Под Одним Солнцем (СИ) [Зиновий Юрьевич Юрьев] (fb2) читать онлайн

ПОД ОДНИМ СОЛНЦЕМ ^{(Антология советской фантастики)}

ПРОБУЖДЕНИЕ ПРОФЕССОРА БЕРНА

В 1952 году, когда мир угнетала величайшая нелепость XX века, называемая «холодной войной», профессор Берн перед большой аудиторией произнес невеселую остроту великого Эйнштейна: «Если в мировой войне № 3 вздумают воевать атомными бомбами, тогда в мировой войне № 4 будут воевать дубинками…»

В устах Берна, которого называли «самым универсальным ученым XX столетия», это звучало несколько сильнее, чем обыкновенная острота. Посыпались письма, но Берн на них не смог ответить. Осенью того же 1952 года ученый погиб во время своей второй геофизической экспедиции в Центральную Азию.

Уцелевший другой участник этой маленькой экспедиции, инженер Нимайер, позднее рассказывал:

— Мы переправляли нашу базу на вертолете в глубь пустыни Гоби. В первый рейс, погрузив приборы и взрывчатку для сейсмологических исследований, вылетел профессор. Я остался охранять остальное снаряжение. Когда вертолет взлетел, в моторе что-то испортилось и он стал давать перебои. Потом мотор совсем заглох. Вертолет еще не успел набрать скорость и поэтому стал быстро снижаться вертикально с высоты сотни метров. Когда машина коснулась земли, произошел сильный — в два раската — взрыв. Должно быть, снижение оказалось таким стремительным, что от резкого толчка детонировал динамит. Вертолет и все его содержимое вместе с профессором Берном разнесло буквально в пыль…

Этот рассказ Нимайер слово в слово повторял всем осаждавшим его корреспондентам, ничего не прибавляя и не убавляя. Специалисты нашли его убедительным. Действительно, снижение груженого вертолета в нагретом и разреженном воздухе высокогорной пустыни должно было произойти ненормально быстро. Толчок при посадке мог привести к таким трагическим последствиям. Комиссия, вылетевшая на место катастрофы, подтвердила эти предположения.

Один лишь Нимайер знал, что в действительности нес было иначе. Но он даже перед смертью не выдал тайны профессора Берна.

Место в пустыне Гоби, куда добралась экспедиция Берна, ничем не отличалось от своих окрестностей. Такие же застывшие волны барханов, показывающие направление гнавшего их последнего ветра; такой же серо-желтый песок, сухо скрипящий под ногами и на зубах, то же солнце, ослепительно белое днем и багровое к вечеру, описывающее за день почти вертикальную дугу в небе. Ни деревца, ни птицы, ни тучки, ни даже камешка в песке.

Листок блокнота, на котором были записаны координаты этого места, профессор Берн сжег, как только они его достигли и отыскали шахту, вырытую во время прошлой экспедиции. Таким образом, сейчас эта точка пустыни отличалась от остальных только тем, что в ней находились два человека — Берн и Нимайер. Они сидели на раскладных полотняных стульях у палатки. Невдалеке отблескивали серебристый фюзеляж и лопасти винтов вертолета, похожего на громадную стрекозу, присевшую отдохнуть на песок пустыни. Солнце посылало свои последние лучи почти горизонтально, и от палатки и вертолета уходили за барханы длинные причудливые тени.

Берн говорил Нимайеру:

— Когда-то один средневековый медик предложил простой способ бесконечного продления жизни. Нужно заморозить себя и в таком виде храниться где-нибудь в погребе лет девяносто. Потом отогреть и оживить себя. Можно пожить лет десять в этом веке и снова заморозить себя до лучших времен… Правда, сам этот врач почему-то не пожелал прожить лишнюю тысячу лет и умер естественной смертью на шестом десятке. — Берн весело сощурил глаза, прочистил мундштук и вставил в него новую сигарету. — Да, средние века… Наш невероятный двадцатый век занимается реализацией самых сумасбродных идей средневековья. Радий стал тем философским камнем, который может превратить ртуть или свинец в золото. Мы не изобрели вечный двигатель — это противоречит законам природы, но открыли вечные и самовозобновляющиеся источника ядерной энергии. И еще одна из идей: в 1666 ГОДУ почти вся Европа ожидала конца света. Но если тогда причиной этому были лишь кабалистический смысл числа «666» и слепая вера в апокалипсис, то теперь идея о «конце света» имеет под собой солидную базу в виде атомных и водородных бомб… Да, так я о замораживании… Эта наивная выдумка средневекового медика сейчас тоже приобрела научный смысл. Вы знаете об анабиозе, Нимайер? Его открыл Левенгук в 1701 году. Это, затормаживание жизненных процессов с помощью холода или, в других случаях, высушивания. Ведь холод и отсутствие влаги сильно снижают скорость всех химических и биологических реакций. Ученые уже давно осуществляли анабиоз рыб и летучих мышей: холод их не убивает, а сохраняет. Умеренный холод, конечно… Существует и другое состояние — клиническая смерть. Дело в том, что животное или человек умирает далеко не сразу после того, как остановилось сердце. Прошлая война представила медикам возможность глубокого исследования клинической смерти. Некоторых тяжело раненных удавалось оживить даже через несколько минут после остановки сердца, причем это были смертельно раненные, заметьте! Вы физик и, возможно, не знаете…

— Я слышал об этом, — наклонил голову Нимайер.

— Не правда ли, слово «смерть» теряет свой пугающий оттенок, когда к нему прибавляется этот медицинский эпитет «клиническая»? Действительно, ведь существует немало промежуточных состояний между жизнью и смертью: сон, летаргия, анабиоз. В них человеческий организм живет замедленно по сравнению с бодрствованием. Вот этим я и занимался последние годы. Чтобы максимально замедлить жизнедеятельность организма, нужно было довести анабиоз до его предела — состояния клинической смерти. Мне это удалось. Сперва за это расплачивались жизнью Лягушки, кролики, морские свинки. Потом, когда выяснились закономерности и режим охлаждения, я рискнул «умертвить» на некоторое время мою обезьянку — шимпанзе Мими.

— Но я видел ее! — воскликнул Нимайер. — Она весела, прыгает по стульям и клянчит сахар…

— Верно! — торжествующе перебил Берн. — Но Мими четыре месяца пролежала в специальном гробике, окруженная контрольными приборами и охлажденная почти до нуля.

Берн нервно взял новую сигарету и продолжал:

— Наконец был осуществлен самый важный и необходимый опыт: я подверг самого себя предельному анабиозу. Это было в прошлом году, — помните, в то время говорили, что профессор Берн тяжело болен? Я был более чем болен, я был «мертв» целых шесть месяцев. И вы знаете, Нимайер, это очень своеобразное ощущение, если, впрочем, так можно говорить об отсутствии всяких ощущений. В обычном сне мы, хоть и замедленно, воспринимаем ритм времени, — здесь этого не было. Я почувствовал нечто вроде легкого обморока от наркоза. Потом тишина и мрак. Потом возвращение к жизни. По ту сторону не было ничего…

Берн сидел, непринужденно вытянув ноги и закинув за голову худощавые загорелые руки. Глаза его за стеклами очков смотрели задумчиво.

— Солнце… Светящийся шарик, слабо освещающий уголок бесконечного черного пространства. Вокруг него шарики, еще более маленькие и холодные. Вся жизнь на них зависит только от Солнца… И вот на одном из таких шариков появляется человечество — племена мыслящих животных. Как оно возникло? Об этом сложено много легенд и гипотез.

Несомненно одно: для рождения человечества был необходим огромный катаклизм — геологическое потрясение на нашей планете, которое изменило условия жизни высших животных — обезьян. Все сходятся на том, что таким катаклизмом было оледенение. Быстрое похолодание северного полушария, оскудение растительной пищи заставило обезьян взять в руки камень и дубинку, чтобы добывать мясо, заставило приспособиться к труду и полюбить огонь.

— Это справедливо, — поддержал Нимайер.

— Почему же были ледники? Почему когда-то эта пустыня и даже Сахара не были пустынями и в них бурно развивалась растительная и животная жизнь? Есть только одна логическая гипотеза — она связывает ледниковые периоды с прецессией земной оси. Как и у всякого неидеального волчка, ось вращения Земли прецессирует — описывает медленные круги, очень медленные: один оборот за двадцать шесть тысяч лет. Вот смотрите, — профессор спичкой начертил на песке эллипс, маленькое Солнце в фокусе его и шарик с наклонной осью — Землю.

Наклон земной оси к оси эклиптики, как вы знаете, — двадцать три с половиной градуса. И вот земная ось описывает в пространстве конус с таким центральным углом… Извините, что я сообщаю вам давно известное, Нимайер, но мне это дорого. Дело, собственно, не в оси, которой у Земли нет. Но в течение тысячелетий происходят изменения положений Земли под Солнцем — вот что и важно!

Сорок тысяч лет назад Солнце было обращено к южному полушарию, и у нас на севере ползли льды. В разных местах — и вероятнее всего в Центральной Азии возникли племена человеко-обезьян, собранных в коллектив суровой геофизической необходимостью. В течение этого цикла прецессии появились первые культуры. Потом, когда через тринадцать тысяч лет северное и южное полушария поменялись местами под Солнцем, некоторые племена появились и в южном полушарии…

Следующее оледенение в северном полушарии начнется через двенадцать-тринадцать тысячелетий. Человечество сейчас несравненно сильнее, оно может справиться с этой опасностью, если… если оно к тому времени еще будет существовать. Но я уверен, что его уже не будет тогда. Мы идем к собственной гибели так скоро, как только позволяет развитие совремеиной науки… Я пережил две мировые войны: первую солдатом и вторую в Майданеке. Я присутствовал при испытаниях атомных и водородных бомб и все-таки не могу представить, как будет выглядеть третья война. Это ужасно!.. Но еще ужаснее люди, которые с научной точностью заявляют: война начнется через столько-то месяцев. Массированный атомный удар по крупным промышленным центрам противника. Грандиозные радиоактивные пустыни. Это говорят ученые! Мало того, они рассчитывают, как обеспечить наиболее эффективное заражение радиацией почвы, воды, воздуха. Мне недавно пришлось познакомиться с одной научной работой американцев — в ней доказывалось, что для максимального выброса радиоактивного грунта атомный снаряд должен проникнуть в землю не менее чем на пятьдесят футов. Научный кошмар!.. — Берн схватился за голову и вскочил на ноги.

Солнце уже село, и наступила душная ночь. Редкие и неяркие звезды, не мигая, висели в темно-синем, быстро чернеющем пространстве. Пустыня тоже была черной, и отличить ее от неба можно было лишь по тому, что на ней не было звезд.

Профессор уже успокоился и говорил задумчиво, почти без интонаций. Но от его невыразительной речи у Нимайера, несмотря на жару, по коже пробегали мурашки.

— …Ядерные бомбы, пожалуй, не испепелят планету. Но это будет и необязательным: они насытят атмосферу Земли предельной радиоактивностью. А вы ведь знаете, как влияет радиация на деторождаемость. Уцелевшие остатки человечества в течение нескольких поколений выродятся в дегенератов, неспособных справиться с невероятно усложнившейся жизнью. Может быть, люди успеют изобрести еще более совершенные и утонченные орудия массового самоубийства. И чем позже начнется третья и всеобщая бойня, тем она будет страшнее. А за свою жизнь я еще не видел, чтобы люди упустили возможность подраться. Тогда ко времени окончания очередного цикла на нашем космическом шарике не останется мыслящих существ.

Профессор раскинул руки навстречу мертвым пескам.

— Долго будет вращаться под Солнцем планета, и будет на ней пусто и тихо, как в этой пустыне. Коррозия уничтожит железо, постройки рассыплются. Потом надвинется новый ледник, толщи льдов, как губка, сотрут с лица планеты мертвые остатки нашей неудачливой цивилизации… Все! Земля очистилась и готова принять на себя новое человечество. Сейчас мы, люди, сильно тормозим развитие всех животных: мы тесним их, истребляем, уничтожаем редкие породы. Когда человечество исчезнет, освобожденный животный мир начнет бурно развиваться и количественно и качественно. Ко времени нового оледенения высшие обезьяны будут достаточно подготовлены к тому, чтобы начать мыслить. Так должно появиться новое человечество — возможно, оно будет удачливее нашего.

— Простите, профессор! — воскликнул Нимайер. — Но на земле не одни безумцы и самоубийцы!

— Вы правы, — горько усмехнулся Берн. — Но один безумец может столько бед натворить, что и тысячи мудрецов не спасут. И я собираюсь проверять, придет ли новое человечество. Реле времени в моей установке, — Берн кивнул в сторону шахты, — содержит радиоактивный изотоп углерода с периодом полураспада около восьми тысяч лет. Реле рассчитано на срабатывание через сто восемьдесят веков: к тому времени радиация изотопа уменьшится настолько, что листики электроскопа сойдутся и замкнут цепь. Эта мертвая пустыня тогда уже снова превратится в цветущие субтропики, и здесь будут наиболее благоприятные условия для жизни новых человеко-обезьян.

Нимайер вскочил и взволнованно заговорил:

— Хорошо, поджигатели войны — безумцы. А вы? Ваше решение? Вы хотите заморозить себя на восемнадцать тысяч лет!

— Ну, зачем же так просто: «заморозить», — спокойно возразил Берн. Здесь целый комплекс обратимой смерти: охлаждение, усыпление, антибиотики…

— Но ведь это же самоубийство! — закричал Нимайер. — Вы меня не переубедите. Еще не поздно…

— Нет. Риск здесь не больший, чем при любом сложном эксперименте. Вы же знаете, что лет сорок назад в сибирской тундре из слоев вечной мерзлоты извлекли труп мамонта. Мясо его настолько сохранилось, что им охотно питались собаки. Если труп мамонта в естественных условиях сохранял свежесть десятки тысяч лет, то почему я не смогу сохранить себя в научно рассчитанных и проверенных условиях! А ваши полупроводниковые термоэлементы последнего типа позволят надежно преобразовать тепло в электрический ток да заодно еще дадут охлаждение. Я полагаю, что они не подведут меня за эти восемнадцать тысяч лет, а?

Нимайер пожал плечами.

— Термоэлементы, конечно, не подведут. Это предельно простые устройства, да и условия в шахте для них самые благоприятные: малые колебания температуры, отсутствие влаги… Можно поручиться, что они выдержат этот срок не хуже мамонта. Ну, а остальные приборы? Если за восемнадцать тысячелетий сломается хоть один…

Берн расправил тело и потянулся.

— Остальным приборам не придется выдерживать этот громадный срок. Они сработают только дважды: завтра утром и через сто восемьдесят веков, в начале следующего цикла жизни нашей планеты. Все остальное время они будут законсервированы вместе со мной в камере.

— Скажите, профессор, вы… по-прежнему твердо верите в конец нашего человечества?

— В это страшно верить, — задумчиво сказал Берн. — Но кроме того, что я ученый, я еще и человек. Поэтому я хочу посмотреть сам… Ну, давайте спать. Завтра нам предстоит еще немало работы.

Нимайер, несмотря на усталость, плохо опал в эту ночь. То ли от жары, то ли под впечатлением рассказов профессора мозг его был возбужден и сон нс шел. Как только первые лучи солнца коснулись палатки, он с облегчением встал. Бер. н, лежавший рядом, тотчас же открыл глааа:

— Начнем?

Из прохладной глубины шахты был виден кусочек необыкновенно синего неба. Внизу узкий ствол расширялся. Здесь, в нише, стояла установка, которую Нимайер и Берн монтировали последние дни. К ней из песчаных стенок шахты шли толстые кабели от термоэлементов.

Берн в последний раз проверил работу всех приборов в камере. Нимайер по его указанию выдолбил вверху шахты небольшое углубление, заложил в него заряд и провел провода в камеру. Все приготовления были окончены, и они выбрались на поверхность. Профессор закурил сигарету и огляделся.

— Сегодня пустыня выглядит прекрасно, правда? Ну вот, дорогой мой помощник, кажется, все. Через несколько часов я приостановлю свою жизнь — это будет то, что вы неостроумно назвали самоубийством. Смотрите на вещи просто. Жизнь — эта загадочная штука, смысла которой непрестанно ищут, — только короткий штрих на бесконечной ленте времени. Так пусть моя жизнь будет состоять из двух «штрихов»… Ну, скажите же что-нибудь напоследок — ведь мы с вами редко разговаривали «просто так».

Нимайер покусал губу, помолчал.

— Я, право, не знаю… Мне все еще не верится, что вы пойдете на это. Я боюсь верить.

— Гм! Вот вы и уменьшили мое волнение, — улыбнулся Берн. — Когда кто-то за тебя волнуется, не так страшно. Не будем огорчать друг друга долгим расставанием. Когда возвратитесь, инсценируйте катастрофу вертолета, как мы решили. Вы сами понимаете: тайна — необходимое условие этого эксперимента. Через полмесяца начнутся осенние бури… Прощайте… И не смотрите на меня так: я переживу всех вас! — профессор протянул руку Нимайеру.

— Камера рассчитана на одного? — вдруг спросил Нимайер.

— Да, на одного… — на лице Берна появилось теплое выражение. — Я, кажется, начинаю жалеть, что не убедил вас раньше. — Профессор стал одной ногой на лесенку. — Через пять минут отойдите от шахты! — Его седая голова исчезла в глубине ствола.

Берн завинтил за собой дверь, переоделся в специальный скафандр со множеством трубок и лег на пластмассовое ложе в полу камеры, выпрессованное точно по очертаниям его тела. Пошевелил телом — нигде не давило. Перед лицом на пульте спокойно светили сигнальные лампочки, докладывая о готовности приборов.

Профессор нащупал кнопку взрывателя и, несколько помедлив, нажал ее. Легкое сотрясение, звук в камеру не проник. Шахта засыпана. Последним движением Берн включил насосы охлаждения и наркоза, уложил руку в соответствующую выемку «ложа» и, устремив взгляд на блестящий шарик в потолке камеры, начал считать секунды…

Нимайер видел, как вместе с глухим ударом из шахты вылетел небольшой столб песка и пыли. Камера Берна была теперь погребена под пятнадцатиметровым слоем земли… Нимайер осмотрелся, ему стало жутко и дико среди внезапно затихшей пустыни. Постояв, он медленно направился к вертолету. Через пять дней он, добросовестно взорвав вертолет, добрался до небольшого монгольского городка. А еще через неделю начались осенние ветры. Перегоняя песчаные барханы с места на место, они сгладили все следы и ямки. Песок, бесчисленный, как время, заровнял место последней стоянки экспедиции Берна…

Из темноты медленно надвигался дрожащий и расплывчатый зеленый огонек. Когда он перестал дрожать, Берн понял, что это сигнальная лампочка радиоактивного реле. Оно сработало.

Сознание постепенно прояснялось. Слева Берн увидел опавшие листики электроскопа вековых часов — они стояли между цифрами «19» и «20». «Середина двадцатого тысячелетия», — мышление работало отчетливо, и Берн почувствовал сдержанное волнение.

«Проверить тело». Он осторожно пошевелил руками, ногами, шеей, закрыл и открыл рот. Тело слушалось, только правая нога еще немела. Должно быть, отлежал или слишком быстро повышалась температура… Берн сделал еще несколько энергичных движений для разминки, потом встал. Осмотрел приборы. Стрелки вольтметров упали: очевидно, аккумуляторы несколько истощились при размораживании. Берн переключил все термобатареи на зарядку — стрелки сразу дрогнули и передвинулись вверх. И тут же вспомнил Нимайера: термоэлементы не подвели. В мыслях от этого воспоминания возникла странная, болезненная раздвоенность: «Нимайера уже давно нет, никого нет…»

Взгляд упал на металлический шарик в потолке; он был темный и совсем не блестел. Постепенно Берна охватывало нетерпение. Он еще раз осмотрел вольтметры: аккумуляторы подзарядились мало, но если включить вместе с термобатареями, для подъема на поверхность энергии должно хватить. Берн переоделся и через люк в потолке камеры поднялся в самоотвинчивающийся колпак.

Включил рубильник — коротко взвыли электродвигатели, набирая обороты. Винт колпака начал всверливаться в почву. Пол кабины слегка дернулся; Берн с облегчением почувствовал, что колпак медленно движется вверх…

Наконец сухой скрежет камешков о металл прекратился: колпак вышел на поверхность. Берн стал ключом отвинчивать гайки двери, они поддавались плохо, и он оцарапал себе пальцы. Вот в щели показался синеватый сумеречный свет. Еще несколько усилий — и профессор вышел из колпака.

Вокруг в свежих вечернях сумерках стоял темный молчаливый лес. Конус колпака разворотил почву как раз невдалеке от корней одного из деревьев; могучий ствол его уносил высоко в темнеющее небо густую крону листьев. Берну стало не по себе от мысли: «Что, если бы это дерево вздумало вырасти на полметра левее!» Он подошел к дереву и ощупал его — ноздреватая кора смочила пальцы влагой. «Что это за порода? Нужно подождать утра».

Профессор вернулся в колпак, проверил все припасы: консервы с пищей и водой, компас, пистолет, — закурил сигарету. «Значит, пока я прав, торжествующе горела мысль. — Пустыня покрылась лесом. Нужно проверить, не соврали ли радиоактивные часы. Но как это сделать?»

Деревья стояли редко, в просветах между ними были видны загорающиеся в небе звезды. Берн посмотрел на небо, и сразу мелькнула идея: «Ведь сейчас «полярной звездой» должна быть Вега!»

Он захватил с собой компас и, отыскав в темноте дерево с низкими ветвями, неловко полез на него. Ветки царапали его по лицу. Их шум спугнул какую-то птицу; она резко крикнула и сорвалась с ветки, больно задев Берна по щеке. Странный крик ее долго раздавался по лесу. Запыхавшийся профессор устроился на верхней ветке и поднял голову.

Уже совсем стемнело. Над ним расстилалось все в ярких звездах, но совершенно незнакомое небо. Профессор искал глазами привычные созвездия: где же Большая Медведица, Кассиопея? Их не было, да и не могло быть: за тысячелетия звезды сдвинулись и спутали все звездные карты. Только Млечный Путь по-прежнему пересекал небо размытой полосой сверкающих пылинок. Берн поднес компас к глазам и посмотрел на слабо светящуюся в темноте стрелку, указывавшую север. Потом устремил взгляд на север. Невысоко над горизонтом, там, где кончалось звездное небо, — Вега! Около нее светились звездочки поменьше — искаженное созвездие Лиры.

Сомнений не было: он, Берн, находился в начале нового цикла прецессии — в XX тысячелетии…

Ночь прошла в размышлениях. Спать Берн никак не мог и еле дождался рассвета. Наконец звезды потускнели и исчезли, между деревьями стал заметен серый прозрачный туман. Профессор присмотрелся к густой и высокой траве под ногами — да это же мох, но какой гигантский! Значит, как он и предполагал, после ледника стали развиваться папоротниковые растения — самые примитивные и выносливые.

Постепенно увлекшись, Берн зашагал по лесу. Ноги путались в длинных и гибких стеблях мха, туфли быстро намокли от росы. Очевидно, уже была осень. Листья на деревьях были самой пестрой раскраски: зеленые перемежались с красными, оранжевые с желтыми. Внимание Берна привлекли стройные деревья с медно-красной корой. Их листья выделялись среди других свежей темно-зеленой окраской. Он подошел ближе: деревья напоминали сосну, только вместо иголок торчали жесткие, острые как осока листочки, пахнущие хвоей.

Лес постепенно оживал. Подул шелестящий ветерок, разгоняя остатки тумана. Над деревьями поднялось солнце; это было обыкновенное, не стареющее в своем ослепительном блеске светило. Оно ничуть не изменилось за сто восемьдесят веков.

Профессор шел, задевая за корни и поминутно поправляя опадавшие с носа при толчках очки. Внезапно послышался треск ветвей и звуки, напоминавшие хрюканье. Из-за деревьев показалось коричневое туловище зверя с конусообразной головой. «Кабан, — определил Берн. — Но не такой, как прежде, — над рылом острый рог». Кабан заметил Берна, замер на секунду, потом с визгом кинулся за деревья. «Ого! Испугался человека», — удивленно посмотрел ему вслед профессор. И вдруг сердце его сорвалось с ритма; по сероватому от росы мху явственно шли влажные темные следы, пересекавшие полянку. Это были отпечатки босой ступни человека!

Профессор присел над следом. След был плоский, отпечаток большого пальца отодвигался в сторону от остальных. Неужели он настолько прав? Здесь недавно проходил человек! Берн забыл все и, пригибаясь, чтобы лучше видеть, пошел по этим следам. «Здесь существуют люди и, судя по тому, что их боятся кабаны, сильные и ловкие люди».

…Встреча произошла внезапно. Следы привели на полянку, с которой Берн стерва услышал гортанные и резкие возгласы, а потом увидел несколько существ, покрытых серо-желтой шерстью. Существа, ссутулившись, стояли около деревьев и держались руками за ветки. Они смотрели в сторону появившегося профессора. Берн остановился и, забыв осторожность, стал жадно рассматривать этих двуногих. Несомненно, это были очеловечивающиеся обезьяны: пятипалые руки, низкие лбы, уходящие за крутые дуги надбровий, выдающиеся вперед под маленьким носом челюсти. На плечах у двух он заметил какието накидки из шкуры.

Значит, так и случилась. Берн вдруг почувствовал злое, тоскливое одиночество. «Цикл замкнулся: то, что было десятки тысячелетий назад, вернулось через тысячелетия…»

В это время один из человеко-обезьян двинулся по направлению к Берну и что-то крикнул; окрик прозвучал повелительно. В его руке профессор заметил тяжелую суковатую дубину. Это, очевидно, был вождь — все остальные двинулись за ним. Только теперь Берн осознал опасность. Человекообразные приближались, неуклюже, но довольно быстро ковыляя на полусогнутых ногах. Профессор выпустил ив пистолета в воздух всю обойму и побежал в лес.

В этом была его ошибка. Если бы он побежал по открытому месту, вряд ли человеко-обезьяны смогли его догнать на своих еще плохо приспособленных к прямохождению ногах. Но в лесу преимущества были на их стороне. С резкими торжествующими криками они перебегали от дерева к дереву, цепляясь и отталкиваясь руками от веток. Некоторые, раскачавшись на ветке, совершали гигантские прыжки. Впереди всех бежал «вождь» с дубиной.

Профессор слышал за собой ликующие и яростные крики — человекообразные настигали его. «Это похоже на «линч», — почему-то мелькнуло в голове. — Не нужно было бежать: бегущего всегда бьют…» Сердце колотилось, по лицу катился пот, ноги казались набитыми тяжелой ватой. Вдруг страх исчез, его вытеснила беспощадная ясная мысль: «Зачем бежать? От чего спасаться? Эксперимент закончен…» Он остановился и, обхватив руками ствол дерева, повернулся лицом к догоняющим,

Первым косолапо бежал «вождь». Он размахивал над головой своей дубиной; профессор видел его маленькие свирепые зубы. Шкура на левом плече была опалена. «Значит, огонь уже известен им», — торопливо отметил Берн. «Вождь», подбежав, издал крик и с размаху опустил свою палицу на голову профессора. Страшный удар швырнул ученого га землю и залил кровью лицо. Сознание на миг затуманилось, потом Берн увидел сбегающихся человеко-обезьян, «вождя», снова поднимающего палицу для последнего удара, и что-то серебристо сверкнувшее в синем небе.

«И все-таки человечество возрождается», — подумал он за миг до того, как опустившаяся на голову дубина лишила его возможности думать…

Через несколько дней в «Известиях Союза Стран Свободного Труда» было опубликовано сообщение:

«Несколько дней назад, 12 сентября, в азиатском заповеднике, находящемся на территории бывшей пустыни Гоби, у большого стада человеко-обезьян отнято тело человека. На скоростном ионолете человек был доставлен в Дом здоровья ближайшей жилой зоны. По строению черепа, а также по сохранившимся остаткам одежды этого человека следует отнести к первым векам эры Победы Труда.

В настоящее время жизнь таинственного человека вне опасности. Придя в себя, он открыл глаза и стал радостно восклицать что-то непонятное. С помощью универсальной лингвистической машины удалось расшифровать его слова. Он воскликнул на древненемецком языке: «Я ошибся! Как хорошо, что я ошибся!..» и снова впал в беспамятство.

Как смог человек столь древних времен сохранить свою жизнь в течение более чем восемнадцати тысячелетий? Вероятно, это один из уже известных нашей науке методов. Сейчас специальные экспедиции Академии наук ведут энергичные поиски и расследования.

Палеонтологической секции предлагается впредь усилить наблюдение за заповедниками. Особое внимание обратить на то, чтобы человеко-обезьяны не применяли свои орудия труда как орудия убийства. Это может вредно отразиться на формировании мышления в процессе эволюции.

Президиум Всемирной академии».

Владимир Савченко

КРАБЫ ИДУТ ПО ОСТРОВУ

1

— Эй, вы там, осторожнее! — прикрикнул Куклинг на матросов. Они стояли по пояс в воде и, перевалив через борт шлюпки небольшой деревянный ящик, пытались протащить его по краю борта. Это был последний ящик из тех десяти, которые привёз на остров инженер.

— Ну и жарища! Пекло какое-то! — простонал он, вытирая толстую красную шею пёстрым платком. Затем снял мокрую от пота рубаху и бросил её на песок. — Раздевайтесь, Бад, здесь нет никакой цивилизации.

Я уныло посмотрел на лёгкую парусную шхуну, медленно качавшуюся на волнах километрах в двух от берега. За нами она вернётся через двадцать дней. Не раньше и не позже…

— И на кой черт нам понадобилось с вашими машинами забираться в этот солнечный ад? — сказал я Куклингу, стягивая одежду. — При таком солнце завтра в вашу шкуру можно будет заворачивать табак.

— Э, неважно. Солнце нам очень пригодится. Кстати, смотрите, сейчас ровно полдень, и оно у нас прямо над головой.

— На экваторе всегда так, — пробормотал я, не сводя глаз с «Голубки». — Об этом написано во всех учебниках географии.

Подошли матросы и молча стали перед инженером. Он неторопливо достал пачку денег.

— Хватит? — спросил он, протянув им несколько бумажек. Один из них кивнул головой.

— В таком случае вы свободны. Можете возвращаться на судно. Напомните капитану Гейлу, что мы ждём его через двадцать дней… Приступим к делу, Бад. Мне не терпится начать.

Я взглянул на него в упор:

— Откровенно говоря, я не знаю, зачем мы сюда приехали. Я понимаю, там, в адмиралтействе, вам, может быть, было неудобно мне обо всём рассказывать. Сейчас, я думаю, это можно.

Куклинг скорчил гримасу и посмотрел на песок.

— Конечно, можно. Да и там я бы вам обо всём рассказал, если бы было время…

Я почувствовал, что он лжёт, но ничего не сказал. А Куклинг стоял и тёр жирной ладонью багрово-красную шею.

Я знал, что так он делал всегда, когда собирался солгать. Сейчас меня устраивало даже это.

— Видите ли, Бад, дело идёт об одном забавном эксперименте для проверки теории этого… как его… — Он замялся и испытующе посмотрел мне в глаза.

— Кого?

— Учёного англичанина… Черт возьми, из головы вылетела фамилия. Впрочем, вспомнил: Чарлза Дарвина…

Я подошёл к нему вплотную и положил руку на его голое плечо:

— Послушайте, Куклинг, вы, наверно, думаете, что я безмозглый идиот и не знаю, кто такой Чарлз Дарвин! Перестаньте врать и скажите толком, зачем мы выгрузились на этот раскалённый клочок песка среди океана. И прошу вас, не упоминайте больше Дарвина.

Куклинг захохотал, раскрыв рот, полный искусственных зубов. Отойдя в сторону шагов на пять, он сказал:

— И все же вы болван, Бад. Именно Дарвина мы и будем здесь проверять.

— И именно для этого вы притащили сюда десять ящиков железа? — спросил я, снова подходя к нему. Во мне закипела ненависть к этому блестевшему от пота толстяку.

— Да, — сказал он и перестал улыбаться. — А что касается ваших обязанностей, то вам прежде всего нужно распечатать ящик номер один и извлечь из него палатку, воду, консервы и инструмент, необходимый для вскрытия остальных ящиков.

Куклинг заговорил со мной так, как говорил на полигоне, когда меня с ним знакомили. Тогда он был в военной форме. Я тоже.

— Хорошо, — процедил я сквозь зубы и подошёл к ящику номер один. Большая палатка была установлена прямо здесь, на берегу, часа через два. В неё мы внесли лопату, лом, молоток, несколько отвёрток, зубило и другой слесарный инструмент. Здесь же мы разместили около сотни банок различных консервов и контейнеры с пресной водой.

Несмотря на своё начальственное положение, Куклинг работал как вол. Ему действительно не терпелось начать дело. За работой мы не заметили, как «Голубка» снялась с якоря и скрылась за горизонтом. После ужина мы принялись за ящик номер два. В нем оказалась обыкновенная двухколесная тележка, вроде тех, которые применяются на перронах вокзалов для перевозки багажа.

Я подошёл к третьему ящику, но Куклинг меня остановил:

— Давайте сначала посмотрим карту. Нам придётся весь остальной груз развезти по разным местам.

Я удивлённо на него посмотрел.

— Так надо для эксперимента, — пояснил он. Остров был круглый, как опрокинутая тарелка, с небольшой бухтой на севере, как раз там, где мы выгрузились. Его окаймляла песчаная полоса шириной около пятидесяти метров. За поясом прибрежного песка начиналось невысокое плато, поросшее каким-то высохшим от жары низкорослым кустарником.

Диаметр острова не превышал трех километров. На карте значились несколько отметок красным карандашом: одни — вдоль песчаного берега, другие — в глубине.

— То, что мы откроем сейчас, нужно будет развезти вот по этим местам, — сказал Куклинг.

— Это что — какие-нибудь измерительные приборы?

— Нет, — сказал инженер и захихикал. У него была противная привычка хихикать, если кто-нибудь не знал того, что знал он. Третий ящик был чудовищно тяжёлый. Я думал, что в нём заколочен массивный заводской станок. Когда же отлетели первые доски, я чуть не вскрикнул от изумления. Из него повалились металлические плитки и бруски различных размеров и форм: ящик был плотно набит металлическими заготовками.

— Можно подумать, что нам придётся играть в кубики! — воскликнул я, перекидывая тяжёлые прямоугольные, круглые и шарообразные металлические слитки.

— Вряд ли, — ответил Куклинг и принялся за следующий ящик. Ящик номер четыре и все последующие, вплоть до девятого, оказались наполненными одним и тем же — металлическими заготовками.

Эти заготовки были трех видов: серые, красные и серебристые. Я без труда определил, что они были из железа, меди и цинка. Когда я принялся за последний, десятый ящик, Куклинг сказал:

— Этот вскроем тогда, когда развезём по острову заготовки.

Три последующих дня мы с Куклингом на тележке развозили металл по острову. Заготовки мы высыпали небольшими кучками. Некоторые оставались прямо на поверхности, другие по указанию инженера я закапывал. В одних кучках были металлические бруски всех сортов, в других — только одного сорта. Когда все это было сделано, мы вернулись к нашей палатке и подошли к десятому ящику.

— Вскройте, только осторожнее, — приказал Куклинг. Этот ящик был значительно легче других и меньше размером. В нем оказались плотно спрессованные древесные опилки, а посредине — пакет, обмотанный войлоком и вощёной бумагой. То, что предстало перед нашими глазами, оказалось диковинным по своему виду прибором.

С первого взгляда он напоминал большую металлическую детскую игрушку, сделанную в виде обыкновенного краба. Однако это был не просто краб. Кроме шести больших членистых лап, впереди были ещё две пары тонких лапок-щупалец, упрятанных своими концами в чехол, напоминавший выдвинутую вперёд полураскрытую пасть уродливого животного. На спине краба в углублении поблёскивало небольшое параболическое зеркальце из полированного металла, с темно-красным кристаллом в центре. В отличие от краба у этого было две пары глаз — спереди и сзади.

В недоумении я смотрел на эту штуку.

— Нравится? — после долгого молчания спросил меня Куклинг.

Я пожал плечами:

— Похоже на то, что мы действительно приехали сюда играть в кубики и детские игрушки.

— Это опасная игрушка, — самодовольно произнёс Куклинг. — Сейчас вы увидите. Поднимите его и поставьте на песок.

Краб оказался лёгким, весом не более трех килограммов. На песке он стоял довольно устойчиво.

— Ну и что дальше? — спросил я инженера иронически.

— А вот подождём, пусть немного погреется.

Мы сели на песок и стали смотреть на металлического уродца. Минуты через две я заметил; что зеркальце на его спине медленно поворачивается в сторону солнца.

— Ого, он, кажется, оживает! — воскликнул я и встал на ноги. Когда я поднимался, моя тень случайно упала на механизм, и краб вдруг быстро засеменил лапами и выскочил снова на солнце. От неожиданности я сделал громадный прыжок в сторону.

— Вот вам и игрушка! — расхохотался Куклинг. — Что, испугались?

Я вытер потный лоб.

— Скажите мне ради бога, Куклинг, что мы с ним будем здесь делать? Зачем мы сюда приехали?

Куклинг тоже встал и, подойдя ко мне, уже серьёзным голосом сказал:

— Проверить теорию Дарвина.

— Да, но ведь это биологическая теория, теория естественного отбора, эволюции и так далее… — бормотал я.

— Вот именно. Кстати, смотрите, наш герой пошёл пить воду!

Я был поражён. Игрушка подползла к берегу и, опустив хоботок, очевидно, втягивала в себя воду. Закончив пить, она снова выползла на солнце и неподвижно застыла.

Я смотрел на эту маленькую машину и почувствовал к ней странное отвращение, смешанное со страхом. На мгновение мне показалось, что неуклюжий игрушечный краб чем-то напоминает самого Куклинга.

— Это вы его придумали? — спросил я инженера после некоторого молчания.

— Угу, — промычал он и растянулся на песке. Я тоже лёг и молча уставился на странный прибор. Теперь он казался совершенно безжизненным. Я подполз к нему ближе и стал рассматривать. Спина краба представляла собой поверхность полуцилиндра, с плоскими днищами спереди и сзади. В них-то и находились по два отверстия, напоминавшие глаза. Это впечатление усиливалось тем, что за отверстиями в глубине корпуса блестели кристаллы. Под корпусом краба виднелась плоская платформа-брюшко. Немного выше уровня платформы изнутри выходили три пары больших и две пары малых членистых клешнёй. Нутро краба разглядеть не удавалось. Глядя на эту игрушку, я старался понять, почему адмиралтейство придавало ей такое большое значение, что снарядило специальный корабль для поездки на остров.

Куклинг и я продолжали лежать на песке, каждый занятый своими мыслями, пока солнце не спустилось над горизонтом настолько низко, что тень от росших вдали кустарников коснулась металлического краба. Как только это произошло, он легонько двинулся и снова выполз на солнце. Но тень настигла его и там. И тогда наш краб пополз вдоль берега, опускаясь все ниже и ниже к воде, все ещё освещённый солнцем. Казалось, ему во что бы то ни стало нужно было оставаться освещённым солнечными лучами.

Мы встали и пошли за медленно двигающейся машиной. Так мы постепенно обходили остров, пока, наконец, не оказались на его западной стороне.

Здесь почти у самого берега была навалена груда металлических брусков. Когда краб оказался от неё на расстоянии около десяти шагов, он вдруг, как бы забыв о солнце, стремительно помчался к ней и застыл возле одного из медных брусков. Его клешни быстро двигались.

Куклинг тронул меня за руку и сказал:

— Сейчас идёмте к палатке. Интересное будет завтра утром.

В палатке мы молча поужинали и завернулись в лёгкие фланелевые одеяла. Мне показалось, что Куклинг был доволен тем, что я не задавал ему никаких вопросов. Перед тем как уснуть, я услышал, как он ворочался с боку на бок и иногда хихикал. Значит, он знал что-то такое, чего никто не знал. Почему-то я начинал его ненавидеть.

2

Рано утром следующего дня я пошёл купаться. Вода была тёплая, и я долго плавал в море, любуясь, как на востоке, над едва искажённой широкими волнами гладью воды, разгоралась пурпурная заря. Когда я вернулся к нашему пристанищу и вошёл в палатку, военного инженера там уже не было.

«Пошёл любоваться своим механическим уродом», — подумал я, раскрывая банку с ананасами.

Не успел я проглотить и трех ломтиков, как вдруг раздался вначале далёкий, а потом все более и более явственный голос инженера:

— Лейтенант, скорее бегите сюда! Скорее! Началось! Скорее бегите сюда!

Я вышел из палатки и увидел Куклинга, который стоял среди кустов на возвышенности и махал мне рукой.

— Пошли! — сказал он мне, пыхтя, как паровоз. — Пошли скорее.

— Куда, инженер?

— Туда, где мы вчера оставили нашего красавца.

Солнце было уже высоко, когда мы увидели гору металлических брусков. Они ярко блестели, и вначале я ничего не мог разглядеть. Только тогда, когда до груды металла осталось не более двух шагов, я вначале заметил две тонкие струйки голубоватого дыма, поднимавшиеся вверх, а после… А после я остановился как парализованный. Я протёр глаза, но видение не исчезло. Там стояли два краба, точь-в-точь такие, как тот, которого вчера мы извлекли из ящика.

— Неужели один из них был завален металлическим ломом? — воскликнул я.

Куклинг несколько раз присел на корточки и захихикал, потирая руки.

— Да перестаньте же вы корчить из себя идиота! — крикнул я. — Откуда взялся второй краб?

— Родился! Родился в эту ночь!

Я закусил губы и, ни слова не говоря, подошёл к крабам, над спинами которых в воздух поднимались тоненькие струйки дыма. В первый момент мне показалось, что у меня галлюцинация: оба краба усердно работали!

Да, именно работали, быстро перебирая своими тонкими передними щупальцами. Передние щупальца прикасались к металлическим брускам и, создавая на их поверхности электрическую дугу, как при электросварке, отваривали кусочки металла. Крабы быстро заталкивали металл в свои широкие рты. Внутри механических тварей что-то жужжало. Иногда их пасти с шипением выбрасывали сноп искр, затем вторая пара щупалец извлекала наружу готовые детали. Эти детали в определённом порядке собирались на плоской платформочке, постепенно выдвигающейся из-подкраба. На платформе одного из крабов уже была собрана почти готовая копия третьего краба, в то время как у второго краба контуры механизма только-только появились. Я был поражён увиденным.

— Да ведь эти твари делают себе подобных! — воскликнул я.

— Совершенно верно. Единственное назначение этой машины — изготавливать машины, себе подобные, — сказал Куклинг.

— Да разве это возможно? — спросил я, ничего не соображая.

— А почему нет? Ведь любой станок, например токарный, изготавливает детали для такого же токарного станка, как и он сам. А вот мне и пришла в голову мысль: сделать машину-автомат, которая будет от начала до конца изготавливать самое себя. Модель этой машины — мой краб.

Я задумался, стараясь осмыслить то, что сказал инженер. В это время пасть первого краба раскрылась, и из неё поползла широкая лента металла. Она покрыла весь собранный механизм на платформочке, создав таким образом спину третьего автомата. Когда спина была установлена, быстрые передние лапки приварили спереди и сзади металлические стенки с отверстиями, и новый краб был готов. Как и у его братьев, на спине, в углублении, поблёскивало металлическое зеркало с красным кристаллом в центре. Краб-изготовитель подобрал под брюхо платформочку, и его «ребёнок» стал своими лапами на песок. Я заметил, как зеркало на его спине стало медленно поворачиваться в поисках солнца. Постояв немного, краб побрёл к берегу и напился воды. Затем он выполз на солнце и стал греться.

Я подумал, что все это мне снится.

Пока я разглядывал новорождённого, Куклинг сказал:

— А вот готов и четвёртый.

Я повернул голову и увидел, что родился четвёртый краб. В это время первые два как ни в чём не бывало продолжали стоять у кучки металла, отваривая куски и заталкивая их в своё нутро, повторяя то, что они делали до этого.

Четвёртый краб тоже побрёл пить морскую воду.

— На кой черт они сосут воду? — спросил я.

— Это происходит заливка аккумулятора. Пока есть солнце, его энергии, которая при помощи зеркала на спине и кремниевой батареи превращается в электричество, хватает, чтобы выполнять всю работу. Ночью автомат питается запасённой за день энергией из аккумулятора.

— Значит, эти твари работают день и ночь? — спросил я.

— Да, день и ночь, непрерывно.

Третий краб зашевелился и также пополз к кучке металла. Теперь работали три автомата, в то время как четвёртый заряжался солнечной энергией.

— Но ведь материала для кремниевых батарея в этих кучках металла нет… — заметил я, стараясь постигнуть технологию этого чудовищного самопроизводства механизмов.

— А он не нужен. Его и так сколько угодно. — Куклинг неуклюже подбросил ногой песок. — Песок — это окись кремния. Внутри краба под действием вольтовой дуги она восстанавливается до чистого кремния.

В палатку мы вернулись вечером в то время, когда у кучки металла работало уже шесть автоматов и два грелись на солнце.

— Зачем все это нужно? — спросил я Куклинга за ужином.

— Для войны. Эти крабы — страшное оружие диверсии, — сказал он откровенно.

— Не понимаю, инженер.

Куклинг пожевал тушёное мясо и не торопясь пояснил:

— Представьте, что будет, если такие штуки незаметно выпустить на территории противника.

— Ну и что же? — спросил я, прекратив есть.

— Вы знаете, что такое прогрессия?

— Допустим.

— Мы начали вчера с одного краба. Сейчас их уже восемь. Завтра их будет шестьдесят четыре, послезавтра — пятьсот двенадцать, и так далее. Через десять дней их будет более десяти миллионов. Для этого понадобится тридцать тысяч тонн металла…

Услышав эти цифры, я онемел от изумления.

— Да, но…

— Эти крабы в короткий срок могут сожрать весь металл противника, все его танки, пушки, самолёты. Все его станки, механизмы, оборудования. Весь металл на его территории. Через месяц не останется ни одной крошки металла на всем земном шаре. Он весь пойдёт на воспроизводство этих крабов… Заметьте, во время войны металл — самый важный стратегический материал.

— Так вот почему адмиралтейство заинтересовалось вашей игрушкой!.. — прошептал я.

— Вот именно. Но это только первая модель. Я собираюсь её значительно упростить и за счёт этого ускорить процесс воссоздания автоматов. Ускорить, скажем, раза в два-три. Конструкцию сделать более устойчивой и жёсткой. Сделать их более подвижными. Чувствительность индикаторов к залежам металла сделать более высокой. Тогда во время войны мои автоматы будут хуже чумы. Я хочу, чтобы противник лишился своего металлического потенциала за двое-трое суток.

— Да, но когда эти автоматы сожрут весь металл на территории противника, они поползут и на свою территорию! — воскликнул я.

— Это второй вопрос. Работу автоматов можно закодировать и, зная этот код, прекращать её, как только они появятся на нашей территории. Кстати, таким образом можно перетащить все запасы металла наших врагов на нашу сторону.

…В эту ночь я видел кошмарные сны. На меня ползли тучи металлических крабов, шелестя щупальцами, с тоненькими столбиками синего дыма над своими металлическими телами.

3

Автоматы инженера Куклинга через четыре дня заселили весь островок.

Если верить его расчётам, теперь их было более четырех тысяч. Их поблёскивающие на солнце корпусы были видны везде. Когда кончался металл в одной куче, они начинали рыскать по островку и находили новые.

Перед заходом солнца пятого дня я был свидетелем страшной сцены: два краба подрались из-за куска цинка.

Это было на южной стороне островка, где мы закопали в песок несколько цинковых брусков. Крабы, работавшие в разных местах, периодически прибегали сюда, чтобы изготовить очередную цинковую деталь. И вот случилось так, что к яме с цинком сбежалось сразу около двух десятков крабов, и здесь началась настоящая свалка. Механизмы мешали друг другу. Особенно отличался один краб, который был проворнее других и, как мне показалось, более нахальным и сильным.

Расталкивая своих собратьев, он полз по их спинам, норовя достать со дна ямы кусок металла. И вот, когда он уже был у цели, за этот же кусок клешнями ухватился ещё один краб. Оба механизма потащили брусок в разные стороны. Тот, который, как мне казалось, был более проворным, наконец, вырвал брусок у своего соперника. Однако его противник не соглашался уступить добычу, и, забежав сзади, сел на автомат и засунул свои тонкие щупальца ему в пасть. Щупальца первого и второго автоматов переплелись, и они со страшной силон стали раздирать друг друга!

Никто из окружающих механизмов на это не обращал внимания. А у этих двух шла борьба не на жизнь, а на смерть. Я увидел, что краб, сидевший наверху, вдруг опрокинулся на спину, брюхом кверху и железная платформочка сползла вниз, обнажив его механические внутренности. В это мгновение его противник стал быстро электрической искрой полосовать тело своего врага. Когда корпус жертвы развалился на части, победитель стал выдирать рычаги, шестерёнки, провода и быстро заталкивать их себе в пасть. По мере того как добытые таким образом детали попадали внутрь хищника, его платформа стала быстро выдвигаться вперёд, на ней шёл лихорадочный монтаж нового механизма.

Ещё несколько минут, и с платформы на песок свалился новый краб. Когда я рассказал Куклингу обо всём, что я видел, он только хихикнул.

— Это именно то, что нужно, — сказал он.

— Зачем?

— Я ведь вам сказал, что хочу усовершенствовать свои автоматы.

— Ну так что же? Берите чертежи и думайте, как это сделать. При чем же тут эта междоусобица? Этак они начнут пожирать друг друга!

— Вот именно! И выживут самые совершенные.

Я подумал и затем возразил:

— Что значит — самые совершенные? Ведь они все одинаковые. Они, насколько я понял, воспроизводят самих себя.

— А как вы думаете, можно ли вообще изготовить абсолютно точную копию? Вы ведь, должно быть, знаете, что даже при производстве шариков для подшипников нельзя сделать двух одинаковых шариков. А там дело обстоит намного проще. Здесь же автомат-изготовитель имеет следящее устройство, которое сравнивает создаваемую копию с его собственной конструкцией. Представляете, что будет, если каждую последующую копию изготавливать не по оригиналу, а по предыдущей копии. В конце концов может получиться механизм, вовсе не похожий на оригинал.

— Но если он не будет походить на оригинал, значит он не будет выполнять свою основную функцию — воспроизводить себя, — возразил я.

— Ну и что ж? Очень хорошо. Из его трупа более удачные копии изготовляет другой, живой автомат. А удачными копиями будут именно те, в которых совершенно случайно будут накапливаться особенности конструкции, делающие их более жизненными. Так должны возникнуть более сильные, более быстрые и более простые копии. Вот поэтому я и не собираюсь садиться за чертежи. Мне остаётся только ждать, пока крабы не сожрут на этом островке весь металл и не начнут междоусобную войну, пожирая друг друга и вновь воссоздаваясь. Так возникнут нужные нам автоматы.

В эту ночь я долго сидел на песке перед палаткой, смотрел на море и курил. Неужели Куклинг действительно затеял историю, которая пахнет для человечества серьёзными неприятностями? Неужели на этом затерянном в океане островке мы разводим страшную чуму, способную сожрать весь металл на земном шаре?

Пока я сидел и так думал, мимо меня пробежало несколько металлических тварей. На ходу они продолжали скрипеть механизмами и неутомимо работать. Один из крабов натолкнулся прямо на меня, и я с отвращением пнул его ногой. Он беспомощно перевернулся брюхом кверху. Почти моментально на него налетели два других краба, и в темноте засверкали ослепительные электрические искры. Несчастного резали искрой на куски! С меня было достаточно. Я быстро вошёл в палатку и достал из ящика ломик. Куклинг уже храпел.

Подойдя тихонько к скопищу крабов, я изо всех сил ударил одного из них.

Мне почему-то казалось, что это напугает остальных. Но ничего подобного не случилось. На разбитого мною краба налетели другие, и вновь засверкали искры.

Я нанёс ещё несколько ударов, но это только увеличило количество электрических искр. Из глубины острова сюда примчалось ещё несколько тварей.

В темноте я видел только контуры механизмов, и в этой свалке мне вдруг показалось, что один из них был особенно крупного размера. На него-то я и нацелился. Однако когда мой лом коснулся его спины, я вскрикнул и отскочил далеко в сторону: в меня через лом разрядился электрический ток! Корпус этой гадины каким-то образом оказался под электрическим потенциалом. «Защита, возникшая в результате эволюции», — мелькнуло у меня в голове.

Дрожа всем телом, я приблизился к жужжащей толпе механизмов, чтобы выручить оружие. Но не тут-то было. В темноте, при неровном свете многих электрических дуг я видел, как мой лом резали на части. Больше всего старался тот самый крупный автомат, который я хотел разбить.

Я вернулся в палатку и лёг на свою койку.

На некоторое время мне удалось забыться тяжёлым сном. Это длилось, очевидно, недолго. Пробуждение было внезапным: я почувствовал, как по моему телу проползло что-то холодное и тяжёлое. Я вскочил на ноги. Краб — я даже не сразу сообразил это — исчез в глубине палатки. Через несколько секунд я увидел яркую электрическую искру.

Проклятый краб пришёл на поиски металла прямо к нам. Его электрод резал жестяную банку с пресной водой!

Я быстро растолкал Куклинга и сбивчиво объяснил ему, в чём дело.

— Все банки в море! Провизию и воду в море! — скомандовал он. Мы стали таскать жестяные банки к морю и укладывать их на песчаное дно, там, где вода доходила нам по пояс. Туда же мы отнесли и весь наш инструмент.

Мокрые и обессиленные после этой работы, мы просидели на берегу без сна до самого утра. Куклинг тяжело сопел. Теперь я его ненавидел и жаждал для него более тяжёлого наказания.

4

Не помню, сколько времени прошло с момента нашего приезда на остров, но только в один прекрасный день Куклинг торжественно заявил:

— Самое интересное начнётся сейчас. Весь металл съеден.

Действительно, мы обошли все места, где раньше лежали металлические заготовки. Там ничего не осталось. Вдоль берега и среди кустарников виднелись пустые ямы.

Металлические кубики, бруски и стержни превратились в механизмы, в огромном количестве метавшиеся по острову. Их движения стали быстрыми и порывистыми; аккумуляторы были заряжены до предела, и энергия на работу не расходовалась. Они бессмысленно рыскали по берегу, ползали среди кустарников на плато, натыкались друг на друга, часто и на нас.

Наблюдая за ними, я убедился, что Куклинг был прав. Крабы действительно были разными. Они отличались друг от друга по своей величине, по подвижности, по размерам клешнёй, по размеру пасти-мастерской. По-видимому, ещё более глубокие различия имелись в их внутреннем устройстве.

— Ну что ж, — сказал Куклинг, — пора им начинать воевать.

— Вы серьёзно это говорите? — спросил я.

— Разумеется. Для этого достаточно дать попробовать им кобальт. Механизм устроен так, что попадание внутрь хотя бы незначительных количеств этого металла подавляет, если так можно выразиться, их взаимное уважение друг к другу.

Утром следующего дня мы с Куклингом отправились на наш «морской склад». Со дна моря мы извлекли очередную порцию консервов, воды и четыре тяжёлых серых бруска из кобальта, припасённых инженером специально для решающей стадии эксперимента.

Когда Куклинг вышел на песок, высоко подняв руки с кобальтовыми брусками, его сразу обступило несколько крабов. Они не переходили границы тени от его тела, но чувствовалось, что появление нового металла их очень обеспокоило. Я стоял в нескольких шагах от инженера и с удивлением наблюдал, как некоторые механизмы неуклюже пытались подпрыгнуть.

— Вот видите, какое разнообразие движений! Как они все не похожи друг на друга. И в той междоусобной войне, которую мы их заставим вести, выживут самые сильные и приспособленные. Они дадут ещё более совершенное потомство.

С этими словами Куклинг швырнул один за одним кобальтовые бруски в сторону кустарника.

То, что последовало за этим, трудно описать.

На бруски налетело сразу несколько механизмов, и они, расталкивая друг друга, стали их резать электрической искрой. Другие тщетно толпились сзади, также пытаясь урвать себе кусок металла. Некоторые поползли по спинам товарищей, стремясь пробраться к центру.

— Смотрите, вот вам и первая драка! — радостно закричал инженер и захлопал в ладоши.

Через несколько минут место, куда Куклинг бросил металлические бруски, превратилось в арену страшной битвы, к которой сбегались все новые и новые автоматы.

По мере того как части разрезанных механизмов и кобальт попадали в пасть всё новым и новым машинам, они превращались в диких и бесстрашных хищников и немедленно набрасывались на своих сородичей.

В первой стадии этой войны нападающей стороной были вкусившие кобальт. Именно они резали на части те автоматы, которые сбегались сюда со всего острова в надежде заполучить нужный им металл. Однако, по мере того как кобальтом полакомилось все больше и больше крабов, война становилась ожесточённее. К этому моменту в игру начали вступать новорождённые автоматы, изготовленные в этой свалке.

Эволюция все убыстрялась.

Это было удивительное поколение автоматов! Они были меньше размером и обладали колоссальной скоростью передвижения. Меня удивило, что они теперь не нуждались в той традиционной процедуре заряжания аккумуляторов, как их праотцы.

Им вполне хватало солнечной энергии, уловленной значительно большими, чем обычно, зеркалами на спине. Их агрессивность была поразительной. Они нападали сразу на нескольких крабов и резали искрой одновременно двух-трех.

Куклинг стоял в воде, и его физиономия выражала безграничное самодовольство. Он потирал руки и кряхтел:

— Хорошо, хорошо! Представляю себе, что будет дальше!

Что касается меня, то я смотрел на эту драку механизмов с глубоким отвращением и страхом, мысленно пытаясь угадать, какими же будут следующие механические хищники. Кто родится в результате этой борьбы?

К полудню весь пляж возле нашей палатки превратился в огромное поле боя. Сюда сбежались автоматы со всего острова. Война шла молча, без криков и воплей, без грохота и шума. Треск многочисленных электрических искр и цоканье металлических корпусов машин сопровождали эту странную бойню шорохом и скрежетом.

Хотя большая часть возникавшего сейчас потомства была низкорослой и весьма подвижной, тем не менее начали появляться и новые виды автоматов. Они значительно превосходили по размерам все остальные. Их движения были медлительными, но в них чувствовалась сила, и они успешно справлялись с нападающими на них автоматами-карликами.

Когда солнце начало садиться, в движениях мелких механизмов вдруг наметилась резкая перемена: они все столпились на западной стороне и стали двигаться медленнее.

— Черт возьми, вся эта компания обречена, — хриплым голосом сказал Куклинг. — Ведь они без аккумуляторов, и, как только солнце зайдёт, им конец.

Действительно, как только тени от кустарников вытянулись настолько, что прикрыли собой огромную толпу мелких автоматов, они моментально замерли. Теперь это была не армия маленьких агрессивных хищников, а огромный склад мёртвых металлических жестянок.

К ним не торопясь подползли громадные, почти в полчеловеческого роста, крабы и стали пожирать их один за другим. На платформах гигантов-родителей возникали контуры ещё более грандиозного по своим размерам потомства.

Лицо Куклинга нахмурилось. Такая эволюция ему была явно не по душе. Медлительные крабы-автоматы большого размера слишком плохое оружие для диверсии в тылу у противника!

Пока крабы-гиганты расправлялись с мелким поколением, на пляже водворилось временное спокойствие.

Я вышел из воды, за мной молча брёл инженер. Мы пошли на восточную сторону острова, чтобы немного отдохнуть. Я очень устал и заснул почти мгновенно, как только вытянулся на теплом и мягком песке.

5

Я проснулся среди ночи от дикого крика. Когда я вскочил на ноги, то ничего не увидел, кроме сероватой полоски песчаного пляжа и моря, слившегося с чёрным, усеянным звёздами небом. Крик снова повторился со стороны кустарников, но более тихо. Только сейчас я заметил, что Куклинга рядом со мной не было. Я бросился бежать в том направлении, откуда, как мне показалось, он кричал.

Море, как всегда, было очень спокойным, и мелкие волны лишь изредка, с едва уловимым шорохом накатывались на песок. Однако мне показалось, что в том месте, где мы уложили на дно наши запасы еды и контейнеры с питьевой водой, поверхность моря была неспокойной. Там что-то плескалось и хлюпало. Я решил, что там возится Куклинг.

— Инженер, что вы здесь делаете? — крикнул я, подходя к нашему подводному складу.

— Я здесь! — вдруг услышал я голос откуда-то справа.

— Боже мой, где вы?

— Здесь, — снова услышал я голос инженера. — Я стою по горло в воде, идите ко мне.

Я вошёл в воду и споткнулся о что-то твёрдое. Оказалось, это был огромный краб, который стоял глубоко в воде на высоких клешнях.

— Почему вы забрались так глубоко? Что вы там делаете? — спросил я.

— Они за мной гнались и загнали вот сюда! — жалобно пропищал толстяк.

— Гнались? Кто?

— Крабы.

— Не может быть! Ведь за мной они не гоняются.

Я снова столкнулся в воде с автоматом, обошёл его и, наконец, оказался рядом с инженером. Он действительно стоял в воде по горло.

— Расскажите, в чём дело?

— Я сам не понимаю, — произнёс он дрожащим голосом. — Когда я спал, вдруг один из автоматов напал на меня… Я думал, что это случайно… я посторонился, но он снова стал приближаться ко мне и коснулся своей клешнёй моего лица… Тогда я встал и отошёл в сторону… Он за мной… Я побежал… Краб за мной. К нему присоединился ещё один… Потом ещё… Целая толпа… Вот они и загнали меня сюда.

— Странно. Этого никогда раньше не было, — сказал я. — Уж если в результате эволюции у них выработался человеконенавистнический инстинкт, то они не пощадили бы и меня.

— Не знаю, — хрипел Куклинг. — Только на берег я выходить боюсь…

— Ерунда, — сказал я и взял его за руку. — Идёмте вдоль берега на восток. Я вас буду охранять.

— Как?

— Сейчас мы подойдём к складу, и я возьму какой-нибудь тяжёлый предмет. Например, молоток…

— Только не металлический, — простонал инженер. — Возьмите лучше доску от ящика или вообще что-нибудь деревянное.

Мы медленно побрели вдоль берега. Когда мы подошли к складу, я оставил инженера одного, и приблизился к берегу.

Послышались громкие всплески воды и знакомое жужжание механизмов. Металлические твари потрошили консервные банки. Они добрались до нашего подводного хранилища.

— Куклинг, мы пропали! — воскликнул я. — Они съели все наши консервные банки.

— Да? — произнёс он жалобно. — Что же теперь делать?

— Вот и думайте, что же теперь делать. Это все ваша дурацкая затея. Вы вывели тот тип оружия диверсии, который вам нравится. Теперь расхлёбывайте эту кашу.

Я обошёл толпу автоматов и вышел на сушу. Здесь, в темноте, ползая между крабами, я ощупью собрал на песке куски мяса, консервированные ананасы, яблоки и ещё какую-то снедь и перенёс её на песчаное плато. Судя по тому, как много всего валялось на берегу, было видно, что, пока мы спали, эти твари хорошо потрудились. Я не обнаружил ни одной целой банки. Пока я занимался сбором остатков нашего провианта, Куклинг стоял шагах в двадцати от берега по горло в воде.

Я был так занят сбором остатков пищи и до того расстроен случившимся, что забыл о его существовании. Однако вскоре он напомнил о себе пронзительным криком:

— Боже мой, Бад, помогите, они до меня добираются!

Я бросился в воду и, спотыкаясь о металлические чудовища, направился в сторону Куклинга. И здесь, в шагах пяти от него, я натолкнулся на очередного краба.

На меня краб не обратил никакого внимания.

— Черт возьми, почему это они вас так не любят? Ведь вы их, можно сказать, папаша! — сказал я.

— Не знаю, — булькая, хрипел инженер. — Сделайте что-нибудь, Бад, чтобы его отогнать. Если родится краб побольше этого, я пропал… — Вот вам и эволюция… Кстати, скажите, какое место у этих крабов наиболее уязвимое? Как можно испортить механизм?

— Раньше нужно было разбить параболическое зеркало… Или вытащить изнутри аккумулятор… А сейчас не знаю… Здесь нужно специальное исследование…

— Будьте вы прокляты со своими исследованиями! — процедил я сквозь зубы и ухватился рукой за тонкую переднюю лапу краба и согнул её. Щупальца гнулись легко, как медная проволока. Металлической твари эта операция явно пришлась не по душе, и она стала медленно выходить из воды. А мы с инженером пошли вдоль берега дальше.

Когда взошло солнце, все автоматы выползли из воды на песок и некоторое время грелись. За это время я успел куском камня разбить параболические зеркала на спине по крайней мере у полусотни чудовищ. Все они перестали двигаться.

Но, к сожалению, это не улучшило положения: они сразу же стали жертвой других тварей, и из них с поразительной быстротой стали изготавливаться новые автоматы. Перебить кремниевые батареи на спинах всех машин мне было не под силу. Несколько раз я натыкался на наэлектризованные автоматы, и это подорвало мою решимость вести с ними борьбу.

Все это время Куклинг стоял в море. Вскоре война между чудовищами снова разгорелась, и они, казалось, совершенно забыли про инженера.

Мы покинули место побоища и перебрались на противоположную сторону острова. Инженер так продрог от многочасового морского купания, что, лязгая зубами, лёг навзничь и попросил меня, чтобы я засыпал его сверху горячим песком.

После этого я вернулся к нашему первоначальному пристанищу, чтобы взять одежду и то, что осталось от нашего провианта. Только теперь я обнаружил, что палатка была разрушена: исчезли вбитые в песок железные колья, а на краях брезента были съедены металлические кольца, при помощи которых она крепилась к верёвкам.

Под брезентом я нашёл одежду Куклинга и свою. Здесь тоже можно было заметить следы работы искавших металл крабов. Исчезли металлические крючки, пуговицы и пряжки. На их месте остались следы прожжённой ткани.

Тем временем битва между автоматами переместилась с берега в глубь острова. Когда я поднялся на плато, то увидел, что почти в центре острова, среди кустарников, возвышаются на высоких, чуть ли не в рост человека, клешнях несколько чудовищ. Они попарно медленно расходились в стороны и затем с огромной скоростью неслись друг на друга. Это было жуткое зрелище!

При их столкновении раздавались гулкие металлические удары. В медленных движениях этих гигантов чувствовались огромная сила, большой вес и тупая ярость одновременно.

На моих глазах было сбито на землю несколько механизмов, которые тут же были растерзаны.

Куски металла казались кусками живого тела…

Однако я был по горло сыт этими картинами драки между сумасшедшими машинами и поэтому, нагрузившись всем тем, что мне удалось собрать на месте нашей старой стоянки, медленно пошёл к Куклингу.

Солнце жгло беспощадно, и, прежде чем добраться до того места, где я закопал инженера в песок, я несколько раз влезал в воду. У меня было время обдумать все происшедшее.

Одно было ясно: расчёты адмиралтейства на эволюцию явно провалились. Вместо усовершенствованных миниатюрных аппаратов родились неуклюжие механические гиганты с огромной силой и замедленными движениями.

С военной точки зрения они ничего не стоили.

Я уже приближался к песчаному холмику, под которым спал обессиленный после ночных купаний Куклинг, когда со стороны плато из-за кустарников показался огромный краб.

Ростом он был больше меня, и его лапы были высокие и массивные. Двигался он неровными прыжками, странным образом нагибая свой корпус. Передние, рабочие щупальца были невероятно длинные и волочились по песку. Особенно гипертрофированной была его пасть-мастерская. Она составляла почти половину его тела.

«Ихтиозавр», как назвал я его про себя, неуклюже сполз на берег и стал медленно поворачивать корпус во все стороны, как бы осматривая местность. Я машинально махнул в его сторону брезентовой палаткой. Однако он не обратил на меня никакого внимания, а как-то странно, боком, описывая широкую дугу, стал подходить к холмику песка, под которым спал Куклинг. Если бы я догадался, что чудовище направляется к инженеру, я бы сразу побежал к нему на помощь. Но траектория перемещения механизма была настолько неопределённой, что мне вначале показалось, что он движется к воде. И только тогда, когда он коснулся лапами воды, круто развернулся и быстро двинулся к инженеру, я бросил поклажу и побежал вперёд.

«Ихтиозавр» остановился над Куклингом и немного присел. Я заметил, как концы его длинных щупалец зашевелились в песке, прямо возле лица инженера.

В следующее мгновение там, где, только что был песчаный холмик, вдруг вздыбилось облако песка. Это Куклинг как ужаленный вскочил на ноги и в панике рванулся от чудовища.

Но было поздно.

Тонкие щупальца прочно обвились вокруг жирной шеи инженера и потянули его вверх, к пасти механизма. Куклинг беспомощно повис в воздухе, нелепо болтая руками и ногами.

Хотя я ненавидел инженера всей душой, тем не менее я не мог позволить, чтобы он погиб в борьбе какой-то безмозглой металлической гадиной.

Недолго думая, я ухватился за высокие клешни краба и дёрнул их изо всех сил. Но это было всё равно что повалить глубоко забитую в землю стальную трубу. «Ихтиозавр» даже не шевельнулся. Подтянувшись, я взобрался ему на спину. На мгновение моё лицо оказалось на одном уровне с искажённым лицом Куклинга. «Зубы! — пронеслось у меня в сознании. — У Куклинга стальные зубы!.. Так вот чем весь ужас!»

Я изо всех сил ударил кулаком по блестевшему на солнце параболическому зеркалу.

Краб завертелся на одном месте. Посиневшее лицо Куклинга с выпученными глазами оказалось на ровне пасти-мастерской. И тут случилось страшное.

Электрическая искра перепрыгнула на лоб инженера, на его виски. Затем щупальца краба внезапно разжались, и бесчувственное грузное тело творца железной чумы грохнулось на песок.

* * *

Когда я хоронил Куклинга, по острову, гоняясь друг за другом, носились несколько огромных крабов. Ни на меня, ни на труп военного инженера они не обращали никакого внимания. Я завернул Куклинга в брезентовую палатку и закопал посредине острова в неглубокую песчаную яму. Хоронил я его без всякого сожаления. В моем пересохшем рту трещал песок, и я мысленно проклинал покойника за всю его гадкую затею. С точки зрения христианской морали я совершал страшное кощунство. Не знаю, сколько я пролежал на берегу, часами смотря на горизонт в ту сторону, откуда должна была появиться «Голубка». Время тянулось мучительно медленно, и беспощадное солнце, казалось, застыло над головой. Иногда я подползал к воде и окунал в неё обожжённое лицо.

Чтобы забыть чувство голода и мучительной жажды, я старался думать о чём-нибудь отвлечённом. Я думал о том, что в наше время многие умные люди тратят силы своего разума, чтобы сделать подлость другим людям. Взять хотя бы изобретение Куклинга. Я был уверен, что его можно было бы использовать для благородных целей. Например, для добычи металла. Можно было бы так направить эволюцию этих тварей, чтобы они с наибольшим эффектом выполняли эту задачу. Я пришёл к выводу, что при соответствующем усовершенствовании механизма он бы не выродился в гигантскую неповоротливую громаду.

Однажды на меня надвинулась большая круглая тень. Я с трудом поднял голову и посмотрел на то, что заслонило от меня солнце. Оказывается, я лежал между клешнями чудовищного по своим размерам краба; он подошёл к берегу и, казалось, смотрел на горизонт и чего-то ждал.

После у меня начались галлюцинации. В моем разгорячённом мозгу гигантский краб превратился в высоко поднятый бак с пресной водой, до вершины которого я никак не мог добраться.

Я очнулся уже на борту шхуны. Когда капитан Гейл спросил меня, нужно ли грузить на корабль огромный странный механизм, валявшийся на берегу, я сказал, что пока в этом нет никакой необходимости.

Анатолий Днепров

ЛЕГЕНДЫ О ЗВЕЗДНЫХ КАПИТАНАХ

«Дерзать!» Когда дыханье урагана.

Сто старых солнц на небе потушив,

Выводит молодые из тумана,

«Дерзать! Дерзать! Дерзать!» — вот наш призыв!

Иоганнес Р. Бехер

Икар и Дедал

«Будь мне послушен, Икар!

Коль ниже свой путь ты направишь,

Крылья вода отягчит;

Коль выше — огонь обожжет их».

Овидий, «Метаморфозы»

Это было давно. Время стерло в памяти поколений подлинные имена тех, кто летел к Солнцу. По именам кораблей люди стали называть их — Икар и Дедал.

Говорят еще, что корабли назывались иначе, а имена Икара и Дедала взяты из древнего мифа. Вряд ли это так. Ибо не Дедал, а тот, кого теперь называют Икаром, первый сказал людям: «Пролетим сквозь Солнце!» Это было давно. Люди еще робко покидали Землю.

Но уже познали они опьяняющую красоту Звездного Мира, и буйный, неудержимый дух открытий вел их к звездам. И, если погибал один корабль, в Звездный Мир уходили два других. Они возвращались через много лет, опаленные жаром далеких солнц, пронизанные холодом бесконечного пространства. И снова уходили в Звездный Мир.

Тот, кого теперь называют Икаром, был рожден на корабле. Он прожил долгую жизнь, но редко видел Землю. Он летал к Проциону и Лакайлю, он первым достиг звезды Ван-Маанена. В планетной системе звезды Лейтена он сражался с орохо — самыми страшными из известных тогда существ.

Природа много дала Икару, и он щедро, как Солнце, тратил ее дары. Он был безрассудно смел, но счастье никогда ему не изменяло. Он старился, но не становился старым. И он не знал усталости, страха, отчаяния.

Почти всю жизнь с ним летала его подруга. Говорят, она погибла при высадке на планету в системе Эридана.

А он продолжал открывать новые миры и называл их ее именем.

Да, среди тех, кто летал к Звездам, не было человека, равного по отваге Икару. И все-таки люди удивились, когда он сказал: «Пролетим сквозь Солнце!» Даже друзья его — а у него было много друзей — молчали.

Разве можно пролететь сквозь раскаленное Солнце?

Разве не испепелит безумца огненное светило? Но Икар говорил: «Посмотрите на газосветные трубки. Температура в них — сотни тысяч градусов. Но я беру рукой газосветную трубку и не боюсь обжечься. Ибо вещество внутри трубки находится не в виде газа, жидкости или твердого тела, а в четвертом состоянии — в виде плазмы, в состоянии крайнего разрежения». Ему возражали: «Разве не известно тебе, что внутри Солнца не плазма, а вещество в двенадцать раз более плотное, чем свинец!» Так говорили многие. Но Икар смеялся: «Это не помешает нам полететь к Солнцу. Мы сделаем оболочку корабля из нейтрита. Даже в центре Солнца плотность будет ничтожно мала по сравнению с плотностью нейтрита. И, подобно стеклу газосветной трубки, нейтрит останется холодным».

Люди не сразу поверили Икару. И тогда ему помог тот, кого теперь называют Дедалом. Он никогда не летал в Звездный Мир, и только наука открывала ему тайны материи. Холодный, спокойный, рассудительный, он не был похож на Икара. Но если людей не убедили горячие речи Икара, то сухие и точные формулы Дедала сказали всем: «Лететь можно».

В те времена люди уже многое знали о пятом состоянии вещества. Сначала оно было открыто в звездах, названных «белыми карликами». При небольшой величине эти звезды имеют огромную плотность, ибо почти целиком, кроме газовой оболочки, состоят из плотно прижатых друг к другу нейтронов. После первых полетов к спутнику Сириуса, ближайшему к Земле «белому карлику», люди научились получать нейтрит — вещество, состоящее из одних только нейтронов. Плотность нейтрита в сто двадцать тысяч раз превосходила плотность стали и в миллион раз — плотность воды.

Корабли, на которых Икар и Дедал должны были лететь к Солнцу, собирались на внеземной станции.

Здесь люди легко могли поднимать листы нейтрита, и работа шла быстро, хотя нейтрит, как сказано, был пятым — сверхплотным — состоянием вещества.

Что же касается самих кораблей, то, говорят, это были лучшие из всех когда-либо отправлявшихся в Звездный Мир. Их могучие двигатели не боялись огненных вихрей Солнца, а огромная скорость позволяла стремительно пролететь сквозь раскаленное светило.

И еще говорят, что именно тогда придумал Дедал гравилокацию. Внутри Солнца, в хаосе электронного газа, радио бессильно. Но тяжесть остается тяжестью. Локатор улавливал волны тяготения, и корабли могли видеть.

И вот настал день отлета. С Земли пришло последнее напутствие: «Не сближайте корабли, потому что сила тяжести повлечет их друг к другу. Но и не отходите далеко друг от друга, потому что неосторожного подхватит огненный вихрь и отнесет в центр Солнца».

Рассмеялся Икар, услышав эти слова. Спокойно выслушал их Дедал. И оба ответили: «Будет сделано».

Нетерпеливо положил руку на рычаг управления Икар.

Внимательно оглядел приборы Дедал. А с Земли передали: «Счастливого пути и великих открытий!» Этими словами уже в те времена Земля прощалась со своими кораблями, уходящими в Звездный Мир.

Так начался полет.

Яростно извергали двигатели белое пламя, и содрогались корабли, набирая скорость. И казалось с Земли — две кометы устремились к Солнцу.

Впервые летел Икар без спутников, потому что никого не разрешили ему взять в свой корабль. Но Икар смеялся над опасностью и, глядя на серебристый экран локатора, пел песню старых капитанов Звездного Мира.

А Дедал не замечал одиночества. Он впервые покинул Землю, но красота Звездного Мира его не волновала.

И мысли Дедала, сухие и точные, как формулы, были заняты тайнами материи.

Иногда расчеты Дедала говорили: «Впереди опасность. Внимание!» Но Икар — он летел первым — знал это и без расчетов. Ибо среди тех, кто водил корабли в Звездный Мир, не было капитана опытнее Икара.

Так летели они к сверкающему Солнцу, и люди Земли с трепетом следили за их полетом.

С каждым часом корабли убыстряли свой бег, потому что могучее притяжение Солнца уже простерло навстречу кораблям свои невидимые объятия.

По земному времени истекали пятые сутки полета, когда корабли скрылись в ослепительных лучах Солнца.

Последние, уже искаженные, волны радио принесли на Землю обрывок песни старых капитанов и сухой отчет Дедала: «Вошли в хромосферу. Координаты…» Солнце встретило корабли огненными факелами протуберанцев. Словно негодуя на дерзость людей, разъяренное светило выбросило гигантские языки пламени, в сравнении с которыми корабли были как песчинки против горы. В безмолвном гневе рвалось пламя и жадно лизало нейтрит. Но пламя имело ничтожную плотность, и нейтритовая броня оставалась холодной.

Страшнее огненных языков пламени была тяжесть.

Незримая, всепроникающая, огромная, она придавила Икара и Дедала. Было так, словно свинец разлился по телу, и каждый вдох требовал отчаянных усилий, и каждый выдох казался последним. Но сильная рука Икара крепко сжимала рычаг управления. А бесстрастные глаза Дедала пристально смотрели на светлые диски приборов.

Тяжесть нарастала.

Солнце хотело раздавить непрошеных гостей. Лихпрадочно, из последних сил, бились сердца Икара и Дедала, захлебываясь тяжелой, как ртуть, кровью. Мутная пелена застилала глаза.

Тогда улыбнулся Икар (смеяться он уже не мог) и выключил двигатель, предоставив кораблю свободно падать к центру Солнца. И тяжесть мгновенно исчезла.

На экране локатора — уже не серебристом, а кроваво-красном — увидел Дедал маневр Икара. И, теряя сознание, успел его повторить. Но, едва только исчезла тяжесть, сознание вернулось к Дедалу, и с прежним спокойствием взглянул он на приборы.

С каждой секундой увеличивалась скорость падения.

Сквозь огненный вихрь неслись корабли к центру Солнца.

Огонь, огонь, бесконечный огонь летел навстречу. Клубились огненные облака, бушевал огненный ветер, и повсюду — сверху и снизу. — был огонь.

Трижды погас серебристый экран перед Икаром.

Это говорил Дедал: «Пора возвращаться». Но Икар рассмеялся и ответил: «Рано».

Снова летели корабли сквозь огонь. И в бесстрастных глазах Дедала отражались светлые диски приборов. Не было тяжести, но приборы говорили о новой опасности. Быстро, ломая расчеты и предположения, повышалось давление. Плотнее и плотнее становился огненный вихрь. От тяжелых волн огня содрогались корабли. А волны налетали все яростнее и яростнее. И уже не волны, а огненные валы обрушивались на тонкую броню нейтрита.

Вновь погас серебристый экран, предупреждая: «Пора возвращаться!» Но Икар ответил: «Рано».

И он оказался прав. Плотная стена огня сама погасила скорость. Наступил момент — корабли почти замерли среди бушевавших огненных вихрей. Давление преградило путь вперед, тяжесть не позволяла уйти назад.

Не отрываясь смотрел Дедал на светлые диски приборов, ибо они говорили о сокровенных тайнах материи.

А Икар пел песню старых капитанов и вспоминал тех, кто шел с ним ло дорогам Звездного Мира.

Но Солнце не признало поражения и готовило последний, самый страшный удар. Где-то в недрах Солнца возник колоссальный вихрь. Он был подобен смерчу, но смерчу в миллионы раз увеличенному, и ярость его не знала предела. Как щепки подхватил он корабли, закружил их, а потом отбросил корабль Дедала.

И было видно Дедалу на серебристом экране, как огненный смерч уносит Икара в глубь Солнца. Молчали двигатели корабля, и не отзывался Икар на призывы.

Понял Дедал: это гибель, и ничто не спасет Икара.

Сухие и точные формулы оценили великую силу огненного смерча и сказали Дедалу: «Ты бессилен. Уходи!» И тогда в глазах Дедала впервые вспыхнуло пламя.

Это было всего лишь мгновение, но, подобно взрыву, оно преобразило Дедала. Ибо в это мгновение он почувствовал, что выше формул есть Жизнь, а выше Жизни — гордое звание Человека.

И, рванув рычаг управления, он бросил свой корабль в пылающий смерч.

Ударило пламя двигателей, и огонь, послушный человеку, столкнулся с необузданным огнем Солнца. Обвились вокруг корабля тесные кольца смерча, но Дедал шел вперед, нагоняя корабль Икара.

А смерч бушевал и все сильнее сжимал свои кольца.

Дрожала от напряжения нейтритовая броня, и стрелки приборов далеко ушли за красную черту. Но Дедал не видел опасности. Глаза его, горевшие огнем пострашнее огня Солнца, не отрывались от локатора. И было видно на серебристом экране, как приближался корабль Икара, Еще буйствовал огненный смерч, но притяжение уже подхватило корабли и мягко повлекло их друг к другу.

Толчок был едва ощутим, и Дедал увидел на экране: корабли соединились. Теперь даже злобная сила смерча не могла их разлучить. На мгновение погас серебристый экран, и Дедал понял — Икар жив.

Протяжно, надсадно выл двигатель, преодолевая двойную тяжесть. Гремел огненный смерч, сплетаясь кольцами вокруг кораблей. Как обезумевшие, плясали стрелки приборов. И начала раскаляться нейтритовая броня. Но Дедал вел корабли, и сердце его, впервые познавшее счастье, ликовало.

Разорвав тесные кольца смерча, корабли уходили.

Все быстрее и быстрее становился их бег. Но вместе со скоростью возвращалась тяжесть. И снова наливалось тело свинцом, и снова захлебывалось сердце тяжелой, как ртуть, кровью.

Шли корабли сквозь огненный вихрь. Еще бушевало пламя, но уже близок был край Солнца. И светлые диски приборов звали: «Вперед!» Бешено взвыл двигатель, бросив корабли в последний прыжок. Но тяжесть выхватила из рук Дедала рычаг управления. И не было сил поднять руку, не было сил дотянуться до пульта, на котором тускломерцали диски приборов.

Замерли корабли, повиснув над пылающей бездной.

И сердце Дедала сковал страх. Но чья-то воля приказала кораблям: «Вперед!» Тогда, забыв о страхе, понял Дедал: это сильная рука Икара легла на рычаг управления.

…Настал день, и люди Земли увидели, как, тесно прижавшись, корабли уходят от Солнца. Перебивая друг друга, заговорили антенны: «С добрыми ли вестями возвращаетесь вы на Землю?» Этими словами уже в те времена люди встречали корабли, приходящие из Звездного Мира.

С волнением ждала Земля ответа. И он пришел. Два голоса пели песню старых капитанов Звездного Мира.

Сверхновая Аретина

В первый год периода Чи-хо, в пятую Луну, в день Чи-чу появилась звезда — гостья к юго-востоку от звезды Тиен-Куан…

Она была видна днем, лучи света исходили из нее во все стороны, и цвет ее был красновато-белый. Так была она видна двадцать три дня.

Китайская летопись Много веков назад к звезде Аретине улетел корабль, который назывался «Изумруд». В те времена люди только прокладывали пути в Звездный Мир, и каждый корабль шел навстречу неведомым опасностям.

«Изумруд» достиг звезды Аретины. Но при посадке на планету — единственную в системе этой звезды — произошла катастрофа. Снижаясь, корабль задел ледяной пик. От страшного удара погиб штурман «Изумруда», был тяжело ранен астроном экспедиции, и лишь капитан корабля остался невредим.

Это была мрачная планета, от полюса до полюса покрытая ледяным саваном. В черном небе-тускло светил маленький желтый диск звезды Аретины, и холодные лучи скользили по гигантским глыбам льда. Под одной из таких глыб капитан «Изумруда» похоронил погибшего товарища. И, зарыв ледяную могилу, он дал планете имя «Ор», что означает «Разрушающая».

«Изумруд» был готов к отлету. Но капитан знал: лететь нельзя, ибо раненый не перенесет стартового ускорения.

Так остался «Изумруд» на планете Ор, Время шло, и раненый поправлялся. Наступил день, когда он смог подойти к своим приборам. Но, едва взглянув в спектроскоп, он закрыл глаза и долго молчал.

Потом сказал: — В звезде Аретине почти нет водорода. Она обречена. Придет мгновение — и это будет скоро, — она вспыхнет, расширится в тысячи раз, изольется огнем.

Такова судьба звезд, называемых Сверхновыми. Сила человека велика, но не беспредельна. Никто не сможет предотвратить взрыв Сверхновой. «Изумруд» должен улететь. Оставь меня здесь.

Покачал головой капитан, услышав эти слова: — Нет, мы улетим вместе или вместе останемся на планете Ор.

Так нарушил он девятую заповедь звездных капитанов, гласящую: «В Звездном Мире нет ничего страшнее взрыва Сверхновой. Словно миллиарды слившихся солнц, горит Сверхновая. И рвутся раскаленные струи материи, сжигая все на своем пути. Бойтесь Сверхновой, уводите корабли. Иначе — гибель».

С крыла «Изумруда» капитан смотрел на звезду Аретину. Она медленно плыла в темном небе планеты Ор, и холодные лучи света дрожали на острых вершинах ледяных пиков. И видел капитан: по желтому диску звезды, предвещая взрыв, пробегают багровые тени.

В те времена люди почти ничего не знали о Сверхновых, ибо вспыхивают такие звезды крайне редко. Говорят, уже тогда люди мечтали овладеть тайной тайн Звездного Мира. Но кто мог предугадать, когда и где вспыхивает Сверхновая?..

Капитан «Изумруда» не отходил от приборов. Светился на экранах желтый диск звезды Аретины. Приборы открывали то, что не было известно еще ни одному человеку. И с антенн корабля срывались незримые сигналы: «Люди Земли, люди Земли, нам осталось немного времени, но приоткрыта завеса над тайной тайн Звездного Мира…» Когда по земному времени наступала ночь, капитан шел к раненому. Он был молод, капитан «Изумруда».

Он смеялся, как будто ничего не произошло, и рассказывал предания древней реки Янцзы. Там он родился, и там — тысячелетие назад — люди впервые увидели в небе Сверхновую.

Слушая капитана, астроном вспоминал свою родину — суровый северный край. И лучше бальзама были эти воспоминания, ибо мысли о родине удесятеряют силы человека.

А утром капитан возвращался к приборам. Он не знал усталости. Он был молод, капитан «Изумруда».

Шло время. Над ледяными пиками планеты Ор плыла Аретина. Маленький диск ее уже не был желтым. Он горел зловещим красно-белым огнем, потому что звезда раскалялась. И антенны корабля торопливо бросали в эфир: «Люди Земли, люди Земли, мы узнали тайну Сверхновых… В огненных недрах звезды электроны соединяются с протонами, рождая нейтронный шквал.

Исчезает электростатическое поле, и бешено рвутся нейтроны к центру светила. Так говорят приборы… Люди Земли, люди Земли, под страшным натиском нейтронов звезда Аретина вспыхнет и взорвется. Наступает последний день планеты Ор…» И он пришел, последний день планеты Ор.

На черном небе ослепительно горела звезда Аретина.

Ее красно-белый диск пульсировал, сжимаясь и расширяясь, и начали рваться в пространство горящие факелы — как огненные руки тянулись они к планете Ор.

Впервые рассеялся мрак над планетой. На экранах дальних локаторов видел капитан, как свет сошел с вершин ледяных пиков и залил планету от полюса до полюса. Бессчетные кристаллы льда отразили и преломили сверкающие лучи. Планета Ор сияла, как гигантский бриллиант, на черном бархате неба.

И тогда взорвалась звезда Аретина. Огненный диск ее начал стремительно расти — быстрее, быстрее, быстрее… Обрушились раскаленные лучи на планету Ор.

И мгновенно погасла сверкающая планета. В безмолвии падали ледяные пики, и содрогалась планета под их ударами. Таял лед, кипела вода, рвался в небо пар.

В хаосе льда, воды и пара «Изумруд» поднимался над гибнущей планетой. На экране было видно: диск Аретины растет — быстрее, быстрее, быстрее… Огненная стена, слепящая, жгущая, шла к планете, и казалось — корабль падает в безбрежный океан огня.

Крепкая рука капитана сжимала штурвал, и смело смотрел он на залитый огнем экран. Он был храбр, капитан «Изумруда». Ибо в те времена звездными капитанами становились лишь храбрые из храбрых. А на Земле уже тогда жили свободные, гордые, смелые люди. И не было среди них трусов.

Без страха вел капитан свой корабль сквозь кипящую атмосферу планеты Ор. На зачерненных экранах сплетались багровые вихри, жадно рвались вперед и вперед гигантские всплески огня. Огненная стена Аретины — теперь уже Сверхновой Аретины — приближалась. Неуклонно, неотвратимо — и быстрее, быстрее, быстрее…

Бушевал раскаленный океан, словно торжествуя победу. Но капитан держал штурвал, и руки его не дрожали. Он был храбр, капитан «Изумруда».

Корабль набирал скорость. Билась в реакторе плазма дейтерия, и глухо ревели двигатели. «Изумруд» летел туда, где в черном небе спокойно светили звезды. Но сзади — все ближе и ближе — наползал огненный вал.

И не было в Звездном Мире силы, которая могла бы преградить ему дорогу.

Огонь от края до края заполнил экраны, и казалось — уже пылает корабль. Только на экране дальнего локатора дрожал черный диск планеты Ор. И было видно: неумолимый огненный шквал приблизился к обреченной планете. Приблизился — и поглотил ее.

Черный диск мгновенно стал багровым, потом алым, потом вспыхнул синим пламенем. Металась в огне планета Ор, как капля влаги на раскаленном металле. Диск ее вытянулся, превратился в овал и растекся огненными струями.

Планета Ор погибла за шесть секунд.

Тогда, побледнев, астроном сказал капитану:

— Мы не улетим. Ты должен был оставить меня там и давно уйти в Звездный Мир.

Рассмеялся капитан. И ответил:

— Мы улетим — и улетим вместе. Так будет.

Он вел «Изумруд» в Звездный Мир, а сзади надвигался огненный океан, и жаркое его дыхание опаляло корабль. Сверхновая Аретина яростно вздымала горящие валы — все ближе и ближе к «Изумруду».

Стонали от напряжения двигатели — и не могли они ускорить бег корабля. Впереди был Звездный Мир, но уже настигали «Изумруд» огненные волны.

Содрогнулся корабль под их ударами. Тревожно, наперебой заговорили приборы: все несло гибель — температура, излучение, бешеный натиск огня.

И капитан оставил штурвал.

— Это конец, — сказал астроном. — Сила человека велика, но не беспредельна.

Покачал головой капитан: — Кто знает предел силы человека?

Рука его легла на красный рычаг магнитной защиты реактора. Помедлила, впервые в жизни дрогнула — и потянула рычаг.

Так нарушил он первую заповедь звездных капитанов, гласящую: «Не снимайте в полете магнитную зашиту, ибо хотя реакция и ускорится, но станет неуправляемой. И ничто не сможет ее остановить».

Магнитные вихри Сверхновой Аретины ворвались в реактор, и уже не плазма, а стремительные мезоны потекли из раскаленных дюз корабля. Было видно на нестерпимо ярких экранах, как замерла огненная стена.

Замерла, а потом начала медленно отдаляться.

Путь в Звездный Мир был открыт.

Но погасли светлые диски приборов, и рука капитана не сжимала штурвала. «Изумруд» уже не подчинялся человеку.

Тогда вновь заговорили антенны. Суров и печален был их голос: «Люди Земли, люди Земли, «Изумруд» уходит в безбрежные пространства Звездного Мира. Быстрее и быстрее гонят корабль вышедшие из повиновения двигатели. Нам не вернуться на Землю… Люди Земли, люди Земли, узнайте же тайну Сверхновых…» Долго еще говорили антенны. Но слабее и слабее становился их голос. И наконец замер.

А скорость «Изумруда» нарастала, приближалась к скорости света, и опаленный огнем корабль уходил в бездонные просторы Звездного Мира.

На Земле прошли столетия.

Из года в год, из века в век мощные антенны внеземных станций бросали в Звездный Мир позывные «Изумруда». Но тщетно звала Земля своих сынов. Голоса антенн терялись в безграничных глубинах Звездного Мира.

И не было им ответа. Однако антенны вновь и вновь повторяли свои призывы. Ибо люди знали: те, кто совершили подвиг, живы.

На Земле, как сказано, прошли столетия. Но «Изумруд» летел со скоростью, почти равной скорости света.

А строгие формулы утверждают: когда корабль идет с такой скоростью, время на нем замирает.

Люди Земли прожили много веков, и поколения сменились поколениями. На «Изумруде» же прошло лишь несколько лет: может быть — пять, может быть — восемь.

Так говорят формулы древнего учения, названного когда-то теорией относительности.

Но и без этих формул люди знают: наступит день, и «Изумруд» вернется на Землю. Ибо мудрость поколений гласит: «Совершившие подвиг не старятся и не умирают».

Огненный цветок

Прометей. Но кто же ты?

Земля. Я мать твоя, Земля.

Шелли. «Освобожденный Прометей»

Это началось с того, что звездный корабль «Топаз», поврежденный метеоритным ливнем, вынужден был изменить курс и опустился на планету Мот в система гаснущей звезды Барнарда. Здесь, среди развалин древней цивилизации, капитан «Топаза» впервые нашел обелиск с изображением Огненного Цветка.

С тех пор звездные капитаны часто встречали такие обелиски, потому что люди с планеты Мот еще миллионы лет назад отправляли в Звездный Мир свои корабли н на многих планетах поставили обелиски в честь Огненного Цветка.

Капитаны читали высеченные на этих обелисках надписи и, возвратившись на Землю, рассказывали об Огненном Цветке, Странные это были рассказы. Странные и волнующие. Говорили, что Огненный Цветок светится в темноте, переливаясь красками подобно полярному сиянию.

Говорили, что цветок этет удесятеряет силы человека, дает долгую жизнь. Говорили, что растущий на Земле женьшень в сравнении с Огненным Цветком не более, как стекло перед алмазом.

Не было среди звездных капитанов такого, который не мечтал бы найти Огненный Цветок. Но никто не знал, где его искать. Однажды капитан «Экватора» высказал мысль, что Огненный Цветок должен расти на горячих планетах, находящихся вблизи звезд. Он был мудр, старый капитан «Экватора». Он справедливо полагал, что только в раскаленной атмосфере могут расти цветы, называемые огненными, ибо при недостатке тепла и света растения окрашены в темные тона.

Дважды проникал «Экватор» к самым горячим из известных тогда планет в системах звезд Альтаир и Процион. И оба раза безрезультатно. Испепеленные жгучими лучами планеты были мертвы. На ссохшейся, потрескавшейся почве ничего не росло. Но «Экватор» вновь ушел к горячей планете в системе звезды Лаланда — и уже не вернулся.

Тогда возникли сомнения: там ли нужно искать Огненный Цветок? Капитан «Зодиака», чей скептический ум любил парадоксы, провозгласил, что Огненный Цветок должен расти на холодных, удаленных от своих солнц планетах. «Огненный Цветок светится в темноте подобно рыбам в пучине океана, — говорил капитан «Зодиака». — Надо искать его на планетах, где царит вечная ночь». После этого многие корабли опускались на ледяные вершины замерзших планет. Но в холодном мраке не светилось ни одного огонька. Лед сковывал планеты, и не было на них жизни.

Упорно искали звездные капитаны неуловимый Огненный Цветок. Ибо уже в те времена люди твердо знали: нет в Звездном Мире ничего, перед чем разум и воля человека были бы бессильны. Шли корабли в Звездный Мир навстречу неведомым опасностям, и ничто не могло остановить звездных капитанов.

Знаменитый капитан «Гранита», человек необыкновенной удачи, нашел на одной из планет в системе звезды Лакайля засыпанный песком обелиск в честь Огненного Цветка. В высеченной на обелиске надписи упоминалась звезда Лейтена. Через несколько лет бесшабашный командир «Тайфуна», тот, что четырежды терпел кораблекрушения, сумел прорваться сквозь сплошное облако астероидов, окружавшее звезду Лейтена, и высадился на единственной в этой системе большой планете. Это была жуткая планета, населенная орохо — самыми страшными существами Звездного Мира. В отчаянных схватках с орохо «Тайфун» продвигался вдоль экватора планеты, пока не удалось найти окаменевшие остатки Огненного Цветка.

Рассказывают, однако, что полвека спустя капитан «Каравеллы», великий знаток Звездного Мира, нашел где-то живой Огненный Цветок. Но «Каравелла» погибла на обратном пути, столкнувшись близ звезды Грумбридж с пылевым скоплением антивещества.

Время шло, и люди почти перестали верить преданиям об Огненном Цветке. Но именно тогда один из звездных кораблей открыл планету, на которой рос Огненный Цветок. Корабль этот назывался «Прометей».

В те времена уже привыкли называть капитанов по именам их кораблей. Это была справедливая традиция, ибо в Звездном Мире жизнь капитана и жизнь корабля составляли одно целое. Если погибал капитан, погибал и его корабль, потому что в опасные рейсы капитаны уходили в одиночку — электронные машины заменяли экипаж.

Капитана, нашедшего Огненный Цветок, называли по имени его корабля — Прометеем. Рассказывают, что он родился в маленькой колонии, основанной людьми на суровой планете Рен в системе звезды Проксима Кита.

Рассказывают далее, что только в двадцатилетнем возрасте Прометей впервые попал на Землю. После многих лет, проведенных в тесной рубке корабля, он увидел нашу Землю: зеленые, шумящие под ветром леса, мягкую голубизну неба, седой океанский прибой у скалистых берегов… Он понял, что даже в самом малом клочке Земли больше жизни и красоты, чем в безграничных межзвездных пропастях. Муравей на дрожащей травинке, капля росы на зеленом листе, журчащий под камнем ручеек — целый мир для человека, умеющего видеть И слышать.

Прометей полюбил Землю и людей. Наверное, это и сделало его поэтом, ибо о чем может слагать стихи человек, не любящий или не знающий красоты своей Земли?

Прометей любил Землю, но он был капитаном и часто уходил в Звездный Мир. Корабль шел к звездам, и с острых антенн срывались и летели сквозь бесконечный мрак сложенные Прометеем трепещущие строки. Их жадно ловили на Земле, потому что в стихах Прометея, как и на Земле, жили сильные и красивые люди, с богатой и щедрой душой.

Трудно говорить из Звездного Мира с Землей: радиоволны гаснут, их развеивают магнитные бури, отклоняют гравитационные поля. И потому шестая заповедь звездных капитанов предостерегает от разговоров, не вызванных необходимостью. Но Прометею — таково было решение всех капитанов — дали право говорить с людьми, когда он хочет. Ибо он был поэтом.

Да, он был поэтом и звездным капитаном. Он посвоему смотрел на Звездный Мир. Другие знали, он еще и чувствовал. И потому в безграничных глубинах Звездногo Мира он видел многое, чего другие еще не могли увидеть. Такова привилегия поэта, ибо Искусство всегда идет впереди Науки, проникая на крыльях Фантазии туда, куда Разум еще бессилен проникнуть.

Среди звездных капитанов Прометей был единственным поэтом, и он нашел Огненный Цветок.

Рассказывают, что это произошло так.

Однажды после долгого и трудного полета корабль Прометея приблизился к звезде Феридан. Это была небольшая звезда, похожая на наше Солнце. В системе Феридана оказалось девять планет — как и в нашей солнечной системе. Восемь планет были безжизненными.

Поверхность девятой — самой большой — планеты окутывала ионизированная, насыщенная облаками атмосфера. Прометей назвал эту планету Зевсом, потому что Зевс — другое имя Юпитера, крупнейшей планеты в системе Солнца.

В те времена посадка на неизвестную планету грозила смертельной опасностью. Локаторы отказывались работать в ионизированной атмосфере, оптические приборы слепли в плотных облаках. Корабль мог разбиться о скрытые туманом горы, мог упасть в бушующий океан, завязнуть в топком болоте, в зыбучих песках. Прометей не знал, что скрывалось за непроницаемой атмосферой Зевса. Одно только сказали приборы: масса планеты велика, тяжесть на ее поверхности вчетверо превышает земную.

Медленно входил корабль в атмосферу неизвестной планеты. Прометей направлял его так, чтобы подойти к зкватору Зевса, ибо вторая заповедь звездных капитанов гласит: «Опускайте свои корабли только на экватор планеты, потому что центробежная сила здесь уравновешивает силу тяжести, и корабль сможет легко вернуться в Звездный Мир».

Содрогались от напряжения дюзы. Корабль тормозил, приближаясь к поверхности планеты. Плотнее становилась атмосфера. Яростно пронизывали ее сиреневые острия молний. Рвались навстречу кораблю вихри нагретого воздуха. Видел Прометей, что экраны дальних локаторов покрылись яркими пятнами: это на поверхности Зевса извергали огонь многочисленные вулканы. Сплошные разряды молний наэлектризовали атмосферу, и чем ниже спускался корабль, тем туманнее становилось изображение на экранах локаторов. Только на мгновение прояснился один из экранов дальнего локатора, и Прометей увидел, что на север от экватора, у подножия вулкана, растут светящиеся цветы. И, хотя экран тотчас закрыли мерцающие вспышки, Прометей уже чувствовал, догадывался, знал: там растут Огненные Цветы!

А воздушные вихри с нарастающей силой сжимали. титановые борта корабля. Гневалась планета на дерзость пришельца, и бушевал ураган в ее необъятной атмосфере. Корабль шел над черными пропастями, над жерлами вулканов. Сквозь скрученные, истерзанные ураганом тучи пробивались зловещие отблески огня.

Прометей нарушил вторую заповедь звездных капитанов. Он развернул корабль на север, в сторону от экватора, туда, где рос Огненный Цветок. Знал Прометей, что энергии реактора теперь не хватит на взлет. Знал, что корабль не сможет покинуть грозную планету. Но Прометей, улетая, сказал людям, что достанет Огненный Цветок. Мог ли он отступить?..

Корабль опустился у подножия крутого, скалистого вулкана. Со скалы двумя красно-желтыми реками стекала лава. А между раскаленными потоками, на отвесном, черном от пепла утесе горел Огненный Цветок.

Сейчас их много на Земле, этих Огненных Цветов.

Мы привыкли к ним, и все-таки нас вновь и вновь поражает их красота. Да, надписи, прочитанные когда-то звездными капитанами, сказали правду: Огненный Цветок удесятеряет силы человека, просветляет разум, дает долгую жизнь. Разве не потому влюбленный юноша вместо объяснения дарит девушке Огненный Цветок?

Разве не потому лучшие свои праздники мы украшаем Огненными Цветами? В них светится огонь, давший когда-то человеку великую силу. Огонь любви… Огонь разума… Огонь жизни…

Прометей был поэтом, и он первым из людей взял в руки Огненный Цветок. Попробуйте же представить себе, что он тогда почувствовал!

Да, красив Огненный Цветок! Узкие его лепестки переливаются мягким светом, краски смешиваются, меняются, то становятся ослепительно яркими, то бледнеют, приобретая прозрачность…

Прав был старый, мудрый капитан «Экватора»: Огненный Цветок вырос в раскаленной атмосфере и вобрал ее силу и краски.

Говорят, Прометей, сорвав Огненный Цветок, от волнения не мог сложить стихи. Он лишь изменил несколько слов в сказанном до него:

Жадные языки раскаленной лавы лизали утес, подбираясь к титановым бортам корабля. Но Прометей уже положил руку на рычаг управления. Заглушая грозовые раскаты, взревели дюзы. Корабль устремился вверх, в изрезанное молниями небо. И потускнели молнии рядом с ослепительным пламенем, извергнутым мощными дюзами.

Огненный Цветок был похищен у Зевса!

Однако тяжелая расплата ждала Прометея. Корабль не смог вырваться в Звездный Мир. Быстро иссякла энергия реактора, невидимые цепи притяжения сковали корабль, привязали его к планете, превратив в ее спутник.

Так Зевс отомстил Прометею.

Рассказывают, что тысячелетия назад люди придумали миф, похожий на историю Прометея — поэта и звездного капитана. Рассказывают также, что в этом мифе титан, похитивший у богов огонь и отдавший его людям, был за это много веков прикован к скале.

Утверждают даже, что похитителя звали Прометеем.

Жалкая выдумка! Разве люди оставили бы того, кто принес им огонь! Они ополчились бы на богов. Кто может быть сильнее людей?

Нет, скорее всего здесь какая-то ошибка. Ибо совершенно иначе завершился подвиг Прометея — поэта и звездного капитана. Люди Земли не оставили человека, похитившего для них Огненный Цветок. Антенны земных станций приняли сигнал бедствия, посланный Прометеем. И тотчас же всем кораблям во всех частях Звездного Мира земные станции послали приказ: «На помощь!» С той минуты, как радиоволны, несущие приказ, касались антенны корабля, капитан — где бы он ни находился — должен был прежде всего думать о спасении Прометея. Таков был смысл приказа.

Вслед за этим земные станции обратились ко всем людям во всех уголках Земли. И в этот час каждый человек, живущий на Земле, сделал для спасения Прометея то, что он мог сделать. Разум всех людей, их знания, опыт, воля, энергия слились в единое целое. Так возник план прорыва к звезде Феридав.

Эскадра из шести мощных кораблей ушла в Звездный Мир. На борту корабля были самые смелые капитаны, самые опытные штурманы, самые искусные инженеры. Капитаны других кораблей, ранее покинувших Землю, спешили навстречу эскадре, чтобы отдать ей энергию своих реакторов. Пополняя запасы энергии, эскадра могла идти на скорости, которой еще никто не достигал.

Как сказано, в эскадре было шесть кораблей. Два корабля получили повреждения от метеоритов и вернулись на Землю. Эскадра же, набирая скорость, шла вперед. Два других корабля не смогли преодолеть магнитное поле у звезды Ван-Маанена и совершили посадку на планеты в системе этой звезды. Эскадра же, набирая скорость, шла вперед. Еще один корабль не выдержал огромной скорости полета и отстал. Но последний из посланных кораблей — на нем был поднят флаг эскадры — пробился к звезде Феридан.

C трудом погасив скорость, он подошел к планете Зевс и передал огромную мощь своего реактора кораблю Прометея.

Разорвав цепи притяжения, оба корабля устремились в Звездный Мир.

А навстречу им уже мчались другие корабли, несущие неизрасходованную энергию.

Так был освобожден Прометей.

Уходя к Земле, он сказал мстительной планете Зевс;

Он был поэтом, он похитил у Зевса для людей Огненный Цветок — и потому имел право так говорить.

Помните же все идущие по неизведанным дорогам Звездного Мира: Земля никогда не оставит того, кто совершил подвиг во имя людей.

Генрих Альтов

СТРАННАЯ ПЛАНЕТА

1

Косматый пылающий диск Ближайшей стремительно погружался за желто-красные зазубрины горизонта. Вместе с ней торопливо ныряли за скалы окрестные звезды. Вся ослепительная пиротехника заката длилась не более минуты.

Разведывательная ракета стояла наклонясь на каменистой площадке. В кабине было тихо и темно, хотелось молчать.

Вверху засветился овальный экран, на нем показалось продолговатое лицо телеметриста Патрика Лоу, дежурного по звездолету:

— Капитан, они снова что-то передавали о нас! Удалось записать. Смотрите замедленную запись.

Экран мигнул. Появились расплывчатые светлые линии, затем замелькали быстрые и яркие, как вспышки, изображения.

Вот их ракета-разведчик медленно планирует в магнитном поле над поверхностью Странной планеты. Абстрактный пейзаж из разноцветных скал и камней. Вот они — Антон Новак и Сандро Рид — неуклюже выпрыгивают из люка ракеты на площадку. Бредут, опустив головы в прозрачных шлемах, наклоняются, что-то поднимают… Вот они приникли к скале в нелепо напряженных позах.

— Все это было и так и не так, — заметил Сандро.

Вот именно. Они высадились, ходили, наклонялись, приникали к скалам все это было. Однако изображения, появлявшиеся сейчас на экране, не были ни фотографиями с натуры, ни кинорепортажем — все выглядело гораздо выразительнее, яснее. И еще было в них нечто — то нечто, которое заставляет человека подолгу смотреть на самую заурядную по сюжету картину талантливого художника; в жизни прошел бы и не заметил, а так — стоишь, смотришь, вникаешь. Это нечто — точная обобщающая мысль, которую художник потому и изображает красками и линиями, что ее не выразить словами… И в изображениях на экране тоже была какая-то мысль. Но какая?

— Антон, а прошлый раз, в первую экспедицию, было такое?

— Нет.

Новак вздрогнул от неожиданности: из экрана к нему приблизилось его же лицо, упрощенно, но точно схваченное немногими штрихами. Это был гениальный живой рисунок, и Антону стало но по себе, когда он всмотрелся в него. «О природа, неужели у меня такие недобрые глаза, такая безапелляционно властная складка губ!.. Самодур какой-то, а не капитан звездолета». Лицо вдруг перекосила ужасная гримаса, потом оно паралитически задергалось, сократилось, как мяч, на который наступили ногой. Исчезло. Сандро хихикнул.

— Это вчера, когда их «ракетка» пикировала на меня, — пробормотал Новак. — Ага, вот и ты!

Сандро Рид на экране разыграл такую пантомиму, на какую Сандро Рид в жизни не был способен. Карикатурно шаржированные штрихами движения губ, глаз, подбородка, повороты головы рассказали все о нем: и что он еще молод, невинен и восторжен, что он преклоняется перед капитаном и побаивается его, и что он скучает по Земле, по дому, и что он болезненно самолюбив и мнителен. «Комики, тоже мне! Какое их дело…» — хмуро проворчал Рид.

На экране тем временем появилась целая группа: Максим Лихо, Патрик и Юлий Торрена. Мелькнули какие-то упрощенные разноцветные изображения. Потом в овал экрана влетела «ракетка»: были отчетливо видны четыре острых выступа на носу, частые ребристые полосы вдоль фюзеляжа, оканчивающегося тремя плоскими треугольными выростами, похожими на стабилизатор бомбы крупного калибра.

— Я не понимаю одного: зачем у «ракеток» хвостовое оперение? — молвил Сандро. — Ведь планета не имеет атмосферы.

— Хм… а все остальное ты понимаешь?

— Смотри!

«Ракетка» исчезла. На экране появилось сосредоточенное лицо Ло Вея без шлема и на фоне звезд. Экран погас.

— Но Ло Вей ведь не опускался на планету! Как же?..

— Значит, они наблюдают и за «Фотоном». Он не раз выходил наружу, проверял рефлекторы.

— Наблюда-ают… — протянул Сандро. — Что же они сами-то прячутся? Боятся нас, что ли? Где они? И какие они?

Телепередача и слова Рида снова всколыхнули в душе Новака досаду и самые недобрые чувства к этой Странной, будь она неладна, планете. Он уже ясно понимал, что и вторая экспедиция сюда закончится, как и первая, ничем. Ну, будет масса мелких наблюдений, которые обрадуют гравитологов, магнитологов и космологов… но главная цель, из-за которой летели контакт с иной цивилизацией, — не будет достигнута. «Не желают они вступать с нами в контакт — что тут поделаешь? А на Земле нас ждут… Как стыдно будет вернуться ни с чем!..»

— Скажи, Анти, а в первую экспедицию здесь тоже были «ракетки»?

— Нет. Были «самолетики» — с крыльями. Они летали, опираясь на атмосферу. Была здесь довольно плотная атмосфера из инертных газов. Красивейшие переливчатые закаты и восходы Ближайшей были — красно-зеленые, радужные… Когда мы прилетели сюда второй раз, я подумал, что мы ошиблись планетой! Но других-то планет здесь и близко не найдешь.

— Действительно… за каких-то двадцать лет не стало атмосферы. А ведь инертные газы не могли соединиться с почвой. Да и почвы, как таковой, здесь нет… Скажи, а вы тот раз не пробовали изловить или посадить эти «самолетики»?

Новак помолчал, сказал глухо:

— Пробовали. Из-за этой затеи погибли Петр Славский и Анна. Они поднялись на вертолете развесить металлическую сеть. «Самолетики» разбили винт вертолета.

— Антон… скажи: а ты очень любил ее? Анну?

Новак пошевелился в темноте, но ничего не ответил. Сандро смутился.

— Извини, Антон, я глупо спросил… Я ведь еще никого не любил, понимаешь?

В этот момент полуторачасовая ночь кончилась. Ближайшая резво вылетела из-за горизонта. Через задний иллюминатор в кабину хлынул прожекторный сноп света. Он резкими, без полутонов контурами изваял из темноты две сидящие в креслах фигуры. Одна — массивная, с крепко посаженной между широких плеч головой; короткие седые волосы сверкнули мраморными завитками, глаза запали в черные тени от надбровий. Вторая юношески стройная — откинулась в кресло; свет ясно очертил профиль: крутой лоб, тонкий нос с небольшой горбинкой, мягкие черты губ и подбородка.

Лучи выхватили из тьмы часть пульта с приборами, стойку с полупрозрачными, нескладными, как манекены, скафандрами, квадрат обитой кожей стены.

Скалы за окном вспыхнули, засверкали гранями.

Новак встал.

— Собирайся, Малыш, пойдем, — он усмехнулся, — искать следы материальной культуры. Черт побери, если есть культура, должны же быть какие-то следы! — Он наклонился, поворошил черные кудри на голове Рида. Эх, ты! Разве можно любить «не очень»?

Планета вращалась так стремительно, что у экватора центробежная сила почти уравновешивала тяготение. В средних широтах, где опустилась разведочная ракета, быстрое вращение Странной вызывало своеобразный гравитационный эффект: стоять на поверхности можно было, только наклонясь градусов под пятьдесят в сторону полюса. Новак и Рид карабкались по скалистой равнине, вздыбившейся горой до горизонта, рассматривали в бинокли окрестности, ворошили камни под ногами и в выемках.

Этот поиск был безуспешен, как и предыдущие. Здесь — как и более чем в пятидесяти иных исследованных ими местах планеты — не обнаруживалось никаких намеков на «культурный слой»: на скопления мусора, отбросов и обломков, которые неизбежно остаются там, где хоть ненадолго располагаются разумные существа.

В шлеме Новака мигнул красный вызов звездолета.

— Капитан! — послышался певучий голос Ло Вея. — У нас возникла идея… Вы слышите?

— Слышу. Так что же?

— На частотах, на которых передают эти существа, транслировать им не тесты Комиссии по контактам, а просто подробную информацию о нас. Так сказать: позвольте представиться…

— Отлично! — включился в разговор Сандро. — Действительно, что им эти египетские треугольники и таблица Менделеева в двоичной системе!

— Что же вы намереваетесь передать? — спросил Новак.

— О Солнечной системе, о ее месте в Галактике, о Земле, о наших городах и сооружениях… Торрена предлагает: наше искусство. Конечно, все придется передавать в ускоренном ритме, иначе не воспримут.

— Так… — Новак в раздумье остановился, ухватившись за край скалы. Информацию о солнечной системе и ее координаты сообщать не надо. Остальное — попробуйте.

— Почему, Антон? — снова вмешался Сандро. — Надо же им знать, откуда мы взялись.

— Нет, пока не надо! — отрезал Новак. — Доверие должно быть обоюдным… Ло, об искусстве тоже не стоит, не поймут.

— Ясно, капитан. У меня все. Буду монтировать кинограмму.

Ло Вей отключился. Некоторое время Новак и Рид молча пробирались по наклонной скалистой пустыне. Звезды были вверху и под ногами — бесконечная звездная пропасть, за неровную стену которой они цеплялись. Созвездия перемещались так ощутимо быстро, что это вызывало головокружение. Длинный сверкающий корпус «Фотона-2», неподвижно висевший в вышине, казался единственной надежной точкой в пространстве.

Новак оглянулся на Сандро, увидел капельки пота на его лице.

— Привал, Малыш!

— Уф-ф… воистину: Странная планета. Где «верх», где «низ» не разберешь! — Сандро опустился рядом, начал устраиваться поудобнее, но замер. — Антон, «ракетки»! На северо-западе.

Капитан поднял голову:

— Вижу.

Невысоко над северной частью горизонта среди звезд появились маленькие серебристые капли. Их движение было похоже на огромные плавные прыжки: они то падали к поверхности планеты, то, не долетев, снова резко взмывали вверх и вперед. «Ракетки» описывали над равниной правильный круг.

— И все-таки в них нет живых существ, — как бы продолжая давний спор, сказал Сандро. — Никакое живое существо не перенесет такие ускорения. Смотри, что делает!

Одна «ракетка» отделилась от улетевшей стаи и мчалась к ним бесшумной серебристой тенью. Вот она внезапно, будто ударившись о невидимую преграду, остановилась, повисла в пространстве; начала падать со все возрастающей скоростью на острые зубья скал… Потом произошло нечто, похожее на бесшумный выстрел: «ракетка» взмыла в высоту, описала там петлю — и снова начала падать.

— Не иначе как ищет нас.

— Да… — Новак следил за «ракеткой» исподлобья, раздумывал: «Ну, попытаться? Иначе ведь так и улетим ни с чем…» Он нажал кнопку вызова звездолета. — «Фотон-2»! «Фотон-2»!

— Зачем?! — встревожился Сандро. — Она нас запеленгует!

— Ничего. Поиграем с ней в пятнашки… «Фотон-2»!

— Слышу вас, капитан!

— Патрик? Включите систему радиопомех, держите нас под ее прицелом. По моему сигналу пошлете луч на нас.

— Хорошо.

…«Ракетка» пикировала прямо на них — беззвучная и ослепительная, как молния перед ударом грома. Сердце Сандро сжалось в тоске, ему захотелось закрыть глаза, упасть наземь или побежать неизвестно куда; он еле сдержался. Серебристая капля вырастала так стремительно, что глаза не успевали улавливать подробности. Но в неуловимое мгновение, оставшееся ей, чтобы не врезаться в скалы, она затормозила и повисла в пустоте. От сильного удара магнитного поля искривился горизонт и контуры ближних утесов раскалились добела и тотчас потемнели, остыв, какие-то металлические брызги. «Ракетка» кувыркнулась, сделала горку… Новак и Рид одновременно выдохнули воздух из легких.

— Ну и локаторы у этого устройства! — восхитился Сандро. — Куда нашим!

— Патрик! — снова радировал Новак. — Переключите систему помех на управление от моих биотоков. И установите максимальную энергию луча.

— Готово! — тотчас доложили из звездолета.

…Темно-сизую косую стену дождя над степью кто-то раскалывал белыми извилистыми молниями. Пятилетний мальчуган бежал босиком по скользкой траве, по жидкой грязи, по лужам, кричал и не слышал собственного голоса в грохоте бури. Дождь стегал тугими струями по лицу и плечам. Но вот совсем рядом завесу дождя проколола слепящая сине-белая точка — молния, направленная прямо в него! В нестерпимом ужасе мальчик шлепнулся в грязь, зажмурился…

Это воспоминание из глубокого детства мелькнуло в сознании Новака, когда «ракетка» пикировала на них второй раз. Он напряг волю, сосредоточился. «Не пропустить нужный момент… и не заспешить». «Ракетка» была уже в десятке метров над скалами. «Сейчас начнет тормозить». Сознание Антона материализовалось в одной непроизнесенной команде: «Луч!»

Система помех ответила сразу. Навстречу «ракетке» метнулся мощный хаос радиоволн — он отозвался в наушниках разведчиков скрежетом и воем. На ничтожную долю секунды «ракетка» потеряла управляемость и врезалась в камни. Без звука содрогнулась почва. Сверкнув в пологих лучах заходящей Ближайшей метнулись во все стороны осколки «ракетки», смешались с лавиной камней, устремились «вниз», в сторону экватора.

Новак вскочил, едва не потерял равновесия.

— Скорее! — бросил он Сандро. — До темноты надо найти хоть несколько кусков!

Эту скоротечную ночь они провели в экспресс-лаборатории ракеты. Новак рассматривал поверхность осколков «ракетки» в микроскоп, водил по ним остриями электрических щупов, смотрел показания осциллографов. Сандро сначала помогал ему, сделал спектральный анализ вещества «ракетки» получилась комбинация почти всех элементов менделеевской таблицы; потом, сморенный усталостью, задремал в мягком кресле.

…Коричневые шестигранные ячейки, прослойки белого и красного металла, вкрапления желтых прозрачных кристалликов, серые прожилки какого-то минерала — все это образовывало сложную, но, несомненно, не произвольную структуру. Новак снова и снова рассматривал ее в микроскоп и то верил, то пугался зревшей в мозгу догадки. «Вот оно что! Вот оно как… И оно тоже успело пережить за последние миллисекунды страх смерти, отчаяние, боль. Жажда жизни, страх смерти — это, пожалуй, единственное, что роднит нас с ними. Роднит — и разделяет».

Бело-розовая Ближайшая снова взлетела в черное небо. Новак поднял покрасневшие от напряженного всматривания глаза на дремавшего Сандро, тронул его за плечо:

— Переходи в кабину, закрепись. Улетаем.

— Уже?! Нам еще полагается шесть часов работать.

— Да, уже. Мы с тобой убили живое существо. Причем, похоже, более высокоорганизованное, чем мы, люди.

— Как?! — Сандро широко раскрыл глаза. — Неужели в «ракетке»?..

— Нет, не в «ракетке», — перебил Новак. — Не в «ракетке», а — хм, нам бы следовало понять это раньше! — сами «ракетки» живые существа. И иных на этой планете нет…

За стеклом иллюминатора быстро, как светлячки, ползли звезды. Сверкали, нагромождаясь к полюсу в гористую стену, скалы. Из-за горизонта невдалеке вылетела «ракетка» и помчалась «вниз» пологими многокилометровыми прыжками.

— Почему «мы с тобой убили»? — глядя в сторону, неуверенно пробормотал Сандро. — Я же не знал, что ты сделаешь это…

Новак удивленно глянул на него, но промолчал.

2

Ло Вей и Патрик просматривали смонтированную кинограмму.

…Земля на экране была такой, какой ее видят возвращающиеся из рейса астронавты: большой шар, укутанный голубой вуалью атмосферы, сквозь нее смутно обозначаются пестрые пятна континентов и островов в сине-сером пространстве океана; белые нашлепки льдов на полюсах и, будто продолжение их, белые пятнышки туч и айсбергов. Контуры материков расширялись, наполнялись подробностями: коричневыми ветвистыми хребтами, сине-зелеными лесными массивами, голубыми пятнами и линиями рек и озер. Горизонт опрокинулся чашей с зыбкими туманными краями. Внизу стремительно проносятся тонкие серые линии автострад, скопления игрушечно маленьких зданий, желтые прямоугольники пшеничных полей, обрывающийся скалами берег и — море, море без конца и края, в сине-зеленых бликах играющей под солнцем воды.

Вот телеглаз мчит их по улицам Астрограда — мимо куполов и стометровых мачт Радионавигационной станции, мимо отделанных разноцветным пластиком жилых домов, мимо гигантских ангаров, где собирают новые ракеты. Всюду люди. Они работают в ангарах, идут по улицам, спорят, играют в мяч на площадках парка, купаются в открытых бассейнах. Рослые, хорошо сложенные, в простых одеждах, с веселыми или сосредоточенными лицами — они красивы. Эта красота лиц, тел, движений, осанки не была нечаянным даром природы, щедрой к одним и немилостивой к другим, — она пришла к людям как результат чистой, обеспеченной, одухотворенной трудом и творчеством жизни многих поколений. Шли обнявшись девушки по краю улицы. Под темнолистым дубом возились в песке дети.

Город кончился. Теперь Ло и Патрик мчались между скал и строений по извилистому шоссе — к космодрому, к жерлу пятисоткилометровой электромагнитной пушки, нацеленной в космос. Они снова поднялись в воздух и сейчас видели целиком блестящую металлическую струну, натянутуюмежду Астроградом и высочайшей вершиной Гималаев — Джомолунгмой. Вот из жерла пушки в разреженное темно-синее пространство алюминиевой стрелой вылетела вереница сцепленных грузовых ракет…

Экран погас, кинограмма кончилась. Ло Вей и Патрик молча сидели в затемненной радиорубке звездолета, боясь хоть словом спугнуть ощущение Земли. В напряженной работе, в бесконечном потоке новых впечатлений астронавтам некогда было думать о Земле. Они сознательно отвыкали от мыслей о ней. Но сейчас Земля спокойно и властно позвала их-и они почувствовали тоску… Нет, никаким кондиционированием воздуха не заменить терпкий запах смолистой хвои и нагретых солнцем трав, никакие миллиарды космических километров, пройденных с околосветовой скоростью, не заменят улиц, по которым можно просто так идти — руки в карманы — и смотреть на прохожих; никогда мудрая красота приборов и машин не вытеснит из сердца человека расточительной, буйной и нежной, яркой и тонкой, тихой и грозной красы земной природы.

— Эх, под дождь бы сейчас, — вздохнул Патрик. — Босиком по лужам, как в детстве. «Дождик, дождик, пуще — расти трава гуще!»

— А на лужах от капель пузыри выскакивают, — подхватил Ло. — Веселые такие. И лопаются…

— Ладно, хватит об этом, — сказал Патрик, сердясь на себя и на товарища. — Готовь телемонитор. Странно, что капитан не разрешил показать им весь наш участок неба. Осторожничает…

Пол радиорубки вдруг мягко дрогнул, будто уходя из-под ног: это электромагнитная катапульта «Фотона» приняла разведочную ракету с Новаком и Ридом.

— Что это они так рано? — удивился Патрик, отправляясь встречать.

Ло Вей настроил передатчик монитора на частоты «ракеток» и включил его. То, что при просмотре длилось полчаса, в ускоренной передаче заняло меньше минуты. Дипольные антенны «Фотона» распространили электромагнитные лучи во все стороны планеты. Ло Вей по многим наблюдениям знал, насколько быстрее счет времени и восприятие у существ Странной: чтобы улавливать их видеоинформацию, приходилось применять экраны с послесвечением, затягивать вспышки изображений на доли секунды. Он несколько раз повторил передачу кинограммы, потом переключился на прием: не удастся ли чего-нибудь поймать?

В радиорубке было сумеречно и покойно. Восемь телеэкранов слабо мерцали от помех. На стене светились два циферблата: земные часы, отсчитывавшие с учетом релятивистских поправок время Земли, и часы звездолета.

Десять минут спустя на крайнем левом экране вспыхнуло и пропало смутное изображение. Ло Вей насторожился, включил видеомагнитную запись. Изображение мелькнуло снова, на этот раз яснее: двое в скафандрах около темно-красной скалы, пикирующая на них «ракетка», потом какие-то абстрактные мелькания. Экран погас. Немного подождав, Ло выключил запись.

Все последующее произошло ровно за те доли секунды, которые понадобились пальцам Ло Вея, чтобы дважды перебросить рычажок видеозаписи: сначала на «выкл.» и тотчас снова на «вкл.». Естественно, что на магнитной ленте ничего не зафиксировалось, и в событиях, которые вскоре последовали, Ло Вей руководствовался лишь субъективным впечатлением от увиденного.

Одновременно засветились два средних экрана. Изображения чередовались: будто двое переговаривались между собой. На левом экране вспыхнул упрощенный, без деталей, почти символический силуэт звездолета. На правом в ответ замелькали отрывочные кадры недавно переданной кинограммы: застывшие волны моря, улица Астрограда, лица людей, горы, ракеты, вылетающие из жерла электромагнитной пушки. Из-за послесвечения экрана кадры накладывались друг на друга, изображения причудливо переплетались. Ло Вей различал их лишь потому, что знал, что это… Второй экран ответил несколькими непонятными символами. Первый показал звездолет (на этот раз детально): из кормовых дюз его вылетали столбы пламени. На втором появилось четкое изображение Астрограда и Радионавигационной станции; вспыхнув, оно вдруг завертелось в странном вихре. Будто скомканное, исчезло голубое небо, кучей бесформенных линий рассыпались мачты и купола станции, дома, деревья. Но прежде чем полностью стерлись земные очертания, через экран промчалась стайка «ракеток».

Оба экрана погасли — «диалог» двух существ окончился раньше, чем Ло включил запись. Он недоуменно размышлял над последними вспышками изображений. «Что это было? Накладка? А эти линии-изломы — будто трещины в стенах домов… И «ракетки» летели как будто над Землей. Померещилось? Или… что они имели в виду?»

Ло Вей дежурил у экранов еще несколько часов, досадуя на свою оплошность. Но ничего больше не увидел.

3

Как ни торопился Новак, но команде необходимо было объяснить причину преждевременного старта. Все собрались в общем зале. Антон показал осколки «ракетки», описал свои наблюдения.

— …Мы столкнулись с кристаллической жизнью, понимаете? Именно столкнулись, потому что не были готовы к этой встрече. Слишком долго держалось на Земле самодовольное убеждение, что возможна лишь наша органическая жизнь, высшим проявлением которой являемся мы, люди; что, если доведется встретиться с разумными существами в иных мирах, они будут отличаться от нас лишь деталями: формой ушей или там размерами черепа… Наиболее радикальные умы допускали, что возможна высокоорганизованная жизнь на основе других химических элементов: германия или кремния вместо углерода, фтора или хлора вместо кислорода. Все предшествующие экспедиции не могли ни подкрепить, ни опровергнуть это мнение, так как не удалось обнаружить сложные формы жизни ни на планетах солнечной системы, ни у других звезд. И когда мы во второй раз отправились сюда, на Странную, чтобы установить контакт с какими-то неизвестными, но, несомненно, разумными существами, мы представляли их себе подобными! Если бы не этот случай, то, возможно, мы и не поняли бы очевидное: эти «летательные аппараты», эти «ракетки» и есть живые существа. Странная планета странная жизнь… По-видимому, она сродни не нам, а скорее тому, что создано руками и умом человека: электрическим двигателям, фотоэлементам, ракетам, электронным машинам на кристаллах…

Новак помолчал, раздумывая, потом продолжал:

— Я грубо объясняю себе различие между ними и нами так: мы растворы, они кристаллы. Мы «собраны» природой из клеток, которые есть не что иное, как сложные растворы сложных веществ в воде. Наша жизнь основана на воде, наши ткани на две трети состоят из нее. Они, «ракетки», состоят из сложных и простых кристаллов — металлических, полупроводниковых, диэлектрических.

— Словом, как роботы, — вставил Торрена.

— Совсем не как роботы, Юлий! В том-то и дело, что наши электронно-шарнирные роботы порождены умом и фантазией людей для своих целей, приспособлены к нашим движениям, к нашему быту… А «ракетки» продукт естественной эволюции кристаллической жизни…

— Даже так?! — иронически-недоверчиво промолвил Максим Лихо, немолодой рыжеволосый верзила с умными синими глазами — товарищ Новака по первой экспедиции.

— Именно так, иначе не объяснить, — повернулся к нему Антон. Давайте рассуждать: жизнь, возникающая сама по себе, начинается на атомно-молекулярном уровне. То есть применительно к нам, с объединения белковых молекул в клетку, а применительно к ним — с кристаллической ячейки. В белковой ткани основным носителем энергии является ион. В кристаллах же электрон. И все непроходимое различие между этими двумя формами жизни — органической и кристаллической — определяется простым физическим фактом: при равных электрических зарядах ионы обладают в тысячи, в десятки и сотни тысяч большей массой, чем электроны. В нас все жизненные процессы — и нервные и мышечные — происходят благодаря перемещению и изменению энергии ионов и нейтральных молекул, благодаря обмену веществ. В кристаллических же существах нет и не может быть обмена веществ — только обмен электронной энергии. Нам, чтобы получить какой-то жалкий киловатт-час необходимой для деятельности энергии, надо добыть, съесть, переварить, разложить и выделить изрядное количество пищи. «Ракетки» же могут «питаться» непосредственно светом, теплом, колебаниями магнитного поля, как кристаллические термо-и фотоэлементы. Это с самого начала развития исключило у кристаллоидов потребности в мелких механических движениях органов — с помощью мышц ли, рычагов и шарниров ли, все равно…

— Словом, ты хочешь сказать, — Максим откинулся в кресле, — что неспроста в природе не было колеса. Колесу ни к чему быть колесом…

— Именно: колесо нужно было человеку… «Ракетки» запросто могут сосредоточивать в себе огромные заряды, огромную энергию и развивать поистине космические скорости движения. Но главное различие не в скоростях движения, а в скоростях внутренних процессов. В нашем теле любой элементарный процесс ограничен скоростью перемещения ионов, поэтому скорость процессов у нас в организме не может быть больше скорости распространения звука в воде. Скорости же электронных процессов в «ракетках» ограничены лишь скоростью света. У них и счет времени иной и представления о мире иные. Все то, чего человек достиг после тысячелетий труда и поисков, естественным образом вошло в организм «ракеток»: электромагнитное движение, телевидение, радиолокация, космические скорости…

— Ах, черт! — хлопнул себя по колену Патрик. — И в самом деле! Теперь я понимаю, почему быстродвижущиеся «ракетки» транслируют изображения не на той частоте, что при малой скорости — помните, мы головы-то ломали? Ведь они же учитывают поправки теории относительности! — Он даже вскочил. Очень просто: они движутся со скоростью до двадцати километров в секунду, отсчет времени у них тоже в сотни тысяч раз более точный, чем у человека… Вот и получается. Но вы понимаете, что это значит! — Лоу обвел всех шальными глазами. — «Ракетки» в своем повседневном быту чувствуют и используют то, что мы едва можем представить: изменение ритма времени, сокращение длин, возрастание масс, искривление пространства. Наверно, вот так же они чувствуют волновые свойства частиц микромира?..

Юлий Торрена подался вперед в своем кресле, откинул ладонью черные волосы.

— Антон, но какая же это жизнь без обмена веществ? Разве это можно считать жизнью?

— Действительно, — сочувственно поддержал Максим, — ни поесть, ни выпить!

Все засмеялись. Слабость Торрены была хорошо известна — недаром он чаще других соглашался дежурить на кухне.

— Перестань, пожалуйста, — возмущенно зыркнул в его сторону Юлий. — Я серьезно.

— Почему же не жизнь? — пожал плечами Новак. — Они движутся, обмениваются информацией, развиваются.

— Развиваются ли?

— И очень стремительно, Юлий. В прошлую экспедицию мы видели не «ракеток», а «самолетики» — так они изменились за двадцать лет. Это, пожалуй, не меньший путь, чем от питекантропа до современного человека.

— Подождите, подождите, Антон. — Торрена в полемическом задоре поднялся на ноги. — Разумная жизнь должна быть созидательной. Где же то, что они создали? Ведь планета имеет дикий вид!

— Я думал об этом, — кивнул капитан. — Все объясняется просто: им, кристаллическим существам, не нужно это. Им не нужны здания и дороги, машины и приборы, потому что они сами мощнее и универсальнее любых машин, совершеннее и чувствительнее самых точных приборов. Они не проходили стадию машинной цивилизации и не будут ее проходить. Вместо того чтобы строить и совершенствовать машины и приборы, они совершенствуются сами…

— Но можно ли уверенно считать их разумными существами, если нет и следа их коллективной деятельности? — не сдавался Юлий. — Может, это еще «кристаллические звери»!

— Есть! — вмешался Максим Лихо. — Есть следы, хотя вряд ли это можно назвать созиданием. Исчезновение атмосферы Странной. Должно быть, она мешала им летать, наращивать скорости. «Ракетки» уничтожили ее — вот и все…

— Послушайте! — воскликнул Сандро и оглядел всех. Глаза и щеки его горели. — А ведь они должны быть практически бессмертными, эти разумные кристаллоиды! Во всяком случае, в своей системе отсчета. Смотрите: во-первых, условия существования для них нынче идеальны — вакуум, никакой атмосферы, никакой влаги и коррозии. Вероятность выхода из строя любой детали ничтожно мала, раз в год по нашему счету времени. Но наш год для них равноценен нескольким тысячелетиям полноценной жизни!.. Подумать только: за минуту они могут придумать, узнать и понять больше, чем я за месяц! Целая Ниагара мыслей — и каких… Хотел бы я побыть «ракеткой» хоть несколько часов.

Антон с некоторым удивлением наблюдал за товарищами: как-то они слишком уж академически обсуждают проблему «ракеток». Неужели не понимают, чем эта проблема может обернуться для экспедиции? Впрочем, понятие «опасности», а тем более «опасности со стороны разумных существ» давно уже стало абстрактным для землян.

Торрена все не успокаивался:

— Но если они разумны, почему не общаются с нами? Почему не отвечают на наши сигналы, тесты, на кинограмму наконец?!

— Боюсь, что им понять нас несравнимо труднее, чем нам их, Юлий, ответил Новак. — Стремительность движений и мышления «ракеток» так огромна, что наблюдать за нами им труднее, чем нам увидеть рост дерева. Помните: чтобы внимательно рассмотреть нас, «ракетки» пикировали?.. Кто знает, не принимают ли они за «живые существа» наш звездолет и разведракету, а не нас?

Максим Лихо сквозь прозрачную часть пола смотрел на Странную планету, смотрел по-новому: вот ты каким можешь быть, мир разумных существ! То место планеты, над которым висел звездолет, уходило в ночь. Извилистая, размытая рельефом граница света и тени захватывала все большую часть поверхности; черное пространство откусывало от планеты куски, как от краюхи. Только последние искорки — отражения от вершин самых высоких скал — еще теплились некоторое время в черноте. Дневная часть, играя резкими световыми переливами, отступала все дальше назад.

Максим поднял голову.

— Что ж, теперь все становится на места. Самое время исследовать!

— Нет, — сказал Новак, — сейчас самое время уносить ноги.

Дружные возгласы недоумения и возмущения были ответом на его слова.

— Спокойно, — Антон поднял руку. — Объясняю почему. Во-первых, мы узнали самое главное и самое важное: здесь разумная кристаллическая жизнь. Это информация небывалой, без преувеличения, ни с чем, кроме разве тайны органической жизни, несравнимой ценности. Надо благополучно доставить ее на Землю. То, что мы сможем еще исследовать и понять, уже будет дополнением к этой информации, подробностями. Рисковать из-за них не стоит. А риск — и большой — есть в силу того печального обстоятельства, что мы… — он заметил невольный протестующий жест Сандро Рида, хорошо… что я убил одну «ракетку». Сандри прав, они по-своему бессмертны, эти существа. Стало быть, каждая жизнь здесь имеет огромную ценность… да у них и нет иных ценностей.

— Так зачем же ты?.. — яростно вскинулся Максим. — Убить существо мыслящее, обладающее, возможно, большим разумом, чем мы… Этого нельзя было делать! Что они подумают о нас, людях Земли?

— Не забывай, что это все мы поняли уже после, — ответил Новак. — Все — и я тоже… Как бы там ни было, теперь надо поступать, исходя из обстоятельств.

— Но, может быть, они окажутся настолько умнее и выше нас, что поймут и простят нам… эту исследовательскую глупость? — сказал в пространство Максим.

Новаку не понравилась такая трактовка его опыта, но сейчас было не до мелких обид.

— Возможно, Макс, — сдержанно ответил он. — Но риск есть. А я с некоторых пор не люблю рисковать. Ты знаешь, с каких именно…

— Но вам все же следовало бы посоветоваться с нами, Антон, — хмуро заметил Патрик, — прежде чем осуществлять свою затею.

Остальные молчали.

— Бывают случаи, Патрик, когда нет времени устраивать собрания. Вот и сейчас… — Новак взглянул на часы, голос его стал твердым. — Объявляю предстартовую получасовую готовность. Всем занять места по расписанию!

4

…Первым заметил рой «ракеток» Сандро. «Фотон-2», набирая скорость, уже десятые сутки огибал по параболе Ближайшую, выходил на расчетную инерционную траекторию. Члены экипажа, прикованные к сиденьям перегрузкой, тяготились от вынужденного безделья и неподвижности. Сандро выбрал хорошее место — обсерваторию на корме — и наблюдал за звездами и туманностями. Он и заметил какое-то полупрозрачное пятно, частично заслонявшее уменьшающийся диск Ближайшей. Звездолет набрал скорость более сорока тысяч километров в секунду, но пятно не отставало, а, наоборот, приближалось. Слепящие вспышки антигелия, сгоравшего в дюзах, мешали как следует рассмотреть форму пятна.

Рид вызвал рубку управления:

— Антон! Надо остановить двигатели.

— ?! — На экране было видно, как Новак от изумления попытался приподняться в кресле. — В чем дело?!

— За нами летит какое-то тело.

Когда выключили двигатели, автоматически заработали два центробежных маховика на носу и корме звездолета. Они создавали противовращение огромной массы «Фотона» со скоростью десять оборотов в минуту: этого было достаточно, чтобы в жилой и рабочей частях корабля возникло нормальное центростремительное тяготение.

Небо за кормой стало казаться устремленным вдаль конусом из тонких светящихся окружностей, стремительно прочерчиваемых звездами. Диск Ближайшей описывал яркое огненное колесо. В этой головокружительно вращающейся вселенной трудно было что-либо разобрать. Новаку пришлось переключить маховики на обратный ход, чтобы приостановить вращение звездолета. Через полчаса небо приняло нормальный вид.

Пожалуй, это нельзя было назвать телом: в пространстве мчался плотный рой из нескольких десятков тысяч «ракеток»! «Ракетки» сновали внутри роя, а сам он то принимал форму шара, то вытягивался в эллипсоид. Изнутри роя исходило яркое переменное свечение. Была ритмическая связь между пульсациями свечения, изменениями формы роя и его движением. Похоже было, что эти вспышки-импульсы толкают рои вперед, растягивают его в эллипсоид. Потом «ракетки» снова перераспределялись в шар.

Астронавты собрались в кормовой обсерватории и молча наблюдали за приближением роя. С каждым импульсом он вырастал в размерах.

— Интересно, как они движутся? — задумчиво проговорил Максим.

— Капитан, они догоняют нас! — всегда молчаливый и сдержанный, Ло Вей казался встревоженным. — Осталось десять-двенадцать тысяч километров. Не пора ли включить двигатели?

— Подождем еще. — Новак смотрел в окуляр.

…Когда между «Фотоном» и роем осталось не более тысячи километров, свечение в центре роя прекратилось. Он стал невидим в космической пустоте. Сандро включил радиотелескоп: на экране его появился неподвижно висящий в пространстве шар «ракеток».

— Кажется, они не собираются нападать на нас, — облегченно вздохнул Ло.

— Разумеется! Они отлично могли бы сделать это на Странной. «Ракетки» намереваются лететь за нами в солнечную систему, вот что! — Новак требовательно оглядел собравшихся. — Что вы думаете по этому поводу?

— Вот здорово! — Сандро был в восторге. — Вот это будет исчерпывающая информация о кристаллической жизни! Вот, мол, наши соседи по космосу, дорогие земляне. Прилетели в гости, просим любить и жаловать.

— Так… Вы что думаете, Патрик?

— По-моему, пусть летят. Нападать они на нас не собираются, это главное. Лететь долго, возможно, в пути наладим взаимопонимание…

— Ив солнечной для них база найдется, — добавил Максим. — Меркурий. Там условия сходные со Странной. Все равно пропадает планета без дела… Я знаю, что тебя беспокоит, Антон. — Он посмотрел на капитана. — Напрасно. Человечество достаточно сильно; чтобы справиться с ними в случае чего. Но я не верю, что дело дойдет до конфликта. Мыслящие существа всегда найдут способ понять друг друга.

Новак стиснул челюсти, но, ничего не ответив, повернулся к Ло Вею:

— Ваше мнение, Ло?

Этот ответил не сразу:

— Они не хотели с нами общаться, не пытались сообщить нам, что будут лететь за нами… Меня это настораживает… Я не верю, что они не могли передать нам информацию.

— Вы, Юлий?

— Ну… надо хотя бы выяснить, как они летят? Здесь ведь нет магнитных полей. Нет замкнутой конструкции, двигателей — а рой уже достиг скорости сорока тысяч километров в секунду. Может быть, они добывают энергию движения непосредственно из вакуума? Интересно, смогут ли они достичь околосветовых скоростей?

— А если смогут, тогда?..

— Тогда? Ну… не знаю. А вы что думаете, капитан?

— Мое мнение такое… — Новак помолчал и сказал, чеканя каждое слово. — Нам следует любыми путями отделаться от них.

5

…Новак и Ло Вей, выбиваясь из сил, тащили по коридору к входной камере электромагнитной катапульты контейнер со сжатым антигелием. Огромная масса этого небольшого цилиндра из нейтриума при каждом толчке вырывалась из рук, при неверном шаге заносила в сторону, норовила припечатать хрупкое человеческое тело к стене. «Фотон-2» летел с околосветовой скоростью, и сказывался эффект возрастания масс. От непосильного напряжения бешено колотилось сердце, дрожали руки.

Из-за наглухо запертой двери общего зала в коридор несся грохот и гневные крики: там были Сандро, Максим, Торрена и Лоу. Люк входной камеры был близко, когда Антон опустил контейнер на пол, почувствовав, что иначе пальцы разожмутся сами. Он распрямился, глубоко вдохнул воздух. В этот момент крики в общем зале прекратились.

— Они, наверно, что-то задумали, — прислушавшись, сказал Ло Вей. Совещаются…

Новак нагнулся, ухватил край холодного цилиндра.

— Взяли!

И они, шатаясь из стороны в сторону, снова потащили его вперед.

…Сказанное тогда Антоном вызвало горячие возражения. Его поддержал только Ло Вей:

— Да, я тоже считаю, что мы приведем на Землю неизвестную опасность! — И он попытался пересказать то, что увидел на экранах.

Но (по-видимому, Ло и сам не был уверен в своих впечатлениях) рассказ получился сбивчивый и никого не убедил. Однако время не терпело, решили продолжить дискуссию в полете. Все разошлись по своим кабинам. Новак вернулся в рубку управления, включил двигатели.

Тогда он еще надеялся, что рой «ракеток» не выдержит соревнования в скорости.

Однако минули сороковые сутки разгона, скорость «Фотона» близилась к полусветовой, но рой не отставал. Гигантскими прыжками-вспышками он настигал звездолет, как только тот удалялся от него на несколько тысяч километров. Изменился лишь цвет вспышек — вместо бело-желтого он стал бело-голубым. Юлий Торрена и Сандро внимательно исследовали спектры, однако могли сказать только, что это не аннигилляция. «Ракетки» знали иной принцип движения, не менее эффективный.

Дискуссия о том, как быть с «преследователями», не затихала, а, наоборот, все более разгоралась. Астронавты переговаривались из кабин с помощью телевизефонов; когда же капитан на несколько часов останавливал двигатели, чтобы люди могли отдохнуть от связывающей тяжести инерции, все собирались в общий зал, и спор продолжался с неослабевающей страстностью.

— Не только вести их за собой, но даже указать направление на солнечную — значит, поставить человечество под удар, — доказывал Новак. Смешно думать, что они будут поступать так, как мы им укажем!

— Ты их почему-то считаешь завоевателями, Антон! — восклицал Сандро. — Разве нас, людей, влечет в другие миры стремление покорить кого-то? И их тянет за нами жажда знаний.

— Я не считаю их завоевателями, Малыш, — отбивался Новак. — Все гораздо проще: мы не знаем, чего они хотят, не знаем их замыслов и намерений. По-моему, этого достаточно…

— Простите, капитан, но, по-вашему, выходит, что все непонятное враждебно, — вступал в бой Патрик Лоу. — Очень примитивный подход! Зачем подозревать, что «ракетки» будут стремится уничтожить людей?

— Да хотя бы потому, что они могут это сделать. Есть у них такие возможности.

— Да, но зачем им это нужно?

— Да просто затем, чтобы мы, люди, не путались у них под ногами! включался Ло Вей. — Между нами и этими кристаллическими тварями нет и не может быть ничего общего. Бред испортившейся электронной машины имеет больше сходства с нашим мышлением, потому что все-таки мы программируем машины. А они… они не знают наших чувств, наших восприятии и не поймут наших мыслей. Мы принципиально различны с ними. Нам нужен воздух «ракеткам» он мешает летать. Нам нужна вода — для них она вреднее азотной кислоты. Нам нужна органическая пища — они потребляют лучистую энергию.

— Но нельзя забывать, что речь идет о первом контакте между двумя видами разумной жизни! — волновался Торрена. — Все дальнейшее будет зависеть от того, каким окажется этот контакт. Мы и так довольно плохо начали…

— Не следует забывать, что речь может пойти и о судьбе человечества, Юлий!

— Не нужно нагнетать настороженность, Антон, — раздавался уверенный бас Максима. — Между мыслящими существами не может быть пропасти. Они поймут нас.

— Нам от этого будет не легче! — Тонкий голос Ло Вея после максимовского баса сам по себе звучал не убедительно. — Они поймут, что мы комочки студенистой материи с ничтожно малым запасом внутренней энергии, с черепашьим темпом мыслей и движений. Поймут, что мы, люди, несовершенное, из рук вон неудачное творение природы, и не почувствуют к нам ни уважения, ни симпатий, ни жалости…

Когда после спора расходились по своим кабинам, Новак с отчаянием в душе понял, что им, видимо, так и не удастся прийти к общему взгляду.

…Был один момент, который решил все. Именно о нем вспоминал сейчас Новак, когда, вися в пустоте жерла электромагнитной катапульты, укреплял на носу разведочной ракеты контейнер.

На шестьдесят восьмые сутки разгона приходился последний расчетный маневр «Фотона», далее звездолет выходил на инерционную прямую длиной в четыре световых года. Вторым концом эта прямая упиралась в солнечную систему… Новак в оцепенении сидел в рубке перед приборами: вся борьба, разгоревшаяся в звездолете, сосредоточилась сейчас в нем, в одном легком движении правой руки. Небольшой поворот рукоятки регулятора курса, незначительное усилие большого, указательного и среднего пальцев — ив правые кормовые дюзы «Фотона-2» начнет поступать чуть больше ядерного горючего; ровно настолько больше, чтобы корабль с безопасным для экипажа поперечным ускорением смог описать большую дугу в пространстве и устремиться к Солнцу.

Движение рукоятки… Оно укажет «ракеткам» нужное направление. Дальше они, вероятно, не станут следовать за «Фотоном», а обгонят его. «Мы не успеем даже предупредить Землю. А когда они появятся в солнечной — события могут развиваться очень быстро. Того времени, за которое люди лишь успеют их заметить, «ракеткам» будет достаточно, чтобы сориентироваться, принять решение и начать действовать. Их «дни» сосредоточены в секундах… Какое решение они примут? Какие действия последуют за ним? Что им надо от нас, людей?.. — Антон прикрыл глаза, потер лоб. — Я не знаю. И я боюсь… Может быть, я глупо боюсь? Атавистический страх перед чужеземцами…»

…Когда-то, века назад, приплывали корабли к чужим землям. На берег выходили люди и начинали истреблять, сжигать, грабить, загонять в гиблые места других людей: за то, что у них иной цвет кожи, иные — странные! обычаи, за то, что они верят в другого бога, за то, что они слабее и боятся тех, кто приплыл. За все. И просто так, для своего удовольствия… Это была коллективная подлость. Немало таких подлостей совершили люди против людей — ив эпоху парусников, и в эпоху пара, и в эпоху напалма, ядерных бомб и электроники. Память о них давила сейчас на психику Новака. Он был человек — потомок и тех, кто убивал, и тех, кого убивали…

На движущейся ленте звездной карты, на которой самописец вычерчивал курс звездолета, красная линия начала заметно отклоняться вправо от расчетной синей. Новак, как загипнотизированный, смотрел на перо самописца: оно с муравьиной скоростью ползло по масштабным клеточкам, отсчитывая миллионы километров… «Ну, прав ты или не прав, Антон Новак? Сможешь ты взять на себя эту огромную ответственность или предоставишь событиям развиваться, как им заблагорассудится?» Он снова взвесил все доводы и возражения Максима, Сандро, Патрика Лоу и Торрены; вспомнил, как в первую экспедицию погибли Петр Славский и Анна. «Нет! Мы люди — со всем тем, что было и что есть. Этим все сказано…»

Ручка регулятора осталась в прежнем положении. Теперь звездолет в каждую секунду уклонялся на сотни тысяч километров от расчетной кривой. На душе Антона стало спокойно и холодно: проблема, как быть с роем кристаллических существ, становилась строгой математической задачей. Ее следовало поскорее рассчитать.

«Итак, дано: два тела, разделенные расстоянием в тысячу километров, летят в пустоте со скоростью, близкой к световой. От тела, летящего впереди, отделяется некий предмет и, ускоряясь, летит навстречу второму телу. Из этого предмета в нужный момент выделяется газовое облако, обволакивает тело… В какой момент? И сколько нужно антигелия? И при каких скоростях это получится наверняка?..»

Новак с сомнением посмотрел на укрепленный рядом куб навигационного робота-вычислителя, покачал головой: такая задача не предусмотрена в типовых программах робота. Программировать заново?.. Пожалуй, проще решить самому. Он тяжело придвинул к себе лист бумаги, углубился в расчеты. Через несколько часов он знал: надежно решить эту задачу возможно лишь на скорости 0,9 от световой. Еще около четырех суток (по внутреннему счету времени) дня работы двигателей.

…Первым заметил уклонение от курса все тот же Сандро; из кормовой обсерватории провода связи передали в рубку его тревожный голос:

— Антон, что случилось? Мы сбились с курса?!

Новак взглянул на релятивистский указатель скорости: 0,87 от световой. «Рано заметил, — с досадой подумал он. — Нужно еще около тридцати часов ускорения. — Он ощутил холодок в груди. — Ну, начинается…»

— Сейчас объясню, Сандро. — Капитан включил связь со всеми кабинами. — Внимание! Внимание всем! Звездолет идет под углом сорок два градуса к расчетному курсу в направлении Бета Большой Медведицы. Скорость относительно звезд двести шестьдесят тысяч километров в секунду. Субъективная скорость пятьсот восемьдесят пять тысяч километров в секунду…

— Это… это удар в спину! — первым яростно закричал Патрик Лоу. — Ты хочешь, чтобы мы не вернулись на Землю?!

— …Нам не удалось уйти от роя «ракеток». Через тридцать часов будет предпринята попытка уничтожить рой.

— Ты не сделаешь этого! — громыхнул в динамике голос Максима. — Ты сошел с ума! — На контрольном экране было видно, как Максим тяжело поднимается, тянется к двери. Новак чуть-чуть шевельнул регулятор подачи топлива, ускорение возросло до 4,5g. Сломленный перегрузкой Максим рухнул обратно в кресло. «Итак, двое… Пока работают двигатели, никто не сможет ничего сделать».

— Это позор! Неслыханное предательство!

«Трое… И Торрена с ними. Жаль, его наблюдения за движениями «ракеток» внутри роя очень пригодились бы».

— Это месть! — Голос Сандро звенел от возмущения. — Я знаю: он мстит «ракеткам» за первую экспедицию, за то, что тогда на Странной погибла Анна Новак.

«Четверо… И Малыш с ними. Плохо… — Новака на секунду охватил страх. — Неужели я останусь один? Я ничего не смогу сделать. Тогда только одно: звездолет не свернет с этого пути. Мы не вернемся на Землю…» Он продолжал говорить:

— В нашем распоряжении около пятидесяти часов по субъективному счету времени. Если за этот срок мы уничтожим рой, запасов антигелия хватит для возвращения на инерционную траекторию. В противном случае «Фотон» не сможет выйти в район солнечной системы.

— Неправда, Новак! — крикнул Торрена. — У нас гораздо больше антигелия. Его хватит на месяц отклонения.

— Следует учитывать, — с максимальной бесстрастностью возразил капитан, — что часть антигелия придется истратить на истребление «ракеток». -Он помолчал. — Повторяю еще раз: в той ситуации, в которой оказались мы, подозрение, что «ракетки» несут опасность агрессии против Земли, является решающим. Даже если вероятность такого события — одна тысячная… Поэтому предлагаю членам экспедиции прекратить ненужную дискуссию. После остановки двигателей всем собраться в общем зале для разработки плана действий.

— Я с вами, Новак! Слышите? — это сказал Ло Вей. Его тонкий голос звучал очень решительно. — Вы правы — и я с вами.

И тотчас из другого динамика крикнул Максим Лихо:

— Вас двое — нас четверо. Мы не дадим вам совершить преступление! Слышите: не дадим!

Они не прекратили «дискуссию». Те времена, когда за попытку бунта на корабле вздергивали на рею, ушли в далекое прошлое. Да и проблема — это понимали все — была серьезнее, чем жизнь и благополучие каждого. Обстановка в звездолете накалялась с каждым часом тем более, что каждый был прикован к своему месту перегрузкой и не мог ничего предпринять.

…Конечно, идти в общий зал не было никакого смысла. И Новак совершил еще одно преступление, обдуманной гнусности которого ему не забыть до конца своих дней. Он, выключив общий микрофон, предупредил по проводной связи Ло Вея, чтобы тот опоздал к началу сбора в общем зале. Они встретились около дверей. Ло был бледен, но решителен.

— Что вы думаете делать?

— Прежде всего запереть их здесь. — Антон мотнул головой в сторону общего зала. — Иначе они помешают…

— Что вы, Новак, — Ло Вей нахмурился, опустил голову, — это же… он с трудом нашел почти забытое слово, — обман. Нам еще три года лететь вместе. Как мы сможем смотреть им в глаза?

— Иначе нельзя! Иначе мне не остается ничего, как вернуться в рубку и разбить навигационный пульт, как вы не понимаете! Если они будут мешать, мы ничего не сделаем… Может, потом они поймут, что мы поступали так в интересах человечества. Ну — действовать!

Вверху в стене была утоплена герметическая «дверь безопасности», которой еще ни разу не пользовались: она была предусмотрена во всех отсеках звездолета на случай, если метеорит пробьет оболочку корабля и воздух из коридора начнет вытекать в пространство. Новак сломал стекло автомата, приводящего дверь в действие, подвинтил нужные рычажки — и сплошная масса блестящей брони мягко опустилась по направляющим до пола. Ло Вей накрепко завинтил два затвора — вверху и внизу.

Все это было проделано быстрее, чем в зале успели что-то понять. Но как только Новак отнял руку от автомата, на него навалилось никогда еще не пережитое ощущение совершенной подлости. За дверью были его товарищи, с которыми он жил, работал, делил и мысли, и опасности, и удачи. Правда, они противостоят друг другу сейчас; но одно дело — спорить, а другое предпринять против них такое… — Антон взглянул на Ло Вея и увидел в его глазах то же: омерзение, отвращение к себе.

Реакция была настолько сильной, что они едва не бросились вместе отвинчивать затворы. Потом овладели собой.

6

— Зачем вы разогнали звездолет до такой скорости, Антон? Трудно будет возвращаться на расчетную траекторию.

— Чтобы уничтожить рой наверняка. Так вышло по расчетам. — Голос капитана звучал прерывисто. Он только что окончил устанавливать контейнер на носу ракеты и сейчас, устало прислонясь к стене кабины, расшивал скафандр. — Видите ли, ракета-разведчик не может развить ускорения больше километра в секунду за секунду. При малых скоростях «Фотона» и роя она покроет расстояние между ними за сорок пять — пятьдесят секунд. Это солидное время в восприятии «ракеток» — они успеют заметить опасность и разлететься. Пришлось бы выпустить огромный заряд антигелия, почти половину нашего запаса. Это было бы опасно для звездолета…

— Понимаю: вы решили использовать релятивистские эффекты? — Ло Вей кивнул, не отрывая взгляда от пульта управления ракетой: он настраивал ее для автоматического полета.

— Да. При такой скорости мы выигрываем во времени в шесть раз. Теперь «ракетки» если и заметят встречное тело, все равно не успеют уклониться… Все готово?

— Готово.

Через соединительную камеру они вышли из разведракеты в коридор звездолета. Новак отключил электромагнитные держатели: теперь ракета висела в жерле катапульты, связанная с «Фотоном-2» лишь малыми силами тяготения.

Антон и Ло направились в камеру управления катапультой. Гулкая тишина коридора настороженно слушала их быстрые шаги. Ло Вей остановился у двери общего зала:

— Смотрите!

В бронированном щите зияла овальная дыра с неровными оплавленными краями. Ло просунул в нее голову, посмотрел в зал — там было пусто.

Новак потрогал край дыры пальцами.

— Вырезали током. Теперь они ищут нас. Идем скорей!

…Ближайшая уже затерялась во вращающемся пространстве. В том месте, куда, как в туннель, сходились звездные круги, в темноте парил рой. Ло Вей направил на него параболические антенны радиотелескопов. На экране появился сгусток из множества зеленых точек. Было видно, как «ракетки» медленно сновали в рое. Ло принялся промерять точное расстояние между звездолетом и роем, чтобы передать автоматам ракеты-разведчика последние поправки.

— Ну? — спросил Новак. Прошло не более трех внутренних часов со времени остановки двигателей, но Антон уже устал от напряжения. «Скорей! Скорее покончить с этим!»

— Сейчас… — Ло Вей повернул несколько рукояток на пульте, потом, вспомнив, поднял голову. — Антон, будет сильный толчок. Надо предупредить их.

— Верно, еще покалечатся. — Капитан включил микрофон общей связи. Внимание! Максим, Сандро, Патрик, Юлий — слушайте! Через пять секунд звездолет испытает толчок силой в три-четыре «жэ». Где бы вы ни находились, закрепитесь в креслах или возьмитесь за поручни. Начинаю счет: пять… четыре… три…

В этот момент под ударами загремела дверь камеры. Новак растерянно посмотрел на Ло Вея.

— Они не слышали. В этой части коридора нет динамиков… Что делать? — Секунду поколебавшись, он подошел к двери, рывком открыл ее и, не дав никому опомниться, оглушительно заорал:

— Отойдите от двери! Возьмитесь за поручни! Сейчас будет сильный толчок!!!

Здесь были все четверо: Максим, Патрик, Сандро и Торрена — тяжело дышащие, с яростными лицами. На мгновение они опешили, но тут же молча все вместе рванулись в камеру. Новака выручило лишь то, что они мешали друг другу.

— Ло, включай! — последним усилием сдерживая натиск, крикнул Антон.

Все оцепенели. Но вместо толчка отдачи, который должен был известить о том, что заряженная антигелием ракета выброшена катапультой в пространство, прозвучал растерянный возглас Ло Вея:

— Смотрите! Смотрите, что делается!

Сейчас это можно было видеть не только на экране радиотелескопа, но и в иллюминаторы: рой «ракеток» ожил и светился! Он как бы выворачивался наизнанку — «ракетки» расходились во все стороны от центра. Рой распустился празднично сверкающим бутоном, который скоро превратился в большое кольцо.

«Они поняли опасность, — мелькнуло в голове Новака. — Готовятся! Ну вот…»

Однако «ракетки» снова сошлись в плотный шар. Внутри него замигали вспышки. В первый момент астронавты не поняли, почему каждая последующая вспышка оказывалась тусклее предыдущей.

— Уходят! — шумно выдохнул Максим.

— Улетают к Ближайшей…

— Возвращаются…

Вскоре ритмически вспыхивающую точку стало трудно различить среди звезд. Вот и на экране изображение роя поблекло, сошло на нет. Астронавты молча смотрели друг на друга.

— Испугались они, что ли? — пожал плечами Патрик.

— Нет. Они поняли… — в раздумье заговорил Максим. — Испугались! Несколько «ракеток» из этого роя шутя смогли бы разбить наш звездолет. Они поняли нас, вот что. Даже не то слово «поняли». «Ракетки», по-видимому, давно поняли, что мы такое, может быть, еще на Странной. Судя по тому, как они с расстояния в тысячу километров сумели разобраться в том, что творилось в звездолете, для них это не проблема… Но сейчас они впервые приняли нас всерьез. Да, да! — Он тряхнул головой. — Они поняли, что мы не только «что-то»: слабая и еле-еле живая белковая материя, но и что мы кто-то. Ты был прав, Антон: для «ракеток» это явилось несравненно более трудной задачей, чем для нас… и все-таки они постигли! Поняли, что встретились с иной высокоорганизованной жизнью, которая развивается по своим законам, стремится к своим целям. И что нельзя ни пренебречь этой жизнью, ни бесцеремонно вмешаться в нее. Трудно сказать, что им внушило уважение: нацеленный на рой контейнер с антигелием, наши схватки…

— …или, может быть, наша кинограмма дошла до их сознания? — вставил Патрик.

— Во всяком случае, единственное, в чем ты был прав, Антон: к ним нельзя подходить с нашими мерками и нашими представлениями, — заключил Максим.

— Что ж… — устало опустил глаза Новак, — если вы считаете, что во всем остальном я был не прав, то… мне нельзя быть вашим капитаном. Выбирайте другого.

— Ну зачем так? — примирительно сказал Торрена. — Собственно, пока еще никто не прав. Мы так и не узнали, что они хотели…

— Э! Зачем слова, зачем выяснять отношения, Антон? — с ленивой и холодной усмешкой молвил Максим. — Долетим как-нибудь… Хотел бы я знать, что будет на Странной через десять лет?

А Новак думал о том, что согласие в команде восстановится не скоро.

Владимир Савченко

ВСТРЕЧА ВО ВРЕМЕНИ

1

Зубчатая линия горизонта была залита кровью. Солнце умирало, испуская последние длинные лучи и прощаясь с землей.

А он стоял у ног гигантских статуй и оглядывался вокруг. Он смутно чувствовал: тут что-то изменилось. Но что именно? Определить невозможно.

Тревожное беспокойство не оставляло его…

Он был археологом. Его худощавая, слегка напряженная фигура казалась моложе, чем лицо, коричневое, обветренное, с усталыми, обычно слишком спокойными глазами. Но когда они, вглядываясь в знакомый предмет, оживлялись, вспыхивали, казалось, что этот человек сделан из того же огненного материала, что и солнце, под которым он ходит по земле.

Теперь его звали МихаиломГригорьевичем Бутягиным, а когда он был здесь впервые, она называла его «Миша», ставя ударение на последнем слоге.

Это было пять лет назад, когда он собирал материал для диссертации, а Света занималась на последнем курсе. Она сказала: «Это нужно для дипломной работы», — и он добился, чтобы ее включили в состав экспедиции. Вообще она вертела им, как хотела…

Михаил Григорьевич всматривается в гигантские фигуры, пытаясь вспомнить, около какой из них, на каком месте она сказала: «Миша, трудно любить такого, как ты… — И спросила, задорно тряхнув волосами: — А может быть, мне только кажется, что люблю?» Губы Михаила Григорьевича дрогнули в улыбке, потом застыли двумя напряженными линиями.

«Что здесь изменилось? Что могло измениться?» — спрашивал он себя, оглядывая барханы. И снова вспомнил с мельчайшими подробностями все, что тогда произошло.

…Направляясь в третье путешествие к останкам древнего города, четыре участника археологической экспедиции отбились от каравана и заблудились в пустыне. И тогда-то среди барханов они случайно обнаружили эти статуи.

Фигура мужчины была немного выше, чем фигура женщины. Запомнилось его лицо, грубо вырезанное, — почти без носа, без ушей, с широким провалом рта.

Тем более необычными, даже неестественными на этом лице казались четко очерченные глаза. В них можно было рассмотреть ромбические зрачки, синеватые прожилки на радужной оболочке, негнущиеся гребешки ресниц.

Фигуры статуй поражали своей ассиметрией. Туловище и руки были очень длинными, ноги короткими, тонкими.

Сколько участники экспедиции ни спорили между собой, не удалось определить, к какой культуре и эпохе отнести эти статуи.

Ни за что Михаил Григорьевич не забудет минуты, когда впервые увидел глаза скульптур, У него перехватило дыхание. Он остолбенел, не в силах отвести от них взгляда. А потом, раскинув руки, подчиняясь чьей-то чужой, непонятной силе, пошел к ним, как лунатик. Только ударившись грудью о ноги статуи, он остановился и тут же почувствовал, как что-то обожгло ему бедро. Он сунул руку в карман и охнул.

Латунный портсигар был разогрет, как будто его держали на огне.

Михаил пришел в себя, оглянулся. Профессор-историк стоял абсолютно неподвижно, с выпученными глазами, тесно прижав руки к бокам. Он был больше похож на статую, чем эти фигуры.

Даже скептик Федоров признался, что ему здесь «как-то не по себе».

Когда Светлана увидела фигуры, она слабо вскрикнула и тесно прижалась к Михаилу, инстинктивно ища защиты. И ее слабость породила его силу.

Он почувствовал себя защитником — сильным, стойким, — и преодолел страх перед глазами статуи.

Очевидно, правду говорили, что в археологе Алеше Федорове живет физик.

Он тайком совершил археологическое кощунство — отбил маленький кусочек от ноги женской статуи, чтобы исследовать его в лаборатории и определить, из какого вещества сделаны скульптуры. Вещество было необычным — в нем проходили какие-то завитки, и оно покрывалось бледно-голубоватыми каплями.

Через несколько дней заблудившихся участников экспедиции обнаружили с самолета. Они улетели в Ленинабад, мечтая вскоре опять вернуться в пустыню к статуям.

Но началась Отечественная война. Светлана ушла вместе с Михаилом на фронт. Профессор-историк погиб в осажденном фашистами Ленинграде.

Погиб и Алеша Федоров при взрыве в лаборатории. Взрыв произошел как раз в то время, когда Алеша исследовал вещество статуи. Один из лаборантов утверждал, что всему виной тот кусочек вещества, что он действует как очень сильный катализатор — ускоряет одни реакции и замедляет другие.

Из-за этого и вспыхнула находившаяся в лаборатории легковоспламеняющаяся жидкость…

Окончилась война. Михаил Григорьевич и Светлана вернулись к прежней жизни, к старым, неоконченным делам. И конечно, в первую очередь — к тайне статуй. Оказалось, что в 1943 году в пустыню, к месту нахождения статуй, вышла небольшая экспедиция. Но разыскать статуи не удалось. Возможно, их засыпали движущиеся пески.

Михаил Григорьевич начал организовывать новую экспедицию. На этот раз Светлана не могла сопровождать его — два месяца назад она родила сына.

Михаил Григорьевич сам вылетел в Ленинабад, а оттуда направился дальше, к пустыне, И вот здесь, договариваясь с проводниками, он услышал интересную легенду, которая заставила его задуматься.

Давным-давно, много веков назад, через пустыню двигались кочевники народа газруф. Они бежали от вражеских племен. Кочевники погибали от жары и жажды, и животы их присохли к спинам.

И тогда старейшина племени принес в жертву своим проклятым идолам юную и самую красивую девушку. Он молился: «Не отворачивайтесь от нас, боги! Помогите нам, боги ветра, палящих лучей, песка, воздуха!»

Может быть, еще долго выкрикивал бы он свои молитвы идолам.

Но вдруг кочевники увидели, как от солнца оторвался кусок и начал падать на землю. Он увеличивался на глазах, превращаясь в кривую огненную саблю.

Кочевники упали ниц, закрывая уши, чтобы не слышать ужасного рева и свиста. Но тут чудовищный ураган налетел на них. Через несколько мгновений из всего племени в живых осталось лишь трое.

Еще десять и четыре дня шли они по пустыне и увидели вдали сверкающие горы. Они были совершенно гладкими, в виде двух гигантских колец, связанных между собой. Испугались неверные и в страхе убежали. Еще много дней блуждали они по пустыне, и лишь одному из них было суждено выйти к людям, чтобы рассказать им обо всем… И тогда муллы наложили строгий запрет: все караваны должны обходить «священное» место, где лежат страшные кольца.

И если какие-нибудь путники, заблудившись, приближались к кольцам на расстояние пяти полетов стрелы из лука, они погибали от неизвестной болезни…

«Что бы это могло быть?» — думал Михаил Григорьевич. Ему удалось в рукописях одного древнего историка найти подтверждение легенды.

Историк упоминал о звезде, упавшей на землю, об урагане и гибели кочевого племени.

И тогда у археолога появилась смутная догадка: возможно, в пустыне когда-то приземлился космический корабль, Возможно, разумные существа с него в знак своего пребывания на Земле и оставили эти статуи.

Такая гипотеза объясняла странный вид статуй, загадочное вещество, из которого они сделаны, и многое другое. Но были в ней и уязвимые места.

И самым непонятным было то, что никто никогда не рассказывал о таинственных существах, пришедших из пустыни. А ведь космонавты-пришельцы, наверное, поинтересовались бы жителями вновь открытой планеты и постарались бы вступить с ними в общение.

Михаилу Григорьевичу не терпелось поскорей проверить свою гипотезу. И вот, наконец, с одного самолета экспедиции, пролетающего над пустыней, заметили эти статуи. Тотчас же в путь вышла экспедиция во главе с Минхаилом Григорьевичем.

…Он стоит перед статуями — возмужавший и огрубевший на войне, строгий, научившийся сдерживать свои чувства и порывы, — и думает:

«Сколько я пережил за это время! Фронт, огонь, смерть, поиски, волнения, диссертация, которую я до сих пор так и не успел написать, рождение сына, встречи о разными людьми… Одни становились из чужих родными, другие уходили из жизни. Там, на фронте, кадровикам засчитывался год войны за три года армейской службы. Мы узнали настоящую цепу многим вещам, мы яснее поняли, что такое счастье, жизнь, верность, глоток воды».

Он вспомнил останки древнего города, обнаруженные в этой же пустыне. В развалинах дома он нашел тогда гипсовую женскую голову. Теперь она выставлена в Эрмитаже, и каждый, кто посмотрит на нее, восхищается прекрасным лицом.

«Это все, что осталось от жизни и труда неизвестного скульптора, — думает Михаил Григорьевич. — Но разве этого мало, если спустя столетия люди с волнением смотрят на то, что он создал?» Он представил, что останется от него самого: исследования, очерки, находки. В них запечатлен кусочек истории, иногда кровавой и жестокой, иногда величественной и светлой, но всегда указывающей путь в будущее. И еще останется сын, и сын его сына, и правнуки…

Край солнца еще виднелся над горизонтом. Казалось, что там плавится песок и течет огненной массой. Подул ветер, и песок зашелестел. Только статуи стояли неподвижно, еще более безжизненные, чем пустыня.

Михаил Григорьевич опять подумал, что так же неподвижны они были все эти годы, и ветер оглаживал их со всех сторон, сердясь на искусственную преграду. Время текло мимо них, как песок, унося человеческие радости и страдания…

И все же… Михаилу Григорьевичу казалось, что здесь произошли какие-то изменения. Он не мог увидеть их и поэтому злился и тревожился. Вынул из кармана бумажник, раскрыл его… Достал фотокарточку…

Вот он, вот Света, напротив — статуи… Но что же это такое? Не может быть! Не может…

Михаил Григорьевич переводил взгляд с фотокарточки на статуи и опять на фотокарточку. Аппарат не мог ошибиться. Может быть, ошибаются сейчас его глаза? Он подошел ближе, отступил. Нет, и глаза не ошибаются.

На фотокарточке женская статуя стоит прямо, опустив руки, а сейчас она изменила положение: слегка согнуты ноги в коленях, рука протянута к ноге — к тому месту, где отбит кусок. А мужчина, стоящий вполоборота к ней, сделал шаг вперед, как бы защищая женщину. Правая рука вытянута и сжимает какой-то предмет.

«Что все это означает?» Михаил Григорьевич ничего больше не чувствовал, не мог думать ни о чем, кроме статуй. Его глаза сверкали, сквозь коричневый загар лица проступил слабый румянец. Теперь он казался намного моложе своих лет. Он вспомнил слова Светланы: «Никак не могу отделаться от впечатления, что они живые…» Ритм его мыслей нарушился, в памяти вспыхивали отрывки сведений: слон живет десятки лет, а некоторые виды насекомых — несколько часов. Но если подсчитать движения, которые сделает за свою жизнь какой-то слон и какое-то насекомое, то может оказаться, что их количество приблизительно равно.

Обмен веществ, жизнь… У различных видов они различны, причем это различие колеблется в очень широких пределах. Так, все развитие крупки заканчивается в пять-шесть недель, а секвойя развивается несколько тысяч лет.

Все ясней и ясней, ближе и ближе вырисовывалась главная мысль. Даже у земных существ отрезки времени, за которые протекают основные процессы жизни, настолько различны, что один отрезок относится к другому, как день к десятилетию или столетию.

Деление клеток некоторых бактерий происходит каждые час-два, а клеток многих высших организмов — раз в несколько дней.

У каждого вида свое время, свое пространство, свои отрезки жизни…

Быстрому муравью моллюск показался бы окаменевшей глыбой… А если вспомнить еще и явления анабиоза… Статуи стояли перед ним совершенно неподвижно. Но он уже догадывался, что их неподвижность кажущаяся. И еще он догадывался, что все это вовсе не статуи, а… Ну конечно, это живые существа, космонавты с другой планеты — те самые, которых не видели люди потому, что они не успели дойти до них. Эти существа не только из другого мира и другого вещества, но и из другого времени. Наши столетия для них — мгновения. Очевидно, и процессы неживой природы там протекают в ином, более медленном ритме.

Пять лет понадобилось этой женщине для того, чтобы почувствовать боль в ноге и начать реагировать на нее. Пять лет понадобилось мужчине, чтобы сделать один шаг.

Пять лет… Он, Михаил Григорьевич, за это время прожил большую жизнь, нашел и потерял товарищей, узнал самого себя, испытал в огне свою любовь и ненависть. Он изведал тысячу мук, боль, отчаяние, радость, горе, счастье.

А нервные импульсы этих существ медленно ползли по их нервам, сигнализируя женщине о боли, мужчине — об опасности.

Он шел через фронты, израненный, измученный, неукротимый, — к победе. И его жена шла рядом, деля все трудности и радости.

А женщина, которую считали статуей, все эти годы опускала руку к больному месту, мужчина заносил ногу, чтобы сделать очередной шаг навстречу опасности.

Это казалось невероятным, но Михаил Григорьевич слишком хорошо знал, что в природе может случиться все. Многообразие ее неисчерпаемо.

«Пройдут еще десятки лет, — думал он. — Умру я, умрет мой сын, а для них ничего не изменится, и ни обо мне ни о моем сыне они даже не узнают. Наше время омывает их ступни и несется дальше, бессильное перед ними. И все наши страдания, наши радости и муки для них не имеют никакого значения. Они оценят лишь дела целых поколений». И тут же он спросил себя: «Оценят ли? Все может быть иначе. За боль, нанесенную женщине без злого умысла несколько лет назад, мужчина поднял оружие. А когда же он отомстит? Сколько лет пройдет еще до того? Сотни, тысячи?.. Люди далекого будущего поплатятся за ошибки своих давних предков? И что это за оружие? Каково его действие? И как не допустить, чтобы оно начало действовать?» Михаил Григорьевич остановил поток своих вопросов.

Справиться с этими пришельцами людям Земли нетрудно. Можно выбить оружие из руки мужчины. Можно связать стальными тросами эти существа. В конце концов побеждает тот, чье время течет быстрее.

Но как общаться с пришельцами? Как узнать об их родине и рассказать им о Земле? Ведь вопрос, заданный им сегодня, дойдет до их сознания через десятки лет, и пройдут еще сотни лет, прежде чем они ответят на него.

Но придется задавать много вопросов, прежде чем установится хотя бы малейшее взаимопонимание между землянами и пришельцами. Пройдут тысячи лет… И для потомков вопросы прадедов потеряют всякое значение, и они зададут свои вопросы… И опять пройдут тысячи лет…

Для пришельцев это будут мгновения, для землян — эпохи.

Михаилу Григорьевичу теперь было страшно подумать об отрезке своей жизни. Какой он крохотный, неразличимый, словно капля в океане! Какая незаметная его жизнь а ведь ему самому она кажется целой эпохой! И что он такое? Для чего жил? Что от него останется?

Михаил Григорьевич поднял голову. Останутся его дела — восстановленные для людей страницы истории… Его время не текло напрасно. И вот одно из доказательств. Он разгадал тайну статуй!

Поток мыслей захлестнул археолога. Теперь Михаил Григорьевич понимал: он волнуется напрасно. Земляне найдут способ общаться с пришельцами.

То, что невозможно сегодня, станет возможным завтра. И потомки сумеют ускорить процессы, протекающие в теле пришельцев.

А его жизнь, как жизнь всякого человека, не укладывается ни в какой отрезок времени. Вернее говоря, этот отрезок зависит от самого человека.

Один делает свою жизнь ничтожной и незаметной, другой — великой и многогранной.

Понятие «мгновение» очень относительно. И секунда человеческой жизни — это не то, что натикают часы, а то, что человек успеет сделать за нее. Она может быть ничем и может оказаться эпохой.

Разве не стоит столетий мгновение из жизни Ньютона, когда он сформулировал свой знаменитый закон тяготения? Разве секунды жизни Леонардо да Винчи или Ломоносова — это только то, что отсчитали часы?

За секунду Земля проходит определенный путь, ветер пролетает определенное расстояние, муравей пробежит какую-то тропу. Человек может вообще не заметить секунды, а может нажатием кнопки в одну секунду запустить ракету в космос, может зевнуть от скуки, а может открыть новый закон природы.

Время — хозяин многих вещей в природе, но человек — сам хозяин своего времени.

Михаил Григорьевич задумался о том, какую жизнь прожили эти пришельцы.

Что успели сделать за нее? Больше, чем он, или меньше?

Пламенеющий горизонт пустыни медленно угасал. Огненная стена уже давно опустилась за барханы, и лишь золотисто-красная грива еще указывала место, где солнце скрылось, подчиняясь непреложному времени.

Длинные тени легли от пришельцев и смешались с тенью Михаила Григорьевича…

2

Прошло несколько лет. Самый большой зал на Земле, специально построенный для этого события, был переполнен. Гул из него доносился в вестибюль.

Михаил Григорьевич сунул свой жетон в отверстие автошвейцара, двоюродного брата тех автоматов, что стоят в метро, и вошел в зал. Ему пришлось задрать голову, что-бы увидеть полупрозрачный потолок, не задернутый сейчас шторами. Блеклое небо голубело совсем близко, и оно не было неподвижным, как обычно, а словно струилось и текло куда-то. Михаил Григорьевич понял, что такой вид придают ему плывущие облака, которых отсюда не различить.

Он смотрел на людей в партере и на балконах, но его внимание было приковано к сцене. Половину ее занимали кино-и телекамеры, кресла с вмонтированными в них аппаратами, автоматы-переводчики. На сцене уже суетились операторы и наладчики. Усаживались в свои кресла ученые, каждого из которых почти весь мир знал в лицо. Михаил Григорьевич кое-как преодолел робость перед такими авторитетами и воспользовался правом, которое давал ему именной жетон, он примостился в одном из последних кресел на сцене, сев на самый его краешек, как будто оставлял место для кого-то более важного и значительного, чем сам.

Посмотрел вправо на соседнее кресло — там восседал физик, лауреат многих и многих премий; бросил взгляд влево — увидел математика, действительного члена и нашей и зарубежных академий, встретился с ним взглядом и покраснел, как студент, перебравшийся с галерки на чужое место.

Больше он не крутил головой, а смотрел только на сцену, ожидая, когда же они появятся, Археолог напряг слух, стараясь еще издали услышать шаги, но это было излишним. Даже многослойные войлочные дорожки не заглушали шагов.

Они зазвучали, как отдаленный гром, и все люди — сколько их было в зале — встали, вытягивая шеи. Это могло бы показаться смешным постороннему наблюдателю, но таких не было. Пожалуй, вся планета замерла сейчас у телеэкранов, привстав на цыпочки и затаив дыхание.

А когда они наконец появились, единый вздох вырвался у миллиардов людей. Михаил Григорьевич наклонился вперед, всматриваясь в гигантские фигуры. Они были не такими величественными, как в пустыне, освещаемые лучами заката. Но зато сейчас они двигались. «Катализатор времени», созданный в лабораториях Объединенного научного центра Земли, ускорил обменные процессы в телах пришельцев и перевел их во время, соизмеримое с часами человеческой жизни.

Гиганты остановились, разглядывая зал и людей.

Президент Академии наук сделал шаг вперед, к микрофону, и поспешно проговорил заранее приготовленные торжественные слова:

— Здравствуйте, разумные! Люди Земли рады вам!

Автоматы-переводчики тут же разделили его слова на форманты и перевели их в системы радиоимпульсов, понятные гигантам. Но их лица оставались невозмутимыми, как будто они ничего не поняли.

Президент взглянул на старшего наладчика, но тот только пожал плечами, как бы говоря: переводчики ни причем, они работают нормально.

— Мы все… Все люди Земли приветствуют вас, — снова начал президент.

Лица пришельцев не изменили выражения, но, когда президент растерянно спросил: «Вы слышите?» — раздался ответ:

— Слышим.

Михаил Григорьевич с восхищением подумал о тех, кто расшифровал язык пришельцев. С их помощью были созданы автоматы-переводчики — терпеливые учителя гигантов, объяснившие им земные понятия. Разговаривать с людьми пришельцы долго не соглашались. По этому поводу высказывались различные предположения, но все они так и остались догадками.

Михаил Григорьевич подумал о Светлане и сыне. Они, конечно, сидят у телевизора и волнуются. Подумать только, пришельцы заговорили!

Светлана, наверное, теребит край скатерти, а Сема никак не усидит на месте, нетерпеливо спрашивает: «Они подружатся с нами? Вот будет здорово! А почему папу не показывают?»

Михаил Григорьевич непроизвольно изменил позу, выпрямился, словно и впрямь его могли увидеть родные.

Гиганты повторили:

— Слышим и понимаем. Учеба не прошла напрасно.

Определить, кто именно из пришельцев говорит, было невозможно. Они не раскрывали ртов, а посылали радиоимпульсы, трансформируемые автоматами в слова. После паузы раздалось:

— Чего вы от нас хотите?

Президент был обескуражен этим вопросом еще больше, чем молчанием. Он пробормотал, забыв, что следует произносить слова отчетливо:

— Мы хотим… говорить с вами…

— Зачем?

— Чтобы общаться.

— Почему вы изменили время нашей жизни?

Михаил Григорьевич заметил, что по невозмутимому лицу гиганта мелькнула какая-то тень. У археолога появилось смутное предчувствие.

Он не мог бы определить, откуда оно взялось, но было оно недобрым.

Президент вконец растерялся. Видно, и его поразил скрытый подтекст вопроса. Улыбка, постепенно линявшая, теперь совсем исчезла с его лица. Но на вопрос надо было отвечать. Президент ответил не наилучшим образом.

Он просто повторил свои слова:

— Чтобы общаться.

Михаил Григорьевич услышал слева от себя сдавленный вздох.

Математик зашептал своему соседу:

— Мы считали, что главное — найти способ разговаривать с ними. А того, что они не захотят говорить с нами, мы даже не допускали. Еще бы, человеческое высокомерие…

Он умолк, потому что снова прозвучали слова пришельцев:

— Зачем нам общаться? Кто от этого выиграет?

Теперь Михаил Григорьевич почти не сомневался, кто из них ведет разговор. Лицо гиганта только казалось невозмутимым. На нем мелькали тени — и это не была игра света. Как видно, именно так происходила смена выражений, и археолог готов был поклясться, что он даже различает одно из них, мелькающее чаще других. Он поежился и откинулся на спинку кресла.

Между тем президент справился с растерянностью. Он снова улыбался, извинительно и смущенно, как в тех случаях, когда ему приходилось мирить ученых мужей или объяснять им, что новых ассигнований они не получат. Он тщательно готовил эту свою улыбку, которая должна была означать, что президенту неудобно объяснять простые вещи собеседникам, знающим, конечно же, больше его только на этот раз почему-то упорно не желающим согласиться с тем, что очевидно. И тон его стал соответствующим улыбке, так как президент забыл, что автоматы не передают оттенков голоса.

— Мы должны общаться, чтобы найти то, что может быть полезным и вам и нам. Выигрыш будет общим.

— Разве есть то, что полезно и вам и нам?

— Мы живем в разных временных измерениях, в разных мирах и представляем разные цивилизации. Да, у нас много разного. Но у нас есть и то общее, что объединяет любых разумных. И вы и мы познаем мир. Расскажите о том, что вы знаете о нем, и мы расскажем о том, что успели узнать.

Истина, заключенная в его словах, была настолько очевидной, что с ней трудно было спорить. И все же Михаил Григорьевич заметил, что та самая тень на лице гиганта, которая так беспокоила и пугала его, появляется все чаще и чаще, как будто пришелец не слышит слов человека, а думает о чем-то своем. Предчувствие непоправимой и близкой беды надвигалось на археолога.

Гигант подтвердил его подозрения. Он сказал:

— Зачем мне ваши знания, люди? Их значительную часть уже передали нам в процессе обучения ваши улучшенные копии — автоматы. Мы могли убедиться, что ваши энания о мире по сравнению с нашими ничтожны, польза от них сомнительна. Да и могло ли быть иначе? От вас скрывает истину не пространство, а время. Вы живете лишь миг и по этому мигу осмеливаетесь судить о мире, который в следующее мгновение становится другим. Вы даже не можете наблюдать, как рождаются и умирают планеты — эти однодневные мотыльки в круговороте огня, Что может знать о дне и ночи тот, кто живет секунды по вашему счету? Что может знать цивилизация, которая живет минуты по нашему времени? Чтобы хоть что-то понять в окружающем мире, нужно знать, как рождаются галактики и взрываются звезды, распуская огненные бутоны, как несутся сквозь мрак и холод звездные системы, и наблюдать, чем они становятся на каждом этапе своего пути.

Убийственная логика была в словах гиганта, и многие люди в зале втянули головы в плечи, зал показался им нереальным и призрачным, как тусклое небо, голубеющее сквозь пластмассу. А Михаил Григорьевич отчего-то вспомнил тот день, когда он проник в тайну статуй, фотокарточку — застывший слепок мгновения. Оно было действительно очень малым, ничтожно малым, но благодаря ему Михаил Григорьевич догадался о тех, кто живет в другом времени. А его жизнь, его любовь, путь через войну? Для гиганта все это не имеет значения, но ведь именно это помогло ему, Михаилу Григорьевичу, раскрыть тайну пришельцев.

Может быть, в логике гиганта есть червоточина, и дело вовсе не в логике, а в желании, в чувстве, которое прячется за ней и направляет ее?

Но почему оно возникло? Михаилу Григорьевичу стало душно, жарко, он обливался потом, стараясь понять загадку, от которой сейчас так много зависело…

А гигант взглянул на часы, висящие в центре зала, и продолжал:

— Ваша цивилизация похожа на куколку насекомого. Что стоят ваши знания, если все они исходят из ощущения, что куколка есть, что она существует, что она — существо? Но ведь здесь-то и скрыта основная ошибка. Когда куколка думает, что она есть, ее уже нет, когда она ощущает себя существом, ее уже не существует. Она — заготовка, предназначенная для чего-то, переходная форма, которая кем-то станет, миф о ком-то, кто существовал давно. Никогда куколке не узнать, ни откуда она взялась, ни кем станет, потому что тогда она будет уже не собой, а кем-то другим, кого еще нет, пока она живет и мыслит, и кого не может быть до тех пор, пока она им не станет. Вы должны понять, что общение с вами ничего нам не дает, для нас оно бесполезно.

Пришелец снова взглянул на часы, как показалось Михаилу Григорьевичу, нетерпеливо. Археолог понял, что надо торопиться, что на счету каждая минута для решения загадки, от которой, может быть, зависит жизнь очень многих или даже всех людей. Необходимо вспомнить, что происходило тогда в пустыне, каждую деталь. Но, возможно что-то случилось после, в лабораториях Объединенного научного центра, и об этом он ничего не знает, не может знать…

Он хотел подать президенту знак, что должен немедленно поговорить с ним, но тот обратился к пришельцам:

— Мы поняли ваши слова. В них есть истина, но, как всегда, только часть истины, и ее другая часть противоречит этой. Разве первопричины движения скрыты в галактике, а не в мельчайших кирпичиках, из которых она состоит? Чтобы понять, почему горит звезда, надо знать о фотонах и кварках, об их взаимодействии, так же как, чтобы узнать, почему светится вот эта лампочка, необходимо исследовать движение электронов. А этот мир по времени ближе к нам. Вы, долгоживущие, не замечаете, как уходят минуты, как из них слагаются часы, как за эти часы море намывает песчинки, которым предстоит стать скалой. И вам трудно понять, что природа этой скалы иная, чем у других скал…

«Слова ничего сейчас не значат», — думал Михаил Григорьевич.

Он вспомнил, как на фронте к ним в блиндаж привели худущего пленного с ввалившимися глазами. Командир разведки и политрук долго допрашивали его: сколько фашистов в селе, где у них штаб, есть ли противотанковые орудия, а он в ответ мычал что-то невразумительное. Так продолжалось до тех пор, пока Светлана — она была тогда медсестрой — не протянула ему сухарь. Пленный с жадностью схватил сухарь и стал грызть его не зубами (зубы у него выпали), а кровоточащими деснами. Ему принесли пшеничную кашу. И, поев, он заговорил. Дело было не в том, что он не понимал вопросов или не хотел на них отвечать. Он НЕ МОГ говорить от голода. И вот сейчас тоже надо было найти «сухарь» или что-то другое. А времени для поисков осталось совсем мало, если Михаил Григорьевич правильно оценил значение того, КАК гигант смотрел на часы.

Археолог не мог дождаться, когда же президент закончит говорить и можно будет рассказать ему о своем подозрении.

Но дальнейшие слова президента показали, что он и сам ищет «сухарь», необходимый для контакта.

— Можно высказать здесь немало противоречивых истин, — сказал президент, — но суть не в этом. Он бросил взгляд на телеэкраны — на лица людей, обращенные к нему, живущие в одном с ним времени. А лицо гиганта было таким, будто он заранее знал, что собеседник не скажет ничего значащего. Он просто ожидал, какие новые доводы найдет человек.

— Суть в том, — продолжал президент, — что и время человеческой жизни, которое по сравнению с вашим мгновение, и ваше, которое кажется нам эпохой, — маленькие капли в море времени. И если они ничтожны, то одинаково ничтожны оба…

Этого гигант не ожидал. Это были не только слова примирения, не просто истина, а истина примирения. Главное было не в словах и не в мысли, которую они выражали, а в добром чувстве, с которым были сказаны.

Но президент видел, что ответить таким же чувством пришелец почему-то не может или не хочет. Президент уже начал отчаиваться и, чтобы не наступило зловещее молчание, произнес:

— Именно поэтому мы должны доверять друг другу.

Лицо гиганта — это заметили все в зале и те, что сидели у телевизоров, — стало угрюмым. Люди услышали откровенно насмешливые слова:

— Если это так, быстроживущие, то почему же вы забрали и присвоили или уничтожили мое оружие?

Вместо ответа президент нажал на кнопку, что-то скомандовал в микрофон.

Открылась боковая дверь, и в зал въехал автокар. На его площадке стоял открытый ящик, а в нем лежал тот предмет, который когда-то в пустыне гигант держал в руке. Автокар подъехал к гиганту и остановился.

Михаил Григорьевич даже привстал из кресла от волнения.

«Этого нельзя допускать, — подумал он, но тут же спросил себя: — А может быть, это и явится «сухарем»»?

— Как видишь, мы не присваивали и не уничтожали того, что принадлежит тебе, — спокойно сказал президент. — Возьми его.

Гигант недоверчиво взял и осмотрел оружие, будто проверяя, осталось ли оно таким, каким было раньше. Лицо пришельца изменилось. Та тень, которую Михаил Григорьевич определил как выражение злобы, исчезла и больше не появлялась.

Гигант снова посмотрел на часы, и археолог понял, что опасность не исчезла.

— Все равно, ничего изменить нельзя, — сказал пришелец. — Посеянное семя должно дать плод. А оно посеяно — и уже принадлежит истории. Теперь его не вернуть, Одному из нас вы причинили боль, пусть и по незнанию нанесли рану, и расплата неминуема, даже если я хочу что-то изменить…

Михаил Григорьевич сразу вспомнил о куске, который отбил у «статуи» покойный Алеша Федоров. И хоть не все в зале поняли, о чем идет речь, но все ощутили опасность которая парила над ними. И оттого, что они не знали, ни как она называется, ни как выглядит, ледяная, сковывающая тишина наполнила зал до самого потолка, как вода наполняет аквариум с запертыми в нем рыбами.

И тогда из кресла на сцене встал человечек, казавшийся совсем маленьким в этом огромном зале, немолодой, с седыми висками, с ничем не примечательными чертами лица. Он был рядовым археологом, не имел высоких научных званий, хоть и находился на сцене среди академиков и лауреатов. Но он подошел к президенту, и тот протянул ему микрофон. Михаил Григорьевич сказал:

— Возможно, ты прав, долгоживущий. Но разве все люди виноваты в том, что случилось? Человека, который нанес рану, уже давно нет в живых. За ошибку он заплатил жизнью. Я был тогда рядом с ним и не остановил его. Что ж, возьми и мою жизнь, если история так распорядилась, и пусть старая рана больше не стоит между нами.

Он понял, что наконец попал в самую точку, повторил то, что тогда Светлана сделала с пленным. Гигант с отвращением глянул на оружие, на часы, его лицо исказилось. Казалось, что на этот раз бесстрастный автомат-переводчик заговорил по-другому, донес чужую муку, сожаление о том, чего не поправить:

— Время! Если бы я имел его в запасе! Но истекают последние секунды… Время — вот чего всем разумным всегда не хватает, какой бы длинной ни была их жизнь! Ничего не изменишь, ничего…

— Погоди, — сказал президент, снова выступая вперед. — Объясни.

— Я ничего не успею даже объяснить вам, быстроживущие, как вас всех уже не будет. Этот предмет — универсальное оружие разведчиков. В нем находится заряд, достаточный для того, чтобы разрушить целую звездную систему. У аппарата есть искусственный мозг, решающий выбор волны, приемник и передатчик. Нужно лишь перевести вот эту стрелку, и аппарат начинает поиск противника, а найдя, анализирует колебания его клеток. Аппарат начинает излучать волны энергии, убивающие любые существа, ритм колебаний которых совпадает с заданным. Как только я узнал о ране, нанесенной моей любимой, то перевел стрелку. Если бы не ваш катализатор времени, оружие начало бы действовать почти через год по вашему счету. За это время его все равно нельзя забросить на безопасное расстояние, но можно было бы попытаться придумать что-нибудь. Теперь же остались секунды, а вскрыть аппарат нельзя — это повлечет взрыв…

Он посмотрел на часы. Туда же смотрели и люди, сидящие в зале и находящиеся дома у экранов, Один пожалел, что «не успею доиграть партию с соседом», седьмой испугался…

Михаилу Григорьевичу хотелось закричать: «Неужели ничего нельзя сделать? Мы боялись атомной войны, роковых ошибок в отношениях между странами, но никто бы не подумал, что роковой для всего человечества окажется ошибка покойного Алеши Федорова!» Он посмотрел на президента и с удивлением увидел, что тот сохраняет спокойствие и собирается ответить пришельцу.

— Надежда осталась, — сказал президент. — Мы не знали, что за предмет в твоей руке, но догадались, почему ты взял его в руку. Мы поняли, что он может оказаться оружием, приготовленным к бою. Значит, на него нельзя было действовать катализатором. Именно поэтому оружие было вынуто из твоей руки. Мы знаем: если разум заговорит раньше, чем оружие, — оно не выстрелит. У нас есть время, немного времени, но можно попытаться…

Снова наступила тишина, но она была не такой, как раньше.

Михаил Григорьевич подумал, что тишина, как море, имеет сотни оттенков, меняется, оставаясь сама собой. И в этой тишине отчетливо прозвучали слова пришельца:

— Спасибо вам, люди. Чтобы спасти жизнь, иногда необходимо вернуть секунду. Но никто не может этого сделать, ибо нельзя нарушить главный закон природы. А вы, живущие мгновение, подарили нам время, и, может быть, наша жизнь не станет преступлением… Разве это не самый дорогой подарок, который может сделать один разумный другому?

Снова, как тогда в пустыне, они стояли друг против друга — высшие существа — такие разные и все же сходные в основном. Ведь это они, существа, обладающие разумом, могли независимо от времени сделать свои жизни ничтожными или бесконечными…

Игорь Росоховатский

К ВЗЛЕТУ ГОТОВ!

Маяк стоял на высокой, далеко выдвинутой в море скале. Люди появлялись на маяке лишь изредка, чтобы Проверить автомагическое оборудование. Метрах в двухстах от маяка из воды поднимался островок. Много лет назад на островке, как на постаменте, установили космический корабль, который вернулся на Землю после дальнего рейса. Такие корабли не имело смысла снова отправлять в Космос.

Я приехал сюда с инженером, ведавшим маяками на всем Черноморском побережье. Когда мы поднялись на верхнюю площадку маяка, инженер передал мне бинокль и сказал:

— Будет шторм. Очень удачно: перед непогодой он всегда оживает.

Красноватое солнце тускло отсвечивало на серых гребнях волн. Скала резала волны, они огибали ее и с шумом карабкались на скользкие, ржавые камни. Потом, гулко вздохнув, растекались вспененными ручьями, открывая дорогу новым волнам. Так наступали римские легионеры: передний ряд, нанеся удар, уходил назад сквозь разомкнутый строй, который затем смыкался и с новей силой шел на приступ.

В бинокль я мог хорошо разглядеть корабль. Это был очень старый двухместный звездолет типа «Дальний разведчик». В носовой части выделялись две аккуратно заделанные пробоины. Вдоль корпуса проходила глубокая вмятина. Кольцо гравитационного ускорителя было расколото на две части и сплющено. Над рубкой медленно вращались конусообразные искатели давно устаревшей системы инфразвукового метеонаблюдения,

— Видите, — сказал инженер, — он чувствует, что будет шторм.

Где-то тревожно закричала чайка, и море отозвалось глухими ударами волн. Серая дымка, поднятая над морем, постепенно заволакивала горизонт. Ветер тянул к облакам посветлевшие гребни волн, а облака, перегруженные непогодой, опускались к воде. От соприкосновения неба и моря должен был вспыхнуть шторм.

— Ну это я еще понимаю, — продолжал инженер: — солнечные батареи питают аккумуляторы, и электронный мозг управляет приборами. Но все остальное… Иногда он словно забывает о земле, о море, о штормах и начинает интересоваться только небом. Выдвигается радиотелескоп, антенны локаторов вращаются днем и ночью… Или другое. Вдруг поднимается какая-то труба и начинает разглядывать людей. Зимой здесь бывают холодные ветры, корабль покрывается льдом, но стоит на маяке появиться людям, и лед моментально исчезает… Между прочим, на нем и водоросли не нарастают…

Море наступало на островок. Волны шли одна за другой — и каждая следующая была выше и сильнее предыдущей. Насколько видел глаз, все было заполнено серыми волнами. На корабле зажглись штормовые огни.

— Вот-вот, видите! — торжествующе произнес инженер. — Сейчас он включит свой прожектор. Временами мне кажется, что он улетит. Возьмет и улетит… Был я здесь как-то ночью, так до сих пор… Понимаете, Луна поднималась над морем, и корабль… он прямо-таки тянулся к ней. Эта труба, антенны и еще какие-то штуки вот-там, позади рубки, — все было, устремлено к Луне. Мистика!..

Я объяснил инженеру, что никакой мистики здесь нет. На кораблях, поставленных на вечную стоянку, не выключают электронную аппаратуру. Это нужно, чтобы корабль сам о себе заботился: принимал меры против коррозии, обледенения, не допускал скопления пыли и грязи, сигнализировал при непредвиденной опасности.

Случается, что электронный мозг делает и то, что совершенно не нужно: ведет наблюдение за Луной и звездами, регистрирует космическое излучение, магнитные бури… Но улететь в Космос корабль не может: на нем нет экипажа, нет горючего, нет основных агрегатов гравитационного ускорителя.

Инженер с сомнением покачал головой и спросил:

— А труба? Зачем он наводит ее на маяк?

Я не успел ответить.

Над каплевидной рубкой корабля выдвинулся прожектор. Синеватый луч легко пробил нависшую над морем предштормовую дымку. Скользнув по берегу, луч уперся в основание маяка, а затем поднялся к площадке.

От яркого света я невольно закрыл глаза. Прожектор тотчас же погас.

— Смотрите! — изменившимся голосом воскликнул инженер и быстро взял у меня бинокль. — Смотрите! Этого еше никогда не было…

На корабле зажглись все бортовые огни. Они осветили черные, отшлифованные волнами камни островка и зеленоватый корпус звездолета. В борту корабля возникла щель: раздвигались створки главного люка.

— Этого… не было! — возбужденно повторил инженер.

Он не отрывался от бинокля и говорил очень громко, почти кричал. Ветер, уже набравший силу, гудел в стальных фермах маяка, и я слышал только обрывки фраз: «За сорок лет… мои предшественники… никто не знал…»

Волны захлестывали островок. Но старый корабль, видавший великие ураганы Звездного Мира, перестал обращать внимание на надвигающийся шторм. С торжественной, даже величественной неторопливостью он делал все то, что полагается делать перед взлетом.

Из открытого люка опустился трап. Сложная система антенн приняла походное положение. В центральной части корпуса выдвинулись короткие, резко отогнутые назад крылья. За дюзами стартового двигателя появились газовые рули. Они были погнуты, эти рули, однако безукоризненно стали так, как это требовалось для короткого разбега по воде. Перископический датчик видеосистемы («труба», о которой говорил инженер) повернулся в сторону открытого моря. Трижды мигнул зеленый огонь старт-сигнала, и над рубкой поднялся алый вымпел.

Это был традиционный сигнал: «К взлету — готов!» Волны перекатывались через островок, вокруг корабля кипели буруны. Мне вдруг показалось, что море неподвижно, а корабль несется вперед. Мне показалось, что слышен грохот стартового двигателя. Это длилось несколько секунд, не больше. Но я понял, почему для вечной стоянки корабля выбран этот маленький, неприметный островок.

Внезапно огни на звездолете погасли.

Мы долго ждали. Ветер все сильнее и сильнее раскачивал площадку маяка.

— Надо идти! — наклонившись ко мне, прокричал инженер и вытер мокрое лицо.

Низко, над самой водой, полыхнула до синевы накаленная молния. Протяжные громовые раскаты слились с ревом волн.

Шторм начался.

Когда мы спускались по винтовой лестнице, инженер сказал: — Все дело в том, что он искал вас. Он всегда рассматривал людей, но только сегодня он увидел вас и открыл люк.

— Почему именно меня? — спросил я. — Ведь мы были вдвоем.

— На вас форма Звездного Флота, — ответил инженер и убежденно повторил: — Ну да, на вас форма астронавта.

Это была очень наивная идея, впрочем простительная неспециалисту. Электронные машины на старых звездных разведчиках не умеют различать одежду людей.

Вероятно, машина узнала, что надвигается сильнейший шторм, и приняла самое простое в этих условиях решение — взлететь, уйти от шторма. Подняться корабль, конечно, не мог, но все-таки подготовился к взлету.

Выслушав мое объяснение, инженер неуверенно сказал:

— Что ж, возможно, все так и обстоит… Не спорю… Однако он уже сорок лет на этом островке. Сорок лет! Неужели за это время в его электронной памяти ничто самопроизвольно не изменилось?..

Я не ответил инженеру. Я думал о другом.

Звездолет был навечно прикован к камням. Над ним проносились другие корабли, всходили и заходили далекие звезды. И если хоть что-то похожее на разум теплилось в старом корабле, о чем мог думать его не знающий сна электронный мозг?

Сорок лет этот, мoзг был предоставлен самому себе.

Генрих Альтов

МОРЕПЛАВАНИЕ НЕВОЗМОЖНО

Совет Мудрых заседал уже две луны.Две луны доступ в священную хижину был закрыт для всех, кроме двух старух, трижды в день приносивших пищу и питье. Но и они не смели вымолвить ни слова. Никто не имел права влиять на решение Совета.

Да, две луны! Вопрос был достаточно серьезен.

И все-таки пора было кончать.

— Итак, — сказал председатель Совета Мудрых, старый Кич, прославленный создатель переносной колыбели, — прежде всего мне хочется еще раз поздравить молодого ученого Че с выдающимся успехом. Выдолбленное бревно, которому решением нашего Совета дано имя лодки, позволило расширить район рыбной ловли у берегов нашего Единственного острова. Однако группа совсем юных безумцев хочет использовать лодку, чтобы отправиться на поиски каких-то других островов. При всем моем уважении к достижениям Че я должен отметить, что его лодка перевернется, едва только подует сильный ветер. Путешественники идут на верную гибель. Море, только море вокруг! А рифы! Акулы! Осьминоги! Священное уважение к жизни человека… — оратор неожиданно всхлипнул. — Все вы понимаете мое волнение… Мой сын…

Великий Гр, получивший свое прозвище за открытие хлебопечения, говорил раздраженно и резко.

— Эти разговоры об отплытии заставляют незрелые умы сочинять нелепые сказки, которые они называют гипотезами.

Охотник Оге нашел недавно в далеком лесу нож из такого камня, какого мы до сих пор не видели. Он заявил, что этот камень могли когда-то привезти пришельцы с «других островов».

С каких, когда, где, на чем?

Недостойно мудреца прибегать для объяснения непонятных явлений к таким фантастическим догадкам.

Что же касается самих сумасбродных планов… Никто из моих родных не собирается уплывать с острова, и естественная тревога не мешает мне в отличие от почтенного Кича трезво оценивать возможности лодки.

Уважаемый Че и его ученики недавно предложили такие усовершенствования, как весла и парус. Так называемый киль не дает лодке перевернуться. А рифы всегда можно обойти. Словом, за жизнь путешественников можно не бояться.

Но меня возмущает сама бесцельность этой затеи. Куда им плыть, этим сорвиголовам? Вон та черная точка на горизонте, как они утверждают, еще один остров. Но если это так, зачем бы наши предки назвали наш остров Единственным? И даже если там есть какая-то земля, то на ней наверняка нет ничего, что было бы достойно, внимания. Тем более нет других людей. Правде надо смотреть в глаза. Я не люблю иллюзий, к которым так тянется молодежь. Мы единственные люди на Единственном обитаемом острове среди безграничного океана.

Словом, дерзких юношей надо заставить прослушать мой курс географии.

— И это уже будет для них достаточным наказанием, — пробурчал себе под нос Кич… и предоставил слово Виру, обессмертившему себя изобретением денег.

— Не надо быть пессимистом, — мягко заговорил великий финансист. — Кто-то утверждал во время оно, что никогда не станут люди отдавать за никому не нужные ракушки кур и плоды только потому, что эти ракушки названы монетами. Но прогресс остановить нельзя. Все мы знаем массу примеров торжества нового.

Лодка куда-нибудь да приплывет. Что, однако, получит от этого остров? Уплыть в море хотят молодые сильные люди, лучшие охотники, рыболовы и землепашцы. Кто вместо них возделает их поля, добудет зверя и рыбу? А ведь им еще придется взять с собой много мяса и хлеба, ананасов и бананов. Да и на паруса уйдет столько шкур, что можно было бы одеть десятки людей. Я уже не говорю о лучших деревьях, которые рубятся для изготовления лодок.

Никогда еще ученые и изобретатели не требовали от островитян таких больших жертв. А что они обещают взамен? Ничего конкретного! Разве что рыба вдали от берегов лучше пойдет в сеть, но никто еще не был в открытом море и не может этого подтвердить, да и рыбы нам пока хватает. Словом, вся эта выдумка просто нерентабельна!

— Всегда вы так, меркантильный вы человек! — выкрикнул Зит, лучший лекарь острова. От гнева он, казалось, готов был накинуться на Бира с кулаками. — Значит, если бы эти молодцы доказали вам, что дело может дать прибыль, вы бы их на него благословили? Стыдно! Знаете ли вы, какая горькая участь ждет человека в открытом море?

В течение луны я наблюдал за людьми, сидящими в лодках. Ничего не жалея для науки, готовый к любым жертвам, я поставил эксперимент и на себе.

Могу вам доложить, что лодку все время качают волны, все кажется зыбким и неустойчивым. От этого кружится голова, тошнота подступает к горлу. Я был вынужден прервать опыт и не рискнул повторить его. Я предостерегал наших новоявленных мореплавателей, говорил об ужасных последствиях этой болезни. Увы, слово старших так мало значит для современной молодежи! Эти юнцы утверждают, что болезнь, которую я назвал морской, быстро проходит, что они больше не страдают ею. Мальчишки забывают, что чем дальше в море, тем выше волны, и болезнь набросится на них с новой силой.

Но это, поверьте мне, еще не самое страшное.

Вдали от родных берегов путешественников будет окружать только море. Ни клочка земли, ни зеленого деревца, ни хотя бы голого обломка скалы. Они не услышат ни пения птиц, ни шелеста листьев. Только волны, волны, волны и их бесконечный однообразный рокот. Страшнее пытки не придумаешь! Говорю вам, если бы их лодка сразу перевернулась, это было бы еще не самое худшее.

Простая гуманность велит нам не дать бедным смельчакам осуществить их замысел, Я каждого из них лечил от кори и свинки, мне тяжело предлагать это, но выход только один: всех «путешественники» надо связать и держать под замком, пока они не откажутся от задуманного и не станут снова добропорядочными гражданами…

— Принято единогласно, — объявил председательствующий Кич.

Разминая ноги и откашливаясь, члены Совета Мудрых вышли на площадь.

Первым, кого увидел Кич, был его собственный сын.

— Папа, мы уже два солнца дожидаемся возможности поговорить с вами! — крикнул юноша, бросаясь к отцу. — Мы побывали вон на том острове, что чуть виднеется на горизонте. Привезли семена удивительного дерева, которое приносит плоды не сладкие, а жирные. С нами приехал специалист по его выращиванию, познакомься, пожалуйста. И потом, папа, те люди хотят обмениваться с нами товарами. А какие там девушки!

ПОТОМКИ ДЕЛАЮТ ВЫВОДЫ

Петру было грустно. Здесь, в Беловежской пуще, его предки охотились на медведей и зубров. Но даже о зубрах известно куда больше, чем о людях прошлого. Сколько документов утеряно безвозвратно! Вот и возникают споры, вроде вчерашнего…

Он включил аппарат вечной памяти.

Сергей, педагог со стопятидесятилетним стажем, говорил рассудительно, но пылко:

— Молодой философ Вородис недавно выдвинул новую гипотезу о литературе прошлых эпох. Он утверждает, что даже отрицательные герои в книгах древности — обобщенные, но реальные образы. Просто смешно! Неужели на маленькой планете Земля нашлось место хотя бы для одного Гобсека? Урии Гипа? Иудушки Головлева? Ведь их черты противоречат нраственной природе человека! Я не знаю, зачем потребовалось отрицать тот очевидный и общепризнанный факт, что вся большая литература на протяжении многих столетий была научно-фантастической. Великие писатели прошлого показывали человечеству, к чему могут привести зародыши дурных чувств и страстей. Увы, до нас дошли лишь отдельные отрывки из немногих книг. Только это еще позволяет нашему юному другу бороться за свою опрометчивую гипотезу!

Поворотом рычажка Петр оборвал вспыхнувшие аплодисменты. И тут же услышал:

— Дружище, ты уже здесь!

В следующую секунду он оказался в объятиях Намре Буга.

Мгновение — и недавно изученным приемом Петр перебросил товарища через плечо и приготовился к отражению новой атаки. Но Намре Буг, смеясь, поднял руки вверх:

— Сдаюсь! Побережем силы для медведей.

— А как старички из общества защиты животных?

— Да ну их! Требуют, чтобы каждому медведю после борьбы предоставлялись три дня отдыха. И предлагают еще раз сузить шкалу разрешенных приемов. Это после того, как какой-то увалень на Иллинойской спортбазе сломал лапу старому гризли.

— Фу! Этак нам никогда не догнать предков. Так и останемся на веки вечные хилыми потомками богатырей. Человечество вырождается на глазах! Ты слышал о последней находке археологов?

— А что такое?

— Обнаружили обрывки двух древних печатных книг. В одной из них утверждается, что человек будущего, то есть нашего времени, будет жить без зубов и без волос, на его руках останется только по два пальца. В другой — что часть людей станет странными ночными животными — морлоками. Непонятно, почему авторы пришли к таким выводам. Но — предки предупреждают! Срочно собран Совет Мудрости.

— Ага, спохватились! То-то уже предложено использовать для спортивной борьбы львов, тигров и криномусов с планеты Фай, — злорадно отметил Намре Буг.

Друзья остановились у скромного сорокаэтажного здания на большой поляне.

Перед входом стояла великолепная скульптура, изображающая борьбу человека с медведем. На постаменте горели древнерусские буквы: «Трех белок и соболя взял и того же дни… пятнадцать медведей оборол».

— Вот позавидуешь, — сказал Намре Буг, — в день можно было встретиться с пятнадцатью, а теперь жди очереди месяц.

— А вдруг в рукописи пропущен срок, за который он поборол медведей?

— Не будь таким осторожным, товарищ программист! Если мы с тобой справимся за день с пятком медведей, то, представляешь, наш предок! Могу сообщить тебе как историк: сохранились особые документы, которые за точность зовут былинами. В них говорится о людях, носивших посохи в сорок пудов — шестьсот сорок килограммов — и вырывавших из земли дубы с корнем.

— Позволь с тобой не согласиться, — начал Петр, но тут их перебил голос, хозяин которого предпочел остаться невидимым:

— Только что получено от генеральной медицинской коллегии важное сообщение. Наконец-то девушкам разрешено принять участие в борьбе с медведями. Естественно, мы все уступили спортсменкам очередь. Как вы, товарищи?

— Разумеется, — вздохнули друзья.

— Нет, пора придумывать какой-то новый вид спорта, — покачал головой Петр.

— Давай разработаем правила по вырыванию деревьев с корнем, — подхватил Намре Буг.

— Хорошо бы, — с сомнением произнес Петр. — Только что скажет комиссия по озеленению?..

Роман Подольный

БЕГЛЕЦ

Исчезновение Митрофана Кузьмича Цыбули наделало немало шуму в Алуште. Болтали разное… Работники районной милиции искали старого лесника даже в огромных бочках местного Винкомбината, в которых хранились знаменитые крымские вина.

Что касается Евдокии Макаровны — жены дяди Митрофана, то она была твердо убеждена, что старик отправился прямо в ад. Она даже отслужила панихиду по грешнику Митрофану, которого черти упекли в самое горячее место адской кухни.

Об Альбине Евдокия Макаровна рассказывать не любила.

— Ну, жил во время оккупации. Кто его знает, откуда взялся… Не такой был, как все. — Она тяжело вздохнула. — Непонятный какой то… И будущее предсказывал. Что сказал, все как по часам исполнилось… А уж куда делся потом… — она махнула темной морщинистой рукой и потерла углы глаз кончиком головного платка.

Я понял, что воспоминания причиняют ей боль, и не настаивал. Позднее догадался, что память об Альбине для Евдокии Макаровны слишком дорога. Старуха ни с кем не хотела делиться ею. Альбин был для нее почти сыном.

Стояла весна. Цвели сады. Море дышало порывами прохладного ветра. Приезжих было мало, и дача Евдокии Макаровны пустовала. Вечерами мы подолгу сидели вдвоем на веранде у большого медного самовара. Пили чай с прошлогодним вареньем, тихо разговаривали. Говорила больше Евдокия Макаровна, а я поддакивал невпопад и снова и снова вспоминал утро того удивительного дня…

* * *

Уже не первый год проводил я конец весны, а иногда и начало лета в домике дяди Митрофана на окраине Алушты. Посреди тенистого виноградника хозяева устроили беседку. Там стоял грубо сколоченный стол. За ним хорошо работалось в яркие солнечные дни, когда небо кажется прозрачным и глубоким, а редкие облачка цепляются за скалистые вершины гор.

Море было рядом, его шум долетал вместе с дуновениями легкого ветра. Сам дядя Митрофан появлялся редко. Летом он больше жил в лесной сторожке.

— Чтобы не мешать отдыхающим, — объяснял он, когда заглядывал домой.

В то утро он был дома…

Помню, у меня не клеилось с очерком. Я бросил перо и вышел в сад. Дядя Митрофан в трусах, толстый и грузный, восседал на скамейке под густым зеленым навесом виноградных лоз. Маленькими глазками, спрятавшимися в глубоких складках коричневого от загара лица, он следил, как Евдокия Макаровна перебирала какой то хлам в большом кованом сундуке.

Увидев меня, старик оживился.

— А, литератор, чернильная твоя душа, здорово, здорово! Чего дома торчишь? Шел бы на море. Все равно больше не заплатят, если днем сочинять. Я бы, если бы был сочинителем, только по ночам писал…

— Чего привязался к человеку! — ворчливо вмешалась Евдокия Макаровна. — Лучше иди штаны надень. Срам глядеть! Если бы он был сочинителем!.. О чем тебе сочинять, басурману лысому?

Однако дядя Митрофан был настроен мирно.

— Заглохни! — посоветовал он жене и, потирая небритый подбородок, продолжал: — Мне есть чего рассказать… Мне из пальца высасывать не надо. А он вот не знает, об чем писать. По глазам вижу. Верно?..

— Верно, — признался я.

— Ну то то. Люблю за правду. А ты возьми и напиши, скажем, про меня. Напиши, какой я есть. Правильно напишешь, живи бесплатно, пока не надоест…

— Тьфу! — плюнула Евдокия Макаровна и ушла в комнаты.

— Зачем она это тряпье хранит? — спросил я, чтобы переменить тему разговора. — Все моль поела.

— Баба, — проворчал дядя Митрофан, заглядывая в сундук. — С нее какой спрос. Она эту сундучину лет десять не открывала; все просила из погреба вытянуть. Я сегодня выволок, так она теперь зудит, что из за меня все погнило.

Он запустил руку в сундук и сердито встряхнул тряпки. Пахнуло сыростью. Стайка серебристых молей поднялась из тряпья и заметалась в воздухе, спасаясь от солнечных лучей. Дядя Митрофан выгреб из сундука сверток старых половиков и швырнул на землю. Один из половиков развернулся; в нем оказалось что то, похожее на широкий блестящий пояс с двойной портупеей. При виде пояса дядя Митрофан ошеломленно ахнул. С быстротой, не свойственной его грузной фигуре, он нагнулся, схватил пояс и принялся внимательно разглядывать, покачивая седой квадратной головой.

— Что за штука? — поинтересовался я, указывая на ремни портупеи, скрепленные серебристыми металлическими дисками.

Дядя Митрофан подозрительно глянул по сторонам.

— Это, брат, такая штука, — он натужно закашлялся, — такая штука… Да… Леший знает, как сюда попала. Вот не думал, что она у меня осталась.

— А что это?

— Подожди, дай вспомнить, как было…

Дядя Митрофан потер небритые щеки, почесал голову.

— Эта штуковина от него ведь осталась. Вроде бы радио тут внутри, а может, и еще что… Он эти ремни не снимал. Даже спал в них… И часто при мне вот это колесико крутил.

Дядя Митрофан осторожно поскреб пальцем один из серебристых дисков на ремнях портупеи.

Я нагнулся, чтобы получше рассмотреть диск. Он состоял из нескольких колец, вставленных одно в другое. На кольцах были тонко выгравированы деления и ряды цифр. В центре находилось выпуклое желтоватое стекло, напоминавшее глаз. Я потрогал ремни портупеи. Это была не кожа, а какая то незнакомая мне пластмасса — прочная и эластичная. Едва ощутимые утолщения свидетельствовали, что внутри портупеи скрыты металлические части.

Сырость и плесень не оставили следов на этом странном приспособлении. Ремни были сухи и чисты, а металл блестел так, словно его только что отполировали. Нет, это не было похоже на радиопередатчик, скорее на крепление парашюта. Только для чего могли служить блестящие кольца с рядами цифр, этот глазок и металлические детали внутри?

Я посмотрел на дядю Митрофана. Он был явно встревожен находкой. Его толстые пальцы дрожали. Он беспокойно оглядывался по сторонам. Не выпуская из рук портупеи, снова начал рыться в сундуке, перевернул ворох тряпья, долго шарил под ним; потом поднялся, отер пот со лба и, отдуваясь, присел на край сундука.

— Еще что нибудь должно быть? — спросил я.

Он не ответил. Сидел, припоминал что то.

— Зачем не за свое дело берешься? — раздался ворчливый голос Евдокии Макаровны. — Кто тебя просил помогать? Ишь, расшвырял все. Шел бы лучше спать, если дела найти не можешь.

— А что? Могу и пойти, — охотно согласился дядя Митрофан, поспешно вставая с сундука и пряча портупею за спину. Он подмигнул мне, предлагая следовать за ним, и поковылял в свою каморку под верандой.

Евдокия Макаровна подозрительно посмотрела ему вслед, покачала головой и присела возле сундука. Я прошелся по саду и, когда Евдокия Макаровна нагнулась над сундуком, проскользнул в комнату дяди Митрофана.

Он сидел на кровати, большими узловатыми руками поглаживал портупею. Жестом пригласил меня сесть рядом.

— Можешь верить, можешь не верить, — сказал он, вздыхая, — а было так…

Он рассказывал долго и путано, часто останавливался, чтобы припомнить события, пропускал подробности, потом возвращался к ним, многое повторял, словно убеждая самого себя. Рассказ изобиловал отступлениями, в которых он пытался по своему объяснить происходившее. Эти объяснения были наивны, а подчас еще более фантастичны, чем те удивительные события, свидетелем и участником которых ему пришлось стать.

Для краткости я опускаю большинство рассуждений дяди Митрофана, сохранив лишь главное — поразительную историю Беглеца…

* * *

Это произошло ранней весной тысяча девятьсот сорок третьего года. По ночам зарево полыхало над крымскими лесами, в которых укрывались партизаны. У моря в Алуште и Ялте гулко стучали по разбитым тротуарам каблуки фашистских офицеров и полицейских.

Поздним ненастным вечером дядя Митрофан возвращался из лесной сторожки домой. Пропуска у него не было, и он осторожно пробирался по тихим, безлюдным улицам, проклиная немцев, ненастье и ревматизм.

Ни одно окно не светилось, под ногами хлюпала размокшая глина, над головой быстро плыли черные, мохнатые облака. В просветах между ними изредка появлялась луна, и тогда казалось, что облака останавливаются, а луна стремительно несется по небу, торопясь сбежать из этой черной, враждебной ночи.

У входа в кипарисовую аллею дядя Митрофан остановился. До дома было уже недалеко, но в аллее темно, как в погребе. Легко нарваться на патруль. Дядя Митрофан прислушался. Как будто никого… Только вдалеке шумело невидимое море.

Он сделал несколько шагов и замер на месте. Впереди, возле одного из кипарисов, шевельнулось что то более темное, чем окружающий мрак.

«Влип», — подумал дядя Митрофан, мучительно соображая, что лучше — бежать или прикинуться пьяным.

Темная фигура также не шевелилась.

«Сейчас полоснет из автомата и служи панихиду, — рассуждал дядя Митрофан, чувствуя, как его прошибает холодный пот. — Толи дело до войны! Самое большее бандита встретишь. Так это все ж таки свой… А тут, на тебе. Разбери, что у него на уме. И чего ждет? Может, не патруль?.. Эх, была не была…»

Дядя Митрофан сделал шаг вперед и шепотом спросил:

— Кто такой?

Темная фигура беззвучно отступила за кипарис.

— Видно, не патруль, — осмелел дядя Митрофан. — Чего надо? Чего по ночам шляешься? — угрожающе продолжал он, делая еще шаг вперед.

Фигура продолжала молчать, но уже совсем близко слышно было тихое прерывистое дыхание.

— Смотри, задуришь — стрельну, — быстро предупредил дядя Митрофан и, в подтверждение своих слов, звякнул в кармане ключами.

— Нет, нет, — странным, чуть гортанным голосом отозвался незнакомец, — я не враг вам. Но, во имя справедливости, помогите мне.

— Ранен, что ль?

— Нет.

— Жрать хочешь?

— Не понимаю, — помолчав, отозвался незнакомец. «Не наш, — сообразил дядя Митрофан. — Но и не немец».

— Голодный?

— Нет…

— Так какого лешего тебе надо?

— Спасибо, — серьезно сказал незнакомец, — лешего мне также не нужно. Мне ничего не нужно. Скажите только, где я и какой сегодня день.

Дядя Митрофан тихонько свистнул.

— Ясно, что за герой. А ну, пошли до хаты. На улице про такие дела не говорят.

Незнакомец, видимо, колебался.

— А вы кто? — спросил он наконец, отступая на шаг.

— Тебе я друг, — решительно отрезал дядя Митрофан. — Помогу в чем надо. Свою обязанность знаю. Мы союзников уважаем, хотя вы и не спешите со вторым фронтом… Пошли…

— Хорошо, — сказал, подумав, незнакомец. — Но неужели у вас нельзя говорить на улице о том, какое сейчас время?

— У нас, брат, такое время, что о нем лучше говорить, когда оно кончится.

— Кажется, я сильно ошибся, — сказал незнакомец.

— Это бывает, — охотно согласился дядя Митрофан. — Я сам вместо горилки раз уксуса хватил. Пошли…

Пробираясь по темной аллее, он слышал за плечами настороженное дыхание незнакомца. Наконец скрипнула калитка виноградника. Дядя Митрофан облегченно вздохнул.

— Однако добрались…

Ощупью нашел под крыльцом ключ, открыл дверь, пропустил гостя вперед. В комнате занавесил окно старым одеялом и тогда уже зажег керосиновую лампу. С интересом оглядел гостя. Перед ним стоял юноша лет двадцати, среднего роста, с узким бледным лицом, темными бровями и светлыми пепельными волосами. Он был одет в серую клетчатую куртку с черными отворотами и узкие бархатные брюки. Под курткой виднелась белая рубашка с черной ленточкой вместо галстука. Тонкий резиновый плащ с капюшоном, который юноша снял, войдя в комнату, едва ли мог согреть хозяина в холодную мартовскую ночь.

— Продрог, небось, — сказал дядя Митрофан, поеживаясь в своем ватнике. — Вот беда. Водки нет и дров, брат, не заготовлено. Завтра жинка печку истопит. А сейчас я на керосинке чайку вскипячу. Погреемся.

— Нет, мне не холодно, — своим звенящим, гортанным голосом сказал юноша. — Но я вам очень признателен, что приютили меня. Я здесь совсем никого не знаю. Откровенно говоря, я даже не знаю, где я.

«Вот, сбрасывают людей, а без толку, — мелькнуло в голове у дяди Митрофана. — Ни карт, ни одежонки приличной. Оденут, как клоуна, а он сразу и засыпется. Этого, наверно, в Румынию предназначали, а он вот куда угодил. Хорошо еще, не в море. И что бы делал, если бы меня не встретил».

— Ну, давай знакомиться, — продолжал он, обращаясь к гостю, — меня Цыбулей звать, по имени Митрофан, по батюшке Кузьмич, а тебя как?

— Мое имя Альбин, — сказал юноша.

— Что же, имя неплохое, — одобрил дядя Митрофан. — А фамилия?

— Зовите меня просто Альбин, — смущенно улыбнулся юноша.

— Альбин так Альбин, — согласился дядя Митрофан. — Молод, а конспирацию знает. И между прочим, правильно. Мне твоя фамилия ни к чему. Завтра я тебе одежонку приличную достану; в твоей на улицу не выйдешь, сразу арестуют. Документы то есть? Паспорт или еще что?

— Не знаю, — нерешительно промолвил Альбин. — Но скажите, пожалуйста, куда я попал? Что это за место?

— Алушта…

— Алушта? — повторил юноша, слегка пожимая плечами. — Не помню такого… А какая… страна, или, как это называется… государство?

— Да ты что, с луны упал? — удивился дядя Митрофан. — Крым это. Крым то ты знаешь? Чему только вас учат там… А государство здесь было советское, пока фашисты не пришли. Вот вышвырнем их, и опять оно будет… А тебе то куда надо было?

— Не совсем сюда, — горестно вздохнул юноша. — Теперь уже все равно, но боюсь, это не единственная ошибка. Какой сегодня день?

— Шестое марта.

— Ну, а дальше?

— Чего дальше?

— Шестое марта какого года?

Дядя Митрофан ошеломленно разинул рот.

— Да ты что, шуткуешь надо мной, хлопче? — угрожающе протянул он и так треснул кулаком по столу, что со звоном подскочили стаканы.

— Не сердитесь, Кузьмич, — тихо сказал Альбин. — Я правду говорю. Я не знаю, какой сейчас год. Так получилось. Я… долго болел… Все забыл…

— А ты когда заболел друг, в каком году? — подозрительно осведомился дядя Митрофан, не сводя глаз со своего гостя.

— Уж давно… Но я забыл…

— Как же тебя больного на такое дело послали?

— На какое дело?

— Ну ладно, — махнул рукой дядя Митрофан, — меня это не касается. Только я тебе так скажу: врать надо с умом, а то сразу попадешься.

Альбин потер тонкими пальцами бледный лоб.

— Все таки какой же сейчас год?

— Тысяча девятьсот семидесятый, — насмешливо проворчал дядя Митрофан.

Гость не обиделся. Он внимательно посмотрел на старика, соображая что то, и уверенно сказал:

— Нет, не может быть.

— Верно, не дожили еще. А если я скажу так — тысяча восемьсот семидесятый?

Альбин вздрогнул. В его больших черных глазах блеснули золотистые огоньки. Однако, чуть подумав, он тряхнул головой.

— Думаю, что и это неправда.

— То есть, как это «думаешь»? — рявкнул дядя Митрофан. — Да ты что? Ты подожди! Слушай, а может, у тебя тут того, — дядя Митрофан повертел большим пальцем возле виска. — Может, ты драпака дал из этого места, где вашего брата под замком держат? Ну, понимаешь?

— Не понимаю, — сказал Альбин, — но, если вам неприятны мои вопросы и мое присутствие, я уйду…

— Молчи, — оборвал дядя Митрофан. — Куда пойдешь, непутевая башка! Ложись спать, завтра подумаем, что делать… А год сейчас, по правде сказать, поганый; люди его крепко запомнят — военный тысяча девятьсот сорок третий год.

— Тысяча девятьсот сорок третий, — повторил Альбин, прищурившись. — Вероятно, вы снова шутите, Кузьмич.

— Шучу? — опешил дядя Митрофан. — Тетка твоя курица пускай этим шутит. «Да чего я с ним разговариваю? Ясно — сумасшедший». — Идем, продолжал он вслух. — Постель в соседней комнате.

Гость не спеша поднялся, взял плащ, подошел к двери, но вместо того чтобы отворить ее, ударился о нее со всего размаха лбом. Испуганно отпрянув назад, он смущенно улыбнулся дяде Митрофану:

— Забыл, что надо самому…

Он потер лоб и, нащупав ручку, осторожно отворил дверь.

«Сумасшедший, — окончательно решил старик. — Откуда только взялся на мою голову! Еще хату ночью спалит…»

* * *

Однако ночь прошла спокойно. На другое утро, заглянув в комнату Альбина, дядя Митрофан застал своего гостя уже на ногах. Вид у юноши был измученный и встревоженный. Он почти не коснулся скудного завтрака, отвечал односложно, думал о чем то своем.

На вопрос, чем он расстроен, коротко ответил:

— Со мной случилась большая беда, я предполагал. Не спрашивайте; все равно вы не поймете, в чем дело…

Дядя Митрофан обиделся, но промолчал.

Прошло несколько дней. Альбин не покидал комнаты, почти ничего не ел. С утра до вечера он сидел на кровати, напряженно думал о чем то. Время от времени, схватив листок бумаги, покрывал его строчками непонятных знаков, цифр и кривых линий, писал, зачеркивал, снова писал, потом рвал все на мелкие клочки и опять погружался в раздумье.

Иногда он вскакивал и принимался бегать по маленькой, тесно заставленной комнате, бормоча непонятные слова. Потом успокаивался и часами сидел неподвижно, безучастный ко всему.

Дядя Митрофан заходил, садился возле. Альбин молчал, устремив глаза в одну точку. Казалось он не замечал присутствия дяди Митрофана.

— Куда он глядит? — недоумевал старик и старался найти на беленой стене то место, которое так привлекало внимание Альбина.

— Верно далеко глядит. Ох, далеко… А что видит?..

Порой какая то тень пробегала по бледному лицу Альбина. Тонкие черты искажались гримасой боли: юноша резко встряхивал головой, словно пытался прогнать тяжкие воспоминания.

«Переживает, — думал дядя Митрофан. — Конечно, будешь переживать, если не туда попал, куда посылали… А может, ждет чего? Книжек ему, что ли каких достать? Почитает, глядишь, про беду свою и забудет на малый час».

Дядя Митрофан слазил на чердак, разыскал среди старых ящиков и пустых бутылок стопку запыленных книг — библиотечку ушедшего на фронт внука, выбрал несколько штук, обтер тряпкой и принес Альбину.

— Старинные, — задумчиво сказал юноша, осторожно листая страницы тонкими, длинными пальцами.

— Какие там старинные! — махнул рукой дядя Митрофан. — Перед самой войной куплены.

— О, конечно, — смутился Альбин, — я неточно выразился. Книги — такая вещь… Чем им больше лет, тем они ценнее… Я хотел сказать, что пройдут столетия, и некоторые из этих книг станут большой редкостью. За ними будут охотиться исторические библиотеки, музеи, любители старины. И даже не всегда за тем, чтобы их читать. Тогда это будет иначе… Книга скоро утратит свою роль сокровищницы человеческого опыта и знаний. Магнитные и электронные записи гораздо удобнее. Книги будут интересовать лишь лингвистов, историков, да коллекционеров. Вот эта, например, она станет настоящим сокровищем для собирателей редкостей.

— Подорожает, что ли? — не понял дядя Митрофан.

— Подорожает? — повторил Альбин. — Ах, то есть станет дороже. Нет, это не то слово. Оценивать ее никто не будет. Это ни к чему. Просто она станет уникальной, бесценной… Библиотеки, имеющие такую книгу, будут вправе гордится. Ее написал кровью сердца мудрый человек в годы Великой Перестройки. Ее будут хранить среди других редкостей во дворце из металла и стекла, куда не проникает жара и холод, влага и пыль…

Дядя Митрофан покачал головой и осторожно смахнул паутину с корешка книги, которую Альбин держал в руках. Порывшись в кармане, достал старенькие очки в поржавевшей оправе, приладил их на нос, через плечо Альбина с любопытством и опаской глянул на заглавие. Удивленно заморгал маленькими глазками и еще раз перечитал заглавие, шевеля толстыми губами. Потом поглядел исподлобья на своего гостя.

Лицо Альбина оставалось задумчивым и серьезным.

— А ведь все таки псих, — пробормотал дядя Митрофан и, насупившись вышел из комнаты.

Книги не заинтересовали Альбина. Он перелистал их и больше к ним не прикасался. По прежнему сидел, молчал, думал… Казалось, он не отдавал себе отчета в опасности своего положения. Дядя Митрофан со страхом размышлял, что будет, если немцы устроят очередную облаву или обыск. Наконец он не выдержал и решил поговорить с гостем начистоту.

Свой рассказ о войне и оккупации он закончил словами:

— Понимать надо, в какое время живем. Никто не знает, что через час будет…

— Я понимаю, — тихо сказал Альбин, — и о многом я знал раньше. Но действительность оказалась в тысячи раз проще и… страшнее. До чего я был наивен Кузьмич! Чтобы понять по настоящему, недостаточно знать, надо видеть, участвовать самому… А я связан; связан понятиями и законами иного мира. Я лишен прав вмешиваться. И это ужаснее всего… Если бы можно было начать сначала! Поверьте, Кузьмич, я не могу сейчас помочь вам. Я вынужден ждать… Может быть, силовое поле восстановится, и тогда… Как бы это объяснить? Я еще не понимаю, что произошло, почему прекратилась связь и исчезло поле, но…

— Я ему про деда, а он про бузину, — раздраженно прервал дядя Митрофан. — Меня твои тере фере не интересуют. И помощи я от тебя никакой не жду. Ты лучше скажи, чего делать будем, если немцы нагрянут.

— Я сделаю все, что вы посоветуете.

— Первое разумное слово за неделю, — смягчился дядя Митрофан. — Тогда слушай. Документы у тебя какие есть?

— Документы?.. Ах, да… Никаких нет.

— Беда с тобой. В такое время разве можно без документов!..

— Я не знал, — Альбин смущенно пожал плечами.

— Тогда вот что. Я тебя спрячу в сторожке в лесу. Туда немцы не заглядывают. Ну, а там — поглядим… Согласен?..

Гость молча кивнул головой.

* * *

Они вышли на рассвете следующего дня. Альбин не стал переодеваться. Он согласился лишь взять резиновые сапоги, а поверх своего черного плаща надел старый брезентовый дождевик дяди Митрофана. На прощанье он низко поклонился Евдокии Макаровне и поблагодарил за заботу.

— Господа мы прогневили, — запричитала старуха, — живем, как звери; по своей земле крадучись ходим, всего опасаемся. Когда это кончится…

— Еще не скоро, — серьезно сказал Альбин. — Ваши через год сюда вернутся, а война закончится в мае тысяча девятьсот сорок пятого.

— Ишь, пророк нашелся, — проворчал дядя Митрофан. — Это ты как же узнал — по картам или из Библии?

— Просто мне так кажется, — смутился Альбин.

— Если кажется, перекрестись, — сурово сказал дядя Митрофан. — Такими делами, брат, не шутят…

— А ты на него не гавкай, — вмешалась Евдокия Марковна. — Может, он видит… Сынок, скажи, победим то мы?

Альбин мельком глянул на дядю Митрофана, повернулся к Евдокии Макаровне и, прочитав в ее глазах немую мольбу, твердо сказал:

— Вы победите; ваш народ.

— Спасибо, сынок. Спасибо… Только вот мы то с ним, — она кивнула на дядю Митрофана, — доживем до победы?

Альбин смущенно улыбнулся.

— Этого я не знаю, но горячо желаю вам дожить!

— Эток и я могу предсказывать, — заметил дядя Митрофан. — Пошли, пророк.

Логами, заросшими густым кустарником, они добрались до леса и вышли на дорогу. Альбин молчал; дядя Митрофан бормотал что то в усы, временами тихо поругивался.

— Не понимаю, что ты за человек, — заметил он наконец. — Не то безумный, не то только прикидываешься. Вроде бы и не плохой ты парень, а нет в тебе чего то. Решимости, что ли, в тебе нет? Откуда ты такой взялся?

— Не сердитесь, Кузьмич, — мягко сказал Альбин, — придет время я все объясню. А сейчас не могу, и все равно вы мне не поверите и не поймете.

— Загадки загадываешь! А сейчас, дорогой, война. И на фронте и в тылу люди гибнут. Ну я, к примеру, старик. За меня внуки воюют. А был бы помоложе… — дядя Митрофан махнул рукой.

— Вы считаете, что я должен…

— Ничего я не считаю. Я ведь не знаю, зачем тебя прислали. Может, так и надо…

— Молчите, Кузьмич! — голос Альбина дрогнул. — Вы вот говорите о гибели людей. Но убивать — какой это ужас! В бесконечной Вселенной нет ничего, поймите, ничего прекраснее жизни…

— Чудак! Кто этого не понимает. А для чего народ воюет? Для жизни. Чтобы жили наши дети и внуки и внуки внуков. Ты знаешь, как у нас до войны было?.. А разве можно жить, как сейчас! Ты мог бы так — всю жизнь?

Гримаса мучительной боли скользнула по лицу Альбина.

— Вот то то! Поэтому народ и воюет. За эту самую жизнь, лучше которой, как ты сказал, нет ничего на свете. А как же, друг! Так оно и получается. Нет другого пути.

— Все это так, Кузьмич! Но я… я… — Альбин остановился и закрыл лицо руками.

— А ты что, из другого теста, не человек?

— Что же, по вашему, я должен делать?

— Подумай, пораскинь мозгами. Может, и поймешь…

Немцы выросли как из под земли. Лязгнули затворы автоматов. Дядя Митрофан тоскливо оглянулся. Впереди два солдата в рогатых касках. Позади эсэсовский подофицер с пистолетом в руках.

— Партизаны?

— Лесник здешний! Не знаете, что ль!

— А он?

— Знакомый из города.

— Документы!

Дядя Митрофан принялся неторопливо шарить по карманам, соображая, что предпринять. Альбин, закусив губы, стоял рядом.

— А ну, побыстрей, свинья!

Под носом дяди Митрофана мелькнул кулак в кожаной перчатке, и в этот момент случилось нечто непостижимое.

Вспышка, более яркая, чем солнечный луч, заставила зажмуриться. Что то зашипело, как рассерженная змея. Прозвучал краткий, прервавшийся стон, снова шипение, тяжелые удары упавших тел, и… тишина. В воздухе сильно запахло озоном, как после близкого удара молнии.

Дядя Митрофан открыл глаза. Немцы лежали на песчаной дороге. У солдат почернели лица под сожженными касками. Стволы автоматов свернулись спиралью. Тело подофицера было наполовину обуглено. Альбин неторопливо вкладывал что то в карман своего плаща. Юноша был очень бледен, но удивительно спокоен.

— Как же это ты их? — оторопело пробормотал дядя Митрофан, со страхом глядя то на убитых немцев, то на Альбина.

— Новое оружие, — сказал Альбин и тяжело вздохнул.

— Партизанам бы такое, — заметил дядя Митрофан. — Надо будет тебя с ними свести… У меня, брат, кое с кем из них связь есть. Да… Вот почему то только никто от них давненько не объявлялся… А вы, между прочим, дряни, — добавил он, подумав. — С таким оружием второго фронта не открываете.

— Второй фронт? — повторил Альбин. — Ах, да… Но это оружие было изобретено, когда… — он запнулся. — Одним словом, оно не создано для убийства. Это страшное недоразумение, Кузьмич. У нас с вами не было другого выхода. Эти дурные люди — первые живые существа, павшие жертвой такого оружия. Если бы они были и последними…

— Ну уж дудки, — возразил дядя Митрофан. — Не мы к ним, они к нам непрошеными гостями пришли… Крови еще прольется немало.

— А что теперь с ними делать? — спросил Альбин. Дядя Митрофан почесал голову.

— Можно было бы их в лесу спрятать, да все равно найдут — и тогда беда. Невинных людей в Алуште постреляют. А вот мыслишка у меня одна имеется. Сходство есть, будто их молния спалила. Разыщем дерево, обугленное молнией, занесем туда и оставим.

— Хорошо, — сказал Альбин, — но искать такое дерево не надо.

Он отошел на несколько шагов, огляделся, вынул из кармана маленький блестящий пистолет и навел его на высокую мохнатую сосну, стоящую возле самой дороги.

Ослепительный луч скользнул вдоль сосны; факелом вспыхнула темная крона, с треском раскололся коричневый ствол, и обугленное дерево рухнуло на дорогу, прикрыв искалеченными черными ветвями тела фашистов.

Дядя Митрофан восхищенно выругался и, махнув Альбину, чтобы следовал за ним, углубился в густую чащу леса.

* * *

Однако добраться до сторожки им не удалось. По лесу шарили немецкие патрули. Очевидно, готовилась очередная операция против партизан. От скал Ай Йори они увидели внизу клубы дыма и пламя.

— Сторожку жгут, — пробормотал дядя Митрофан и сплюнул. — Никакого жилья в лесу не хотят оставить. Если бы могли, все леса бы выжгли. До того партизан боятся…

— Что за время, — шепнул Альбин и, помолчав, тихо добавил: — Сколько надо было силы и великого мужества, чтобы выдержать и пройти весь путь. Я склоняюсь перед вами, люди, о которых прежде не знал ничего… Как ничтожна тоска и боль одного человека перед страданиями и борьбой народа! О безумец, глупец…

— Ты это про что? — удивился дядя Митрофан.

Альбин не ответил. Казалось, он не слышал вопроса. Широко раскрытые глаза юноши снова были устремлены куда то в безграничные дали, туда, где дядя Митрофан, сколько ни старался, не мог разглядеть ровно ничего.

Вечером они возвратились в Алушту.

Несколько недель Альбин провел в доме дяди Митрофана. Юноша жил теперь в погребе и лишь по ночам выходил на виноградник, подышать свежим воздухом.

Как только темнело, дядя Митрофан занавешивал окна, зажигал старенькую керосиновую лампу и выпускал Альбина из его убежища. По крутой скрипучей лестнице юноша поднимался в горницу, садился к столу, ужинал вместе с хозяевами.

Старый лесник ухитрился припрятать кое что из запасов своего разграбленного фашистами хозяйства. Поэтому они с Евдокией Макаровной не так голодали, как остальные жители оккупированной Алушты. В борще, который подавался на стол, нет нет да и появлялась солонинка, в каше поблескивало масло, иногда неизвестно откуда выплывал горшочек топленого молока, вареное яйцо, чашка сметаны. Всем, что у них было, старики делились с Альбином. Дядя Митрофан, как бы он ни бывал голоден, не прикасался к еде, пока Альбин не сядет за стол. Ужинали молча. Альбин с трудом орудовал большой деревянной ложкой. Ел он очень мало. Несколько глотков супа, щепотка каши — и он уже благодарил хозяйку.

— Да поешь ты еще, — уговаривала Евдокия Макаровна. — Посмотри на себя: в чем душа то держится?

— Нет, нет, благодарю! — говорил Альбин. — Я всегда так… Больше мне ничего не надо.

Как то во время ужина оборвалось тиканье ходиков. В комнате стало совсем тихо. Дядя Митрофан постучал согнутым пальцем по циферблату, подергал гири, качнул маятник. Часы не шли.

— Господи, и время то теперь знать не будешь, — сокрушенно пробормотала Евдокия Макаровна. — Все в прах рассыпается.

— Их надо было еще до войны выкинуть, — мрачно заметил дядя Митрофан и отвернулся.

Альбин подошел к замолкнувшим часам, снял со стены, внимательно оглядел механизм.

— Понимаешь чего в них? — поинтересовался дядя Митрофан.

— Таких я не видел, — сказал Альбин, — но здесь все очень просто. Как в детской игрушке.

Не успел дядя Митрофан раскрыть рта, как Альбин быстрыми точными движениями разобрал часы на составные части.

— Ну, а теперь чего будешь делать? — насмешливо спросил старик, указывая на лежащие на столе проволочки, пружины и крючки.

— Снова сложу, — ответил Альбин, — только здесь надо поправить. Он ловко вырезал ножницами жестяную пластинку из пустой консервной банки, согнул, вставил на место сломавшейся детали; собрал часы, повесил их на стену, качнул маятник. Часы затикали.

— Да ты, брат, не только стрелять умеешь, — покачал головой дядя Митрофан. — Руки у тебя, видать, правильные; до войны сказали бы — золотые руки. Молодчина…

— Это же просто, — заметил Альбин, словно оправдываясь. — Совсем просто… А вот свой аппарат не могу поправить. Не понимаю, что с ним случилось, — добавил он и тяжело вздохнул.

— Ты у себя то там кем был? — поинтересовался дядя Митрофан — Механиком, что ль?

— Механиком? — повторил Альбин и задумался. — Нет, не механиком, — сказал он наконец. — Не знаю, как вам объяснить, Кузьмич. То, что я делал, сейчас никому не нужно.

— А делал то ты что? Где работал?

— О, работал я повсюду, — оживился Альбин. — Здесь, на Земле, и там… — он указал пальцем вверх.

— Господи, помилуй нас грешных, — перекрестилась Евдокия Макаровна.

— По воздуху, что ли, летал? — нахмурился дядя Митрофан.

— Летал… — сказал Альбин и умолк.

— Что из тебя слова не вытянешь? —рассердился дядя Митрофан. — Подумаешь, — секретные дела какие. Работал… Летал… Тьфу!

— Не надо сердиться, Кузьмич, — попросил Альбин. — Я обещал вам все рассказать, и я обязательно сделаю это. Но немного позже. Сейчас незачем, да и не сумею. Слов у меня не хватит. И вы снова подумаете, что я болен, что у меня тут, — Альбин указал пальцем на свой бледный лоб, — не все, как надо. Вы уже думали так, и не один раз. Не правда ли?

— Чудной ты какой то, — смутился дядя Митрофан. — Сидишь, вроде никого не замечаешь, а сам вон мысли мои читал.

— Нет, мысли я читать не умею, — сказал Альбин, — но, кажется, я понимаю вас лучше, чем вы меня. Дядя Митрофан засопел, но ничего не ответил.

Шли дни… Альбин изменился. Скованность и отрешенность постепенно покидали его. В нем все живее пробуждался интерес к окружающему, к людям, их борьбе, радостям и горю. В темные ненастные вечера, когда за окном капли дождя барабанили по виноградным листьям, он теперь подробно выспрашивал стариков о том, как жилось до войны, о годах революции, о приходе фашистов, о партизанах. Раз услыхав какое нибудь имя, название или дату, он запоминал твердо и точно, словно гравировал их в своей памяти.

— Я должен пробраться к партизанам, Кузьмич, — сказал он однажды дяде Митрофану. — От них, может, удалось бы передать по радио в Москву… Москва, — с нежностью и печалью повторил он, вслушиваясь в звучание этого слова. — О, как все это далеко, бесконечно и безнадежно далеко!..

Он сжал тонкими пальцами лоб и закрыл глаза.

— Знаешь, Кузьмич, — продолжал он после долгого молчания, — я не могу ждать целый год. Я не хочу стоять в стороне… И я не выдержу. Чувствую, что слабею. Проводите меня к партизанам. Это очень важно для всей страны, для людей. Правда, истории это не изменит. Но я знаю так много. Я хочу принести хоть какую нибудь пользу, перед тем как погибну окончательно.

Дядя Митрофан безнадежно развел руками.

— Ты же видел, Альбин. Сейчас это невозможно. Мышь не проскочит. И от них никого нет. Может, летом…

Наступила весна. Зацвели черешни. Теплым ветром дышало море. Стоя в темном винограднике, Альбин подолгу слушал гул прибоя и иногда чему то улыбался.

— Ну, как со связью, не налаживается? — спросил однажды дядя Митрофан.

Юноша грустно покачал головой.

— Может, тебе какой инструмент нужен?

— Нет.

В другой раз, спустившись в погреб к Альбину, дядя Митрофан поинтересовался:

— А где ты свой передатчик держишь? В случае обыска, если бежать придется, не найдут его?

— Какой передатчик?

— Ну этот, как его, — радио или что…

— Ах, это! Не беспокойтесь, Кузьмич. Он всегда со мной. Если бежать, то только с ним.

Юноша распахнул пиджак и показал пояс с двойной портупеей, плотно охватывающей грудь.

— Вот здесь, но не действует… Альбин покрутил блестящие диски на портупее и безнадежно махнул рукой.

— Хитро придумано, — заметил дядя Митрофан, — однако неувязка получилась. Видно, новый образец, военного времени.

— Новый.

— Вот то то и оно. Лучше было старый взять.

— Старого нет. Это первый… — начал Альбин и умолк.

* * *

Однажды вечером Альбин сидел на веранде. Солнце зашло, и сумрак постепенно окутывал притихший город. Над горами сгущались тучи. Все чаще полыхали яркие зарницы.

Евдокия Макаровна принесла самовар, принялась разливать жиденький желтоватый чай, заваренный из розовых лепестков. Вдали громыхнуло.

— Первая гроза, — промолвила старуха и потерла уголком платка сухие глаза.

Маленькая взъерошенная птичка с писком влетела на веранду и закружилась под потолком, задевая за стены и ударяя в стекло серенькими крыльями и тонким клювом.

— А чтоб тебя! — недовольно крикнула Евдокия Макаровна, замахиваясь тряпкой. — Сейчас стекла побьет. Киш!

Птичка заметалась еще стремительнее, ища выхода.

— Не нужно, — быстро сказал Альбин, вставая. — Ее кто то испугал. Надо успокоить…

Он засвистел сквозь зубы тихо и мелодично, потом протянул ладонь. Маленький ночной гость, сделав последний круг под потолком веранды, опустился прямо в руки Альбина.

Евдокия Макаровна перекрестилась.

— Чудо, истинное чудо!..

— Просто она узнала друга, — улыбнулся Альбин. Он еще раз тихо свистнул, глядя на птичку; и она, словно отвечая, встрепенулась и чирикнула.

Альбин кивнул головой и, держа птичку на раскрытой ладони, вышел в сад. Здесь он свистнул снова, но уже иначе — коротко и угрожающе. Темная тень ночного хищника стремительно метнулась среди ветвей и бесшумно исчезла во мраке.

— Путь свободен, — сказал Альбин и легонько шевельнул ладонью.

Птичка взвилась в воздух, чирикнула и улетела.

— Людям помочь труднее, — сказал Альбин и вздохнул.

Евдокия Макаровна испуганно оглядывалась по сторонам. Расспрашивать Альбина она не рискнула. Заскрипела калитка. Вернулся дядя Митрофан. Он был мрачен.

— Партизан поймали, — покашляв, кратко объявил он, — Один — лесник из заповедника. С ним девушка. Завтра порешат гады.

— Как порешат? — не понял Альбин.

— Повесят на площади. Народ сгонят для острастки и повесят. Уж и виселицы ставят…

— Что делается, господи! — прошептала Евдокия Макаровна.

Альбин встал, закусил губы, прошелся по веранде.

— Где они?

— Партизаны то? — прищурился дядя Митрофан.

— Да.

— Известно где. В полицейский участок привезли. Во дворе в сарае заперли.

— Охраны много?

— Какая ночью охрана. Два — три полицая. Остальные по домам уходят. Там, брат, другое. Они на ночь сторожевых собак спускают. Близко не подойдешь — разорвут. Если и не до смерти загрызут, все равно тревогу поднимут. А казармы — рукой подать… Дом на отшибе стоит, да туда и днем никто близко не подойдет. Партизаны уже не раз пробовали его спалить. Сколько своих людей положили! Не вышло… Дела там в канцелярии на всех подозрительных хранятся, доносы разные, списки — кого в Германию отправлять. Проклятый дом… Много еще слез и крови из за него прольется.

— Вы можете издали показать этот дом, Кузьмич? — подумав, спросил Альбин.

— Не дело затеваешь, милый, — вмешалась Евдокия Макаровна. — И сам пропадешь и его погубишь.

— Тихо, — угрожающе протянул дядя Митрофан. — Не твоего бабьего соображения маневр. Иди спать…

Громыхнуло совсем близко. Яркий зигзаг молнии расколол темное небо. В окна забарабанили первые крупные капли дождя.

— Погодка в самый раз, — заметил дядя Митрофан. — А домишко этот показать можно. Ходу полчаса. Патрули теперь попрятались. Только что сделаешь?

— Там увидим, — сказал Альбин. Когда они собрались выходить, дождь превратился в ливень.

— Старый, — прошептала Евдокия Макаровна, закрывая глаза концом головного платка, — ты смотри… старый…

Она коснулась дрожащей морщинистой рукой небритых щек дяди Митрофана.

— Знаю, — сурово отрезал тот и добавил мягче: — Ты ложись, не жди. Может… в лесу переночуем.

Они осторожно пробирались по пустым переулкам под потоками проливного дождя. Ноги скользили по размокшей глине. Гром гремел не переставая. Яркие молнии беспрерывно освещали мутную завесу водяных струй, мокрые заборы, темные дома, крутой спуск к реке.

— Тут сейчас сбоку кладбище, — шепнул дядя Митрофан, — за ним поле. Полицейский участок на краю поля у реки. До войны там контора лесничества помещалась.

Ощупью, натыкаясь на кресты и ограды, они пересекли кладбище.

Яркая молния зеленой змеей скользнула над головами. Стало светло, как днем. Альбин увидел внизу у реки белое здание за каменной оградой, черные свечи кипарисов вокруг и низкое строение с плоской крышей в глубине двора.

— Лесник с девушкой там, — сказал дядя Митрофан. — Окон нет. Дверь слева. На ней железный засов с замком.

— Ждите меня здесь, Кузьмич, — прошептал Альбин. — Если через час не приду, возвращайтесь домой и никому не рассказывайте обо мне.

Прежде чем дядя Митрофан успел раскрыть рот, юноша уже исчез в темноте.

Дядя Митрофан присел на мокрую могильную плиту. Дождь не утихал. Струи холодной воды стекали за воротник, бежали по спине. Старенькая суконная фуражка промокла насквозь. Дядя Митрофан ничего не замечал.

Молнии одна за другой освещали пустое поле. Альбина нигде не было видно.

«Надо было с ним идти, — думал старик. — Пропадет один…»

Снова полыхнула молния. Дядя Митрофан ахнул. Недалеко от дома он увидел маленькую фигурку в темном плаще и возле нее несколько больших немецких овчарок. Гром не утихал целую вечность. Наконец стало тихо. Дядя Митрофан напряженно прислушивался. Ни тревоги, ни лая не слышно. Еще раз молния осветила окрестности, и дядя Митрофан ясно увидел, что Альбин уже подходит к ограде, а собаки бегут вокруг него, дружелюбно помахивая хвостами.

Дождь как будто стал утихать. Гроза уходила на запад, за лесистые вершины Бабугана Молнии сверкали теперь за облаками и не позволяли рассмотреть, что делается внизу.

«Упустили время то, — думал дядя Митрофан, напрасно стараясь разглядеть что нибудь в густой черноте ночи. — Пускай бы еще погромыхало малость. Собаки, видать, не тронули его. Может, и удастся».

Снова загрохотал гром тяжело и раскатисто, будя многоголосое эхо в ущельях за рекой, и тогда началось… Еще не затихли последние раскаты грома, как яркий фиолетово зеленый свет озарил окрестности. Четкими силуэтами выступили из тьмы дом с каменной оградой и окружающие его кипарисы. Это продолжалось лишь мгновение, а затем дом запылал сразу от фундамента до крыши. Несмотря на дождь, пламя перебросилось на кипарисы, и спустя несколько секунд на месте полицейского управления пылал огромный костер.

Налетел новый грозовой шквал. Но даже дождь, опять превратившийся в ливень, не в состоянии был погасить пламя. Над пожаром поднялись облака пара, сквозь которые продолжали рваться к черному небу языки огня. Несколько темных фигур метались на фоне горящего здания. В промежутки между раскатами грома доносились крики, лай собак, сухо протрещала автоматная очередь. В порту тревожно завыли сирены.

«Молнию, что ли, он притянул, — думал дядя Митрофан. — Да, видно, не рассчитал; верно, и сам погиб. Ну и пожар! В жизни такого не видел… Эх, Альбин, Альбин, непонятный ты человек! Пришел неведомо откуда, а ушел вот так…» — Широкие плечи дяди Митрофана задрожали.

Где то совсем близко треснула ветка и шевельнулись кусты. Дядя Митрофан поднял голову. Рядом стоял Альбин.

— Пойдемте, Кузьмич, — устало проговорил он. — Девушка и лесник свободны. Они в лесу за рекой и пламя освещает им путь. А списков уже нет. Слез и крови будет немножко меньше…

— Жив, — прошептал дядя Митрофан, хватая юношу за руку. — Не ранили?

— Меня никто не видел Они думают, — молния. Пойдемте, иначе будет поздно. Я теперь безоружен и совсем обессилел. Похоже, что заболел… Идем…

К горящему дому уже мчались машины, ярко светя фарами.

* * *

В Алуште начались обыски. Поговаривали, что ищут каких-то парашютистов, не то советских, не то американских. Дядя Митрофан рассказал об этом Альбину, но юноша остался совершенно равнодушен. Он едва держался на ногах, к еде не притронулся.

— Найдут его в погребе, крышка нам всем, старый, — твердила Евдокия Макаровна.

— Не найдут, — не очень уверенно возражал дядя Митрофан.

— А если найдут?

— Ну найдут, так мы с тобой свое пожили…

— Мы то пожили, — а он? Да и нам обидно до победы не дожить. Может, с отцом Серафимом посоветоваться?

— Дура! Только пикни, я тебе ума добавлю!

— Очумел на старости лет. Отец Серафим, говорят, тоже партизанам помогает.

— Я там не знаю, кому он помогает. Только я попам ни на грош не верю. И точка…

Евдокия Макаровна обидчиво поджала губы и умолкла.

Весь вечер дядя Митрофан был мрачен. На другой день он раздобыл где то дрянного шнапса, который немцы делали из древесных опилок, и запил.

Евдокия Макаровна спряталась у соседей; она хорошо знала, чем кончаются такие часы запоя. В горнице царил беспорядок; комья засохшей грязи покрывали пол. В открытую настежь дверь задувал холодный ветер.

Время от времени старик начинал бормотать что то, угрожающе постукивая кулаком по столу. Подпрыгивала зеленая бутылка, звенел стакан. Потом голова старика опустилась на грудь, он задремал. Разбуженный каким-то движением, потянулся к бутылке и увидел Альбина.

Юноша стоял у стола и смотрел на старика с недоумением и болью.

Их взгляды встретились.

— А ты не гляди на меня, — заплетающимся языком пробормотал дядя Митрофан. — Кто ты такой, чтобы глядеть на меня так? Это я с горя… Ты можешь понять мое горе?.. Мое бессилие?.. Э э, не можешь ты… потому как ты — неизвестно что. Ну что ты такое, объясни. А может, я тебя выдумал?..

— Зачем вы так, Кузьмич? — тихо спросил Альбин.

— А кто, с тобой не посоветовался? — гаркнул дядя Митрофан; он поднял было кулак, но под взглядом Альбина тихо опустил руку на стол и потянулся к бутылке.

— Нет, — твердо сказал Альбин и отодвинул бутылку.

— Ты у меня смотри! — угрожающе протянул дядя Митрофан и, пошатываясь, поднялся из за стола.

— Нет, — повторил Альбин и, взяв бутылку, швырнул ее в открытую настежь дверь.

Маленькие глазки дяди Митрофана широко раскрылись. Казалось, он пытался сообразить, что произошло. А когда сообразил, сжал кулаки и шагнул к Альбину.

Юноша не дрогнул. Не отрывая взгляда от глаз дяди Митрофана, тихо сказал:

— Успокойтесь, Кузьмич, успокойтесь. Пойдемте со мной… — Взяв под руку притихшего старика, вывел его в темный сад, подвел к бочке с дождевой водой, зачерпнул несколько ковшей холодной воды и вылил ему на голову. Дядя Митрофан не сопротивлялся, только мотал головой и отфыркивался.

— А теперь спать. Кузьмич, — сказал Альбин, отводя старика в комнату. — Спать.

Дядя Митрофан тяжело опустился на свою койку, поднял глаза на Альбина.

— Я тебе… ничего не сделал?

— Нет.

— Ну, спасибо… Спасибо, сынок… Старик откинулся на подушку и вскоре захрапел. Альбин прикрыл дверь, спустился в подвал, сел на кровать и закрыл лицо руками. Так просидел он всю ночь.

Евдокия Макаровна вернулась на рассвете. Обнаружив, что старик спит, она заглянула к Альбину.

— Как мой то, сильно шумел? — спросила она, увидав, что Альбин не ложился.

— Нет, — ответил юноша, не отнимая рук от лица.

— А ты что так сидишь? — забеспокоилась старуха. — Аль болит что?

— Да, — тихо сказал Альбин, — я заболел… К вечеру ему стало совсем плохо. Он уже не мог подняться. Поход под проливным дождем и столкновение с дядей Митрофаном лишили его последних сил.

Прошло несколько дней. Альбину становилось все хуже. Бледный и исхудавший, он неподвижно лежал на узкой койке в дальнем углу погреба. Вначале дядя Митрофан выносил его по ночам на виноградник, но однажды вечером, спустившись в погреб, обнаружил, что юноша лежит без памяти.

«Неужели помрет, — думал старик, присаживаясь на край кровати. — Докторов знакомых нет, фашисты всех по арестовали. Что делать?»

Альбин тяжело дышал, что то шептал в забытьи.

— Давит его этот пояс, — решил дядя Митрофан. — Сниму ка я его да спрячу. И улик меньше, если эсэсовцы нагрянут.

Разыскав пряжки, дядя Митрофан осторожно расстегнул пояс и ремни портупеи, незаметно вытащил их из под больного.

Альбин пошевелился, открыл глаза. Дядя Митрофан сунул портупею под кучу тряпья, лежащего на полу, и нагнулся к юноше.

— Лоа, прости меня, — тихо шептал Альбин, глядя широко открытыми глазами в темноту, — нас разделяет вечность. Ты родишься через сотни лет, а я умираю в прошлом. Ничто так не разделяет людей, как время. Если бы ты находилась на другом конце Вселенной, ты была бы ближе ко мне, чем теперь… Ты не любила меня. Я понял это в тот страшный день… в старой Москве, когда ты сказала об отъезде. Твоя поездка в далекие миры Космоса означала разлуку на многие годы. Я не мог выдержать, стал преступником. Клянусь, я не хотел твоей гибели. Нет нет… Хотел лишь задержать отлет: на месяц, на неделю, на день… А ты погибла из за меня… Мне больше нечего было делать в будущем. Оставалось лишь бегство в прошлое. Теперь моя очередь. Умираю, но все мысли несутся к тебе, сквозь непреодолимое время. Лоа… Ах, это Кузьмич… Вас я также обманул. Я не достоин вашей доброты… Я не тот, за кого вы меня принимали… Не борец за будущее. Я — беглец в прошлое… Мир будущего… как он прекрасен, Кузьмич!.. Если бы вернуться на миг… к работе… друзьям… Лоа, Лоа…

Наверху послышался стук. Дядя Митрофан, кряхтя, поднялся по лестнице к крышке погреба.

— Чего надо?

— Беда, старый. На соседней даче обыск.

— Ладно. Задвинь дверь комодом. Я останусь здесь. Он бредит. Кажись, помирает…

Заскрипели половицы, по которым поволокли что то тяжелое. Потом стало тихо. Дядя Митрофан спустился к кровати больного. Альбин лежал без движения, глаза его были закрыты, дыхание чуть слышно. Потрескивая, горела свеча. Уродливые тени колебались на стенах.

Дядя Митрофан чутко прислушивался. Повсюду царила тишина. Старик начал клевать носом и вскоре задремал.

Разбудило его резкое движение где то совсем близко. Послышалось шипение. Остро запахло озоном. Пламя свечи метнулось и погасло. Надвинулась густая тьма. Альбин шевельнулся и застонал. Дядя Митрофан вскочил, начал шарить спички.

Он уже нащупал коробок, как вдруг рядом послышалось приглушенное дыхание.

— Где мы? — спросил резкий гортанный голос.

— На месте, — прозвучало в ответ. — Два часа ночи двадцать восьмое мая тысяча девятьсот сорок третьего года.

— Мы добрались быстрее, чем я думал, — продолжал первый голос. — Но где он?

— Должен быть близко. Индикатор указывает два метра.

— Дайте свет!

Вспыхнул яркий конус света, затем второй. Онемевший от страха дядя Митрофан разглядел две высокие фигуры, неизвестно откуда появившиеся в наглухо закрытом погребе. Оба незнакомца были в блестящих чешуйчатых комбинезонах с капюшонами. Комбинезоны были перетянуты широкими поясами с такими же портупеями, как у Альбина.

На капюшонах, над большими очками, прикрывавшими глаза, были укреплены рефлекторы, излучающие яркий свет.

— Кажется, это он, — сказал один из незнакомцев, осветив лежащего Альбина своим прожектором.

— Однако что здесь такое?.. Эпоха, в которую мы перенеслись, была эпохой войны против наших предков, закладывавших основы коммунизма. Может быть, Альбин находится в руках их врагов, известных под названием фашистов. Может быть, это тюрьма? Вот тут в углу копошится еще один заключенный.

Дядя Митрофан хотел отозваться, объяснить, что он не заключенный, а подвал — не тюрьма, но язык отказался ему повиноваться и из горла вырвалось лишь сдавленное бульканье.

— Заодно освободим и этого, — предложил второй незнакомец.

— Вы забыли строжайший приказ — ни во что не вмешиваться, — возразил первый. — Наше вмешательство может привести к непоправимым бедам. Вы узнаете нас, Альбин? — продолжал незнакомец, наклоняясь к юноше. — Как видите, вам не удалось исчезнуть. Человечество нашей эпохи призывает вас к ответу.

— Я готов, — прошептал Альбин, — но я сильно болен. Кажется, мне недолго осталось жить…

— Придется потерпеть еще несколько абсолютных единиц времени. Затем вам окажут помощь. Можно удивляться, что вы продержались так долго. Вы родились в эпоху, когда люди покончили с болезнями, а бежали на сотни лет назад, к годам эпидемий и войн.

— После того, что я сделал, — тихо сказал Альбин, — после гибели Лоа, у меня оставалось два пути — смерть или бегство в прошлое Я выбрал второе. А когда опомнился, было поздно. Мой аппарат перестал действовать.

— Направленное поле управления временем было выключено сразу, как обнаружили ваше исчезновение. Поэтому вы и не успели добраться до избранной вами эпохи. Вас заставили совершить «вынужденную посадку»…

— Я предполагал это, — Альбин с трудом облизнул пересохшие губы, — но надеялся, что поле снова будет включено.

— Напрасно надеялись. Высший Совет хотел предоставить вас вашей участи. Человечество не знало преступлений более ста лет. А вы пытались совершить преступление — задержать отлет важной экспедиции. Вы не подумали, что это может привести к катастрофе. А когда произошел взрыв, вы трусливо бежали, воспользовавшись доверенной вам аппаратурой. Если бы не просьбы Лоа…

— Лоа? — вскричал Альбин, вскакивая. — Лоа… Она жива? Катастрофы не произошло? — И он зарыдал. Незнакомцы переглянулись

— Вот видите, — сказал второй, который до этого молча слушал разговор, — правы были те из нас, кто считал причиной его безумных поступков любовь и ревность. Он слишком сильно любил, а она хотела лететь…

— Это не снимает с него ответственности, — возразил первый. — Из за своего эгоизма он чуть не погубил столько людей. Счастье еще, что взрыв произошел за несколько минут до посадки астронавтов. Главный руководитель космопорта оказался прав: он сразу подумал об Альбине, когда узнал, что настройка приборов управления корабля разрегулирована. На расстоянии это могли сделать только из Академии управления временем. А там дежурил Альбин. Думали, что, услышав о взрыве, виновник немедленно бросится в космопорт. А виновник очертя голову бежал в прошлое… Я буду голосовать за долголетнее изгнание на одной из отдаленных планет.

— Боюсь, что на изгнание придется осудить двоих, — перебил второй незнакомец. — Никто не запретит Лоа сопровождать его. Вы ведь не знаете, Альбин… Лоа в последний момент отказалась от участия в экспедиции. Она хотела остаться с вами. А вы… Что же касается преступления. …Еще сотни лет назад мудрецы говорили, что труднее всего перевоспитать людей. Мы давно построили коммунизм, овладели пространством и временем, но мы еще не гарантированы от рецидивов минувшего в человеческом сознании. Вот такой рецидив. Он порожден прошлым человека, и он неминуемо увлекает человека в прошлое…

Топот и громкие голоса наверху заставили незнакомца умолкнуть.

— Что там происходит? — заметил он, прислушиваясь.

Дядя Митрофан, еще не совсем соображая, откуда взялись его гости, все же счел необходимым вмешаться.

— А вы… товарищ, не беспокойтесь. Все в полном порядочке. Эти, с позволения сказать, гады, горницу переворачивают вверх дном. Вчерашний день ищут… Только не найдут ничего. Вы, пожалуйста, свое дело делайте.

— Кто этот человек, Альбин? — вместо ответа спросил незнакомец.

— Это Кузьмич. Он приютил меня и учил мудрости. Он не самый лучший человек своей эпохи, но у него золотое сердце, и он всегда стоит за справедливость.

— Значит, мы должны помочь ему, — быстро сказал незнакомец. — Откройте двери, отец, и мы прогоним людей, которые осмелились ворваться в ваш дом.

— Знаешь, лучше не надо, — попросил дядя Митрофан. — Этих выгонишь, другие придут. Тогда мне со старухой несдобровать. И соседей спалят. Вы, видать, ребята неплохие. Вы к нам приезжайте, когда этих дряней выгоним.

— Он прав, — сказал первый незнакомец. — Нам не напрасно даны строгие инструкции. Наше вмешательство может наделать бед. Люди двадцатого века без нашей помощи великолепно сделают свою историю. Все основы могущества и благополучия, которыми владеет человечество нашей эпохи, заложены ими… А нам необходимо торопиться. Канал направленного излучения поглощает сейчас всю энергию силовых установок Земли. Готовьтесь, Альбин: предстоит путь через века. Каково бы ни было окончательное решение Высшего Совета, — это ваше последнее путешествие сквозь время. В Академию управления временем вы больше не вернетесь. Путь туда вам закрыт навсегда.

Незнакомцы подняли юношу с постели. Один из них окутал его широким блестящим плащом.

— Прощай, Кузьмич, — шепнул Альбин, протягивая руку в сторону дяди Митрофана. — Спасибо тебе за все. А может, поедешь с нами?

Дядя Митрофан ошалело завертел головой. Он слышал топот тяжелых сапог наверху. Каждую минуту может подняться крышка погреба и сюда ввалятся эсэсовцы с автоматами. Как выберутся из погреба Альбин и его спутники? Сквозь землю? И куда они его приглашают?

— Так едем, Кузьмич?

Это слова Альбина. Но один из незнакомцев отрицательно трясет головой. Он что то говорит о малой мощности обратной гравитации. Энергетический эквивалент их суммарной массы превышает допустимый исходный импульс направленного поля.

— Наши аппараты совершеннее того, с помощью которого путешествовал Альбин, — принялся быстро объяснять дяде Митрофану второй незнакомец. — И мы долетели быстрее, чем он. Альбин мог переступить порог времени только в одиночестве, а мы объединенной энергией двух наших аппаратов увлечем с собой и его. Однако ученые нашей эпохи еще не умеют строить подобные аппараты любой мощности. Это дело будущего… Суть в том, что создается энергетический канал особого, направленного поля, достаточно мощного, чтобы обеспечить путь сквозь время. Боюсь, что вы не до конца уловите смысл физико математического обоснования процесса, если попытаться привести его. Решение этой задачи потребовало сотен лет объединенных усилий математиков, физиков, кибернетиков и хронологов. Понимаете, отец, сама «машина» там, — он сделал неопределенный жест рукой, затянутой в блестящую чешуйчатую ткань. Там, в шестиста сорока годах от вашей сегодняшней ночи, в далекой от вас эпохе находится мощнейший генератор излучения. Он то и создает канал направленного поля — своего рода лазейку в бесконечном и, казалось бы, необратимом времени. Однако пока эта лазейка очень узка. Мы не проникнем сквозь нее вчетвером. С нами, — он коснулся своей груди, — лишь небольшой источник энергии взаимодействующего поля — та «нить», которая увлечет нас по каналу времени. Эта нить тонка. Она может оборваться, если повиснем на ней все вчетвером. Тогда произойдет катастрофа, которая может повести за собой жертвы даже на энергетических станциях нашей эпохи. Со временем шутить нельзя. Вы понимаете меня?..

Дядя Митрофан, растерянно озираясь, скреб лысину.

— Дело в том, — вмешался первый незнакомец, — что затраты энергии на такие путешествия слишком велики, даже для энергетических агрегатов нашей эпохи. Чтобы послать нас двоих на поиски Альбина, пришлось на несколько часов прекратить подачу энергии во все крупнейшие производящие центры планеты, выключить искусственные солнца полярных областей и задержать отправление космических кораблей дальнего следования. Это цена твоего спасения, Альбин.

— Никакая затрата энергии не может быть эквивалентна цене человеческой жизни, — пылко возразил второй незнакомец.

— Конечно, и потому скорее в путь.

— Не горюйте, отец, что не можете сопровождать нас, — тихо сказал второй незнакомец, пожимая руку дяди Митрофана. — В вашем почтенном возрасте и при вашей комплекции путешествие было бы нелегким. Нам пришлось специально тренироваться. А отсутствие у вас индикатора направленного поля — такого какие надеты на нас, — незнакомец коснулся своей груди, — может вызвать смещение массы вашего тела в краевую зону канала излучения. В этом случае мы могли бы на пути, образно говоря, растерять вас по частям. Примите же мое сердечное уважение. Мне было очень приятно познакомиться с одним из достойных далеких предков… Прощайте.

Он отступил и стал рядом с Альбином. Альбин что то шепнул ему на ухо. Незнакомец окинул дядю Митрофана внимательным взглядом и кивнул головой, потом быстро вынул из кармана своего чешуйчатого комбинезона плоскую блестящую коробку и открыл ее.

— К сожалению, только одна, — сказал он. — Правда, это не совсем то, что нужно. Мы ее захватили для вас, Альбин, на случай, если бы понадобилось нейтрализовать действие каких либо наркотиков. Она не даст полного исцеления, но ее хватит на несколько лет. Впрочем, за это время Кузьмич может отвыкнуть от своего порока. Проглотите это, — обратился он к дяде Митрофану, протягивая ему маленький зеленоватый шарик.

Дядя. Митрофан испуганно попятился.

— Проглотите, так надо, — не допускающим возражений тоном говорит первый незнакомец. — Вас просит Альбин, а он не желает вам зла. Никто из нас не желает вам зла.

Шум наверху усиливается. Слышен звон разбитого стекла.

Спорить некогда. Дядя Митрофан берет таблетку и сует ее в рот, осторожно переворачивает языком. Таблетка не имеет ни вкуса ни запаха. Решившись, дядя Митрофан глотает таблетку и, страшно вытаращив глаза, ждет, что с ним произойдет.

Но с ним ничего не произошло.

— Где фотонный излучатель, Альбин? — Это спросил первый незнакомец. — При тебе? Хорошо… Он разряжен? Все равно. Эту штуку нельзя оставлять в двадцатом столетии. Она может попасть в руки врагов человечества, и тогда ее превратят в орудие убийства.

Наверху с грохотом отодвигают комод.

— Альбин, немцы! — шепнул дядя Митрофан.

Альбин что то сказал своим товарищам.

Все трое подняли руки, словно прощаясь с дядей Митрофаном. Раздалось тихое шипение, свет прожекторов померк, и воцарился полней мрак.

Дядя Митрофан ощупью пробираете к тому месту, где он в последний раз видел Альбина и его спутников. Никого… Ощупывает кровать. Пусто. Только резкий запах озона щекочет ноздри.

* * *

Крышка погреба с грохотом откинулась. Луч карманного фонаря ударил в глаза дяди Митрофана.

— Выходи!

Старик пошатываясь, поднялся наверх. В комнате эсэсовцы. Евдокия Макаровна с ужасом смотрит на мужа.

Двое солдат с фонарями и автоматами спускаются в подвал. Евдокия Макаровна закрывает лицо трясущимися руками. Через несколько минут солдаты вылезают наверх.

— Никого, — равнодушно докладывает один изних. Макаровна с недоумением переводит взгляд с солдат на дядю Митрофана.

— Офицер зло щелкает тростью по блестящему голенищу

— А ты что в подвале делал? — спрашивает у дяди Митрофана, щуря белесые глаза.

— Спал, — говорит дядя Митрофан и, неожиданно для себя громко икает.

— Дык, пьяный он был, — слезливо объясняет Евдокия Марковна. — Пришел, шуметь начал; я его в подвал да комодом и задвинула, чтобы не вылез. Я всегда так: пока не протрезвится, не выпущу.

Когда солдаты, грохоча сапогами, вышли из комнаты, Евдокия Марковна в упор глянула на мужа:

— Что ты с ним сделал?..

* * *

Дядя Митрофан испытующе смотрит мне в глаза.

— Ну, что ей, неразумной бабе, на этакий вопрос скажешь? Как объяснишь? Ежели я сам толком не понял. Самому трудно поверить в такое… А ведь сколько раз я на нем этот самый пояс видел. Вот как ты сейчас меня видишь.

Дядя Митрофан встал, подтянул повыше трусы, надев пояс и поправив портупею, подошел к зеркалу.

— Как сейчас вижу, — со вздохом продолжал он, — стоит передо мной Альбин и вот эти колечки покручивает

Послышалось тихое шипение. Я взглянул на дядю Митрофана и увидел, что глазок посреди металлического диска портупеи вспыхнул ярким голубым светом. Страшная догадка мелькнула в моей голове.

— Стой, дядя Митрофан, — отчаянно закричал я, — не трогай колец…

Но было уже поздно. Прозрачная дымка появилась вокруг его тела. Я хотел схватить его за руку, но невидимая чудовищная сила отшвырнула меня в угол комнаты. Последнее, что я успел рассмотреть — была до крайности удивленная физиономия дяди Митрофана. Но я так никогда и не узнал, что он увидел в тот момент.

Когда я приподнялся, оглушенный падением, дяди Митрофана в комнате уже не было. Машина времени унесла его в Неизвестное…

Александр Шалимов

Я ИДУ ВСТРЕЧАТЬ БРАТА

Ждите «Магеллан»

1

Кто бывал в Консате, должен помнить узкую и крутую лестницу, вырезанную в береговых скалах. Лестница начинается у площадки с колоннадой и ведет к морю. Внизу её отделяет от воды только узкая полоска земли. Покрытая ноздреватыми камнями и круглым галечником, она тянется между морем и желтовато-белыми скалами от Долины Юга до самой Северной Косы, где наклонной иглой пронзает небо обелиск — памятник погибшим астролетчикам.

Здесь хорошо собирать обточенные волной пестрые камни и охотиться за черными злыми крабами. Ребята из школьного городка, лежащего к югу от Ратальского космодрома, по дороге домой всегда задерживаются на берегу. Набив карманы находками, ценность которых никогда не понимали и не понимают взрослые, они взбегают по высоким ступеням. Старая лестница нравится им больше чем эскалатор, бегущий среди скал в сотне шагов отсюда.

В ту пору я только что закончил отчет о третьей экспедиции в бассейн Амазонки. Теперь целый месяц можно читать обыкновенные книги, по которым я так стосковался за эти дни напряженной работы.

Взяв томик стихов или новеллы Рандина, я уходил на верхнюю площадку Старой лестницы. Место было пустынное. В трещинах каменных плит росла трава. В завитках тяжелых капителей гнездились птицы.

Сначала я все время проводил на площадке один. Потом туда стал приходить высокий смуглый человек в серой куртке странного покроя. В первые дни мы, словно по взаимному уговору, не обращали внимания друг на друга. Но, кроме нас, здесь почти никто не бывал, и мы, постоянно встречаясь, стали в конце концов здороваться. Но никогда не разговаривали. Я читал книгу, а незнакомца все время, видимо, беспокоила какая-то мысль, и, занятый ею, он не хотел вступать в разговор.

Приходил этот человек всегда вечером. Солнце уже висело над Северной Косой, за которой громоздились белые здания Консаты. Море теряло синеву, и волны отливали серым металлом. На востоке, отражая вечернее солнце, окрашивались в розовый цвет арки старой эстакады. Она стояла на краю Ратальского космодрома, как памятник тех времен, когда планетные лайнеры не были еще приспособлены к вертикальному взлету.

Придя на площадку, незнакомец садился на цоколь колонны и молча сидел, подперев кулаком подбородок.

Он оживлялся только, когда на берегу появлялись школьники. Встав на верхней ступени лестницы, этот человек следил за их игрой и ждал, когда светлоголовый мальчуган в черно-оранжевой полосатой куртке-тигровке заметит его и помчится наверх. Каждый раз он мчался с такой быстротой, что наброшенная на плечи тигровка развевалась, как пестрое знамя.

И хмурый незнакомец менялся на глазах. Он весело встречал мальчика, и, оживленно говоря о своих делах, оба уходили, кивнув мне на прощанье.

Я думал сначала, что это отец и сын. Но однажды мальчик на бегу крикнул кому-то в ответ:

— Я иду встречать брата!

Из разговоров братьев я узнал потом, что старшего зовут Александром.

Это случилось примерно через неделю после того, как я впервые увидел Александра. Он пришел в обычное время и сел у колонны, насвистывая странный и немного резкий мотив. Я читал, но невнимательно, потому что «Песню синей планеты» Валентина Рандина знал почти наизусть. Иногда я бросал поверх книги взгляд на Александра и думал, что лицо его мне знакомо.

Был небольшой ветер. Переворачивая страницы растрепанного томика, я не удержал оторванный лист. Прошелестев по камням, он лег почти у самых ног Александра. Тот поднял его и встал, чтобы отнести мне. Я тоже встал. Мы встретились на середине площадки.

Я впервые увидел Александра так близко. Он оказался моложе, чем я думал. Морщины над переносицей делали суровым его лицо. Но Александр улыбнулся, и морщины исчезли.

— Книга, наверное, не интересная? — спросил он, протягивая листок.

— Просто очень знакомая.

Мне не хотелось обрывать разговор, и я заметила:

— Твой брат задержался…

— Он должен задержаться. А я забыл…

Мы сели рядом. Александр попросил книгу. Было удивительно, что он не знает новелл Рандина, но я ничего не сказал. Александр открыл книжку и положил на страницы ладонь, чтобы удержать листы. На тыльной стороне ладони я заметил у него белый разветвленный шрам. Александр перехватил мой взгляд.

— Это еще там… У Желтой Розы.

Я сразу все вспомнил.

— На Снежной планете?! — воскликнул я. — Александр Снег…

Необычные передачи, экстренные номера журналов, со страниц которых смотрели Александр Снег и его три товарища, — это было совсем недавно. По всей Земле тогда с удивлением повторяли их имена.

Я видел перед собой человека, вернувшегося на Землю через триста лет после старта. Но это не было удивительным. «Бандерилья» и «Муссон» тоже плавали в космосе более двух веков. И хотя история фотонного фрегата, на котором вернулся Снег, была необычнее, чем у других, я думал не о его истории.

— Александр, — спросил я, чувствуя, что столкнулся со странной загадкой, — ведь триста лет… А мальчику не больше двенадцати. Откуда у тебя брат?

— Я знаю, ты археолог, — сказал Александр после некоторого молчания. — Ты должен чувствовать время лучше, чем другие. И понимать людей… Поможешь мне, если я расскажу все?

— Постараюсь помочь.

— То, о чем я расскажу, знают, кроме меня, только трое. Но они помочь не могут… Очень нужен чей-то совет… Только с чего начать?.. Впрочем, все началось как раз на этой лестнице…

2

Все началось на лестнице.

Нааль впервые после гибели родителей пришел к морю. Море, окаймленное широкой дугой белого города, сверкало синевой и вспыхивало белыми гребешками волн. Оно было ласковым и солнечным, словно никогда в его глубинах не гибли корабли.

Нааль спускался к воде. И чем ближе было море, тем торопливее шагал он по ступеням. И скоро он мчался во всю мочь навстречу громадной синеве, брызжущей солнцем, дышащей влажным и соленым ветром.

На неровном камне у него подвернулась нога. Нааль упал. Он ударился, но не сильно. Прикусив губу и прихрамывая, он стал спускаться дальше. Как и все мальчишки, Нааль верил, что соленая вода — лучшее лекарство от царапин и ссадин. Поэтому, сбросив сандалии, он хотел войти в воду. Но среди камней, то и дело заливаемых легкой волной, Нааль увидел большого черного краба.

Мальчик невольно отскочил. Но одно дело — поддаться секундному страху, а другое — струсить совсем.

Чтобы проверить свею смелость и отомстить крабу за испуг, Нааль решил поймать черного отшельника и забросить его далеко в море. Краб, видимо, почуяв опасность, заспешил и скрылся среди камней.

— Ну, держись!.. — прошептал мальчик.

Увлеченный охотой, он стал отворачивать камень. Плоский камень плюхнулся в воду. Краб, видя, что его нашли, заторопился еще больше. Но Нааль уже не смотрел на него. На мокром гравии он увидел маленькую голубую коробку. Коробка была гладкая и круглая, как обточенный волнами голыш. Неизвестно, откуда вынесло её к этому берегу.

Мальчик сел на гравий и стал разглядывать находку. Коробка оказалась закупоренной наглухо. Не меньше часа Нааль царапал её пряжкой своего пояска, прежде чем сорвал крышку. Завернутый в листок старой бумаги, в коробке лежал странный значок; золотая ветка, в листьях которой запутались блестящие звезды. На стебле было выбито короткое слово: «Поиск».

Разглядывая значок, Нааль забыл о бумаге. Он и не вспомнил бы, но ветер бросил смятый листок ему на колени. Мальчик стал читать, с трудом разбирая старинный шрифт. Вдруг лицо его сделалось очень серьезным. В конце листа он нашел слова, неожиданные, как громкий и внезапный звук струны.

Часа через два пришли на берег школьники. Нааль сидел на том же месте. Он уперся локтями в теплый от солнца камень и смотрел, как вырастают у берега белые гребни.

— Мы искали тебя, — сказал старший мальчик. — Не знали, что ты ушёл к морю. Зачем ты один сидишь на берегу?

Нааль не слышал. Резче стал ветер, и сильно шумели волны. Вы знаете, как шумят волны? Сначала растет шум набегающего вала. Потом на камни с плеском рушится гребень. Волна, распластавшись, с шипением ползет по берегу. А её догоняет другая…

3

Среди школьников Долины Юга он не выделялся ничем особенным. Как и все, любил летать на высоких качелях в опасной близости от корявых и сучковатых деревьев, гонять пестрый мяч среди стволов в солнечной роще. Не очень любил учить историю открытия больших планет. Мог многих ребят обогнать в беге, но не очень умело плавал. Охотно вступал в любую игру, но не был никогда в ней первым. Лишь один раз он сделал то, что сможет не каждый.

Упругая ветка росшего на берегу куста сорвала с его рубашки значок. Золотой значок с синими звездами полетел в воду. Было видно в прозрачной воде, как он уходит в глубину. И тогда, не думая ни секунды, Нааль прыгнул с шестиметрового обрыва, чудом не задев нагроможденные внизу острые камни.

Скоро он выбрался на берег и, зажав в ладони значок, свободной рукой стал молча выжимать рубашку.

Никто не знал, откуда у него этот значок и почему он так им дорожит. Никто и не расспрашивал. Ведь у каждого может быть своя тайна. После гибели родителей Нааль словно повзрослел и не всегда отвечал на вопросы сверстников.

Внешне ничего почти не изменилось в его жизни, когда он узнал про свое горе. Нааль и раньше большую часть времени жил в школе. Отец и мать были специалистами по изучению больших глубин и часто уходили в экспедиции. Но теперь мальчик знал, что никогда не вернется батискаф «Олень» и в конце аллеи не появится человек, к которому можно помчаться навстречу, позабыв про все на свете.

Проходили месяцы. Были тихие утренние часы школьных занятий, были дни, полные солнца, шумных игр и веселых дождей. Может, и забылось бы горе. Но однажды волны вынесли неизвестно откуда на берег у Старой лестницы маленькую голубую коробку. Нет, она не была памятью о погибшем батискафе…

Ночью, видя в окне оранжевые отблески Ратальских маяков, Нааль доставал из коробки смятый журнальный лист. Свет был не нужен, каждую строчку мальчик помнил наизусть. Это был очень старый журнал, изданный лет триста назад. Текст, отпечатанный на листе, рассказывал о старте фотонного фрегата «Магеллан».

В учебнике по истории звездных полетов об этом корабле говорилось коротко и сухо:

«Магеллан» ушёл к одной из желтых звезд с целью отыскать планету, подобную Земле. Видимо, экипаж пользовался неточными сведениями о планете, полученными от гибнущего фрегата «Глобус». «Магеллан» должен был вернуться через сто двенадцать лет. Известий от него не поступало. Очевидно, молодые астролетчики, увлекшиеся легендой и неимеющие опыта, погибли, не достигнув цели.

В учебнике не было даже их имен. Нааль узнал их из найденного листка. Капитана звали Александр Снег.

Нааль слышал от отца, что один из его предков был астронавтом. И тогда, на берегу, прочитав имя «Снег», он почувствовал гордость и обиду. Обиду на учебник за скупые и, наверно, неправильные слова о космонавтах. Мало ли почему мог погибнуть фрегат. И был ли виноват экипаж?

«А если они не нашли ничего у той желтой звезды и полетели дальше? А если они… летят до сих пор?» — подумал Нааль, споря со строчками учебника. Но подумав так, вдруг зажмурился, словно испугался собственной мысли. Он отчетливо увидел длинную и густую аллею школьного парка, а в конце её — высокого человека в серебристой куртке астронавта, человека, навстречу которому можно побежать, позабыв обо всем на свете.

А если он вернется? Он мог бы еще вернуться. Ведь никто не знает, до какой плотности сжал свое полетное время «Магеллан». Вдруг вернется фрегат? И тогда Нааль встретил бы не предка, не чужого человека из другого столетия. Он встретил бы брата. Потому что в конце журнального листа мальчик прочитал слова, сказанные кем-то экипажу «Магеллана»:

«Не забывайте старых имен. Вы вернетесь через много лет. Но внуки ваших друзей встретят вас, как друзья. Внуки ваших братьев станут вашими братьями…»

Нааль понимал, что все это просто фантазия. И все-таки отчетливо представлял, как это может случиться. Будет утро…

Он ясно видел это утро: яркое, уже высоко поднявшееся солнце и такое синее небо, что на белых зданиях, на белых одеждах, на серебристом корпусе фрегата лежит голубой отблеск. Вспомогательные ракеты только что осторожно опустили корабль на поле космопорта. И он замер, опираясь на черные цилиндры фотонных отражателей, громадный звездный фрегат — сверкающая башня с черным гребнем длиной в полторы сотни метров. Четко выделяются ка гребне старинные светлые буквы названия: «Магеллан». Нааль видит, как маленькие фигурки астролетчиков медленно спускаются по спиральному трапу. Сейчас космонавты ступят на землю и пойдут навстречу людям. Нааль встретит их первым, встанет впереди других. Он сразу спросит, кто из них Александр Снег. А потом… Нет, он не будет говорить много. Сначала просто назовет свое имя. Ведь он тоже Снег…

Нааль не привык скрывать свои радости и печали. Но об этом не сказал никому. Ведь сам не желая того, он начал мечтать о чуде. А кто же станет верить в чудо? Но иногда по ночам, глядя на отблески маяков космодрома, Нааль доставал мятый листок. Ведь каждый имеет право на свою мечту, если даже она несбыточная.

Чудес не бывает. Но в силу странного совпадения в этом же году Пятая лоцманская станция приняла всколыхнувший всю планету позывной:

«Земля… Дайте ответный сигнал. Я иду. Я «Магеллан»».

4

Луна еще не вставала, но верхняя часть Энергетического Кольца уже поднялась над холмами крутой неправильной дугой. Его желтоватый рассеянный свет скользнул в окно и широкой полосой лег на ковер.

Нааль выключил наручный приемник. Новых сообщений не было. Но он не мог больше ждать. Мальчик колебался еще секунду, потом вскочил, мгновенно убрал постель и оделся. Бросив на плечо куртку, он подошел к окну. Окно было полуоткрыто. Оно никогда не закрывалось полностью, потому что снаружи, цепляясь крошечными шипами за карниз, пробрался в комнату пунцовый марсианский вьюнок. Тонкий стебель был бы перерезан, если бы стекло задвинули до конца.

За окном искрились в свете Кольца мокрые от недавнего дождя кусты. Они бросали едва заметный зеленоватый отблеск на белые стены и широкие стекла школьных зданий. Над холмами вздрогнул и погас на редких облаках оранжевый луч: вновь сигналил кому-то Ратальский космодром.

Нааль отодвинул стекло и шагнул на протоптанную тропинку.

Ректор школы Алексей Оскар еще не спал. Он читал. Свежий, пахнущий дождем воздух вошел в открывшуюся дверь и шевельнул книжные листы.

В двери стоял мальчик.

— Нааль?

Слегка сбиваясь и торопясь закончить разговор, Нааль впервые рассказал все.

Оскар встал и отвернулся к окну. Вопреки общему мнению, он не считал себя опытным педагогом. Просто была у него способность вовремя находить правильное решение. Но он растерялся сейчас. Что он мог сказать? Попробовать что-то объяснить, отговорить мальчика? Но можно ли отговорить? И будет ли он тогда прав?..

Ректор молчал, а время шло, и молчать дальше было нельзя.

— Слушай, Нааль, — начал ректор, не зная еще, что скажет дальше. — Сейчас… ночь…

— Оскар, отпусти меня на Берег Лета, — тихо сказал мальчик. Это не было даже просьбой. В голосе его послышалась тоска, похожая на ту непобедимую тоску по Земле, которая заставляет космонавтов совершать отчаянные поступки.

Есть вещи, перед которыми обычные понятия и правила бессильны. Что мог сказать Оскар? Только то, что уже ночь и надо бы выехать утром. Но какое это имело значение?

— Я отвезу тебя на станцию, — сказал Оскар.

— Не надо. Лучше я пойду. Один…

Мальчик ушёл.

Оскар, подойдя к видеофону, вызвал Берег Лета и, набрав позывной лоцманской станции, отчаянно надавил клавишу срочного вызова. Никто не ответил. Лишь автомат успокоил: «Все благополучно».

Ночная дорога

1

Лучше бы он не ходил этой дорогой!

Думая сократить путь, Нааль решил пройти к станции через холмы.

За четверть часа он добрался до перевала.

Над круглыми вершинами висела белая Луна в светлом эллипсе Энергетического Кольца. Справа медленно гасли и загорались Ратальские маяки. Слева, отчасти скрытые грядой невысоких холмов, сияли огни Консаты. Они раскинулись широкой дугой, а за ними стояла, слабо мерцая в лунном свете, туманная стена моря.

А вся долина была пересечена черной громадой Ратальского моста — старинной эстакады.

До сих пор Нааль не боялся встречи и ни в чем не сомневался. Слишком неожиданным и чудесным было сообщение о «Магеллане», и радость не оставила места для тревоги.

И тревоги не было до той минуты, пока Нааль не увидел эстакаду. Он не мог бы объяснить, почему появилось сомнение. Наверно, двухсотметровые арки, вставшие на пути, как исполинские ворота, были слишком мрачные и громадные. Они напоминали о непостижимой величине всего, что связано с космосом, о расстояниях, пройденных «Магелланом», о трех столетиях… «Внуки братьев станут вашими братьями!» Но мало ли кто какие слова говорил триста лет назад!..

Черные опоры эстакады стояли, как двойной строй атлантов, и молча спрашивали мальчишку: куда идет он? зачем? что за нелепые мысли у него в голове? Мальчик оглянулся, словно искал поддержку. Но огни Долины Юга скрылись за холмом.

Тогда он замер на миг и вдруг, рванувшись, побежал к эстакаде. Он мчался напрямик по высокой, еще сырой траве. Какое-то колючее растение оцарапало ему ногу. Нааль остановился, яростно вырвал его с корнем и побежал опять. Скорей, скорей, чтобы не догнала непонятная звенящая тревога! Сейчас он пересечет широкую полосу тени и минует черные ворота Ратальского моста…

2

Вагон кольцевого экспресса, идущего через Берег Лета на северную оконечность материка, был пуст. Нааль забрался с ногами в кресло и смотрел, как со скоростью пятисот километров в час пролетает за окнами темнота.

Нааль устал. В другое время он, конечно, заснул бы, но сейчас снова зазвенела, как надоедливая струна, тревога: «А если он ничего не скажет в ответ? Или подумает, что это просто шутка? И до мальчишки ли будет герою космоса, вернувшемуся на Землю через триста лет?»

Мальчик представил вдруг громадное поле космодрома, заполненное тысячами встречающих. Тысячи приветствий, тысячи протянутых для рукопожатия ладоней. А что будет делать там он? Что скажет?

И вдруг появилась мысль, что не надо ночевать в городе, ждать утра и приземления корабля. Надо обо всем сказать Александру сейчас. «Лоцман-5» держит связь с фрегатом. Станция в сорока километрах от Берега Лета. Ехать нужно еще пять минут.

Дождавшись очередного поворота, Нааль вышел на движущийся кольцевой перрон. Прыгая по замедляющим свой бег кругам, Нааль добрался до неподвижного центра и через тоннель вышел за платформы.

Перед ним лежало черное поле. Сзади горели неяркие огни перрона, далеко впереди светился синий шпиль лоцманской станции. Тихо шумел ветер. Этот шум почему-то успокоил мальчика. Раздвигая ногами высокую траву, Нааль побрел прямо на синий шпиль.

Здесь, видимо, тоже недавно прошел дождь. Мокрые листья липли к коленям. Ветер был теплым и влажным.

Скоро Нааль вышел на дорогу и зашагал быстрее. Ветер тоже быстрей полетел навстречу, стараясь сорвать с плеч мальчика легкую куртку.

3

Станция «Лоцман-5» уже давно отказывалась давать подробную информацию. На все запросы коротко отвечал автомат: «Все благополучно». Многие пытались настроиться на волну связи с кораблем, но не удавалось: никто не знал старинной системы передач.

Первое сообщение с приближающегося фотонного фрегата приняла промежуточная станция Юпитера. Но теперь у Земли уже была прямая связь с кораблем. Лоцманы не покидали станцию ни на минуту. Трое дежурили у векторного маяка, четвертый спал здесь же, в кресле. Экипаж корабля уже передал управление Земле. Лоцманы должны были посадить фрегат на Береговой космодром.

Лишь несколько часов назад Сергей Костер установил с фрегатом двустороннюю звуковую связь. Но экипаж пока не передавал никаких сведений, кроме данных о системе автоматов, необходимых для приземления.

Лоцманы вывели корабль на круговую орбиту, и он повис над Землей, превратившись в спутник с суточным обращением. Сергей кончил передачу координат, когда Мигель Нувьос сказал:

— Кто-то второй час сигналит, просит ответить.

— Бессонница у кого-то, — не оборачиваясь, предположил Сергей. Он внимательно следил за вектором, пересекающим на светящейся карте черную точку космодрома.

— Срочный вызов, шесть отчаянных сигналов. Это не просто любопытство.

— Если что-то важное, почему не прямая связь?

— Не знаю…

Через несколько минут Сергей сам услышал гудок срочного вызова. Ни он, ни два других лоцмана, дежуривших у параллельных передатчиков, не могли подойти к видеофону.

— Миша, ответь в конце концов, — попросил Сергей.

Но Мигель уже спал, полулежа в кресле.

Сигнал не повторялся.

Прошло еще полчаса. Автоматы корабля получили последнее задание. Сергей облегченно закрыл глаза. Но все равно плясала в глазах красная россыпь цифр, от усталости ломило веки.

В эту минуту кто-то тронул его за рукав. Лоцман отнял от глаз ладонь. Он увидел мальчика лет двенадцати, светловолосого и загорелого, в незастегнутой полосатой куртке, с золотым значком на светло-зеленой рубашке, со свежими царапинами на ногах.

Мальчик смотрел снизу вверх в лицо Сергея. И, желая, видимо, все объяснить в одну минуту, он сказал несколько слов, смысл которых лоцман понял не сразу.

— О чем ты говоришь? Как ты попал сюда? — спросил Сергей.

А попал сюда он просто.

Подойдя к центральному зданию, Нааль сразу отыскал какую-то дверь и оказался в длинном узком коридоре. Гулко отдавались шаги. Пол, гладкий и блестящий, как стекло, отражал большие плафоны. Нааль шел по коридору, и снова начали стонать тревожные струнки, сливаясь в один ноющий звук. Снова нарастала тревога, и от волнения к горлу подступал комок. Нааль почувствовал, что сердце колотится беспорядочно, как прыгающий по ступеням мяч.

Коридор кончался крутым поворотом. Нааль поднялся по широкой лестнице, замер на секунду с поднятой рукой и, решившись, толкнул матовые, просвечивающие двери.

Он увидел круглый зал с низкими стенами и прозрачным куполом, расчерченным непонятными белыми линиями. Сквозь паутину этих линий смотрели звезды. Пол, выложенный белыми и черными ромбами, слегка поднимался к центру, где была небольшая площадка. Там, у черного конусообразного аппарата, стояли три человека. Недалеко от площадки, в одном из кресел, в беспорядке расставленных по залу, спал четвертый. Люди у аппарата о чем-то говорили. Гулкими, неестественными были их голоса. Нааль разобрал каждое слово, но не понял, о чем они говорят. Видимо, от усталости слегка кружилась голова. Все стало каким-то ненастоящим. Нааль прошел по бело-черным ромбам к центру, поднялся на площадку и взял за руку одного из лоцманов. Человек обернулся, и по удивленному взгляду Нааль понял, что тот не слышал его шагов.

Тогда, чтобы сразу объяснить все, мальчик сказал:

— Я пришел встречать брата…

Все было как во сне. Нааль рассказывал и слышал, словно со стороны, как голос его звенит и теряется в громадном помещении. Он не помнил, долго ли говорил. Наверно, очень недолго. Мерцали лампочки на пультах у круглых стен, и синие змейки на экранах стремительно меняли свой рисунок.

— Скажи, лоцман, он не откажется, ответит? — спросил Нааль, стряхнув на миг оцепенение.

Наступила короткая тишина. Потом кто-то произнес фразу, которая из-за своей простоты и обыкновенности никак не вязалась с тем, что происходило.

— Вот ведь какое дело…

Кто-то будил спящего:

— Миша! Мигель! Встань, слушай.

Быстро плясали на экранах молнии, и старший лоцман, которого звали Сергеем, вдруг сказал:

— Ты спишь, мальчик.

Он поднял его на руки и положил в широкое пушистое кресло. Но Нааль не спал. Он смотрел на пляшущие огоньки и слышал гудящие под куполом слова:

— Человек…

— Три столетия.

— Не испугался… А если нет?

— Он спит.

— Нет.

И тот, кто сказал «нет», спросил:

— Как тебя зовут, брат космонавта?

— Нааль.

Он не слышал повторного вопроса, но почувствовал, что лоцманы не поняли, и сказал:

— Натаниэль Снег.

— Снег… — отозвались голоса.

— Странное сочетание…

«Ничего странного, — хотел сказать Нааль. — Так назвали меня в честь Натаниэля Лида, капитана батискафа «Свет»…»

Кто-то шевельнул кресло и произнес:

— Спит.

— Я не сплю, — сказал Нааль и открыл глаза. — Лоцман, ответил «Магеллан»?

Сергей наклонился к нему:

— Ты спи… Они сказали, что встретятся с тобой через неделю. Экипаж решил спуститься на десантной ракете в зону лесов… Видимо, не хотят они шумной встречи. Стосковались по Земле, по ветру, по лесу. Через несколько дней пешком придут к Берегу Лета.

Сон быстро таял.

— А я? А людей… разве не хотят они встретить?

— Ты не волнуйся, — сказал Сергей. — Ведь с тобой обещали встретиться через неделю.

Теперь Нааль увидел, что зал лоцманской станции не так уж велик. Погасли экраны. Небо над прозрачным куполом стало низким и туманным.

— Куда они спустятся? — спросил мальчик.

— Они просили не говорить об этом.

— А мне?

— Полуостров… Белый Мыс.

Нааль встал.

— Спи здесь до утра, — предложил Сергей. — Потом все решим.

— Нет. Я поеду домой.

— Я провожу.

— Нет.

Вот и кончилось все… Была глупая сказка, которой он поверил совсем зря. Триста лет…

Он не дослушал последних слов лоцмана и быстро пошел, потом побежал по черно-белым ромбам зала, по стеклянному полу коридора, по усыпанной гравием тропинке. Снова мальчик оказался в черном поле и пошел к далекому перрону. Шел он медленно. Куда теперь спешить?

«Встретимся через неделю…»

Если человек хочет встречи, он не станет ждать и часа.

4

Может быть, все так и кончилось бы. Но в сотне шагов от станции Нааль наткнулся на стоянку «пчел». И вдруг шевельнулась мысль, которая сначала показалась просто смешной. Но, пройдя метров десять, мальчик остановился.

«Может быть, Александр не мог уже отменить решения о высадке, когда услышал обо всем от лоцмана? Ведь он не один?» — думал Нааль.

Чувствуя, как колотится сердце от вновь появившейся надежды, Нааль нерешительно подошел к аппаратам. Ему не хватало трех месяцев до двенадцати лет — возраста, когда разрешается самостоятельно водить «пчелу». Можно ли ему нарушить запрет?..

Все еще колеблясь, он сел в кабину и опустил защитный колпак. Потом проверил двигатель. Подбадривающе мигнули на доске управления желтые огоньки. Тогда Нааль поднял «пчелу» на горизонтальных винтах и сразу разогнал её на северо-восток.

Высокая скорость позволит ему за два часа достигнуть Белого Мыса.

Он, наверно, заснул в полете. По крайней мере, полет показался Наалю очень коротким.

Думал он только об одном: «Подойду и скажу, кто я. Теперь все равно…»

Если он встретит равнодушный взгляд, он молча сядет в кабину и, подняв аппарат, уведет его на юго-запад.

Беда случилась, когда «пчела» пересекла тихий, отразивший звезды залив и летела к мысу над черным лесным массивом. Уже начал синеть восток, но в зените небо оставалось темным. Где-то там висел покинутый экипажем «Магеллан».

Нааль напрасно старался увидеть внизу огни или хотя бы темный конус десантной ракеты. Дважды он прошел до оконечности мыса над самыми вершинами деревьев. Потом стал слабеть двигатель. Аккумуляторы оказались израсходованными. Мальчик понял, что взял аппарат, который не был подготовлен к полету. Тогда, чтобы в последний раз осмотреть как можно шире темнеющий внизу лес, Нааль стал подниматься на горизонтальных винтах. Он поднимался до тех пор, пока не заглох двигатель. Винты остановились, и, выпустив крылья, «пчела» заскользила к земле.

Нааль поздно понял ошибку. Внизу тянулся сплошной лес. Приземлиться, планируя на крыльях, было невозможно.

Он почему-то не очень испугался. Глядя на проносящиеся под самыми крыльями деревья, Нааль постарался выровнять полет. Потом увидел перед собой черные вершины и машинально рванул тормоза. Был трескучий удар, несколько резких толчков, затем еще толчок, более мягкий. Туго ударила спинка сиденья, что-то твердое уперлось в плечо. К щеке прильнули какие-то сухие, пахучие стебельки. «Где же ракета?» — подумал мальчик и вытянулся на траве.

Четвертое солнце

1

— Ни лоцманы, ни мальчик не знали, конечно, причины нашего странного решения, — сказал Александр. — Причиной была растерянность. Не простая растерянность, какую может вызвать неожиданное известие, а какая-то беспомощность и страх. Что мы могли ответить?..

Я не стану говорить о полете. Все они проходят одинаково, если не случится катастрофы. Работа, долгий сон в анабиозе… На Земле прошло полвека, а в корабле — около двенадцати лет, когда мы, обогнув по орбите Желтую Розу, подошли наконец к планете.

Мы испытали сначала горечь неудавшегося поиска. Перед нами была ледяная земля. Без жизни, без шума лесов, без плеска волн. Кутаясь в дымку холодного тумана, над ломаной чертой гор висело большое ярко-желтое солнце. Оно, действительно, было похоже на желтую розу. Розовым и желтым светом отливал замерзший океан. В расщелинах скал, в трещинах льда, в тени сумрачных обрывов застоялась густая синева. Лед… Холодный блеск… Тишина…

Единственным, что обрадовало нас, был воздух. Настоящий, почти земной воздух, только холодный, как вода горного ключа. В первый же день мы сбросили шлемы и дышали сквозь стиснутые от холода зубы. Надоел нам химически чистый, пресный воздух корабельных отсеков. По-моему, как раз от него появляется та мучительная тоска по Земле, о которой страшно даже вспоминать! А там, на Снежной планете, мы перестали так остро ощущать эту тоску. Было что-то близкое человеку в этом ледяном, завороженном холодном мире, только поняли мы это не сразу. Покидая фрегат, каждый раз мы видели царство снега, камня и льда…

2

Они видели глубокие ущелья, в которых стоял голубой туман. Плоские' и широкие солнечные лучи из оранжевых превращались в зеленые, когда попадали в ущелье сквозь трещины отвесных стен. Они дробились на сотни изумрудных искр среди изломов льда. А если лучи достигали дна, там вспыхивали букетами фантастических огней сотни ледяных кристаллов.

По ночам за окнами «Магеллана» черной стеной стояло небо с изломанными контурами синих созвездий. Иногда желтоватым светом начинали мерцать высокие прозрачные облака. Этот свет струился по обледенелым склонам гор, выхватывая из темноты нагромождения скал.

И все-таки не была она мертвой, эта холодная планета. Случалось, что, закрыв оранжевое закатное солнце и стирая со льдов черные уродливые тени, с запада приходили тяжелые тучи. И начинал падать снег. Настоящий снег, как где-нибудь на берегу Карского моря или в районе антарктических городов. Он таял на ладонях, превращаясь в обычную воду. Потом вода становилась теплой.

А однажды в южном полушарии люди нашли долину, где не было снега, не было льда. Там были голые скалы, камни, серебристые от влаги, и гравий на берегу незамерзшего ручья. Среди скал, окруженный сотнями маленьких радуг, гремел сверкающий водопад. Он словно хотел разбудить уснувший в холоде мир.

Недалеко от водопада Кар увидел маленькое чернолистное растеньице, прилепившееся к скале. Кар снял перчатку и хотел потянуть тонкий узловатый стебель. А растение вдруг качнуло черными стрелками листьев и потянулось к руке человека. Кар машинально отдернул руку.

— Оставь, — посоветовал осторожный Ларсен. — Кто его знает…

Но Кар понял по-своему. На лице дрогнула скупая улыбка. Он провел ладонью над черным кустиком, и снова устремились к руке маленькие узкие листья.

— К теплу оно тянется, — негромко сказал Кар. Потом крикнул отставшему биологу: — Таэл! Наконец для тебя настоящая находка!

В тот момент штурман еще не понял всю важность открытия.

Вечером все собрались в кают-компании «Магеллана». Было их пять человек. Белокурый и широкоплечий Кнуд Ларсен, добродушный и рассеянный во всем, что не имело отношения к вычислительным машинам. Два африканца: веселый, маленький биолог Таэл и штурман Тэй Карат, которого называли всегда просто Кар. Пилот и астроном Георгий Рогов, светловолосый, как Ларсен, и смуглый, как африканцы, самый молодой в экипаже. И, наконец, Александр Снег, который был штурманом-разведчиком и художником. В последнее время он настолько был занят своими этюдами, что передал управление Кару.

Они собрались, и Кар сказал:

— Странная планета, не правда ли? Ясно одно: не будь оледенения, была бы жизнь. Солнце, то есть Желтая Роза, когда-нибудь растопит лед, это тоже ясно. Неизвестно лишь, сколько тысячелетий нужно для этого… Растопим лед сами?

Он предложил зажечь над Снежной планетой четыре искусственных солнца по системе академика Воронцова. Это была старая и довольно простая система. Такие атомные солнца зажигались на Земле еще в первые десятилетия после того, как люди, уничтожив оружие, смогли наконец всю ядерную энергию использовать для мирных дел. Как раз тогда и были растоплены льды Гренландии и береговых районов Антарктиды.

— Почему именно четыре? — спросил Георгий.

— Это минимум. Меньше четырех нельзя — не будет уничтожен весь лед и вечная зима снова расползется по всей планете.

Однако на четыре солнца уйдет две трети оставшегося эзана — звездного горючего. Значит, не смогут космонавты разогнать до нужной скорости корабль. Они вернутся на Землю не раньше, чем через двести пятьдесят лет. Большую часть полета экипаж вынужден будет провести в анабиозе. Двести пятьдесят лет… Но зато астронавты принесут людям планету, которая станет новым форпостом человечества в космосе. Не будет напрасным далекий поиск.

— Что для этого нужно? — спросил Ларсен.

— Согласие, — Кар оглядел всех.

— Да, — сказал Ларсен.

— Конечно! — воскликнул Таэл.

Георгий молча кивнул.

— Нет! — произнес вдруг Снег и встал.

Прошло несколько секунд удивленного молчания, и Снег заговорил. Он говорил, как глупо делать из планеты инкубатор. Люди не

должны бояться суровых льдов, борьбы с природой незнакомой планеты. Без борьбы жизнь теряет смысл… А вдруг погаснут искусственные солнца прежде, чем сойдет весь лед? Что станет с первыми жителями Снежной планеты, если вдруг нагрянет опять вечная зима? Но пусть даже не погаснут солнца. Пусть сойдут льды. Что тогда увидят люди? Голые горы, равнины без лесов, серую пустыню…

Они слушали, и были мгновения, когда каждый хотел уже согласиться с товарищем. Даже не потому, что слова его казались убедительными. Убеждали горячность и настойчивость. Так спорил Снег всегда, когда чувствовал твердо свою правоту. Ведь с той же горячностью отстаивал он на Земле право полета к «своей звезде».

3

Помнили друзья, как он стоял в большой комнате Дворца Звезд перед бледным сухим человеком и говорил с яростной прямотой:

— Я удивляюсь, как Союз астронавтов мог доверить решение такого вопроса вам одному, человеку, не умеющему верить в легенды!

Человек бледнел все сильней, но его раздражение сказывалось лишь в легкой сбивчивости тихих ответов:

— Каждый юноша, побывав за орбитой Юпитера, считает себя подготовленным к свободному поиску и готов лететь хоть в центр Галактики. Это смешно. Вам кружат голову сказки о планетах Желтой Розы. Желтая Роза — коварная звезда. Заманчиво, конечно. Вечная истина: сказка привлекательна.

— Вы претендуете на звание вечных истин, но забыли одну: в каждой легенде есть зерно правды. Мы верим, что есть планеты…

Ротайс наклонил голову.

— Я позволю себе закончить бесполезный разговор. Не вижу у вас оснований претендовать на экспедицию свободного поиска… К тому же я очень огорчен, и мне трудно говорить. Час назад разбился на гидролете Валентин Янтарь. Он дома сейчас, и я спешу к нему.

Видимо, он не очень спешил, потому что Александр, придя в дом старого астронавта, увидел там только врачей. Он узнал, что Янтарь отказался от операции.

— Летать я больше не смогу, а жизнь… Она была и так долгая, — заявил он.

Снег молча прошел в комнату, где лежал астронавт. Янтарь сказал растерявшемуся врачу:

— Прошу вас уйти.

В комнате был полумрак. Не от штор, а от густых зацветающих яблонь, которые закрыли окна. Александр подошел к постели. Янтарь был укрыт до самой шеи белым покрывалом. Поверх покрывала лежала спутанная светлая борода. Кровавая полоса тянулась через морщинистый лоб.

— Никто не поймет меня, кроме вас, — начал Александр, — остальные могут обвинить меня в бесчувственности, одержимости, эгоизме… Но мы можем говорить друг другу правду. Вы летать больше не будете.

— Так…

— Наш экипаж не пускают в поиск, — тихо сказал Александр. — Дайте нам ваше право второго полета… И мы полетим.

— На Леду? На мою планету? — Янтарь не пошевелил ни руками, ни головой, только радостно вспыхнули его глаза. — Вы решили?

В этот миг он увидел, наверное, синий мир так и не разгаданной до конца Леды, развалины бирюзовых городов и белые горы, вставшие над фиолетовыми грудами непроходимых лесов, окутанных ядовитым сизым туманом. Но необыкновенное видение исчезло. Снова возникло перед ним строгое и напряженное лицо Александра.

— Нет. Конечно, не на мою, — глухо произнес Янтарь.

— Каждому светит своя звезда, — сказал Снег.

Он сел у постели и коротко рассказал все: про последнее сообщение с «Глобуса» о загадке Желтой Розы, про план свободного поиска, который возник у пяти молодых астролетчиков, про последний разговор с Ротайсом.

— Леда ждет археологов. Мы же разведчики. Мы хотим найти планету, где воздух как на Земле. Людям нужны такие планеты.

Янтарь закрыл глаза.

— Хорошо… Ваше право.

— Он не поверит, — возразил Александр, вспомнив бесстрастное бледное лицо Ротайса.

— Возьми мой значок. В синей раковине, на столе.

В раковине, найденной на Леде, лежал золотой значок с синими звездами и надписью «Поиск».

Александр взглянул на значок, потом на раненого астронавта. Впервые за эти дни ему изменила твердость. Он сжал зубы и опустил протянутую было руку.

— Возьми, — повторил Янтарь. — Ты прав.

— Выбей окно, — попросил он, когда Александр зажал в ладони значок. — Нет, не открывай, а разбей стекло… Оно старое, очень хрупкое… Хорошо, — сказал он, когда зазвенели осколки. Александр выломал за окном большую ветку, и в комнату вошел солнечный луч.

— Счастливого старта! — проговорил Валентин Янтарь, усилием воли стараясь подавить нарастающую в груди боль. — Пусть вернется на Землю каждый из вас!

— Это удается редко.

— Потому и желаю…

У выхода Снег встретил Ротайса и показал на раскрытой ладони значок. Ротайс слегка пожал плечами и наклонил голову. Это означало скрытое возмущение поступком молодого астролетчика и в то же время вынужденное согласие. Никто в Солнечной системе не мог отвергнуть права на второй полет: космонавт, открывший новую планету и вернувшийся на Землю, мог вторично отправиться в любую экспедицию и в любое время, на любом из готовых к старту кораблей. Он мог также уступить это право другому капитану.

В одну секунду Александр вспомнил вдруг лицо Янтаря — знаменитого капитана «Поиска», его морщинистый лоб с кровавой полосой и глаза, синие, словно отразившие фантастический мир Леды. «На Леду? На мою планету? Вы решили?» Но старый астронавт понял Александра. А Ротайс?

— Сообщите Восточному космопорту. Мы выбрали «Магеллан».

…Он больше всех сделал для этого полета. А улетать ему было труднее всех. У каждого на Земле оставались родные. Но, кроме родных, у Снега оставалась девушка, у него одного.

Со стороны казалась странной эта молчаливая дружба. Их не часто видели вместе. Они редко говорили друг о друге. О любви их знали только друзья…

За неделю до старта Александр встретил её в молодом солнечном саду, там, где сейчас Золотой парк Консаты. Ветер рвал листья, и солнце плясало на белом песке аллеи. Девушка молчала.

— Ты же знала: я астронавт, — сказал Снег.

Он умел быть спокойным.

Перед стартом он отдал ей золотой значок.

…Однажды, случайно заглянув в кают-компанию, Георгий увидел, как Снег достал и поставил перед собой маленький стереоснимок. Он смотрел на него не отрываясь. Молчал.

— Я убрал бы этот снимок навсегда, — сказал Георгий.

Александр взглянул на него не то с насмешкой, не то с удивлением.

— И думаешь, все забудется?

Он закрыл ладонью глаза и несколькими резкими штрихами карандаша с удивительной точностью набросал на листе картона черты девушки.

— Вот так.

Шел восьмой год полета по собственному времени «Магеллана».

4

И вот теперь Александр Снег, больше всех рвавшийся в поиск, отстаивал ледяную планету, словно её ждала гибель, а не возрождение.

— Серая пустыня, чахлые кустики! Льда не будет, а что останется? Мертвая земля, мертвые камни.

— Люди сделают все! — возразил Таэл. — Все, что надо, сделают люди.

— Но я не сказал еще одного, — продолжал Снег. — Нельзя отнимать у людей тот мир, который мы здесь нашли, потому что он прекрасен. Разве вы этого не поняли?

Он швырнул на стол свои этюды. Все затихли, снова увидев то, что видели раньше, но забывали, угнетенные царством льда. Были удивительно точно схвачены краски. Черно-оранжевые закаты, голубые ущелья со светящимся туманом, утро, зажигающее золотые искры на изломах льда, желтое небо с нагромождением серых облаков…

Медленно шелестели листы. Наконец Кар сказал:

— Хорошо. Но нельзя же так — холод и смерть ради красоты. Зачем нужны мертвые льды?

— Не мертвые, — покачал головой Александр. — есть в них и своя жизнь. Ветер, ручьи, кусты… Все здесь просыпается понемногу. Но нельзя спешить. Иначе будет пустыня.

— Не будет пустыни. Будет океан, синий и безграничный, как на Земле. На это хватит растопленного льда. Будут греметь водопады. Представь, Александр: тысячи серебристых водопадов среди скал и радужного тумана. Будет и суровая природа, будет и своя красота, но еще будет жизнь. Ведь такую планету мы и искали.

— Будет океан и заросшие лесами острова, — сказал тихо Таэл.

— Откуда леса? Разрастутся черные кустики?

— Люди посадят леса!

— На камне?

— Ты не прав, Саша, — негромко сказал молчавший до сих под Георгий. — Вспомни Антарктиду.

Снег хотел возразить, но вдруг устало сел и проговорил:

— Ладно. Разве я спорю?..

— Ты примешь участие в расчетах?

— В работе — да. Но не в расчетах. Какой из меня математик?

5

Они работали долгое время. Потом вывели на орбиты четыре десантные ракеты, окруженные сетью магнитных регуляторов. Автопилотов на ракетах не было. Кар и Ларсен сами садились в кабины, а потом выбрасывались в спасательных скафандрах. Так они делали дважды. Четыре ракеты со звездным горючим РЭ-202-эзаном стали как бы вершинами трехгранной пирамиды, внутри которой висела Снежная планета.

Никто не вспоминал о споре. Александр работал увлеченно. Он даже сделал расчеты, которые касались одного из искусственных солнц. Свое солнце было у каждого, кроме Кара, который взял на себя общий расчет и управление.

Когда кончился последний день работ, экипаж «Магеллана» собрался в ущелье, где была поставлена станция управления.

— Ну… боги, создающие весну… — излишне серьезно сказал Кар.

— Давай, — шумно выдохнул Таэл.

— Давать?

— Давай.

Дали сигнал.

Три экрана ослепительно вспыхнули. Потом проступили на них горы и нагромождения льда, освещенные двумя или тремя солнцами. Четвертый экран бесстрастно белел непрозрачной поверхностью.

— Мое, — сказал Снег.

Четвертое солнце не зажглось.

Неизвестно, что случилось. Вероятно, была нарушена система магнитных регуляторов. Может быть, достаточно было малейшего толчка, удара метеорита-песчинки, чтобы солнце вспыхнуло через несколько секунд. Но много ли шансов, что в ракету попадет метеорит?

— Что за беда? Останется ледяная шапка, как когда-то в Антарктиде… Черт возьми, а ведь получится даже здорово: снежное плоскогорье имени Снега! — воскликнул простодушный Ларсен.

— Получится великолепно, — сухо сказал Александр.

Все неловко замолчали. Никому, конечно, не могло прийти в голову, что Снег нарочно сделал неправильный расчет. Но нужно же было так случиться, что именно его подстерегла неудача.

— Я поднимусь на ракете и реактивной струей разобью систему регуляторов, — негромко и твердо сказал Снег, когда они вернулись на «Магеллан».

— Ложимся спать, — предложил Кар.

— Ларсен, считай! — крикнул Снег. — Я докажу, что это возможно.

— Лечь спать?

— Разбить сдерживающую систему регуляторов и успеть уйти от вспышки.

Ларсен послушно сел за клавиатуру электронного мозга. Александр диктовал.

— Видите, в принципе это возможно, — произнес он, когда расчет был закончен.

— В принципе… — проговорил Ларсен. — Не валяй дурака, ты сгоришь.

— Пойдем спать, Саша, — сказал Георгий. — Все не так уж плохо.

Но все понимали, что плохо. Очень плохо…

Они истратили две трети эзана. Только через две с половиной сотни лет астронавты вернутся на Землю. Вернутся ни с чем. К тому времени холод снова зажмет Снежную планету в ледяные тиски. Когда-то еще снова прилетят сюда люди и зажгут атомные солнца? А ведь все было почти готово. Если бы не случилось ошибки, экипаж «Магеллана» принес бы на Землю известие о планете, которая пригодна для нормальной жизни. Людям нужны такие планеты — форпосты человечества в бескрайней вселенной, трамплины для новых, все более дальних прыжков.

Ночью их разбудил громкий сигнал вызова. Усиленный приемником голос Александра произнес:

— Я в ракете. Не сердитесь, ребята, надо попробовать.

— Саша, — сказал Георгий, — мы все просим: не надо. Черт с ней, с этой планетой. Вспомни Землю.

— Ничего не случится.

— Ты сгоришь.

— Нет.

— Снег! Я приказываю вернуться! — крикнул Кар.

— Не сердись, Кар… Но все-таки капитан я.

— Ты же сам хотел, чтобы планета осталась подо льдом, — робко сказал Ларсен.

Было слышно, как Александр усмехнулся.

— Это Кар виноват. Он хорошо рассказал об океане… о водопадах, островах. А я художник. Мне захотелось написать это.

Кар тихо выругался.

— Включи видеофон, — попросил Таэл.

Снег включил. Все увидели на экране его лицо. Он насвистывал что-то, склонившись над доской управления. Кажется, был спокоен.

— Будь осторожен, — сказал Георгий.

Снег кивнул, продолжая насвистывать.

— Перед самым возвращением на Землю? Зачем ты это делаешь? — с отчаянием сказал Кар. — А вдруг оно вспыхнет сразу?

— Ты же знаешь… Надо как-то до конца.

Гул двигателя прервал разговор. Изображение качнулось, затем стало видно лицо Александра, искаженное перегрузкой. Потом ускорение исчезло, и скорость стала падать. На большой скорости Александр не мог развернуть ракету и ударить реактивной струей по регуляторам. Все молчали, не видя ничего, кроме напряженного лица Александра. Так было до того мгновения, когда экран залила белая вспышка…

6

— Как же тебе удалось спастись? — спросил я Александра.

Он взглянул исподлобья.

— В том-то и дело… Меня зовут Георгий Рогов. Снег погиб. Ты понимаешь, что мы почувствовали, когда лоцман передал нам о мальчике? На земле отчаянно ждал брата маленький человек. Тебе, может, трудно понять. Но нам, столько лет не видевшим Земли и людей, были хорошо знакомы тоска и ожидание. Особенно тяжело, когда знаешь, что при встрече не увидишь ни одного знакомого лица. Триста лет… Даже имен не разыщешь. И вдруг — брат… Мы понимали мальчика, его тоску по родному человеку. И очень трудно было сказать правду. Невозможно.

Таэл оказался находчивей всех. Он дал станции ответ, позволяющий оттянуть время.

«Это не выход, — сказал Ларсен. — Что мы ответим ему потом?»

«Как зовут мальчика?» — спросил я.

Кар ответил. Затем взглянул на меня как-то странно. Но в тот момент ничего не сказал.

Двигатель десантной ракеты отказал у самой Земли. Мы выбросились в спасательных скафандрах.

Было еще темно. Только начинал пробиваться синий рассвет. Я не помню всего. Пахло сырыми листьями и землей. Таэл стоял, прижавшись темным лицом к белеющему в сумраке стволу березы. Ларсен лег на землю и сказал: «Смотри-ка! Трава…»

Я смотрел на небо. В нем вдруг быстро начала разгораться ярко-желтая заря, а зенит стал часто-синим. И мне показалось, что небо звенит. Я никогда не знал, что оно может звенеть, как миллионы тонких певучих струн. Легкое облако у меня над головой медленно налилось розовым огнем… Я вдруг почувствовал ужас. Мне показалось, что это снова мучительный сон о Земле, который каждому из нас не давал покоя на Снежной планете. Страх этот был как удар тока. Я лег на траву. Зажмурился. Вцепился в корень какого-то куста. Корень был шершавый и мокрый…

Через секунду я разжал пальцы и открыл глаза. Синее небо снова звенело над лесом. И сквозь этот звон я услышал, как Ларсен опять сказал: «Смотри-ка! Листья…»

Потом взошло солнце.

Нааль смотрел на солнце сквозь траву. Он вспомнил все, даже видел краем глаза разбитую «пчелу», но не чувствовал ни волнения, ни запоздалого страха, Все, что случилось ночью, вспомнилось как путаный сон. Мальчик понимал теперь неосуществимость своей мечты.

Когда солнце поднялось настолько, что нижний край его касался головок высоких цветов, растущих на краю лужайки, Нааль встал. Слегка кружилась голова, болело ушибленное плечо. Но ему еще повезло. Амортизаторы бросили его в мягкую траву. Нааль заснул, не попытавшись даже подняться: настолько сильна была усталость.

Мальчик, не торопясь, огляделся. Спешить все равно было некуда. На сотню километров вокруг стоял лес. На ветру трепетали листья. Вдруг кто-то за спиной у мальчика сказал радостно и удивленно:

— Смотрите-ка! Человек!

Нааль обернулся на голос и замер. Он увидел людей в синих комбинезонах, в белом переплетении широких ремней. Чувствуя, как замирает сердце, мальчик крикнул:

— Вы с «Магеллана»!

— Нааль… — сказал смуглый и светловолосый летчик.

— Я заметил его позже других, — сказал Георгий. — И странно: мне показалось, что я знаю этого мальчика. Может быть, вспомнил самого себя, каким был в детстве?.. Он стоял, весь подавшись нам навстречу. Маленький, светлоголовый, в рубашке, порванной на плече, с сухой травинкой, прилипшей к щеке, с ссадиной на колене… Он смотрел мне в лицо. Синие-синие, широко открытые глаза. Кажется, я назвал его по имени.

Кар неожиданно и громко сказал, подтолкнув меня в плечо: «Александр, встречай брата…»

— Может быть, я поступил эгоистично, — продолжал Георгий. — Но в тот момент я совсем забыл, что Нааль мне не брат. Надо понять, что значит встретить на Земле родного человека, когда вовсе этого не ждешь… Но постепенно все чаще стала приходить мысль: имел ли я на это право?

Я не понял Георгия. Тогда он сказал:

— Александр зажег солнце. Последнее, необходимое для уничтожения льдов. Сейчас там океан, острова… Имел ли я право отнять у мальчика такого брата?

— Мертвого?

— Даже мертвого.

— Георгий, — спросил я, — мне трудно судить. Может быть, у Александра были другие причины для риска? Хотел ли он вернуться? Та девушка…

Георгий скупо улыбнулся. Видимо, мой вопрос он счел просто глупым.

— Хотел. Он очень любил Землю. Кто же не хочет вернуться на Землю?

Мы замолчали.

— Он все время насвистывал какую-то старинную песенку, — вдруг сказал Георгий. — Я знаю из нее лишь несколько слов:

Пусть Земля — это только горошина

В непроглядной космической тьме…

На Земле очень много хорошего…

— Если все останется по-старому, — снова заговорил он, — будет, наверно, хуже. Я не только отнял брата у мальчика. Я отнял подвиг у Александра. Ведь никто не знает, как зажглось четвертое солнце.

— Ты отнял и у себя имя. Ведь Георгий Рогов считается погибшим.

— Мое имя не ценность.

— Тогда послушай мой совет. Ты просил его. Пусть все останется, как было. Четвертое солнце не погаснет от этого. Надо думать о Наале.

— О нем я и думаю все время… Но как же Снег?

— Когда-нибудь люди узнают про все… Кстати, ты помнишь лишь три строчки из песенки. Я знаю больше, ведь я историк. Это песня разведчиков Венеры. Вот последний куплет:

— Но память об Александре, память о подвиге! То, что он сделал — пример для живых. Может быть, и Наалю придется зажигать свое солнце.

Я взглянул на Георгия. Он ждал возражений. Он хотел их слышать, потому что они возвращали ему брата. Я сказал:

— Может быть… Но над какой планетой ему зажигать свое солнце? Научи его быть разэедчиком, на то ты и брат. А солнце он зажжет сам…

Уже давно погас закат. Половина луны, опоясанная с одной стороны дугой Энергетического Кольца, низко висела над водой.

Топот ног по каменным ступеням прервал наш разговор. Впрочем, говорить, больше было не о чем.

Они ушли, кивнув на прощанье. Астронавт крепко держал в руке маленькую ладонь брата.

Передо мной на листе раскрытой тетради лежит золотой значок, история которого осталась неизвестной. Мне отдал его перед нашим стартом Нааль…

Мы, археологи, идем на Леду, на ту планету, тайну которой так и не раскрыл до конца Валентин Янтарь. Мы вернемся не скоро.

Может быть, и меня на Земле через восемьдесят лет встретит среди многих один, незнакомый пока человек — большой или маленький, все равно. И скажет своим друзьям:

— Я иду встречать брата!

Владислав Крапивин

ГЛИНЯНЫЙ БОГ

Глава 1

ПУСТЫНЯ

Здесь я впервые увидел мираж.

Линия горизонта трепетала и извивалась в потоках раскалённого воздуха. Иногда от песчаного моря вдруг отрывался огромный ком светло-жёлтой земли и повисал на некоторое время в небе. Затем фантастический небесный остров опускался, расплывался и снова сливался с пустыней.

С каждым часом жара становилась сильнее и все более причудливо выглядели бескрайние пески. Сквозь колышущийся горячий воздух, как сквозь кривое стекло, мир казался изуродованным. В песчаный океан глубоко врезались клочья голубого неба, высоко вверх всплывали песчаные дюны. Нередко я терял из виду едва заметные контуры дороги и с опаской поглядывал на шофёра.

Высокий молчаливый араб напряжённо всматривался воспалёнными глазами в раскалённую даль. Густые чёрные волосы были покрыты серой пылью, пыль была на смуглом лице, на бровях, на потрескавшихся от жары губах. Он, казалось, отрешился от всего и слился воедино с автомобилем, и эта отрешённость и слияние с ревущим и стонущим мотором почему-то придавала мне уверенность, что мы едем по правильному пути, что мы не потеряемся в безумном хороводе жёлтых и голубых пятен, которые обступали нас со всех сторон, по мере того как мы углублялись в пустыню.

Я посмотрел на пересохшие губы шофёра, и мне захотелось пить. Я вдруг почувствовал, что мои губы тоже пересохли, язык стал жёстким и неповоротливым, на зубах скрипит песок. Из кузова машины я перетащил на переднее сиденье свой дорожный саквояж и извлёк термос. Я выпил залпом две кружки холодной влаги, которая здесь, в пустыне, имела необычный, почти неземной вкус. Затем я налил ещё кружку и протянул её шофёру:

— Пей…

Он не отвёл глаз от дороги и только более плотно сжал губы.

— Пей, — повторил я, думая, что он не слышит. Тогда шофёр повернул ко мне лицо и холодно взглянул на меня.

— Пей! — Я протянул ему воду.

Он изо всех сил нажал на педаль. Машина резко рванулась, и от толчка вода выплеснулась мне на колено. В недоумении я несколько секунд продолжал держать пустую кружку. Мне показалось странным, что он отказался от воды.

Прошло мучительно много времени, прежде чем пустыня снова стала холмистой. Дорожная колея совсем исчезла, Шофёр ловко объезжал высокие дюны, чутьём выискивая твёрдый грунт, то и дело переключая передачу на переднюю ось, чтобы машина не увязла в глубоком песке. Очевидно, этот путь ему приходилось преодолевать много раз. Было почти четыре часа дня, и до места назначения оставалось ехать не более часа.

Когда в Париже, в маленьком особняке на улице Шантийон, мне рассказывали про эту дорогу, я решил, что меня просто пугают, не желая взять на работу. Высокий тощий американец Вильям Бар говорил мне тогда:

«Не воображайте, что вам предлагают рай земной. Худшего ада не придумаешь. Вам придётся жить и работать в настоящем пекле, вдали от всего того, что мы привыкли называть человеческой жизнью. Я не знаю точно, где это находится, но мне известно, что где-то на краю света божьего, в самой пустынной пустыне, которую только можно себе вообразить».

«Может быть, вы мне все же скажете хотя бы приблизительно?»

«Приблизительно? Пожалуйста. Где-то в Сахаре. Впрочем, в Агадире вас встретят и повезут куда нужно. Больше я ничего не знаю. Хотите — соглашайтесь, хотите — нет».

Я вспомнил объявление, которое я накануне прочитал на улице Дюбек:

«Молодой, не боящийся трудностей химик-лаборант требуется для работы вне Франции. Выдающиеся возможности в будущем, после завершения исследований. Возможны денежные и другие награды. Уникальная специализация. Рекомендации не обязательны. Желательно знание немецкого языка. Обращаться: улица Шантийон, 13».

Я согласился, и за этим последовал аванс в размере двух тысяч франков, затем короткое прощание с матерью, документы, которые мне почему-то выдали в американском консульстве, дальше Марсельский порт, Гибралтар, шторм в Атлантике, Агадир, и вот я здесь, в этом бескрайнем песчаном море.

Солнце горело оранжево-красным светом, когда вдруг из-за неровной линии горизонта появилось что-то, что не было миражем. Автомобиль наезжал на свою быстро вытягивающуюся тень. Проваливаясь в глубоком песке, он приближался к ярко-красной полосе, которая постепенно вырастала над землёй, превращаясь в бесконечную ограду. Она убегала на север и на юг, и её границы терялись за песчаными холмами. Казалось, вся пустыня была перегорожена глиняной стеной пополам, а в центре стены виднелся тёмный квадрат, который, по мере того как мы приближались, принимал очертания огромных ворот. Ограда была очень высока, по её гребню в четыре ряда была протянута колючая проволока. Через равные интервалы над проволокой возвышались высокие шесты с электрическими лампами. Лампы блестели кроваво-красными звёздами в лучах заходящего солнца. У ворот, справа и слева, можно было различить два окошка. Мы подъехали к стене вплотную, и я вспомнил слова Вильяма Бара: «На краю света божьего…» Может быть, это и есть край света?

— Это здесь, — хрипло произнёс шофёр, медленно выползая из кабины.

Несколько секунд он стоял скрючившись, потирая колени затёкших ног. Я достал из автомобиля свои немногочисленные пожитки — чемодан с бельём, саквояж и стопку перевязанных бечёвкой книг — и пошёл к воротам. Они походили на гигантский конверт, по углам запечатанный стальными печатями — болтами.

Шофёр подошёл к правому окошку и постучал. В нем мгновенно показалось темно-коричневое лицо. Последовал негромкий разговор на непонятном мне языке. Затем послышалось слабое гудение, и ворота медленно раскрылись.

За стеной я ожидал увидеть что-нибудь вроде города или посёлка. Но, к моему изумлению, там оказалась вторая стена, такая же высокая, как и первая. Шофёр вернулся к машине, включил мотор и медленно въехал в ворота. Я пошёл следом. Машина свернула направо и поехала вдоль коридора, образованного двумя стенами. Здесь было уже совсем темно. Возле ворот находилась большая глиняная пристройка, у которой стояли часовые в военной форме, с карабинами наперевес. Тот, мимо которого я проходил, вытянул шею, приглядываясь к моему багажу.

Так я шёл за машиной минут пять, пока мы не остановились у небольшой двери во второй стене.

Шофёр снова вышел из машины и постучал. Дверь сразу же открылась, на пороге появился человек,

— Входите, господин Пьер Мюрдаль, — произнёс он на чистейшем французском языке и протянул руку к моим вещам. — Давайте познакомимся. Моё имя Шварц.

Я покорно вошёл. Позади заревел автомобиль. Араб-шофёр остался за оградой.

— У нас формальностей немного, — объявил Шварц, когда мы подошли к небольшой брезентовой палатке. — Будьте добры, ваш диплом, письмо от мистера Бара и вашу воду.

— И что? — переспросил я.

— Воду. У вас, наверно, есть с собой вода в термосе или в бутылке?

— Есть…

— Вот её-то вы и должны сдать.

Я открыл саквояж и передал ему документы.

— А зачем вам моя вода?

— Мера предосторожности, — ответил он. — Мы боимся, чтобы с водой к нам сюда не попала какая-нибудь инфекция. Вы ведь знаете, здесь, в Африке…

— Ах, понимаю!

Он скрылся с моими документами и термосом, а я огляделся вокруг. Прямо передо мной вытянулись три длинные постройки барачного типа. Дальше, направо, виднелся трехэтажный дом и рядом с ним здание, похожее на башню. Позади построек выделялась светлая полоска изгороди, а за нею я рассмотрел нечто поразившее и даже испугавшее меня: верхушки необыкновенных пальм. Они казались ярко-алыми на фоне пурпурного, почти фиолетового вечернего неба. Я бы никогда не поверил, что это пальмы. Но очень уж характерными были их кроны, их резные широкие листья, их гофрированные стволы. И все же цвет их листьев был слишком алым. Таким же, как цвет окрашенных солнцем бараков. «Оазис алых пальм», — подумал я.

Солнце зашло, быстро сгущались сумерки. Здесь, в пустыне, вечер длится всего несколько минут. Затем внезапно наступает кромешная тьма. Потускнели бараки, исчезли алые пальмы, и все погрузилось во мрак. Сразу стало прохладно. Вспыхнуло электричество, бесконечный ряд электрических ламп вдоль изгородей.

Из палатки вышел Шварц. В руке у него был электрический фонарик.

— Ну, вот и все. Теперь я провожу вас в вашу комнату. Извините, что вам пришлось немного подождать. Это не очень приятно после утомительной дороги.

Он взял мой чемодан, и мы медленно зашагали по глубокому песку к длинным постройкам.

Глава 2

МОРИС ПУАССОН

— К сожалению, после окончания университета все мы такие, — лениво произнёс Морис Пуассон. — Требуется много времени, прежде чем мы поймём, что сейчас границ между различными научными дисциплинами нет. Получается так: университетский курс существует сам по себе, а практика — сама по себе. И все из-за того, что в университете засилье старых консерваторов, вроде профессоров Перени, Вейса и прочих наших корифеев.

— Они не только наши. Это корифеи всей науки. Ими гордится Франция, — возразил я, рассматривая инструкцию к кварцевому спектрографу.

Сегодня Пуассон пришёл рано. По расписанию наша работа начиналась в одиннадцать утра. Он же пришёл в девять, едва я начал завтракать.

Я перестал читать инструкцию и взглянул ему в лицо:

— Скажите мне, пожалуйста, что мы здесь делаем? Вот уже неделя, как я живу между этими двумя глиняными стенами, и все ещё не понимаю, что здесь происходит. Меня волнует неизвестность. Ещё никто толком мне не сказал, зачем я сюда приехал.

Морис грустно улыбнулся и подошёл к окну. Он посмотрел куда-то вдаль и, как бы про себя, заговорил:

— Вы здесь неделю, а я уже скоро три месяца. Если вы думаете, что я могу ответить на все ваши вопросы, то вы глубоко ошибаетесь. Я и не задаю их себе. К чему? — Он повернулся ко мне. — Впрочем, могу дать вам один совет: берегите нервы. Не думайте ни о чем, что выходит за пределы ваших обязанностей. Вы лаборант — хорошо. Сейчас вам необходимо изучать спектрофотометрию и научиться делать химические анализы средствами физической оптики.

— Да, но я ведь химик! Понимаете, химик!

Он пожал плечами и снова отвернулся к окну. Ни с того ни с сего вдруг спросил:

— А вы обратили внимание, что все оптические приборы здесь фирмы Карла Цейсса…

— Да.

— Цейсс — хорошая немецкая оптическая фирма. Помните, как в университете мы дрались за право сделать практическую работу на цейссовском микроскопе

Пуассон, как и я, окончил Сорбоннский университет, только годом раньше. Он специализировался по физической химии. До встречи здесь я его не знал. Его представили мне на третий день моего приезда.

Родом он был из Руана. О Париже он меня ничего не спрашивал. Сначала он держался со мной сухо, с подчёркнутой важностью. В перерывах между занятиями мы рассуждали о науке вообще.

— Итак, теперь вы знаете, как устроен этот прибор. Прошу вас рассказать по порядку методику спектрального анализа.

Я закрыл инструкцию и, как когда-то перед профессором на экзамене, начал:

— Вначале нужно включить водородную лампу и с помощью конденсорной линзы изображение кварцевого окошка спроецировать на входную щель спектрографа. Затем закрыть диафрагму, между щелью и конденсором поместить кювету с исследуемой жидкостью, вставить кассету в камеру спектрографа, открыть её, открыть диафрагму и сделать экспозицию. После закрыть диафрагму, отодвинуть водородную лампу, поставить на её место вольтову дугу с железными электродами, передвинуть пластинку в кассете на одно деление и проэкспонировать свет железной дуги. После этого проявить пластинку, высушить её и профотометрировать.

— Зачем необходимо экспонировать железную дугу? — спросил он, развалившись в кресле и закрыв глаза.

— Чтобы сопоставить всем участкам спектра линии железа, частоты которых известны.

— Кому они известны? Вам они известны?

— Мне? Пока нет. Они вот здесь, в этом каталоге.

— Правильно, — произнёс он. — Научитесь читать спектр железной дуги по памяти. Это не очень трудно. Нужно запомнить всего каких-нибудь двести цифр. Говорят, Грабер не любит, когда при работе заглядывают в справочники.

Я кивнул головой и через минуту спросил:

— А кто он такой, этот Грабер?

Морис несколько раз прошёлся по комнате, затем почему-то открыл стоявшие на столе аналитические весы и легонько тронул пальцем позолоченную чашку. Вместо ответа на мой вопрос он вдруг спросил:

— Вы спирт пьёте?

Я ничего не ответил. Положив инструкцию на стол, где стоял спектрограф, я вышел в соседнюю комнату. Здесь в десяти шкафах, расположенных вдоль стен, находились химические реактивы. Когда впервые мне показали место, где я буду работать, меня больше всего поразило обилие реактивов.

Это были лучшие реактивы, о которых я когда-либо слышал, огромное количество неорганических и органических соединений фирмы Кольбаума, Шерринга, Фарбен-Индустри. По моим подсчётам, здесь было около пяти тысяч банок и пузырьков всех размеров и цветов, аккуратно расставленных в соответствии с принятой химической номенклатурой. В отдельном металлическом шкафу, из которого поднималась широкая вытяжная труба, хранились растворители — органические жидкости всевозможных классов. Я открыл этот шкаф и быстро отыскал этиловый спирт.

— Вы пьёте разбавленным или так? — спросил я и протянул ему спирт в мензурке объёмом в четверть литра.

— А вы? Впрочем, вам ещё рано. Дайте стакан воды. — Пуассон выпил спирт большими глотками и, не переводя дыхания, прильнул к воде. Лицо его сделалось красным, из глаз потекли слезы. Он сделал несколько глубоких вздохов.

— Так вы спрашиваете, кто такой Грабер? Гм! Это сложный вопрос. По-моему, Грабер талантливый химик. И не только химик. Он, должно быть, разбирается и в физике и в биологии. Говорят, этот человек, глядя на все вот так, как я сейчас смотрю на вас, — Морис уставил на меня быстро мутнеющие глаза, — сразу же скажет, какова концентрация хлористого натрия в вашей крови, сколько пепсина выделилось в вашем желудке оттого, что вы пошевелили пальцем, насколько повысилась концентрация адреналина у вас в крови, потому что вы его, Грабера, испугались, какие железы внутренней секреции у вас заработали, когда он вам задал вопрос, насколько ускорился в вашем мозгу окислительный процесс, когда вы стали думать над ответом, и так далее и тому подобное. Грабер назубок знает всю сложную химическую лабораторию человеческого организма.

— Это очень интересно, — произнёс я.

Мне стало немного жалко Мориса. После выпитого спирта он потускнел, сжался, превратился в жалкого, потерянного человека. Я хотел было предложить ему идти домой, но вдруг подумал, что пьяный он более охотно ответит на волновавшие меня вопросы.

— Это очень интересно. Однако имеют ли его научные таланты какое-либо отношение к тому, что мне придётся делать?

— Ха-ха-ха! — засмеялся Морис и покачал головой. Подойдя ко мне совсем близко, он в самое ухо прошептал. — В том-то и дело, что Грабер, наверно, хочет сделать одну злую шутку. Ха-ха! Я догадываюсь, что он хочет сделать… Впрочем… ш-ш-ша… Я ничего не знаю. Никто ничего не знает. И вообще, к чему этот дурацкий разговор? Слышите? Никаких вопросов! Я иду отдыхать, а вы потрудитесь снять спектры поглощения пяти растворов органических веществ. Любых, какие вам вздумается. Завтра я приду и проверю…

С этими словами Пуассон, покачиваясь и задевая за углы столов, нетвёрдой походкой вышел из лаборатории. Я долго смотрел ему вслед.

На следующий день после моего приезда Шварц изложил мне то, что он называл «распорядком дня». Жить я должен был тут же, при лаборатории. Выходить из помещения без надобности не полагалось. Прогулку разрешалось совершать три раза в день, да и то только вдоль барака, где я жил. Час утром, два часа в полдень и час вечером.

Это был почти арестантский режим. Завтрак, обед и ужин мне приносил в термосах закутанный с ног до головы в белый бурнус араб. Я был совершенно уверен, что он либо глухонемой, либо ровным счётом ни слова не понимает ни на одном языке, кроме своего, либо имеет строгие инструкции со мной не разговаривать. Все вопросы, которые могли у меня возникнуть, я должен был решать со Шварцем. Он регулярно навещал меня два раза в день, а иногда и чаще. Всегда очень любезный, весёлый, он справлялся о моем здоровье, спрашивал, не написал ли я письма своим родителям и знакомым.

— Добрый день, господин Мюрдаль, — вдруг услышал я его голос над своей головой.

— Добрый день, — ответил я сухо.

— Итак, вы, говорят, освоили спектральный анализ, не правда ли? — спросил он добродушно, усаживаясь в кресло и закуривая сигарету.

— Н-не знаю. Я ещё не пробовал.

— Во всяком случае, с теорией у вас все в порядке.

Я пожал плечами. Наверно, Пуассон доложил ему о моих успехах.

— Я хотел бы, чтобы вы продемонстрировали мне, как вы собираетесь выполнять спектрофотометрирование растворов.

Ни слова не говоря, я извлёк из ящика стола цилиндрическую кварцевую кювету. Войдя в препараторскую, я взял из шкафа первый попавшийся пузырёк, высыпал на ладонь немного вещества и бросил его в плоскодонную колбу. Затем из крана я налил воду. Когда раствор был готов, я стал заполнять кювету. В этот момент Шварц тихонько засмеялся и сказал:

— Достаточно, Мюрдаль. Все очень плохо. Можете не продолжать.

— Но ещё ничего не сделано! — возразил я.

— Мой дорогой химик, — ответил он все с той же бесконечно любезной улыбкой, — вы уже сделали все, чтобы ваш анализ никуда не годился.

Я зло на него взглянул.

— Н-нда, — протянул он задумчиво. — Пуассон, видимо, неважный инструктор. Очень неважный. — Он потрогал нижнюю губу. — Вы хотите знать, почему ваш анализ никуда не годится? Во-первых, вы насыпали реактив на руку и этим его испачкали. Ведь ваши руки грязные. Не обижайтесь, они грязные в химическом смысле. Малейшие следы пота, закристаллизовавшихся в клетках солей, осевшая на руках пыль — все это вместе с реактивом попало в раствор. Далее, вы не взвесили реактив. Вы не знаете, какое количество вы его взяли. А не зная концентрации раствора, нельзя судить о спектрах поглощения. Далее, вы растворили реактив в воде из-под крана, а она в химическом отношении тоже грязная. Вы не вымыли кювету. Вы понимаете, сколько ошибок вы наделали за одну минуту?

Он засмеялся и добродушно похлопал меня по плечу, а я, совершенно уничтоженный, чувствовал, как краска заливает лицо.

— Ну ничего. Вначале это бывает. Только я вас очень прошу, не поступайте так впредь. Ведь вам в будущем предстоит очень ответственная работа, и уж если вы будете делать анализы, доктор Грабер должен в них верить. Понимаете?

— Да.

— А теперь давайте знакомиться по-настоящему, — продолжал он все тем же весёлым тоном. — Моё имя Шварц, Фридрих Шварц, доктор химии из Боннского университета. Я руковожу этой лабораторией, а вы — мой лаборант. Вы будете работать под моим руководством, и, я надеюсь, будете работать хорошо. Теперь отработайте то, что вам сказал Пуассон, но только чисто. На каждой спектрофотограмме поставьте название вещества, растворитель, концентрацию раствора, время экспозиции, время проявления пластинки. Вечером я проверю. Пока до свиданья.

Доктор Шварц, все ещё улыбаясь, направился к выходу.

Вдруг он остановился и сказал:

— Кстати, я вам запрещаю поить Пуассона спиртом. Запрещаю пить и вам. Если у вас появится желание выпить, скажите мне. Здесь у нас есть чудесные коньяки: «Мартель», «Наполеон», что хотите.

Глава 3

«НАУКА ТРЕБУЕТ УЕДИНЕНИЯ»

Мир, в который я попал, оказался не таким бескрайним, как мне показалось вначале. На расстоянии около километра к северу от моего барака возвышалась ограда, отделявшая от территории института то, что я про себя окрестил «оазисом алых пальм». В действительности пальмы не были алыми, но не были и зелёными. Днём цвет их листьев казался оранжевым, почти под цвет песка.

Из разговоров с Пуассоном я узнал, что главный въезд на территорию института расположен в северной стене, у её северо-восточного угла. Через эти ворота к Граберу прибывали различные грузы, материалы, горючее для электростанции и цистерны с водой.

По крайней мере в четырех постройках располагались химические лаборатории. В двух одноэтажных бараках прямо перед центральным въездом размещались лаборатории Шварца, несколько дальше к северу находилась ещё одна лаборатория и ещё одна — у стены «оазиса алых пальм». Там работал Пуассон. Над крышами бараков возвышались характерные жестяные трубы — вытяжки из помещений, где проводились исследования.

Трехэтажное кирпичное здание в юго-восточном углу территории являлось резиденцией самого Грабера. Справа от здания возвышалась водонапорная башня.

С тех пор как я приехал, прошло более трех месяцев, но моё знакомство с территорией по-прежнему ограничивалось двумя бараками, где хозяйничал доктор Шварц. Кроме меня, в его распоряжении было ещё только два сотрудника — немец, по имени Ганс, и итальянец Джованни Сакко. Оба они работали в северном бараке и ко мне никогда не заходили. Весь северный барак представлял собой синтетическую лабораторию. Там изготавливались какие-то химические вещества. Там же, вместе с Гансом и Сакко, жил и доктор Шварц. Я жил один.

По территории днём и ночью медленно шагали часовые, вооружённые карабинами. Они несли службу по двое и обходили территорию по какому-то очень сложному маршруту.

Мне редко приходилось видеть кого-нибудь на территории. Особенно безлюдным был юг, хотя днём из труб валил дым, а ночью иногда светились окна. Вдоль восточной ограды проходила асфальтовая дорога, и по ней довольно часто к водокачке или к электростанции подъезжали грузовики. На этой же дороге иногда появлялись люди, закутанные в белые бурнусы. Это были рабочие из местных жителей.

Кроме Шварца и Пуассона, я долгое время не общался ни с кем. Ганса и Сакко я встречал, когда приходил с результатами анализа в северный барак, однако всякий раз они немедленно удалялись, оставляя меня наедине с доктором. Пуассон приходил ко мне сам, причём после случая со спиртом очень редко. Заходил главным образом для того, чтобы взять какой-нибудь реактив или передать мне препарат для анализа. Он всегда был молчалив, задумчив и, как мне казалось, немного пьян. У меня создалось впечатление, будто он чем-то расстроен, но чем, он не хотел или не мог сказать.

Впрочем, вскоре после приезда у меня появился ещё один знакомый, вернее, знакомая. Правда, я ни разу не видел её в лицо. Это знакомство состоялось так. Однажды, когда я почему-то залежался в постели, вдруг зазвонил телефон. Так как до этого мне никто и никогда не звонил, я вскочил как ошпаренный и схватил трубку. Не успел я произнести и слова, как послышался женский голос:

— Господин Мюрдаль, пора на работу. — Женщина говорила по-французски, с очень сильным немецким акцентом. — Вы опаздываете на работу, господин Мюрдаль. Уже десять минут девятого.

Я посмотрел на часы. Мои часы показывали только семь…

— На моих только семь… — произнёс я растерянно.

— Вы не проверяли свои часы. Звоните мне всегда после восьми вечера. Я буду говорить вам точное время.

— А как мне вам звонить?

— Просто поднимете трубку.

— Хорошо, спасибо. Я буду так делать. Кстати, как ваше имя?

— Айнциг.

Впоследствии мне приходилось часто пользоваться телефоном, чтобы лишний раз не ходить к доктору Шварцу, а также в тех случаях, когда нужно было справиться о судьбе анализов у Пуассона, к которому мне не разрешалось ходить.

Я поднимал трубку и называл, кого мне нужно. «Пожалуйста», — говорила Айнциг, и меня соединяли. Однажды вместо доктора Шварца трубку взял итальянец. На очень ломаном немецком языке он стал быстро мне говорить, что количество кремния, которое я обнаружил в препарате, слишком мало и что анализ необходимо повторить, и чтобы я…

Тут нас разъединили. Я стал кричать в трубку, чтобы меня соединили вновь, но голос Айнциг с подчёркнутой вежливостью произнёс:

— По этим вопросам вам надлежит разговаривать только с доктором Шварцем. Его сейчас нет.

После этого я почему-то заинтересовался, куда идёт провод от моего телефона. Оказывается, вниз, под пол. Электропроводка также была подземной. Я попробовал угадать, где находится телефонный коммутатор. Наверно, в трехэтажном здании, где обитал доктор Грабер.

За время пребывания в институте Грабера я научился многому. Теперь я мог очень профессионально выполнять качественный и количественный химический анализ, причём со значительно большей точностью, чем в университете. Кроме обычных реактивов для обнаружения химических элементов, я применял чувствительные органические индикаторы. Я освоил многие физические методы анализа, о которых раньше знал либо только по книжкам, либо по одному-двум практическим опытам на устаревшем оборудовании. Я овладел колориметрическим, спектрофотометрическим, спектральным, рентгеноструктурным и потенциометрическим анализами. Доктор Шварц настаивал на том, чтобы последний я выполнял особенно тщательно.

— Концентрацию водородных ионов в растворах вы должны определять с высокой степенью точности. В конце концов, вы должны её просто чувствовать с точностью до третьего знака, — поучал он.

Я долго не мог понять, почему это так важно. Только впоследствии, когда здесь, в пустыне, разыгрались трагические события, я понял смысл всего этого…

Из лаборатории, где жил Шварц, мне передавали для анализа либо растворы, либо кристаллические вещества. Пуассон, как правило, приносил мне золу. Он что-то сжигал у себя в лаборатории, и мне предстояло определить состав того, что оставалось. Иногда он приносил растворы. Но это были не те кристально чистые растворы, которые поступали от Шварца. Растворы Пуассона почти всегда были очень мутными, с осадками, иногда неприятно пахли. Передавая их мне, он настаивал, чтобы, прежде чем я помещу их в потенциометрическую кювету или в кювету нефелометра, я их тщательно взбалтывал.

Однажды я не выдержал.

— Послушайте, Пуассон! — сказал я. — Как-то доктор Шварц забраковал мой анализ только потому, что я высыпал реактив на руку. А вы приносите буквально помои. Вот, например, глядите, в пробирке плавает настоящее бревно, или кусок кожи, или черт знает что! Как ни болтай, а эта грязь либо попадёт, либо не попадёт в анализ. И я уверен, что при той точности, которая требуется, у вас могут получиться разные результаты,

— Сделайте так, чтобы эта ткань попала в анализ, особенно в качественный, — произнёс он и ушёл.

Результаты каждого анализа я выписывал на специальном бланке, указывая все данные: какие химические элементы входят в состав препарата, их процентный состав, полосы поглощения вещества в ультрафиолетовой и инфракрасной части спектра, коэффициенты рассеяния, концентрацию для растворов, тип кристаллической структуры для твёрдых и кристаллических веществ, концентрацию водородных ионов и так далее.

Вначале я выполнял всю работу автоматически, не думая, каков её смысл и для чего она необходима. Меня просто увлекало огромное многообразие сведений о веществе, получаемых современными методами исследования. Было приятно узнать о каком-нибудь розоватом порошке, что молекулы вещества в нем расположены в строго кубическом порядке. Об этом говорил рентгеноструктурный анализ. О том, что это органическое вещество, в котором есть метильная, гидроксильная, карбоксильная и ароматическая группы, что имеются двойные и тройные связи, свидетельствовал спектрофотометрический анализ. Что вещество имеет кислую реакцию — об этом говорил потенциометрический анализ. Что в состав молекул вещества входят атомы кремния, алюминия, железа и так далее, я узнавал из результатов эмиссионного спектрального анализа. Иногда данных получалось так много, что я свободно писал химические формулы исследованных соединений.

Закончить химический анализ написанием формулы вещества мне удавалось только для препаратов, которые поступали от Шварца. Что касается анализов Пуассона, то они были такими же мутными, как и его растворы. Это было огромное нагромождение всяких химических элементов, групп, радикалов, ионов. В них было все, что угодно. Спектральный эмиссионный анализ золы давал такое огромное количество линий, что только после многочасового изучения спектрограмм можно было выписать все те элементы, которые там обнаруживались.

Но, проделав несколько сотен анализов, я вдруг сделал открытие: получал ли я чистые вещества от Шварца или «грязь» от Пуассона, я почти всегда обнаруживал кремний. Кремний в сочетании с другими элементами назойливо фигурировал почти во всех случаях. То он входил в кислотный остаток, то в радикал органического соединения, то встречался в качестве комплексного иона в сочетании с другими элементами… Я сказал «почти», потому что было несколько анализов, в которых кремний не обнаруживался, но зато там обнаруживался другой элемент четвёртой группы периодической системы Менделеева — германий.

Это было важное открытие, и я сделал его совершенно самостоятельно. Но оно ни на шаг не приблизило меня к ответу на занимавший меня вопрос; что здесь делают немцы? Как химик, я знал свойства кремния и его соединений. Я мысленно перебирал в своей памяти многие из них, и они, как я был почти уверен, не могли представлять большой интерес. Соединения кремния — это песок, это различные твёрдые минералы — кварцы, граниты, шпаты, это стекло, жидкое и твёрдое, это материалы для режущих инструментов вроде карборунда. Кремний — это различные силикатные изделия — кирпич, фарфор, фаянс… Все это давным-давно известные вещи. Стоило ли забираться в пустыню, чтобы тайком от всего мира исследовать соединения кремния?

В конце концов я решил поговорить об этом вначале с Пуассоном, а после со Шварцем.

Разговор с Пуассоном просто не состоялся. На вопрос, почему в его анализах почти всегда присутствует кремний, он вдруг нахмурил брови, затем, как бы боясь, что его могут подслушать, шёпотом сказал:

— Взгляните вокруг. Всюду песок. Песчаная пыль легко может попасть в препарат. А известно, что даже ничтожные следы кремния обнаруживаются без труда.

Это было сказано с таким видом и так выразительно, что почти означало: «Не будьте идиотом и не задавайте неуместных вопросов».

Я его об этом больше спрашивать не стал, так как понял, что он врёт. В его препаратах кремния было очень много. Не сыпал же он в пробирки песок специально!

Разговор с доктором Шварцем оказался более интересным. Как-то я принёс ему стопку анализов. Когда он стал рассматривать один из них, я сказал:

— В отношении этого я не совсем уверен.

— Почему? — поднял он на меня свои светло-голубые глаза:

Он всегда имел привычку, рассматривая что-нибудь, жевать кончик спички. Это он делал и сейчас. Но после моего замечания мне показалось, что его лицо, всегда спокойное и самоуверенное, вдруг стало насторожённым.

— Здесь я не обнаружил кремния, — ответил я, не спуская с него глаз.

— Кремния? А почему вы думаете, что он обязательно здесь должен присутствовать?

— Я его нахожу, как правило, во всех препаратах, которые вы мне передаёте. Мы ведь работаем с соединениями кремния?

Последний вопрос я задал, стараясь казаться как можно более безразличным и спокойным, хотя по совершенно непонятной причине сердце у меня сильно стучало. Какое-то сверхчутье подсказало мне, что сейчас я коснулся чего-то такого, что является страшной тайной.

Вдруг Шварц громко расхохотался:

— Боже, какой же я идиот! И все это время я заставил вас мучиться над вопросом, с какими соединениями мы имеем дело? А ведь мне нужно было об этом вам сказать с самого начала. Ваша работа приобрела бы совершенно иной смысл. — Насмеявшись вдоволь, он вытер платком слезящиеся глаза и спокойно, но весело произнёс: — Ну конечно, конечно, мы занимаемся изучением и синтезом кремнийорганических соединений. Мы занимаемся органическими соединениями кремния. Вот и все. Вот в этом и вся наша работа.

Я продолжал смотреть на него удивлёнными глазами, как бы спрашивая: «А почему именно здесь, в пустыне?»

Однако он ответил и на этот невысказанный вопрос:

— Знаете ли, кремнийорганические соединения очень мало изучены. Те, которые до сих пор были синтезированы, пока не имеют никакого практического значения. Однако им, по-видимому, принадлежит будущее.

Доктор Шварц встал и подошёл к большому книжному шкафу. Он извлёк немецкий химический журнал и передал мне.

— Вот, возьмите и прочтите здесь статью доктора Грабера о кремнийорганических соединениях. Этими соединениями профессор занимался ещё до войны. Сейчас он продолжает свои исследования в том же направлении. Почему здесь, а не в Германии? Это совершенно ясно: истинная наука требует уединения.

Глава 4

УРАГАН

Через полгода моя жизнь вошла в монотонную колею. Наступила зима. Теперь после захода солнца становилось так холодно, что выходить на дозволенную вечернюю прогулку совершенно не хотелось. Электрическая печь не согревала моей комнаты, и поэтому с наступлением темноты я сразу же забирался под одеяло и читал.

Как раз в этот период я заметил, что в южной лаборатории закипела работа. Из труб барака круглые сутки валил дым, окна светились ночи напролёт. И вот однажды, когда мой рабочий день окончился, в лабораторию вдруг вбежал высокий белокурый человек в роговых очках, с фарфоровой банкой в руках. На мгновение он остановился в двери как вкопанный.

— Простите меня, пожалуйста, мне необходимо видеть господина Шварца, — наконец пролепетал он по-немецки, растерянно улыбаясь.

— Господин Шварц куда-то ушёл. Наверно, в свою лабораторию, — тоже по-немецки ответил я.

— Увы, его там нет. Я там был. А это так срочно, так срочно…

— Может быть, я смогу вам помочь? — спросил я.

— Не знаю, не знаю… — Он прижал банку к груди. — Меня послал доктор Грабер… Нужно немедленно произвести полный анализ вот этого.

— Это как раз по моей части, — сказал я и протянул к нему руку.

Немец отскочил от меня и попятился к двери.

— А вы допущены к работам «Изольда-два»? — прошептал он, прикрывая ладонями свою драгоценную банку.

— Конечно! — нагло соврал я, решив, что сейчас мне представляется исключительный случай узнать нечто очень важное. — Конечно. Я допущен к работам «Изольда-два», «Зигфрид-ноль», «Свобода», «Лореляй», вообще ко всем работам цикла «Глиняный бог».

На меня нашло какое-то безрассудное вдохновение, и я придумывал шифры неизвестных мне работ с быстротой молнии. Он заколебался и робко спросил:

— А вы немец?

— Господи, конечно! Разве может иностранец быть допущен к этим исследованиям? Я родом из Саара, — продолжал я лгать, а мозг сверлила лишь одна мысль: «Скорее, скорее же давай твою проклятую банку, иначе будет поздно, иначе придёт Шварц».

— Тогда берите. Только я должен здесь присутствовать. Так мне приказали…

— Хорошо. Я-то ведь порядок знаю! Он протянул мне белую фарфоровую банку, закрытую крышкой.

— Что нужно определить? — спросил я.

— Концентрацию водородных ионов, количество кремния, натрия и железа.

— И все? — спросил я весело.

— Все. Только, пожалуйста, скорее…

В моей лаборатории под потолком горела яркая электрическая лампа. Кроме неё, ещё одна, без абажура, стояла на рабочем столе. Я подошёл к ней и открыл крышку.

Меня поразил запах находившейся там жидкости. Я слегка качнул банку и застыл, потрясённый, глядя, как по белоснежным стенкам стекает густая красная масса.

Это была кровь.

— Боже мой, что вы так медлите? Это же образец семнадцать-сорок два… От вчерашнего он отличается только концентрацией водородных ионов… Если анализ не сделать быстро, кровь скоагулирует!

Я поднял на немца вытаращенные глаза, продолжая сжимать банку. Я вдруг почувствовал, что она тёплая, более тёплая, чем её можно было нагреть в руках.

— А вы уверены… что она свернётся? — проговорил я наконец хриплым голосом, медленно подходя к немцу.

Он попятился, уставившись на меня своими огромными голубыми глазами. Так мы шли, очень медленно, он — пятясь к двери, а в двух шагах от него — я, судорожно сжимая фарфоровую банку.

— А теперь вы мне скажите, — проговорил я сквозь стиснутые зубы, — чья это кровь?

— Вы сумасшедший! — завизжал он. — Вы разве забыли? Серия «Изольда-два» — это кролики, крысы и голуби! Скорее же, вы…

И я захохотал. Я не знаю, почему я так испугался этой крови, почему она произвела на меня такое страшное впечатление. Кроличья кровь! Ха-ха-ха! Вот чудо! А я-то думал…

— Ах да, конечно! — воскликнул я, смеясь, и сильно ударил себя по лбу ладонью. — А я-то думал, что это по серии…

— А разве есть серия, в которой… — вдруг прервал меня немец и в свою очередь пошёл на меня… Его лицо исказили ненависть и презрение. Симпатичное и молодое лицо мгновенно стало страшным…

Трудно представить, чем бы кончилась эта неожиданная встреча, если бы в лабораторию не ворвался доктор Шварц. Он влетел как вихрь, разъярённый и взбешённый. Таким я его никогда не видел. Все его добродушие, любезность и обходительность исчезли. Ещё на пороге он не своим голосом заорал:

— Вон! Вон отсюда! Как ты смел лезть сюда без разрешения?!

Я думал, что все это относится ко мне, и уже приготовился ответить, как вдруг доктор Шварц подбежал к немцу и ударил его кулаком по лицу. Тот, закрыв рукой глаза, отскочил к окну, а Шварц догнал его и ударил ещё раз.

— Проклятая свинья, где препарат?!

Немец не ответил. Лицо его блестело от пота.

— Где препарат, я спрашиваю тебя, подлец!

— Он у меня, господин доктор, — негромко произнёс я по-немецки, протягивая фарфоровую банку Шварцу.

Шварц круто повернулся ко мне. До этого, казалось, он не замечал моего присутствия, но тут уставился на меня вытаращенными глазами:

— Какое право ты имел брать этот препарат? — заревел он. — Ах ты, французская свинья…

Он замахнулся, но я успел прикрыться рукой, и удар пришёлся прямо по фарфоровой банке. Удар был сильный, банка вылетела у меня из руки, ударилась о стену над моим рабочим столом и разлетелась вдребезги. На стене расплылось огромное красное пятно, тёмные струйки, быстро набухая побежали вниз. Кровь забрызгала весь стол, все мои бумаги.

Несколько капель попало на электрическую лампочку, и алые брызги пузырились на раскалённом стекле.

На мгновение водворилась мёртвая тишина. Наши глаза были прикованы к пятну на стене. Первым оправился я:

— Простите, что я взялся за это дело, но анализ, как заявил этот господин, был очень срочным…

— Срочным? — произнёс Шварц, как бы проснувшись. — Ах, да, срочным…

— Кролика только что убили, господин Шварц… — пролепетал белокурый немец.

— Да, только что. Кровь была ещё тёплой, и нужно было срочно определить концентрацию водородных ионов…

— Да, да. Черт возьми! А я-то думал… Этот негодяй Ганс мне сказал… Фу ты, какая глупость!..

Шварц подошёл к столу и стал носовым платком обтирать электрическую лампочку. Затем, совсем успокоившись, он улыбнулся и, как всегда, добродушно и весело глянул сначала на меня, а после на немца:

— Черт бы меня побрал! А ведь я, кажется, погорячился. Это все негодяй Ганс. Это ему следует задать трёпку. Впрочем, не сердитесь на меня, Мюрдаль. И вы, Фрёлих. Ведь вам, наверно, в детстве влетало ни за что ни про что от отца, который приходил домой не в духе. Поверьте, я хочу для вас хорошего. Пойдёмте, Фрёлих… Я сам извинюсь перед доктором Грабером за испорченный образец. Мы его повторим завтра. Простите меня, Мюрдаль, ещё раз. Ложитесь отдыхать. Уже поздно. Спокойной ночи.

Шварц приветственно помахал рукой и вместе с Фрёлихом, с которым я так и не познакомился, вышел из лаборатории. Фрёлих продолжал прижимать ладонь к разбитым губам Мне показалось, он посмотрел на меня с удивлением.

Оставшись один, я ещё несколько минут стоял перед столом, залитым кровью. В голове все перемешалось. Я слышал дикую брань доктора Шварца, робкий и удивлённый голос Фрёлиха, автоматически повторял про себя: «Изольда-два», «Изольда-два»… Затем я погасил свет и ушёл в спальню. Мне совершенно не хотелось спать. Лёжа на спине, я уставился в темноту и продолжал думать обо всем случившемся. Неужели виной всему плохое настроение Шварца? Или, может быть, что-нибудь другое? Почему он так яростно набросился на Фрёлиха? Почему он вдруг так внезапноостыл? Что ему наговорил Ганс?

Я повернулся на другой бок. В пустыне поднимался ветер, и песчинки яростно ударяли в окно. В соседней комнате в трубе вытяжного шкафа завывал порывистый ветер… Ветер крепчал с каждой минутой, и вскоре окна лаборатории задрожали и зазвенели. Песок шипел на все лады, стараясь, качалось, процарапать себе щель в стенах, ворваться в дом и засыпать все. Я приподнялся на локтях и посмотрел в окно. Тьма была кромешная. Песчаная пыль плотной пеленой заволокла небо. Начинался ураган, песчаная буря. Во время таких бурь в воздух взвиваются тысячи тонн песка. Песчаные смерчи носятся по пустыне, вовлекают в движение новые горы песка, превращая день в ночь, ночь в ад…

Вдруг среди свиста и шипения до моего слуха донеслись какие-то странные звуки… Это было похоже на царапанье, скрежет, потрескивание… С каждой секундой оно слышалось все более и более явственно. Я встал с постели и подошёл к окну. Царапанье звучало теперь совсем близко. Я приник к стеклу, вглядываясь в беспросветную темноту и ожидая увидеть нечто непонятное и таинственное, что вызывало у меня одновременно и страх и любопытство. Я ждал, что вот-вот из потоков бешено несущегося песка вынырнет и прильнёт к стеклу с той стороны чьё-то страшное лицо… И вдруг я осознал, что скрипение и царапанье исходит не снаружи, а изнутри, что звук рождается здесь, в лаборатории, в соседней комнате!

Я бросился к двери и широко её распахнул, В этот момент скрежет был особенно громким. Как будто кто-то пытается в темноте вставить ключ в замочную скважину!

Я пошарил по стене и повернул выключатель. Спектрофотометрическая сразу наполнилась светом. Здесь все было так же, как час назад. Но странный звук слышался совершенно отчётливо. Откуда он шёл? Я медленно пошёл между столами и приборами, приблизился к вытяжному шкафу и наконец оказался перед большой металлической дверью, которая закрывала понижающий трансформатор. На серой чугунной двери был нарисован белый череп и две кости, перечёркнутые красной молнией. По-немецки было написано: «Внимание! Высокое напряжение!»

Да, звуки слышались отсюда! Кто-то пытался открыть дверь с противоположной стороны. Но кто? Разве там не трансформатор?

Так я стоял довольно долго, растерянно глядя на изображение черепа, пока скрежет металла внезапно не прекратился. Замок щёлкнул, и дверь приоткрылась.

Вначале я увидел только тёмную щель. А затем в щель просунулась голова человека. Я чуть было не вскрикнул, узнав Мориса Пуассона.

Наши глаза встретились, и он сделал мне знак, чтобы я погасил свет. Я щёлкнул выключателем и на ощупь вернулся к двери. Я не видел Мориса, но слышал, как тяжело он дышит. Затем он прошептал:

— У вас никого нет?

— Нет.

— Поверьте мне, я честный человек, и я не могу здесь больше оставаться.

— Что вы хотите делать?

— Бежать.

— Куда?

— Бежать отсюда во Францию. Рассказать всем всё…

— А разве отсюда нельзя уйти просто так?

— Нет.

— Как же вы собираетесь бежать?

— Это моё дело. У меня нет времени на объяснения. Который час?

Я глянул на светящийся циферблат ручных часов:

— Без четверти два.

— Через семь минут они будут далеко…

— Кто?

— Часовые. Вот что. Возьмите этот ключ. Он позволит вам кое-что узнать. Только не ходите по правой галерее. Идите прямо. Поднимитесь по ступенькам вверх и откройте такую же дверь, как эта. Я думаю, на моё место они найдут человека не раньше чем через месяц. За это время вы успеете все узнать.

— Чем я могу вам помочь?

— Три вещи: очки, бутылку воды и стакан спирта. Спирт я выпью сейчас.

— У меня нет очков против пыли. У меня рабочие очки. Кстати, почему вы не входите в комнату?

— Подождите. Так просто войти к вам нельзя. Давайте очки. Сейчас мне без них не обойтись. Песок.

Я вернулся в свою комнату и взял со стола свои очки. Затем ощупью нашёл бутылку с завинчивающейся крышкой и наполнил её водой. Пуассон выпил стакан спирта и запил водой из бутылки.

— Так. Кажется, все. А сейчас берите меня на спину и несите до наружной двери. Если там все спокойно, я выйду.

— На спину? Вас? — изумился я.

— Да. Вы понесёте меня. Иначе они узнают, что я у вас. Поворачивайтесь.

Он обхватил меня за шею, я взвалил его на спину и понёс к выходу.

Когда я открыл наружную дверь, облако песка яростно набросилось на нас. Несколько секунд мы вслушивались в воющий ветер. Морис тронул меня за плечо.

— Пора. Прощайте. Не забывайте, что вы — француз и человек. Заприте дверь в трансформаторный ящик. Прощайте. Скоро и вам все станет понятным…

Он наклонился и нырнул в стонущую темноту.

Я возвратился в лабораторию, зажёг свет и запер дверь трансформаторного ящика.

В эту страшную ночь я не мог уснуть. Только под утро я забылся тяжёлым, переполненным кошмаром сном. Меня разбудил яростный телефонный звонок.

— Мюрдаль, вы спите как мертвец! — услышал я резкий голос фрау Айнциг. — Почему вы ещё не на работе? Вы не спите по ночам и, как лунатик, бродите по лаборатории, но это ваше дело. А на работу извольте подниматься вовремя.

— Боже, а сколько сейчас времени?

— Сейчас две минуты десятого.

— Да, но ведь такая темень..

— Хотя это в мои обязанности и не входит, могу вам сообщить, что на дворе ураган, — ответила она язвительным тоном и повесила трубку.

Я быстро оделся и пошёл умываться.

Глава 5

КРЫСА

Странное появление Пуассона в моей лаборатории и его бегство вызвали в моей душе смятение. Все произошло так неожиданно, что в течение нескольких дней я не мог прийти в себя, постоянно вспоминая все детали этого события.

С его бегством в институте ничего не изменилось. Ни доктор Шварц, ни фрау Айнциг, ни часовые не показывали вида, что произошло что-то необычайное. Все было как всегда.

Я по-прежнему получал на анализ большое количество органических и неорганических веществ от Шварца. Не стало только «грязных» препаратов, которые мне приносил Морис.

С его исчезновением я потерял единственного собеседника, с которым мог вести неофициальные разговоры.

Не видел я больше и Фрёлиха, а доктор Шварц стал обращаться со мной более сухо и более официально. Он перестал разговаривать со мной о вещах, не имевших отношения к работе. Часто, изучая результаты моих анализов, он становился раздражительным и придирчивым. Были случаи, когда он приказывал мне переделывать или повторять анализы. Я заметил, что во всех этих случаях анализируемые вещества представляли собой густые смолообразные жидкости, несколько мутноватые на просвет. Эти вещества имели огромный молекулярный вес, иногда более миллиона, и сложную молекулярную структуру, в которой я обнаруживал при помощи инфракрасного спектрофотометра сахаридные и фосфатные группы и азотистые основания. В этих веществах я не обнаруживал кремния, и именно это обстоятельство, как мне казалось, делало доктора Шварца раздражительным и нервозным. Однажды я осмелился спросить Шварца, что это за странные вещества. Не поворачивая головы в мою сторону и пристально всматриваясь в выписанные в столбик данные, он ответил:

— РНК.

После этого я принялся припоминать все, что мне было известно о рибонуклеиновых кислотах из курса органической химии. К сожалению, известно мне было немногое. Эти кислоты являются специфическим биологическим продуктом, и о них в обычных учебниках органической химии говорится лишь вскользь. Я почти ничего не нашёл о них и в той небольшой справочной литературе и в журнальных статьях, которые были в моем распоряжении. Рибонуклеиновые кислоты — основные химические вещества, входящие в состав ядер живых клеток. Их особенно много в быстро размножающихся клетках и в клетках головного мозга. Вот и все, что я вспомнил. Однако мне было точно известно, что в состав рибонуклеиновых кислот кремний не входит, и нервозность Шварца была совершенно непонятна.

К концу зимы у меня стало особенно много работы. Теперь почти все анализы касались либо рибонуклеиновых кислот, либо веществ, им аналогичных. Кремний полностью исчез из списков элементов. Шварц из самодовольного и добродушного учёного превратился в злобного следователя. Он не разговаривал, а рычал. Просматривая мои записи, он яростно бросал листки в сторону и бормотал непристойные ругательства. Совершенно меня не стесняясь, он вскакивал, выбегал в соседнюю комнату, где работал итальянец Джованни, и, путая немецкие, итальянские и французские слова, обрушивался на него с проклятиями. Мне стало ясно, что итальянец — синтетик, который должен был во что бы то ни стало втолкнуть в рибонуклеиновую кислоту кремний. Он делал огромное количество синтезов, всякий раз меняя температуру, давление в автоклавах и колбах, соотношение реагирующих веществ. Сакко кричал, что он в точности выполнял все указания синьора профессора, но он не виноват, что кремний не присоединяется к молекуле рибонуклеиновой кислоты.

Однажды, когда Шварц накинулся на Джованни с очередным потоком ругани, я не выдержал и вмешался.

— Вы не смеете так обращаться с человеком! Вы обвиняете его в том, что он не может по вашей прихоти переделать законы природы! — закричал я, когда Шварц замахнулся на синтетика кулаком.

Шварц на мгновение остолбенел, а затем прыгнул ко мне:

— Ах, и ты здесь, французская свинья? Вон! — У меня потемнело в глазах от ярости, но я сдержался и не двинулся с места. Сквозь зубы я процедил:

— Вы не химик, а дрянь безмозглая, если проведённый под вашим руководством синтез не даёт желаемых результатов.

Доктор Шварц побледнел как полотно, глаза его почти вылезли из орбит. Задыхающийся от ярости, он готов был разорвать меня в клочья. В это время Джованни подошёл к доктору сзади. Глаза итальянца блеснули ненавистью. Шварц был высоким широкоплечим мужчиной, сильнее каждого из нас, но против двоих он вряд ли посмел бы выступить. Он замахнулся, чтобы ударить меня, по итальянец схватил его за руку.

— Одну секунду, синьор, — прошипел он. Несколько мгновений Шварц стоял между нами, оглядывая то одного, то другого. Затем он проговорил:

— Запомните хорошенько этот день. Запомните навсегда. А сейчас убирайтесь вон!

После этой бурной сцены я медленно возвращался в свою лабораторию.

За время жизни в пустыне я не раз совершал прогулки по песчаному морю. Я привык к монотонному пейзажу. Я знал здесь все до мелочи. С первого дня пребывания в институте все здесь было неизменным и застывшим, и только чёрный дым валил из трубы южной лаборатории то сильнее, то слабее, а поверхность песка в зависимости от ветра то покрывалась мелкой рябью, то морщилась рядами застывших волн. Песок в лучах солнца был кремового цвета, а в особенно жаркие дни приобретал слегка голубоватый оттенок, как будто покрывался тончайшей блестящей плёнкой, в которой отражалось небо. И все кругом было засыпано песком, на котором кое-где виднелись редкие следы людей, следы, которые быстро исчезали.

Во мне все кипело от злости. Я проклинал то себя, то Шварца, то весь мир — главным образом потому, что я ничего не понимал. Я не понимал до сих пор смысла работы института Грабера. Я не понимал, почему бесится Шварц, не находя кремния в рибонуклеиновой кислоте. Я не понимал, почему отсюда бежал Пуассон. Я не понимал, почему лаборатория прячется в пустыне. В общем, я ничего не понимал, и это приводило меня в отчаяние.

«Кремний, кремний, кремний», — сверлило в голове, пока я медленно шёл к своему бараку, ступая по раскалённому песку. Вот он, кремний. Окись кремния в огромном количестве, разбросанная по необъятным пустыням Африки. Его здесь сколько угодно. Но он живёт своей, самостоятельной жизнью. Есть строгие законы, где он может быть, а где его быть не должно. Это элемент со своим характером, как и всякий химический элемент. В соответствии со структурой своей электронной оболочки он определённым образом ведёт себя в химических реакциях. Он охотно присоединяется к одним веществам и не присоединяется к другим. И разве в этом виноват Джованни? Но почему кремний? Если Грабера интересуют органические соединения кремния вообще, то почему ему так необходимо втиснуть атомы кремния в молекулу биохимического продукта?

Подойдя к лаборатории, я вдруг остановился как вкопанный.

Перед дверью в свой барак я с удивлением увидел валявшуюся возле ступенек дохлую крысу.

Появление её было столь неожиданным, что я не поверил своим глазам и легонько ударил серый комок носком ботинка. Каково же было моё изумление, когда я почувствовал, что коснулся чего-то твёрдого, как камень.

Я огляделся вокруг. Одна пара часовых стояла далеко, с северной стороны, а вторая была почти рядом со мной. В соответствии с принятым порядком, они стояли неподвижно и смотрели в мою сторону.

С минуту поколебавшись, я наклонился над крысой и стал тщательно завязывать шнурок на ботинке. Через несколько секунд я выпрямился, держа крысу в руках, и вошёл в лабораторию.

Вначале я подумал, что животное высохло на солнце. Такая мысль пришла мне в голову потому, что, едва я тронул её длинный хвост, он легко сломался, словно тонкая сухая ветка. Однако тело её не имело того сморщенного вида, какой бывает у высушенных животных. Труп больше напоминал чучело, набитое чем-то очень твёрдым. Шерсть крысы была жёсткой, как щетина.

«Кто мог подбросить у моей двери такое чучело?» — подумал я.

Я не мог не заметить крысу во время прежних прогулок. Она появилась именно сегодня утром, пока я находился у Шварца. Может быть, в течение этого часа кто-нибудь подходил к моей двери? Но тогда на песке были бы видны следы. Значит… Но не могло же чучело крысы появиться здесь само собой? Так ничего и не придумав, я взял скальпель и попробовал воткнуть острие в брюшко крысы. Но это оказалось так же невозможно, как если бы я пожелал проткнуть камень. Кончик ножа беспомощно царапал по поверхности, сдирая тонкий слой шерсти. Попытка отрезать лапку окончилась тем, что она просто отломалась. Я осмотрел место облома и обнаружил, что оно блестит, как полированное дерево. Убедившись, что разрезать это чучело или труп мне не удастся, я положил его на тяжёлую плиту, на которой обычно сжигал препараты для анализа золы, взял молоток и ударил изо всех сил. Труп раскололся на несколько крупных кусков. Поверхности раскола имели блестящий стеклообразный вид, с узорами, в которых нетрудно было угадать сечения внутренних органов животного. В недоумении я вертел обломки в руках. Если даже предположить, что эту крысу специально сделали из камня и натянули на неё шкурку, то зачем было так тщательно воспроизводить её внутреннюю структуру?

Нет, это не каменная модель крысы. Это настоящая крыса, которая была живой, но по какой-то непонятной причине превратилась в каменную. И мне было неясно только одно: окаменела она после того, как подбежала к двери моей лаборатории, или же…

После недолгих размышлений я выбрал из обломков небольшой кусок и побежал к спектрографу. Вспыхнуло яркое пламя дуги. На спектрограмме я увидел то, что ожидал: среди огромного множества различных линий, принадлежавших главным образом железу, выделялись жирные чёрные линии, по которым нетрудно было узнать кремний.

Крыса действительно была каменная.

Это открытие вдруг совершенно по-новому осветило смысл всей моей работы. Я понял, почему кремний так назойливо выявлялся в моих анализах. Я смутно догадывался, что грязь, которую мне приносил Пуассон, по-видимому, являлась результатом сжигания или измельчения таких же каменных животных, как и найденная мною крыса. По-новому выглядел намёк Мориса на то, что доктор Грабер собирается сыграть с биохимией какую-то шутку. Мне стало ясно, что кремний немцы пытаются втолкнуть в живой организм. Но зачем? Ведь не для того же, чтобы изготавливать каменные чучела? А для чего?

Наступили сумерки, а я продолжал сидеть, погруженный в размышления. Чем больше я думал, тем больше терялся в догадках.

От напряжения мутилось в голове. Я чувствовал, что если в ближайшее время не пойму смысла всего этого, то сойду с ума. Теперь я не мог обратиться с прямым вопросом к Шварцу. Свою находку я должен держать в тайне. Нужно было искать какие-то другие пути для решения загадки. И тут я вспомнил. Ключ! Ключ, который мне передал Пуассон в ночь побега!

Я спрятал его тогда под тяжёлой рельсой, на которой стоял спектрограф. Сейчас я нашёл его и, как величайшую драгоценность, сжал в руке. Я решительно подошёл к двери серого ящика, на котором был изображён человеческий череп между двумя костями, перечёркнутый красной молнией.

Нет, так нельзя. Это не простая прогулка. Это опасная экспедиция, к которой нужно долго и тщательно готовиться. За каждым моим движением в лаборатории следят там, у Грабера. Фрау Айнциг знает все о каждом моем шаге. Прежде чем отправиться в путешествие для выяснения тайны, я должен себя обезопасить.

Я отошёл от серой двери и снова положил ключ под рельсу. Я убрал осколки крысы в банку и спрятал в шкаф с химической посудой. Затем я лёг спать.

В эту ночь мне снились неподвижные каменные идолы со сложенными на груди руками.

Глава 6

«ОАЗИС АЛЫХ ПАЛЬМ»

То, что фрау Айнциг с телефонной станции следила за каждым моим шагом, стало мне ясно вскоре после прибытия в институт. Дело было не только в том, что она будила меня, когда по той или иной причине я просыпал на работу. Были и другие, более очевидные доказательства. Однажды, когда рабочий день кончился и я ушёл к себе в комнату, она позвонила и напомнила мне, что я забыл выключить в фотолаборатории воду. Как всегда, с подчёркнутой вежливостью и ехидством, она сказала: «Господин Мюрдаль, вы, по-видимому, думаете, что находитесь в Париже и что за окном вашей квартиры протекает Сена». В следующий раз она спросила меня, кто ко мне заходил, хотя у меня никого не было.

— Тогда скажите, пожалуйста, что вы только что делали?

— Я переставил сушильный шкаф на новое место, поближе к раковине, — ответил я удивлённо. — А в чем дело?

— Понятно, — проквакала она и повесила трубку. Итак, каким-то непонятным образом она имела возможность следить за тем, что происходило в лаборатории. Я долго размышлял по этому поводу и пришёл к выводу, что, возможно, у фрау Айнциг перед глазами висит доска с планом моей лаборатории, на которой, как у железнодорожного диспетчера, загораются сигнальные лампочки, показывающие, где я нахожусь и что я делаю. Нужно было разобраться в системе сигнализации.

Все тяжёлые приборы и шкафы в лаборатории стояли на каменном фундаменте, не связанном с коричневым линолеумом, который покрывал полы. Когда ходишь по этому линолеуму, возникает такое ощущение, будто ступаешь по мягкому ковру. Несомненно, пол был устроен таким образом, что всякий раз, когда на него становился человек, он слегка прогибался и где-то замыкал электрические контакты. Контактов, вероятно, было несколько, потому что площадь всех комнат, и особенно спектрофотометрической, была велика и вряд ли давление на пол в одном месте могло передаваться на всю поверхность.

Однажды, когда я был относительно свободен, я вооружился отвёрткой и стал ползать вдоль стен, приподнимая края линолеума. Скоро поиски увенчались успехом. Приподняв настил прямо у окна, я обнаружил, что на его обратной стороне прикреплена мелкая медная сетка, которая, наверное, представляла собой один общий электрод. Когда я приподнял линолеум ещё больше, я обнаружил, что он свободно лежит на низких пружинистых скобках, между которыми к деревянным доскам прикреплены небольшие круглые пластинки. Стоило нажать на поверхность линолеума, как пружинистые скобки прогибались и сетка касалась одного из нескольких медных электродов. На диспетчерской доске телефонистки план моей лаборатории был утыкан электрическими лампочками. Она имела возможность видеть не только, где я нахожусь в данный момент, но и куда хожу и кто заходит ко мне. Я понял, почему Пуассон попросил, чтобы я пронёс его через лабораторию к выходу на руках. Ведь в противном случае телефонистка подняла бы тревогу!

Во всех комнатах лаборатории сигнализация была построена по одному и тому же образцу. Однако то, что я разобрался в этой нехитрой электрической схеме, ещё не решало вопрос, как я могу уйти из лаборатории незамеченным. Я, конечно, могу где-нибудь замкнуть несколько электродов и, таким образом, создать у надзирательницы впечатление, что я сижу на месте. Но она все равно увидит, что я перемещаюсь по комнате, и сразу же поднимет тревогу. Ведь экран ей покажет, что в помещении не один, а два человека! И тут меня осенила мысль. Недолго думая я растянулся посредине комнаты и медленно пополз на животе. Затем я несколько минут лежал неподвижно, ожидая, что из этого получится. И получилось именно то, что я ожидал. Резко зазвонил телефон. Я ухмыльнулся про себя и продолжал лежать, мысленно наслаждаясь тем, что заставил фрау Айнциг сходить с ума. Телефон зазвонил ещё несколько раз, а затем затрещал непрерывно. Я был уверен, что, если бы я пролежал на полу ещё несколько минут, весь институт был бы поднят на ноги. Я резко поднялся и снял трубку.

— Куда вы девались? — услышал я знакомый голос.

— Девался? Никуда я не девался, — ответил я удивлённым голосом.

— Тогда скажите, какие трюки вы там у себя выкидываете.

Помолчав секунду, я с напускным восхищением произнёс:

— Знаете, мадам, ваша наблюдательность меня поражает. Я действительно сейчас выделывал трюки. Я влез на лабораторный стол и пытался снять с окна занавес, на котором наросло несколько килограммов пыли. Если бы стол по какой-то идиотской причине не был прикреплён к полу, я бы это сделал очень просто. А теперь мне пришлось…

— Достаточно болтать! — резко прервала меня она. — Завтра я пришлю к вам человека, который заменит вам занавеси.

Итак, теперь я мог передвигаться по лаборатории незамеченным. Для этого нужно было не ходить, а ползать на животе. Это меня вполне устраивало.

Оставалось немного. Нужно было сделать так, чтобы фрау Айнциг думала, что я в лаборатории в то время, когда меня здесь не будет.

Исследовав свою кровать, я обнаружил электрический контакт в пружинной сетке. Когда я ложился, сетка прогибалась и касалась продольной металлической планки, изолированной от остального корпуса фарфоровыми перекладинами. Достаточно было соединить сетку и перекладину проволокой, и фрау Айнциг будет думать, что я сплю. Теперь, когда система сигнализации была разгадана, оставалось продумать детали своего будущего путешествия по тому пути, по которому когда-то пришёл Пуассон.

Я должен буду замкнуть контакт в кровати в то время, когда я буду на ней лежать. Затем я должен буду сползти с неё на пол и проползти около десяти метров до трансформаторного ящика. Здесь мне придётся выполнить сложное гимнастическое упражнение: вползти в ящик, не вставая на ноги.

Дверь в ящик находилась на высоте около полуметра над полом, и лёжа дотянуться до неё было невозможно. Я долго думал над тем, как это сделать. Это был самый ответственный этап всего путешествия.

В течение нескольких дней я тщательно готовился к предстоящему походу. Подготовка заключалась в том, что я тренировался сползать с кровати так, чтобы лечь на пол сразу всем корпусом. Предварительно замкнув сетку кровати с металлической планкой проволокой, я по ночам ползал по всей лаборатории, стараясь убедиться в том, что это — надёжный метод передвижения. Он действительно был таким, потому что ни разу никаких сигналов тревоги не было. За это время я продумал, как незамеченным вползти в дверь мнимой трансформаторной будки. Для этого нужно будет предварительно открыть дверь и перекинуть через неё верёвочную петлю. Если ухватиться за неё руками и упираться ногами в стоявший рядом массивный шкаф с химической посудой, можно будет вползти в дверь, не вставая на ноги. В одну из ночей я проделал и это упражнение. Я с большим трудом оторвался от пола и влез в узкую дверь. Оттуда пахнуло затхлым тёплым воздухом. Опустив ноги, я почувствовал, что они коснулись каменных ступенек, спускавшихся вниз. Затем я проделал обратную операцию: при помощи той же верёвки и шкафа я снова опустился плашмя на линолеум и возвратился к своей кровати.

Итак, можно было отправляться.

Для похода я выбрал тихую, безветренную ночь, когда луна была полной и освещала пустыню прозрачным спокойным светом. Я долго сидел у окна, вглядываясь в царившее вокруг лунное безмолвие. Серебристые песчаные дюны казались гладкими морскими волнами, застывшими на фотографическом снимке. В окнах южной лаборатории горел свет, светились окна в здании, где обитал Грабер. Точно в десять часов вечера все будет темно и там. Свет будет гореть только в одном окне, там, где дежурит фрау Айнциг. Это её мне предстояло обмануть сегодня ночью. Я не знал, что даст мне это путешествие под землёй, но желание раскрыть тайну было очень велико, и я решил не отступать от своего плана.

Наконец огни стали гаснуть, и в десять вечера все погрузилось во мрак.

Тогда я снял телефонную трубку. Через секунду послышался голос фрау Айнциг:

— В чем дело, Мюрдаль?

— У меня к вам просьба. Меня что-то одолевает сон, и я не в состоянии закончить срочную работу. Я прошу вас разбудить меня завтра часов в шесть-семь.

— Хорошо, я вас разбужу, — ответила она.

— Спокойной ночи, фрау Айнциг.

— Спокойной ночи.

Через несколько секунд я лёг в кровать. Я лежал, стараясь не двигаться, как бы боясь кого-то спугнуть.

«Пора», — прошептал я сам себе через полчаса.

Я пошарил у себя в карманах, проверяя, все ли на месте. Там был ключ от двери, электрический фонарь и коробка спичек. В другом кармане был нож. В карман халата я спрятал кусок верёвки на тот случай, если там, на противоположном конце подземного пути, мне придётся проделывать такие же упражнения, как и здесь.

Просунув руку под матрац, я плотно привязал сетку к металлической перекладине.

Мне показалось, что путь от кровати до трансформаторного ящика я проделал очень быстро. Однако взгляд на светящийся циферблат моих часов показал, что лабораторию я прополз за двадцать минут. Было начало двенадцатого.

Когда я оказался внутри тесного тамбура, с меня градом катился пот. У двери я несколько секунд подождал, чтобы убедиться, прошёл ли первый этап путешествия благополучно. Затем я опустился на несколько ступенек, прикрыл за собой дверь и включил фонарик.

Каменная лестница вела по наклонной галерее с бетонированными стенами и кончалась небольшой площадкой, откуда начиналась узкая горизонтальная труба. Я просунул в неё голову и осветил фонариком. Она казалась бесконечной. На расстоянии около пяти метров от её начала начинался ряд железных крючков, на которых лежали кабели и провода. По ним в лабораторию поступала электроэнергия, а также осуществлялась телефонная связь и сигнализация. Приглядевшись, я сразу отличил электрический кабель от телефонного. Телефонный был в голубой изоляции. А в толстом свинцовом кабеле, по-видимому, было множество тонких жил, которые под полом разветвлялись и присоединялись к медным контактам…

Какая-то пара проволок сейчас уносила в диспетчерскую ложный электрический сигнал о том, что я сплю. При этой мысли я улыбнулся.

Ползти было трудно, потому что железные крючки то и дело цеплялись за одежду. Приходилось останавливаться и проделывать сложные движения руками, чтобы отцепиться. Труба не была предназначена для того, чтобы совершать по ней путешествия.

Чем дальше я полз, тем все более спёртым становился воздух, и наконец мне показалось, что он совсем исчез. Я остановился и несколько секунд лежал неподвижно, глотая широко раскрытым ртом горячую духоту. Затем я пополз дальше, делая остановки через каждые пять-десять метров.

По моим расчётам, труба шла прямо на восток. Если так, то мне предстояло проползти не менее одного километра — путь не маленький. Но я не преодолел и половины пути, когда почувствовал, что силы меня оставляют. Перед глазами поплыли разноцветные пятна, в ушах звенело, сердце стучало неравномерно, то как в лихорадке, то, казалось, останавливалось совсем.

«Не доползу. Нужно возвращаться»…

Вползая в трубу, я почему-то не подумал о том, что может возникнуть необходимость вернуться. Только теперь я понял, что этого сделать нельзя. Труба была узкая, и развернуться в ней было невозможно. Можно было пятиться назад, но это было ещё тяжелее. Я попробовал проползти так несколько метров и остановился. Халат и сорочка задрались мне на голову, а металлические крючья прочно вцепились в одежду. Чтобы освободиться от них, пришлось снова ползти вперёд.

Наконец я выбился из сил и замер в абсолютной темноте, где-то в середине узкой и душной бетонной трубы, под толстым слоем песка. «Но ведь Пуассон как-то прошёл этот путь!» — задыхаясь, прошептал я и мысленно ответил себе:

«Да». Так в чем же дело? Вперёд, только вперёд…

Я зажёг свет и опять пополз вперёд, останавливаясь только затем, чтобы отцепиться от очередного крючка.

От удушья и страшного напряжения я почти терял сознание, как вдруг на меня пахнуло, как мне показалось, свежим воздухом. Я остановился и, осветив стенки, увидел, что здесь от трубы ответвляется ещё один канал. Это ответвление было несколько шире, и в него уходили все провода и кабели. Я догадался, что они ведут к Граберу.

«Ползи только прямо», — вспомнил я слова Пуассона.

Здесь я пролежал несколько минут и отдышался. Затем я посмотрел на часы, и у меня в груди похолодело: было два часа ночи. Если и дальше я буду двигаться с такой же скоростью, я не смогу вовремя вернуться обратно.

Я выключил свет и, работая обеими руками, стал двигаться дальше.

Наконец моя голова уткнулась во что-то твёрдое. Я зажёг фонарик и увидел, что нахожусь на дне колодца, подобного тому, какой был под моей лабораторией. Вверх поднималась крутая каменная лестница…

Когда я вставлял ключ в замочную скважину, у меня было такое чувство, будто там, за дверью, уже стоят охранники Грабера, готовые меня схватить. Я так привык к заключению в лаборатории, что одна только мысль о том, что я покинул её, приводила меня в ужас. Мне казалось, будто моё отсутствие обнаружено давным-давно и поднялась тревога. Но я делал все так, как задумал. Пусть будет что будет. Я тихонько повернул ключ и открыл дверь.

Это было большое продолговатое помещение с широкими и низкими окнами. Лунный свет в них не попадал, и я сообразил, что они обращены на восток. Посредине комнаты возвышался силуэт сооружения, напоминающего печь древних алхимиков: на четырех тонких опорах коническая крыша с трубой, уходящей в потолок. У окон — широкие столы, и на них я увидел горшки с растениями. Их листья и стебли чётко выделялись на фоне серебристых окон.

Я долго стоял неподвижно у открытой двери и прислушивался. Ни единого шороха, ни единого вздоха или шелеста. Воздух был затхлый. Казалось, в этом помещении давно не было людей…

При свете фонаря я обнаружил, что пол дощатый.

«Эту комнату не контролируют», — решил я и недолго думая вышел из ящика. Помещение походило на оранжерею. То, что возвышалось посредине, оказалось обыкновенной печкой, на которой стояли металлические чаны. Горшки на столах действительно были с растениями. Но даже в полутьме я понял, что это необыкновенные растения. Их листья не были зелёными. При свете электрического фонаря они казались жёлтыми.

Я не удержался и, подойдя к одному из горшков, тронул растение рукой. Стебли и листья были жёсткими, как грубая кожа. При надавливании они легко ломались с тихим треском.

Все, что здесь росло, было таким же твёрдым и неестественным. Под листьями одного из растений я заметил какие-то плоды, которые были твёрдыми и плотными, хотя по виду и напоминали помидоры. Я вытащил из кармана нож, перерезал стебель и спрятал трофей в карман.

Часы показывали пятнадцать минут четвёртого, когда я подошёл к двери в правом углу оранжереи. Дверь была приоткрытой. Я не сразу сообразил, где нахожусь, когда вышел наружу. Здание стояло в углу обширного сада, огороженного высокими стенами. Они расходились под прямым углом и скрывались за стволами деревьев. Я узнал эти деревья: пальмы, те самые, которые я всегда видел, выходя из лаборатории.

Никаких сомнений, это был «оазис алых пальм». Однако теперь он больше походил на огромное кладбище, на котором очень мало деревьев.

Передо мной над поверхностью песка возвышались высокие, обнесённые камнем грядки, и на них росли какие-то кустарники. Начался предутренний ветерок, он крепчал с каждой минутой, но листья растений были совершенно неподвижны.

Это безмолвное песчаное поле с безжизненной растительностью казалось в лучах заходящей луны призрачным и неестественным. Здесь не было ощущения свежести, не было запаха зелени и цветов, влаги и гниения. Я медленно брёл меж грядок-могил, и мне казалось, что на них растут не настоящие кустарники, а какие-то искусственные, сделанные из странного сухого и жёсткого материала. Я несколько раз касался руками листьев и стеблей и всегда инстинктивно отдёргивал руку, потому что они, жёсткие и твёрдые, создавали ощущение высохших трупов.

Я шёл по этому удивительному саду как зачарованный, забыв о трудном пути, который я проделал, не думая, как я буду возвращаться обратно. Я терялся в догадках, пытаясь понять, как и для чего был создан этот страшный, противоестественный растительный мир, который в лунной мгле не имел границ и который так напоминал кладбище в пустыне. Меня вдруг охватило гнетущее чувство. Мёртвый сад в пустыне, высокие, могилоподобные грядки, далёкие силуэты пальм, глубокий песок и лёгкий шорох в неподвижной листве создавали впечатление, словно я попал в потусторонний мир, в страну мёртвых, в загробный мир растений…

Луна спустилась над горизонтом и почти касалась ограды, отделявшей оазис от остального мира. Я решил, что пора возвращаться. Когда я вошёл в глубокую тень, отбрасываемую оградой, неожиданно послышались звуки, напоминавшие далёкие выстрелы. Они доносились откуда-то слева. Я прислушался. Действительно, несколько одиночных далёких выстрелов, а затем «та-та-та-та-та» — как будто пулемётная очередь…

Двигаясь все время в тени, я наконец почти вплотную подошёл к тому месту, где стена под прямым углом уходила на восток. Выстрелы и пулемётные очереди теперь стали слышны более явственно, и я остановился, раздумывая, что могло происходить там, за стеной. Я медленно побрёл вдоль неё, мучимый любопытством, и натолкнулся на калитку. Она оказалась запертой. Снова в ночной тишине я услышал «та-та-та-та-та» и вслед за этим далёкий, напоминающий плач ребёнка голос… «Неужели за стеной расстреливают»? — подумал я. Выстрелы умолкли, и, сколько я ни ждал, больше не повторялись.

Не знаю, как долго я простоял возле калитки, как вдруг она заскрипела, и я инстинктивно прыгнул в сторону и спрятался за низеньким, богатым листвой деревом.

Я не видел, как отворилась дверь, потому что тень в углу была очень глубокой, а луна ещё ниже опустилась над горизонтом. Я напряжённо всматривался в темноту и долго ничего не мог увидеть. Только через несколько томительных минут я заметил, как вдоль стены по направлению к оранжерее очень медленно двигалось что-то серое. Это был человек. Вернее, я догадывался, что это человек. Серый силуэт двигался странными рывками, тяжело ступая по глубокому песку.

Я стоял в своём укрытии, боясь пошевелиться, провожая серую тень вдоль стены глазами. Кто это такой? Что он делал там, за стеной, в этот час ночи? Почему так медленно идёт? Затем в моей голове, как молния, пронеслась мысль: «Он идёт к оранжерее! Все пути возвращения сейчас окажутся отрезанными!»

Спотыкаясь о какие-то тяжёлые и твёрдые, как камень, плоды, я быстро пошёл через грядки, двигаясь параллельно каменной ограде. Вскоре серая тень оказалась далеко позади, а я стоял у двери оранжереи.

Отсюда я разглядел, что медлительный человек толкает перед собой огромную садовую тачку. Был слышен едва уловимый скрип её единственного колёса.

Я решительно вошёл в оранжерею и направился к заветной двери.

Здесь стало совершенно темно, и я вынужден был несколько раз включать электрический фонарик. В тот момент, когда я опускался вниз, стало слышно, как под тяжестью грузных шагов зашуршал песок за окнами. Тогда я закрыл за собой дверь и бесшумно повернул ключ.

Обратный путь по трубе показался мне гораздо короче.

Глава 7

РОБЕРТ ФЕРНАН

Однажды рано утром доктор Шварц привёл ко мне человека, которого я раньше никогда не видел. Это был уже немолодой высокий, широкоплечий мужчина с копной чёрных курчавых волос на голове.

— Знакомьтесь. Это господин Фернан, наш биохимик, — объявил Шварц.

Фернан глядел на меня сощуренными, будто близорукими глазами и слегка улыбался.

— Добрый день, — сказал я.

— Добрый день, — ответил он по-французски с едва уловимым иностранным акцентом.

— Доктор Фернан будет выполнять функции, которые раньше выполнял Морис Пуассон, — сказал Шварц. — Я надеюсь, что вы подружитесь.

Он кивнул мне и вышел. Фернап поставил на мой рабочий стол штатив с пробирками, наполненными знакомыми мне мутными жидкостями, и начал молча обходить лабораторию. Он остановился у приборов, низко наклоняя над ними лохматую голову. Я следил за его движениями, стараясь угадать, кто он и что из себя представляет. Мне почему-то казалось, что он не француз. Чтобы не выдать любопытства, я принялся сортировать пробирки, а он все расхаживал по комнате, заложив руки за спину и ни к чему не прикасаясь. Он только смотрел.

— Анализы нужны полные или только спектральный? — спросил я безразличным тоном.

— А как у вас положено?

— В зависимости от того, что требуется. Я не знаю, что вам нужно.

Он задумался, затем ответил:

— Сделайте для начала полный анализ.

Я кивнул и принялся за препарат номер один.

— Вы не возражаете, если я понаблюдаю, как вы работаете?

— Если вам нравится, пожалуйста, — ответил я без всякого энтузиазма.

Про себя я решил, что этого Фернана приставили ко мне соглядатаем. Я прошёл в препараторскую, отфильтровал раствор и положил листок бумаги с осадком сушиться на электрическую печку. Раствор я перелил в кварцевую кювету и вернулся к спектрографу. Фернан неотступно следовал за мной, низко наклоняя голову над моими руками. Это начало меня раздражать.

— Сейчас я буду экспонировать спектр, и вы можете отдохнуть, — сказал я по-немецки, стараясь произнести фразу как можно более едко.

— Спасибо, — ответил он мне на чистейшем немецком языке.

«Так оно и есть: немец», — решил я.

Загудел трансформатор водородной лампы, я установил кювету в держатель и сел рядом со спектрографом. Фернан уселся за столом. Несколько минут мы молчали.

— А вы не боитесь обжечь лицо ультрафиолетом? — спросил я.

Он покачал головой.

— Я уже привык. На моё лицо ультрафиолетовые лучи не действуют.

Я посмотрел на его лицо. Для немца оно было слишком смуглым. Это меня немного смутило.

— А вы здесь уже давно? — осведомился он.

— Да, давно, — ответил я и отвернулся.

— Вы из Франции?

— Да.

— Вам здесь правится?

Я поднял на него удивлённые глаза.

— А это имеет какое-нибудь отношение к делу?

— Извините, — засмеялся Фернан. — Это, конечно, праздное любопытство. Извините, — повторил он.

После этого он больше не ходил за мной по пятам. Он сидел, облокотившись о стол, с закрытыми глазами, погруженный в свои мысли. Когда я принялся за третью пробирку, он вдруг встал и, ни слова ни говоря, вышел из помещения. Через окно я видел, как он обогнул мой барак и, широко шагая по песку, отправился в южную лабораторию. На полпути его остановил часовой, и он предъявил ему пропуск. Часовой козырнул и отошёл в сторону.

«Важная птица. Разгуливает, где ему вздумается».

Вернулся он только к вечеру. Вид у него был немного встревоженный и одновременно усталый.

— У вас все готово? — спросил он,

— Давно. Вот здесь, на бланках, все написано.

Несколько секунд он молча рассматривал мои записи, а затем поднял на меня свои близорукие глаза.

— По-моему, бессмысленная работа, — сказал он как-то неопределённо.

— Не знаю. Доктору Граберу и доктору Шварцу виднее.

Фернан пожал плечами:

— Я совершенно не понимаю, для чего нужно вполне благопристойных кроликов превращать в каменных кроликов. Кому вместо хороших сочных помидоров и бананов нужны каменные помидоры и бананы?

Я насторожился и пристально взглянул на него. За все время моего пребывания здесь со мной никто так откровенно не говорил о делах, происходящих в институте Грабера. Может быть, это провокация? Может быть, немцы заподозрили, что я уже слишком много знаю, и просто хотят выяснить, как много мне известно? Я плотно сжал губы и ничего не ответил.

— Ну хорошо. Спокойной ночи, — сказал Фернан и ушёл.

В течение нескольких дней он не появлялся. За это время произошло событие, которому суждено было стать решающим во всей этой истории.

Как-то вечером после работы я позвонил фрау Айнциг, чтобы сверить часы. Она сняла трубку и, произнося знакомое мне «алло», вдруг перестала со мной говорить. Вместо её голоса я внезапно услышал несколько голосов. Разговор был не очень внятный, торопливый, но очень скоро смысл его дошёл до моего сознания. Кто-то сообщал фрау Айнциг, что получена радиограмма о прибытии в институт крупного начальства. В связи с этим что-то нужно было сделать, с чем-то поторопиться, за кем-то послать. Дата прибытия точно не установлена. Айнциг повесила трубку, и я больше ничего не услышал.

На следующее утро на территории института началась беготня. Я видел, как Шварц несколько раз торопливо прошёл из своей лаборатории в южную и обратно, как из южной лаборатории пробежали трусцой в здание Грабера несколько человек в белых халатах, как по дороге вдоль восточной ограды взад и вперёд метались рабочие.

В этот день обо мне забыли.

Однако вскоре после обеда в моем помещении появился Фернан. Спервого же взгляда было ясно, что он очень взволнован, и я даже не удивился тому, что он не принёс никаких препаратов для анализа.

— Чем могу служить? — спросил я насмешливо, понимая, что немцы переполошились из-за приезда начальства.

Фернан виновато улыбнулся и как-то очень просто сказал:

— Ух, забегался! Решил у вас отдохнуть…

— Отдохнуть?

— Да. Вы не возражаете, если я у вас посижу несколько минут?

Я пожал плечами и показал на стул. Он сел и проговорил:

— Прошу вас, если придёт доктор Шварц, рассказывайте мне что-нибудь о своей работе. Это будет выглядеть так, будто я пришёл к вам по делу,

Я внимательно посмотрел ему в глаза. Все это начинало меня злить. Я спросил:

— Вы, наверно, думаете, что я безнадёжный идиот и не понимаю, что значит вся эта комедия?

— Комедия? — Он даже привстал. — По-моему, это не комедия. Может быть, для вас, но не для меня…

— Господин Фернан, давайте договоримся: если вам поручили за мной следить, то делайте это как-нибудь поумнее…

Он опустил голову, потёр рукой лоб и тихонько засмеялся:

— Черт возьми! А ведь верно, какое право я имею на ваше доверие? Никакого…

Мне показалось странным, что он так говорит. Вёл он себя очень непосредственно.

Подумав, он вдруг заговорил снова:

— Хорошо. Давайте будем откровенны. Другого выхода у меня нет. Только ответьте мне на один-единственный вопрос. Он может вам показаться странным, но для меня это важно. Согласны?

— Смотря какой вопрос, — насторожённо сказал я.

— Вы любите Францию?

Пока я думал, он смотрел на меня широко раскрытыми чёрными глазами, излучающими какой-то глубокий душевный жар… Я внезапно почувствовал, что передо мной не тот человек, за которого я его принимал.

— Если это так важно, я могу ответить: да.

— Я вам верю. Слушайте. — Он перешёл на шёпот: — Я не Фернан, и мне грозит опасность…

Мы долго молчали, разглядывая друг друга. Он смотрел мне прямо в глаза, и в них я не находил ничего, кроме искренности…

— Кто же вы тогда? — прошептал я.

— Вы это узнаете в своё время. Но я не немец. И не француз…

— Пойдёмте в рентгеновский кабинет. Там можно запереться и поговорить, чтобы нас никто не услышал, — прервал его я.

Мы прошли в рентгеновскую лабораторию, и я включил установку. В комнате стало шумно. Фернан наклонился ко мне и сказал:

— Я приехал сюда по документам некоего Роберта Фернана из Мюнхенского исследовательского центра. После войны этого Фернана приговорили к пожизненной каторге за медицинские и биологические опыты над военнопленными. Однако с помощью своих западных коллег он вскоре оказался на свободе и занял важное положение медицинского советника при нынешнем правительстве в Бонне…

— Да, ну, а вы…

— Я недаром спросил, любите ли вы свою родину. Дело в том, что моя родина — здесь…

— Здесь? В Африке?

— Да, здесь, на этой самой земле. Нас давно уже тревожит то, что тут окопались немцы. Им в этом помогли заокеанские друзья нашего нынешнего правительства. Но с этим пора кончать.

Последние слова Фернан произнёс решительно, как призыв, и выпрямился во весь рост. Мне вдруг стало стыдно за то, что я европеец.

— Постойте, одну секунду, Фернан… или как вас… Но ведь, насколько я знаю, Грабер ведёт лишь научные исследования.

— Научные? — Он резко наклонился к самому моему лицу. — Роберт Фернан проводил над людьми тоже так называемые научные исследования. Он замораживал их живыми, он вливал им в вены растворы солей свинца, чтобы получить уникальные рентгеновские снимки, он…

— Неужели и Грабер?.. — в ужасе воскликнул я.

— Н-не знаю, не знаю… Собственно, я здесь был для того, чтобы все узнать. В нашем народе ходят кое-какие слухи…

— Какие?

— Не буду их повторять. Нужно точно проверить.

— Чем я могу вам помочь? — спросил я, взяв его за руку. Мысль об античеловеческом характере работы института Грабера приходила мне в голову очень часто, но я гнал её от себя, не веря, что в наше время наука может заниматься чем-то мерзким и преступным. Теперь, когда эту мысль Фернан выразил чётко и ясно, я понял, что обязательно стану его помощником, если не хочу стать соучастником преступления.

— Чем я могу быть для вас полезен? — снова спросил я.

— Хорошо, слушайте, — прошептал он. — Скоро для инспектирования института Грабера приедет группа военных из Объединённого штаба. Кроме военных, там будут представители двух исследовательских фирм: американской «Уэстерн биокемикал сервис» и немецкой «Хемише Централь». Собственно, это одна и та же фирма. Свою деятельность у нас они начали с того, что стали ввозить мыло и леденцы. И то и другое появлялось в одной и той же упаковке, но с надписями то на английском, то на немецком языках. Так вот, представители этих двух фирм приедут осматривать и одновременно показывать генералам своё, так сказать, африканское хозяйство, знакомиться с успехами и достижениями доктора Грабера. Нужно попасть на испытания.

— Какие испытания?

— Грабер будет демонстрировать результаты своей работы.

— Где?

— Наверно, в парке, за стеной.

— Так что же нужно сделать?

— Нужно, чтобы на испытания попали вы.

— Я? Вы смеётесь! Они меня из этого барака выпускают три раза в день на прогулку: пятьдесят шагов вправо от двери и пятьдесят влево. Вы же знаете, что территория просматривается часовыми.

— Да, — он тяжело вздохнул, — я знаю. И тем не менее это нужно сделать.

Я вспомнил о своём путешествии под землёй в «оазис алых пальм», и у меня шевельнулась смутная надежда.

— Ну, допустим, я что-нибудь придумаю. Может быть, свершится чудо и мне удастся попасть на эти испытания, хотя я даже не знаю, где они будут. Ну, а вы? Ведь вам нужно скрыться. Вам нужно бежать. Если приедут представители фирмы и увидят, что вы не Фернан…

Он медленно покачал головой:

— Я не могу бежать. Я должен не попадаться им на глаза. Даже если меня и потребуют, хотя я надеюсь, что во мне никакой нужды не будет.

Мы долго молчали. Затем я спросил:

— Вы, кажется, довольно свободно перемещаетесь по территории?

— Да. Относительно.

— Куда вам разрешается ходить?

— Всюду, за исключением резиденции Грабера и этого странного парка за стеной.

— Вы имеете в виду «оазис алых пальм»?

— Алых? Почему алых? Эти пальмы грязно-песочного цвета.

Я засмеялся:

— Это я придумал название. В день моего приезда они были окрашены лучами заходящего солнца в ярко-красный цвет.

— За ограду я доступа не имею, хотя моя лаборатория примыкает к стене, за которой находится оазис.

Я удивился. Неужели Пуассон не имел прямого доступа в оранжерею, в которой я побывал? Впрочем…

— Слушайте, — сказал я, — есть план. Вы можете попасть в сад. Но учтите: постройка за стеной обитаема и я не знаю, кто там живёт. За время, оставшееся до приезда военных, вы должны хорошенько все разведать. Если вам удастся выяснить, где будут демонстрироваться достижения Грабера, я попытаюсь что-нибудь сделать.

— А как я смогу попасть в оазис?

Я выключил рентгеновский аппарат, и мы вышли в лабораторию.

— Кстати, как ваше настоящее имя? — спросил я.

— Называйте меня пока Фернаном, — ответил он улыбаясь.

Я устыдился своей наивности.

Мы подошли к висевшему на стене ящику, на крышке которого были изображены череп и две кости, перечёркнутые красной молнией.

— У вас в лаборатории это есть? — спросил я. Он кивнул головой.

Я подошёл к спектрографу, вытащил из-под рельсы ключ, открыл ящик. Фернан заглянул внутрь и легонько свистнул.

— Ясно? — спросил я. Он кивнул головой.

— Только учтите вот что.

Я запер дверь, подвёл его к стене и поднял край линолеума. Он увидел металлические контакты и быстро закивал.

— Это я знаю, — прошептал, он. — Это во всех помещениях, где работают иностранцы.

— Но ведь Пуассон…

— Когда Пуассон бежал, он где-то повредил сигнализацию. С моим приездом её решили не восстанавливать.

— Откуда вы все это знаете? — удивился я.

— У нас здесь есть ещё один друг…

— Кто?

— После. А сейчас давайте ключ.

Я передал ему ключ, и он крепко пожал мне руку.

— Итак, если вы хотите, чтобы я вам помог, узнайте обо всем как можно больше. Окончательный план действий мы разработаем накануне испытаний.

— До свиданья.

— До свиданья, господин Фернан.

Через день после моего разговора с Фернаном мне перестали приносить пищу, Ни утром, ни днём, ни вечером не появился араб с термосами, и я, совершенно изголодавшийся, позвонил фрау Айнциг. Ответа долго не было, а когда она взяла трубку, её голос был резким и раздражительным. Она опередила мой вопрос:

— Не умрёте, Мюрдаль! Мы все в таком положении. Мне есть хочется не меньше, чем вам, ждите.

Вместо ужина я вышел на свою «прогулку», раздумывая над тем, почему вдруг институт Грабера оказался без еды. Пройдя к бараку Шварца, я хотел было войти, чтобы поговорить с доктором о таком неожиданном повороте дел, как вдруг дверь открылась и на песок выскочил Джованни Сакко, итальянец-синтетик. Его чёрные глаза выражали ярость.

— Синьор, вы тоже голодаете? — спросил я. Сакко оглянулся по сторонам и сделал мне едва заметный знак подойти поближе.

— Голод — это ещё полбеды. Скоро нам придётся умирать от жажды…

— Почему? Разве перестали возить воду? Он криво улыбнулся.

— В том-то и дело, что нет. С водой все в порядке. Но только пить её…

— Что?

Джованни пожал плечами. Затем он заговорил быстро-быстро, путая французские и итальянские слова;

— Все дело в воде… Мне так кажется… Эти арабы давно её здесь не пьют… Иначе зачем бы они отсюда бежали… А теперь здесь нет ни одного туземца… Все проклинают воду… Все дело в ней…

Я в недоумении смотрел на итальянца. Вдруг его лицо перекосилось, и он, круто повернувшись, скрылся за дверью. Сзади послышалось шуршание песка. Ко мне быстрыми шагами подходил доктор Шварц.

— Разве вам не сообщили, что прогулки отменены? — бросил он мне.

— Нет. А почему?

— Не задавайте вопросов, и марш к себе! — скомандовал он.

Я возмутился:

— Послушайте, доктор! Я, кажется, не ваш соотечественник и не солдат, и вы не имеете права отдавать мне приказания. Я здесь по вольному найму. Не захочу быть у вас, и все тут!

Шварц презрительно улыбнулся;

— У меня, к сожалению, нет времени сейчас объяснять вам, каким правом вы пользуетесь. Делайте то. что вам приказано. Пока что мы здесь командуем.

На слове «мы» он сделал выразительное ударение.

— Надолго ли? — не выдержав, съязвил я,

— Об этом как-нибудь в другой раз. Марш в свой барак!

В лаборатории я много думал о том, что мне успел сказать Джованни. Часов в десять вечера открылась дверь, и в ней появился Фернан, улыбающийся, с большим пакетом в руках.

— Ещё живы? — спросил он весело и подмигнул мне.

— Еле-еле. Съел последнюю корку хлеба.

— Вот, насыщайтесь. Мне поручили принести вам сухой паёк. Горячая пища будет не скоро.

Он положил свёрток на стол, а сам зашагал по лаборатории, тихонько насвистывая популярную песенку.

Я с жадностью накинулся на сухие галеты и копчёную колбасу. Проглотив несколько кусков, я спросил:

— Чему вы так радуетесь?

— Как — чему? Тому, что началось!

— Что началось?

— То, что рано или поздно должно было начаться. Рабочие Грабера разбежались. Нет ни поваров, ни прислуги, ни носильщиков, ни истопников. Ушли шофёры, кроме немца-водовоза. Хозяйству профессора местные жители объявили бойкот. Началась забастовка!

— И с чего это вдруг?

Фернан подошёл ко мне и, сощурив глаза, сказал:

— Шварц уверял меня, что все дело в суеверии. Но я знаю, что это не так.

Я перестал жевать и уставился на нею. Он присел на краешек стула и закурил.

— Говорят, среди местных арабов разнёсся слух, что живущие за этой стеной европейцы ниспосланы на землю самим дьяволом! Жить и работать вместе с белыми людьми за стеной — все равно что поносить аллаха. Вот они и ушли.

— Это вам так рассказал Шварц?

Фернан кивнул головой.

— Врёт. Не верьте ни единому слову.

— А я и не верю.

— Между прочим, только что итальянец Сакко из барака доктора Шварца намекнул мне что-то насчёт воды. Знаете, был такой случай. Когда я ехал сюда через пустыню, я предложил шофёру стакан воды. Он отказался, да ещё с таким негодованием!

Фернан задумался.

— Вода или не вода, а здесь что-то неладное. Все выяснится тогда, когда вы побываете на испытаниях.

— Вы не отказались от этой идеи?

— Наоборот. Я пришёл к вам, чтобы уточнить наш план. Давайте думать, как вам пробраться на испытания.

Я улыбнулся. Этот человек говорил со мной так, как будто был в институте по крайней мере столько же, сколько и я. А ведь он жил здесь всего несколько дней!

— Я вас слушаю.

— Так вот, я вчера днём побывал в вашем «оазисе алых пальм». Вы знаете, что это такое?

Я кивнул головой.

— Вы там тоже были?

— Был.

— Прекрасно. Тогда вам легче будет объяснить. Вход в оазис лежит через кухню…

— Какую кухню?

— Ту, посредине которой стоит печь, огромная печь, — пояснил Фернан.

— А почему вы думаете, что это кухня?

— Потому что я сам видел, как какой-то неуклюжий, широкоплечий верзила варил в котлах еду и затем увозил котлы за изгородь справа. Это шагов пятьдесят от кухни.

— А я кухню принял за оранжерею! — признался я смущённо.

— Она немного напоминает оранжерею. Там действительно расставлены кадки и горшки с окаменевшими растениями, но основное назначение этого помещения — кухня.

— И вы видели, как там варится и жарится пища? — засмеялся я.

— Представьте себе, да. Повар, или как его, какое-то неуклюжее глухое и немое существо. Мне было не очень трудно, приоткрыв дверь трансформаторного ящика, следить, как и что он делает. Я видел, как он готовил мясное блюдо. Он рубил кривым стальным палашом тушу не то свиньи, не то барана, вымоченного в чане с густой чёрной жидкостью. Когда его варево закипело, помещение наполнилось таким смрадом, что мне пришлось закрыть дверь и спуститься на несколько ступеней вниз…

Мы замолчали. Фернан прочитал в моих глазах вопрос и ответил на него лёгким пожатием плеч. Действительно, разве можно было сказать, для кого готовилась еда?

— Когда повар, нагруженный котлами, покинул помещение, я вышел из своего укрытия и провёл разведку. Теперь мне ясно, как проникнуть на испытательный полигон, туда, где находятся главные объекты опытов Грабера.

— Как?

— Шагах в тридцати от ворот растёт пальма, прямо у стены. Её крона возвышается высоко над проволочными заграждениями, а ветки простираются на запретную территорию. Нужно влезть на эту пальму и спрыгнуть вниз…

— Ограда имеет высоту около семи метров. Крона возвышается на высоту около десяти метров. Не кажется ли вам такой метод проникновения несколько рискованным?

Фернан улыбнулся:

— Нет, не кажется, если учесть, что песок здесь глубокий и мягкий. Нужно только суметь спружинить ногами и сразу упасть на бок. Вы когда-нибудь прыгали с парашютом?

Я покачал головой.

— Нет. Но это неважно. Я сделаю так, как вы предлагаете.

— Другого пути нет.

— Значит, будем действовать по-вашему.

— Теперь самое главное. Я уверен, что в день приезда военных вас никто тревожить не будет. Не думаю, чтобы эти солдафоны интересовались, как вы выполняете свои спектральные и рентгеновские анализы. Их, конечно, будет интересовать главный результат исследований Грабера.

— Какой?

— Не знаю. Это вы должны увидеть собственными глазами. Так вот, в день приезда начальника Грабера вы должны сидеть возле окна и внимательно смотреть в сторону моей лаборатории.

Фернан взял меня за руку и подвёл к окну.

— Там, на самом крайнем окне, я поставлю тигель и зажгу в нем кусок бумаги. Как только вы увидите пламя, спускайтесь в ящик и что есть мочи ползите по трубе к алым пальмам. Я вас встречу в тамбуре под кухней.

Я спросил:

— А откуда вам будет известно, что мне пора?

— Из своей лаборатории мне лучше видно, что делает Грабер. Я буду знать, когда он начнёт приготовления на испытательном участке для приёма высоких гостей.

— Ну что ж, понятно, — сказал я. — Только боюсь, что план может провалиться, и тогда несдобровать ни мне, ни вам.

Фернан положил мне руку на плечо и сказал:

— Вы не должны думать о поражении. Вы должны думать только о победе. Это ваш долг. Могу вас заверить: в борьбе против Грабера мы не одни…

Я горько усмехнулся и прошептал:

— Никто ничего о нем не знает… Фернан тихонько засмеялся:

— Ох, не думайте так! Не забывайте, местные жители от Грабера бежали! Мне что-то не верится, что они так просто согласятся на то, чтоб на их родной земле поселился дьявол. Аллаху такое не очень нравится! — добавил он весело.

Глава 8

«БУДЬТЕ ВЫ ПРОКЛЯТЫ!»

Рано утром я уселся у окна своей спальни и стал смотреть на чёрную полоску асфальтовой дороги, которая протянулась вдоль восточной ограды. Кругом как будто бы все вымерло. Даже часовые куда-то исчезли. Из труб резиденции Грабера не валил дым, как обычно.

Когда солнце поднялось высоко над пальмами, я увидел, как по асфальтовой дороге быстро прокатила закрытая автомашина, за ней — вторая. Оба автомобиля обогнули кирпичное здание резиденции Грабера и скрылись за углом. Через минуту я поднял телефонную трубку.

— Да, — раздался резкий и сердитый голос фрау Айнциг.

— Будьте добры, соедините меня с господином Фернаном, — попросил я.

— Ни с кем я вас соединять сейчас не буду. И вообще прошу вас, Мюрдаль, сегодня никого звонками не тревожить.

— Почему? — удивлённо спросил я. — Разве сегодня воскресенье?

— Не задавайте глупых вопросов. Таково распоряжение.

Она повесила трубку, и я облегчённо вздохнул. Значит, время действовать наступило. Только бы не проглядеть сигнал.

Около десяти часов я увидел в окне барака, где находился Фернан, ярко-оранжевое пламя. Оно появилось на несколько секунд и тут же исчезло. Через несколько минут оно появилось вновь, и я решительно пересёк комнату. Возле бетонной тумбы спектрографа я поднял линолеум и положил под него кусок жести. После этого я лёг плашмя на пол и стал ждать. Это продолжалось минут пять. Звонка не было. Значит, сигнализация замкнута надёжно.

Как и прежде, я подполз к металлическому ящику с изображением черепа и влез в подземелье. На этот раз я проделал весь путь до оазиса значительно быстрее, чем раньше. Теперь я хорошо знал, как нужно ползти, чтобы одежда не цеплялась за кабельные крючки. Я всячески старался экономить силы и поэтому не делал никаких лишних движений. Я дышал глубоко и ритмично. Вскоре впереди заблестел огонёк. В конце пути меня ждал Фернан.

— Поднимайтесь. Здесь можно встать на ноги, — сказал он шёпотом.

Он помог мне, и мы несколько секунд молчали.

— Пока все идёт хорошо, — прошептал он наконец. — Минут десять назад вся компания во главе с доктором Грабером отправилась на испытательный участок. В оранжерее никого нет. Так что идите туда. Когда вы окажетесь в саду, старайтесь идти за первым рядом грядок. Там растут какие-то кустарники, и в случае необходимости за ними можно будет спрятаться. Ну, а что касается ваших действий на испытательном участке, то это зависит от вас. Что и как там расположено, я не знаю…

— Хорошо. Что я должен делать?

— Смотреть. Только смотреть. Если вам все станет ясно, ищите путь к отступлению.

Он крепко пожал мне руку и легонько толкнул в плечо.

— Пора, — сказал он. — Плохо, что смотр они затеяли днём.

— Да, ночью было бы проще.

— Кстати, имейте в виду, что сегодня должно произойти ещё одно важное событие. Оно нам на пользу…

— Событие? Какое?

— Об этом после. Итак, вперёд.

Фернан осветил крутую лестницу в оранжерею, а когда я приоткрыл дверь, он выключил свет и, пригнувшись, скользнул в углубление направо.

В оранжерее я несколько минут стоял ослеплённый. Затем, когда глаза привыкли к яркому свету, я увидел, что на столах, и вдоль окон, и рядом с огромной печкой стоят кадки с растениями, листья которых имеют бледно-жёлтый цвет. По форме листьев я сразу узнал лимоны, банановую пальму, кусты помидор. Плоды имели грязно-серый оттенок. Солнце стояло высоко, и эта фантастическая оранжерея была залита пыльным светом. В дальнем углу находились баки с отвратительной бурой жидкостью. Песок в кадках был влажный, по краям виднелись пятна какого-то белого налёта. Очевидно, растения поливали не обычной водой, а каким-то раствором.

Я вышел в сад и перебежал за первый ряд прямоугольных могил.

Оазис был огорожен, как и вся территория института, высокой глиняной стеной. Справа от кухни стена была много выше, и в углу, где она упиралась в западную ограду, виднелись небольшие ворота.

Я направился к этим воротам, временами оглядываясь по сторонам. Кругом царило безмолвие, такое, какого никогда не бывает в настоящем саду, с зелёными растениями и деревьями. Солнце пекло беспощадно.

Обходя одну из песчаных могил, усаженных бледно-жёлтыми кустами, я заметил, что над уровнем песка возвышаются металлические трубы, изъеденные ржавчиной. Трубы торчали на всех грядках. Видимо, с их помощью поливали всю эту странную растительность.

Чем?

Я просунул палец в трубу, извлёк каплю мутной жидкости и попробовал на язык. Рот обожгло чем-то горьким и жгучим.

«Щёлочь! Концентрированная щёлочь? Наверно, едкий калий…» — подумал я, сплёвывая горько-солёную слюну.

Я уже приготовился перебежать следующий промежуток между грядками, когда из-за ворот послышались голоса. Кто-то громко разговаривал, и разговор иногда прерывался взрывами смеха. Что было мочи я устремился к пальме у стены и спрятался за её ствол. Через минуту калитка отворилась, и в сад вышло шесть человек.

Во главе компании выступал небольшого роста мужчина с непокрытой головой, в белых брюках и лёгкой рубашке с широко распахнутым воротом. Рядом с ним шагал высокий немец в офицерской форме, в котором я сразу узнал доктора Шварца. Затем я увидел женщину в очках, в широкополой шляпе и ещё четырех человек, двоих в американской военной форме и двоих в штатском.

Мужчина с непокрытой головой и в распахнутой рубашке был доктор Грабер. Я об этом сразу догадался: он уверенно шагал меж грядок и по-английски давал объяснения своим спутникам.

— Вот этим мы их и кормим. Ситуация получается сложная. Оказывается, мало переделать их. Нужно переделать всю природу — растения, животных, все! — для их питания! Диета должна соответствовать новой биохимической организации.

Один из офицеров сорвал огурец с грядки и откусил.

— Черт возьми, ведь он горький! И твёрдый, как подмётка! — закричал он, отплёвываясь.

— Конечно. Но это как раз то, что им нужно. Если их посадить на обычную диету, их придётся отправить в музей…

— И долго вам пришлось разводить это хозяйство? — спросил американский полковник.

— Да. Почти пять лет. К моему удивлению, после введения катализатора в корневую систему пальмы превратились в кремнийорганические всего за два года. Нам пришлось повозиться с их подкормкой. Теперь они дают очень хорошие кокосовые орехи и бананы. Мы сервируем их на десерт.

Все опять засмеялись.

— Вон там помещается кухня. Одного из них мы сделали поваром, и он справляется со своей задачей блестяще. По совместительству он исполняет обязанности садовника.

— Они что же, все вегетарианцы? Или вы иногда кормите их и каменным мясом, или как оно там называется…

— Да, они получают силикатные белки. Для этого мы держим кроликов, овец, кое-какую птицу… Правда, с этим материалом возни очень много. Каждую особь приходится переделывать отдельно… Если мне удастся решить проблему кремнийнуклеиновых кислот…

— Ну что ж, ясно, господин Грабер, — сказал американский полковник. — Пойдёмте обратно. Там, видимо, все уже готово. Значит, решение проблемы наследственности упирается в кремнийнуклеиновые кислоты, которые пока что не получаются, так?

Все скрылись за стеной, и я не расслышал продолжения разговора. Я был основательно встревожен, но ещё не очень хорошо себе представлял, что меня встревожило.

Когда голоса стихли, я обхватил ствол пальмы руками и стал медленно карабкаться вверх. Дерево было покрыто толстым слоем каменистой коры, о которую было легко опираться ногами. С каждой секундой я поднимался все выше и выше, пока не оказался на уровне стены. По стене проходили два ряда колючей проволоки. Наконец я добрался до кроны. Жёсткие листья царапали лицо.

За стеной стояли два строения, похожие не то на гаражи, не то на ангары. В большой ангар вошли все, кроме Грабера. Он повернул назад и скрылся в малом ангаре. Вскоре оттуда медленной, грузной походкой потянулись какие-то люди. Они шли гуськом, друг за другом, едва передвигая ноги. У них был очень странный вид. Их плечи были непомерно широки, шли они с низко опущенной головой. Создавалось впечатление, будто эти люди были высечены из тяжёлого камня. Сбоку шеренги шагал Грабер с длинной тростью и попеременно тыкал ею то в одного, то в другого. Иногда он выкрикивал какие-то гортанные слова, но странные люди не обращали на него внимания. Они шли и шли, скрываясь за широкой дверью большого ангара. Их было человек пятнадцать, все в светлых штанах, оголённые до пояса.

Увидев это шествие, я вдруг все понял. У меня дыхание захватило от ярости. Забыв об опасности, по жёсткой, как металл, пальмовой ветке я прополз над стеной и спрыгнул вниз на глубокий мягкий песок.

Несколько секунд я лежал неподвижно, затем ползком пробрался ко входу в большой ангар. Помещение было освещено только небольшими окнами под самой крышей, и после яркого солнечного света я в первую минуту ничего не видел. Были слышны гулкие голоса, затем я разглядел кучу каких-то ящиков в углу и спрятался за ними,

— Первое испытание не такое уж и показательное, — громко говорил Грабер. — Прошу вас, мистер Улбри, возьмите этот металлический прут и бейте любого из них.

Странные люди стояли в одну шеренгу перед небольшим бассейном посредине ангара. Их лица были бесцветны, бессмысленны. Это были не люди, а каменные статуи, грузные мумии, созданные бесчеловечным гением доктора Грабера. Моё сердце бешено колотилось. Но я ещё не понимал, для чего был поставлен этот чудовищный эксперимент.

— Прямо так и бить? — удивился Улбри, взвешивая в руке тяжёлую металлическую палку.

— Конечно. Представьте себе, что перед вами обыкновенное деревянное бревно. Давайте я вам покажу.

Грабер взял у мистера Улбри прут, подошёл к шеренге, замахнулся и ударил одного из людей по плечу. До боли в глазах я сжал веки. Послышался сухой стук, будто удар пришёлся не по человеческому телу, а по чему-то твёрдому…

— Теперь дайте попробую я.

Послышалось несколько ударов. Я приоткрыл глаза и увидел, как гости по очереди брали железный прут и били по неподвижно стоявшим людям-статуям.

— А вот этот застонал! — воскликнул один штатский.

— У пего ещё не полностью произошло замещение углерода на кремний, — объяснил Грабер. — Через неделю он будет как все.

Когда избиение окончилось и гости вволю наговорились, выражая своё восхищение достижениями доктора Грабера, началась вторая серия испытаний.

— Физиологические процессы в их организме крайне замедленны, — объяснял Грабер. — Для них нормальная температура окружающей среды — это что-нибудь около шестидесяти градусов выше нуля. Если температура ниже, им холодно. Жару они начинают чувствовать при трехстах пятидесяти градусах. Здесь у нас бассейн с нагретым раствором едкого калия. Какая сейчас здесь температура, фрау Айнциг?

— Двести семнадцать градусов, — ответила женщина.

«Так вот она, фрау Айнциг», — подумал я.

— В этом бассейне они сейчас будут с удовольствием купаться. Смотрите.

Грабер зашёл за спину одного из людей и стал тыкать ему между лопаток своей палицей.

— А чем вы их шевелите? — спросил немецкий генерал.

— Электрический разряд высокого напряжения. Ток при напряжении более семисот вольт им не нравится. Здесь у меня в кармане батарейка и небольшой трансформатор.

Человек, которого он подгонял, медленно подошёл к дымящемуся бассейну и грузно прыгнул в жидкость. Вслед за этим послышалось отвратительное, нечленораздельное уханье.

— Купаться здесь им очень нравится, — пояснил Грабер. — Сейчас сюда мы загоним всех, кроме этого, который ещё не полностью оформился.

Один за другим в бассейн прыгнули все. Ангар наполнился гулом нечеловеческих голосов. Густая раскалённая жидкость пенилась, и в ней неуклюже плавали кремниевые существа.

— Им так понравилось, что вы их ничем отсюда не выгоните!

— Это сделать очень просто. Сейчас мы будем наполнять бассейн холодным раствором, и они вылезут сами. Фрау Айнциг, откройте кран.

Через минуту, тяжело переваливаясь через край бассейна, каменные люди начали выбираться из охлаждённой жижи. От их тел в воздух поднимался едкий пар. Кто-то из присутствующих закашлял. Американец попятился в сторону и перешёл на противоположную сторону бассейна.

— Интересно, а могут ли они двигаться в огне? Если, скажем, нужно будет пройти сквозь горящее здание или сквозь пылающий лес. Вы ведь знаете, там, в России, с такой необходимостью во время войны приходилось иметь дело.

Это говорил немецкий генерал, низенький, старый, в очках.

— Могут. Мы делали опыты, и оказалось, что наши лучшие экземпляры в состоянии находиться в пламени до пятнадцати минут. Они могли бы выдержать и больше, но их кровь начинает насыщаться углекислотой, и в ней образуется нерастворимый карбоглобулин кремния, который закупоривает кровеносные сосуды.

— Ну что ж, пятнадцать минут — это не так уж мало.

— А чем вы нас ещё порадуете?

— Последнее, что я вам хочу показать, — это их пулеустойчивость.

— Что?

— В них можно стрелять.

— И это их не…

— Нет. Правда, это относится не ко всем. Пули совершенно безопасны для устоявшихся, так сказать, престарелых экземпляров. Шварц, установите, пожалуйста, пулемёт на той стороне бассейна.

Я с ужасом смотрел, как мой «патрон», доктор химии Шварц, прошёл в дальний угол ангара и вскоре вернулся с ручным пулемётом. Он обошёл бассейн и принялся устанавливать пулемёт совсем рядом с кучей ящиков, за которыми я скрывался. Тем временем Грабер загонял на противоположную сторону бассейна двух человек.

До этого момента мне казалось, что кремниевые существа совершенно безразличны к тому, что над ними проделывают их мучители. Однако теперь было видно, что это не так. Едва появился пулемёт, как строй зашевелился, распался, некоторые стали пятиться назад, послышалось глухое мычание…

— Они боятся! — воскликнул Улбри.

— Да. Это больно. Но, конечно, терпимо. Вот. Теперь можно начинать.

Я почти совсем высунулся из своего укрытия и широко раскрытыми глазами смотрел на страшный расстрел. Вначале Шварц сделал несколько одиночных выстрелов. Те, что стояли у стены, резко вздрагивали… Один из них поднял руку и прикрыл свою грудь. Другой сделал несколько шагов в сторону.

— Теперь дайте очередь, — скомандовал Грабер. Шварц нажал на курок. Дробно прогрохотали выстрелы. Люди у стены встрепенулись и застонали. Я зажмурил глаза. В это время послышался членораздельный голос. Кто-то в шеренге медленно, словно с усилием, произнёс по-немецки:

— Проклятые…

Стрельба прекратилась. И тогда голос стал ещё более явственным:

— Проклятые звери… Изверги… Будьте вы прокляты…

— Это кто? — громко спросил немецкий генерал.

— Это новенький экземпляр, — весело объявил Грабер, — Один наш бывший биолог, Фрёлих. Помните, я вам докладывал. Он здесь решил организовать бунт.

Фрёлих! Фрёлих! Тот самый Фрёлих, который приносил мне на анализ кроличью кровь. Тогда его избил Шварц. И вот что они теперь с ним сделали!

— Будьте вы прокляты!.. — простонал Фрёлих. К нему подошёл генерал и изо всех сил ударил по его лицу железной палкой.

— Будьте вы прокляты… — продолжал говорить немец. Это было страшно. Немецкий генерал избивал своего изуродованного соотечественника! А тот с нечеловеческим упорством продолжал повторять слова проклятья.

В это время послышался громкий хохот Грабера.

— Вот видите! Вы его лупите, а ему все нипочём! Каков, а? Ведь такие устоят против чего угодно!

— А ну-ка, поставьте его к стенке, — скомандовал озверевший немец. — Дайте по нему хорошую очередь, чтобы знал!

— Не стоит. Он ещё не полностью отвердел. Его тело ещё недостаточно плотное.

— Черт с ним. Ставьте! — приказал генерал, вытирая платком потное лицо.

— Будьте вы прокляты… — стонал Фрёлих.

— К стенке! Нечего церемониться! — настаивал немец.

— Может быть, не стоит, господин генерал, — заметил американский полковник.

— К стенке! Вы, американцы, должны научиться быть жестокими, иначе мы никогда не выиграем войну!

— Через неделю он будет как и все, — пояснил Грабер.

— Будьте вы прокляты…

— К стенке!!

Грабер с сожалением пожал плечами и, подойдя к Фрёлиху, стал подталкивать прутом. Тот медленно пошёл к стенке, и я заметил, что в его осанке ещё осталось что-то человеческое, живое. Он шёл, подняв тяжёлую голову так высоко, как мог, а его неподвижные глаза горели ненавистью.

От ярости и возмущения у меня потемнело в глазах, тело покрылось холодным потом, сердце, как тяжёлый молот, колотилось в груди. Сам того не замечая, сжав кулаки, я выступил из укрытия.

— Огонь! — крикнул немецкий генерал доктору Шварцу.

— Будьте вы прокляты… — простонал Фрёлих. Я сорвался со своего места и бросился на Шварца. Я схватил его за горло, опрокинул на спину и, оттащив от пулемёта, принялся бить по лицу.

Дальше я не помню, что было. Послышались выстрелы.

Кто-то закричал. Ко мне подбежали, ударили по голове…

Глава 9

НЕУДАВШЕЕСЯ ВОССТАНИЕ

Я очнулся от острой боли в правой руке. Открыв отяжелевшие веки, я увидел прямо перед собой чьи-то пальцы, державшие огромный шприц, который медленно наполнялся кровью. Вторая рука сжимала мой локоть. Я поднял голову и увидел, что на краю кровати сидит женщина. Это была фрау Айнциг.

Заметив, что я очнулся, она резко проговорила:

— Не шевелитесь, Мюрдаль, не то сломается игла.

— Игла? — ничего не соображая, спросил я.

— Да, игла. Видите, я беру из вены кровь.

Я попробовал потянуть руку, но она навалилась на меня всем телом и сквозь зубы процедила:

— Черт бы вас побрал! Не шевелитесь, иначе будет плохо!

Я уставился на цилиндрический сосуд в её руках. Айнциг ловко выдернула иглу из вены и положила на ранку кусок ваты, смоченной йодом.

— Теперь сожмите руку в локте, плотнее.

Она поднесла шприц к глазам. Я следил за её движениями, и постепенно в памяти начали восстанавливаться картины недавно увиденного и пережитого кошмара.

— Что вы хотите со мной делать? — спросил я.

— Ничего особенного. Беру вашу кровь на исследование.

— Для чего?

Она повернула ко мне своё тонкое, бескровное, заострённое лицо и ответила с усмешкой:

— Чтобы знать, с чего начинать.

Комната, где я лежал, была небольшая, светлая, со стенами, выложенными белым кафелем. Она напоминала операционную. Сквозь широкое окно виднелось голубое небо и справа — край серой бетонной стены. Айнциг подошла к окну и уселась за небольшой столик со стеклянной крышкой, на котором стояли пузырьки с растворами, пробирки в штативах, никелированные коробки с инструментами. Мою кровь она разлила по нескольким пробиркам, а оставшуюся часть выплеснула в стеклянную кювету. В неё она опустила два электрода, от которых провода тянулись к чёрному эбонитовому ящику.

— Вы измеряете концентрацию водородных ионов?

— Вы догадливы! — едко ответила она. — Хотя я терпеть не могу возиться с поганой кровью французов и арабов.

— Видимо, вам больше нравилось возиться с кровью своих соотечественников, например с кровью Фрёлиха?

Фрау Айнциг вскочила со своего места и, нагнувшись надо мной, зашипела:

— Он не мог быть настоящим немцем! Иначе он никогда не пошёл бы на такую подлость! Он хотел поднять бунт в институте из-за окаменевшего черномазого кретина! Это только французы, арабы, негры, русские и прочие…

Я не понимал, чего здесь было больше — фанатизма или патологической жестокости. Передо мной стояла женщина-зверь, участница самого подлого и грязного преступления.

— Когда-нибудь, фрау Айнциг, вам будет плохо, ох и плохо!.. — простонал я и отвернулся к стенке.

Мне вдруг стало противно смотреть на эту гадину с завитыми бесцветными волосами, с тощей плоской фигурой, с остроносой маской вместо лица.

Айнциг хихикнула и вышла из комнаты. Я слышал, как она покатила впереди себя столик со склянками и инструментами.

Через некоторое время я встал с кровати и подошёл к окну. Это был последний этаж здания, которое я раньше называл «резиденцией Грабера». Справа возвышалась водокачка, а прямо виднелась ограда, за которой стояли два ангара — малый и большой. Там Грабер демонстрировал своих каменных чудовищ.

Голова ещё болела от удара, и я вернулся на свою койку. Необходимо о многом подумать. Нужно решить, что делать дальше. Нужно, наконец, приготовиться к неизбежной участи.

Смысл работы института Грабера стал предельно ясным. Я вспомнил, как однажды сказал Пуассон: «Мне кажется, Грабер хочет проделать в биологии какую-то штуку…» В биологии? Нет. В самой жизни. Грабер создаёт совершенно новый органический мир, животный и растительный, в котором роль углерода выполняет кремний. Он научился создавать кремнийорганические растения. Он создаёт кремнийорганических животных. Он добрался и до человека. Ему удалось создать каменных уродов, которые по его замыслу должны стать идеальными солдатами для будущей войны.

Так вот зачем лаборатория создана в пустыне! Здесь море песка, необъятные океаны окиси кремния, аналога окиси углерода. Как углекислый газ необходим для питания травы, цветов, деревьев, так окись кремния необходима для питания кремниевых растений. Каменные растения нужны для питания каменных животных. Животные и растения вместе служат пищей для каменных роботов…

Здесь, в пустыне, вдали и в тайне от людей, создавался безмолвный каменный мир.

Трудно было предположить более страшное и более преступное применение научного открытия. Но ещё труднее было себе представить, как против всего этого бороться.

Почему найденная мною крыса окаменела? Она была мертва, что-то в её переделке было неправильным. Что значат слова Айнциг о том, что Фрёлиху стало жаль «окаменевшего черномазого»? Не окаменел ли один из подопытных людей Грабера? Не превратился ли он в статую?

Вспоминая дикую демонстрацию в ангаре, я вдруг подумал, что меня ждёт такая же участь, как и Фрёлиха, как и всех других. От этой мысли мне стало жутко. Как они это делают? Зачем фрау Айнциг взяла для исследования мою кровь? С чего все начинается?

Я беспокойно ворочался с боку на бок, с ужасом думая о том, что меня ждёт, пока не услышал, как в двери щёлкнул ключ. Я вскочил на ноги в тот момент, когда дверь отворилась и на пороге появился сам доктор Грабер.

Он широко улыбнулся, подошёл к окну, взял табуретку и уселся напротив меня.

Я думал, что именно сейчас все и начнётся. Я превратился в комок до предела напряжённых мускулов.

— Не бойтесь. Ваше время ещё не пришло, Мюрдаль, — сказал Грабер.

— Я вас не боюсь. Я вас ненавижу, — прохрипел я.

— Это не имеет никакого значения, мой дорогой коллега. Когда вы будете как все, у вас появятся другие чувства.

Он расхохотался. Я встал во весь рост.

— Не делайте глупостей, Мюрдаль. Вы же знаете, что я с вами легко справлюсь. Лучше сядьте и давайте поговорим как учёный с учёным. Признаться, большинство тех, кто у меня работает, не такие уж умные люди, как кажется. Например, ваш руководитель доктор Шварц типичный представитель догматической школы. У вас, должно быть, ум более живой.

— С чего это вы вдруг решили говорить мне комплименты? — спросил я.

— Я это говорю потому, что вы действительно любознательный человек. С риском для жизни вы пробрались в самую сокровенную часть моего хозяйства. Вы проделали долгий и утомительный путь по канализационной трубе. Вы не побоялись проникнуть в испытательный павильон. И все ради чего? Ради удовлетворения своей любознательности, не правда ли?

Я молча смотрел на Грабера, усиленно думая, к чему он клонит.

— Вы напоминаете мне мою молодость. Когда я серьёзно задумался над проблемой создания кремнийорганического мира, мне понадобились точные сведения о химическом составе крови различных животных. К своему удивлению, я мало что нашёл в книгах. А то, что я находил, для меня не представляло никакого интереса. И тогда я начал делать анализы сам. Если бы вы знали, сколько кошек, собак, кроликов, свиней, баранов я истребил! Мне нужно было точно знать, каков химический состав крови у этих животных во время сна, в то время, когда их бьют, когда их ласкают, когда их злят… Но вот с домашними животными было покончено. Казалось бы, все. Так нет. Я принялся за диких зверей! Ведь в моем искусственном мире должно быть все! Но где взять диких зверей? Как с ними обращаться? И знаете, я отправился в зоологический парк. Я рисковал жизнью. Ночью я проникал в парк и. вооружившись флаконом сильного снотворного и шприцем, залезал в клетки хищников — ко львам, тиграм, пантерам. Я набрасывал на их морды тряпку, смоченную снотворным, и, когда они засыпали, всовывал иглу под их шкуры и высасывал из них нужное мне количество крови. После я бежал в лабораторию и проводил анализ. И так почти год, до тех пор, пока менячуть было не раздавила слониха, когда я брал кровь у её спящего детёныша! — Грабер захохотал. Лицо у него было розовое, лоснящееся. — И все из-за любознательности. Только она одна двигает науку и прогресс человечества.

— Прогресс? У вас странное представление о прогрессе. Ваши каменные солдаты — тоже прогресс?

— Конечно, Мюрдаль, конечно! — воскликнул он. — Раса каменных людей будет очень полезной. Они будут более полезными, чем, скажем, лошади, или верблюды, или слоны. Как-никак, а это мыслящие существа.

— Мыслящие?

— Конечно. Мыслящие и покорные. У них отлично развито чувство страха. А это главное.

— А чего они боятся. Ударов? Огня? Пуль?

— Нет. Ничего такого они не боятся. Это как раз то чудесное их качество, которым мы должны воспользоваться. Но, обладая инстинктом самосохранения, они очень боятся того, что может их умертвить.

— Что же их может умертвить? — спросил я. Грабер посмотрел на меня насмешливо.

— Вы очень, повторяю, очень любознательны. Но я не боюсь открыть вам секрет. Вы все равно его никому не разболтаете. Их может умертвить вода.

— Вода?

— Именно. Как и всякий живой организм, они потребляют воду.

— Ну и что же?

— Так вот, они должны пить необычную воду. Как вам известно из химии, большинство соединений кремния в жидком виде может существовать только в сильно щелочных средах. Мои солдаты также могут жить только до тех пор, пока в их организме господствует щелочная среда. Они пьют воду, насыщенную едким калием.

— Ах, вот оно что! — воскликнул я. — Именно поэтому в ваших анализах потенциометрия занимает такое важное место?

— Совершенно верно, Мюрдаль, совершенно верно. И щёлочность воды должна быть в строго определённых пределах. От… Впрочем, вам это знать не обязательно.

— Так почему же ваши, как вы их называете солдаты, боятся воды?

— А потому, мой дорогой, чго, если им дать не щелочную, а обыкновенную воду, они моментально окаменеют. Превратятся в каменных истуканов, в мумии.

— И вы их держите в постоянном страхе?

— Угу. Это могучее средство, при помощи которого ими можно командовать… Но вернёмся к вашему любознательному уму, Мюрдаль. Как вы думаете, можно ли создать кремнийорганический аналог рибонуклеиновой и дезоксирибонуклеиновой кислот?

Я вспомнил, как итальянец Джованни в лаборатории Шварца безуспешно пытался синтезировать эти кислоты с кремнием вместо углерода.

— Для чего это нужно? — спросил я.

Грабер встал и несколько раз прошёлся по комнате.

— Ах, если бы это удалось! Если бы живая клетка вся, до конца, могла стать кремнийорганической!

— Разве у ваших жертв она не полностью кремнийорганическая?

— Полностью, за исключением ядра. Понимаете, ядра! В этом вся трагедия…

— Трагедия?

— Да. Из-за этого мои кремнийорганические организмы не могут размножаться. Для того чтобы их создавать, нужно брать уже готовый материал, нужно брать готовые углеродистые организмы…

До меня сначала не дошёл кошмарный смысл идеи Грабера. Помолчав немного, он продолжал:

— Понимаете, если бы были созданы кремнийорганические аналоги нуклеиновых кислот, то ядро новой клетки обрело бы возможность размножаться. И тогда не нужно было бы заниматься перестройкой каждого индивидуума в отдельности. Достаточно было создать несколько разнополых экземпляров, и они давали бы кремнийорганическое потомство. Тогда все решалось бы предельно просто. Кремнийорганические семена растений прорастали бы в кремнийорганические растения, животные давали бы стада кремнийорганических животных, кремниевые люди…

— Негодяй! — закричал я, подбежав к Граберу. — Убийца!

Я схватил его за горло, но в этот момент окно комнаты с дребезгом разбилось, и в него влетел огромный булыжник. Грабер сильно толкнул меня в грудь. Затрещали выстрелы. Грабер съёжился, быстро проскочил комнату и захлопнул за собой дверь. Я подбежал к окну и выглянул наружу. Там, возле стены здания, метались какие-то люди с карабинами в руках. Несколько человек в белом с кривыми ножами в руках рвались к двери. Я высунулся в окно и закричал:

— Эй, сюда! Грабер здесь!

Мимо моего уха просвистела пуля. Я заметил, что из ворот, ведущих на испытательный полигон, выскочило несколько немцев с автоматами. Один из них стрелял по моему окну. Я отбежал в сторону. Автоматная очередь оставила на потолке пунктирную линию.

«Восстание? Неужели восстание? Но кто это, кто? Местные жители?»

Выстрелы продолжались. Внизу кричали. Слышались какие-то команды. Последовал взрыв, ещё два, и все стихло.

Я медленно подошёл к окну, но не успел высунуться, как снова раздался выстрел и просвистела пуля. Я вернулся в угол и стал прислушиваться. Перестрелка теперь доносилась издалека, откуда-то слева. Затем все смолкло. Стало быстро темнеть.

«Неужели неудача? — думал я, усаживаясь на койку. — Неужели попытка раздавить это гнусное гнездо не удалась? И кто бы мог все это затеять?»

Глава 10

ВОЙНА

Всю эту ночь я почти не спал, думая о том, что произошло в институте. Вокруг царило глухое безмолвие, и только сердце стучало так сильно, что, казалось, его стук сотрясал стены комнаты. Света не было. Кругом царила беспросветная тьма. Может, бежать? Спрыгнуть с третьего этажа и бежать? Но куда? Не было никакой гарантии, что внизу меня не схватят или не пристрелят на месте.

Что толку в том, что я до конца раскрыл тайну института Грабера? Он все равно будет продолжать делать своё дело. Уже теперь он мог каким-то дьявольским катализатором замещать в живом организме углерод на кремний и создавать противоестественный живой мир. А что будет, когда он добьётся, чтобы кремнийорганические свойства передавались по наследству от организма к организму?

Моя фантазия рисовала мне страшные картины. Селения в пустыне, окружённые безмолвной грязно-жёлтой растительностью. Вокруг — кладбища из грядок, на которых произрастают жёсткие и едкие овощи. Дальше — поля кремниевых злаков. Твёрдые колосья едва колышутся на упругих стеблях. Луга жёсткой бледно-оранжевой травы, на них пасутся грязные, неуклюжие животные… А по улицам селений медленно бродят каменные мужчины и женщины, уродливые детишки нелепо ступают по глубокому песку… И над всем этим — палящее солнце…

Где-то в центре селения, на его площади, стоит цистерна с едкой жидкостью, которую пьют люди. В цистерне их жизнь и смерть. Раз в неделю сюда подъезжает грузовик и заполняет её жгучей влагой. Горе непокорным! Те, кто не подчинился быстроногим и гибким владыкам, получат другую воду и превратятся в безмолвных каменных идолов. Как символ могущества Грабера, вокруг цистерны возвышаются статуи окаменевших людей.

Все это было каким-то бредом, и сознание того, что этот бред близок к реальности, приводило меня в нестерпимый ужас.

На мгновение я засыпал, и мне начинало казаться, что мои руки и ноги отяжелели, что я не могу ими пошевелить, что я превращаюсь в каменное существо, лишённое человеческих чувств. Тогда я вскакивал со своей постели и всматривался в кромешную темноту.

Это была страшная ночь. Я забылся только тогда, когда зарделся восток.

Однако спать пришлось недолго. Кто-то бесцеремонно тряхнул меня за плечо. Я открыл глаза и увидел перед собой Ганса, лаборанта доктора Шварца, но не в белом халате, как там, в лаборатории, а в офицерской форме германской армии. Он стоял посреди комнаты, широко расставив ноги. Фуражка была надвинута на лоб, и из-под козырька злобно светились маленькие колючие глазки.

— Ну-ка, мусье, хватит дрыхнуть! — нагло произнёс он. Ни слова не говоря, я начал одеваться. Несколько минут мы молчали.

— Ну и денёк же был вчера! — хихикнув, сказал Ганс. — Просто прелесть! А то в этой дыре можно было от тоски сойти с ума.

Чувствовалось, что ему не терпелось чем-то похвастать. Но я продолжал молчать, соображая, что будет дальше.

— Черномазые кретины хотели перехитрить доктора Грабера! Как бы не так!

«Кого это он имеет в виду?»

— Но мы им задали перцу. Хотели всех перестрелять, как кроликов. Но старик оказался умнее всех нас!

— Почему же вы их не перестреляли?

— Их почти в три раза больше, чем нас, и они тоже вооружены. Успеем, — добавил он. — А пока они пригодятся нам для опытов.

— Мало вы поставили здесь всяких гнусных опытов, — пробормотал я. — Что я должен сейчас делать?

— Старик приказал притащить тебя к нему!

«Наверно, сейчас все начнётся, — решил я. — Но я так просто не сдамся!»

На этот раз лицо Грабера не казалось таким самодовольным, как раньше. Наоборот, оно выглядело озабоченным и встревоженным. Губы были плотно сжаты, брови нахмурены. Он деловито сел за стол и положил перед собой лист бумаги. Затем он обратился ко мне бесцветным голосом:

— Мюрдаль, у вас есть шанс встретиться со своими друзьями.

От неожиданности я вздрогнул.

— Вы снесёте их командиру вот это. — Он протянул бумагу мне.

«Мы покидаем эту территорию. Мы навсегда покинем вашу страну. Для этого нам нужна помощь. Нужно погрузить на машины имущество и оборудование института. Потребуются десять носильщиков. Мы гарантируем свободу и безопасность всех ваших людей, если вы сложите оружие и поможете эвакуировать институт».

Я лихорадочно соображал, что заставило Грабера так внезапно переменить тактику. Что он задумал?

— Значит, вам здесь не нравится? — усмехнулся я,

— Не нравится. Вставайте и идите.

— А если я не пойду?

Он небрежно пожал плечами.

— Тем хуже для вас и для ваших друзей.

— А почему вы не пошлёте к моим товарищам своего человека?

— Потому что вы лучше сумеете убедить их принять мои условия. Вы лучше знаете, что их ждёт, если они не согласятся. Вы им об этом расскажете. Вы очень убедительно об этом расскажете. Идите!

К воротам, ведущим на испытательный полигон, и дальше, к двери в «оазис алых пальм», меня довёл Ганс. Оглядываясь по сторонам, я не увидел ни одного человека. Даже часовых нигде не было видно. У водокачки стояли три грузовика и ещё цистерна для воды. Кругом было пустынно и безлюдно.

— Передай им, что там две тысячи вольт. — Ганс кивнул на проволоку над стеной. — Оружие примет от них доктор Шварц. Он дежурит с пулемётом на кухне. Выходить они будут через эту дверь. Здесь я их ещё проверю, — добавил он угрюмо.

В саду никого не было видно, и я наобум пошёл в восточном направлении, обходя грядки с каменной растительностью. Солнце сияло в самом зените, и теней почти не было. Грязно-оранжевая листва сливалась с цветом песка, и только под пальмами лежали небольшие круглые тени.

Обходя одну из пальм, я вдруг почувствовал, как чьи-то крепкие руки обхватили меня за плечи и повалили на землю. Через мгновение я увидел над собой чёрное лицо со свирепыми глазами. Поваливший меня человек что-то негромко крикнул на непонятном языке. Через несколько секунд надо мной склонилось ещё несколько чернокожих людей, и вдруг среди них появилось знакомое мне лицо!

— Мюрдаль! Пьер!

— Фернан!

Меня отпустили, и я встал на ноги, отряхивая песок.

— У вас это хорошо организовано, — сказал я смущённо, глядя на чернокожих людей. — Молодцы ребята…

— Как вы сюда попали?

Вокруг меня стали собираться темнокожие люди в коротких брюках цвета хаки, в куртках, с карабинами в руках.

— Да не стойте вы во весь рост, как на параде! — закричал Фернан. — А то вас перестреляют, как кроликов.

Все мигом присели.

— Не перестреляют, — сказал я. — Грабер капитулирует.

— Что-о? — удивился Фернан. — Как это капитулирует?

— А вот так.

Я протянул послание. Он прочитал записку, нахмурился и затем ещё раз прочитал её вслух.

— Понятно. Так оно и должно быть. Но мы их не выпустим!

Ничего не понимая, я уставился на Фернана. Значит, он знал, что Грабер должен капитулировать!

— Тебе обо всем расскажет мой помощник, Али Мохаммед. Мне в связи с таким поворотом дел необходимо отдать распоряжения.

Али Мохаммед, высокий, совсем чёрный парень, дружелюбно улыбнулся, обнажив ярко-белые зубы. Он сделал мне знак присесть и, когда я сел, гордо произнёс:

— Теперь мы — свободное государство. Никаких американцев. Никаких немцев. Мы сами по себе.

— Вы их прогнали? — улыбаясь, спросил я.

— Гоним. По всей стране гонят. Вот как здесь.

— Браво! Значит, вы будете самостоятельными и независимыми, свободными и равноправными?

— Совершенно верно. Только тех, кто за стеной, нужно задержать.

— Зачем? — удивился я.

Али прижал руку к груди. Затем он быстро-быстро заговорил на ломаном французском языке. Он рассказал страшную историю, как в пустыне, недалеко от селения, где он живёт, был обнаружен каменный труп его отца.

— Он был твёрдый-твёрдый, как камень, а глаза блестели, как стеклянные, — закончил он свой рассказ.

Его глаза сверкали от ярости. Сжав кулаки, он посмотрел в сторону лаборатории Грабера.

Вернулся Фернан.

— Прежде всего нужно убрать негодяя с пулемётом, который засел на кухне, — сказал он.

— Там доктор Шварц.

— Доктор или не доктор, это неважно. Он простреливает весь сектор перед выходом из оазиса. Второй пулемётчик сидит на водокачке.

Я выглянул из-за ствола пальмы. Водокачка возвышалась над западной оградой. Небольшие оконца на самом верху были открыты.

— Друзья, — сказал Фернан, — нужно ещё раз попытаться прорваться к кухне и убрать пулемётчика. Иначе мы не сможем штурмовать дверь в южной стене. У западной ограды пулемёт на водокачке будет для нас не страшен.

Отряд зашевелился между грядок.

Когда до ограды оставалось не более ста метров, затрещал пулемёт. Это стрелял Шварц из оранжереи.

— Держитесь левее. Ползите в сторону ворот, — командовал Фернан. — Али, обходи с товарищами оранжерею справа.

Теперь пулемёт стучал беспрерывно. Казалось, Шварц не очень заботился о боеприпасах. По секундным перерывам в стрельбе можно было определить моменты, когда он сменял магазин.

Оранжерея немного возвышалась над садом и, для того чтобы по ней стрелять, нужно было подняться над грядками. Если кто-нибудь делал такую попытку, на него сразу же обрушивался пулемётный огонь со стороны водокачки.

Через несколько минут раздался взрыв гранаты. У оранжереи завязался бой. Пулемёт на мгновение умолк. Снова взорвалась граната, и я увидел, как Али и три араба вскочили на ноги и побежали вперёд. Вначале они рванулись к двери, а после к окну. Послышался звон битого стекла.

— Вперёд! — закричал Фернан.

Отряд кинулся к оранжерее. Навстречу выбежал Али и что-то крикнул.

— В чем дело?

— Там какой-то штатский, — перевёл Фернан. Я ворвался в помещение. Среди разбитых цветочных горшков, обхватив пулемёт обеими руками, лежал доктор Шварц.

— Ему нравилось расстреливать людей, — сказал я. Мы собрались вокруг Фернана и стали совещаться, что делать дальше.

— Отсюда есть выход через подземную кабельную трубу, — подсказал я.

— Грабер только и ждёт, чтобы мы сами влезли в мышеловку, Так не пойдёт.

— Что же делать?

— Нужно подождать до темноты и попытаться перелезть через ограду.

Али тяжело вздохнул:

— Выдержим ли? Люди хотят пить и есть.

— Нужно выдержать. Иного выхода нет,

— А если попытаться проникнуть на испытательный полигон? — спросил я. — Это легко сделать, взобравшись на пальму над оградой…

Внезапно один из арабов пронзительно закричал, указывая пальцем в сторону испытательного полигона.

Ворота были распахнуты, и из них медленно один за другим выходили каменные люди, солдаты Грабера.

Не торопясь, бесстрашно они двигались на нас. Человек пять из нашего отряда стремглав побежали в глубь оазиса.

— Назад! — скомандовал Фернан. Кто-то выстрелил по наступающим.

— Стрелять бессмысленно! — крикнул я. — Они неуязвимы!

— Не стрелять! Посмотрим, что они собираются делать.

Как и тогда, когда я увидел их первый раз, кремниевые люди были в светлых холщовых шароварах, с оголённой грудью. Сейчас у каждого в руке был кривой арабский нож. Они двигались на нас очень медленно, почти торжественно. Шагах в пятидесяти от оранжереи по какой-то бессвязной команде одного из них они стали разворачиваться полукругом, пытаясь охватить наш отряд в кольцо.

Их было человек пятнадцать против наших двадцати трех.

— Давайте отходить. Нужно рассредоточиться, — приказал Фернан. — Держитесь западной стены, чтобы вас не было видно с водокачки.

Наш отряд разбрёлся во все стороны. Рабы Грабера на мгновение остановились. Затем их строй тоже расчленился, и теперь они уже не пытались окружить нас, а каждый солдат выбрал себе жертву и побрёл за ней. За мной пошёл огромный верзила с бледно-серым лицом. Шёл он медленно и безразлично, и в его тупом стремлении во что бы то ни стало добраться до меня было что-то жуткое, неизбежное, как сама судьба. Хотя расстояние между мной и им не сокращалось и все время составляло не менее двадцати шагов, он все шёл и шёл, лениво помахивая ножом.

— Смотрите не только на своего преследователя, но и на других! — крикнул мне Фернан. — Вы можете случайно оказаться вблизи другого…

Они были очень медлительными, эти каменные солдаты, и удрать от них ничего не стоило. В конце концов люди из нашего отряда и их преследователи по парам разошлись на участке, скрытом от водокачки стеной. С её вершины время от времени раздавались выстрелы.

Эта странная война походила на детскую игру, в которой нужно перебегать с одного места на другое так, чтобы тебя никто не тронул рукой. Перебежав, мы останавливались и наблюдали, как на поле перераспределялись пары…

Фернан командовал этой удивительной войной, зорко наблюдая за движением противника.

Вскоре солнце коснулось западной изгороди, и оазис стал погружаться в вечернюю мглу. Мы очень утомились, во рту пересохло. Было мучительно смотреть, как солдаты Грабера иногда наклонялись над трубами у грядок и жадно пили щелочную воду. Для нас это была отравленная вода. Хотя перебежки были непродолжительными, но они нас изрядно измотали. А каменные люди были совершенно неутомимы и с дьявольским упорством продолжали бродить за нами по пятам.

— Может быть, попытаться все же перелезть через ограду? — спросил я Фернана, когда мы случайно оказались рядом.

Маневрируя между каменными солдатами, он подошёл к той самой пальме, по которой я пробрался на полигон. Когда он почти дополз до уровня ограды, на вершине водокачки затрещал пулемёт. Фернан успел спрыгнуть с дерева в тот момент, когда его преследователь был почти в пяти шагах от него.

Я заметил, что наши бойцы стали передвигаться медленнее и расстояние между ними и каменными солдатами начало сокращаться.

Трудно сказать, чем бы кончилась эта бесшумная и замедленная война, если бы ворота полигона не отворились и из них не показался каменный истукан, толкавший перед собой огромную тележку. Послышался нечленораздельный клич, и солдаты Грабера поодиночке стали возвращаться к западной стене.

Становилось совсем темно. Кремниевые люди собрались у тележки и принялись за еду. Иногда то один, то другой наклонялись к трубам в песке и запивали пищу водой.

— У нас есть время отдохнуть и подумать, что делать дальше, — сказал Фернан, когда мы собрались все вместе.

— Без пищи и без воды мы долго не протянем.

— Может быть, когда наступит темнота, следует попытаться выбраться из этой мышеловки через ограду? Легче всего это сделать через восточную стену.

— А ток высокого напряжения в проводах? — возразил я.

— Нужно перерезать провода…

— Они здесь в четыре ряда. Кроме того, ограда двойная.

— Все же, пока они едят, нужно попытаться.

Фернан посоветовался с Али. Тот крикнул, и четверо наших товарищей подошли к восточной стене.

— У вас есть нож? — спросил меня Фернан.

— Здесь нужен нож с изолированной ручкой.

Тогда Фернан предложил выломать ствол небольшого лимонного дерева и с его помощью перебить провода.

Деревце было твёрдое, как камень, и с ним пришлось долго повозиться, прежде чем его вытащили из песка. С него сбили ветки, и каменную дубинку вручили Али. Двое прислонились к стене, на их плечи влез третий, и уже ему на плечи взобрался Али. Он размахнулся и изо всех сил ударил по проволоке. Вырвался сноп голубых искр. С пронзительным криком живая пирамида распалась.

— Безнадёжное дело, — сказал Фернан. Действительно, мы едва различали друг друга.

— Интересно, видят ли эти идолы ночью?

— А мы это скоро узнаем. Может быть, они в темноте видят, как кошки.

— Нам ничего не остаётся, как ждать до рассвета.

— Если только нас всех не перережут.

Мы прислушивались к каждому шороху, напряжённо вглядываясь в темноту. Проходили минуты, и никаких признаков жизни. Тогда по приказу Фернана мы начали медленно продвигаться на запад. Вдруг послышался его громкий голос:

— Внимание, они идут! По сторонам! О том, где вы находитесь, давайте знать голосом…

До моего слуха донеслось поскрипывание песка. Но звук этот не походил на шаги многих людей,

— Фернан, кажется, приближается только один человек…

— Да, действительно. Может быть, парламентарий с ультиматумом от Грабера?

Внезапно кромешную мглу прорезал странный гортанный голос. Вначале ничего нельзя было разобрать. А после я совершенно отчётливо услышал, как кто-то звал меня по имени.

— Пьер… Мюрдаль… Пьер…

— Тебя, кажется, так зовут, — прошептал Фернан.

— Да, действительно. Но кто?

— Пьер… Я свой… Я свой…

— Кто это может быть?

— Судя по походке, один из них… из каменных. Но откуда он знает, что я здесь, откуда он знает моё имя?

Я напряжённо смотрел в темноту. Шаги медленно приближались. Наконец совсем близко показался бледный силуэт.

— Может быть, провокация? — спросил я. — Вряд ли. Он один. Совершенно один…

— Пьер… Пьер… Мюрдаль… — хрипела приближавшаяся фигура. — Я свой… Я свой… Я…

— Кто ты такой? — спросил я в темноту.

— Я сейчас объясню… Пьер… Я подойду…

Каменный человек подошёл совсем близко. Мы вскинули карабины. Арабы стояли за нашей спиной и бормотали молитвы и заклинания.

— Кто ты такой? — спросил я.

— Я Морис Пуассон…

— Кто??! — с ужасом воскликнул а.

— Морис Пуассон…

— Тебе не удалось бежать?

— Нет… Пьер… Они меня схватили… Вот… Это очень трудно… В голове все путается. Слушай, что нужно…

Я инстинктивно рванулся к каменному человеку и схватил его за руку. Рука Пуассона была горячая и твёрдая, как раскалённый камень. Я мгновенно отпрянул в сторону.

— Что они с тобой сделали! — воскликнул я. — Морис, что они с тобой сделали!

— Теперь ничего не исправишь… В голове все путается… Все… Слушай. Ваше спасение в воде.

— В воде? В какой воде?

— Проберись на водокачку. Там поймёшь…

Я слышал, как громко стучали зубы Пуассона, как часто и порывисто он дышал.

— Ты дрожишь? Что с тобой?

— Холод… Адский холод…

Я вытер потный лоб. Воздух был горячим и душным.

— Бедняга! Мы отомстим за тебя, за всех вас, Морис, будь уверен…

— Пробирайся на водокачку… Вода… Все в ней…

Я ещё раз тихонько тронул его раскалённую руку, и он как-то странно потоптался на месте, затем, ни слова не говоря, повернулся и стал удаляться в темноту.

— Морис, оставайся с нами! — крикнул я ему вдогонку. Вместо ответа я услышал все то же громкое лязганье зубов и ещё какой-то странный звук, напоминавший хриплый смех… Пуассон исчез в темноте. Я ещё несколько раз окликнул его, но безрезультатно.

Потрясённые, мы несколько минут стояли молча. Тогда заговорил Фернан:

— То, что он сказал, важно. Я не знаю, при чем тут вода, но, видимо, с ней как-то связано наше спасение.

— До сих пор я думал, что с ней связано наше превращение в таких, как Морис, — заметил я.

— Н-не знаю. Думаю, что Морис не соврал.

— Конечно, нет. Во время испытаний в ангаре я видел Фрёлиха. Наверно, когда превращение человека в каменного не полностью завершено, у него остаются проблески сознания. С Морисом они экспериментируют всего три месяца…

— Кому-то нужно идти на водокачку. Мне кажется, что лучше всего идти тебе, Мюрдаль. Ты лучше сможешь там во всем разобраться.

— Хорошо, я пойду.

Фернан отдал приказание Али оставаться у восточной ограды, и мы двинулись через оазис к тому месту, где над полигоном возвышалась пальма. Когда мы её разыскали, Фернан дал мне свой пистолет. Он пожал мне руку:

— Что бы с тобой ни случилось, не забывай, что здесь остались твои товарищи. Я верю, что Пуассон намекнул на настоящий путь к освобождению. Если все не сделать до утра, дело может кончиться плохо. Не знаю, выдержат ли люди без воды и пищи ещё двенадцать часов.

Я попрощался с товарищами и стал карабкаться по дереву.

Глава 11

ДВЕ ВОДЫ

Ночь была чёрная, и только редкие звезды сверкали в бездонном небе.

Я прополз по ветке над проволочным заграждением, и внизу засерела полоса песка. Ничего не было видно, кроме контуров малого ангара, в окнах которого вспыхивали кроваво-красные пятна. Красные блики беспокойно трепетали на песке. В воздухе чувствовался едкий запах гари.

Я спрыгнул вниз и, убедившись, что вокруг никого нет, стал осторожно обходить ангар, направляясь к воротам, которые вели к институту.

На мгновение я остановился у окна в малый ангар и заглянул внутрь. Там, перед огромным чаном с пылающей смолой, сидели люди. Они теснились вокруг него, как теснятся вокруг костра в холодную ночь, и грелись. Они поворачивались к огню то одним, то другим боком, потирая тело руками. Изредка из помещения доносились глухие возгласы…

Ворота были заперты. Тогда, ухватившись за металлические перекладины, я стал карабкаться вверх и, достигнув вершины, перебрался на противоположную сторону.

Кругом все, казалось, вымерло. Может быть, Грабер бежал? А как же каменные солдаты? Неужели Грабер так просто решил с ними расстаться?

Вскоре я заметил, что сквозь штору одного из окон на втором этаже пробивается узкая полоска света. Значит, там кто-то есть.

Водокачка соединялась с главным зданием воздушным пролётом. Я подошёл вплотную к круглому бетонному сооружению и обнаружил, что дотянуться до окон невозможно. Рядом стоял грузовик с цистерной. В ней привозили воду, которую затем перекачивали наверх. Как её перекачивали? Я стал шарить вокруг цистерны.

По-видимому, она должна иметь слив в нижнем днище. Когда я забрался под грузовик, то чуть не полетел в яму: прямо под кузовом машины, в бетонной площадке, находился сливной люк.

У меня не было ни спичек, ни фонаря, и поэтому пришлось действовать ощупью. Держась рукой за ось автомобиля, я осторожно спустился в люк, и вскоре мои ноги коснулись дна.

Бетонированный сток круто уходил вниз. Я буквально съехал по скользкой поверхности и упёрся ногами во что-то металлическое. Здесь я смог выпрямиться во весь рост. Без сомнения, я попал во внутреннее помещение.

Я хватался за какие-то предметы, переступал через трубы, чуть было не свалился в какую-то яму и наконец примостился на небольшой площадке. Нужно было ждать до рассвета; без спичек и без фонаря я ничего не смог сделать.

Усевшись поудобнее, я приготовился ждать. Но вот вдруг сверху брызнула вспышка яркого света. Там на мгновение приоткрылась дверь, и в ворвавшемся потоке света я увидел, что сижу на ступеньке спиральной лестницы над краем железного чана. Дверь снова закрылась, но я уже знал, что делать. Держась рукой за трубу, я стал медленно подниматься по лестнице. Через минуту я уже стоял у двери, сжимая в руке пистолет.

Несколько секунд я прислушивался, затем сильным толчком отворил дверь и ворвался в просторный, ярко освещённый зал. Я увидел женщину, которая в это мгновение поворачивала на громадном баке никелированную ручку. Она обернулась и хрипло вскрикнула. Это была фрау Айнциг.

— Извините, мадам, за беспокойство, — процедил я сквозь зубы. — Советую вам вести себя благоразумно.

Она таращила на меня обезумевшие от ужаса глаза. Я заметил, что её рука медленно шарила по стене.

— Отойдите от стены и не пытайтесь звать на помощь. Вы знаете, что пострадаем мы в одинаковой мере…

— Как вы сюда попали? — спросила она, едва шевеля губами.

— Это не так уж и важно, мадам. Меня больше интересует, что вы здесь делаете.

— Я… я…

— Прошу вас, садитесь, — приказал я, указав дулом пистолета на небольшую металлическую табуретку.

Она покорно села, не сводя с меня бесцветных вытаращенных глаз.

— Вы мне расскажете все по порядку или я должен задавать наводящие вопросы, мадам?

— Что вам нужно?

— Откуда в водопровод, снабжающий ваш отряд водой поступает щёлочь?

Она бросила короткий взгляд вправо. Я увидел сделанный в стене металлический бак, на котором большими красными буквами было написано «КОН».

— Ага, едкий калий? И много нужно добавлять его в воду чтобы ваши жертвы не окаменели?

— pH должно быть семь и пять десятых, — хрипло ответила она.

— Ну, а что будет, если мы выключим щёлочь?

Она ничего не сказала, а только злобно зашипела.

— Вот это мы сейчас и сделаем, — сказал я. — Ну-ка закройте кран!

Айнциг боком пошла к баку со щёлочью и стала медленно заворачивать кран.

— Сильнее, сильнее! Нужно, чтобы в воду не попало ни капли щёлочи, — приказал я.

Она завертела кран изо всех сил.

— Все?

— Нет, не все, — сказал я, пристально вглядываясь в её посеревшее лицо.

— Что ещё?

— А где сосуд с катализатором, который вы добавляете в питьевую воду, чтобы в организме происходило замещение углерода на кремний?

Она молчала.

— Фрау Айнциг, у вас есть единственный шанс несколько смягчить свою судьбу. Вы понимаете, сейчас вам ни «Уэстерн биокемикал», ни «Хемише Централ» не помогут. Судить вас будут новые, местные власти. Где катализатор и как он вводится в питьевую воду?

Её лицо от злости и страха стало синим. Она медленно пятилась вдоль стены, не сводя глаз с пистолета. Мы обошли все круглое помещение и остановились у продолговатой полки, закрытой металлическим щитом.

— Это здесь? Открывайте.

— У меня нет ключа.

— Мадам, не заставляйте меня прибегать к силе. Я не люблю грубо обращаться с женщинами, даже с такими, как вы.

— Дегенерат… — прошептала она.

— Для вас тоже есть название.

Айнциг вытащила из нагрудного кармана халата ключ и открыла полку. Здесь в один ряд выстроились двенадцать небольших бачков из темно-жёлтого стекла, от которых тонкие стеклянные трубки отходили к водопроводным кранам.

— Ого! Целых двенадцать! Зачем так много? Ага, понимаю. В зависимости от того, над кем вы собирались произвести свой дьявольский эксперимент, тот бачок и наполнялся катализатором. При помощи воды вы распространили свою власть на всех сотрудников института?

— Вы очень сообразительны, Мюрдаль, — процедила она, оправившись от первого приступа страха. — Что я теперь должна делать?

— Теперь расскажите, кому какой бачок предназначен.

— Этого я не знаю.

— Жаль. Впрочем, это нетрудно догадаться. Все они наполнены раствором, кроме одного. Кому же это повезло, кого вы пощадили?

— Я не знаю. Я не наполняла.

— Вот как! А я думал, что это ваша обязанность. Итак, куда идёт труба от пустого бачка?

— Говорю вам, не знаю.

— Ну, так я знаю, мадам Айнциг. Она идёт в апартаменты доктора Грабера и, по-видимому, в ваши.

Айнциг оскалила зубы и хотела изобразить что-то вроде улыбки.

— Вы ошибаетесь, мистер Мюрдаль…

— Посмотрим. Отсоедините крайний бачок и перелейте жидкость в пустой.

Её лицо снова исказил ужас.

— Я этого не сделаю, — прошипела она.

— Значит, я угадал. Вот видите. А вы считали себя умней всех. Выполняйте то, что я вам приказал!

— Нет! — взвизгнула она

— Тогда я это сделаю сам.

— Я не позволю! Я… я…

Она сорвалась с места, молнией пересекла зал и скрылась за дверью.

— Стойте, стойте! — кричал я.

Но было поздно. Я услышал, как она споткнулась и пронзительно вскрикнула, сорвавшись с огромной высоты.

Стрелять не было необходимости. Снизу донёсся глухой удар, и воцарилась мёртвая тишина.

Я вернулся к полке с темно-жёлтыми сосудами, отсоединил один от крана и перелил содержимое в пустой бачок. Рукояткой пистолета я разбил остальные сосуды, и жидкость с ядовитым эликсиром вылилась на пол.

Теперь оставалось только ждать.

Глава 12

ГЛИНЯНЫЙ БОГ

Когда наступило утро, я обнаружил, что водокачка была прекрасным наблюдательным пунктом. Через три окна хорошо просматривалась окрестность вокруг. Были видны бараки, в которых находились лаборатории, как на ладони лежал испытательный полигон, и слева от него раскинулся «оазис алых пальм». Мне не нужно было возвращаться в оазис, потому что я знал, что очень скоро с каменной армией Грабера будет покончено. Оставалось только ждать.

Пока что только я один знал, что армия Грабера обречена. Странно, я не чувствовал угрызения совести за то, что по моей вине все эти бывшие люди погибнут. Они уже погибли. Они давно стали бездумными, несчастными автоматами, обречёнными влачить страшное бремя противоестественного существования. Они духовно и физически убиты Грабером, и только их окаменевшая оболочка напоминала о былом человеческом достоинстве,

Солнце поднялось над пальмами, и кремниевая пехота снова вышла на поле боя. Отряд Фернана рассыпался среди грядок. Каменные истуканы возобновили неутомимое преследование…

Сверху было хорошо видно, как то один, то другой каменный человек наклонялся над грядками и пил воду. По мере того как солнце поднималось выше, они все чаще и чаще прикладывались к воде.

В конце второго часа «шахматной» войны я увидел, как один солдат Грабера вдруг остановился. Он застыл в необычной позе, подняв одну ногу и руку. Араб, которого он преследовал, что-то крикнул. В это мгновение застыл ещё один, затем ещё и ещё. Все это произошло молниеносно. Пространство, где только что шла сложная комбинационная война на измор, стало походить на кладбище с каменными статуями или на музейный двор, куда свезли и поставили скульптуры эпохи палеолита.

Вначале нерешительно, а затем все смелее к окаменевшим людям стали подходить мои товарищи.

Я сбежал вниз по спиральной лестнице и здесь на мгновение остановился у скрюченного трупа Айнциг. Её глаза были широко раскрыты, и в них застыла звериная злоба.

Фернан быстро отдавал распоряжения своим бойцам. Одни должны были залечь вдоль асфальтовой дороги, ведущей к выходу, другие — осмотреть бараки. Несколько человек остановились у входа в трехэтажное здание, где находился штаб Грабера.

— Такое впечатление, будто внутри никого нет, — сказал Али.

Я посмотрел на грузовики, стоявшие справа. Теперь их было не три, а два.

— Наверно, кое-кто уехал. Нужно быстрее кончать. Неужели Граберу удалось бежать?

Фернан подошёл к двери и изо всех сил толкнул её ногой. Она чуть-чуть приоткрылась и затем снова захлопнулась, как будто с противоположной стороны на неё навалили мешки с песком.

— Ну-ка, помогите мне…

Мы все нажали на дверь, и она с трудом подалась. В тёмной узкой прихожей мы увидели двух мёртвых солдат в нелепой позе валявшихся на полу. У одного из них рот был забит песком. У второго песок был зажат в руке.

— Что это? — удивлённо воскликнул Фернан. — Кто втолкнул им в глотку песок?

— Никто. Они сами. Один успел, а другой нет, — сказал я.

Справа, на уровне первой ступеньки лестницы, ведущей в подвал, к стене была прикреплена водосточная раковина и кран. Я указал на кран.

— Все дело в этом. В воде.

И я рассказал обо всем, что случилось на водокачке.

— Может быть, и Грабер в таком же состоянии?

В это время со второго этажа в сопровождении нескольких людей сбежал Али. Лицо его выражало ужас.

— Что с Грабером? — спросил я.

Он хрипло пробормотал:

— То же, что и с его телохранителями. Вот, смотрите.

Он протянул мне руку, но не свою, а ту, которую он держал как палку…

Глина. Обыкновенная глина. Это была рука, сделанная из глины, она ломалась и крошилась… Я сломал её чуть-чуть повыше локтя и после — у самой кисти. В ней совершенно не было кости.

— Кусок Грабера.

— Кусок глиняного бога, — с презрением произнёс Фернан и, выпрямившись, пошёл к товарищам, которые курили в стороне.

Я с отвращением отбросил кусок глины в сторону…

Пустыня… Неужели кошмар кончился? По чёрной асфальтовой полосе шёл наш отряд. Двадцать миль — это не так уж много. Вдруг воздух задрожал от гула приближающихся самолётов. Вот они пролетели над нами — один, второй, третий. Металлические птицы без опознавательных знаков. Они шли совсем низко и, не долетая до института Грабера, ложились на правое крыло и разворачивались. Через минуту послышались взрывы. Их было много, на горизонте к нему поднималось бурое облако. Самолёты кружились над местом, которое мы покинули час назад. Они с тупым упорством сбрасывали бомбы, заметая следы преступления.

Взрывы. Много глухих взрывов в пустыне. Услышит ли о них мир? Узнает ли он, как, извращая науку, люди науки издеваются над людьми? Неужели люди разрешат граберам существовать на нашей планете?

— Между прочим, Фернан, куда вы и ваши товарищи направитесь сейчас? — спросил я. Он улыбнулся:

— Домой. У нас так много дел дома! Нужно сделать так, чтобы никто никогда не совершал преступлений на нашей священной земле.

Анатолий Днепров

ЧЕТЫРЕ ЧЕТЫРКИ

Я люблю дерево, отполированное прикосновеньем рук, ступеньки лестниц, истертые шагами людей…

Фредерик Жолио-Кюри «Размышления о человеческой ценности науки», 1957 г.

КАК ТРУДНО ИЗОБРЕТАТЬ ПОДАРКИ

В эту ночь доктор Бер засиделся в своей лаборатории гораздо дольше обычного. Его мучила проблема, над которой раз в год приходилось ломать голову каждому женатому жителю Марса. Завтра день рождения его жены, а он еще так и не решил, какой преподнести ей подарок. В прошлом году он подарил ей готовальню. И жена осталась очень довольна. Разумеется, это была не обыкновенная готовальня. Каждый инструмент в ней доктор сам покрыл никелем, полученным буквально из всех уголков галактики. Задумав сделать этот подарок, доктор долгое время, исследуя метеориты, тщательно собирал и сортировал никель. Он завел целую коллекцию банок, на каждой из которых была соответствующая этикетка: «Никель из метеорита № 67, район планеты Оро», «Никель из созвездия Диф», «Никель из туманности Асиниды». Всего у доктора накопилось двадцать два различных никеля. Конечно, все они ничем не отличались друг от друга, никаким физическим или химическим анализом нельзя было бы отличить их от обыкновенного марсианского никеля, но, что ни говорите, приятнее держать рейсфедер или циркуль, если знаешь, что покрывающий его металл проделал изрядный путь в космосе, прежде чем попал к тебе в руки. Можно было бы на этот раз подарить жене алюминиевый транспортир, сделав его из металла, добытого из огромного метеорита, который чуть было не позволил доктору побить рекорд академика Ара. Такого алюминия у доктора оказалось 80 килограммов, а потребовалось всего лишь три грамма для того, чтобы установить его абсолютное сходство с марсианским. Но доктор так часто говорил жене о том, что не знает, куда девать этот алюминиевый порошок… Нет, лучше пустить его для каких-нибудь других целей… Решительно ничего не приходит в голову. Может, быть, сделать все-таки транспортир, выгравировав на нем дату поимки метеорита.

Во всех своих делах и расчетах доктор неизменно обращался к помощи электронной вычислительной машины. Но здесь-то она не сможет ему помочь. Однако почему бы не посоветоваться с ней? Доктор взял обрывок перфорированной ленты и решил, что если счетчик покажет в ответе число, последняя цифра которого будет четная, то можно будет сделать транспортир, если же нечетная, то он просто подарит пойманный им недавно крошечный метеорит, на котором, если положить его под микроскоп, можно увидеть причудливый узор, чем-то напоминающий инициалы его жены. Кстати, он давно уже собирался показать ей этот камешек.

Счетная машина сработала мгновенно, но, увы, число оканчивалось нулем. Доктор с досадой посмотрел на своего электронного советчика, который так решительно предоставлял ему полагаться на самого себя.

Впрочем, доктор хорошо знал, что он все равно не послушался бы совета машины. Подарок, сделанный по чьему-либо совету, уже не подарок. Это известно каждому школьнику, выучившему первую страничку нормативной грамматики: «Все окружающее нас можно подразделить на одушевленное и неодушевленное, к одушевленному относимся мы и подарки. Подарком называется вещь, задуманная вами и сделанная вами для другого». Учение о подарках преподается с первого по восьмой класс и по количеству отведенных для него часов занимает третье место после математики и физики. Это очень трудный предмет, и доктору никогда не удавалось иметь по нему хорошей отметки. Ему приходилось даже посещать дополнительные занятия с отстающими учениками, многие из которых, впрочем, стали впоследствии крупными физиками и математиками, весьма уважаемыми учеными.

Доктор снял очки, провел рукой по лбу, облокотился о стол и твердо приказал себе не менее чем через пять минут принять какое-нибудь решение, так как дальше медлить было уже невозможно. Но решение пришло даже раньше. Очки?.. Ну конечно же, можно сделать прекрасные очки, взяв для этого стекло, которое он получил из метеорита М 223. Разве не приятно смотреть сквозь стекла, которые сами столькоповидали на своем веку? Отличная мысль, а вот оправу действительно стоит изготовить из алюминия. Это будет вполне уместно. Все-таки не у каждого на счету имеется метеорит в четырнадцать тонн весом.

Завтра с утра он примется за стекла, а сейчас надо отправляться домой, уже совсем поздно. Доктор был у двери, когда из радиоприемника послышались резкие позывные, означавшие, что кто-то собирается передать не терпящее отлагательства сообщение. Только в таких чрезвычайных случаях ученые прибегали к мета-волнам, автоматически включающим все радиоприемники на Марсе. Что могло произойти в такой поздний час? Доктор напряженно вслушивался.

«Внимание, внимание, — оглушающе громко донеслось из репродуктора, говорит лаборатория 602, говорит лаборатория 602. Говорит академик Ар. Приступаю к вскрытию искусственного небесного тела, пойманного мной в квадрате 7764. Включены все микрофоны лаборатории, следите за моими передачами. Следите за моими передачами. Говорю из лаборатории 602. Говорит академик Ар».

Доктор Бер бросился к радиопередаточной установке. Он пытался понять, что могло произойти. Искусственное небесное тело? Почему академик не подал сигнала сразу же, как он убедился в искусственном происхождении метеорита? Почему он решил доставить это тело именно в лабораторию 602? В лабораторию, расположенную на Фобосе? Почему он считает необходимым немедленно вскрыть искусственный метеорит? Почему он решил это сделать один, не призвав никого на помощь? И, главное, почему он молчит?

Этот поток мыслей и неразрешимых вопросов, наконец, был прерван раздавшимся в приемнике голосом академика Ара. Академик говорил взволнованно и торжественно, но слова его были обращены не к тем, кто, затаив дыхание, слушал его на Марсе.

— Дорогой и глубокоуважаемый коллега, — говорил академик, — я счастлив от своего имени и от имени всех ученых и жителей планеты Марс сердечно приветствовать вас, первого гостя, прибывшего к нам из космоса. Я отдаю себе отчет в том, что посещение нашей планеты, быть может, не входило в ваши научные планы, которые оказались нарушенными по моей вине. Я приношу вам по этому поводу свои глубочайшие извинения. Я вижу, судя по той тревоге, с которой вы осматриваете своды этой мрачной лаборатории, что прием, оказываемый вам на Марсе, не кажется вам радушным. Я позволю себе быть с вами совершенно откровенным, и тогда, может быть, ваши недоумения и опасения рассеются. Мы, марсиане, — единственные живые существа, населяющие нашу планету. Однако древнейшие периоды нашей истории, полные жестоких войн, когда достижения науки нередко использовались для уничтожения жизни, заставили нас придти к прискорбному выводу, что даже живые существа, во всем подобные друг другу, не сразу могут обрести язык мира и согласия. Удивит ли вас после этого, что я не мог не питать величайшей тревоги, когда у меня возникла мысль, что в вашем космическом корабле, перед техническим совершенством которого я преклоняюсь, возможно, есть живые существа? Вот почему мы с вами оказались здесь. Я еще не знаю, что вы скажете мне в ответ и смогу ли я также понять вашу речь, как вы понимаете мою, в чем меня убеждает внимание, с которым вы меня выслушали, но я прошу вас, дорогой коллега, верить, что я и все жители Марса, которые сейчас слушают нас, бесконечно рады вашему прибытию. Мы с волнением ждем вашего слова…

Но никакого слова не последовало. Вместо него вновь воцарилась тишина, повергнувшая доктора Бера в новый водоворот тревожнейших мыслей и сомнений, приобретавших самые кошмарные формы.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ МЕРКУРИЯ НЕ ПОЛУЧАЕТ СЛОВА

Меркурий… Венера… Земля… Марс… Юпитер… Сатурн… Уран… Нептун… Плутон… Кто же выступит первый? Впрочем, порядок не имеет особенного значения. Пускай начинает Юпитер: он самый большой и толстый.

Старший научный сотрудник Музея необыкновенных метеоритов Кин еще раз лукаво посмотрел на нарисованные им забавные фигурки, каждая из которых изображала какую-нибудь планету, а все вместе они должны были представлять первое межпланетное совещание по упорядочению названий. Вопрос очень серьезный. Когда представители всех планет собрались для того, чтобы обсудить насущные задачи солнечной системы, оказалось, что им очень трудно разговаривать между собой, так как все их имена перепутались.

Но тут вдруг выяснилось, что планета Венера во всех уголках солнечной системы, хотя и на разных языках, но всегда называлась всеми планетой Любви. Это очень заинтересовало участников совещания. Они обрадовались такому замечательному совпадению, позволявшему предполагать, что произошло это не случайно, а потому, что у жителей всех планет общее представление о любви, а значит, в конце концов они смогут обо всем договориться. Решено было, чтобы каждый представитель объяснил, почему на его родине Венеру называют планетой Любви.

На этом месте написанной им истории Кин остановился, задумавшись, кому же первому предоставить слово. Сочинение таких историй очень увлекало Кина, хотя многие другие ученые считали, что такое времяпрепровождение несовместимо с научной работой… Итак, что же скажет представитель Юпитера?

— Мы, — начал забавный толстячок, — долго мучились, пытаясь разгадать, почему Венера светится ярче, чем все другие планеты, и даже в тринадцать раз ярче Сириуса. Мы определили, что она отражает половину падающего на нее солнечного света. Но почему? Вот загадка. Наконец, удалось установить, что этот свет отражают белые облака, густой пеленой окутывающие планету. И тогда мы назвали Венеру планетой Любви, ибо любовь тоже тем ярче, чем непроницаемее пелена тайны, которая ее покрывает.

— Прежде чем объяснить причины, по которым мы назвали Венеру планетой Любви, — сказал застенчивый плутонец, — я должен принести свои извинения представителю Меркурия. К сожалению, так как мы очень удалены от центра и находимся в глухой периферии, мы вообще не знали о существовании Меркурия и считали Венеру самой близкой спутницей Солнца. Как вы знаете, у нас довольно холодный климат, даже летом температура не поднимается выше абсолютного нуля. Наблюдая в сверхмощные телескопы Венеру, мы радовались тому, что она так близко расположена к центральному светилу, что ей так хорошо, тепло и светло. Не такое ли же чувство радости за любимое существо охватывает нас, когда мы видим, что оно счастливо и наслаждается жизнью? Может быть, это наше плутоническое представление о любви покажется кое-кому устаревшим и отсталым, но таковы уж мы, плутоники, живущие в суровых условиях и не избалованные окружающей средой. Поэтому мы и назвали далекую планету, внушающую нам такие чувства, планетой Любви.

Кин перечитал все написанное, поправил несколько неудачных слов, хитро улыбнулся и стал придумывать, что же должны сказать о любви и другие представители и сама обворожительная обитательница Венеры. «Представитель Меркурия…» — начал писать он. Но в этот момент раздались резкие позывные сигналы по радио.

Первое сообщение академика Ара вывело Кина из себя. В гневе он стукнул кулаком по столу, так что содрогнулась вся солнечная система; удар пришелся по листку, на котором был изображен представитель Меркурия. Стукни Кин с такой же силой по самому Меркурию, одной планетой в солнечной системе стало бы меньше. Безобразие! До каких же пор это будет продолжаться, до каких пор будут попираться права, предоставленные Музею метеоритов необычайных форм?! Ни к каким физическим и химическим исследованиям нового метеорита не разрешается приступать, пока работники музея не снимут с него слепок, в точности воспроизводящий все особенности его поверхности, вплоть до самых мельчайших деталей! Что из того, что некоторым ученым снятие слепка кажется никому не нужной формальностью. Это — невежды, не понимающие, какие великие тайны хранит поверхность материи… «Приступаю к вскрытию искусственного небесного тела…» Академику Ару, разумеется, не терпится изувечить и искалечить драгоценную находку, попавшую к нему в руки. Он наконец-то, уверовал в то, что могут быть метеориты искусственного происхождения. А разве Кин не говорил этого тысячи раз, разве не доказывал он, что обширная коллекция музея располагает по крайней мере десятком метеоритов, на которых можно явственно различить отпечатки неведомых цивилизаций. «Игра воображения, фантазии, досужие домыслы», — вот что приходилось слышать всякий раз тем, кто посвятил свою жизнь кропотливому изучению поверхности камней. Посмотрим, что теперь скажет сам академик Ар. Какая игра воображения заставила его поднять на ноги всю планету?

Кин был в таком разгоряченном состоянии, что даже не сразу задумался над тем, к кому обращается академик Ар с приветственной речью. Но когда наконец до его сознания дошло, что искусственное небесное тело оказалось обитаемым, что на Марс прибыл представитель жизни с какой-то другой планеты, сотрудника Музея необыкновенных метеоритов охватило буйное ликование. Он ощутил такую необходимость поделиться с кем-нибудь своим восторгом, что стал говорить, тыча пальцем прямо в живот представителю Юпитера. «Вы понимаете, что теперь будет?! Теперь многое станет ясным. Мы узнаем, нет ли на планете, откуда прибыл наш уважаемый коллега, мощных действующих вулканов. Мы узнаем, не бывало ли случаев неожиданных грандиозных извержений, когда целые острова с находившимися на них каменными строениями уносило в космос? Мы попросим нашего почтеннейшего коллегу осмотреть коллекцию музея, и, быть может, он опознает некоторые из причудливых обломков, и тогда те, кто позволял себе потешаться над нами, будут посрамлены, а истина восторжествует!» Кин уже видел, как он вместе с обитателем другого мира идет по галереям музея, как, охваченный любопытством, гость склоняется над стендами, внимательно рассматривая каждый камень, и наконец…

— Я вижу, — донесся вновь из приемника голос академика Ара, — что наш уважаемый гость очень утомлен после своего необычайного путешествия. Я был бы счастлив, если бы вы приняли мое приглашение и согласились бы провести первые дни на Марсе в нашем академическом павильоне на Большом Сырте. Там, в обстановке полного покоя, вы сможете хорошо отдохнуть и собраться с силами. Нас встретят мои друзья — доктор Бер и маэстро Кин, общество которых, я надеюсь, будет вам приятно. Если вы не возражаете против моего приглашения, то мы можем сейчас же покинуть эту лабораторию. Прошу вас, мой вертолет к вашим услугам.

После короткой паузы, когда все слушавшие академика Ара напряженно ждали, не последует ли от него еще каких-нибудь сообщений, слово взял президент Академии.

— Уважаемые коллеги, — сказал он, — произошло событие чрезвычайной важности, все последствия которого нам трудно сейчас представить. Обстоятельства вынуждают меня быть кратким. Я считаю, что доктор Бер и маэстро Кин, если они не имеют обоснованных возражений, должны немедленно вылететь на Большой Сырт. Мне неизвестны причины, по которым академик Ар призвал на помощь именно их, но, очевидно, у него были на то свои веские соображения.

Скудость фактической информации, полученной во время сообщений академика Ара, не дает мне возможности реально оценить создавшуюся обстановку. Я могу лишь призвать участников экспедиции к величайшей бдительности. Прошу высказываться.

Радиоперекличка ученых Марса еще продолжалась, когда Бер и Кин были уже на Большом Сырте.

МАГНИТОФОННАЯ ЗАПИСЬ ПЕРВОЙ БЕСЕДЫ, СОСТОЯВШЕЙСЯ МЕЖДУ АКАДЕМИКОМ АРОМ, ДОКТОРОМ БЕРОМ И КИНОМ

А к а д е м и к А р. Мои дорогие коллеги, я предложил вам, воспользовавшись тем, что наш гость крепко уснул, подняться наверх и произвести первый обмен мнениями. Я еще не имел возможности проинформировать вас и весь научный мир Марса обо всех событиях этой необычайной ночи. Я должен это сделать, так как для успеха нашей дальнейшей совместной работы вам необходимо знать все, а мои сообщения из лаборатории 602, в силу ряда обстоятельств, которые я и собираюсь изложить, не могли полностью ввести вас в курс происходившего.

Начну с фактической стороны. В 3 часа 15 минут 22 секунды радиомагнитный луч моего прожектора вошел в соприкосновение с метеоритом в квадрате 7764, пространственные координаты 29 и 648. По показаниям массметра, вес заабордажированного небесного тела равнялся 3,5 тонны. При включении контрлуча массметр отметил неожиданное резкое уменьшение веса метеорита до 120 килограммов. Вошедший в поле видимости метеорит поразил меня своим блеском и необычайностью форм. Осмотр его на фиксационной площадке убедил меня, что это небесное тело искусственного происхождения, и зародил во мне мысль о том, что внутри него могут находиться живые существа, создатели межпланетного снаряда. Я решил немедленно проверить это предположение, учитывая, что пилоты могли нуждаться в экстренной помощи, так как программа их полета была резко нарушена моим невольным вмешательством. С другой стороны, по вполне понятным вам причинам я опасался произвести демонтаж снаряда на Марсе. Вот почему я отправился в лабораторию 602. После того как я разобрался в системе креплений наружного люка, я сделал свою первую передачу. Открыв люк, я увидел в кабине снаряда пилота-исследователя, который добровольно покинул свое летное помещение, не захватив с собой ничего, что могло бы напоминать средство обороны или нападения. Тем не менее в момент встречи с межпланетным пилотом я испытывал чувство величайшей тревоги и, лишь преодолев ее, смог обратиться к водителю снаряда с приветственной речью, которую вы все слышали.

С волнением я ожидал ответа, но пилот, не спускавший с меня глаз, оставался совершенно безмолвным. О возможных причинах этого молчания я позволю себе высказаться ниже. Сейчас же скажу, что хотя внешний облик таинственного пришельца из космоса внушал мне опасения, в самом его поведении не было ничего, позволявшего предполагать дурные намерения.

Дальнейшее проявление какого-либо недоверия к нему могло бы иметь самые нежелательные последствия, и тогда я произнес свое заключительное обращение, которое вам известно. Свои слова: «Мой вертолет находится в вашем распоряжении», я сопроводил пригласительным жестом, и наш гость без какого-либо понуждения с моей стороны сам поднялся по откидной лесенке, ведущей в кабину. Во время перелета Фобос — Большой Сырт он вел себя очень спокойно, хотя по-прежнему не отвечал ни на какие мои вопросы. В 6 часов 30 минут, за 20 минут до посадки вертолета, пилот уснул. Я вынужден был вынести его из кабины на руках. Он, как вы знаете, не проснулся и после того, как мы перенесли его в отведенную для него часть павильона. Таковы вкратце произошедшие события.

Д о к т о р Б е р. Чем вы можете объяснить внезапное изменение показаний массметра при включении контрлуча?

А к а д е м и к Ар. Это остается для меня загадкой. Однако я предполагаю, что контрлуч, возможно, благодаря радиотехническим совпадениям привел в действие разъединительные механизмы крупного космического корабля, распавшегося на части, одной из которых и является пойманный нами снаряд. В случае правильности этой гипотезы, согласно закону Леза, мы могли сохранить в сфере притяжения лишь частицу с наименьшей массой.

К и н. В чем вы видите основную цель работы нашей группы?

А к а д е м и к А р. Мы должны попытаться установить контакт с нашим инопланетным коллегой, найти способы общения с ним, выяснить, чем мы можем быть ему полезны в создавшейся обстановке.

К и н. Вы говорили, что у вас есть особое соображения, позволяющие понять причины молчания пилота. Я думаю, что мне, доктору Беру и всем слушающим нас было бы очень полезно познакомиться с этими соображениями.

А к а д е м и к А р. Сейчас я их изложу. Но я должен предупредить вас, что это пока не более чем рабочая гипотеза.

За те двадцать минут, которые я провел в кабине своего вертолета, глядя на моего уснувшего спутника, я продумал очень многое. Вот существо, думал я, которое преодолело миллионы километров в безднах космоса. Оно победило и подчинило себе стихийные силы природы, но потерпело неожиданную катастрофу, столкнувшись с силами разума, которые оказались более слепыми, чем сама стихия. Вас может удивить, что я говорю о катастрофе. Но она несомненно произошла, и я — невольная ее причина.

До того мгновения, когда вступил в действие луч, корабль шел по строго намеченному курсу. Его водитель был свободен, он наслаждался свободой, он был властелином космоса, и вот что-то неведомое, непостижимое, непокорное отнимает эту свободу и превращает укротителя стихий в игрушку обстоятельств. Для того чтобы ощутить это, не требовалось ни взрыва, ни грохота, ни стремительного падения — достаточно было загадочных перемен в показаниях приборов.

Межпланетный снаряд, покорный нашему разуму, покорный созданным нами силам, спокойно опустился на Марс. Но разум водителя корабля пережил в эти минуты катастрофическое падение с космических высот свободы, с космических высот познания. Мог ли он остаться невредимым?

Но во всяком случае мы не должны терять надежды на то, что наш инопланетный коллега может оправиться от шока. Мне кажется, что он не утратил способности воспринимать обращенную к нему речь. При звуках голоса в его глазах всегда вспыхивает свет мысли и чувства. Мы окружим нашего гостя условиями, ни в чем не напоминающими ту обстановку, в которой произошла катастрофа. Мы изолируем его от всего, что хоть в какой-либо мере может напоминать научную лабораторию, подобную той кабине, в которой находился пилот во время полета. Никаких приборов.

Время и естественная среда — вот наши единственные союзники в той нелегкой борьбе, которую нам предстоит вести за возвращение нашему гостю дара речи.

ПАЛКА О ДВУХ КОНЦАХ

Доктор Бер рассматривал фотографии. Их нужно было выслать в редакцию академического бюллетеня. На столе лежало несколько снимков. Живой — так предложил академик Ар назвать космонавта — был сфотографирован во весь рост в профиль, анфас. Доктор внимательно изучал снимки. Это было нечто привычное чертеж, схема, на которую можно смотреть часами, проникая во взаимоотношения частей и деталей. В обществе Живого доктор чувствовал себя связанным. Всякий раз, когда Живой неожиданно поворачивал голову в его сторону, как бы уловив пытливый взгляд ученого, доктору становилось не по себе. Ему казалось, что Живой упрекает его в бестактности. Что вы рассматриваете меня, как какую-нибудь колбу? Будьте любезны спросить, хочу ли я, чтобы вы на меня смотрели… А спрашивать Живого и вообще разговаривать с ним с такой непринужденностью, как это делал Кин, доктор никак не мог научиться. Он даже сказал как-то академику Ару, что сомневается, сможет ли принести какую-нибудь пользу в работе их научной группы. И не напрасно ли академик пригласил именно его. Какая связь между специальностью доктора, молекулярным строением метеоритных кристаллов и теми задачами, которые стоят перед их экспедицией?

— В ваших работах, — ответил ему академик Ар, — меня всегда привлекала справедливость и точность выводов, которые вы делали, сопоставляя факты, на первый взгляд казавшиеся несопоставимыми, не имеющими никакого отношения к сфере проводимого вами исследования. Это как раз то, что сейчас нам очень нужно. Наблюдайте и сопоставляйте.

Но как сопоставлять наблюдения, которые нельзя фиксировать? Даже для того, чтобы сделать эти снимки, абсолютно необходимые для информации других ученых, пришлось выдержать борьбу с Кином, утверждавшим, что нельзя фотографировать Живого, поскольку фотоаппарат — это сложный механический прибор и вид его может усилить душевную травму космонавта. Академик Ар тоже склонялся на сторону Кина, и доктору Беру пришлось прибегнуть к сильному телеобъективу и снимать Живого с большого расстояния. Но так ли уж правы Ар и Кин, считая, что нужно оградить Живого от всего, даже отдаленно связанного с наукой, с приборами, с обстановкой, окружавшей его в момент катастрофы? И какие же наблюдения без приборов? И где взять тогда материал для сопоставлений?

На вечернем совещании, когда все трое ученых собрались в библиотеке, у Кина был радостный и взволнованный вид.

— Дорогие друзья! — начал академик Ар. — Приступим к работе. Закончился пятый день нашего пребывания на Большом Сырте. Он был отмечен весьма важным событием. Вы оба понимаете, что я говорю о палке. Необходимо, чтобы маэстро Кин во всех подробностях изложил нам ее историю, историю первого тесного и добровольного контакта Живого с окружающим его миром марсианской природы.

Кин откашлялся, быстро проглотил вечно торчавшую у него за щекой глюкозную таблетку — привычка Кина постоянно засовывать себе в рот эти таблетки ужасно раздражала доктора Бера, — провел рукой по своим всклокоченным волосам и, взглянув на часы, начал сообщение.

— Осуществляя программу послеобеденных наблюдений, я прогуливался с Живым в лощине, прилегающей к парку нашего павильона. Как всегда, Живой совершал массу движений, и мне никак не удавалось проследить, что побуждает его к такому постоянному и хаотическому перемещению. Поскольку вчера доктор Бер очень подробно охарактеризовал, сколь различно поведение Живого в закрытых помещениях и на природном ландшафте, я не буду на этом останавливаться. Скажу только, что кривая наблюдавшихся мной перемещений Живого ничем существенно не отличалась от той, которую начертил перед нами наш уважаемый коллега. Но внезапно Живой, за мгновение до этого скрывшийся в кустарнике, появился передо мной, держа вот эту палку.

Кин торжественно показал рукой на лежащий на столе обломок засохшей ветки.

— Это было столь неожиданно, что я оторопел. Но затем, заметив, что Живой очень пристально и как-то вопрошающе смотрит на меня, я подошел к нему и сказал: «Уважаемый коллега, разрешите мне посмотреть вашу находку». Живой очень любезно положил палку передо мной. Я взял ее в руки, отлично сознавая ее огромную научную ценность и не решаясь вернуть Живому, так как он мог бы унести палку назад в кусты, оставить ее там, и я ни за что бы не нашел ее среди хвороста, которого так много в лощине. Я понимал, что нам дорога именно эта палка, первая среди тысячи других, привлекшая внимание Живого. Вместе с тем я не решался оставить ее в своих руках, так как Живой смотрел на меня с выражением недоумения и даже сделал слабую попытку вновь завладеть своей находкой. Тогда, положив палку перед Живым, я постарался объяснить ему вкратце ее значение. «Отличная палка, — сказал я, — очень хорошая палка. Поздравляю вас, коллега, я очень рад, что, наконец, что-то понравилось вам у нас на Марсе. Это очень, очень хорошо. А теперь пойдемте домой, наши друзья уже ждут нас, они тоже будут рады познакомиться с вашей находкой, с вашей прекрасной, великолепной, отличной палкой». При этом я погладил палку рукой, желая этим жестом еще раз подчеркнуть ее значение.

Всю обратную дорогу Живой, держа палку, шел впереди меня. Его поведение резко изменилось. Хаотические метания из стороны в сторону прекратились, он никуда не сворачивал, и лишь время от времени опускал свою находку, чтобы взять ее потом поудобнее. Когда мы вошли в павильон, Живой не отнес палку в свою комнату, а положил ее перед моей дверью, выражая всем своим видом, что он хочет мне ее подарить. Я сердечно поблагодарил его за такой подарок.

Кин умолчал о том, что, растроганный, он, со своей стороны, преподнес ответный подарок Живому: три глюкозные таблетки. Конечно, это нарушало режим питания. Но Кин не мог иначе выразить своих чувств. К тому же он сразу убедился в том, что Живой умеет хранить такие секреты в глубокой тайне.

После короткой паузы, во время которой все трое ученых сосредоточенно рассматривали палку, доктор Бер взял ее в руки, подержал на ладони и произнес несколько смущенный, но уверенным голосом:

— Я вижу в этом факте пока что только одно: Живой способен поднять кусок дерева весом около трехсот граммов и перенести его на расстояние приблизительно в восемьсот метров, иными словами, совершить работу, равную примерно двумстам пятидесяти килограммометрам.

— И это все, что вы можете сказать по поводу палки? — запальчиво воскликнул Кин.

— Все, — хладнокровно ответил доктор. — Факты не позволяют мне сказать большего.

— Ну, тогда я вам скажу, что думаю об этом я. Я очевидец и, если хотите, соучастник всего происшедшего. Мы вступаем в область психологии. Так забудьте же ваши граммы, килограммы, метры, большие и малые калории. Забудьте о них, наблюдайте, наблюдайте глазами сердца! Когда я увидел эту принесенную Живым палку, я очень хорошо понял, что он мне хотел сказать. Он говорил: я нашел и принес вам в подарок то, что напомнило мне о моей родной планете; у нас тоже растут деревья, мы строим из них жилища, мы делаем из них столы, чертежные доски, книжные полки. Вот что он хотел сказать этим маленьким кусочком дерева.

Я вижу, вы улыбаетесь, но знайте, ваша скептическая улыбка не убьет во мне уверенности в том, что я с помощью этой палочки сумею узнать о Живом больше, чем вы со всеми вашими приборами и аппаратами. Эта палочка — знак доверия, может быть единственный знак, который способен сейчас подать наш несчастный коллега, это отчетливый проблеск сознания и поиски общения, а вы собираетесь измерять его в граммах и сантиметрах. Стыдитесь, доктор, нельзя быть таким педантом!

БУДЬ ЧТО БУДЕТ

После бурного вечернего совещания академик Ар долго не мог уснуть. В конце концов ему удалось утихомирить своих разбушевавшихся коллег, но они так и не пришли к согласию. Вопрос о палке решено было обсудить еще раз. Сейчас, беспокойно ворочаясь с боку на бок, академик раздумывал над тем, как лучше провести это новое совещание, на котором с первым докладом должен выступить он сам.

Академик пытался привести свои идеи в строгий порядок. Но внезапно, когда ему уже казалось, что он достиг какой-то системы, блеснувшая в его голове мысль опрокинула все предыдущие построения. Он встал с постели, зажег свет, накинул халат, прошел в ванную комнату и там, взяв в зубы пластмассовый чехол от зубной щетки, стал внимательно рассматривать себя в зеркало. Зажатый в зубах чехол придавал безобидному лицу академика непривычно злодейское выражение, глаза его лихорадочно блестели. Но в этом блеске было одновременно и что-то умиротворенное. «Дорогие коллеги», — попытался проговорить академик, не вынимая чехла изо рта. Говорить было очень трудно, почти невозможно, членораздельность явно утрачивалась. Изо рта академика вырывался лишь поток гортанных звуков, в котором сам ученый не узнавал произносимых слов. От напряжения на лбу выступили капельки пота. Ар вытер их полотенцем, вынул изо рта чехол и торжественно произнес, обращаясь к самому себе в зеркале: «Если это так, то тяжкий груз скоро спадет с моих плеч!»

Вернувшись в свою комнату, академик сел за письменный стол, положил перед собой лист бумаги и взял карандаш. Крепко зажав неоточенный конец карандаша в зубах, он склонился над бумагой. Сначала буквы получались очень нечеткими и расплывчатыми, но постепенно они стали приобретать все более определенные очертания.

Свет еще долго горел в кабинете академика Ара. А когда он решил, наконец, снова лечь в постель, то от волнения опять не мог заснуть, но это было радостное волнение. Академику хотелось немедленно поделиться своими мыслями с Бером и Кином. Но он не решался будить их среди ночи. Напрасные опасения!

Доктор Бер, вернувшись с совещания, просидел за своим письменным столом еще дольше академика. Доктор был в очень дурном расположении духа. Все эти психологические способы изучения Живого казались ему по меньшей мере преждевременными. Нет, он будет придерживаться своей программы. Он хочет располагать хотя бы минимумом точных математических данных, и он их получит.

Доктор достал пачку фотографий и отобрал те, где Живой был снят во весь рост в анфас и в профиль.

Ну что же, раз ему не дали взвесить Живого, то он по крайней мере хотя бы приблизительно узнает, в каких отношениях находится вес отдельных частей его тела. Доктор взял фотографию и аккуратно вырезал Живого по всей извилистой линии профильного контура. Затем он положил вырезанную фигуру на лабораторные весы. Четыре грамма сорок шесть миллиграммов. Отлично. А теперь… Крепко сжав Живого большим и указательным пальцем левой руки, доктор Бер осторожно ввел его шею в раздвинутые лезвия ножниц. С секунду он поколебался, не следует ли взять немного правей, а потом решительно сдвинул ножничные кольца. Отделившаяся от туловища голова Живого упала на стол. Доктор Бер взял ее пинцетом и положил на чашу весов. Один грамм двадцать два миллиграмма. Таким образом, можно предположить, что вес головы Живого относится к весу туловища примерно, как один к четырем. Обычное соотношение веса головы жителя Марса к весу туловища один к семи. Сравнение явно в пользу инопланетного коллеги.

Доктор Бер положил в конверт части принесенной в жертву науке фотографии и задумался. «Наблюдайте и сопоставляйте», — вспомнились ему слова академика Ара.

Доктор достал новые снимки и принялся их внимательно изучать, вооружившись циркулем, линейкой и транспортиром.

Вид спереди. И вид сбоку. Рассматривая их поочередно, Бер прежде всего обратил внимание на то, что голова Живого не только представляет собой высшую часть его тела, но и наиболее выдвинутую вперед. Этот факт как-то особенно подчеркивает подчиненность всех других органов голове. Вид сбоку убедительно свидетельствует о том, что все служебное и второстепенное решительно отодвинуто назад и имеет чисто подсобное значение. Вместе с тем, будучи отличным знатоком механики, Бер без труда определил, что при такой конструкции на передние конечности Живого должно приходиться не менее двух третей нагрузки от его общего веса. Примат переднего над задним совершенно очевиден.

Еще более поразительную картину представляет собой вид спереди. Бер порылся в своей записной книжке и достал свою собственную фотографию, где он был запечатлен рядом со своим четырнадцатитонным метеоритом. Голова Живого составляет одну треть от общей высоты его тела. Голова Бера всего лишь одну восьмую. Это, конечно, не очень приятно, но нужно уметь смотреть в лицо фактам.

Таким образом, следует обратить особенное внимание на изучение головы. Первое, что бросается в глаза, — это расположение ушей. Они находятся непосредственно над предфронтальной частью мозга и обращены прямо к собеседнику. Если провести прямую от ноздри Живого через зрачок его глаза, то она будет одновременно и биссектрисой угла, в вершине которого находится кончик уха. Такое расположение всех важнейших центров восприятия на одной оси может и должно способствовать чрезвычайной концентрации внимания. Бер соединил соответствующие точки на своей фотографии и получил тупой угол в 105°, с вершиной, приходящейся на зрачок. Не вытекает ли из этого, что марсианскому ученому требуется дополнительное умственное усилие, когда ему необходимо направить и зрение, и обоняние, и слух на один определенный предмет?

Но при всем своем своеобразии, оригинальности формы и расположения уши Живого все-таки не так примечательны, как его нос. Он — центральная и абсолютно доминирующая часть его лица; в сущности, все лицо Живого, исключая лобовой и глазной участок, это один разросшийся нос. Не следует ли в таком случае предположить?.. Доктор не знал, как точнее сформулировать свое предположение, но он чувствовал, что его выводы имеют далеко идущие последствия. Обоняние… Мир запахов… Вот где, судя по всему, может таиться разгадка Живого.

Бер вышел на балкон, чтобы немного подышать перед сном свежим воздухом. Дурное расположение духа сняло с него как рукой. Ощутив у себя под ногами твердую почву фактов, доктор уже с улыбкой вспомнил свою недавнюю полемику с Кином. Он снисходительно посмотрел на темное окно соседа. Горячая голова, что-то ему сейчас снится?

Но Кин не спал. Всю ночь он не смыкал глаз, терзаемый самыми жестокими сомнениями, которые когда-либо выпадали на долю ученого. То, что он задумал сделать, было близко к попытке проверить закон всемирного тяготения прыжком из окна десятиэтажного здания. Но если бы у великого древнего мыслителя, открывшего этот закон, не было никакой другой возможности убедиться в истине, разве не прибегнул бы он к этому крайнему способу?

ЧЕТЫРЕ УРАВНЕНИЯ С ПЯТЬЮ НЕИЗВЕСТНЫМИ

Профессор Ир, сидя за своим письменным столом, просматривал свежие академические бюллетени. Он никак не мог привыкнуть, что именно с этого начинается теперь его рабочий день. И хотя на дверях кабинета профессора висела табличка «Директор универсального академического издательства и универсальной единой библиотеки», это громкое звание не доставляло ему никакого удовольствия. Он продолжал считать, что после всей этой раздутой истории с метеоритами с ним поступили несправедливо, отстранив его на три года от научных лабораторных изысканий и переведя на административную работу. Сколько было шума, когда выяснилось, что камни, которые профессор выдавал за метеориты, были просто собраны им в заброшенной каменоломне около Асидолийского моря. Но как бы там ни было, с профессором поступили слишком жестоко. Никакой профанацией науки он не занимался, а если и нарушил второй пункт нового академического устава, так сделал это потому, что бедняге уж очень не везло на метеоритной ловле. Но устав есть устав, и в нем написано ясно и четко: «В связи с завершением работ по изучению материальной структуры Марса и во избежание топтания науки на месте Академия предлагает заниматься исследованием только тех видов материй, которые не встречаются на поверхности и в недрах нашей планеты».

В эти дни, когда внимание всех ученых Марса было приковано к экспедиции на Большом Сырте, профессор Ир особенно остро переживал свое опальное положение. Он не сомневался в том, что при других обстоятельствах академик Ар, несомненно, пригласил бы его в свою исследовательскую группу. Они много лет работали вместе, и академик весьма ценил неутомимую энергию профессора, сочетавшуюся с выдающимся талантом экспериментатора.

На новом месте профессору не к чему было по-настоящему приложить свои силы. Издательство и библиотека работали как хорошо налаженный механизм, без особенного вмешательства профессора.

Единственное, что он мог бы назвать собственно своим детищем, — это задуманное им юбилейное издание трудов Рига, выдающегося ученого, основателя Академии. В этом году исполняется стотысячелетие со дня выхода в свет его фундаментальной работы «Кризисы и взлеты познания». К этой дате решено было издать новое академическое собрание сочинений Рига, снабдив их подробными комментариями, позволяющими, с одной стороны, оценить все своеобразие научной мысли Рига, с другой стороны, продемонстрировать, как далеко шагнула наука за минувшее стотысячелетие.

Сначала это представлялось профессору Иру делом не очень сложным, но неожиданно в работе над комментариями возникли серьезные затруднения, связанные с тем, что Риг жил и творил за два века до печально знаменитой четырехсотлетней войны, вошедшей в историю под названием «Физики против лириков». Поводом к этой войне послужило изобретение синтетических продуктов питания. Представитель лирических наук маэстро Тик выступил на торжественном заседании Академии и поздравил физиков с их выдающимся открытием, освобождавшим жителей Марса от тиранической власти природы. Но в своей речи несчастный маэстро позволил себе сказать несколько добрых слов и по поводу старинной марсианской окрошки и древнего марсианского винегрета. Этого оказалось достаточно, чтобы физики обвинили лириков в чудовищной неблагодарности. «Лирические науки развращают разум! Долой лириков!» Сопровождаемый такими выкриками, маэстро Тик покинул трибуну. Торжественное заседание неожиданно превратилось в ожесточенное перечисление взаимных обид. Прорвались наружу страсти, сдерживавшиеся в течение тысячелетий, вспыхнула война, в которой лирики потерпели полнейшее поражение.

Торжествовавшие победу физики, математики и химики подвергли физическому и химическому уничтожению все, что не имело непосредственного касательства к их наукам. От «лирической скверны» были очищены все библиотеки, музеи и прочие культурно-просветительные учреждения. Напрасно покоренные лирики пытались доказать, что среди гибнущих книг имеются ценнейшие исследования по истории материальной и духовной культуры Марса. Физики были неумолимы. Даже из оставшейся собственной физической литературы они повычеркивали все сравнения, эпитеты и метафоры, встречавшиеся, правда, там довольно редко. Картинные галереи, консерватории, даже цирки — все было превращено в просторные физические лаборатории, где представители других наук и профессий первоначально использовались на подсобных работах.

Безраздельное владычество физиков продолжалось несколько тысячелетий. Потом, в период застоя физико-химической мысли, предшествовавшего метеоритной эпохе, вновь пробудился некоторый интерес к нефизическим наукам. Возникло и пышно расцвело подарковедение. Стали по крупицам разыскивать и собирать оставшееся от древности. Но практически ничего не осталось. Правда, среди 56 миллиардов книг, хранившихся в академической библиотеке, случайно удалось обнаружить с десяток гуманитарных произведений. Какие-то хитроумные лирики, чтобы обмануть бдительность физиков, вклеили эти книжки в корешки и обложки от физических трудов. Но даже и эти книги не удавалось прочитать, так как редко встречалась фраза, где бы не было трех, четырех, а иногда и больше непонятных слов и идиом, установить значение которых, пользуясь словарями физического периода, было совершенно невозможно. В библиотеке Академии был создан специальный отдел по расшифровке древней лирической литературы, но дело продвигалось крайне медленно, натыкаясь на бесчисленные непреодолимые препятствия.

Труды Рига были написаны отличным физическим языком. Очевидно, именно это обстоятельство ослабило в свое время внимание проверочной комиссии, не вычеркнувшей из них ни одной фразы. При тщательной же подготовке текста к переизданию обнаружилось, что в одной из своих работ по определению коэффициента диффузии оптическим методом почтенный ученый позволил себе весьма странное выражение. «Я, — писал он, — проделал сотни опытов с коллиматором, и теперь, подобно древним тидам, могу сказать, что съел на этом деле бусуку». Профессор Ир знал, что «Тид» — это древнейшее название жителей Марса, вытесненное впоследствии словом «ученый», но что такое «бусука», на этот вопрос не мог дать ответа ни один из имевшихся в библиотеке словарей.

Оставить без комментариев это место в статье было невозможно, а объяснить его никак не удавалось. Можно было, разумеется, написать: «Бусука — вид пищи, распространенный во времена древнейших тидов». Но профессор Ир, типичный физик по своему характеру, не терпел никакой неточности и неопределенности. Он решил во что бы то ни стало разгадать тайну этого странного выражения. С этой целью он распорядился произвести осмотр и перепись всех 56 миллиардов книг в библиотеке, надеясь, что среди них обнаружатся новые, не открытые до сих пор издания, которые помогут разрешить загадку. Проверка 25 миллиардов книг не привела пока к положительным результатам.

Собственно говоря, в глубине души профессор сознавал, что, может быть, не стоило проделывать такую огромную работу из-за какой-то одной несчастной строчки. Но вместе с тем эти поиски бусуки принесли ему огромное моральное удовлетворение. Он снова чувствовал себя исследователем, готовым вот-вот прикоснуться рукой к чему-то неизведанному. Исследовательская страсть была в его сердце неистребима. Именно она заставила профессора, когда в его лаборатории истощились запасы метеоритов, притащить туда эти злополучные камни. Он не мог жить, не исследуя, сам процесс поисков доставлял ему безграничное наслаждение.

Разумеется, профессор не просто отдал распоряжение пересмотреть все книги, он сам принимал в этом живейшее участие. Просмотрев утреннюю прессу, подписав два-три приказа, профессор надевал черный рабочий халат и отправлялся в помещение, где хранились наиболее древние книги. Здесь он и проводил целые дни.

«Дипольная молекула…», «Микрофарада…», «Зонная теория проводимости…», «Азимутальное квантовое число…». Профессор не просто берет с полки очередную книгу и открывает на первой попавшейся странице. Так можно и пропустить что-нибудь важное. Ведь в «Наблюдении аномальной дисперсии» Сида среди подлинных страниц этого классического труда были обнаружены сходные по формату вклеенные листы. Их не удалось до конца расшифровать, но речь там идет о какой-то жестокой катастрофе, постигшей древних тидов в пятидесятом тысячелетии до основания Академии. Очевидно, какого-то лирика почему-то заинтересовала эта катастрофа, он постарался уберечь несколько страничек из подлежавшей уничтожению книги. Такие находки могут быть всюду. И поэтому профессор, держа книгу в правой руке, левой осторожно отгибает все ее листы, а потом постепенно, отводя большой палец, заставляет страницы быстро промелькнуть перед глазами. Книга объемом в шестьсот страниц просматривается таким образом примерно за 45 секунд. За час не удается проверить больше ста. Дневная выработка профессора равняется тысяче.

«Эффективное сечение молекул…», «Флуктации силы тока…», «Универсальные физические константы. Выпуск 7». Профессор давно заметил, что на просмотр маленькой брошюры уходит иногда больше времени, чем на солидный том. Страницы толстого тома при отводе пальца быстрее принимают исходное горизонтальное положение, подвергаясь большему пружинящему действию остальных отогнутых листов. Эти «Физические константы» — совсем маленькая книжечка, она перелистывается очень медленно… Наметанный взгляд профессора сразу обнаружил, что на средних листах отсутствуют числа и формулы. Константы без формул и чисел? Здесь что-то неладно. Профессор стал рассматривать брошюру внимательнее. Так и есть! Нумерация страниц не совпадает. После восьмой идет сразу сорок вторая.

Профессору свойственна была исследовательская страсть, но он никогда не горячился, он не терпел торопливости. Когда нужно было изучить привлекший его внимание предмет, профессор действовал методично, он даже становился пунктуален.

Поднявшись в свой кабинет с «Универсальнымифизическими константами» в руках, профессор положил брошюру на стол, достал стопку бумаги и, усевшись поудобнее, принялся за исследование своей находки. Прежде всего он посмотрел на выходные данные книжки. Брошюра была довольно древняя, она вышла в свет за 153 года до рождения Рига и представляла собой учебное пособие для студентов физико-математических высших учебных заведений. Вставленные в нее 32 страницы в точности соответствовали формату. Сорт бумаги казался тоже одинаковым.

Но уже при чтении первых строк профессор встретился с массой незнакомых слов. Физические константы на вставленных листах были напечатаны в виде отдельных предложений. На первых трех страницах профессор смог до конца понять только две константы. Одна из них гласила «Капля камень точит». Вторая «Под лежачий камень вода не течет».

Профессор выписал эти слова на отдельный лист бумаги и продолжал чтение. На четвертой странице ему удалось прочитать «Куй железо, пока горячо», «Палка о двух концах» и «Не все то золото, что блестит». На следующих пяти страницах он не смог разобрать ни одной константы. Наконец, на двадцатой ему снова повезло, и он пополнил свой список еще тремя константами «Нет дыму без огня», «Близок локоть, да не укусишь», «Никто не обнимет необъятного».

Профессор отложил в сторону брошюру и задумался. «Универсальные физические константы. Выпуск 7»? То, что ему удалось разобрать, несомненно, имело прямое отношение к физике, но находилось в каком-то явном противоречии с содержанием страниц, предшествующих вставленным. Профессор раскрыл книжку на восьмой странице: «Гравитационная постоянная…» «Объем грамм-молекулы идеального газа при 15°», «Скорость света (в пустоте)». И каждая константа сопровождается неопровержимой формулой и числовым значением. Выписанные же профессором константы лишь регистрируют то или иное, но тоже несомненно постоянное физическое явление: «Палка о двух концах», «Не все то золото, что блестит». Профессор еще раз посмотрел на обложку книжки: выпуск 7. Возможно, эти странные константы не вставлены умышленно, а попали сюда благодаря небрежности при верстке книги в типографии… Возможно, они относились к выпуску первому, где были собраны древнейшие выводы из первичных физических наблюдений. «Не все то золото, что блестит» — это безусловная истина и зачаток спектрального анализа металлов; «Никто не обнимет необъятного» — сжатая формулировка теории относительности; «Куй железо, пока горячо» — итог наблюдений над изменением агрегатного состояния железа при увеличении температуры.

Все это очень интересно и ведет нас к истокам физики. Профессор снова углубился в чтение брошюры, но десять просмотренных им страниц не привели ни к каким результатам. Он понимал значение некоторых отдельных слов, но связать их вместе не удавалось. Как все-таки изменился наш язык и каким безумием было уничтожить все словари! Этого никак нельзя было делать.

Наконец, на последней из вставленных страниц профессор Ир сразу же разобрал еще одну константу: «Бусука — лучший друг тида». Несколько секунд он сидел совершенно неподвижно. Потом, преодолев оцепенение, снова весь погрузился в лежавшую перед ним страницу. Одна за другой он выписал еще три константы, подчеркивая незнакомые слова.

БУСУКА ВОЕТ, ВЕТЕР НОСИТ.

ЛЮБИТЬ, КАК БУСУКА ПАЛКУ.

ЧЕТЫРЕ ЧЕТЫРКИ, ДВЕ РАСТОПЫРКИ, СЕДЬМОЙ ВЕРТУН — БУСУКА.

На этом вставные константы заканчивались. Профессор Ир с раздражением посмотрел на следующую страницу. Увы! Здесь уже снова шли знакомые физические постоянные. Удельный заряд электрона!.. Все, что он смог узнать о таинственной бусуке, свелось пока к этим выписанным строчкам, четырем уравнениям с пятью неизвестными.

ИЗ ДНЕВНИКА АКАДЕМИКА АРА

Есть простейшие истины, которые никогда не следует забывать, но они почему-то забываются чаще всего. Сегодня утром, вспоминая все, что произошло со мной вчера ночью, я вдруг почувствовал себя смущенным и озадаченным школьником. Мне вспомнился наш первый урок физики.

Учитель, поставив на стол сосуд с водой и держа в руках термометр, обратился к нам с вопросом: «Кто из вас может измерить температуру воды в этом сосуде?» Мы все подняли руки. Только один мой сосед по парте не поднял руки. Ну и тупица, подумал я. Не может сделать самой простой вещи. Учитель спросил, почему он не вызвался отвечать. И мой сосед сказал: «Я не могу измерить температуру воды, я могу узнать лишь, какова будет температура термометра, если опустить его в воду?» «Разве это не одно и то же?» — спросил учитель. «Конечно, нет, — ответил ученик, — когда я опущу термометр в воду, она станет или немного холоднее, или немного теплее, чем была раньше. Термометр или чуть-чуть охладит ее, или чуть-чуть согреет, разница будет мало заметной, но все-таки температура воды изменится, она будет не такой, какой была до того, как я опустил в воду термометр». Учитель очень похвалил ученика за его ответ и весь наш первый урок рассказывал о том, с какими трудностями сталкивается физик, когда он хочет достичь точности в своих измерениях. «Никогда не забывайте, — говорил он, — что всякий прибор вмешивается в производимый вами опыт, умейте находить и вносить соответствующую поправку в ваши выводы и расчеты». Простейшая истина, но как часто она забывается. Вероятно, и сейчас я бы не сразу вспомнил о ней, если бы мои вчерашние опыты с футляром и карандашом не показались мне вдруг страшно нелепыми. Я представился себе чем-то вроде термометра, нагретого на спиртовке воображения. Таким термометром, пожалуй, еще можно измерить температуру воды в море, ошибка будет невелика, но ведь Живой — это капля. Живой — это точка, и через нее можно провести бесчисленное количество линий, бесчисленное количество гипотез, и каждая из них будет утверждать, что Живой принадлежит только ей. Если бы в космическом снаряде оказался не один Живой, а несколько, если бы у нас были хотя бы две точки, наши построения, наши выводы носили бы более определенный характер. Мы могли бы установить линию, связывающую двух Живых.

В чем мне хотелось убедиться, когда я пробовал говорить с футляром в зубах? Еще и раньше мне и моим коллегам стало ясно, что основным органом труда, в отличие от наших рук, у Живого должны служить его рот, шея, челюсти, зубы. Зажав в зубах палку или камень. Живой и его сопланетники могли переносить их с места на место, могли складывать в различных комбинациях — это начало трудового процесса, который в конечном счете мог приобрести самые сложные формы, породив все то, что мы называем наукой и техникой. Мои опыты с карандашом убедили меня в том, что, держа карандаш в зубах, можно писать, можно чертить: шея способна осуществить массу самых точных движений, почти не уступая в этом отношении руке. Разумеется, для этого нужно выработать навык. Вспоминая рассказ Кина о том, как Живой принес палку, я отчетливо, зрительно представил себе Живого в процессе труда. И тогда мне показалось, что при таком специфическом характере труда, когда зубы, рот несут рабочую функцию, должны были развиться какие-то другие формы речи, позволяющие Живому и его собратьям координировать их усилия во время трудовой деятельности. Эта мысль показалась мне очень плодотворной и вытекающей из конкретных наблюдений. Но так ли это? Не возникла ли она по совсем иным причинам?

До сих пор я не могу освободиться от сознания своей невольной вины перед Живым. В первые мгновения нашей встречи это сознание было наиболее остро, сейчас я думаю, что именно оно и продиктовало мне мою гипотезу катастрофы. Ощущал ли Живой что-нибудь катастрофическое в результате столкновения с магнитным лучом, это еще требуется доказать. Но то, что я был потрясен всем происшедшим, это не требует никаких доказательств. Когда я вскрывал космический снаряд, мое воображение было накалено до предела. И таким накаленным термометром я продолжаю оперировать во всех своих выводах. Моя новая гипотеза о том, что Живой не говорит потому, что он обладает другими, неведомыми нам способами речи, не диктуется ли прежде всего моим желанием опровергнуть мою же собственную гипотезу катастрофы? Первая возникла из ощущения вины, вторая порождена стремлением убедить себя в том, что я не причинил Живому вреда.

Как отречься от самого себя в наблюдениях и выводах? Как измерить подлинную температуру Живого? Ведь, если прямо взглянуть в лицо фактам, мы знаем о нем пока только то, что он — живой. Мы затратили десятки тысячелетий на изучение своей планеты. Тысячи поколений ученых проникали в ее тайны. Мы не сможем так долго изучать Живого. Наш опыт ограничен во времени. Тем яснее и отчетливее должны мы представлять себе цели, которые мы преследуем. Слепое вмешательство магнитного луча роковым образом нарушило опыт, который производил Живой.

Какими глазами мы должны смотреть на Живого, чтобы не повторить ошибки наших приборов?

ПИСЬМО ДОКТОРА БЕРА СВОЕЙ ЖЕНЕ

Дорогая Риб! Сегодня на вечернем совещании я собираюсь выступить с весьма ответственным заявлением. Мне не хочется этого делать, не посоветовавшись с тобой, поэтому я решил написать тебе это радиописьмо. Приняв его, передай мне, пожалуйста, все, что ты думаешь по поводу изложенных в нем мыслей. Мы привыкли понимать друг друга с полуслова, и поэтому я буду конспективно краток, особенно в тех местах, которые не затрагивают сущности моей гипотезы.

Зрение. Слух. Обоняние. Если бы какие-либо обстоятельства поставили нас перед необходимостью отказаться от одного из этих трех чувств, каждый, несомненно, пожертвовал бы обонянием. Потеряв зрение, мы стали бы слепыми, потеряв слух — глухими, потеряв обоняние… Как видишь, в нашем языке даже нет слова, обозначающего этот физический недостаток, настолько малое значение мы придаем обонянию вообще. У нас есть врачи, специальность которых — «ухо, горло, нос». И здесь нос оказывается на последнем месте. Мы говорим, «беречь как зеницу ока», но никому не придет в голову сказать «беречь как свою правую или левую ноздрю». Мы относимся к своему носу без всякого уважения. Многие из нас, вероятно, считают, что нос это вообще всего лишь естественное приспособление для ношения очков. Пренебрежение к носу проявляется уже в детском возрасте. Ребенок никогда не ковыряет у себя в глазу, но вспомни, сколько трудов нам стоило отучить нашего Биба от дурной привычки запускать палец то в одну, то в другую ноздрю. «Подумаешь, что с ними сделается», отвечал он нам уже в довольно зрелом возрасте. Сама возможность столь грубого вмешательства в деятельность нашего обонятельного органа могла бы навести на мысль о том, что этот орган сконструирован весьма примитивно и далеко не совершенен.

Между тем обоняние, несомненно, оказывает нам некоторые услуги в нашей жизненной и научной практике. Они, однако, не идут ни в какое сравнение с тем, чем мы обязаны зрению и слуху. И если бы потребовалось определить всю нашу цивилизацию, исходя из какого-либо одного органа чувств, мы назвали бы ее зрительной цивилизацией, а определение «зрительно-звуковая» почти исчерпало бы ее характеристику. Менее всего подходило бы к ней название «парфюмерическая».

Чем все это объяснить? Прежде всего тем, что мы обладаем весьма слабо развитым обонянием. До последнего времени я, как и все мы, был уверен в противоположном. Наш нос обнаруживает присутствие миллиардных долей грамма пахучих веществ в одном кубическом метре воздуха. Великолепный прибор, есть чем гордиться! Но вот появляется Живой, и оказывается, что наше обоняние это не лабораторные весы, а не более чем прикидывание веса на ладони. Дело, разумеется, не в ущемленном самолюбии, а в том, что размеры носа и обусловленная этим необычайная острота обоняния, которую мы наблюдаем у Живого, обязывает нас выработать к нему совершенно особенный подход. Живой это нос! Живой — это обоняние! Я несколько упрощаю, но истина, несомненно, такова. В сознании Живого, по моим предположениям, главную роль играет не зрительный, не звуковой, а парфюмерический образ предмета.

Я позволю себе отвергнуть или во всяком случае временно отклонить теорию катастрофы, предложенную академиком Аром. Я считаю Живого абсолютно нормальным представителем парфюмерической цивилизации. Мы должны отдать себе отчет в том, каков внутренний мир существа, для которого главным и решающим признаком предмета служит запах. Мы должны стать на ту точку зрения, что Живой видит и слышит носом. Ноздри — это замочные скважины Живого, мы не проникнем в его тайну, пока не подберем к ним ключа. Я не хочу, разумеется, сказать, что зрение и слух не имеют для Живого никакого значения. Но, возможно, они играют в его жизни такую роль, какая в нашей отведена обонянию, то есть весьма второстепенную, почти не участвующую в формировании нашей психики и научных воззрений.

Вот, дорогая моя Риб, примерные наметки того, что я собираюсь сказать, но, разумеется, развив и уточнив отдельные положения. Я посылаю тебе несколько фотографий Живого, часть из них опубликована в сегодняшнем номере «Академического вестника», другие, видимо, будут напечатаны позднее. Жду твоего ответа.

Твой Бер.

КОРОТКО И ВРАЗУМИТЕЛЬНО

Дорогой Бер! Я внимательно проштудировала твое письмо. Ты отлично исследовал нос Живого. Все твои построения весьма логичны. Но помни, пожалуйста, что гипотеза, когда она забывает о том, что она гипотеза, начинает водить своего создателя за нос. Спасибо за фотографии Живого. Он очень симпатичный, только не донимайте его опытами и исследованиями. Всем привет.

Крепко целую, твоя Риб.

ФОРМУЛА БУСУКИ

1. РИГ СЪЕЛ БУСУКУ.

2. БУСУКА ЛУЧШИЙ ДРУГ ТИДА.

3. БУСУКА ВОЕТ, ВЕТЕР НОСИТ.

4. ЛЮБИТЬ, КАК БУСУКА ПАЛКУ.

5. ЧЕТЫРЕ ЧЕТЫРКИ, ДВЕ РАСТОПЫРКИ, СЕДЬМОЙ ВЕРТУН — БУСУКА

Первые попытки анализа способны были обескуражить кого угодно. Профессор Ир заменил во второй константе непривычное слово «тид» на равное по значению слово «ученый». Затем, действуя по принципу подстановки, он совершил замену в первой константе. В итоге получился еще более запутанный ряд переходных значений: «Бусука-лучший друг ученого», «Риг съел бусуку», «Риг съел лучшего друга ученого». Все замены произведены правильно, но что же все-таки съел Риг, оставалось совершенно непонятным. Тогда профессор сосредоточился на анализе третьей константы. Прежде всего следовало попытаться установить значение слова «воет». Профессор выписал всю константу на отдельную карточку и направил запрос ученому секретарю отдела остатков древнелирической литературы. Через два дня от секретаря пришел ответ: «Выть, очевидно, означает — сливать свою грусть и печаль в единое слово».

Профессор попросил прислать ему источники, на основании которых был сделан такой вывод. Он получил бланк с отпечатанными на машинке четырьмя строчками.

ХОТЕЛ БЫ В ЕДИНОЕ СЛОВО

Я СЛИТЬ СВОЮ ГРУСТЬ И ПЕЧАЛЬ,

И БРОСИТЬ ТО СЛОВО НА ВЕТЕР,

ЧТОБ ВЕТЕР УНЕС ЕГО ВДАЛЬ

Далее следовала сноска: «Надпись, сделанная от руки на обратной стороне экзаменационного билета по древнейшему курсу дифференциального и интегрального исчисления. Значение слова «выть» устанавливаем из анализа контекста, базируясь на симметричном построении константы «бусука воет, ветер носит»».

Профессор решил проверить справедливость вывода, сделанного ученым секретарем, и углубился в сопоставления. «Бусука воет, ветер носит». Следовательно, можно предположить, что ветер носит то, что воет бусука. С другой стороны, в присланном фрагменте ветер уносит вдаль, то есть несет, носит слитые в единое слово грусть и печаль. Вывод секретаря показался профессору справедливым. Но древнелирический текст требовал еще дополнительного анализа. Это был первый образец древней лирики, попавший в руки профессора, и он решил досконально проштудировать эти строки, так как, на его взгляд, кое-что в них ускользнуло от внимания ученого секретаря.

ХОТЕЛ БЫ В ЕДИНОЕ СЛОВО

Я СЛИТЬ СВОЮ ГРУСТЬ И ПЕЧАЛЬ.

Древний лирик, отметил профессор, не слил свою грусть и печаль в единое слово, а только хотел это сделать. Практически почему-то такое слияние казалось лирику трудно достижимым. Между тем из текста явствовало, что ветер мог унести грусть и печаль только в таком слитном состоянии; если бы лирик бросал их на ветер порознь, сепаратно, то ни грусть, ни печаль сами по себе не могли подвергнуться уносящему действию ветра. Очевидно, в результате их слияния в единое слово между ними должна была произойти какая-то реакция, порождающая нечто новое, качественно отличающееся от составляющих частей. Не физическая смесь, а химическое соединение. В таком случае лирику необходимо было знать, какое именно количество грусти, соединяясь с каким именно количеством печали, способно образовать новое, легко улетучивающееся соединение. Очевидно, древние лирики и занимались тем, что искали пропорции, в которых следовало сливать различные слова, для того, чтобы полученное целое оказывалось качественно новым. Сделать это удавалось не всегда. Вероятно, тут были свои трудности и секреты.

Между тем третья константа утверждает со всей категоричностью: «бусука воет, ветер носит». Значит, бусука хорошо владела секретами мастерства, и если она сливала свою грусть и печаль в единое слово, то ветер всегда носил образовавшееся соединение. Бусука добивалась успешного результата не время от времени, а постоянно, так как в противном случае эта ее способность не была бы занесена в число таких же бесспорных констант, как «под лежачий камень вода не течет» или «не все то золото, что блестит». Умение хорошо «выть», точнее, сливать свою грусть и печаль в единое летучее слово, было постоянной отличительной чертой бусуки; следовательно, она должна была считаться выдающимся лириком.

Вывод этот представлялся профессору Иру столь бесспорным, что он решил составить новую таблицу констант; заменив везде «бусуку» на «лирика». Может быть, это несколько упростит проблему других свойств бусуки.

1. РИГ СЪЕЛ ЛИРИКА

2. ЛИРИК ЛУЧШИЙ ДРУГ УЧЕНОГО.

3. ЛИРИК ВОЕТ, ВЕТЕР НОСИТ.

4. ЛЮБИТЬ, КАК ЛИРИК ПАЛКУ.

5. ЧЕТЫРЕ ЧЕТЫРКИ. ДВЕ РАСТОПЫРКИ, СЕДЬМОЙ ВЕРТУН — ЛИРИК.

Профессора нисколько не смущала некоторая парадоксальность полученных формулировок. Он хорошо знал, что истину следует искать в переплетении противоречий. Во всяком случае, самая сложная и запутанная пятая константа при такой подстановке стала сразу легче поддаваться исследованию. Четыре четырки + две растопырки + вертун = лирик.

Отсюда можно заключить, что вертун = лирику — четыре четырки — две растопырки.

Хотя значение слов «вертун», «четырки» и «растопырки» по-прежнему оставалось неизвестным, профессор смело выделил «вертуна». Он исходил из того соображения, что главный отличительный признак предмета или явления чаще всего бывает единичным, а второстепенные выступают в большом количестве. Наличие одного вертуна при четырех четырках и двух растопырках убедительно говорило, что именно вертун воплощает в себе сущность бусуки как лирика.

Однако, что такое «вертун», оставалось непонятно. Профессор хорошо знал, что представляет собой «шатун». Это — часть кривошипного механизма, преобразующего поступательное движение поршня во вращательное движение вала. При конструировании приборов профессору приходилось иметь дело с вертлюгом соединительным звеном двух частей механизма, позволяющим одному из них вращаться вокруг своей оси. Вертун, шатун, вертлюг. Весьма возможно, что вертун — это важная деталь лирика, преобразующая внутренние порывы в определенный вид эмоционального движения.

Конечно, это не более чем рабочая гипотеза, но она не лишена некоторых фактических оснований. В сложном процессе слияния грусти и печали или радости и веселья в одно слово бусуке, возможно, необходим был специальный орган, вращательное движение которого, подобно стрелке весов, отмечало бы точность взятых пропорций. При отсутствии лирической нагрузки вертун находился в некотором определенном исходном положении.

Вертун позволял бусуке действовать безошибочно, в то время как обыкновенные лирики испытывали неуверенность в своих расчетах, что доставляло им, вероятно, массу огорчений. Профессор Ир чувствовал, что он на верном пути. И хотя ему по-прежнему оставалось непонятно, почему Риг съел бусуку, почему бусука лучший друг ученого и почему она любит палку, профессор, окрыленный уже достигнутыми успехами, не сомневался в том, что упорный анализ приведет его в конце концов к раскрытию истины.

Зараженный примером древних лириков, он даже выразил эту свою уверенность в двух коротких строчках:

КТО ПОДАРИЛ ГЛАЗА ЖИВОМУ?

— Мне остается добавить очень немногое, — сказал профессор Бер, закрывая объемистую папку с чертежами, таблицами и расчетами, — я хочу закончить тем, с чего начал. Возможно, моя парфюмерическая гипотеза не охватывает всей сложности стоящей перед нами проблемы, возможно, мои выводы покоятся на недостаточно проверенных фактах и потому ошибочны. Но я хотел бы напомнить вам, что произошло в свое время с профессором Гелом. Это забытый, но очень поучительный пример.

Профессор Гел задался целью всесторонне исследовать влияние солнечной энергии на жизненные процессы. Он располагал огромным количеством фактов. В том числе он запросил у Центрального статистического бюро точную информацию о количестве рождений, приходившихся на каждый день первого тысячелетия академической эры. Сопоставив полученные цифры с соответствующими данными метеорологического архива, профессор Гел пришел к выводу, что рождаемость резко повышается в светлую, солнечную погоду и катастрофически падает в пасмурную, дождливую. Когда он опубликовал результаты своих вычислений, мнения ученых по этому поводу разошлись. Одни утверждали, что профессор Гел не совершил никакого открытия, что это явление было отмечено уже давно. Не случайно, говорили они, на нашем языке «родиться» и «появиться на свет» означает одно и то же. Профессор всего лишь статистически подтвердил эту истину. Задача состоит в том, чтобы найти естественное объяснение такой закономерности. В своей многотомной работе «Мы — дети солнца» профессор Гел изложил ряд гипотез, объединенных единой мыслью: солнечная энергия — источник жизни. Противники взглядов профессора утверждали, что его наблюдения о рождаемости носят случайный характер и необходимо обобщить данные не одного, а нескольких тысячелетий. Приступив к этой работе, они обнаружили, что в результате ошибки электронной счетной машины профессору были в свое время направлены сведения не о количестве рождений, а о регистрации новорожденных родителями. Выводы профессора, таким образом, убедительно свидетельствовали лишь о том, что марсиане и в первом тысячелетии предпочитали выходить из дома не в дождливую, а в солнечную погоду.

Итак, профессор Гел ошибался? Несомненно! Но именно в «Детях солнца» он высказал те мысли, которые легли позднее в основу гелеологии — науки, неопровержимо доказавшей связь деятельности нашего организма с различными моментами солнечного цикла. Я не претендую на то, что моя парфюмерическая гипотеза дает исчерпывающие ответы. Но она заслуживает серьезного рассмотрения.

Академик Ар задал профессору Беру несколько вопросов, а затем спросил у Кина, каково его мнение о парфюмерической гипотезе. Кин сказал, что все это следует тщательно обдумать. Он был чем-то явно расстроен. Вначале он слушал сообщение Бера очень внимательно, делал в своем блокноте какие-то заметки, казалось, что он готовится к полемическому выступлению, а затем он отложил свой карандаш, и лицо его приняло какое-то отсутствующее выражение. Профессор Бер предполагал, что Кин отнесется к его сообщению со свойственной ему горячностью и запальчивостью. Но Кин хранил молчание до самого конца вечера. Лишь незадолго до того, когда Ар предложил закончить беседу, Кин спросил у профессора: «Уверены ли вы в том, что ваша гипотеза открывает, а не закрывает перед нами пути к Живому?» Бер ответил, что он не совсем понимает этот вопрос. Кин покачал головой и ничего не сказал.

Сейчас, лежа на койке дежурного в комнате Живого, Кин пытался ответить самому себе на мучительные вопросы, которые вызывало у него сообщение Бера. Он размышлял над тем, что практически должна означать парфюмерическая гипотеза, если она справедлива. Отдает ли себе в этом Бер достаточный отчет?

В комнате было темно. Кин знал, что там, у противоположной стены, спит Живой. Кин знал это, но сейчас он не видел его и не слышал. Ничто не выдавало присутствия Живого. Между ним и Кином — пелена мрака. Если зажечь свет, Кин увидит Живого, но увидит ли его Живой, даже если проснется? Что такое для него Кин, если, как предполагает Бер, главным и определяющим признаком предмета в сознании Живого служит парфюмерический образ? Кин понюхал свою ладонь. Ему показалось, что она ничем не пахнет, во всяком случае он не смог уловить никакого запаха. И вот это неуловимое, совершенно неизвестное самому Кину и есть Кин, такой, каким он представляется Живому? Если это так, то они никогда не смогут понять друг друга.

Когда Кин шел на вечернее совещание, ему не терпелось рассказать своим коллегам, к каким потрясающим результатам привели новые опыты с палкой. Кин установил совершенно точно, что Живой принес ему палку не случайно. Это был рискованнейший опыт. Кину пришлось собрать все свои душевные силы, чтобы на него решиться. Когда он, наконец, в первый раз бросил палку, он от волнения закрыл глаза и боялся их открыть. И когда он все же увидел стоявшего перед ним Живого с палкой в зубах, он пришел в буйное ликование. Живой приносил палку двадцать раз. Значит, между ним и палкой была определенная связь. До совещания Кин был уверен в этом. А сейчас?.. Живой мог приносить палку потому, что на ней оставался запах ладоней Кина, связь была между палкой и Кином, а не между палкой и Живым. Парфюмерический образ — в сущности это значит, что Живой навсегда останется на таком же расстоянии от Кина, как та неизвестная планета, с которой он прибыл: ведь расстояние между живыми существами следует измерять тем, как они способны понимать друг друга. И все-таки Кин чувствовал, что Живой ему близок. Но это всего лишь чувство, оно может быть обманчиво.

Кин беспокойно ворочался, он не мог уснуть. Его продолжали одолевать самые грустные мысли. Неужели Живой останется всего лишь живым метеоритом? Таким же загадочным и чужим, как те камни, которые собраны в коллекциях музея? По своей форме и своему химическому составу они — родные братья гранитам и базальтам в марсианской коре. Кин даже писал когда-то, что если бы у метеоритов был язык, он немногим отличался бы от языка марсианских камней, они легко могли бы договориться друг с другом. Как видно, он сильно преувеличивал значение химического состава. Но то, что камни не могут понять друг друга, так на то они и камни. Впрочем, Кин без всякого стеснения заставлял их разговаривать в своих фантастических историях. Теперь он не сможет этого делать с такой легкостью. Где уж камням говорить друг с другом, если даже живое не имеет общего языка.

Нет, лучше бы профессор Бер не развивал своей парфюмерической гипотезы, лучше бы она не казалась такой убедительной. Гипотеза академика Ара позволяла надеяться, что со временем Живой оправится от шока, но от самого себя, от своей парфюмерической природы он не освободится никогда. И как бы Кин ни любил Живого, а он очень привязался к нему за эти дни, все равно при всем желании Кин не сможет стать парфюмерическим существом, не сможет ощущать мир так, как Живой, и они никогда не поймут друг друга. И все-таки странно, почему даже сейчас, в темноте, в тишине, когда ничего не видно и ничего не слышно, Кин чувствует, что он здесь не один. А ведь ему случалось иногда ощущать одиночество даже в стенах музея, хотя он так любил свои камни, мог разглядывать их часами и думать о них.

Прикасалась ли хоть к одному из этих крохотных осколков далеких планет рука разумного существа? Об этом можно было спорить. И сам Кин был уверен, что среди его камней есть и такие, которые несут на себе отпечатки пальцев неведомых цивилизаций. Но он был также уверен и в том, что все эти камни попали на Марс случайно. Это — результаты вулканических катастроф, потрясших затерянные в космосе острова жизни. Это не письма, не вести, не подарки, посланные разумом с одной планеты на другую. Кин часто задумывался над этим. Глядя на собранные им метеориты, он размышлял, а что бы он, Кин, изобразил на камне, который можно было бы направить во вселенную, точно зная, что это каменное письмо попадет на какую-нибудь обитаемую планету. И он не мог найти такого изображения, такой формы, которые могли бы раскрыть мир его чувств перед никогда не видевшими его существами. Он боялся столкнуться с их непониманием. Нет, он не считал других обитателей вселенной невежественными. Наоборот, он исходил из того, что они могут быть наделены весьма богатыми познаниями. Но именно это не позволяло ему остановить свой выбор ни на одной из форм, которые подсказывались воображением. Кина пугала возможность бесчисленных истолкований. И он полагал, что эти же опасения должны были останавливать и жителей других планет. Письмо разумно посылать, только надеясь быть правильно понятым. А что может подкрепить такую надежду?

Вот если бы он мог создать такую вещь, которая была бы способна просто впитать его чувства и потом передать их другим, совершенно независимо от своей формы. Какой бы это был замечательный подарок! Его нельзя было бы истолковать по-разному. Он исключал бы само толкование. Но такой «метеорит» мог быть сотворен лишь из какого-то особенного вещества, наделенного способностью вбирать в себя чувства, хранить их и излучать. Однако такого вещества нет. Во всяком случае его нет на Марсе, и не из такого вещества созданы все собранные Кином камни. Это должно быть живое вещество, подвластное рукам и сердцу художника. Есть ли оно на какой-нибудь из планет во вселенной? Живое вещество, из которого можно было бы изъять живую радость, грусть? Живое вещество, способное на такую степень самоотречения, чтобы стать живым произведением искусства, не только впитавшим в себя чувства, которые вложил в него художник, но и любящим его, художника, этими созданными сотворенными чувствами?

А может быть. Живой создан из такого вещества? Не весь, конечно, а его глаза… Может быть, когда на него, Кина, смотрят такие добрые, такие все понимающие глаза Живого, то этот взгляд принадлежит не только Живому, но кому-то еще? Парфюмерический образ?.. Уважаемый профессор Бер, теперь вы не хотите ничего видеть дальше кончика носа Живого, этот нос заслонил от вас его глаза. Вы боитесь, вы не умеете в них глядеть, они для вас всего лишь сочетание окружностей.

А Кин смотрел в эти глаза часами, он пытался увидеть в них отражение того, что видели эти глаза там, на той планете, откуда прилетел Живой. Кин много фантазировал, его воображение рисовало самые невероятные картины, но в одном он уверен совершенно твердо: глаза Живого привыкли смотреть в глаза друга, где-то в их глубине запечатлен его образ и он воскресает, когда Живой видит перед собой Кина. И никакой шок не замутил этого взгляда.

Конечно, профессор Бер в чем-то, несомненно, прав. Да, обоняние играет очень важную роль в жизни Живого. Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно наблюдать за ним на прогулках. Кажется, что каждый предмет, как магнит, притягивает его своим запахом. В эти минуты Живой действительно как бы весь подчиняется своему носу, идет у него на поводу. Но стоит только подойти к Живому, обратиться к нему с каким-нибудь словом, и он весь превращается в глаза. Может быть, если бы Марс был необитаемой планетой, если бы он весь был таким, как этот заповедник на Большом Сырте, то для знакомства с ним Живому хватило бы одного носа. Но к одушевленному Живой обращает свой взгляд. И не потому ли так бесконечно выразительны его глаза, что в них нет застывшего отражения мертвых вещей, а есть лишь теплый свет других глаз, которые смотрели на Живого, делясь с ним радостью, печалью, надеждами, сомненьями, ища у него участия и поддержки?

Нос Живого — это его естественное достояние, но глаза — разве они принадлежат только их владельцу? Если они внимательные, умные, добрые, то это потому, что к ним было обращено чье-то внимание, ум, доброта. Глаза — это драгоценные камни, они принадлежат нам, но их искренность и чистота — подарок наших друзей. Кто подарил глаза Живому? И как упростилась бы вся эта загадка, над которой Кин, Бер и Ар ломают себе сейчас голову, если бы можно было с уверенностью сказать, что и сам Живой — это подарок, посланный с какой-то неведомой планеты на другую и случайно попавший на Марс.

Как существо Живой загадочен, он таит в себе много непонятного для нас. Но как подарок — он воплощенная откровенность, именно таким могло бы быть живое произведение искусства, если бы оно вообще было осуществимо.

Разве мы изучаем подарки? Разве нас интересует, из чего они сделаны? Мы ищем, нет, не ищем, а находим в них и ценим особые, не уловимые никакими приборами признаки, которые говорят нам о тех, кто хотел подарить нам частицу самого себя. И как трудно вложить эту частичку в камень, в металл, в дерево. Они покорно принимают ту форму, которую мы желаем им придать, но как ожесточенно сопротивляются, когда мы хотим заставить их перешагнуть грань, отделяющую мертвое от живого, форму от выражения. Кажется, что в одном камне собирается тогда упорство всех камней вселенной, и он, принимая новую форму, отступая под натиском резца и молота, упрямо хранит свое каменное молчание, свое каменное равнодушие ко всему живому.

Но жизнь, комочек жизни в руках художника, уже наделенный способностью чувствовать и выражать свои чувства, разве он не оказывал бы такого же сопротивления, разве он не вступил бы в ожесточенную борьбу за право оставаться самим собой, за право чувствовать и выражать свои чувства по-своему? Сколько времени должна была бы длиться такая борьба? И что надо было сделать, чтобы победить в ней? Каким оружием сражаться? Но как счастлив был бы тот, кто, глядя в глаза Живому, мог бы сказать себе: «Вот капельки жизни, которые не знали, что такое радость и тоска, дружба и одиночество, это я зажег в них мир своих чувств и они способны перенести их в любой уголок вселенной и рассказать обо мне каждому, кто заглянет в них с той ласковой тревогой, с какой все живое должно смотреть в глаза друг другу».

Кто создал твои глаза, Живой? Кто был твоим другом, кого ты видишь, когда с таким доверием смотришь на меня? Ведь не здесь же за несколько дней я завоевал твою любовь? Я еще не успел ничего для тебя сделать такого, чтобы заслужить твою признательность. Но я постараюсь, я не дам тебя в обиду никаким гипотезам, посягающим на нашу дружбу. Я докажу всем… Доказательство — сухое, колючее, недружелюбное слово. Кин тяжело вздохнул. В комнате послышался легкий шорох, и влажный холодный нос Живого уткнулся в свесившуюся с постели руку ученого.

ДЕЛИКАТНОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ПРОФЕССОРА ИРА НА ДИСПУТЕ О «ЖИВЖИВКАХ»

— Профессор, пожалуйста, не забудьте, что вы обещали выступить сегодня на диспуте о живживках, — сказала профессору Иру молоденькая сотрудница отдела звукозаписи, специально в ожидании его прихода караулившая у двери кабинета.

— Я обещал выступить… Но позвольте, я не имею о живживках ни малейшего понятия.

— Это еще раз доказывает, профессор, что вы совершенно оторвались от жизни. Вы, наверное, даже газет не читаете?

Газет профессор Ир действительно ни разу не брал в руки с тех пор, как началась его лихорадочная погоня за бусукой. Он не умел заниматься двумя делами сразу, а ко всякому чтению он привык относиться очень серьезно.

— Но вы же знаете, что я ужасно занят. Через несколько дней мы должны сдать в печать девятый том Рига, а комментарии еще не готовы.

— Но, профессор, вы же обещали выступить…

— Да, я, кажется, что-то действительно обещал, но я думал тогда, что моя работа будет к этому времени уже закончена, а сейчас я решительно не могу.

— Но ваше имя стоит на пригласительных билетах. Получится очень неудобно: библиотека устраивает диспут, все в нем горячо заинтересованы, будет масса студентов, будут живживки, а директора библиотеки не будет. Это нехорошо. Придите и произнесите хотя бы несколько слов!

— Я охотно бы это сделал, но, повторяю, я ничего не знаю об этих живживках.

— Я могу включить ваш радиоприемник, вы прослушаете доклад, вам станет все ясно, а потом вы придете, посмотрите сами на живживок и скажете, что вы о них думаете. Профессор, это совершенно необходимо и займет у вас не больше двадцати минут.

— Ну, раз вы так настаиваете, хорошо, я постараюсь. — Профессор улыбнулся обрадованной сотруднице, вошел в свой кабинет и сразу же погрузился в разложенные на столе бумаги.

За последние дни его изыскания продвинулись довольно далеко. Профессор пришел к выводу, что древние лирики были вынуждены иногда прибегать к иррациональным выражениям: ведь есть же в математике иррациональные числа. Лирики неизбежно должны были иногда за отсутствием необходимого им слова прибегать к комбинациям слов, где нарушались их обычные, рациональные, осмысленные связи. Так, скажем, описывая сложности, с которыми сталкивался древний тид, пытаясь вычислить длину диагонали квадрата, сторона которого равна одному метру и соответственно х =, лирик мог бы написать:

Здесь выражение «тид съел бусуку» передает иррациональный, практически недостижимый характер извлечения квадратного корня из двух. Профессор посмотрел на толстую папку, где лежала рукопись его работы «Введение к бусуке». По своему объему рукопись во много раз превышала статью Рига. Ясно, что включать всю работу в комментарий не следует. Очевидно, придется выпустить ее отдельным изданием, а в комментарии к сочинению Рига сделать соответствующую сноску: см. «Введение к бусуке» профессора Ира. Это позволит своевременно выпустить в свет сочинение Рига и даст возможность профессору еще некоторое время поработать над своей рукописью, уточнить некоторые формулировки в главе о растопырках.

В правильности своих выводов о четырках и вертуне профессор почти не сомневался, они естественно вытекали из лирической природы бусуки. Но растопырки продолжали его беспокоить. Что такое растопырки и зачем они нужны лирику, профессор не мог еще сформулировать достаточно точно. Между тем медлить с этим было нельзя, так как «Введение к бусуке» станет настоятельно необходимо сразу же после выхода в свет сочинений Рига. Профессор стал перечитывать раздел о растопырках, но громкий голос докладчика оторвал его от работы. Профессор досадливо поморщился и хотел выключить радио, но, вспомнив свое обещание, вздохнул и стал слушать.

— …Живживки, — говорил оратор, — болезненное явление в среде нашего студенчества. Мы должны решительно осудить живживок. Что такое живживчество? Это слепое поверхностное подражание жителям неизвестной нам планеты. Оно размагничивает нашу научную молодежь. (Голос из зала: «Неправда! Это еще требуется доказать!») Я как раз и собираюсь перейти к доказательствам и прошу не перебивать меня выкриками с места. Представители живживок получат слово и смогут высказаться. Некоторые думают, что живживчество — это всего лишь мохнатый беретик с торчащими ушками и пришитая сзади к брюкам или юбке длинная живживка из ворсистой материи. Некоторые утверждают, что это лишь невинные знаки межпланетной солидарности живых существ. Так ли это? Имеем ли мы дело с признаками межпланетной солидарности или, наоборот, с желанием противопоставить себя другим жителям своей собственной планеты?! Я думаю, что последнее гораздо вернее. (Голос из зала: «Неправда! Живживки хорошие товарищи!») Я не отрицаю, что среди живживок есть много хороших студентов, есть даже отлично успевающие по всем предметам и помогающие другим.

И все же я хочу остановиться на поведении живживок. Они дошли до того, что все свое свободное время отдают сочинению песен. Работники библиотеки могут подтвердить, что некоторые живживки часами просиживают в отделе древнелирической литературы. Не странно ли, что появление на нашей планете представителя другого научного мира, воплощающего в себе высшие достижения физики и математики, вызывает почему-то у живживок интерес к древней лирике. Казалось бы, следовало ожидать совершенно противоположного. Поймите меня правильно. Я не против лирики как таковой. Я не пытаюсь воскресить те времена, когда все лирическое подвергалось незаслуженному гонению. Я сам в детстве сочинял считалки и физматки. Чтобы не быть голословным, я даже могу прочесть вам одну из своих физматок. (Голоса из зала: «Не надо! Не надо!»).

Но посмотрите, посмотрите, какую песню сочинили живживки, ее текст очень показателен:

Живживки в своей песне утверждают, что космическая весть — это улыбка, но на улыбке в космос не полетишь! Я уверен, что полет в космос, осуществленный жителями неизвестной нам планеты, это результат упорной научной работы, а не легковесных песенок и улыбочек. Готовясь к своему сегодняшнему докладу, я специально вновь прочитал все сводки, поступающие в академический вестник с Большого Сырта. В них ничего не говорится об улыбках уважаемого коллеги Живого. Тем более нечего улыбаться нам. Я вижу, что некоторые улыбаются, слыша эти мои слова, но это не мешает мне их повторить, да, нам нечего улыбаться.

Наукой доказано, что нельзя одновременно улыбаться и серьезно мыслить, а мы должны мыслить очень серьезно, наша серьезность должна соответствовать серьезности стоящих перед нами серьезных задач по ликвидации серьезного отставания в области освоения космоса. Пусть представители живживок объяснят нам, чему они улыбаются и долго ли они собираются улыбаться!

— …Предыдущий оратор закончил свое выступление вопросом, почему мы, живживки, улыбаемся. Я отвечу ему, мы улыбаемся потому, что у нас очень хорошее настроение. Мы очень рады тому, что на нашей планете появилось новое живое существо. Я думаю, что когда наш уважаемый докладчик появился на свет, это тоже доставило всем окружающим радость, а не огорчение. Он говорил о том, что в сводках ничего не упоминается об улыбках почтенного коллеги Живого. Я позволю себе предположить, что когда родился докладчик, он тоже первое время не улыбался, никто не родится с улыбкой на губах, но рождение нового существа вызывает радостную улыбку на лицах других! Мы считаем, что мы должны приветствовать коллегу Живого улыбкой и мы верим в то, что когда-нибудь он улыбнется нам в ответ. (Возглас из зала: «Правильно!»).

Докладчик говорил, что нельзя одновременно улыбаться и серьезно мыслить. Это неверно. Рождение новой мысли ученый приветствует улыбкой! И, может быть, самая счастливая улыбка во вселенной была на лицах создателей космического корабля, когда они увидели торжество своих научных идей.

Докладчику не нравятся наши ушастые береты и живживки. Но пусть он ответит мне прямо: если бы уважаемый коллега Живой подарил ему такой берет и живживку, отказался бы он их носить или нет? Я думаю, что он счел бы для себя высокой честью принять такой подарок. Возможно, в той части космического корабля, которая не попала на Марс, и были какие-нибудь подобные подарки, которые вез с собой Живой на другую планету. Что же дурного в том, что мы сами решили изготовить себе что-нибудь, постоянно напоминающее нам о Живом, и воспользовались для этого его характерными отличительными признаками? Напомню докладчику то, что известно каждому школьнику: «Подарок есть вещь, изготовленная для другого и несущая на себе отпечаток создавшей его личности». Коллега Живой не мог нам ничего подарить, мы сделали эти подарки сами. Сейчас мы думаем о том, какой приготовить подарок Живому от имени марсианского студенчества. Мы объявили конкурс на лучший подарок и предлагаем всем принять в нем участие.

— …На нашем диспуте, — профессор Ир узнал голос молодой сотрудницы отдела звукозаписи, — обещал выступить директор библиотеки и издательства. Мы должны прислушаться к мнению старших товарищей… Я думаю, что профессор Ир…

Но сам профессор Ир решительно не знал, что и думать об этой странной дискуссии. Ему ясно было только то, что какие-то молодые люди в чем-то подражают в своей одежде космонавту, над изучением которого работает группа академика Ара. Но профессор был так увлечен все это время проблемой бусуки, что совсем перестал интересоваться сообщениями с Большого Сырта. «Пусть каждый занимается своим делом», — такого правила профессор Ир придерживался с юношеских лет и никогда в этом не раскаивался. Однако надо все-таки спуститься в зал. Надо посмотреть на этих живживок. Во всяком случае, выступление их представителя пришлось профессору по душе. Конечно, он воздержится от того, чтобы навязывать кому бы то ни было свое мнение. Ну что может он, профессор Ир, сказать им полезного об этих самых живживках? В разгоревшемся в зале споре чувствуется, что обе стороны вкладывают в эту полемику весь жар своей души. И профессор, наверное, также бы горячился, если бы и перед ним стоял вопрос, носить ему эту живживку или нет. Но увы, он уже вышел из того возраста, когда фасон и покрой его брюк могли вызывать в нем какое бы то ни было волнение. А вот насчет улыбки живживки, несомненно, правы. Тут он хотел бы их поддержать. Но надо это сделать как-нибудь потоньше, поделикатнее, чтобы никого не обидеть.

Выйдя из лифта, профессор направился по коридору к актовому залу, где происходила дискуссия. Но, не доходя нескольких шагов до двери, он вдруг остановился как вкопанный перед большим объявлением: «Все на дискуссию о живживках!» С листа бумаги прямо на него в упор смотрела… бусука! Четырки, вертун и злополучные загадочные растопырки — все мгновенно встало на свои места. Профессор распахнул двери, как вихрь, ворвался в зал, метнулся к представителям живживок, сорвал с первого же попавшегося ему под руку ушастый беретик и с торжествующим криком бросил его в воздух!

ЭПИЛОГ

РАЗГОВОР НА ПЛОЩАДИ ИМЕНИ ЖИВОГО

— Значит, он все-таки участвовал в создании межпланетного корабля?

— Да, несомненно, я мог бы назвать его нашим главным советчиком.

— Маэстро Кин тоже был в этом уверен. Они были неразлучными друзьями. После шести месяцев наблюдений академик Ар сказал: «Кин, вы — та среда, в которой Живой чувствует себя лучше всего, и он должен всегда оставаться с вами». Но в городе Живой очень грустил, и тогда было решено перенести Музей необычайных метеоритов сюда, на Большой Сырт. Живой прожил здесь двенадцать лет. Его все очень любили, он был веселый и добрый. Но иногда он тосковал, особенно в звездные ночи, он садился, прижимал к себе задние четырки и выл тихо и протяжно. Один маэстро Кин мог его тогда успокоить. Когда Живой заболел, его лечили наши лучшие доктора, они лечили его долго, но не смогли вылечить. Маэстро Кин очень боялся, что он не сумел окружить Живого всем необходимым и Живой умер от тоски.

— Нет, он умер от старости.

— Сначала мы хотели поставить ему очень большой памятник, чтобы он был виден издалека. Но ведь вы знаете, Живой был невысокого роста, и поэтому маэстро Кин сказал, что статуя должна быть такой, каким был Живой, чтобы и через тысячи лет те, кто будет на него смотреть, видели его таким, каким мы его знали.

Маэстро Кин отобрал для статуи самый лучший метеоритный камень из сокровищницы своего музея. Он говорил, что статую надо обязательно изваять из метеорита, в память о том, что Живой пришел к нам из космоса. Было очень много проектов и памятника и постамента. Но в конце концов остановились на этом. На больших постаментах Живой смотрел на нас свысока, а это было не в его характере.

Вы хотели знать, что здесь написано? Эти несколько строк сочинила одна школьница:

ОН БЫЛ ВЕСЕЛЫЙ, ГРУСТНЫЙ И ЛОХМАТЫЙ,

ГОНЕЦ ВЕНЕРЫ ИЛИ СЫН ЗЕМЛИ,

ОН БЫЛ ВО МНОГО РАЗ СЛОЖНЕЙ, ЧЕМ ATOM,

ВСЕХ ТАЙН ЕГО ПОСТИЧЬ МЫ НЕ СМОГЛИ.

ОН БЫЛ СЛОЖНЕЕ И ГОРАЗДО ПРОЩЕ,

ДОВЕРЧИВЫЙ, ЖИВОЙ МЕТЕОРИТ.

МЫ В ЧЕСТЬ НЕГО НАЗВАЛИ ЭТУ ПЛОЩАДЬ.

ОН БЫЛ ЖИВОЙ. ЗДЕСЬ ПРАХ ЕГО ЗАРЫТ.

Высокий космонавт подошел к гранитному постаменту, ласково потрепал каменную голову собаки, потом вынул из петлицы комбинезона красный цветок и бережно положил его к ногам Живого.

Я ПРИЗНАТЕЛЕН АКАДЕМИКУ АРУ…

Есть ли жизнь на Марсе? Возможна ли «война между физиками и лириками»? Существует ли на какой-либо из планет «парфюмерическая цивилизация?» Прочитав маленькую юмористическую повесть «Четыре четырки», где, как принято говорить, «затрагиваются все эти вопросы», я не задумывался ни над одним из них. Очевидно, менее всего беспокоили они и самого автора, и Марс понадобился ему всего лишь как традиционная сценическая площадка, на которой испокон веков происходят разные фантастические события.

Марсиане, с которыми я познакомился, не похожи на тех с головы до ног механизированных завоевателей, которые смотрели на меня со страниц давно прочитанных книг. И я был признателен и академику Ару, и профессору Беру, и маэстро Кину за то, что они окружили таким вниманием и заботой случайно попавшую к ним в гости нашу земную собаку. Временами мне даже хотелось помочь им вывести их из тех заблуждений, в которые каждый из них попадал, «абсолютизируя» свою гипотезу и считая, что именно он нашел единственно правильный путь к решению загадки Живою. Но Живой в повести — это не только живой организм, но и подарок от земной человеческой жизни, причем именно такой, которая руководствуется высокими принципами. Кстати, к этому выводу постепенно приходят и герои повести, преодолевая свои ошибки и заблуждения. Над этими ошибками можно смеяться — особенно над выкладками профессора Ира, но в чем-то они поучительны и для нас. И, ратуя за содружество всех наук, за то, чтобы ученый имел широкий взгляд на мир, а не замыкался только в узких рамках своей профессии (помнится, еще Герцен писал об этом), автор повести защищает идею, дорогую сердцу каждого, кто имеет дело с подготовкой молодых специалистов, начинающейся, собственно говоря, со школьной скамьи.

В повести звучат любовь к жизни и глубокое уважение к науке, все отрасли которой в конечном счете служат защите и сохранению жизни, — в этом их великое, нерасторжимое единство.

В. В. ПАРИН, профессор, действительный член Академии медицинских наук СССР.

Никита Владимирович Разговоров

ФОРМУЛА НЕВОЗМОЖНОГО

«Разрешите прогуляться по планете»

Мудрые мужи, всеведущие составители инструкций! Вы знаете, что надлежит делать при пожаре и наводнении, что — если попадешь в водоворот, и что — если укусит незнакомая собака. Вы установили, что улицы надо переходить на перекрестках. Вы совершенно справедливо запрещаете высовываться из окон троллейбусов и приходить на танцплощадки в нетрезвом виде. Вы настоятельно рекомендуете не гладить синтетические ткани горячим утюгом.

Ваши потомки, о незнающие сомнений составители инструкций, верны вашим заветам.

Когда «Юрий Гагарин» после встречи с метеоритом был вынужден совершить посадку на этой планете, его экипаж, несмотря на смертельную опасность, не нарушил правил. Инструкция предписывала совершать не менее двенадцати витков вокруг неисследованных планет. И «Юрий Гагарин» совершил все двенадцать, хотя регенераторы, испорченные страшным ударом, не справлялись с углекислотой, хотя в пробитом отсеке температура упала до 82 градусов по Кельвину, а в рубке — до минус 82 по Цельсию. Двенадцать оборотов, пока не были достоверно установлены показатели атмосферы и ионосферы планеты. Двенадцать витков, каждый из которых мог стать последним.

Задыхаясь и замерзая, люди допустили только одно нарушение инструкции. Пункт «д» параграфа 17 предписывал разбить предохранительное стекло кнопки «С9» посредством специального молотка, подвешенного рядом, а Алексей Новиков, кибернетист, разбил его собственным локтем.

Позднее, когда живительный воздух, похожий на воздух родной Земли, наполнил легкие космонавтов, командир звездолета Прошин сделал Новикову строжайший выговор.

— Вы думаете, — сказал он, тяжело и часто дыша, — вы думаете, зря подвесили спецмолоток? Разбивая стекло локтем, вы могли нарушить герметичность комбинезона.

И биофизик Резницкий кивнул, подтверждая слова командира, и Новиков виновато развел руками.

В нежно-зеленом небе пылало чужое красноватое солнце, недвижно стоял лес, на горизонте громоздились зубчатые рыжие холмы. Велик был соблазн заняться исследованием этой планеты. Здесь хорошо дышалось. Здесь легко ходилось: планета была поменьше Земли. Но «Юрий Гагарин» требовал серьезного ремонта, а экипаж его состоял всего из шести человек, и Прошин, командир, не счел возможным тратить время на приведение в порядок киберразведчиков, которые, на свою беду, хранились в отсеке, пробитом метеоритом.

На исходе вторых суток (сутки здесь составляли семнадцать с четвертью земных часов) из фиолетовых зарослей высунулась отвратительная жующая морда на длинной чешуйчатой шее.

— Привет, — негромко сказал кибернетист Новиков, первым заметивший гостя. — Посмотрите, ребята, на этого красавца.

Биофизик Резницкий кинулся за фотоаппаратом, но «красавец», видимо, не был склонен к популярности. Продолжая жевать, он попятился и исчез в зарослях. Послышался треск ломаемых деревьев, потом все стихло.

— Командир, — взмолился Новиков, — не будьте жестокосердны, разрешите прогуляться по планете.

— У нас другая задача, — сказал Прошин. — Нам нужно спешить.

Резницкий кивнул, подтверждая слова командира. Затем он произнес ломким голосом, похожим на голос обиженного ребенка:

— Трехчасовую вылазку, полагаю, можно бы сделать. Вездеход не пострадал. А первичную информацию следовало бы собрать.

Прошин вопросительно взглянул на бортинженера, тот коротко махнул рукой: пусть, мол, идут, управимся.

— Хорошо, — сказал Прошин. — Отправляйтесь, Сергей Сергеевич, и вы, Алексей. Ровно через три часа прошу быть на месте. До наступления темноты.

Так вот и получилось, что Резницкий и Новиков отправились в свой злополучный поход.

Вездеход, покачиваясь на неровностях почвы, описал большую дугу вдоль лесной опушки и вышел к рыжим холмам. Дважды Новиков останавливал машину, и Резницкий брал информацию: пробы грунта и образцы растительности. Перевалив через гряду холмов, вездеход некоторое время шел по плоской, как стол, равнине. Она была будто спекшимся черным стеклом выложена. Из-под гусениц летели стеклянные брызги. Резницкий и здесь взял образцы.

— Что это? — полюбопытствовал Новиков. — Обсидиан?

— Н-не похоже, — задумчиво отозвался Резницкий, разглядывая черные стекляшки на ладони.

Новикову надоела ровная езда, он повернул к лесу, стоявшему километрах в двух фиолетовой стеной, и прибавил скорость. Резницкий взглянул на спидометр и молча перевел рычаг назад — привел скорость в соответствие с ИПДП — Инструкцией по Поведению на Других Планетах.

Вездеход продирался сквозь лес. Тугие ветки с фиолетовыми лопатообразными листьями стегали по смотровым стеклам.

— Где же эти три «е»? — ворчливо сказал Новиков.

— Что? — не понял Резницкий.

— Ну, длинношеее.

— Н-да. Не видно… Позвольте, а это что?

Новиков посмотрел вбок, в указанном направлении, и увидел за купой деревьев, как ему показалось, этажерку. Он подъехал ближе. Лес поредел, расступился, открылась поляна. На вертикальных опорах лежали в три этажа огромные плиты. Кое-где столбы покосились, и вокруг них валялись обломки плит. Все было сделано из того же черного стекла. Вьющиеся растения густо оплетали черные столбы.

— Ну вот, — возбужденно сказал Новиков, доставая кинокамеру. — Поздравляю. Такое сооружение могли воздвигнуть только разумные существа.

Разведчики откинули люк и собрались было вылезти наружу, как вдруг услышали тяжкий топот и треск. На поляну, ломая заросли, выбегало зверье, словно сошедшее со страниц учебника палеонтологии. В смотровых стеклах замелькали чешуйчатые бока, пилообразные хребты и длинные шеи со страшными мордами. Целое стадо ящеров, волоча тяжелые хвосты, торопливо прошло мимо вездехода, — и тут появились теннисные ракетки.

Их было несколько штук. Они были ростом метра в три, но формой напоминали именно теннисные ракетки. Подняв над черными массивными рукоятями решетчатые лопасти, они летели, почти задевая траву.

Новиков коротко свистнул, переглянулся с Резницким. Затем он захлопнул люк и включил двигатель. ИПДП предписывала в случае встречи с неизвестными беспилотными устройствами немедленно выйти из зоны возможного столкновения и удалиться на расстояние, соответствующее скорости и направлению упомянутых беспилотных устройств.

Вездеход помчался назад, но на втором десятке метров резко остановился. Разведчиков тряхнуло, заскрипели предохранительные ремни, благодаря которым они избежали удара о пульт управления. Двигатель продолжал работать, гусеницы рвали почву, но вездеход стоял, словно упершись в невидимую стену. В смотровых стеклах мелькнули две-три ракетки.

— Вот я вас! — зло сказал Новиков и повернул машину влево.

Но и влево путь был закрыт. И вправо тоже. Лишь в одном направлении вездеход мог двигаться свободно в ту сторону, куда шли ящеры.

— Они загоняют нас куда-то, — сказал Резницкий. — Вызовите Прошина.

На экране телесвязи появилось озабоченное лицо командира.

— Что случилось?

— Невидимое препятствие, — сказал Новиков. — Могу двигаться только в одном направлении, а туда бежит зверье…

— Какое зверье?

Новиков коротко доложил обстановку.

— Попробуйте остановиться и переждать, — сказал Прошин.

Новиков остановил машину. И тотчас страшная сила прижала разведчиков к сиденьям. Тело налилось такой тяжестью, будто кровь превратилась в ртуть, черная пелена застлала глаза, лица безобразно исказились от деформации кожи. Космонавтам не впервой было испытывать подобные перегрузки, но менее всего они ожидали столкнуться с ними здесь.

— Двенадцать «же», — прохрипел Новиков.

Он потянулся к рычагу и, мыча от пронзительной боли в костях, включил сцепление. Вездеход двинулся, ощущение тяжести исчезло. Но оно возникало каждый раз, как разведчики пробовали изменить курс. Тяжесть гнала машину вперед и вперед, в одном направлении, вслед за зверями.

— Влипли, — сказал Новиков. — Гравитационная ловушка.

Резницкий, поджав губы, внимательно смотрел на черную ракетку, которая летела справа от вездехода.

— Сергей Сергеевич, — тихонько сказал Новиков, — мне очень хочется угостить этих решетчатых тварей плазменной струей.

— Чепуха, — ответил Резницкий. — Это роботы. Они гонят зверей и приняли вездеход за животное, которое сопротивляется. У них, видно, такая программа.

— Что же будем делать?

— ИПДП позволяет применять оружие только в случае прямого нападения. Прямого нападения нет. Будем выжидать.

Всю ночь вездеход шел, освещая фарами чешуйчатые туловища зверей. Долго тянулось слева не то озеро, не то стеклянная равнина, она отсвечивала розовым, потом местность стала холмистой. Ящеры, видно, устали, они плелись еле-еле, и вездеход шел на малой скорости в середине стада, и свернуть по-прежнему мешала невидимая стена.

Утро наступило сразу, без рассветных сумерек. Впереди в рыжем склоне холма зияло полукруглое отверстие, и в это отверстие начали втягиваться звери.

Новиков взглянул воспаленными глазами на Резницкого.

— Хватит. Надо вылезать из машины. Я в этот чертов туннель не поеду.

— Да, пожалуй, — отозвался Резницкий.

Он перекинул через плечо ремешок кинокамеры и взял футляр с бортовым журналом. Новиков быстро рассовал по карманам обоймы к плазмострелу, взвалил на спину портативную рацию и выключил двигатель. Затем, преодолевая навалившуюся тяжесть, затянул тормоза и вылез из машины. За ним выполз Резницкий. Перегрузка сразу исчезла. Новиков освобожденно вздохнул и вдруг отшатнулся: на него летела ракетка. Он выхватил плазмострел, но робот деликатно обогнул его. Разведчики отбежали в сторону. Они смотрели, как несколько роботов повисли вокруг вездехода.

— Кишка тонка. — Новиков криво усмехнулся: — Стараются сдвинуть — не выходит… Дайте-ка кинокамеру.

Прилетела целая стая роботов. Они окружили машину, выпустили крючковатые манипуляторы. Зарываясь заторможенными гусеницами в землю, подымая клубы пыли, вездеход сдвинулся с места и медленно скрылся в черной дыре туннеля, уже поглотившей зверей. На разведчиков роботы не обратили ни малейшего внимания.

Серые существа

Новиков поставил рацию на мягкую фиолетовую траву и связался с «Юрием Гагариным». Слышимость была скверная. Новиков охрип, пока прокричал Прошину о случившемся, каждую фразу приходилось повторять. Прошин запеленговал место, где находились разведчики, и обещал через час вылететь за ними на вертолете — как только его соберут.

Новиков повеселел.

— Сергей Сергеевич, — сказал он, — я проголодался. Нет ли у вас в кармане баклажанной икры?

Они подкрепились шоколадной пастой и решили немного прогуляться, не отходя, впрочем, далеко от того места, которое запеленговал Прошин. Идти было необыкновенно легко, и воздух был свеж и приятен.

— Надо задержаться на этой планете, — говорил Резницкий. — Чужая разумная жизнь — не шутка. Впервые сталкиваемся.

— Да, — отвечал Новиков. — Надо убедить Прошина. Разыскать тех, кто управляет роботами…

Вдруг они разом остановились. Знакомое ощущение тяжести навалилось, пригнуло их к земле. С трудом передвигая ноги, они сделали еще несколько шагов — перегрузка стала нестерпимой. Разведчики отступили. Они пошли вдоль невидимой преграды, нащупывая ее вытянутыми руками.

— Гравитационная стена, — сказал Новиков. — Кто-то определенно хочет познакомиться с нами… Интересно, высока ли она?

Он подобрал камень и швырнул его вверх, в сторону преграды. Сначала камень летел по привычной для глаза баллистической кривой, потом резко свернул вниз и с необычайной силой врезался в почву. Разведчики принялись метать камни. Вскоре они поняли, что гравитационная стена была не вертикальной, а искривлялась внутрь.

— Привет, — сказал Новиков, шумно отдуваясь. — Мы под сплошным колпаком.

— Вызывайте Прошина, — сказал Резницкий. — Лететь сюда нельзя. Вертолет не пройдет сквозь купол.

Прошин встревожился, выслушав сообщение разведчиков.

— Ищите проход! — закричал он. — Не теряйте времени, идите вдоль стены и ищите проход. Слышите, Алексей? Будьте осторожны! Будьте осторожны! Связывайтесь со мной каждый час!

И разведчики пошли вдоль невидимой стены.

— Заметьте, Алеша, — сказал Резницкий своим высоким ломким голосом: — растительность здесь другая.

И впрямь, деревья здесь были низкорослые, с прямыми белыми стволами и, видимо, слаборазвитой корневой системой. Не то, что джунгли в районе посадки корабля…

Новиков остановился, схватил Резницкого за руку.

— Ущипните меня, Сергей Сергеевич… Я брежу…

Резницкий посмотрел в направлении взгляда Новикова. Справа, в глубине рощи, что-то мелькало. Было похоже, что крутится огромное вертикальное колесо — вроде тех, что издавна ставят на Земле в местах массовых гуляний.

Разведчики переглянулись и быстро направились в глубь рощи.

— Там люди сидят, — сдавленным шепотом сказал Новиков. — Как у нас в парках… Бред какой-то…

Они вышли на большую поляну и остановились, пораженные. Крутилось аттракционное колесо с подвесными креслами, в креслах сидели бледно-серые существа, похожие на людей… И в то же время непохожие. Вокруг колеса бродили и лежали на траве такие же существа — видно, ждали своей очереди. Они не носили одежды. У них были непропорционально маленькие головы, длинная шея переходила в туловище, расширяющееся книзу, руки-коротышки едва доходили до живота, а ноги были толстые, массивные, как тумбы. Чем-то эти существа напоминали кенгуру.

Они молчали. Ни выкрика, ни смеха, ни обрывка разговора. В полной тишине существа крутились на колесе, то взмывая на пятидесятиметровую высоту, то проносясь над густой травой, а другие молча ждали своей очереди.

Так вот они, повелители роботов, разумные существа чужого мира, носители Иной Цивилизации! Впервые, впервые вас отыскали в безбрежном Космосе люди Земли. Братья по Разуму! Долго мечтали мы, люди Земли, о Великом Контакте — и вот он настал, исторический миг…

Воодушевление победило естественную осторожность. Разведчики пошли к Братьям по Разуму, протягивая им дружественно руки.

— Дорогие товарищи! — закричал Новиков, сияя от счастья. — Дорогие друзья! Вы не понимаете нашего языка, но это ничего! Мы обязательно поймем друг друга…

Братья по разуму вели себя странно. Они не обратили на разведчиков никакого внимания. Кое-кто из них, правда, оглянулся на голос, но тут же, скользнув взглядом, отвернулся. Улыбки погасли на лицах разведчиков. Новиков встал на пути одного существа, которое брело вокруг колеса, и знаками показал, что хотел бы с ним поговорить. Существо равнодушно взглянуло ускользающими узкими глазками и медленно свернуло в сторону. Оторопь взяла Новикова: таким холодным взглядом могла бы посмотреть лягушка.

— Не забывайте ИПДП, — проворчал Резницкий, — держитесь от них подальше.

И тут же присел возле существа, лежащего в траве, и принялся внимательно его разглядывать.

— Алеша, — позвал он негромко. — Очень интересно: у них на черепе третий глаз.

Действительно, на голой макушке была небольшая прорезь, полуприкрытая пленкой. Вот пленка дернулась, открылся водянистый глаз, затем он снова задернулся. Новиков испытал гадливое чувство.

— Очень интересно, — повторил Резницкий. — Третий, теменной глаз был когда-то у панцирноголовых земноводных. Он и теперь остался у некоторых осетровых рыб, сомов, ящериц…

— У ящериц? — усомнился Новиков.

— Да, у ящериц. Только у них теменной глаз закрыт кожей. Но устроен он, как обычный, соединяется с мозгом непарным нервом. У некоторых ящериц он даже воспринимает различие в освещении.

— Что-то они мне не особенно нравятся, эти здешние, — сказал Новиков. — Непохоже, что они управляют роботами. Может, наоборот?

— Ну, бросьте.

— А чего? Описал же Свифт страну, где лошади управляют людьми…

Между тем колесо крутилось все быстрее. Кресла с серыми существами взмывали к небу и падали вниз, и снова взмывали.

— А кожа у него мелкочешуйчатая, — сообщил Резницкий. — Пальцы на руках очень слабо развиты… Интересно было бы взглянуть на зубы…

— Только не кладите ему палец в рот, — рассеянно сказал Новиков, глядя на колесо. — Ничего себе раскрутили. Тихие, а любят острые ощущения… Ох! — вырвалось у него.

Серое тело вылетело из подвесного кресла. Подброшенное центробежной силой, оно взвилось в зеленое небо, перекувырнулось и с глухим стуком упало на землю.

— Остановите колесо! — заорал Новиков и бросился к упавшему телу.

Резницкий побежал за ним. Помощи никакой не требовалось: серое существо разбилось в прах. Обитатели рощи не спеша сходились к месту происшествия, молча смотрели на труп сородича, молча брели дальше на своих тумбообразных ногах.

Вдруг, откуда ни возьмись, появилась теннисная ракетка. Она выпустила манипуляторы, подхватила труп и умчалась куда-то, скользя над травой и ловко огибая деревья.

А колесо все крутилось, правда, уже медленнее.

— Ф-фу! — выдохнул Новиков, обращая к Резницкому расстроенное лицо. — Духотища какая… он отер пот со лба и шеи. — Что скажете, Сергей Сергеевич?

— Пойдемте-ка, Алеша, к стене. Надо искать проход.

— Пойдемте…

Их внимание привлекли небольшие усеченные пирамидки, стоявшие тут и там на поляне. Они были из того же черного стекла, и на каждой был желтый круг, а внутри круга — черный квадратик.

Подавленные, молчаливые, разведчики вернулись к невидимой стене и пошли вдоль нее. Среди деревьев то и дело мелькали серые тела обитателей рощи, но разведчикам уже расхотелось устанавливать с ними контакт.

— Сдается мне, — сказал Новиков, — что мы попали на планету непуганых идиотов.

Резницки промолчал. Он никогда не делал обобщений, пока не накапливал достаточной информации.

Резницкий нарушает ИПДП

Прохода не было. Разведчики убедились в этом, когда к концу дня вернулись к тому месту возле рыжих холмов, где в загадочном тоннеле исчез вездеход. Гравитационный колпак накрывал добрую сотню квадратных километров.

— Неужели эта мощная силовая защита существует лишь для того, чтобы оградить идиотов от зверья и других неприятностей? — сказал Новиков. — Чтобы они тут ходили голышом и катались на колесе? Они ведь ничем не заняты, Сергей Сергеевич. Бродят по роще, валяются в траве, жрут из автоматических кормушек… Чем не райская жизнь?

— Да, — задумчиво отозвался Резницкий. — Райская жизнь…

— Но разумные существа должны здесь быть определенно, — продолжал Новиков. — Мы с вами угодили в какой-то инкубатор, птичник, если хотите, в котором они зачем-то содержат этих идиотов. А сами они где-то за пределами огороженной зоны. Согласны?

— Не знаю, Алеша, не знаю…

— Надо с ними связаться. Надо их искать.

Разведчики сильно проголодались и испытывали жажду. Вездеход, в котором был пятисуточный запас провианта, исчез, тюбик шоколадной пасты, обнаруженный Резницким в кармане комбинезона, давно опустел. Два часа назад они видели, как тихие идиоты потянулись к черным пирамидкам, стали извлекать из них какие-то желтые диски и меланхолично жевать эти диски, рассевшись на траве вокруг кормушек.

— Давайте попробуем, что за еда, — предложил Новиков, глотая горячую слюну.

— Нельзя, — сказал Резницкий.

— Знаю, что нельзя. — Новиков тяжко вздохнул. — Полжизни отдал бы за капсулу концентрата.

Резницкий тоже вздохнул.

Положение было просто отчаянным. Прошин, с которым они снова связались, очень тревожился.

— В самом крайнем случае, — сказал он, узнав, что прохода в стене не обнаружено, — в крайнем случае мы раздвинем стену корабельным тау-излучателем.

— Вряд ли удастся, — с сомнением ответил Новиков. — Павел Иванович, на планете существует разумная жизнь. Мы просим выслать кибер-разведчиков. Надо искать контакт с теми, кто создал здесь огороженную зону.

— Хорошо. Я вышлю кибер-разведчиков. Вызовите меня через час.

Резницкий и Новиков двинулись в глубь зоны. Вскоре роща расступилась и они увидели решетчатый купол, окруженный кольцевым рвом. Кроме купола на островке возвышалась большая башня, башенки поменьше, мачты, похожие на весла, воткнутые в землю, лопастью вверх, еще какие-то сооружения — все из того же черного стекла.

Ров был широк, метров в двадцать, и заполнен водой, похожей на земную. Разведчики постояли на берегу, вглядываясь в сооружения по ту сторону рва.

— Явно центр управления, — сказал Новиков. — А ров, должно быть, для того, чтобы эти слабоумные не могли прийти и что-нибудь испортить. Они, конечно, боятся воды.

Резницкий хмыкнул.

— А мы не боимся воды, правда, Сергей Сергеевич? — Новиков вопросительно посмотрел на биофизика.

— Воды мы не боимся, но…

— ИПДП не предусматривает запрещения форсирования водных преград, — быстро сказал Новиков.

— Ладно. — Ввиду чрезвычайных обстоятельств Реэницкий сделался покладистым. Кроме того, он был очень, очень голоден.

Разведчики разделись и повесили комбинезоны на ветки дерева, чтобы низкорослые обитатели зоны не смогли до них дотянуться. Они переплыли ров и с некоторой опаской ступили на внутренний берег.

— Так. — Новиков ладонями согнал воду с тела. — Мы здесь, и мы живы. Центр управления нас не уничтожил. Нам не угрожает опасность. Мы переплыли ров, и мы живы…

— Помолчите, Алеша, — тихо сказал Резницкий. — А то я подумаю, что вы трусите.

— Я? Трушу? — Новиков храбро зашагал к куполу. — Тоже мне, психолог, — проворчал он себе под нос.

Они осторожно пролезли под широкими клетками решетки. Здесь, под куполом, стояло несколько групп установок, похожих на химические аппараты. Они соединялись причудливо изогнутыми магистралями. В прозрачных голубоватых трубах пульсировала пузырчатая жидкость. На черных корпусах аппаратов были нанесены разноцветными красками сложные комбинации спиралей, прямых и кривых линий.

— Ишь, разрисовали, — сказал Новиков, разглядывая установку. — Напоминает наши печатные схемы…

Он представил себе неведомого конструктора, который с набором кистей и проводящих красок вдохновенно переносил на корпуса аппаратов то, что рождалось в его напряженном мозгу.

В жуткой тишине рисованные схемы непрерывно меняли свои цвета. Центр работал.

— Ну что ж, — бодрым голосом сказал Новиков. — В конце концов, это кибернетическое устройство. Очень совершенная и хорошо защищенная счетно-решающая машина. А раз так, то мы с вами, Сергей Сергеевич…

— Алеша, — прервал его Резницкий. — Наклонитесь ко мне. — И он прошептал Новикову в ухо: — Не надо здесь разговаривать. Оно может слушать и анализировать наши разговоры. Оно наверняка наблюдает.

— Гм… Верно.

— И не трогайте ничего руками. Мало ли что, сработает какое-то защитное устройство…

— Ну, само собой. А говорить давайте эзоповым языком. Машина его не поймет.

Разведчики тщательно осмотрели установки под куполом. Затем, обойдя трубы, поднимавшиеся из скважин, пролезли под решеткой в большую башню. Здесь помещалось устройство, которое живо напомнило Новикову древнюю индийскую игру «счет вечности»: стоят три палочки, на первую нанизаны кружочки — самый большой внизу, на нем кружок поменьше, еще меньше и так далее. Надо перенести кружки — по одному — в том же порядке на третью палочку, пользуясь второй как вспомогательной и не допуская, чтобы большие кружки ложились на меньшие. Дело, на первый взгляд, немудреное, но при шестидесяти кружках, если делать по одной перестановке в секунду, оно займет около 500 миллиардов лет…

У Новикова загорелись глаза.

— Товарищи родители, — сказал он. — В наш универмаг поступила очень интересная игрушка.

С этими словами он вытащил из пластмассового футляра, висевшего у него на ремешке, бортовой журнал и карандаш и принялся зарисовывать схему «игрушки».

— Дети будут визжать от восторга, — приговаривал он. — Ничто так не развивает здоровую любознательность ребенка, как настольные игры… а также игры на свежем воздухе… Вот так… — карандаш быстро бегал по бумаге. — А свежий воздух, товарищи родители, это, как говорится, свежий воздух…

Начало темнеть. Зеленое небо померкло — и вдруг вспыхнул неяркий приятный свет. Казалось, светился сам воздух. Разведчики изумленно огляделись. Тишина. Бегущие, меняющиеся краски на панелях. И на том берегу мягко освещенная роща, по которой бродят тихие бесполезные существа…

Новиков долго и старательно рисовал. Затем разведчики вышли из башни и осмотрели маленькие, совершено одинаковые башенки-шкафчики, стоявшие вокруг. Их было двенадцать.

— Пошли обратно, — сказал Резницкий.

Они переплыли ров. Вода была теплой, и воздух был теплым, — видно, работала установка искусственного климата. От голода кружилась голова. Разведчики побрели на поляну с кормушками и без сил опустились на траву.

Был как раз час очередной кормежки. Вдруг Резницкий поднялся и решительно пошел к ближайшей кормушке. Он чуть помедлил, потом тронул пальцем черный квадратик в центре желтого круга. Подоспевший Новиков увидел, как круг подался назад, и из отверстия вывалился на ладонь Резницкого желтый диск.

— Сергей Сергеевич… — пробормотал Новиков, но было уже поздно: биофизик впился в диск зубами.

«Инспектор укусил муху…»

Резницкий проснулся от топота ног. Кто-то ходил вокруг да около, шуршала трава. Сергей Сергеевич поднял голову и увидел серое существо. Оно то одной ногой, то другой медленно подталкивало футляр с кинокамерой.

Резницкий тронул за плечо Новикова, спавшего рядом. Тот сразу сел, русые волосы его были спутаны, к небритой щеке прилепились голубые травинки.

— Что случилось?

Биофизик указал на серое существо.

— Ха! — воскликнул Новиков и направился было к существу, чтобы отнять кинокамеру, но Резницкий схватил его за руку.

— Подождите, Алеша, давайте понаблюдаем.

— Но этот футболист раздавит камеру! Посмотрите на его ножищу!

— Лучше взгляните на его зад. Видите? Хвостик. — Резницкий нацелился фотоаппаратом и несколько раз щелкнул затвором. — Очень интересно, — продолжал он. — Проявление любопытства к незнакомому предмету… Это какой-то проблеск, Алеша… Стойте! — воскликнул он.

Новиков кинулся к существу и выхватил кинокамеру из-под его занесенной ноги.

— Игрушку нашел? — грубо спросил он. — Давай-ка проваливай! Катайся на колесе, а сюда не лезь.

Существо безропотно пошло прочь. Резницкий поспешил за ним, встал у него на дороге и протянул карандаш. Существо скользнуло передними глазами по ладони Резницкого, а теменным глазом по его лицу. Затем оно медленно протянуло четырехпалую руку и взяло неуклюжими пальцами-обрубками карандаш. На миг Резницкий испытал неприятное прикосновение холодного и шершавого. Он вынул из кармана другой карандаш и блокнот и показал, как надо писать. Но существо уже не смотрело на Резницкого. Зажав карандаш в кулачке, оно повернулось и побрело в сторону. Резницкому показалось, будто оно издало легкое, чуть слышное повизгиванье.

— Знаете, Сергей Сергеевич, кого оно мне напоминает? — сказал Новиков. — Отдаленно, конечно. Помните, на космодроме Луна-6 был сантехник, он дезинфицировал корабли, приходящие из межпланетных рейсов? Не помните? Ну, вялый такой, сонный… Как же его звали, имя еще было такое… А вспомнил! Севастьян его звали. Чем-то этот футболист напоминает Севастьяна.

— Возможно, — рассеянно отозвался Резницкий. Он быстро писал что-то в блокноте. — Вызывайте командира, Алеша.

— Их пища годится для еды? — переспросил Прошин, выслушав доклад Новикова. Голос командира звучал недоверчиво. — Вы уверены, Алексей?

— Вполне, Павел Иванович. Вкусно даже. Утоляет не только голод, но и жажду.

— Все-таки вы очень неосторожны. Удивляюсь, как Сергей Сергеич не удержал вас от такого риска. Передайте, пожалуйста, ему трубку.

Новиков, хитро прищурясь, протянул трубку Резницкому.

— Да, Павел Иванович. Видите ли… — Резницкий смущенно кашлянул. — Конечно, я помню ИПДП. Но… Он, конечно, горяч, но, Павел Иванович, я, как биолог, решил первым попробовать… Да, я… Это синтетическая пища, она вполне пригодна, подтверждаю…

Затем Резницкий доложил о центре управления и о том, что Новиков надеется разгадать его устройство.

— Вот как, — сказал Прошин. — Странная планета. Кибер-разведчики пока ничего не обнаружили, кроме ящеров и развалин каких-то очень древних сооружений. Сплошные джунгли. Значит, автоматический центр? Ну, раз у вас появилась пища, изучайте его. Но помните, что времени у нас мало. И будьте осторожны!

— Умыться бы, — сказал Новиков после окончания радиосеанса. — Нет ли у них автоматов-умывальников?

— Умоемся, когда будем переплывать ров.

— Гениальная мысль, Сергей Сергеич!

Между тем настал час утренней пищи. Медлительные серые фигуры потянулись к кормушкам.

— Тупые, а знают время кормежки, — сказал Новиков. — Чем нас угостит сегодня центр?

Желтые диски оказались совсем другого вкуса, чем вчера. В них была приятная освежающая кислинка, а вчерашние напоминали скорее сладковатую сдобу. Диски легко таяли во рту.

— А как у них насчет добавки? — Новиков снова нажал черный квадратик.

Автомат, однако, не сработал. Новиков пошел к соседней кормушке, но и она не выдала ему диска. И третья тоже.

— Здорово! — восхитился Новиков. — Больше одной порции здесь не положено. И правильно: эти непуганые идиоты обожрались бы до смерти, они ведь не умеют владеть своими желаниями. Видно, автоматы снабжены запоминающим устройством: поел у одной кормушки — и иди себе с богом, больше ни одна не выдаст тебе корма. Только вот — как автоматы различают их, они ведь все на одну морду. По запаху, что ли?..

Резницкий, присев возле одного из обитателей райской рощи, внимательно следил за тем, как он сжевывал диск: его челюсти ходили влево-вправо, как поперечная пила, они перетирали пищу. Рот обитателя — безгубая узкая щель на гладкой тупейшей морде — был обсыпан бородавками.

Новиков сплюнул, ему противно было смотреть на идиотов.

— Да, — сказал Резницкий и сделал пометку в блокноте. — Они очень похожи друг на друга, как у нас на Земле схожи низшие животные. И все-таки… — Он замолчал в раздумье.

— Что — все-таки? Может, они различаются по числу бородавок? Вы не пробовали их подсчитать?

Резницкий не ответил: у него еще не было достаточной информации.

— Ну, Сергей Сергеич, — пойдемте работать.

— Моя работа здесь, Алеша… Хотя, лучше я пойду с вами. В кибернетике я не очень силен, но за вами надо присматривать.

Новиков ухмыльнулся:

— Вчера вечером я убедился, что присматривать надо не столько за мной, сколько…

Резницкий поджал губы и промолчал.

Они пошли к Центру, выверяя по дороге план действий. Прежде всего следовало изучить блок программирования, схему которого Новиков уже зарисовал. Принципиально в блоке, как утверждал Новиков, не было ничего резко отличного от земных счетно-решающих устройств. Но некоторые различия, разумеется, имелись, — их-то и требовалось разгадать. Затем надо было найти участок электронного мозга, управляющий силовой защитой зоны, — службу безопасности, так сказать, — и заставить его принять команду о снятии силовой защиты. Или, по крайней мере, заставить открыть в гравитационной стене проход. Ведь был же сделан проход для загона животных — значит, в программе центра имелась такая задача.

— Кстати, — сказал Новиков, шагая по мягкой траве, — не из этих ли зверей сделаны желтые пряники, которые столь приятны на вкус, а, Сергей Сергеич?

— Возможно.

— Бедные динозаврики! Ну конечно, их загоняют сюда и разделывают под пряники. Боюсь, что на обед нам подадут шестеренки от нашего вездехода. Он ведь тоже сошел за динозавра…

Тут мимо них проковыляла теннисная ракетка. Не пролетела, а именно проковыляла на суставчатых манипуляторах. Разведчики переглянулись и пошли за ракеткой в глубь рощи. Вскоре они увидели приземистое мелкорешетчатое сооружение с круглой дырой — входом. Вход был закрыт автоматическим турникетом. Ракетка остановилась перед турникетом, он резко крутанулся, и ракетка влетела внутрь.

— Поликлиника для роботов, — вполголоса сказал Новиков. — Видали? Он чего-то приболел и пошел на прием к врачу. А ну-ка…

— Не трогайте, Алеша!

Новиков попытался пройти, но турникет не пропустил сто.

— Ишь ты! Как говорят у нас на Земле, «фулл-пруф». Защита от дурака… Здесь это надо понимать буквально.

Из помещения донеслось ровное стрекотание.

— Заряжается робот, — сказал Новиков. — Толково сделано: они сами являются в мастерскую для зарядки и ремонта. Хотел бы я знать, кто создал этот автоматический рай. Совершенная техника для обслуживания кучки жалких идиотов… Кто и зачем, черт побери?..

— Могу сказать одно: они, создатели, были живыми и мыслящими.

— А если так, — подхватил Новиков, — то и они подходят под древнюю земную поговорку — «errare humanum est»^[1]. Иными словами — на всякую старуху есть проруха. Верно, Сергей Сергеич? При всей своей мудрости они уже допустили один просчет: не учли, что мы умеем плавать и ров для нас не преграда…

Резницкий предостерегающе приложил палец к губам.

Они переплыли ров.

Как и вчера, на черных панелях аппаратов менялись цвета рисованных схем. В башне блок программирования вел нескончаемую игру в«счет вечности». Разведчики несколько часов подряд наблюдали за работой электронного мозга. Новиков исписывал тетрадь рядами алгебраических знаков, перемежаемых принятыми в кибернетике значками понятий формальной математической логики: и, или, если, то, нет…

В черном куполе, возвышавшемся над блоком программирования, светился зеленоватый кружок. Куда бы ни переходили разведчики с места на место, зеленый глаз все время был устремлен на них. Умная машина явно наблюдала за ними, от этого было как-то не по себе.

— Петух схватил мокрую тряпку и повесил ее на балконе, — говорил Новиков.

— Слон бэ-семь шах! — отвечал Резницкий.

Они нарочно несли чепуху, чтобы сбить машину с толку.

— Последнее дело — запивать шашлык лимонадом.

— Инспектор укусил муху за левую ногу…

Обмениваясь подобными замечаниями, они внимательно изучали систему перестановок и систему включений, и зеленый глаз испытующе смотрел на них, и они вдруг ощутили непреодолимое желание поскорее уйти из башни.

Разведчики постояли возле скважин, над одной из них курился желтоватый дымок. Осмотрели высокие мачты, похожие на весла, — это были, несомненно, локаторы — приемники информации. Потом зарисовали схемы аппаратов под решетчатым куполом. Усталые, они покинули Центр и возвратились на лужайку с кормушками.

Вдали — они ясно видели — гнулись деревья под порывами ветра, клубились тучи, быстро растекаясь по зеленому небу. А в роще по-прежнему было тихо, не колыхался ни один лист на деревьях, и серые существа бесцельно бродили тут и там, валялись на траве, и, когда настал час ужина, потянулись к кормушкам.

Разведчики тоже подкрепились, а потом принялись за вычисления.

— Ничего себе схемочка, — проговорил Новиков. — Аж затылок трещит… Сколько функциональных рядов вы решили?

— Пока два. Вот что, Алеша. Мы вручную не справимся. Вызывайте корабль и сообщите наши данные, пусть их дадут вычислительной станции.

— И то верно. — Новиков озабоченно осмотрел передатчик. — Питание на исходе, Сергей Сергеич.

— Значит, надо его экономить.

«А то я не знаю», — неодобрительно подумал Новиков и вызвал «Юрия Гагарина».

— Как там у вас? — услышал он далекий голос Прошина. — У нас сильнейшая буря. Тепловая буря! Пришлось прекратить работы.

— У нас все тихо, — ответил Новиков, — Живем под колпаком… Под колпаком, говорю! Павел Иванович, примите данные для вычислительной станции, нам тут самим не справиться, очень сложная комбинаторика. — И он продиктовал командиру данные и договорился об утреннем сеансе связи.

В роще зажглось вечернее освещение. Новиков лег на траву, закинув руки за голову, и задремал. А Резницкий подсел к идиоту, отдыхающему поблизости, и осторожно коснулся пальцами его запястья, отыскивая пульс. Идиот даже не взглянул на Резницкого — видно, лень было шевельнуть веками. Он медленно перевалился на другой бок, и тогда неугомонный Резницкий занялся его хвостом.

Тут над рощей пронесся долгий печальный звук, он забирался все выше, выше и сделался нестерпимым для слуха. У Резницкого заныли зубы. Новиков сел и, скривившись, зажал уши ладонями. По всей роще подымались серые существа, а те, что бродили, — останавливались, задирая морды кверху.

Высокий звук оборвался, возникла странная музыка: медленное трезвучие повторялось в разных тонах. Серые существа принялись раскачиваться из стороны в сторону. Нельзя сказать, что они поспевали за ритмом, но, видимо, им нравилось раскачиваться.

— Идиоты танцуют! — Новиков изумленно смотрел вокруг. — Недурно их развлекают, однако…

— Посмотрите на вашего Севастьяна, — сказал Резницкий.

— Где он? Как вы его отличаете?

— Вон тот, с карандашом в руке.

— А, — Новиков засмеялся. — Танцует с научным видом. Ну, умора! — Он застрекотал кинокамерой.

Танцы продолжались около получаса по местному времени. Затем последовало длинное воющее «вл-вл-вл-вл-вл-вл», и вдруг голос Резницкого отчетливо произнес:

— Инспектор укусил муху за левую ногу.

Разведчики ошалело переглянулись.

А над рощей неслось:

— Последнее дело — запивать шашлык лимонадом.

— Слон бэ-семь шах!

— Петух схватил мокрую тряпку…

Машина в строгом порядке — от конца к началу повторила все, что разведчики говорили во время двух посещений Центра. Все, включая шепот Резницкого: «Не надо здесь разговаривать, оно может слушать…» Все, вплоть до первой фразы Новикова: «Ишь, разрисовали…» Затем машина в быстром темпе прогнала запись в обратном порядке и занялась вариантами.

— Шашлык запивать свежий воздух… Петух укусил слон на балконе… Визжать от восторга будут инспектор…

Центр громоздил фразы, усложнял их, отбирал слова с одинаковыми окончаниями: «запивать — визжать — слушать — анализировать».

— Ловко работает, собака, — прошептал Новиков, ему было и интересно, и страшновато. — Изучает язык…

— Ногу — муху — тряпку, — деловито группировала машина.

— Хорошо еще, что мы не выболтали там своих намерений, — тихо сказал Резницкий. Лицо у него было бледное, в крупных каплях пота.

Кррак! Все стихло. И после короткой паузы — смена пластинки. Теперь роща наполнилась неприятными звуками — будто пустые консервные банки перекатывали на деревянном полу. Банки безобразно дребезжали то на низких нотах, то на высоких.

— Посмотрите на Севастьяна, — шепнул Резницкий.

Серые существа после окончания танцев почти все улеглись спать, лишь несколько фигур бродили среди деревьев. А Севастьян стоял возле разведчиков в напряженной позе, вытянув длинную шею, — будто прислушивался к перезвону банок, и безгубый рот его слегка шевелился. Резницкий не сводил с него глаз.

Но вот неприятные звуки смолкли. «Вл-вл-вл», — провыла машина, и воцарилась глубокая тишина.

— Концерт окончен, — проговорил Новиков и утомленно опустился на траву. — Такие-то дела, брат Севастьян.

Центр не принимает задачи

В семь утра по местному времени разведчики связались с кораблем и получили свои данные, обработанные вычислительной станцией.

— Это гипергеометрический ряд с пятью параметрами, — сказал Прошин. — Вы уверены, Алеша, что сможете спрограммировать задачу о снятии защитного поля?

— Уверен, Павел Иванович, — без колебаний ответил Новиков, но голос у него был тусклый. — Если, конечно, Центр не будет активно противодействовать…

— Поторопитесь. Мы скоро закончим ремонт. Вы слышите?

— Слышу. У нас на исходе питание передатчика. Придется ограничиться двумя сеансами — утренним и вечерним. В девять вечера мы сообщим следующие данные.

— Хорошо. — Прошин говорил очень спокойно. — Но вы поторопитесь. Пожалуйста, поторопитесь.

Позавтракав, Новиков отправился в Центр продолжать работу. Резницкий напутствовал его подробными предостережениями и остался в роще: он тоже торопился закончить свои исследования.

Когда Новиков около трех часов дня возвратился в рощу — «к обеденному прянику», как они говорили, — он застал Резницкого в сильном возбуждении.

— Они катались на колесе… Да, они катались, и колесо очень сильно раскрутилось. Двое вылетели из кресел, понимаете, двое, один за другим, и расшиблись насмерть…

— Да вы успокойтесь, Сергей Сергеич, это у них…

— Понимаете, что-то щелкнуло — раз-раз! — и двое вылетели. Потом, когда колесо остановилось, я посмотрел — там есть устройство для раскрывания шарниров на ходу. С довольно сложным приводом. Но ведь они не могли сами включить его, вы понимаете?..

— Сергей Сергеич…

— И эта рабская покорность судьбе — ужасно, Алеша! Какое страшное вырождение! Поразительно: совершенная техника, выверенное на века управление — как могут при всем при том происходить несчастные случаи?..

— Да послушайте, — прикрикнул Новиков. — Чего, вы разволновались? Я разобрался в пищевом блоке и в устройстве, которое ведает развлечениями. И вот что я вам скажу: несчастные случаи запрограммированы.

— То есть как? — Резницкий уставился на кибернетиста. — Вы хотите сказать…

— Они запрограммированы так же строго, как выдача пищи. Для того, чтобы точно регулировать количество населения. Учет ведется по счетчикам кормушек, и если появляются лишние рты…

— Но, Алеша, если так, то мы…

— Да, Сергей Сергеич, очень возможно. Очень возможно, что наше появление стоило жизни двум идиотам. Вы сказали — вырождение. Что это значит? Вы думаете, их предки были развитее?

Резницкий не ответил. Он был подавлен настолько, что не захотел обедать, и Новиков с трудом уговорил его подкрепиться «пряником».

— У них великолепные синтезаторы, — рассказывал Новиков, энергично расправляясь с обеденным диском. — Они из воды, воздуха и подземного газа — видели, скважины там? — ну вот, они приготовляют из этого добра синтетическую пищу. Программирующее устройство обеспечивает колоссальное количество практически неповторяющихся комбинаций, поэтому еда всегда разная. Здорово, правда? — Он вдруг насторожился, потянул носом. — Вы чувствуете? Запахло чем-то. Фиалка, что ли… Нет, не фиалка…

Запах усилился. Он ежесекундно менялся, и разведчики не могли определить ни одного запаха из этой мелодии ароматов. Их чередование, комбинации и сила подчинялись какой-то стройной, неуловимой гармонической закономерности.

Райские жители разнеженно лежали на траве и впивали в себя льющийся аромат. Резницкий и Новиков тоже размякли от симфонии запахов — люди Земли не слыхивали о подобных развлечениях. Они невольно заслушались, вернее занюхались, и блаженные улыбки блуждали на их небритых размягченных лицах.

Первым стряхнул с себя странное очарование Новиков.

— Еще немного, и мы сами превратимся в тихих идиотов, — зло сказал он, поднимаясь и отряхивая комбинезон. — Я пошел, Сергей Сергеич.

Новиков работал в Центре до позднего вечера и вернулся усталый и мрачный, бросился на траву.

— Она выживает меня из башни, — сказал он негромко. — Проклятая машина. Работаю и все время чувствую: надо уйти. Так и тянет за душу: уйди, уйди. На психику давит, сволочь…

— Ну и? — Резницкий тревожно смотрел на него, — Пришлось уйти?

— Нет… Выдержал кое-как… Уф-ф!.. Сергей Сергеич, что-то я здорово устал, вызовите, пожалуйста, корабль и продиктуйте эти ряды. — Новиков протянул сумку с журналом. — Если я не ошибся, завтра можно будет программировать. Я приготовил алгоритмы^[2] задач.

— Это самопрограммирующаяся машина, Алеша. Примет ли она задачу извне?

— Она может принимать, — уклончиво ответил Новиков. — Там есть устройство для приема программ в виде перфокарт. Более того: я обнаружил там бланки для перфокарт с намеченной сеткой. Похожи на наши… Видимо, кто-то когда-то… — Он замолчал, задумался.

— Значит, все в порядке. — Резницкий удовлетворенно кивнул и откинул крышку передатчика.

Рано утром Прошин передал результаты вычислений. Он диктовал долго и старательно и напоследок сказал: «Желаю успеха. До скорой встречи, ребята».

Резницкий хотел пойти в Центр вместе с Новиковым, но тот резковато отказался от помощи.

— Не надо. Справлюсь сам.

И ушел. Резницкий огорченно посмотрел вслед его прямой удаляющейся фигуре, потом призвал себя к самодисциплине и занялся обитателями рая.

Севастьян, с карандашом в кулаке, держался поблизости, он то и дело крутился возле людей, и Резницкий подверг его тяжким испытаниям. Он сделал стойку на голове. Упираясь ногами в ствол дерева, он следил снизу вверх за Севастьяном. Тот вначале не среагировал, но потом остановился перед Резницким. Взгляд его скользнул по ногам биофизика, ушел в сторону, но сразу вернулся. Резницкий чувствовал, как мучительно трудно этому тупому существу заставить себя зафиксировать внимание на чем-то определенном, как упрямо сопротивляется его гладкий мозг возбуждению, поступившему от глазных нервов. Севастьян топтался на месте, вытягивал шею, повизгивал, вдруг взгляд его соскользнул вниз и уставился на лицо Резницкого. Он смотрел в одну точку не менее трех секунд!

Сергей Сергеич был очень доволен. Он принял нормальное положение, отер пот с красного лица, отдышался.

— Ну, Севастьянушка, — сказал он, — поздравляю: ты еще не совсем пропащая скотина. Эх, жаль, нет энцефалографа, посмотреть бы, какие биотоки у тебя в мозгу…

Затем он проделал второй эксперимент. Он вытащил из сумки карандаш и сунул себе в рот. Севастьян медленно ворочал головой, пытался прилечь, но Резницкий был терпелив, он заставил Севастьяна увидеть карандаш, горчащий изо рта. Некоторое время обитатель райской рощи колебался. Он сделал две-три неудачных попытки поднести руку с зажатым карандашом к лицу. Примерно через час Сергей Сергеевич все же добился своего: Севастьян неуверенными движениями принялся тыкать карандашом себе в лицо и наконец попал в рот. Запыхавшийся Резницкий подскочил к нему, схватился за карандаш и, действуя им, как рычагом, достаточно широко раскрыл рот Севастьяна.

— Ага! — сказал он. — Так я и думал.

Зубов у Севастьяна не было, а были две сплошные желтые пластинки, как у черепахи, — две пластинки для перетирания пищи.

Резницкий чуточку передохнул и принялся за эксперимент номер три. Он отломил у дерева ветку и стал побуждать к такому же действию Севастьяна. Но тут настал час катания на колесе, и Резницкий не мог ничего поделать: могучий инстинкт поволок Севастьяна кататься.

На сей раз обошлось без жертв: никто не слетел с колеса, никто не расшибся. Сергей Сергеевич понаблюдал немного за детенышами серых существ. Юные идиоты были под стать своим родителям: бесцельно бродили по роще, валялись где попало; никаких игр или баловства, ни малейших попыток к преображению природы — хотя бы в форме копания ямок и нагромождения песочных куч.

Вдруг Резницкий ощутил беспокойство: как там Алеша? Удалось ли сформулировать задачу для машины?

Мимо пролетела ракетка, держа манипуляторами какое-то, как показалось Резницкому, решето с круглыми серыми булыжниками. Биофизик побежал было за ракеткой, но та летела быстрее и скрылась за холмом.

К «обеденному прянику» Новиков не пришел. Резницкий подождал еще немного, а потом решительно направился в Центр. Он переплыл ров и пошел к башне.

Новиков лежал под решеткой, ограждавшей башню с электронным мозгом. Лежал ничком, головой наружу, ногами внутрь. Рядом валялась сумка с журналом.

Резницкий кинулся к нему, вытянул из-под решетки, затормошил.

— Алеша, Алеша… Алеша!

Новиков открыл глаза и посмотрел на биофизика тусклым взглядом.

— Что с тобой? — крикнул Резницкий.

— Ничего, — ровным голосом сказал Новиков. — Очень устал. Хочу спать.

Сергей Сергеевич помог ему подняться и повел к рву. В воде Новиков немного отошел. Он освободился от поддерживающей руки Резницкого и сам поплыл к противоположному берегу.

Он сел на траву, обхватив руками голые коленки, взгляд его стал сосредоточенным. Резницкий, сидя против него, терпеливо ждал.

— Значит так, — сказал Новиков. — Ошибки не было… Я все проверил и наколол перфокарту. Я правильно запрограммировал и закодировал, ошибки быть не могло… — Он замолчал.

— Дальше, Алеша.

— Я спрограммировал задачу: сиять силовую защиту зоны. Я заложил ей перфокарту. Что-то в ней крякнуло, и она выбросила перфокарту обратно. Она не приняла задачи. — Новиков опять помолчал немного. — Она затарахтела банками, а потом сказала мне, чтобы я ничего не трогал руками…

— Она сказала?!

— Она это сказала вашим голосом. Но я рассчитал и наколол новую перфокарту — с другой задачей: сделать проход в защитном поле. Очень трудно было. Она выживала меня из башни… Очень хотелось спать… Я дал ей новую перфокарту, но она и ее выплюнула… Дальше я что-то не помню… Помню только, что дьявольски устал, и спать хотелось…

— Алеша, надо попытаться снова.

Новиков покачал головой:

— Нет смысла. Она не примет.

— Вы отдохнули? Пойдемте. — Резницкий встал, — Это наша единственная возможность. Вы же сильный программист, Алеша.

Новиков понуро молчал.

— Давайте, давайте, — понукал его Резницкий. — Спрограммируйте так: не просто проход в защитном поле, а проход для загона зверей. Так будет естественней, такую задачу она должна принять.

Новиков пожал плечами:

— Попробуем.

Он вытащил из сумки свои таблицы и пачку бланков — тонких пластинок с нанесенной сеткой. Сверяясь с таблицами, тщательно проколол на бланке группы отверстий.

Затем они переплыли ров и пролезли под решеткой в башню. Зеленый глаз тотчас вспыхнул и уставился на них. Резницкий ощутил тяжесть в голове. Сонно моргая, он смотрел, как Новиков подошел к устройству, похожему на челюсти тисков, и вложил в него перфокарту. Раздался звук, будто переломили кость — и перфокарта вылетела обратно, она была смята и слегка дымилась. Задребезжали перекатываемые банки, а потом…

— Это хорошо защищенная машина, — отчетливо произнес голос Новикова, и усиленный голос Резницкого громко прошептал: — Не трогайте ничего руками.

Новиков сел, безвольно раскинув руки и прислонившись спиной к решетке ограждения. Резницкий, с невероятным трудом превозмогая желание повалиться и заснуть, растормошил Новикова, и они вылезли из башни.

Стало немного легче, сонливость прошла.

— Вызывает торможение, — тихо сказал Резницкий по-английски. — Да, сильная защита…

Они побрели к берегу.

— Видите эти башенки? — сказал Новиков, тоже по-английски. — Двенадцать штук. Это автоматы усиления гравитационного поля. Не пробить нам такую защиту…

— Может быть, испортить ее? Разбить блок…

— Ну, если вам надоела жизнь…

— Что же делать, Алеша?

— Не знаю.

Отчаяние охватило разведчиков.

Отчаяние. Нечто из истории цивилизации

Они снова обошли всю зону вдоль невидимой стены. Их тренированные тела умели выносить тяжкие перегрузки, и они попытались прорваться на волю. Десяток шагов, полметра на четвереньках, чуть-чуть ползком… Нет, не одолеть… Расплющит насмерть… Пришлось вернуться…

Вон, совсем рядом, колышутся на ветру деревья, там свобода, корабль, товарищи…

Выхода не было.

— Остается одно — тау-излучатель, — сказал Прошин на очередном сеансе связи. — Давайте обдумаем, ребята…

— Павел Иванович, подождем еще немного, — прервал его Резницкий. — Переводить сюда корабль — взлет и посадка — такая трата энергии.

— Но другого выхода нет!

— Но гарантии, что тау-поле нейтрализует поле сверхгравитации, тоже нет. Подождем еще день, Павел Иванович. Завтра утром мы свяжемся с вами.

Резницкий выключил рацию. Питание в передатчике подходило к концу. Сергей Сергеевич тоскливо оглядел райскую рощу.

— Давайте пойдем к тому туннелю, куда загнали вездеход, — предложил Резницкий.

Новиков не ответил. Он лежал на траве, закинув руки за голову.

— Алеша, что за апатия у вас? Так нельзя… Почему вы молчите? Алеша! — крикнул Резницкий.

— Что вам надо?

— Возьмите себя в руки! Пойдемте поищем вездеход. Попробуем разогнать его, и на большой скорости…

— Чушь.

Все же Резницкий заставил его подняться. Они отыскали холм с зияющей дырой туннеля, во вход в туннель оказался заперт силовым полем. Разведчики побрели обратно, в рощу. Резницкий присел: в шелковистой траве лежали два круглых серых булыжника. Биофизик осторожно поднял один из них, потряс на ладони. Худое небритое лицо его оживилось.

— Так-так, — сказал он, любовно разглядывая кругляш. — Они откладывают яйца. Так я и думал. Они такие же ящеры, как прочее местное зверье, только повыше организованные.

Новиков безучастно стоял рядом. Резницкий сунул кругляш в карман, и разведчики пошли к поляне с кормушками.

— А что, — сказал вдруг Новиков, съев «обеденный пряник». — Пропитание, во всяком случае, здесь есть.

Резницкий пристально посмотрел на него.

— Может быть, вы пойдете кататься на колесе?

Язвительный вопрос остался без ответа.

— Послушайте, Алеша, что я думаю о здешних порядках, — сказал Резницкий немного погодя. — Конечно, у меня еще не вполне достаточно информации, но в первом приближении… Словом, некогда на этой планете существовала высокоразвитая цивилизация. Думаю, много тысячелетий тому назад. Предки этих идиотов были деятельными и разумными существами. Но, видимо, бурное развитие техники пришло в столкновение с социальными формами жизни и приняло уродливый характер. Самоуверенная правящая верхушка решила, что настало время обеспечить сытую и беззаботную жизнь для избранных. Лишние, ненужные производители были истреблены. Да, истреблены каким-то мощным оружием. И заменены роботами. Тогда-то и был построен Центр, на который полностью возложили все заботы о жизни и развлечениях. В огороженной жилой зоне с мягким искусственным климатом, с гарантированной синтетической пищей пошла праздная жизнь. Возможно, первое время за «мозгом» следили программисты, от них остался запас бланков перфокарт. Но машина была совершенной, она непрерывно самосовершенствовалась, и программисты от безделья выродились… может, немного позже остальных… Поколения сменялись поколениями, и потомки, лишенные радости труда и творчества, стали вырождаться. Их постройки за пределами зоны разрушились и были поглощены джунглями. Помните, в начале похода мы видели полуразрушенное сооружение? Должно быть, их много на планете. Ну вот… Вы слушаете или спите, Алеша?

— Слушаю.

— Вырождение шло полным ходом. Верхние конечности, незнакомые с орудиями труда, стали слабенькими, а нижние от малоподвижной жизни превратились в тумбы. Зубы от мягкой пищи атрофировались. Неупражняемый мозг постепенно разгладился и сохранил лишь элементарные животные инстинкты. Они разучились говорить — им нечем было обмениваться. Кстати… Мне почему-то кажется, Алеша, что эти странные звуки перекатываемых банок — речь их предков. А? В памяти Центра сохранилась ее запись, и когда Центр услышал нашу речь, он, естественно, попытался перевести ее на свой язык. Вернее, на язык своих создателей. Вы не находите? Эту речь никто из тихих идиотов уже не понимает, но… Я наблюдал за Севастьяном. Когда затарахтели банки, он замер на месте и четыре минуты — я засек — тупо слушал. Что это? Смутный далекий инстинкт? Или, как раньше говорили, зов крови? — Резницкий задумался. — Кстати, о крови, — продолжал он. — Они холоднокровные. Вырождаясь, они все больше и все быстрее приближаются к ящерам, от которых, вероятно, некогда произошли. В этом смысле, дорогой мой Алеша, показателен хвост. Рудиментарные нижние позвонки у них превращаются в хвостик. Мне удалось прощупать у одного детеныша целых семь позвонков, а у Севастьяна в хвосте — шесть. Понимаете? Им предстоит сделаться длиннохвостыми ящерами, и, возможно, настанет время, когда они опустятся на четвереньки. Ужасный, чудовищный регресс…

Ломкий голос Резницкого одиноко звучал в мертвой тишине райской рощи. Охваченный исследовательским пылом, Сергей Сергеевич не замечал, как страдальчески исказилось лицо Новикова.

— Теперь о колесе. Это дьявольский замысел, Алеша, просто дьявольский… Вы сами видели, они откладывают яйца. Роботы подбирают их и, видимо, уносят в какой-то инкубатор. Когда юное поколение подрастает и начинает пользоваться кормушками, тогда появляются лишние рты — и учащаются несчастные случаи на колесе. Вы правы, это запрограммировано… Центр ведет точный счет населения и уничтожает лишних… И все же они каждый день лезут кататься. Создатели колеса позаботились о минимуме острых ощущений — чтобы эти жалкие существа не теряли интереса к жизни. Элемент опасности, риска — как некий стимулятор жизни. Понимаете?

— Довольно! — заорал Новиков на всю рощу. Он исступленно заколотил кулаками по траве, лицо его было страшно. — Всю душу вымотали!.. Вы понимаете, черт вас возьми, что нам не выйти отсюда?!

Резницкий изумленно уставился на него.

— Не хочу быть хвостатым идиотом, не хочу! — Новиков бросился ничком на траву, рыдание сотрясло его тело.

— Перестаньте, прошу вас. — Сергей Сергеевич тронул его за плечо. — Нас не оставят в беде… Перестаньте…

На арене — динозавры

И еще сутки прошли. Утром Резвицкий вызвал «Юрия Гагарина».

— Не знаю, что делать, Павел Иванович, — кричал он в микрофон. — Мы не видим выхода… Что? Не слышу!.. — Он не различал ответных слов, бесконечно далекий голос Прошина затухал. — Павел Иваныч! — надрывался Резницкий, отчаянно цепляясь за последнюю ниточку надежды. — Павел Иваныч!.. Товарищи! Товарищи, не слышу…

Он швырнул трубку и пнул ногой теперь уже бесполезный ящик рации. Крепко потер виски ладонями. Рядом прохаживался Севастьян со своим карандашом, всем видом показывая, что готов к новым экспериментам. Сергей Сергеевич даже не взглянул на него. Долго сидел он, уронив голову в ладони, пытаясь упорядочить встревоженную скачку мыслей.

Новиков безучастно лежал неподалеку, закинув руки за голову и закрыв глаза. Он и двух слов не произнес за истекшие сутки.

Резницкий встал и подошел к нему.

— Вот что, Алексей. — Он пытался говорить бодро. — Надо идти в Центр.

— Не пойду. — Новиков даже глаз не раскрыл.

— Нет пойдете. Вы, кибернетист! Противно на вас смотреть. Спасовали перед простой электронной машиной!

— Уйдите.

— Сейчас же вставайте! — крикнул Сергей Сергеевич, и голос его дал петуха на высокой ноте. — Я не верю, что нельзя справиться с этой проклятой машиной. Мы — люди!

— Мы — люди! — откликнулось четкое эхо.

Тишина…

Резницкий напряженно размышлял, стоя над Новиковым: «Схватить его под мышки и рывком поднять… Нет, он сильнее меня. Да и нельзя так… Нельзя… Мы люди, вот именно. Надо его убедить…».

Тут его внимание отвлекло какое-то движение в роще. Между деревьями летели роботы, все в одном направлении, их полет сопровождался долгим свистящим звуком. Серые существа поплелись вслед за роботами. Они шли гурьбой, тяжко и медленно передвигая ноги-тумбы, и Севастьян тоже направился в ту сторону.

— Алеша, — сказал Резницкий, — что-то происходит. Идиоты уходят. Пойдемте посмотрим, в чем дело. Я очень прошу.

Новиков открыл глаза. Приподнялся на локтях. Да, творится что-то необычное. Он молча встал, откинул нечесаные волосы со лба.

«Как у него запали щеки, — подумал Резницкий, — и под глазами круги… Да и я, наверное, выгляжу не лучше…».

Разведчики пошли за стадом серых существ, и Резницкий пытался на ходу подсчитать число обитателей райской рощи.

Через три четверти часа они, обогнув рыжий холм, вышли к каменистому обрыву. Здесь, под обрывом, простиралась ровная площадка, разведчики уже видели ее во время первого обхода зоны, тогда она не показалась им примечательной. Теперь по площадке прохаживались, ковыляя на манипуляторах, штук восемь роботов. Серые существа расположились на краю обрыва, и разведчики тоже сели — рядом с Севастьяном. Судя по всему, предстояло какое-то развлечение. Центр выполнял свою программу.

— Гляньте-ка, — Резницкий показал на склон холма, замыкавший площадку с противоположной стороны.

В склоне чернела дыра — не второй ли вход в тот самый туннель, куда роботы загнали зверей и вездеход?..

Это предположение вскоре подтвердилось. Роботы выстроились в две шеренги возле туннеля, ни дать ни взять, как служители в цирке, и тут из туннеля на площадку полезло зверье. Опираясь на толстые конические хвосты, динозавры медленно разбрелись по площадке. Маленькие головы беспокойно крутились на длинных шеях, — не головы, а сплошные многозубые пасти.

— Здорово! — восхитился Резницкий. — Выдерживали ящеров в туннеле, чтобы они изголодались, а теперь устроят бойню! На потеху райским жителям…

Он застрекотал кинокамерой.

У входа в туннель произошла заминка. Целая стая ракеток слетелась туда. И вот, окруженный роботами, из туннеля выполз вездеход. Он зарывался неподвижными траками гусениц в песок, он как бы сопротивлялся, бронированный упрямец, и было похоже, что роботам приходилось нелегко. Они оставили вездеход метрах в трех от туннеля, а сами отошли в сторонку и замерли, будто отдыхая и перекуривая.

— Он, вроде бы, в порядке, — сказал Резницкий, любовно глядя на вездеход. — А что, если мы спрыгнем вниз и заберемся в него? И на большой скорости, а, Алеша?..

— Смотрите! — Новиков подался вперед.

Один из роботов вышел на арену и остановился между двумя динозаврами. Он замешкался, решетчатая лопасть ракетки повернулась налево, направо… Затем робот направился к тому динозавру, что сидел слева. Животное попятилось, оскалило жуткую пасть. Робот подошел к нему вплотную и вдруг выбросил вперед руку-манипулятор. Динозавр повалился на бок. Несколько судорожных ударов хвостом по песку — и все было кончено.

Подлетело еще несколько роботов, они быстро разрезали огромную тушу на куски. Затем все роботы покинули арену, замерли у входа в туннель.

Стрекотала короткими очередями кинокамера Резницкого.

Динозавры зашевелились, их шеи тянулись туда, где в коричневой луже крови лежали куски мяса. Сосед растерзанного зверя, бороздя тяжелым хвостом песок и вертя головой, подошел и начал торопливо жрать, придерживая мясо короткими передними лапами. Тогда и другие звери поспешили принять участие в кровавом пиршестве. Те, кто опоздал, стали выхватывать куски у жующих, — и произошло неизбежное.

— Ну и ну! — выдохнул Новиков, глядя, как голодные чудовища молча рвали и пожирали друг друга. — Ликует буйный Рим…

— Взгляните на Севастьяна, — прошептал Резницкий.

Севастьян казался необычно оживленным. Глазки его так и бегали, серые щеки вздувались и опадали, будто он полоскал рот, подрагивали коротышки-руки. Он тихонько верещал — ему очень нравилось зрелище. Прочие идиоты тоже повизгивали от восторга.

Новиков решительно поднялся.

— Хватит с меня острых ощущений. Пойдемте отсюда.

— А вездеход? — спросил Резницкий. — Может быть, попробуем…

— Какой там вездеход! — Новиков схватил биофизика за руку и потащил прочь. — Вы видели, как робот остановился между двумя динозаврами? Он не знал, какого зверя выбрать.

— Ну и что? — Резницкий посмотрел на бледное возбужденное лицо Новикова. — Он остановился, потому что его счетно-решающее устройство выбирало: до какого зверя ближе, какой зверь крупнее, тут каждый миллиметр играет роль. Он ожидал, пока…

— Вот именно — ожидал! — вскричал Новиков. — Математическое ожидание! Ну, а если бы робот оказался идеально посредине? А если бы оба зверя оказались идеально одинаковы? Что тогда?

— Вы хотите сказать…

— Да! Да! Вспомните задачу Буридана!

Задача Буридана

В далеком XIV веке французский философ-схоласт Иоанн Буридан, ректор Парижского университета, сформулировал философское положение, известное под названием «Буриданов осел». Задача проста: голодный осел стоит между двумя одинаковыми копнами сена — стоит точно посредине. Так вот: из какой копны он начнет есть? Если осел будет мыслить логично, он неизбежно погибнет от голода, так как не сможет выбрать. Это очень трудная штука — выбор из двух равных. Если бы хоть маленькая разница…

Осел останется живым только потому, что он живое существо, а, следовательно, способен на нелогичные поступки. Вопреки логике он жрет сено из одной копны, хотя она ничем не лучше другой. Конечно, перед тем как осуществить выбор, осел испытает некоторое колебание.

Но эта электронно-вычислительная машина умела принимать только логические решения…

Новиков снова был полон энергии.

— Помните, там двенадцать башенок? Двенадцать аварийных систем усиления защитного поля. — Он понизил голос. — Давайте заставим Центр выбрать одну из них, понимаете?

— Да, но Центр не принимает никаких задач…

— Он не принимает извне задач, связанных с ослаблением защиты — это так. Но мы ему подкинем другую задачку… Хор-рошую задачку, дорогой Сергей Сергеич! Надо только сформулировать…

И вскоре задача была сформулирована по всем правилам формальной логики — науки средневековых схоластов, воскрешенной в новом качестве кибернетикой. На зону надвигается некая Опасность. Чтобы предотвратить ее, Центру необходимо включить одну из двенадцати аварийных систем. Срок приближения Опасности равен сроку выбора одной из систем. Вот и все.

Новиков разложил на траве таблицы и, закусив губу, принялся переводить задачу на язык программирования. Он аккуратно разметил, а потом проколол на бланке перфокарты группы отверстий. Он не спешил, но пальцы его слегка вздрагивали.

— Так. — Новиков полюбовался своей работой и еще раз проверил, все ли правильно сделано. — Так. Пусть попробует не принять! Не имеет права не принять: его основная программа требует защиты от опасности. Ну что, пойдем?

Когда они пробрались в башню, на них уставился зеленый глаз, словно вопрошая: зачем пришли? Что вам надо?..

Новиков, не мешкая, вложил в приемное устройство перфокарту. Навалилось знакомое ощущение сонливости, отяжелели руки и ноги. Разведчики смотрели на щель, поглотившую перфокарту. Сколько уже — целая минута прошла… Минута прошла, а машина не выплевывает задачу… Только бы не свалиться, ужасно хочется лечь… Еще минута…

Новиков усилием воли стряхивает с себя сонное оцепенение.

— Скушала? — говорит он тихонько и улыбается Резницкому. — Кушай на здоровье, — говорит он и хлопает Резницкого по плечу.

Они выбираются из башни и проходят под купол, где размещена исполнительная часть Центра. Они видят, как линии рисованных схем меняют цвета — все быстрее и быстрее.

— Давай, давай, работай, — весело говорит Новиков. — Работай, Буриданов ишачок!

Собственно, задача очень проста. Анализаторам не нужно определять свойств Опасности и искать способа ее предотвращения, так как вместе с информацией о наличии Опасности поступила программа готового решения: включить одну из аварийных систем. Обычно эти системы включались все одновременно — на случай, если какая-нибудь из них не сработает. Но программа предписала включить только одну. Какую? Безразлично, они же все одинаковы, А все-таки какую? Задача для малого ребенка: ткни пальцем в любую башенку — и вся недолга. Но для мощного электронного мозга такая задача — формула невозможного. Ведь логичного решения нет…

Машина напряженно работала. Вспучивались разноцветными огоньками рисованные схемы. Панель за панелью, блок за блоком включались в решение задачи: какую из двенадцати выбрать? До сих пор машина «знала» только два случая: включать все башенки — или ни одной. Да или нет. Наличие импульса во всех двенадцати системах, или его отсутствие. Единица или ноль на двоичном языке программы. Но одну из двенадцати…

Определила ли машина, что решение лежит вне логики? Может быть. Но отказаться от работы машина не могла: не позволял сигнал Опасности.

— Нам тут больше делать нечего, — сказал Новиков.

Разведчики переплыли ров и возвратились в рощу.

Надвигался вечер, светло-зеленое небо быстро темнело, его, как гигантскую перфокарту, прокололи первые звезды.

Резницкий лежал на спине и отыскивал среди звездной россыпи маленькую звездочку на периферии Галактики. Звездочку под милым сердцу названием — Солнце. Вот она! Над самым горизонтом… А вокруг нее, невидимый отсюда, мчится в черной бездне голубой шар Земли. Чудесная зеленая планета! Ее населяют разумные и веселые люди, способные не только на логичные, но и на нелогичные поступки, способные пожертвовать жизнью ради общего блага, во имя Знания. Они не нуждаются в искусственном колпаке. Они дружат с животными, и поисковые собаки, закрутив бубликом рудиментарные хвосты, дожидаются у калиток своих обожаемых владельцев. Там, к величайшему счастью для человечества, большинство не дало меньшинству поработить себя и заменить покорными роботами. Там машины разумно служат людям, а не властвуют над ними…

— Сергей Сергеич, — негромко окликнул его Новиков. — Я очень хочу, чтобы вы… Ну, забудьте о моем вчерашнем…

Резницкий не дал ему договорить.

— Конечно, Алеша. Уже забыл, — быстро ответил он. И, помолчав, добавил: — Надо пойти к вездеходу.

— Подождем немного, — Новиков принялся ходить взад и вперед, размышляя вслух: — Решить задачу Центр не может. Отказаться от нее — тоже не может. Значит, он будет наращивать мощность мышления за счет резервов. Это логично… Энергетическая база у него огромная — но не безграничная. Новые мощности он вводит по гигантски-нарастающей, значит — скоро резервы иссякнут. И тогда… Что ж, другого выхода у него нет: он начнет подключать энергию с других участков. Да, только так…

— А вдруг питание защитного поля неприкосновенно? — спросил Резницкий.

— Насколько я понял схему, неприкосновенен только источник мощности, предназначенный для синтезаторов пищи.

— А если машина перестроится на нелогичные решения?

— Тогда она победит нас. Но вряд ли. Она способна к самосовершенствованию, но она просто «не знает», что есть на свете нелогичные решения. Это в нее не заложено. Это ей не нужно, Сергей Сергеевич. Пойдемте ужинать.

Кормушки исправно выдали им по желтому диску. Вообще, ничего пока не переменилось. Светился ночной воздух, пролетели по своим делам роботы. Обитатели рощи укладывались спать на мягкую траву, незнакомую с утренней росой. Но машина, оберегающая их никчемное существование, работала на полную мощность, решая формулу невозможного, работала, чтобы уберечь эти жалкие существа от выдуманной опасности, и тем самым приближая Опасность подлинную… Разведчики пошли к границе защитного поля. Невидимая стена оказалась на месте.

— Давайте поспим, — предложил Резницкий. — Видимо, еще не скоро.

— Ну что ж, — согласился Новиков.

Но сон не шел. Сомнения снова начали одолевать разведчиков. Резницкий, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, раскрыл блокнот, стал приводить в порядок записи. Новиков ворочался с боку на бок, поглядывая на часы.

— Сергей Сергеич, — позвал он вдруг. — Вы не замечаете? По-моему, стало прохладней.

— Н-не замечаю.

— Значит, показалось…

Резницкий снова углубился в записи. «Какой у них цикл дыхания во время сна, — подумал он. — Надо, пожалуй, уточнить». Он встал и направился к ближайшему обитателю рощи. Что это? Серые существа, оказывается, не спали. Они, жалобно повизгивая, собрались в кучки, жались друг к другу. А ведь верно, заметно похолодало…

— Алеша! — крикнул Резницкий. — Вставайте! Климатическая установка не работает!

Радостно взволнованные, разведчики побежали к защитной зоне. Стена была на месте. Они пошли вдоль стены и наткнулись на странное зрелище. Возле ремонтной мастерской вповалку лежали несколько роботов, а один повис на турникете, преграждавшем вход. Значит, и мастерская отключена!

Они возвратились в рощу.

— Теперь у них жизнь пойдет похуже, — сказал Новиков. — Без нянек придется пожить.

— Мне их жаль, Алеша, — признался Резницкий.

— А мне ничуть. Пища для них гарантирована, а в остальном — ну что ж, надо когда-нибудь перестать быть идиотами.

— Они же не виноваты…

— Посмотрите-ка на этого деятеля.

Один из идиотов стоял у дерева с крупными широкими листьями и пытался спрятаться от прохлады под лист. Но лист рос слишком высоко. Тогда он потянул лист к себе.

— Видите? Хочет оторвать. Ничего-ничего, дело пойдет. Просто они ужасно обленились, а теперь придется поработать. Ба, да это Севастьян!

Резницкий огляделся и подобрал с земли острый камень. Затем он подошел к Севастьяну и стал рубить камнем толстый стебель листа. Оторвал лист, протянул камень Севастьяну…

Тут внезапно погас свет, непроглядная тьма поглотила райскую рощу.

Резницкий взвыл не своим голосом.

— Сергей Сергеич! — Новиков извлек из кармана фонарик и кинулся к биофизику. — Эй, где вы?

Лучик света выхватил из тьмы фигуру Резницкого, приплясывающего на одной ноге.

— Что с вами? — удивленно спросил Новиков.

— Он наступил мне на ногу… Ничего, уже легче…

Томительно тянулась эта ночь. Центр бросил всю энергию на решение задачи древнего француза, сигнал Опасности не позволял ему остановить работу. Но защитное поле зоны все еще не было снято.

Утро застало разведчиков у невидимой стены. Бледные от волнения и бессонницы, они то и дело пробовали выйти из зоны, и гнетущая сила тяжести отбрасывала их назад, и тревога камнем лежала на сердце.

— Пошли к вездеходу, свяжемся с кораблем, — сказал Резницкий.

Новиков не ответил. В тысячный раз он, протянув руки вперед, вошел в защитное поле. Тяжесть заставила его пригнуться. Он хотел было отступить, но вдруг почувствовал, что нагрузка ослабевает. Шагнул вперед — ничего… Еще шаг, еще…

— Ур-ра! — заорал Новиков и, вскинув руки, побежал сквозь защитную зону, которой больше не существовало.

Вертолет был готов к полету. Прошин озабоченно возился у автопилота, настраивая его на курс. Хорошо еще, что он успел запеленговать место, откуда разведчики вызывали его в последний раз. Сейчас он, Прошин, полетит туда и посмотрит сам, что можно сделать…

Он высунулся из люка и помахал рукой оставшимся членам экипажа. Те тоже помахали ему руками. Лица у них были встревоженные, никто не улыбнулся.

Прошин захлопнул люк и включил двигатель.

Вертолет плавно взмыл.

Двое быстро шли по склону рыжего холма.

— Минуточку, Алеша, — сказал Резницкий и полез наверх.

С вершины холма он оглядел фиолетовую рощу. Утренний ветерок колыхал ветви деревьев, среди которых бродили серые существа. Отсюда, с холма, они казались особенно маленькими и беззащитными.

Новиков тронул Сергея Сергеевича за локоть.

— Будет вам.

— Они вымрут, Алеша.

— Приспособятся. Планета, в общем, теплая, они привыкнут. Ну, конечно, те, кто послабее, погибнут. А за этого парня, Севастьяна, я спокоен. Накидал на себя листьев и ничего, не замерз. Он и шалаш сделает. Голова у него варит.

— Да, — сказал Резницкий. — Севастьян не дурак.

— Ну, вот видите… Придется им второй раз пройти путь эволюции. Вначале поможет инстинкт самосохранения, а там и мышление появится… Надеюсь, когда их потомки дойдут до кибернетики, онипоосторожнее будут с ней обращаться.

— До кибернетики им еще — ох, как далеко… — Резницкий печально улыбнулся.

— Мы еще вернемся сюда, Сергей Сергеич. А если не мы, то другие прилетят.

Разведчики стали спускаться к площадке, на которой стоял вездеход. Вдруг они разом остановились. С неба донесся ровный гул, он нарастал, нарастал… Разведчики кинулись обратно на вершину холма. Они прыгали, кричали и размахивали руками. Вертолет сделал над ними круг и пошел на снижение.

Евгений Войскунский, Исай Лукодьянов

ПОД ОДНИМ СОЛНЦЕМ

Очередная советская лунная экспедиция, проводя плановые исследования в районе кратера Тимохарес, натолкнулась на удивительную находку, значение которой трудно переоценить.

Передвигаясь по безжизненной и пустынной поверхности Луны, космонавты неожиданно увидели подточенный временем и микрометеоритами обелиск, сложенный из неизвестного материала. Как памятник, установленный в ознаменование победы над бескрайним пространством, возвышалось это сооружение на каменистой равнине нашего спутника, возвещая людям о тех, кто побывал на нем задолго до нашего прихода.

Некоторое время назначение обелиска оставалось загадочным, а строители его неизвестными. Но затем., возле основания обелиска, глубоко в толще породы, там, где температура держится на неизменном уровне и куда почти не проникает жесткая составляющая солнечного излучения, был обнаружен голубоватый полутораметровый цилиндр, изготовленный из необычайно прочного монокристаллического вещества. Цилиндр оказался капсулой времени, сейфом, который хранил в себе Послание Человечеству Земли, оставленное нам далекими предшественниками по разуму, населявшими некогда Марс и посетившими нашу планету в давно минувшую геологическую эпоху.

Среди разнообразных материалов и документов, найденных внутри сейфа, большой интерес представляет так называемая «Рукопись» — записки астролетчика, рядового представителя исчезнувшей навсегда цивилизации, в которых он повествует о некоторых эпизодах своей жизни.

Перевод Рукописи осуществлялся большой группой специалистов-математиков, лингвистов при консультации ученых других отраслей знаний, с привлечением новейшей вычислительной техники. Из всех материалов, оставленных нам марсианами, расшифровка Рукописи оказалась наиболее сложным делом. Это была трудная и увлекательная работа, о которой можно было бы написать целую книгу.

В отличие от выпущенного ранее комментированного научного перевода, настоящее издание рассчитано на широкий круг читателей. Здесь произведены некоторые сокращения, отдельные отрывки переданы лишь приблизительно (последнее относите главным образом к разговорной речи, изобилующей труднопереводимыми идиоматическими оборотами), многие слова, понятия и выражения даны в соответствующих по смыслу земных эквивалентах. Незнакомые меры веса, длины, времени и другие, после пересчетов, представлены в общепринятых на Земле величинах.

Однако, несмотря на исключительные трудности перевода, сделано все, чтобы сохранить смысл и безыскусственную манеру изложения оригинала.

Марсианские наименования небесных светил оставлены без изменений. Так они звучали в устах тех, кто на много миллионов лет опередил нашу историю и первым пронес знамя победившего разума с планеты на планету. Они возникли на родине древнейшего человечества, которому светила красивая голубая звезда Арбинада — наша родная Земля.

РУКОПИСЬ

Если человек, у которого от двадцати написанных кряду строчек устает рука, вдруг берется за перо, значит на это его толкают серьезные причины. Я не люблю писать, но когда пишешь, то невольно отвлекаешься от горестных дум. А на душе у меня сейчас так скверно, как никогда. Нервы стянуло в один болезненный клубок, я чувствую себя истерзанным сомнениями и страхом. Мы все поступили гнусно. Один приказывал, другие молчали, третьи выполняли приказ. Все, даже биолог, тот, кого я уважаю больше других.

Странный человек Дасар. Какая-то невидимая нить связывает нас с ним. Почему? Люди мы совершенно разные как по общественному положению, так и по образованию. Я ровным счетом ничего не понимаю в гистологической структуре тканей или танце хромосом, о которых он может говорить часами, а он никогда не интересовался астронавигацией. Я инженер, звездолетчик, и это мой заработок. А что для него наука? Труд? Приятное времяпрепровождение? Нелегко в этом разобраться. Он — человек обеспеченный и может не думать о потребностях своего тела. Впрочем, не об этом речь.

Зирн не вернется на Церекс. Сегодня у него на щеке выступило зловещее пятно, такое же, как было у биофизика. Первым его заметил Млан, и через десять минут об этом узнал весь экипаж. Кор сам вышел в салон и, остановившись против Зирна на расстоянии шага, внимательно осмотрел его лицо.

— Разденься! — приказал он.

Зирн медлил.

— Я жду.

Зирн неуклюже стащил с себя комбинезон и рубашку. На плечах и животе отчетливо виднелись пятна. Мы невольно шарахнулись от него. Даже Кор отшатнулся.

— Повернись.

На спине пятен не было, под чистой кожей играли мускулы. Голос Кора прозвучал, как всегда, ровно и холодно:

— Надень скафандр и уходи с корабля. Немедленно, Дасар!

— Э?

— Дайте ему что-нибудь избавляющее от лишних мучений.

Не прибавив ни слова, Кор повернулся и вышел. Мы застыли в каком-то оцепенении, устремив свои взгляды на Зирна. Тот, казалось, не понимал происходящего и растерянно смотрел на нас. Внезапно лицо его исказилось, он сделал несколько шагов, протянул к нам руки, в которых еще держал свою одежду, и повалился на пол, уткнув голову в складки комбинезона.

— Я не хочу… я не хочу… я не виноват, — голос его прерывался, то нарастал, то спадал до шепота.

Мы осторожно стали выбираться из салона. Зирн словно почувствовал это. Он поднял голову и привстал на руках.

— Куда же вы… а я?

Никто не ответил.

— Будь проклят этот Кор! Будьте прокляты вы все! Все!!! Все!!!

Он вскочил на ноги и с искаженным от ужаса лицом бросился к нам. Млан ударом кулака свалил его на пол и выскочил в коридор. Остальные последовали за ним. Кто-то аварийным замком закрыл дверь, в которую яростно стучал Зирн.

Я вошел в свою кабину и упал на крику. Не знаю, сколько времени пролежал неподвижно. В голове стучало, и мысли путались, возникали беспорядочные видения, наползавшие одно на другое расплывчатыми, бесформенными образами.

Внезапно пронизывающий страх овладел мною. Я вскочил с койки и торопливо сбросил одежду. Мне казалось, что такие же пятна выступили и у меня. Я их чувствовал почти физически, лихорадочно искал и не мог найти. Я извивался перед гладко отполированной дверцей шкафа, безуспешно пытаясь осмотреть свою спину, до боли в позвонках гнул шею из стороны в сторону.

Звонок внутренней связи прозвучал резко и неожиданно. С экрана на меня насмешливо смотрело лицо Кора.

— Возьмите себя в руки, пилот. Вы не ребенок.

Я несколько овладел собой и потянулся за одеждой — нелепо было стоять перед взором начальника совершенно голым.

— Слушаю вас.

— Я только что проходил через салон. Зирн еще там. Сам он, наверное, не уйдет. Захватите двух механиков, натяните скафандры и выведите его. Выбросьте также все его вещи. Об исполнении доложите. Все.

— Слушаю вас, — ответил я, натягивая одежду.

— Да, вот еще что, — Кор помедлил, — на всякий случай примите синзан, он может сопротивляться.

Когда мы трое появились в салоне, Зирн сидел на полу, обхватив руками колени и устремив неподвижный взгляд в одну точку. Увидев нас, он понял все. В глазах его мелькнул мрачный огонек и тут же погас, по лицу поползла слабая растерянная улыбка, и злополучное пятно на щеке зашевелилось. Это уже не был Зирн. Перед нами сидел сломленный человек, лишенный даже воли к сопротивлению. Я протянул ему коробку с ядом, взятую у биолога. Он машинально вынул оттуда ампулу и равнодушно положил ее в рот. Оболочка должна была раствориться в желудке.

— Подействует через час.

Он кивнул.

— Это безболезненно.

Он кивнул снова и, опершись на руку Млана, тяжело встал. Мы провели его в тамбур и там тщательно одели в скафандр, снарядив зачем-то полным комплектом дыхательной смеси, энергии и воды. Зирн стоял как манекен, позволяя делать с собой все что угодно, и, только когда открылся наружный люк и внизу показалась серая поверхность Хриса, он уперся руками в стены, не желая покидать корабль.

— Не дури!

Млан легко оторвал его пальцы, вцепившиеся в переборку. Мы спустились на поверхность и пошли в сторону от корабля. В черном небе висели солнце и Арбинада, неровные скалы и нагромождения лавы окружали нас. Мы шли молча. Сатар тащил с собой тюк вещей Зирна, словно они могли ему пригодиться. Прошло полчаса. Дальше идти было бессмысленно, и я остановился.

— Прощай, Зирн, — моя рука легла ему на плечо, — не осуждай и пойми нас…

— Прощай, — голос его звучал глухо.

— Что передать домой? — спросил Млан.

— Все равно… Мне все равно… Зря вы со мной так… Я…

Последовала тягостная пауза. Мы, угрюмо опустив головы, переминались с ноги на ногу.

— Прощай, — Сатар сдавленным голосом прервал затянувшееся молчание, — тебе все равно… даже лучше… биофизик мучился… А ты… мы, может быть, еще…

Я остановил его.

Зирн посмотрел нам в глаза, и на лице его промелькнуло подобие улыбки.

— Прощайте, прощайте все. Вспоминайте… если вернетесь сами.

Он резко повернулся и торопливо зашагал к линии горизонта. Мы молча смотрели ему вслед. Его фигура то скрывалась среди скал, то снова появлялась, освещаемая ярким солнцем. Он шел не оглядываясь, не произнося ни звука, только в наушниках слышалось его порывистое дыхание. Потом послышался хрип и все стихло — Зирна не стало. Сатар сбросил с плеча тюк. Я взглянул на часы, ампула растворилась раньше срока, он мог бы жить еще десять минут.

— Да будет дух его хранить нас!

Мы медленно потащились на корабль, машинально переставляя ноги и думая каждый о своем и каждый об одном и том же. А за нашими спинами среди скал, обжигаемое лучами солнца, лежало мертвое тело Зирна.

Для него все кончилось. Он никогда больше ничего не увидит, ничего не услышит, ничего не почувствует. Неподвижный как камень и как камень безжизненный, он навсегда остался в этом чужом мире. Что-то надломилось в тончайшей организации человека, и тело его превратилось в бессмысленную структуру, в которой геперь возможен только один процесс — разрушение.

Гнусно. Противно. Отвратительно.

И страшно.

Быть может, каждого из нас ждет та же участь. После смерти биофизика на корабле была проведена самая тщательная дезинфекция, но это, как видно, не помогло. Неведомо где, в каких-то тайниках и засадах прячется безжалостный враг. Возможно, мы носим его в себе и он уже выбрал очередную жертву. Кто же следующий должен уйти с корабля?

Нет, хватит! Я начал писать, чтобы отвлечься от тревожных дум, и не достиг цели. Нужно что-то другое. Но что? Как еще я могу успокоить себя? Разве выйти на поверхность Хриса под черной купол неба и свет звезд? Но там лежат Зирн и биофизик. Туда я всегда успею.

В салоне корабля пусто. Все попрятались в свои кабины и сидят запершись, боясь встреч друг с другом. В коридоре стоит крепкий запах халдаана, это Дасар выпустил целый баллон. От него кружится голова — и только. Мне кажется, что халдаан вообще сейчас бесполезен.

Лучше писать. О чем угодно. Можно выворачивать наизнанку душу, описывать свою жизнь, вспоминая прошлое, — других тем я сразу не могу придумать. Но тогда получатся мемуары, которые пишут в старости, удовлетворяя свою потребность поучать молодое поколение. Я не хочу никого поучать. Старость моя еще не наступила, и пожалуй, мне не дожить до нее, судя по нашему отчаянному положению. Но не буду о нем сейчас думать, а лучше вернусь к началу этой экспедиции, — те дни были отраднее…

* * *

Для меня все началось со встречи с Кондом. Благодаря ему, да еще слепой случайности, я оказался в числе участников этой экспедиции. События тогда развивались бурно и стоят того, чтобы писать о них по порядку.

Я приехал в Харту поздно, и когда вошел в здание Государственного Объединения — до конца рабочего времени оставался час с небольшим. Там царила знакомая мне деловая суета. Будто заведенные автоматы, сновали служащие, плавно скользили подъемники, взбираясь с этажа на этаж, хлопали двери, звенели звонки. Я шел по узким коридорам не торопясь, почти не веря в перемену своей судьбы.

В отделе комплектования экипажей сидел нахмуренный чиновник, сосредоточенно набирая номера на дисках учетно-информационного аппарата. Он неохотно поднял на меня глаза:

— Вы на конкурс?

— Да.

— Имя?

— Антор.

Чиновник взял чистый бланк и начал писать. Я стоял и сверху смотрел на его голову. Она склонилась так низко, что был виден затылок и мочки ушей, которые забавно двигались.

— Возраст? — голос его звучал визгливо, словно кто-то поворачивал несмазанный железный шарнир.

— Тридцать четыре.

— Документы?

Я выложил на стол все, что у меня было. Все свои дипломы, все карты сделанных рейсов. Получилась внушительная пачка. Но ведь и другие принесли сюда не меньше.

— Распишитесь.

— Всё?

— Пока все, поднимитесь наверх и зарегистрируйтесь в медицинской комиссии.

Я направился к двери и, открыв ее, столкнулся с высоким человеком, загородившим своим телом проход.

— Конд! Ты ли это?

— Антор! Здорово, дружище, давно тебя не видел. Рад, честное слово, рад! — Он обошел меня со всех сторон. — Почти не изменился. Молодец. Значит, тоже на конкурс? Мой конкурент, так сказать.

— Взаимно, ты ведь тоже мне сейчас, не помощник.

— Э-эх! — Конд вздохнул. — Проклятая наша жизнь, скажу тебе, Ан. Даже встреча с товарищем и та не может быть до конца радостной. Куда направляешься?

— В медицинскую комиссию.

— Подожди меня, пойдем дальше вместе.

Я уселся на стул и в ожидании принялся разглядывать потолок. Краска на нем кое-где облупилась, а из угла тянулась сеть тонких трещинок. Я думал о словах Конда. Увы, он был прав. Эта неожиданно объявленная экспедиция казалась единственной отдушиной для сидевших без работы астролетчиков, Но таких много, а требуются только двое. Волей-неволей приходилось конкурировать друг с другом, со своими товарищами, с которыми вместе учились, вместе делили опасности своей тяжелой профессии. Последний раз вместе с Кондом мы летали пять лет назад (словно вечность прошла с тех пор!). Тогда у нас все было общее: и жизнь и дело, а теперь вот стали на пути друг друга.

— Ты не уснул? Пойдем к медикам, может быть, меня еще забракуют, тогда сегодняшний ужин за твой счет.

— Брось шутить! — сказал я, вставая.

— Какие шутки! Требования, предъявляемые на этот раз, очень жесткие. Полет на планету с почти утроенной тяжестью не игрушка, а кроме того… Постой, мы правильно с тобой идем?

— Правильно, сейчас налево.

— А кроме того, должны же они кого-то забраковать. Ведь подали на конкурс уже двенадцать, а нужны только двое.

— Могло быть и хуже, — заметил я. — Но тебе опасаться нечего, такого, как ты, не каждый день встретишь.

Он раздраженно махнул рукой:

— Это внешне. Не отрицаю. Девчонки до сих пор на меня глаза пялят. А на самом деле… на самом деле я не тот, что был раньше, поверь мне, дружище. Ты знаешь, где я работал последнее время?

— Откуда же? С тех пор как мы расстались, я о тебе ничего не слышал.

— У Парона, чтоб его вынесло сквозь дюзы. Это тебе о чем-нибудь говорит?

Имя Парона я, конечно, знал. Оно стяжало себе печальную славу в кругу тех, кто имел отношение к работе в космосе. Всем известно, что существуют два объединения, занимающиеся освоением межпланетного пространства. Одно из них государственное, в руках которого сосредоточены внешние станции на спутниках планет, крупнейшие обсерватории, вычислительные центры и некоторые промышленные предприятия, связанные с постройкой космических кораблей. Другое — частное. Это, как говорится, труба пониже и дым пожиже. Оно занимается перевозкой различных грузов по космическим трассам, а иногда и самостоятельно предпринимает кое-какие исследования. Главой второго, этого чисто коммерческого объединения и был Парон — фигура, прямо скажем, одиозная. О нас, космонавтах, и в Государственном Объединении не слишком заботятся, а у Парона тем более. Техника у него старенькая, и корабли, для увеличения грузоподъемности, летают с облегченной биологической защитой. Все это я отлично знал по рассказам тех межпланетчиков, вместе с которыми обивал пороги в прошлом году, когда был уволен из Государственного Объединения после сокращения числа рейсовых кораблей.

— И ты ушел в надежде устроиться сюда? — спросил я Конда.

Он неопределенно хмыкнул:

— Как же, ушел! Ты что, совсем меня дураком считаешь? В наше время работу не бросают, тебе это должно быть знакомо. Нет, Ан, меня просто вышибли.

Я удивленно посмотрел на него:

— Вышибли! За что же, если не секрет? Летаешь ты не хуже других.

— Не хуже, — спокойно согласился Конд и вдруг сверкнул глазами, — лучше многих летаю! Ты-то знаешь. А причины разные… Последний раз сел неудачно. Вот тебе официальная причина, если хочешь. Но в этой аварии я не виноват. Техника Парона тебе известна. В последний момент замкнуло испаритель, и двигатель остановился. К счастью, у самой поверхности, уже при нулевой скорости, в противном случае одним конкурентом у тебя сейчас было бы меньше. В общем, шея осталась цела, но меня выставили. А истинная причина, дружище, совсем иная. Ты управляющего секцией перевозок у Парона знаешь?

— Слышал, как же!

— Настоящее животное! Я ему однажды под горячую руку преподнес букет комплиментов. Он, конечно, не упустил случая отыграться. Хорошо еще, дело обошлось без штрафа. Да, но мы, кажется, пришли. Сюда, что ли?

— Сюда, — я толкнул дверь приемной медицинской комиссии.

Мы зарегистрировались у дежурного и покинули здание Государственного Объединения. Стояла чудесная погода. Весеннее солнце ярко светило с лилового небосклона, а ласковый ветер, легко скользя между ветвей, что-то нашептывал в кронах деревьев. Впрочем, все это я вспоминаю теперь, тогда же я не замечал ни тонкого запаха цветущих приниций, ни желтого пуха, плывущего в воздухе. Мы шли, изредка перекидываясь словами, неторопливой походкой людей, которым некуда спешить.

У меня бурчало в животе — я с утра ничего не ел и раздумывал над тем, где раздобыть деньги. Каждый, кто сталкивался с подобной проблемой, знает, что решение ее далеко не из легких. Последнее, что нам с отцом удалось наскрести, было истрачено на проезд в Харту, так как участие в конкурсе требовало личного присутствия.

По пути, как назло, попадались разного рода утробоспасительные заведения, из открытых дверей которых неслись дразнящие запахи. У одного из таких источников ароматов Конд остановился и шумно повел носом.

— Зайдем? — предложил он.

Я сделал слабую попытку отказаться, неуверенно ссылаясь на выдуманный мною недавний обед, но Конд был не из тех, кого можно легко обмануть.

— Так ли? — спросил он, внимательно посмотрев мне в лицо.

— Печатью сытости ты не отмечен, дружище. Может, у тебя просто денег нет? Говори, не стесняйся, со всяким случается. Я, конечно, не выездное отделение банка, но все же…

Он выразительно похлопал по многочисленным карманам и потащил меня вверх по ступенькам прямо в открытые двери ресторана.

Утолив голод, мы вытянули под столом ноги и размечтались. Мечты у нас с Кондом оказались сходные.

— Эх, Ан, — блаженно произнес он, рисуя в воздухе пальцами замысловатую фигуру, — хорошо бы полететь туда вместе, как тогда, помнишь?

Я совсем размяк и утвердительно кивнул отяжелевшей головой. Она у меня затуманилась то ли от непривычной тяжести в желудке, то ли от бокала дурманящего оло.

— Мы получили бы столько, что минимум два года могли бы не интересоваться самочувствием Парона.

— А в случае гибели хорошая страховая премия, тысяч двадцать, кажется, — вставил я.

Полузакрытые глаза Конда широко раскрылись и удивленно посмотрели на меня.

— Ерунду городишь, дружище. Какая тебе премия после смерти? Зачем она? Меня интересует только то, что происходит при жизни. Ясно?

— Ясно, но у меня больной отец.

— А-а, — Конд деликатно шевельнулся на стуле, — я забыл, тогда конечно…

Мы помолчали несколько минут. Неожиданно Конд резко встал, сделал два круга около столика, за которым мы сидели, и снова сел, с грохотом пододвинув стул. Его осенила какая-то идея.

— Скажи-ка, Ан, когда прекращается прием документов?

— Не знаю точно, кажется, через три дня.

— А кто подал, знаешь?

Я перечислил имена астролетчиков.

— Хорошие все ребята, — сказал он, — тем лучше, мы договоримся с ними.

— О чем? — недоумевал я.

Он еще ближе пододвинулся ко мне.

— Не решить ли нам это дело жребием?

— Жребием?

— Ну да! Разобьемся на пары, кто с кем хочет лететь и вручим нашу судьбу случаю. По крайней мере здесь хоть что-то будет зависеть от нас самих, а не от чиновников управления.

Я задумался.

— Но документы уже поданы!

— Их оставит только тот, кому повезет.

— Гм… ну, а если кто-нибудь не возьмет документов, хотя жребий ему и не выпадет?

— Тогда… — Конд задумался. — Да ты что, сомневаешься в товарищах, что ли?

— В тех, кто уже подал, не сомневаюсь, но осталось еще три дня и мало ли кто приедет. Ромс, например. Ты за него можешь поручиться?

Лицо Конда потемнело. Заметив это, я вспомнил, что у него с Ромсом произошла какая-то ссора. Об этом все говорили, но подробностей никто не знал.

— В таком случае подождем еще три дня. А ты видел кого-нибудь из наших?

— Нет, я только сегодня прилетел.

— Я тоже. Нужно будет увидеться и поговорить. Сам-то ты как относишься к этой затее?

По правде говоря, она меня не воодушевила. И там и там жребий. У меня не было громкого имени талантливого звездолетчика, которое предоставило бы мне какие-нибудь преимущества на конкурсе. Я был середнячком, как и все, подавшие документы, поэтому выбор конкурсной комиссии должен быть в известной мере случаен. Конд предлагал взять этот случай в свои руки и при удаче обеспечить себе желаемого партнера.

Что ж, в этом был некоторый смысл, и я не стал ему возражать.

— Значит решено? — сказал он, выливая себе в рот остатки оло. — Ты где устроился?

— Пока нигде.

— Пойдем со мной, у меня есть пристанище, на двоих места хватит.

* * *

Я хорошо помню тот вечер, ставший поворотным в моей судьбе. Такие часы не забываются. Все, подавшие на конкурс, собрались во второсортном баре на углу Кракоро-риди и Южной магистрали. Помещение это неважное, зал почти треугольный, здесь улицы пересекаются под острым углом. Было сыро и промозгло, только солнце, врывающееся в многочисленные окна, обогревало редких посетителей. Мы и выбрали это место только потому, что здесь мало кто бывает. Шумное сборище астролетчиков привлекло бы к себе ненужное внимание, а мы этого вовсе не хотели.

Собирались почему-то медленно. Те, кто пришел раньше, бесцельно слонялись между столиками, вызывая недовольство насупившегося хозяина, озадаченного наплывом странных посетителей.

Я сидел в углу за столиком и от нечего делать листал какой-то журнал. Было уже около восьми, а мы договорились собраться в семь. Пришли почти все, недоставало только самого Конда и Ромса, который подал все-таки документы в последний день. Отсутствие обоих казалось подозрительным. В голове у меня уже начали копошиться недобрые мысли, когда Конд с такой силой толкнул дверь, что на столах задребезжала посуда.

Его приход сразу внес оживление в наше общество. Все зашумели. Легко перекрывая голоса других, Конд громко поздоровался и, пропустив мимо ушей упреки по поводу опоздания, направился в мою сторону.

— Ну как? — спросил он. — Все на месте?

— Ромса еще нет.

— Хе! — Конд уселся на стул и обвел присутствующих тяжелым взглядом. — Что же будем делать? Ждать? Решайте сами.

Около нас собрались остальные.

— Будем ждать? — повторил вопрос Конд.

Мы неуверенно и смущенно переглядывались.

— Чего же ждать, — наконец спокойно сказал Ирм, — он, может быть, вообще не придет.

— Это же Ромс, — многозначительно добавил Сен.

— Включим его в жеребьевку, и все, — предложил кто-то.

Нам явно не терпелось испытать судьбу. Каждого подогревала надежда выиграть в этой лотерее. Шансов было довольно много, а выигрыш так много значил для каждого из нас! В ту минуту мы не думали об опасностях предстоящей экспедиции, среди нас не было трусов. Мы не мечтали о славе первооткрывателей Арбинады. Не слава привлекала нас, а желание получить работу.

Ромс опоздал на полтора часа. Я увидел его неожиданно. Он стоял рядом с хозяином и пил что-то розовое, держа бокал трясущимися руками. Жидкость переливалась через край и тонкой струйкой текла на одежду. Вид у него был странный, так выглядят люди, хватившие изрядную порцию оло. Из кармана торчал основательно помятый ежедневный вестник. Ромс вынул его и направился к нам.

— Пришел все же, — пробормотал Ирм, когда тот протиснулся в середину.

Ромс не ответил. Он обвел нас блуждающим взглядом и молча бросил вестник на стол.

— Читайте, — сказал он сдавленным голосом, — двое наших… погибли.

— Что?!

— Не говори чепухи!

Несколько рук протянулось к листам. Ирм, опередив остальных, схватил вестник и прочитал вслух:

— «Катастрофа в космопорте Лакариана.

Вчера при посадке на площадку космопорта взорвался межпланетный корабль Ю-335, принадлежавший компании Парона. Звездолет возвращался из очередного рейса к внецерексианским станциям, расположенным на спутниках Норты. На борту корабля кроме известных пилотов Карса и Тэлма находилось трое сменных инженеров внешних станций, возвращавшихся на Церекс по окончании трехгодичного контракта.

Корабль взорвался уже в непосредственной близости от поверхности планеты. Оба пилота и пассажиры погибли. Причина взрыва, как сообщает управление компании, неизвестна. В настоящее время проводится самое тщательное расследование с целью выявлений обстоятельств гибели корабля. Отметим, что за истекший год это уже третья серьезная авария с космическими кораблями компании Парона. Недавняя катастрофа с Ю-286, управляемым пилотом Кондом, обошлась без человеческих жертв, но причины ее так и не были сообщены упомянутой компанией. Наш корреспондент, находившийся в момент происшествия на территории космопорта, описывает катастрофу следующим образом:

«…Из бесконечных глубин нашей планетной системы возвращался замечательный космический лайнер. Уже были получены сигналы о готовности идти на посадку и в космопорте начались последние приготовления…»»

Дальше я не стал слушать. Болтовня очевидца, смакующего подробности аварии, меня мало интересовала. Важен был факт, страшный факт — мы никогда больше не увидим Тэлма.

— Да будет дух погибших хранить нас! — торжественно прозвучала старинная фраза погребального ритуала.

Мы низко склонили головы и молчали несколько минут.

Сдавленный звук, похожий на рыдания, нарушил гнетущую тишину. Я поднял глаза и увидел лицо Ромса, искаженное гримасой неподдельного горя. Оно было бледным и напряженно застывшим. Шевелились только губы, с которых слетали невнятные слова. «Карс… о-о-о… Тэлм… о-о-о…» — больше ничего нельзя было разобрать, остальное произносилось беззвучно.

Я отвернулся. Неприятно видеть большого и сильного человека в таком расслабленном состоянии. Двойственное чувство жалости и гадливости шевельнулось в моей душе. Вдруг глаза его загорелись и губы вздернулись в кривой усмешке. Он поднялся.

— Ну, вы, живые… кто хочет за ними, тяните жребий!

— Дурак! — Залд протянул к нему свою цепкую, как клещи, руку.

— Оставь его! — остановил Конд. — Он не в себе, видишь. Лучше отметим их память.

— Отметим после, сначала выполним то, зачем мы сюда пришли, — сказал Нолт. — Я думаю, никто не будет возражать.

Конд пристально посмотрел на нас:

— Все согласны?

— Все.

— Сколько человек подало на конкурс?

— Девятнадцать.

— Это точно?

— Точно.

— И все здесь?

— Все на месте.

Конд призадумался.

— Хорошо, система получается десятиричная. Кирт, садись, пиши.

Со стола убрали лишнее. Залд достал чистый лист и положил его перед Киртом. Тот аккуратно стал заносить в список попарно наши имена. Лист скоро заполнился. Нам с Кондом достался номер семь. Ромс замыкал список и был в одиночестве, желающих лететь с ним не нашлось.

— Меня вычеркните, — мрачно сказал он, — я не полечу, со мной никто не хочет…

Конд резко повернулся:

— Это ты брось, знаем твои фокусы. Будешь участвовать в жеребьевке как и все. Если повезет, напарника выберешь сам, любой согласится, даже я… все же лучше, чем сидеть без работы.

Ромс получил номер девять.

Из сосуда, стоящего на столе, убрали декоративные украшения, и в него по очереди каждый опустил несколько мелких монет. Кто сколько хотел. Как сейчас помню, я бросил шесть лирингов. Наконец звякнул последний медяк.

— Все положили?

— Можно мне еще? — Глаза Ирма возбужденно расширились.

— Разрешим? — спросил Кирт.

— Пусть кладет.

Он бросил десять лирингов и успокоился. Эта цифра в нашей системе розыгрыша ничего не меняла.

— Теперь считай.

Мы сгрудились вокруг стола, наблюдая, как Кирт вытряхивал из сосуда одну монету за другой, проставляя их достоинства рядом со списком наших имен. Колонка цифр быстро росла.

— Проверьте. — Он поднял голову.

— Все верно, ты считай.

Напряжение достигло предела. Я чувствовал, как кто-то горячо и порывисто дышал мне в затылок. Лоб Залда покрылся поперечными складками, Нолт стоял бледный, приковав к перу Кирта неподвижный взгляд, а Конд яростно теребил застежку на своей рубашке. Нервы натянулись, как струна. Казалось, еще минута, другая — и буря чувств, вырвавшись наружу, сметет все на своем пути.

— Восемьдесят шесть.

— Сандарада!!! Летим!!! — радостный вопль Нолта не смог заглушить стоны разочарований. В груди у меня похолодело, и руки опустились, перед глазами запрыгали неясные тени.

— Подождите! Проверьте, проверяйте все! — Голос Конда звучал надсадно и хрипло.

Он первый бросился к записям Кирта, за ним, почти сразу, еще трое.

— Восемьдесят семь!

— Проклятье! — простонал Нолт.

Я тупо посмотрел на Конда, еще ничего не соображая. Тот в радостном возбуждении так огрел меня по спине, что на мгновение перехватило дух, ноги у меня подогнулись и бешено застучало в голове. Сказалась разрядка после пережитого напряжения. Смысл происшедшего мало-помалу начал доходить до меня. Большая радость воспринимается так же трудно, как и большое горе, — ее не охватить сразу. Я сидел у стола, безуспешно пытаясь согнать с лица радостную улыбку, и смотрел на плывущие перед глазами фигуры моих товарищей, а в глубине сознания чужой, незнакомый голос все явственнее, все громче твердил: «Выиграл, ты выиграл! Летим!»

— Эй, хозяин! — прогремел Конд. — Подать сюда лучшего оло и чего-нибудь подкрепиться!

— А деньги?! — Я удивленно посмотрел на него.

— Деньги? Деньги будут! Неужели у нас всех не найдется на что отметить память погибших товарищей? Записывай, кто сколько даст, получим — рассчитаемся.

Хозяин бара засуетился. На сдвинутых столах скоро появилось приятно одурманивающее оло и скверная закуска в виде тонко нарезанных ломтиков калмаски, сдобренных острой приправой.

Дальнейшее я помню плохо. Я сразу выпил большой бокал, от которого голова пошла кругом, и теперь трудно разобраться, что было на самом деле и что мне тогда мерещилось. Помню только, что поздравления и пожелания, которыми нас награждали, перемешивались с воспоминаниями о Тэлме и Карее, особенно о Тэлме. Мы пели старинную песню пилотов. Она родилась еще в эпоху химических ракет и была любимой песней Тэлма.

Я думал о нем — об этом весельчаке, баловне удачи, жизнерадостном Тэлме, которому так и не удалось окончить рейс. Передо мной маячил Ромс, он азартно жестикулировал, когда мы дружно в девятнадцать глоток подхватывали слова припева. Глаза его горели, а на лице лежала печать какой-то отрешенности. Таким он остался в моей памяти навсегда.

* * *

Через два дня я отправился в Государственное Объединение, чтобы выяснить обстановку. Дело это нам с Кондом казалось щекотливым и тонким, и после некоторых споров оно было поручено мне, как более искушенному в дипломатических вопросах. Но никакие ухищрения не понадобились. Когда я вошел в кабинет комплектования экипажей, чиновник, несколько дней тому назад равнодушно принявший у меня документы, поднялся навстречу как к старому знакомому.

— И вы тоже? — спросил он без всякого предисловия.

— Что тоже?

— Тоже за документами?

— Какими документами? — спросил я с притворным удивлением. — Разве моя кандидатура не подходит?

— Нет, дело не в этом. Я подумал… Вы, правда, ничего не знаете?

— Абсолютно! А что произошло?

Он посмотрел на меня с сомнением.

— Странные дела творятся на нашей планете, оч-чень странные. Никак не могу понять, почему почти все вдруг забрали свои документы и отказались от участия в конкурсе. Может быть, у Парона объявлен новый набор?

— Нет, я ничего не знаю.

Меня смутило случайно оброненное им слово «почти». Относилось ли оно, только к нам с Кондом или речь шла еще о ком-то другом?

— Непонятно, — продолжал чиновник, сидя на столе, — очень непонятно… Так вы не за документами?

— Нет, я же сказал.

— Я подумал, что вы, как и все… Просто эпидемия какая-то. Так что вас интересует?

Он задал этот вопрос так, словно конкурсы на то и учреждаются, чтобы подавать документы и сразу же требовать их обратно.

— Меня интересует, не откладывается ли заседание конкурсной комиссии и будет ли объявлен новый набор? Вы, наверное, слышали?

Уши чиновника зашевелились.

— Нет, решение будет объявлено послезавтра, как и было намечено. Можете не беспокоиться. Конкурировать-то будут трое, вы, Конд и еще Ромс. Удивительно… трое на всю планету… Постойте! Вы что-то знаете. Ну скажите мне, на вашу судьбу это никак не повлияет, мне просто любопытно…

Упоминание о Ромсе ослабило мое внимание, и маска неведения, которую я удерживал на лице, спала. Да, теперь я знал, знал все. В груди закипела такая ярость, что я даже не сумел сдержать ее. Отделавшись кое-как от чиновника, я вышел на улицу. Должно быть, я ругался вслух, потому что встречные прохожие удивленно таращили на меня глаза. Я сам не знал, куда иду, шел просто для того, чтобы немного успокоиться.

Добравшись до какого-то сквера, я сел на первую попавшуюся скамью и принялся обдумывать создавшееся положение. Меня вовсе не радовала перспектива лететь вместе с Ромсом, и уж совсем не хотелось, чтобы Ромс летел вместо меня. Сильнее всего угнетала мысль, у что мы сами дали ему шансы попасть в экспедицию. Сами! Нужно было что-то предпринимать, но что? Мысли путались. Я изобрел по меньшей мере десяток способов, которые, как казалось, позволяли отделаться от Ромса, но, хорошенько подумав, забраковал их все. Его положение было неуязвимо. С таким же успехом Ромс мог строить планы в отношении нас с Кондом, выбирая себе более угодного партнера.

Перед моей скамейкой в большой луже, оставшейся после недавнего дождя, играли мальчишки. Их было трое, один постарше, а двое других совсем еще малыши. Глядя на их веселые забавы, я несколько успокоился и на время забыл обо всем. Разве можно думать о тяготах жизни, наблюдая, как играют дети? Они отчаянно плескались, издавали радостные вопли и бегали вприпрыжку, налетая друг на друга. Но было в этой игре уже что-то от взрослых, — старший загонял своих более слабых товарищей в самую глубину грязной лужи. Я поднялся со скамьи и схватил его за шиворот. Дав ему затрещину и восстановив таким образом в мире некоторую долю справедливости, я зашагал домой, где меня с нетерпеньем ждал Конд.

— Ну как? — спросил он.

Я рассказал. Конд выслушал молча. Ни один мускул на его лице не дрогнул.

— Всё?

— Всё.

— Так, — произнес он мрачно и начал одеваться.

— Ты куда?

— Есть дело. — Он был уже в дверях.

— Ты что задумал? Давай обсудим.

Я вскочил с места, пытаясь остановить его.

— Пусть это тебя не заботит. — Он отстранил меня и уже с порога добавил: — Не разыскивай, понятно? Приду сам.

Хлопнула дверь. Я некоторое время сидел, безучастно устремив взгляд в одну точку, но, вспомнив выражение лица, с которым ушел Конд, поспешно поднялся. Его нужно вернуть!

Я выскочил на улицу. Куда идти?. Конд, очевидно, направился к Ромсу, но где искать Ромса в этом огромном городе? Адреса я не знал, а действовать нужно быстро, иначе Конд успеет наделать глупостей. В ближайшей справочной мне удалось установить номер гостиницы, где остановился Ромс. Я поймал наемную машину и помчался в гостиницу, негодуя на ограничитель скорости, действующий в городе. У входа в здание машина затормозила. Я выскочил из нее и торопливо взбежал по ступенькам.

— Пилот Ромс у себя?

— Кто? — служащий был, видимо, туговат на ухо.

— Ромс! — крикнул я громче.

— Ромс… Ромс… — задумчиво проговорил тот, мучительно вспоминав. — Кажется, на месте. Впрочем, нет, ушел недавно. Тут его уже спрашивали. Они вместе ушли.

— Кто его спрашивал?

— Что?

— Кто его спрашивал?! Звуконепроницаемый пень, — добавил я уже тише.

— А-а, спрашивал такой высокий мазор. Сказал, что знакомый. Летали они где-то вместе.

Ясно, это был Конд.

— А куда ушли?

— Кто?

— Кто-кто! Они, конечно!

— Не знаю, ничего не сказали. Ушли и все.

Больше я ничего не мог узнать. Последняя нить оборвалась. Что же теперь делать? Где их искать? Я медленно брел по улице, чувствуя, что задыхаюсь от жгучей злобы и омерзения. В таком состоянии домой идти не хотелось. Там было пусто, холодно и одиноко. Нащупав в кармане несколько монет, я свернул в призывно раскрытые двери бара.

Несмотря на сравнительно ранний час, зал был почти полон. Я с трудом протиснулся через толпу. Свободное место отыскалось в самом углу, возле окна, задрапированного тяжелым пыльным занавесом. Усевшись, я погрузился в изучение реестра напитков, чтобы на звеневшие в кармане два ти одурманить себя как можно эффектнее. Мои исследования неожиданно были прерваны.

— Простите, ммм… если не ошибаюсь, мазор Антор, пилот?

Я поднял голову. Напротив сидел пожилой человек в поношенном платье, устремив на меня мягкий взгляд своих широко расставленных глаз.

— Да, в чем дело?

Мужчина замялся, будто испугавшись своей смелости, но, преодолев смущение, заговорил снова:

— Собственно говоря, ни в чем… Простите, я вас отвлекаю…

— Ничего.

— Мне просто хочется побеседовать с астролетчиком, Видите ли, мой сын, ммм… — тут собеседник опять замялся, — скоро кончает инженерную школу, а потом собирается сдавать на диплом астролетчика, и мне хотелось бы…

— Знать, сколько мы зарабатываем? — Я усмехнулся.

— М-м, не это… не только это.

— Что же еще? Простите. — Я повернулся к автомату и, опустив монеты, набрал две порции оло, в тяжелые, как гири, бокалы.

— Так что же еще?

— Вообще, хотелось бы знать вообще… — Мужчина замолчал.

— Непонятно.

— Меня интересует ваша жизнь. Ммм… ее трудности, радости. Я читаю вестники, но, мне кажется, они не отражают ее действительным образом. Или я не прав? Простите, но с астролетчиком мне еще не приходилось встречаться.

Я выпил порцию оло и откинулся на спинку стула, дожидаясь действия напитка. Через минуту в голове поплыл приятный расслабляющий туман.

— А как вы сами представляете себе нашу жизнь? — спросил я. Собеседник начал меня занимать.

Он наклонился ко мне и посмотрел прямо в глаза.

— Я, право, затрудняюсь. Ммм… но мой сын и я… мы считаем, что она должна быть яркой… ммм… наполненной и…

— Чепуха.

— Что? — он испуганно отшатнулся.

— Чепуха, нет этого.

Мы замолчали.

— Наполненной… Яркой… — задумчиво повторил я, обращаясь больше к самому себе, чем к собеседнику, — трудностей много, а радостей… Ваш сын молод, конечно?

— Молод.

— И глуп. Передайте ему это. Если хотите, от моего имени.

— Я…

— Можете добавить, что в его годы пилот Антор не был умнее.

— Простите, ммм… Я не совсем понимаю.

— Не понимаете? Странно. Все очень просто!

Оло сорвало защелку с языка, и меня неожиданно понесло. Я говорил скорее автоматически, чем сознательно, сам удивленно слушая свой голос, словно все это произносил кто-то посторонний.

— Как ваше имя, мазор?

— Мэлт.

— Что здесь понимать, Мэлт? Нечего, совсем нечего! Наша жизнь красивой кажется со стороны! Только со стороны! Слышите?

— Ммм…

— Подумайте сами, и все станет ясно. Есть только две категории профессий. Профессии обыкновенных, трезво мыслящих людей, их большинство, и профессии мечтателей. Первые скромны, они не обманывают человека, а вторые… Вы хотите оло? Пейте.

— Нет, ммм… спасибо.

— А вторые, вроде нашей… их мало, но они, как назойливая реклама, зовут, требуют, влекут к себе всеми силами. А чем настойчивее предложение, тем обычно хуже товар, это закон, вы знаете. Так и в нашей жизни, космос оказался слишком удачной рекламой. Все мы в детстве о чем-то мечтаем. В большинстве своем мечты эти чисты, как горные снега, но, спускаясь в долины жизни, они тают, становятся серыми и, превратившись наконец в мутный, грязный поток, несут нас дальше по равнине, чтобы оставить где-то в стоячем болоте. Вот так, Мэлт! Но некоторые, не в меру набитые романтическими бреднями, мечтая овозвышенном и красивом, так и не замечают, что у них есть тело и желудок, о которых следует позаботиться в первую очередь. Я, к сожалению, Поздно понял это и вот шагаю теперь по стезе астролетчиков, которую не могу оставить, потому что не годен ни на что другое и потому, что… все-таки люблю свое дело!

Я проглотил вторую порцию оло, наслаждаясь ощущением, разливающегося внутри огня. Старик молчал, напряженно всматриваясь в мое лицо.

— Астролетчики! Вы понимаете, что это такое? Понимаете? Нет, не можете вы этого понять! Мечты служить обществу — бред! Чепуха! Каждый из нас торгует, кто чем может, получая взамен известное количество пищи, одежды, удовольствий. Один продает руки, другой — знания, третий — совесть, а мы, спустив однажды свои мечты оптом и подешевке, расплачиваемся последним, что у нас остается, — своими жизнями. И лишь слепой случай решает, когда эту жизнь взять, — сразу или, глумясь, оставить ее нам искалеченной. Устраивает вас такая участь сына?

Старик что-то хотел ответить и уже было открыл рот, но я жестом остановил его.

— А что мы за это получаем? Думаете, много? Жалкие гроши! Но не будем считать на деньги. Что же еще? Может быть, удовлетворение от своей работы, сознание величия совершенного дела? Так вы думаете?

— Ммм… я…

— Иллюзия! Велик только космос, а наши дела в нем обычны и так же мелочны, как мелочна сама наша церексианская жизнь. И может ли она стать возвышеннее от того, что заброшена за пределы планеты? Нет, мы несем в космос то, чем живем здесь. Вы думаете, семья? Но кому нужен мужчина, скитающийся за облаками, который может никогда не вернуться? Вот мы и прожигаем жизнь, когда есть деньги. А если их нет? Что мы делаем, когда их нет? Снова мечтаем… всего лишь о сытом желудке…

Я в упор посмотрел на собеседника и, заметив испуг на его лице, прекратил свои излияния.

— Вы сами вызвали меня на этот разговор. Простите, — я усмехнулся, — но такова правда… вы хотели ее знать.

— Н-н-наверное… спасибо.

Я коснулся его руки:

— Откуда вы меня знаете?

— Сын… мм… у него портреты всех астролетчиков и потом ежедневный вестник.

Я кивнул:

— О да. О нас пишут. Недавно двое погибли… Тоже писали. Вспомните наш разговор, когда прочтете такое же обо мне.

Старик отодвинул стул и поднялся. Я задержал его:

— Вот что, передайте привет вашему сыну и забудьте то, что я вам здесь наговорил. Наверное, я сгустил краски. Мечты и космос великолепны, мы просто не доросли еще до них, что-то здесь, на Церексе, у нас неблагополучно.

— Прощайте.

— Прощайте.

Он взял свои вещи и уже отошел от столика. Я окликнул его:

— Мэлт!

Он повернулся.

— Вы видели когда-нибудь бездну? Черную бездну и звезды? Одни звезды?

— Нет.

— Пусть ваш сын увидит. Это стоит жизни… Прощайте.

Старик ушел. Я остался за столиком один. Действие оло постепенно прекращалось, и из пелены тумана все отчетливее проступала обстановка дешевенького бара. Безвкусно размалеванные стены, низко нависший потолок, застывшие, словно маски, лица одурманенных людей и тягучие звуки однообразной музыки. Я почувствовал себя бесконечно одиноким. Даже этот старик меня покинул, а вместе с ним ушел и его сын, которого я никогда не видел, не знал и не узнаю. Я тяжело поднялся и вышел на улицу.

Дул ветер и трепал края одежды. Казалось, вот-вот хлынет дождь — по небу быстро бежали темные лохматые облака. Я медленно шел к гостинице, где остановился Ромс.

Из переулка вышла девушка, посмотрела на меня веселыми глазами, чему-то улыбнулась и пошла впереди, в двух или трех шагах от меня. Она была хорошо сложена, и движения ее дышали спокойной радостью. Я с грустью смотрел на ее стройную, ладную фигурку и думал о том, что по какой-то прихоти случая наши пути на короткое время сошлись на этой улице и так же разойдутся. Она уйдет, и я снова останусь один. Потом подумал: «Смешно, она рядом, но не со мной, я и сейчас один. Может, догнать ее и сказать: я Антор, мне грустно, будьте со мной! Может быть, от этого многое зависит, может быть, тогда я не буду один, может быть, мы всегда будем вместе, даже тогда, когда я буду один»?

Она свернула за угол, и облака словно еще ниже спустились над городом.

Я зашел в гостиницу и отыскал служащего. Он узнал меня:

— Вы к Ромсу, мазор?

— Да, он пришел?

Тот покачал головой:

— Нет, увы, нет. Наверное, случилось несчастье, мазор. Недавно звонили из полиции и сообщили, что мазор Ромс, возможно, никогда уже не придет.

— Не придет? Почему? Он умер?

— Не знаю.

— Что случилось?

— Мне ничего не сказали, только сообщили, чтобы комнату за ним не держали, так как полиция платить не будет.

Я повернулся и вышел. Все ясно. Конд остался верен себе. Где он теперь? Я связался с полицейским управлением, но толком ничего не узнал. Там сменился дежурный. Он сказал, что я смогу обо всем узнать только на другой день.

Я медленно побрел домой. Спешить было некуда, да и не зачем. От двух ти, с которыми я пришел в бар, осталось только сорок лирингов. Это на завтрашний обед.

* * *

Поздно вечером, почти ночью, пришел Конд. У меня была подсознательная уверенность, что он что-то сделал с Ромсом, может быть, даже убил его. Я лежал лицом к стене и не повернулся, когда он включил свет. От дневных переживаний тело было тяжелым, налитым усталостью и апатией. Конд медленно шагал по комнате, задевая мебель и двигая стулья. Каждый раз, когда шаги его приближались ко мне, я весь внутренне напрягался.

— Ан! — наконец позвал он.

Я промолчал и лишь еще крепче зажмурил глаза.

— Ан, ты спишь?

Я не ответил, и он, сделав по комнате еще несколько кругов, сел рядом.

— Слушай, Ан, меня не обманешь, ты же не спишь…

Рука его коснулась моего плеча. Это прикосновение словно обожгло меня. Я порывисто вскочил на ноги:

— Что тебе надо?

Он спокойно, но вместе с тем удивленно посмотрел на меня:

— Что с тобой, дружище?

— Ничего! Не трогай! — Я отбросил его руку, протянувшуюся ко мне.

— Совсем спятил! Может, сходить за врачом?

— А может быть, лучше вызвать полицию?

Конд поднялся во весь свой богатырский рост.

— Вот что, — сказал он жестко, — прекрати истерику и объясни, в чем дело, или убирайся отсюда на все четыре стороны.

— Ты прав, мне следовало уйти раньше.

Я быстро собрал свои пожитки и направился к двери.

— Стой! — Конд крепко схватил меня за плечо. — Теряя друга, я должен знать — почему. Два слова — и можешь уходить.

Он прижал меня своими могучими руками к стене.

— Так в чем дело?

— Что ты сделал с Ромсом? — сказал я, пытаясь освободиться.

— Он умер…

— Я догадывался… Пусти… Что ты с ним сделал?!

— Ничего, он умер, я тебе говорю. Постой… ты думаешь, что я его… так?

Я кивнул. Он разжал пальцы и опустился на стул. С лица его сошло напряженное выражение, и складки разгладились. С минуту мы молча рассматривали друг друга, словно виделись в первый раз.

— Оставайся, куда ты пойдешь, — спокойно сказал Конд.

Я сел, потирая плечо.

— Больно?

— Не очень.

— Извини, я не хотел… Кто тебе сказал, что Ромс… что Ромса нет?

— Я был у него в гостинице, и мне сказали…

— Тебе сказали, — перебил Конд, — что там тебе могли сказать? Они сами ничего не знают.

— Мне сказали, — жестко продолжал я, — что ты ушел вместе с ним. Я вспомнил твое лицо и, зная особенности твоего характера, сделал выводы. Они оказались правильными. Отвечай!

Конд нахмурился.

— При чем тут лицо, — угрюмо сказал он, — твое лицо тоже не сияло, когда ты пришел из Государственного Объединения, и если судить по лицам, то неизвестно, сколько человек ты укокошил. Так, дружище. А в общем ты прав, я убил его четыре часа назад… Вот смотри.

Он бросил на стол пачку снимков, проштампованных судейскими печатями. Я взял один из них. С листа на меня смотрело перекошенное злобой лицо Ромса, он был снят в момент стремительного выпада, в руке блестел изогнутый клинок дуэльного ножа. Другой кадр фиксировал схватку. Две фигуры на арене и бесчисленные рожи любителей кровавых увеселений, с раскрытыми в зверином реве ртами, подбадривали смертельных врагов. Отвратительное зрелище. Я отложил снимки — эти оправдательные для Конда документы перед лицом закона.

— Как ты добился поединка? Ты не ранен?

— Нет. Так что, видишь, все было честно. Ромс оказался не из трусливых и не из слабых. Еще бы немного, и не мне, а ему пришлось бы оплачивать похороны. — Конд протер воспаленные глаза. — Свет там слишком яркий… Гадостное это дело, я должен был добить его, уже раненого, вот что самое мерзкое. Смотри!

— Не хочу смотреть. — Я отстранил его руку. — Неужели ты не мог от этого отказаться?

— Не мог, не имел права. Один из нас должен был умереть. Так решили судьи. В противном случае меня бы самого… М-да. Таков закон, говорят, он принят для тех, кто настаивает на поединке. Ужасный закон!

— Ты все это знал раньше?

— Знал.

— И решился?

— Решился. В конце концов, я рисковал не меньше его. Поединок присудили сразу, у меня было слишком много причин, чтобы мне не отказали. И запомни, Антор, на Церексе есть люди, которых следует убивать. Ромс был не последним. Ну как, ты уходишь или останешься? Колеблешься? Зря. Жизнь — это борьба, и не следует уступать свое место негодяям.

Воцарилось тягостное молчание. За окном шумел дождь. Только тут я заметил, что Конд мокрый с ног до головы. Видимо, он долго бродил по улицам. Ему не легко далась эта борьба с Ромсом. Он сидел, устало опустив плечи, и смотрел на меня спокойным, открытым взглядом.

— Оставайся, Ан, — сказал он, — на улице холодно. А Ромс… черт с ним, забудь. Однажды я чуть не погиб из-за его подлости, только случай спас меня. Были и другие дела, но я уже почти простил ему, а тут снова… Не выдержал. Есть, в конце концов, предел всякому терпению. Отметим его память, как водится. Я кое-что принес. Немного оло. Дрянное, правда, но и сам он был не лучше. Ты ел вечером? Иди сюда, не ночевать же тебе у двери!

Бросив вещи в угол, я подсел к столу. Конд достал бокалы и наполнил их до краев зеленоватым оло.

— Да будет дух его хранить нас!

Мы некоторое время молча жевали. Конд о чем-то думал.

— Конд, а что у вас произошло с Ромсом раньше? — спросил я.

Он вышел из-за стола и молча стал раздеваться. Когда голова его спряталась в складках одежды, он пробубнил:

— Стоит ли вспоминать? Он умер, зачем говорить о нем плохо?

— Неужели он действительно заслуживал того, чтобы…

— У тебя, Ан, удивительная манера давать мягкие оценки людям и поступкам, которые этого совсем не заслуживают. Только ко мне ты отнесся слишком предубежденно. Ладно, я расскажу тебе все как-нибудь потом. А сейчас давай ляжем, я очень устал.

* * *

Конкурс прошел благополучно. В этом нет ничего удивительного: ведь мы с Кондом были единственными претендентами и опасались только медицинской комиссии, которая на этот раз придиралась особенно. В тот день, когда были завершены последние формальности, мы получили аванс (огромные деньги, особенно если они падают в пустой карман!) и десятидневный отпуск. Свобода и деньги! Я ни разу не чувствовал себя столь счастливым, как тогда, выходя из здания Государственного Объединения.

С Кондом мы расстались в тот же день, но не надолго. У него не было в мире никаких привязанностей, и он отправился в Хасада-пир, куда собирался наведаться и я после поездки к отцу. Старику можно было, конечно, просто выслать деньги, что и советовал сделать Конд, но я все же решил повидать его перед экспедицией. Кто мог поручиться, что мне удастся вернуться из нее!..

Дома я пробыл три дня. Может быть, в сравнении с последующими впечатлениями в Хасада-пир вся обстановка маленького провинциального города показалась мне жалкой и убогой, или меня точили неясные предчувствия, но эти три дня оставили о себе тягостное воспоминание. Особенно на меня подействовала болезнь отца, еще недавно сильного и энергичного человека, теперь инвалида, тяжело передвигающего ноги.

Прощание наше было тяжелым и странным. Необходимые вещи, которые я обычно брал с собой, когда улетал в рейс, были уже собраны и лежали у дверей. Мы молча глядели сквозь перила балкона на расстилающуюся перед нами до мелочей знакомую панораму. Отец сидел в кресле, слегка наклонившись набок, и вертел в руках коробку из-под плита, только что опорожненную нами. Состояние сладкой полудремоты, вызванное плити, уже проходило, и лишь слегка кружилась голова.

— Погода хорошая, конвертоплан пойдет… Ты не опаздываешь?

— Еще нет.

— Идти далеко.

— Успею.

Мы опять замолчали, лишь ритмично подпрыгивала коробка в больших жилистых руках отца. Потом она со стуком упала на пол.

— Ладно, не поднимай… По правде говоря, я и не думал, что ты приедешь.

— Почему?

— Не стоило приезжать. Я бы поступил именно так. А ты… ты приехал. В тебе оказалось много этакой желеобразной начинки… Должно быть, от матери. Никчемный из тебя человек получился. Пропадешь!

— Отец!

— Не нравится? Это так, ты слушай, мы с тобой, наверное, последний раз говорим, экспедиция ведь надолго?

— Отец, перестань.

— Надолго?

— Да, ты знаешь.

— А мне осталось каких-нибудь… уже не дотяну, одним словом. Это и к лучшему, сам ты меня не бросишь. Ты растение, а не живой человек, пустил корни и сидишь. Человек не должен быть привязан. Я бы на твоем месте…

— Бросил, что ли?

— Безусловно. Зачем я тебе нужен? Я стар и беспомощен, ничем тебе не могу помочь. Какая от меня польза? Балласт и только… Дай еще плити, Антор, — неожиданно закончил он.

Я вышел в комнату и принес полную коробку. Он положил ее на колени и вынул оттуда ломтик, стряхнув крупинки сильера.

— Ты будешь?

— Нет.

— Как хочешь, зелье, правда, неважное. Вкус не тот, тебе не кажется?

— Не знаю, другого не пробовал.

— Не пробовал, — повторил он, — а много ли вообще ты испробовал в жизни? Что ты от нее взял? Что ты сделал, чтобы взять от нее как можно больше? Я, например, бросил своего отца, когда мне было двадцать три… нет, двадцать пять. Хе! уже не помню точно!

Он неприятно рассмеялся и снова запустил руку в коробку.

— Такова жизнь нашего времени… Тебе подобные были в моде лет двести, а может быть и триста назад, а сейчас они, наверное, сохранились, как и ты, только за облаками. Витай там дольше и не спускайся на Церекс, иначе загрызут, вот тебе мой совет. Тело у тебя розовое, мягкое и без зубов слопают.

— А твой отец? — спросил я. — Каким был он?

— Мой отец? Умер давно… Он тоже был болен, когда я оставил его, и даже не знаю, как он кончил… Сколько уже времени?

Я посмотрел на часы.

— Еще успею… Ты так говоришь, словно гордишься этим.

Отец шевельнулся в кресле.

— Нет, не горжусь… Передвинь меня в комнату, что-то холодно становится… Не горжусь, уо и не стыжусь. Смерть на то и существует, чтобы жизнь шла вперед, и нечего ей мешать, если она уносит даже близких.

Я вкатил кресло в комнату и пододвинул к столу.

— Говоришь, не мешать… Сама по себе логика интересна. Но уж если быть последовательным до конца, то ты, может быть, считаешь, что и смерти способствовать нужно?

— Нет, зачем? Смерть, Антор, в помощи не нуждается, она сама делает свое дело. Смерть, — он беззвучно пошевелил губами, — это лишь орудие, с помощью которого жизнь убирает с дороги ей неугодных.

— Не нравится мне этот разговор, отец.

— Конечно, ты молод, а мы, старики, любим, поговорить о смерти.

— Странная любовь.

— Ничего, поймешь и ты когда-нибудь, придет время.

Мы замолчали. Я снова взглянул на часы. Времени оставалось немного. Отодвинув стул, я поднялся.

— Уже уходишь?

— Пока нет, но скоро.

— Жаль, поздно мы с тобой заговорили о серьезных вещах. Я же тебя не воспитывал. Когда были деньги — хватало других забот, и тебя я отдал учиться. Потом ты летал, летал почти все время и где-то вдали от меня. Кто там тебя воспитывал и как — тебе лучше знать. В результате и получилось этакое желе…

— А из твоих рук кем бы я вышел? В каком аллотропном состоянии?

— Борцом, я надеюсь. Тебе было бы значительно лучше.

— А тебе?

— Мне тоже. Хуже было бы только моему больному и беспомощному телу, но не моему «я». Мне порой противно пользоваться твоей мягкотелостью. Вот, например, деньги, которые ты мне оставляешь, кстати, зачем так много? Мне же ненадолго… А ты летишь в Хасада-пир, там они пригодятся… возьми их, иначе пропадут. Твои деньги не должны пропадать… Ты понимаешь, вообще значение таких слов, как «твое», «мое»?

— Хочешь сказать?..

— Ничего не хочу сказать! Мое — это мое, значит ничье больше, ничье! Запомни это. А ты их… старому калеке, даже смешно, если вдуматься.

Я снова уселся на стул. Передо мною раскрывался новый, совершенно незнакомый человек.

— Позволь тогда спросить тебя, отец, ведь по твоему разумению дети должны быть такими же… борцами, — так ты говоришь? — как и родители, ты же скорбишь, что я не такой?

— Ну! — Он вызывающе выпрямился.

— Отсюда следует, что в лучшем случае они не будут мешать, даже мешать умереть! Зачем, спрашивается, тогда ты тратил свои деньги, я подчеркиваю, свои, на мое обучение? Зачем кормил, одевал меня, когда я был еще… вот такой, зачем?

Отец выпрямился в кресле и резко, по-молодому тряхнул годовой.

— Дети — это продолжение твоего я. Они должны быть такими же, каким был сам, и даже еще более сильными. Нечего от них ждать другого. Дети — это твое собственное противоречие смерти!

— Всего лишь противоречие?

— Противоречие.

— Одна-а-ко, с тобой разговаривать…

— При чем здесь я? Такова жизнь.

— Не кажется ли тебе она в таком случае слишком, как бы сказать…

— Не подбирай слов. Жизнь такова, какова есть, нечего о ней раздумывать, ее нужно принимать и пользоваться ею до тех пор, пока это возможно.

— Так поступают в мире животных…

— А в человеческом обществе тем более.

Он упрямо сложил губы и посмотрел на часы.

— Тебе пора идти.

— Да, пора.

— Так иди, нечего сидеть со мной. Жизнь прекрасна и создана для молодых, а старики в ней явление побочное.

Я поднялся и направился к двери. Она вела меня в большой мир, простирающийся до других планет. Отец сидел сгорбившись в кресле, запертый в четырех стенах тесной комнаты. Во мне горели желания, я был здоров и полон сил, он болен и немощен, выброшен за борт жизни, меня ожидали яркие впечатления нового и невиданного, а его — тоскливое одиночество и безнадежность…

— Прощай, отец.

— Прощай, Антор. Поменьше думай обо мне и о других, тогда ты достигнешь большего… Прощай, заходи, когда вернешься со своей Арбинады, расскажешь, а я еще надеюсь дотянуть… Пусть умирают другие, хе-хе-хе!

Я ехал в порт, погруженный в тяжелые думы. Мне всегда казалось, что таким людям, как отец, особенно трудно переносить свою неполноценность и беспомощность. В них отсутствует то внутреннее тепло, которое человека делает человеком и не противопоставляет его объединенному миру других людей. Пытаясь удержаться на высоте своих принципов, они еще больше ввергаются в пучину мрачного одиночества…

* * *

Конвертоплан летел над морем. Далеко-далеко внизу расстилалась черная гладь воды, по которой ярким пятном катился искрящийся блик солнца. Кое-где, казалось, у самой поверхности этой бескрайней равнины клубились облака, похожие то на фантастических животных, то на причудливые творения сказочных альмиров. Временами под крылом проплывала суша, затянутая синеватой полупрозрачной дымкой, сквозь которую можно было с трудом рассмотреть геометрически правильные фигуры возделанных полей, тоненькие ниточки дорог и редкие бесформенные пятна городов. С высоты Церекс казался пустым и безграничным, а человеческие страсти смешными и ничтожными. Я смотрел вниз, и мне думалось, что время от времени все человечество следовало бы поднимать в воздух или даже в космос, чтобы оно перед лицом громадного убедилось воочию, что мир необъятен и нет причин для раздоров и что овладеть всем этим можно только действуя сообща…

Машина начала снижаться. Я наклонился ближе к иллюминатору, чтобы лучше видеть зелень растительности необыкновенного Хасада-пир, о котором среди нас, тех, кто там еще не был, ходили легенды. Крылья конвертоплана постепенно развернулись и, наконец, заняли посадочное положение. Из сопла с грохотом вылетели длинные языки пламени — мы стали проваливаться в пропасть, быстро теряя высоту. Неприятное ощущение невесомости собрало в один комок внутренности, напрягло нервы, мышцы. Падение замедлилось, мы на мгновение повисли в воздухе и затем сели. Наступила кратковременная тишина, прерванная оживленной возней пассажиров.

Я вышел последним. В лицо дул ветер. Приятный, насыщенный солью и влагой ветер доносил недалекий и равномерный шум прибоя. Посадочную площадку обступила зелень, среди которой затерялись редкие строения. Гигантские слимы опускали свои гибкие ветви до самой земли, сплетая их с росшим внизу кустари ником, и создавали такую плотную зеленую изгородь, сквозь которую, казалось, не могло пробиться ничто живое.

Буйная, девственная растительность!

Я не мог себе вообразить, что на нашей планете существуют подобные уголки. Наслаждаясь видом живой, нетронутой природы, вдыхая полной грудью пьянящий морской воздух и купаясь в лучах ласкового солнца, я с грустью думал о том, что, скитаясь в бездонных глубинах космоса почти половину своей жизни, слишком плохо знал и мало любил нашу планету. Возвращаясь из рейса, я неизменно метался в каменных теснинах городов, был вынужден проводить нескончаемые часы в шумных и душных производственных помещениях, и даже отдыхать приходилось в затхлой атмосфере дешевых баров. Остальной Церекс был почти незнаком мне. И только там, на посадочной площадке Хасада-пир, я словно впервые увидел его по-настоящему.

Мой экстаз нарушил затянутый в элегантный лике служащий.

— Куда вы желаете, мазор Антор-са?

Я взглянул на его тощую фигуру и подумал о том, что ему, должно быть, очень жарко в этом тесном одеянии.

— Куда?.. Минуточку…

Я порылся в карманах и достал записную книжку с адресом Конда. Еще дома я решил в первую очередь направиться к нему, чтобы получить совет человека, который уже успел окунуться в действительность Хасада-пир. Я показал адрес служащему.

— Ах, Пижоб-сель!

— Да, как туда можно добраться?

— Как вам угодно, мазор, можно лодкой, машиной, по воздуху.

— Я предпочту крылья.

— Пожалуйста, мазор Антор, пойдемте со мной, я все сделаю. Багаж отправить туда же?

— Разумеется. Где здесь можно освежиться?

— Что вы желаете? Душ? Бассейн? Массаж?.. Все к вашим услугам.

Служащий, мгновенно угадывая каждое желание, выполнял его быстро и ненавязчиво, с безупречностью отлично вышколенного лакея.

Я согласился на массаж и расположился в капсуле, жмурясь от удовольствия и яркого света кварцевых ламп. Тело гладили теплые струи ионизированного воздуха, приятно покусывая кожу слабыми разрядами, а в глубину мышц проникал трепет вибрации, от которого просыпалась и начинала жить каждая клетка.

Я вышел из капсулы обновленный и, приведя в порядок одежду, заказал себе бокал фильто.

Служащий бесшумно удалился, оставив меня за столиком в тени широколистного дерева, названия которого я не знал. После перелета было приятно посидеть одному, вслушиваясь в таинственный разговор ветвей и шелест листьев.

— Пожалуйста.

Передо мной появилось фильто, искрящееся и прозрачное. Второй служащий принес крылья, вынул их из чехла и опробовал двигатель.

— Пожалуйста, все в полном порядке. Вас проводить?

— А это далеко?

— Не очень.

— Тогда дайте лучше план, я сам разберусь.

Оставив деньги, я пристегнул аппарат, попробовал управление и медленно поднялся в воздух. Посадочная площадка, резко выделявшаяся на фоне сплошной зелени, поползла назад, становясь все меньше. Крылья парили, и движения почти не ощущалось. Достигнув стометровой высоты, я достал план, сориентировался и включил двигатель на полную мощность. Упругие струи воздуха ударили в лицо, а внизу замелькали разнообразные строения, ленты дорог, кущи деревьев. Я пролетал над зданиями непонятного назначения и странной архитектуры, над открытыми бассейнами, наполненными прозрачной голубоватой водой, над спортивными сооружениями, площадками для игр, полосами густой растительности, над яркими лужайками, усыпанными пестрым ковром цветов, все прелести сказочного Хасада-пир раскрывались передо мною. Хотелось лететь и лететь вперед, любуясь расстилающейся внизу панорамой, и наслаждаться ощущением полета, сливаясь всем существом с капризной воздушной стихией. Наконец, показался и Пижоб-сель. Я сделал несколько кругов и опустился.

Конд оказался дома, если можно так говорить о том временном жилье, которое он для себя избрал. Меня встретила величественная, облаченная в длинный ярко расцвеченный хлерикон фигура, в которой я с трудом узнал Конда. На ногах у него были легкие сельпиры, украшенные затейливым рисунком, а на голове красовалась миниатюрная шапочка, неизвестно каким образом державшаяся на самой макушке. Словом, это был не Конд, а сошедший со страниц истории древнесирадский джаса, который, судя по его вялым и медлительным движениям, изнывал от лени и безделья, и еще чего доброго, в угоду своей мимолетной прихоти, прикажет растянуть меня на обруче и пустить катиться с наклонного помоста.

Убранство помещений соответствовало костюму. Головокружительный переход из одной исторической эпохи в другую в первый момент ошеломил меня, и комизм представшей передо мной картины дошел до сознания не сразу.

Я расхохотался.

Конд, явно раздосадованный, скрылся за дверью. Минут через пять, успокоившись, я зашел в соседнюю комнату. Он сидел, небрежно развалившись на тахте, и машинально бросал себе в рот сочные сори.

— Ну как, успокоился?

— Ты не обижайся, но вид у тебя…

— Ладно… давно прибыл?

— Только… знаешь, ты хоть хлерикон сними, а то с тобой разговаривать трудно… Вот так. Я прямо направился к тебе, хотел посоветоваться, как лучше провести здесь время, но теперь сомневаюсь в ценности твоих советов… увидев этот маскарад.

— По-твоему, значит, маскарад.

— Конечно.

— Ты, Ан, ничего не понимаешь. Думаешь, я просто дурачусь.

— А как же еще это назвать?

Конд сменил свою древнюю ленивую позу на более современную, но тоже небрежную.

— Отчасти ты прав. Дурачусь, но здесь все дурачатся. Я не знаю, какой болван назвал этот остров краем благоухающей радости, я бы его определил как место коллективного сумасшествия. Здесь все сходят с ума, и каждый старается сделать это самым необыкновенным образом. Мое легкое помешательство, которое тебя так развеселило, выглядит довольно бледным на фоне ярких достижений здешних завсегдатаев, но меня оно вполне устраивает. Я приехал сюда отдохнуть и поблаженствовать… Ты с дороги ничего не хочешь выпить?

— Нет, спасибо.

— Смотри… А древние владыки, нужно отдать им должное, умели нежиться. Эта привычка вырабатывалась у них веками.

— И ты решил воспользоваться опытом прошлого?

— А почему бы нет? Тебе никогда не приходило в голову, что для безделья подходит далеко не всякий костюм?

— И ты считаешь?..

— Попробуй, если не веришь. Этот на первый взгляд дурацкий хлерикон приспособлен идеально, в нем физически ощущаешь наслаждение жизнью.

— Ладно, может, ты и прав. Сейчас мне не кажется все это смешным… Пригляделся немного. Так ты и мне посоветуешь вырядиться в нечто невообразимое?

Конд поднялся на ноги и, пройдясь по комнате, взял в руки фигурку спящего Орипасы.

— Как хочешь, я тебе своего мнения не навязываю. Возможностей здесь множество, все определяется вкусом и… — Конд подбросил статуэтку в руке, …наличными деньгами. Сколько у тебя осталось?

— Четыре тысячи ти.

Он причмокнул:

— М-да, дорогое это удовольствие иметь живого отца, дешевле хранить о нем светлую память… Впрочем, хватит, я за это время спустил около двух тысяч, а что касается советов, за которыми ты пожаловал… могу дать два. Первый — проведем эти дни раздельно, мы еще достаточно успеем надоесть друг другу в экспедиции.

— Согласен.

— И второй — заведи себе подругу.

— Что?

— Ничего. Ты не смотри на меня так. Запомни, дружище, что нет скучнее занятия, чем в одиночестве тратить деньги, поверь моему скромному опыту. Я… да что там, голодать и то одному легче! А женщины, — тут Конд оживился, — удивительные это создания! Присутствие, их придает остроту ощущениям, словно хорошая приправа, которая облагораживает и делает восхитительным самое посредственное блюдо.

Я рассмеялся, но он, не обращая внимания, продолжал с прежним пылом:

— Да, да, поверь, дружище. Странные и непонятные эти создания. Они могут быть то безумно расточительными, эффектно и с треском выпуская на ветер с трудом добытые деньги, то тошнотворно бережливыми. Вот мы и обращаемся к ним, когда нам нужно или приумножить или промотать содержимое своего кошелька. Истратить — дело, казалось бы, простое, но выполнить его с чувством, с толком… О-о!.. Не легко! Вот я тебе и рекомендую… э… стимул.

— А ты сам?

— Не беспокойся, средство апробировано. Ласия! — позвал он.

В соседней комнате послышался легкий шум, и через минуту в открытой двери появилась молоденькая девушка высокого роста с гибкими грациозными движениями и красивым лицом. Ее одежда, выдержанная в том же древнем стиле, состояла из полупрозрачных тканей, единственным назначением которых было подчеркивать линии и формы прекрасного тела. На иллюстрациях и картинах художников такой наряд выглядел привлекательно, но в обычных условиях казался чересчур откровенным.

— Моя вдохновительница, — отрекомендовал Конд.

— Антор, — представился я.

Она наклонила голову и сделала приветственный жест. Мне стало неловко. Неловкость порождалась излишне вольным одеянием Ласии и тем разговором, который мы вели с Кондом в ее присутствии. Он не предназначался для женских ушей. Почувствовав себя неуютно в создавшейся атмосфере, я стал собираться,

— Уже уходишь? — спросил Конд.

— Да.

— Что так рано?

— Последую твоим советам незамедлительно. Сейчас исполню первый — поселюсь подальше от тебя.

Конд прищурился:

— А как насчет второго?

Оставив этот вопрос без ответа, я распрощался и вышел.

* * *

Вспоминая сейчас обстановку, царившую в Хасада-пир, я испытываю какое-то брезгливое чувство, словно меня окунули в нечистоты. Тогда это воспринималось не так остро, а если быть откровенным с самим собой, то зачастую просто отступало на последний план. Покоренный восхитительной природой, которая окружала и подобно ширме отгораживала меня от теневых сторон действительности, загипнотизированный комфортом и удобствами, сопутствующими каждому шагу, я как-то не замечал или не хотел замечать, что вся эта роскошь и доступность любых мыслимых удовольствий тяжелым бременем давит на плечи других.

Память почти всегда окрашивает прошедшее в теплые тона привлекательного, вероятно, потому, что прошлое неповторимо, а может быть, просто таково свойство человеческой памяти, хранящей в себе лишь светлые детали пережитого. И только сознание способно оценить все критически, но как мало значит сознание в формировании нашего настроения! Мы знаем, что смертны, но не огорчаемся и бываем веселы, мы отдаем себе отчет в том, что не все прожитые дни были радостны, но вспоминаем о них с сожалением и теплом.

Вот и сейчас, возвращаясь к тому периоду моей жизни, я только в нескольких строках отмечаю мрачный фон окружавшей меня действительности и цепляюсь в своих воспоминаниях лишь за светлое и радостное — за часы, проведенные вместе с Юрингой.

Юринга! Где она теперь и что с нею? Мое чувство к ней я пронес сквозь холод и мрак бесконечного расстояния, и оно до сих пор согревает меня здесь, вселяя непонятную надежду на возвращение. Словно оттого, что Юринга существует, мир стал ко мне добрее и отзывчивее. Наивна и запутана душа человека! Я не хочу думать о том, где и как мы встретились. Мы встретились там, этим достаточно сказано; нас свела моя прихоть и ее зависимое положение, и все это вначале было отмечено грязной печатью морали и нравов бесчеловечной страны «благоухающей радости».

Наш первый вечер…

Мы вышли прогуляться в парк. Солнце уже склонялось над горизонтом, с моря тянул прохладный ветерок. Она зябко куталась в легкую накидку и молчала.

Молчала.

Ее молчание угнетало меня. И без того после происшедшего днем мне было тошно и стыдно. Несмотря на всю мою неопытность в подобного; рода встречах, я подсознательно угадывал в ней что-то отличавшее ее от тех легкодоступных женщин, с которыми изредка имел дело. Это чувствовалось в манере держаться, в тоскливом взгляде, который она изредка бросала на меня, в брезгливом, старательно скрываемом отношении к своему положению не принадлежащего себе человека. Я шел медленно и тоже молчал, не зная, как рассеять тягостную отчужденность, возникшую между нами, досадовал на самого себя, проклинал весь мир, Конда, и временами… ее, Юрингу. По-видимому, для человека не до конца потерянного порядочность другого бывает так же неприятна, как неприятен всякий укор совести.

— Юринга!

Она медленно повернула голову и посмотрела на меня. В сумерках зрачки ее глаз расширились и от этого взгляд казался еще более печальным.

— Слушаю вас, мазор-са.

— Юринга, тебе… не холодно? — Я не придумал ничего более уместного.

— Нет, не холодно.

— Может быть, пойдем в плис-павильон, там сегодня…

— Мне все равно.

— Ты бы могла быть любезнее… — Меня начал раздражать ее тон. — Если я тебе неприятен, скажи…

— А что от этого изменится? Вы отправите меня с жалобой и возьмете себе другую, нас здесь много…

Она на мгновение замолчала, но тут же заговорила снова, уже совсем по другому:

— Простите меня, мазор-са, это так, настроение. Что вы хотели мне сказать?

— Юринга, — я постарался смягчить свой голос, — не называй меня мазор-са, у меня есть имя, меня зовут Антор, Антор, слышишь?

Она повернула ко мне голову:

— Да, я слышала где-то это имя.

— Еще бы, — мрачно ответил я, почувствовав себя снова уязвленным, — не далее как сегодня я сообщил его тебе.

— Нет, раньше, я слышала его где-то раньше. Наверное, встречала в вестнике.

По лицу ее пробежала тень.

— Да, в вестнике. Вы богатый человек, а пишут всегда о богатых. Бедных не замечают, а если и пишут, то только тогда, когда им неожиданно посчастливится разбогатеть.

Я ничего не ответил. Какое-то дурацкое самолюбие, ложная гордость или мелкое тщеславие, не знаю, как еще охарактеризовать это чувство, помешали мне сказать ей, что я вовсе не так богат, как другие бездельники, населяющие Хасада-пир. Щегольская одежда и роскошное убранство моего временного жилища надежно маскировали мою бедность, и, конечно, она не представляла себе, что я был такой же бедняк, как и она сама, с тем лишь отличием, что на меня неожиданно свалился заработок за много времени вперед, который я проматывал с бездумным расточительством.

Разговор наш по-прежнему не клеился. Мы молча шли вперед. Дорожка, которая вела нас, сузилась, и стебли растений доставали иногда до лица, приходилось отводить их рукой, чтобы проложить себе дорогу.

Я вспомнил Ласию, которую видел у Конда. С той, наверное, было бы проще. Подумав о ней, я стал сравнивать ее с Юрингой. Ласия была, пожалуй, красивее, определенно красивее, но что-то было в ее красоте такое, что привлекало лишь ненадолго. Ей не хватало мягкости и обаяния Юринги, чья красота не бросалась в глаза сразу, а разгадывалась постепенно, черточка за черточкой и поэтому всегда была свежей, новой и неизвестной.

— Что вы так смотрите на меня… Антор?

— Тебе, правда, не холодно?

— Чуть-чуть.

— Может быть, все же зайдем куда-нибудь?

— Как хотите.

— Я хочу, чтобы ты захотела чего-нибудь.

— Мои желания, увы, невыполнимы даже… — Она замолчала.

— Ты хочешь сказать, с моими деньгами? Не надо, лучше выскажи пожелания.

Она грустно улыбнулась. В сгустившихся сумерках смутно вырисовалась ее стройная фигура. Я нерешительно обнял ее за плечи и почувствовал, как она вздрогнула от моего прикосновения.

— Пойдем, Юринга, куда-нибудь, где много людей, тебе нужно отвлечься.

Она взглянула на меня:

— Вы странный, Антор.

— Чем же?

— Так.

Помолчала.

— Мне можно быть с вами откровенной?

— Да, конечно. Тебя что-нибудь угнетает?

— Да.

— Что именно?

— Вы!

— Я!?

Последовала неловкая пауза.

— Вы не сердитесь, — рука ее коснулась моей, — я не хотела вас обидеть, поймите меня правильно…

— Чего уж там, — пробормотал я, — но… разве я хуже других? Договаривай, если начала.

— Нет. Наоборот… лучше, поэтому и тяжело. С вами я снова чувствую себя человеком, а быть человеком в моем положении…

Дорожка закончилась тупиком, в котором стояла тесная скамейка.

— Не хочешь отдохнуть?

Она отрицательно покачала головой. Мы повернули и пошли обратно. Под ногами шуршали камешки.

— Почему ты решила, что я лучше?

Грустная улыбка скользнула по ее губам.

— Не решила. Это видно, Антор, и кроме того…

я женщина, а женщины сильнее чувствуют. Я здесь… не первый день и многое научилась понимать. Вы думаете, это было незаметно, как вы стыдились самого себя, говорили мне из-за этого резкости, хотели казаться хуже, чем вы есть? Или… вот только что вы обняли ни, вы сделали это… простите… неловко. Но как хороша эта неловкость!

Она протянула из-под накидки руку и быстрым движением сорвала головку едва распустившегося лироса.

— Отпустите меня, Антор… Найдется кто-то другой, с кем я забуду, что я человек. В обществе зверей проще, чувствовать себя животным… а так тяжело… и вам со мной тоже трудно…

Юринга споткнулась и уронила накидку. Я поднял и молча протянул ей.

— Спасибо… если хотите, — голова ее повернулась ко мне, — я подыщу вам девушку, с которой будет легче — такие есть.

— Замолчи!

Я схватил ее за плечи и повернул к себе.

— Ты…

— Я вас обидела? — Она смотрела мне прямо глаза.

— Прости, Юринга, — пальцы мои постепенно разжались, — это так… вспышка, сейчас пройдет.

Мы стояли возле ярко освещенного здания. Здесь сновали люди.

— Уйдем отсюда.

— Хорошо, уйдем.

Она покорно следовала за мной. Я остановился около свободной машины и открыл дверцу.

— Поедем?

— Куда?

— Просто так, тебе холодно, а здесь тепло, и потом… мне хочется тебе что-то сказать.

— Хорошо, поедем.

Мы забрались на мягкие сиденья и включили отопление. Не зажигая плафон, я нащупал щиток авто-управления и ткнул первую попавшуюся маршрутную кнопку. Машина тронулась, неся впереди себя яркий луч света. Приятно покачивало. Я первый нарушил тишину:

— Ты просишь отпустить тебя, Юринга, и предлагаешь взамен…

— Простите, Антор…

— Да нет, я уже не сержусь. Отец был прав, когда называл меня… Впрочем, не то я говорю. Я не хочу отпускать тебя, Юринга, не хочу.

Она отодвинулась.

— Я приехал сюда совсем ненадолго, и мне хочется отдохнуть, просто отдохнуть. Мне не нужны эти сногсшибательные аттракционы, хватит с меня и моих сегодняшних впечатлений. Здесь есть чудесные уголки, ты знаешь, в них грустно быть одному… Хочешь, будем вместе?

— Как вместе?

— Так. Представь, что ты приехала сюда вместе со мной, как приезжают другие, как приехал я сам, приехала отдыхать… Я не стану от тебя ничего требовать, ничего, понимаешь? Будь просто человеком, таки человеком, как тебе хочется. Я проведу здесь еще шесть дней, пусть они будут и твоим отдыхом. Хочешь? Или иди к другому, я тебя не держу…

Машина наклонилась на крутом повороте, и Юрингу прижало ко мне. Когда дорога выровнялась, я почувствовал ее руку, крепко сжавшую мои пальцы.

— Вы еще лучше, чем я думала… — тихо сказала она и положила голову мне на плечо. Глаза ее закрылись. Дальше мы ехали молча.

Я задумался о себе, о своей безалаберной жизни, бесцельно протекающей между небом и землей, и на сердце стало тоскливо до боли. Одиночество… вот что. Друзей много, а приклонить голову негде. Об отце я тогда не вспоминал. Да что отец? Отец есть отец, до известного возраста он был просто моим господином, а потом… Матери своей я почти знал. Они с отцом не были женаты, и я появился на свет так же, как появляется добрая четверть населения Церекса. После отец разыскал ее и, генетически подтвердив право на мою персону, забрал меня к себе. С тех пор я больше матери не видел, даже не знаю жива ли она и как ее имя. Одиночество… Постепенно мысли мои вернулись к Юринге. Может быть, она…

Машина затормозила. Я выглянул в окно. Мы стояли у странного, погруженного в темноту сооружения, забранного полусферическим куполом. Здесь делать нечего. Я наугад ткнул другую маршрутную кнопку, и машина снова покатилась.

Сделав несколько поворотов, дорога пошла по берегу моря. Волны широкими языками выплескивались на песок и разбивались на миллионы огоньков — это светились микроорганизмы. Открывшаяся картина была грандиозна. За пенистой грядой прибоя расстилалась волнистая гладь, испускающая слабое сияние и казавшаяся фантастической под опрокинутым куполом звездного неба. Я опустил окно, чтобы дать свободный доступ морскому ветру. Юринга вздрогнула и открыла глаза. Несколько мгновений она непонимающе смотрела на волны и потом неожиданно улыбнулась.

— Где мы?

— Не знаю. Ты спала?

— Нет, мечтала. Море… Какое оно красивое. Говорят, что из моря… А какой сегодня день, Антор?

Я назвал.

— Да, как раз в этот день, — задумчиво произнесла она, — в этот день, по преданию, один раз в десятилетие из моря выходит на берег могучий альмир Дзарас-Па. До полуночи бродит он по земле среди людей, одетый в скромное платье, и ищет похищенную у него Блам-Расом свою прекрасную дочь Улу-Пийю… Вы слышали эту легенду?

— Слышал когда-то, но, признаться, забыл уже…

— Рассказать?.. Я коротко.

— Я слушаю, Юринга.

— …Коварный Блам-Рас, горя желанием отомстить своему благородному сопернику, не мог умертвить Улу-Пийю, но он до неузнаваемости изменил ее облик и обрек ее на вечные скитания по земле, в душных и пыльных городах, среди жадных и жестоких людей. Великий альмир моря Дзарас-Па не может ни узнать ее среди жителей земли, ни снять с нее чары. Лишь один раз в десять лет, когда у него появляется способность дышать воздухом, он выходит на берег и бродит по суше, награждая счастьем каждую встречную девушку в надежде, что она может оказаться его прекрасной Улу-Пийей…

— Всё?

— Да, всё… Но он выходит так редко и так мало встречает девушек, что…

— Что женское счастье у нас вошло в поговорку, это ты хочешь сказать?

— Да.

— А почему ты вспомнила об этой легенде, Юринга?

— Так… Увидела море, и потом мне показалось… Впрочем, это лишь сказка, только сказка.

Она повернулась ко мне, и в глазах ее зажглись огоньки, похожие на те, что сверкали в капельках прибоя.

— Расскажите мне что-нибудь, Антор. Вы, наверное, многое знаете.

— Что же рассказать тебе?

— Все равно, — она устроилась поудобней и повернулась лицом к черному небу, — что-нибудь о других мирах, вы, конечно, читали, туда ходят наши корабли, там, вероятно, совсем другая жизнь, не такая, как у нас. Это правда?

— Там нет жизни, Юринга.

— Нигде-нигде? — В голосе ее послышалось разочарование.

— Нигде поблизости.

— Откуда вы знаете? Может быть, вот на этой звезде живут люди, прекрасные люди, лучше нас с вами.

— Там нет людей, Юринга.

— В книжках могут писать неправду, мы же не все знаем.

— Да, мы знаем немного, но достаточно, чтобы убежденными в том, что людей в нашей планетной системе нигде больше нет.

— Почему вы так убеждены?

— Я астролетчик, Юринга, и многое видел своими глазами.

Она некоторое время смотрела на меня как-то по-новому.

— Астролетчик. — В голосе ее послышалось не то удивление, не то разочарование или что-то другое, я смог точно уловить интонацию.

— И вы летали там, — она кивком головы показала на звездное небо.

— Да, конечно, и много раз.

Придвинувшись ко мне, Юринга вдруг заговорила быстро-быстро:

— Расскажите! Расскажите все. Я не верю, что там нет жизни. Там должны быть люди, и они должны жить лучше нас. У нас все так нехорошо. Я часто смотрю на небо и в каждой звездочке вижу искорку счастья других людей. Они, должно быть, очень счастливые, смотрите, как искрится их счастье!

— Не знаю, Юринга, может быть, где-то далеко-далеко у какой-нибудь звезды и живут люди, но нигде поблизости их нет, и хорошо, что нет. Неизвестно, какие они были бы, у нас и своих несчастий хватает… За пределами нашей атмосферы раскинулся безбрежный холодный и мрачный океан пустоты, в котором маленькими крупинками, отдаленными друг от друга на громадные расстояния, затерялись шары-планеты, вроде нашего Церекса, одни больше, другие меньше. Поверхности их устроены по-разному, но везде там человека подстерегают опасности, неведомые и внезапные. Воздух этих планет отравлен ядовитыми газами, а исполинская сила тяжести, если бы мы вздумали опуститься там, превратила бы нас в беспомощных ласов, какими они становятся, когда их вытаскивают из воды.

— Так везде?

— Почти везде.

— И на этой звезде тоже? — она указала снова на Арбинаду.

— Это не звезда.

— Я знаю, планета. Мне кажется, что их там сразу две…

— Это правда, их на самом деле две. Одна большая, больше нашего Церекса, а другая меньше — спутник, Хрис называется.

— Вы там были?

— Нет. Еще нет, но скоро полечу.

Юринга вопросительно посмотрела на меня.

— Через шесть дней я уезжаю отсюда для подготовки к экспедиции. Быть может, там действительно есть жизнь и даже люди.

Я задумался о предстоящем полете. Юринга осторожно тронула меня за плечо. Я обернулся.

— Антор, мне хотелось бы испытать ощущение летчика и увидеть небо…

— Это невозможно, Юринга.

— Я знаю, но тут, в Хасада-пир, есть аттракцион… космический, я там ни разу не была, мои… эти… они никогда не интересовались, их влекло всегда другое. Давайте съездим. А?

Мне не хотелось отказывать Юринге, и, по правде говоря, меня самого заинтересовал этот аттракцион. Было любопытно, как там надували публику.

— Хорошо, поедем. А ты знаешь, куда?

— Знаю, давайте я поведу машину.

Мы обменялись местами. Юринга выключила авторулевого и, взяв управление в свои руки, развила большую скорость. Быстрая езда требовала напряженного внимания, и мы почти не разговаривали. Наконец, впереди показалось строение, напоминающее своими архитектурными формами здание космопорта Лакариана, только значительно меньше по размерам и более вычурное. Мы подъехали к нему и остановились.

Внутренняя отделка была великолепна. Миновав первый большой зал, где нас встретил служащий аттракциона, мы спустились глубоко вниз по лестнице и, направляемые им дальше, через узкую, похожую на люк дверцу, проникли в неосвещенное и тесное помещение. Вспыхнул свет. Мы словно находились в кабине космоплана старой конструкции. Иллюзия была полная. Я узнавал на стенах хорошо мне известные приборы, регуляторы, автоматы. Довольно внушительно для непосвященных выглядел пульт управления, который, видимо для большего впечатления, был перегружен многочисленными кнопками и рукоятками. Даже в старых конструкциях ракетопланов управление не отличалось такой сложностью. Служащий принялся было объяснять назначение отдельных приборов, но я остановил его:

— Спасибо, фаси, мне все это хорошо знакомо. Расскажи лучше, как организуются сами иллюзии полета.

Он внимательно посмотрел на меня, и мне показалось, что в чертах его морщинистого лица видится что-то знакомое.

— Юрд! — удивленно воскликнул я.

— Да, старик Юрд, ты не ошибся. Думал, не узнаешь меня, Антор, важный стал, мне «фаси» говоришь.

— Извини, меня.

— Чего там, я уже привык. А ты, я слышал, летишь на Арбинаду?

— Да.

— Повезло тебе. Это была моя мечта. Но теперь… видишь, где летаю… Так я пойду… будете готовы — нажми вот эту кнопку.

Он подошел к двери-люку и, обернувшись, добавил:

— Барышню пристегни, да и сам, пожалуй, тоже закрепись… Ты один здесь или еще с кем-нибудь из наших?

— С Кондом… А что, ощущения похожи?

— Да, довольно натуральны… Заходи ко мне, я здесь и живу, поговорим хотя бы.

Я кивнул. Дверь захлопнулась. Юринга удивленно смотрела на меня:

— Кто это?

Я ответил не сразу:

— Пилот Юрд, в прошлом замечательный астролетчик.

— Почему же он так беден?

Я не стал отвечать. Подведя Юрингу к стартовому креслу и усадив ее, я закрепил пряжки предохранителей, затем устроившись сам, нажал указанную Юрдом кнопку. Загорелась контрольная лампочка.

— Держись, Юринга!

Едва я успел это сказать, как на нас стала наваливаться тяжесть, придавливая к креслам. Сзади за стенкой грохотало, словно при работе двигателей. Я почувствовал себя снова взлетающим в небо.

* * *

Мы выбрались к Юрду под вечер. Было еще не очень поздно, но небо застилали облака, и в воздухе уже сгущался сумрак. С моря тянуло прохладой и сыростью. Выйдя из машины, мы двинулись по тропинке. Конд шел впереди, уверенно прокладывая дорогу среди пышно разросшегося кустарника. Я едва поспевал за ним и нес сверток с напитками и снедью, который мы предусмотрительно захватили с собой. Вскоре мы достигли здания «космического аттракциона» и принялись искать вход в служебное помещение.

— Кажется, здесь, — сказал Конд, останавливаясь перед узкой дверью, покрытой слоем растрескавшегося пластика. — Как ты думаешь?

Я привстал на носки и попытался в полутьме прочитать надпись над дверью.

— Похоже… сигналь, чтобы открыли.

Он пошарил у порога ногой, нащупывая педаль звонка и, не найдя ее сразу, сдержанно выругался. Наконец, в глубине здания возник и затих мелодичный звон. Мы постояли минуты две, затем позвонили снова, Никто не откликался.

— Может быть, он и не ждет нас, — сказал Конд.

— Должен ждать, я предупредил его, что мы сегодня придем. Звони сильнее.

Однако Конд поступил иначе: он просто толкнул дверь, и она отворилась. Мы проникли в тесный сырой коридорчик, который привел нас к небольшой комнате без единого окна с низко нависшим потолком. Вдоль карниза тянулись яркие трубки дешевых люминесцентных ламп, бросавших безжизненный свет на скудные предметы обстановки. Здесь царил идеальный порядок, какой нередко можно встретить в квартирах старых педантичных людей. Хозяина дома не было.

— Так я и думал, — сказал Конд оглядевшись, — напрасно мы потеряли время. Юрда нет, и неизвестно, когда он вернется. Пошли обратно?

— Подождем, — возразил я, — он где-нибудь тут, поблизости. Раз двери были не заперты — значит он ждал нас. Вот, кстати, и записка.

Юрд извещал нас, что отлучился ненадолго. Мы расположились как дома. Конд развернул наш сверток, побросав обертки на пол, а содержимое разложил на столе с лихостью уличного торговца ходовым товаром.

Юрд не заставил себя долго ждать. Он с порога окинул нас испытывающим взглядом, словно удивляясь приходу гостей.

— Не обманули, спасибо, — сказал он, усаживаясь напротив нас, — и даже понатащили всего. Тоже спасибо. Не скрою, мне редко теперь приходится пробовать что-нибудь изысканное, прошли те времена.

Движения Юрда были медлительные, вялые, но в них чувствовалась все же скрытая сила. Я подумал, что он, наверное, не так уж стар, как можно было представить по его выцветшим глазам и морщинистому лицу. Вялость и медлительность движений были скорее свойством характера, а не проявлением старческой немощи. Он нагнулся и подобрал с пола разбросанные Кондом обертки и навел некоторый порядок на столе.

— Ну рассказывайте, какие новости у нас? Когда вы летите?

— Еще не скоро, — ответил я, — через три дня только должны явиться в Харту, а там начнется подготовка.

— Конкурс был большой?

Конд усмехнулся в ответ:

— Большой, только на этот раз мы все решили сами.

— Сами? Каким же образом?

Конд с явным удовольствием рассказал о всех предшествующих событиях, не забыв упомянуть о Ромсе и его гибели. Юрд слушал не перебивая и лишь изредка вставлял короткие реплики. Мне показалось, что он уже знал об этой истории. Но откуда он мог знать? Или действительно только показалось?

— Итак, значит, — заключил Юрд, пододвигая к себе бокал, — пилотами экспедиции летите вы оба, а кого назначили начальником? Еще неизвестно?

— Известно.

— Кого?

— Кора, — сказал я. — Ты слышал о нем?

— Так начальником будет Кор, — в раздумье протянул Юрд, — слышал о нем кое-что.

— Хорошее или плохое?

— Всякое. Я даже сталкивался с ним и советую вам быть осторожнее. Это своеобразный человек. В космосе он почти не бывал, и наши традиции ему чужды. Ну, что же вы? Думаете, я один все это выпью и съем?

Мы наполнили бокалы. Юрд выпил и посмотрел на нас своими бесцветными глазами.

— Завидую я вам: Арбинада — удивительная планета! Ведь недаром вокруг нее идет столько споров. В первой экспедиции на нее должен был лететь пилотом я, но…

— Полетел Скар?

— Нет, не Скар. Скар полетел тогда, когда я уже больше не летал и, кроме того… ему трудно завидовать.

— Та экспедиция, о которой я сейчас говорю, вообще не состоялась. Ее отменили, и Скар полетел только через пять лет…

Юрд встал и взволнованно прошелся по комнате. Вялость и медлительность его исчезли, походка сделалась упругой.

— Сколько тебе было лет, когда ты перестал летать? — спросил Конд.

Юрд круто повернулся.

— Мало. Для такого летчика, каким был я, еще мало.

— Работал у Парона?

— Нет, у этого дельца не работал.

— Так что же тогда произошло?

Юрд пытливо взглянул сначала на Конда, словно соображая, можно ли довериться, потом на меня, но так и не решился.

— Были причины… — глухо произнес он. — Я и сейчас не сижу без дела.

Мы с Кондом переглянулись, и, сознаюсь, в тот момент я, внутренне улыбнулся, вспомнив работу Юрда в «космическом балагане», где мы впервые его встретили с Юрингой. Не слишком стоящее дело для астролетчика такого класса! Конд вздохнул:

— Да-а, судьба наша неважная.

— Ничего, я не жалуюсь. Главное — найти себя.

Юрд говорил загадками, которые были мне тогда еще совсем не ясны, и мы понимали его слова в буквальном смысле. Я оглядел стены его комнаты, увешанные фотографиями ракетопланов разных классов, видами планет, как они смотрятся с расстояния нескольких десятков тысяч километров, портретами, известных исследователей космоса, и мне стало грустно. «Неужели, — подумал я, — меня в дальнейшем ожидает такое же одинокое существование среди старых реликвий и воспоминаний? Неужели и мне придется довольствоваться жалким положением мелкого служащего? Только не это! Пусть лучше мой труп выбросят в пространство, чтобы он вечно кружил между планетами. Так летает много наших».

В то время я еще не догадывался, что Юрд продолжает жить полнокровной жизнью, став на путь более опасный, чем тот, по которому шли мы, и делая дело куда более важное. Обо всем этом я узнал только здесь, на Хрисе, да и то в известной мере случайно.

Мы с Кондом засиделись у Юрда допоздна. Не скрою, может быть, этому способствовало содержимое того пакета, который мы принесли, с собой. Когда на столе остались только пустые бокалы, Юрд пустился в воспоминания, и от рассказов его повеяло таким ароматом прошлого, но вместе с тем близкого нам, что уходить не хотелось.

— Ну и как же ты перестал летать? — спросил под конец Конд.

— Как? — Юрд улыбнулся, и морщины его разгладились. — Очень просто: я побывал на Хрисе.

— Я тоже бывал на Хрисе, — недоуменно ответил Конд, — однако летаю до сих пор.

Юрд перестал улыбаться и отодвинулся от стола. Он обошел комнату своей вялой походкой и пригасил освещение. Заглянул зачем-то в коридор и сразу же вернулся. Подошел к нам и сел, подперев голову руками.

— Вот что, — сказал он, — каков план вашей экспедиции? Тот же, что и в прошлый раз?

— Да, примерно, — ответил я, — летим на орбитальном корабле, с него и намечается спуск на планету.

— Я так и думал, — сказал Юрд, — и все же у меня есть к вам просьба. Я знаю, что по плану спуск на Хрис не предусмотрен, но я сам достаточно летал в космосе, чтобы представлять себе, как иногда ломаются самые продуманные планы (увы, он оказался прав). Одним словом, не исключена возможность, что вам придется совершить посадку на Хрис. Если это произойдет и вы встретитесь с персоналом хрисской станции, то разыщите там инженера Мэрса и передайте ему вот это.

Юрд опустил руку в карман и извлек металлический цилиндр.

— Здесь письмо, — он положил цилиндрик на стол, — не пытайтесь его вскрыть, вам не удастся сделать это, не повредив футляр, а самое главное — вы все равно не сможете прочесть, оно зашифровано. Я вам верю, но в тех пределах, которые мне самому дозволены. Возьмите его. Бери ты, Антор, и храни, а ты, Конд, возьмешь, если с Антором что-нибудь случится.

Голос Юрда звучал твердо, и мы чувствовали, как он приобретает над нами какую-то необъяснимую власть.

— Никому о нем не говорите, ни единой душе, так будет безопаснее для вас самих. Ясно?

— Очень даже, — проговорил Конд. — Мы возьмем письмо, только это для тебя, Юрд, остальное нас не касается.

— Пусть остальное вас не касается. Если на Хрис садиться не будете, выбросьте его на обратном пути в космосе. Вот и все, а теперь идите, уже поздно.

Мы поднялись.

— Прощайте, желаю вам удачи. Арбинада трудная планета, хотел бы быть с вами,

Пока мы шли до двери, Юрд начал наводить в комнате прежний порядок; я заметил это, покидая его жилье. Когда мы выбрались из здания, он прокричал нам вслед старое пожелание астролетчиков:

— Счастливой посадки!

— Счастливой посадки! — ответил Конд и помахал рукой, обернувшись назад к слабо освещенному дверному проему, где неясной тенью виднелась фигура Юрда.

Мы зашагали к дороге между шумевшими на ветру кустами, чутьем угадывая в темноте свой путь. Оставленной машиной никто не успел воспользоваться — она стояла на месте. Конд, усевшись за руль, проговорил:

— И что за дела у Юрда, не понимаю! Если бы это был не он, а кто-нибудь другой, ни за что не стал бы ввязываться в темные махинации, терпеть их не могу. Всегда они скверно кончаются. Ты что по этому поводу думаешь?

А я тогда ничего не думал. Я вспомнил о Юринге, которая ждала меня дома. Думать обо всем этом я начал только теперь.

* * *

Особенно мне запомнился последний день, проведенный в Хасада-пир оазисе. Я заметил между прочим, что дни, которые замыкали тот или иной отрезок моей жизни, почти всегда преподносили мне хорошее или плохое, но памятное событие. Так случилось и тот раз. На первый взгляд, все произошло довольно неожиданно для меня, хотя, оглядываясь теперь назад, я понимаю, что предшествующие дни, шаг за шагом подводили меня к принятому тогда решению. Радость, горе, отчаяние и счастье, которые пережила Юринга, настолько врезались мне в память, что я отчетливо вижу каждое сделанное ею в тот день движение, слышу каждое произнесенное слово.

Полуденное солнце то скрывалось в облаках, то, вырываясь на волю, светило прямо в окно, против которого, забравшись с ногами в кресло и свернувшись в тесный комочек, сидела Юринга. Она была задумчива и печальна. Ее большие темные глаза с самого утра смотрели на меня с затаенной грустью. Я и сам чувствовал себя необычно, на душе было неспокойно, и какая-то неясная тоска тяготила меня. В оставшиеся предотлетные часы от нечего делать я то прохаживался из комнаты в комнату, то подолгу смотрел в окно, мысленно прощаясь с красочными пейзажами этого уголка нашей планеты. Временами я подсаживался к Юринге, пробовал шутить, надеясь развеять ее грусть, но, не достигнув успеха, снова поднимался, ощущая какую-то странную раздвоенность и смутное беспокойство. В довершение всего во мне тлело предчувствие неотвратимой утраты, которое не оставляло меня ни на минуту, но и не проявлялось настолько сильно, чтобы с этим чувством можно было бороться. Постояв у окна, я снова подсел к Юринге и взял ее руку. Рука была холодна и безжизненна.

— Что с тобой, Ю, ты сегодня такая же мрачная и безвольная, как вот та тучка, которую несет ветер, и вы обе готовы пролиться дождем… Будь веселой, как эти дни.

Она слабо улыбнулась, но ничего не ответила, лишь пальцы шевельнулись в моей руке.

— Смотри, что я тебе купил… вот, ты же любишь этот цвет, ты как-то говорила.

Я достал липруну и положил ей на колени.

— Нравится?

— Да, красивая… Спасибо, но мне бы хотелось совсем другое.

— Что же?

— Что-нибудь лично ваше, какую-нибудь пустяковую вещицу, но вашу, а не купленную на ваши деньги.

— Зачем тебе?

— Так. Я хочу! — В голосе ее послышалась настойчивость, но она тут же уступила место прежней грусти. — Вы уедете сегодня, и я вас больше никогда не увижу… Вам не было скучно со мной?

Я привлек ее к себе.

— Нет, только вот сегодня…

— Не шутите, Антор, — с расстановкой сказала она, — мне сегодня тяжело слушать шутки, побудьте тоже таким, как всегда.

Я осторожно провел ладонью по ее щеке и застыл, не отнимая руки от ее лица.

Бывают моменты в жизни, когда мы неожиданно начинаем понимать самих себя и вдруг убеждаемся, что жили, поступали и делали все не так. Тогда мы принимаем решения, которые резко изменяют нашу дальнейшую судьбу и о которых мы в дальнейшем не жалеем.

— Юринга!

Зрачки ее глаз расширились… Она вздрогнула, и на лице ее отразилось смятение, словно своим женским чутьем она угадала те мысли, которые вихрем пронеслись у меня в голове.

— Юринга… Ты согласилась бы стать моей женой?

Последовала самая неожиданная реакция. В глазах у нее вспыхнула радость, потом промелькнул испуг, и она разрыдалась… разрыдалась так, словно на нее свалилось тяжелое, непоправимое горе.

— Юринга! Что с тобой? — Я прижал ее к себе и гладил ее плечи, спину, руки. — Я обидел тебя? Подожди, не плачь, ответь хоть что-нибудь!

Лицо ее спряталось у меня на груди, а руки робко тянулись к плечам и, забравшись под воротник одежды, напряглись, притягивая мою голову к себе. Я взял ее за плечи и, оторвав на минуту от себя, заглянул в глаза.

— Юринга! Успокойся! Скажи, в чем дело?

— Я… я… — Рыдания мешали ей говорить. — Вы это серьезно, Антор?

— Конечно, серьезно, неужели ты думаешь, что я мог бы так пошутить?..

Голова ее снова ткнулась мне в грудь.

— Да, я… знаю… но мне хотелось услышать еще раз.

— Так ответь мне, ты согласна?

— Я… я не могу… вы сами… откажетесь… если узнаете… если узнаете все…

— Что все? Почему ты не можешь?

Она затрясла головой:

— Не могу… Вы богатый, Антор, а богатые… я знаю… богатые женятся ради детей… наследника, даже если любят, а я… я не могу быть матерью, я…

Она снова разрыдалась и сникла, обессиленная признанием. Я подхватил ее на руки и посадил к себе на колени.

— Что ты говоришь, Юринга! Откуда ты взяла, что я богат? Кто это тебе сказал? И почему ты не можешь?..

— Нет… не могу… здесь, в Хасада-пир… когда нас, девушек, берут сюда, нас… нам делают операцию, чтобы не возиться с… последствиями… это условия контракта, который подписывают родители…

Я замолчал, потрясенный ее несчастьем. От этого Юринга стала мне еще дороже и ближе. Она сидела, не двигаясь, и только вздрагивала от затихающих рыданий. Медленно текли минуты. Я смотрел на это беззащитное существо, лишенное всяких надежд на счастье, еще более одинокое и бездомное, чем я сам.

— Юринга, — мягко сказал я, — не будем думать о будущем в… этом смысле… Я не намерен…

Она подняла голову и с трепетом посмотрела мне в лицо.

— …менять своего решения. Ты многое представляешь себе неправильно. Ты думаешь, я богат и счастлив, но у меня нет ни того, ни другого. Если я нужен тебе, если ты хочешь быть со мной, если ты будешь счастлива со мной, то… давай уедем отсюда вместе и будем вместе столько, сколько позволит наша судьба. Конечно, лучше бы потом иметь… и другие радости, но сейчас мне больше всего на свете нужна ты. Ты! Понимаешь, только ты. Не торопись, подумай, жизнь наша не будет легкой, денег у меня далеко не всегда столько, сколько я имел их здесь, зарабатывать на жизнь мне приходится тяжелым трудом, и я часто буду оторван от тебя на целые годы… Подумай, Юринга.

По мере того как я говорил, глаза ее светлели, наливались радостью, а когда кончил, она порывисто прижалась ко мне.

— Зачем вы мне это говорите, Антор? Неужели вы до сих пор не понимаете, что я… люблю вас? Мне безразлично, буду я с вами сыта или голодна, плохо или хорошо одета. Я буду знать, что вы со мной, даже если вы будете далеко… а это так много! Правда?

Я еще крепче прижал ее к себе.

— Вы не пожалеете, Антор. Я буду вам настоящей подругой. Вы не думайте, я веселая, это здесь я была грустной временами, потому что вспоминала о том, что вы уедете… А теперь вы будете со мной. Вам не будет скучно, я даже училась до того, как попасть сюда, и я красивая… Правда? Я вам нравлюсь?

— Очень, Юринга…

Мы долго молчали, глядя друг на друга и забыв обо всем окружающем. Я первым вернулся к действительности. Пора было что-то предпринимать, так как времени до отлета оставалось уже совсем мало. Скоро должен был прийти Конд, как мы договорились с ним утром, чтобы лететь вместе в Харту.

— Юринга, у нас мало времени. Скоро уходит конвертоплан, и ты должна еще освободиться от своей зависимости. Сколько придется платить неустойки?

— Много, очень много. Я точно не считала. Кажется, пятьсот ти. — Она тревожно посмотрела на меня. — У вас… у нас есть такие деньги? Я могу говорить «у нас»?

— Да, Юринга, да, и деньги есть… пока во всяком случае.

Я подошел к шкафчику, в котором хранились моя капиталы. Высыпав деньги на стол, я пересчитал их. Оставалось всего шестьсот ти. Пятьсот нужно было отдать Юринге, в тридцать обойдется перелет, остаются гроши — всего семьдесят ти на ближайший месяц и непредвиденные расходы. Это более чем скромно. Хорошо еще, что за все остальное было уже заплачено. Юринга смотрела на меня, и, казалось, читала каждую мысль.

— Вы не беспокойтесь, Антор, я как-нибудь доживу до вашего возвращения… мне приходилось и хуже. Только вы возвращайтесь ко мне. Я буду ждать вас всегда, всю жизнь!

Я ласково погладил ее по плечу.

— Ничего, устроимся, кое-что я еще оставил отцу… Ты торопись, скоро придет Конд, мы полетим вместе.

Она подошла ко мне и снова обняла.

— Антор, а кто этот… Конд?

— Мой товарищ, я лечу в экспедицию вместе с ним. Ты его знаешь. Помнишь, когда мы впервые встретились, он был вместе со мною?

Юринга отступила на шаг,

— Это такой высокий?

— Да.

— Антор, вы не обижайтесь… но я не хочу его видеть.

— Почему?

— Он нехороший.

— Почему ты так решила?

— Я знаю. Он так смотрел на наших девушек… Вы так не смотрели…

— Не будем спорить, Юринга, — остановил я ее, — у тебя еще будет время убедиться в том, что о мужчинах следует судить не по тому, как они смотрят на женщин… Вот деньги, иди и верни себе свободу…

Я проводил ее до дороги и, посадив в машину, вернулся, чтобы собрать вещи, которые накопились за время моего пребывания в «оазисе удовольствий». Конд появился раньше, чем я его ожидал. Ввалившись в дверь, он сразу наполнил помещение шумом и движением.

— А ты недурно устроился, — заметил он деловито, заглянув в каждый угол. — Собрался уже?

— Нет еще, собираюсь.

— Ну собирайся, а я пока отдохну. Где тут у тебя можно удобнее примоститься?

— Где хочешь, хотя бы здесь…

Я показал ему на кресло. Он пододвинул его поближе ко мне и сел, вытянув вперед свои длинные ноги.

— Я, понимаешь, сегодня забрел со своей Ласией в такое место на этом Хасада-пир, что тебе, наверное, и не снилось. До чего только люди не додумаются! Устал, правда, но впечатлений на всю жизнь… с избытком.

Блаженно разглагольствуя, он сквозь приспущенные веки наблюдал за моими сборами. Потом широко открыл глаза и неожиданно спросил:

— Слушай, Ан, я одного не понимаю, зачем ты женские тряпки укладываешь? Разве ты их не оставляешь здесь?..

Вопрос застал меня врасплох. Было ясно, что Конду все равно придется рассказать о моем решении, но на это как-то не хватало духу.

— Оставляю, — ответил я, продолжая бережно складывать накидку, подаренную мною Юринге в первый день нашего знакомства.

— Тогда чего же кладешь их вместе со своими вещами или ты их тоже оставляешь?

Я промолчал.

— Может быть, ты все же объяснишь? — Конд придвинул к себе графин с олано.

— Объясню, — резко ответил я, — мы поженились…

Он подскочил в кресле, словно его укусила лика.

— Поженились! Ты женился на этой…

— Да, на Юринге.

— Сумасшедший!

Конд заходил по комнате большими шагами, пиная ногами попадающиеся на пути стулья.

— И с таким ненормальным я должен лететь в рейс! Подумать только! Ты… когда это случилось?

— Успокойся, этого еще не случилось, это должно случиться…

— Ты серьезно?

— Совершенно серьезно, такими вещами не шутят…

Конд остановился у стола, налил себе полную чашку олано и выпил одним духом. Потом повернулся ко мне:

— Ты как полагаешь, я тебе друг?

— Надеюсь, — ответил я, продолжая хладнокровно складывать вещи.

— Тогда позволь высказаться, я, знаешь, коротко и прямо. Хочешь слышать мое мнение?

— Говори, — сказал я, догадываясь, какого рода мнение он собирается высказать.

Конд несколько раз прошелся по комнате, видимо подбирая наиболее убедительные доводы и приводя в порядок свои мысли. Заговорил он, впрочем, без особой экспрессии:

— Решение твое, Антор, нелепо от начала до конца. Мне, может быть, и трудно будет тебя сейчас убедить, но попробую. Ты не случайно решился, я понимаю, чувства там разные… и все такое, но чувства чувствами, а женитьба женитьбой. Ты должен разграничивать эти понятия. Пригреть и приласкать можно любую девчонку, но жениться далеко не на всякой. Мы живем не на необитаемом острове, а в обществе, которое имеет свои традиции, и переступать их… не стоит. Ты подумал о том, кто твоя Юринга? Девушка, проданная в Хасада-пир, и вдруг… жена астролетчика! Как отнесутся к тебе наши товарищи?

— Как? Если поймут, отнесутся правильно, а не поймут — значит плохие у меня товарищи, — спокойно возразил я.

— Плохие! — Он снова начал горячиться. — Это легко говорить тебе сейчас. Неизвестно, как бы ты еще сам воспринял, например, мое решение жениться на Ласии, тоже в глубине души подсмеивался бы надо мной. И над тобой будут подсмеиваться, даже если ничего не скажут прямо. Как ты будешь себя чувствовать?

— Великолепно буду чувствовать. Не говори ты чепухи. Никто и знать не будет, что она отсюда… Или, может… ты расскажешь?

— Я!? Не-ет…

Он еще раз приложился к олано и, вытерев рот, продолжил свое наступление:

— Хорошо, пусть ты такой непроницаемый, что тебя не будут задевать насмешки, допустим. Или допустим еще большее, что никто не узнает, кто она такая. Но известно ли тебе, что она не может подарить тебе ребенка? Это ты знаешь?

— Представь себе, знаю.

— Знаешь?

— Да.

— Вот как!

Конд, казалось, был сбит с толку, он, видимо, больше всего надеялся на этот аргумент. Замешательство его, однако, продолжалось недолго. Придя в себя, он быстро переменил тактику.

— Ты непоколебим, Антор, и непоколебимость эта питается лишь тем большим чувством к Юринге, которым ты сейчас горишь.

— Она стоит того.

— Согласен, может быть, стоит. Но подумай, надолго ли оно у тебя, а если надолго, то что ты ей можешь дать еще, кроме этого чувства. Чувство есть чувство, оно не материально, а ей надо жить. Ты же астролетчик, и судьба твоя капризна. Сегодня у тебя есть деньги, а завтра их нет, сегодня ты жив, а завтра… Ты подумал об этом? Здесь, несмотря на всю унизительность ее положения, она всегда сыта, одета и имеет крышу над головой, а как она будет жить с тобой? Или… без тебя?

Я закончил сборы и, сложив вещи в один угол, подошел к Конду.

— Знаешь, Конд, хватит, я выслушал твое мнение, оно… не оригинально. Насмешки… общество… дети… ерунда все это! Я хочу обыкновенного человеческого счастья, и я нашел его, пойми ты это, а дети… много ли у тебя детей, ты, который так печешься о них?

— Есть, наверное…

Я засмеялся.

— Видишь, ты от этого не стал счастливее, а Юринга, она тоже хочет просто счастья, а не унизительной сытости под ненавистной крышей…

— Да, но…

Конд осекся, увидев Юрингу, стоящую в дверях. Она еле держалась на ногах, взгляд ее потух, лицо осунулось. Я подскочил к ней и взял на руки.

— Что случилось, Юринга?

— Я пришла… проститься с вами, Антор, и… вернуть деньги.

Кулачок ее раскрылся, и на пол посыпались монеты.

— Почему? Ты раздумала?

— Нет…

— В чем же дело?

— У нас недостает, чтобы… чтобы выкупить меня, нужно больше… восемьсот ти…

Она оторвала свое лицо от моей груди, взглянула в глаза.

— Я всегда буду помнить вас, Антор, вы были так добры ко мне, только напрасно, напрасно… вы так много на меня тратили раньше…

Она горько заплакала. Я, продолжая держать ее на руках, повернулся к Конду, словно мог в нем найти поддержку. Он стоял в глубоком раздумье, низко опустив голову и опершись рукой о спинку стула. Вдруг он поднял лицо, пристально посмотрел на меня и крепко ударил кулаком по столу:

— Сколько?

— Что сколько?

— Сколько там у вас не хватает?

— Триста, — мрачно ответил я.

— Поехали, поехали, пока я не передумал, берите вещи, сюда мы вернуться уже не успеем, конвертоплан уходит… ого! Да живее вы!

Я опустил ничего не понимающую Юрингу на пол, быстро собрал рассыпавшиеся монеты и подхватил чемодан.

— Пошли, Юринга, а ты еще думала, что он… пошли, одним словом.

…Когда мы поднимались на борт, Конд, пропустив Юрингу вперед, задержался около меня.

— Слушай, Ан, — сказал он. — Эти триста ти ты мне не должен, понимаешь? Я бы их все равно… а так, первый раз, кажется, сделал доброе дело… Вы оба выглядите до завидного счастливыми… Ты все-таки, наверное, прав…

И он подтолкнул меня к трапу.

* * *

Юрингу я отправил к отцу. Самому мне поехать не удалось — отпуск кончился. Я написал подробное письмо, в котором объяснял все, и дал его Юринге. Больше всего меня беспокоило, как отец отнесется к ней. Характер у него был крутой и несговорчивый, но в его положении Юринга могла быть ему полезной, и я надеялся, что, в конце концов, они уживутся. Тех денег, что я оставил дома, на первое время им должно было хватить. кроме того, накануне отлета выплачивалась обычно вторая четверть нашего заработка, эту сумму я тоже намеревался отправить домой, оставив лишь на самое необходимое. Вторую половину мы должны были получить после возвращения из экспедиции… если вернемся, а если нет, то страховая премия двадцать тысяч ти — была завещана мною Юринге.

Когда я писал это завещание, невольно мелькнула мысль: не будет ли Юринга ждать гибели экспедиции больше, чем ее благополучного возвращения. В сущности, ведь я ее почти не знал, а мне не раз случалось видеть, как из-за денег и более испытанные люди неожиданно теряли человеческое лицо.

Мысль эта была мимолетная, но горькая и, видимо, надолго засела в глубине сознания, если теперь всплыла снова. Слишком прочно Юринга вошла в мою жизнь, чтобы я не боялся разочароваться в ней, не боялся потерять ее. Сейчас я вспомнил об этом завещании потому, что на Церексе нас, наверное, уже считают погибшими. Как Юринга восприняла это известие? Надеется ли она еще на наше возвращение, ждет ли? По-моему, надежда-это символ желания. Горит ли в ней еще желание видеть меня, быть со мной? Мне так хочется верить в хорошее. Вера — единственная поддержка в нашем отчаянном положении, и я верю в тебя, Юринга! Но суждено ли мне будет вернуться к тебе?

* * *

Припоминаются напряженные и заполненные до отказа дни подготовки к экспедиции. Жесткий режим регламентировал тогда каждое наше действие, почти каждую минуту нашей жизни. Мы очень много работали: изучали новейшие данные об Арбинаде, просматривали груды материалов о магнитных полях, зонах интенсивной радиации, о свойствах, составе и распределении атмосферы вокруг планеты, знакомились с устройством поверхности и температурными условиями. После каждого часа упорных занятий, согласно предписанному режиму, следовал целый комплекс специальных физических упражнений, направленных на общее укрепление организма, подготовку его к работе в условиях увеличенной тяжести. Дни проходили за днями, одни предметы сменялись другими, предыдущий комплекс упражнений — последующим. Мы проглотили несметное количество обильных и однообразных блюд особого рациона и уже стали забывать, какой вкус имеет обычная человеческая пища. Даже течение времени перестало замечаться — оно скрадывалось монотонной сменой неразличимых друг от друга дней. Но шаг за шагом мы приближались к намеченной цели. Все шире становились наши познания, все больше укреплялось тело, и мы терпеливо переносили однообразные будни подготовительной работы и все издевательства над нашими желудками. Впереди был трудный и ответственный рейс на Арбинаду.

Арбинада…

Прекрасная двойная планета.

Заветная мечта каждого астролетчика.

Но не только астролетчиков привлекает она к себе. С незапамятных времен взор человека отыскивал ее среди причудливых узоров неба и любовался ее поэтическим блеском в вечерние и утренние часы. О ней слагали песни, о ней писали стихи и именем ее нарекали прекрасных женщин. Теперь же, когда наши познания об окружающем мире неизмеримо возросли и человек стал настолько могущественным, что вырвался на просторы космоса, Арбинада предстала перед нами в новом свете — как наиболее доступный другой мир.

Планеты нашей Солнечной системы меньше всего напоминают необитаемые острова, ожидающие заселения их человеком. От маленького Юлиса, обжигаемого раскаленным дыханием солнца, до заброшенного на самый край холодного Опаса, — все они в неизмеримо большей степени дают пищу для размышлений человеческому уму, чем отвечают потребностям его тела. Из наших ближайших соседей только Арбинада, Норта и Орида в какой-то мере доступны человеку, но об Ориде мы до сих пор знаем слишком мало, чтобы рискнуть опуститься на нее. Закрытая плотным покрывалом облаков, эта планета надежно охраняет свои тайны. Она ко имеет даже естественного спутника, с которого удобно было бы вести за ней систематические наблюдения. Арбинада изучена значительно лучше, но опыт нашей экспедиции показал, сколь ненадежны могут оказаться некоторые данные, полученные путем наблюдений из космоса.

Норта малопривлекательна. Она невелика, поверхность ее сплошь покрыта водой, и нет на ней ни одного клочка суши. Только лед лениво ползет с полюсов в холодные океаны и ветер гонит снежные метели в любое время дня, в любое время года. Час Норты еще не наступил. Там нечего пока делать человеку.

Другие, более далекие миры нам совсем недоступны. Они слишком велики и мало изучены. Тысячекилометровые атмосферные толщи — вязкие, тяжелые и плотные — скрывают под нагромождением облаков неведомые тайны. Там нет, наверное, твердой поверхности, а может быть, нет даже твердого ядра. Эти планеты скорее похожи на исполинские жидкие капли, окутанные облаком пара, безмолвно летящие по своим извечным путям в холодных глубинах вселенной.

Человечество легко вышло в космос потому, что Церекс мал и слабы на нем путы тяготения. Словно заботясь о людях, природа создала еще дополнительную ступеньку в космос, идеальный форпост — Лизар, маленький спутник нашей планеты. Низкий гравитационный потенциал Церекса — это наше счастье и несчастье одновременно. Счастье потому, что даже в эпоху топливных ракет мы могли далеко проникнуть в пространство и много узнать об окружающем мире. Несчастье — потому, что биологически мы очень плохо приспособлены к тем напряжениям тяжести, которые господствуют на других планетах.

Поэтому, несмотря на гигантское энерговооружение наших кораблей, была сделана лишь одна попытка сесть на Арбинаду, но и она окончилась неудачно. Это было четыре года назад. Официальная печать тогда обошла этот полет почти полным молчанием, но мы, астролетчики, были осведомлены достаточно хорошо. В этой экспедиции погиб Скар, мой товарищ, с которым мы вместе кончили инженерную школу и вместе стали астролетчиками. Он летел пилотом планетарного корабля и, совершив посадку на Арбинаду, больше уже не поднялся. Что там произошло — никто не знает. Орбитальный корабль не получил никаких сигналов и, после длительного безуспешного ожидания, был вынужден взять курс на Церекс. Вместе со Скаром погибли еще двое… Прошло три с половиной года, и была назначена следующая экспедиция — наша.

* * *

Большую долю в программе подготовки к экспедиции занимала гравитренировка членов экипажа планетарного корабля. Оба пилота, я и Конд, должны были пройти полный ее курс. Тренировка проводились в социальной кабине, на двух — трех человек, хитро сконструированной и вращающейся довольно быстро по кругу большого диаметра. С каждым днем удлинялось время гравитренировки в ней, и каждый раз увеличивалась скорость вращения. В конце концов центробежное усиление стало несколько превышать силу тяжести на Арбинаде. После полутора — двух часов, проведенных в кабине, мы покидали ее физически разбитые и безнадежно усталые. Тогда я со страхом думал, какие испытания нам предстоят на Арбинаде, утроенная тяжесть которой будет давить на нас непрерывно в течение многих дней. И опасения мои не были напрасными. Впрочем, об усиленной тяжести и о нашей подготовке к экспедиции я сейчас вспомнил только потому, что среди этих однообразных дней выдался один не совсем обыкновенный. Я впервые познакомился тогда с биологом Дасаром и начальником экспедиции Кором, и знакомство это состоялось при довольно необычных обстоятельствах.

Я сидел в гравикамере, распластанный в кресле, и пытался читать развлекательный роман из числа тех, которые берут в руки, когда хотят убить время. В других условиях подобные книги читаются одним дыханием, но там я с трудом одолевал каждую страницу. Мысли, как и все тело., сделались тяжелыми и неповоротливыми, внутри болезненно ныл каждый орган. Мое задание в тот раз было сравнительно простое — я должен быть «отдохнуть» при двукратном увеличении своего веса. Перед таким отдыхом я довел свой организм до изнеможения в тяжелой физической работе, которую предписали врачи. Усталость моя была зафиксирована бесстрастными приборами, записавшими ритм биения сердца, состав крови и многие другие показатели.

Я «отдыхал». Из прорезей в одежде, от датчиков, навешанных на меня, тянулись разноцветные провода к записывающему блоку — мой «отдых», как и моя усталость, контролировались чувствительными индикаторами жизненных процессов. Время тянулось утомительно. Я поминутно бросал взгляд на часы, словно это могло подогнать темп движения времени, и мечтал о настоящем отдыхе, когда исчезнет эта всепроникающая тяжесть. Неожиданно, как бы отвечая моим желаниям, движение камеры начало постепенно замедляться и скоро прекратилось совсем. Я с удовольствием потянулся и, пододвинув к себе микрофон, спросил:

— Что случилось? Еще тридцать минут…

Мне никто не ответил. В некотором недоумении я начал отсоединять провода, намереваясь выйти из камеры. Отключив себя от блока, я направился к двери, но внезапно она распахнулась. Вошел незнакомый человек маленького роста, сухонький, с резкими энергичными движениями. За ним появился Онр, механик центрифуги, неся в обеих руках клетки с различными животными. Меня они словно не замечали.

— Эту поставьте… куда бы ее поставить?.. вот сюда, а эту, пожалуй, лучше поместить здесь. Она не свалится в таком положении? Нет? Ну хорошо… Можете идти, спасибо. Идите, вы мне больше не нужны. Камеру разгоните, как я вас просил, на удвоенный вес… Если понадобится больше, я сообщу. Вы поняли меня?

— Отлично понял, мазор-са.

— Вот, пожалуйста.

Онр ободряюще кивнул мне и вышел. Мы остались вдвоем, если несчитать животных, которые, как мне казалось, вели себя в клетках чересчур активно. Движения их выглядели неестественно резкими и сильными, словно они были возбуждены до последней степени. Незнакомец достал из сумки михуру и просунул по несколько кусочков в каждую клетку. Когда его подопечные начали жадно поглощать лакомство, он, наконец, повернулся ко мне:

— А вы что здесь делаете?

— Отдыхаю, — сказал я и только тогда понял всю нелепость своего ответа.

— Чудесно! То есть, постойте, что я говорю? Чепуху говорю!.. Какой здесь отдых? Здесь же…

Он на несколько секунд замолчал, потер левый висок и заговорил снова:

— Ну, конечно, я вспомнил, мне сообщали, что в камере находитесь вы, только я забыл ваше имя.

— Антор, — подсказал я.

— Правильно, Антор. А мое — Дасар, будем знакомы. Вы тоже летите в экспедицию?

— Да.

— Кем же?

— Пилотом.

— Чудесно. Я — биолог. Мне это тоже говорили, то есть мне не это говорили, что я биолог, а говорили, что вы пилот…

Должен сознаться, что Дасар произвел на меня вначале странное впечатление. Он показался мне взбудораженным, импульсивным, рассеянным. Однако позднее я понял, что эти недостатки проявлялись в нем редко, в действительности же это был выдержанный и чрезвычайно целеустремленный человек. Он обладал удивительной особенностью перевирать слова, говорить невпопад, если шел обычный легкий разговор. Но стоило беседе принять серьезное направление, как вся его внешняя чудаковатость сразу исчезала, речь становилась четкой, а мысль глубокой. Теперь, когда я пишу здесь о Дасаре, то вижу его именно таким, каким он представляется каждому, кто сталкивается с ним достаточно часто.

Камера между тем снова начала разгоняться. Тяжесть постепенно нарастала. К моему удивлению, биолог ее словно не чувствовал. Он с удобством расположился в кресле и погрузился в чтение принесенной с собой книги, время от времени следя за поведением животных. От нечего делать я тоже смотрел сквозь прутья клеток и с удивлением замечал, что, по мере нарастания тяжести, животные все более и более успокаивались и, когда скорость вращения достигла максимума; вели себя почти нормально. Они прыгали и играли так, словно в камере были обычные условия, в то время как мои руки и ноги налились металлом, а щеки отвисли. Я с трудом поднялся, желая подойти к клеткам поближе, но был остановлен возгласом биолога:

— Вот, ерунда какая!

Он смотрел на меня и потрясал книжкой:

— Послушайте, Антор, что пишет этот глубокоуважаемый неуч Нирд. Вот, например, «Информационная структура генетических последовательностей не может быть представлена рядами Промта, так как последние, вопреки установившемуся взгляду, являются лишь псевдохарактеристикой негэнеропийного состояния хромосом. Мой уважаемый оппонент литам Дасар-са — это он обо мне — утверждает, опираясь на свои сомнительные опыты, что в рассматриваемом направлении можно идти даже дальше и получить не только качественную картину, но и количественную характеристику механизма наследственности. Доводы Дасара, естественно, не могут восприниматься серьезно, и скорее их следует причислить к остроумной фантазии, чем к строгому научному суждению…» Каков! А? Ни капли воображения! Разве таким людям можно доверять руководство научным коллективом? Да они убьют всякую живую мысль в самом зародыше! Как вы считаете?

Я недоуменно развел руками:

— Не берусь судить, литам Дасар. Я специалист совсем в другой области.

Биолог оглядел меня с ног до головы.

— Ну да, конечно, вы же… э… рулевой, то есть пилот, я хотел сказать. Жаль, жаль. Очень жаль.

Он нагнулся к клетке и, запустив руку сквозь решетку, погладил млину. Та обрадованно заурчала и подняла свою мордочку. Утомившись, я снова вытянулся в кресле, а биолог между тем, судя по его свободным движениям, чувствовал себя неплохо, хотя выглядел куда слабее меня.

— Скажите, пожалуйста, литам, вы разве не ощущаете удвоенной тяжести? — наконец спросил я.

Он ответил, как мне показалось, совершенно невпопад:

— Стимулированно-активное состояние периферической и центральной нервной системы при селективно возбужденной деятельности гормональной сферы.

— Ага, — пробормотал я, — но… простите, литам-са, но мне кажется, что вы меня не поняли.

— Эта я не понял?

Он оторвался от клетки и повернулся ко мне.

— Да… Я вас спрашивал…

— …О том, почему я так легко переношу тяжесть здесь, в камере?

Я слабо кивнул головой.

— Так я вам и отвечаю. Стимулированно… впрочем, я опять забыл, что вы… этот… ну да, именно…

Он потер руки и сделал несколько шагов, задумчиво глядя в пол, потом поднял на меня глаза.

— Случалось ли вам видеть, пилот, как человек в момент сильного испуга, паники или смертельной опасности словно удваивает свои силы и преодолевает такие препятствия, которые безусловно остановят его, если он находится в нормальном состоянии?

— Да, однажды…

— Подождите, я только начал. Недавно мазором литомом Анзом был описан любопытный случай. Некто Малт, тщедушный и слаборазвитый физически субъект, находящийся на излечении нервного заболевания, во время прогулки вдруг с неожиданной силой разбросал по сторонам своих несчастных товарищей и стремглав бросился бежать. Он перепрыгнул через больничную ограду высотой пять метров и устремился дальше. Я особо обращаю ваше внимание: пять метров! Это значительно превышает достижения даже лучших спортсменов. Слушайте дальше. Перепрыгнув через ограду, больной побежал по дороге, где его, в конце концов, догнали на машине, причем в тот момент, когда скорость машины и человека сравнялись, указатель скорости отметил сорок восемь километров в час. Что вы на это скажете, пилот?

Я неопределенно покачал головой:

— По-моему, невменяемых не следует сравнивать с нормальными людьми.

— Это почему же? Они такие же люди. Точно такие! Их тело ничем не отличается от нашего. Все то же самое, все без исключения, только налицо нарушение отдельных функций нервной системы… М-да… Но дело не в этих страдающих, я привел здесь пример Малта только потому, что, во-первых, он довольно-таки характерен и, во-вторых, научно зафиксирован. Это не пресловутые россказни очевидцев, а точно известный факт, который красноречиво свидетельствует о скрытых возможностях нашего организма.

Биолог смотрел на меня так, словно ожидал услышать яростные возражения, но мне было, право, не до них. Усиленная тяжесть и усталость сломили во мне не только дух бодрости, но и дух противоречия, поэтому я молча слушал то, что он изрекал, стараясь лишь не потерять нить нашей беседы. Не получив ожидаемых возражений, биолог снова заходил по тесному помещению камеры, неловко зацепил одну из клеток и опрокинул ее. Млины подняли ужасную возню и писк. Водворив порядок, Дасар продолжал:

— Выражаясь инженерным языком, можно сказать, что природа создала человека с большим запасом прочности и не поскупилась на резервную мощность. Вот что важно. Но не всегда нам дано ее использовать. Существуют своего рода ограничители в нашем организме, которые хранят ее под спудом и освобождают только в самых крайних случаях действительной или кажущейся опасности. Это очень примечательно, Антор. Я правильно запомнил ваше имя?

— Правильно. Пилот Антор.

— Так вот, уважаемый пилот, совсем недавно… впрочем, неважно, где именно, синтезирован препарат, который позволяет регулировать действие этих ограничителей и использовать нашу резервную энергию в нужном масштабе. При этом, заметьте, что очень важно, эмоциональная сфера человека, равно как интеллектуальная, остаются незатронутыми. Приняв этот препарат, вы не чувствуете панического страха, не теряете рассудка, а остаетесь человеком, но человеком необычайных возможностей. А?

— Нет, я ничего не говорю.

— Значит, мне показалось. Теперь вы поняли, что означает мой ответ на ваш вопрос?

— Да, кажется, понял. Вы хотели сказать, что находясь под действием этого препарата, который стимулировал вашу…

— Совершенно верно, я принял синзан.

— Синзан, — повторял я, поворачиваясь в кресле и занимая более удобную позу, — а это не опасно? Ведь ограничители не зря, наверное, поставлены природой.

Дасар перестал ходить по камере и тоже сел в кресло.

— Не зря, конечно… В противном случае организм слишком быстро изнашивал бы себя или надорвался от непомерных усилий. Это ясно, но в данном случае риск оправдан. Мы летим на Арбинаду. Там тяжесть почти втрое превышает нашу привычную, и я знаю, что никакими тренировками в этих камерах невозможно подготовить нас по-настоящему к тем тяжелым условиям, в которых нам придется работать.

— Скажите, литам Дасар-са, этот препарат достаточно проверен?

— Нет, он совсем новый.

— А как вы чувствуете себя, когда действие его проходит?

— Скверно. Я не хочу этим сказать, что он отравляет организм. Нет, но изматывает настолько, что потом требуется длительный отдых. Там, на Арбинаде, безусловно будут минуты, когда синзан окажется для нас чрезвычайно полезен.

Я с уважением посмотрел на биолога и снова, обратив внимание на нормальную плавность и непринужденность его движений, спросил:

— Сейчас вы чувствуете себя хорошо?

— Великолепно. Хотите попробовать?

Измучавшая меня всепроникающая тяжесть и естественное любопытство не оставили места для сомнений. Я решился. Биолог достал из кармана маленькую коробочку и протянул мне прозрачную таблетку:

— Проглотите вот это.

Снадобье было безвкусным, только сильно вязало рот. Я поморщился.

— Что? Э… зеленое, то есть что я говорю? Неприятное?

— Нет, это я с непривычки.

Несколько минут мы провели в молчании. Слышался только шум центрифуги да еще слабая возня животных, прыгавших в своих клетках, больше ничто не нарушало тишину. Вначале никаких изменений в моих ощущениях не произошло. Так же, как и раньше, стремились оторваться внутренности, по-прежнему голова тяжело давила на шею, вызывая тупую боль в позвонках, неприятно отвисали щеки. Спустя некоторое время, однако, стало наступать облегчение. Я шевельнул рукой и почувствовал, что она стала легка и послушна. Висевший напротив меня акселерометр по-прежнему показывал удвоенную тяжесть, но теперь она проявлялась лишь в неприятных ощущениях и не сковывала движений. Я встал на ноги и сделал несколько неуверенных шагов. Биолог внимательно наблюдал за мной.

— Смелее, пилот, — сказал он.

Я расправил плечи и, нагнувшись, отодвинул кресло в угол.

— Как чувствуете себя?

— Хорошо, только… странно.

— Это пройдет, привыкнете.

— Долго будет действовать?

— Синзан полностью выделяется организмом через несколько часов, так что будьте осторожны.

— Осторожен? В чем?

— Во всем. Ваш организм сейчас почти на пределе своих возможностей, не повредите его. Когда камера остановится, следите за каждым своим движением. Ваши мышцы в настоящий момент необычайно сильны, потребуется усилие воли, чтобы заставить их действовать нормально. Если вы забудете об этом, то не сможете даже ходить, ваши шаги будут слишком… э… широкими.

Я ничего не ответил и занялся присоединением проводов от блока к датчикам. Перспектива покинуть камеру сказочным силачом меня даже несколько занимала.

Присоединив провода, я взглянул на часы, оставалось еще несколько минут. Я продолжал спокойно беседовать с биологом. Но тут произошло нечто, что никак не входило в обычный регламент нашего подготовительного режима.

* * *

Скорость вращения камеры начала замедляться без нашего требования. Биолог достал свой хронометр и удивленно посмотрел на него.

— Это еще что такое! — возмущенно воскликнул он и включил микрофон. — Эй, мазор Онр, почему вы останавливаете камеру без моего указания?

Динамик затрещал и ответил глухим голосом, лишь отдаленно напоминающим голос Онра:

— Простите, мазор Дасар, но поступило распоряжение мазора Кора-са немедленно вызвать к нему пилота Антора.

— Что?! — воскликнул я.

— Это вы, мазор Антор?

— Я! Ты ничего не перепутал? Меня действительно вызывает Кор? Он разве здесь?

— Здесь. Уже полтора часа, как приехал.

Новость была неожиданной. До сих пор мы еще не видели своего начальника экспедиции и не знали о нем почти ничего. Ходили только слухи, и слухи эти были разные. Одни утверждали, что Кор не только крупный ученый, одинаково легко ориентирующийся в целом ряде отраслей знаний, но и человек принципиальный, другие высказывались о его осведомленности с меньшим энтузиазмом, но не скупились на малоприятные характеристики. Были и такие, которые употребляли, вспоминая о нем, только самые сильные выражения и самые нелестные эпитеты. Таких было меньшинство. Мне сразу вспомнились предостережения Юрда, и должен сказать, что известие о вызове к начальнику я воспринял с некоторым беспокойством. Почему он вызывает меня? Зачем я ему понадобился? Что все это означает? Я стоял в нерешительности. Идти к Кору мне совсем не хотелось.

— Чего же вы медлите? — сказал биолог, когда камера остановилась. — Имейте в виду, Кор не любит опозданий.

— Знаю, — ответил я и начал отсоединять провода.

Аккуратно смотав их, я наконец направился к выходу.

— Помните о синзане, действие закончится только к вечеру.

— Хорошо. До свидания, литам Дасар.

— Всего доброго.

Разыскав Онра, я узнал, где находится Кор, и, контролируя каждый свой шаг, направился через пустырь к зданию космопорта. До сих пор синзан мне никаких неприятностей не причинил, но, войдя в помещение, я забылся и неожиданным для самого себя скачком влетел в вестибюль, больно ударившись плечом о каменную стену. Помянув крепким словом некоторых ученых и собственную забывчивость, я поднялся ка второй этаж, ступая по лестнице осторожно, как хищник, выслеживающий добычу. Перед дверью, помеченной номером сорок три, я остановился, поправил костюм и позвонил.

— Войдите, — послышалось из комнаты.

Я с треском распахнул дверь. Кор стоял спиной ко мне и глядел в окно.

— Пилот Антор?

— Да.

Фигура у окна не шевельнулась.

— Можно было появиться здесь с меньшим эффектом.

— Простите, мазор Кор-са.

Начало разговора не предвещало ничего хорошего. Кор все еще стоял лицом к окну и что-то разглядывал на пустыре. Прошло несколько тягостных и безмолвных минут, прежде чем он повернулся. Только тогда я впервые увидел его лицо. Меня поразил взгляд. Холодный и тяжелый взгляд, про который говорят, что он сверлит человека насквозь. Мне не нравятся такие сравнения, но хорошо помню, что, когда он начал осматривать меня, спокойно и беззастенчиво, я чувствовал, как взгляд этот буквально ощупывал мое тело. Наконец глаза наши встретились. Мы несколько секунд смотрели друг другу в лицо.

— Так, — произнес он и потом добавил: — Проходите.

Я сосредоточенно сделал несколько шагов, отделяющих меня от него.

— Давайте знакомиться. Как вам должно быть известно, решением Государственной комиссии, я назначен начальником экспедиции на Арбинаду. Мое имя — Кор.

Мы церемонно сделали по приветственному шагу в сторону.

— Сегодня я начинаю знакомиться с членами экипажа, этим и объясняется мой вызов.

Кор имел скверную привычку смотреть на собеседника так, словно перед ним было пустое место. Глаза во время разговора у него устремлялись в пространство, и в них ничего нельзя было прочесть.

— Как мне известно, — продолжал он, — конкурс на замещение должности пилота экспедиции в этот раз не был трудным, — здесь его голос прозвучал с насмешкой, — и мне теперь хотелось бы составить личное впечатление о своих подчиненных, пока есть время исправить возможные ошибки.

Подобное вступление не сулило ничего хорошего. Я проглотил какой-то комок, застрявший в горле, и промолчал. К тому же по выражению лица Кора чувствовалось, что он и не ждал ответа на свои слова. Я понимал, что сейчас мне предстоит держать жесткий экзамен, и не ошибся в своих предчувствиях. Кор сделал несколько шагов по комнате и, еще раз ощупав меня с ног до головы своим неприятным взглядом, спросил:

— Вы давно летаете?

— Давно…

— Сколько?

— Четырнадцать лет, считая стажировку.

Он нагнул голову и дважды прошелся мимо меня.

— Назовите рейсы, которые вы делали самостоятельно.

— Все?

— Да, все.

— Их много.

— Чем больше, тем лучше.

Пришлось перечислить свои полеты, даже самые старые.

— Хорошо. А сколько раз вам приходилось сажать корабль в атмосфере?

— Двенадцать.

Кор задумался.

— Маловато.

Я снова промолчал и лишь сделал невыразительный жест рукой. Пока все шло довольно гладко, но затем последовали более серьезные вопросы. Кор остановил на мне свой взгляд, в котором на этот раз мелькнуло что-то человеческое, и сказал, раздельно произнося каждое слово:

— Так вот, пилот, как вы рассчитаете работу двигателя в режиме торможения на эллиптической траектории с блуждающими фокусами?

— Закон изменения фокусного расстояния?..

— Считайте заданным.

— Тогда…

— Напишите основные соотношения.

Кор указал на стол, где лежали необходимые письменные принадлежности. Я осторожно сел и, сосредоточившись, забыл о действии синзана. Перо в моих руках хрустнуло и переломилось пополам. Он истолковал это по-своему:

— Нервы, пилот! Что говорят врачи?

Его манера разговаривать и самоуверенный вид раздражали меня. Именно такие люди вызывают непреодолимое желание дать им по физиономии. Я с трудом сдержался и ответил спокойно:

— В отличие от вас, врачи не заметили никакой патологии.

Он нахмурился. Я взял другое перо и начал писать. Нервы у меня в тот момент действительно были напряжены, но мозг работал быстро и четко, как электронная машина. Не знаю, может быть, здесь тоже проявилось действие синзана. Закончив вывод, я молча передал ему листок. Он внимательно просмотрел написанные формулы и небрежно бросил его на стол.

— В основном правильно, хотя имеются некоторые неточности. Найдите их.

— Вывод сделан совершенно строго.

— Совершенно строгих выводов не бывает.

— В пределах принятых предпосылок, — упрямо возразил я, подчиняясь бушевавшему во мне чувству противодействия Кору.

Взгляд его, до этого устремленный в пространство, наконец, остановился на мне.

— Советую вам, пилот, поберечь свое упорство до более подходящего случая, здесь оно неуместно.

Голос его звучал холодно и твердо. Я понял, что дальше с ним пререкаться было опасно, и замолчал, ожидая следующих вопросов, однако Кор не торопился их задавать. Он повернулся к окну и некоторое время наблюдал, как на пустыре готовился к старту рейсовый корабль, уходящий на Лизар, потом повернулся ко мне.

— Вы уже познакомились с навигационной аппаратурой «Эльприса»?

— Да, ознакомился.

— Подойдите сюда.

Он нагнулся и извлек из ящика стола толстую папку. Порывшись в ней, Кор выбрал какую-то схему и аккуратно расстелил ее на столе.

— Чего же вы ждете? Подойдите!

Я отодвинул стул, стоявший на пути, и, забыв о синзане, диким скачком перелетел к Кору, чуть не сбив его с ног.

— Осторожно! — Он оттолкнул меня. — Вы что! С ума сошли? Здесь не стадион! Извольте вести себя надлежащим образом или наше знакомство на этом закончится. Я найду себе другого пилота!

— Простите, я забыл…

— Вы забыли, где вы находитесь, это самое главное.

— Извините, но я должен объяснить вам…

— Я не желаю слушать никаких объяснений, — отчеканивая каждое слово, отрезал Кор. — Позволяя себе подобные выходки, вы злоупотребляете моим, предупреждаю, не безграничным терпением и рискуете своим местом, уясните это.

Я промолчал. Такой прыжок, действительно, мог показаться странным для человека, не знающего, что такое синзан. Неизвестно, что тогда подумал Кор, но он был лучше, чем казался с первого взгляда, если не выставил меня в ту же минуту за дверь. Умиротворенный моим молчанием и виноватым видом, который я умею на себя напускать, он несколько смягчился.

— Перед нами схема посадочного автомата, я выделяю главную его часть — расчетное устройство. Охарактеризуйте кратко принцип работы, настройку и возможные неполадки.

Этот автомат я знал хорошо и поэтому начал отвечать довольно бодро.

— Работу расчетной системы удобно рассматривать, начиная с блока суммирования информации. Сюда по каналам связи от рецепторов поступает непрерывный поток данных, обработка которых…

Кор перебил меня:

— Не водите по схеме рукой, возьмите вот это.

Он снял с одежды линту, одно из тех украшений, которые почти никто не носит. Я залюбовался ею. Это была не обычная, стандартная продукция, а редкое произведение искусства, вышедшее из рук хорошего мастера, который вложил много любви и выдумки в отделку дорогого лизирьеда.

— Замечательная вещь! — восхищенно сказал я.

— Это к теме не относится. Продолжайте.

Я наклонился над схемой и… сломал великолепный образец ювелирного искусства. На порванном листе лежали обломки предмета, который, судя по всему, был гордостью Кора. Внутри у меня похолодело. Кор в молчаливом изумлении и гневе переводил свой взгляд с меня на линту и снова на меня. Голос его, однако, прозвучал так, словно ничего не произошло:

— Можете идти, я похлопочу, чтобы подыскали более аккуратного пилота.

Он отвернулся, давая понять, что мой вид ему противен и разговор наш закончен. Я стоял опустошенный и безмолвный. В голове проносились отдельные бессвязные мысли о каких-то второстепенных мелочах, о том, что я еще не обедал, что нужно отправить письмо Юринге, и вдруг до боли яркая мысль отбросила назад весь хаос, царивший в моем сознании. Я же нищий! Не будет ни экспедиции, ни денег! Все планы, надежды, мечты развеялись, рухнули, потеряли смысл, впереди не было ничего, кроме зияющей бездны страданий. Я поднял голову, посмотрел с ненавистью на Кора и сделал последнюю попытку оправдаться.

— Мазор литам Кор-са, — в голосе моем звучали нотки отчаяния, — вы, конечно, вольны поступать как сочтете нужным, но, прежде чем принимать окончательное решение, по крайней мере, выслушайте меня.

Я сделал паузу, ожидая, как он отреагирует на мои слова. Но он по-прежнему стоял отвернувшись и молчал. Я принял это молчание за положительный ответ и продолжал:

— Мое поведение здесь, действительно, на первый взгляд может показаться вульгарным или, в лучшем случае, странным, но оно не было преднамеренным и объясняется действием синзана, который я принял сегодня за полчаса до нашей встречи.

Кор резко повернулся и, казалось, насквозь проткнул меня своим взором. Лицо его было бледно от гнева.

— Вон отсюда! — прошипел он в холодной ярости. — Вы к тому же еще настолько наглы, что оправдываете пороки своего поведения, еще худшим пороком — приемом запрещенных снадобий!

— Вы ошибаетесь, мазор! — Я тоже повысил голос.

— Молчать!

— Это «снадобье» я получил сегодня из рук мазора литама Дасара-са, биолога нашей экспедиции, можете осведомиться, если хотите. Биолог считает синзан чрезвычайно полезным средством для нашей экспедиции, и я, испытав его действие на себе, целиком присоединяюсь к этому мнению!

Кора нелегко было переубедить, смутить, вывести из равновесия или, наоборот, образумить. Но тогда мне это удалось. Цвет лица его постепенно принял нормальный оттенок, а глаз? снова сделались холодными, лишь искра чуть заметного любопытства оживляла их взгляд.

— Что же такое синзан?

Я чувствовал, что объяснять нужно коротко и убедительно, и решился на отчаянные шаги — мне терять было нечего.

— Синзан — это…

Я схватил подставку литронса и легко согнул и завязал узлом ее прочные металлические ножки. Огляделся по сторонам:

— Вот…

Я подпрыгнул вверх и достал до потолка руками. Высота помещения была по меньшей мере метра три с половиной — четыре.

— Смотрите!!!

Тяжелый стол подлетел в воздух и с грохотом рухнул на пол. Из ящиков посыпалось содержимое, и от него оторвались две планки.

— Синзан — это!..

Я остановился в своем буйстве, не зная, что бы еще сокрушить, и вдруг почувствовал страшную слабость во всем теле, резкую боль в позвоночнике. Голова у меня закружилась, перед глазами поплыли цветные круги, ноги перестали служить, и я тяжело, лицом вниз, свалился на пол. В ушах раздался протяжный звон, я не мог ни шевельнуться, ни произнести слова, но сознание оставалось ясным.

Кор подошел ко мне, осторожно перевернул меня на спину, расстегнул ворот и нащупал рукой шейную артерию. Сосчитав толчки крови, он подошел к телефону:

— Вызовите врача… Да, сюда, в сорок третью комнату… пилот Антор в тяжелом состоянии,

Сказав это, он выключил аппарат и начал наводить порядок, ликвидируя следы моей «деятельности». Я лежал, устремив неподвижный взгляд в потолок, и ни о чем не думал. Состояние полнейшего безразличия владело мною. Ничто происходящее вокруг не трогало меня, даже собственное состояние не пробудило ни одной тревожной мысли, было совершенно все равно, что будет со мной дальше, смогу ли я лететь на Арбинаду, встану ли когда-нибудь снова на ноги и останусь ли вообще жив.

Дальнейшее происходило словно в тумане. Пришел врач, долго исследовал мое тело, делал какие-то уколы, задавал какие-то вопросы, но я не отвечал и не шевелился. Потом меня увезли в клинику, где пытались привести в чувство, фотографировали в жестких лучах, брали анализы, записывали кривые биения сердца. Врачи суетились и тревожились — я оставался неподвижен и пассивен. Наконец меня положили в отдельную комнату и оставили одного.

Трудно сказать, сколько я пролежал там, — время для меня в тот период не существовало, но постепенно интерес к жизни стал возвращаться, я несколько раз шевельнулся и вдруг почувствовал, как сон властно заволакивает сознание, и, не успев понять этого, я уже провалился в его темную бездну.

…В комнате разговаривали. Сквозь сладкую полудремоту я разобрал голоса биолога и Кора:

— Нет, сейчас он просто… э… дышит, то есть спит, я хочу сказать. Просто спит, нормальным человеческим сном…

— Вы считаете, все обошлось благополучно?

— Да, вполне. Снимки показали, что не растянута даже ни одна связка. Просто восхитительно… то есть удивительно, конечно! Редкий организм. Имейте в виду, он принял синзан после того, как перенес громадную физическую нагрузку, и еще два часа просидел в гравикамере.

— Значит, вы считаете, что он может лететь?

— Разумеется, он совершенно здоров. Посмотрите сами на эти… э… кривые. Трудно представить себе что-нибудь более нормальное. Он чудесно преодолел этот шок. Знаете, со мной однажды тоже было нечто подобное, только не в столь резкой форме, правда, и нагрузка у меня была меньшая, но мой декримент оказался более слабым, я окончательно пришел в норму только через восемнадцать часов, а он…

— Хорошо, оставим его. Пойдемте, я не снимаю тогда его с полета, в других отношениях он мне подходит…

Они удалились. Я открыл глаза и осмотрелся. Сверкали ослепительной чистотой стены клинической комнаты, окно задернуто, горел свет. Я привстал на постели и отодвинул штору. На улице было уже темно, — значит, я провел здесь около десяти часов. Страшно хотелось есть, но это желание кто-то предвидел — на столике передо мной стояла париса, настоящая париса, а не блюда нашего надоевшего рациона, кроме того, в графине искрилась какая-то жидкость.

Когда я расправился с едой и снова лег, наслаждаясь ощущением приятной тяжести в желудке, открылась дверь и в комнату вошел Конд. С таким унылым видом, какой был у него, обычно ходят утешать родственников умершего. Впрочем, вид его соответствовал миссии: он на самом деле пришел меня утешать.

— Как чувствуешь себя, Антор? — спросил Конд, усаживаясь напротив.

Я набросил на лицо маску страдания:

— Ничего, сносно.

После этих вступительных фраз наступила пауза. Я молчал из любопытства, ожидая, что он скажет дальше, а Конд, видимо, просто не знал, как поддерживать разговор. Наконец, он раскрыл рот:

— Так вот, дружище… Скверно получилось… Что врачи говорят? Сможешь ты потом летать?

— Как будто смогу.

— Это хорошо. — Он вздохнул. — А об Арбинаде не жалей, никуда она не денется, назначат еще экспедиции, и мы с тобой… Зато сейчас останешься с Юрингой она будет очень рада.

— Конечно, рада, — подтвердил я, — только на что мы с ней жить будем…

— Я вам дам, у меня есть запас, потом вернешь когда-нибудь. — Конд оживился и полез в карман. — Тебе хватит восемьсот ти?

— Не нужно. Ты и так был слишком добр к нам…

— Возьми, не стесняйся… На Арбинаде еще нет магазинов, и мне они сейчас не нужны.

— Я не стесняюсь…

Мы снова замолчали. Я с трудом сдерживал улыбку, отлично понимая то чувство неловкости, которое он испытывал перед лицом свалившегося на меня, как ему казалось, несчастья. Однако какое-то озорство заставило меня продолжать эту невинную игру.

— А когда тебя выпустят, ничего не говорили?

— Говорят, скоро.

— Да, еще бы, они всегда спешат отделаться…

— Точно, Конд, спешат. Я слышал, что выпустят завтра.

— Завтра? Да я им… Я… Я пойду к этому главному мяснику и покажу ему! Они запомнят Конда на всю жизнь!

Я не выдержал и расхохотался:

— Брось, Конд, я здоров, и мы полетим вместе.

Он вытаращил глаза:

— Правда?

— Правда.

— Чего же ты дурака валяешь? Знаешь, что тебе за это следует?

Он схватил меня за плечо.

— Знаю, — ответил я, изо всех сил сжав ему руку.

— Тогда держись!

— Держись сам!

Я вскочил с койки, и мы схватились в шутливой борьбе. Каким-то нечеловеческим усилием мне удалось приподнять Конда над головой и бросить на постель. Отдышавшись, он удивленно посмотрел на меня.

— Силен… однако… Это что? Синзан что ли действует?

— Действует, Конд. Действует! — радостно воскликнул я и сел с ним рядом. Мы оба засмеялись. В эту минуту дверь отворилась и в комнату вошел недовольный врач.

— Это что такое? Что здесь происходит? Мазор Конд, вы почему сидите на постели? Немедленно встаньте и уходите отсюда, вы ведете себя неподобающе…

Конд виновато поднялся и погрозил мне.

— Извините, мазор, забылся, спасибо вам… Гоните его отсюда скорее. Он же здоров!

Махнув на прощанье рукой, Конд вышел.

* * *

Сегодня я перелистал свои записки. Перед глазами снова прошли картины пережитого. Вспомнились не отмеченные здесь детали, а некоторые события воссоздались так отчетливо, что казалось, они случились только вчера. Хорошие это были дни! Прочитав до конца, я машинально продолжил свои воспоминания, и, незаметно для самого себя, прошел сквозь весь период подготовки к экспедиции. Я вновь видел, как мы с Кондом с придирчивостью, бесившей инженеров фирмы и чиновников Государственной комиссии, принимали планетарный корабль «Эльприс», как мы подолгу копались в каждом узле, в каждом агрегате корабля, пока не убеждались в абсолютной надежности механизмов. Я мысленно провел все испытательные и тренировочные полеты в атмосфере Церекса, заново пережил неприятности, доставленные Мланом, после которых решил никогда больше не полагаться на другого и проверять все самому. И так день за днем, день за днем. Шагая в своих воспоминаниях от одного события к другому, я постепенно добрался до момента отлета на Арбинаду и тут спохватился. Ведь я же собирался писать все по порядку, а возвращаться еще раз к только что пережитым мысленно дням мне уже не хотелось. Тогда я пододвинул к себе листы и записал эти строчки, решив продолжать свои воспоминания дальше, не возвращаясь к упомянутым событиям. В конце концов, мои воспоминания всегда будут со мною, а эти записки ни для кого не предназначаются…

Предотлетные дни сложились для меня как-то нескладно. Мне не удалось еще раз увидеть ни отца, ни Юрингу. Я находился на Лизаре, куда отпилотировал «Эльприс», и по заданию Кора курировал установку его на орбитальный корабль. Дело это не такое уж сложное; обслуживающий персонал станции отлично обошелся бы и без моих советов, следуя только инструкции, но Кор предпочитал полагаться во всем на ответственное лицо. В общем, на Церекс я больше не попал и улетел с тяжелым чувством, не простившись у как следует ни с родными, ни с планетой, кроме того, была еще одна мелочь, которая омрачала настроение.

В наше время редко кто принимает всерьез ту мистическую чепуху, которую пытаются вдалбливать в школе, но почти у каждого есть свои «особые приметы». Я, например, перед ответственным полетом всегда дарил «на счастье» какому-нибудь мальчишке монету в пять ти. Всегда, но не в этот раз. Заготовленная монета лежала у меня в кармане, а все мальчишки остались далеко на Церексе. Настроение, в общем, было неважное, и, сколько я ни пытался убедить себя в том, что все это в сущности чепуха, где-то в глубине души притаилась тревога.

Мы готовились к посадке на корабль. До отлета оставались считанные минуты, и пора было надевать скафандры. Отлетели мы буднично. Все выглядело так, словно очередной корабль отправился в обыкновенный рейс. Только работники внешней станции проявляли к нам повышенное внимание, предупреждая все наши желания. Это еще больше угнетало — так относятся к людям, идущим на смерть.

Я сел на скамью, пристегнулся и стал натягивать скафандр. Ноги путались в складках защитной ткани и не попадали туда, куда следует. Слишком слабое тяготение Лизара затрудняло подгонку снаряжения, нужно было рассчитывать свои силы, чтобы неосторожным движением не оттолкнуть далеко от себя нужную вещь.

— Давай тебе помогу, — сказал Арт, инженер станции.

— Помоги, а то никак… Вот держи баллоны, я сейчас в рукава влезу. Так… хорошо…

Подошел Конд. Он был уже полностью одет, не хватало только шлема на голове.

— Все еще возишься?

— Все еще… Что там мешает, не видишь?

— Мешает? Да ты отстегнись, так тебе не надеть. Дай-ка я…

Конд отстегнул пряжку, которой я закрепился на скамейке, и пошел за шлемами. Арт помог мне натянуть скафандр на плечи.

— Провожать нас не пойдешь? — спросил я.

— Нет. Мне сейчас на дежурство, стартовать вас буду.

— Разве сегодня ты?

— Я.

— Вот проклятье… Посмотрите, что там у меня на спине давит?

— Ничего, просто складка, сейчас расправлю.

Он запустил руку мне за шиворот и несколько раз провел по спине.

— Теперь хорошо?

— Хорошо, давай баллоны.

— Держи…

Я укоротил лямки и закрепил их на груди.

— Кажется, все…

— Да, все… На Церекс ничего не хочешь передать? Я скоро туда лечу, мой срок кончается.

— Передать?.. Нет, пожалуй. Впрочем…

Я вспомнил о монете, лежащей в кармане, и начал снимать баллоны. Арт удивленно смотрел на меня и, не спрашивая зачем я это делаю, помог наполовину стащить скафандр. Я достал монету.

— Передай вот это.

— Пять ти?! Кому?

— Первому мальчишке, которого встретишь на Церексе.

— Мальчишке?.. — Он взглянул мне в глаза. — Хорошо, передам.

— Не забудь, пожалуйста. Только… прошу… передай именно эту монету.

— Хорошо, ты одевайся быстрее, уже начали выходить.

Пришел Конд с двумя шлемами. Вдвоем они быстро втиснули меня в скафандр. Внешние звуки смолкли сразу, как только замок шлема сомкнулся с воротом. Слышалось только собственное дыхание. Арт улыбнулся на прощанье и указал рукой на дверь. Я пожал ему плечо и пошел вслед за Кондом, держась за перила, чтобы удобнее было передвигаться в условиях крайне незначительной тяжести Лизара.

Нас провожало почти все население станции. Мы торжественно проследовали к разделительной камере, жестами отвечая на приветствия товарищей, и вышли на поверхность спутника. Ярко горели звезды, светили солнце и Церекс. Родная планета громадным полумесяцем висела на небе и молча смотрела на вереницу людей, движущихся по каменистой и неровной поверхности Лизара к гигантскому, застывшему в неподвижности кораблю. В скафандрах нас трудно было отличить друг от друга. Только Конд и Сатар выделялись своим ростом.

Я поднял голову и, закрывая рукой солнечный свет, отыскал среди звезд Арбинаду. Она светилась спокойным голубоватым светом. Что нас ожидало там?

Впереди меня шел Конд. Не дойдя нескольких метров до корабля, он споткнулся, и я услышал в наушниках его голос, мрачно процедивший сквозь зубы какое-то проклятье. Для Конда споткнуться перед посадкой значило примерно то же самое, что для меня не подарить пять ти уличному мальчишке. Мы садились на корабль с невеселыми думами.

Ярко освещенный входной люк проглатывал одного за другим участников экспедиции. В нем уже скрылись биолог, кибернетист Прис, штурман Лост, геолог Тарм, биофизик Тори, бортмеханик Сатар, Зирн, Млан и Ланк. На мгновение в отверстии люка мелькнула рослая фигура Конда, и за ним полез я. Последним на корабль взошел Кор — начальник экспедиции. Тесное помещение входной камеры наполнилось до отказа. Кор нажал кнопку, и тяжелая крышка люка наглухо закрылась.

Теперь весь громадный мир сузился для нас до ничтожных размеров межпланетного корабля. Туго надувшаяся пузырем защитная ткань скафандров оседает, и места становится больше — это дан воздух в помещение камеры. Мы входим в первый отсек и, помогая друг другу, снимаем скафандры, складывая их в специально приспособленные ящики. Кор торопит нас.

— Занять места по стартовому расписанию! — командует он и направляется в центральный пост.

Я, Конд и кибернетист следуем за ним. Во время любых эволюции корабля наше место там. «Пассажиры» — я имею в виду биолога, геолога и биофизика — расходятся по своим кабинетам, механики — в назначенные им места.

В центральном посту довольно просторно, несмотря на кажущуюся загроможденность приборами. Кор включает обзорный экран и устанавливает связь с дежурным инженером станции. На экране видно, как от корабля в сторону освещенных построек нелепыми скачками удаляются разрозненные фигурки людей — тех, кто провожал нас, и тех, кто осуществлял последнюю подготовку к старту. С контрольных постов бортмеханики сигнализируют о полной готовности приборов и механизмов. Этого можно и не делать, так как на щите перед нашими глазами горящие ровным светом контрольные лампочки свидетельствуют о четкой работе всех агрегатов сложной системы космического корабля. Но… таков порядок.

Медленно течет время. Конд полулежит в кресле с закрытыми глазами, и веки его слегка вздрагивают. Веселый Прис что-то жует и рассматривает на экране привычные узоры звездного неба. Он поворачивается ко мне и протягивает санку в хрустящей обертке:

— Хочешь?

Я машинально беру и отправляю деликатес в рот. Почти не чувствуя вкуса, проглатываю. Входит Лост и, став за спиной Кора, заглядывает через плечо на бегущий огонек индикатора времени.

— Приготовиться! — громко говорит Кор.

Во всех отсеках корабля раздаются тревожные звонки стартового сигнала. Мы усаживаемся в кресла. Это только простая предосторожность. Взлет со спутника всегда осуществляется с очень малым ускорением. Лицо дежурного инженера на экране связи делается серьезным, он в упор смотрит на нас и молча кивает. Остаются последние секунды. У меня в голове мелькают смутные картины жеребьевки на право участия в экспедиции, проплывает суровое лицо отца, и потом возникает ясная улыбка Юринги. Видения прерываются толчком. Это взлет. Поверхность Лизара на экране вздрогнула и стала уходить в сторону, вначале медленно, но потом все быстрее и быстрее. Экспедиция началась.

* * *

Мы приблизились к Арбинаде в четвертый день Таса 2318 года по Обновленному календарю. Начинался главный этап нашей экспедиции. До того как комплекс «Юл-3» — «Эльприс» вышел на орбиту вокруг Арбинады и был превращен в ее эклиптический спутник, сколько-нибудь значительных событий на борту не произошло. Перелет от одной планеты к другой был на редкость бесцветным, и мне даже нечего записать здесь. Все развивалось в строгом соответствии с планом. Исследовательская группа экспедиции, я имею в виду экипаж «Эльприса», то есть Кора, биолога, геолога, биофизика, самого себя, Конда и Ланка, большую часть пути провела в анабиозных камерах и перелета почти не заметила. Когда наши организмы были возвращены к нормальной жизнедеятельности, красавица Арбинада находилась уже на расстоянии ста двадцати тысяч километров и громадным полушарием висела в небе. Началась подготовка к спуску на планету.

Кор отдал приказ вывести корабли экспедиции на орбиту экваториального стационарного спутника планеты, где после отделения «Эльприса» должен был оставаться «Юл-3», вплоть до возвращения планетарного корабля из рейса на поверхность Арбинады. После вычисления режима перехода, которое проделал Лост на бортовой навигационной счетно-аналитической машине, заработали двигатели и автоматика управления вывела нас на орбиту стационарного спутника.

Арбинада повисла под нами на расстоянии тридцати пяти тысяч восьмисот десяти километров, повернувшись к нам одной точкой своей поверхности. Солнце медленно обегало корабли и планету, делая один полный оборот за двадцать четыре часа, звезды в своем беге чуть-чуть обгоняли Солнце. Незабываемая и величественная картина плавного и бесшумного движения миров! Когда мы оказывались между Арбинадой и Хрисом, видимый поперечник планеты почти в сорок раз превышал размеры своего безжизненного спутника, и тогда Солнце, Арбинада и Хрис заливали помещения корабля своим светом.

Нашему наблюдению было доступно около половины всей поверхности планеты, как раз та ее часть, на которую была намечена высадка экспедиции.

Перед переходом на борт «Эльприса» весь состав экспедиции собрался в салоне. Наше собрание выглядело довольно живописно, так как отсутствие тяжести позволило расположиться в самых причудливых позах и самых невероятных, при других обстоятельствах, местах. Мы были рассеяны по всему объему салона и медленно в хаотическом беспорядке перемещались от одной стенки к другой.

Гул голосов наполнял помещение.

«Вошел» Кор. Мы постепенно сосредоточились в той части салона, которая номинально значилась полом, и притихли. Кор стоял, упираясь руками и ногами в края дверного проема, и переводил взгляд с одного на другого. Наконец, наступилаполная тишина.

— Мазораси, — негромко прозвучал его голос. — Через два с половиной часа мы начнем спуск на Арбинаду. Надеюсь, что этот, самый трудный этап перелета, завершится успешно. Однако в данный момент я обращаюсь не к тем, кто вместе со мной перейдет на «Эльприс», а к тем, кто останется на корабле.

Он выдержал короткую паузу.

— Сейчас я не намерен ничего менять ни в штатном, ни в режимном расписании экспедиции. Все известные вам положения остаются в силе впредь до особого моего распоряжения. Коротко повторяю их.

Первое. Капитаном корабля в мое отсутствие будет мазор Лост-са. На него возлагается вся ответственность за сохранность «Юл-3» и готовность его к любым действиям.

Второе. Орбитальный корабль обеспечивает бесперебойную работу службы связи и готовность принять в любой момент сообщение с «Эльприса» и с внешней станции, расположенной на Хрисе. Ответственность за работу связи возлагается на мазора Прис-са.

Третье. В случае утраты связи мазору Лосту предоставляется право принимать самостоятельные решения, но не раньше, чем через двадцать суток после получения последнего сообщения с борта «Эльприса», До этого срока корабль должен оставаться на данной орбите, и лишь при исключительных обстоятельствах допускаются те или иные временные эволюции с последующим возвращением на прежнюю траекторию и к прежним координатам относительно поверхности Арбинады…

— Разрешите уточнить? — перебил Лост.

— Да.

— Что вы подразумеваете под «исключительными» обстоятельствами?

Кор неопределенно скривил губы.

— Это придется определять вам самому. Я потому и назвал их исключительными, что не могу заранее предвидеть. Все остальное оговорено инструкцией, которая имеется на борту.

Лост наклонил голову. Прис улыбнулся и вставил:

— Будем надеяться, ничего исключительного не произойдет. В крайнем случае, свяжемся с вами.

— Я тоже надеюсь, но повторяю: исключительные обстоятельства.

Несколько мгновений все молчали. Кор взглянул на часы.

— Экипажу «Эльприса» даю десять минут на устройство личных дел. Через десять минут собраться у выходной камеры и приготовить скафандры. Все.

Кор легко оттолкнулся руками и ногами о дверной проем и спиной вперед, как сказочный литрос, удалился в глубь коридора. Мы зашумели.

— Пламенная речь! — сказал Конд и добавил: — В кабину к нам пройти не хочешь? В нашем распоряжении целых десять минут. Кор «расщедрился».

— Пойдем сходим, я хочу кое-что взять с собой.

Мы выбрались в коридор и, цепляясь за поручни, проследовали к себе в кабину. Освещение у нас было выключено, но крышка иллюминатора открыта, и мягкий рассеянный свет Арбинады, проникающий через прозрачную массу окна, позволял хорошо видеть внутри. Конд закрыл дверь и, держась одной рукой за крышку шкафа, с грустью оглядел помещение.

— Мда-а, — задумчиво произнес он. — Теперь-то, кажется, все только и начинается…

Я не очень слушал его, отыскивая в ящике среди вещей портрет Юринги и письмо Юрда, которое хотел взять с собой. Других личных дел у меня не было. Все необходимое экспедиционное снаряжение было погружено на «Эльприс» еще на Лизаре. Конд подобрался вплотную к иллюминатору и, прижавшись лицом к его прохладному стеклу, смотрел на загадочную планету.

— Ан, тебе хочется лететь туда? — вдруг спросил он.

Я повернулся к нему:

— А почему нет? Ты бы отошел от света, а то плохо видно.

— Я так… вот смотрю на нее… Включи плафон, если темно… Чужой мир. Кто знает, что нас ждет там, дружище. Смотрю, и знаешь, эта кабина начинает казаться уютной. Не очень-то хочется мне покидать ее… Может, не полетим?

— Брось, Конд…

— Шучу, конечно. И все же…

Наконец, я нашел портрет и сунул в карман. По кабине в беспорядке плавало несколько незакрепленных предметов. Голые стены, почти полное отсутствие мебели, которая не нужна в условиях невесомости, — все это не создавало уюта, но в тот момент действительно было что-то трогательное в этом оставляемом нами помещении.

— Пойдем, Конд, уже пора, нас будут ждать…

— Пойдем. И как говорится, пусть сокровищница удачи выделит нам малую толику. Счастливой посадки, Ан!

— Счастливой посадки, Конд!

К переходной камере мы прибыли последними. Кор не упустил случая сделать замечание. Конд молча указал на часы — оставалось еще полминуты до назначенного срока.

— Одевайтесь! — приказал Кор. Он не любил возражений.

Мы начали натягивать скафандры, заражаясь общим возбуждением. Было тесно. В отсеке собрался не только экипаж «Эльприса», но и все остальные. Стараясь помочь нам, они только мешали и создавали сутолоку. Я, Конд и Ланк первые скрылись в переходной камере, первые взошли на борт «Эльприса». Конд с Ланком отправились в отсек двигателей, а я остался в кабине управления, бегло проверяя работу приборов. Все было в полном порядке.

Через некоторое время появился Кор. Он вынырнул из люка, долетел до потолка, оттолкнулся руками и, перевернувшись в воздухе, опустился у пульта.

— Аппаратуру проверяли?

— Да, работает нормально.

— Где Конд?

— Вместе с Ланком у двигателей. Скоро будут здесь.

В люк просунулась голова биофизика:

— Как тут у вас?

Кор повернулся к нему:

— А вы что здесь делаете? Отправляйтесь немедленно на свое место. Дасар и Барм пришли?

— Пришли.

— Идите, вам говорю.

Торн, скорчив недовольную физиономию, скрылся. Скоро появился Конд. Он успел перепачкаться и вытирался тряпкой.

— Кажется, на Арбинаду придется заявиться грязным…

Кор брезгливо посмотрел на него:

— Приведите себя в порядок, вы космонавт…

Шли последние приготовления. До начала спуска оставалось не более получаса. Бешено стучали сердца. Мы в десятый раз проверяли готовность корабля.

— Энергия?

— Есть энергия!

— Баки?

— Баки полные.

— Связь? Соединитесь с Хрисом.

— Есть связь.

— Занять места.

Мы уселись в кресла и закрепились. Кор внимательно посмотрел на меня, потом на Конда.

— Пилотировать будете вы, Антор.

Лицо у Конда вытянулось, но он промолчал.

— Примите синзан, немного, половину дозы.

Я проглотил таблетку и нагнулся к посадочному автомату, потом еще раз проверил систему ручного управления.

— Я готов.

Кор кивнул:

— Хорошо. Проверьте готовность экипажа, я соединяюсь с Лостом.

Он нажал кнопку внешней связи.

— Слушаю вас, мазор Кор, — ответил динамик.

— Отсоединяйте нас, Лост.

— Отсоединяю. Какие еще будут указания?

— Пока все, держите связь, поговорим после посадки.

— Хорошо, желаю успеха.

«Эльприс» чуть заметно качнулся — это его освободили от орбитального корабля. Теперь он стал самостоятельным небесным телом. Можно было начинать подготовительные маневры к спуску. По приказанию Кора я включил гироскопы, чтобы сориентировать необходимым образом ось корабля в пространстве. Тонко запели моторы. На обзорном экране рисунок звезд начал перемещаться и наконец остановился. «Эльприс» нацелился на Арбинаду. Наступил решающий момент. Мы в напряжении застыли на своих местах. Кор оторвался от секундомера, посмотрел на нас и скомандовал:

— Спуск!

Я включил посадочный автомат. Двигатели заработали.

* * *

На стационарной орбите скорость корабля составляла три тысячи семьсот шесть метров в секунду. «Эльприс» снижался по пологой спирали соплами вперед, все время наращивая скорость. Приближалась атмосфера. На высоте тысячи километров над поверхностью скорость достигла семи тысяч пятидесяти метров в секунду. До сих пор замедление корабля было небольшим, работа двигателей обеспечивала только приближение к Арбинаде. Мы неслись над экваториальной областью планеты почти по круговой траектории, выжидая нужный момент для начала главного этапа спуска. В электронном мозгу автоматов шла напряженная работа.

И вдруг зычно заговорили двигатели. Нас придавило к креслам, и по телу «Эльприса» прошла судорога вибраций. Отдельные звуки потонули в мощном гуле реактивных струй, а все другие ощущения были раздавлены навалившейся тяжестью. Мы вошли в атмосферу планеты. Передо мной на шкале высотомера медленно ползли цифры. Семьсот… пятьсот… четыреста… триста… двести километров до поверхности Арбинады. Время словно остановилось. Я взглянул на акселерометр, он показывал ускорение двадцать три метра в секунду за секунду. Температура наружной оболочки поднялась до трехсот сорока градусов. Напряжение нарастало.

Внезапно двигатели смолкли. Жуткая тишина разлилась по кораблю. Я не сразу понял в чем дело и с испугом посмотрел на указатель массы. В баках оставалось еще достаточно жидкого аммиака. Высотомер показывал пятьдесят километров, начинался переход на траекторию планирующего спуска. Гигантская сила встречного потока воздуха ударила в рули поворота, швырнула нас вверх, развернула многотонный корпус ракеты и расстелилась упругим основанием, удерживая корабль от падения. В какой-то из этих мгновений резко подскочила тяжесть, потом упала до нуля. Я увидел искаженное гримасой лицо Кора и безжизненную улыбку на губах Конда, но тут же опять повернулся к приборам. Можно было включать экран внешнего обзора — наша скорость составляла всего около тысячи километров в час. До посадки оставалось несколько минут.

— Внимание, пилот, — с трудом сказал Кор, поворачиваясь ко мне.

На экране виднелась облачность, ярко освещаемая солнцем. Мы стремительно приближались к ней. На короткое время клубы зыбкой материи закрыли горизонт, и потом наступило прояснение. Внизу был еще один слой облаков, затем еще один. Наконец мы увидели море. Высотомер показывал полторы тысячи метров. Оставался последний маневр.

Снова заработали двигатели. Нос корабля стал задираться вверх, мы поворачивались соплами к морю и теряли скорость. На какое-то мгновение «Эльприс» неподвижно повис в воздухе, задрожал всем корпусом от усиливающейся работы двигателей и, опираясь на мощную струю газов, стал тяжело оседать вниз. Мы медленно приближались к водной поверхности. Нас отделяли от нее считанные метры…

— Все! — сказал я, когда корабль повернулся и лег плашмя на воду.

Тишина. Полная тишина и мерное покачивание на волнах чужого океана. Конд тяжело поднял голову и огляделся.

— Приехали, кажется, — сказал он и отстегнул ремни, пытаясь встать. Руки у него дрожали от напряжения.

Кор неподвижно лежал в кресле со странным выражением лица. Это была улыбка, искаженная отвисающими от тяжести щеками. Я даже не понял сразу, что он улыбается. Мне никогда не приходилось видеть, как он улыбается. Никогда, кроме этого раза.

— Арбинада, — произнес он тихо.

В борт корабля тяжело плескали волны.

* * *

Мы были на Арбинаде.

Когда-то в юности первые минуты на другой планете я представлял себе совершенно иначе. Не помню уже точно, какими казались они мне тогда, скорее всего восторженными. Но юношеские мечты всегда ошибочны. На самом деле все выглядит значительно проще и будничнее. Мы находились на Арбинаде… Не было ни восторга, ни жажды деятельности, ни подъема духа. Была депрессия, была усталость и была тяжесть. Теперь, когда я припоминаю дни, проведенные в чужом мире, первое, что мне вспоминается, — это тяжесть. Тяжесть, гнетущая, непрерывная, проникающая всюду тяжесть. От нее не уйти, не спрятаться, не забыться, всегда и всюду она давила на тело, на мысли, на чувства. Она украла у каждого часть его индивидуальности, проникла в сознание, угнетала дух, и даже Кор был вынужден ей подчиниться…

Несколько минут мы оставались в креслах, отдыхая от пережитого напряжения. Корабль ритмично покачивало с борта на борт, ровным светом горели контрольные лампы. Мы молчали. На обзорном экране медленно перемещалась далекая линия горизонта, отделенная от переднего плана бесконечными рядами зеленоватые волн. Тишину нарушал лишь монотонный звук трансформатора, доносившийся из-за панели пульта.

Первым зашевелился Кор. Напрягая мышцы, он привстал с кресла и вплотную подошел к экрану, уткнувшись лицом почти в самое изображение.

— Вот она, Арбинада, мечта космонавтов… — проговорил он. Потом повернулся ко мне: — Включите звук.

Я пошарил рукой на пульте и, нащупав нужную кнопку, нажал ее. Слабый свист ветра и рокот моря наполнили кабину. Казалось даже, что и запахи ворвались вместе с шумом, но это только казалось. Увы, человеку, наверное, никогда не удастся вкусить ароматов этой планеты. Мы ее видели, слышали, ощущали, боролись с ней, но воздухом ее мы не дышали.

Конд связался с другими отсеками. Все было в порядке. Биолог, геолог, биофизик и Ланк благополучно перенесли спуск и постепенно приходили в себя. Кор велел собраться всем в жилом помещении. Мы с трудом перебрались туда, тяжело переставляя ноги и морщась от ноющей боли в позвоночнике. Я чувствовал себя лучше других — принятая перед началом спуска небольшая доза синзана позволяла мне легче переносить тяжесть. Расположась в противоперегрузочных креслах и заняв наиболее целесообразные в этих условиях положения, мы открыли совещание. Со стороны наше совещание, должно быть, представляло печальное зрелище — группа измученных людей, плашмя лежащих в креслах, почти равнодушных друг к другу. Первым заговорил Кор. Чуть-чуть приподняв голову и придав своему голосу некоторую торжественность, он сказал:

— Разрешите, дорогие коллеги, поздравить вас с благополучным спуском на поверхность Арбинады. Событие, которого с нетерпением ожидало человечество, свершилось.

Эта высокопарная фраза так плохо сочеталась с нашим состоянием духа, что мы промолчали. Он продолжал:

— Мне нет необходимости напоминать вам, что наша деятельность здесь будет сопряжена с колоссальными трудностями, каждый из вас уже сейчас ощущает на себе враждебную и могучую силу чужой планеты. Но вы знали о том, что вас здесь ожидает, и шли сюда добровольно. Чрезмерная тяжесть, во власти которой мы находимся, может стимулировать психические расстройства. Мазор Дасар подтвердит мои слова, но и сами вы достаточно хорошо осведомлены. Главные симптомы болезни — угнетенное состояние духа и прогрессивное свертывание инициативы. Думаю, мне незачем вам объяснять, сколь опасно для нас в этой новой и сложной обстановке оказаться в положении тупых и безвольных созерцателей. Нами приняты некоторые защитные меры. Все мы прошли специальный курс гравитренировки, в нашем распоряжении имеются гидроконтейнеры, синзан, но всего этого недостаточно. Единственное, что может уберечь нас от недуга — неустанная и бдительная борьба с собственной пассивностью, взаимная поддержка друг друга…

Кор тяжело перевел дыхание и занял новую защитную позу,

— Я прошу понять меня правильно. С этой минуты я становлюсь для вас деспотом, который будет иногда заставлять вас выполнять на первый взгляд ненужную работу, когда, казалось бы, можно отдохнуть. Вы должны знать, что это не издевательство над человеком, а прививка против страшной болезни, которая в противном случае одолеет каждого.

Конд неуклюже встал со своего кресла и прислонился к стене.

— Можете не уговаривать… понимаем сами. Еще на Церексе об этом знали…

— Не перебивайте. Я не уговариваю, а предупреждаю. Если понимаете, тем лучше, но хотелось бы, чтобы дело не ограничивалось одним лишь пониманием. Этого недостаточно, нужно, чтобы каждый стал нетерпим к собственной пассивности и бездеятельности других… в том числе и моей, если она проявится…

Жизнь на корабле завертелась. По приказанию Кора Конд определил наши координаты. Мы опустились почти точно на экваторе — на четыреста километров дальше по движению Солнца в сравнении с намеченным пунктом. Это оказалось для нас неприятным сюрпризом. Скорее всего, ошибка была вызвана неполнотой наших знаний о распределении плотности атмосферы по высоте. От ближайшего участка суши нас отделяло свыше пятисот километров.

Арбинада — планета громадных водных равнин, твердой поверхности на ней сравнительно мало. Суша представлена восемью гигантскими островами, или лучше сказать — материками, и множеством мелких островков, рассыпанных среди океанских просторов. По программе, мы должны были опуститься у западных берегов Малого Экваториального материка, войти в устье реки Ракс и, насколько можно — подняться по ней вверх по течению, чтобы проникнуть в глубь континента. Судя по тем картам, которыми мы располагали (а они были получены по данным наблюдений хрисской станции и оказались довольно точными), Малый Экваториальный материк имел относительно скромные размеры и почти весь, за исключением южной вулканической его части, располагался между тропиками. Ширина его в районе экватора составляла около двух тысяч семисот километров. Река Раке вытекала из крупного озера Орг, расположенного у восточного побережья, и на всем своем протяжении казалась достаточно полноводной, чтобы можно было попытаться пройти по ней почти до истоков. Размеры озера обеспечивали старт корабля. Таков был первоначальный план экспедиции. Но мы опустились на четыреста километров западнее намеченной точки между материком и громадным островом Брокр, лежащим среди бескрайней равнины Пирьльейского океана, катившего свои волны от одного полюса до другого.

Наша первоочередная задача состояла в достижении устья Ракса. Предстояло преодолеть пятьсот километров водных просторов. Для этого нужно было присоединить всасывающий патрубок под днищем корабля, через который забортная вода, нагнетаемая главными насосами в испарительную камеру, с силой выбрасывалась через сопла двигателей, создавая достаточную тягу, чтобы двигаться со скоростью тридцать километров в час.

Кор посмотрел на меня, Конда и Ланка, потом устало опустился в кресло.

— Мазор Конд и вы, Ланк. Установите патрубок.

Они переглянулись. Для этого нужно было спуститься под днище корабля в водную стихию чужой планеты.

— Что вы стоите? Исполняйте приказание.

Ланк опустил глаза, лицо его побледнело.

— А там…

— Да, может быть! — резко сказал Кор. — Все может быть! Но мы летели сюда не на прогулку. Об опасности следовало думать на Церексе, сейчас уже поздно. Работать придется в любых условиях!

Он поднялся на ноги и распрямил грудь.

— Пойдем, Ланк, — спокойно сказал Конд и прибавил усмехнувшись: — Окунемся.

— Надевайте скафандры, с вами пойду я сам и мазор Дасар. Антор, принесите необходимые инструменты.

Кор покачнулся и направился к переходной камере. Я с большим трудом доставил из кладовой все принадлежности для установки патрубка.

— И вы наденьте тоже скафандр, будете страховать нас снаружи, — приказал мне Кор.

С помощью геолога и биофизика мы облачились и вошли в переходную камеру, захватив на всякий случай два мощных ультразвуковых излучателя. Давление начало повышаться и, наконец, сравнялось с наружным. Крышка люка откинулась и повисла над водой, образовав маленькую площадку. В камеру ворвался воздух Арбинады.

Наступил торжественный момент — человек вступил в другой мир. Конд шагнул вперед и остановился, щурясь от яркого солнца. Прозрачные, зеленовато-синие волны катились у его ног.

— Можно спускаться? — не оборачиваясь спросил он у Кора.

— Подождите, я первый. Ланк, дайте излучатель.

Тяжело ступая, Кор выбрался на площадку и приготовился спрыгнуть в воду, но раздумал и повернулся к нам.

— Прошу выслушать меня. Мы входим в незнакомый и враждебный нам мир, будьте осторожны. Здесь возможны любые неожиданности. Объявляю порядок проведения работ. Мазор Конд и Ланк устанавливают патрубок, я и Дасар обеспечиваем их безопасность и производим наблюдения. Приказываю привязать все инструменты, чтобы не утопить их. Мазор Дасар, не увлекайтесь исследованиями, уничтожайте всякое крупное животное, если оно слишком приблизится к нам. Слышите? Всякое!

Я взглянул в прозрачную синеву воды:

— Может быть, там никого и нет?

— Может быть. Но…

Слова Кора были прерваны возгласом Ланка:

— Смотрите!

Он указал рукой в направлении кормовой части корабля. Там из глубины показалась зубастая голова, плавно покачивающаяся на длинной и гибкой шее. Крупное животное, которому она принадлежала, видимо, не испытывало никакого страха ни перед кораблем, ни перед людьми, оно не торопясь описывало около нас широкий круг, временами скрываясь за пенистыми гребнями волн. Засмотревшись, мы не заметили, как крупный вал подкрался к кораблю и многотонной массой тяжело ударил в борт. Нас швырнуло в глубь камеры, закружило в водовороте, и, когда вода схлынула, я почувствовал, что свободно плаваю в океане.

В первый момент я ничего не успел сообразить, только почувствовал неожиданное облегчение, словно с плеч свалился тяжелый груз. Когда мысли пришли в порядок, я сообразил, что приятная легкость объясняется тем, что в воде тяжесть ощущается значительно меньше, и тут неприятный холодок страха пробежал по всему телу — я вспомнил о зубастом соседе. Корабля не было видно, голова моя едва возвышалась над поверхностью воды, я находился во впадине между двумя, как мне казалось, гигантскими волнами, которые катились с величавой медлительностью. Я беспомощно барахтался на месте, не зная, в какую сторону плыть, и поминутно вглядывался в бездонную синеву океана, боясь увидеть отвратительное чудовище. Утонуть я не мог, но находиться один на один с могучей стихией моря под куполом чужого неба, не видя ни корабля, ни товарищей было жутковато. Наконец, меня вынесло на гребень волны. Я увидел корабль и на площадке четыре фигуры в скафандрах, напряженно всматривающихся в воду.

— Вижу! Вот он! — вдруг раздался радостный возглас Конда, и тут же он испуганно закричал: — Осторожно, Антор, сзади!

Я поспешно обернулся, но ничего не увидел.

— Назад, Конд, кто вам разрешил?! — крикнул Кор.

Я снова повернулся и поплыл по направлению к кораблю. Навстречу мне, держа в одной руке излучатель, плыл Конд.

— Осторожно, Антор, оно здесь, я видел, оно нырнуло. Оно где-то здесь.

Он погрузился с головой в воду, и я потерял его из виду. Тогда я тоже нырнул и увидел в воде чудовище. Оно медленно поднималось из глубины, равнодушно глядя на нас холодными, ничего не выражающими глазами. «Как у Кора», — мелькнуло у меня в голове, и я даже, кажется, улыбнулся. Удивительная человеческая натура! Опасность была рядом, но страха я уже не испытывал и с интересом рассматривал приближающееся животное. У чудовища было короткое туловище, переходящее постепенно в длинный хвост и две пары ластов, которыми оно едва шевелило, подплывая к нам. Конд навел на него излучатель.

— Подожди, Конд, оно, кажется, не собирается причинять нам вреда, ты его можешь не убить сразу, и тогда будет хуже. Знаешь наши скафандры… проткнет — и… крышка.

Конд настороженно следил за всеми движениями животного, все время держа его под прицелом. В наушники ворвался голос Кора:

— Немедленно плывите к кораблю!

Тут же вмешался биолог:

— Вы его видите?

— Да, видим, очень хорошо, — ответил Конд.

— Опишите пожалуйста…

— Немедленно плывите к кораблю! — повторил Кор.

— Плывем.

Нас не нужно было долго уговаривать. Хотя животное уже удалялось, на душе было неспокойно от пребывания в незнакомой стихии, таившей неожиданные сюрпризы. Мы подплыли к кораблю и вынырнули у входного люка.

— Антор, вылезайте из воды, — приказал Кор.

Я вцепился в перекладину спущенной лестницы и, поднявшись на ступеньки, снова почувствовал утроившуюся тяжесть своего тела. С меня стекала вода.

— К вам, мазор Конд, будут применены меры взыскания по возвращении на Церекс. Вы не имели права покидать корабль без моего разрешения. На борту должен всегда находиться один из пилотов.

— Так я же… — начал было возражать Конд.

— Не имеет значения, — оборвал его Кор, — теперь в воду! Нужно быстрее установить патрубок.

Биолог на минуту задержался около меня:

— Вы говорите, оно имело ласты?

— Да, две пары.

— Как они расположены, вы не заметили?

Я в двух словах передал ему свои наблюдения. Он задумался и, подойдя к краю площадки, произнес:

— Его предки когда-то жили на суше, да и оно само, наверно, способно вылезать на берег. Значит… — он не договорил и спрыгнул в море.

Установка патрубка не заняла много времени и обошлась без приключений. Скоро из воды один за другим показались Кор, Конд, Ланк и Дасар. Они с трудом выбрались на площадку и тяжело дышали, борясь с тяжестью собственного тела. Мы забрались в переходную камеру и закрыли люк. Началась утомительная процедура дезинфекции и декомпрессии.

* * *

Мы взяли курс к устью реки Ракс.

Плывущие по небу облака временами набегали на солнце и защищали нас от его слишком ярких и горячих лучей. Дул слабый ветер, и волнения почти не ощущалось. «Эльприс», вспенивая воду, ровным ходом двигался по намеченному маршруту. Все шло гладко, даже слишком гладко. Кор сидел в центральном отсеке, погруженный в какие-то вычисления. Мы с Кондом и Ланком по очереди дежурили у двигателей. Что делали остальные, я даже толком не знаю. Отстояв смену, мы спешили в гидроконтейнеры и, торопливо сбросив одежду, опускались в спасительную жидкость, ласково принимающую наши измученные тела. Так шло время.

Из гидроконтейнера на очередную вахту меня поднял Конд. Он просто слил сислол, и отяжелевшее тело сразу разбудило сознание. Я сдернул маску и, вцепившись пальцами в край люка, выбрался наружу. Пол резко ушел из-под ног. Я кое-как устоял, но больно ударился головой о переборку.

— Что, Конд, уже пора?

— Пора, возьми, вытрись, — он бросил мне полотенце. «Эльприс» опять накренился. Лицо у Конда исказилось, руки судорожно ухватились за скобу контейнера.

— Проклятье!

— Волны?

— Да. Кажется, начинается. Держись, я тебе спину вытру.

Обтеревшись и с трудом натянув комбинезон, я пробрался в центральный пост. Там, погрузившись в кресло, сидел Кор. Лицо у него было измученное, только глаза смотрели спокойно и ничего не выражали. Свист ветра и грохот волн врывались в отсек. На обзорном экране в сумрачном освещении громоздились пенистые волны, а по небу, казалось цепляясь за самые гребни, неслись темные лохматые тучи. Линия горизонта качалась и металась из стороны в сторону. Чтобы удержаться на ногах, я вцепился в спинку кресла. Кор посмотрел на меня и убавил звук. Шум стал заметно слабее, но качку, к сожалению, таким путем устранить было невозможно. «Эльприс» отчаянно болтало из стороны в сторону. Нами играл чужой океан.

Лет пять тому назад, вернувшись из очередного полета, я совершил морскую — прогулку и тоже попал в шторм. Но это было на Церексе. Там при меньшей силе ветра высота волн была почти такая же, только сами волны медленно вздымались и плавно подхватывали наше судно. Здесь они с остервенением лезли на корабль, прыгали в лихорадочном ритме и тяжелыми ударами сотрясали «Эльприс».

— Скоро суша, — сказал Кор.

Я наклонился к экрану, пытаясь разглядеть очертания берегов, но ничего не увидел.

— Еще рано. Осталось километров тридцать, если нас не сильно отнесли течения. Кто у двигателей?

— Ланк.

Кор кивнул и нагнулся к экрану гидролокатора. По темному фону бежал зеленоватый лучик, вычерчивая рельеф дна. Глубина была около двадцати метров.

— Становится мелко, — заметил я.

— И опасно, — прибавил Кор. — Волнение увеличивается, берега нам неизвестны, возможны рифы, скалы. Придется отойти в океан. Разворачивайтесь, пилот.

Трое суток бушевал шторм, трое суток нас трепали волны, бросали из стороны в сторону многотонную махину корабля. Измученные и разбитые, мы едва держались на ногах. Отдых в гидроконтейнерах был непродолжительным и неполным. К концу третьего дня Кор, не выдержав перегрузки, свалился. Изо рта у него сочилась тонкая струйка крови. Около него хлопотал биолог. Дасара срочно извлекли из контейнера, и он, даже не одевшись, мокрый, поддерживаемый Кондом, возился с лекарствами.

Наконец, Кор открыл глаза и сделал попытку приподняться.

— Что со мной? — спросил он.

Биолог неопределенно покачал головой:

— Не знаю. Вам нужен отдых. Конд, помогите мне, и вы, Антор, тоже.

К нам присоединился еще геолог, который лежал на полу, вытянувшись во весь рост. Мы вчетвером приподняли Кора и понесли. Пол поминутно уходил из-под ног, нас швыряло от стены к стене, но мы все-таки двигались вперед. Биолог надел маску на лицо Кора, но тот стащил ее и вяло произнес:

— Как другие?

Дасар поднял отяжелевшую голову:

— Неважно.

— Держаться можете?

— Пока да.

Последовала пауза.

— Может, синзан?

— Синзан, — повторил биолог, словно соображая, что это такое, — боюсь, опасно, все слишком измотаны.

Кор некоторое время молчал, обдумывая решение:

— Тогда отдыхать, четырехчасовой отдых!

Он закрыл глаза и больше не произнес ни слова. Мы погрузили его в маслянистую жидкость. Конд открыл люк соседнего контейнера и стал снимать одежду. Мне бросился в глаза его вытянувшийся от тяжести живот. Он витиевато выругался и неуклюже плюхнулся в контейнер. Я стряхнул оцепенение и тоже стал раздеваться…

Около четырех часов провели мы в полусне. Потом, несколько отдохнув, заняли свои места. «Эльприс» на полном ходу мчался к берегу, разбивая тупым носом тяжелые волны. Где-то впереди в серой мгле пряталась суша. Ориентировались лишь по инерционной системе, — небо было по-прежнему застлано тучами.

…В напряженном ожидании лениво ползли минуты. Кривая на экране гидролокатора медленно поднималась вверх, вдруг проваливалась и снова тянулась кверху, указывая порой глубину всего лишь двенадцать — пятнадцать метров. Каждые полчаса геолог брал пробу воды.

— Как там? — спрашивал Кор.

— Неясно, — бурчал в ответ Барм, — ил есть, но при таком волнении трудно сказать — наносный или донный.

Мы снова впились глазами в экран внешнего обзора.

— Бухту, — твердил Кор, — найти бы бухту.

Стало смеркаться. Мы знали уже, что в этих широтах переход к ночи непродолжителен, и торопились скорее достичь берега, пока было еще светло.

— Увеличьте скорость!..

Конд попытался повернуть регулятор, но маховичок. упирался в ограничитель.

— Больше некуда. Насосы на пределе…

— Испаритель!

Корабль вздрогнул и под нарастающий рев двигателей понесся вперед. В разрыве облаков впереди по курсу мне показалось что-то похожее на скалистый берег. Подчиняясь охватившему меня порыву, я закричал прямо в ухо Кору:

— Суша!!! Суша!!!

Он оттолкнул меня и до предела увеличил яркость экрана.

— Наконец-то! Сбавляйте скорость.

Корабль, разбивая ряды волн, катившиеся с океана, быстро приближался к берегу. Уже были хорошо видны пенные буруны прибоя — остановка здесь была невозможна.

— В бухту, в бухту, — упрямо твердил Кор. — Разворачивайтесь вдоль берега… быстрее… быстрее, так!

Началась яростная бортовая качка. Сумрак стал сгущаться. Шум волн в отсеке перекрыл рев двигателей, но сквозь грохот волн и пронзительный свист ветра все явственнее проступали какие-то посторонние звуки. В такт этим звукам по телу корабля пробегали короткие судороги.

— Что с двигателями?! — заорал Кор.

Я вскочил с места, но от толчка перелетел через кресло и всей тяжестью грохнулся на пол. На какое-то время сознание покинуло меня. Очнулся я в неестественной позе в углу, куда, наверное, закатился от непрерывной болтанки. Меня поразила тишина. Молчали двигатели, на обзорном экране в немой пляске вздымались волны и надвигался каменистый берег. Кор лежал поперек кабины на полу, заклинившись между креслами. Ноги его шевелились. Конд навис над пультом, каким-то чудом держась на ногах.

Вдруг рявкнул главный двигатель, корабль рванулся вперед, но тут же, подхваченный громадной волной, задрал нос, развернулся и со страшным скрежетом сел брюхом на камни. Меня бросило через всю кабину, я еще успел заметить окровавленное лицо Конда, почувствовать два конвульсивных рывка двигателя, и тут же все потонуло в тишине и небытии.

* * *

Ужасно болела голова. Боль была то ноющая, то тупая, то резкая, от которой хотелось кричать и стучать ногами. Я почувствовал чье-то дыхание около своего лица и медленно, открыл глаза. Надо мной, стоя на коленях, склонился Дасар. «Больно», — хотел произнести я, но губы шевельнулись беззвучно. Он расстегнул ворот, нащупал сосуд, и я ощутил прикосновение металла. Потом наступило облегчение.

— Что произошло, литам?

— Неважно, — ответил он, — шевелиться можешь?

— Попробую.

Я согнул ногу в колене, уперся руками в пол и поднялся на четвереньки. «Эльприс» стоял наклонившись на один бок, и передвигаться было трудно. В кабине царил беспорядок. На полу валялось множество вещей, откуда они взялись — неизвестно. Через люк в угол помещения натекла большая лужа сислола, наверное, он вылился из контейнера. В этой луже лежали Кор и Конд, как братья.

— Что с ними?

— Еще не знаю, надеюсь, ничего страшного.

— А где остальные?

— Там, — биолог неопределенно махнул рукой.

Мой взгляд остановился на обзорном экране. Его четырехугольник заполняла неподвижная темнота.

— Ночь, — сказал биолог, перехватив мой взгляд.

Корабль стоял неподвижно, ни толчков, ни колебаний не ощущалось.

— Мы на суше?

— Не знаю, ничего не знаю. Помоги мне.

Он заковылял к неподвижно распростертым телам. Совместными усилиями мы усадили Кора и Конда в кресла. Биолог вытер взмокшее лицо, и тут я почувствовал, что в кабине жарко. У Конда была рассечена щека и покрыта запекшимися сгустками крови. Других повреждений ни у того, ни у другого мы не обнаружили. Биолог раскрыл сумку, висящую на груди, и пошарил в ней.

— Антор, пойди в моторный отсек, там Барм и Ланк, если они без сознания, дай им вот это, — он протянул мне тюбик, — выдавишь немного в рот. И потом… прибавь кислороду, регенератор что-то разладился.

Остаток ночи мы с биологом приводили в чувство товарищей. Больше всех пострадал Барм. Во время толчка он находился в проеме моторного отсека и был выброшен на насосы. Ударился он, судя по всему, не очень сильно, но длительное пребывание в неестественной позе, головой вниз с прогнутым в обратную сторону позвоночником, серьезно отразилось на его состоянии. Он очнулся последним, когда лучи восходящего солнца окрасили в розовые тона матовую поверхность обзорного экрана. Биолог вздохнул с облегчением и в изнеможении опустился в кресло.

— Несите его в контейнер, — это все, что он успел вымолвить и тут же погрузился в сон.

Часа два мы отдыхали, после чего собрались обсудить положение. Кор окончательно пришел в себя, Конд выглядел мрачным и нахохлившимся, Ланк бережно поддерживал вывихнутую руку и сидел, задумчиво уставившись в одну точку. Совещание было коротким. Прежде чем принять какие-то решения, нужно было установить координаты, выяснить степень повреждения корабля, и затем — возможность сняться с мели.

— Приготовиться к вылазке! — скомандовал Кор. — Пойдут все, за исключением вас. — Он указал на геолога.

Мы потащились к переходной камере за скафандрами.

Когда крышка люка откинулась и повисла над поверхностью Арбинады, в лицо нам ударили лучи солнца. Оно еще не успело высоко подняться и светило прямо в отверстие люка. Мы невольно зажмурили глаза.

— Вот так номер! — раздался удивленный возглас Конда. Он стоял на краю крышки и смотрел вниз. — Ничего не понимаю!

Под нами была суша. От полосы прибоя корабль отделяло метров двадцать твердой земли. Мы недоумевающе переглянулись. Сквозь прозрачную массу шлема я увидел, как лицо Кора сделалось серым. И тут до меня дошел смысл происшедшего. Мы не могли ни сдвинуть корабль с места, ни взлететь. Неприятный холодок прошел у меня по спине. Кор быстро овладел собой.

— Спускайте подъемник! — приказал он.

Мы перебрались на платформу и включили лебедку. Платформа коснулась земли, накренилась и застыла, тросы ослабли. Мы были на поверхности Арбинады. Этот момент прошел как-то незаметно. В раздумьях и тревоге мы не сразу сообразили, что нога человека стала на почву другого мира. Кор нагнулся и, набрав горсть песка, воскликнул:

— Арбинада! Смотрите, это же Арбинада!

Конд поддал ногой камень, тот отлетел на несколько шагов и завалился в ложбинку.

— Видим, что Арбинада, только как будем отсюда выбираться?

Ему никто не ответил.

— Эй, мазор Дасар, не отходите, — остановил Кор биолога, направившегося к росшему неподалеку кустарнику. — Осмотрим повреждения.

Последнее относилось уже к нам.

— Пойдем, Конд, — сказал я.

«Эльприс» застрял между двумя громадными камнями, оставившими на его боках большие вмятины. В одном месте обшивка лопнула, на теле корабля образовалась рваная рана, в которую свободно проходила рука.

— Дешево отделались, — сказал Конд, постучав кулаком о борт, — я думал, все внутренности вскрылись. А, дьявол! — Он поскользнулся и упал в песок. Я помог ему подняться.

— Что случилось с насосами? — спросил Кор Конда.

— Кто их знает, я думаю… Антор, лезь за мной, посмотрим, может быть… Ну да, так и есть. Вот они!

Конд забрался под днище корабля и, достигнув смятой горловины всасывающего патрубка, стал выбрасывать оттуда длинные стебли водорослей.

— Вот они, проклятые… вот… это, Антор, помоги мне… это больше, конечно, по части биологической… вытаскивай их отсюда, Ан!

Мы с трудом вылезли, опутанные водорослями.

— Насосы придется разбирать, в них этой дряни набилось полным-полно, — сказал Конд.

Биолог, сидя на песке, с интересом рассматривал растения. Я слышал, как он что-то бормотал про себя. Слов невозможно было разобрать, но, судя по тону, он был доволен. У моих ног копошилось какое-то маленькое животное.

— Литам Дасар! Смотрите!

Я поднял с земли нелепое создание, которое привело в восторг биолога.

— Это же типичный альтортинах!

— А вот вам еще один, — заметил Конд, наступая сапогом скафандра на шевелящийся комочек, — здесь их видимо-невидимо, под каждым камнем, мразь какая-то!

Кор задумчиво смотрел на море. Волны широкими языками выплескивались На берег, шуршали галькой и с шипением откатывались, оставляя на песке ажурные хлопья белой пены. Затем он перевел взгляд на берег. Отлогая полоса песка и гальки, на которой обычно хозяйничали волны, ограничивалась уходившими вверх скалами. На их неровных боках легко различались два цвета. Снизу они были покрыты зеленовато-бурым налетом, который постепенно переходил в естественный цвет камня.

— Вода поднимается до этого уровня, — показал Кор и, взглянув на корабль, добавил: — Он выше осадки «Эльприса».

— Это вчера во время бури, — вставил я, — ветром нагнало воду.

— Не думаю, — отрицательно покачал головой Кор.

— Что же тогда еще? — вмешался Конд. — Ветер вчера дул именно с моря, странно, что нас не швырнуло о те камни.

— Дело не в направлении ветра. Это, вероятно, приливы.

— Какие приливы?

— Здесь в океане должны быть приливы, и довольно высокие.

Мы недоуменно посмотрели на Кора.

— Приливы — это периодические поднятия уровня под действием сил тяготения.

— Ага, вроде припоминаю… но почему их нет на Церексе? Я вырос на берегу моря и не помню, чтобы оно меняло уровень…

— На Церексе они тоже существуют, но почти незаметны. Водные пространства там ограничены, Лизар слишком мал, а Солнце довольно далеко. Здесь же…

— Ясно! — воскликнул Конд. — Значит, есть надежда сняться с этих камней!

— Да, есть надежда.

— Фу, словно дышать легче стало! Литам Дасар, вы слышите?

— А?!

— Слышите, часов через… самое большее через восемь часов поднимется вода и мы всплывем, нужно успеть заделать пробоину.

Конд бросился к платформе с такой легкостью, словно не существовало могучего тяготения Арбинады.

— Антор, Ланк! Что вы стоите, быстрее!

— Не спешите Конд, не все так быстро, как вам кажется.

Кор, тяжело опустившись на землю, прислонился к камню.

— Я думаю… — начал он.

— Смотрите! Летит! Вон, да не там, правее! — перебил его Дасар.

Биолог поспешно вскочил на ноги, указывая на небо. Над скалами реяло какое-то существо. Оно медленно описывало широкие круги, чувствуя себя великолепно в капризной воздушной стихии.

— Какая мерзкая тварь! — сказал Конд. Он остановился у платформы, держась рукой за трос. — И большая, метра два.

— Пожалуй, покрупнее, — вставил Кор. — Смотрите, какая пасть. Что вы скажете, Дасар?

— Что я скажу? Скажу, что если такие летают, то по суше бродят, знаете… Нет, вы уж лучше фантазируйте сами.

— Здесь надо быть осторожным.

— Несомненно. Антор, сбейте ее, вы хорошо стреляете. Да подождите, пусть подлетит поближе.

Я поднял оружие и стал ловить крылатое чудовище в центр прицела. Оно опустилось ниже и летело прямо к нам. Я нажал спуск.

— Мимо!

— Нет, попал, просто живучая. — Я еще раз нажал спуск.

Животное покачнулось и, судорожно взмахивая крыльями, как-то боком стало удаляться.

— Стреляйте еще!

Держать оружие на весу было трудно, руки устали и дрожали от напряжения. Вряд ли в таких условиях можно было рассчитывать на успех, но я выстрелил.

— Мимо!

Животное скрылось в скалах. Некоторое время мы молчали, рассматривали крутые, покрытые растительностью берега.

— Странный мир…

— Нет, просто юный мир, полный сил, мир, которому принадлежит будущее.

Кор покосился на биолога:

— Этот мир возник в одно время с Церексом…

— Да, но попал в другие условия и слишком мало пережил, чтобы стать зрелым, он еще расправит крылья…

— Крылья у него уже есть, — заметил Ланк, взбираясь на платформу, где стоял Конд.

— Нет, в переносном смысле… Что вы говорили о приливах, мазор Кор?

— О приливах? Ах да, я сказал, что сегодня нас вряд ли снимет с камней. Пойдемте, пора возвращаться. Сейчас Хрис в первой четверти. По всей вероятности, вода поднимется достаточно высоко, когда он вступит в полную фазу.

— Это когда же?

— Дней через семь, через восемь, мы за это время многое успеем сделать. Вы говорите, мир юн, в смысле эволюции?..

— Да.

— У нас еще слишком мало фактов. И выдумаете…

— Я не думаю, у меня просто такое впечатление.

Кор и биолог замолчали. Они тяжелыми шагами направились к платформе подъемника, увязая в песке и спотыкаясь о камни.

— Пускайте, Конд.

Тросы натянулись, и платформа поползла вверх к открытому люку. Я взглянул на море. Пенная полоса прибоя была в тот момент на несколько метров ближе, чем когда мы выходили из корабля.

— Начался прилив?

Кор обернулся и через плечо взглянул на волны:

— Да, похоже.

Конд достал часы:

— Двенадцать часов назад нас выбросило на берег.

— Да, волны и прилив. Нам не очень везет, но могло быть и хуже. Ладно, заходите. Ланк, что у вас там?

— Рука… задел, больно.

— Заходите.

Крышка люка плотно стала на свое место. Наступила тишина, мы слышали в наушниках только дыхание друг друга.

— Антор, тебе ближе, включай.

Я пустил в ход систему дезинфекции.

* * *

Нам пришлось очень трудно на Арбинаде. Я имею в виду даже не опасности, которые подстерегали там на каждом шагу. К опасностям человек в конце концов привыкает, но невозможно привыкнуть к насилию над самим собой. То, что в обычных условиях естественно и просто, там требовало известного напряжения мысли и воли. Тело было чужим и непослушным. Руки поднимались тяжело, их нужно было заставлять двигаться, ноги шевелились вяло и медленно, веки опускались сами собой, и требовалось усилие, чтобы держать глаза открытыми. Даже язык ворочался во рту неуклюже, и порой с уст слетали какие-то обрывки слов и фразы становились куцыми и нечленораздельными.

Теперь на Хрисе, где я пишу эти строки, мне порой уже трудно представить наше недавнее прошлое. Дни на Арбинаде кажутся мне сном, каким-то кошмарным видением. Как передать все это? Как описать тягостное ощущение собственных внутренностей, проглоченного куска пищи, боли в глазах, хруста каждого сустава, тяжелого прикосновения одежды? Невозможно! Только пальцы сохранили подвижность, но и они обманывались, прикасаясь к знакомому предмету, который сразу становился непривычно тяжелым. Мы сделались раздражительными и невыдержанными. Временами из-за нелепых пустяков возникали ссоры, которые иногда переходили в опасные столкновения.

После вылазки на поверхность весь экипаж «Эльприса», включая самого Кора, занялся ремонтом корабля. Мы работали как одержимые. Так могут трудиться только люди, которым неоткуда ждать помощи. К счастью, погода нам благоприятствовала. Судьба берегла израненный «Эльприс» от повторных ураганов. Во время нашей вынужденной стоянки они были бы особенно опасны — приливы становились все выше, и море все ближе подступало, выкатывая свои волны к самой корме корабля. К тому моменту, когда приливная волна приподняла «Эльприс» с камней и он закачался на ее поверхности, освобожденный от страшных каменных объятий, все аварийные работы были уже выполнены, и мы могли продолжать наш путь. Кор, не доверяя управления ни мне, ни Конду, сам сел за пульт и, осторожно маневрируя, вывел корабль в открытое море.

— Сколько еще до устья? — спросил он, имея в виду цель нашего океанского плавания.

С определением координат пришлось повозиться. Солнце скрылось за облаками, а расчет по инерциальной системе после той бури, которую мы пережили, был далеко не прост. Наконец, вычисления были сделаны. К нашему удивлению, до входа в реку оставалось совсем немного.

— Ну сколько?

— Девяносто.

— Это по прямой?

— Да.

Кор задумался, в голове его зрело какое-то решение.

— Вот что, — наконец произнес он, — как вы себя чувствуете, Антор?

Вопрос этот удивил меня. Обычно Кор не очень интересовался самочувствием экипажа. У меня сложилось такое впечатление, что, будучи сам на редкость здоровым человеком, он молчаливо предполагал такое же состояние и у всех окружающих. Впрочем, для этого у него были основания — медицинский отбор в экспедицию был произведен достаточно придирчиво.

— Довольно сносно, — ответил я, — только очень устал.

— Все мы устали, — возразил Кор, — нам нужно сегодня же уйти в глубь материка, взгляните на барометр.

Показания прибора были тревожными. Атмосферное давление снова упало, и самописец чертил кривую ниже того уровня, который отмечала стрелка при последнем шторме.

— Это заставляет нас торопиться, я думаю, вам понятно? Возьмите крылья и, пока не стемнело, произведите разведку береговой линии в районе устья и нескольких километрах вверх по течению реки. Вы, Конд, поведете корабль.

Кор поднялся от пульта, уступая место Конду. Я, тяжело передвигая ноги, направился в багажный отсек. В помещениях корабля было пусто, — я вспомнил, что по приказанию Кора все находились в гидроконтейнерах. Мне встретился только Ланк.

Мы вдвоем извлекли крылья и проверили двигатель. Затем облачились в скафандры, и я, получив целый ряд напутственных указаний от Кора, в сопровождении Ланка вышел на площадку корабля. Вокруг расстилался спокойный и пустынный океан. Лишь за кормой, где бурлили мощные струи воды, выбрасываемые через сопла двигателя, в полупрозрачной дымке синела далекая полоска берега. Ланк помог мне приладить крылья и, ободряюще сжав плечо, отошел на край площадки. Я проглотил неприятный вяжущий комок, который образуется во рту после принятия синзана, и, вздохнув, пустил двигатель на малые обороты. Крылья затрепетали, готовые поднять меня в воздух. Включил наушники и сразу услышал голос Кора:

— Антор, вы готовы?

— Готов.

— Тогда не теряйте времени. Связь с вами буду поддерживать я. Взлетайте.

Я осторожно прибавил обороты и почувствовал, как мои ноги отделились от корабля. Специально созданный для нашей экспедиции летательный аппарат, кажется, оправдывал возлагаемые на него надежды. Проделав несколько пробных виражей и убедившись в хорошей управляемости, я стал набирать высоту.

— Как крылья? — раздался голос Кора.

— Кажется, нормально.

— Будьте осторожны, очень высоко не поднимайтесь и настраивайтесь на пеленг.

Я поднялся на несколько десятков метров и осмотрелся.

Сверху панорама была удивительной. Мне неоднократно приходилось парить в воздухе над Церексом, но впечатления от полета над Арбинадой во много раз богаче. Во-первых, краски. Все значительно более яркое и многоцветное, даже над морем, и необыкновенный простор, словно лопнул обруч, который стягивал кругозор, и горизонт расширился до своих естественных пределов. Именно — естественных! Мне тогда показалось, что человек должен видеть свою планету более просторной.

Сделав несколько кругов над «Эльприсом», я полетел по курсу, справляясь время от времени с картой. И, странное дело, — усталость мало-помалу уступала место свежести. Было ли это следствием действия синзана или горизонтального положения тела в полете — не знаю, но мне казалось, что сам простор проникал внутрь и гнал наружу цепкие комочки усталости, освобождая место легкости и спокойствию.

Я летел к реке кратчайшим путем, пересекая большой полуостров, далеко вдающийся в океан. Надо мной неслись мягкие невесомые облака, а внизу расстилалась причудливо взгорбленная холмами суша, покрытая зеленовато-желтой массой растительности. С высоты невозможно было разглядеть, скрывалось ли в этих буйных зарослях что-нибудь живое.

Наконец показалась река. В устье она образовывала дельту и вторгалась в океан мощным потоком, отчетливо видным сверху из-за характерной окраски илом. Я опустился ниже и стал детально обследовать отдельные протоки между многочисленными островами, намечая путь, по которому должен пройти «Эльприс». Кор не торопил меня. Я пролетел несколько километров вверх по течению, временами опускаясь почти до самой воды, и убедился, что корабль беспрепятственно сможет пройти в этих водах. Пора было возвращаться назад.

— Все нормально? — спросил Кор.

— Абсолютно.

— Осмотрите подходы к устью со стороны океана, нет ли наносных отмелей.

Я развернулся в крутом вираже и тут заметил пять или шесть крылатых чудовищ подобных тому, в которое стрелял на побережье. Величаво размахивая громадными перепончатыми крыльями, они летели вдоль реки по направлению к океану. Меня они или не видели, или не обращали внимания. Я резко сбавил обороты и лихорадочно ощупал скафандр, надеясь найти какое-нибудь оружие, но ничего, кроме большого ножа, висящего у пояса, — не обнаружил.

— Как дела? — снова раздался в наушниках голос Кора.

— Ни-че-го, — полушепотом ответил я, озираясь вокруг.

— Что с вами, пилот?

— Тут летают эти…

— Кто?

— Не знаю, как называются, вы видели на берегу…

— Старайтесь не пускать в ход оружие, избегайте встречи. Обследование со стороны океана произвели?

— Нет еще, и потом…

— Что потом?

— У меня нет оружия.

— Нет оружия? — Кор немного помедлил и вдруг обрушил на мою голову целый поток проклятий.

Признаться, меня это несколько ободрило, к тому же крылатые куда-то исчезли. Я включил двигатель на полную мощность, поднялся в облака и в их густой пелене помчался к морю. В своем позорном бегстве (зачем мне рисоваться здесь перед самим собой, тем более что вскоре пришлось проявить достаточно мужества), я переусердствовал и, когда покинул ярус облаков, обнаружил, что улетел от суши слишком далеко. Пришлось возвращаться, чтобы выполнить задание Кора.

— Теперь все в порядке? — поинтересовался Кор.

— Все в порядке. — Я вкратце передал ему свои наблюдения.

— Хорошо, возвращайтесь на «Эльприс». И имейте в виду, что следующий раз… впрочем, об этом после, — он неожиданно замолчал.

Я решил возвратиться на корабль не прежним маршрутом, а над морем, обогнув полуостров. Двигатель работал ровно, летающих животных, которые полчаса назад внушили мне такой страх, нигде не было, а выглянувшее из облаков солнце окончательно вернуло приятное расположение духа. Впереди, в океане, виднелся небольшой скалистый островок, почти лишенный растительности. Сообщив Кору о своем намерении лететь над морем, я выключил связь, чтобы его голос не раздражал меня.

Безмятежно текли мысли, впервые, может быть, за все время нашего пребывания на Арбинаде. Я даже не уловил того момента, когда двигатель начал терять обороты, вероятно, вначале это было незаметно. Вдруг что-то встревожило меня, я посмотрел вниз и с удивлением увидел приближающуюся поверхность воды.

— Проклятье!

Я до отказа выжал регулирующий рычаг, двигатель взревел, вынес меня на несколько десятков метров вверх и вдруг смолк, был слышен только свист воздуха, обтекающего крылья. Я почувствовал знакомое ощущение невесомости и понял, что падаю. Громадное тяготение Арбинады влекло меня вниз. «Конец», — мелькнуло у меня в голове. Переворачиваясь в воздухе, я приближался к острым камням скалистого островка. Каким-то непостижимым способом мне удалось выровняться, и я почувствовал, как крылья снова подхватили меня, — это было крутое планирование уже за линию скал в море. С этого момента и дальше я сохранял хладнокровие и поэтому помню все отчетливо. Я включил связь и, оборвав на полуслове Кора, прокричал:

— Я падаю в море, аппарат отказал!

— Что?!!

— Я падаю в море, падаю в море! Я падаю в море!

Кор что-то кричал мне в ответ, но я его уже не слушал, лихорадочно соображая, как мне лучше опуститься. Я решил сесть в непосредственной близости от островка в надежде выбраться на сушу, — остров казался совсем пустынным. Но именно в тот момент, когда я принял такое решение, из-за каменной гряды навстречу мне поднялось несколько крылатых чудовищ. Чувство страха атрофировалось, я был поглощен одной мыслью: благополучно опуститься, направив на это все свои усилия и все внимание. До воды оставалось метров сто пятьдесят, когда я почувствовал удар в спину и потерял равновесие. Крылья завибрировали, и я стал валиться на бок. Следующие два удара перевернули меня, и тут я заметил, что со всех сторон окружен крылатыми бестиями. Они яростно нападали, били крыльями и длинными беззубыми клювами, цеплялись когтистыми лапами, носились вверх и вниз, оглашая воздух пронзительными криками. Все, что я здесь сейчас описываю, продолжалось считанные секунды. Каким-то чудом у самой земли мне удалось еще раз выровняться, крылья подхватили меня, и я слету опустился прямо в гнездо одной из этих тварей. Что-то хрустнуло под ногами, взметнулась какая-то тень и, обернувшись разъяренной самкой, обрушилась на меня. Ударом ножа мне удалось на время освободиться от разъяренного противника: я осмотрелся по сторонам и заметил метрах в пяти от себя узкую расщелину. Пока я добирался до нее, получил столько ударов, что едва не потерял сознание. Наконец, мне удалось забаррикадироваться крыльями, и я почувствовал себя в безопасности. Только тогда я смог ответить на непрерывные вызовы Кора.

— Антор! Антор! Отвечайте. Вы живы?

— Теперь, кажется, жив.

— Что с вами произошло?

— У меня отказал двигатель, и я стал падать в воду, подождите, дайте отдышаться…

— Вы в безопасности?

— Не знаю даже… подождите.

— Вы не получили ранений?

Я, как мог, ощупал себя в тесноте расщелины. Во многих местах тело ломило.

— Ран нет, но ушибов много и болит голова.

— Где вы сейчас находитесь?

— На островке, недалеко от устья реки.

В этот момент сквозь мое укрепление протиснулась уродливая голова длиной почти в полметра и больно ухватила клювом за ногу.

— У-у! Проклятье!

— Что там у вас происходит?

Я ударил чудовище ножом в глаз.

— На меня нападают крылатые, я, кажется, попал как раз в место их гнездований.

— Они опасны?

— Ну вас к черту, мне некогда…

Я яростно боролся со своим противником. Мой нож был слишком слабым оружием против этой живучей твари. В конце концов, один из ударов достиг цели — животное забилось в судорогах, но я совсем обессилел. Снова забаррикадировав отверстие, я отполз в дальний угол и свалился в изнеможении.

— Они не очень опасны, но мне с ними не справиться, отсиживаюсь между камнями… выручайте…

Это было последнее, что я смог произнести и часа на два впал в забытье…

«Эльприс» добрался до острова, когда кислорода у меня почти не оставалось. Я смутно помню тот переполох, который внесли в царство крылатых люди, грохот выстрелов, пронзительные крики животных, шелест бесчисленных крыльев. Я выбрался наружу и, подхваченный Ланком и Дасаром, кое-как добрался до лодки. В памяти еще сохранилось журчание волн, склоненные надо мной лица, пульт управления и маслянистая влага гидроконтейнера. Дальше — провал, вмещающий в себя несколько суток. Конд рассказывал мне потом, что я нашел еще в себе силы указать ему разведанный мною путь к дельте Ракса.

* * *

Когда я окончательно пришел в себя и выбрался из гидроконтейнера, Кор, Конд, Дасар и Барм были снаружи. Меня встретили Ланк и Торн.

— Ну-ка, покажись, — сказал Торн, поворачивая меня к свету, — основательно тебя, однако, они разделали.

Он скрылся в соседнем отсеке и вскоре возвратился, нагруженный целым ворохом медикаментов.

— В первую очередь будешь принимать вот это, ясно?

Я сделал безразличный жест.

— Ланк, наложите ему на ушибы листер. А вы вытритесь, — он кинул мне полотенце.

Я старательно снял с себя маслянистые капли раствора. Ланк хлопотал возле меня, накладывая на тело длинные и жгущие кожу ленты листера.

— Далеко мы поднялись по реке? — спросил я.

— Далеко, уже двести километров, повернись другим боком, вот так… — Ты не слышал, что Кор приказал? — спросил Ланк.

— Не слышал, откуда же… — ответил я.

— На тебя наложен штраф.

— Штраф? Какой штраф?

— Двести ти.

— Это за что?

— За то, что ты вылетел на разведку без оружия, — пояснил Тори.

— Двести ти! Иди ты к черту со своим листером, — я оттолкнул Ланка. — Где Кор?

— Сейчас его нет на корабле, все остальные снаружи.

Целый час я ждал возвращения Кора и, надо сказать, за это время основательно накалился. Едва участники вылазки сняли скафандры и разошлись по своим местам, как я бросился в центральный пост к Кору. По дороге мне попался Конд.

— Ан! Ты уже здесь? Значит здоров?

— Здоров, — буркнул я. — Кор у себя?

— У себя. Ты уже знаешь?

— Знаю.

— И хочешь с ним говорить? — Конд неодобрительно покачал головой.

— Хочу, как видишь.

— Брось, не стоит, я уже говорил.

— Ну и что?

— Мне это обошлось ровно в пятьдесят ти.

— А тебе-то за что?

— За то, что лез, по его мнению, не в свое дело.

— Все равно пойду, пусть попробует сказать, что двести ти не мои.

Кор встретил меня весьма дружелюбно, я даже не ожидал. Он лежал в защитном положении, отдыхая после вылазки. Услышав мои шаги, он открыл глаза.

— Мазор Антор! Наконец-то. Я давно ожидал вашего выхода из контейнера. Чувствуете себя нормально?

— Да, нормально.

— Цвет лица у вас еще нездоровый, — продолжал Кор, — болят ушибы? Вас осматривал мазор Торн?

Я решил сразу перевести разговор в нужное русло.

— Мазор литам Кор, я пришел к вам по другому вопросу.

Кор едва заметно кивнул головой и закрыл глаза.

— Я знаю, говорите.

— Мне сообщили, что вы наложили на меня штраф.

— Правильно. Это вас удивляет? — Хладнокровие у него было поразительное.

— Нет, — отчеканил я, — возмущает!

Кор приоткрыл глаза и окинул меня взглядом.

— Тем лучше.

Я остолбенел и не нашелся, что ему ответить.

— Тем лучше, — повторил он, — по крайней мере вы теперь не будете забывать о тех мелочах, от которых зависит благополучный исход экспедиции. У вас есть какие-нибудь вопросы?

— Нет.

— Тогда отдыхайте, через три часа ваша вахта.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

* * *

Мы двигались в глубь континента… Над нами было небо, то грозное и черное, изрезанное вспышками молний, то глубокое и чистое, слепящее прозрачной синевой. Проплывали мимо берега реки, окаймленные белым, как снег, песком, журчала за кормой вода. Буйные заросли деревьев, сплетаясь между собой ветвями, решительно наступали на берег или следовали за авангардом густо разросшегося кустарника. Временами и деревья и кусты отступали, освобождая место обширным полянам, покрытым ворсистым ковром густой зеленой травы, расцвеченным странными яркими растениями, над которыми вились бесчисленные рои насекомых. Одна красочная картина сменялась другой, еще более красочной. И вдруг недра земли поглощали зеленый покров, и тогда в солнечных лучах купалось царство минералов, не менее разнообразное и причудливое, чем отторгнутая ими органическая природа.

Нас окружал сказочный мир, заселенный животными-химерами. Никакая человеческая фантазия не способна создать полчища столь отвратительных чудовищ: ползающих, прыгающих, квакающих, летающих, ревущих и пожирающих друг друга. Животный мир — это ужас Арбинады. Мы поняли это слишком скоро и заплатили слишком дорого…

Корабль разрешалось покидать группами не менее двух человек. Специалисту, идущему на поиск, придавался как минимум один сопровождающий. Такими сопровождающими были — я, Конд и Ланк, а так как Кор никогда не отпускал одновременно обоих пилотов, то Ланку чаще других приходилось выходить из корабля. В условиях Арбинады, ее диких зарослей, болот и нагромождения скал удобнее всего было передвигаться по воздуху. Это было менее утомительно и значительно безопаснее. Те летающие драконы, которые доставили мне в свое время столько неприятностей, были сравнительно безопасны, да и обитали они вблизи морского побережья. Их сородичи, населяющие леса в непосредственной близости от реки, хотя и летали огромными стаями, но были значительно меньших размеров и при нашем появлении в воздухе обычно исчезали. Главная опасность подстерегала нас в воде и на суше.

Чаще всего на поверхность Арбинады я выходил вместе с биологом. Не знаю, почему он избрал именно меня. Правда, я хорошо владею оружием. Может быть, поэтому Дасар предпочитал видеть меня рядом с собой, отправляясь на свои научные экскурсии.

Биолог оказался дотошным исследователем, и, сопровождая его, мне пришлось увидеть очень многое. И увидеть и узнать. Дасар — человек разговорчивый и свои мысли выражает часто вслух, поэтому волей или неволей я становился соучастником его деятельности и хранителем его мыслей. Мало-помалу я сам стал втягиваться в эту работу и. иногда высказывал соображения, которые он не отвергал, а, пробурчав что-то себе под нос, изрекал приблизительно такую фразу:

— Однако, Антор, ваши заболоченные космосом мозги еще способны на некоторую макроскопическую деятельность…

Это следовало воспринимать как высшую похвалу. По поводу других моих соображений он не скупился и на такие замечания.

— Я считаю, — говорил он, делая соответствующую паузу, — что первобытная протоплазма по части умозаключений могла бы успешно конкурировать с содержимым черепной коробки отдельных высокоорганизованных астролетчиков.

Я на него не обижался. С ним было тяжело, но интересно. Он глотал синзан чудовищными порциями и проявлял столько энергии, что вконец изматывал и себя и меня. После каждой вылазки мы по многу часов отмокали в гидроконтейнере, с тем чтобы в следующий раз снова взять от наших организмов все, на что они способны. Я следовал за ним повсюду: и в непроходимые чащи, где он вылавливал «интересных» насекомых, и в воду, где опасности, поджидающие нас, были особенно велики. Постепенно, благодаря собственным наблюдениям и его комментариям к тому, с чем нам приходилось сталкиваться, у меня стало складываться более терпимое отношение к животному миру Арбинады.

Часто он меня спрашивал:

— Вы знаете, Антор, где мы с вами сейчас находимся? Ну-ка, ответьте мне.

— Мы бродим по страницам книги, в которой природа лишь очень скупо повествует о том, на что она действительно способна, — отвечал я, припоминая его собственный ответ на заданный вопрос.

— Нет, уважаемый водитель межпланетных телег, вы ошибаетесь, — говорил он, — мы не бродим, а мы стоим и смотрим в колыбель младенца. Этот мир так еще юн! Он только-только открыл глаза, и впереди у пего огромная жизнь. Запомните это. Когда вернемся на Церекс, так и рассказывайте, что вы были в гостях у новорожденного.

— Сколько же лет этому новорожденному?

— Сколько? Трудно сказать. Я полагаю, не менее пятисот миллионов раз обернулась Арбинада вокруг Солнца с тех пор, как на ней возникла жизнь, различимая невооруженным глазом.

Я мог бы припомнить множество подобных разговоров, они возникали по всякому поводу. Однажды биолог был чрезвычайно обрадован, поймав маленького юркого зверька, который отбивался от него с храбростью отчаяния, Я не сразу понял, что привлекло биолога в этом животном, на мой взгляд, поблизости находились куда более интересные объекты наблюдения. (Тогда я еще полагал, что научная ценность того или иного существа прямо пропорциональна объему его тела).

— Вот, Антор, смотрите, это представитель тех, кто сменит нынешних властелинов Арбинады!

— Этот карлик?

— Да!.. Ну, не этот, конечно, а его далекие потомки.

Я с недоверием перевел взгляд на разгуливающих неподалеку двух исполинов. Их морщинистая, покрытая буграми и наростами кожа обтягивала массивные тела не менее шести метров в длину. Головы этих животных, если считать вместе с широкими загривками, покрывающими непроницаемой броней шею и часть спины, составляли не менее трети общей длины тела и были украшены рогами; два из них росли около глаз и были длинными и острыми, а третий возвышался спереди на носу. Великаны неторопливо пережевывали стебли растений. Было в них что-то монументальное, вечное и неизменное, казалось, что они всегда жили и всегда будут жить на земле. Я поделился своими впечатлениями с Дасаром.

— Вот-вот! — воскликнул он. — Типичный пример того, как верное наблюдение приводит к неправильному выводу! Неизменное — сказали вы, правильно. Такому колоссу, как этот, уже трудно перестроиться. Эти, да и большинство других животных Арбинады, слишком далеко зашли по пути приспособления к существующим условиям. Но эти условия не вечны. Пройдет не так уж много времени (в геологическом смысле, конечно), и они изменятся. Перестроятся материки, климат станет холоднее или суше, и те особенности животных, которые делают их сейчас непобедимыми в борьбе за жизнь, окажутся для них гибельными. Вы думаете, Антор… Кстати, осторожнее, не наступите на этот маленький холмик…

— Эту кочку?

— О жалкий придаток космической колымаги! — простонал биолог. — Воистину правильно говорят, что одним глаза даны для того, чтобы видеть, а другим — чтобы всегда оставаться слепыми. Это же целый город!

Я удивленно уставился на биолога.

— Да не на меня смотрите, а себе под ноги.

Я наклонился и только тогда разглядел, что эта кочка в действительности была маленьким искусственным сооружением. Оно представляло собой невысокий холмик, собранный из листьев и мелких веточек, земли и стеблей растений. Около него сновало множество странных шестиногих существ, куда-то спешащих, что-то тащивших, что-то ищущих. Приглядевшись, я заметил, что временами два или несколько этих малозаметных арбинадцев выполняли работу сообща, может быть, несколько бестолково, но зато напористо и энергично. Мне удалось уловить некоторый порядок в их многообразной деятельности и даже увидеть чуть заметные тропинки, протоптанные многочисленными неутомимыми лапками.

— Это… люди? — спросил я, испугавшись собственного вопроса.

Биолог стоял рядом и наблюдал вместе со мной открывшуюся перед нами странную жизнь.

— Нет, Антор, не люди, — на этот раз Дасар обошелся без язвительного замечания, — впервые я их увидел дней шесть тому назад и, признаться, вначале подумал то же самое. Внешне эта колония действительно напоминает сообщество разумных существ, находящихся на низкой ступени развития. Но это не люди. Людьми руководит разум, а ими слепой инстинкт. Но сама по себе коллективная деятельность насекомых явление чрезвычайно интересное и совершенно неизвестное на Церексе… Так… А теперь помогите мне справиться с этим зверьком.

— С будущим хозяином Арбинады?

— Да.

Я умертвил животное и по указанию Дасара сфотографировал и разделал его тушку, заключив отдельные органы в специальные капсулы. Биолог при этом восхищался разнообразием строения зубов, черепной коробкой и сердечно-сосудистой системой. Я никогда не был силен в анатомии и из всего, что он мне говорил, понял только то, что животное было теплокровным и млекопитающим. По его мнению, эти два фактора, да еще наличие более развитого мозга, дадут со временем величайшие преимущества таким животным над всеми остальными, ныне существующими.

— А люди здесь будут, литам Дасар? — спросил я, вспоминая мечту Юринги о людях другой планеты.

— Будут, — уверенно ответил биолог.

— Когда?

— Теперь скоро, я думаю, примерно через сто миллионов лет. Человечеству Церекса, к сожалению, придется общаться только с этими монстрами.

— А какими они будут, эти люди?

Биолог задумался.

— Трудно сказать, я знаю только одно, что это будут люди… Нам пора возвращаться, пилот.

Мы поднялись в воздух и полетели к кораблю. Я раздумывал над темой нашей беседы, в которой мы небрежно бросались миллионами лет, вершили судьбу живущих ныне и еще не появившихся животных, — и легкая грусть охватила меня. Печально было сознавать, что мы лишь случайные создания природы, возникшие по ее прихоти в вечном круговороте движения, что нам на все отпущено мгновенье, на все наши переживания, на все наши радости и на все наши горести.

* * *

Когда «Эльприс» отошел на восемьсот километров от океана, река стала заметно сужаться. С борта корабля были видны теперь оба берега. Исчезли острова, течение ускорилось, появились отмели, неожиданно перегораживающие русло и оставляющие узкий проход то у того, то у другого берега. Продвигаться вперед стало труднее, требовалось больше внимания и осторожности.

В течение дня мы плыли обычно не более двух — трех часов, остальное время тратили на вылазки и на исследовательские работы. Вел корабль кто-нибудь из трех: либо я, либо Конд, либо сам Кор. Прошло уже тринадцать суток с момента высадки на Арбинаду, и беспрерывная гнетущая тяжесть начала сказываться на нашем поведении. Однажды произошел скандал. Поводом для него послужила моя неосторожность, а причиной — излишняя раздражительность.

Я посадил корабль на мель и от толчка вылетел из кресла, больно ударившись грудью о пульт.

Едва я поднялся на ноги, как в центральный пост «влетел» взбешенный Кор.

— Болван! — прошипел он. — Безглазый чурбан, ты что не видишь, что ли?

Он доковылял до пульта и ткнул меня лицом в обзорный экран. Быть может, если бы на экране и в самом деле было что-нибудь видно, кроме спокойной поверхности воды, я бы промолчал, но тут не стерпел и тоже взорвался.

— Убери руки, начальствующий кретин! — заорал я, ощущая нарастающую во мне волну ярости, и, круто повернувшись, толкнул его в грудь.

Не знаю, мне кажется, я толкнул его не очень сильно, но, или он стоял неустойчиво, или мне помогла тяжесть Арбинады — Кор плашмя грохнулся на пол. Ярость действует как синзан. Он мгновенно поднялся на четвереньки и, извергая проклятия, устремился на меня. От удара в живот я не удержался на ногах и тоже свалился. Сейчас все это страшно вспоминать, настолько невероятной, дикой и неправдоподобной кажется возникшая тогда свалка. Мы отчаянно били друг друга, стараясь попасть в самые уязвимые места, забыв обо всем на свете, катаясь по полу и раздирая друг на друге одежду. То Кор оказывался наверху и тянулся руками к горлу, то я опрокидывал его и вкладывал в свои удары нечеловеческую злобу. Услышав шум и вопли, в центральном отсеке появились Дасар, Ланк и Торн. Трудно сказать, что они подумали, увидев эту сцену, но их приход не только не способствовал умиротворению, а лишь увеличил число действующих лиц в разыгравшемся спектакле.

— Тащите его в багажный отсек, — кричал Кор, продолжая выламывать мне руку. — Он посадил корабль на мель!

Ланк схватил меня за ногу и поволок к люку, ему помогали Торн и биолог. Я изловчился и другой ногой ударил биофизика в лицо. В ответ на это Торн пустил в ход футляр от лартометра, некстати подвернувшийся ему под руку. Сообща они самым бесцеремонным образом вытащили меня из центрального отсека. Казалось, всех нас охватило буйное помешательство, мы потеряли всякую способность рассуждать здраво.

Когда меня волокли мимо гидроконтейнеров, я уцепился за рычаг спуска сислола. Находившийся в контейнере Конд выбрался наружу прежде, чем меня успели уволочь в другой отсек. Он никогда не раздумывал, следует или не следует идти на выручку товарищу. Решение он принял мгновенно и обрушился на моих противников. Силы сторон сразу уравнялись, ибо Конд один стоил по меньшей мере двух — трех человек. Вскоре Торн, сраженный его мощным кулаком, лежал без сознания.

Не знаю, чем бы кончилось это побоище, если бы биолог не догадался пустить в ход аварийную систему корабля. Душераздирающий вопль сирены, способный разбудить и мертвого, наполнил помещения, С грохотом закрылись люки, замелькали яркие вспышки сигнальных ламп. Постепенно мы стали приходить в себя. Я с удивлением обнаружил, что лежу на полу, вцепившись зубами в плечо Ланка. Конд медленно разжал пальцы и выпустил загнанного в угол Кора. Тот тряхнул головой, как бы сбрасывая остатки нахлынувшего безумия, и медленно обвел нас всех глазами.

— Спасибо, Дасар, выключайте, — сказал он хриплым голосом. Отдышался, вытер с лица кровь и добавил: — И это люди?

Я поднялся на ноги. В этот момент сирены смолкли.

— Простите, мазор Кор, это моя вина…

Кор махнул рукой:

— Все хороши… я тоже. — Он застонал и опустился в кресло.

— Что с вами? — забеспокоился Конд, словно не он еще минуту назад сжимал Кора своими ручищами, оставив на его одежде маслянистые пятна сислола.

— Ничего… по сравнению с тем, что было, ерунда… А Торн? Вы его не убили, Конд?

Словно услышав, что речь идет о нем, биофизик открыл глаза и сделал попытку поднять голову. Над ним наклонился Дасар и влил ему в рот несколько капель отцоя. Лицо Торна перекосилось — я по своему опыту знал отвратительный вкус этого снадобья. Некоторое время мы молчали, угрюмо взирая друг на друга.

— Что же будем делать, литам Дасар? — снова заговорил Кор. — Ведь так можно погубить экспедицию.

Биолог молчал.

— Вы не знаете?

— Не знаю.

— Ученый-биолог, врач, черт возьми! — снова вспылил Кор.

— Кто же должен знать, если не вы?! Мне надо, чтобы программа была выполнена. Слышите!

Он угрожающе зашевелился в кресле, намереваясь выбраться из него.

— Спокойно! — Я положил руку на спину Кора.

— Что?! Опять вы? Какого дьявола!.. Уберите руки!.. Впрочем… впрочем, так больше нельзя.

Снова наступила тишина. Мы сидели кружком, избегая смотреть в глаза друг другу. Я пытался навести порядок в своей одежде.

— Нам нужно хотя бы три-четыре дня побыть при нормальной тяжести, — проговорил Дасар.

— Но это невозможно!

— Знаю.

— Почему же, — вставил Конд, набрасывая на обнаженное тело чей-то комбинезон, — мы можем взлететь и побыть в состоянии невесомости…

— Чтобы потом все начинать сначала? Кроме того, как мы взлетим? На реке это невозможно, вы же пилот и лучше меня должны понимать такие вещи.

С помощью биолога Торн окончательно пришел в себя и постепенно сообразил, о чем шла речь.

— Может быть, вернемся в океан, это быстро и…

— Вы полагаете на этом закончить работу экспедиции? — спросил биолог.

— Да, я полагаю, мы сделали…

— Нет! — решительно перебил его Кор. — Программа будет выполнена любой ценой! Пусть мы все тут изувечим друг друга. Кто-то один останется, и он доставит материал на Церекс.

Сказав это, Кор многозначительно посмотрел на Конда.

На некоторое время воцарилось молчание, которое нарушил биолог.

— Мы не испробовали еще одно средство, — произнес он.

— Что вы имеете в виду? — оживился Кор.

— Анабиоз, — коротко ответил биолог.

— Думаете, поможет?

— Не знаю, нужно попробовать. Хуже не будет.

— А как же корабль, управление, мы ведь сидим на мели? — спросил я.

— На мели? Тем лучше, по крайней мере никуда не денемся, только нужно будет все проверить и закрепиться. Я одобряю ваше предложение, мазор Дасар.

К Кору снова вернулись его воля и рассудительность. Мы сообщили на «Юл-3» о нашем решении и о прекращении связи на тридцать дней. Затем Конд и Ланк вышли на поверхность и прикрепили «Эльприс» тросами к береговым утесам. Это было надежной гарантией того, что нас не унесет в океан при неожиданном поднятии уровня реки, которое может быть при сильных и продолжительных ливнях. Я настроил систему анабиоза (вот уж никак не думал на Церексе, что она может здесь нам понадобиться). Дасар и Торн о чем-то оживленно спорили, перебирая наличный запас медикаментов. В конце концов они пришли к согласованному решению. Я дополнил сислол в гидроконтейнерах до нормального уровня, примешав в него по указанию биолога три процента атлитории. После этого мы распрощались друг с другом, временно оставив тревожную и тяжелую жизнь на Арбинаде, уйдя от нее на тридцать суток в местном времяисчислении.

* * *

«Эльприс» перенес на поверхность планеты семь человек, а взлетело впоследствии в космос только четверо. Трое, чьи тела были рождены и вскормлены Церексом, — навсегда остались в чужом мире.

Первым ушел от нас Барм… Я плохо знал геолога, до экспедиции мы никогда не встречались, мало виделись и при подготовке к этому полету. Сейчас я уже не помню точно, когда именно настигла его смерть, день можно установить по дневнику экспедиции, только нужно ли? Важно то, что его не стало. Как это произошло, мы знаем по сбивчивым и путаным рассказам Ланка…

То, что чудовищные звери Арбинады не очень разборчивы в выборе своих жертв, мы узнали довольно скоро. Расхождение в мнениях, которое существовало по этому поводу у биолога и биофизика, разрешилось само собой еще во время нашего плавания по океану. Для изучения подводной фауны были спущены с корабля две автоматические торпедки, снабженные киносъемочными аппаратами. Долгое время они оставались в зоне акустической системы «Эльприса». Поднять снова на борт нам удалось только одну торпеду, потерю второй мы отнесли сначала за счет порчи его навигационного оборудования. Однако, когда была просмотрена отснятая лента, нам открылось удивительное зрелище. Случайно объектив схватил момент гибели второй торпедки. Мы увидели, как огромное, извивающееся всем телом животное с короткими конечностями, прижатыми к брюху, устремилось к нашему исследовательскому снаряду и, открыв страшную, усаженную тысячами зубов пасть, без видных затруднений проглотило полуметровую металлическую сигару.

— Мм-да-а, — протянул только Кор, не найдя подходящих слов для выражения своих чувств. — Как вы думаете, Торн, ждут ли нас подобные встречи на суше?

Биофизик ничего не ответил и лишь неопределенно покачал головой.

— Оно пришло в океан с суши, — сказал биолог, с трудом ворочаясь в кресле. — Вы это заметили, литам Торн?

— Заметил. Только мне кажется, что на суше такие жить не способны. Лишь в океане, где вес тела не имеет большого значения, возможно появление подобных гигантов.

К сожалению, он ошибся, громадные хищники водились и на континенте. Ланк рассказывал, что, когда они с геологом, заложив взрывчатку, устанавливали сейсмическую аппаратуру, неожиданно из-за скалы выскочило громадное чудовище. Барм находился на открытом месте и был хорошо виден. Ланк закричал не своим голосом (это мы отлично слышали на корабле) и сделал несколько выстрелов. Но что значили эти хлопушки для такого исполина! Хищник в несколько шагов настиг бросившегося бежать геолога… и все было кончено. Когда мы пришли на место происшествия, основательно вооруженные, то нашли лишь брошенные Бармом приборы и часть руки, откушенной острыми, словно кинжалы, зубами. Это все, что оставило нам чудовище. Биолог измерил следы. Шаг громадного хищника составлял три с половиной метра, он передвигался на двух ногах, волоча за собой длинный хвост. По описаниям Ланка, у него имелась еще пара совсем маленьких, словно недоразвитых передних конечностей. Этого ужасного хищника никто из нас больше не видел. Так нас стало шестеро.

Потом мы потеряли Ланка. Нелепая, случайная смерть: его не удалось пробудить от анабиоза. Думал ли он, погружаясь в контейнер, что от этого сна ему не суждено пробудиться? Так же, как и мы, закрывая усталые глаза и нажимая пусковую кнопку аппаратуры, он надеялся выйти оттуда обновленным. Ланк сам остановил свое сердце, но, увы, не на тридцать дней, а навсегда.

Он остался на вершине скалы, одиноко стоящей над берегом. Туда мы перенесли его на крыльях и расположили тело горизонтально, вырубив углубление в камне. Чужое небо опрокинулось над ним голубым куполом, чужие ветры свистят и поют незнакомые песни и цепкая чужая тяжесть держит свою жертву. Лишь время, одинаковое для всех, равнодушно шагает и мимо нас, живых, и мимо него — мертвого. Только какое значение имеет теперь для Ланка время?

* * *

Тридцатидневное пребывание в анабиозе вернуло нам утраченное было равновесие духа. Мы вновь обрели силы и стали чувствовать себя значительно лучше, почти хорошо, если можно так говорить о состоянии человека, преследуемого утроенной тяжестью собственного тела.

Простившись с Ланком, мы вернулись к нашим делам. «Эльприс» стоял на мели в том же положении, в каком был оставлен в памятный нам день, только уровень реки был чуть-чуть выше. Я и Конд собрали лебедку (до этого нам не приходилось ею пользоваться на Арбинаде) и, спустившись вместе с нею на лодке вниз по течению, привязали механизм к стволу большого дерева с широкими иглами вместо листьев и увешанного громадными шишками размером с голову взрослого человека. Когда лебедка заработала, натянулся трос, и корабль неохотно оставил свою многодневную стоянку на песчаной отмели. Мы вернулись на «Эльприс», включили двигатель, и вскоре одинокая скала, на которой покоился Ланк, навсегда скрылась из виду. Жизнь пошла своим чередом.

После гибели Барма и Ланка вылазки на поверхность стали предприниматься реже — биолог ограничил выдачу синзана, да и накопилось достаточное количество материалов, которые настоятельно требовали предварительной обработки. Кор покидал корабль в исключительных случаях. Он проводил время за пультом, осуществляя, когда это было возможно, связь с Присом и хрисской станцией, копошился с приборами, что-то писал, что-то вычислял, подолгу просиживал в кресле, рассматривая ленты самописцев.

Конечный пункт нашего маршрута — озеро Орг приближалось. Мы располагали достаточно точными и подробными картами, заснятыми хрисской станцией. Но с расстояния триста восемьдесят тысяч километров не все можно разглядеть. Когда, по нашим расчетам, до озера оставалось не более однодневного перехода, неожиданное препятствие преградило путь. Спокойная и широкая река, служившая нам долгое время надежной дорогой в диком природном хаосе Арбинады, вдруг забурлила, вспенилась, обернулась разъяренной стихией. На нашем пути громоздились пороги.

«Эльприс» остановился. Все пятеро, мы собрались в центральном отсеке и смотрели на обзорный экран, охваченные странным чувством восхищения и уныния. Впереди, стиснутая высокими берегами, бесновалась река, вздымая фонтаны брызг и сотрясая воздух могучим ревом. Над пляшущими в беспорядке волнами, над быстрыми водоворотами и угрюмыми темными камнями, о которые разбивался грудью неудержимый поток, перекинулся зыбкий мостик многоцветной радуги.

Но, увы, величественная картина природы означала для нас крушение планов. Мы молчали. Беспокойные руки Конда вертели регулятор видоискателя, то надвигая на нас стремительное движение волн, то заполняя четырехугольник экрана мирной панорамой дремлющей в солнечных лучах береговой растительности.

— Выключите звук, — приказал Кор. Посмотрел на нас и проговорил неопределенно: — Вот так… Да… Какие же будут мнения?

Никто не ответил ему, лишь Конд пробормотал как бы про себя:

— Красиво, ничего не скажешь!

Торн изобразил на своем лице жалкое подобие улыбки. Какие же могли быть мнения? Представлялся уже обратный путь к океану. Там, только там и возможен был взлет в космос! Но от океана нас отделяла вереница утомительных дней пути.

— Проклятье! Неужели мы не пройдем? — снова подал голос Конд. — И до озера осталось-то всего…

— «Эльприс» здесь не пройдет, — сказал Кор.

— По воде — да, вон ведь какие глыбы торчат… А что если?.. — Конд замолчал.

— Что вы хотите сказать?

— Может быть, над водой, а? По воздуху?

Вариант был слишком сомнительным, но Кор задумался. Я вспомнил, что на протяжении километров двух с половиной — трех река перед порогами не делала никаких поворотов. С минимальным запасом массы «Эльприс» мог взлететь на такой дистанции даже в условиях тяготения Арбинады. Но что было дальше, за каменистой грядой… Я поделился своими соображениями.

— Вот видите, Антор тоже, — обрадовался Конд. — У него глаз верный и чутье…

— Чутье… — фыркнул презрительно Кор, — это то, чему меньше всего следует доверять, нужны расчет и полная уверенность.

— Подсчитать можно, — вставил Торн, приподнимая отвисшую от тяжести губу.

Перспектива возвращения к океану никого не устраивала. Впереди было озеро и надежда в кратчайший срок завершить опасную и крайне тяжелую экспедицию.

— Нужно все как следует проверить, — резюмировал Кор.

Это был единственный случай, когда мы все покинули «Эльприс». Биолог и Кор поднялись в воздух и отправились на разведку за пороги. Они обследовали этот участок реки и выяснили, что корабль должен был сесть на воду не далее как в сорока — шестидесяти метрах за кипящими бурунами, чтобы иметь возможность погасить скорость и сделать поворот, следуя извилистому здесь руслу реки. Потом они пролетели до самого озера. Необходимо было убедиться в том, что впереди нет других подобных же препятствий, иначе мы могли оказаться в ловушке — взлет в обратном направлении был невозможен. Тем временем я, Конд и Тори тщательно вымеряли расстояние от возможного места разгона до предполагаемой точки взлета. Мы прошли этот путь на лодке и ни мелей, ни подводных скал не обнаружили. Пока все складывалось благоприятно. Окончательно судьбу предложения Конда должны были решить расчеты. Мы проделали их трижды. Рискнуть на этот прыжок оказалось возможным, имея десятипроцентное заполнение баков.

— М-да, — сказал Кор и внимательно посмотрел в лицо каждому из нас. — Теперь решайте, я — за. Вы, Торн?

— Тоже.

— Вы?

Биолог сделал утвердительный жест. Нас с Кондом можно было не спрашивать, если теория говорила можно, то в свое искусство мы верили.

— А кто поведет корабль?

Вопрос был серьезным. Мы с Кондом посмотрели друг на друга, потом на Кора, потом снова переглянулись.

— Кто же?

— Попробую я, — наконец предложил Конд.

По лицу Кора пробежала тень недоверия и исчезла.

— Что ж, согласен.

Вопрос был решен. Мы отвели «Эльприс» к месту старта и натянули вспомогательный трос, который должен был удерживать корабль на месте до момента развития двигателем необходимой тяги. После этого приступили к заполнению баков. Операция заняла несколько часов, так как воду нужно было тщательно очистить от всех примесей. Наконец, все было готово, и по приказанию Кора мы залегли в гидроконтейнерах, чтобы отдохнуть перед решительной минутой.

Наш отдых затянулся. Вначале Кор решил, что трех часов слишком мало, а потом стало темнеть. Перелет был отложен до утра. Впрочем, это и к лучшему: за тот день мы действительно сильно устали и вряд ли Конд успешно справился бы со своей трудной задачей. Кор умел проявлять рассудительность и шел на риск только в том случае, когда действительно он был оправдан.

Утром биолог выдал Конду и мне почти полную дозу синзана. Я внимательно проверил двигатель, и, когда Кору уже не к чему было придраться, мы направились в центральный отсек. Конд настроил обзорный экран на режим естественной перспективы. Сбросив с себя лишние одежды, громадный и мускулистый, появился он у пульта, пробежал пальцами кнопки управления и занял место водителя. Усаживаясь рядом с ним, Кор зацепился поясом за рукоятку подъема спинки и никак не мог освободиться. Я молча помог ему и устроился в соседнем кресле.

— Ну! — нетерпеливо сказал Конд.

— Включай, — приказал Кор.

Я пустил двигатель. Конд, казалось, слился с пультом в одно целое. Вибрация увеличивалась, нарастал рев двигателя, корабль рвался вперед, до предела натягивая трос, державший «Эльприс» на месте.

— Пошел!

Я разъединил сцепление троса с корпусом и в тот же миг был отброшен на спинку кресла. Мы сорвались с места и понеслись по реке. Скорость стремительно нарастала, на экране навстречу нам мчалась сверкающая гладь воды, перегороженная оскаленными зубами порогов.

— Давай! — не выдержал Кор и неожиданно потянулся к Конду, с явным намерением вмешаться в управление.

Я резко ударил его по рукам.

Лицо Конда приняло зверское выражение, он напряженно смотрел вперед, каким-то десятым чувством ловя тот миг, когда следовало оторвать корабль от воды. Ничто для него не существовало, кроме рева двигателя, стремительно надвигающихся бурунов и летящего навстречу порогам корабля, неотделимой частью которого он стал. Еще секунда промедления, и мы неминуемо врезались бы в острые камни, но «Эльприс» поднялся в воздух и тяжело перевалил через преграду. Мы опустились, оставив пороги метрах в двадцати позади себя. Конд проделал весь этот сложный маневр с поразительной точностью и редким хладнокровием.

— Все! Больше не могу, дальше ведите сами, — проговорил он и в изнеможении откинулся на спинку кресла.

С момента отцепления троса и до выхода за поворот реки прошло не более десяти минут, но в эти минуты Конд выложился весь, до последнего нейрона.

Я взял управление в свои руки и повел «Эльприс» дальше. Снова по сторонам плыли живописные, незабываемые берега до тех пор, пока перед нами не открылась бескрайняя голубая равнина, — это было озеро Орг, конечная цель нашего долгого пути. Маршрут экспедиции, начавшийся за миллионы километров от Арбинады, завершился.

* * *

В озеро впадало несколько крупных рек и бесчисленное множество мелких. Большинство из них названий не имело, и мы именовали их так, как это каждому нравилось. Южный берег озера был крутой и высокий, северный — низкий, заболоченный, беспорядочно заросший деревьями и кустарником. Трудно было провести четкую границу между водой и сушей. Когда дул ветер, гладкая поверхность озера вспенивалась, покрывалась невысокими, но крутыми и яростными волнами. В этот период плавать по озеру было неприятно даже на таком большом корабле, как «Эльприс», и мы предпочитали отсиживаться в устье какой-нибудь реки, пережидая непогоду. К сожалению, непогода была здесь слишком частым явлением (Кор говорил, что нам не повезло: мы попали в сезон ветров), и наши заключительные исследования затянулись на более долгий срок, чем мы предполагали.

После гибели Барма его обязанности возложил на себя Торн, как более сведущий в геологии. Биологией и биофизикой занимался Дасар. Все остальное приходилось на долю Кора, но, насколько я понимал, он интересовался главным образом метеорологией и геофизикой. Мы с Кондом сопровождали исследователей и помогали им чем могли.

По-прежнему я чаще всего уходил на экскурсии с биологом. Большую часть времени мы проводили с ним под водой, здесь было не так утомительно — гидростатические силы снимали могучую тяжесть Арбинады, и мы нередко возвращались на корабль, когда в баллонах уже не оставалось запаса кислорода.

Странное дело, подводные обитатели безбоязненно подпускали нас совсем близко, нисколько не смущаясь присутствием невиданных животных. Иногда они сами подплывали к нам и, мучимые любопытством, взирали, выпучив круглые глаза, на диковинных существ, неизвестно каким образом вторгшихся в их владения. Казалось, не мы, а они были подлинными исследователями — так свободно и непринужденно они держались. Другое дело на суше. Те животные, что были помельче, предпочитали сторониться непонятные им бесхвостых двуногих, а более крупные, не проявляя признаков беспокойства, только угрожающе фыркали при нашем приближении. При встречах с хищниками мы поднимались в воздух.

Под водой, особенно вдали от берега, крупных хищников мы почти не встречали, а те, что нам попадались, были не так опасны, как морские чудовища. Пресные воды в этом отношении были значительно спокойнее, и я напрасно таскал за собой мощный импульсный излучатель, способный дробить громадные камни. Разнообразие животных форм, их размеры и фантастичность, казалось, совсем отучили нас удивляться чему бы то ни было, но однажды Арбинада преподнесла такой сюрприз, что мы долгое время не могли опомниться.

Проплывая под водой вдоль западного берега, причудливо изрезанного глубокими лагунами, дно которых устилали густые водоросли, я обратил внимание на какие-то, как мне тогда показалось, непонятные каменные столбы. Этих столбов я насчитал восемь. Они стояли, опутанные стеблями растений, в непосредственной близости друг к другу. Я указал на них биологу, интересуясь, что он скажет по этому поводу.

Дасар, по-видимому не желая делать поспешных заключений (он всегда отличался обстоятельностью), подплыл поближе, и в эту минуту произошло то, чего мы меньше всего ожидали. Четыре из восьми столбов начали двигаться. Только тут я разглядел громадный хвост и спину, покатую сзади и переходящую спереди в длинную шею. И без объяснений биолога я понял, что перед нами два исполинских живых существа. Я закричал и, бросив излучатель, изо всех сил помчался прочь от этого места. К чести своей должен сказать, что леденящий страх затмил мой разум ненадолго. Довольно скоро я понял, что животные не очень поворотливы и, самое главное, не агрессивны. Не берусь судить, что тогда пережил биолог, но, когда ко мне вернулась способность рассуждать, я обнаружил, что он тоже оказался на весьма почтительном расстоянии от гигантов.

— Где же ваше оружие, мой доблестный телохранитель? — прозвучал в наушниках голос Дасара. — Признаться, мне никогда не приходилось слышать столь исправно действующей глотки. Вы в конкурсах не участвовали?

Я ответил ему в том же духе:

— Видите ли, литам, если по части воплей я безусловно сильнейший из нас двоих, то в заплывах на короткие дистанции вы мне не уступаете.

— Ага, значит очухались? — сказал он удовлетворенно.

После этого мы более или менее спокойно стали рассматривать поразительных животных. Они были длиною метров по двадцать пять, причем хвост у них был массивный и сравнительно короткий, а шея вытягивалась вверх и скрывалась за поверхностью воды. Я отважился и вынырнул, увидев две непропорционально маленькие головы с бесцветными и невыразительными глазами. Головы возвышались над водой метра на полтора. Значит, общая высота животных была не менее двенадцати метров! На поверхности я задержался лишь настолько, сколько мне потребовалось, чтобы сделать несколько снимков. За это время животные ничего не успели сообразить — в их тупом взгляде не отразилось ни одного чувства, даже удивления. По-моему, эти гиганты вообще не способны что-либо думать, да и зачем это им, если пища у них под ногами, а нападать на них, полагаю, никто не отваживается.

— Готово! — крикнул я и нырнул на дно за излучателем. Дасар поспешно удалился от животных, но мы еще долго, находясь на почтительном расстоянии, наблюдали это великое чудо природы.

— Ну, Антор, возвратимся на корабль, — сказал наконец биолог, — я думаю, впечатлений у нас на сегодня более чем достаточно.

Мы не торопясь поплыли к устью реки, где стоял «Эльприс», невольно продолжая оглядываться, пока животные окончательно не скрылись из виду. Когда мы выбрались из лагуны и понеслись под бушующими волнами озера, Дасар спросил:

— Что скажет по этому поводу мужественный почитатель космической техники?

Он любил донимать меня разными вопросами. По-видимому, они нужны были ему самому для проверки собственных рассуждений. Я уже к этому привык и даже усвоил его шутливую манеру и сам отвечал ему в том же духе.

— Видите ли, литам, — сказал я, подражая тону своего собеседника, — мое поляризованное в технической плоскости мышление не имеет той глубины, которая свойственна высокоэрудированным представителям естественного направления, чья мысль свободно растекается по всем трем координатным осям.

— Отлично! — не унимался биолог. — Спроектируйте предмет обсуждения в так называемую плоскость вашего мышления. Так что вы скажете?

На слове «плоскость» он сделал ударение и выжидательно запыхтел в наушники. После встречи с гигантскими чудовищами у него поднялось настроение. Разговаривая, мы слишком приблизились к поверхности воды и, почувствовав болтанку, вновь опустились на глубину, где влияние волн ощущалось не так сильно.

— А что вы хотели бы от меня услышать?

— Ваше мнение об этих животных. Подумайте, ведь только двое из всех живущих в мире людей видели это чудо природы. Что же вы будете рассказывать остальным?

— Только то, что видел.

— Вот именно! Я и хотел бы услышать, что же вы видели?

В подобных вопросах биолога всегда скрывались подводные камни, и, несмотря на то что эти разговоры в большинстве своем велись в полусерьезном тоне, мне не очень хотелось предлагать для их основы зыбкую почву собственных умозаключений. Мои наблюдения, увы, чаще всего носили фотографический характер, схватывая явление как таковое, без проникновения во внутреннюю сущность и поэтому либо вообще не могли дать никаких выводов, либо выводы делались ошибочные. Общаясь с биологом, разговаривая с ним, я стал понимать, что на мир нельзя смотреть созерцательно, что воспринимать его нужно, используя — все богатство знаний и научного опыта. Тогда только и обнаружится его скрытая динамичность, проявится прошлое и будущее, и в поле зрения попадут те краски, без которых картина выглядит блекло и безжизненно.

Написав эти строки, я вспомнил один из первых наших разговоров с Дасаром, который произошел еще в период плавания по океану. Незадолго перед этим была взята проба воды и Дасар поместил каплю ее под микроскоп. Затем, подперев голову обеими руками, чтобы справиться с тяжестью Арбинады, прильнул к окуляру. Некоторое время он наблюдал, потом что-то измерял, что-то фотографировал. Наконец оторвался от прибора и огляделся по сторонам. Ему, наверное, хотелось поделиться своими наблюдениями, но никого, кроме меня, в этот момент рядом не оказалось.

— А, Антор, идите-ка сюда, — позвал он.

Я оторвался от своего дела (не помню уже, чем я тогда занимался) и нехотя перебрался к нему.

— Загляните сюда!

Я взглянул. Ничего особенного. Сходные картины я видел под микроскопом и на Церексе. Единственное отличие, которое бросилось в глаза, — присутствие огромного числа сравнительно крупных существ — белых шариков, утыканных щеткой тончайших игл.

— Ну что?

Я сделал неопределенный жест.

— Как!? Вы не заметили?

— Заметил, плавают.

— Что плавает?

— Микроорганизмы.

— Микроорганизмы! — воскликнул биолог. — Горы плавают, а не микроорганизмы. Эти мельчайшие существа — их миллионы, миллиарды! — эти маленькие шарики, назовем их альосами, размножаются, гибнут, опускаются на дно и из своих крохотных известковых скелетов отлагают пласты, целые геологические формации! И кто знает, быть может, впоследствии люди назовут весь этот период существования Арбинады осадочным. Вот какая мощь кроется в этих микроорганизмах!

Что я мог ответить? Я даже не обратил внимания на то, в каком смысле употребил тогда биолог слово «люди», восприняв его обычным образом, будто речь идет о нас — церексинцах. Естественно, что, попав в неловкое положение в разговоре о мельчайших представителях фауны Арбинады, я опасался высказывать своя суждения о самых крупных ее обитателях. Но от биолога не так просто было отделаться.

— Так все же, что вы скажете, пилот? — повторил свой вопрос Дасар, подплывая ко мне поближе. — Жизнеспособны, по вашему мнению, эти исполины?

Ответ казался очевидным.

— Да, — наконец, ответил я, — что же может противостоять этим чудовищам?

— Вот именно, что?

— По-моему, ничего.

— Ничего! А сами они не могут стать своим собственным отрицанием? В первую очередь их желудок?

— Желудок? При чем тут желудок?

— Не догадываетесь? Очень просто! Размеры животных колоссальны. Такое количество мяса не легко содержать. Чтобы поддерживать жизнедеятельность, нашим чудовищам приходится жевать, жевать и жевать. Жевать целыми днями, без устали, без перерывов, не занимаясь ничем другим. Их громадное тело — гигантская фабрика по переработке растительной пищи! А что же произойдет, если травы, водорослей — одним словом, всего того, чем они набивают свои желудки, вдруг не окажется или будет мало?

— Переберутся на новое место, — упрямо ответил я, уже чувствуя шаткость своих позиций.

— Вы думаете, им легко перебраться? Попробуйте этакую неуклюжую тушу перетащить за сотни километров.

— В воде это не так страшно.

— Водоемы бывают замкнутые, но дело даже не в этом. Я говорю не об общем изменении климата, а о случайных, пусть и не очень больших засухах, которые гибельны для таких исполинов. Поэтому даже здесь, на Арбинаде, где растительная пища в изобилии, эти животные встречаются, как мы, убедились, довольно редко, — надо думать, по той причине, что они подвержены всяким случайностям. Нам просто повезло, что мы натолкнулись на эту забавную игру природы. Вот кто действительно жизнеспособен и устойчив! — биолог указал на плавающую неподалеку рыбу, но в этот момент, словно желая опровергнуть его слова, с поверхности нырнула громадная птица, стремительно настигла «устойчивое образование» и, ловко подхватив рыбу своим усаженным многочисленными зубами клювом, вытащила ее из воды.

Я посмотрел на смущенное лицо Дасара и рассмеялся. Он, неопределенно хмыкнув, прекратил свои объяснения. Мы помчались к «Эльпрису» со всей скоростью, на какую были способны наши аппараты.

* * *

В моей памяти хранится галерея человеческих лиц. Стоит только закрыть глаза и немного сосредоточиться, как в глубине сознания возникает вначале смутный, а потом все более четкий образ того, кого я вновь по своему желанию возродил из прошлого.

Когда я пишу «Конд», передо мной возникает его крупное лицо, немного грубоватое, словно природе недосуг было заниматься окончательной отделкой. Особенно помнятся его глаза, посаженные столь глубоко, что, кажется, они могут смотреть только вперед, и улыбка, такая неподдельная и широкая, которой хватило бы на двадцать улыбок менее добродушных людей. Вот и сейчас я словно вижу, как он смотрит на меня и, заметив на лице моем печаль, говорит обычным своим низким голосом: «Что, дружище? Загрустил? Ерунда все это!»

А теперь он хмурится, словно понимая, что это не он сам, а лишь его бесплотное изображение, возникшее в моем сознании. Увы, Конда уже нет! Нет того, чьи сильные руки столько раз приходили мне на помощь, того, чье доброе сердце открывалось каждому, кто хотел видеть в нем товарища. Его не стало тогда, когда все уже, казалось, предвещало благополучный исход экспедиции. Члены экипажа были здоровы, корабль в исправности, необходимые материалы собраны, и даже Кор считал, что экспедиция выполнила свою задачу.

Мы начали готовиться к взлету. Баки «Эльприса» постепенно наполнялись дистиллятом, и тяжелеющий корабль все глубже оседал в воду. Беспокойные волны плескались почти у самого выходного люка, и Торн решил воспользоваться последней возможностью для вылазки. Сопровождать его вызвался Конд…

Я находился в большом отсеке, когда через него протащился Торн. В обязанности сопровождающих входила укладка скафандров, и отсутствие Конда меня не сразу обеспокоило, — он должен был появиться с минуты на минуту. Я приготовил ему гидроконтейнер, в котором он обычно отдыхал после вылазки, и лишь тогда отправился к переходной камере. На полу валялся скафандр Торна, брошенный как попало. Рукава скафандра были разбросаны в стороны, те места, где помещаются ноги, неестественно подогнуты, ступни вывернуты, казалось, на полу лежит мертвое тело. Что-то зловещее было в положении небрежно брошенной защитной одежды. Охваченный неясным предчувствием, я бросился в центральный пост.

Торн, Кор и Дасар находились там. Я хорошо помню лица всех троих. Биолог был печален и угрюмо сидел, забившись в промежуток между пультом управления и вычислительным автоматом. У Торна был растерянный и виноватый вид, глаза его блуждали. Лицо Кора маскировалось обычным выражением напускной невозмутимости. Он взглянул на меня и спокойно (слишком спокойно!) сказал:

— Я знаю, о чем вы хотите спросить. Отвечаю. Пилот Конд погиб час назад. Мы ему уже ничем не можем помочь.

Я почувствовал, что ноги подгибаются и вот-вот перестанут поддерживать тело. Я ухватился рукой за крышку люка и, напрягая остатки сил, выровнялся; устремленные ко мне лица Кора, биолога и Торна расплывались и покачивались у меня перед глазами. Сквозь туманную пелену я видел, как Дасар открыл рот и губы его шевелились, он что-то говорил мне, я слышал звук его голоса, но что он произнес, так и не дошло до моего сознания.

— Где он? — наконец выдавил я из себя.

Биолог и Кор взглянули на Торна, я тоже в упор посмотрел на него, и мне показалось, что от этих устремленных на него взоров биофизик съежился и втянул голову в плечи.

— Где он? — повторил я свой вопрос и сделал неуверенный шаг к нему. Внезапно ко мне вернулись силы и в голове прояснилось. Внутренне я уже принял какое-то решение, которое еще сам пока не сознавал. Следующий шаг был твердым, я отпустил крышку люка и подошел к Торну. Тот испуганно шарахнулся от меня в сторону.

— Уберите его, — взвизгнул он, когда я вцепился ему в плечи.

Кор, опираясь на локти, сделал попытку подняться из кресла.

— Успокойтесь, пилот, — сказал он и встал на ноги, — мазор Дасар, примите меры, пилоту требуется медицинская помощь.

— К черту помощь! Где Конд? — Я обеими руками тряс биофизика, его голова на тонкой шее болталась из стороны в сторону, и он даже не делал никаких попыток освободиться от меня — лишь, широко открывая рот, беззвучно шевелил губами.

— Пилот Конд погиб у мыса Солта, — услышал я голос Кора, — и оставьте, пожалуйста, мазора Торна в покое, он не виноват.

— У мыса Солта, — повторил я и отпустил биофизика, — на южном берегу?

Я вспомнил это место. Однажды мне пришлось сопровождать туда Торна, его очень интересовало одно ущелье.

— Я пойду к нему.

— Зачем? Он мертв, и ваша помощь не нужна.

— Я перенесу его сюда.

— Для него безразлично, где он теперь находится, а вам я запрещаю выходить из корабля.

Кор был в какой-то мере прав, на его стороне была логика и забота об оставшихся в живых. В случае неожиданного несчастья со мной экспедиция оказывалась в тяжелом положении. Но какое мне было дело до логики и здравого смысла! Конд, мой единственный друг в этом враждебном мире, лежит теперь брошенный где-то среди скал Арбинады, забытый и оставленный только потому, что выполнению нашего последнего долга перед ним препятствовала логика! Все мое существо взбунтовалось против такой логики. Я чувствовал, что просто обязан сделать для него все, что от меня зависело. Именно я! Своими руками, не позволяя прикоснуться к нему чужим, равнодушным рукам. Он был моим товарищем, и это определяло все остальное. Я знал, Конд поступил бы точно так же, будь он на моем месте. Круто повернувшись, я направился к переходной камере.

— Пилот, стойте! — крикнул Кор.

Я не обращал на него внимания. Ноги несли меня сами, я шагал так, словно не существовало могучего тяготения Арбинады. Вот и переходная камера. Я отыскал свой скафандр и проверил наполнение баллонов. Потом выбрал крылья, те, которыми пользовался всегда. Попробовал механизм, чтобы удостовериться в исправности, и замер, заслышав шум шагов. Выглянув из люка, я увидел Кора и биофизика. Держась за стенки, они двигались ко мне.

— Подождите, — сказал Кор, — я пойду с вами.

— Я пойду один.

— Я запрещаю вам выходить одному.

Мне не хотелось никого видеть. Я захлопнул люк и, чтобы нельзя было открыть его с другой стороны, просунул в скобу сложенный вдвое интратор. Теперь мне никто не мог помешать. Кор долго стучал в наглухо закрытую крышку люка, пока не убедился в тщетности своих усилий, потом он мне что-то говорил, убеждая, приказывая, но я не слушал его, да и слов все равно невозможно было разобрать.

Наконец, я выбрался наружу и пустил двигатель. Крылья послушно подняли меня в воздух и понесли к мысу. Это был мой последний полет над Арбинадой. До заката еще оставалось много времени, но было сумрачно, по небу медленно ползли тяжелые, набухшие дождем тучи. Временами они опускались так низко, что окутывали меня сырым холодным покрывалом, и тогда прозрачный лицевой щиток заливали подвижные струи стекающей влаги. Напряженная и зловещая тишина окружала меня. Возбуждение прошло, я решил связаться с «Эльприсом» и сообщить о себе, но никто не отзывался. Тогда, сам не зная зачем, я настроился на волну скафандра Конда, и вдруг мне почудилось, что я слышу едва уловимое дыхание.

— Конд!!! — закричал я. — Конд!

Дыхание стало различаться более явственно, потом слабый голос ответил:

— Э-э… — и оборвался.

— Конд! Отвечай! Ты жив?

В наушниках были слышны лишь невнятные хрипы. Я до предела увеличил мощность двигателя и, рассекая мягкую ткань облаков, устремился вперед, продолжая кричать и звать Конда. Вскоре показался мыс, его каменистые берега окаймляли белые хлопья пены, мрачные, неприступные утесы нависали над тяжелыми свинцового цвета волнами. Монолитная каменная стена разрывалась узкой расщелиной, далеко уходящий вглубь, — это было ущелье. Я уменьшил обороты и нырнул в его полумрак, летя по возможности ниже, почти задевая разбросанные по дну каменные глыбы, между которыми стремительно несся ревущий поток.

— Конд! Конд! — продолжал звать я. Он был где-то поблизости. Это я знал, так как хрипы в наушниках становились все громче и громче. И вдруг я услышал, как Конд выругался. На радостях я выписал в воздухе такую фигуру, что чуть не разбил себе голову о камни, едва успев сделать разворот в каком-то метре от покрытой зеленым налетом стены. И почти сразу после этого поворота я увидел его.

Конд лежал у самой воды. На шлем скафандра летели брызги от прыгающего между скал бурного потока. Руки Конда раскинулись так же беспомощно, как рукава скафандра, брошенного на полу Торном, а ноги и нижняя часть туловища не были видны — они скрылись под грудой камней. Я опустился около Конда, осторожно стер рукавом с лицевого щитка налетевшие брызги. Глаза у него были закрыты, рот перекошен гримасой нестерпимой боли. Я тихонько позвал его:

— Конд…

Веки у него дрогнули, медленно поднялись, глаза встретились с моими, но в его взгляде отражалась только боль. Конд не видел меня. Я покосился на груду камней, придавивших ему ноги. Даже под страхом смертной казни я не смог бы разобрать этот завал, но есть чувства неизмеримо более сильные, чем страх. Мне до сих пор непонятно, как я тогда справился с этой нечеловеческой работой. Конд застонал. Я бросился к нему и заглянул в лицо. Глаза его были открыты, теперь он видел меня.

— Антор… — шевельнулись его запекшиеся губы.

— Да, я здесь…

— Ан… не уходи… дай руку… вот так…

Он замолчал, даже дыхания не было слышно. Я посмотрел на ту часть тела Конда, которая только что была завалена камнями, и понял, у него теперь нет ног, материал скафандра в этом месте был неестественно плоским. Там под прочной тканью находилось бесформенное месиво из мяса, крови и костей. Нужно было что-то срочно предпринимать… Я осторожно высвободил руку и почувствовал, как Конд сделал слабую попытку задержать ее в своей. Он был жив. Я увеличил подачу кислорода и под тканью его скафандра нащупал инъектор. Хрупкий прибор, к счастью, оказался цел. Непослушными руками мне кое-как удалось ему ввести дозу окта, затем я выдернул предохранитель KM, — это все, что можно было сделать на месте. Препараты, по-видимому, оказали свое действие, Конд глубоко вздохнул, и я снова услышал его голос:

— Антор… ты здесь?

— Здесь, Конд, тебе лучше?

— Не знаю… кажется… Ты не уйдешь, Ан?

— Нет.

Я лихорадочно соображал, как мне доставить Конда на «Эльприс». Поднимут ли крылья нас двоих?

— Антор, а где остальные? Торн жив?

— Жив.

Если даже крылья поднимут, то мне не удержать его на руках.

— Я успел оттолкнуть его, Ан, он упал в воду, а камни на меня, его понес поток, я видел… Вы его вытащили?

— Вытащили.

Я подошел к большому камню, который на глаз был явно тяжелее Конда. «Болван, надо было идти сюда вместе с Кором, но я же думал…» Обхватив камень руками, я включил двигатель и почувствовал, как ноги отделяются от земли. Значит лететь вдвоем можно.

— Антор!.. Где же ты? Не уходи, ты уходишь!..

— Нет, Конд, мы сейчас вместе полетим на корабль.

Я подсел к нему и взял его руки. «Как же быть, чем привязать его?» Дыхание Конда опять сделалось слабым, и он уже не говорил, а шептал:

— Антор… не надо на корабль… я знаю… это все… я останусь на… Арбинаде… как Скар… здесь будет много наших…

— Не говори ерунды, мы полетим вместе…

— Нет, дружище, ты… ты… ты слушаешь меня?

— Слушаю, Конд, — ответил я и тут заметил длинный гибкий стебель, висящий высоко над моей головой.

— Ты, может быть, вернешься на Церекс… там… у меня есть сын…

— У тебя сын? — повторил я и подумал: «Надо будет срезать этот стебель, может быть, он выдержит».

— Да, сын… я знаю, у тебя с Юрингой не будет сына… так позаботьтесь о моем… ты обещаешь?

— Обещаю, — я наклонился над Кондом и посмотрел в его бледное лицо. Он, наверное, потерял много крови. Губы его продолжали шевелиться:

— Он живет в Эрзхе… зовут Элс… генетический знак его… ты найдешь его среди моих вещей.

— Хорошо, Конд, я сделаю все, если тебя не станет, а сейчас потерпи…

Я чувствовал, что силы начинают оставлять меня, движения сделались вялыми, а тело непомерно тяжелым. Нужно было спешить. Никто не мог прийти на помощь, всех остальных я запер внутри корабля. Я поднялся на крыльях и срезал стебель под корень, мысленно поблагодарив природу Арбинады за то, что она создала такие растения. Потом спустился вниз, подсунул под Конда одно из уцелевших его крыльев, так что он оказался лежащим как бы на доске, и с помощью гибкого растения привязал его к себе. Не знаю, как нам удалось подняться, аппарат не был приспособлен к взлету в таких условиях.

Дальше мои воспоминания носят отрывочный характер. Мы летели медленно. Я все время что-то говорил Конду. Иногда он отвечал. Под нами плескались волны, и казалось, им нет ни конца ни края. Помню, мне удалось связаться с кораблем, и я сообщил Кору, что Конд тяжело ранен и чтобы они приготовились к операции. Мне ответили, что ждут. Кор добавил несколько угроз, но я не обратил на них никакого внимания. Меня одолевала только одна забота — скорее доставить Конда на корабль, а дальше я надеялся на искусство Дасара. Не знаю даже, нашел ли я «Эльприс» сразу или долго летал над озером в плотных струях льющегося дождя. Не знаю, как мне удалось втащить Конда в переходную камеру, как я выбрался в отсек и снял свой импровизированный затвор с крышки люка. Последнее, на что у меня еще хватило тогда сил, — это ударить в лицо Торна. Потом меня подхватили руки Кора и биолога и всунули в гидроконтейнер.

* * *

Спасти Конда не удалось. Помощь пришла слишком поздно. Он умер во время операции. Я потерял друга, но приобрел сына. Боюсь, что это не одно и то же. Сыновьям до нас значительно меньше дела, чем друзьям. Тело Конда заключили в капсулу и вынесли на поверхность, расположив на скале, так же, как это сделали с Ланком. Я не присутствовал при этом, меня двое суток держали в гидроконтейнере. И лишь перед самым отлетом я вышел взглянуть на него. Дасар сопровождал меня.

Светило солнце, искрясь на гладкой поверхности прозрачной капсулы. Освещенный яркими лучами, внутри лежал Конд, завернутый в мягкую ткань. Руки его были свободны, а лицо спокойно. Вглядываясь в застывшие черты, я думал о том, куда же деваются мысли умершего человека, целый мир чувств. Мне казалось, что они не могут исчезнуть бесследно и переходят к другим людям, к оставшимся друзьям, поселяясь в их сознании и продолжая там жить прежней жизнью. Позже я ловил себя на том, что временами думал и поступал так, как в свое время думал и поступал Конд.

Минут двадцать стояли мы у капсулы и потом пошли обратно. Когда снимали скафандры, биолог положил мне руки на плечо и молча заглянул в глаза: в его взгляде было что-то новое, каким-то теплом повеяло от него. Я впервые понял, что он давно уже стал моим старшим товарищем, а не просто специалистом, которого я часто сопровождал в вылазках.

Гибель Конда словно подала знак целому потоку неожиданных событий. Мы потеряли связь с «Юл-3» — его не оказалось на стационарной орбите. Не отвечала и хрисская станция. Кор нервничал, мы, удрученные, бродили по кораблю. Потом Лост ответил. Оказалось, произошло следующее.

В районе хрисской станции началась вулканическая деятельность. Потоки уничтожили помещение станции, при этом трое ее работников погибли. Они успели связаться с Лостом и запросили помощи. Все остальные выбрались на поверхность Хриса и с надеждой смотрели в сторону Арбинады: только оттуда могло прийти их спасение. Лост долго не раздумывал. По каким-то причинам связь с «Эльприсом» оказалась невозможной, а терять время было нельзя. Он решил взять ответственность на себя и повел «Юл-3» на Хрис. Громадный корабль, явно не приспособленный к посадке на планеты и их крупные спутники, опустился неудачно. Сильный удар о камни хвостовой частью вывел двигатели из строя, и обратный взлет был невозможен, однако цель достигнута — люди спасены.

Получив это сообщение, Кор мрачно посмотрел на приемник связи, но своего неудовольствия вслух не выразил: слишком хорошо читалось на лице Дасара и моем одобрение поступка Лоста. Космос — не Церекс, здесь действуют свои законы, и Кор начинал это понимать.

Наше положение сильно осложнилось. «Эльприс» не мог самостоятельно следовать на Церекс. Слишком мал был запас кислорода и продовольствия. По той же самой причине мы не могли ждать помощи на какой-нибудь орбите около Арбинады. Оставалась единственная возможность — полет на Хрис, там, на искалеченном «Юл-3», где имелись большие запасы всего необходимого, мы могли продержаться достаточно долго, чтобы дождаться спасательного корабля с Церекса.

Это было ясно всем, но осуществление намеченного плана было связано с известными трудностями. «Эльприс» конструировался для взлета с планеты на орбитальный корабль, но не на Хрис, лишенный атмосферы и имеющий заметный гравитационный потенциал. Для того чтобы осуществить такой маневр, необходимо было сильно облегчить корабль. Мы принялись за работу. Были разобраны и выброшены гидроконтейнеры и анабиозные камеры. После того как баки корабля наполнились, та же участь постигла часть вспомогательных механизмов и дистилляционные аппараты. Мы оставили на Арбинаде много инструментов, почти все приборы, которые не нужны были для вождения корабля, и даже некоторые образцы, главным образом минералы. Меня угнетала мысль, что Кор в глубине души был рад тому, что нас осталось только четверо, что с нами уже не было Барма, Ланка и Конда — не было «лишнего» груза. За одно это я его ненавидел.

Наконец, мы установили, что вес корабля достиг нужной величины. Теперь все было готово к перелету на Хрис. Старт был назначен на двадцать четвертый день Этра, и, таким образом, в общей сложности мы пробыли на Арбинаде, считая время, проведенное в анабиозе, шестьдесят семь суток и четырнадцать часов.

День отлета выдался тихим. Коварная Арбинада провожала нас ласково, словно знала, что она еще успеет отомстить тем, кто без разрешения вторгся в ее просторы. Бездонная синева неба не оживлялась ни одним облачком. Мы видели его таким чистым впервые за все время нашего пребывания там. Недвижим был воздух и спокойная гладь воды. Она едва приметно искривлялась плавными, словно отполированными, волнами, лениво наползавшими из-за невидимого горизонта, который скрывался в туманном мареве. Неистовствовало только солнце. Его слепящие лучи пронизывали пространство, неслышно ударялись о воду и рассыпались мириадами колючих искр. Все замерло. Суша, вода и воздух прятали своих уродливых обитателей, как будто не желая осквернять красоту дремлющей природы.

Мы последний раз приняли синзан и заняли свои места. Я сидел у пульта управления рядом с Кором. Кресло Конда оставалось пустым. В последнюю минуту внутри у меня все сжалось от щемящей боли расставания с тем миром, который потребовал от нас нечеловеческого напряжения сил и столько жертв.

Рявкнул двигатель. Над замершей поверхностью озера пронесся грохот. Огромная сила придавила нас, и громадный корабль, разрывая грудью неподвижную массу воды, устремился вперед. Через несколько секунд он уже скользил по самой ее поверхности, потом оторвался и, опираясь на крылья, поднялся в воздух.

Мы сделали двадцать шесть оборотов вокруг Арбинады, прежде чем взять курс на Хрис. Первые пятнадцать нам понадобились на то, чтобы окончательно прийти в себя, следующие четыре для завершения исследования, которое затеял Кор, а оставшиеся три были выжидательными.

Перелет на Хрис не был ничем примечателен, подобных в моей жизни насчитывалось более чем достаточно, и нет надобности на этом останавливаться. Несмотря на все мои старания, мы опустились не рядом, а лишь в сорока километрах от «Юл-3». Корабль коснулся поверхности Хриса так осторожно, что мы даже не почувствовали толчка, и двигатель смолк в тот самый момент, когда в испарительную камеру из баков вылился последний литр воды. Но это я отмечаю здесь уже так, попутно, всегда приятно вспомнить безукоризненно выполненное дело.

* * *

Мы выбрались на поверхность Хриса тяжело нагруженные. Но что значила эта тяжесть по сравнению с тем, что пришлось испытать на Арбинаде! Тело стало легким и послушным, шаги крупными, а настроение бодрым. Груз тяготил не своим весом, а размерами — его просто неудобно было нести. От «Юл-3» нас отделяло сорок километров — но это по прямой. Значит, нам предстояло пройти пешком километров пятьдесят. Пятьдесят километров с грузом на плечах по выщербленной и неровной поверхности Хриса, под жгучими лучами беспощадного солнца!

Двигались цепочкой один за другим. Я шел первым, за мной следовал Дасар, потом Торн, и замыкал шествие Кор. Безмолвие окружало нас. Беззвучно становились на камни подбитые металлом ботинки, неслышно шагали рядом черные тени, причудливо изламываясь на неровностях грунта. Мы обходили трещины, взбирались на крутые склоны, прыгали с уступов, иногда падали, поднимались и шли дальше, почти не разговаривая, думая каждый о чем-то своем.

Мы шли. Шли, увлекаемые желанием скорее добраться до орбитального корабля, где нас ждали люди, где нам виделся конец слишком затянувшихся странствий.

На половине пути сделали привал. Высокая скала загородила нас от солнца. В ее тени была ровная площадка, словно большое блюдце, до краев засыпанное пылью. Биолог осторожно поставил туда ногу, и в слабом сиянии отраженного света я увидел, как она погрузилась в пыль почти по колено.

Оставив свой груз на краю этой площадки, мы, словно в мягкую постель, улеглись в пыль. Над нами горели яркие звезды. Хорошо было лежать и смотреть в небо, видеть знакомый рисунок звезд и, припав к мундштуку термоса, сосать освежающую питательную жидкость. Видна была и Арбинада. Гигантским полушарием висела она в черном небе, цепляясь одним краем за вершину соседней скалы. Не верилось, что мы побывали там. Не верилось, что этот голубоватый диск, льющий на нас приветливый мягкий свет, на самом деле — громадный, прекрасный и жестокий мир, — мир, живущий своей собственной жизнью, развивающийся по своим законам.

Я смотрел на него через пространство и, казалось, видел сквозь толщу облаков пройденные нами места. Вот безбрежная гладь океана, куда мы опустились, вот место нашей вынужденной стоянки. Потом промелькнула дельта реки, где я был атакован летающими чудовищами. Я вновь переживал уже пережитое, боролся с трудностями, которые остались позади, снова терял то, что было уже потеряно…

— Пора двигаться дальше, — сказал Кор, прервав мои воспоминания.

Не торопясь, мы разобрали свою поклажу. Я снова встал впереди и, проверив направление, зашагал в сторону корабля. Непривычно близкая линия горизонта ограничивала кругозор, дальше начинался черный купол неба, посеребренный звездами. Между горизонтом и нами расстилалась однообразная серо-черная поверхность, исковерканная нагромождениями камней. Таков Хрис, унылый сосед великолепной Арбинады.

В километре от корабля нас встретили люди. Люди! Как хорошо видеть людей! У нас забрали поклажу, нас тормошили, о чем-то спрашивали, поздравляли. За прозрачными щитками скафандров сияли улыбки, руки друзей подхватили наши усталые тела и понесли к раскрытым люкам корабля. Наконец, мы сняли пропитанные потом скафандры и, приведя себя в порядок, выбрались в коридор.

Усталое лицо Кора вдруг оживилось. Я не сразу понял в чем дело и, только посмотрев труда, куда был устремлен его взгляд, разглядел за спинами Лоста и Зирна хрупкую женскую фигуру. Меня поразили ее огромные выразительные глаза, которые светились силой и решимостью.

— Мазра Эсса! — сдержанно воскликнул Кор. — Вы тоже здесь?

— Здесь, как видите.

— Рад вас видеть. Вы зайдете ко мне?

— Когда?

Голос у нее был низкий и немножко хриплый.

— Когда? Да когда вам будет угодно, если можете, то сегодня.

— Хорошо. — Она была немногословна.

Я вспомнил Юрингу и мысленно позавидовал Кору. «Везет же таким», — мелькнуло в голове. Однако, как вскоре выяснилось, их взаимоотношения были вовсе не такими, как я себе представлял.

Нам выделили отдельные кабины. Меня поместили в той, где когда-то мырасполагались с Кондом. Я и сейчас пишу в ней. Я зашел в просторное помещение и закрыл иллюминатор. Мне был неприятен тот сероватый отсвет, который посылала поверхность Хриса. Включил свет, — стены раздвинулись еще шире и стало неуютно. Тогда я зажег настольный плафон. В его освещении пустота кабины скрадывалась, по углам залегли черные тени, но они как-то успокаивали. Я бесцельно порылся в ящиках, перебирая вещи, к которым давно не притрагивался. Среди них обнаружил небольшой металлический футляр, генетический знак Элса, завещанный мне Кондом. Я переложил его в карман, словно в ящике он мог затеряться, и только тогда, окончательно успокоившись, лег отдохнуть.

Дремота быстро заволакивала сознание, но неожиданные голоса, вторгшиеся в тишину кабины, не дали уснуть. Я не сразу сообразил, кому принадлежат эти голоса и откуда они доносятся, но слышались они ясно, словно разговаривали совсем рядом. Подняв голову и недовольно посмотрев по сторонам, я увидел динамик внутренней связи. Кто-то, еще до моего поселения здесь, соединился с другой кабиной и забыл выключить связь. И вот мне невольно пришлось подслушать разговор Кора с Эссой. Он оказался интересным.

— Я здесь, мазор литам Кор, как вы просили. Что вы хотели сообщить мне?

Кор некоторое время молчал, не знаю по каким причинам, думаю, что он просто смотрел на Эссу.

— Сообщить я вам ничего не хотел, мазра Эсса, — наконец произнес он. — Я просто хотел вас видеть, мы уже давно не встречались. Не правда ли?

— Давно, вы правы, прошло уже четыре с половиной года.

— О! Вы даже помните, когда мы виделись последний раз. Могу ли я тогда считать, что вы рады нашей неожиданной встрече?

— Вы хотите, чтобы я вам сказала правду?

— Конечно!

— В таком случае, считайте, что у меня просто хорошая память.

Последовала новая пауза. Потом Кор сказал каким-то незнакомым голосом:

— Что ж, спасибо за прямоту, Эсса. Я думал… впрочем, теперь это неважно, что я думал… Вы свободны, мазра, идите.

Последнюю фразу Кор произнес, как обычно, с теми металлическими интонациями, которые ему свойственны. Эсса ничего не ответила, лишь послышались ее легкие шаги. Видимо, у порога она остановилась.

— Простите, литам Кор, — раздался снова ее голос, — но из-за тех виражей, с которыми протекал наш разговор, я едва не упустила главное.

— Да? Что же для вас главное?

— Я хотела поблагодарить вас, от себя и своих товарищей… Совершенно искренне.

— Это за что же? — Чувствовалось, что Кор был неподдельно удивлен.

— За наше спасение. Зная ваши настроения, я никак не думала, что вы отдадите приказ мазору Лосту опуститься на Хрис. Извините меня, пожалуйста, я понимаю, нехорошо приносить благодарность и одновременно высказывать сомнения относительно вашего благородства, но я знаю: вы любите правду, и поэтому говорю так. Тем более я рада, что ошиблась, рада не только за себя, но и за вас и готова верить… — Она на секунду замолчала и прервала свою фразу неожиданным вопросом:

— Скажите, мазор Кор, вы знали, что я на Хрисе?

— Нет, не знал, — сказал он.

— …И поэтому готова верить, — продолжала Эсса, — что теперь мы лучше могли бы понять друг друга, чем в то время, о котором вы сегодня вспомнили. Только прошу, литам, не ищите в моих словах больше, чем я хотела сказать. До свидания, литам.

Послышался стук открываемой двери, и одновременно раздался голос Кора:

— Постойте, мазра!

Снова стукнула дверь, но теперь она, по-видимому, закрылась.

— Слушаю вас, Кор.

— Позвольте ответить вам так же откровенно. Я не приказывал Лосту опуститься на Хрис, он принял это решение самостоятельно. Связь с «Эльприсом» была тогда нарушена. Право, я не вижу здесь ничего заслуживающего благодарности, — он поступил правильно. Это первое. Второе, для меня не ясно, при чем здесь мои прежние убеждения? Кстати сказать, они не изменились, и ваши рассуждения о моем благородстве, как вы его понимаете, в таком случае кажутся просто неуместными.

— Ах вот как! — воскликнула Эсса. — Так вы ничего не знали?

— Как видите.

Несколько мгновений оба молчали.

— Тогда, судя по вашим высказываниям, вы и сейчас знаете еще не все.

— Весьма вероятно. Может быть, вы расширите мой кругозор?

— В голосе Кора звучала горькая насмешка.

— Я сяду, — сказала Эсса.

— Пожалуйста. Извините, что я сразу не предложил вам.

— Скажите, пожалуйста, мазор Кор, вас не удивляет мое присутствие на Хрисе?

— Меня вообще ничто не удивляет. Мне оно просто непонятно. Насколько я помню, ваша специальность не имеет ничего общего с полетами на другие планеты.

— Совершенно верно, ничего общего. У вас тоже неплохая память.

— Но за четыре года специальность могла перемениться…

— Она не переменилась, так же как не переменились мои убеждения. Это вам разъясняет что-нибудь?

— Нет.

Послышался звук шагов Кора, он, вероятно, ходил по кругу, так как ритм движения ни на секунду не прерывался.

— В таком случае вы действительно многого не знаете. Может быть, вы сядете, мне не очень удобно разговаривать, когда вы все время переходите с места на место.

Раздался звук отодвигаемого стула.

— Ну-с!?

— Скажите, мазор литам, вы который раз в космосе?

— Четвертый, но какое это имеет значение?

— А вы знаете, кто работает на Хрисе и Ароле?

— Имен, разумеется, не знаю, но полагаю, что специалисты своего дела.

— Не только специалисты, или точней, не все сюда прибыли уже готовыми специалистами в нужной области.

Я много раз бывал в космосе, однако слова Эссы меня заинтересовали: до сих пор я думал, что работники хрисской станции, как и других станций, были людьми, прибывшими сюда по контракту, на определенный срок. Однако Эсса открыла мне неожиданную правду.

— Многих, и меня в том числе, — продолжала она, — на Хрис привела ссылка.

— Ссылка?! — воскликнул Кор.

— Да, ссылка, вы не ослышались, пожизненная ссылка! С людьми, подобными мне и моим товарищам, кто имеет свою точку зрения на справедливость существующих порядков, правительство расправляется двумя способами. Нас или высылают сюда…

— Или?..

— Или уничтожают, — спокойна закончила Эсса. Я услышал, как Кор снова заходил по кабине, да и я сам не смог сдержать волнения, сел на койку.

— И вы давно здесь?

— Почти три года. Это совсем немного… Старожил у нас Онс, вы с ним еще не знакомы, он пробыл здесь уже пятнадцать лет. Как видите, все продумано! Отсюда не убежишь, посвящать в свои сомнения некого, остается одно — работать. В этом спасение. Иначе безжизненный мир и чужие небеса лишат тебя рассудка.

Поневоле приходится приобретать новые специальности. Вот так, мазор литам Кор, все очень рационально. Даже такой убежденный рационалист, как вы, не придумал бы для нас лучшего применения…

— Оставьте это, Эсса. — Кор остановился и, по-видимому, снова сел.

— Можно вам задать еще один вопрос? — спросила Эсса.

— Да, спрашивайте…

— Скажите, Кор, если бы вы знали обо всем, что я вам сейчас рассказала, дали бы вы приказ Лосту опуститься на Хрис?

Кор молчал.

— Вы не хотите отвечать?

Молчание.

— Да или нет?

— Если бы я знал, что вы здесь, — с расстановкой проговорил Кор, — то такой приказ был бы отдан.

— Только при этом условии?

— Да.

С грохотом отодвинулся стул. Я представил себе, как порывисто встала Эсса.

— Я могу быть свободной?

— Вы всегда были свободны в своих поступках.

— Прощайте.

Звонко застучали твердые шаги по гладкому полу кабины, потом хлопнула дверь и стало тихо.

Я сидел на койке, свесив ноги и опершись на руки. Глаза мои были устремлены к динамику. Он молчал. Но в голове пробудился целый рой мыслей, новых, неожиданных, которые раньше никогда не посещали меня.

* * *

Томительно потянулись дни ожидания. Корабль с Церекса, как это было ясно из полученного нами сообщения, должен вылететь приблизительно через месяц. К этому следовало добавить продолжительность пути, — одним словом, до его прилета оставалось еще очень много времени. Вынужденное безделье вначале угнетало меня. Слишком напряженными, насыщенными были дни, проведенные на Арбинаде, чтобы так просто и сразу можно было утратить потребность в непрерывной деятельности. В поисках занятий я дважды сходил к «Эльпрису» и перенес на орбитальный корабль часть экспонатов, которые мы не могли захватить сразу. Теперь пилот не был нужен экспедиции, и Кор относился к моим отлучкам совершенно равнодушно. Первый раз в этом переходе меня сопровождал Млан, во второй — Мэрс, инженер хрисской станции.

Мэрс сам вызвался идти со мной. После того как я ему передал письмо Юрда, между нами установилась некоторая близость. При встречах мы искренне улыбались друг другу и охотно обменивались несколькими фразами. О письме, впрочем, не было сказано ни слова. Мэрс молчал, а я ни о чем не спрашивал, угадывая внутренним чутьем, что спрашивать не имею права. Запомнив слово в слово разговор Кора с Эссой, я и так догадался, какого рода корреспонденция посылалась Юрдом.

Предложение Мэрса сопровождать меня я принял очень охотно. Пускаться одному в стокилометровый переход по Хрису было довольно тоскливо, да и несколько рискованно, но повторять поход в обществе Млана мне не хотелось — он утомил меня своей болтовней значительно сильнее, чем груз, который мы несли на плечах.

По дороге к планетарной ракете я узнал от Мэрса подробности хрисской катастрофы. Он описал все настолько образно и красочно, что я сам как бы стал свидетелем трагических событий. Он говорил, а я видел, как от внутренних толчков содрогалась поверхность Хриса и раскаленные потоки лавы неумолимо ползли на помещения станции, уничтожая единственное убежище человека в чужом ему мире, видел, как гибли люди, задыхаясь от недостатка кислорода, как они с надеждой вглядывались в черное небо, ожидая орбитального корабля, как их, обессиленных и полуживых, выхаживал Лост, и мне снова припомнился разговор Эссы с Кором. Разумеется, я ничего не сказал об этом своему попутчику и только спросил:

— Скажите, Мэрс, кем вы были там, на Церексе?

— Как кем?

— Ну что вы делали, кем работали?

— Ах в этом смысле… — Он замолчал и, только сделав несколько шагов, повернулся ко мне. Сквозь прозрачный щиток шлема я разглядел его несколько смущенное лицо.

— Видите ли, — ответил, наконец, Мэрс, — на Церексе я был ботаником.

— Ботаником? — удивился я. — Странно…

После посещения Арбинады мне страстно захотелось узнать как можно больше о своей родной планете, особенно о тех сторонах ее жизни, которые раньше ускользали от моего внимания. Мэрс, конечно, знал их достаточно хорошо, и я, не решаясь спрашивать прямо, задумал постепенно втянуть его в нужный разговор.

— Каким же образом вы тогда оказались здесь? Ведь на Хрисе, насколько мне известно, ничего не растет.

— Да, на Хрисе, к сожалению, ничего не растет, — задумчиво ответил Мэрс и с тоской посмотрел на опаленные солнцем камни. — А что касается моего пребывания здесь, то это, антор, один из таких поворотов судьбы, от которых никто не гарантирован.

Я усмехнулся.

— Вы, Мэрс, мало похожи на человека, которым судьба распоряжается, как ей хочется. Вы чем-то напоминаете мне Конда, он не любил полагаться на судьбу, предпочитал все устраивать сам.

— Кто это Конд? Ах да, вспомнил, второй пилот.

— Первый пилот, — поправил я и продолжал: — Мне думается, вы когда-то сами прямо или косвенно решили лететь на Хрис. Только зачем? Это мне действительно непонятно.

Мэрс звонко рассмеялся и тут же оборвал свой смех:

— Вы правы, когда-то я действительно сам решил лететь на Хрис, косвенно решил… Вы любопытно выразились, я как-то не задумывался о существовании косвенных решений… Осторожнее!.. Здесь трещина.

Я посмотрел себе под ноги и в нескольких шагах от нас среди темных пятен теней с трудом разглядел черную зазубренную линию, уползающую вдаль.

— Ерунда, перепрыгнем!

— Не советую, это молодая трещина. Поверьте моему опыту, я не первый раз иду по поверхности Хриса, лучше обойдем. Может быть, это и излишняя предосторожность, а может быть, и нет, смотрите…

Мэрс поднял большой камень и, раскрутившись волчком вокруг собственной оси, ловко метнул его вперед. Тяжелый обломок упал у самого края трещины и почти тотчас же грунт беззвучно зашевелился и на глазах выросла черная проплешина провала.

— Да, пожалуй, обойдем. Не думал, что здесь возможны такие сюрпризы. После Арбинады мне любые кручи кажутся накатанной дорогой.

В ответ на эту реплику Мэрс заметил, что за последние пять лет «накатанные дороги» Хриса стоили жизни трем его товарищам.

Человеческая мысль и свободная беседа сами по себе не держатся в определенном русле, и разговор наш грозил отклониться от темы, тем более, как мне казалось, Мэрс был не очень склонен его поддерживать. Поэтому я воспользовался случаем, чтобы вернуть его к прежнему направлению.

— Пять лет! Сколько же времени вы находитесь на Хрисе?

— Восьмой год, — ответил Мэрс.

— И когда должны вернуться на Церекс?

— Никогда.

— Вы должны до конца жизни оставаться здесь?!

— До конца жизни.

— М-да, — неопределенно протянул я. — А как же теперь? Станция разрушена.

— Не знаю, — сказал Мэрс и повторил задумчиво: — Теперь ничего не знаю.

Мы, наконец, достигли конца трещины и остановились в тени скалы. Проделано было уже больше половины пути до «Эльприса», Мэрс тяжело дышал.

— Давайте передохнем, — предложил я, оглядываясь по сторонам и выбирая местечко поуютней.

— Охотно, — отозвался Мэрс. — Вот здесь, между этих камней, кажется, можно сносно устроиться. Впрочем, тут везде одинаково. Жарко… Садитесь, Антор.

Я опустился рядом с ним и прислонился спиной к камню, так сидеть было удобней. В просветы между скал врывалось яркое солнце. Сверху на нас, не мигая, глядели далекие звезды. Пыль, камни, черное небо, унылые краски — и так всю жизнь. Я посмотрел на Мэрса, он возился с коробкой терморегулятора, освещая ее фонариком. Нужно иметь громадное мужество, чтобы навсегда покинуть Церекс и жить здесь.

— Мэрс, во имя чего вы это сделали?

— Что сделал?

— Прилетели сюда.

Он поднял голову, пристально посмотрел мне в лицо и сказал, снова наклоняясь к терморегулятору:

— Во имя людей, Антор. Вы, конечно, удивлены и не понимаете меня. В самом деле, что может сделать для людей ботаник, находясь на спутнике другой планеты, лишенной растительности, но… Конечно, ничего, или очень немногое, но все, что я мог сделать, я сделал там.

— На Церексе?

— Да.

— И поэтому вы здесь?

— Да.

— До конца дней своих?

— Вероятно, так.

— Но это похоже на заключение.

— Это и есть заключение.

— За что? Или это вопрос нескромный?

— Почему же. — Мэрс высоко поднял голову. — Я с гордостью отвечу на него: я хотел, чтобы люди жили лучше.

Я подумал о том, что на Церексе вряд ли найдутся люди, которые желали бы противного, и сказал об этом Мэрсу. Он рассмеялся, и смех его был звонок и заразителен.

— Что в этом смешного, Мэрс? Отвечайте! — вскричал я. В моей памяти промелькнули лица всех, кого я только знал. Никто из них сознательно не желал зла другим, даже Кор, даже Ромс. В худшем случае они думали лишь о себе или по-своему представляли благо для окружающих. — Говорите же! С какой стати вы взяли на себя роль единственного благодетеля? Или вы полагаете — высылка на Хрис объясняет мне все? Я знавал людей, которые умирали за других, а не только желали, чтобы те жили лучше!

Мэрс перестал смеяться и повернулся ко мне:

— Вот как! Вы знали таких людей? А вы думаете, я мало таких знаю? А кроме отдельных людей жизнь, как таковую, вы, Антор, знаете? А историю человечества вы тоже знаете?

— При чем тут история? Кроме того, я изучал в свое время историю…

— Изучал в свое время историю, — иронически повторил мои слова Мэрс. — Где вы ее изучали? В школе?

— Хотя бы и в школе.

— В школе, дорогой мой, уже давно не изучают подлинной истории, там вдалбливают в голову специально подобранные события, и далеко не самые важные.

— Я читал не только школьные учебники. Мне попадал в руки и Эринзор.

— Вы читали, Эринзора?

— Да, почти всего. Не мог только нигде найти его «Взгляды в прошлое».

— И не найдете! — воскликнул Мэрс. — Может быть, на всей планете…и уцелело с десяток экземпляров этого издания. Книга лет пятьдесят как уничтожена, и не только она, а вместе с ней и многие другие. Но даже если бы вам и довелось ее прочесть, то вы все равно бы не поняли многого. Эринзор так и не дошел в своей системе до того, что было понято людьми позднее…

Я взглянул на часы. В разговоре время летело быстро, нам пора было двигаться дальше. Мы вышли из-за нагромождения скал. От малейшей неровности грунта навстречу нам тянулись длинные тени. Солнце висело низко над горизонтом. Часов через сорок должна была наступить долгая хрисская ночь. Мэрс посмотрел на звезды и, определив направление, уверенно зашагал вперед. Шаги у него были твердые, четкие. Так здесь ходили все, кто долго прожил на Хрисе. Моя походка была неровная, подпрыгивающая. После Арбинады мне никак не удавалось приноровиться к слабому тяготению. Метров пятьсот мы шли, не произнося ни слова. Первым возобновил разговор я.

— Ну и что же было понято людьми позднее? Вы, конечно, это знаете, если связываете свое пребывание здесь с историей. Чего же так и не сумел понять Эринзор, а вместе с ним не понимаю я?

Мэрс умерил свой шаг так, чтобы поравняться со мной, словно, идя рядом, нам было удобнее разговаривать.

— То, дорогой Антор, — вы, между прочим, напрасно иронизируете, — то, что история — это не войны, не смена одного владыки другим, не даты постройки городов или каналов, а беспрерывная борьба людей за лучшую жизнь как с силами природы, так и с враждебными силами самого человеческого общества. А силы эти существуют, они опаснее слепой стихии, они принесли и продолжают приносить неизмеримо больший вред человечеству, чем все самые страшные естественные катастрофы, которые прокатились над Церексом за нашу историю. Это серьезный разговор, антор, и так просто в двух словах все не выскажешь.

— Тем лучше, если серьезный! — с жаром ответил я. — За последнее время я привык к серьезным вещам!

Мэрс на секунду остановился, чтобы посмотреть мне в глаза, и сказал:

— Хорошо, об этом мы еще поговорим позже, а сейчас, Антор, я хочу заметить, что вы тоже были правы, но только формально. На Церексе действительно не существует людей, которые намеренно желали бы зла другим, но есть могущественная группа таких, которые хотят благополучия только для самих себя. Вот в этом и заключается самое страшное зло человеческого общества с момента его возникновения! Запомните это, Антор.

Некоторое время мы молча шагали рядом, плечо к плечу. Я раздумывал над тем, что было сказано, в голове копошились сомнения.

— Мэрс! Но это же пустые мечты! Людей не переделаешь, тысячелетиями они оставались такими же. Чего стоят тогда ваши стремления? Во имя чего вы должны умирать среди этих камней?!

Мэрс усмехнулся.

— Да, людей сразу не переделаешь, но пока мы и не ставим перед собой такой цели, это придет постепенно. Сейчас нужно создать условия для последующей работы с людьми, а это значит, что мы должны лишить материальной основы господства тех, для кого власть и богатства — основа личного благополучия. Ясно, Антор? Для этого нужно превратить заводы, плантации, транспорт и все остальное в собственность всего человечества, тогда отпадет главная причина разделения людей и, со временем, можно будет очень многое сделать.

— Понимаю, — сказал я, — вы хотите захватить власть и произвести такую реформу.

— Нет, Антор, ни я, ни мои товарищи здесь, ни те, кто ведет борьбу на самом Церексе, не хотим взять власть. Мы боролись и боремся за то, чтобы власть взял сам народ.

— Вы верите в возможность этого?

— Верим. Тот, кто не верит, не победит… Стойте, вот и следы, видите, я вас вывел более коротким путем. Далеко еще отсюда?

Я огляделся по сторонам. Все хрисские горы похожи друг на друга, но я узнал ту, с обвалившимся кратером. До «Эльприса» от нее оставалось километров пять.

— Скоро придем, — сказал я и задал последний вопрос: — У вас есть семья, Мэрс?

Он сделал какое-то странное движение плечом и, повернувшись ко мне, ответил глухо:

— Была раньше.

Мы зашагали вперед. Мэрс больше не проронил ни слова.

* * *

Солнце на Хрисе лениво движется по небосклону. Так же медленно оно садится. Я часами сидел у иллюминатора, наблюдая закат. Диск светила уже провалился за линию горизонта, и в аспидно-черном небе полыхала только корона. Краски преобразились, появились новые тона, черные тени, как черные реки, заливали поверхность, становились все шире, все многоводней и отступали только у возвышенностей, ловящих своими вершинами последние лучи. Хрис исчезал. Он не засыпал, как засыпала Арбинада, и не умирал: умирать может только живой мир, он именно исчезал, холод и мрак словно растворяли безжизненный каменный шар.

За стеной моей кабины в подвесной койке метался и бредил Тори. Кор допускал к биофизику только Дасара, облаченного в биологический скафандр. По отсекам корабля распространился слабый запах халдаана, предупреждавший о нависшей опасности. Усилия Дасара были безрезультатными. Торн не поднимался с постели и почти не приходил в сознание.

Болезнь проявилась внезапно. Спустя десять дней после нашего прибытия с Арбинады биофизик начал жаловаться на боли в суставах. Обеспокоенный Дасар сразу же осмотрел его и нашел на теле зловещие коричневые пятна. Анализ крови показал наличие вирусов. Проведя исследование, биолог заявил, что вирусы не церексианского происхождения или, как он сказал более осторожно, «современной науке этот вид не известен». Торн был немедленно изолирован от остальных, на корабле проведена самая тщательная дезинфекция. Мы все ходили как тени, сторонясь друг друга. Случилось самое страшное — один из нас заболел болезнью «оттуда». О ней ничего не было известно, как она передается, как лечится, каков ее инкубационный период. Быть может, каждый из нас уже носил в себе этот недуг. Срочно были взяты анализы у всех членов экипажа, но они ничего не показали. Мы не верили результатам обследования и чудовищными порциями глотали эрсаос. А биофизику становилось все хуже и хуже.

Произошло еще одно событие. С Церекса Кор получил указание изолировать персонал хрисской станции от состава экспедиции. Видимо, там забеспокоились, как бы на нас не было оказано «дурное влияние». Приказ гласил: «Переправить всех спасенных на «Эльприс», впредь до прибытия корабля с Церекса. Эвакуацию произвести немедленно». Ясно и категорично. Приказ был выполнен немедленно. Кор объявил, что «в целях предотвращения возможного распространения болезни» он предлагает составу хрисской станции сегодня же покинуть корабль и перейти на «Эльприс».

За стеной ракеты была ночь. Двенадцать человек ушли во мрак. Они исчезали сразу же, едва успев переступить порог люка. Несколько секунд еще виднелись бледные пятна их фонарей на выщербленной поверхности Хриса, а потом пропали и они. Осталось лишь звездное полушарие. Мы попрощались сухо. Может быть, помешал Кор, молча наблюдавший, как они облачались в скафандры, или призрак болезни, стоявший за нашими спинами, — не знаю. Только Мэрс похлопал меня по спине и понимающе кивнул головой. Так нам и не удалось с ним поговорить еще раз. Они ушли во мрак, нагруженные продовольствием, аккумуляторами и снаряжением, ушли и не откликались. Только через двадцать часов радио сообщило, что все благополучно достигли «Эльприса». Все, кроме Эссы. Она погибла в обвале.

Мы остались на корабле одни. Стало пусто в его помещениях. Получив известие с «Эльприса», Кор сутки не выходил из своей кабины и не откликался на наши вызовы. В эти сутки скончался Тори. Печальное известие принес Дасар. Осунувшийся, он пришел в салон и сказал:

— Его уже нет. Я ничего не мог сделать… — Потом он потоптался на месте и закончил: — Нужно сообщить мазору Кору.

Экран внутренней связи однотонно мелькал серыми полосами — Кор не отвечал. Мы уныло разбрелись по кабинам и занялись каждый своим делом. У меня за стеной теперь было тихо, слишком тихо. Я выключил освещение и лег на койку.

На другой день Кор приказал вынести биофизика из корабля. Его распоряжение выполнили я и Зирн. В кабину Торна мы вошли в скафандрах. Он лежал на койке, вытянувшись во весь рост. Лицо его было обезображено гримасой боли и тусклыми коричневыми пятнами, открытые глаза неподвижно устремлены в потолок. Зирн аккуратно завернул тело биофизика в мягкую ткань и взвалил на плечо. Я собрал в один тюк все вещи, к которым только мог прикасаться Торн, и мы двинулись к выходу.

На Хрисе царила ночь. Темнота мгяовенно проглотила нас. Мы двигались почти ощупью. Свет фонарей был слишком бледным, слишком пространства отвоевывал он у мрака. Шагая в темноту, словно в неизвестность, я подумал о тех, кто был вынужден покинуть корабль и идти пешком на «Эльприс», по воле людей, даже не представляющих себе трудностей такого перехода. Можно было лишь удивляться, что из двенадцати человек не дошла одна только Эсса. Ночной Хрис мог погубить всех.

Мы удалились от корабля не более чем на полкилометра и там оставили Торна. Зирн привалил к изголовью несколько камней, а я положил рядом тюк с его вещами. Вот и все. Мы постояли несколько минут, держа в свете фонарей безжизненное тело Торна, и поплелись обратно к кораблю, обозначенному в ночи цепочкой светящихся иллюминаторов.

Из семи человек, дерзнувших ступить на почву Арбинады, осталось только трое.

* * *

Солнцу совершенно безразлично — согревает оно своими лучами людей или нет, живы эти люди или мертвы, здоровы они или больны. Оно взошло в положенный час и возродило исчезнувший мир. Ослепительно засияли высокие вершины, темнота сдалась, отступила и широкими мазками теней разметалась по равнине. Но у нас было слишком много неприятностей, чтобы радоваться солнцу. Заболел Зирн, и тогда произошло то, о чем я писал в самом начале. Это события уже недавних дней, и я помню их отчетливо.

Кор поступил жестоко, но мы тогда были настолько смяты и напуганы, что не нашли в себе сил противодействовать его воле. Ведь умер Зирн, тот, кто даже не был на Арбинаде! Неизлечимая болезнь ходила за нами по пятам, хладнокровно выбирая следующую жертву. Дасар круглые сутки просиживал в лаборатории в поисках необходимого средства, но все его препараты оказывались бессильными против инопланетных вирусов. Принятые нами меры по дезинфекции, как выяснилось, были тоже недостаточными, хотя мы дошли до того, что наглухо запаяли кабину, в которой лежал биофизик. Не хочу перечислять все, что мы сделали тогда в защиту от болезни, чтобы это не выглядело оправданием перед самим собой. Я знаю, нам не было оправдания — мы просто струсили.

Лишь на следующий день после того, как умер Зирн и я начал вести эти записи, к нам вернулась некоторая доля самообладания. Кор созвал всех в салон, чтобы обсудить создавшееся положение. Мы выползли из своих кабин, в которых провели, запершись, целые сутки, и вновь собрались вместе, разместившись на почтительном расстоянии друг от друга. Напротив меня около иллюминатора, обращенного в сторону Арбинады, расположился биолог. Он сидел сгорбившись, словно на него навалилась вся тяжесть ответственности за наши жизни. Да так оно по существу и было, кроме него, нам не от кого было ждать помощи.

Кор вышел на середину и по очереди, как бы считая оставшихся в живых, посмотрел в лицо каждому. Усмехнулся и сказал:

— Я знаю, вы не очень довольны моим решением, но что бы сделали вы?

Молчание.

— Что бы сделал ты, Лост?

Лост ничего не ответил.

— А ты, Прис? А вы, мазор литам Дасар? Что могли бы вы сделать, чтобы облегчить его участь и уменьшить вероятность заболевания каждого из нас? Не знаете? Так имейте в виду, до тех пор, пока мы не найдем эффективных средств борьбы с заболеванием, каждый, кто заболеет, должен покинуть корабль. Если это случится со мной, я тоже уйду. Слышите! Найдите в себе мужество сделать это самостоятельно и избавьте меня от необходимости всякий раз брать это на свою совесть. Я тоже человек, в конце концов! Я сообщил вам свое решение, — последнюю фразу Кор произнес уже спокойнее, — теперь жду ваших предложений. Если они окажутся разумными, готов принять их. Что вы скажете?

Он обвел нас глазами. Мы молчали. Но это молчание было зловещим.

— Других предложений нет? Тогда мое решение вступает в силу!

Кор круто повернулся и направился к двери.

— Стойте! — неожиданно сказал Дасар.

Все, как по команде, устремили взгляды на биолога.

— Что вы хотите сказать, Дасар? Вы не согласны?

— У меня есть другое предложение.

— Слушаю вас.

— Помните, еще там, на Арбинаде, мы были почти в таком же ужасном положении и нашли выход в анабиозе. Попробуем еще раз это средство.

— Анабиоз же не излечивает! — воскликнул Прис.

— Знаю, но, возможно, затормозит развитие болезни, если мы уже больны. Нам важно выиграть время. Мне нужно время для того, чтобы справиться с вирусом!

— Значит, сами вы не собираетесь погружаться в анабиоз. Я правильно понял? — спросил Кор.

— Да, я буду работать.

— А сколько у нас камер?

— Хватит почти на всех, — ответил Лост, — лишь один из нас и дальше должен будет подвергаться риску заболеть.

— Я же сказал, что я буду работать! — крикнул Дасар. — Так что вопрос решен, во всяком случае с этой стороны.

Лост отрицательно покачал головой:

— Нет, литам, кроме вас, камеры недостает еще одному человеку.

В салоне сразу наступила тишина. Мы тревожно переглянулись. Биолог заронил надежду. В анабиозе можно пробыть долго, очень долго. За это время прилетит корабль с Церекса, за это время отыщется спасительное средство, если даже мы уже больны, и вдруг каждый почувствовал себя один на один с опасностью, еще более страшной именно потому, что ее придется встречать почти в одиночку.

— Значит, у вас будет помощник, мазор литам Дасар, это увеличивает шансы остальных, — мрачно пошутил Прис. — Кого же вы назначаете на эту должность, мазор Кор?

Это была ирония, но Кор все принял серьезно. Он обернулся к биологу:

— Кто вам больше подходит, Дасар?

Последнюю фразу Кор произнес почти обыденным тоном, и я понял, что предстоящее решение для него не связывается ни с какими сомнениями. Если бы такой вопрос был обращен к нему, он спокойно ответил бы, что ему, скажем, больше подходит антор, или Прис, например, нимало не задумываясь, что не ему в данном случае принадлежит последнее слово.

— Я думаю, — сказал Дасар, глядя в лицо Кору, — что здесь нужен доброволец.

— Вот как! Впрочем, дело ваше. Кто желает в таком случае остаться работать с мазором Дасаром?

Кор переводил взгляд с одного на другого, и тот, на кого падал его взор, медленно опускал голову.

— Я вижу, добровольцев немного, — он усмехнулся. — Я остаюсь на корабле, устраивает вас это, Дасар?

— Нет, — коротко ответил тот.

Я понял биолога. С Кором можно еще жить, но остаться с ним умирать — это выше человеческих сил.

— Почему же?

— Мы с вами не сработаемся, мазор Кор.

— Благодарю за откровенность. — Кор вызывающе поднял голову и посмотрел на нас.

Меня что-то подтолкнуло. Может быть, я прочитал скрытое желание в глазах Дасара, а может быть, здоровое тело не верило болезни и смерти, и быстрее, чем я осознал, что делаю, подчиняясь лишь внутреннему порыву, я выступил вперед и сказал:

— Я остаюсь с вами, литам Дасар.

И как ни странно, именно от этого решения мне стало легче, и страх исчез, я снова почувствовал себя полноценным человеком, и за одно это ощущение уже стоило умереть. Биолог одобряюще посмотрел на меня и, поднявшись со своего места, встал со мною рядом.

— Что ж, — хладнокровно резюмировал Кор, — в таком случае нас остается трое, не будем терять времени. Мазор Лост, подготовьте камеры, я полагаю, в ваших интересах, чтобы они были в полном порядке.

Я с сожалением смотрел на Кора, на его спокойное, почти бесстрастное лицо. Я любовался его энергичными движениями, и мне было жаль его, жаль сильного, волевого человека, оказавшегося в плену своей неукротимой гордости, которая заставляла его идти на большой риск, хотя в этом не было никакой необходимости.

— А вы зачем остаетесь? — спросил я. — Разумнее было бы…

Кор высокомерно смерил меня с ног до головы именно тем взглядом, за который я его ненавидел.

— Запомните, пилот, — сказал он, обрывая меня на полуслове, — на свете существует много вещей, которые находятся вне вашей компетенции. Лучше помогите Лосту. Мне следовало бы вас тоже направить в камеру, но из уважения к мазору Дасару я оставляю вас, будьте же ему благодарны.

Биолог при этих словах сморщился, словно проглотил что-то невероятно кислое и, резко повернувшись к Кору, произнес:

— Видите ли, мазор, я полагаю, что мужеству, которое проявляет Антор, мы должны быть в большей мере благодарны, чем он кому-нибудь из нас. Он, может быть, добровольно идет на смерть… Пойдемте, Антор, поможем Лосту, я хочу все проверить сам, меня до сих пор мучает случай с Ланком.

…Нас осталось на корабле трое. Кор на другой день связался с «Эльприсом» — там по-прежнему все были здоровы.

Три человека затерялись в громадных помещениях орбитального корабля. Биолог трудился, почти не отдыхая. Моя помощь была более чем скромной, я выполнял чисто техническую работу, правда, и она требовала немало времени. Шли дни, Кор показывался редко. О результатах нашей деятельности он справлялся, пользуясь внутренней связью. Биолог обычно отвечал односложно и просил по радио на Церексе навести ту или иную справку. Там тоже в одной из лабораторий занимались этим вопросом, но им недоставало главного — культуры вируса. Кроме того, Дасар с грустью сообщил мне, что руководит этой работой, по его мнению, «порядочный чурбан».

— В общем, Антор, пока нам следует рассчитывать только на свои силы…

Мы почти ни о чем постороннем не говорили. Иногда, после нескольких проведенных в напряженной работе дней, биолог объявлял:

— Вы сегодня свободны, Антор, мне нужно подумать, что делать дальше.

В такие дни я натягивал скафандр и выходил на поверхность Хриса. Часами бродил я по обнаженному и угрюмому плато, петляя между гор и предаваясь своим мыслям, или, лежа в тени какого-нибудь камня, рассматривал застывший рисунок звезд. Вечерами я обычно писал, и такое общение с самим собой и недавним прошлым стало для меня столь же необходимым, как воздух, которым я дышу.

Мы трое — биолог, Кор и я — все еще оставались здоровыми, и мало-помалу острота ощущения опасности утратилась, чувство ответственности притупилось, и наша работа с Дасаром мне начинала даже казаться ненужной или, во всяком случае, не столь уж спешной. Три дня назад я высказал свое мнение на этот счет биологу. Он поднял на меня свои бесцветные глаза и, отрицательно покачав головой, ответил:

— Нет, пилот, они еще здесь, и они угрожают нам… Но если даже допустить, что в безопасности мы с вами, то последнее вряд ли можно сказать о тех, кто неподвижно лежит в камерах… В общем, продолжим. Какой, говорите, получился индекс реакции?

— Девятый.

— Девятый?.. Хм… Странно… Повторите опыт еще раз, пожалуйста.

Я принялся снова готовить реактивы. Наша работа потекла своим чередом.

* * *

Это произошло вчера. Я, как обычно, наскоро проглотив кусок осты (мы последнее время не утруждаем себя приготовлением блюд), пришел в кабину биолога, которую он превратил в лабораторию. Дасар сидел за столом, уткнувшись в колонки цифр — результаты наших последних опытов. На мое вежливое приветствие он ничего не ответил, а только неопределенно указал рукой в угол, где стоял стул. За последнее время я привык к странностям Дасара, поэтому, не обращая внимания на его каменную неподвижность, принялся чистить пробирки, которые еще с прошлого раза оставались немытыми. Через полчаса все лабораторное оборудование сияло первозданной чистотой, а биолог по-прежнему не шевелился.

— Что мне еще делать, литам Дасар? — спросил я.

Биолог ответил не сразу, в нем словно сработало реле времени, наконец он сказал:

— Ничего, сегодня мне нужно подумать, Антор, последние наши опыты… м-да… или я ничего не понимаю… или мы очень близки к решению. Мне надо разобраться.

— Так я вам сегодня не нужен? — Моя рука легла на замок двери.

— Нет. То есть стойте… анализы, вы разве забыли?

Биолог каждое утро проводил обследования, проверяя состояние нашего здоровья. Последнее время я к ним относился уже равнодушно — анализы неизменно давали отрицательный результат.

— Хорошо, литам Дасар, я приготовлю аппаратуру.

В этот момент звякнул сигнал внутренней связи. Это был Кор. Не оборачиваясь к экрану, я почти видел его лицо, обращенное к нам в кабину. Он поздоровался как всегда сдержанно, а потом задал свой неизменный вопрос:

— Как ваши успехи, Дасар? Получили что-нибудь обнадеживающее?

Биолог отложил свои вычисления.

— Увы, нет, пока все по-прежнему.

— Так, жаль, конечно, пора бы уже вам справиться с этой задачей. — Голос Кора звучал как-то странно.

— Конечно, жаль. Вы меня упрекаете?! По какому праву? — неожиданно вспылил Дасар, видимо, и на нем сказалось утомление от нечеловеческого напряжения. — Нам давно необходим этот препарат, по крайней мере Торн и Зирн были бы живы! Я сам все отлично знаю, но в этих условиях не могу быстро решить поставленную задачу. У меня даже нет ни одного квалифицированного помощника… Простите, Антор, я… Кстати, мазор Кор, я хочу еще напомнить вам, что вы двое суток уже не обследовались.

Кор криво усмехнулся:

— Что толку в ваших анализах, если вы не можете лечить? Впрочем, сегодня я приду. Мне кажется, я заболел, и хотелось бы получить ваше высоконаучное подтверждение.

Биолог ничего не успел ответить, экран погас, и лицо Кора исчезло. Оба мы были ошеломлены неожиданным известием. Первым пришел в себя Дасар. Он резко отодвинул стул и поспешно направился к столику; где размещалось все необходимое для анализов лабораторное оборудование.

— Пустите меня, — сказал он, — я сам настрою приборы.

Несколько минут его гибкие пальцы порхали между микрометрическими винтами и вериньерами.

— Так, дайте вашу руку.

Я почти не ощутил боли от проникновения иглы.

— Теперь дышите сюда.

По экрану побежала тонкая зеленая линия, изламываясь в такт моему дыханию.

— Все как обычно, — сказал я, наблюдая хорошо знакомую мне по предыдущим анализам картину.

— К счастью — да, — ответил биолог и повернулся на шум открывающейся двери. В кабину вошел Кор, на нем была надета дыхательная маска.

— Это на всякий случай, — пробубнил он из-под нее, — я долго у вас не задержусь.

— Почему вы решили, что больны?

— Симптомы те же, что у биофизика, боли в суставах и прочее…

— Есть пятна?

— Пока нет, но будут.

— Когда почувствовали боли?

— Вчера.

— Почему не пришли сразу? — Биолог насупился.

Кор сделал равнодушный жест:

— Какое это имеет значение?

Дасар тщательно проделал все анализы. Я молча глядел через его плечо на показания приборов. Стрелки их тревожно отклонялись от зеленой черты. Через полчаса все стало ясно. Кор держал в руках фотографию микроанализа крови, на которой отчетливо проступали серебристые точки вирусов. Он медленно смял пленку и бросил ее на стол.

— Вам нужно немедленно лечь в анабиозную камеру, — сказал Дасар.

Кор сел на стул и вытянул ноги прямо перед собой, пальцы его руки нервно барабанили по шкале эртометра.

— Бесполезно, Дасар, в анабиоз впадают люди, но не вирусы Арбинады. Вы же это хорошо знаете, литам. Я, конечно, ценю ваше желание потешить меня надеждой и избавить от мучений, но в данном случае оно бьет мимо цели. Я предпочитаю встретить смерть в полном сознании.

Биолог удивленно уставился на Кора. Я беспокойно переводил взгляд с одного на другого, ничего не понимая.

— Что вы говорите! — вскричал Дасар.

— То, что слышите, можете передо мной не разыгрывать комедию. Я вам благодарен за то, что вы нашли способ унять на корабле страсти и наилучшим способом изолировать членов экипажа. Я бы сам высказал то же самое, если бы мне пришло это в голову. И должен заметить, ваше предложение выглядело настолько убедительным, что в первый момент даже я поверил в него.

— Значит, вы проверяли камеры?

— Разумеется, — Кор отогнул край маски и вытер пот платком, — в двух из них лежат трупы. И ничего удивительного! Лишенный жизненного тонуса организм не мог активно сопротивляться болезни, но остальные законсервированы отлично.

— Это правда? — Я в упор посмотрел на биолога. Тот стоял, низко опустив голову.

— Правда, Антор, — ответил он. — Мы для них все равно ничего не могли бы сделать, но я вначале надеялся, что вирусы в анабиозной камере закапсулируются…

Воцарилось тягостное молчание.

— Кто там… кого уже нет? — спросил я.

— Лоста и Сатара, — невозмутимо ответил Кор. — Однако мне пора, у меня осталось много дел и мало времени. Прощайте, Дасар, и вы, пилот…

Кор встал и, небрежно кивнув нам, твердыми шагами вышел из лаборатории, старательно закрыв за собой дверь. Мы остались одни. Минут пять я просидел неподвижно, избегая смотреть на биолога и дожидаясь, когда шаги Кора замрут в глубине коридора. Потом, не произнеся ни слова, направился к двери.

Громадный корабль был пуст, тускло горело освещение и гулко отдавался каждый звук, по нескольку раз отражаясь от матовой глади стен. Я шел мимо осиротевших кабин, мимо вспомогательных помещений, мимо анабиозных камер, заключавших в себе мертвых и живых товарищей, поднялся в салон, пронизанный слепящими лучами солнца и, постояв бездумно на пороге, спустился вниз к переходной камере. Вдруг мне стало душно, нестерпимо захотелось ветра и солнца, под которым я рос и жил далеко-далеко и давным-давно. Мой взгляд упал на скафандры, аккуратно разложенные в отсеке. Я отыскал свой и начал одеваться.

Спрыгнув с последней ступеньки трапа, я пошел к сияющей впереди вершине горы, подножие которой пряталось за линией горизонта. В голове вихрем проносились обрывки мыслей, беспорядочно сталкиваясь, рассыпаясь, сочетаясь в невероятные заключения и пропадая. Я, словно со стороны, следил за этим сумбурным потоком, даже не пытаясь ввести его в какое-то русло или остановить. Впереди виднелась вершина, и я шел к ней. Будто громадный магнит, влекла она к себе. И вдруг я подумал, что еще ни разу в жизни не взбирался на вершину горы ни здесь, на Хрисе, ни на Церексе, ни на Арбинаде. Я много раз видел мир с большой высоты, но ни разу не наблюдал его с вершины. Эта мысль захватила меня, появилась цель — я направился к ней.

Путь до скалистых отрогов и подъем заняли, вероятно, несколько часов. Чем труднее было подниматься, тем ожесточеннее я лез вверх. Вспомнились предостережения Мэрса об опасностях такого подъема, о камнях, беззвучно падающих от малейшего сотрясения, о черных тенях, прячущих провалы и обманывающих глазомер. Наконец, я достиг своей цели, гора находилась у меня под ногами.

Площадка наверху была ровная и маленькая, я быстро обошел ее по периметру, испытывая смутное чувство разочарования, потом уселся на край скалы, нависшей над бездной, и спустил вниз ноги. Далеко от меня, почти у самого горизонта, блестела на солнце металлическая обшивка корабля — этого вместилища человеческих страстей и бед, занесенных сюда с другого, окруженного мраком шара. Я поднял взгляд к небу и среди звезд отыскал слабый свет маленького Церекса. Неужели мне никогда не доведется снова увидеть его вблизи и пройти под открытым небом, оставляя на почве следы босых ног? С полчаса я просидел на месте, глядя на камни и звезды, и затем начал спускаться с горы…

На полпути к кораблю я заметил движущуюся мне навстречу фигуру в скафандре. Это мог быть либо Кор, либо биолог. Я взобрался на камень и помахал рукой, пытаясь привлечь к себе внимание. Потом включил радио и пробежал в настройке несколько диапазонов. Наконец, в наушниках послышалось дыхание человека. Я позвал его.

— Это вы, пилот, — раздался голос Кора, — что вы здесь делаете?

Я пробурчал в ответ что-то невразумительное. Да и в самом деле, что я делал? Что я мог ответить? Не зная, о чем говорить с человеком, дни которого сочтены, я тем не менее направился к Кору, мысленно проклиная себя за то, что ввязался в разговор. У нас с Кором и раньше было не много общих тем, а в эту минуту я вообще не мог найти ни одной точки соприкосновения. Постепенно мы сблизились на расстояние нескольких метров, и я пошел в одном с ним направлении. Первые минут десять не было произнесено ни слова. Кор уверенно шел к какой-то одному ему известной цели и словно не замечал меня. Наконец, он сказал:

— Вы все еще здесь, пилот?

— Да, — неуверенно ответил я.

— Вы решили сопровождать меня? Благодарю, но я, кажется, об этом вас не просил. Впрочем… — Кор запнулся на слове, — минут десять, если хотите, можете провести со мной, я не возражаю. Сколько сейчас времени?

Я взглянул на часы:

— Скоро четырнадцать.

— Мне нужно точнее.

— Без десяти, — удивленно ответил я, вспоминая необыкновенную особенность Кора чувствовать время с точностью до минуты. По нему можно было проверять хронометры, и поэтому он никогда не носил с собой часов. Сейчас с ним что-то стряслось. Может быть, болезнь? Еще минуты две мы не разговаривали. Неожиданно Кор спросил:

— Скажите, пилот, неужели я такой тяжелый человек, с которым даже трудно обмолвиться словом? — В голосе его звучали несвойственные ему мягкие интонации.

— Нет… то есть да, мазор.

Кор усмехнулся:

— Мне нравится ваша особенность говорить в глаза то, что вы думаете. Это редкий дар. Хотелось бы знать, чего же вы тогда плететесь за мной по пятам. Шли бы себе на корабль и продолжали писать свой дневник. У вас это неплохо получается, я, признаться, с интересом прочел как-то все до последней страницы…

— Это же подло! Читать чужие записи…

— Не вижу в своем поведении ничего предосудительного. — Кор осмотрелся по сторонам. — Сколько времени?

— Четырнадцать часов пятнадцать минут, — машинально ответил я.

— Еще… впрочем, ладно… Вы же сочли возможным подслушать мой разговор с Эссой, хотя имели на это меньше права, чем я на знакомство с вашими воспоминаниями. Как руководитель экспедиции, я даже обязан был знать их.

Кор снова зашагал к линии горизонта, размеренно переставляя ноги. Я не нашел, что ему возразить. Действительно, если я так остро переживаю проникновение постороннего человека в мои личные дела, то почему же сам позволил себе вторгнуться в чужую жизнь? Все оправдывающие причины не имели никакой силы, мы всегда готовы обвинять других и выгораживать себя. К сожалению, чувство объективности слабее всего развито у человека.

— И всё же вы мне нравитесь, — продолжал между тем Кор, — вы добры, качество сравнительно редкое, глуповаты — это встречается значительно чаще, прямолинейны — последнее облегчает ведение дел с вами, а главное безвредны и свое ремесло знаете. Мне был известен и раньше весь этот ваш трюк с жеребьевкой на право участия в экспедиции. Конечно, я знал о нем. Но вы и Конд подходили мне, поэтому я на него не обратил внимания. Конда я, правда, опасался больше, он был человек решительный… Сколько уже на часах?

— Семнадцать минут, почему вы спрашиваете?

— Хочу знать, сколько мне осталось до конца.

— До конца? До какого конца? — И тут мне все стало вдруг ясно. — Вы совсем покинули корабль?.. Вы сами сделали это и идете туда?..

— Все мы идем туда, — усмехнулся Кор, — все идем сами и все непременно придем. Сколько сейчас?

— Двадцать минут, — проговорил я.

— Уже скоро. — Кор посмотрел по сторонам, как бы прощаясь с окружающим миром, сделал какой-то неуловимый, но, я твердо знаю, несвойственный ему жест и продолжал свой путь дальше.

— Послушайте меня, пилот, хотя я и знаю, вы не очень лестного обо мне мнения…

— Я…

— Не перебивайте, в конце концов, для меня всегда было безразлично, какого мнения обо мне люди, а сейчас тем более… впрочем, может быть, сейчас… — Он вдруг замолчал и шагов двадцать прошел, сосредоточенно глядя себе под ноги, словно боялся споткнуться и упасть на последнем отрезке жизненного пути. Я, подобно тени, шагал за ним следом, так же неотступно и так же беззвучно, как сопровождала меня моя собственная тень.

— Да, вот еще что, — снова раздался в наушниках его голос, — в моей кабине на столе вы найдете дальнейшие инструкции, но не входите туда, пока не справитесь с болезнью, это для вас лишний шанс уцелеть. На Церекс я обо всем сообщил, там знают, что я… что экспедиция осталась без руководителя. Корабль сюда вылетит через три дня, вы еще можете его дождаться, я верю в Дасара — он победит болезнь, если успеет… А теперь последнее, то, что я хотел вам сказать вначале. Я читал о вашей беседе с Мэрсом, чувствую, она произвела на вас впечатление. Возможно, вы встретитесь с ним снова, когда меня уже не будет, советую вам — не увлекайтесь, это беспочвенные бредни. Не воображайте, что я горячий сторонник существующего на Церексе уклада, просто я отлично знаю, как силен, как великолепно отрегулирован весь этот механизм человеческих взаимоотношений, насколько он устойчив и какими мощными средствами поддерживается. Бороться с ним бессмысленно. Те, кто стремится здесь что-то изменить, несмотря на кажущуюся красоту их порывов, опасны людям. Они не принесут счастья человечеству, как наивно воображают сами, но убьют каждого, кто свяжет с ними свою судьбу. Запомните, пилот! Они опасны для всех, против кого борются, и для тех, за кого они ведут борьбу… Сколько там времени, Антор?

— Двадцать пять минут.

— Оставьте меня, я хочу умереть один.

Я остановился перед Кором, но он обошел меня, словно камень, и быстрыми шагами стал удаляться.

— Прощайте, мазор литам Кор…

В наушниках было тихо, видимо, Кор выключил радио. Он, не оборачиваясь, шел все дальше и дальше. Когда фигура его скрылась за скалой, я отошел в сторону и поднялся на возвышенность, чтобы видеть его. Он все еще шел, единственный сгусток живой материи среди ее мертвого нагромождения. И вдруг Кор остановился и упал, упал и больше не двигался. Я было устремился к нему, но сразу же замедлил шаг. В моей помощи Кор никогда не нуждался, а теперь тем более.

* * *

Я болен. Произошло то, чего я ожидал и чего больше всего опасался. Первое недомогание я почувствовал вчера, когда вернулся на корабль после того, как последний раз видел Кора. У меня чуть заметно ломило суставы ног, но сразу я не обратил на это внимания. После долгой ходьбы и лазанья по горам неудивительно, что болят ноги. Я сел писать этот дневник, а потом отправился спать. Во сне меня мучали кошмары. Кто-то бил меня, Юрингу, нас вместе сбросили с вершины горы, на которой я побывал вчера, и мы долго, бесконечно долго летели в глубочайшую пропасть. На дне ее копошились ужасные монстры Арбинады…

Я проснулся совершенно разбитым. Ломило все тело, и суставы скрипели, словно ржавые шарниры забытой людьми машины. Боли не были сильными, и не они мешали, а ощущение трущихся костей в коленях, локтях, пальцах, позвонках пугало и сковывало движения. Я заставил себя подняться, без всякого желания проглотил завтрак, попробовал соединиться с Дасаром, но не нашел его. До меня все еще не доходило, что я заболел, заболел той болезнью, которая не щадит. Я пошел в лабораторию, как привык ходить туда ежедневно, зная, что там всегда найдется работа, даже если биолога нет на месте.

В лаборатории было пусто, приборы выключены, химическая посуда блестела чистотой. Даже микроскоп стоял покрытый футляром. Аккуратный Дасар во всем навел идеальный порядок. Почему он не работал? Где он? Я опустился на стул и почувствовал, как от этого движения шевельнулась каждая кость. Такого ощущения я уже не испытывал давно, с тех пор, как мы взлетели с Арбинады.

Несколько минут я просидел неподвижно, не зная чем заняться, бездумно переводя взгляд с одного предмета на другой, пока в поле зрения не попал фотоанализатор. Клавиатура его настройки была сбита с нулевых индексов, и каретка сдвинута в первое положение. Машинально я поднял руку, чтобы настроить прибор, рукав соскользнул до локтя, обнажив кожу, и я увидел пятно. Маленькое коричневое пятнышко темнело с внутренней стороны руки почти у самого ее сгиба. Я оцепенел.

Сейчас я уже успокоился, вернее смирился, исчез страх, который парализовал меня в первое мгновенье, прошла паника самоспасения, заставившая метаться по кораблю в поисках Дасара и глотать без разбора сильнейшие на Церексе, но, увы, бесполезные здесь препараты. Ничего этого уже нет, осталась только тоска, и я один на один с нею.

Я пишу на этих листах, потому что уже привык писать. Рука, на которой под тканью одежды притаилось зловещее пятно, спокойно выводит ровные строчки. Мозг, уже сейчас безжалостно терзаемый миллионами полукристаллических клеток слепой, чужеродной жизни, еще мыслит. Я знаю, осталось недолго. Через два дня, так было с Торном, начнется бред, прерываемый лишь короткими прояснениями сознания. В моем распоряжении только два дня, когда я еще буду принадлежать самому себе. Потом я потеряю власть над собой. И не с кем посоветоваться, что делать дальше. Исписанные листы вмещают лишь мои собственные мысли, ни на что не давая ответа. Дасар ушел с корабля — его скафандра нет на месте. Куда? Неизвестно. Может быть, мне тоже покинуть корабль? Уйти, как это сделал Кор? «Все мы идем туда, — сказал он в последний раз, — и все непременно придем». Я знаю, Кор ушел с корабля не потому, что боялся мучительной агонии, он просто выполнил свой собственный приказ. Только зачем он принял яд? Достаточно было открыть в скафандре клапан… Где же Дасар? Я должен знать, возможно ли еще выздоровление, здоров ли он сам. Если надежды нет, то действительно все лучше кончить сразу…

И подумать только! Завтра вылетает корабль с Церекса!

…Час назад я связался с «Эльприсом». Со мной разговаривал Мэрс, там все здоровы. Хорошо, что там пока все благополучно. На мой вопрос, нужно ли им что-нибудь, Мэрс ответил, что они ни в чем не нуждаются. Я сообщил, что корабль с Церекса вылетает завтра. Не знаю, почему я скрыл смерть Кора и свое заболевание. Просто язык не поворачивался сказать правду.

Одиночество стало невыносимым. Я решил искать Дасара по следам, которые хорошо видны на поверхности Хриса. Правда, следов очень много, и старые здесь выглядят точно так же, как свежие, но лучше отвлечь себя каким-то занятием, чем метаться в пустых помещениях корабля. Я уже начал надевать скафандр, когда отворился люк и вошел биолог.

— Куда вы, Антор? — спросил он. — Вы мне нужны.

— Я собрался искать вас. Я болен, литам Дасар.

Биолог схватил меня за рукав и потащил за собой:

— Идем в лабораторию и сделаем анализы.

Я упирался:

— Анализы не нужны, литам. Смотрите!

Я обнажил руку до локтя и показал пятно:

— Видите?! Вот вам лучший анализ, его сделала сама природа. И отпустите меня, мне и без того больно.

Биолог повернул мою руку к свету и осторожно ощупал пятно.

— Других пятен нет?

— Не знаю, по-моему, нет.

— Когда почувствовали боли?

— Вчера, когда возвратился после встречи с Кором.

— Кор! Мазор Кор как всегда оказался слишком самостоятельным. Смотрите, вы не вздумайте поступать так же! Я, кажется, нашел, нашел средство!

Мне вспомнились трупы в анабиозных камерах.

— Вы не обманываете, Дасар? Я должен знать точно.

Биолог отпустил мою руку и, повернувшись к выходу в коридор, глухо произнес:

— Если я обманываю, то обманываю самого себя. Идите в свою кабину и ложитесь. Ничего не ешьте, постарайтесь уснуть. Я скоро приду к вам.

Что же, последую его совету и попробую уснуть, если это возможно.

* * *

Коридору, кажется, не будет конца. Он суживается и поворачивает, закручивается в спираль. Стены дышат жаром. Я иду по этому коридору, не зная куда, не зная зачем. Плечи касаются раскаленных стен, от одежды валит пар. Пар идет изо рта, из глаз, внутри все кипит, я чувствую, как извиваются внутренности в бурлящих потоках крови. Жар становится все сильнее, я оборачиваюсь и вижу поток огненной лавы, настигающей меня, Она движется все быстрее и быстрее, гораздо быстрее, чем могу идти я. Я бросаюсь вперед и, зажатый в теснине коридора, не могу двинуться дальше с места. Сзади раздаются хлюпающие звуки, и ноги погружаются в раскаленную грязь. Нечеловеческий, душераздирающий вопль вырывается из моей груди.

* * *

…Дасар сидит рядом со мной. У него усталое лицо, на полу лежит брошенный биологический скафандр, видимо, он мешал Дасару. Рядом с койкой столик, пододвинутый сюда из дальнего угла кабины. На столике стоит колба, наполовину заполненная темно-красной жидкостью, от которой исходит резкий запах. Рядом с колбой громоздятся приборы. Я с удивлением рассматриваю их, словно вижу первый раз, и не сразу узнаю стоящий прямо передо мной диагносцирующий сумматор. Биолог замечает, что я открыл глаза, и улыбается мне вымученной улыбкой:

— Как вы чувствуете себя, Антор?

— Ни-че-го, — выдавливаю я из себя и мало-помалу отделываюсь от кошмара надвигающейся лавы. Ноги продолжает жечь, словно они обуты в раскаленные ботинки. — Я бредил?

— Вы кричали, — отвечает Дасар и встает. — Лежите спокойно, я сейчас вернусь.

Он выходит, и я остаюсь один. За дверью слышны его шаги, постепенно замирающие в глубине корабля. Тишина. Время остановилось. Я лежу неподвижно, глаза устремлены в одну точку. Так, наверное, чувствуют себя умирающие. Но я еще жив, потому что снова услышал шаги. Теперь они приближались. В открытую дверь входит биолог. В руках у него посуда, он ставит ее на стол.

— Ешьте.

Голос его звучит повелительно, но я не могу шевельнуться, мне все безразлично.

— Ешьте, — настойчиво повторяет он. — Вы должны есть.

Какая-то сила, исходящая от Дасара, поднимает меня на койке, и я сажусь, чтобы приняться за еду. Руки обнажаются, и я с ужасом замечаю на них уже не одно, а несколько коричневых пятен. Глаза мои расширяются.

— Литам Дасар! Видите?

— Вижу, не волнуйтесь, Антор, так должно быть. Ешьте. Они уже пошли на убыль, вы выздоравливаете.

Голос его спокоен, и я верю ему, а может быть, мне просто все равно. Какая разница, сколько этих пятен, если они есть? Я съедаю все, что принес биолог, и ложусь снова. Дасар берет со столика коробку и достает оттуда ампулу:

— Вот, примите это, тогда вы быстрее уснете.

Я проглатываю ампулу и закрываю глаза. Веки отделяют меня от всего постороннего, и я снова погружаюсь в небытие.

* * *

Такое синее море я видел только на Арбинаде. Синее, ласковое и ленивое. Выплескиваясь на песок, оно беззлобно журчит и рождает белую пену. Потом спокойно катится назад и снова гладит сушу. Волна сменяет волну, качаясь назад и вперед, как маятник мировых часов, отсчитывающих бесконечное время. И солнце светит. Знакомое весеннее солнце с родных небес Церекса. Как хорошо под теплым солнцем у беспредельного моря!

— Я никогда больше не полечу в космос! — говорю я Юринге.

— Никогда, ты слышишь, дорогая?

Она смеется. Вместе с нею смеется солнце и улыбается море каждой своей волной.

— Зачем нам космос, когда так хорошо здесь? Верно?

— Разве здесь хорошо? — раздается спокойный голос.

Я оборачиваюсь. На берегу стоит Мэрс. Он в ободранной одежде, и лицо у него изможденное.

— Посмотри внимательнее, Антор, разве это море? Это же ширма! Посмотри на улыбку твоей Юринги, она нарисована.

Он подходит к морю и рукой берется за волну. Волна шипит своим белым гребнем и не дается, но Мэрс резким движением дергает ее на себя, и море, как тонкая ткань, разрывается надвое. Под фальшивой пеленой воды зияет яма. Там полуголые люди, обливаясь потом, катят громадные камни и складывают их в пирамиду. Смрад и стоны несутся снизу.

— Ты должен лететь в космос, Антор, чтобы спасти их.

— Но чем я могу помочь им там, в космосе? Помощь нужна здесь. Пусти, Юринга, я спущусь туда. Пусти, слышишь!

Но Юринга цепко держит меня. Я вырываюсь и вдруг замечаю, что это вовсе не Юринга, а Парон, и он толкает меня в яму. Я отбиваюсь от него, но у Парона вырастает множество рук, и каждая тянется ко мне.

— Нужно лететь в космос! — кричит Мэрс. — Там на Арбинаде люди, они помогут нам! Скорее за мной!

Я вырываюсь от Парона и бегу вслед за Мэрсом к стоящей неподалеку ракете. Люк открыт, но около него дежурит Кор, с мрачной улыбкой загораживая проход.

— Безумцы, — говорит он, — что вы сделали с Эссой? Что вы хотите сделать с собой? Я не пущу вас!

Неожиданно появляется Конд, он хватает Кора своими ручищами и бросает в сторону. Тот катится по траве и разваливается на части, а из каждой частицы его тела рождается новый Парон, и все они стремглав бросаются на нас. Мы прячемся в ракете и, включив двигатели, мощными струями газов сметаем полчища паронов, ползущие к ракете со всех сторон. Земля вспыхивает пламенем, и горизонт заволакивает дымом. Ракета взлетает в небо.

* * *

Это были мои последние бредовые видения, поэтому я записал их. Когда я очнулся, было темно. В голове еще звучали голоса Мэрса, Юринги и Кора. Несколько минут я ничего не мог сообразить, не мог. отделить действительность от галлюцинаций. Темнота в кабине казалась мне чернотой космоса, только почему-то не было звезд. Отсутствие звезд заставило размышлять, а размышления вернули мне чувство реальности.

Я пошевелил руками и ощупал себя, боли в суставах исчезли, тело слушалось и хотело жить. Пьянящее желание жить вселило в меня уверенность в том, что я действительно выздоравливаю. Сколько же прошло времени и где Дасар? Я встал с койки и включил свет. Столик стоял на своем обычном месте, и приборов на нем не было. Царила тишина. Я посмотрел на часы, они показывали двенадцать. Но сколько же дней прошло с тех пор, как я свалился в бреду? Посмотрел на руки, они были чистыми, все пятна пропали, значит, действительно я выздоравливал. И вдруг нестерпимо захотелось есть. Я обшарил всю кабину, но не нашел ничего съестного. Тогда я вышел в коридор и направился в продовольственный отсек.

В коридоре было пусто. Тускло горел свет и гулко раздавались шаги. Меня покачивало от слабости, и приходилось держаться за стенку. Мимо проплывали двери кабин, которые еще недавно занимали мои товарищи. Повинуясь какому-то безотчетному чувству, я открыл одну из них и застыл от неожиданности. В кабине сидел Мэрс. Он повернулся на шум и, увидев меня, порывисто вскочил с места:

— Антор! Зачем вы встали?!

Я все еще не мог прийти в себя:

— Вы… здесь? Вы же на «Эльприсе».

— Ну да, был на «Эльприсе», а теперь здесь, что в этом странного? Ложитесь немедленно.

— Я хочу есть.

— Хорошо, сейчас.

Мэрс подхватил меня на руки и, словно ребенка, положил на койку, заботливо укрыв одеялом.

— Дасар ожидал, что вы очнетесь только завтра, он сам чувствует себя неважно, и поэтому я здесь. Он попросил меня прийти, потому что болезнь не миновала и его. Что вы будете есть?

— Мне все равно. Все, что дадите.

— Мы наготовили много, но думали, вы очнетесь завтра. Вот, пожалуйста, хотите свежее пото?

— С удовольствием.

Я с громадным наслаждением ел пото. Мне казалось, что никогда в своей жизни я ничего не пробовал более вкусного, хотя отлично знаю, что это не так. Просто организм, одолевший болезнь, жадно впитывал самые простые дары жизни. Мэрс сидел напротив меня и с улыбкой наблюдал, как я насыщался.

— Мэрс, вы около меня дежурили?

— Дежурил, часов тридцать в общей сложности, биолог сам был достаточно слаб.

— А как он сейчас?

— Сейчас все нормально, у него болезнь не зашла так далеко, как у вас, поэтому он раньше справился с ней. Но хватит разговоров, вам это сейчас отнюдь не на пользу.

Мэрс встал и выключил общее освещение кабины, оставив только малый свет у себя над столом. Я лежал неподвижно, упиваясь ощущением здорового тела. Легко было Мэрсу давать разумные советы: «Не разговаривай, не шевелись!» Восставшему из мертвых, как никогда, хотелось общаться с людьми, говорить, двигаться. Я молчал не более десяти минут, краем глаза наблюдая, как Мэрс что-то пишет за столом, и в конце концов не выдержал.

— Мэрс, — снова позвал я, — вы говорите, что дежурили возле меня довольно много. Ведь я бредил, наверное, все это время, что я говорил в бреду? Что-нибудь ужасное?

Мэрс оторвался от своего дела и повернулся ко мне. Лампа причудливо освещала на его лице одни выпуклости. Он строго посмотрел на меня темными впадинами глаз и выразительно постучал по столу:

— Молчите же, Антор, вам нужен покой.

— Покой, — словно эхо повторил я. — А что если мне совсем не хочется покоя? Вы можете понять это ощущение, Мэрс? Знаете, какие у меня были последние галлюцинации? Нет?

— Не знаю, конечно, откуда мне знать.

— Я видел вас, Кора, вы призывали к борьбе, а Кор… Дело совсем не в Коре. Помните наш разговор по дороге к «Эльпрису»?

— Да? — Мэрс подошел ближе ко мне. — Помню, разумеется.

— Я много думал о нем.

Мэрс разгладил морщины на лице руками. Был он уже немолод, это чувствовалось по его походке, неторопливой и тяжелой. Мэрс пододвинул стул и сел рядом со мной, нелепо растопырив колени и опершись о них руками так, что локти вывернулись вперед и нацелились в стену своими остриями. Заметив мой недоуменный взгляд, он изменил позу.

— Простите, Антор, привычка. Так что же вы думали?

— Разное. Кроме того, о нашем разговоре мне напомнил Кор.

— Кор! Как же он узнал? Вы рассказали?

— В общем, конечно, я.

По лицу Мэрса пробежала тень. Он отвернулся и глухо проговорил:

— М-да, а вы мне показались порядочным человеком.

Мэрс поднялся со стула и направился к двери, явно не желая больше со мной разговаривать.

— Стойте, Мэрс! Вы меня не так поняли! Это вышло случайно. Кор прочитал мой дневник.

— Какой дневник?

— Дневник или нет, я не знаю, как это назвать, одним словом, записи, которые я веду здесь.

— Вы ведете записи? Давно?

— С момента гибели Зирна. На меня в свое время его смерть произвела столь гнетущее впечатление, что я вынужден был искать какой-то способ рассеяться. И лучшего ничего не придумал.

Последовала непродолжительная пауза. Тишину нарушил Мэрс:

— И что же сказал Кор?

— Кор предостерегал меня от встреч с вами.

— И только?

— Нет. Он считал вашу деятельность безумным и опасным для людей делом, поскольку устои современного общества, на его взгляд, несокрушимы. Что вы скажете по этому поводу, Мэрс?

Он неожиданно улыбнулся и плотнее завернул меня в одеяло.

— Успокойтесь, Антор. Это слишком серьезный разговор, чтобы вести его сейчас, когда вы только-только начинаете жить снова.

Я привстал на локте.

— Да, я начинаю жить снова. И разве вам хочется, чтобы я ее начинал с пустяков?

— Хорошо, — сказал Мэрс, снова укладывая меня в постель, — давайте побеседуем, в конце концов я не думаю, чтобы наш разговор повредил вам. Но предварительно мне хотелось бы дать вам один совет.

Я удивленно посмотрел на Мэрса:

— Да? Какой же?

— Мне кажется, для вас будет лучше, если вы прекратите вести ваши записи. Я не знаю, что вы там писали, но я знаю современную жизнь. Вы зрелый человек, Антор, а зрелые люди в дневниках не много места уделяют ничего не значащим пустякам. Так или иначе они записывают свои мысли, и вот это опасно. Бумага может попасть в чужие руки, и тогда… Уничтожьте дневник! Слышите?

Я медленно закрыл глаза и расположился удобнее:

— Говорите, Мэрс, я слушаю вас.

* * *

Пожалуй, Мэрс прав. Лучше эти записи уничтожить. Но я настолько сжился с ними, что просто не поднимается рука. Я лишь стал осторожнее, надежнее их прячу, хотя, по правде говоря, здесь их прятать не от кого. Нас на корабле только трое: я, Мэрс и биолог. Двое Других все еще лежат в анабиозных камерах, и мы решили не беспокоить их до прибытия корабля с Церекса. Мэрс об этих листах знает, а биолог никогда не отличался любопытством такого сорта, которое оказалось свойственно Кору. Решил пока писать, до получения сигналов с другого корабля. В конце концов, уничтожить никогда не поздно.

Последнее время чувствую себя совсем хорошо. Препараты Дасара сломили болезнь, а заботливый уход Мэрса вернул мне силы. Больше всего угнетает полное отсутствие занятий. Делать решительно нечего. Все заботы замыкаются в кругу тех бытовых мелочей, которые всегда сопутствуют человеку.

Первые дни после того, как встал на ноги, я бесцельно бродил по кораблю из конца в конец и начал было читать найденную в лаборатории Дасара книгу. Имени автора на титульном листе не значилось, а содержание и язык ее мне показались на редкость примитивными. Биолог, увидев ее у меня в руках, рассмеялся.

— Э-э, дорогой Антор, — сказал он, — вы бы лучше уж читали таблицу случайных чисел.

— Не понимаю, — ответил я.

— Еще бы! Это так называемое художественное произведение на деле представляет собой отчет об экспериментальной работе. Опус, который вы держите в руках, есть не что иное как продукт творчества электронной машины. Да, да, Антор. Один из моих друзей ставил в свое время опыт и подарил мне на память ее лучшее произведение. Ну, и как вам оно?

Я в нескольких энергичных выражениях высказал свое мнение.

— Согласен, — кивнул головой биолог и скрылся у себя в кабине.

Дасар вообще был не очень склонен вести со мной беседы, вечно он был занят какой-то писаниной, или сидел над микроскопом, изучая образцы, привезенные с Арбинады. Душу, в основном, я отводил с Мэрсом, и в его лице неожиданно обнаружил бесценную сокровищницу знаний. Расставаясь с ним, я каждый раз уходил буквально пораженный необычайной широтой его эрудиции. Мне еще не приходилось встречать человека так прекрасно осведомленного в самых разнообразных вопросах. Однажды я невольно поймал себя на мысли, что тщетно изыскиваю тему, в которой он оказался бы менее сведущ, чем я, но попытки эти были безрезультатны. Мэрс всегда так подробно отвечал на мои вопросы, будто специально готовился к ним на протяжении нескольких дней. Его невозможно было застать врасплох. А ведь он уже восемь долгих лет живет на Хрисе, где ему неоткуда черпать новые знания. Впрочем, в данном случае я неправ, я упустил из виду его товарищей, все они, насколько мне известно, люди высокообразованные, способные дать очень много друг другу.

Мне нравится манера, в которой Мэрс. ведет беседу. У него, как говорится, хорошо поставленный голос, и если он и любуется им, то это лишь чуть-чуть заметно. Руки его почти всегда чем-то заняты, и говорит он непринужденно, без всякого нажима, словно между прочим, с одинаковой легкостью о вещах простых и необычайно сложных. Перед такими людьми, как он, можно преклоняться!

Мы редко собираемся вместе. В основном это случается в салоне за едой. Я не знаю, почему и как мы выбрали это помещение. Оно неуютно, слишком велико для нас троих, нам хватило бы любой кабины, но уж так повелось. Здесь, правда, простор и голоса звучат звонко, главным образом голоса Мэрса и Дасара, которые любят в эти минуты поспорить.

Покончив с едой, мы разбредаемся до кабинам и занимаемся каждый своими делами. У меня дел мало, я часами лежу на койке, уносясй мыслями на Церекс, к Юринге, в прошлое.

Монотонно текут дни, мне почти не о чем писать здесь, а корабль с Церекса опустится на Хрис еще не скоро.

* * *

Вчера после обеда в салоне произошел интересный разговор, который неожиданно положил конец моему бездеятельному существованию.

На этот раз мы поели почему-то очень быстро, может быть, разыгравшемуся аппетиту способствовал эльмьен, впервые поданный мною на стол. Биолог, откинувшись на спинку стула, сказал, благодушно отдуваясь:

— Поздравляю вас, Антор, — вы скоро будете отличным кулинаром.

Я равнодушно махнул рукой:

— Невелика заслуга, это древнее блюдо просто трудно приготовить плохо.

— Раньше его делали иначе, — заметил Мэрс, — например, во времена Лермисторского владычества, когда оно собственно впервые и появилось, к нему прибавлялось немного решеи, мне довелось его попробовать именно в таком виде. Вкус прямо необыкновенный.

— Да, древние были большие специалисты на гастрономические выдумки, — согласился биолог.

— Не только гастрономические, мне кажется, человек вообще стал менее изобретателен с течением столетий, — ответил Мэрс, словно напрашиваясь на очередной спор, без которого прошла наша трапеза. — Мы сделались более методичны, а это уже совсем другое, нас разбаловали наши возможности.

Однако биолог был настроен на этот раз миролюбиво. Его поглощали собственные мысли. Он лишь привычным жестом поправил воротник, который имел у него врожденную способность съезжать в сторону, и подтвердил:

— Вы, пожалуй, правы, Мэрс, я всегда вспоминаю с удивлением те сооружения, которые они воздвигали, располагая при этом столь примитивной техникой, что их методы постройки для нас остаются загадочными.

Не обратив внимания на мой недоуменный возглас, Дасар повернулся к Мэрсу и спросил:

— Скажите, мазор, когда вы собираетесь покинуть нас? Только не подумайте, пожалуйста, что я хочу ускорить ваш уход, как раз наоборот!

— Нет, отчего же. Именно сегодня я хотел сообщить вам, что завтра собираюсь обратно на «Эльприс».

— Эе-е, — протянул биолог. — А что, собственно, торопит вас? Кора нет, а я вовсе не склонен выполнять тот ненужный приказ. Оставайтесь, до прибытия корабля еще много времени.

— Своим присутствием здесь я могу навлечь на вас неприятности, — возразил Мэрс.

— Ерунда, — вставил я. — Кто об этом узнает? Мы никому не скажем.

Мэрс отрицательно повел плечами:

— Нет, там мои товарищи, и я должен быть с ними.

Биолог усердно начал тереть пальцами крышку стола.

— Мне в голову пришла одна мысль, — сказал он, — и я, признаться, рассчитывал на ваши познания.

Мэрс удивленно взглянул на него и снова сел за стол:

— Интересно, что вы имеете в виду?

Биолог вдруг поднялся с живостью, которой я уже давно в нем не наблюдал, и, подойдя к иллюминатору, настежь распахнул чехол.

— Вот смотрите, — сказал он. — Видите?

От стола, где мы сидели, в иллюминатор были видны только звезды, бесчисленные огоньки звезд. Мы с Мэрсом недоуменно переглянулись. Картина звездного неба не могла быть новой там, где никогда не бывает облаков.

— Идите сюда, — продолжал биолог, — оттуда, вероятно, не видно.

Мы подошли к нему и заглянули в иллюминатор. В бездонной глубине неба неподвижно висел серп Арбинады, льющий на Хрис голубой безжизненный свет.

— Мне все же непонятно, литам Дасар, — сказал, наконец, Мэрс. — Я вижу звезды и чужую планету. За восемь лет, проведенных здесь, это зрелище меня уже утомило. Что вы хотите сказать?

Биолог повернулся к нам, я заметил, что губы у него слегка вздрагивают. Он провел рукой около горла, словно ему не хватало воздуха, и проговорил:

— Вы правы, Мэрс, чужая планета и звезды. Казалось бы, что здесь особенного. Но чужая планета — это целый мир, необычайный и неповторимый, разве вы не думали об этом, Мэрс?

— Думал, конечно, за восемь лет я о многом передумал, и об этом тоже.

— И вы не хотели бы дать знать о себе этому миру?

— Дать знать о себе? Каким образом? И разве вы уже не дали о себе знать, спустившись на него? Потеряв там своих товарищей? Этот мир равнодушен к нам. Зачем мы ему?

— Сейчас да. Сейчас он равнодушен даже к самому себе. Но пройдет время, и на нем возникнет новое человечество. Тогда пытливый ум людей будет искать в просторах вселенной себе подобных, и неужели вам, Мэрс, и вам, Антор, не хотелось бы напомнить им о нашем существовании, сказать им, что мы думали о них? Мы ждали их, верили в них!

Я хотел ответить, но в горле словно застрял какой-то комок, и Мэрс опередил меня:

— Так вы думаете, литам Дасар, что там будут люди?

— Будут. Я биолог и верю в возможности жизни. Раз начавшись, она будет развиваться долго и, в конце концов, создаст мыслящее существо. На Арбинаде к этому есть все предпосылки. Сейчас во мне говорит ученый, а не мечтатель. Я был там и верю в это.

Мэрс усмехнулся:

— Когда же, вы думаете, там появится человек?

— Это трудно сказать. Может быть, через несколько миллионов лет, а может быть, для этого потребуются десятки и даже сотни миллионов лет. Все зависит от того, как быстро там будут меняться жизненные условия. Церекс опередил Арбинаду в этом отношении только потому, что, находясь дальше от Солнца и будучи меньше размерами, он чаще менял свои геологические и климатические условия. Эволюции там было просто некогда нежиться и тратить силы на создание боковых ветвей. Эти ветви беспрерывно растущего дерева жизни безжалостно обрубались суровой действительностью, и дерево тянулось вверх, только вверх, гонимое извечными законами жизни и смерти. Вот почему, мне кажется, церексианское человечество возникло раньше арбинадского. По этой же причине на Церексе значительно меньшее разнообразие форм жизни. Посетив Арбинаду, я был просто поражен необычайной фантазией природы, когда ей дают развернуться!

Биолог говорил возбужденно, от его обычной медлительности и уравновешенности не осталось и следа. Я снова видел его таким, каким он был там, на Арбинаде.

— Миллионы лет, — задумчиво пробормотал Мэрс и, возвысив голос, сказал: — Не понимаю вас, литам Дасар!

— Чего вы не понимаете?

— Не понимаю, как вы думаете обратиться к тем, кто придет через миллионы лет! Это же непостижимая бездна времени. Но, предположим, мы найдем какой-то способ это сделать, тогда почему вы думаете, что сделать это должны мы, а не те, кто сменит нас на Церексе или здесь, те, кто будет больше знать, больше уметь, чья рука, протянутая через миллионы лет другому человечеству, окажется более сильной и более дружественной. Подумайте, Дасар! Мы же варвары, мы еще убиваем друг друга и вместе с тем тянем руки к другому человечеству! Можно ли протягивать грязные руки, Дасар?

Мэрс произнес это так убежденно, что я невольно посмотрел на свои руки. Перехватив мой взгляд, биолог улыбнулся, но тут же неожиданно вспылил.

— Хватит, Мэрс! — крикнул он. — Не хотите ли вы сказать, что у меня грязные руки? Всю свою жизнь я работал для людей, добывая им крупицы знаний. А вы? За что страдаете вы? Думаете, я не знаю, почему вы здесь? — Биолог разошелся не на шутку, ожесточенно наступая на Мэрса. — На руках человечества не грязь, а мозоли, вся наша история — это труд, борьба, не мне вам это объяснять, Мэрс!

— Стойте! — воскликнул я. — Успокойтесь, обсудим спокойно.

— Хорошо, обсудим, — сказал Мэрс и, приняв любимую позу, выставил свои острые локти. — Все наши споры — чистая риторика, мы все равно не можем обратиться к этим грядущим людям.

— Подумаем, — ответил биолог, умеряя свой пыл и усаживаясь напротив Мэрса, — отодвинем пока моральные соображения на второй план и рассмотрим лишь техническую сторону. Мне кажется, здесь нет ничего невозможного. Об этом я уже не раз думал. Антор, садитесь тоже, мне неудобно смотреть на вас, задирая вверх голову.

Я отодвинул стул и уселся за стол. Биолог между тем, выпив воды, продолжал:

— Миллионы лет — срок, конечно, страшный, но, — он сделал паузу, — мы же собираемся направить послание в будущее, а не в прошлое, так что здесь нет принципиальных затруднений!

— От этого нам не легче, — заметил я.

— Нет, легче! И неизмеримо легче! Спор сразу перестает быть риторическим, как тут выразился Мэрс, и появляется почва для обсуждения. Это главное. Вы согласны со мной?

— Ну, в этом смысле… — неопределенно ответил Мэрс, — можно считать — согласен. Однако подумайте, миллионы лет!

— Думал! — отрезал биолог. — Представьте себе, думал! Я позволю задать вам несколько вопросов, не возражаете?

Мэрс равнодушно качнулся на стуле, показывая, что против вопросов он не возражает, хотя и считает их бессмысленными. Я устроился поудобнее, приготовившись к очередному поединку моих товарищей.

— Итак, — Дасар встал со своего места и навис над Мэрсом, — прежде чем рассуждать о том, много или мало несколько миллионов лет, спросим себя, что такое время и как мы его измеряем.

В глазах Мэрса появился какой-то огонек, словно загорелась индикаторная лампочка, свидетельствующая о пробуждении интереса.

— Я слушаю вас, продолжайте, если не ошибаюсь, вы из стоячего болота риторики хотите перебраться в бурное русло философии. Только осторожнее, здесь есть подводные камни.

— Благодарю за предупреждение, — биолог, следуя традиционным правилам вежливости, прикоснулся левой рукой к правому плечу, — но я буду плавать на поверхности явлений, и подводные камни мне не страшны. Спрашиваю снова, что же такое время и как мы его измеряем?

— Время — это… — начал было Мэрс, но Дасар перебил его:

— Э-ээ… не надо! Знаю, что вы скажете. Позвольте мне самому и ответить. Время, на мой взгляд, это количественное выражение происшедших изменений, а не какой-то там вид пространства или еще что-то — словом, время не есть самостоятельная физическая категорий, в чем вы хотели меня убедить. Если имеются изменения, тогда, и только тогда, можно говорить о времени, как выражении этих изменений. Например, я старше вас, Антор, не потому, что родился, когда вас еще не было, а потому, что в моем организме изменений накопилось больше, чем в вашем! Вы поняли мою мысль?

Биолог в упор смотрел на меня, но, не получив ответа, снова повернулся к Мэрсу:

— Так что вы скажете?

Тот неожиданно рассмеялся:

— Вы, литам Дасар, вопреки обещаниям, поплыли отнюдь не по поверхности, а опустились на некоторую глубину, и подводные камни, о которых я говорил, подстерегают вас. Но сейчас, принимая пока ваши рассуждения, хочу спросить, какой же практический вывод из всего этого, применительно к проблеме, которую мы начали обсуждать?

— Самый непосредственный.

— Может быть, вы скажете более определенно?

— Охотно.

— Так мы слушаем вас, — сказал Мэрс.

Биолог обошел вокруг стола и уселся напротив нас.

— Здесь, на Хрисе, — вы это, Мэрс, отлично знаете, так как занимались соответствующими исследованиями, не происходит почти никаких изменений. Этот мир словно застыл, и время для него остановилось. На Арбинаде возникнут и исчезнут горы, материки, моря. По длиннейшей лестнице эволюции живые существа будут неутомимо карабкаться вверх до уровня человека, а здесь все останется почти таким же, как мы это видим сейчас. И для нашего послания, адресованного тем, кто придет сюда после нас, не страшны миллионы лет, которые вас так пугают. Надеюсь, я высказался ясно?

Мэрс утвердительно качнулся вперед:

— Вполне. С этого можно было начать сразу, не вдаваясь в рассуждения о сущности времени.

— Может быть, но вы страшились миллионов столетий, мне хотелось показать вам, что сами по себе годы ничего не значат, кроме пустой арифметики. С таким же успехом, как о миллионах лет, вы могли говорить о миллионах звезд, окружающих нас, и по этой причине считать мое предложение бессмысленным, риторическим, позволю себе напомнить ваше определение.

— Значит, вы предлагаете, — сказал я, — оставить где-нибудь на Хрисе нечто вроде посылки будущим арбинадцам в надежде на то, что со временем они придут сюда и найдут это послание?

— Совершенно точно. Арбинада — это их дом, а Хрис — порог этого дома, балкон, так сказать, на который они рано или поздно выйдут подышать свежим воздухом космоса. Нужно лишь положить наше послание в такое место, которое привлечет внимание будущих хозяев, и в этом вопросе я полагаюсь на Мэрса и его товарищей — они лучше знают Хрис, чем мы с вами, Антор. Вы все еще против, Мэрс?

— Нет, почему же? — ответил он. — Но такой взгляд в будущее, эта вера в грядущих людей и наш примитивный способ общения с ними отдают каким-то пессимизмом. Вам это не кажется, Дасар?

— В чем именно вы усмотрели пессимизм?

— Да во всей этой идее.

— Не понимаю, — заметил я, — мне казалось очень заманчивым послать наш привет будущему человечеству.

— Видите ли, — медленно проговорил Мэрс, — на мой взгляд, питать такую горячую веру в грядущее человечества соседней планеты — это значит потерять веру всобственное человечество. Вдумайтесь сами, вот нас здесь трое случайных представителей церексианцев, и мы от лица миллионов других людей, не спрашивая их мнения, хотим обратиться к другим мыслящим существам. Почему мы должны действовать в одиночку? Разве нельзя это сделать более организованно, в больших масштабах, с большими шансами на успех? Или вы, Дасар, вы, Антор, не верите в своих соотечественников? Почему вы берете на себя эту миссию?

— Я ждал этого вопроса, Мэрс, — сказал Дасар, расстегивая свою куртку, словно ему было жарко, — и отвечу вам. Позвольте мне сражаться вашим же оружием. Да, я не верю, что наше человечество в данный момент пойдет на это. Не люди Церекса, а те, кто стоит над ними. Ведь они не хотят даже подумать о судьбе своего народа, какое им дело до грядущего Арбинады! И вы это отлично знаете, Мэрс!

— Знаю, потому и говорю. Но до появления арбинадцев пройдут еще миллионы лет. Может быть, мы спешим, Дасар? А? Ведь еще есть время, на Церексе не всегда будут господствовать те, кому все безразлично, кроме собственной шкуры. И потом, — голос Мэрса зазвенел, — позвольте спросить, Дасар, какую же судьбу вы предрекаете нам, церексианцам, в будущем? Куда мы денемся? Что станет с нашим человечеством? Почему вы не допускаете, что мы через миллионы лет не войдем в непосредственный контакт с арбинадцами? Да и появятся ли они? Ведь впереди у нас миллионы лет, я все же повторяю, миллионы! За это время, под нашим воздействием, весь ход эволюции на Арбинаде может измениться и пойдет не естественным путем, а как-то иначе, и человек там никогда не появится. Может быть, мы заселим Арбинаду и сделаем ее своей второй родиной?! Что ограничивает наши возможности?

— Ну нет! — воскликнул я. — Жить на Арбинаде, бр-р, одна тяжесть чего стоит! Скорее мы заселим Хрис!

— Мы его и так уже заселили, — печально улыбнулся Мэрс. — Так что же вы молчите, Дасар?

Биолог откинулся на спинку кресла и пристально посмотрел на нас. Машинально застегнув свою куртку наглухо, так что ворот сдавил ему шею, он произнес с расстановкой:

— Э-э, вы считаете меня пессимистом, я значит не верю в человечество. — Дасар резко встал. — Чу-дес-но! Вы, Мэрс, будете жить вечно?

— Что за ерунда, литам…

— Нет, постойте! Вы с надеждой глядите вперед, имея в виду не самого себя, а грядущие поколения, — и вы оптимист, а я пессимист, — потому что верю в грядущее нового человечества! Где логика? В мире нет ничего вечного, Мэрс, одно сменяет другое — это закон природы! Человечество возникло, и оно исчезнет, рано или поздно, с тем чтобы возникнуть снова в другом месте и в другое время. Мы еще не постигли этих законов и не знаем, почему и когда это случится, но так будет. Правда, человеческое общество — это особая категория. Во многом мы держит собственную судьбу в своих руках. В этом наша сила и наша слабость. Да, Мэрс! И слабость тоже! Наш разум, наши эмоции в какой-то момент могут не удержать нас, и тогда, возможно, свершится непоправимое. Так, к сожалению, было на Церексе!

— Что было на Церексе? Война?!

— Да, война! Когда одна часть обезумевших и алчных людей бросилась на другую не менее безумную и алчную, втянув в круговорот событий все человечество. Разум оказался слабее рук, сжимавших оружие, силу и значение которого люди еще не понимали. Вы забыли об этом, Мэрс?

— Нет не забыл. Но это было двадцать десятилетий назад, и человечество существует. Оно об этом никогда не забудет, и вряд ли это повторится.

Дасар шумно вздохнул:

— К сожалению, достаточно того, что уже было. Я биолог, Мэрс, и человечество для меня в некотором смысле те три десятка миллиграмм наследственного вещества, которые заключают всю предшествующую эволюцию и последующие поколения. Подумайте, тридцать миллиграмм — и это все люди, все их будущее, все их надежды! В минувшей войне были уничтожены почти все памятники древнейшей человеческой культуры — это преступно; погибли миллионы людей — это ужасно; но тогда же был нанесен значительный ущерб ничтожным миллиграммам человеческой субстанции — и это чудовищно! Прошло двадцать десятилетий, планета отстроилась, родились новые люди, но человечество несет в себе проклятие прошлой войны! Мы больны, Мэрс, все как один, и самое страшное — то, что этот факт тщательно скрывают. Вы не знаете многого из того, что, в силу своей профессии, знаю я. Нужно принимать самые решительные меры уже сейчас, чтобы спасти человечество, но при нынешних взаимоотношениях между людьми сделать это невозможно. Нам нужно бороться за свою судьбу самым настойчивым образом, и я не знаю, хватит ли у нас времени и сил выйти победителями из этой борьбы. Не забывайте, природа, создавая человека, ставила эксперименты в невиданных масштабах, она трудилась миллионы лет, правда действуя вслепую. Мы работаем сознательно, но у нас нет тех миллионов лет, на которые вы уповаете!

Биолог подошел к столу и дрожащими от волнения руками налил себе воды и начал пить. В наступившей тишине мы слышали, как булькало у него в горле. Потом он сел и устало посмотрел на нас:

— Так что скажете вы, Мэрс, и вы, Антор?

Мы молчали, подавленные тем, что услышали от Дасара. Наконец Мэрс спросил:

— И это действительно столь серьезно, как вы говорите?

— Увы, это так, — кивнул утвердительно биолог. — Два столетия процесс шел скрыто, исподволь, незаметно, и даже многие ученые успокоились, решив, что самое страшное позади. Но последние тридцать лет вдруг все всплыло наружу. Кривая статистики неумолимо поползла вверх, и мы забеспокоились. Мы обратились в правительство, нам предложили молчать. Молчать было невозможно. Мы писали, но нас не печатали. Мы протестовали, и тогда с нами начали расправляться. Многие заколебались и прекратили борьбу, но не все, Мэрс, не все! Я не пессимист, как вы меня здесь охарактеризовали, я все же верю и в свое человечество!

Биолог перевел дух и кивнул головой в сторону иллюминатора:

— Сейчас мы начали говорить о них. Так убедил я вас, Мэрс? В конце концов, что мы теряем? Если когда-нибудь это будет сделано более организованно — тем лучше. Но это будет не так скоро, может быть, в другую эпоху. А им не менее, интересна будет и наша эпоха, эпоха борьбы и тревог, эпоха сомнений и несправедливости. Пусть, она послужит им предостережением! Вы слышите, Мэрс? Пусть они знают, что мы думали не только о себе. Так вы согласны?

Мэрс поднялся во весь свой большой рост.

— Согласен, — просто сказал он.

— А вы, Антор, поддержите нас?

— Я сделаю все, чтобы помочь вам.

Мы подошли к иллюминатору. Из черной бездны на нас смотрел голубой серп Арбинады, далекой родины нового человечества.

* * *

Сразу появилась масса дел. Я уже давно не писал здесь — было просто некогда, и если сегодня перелистал снова эти страницы, то лишь потому, что о моих записях недавно возник разговор… но об этом позднее.

Последнее время мы работали не покладая рук и почти подготовили наше послание арбинадцам. Остались мелочи, и через два — три дня оно будет отправлено в далекое будущее, то есть, попросту говоря, положено в специальную камеру, подготовленную в грунте Хриса. Это довольно далеко отсюда, километрах в семидесяти, не меньше. Место указал Рииль — геолог хрисской станции. По его данным, там имеются богатейшие залежи вольфрама, и они рано или поздно привлекут внимание будущих хозяев. Камера маленькая, только-только чтобы поместился наш сейф, но вырезана она в твердейшем монолите каменной плиты и заглублена почти на пять метров от поверхности Хриса.

Я представляю себе, как будут течь века, как в бесконечном беге вокруг Солнца будут мчаться планеты, как медленно начнет меняться рисунок звезд, а наш сейф, укрытый в толще породы, будет лежать и ждать, терпеливо ждать прихода людей из другого мира. Когда это произойдет? Какими будут эти люди? Никто из нас этого не знает. Но мы часто говорим о них, то спокойно и рассудительно, то исступленно споря или благодушно подшучивая друг над другом. Мне думается, они будут такие же, как мы, только повыше ростом, только сильнее, только… я не знаю, чем еще — они будут отличаться от нас, но верю, они будут добрее и счастливее. Почему так? Моя ли это наивная мечта или, может быть, скрытая в глубине каждого из нас подсознательная надежда на будущее, которое всегда прекраснее прошлого, а мы — это прошлое человечества. Увы, о грядущем приятно размышлять, но думать о нем грустно, потому что для нас оно существует только в воображении.

В помещениях корабля теперь шумно. Давно уже не было так шумно. Население хрисской станции снова пришло сюда, и каждый вкладывает в послание арбинадцам все свое умение, все свои знания и всю свою любовь к людям. Приходится очень много работать. Я совсем не ожидал, что это выльется в такой труд, мне все казалось проще. Сколько мы спорили о том, что именно отправить в будущее. И сразу же возник вопрос — как все подготовить, чтобы наше послание оказалось по возможности более понятным. Мы отобрали массу фотографий. На них есть все: и эпизоды нашей экспедиции на Арбинаду, и портреты людей (в том числе мой, биолог почему-то решил, что у меня очень характерный тип лица), и картины из жизни на Церексе, наши лаборатории, космические спутники, заводы. Мы поместили фотокопии лучших произведений искусства, которые, по счастью, оказались у Рииля, и даже не забыли изображений животных Церекса и Арбинады, на чем упорно настаивал Дасар. Фотографии пришлось переработать в механические оттиски, поскольку кем-то было высказано опасение, что в обычном виде они не выдержат испытания временем. Изобретательный Лех нашел способ сделать эти оттиски цветными, и сейчас они не уступают по выразительности оригиналам.

Много трудностей пришлось преодолеть, чтобы донести до арбинадцев нашу речь, нашу музыку. Обычные способы звукозаписи здесь вряд ли годятся. Никто не верит, что магнитные и электростатические поля удержатся в материалах на протяжении миллионов лет, и мы были уже готовы отказаться от мысли передать арбинадцам наши голоса, как Мэрс вспомнил, что когда-то звук записывали тоже механически, на специальные пластинки, и мы изготовили эти пластинки! Запись получилась вполне сносная, во всяком случае, за неимением лучшего, мы были вполне ею удовлетворены.

Послание теперь почти собрано. В нем недостает только одного — описания нашей собственной жизни. К сожалению, у нас. не оказалось ни одной книги, рисующей действительность нашего времени. Книги, бывшие на хрисской станции, погибли в потоках лавы, а на корабле оказались только всевозможные справочники.

И вот два дня назад при очередном обсуждении этой проблемы, посмотрев в мою сторону, Мэрс сказал:

— Мне кажется, у нас есть один выход.

— Какой же? — удивился Дасар. — Не предлагаете ли вы описать все самим?

— Вы почти угадали, — Мэрс усмехнулся, — только писать не нужно, уже написано.

— Кем написано?

— А вот им, — он указал на меня.

На лбу Дасара от удивления собралась складками кожа. Лех и Рииль, стоящие тут же, вопросительно посмотрели на меня.

— Вы не уничтожили свои записи? — спросил Мэрс. — Помните, я вам советовал.

— Не-ет еще, — протянул я, чувствуя, как кровь приливает к моему лицу.

— Какие записи? — спросил Рииль.

— Антор, к счастью, догадался вести дневник, куда, я думаю, попали не только мысли, но и описания того, с чем он сталкивался в своей жизни. Я прав, Ан? Ну смелее, если хотите, мы их читать не будем, но пусть прочтут арбинадцы. Так что вы скажете?

Я растерянно смотрел на обступивших меня товарищей:

— Да что вы, Мэрс! Литам Дасар, Рииль… Там же ничего интересного… Просто моя жизнь с момента подготовки этой экспедиции… Разве их может заинтересовать такое?

— А почему нет? Откуда вы знаете, что может их заинтересовать? Мне кажется, им будет интересно все, Надеюсь, вы писали правду, без прикрас?

— Правду.

— Для них она важнее всего. Решайте, Антор.

И вот я решаю. Решаю второй день и не могу решиться. Трудно давать на суд чужим людям то, что предназначалось только для себя. Правда, Мэрс сказал, что я могу добавить некоторые разъяснения, но биолог махнул рукой.

— Зачем? — воскликнул он. — Это мы отсылаем людям. Понимаете, людям! А они все поймут сами.

Виктор Невинский

НАХАЛКА

Впервые я увидела ее года три назад. Тогда это была тишайшая девочка. Она робко выпрашивала автографы и смотрела на писателей круглыми от изумления глазами.

За три года она не пропустила ни одного заседания литобъединения фантастов. Собственно говоря, никто ее не приглашал. Но никто и не гнал (тут мы, безусловно, виноваты и несем полную меру ответственности). Она сидела на краешке стула и жадно ловила каждое слово. Даже тех, кто мямлил или нудно бубнил чепуху, она слушала с таким восторженным вниманием, с каким, вероятно, слушали Цицерона его современники.

Постепенно мы привыкли к ней. Мы привыкли к тому, что она молчит. И когда она заговорила, это было для нас полной неожиданностью. Случилось это при обсуждении нового романа, водянистого и перегруженного научно-популярными отступлениями. Автору роман очень нравился, и наши критические замечания как-то не оказывали действия.

— Вот что, — сказал автор, благодушно улыбаясь, — давайте обратимся к ребенку. Как говорится, устами младенцев… хм… Ну, деточка, тебе что-нибудь понравилось в моей книге?

Деточка охотно отозвалась:

— Да, конечно.

— Отлично, отлично! — воскликнул автор и, поощрительно улыбаясь, спросил: — А что именно?

— Стихи Антокольского. На четырнадцатой странице есть восемь строчек — это здорово!

Тут только я увидела, что нет робкой девочки с круглыми от изумления глазами. Есть нахальный чертенок в зеленых брючках и сиреневой кожанке с оттопыренными от книг карманами. Есть ехидные глаза, подведенные (еще не очень умело) карандашом.

С этого времени наши заседания превратились, по выражению первого пострадавшего автора, в перекуры у бочки с порохом.

Ко мне Нахалка относилась с некоторым снисхождением. Наиболее каверзные замечания она высказывала не при всех, а позже, провожая меня домой. Как-то я пригласила ее к себе; с тех пор она приходила почти каждый вечер. Мне это почти не мешало. Она копалась в книгах и, когда отыскивала что-то интересное, часами молча сидела на диване. Конечно, молчание было относительное. Она грызла ногти, одобрительно фыркала, а если ей что-то особенно нравилось, тихо присвистывала. Так, по ее мнению, свистели фантастические ракопауки из какого-то рассказа. Читала она все, не только фантастику.

— Между прочим, Ромео дурак, — сказала она, откладывая томик Шекспира. — Я вам объясню, как надо было украсть Джульетту…

Но по-настоящему она любила только фантастику. Она читала даже самые убогие рассказы и потом долго смотрела в потолок невидящим взглядом. От этого ее невозможно было отучить: она ставила себя на место героев, перекраивала сюжет и очень скоро теряла представление, где прочитанное и где то, что она сама при думала.

Однажды, например, она совершенно серьезно заявила, что встретила невидимую кошку.

— Звук есть, а кошки не видно. Я сразу подумала, что это она.

— Кто?

— Кошка, с которой делал опыт Гриффин. Кемп тогда спросил Невидимку: «Неужели и сейчас по свету гуляет невидимая кошка?» А Гриффин ответил: «Почему бы и нет?» Ну, как вы можете не помнить такие вещи?! У невидимой кошки и котята должны быть невидимые. Представляете?..

Вообще Нахалка замечала в фантастике детали, на которые редко обращают внимание. Куда, скажем, делась модель машины времени? Именно модель, а не сама машина. В романе Уэллса мельком говорится, что модель отправилась путешествовать во времени. Так вот, почему после Уэллса написали множество рассказов о машине времени и ни одного об этой путешествующей модели?..

Впрочем, больше всего Нахалку интересовало «почему не сейчас?». Она произносила это как одно слово: «почемунесчас». Можно ли, например, оживить отрезанную голову какого-нибудь профессора, — «почемунесчас?»… Можно ли наполнить ванну жидким гелием и сунуть туда кого-нибудь для анабиоза, — «почемунесчас?»…

Как-то ей попался рассказ о полете человека на крыльях, имеющих «электропластмассовые» мускулы. Она долго вертела журнал, рассматривая картинки, потом спросила:

— Почемунесчас?

Она перестала читать и три дня изводила меня этим «почемунесчас?».

В конце концов я повела ее к знакомому инженеру. У него было потрясающее терпение: он мог спокойно разговаривать даже с изобретателями вечных двигателей.

Нахалка сразу же выложила журнал с рассказом и затянула свое «почемунесчас’». Тогда инженер достал книги по теории полета и обстоятельно разъяснил, почему не сейчас.

Чем больше размер живого существа, тем менее выгодно соотношение между развиваемой им мощностью и его весом. Поэтому большие птицы — дрофы, лебеди — плохо летают. Лошадь не могла бы летать, даже если бы у нее были крылья. Вес человека находится где-то на границе допустимого: развиваемая человеком мощность достаточна, чтобы поднять в воздух 70–80 килограммов. Но нужно учесть и вес крыльев, а тогда соотношение получается неблагоприятное.

Все это инженер самым тщательным образом втолковал Нахалке — с цифрами, графиками, примерами. Она слушала не перебивая и презрительно морщила нос. В сущности, я тогда ее еще мало знала. Я не поняла, что это означает.

Дней десять Нахалка не появлялась. Потом пришла с потертым чемоданом, обвязанным веревкой. Я подумала, что она уезжает.

— Тут крылья! — выпалила она.

Она просто подпрыгивала от нетерпения. Меня удивило, что Нахалка что-то сделала: до сих пор она ограничивалась теоретическими рассуждениями.

— Крылья сделали мальчишки. — Вопреки обыкновению, она говорила сравнительно медленно и даже торжественно. — Я придумала, а они сделали.

Это было что-то новое: у Нахалки появились мальчишки.

— Сейчас я объясню, — сказала она, дергая за веревку, которой был обвязан чемодан. — Мы уже пробовали, здорово получается!

Я привыкла к ее выдумкам и ожидала, что услышу нечто фантастическое. Но она выложила свою идею, и это в самом деле было просто, ясно и, во всяком случае, правдоподобно. Она объяснила все в нескольких словах.

Человек слишком много весит, чтобы летать на крыльях; значит, не надо строить мускулолеты — эту истину Нахалка перекроила по-своему. И получилось: значит, надо строить мускулолеты для животных, которые легче человека.

— Вообще это эгоизм, — заявила Нахалка. — Почему тысячи лет человек думает о крыльях только для себя? Почему бы не сделать крылья для животных?..

В самом деле — почему? Поворот был неожиданным, и я не знала, что ответить.

В чемодане оказался большой рыжий кот. Он лежал на дождевом зонтике. Точнее, на бывшем дождевом зонтике, потому что это были крылья, сделанные из зонтика.

— Сейчас увидите, — сказала Нахалка и принялась надевать крылья на кота.

Кот отнесся к этому абсолютно спокойно. В жизни я не видела такого невозмутимого кота. Он ничем не выражал своего недовольства, пока Нахалка с помощью ремней пристегивала ему крылья. С широкими черными крыльями кот стал похож на птеродактиля из иллюстраций к фантастическим романам. Но, повторяю, это был удивительно флегматичный кот. Его нисколько не волновало, что он стал первым в мире крылатым котом.

Прищурившись, он лениво оглядел комнату, добродушно зевнул и поплелся к креслу. Нахалка помогла ему подняться, он подобрал под себя крылья, улегся на них и мгновенно заснул.

Я объяснила Нахалке, в чем ее просчет. Мало иметь крылья, надо, чтобы весь организм был приспособлен к полету. Тут важна не только анатомия, но и психика животного. Нужно уметь и хотеть летать.

Это было очень логично, однако Нахалка морщила нос и крутила головой.

— Подумаешь, психика, — пренебрежительно сказала она. — У него тоже есть психика…

Она принесла из передней свою куртку, порылась в ее необъятных карманах и выложила на стол мышь. Натуральную, живую мышь. Все остальное произошло в какие-то доли секунды. Рыжий кот молниеносно прыгнул на стол. Он рванулся так, словно им выстрелили из пушки. Вероятно, кот безупречно рассчитал прыжок. Но он забыл про крылья. Они с треском раскрылись, когда он уже был в воздухе. И кот перелетел через стол. Это был гигантский прыжок: если бы не стена, кот пролетел бы метров тридцать, не меньше. Он врезался в стену, ошалело замотал головой и взвился к потолку. Крылья скрипели и хлопали, это пугало кота, и он как угорелый метался вокруг люстры. Потом с крыльями что-то случилось, потому что кот, кувыркаясь и шипя, свалился в кресло…

Некоторое время мы молчали, и было слышно тяжелое дыхание кота.

— Обидно, — сказала наконец Нахалка. — Надо было взять летучую мышь. А что? Он бы ее свободно догнал! Как вы думаете, нужны народному хозяйству летучие коты?

Я заверила Нахалку, что народное хозяйство вполне обойдется без летучих котов. И без летучих собак тоже обойдется. Я была уверена, что Нахалка придет к мысли о собаках.

— Летучие собаки? — переспросила она задумчиво. — Вообще-то они бы здорово охраняли стада. Но лучше, чтобы эти… как их… сами летали. Тогда и охранять не придется, сами улетят.

— Кто?

— Бараны, — нетерпеливо сказала Нахалка. — Бараны, овцы… Будут летать на горные пастбища, вот здорово, а?

Тут только я поняла, что с Нахалкой нужно быть очень осторожной. Любую мысль она могла повернуть по-своему, и неизвестно, чем бы это все кончилось. Тщательно подбирая слова, я объяснила Нахалке, что отнюдь не случайно одни животные имеют крылья, а другие — нет. В сущности, здесь очень четко выражен принцип целесообразности: крылья полезны лишь в тех случаях, когда животное значительную часть времени проводит в воздухе. Иначе крылья будут только помехой, бесполезным грузом.

Нахалка молча упрятала кота в чемодан.

— Ты не унывай, — сказала я, когда она надевала свою кожанку.

Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом и рассеянно ответила:

— Да, конечно…

Через неделю в городской газете появилась заметка: «Могут ли курицы летать?» Автор заметки, кандидат биологических наук, писал, что на днях многие жители города наблюдали удивительное явление природы — курицу, которая долго летала на большой высоте. Раньше полагали, писал кандидат, что крылья куриц плохо приспособлены для полета, но, видимо, мы еще недостаточно изучили такое, казалось бы, известное существо, как курицу. Заканчивалась заметка так: «Нет сомнения, что наука со временем раскроет и эту загадку природы».

Я не сомневалась, что никакой загадки природы тут нет и во всем виновата Нахалка. Впрочем, я тоже была виновата. Я сама сказала Нахалке, что крылья не должны быть бесполезным грузом. Может быть, это и натолкнуло ее на мысль о бесполезности куриных крыльев.

Я позвонила инженеру, к которому приходила с Нахалкой.

— Знаете, в этом что-то есть, — сказал он, выслушав мои сбивчивые объяснения. — Нет, в самом деле. Существует же бионика: техника копирует природу. Почему не быть, так сказать, обратной отрасли знания? Девчонку можно считать основоположником новой науки, занимающейся внедрением технических средств в природу. Судите сами, ведь коней, например, подковывают… Так вы говорите, летающие бараны? Не знаю, не знаю, но если взять зайца или тушканчика… Я сейчас прикину, сделаю вчерне небольшой расчетик…

На следующий день в газете появилась новая заметка. На этот раз под рубрикой «Происшествия». В заметке меланхолически отмечалось, что лебеди, восемь лет благополучно содержавшиеся на прудах городского парка, внезапно поднялись в воздух и с огромной быстротой исчезли в неизвестном направлении.

Я перечитывала заметку, когда в коридоре раздался звонок. Это была Нахалка. Еще ни разу я не видела ее в таком превосходном настроении.

— Есть гениальная идея! — выпалила она с порога. Она была ужасно довольна собой, и ее нисколько не смутил мой мрачный вид. — Сейчас я вам все расскажу…

— Насчет курицы? — поинтересовалась я.

— Курица — это чепуха! — махнула рукой Нахалка. — Подумаешь, курица…

Тогда я спросила о лебедях. Нахалка нетерпеливо поморщилась.

— Лебеди — это тоже чепуха. Может, они решили большую часть времени проводить в воздухе… Вы же сами так говорили. Мы только удлинили им крылья. Подклеили перья. Чтобы крылья не были бесполезным грузом. Знаете, даже у голубей можно удлинять крылья. Для скорости. Но с рыбами будет интереснее.

— С рыбами? — переспросила я, пытаясь выиграть время.

— Ну да! Ведь их плавники тоже как крылья. Допустим, дельфин: представляете, как он здорово будет летать! Или меч-рыба… Она и так восемьдесят километров в час развивает. А если нацепить ей крылья… Вот скажите — нужны народному хозяйству летающие рыбы?..

Было мгновение: я почувствовала, что теряюсь и просто не знаю, что возразить. Нахальная девчонка, стоявшая передо мной, вдруг показалась мне самой фантастикой, живым воплощением фантастики. Воплощение было нетерпеливое, не желающее знать преград, с поцарапанным носом и острыми огоньками в глазах. Надо было что-то делать; я сослалась на эволюцию: крылья и плавники — результат долгого отбора, приведшего к наиболее целесообразным формам.

— Подумаешь, эволюция! — не дослушав, сказала Нахалка. — Так ведь эволюция не кончилась. Она идет дальше, только медленно. А почемунесчас? Ведь все можно сделать быстрее. Ну, подстегнуть эту эволюцию. Вы понимаете?

Я уже очень отчетливо представляла «подстегнутый» мир, в котором летучие коты преследовали летучих мышей, крылатые собаки гонялись за крылатыми зайцами, слоны на подводных крыльях обгоняли крылатых дельфинов, а рыбаки подвешивали сети к воздушным шарам… У меня мелькнула мысль, что я выпустила джинна из бутылки. Я почувствовала — вполне серьезно! — ответственность перед человечеством.

И тогда появилась спасительная идея. Это была удачная идея, а главное — очень своевременная. Еще немного — и ничто уже не остановило бы Нахалку.

— Подумаешь, крылья! — сказала я, старательно подделываясь под ее тон. — На крыльях всякий полетит. В конце концов старомодно летать на крыльях. Вот антигравитация — другое дело. Правда, кое-кто считает, что это дело далекого будущего. Но почему? Почемунесчас?..

* * *

Сейчас, когда я пишу эти строки, Нахалка сидит у окна, с ногами забравшись в кресло. Она читает «Физику для всех» Ландау и Китайгородского. Второй месяц она читает только физику. Никаких происшествий за это время не было. Она сидит, уткнувшись в книгу, грызет ногти и машинально наматывает волосы на палец. Все тихо и спокойно.

Пока тихо и пока спокойно.

Валентина Журавлева

ПРА-ПРА…

«Человечеству — меньше 10 тысяч веков. За одно столетие — четыре человеческих поколения. Приставив к словам «бабушка» или «дедушка» 40 тысяч «пра», любой получит свою обезьяну, прямого предка».

Из разговора

«Житейские драмы идут без репетиций».

Афоризм

Пролог

НА ЗЕМЛЕ

1 августа. Наблюдательная станция службы космоса.

Зарядка. Ленч. Мирные разговоры: «Погодка вроде бы устоялась». Исторические события близки, но не предвидятся.

13 часов. Аппараты для приема сигналов неведомых цивилизаций включены. Как всегда, ничего. Лейтенант Кит приказывает «приступить к самосожжению», все ложатся загорать.

Исторический характер остроты еще никому невдомек.

13.30. Доставлена новая установка. Испытания.

13.30–13.45. Военные и штатские готовятся: антенны в небо. Пустой голубой экран. Два корреспондента с магнитофонами. Традиционное пожелание шефа «поймать Большую Медведицу, пока она еще Малая».

Все, не подозревая, совершают и произносят историческое.

13.45. Кнопки нажаты.

468 13.46. «Мама!» (по утверждению некоторых — «О мама!») — исторический крик дежурного. На экране — темно-зеленый океан.

13.47. Общий хохот (исторический): телепередача или рекламный трюк? Вызван шеф.

13.52. Исторический свист шефа: приборы показывают, что передача внеземная. На шкале «Расстояние до объекта» -6 световых минут (108 миллионов километров), стрелка пелзет дальше.

13.54. Шеф медленно вращает экран. Океан. Затем темножелтая суша. Деревья или нечто похожее. Крупный план: камень и надпись на нем, отчетливо видны знаки или буквы.

Все записывается на пленку.

14.00. Лейтенант находит, что знаки похожи на пауков.

Первому корреспонденту они напоминают кроссворд. Второй: «Все это я где-то видел».

Материалы переданы в Мозговой центр (жаргонное — «головастикам»): 16 специалистов, 2 машины. Все головастики приходят к общему мнению: знаки на камне содержат информацию о высокоразвитой космической цивилизации.

16.00. Шестнадцать специалистов и две машины обнаруживают некоторое сходство полученного космического пейзажа с земным ландшафтом.

2 августа. 0.30. Мозговой центр.

Головастики предельно утомлены. Частое употребление оборота: «Если эти люди смогли передать такую информацию, то они, конечно…» 0.32. В Мозговой центр проникает врач института, отец одного из крупнейших головастиков, Скелед-старший. Встречен равнодушно: «Уж не хочет ли доктор помочь? Интересный клинический случай, сэр: одно уравнение с парочкой неизвестных — неизвестный язык и неизвестные значки, сэр».

Скелед-старший: «Где ваши значки, мальчики?»

0.33-0.38. Время, достаточное для произнесения основных ругательств, известных м-ру Скеледу-старшему (в сокращенной записи Скеледа-младшего): «Джентльмен характеризует присутствующих как ржавых киберов и червивых интегралов, имея в виду нехватку у них серого вещества, а также пробелы в образовании». Заключительная тирада Джентльмена: «Смешивают Суллу с Суламифью и Тигр с Тибром, причем еще гордятся, что все-таки слыхали обо всем этом… Ваши значки, пауки и кроссворды — обыкновенные древнеегипетские иероглифы!»

0.40-1.30. Шок и послешоковое состояние у всех слушателей Скеледа-старшего. Последний дает обычные в подобных случаях медицинские советы. Возгласы: «Старик спятил», «Спятили мы», «Нет, это уж слишком», «Не слишком ли это?» Возгласы (исчерпывающие познания присутствующих о древнеегипетской цивилизации): — Апис, — Ибис, — Анубис, — Клеопатра, — Пирамида, — Мемфис.

В библиотеке Мозгового центра из материалов, относящихся к древней истории, обнаружена лишь страница 542-я справочника «Who is who» («Кто есть кто»), раздел «Специалисты по классической и восточной истории и филологии».

1.05. М-р Скелед-старший уполномочен действовать.

1.45. В Мозговой центр м-ром Скеледом-старшим доставлен профессор Иеремия Дзэй — крупнейший египтолог государства. Профессор газет не читает принципиально, о сегодняшнем открытии не знает. Про космические исследования слышал однажды от лифтера. Головастики демонстрируют профессору Дзэю увеличенное изображение камня со значками.

Профессор Дзэй, не затрудняясь и нараспев: «Я, Сенусерт, царь Мира, повелитель Верхнего и Нижнего Египта — говорящий и действующий. Я видел тысячи спин бегущих людишек народа Куш. Семь и семь раз их царь молит о пощаде. Я же сделал угодное Ра и другим богам и казнил мужчин страны Куш, а женщин и детей не казнил, но сделал вещью страны Египет, а женщины и дети страны Куш радовались великой царской милости и благодарили богов семь и семь раз за милость царя Мира, повелителя Верхнего и Нижнего Египта. Мое величество видело это. Это действительно так. Храбрость — это пылкость, трусость — это…» Профессор Дзэй сожалеет, что надпись не закончена. Ему было бы интересно знать, что называет трусостью фараон XII древнеегипетской династии Сенусерт I.

«Примерно 1970 год, джентльмены, — год, близкий к нашему. Только эра не наша. Хи-хи. Профессор Бэшк будет убеждать вас, что это Сенусерт II, в то время как общеизвестно, что при Сенусерте II закорючка над некоторыми иероглифами стала значительно изящнее».

2.00. Известен ли профессору этот текст и обелиск?

2.01. Профессору Дзэю обелиск неизвестен, и, следовательно, он не существует. Все, что в Египте обнаружено над и под землей, профессором прочтено и изучено. Обелиск, стоящий столь открыто на местности, был бы, без сомнения, описан. Этого не случилось, обелиск профессору Дзэю не известен, следовательно, он не существует.

2.04. Как профессор Дзэй объясняет присутствие давно не существующего обелиска на экране?

2.05. Профессор дает понять, что его не занимают проблемы, выходящие за рамки собственно египтологии.

2.06. Профессору представлены четыре характерных пейзажа.

2.10. Профессор (почти не затрудняясь): Обелиск, что на первой фотографии, сохранился, он стоит у границы со страной Куш, то есть Нубией, близ первого порога Нила. Пейзажи № 2, 3, 4, очевидно, крепости в Нильской дельте. Крепости эти ему также неизвестны и, следовательно, не существуют.

2.12. Очередная информация со станции службы космоса. Все объекты, зафиксированные днем, продолжают просматриваться. Видимость ухудшилась, так как на объектах наступила ночь и над пейзажем № 3 хорошо заметны Большая Медведица и другие созвездия.

2.13. Вопрос: согласен ли м-р Дзэй, что уже в течение десяти часов прямо с неба, со стороны созвездия Орла, поступают изображения древнего Египта?

2.20. Профессор Дзэй (не проявляя заметных признаков беспокойства) замечает, что подобная информация не слишком удивила бы древних египтян, отлично знавших, что на небе находится второй Египет, не говоря уже о многом другом.

12.00. Собирается совещание крупнейших астрономов, историков и египтологов. Одним из последних прибывает профессор Бэшк, ранее упоминавшийся профессором Дзэем, глава второго течения в египтологии.

Зачитывается коммюнике: «Около суток Станция службы Космоса наблюдает несколько пейзажей, сменяющихся при малейшей перемене угла наклона экрана. Источник волн — в направлении созвездия Орла. Передатчик находится вне пределов солнечной системы.

С объекта идет непрерывная передача изображений различных частей Египта периода так называемого Среднего царства, то есть примерно 4000-летней давности».

Эмоциональные возгласы присутствующих.

На экране изображения, только что принятые на станции.

Тот же обелиск. Около обелиска два оборванных человека — старый и молодой; жестикуляция, движение губ, смех. Оборванцы садятся и закусывают.

Профессор Бэшк: «Я понимаю, что они говорят. По движениям губ».

Профессор Дзэй — сарказм и недоверие.

Профессор Бэшк снисходительно ссылается на свою прежнюю практику в школе глухонемых и продолжает: «Эти оборванцы — лучшие резчики по камню. Пришли заканчивать надпись. Старик поносит молодого, клянет жизнь и оскорбляет царствующего монарха. Молодой советует ему пойти в столицу и произнести то же, но погромче, чтобы «оборвать эту жизнь, подобную запаху крокодила, сдохшего пол-луны назад»».

(Профессор Бэшк настаивает, что эти люди выражаются именно так.) Резчики съедают по лепешке, пьют воду и принимаются за дело. Переносят на камень какие-то иероглифы с клочка папируса («Храбрость — это пылкость. Трусость — это…»).

Пока они работают, корреспонденты спрашивают: «Что все это. значит?» Профессор Дзэй считает гипотезу о небесном царстве Ра и космическом Египте несколько преждевременной.

Скелед-младший сообщает об одном из возможных объяснений Мозгового центра. В принципе любой предмет на Земле, если он не заперт в сейф или не зарыт в морское дно, отражает свет. Получается точный портрет каждой вещи. Сверхслабые лучи, пересекая солнечную систему, уходят к звездам и летят бесконечно далеко, бесконечно слабея. Но вдруг на их пути оказывается планета с высочайшим уровнем техники.

У НИХ замечательные усилители, возвращающие энергию утомленному лучу. Практически ТАМ отчетливо виден любой земной предмет. Затем ОНИ (назовем их «икс-планетой») считают нужным усиленное изображение вернуть нам.

Вопрос. Итак, свет взаймы, с возвратом; какова техническая идея?

Председатель удовлетворенно констатирует существование круга вопросов, где ученейший академик и его малограмотная супруга обладают сходной компетенцией.

Вопрос. Где ОНИ? Расстояние?

Скелед-младший: Если гипотеза Мозгового центра (возвращенные земные изображения) верна, то возможен довольно точный расчет. Среднее царство, XII династия, — это Египет около 2000 года до нашей эры, то есть 40 веков назад. Это число надо разделить пополам: 2000 лет, — чтобы получить ТАМ световую копию земной жизни, еще 2000 — для доставки копии обратно (если интервал между получением и отдачей не слишком велик). Значит, минимальная дистанция до «икс-планеты» — около 2000 световых лет, или 80 000 000 000 000 000 километров. В нужном квадрате неба находится Кси Орла, звезда 12-й величины, удаленная на 1965 световых лет. «Икс-планета», возможно, вращается вокруг этого солнышка.

Вопрос. Отчего на экране только Египет?

Ответ. Принципиально ничто не может помешать «икспланете» рассматривать всю Землю. При малейшем изменении наклона экрана видимые объекты исчезают, появляются новые. Уже сделан заказ на громадные, свободно вращающиеся экраны. Есть надежда в ближайшем будущем увидеть всю Землю за 40 веков до нас.

Вопрос. Это что же получается? Сейчас, возможно, в данную минуту, ОНИ разглядывают древних римлян, греков и галлов, а через 20 веков примутся за нас? А ежели они — какие-нибудь мерзавцы, бесстыдники — будут совать нос в наши тарелки, бумаги, постели? А как насчет неприкосновенности личности и жилища?

Председатель признается, что ему ничего не известно. Однако председатель считает вполне вероятным, что ОНИ незримо присутствуют на этой пресс-конференции и с опозданием на 2000 лет не только увидят всех присутствующих, но по движениям губ узнают все сказанное в их адрес.

Шум. Смятение. Крики: «Задернуть шторы!», «Осторожнее!», «Мы в ответе перед нашими правнуками!» На экране два древних египтянина собирают инструменты, сплевывают, собираются спать.

Профессор Дзэй читает, не затрудняясь, законченную надпись: «Храбрость — это пылкость, трусость — это ускользание».

Конец пролога то города и таинственные культуры в Индии, ранняя заря китайской цивилизации. На всей остальной планете отсутствуют города, цари, письменность, рабство, астрономия и налоги. Первобытность вольная и дикая: шлифованные каменные топоры, первый металл, стада, охота, урожаи и голод — общие, разделенные на всех.

Великие писатели и ученые того века нам неизвестны и — «следовательно, не существуют», известны лишь два десятка сильных мира того.

Часть I

К этому привыкли, как привыкают ко всему. В каждый дом внедрился КОСМЭК — «Космический экран» с четырьмя миниатюрными дисками. Красный — географическая широта, зеленый — долгота, синий — высота над уровнем моря, серый — размер изображения.

Несколько движений руки — три измерения определяют любую точку планеты. На экране — что и где угодно, уменьшенное, цветное, натуральное или увеличенное: черный коралловый песок полинезийских пляжей (впереди еще три безлюдных тысячелетия); ветер колышет глухие чащи по обоим берегам Москвы-реки. Солнце заходит в Вавилоне, запираются ворота в начале и конце каждой улицы; пьяная оргия во дворце правителя египетских Фив; отряд индейцев-охотников сквозь заросли Юкатана подкрадывается к поселениям первых земледельцев; любовное объятие на берегу Конго; буран, чудовищный и бесшумный, над Южным полюсом — XX столетие до нашей эры во всех подробностях.

По Солнцу и звездам на чужом небе, по древним календарям, в которые заглянули, вращая 4 маленьких диска, вычислили: первые принятые изображения — это 20 октября 1965 года до нашей эры. Мир молод. До римских императоров и первых христиан остается примерно столько же, сколько прошло после них.

В 20-40-х широтах, вплотную друг к другу — первые государства: Египет, Крит, Троя, Вавилон, Финикия… Рассматривать ничем не защищенную чужую жизнь было в новинку: кинотеатры пустеют, телевизионные концерны разоряются либо переходят на производство КОСМЭКов.

Создается КОСМЭК с приставкой для синхронного перевода с древнеегипетского, арамейского, вавилонского и еще десяти древних языков (по движению губ говорящих), и контакты с предками достигают небывалого.

УЧЕНЫЕ

Ученые мечутся за добычей. Сверхъестественный расцвет египтологии, вавилоноведения, семито-, крито-, индо-и других логий. За месяц высчитаны численность населения, площадь лесов и угодий, производительность труда, калорийность пищи и преступность.

Пять видных литературе-и искусствоведов торжественно отрекаются от профессии. (Через 1200 лет на экранах ожидается Гомер, через 3500 — Рафаэль, Шекспир, через 3750 — Пушкин — каждая минута биографии, каждая строка полных собраний сочинений. Зачем гадать и мудрствовать?) 14–15 серьезных открытий в сутки.

Эффектные астрономические наблюдения за древним небом.

Расшифровка древних знаков и наречий (по движениям губ, размахиванию рук, переписке).

Атлантида не обнаружена.

Зафиксировано не менее десятка снежных людей (горных и лесных).

Кроме морского змея, тура и мастодонта, еще с полсотни вымерших и неизвестных видов. Измерение и взвешивание на глаз. «Метод Мольера-Портоса» [ «Виконт де Бражелон» А. Дюма, книга третья: портной Мольер обмеряет Портоса в зеркале, не допуская плебейских прикосновений к барону].

В Ливии, Канаде, Индии обнаруживаются курганы с несметными сокровищами. Создана АСП (Археологическая скорая помощь). Археологи дежурят у сверхзвуковых самолетов и по тревоге вылетают к указанным пунктам, опережая (или не опережая) других «наблюдателей».

И все же академии наук получают множество писем-вопросов.

Вопрос. Отчего история так скучна: в книгах все было интереснее?

Ответ. В книгах она быстрая, здесь медленная. Двухлетняя война на 20 страницах занимательнее, чем двухлетнее — изо дня в день — разглядывание: поход, бивак, стычки, жара; поход, бивак, еды достаточно, воды нехватает; стычки, жара, воды достаточно, еды не хватает.

Группа молодых ученых тогда объявляет: «История всего лишь монтаж». Они склеивают наиболее важные кадры, вырезая неважные (двухлетняя война за 10–15 минут: начало похода, главная битва, конец). Смотреть такую историю интереснее. Однако побеждает лозунг «История всего лишь ускоренная съемка»: начало похода, затем ускорение — кадры сливаются, серая бегущая лента создает настроение медленно, быстро или безумно быстро текущего времени (в зависимости от скорости). Внезапная остановка — битва, бивак, поход, — несколько минут медленно и подробно. Новый бег ленты. При этом цветовые эффекты, музыкальное сопровождение создают необходимое настроение.

Телевизионные фирмы наносят контрудар: «История — это правда плюс вымысел плюс ускоренная съемка». В подлинные исторические кадры (из КОСМЭКа) вкрапливаются кино-театро-цирко-трюки, эффекты и пейзажи.

История делается еще интереснее. Телевидение возрождается.

Спустя три месяца институты общественного мнения делают следующие выводы: около 3А зрителей космэков смотрят случайное — что подвернется. Процентов 10 следят за определенными семьями, лицами (красавцы, красавицы, цари, министры), еще 10 процентов избегают людей, предпочитая флору, фауну и пейзажи. Прочие — ученые-профессионалы — следят за «объектами».

Новая ситуация неплохо всасывается людскими рефлексами: каждый день, возвращаясь домой, привычно вращают цветные диски — охотятся за наиболее занимательными прапра (взятое 200 раз) дедами.

Наступает неслыханный расцвет частных, общественных и государственных фирм КОСМЭК-реклама (РЕКОСМЭК).

Один из первых рекламных плакатов: «4000 лет — всего лишь 100 миллиардов секунд. По полминуты на каждого из нас… Не жалейте времени, пользуйтесь услугами РЕКОСМЭКа».

Отныне за небольшую плату сообщаются координаты наиболее захватывающих зрелищ, зафиксированных громадным штатом фирмы.

Жестокая борьба с тайными продавцами красивых закатов, злачных мест — особенно в Мемфисе и Сидоне — и зарытых сокровищ.

Новые формы рекламы: «Вид на пирамиду Хеопса одновременно сегодня и тогда».

«Исполинское мамонтово дерево в Иеллоустоне. Оно же молодое и тоненькое…» «Место, где был твой дом, 40 веков назад».

Кроме того, максимальный успех: «Восстание и бегство 3 тысяч рабов города Урука в Месопотамии». (За день до бегства наблюдатель из Венгрии обнаруживает провокатора, двое суток все человечество у КОСМЭКов. Бегство состоялось — праздничные демонстрации в ряде городов.) «Тайное убежище грабителей и убийц в двух кварталах от дворца фараонов» (на вторые сутки синхронный перевод монологов и диалогов притона — только по специальным разрешениям).

«Трогательный роман 26-й дочери Микенского царя с плотником»: невозможность встреч, печаль, поиски выхода…

Однако фирма терпит убытки, гарантировав клиентам грандиозную охоту на львов целого суданского племени (негры раздумали: вождь был ленив).

СЕМЬЯ И ШКОЛА

Быт и нравы изменились.

Образованы воспитательные бюро при РЭКОСМЭКах: для учебных сеансов по истории отбираются нравоучительные сюжеты: занятия в школе писцов (Египет), экзамены в мореходных училищах (Финикия).

О трудностях, недостатках, иногда — достоинствах своей семьи любой желающий сообщает в бюро и вскоре получает координаты древней семьи или нескольких семей на выбор со сходными проблемами. Рекламные фотографии семейств, спасенных от разрушения.

Но возникают трудности: скандал на образцово-показательном уроке с применением КОСМЭКов в балтиморском колледже: «Скажите, Филд, хотели бы вы походить на Хети — лучшего ученика мемфисского Амона-колледжа, которого вы видите сейчас на экране?» (в это мгновение Хети показывает язык спине старшего учителя). Филд хотел бы походить на Хети…

Балтиморский колледж требует от РЕКОСМЭКа уплаты неустойки за несоблюдение гарантии.

В Сапаманкской колонии (несовершеннолетние гангстеры) при демонстрации быта массагетов (рекомендация РЕКОСМЭКа: община, скотоводство, мирные наклонности, уважение к старшему, нравственность, умеренность) на глазах 7 тысяч несовершеннолетних несколько молодых людей съели (довольно быстро) своих престарелых родителей с полного согласия последних: «Лучше покоиться в родных желудках, нежели в песке и глине».

ГОЛОСОВАНИЕ

Академия наук объявляет общепланетную дискуссию на трех уровнях: а) ученые и их машины; б) обыкновенные люди; в) писатели-фантасты.

Миллионы голосов были собраны через телецентры.

Всего два вопроса:

1. Отчего ОНИ не представились?

2. Как заставить ИХ открыться?

Признаны заслуживающими внимания следующие ответы (в порядке убывания голосов):

Вопросы

О т в е т ы

Ученые (люди и машины)

Обыкновенные люди Фантасты

Отчегo ОНИ не представились

2… Как заставить ИХ открыться?

1. Черт его знает.

2. Ждут, когда мы научимся смотреть

ИХ вообще нет

Имеем дело с каким-то природным явлением (абсолютно загадочноe возвращение, усиление лучей).

Никак. Ничего не знаем…

1. ОНИ были 4 тысячи лет назад нa Земле и теперь транслируют фильм

2. Черт его знает.

Пусть нам докажут, что все это на самом деле, а не подделка.

Грешны мы очень…

Разведать все хотят — шпионят.

Разве их заставишь?

1. Уже несколько тысячелетий на Землю летят космические гости — вдогонку им с родной планеты посылается информация о событиях на Земле.

2. Их цивилизация давно вымерла.

3. ОНИ уже открылись: населенные миры бесчисленны. На одном из них в точности повторились земные формы жизни и история. Они не нас, а себя показывают.

1. Увеличить тиражи научнофантастической литературы.

Вопросы-Ответы

Ученые (люди и машины)

Обыкновенные люди Фантасты

2. ОНИ откроются

2. Написать по всей Земле большие лозунги: «Мы вас любим. Явитесь пожалуйста».

2. Отправить на «икс-планету» экспедицию

3. Изобрести что-нибудь такое, чтобы рассмотреть ИХ, как ОНИ — нас

3. Нечего их заставлять. Как бы чего не вышло

3. Окружить Земной шар непроницаемым экраном, пока ОНИ не ответят

4. Покаяться в грехах своих…

5. Раздразнить: написать большими буквами что-нибудь обидное

4. ОНИ — это мы: древние

6. А чего с ними разговаривать?

Часть II

Но и к этому привыкли, как привыкают ко всему.

ПРЕДСКАЗАНИЯ

Заседает правление РЕКОСМЭКа. В его услугах все меньше нуждаются. Необходимы новые выдумки.

В рабочем бюро РЕКОСМЭКа громадный плакат: «Долой привычки!» Период зрелищ сменяется периодом предсказаний.

Эксперты напоминают, что ученые давно в этом деле упражняются.

Председатель РЕКОСМЭКа ставит большие задачи: урожай, уровень Нила — это и дурак предскажет. Дурак с цифрами.

Но можно ли предсказать завтрашнее настроение фараона или исход эдамо-вавилонской войны?

Эксперт. Советский историк Аригенский, проанализировав жизнь рабов в большой греческой усадьбе, попытался предсказать завтрашние события. Во время ливийского набега на Нижний Египет в прошлом месяце он вычислил оптимальный вариант действий египетской армии (отступление к развилке дорог, затем — быстрый маневр в тыл врагу).

Египтяне произвели маневр Аригенского без колебаний.

Однако не все предсказания сбываются.

6 тысяч рабов доставлены на земляные работы в Фагом.

Губернатор должен выбрать, строить ли плотину за шесть месяцев илп плотину такой же полезности — за два года.

Аригенский уверенно предсказал вариант I, губернатор, не колеблясь, назначил вариант II: «Раб не должен видеть слишком быстрого результата своих трудов: поверит в свою силу, осмелеет…» Вскоре все прорицают и предсказывают.

Азартные игры, тотализаторы в апогее. Ловят миг удачи в настоящем, прошедшем и будущем. Один из нью-йоркских маститых игроков теряет состояние на скачках в Ассирии, поставив не на ту колесницу.

Большой популярностью пользуется игра «Угадайка».

За лучшие ответы — призы РЕКОСМЭКа.

— За какой срок скандинавский инженер-дикарь изобретет необходимое ему колесо?

— Кто больше вырубит деревьев каменным топором — индеец (в лесу недалеко от будущего Нью-Йорка) или профессор Нью-Йоркского университета (в пригородном парке)?

Правительства находят азартные игры, связанные с человеческими жертвами, аморальными и налагают на некоторые виды предсказаний ограничения.

Зато никаких ограничений на конкурсы египетских мудрецов (победителю — государственные премии, придворные должности).

Любой обладатель КОСМЭКа мог участвовать в конкурсе и молниеносно передавать свои ответы по радиотелефону — непосредственно в РЕКОСМЭК. (Призы: новая модель КОСМЭКа, координаты особо замечательных новых мест и ситуаций.) Всем памятны конкурсные задачи критского, халдейского, троянского жрецов и некоторых египтян. Как древние — почти слово в слово, — отвечал лейтенант Кит (из Службы космоса).

Вопрос. Что бы ты выбрал, злато или ум?

Большинство мудрецов (и лейтенант). Злато: ведь каждый берет то, чего ему недостает.

Вопрос. Как женить 100 юношей на 100 девушках, если 50 девушек прекрасны, а 50 — уродливы?

Мудрецы (и лейтенант). 50 молодых людей вносят выкуп за прекрасных, те отдают деньги уродливым. Уродливые обеспечены приданым и добывают деньгами еще 50 холостых юношей.

Вопрос. Что делать, если тоска влечет человека в дальние края?

Лейтенант (а затем мудрецы). Сидеть дома, ибо невозможно посетить дальний край без того, чтоб он не стал ближним и потому непривлекательным.

Однако захватывающий диспут, во время которого в РЕКОСМЭК поступали миллионы ответов, прекращается разгневанным фараоном: на два вопроса подряд Сенусерт отвечает раньше мудрецов, что весьма сильно роняет их в царских очах.

Вопрос. Что дальше от Египта — Крит или звезды?

Фараон. Конечно, Крит: звезды хорошо видны, а кто разглядит Крит из Египта?

Вопрос. Отчего обезьяна так похожа на человека?

Фараон. Из свойственной ей любви к подражанию.

«Истина не в вас, а тут!» — воскликнул повелитель двух Египтов, поглаживая вместительную сандаловую шкатулку…

Опозоренные мудрецы изгнаны.

Впрочем, призеры — критский жрец и лейтенант Кит — свое получают.

ВЕЛИКИЙ ПИСАТЕЛЬ

Его открыл Аглимс, любитель тирских кабаков, не упускавший случая нацелить туда свой КОСМЭК.

В первый вечер Каальбо — лысый, старый, коренастый, то ли финикиец, то ли сириец — рассмешил Аглимса необычайно затейливой перебранкой со злою купчихой Хабибой.

Хабиба (голосом, подобным скрежету канатов). Отродье моллюска, помесь козла и обезьяны, плевок Тифона!

— Гнилая раковина, помесь моллюска и ослицы, лысая верблюдица, — быстрой и деловитой скороговоркой отвечает Каальбо. И его голос ласков.

Хабиба хрипит, ударяет кулаком по столу, задыхается и выкрикивает проклятья и ругательства одно за другим, но злоба и хрип душат ее, и между словами образуются интервалы, в которые Каальбо молниеносно вставляет ответ.

— Пьяный отброс, — хрипит Хабиба.

— Драгоценнейшая крапива из царского сада, — отвечает Каальбо.

— Хрюкающий пес!

— Благоухающая крокодилица Египта!

— Змеиная рвота.

— Прекраснейшее подобие дохлой кобылы.

— Дурак!

Каальбо запнулся. Простейшее ругательство требует какогото особенного ответа, который куда-то запропастился. Еще мгновение, и Хабиба, вдохнув и выдохнув новое слово, победит. Кадльбо напрягается, краснеет, рот раскрыт — все за краткий миг. И вдруг только что проданный в рабство тощий ассириец, словно проснувшись, скрипуче выпаливает из угла:

— Сама дурак!

Харчевня облегченно хохочет, Каальбо подпрыгивает от восторга, тощий раб снова молчалив и безразличен, Хабиба же кидается на землю и катается с визгом и рычанием, ломая браслеты из раковин и не трогая браслетов металлических.

Высунув голову из-за столба и перекрывая ржание целой харчевни, Каальбо добивает противницу бессмысленным хриплым воем, кукареканьем и шипеньем. Купчиха же мчится во мглу, кусая до крови собственные руки и выдирая клочья волос из собственной головы. Ибо в финикийском Тире женщины сердятся очень сильно.

— Истина там, — хлопнув по черепу тощего раба, заорал Каалъбо, — истина там, как говаривает царь царей Сенусерт, поглаживая свою сандаловую шкатулку, про которую, впрочем, ничего не известно.

Вслед за тем Каальбо нашел, что день прожит хорошо, и, достав мешок, швырнул туда белый камешек («После смерти сосчитайте, каких больше: белые камни — хорошие дни, черные — плохие»). Тут Аглимс сделал гениальное предположение, что старичок не прост, и, проследив за ним, донес в Академию искусств, что открыл поэта, ибо тот весь вечер строчил что-то на папирусе, а написанное читал с завыванием, изредка вскрикивая: «О, как бы мне сказать еще не сказанное, но увы — ведь сказано-все» [Несколько перефразированный фрагмент из литературы Среднего царства.].

Аглимс получил от Академии обычную денежную премию «За обнаружение ценностей, одушевленных и вещественных».

Пять литературоведов устанавливают пристальное наблюдение за чердаком полусгнившего дома на улице Рыбьей чешуи в городе Тире (старик проживает с бабушкой в возрасте, обычном для бабушки 50-летнего человека, и зарабатывает, продавая загадки изнывающим от скуки состоятельным юношам).

На второй день литературоведы объявляют: Каальбо — гениальный, абсолютно неизвестный поэт древности. Масса специалистов устремляется в священную лабораторию поэтического творчества, из-за плеча заглядывая в арамейские строчки. У Каальбо, — почти готовая эпопея: роман в стихах или поэма — как угодно.

Содержание.

Корабль выходит в океан: рифы, чудовища.

Лишь потом выясняется, что герой, как две капли воды похожий на автора, давно слоняется по свету в поисках счастья.

Каальбо временами бормочет: «Начало. Начало: в начало напихать побольше, покрепче, пострашнее!» Быстро вписывает в пролог целые эпизоды.

Герой был богат, любим, служил — все надоело… Отца убили (яд в ухо — во сне), его призрак почему-то является сыну. Мать вышла за убийцу отца. Герой ссорится с матерью, земляками — его изгоняют из родного города, а он: «Вы меня приговариваете к изгнанию, я вас — к пребыванию на месте».

Потом он пьет, развратничает, создает теорию равновесия пороков: «Излишек вина, расширяющего кровеносные пути, уравновешивается вдыханием благовоний, сжимающим жилы. Утомление волокитством снимается избытком сна. Скитания, драки согласуются с обильной едой».

В море героя снова пугают призраки, драконы. Он же спокойно объясняет, что верит в них и поэтому не боится: «Вот когда в вас не будут верить, а вы являться будете, вот тогда придет настоящий ужас» (все это, разумеется, прекрасными ритмическими стихами).

Через неделю Каальбо прославлен, не сходит с КОСМЭКов.

Начато сооружение его памятника и мемориальных музеев.

Объявляется всепланетный конкурс: «А что он напишет дальше?» За семь дней Каальбо последовательно провозглашен: основоположником мировой трагедии, гамлетизма, донжуанизма, донкихотства. В воскресенье около полудня он основал сатиру: герой попадает в Египет — всюду люди, говорящие завершенными верноподданническими формулами. Фараон молится и приносит жертвы самому себе, ибо сам есть божество!

Создав сатиру, Каальбо (к величайшему негодованию экспертов) пьянствует трое суток, а вернувшись, добавляет в пролог еще несколько авантюрных эпизодов.

Но, заметив, что папируса осталось мало, сжимая строки, пишет эпилог — «гениальное предвосхищение изящных эпилогов Ренессанса и постренессанса» (из статьи признанного авторитета). В эпилоге герой встречает старого друга — они вспоминают, что близится день, в который много лет назад они вместе кончили школу. Оба радуются — клянутся найти старых товарищей и основать город друзей. Затем пускаются в путь к синей бухте, которую запомнили с детства, чтобы осмотреть место будущего города. С ними тощий, молчаливый раб-ассириец и юный сын друга…

Здесь как раз кончались поэма и папирус.

Три близкие по тональности статьи — о солнечном, эллинском оптимизме поэта, прорезающем мрачную безысходность Востока, — публикуются рекордно быстро.

В день появления статей Каальбо (после завершения поэмы наблюдение за ним ослаблено) добывает у бабушки клочок почти чистого папируса (старуха записывала на нем свои годы, чтобы не забыть). Набрасывает окончание эпилога: друзья отправляются к голубой бухте… Из города, который они только что покинули, выбегает, захлебываясь ругательствами, жена друга и спутника героя.

«Простонародный строй диалога, почерпнутый из самого воздуха тирских харчевен, не нарушает лучезарных, чеканных ритмов повествования» (из вступления к новой хрестоматии). Друг героя не выдерживает стонов и проклятий жены, закрывает лицо, возвращается.

Герой целует и отпускает тощего раба. Они расходятся в разные стороны…

Поэт еще вписывает какую-то душераздирающую подробность в самое начало.

Вечером Каальбо в харчевне у порта «Что к Египту».

Садится на пол и читает — громко и чисто — пролог: море, приключения, страсти.

Там же купец Астарим, богатый и неграмотный: грамотность — средство, богатство — цель; достигнутая цель не нуждается в средствах.

Астарим и прочие прислушиваются. На самом интересном месте Каальбо умолкает. Просьбы, обещания; купец раскошеливается — Каальбо не уступает, потом отдает свиток за хорошую цену. Купец убегает домой (к грамотным рабам).

Двое суток литературоведы и читатели наблюдают то, что Каальбо именует «Великим кругом»: последовательное посещение и возлияния поэта и целой ватаги поклонников — во всех прибрежных кабаках Тирского острова. В последних кабаках питие в складчину. Первой ночью Каальбо бросает в мешок белый камень. Во вторую ночь мешок теряет. Заводит новый. Огорчения литературоведов компенсируются обширной стенограммой поэтических выражений, оборотов, идиом, цитат, стихов, сентенций, поговорок, произнесенных на «Великом кругу».

В доме Астарима поэма прочтена вслух, одобрена и выброшена в мусорную яму, заведенную еще по приказу культурного царя Хирама Великого.

ЗАГОВОР

Первым обнаруживает его в своем КОСМЭКе претендент на египетский престол, изгнанный из страны после объявления республики.

Претендент принимает через КОСМЭК только Сенусерта как равного, блюдет его безопасность, выискивает и находит козни.

Претендент интуитивно не доверяет Килумэ, главному пыточнику, «начальнику тех, кто добывает слово», и заместителю «царского уха» (министра полиции).

За Килумэ наблюдает вся семья претендента и на третьи сутки ловит подлеца с поличным. (Материалы, координаты передаются в РЕКОСМЭК и египтологам.) Пленка со встречей Килумэ и Ифоса размножена, просмотрена, обсуждена.

Ифос-абсолютный монарх одной из воровских империй (резиденция — в притоне близ фараонова дворца, хорошо известная РЕКОСМЭКу). Элегантный убийца, мот принят при дворе, где славится совершенно особенным смехом. Придворная шутка: «Так бы квакала лягушка, будь она с жеребца».

Сильнее обычного хохотал, собственноручно прикалывая нубийских заложников: ведь смешно, что здоровых, могучих мужчин режут, как баранов, они же ничего поделать не могут…

Пленка воспроизводит краткую, но вдохновенную беседу «начальника тех, кто добывает слово» с абсолютным монархом воровской империи.

Килумэ недоволен положением, окладом, начальством: фараон спасен от трех покушений только благодаря его усердию (третье — по инициативе наследника).

Великий визирь и «ухо царя» — министр полиции — бессильны без Килумэ и сподручных.

Килумэ нужна помощь молодчиков Ифоса. Материалы о 412 преступлениях Ифоса (из которых лишь 73 не заслуживают казни немедленной) в руках Килумэ: краткий их обзор Ифос прерывает, считая эту часть беседы неделовой.

Килумэ намерен взять власть в Египте, совершив не больше трех убийств. Нет, только не убийство его величества Сенусерта! Килумэ — человеку не слишком знатного рода — было бы трудно оспаривать права многочисленных принцев.

Убийство фараона — вариант крайний и нежелательный.

План Килумэ:

1. Он прогуливается в саду близ дворца ежедневно в полдень, и все привыкают к этой привычке.

2. Однажды в саду на него набрасываются бандиты в масках — люди Ифоса — и ранят слегка в руку. Килумэ дома, больной.

3. Через день люди Ифоса нападают на «царское ухо» и убивают его. Килумэ гарантирует тайный вход и выход из дома министра полиции, успех, безопасность: охрана высоких персон давно доверена ему.

4. Верные люди распространяют в городе и при дворе мысль: Килумэ болен лишь два дня — и уже убит министр: вся надежда на Килумэ.

5. Фараон повышает Килумэ (делает «ухом») или не внемлет молве. Во втором варианте Килумэ все болеет, Ифос же убивает великого визиря, а через некоторое время — если надо — наследника (Килумэ гарантирует успех, безопасность). Молва: «Был бы Килумэ, не было б убийств».

6. Истребление видных лиц прекращено в тот день, когда Килумэ делают «вторым из двух» — великим визирем. Килумэ — спаситель. Царь во всем ему доверяется.

7. Сенусерт царствует, Килумэ правит. Раз или два в году он организует покушения, припугивая повелителя. Впрочем, заговорщиков Килумэ открывает и уничтожает.

Ифос же благодаря убийствам больших персон прославлен в уголовном мире и владычествует над ним.

8. Килумэ и Ифос правят легальным и подпольным Египтом.

Гангстер не возражает. Килумэ не напоминает, что сделает, если Ифос предаст: предпоследнее дело людей Ифоса — ограбление храма отца царствующего фараона — заслуживает «12 видов мучительной казни».

В ряде университетов и академий — повышенный интерес к ситуации. Программа Килумэ передана кибернетическим системам. Вскоре получены результаты: 67 процентов — осуществление.

15 процентов — случайный провал.

18 процентов — закономерный провал (различные варианты).

Три машины решают задачу на предотвращение ситуации.

Первая машина: необходимо усовершенствование личной контрразведки монарха.

Вторая машина: нужна регулярная смена сановников (машина настаивает на периодичности 4,0–7,3 лет. Та же машина находит, что польза простой отставки сановника в 3,5 раза превышает пользу казней.

Третья машина требует введения демократической представительной системы (машина не настаивает на всеобщей подаче голосов с первого же дня).

Тогда же египтолог профессор Дзэй информирует прессу, что Сенусерт будет вскоре убит или умрет своею смертью, престол же перейдет к наследнику и соправителю Сенусерту II. Свое предсказание профессор аргументирует таким образом:

1. После Сенусерта I в самом деле правил Сенусерт II.

2. Сенусерт I правил 55 лет (с чем согласен даже профессор Бэшк, который ни в чем не согласен с профессором Дзэем).

3. Путешествуя с КОСМЭКом вдоль Вади-Хаммамат в пустыне между Нилом и Красным морем, профессор Дзэй обнаружил два колоссальных обелиска: «Победа Сенусерта над ливийцами на 35-м году правления», «Голод и чудесное возвращение изобилия благодаря молениям фараона в 54-ю годовщину царствования».

Значит, 34-й год уже прошел, а 55-й идет.

Профессор Бэшк признает справедливость цифры 55, не отрицает подлинности обелисков, но с профессором Дзэем все равно не согласен, ибо «согласия с профессором Дзэем быть не может».

Заявление профессора Дзэя, подкрепленное голосованием киберсистем, пользуется большой популярностью. 65 процентов зрителей убеждены в близкой гибели фараона.

Неусыпное наблюдение за Сенусертом не обнаруживает никакой осведомленности фараона.

Сенусерт живет, как прежде. Обычные развлечения, доклады шпионов, министров, похлопывание по сандаловой шкатулке: «Вот тут, когда умру, — главное…» Часто уносит шкатулку (никто никогда не видел ее открытой) в подвалы сокровищницы — запирается и невидим. (Небольшой блиц-конкурс «Содержание шкатулки».) Килумэ ежедневно в полдень прогуливается по дворцовому саду. «Как это вы, почтенный Килумэ, в такую жару, каждый полдень?..» — «Привычка, знаете ли…»

Дополнительные соображения профессора Дзэя о 55-м годе правления: в Оксиринхе найден папирус, где Сенусерт II говорит: «Ах, если б отец мой хотя бы начал свой 56-й год!» Значит, Сенусерт I умер как раз в дни своего 55-летнего юбилея. Дзэй провозглашает: осталось всего 10 дней.

Профессор Бэшк никаких интервью не дает.

Завтра Килумэ будет ранен. Ифос напивается сверх меры (шепот «Я слишком много знаю!»). Из харчевни Ифос бежит к фараону. Пользуясь связями, получает аудиенцию. Падает ниц. Вслух ничего не произносит: про все пишет. Написанное рвет. В КОСМЭКах видно: Ифос «раскололся» (молниеносный блиц-конкурс РЕКОСМЭКа: «Время и способ расправы над Килумэ»). Сенусерт: «Делай все, как вы договорились.

Пусть Килумэ ранят. Ты хочешь, конечно, не ранить, а случайно убить его? Умрешь. Жди моих приказаний. Все — суета. Вот здесь не суета» (похлопывает по сандаловой шкатулке).

Недоумение и растерянность потомков: — Хочет избавиться от министров руками заговорщика?

— Хочет поймать заговорщика на месте преступления?

Популярен вариант профессора Дзэя: фараон верит в свою божественную сущность — бессмертие, неприкосновенность — и по своей глупости умрет. Против свершившегося ничего не совершить: время Сенусерта I истекает.

Килумэ легко ранен, лежит дома. Фараон присылает больному подарки и пожелания. Ифос ошалел от страха.

Итальянского школьника, открывшего, кто и каким образом шпионит за заговорщиками и докладывает фараону, РЕКОСМЭК удостаивает приза.

Вскоре последовало убийство «царского уха». Это событие при дворе связывают с отсутствием Килумэ. Сенусерт: «Да, да, этот бедный, преданный Килумэ…» Ифос пытается спиться — получает противоположные указания. Подбодрен. Однако вечером в своем притоне повторяет доверенным головорезам: «Я, ребята, пропал. Слишком много знаю. Слишком мало не знаю».

Сенусерт невозмутим.

Профессор Дзэй торжественно объявляет, что через три дня начнется 56-й год царствования Сенусерта I. Следовательно, эти три дня фараон не переживет. Семья претендента на египетский престол, сообщившего РЕКОСМЭКу о заговоре, заказывает траурные платья.

Фараон Сенусерт со шкатулкой подолгу пропадает в подвалах. Содержимого шкатулки так никто и не видел.

Через три дня великий визирь убит в собственном доме.

Убийцы прошли и вышли безнаказанно и бесследно.

«Государь, только Килумэ может спасти нас…» Килумэ вызван во дворец. Рука перевязана. Под плащом — кинжал. Профессор Дзэй комментирует возможные детали предстоящего цареубийства, связывая некоторые его особенности с текстом плохо разобранного туринского папируса № 9958/666.

«Сенусерт I будет убит сегодня, так как завтра уже занято Сенусертом II».

В тронном зале — фараон и его личная охрана («славные парни», Килумэ и Ифос). Сенусерт ласково сообщает, что ему все известно, присовокупляет подробности. Заговорщики припадают к его стопам. «Славные парни» стремительно их обыскивают. Отнимают оружие. Сенусерт объявляет указ о назначении Килумэ великим визирем, а Ифоса — «начальником добывания слов» с совмещением должности «царского уха».

Килумэ умоляет повелителя не шутить и назначить казнь поскорее и без пыток, учитывая немалые заслуги его, Килумэ, перед государством.

Фараон объясняет: такие два министра обеспечивают максимум спокойствия: честолюбие обоих удовлетворено, «один следит за другим, а я за вами, дети мои… На этом — довольно. Не рассчитываю на милость наследника — посему уверен: никто столь не продлит дней моих, как два преданных министра, кстати, избавившие меня от двух других, которые замышляли в пользу наследника. Мне кажется, я неплохо начал конец своего царствования!..» Несколько десятков тысяч игроков, ставивших на переворот, разорены. Возмущенные письма в РЕКОСМЭК — в некоторых требование ликвидировать Сенусерта.

Ровно в полночь кухарке профессора Дзэя звонит профессор Бэшк и просит немедленно позвать хозяина. Кухарка появилась именно в тот момент, когда профессор Дзэй, надев на шею петлю, не без успеха пытался повиснуть. На столе записка: «Он или я — один из нас должен умереть сегодня».

Узнав, что его вызывает профессор Бэшк, Дзэй спрыгивает и берет трубку.

— Хэлло, Дзэй, я вам скажу одну вещь, после которой вы не сможете жить от стыда. Вы плохой египтолог, Дзэй.

— Я знаю, Бэшк, да, я знаю это.

— К дьяволу! Ничего вы не знаете. Если б вы знали, вы были б отличным египтологом. Впрочем, если б не вы, я не поставил бы все свое состояние за здравие Сенусерта I…

— Но откуда же вы знали, Бэшк? Ведь 55 лет…

— Хи-хи! Эти деспоты так коварны, Дзэй. Узнав, что вы приговорили старика к смерти, я из упрямства стал искать доводы contra. И что же вы думаете, проф? Наш старик ведь еще не процарствовал и пятидесяти лет! Если б вы, Дзэй, не околачивались при дворе и не панибратствовали с министрами и прочей челядью, а послушали бы наших коллег-летописцев, вы могли бы стать совсем неплохим египтологом.

— Но как же 50? Ведь обелиски 54-го и 55-го года!!!

— Вот именно, мой старый Дзэй, вот именно! Вы заметили, где стоят эти обелиски? В пустыне, вдали от городов и поселений: старик Сенусерт прославил себя на пять лет вперед: наделал фальшивых обелисков и рассчитал, что через пять лет побьет ливийцев, что будет голод, а он накормит. Он неплохой фантаст, этот Сенусерт Аменемхетович. А через шесть лет пышные похороны. Тут вы правы, Дзэй, ибо, в сущности, вы уж не такой плохой египтолог…

ГИПНОЗ

Вечер. Крым. На берегу — академики Черноусов, Скелед-младший. Грохот волн, вытесняющий страсти и суету только что закончившегося симпозиума. Скелед вынимает портативный КОСМЭК. Черноусое признается, что не любитель подглядывать, хотя немало насмотрелся в дни «Сенусертова заговора». К тому же это он предложил метод «Мольера — Портоса» — вычисление веса предметов по их образу на экране КОСМЭКа.

Скелед предлагает посмотреть на это же место 4 тысячи лет назад. Черноусов: зачем искать — все то же море и горы, никакой цивилизации…

Быстро набирают широту, долготу, высоту. КОСМЭК показывает солнечный день, берег, но очертания другие: мыс, глыбы, скалы узнать трудно, море немного подальше.

Вдруг появляется громадный детина с медвежьей шкурой на плечах и большим мешком. В мешке, брошенном на камни, ясно видны толстые золотые слитки, монеты, браслеты, пластины. Детина быстро ковыряет ножом в глиняном уступе берега. Академики переглядываются, Черноусов протягивает руку к блестящей кнопке радиотелефона — «Археологическая скорая помощь». Внезапно человек выпрямляется, перестает рыть, хватает мешок, устремляет страшный, зловещий взгляд прямо в глаза наблюдающим.

Позже каждый академик вспоминает одно и то же: внезапная слабость, руки и ноги стали чужими, состояние полусиа, но нет сил закрыть глаза.

Потребовалось отчаянное усилие Скеледа, чтобы выключить КОСМЭК. Несколько минут приходят в себя.

— Вот это гипнотизер!

— Как он сверкал своими глазищами! Неужели почувствовал? На 4 тысячи лет вперед?

Ученые хихикают. Спохватываются. Включают экран.

Берег пустынен. Бесшумные волны, набегающие на скалы.

Около двух часов, немного меняя координаты, шарят по окрестностям. Пещеры. Полудикие племена у костров. Бронзовый топорик поражает горного козла… Академики подсаживаются к кострам, заглядывают в закоулки пещер — гипнотизер пропал бесследно.

— О! Гипноз, сохранивший силу через 4 тысячи лет — простых и световых!..

— А что, я в детстве смотрел Конрада Вейдта — он с экрана меня так гипнотизировал, что и сейчас вспомнить страшно… — Черноусов уходит, бормоча нечто о слабых излучениях.

ШКАТУЛКА

В элементарном, доступном журналисту изложении многомесячные размышления, опыты, неудачи, поиски, успехи группы Черноусова выглядят так: излучения 4000-летней давности сохраняют силу, иначе КОСМЭКи были бы невозможны (свет солнца, свечи, даже гипноз — из 1964-го до нашей эры). Невидимое излучение также улавливается сквозь тысячелетия.

Шкатулка Сенусерта всегда закрыта. Но сквозь ее стенки проходят невидимые лучи.

Задача: увидеть, сфотографировать скрытое.

Задача блестяще решена (подробности опускаются).

И что же в шкатулке?

Угадайте.

Да ведь весь мир гадал.

Папирус. Очень просто: папирус, а на папирусе роман.

Фантастический роман.

ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РОМАН СЕНУСЕРТА

Небо — это зеркало. В нем отражается все происходящее на Земле. Но пять лет проходит прежде, чем нечто отразится в небесном зеркале. Царевичу во сне явился мудрый бог Тот и подсказал, как взглянуть в величайшее из зеркал. Царевич оставил всем жителям царства лишь город и поле вокруг него.

Остальное пространство приказывает выложить стеклом, повторяющим изображение небесного зеркала. Но от небесного зеркала до земного отражение движется еще пять лет. И царевич, глядя в стекло, видел себя, свое царство и подданных с опозданием на десять лет…

Роман был написан как-то странно: почти без глаголов и подробностей. Автор словно спешит, боится обидеть читателя лишним пояснением — «ведь и так все ясно», — легко и странно переходит с авторской речи на прямую, от канцелярской торжественности к вульгаризмам. Слишком многое — в подтексте.

Десятилетний срок отражения в земном зеркале всех людских дел привел к открытиям: царевич узнает об изменах десятилетней давности, видит самого себя в школе. Каждый наблюдает грехи и добрые дела — свои и чужие. Все объяты страхом: через десять лет решительно все откроется. Прекратились злодейства, исправились нравы — и царство стало счастливо, ибо все совершенное десять лет спустя открывалось.

Лишь старики, пояснял Сенусерт, лишь глубокие старцы грешили свободно, ибо десять лет прожить не надеялись, боги же все знали о них и без зеркала.

Роман Сенусерта «Далекие потомки» торопятся перевести на многие языки, экранизируют, кладут на музыку, используют в кулинарном деле.

Профессор Дзэй. «И как я сразу не догадался: ведь Сенусерт отчего восхвалял себя на пять лет вперед? Фантастикой увлекался. Новые жанры осваивал…» Скелед-старший. «Фараон не ведает о передачах с «икс-планеты» близ Кси Орла. Но кто знает, может быть, фантастическая идея его романа родилась не случайно.

Может быть, — его подсознание подсказало ему, что и в 1960-х годах до нашей эры с неба лился поток еще более древней информации: о Земле 60-го века до нашей эры -5900 годы…» Скелед-младший. «А в самом деле…» Эксперименты. Эксперименты. Феноменальный улов слабых излучений. Без подробностей…

Громадный университетский КОСМЭК -1 X Ю X 15 — настроен на координаты, присланные из Академии. На экране — темное звездное небо над Нижним Египтом в апрельскую ночь 1961 года до нашей эры.

В нескольких метрах от КОСМЭКа-1 такой же КОСМЭК-2.

К обоим подключены новейшие усилители.

Включение. КОСМЭК-2 светится, дает довольно четкое изображение: тот же Египет, но вместо городов поселки. Пирамид нет. Небольшие примитивные плотины в протоках Нила. Затем рейд по планете: леса, степи, пустыни — почти ничего не изменилось по сравнению с КОСМЭКом-1: охотники, пещеры, мастодонты, живопись на скалах. Но ни одного государства, города. 60-й век до нашей эры…

Щелчок. Теперь КОСМЭК-2 передает, КОСМЭК-1 принимает: с неба 60-го века тоже возвращается прошлое — с запозданием на 40 веков, 50 тысяч месяцев: 100-й век.

Ошалели ученые, журналисты, техники и фантасты. Эффект превосходит ожидания: из прошлого извлечено позапрошлое, пз позапрошлого — еще древнее… Плюсквамперфектум!

«В большой матрешке находили куклу помельче, в малой — еще меньше, еще, еще…» Щелчок на КОСМЭКе-2.

140-й век до нашей эры: 5 минут — пробежка по планете: леса гуще, людской след незаметнее — пещеры у ледниковых хребтов… Еще щелчок: на КОСМЭК-1

180-й век; еще 5 минут…

220-й век, 260-й, 300-й, 340-й.

Широта Парижа. На экране — восемь стремительно несущихся неандертальцев. Мелькает человек в шкуре, с хохотом размазывающий пятна охры на памирской скале.

380-й век, 420-й, 460-й.

За окном проносятся сутки. «Матрешки» все мельче и глубже, но усилители безотказны — изображения ярки.

Щелчок. Быстрый осмотр. Щелчок, щелчок… 288 щелчков за сутки. Наблюдатели сменяются, дремлют тут же, в университетском зале («Эй, парень, ты проспал 443 столетия!..»).

Ровно через сутки: щелчок -1152 тысячи лет до нашей эры…

В восточноафриканском лесу — весьма человекообразная обезьяна хватает камень и принимается рубить толстую ветку. Саблезубый тигр потянулся, сверкнув саблями. В сухом травянистом Ла-Манше пасутся маленькие дикие лошадки.

Так и одолевали миллион, а то и больше за сутки. На экранах попеременно — с пятиминутным интервалом — появляются растения и твари, разделенные четырьмя тысячами оборотов планеты вокруг Солнца.

Меняются звезды, меняются и исчезают знакомые созвездия. Миллион в сутки, миллион в сутки — очень медленно, за миллион лет почти ничто не менялось: много суток шествуют мамонты, жуткими призраками-гигантами маячат в степях индрикатерии, переваливается пещерный медведь.

Только к концу месяца они начинают редеть и исчезать — экран же теперь каждые пять минут наполняется тварями, все более незнакомыми, непонятными. Ломаются хребты, растекаются плоскогорья, снова поднимаются хребты. Где-то на 43-м миллионе лет — безумно несущаяся стая обезумевших мелких злобных тварей. Из-за горы поднимается страшный хвостатый гигант с мордой туповатой и симпатичной. «Один из последних динозавров, — объясняет биолог. — Пугает праобезьянок — или прапрачеловечков». Ящеры появились как-то внезапно — оба КОСМЭКа одновременно врезались в гущу ползающих, плавающих и взлетающих ящеров. Ориентироваться стало труднее. На старых, знакомых сухопутных градусах широты и долготы плещутся океаны. Над Полтавой, Дели, Чикаго резвятся ихтиозавры.

И все эти тысячи веков ОНИ с «икс-планеты» все принимали и возвращали информацию на Землю, не показываясь?

Мнение научно-фантастического отделения Академии наук: ОНИ ждут своего часа. Динозавры и люди для НИХ — дурное общество…

Эпилог

НА НЕБЕСАХ

Кончился третий месяц. Утром на 83-и сутки КОСМЭК-1 вспыхнул снова среди динозавров на исходе 949 440-го века до нашей эры, или около 100 миллионов лет назад.

Еще щелчок, и КОСМЭК-2 не показал 949 444-го столетия.

Экран черный и пустой.

Первый голос. Вот когда все началось!

Второй. Неизвестно, неизвестно. Может быть, Кси Орла просто находилась тогда в точке вселенной, неблагоприятной для наблюдений?..

Щелкали, вертели, совершенствовали… Новых изображений не было. Было грустно и обидно: все привыкли к ежедневной дозе новенького прошлого.

Для усилителя, проникающего в мезозойскую эпоху, заглянуть на дальнюю звезду или планету — яустяк.

Солнце, Марс, Сириус — отныне не дальше стола, зеркала, аквариума.

Телескоп с усилителем направлен на Кси Орла, небольшую желтую звезду. «Икс-планета» в самом деле существует: третья от светила. Еще минута — и увидим ИХ, возвращающих прошедшее, молчаливых невидимок. Телепередача ведется по всей земле. (Снова — телевизор, а не КОСМЭК.) Идеально-круглый черный шар — побольше астероида, много меньше Земли. Расстояние -2 тысячи световых лет.

Черный шар, каким он был в начале нашей эры: невидимо висевший над Римской империей, парфянами, китайской империей Хань…

Круглый черный шар — и ни малейшего следа зданий, людей, цивилизации. Лишь короткие темные выступы по экватору и меридиану.

Идеальный шар и правильной формы выступы.

Искусственная планета.

Разумеется, сейчас шар будет просвечен (в шкатулку Сенусерта заглядывали не зря. Кстати, старик, пока суть да дело, все правит и правит Верхним и Нижним Египтом).

Земля заглядывает внутрь шара. Черный идеальный шар.

Хорды, секторы, сегменты, радиусы из миллиардов тонких нитей или проволоки — может быть, пленки? Бесконечные километры нитей, недвижных и спокойных.

Слабые лучи далеких светил и планет попадают сюда и остаются навеки. Все, что было, — все здесь: звезды, бактерии, атомы, люди.

Кто создал эту планетку-архив, кто запустил?

Когда? 100 миллионов лет назад или еще прежде?

Где мастера? Вымерли? Вернутся и увезут архив?

Следят и работают сейчас, невидимые?

Нет ответа.

Черная круглая планета — архив Земли. Может быть, архив галактики, вселенной?

Все ловит. А зачем возвращает?..

Чтоб вернуть пра-пра?..

Впрочем, приобретая документ, приличный архив всегда вышлет копию старому владельцу.

Натан Эйдельман

МАРСИАНСКИЙ ПРИБОЙ

Тишина, безветрие, потом — шорох. Так начинается марсианский прибой. Можно часами сидеть у подножья красных скал, всматриваться в безбрежье песков и слушать, слушать. Шорох везде и нигде. Похоже, что с фиолетового неба льдинками осыпается полупрозрачная изморозь облаков. Стеклянный шорох. Очень точное название.

Когда он смолкает, по песку пробегает дрожь. Тяжеловесно, медленно встает вал. Он наползает на сухие глыбы, накрывает их, неторопливо проседает. Тогда глыбы прокалывают песок снизу. Впечатление такое, будто щербатая челюсть пережевывает вал. С плоских камней лениво сползают струйки песка. И снова горбится вал.

А кругом — неподвижность. Спокоен песок вдали, незыблемы, как вечность, красные скалы. Только здесь, только в этом заливе и только у самого берега катится марсианский прибой.

Это значит, что далеко в просторах песчаных океанов разгулялась такая буря, что ее порывысотрясают зыбкую почву как землетрясение. И тут, в заливе, колебания совпадают в резонансе, микроструктура прибрежья меняется, песок обретает текучесть. Вероятно, так, подробней никто не знает и не торопится узнать — на Марсе пока слишком много безотлагательных дел.

Я стараюсь не пропустить ни одного прибоя. Сижу, смотрю, слушаю и думаю. Очень хорошо думается наедине с явлением, подобного которому нет нигде. Исчезает время, исчезают границы пространства, даже тела своего не ощущаешь: лишь ты и прибой, никого больше.

Теперь берег пуст. А раньше здесь было людно. Помню, как были потрясены радисты Земли просьбой прислать плавки. Да, нашелся шутник, которому не терпелось натянуть поверх скафандра плавки, чтобы окунуться в прибой. Новички летали сюда купаться, чтоб было о чем порассказать на Земле; старожилов влекла тоска по воде, настоящей воде, настоящему прибою, настоящему морю. Никто не мог противостоять искушению.

Шутником был, конечно, Ванин. Не то, чтобы остроумие было чертой его характера: пожалуй, наоборот. Но до чего ж сложны, противоречивы, неожиданны наши поступки, когда ими руководят чувства! Особенно у таких замкнутых натур, как Ванин. И как странно, причудливо выглядит все это перед лицом марсианского прибоя…

Случай с Ваниным тогда потряс всех своей мнимой нелепостью. Теперь эта история обросла легендами, в которых трагичное переплелось с комичным, смелость с безрассудством. Как все это далеко от истины! И какими мы еще выглядим младенцами с нашими ракетами, искусственным белком и ядерной энергией, когда в своих же интересах пытаемся продумать и наперед предвидеть поступки человека. Помню первую разведку Марса. Мы не могли рисковать, мы не имели права рисковать — любая неудача отбросила бы нас далеко назад. А перед нами была неизвестная планета, на которой все могло случиться и ничего нельзя было предусмотреть заранее. Поэтому наше поведение было предопределено особенно жестко. Ни одного случайного шага, страховка всюду и везде. Программа осторожности! Мы неукоснительно следовали ей. Всерьез обсуждалось, как первый из нас ступит на Марс: надо ли его обвязывать веревкой или чет? Конечно, раз почва выдерживает корабль, она выдержит и человека. Ну и все-таки вдруг… Мало ли что… Не Земля, Марс…

Мы были предельно осторожны, и это уберегло нас от всех неприятностей, которые встречались нам в избытке. Нас было шестеро. Но когда людей шестеро, один непременно оказывается трусом. Не в обычном значении этого слова, отнюдь. Просто кто-то должен быть более осторожным, чем другие. Более нерешительным. Более скованным. Ни обстановка, ни число людей здесь не имеют никакого значения. Когда вы переходите оживленную улицу вдвоем, понаблюдайте за собой и за своим спутником; кто-то из вас обязательно окажется «более»… И неважно, что поведение такого человека подчас никак нельзя назвать трусостью. В обычном понимании этого слова.

Наш Ванин тоже не был трусом в привычном значении этого слова. Что вы! На Земле, в нормальных условиях, он был смелее по крайней мере восьми человек из десяти. Но на Марсе…

Его поведение формально было безупречным. Он не обращался в бегство при встречах с неожиданностью, не паниковал в трудной ситуации. Но он никогда не шел первым там, где дорога не была разведанной. Он всегда ступал след в след впереди идущим. Понимаете?

И он не мог заставить себя поступать иначе. Видел в себе этот недостаток, пытался его побороть — и не мог. Не берусь объяснить почему: человеческая психика все еще темный лес. Может быть, необычность обстановки, возможно, внушение «будьте осторожны, будьте осторожны…». Да знаете ли вы, как трудно было идти по Марсу впереди всех?! А вдруг разверзнется почва, вдруг произойдет что-то такое, отчего ты исчезнешь? И такие дурацкие мысли лезли в голову. Марс ведь, не Земля…

Да… Никто не упрекал Ванина, кроме него самого. А потом и мы стали посмеиваться над его сверхосторожностью. Это уже когда Марс перестал нам казаться таинственным, когда мы пообвыкли и поняли сердцем, а не умом, что марсианская природа ничуть не каверзней земной, пожалуй, даже наоборот. А к Ванину последнему пришло это понимание. И наши шуточки ранили его.

Винить ли себя в них? Задним числом оно, конечно, можно. Ну, а так, положа руку на сердце? Мы люди веселые. Без чувства юмора в нашем деле нельзя: сгоришь от перенапряжения. А шутка, в этом убеждает меня весь мой опыт, как предохранительный клапан. Посмеешься — и сразу легче.

Перебираю сейчас все наши остроты: нет, ничего обидного в них не было. Когда точно такие же по тону мы адресовали друг другу, то хохотали все — и «обидевшие» и «обиженные». И Ванин смеялся, когда ему доставалось. Очень натурально смеялся, только теперь я понимаю, что не всегда его смех шел от сердца… Где-то в подсознании, верно, звучало: «трус».

В те самые дни, когда мы уже освободились от робости, а Ванин еще нет, и произошло открытие марсианского прибоя. И открыл его, как ни странно, Ванин.

Вот как это было.

Мы приближались к этим вот красным скалам со стороны песков. Стеклянный шорох, предваряющий прибой, слышен только вблизи от них. Но подошли мы к ним, когда он уже смолк, поэтому ничто не предупредило нас.

Ванин по своему обыкновению шел сзади, ступая след в след (обычно он старался держаться середины; это еще тогда, когда мы двигались только цепочкой: теперь же мы шли тесной гурьбой и Ванину поневоле приходилось держаться позади).

Мы уже выбрались на берег, Ванину оставалось несколько шагов. И тут песок колыхнулся. От неожиданности Ванин упал. Хотел встать — ноги утонули в песке. Он сдержался, не закричал, но мы видели, как побелело его лицо. Пока мы лихорадочно разматывали трос, пока бросали, Ванина прибой окунул несколько раз в песок, и он понял, что ничего страшного нет. Песок в черте прибоя никак не назовешь зыбучим. Встать можно почти везде, встать и нащупать твердое дно. Причина, вероятно, та, что у скал очень мелко, и песок в глубине не может стать жидким.

Ванин быстро сообразил, что к чему (лишнее свидетельство, что трусом в обычном понимании он вовсе не был). Он не дал себя вытащить, а вылез сам, держась за трос просто так, на всякий случай.

Когда и мы поняли, что ничего трагичного в этой ситуации не было, мы не могли сдержать смеха при воспоминании о нелепых телодвижениях Ванина, его растерянной физиономии. Как бы вы восприняли этот смех? Вероятно, сами в конце концов принялись бы подшучивать над собой. Ванин же «полез в бутылку». Ему показалось, что мы нашли его поведение трусливым. К этому не было решительно никаких оснований, любой из нас, уверен, испугался бы, когда почва вдруг уходит из-под ног. Но Ванин, как я уже говорил, болезненно переживал свою, как он думал, «неполноценность». И тут он разобиделся всерьез. Он счел наши шутки величайшей несправедливостью. Во-первых, в этой ситуации он вел себя мужественно. Во-вторых, прибой его открытие. Неоспоримо, его! (На долю того, кто держится середины, обычно выпадает меньше неприятностей, зато и успех приходит реже.) А тут смех…

И Ванин с горячностью стал доказывать недоказуемое. Что он ни капельки не испугался; что не вставал только из-за желания получше изучить явление.

— Кроме того — вы этого не понимаете, — купаться в прибое очень приятно! — заявил он.

Ему не поверили.

Тогда, прежде чем мы смогли его удержать (никто ожидал!), он бросился в прибой, лег под волну, изобразив на лице величайшее блаженство.

— Мальчишка! — справедливо затопал ногами капитан. — Немедленно назад!

Он вылез, широко улыбаясь: доказал!

Мы повозмущались его поступком, но заинтересовались. А что если попробовать?

Со страховкой, с тысячью предосторожностей двое из нас влезли в прибой. Знаете, это было приятно! Кажется, что ты лежишь неподвижно, а колышутся скалы, горизонт, небо с редкими звездами в зените. Мерные, баюкающие колебания и одновременно — ощущение плавного полета, непонятно: вверх ли, вниз. Ни с чем не сравнимое впечатление!

А потом на тебя неизбежно наползает вал, ты погружаешься и это выглядит страшно, и ты начинаешь барахтаться, чтобы удержаться, и в этой борьбе есть азарт, хотя заранее известно, что ничего плохого не произойдет.

Надо испытать, что такое марсианский прибой. Его трудно описать по той простой причине, что на Земле ничего похожего нет. Нужно самому почувствовать этот полет в никуда, это медленное погружение в песок, чтобы понять притягательную силу прибоя.

Вот так, с его открытием Ванин стал героем. Но ему было мало нашей признательности! Он хотел вновь и вновь утвердить себя, опровергнуть то, что было так преувеличено его воображением. На Марс прибывали новые люди, их возили к прибою, и показывал прибой, разумеется, Ванин — его первооткрыватель, его исследователь. Собственно, тем немногим, что мы знаем о природе прибоя, мы полностью обязаны Ванину. Но его заботило гораздо больше другое: впечатление.

О, это выглядело великолепно! Вообразите себе группу новичков, еще растерянных, неуверенных в себе, ожидающих чудес. И рядом с ними Ванина опытного, спокойного старожила, которому все известно и все нипочем. Вот он, сопровождаемый восторженными взглядами, спускается с берега навстречу грозному в своей загадочности валу, ложится под него, плывет. Дальше исполнялся коронный номер: Ванин давал себя засыпать. Редко кто мог удержаться от невольного вскрика, когда песок целиком скрывал человека, он исчезал, и волны катились над могилой проглоченной жертвы, холодные, неторопливые, равнодушные. Тишина, безветрие, беззвучное движение песка, купол фиолетового неба над угрюмой равниной, проходят минуты, а Ванина нет и нет: исчез, утонул.

Начиналась паника. Мы, если кто-нибудь из нас присутствовал, старались не портить эффекта, принимая озабоченный вид. Тем поразительней был момент, когда Ванин вдруг вставал из-под песка!

Это тоже был его фокус. Именно он обнаружил, что даже двухметровый покров песка не препятствует вставанию из «могилы» человека в скафандре, снабженном гидроусилителями. Просто меньшая сила тяжести, чем на Земле… Кроме того, песок и не мог утащить человека глубоко; Ванин тщательно проверил это к убедился, что находиться под песком можно часами, пока не иссякнет кислород в баллоне. Но новичкам-то все это было невдомек!

Втайне мы даже гордились «эффектом Ванина» и с нетерпением ждали очередного представления. Правда, капитан ворчал и даже советовал Ванину прекратить глупости. Делал он это, однако, не потому, что ожидал чего-то недоброго, а из любви к порядку. Ванин, конечно, и в ус не дул: это был его прибой, показательные купания были его славой, и он не собирался расставаться с лаврами. Так заслуженный ученый гордится порой не столько своими великолепными экспериментами, сколько умением красиво делать стойку на голове. Пойми человеческую натуру! Впрочем, и сам капитан не отказывал себе в удовольствии искупаться…

Вообще мы как-то позабыли одну простую истину. У человека, который знает, что он плавает плохо, невелик шанс утонуть, ибо этот человек осторожен. Невелик риск и для хорошего пловца. Чаще всего гибнут — и глупо гибнут — люди, которым кажется, что они уже научились хорошо плавать, тогда как на самом деле это не так.

И вот со временем мы очутились аккурат в этой самой зловещей полосе. До сих пор все шло удачно, мы осмелели. Но Марс еще не был покорен, нам это только казалось. Не то чтобы мы совсем забыли об этой истине. Но жить в вечном ожидании удара и соответственно вести себя, когда все хорошо, все спокойно, немыслимо. Можете проверить это на себе, когда представится возможность.

День отрезвления, как всегда, пришел нежданно. На Марс прилетела новая группа. Среди новичков — две девушки. Их повезли смотреть прибой. Ванин радостно потирал руки. Чего он только не вытворял! Он превзошел самого себя. Девушки охали и ахали, в их глазах сиял восторг, который — Ванин не сомневался — должен был после коронного номера перейти в обожание.

Вы догадываетесь, конечно, что произошло потом. Ванин дал себя засыпать. Десять минут прошло, полчаса… Он не появлялся! Понемногу и мы начали волноваться. Но никто ничего не предпринимал. Глупо? Не очень. Прежде всего Ванин проделывал погружение десятки раз; погружались и мы. Воздуха у него было на несколько часов. На берегу девушки… Конечно же, он будет на этот раз тянуть время дольше обычного. Какими дураками мы будем выглядеть, если полезем его вытаскивать, а он с хохотом выскочит, как черт из коробочки?

Так и шло время. Проклятая боязнь стыда! В конце концов мы полезли в прибой узнать, в чем тут дело, а оставшимся объявили, что мы тоже захотели искупаться. Разумеется, поставив себя в такое нелепое положение, мы могли искать Ванина в волнах только украдкой. Излишне говорить, что мы ничего не обнаружили.

Вот тогда мы уже откинули ложную гордость. Вам приходилось копать болотный ил? Тогда вы немного представляете, каково было нам.

Нашли Ванина лишь после того, как прибой кончился и песок снова обрел плотность.

Ванин к тому времени уже задохнулся. Его затянуло под скалу, и он не мог выбраться, потому что этому препятствовало движение валов.

Нелепая случайность, от которой мог погибнуть точно также любой из нас? Нелепая, согласен. Но в том, что первой жертвой Марса был Ванин, я вижу некоторую закономерность. На дне прибоя случайность подстерегала каждого из нас, но шансов попасться в ловушку у Ванина было несравненно больше: он чаще и смелее нас всех, вместе взятых, лез в прибой. Лез ради самоутверждения. Лез потому, что новички видели в этом отвагу. То была фальшивая смелость, ибо она основывалась на убеждении, что опасности нет никакой. А смелость и обман — взаимоисключающие вещи, вот почему все и кончилось так нелепо и так глупо.

Не буду спорить, если мое объяснение случившегося покажется неверным. Я изложил факты, а часто бывает, что цепь событий, толкнувшая человека на какой-нибудь поступок, может быть истолкована совсем по-другому.

Дело не в этом. Я смотрю на прибой, на череду тяжеловесных волн, в которых ничего не отражается, и думаю. Сейчас никто уже не купается в прибое. Но будут купаться, когда Марс станет обжитым, — это неизбежно. Все придет в равновесие, все будет узнано, на любом клочке этой планеты четко обозначится граница между безопасным и опасным, между смелостью и трусостью, между ухарством и отвагой. Так будет. Но неужели и впредь для этого будет требоваться Ванин?

Дмитрий Биленкин

НЕПРОЧНЫЙ, НЕПРОЧНЫЙ, НЕПРОЧНЫЙ МИР

…Путешествие началось в подвале. Опасное путешествие через весь Большой Город. Ему вручили огромный неуклюжий сверток, и, когда он взял его в руки, он стал преступником. Его наспех обучили мерам предосторожности: каких улиц избегать, как вести себя при встрече с агентами Службы Безопасности, что отвечать на возможном допросе… Хотели дать провожатого, но он отказался. Зачем? Двое подозрительнее. Опасность, поделенная на две части, остается опасностью. Это все равно, что прыгать с моста… вдвоем. Вместо одного утопленника будет два. И только. Пусть уж лучше он потащит через весь город страшный груз, останется наедине с неуклюжим ящиком, где лежит ЭТО.

…Какой же все-таки неудобный сверток! Дьявольски неудобный! Будто он весь состоит из углов. Когда держишь его на коленях, острые углы вонзаются под мышки, твердое ребро раздавливает грудь, а руки, охватившие сверток сверху, деревенеют. Да, руки совсем занемели…

Но пошевелиться нельзя, обратишь на себя внимание. И без того всем мешает твой ящик. В вагоне подземки тесно, как в банке с маринованными сливами. Он любил маринованные сливы. В детстве. Теперь нет настоящих слив. Теперь главная пища — галеты «Пупс». В вагоне все жуют эти галеты. Их жуют всегда. С утра до ночи. Знаменитые ненасыщающие галеты «Пупс». Заводы, синтезирующие галеты, работают круглые сутки. «Галеты «Пупс» обновляют мускулы, разжижают желчь и расширяют атомы во всем организме…» Как бы не так! Здесь простой расчет — выгоднее продать железнодорожный состав дряни, чем автофургон настоящей еды… Во рту галеты тихо пищат «пупс… пупс…» и тут же… испаряются. Словно раскусываешь зубами маленькие резиновые шарики, надутые стопроцентным воздухом…

Проклятый сверток сползает с коленей. Руки онемели и словно чужие…

У его отца были камни в почках. Старинный благородный недуг. Сейчас редко кто им страдает. С какой гордостью мать готовила горячую ванну, когда отца одолевал очередной приступ. Пусть все знают, что ее муж болен исключительной, благородной болезнью! Про галеты «Пупс» не скажешь, что они ложатся камнем на желудок или другие органы. Можешь сожрать пятифунтовую пачку галет и тут же вновь почувствовать зверский аппетит. И жажду. Кругом все жуют пищащие галеты и облизывают сухие губы. Он знает, о чем мечтают пассажиры подземки — на ближайшей станции броситься к автоматам, продающим напиток «Пей-За-Цент». Напиток не утоляет жажды, его пьют в огромных количествах, автоматы торгуют порциями по два галлона каждая, жаждущие подставляют под коричневую струю бумажные ведра…

Сверток все же сполз с коленей… Ужасная неосмотрительность!.. Уперся острым углом в чей-то живот, обтянутый зеленым плащом… Только этого не хватало!

Кен Прайс почувствовал, что владелец зеленого плаща пристально разглядывает его. Он ощущал этот взгляд кожей лба и кончиками ушей. Взгляд, тяжелый, как свинцовая плита, и пронзительный, как фары полицейской машины. Прайс втянул живот, стараясь запихнуть ящик куда-то себе под ребра, прижался к спинке дивана, страстно желая уменьшиться в размерах, сплющиться в лепешку… О ужас!.. Обшивка свертка! Она лопнула!.. Сейчас все увидят ЭТО — его позор, его преступление!.. Скандал! Шум! Негодующие лица… Тип в зеленом остановит поезд прямо в туннеле. Холодная сталь наручников вопьется в кожу… В Службе Безопасности его ждет шар — изолятор для особо опасных… Он видел их в кино: стеклянные шары-клетки, висящие на здоровенных кронштейнах вокруг высокой железобетонной башни… Прайс отважился взглянуть на владельца зеленого плаща. Тот, сняв очки и близоруко щурясь, протирал стекла бумажным платком. Прайсу повезло! Тип в зеленом носил дешевые быстротускнеющие очки — через неделю после покупки в них не увидишь и собственного носа. Все тот же Универсальный Торговый Принцип — непрочные вещи покупают чаще. Пусть даже покупают по дешевке, но все чаще и чаще. Ежемесячно, потом еженедельно, ежедневно, ежечасно… В кармане у Прайса громко и протяжно зазвенело, затем так же протяжно заскрипело и глухо хрюкнуло. Взорвались часы с одноразовым заводом. «Когда кончается завод, часы взрываются удивительно мелодично». Рекламные побасенки! Ничего себе — мелодично! Скрип гвоздя по стеклопластику — вот она, ваша мелодия! Пусть его перепилят быстрозатупливающейся пилой, если он еще хоть раз купит такие часы. Конечно, если ему вообще придется когда-нибудь что-нибудь покупать. Если он и ЭТО не попадут в лапы агентов безопасности. Прайс сунул руку в карман. Пальцы нащупали нечто вроде комка слизистой глины… Брр… Это все, что осталось от часов. Новейший блиц-металл, теперь из него делают массу вещей, даже автомобили. Кажется, его зять имел отношение к этому патенту. Специальный блицметалл с особой структурой, ровно за две недели размягчается в слизистую пакость…

Тот, в плаще, все еще протирает очки, ему теперь не до подозрительных свертков. Зря перепугался! Ясно, что этот, в зеленом, не имеет касательства к Службе Безопасности. Не такие же они дурни, чтобы напяливать на своих агентов быстротускнеющие очки.

Обшивка свертка!.. Прайс похолодел. Как он мог забыть про нее! Обшивка треснула сверху и сбоку и расползается на глазах у всех! Еще секунда — и конец!.. Нет, нет! Все в порядке! Все идет хорошо! Ведь он завернул ЭТО в кусок старой брезентовой накидки, которой его дед прикрывал свой грузовичок. Только снаружи ЭТО обернуто в быстрорасползающийся однодневный мешок, а внутри — надежный брезент. Отличный кусок брезента, теперь ему цены нет, достался по наследству, другой кусок дед завещал Мэди. Старый брезент надежно скрывает содержимое свертка.

И все же надо сделать еще одну пересадку. Замести следы. С безразличным видом стоять возле двери и выскочить в последний момент, когда поезд уже трогается. Потом повторить эту процедуру в обратном порядке: дождаться, пока все не войдут в вагон, и прошмыгнуть между створками закрывающейся двери. Если никто не устремится за тобой, значит слежки нет. Так его учили там, в подвале.

Прайс сошел у Сентер-ринга и пересек платформу. Прозевал первый поезд, дождался второго, услышал сигнал к отправлению, помедлил еще секунду и, когда створки дверей начали сближаться, ринулся в вагон. Неожиданно навстречу ему выскочил замешкавшийся толстяк. Прайс попятился, пошатнулся и, желая удержать сверток от падения, инстинктивно выставил его вперед на вытянутых руках. Створки двери зажали ящик и выдернули его из рук Прайса. Состав тронулся рывком. В какое-то мгновение Прайс успел заметить, что сверток больше чем наполовину свисает снаружи вагона. Мелькнул красный огонек в хвосте состава, и мрак туннеля проглотил вагоны. Прайс бросился бежать по перрону вслед поезду. Его толкали. Он разбивал толпу. Перрон кончился. Поезд уносил сверток. Уже ничего не соображая, Прайс соскочил на рельсы. Сзади кричали. Завыла сирена, раскалывая пронзительным звуком плотный и жаркий воздух. Прайс бежал между рельсами. Они казались ему толстыми блестящими змеями, и он боялся, что они ухватят его за ноги. Поэтому он бежал, неестественно высоко подпрыгивая. Сирена продолжала завывать. Прайс заткнул уши, упал, сильно ушибся. Вскочил на ноги и помчался вперед. Сбоку, сверху, снизу мелькали световые сигналы, перемигивались светофоры, ярко желтели надписи. Огни сливались и чертили вдоль тьмы сверкающие линии. Он падал еще три или четыре раза. Элегантные ботинки с быстропротирающейся подошвой расползлись, как кожура гнилого банана. Пластмассовым градом сыпались саморасстегивающиеся запонки и самоотрывающиеся пуговицы. Воротник однодневной рубашки растаял и жирными каплями стекал по спине. Из кармана выскочил быстротеряющийся кошелек. Пояс из быстрогниющей кожи лопнул. Он бежал, спотыкаясь, придерживая одной рукой брюки. Мир непрочных вещей издевался над ним. А рядом бежал страх. Пожирающий пространство грохот обрушился сзади. Его настигал поезд. Но своды туннеля обманули Прайса — грохот возвещал о приближении встречного. Ослепительный свет одноглазой фары парализовал Прайса, ноги прилипли к рельсам, он почувствовал дыхание металла — поезд надвигался и рос. Шквал горячего воздуха отбросил в сторону и спас его. Раскаленная пыль вонзилась в лицо, и грохот умчался.

С трудом переступая босыми ногами, он добрался до следующей станции. Его втащили на платформу. Разгоряченные лица. Как их много! Где его сверток? Подошел полицейский. Штраф? Он согласен, получите деньги… Где сверток? Он сумасшедший? Нет, вот карточка его психиатра, можете узнать… Где сверток?.. Вызвать санитаров? Спасибо, ему уже лучше… Где сверток?..

Сверток принесли. Изрядно помятый, но целый. Старый брезент выдержал испытание. Никто не увидел, ЧТО скрывается внутри. Никто… О боже. Все обошлось!

Волоча ногу и тихо постанывая, Прайс выбрался на свежий воздух. Он был полураздет и тащился к ближайшим торговым автоматам. Он опускал монеты и всовывал руки, ноги и шею в полукруглые дыры. Автоматы напялили на него однодневные ботинки, приклеили к рубахе одноразовый воротник, пристегнули теряющиеся запонки, залепили дыры быстроотклеивающимся пластырем и всучили модную шляпу «Носи-Бросай». Когда автомат с веселым скрежетом проглатывал монету, мощный динамик выкрикивал: «Все-Для-Вас На-Один-Раз, Все-Для-Вас-На-Один-Раз». Железные молодчики торговали непрочной дешевкой… Вещи-однодневки. Надежные, как веревка из теста. Долговечные, как кусок льда на раскаленной жаровне. Горсть праха, пригоршня дыма, не больше. Здесь были книги с исчезающим текстом — через неделю перед тобой белые страницы. Чернеющие газеты, которые не успеваешь прочесть и вынужден приобретать следующий ежечасный выпуск. Быстрохолодеющие утюги и легкоплавкие сковородки. Микродырявые канистры. Твердеющие подушки. Засоряющиеся краны. Духи «Коко», начинающие через неделю мерзко вонять. Гвозди из блицметалла. Бумажные телевизоры… Их дешевизна не компенсировала их недолговечность. Напротив, дешевизна разоряла покупателя. Карусель вынужденных покупок вертелась все быстрее и быстрее, выматывая душу, опустошая карманы…

Последнюю монету Прайс опустил в щель на желтом столбике. В тротуаре откинулся люк, и из него поднялась одноместная скамейка для кратковременного отдыха. После всех передряг он мог позволить себе такую роскошь. Возле желтого столбика остановилась собачонка. Прайс нагнулся, чтобы придвинуть сверток ближе к скамейке. Собачонка злобно оскалила зубы, и Прайс отпрянул от нее. Бродячие собаки опасны! Крайне опасны! Следуя общему Торговому Принципу, компания «Шпиц-Такса лимитед» снабжает старых леди комнатными собачками, которые через три недели становятся бешеными. Естественно, что владелицы собачек выбрасывают их на улицу, не дожидаясь истечения гарантийного срока. Получить в ногу порцию ядовитой слюны кошмар! Прайс схватил сверток, вскочил на скамейку и угрожающе замахнулся на собаку. Собачонка поджала хвост и метнулась в сторону, но тяжелый сверток вырвался из рук Прайса и плюхнулся на асфальт. Тут же прохожие затолкали его ногами, отшвырнули на край тротуара. Болван! Дырявые руки! Испугался жалкой собаки!.. Подними сверток!.. Нет! Не доверяйся первым порывам! Будь осторожен, как верхолаз на телевизионной мачте. Если за тобой следят, то выгоднее сделать вид, будто ты не имеешь касательства к этому ящику, к этой ужасной улике преступления. Сейчас никто не сможет доказать, что сверток принадлежит тебе: ты — здесь, сверток — там. Успокойся! Сядь! Сделай вид, что ты занимаешься своей шляпой, она тоже упала от резкого движения. Подними ее, приведи в порядок. Вот так! Отличная шляпа, специально для хождения по солнечной стороне улицы. Есть и другие шляпы, очень похожие на твою, но они только для теневой стороны, на солнце улетучиваются, как дым. Пшик — и все тут! А внутри этой шляпы ярлык «четырнадцать часов под солнцем». Потом, конечно, тоже улетучивается… Сверток лежит на старом месте. Все спешат, проходят мимо, никто им не интересуется…

Никто не интересуется? Как бы не так! Блондинка в клетчатом костюме! Остановилась в пяти шагах от Прайса и делает вид, что рассматривает свое изображением стекле витрины. Можно поклясться, что она притормозила именно в тот момент, когда он швырнул сверток в собаку. Женщина — агент безопасности? Многие домохозяйки подрабатывают в свободное время, выполняя щекотливые поручения Службы Безопасности. Что это она рассматривает в этой дурацкой витрине? Ведь это магазин «Для мужчин». Что ей там понадобилось? Бальзам для лысых, превращающийся в Истребитель Волос. Ах, вот в чем дело! Она рассматривает в стекле свой клетчатый костюм. Коричневые полосы, образующие клетки, становятся все шире и шире. Костюм расползается!

Блондинка взвизгнула, обхватила себя руками, придерживая остатки костюма, и с видом купальщицы, входящей в холодную воду, побежала к ближайшей кабинке для переодевания. На всех перекрестках стояли такие пестрые кабинки, внутри которых ждали очередную жертву автоматы, торгующие готовыми платьями.

Прайс неожиданно упал, это скамейка для кратковременного отдыха ускользнула из-под него обратно в люк. Поднявшись, он впервые за этот ужасный день вдруг почувствовал душевное облегчение. С безразличным видом, даже позволяя себе насвистывать, он подобрал сверток и зашагал в сторону четыреста сороковой улицы.

Там был его дом, там его ждали и волновались. Он должен как можно скорее избавить их от страха за его судьбу. И лишь там он почувствует себя в сравнительной безопасности.

Жена встретила его в подъезде. Бедняга! Сколько раз она выбегала встречать? Сколько раз прислушивалась к шагам, стукам, шорохам? Милая! Только ради нее он решился на столь кошмарное путешествие.

Они прошли прямо в кухню, где единственное окно выходило на безлюдный пустырь. Из дальней комнаты доносился визг циркульной пилы. Разумеется, там ничего не пилили, визжала недолговечная пластинка. После десяти проигрываний скрипичный квартет превратился в соло циркульной пилы.

— Ты принес ЭТО? — спросила Сали.

Она не решилась назвать содержимое свертка своим именем, так суеверный дикарь не называет вслух предмет своей охоты.

— Я принес. Ты так просила.

— Разверни, я хочу увидеть.

— Задерни шторы.

— Они рассыпались перед твоим приходом. Но не бойся, милый. Еще утром потемнели стекла в окне. Никто не увидит.

Он снял брезент. Внутри оказался продолговатый ящик из серого картона. Они разорвали картон и поставили посреди комнаты ЭТО.

Это была Кухонная Табуретка. Настоящая! Прочная! Из настоящей сосны. Ее сделали утром в подпольной мастерской, и свежие янтарные капельки настоящего столярного клея блестели так аппетитно, что их хотелось лизнуть языком.

Продажа и покупка прочных вещей были запрещены Федеральным Торговым Законом. Ослушников ждала суровая кара. Но Прайс все же сумел, не побоялся подарить жене в день ее рождения Настоящую Прочную Кухонную Табуретку!

Зубков Борис, Муслин Евгений

ПОЯВЛЕНИЕ ЖИРАФЫ

Заслонка пошла вниз, на лабораторию глянуло розовое око муфельной печи. Свод и стенки камеры светились; ворвавшиеся пылинки высекали из них искры.

Валя бережно подхватил щипцами фарфоровый тигель, внес его в печь и осторожно утвердил в ячейке. Среди жаркого сияния накаленных стен снежная белизна хлопьев, лежащих в тигле, казалась противоестественной.

— Все стряпаете?

Валя обернулся. Сергей стоял, покачиваясь на носках, подтянутый, весь от сияющих глянцем ботинок до победной стрелочки галстука — аккуратный. Валя невольно бросил взгляд на свой халат — прожженный, с оторванной пуговицей, вполне заслуженный халат молодого химика. И в душе пожелал, чтобы Сергей побыстрее убирался. До прихода Светки желательно.

Он что-то пробурчал в ответ.

— Мощная аппаратура, — все также иронически-насмешливо протянул Сергей, поглаживая бок муфельной печи. — Вполне современная конструкция из металла, шамотного кирпича и ручки-манипулятора.

Валя поспешно щелкнул заслонкой. Розовое око погасло.

— Между прочим, мы синтезировали новое соединение.

— Да-а?

Валя слишком поздно сообразил, что так отвечать не следовало. Сергей бесил его своей небрежно-самоуверенной манерой разговора, которая так сочеталась с обаятельнейшей улыбкой, что любые попытки отбрить насмешника выглядели грубо и неловко. Валя это понимал и малодушно стушевывался перед этим напором иронии и самовлюбленности с тех самых пор, когда Сергей нежно пропел ему в коридоре: «Все химики ноль, только физики соль», и в ответ на его взбешенную реплику лишь удивленно повел бровями. «Вот, мол, чудак, шуток не понимает…» Окружающие покатились с хохоту. Да, тот, кто злится и теряет самообладание, всегда не прав.

— Гений! Бойль-Мариотт!

Сергей схватил Валину руку и потряс ее. Затем поправил стрелочку галстука и, прищурясь, оглядел лабораторию. Что говорить, вид неказистый. Потемневшее стекло змеевиков, кишки резиновых трубок, под тягой булькает мутная вонючая жидкость, на столах хаос и невытертые лужицы. «Ну, Светка, — пообещал Валя, — ох, и выдам же я тебе за грязь!»

— Так, новое вещество, значит, синтезировали, — кротко сказал Сергей. Вы, химики, плодовиты, как мыши. Говорят, если теперь дипломант не представит какого-нибудь нового соединения, то комиссия смотрит на него как на недочеловека. Правда или треп?

— Треп.

— Я так и думал. И чем замечательно твое открытие?

— Это не открытие…

— Не скромничай, не скромничай. Знаем мы вас, тихонь. Сидите кашеварите, вонь разводите, а потом бух, трах — шум в газетах! «Молодой талантливый ученый Валентин Мороз получил новый препарат, одна крупинка которого убивает всех клопов в радиусе ста километров!»

Валю передернуло.

— Можно подумать, будто ты сам что-то свершил…

Сергей перестал улыбаться. Изящно смахнул со стола мокрые комочки фильтровальной бумаги, отодвинул газовую горелку и сел, скрестив ноги.

— Нет, старина, ничего я пока не свершил. Ни-че-го!

— Приятно слышать самокритику…

— Эх, Валюша, Валюша, я серьезно… Тебе не осточертела эта жизнь? Сидишь копаешься, словно крот… А небось и тебя манило летать орлом. Знаешь, как в сказке об Иванушке-дурачке: лежал Иванушка на печи, то бишь на муфеле, и вдруг узрел он чудо чудное, диво дивное…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Да так, ничего. Заедает серость буден, вот и захотелось отвести душу…

— Отвел?

— Разве с тобой отведешь? Ты еж-трудяга. Зарылся в мокрые фильтровальные листья — и ш-шу… А попробуй тебя вытащить, так сразу об иглы уколешься. Шушара ты. Серая такая шушара, знаешь?

— А, иди ты…

— Ну вот и обиделся. Первый признак шушары. Ведь не ждешь уже чуда чудного, дива дивного, а?

Валя не сразу нашелся, что ответить. Скажешь что-нибудь всерьез засмеет. Ответишь на треп трепом — и того хуже: таким прикинется серьезным, деловитым, что сам себе пустельгой покажешься.

— Делать тебе нечего, Сергей, вот что.

— Верно! Потому как осваиваем новое помещение. Прямо над вами. Вот мозги и простаивают. И лезут в них всякие черные мысли. Такие вот, например. Работаешь ты, парень, в своем химическом захолустье, корпишь над пробирками, что-то получаешь, о чем в журнале несколько строк тиснут и о чем вскорости все забудут. А где-то в других лабораториях сидят другие парни и корпят над тем же самым. Так ведь? Так! И видят все одно и то же. Но рано или поздно кто-то из вас сделает Открытие. С большой буквы. Один! А остальные будут стонать и плакать: «Ах, мы бедные, ведь и мы наблюдали то же самое, как же это так вышло…» Чуешь?

— Лучше о себе побеспокойся.

— Не веришь? Зря. Будет такая минута, будет, когда рядом с тобой окажется чудо чудное, диво дивное. А ты, ибо ты шушара, или пройдешь мимо, не заметив, или не поверишь. Знаешь, как тот посетитель зоопарка, который увидел жирафу и сказал: «Быть такого зверя на может!»

— К себе ты это не относишь? Ну, конечно, нет. Ты гений. Все физики уже с первого курса гении.

— Значит, согласен?

— Да с чем?!

— О господи, объясняешь ему, объясняешь… Вот ты синтезировал новое вещество. Ждешь ли ты от него чего-нибудь эдакого необыкновенного?

— Показывай свою химическую неграмотность, показывай. Мы отчетливо представляем себе свойства нового соединения еще до того, как приступаем к синтезу. Ясно?

— Куда уж ясней… — Сергей вздохнул. — По философии, конечно, пятерка была?

— Пятерка…

— Оно и видно.

Валя даже от самого себя полускрывал истинную причину раздражения, которое вызывал этот разговор. Чего греха таить, он, как и многие, сомневается в своих силах. Это так Понятно, естественно, так обычно! Но что за удовольствие с ужимочками, усмешечками бередить тайные мысли! Добро бы сам Сергей что-нибудь путное сделал…

В Вале медленно закипала злость.

— Сам-то ты уж, конечно, не удивишься жирафе. Ну да, вы все теоретики. Вы предсказываете ее появление за много лет вперед. А потом удивляетесь, почему она оказывается не такой.

— Ты, Валя, глянул в самый корень проблемы. Могучий ум! В том-то и дело, что жирафа всегда оказывается не такой. Кстати, где Светка?

«Ага! — с мстительной радостью подумал Валя. — Вот чем заканчиваются все твои умные разговорчики!»

— Зачем она тебе?

— Затем же, зачем и тебе.

Валя подался вперед. «Сейчас ты у меня вылетишь отсюда… Пижон, павлин, пошляк… Шушар он, видите ли, не любит…»

Хлопнула дверь, в лабораторию, напевая и пританцовывая на каблучках, влетела Светка. Сергея как ветром сдунуло со стола. Он полуобнял девушку за плечи, что-то зашептал ей на ухо. И она покорно замерла, потупив взгляд и перебирая складки платья.

— Света! — заорал Валя. — Почему не прибрано на столах? Почему здесь лужи, и здесь, и здесь?

Он тыкал пальцем и кричал, и ему было противно слушать собственный голос, но остановиться он не мог.

Светка высвободилась из объятий Сергея, кивнула ему и лишь потом взглянула на Валю.

— Чего ты кричишь? Ты же знаешь, что меня услал Михаил Герасимович…

— Светка, переходи-ка лучше к нам, — сказал Сергей, — мы не зануды.

Валя было шагнул к нему, но Сергей, как ни в чем не бывало, озабоченно спросил:

— Слушайте, который час?

— У меня нет с собой часов… — сказала Светка.

Сергей схватил Валю за руку, по-хозяйски отвернул обшлаг халата, взглянул на циферблат.

— Противоударные, антимагнитные, водонепроницаемые… Блеск часы. Ну, а мои ломаются, стоит лишь чихнуть погромче. Пока, ребята, засиделся я. Ш-шу…

И он исчез. Светка взяла тряпку и вытерла столы. Получилось это у нее быстро, ловко, играючи. Валя отвернулся.

— Легкий парень Сергей, но веселый, — сказала Светка.

Вале от этого утешения стало еще поганей. Он копался под тягой, без толку переставляя колбы, чтобы Света не видела выражения его лица.

Но когда он обернулся, ее уже не было. Бледное осеннее солнце пробилось сквозь тучи и нехотя осветило лабораторию. Жидко заискрилось стекло змеевиков, на стены лег пыльный отсвет.

Так как веществу надлежало прокаливаться еще минут десять, делать пока было нечего. В лаборатории стояла тишина как в сонном царстве. И Валя ощутил странную пустоту и потерянность. Он будто увидел себя со стороны одинокого, невзрачного, и ему показалось, что так будет еще многие, многие годы, что так будет всегда, — ровная неторопливая жизнь среди колб и бюреток. И что так же мерно, без потрясений и взлетов он будет стареть, набираться опыта, обзаводиться степенями и почетными трудами, которые, разумеется, будут важны и нужны, но которые не обязательно принесут ему радость. Неизвестно, откуда и почему пришла эта убежденность, но она пришла и от нее некуда было деться.

Внезапно что-то его насторожило. Какой-то звук. Он обернулся.

Массивное тело печи легонько колыхалось на своем постаменте. Валя моргнул. Печь приподнялась и повисла в воздухе.

Валя уцепился за край стола. В тягостном недоумении он следил за тем, как печь медленно поплыла вверх, как натянулся шнур, как выскользнула из розетки вилке, как она маятником закапалась в воздухе. Печь коснулась потолка и замерла.

И тут Валя испугался. На высоте четырех метров, под потолком, ни на что, кроме воздуха, не опираясь, висели добрые полторы сотни килограммов!

Зачем-то он потащил стул, потом стал шарить в карманах, пока а пальцах что-то не хрустнуло, и он несколько секунд с удивлением разглядывал осколки стеклянного наконечника для промывалки. Как наконечник мог попасть в карман?

И только тут до него дошел невероятный смысл происходящего.

Он мотнулся к двери, потом к месту, где только что стояла муфельная печь, словно желая убедиться, что ее там действительно нет. Потом опять к двери, и здесь нос к носу столкнулся с входящей Светкой.

— Опять кричишь? — сказала она.

— Я?.. Кричу?

— Еще как! Да что с тобой?

Валя схватил ее за локоть и потащил, нечленораздельно бормоча. Света испуганно упиралась.

Потом она ойкнула и присела. Она тоже увидела это.

Как ни странно, это привело Валю в чувство.

— Что ты, что ты… Вот пустяки…

— Боюсь…

— Не надо, Свет, не надо… Беги к Михаилу Герасимовичу! Только тихо.

Почему профессора надо было звать тихо, Валя и сам не знал. Света еще раз пискнула и убежала пригибаясь.

Печь нерушимо висела под потолком, будто приклеенная. В окна по-прежнему тускло светило солнце. И оттого невероятное казалось совсем невероятным. «Не может этого быть, не может», — как заклинание шептал Валя, втайне еще надеясь, что произошла какая-то нелепица и сейчас все вернется на свои места, как это бывает во сне.

Но все и так было на своих местах. Кроме муфельной печи и Валиных мыслей.

Вошел Михаил Герасимович, на ходу, как всегда в затруднительных случаях, извлекая очки из нагрудного кармана. Он выглядел учителем, который входит в класс, заранее зная, что там его ждет какая-то очередная проказа. Из-за его плеча выглядывала Светка.

— Так, — сказал он. — Что у вас тут случилось, Валентин Захарович?

Валя молча показал на потолок.

— Что-о? Да кто вам разрешил…

И он осекся.

— Она сама… — пискнула Света.

Очки запрыгали в руках профессора. Хорошо отглаженный костюм как-то сразу обвис на нем, словно из профессора выпустили воздух.

— Объясните, что произошло… — почти умоляюще прошептал он.

— Она сама… Я поставил туда тигель с нашим НК, только… Ну и… Вот поднялась…

— Точное время начала явления? Скорость подъема? Время подъема?

Теперь голос профессора гремел.

— Я… я… не знаю… Растерялся…

Михаил Герасимович посмотрел на Валю так, словно видел его впервые.

— Поставьте стул на стол! — скомандовал он. — А, уже стоит… Надо опустить муфель. Да нет же, не голыми руками! Достаньте динамометр, приладьте… Что вы, не знаете! Нет, опоздали…

Голос профессора опять спал до шепота, ибо муфель ни с того, ни с сего отделился от потолка и стал плавно опускаться.

— Секундомер!!! — зарычал профессор.

Валя повиновался, как автомат. Секундная стрелка торопливо склевывала деления циферблата, но Валя никак не мог сообразить, сколько она показывала вначале.

— Да подхвати же… Черт…

Печь уже висела над постаментом. Валя схватился за ее край, и она аккуратно встала на место. Тут Валя услышал чье-то прерывистое дыхание. И не сразу догадался, что это дыхание профессора.

— Михаил Герасимович, что это такое было? — как ни в чем не бывало, прощебетала Светка.

— Это? Ну, конечно… С одной стороны… Спокойно, товарищи, никому пока…

И словно ища поддержки, он обернулся к Вале.

— Могут засмеять… Или нет? Как вы думаете?

Однако Валя начисто лишился способности о чем-либо думать.

— Так вот, значит… — профессор неуверенно взялся за ручку задвижки. Говорите, там ничего нет…такого?

— Там НК… То новое соединение…

— Ага! Но это невозможно! Вообще антигравитация… Все чушь… Нет, надо посмотреть… Да, где же мои очки?

Заслонка пошла вниз. Теперь на лабораторию глянуло уже черное око. Стенки успели поостыть, пылинки на них больше не вспыхивали.

— Что вы мне голову морочите! Никакого тигля здесь нет!

Лицо профессора побагровело от волнения.

Валя с замиранием сердца тоже глянул внутрь печи. Тигля на месте не было.

— Вот он, — глухо сказал Валя.

Тигель покоился под сводом печи. Он прилип к нему точно так же, как перед этим муфель прилип к потолку.

Профессор посмотрел на Валю и Свету, словно сомневаясь уже в их реальности.

— А-а… как вело себя НК при других прокаливаниях? — наконец решился он спросить.

— Обычно… Как еще оно может себя вести?

— Я сам знаю, что не может! Ладно, разберемся… Достаньте тигель. Только осторожно, осторожно…

Валя подхватил тигель щипцами. От свода он отделился легко. Но странно было чувствовать его полную невесомость. Рука вздрогнула. Платиновые наконечники щипцов соскользнули…

— Ах!!!

Тигель не упал. Он плавно, словно в задумчивости, повис, потом стал медленно подниматься.

— Держите! — закричал профессор.

Валя поймал тигель, обжегся о еще горячий фарфор, но боли почти не ощутил.

— Щипцами надо, кто вас учил!

Профессор ловко перехватил тигель щипцами. На дне его уже не было белоснежных хлопьев. Они спеклись в бурую невзрачную массу.

— Самый обыкновенный НК… — растерянно сказал профессор.

— Да, — сказал Валя.

— Чудовищно… Ну-ка, посмотрим… — И он внес тигель обратно в муфель и ослабил хватку щипцов. На этот раз тигель не достиг свода. Ом просто повис в воздухе.

— Как воздушный шарик… — сказала Света.

— Сфотографируйте явление, — к профессору возвращалось самообладание. А я сейчас пойду приглашу Ивана Владиславовича и Аркадия Степановича. И не давайте муфелю остыть!

Он быстро пошел по проходу, неуклюже задевая углы столов.

— Да что же это такое… — бормотал он, и неясно, к чему это относилось — к предательскому поведению мебели или к проклятому НК.

Дверь захлопнулась.

Валя сел. Он невероятно устал. Обожженные пальцы болели все сильней. И он ничего не понимал. Совсем ничего. Его мутило от собственных мыслей. «Хоть бы скорей вернулся Михаил Герасимович…» — тоскливо подумал он. Войдут Иван Владиславович и Аркадий Степанович, все сразу станет легко и просто.

Муфель бесстрастно глядел на него своим черным оком. Валя вспомнил напоминание профессора, через силу встал, закрыл задвижку и включил обогрев.

И тут же испугался чуть не до обморока. «Что, если этого делать не надо? Нельзя? Выключить? А вдруг еще хуже? Я могу погубить явление…»

Голова шла кругом, он взывал к стенам, к человечеству. Но не было в лаборатории — что там, во всем мире! — ни ответа, ни опоры. Он уже был готов просить совета, хоть какого-нибудь, хоть глупого, у Светки, чье личико теперь выражало одно только любопытство. Лишь бы только разделить ответственность…

И тут он услышал в коридоре знакомый голос. Валя вскочил. «Сережка! Вот хорошо, он физик…»

— Сережа! — позвал он. — Сережа!

Тот сразу влетел, будто только и ждал приглашения.

— Ну как, алхимики? — его голос излучал лукавство. — Что-то лица у вас какие-то придавленные. Муфель летал, да? Это пустяки, я в одной редакции статью читал, неопубликованную, конечно, так в ней описывался факт полета гробов в одном семейном склепе…

— Так тебе рассказали…

— Хм! Нет, брат, никто мне ничего не рассказывал. Не пучь так глаза выстрелят… Неужели вы ни о чем не догадались? Ну, знаете… Ха-ха-ха…

Он залился смехом, и чем недоуменней выглядели Валя и Света, тем сильней забирал его хохот. В восторге он шлепал себя по коленям, показывал на ребят пальцем, сгибался в три погибели и смеялся, смеялся — искренне, до слез.

— Да это же… Да муфель… — смех мешал ему говорить. — Ведь я его поднял! Из своей лаборатории! Электромагнитом… Ха-ха! Спроста, что ли, я завел тогда разговор…

Ответом было молчание, такое выразительное молчание, что Сергей разом оборвал смех.

— Что, склянку какую-нибудь раздавил? Простите великодушно: погрешность расчета… Я ведь даже насчет часов проверил, чтобы не повредить… А здорово выглядела «жирафа»? Сознайтесь! Да что вы на меня так смотрите?

Сергей терялся все более и более. Он не понимал, что происходит. Его слова не находили отзвука у этих двоих, верней, отзвук был, но совсем не такой, какого он ожидал. Его разглядывали — в упор, пристально, и взгляд их был странен.

Потом Валя поманил его пальцем.

— Подойди. Ближе, ближе.

Сергей смешался. Покорно, словно завороженный взглядами, подошел. Последний шаг был исполнен смятения.

— Что вы, ребята… Ну, пошутил…

— Возьмись, пожалуйста, за эту ручку, — ласково проговорил Валя. — Не бойся, не бойся… Теперь загляни в муфель.

И Валя увидел, как отшатнулся Сергей от черного ока муфеля: в глубине его все еще парил фарфоровый тигель.

Дмитрий Биленкин

ОХОТНИЧЬЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Стадо отдыхало в тени крупной планеты земного типа, когда группа ракет выскочила из-за горизонта, следуя повороту орбиты. Они шли на бреющем полете, продираясь сквозь верхнюю атмосферу, а потом уходили ввысь, сбросив легкие капсулы «гарпий». Те довершали начатое.

— Так, — сказал коммодор.

Стены командного отсека флагманского корабля сплошь светились экранами. Передатчики были установлены на всех кораблях эскадры, и нити радиосвязи сходились здесь, на борту флагмана. На экраны смотрели двое.

— Еще немножко, — попросил коммодор.

На экранах была планета. Круглая, крупная, опутанная сетью прицельных линий, она удалялась и приближалась, вырастала и уменьшалась, была темным неясным пятнышком, острым серебристым серпом, громадным дымящимся шаром во весь экран. В темноте на ночной стороне, прикрытые облаками, быстрые искры «гарпий» продвигались вперед.

— Кажется, проскочили, — прокомментировал коммодор.

Другие экраны показывали вид снизу, сквозь вьющуюся пелену облаков. Все мешалось и перемещалось в путаных вихрях верхней атмосферы — мутные тучи, рваный туман, а иногда откуда-то выскакивал кусочек звездного неба. «Гарпии» выходили на цель.

— Возьмите зеркало, — нарушил молчание инспектор. — На вас неприятно смотреть. Вы сейчас как какой-нибудь полководец.

«Гарпии» выходили на цель. Они подкрались к ней снизу, под дымовой завесой облаков, и теперь задирали хищные клювы, устремляясь все выше и выше — в зенит, вверх по перпендикуляру.

— Полководец, — согласился коммодор. — Поймите наконец, что нашими услугами пользуются все колонии в оккупированной зоне Галактики. Это же понятно. Корабли нужны всем, а живой транспорт гораздо дешевле обычных звездолетов.

— Слушать вас тоже неприятно, — продолжал инспектор. — Колонии, оккупация…

По стаду прошло волнение. Сторожевые самцы подали тревожный сигнал, тотчас усиленный общим радиокриком. Еще секунда — и стадо бросилось врассыпную. Но было уже поздно…

— Почему не называть вещи своими именами? — усмехнулся коммодор.

* * *

— Гуманисты, — бросил коммодор. — Если бы не вы, мы были бы уже дома.

Они сидели друг против друга, но думали об одном.

Инспектор ждал возвращения. Ведь Земля — это его восемьдесят килограммов, упирающиеся ногами в настоящую, твердую почву. Земля — это нежное небо вместо безбрежной, но душной бездны, это свободный простор вместо тесной стальной коробки. И главное — это работа. Минимум год настоящей, интересной работы, без всяких проверок и инспекций. На Земле он переставал быть инспектором и стремился теперь туда, чтобы заняться делом.

Коммодор тоже думал о Земле, но по-своему. На Земле его ждал трибунал.

— Общество защиты животных, — сказал коммодор. — Вот что такое ваше управление. Обыкновенное Общество защиты животных. А вы… Вы просто его слепое орудие.

— А вы самый обыкновенный преступник, — заметил инспектор.

Они были все там же, на флагманском корабле эскадры, но сама эскадра находилась уже совсем в другом месте. Охота давно закончилась, и корабли шли походным порядком, направляя стадо лучами гипнотизаторов, чтобы оно не сбивалось с курса, нацеленного на желтый растущий диск.

Эскадра входила сейчас в Солнечную систему. Это инспектор приказал, чтобы она следовала сюда.

— Я охотник, — сказал коммодор. — Я всю жизнь занимаюсь этой работой. Я ее люблю, наконец. И вдруг я узнаю, что это преступление, что этого надо стыдиться…

— Так оно и есть, — подтвердил инспектор.

— …Я узнаю, что мой личный состав арестован, имущество конфисковано и все мы направляемся к Земле неизвестно зачем.

— Известно зачем, — уточнил инспектор.

— Двадцать одно животное, — продолжал коммодор. — Экипажи «гарпий» поработали на славу. Двадцать одно — это не просто число. Это значит, что предел Шнейдера наконец превышен.

— Я вас поздравляю.

— Раньше это не удавалось никому. Нам тоже.

— Я вам сочувствую.

— «Поздравляю», «сочувствую», — передразнил коммодор. — Да, вы не более чем слепое орудие. Вы слушаете, киваете, иногда вставляете более или менее удачные реплики, но сути не понимаете. Наверняка вам даже неизвестно, кто такой Шнейдер.

— Представьте себе, известно, — возразил инспектор.

— Вряд ли. Шнейдер был выдающийся биолог, он умер тридцать лет назад. Он работал на наших разделочных комбинатах. Этих животных начали использовать как космический транспорт позже, во многом благодаря его трудам. Он занимался их анатомией и физиологией, а в последние годы исследовал передачу информации в стаде от особи к особи. Гипноголовка, которую вы видели, — его изобретение. После него осталось много книг и еще больше неопубликованных записей. Так вот, на полях его дневника обнаружили такую фразу: «Захватить стадо численностью более двадцати невозможно».

— Почему?

— Никто не знает. Никаких доказательств он не привел. Теперь ясно, что это ошибка. Предел Шнейдера — двадцать животных. А мы поймали двадцать одно. Это все равно что опровергнуть великую теорему Ферма. Поверьте, для нас это радость.

— И для меня, — согласился инспектор.

Они помолчали.

— Нет, — сказал коммодор. — Вы землянин, и вы этого не поймете. Вы верите в то, что говорите.

— Это входит в мои обязанности.

— Хорошие же у вас обязанности! — возмутился коммодор. — Вместо того чтобы работать, как все, вы носитесь по Вселенной в поисках лиц, совершающих нечто, с вашей точки зрения, противозаконное. То есть тех, кто как раз и делает настоящее дело.

— Притом уголовное, — заметил инспектор.

— Вы преследуете людей, которые здесь, в этом чуждом нам мире, повторяют подвиг предков, приручивших волка и оседлавших дикую лошадь. Людей, снабжающих космическим транспортом всю Галактику. Между прочим, рискуя при этом жизнью.

— Преступники всегда чем-то рискуют, — возразил инспектор.

— Опять вы за свое! Ситуация, насколько я понимаю, проста: кое-кто на Земле стремится укрепить вашу монополию в производстве космических средств передвижения. Для этого вы и стараетесь. Вот такие у вас обязанности, инспектор.

— Слушайте, вы, — процедил инспектор. — Перестаньте разводить демагогию. Вы прекрасно понимаете, что это было омерзительно. Вся ваша так называемая охота. В чем она состояла? Вы вероломно напали на семью свободных существ. Вы стреляли в них гипноголовками своего любимого Шнейдера. Потом вы подчинили их своей воле. Омерзительно — другого слова нет.

— Но они не люди. Это всего-навсего животные.

— Вы напрасно притворяетесь, — сказал инспектор. — Вы же все знаете.

— Сейчас вы снова будете мне рассказывать, что астробиологи не дали отрицательного ответа на ваш запрос об их предполагаемой разумности. Но никто не дал вам и положительного ответа!

— Перестаньте разводить демагогию, — повторил инспектор.

— Это не демагогия, инспектор. Но вы землянин, и вы этого не поймете. Вы забыли, что такое лишения, что такое нехватка энергии. Если вам нужен звездолет — вы берете его напрокат. В колониях все по-другому. Вы напрасно забываете это.

— Разумеется, — сказал инспектор. Он действительно что-то забыл. — Вы-то ничего не забываете.

— Да, — сказал коммодор. — Именно поэтому мы снабжаем космическим транспортом чуть ли не всю Галактику. Как устроен этот транспорт, неважно. Важно то, что он дешевле и лучше всего, когда-либо созданного человеком. Важно то, что сейчас самая маленькая колония может самостоятельно исследовать Вселенную и что единственное техническое оборудование, которое требуется, — это портативная взлетно-посадочная капсула. Этого мы не забываем, и никакой трибунал не заставит нас забыть это!

Инспектор молчал. Что-то произошло. Кажется, он должен был что-то вспомнить. Предел Шнейдера? Нет, что-то другое.

— Вы попали к нам слишком поздно, инспектор. Вам следовало оказаться здесь раньше, когда космическая охота носила менее условный характер. Когда в колониях царил не энергетический, а обыкновенный голод. Когда нужны были не ракеты, а котлеты. Вы на Земле очень гуманны, но вы не знаете, как хорошо, когда все сыты. Вы никогда не узнаете, что значила тонна первосортного жира в те времена, когда в колониях не было пищевых синтезаторов. Зато вы можете себе представить, сколько такого жира дает животное размером с астероид. Вы спрашивали меня, инспектор, для чего это у нас такие большие, просторные помещения. Очень просто — здесь разделывали туши этих животных. Да, инспектор, эти стены многое повидали. Вероятно, такое зрелище омерзительно, если судить по нормам вашего дешевого гуманизма. Но если бы на нашем месте были вы — вы бы делали то же самое!

Инспектор молчал. Он пытался припомнить что-то, но не мог. Это было мучительно.

— Теперь вы говорите что они, возможно, разумны. По-моему, это не так. Доказательств у вас нет, и я вам не верю. Но допустим — вы правы. Пусть это действительно разум. Природа, создавая сознание, имела вполне определенную цель — познать самое себя. Эти существа не могут делать это самостоятельно. Они идеально приспособлены для изучения космического пространства, но не планет. И они должны прибегнуть к нашей помощи, так как мы, со своей стороны, хорошо приспособлены для исследования планет, но не умеем передвигаться в пространстве. Между нами по чьей-либо инициативе неизбежно должно возникнуть сотрудничество. Я и мои люди проявляем такую инициативу. И если они действительно разумны — повторяю, сам я в это не верю, — то они должны мириться с нашей деятельностью. Более того, они должны ее приветствовать.

— Вероятно, вы правы, — сказал инспектор.

Минуту назад он сказал бы другое, но сейчас ему это было безразлично. Он что-то забыл и должен был это вспомнить, а все остальное было неважно.

— Так оно и есть, — повторил он. — Сотрудничество. Раньше я не задумывался над этим.

— Видите, — обрадовался коммодор. — Наконец-то вы поняли.

— Да, — сказал инспектор. Ему было все равно, что сказать. Это было не главное.

— Это все вздор, — заявил он. — Давайте поговорим о другом.

— Согласен, — кивнул коммодор. Его лицо изменилось. Казалось, он тоже тщетно пытается вернуть ускользнувшую мысль. — Все это гроша ломаного не стоит.

Они помолчали.

— Извините меня, — вдруг сказал коммодор. — Просто я кое-что забыл. Нечто очень важное. Сейчас я это вспомню, и мы вернемся к нашей беседе.

Вскоре тишина стала невыносимой.

— Говорите о чем-нибудь, — попросил инспектор. — Так будет легче вспоминать.

— Согласен, — произнес коммодор. — Поговорим о Земле. Вероятно, я там останусь навсегда. Вряд ли после суда меня снова потянет в пространство. Нет. Я найду себе хорошую девушку, женюсь и поселюсь где-нибудь в деревне. На космос я плюну. Вам я советую сделать то же самое.

Инспектор молчал. Это его не интересовало. Космос — прекрасно, плюнем на космос.

И вдруг он вспомнил.

— Нет, — сказал он серьезно. — На космос плевать нельзя.

— Ах да! — лицо коммодора прояснилось. — Космос нам еще пригодится.

Инспектор вспомнил еще одну вещь. Странно, что он не вспомнил этого сразу.

— Люди, — коротко бросил он.

— Черт! — удивился коммодор. — О них я тоже забыл. Давайте сделаем так. Мы переделаем мой корабль в пассажирский лайнер и будем возить людей по всей обозримой Вселенной. Очень хорошо, что вы это вспомнили.

— Да, — согласился инспектор. Теперь, кажется, все. Он посмотрел на экран. В сетке прицельных линий вырастала Земля. Корабли шли по-прежнему строем; рядом двигалось стадо, связанное невидимыми лучами. Еще немного — и эскадра, окончательно замедлив скорость, выйдет на земную орбиту.

— Финиш, — сказал коммодор. — Наконец-то!

— Ой! — воскликнул инспектор. Он снова вспомнил. — Оружие!

— Гениально! — поддержал коммодор. — Просто удивительно, как это у вас получается. Оружие — это то что надо.

Он наклонился к микрофону:

— Всем членам экспедиции немедленно получить личное оружие у командиров экипажей.

Инспектор гордо засмеялся. Еще бы! Очень хорошо, что он это вспомнил. Люди, космос и оружие! Коммодор прав — это именно то, что нужно. Лететь осталось совсем немного, и они вполне могли бы забыть об этом.

О том, как тесно на Земле людям. Как там душно, какой там близкий горизонт, большая тяжесть и отвратительное голубое небо. О том, как много людей обречены всю жизнь заниматься скучной, неинтересной работой, вместо того чтобы выполнять свое прямое предназначение — исследовать планеты Галактики.

Подумать только, еще немного — и сотни тысяч людей никогда в жизни не увидели бы черного неба Вселенной!

Инспектор зажмурился от удовольствия. Он ясно представил себе, как флагманский звездолет, превращенный в пассажирский лайнер, пламенея на солнце, гордо высится среди небоскребов в центре города, приглашая желающих в свои большие, просторные помещения.

Возможно, не все захотят этого — ведь люди так ограниченны. Но он, инспектор, вспомнил абсолютно все, и коммодор уже отдал соответствующий приказ.

Инспектор был твердо уверен, что это всегда было его самым сокровенным желанием — стоять рядом с другими, попирая ногами землю, с оружием наперевес, и делать то, что он будет делать. Но он не знал, кто внушил ему это.

Он не знал, что он уже не ведущий, а ведомый, не господин, а раб, не член Общества по охране животных, а животное, которое охраняют.

Не знал, что есть разум, равный по жестокости человеческому.

Что стадо стало стаей, летящей к Земле.

Михаил Пухов

БИЛЕТ В ДЕТСТВО

Этот вокзал не был похож на все другие. Здесь никто никого не встречал и не провожал. Никто не суетился, не спешил и не опаздывал. Здесь не было камер хранения и носильщиков, потому что никто из пассажиров даже на одно мгновение не захотел бы расстаться со своим багажом, состоящим из воспоминаний о прошлом и мыслей о будущем.

Сюда приходили после глубоких раздумий. Одни — предчувствуя приближающуюся смерть; другие перед тем, как навсегда улететь с Земли; третьи — чтобы полнее осознать сущность своего «Я», сравнить себя с эталоном, на который еще не налипли комья сомнений, страха, зависти, пошлости и себялюбия, который еще не согнулся под тяжестью повседневных забот и волнений.

Были и такие, что приходили сюда от безделья. Но вокзал не прощал людям насмешек и оскорблений. На них страшно было смотреть, когда они возвращались, так стыдились они своего настоящего. Но этих было мало, или они просто не решались появляться здесь.

Я уже давно ощутил потребность встретиться с самим собой, задать самому себе несколько вопросов и самому же на них ответить. Эта потребность росла во мне с каждым днем, и однажды я не выдержал и пошел на вокзал.

— Билет в детство, пожалуйста, — я и окошечко кассы и через пять минут уже сидел в жестком вагончике допотопной конструкции, с нетерпением ожидая свистка паровоза.

В купе рядом со мной оказалась старушка с корзиной фруктов и конфет. Волнение, с которым она поминутно перебирала ее содержимое, могло рассмешить кого угодно, но только не в этом поезде. Ее можно было понять. Ведь она ехала к маленькой девочке, в свое детство, наверняка давно и прочно забытое. Дети любят сладкое — только это она и помнила из всего, с чем ей предстояло очень скоро встретиться.

Напротив сидел мужчина с поседевшими висками и старик. Я знал этого мужчину по его портретам из журналов. Это был известный пианист. Перед каждым концертом он ездил в свое детство. Утверждали, что именно это делает его концерты неповторимыми, удивительными, но я слабо верил в эту версию. Многие музыканты ездили в свое детство, но что-то мало среди них было гениев.

Старик сидел, положив руки на массивную трость. Он вез в подарок своему детству только мудрый взгляд своих уставших глаз.

Поезд тронулся… Мимо проносились телеграфные столбы, размеренно стучали колеса, изредка раздавался свисток паровоза. Кто-то в соседнем купе потребовал у проводника холодного пива и потом долго ворчал, возмущаясь плохим обслуживанием.

Прошел грустный и задумчивый час. Вдали за поворотом уже можно было различить платформу.

— Приехали. Станция, — проводник.

Все начали торопливо собираться и сбились в проходе.

— Суздаль! — сказала моя соседка.

Это был Загорск. Для меня это был Загорск. А для нее — Суздаль. Для старика — Пенза или Сызрань. Каждый приехал в город своего детства. Я уже видел золоченые купола Троице-Сергиевской лавры. А кто-то видел тайгу, стремительное течение Енисея, ленивую гладь Онежского озера.

Загорск… А я даже и не знал, что это мой город. Я не помнил своего детства.

Вагон быстро опустел. Старушка увидела в толпе встречавших пухленькую девочку, замахала ей платком и заплакала. Пианист положил руку на плечо мальчугану, и они пошли к виадуку, очень серьезные и сосредоточенные. На платформе было шумно и тесно, но постепенно люди расходились.

Меня никто не встречал. Я несколько раз махал рукой мальчишкам, но к ним почти тотчас же кто-нибудь подходил. Каждый раз это оказывался не я. Трудно представить, каким ты был в детстве, тем более что у меня не сохранилось ни одной фотографии того времени. Я вообще сомневался, были ли они.

Через десять минут около поезда почти никого не осталось. Только на самом краю платформы десятилетний мальчишка в майке и не по размеру больших брюках сосредоточенно пинал носком ободранного ботинка стаканчик из-под мороженого.

— Сашка! — крикнул я.

Но он, даже не взглянув в мою сторону, спрыгнул с платформы, пересек железнодорожные пути и скрылся за углом здания.

Я так ждал встречи со своим детством, так надеялся, что это поможет мне обрести утраченную в последнее время уверенность в себе, поможет мне лучше понять свои поступки. Эта встреча была необходима мне.

А он не пришел…

Искать его в городе не имело смысла. Я бесцельно проболтался на вокзале около часа, дожидаясь, когда объявят посадку на обратный поезд.

Весь путь до Усть-Манска меня не покидало ощущение какой-то невосполнимой утраты. Почему он не пришел? Почему? Соседи по купе были погружены в свои мысли, лишь одна женщина все время пыталась рассказать о своих проказах сорокалетней давности, но никак не могла найти внимательного слушателя.

Не успел я сойти с поезда на вокзале в Усть-Манске, как меня вызвали к диспетчеру.

— Простите, — сказал молодой парень в железнодорожной форме, когда я вошел в диспетчерскую и назвал свою фамилию. — Мы виноваты в том, что испортили вам настроение. Что-то произошло с системами волноводов темпорального поля. А может быть, темпограмма не дошла до адресата, и поэтому он не пришел вас встречать.

— Он мог и не захотеть со мной встретиться. — Я махнул рукой, собираясь выйти.

— В следующий раз это не повторится, — заверили меня. — Мы все проверим. Можете ехать в детство хоть завтра.

— Вряд ли в ближайший месяц у меня будет свободное время, — ответил я и вышел не попрощавшись.

Мы ставили один важный эксперимент, и времени действительно не хватало.

И все же на следующий день я снова был на вокзале, снова ехал в дряхлом вагончике, снова стоял на пустеющем перроне.

На краю платформы, как и вчера, я увидел мальчишку.

— Сашка! — крикнул я. — Это же ты! — Я чувствовал, я твердо знал это.

Он хотел спрыгнуть с платформы, но передумал и остался стоять, глядя себе под ноги. Я бегом кинулся к нему, схватил за плечи, сжал. И вдруг он прижался к моей груди. На секунду, не более. Затем оттолкнул меня и, глядя исподлобья, сказал:

— Так вот ты какой?!

В его голосе было очень много от взрослого мужчины. И вообще для мальчика он выглядел очень серьезным.

— Сашка! Значит, ты все-таки узнал меня?

— Еще бы. Но только я не Сашка. Меня все зовут Роланом… Ну то есть Ролькой.

— Но ведь меня-то зовут Александром. Значит, и ты — Сашка.

Он пожал плечами.

Я в свои сорок лет выглядел еще крепким человеком. А он был нескладный и худой.

— Послушай, Сашка. Я буду называть тебя Александром, а не Роланом. Здесь он снова пожал плечами, как бы говоря: «Как хочешь». — Почему ты такой тощий, чертяка? Тебе надо заниматься спортом, иначе долго не протянешь.

На мгновение мне показалось, что его глаза смеются надо мной, и я тоже расхохотался. Какую глупость я только что ляпнул! Ведь я стою перед ним живой и здоровый. Как же в таком случае он может долго не протянуть? Вот ерунда-то.

Он тоже засмеялся, и мы дошли до самого виадука, даже не пытаясь что-либо сказать друг другу из-за распиравшего нас смеха.

Привокзальная площадь была не такой, какой я ее привык видеть. Бывая в Загорске, я почти всегда заходил в кафе «Астра». Но сейчас его еще не было и в помине. Справа доносился гомон базарчика, который не могли заглушить даже паровозные гудки.

— Ну ладно, Сашка, — сказал я. — Трудно ведь сразу вести себя так, чтобы кому-нибудь из нас не было смешно. Я еще не раз попаду впросак. И это вовсе не означает, что мы с тобой не должны где-нибудь пообедать.

— Я не хочу, — сказал Сашка. — Нас уже кормили.

«А что он думает на самом деле? — попытался сообразить я. — Если бы я хотел есть, то никогда бы не отказался, если бы предложение исходило от такого человека, как сам я. Ага! Но ведь я-то взрослый человек, я все понимаю. А он?»

— Не хочешь, так не хочешь, — сказал я. — Расскажи-ка лучше, как ты живешь? Кто твои друзья?

— Только не надо допросов, — ответил он, и я понял, что мои вопросы действительно похожи на анкету, на которую нельзя ответить искренне.

Мы подошли к базарчику, и я спросил:

— А мороженого хочешь?

— Ага! — радостно ответил он.

— С орехами или пломбир?

— Ну да, с орехами! Такого и не бывает.

— Посмотрим, — загадочно сказал я, но у женщины, продававшей мороженое, действительно не было ни того, ни другого. Я спросил ее на всякий случай, но лучше бы я этого не делал. Она вдруг раскричалась на меня: «Ишь чего захотел!» Сашка потянул меня за руку.

— Пойдем…

Но я все же купил порцию обыкновенного молочного мороженого. Сашка взял его, глядя в сторону, но мне еще пришлось раза два сказать ему: «Ешь, чего ты?», прежде, чем он развернул бумажку. И тут, как мне показалось, он забыл про меня. Сразу стало видно, как он хотел это мороженое. Обыкновенный десятилетний мальчишка. Он закапал мороженым свои широченные брюки.

— А ты научился лечить неизлечимые болезни? — неожиданно спросил он меня.

Я растерялся.

— Откуда ты это можешь знать? Ведь я занимаюсь этим всего лет двадцать. И начал совершенно случайно. Неужели я думал об этом еще тридцать лет назад?

— Но ведь я — это ты, — сказал он. — Только в детстве. Я знаю про тебя больше, чем ты про меня, потому что я всегда хотел, чтобы ты был похож на меня, чтобы ты занимался тем, чем хочу заниматься я. Я этого очень хочу.

В нем как-то странно сочетались детская наивность и суровость взрослого.

— Нет, Сашка, я еще не научился лечить неизлечимые болезни. Но я думаю, что скоро это станет возможным.

— Правда? — обрадовался он.

— Правда, — я потрепал его по макушке. — Но только мне очень не хватает времени. Тебе хорошо. Ты еще не замечаешь, как быстро бежит время.

Он бросил на меня стремительный взгляд, чуть насмешливый и странный, словно он знал что-то, что очень важно для меня, но еще не считал нужным сообщить это мне. Выцветшие брюки сидели на нем мешком. Рубашка в клеточку выгорела. «Не сладко же тебе приходится», подумал я.

— Мне тоже не хватает времени, — сказал он наконец.

— Вот как?! — рассмеявшись спросил я. — И чем же ты занимаешься, что у тебя не хватает времени?

— Я хочу, чтобы ты получился счастливым…

— Ну что ж. Считай, что я таким и получился. Только знаешь ли ты, что такое счастье?

Он не ответил на мой вопрос, словно и не слышал его.

— И еще я хочу, чтобы люди становились счастливее от того, что ты есть.

Вот уж этого-то я не знал наверняка. Счастливы ли люди от того, что я есть? Нет, я не мог это утверждать с уверенностью…

— Ты очень серьезный, Сашка. Это все-таки плохо в твоем возрасте.

— Это хорошо.

— Не будем спорить. А почему ты вчера не подошел ко мне?

— Ты ведь тоже не сразу приехал ко мне. А почему я должен был сразу броситься к тебе? Я тебя тоже ждал.

— Прости.

Мне показалось, что между нами внезапно возникла стена отчуждения, что мы чужие друг другу и что я никогда не смогу понять его, этого десятилетнего мальчишку, то ли потому, что взрослые вообще плохо понимают детей, то ли потому, что он умнее меня. Но последнее я отбросил сразу же, потому что еще не мог согласиться, что с годами глупею. Во всяком случае, до встречи с ним это мне и в голову не приходило.

Мы долго бродили по городу. Я узнал, что и он не помнит отца и мать, что он живет в интернате. Его неразговорчивость, некоторую скрытность я отнес за счет того, что это была наша первая встреча. Трудно говорить много и только веселое, когда впервые увидел сам себя.

Позже я понял, что хотя он и говорил меньше, чем я, но именно он направлял наш разговор. Он экзаменовал меня, делая это незаметно, ненавязчиво. И я вынужден был согласиться, что он чем-то все-таки умнее меня. Не суммой знаний, которые я накопил за свои сорок лет. Конечно, нет! Может быть, своей системой мышления, своей способностью точно знать, что же он хочет, своей удивительной собранностью и иронией. Грустной-грустной, не мальчишеской иронией.

Мы договорились встретиться еще. Я уехал с вечерним поездом. В последнюю минуту, когда я уже был в тамбуре вагона, он весело засмеялся, несколько раз лихо подпрыгнул и крикнул:

— А ты ничего! Не совсем такой, как мне хотелось, но все же ничего. Пока!

И стена отчуждения исчезла между нами. И снова это сделал он. Сделал, когда сам захотел.

— Пока, Сашка! — крикнул я.

Поезд тронулся. Как мне было легко! Радость, непонятная, странная, необыкновенная, распирала мою грудь.

И все-таки я не знал, не мог предполагать, как нужна была мне эта встреча. Я стал работать так, как не работал уже давно. Небывалое вдохновение овладело мной. Теперь я был уверен, что эксперимент пройдет удачно. Я сделаю то, о чем мечтал еще в детстве.

Несколько месяцев промелькнуло незаметно. Целый ряд больших и маленьких удач, бессонные ночи, мимолетные сомнения, ожесточенные споры и захватывающие обсуждения, встречи и командировки. Наш институт работал над очень трудной и важной проблемой. Мы разрабатывали мгновенные нехирургические методы лечения травм на расстоянии. Короче об этом можно рассказать на примере. Человек упал с обрыва и разбился. Пока его доставят в ближайшую клинику, будет уже поздно. Мы разрабатывали методику и аппаратуру, которая позволяла этот мешок костей и боли превратить снова в человека, так что он даже не успевал почувствовать боли. Человек падал с обрыва и тут же вставал совершенно целым и невредимым.

Мы хотели уменьшить количество нелепых смертей. И у нас это уже получалось. Теперь я мог сказать: «Да, люди будут счастливее от того, что я есть». Сказать только Сашке, то есть самому себе, и никому больше.

Только через полгода я снова выбрал время и купил билет в детство… Сашка на вокзал не пришел.

«Детская нелепая выходка, — подумал я. — Обиделся, что я долго не приезжал». А у меня было что рассказать ему из того, о чем он мечтал.

Расстроенный, я вернулся в Усть-Манск. На вокзале меня снова пригласили в диспетчерскую.

— Что-нибудь с темпограммой? — с надеждой спросил я.

— Нет, темпограмму мы послали. Дело вот в чем… У вас не было детства… Это невероятно, но это так.

— Что за ерунда! Ведь я видел… я уже разговаривал с Сашкой.

— Это был не Сашка, то есть это были не вы в детстве. Это был Ролан Евстафьев.

Ролан Евстафьев. Я не знал такого, но фамилия была мне знакома.

— У вас не было детства.

— Но почему же тогда он приходил встречать меня? Да нет же! Это именно он, то есть я. Я это чувствую.

— У вас не было детства. Это случается по разным причинам. Очень редко, но случается.

Мне дали стакан воды. Наверное, вид у меня был растерянный и жалкий. Я плюхнулся в кресло, не в силах выйти сейчас на улицу. Меня не тревожили и больше ничего не говорили. Да и что могли они сказать? Они выяснили, что у меня не было детства. Почему и как это произошло, они не знают. И помочь тут они мне ничем не могут.

Когда у человека бывает трудное детство, говорят что у него не было детства. Война, тяжелая болезнь, жестокое отношение окружающих людей… Да! Но у меня-то не было детства в прямом смысле, как мне только что сказали.

Я немного пришел в себя. Настолько, чтобы нормально двигаться, не вызывая подозрительных взглядов прохожих.

Через час я добрался до своей лаборатории. Было уже довольно поздно, и в комнате работало только два человека. Я сел за свой стол и попытался собраться с мыслями. Через некоторое время лаборатория опустела. Может быть, перед уходом они что-нибудь и говорили мне, но я не слышал… Только за стеной раздавался стрекот печатающей машинки. Это Елена Дмитриевна перепечатывала материалы наших экспериментов.

Я сидел за столом и вспоминал. Выискивал в своей памяти факты и сопоставлял их, и вспоминал, вспоминал.

Двадцать лет назад я очень долго болел. Во время болезни я потерял память. Я не помнил ни друзей, ни знакомых, ни самого себя до этой болезни. Странно, но в моей памяти отчетливо сохранились все знания и опыт начинающего молодого ученого. Исчезло только то, что касалось лично меня. Я как бы родился заново. Ко мне часто приходила одна девушка, Лена Евстафьева. Елена Дмитриевна Евстафьева. Двадцать лет она работает моим секретарем. Однажды вечером, это было уже после болезни, примерно через год, она вдруг заплакала за своим столиком, заставленным телефонными аппаратами и заваленным деловыми бумагами и папками. Я приподнял за подбородок ее мокрое от слез лицо.

Я все равно люблю тебя, — сказала она.

Это было так неожиданно. И потом, почему «все равно»?

Она встала и ушла. Ушла из института единственный раз в жизни раньше меня. На мой безмолвный вопрос она ответила:

— Не спрашивай. Ничего не было.

И я ничего не спросил у нее. Почти два десятка лет мы работаем вместе, и я ни разу не нашел времени поговорить с ней о ней самой и обо мне. Нет… Я просто боялся услышать от нее что-то… Что? Не знаю…

Замуж она не вышла. Я был женат, но недолго и неудачно.

Лена Евстафьева.

Я не помнил первой половины своей жизни, но был уверен, что Лены в ней не было.

Я набрал номер справочной и попросил продиктовать мне списки лиц, работавших в институте двадцать лет назад. Тогда это была еще просто большая лаборатория. Монотонный голос называл фамилии… Абрамов… Волков… Ролан Евстафьев.

Стоп! Он работал здесь же. Я продолжал вспоминать. Нет. Я не помнил такого.

Перебирая личные дела, я узнал, что Ролан Евстафьев умер в тот день, когда я потерял память. Потерял память?!

И тут я понял. Я никогда не терял памяти. Меня просто не было. Я возник… стал существовать в тот день, когда он умер.

Кто я? Киборг? Киборг, у которого вырезан аппендикс и который часто страдает насморком? Нет.

Его сознание, его «Я» вписали в мое тело? Нет.

Он создал меня и умер. Тут, конечно, ни при чем ни мое тело, ни даже клеточки головного мозга. Он создал меня в каком-то более сложном, более совершенном смысле этого слова. Он создал мой образ мышления, мой интеллект. И я должен быть таким, каким он хотел видеть меня.

А тот мальчишка? Ведь он уже все продумал в свои десять лет, потому он так странно и говорил со мной. Он уже знал, что я — это то, что он создаст в будущем, когда поймет, что уже ничего не успеет сделать сам.

Меня не должно было быть. Я не был предусмотрен штатным расписанием природы. Он создал меня.

У меня не было детства. Он подарил мне кусочек своего детства.

В соседней комнате зазвонил телефон. Елена Дмитриевна взяла трубку.

Я никогда серьезно не любил женщину. Он подарил мне ее.

Теперь я знаю. Я всегда любил ее. Я скрывал это от себя. Я обманывал и себя и ее.

Он, десятилетний мальчишка, сделал для меня все, ничего не попросив взамен… Лишь одна порция мороженого. Он только раз захотел встретиться со мной, чтобы проверить, правильно ли он поступит однажды, когда-то в будущем.

Я слышу, как Лена встала со стула и идет к дверям моей лаборатории легкой, красивой походкой.

Ей тридцать семь лет. Она жена Ролана Евстафьева, которому я обязан всем.

Сейчас она откроет дверь, и я все спрошу. Я спрошу ее, кто я.

И она мне все расскажет.

Дверь открывается.

Сейчас я все узнаю.

Виктор Колупаев

ОПЕРАЦИЯ НА СОВЕСТИ

В больничной приемной было тихо, тепло и светло. Храм чистоты и порядка, где даже никелированная плевательница на высоких ножках имела вид жертвенника, воздвигнутого в честь гигиены.

Напротив Исменя, вскинув голову, как офицер на параде, сидел усатый человек с немигающими темно-кофейными глазами. Фаянсовая белизна воротничка туго стягивала его морщинистую шею. К плечу усатого жался худенький мальчик с прозрачным до голубизны лицом. Над их головами простирался плакат: «Духовное здоровье — залог счастья». Другие плакаты возвещали столь же бесспорные истины.

«И-и-ы!» — тоненько присвистнуло за дверью, которая вела в операционную.

Рука сына испуганно шевельнулась в ладони Исменя.

— Пап, а больно не будет?

— Не будет, я же тебе говорил, — привычно успокоил Исмень.

— Они могли бы поторопиться, — сказал усатый, ни к кому не обращаясь.

Исмень наклонил голову, чтобы выражение лица не выдало его мыслей. С каким наслаждением он взял бы этого дурака за фаянсовый воротник и бил бы его затылком о стену, пока не вышиб из него все тупоумие!

Глупо. Все они соучастники преступления, он сам — вдвойне, потому что знает, но молчит. Этот усатый по сравнению с ним невинней невинного, ибо ни о чем не догадывается, хотя мог бы сообразить и должен был бы сообразить, если только у него действительно есть разум. Впрочем, в такие, как сейчас, времена многие, наоборот, стараются избавиться от разума, потому что это слишком опасно — выделяться среди других. Торжество самопредательства — вот как это называется.

Шторы окна с мерным постоянством озаряло мигание вездесущей рекламы, и тогда на багровеющем полотне проступала тень рамы, словно снаружи кто-то неутомимо подносил к окну косой черный крест. «Распятие потребительства!» — вздрогнув, подумал Исмень.

Из коридора послышался семенящий стук каблучков, дверь распахнулась, и в приемную, волоча золотоволосую девочку, вплыла дородная дама в узкой юбке до пят.

— Уж-ж-жасно! — пророкотала она, обводя взглядом мужчин. — Надо же очередь! Кто последний?

— Я, — сказал Исмень, приподнимаясь. — Но если вы торопитесь…

У него был свой расчет. Чем утомленней будут врачи, тем легче ему удастся осуществить замысел.

— Вынь палец из носа! — прикрикнула дама на девочку, опускаясь на диван и одновременно поправляя прическу. — Уж-ж-жасно тороплюсь!

— В таком случае рад уступить вам очередь.

— Я тоже не возражаю, — поклонился усатый.

— Весьма признательна! Нюньсик, ты никак хочешь плакать? Нюньсик, посмотри на мальчиков, как тебе не стыдно! Дядя-врач прогреет тебя лучами, и у тебя никогда-никогда не будет болеть голова… Ведь правда? — она обернулась к Исменю.

— В некотором смысле — да, — согласился Исмень.

В некотором смысле это была правда. У золотоволосой Нюньсик, у мальчика с прозрачным до синевы лицом, у многих детей, когда они вырастут, не будет болеть голова от сострадания к другим людям. Растоптать человека им будет все равно, что растоптать червяка. Равнодушные среди равнодушных, они возопят лишь в то мгновение, когда несправедливость коснется их самих. Но помощи они не сыщут, потому что сами не оказывали ее никому и никогда.

Исмень украдкой взглянул на сына, и сердце ему стиснула такая боль, что в глазах потемнело от ненависти. Здесь, где чисто, тепло и светло, ребятишки доверчиво жмутся к своим отцам и матерям — самым сильным, самым мудрым людям на свете, — как будто предчувствуют недоброе и ищут защиты у тех, кто их всегда защищал. А они, эти взрослые — добрые, неглупые люди, сами, своими руками втолкнут их в это страшное будущее.

Дверь операционной приотворилась, выглянул врач с унылым продолговатым лицом и, не глядя ни на кого, буркнул:

— Следующий.

Дама поднялась и, прошелестев юбкой, двинулась было к врачу, однако девочка, внезапно присев, крикнула: «Нюньсик не хочет!» — и быстро-быстро замотала головой, скользя полусогнутыми ногами по пластику пола.

— Нюньсик! — трагическим голосом воскликнула мать. — Сейчас все будет в порядке, — она обворожительно улыбнулась врачу и, погрозив девочке пальцем, громко зашептала ей на ухо: — Будь умницей, Нюньсик, встань, вытри слезки, мамочка купиттебе новую куклу, а Нюньсик сама пойдет ножками топ-топ…

Нюньсик, бросив на мать торжествующий взгляд, тотчас вскочила, поправила взбившуюся юбочку.

— Великолепно, мадам, — сказал врач. — Ваша дочь действительно умница, и вам необязательно присутствовать при процедуре. Будьте, однако, здесь на случай капризов.

Он машинально погладил золотистую головку девочки, и дверь за ними захлопнулась.

Дама села на диванчик с горделивым видом, который лучше всяких слов вопрошал: «Ну, как я воспитала ребенка?»

Платье на ней было, похоже, от лучших парижских портних.

Исмень прикрыл глаза, чтобы ее не видеть.

В глубине души он завидовал неведению этих людей. Им сказали, что маленькая и безболезненная профилактическая операция навеки избавит их детей от угрозы шизофрении, и люди этому поверили. О сложностях большого мира обыватель думать не умеет, да и не хочет, и всем решениям предпочитает простые и однозначные — они понятней. В свое время ему сказали, что страной, если не принять мер, завладеет коммунизм, и он, напуганный разгулом экстремизма, похищениями и провокационными убийствами, с готовностью проголосовал за «чрезвычайные законы», которые, как было задумано, на деле отменяли всякую законность. Вот чем все это кончилось: со спокойствием барана обыватель ведет своих детей на духовную кастрацию.

И поздно что-либо изменить.

Исмень живо представил, каким ужасом округлились бы глаза этой дамы, каким верноподданническим гневом затрясся бы усатый, вздумай он просветить их. Эти добропорядочные обыватели скорей всего позвали бы полицию, и дама с благородным возмущением толковала бы о мерзавце, который вздумал клеветать — вы только подумайте! — на заботу власти о здоровье их детей.

— Дети наш крест и наша тихая радость, — разглагольствовала тем временем дама. — Вы не представляете, каких нервов стоит уберечь ребенка! Не далее как вчера — нет, это ужасно! — какой-то хулиган едва не сбил Нюньсика с ног. Прямо на улице! Я чуть не выцарапала глаза негодяю… Чем занимается наша полиция, я вас спрашиваю? Чем? Почему не попересажали этих патлатых молодчиков? Этих бездельников, которые разленились, получая от нас пособия по безработице?

— Мадам, — усатый вдруг повернулся к ней, и его туго накрахмаленный воротничок, казалось, скрипнул от напряжения. — Нас предупреждали, мадам, что разговоры в приемной мешают врачам.

Дама побагровела от обиды и величественно замолкла.

В помещении сгустилась напряженная тишина.

Легкий скрип двери заставил Исменя вздрогнуть.

Но это была всего лишь Нюньсик. Не было заметно, чтобы операция причинила ей какое-нибудь беспокойство. С радостным писком она пулей пересекла комнату и сразу же попала в пышные объятия матери, которая внезапно превратилась в обыкновенную клушку, суетливо хлопочущую над потерянным и вновь найденным цыпленком.

— А я была умница, а ты дай мне новую куклу! И мороженое!..

— Следующий! — донеслось из-за приоткрытой двери.

Усатый встал, как на шарнирах, неловко прижал к себе мальчика, отстранился.

— Ну, иди…

И пока тот шел, вяло перебирая ногами, усатый все смотрел ему в спину. За мальчиком закрылась дверь. Усатый обернулся, его глаза на мгновение встретились с глазами Исменя, и Исмень чуть не вскрикнул — такая в них была волчья, глухая тоска.

Усатый молниеносно потушил взгляд, закашлялся и сел, ни на кого не глядя.

Так он знал! Пол закачался под Исменем. Усатый, бесспорно, знал. Может быть, и дама знала?! Все они все знают? Шли, зная, что ждет их детей, что ждет их самих, и все-таки шли! Убежденные, что так надо. Убежденные, что ничего не изменишь. Скованные страхом, пылающие верой, шли! Неся маски на лицах, шли!

— Кхе… — сказал усатый.

Исмень с надеждой вскинул голову. Дама ушла, они одни, одни…

Однако ничего не случилось. Усатый сидел, строго выпрямившись, как памятник самому себе. Если что и было теперь на его лице, так это — долг и смирение.

Исмень опустил голову. Нелепой была надежда, что здесь, где по углам наверняка запрятаны микрофоны, будут произнесены какие-то слова. Да и к чему они сейчас?

Он встал. Воздух давил на грудную клетку, как могильная плита. Пластик глушил стук шагов, и Исменю казалось, что это удаляются звуки внешнего мира, а он остается один, один среди молчания и света.

— Папа, сядь ко мне…

Исмень медленно обернулся. У него возникло странное ощущение, что он видит сына откуда-то издали и видит в последний раз. Он сел в испуге, провел ладонью по мягким, теплым, пахнущим чем-то родным и уютным волосам сына, тот, ласкаясь, потерся щекой о его плечо, и острая, как клинок, ненависть ударила Исменя в сердце. Сволочи, сволочи, какие же сволочи! Растоптать себе подобных, сделать из жизни кошмар — и все это ради сохранения своей власти, своих денег, своей прибыли, своей «сладкой жизни», — только ради этого. Они и взрослых бы оперировали, да вот затруднение, наука еще не дошла… Несущая черный крест алчность! Мало им было паучьей свастики!

Горькую и мстительную радость Исменю доставила мысль о том, что это преступление в конечном счете погубит преступников же. Стадо не способно к возмущению — естественно. Зато оно не способно и к творчеству, ибо только личность создает новое. Очень скоро их страну обгонят и в науке, и в экономике, и в культуре, а уж о морали и говорить нечего. И тогда — крах! — их раздавят, как пустой орех. И те, кто в своем безграничном тупоумии затеял все это, погибнут тоже. «Я тоже погибну, — подумал Исмень. — Может быть, еще раньше. Ну и пусть».

Но прежде он выполнит свой долг перед сыном.

— Следующий!

Исмень сжал руку сына. Он заранее предупредил его, что тот должен разреветься, едва последует вызов в операционную. И теперь он напоминал ему.

Но сын лишь оцепенело смотрел на отца.

— Следующий! — нетерпеливо напомнил голос.

— Мэт… — прошептал Исмень.

И то ли сына напугало выражение отцовского лица, то ли просто миновал неожиданный шок, но только его рот судорожно дернулся, и он заревел безудержно, отчаянно, во всю силу своих легких.

Выскочивший врач отчаянно замахал руками на неловко хлопочущего Исменя.

— Тише, да тише же! Уймите его, наконец!

— Господин доктор, мне кажется, будет целесообразным, если во время процедуры он сможет видеть меня. Я полагаю, что этот плач…

— Ох уж мне эти родители-воспитатели! — в сердцах буркнул врач, свысока разглядывая ревущего мальчишку. — Пожалуйста, присутствуйте, если это успокоит его. Мы не можем обрабатывать истериков…

— Мэт, Мэт, — зашептал Исмень, опускаясь перед сыном на корточки. — Да успокойся же… Дядя разрешил, папа будет с тобой рядом, ну пойдем, пойдем…

На это Исмень и рассчитывал. Ему нужно было находиться возле сына, когда того начнут оперировать, и он знал, что в подобных случаях это не возбранялось.

Подводя к дверям все еще плачущего сына, Исмень быстро прикрепил к его затылку крохотный магнит. Теперь все зависело от усиков-держалок. И от внимательности врачей, конечно.

Обнимая сына, Исмень переступил порог.

Кабинет более всего напоминал собой лабораторию, и, как во всякой лаборатории, вид громоздящихся друг на друга измерительных приборов, разлапистых установок, оплетенных кабелями и шлангами, производил впечатление чего-то временного, хаотичного, поспешного. Слева, ярко освещенное рефлекторами, стояло кресло, похожее на зубоврачебное, справа, за шкафами контрольной аппаратуры, стоял обычный канцелярский столик, заваленный перфолентами и скупо освещенный переносной лампой.

— Сюда, — сказал человек, сидевший за столом. — Имя? Фамилия? Год рождения?

Человек привычно сыпал вопросами, его руки с бесстрастностью приборов кодировали ответы, лицо не выражало ничего, кроме делового равнодушия, и было сделано, казалось, из серого папье-маше. Поглаживая вздрагивающие плечи сына, Исмень отвечал с той же привычной механической быстротой. Что бы ни происходило с человеком — женился ли он, поступал на работу, заболевал, попадал под суд, — всему этому неизбежно предшествовала точно такая же процедура вопросов-ответов. И, лишь умирая, человек избегал этой механической операции заполнения анкет, этого социального рентгена, неизбежного для всех. Но тогда отвечать приходилось родственникам, друзьям, даже посторонним людям. Человек мог умереть и быть похороненным без устаревших церковных обрядов и доброго слова других людей, но без процедуры составления документов — никогда.

Мальчик успокоился и только слегка всхлипывал. Исмень, погладив его по голове, еще раз проверил, как держится магнит. Тот держался прекрасно, но волосы, увы, едва прикрывали его.

Регистратор ушел за перегородку и там зашуршал своими перфолентами.

— Усаживайтесь, молодой человек, — сказал врач, показывая на кресло. А вы сидите там… — махнул он Исменю.

Два серебристых конуса на шарнирах по бокам спинки кресла, медные подлокотники, какие-то металлические жгуты с присосками, мигающая рябь огоньков на пульте контрольного аппарата… Исмень знал, зачем эта аппаратура, что она делает и как. Он сам участвовал в разработке некоторых ее деталей! И хотя ему, как и другим, никто не объяснял, зачем они нужны и как будут использоваться в совокупности, шанс догадаться был, и чистая любознательность подтолкнула Исменя к далеко идущим выводам.

Лучше бы он ничего не знал!

Сына усадили в кресло, закатали ему рукава, змеящиеся датчики оплели запястья, лоб обхватил обруч. Кресло словно присосалось к мальчику.

— Врач и его хмурый помощник делали все быстро, не глядя, так, если бы в их руках находился не ребенок, а кукла.

Стук собственного сердца оглушал Исменя.

Лицо сына казалось нестерпимо отчетливым в жестком свете рефлекторов. В расширившихся черных глазах, быстро сменяя друг друга, чередовались любопытство, страх, растерянность. Под глазами темнели грязные потеки недавних слез, губы вздрагивали. Когда его ищущий поддержки взгляд вцепился в Исменя, тот нашел в себе мужество и ободряюще улыбнулся. Губы сына перестали дрожать.

— Телескопируем!

Повинуясь приказу врача, помощник нажал кнопку на пульте, и серебристые конусы пришли в движение, приподнялись, с двух сторон нацелились в голову сына.

— Ток!

Исмень сжался, больше не чувствуя собственного тела. Наклонившись, врач проверял положение конусов. Помощник сидел за пультом. Разноцветные отсветы огоньков играли на его сосредоточенном, неподвижном, как у идола, лице.

Шкала магнитометра находилась от него справа. Но ведь, кроме нее, было еще множество других, не менее важных шкал! «Только бы он не взглянул туда!» — молил Исмень.

Врач все еще проверял положение конусов, держа перед глазами визирующий стереообъектив. Между остриями уже пульсировало невидимое магнитное поле. Через несколько секунд оно должно было сжаться в узкий и мощный луч, точно нацеленный на тот еще недавно неведомый участок мозга, где жизненный опыт и воспитание фиксировали в нервных клетках неуловимую и расплывчатую субстанцию, испокон века именовавшуюся совестью.

Сейчас будет произнесена последняя команда…

— Скажите, пожалуйста, если ребенок вскрикивает по ночам, то следует ли показать его психоневропатологу?

Исмень выпалил эту отвлекающую фразу, не слыша собственного голоса.

Оба — врач и помощник — сделали одно и то же досадливое движение рукой.

— Не мешайте! — рявкнул врач. — Поле!

Крохотный магнитик, спрятанный в волосах сына, должен был исказить и обезвредить разящий луч. — Исмень все рассчитал точно. Дальнейшая судьба сына и его самого зависела теперь от внимательности помощника.

— Извиняюсь, я только хотел спросить…

Спина врача окаменела от ярости. Взгляд помощника метнулся было к глупо улыбающемуся Исменю, но задержался на пульте и…

Помощник смотрел на магнитометр, который, разумеется, фиксировал искажение поля.

Исмень закрыл глаза. Его невесомое тело куда-то поплыло, и он даже почувствовал облегчение.

Все кончено. Сын погиб. Сейчас с грохотом будет отодвинут стул… Потом арест, тюрьма, а может быть, и казнь.

В тишине слышалось напряженное гудение трансформатора.

С усилием, почти болезненным, Исмень приоткрыл веки.

Этого не могло быть! Но это было. Помощник все еще сидел за пультом, устало следя за показаниями приборов и что-то регулируя верньером. На шкалу магнитометра он уже не смотрел. И нельзя было понять, думает ли он о чем-нибудь, волнуется, сочувствует… Лоб в тонких прорезях вертикальных морщин, нездоровые круги под Глазами, вялый подбородок — лицо, каких тысячи.

— Сброс!

Врач выпрямился, гудение трансформатора умолкло, помощник откинулся на спинку стула.

— Вот и все, — сказал врач. Только сейчас Исмень заметил, как устало обвисли на его теле складки белого халата. — Забирайте парнишку.

Теперь кресло освобождало мальчика, и, пока это длилось, Исмень понял, отчего Мэт за все это время даже не всхлипнул: он попросту оцепенел от страха. Как тогда, в приемной.

На негнущихся ногах Исмень подошел к креслу, взял на руки сына, сказал врачу «спасибо» и, повернувшись к помощнику, тоже сказал «спасибо». Здесь его голос дрогнул, так много чувства вложил он в это обесцвеченное эпохой слово, но помощник ничего не ответил и даже не посмотрел на него.

На улице кружила мокрая ноябрьская метель, когда Исмень вышел с сыном из клиники. В полузастывших лужах осколками дробилось отражение угрюмых, потемневших зданий. К сыну уже вернулась жизнерадостность, он спешил с вопросами, на которые Исмень односложно отвечал «да», «нет», пока не прозвучал вопрос о магните.

— Пап, а зачем ты запрятал мне в волосы эту штуку?

Исмень оглянулся. Прохожих вблизи не было.

— Так было надо, малыш, — сказал Исмень, заглядывая в лицо сына. — Так надо. Но ты никому и никогда не говори об этом. Никому и никогда. А если, не дай бог, и проговоришься, то скажи… скажи, что просто выдумал. Понял?

Сын удивленно посмотрел на отца, ведь тот никогда не учил обманывать. Он слушал, по-взрослому сдвинув брови, потом кивнул.

— Да, пап.

«Вот я и преподал ему первый урок лжи, — подумал Исмень. — А сколько их еще будет!»

Все только начиналось. Сына предстояло обучить умению не выделяться среди лишенных совести сверстников. Всюду и везде одинокий, всем и вся чужой — выдержит ли он это?

И сохранится ли в нем человек?

Поблагодарит ли он когда-нибудь отца за сегодняшнее или, наоборот, проклянет?

Сын молча шагал рядом с Исменем, держась за его руку.

Дмитрий Биленкин

ЖИЛ-БЫЛ МАЛЬЧИК

Мене, текел, фарес.

Надпись на заборе

I

В центре Москвы, где люди торопятся, чтобы поскорее выбраться из уличной сутолоки, в длинном и запутанном переходе под площадью 50-летия Октября — с выходами наверх на улицу Горького, на проспект Маркса, на площадь Революции, к гостинице «Националь» и еще куда-то, со спуском в метро и с бесчисленным количеством указателей, в которых не так-то легко разобраться приезжему человеку, — так вот, в этом подземном царстве стоял в белесом газосветном мареве обтекаемый людскими потоками лоточник. Этот немолодой представительный мужчина с ласковым проницательным взглядом из-под черных бровей предлагал авторитетным, лекторским голосом свой товар — книгу в серо-зеленом переплете:

— А вот новая книга, очень интересная! Называется «Книга жизни», автор товарищ Неизвестных. Цена восемьдесят пять копеек, детям до шестнадцати лет не рекомендуется. Незаменима для чтения в поезде, в аэропорту, в очереди на прием, а также и дома. Осталось всего двадцать экземпляров… «Книга жизни», очень интересно и смело написанная! Касается актуальных вопросов жизни, проблем любви, семьи и работы…

Прохожие — из тех, кому недосуг толкаться по книжным магазинам, останавливаются, слушают, некоторые берут. Тем более что осталось двадцать экземпляров: потом будешь искать — не найдешь.

Петр Иванович, заведующий лабораторией одного НИИ, расположенного в тысяче километров от столицы, командированный на десять дней в министерство, тоже взял: Он еще вчера завершил свои дела, загодя отметил убытие, попредавался всем маленьким радостям командированного: объездил магазины, накупил множество мелких вещей, которые только тем и были хороши, что о них потом можно сказать: «В Москве купил, в фирменном магазине на Таганке…» — и сейчас направлялся в аэропорт.

Трудно определить, что именно побудило Петра Ивановича купить «Книгу жизни». Возможно, поддавшись рекламным увещеваниям лоточника, он купил ее просто как хорошую вещь, потому что по внешнему виду книга была действительно хороша: элегантный переплет из тканевого картона, тисненного под крокодилью кожу, броские огненные литеры названия по диагонали от нижнего левого угла, доброкачественная печать на гладкой плотной бумаге; словом, было в облике книги что-то солидное, академическое, а Петр Иванович как мало искушенный в современной книжной продукции человек был уверен, что не станут же так издавать какую-нибудь чепуху. А возможно, дело решило то, что командировка прошла на редкость удачно: и тему утвердили, и с заместителем министра Петр Иванович беседовал (и, кажется, запомнился тому, в хорошем плане запомнился). Поэтому и настроение у него было радужное, легкое. «А, кутить так кутить! решил он, отдавая продавцу деньги. — В крайнем случае окажется кстати, если подведет погода и придется загорать во Внукове».

Но погода оказалась летной, и в девять вечера Петр Иванович уже открывал двери своей квартиры. Телеграммы он, как обычно, не дал (он делал так из соображений супружеской бдительности, равно как и никогда не говорил, на какое время уезжает: чтоб ждали). Он сразу убедился, что дома все благополучно. Добродетельный запах вывариваемых для холодца свиных ножек, запах семейного уюта, разумной экономии и неугасимой мечты о «Жигулях» (была такая мечта) встретил его с порога. Жена хлопотала на кухне, сын пятиклассник Андрюша — готовил уроки.

До купленной в Москве книги он в тот вечер так и не дотронулся. А раскрыл ее только на следующий день, когда, выкупанный, обласканный, ухоженный, прилег после завтрака в своей комнате на диване с намерением основательно отвлечься от столичной суеты, командировочных и служебных забот.

«Жил-был мальчик, — прочитал Петр Иванович на первой странице. — Когда ему исполнилось три года, родители подарили ему трехколесный велосипед, и он катался по квартире из одной комнаты через прихожую в другую и обратно. Комнаты казались ему необъятно большими и высокими…»

«Приятное начало, — отметил Петр Иванович, — в самый раз для отдохновения». Он на секунду смежил веки, припоминая свой первый велосипед — с желтым деревянным седлом и желтыми же ручками; он тоже гонял на нем по квартире и даже ухитрялся падать, переезжая порог… Надо же, до сих пор помнится!

«…Квартира, где жил мальчик с мамой, папой и двумя старшими сестрами, находилась в бельэтаже старого дома. Кроме двух комнат и прихожей, ей принадлежал еще большой деревянный балкон, заросший от земли до крыши диким виноградом. Другие квартиры дома выходили во двор с несколькими старыми, уже не родившими яблонями, с сараями и общей деревянной уборной у оврага. Но во двор мальчика по малости лет не пускали…»

(«Да, да… вот теперь таких дворов почти нет, вывелись. Остались разве что в маленьких городах, где не развернуто еще строительство. А жаль, это был свой мир, своя территория для детей — и, кстати, она неплохо отдаляла их от тлетворного влияния улицы».)

«…Играл мальчик — иногда с сестрами, а чаще сам — на балконе. Более всего он любил выглядывать оттуда, не идет ли отец. Когда отец — плотный мужчина в очках — показывался, возвращаясь с работы, вдали, на неизведанной и таинственной улице, мальчик прыгал у перил и звонко кричал: «Папа идет! Папа идет!» А однажды мальчик услышал от судачивших под балконом женщин слово «идиёт», запомнил, решил, что так действительно лучше звучит, и, увидев следующий раз отца, закричал: «Папа идиёт! Папа идиёт!» — за что тотчас и получил встрепку от мамы…»

«Что такое?» — Петр Иванович сел. Ему стало не по себе.

Ведь это же было с ним! И как он выглядывал отца, и встрепка, и старшие сестры… и балкон их, и отец был именно такой. Что это — совпадение? Не очень-то вероятное.

«…Во дворе, куда мальчика стали пускать на другое лето, жили его сверстники: Коля, сын дворничихи, и Вика, дочь шофера дяди Лени…» («Точно», — отметил Петр Иванович, ощущая сердцебиение.) «Этот дядя Леня был для мальчика самой значительной после отца фигурой. Он приезжал во двор на грузовике, позволял детям забираться в кузов и в кабину, а иногда под хорошее настроение и прокатывал их по улице. Машины тогда были редки, и все в них казалось чудом: и рукоятки в кабине, и сигнал, и рык мотора, и восхитительный, ни с чем не сравнимый запах бензина. Наверное, с тех пор и закрепилась у мальчика тяга ко всяким механизмам, машинам, устройствам.

А еще жил во дворе инвалид, продавец Гаврилюк со скрипучей и громыхающей ногой-протезом. Сверстника Колю иногда лупцевала мамаша-дворничиха: взяв за руку, гоняла вокруг себя туго скрученным полотенцем».

Теперь Петр Иванович четко видел и двор с зеленой травой, в которой они находили вкусные «калачики», и судачащих соседей, и кореша Кольку, который мчит по орбите вокруг разгневанной мамаши, вопия и прикрывая ручонкой попку, а они с Викой стоят в стороне. Им и жаль Кольку, и понятно, что мамаша — она вправе, и радостно от сознания, что это происходит не с ними;

«…Еще жили во дворе, во флигеле. Дина Матвеевна и ее сестра, две старые девы, знающие по-французски. Мальчику пошел пятый год, когда умерла сестра Дины Матвеевны. Это была первая смерть на его памяти. Нельзя сказать, чтобы она произвела на мальчика тяжелое впечатление, но разговоры детей и взрослых, их натуральная или показная скорбь, приготовления к похоронам — все это возбудило в нем интерес. Ему захотелось доказать, что он умеет скорбеть не хуже, а лучше других. И когда похоронная процессия из их двора направилась вверх по улице к кладбищу, он шел не в ней, а в стороне от толпы, всхлипывал без слез, причитал и не забывал примечать, какое впечатление это производит на публику. Впечатление было не совсем то, какого он ждал: дети смотрели на него с недоумением, а взрослые неодобрительно.

Но эта черта: производить впечатление, стараться (даже с ущербом для самоуважения) нравиться другим во всех обстоятельствах, работать на публику прорезавшись в нежном возрасте, сохранилась у мальчика на всю жизнь. И многое из того, что он сделал (а равно и того, что не решился сделать), было следствием ее…»

Петр Иванович вздохнул, поморщился, снова вздохнул. Сомнений не было: он читал книгу о себе. «Что же это такое?!» — в панике спрашивал он. А глаза бежали по строчкам, всматривались в них, как в неотвратимую опасность.

Трудно описать, что творилось сейчас в душе Петра Ивановича. И вспомнилось ясно, как все было; и возникло горделивое чувство, что вот мол, у него в руках книга не о ком-то, а о нем самом. Было и полнейшее недоумение, откуда все стало известно-не с его же слов, никому он не рассказывал о себе такие подробности! «И зачем все это?!» И мелькало недовольство оценкой, которую автор уже успел ему дать по мелкому поводу, по поведению на похоронах, оценкой, допустим, в какой-то мере и не вздорной, но, простите, одно дело, когда я сам так себя оцениваю, а иное — когда посторонний человек, да еще не в разговоре с глазу на глаз, а в книге, которую все могут читать! «И почему именно обо мне?» И в то же время казалось естественным, что именно о нем.

Вряд ли можно сравнить с чем-либо те сложные и сильные чувства, которые испытывает человек, читая напечатанное о нем самом, — особенно если он к этому не привык и не сам организовал публикацию. А сейчас в нервно листающих страницы руках Петра Ивановича находилось нечто большее, чем обычная публикация, — это он чувствовал.

В смежной комнате послышались мальчишеские голоса. Это Андрюшка вернулся из школы и, как обычно, с приятелями. «Ма, я буду во дворе!» — «Только далеко не убегай, скоро обедать». Голоса стихли, хлопнула дверь. Петр Иванович все это воспринимал и не воспринимал: он был в ином времени.

«…Отец был командиром РККА, но вскоре ушел в запас, стал работать заготовителем. Летом он иногда брал мальчика с собой в поездки по области — и это были самые счастливые недели. Ехать в телеге, которую тянет великолепное животное «коняка» — ее можно для лихости хлестнуть кнутом, можно прокатиться на ней верхом. Поля, пруды, рощи, речушки, яблоневые сады, утки, запудренные мукой люди на мельницах, баштаны, рожь, с головой скрывающая человека (однажды он заблудился в ней). И главное: папка, лучший человек на свете. Как-то в дороге они остались почти без харчей; отец научил мальчика готовить «допровскую» тюрю: в кружку с водой накрошить хлеба, добавить постного масла, посолить… и не было ничего вкуснее этой тюри!

Там, в глубинном селе, и застала их на второе лето война. «Киев бомбили, нам объявили…» Мама-она как раз приехала навестить их — подняла плач, перепутав Киев с Харьковом, где у родственников гостила старшая дочь.

Война. Парень-тракторист развернул на одной гусенице свой трактор, выпечатал в грязи веер, на полном газу рванул вперед, по представлениям мальчика — прямо на фронт. За трактором, воя и заламывая руки, бежала распатланная старуха.

Война. По забитым беженцами дорогам они вернулись в город. На следующий день отец пришел в командирской форме, в пилотке, с наганом в кобуре и даже с котелком у пояса. Котелок он подарил мальчику. Велел матери готовиться к эвакуации и сразу уехал — принимать батальон.

Война. Перечеркнутое крест-накрест — белыми полосами бумаги на оконных стеклах — мирное благополучие. Первые бомбежки, их пережидали в дворовом подвале, где раньше хранили картошку и капусту. Панические сверхдешевые распродажи вещей, которые никто не покупал.

Отец появился через две недели. Осунувшийся, усталый. Посадил их в бушующий, переполненный эшелон и ушел — на этот раз навсегда…»

В гостиной снова раздались голоса, на этот раз женские: жена и ее знакомая Марьмихална вкладывали весь нерастраченный в семейной жизни темперамент в обсуждение какого-то животрепетного вопроса. Не сойдясь во взглядах, кликнули Петра Ивановича, их доброжелательного и ироничного арбитра. Тот не отозвался. «Отдыхает, — сказала жена. — У него была трудная командировка в Москву, в министерство». Женщины понизили голоса.

А Петр Иванович читал-видел-вспоминал.

…Как они приехали в чужой город, в серый домишко на окраине, принадлежавший дальним родичам, в скандалы от начавшейся нужды, тесноты, неустройства. И четвероюродного племянника Котьку-ремесленника, который кричал: «Понаехали на нашу голову!» — и лупил мальчика.

…Как он ощущал постоянный голод, а потом уже и не ощущал, потому что желание есть стало привычным — на всю войну и первые годы после нее-состоянием.

…Как к соседям пришло письмо, что их хозяин ранен, и соседская девчонка плакала, а они, мальчишки, смеялись над ней, потому что чего ж плакать, если теперь ее отец вернется, хоть и без руки. И он тоже смеялся над ней и завидовал ей — потому что им уже пришла похоронка.

…Как выглядел с выползшей на бугор окраины город во время ночных налетов: его кварталы освещены сброшенными на парашютиках с немецких бомбардировщиков ракетами-«люстрами», в разных местах вспыхивают разрывы, алеют пожарища, грохочут с близкого аэродрома зенитки.

…Как немцы подступили и к этому городу, и пришлось вместе с негостеприимными родичами двинуться в теплушках дальше на восток.

— О! — услышал он, вздрогнул, поднял голову: рядом стояла жена. — Я думала, ты уснул, а ты читаешь. Интересная книга? Из Москвы привез? Дай посмотреть.

— Нет, нет! — Петр Иванович едва удержался, чтобы не спрятать книгу под себя. — Потом. Чего тебе?

— Ух… какой ты все-таки! — У жены обидчиво дрогнули полные губы, — Чего, чего… Обедать пора, вот чего.

— Обедайте, я не хочу.

— Новости! — Жена повернулась, ушла, громко затворив дверь.

«…В забайкальском селе, куда загнала их война, среди мелкорослых, но ловких мальчишек царили свирепые нравы. «Ты, Витек, боисси его?» — «Не… А ты»? — «Я?! Этого выковыренного!» Вопрос решала драка. Равных не было: или ты боишься, или тебя боятся. Никогда мальчику не приходилось так часто драться, «стукаться», как в эти годы. Впрочем, несмотря на скудное питание, он был довольно крепким и рослым — драки получались. Он даже стал находить молодеческий вкус в этом занятии.

Был мальчик Боря из смежного класса, тоже эвакуированный, черноволосый и черноглазый, с подвижным, как у обезьянки, лицом. Его мальчишки особенно не любили, после уроков налетали стаей: «Эй, выковыренный!» — и ему приходилось либо удирать, отмахиваясь сумкой, либо защищаться. Он предпочитал последнее, благо по неписаным законам драться можно было только один на один. «Стукался» он тоже неплохо, но место его в мальчишеской иерархии «боисси — не боисси» было еще неясно — для установления его надо передраться со всеми…»

Подойдя к этому месту, Петр Иванович начал болезненно морщить лицо: не надо об этом, зачем! Он ведь забыл про это.

«…Наш мальчик хоть и не имел ничего против Борьки, но, стремясь не выпасть из общего тона, тоже приставал к нему, дразнил. Как-то зимой их свели: «Ты его боисси?» и т. д. Мальчик замахнулся на Борьку сумкой с книгами; тот, уворачиваясь, поскользнулся, упал.

— Ах ты… — И наш мальчик выругался тонким голосом, неуверенно и старательно выговаривая поганые слова. Вокруг захихикали.

Мальчик ждал, пока Борька поднимется (лежачего не бьют), и увидел его глаза. В них было и ожесточение, и одиночество, и тоскливая мольба: не надо! Было видно, что ему не хочется вставать со снега, продолжать драку. Мальчик на миг смутился: ему тоже не хотелось драться, было одиноко и противно среди ожидающих звериного зрелища сверстников. Но он не дал волю чувствам: могли сказать «боисси», а кроме того, он понимал, что сильнее и победит. Драка продолжилась, мальчик разбил Борьке нос, тот заплакал.

Долго после этого мальчику было жаль Борьку, было неловко перед ним, хотелось сделать что-то доброе. Но ничего доброго он ему не сделал; наоборот, обращался с ним, как и подобает победителю, сурово и презрительно. А в черных глазах Борьки был укор, потому что он все понимал, только не умел сказать, как не сумел бы выразить словами свои переживания и сам мальчик.

Пожалуй, это был первый случай, когда мальчику представился выбор: поступить по совести, по своим чувствам — или как другие…»

II

Петр Иванович читал книгу весь субботний день, неспокойно проспал ночь, дочитывал первую половину воскресенья. Он осунулся за это время, почти не переставая курил, даже забыл побриться. Жена спрашивала, что с ним да не заболел ли он. Петр Иванович отговаривался пустяками.

И чем ближе к концу книги, тем чаще в его уме вставал вопрос: как же теперь быть-то?

Нет, книга не выставляла его в каком-то там особенно темном свете, не нарушала пропорций между положительным и отрицательным, не разоблачала его серьезные проступки (да нечего было и разоблачать). В ней просто излагалось все так, как есть. Любопытно (Петр Иванович только потом, задним числом, обратил внимание на эту особенность), что книга повествовала почти без общих картин, без каких-либо уточняющих подробностей-только о том, что сам помнил и без нее. Вот не помнил он, к примеру, как звали ту давно усопшую сестру Дины Матвеевны, — хотя ведь звали же ее как-то! — и, в книге ее имени не было. В то же время книга не была дотошным протокольным изложением, она и обобщала, проводила параллели, делала выводы, но опять же на основании того, что он без нее знал и помнил.

Все было в книге. И как там, в Забайкалье, он с приятелем Валеркой бежал из пионерлагеря, как шли тридцать с лишним километров лесными дорогами в станицу-просто для романтики, но и не без расчета: бежали в последний день, потому что романтика романтикой, а казенными харчами пренебрегать нельзя. Как вернулись с матерью и сестрами в свой разрушенный город, и он воровал по мелочам на базаре: где кусок макухи, где картошку, где кусок хлеба с прилавка; как учились в полуразваленной школе в третью смену и какой поднимали дружный вой, когда среди урока гас свет…

Петр Иванович листал страницу за страницей. Все здесь было описано: как после войны постепенно выравнивалась жизнь, как мальчик рос, набегал с ребятами на чужие сады, дружил, влюблялся, учился танцевать «шаг вперед два шага вбок» — танго; как страдал от мальчишеской неполноценности, от плохой одежды, как кончил школу, уехал учиться в Харьков в политехнический институт, как двигался с курса на курс, преуспевал в общественной работе, как защитил диплом и приехал сюда работать, как женился и как сделал первое изобретение, как погуливал в командировках, как продвигался по, служебной лестнице, с кем дружил и с кем враждовал… Словом, как из мальчика на трехколесном велосипеде превратился в того, кто он ныне: в Петра Ивановича, приметного в институте специалиста, умеренного семьянина, среднего инженерного начальника, сильного-по мнению других и по собственному тоже — и умного человека.

И вот сейчас этот сильный (по мнению других, да и по собственному) человек сидел, ошеломленно уставя взгляд на окно, за которым сгущались фиолетовые сумерки, и соображал, что ему делать. Топиться? Вешаться? Подавать в суд? Или наскоро собрать чемоданчик и бежать в места, где у него нет ни родственников, ни знакомых?

Самым оглушительным было то, что его жизнь со всеми делами, поступками, мотивами этих поступков, со всеми устремлениями, расчетами, тайнами-его личная жизнь, до которой никому не должно быть дела, — теперь станет достоянием всех. «Постой, — попытался успокоить душу Петр Иванович, — да ведь имени моего и фамилии в книге нет. И город, где я родился, не назван, и тот, где живу, тоже… Ах, да, это-то и самое скверное, что нет! Было бы-подал бы на автора в суд, потребовал бы доказательств, которые никто представить не сможет. Какие в таком деле могут быть доказательства, кроме моей памяти! А так — надо прежде самому доказать, что речь здесь обо мне, то есть еще более выворачивать себя наизнанку да срамиться. А с другой стороны, попадется эта книжка моим знакомым — опознают. Быстренько приведут в соответствие то, что им обо мне известно (сам рассказывал), с написанным здесь… и будут подначивать, кивать, перемигиваться: он, дескать. Как голенький. Ах, черт!..»

Петр Иванович потер виски, которые начало ломить, прошелся по комнате. «Ну, узнают… а что они, собственно, узнают? Что я такого сделал? Как я, когда учился в вузе, против Костьки Костина выступил? Этот Костька тогда согрешил с сокурсницей и уклонялся законно сочетаться с ней, а я на комсомольском собрании требовал его за это исключить… Так ведь я про это и, не очень скрытничаю, дело давнее. Не раз под откровенность с выпивкой рассказывал друзьям-знакомым: вот-дё какой убежденный и прямолинейный, нетерпимый дурак был! Да и время было такое… Или про то, как я после активного участия в кампании, чтобы все выпускники ехали по назначению, дважды переиграл свое назначение, чтобы попасть сюда, в новый институт? Так ведь тоже не скрывал. И были основания, иначе не направили бы. Про всякие дела здесь, в институте? Так все мы их делаем в меру своих возможностей — и все у всех на виду. Эх… все это так да не так».

Не был он никогда наивным прямолинейным дурнем. И о сокурснице знал все от самого Костьки, сочувствовал и завидовал ему. А когда дело всплыло, отшатнулся — и не потому что вдруг прозрел. И когда Костька просил, чтобы он, факультетский деятель, порадел ему как-то, поручился бы, помог, потому что в кампанейский разгул его тогда заодно выгоняли и из института, — он, Петр Иванович, не поручился и не помог. Себя и других убедил, что все правильно, человек схлопотал по заслугам, и только в подсознании осела смутная, не выраженная словами мысль, что суть не в том.

А книга как раз и выражала словами то, что накапливалось где-то в подсознании, чувствовалось, учитывалось, но не осмысливалось. Словами! — вот что было неприятней всего. По ним выходило, что и убеждения, и принципы, и приличия, которые соблюдал Петр Иванович, он соблюдал как правила игры и менял соответственно тактику игры, когда менялись правила. Цель же игры была простая: выделяться и жить получше, жить получше и выделяться. А для этого надо было держаться в струе, да не просто держаться, а расторопно, с инициативой, чтобы струя не только влекла — выносила вперед. Для этого надо было, повинуясь биологическому инстинкту, сторониться слабых или даже добивать их-не по-крупному, разумеется, а в пределах правил игры. А все сложные чувства, которые возникают, мешают вести игру, — в подсознание. Туда их, чтобы не доводить до обнаженной словесной ясности.

Теперь же слова были найдены. Они находились в согласии с теми чувствами досады, неловкости, недовольства собой, душевной усталости и настороженности, которые накапливались в Петре Ивановиче годами, — в таком согласии, что об иной трактовке себя, своей сокровенной прежде сущности не могло быть и речи. «Я теперь сам перед собой как голый», — расстроенно подумал Петр Иванович.

Но почему про него? За что? Ведь и другие не лучше, у всех, наверно, есть что-то потаенное, все грешны. За что же именно его кто-то неизвестно как выбрал в подопытные кролики? И как это сделали-то, как подсмотрели в его память? Телепатия, что ли? И ведь не то даже страшно, что он голый, а — голый среди прилично одетых. «Ведь это же… как бишь слово-то, еще на матюк похоже? — ага, эксгибиционизм! Пусть бы автор обнажал себя, если ему охота. Меня-то зачем? Нашли тоже злодея! Ну, стремлюсь жить получше. Так ведь потому и стремлюсь, что плохо жилось. Но других не тесню, не обираю. И дело делаю».

Он поморщился, вспомнив, что и делам его в книге была иная мера. То, что Петр Иванович считал наиболее значительным в своей жизни, что возвышало его в собственных глазах и глазах окружающих: свои научные работы и изобретения, самостоятельное руководящее положение, равно как и то, что он хороший мужчина, сына-наследника имеет, — трактовалось так, будто все это не столько он сделал, сколько с ним сделалось. Есть у него способности, отменная память, желание работать, есть где и над чем вести исследования — вот и результаты. И достигнуты они благодаря той же наклонности Петра Ивановича выделяться: чтобы знакомые говорили о нем, что он «голова» и «может», чтобы он сам думал о себе, что «голова» и «может», чтобы скорее превзойти Ивана Петровича, который много о себе мнит, и т. д. Мужские же качества и наследник —:>то и вовсе от природы.

А вот дела — мелкие, даже не дела, пшик один, говорить не о чем, — оставшиеся лишь досадным мусором в памяти: реплика на каком-то совещании, умолчание в тех случаях, когда надо было сказать правду, которую только он знал и мог сказать, мелкие житейские передергивания, идея, которую забросил (было: увлеченно и возвышенно размышлял над ней полгода, потом спохватился, что она может отнять и полжизни, выбросил из головы, занялся тем, что в руки давалось), — все это «Книга жизни» рассматривала подробно. И выходило по ней так, что эти «мелочи» представляют собою те ничтожные, в доли градуса отклонения, из-за которых ружье, исправно стреляя, в цель не попадает.

«…С годами ямочки на щеках мальчика обратились в резкие складки. Он все еще считает себя привлекательным, хотя волевое, энергичное выражение держится на его лице, лишь пока он рассматривает себя в зеркало. Знакомые же видят перед собой полуинтеллигентного горожанина: короткий, слегка вздернутый нос, скверно выбритые и оттого кажущиеся нечистыми щеки, брюзгливо выпяченные губы, прямоугольные очки, прямые темные и не весьма опрятные волосы…» — растравляя душу, вспоминал Петр Иванович обидные строки из книги.

«Он уже почти всегда говорил и поступал с умыслом, поэтому ему трудно было поверить в чью-то искренность. Даже о девушке, которая по-настоящему полюбила его, он думал, что она лишь стремится выскочить за него замуж…» Петр Иванович стиснул челюсти. Было, было! И он испугался тогда, потому что у них могло получиться слишком уж по-настоящему, не так, как у всех. Ее звали Валькой, и было это… Э, было, да сплыло!

«Значительности ради он полюбил фотографироваться «на фоне»: на фоне дизель-электрохода «Украина», на фоне Главного Кавказского хребта, на фоне импульсного синхроноскопа…»

— Как бишь там дальше-то? — Петр Иванович полистал книгу, нашел: «…он-и Большой театр, он-и ростральные колонны, он с женой — и Петр Первый с лошадью…» — Постой, постой!

Не было в книге раньше этих слов «он с женой — и Петр Первый с лошадью»! Или запамятовал? Да нет же, не было, не мог он такую хлесткую фразу проглядеть или забыть. А вот она — есть. И действительно, имеется в семейном альбоме такая фотография, щелкнул их с Люсей фотограф-пушкарь в Ленинграде на фоне Медного всадника. Петр Иванович как раз сейчас, листая книгу, вспомнил об их прошлогодней поездке, и вот…

«Уф-ф! Уж не схожу ли я с ума? — Он отложил «Книгу жизни».-Эх, да не в этом дело, совсем не в этом. Выходит, я просто старался показаться себе и другим сильнее, чем я есть, умнее, чем есть, благополучнее и счастливее, чем я есть, — и здорово преуспел в этом занятии. А сам совершал обычные поступки под давлением обстоятельств, приноравливался, а не сопротивлялся. Принимал то, что со мной делалось, за то, что я делаю. «Двигал науку…» — не я ее, а она меня двигала, а я лишь выбирал легчайшие способы возвыситься над другими, оставаясь слабым, мелким и даже не слишком порядочным человеком. Был и остался слабым ребенком, которому, как и всем детям, хочется быть сильным или хотя бы казаться таким…»

Петр Иванович задумчиво взял книгу, открыл ее на последних страницах, прочел эти только что подуманные им мысли, которых в тексте прежде не был о, и даже не подивился этому обстоятельству.

«Почему же так получилось, что стыдно теперь читать о себе? Ну, детские годы-ладно, преобладает инстинктивная жизнь, рефлексия. Но ведь дальше-то я понимал! Чувствовал что к чему. Почему же мне, какмаленькому, надо было все сказать, выразить словами: что хорошо, что плохо, что можно, что нельзя? А если не сказано что-то чувствуемое, то, значит, его и нет, можно не принимать во внимание. А оно есть… И ведь мог бы прожить иначе, чтобы нечего было стесняться, нечего таить: читайте, люди! Но кто ж знал, что будет такая книга? Вот-вот, в этом и дело: тогда бы я расстарался… — Петр Иванович невесело усмехнулся. — А как мне теперь быть?»

Черт, и как раз сейчас!..

Его охватила тяжелая досада. Именно сейчас, когда наладились как будто приятные отношения с заместителем министра и когда при первом же случае перестановок в институте у него есть верный шанс подняться в завотделы! А тут такое… И не вспомнилось Петру Ивановичу, что всегда его жизнь наполняли лихорадящие «как раз сейчас»: как раз сейчас, когда надо добиться хорошего назначения, как раз сейчас, когда надвигается сдача темы, как раз сейчас, когда подходит очередь на квартиру, как раз сейчас, когда надо двигать диссертацию… — и вечно он был в мыле от житейской гонки. «Как-раз-сей-час, как-раз-сей-час», — отстукивал по незримым рельсам вагон его жизни, создавая иллюзию, будто смысл только в движении, и чем быстрее движение, тем больше смысла.

III

На следующий день весь в таких растрепанных мыслях Петр Иванович отправился на работу. Хоть появился он, как и подобает вернувшемуся из командировки, с солидным опозданием, ни один прибор в его лаборатории не был включен, а инженерно-технический состав покуривал у вытяжного шкафа и обсуждал подробности вчерашнего хоккейного матча.

— Вот это был проход! — звучал сильный голос младшего научного сотрудника Сычова. — А какой пас!.. Здравствуйте, Петр Иванович! С приездом!

Минуту спустя в лаборатории кипела работа.

То, как при его появлении сотрудники порскнули по рабочим местам, на некоторое время вернуло Петру Ивановичу самоуважение. Он бодро взялся за дела: составил и сдал отчет о командировке, заполнил розовый бланк расходов, снес его в бухгалтерию, завернул с главному инженеру рассказать о поездке. Главный его душевно приветствовал. «Да, — подумал Петр Иванович, — а что-то будет, когда он узнает?» Потом вернулся в лабораторию, пригласил к, своему столу ведущих сотрудников, принялся выяснять, что в его отсутствие делано. Сделано было мало, причины у всех были сплошь уважительные, голоса — оправдывающиеся. Петр Иванович хотел распечь, но снова подумал: «А что 5удет, когда они узнают? А ведь узнают…» — и отпустил ведущих с миром.

«…И был у него тот озабоченный, захлопотанный и слегка испуганный вид, который присущ руководителям, не уверенным в своем праве руководить», вспомнил он подходящее место из треклятой книги и приуныл. Чувство содеянной над ним несправедливости снова одолело его. «Ну почему про меня? За что?..»

Зазвонил телефон на столе.

— Да?

— Петр Иванович? Здравствуй, с приездом! Это Колесников беспокоит.

— А, привет, спасибо! — Петр Иванович насторожился.

— Я слышал, Иваныч, тебе лаборанты нужны. Хочу порекомендовать одну дивчину. Она у меня работала по хоздоговорной теме, да кончили мы эту тему, сдали — и пристроить мне ее больше некуда. А девчонка работящая, смышленая не пожалеешь. В вечернем институте занимается.

— Угу… Ну, пусть зайдет. Поговорим. Если она нам подойдет, отчего же не взять! — сказал Петр Иванович, заранее зная, что не будет этого, не возьмет.

— Лады! Я ее сейчас пришлю.

Петр Иванович положил трубку, нервно постучал 1альцами по стеклу. «Вот оно что…»

«…Три месяца назад Вася Колесников, молодой парень, новый заведующий поисковой лабораторией, весьма звучно выступил на открытом партсобрании с критикой практики принудительных соавторств. В институте об этом давно толковали все, все негодовали, рассказывали, какие беды обрушиваются на тех, кто уклонился включить «вышестоящего соавтора» в свои статьи или заявки: неповышение в должности, сдвиг в хвост квартирной очереди, плохое обеспечение темы и т. п.

Но это было застарелое, привычное карманное негодование. Привыкли втихую возмущаться: пока так делали все и все помалкивали, это казалось нормальным. Когда же Вася Колесников выступил — и выступил крепко, с фактами ничем не оправданных соавторств директора, его заместителя по научной части, главного инженера, — и тем поставил себя в нравственно более высокую позицию, то очень многие почувствовали искреннее и острое, как рана, возмущение… против него. Как, он ставит себя выше других, принципиальнее других?!

И Васю начали прорабатывать. Скрытое возмущение Петра Ивановича тоже обратилось против него. Он выступил с вдохновенной речью, в которой убедил себя и других, что все не так: пусть руководящие товарищи не сидят за приборными стендами, не ведут непосредственно темы, по которым их включают соавторами, все равно они помогают своим опытом, идеями, советами, организацией дела, обеспечиванием, участием в обсуждении нерешенных проблем… словом, все правильно. После него еще несколько человек выступили в таком же духе. Васе пришлось туго.

Нашему, ныне выросшему, мальчику, как обычно, легко удалось убедить себя, что он был прав. Однако в глубине души он чуял, что совершил свинство, и все эти месяцы напряженно ждал, когда же и Колесников подложит ему свинью. А тот все не подкладывал и не подкладывал. Даже наоборот: предложил сотрудничество обеих лабораторий по перспективной теме, ^что наш мальчик бдительно отклонил…»

Девушка пришла, села по приглашению Петра Ивановича на краешек стула возле стола. Она была красивая — и это было не в ее пользу: могли пойти разговоры. На каком курсе она занимается? На втором? Только-то… Весь вид Петра Ивановича показал, что этого явно недостаточно, чтобы работать у него лаборантом. А по какой специальности? Электроника? Это тоже было явное «не то». У нас, видите ли, высокие напряжения. До полумиллиона вольт.

Беседа заняла три минуты. Девушка извинилась и ушла в отдел кадров увольняться.

«Да, все как по-писаному… — подумал озлобленно Петр Иванович. — Кто его знает. Береженого бог бережет…» И вдруг перед ним снова возникли доверчивые и почтительные глаза этой девушки. Ведь она же верила ему! Верила, что он действительно заботится об интересах исследований и что именно поэтому не может принять ее. В ее глазах он выглядел этаким научным полубогом-справедливым, все понимающим, порядочным…

Волна презрения к себе вышвырнула его из-за стола, бросила в коридор, понесла на первый этаж. Лаборантка Васи Колесникова открывала дверь отдела кадров.

— Девушка! — крикнул Петр Иванович. — Подождите. Давайте ваше заявление. Вот… — Он тут же на подоконнике написал нужные слова. — Ступайте переоформляйтесь. В штат… — Девушка смотрела на него с удивленной улыбкой. — И не думайте, что ваш новый начальник с придурью. Дело в том, что у меня с Колесниковым… — Петр Иванович осекся, махнул рукой. — Э, да он-то в этом как раз совершенно не виноват. Вот так-то… — Он заглянул в заявление. — Вот так-то, Валя. Двигайте.

Лаборантка пошла в кадры, Петр Иванович, закурив, направился в лабораторию. «Да, запутался я… Надо позвонить Колесникову, что взял я его Валю, хоть лучше будет думать обо мне. Э, все это не то! Что подумают обо мне, о моем поступке? Что скажут о нем те, кто ничего не скажет и ничего не подумает, потому что заняты собой в том же направлении мыслей? Сколько сил я трачу на решение этой «проблемы»! Не в этом же дело… Итак, ее тоже зовут Валей, и она тоже красивая. Но и Валя не та, и я не тот».

IV

…Вдруг одна мысль ожгла его, будто удар кнутом: жена!!! Она говорила, что сегодня у нее отгул, а он оставил книгу дома! Она вчера и позавчера любопытствовала, чем он так увлекся, и наверняка сейчас эту проклятую фискальную «Книгу жизни» читает!

Петру Ивановичу на минуту стало так нехорошо, что он прислонился к коридорной стене. «Как же это я оплошал, не унес с собой? Что теперь делать?.. Скорей! Может, еще не поздно».

Он заскочил в лабораторию, схватил пальто и шапку, одеваясь на ходу, выбежал из института, помчался к стоянке такси. «Если она только начала читать, — соображал Петр Иванович, тихо злобствуя на водителя, который осторожно вел машину по оледенелой улице, — то отберу. Вырву из рук. Пусть лучше такой скандал, чем… А если она уже прочитала все? Или хоть большую часть? Тогда конец…»

Петр Иванович лихорадочно перебирал в памяти, что писала книга о его затянувшейся и после женитьбы связи с Валькой, о других женщинах (среди них были и знакомые Люси), о мимолетных командировочных утехах. И дело даже не в самих этих грешках-жена узнает, что совершал он их не по сердечному влечению и не потому, что ему это было позарез нужно, а для бахвальства перед собой и другими, чтобы небрежно молвить потом в мужской компании: вот, мол, у меня было… Узнает, какого нервного напряжения стоил ему этот торопливый разврат. Тогда все. Презрение до конца дней. Разрыв. Такого не прощают.

«Выходит, развод? Так сразу, вдруг? Из-за того, что черт догадал меня купить в Москве с лотка эту книжку…» Петр Иванович ощутил прилив лютой злобы на автора, скрывшегося под псевдонимом Неизвестных, на лоточника, на всех, кто устроил эту дьявольскую затею и сокрушил налаженную машину его жизни. «Ну, попались бы вы мне!..»

В квартиру он вошел с замиранием сердца и слабой надеждой: может, ничего и не случилось, жена забыла о книге из Москвы, занимается хозяйством? Но из гостиной в прихожую донеслось слезливое сморканье. «Так и есть. Плохо дело…» Петру Ивановичу захотелось повернуть обратно.

Кот Лентяй сидел на стойке для обуви, смотрел на Петра Ивановича; по выражению глаз кота было ясно, что он видит хозяина насквозь и что ему, Лентяю, он тоже противен. «Все бы выкручивался, — брезгуя собой, подумал Петр Иванович. — Умел так жить, умей и ответ держать. Другие ни при чем, автор своей жизни ты сам. Что ж… чем фальшивить друг перед другом еще долгие годы, лучше объясниться сразу, да и концы!» Он шагнул в гостиную.

Сын, к счастью, еще не вернулся из школы. Жена в халатике сидела на кушетке, на коленях книга, в руке дрожала дымком сигарета. «Совсем плохо», подумал Петр Иванович. Глаза у Людмилы Сергеевны покраснели, набрякли веки, нос разбух — вид был настолько непривлекательный, что Петр Иванович не ощутил даже жалости.

Не решаясь что-нибудь произнести, он разделся, переобулся в домашние туфли, сел за стол. Несколько минут прошли в тягостном молчании.

— Я все-таки не понимаю, — услышал он наконец сырой вибрирующий голос жены, как же так? Что это все означает? И откуда вдруг это все? Почему?! Очень мило с твоей стороны, ничего не скажешь. Ты мог бы со мной сначала поговорить… мог бы хоть предупредить! А не так — камнем по голове. Как же это все! Как нам теперь жить?! И как ты только мог!.. О-о-о… — Она зарыдала, пригнувшись к валику кушетки.

Петр Иванович закурил, молчал. Ему хотелось подойти, погладить вздрагивающую спину жены, но он не решался. «Может, удастся как-то объясниться? — соображал он. — Но что сказать, что придумать? Что теперь скажешь! В том и штука, что теперь все яснее ясного: произнесены слова, смысл которых не затемнить другими словами».

— Ну, успокойся, будет, — молвил он наконец. — Что же теперь поделаешь. Я, право, не хотел…

— Что-не хотел? Что?! — вскинулась Людмила Сергеевна. — Не хотел излишних объяснений, поэтому состряпал и подсунул мне эту… это?! — Она схватила книгу, потрясла, отшвырнула. — Если не хочешь жить со мною, то можно было бы и без этого… без собирания сведений, без хлопот с типографией!.. («Любопытный поворот темы, — ошеломленно отметил Петр Иванович. — Кто это собирал сведения, хлопотал с типографией — я, что ли?») Да и зачем все в кучу валить: и то, что я травилась спичками в школьные годы, и что меня не любил отец… и мама тоже не очень, и как меня подловили на продаже золотого кольца. До этого-то тебе какое дело? Зачем копаться!

Только теперь Петр Иванович начал понимать, что жена вовсе не нападает на него, а защищается.

— Если-хочешь развестись, достаточно было сказать-и все, и пожалуйста, и дело с концом! Незачем собирать… «обличающий материал»! — Она рассмеялась нервно и зло. — А Андрюшку я тебе все равно не отдам. Если ты думаешь использовать… про Иннокентьева, то… во-первых, у нас с ним ничего такого не было, а во-вторых… во-вторых… все равно не отдам! И все! — Она снова заплакала.

— Погоди, Люсь, о чем ты? — пробормотал Петр Иванович. — Спички какие-то, папа с мамой, Иннокентьев… да там ничего этого нет!

— Как нет? Как это нет! — Она схватила книгу, перелистнула страницы и прочитала с утрированно драматическими интонациями: — «Она было средней дочерью, и родители не слишком любили ее. Мать любила сына и отца, отец сына, младшую дочь и одну женщину на стороне… Не ценили учителя-посредственна. Не пользовалась успехом у мальчиков, потом — у парней. Постепенно зрела обида на жизнь: ведь не хуже других, просто всем везет, а ей нет… Когда исполнилось шестнадцать лет, попыталась отравиться спичками: просто так, от скуки и неудовлетворенной мечтательности. Но не получилось, только испортила «на год желудок…»» — Она захлопнула книгу. — Ах, как это все увлекательно и безумно интересно! Как это тебе важно было узнать! И о том, что вышла замуж за того, кто взял, — за тебя… Ну вот, узнал. Удовлетворен, да? Эх, какой же ты все-таки… — И Людмила Сергеевна отшвырнула книгу, как будто швыряла не книгу.

— Постой, Люсь, — Петр Иванович все более овладевал собой. — Ты в своем непременном стремлении во всем винить меня явно перегнула палку. При чем здесь ты? Ведь книга-то… не о тебе! Вот смотри, — он поднял книгу, раскрыл на первой странице, — здесь же написано: «Жил-был мальчик…»

— Какой мальчик, при чем здесь мальчик! Там написано: «Жила-была девочка…»

* * *

И ранее, чем Петр Иванович окончательно понял, что к чему, он почувствовал невыразимое, огромное, как счастье, облегчение. Человека осудили и приговорили, сейчас казнят: оглашен приговор, делаются последние приготовления; скучая, покуривает врач, готовый освидетельствовать; осужденный уже простился с жизнью — как вдруг: «Да вы что, братцы, с ума сошли! Это же наш Петр Иванович, хороший парень! Развяжите его. Вот так!»

«Так вот оно что! Вон, оказывается, какая это штука! Ну и ну! Вот это да! А я-то, дурак…»

Он сел на кушетку рядом с женой, обнял ее за плечи, притянул к себе. Людмила Сергеевна попыталась вырваться, но не настолько энергично, чтобы в самом деле вырваться.

— Успокойся-ка. Ну, чего ты запсиховала, глупышка? «Разводи-иться», «Как ты мо-ог!»… Чуть что, сразу я виноват. Разобраться надо сначала.

— Что это за книга, можешь ты мне объяснить?

— Могу. С нашим удовольствием. Понимаешь, эта книга… это, собственно, никакая не книга. Это… ну, прибор такой, что ли. Он возбуждает память нашего подсознания, она становится настолько отчетливой и обобщаемой, как будто все выражено словами. И получается впечатление, что человек читает книгу о самом себе… Ты ведь не прочла в этой «книге» ничего такого, чего бы и сама не помнила, верно?

— Да-а…

— Вот видишь! Иначе и быть не могло. И я тоже — только о том, что знал и помнил. И каждый человек «прочтет» здесь то, что он знает и помнит, то есть все о себе и кое-что (именно то, что и было ему известно) о других. И ничего более! — с удовольствием закончил Петр Иванович.

— Вот оно что-о… — протянула жена. Она с иным интересом рассматривала книгу. — Смотрите, что выдумали! Как это делается?

— Ну… кибернетика с примесью телепатии — что-то в этом роде. Видимо, первую опытную партию выпустили в обращение.

— Значит, и ты прочёл… только о себе? — Жена осторожно посмотрела на него.

— Да.

— Бедненький, тебе, наверно, тоже досталось? — Она погладила его по волосам.

— Ничего… — рассеянно ответил Петр Иванович, думая о другом. («Травилась спичками, надо же! Господи, и что мы за народ такой — люди, и чего мы такие крученые-верченые? Вот о том, что она встретила в магазине Марьмихалну, да как Марьмихална была одета, да куда намеревается поехать летом отдыхать, это я от нее всегда знаю. А что травилась да почему травилась, так бы, пожалуй, и не узнал…») — Ничего, — повторил он. — Жизнь сложна. У всех и у каждого сложна. И незачем это мусолить.

Все-таки фамилия Иннокентьев жгла память Петра Ивановича. «Какой Иннокентьев, что за Иннокентьев? — размышлял он, укладываясь спать, — И что у них было? Когда?.. А ведь что-то было серьезное, раз она даже испугалась, что могу воспользоваться фактом и отнять Андрюшку. Эх, напрасно я ей все открыл с перепугу. Нужно было сделать вид, что я о ней все знаю, и выудить у нее потихоньку. Тогда бы я действительно о ней знал-а она обо мне нет! Вот дал маху… — Он досадливо покосился на книжную полку. — А все потому, что меня эта чертова книженция привела в полное расстройство. Собственно, даже и не она. Просто сей «прибор» пробудил что-то во мне — какие-то чувственные, дословесные представления о совершенное, истинном, справедливом. Они есть в каждом человеке. Они самый суровый наш судья; судья, который все запоминает, учитывает любое — пусть не понятое, не высказанное, только почувствованное несовершенство, фальшь, неправду… Страшный судья!»

Но это были спокойные академические мысли. Главное-то Петр Иванович теперь знал.

V

А несколько дней спустя на «Книгу жизни» нарвался Андрюшка: рылся на книжных полках.

— О, этой у нас не было! Пап, это ты из Москвы привез? Можно, я почитаю?

Первым движением Петра Ивановича было отнять у сына опасную «книгу». Детям до шестнадцати… Но он тут же одумался, внимательно посмотрел: мальчик с худым лицом и уклончивым взглядом стоял перед ним «Что я о нем знаю? Что он знает о себе? Но… постой, постой!» Петр Иванович перебрал в памяти: что в его «Книге жизни» было сказано о родителях? Ничего предосудительного — во всяком случае в Андрюшкины годы; тогда он все в матери, в отце, а затем и в отчиме принимал как должное.

— Что ж, почитай. — Посмотрел на сына и повторил многозначительно: Почитай, почитай…

Рано утром Петр Иванович ушел на работу. С сыном он встретился лишь вечером. Андрюша с ногами сидел на диване в его комнате, искоса поглядывал то на книгу, лежавшую рядом, то на отца. Глаза у него были красные, выражение лица несчастное и затравленное, «Так, — отметил Петр Иванович, — и ему перепало на орехи».

— Ну, сын, — произнес он, садясь на другой край дивана и устремив на Андрюшку проницательный взгляд, — прочитал?

— П-п-прочитал…

— Н-да-а… — протянул Петр Иванович, нагнетая атмосферу. («Ох, нечисто у Андрюшки!») — Что же это ты, а? Как же ты дошел до жизни такой?

— Пап, да я… я только один раз! — покаянно захлюпал маленький грешник. Я не хотел, а Левка с Сашкой стали смеяться, и я… — И он, понимая, что теперь ему никогда и ни в чем не оправдаться, опустил голову.

«Что же это он натворил? Курил? Или, не дай бог, уворовали что-то? — соображал Петр Иванович, накаляясь праведным отцовским гневом. — Руки поотрываю шельмецу!»

На какой-то миг ему стало жаль мальчика. Ведь то, что для него, Петра Ивановича, стало давно прошедшим и снисходительно воспоминаемым, для Андрюшки сейчас самая жизнь — со всей ее сложностью и ответственностью, со страхом не прослыть мямлей и трусом, а может, и с мальчишеской влюбленностью, с борьбой чувств и незнанием, как поступить… Но эти тонкие соображения тотчас вытеснило чувство превосходства над сыном, которого он кормит, одевает, воспитывает и который, черт побери, должен вести себя как следует!

— Так вот, сын, — весомо сказал Петр Иванович, — сопровождая каждое слово помахиванием указательного пальца, — чтоб этого больше не было.

Владимир Савченко

ГЛОТАЙТЕ ХИРУРГА

«Своего хирурга глотайте быстро и решительно; чтобы не застрял в горле, запейте водой…»

Свод Космических Знаний. Т. XVII, Медицина.

Я отшатнулся. Серебристая блестящая змея проворно скользнула в угол, и, позванивая чешуей, свернулась в кольцо. Кольцо на кольцо, кольцо на кольцо. Мгновенно на уровне моего лица оказалась небольшая головка с матовыми, совершенно бессмысленными глазами. Глаза были пусты, как экран испорченного телевизора, а чешуйки, отражая свет, поблескивали, словно тысячи живых глазков.

— Знакомьтесь, — сказал Проф, — это и есть прикрепленное к вам ису 124/Б/569.

Ису — искусственное существо. На Чгедегде, где полным-полно машин, самых причудливых, даже человекообразных, а живые собеседники могут быть похожи и на ленту, и на стол, и на любую машину, принято, представляясь, объяснять происхождение: кто ты есть, искусственное существо или естественное — есу. Сам Проф был есу, среди его помощников — три есу и три ису, Гилик, мой карманный гид-переводчик — ису. И вот еще одно ису — 124/Б/569.

— Твой лейб-медик, лейб-целитель, лейб-ангел-хранитель, — пояснил Гилик, высунувшись из кармана. — Постарайся завоевать его расположение. Как это проявляют дружелюбие у вас на Земле?

Я нерешительно протянул руку. Как-то неприятно прикасаться к змее, хотя бы и с высшим медицинским образованием. К тому же непонятно было, что пожимать. Рук у змеи я не видел, были только какие-то лопаточки, прижатые к телу.

— Но вы, кажется, брезгаете, господин Человек? — Гилик тут же заметил мою нерешительность. — Вам не понравился облик личного ангела. Вы рисовали его себе в виде прелестной землячки. Но вы же сами объясняли, что у ваших однопланетцев форма тела унаследована от обезьян — древесных прыгунов. Этому хирургу негде будет прыгать, ему придется, как червяку, вползать во все щелочки, вот он и выглядит, как червяк. Внешность ису определяется назначением, это твердое правило Чгедегды. А во всем нашем Шаровом скоплении самых лучших ису делают на Чгедегде. Я сам родом оттуда.

Это я назвал его Гиликом. Как полагается ису, у него тоже был только номер, трудно запоминающийся и трудно произносимый. Поскольку он был моим проводником по всем кругам тамошнего неба, я именовал его первоначально Вергилием, потом получилось сокращение — Гилик. Но скорее всего он со своими пси-рожками был похож на чертенка. Этакий маленький, вертлявый, беспокойный, злоязычный и насмешливый карманный бесенок.

Первое время я даже обижался на его шпильки, потом понял, что таково свойство его ума. В погоне за портативностью (а карманный гид-переводчик и должен быть портативным) ему не дали блоков эмоций и центра понимания сложности. Он был вполне логичен, линейно логичен, железно логичен до идиотизма и не уставал удивляться противоречиям Вселенной, материи и человеческой натуры — моей. Конечно, я не был последователен и на этот раз. Нуждался во враче, просил врача и отшатнулся, потому что врач был похож на змею.

— На что жалуетесь? — гнусаво протянуло змееподобное.

— Я жалуюсь на старость, — сказал я. — Я старею. Что такое старение? Это спуск с вершины. Моя вершина позади, я с каждым годом становлюсь ниже… по качеству. Мои мускулы слабеют, реакции замедляются, ум становится неповоротливее, я запоминаю меньше, чем забываю. Я ни в чем себя не превосхожу, мечтаю удержаться на вчерашнем уровне, сам себя утрачиваю по кусочкам и не приобретаю ничего, кроме болезней — одной, другой, третьей. Мое завтра неизбежно хуже, чем вчера, вот что самое грустное.

Гилик вмешался и тут.

— Ты должен гордиться, ису, — сказал он змею. — Тебе поручают необыкновенно ответственное дело. Это человек с планеты Земля — существо особенное, космического значения. Он единственный экземпляр разумников из второй спиральной ветви. Только на нем наши ученые могут изучать биологию того рукава Галактики. Они специально пригласили его с Земли, доставили новейшим неракетным способом, выбрали из трех миллиардов жителей, потому что он лучший из мастеров образного описания своей планеты. Каждое выражение его — находка, каждая строка — открытие, каждая страница — откровение.

— Что ты плетешь? — воскликнул я, хватая болтуна за хвост. — Прекрати это гнусное славословие. Не смей издеваться!

Но он выскользнул, ловко вскочил мне на плечо, зашипел в ухо:

— Тсс, молчи, так надо. Ему не следует знать твоих подлинных параметров. Лейб-ангелов полагается программировать на обожание. Ведь он всю жизнь тебе посвятит. Пусть воображает, что обслуживает исключительную личность.

— Мне необходимо знать строение вашего тела, — прогудел мой змееподобный ангел.

Не без труда вспоминая школьные уроки, я начал:

— Внутри у меня твердый каркас из фосфорнокислого кальция. Называется скелет. Он определяет форму тела, все остальное крепится к нему. Всего в скелете 218 костей. Они соединены между собой жесткими швами или шарнирно, с помощью гибких хрящей…

Несколько странный способ знакомиться — читать лекцию по собственной анатомии. К тому же, как выяснилось вскоре, я не так уж много знал о своих внутренностях. Когда лекция окончилась, я вынужден был предоставить в распоряжение моих целителей капли крови, кусочки кожи и всего себя для просвечивания.

Начиная с этого дня, добрый месяц по земному счету, мы только и занимались моим организмом. Не знаю, как программируется обожание на Чгедегде, но змей вел себя так, как будто действительно преисполнился обожания. Он не отползал от меня с утра и до вечера, терпеливо, со вниманием и с жадным интересом расспрашивал, как я сплю, что ем, что мне нравится и что не нравится, что меня интересует, что претит, чего не хватает. Это было несколько надоедливо, но не могу сказать, что неприятно.

Со временем мой лейб-ангел далеко обогнал меня в «я-ведении», изучении моего Я. Правда, я ел, спал и занимался другими делами, подбирал образы для описания чужого мира, а он, не ведая сна и отдыха, неустанно трудился над познанием моей личности, запоминал все слова, которые я обронил случайно, заучивал все анализы наизусть. И вот настал день, когда мне был задан главный вопрос:

— А почему вы заболели старостью, как вы думаете?

— У нас стареют все, — сказал я. — Естественное изнашивание. Всеобщая энтропия. Накопление ошибок. Как сказал поэт: «В этой жизни все проходит, в том числе и жизнь сама».

Проф не согласился, к моему удивлению:

— Да, изнашиваются камни, скалы, горы, здания, машины. Но все это твердое, неподвижное и потому беспомощное. А река не изнашивается, в ней только вода меняется. Мы в нашем Шаровом скоплении считаем, что тело похоже на реку, по которой текут атомы. Жизнь — это авторемонт, преодоление изнашивания.

— А может, накапливаются ошибки ремонта? Энтропия захватывает управление, и авторемонт разлаживается. Рыба гниет с головы. Мозг подводит.

— Это очень просто проверить. Человек, у вас есть на Земле живые существа без мозга? Они бессмертны?

Кто у нас без мозга? Растения? Но одни из них живут тысячи лет, а другие одно лето. Амебы? Эти вообще делятся через каждые полчаса.

— Нет, отсутствие мозга не способствует долголетию, — сознался я. — Не способствует и не препятствует. Самый совершенный мозг у человека, но мы живем дольше большинства животных.

— Может быть, совершенный мозг обеспечивает долголетие?

— Опять не скажешь. Крокодилы, щуки, черепахи долговечнее нас.

— Так, значит мозг не имеет отношения к долголетию?

— Я не знаю.

— И это самый совершенный мозг Земли! — съехидничал Гилик. — Он даже не знает того, что находится в его ведении.

Проф сказал:

— Наши биологи считают, что жизнь вообще не стремится к бессмертию. Для вида важнее не долголетие индивидуума, а быстрое развитие с энергичной сменой поколений. Твоему животному виду. Человек, смена поколений не полезна?

Подумав, я согласился: да, пожалуй, полезна. Умирает устаревшее, отставшее от жизни, консервативное. Уступает место свежим силам, лучше приспособленным к изменившейся обстановке.

— Но конструкторам Чгедегды известно: если машине требуется поворачивать в пути, надо поставить руль. Если организму полезна смена поколений, нужен орган смены, этакий включатель старости, выключатель жизни.

— По типу реле времени, — вставил Гилик.

Я сказал, что не знаю такого органа.

— Но какие-нибудь переключатели есть у тебя в организме? Вот, например, ты рос в детстве, а потом прекратил расти.

— Такой выключатель известен. Это гипофиз — железа, управляющая другими железами. Когда она больна, вырастают коротконогие карлики или тощие гиганты. А при ее атрофии бывает что-то вроде ранней дряхлости.

Лейб-змей извлек из своей памяти накопленные им сведения:

«Гипофиз — железа под нижними отделами мозга. Размер около полутора сантиметров. Просвечивание показало, что железа связана густой нервной сетью с соседним отделом мозга».

— Он называется гипоталамус, — припомнил я. — Считается, что это центр, управляющий температурой, кислотностью и еще эмоциями — горем и радостью.

— А горе и радость у вас не влияют на старость?

— Горе старит человека, так говорят.

— Пожалуй, здесь и надо искать, — решил Проф. — Запоминай, ису-врач. Твоя цель — разобраться в узле гипофиз — гипоталамус. Записал в памяти? Теперь давай наметим маршрут.

Это было уже в самые последние дни обучения. Затем мой лейб-ангел куда-то уехал, сдал там экзамен по я-ведению, а когда вернулся, Проф сказал:

— Завтра приступим к операции.

Завтра операция! Помню наш прощальный ужин, если можно назвать ужином одновременное питание человека и машины. Я сидел за столом, ковыряя вилкой синтетические блюда, не очень похожие на земные кушанья, и запивал все это напитком, совсем похожим на водку (поскольку этиловый спирт на всех планетах одинаков). А змей, уложив кольца на хвост, заряжал свои блоки один за другим. Металлическое лицо его не выражало ничего, но в голосе — я уже научился различать оттенки — чувствовалось удовлетворение.

— Приятно заряжаться? — спросил я.

— Да, у нас положительная реакция на питание. Все ису запрограммированы так. А вы, есу, иначе?

— Пожалуй, и мы так запрограммированы. Грешен, люблю поесть. И у меня положительная реакция на бутерброд с икрой.

— Экстремально положительная? — он изучал меня до последней минуты.

— Нет, ису, не наивысшая. Для нас, людей, есть вещи поважнее еды. Мы запрограммированы так, что дорога к цели для нас приятнее цели. Есть приятно, но добывать пищу интереснее — ловить, находить, делать своими руками. Пожалуй, самое приятное — побеждать: зверя, противника, самого себя, дали, высоты, неведомое, неподатливое. И чем труднее, тем радостнее победа. Так в работе, так и в борьбе, и так же в любви.

— А что такое любовь? Объясни, Человек.

Немножко захмелел я, иначе не стал бы рассказывать машине про любовь.

— Представь себе, ису, радостное волнение, высочайшее напряжение души, зарядку на полную мощность. Чувствуешь в себе силы сказочные, таланты небывалые. Не идешь, а паришь, горы тебе по колено, розовые облака по плечи. Все краски ярче, все ароматы нежнее, все звуки мелодичнее. В ушах хоралы, чуть-чуть кружится голова…

— Типичная картина психического расстройства. Несоответствие между внешним миром и его отражением. Фотография с передержкой, — это Гилик высунулся из кармана, чтобы вставить свое слово.

— Продолжай, Человек, — сказал змей.

— Я могу продолжать сто лет, но ничего не объясню вам, металлическим. Слепому нельзя растолковать, что такое красный цвет. У нас громадные здания заполнены книгами о любви, и все они ничего не объясняют, только вызывают резонанс. Вот и я, читая о любви, вспоминаю свое: ранний летний рассвет, белесую полоску тумана, невесомое одеяло луга, невнятные тени кустов и бледное лицо девушки, такое доверчивое, такое успокоенное. И в груди столько острой нежности, столько бережливой жалости. Дыхание придерживаешь, чтобы ее не расплескать. Это у меня было, в моей молодости. А тебе вспомнить нечего. Для тебя любовь только слово. Сочетание звуков: «бо-бо-бовь-блям-блям».

— Это ради любви ты хочешь стать молодым, Человек?

До чего же приятно копаться в самом себе! И еще приятнее, что кого-то интересует это копание.

— Нет, ису, не для любви. Точнее, не только для любви. Главное то, о чем я говорил в первый день: главное — перспектива. Хочется, чтобы вершина была впереди, а не позади, чтобы мое будущее было длиннее прошлого. В юности жизнь кажется бесконечной. Мечтаешь обо всем, берешься за все, воображаешь, что успеешь все. Я хотел быть ученым, токарем, летчиком, инженером, астрономом, атомщиком — кем угодно — смотри каталог профессий. Стал выбирать, узнал, что выбор — это отказ, отказ от всего во имя одного. Решил: буду писателем, хотя бы опишу ученых, токарей, летчиков и так далее. И опять узнал, что выбор темы — это отказ от всех остальных. Остановился на науке, захотел написать книгу обо всем — о галактиках, микробах, электронах, слонах, амебах, предках, потомках. Но и этого не успею. Теперь собираю материал для одной подподтемы для книги о вашем Шаровом скоплении. Увы, и тут миллион солнц, десять миллионов планет. А голова уже трезвая и понимает простую арифметику: на знакомство с планетой, самое поверхностное, нужно не меньше месяца. Сколько месяцев осталось мне прожить? Двести? Сто, может быть?

— Следовательно, время — главное для тебя?

— Время и силы, дорогой ису. Пойми всю несправедливость старости: у меня времени меньше, а к. п. д. ниже. На каждый час полновесной работы я должен два часа копить силы. Прибыв на новую планету, с чего начинаю? Ищу, где бы прилечь. Сил должен набраться для новых впечатлений. Набрал, записал, что делаю? Ищу, где бы прилечь. Силы надо накопить для завтрашних впечатлений. В старости жизнь сводится к самосбережению — вот что наисквернейше. А это так бесперспективно — заботиться о себе.

Тут, выдернув все штепсели из розеток, мой змей вытянулся, как на параде.

— Я рад, что мне поручено чинить тебя. Человек. Твои мечты заслуживают одобрения.

Гилик опять высунулся из кармана:

— Не удивительно, ису. Ведь ты запрограммирован на одобрение. У тебя огромнейший блок одобрения, уважения, почтения, преклонения, поклонения и умиления. Без этого блока ты был бы вдвое короче и вдвое логичнее.

— Возможно, — ответил змей с достоинством. — Тебе этого не понять. В таких тщедушных машинках, как ты, нет места для высших эмоций.

— Завтра ты будешь мельче меня, — отпарировал бесенок и скрылся в кармане, довольный, что последнее слово осталось за ним.

— Можешь начинать свою Книгу обо Всем, — продолжал змей, все так же торжественно вытянувшись. — Обещаю тебе: в порошок разотрусь, но молодость у тебя будет.

А назавтра началась операция, то самое измельчание, на которое намекал Гилик. На Чгедегде эту операцию называют «эхкхоркдх». За неудобопроизносимостью такого слова я предлагаю термин «миллитация», в смысле «деление на тысячу, взятке одной тысячной».

Принцип миллитации таков: во время атомной копировки предмета воспроизводится не каждый атом, а только один из тысячи.

Каким способом атомы разбирают, как сбрасывают, как оставляют и соединяют, откуда берут энергию и куда отводят излишки, ничего я вам объяснить не смогу, потому, что для этого надо изложить основы атомно-физической техники Шарового — три объемистых тома. Мне пересказывали их популярно, но я не все понял и боюсь напутать. А как это выглядит внешне, расскажу, поскольку сам был свидетелем.

Мы пришли, а змей приполз в лабораторию, где стоял емкий посеребренный шкаф, весь опутанный проводами и шлангами, с небольшим ящичком на боку, Это сооружение напоминало будку с милицейским телефоном снаружи. Змей заполз в большой шкаф, встал на хвост, свернул кольца и застыл в своей любимой позе. «Надеемся на тебя, ису», — сказал Проф. Змей повернул ко мне свою головку и сказал: «Человек, будь спокоен. Начинай Книгу обо Всем». Проф захлопнул дверцу шкафа, что-то загудело, заныло, зашипело и засвистело внутри, со звоном открылась дверца маленького ящичка, и змей оказался там, но не обычный, вчерашний, а совсем маленький, словно изящная металлическая статуэтка. И, глянув на меня глазами-бусинками, он вдруг пискнул тонюсеньким голоском:

— Селовек, будь спокоен. Насинай обо Всем.

Проф спросил:

— Ису-врач, помнишь ли ты маршрут? Ису-врач, помнишь ли ты задачу?

— Задася — излецить от старости Селовека. Для этого я обследую…

Такие вопросы задавались, чтобы проверить, не утерялись ли какие-нибудь качества при миллитации, не ускользнуло ли что-нибудь из памяти вместе с выброшенными 999 атомами? Но копия отвечала безукоризненно. Как мне объяснили, обычно машины безболезненно выдерживают уменьшение в тысячи, миллионы и миллиарды раз, поскольку их кристаллы и транзисторы состоят из однородных атомов. Другое дело мы, живые существа, естественные — есу. Наши белки и нуклеины невероятно сложны и своеобразны, нередко один атом играет в них важную роль, например, атом железа в крови. И эти важные атомы могут потеряться при первой же миллитации. Так что метод «эхкхоркдх» для нас не годится, для живых существ применяют совсем другой, недавно открытый способ «шаркхра».

Задав еще несколько вопросов, члены комиссии подставили змею белую тарелку. Он проворно скользнул на нее, улегся блестящим браслетом и пискнул в последний раз: «Надейся, Селовек». Тарелку внесли в большой шкаф, откуда давно уже были отсосаны 99,9 % атомов, вновь закрыли посеребренную дверь, опять загудело, заныло, засвистало; звякнув, открылась дверка малого ящичка. На полочке там стояло кукольное блюдечко с металлическим колечком. И колечко то подняло булавочную головочку, что-то просвистело. Приблизив ухо, я уловил: «…дейся».

Помощники Профа, три есу и три ису, поспешно приставили к ушам усилители.

— Ису-врач, помнишь ли ты маршрут?

— Ису-врач, помнишь ли ты задачу?

И, к удивлению, это металлическое колечко свистело что-то разумное и членораздельное.

Белое блюдечко ставят на золотистую тарелку. Гудит, шипит, звенит.

После третьей миллитации я с трудом разглядел волосок на белом кружочке, подобном лепестку жасмина. Голос уже не был слышен, перешел в ультразвуковой диапазон. Проф не спрашивал, экзамен вели специальные ису со слоноподобными ультразвуковыми ушами. А волосок на лепестке отвечал, как разумное существо, о гипоталамусе и гипофизе.

Четвертая миллитация — последняя. Мой доктор уже не виден. Я знаю, что он находится на той белой точке, что лежит на золотой монетке, что лежит на голубом блюдце, поставленном на синюю тарелку. Знаю, но как ни таращу глаза, ничего не могу разглядеть. Теперь и ушастые ису ничего не слышат. Разговор ведется по радио. Вместе с приемником включена и телевизионная передача. Иконоскопами в ней служат глаза змея, его оком мы смотрим на микромир, как бы сквозь микроскоп с увеличением в 10 тысяч раз. И в мире этом все не по-нашему. Там дуют ураганные ветры, которые гонят по воздуху целые глыбы и скалы. Некоторые из них ложатся рядом со змеем, одна катится по его телу. Но он выбирается из-под нее, не поцарапавшись. В мире малых величин иные соотношения между размерами, тяжестью и прочностью.

А глыбы те — обыкновенная пыль. Угловатые черно-серые, с плоскими гранями — пылинки металла. Желто-серые со стеклянным блеском — песчинки, бурые плоские — чешуйки глины, лохматые коричневые и красные канаты — шерстинки моей рубашки. Идеально-ровные бурые шары — капельки масла, шары прозрачные — может быть, капли слюны. Да, вероятно, слюна, потому что в этих шарах плавают прозрачные, как медузы, палочки, бусы и змейки — бактерии, конечно. Рядом с кольцами змея они выглядят, как слизняки или гусеницы.

Пока я рассматривал все это с любопытством, шел экзамен, самый продолжительный из всех. Комиссия настойчиво искала ошибки миллитации.

— Превосходно, энтропия приближается к нулю, — сказал, наконец, Проф. — Действуй, ису.

И опять я услышал:

— Человек, надейся на меня…

— Счастливого пути, друг мой искусственный.

— Внимание, подаем шприц.

Тонкая игла коснулась цветных блюдечек. Как я ни старался, никакого движения не смог уловить. А на экране отлично видно было, как к белому блюду приблизилось нечто зазубренное и мозаичное, состоящее из плиток разного оттенка от грязно-белого до угольно-черного. И когда срезанный край этого зазубренного подошел вплотную, мы увидели мрачную трубу, наподобие тоннеля метро. Так выглядела для микропутешественника игла обыкновенного шприца. Скрежеща лопатками, скользящими на гладких микрокристаллах, змей решительно двинулся в глубь тоннеля. Мигали вспышки, озаряя экран и слепя нас. То ли змей не мог наладить свои прожекторы, то ли выжигал что-то. Последнее предположение оказалось правильным.

— Не слишком хорошо прокипятили вы шприц, — послышался ворчливый голос. — Здесь полно нечисти.

— Ису, продвигайся вперед. Будет еще обработкам ядом.

— Подождите, я тут наведу порядок.

— Ису, нельзя ждать до бесконечности. Все равно ток воздуха заносит инфекцию. Человек справится с сотней-другой микробов.

— А я не уйду, пока не наведу порядок. Человеческий организм требует стерильной чистоты.

Вспомнилось, что эту фразу я слышал на Земле в своем доме. От кого? От тети Аси — семнадцатой по счету и самой старательной из семнадцати нянек моего сына. Тетя Ася была помешана на чистоте, вылизывала дом до последней пылинки. Во имя чистоты трижды в день выгоняли меня из кабинета и раза три в неделю из дома. В комнате все блестело, на столе блестело, но письменного стола не было у меня. Я ютился в читальнях со своими черновиками.

— Ты, как тетя Ася, все сводишь к уборке. А дело когда?

— Тетеась, кончай, — подхватил Гилик.

Впоследствии это звукосочетание стало именем змея — Тетеас. Он не обижался, даже гордился, что приобрел, помимо номера, собственное имя, как живой человек. И звучало солидно: «Тетеас», нечто латинско-медицинское, как тетанус, таламус, тонус.

Наконец он угомонился — Тетеас номер 124/Б/569 сказал, что готов к инъекции. Начались обычные лабораторные манипуляции: шприц обожгли ультрафиолетом, мне обожгли, а после этого смазали синюю жилку на сгибе левого локтя, прицелились иглой… Укол.

— Я в вене. Все нормально, — доложил змей деловито.

— Ну вот, Человек, смотри, каков ты на самом деле. Изучай себя углубленно, — добавил Гилик.

Честно говоря,я побаивался этого момента. К сожалению, я принадлежу к тем людям, которые не выносят вида крови. Меня мутит даже в кино, если на экране показывают хирургический киножурнал. Я заранее содрогался, представляя, как зазубренный тоннель вонзится в мою плоть, будет рвать кожу, как хлынет ручьем кровь и все травмы появятся на экране с тысячекратным увеличением.

Но я увидел нечто настолько несходное ни с человеком, ни с живым мясом, ни с кровью, что никак я не мог отнести происходящее к самому себе. И в тот момент, и позднее все время я воспринимал экраны и сообщения Тетеаса, как историю приключений в некоем чуждом мире, ко мне не имеющем никакого отношения. Никак не мог почувствовать, что этот странный мир и есть я.

Судите сами: Тетеас плыл в вязком, пронизанном какими-то нитями киселе, наполненном бесчисленными лепешками, слегка вмятыми в середине, темно-красными в свете прожекторов. Толкаясь, переворачиваясь, обгоняя друг друга, все эти лепешки стремительно неслись по трубе, мозаичные стены которой проявлялись на мгновение, когда сам змей натыкался на них. Изредка среди лепешек появлялись полупрозрачные неопределенной формы амебоподобные куски студня, не более одного на тысячу лепешек. И еще время от времени мелькали тупоносые чурочки, отдельные бусы и цепочки бус. Так выглядела моя кровь в глазах-микроскопах Тетеаса. На лепешки были похожи красные шарики — неутомимые почтальоны крови, доставщики кислорода, уборщики углекислоты. Амеб напоминали лейкоциты строгая охрана больших и малых дорог организма, гроза непрошенных гостей. А чурки, бусы и цепочки — это и были непрошенные гости — бактерии, пробравшиеся в кровь.

Я пишу обо всем этом добрых полчаса, вы читаете около минуты, в действительности прошло несколько секунд. Только-только отзвучал голос Тетеаса: «Я в вене, все нормально»; одновременно я увидел суп с красными лепешками, и тут же Тетеас доложил: «Прошел сердце, нахожусь в легочной артерии». Еще две-три секунды, тюбинги кровепровода приблизились вплотную, открылись трубы поуже, и змей нырнул в одну из них. От этой трубы ответвлялись совсем узкие, как водопроводный стояк. Красные шарики, напирая на впереди плывущих, с трудом втискивали их в эти стояки. Самая форма их менялась, тарелки превращались в валики. И Тетеас сунулся за одной из тарелок, но труба оказалась узкой для него, и, прорвав стенки, он ввалился в пустой просторный мешок. Мне показалось, будто что-то кольнуло под левой лопаткой.

— Черт возьми, доктор, вы порвали легкое своему пациенту. Как он будет дышать теперь? — воскликнул Гилик.

Проф был смущен немножко.

— Конечно, не легкое, попортил стенку одной альвеолы. Капилляр был недостаточно эластичен.

— Ну да, капилляр виноват.

— Вы уж извините, — продолжал Проф, обращаясь ко мне. — Некоторые повреждения неизбежны. Мы же советовались с вами о маршруте, вы не предложили ничего лучшего.

Да, мы не один день обсуждали маршрут проникновения в мой мозг. Прямой и ближайший отвергли сразу — я вовсе не хотел, чтобы мне сверлили череп, оставляли в нем дырочку, хотя бы и тоньше волоса. Ввести пилюли в нос? Но тут Тетеас попадет в передние доли мозга — кто его знает, что он повредит по пути к гипофизу. Я сам предложил привычную инъекцию в вену с маршрутом самым длинным, но и самым безболезненным, по готовым дорогам организма — венам и артериям. Недаром и на Земле важнейшие дороги называют транспортными артериями.

Итак, намечен был такой путь: вена левой руки — сердце (правая половина) — легочная артерия — легкое — легочная вена — сердце (левая половина) — аорта — сонная артерия — мозг. И вот через минуту Тетеас в легком, и тут же первая травма.

Мое легкое, точнее один из многочисленных пузырьков его, альвеола, выглядело как мягкий мешок с выростами-карманами. Мешок этот то расширялся, то спадал, поскольку, глядя на экран, я хотя и волновался, но все же дышал попутно, наполняя легкие воздухом. При этом в мешок время от времени влетали какие-то обрывки канатов и даже камешки. Потолкавшись в воздухе, они оседали на дне карманов, прилипая к куче мусора, уже накопившегося там за долгие годы дыхания. Оказывается, легкие не умеют проветриваться, так и собирают на стенках всю случайно залетевшую мелкую пыль.

Хорошо еще, что я не курильщик. Заядлый табачник в ужас пришел бы, увидев в своем легком плотный слой желто-коричневой пыли.

— У тебя все в порядке, ису? Тогда продолжай движение, — напомнил Проф. Разрывая капилляр, Тетеас просунулся в ближайший сосудик — на экране он выглядел широкой трубой. Снова замелькали впереди, сбоку, сзади лепешки эритроцитов, все ярко-алые с полным грузом кислорода, и через три-четыре секунды мы услышали: «Все нормально. Я в сердце, в левом желудочке». На этот раз змей не проскочил сердце с ходу.

— Я осмотрюсь немножко, — заявил он, выгребаясь из общего потока.

Я увидел свое сердце изнутри. Мутно-белая стенка выложена многоугольными плитками, словно ванная комната, но не гладкими плитками, а шершавыми, волокнистыми. Впереди, там, где был клапан, плитки сминались складками, вздымались буграми, целыми горами, и бугры эти ходили ходуном, когда клапан приоткрывался, выпуская кровь в аорту. А лепешечки так и плясали вокруг, образуя завихрения, кровевороты, и вдруг, устремляясь вперед, высыпались наружу в аорту, словно зерно из зева комбайна.

Тетеас наблюдал эту картину несколько минут, потом предложил:

— Давайте, я срежу эти бугры. Они на клапане лишние. Жесткие, торчат, мешают потоку крови, совершенно безграмотны с точки зрения гидравлики.

Проф сказал:

— Ису, не отвлекайся. Выполняй свое прямое задание. Ты застрянешь тут на неделю.

— А мне трудов не жалко. Меня послали навести порядок, я и наведу порядок. Неисправный шлюз на главном кровоспуске! Это же скверно.

Пока что испугался я. Впервые почувствовал, какую неосторожность я совершил, впустив в свое тело эту металлическую тетю Асю. Вспомнил, как, бывало, вернувшись после генеральной уборки в кабинете, по неделям разыскивал свои же рукописи в дальних углах шкафа, изучая идеальный «новый порядок», установленный ретивой ревнительницей чистоты. Но тогда я мог хотя бы убегать из дому, спасаться в городской читальне. А куда убежишь из своего тела?

Проф был тверд:

— Ису, выполняй прямое задание. Тебя послали сделать человека молодым, следуй по назначению.

— Но пойми, Проф, этот обросший бляхами клапан не сможет снабжать молодое тело кровью, не справится.

— А в старом теле бляхи вырастут снова, и вся твоя работа пойдет насмарку. Ису, начинай с первопричины, не разменивайся на борьбу с последствиями.

После некоторого размышления Тетеас сдался. Логика победила в нем старательность.

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Но я еще вернусь сюда.

У меня отлегло от сердца. Я начал думать даже, что идея Тетеаса не так плоха. В самом деле, сколько мы тратим героических усилий, стараясь великанскими нашими руками починить микроскопические прорехи тканей. Сколько мы режем и рвем напрасно только для того, чтобы добраться ножом и пальцами до больных внутренностей. Ведь для того, чтобы исправить порок сердца, вспарывают кожу и мускулы, перекусывают ребра, сердце прорезают насквозь. Нам нужно расширить дверь в комнате, а мы для этого ломаем наружные стены, крушим перегородки, водопровод, телефонную связь. Насколько удобней было бы посылать хирурга внутрь, даже не обязательно такого миниатюрного, как Тетеас. Хирург по сердечным порокам мог бы быть раз в десять больше, хирург по желудочным болезням или по раковым опухолям — даже в сто раз больше. Это уже приближается к возможностям земной техники. Обязательно нужно будет захватить чертежи Тетеаса, когда я вернусь на Землю.

Мой лейб-врач между тем пробирался к выходу из сердца, преодолевая бугорки и бляшки, словно скалы, переплывая застойные заводи карманов, где сонно колыхались попавшие в тупик эритроциты. Но вот и основное русло. Течение все быстрее, стремительнее. Тетеас кидается в густой поток лепешек. Кричит: «Выскочил! Аорта!» Через секунду: «Дуга аорты!» Мелькает темное жерло. «Это, что ли, сонная артерия?» И мчится куда-то вперед и вперед во тьму.

Так совершалось его путешествие по телу. Бросок! Вынесло куда-то. Осмотрелся. Кидается в русло опять. Вынесло, осмотрелся. И снова вниз головой в кисель с красными лепешками.

Ну, куда занесло на этот раз? Темно что-то. Экран померк, и голос не слышен.

— Тетеас, где ты! Молчание.

— Ису-врач, я Проф, я Проф. Тебя не слышим, не слышим. Перехожу на прием.

Молчание.

— Затерян в дебрях тела, в джунглях клеток и капилляров, — мрачно сказал Гилик. — Ну, где он? Он же в тебе, Человек. Не знаешь? Тоже мне венец творения!

Весь вечер и весь день после этого я слышал только одно: «Ису ису-врач, где ты? Тебя не слышим, тебя не видим. Где ты, где ты? Перехожу на прием».

И ночью, когда полагается спать человеку, Проф или Гилик, или кто-либо из незасыпающих ису, сидел возле меня и, прикладывая шарик антенны к моей голове, шее, затылку, шептал монотонно: «Ису, ису, перехожу на прием». Шептали, чтобы не помешать моему сну. Все равно я не спал. Как я мог заснуть, когда рушились лучшие мои надежды?

Ведь я уже настроился на молодость. Мысленно распорядился будущими десятилетиями, отобранными у старости, и часами, отобранными у отдыха. Составил расписание. Страсть как люблю составлять расписания. Обдумал предисловие для Книги обо Всем, написал первую страничку.

И вот все идет прахом. Ничего не добившись, еще не разобравшись, даже не дойдя до места назначения, мой целитель теряется, терпит аварию. Хоть бы бляшку с сердечного клапана сорвал, и то был бы толк.

Плакала моя молодость!

И наконец, просто жалко было (не упрекайте меня за эгоизм) мою стальную змееподобную телоправительницу, такую ревностную, преданную, ко мне внимательную, не по-людски бескорыстную. Вот сидит она сейчас в темноте, одна, беспомощная и на помощь не надеется, может быть, знает уже, что жизнь кончена, поломки безнадежны? Так рано погибла, так мало в жизни успела, так ничтожно мало видела хорошего.

Сутки напрасных поисков. Радио молчало, малый рентген не брал такую мелочь, большой рентген для меня был небезопасен. Но вот на вторую ночь я почувствовал, что у меня чешется левая ладонь. Деньги в Шаровом не в ходу, так что я не воспринял этот зуд как благоприятную примету. Часа через два ладонь покраснела, припухла, а потом так начало гореть и дергать, словно кто-то у меня внутри, уцепившись за нерв крючком, старался его порвать. А снаружи ничего: ни царапины, ни ссадины, ни прыщика.

Я поспешил вызвать Профа, сообщил радостно:

— Нарывает. Левая ладонь. Как вы думаете, не могло его занести в левую руку?

Осмотрели схему моего тела. Оказалось, что от дуги аорты совсем рядом ответвляются сонная артерия, идущая в мозг, и левая плечевая, снабжающая кровью левую руку. Стремительно проносясь в токе крови, Тетеас легко мог спутать эти сосуды. («Надо будет повесить указатели со светящимися надписями», — сказал Гилик по этому поводу.)

— Попробуем наладить связь, — сказал Проф.

Он миллитировал иглу и ввел ее, тончайшую, почти невесомую, в самый центр нарывчика (я ахнул от боли). И почти сразу же передатчик, молчавший больше полутора суток, загрохотал на всю лабораторию:

— …Кусаются, как дикие звери. Они отгрызли антенну, глаза и все, что можно отгрызть. Какой дурак сделал мне эластичные неметаллические тяжи? Боялись, что металл устанет через год, а пластики они перегрызли за день. Алло, алло, да это я, ису-врач 124/Б. Пришлите мне запасные фотоглаза. Да, я чувствую иглу. Наклейте глаза на иглу, я их нащупаю.

— Нашелся! Ура, ура, трижды ура!!!

Глаза были наклеены, игла вошла в нарыв, опять я закряхтел от боли. Тетеас прозрел, но на этом приключения не кончились. Оказывается, в джунглях моего тела, в каком-то закоулке ладони Тетеас вел бой не на жизнь, а на смерть с полчищами амебоподобных лейкоцитов. Уже тысячи их Тетеас раскромсал своими лучами и лопатками, но все новые лезли в драку, обволакивали членики змеиного туловища, стараясь оторвать и переварить все, что можно было оторвать и переварить. И доктор мой явно изнемогал в этой борьбе.

— Человек, что же ты смотришь? Прекрати немедленно! Это же твоя внутренняя охрана. Отзови ее!

— Но они не подчиняются мне.

Гилик воздел лапки к небу:

— О всезнающий, познай себя для начала.

— Помогите, они залепили мне глаза. Ой, кажется, оторвут!

Проф спросил:

— Слушай, Человек, почему они кидаются так не него?

— Но он же чужеродное тело.

— Слушай, Человек, а как они распознают чужеродное тело?

— Да, да, у них же нет ни глаз, ни ушей, ни носа, — подхватил и Гилик.

— Не знаю, какая-то антигенность есть. Свои белки не принимают чужие.

— Но как они узнают, которые клетки чужие? Как? Как отличают красные шарики от бактерий?

— Знать надо, а потом уж лечиться! — проворчал Гилик.

Проф прекратил бесполезные сетования.

— Слушай, ису-врач, слушай меня внимательно и действуй быстро. У организма человека есть какой-то способ распознавать чужих. Тебя грызут потому, что в тебе угадали чужака. Но своих лейкоциты не трогают. Постарайся замаскироваться под своего. Налови красных шариков, обложись ими, натыкай на все выступы и лопаточки и удирай, тебя пропустят. Позже в дороге разберешься, что там ощупывают лейкоциты. По всей вероятности, есть какая-то группа молекул или часть молекулы, некий отличительный знак, пароль.

Совет оказался удачным. Мы и сами на экране увидели, как неразумно вели себя слепорожденные стражи моего тела. Как только Тетеас унизал себя красными тарелочками, лейкоциты перестали его замечать. Под эритроцитовым плащом-невидимкой он спокойно привинтил себе глаза и антенны, неторопливо отремонтировал ходовую часть и двинулся вперед. И лейкоциты расступились, словно «руки» у них не поднимались на этого агрессора, который уходил, прячась за спины пленников.

Вот где идет война без всяких конвенций — в нашем собственном теле!

И еще я подумал, что в этой войне, где все позволено, наверное, природа уже испробовала все хитрости и контрхитрости. Возможно, некоторые бактерии научились прикидываться своими, приклеивая опознавательные знаки эритроцитов или имитируя их. Не потому ли так заразительна чума для человека, а для животных — сибирская язва? Ведь одна-единственная бацилла сибирской язвы смертельна для мыши. Почему мышиный организм не может побороть одну бациллу? Может быть, потому, что не борется, считает своей клеткой?

А путешествие пока что возобновилось. Чтобы не заблудиться вторично, Тетеас решил не пробиваться в ближайшую вену, а возвращаться к нужному перекрестку назад по артерии, против тока крови.

Путешествие возобновилось, но совсем в ином темпе. Забылись стремительные броски, кидавшие Тетеаса то в легкое, то в сердце, то в руку. Теперь мой доктор медленно полз вдоль станки артерии, упираясь лопаточками в эпителий. Содрогаясь, он выдерживал бомбардировку встречных эритроцитов, сыпавшихся сверху словно из мешка. Полз медленно, по миллиметру за минуту, в час сантиметра три, с остановками, сутки от ладони до локтя, еще сутки — от локтя до плеча. Впервые я ощутил всю громадность моего тела. Шутка сказать: по одной руке два дня пути. Обширное государство!

Впрочем, Тетеас не потерял времени напрасно. За эти два дня он разобрался, какие именно группы атомов служат опознавательными знаками для моего организма. Формула записана у меня в книжечке, но для вас она не представляет интереса, у вас формула иная. И теперь вместо красных тарелочек он мог понавешать на себя маленькие кусочки их тела. Все вместе они так громко кричали: «Я свой, я свой!» — на биохимическом языке, что встречные лейкоциты даже отшатывались, минуя Тетеаса.

Для безопасности Тетеас нанизал на себя добрую тысячу кусочков, перепортил тысячу эритроцитов. Мне даже захотелось крикнуть: «Осторожнее, что ты там распоряжаешься чужим добром?» Как-никак мои эритроциты, моя кровь…

Умом-то я понимал, что эта скупость неосмысленная. В теле двадцать пять триллионов эритроцитов, донор жертвует без вреда триллионом сразу, в поликлинике для анализа мы отдаем миллионов сто. Естественным порядком ежедневно умирает четверть триллиона эритроцитов и столько же рождается взамен. Что там скупиться на тысячу, когда счет идет на триллионы? А все-таки жалко. Свое!

Итак, к концу второго дня пути по руке Тетеас вновь достиг развилки артерий: из артерии плечевой выбрался в дугу аорты. Из плечевой выбрался, стало быть, по ошибке вторично попасть туда уже не мог. Столь же неторопливо пробираясь против тока крови, через некоторое время оказался на следующем кроверазделе. Завернул туда. Удержался от соблазна кинуться в плазменные волны и в мгновение ока очутиться в мозгу. Плыл у самого берега, я подразумеваю стенки сосудов. Отцепившись на долю секунды, тут же хватался за эпителии и ждал, ждал терпеливо, пока Профу не удавалось запеленговать его сигналы, подтвердить, что он движется правильно — вдоль шейных позвонков от ключицы к черепу.

— И ты ничего-ничегошеньки не чувствуешь? — допытывался Гилик. — Ведь эта железная глиста лезет в твой собственный мозг.

Но я не ощущал ничего. Если напрягал внимание, казалось, что в шее легкий зуд. Вероятнее, воображаемый.

— Вступаю в мозговую ткань, — сообщил Тетеас час спустя.

— Ну-с, теперь святая святых, — сказал Гилик. — Мозг! Храм мысли! Картинная галерея воспоминаний и образов. Посмотрим, где у тебя там образ лаборатории, и образ экрана, и на том экране мозг, и в мозгу экран, и на экране мозг, и в том отражении отражение экрана…

Почему-то нравилось ему жонглировать словами. Конечно, ничего такого мы не увидели на экране. Проплывали перед нами подобия амеб, распластанных, как бы приколотых булавками с заостренными отростками различной длины, от которых отходили нити нервных волокон, длиннющие и коротенькие со спиральными завитушками, подходящими к спиральным завитушкам соседних клеток. И это был мой мозг. И не ощущал я, что это мой мозг. И даже не верил, что это и есть мозг, потому что выглядело все это как сборище амеб.

Но Тетеас вскоре дал мне почувствовать, что он действительно в моем мозгу, не в чужом.

Началось с изжоги, но какой! Как будто в желудке у меня затопили плиту и пекут на ней блины. Пламя ползет по пищеводу, выше и выше; ловлю ртом воздух, хочу охладить воспаленное нутро. Но жар побеждает, перехватывает дыхание.

— Проф, пожалуйста, немножечко соды. Неужели нет двууглекислого кальция не всей вашей планете?

Но космический медик лечит меня совсем иначе. Он берется за радиомикрофон:

— Ису Тетеас, все идет правильно, ты в гипоталамусе. Находишься в центре регулировки кислотности. Вызвал повышенную кислотность. Выбирайся скорее, а то наш пациент наживет язву желудка.

Спустя несколько часов Тетеас — в центре терморегуляции. И снова я узнаю об этом по своей шкуре. Мерзнут губы, нос становится твердым и каменно-холодным. Руки и ноги зябнут, одеревеневшие пальцы не подчиняются мне больше, вместо пальцев белые восковые слепки приставлены к кистям. Я даже чувствую, в каком месте приставлены, оно как бы перетянуто ниткой. Нитки ползут вверх по рукам и ногам, холод течет по венам в туловище, к сердцу, к голове. Замерзает мозг. Мне видятся отвердевшие борозды, подобные заиндевевшей пашне в бесснежном декабре. Замерзшие мысли, словно снежинки, тихо-тихо, безмолвно оседают на одубевшие валики. Спать, спать, спать!

И почти без перехода лето. Пульс стучит в висках вагонным перестуком, горят уши, горит лицо. Тугие нитки растворяются, кровь мурашками бежит в приставленные кисти рук и ступни. Жаром пышут румяные щеки, горячо глазам, горячо во всем мире. Все звуки становятся напряженно-гулкими, краски насыщенными, а очертания смутными, формы как бы тают в горячем воздухе. Чувства обострены, я вижу невидимое. Вижу, как в моем черепе плещется горячее озеро и на берегу его извилистый Тетеас. Он суетится, разжигая костер, он колет клетки на дрова, щепки летят брызгами, топор тук-тук. Дымят поленья, искры чертят темнеющее сознание. Тетеас, не надо! Тетеас, очень больно!

Просыпаюсь в поту. Слышу встревоженный голос Профа:

— Ису, осторожнее, температура сорок и девять. Человек в бреду, у него мутится сознание. Отметь, что это центр терморегуляции, и покидай его немедленно.

Затем черная меланхолия. Лежу в прострации, глаза полузакрыты, ладони на простыне. Все противно, все гнусно, никчемно и безнадежно. Я сам ничтожный жалкий старикашка, надежды на омоложение беспочвенны. И вообще омолаживать меня незачем, потому что все мысли мои банальны, все слова бездарны, все планы необоснованны. Никому не нужен я ни в космосе, ни на Земле. Единственно разумное — немедленно удавиться. Но я не удавлюсь, не хватит воли и энергии, так и буду прозябать жалко, позорно, гадко.

Почему я скис? Реакция после жара?

Бывало у меня такое настроение в час изнеможения, после тяжкой усталости, часам к десяти вечера, а в последнее время и к шести. Я знаю, умом знаю, мыслям наперекор, что спорить с самим собой не надо, надо выспаться, к утру пройдет. Утро вечера мудренее и жизнерадостнее.

Но обхожусь без сна. Вдруг утро начинается само собой. Мир превосходен и захватывающе интересен. Моя спальня — сад, вся она в гаммах ароматов, песнях шелеста, шороха и перезвона. Я сам молодец, я умница, я все так хорошо понимаю и чувствую. У меня дар сверхсознания, мне открыто истинное великолепие вещей. Как хорошо любоваться, как хорошо дышать, ходить, стоять на ногах и на голове. А ну-ка встану на голову. Вот так, мах ногами, ступни вытянуты. Получилось! До чего же занятен мир, когда смотришь на него снизу вверх! Восторг! Экстаз! А петь я смогу в такой позе? Ну-ка: «Не счесть алмазов в каменных пещерах…»

Что это я разыгрался? На каком основании? И вспоминается основание. Где-то в мозгу у меня копошится стальной волосок по имени Тетеас. На этот раз он докопался до центра эмоций, до клеток горя и радости. Как раз незадолго до моего отбытия ученые Земли нашли эти центры у крыс и кошек. Научились вводить туда электроды, вызывать наслаждение электрическими импульсами. И подопытные крысы сутками нажимали педаль, включая ток. Жали и жали, отказываясь ото сна, отказываясь от пищи. Наслаждались ничем и падали в изнеможении, упившись ничем.

И вот я в роли подопытной крысы. Я — не я лично, я — марионетка, которую дергают за ниточку. Я рояль, я обязан издавать звуки, когда нажимают на клавиши. Нажали «до» — я веселюсь, нажали «ре» — плачу. На «ми» — жадно глотаю пищу, на «фа» — меня тошнит от сытости, «соль» — мечтаю о женщине, «ля» — спать хочу…

А я не желаю подчиняться. Не «ля», не буду спать!

До! До-диез! До-до-до!

Не рояль. На намерен радоваться. Напрягаюсь. Кусаю губы, чтобы сдержать дурацкую улыбку. Стараюсь думать о неприятном.

Как скверно, что я пустил к себе в мозг эту бесцеремонную змейку! Теперь я не Человек, я раб ее экспериментов. Кончена разумная жизнь. Попался на приманку молодости, обманули, теперь плачь об утерянной свободе! Ага, я хочу плакать, а не радоваться! Не будет кретинских смешков. Чья взяла?

Голос Тетеаса:

— Есу Проф, докладываю, что клетки центра почему-то теряют чувствительность. На прежние импульсы реагируют гораздо слабое. Повысилось электрическое сопротивление. Может быть, объект устал, опыт надо отложить?

— Ты устал, Человек, хочешь отдохнуть?

Гилик выдает меня:

— Ничего не устал. Это он тужится, чтобы удержаться от смеха. Весь надулся. Я-то чувствую, сидя в его кармане.

— Человек, это очень важно. Значит, ты можешь усилием воли подавить центр радости? Ису Тетеас, надо исследовать, по каким каналам приходит в гипоталамус торможение. Напрягись, пожалуйста, Человек. А теперь расслабься, старайся не гасить радость.

Радуюсь по заказу. Радуюсь по просьбе.

Крыса! Если не рояль, то крыса.

Но вот приходит день, когда Тетеас, пока еще не очень уверенно, объявляет:

— Есть гипотеза. Мне представляется, что я разобрался. Главную роль тут играет центр горя, он и расположен в самом средоточии информации, на перекрестка нервных путей. В момент перенапряжения сильные токи разрушают соседние центры — кислотности, терморегуляции и прочие.

— Это правдоподобно, — сказал я. — У нас считают, что язва желудка болезнь нервного происхождения.

— Еще я заметил, — продолжал Тетеас, — что оболочки нервов здесь особенно тонкие. Похожи на электрические предохранители: вставляется в цепь слабое звено, всегда известно, где перегорит в первую очередь. Видимо, пароксизмы горя пережигают нервную связь мозга с гипофизом, прекращается регулировка желез, а отсюда старческие болезни.

Проф замечает, что такое правило было бы целесообразно и с точки зрения естественного отбора (законы Дарвина действуют на всех планетах). Многочисленные горести означают несоответствие организма внешней среде, его неприспособленность. И природа спешит списать неудачника, чтобы он поменьше жил и поменьше оставил потомства.

— Гипотезу можно принять за основу, — заключает Проф.

— Но ее проверить надо, — говорит Тетеас скромно. — Мне нужно для опыта чрезмерное горе. Я пробовал вызвать его механическим раздражением, но Человек тормозит. Человек, не сопротивляйся! Прошу тебя, помоги мне. Усиль горе. Как ты возбуждаешь себя? Воображением? Вообрази что-нибудь очень горестное.

«Рояль, сыграй печальное! Траурный марш, пожалуйста!»

Я полагал, что мне ничего не стоит вообразить тоску. Воображать — моя профессия. Допустим, я потерял деньги, крупную сумму. Впрочем, деньги — дело наживное. Допустим, я потерял рукопись. Работал пять лет и потерял.

Но тоска почему-то не получается. Я представляю себе, как я сижу, обхватив голову руками, и думаю, что мужества терять не надо. Остались черновики, остались планы, образы, мысли. То, что сочинялось пять лет, за два года может быть восстановлено. Словесные находки забудутся, ну и что ж? Те находки я нашел, найду другие.

— Человек, ты опять тормозишь!

Нет, надо вообразить что-нибудь непоправимое. Что может быть непоправимее смерти? Что может быть огорчительнее для меня лично?

Вот я умираю, лежу на больничной койке. Вокруг стираная белизна больницы, кислый запах лекарств, пролитых на блюдечко. Изможденное лицо жены, постно-меланхоличные физиономии прочих родственников, вымученные слова о том, что я сегодня выгляжу гораздо лучше. Внуки, томясь, косятся на часы, прикидывают, сколько еще надо высидеть для приличия, у сына лицо озабоченное, притворяться ему не надо, забот свалится предостаточно: паспорт сдавать, справку получать, венок заказывать, мамочку утешать, поддерживать. Жена плачет искренне, со мной уходит ее самостоятельная жизнь, уходит в прошлое, в воспоминания. Теперь она будет бабушкой при внуках, придатком к семейству. За ней суровое лицо медсестры; сестра недовольна, кажется, этот больной затеял умирать ночью, на дежурстве не поспишь. О чем думаю я? Ни о чем. Я дышу, вкладывая усилия в дыхание, во вдохи и выдохи. Что-то клокочет, царапает, давит, душит, но я дышу, уповая (единственная мысль), что потом будет легче. «Человек, ты мне не помогаешь ничуть».

Да, верно, тоски я не ощущаю. Подавляет профессионализм — я занят подыскиванием слов. Оказывается, не то у меня воображение: нужно артистическое вживание в образ, а я воображаю, как неприятное выглядит, какие слова подобрать для описания. Гилик говорит:

— Слабовата фантазия у этих хилых фантастов. Я бы надеялся больше на физические действия. Если дать по шее как следует, он огорчится сильнее.

И эти инквизиторы всерьез начинают рассуждать, какую боль мне надо причинить, чтобы пронять до глубины гипоталамуса. Достаточно ли пощечины? Или содрать кожу? Или лучше обжечь? И какого размера ожог даст необходимый эффект?

А я соглашаюсь на мучительство. Сажусь в кресло пыток и отдаю им свою левую руку, как Муций Сцевола. Скорее как христианский мученик, всходящий на костер во имя второй, загробной жизни. Я же надеюсь получить вторую молодость, подлинную, полнокровную, и употреблю ее со смыслом. Говорят: «Если б молодость знала, если б старость могла». Я уже знаю, чего хочу, а кроме того, смогу.

Дикая боль. Это Гилик прижег меня раскаленными щипцами. Раскалил и прижег, как заправский чертенок в аду.

Фух! Отдуваясь, отираю пот со лба. Дую на ожог.

— Что же ты улыбаешься, Человек?

— Извини, Проф, я подумал, что самое скверное позади. И за это предстоит приятная молодость. И еще я думал, как я на Земле начну омолаживать. Сколько радости будет! Как я жене скажу: «Ну, как, матушка, хочешь быть восемнадцатилетней?»

— Ису 124/Б, ты получил нужный эффект?

— Кратковременный и непрочный, — отвечает Тетеас.

— Без членовредительства не обойтись, — говорит кровожадный Гилик. — Давайте руку отрубим или вырвем глаз.

Проф предпочитает вернуться к моральным несчастьям.

— Ну, вообрази что-нибудь очень скверное. Человек. Представь себе, что наши опыты провалились, надежда на молодость лопнула.

Я сказал, что они смертельно надоели мне со своими опытами, я готов обжечь руку вторично, лишь бы они отвязались от меня раз и навсегда.

А потом пришел тот страшный день, 23 марта по нашему земному календарю.

Они явились ко мне раньше обычного — Гилик и Проф со всеми своими помощниками — естественными и искусственными. На лицах у естественных я уловил выражение старательного сочувствия. У ису, само собой разумеется, выражения не было, на их физиономиях нет лицевых мускулов. Проф начал какой-то туманный разговор о некоторых обстоятельствах, которые бывают сильнее нас, и о том, что каждый исследователь должен ограничить себя, чтобы результаты, хотя бы и не окончательные, наступили своевременно, что я, наверное, наметил себе срок пребывания в Шаровом и надо бы привести планы в соответствие с этим сроком…

— К чему вы клоните? — спросил я. — Не выходит с молодостью? Так и скажите. Ну и не будем тратить время.

И тут влез этот чертенок Гилик-переводчик.

— Не тяните. Проф. Человек — взрослый человек, он умеет переносить удары. Суть не в опытах. Человек. Суть в том, что налажена связь с твоей Землей. Получены известия. Плохие. У вас там атомная война.

— А Москва? А мои?

— Сам понимаешь… Кратер…

Все перегорело. Зачем тогда жить?

— Ты, Человек, не торопись с решением, — сказал Проф. — Ты подумай, как тебе действовать. Если хочешь, оставайся с нами, если хочешь, вернешься позже, когда твои соземляне образумятся.

— Нет.

Ни минуты нельзя было терять, ни секунды.

— Давайте составим радиограмму в Главный Звездный Совет. Пусть мне дадут энергию, самую грозную, которой у вас режут пространство и гасят звезды. Я наше Солнце погашу на время. Только потрясением можно остановить войну сразу. Пишите!

И в ответ услышал глуховато-гнусавое:

— Спасибо, есть нужный эффект. Можно снимать напряжение. Скажите ему, что это был опыт гореобразования.

…Как я бушевал! Гилика я выкинул за окно, живое существо разбилось бы насмерть на его месте. Профа загнал под кровать, он у меня там икал от страха. Я бился головой об стенку, очень уж мне хотелось, чтобы стало муторно этой спирохете, засевшей в моем мозгу. Только одно меня утешало: как хорошо, что все это вранье!

Итак, Тетеас получил нужный эффект. Издевательский опыт подтвердил его гипотезу. Действительно, токи сильных огорчений разрушали близлежащие клетки и нервную проводку, а частности ту, которая управляла работой гипофиза. Задача состояла в том, чтобы восстановить мертвые клетки. Тетеас составил проект капитального ремонта, там была и пересадка нейронов и замена аксонов проводами. Но думаю, что подробности не представляют интереса, у каждого человека все это устроено по-своему. Проект обсуждался довольно долго. Наконец Тетеас получил «добро» и приступил к манипуляциям.

Признаюсь, я был несколько огорчен даже, когда, проснувшись на следующий день, по-прежнему увидел в зеркале седые виски и морщины. Умом-то я понимал, что волшебного превращения быть не может, но очень уж хотелось уловить явные приметы обновления. И в первые дни я подходил к зеркалу ежечасно, вглядывался, отходил разочарованный. Потом отвлекся, забыл, перестал следить… а приметы появились.

Омоложение шло, как и старение, медленно, вкрадчиво, но в обратном направлении. Старея, я терял, сейчас — приобретал утерянное. Год назад, пройдя десять километров, лежал в изнеможении, а сейчас и двадцать — пустяки. Месяц назад проработал лишний час, лег не вовремя, голова болит поутру. А тут ночь просидел, сунул лицо под кран, и начинай сначала. Заблудился в горах, попал под дождь, промок до нитки, шел и думал: «Ах, как бы не слечь, ванна, горчичники, в постель поскорее!» Но повстречался Проф, что-то мы обсудили, не договорились, заспорили. Пока спорили, одежда обсохла. Хватился: а как же ванна, горчичники? Обошлось.

Потом стал замечать: хожу иначе. Если думаю о дороге — выбираю путь покороче, поровнее. Если не контролирую себя, прыгаю через канавы с разбега. Зачем? Просто так, от избытка сил.

И еще (пусть жена меня извинит) — женщины в голове. Не местные, конечно: у чгедегдинок хоботок вместо носа. Но о возвращении на Землю начал я думать иначе. Прежде представлял себе одно: зал заседаний Академии, я на кафедре, в руках у меня указка, напряженное внимание в зале, шепот удивления, А сейчас начинаю с иного: улица Горького, зной, разгоряченная толпа, горячий асфальт утыкан следами каблучков и плывут-плывут навстречу купола причесок соломенные, шатеновые, русые, черные, огненные или пепельные, выкрашенные под седину. Дробно стучат туфельки, дыхание колышет блузки, мелькают розовые коленки под короткими юбками. Днем-то я прогонял эти видения, но они возвращались во сне.

И вернулось то, что казалось мне главным, — утерянное ощущение перспективы. Все успею, все сумею, не сегодня, так завтра или через десять лет. И даже имеет смысл отложить, потому что завтра я буду лучше: опытнее и умнее.

— Тетеас, вылезай из меня! — кричал я своему целителю. — Хочу поблагодарить тебя, дорогой мой цельносварной лейб-ангел. Посидим за штепселем и кружкой, вспомним мои переживания и твои приключения. Вылезай, мегатация подготовлена.

Мегатация — это увеличение, противоположность миллитации, надеюсь, вы догадались? Выполнив свою задачу, микрохирург должен был укрупниться и в дальнейшем работать со своими собратьями нормального размера в лабораториях.

Но Тетеас не спешит к праздничному столу:

— Подчистить надо, — твердит он. — Проверить. Я не уйду, пока тут останется хотя бы одна пылинка. Организм требует стерильной чистоты.

И даже обижался:

— Почему ты гонишь меня? Я тебе надоел, наскучил?

— Нет, я бесконечно благодарен тебе, я думаю, что ты заслужил отдых и награду.

— Тогда почитай мне в награду главу из Книги обо Всем.

Я читал. Тетеас слушал и восхищался. К сожалению, его восторги нельзя было принимать всерьез. Ведь он был запрограммирован на восхищение.

Покончив с ремонтом в мозгу, Тетеас теперь инспектировал все тело, устраняя мельчайшие неисправности. Ом отрегулировал рецепторы давления, срезал бугорки на клапанах сердца; у меня действительно исчезла одышка, к которой я уже привык. Побывал во рту, запломбировал один зуб, продезинфицировал миндалины, выгреб какую-то дрянь из аппендикса. Право, мне благодарить следовало бы, а я ворчал. Но очень уж бесцеремонно распоряжался в моем организме Тетеас. Поистине, как та рачительная тетя Ася, глубоко уверенная в том, что порядок на столе важнее работы за столом.

— Сегодня ешь поменьше и ложись сразу после обеда, — командовал Тетеас. — Буду накладывать шов, потом полежишь недельку.

— Но я обещал прилетать на планету Кинни.

— Кинниане подождут. Если шов разойдется, никуда не полетишь.

Все это умиляло и раздражало. Хотелось все же быть хозяином самому себе, выписаться из больных раз и навсегда.

Однажды я так и сказал прямо:

— Тетеас, кончай с мелкими доделочками. Главное ты совершил, дал организму молодость, теперь хозяин справится сам.

На мое несчастье Гилик слышал это заявление. И какую отповедь я получил! Давно уже мой гид не был так речист и зол.

— Хозяин! — вскричал он. — Это кто хозяин? До чего же бездонно самообольщение человеческое! Да вспомни всю историю твоего лечения. Ты не хотел стареть, но не мог приказать себе не стареть. Ты не хотел седеть, но волосы твои выцветали, потому что фагоциты — стражи твоего же тела пожирали черный пигмент. И ты не мог приказать своим кровеохранникам оставить твои же волосы в покое. И не мог приказать им допустить в организм лекаря-целителя, они на него напали, пытались сгноить и вытолкнуть. И если по легкомыслию ты потеряешь руку, ногу или почку и доктора попробуют прирастить тебе чужую, твой упрямый организм будет отторгать и рассасывать чужую почку, потоку что она чужая, умрет, а помощи извне не примет. Ты считаешь себя хозяином тела? А разве можешь ты выпрямить свой горбатый нос, сделать карие глаза голубыми, прибавить себе хотя бы пять сантиметров роста? Поздно. А в юности ты мог остановиться, прекратить рост по желанию? И еще раньше, когда ты был зародышем, твоя родительница могла выпрямить тебе нос или сменить цвет глаз? Ты, кажется, говорил, что она мечтала о девочке? Мечтала об одном, вырастила другое. И разве нет у вас на Земле женщин, которые не хотят вообще детей, не хотят, но растят в себе; люди прорастают, словно картошка. Какие вы хозяева? Автоматы!

И пошло с того дня:

— О всезнающий, скажи, какие запасы пищи в твоей печени? Владыка тела своего, прикажи своему горлу не кашлять!

Даже Тетеас однажды вступился за меня:

— Что толку надоедать Человеку? Упражняешься в словосочетаниях.

Гилик сказал важно:

— Я за истину, неприкрашенную и математически точную. Эти заносчивые есу воображают себя высшим достижением материи, а на самом деле они — конгломерат ошибок природы, ее бездумной инерции, вчерашний день развития.

— Опять словосочетания. Ты лучше придумай, как помочь.

— Я помогаю установить истину. Пусть Человек поймет, что он вчерашний день развития. А помочь вчерашнему нельзя. Вчера кончилось вчера.

Но Тетеас, этот старательный волосок, блуждающий между моих клеток, придумал, представьте себе.

— Я понял, а чем твоя беда. Человек, — сказал он мне несколько дней спустя. — Твоя беда в многовластии. У твоего тела много хозяев и не все они подчиняются уму.

— Что ты имеешь в виду? Желудок, сердце?

— Ни то ни другое. У тебя пять систем управления, я их перечислю. Самая древняя — генетическая, наследственный проект тела. Вторая система — кровь с эндокринными железами — ведает этапами развития, ростом, зрелостью, а также временными режимами. Система третья — нервы — командует автоматическими движениями и органами. Четвертая — эмоциональная, в ее распоряжении опыт, привычки, чувства; гнев, радость, горе. И ум твой, сознание — только пятая из систем, самая разумная, самая новая, созданная для общения с внешним миром и не очень вникающая в дела внутренние.

— То есть ты хочешь подчинить сознанию чувства?

— Не только чувства, но и органы, кровь и гены, температуру, давление, борьбу с болезнями, рост, внешность. Чтобы ты мог сказать: «Хочу, чтобы нос был поменьше», — и нос укоротится. «Хочу, чтобы у меня были жабры», — будешь дышать под водой, как рыба. Вот когда ты поистине станешь хозяином своего тела, тогда я и покину тебя со спокойной совестью.

— Но это значит никогда, — воскликнул я. — Жабры вырастить! Сказка!

— Почему сказка? Жабры состоят из обычных клеток, примерно таких, как в легких, и из кровеносных сосудов. И ты сам говорил, что у человеческого зародыша есть зачатки жабр. Значит, организм матери мог вырастить жабры. Не вырастил, потому что программа была иная и никакой возможности вмешаться. Не связаны гены с сознанием матери. Не было связи, только и всего. Вот я и хочу наладить подобную связь в твоем теле.

«Бред!» — подумал я. Но заманчивый бред, между прочим. Последующие дни я провел в тяжких спорах. Не с Тетеасом, миниатюрным прожектером, с самим собой. Во мне самом спорили трезвый скептик Не Может Быть и энтузиаст-мечтатель Очень Хочется.

— Не может быть такого, — говорил Не Может Быть. — Черты лица зависят от собственного желания? Ненаучная фантастика. Нельзя переделать свое лицо, каждый знает.

— Да, но… — возражал Очень Хочется, — но и в космосе летать нельзя было. А внешность почему нельзя менять по собственному желанию? Тетеас говорит: «Потому что нет связи между волей и клетками». Ну а если наладить связь?

— Ничего не выйдет хорошего, — твердил скептик Не Может Быть. — Если бы связь была полезна телу, природа проложила бы ее. Мало ли что кому взбредет в голову: кому захочется три глаза, кому четыре уха. И хорошо, что нет возможности лепить по своему капризу нежизнеспособных уродов. Нельзя давать скальпель в руки несмышленышу.

— Да, но, возможно, природа не успела дать скальпель, — отстаивал мечту Очень Хочется, — Разум — полезный инструмент, но он изобретен всего лишь миллион лет назад. Еще не распространил свою власть на глубины тела.

— Необъятного не обнимешь, — упорствовал скептик. — В теле сто триллионов клеточек, в мозгу — всего лишь пятнадцать миллиардов, сознанию отведено миллиардов пять. Как может разум уследить за каждым лейкоцитом, за каждой растущей клеткой, за каждой белковой молекулой в клетке?

— А Разум и не должен следить, не должен распоряжаться каждой клеткой. Разве командующий фронтом дает приказ каждому солдату в отдельности? Он определяет общую задачу, а генералы, офицеры и сержанты конкретизируют, уточняют, доводят.

Скептик возражал:

— Но командующего понимает вся армия, от генерала до солдат, все они объясняются на едином языке. А солдаты твоего тела, если молекулы это солдаты, не понимают разумных слов, и ты не знаешь четырехбуквенного шифра генов. Как ты скажешь: «Делайте мне голубые глаза!» И в каком из ста тысяч генов записана голубизна глаз? И даже если ты произнесешь «цитозин — тимин — цитозин», разве тот ген поймет тебя и перестроится?

Только сутки спустя, накопив новые соображения, оптимист Очень Хочется снова вступил в спор:

— Верно, языки разные в теле, не все доступные разуму, но есть многостепенный перевод. Клеткипонимают химические приказы гормонов крови; железы, посылающие гормоны, понимают электрические сигналы спинного и головного мозга, реагируют на страх, гнев и восторг. А страх и гнев можно подавить или вызвать воображением.

Вот так: с воображения начинаются приказы телу.

Должен буду я, Очень Хочется, воображать то, что мне хочется.

Если не желаю стареть, должен представить себе, что не старею. Иду по улице статный, легконогий, грудь колесом, кудри колечками. И если попал в катастрофу, остался без ноги, тоже — начинай работать, воображение! Представим себе, что у меня растет потихоньку нога: припухло, а вот уже и кость прощупывается сквозь повязку, вот образуется коленный сустав…

Скептик Не Может Быть возмущен:

— Вообразить можно что угодно, но невыполнимого не выполнишь. Человек не способен к регенерации. У взрослого кости жесткие, окончательные.

— Но ведь есть же такая болезнь акромегалия, когда растут кости лица, ступни, кисти рук у взрослого.

— Там простой рост, увеличение. А тут сложное развитие. Такое только у зародыша возможно.

— Пусть так, начнем с зародыша. Ведь он весь происходит из одной клетки. Из нее возникают и кости, и мозг, и ноги. Возникают по генетической программе. Но разве нельзя ее подправить? Чем? Хотя бы гормонами крови, ее химическим составом. А как регулировать состав? Воздействуя на железы? А как приказывать железам? Не воображением ли?

И когда-нибудь будет так:

— Дорогая мамаша, кого вы хотите, дочь или сына? Сына? На вас похожего или на отца? Блондина, брюнета, стройного или крепыша, смелого или осторожного, бойкого или спокойного, математика или поэта? А теперь представьте себе, вообразите как можно яснее. Думайте о нем почаще, закройте глаза и думайте. Или нарисуйте и смотрите на портрет. Главное, образа не меняйте.

Ужас какой! Каждая дурочка будет лепить оперного тенора.

— А разве лучше лотерея, кот в мешке?

В общем, я загорелся и разрешил Тетеасу изучать мою внутреннюю администрацию на всех пяти ступенях. И заключили мы с ним договор, что 23 часа в сутки он меня не тревожит, копается молча и осторожно, так чтобы меня не тошнило и нигде не болело, а один час я в его распоряжении, выполняю тесты, тренирую волю, отдаю приказы, воображаю…

Важен заведенный порядок. Когда этот медицинский час вошел в привычку, я перестал тяготиться присутствием ису, не думал больше об избавлении от внутреннего врача. Ну и пусть он живет в моих сосудах, внимательный и хлопотливый, незаметный и необходимый, как диспетчер городской электростанции. Час в сутки можно уделить биологической мечте и своему здоровью и беседам с неутомимым другом, запрограммированным на материнскую заботу обо мне.

Интересно, а вы, читающие эту историю, согласились бы впустить в свою кровь этакого миниатюрного доктора?

Мальчишки, конечно, пришли бы в ужас: «Ни за что! И так хватает менторов. Будет поучать изнутри: «Не лезь в холодную воду, не ешь конфет, не ковыряй болячку!»» А женщины? Кто из вас откажется от ежедневного домашнего врача, с которым можно поговорить о том, что волосы секутся и кожа лоснится? Матери будут рады иметь при ребенке постоянного опытного куратора, личного врача-педиатра, всецело посвятившего себя младенцу.

Так что, я думаю, со временем одноплеменники Тетеаса станут необходимостью быта на Земле, и никого не удивят слова, приведенные в эпиграфе: «Хирурга глотайте быстро и решительно; чтобы не застрял в горле запейте водой!»

У меня же был интерес особый. Мой доктор не только лечил меня, но и собирался усовершенствовать, сделать сознательным скульптором своего тела, волетворцем. И каждый день не без нетерпения я расспрашивал, как идет его работа, а он с таким же любопытством пытал меня, как я переделаю себя, когда получу обещанный дар волетворчества.

И я фантазировал…

Нет, не буду рассказывать, какие планы я строил, потому что не суждено было им осуществиться…

Я все-таки собрался на Кинни. Это приятная планета земного типа с прозрачной атмосферой, бледно-зеленым небом и морем малахитового оттенка. И жизнь там, как на всякой планете земного типа, белковая, стало быть съедобная. А я смертельно устал от стерилизованной курятины, рожденной в ретортах, соскучился по живому мясу. Так что на Кинни я все время жевал, набивал рот то котлетами, то ягодами, то желудяками — это такие морские животные, не то моллюски, не то ракообразные, по виду похожие на желуди, а по вкусу — на семгу. Их неисчислимые стада в киннийских морях. Когда плывешь в лодке, опускаешь шляпу за борт и черпаешь, словно фрикадельки половником. И я черпал, наслаждался жирно-солененьким, жевал, сосал, глотал. Совсем забыл, хотя меня и предупреждали, что среди желудяк попадаются старые особи со скользкой жесткой кожей, которую не прокусишь.

И вот я сидел в лодке лакомился: хруп-хруп-хруп… Вдруг — словно старый орех, аж зубы затрещали. Вздохнул от боли. И желудяк этот скользнул прямо с зуба в дыхательное горло.

Я так и застыл с открытым ртом. Хриплю, давлюсь, кашляю… Руки поднял… как меня учили в детстве… Не выскакивает.

Проф был со мной в лодке. Хлопает он меня по спине, толку никакого. Вспомнил про радио. Слышу, кричит:

— Ису 124/Б, срочно — в дыхательное горло! Человек подавился. Спеши прочистить.

А я уже задыхаюсь. Небо позеленело и перед глазами огненные круги.

Вдруг вытолкнул. Тьфу, сплюнул за борт. Сижу, дышу, отдуваюсь. Дух перевел, тогда спрашиваю:

— Ису Тетеас, проверь, нет ли в горле царапины.

Молчание.

— Ису, ису, радио у тебя заглохло, что ли?

Не отвечает. Что за причина?

И тут меня словно током ударило:

— А не упал ли он в море вместе с желудяком?

Я нырял до заката, я нырял весь следующий день, я вытаскивал горсти желудяков и каждый пробовал на зуб. Но сами понимаете, все это было актом отчаяния. Найдешь ли иголку в стоге сена, пылинку на болотной ряске, монетку в песчаной куче? Если бы хоть радио у него работало. Но, видимо, вода глушила волны. Первое время нам чудилось что-то вроде «СОС», потом и эти сигналы смолкли. Вероятно, сели аккумуляторы. Ведь заряжался-то Тетеас от моей нервной системы.

Будь у него нормальный рост, может, он и выплыл бы. Но для него, крошки, три сантиметра в час — предел. Разве это скорость для моря? Конечно, он не захлебнулся, кислород ему не требуется. Он остался на дне и лежит там и будет лежать, пока не проржавеет.

Ржавеет! Разумный ису, врач с высшим образованием. Исследователь. Автор идеи о людях будущего — волетворцах. Нет справедливости в природе.

Я не мог успокоиться, не мог простить себе. Сокрушался. Клял себя. Нырял снова. Перебирал желудяки. Твердые рассматривал под микроскопом. Совал в них булавку с антенной. Мегатировал. Попусту!

Конец мечте!

Проф пробовал утешить меня, говорил, что чертежи сохранились, на Чгедегде смонтируют другого эндохирурга, обучат его, проинструктируют, я снова получу лейб-ангела, который продолжит начатые исследования, сделает меня всесильным волетворцем.

Разве только в мечте дело?

Друга я загубил, маленького, но самоотверженного, запрограммированного на любовь и заботу обо мне. А чем отплатил я за заботу? Потерял.

Потерял!

Люди уходят тоже. И забывается облик, голос, любимые выражения, манеры… Что остается надолго? Незавершенное дело.

Я постепенно забываю говор Тетеаса, его повадки и слова, стираются в памяти кадры с палочками, шариками, тяжами и овалами, но все чаще, все настойчивее думаю я о незавершенном:

— Хочу, чтобы ты стал хозяином своего тела!

— Ты хочешь быть талантом? Будь! Хочешь быть красавцем? Будь красавцем. Вообрази себя Аполлоном, пусть нос будет прямой, зубы ровные, плечи широкие, стан стройный, глаза большие, брови густые, лоб высокий! Еще выше, еще! Представь, какой именно! Напряги воображение, напряги волю!

— Не выйдет.

— А если попробовать, потренироваться, поднатужиться?

— Не выйдет все равно.

— А если нечеткую волю подкрепить техникой?

— Как?

— В том-то и дело: как?

Георгий Гуревич

ГОРОД И ВОЛК

С бархатным протяжным гудением трансвей причалил к платформе. Длинное тело многосекционного вагона замерло. Волк перемахнул через борт ограждения. Когти чиркнули по сибролитовому покрытию, и Волка развернуло, чего он никак не ожидал.

— Надо сходить, как все люди! — укоризненно сказал прохожий, которому он ткнулся в ноги.

В три прыжка Волк пересек платформу и стремительной серой молнией скатился по лестнице.

Солнце клонилось к вечеру и светило сквозь ванты верхнего яруса, точно в бамбуковом лесу. Нахлынуло столько запахов, что Волк остановился.

Потом, наклонив голову, он размашисто побежал по дорожке, неприятно гладкой и до отвращения прямой.

Город был справа и слева, впереди и сзади, вверху и внизу. Взгляд Волка скользил по массивным, как скалы, или, наоборот, ажурным, точно деревья, конструкциям, путанице пролетов, галерей, арок; без внимания не осталась игла Космической башни, которая возвышалась над скопищем аэрокрыш, виадуков, висячих садов и движущихся лент тротуара. Этот город был незнаком Волку, но ничего особенно нового он в нем не находил. Да, по правде сказать, зрение в его жизни не играло исключительной роли. Подобно всем волкам, а он был им не только по имени, он в равной мере полагался на слух и обоняние. То было заповедное царство, в котором человек чувствовал себя беспомощным. Сель иногда чуть не плакала, пытаясь понять, каким образом, например, Волк отыскивает ее в незнакомом и многолюдном городе, а он ничего не мог объяснить, потому что и сам не знал. Когда он искал Сель, его просто влекло куда-то, один район был явно предпочтительней других, но почему? Секрет был не только в тонкости обоняния, но и в чем-то еще близком, но не тождественном, о чем среди людей давно уже шли споры. Вот и сейчас Волк держался избранного направления, уверенный, что правильно идет к тому месту, где сейчас находится Сель. Само это место, положим, имело весьма расплывчатые очертания, но это не беспокоило Волка — Сель не ждала его раньше заката.

Возле лифта на нижний ярус никого не оказалось. Волка это не смутило. С лифтом он и сам мог справиться. Вскочив в кабину, он встал на задние лапы, дотянулся до пульта и когтями придавил третью снизу кнопку. Дверцы бесшумно сомкнулись, и лифт заскользил. Древний страх западни, как всегда в таких случаях, на мгновение охватил Волка, но тотчас исчез. В конце концов Волк был сыном третьего поколения очеловеченных хищников, а это кое-что значило.

На нижнем ярусе было так же светло и тихо, как и на верхних, но лапы Волка ощущали легкое дрожание почвы, когда в подземном горизонте проносились вагоны метро, сцепки контейнеров или пневмогрузы. Люди не считали, что на нижнем ярусе беспокойно, но Волк был иного мнения. Месяц в тундре не прошел даром, и Волку не понравились гул и вибрация. Поэтому он не вскочил на тротуарную ленту, а, лавируя среди прохожих, углубился в парк. Бежать здесь было приятней еще и потому, что отсутствовали все эти гладкие, пружинящие, зеркальные покрытия, которые великолепно служат людям, но не слишком удобны для лап. Песок куда лучше.

Лань выглянула из-за куста и проводила его долгим взглядом. Волк даже не обернулся. Он уважал законы города, и лань это знала, поэтому не двинулась с места.

— Эй! — услышал он, когда пробегал берегом озера.

Волк замер. С гребня невысокой дюны ему махала девочка лет пяти. Едва Волк остановился, она ринулась по крутизне, оступилась и, взрывая песок, в восторге съехала на попке.

— Здравствуй, ты почему не отвечаешь? — выпалила она, вставая и отряхивая штанишки.

Ошейник, который был на Волке, ничего общего с настоящим ошейником не имел. То был транслятор, который даже беззвучные колебания гортани переводил в человеческую речь. Его надо было лишь включить. Волк дважды поднял лапу. Девочка радостно закивала, ее пальцы скользнули по ошейнику.

— Теперь здравствуй, — сказал Волк.

— Здравствуй. — Девочка слегка картавила. Ее зеленые с рыжими крапинками глаза горели нетерпением.

— Мы будем играть в Красную Шапочку, — тотчас заявила она.

— Во что?

Говорил транслятор, и, если бы не клокочущее в горле ворчание, которым сопровождались слова, можно было бы поверить, что зверь владеет человеческой речью.

— Какой же ты непонятливый! — Девочка топнула босой ногой. — Мы будем играть в сказку! Красная Шапочка — это такая девочка, она идет в гости к бабушке, а бабушка…

Теперь ворчание исходило из транслятора, который переводил слова ребенка в доступные волку звукосочетания.

— …И когда девочка спросила, отчего у бабушки такие зубы, волк, который притворился бабушкой, говорит: «Чтобы съесть тебя!»

— Он съел?

— Не-ет… Появились охотники и…

Волк впервые слышал эту сказку. Он плохо улавливал ее смысл, но она всколыхнула в нем что-то забытое, угрожающее, что, замирая, тем не менее передавалось от поколения к поколению, как некая наследственная память о давнем кошмаре, который преследовал волчьи стаи в образе человека с громоносным ружьем. И Волк решительно замотал головой.

— Не хочу. Будем просто играть.

Девочка нахмурилась, но не прошло и секунды, как она уже очутилась на спине Волка, он помчал ее, а потом бережно сбросил и, когда она с хохотом уцепилась за хвост, обернулся и грозно оскалил зубы. Они долго и самозабвенно возились, боролись, свивались в клубок, барахтались, тормошили друг друга, потому что оба умели наслаждаться игрой.

Гулявший неподалеку старик, замедлив шаг, приставил ладонь козырьком.

— Семьдесят лет назад… — он покачал головой. — В дни моей молодости, да, в дни моей молодости кто бы подумал, кто бы мог подумать…

Юноша, его спутник, ничего не ответил. Он считал само собой разумеющимся, а потому неинтересным и то, что в центре большого города волк играет с ребенком, и то, что этот волк свободно общается с людьми. Идею, которая так поразила современников старика, он находил столь же банальной, как утверждение, что дважды два — четыре. Если мозг пещерного человека биологически равен мозгу человека двадцать первого века, а интеллект, несмотря на это, ушел далеко вперед, то кому же не ясно, что и мозг животных может обладать внушительными резервами! Просто никто не занимался развитием их интеллекта, да и не умел, а как только сумели…

Доказанное и примелькавшееся всегда банально.

Расставшись с девочкой, Волк почувствовал себя взбодренным. Крутой подъем вскоре вывел его на вершину холма. Космическая башня была видна отсюда как на ладони. Крохотная ракета взмывала более чем на километровую высоту, увлекая за собой клокочущий огненный столб.

Вокруг Башни мошкарой вились реалеты. Волк на мгновение поднял голову. Огнепад пламенел в лучах заходящего солнца. На Волка он не произвел впечатления. Все чересчур огромное, далекое и неподвижное, будь то здания или горы, не имело существенного значения, так как ничем не угрожало и не сулило перемен; оно могло быть или отсутствовать — от этого ничего не менялось. Серый полог на востоке и перистый веер облаков в зените интересовали его куда больше, поскольку эти знаки сулили скорый перелом погоды. Волк привык к безопасности города, впрочем, стихия не пугала его и на воле, но тем не менее его настроение изменилось. Даже людям знакома атавистическая тревога, то беспокойство, которое овладевает всеми перед грозой и бурей. Чувства Волка обострились. Тишина вечера могла обмануть человека, но Волк читал не только видимые знаки и был уверен, что погода изменится сразу после захода солнца.

Он припустил бегом. Ветра еще не было, но ток запахов усилился.

Деревья, травы, цветы пахли иначе, чем час назад. Даже сталь, титан, пластик, спектролит — все те бесчисленные материалы, которые выдумал человек, вели себя иначе.

Все изменения запахов были знакомы Волку, и его сознание не участвовало в их анализе. Внезапное отклонение заставило его затормозить бег.

Пахнуло чем-то непривычным. Запах был чрезвычайно слаб, но ничего похожего Волк не встречал. Совершенно непонятный запах, который не имел отношения ни к городу, ни к природе.

Волк повел носом и, не колеблясь, двинулся к скамейке, где сидел мужчина лет сорока с лицом смуглым и твердым, как камень. Человек, не мигая, смотрел на расстилающийся город, будто готовясь взять его в свои руки.

— Что уставился, приятель? — Внимание человека переключилось столь внезапно, что Волк слегка опешил. — Выгляжу чудаком, да? Верно. Отвык я от этого. — Рука обвела горизонт. — Красиво. А ты как считаешь?

— Красиво.

Волк согласился не только из вежливости. Люди считали город прекрасным, и он был того же мнения, хотя его понимание красоты не совпадало с человеческим, ибо он не отделял ее от целесообразности, но здесь транслятор очеловечивал речь Волка и по существу. Сель отлично разбиралась в этих оттенках, но мужчина воспринял все буквально. Внешне он остался неподвижным, но Волк по незаметным для человеческого глаза сокращениям мышц подметил жест удивления, который, впрочем, был тотчас оборван.

— Ладно, все это лирика, — сказал человек. — У тебя есть ко мне какое-то дело. Говори.

Теперь удивлен был Волк: незнакомец проявил редкую в общении с животными проницательность.

Прямой вопрос требовал столь же прямого ответа.

— У вас спрятано непонятное.

— Что, что?

Волк улыбнулся бы, если бы мог. Подсознание человека опередило работу ума. Пока ум терялся в догадках о смысле вопроса, пальцы дрогнули настолько красноречиво, что Волк без труда воссоздал все движение целиком.

— Оно лежит в нагрудном кармане.

— Это? Ты это имеешь в виду?

Человек выхватил прозрачную трубочку, доверху заполненную мелким песком.

— Да.

— Ну и хватка. Может быть, ты даже знаешь, что это такое?

— Да и нет. Песок, но непонятный.

— Верно, где же тебе знать… Этот песок оттуда, — человек ткнул пальцем в небо. — Из космоса, с Сириуса, вот откуда. Дошло? Сатана, мы эту планету назвали Сатаной, такая она мрачная и холодная. Но радужный песок… Бриллианты по сравнению с ним просто шлак. Верно? Гляди, какие переливы…

Космонавт откупорил притертую пробку и высыпал немного на ладонь. Мерцание песка, казалось, заворожило его. Волк чуть не фыркнул — настолько усилился запах. Кроме запаха, по его мнению, в песке не было ничего особенного, ибо волки не различают цвета. Обыкновенные, матовые, слабо переливающиеся песчинки, только и всего. Со слов людей он знал о существовании какого-то особенного и прекрасного мира красок, но чувств его это никак не задевало. Люди плохо разбирались в запахах — для него не существовало цвета, он привык к тому, что здесь нет и не может быть взаимопонимания.

Наконец человек оторвался от созерцания и, будто вспомнив что-то, недоуменно пожал плечами.

— Как это ты сумел учуять из-под притертой пробки, однако…

Быстрым движением он ссыпал песок обратно, задумчиво повертел пробирку, спрятал. Его широкая рука легла на голову Волка.

— Да, приятель, ты не прост. Но мне пора. Скажу тебе по секрету: как ни прекрасен сатанинский песок, а земной лучше, потому что он земной. Есть еще вопросы? Тогда прощай.

Человек встал, тряхнул головой, словно отгоняя какую-то мысль, потом быстро зашагал по тропинке.

Волк не двинулся с места. Запах не исчез с уходом космонавта: очевидно, какая-то песчинка упала на землю. Волк даже мог сказать, где она, хотя и не видел ее. Он лег, положив морду на лапы.

В его голове ворочались смутные мысли. Транслятор был, конечно, величайшим достижением, но он невольно обманывал людей, заставляя их думать (неспециалистов, разумеется), что коль скоро волк изъясняется по-человечьи, то и мыслит он примерно так же, но только хуже. Все было, однако, гораздо сложней. Волку не были свойственны формализованные логические построения. Отчасти их заменяли сцепления образов, чей ход был непостижим для человека. Тем не менее Волк имел собственное представление даже о космосе, ибо люди много говорили о нем, а он жадно впитывал все их суждения. Образ космоса, сложившийся в его сознании, был весьма далек от реального, и все же он не был абсурден. И сейчас Волк мысленно обращался к нему. Никогда еще ни один запах не казался ему столь странным. Верней, не совсем так. Странным его делало объяснение человека. Человек дал источнику запаха точное название, смысл которого Волку был ясен: песок. Но запах, который источала песчинка, противоречил определению. Будь на месте Волка человек и обладай он нюхом волка, такой человек легко примирил бы противоречие, связав свойства конкретного со свойством такой абстракции, как «иная планета». Но подобное примирение — действительное или мнимое было для Волка недостижимым, и он не мог избавиться от недоумения.

Он даже засопел, забыв, что транслятор немедленно переведет звуки в возглас «Ну и ну!».

Слова отрезвили его и напомнили, что пора двигаться. Все же он еще поводил носом вокруг источника проклятого запаха. Если бы его спросили, что его так волнует, он вряд ли смог бы объяснить. Любопытство и любознательность свойственны животным не меньше, чем человеку. Загадочное привлекает, потому что непонятно его значение, неясно, что оно сулит хорошее или дурное. А знать это необходимо всякому живому существу. Здесь инстинкт преодолевает страх, внушаемый неизвестным. Любопытство Волка также было окрашено беспокойством. Всегда лучше предположить, что загадочное — враг. Впрочем, у Волка это ощущение умерялось давней привычкой к безопасности: с тех пор как человек стал другом, волкам практически уже ничего не грозило ни в лесу, ни в городе.

Внезапно порыв ветра закружил пыль. Крохотный смерч пронесся перед носом Волка и умчал источник запаха.

Волк мигом, как это умеют делать только животные, отключился от прежних размышлений. Раз загадка исчезла, То и думать о ней нечего. Это не было забывчивостью. Волк никогда ничего не забывал: просто бесполезное не стоило внимания. А что может быть бесполезней унесенной ветром песчинки?!

Но школа мышления, которую он прошел у человека, наложила на него неизгладимый отпечаток. Волк знал, что он еще вернется к прерванным раздумьям.

А сейчас надо было отыскать Сель. Он побежал, держа направление к востоку от Космической башни. Инстинкт вел его словно по пеленгу. Разыгрывающийся ветер ерошил шерсть. Всюду зажглись огни; вдоль стен заскользили стереодинамические картины; вспыхнули цветовые фонтаны; здания сверкали, как драгоценности, город мягко сиял, лучился, улыбаясь сомкнувшейся темноте. Здесь, в его сердце, даже ворчание непогоды казалось исполненным благодушия. Где-то тут недавно проходила Сель, и надо было лишь отыскать неуловимый, может быть, для ищейки, но не для друга след.

Получасовые розыски наконец привели его к искомым дверям.

Волк и Сель расставались часто, потому что Волк не мог долго жить в городе, вне стаи, но от этого их дружба не слабела. Сель была зоопсихологом, но Волк для нее существовал не как объект изучения. Не был он и домашним зверем вроде собаки, чью привязанность можно завоевать мимолетной лаской. Сель видела в нем личность столь же глубокую, как и она сама, товарища, которого любят, не задаваясь вопросом почему.

Поэтому встреча была, как всегда, бурной и нежной.

Как только они поужинали, Сель сказала:

— Поговорим об интересном?

То были их любимые вечерние минуты, когда с делами покончено, в комнате тихо, как на необитаемом острове, и нет ничьих глаз, кроме глаз человека и зверя.

Сель забралась с ногами на диван. Волк устроился рядом. Сель ослабила свет лампы. Пальцы девушки тонули в густой шерсти Волка. Ни один звук не проникал снаружи.

Спешить было некуда. Обычно в такие минуты Волк рассказывал о том, что привлекло его внимание, удивило или озадачило, потом Сель говорила о своих делах, потом они просто болтали, и мало что так привлекало Сель, как вот такое неторопливое Погружение в мир чужого сознания.

Так же было и на этот раз. Волк, который не страдал последовательностью, говорил отрывисто, перебрасываясь с воспоминания на воспоминание. Сель, наматывая на палец прядь волос, больше молчала. В черных продолговатых зрачках зверя трепетал отблеск лампы; на мгновение приоткрывался влажно мерцающий ряд клыков, и дыхание Волка касалось лица Сель. Порой ее охватывало чувство нереальности, особенно когда в зрачках туманно отражалась она сама. Казалось, можно наклониться и заглянуть в зрачок, как в колодец, чтобы увидеть на дне саму себя такой, какой ее видит Волк.

— Может стать живым мертвое?

— Что, что? — очнулась Сель.

— Сегодня в городе учуял незнакомое. Мертвое. Оно лежало в кармане человека. Я спросил. Человек показал песок, сказал: песок. Ушел. Песчинка упала. Стала живой.

— Песок всегда мертвый…

— Знаю. Поэтому странно.

— Ничего не понимаю! Откуда ты взял, что песчинка ожила? Она что стала двигаться?

— Нет. Она быстро пахла.

— Ну и что?

— Мертвое медленно меняет запах. Растение быстрей. Животное совсем быстро, когда взволновано.

— В самом деле?

— Да.

— И по скорости изменения запаха можно отличить камень от дерева, сталь от бабочки?!

— Да.

— Волк, ты никогда мне об этом не говорил!

— Ты не спрашивала.

— Это очень-очень интересно! Дальше, Волчишка, дальше!

— Почему песчинка стала живой?

— Да не могла она стать живой!

— Она стала.

Сель приподнялась. Ей показалось, что в глазах Волка мелькнула укоризна: почему она так медленно соображает?

— Давай, Волчишка, по порядку, — твердо сказала Сель. — Итак, ты бежал по городу…

— Да.

— И учуял песок, который лежал в кармане человека. С каких пор ты стал обращать внимание на обыкновенный песок?

— Незнакомый запах. Человек объяснил, что песок из космоса.

— Из космоса?! Тогда ясно. Нет, нет, о чем это я? Решительно ничего не понимаю… Как он выглядел?

— Человек?

— Песок!

— Как песок!

— И он был мертвый?

— Да.

— А когда песчинка упала…

— Она запахла, как живая.

— Ты об этом сказал человеку?

— Он ушел.

— Песчинка шевелилась?

— Нет.

— И все-таки стала живой?

— Да.

— Кто был этот человек?

— Он из космоса. С Сириуса.

— Это он тебе сказал?

— Да.

— Человек знает, что его песок из мертвого может делаться живым?

— Он сказал: это песок. Очень красивый. Он не сказал: это живое. Ты почему волнуешься?

— Потому что… Волк, ты не ошибся?

— Я не мог ошибиться.

— Да, да, знаю… И все-таки невероятно… Давай минутку помолчим.

Сель задумалась. Ее темные глаза стали еще темнее. Она оставалась неподвижной, но Волк видел ее бегущей. Это его беспокоило, потому что он не мог взять в толк причину, однако понимал, что сейчас лучше ни о чем не спрашивать. Сель порывисто вскочила, босиком подбежала к информу.

— Снимки участников сириусской экспедиции, — сказала она в микрофон.

Спустя несколько секунд на экране информа возникло чье-то лицо.

— Он? — Сель обернулась к Волку.

— Нет.

— Этот, этот?

По экрану заскользили лица.

— Да, — наконец сказал Волк.

— Все сходится…

— Ты мне не объяснила, — решился напомнить Волк.

— Подожди, Волчишка…

Палец дважды замер над кнопкой, прежде чем ее нажать.

— Вызываю Борка, геолога сириусской экспедиции. Скорей всего, он здесь, в городе. Передайте ему… — Сель запнулась. — Вызов экстренный.

Волка не удивило ни то, что Сель разговаривает с неодушевленным предметом, ни то, что этот предмет отыскивает человека, который находится неизвестно где. Он этого не понимал, но он к этому привык и относился к предметам типа информа так же, как к дождю и снегу: раз они существуют, надо к ним приноравливаться. Но в поведении Сель, в словах и движениях он улавливал растущую тревогу и на всякий случай подобрался, чтобы быть наготове.

Минуты три прошло в молчании. Наконец стена, противоположная той, возле которой лежал Волк, исчезла, и комната как бы соединилась с другой, более просторной и ярко освещенной. Сидевший за столом человек поднял голову. Увидев девушку, он встал, и они оказались друг против друга — сдержанный порыв волнения и твердая осанка незыблемой уверенности.

— Извините, если окажется, что я зря побеспокоила вас, — быстро проговорила Сель. — Перейду к делу. Тот песок, который вы сегодня показывали Волку, еще у вас?

— Какому волку? — Космонавт, не отрываясь, смотрел на Сель.

— Вот он.

— А, мой серый приятель! Теперь припоминаю. А в чем, собственно, дело?

— Это действительно песок?

— И даже очень красивый. — Борк медленно улыбнулся. — Показать?

Он вынул из стола знакомую Волку трубочку.

— Прелестен, правда?

— Это точно песок? Не колония живых организмов?

— Нет, конечно! Откуда такая мысль?

— Он прошел карантин?

— Разумеется! Простите, я все еще не понимаю…

— Возможно, это не совсем песок.

Улыбка Борка погасла. Он ждал.

Сель коротко пересказала все, что знала.

— Не хочу обидеть нашего серого друга… — В голосе Борка прозвучала ирония. — Согласитесь, однако, что…

— Волк никогда не ошибается в фактах, — резко сказала Сель. Брови Борка поднялись. — Он может ошибаться в выводах. Но если он говорит, что песчинка повела себя подобно живому организму, то так оно и есть.

— Трудно спорить с убежденностью. Допустим, мой диагноз неверен. Но неужели вы думаете, что сотрудники карантина не отличат минерал от живого организма?

— Плесень… — тихо сказала Сель.

— Да, плесень. — Уверенность на мгновение покинула Борка. — Нет, не тот случай. — Его голос снова был тверд. — Тогда просто не заметили спор.

— Вы не хотите верить?

— Я не могу верить. Этот песок живой?! — Борк потряс пробирку. Простите меня, но фантазия животных…

— Фантазия у них, к сожалению, развита слабо. — Голос Сель прозвучал сухо. — Волк, это песок или нет?

— Не чую его.

— Ах да! Борк, это будет большим нахальством с моей стороны, если я все-таки попрошу вас приехать?

— Чтобы ваш зверь вынес свой приговор?

— Дело же не в этом!

— Вы правы. — Борк сделал шаг, и выражение его лица изменилось. Извините, я забыл, что выстрелить может и сухая палка. Где вы находитесь? Так, ясно. Буду через семь минут.

Комната Борка исчезла.

Сель вздохнула. Ее рука опустилась на голову Волка.

— Нам не верят, Волчишка… Да я и сама не верю.

— Объясни!

— Ты вряд ли поймешь. Я и сама не очень-то понимаю. В космосе, видишь ли, встречаются очень необычные формы жизни. Причудливые, странные… Поэтому все, что попадает оттуда на Землю, подвергается строжайшей проверке. Особенно живое. Не всегда живое опасно, чаще оно безвредно. Но однажды сквозь контроль проскочила плесень. Давно, тогда тебя не было. Началось страшное, мы с трудом справились. Надеюсь, что на этот раз…

— Я не хотел пугать.

— Знаю, знаю. Все объяснится, скорей всего, очень просто, и я, верно, ошибаюсь. А вот и Борк… Входите!

Борк энергично пожал протянутую ему руку, кивнул Волку и без лишних слов откупорил пробирку. У него был вид человека, который твердо решил ничему не удивляться.

— Что скажешь, Волк? — Голос Сель дрогнул.

— Оно пахнет живым.

— Как! Ты же говорил…

— Тогда был песок. Сейчас нет.

Борк нахмурился. Он долго испытующе смотрел на Волка, словно надеясь уличить его в обмане. Потом, ни слова не говоря, взял чистый лист бумаги, отсыпал на него немного песка, достал из кармана микроанализатор. Вспыхнуло едва видимое облачко. Взглянув на шкалу прибора, Борк повернул ее к Сель.

— Видите?

— Эти цифры мне ничего не говорят.

— Они говорят о химическом составе. Они говорят о строении объекта. И то и другое свидетельствует, что это минерал.

— Но Волк…

— Послушайте. Вы зоопсихолог. Вы прекрасно знаете, что одиночных видов живых организмов не существует и существовать не может. А планета, откуда доставлен песок, мертва, как льдышка.

— Но в льдышке, случается, спят даже высокоорганизованные существа.

— Верно. Но если бы вы видели эту планету… Насколько я понял, для Волка живое от неживого отличается, так сказать, частотой запахоизлучения. Так?

— Да.

— По дороге я все обдумал. Отличие этого минерала от земных, помимо состава и структуры, в том, что ему присуща быстрая смена запахочастот. Вот и все. Вы разочарованы?

Сель покраснела.

— Наоборот, вы должны гордиться, — сказал Борк, словно оправдываясь. Минерал я вез Орцеву, в университет. Но даже Орцев не скоро бы обратил внимание на это его свойство. Вас беспокоит еще что-то?

— Пустяки. — Сель нехотя улыбнулась. — Сначала для Волка мертвым был весь песок…

— Ясно, ясно. На запах, по словам нашего серого аналитика, влияет смена погоды. Так? Сейчас надвигается гроза.

— Вы всегда так логичны?

— К сожалению. Боюсь, что это неизлечимо.

— Почему «к сожалению»? Волк, давай попросим прощения…

— И забудем этот глупый эпизод. А если я рад, что таким образом познакомился с вами?

— А песок и в самом деле красив. — Сель нагнулась к столу, как бы не слыша слов Борка. — Какие отсветы… Они играют, дышат в каждой песчинке. Знаете, чем камень жив? Светом.

— Точно! В темноте камень мертв. Дерево — нет, животное — тем более, а камень — да. В этом смысле наши представления, пожалуй, схожи с представлениями четырехпалых умниц. Интересно, что он сейчас обо мне думает?

— Спрашивать его об этом небезопасно.

— Почему?

— Большинство людей до сих пор уверено, что животные смотрят на них как на божество. Уверяю вас, ни одно животное на нас так не смотрит.

— Я не принадлежу к числу таких людей.

— А ваше самолюбие не пострадает, если Волк даст вам не слишком лестную характеристику? — спросила она, не отводя взгляда от мерцающих песчинок.

— Я ее заслужил?

— Надеюсь, что нет. Впрочем, спросите у Волка.

Борк смущенно пригладил волосы.

— И спрошу, — сказал он решительно. — Послушайте, Волк…

Возглас Сель оборвал фразу.

— Смотрите, Борк!

Слова прозвенели, как осколки вдребезги разлетевшегося фарфора. Обернувшись, Борк мигом схватил то, что видела Сель, то, на что указывал ее дрожащий палец.

— Вам показалось…

— Они шевелятся, — вдруг подтвердил Волк, и люди, отпрянув от стола, уставились на него. — Песчинки давно шевелятся.

Секунду все были неподвижны, затем повелительный жест Борка остановил рванувшуюся Сель. Шевеление некоторых откатившихся от общей массы песчинок было теперь так же ясно для человеческого глаза, как и для взгляда Волка.

— Они делятся, — голос Сель дрогнул. — Вот! И вот…

— Спокойно.

Точным и быстрым движением Борк ссыпал песок в пробирку. Источник зловещего мерцания исчез в кармане, и Сель стало легче, словно со стола убрали гадюку.

— Все, — слегка задыхаясь, сказал Борк. — Все, — повторил он, как бы убеждая себя и других. — Возможно, нет ничего опасного. Допустимы любые другие объяснения. Ничего не случилось, они заперты.

— Не все! — воскликнула Сель.

— А-а!

— Та единственная песчинка…

— Пустое. Найдем.

— Ее сдул ветер, — сказал Волк.

— Так, так… — Рука Борка медленно потянулась к информу.

— Это бесполезно! — остановила его Сель. — Легче найти… не знаю что.

— Знаю, но другого выхода нет.

— Есть. Волк!

— Здесь!

— Да, да, ты здесь… Волчишка, милый, ты можешь учуять ту песчинку? Можешь, можешь?

— Послушайте, Сель!

— Борк, если кто сможет отыскать, так это Волк.

— Да, — сказал Волк. — Найду, если она здесь.

— И все-таки… — Борк колебался.

— Спешите в лабораторию.

— Вы действительно уверены…

— Я знаю Волка.

— Тогда с ним пойду я! У меня ноги крепче.

— Но вы не понимаете Волка так, как я. Идите!

— Ладно, одно не мешает другому. В конце концов, город можно закрыть на карантин. Не теряйте связь!

…На верхней площадке здания хозяйничал ветер. Его тугая масса налетала холодными гулкими порывами. В просветах туч нервно мигали звезды. Горизонт рассекали бледные, пока еще беззвучные молнии.

Ноздри Волка жадно втягивали ветер. Запахи мелькали подобно строчкам быстро листаемой книги. Фоном был далекий аромат лугов и перелесков. Среди городских запахов ярче всех выделялись тягучие испарения смазок, кисловатые запахи металла, царапающие, с сухим привкусом стекла ароматы полимеров. Ветер нес тысячи оттенков, и нос Волка ловил их, точно локатор. Ветер и помогал и мешал. Помогал, потому что раздувал пламя запахов и нес их за километры; мешал, потому что создавал путаницу, рвал слабые токи. К счастью, он менял направление и порой замирал, так что Волк мог обнюхивать город, как бы паря над ним. Сель стояла рядом, бледная от волнения.

Конечно, она понимала, что Борк предпримет все возможное. Будут доставлены и пущены по следу овчарки. Немедленно будут откалиброваны на новый запах и использованы все лабораторные анализаторы. Но она также знала, что ни один аппарат не сравняется в чуткости с Волком и ни одна овчарка не возьмет след так, как это сделает Волк, который понимает, хотя, может быть, иначе, чем люди, цель поисков. Кроме того, сейчас все решали часы и даже минуты.

Ловя подозрительные струи, Волк то и дело срывался с места. Казалось, он играет с невидимыми в темноте бабочками. Но иногда он надолго замирал.

Город внизу сверкал ярче чем когда-либо. Огни сильно и беспокойно мерцали в предгрозовом воздухе.

Волк ничего не видел и не слышал. От ветра шерсть его вставала дыбом и ходила волнами; порой он казался Сель незнакомым, страшноватым зверем.

Внезапно его нос припал к настилу. Затем Волк подпрыгнул. По бетону скрежетнули когти.

— Есть! Туда, там…

Вывести из ангара реалет было делом минуты. Машина взмыла над городом, и отблеск огней, лег на ее широкие плоскости.

Но в воздухе нить запаха оборвалась. Напрасно Сель бросала реалет из стороны в сторону, то падая вниз, то взмывая высоко над крышами.

Сель ничего не говорила Волку, она и так знала, что тот делает невозможное.

Наконец, когда они попали в бившую снизу струю воздуха. Волк оживился.

— Ниже, ниже…

— Ниже?

— Да, да!

Сель заколебалась. Ниже был вентиляционный колодец. Окаймленное огнями устье сверкало, точно ожерелье. Лететь туда? Правила запрещали это. Спускаться на лифте, идти? А если снова потребуется реалет? Время, время!

Сель набрала индекс Борка.

Возникшее на экране лицо космонавта выражало досаду и спешку. При виде Сель оно смягчилось.

— Нашли?

Сель объяснила.

— Ни о чем не заботьтесь, — быстро проговорил Борк. — К черту правила, я договорюсь с патрульной службой. Но быстрей, как можно быстрей!

— Они живые?

— Да. Но может быть, это квазижизнь… Не расспрашивайте. На свободе могут быть два, даже три семени.

— И они?..

— Ждем окончательных результатов. Сразу же сообщу. Отключаюсь.

Экран потух.

Реалет неподвижно висел над устьем. Ветер слегка раскачивал машину, точно лодку на якоре. Закусив губу, Сель неподвижно смотрела вниз. Отверстие было чуть шире диаметра реалета.

— Держись, Волк…

Реалет камнем полетел вниз. Только на скорости и только так можно было совершить маневр при боковом ветре. Замелькали лампы, перекрытия, пролеты, чьи-то испуганные лица на галереях.

— Еще ниже?

— Да.

Ниже колодец был перекрыт фильтрующей решеткой. Включив сирену, Сель ввела реалет в пространство наземного яруса. В полукилометре отсюда — она это знала — находился транспортный шлюз.

Сбавив ход до минимума, Сель вела реалет прямо над движущейся дорогой, прямо над головами людей. Внизу раздавались крики.

«Что они обо мне думают?» — пронеслась мысль.

В глазах рябило от света и бликов.

В стенах грохотало эхо.

Выемка шлюза, наконец-то!

— Чуешь?

— Да, да!

Волк дышал как от быстрого бега. Охота его радовала, безумная охота, преследование врага, который чем-то угрожает Сель.

В подземном ярусе располагались не только транспортные артерии, склады и коммунальные службы. Но сейчас поле зрения было ограничено стенами тоннеля. Полет здесь был чистым сумасшествием, но Сель действовала не по наитию. Реалет она вела по той стороне, где не могло быть встречного экспресса. Встречный должен был пройти рядом, всего в двух метрах от левого крыла реалета. Это было более чем рискованно, но Сель решила, что посадит машину, если встреча произойдет. Авось экспресс успеет затормозить, авось она успеет проскочить до его появления.

Рокочущий гул настиг ее в то самое мгновение, когда показался перрон. Она все же успела увернуться и взмыть над платформой. Ожидавшие экспресс люди кинулись врассыпную.

Лететь далее не имело смысла. Сель и Волк выпрыгнули из реалета. Ей кричали, но она не слышала криков. Да, такого переполоха еще никто не устраивал…

Волк бежал зигзагами, Сель едва поспевала за ним. Лестница, переход, снова лестница… Сель начала задыхаться. Волк замедлил бег. Люди, мимо которых они проскакивали, замирали, как изваяния. Уж очень неожиданная была картина: рослый, могучий волк — и спешащая за ним тоненькая, со смятенным лицом девушка.

Квадратная площадка. Дверцы одного из лифтов раздвигались. Двумя великолепными прыжками Волк опередил Сель.

Какая-то старуха уже заносила в проем ногу, когда Волк вскочил в кабину и мягким толчком заставил ее отшатнуться.

Женщина вскрикнула, и в этом крике Волк уловил нотки того же самого древнего атавистического страха, который пробуждался порой и в нем как родовое воспоминание о тех далеких днях, когда волки боялись людей, а люди боялись волков.

— Ты… что?.. Волк…

Резкая боль в груди мешала Сель говорить. Вместо ответа Волк положил лапу на башмак женщины.

— Вы… вы… — Женщина задыхалась от негодования и страха.

— Извините…

Сель было все равно, что о ней подумают.

— Приподнимите, пожалуйста, ногу…

Так как женщина совершенно потеряла и дар движения, и дар речи, Сель сама приподняла ее ногу. В одном из рубцов подошвы она увидела две знакомые ей песчинки.

Вот и все. Вокруг уже толпилисьвозмущенные люди. Волк на всякий случай выдвинулся вперед и небрежно зевнул, показывая Великолепный набор клыков.

— Волк, смирно! Извините, — бросила Сель женщине, равно как и всем другим. Она выхватила карманный видеофон и тотчас забыла об окружающих. Борк, мы нашли, нашли! — закричала она, едва засветился экран.

— Сколько?

— Обе!

— Сель, их может быть три.

— Да тише же! (Женщина кричала, мешая слушать.) Это я не тебе… Все настолько серьезно?

— Серьезней некуда. Размножаясь, они поглощают тепло. Да как! Они могут заморозить планету. Я бы никогда не поверил, что такое возможно. Но факты… Мы — шляпы, глупые, самонадеянные шляпы, обо всем беремся судить, даже не подозревая, сколько вокруг неизвестного. Ищите, Сель, ищите!! Мы сейчас объявим всем, мы… Зовут, простите.

Сель не заметила, как воцарилось молчание. Люди слышали разговор и поспешно расступились перед девушкой. Только женщина еще бормотала что-то.

— Вот так, Волчишка, — тихо сказала Сель. — Начнем все сначала.

Когда они выбрались наверх, гроза уже началась. Мигание молний преломлялось в прозрачных плоскостях стен, трепещущий отблеск скользил по куполам и аркам, дробясь, рокотал гром. Потоки воды то вспыхивали серебром, то исчезали в темноте. Огненная струя Космической башни казалась ревущей.

Одежда Сель промокла, едва они вышли на открытую площадку. Волк долго кружил по ней, но ничего не почуял. Они сели в реалет.

Шло время, руки Сель окаменели за рулем. Сель то и дело связывалась с Борком. Ответы были неутешительными. Нигде ничего.

— Может быть, их все-таки было две?

Сель бодрилась, но голос выдал усталость. Губы Борка дрогнули.

— Нет, — сказал он решительно. — Все песчинки стали тройными.

— И по-прежнему делятся?

— Перестали. Надолго ли? Пока ни одного случая четвертой генерации. Ищите третью, пока они затихли.

— Мы ищем.

Волк не находил себе места в кабине. Согласно распоряжению город всасывал воздух только через внешние наземные шлюзы и гнал его к центру, чтобы выбросить вертикально вверх. Это нарушало циркуляцию, внутри города сновали вихри, зато все запахи стягивались к снующим реалетам. Волк метался от одного опущенного щитка к другому, его ноздри раздувались, как мехи, никогда он еще так не напрягал свои способности. То и дело ему казалось, что он уловил… Всякий раз надежда гасла, не успев разгореться. Возможно, искомая песчинка была унесена в глубины коллектора, возможно, ветер еще до дождя умчал ее далеко от города, все могло быть.

Налево, вверх, вниз, направо… Сель все исполняла, как автомат. Может быть, впервые в истории человек безоговорочно повиновался волку.

Уже дважды ему в ноздри вторгался какой-то смущающий его запах. Он проверил его — нет, не сходится. И все-таки это был необычный запах. Не пластик, не сталь, не дерево… Но и не песчинка.

Волк ничего не сказал. В кабине свистел ветер. Мозг Волка работал медленно. Ему казалось, будто что-то забыл и старается припомнить.

Они еще с полчаса кружили над городом. Потом запах повторился.

— Налево.

Сель послушно повернула.

— Ближе. Вверх! Опусти. Ближе.

— Ближе нельзя, мы врежемся в здание.

— Надо.

— Ты учуял?!

— Странный запах. Если она не с Земли, то она может быть странной вдвойне?

— Ясней, Волк, ясней!

— Песчинка может быть странной всегда?

— Да, да!

Оба кричали, чтобы осилить свист ветра.

— Я поняла! Если она намокла, то ее запах мог измениться неузнаваемо, не так, как у земных материалов! Это?

— Может быть.

— Где же?

— Там!

Здание опоясывал узкий карниз. «Это» находилось где-то посредине. Сель лихорадочно соображала. Если бы окна были старинными! Но сквозь стеклянную стену на карниз не вылезешь. Оставалось посадить реалет на висячий балкон и оттуда…

Балкон был чуть шире реалета. Ожидая толчка. Сель даже зажмурилась. Волк выпрыгнул, едва она распахнула дверь. Ветер яростно прижал ее к сиденью. Сель глянула вниз, и ей стало не по себе. Но Волк уже шел по карнизу так, словно это была положенная на землю доска. Сель перевела дыхание.

Метр, еще один, еще и еще… Волк замер. Дважды молния освещала его широкую мокрую спину.

«Чего он медлит? Чего?» — недоуменно спрашивала себя Сель. Кричать она не решалась, боясь напугать.

Припав мордой к карнизу. Волк что-то пытался сделать.

Сель подалась вперед, обхватив холодные перила.

Волк поднял голову. Сель не видела, но чувствовала его взгляд.

И вдруг поняла: Волк нашел то, что они искали. Нашел и не может взять, потому что у него нет послушных и гибких человеческих пальцев.

Сель похолодела. Волк медленно пятился по карнизу. Можно было, конечно, вызвать людей с двигателями для птичьего полета, но кто поручится, что струи воды не смоют песчинку до их прихода? Прямо у подножия здания зияла воронка дождевого коллектора. Там был конец всему.

Нос Волка ткнулся в колено Сель. Слов не требовалось, сейчас слова были лишними. Волк требовал действия.

Рывком Сель перебросила ногу через перила. Она действовала как в лихорадке и в то же время со странным, удивившим ее спокойствием.

Спиной она прижалась к зданию. Ступни ног умещались на карнизе. Она знала, что нельзя смотреть вниз. Она смотрела прямо перед собой и видела только огненную иглу Космической башни. Рвущийся в небо столб пламени давал мысленную опору. Сель сделала шаг. Спиной она чувствовала малейшие шероховатости стены. Ноги были словно не ее. В бок толкал ветер.

Еще шаг.

Чем крепче она прижималась к зданию, тем ощутимей было его колыхание. Здание плавно раскачивалось. Амплитуда качаний была ничтожной, но она нарушала то равновесие, в котором застыла Сель. Стена здания, точно упершаяся в спину ладонь, мягко, но непреклонно подталкивала тело.

Сель замерла, раскинув руки. Теперь качалась уже и Космическая башня. Да, она раскачивалась, и вместе с ней раскачивалась Сель. Темнота внизу притягивала взгляд, как магнит.

Сель закрыла глаза. Исчезло все, осталось лишь мерное колебание стены. И боковые толчки ветра. И холод облепившей тело одежды.

Тело медленно входило в ритм толчков и колебаний, непроизвольно для сознания отыскивало ту равнодействующую, которая давала устойчивость.

С закрытыми глазами Сель сделала несколько шагов. Все было бы очень просто, если бы не воображение. Ни к чему было закрывать веки, коль скоро воображение рисовало не только пропасть внизу, не только узость опоры, но и падение в бездну, то, как оно начинается — со слабости колен, пустоты во всем теле, судорожных усилий, отчаяния последнего мига, последнего взмаха…

Воображение вело за собой послушное тело, навязывая ему свой судорожный ритм. Дрожь охватила Сель. Она раскачивалась, теряя равновесие, задыхаясь от ужаса.

Чьи-то крепкие зубы сжали ее лодыжку. Сель облегченно вздохнула. Призраки отлетели. Нога в пасти Волка была как в мертвом зажиме. Это было подобие опоры, но и его было достаточно.

Прошло несколько секунд. Сель не решалась открыть глаза. Она отдыхала от игры воображения, от страха, от дрожи в ногах. Хватка Волка надежно держала ее над пропастью. Только сейчас Сель поняла всю меру безумия и самонадеянности, толкнувшей ее на карниз. Здесь было мало решимости и мужества, нужен был опыт. Она бы уже лежала внизу, если бы не опора, которую ей дал Волк. Если бы не чувство реальности, которое он ей вернул.

Твердый нажим зубов передался ей как команда. Она переставила одну ногу, подтянула другую. Не надо было ни о чем думать, не надо было ничего чувствовать, надо было слепо двигаться, повинуясь направляющей хватке Волка. Чисто механические действия, страхуемые охватившими лодыжку тисками. Все оказалось очень просто, когда исчез страх и погасло воображение. Глаз Сель не открывала, чтобы не спугнуть блаженное спокойствие. Тело само находило равновесие, как только ему перестал мешать разум.

Наконец Волк слегка сжал клыки: «Стоп!» Начиналось самое трудное. Надо было открыть глаза, взглянуть вниз…

Молнии били беспрерывно. Сель видела только то, что было в центре ее внимания, — бугристую, омываемую ливнем плоскость карниза. За ее краем притаилась тьма провала.

Сель показалось, что она видит песчинку, но, возможно, это была игра отблесков. Надо было наклониться. Ветер переменился и дул в грудь. Появилась еще одна неверная опора.

Сель согнула колено, перенесла на него тяжесть. Каменная плоскость укрупнилась, приблизилась. Но пока Сель нагибалась, в поле зрения ворвался сверкающий огнями провал.

Это не произвело того впечатления, которого она боялась. Сознание, сосредоточенное на одной-единственной задаче, устояло. Лишь где-то в глубине шевельнулся прежний страх.

Теперь Сель отчетливо видела песчинку. Она лежала возле самого края. Возможно, она могла так пролежать еще долго, но столь же вероятным могло быть и другое.

Некоторое время не было молний. Потом вспыхнуло сразу несколько. Песчинка заблестела, как алмаз. Сель быстро протянула руку…

Когда они выбрались на площадку, Сель привалилась к стене. Пол слабо кружился. Ее рука лежала на спине Волка, и Сель чувствовала, как постепенно успокаивается порывистое дыхание зверя, воображению которого было доступно многое из того, что доступно человеку. У обоих одинаково колотилось сердце. Внизу лежал омываемый дождями город — их город. Успокоительно стучала капель. Пол кружился все слабей и слабей, потом замер.

Дмитрий Биленкин

ЧЕТВЕРТЬ ГЕНИЯ

Глава 1

СРАЖЕНИЕ

Носите ли вы очки? Если да, то можете пропустить сейчас десяток-другой строчек. Они для тех, кому не знакома привычная тяжесть на ушах и носу, кому не приходится то и дело вытаскивать носовой платок даже при полном отсутствии насморка. Они для тех, чьи глаза не защищены от пыли надежными стеклами, кто видит радугу лишь изредка, а не после каждого мелкого дождика. Для — тех, кто не знает ощущения беспомощности, посещающего очкарика, потерявшего очки. Да, они-то не поймут, почему, получив сокрушительный удар по правому уху от незнакомого субъекта, Игорь Плонский повернулся к нему спиной, а не лицом. А он отнюдь не был последователем Ганди или Толстого. Просто очки чудом удержались у него не столько на лице, сколько на левом ухе. И их нужно было спасти. Очки были уже в руке, когда голова загудела от чудовищной силы удара по затылку.

По-видимому, нападавший решил, что с боков и сзади у его жертвы непробиваемая, броня, поэтому через мгновение его кулак уже навис над носом Игоря. Но очки к тому времени были застрахованы от неприятностей. А позади неизвестною храбреца находилась метровая ограда палисадничка — Игорь даже запомнил ее узор. — и наглец перевалился спиной через оградку быстрее, чем Плонский успел понять, что в этом повинны его кулаки.

Тут-то и подошли дружинники. Зрелище, открывшееся в свете их фонариков, было достаточно красноречиво. Удары по затылку и рядом не оставили заметных следов на победителе. Что же касается побежденного, то сам Игорь и представить себе не мог, что два кулака, попав в лицо одновременно, в один прием, способны произвести такую метаморфозу. Рассеченный подбородок, разбитая губа, расквашенный нос и подбитая бровь неопровержимо свидетельствовали, что беднягу избивали долго и старательно. Вновь севшие на место очки дали Игорю возможность разглядеть все детали. Один из дружинников присвистнул, выпятив толстые, двумя широкими валиками, губы, другой вздохнул, взявшись руками за обе щеки, третий поднес к носу Плонского кулак: «Ох и дал бы я тебе…»

В ту же секунду он оказался на земле. Игорю совсем не улыбались классические пятнадцать суток, а дело пахло по меньшей мере ими. Единственный же прием, который он помнил из самбо, мог повредить лишь чистоте костюма, но отнюдь не здоровью человека, закрывавшего от Плонского подступы к ближайшему проходному двору.

Но они тоже знали этот двор. А бегун из Игоря никудышный. Примерно через две с половиной минуты он уже знал, что капитуляции не избежать, и искал только ее наиболее безопасную форму — гнавшиеся вошли в азарт. Именно на исходе третьей минуты он и услышал:

— Рви когти, паря. А мы с ними посчитаемся. И между Игорем и его преследователями оказалась кучка парней.

— Да это же сам Тихон Васильевич! Или как там тебя по батюшке? — продолжал издевательски все тот же голос. — Вот мы и встретились…

Игорь Плонский стоял у грязной глухой стены старого двухэтажного дома. Он тяжело дышал, захлебываясь вязким осенним воздухом. Ноги вибрировали, как станина старого фрезерного станка, сердце прыгало, как прыгает мячик с опилками на длинной резинке. Но в глазах посветлело. Может быть, благодаря оказавшемуся сравнительно недалеко фонарю. Он увидел, как блеснуло лезвие ножа в руке. протянутой навстречу парню с красной повязкой. И еще лезвие, и еще. «Спасителей» Игоря оказалось пятеро. Как на подбор здоровенные парни с челюстями гримальдийского человека. Пятеро вооруженных против трех безоружных. Кроме того, у пятерых еще были, видимо, какие-то счеты с дружинниками.

— Не надо за свисточек хвататься, деточка, — умильно уговаривал вожак пятерки того, кого он назвал Тихоном. — Нельзя будить граждан в ночное время. То ты, понимаешь, мою маму будишь, чтоб меня забрать, то других мам, пап и детишек. Ты не думай, мы тебя еще, может, и пожалеем. А может, конечно, и нет…

Что он хотел сказать еще, так и осталось неизвестно, потому что именно в эту секунду Игорь изо всей силы лягнул его сзади под коленку, трахнул его соседа ребром ладони куда-то между плечом и шеей, изо всех сил боднул головой в спину третьего бандита. А что было делать? Драчун из Игоря никудышный. Но остаться в стороне значило стать союзником бандитов…

Было ли то издревле прославляемое везение новичка (дрался Игорь впервые за последние десять лет) или ему помогло профессиональное знание человеческого тела, но все трое оказались сбитыми с ног. И к счастью, потому что в этих лихорадочных действиях Игорь израсходовал остаток сил и был теперь абсолютно беспомощен. Правда, вожак тут же вскочил на ноги, но на него насел губастый Тихон. Парень, которого Игорь боднул, ударился, падая, головой об угол стены и был без сознания. Другой не мог пошевелить правой рукой даже через полчаса в милицейской машине. С оставшимися двумя справились друзья Тихона.

— Ну битюг! — сказал, оглядывая Игоря, Тихон. — Запас надежности у тебя фантастический.

— Плеч твоих я обнимаю ширь, доблестный дружинный богатырь, — сказал тот из его товарищей, что был повыше. И сунул руку: — Леонид.

— Слава передовикам борьбы с хулиганами! — провозгласил третий и представился: — Карл.

Составление протокола в отделении милиции было одним из самых светлых моментов в жизни Игоря. Лейтенанты и капитаны расспрашивали его и его товарищей о подробностях боя, лейтенант восторженно произнес: «одним махом троих побивахом». Сержанты и старшины прислушивались к разговорам издали, так, во всяком случае, Плонский воспринимал происходящее.

И тут вдруг майор спохватился:

— А зачем это вы за ним гнались? Игорь в отчаянии вскинул глаза на Тихона. Вот сейчас…

— Ну чтобы сообщить, что его противник признал себя зачинщиком драки, невозмутимо ответит тот.

…Почему вожака не обыскали, в отделении спохватились слишком поздно. Едва стоявший возле него милиционер отвернулся, тот выхватил из кармана небольшой перочинный ножичек. Очень простой, с одним лезвием, такие покупают за полтинник мальчишки, у которых не хватает терпения, чтобы накопить более крупные капиталы. Ножичек открылся с легким скрежетом и через секунду уже торчал в плече Игоря.

Когда бандита утащили, выяснилось, что рана неглубока, но сильно кровоточит, отправляться из-за нее в больницу — после того как перевязка уже сделана — не стоит, но полежать надо. До дома было далеко. А Тихон: «Ну, да я же живу здесь, рядом с отделением, вон за тем углом».

Однокомнатная квартира в каменном доме. санузел раздельный, телефона нет. Так охарактеризовало бы это жилище объявление об обмене. Более изощренный в технике обмена гражданин обязательно добавил бы: солнечная сторона. Впрочем, не только объявления, но и средних размеров очерка не хватило бы, чтобы описать эту квартиру. При входе ошарашивал плакат, висевший в коридоре прямо напротив двери: «Что ты сделал сегодня для счастья человека, лодырь?» Рядом красовался график под названием «Развитие любовных увлечений Т. Фаддеева в 1971 году». По вертикали единицами измерения служили часы, посвященные мыслям о любимой ежедневно, по горизонтали откладывалась продолжительность увлечения в сутках.

Графики были в промежутках между полками, под полками и над ними; графики были пришпилены к потолку вперемежку с плакатами. Хозяина квартиры, судя по этим графикам, интересовали фазы луны и статистика преступлений, солнечная активность и зависимость шахматных успехов гроссмейстеров от возраста. Тут были еще графики чтения книг — нравящихся и ненравящихся. Интерес измерялся по двенадцатибалльной системе, скорость — в страницах. А плакаты грохотали: «Дифференциальные уравнения — универсальный язык науки, дифференциальные уравнения передаются в виде графиков; график — все!!!» И другой плакат рядом: «Хемингуэй работал утром, Толстой днем, Бальзак ночью. Пусть у тебя будут утро Хемингуэя, день Толстого и ночь Бальзака». «Тебе нужны деньги? Рядом есть Леонид!»

Между этими бумажными листами и полосами жались друг к другу книжные ряды. Они облегали стены единственной комнаты, подымались к кухонному потолку, заставляли проходить боком через коридор и испуганно наклонять голову при входе в ванную.

Пока Игорь разглядывал квартиру, ее хозяин с удовлетворением изучал ошарашенное лицо гостя. При этом его собственное лицо имело такое выражение, будто он проводит в уме какую-то классификацию. Игорь Плонский не любил свойственную иным из его знакомых привычку при первой же встрече находить для человека полочку, на которой уже помещаются несколько схожих субъектов. Знал он этих любителей по цвету глаз определять волю, а по форме бровей трудолюбие. Только одну классификацию по внешности и можно сделать: внешнюю. А уж это-то Игорь, антрополог, наверняка умел лучше. Итак, Тихон был явным представителем малой беломорско-балтийской расы, одной из пяти, составляющих вместе большую европеоидную расу. Не очень высокий, светловолосый, светлоглазый, овальное лицо, короткий нос… но какой-то давний лихой наездник — половец, татарин, калмык? — заставил чуть-чуть раздвинуться скулы и чуть-чуть сощуриться глаза. А если приглядеться, то широкие полные губы напомнят о черном рабе — воине, купленном, верно, владыкой среднеазиатской державы в Египте или еще южнее. Любили эти владыки иметь в охране людей, ни на кого вокруг не похожих и полностью от них зависящих.

По идее, от этого раба мог бы Тихон унаследовать буйную вспыльчивость, смягченную, наверное, медленно вскипающей северной кровью… Впрочем, тут Игорь поймал себя на том, что впадает в тот самый грех, за который только что мысленно осуждал Тихона, и, отказавшись от дальнейших физиогномических наблюдений, перевел взгляд на товарищей Тихона по дружине, начавших уже готовить для гостя постель на диване. Ну, Карл — тот принадлежал к балкано-кавказской расе со своим смуглым лицом, великолепно вылепленным большим — если не огромным — носом и кудрявыми волосами, торчавшими во все стороны, как черные протуберанцы. Леонид был тоже и смугл и черноволос, но волосы у него были прямые, а нос поменьше, черты лица тоньше, и ни один антрополог не задумался бы отнести его к великой индо-средиземноморской расе, составляющей большинство населения стран между испанским Тахо и индийским Гангом. Скифы, очевидно, занесли этот антропологический тип в места, которые ныне зовутся Украиной. Вот такие молодцы разгромили когда-то великого персидского царя Дария. И — редкий с точки зрения Игоря случай — Леониду шли пышные усы.

— В шахматы, может быть? — спросил Леонид, когда Плонский уже прилег. Или ты спать хочешь, Игорь?

— В такой день, точнее, в такую ночь — и в шахматы! — воздел Карл руки к небу. — Неужели у тебя ничего не найдется выпить, Тихон?

— Знаешь, где искать, — отмахнулся Тихон, не сводя с Игоря своего по-прежнему оценивающего взгляда.

— Что ты так смотришь? — не выдержал Игорь наконец.

— А? Ты извини. Хочу тебя отблагодарить. За помощь…

— Ну знаешь!

— Погоди, погоди. Благодарность эта особая. Ты кто по профессии?

— Антрополог. Только-только из экспедиции. Плыли на лодке по Енисею, изучали прибрежных жителей. Позавидуешь! — Плонский пытался разговориться, чтобы как-то защитить себя от Тихонова взгляда, но это не помогло.

— Антрополог, значит? А ну, ребята, быстро! И Тихон сделал какой-то неопределенный жест рукой. Но друзья, очевидно, поняли его, потому что один из них вытащил из-под дивана магнитофон «Астра», другой — из-под стола опутанный проводами чемодан, под крышкой которого оказался пульт управления.

— Может, отложили бы до другого раза… — умоляюще простонал Карл.

— Отложит он, дожидайся, — фыркнул Леонид. Плонский хотел сказать, что ему сейчас нужнее бы всего поспать, что он недавно из экспедиции, что день был трудный, а про вечер они сами все знают… но к нему уже подвинули маленький журнальный столик и поставили на него три одинаковых прибора, каждый из которых состоял, собственно, из градуированной шкалы полукругом и стрелки. От приборов тянулись провода к чемодану.

Игорю стало интересно.

— Что я должен сделать?

— Нужно, чтобы все стрелки стояли на нуле. Имейте в виду: каждая из них зависит от двух других. Вращая ручку на одном приборе, вы заставляете двигаться все три стрелки. Работайте обеими руками… — заученным голосом произнес Тихон, впервые обратившись к Игорю на «вы». — А черт! У тебя же плечо ранено…

— Да, капитан, промашку ты дал, — засмеялся Карл. — Значит, будет все-таки по-моему: чтобы держать рюмку, одной руки хватит.

— Ладно, только сначала все-таки поработаем с магнитофоном. Тут, Игорь, записано несколько десятков слов. С паузами. Ты должен будешь заполнить паузы первыми пришедшими тебе в голову словами. Ясно? Потом поработаем с другой лентой.

— Может, вы мне сначала объясните, для чего это нужно?

— Ты хочешь быть частью гения?

— Как это — частью? Не лучше ли просто гением?

— Просто! Это от нас не зависит. А вот насчет части — что-то должно бы выйти, — Тихон сложил губы бантиком, — должно бы… Хочешь быть четвертью гения?

И Игорь узнал…

Глава 2

ТРОЕ СОГЛАСНЫХ

К экзаменам на аттестат зрелости они пришли заслуженными и уважаемыми людьми. Как же!

Классная стенгазета, редактором которой был Тихон Фаддеев, из года в год появлялась на всех выставках, на какие только могли ее выдвинуть директор и классный руководитель. А авиамодели Тихона отличались даже на областных соревнованиях.

Математический кружок, старостой и украшением которого являлся Леонид Липатов, гремел на весь город, захватывая на иных олимпиадах четвертую часть всех призов.

Карл же, бесспорно, был лучшим пионервожатым города. Ему поручали вопреки всем правилам каждый год новый младший класс — самый трудный, — и он не отказывался от этого привычного поручения, даже дойдя до выпускного класса.

Но для каждого из них торжественные рукопожатия директора школы, почетные грамоты горкома комсомола и даже умиленно — счастливые лица родителей отступали на задний план перед тем, что они называли Союзом Трех Согласных их дружбой.

В жизни настоящая дружба значит для человека очень многое, в школе — почти все. О эта микропланета со своей политической картой, еще более пестрой, чем карта большого мира… Великие державы и их сателлиты, карликовые государства и нейтральные страны… И каждая страна — человек. Школьник. Ребенок. И каждой стране приходится вести сложную и порой мудрую политическую игру, чтобы не слишком часто являться домой с разбитым носом. Ведь значение каждой из этих стран на карте определяется десятками факторов — от успеваемости до ловкости, от остроумия до умения играть в лапту. Но среди всех этих факторов на первом месте — обыкновенная грубая физическая сила.

В школьном микромире подвизались свои Карлы Великие и Цезари Борджиа, свои Евпатии Коловраты и Макиавелли.

Тихон с шестого класса ходил в секцию самбо; Карл в одиннадцать лет стал брать у старшего брата уроки бокса, а к тринадцати был сильнее всех в классе; Леонид научился где-то урывками кое-каким приемам джиу-джитсу. (Все это отдельно, потому что они знали друг друга только вприглядку и здоровались лишь тогда, когда встречались где-нибудь далеко от школы.)

Что же? Они становились сильнее и опаснее, ударов и обид на долю любого из них с каждым годом, даже с каждым месяцем, приходилось меньше. Но зато удары становились как будто больнее, а обиды — обиднее. Или просто кожа делалась тоньше, по мере того как толстели бицепсы…

Но… в школе было пять седьмых и только три восьмых класса. И когда седьмые «Г» и «Д» прекратили свое существование, в восьмом «В» встретились Тихон Фаддеев, Карл Фрунцев и Леонид Липатов.

Много позже они пытались вспомнить, с чего началась их дружба. Но ни Тихону с его педантичностью, ни Карлу, умеющему различать мельчайшие оттенки чувств. ни даже Леониду с его математической привычкой к тонкому анализу — это не удалось. Скорее всего потому, что не было конкретных обстоятельств, способных сохраниться в памяти.

Их потянуло друг к другу, как кусочки легкой коры в блюдце с водой, которые собираются вместе под невидимыми ударами «броуновских» молекул жидкости.

И они собрались вместе. И скоро даже школьным богатырям пришлось считаться с силой этой уверенной в себе тройки.

И что бы каждый из них с тех пор ни делал — двое других были в этом участниками.

Тихону изо всей математики нравилась только геометрия, а Карл не мог сказать о себе и этого, но они ходили в кружок к Леониду и вскоре могли ему помогать, когда надо было кому-нибудь что-нибудь объяснить. Леониду слишком многое казалось простым.

Карл рисовал, а Леонид писал стихи для Тихоновой стенгазеты, вместе они мучились над резиновыми моторчиками для Тихоновых авиамоделей, и все втроем являлись на пионерские сборы к очередным подопечным пионервожатого Карла.

В восьмой «В» пришли трое угрюмых мальчишек. Трое всегда готовых огрызнуться подростков, вечно ждущих от учителя — насмешки, от одноклассника тычка исподтишка. Школу кончили трое серьезных юношей, три человека, которые знали не только чужое призвание, но и призвание свое.

Карл пошел в медицинский, чтобы стать психиатром. Леонида давно звали на мехмат. Тихону сам бог велел идти в авиационный — и пути всех трех разошлись. Карл и Леонид еще встречались, хотя и не каждую неделю, а Тихона вовсе отнесло куда-то в сторону.

Что же, теперь все они тверже стояли на ногах, и им не нужно было прижиматься спина к спине, чтобы не упасть. И в тех кружках, в которых они теперь занимались, всем троим просто нечего было делать.

А тут еще появились девушки… И друзей относило друг от друга потоком времени. Относило все дальше и дальше. Год, другой, третий. Еще немного, и каждый из них превратился бы для остальных просто в некий символ детства.

Но настал день, когда Тихон открыл дверь на резкий звонок и не удивился, узнав Леонида. И Леонид не удивился, когда через минуту в квартиру Тихона ввалился Карл.

Они расставили шахматы и разлили но стаканам альб-де-масэ, они обменялись последними анекдотами и занятными историями из жизни общих и раздельных знакомых, они традиционно пошутили по поводу Тихоновой веры в приметы, шахматной горячки Карла и стихов. которые по-прежнему пытался писать Леонид.

А потом Тихон сказал:

— Ну, кто первый будет жаловаться?

— Я.

— Что с тобой, Карл?

— А знаешь, в чем два главных достоинства кожных болезней? От них не умирают и от них не выздоравливают. Ими я, наверное, и буду заниматься…

— Но ты же хотел стать психиатром?

— Многих, ребята, нынче тянет душу человеческую пощупать. Значит, это требуется заслужить. А у меня с успеваемостью не ахти что. Середняк. Нет дара божьего! И вообще, куда ни пойдешь — шах и мат… И вот жена ушла. Два месяца только пожили — разлюбила. Сказала, что больше меня не понимает, что я слишком много говорю, что уследить за ходом моей мысли невозможно — и вообще, тем более… Этого «тем более» я видел, братцы. Что же, когда на ввод кибернетической системы подают слишком много информации, система не может ее переработать и отказывается действовать. Так это выглядит с точки зрения кибернетики. Что такое любовь, ребята? И что такое талант?

— Твоя очередь исповедоваться, Леонид, — кивнул Тихон. — А на вопросы мы будем отвечать потом.

— Отец у меня умер, ребята. Умер. Что же это такое — смерть? Знает это кто-нибудь? Завидую тебе, Карл, хоть ты и жалуешься, а все равно завидую. Никто тебя не заставит заниматься, чем не захочешь. А спасать людям тело и душу — будешь. Но я, будь врачом, думал бы над бессмертием. И еще завидую тебе, Карл: ты решаешь, выбираешь, пусть под давлением, кем быть, что делать. А за меня другие решили. Задачки хорошо решал — значит, математик. Легка мне математика. А достаточно ли этого — не знаю. Заниматься-то ею мне интересно учиться интересно и работать интересно. А жить ею — скучно. Если б вы знали, до чего скучно! Хочу делать что-то, чего не могу — через не могу! Какой смысл лезть в гору, если твердо знаешь, что все равно залезешь? И Вика у меня есть Карл видел, женюсь я, верно, а скучно, пресно мне сейчас живется…

— Да, невесело вам, ребятки. Но я буду жаловаться длиннее, — Тихон налил до краев стакан и залпом осушил его. — Я, ребята, попал в сказку. Добро бы — в страшную. А то в сказку, где на каждом шагу выясняется, что одно — плохо, да не очень, а другое — хорошо, да не очень. Я считал, вы же знаете, что рожден изобретателем. Помните, как летали мои авиамодели! И я был прав, что верил в себя. Потому что уже на первом курсе я сделал настоящее изобретение. Какое? Увы, неважно. Продемонстрировал его в НСО, на семинаре, на студенческой конференции. Профессора венчали меня лаврами, деканат — премией.

Хорошо? Да не очень!

Потому что Государственный комитет по делам изобретений и открытий уведомил гражданина Фаддеева Т. М. о том, что за год до него соответствующую заявку сделал гражданин Охапкин 3. С. Плохо? Да не очень!

Потому что в ближайший, год я подал еще восемь заявок. Похвастаюсь: ловко было все придумано. Стиль у меня уже был свой — изящно, четко, не ахти как важно — зато красиво и тонко.

Хорошо? Да не очень!

Потому что теперь я получил из бдительного комитета уже не одну, а восемь бумажек с синими углами. Говорят, ребята, посмертные портреты изобретателей печатают не в черной, а в синей рамке. Синий цвет — он же цвет отказа у этих комитетчиков. И никуда от него не денешься. Согласно статистике сейчас две пятых всех изобретений делаются одновременно и независимо друг от друга двумя или больше людьми. А мне, сами видите, еще и не везло!..

«Слишком вы по мелочам бьете, коллега, — сказал мне один профессор и подмигнул. — Знаете поговорку: «Замахивайся на большое, по малому только руку отобьешь»?»

Как улыбнулся, ребята! После такой улыбки в позапрошлом веке вызывали на дуэль. Эта улыбка — одна заменяла разоблачительный монолог на полчаса. Она утверждала, что я в лучшем случае выскочка, а в худшем — плагиатор. И предусматривала еще возможность десятка промежуточных определений… Но я сотру эту улыбку! Я еще замахнусь на большое. Только — не один. С вами!

Тихон передохнул, разлил по бокалам остатки вина, затем заговорил снова и говорил долго.

— Значит, мы с вами спрашиваем друг у друга, что есть любовь? Что есть счастье? Что есть смерть? Что есть талант? И где его взять? Мировые проблемы! Вечные вопросы! Мы тут до ужаса не оригинальны, об этом раньше или позже спрашивает каждый. Спрашивает себя, потому что знает — другие ему на эти вопросы ответить не могут. Спрашивает себя, зная, что и сам на них не ответит. А почему бы кому-нибудь, наконец, не ответить? В том и беда, что эти проблемы не решают. Кто ими занимается? Где лаборатория бессмертия. институт семейной жизни, исследовательский центр любви? Так давайте, что ли, займемся, а? Мне, слышали, сам профессор велел… Замахивайся, говорит, на большое, а?!

Тихон сам не знал, говорит ли он серьезно. В первое мгновение он, пожалуй, хотел дать только повод для одного из тех глубокофилософских разговоров, в которых отдыхаешь душой от конкретных житейских бед. Поболтают, отвлекутся, забудутся. Но выбранная для затравки этого разговора мысль уже на пути к своему словесному воплощению обрастала аргументами, становилась грузнее и серьезней. Зато самого Тихона понесло, и он чувствовал, что ему уже не остановиться; идеи. факты и образы сталкивались в голове, и он едва успевал выложить их недоверчивым друзьям.

— Так я предлагаю, — учредим на общественных началах НИИ мировых проблем. НИИМП! Звучит?

— Вот предвиденье бы мы еще охватили, — подал голос Леонид, — подсказали б людям, кем им быть надо…

— Кафедру гениальности не забыть, — с надеждой сказал Карл. — Пора, наконец, выяснить, почему я не гений, а заодно исправить это обстоятельство.

— Я не шучу. Все уже знают, что наука в последнее время раздробилась до невозможности. Физики не понимают химиков, да и друг друга тоже. Оптик и атомник говорят на разных языках. Ну, а перевод здесь невозможен даже в принципе! Каждый может узнать только общие выводы науки — и принять их на веру. Ну, плюс познать одну какую-нибудь свою собственную частность. Вот и все. Наука — сеть из мелких ячеек, ученые — рыбаки, но странные рыбаки. Каждый из них знает свою ячейку, а не весь невод!

— Но ведь и нельзя сейчас знать все. Времена Леонардо…

— Ну, прошли, прошли, черт их возьми, знаю. Давно прошли. Но ведь та сеть, о которой я говорю, состоит из дырок, как все сети на свете. И сколько ячеек занято? Сколько между ними свободных? Кто на это ответит? Ну, а может быть, свободные-то ячейки как раз важнее занятых? Может быть, в одной из них решение проблемы рака, в другой — витамин гениальности, в третьей… И может быть, это как раз самые простые решения! Ведь не всегда простое открывают раньше, чем сложное. Слышали про первый электродвигатель? Фарадеевский-то? Годился он только для эффектной демонстрации — висит проволочка и вертится неизвестно почему. Самое страшное, что и вправду — на сто лет — неизвестно почему. Фарадей не знал, и ученики его тоже не знали. Понадобился Эйнштейн, чтобы можно было понять, почему работает униполярный фарадеевский двигатель. Прошло полтора века, а первый из электродвигателей так и остался и самым сложным по принципу. Случайность? Но тот же принцип независимо от Фарадея открыли почти тогда же еще двое ученых. Сначала нашли то, что природа спрятала дальше. Почему? Природа объективна, а познаем мы ее по законам человеческого мышления. Ну, как правило, эти законы работают на нас. Но бывают, знаете, и исключения. Сейчас для этих исключений в науке создалось такое благодатное поле, что их не может не быть. Наше дело — заткнуть дырки в сети.

— Чье это — наше? — фыркнул Леонид.

— Мое. Твое. Ну, давайте их искать, те решения, что лежат ближе. Искать не под фонарем науки, а там, где еще посветить не удосужились.

— Хочешь сделать из нас алхимиков? Смешно! — возмутился Карл. — Что ты прикажешь нам искать: эликсир жизни? Любовный напиток? Магический кристалл?

И на каждый вопрос Тихон ожесточенно кивал головой:

— Да! Да! Да! Ну, за что ты так накинулся на алхимиков? Привыкли мы над ними издеваться! А они искали нереальный эликсир жизни, зато сделали лекарствами железо, ртуть, мышьяк, серу! Парацельс, слышали, вылечивал же холеру и сифилис и бог знает что еще! А как? Никто не знает. Посчитайте-ка, сколько всего жило алхимиков за те шесть или семь столетий. что они были в фаворе! Особенно если выкинуть из списка совсем уж явных шарлатанов. Несколько сот — всего-то! — настоящих ученых проделали совершенно невероятную по объему работу. И почти все, что осталось в самой науке, а не в ее истории, они делали попутно и походя. Главную долю своей бурной и короткой жизни алхимики отдавали поискам абсолюта, изготовлению золота и выращиванию гомункулусов. Они замахивались на большое! Лекарство, понимаете, — так уж от всех болезней сразу. Власть — так уж над всеми духами ада и стихийными силами. Любовь — так уж вызванная по их свободной воле. Ну, не добились своего, зато сколько нашли по дороге. Конечно, сейчас открывают куда больше. Но ученых-то миллионы, на них не надышатся правительства, за день сейчас на науку тратится больше денег, чем за все «алхимические» столетия. И в результате — поди узнай, не изобретаешь ли ты велосипед. Я говорил уже — придумал бог знает сколько чего и все оказалось старым. Ну, а излечим ли рак легких, можно ли жить триста лет — про это все знают одинаково: и профаны и специалисты…

Тихон пустил петуха — голос сорвался, подергал себя за лацкан пиджака и сказал совсем тихо:

— Ребята, ну, не хочу я играть по маленькой, давайте сыграем крупно.

— Жертва ферзя ради мата? Что ты предлагаешь? — Карл судорожно поддернул на коленях брюки.

— То и предлагаю — создаем свой общественный НИИМП — НИИ мировых проблем. Ну, наметим сейчас эти самые мировые проблемы — и будем над ними думать, работать. Мы же: математик, медик, инженер, словно нарочно. Сейчас вовсю кричат о границах между науками. Да, там особенно много никем не закрытых дырок в сети. Ну, а нам-то нужны не отдельные дырки. Вся сеть! Я кончил. Все. Решайте.

Несколько секунд все молчали. Леонид смотрел на пол и грыз ногти. Карл выстукивал дробь каблуком. Потом встал. На стену легла мефистофельская тень его профиля. Губы его дрожали, рот искривился. Он подавил на секунду вырвавшийся всхлип, кадык, обычно почти незаметный на его горле, резко выдвинулся вперед, натягивая кожу. Потом Карл заговорил:

— Ты слышал когда-нибудь, Тихон, что такое — сверхценная идея?

— Не-ет.

— Так вот — она у тебя возникла, и это одно из самых печальных событий, которые могут приключиться с человеком. Это еще не сумасшествие, но может оказаться прелюдией к нему: идея, которая захватывает человека и забирает его у жизни.

Я не буду выдумывать доводов специально для тебя, лучше прочту статью, которую вчера, словно нарочно, нашел в одном журнале. Он у меня с собой. Так… — Карл лихорадочно перебросил несколько страниц. — Ну, слушай.

«Звучит оно как будто очень похвально, даже сверхпоощрительно: не просто идея, и даже не просто ценная идея, но сверхценная. Но изобретал этот термин наверняка гражданин злой, да еще с ироническим складом характера.

Запала человеку в голову мысль, скажем, некая научная идея. Ну, запала и запала. Это бы еще ничего, многие даже привыкли к такому. Идея закрепляется. осмысляется обдумывается в деталях… Тоже неплохо. Даже хорошо. Человек проникается страстной верой в нее, это еще отнюдь не страшно. Но иногда весь этот нормальный и естественный процесс начинает бурно развиваться… в неестественном направлении. Идея становится крайне неуживчивой, разгоняет все доводы разума, клонящиеся к ее неправоте, и воздвигает в конце концов вокруг себя непроницаемый барьер. Идея начинает определять все остальные мысли, все поведение своего владельца… а точнее — своей собственности. И получает отнюдь не почетный титул «сверхценная». Впрочем, надо сразу оговориться. Бывают случаи, когда этот эпитет оказывается отнюдь не издевательским. Случается, что такая идея завладевает подлинным гением. А гении — это их отличительная особенность — обычно позволяют пускать в себя корни именно идеям гениальным.

Типичный пример сверхценной идей, оказавшейся верной (сверхценной — потому что она вытеснила из жизни своего автора бесчисленное множество необходимых для полноты этой жизни вещей, включая искусство), — идея Чарлза Дарвина о происхождении видов путем естественного отбора.

Но согласно подсчетам скептиков гениев на земле сравнительно небольшой процент. И их не берут в расчет ни статистики, ни планирующие органы, ни психиатры…

А вот число негениев со сверхидеями тоже с трудом поддается учету, но, увы, по противоположной причине.

В редакции любого журнала, любой газеты, в любом научно-исследовательском институте вам порасскажут невероятные истории об обладателях сверхценных идей.

Да вот представьте себе, что вы заведуете отделом журнала и перед вами появляется скромный, тихий, явно очень застенчивый человек с сильно потрепанным портфелем. И мягким голосом с убедительными, отнюдь не чрезмерно экстравагантными жестами начинает излагать свои соображения относительно состояния вселенной. По имеющимся у него догадкам, солнечные пятна представляют собой выходные отверстия полых каналов» пронизывающих наше светило насквозь.

Значит, перед вами «чайник», он же «шизофреник» по общепринятой во всех известных мне редакциях терминологии.

Разумеется, автору интереснейшей гипотезы не сообщают, что к нему применен один из этих двух терминов. Ему или вежливо говорят, что его теории должны, бесспорно, восхитить сотрудников Пулковской обсерватории, а также Физического института Академии наук. Или… деловито объясняют, что изо всех возможных специалистов его — предположения ближе всего касаются психиатра. Не надо обвинять журналистов в том, что второй вариант встречается крайне редко. Называть в лицо идиотом удобно только хороших знакомых, желательно — близких родственников. И потом, это, увы, еще никого не исправляло.

Авторы, они же рабы сверхценных идей, склонны обвинять настоящих ученых в невнимании, боязни за свои места, инерции мышления и прочих нехороших вещах. Я тоже склонен считать, что в своих отношениях с этими несчастными ученые вовсе не без вины. Только она — в другом. В двадцатом столетии наука наконец-то получила подлинно всенародное признание. Попробуй-ка после атомнойбомбы отрицать общественное значение ее создателей! И тут же ученых охватила настоящая эпидемия самокритики. Почти всегда и почти всюду они подчеркивают теперь относительность своих познаний, сомнительность имеющихся доводов, некатегоричность теорий и предварительность гипотез. И выражают готовность изменить взгляды, если появятся новые факты.

А журналисты радостно доводят такую точку зрения до десятков миллионов читателей, среди которых не могут не найтись потенциальные хозяева и рабы сверхценных идей. Придет человеку в голову после прочтения научно-популярной статьи мысль, нисколько в общем-то не противоречащая тому, что было в данной статье изложено. И покажется ему эта мысль решением всей проблемы. Только об одном он забудет: что статья поневоле сверхповерхностное изложение идей ученых, что опровергать или подтверждать их доводы надо на уровне научных, а не научно-популярных статей, что для этого часто нужно знать самые сложные из разделов высшей математики.

Чаще всего, конечно, сверхценные идеи не выглядят уже на первый взгляд безумными. Разве что для специалиста. Один мой знакомый, хороший инженер, отличный спортсмен, разносторонне эрудированный человек, сделал предположение, что вселенная не расширяется, а сужается. Его аргументы звучат вполне научно для любого юриста или биолога, но у астрофизиков от них волосы встают дыбом. Ему же самому тем легче было прийти к подобному выводу, что образование он получил в строительном институте.

Сверхценная идея доктора геолого-минералогических наук относится к истории, доктора юридических наук — к биологии, и так далее. В своей области эти люди знали слишком много. Зато в чужих областях высказывать новые идеи оказывалось так легко…

На первой стадии «заболевания» эти идеи представляют собой опасность больше для общества (время от времени о них, случается, печатают поощрительные статьи), чем для авторов. Поначалу ведь это даже не сильное увлечение, а мелкое хобби. Но всякую болезнь надо подавлять в зародыше! У автора сверхценной идеи есть выбор между тремя дорогами. На одной из них сверхценная идея постепенно будет вытеснена идеями просто. На другой — после насмешек друзей и недрузей — идея будет глубоко скрыта, но не забыта и, в общем, так и останется хобби.

На третьей… На третьей он будет писать в журналы:

«Если вы примете эту статью к печати, я сочту возможным выслать вам еще шесть, в которых раскрывается происхождение жизни на Земле, излагается классификация элементарных частиц, описывается подлинная картина мира, затуманенная всякими идеалистами и рабами империализма вроде Эйнштейна, Бора и Гейзенберга»:

Есть у человека в организме невидимая стена, отделяющая мозг от всего остального тела, своего рода фильтр, не пропускающий из крови в нервные ткани возможные яды. Но некоторые вирусы и микробы способны преодолевать этот фильтр (его зовут гематоэнцефалическим барьером). И, как только они проникнут в мозг, крепость оказывается захваченной изнутри. Стены защищают теперь захватчиков. Фильтры отказываются пропускать лекарства. Совсем как в случае с вором, который пробрался в дом незаметно для сторожевого пса. И теперь тот вцепляется в синие штаны милиционера.

Вот такая же штука происходит со сверхценной идеей. После того как она закрепилась в сознании, защитные психологические барьеры начинают работать на нее, отбрасывая самые разумные доводы.

Страшно? Да.

А ведь я вчера поймал себя на мысли о том, что красное смещение можно объяснить совсем не расширением вселенной (как считает большинство астрономов), а…

Впрочем, я ведь по образованию историк и избавлю вас от своих рассуждений. «Если б и себя тоже!»

Карл перевел дыхание:

— Ну, поняли?

Леонид в отличие от Карла не встал, чтобы говорить, наоборот, он полулег на тахте. И смысл его слов тоже был другим:

— Говорят, студенты-медики на первом курсе находят у себя все болезни, какие только есть в справочнике, да еще несколько дюжин сверх того. Судя по тебе, на третьем курсе они переносят все эти болезни на других. Бывают же случаи, когда Сверхценная идея оправдывает свое имя! Для меня это тот самый случай. Тот самый. Я за институт. За институт!

— Я — против, — Карл не успокаивался. — Всегда считал тебя умным и серьезным человеком, Тихон, а в игрушки хочешь играться. В НСО не понравилось. Сорвались изобретения, ты и брысь? Надо уметь проигрывать.

— Ну ладно. Я сумасшедший, ты нормальный. Когда поведешь меня к психиатру? Или сам окажешь первую помощь?

…В этот день они расстались поздно. Точнее, в этот день они не расстались вообще. Ведь каждые сутки, к известно, кончаются в двенадцать часов ночи.

На следующий день Тихон подал заявление о выходе из кружка НСО. Леонид сделал то же у себя факультете. По скандалу, который устроили Тихо в деканате и в комитете комсомола, он мог представь что творилось вокруг Леонида. Фаддеев был звездой первой величины на курсе, но Ленька — солнцем своего факультета. С друзьями Липатов об университетской реакции на это его решение не разговаривал. Его мать тоже. Впрочем, она вообще перестала разговаривать не только с Тихоном, но и с Карлом. А Тихон подумывал уже об уходе и из МАИ. Играть — так по-крупному. Диплом — на кон. Поскольку у него не было ни родителей, ни влиятельных (на него) родственников, то функции взяли на себя друзья.

— На что ты будешь жить? — вопрошающе ревел Карл, нависая над Тихоном своим грозным носом.

— Ну! Найдется. С завтрашнего дня начинаю вес шахматный кружок. Два вечера в неделю, тридцать шесть часов в месяц. Тридцать шесть рублей, а институт сами знаете, при тех же рублях стипендии требует времени раз в пять больше. А мне нужно будет много времени — нас ведь теперь только двое с Леонидом. И потом, твой уход губит самую суть идеи — работать у вершин, где сходятся грани. Вдвоем мы можем работать только над ребром. Как господь бог, когда создавал Еву…

— Вот что, — сказал Карл, — черт с тобой. Сдаю партию. Меняю лагерь. Перехожу на твою сторону. Предаю самого себя. Но при одном условии…

— Тихон остается в институте, — вступил Леонид, — вот это условие, верно? И я за него. А в случае неприятия — перехожу на сторону Карла. Нас будет большинство. А большинство, милый друг, всегда право. И решай свои мировые проблемы, милый друг, по старинке — в полном одиночестве.

— Согласен, согласен, ребята. Я знал, что вы меня не покинете. К слову: так и думал, что мы сегодня помиримся с утра у меня левый ботинок раз десять развязывался.

Глава 3

ОНИ ЗАМАХНУЛИСЬ

Когда три третьекурсника из разных вузов хотят решать кое-какие мировые проблемы, это не может не быть игрой. И они сами это понимали. Но ведь игры бывают разные. И в этой — они верили — выигрыш был возможен.

Во всех троих жила, насыщая оптимизмом, пускай нелепым, память о школьных удачах. Тогда они собрались вместе — и кончились беды, и все стало удаваться. Почему бы теперь не произойти тому же?

И на первой странице толстой бухгалтерской книги Тихон красными чернилами написал перечень вопросов, попадающих в ведение НИИМПа:

любовь,

дружба,

счастье,

талант и гениальность,

бессмертие,

предвидение будущего.

У строчек перечня не было номеров. С чего начинать-это требовалось еще решить.

Но играть так играть. И в НИИМПе тут же были созданы три отдела: гениальности (заведующий — Тихон); бессмертия (заведующий — Карл); предвидения (заведующий — Леонид).

Правда, обретение НИИМПом структуры не подвинуло дело его ни на шаг. Даже сама душа всего предприятия, Тихон, как-то отупел после своей победы, обращался с друзьями бережно и никак не мог решить, чем бы их занять. Леонид не был склонен торопить его и торопиться сам. Он почти бездумно отдавался счастью снова ощущать себя одим из Трех Согласных. Некогда было только Карлу. Может быть, именно потому, что совсем недавно ему пришлось выступить против идеи НИИМПа, Карл теперь считал, что он должен продемонстрировать свою лояльность. И на шестое, после пяти бесплодных, заседание «ученого совета» НИИМПа он явился с деловым предложением. В этот день Карл ввалился в квартиру Тихона с опозданием и обнаружил, что его друзья уже успели переругаться.

Тихон, лежа на тахте, читал книгу; Леонид решал шахматный этюд. Двенадцатилетняя сестренка Карла Аллочка, которую родители присылали к нему время от времени из своего Медведкова — для последующего доклада — и которую он этим утром завез к Тихону посмотреть книжки, тихо сидела в уголке и ленилась. Словом, все было так, будто никакого НИИМПа не существует.

Вот тут-то Карл и положил, точнее — грохнул на стол две небольшие книжки. Потом торжественно взял одну из них, раскрыл на заложенной странице и громко прочитал:

— «…В одном из экспериментов несколько пар идентичных близнецов дошкольного возраста упражнялись в составлении фигур из строительных кубиков. Всем были даны одинаковые кубики, с тем чтобы они строили одну и ту же постройку. Но в то время как один из партнеров пользовался картинкой, на которой был помечен каждый кубик, другой держал перед собой модель постройки, в которой кубики были заклеены бумагой. Через два месяца в каждой паре обнаруживались различия в строительном мастерстве. Во всех случаях без исключения близнец, который тренировался вторым, более грудным способом, проявлял себя лучше не только при копировании… но и в творческом создании новых построек». Вот! Об этих опытах рассказывает Шарлотта Ауэрбах в книге «Генетика». А опыты проводились у нас в Москве, в Институте экспериментальной медицины. Выходит, учеба должна быть трудной.

— Тоже мне новость! — возмутился Леонид. — Тяжело в ученье, легко в бою, это сказал еще Суворов…

— Да помолчи минутку! И используй эту минутку, чтобы подумать. Итак, наши дети учатся слишком легко. То есть им-то тяжело, но не так, как нужно. Они трудятся, вызубривая выводы, которые мы им даем, вместо того чтобы трудиться, делая эти выводы. Образование не воспитывает таланты, а мешает им проявиться. Вот что получается!

— О чем речь? — Тихон был в боевом настроении. Что же, по-твоему, цель образования — делать людей гениальными? Ха-ха! Все в обществе направлено обычно на то, чтобы обеспечить этому обществу сохранение своих основ. Так же, как все в организме для того, чтобы он смог выжить и дать потомство. Если общество не справляется со своей задачей, оно гибнет. Слава богу еще, что потомство при этом остается, и на развалинах старого возникает новое общество. И каждое поколение вплоть до девятнадцатого века считало свое общество не просто единственно возможным, но и лучшим из всех ранее существовавших. На черта такому обществу гении? То есть несколько штучек не помешает. Пяток-другой гениев даже нужно иметь, чтобы был какой-то хоть прогресс в науке и искусстве. Но не слишком большой!

— Похоже на правду, — влез Леонид. — Даю справку. То ли Маркс, то ли Энгельс считал, что один Вильям Шекспир поднял свое время, по крайней мере, на одно поколение — настолько он ускорил прогресс (в самом широком смысле этого последнего слова).

— Дело говоришь, Леонид! Но что делать обществу с тысячью гениев? Представьте-ка себе скачок в тысячу поколений! Вот оно, общество, и стремится, бессознательно, разумеется, выращивать не гениев, а людей добросовестных и способных, но не больше.

— Разве всякое общество? — прервал Тихона Карл.

— Конечно, нет. Наше общество четко осознает себя переходной ступенью, первой стадией. Оно само торопит свой переход в новое качество. Ему нужны гении! Но система-то образования у нас в своей основе прежняя!

— Лично мне все-таки кажется, — сообщил Леонид, — что гений — это от рождения. И талант тоже. Да и способности.

— Лично тебе! Это ж из цикла: «Я так думаю, и Гегель тоже так говорил». Да, есть такая точка зрения. Больше того, она господствует. Есть в ней, правда, одно ответвление, оставляющее какую-то лазейку, мол, в каждого заложен какой-нибудь талант, только трудно определить какой.

— Ерунда! — взорвался Леонид. — Можешь ты послать свой гений по десятку направлений. Талантливый человек во всем талантлив.

— Например, Эйнштейн, — ехидно сказал Карл. — То-то он ничем в науке, кроме физики, не занимался и не мог заниматься. Даже математический аппарат к его теории другие делали.

— Это мы отвлеклись в сторону. А по-моему, талант как деньги. Или он есть, или его нет.

— По-твоему? Плагиатор! Это Шолом-Алейхем сказал.

Тут не выдержал и Тихон:

— Ну, по-моему, если говорить серьезно, талант в принципе должен быть врожденным. Чтобы кибернетическая система работала как следует, в ней прежде всего должно быть достаточно элементов…

— Тогда как быть с близнецами и кубиками? — Карл явно считал свою позицию неуязвимой.

— Хорошо, — сказал Тихон. — Согласен на компромисс. Сойдемся на том, что талант может, как те же деньги, или достаться в наследство, или «благоприобрестись».

— Никаких «или», — Карл тверд. — Нас — я имею в виду НИИМП! — устраивает только один тезис: талант приобретается. Иначе нам просто нечего делать с этой проблемой. Нечего — и все. Генетиков среди нас нет. Поэтому к черту. Предлагаю считать гениальность не врожденной. И вообще — за дело надо браться. Взялся за фигуру — ходи! Проголосуем!.. Ты остался один, Тихон. Большинство — за!

— Вопрос о научной истине решать голосованием? с презрением спросил Фаддеев.

— Конечно! Сам знаешь, что обычно так и делак Но сюда наверняка можно привлечь еще и статистик Есть ведь школы, из которых таланты десятками выходят. Сериями целыми. Почему? Случайность? Слишком просто. Не-ет, их в этой школе учили правильно. Подбор педагогов…

— Ну, так слушайте же, — обрадовался Тихон, есть у нас теперь тема для работы — надо исследовать как учат в таких школах, и разработать общие рекомендации.

— Правильно! — Карл энергично закивал головой. Это можно. Но я хотел предложить другое. Конкретно. Надо попробовать вырастить одного-единственного гения.

Хохот друзей никак не смутил Фрунцева.

— Гения, значит? А в какой области? — с трудом выговорил наконец Тихон.

— Думаю, в шахматах.

— Почему?

— Во-первых, масса удобств. Единственная систем в которой существует четкая классификация талантов Если мы доберемся с подопытным до мастера — уже хорошо. Ну, а ежели он станет гроссмейстером… Это будет блестящее доказательство! И темп подъема по лестнице званий зависит здесь только от самого человека.

— Ну, у тебя самого-то какой разряд? Как ты его учить на мастера будешь?

— Не буду, не буду, успокойтесь. Мы найдем только принципы обучения, а обучать будет кто-нибудь другой. Есть у меня один знакомый гроссмейстер. Коллективно мы его уговорим.

— Ладно, о твоих принципах потом. Но все-таки почему именно шахматы? вступил Леонид. — В конце концов, что мы, не разберемся, если наш гений окажется физиком?

— А вот на это ответ во второй книжке! — Карл схватил томик со стола. Шахматы, понимаешь, всеобщая модель, хочешь — жизни, хочешь — общества. Модель! Моторчик тут резиновый, но профиль крыла — тот же, Тихон. Сотни тысяч людей хотят стать учеными-физиками — и просто сотни становятся. Десятки миллионов людей хотят стать гроссмейстерами — и просто десятки становятся. Видишь, какой масштаб? Видишь, какой отбор? Куда тут любой науке! А потом, в шахматах мы все понемногу разбираемся… не то, что в науках.

— Ладно, уговорил. А на ком будем ставить опыт?

— Об этом я не подумал!..

— На мне, а?! — раздался умоляющий голос. Аллочка давно уже выбралась из своего угла и напряженно слушала дебаты, хотя наверняка мало что в них понимала.

— Ха! — Леонид явно обрадовался. — Ну-ка, Карл, расскажи нам о сестричке.

— Да не годится она для опыта, — старший брат пренебрежительно махнул рукой. — В шашки-то еле двигает, а туда же! И капризна… — отвернувшись от сестры, подмигнул друзьям Карл. — Вот разве что пересилит она себя.

Леонид мягко пропел:

— Бог и Ласкер ясно видят: Нонны из нее не выйдет.

— Ну это-то нам и нужно, — подытожил Тихон. — Нам как раз и нужен человек, который не может случайно оказаться гением от рождения.

— Да, в этом смысле здесь все в порядке, — подтвердил Карл. — Правда, стоило бы ставить опыт сразу над пятью-десятью объектами: один свидетель — не свидетель, это еще древние римляне знали.

— Ну для начала сойдет и один… — сказал Тихон. — К слову: так и знал, что мы сегодня до чего-нибудь додумаемся. Ночью мне кошки снились. Что ж, излагай свою идею, Карл.

— Есть. Только… ты не могла бы выйти на кухню, Аллочка? Там я видел над умывальником «Одиссею капитана Блада». Работа для тебя начнется завтра. Давай, давай, милая девочка. Слышишь? Проваливай!.. А теперь, ребятки, придвигайтесь поближе. Вот мои восемь тезисов. Итак…

Поскольку тезисы НИИМПа, которых сейчас уже восемнадцать, находятся в настоящее время на изучении в Академии педагогических наук, автор считает себя обязанным воздержаться от их изложения. Мало ли, вдруг они будут признаны неверными. Позволю себе, с оглядкой на ту же академию, изложить два из этих тезисов…

Во-первых, обучение должно быть дискретным, материал должен подаваться ученику большими и трудными порциями.

Во-вторых, с самого начала человеку отнюдь не следует что бы то ни было разжевывать. Объяснять подолгу можно только в старших классах, когда у ученика уже не отобьешь привычку думать самому (или уже не привьешь эту привычку). Традиционное обучение направлено на то, что человек сначала узнаёт, получает знания, а потом уже учится думать, то есть использовать знания. Следует же, по мнению НИИМПа, делать как раз наоборот. Сначала давать уменье мыслить, а со знаниями — успеется! А всего тезисов, я уже сказал, было восемь, стало восемнадцать. И все они были отработаны на случае с Аллой.

А дальше… Чтобы описать Аллочкину карьеру, надо быть сразу Дюма и Конан-Дойлем шахматной доски.

О, с каким пылом они воспели бы отважные рыцарские удары ладей, пробивающих пешечные забрала перед королем, и бесконечные злодейства централизованных коней, и безудержный напор проходных пешек, и буйство ферзей, и косые взгляды слонов, и мужество королей-выскочек.

А тут пойдет речь лишь о том, как Алла Фрунцева начинала свой победный путь в шахматные королевы.

Глава 4

ПЕРВАЯ ЗВЕЗДА

Всякому, кто хоть немного знал Михаила Федоровича, было легко догадаться, что он в восторге.

Давно, давно было пора, чтобы в Калининском районном дворце пионеров взошла своя шахматная звезда. Собственно, они всходили, и уже не раз, но через год-другой — такова судьба звезд всех кружков во всех дворцах пионеров переходили на другое небо, институтское. Только их фотографии светили со стен кружковых комнат новым кандидатам в чемпионы…

Что ж, проходная пешка может превратиться в фигуру. Но с доски при этом она исчезнет…

Разные пути приводят ребят в шахматные кружки. И каждый из них имеет свои путевые знаки и ухабы. Бескорыстная любовь к золотой игре загорается только в малой толике сердец. Кого-то влечет просто возможность на законном основании вырваться из родного, любимого и до смерти надоевшего дома. Другого прельщает то, что за доской из 64 клеток он равен не только седому папиному товарищу в генеральских погонах, но и грозному Фильке с соседнего двора.

Третий (третья) знает, что в кружке есть и девочки (или мальчики)…

Да, в шахматы редко влюбляются бескорыстно. Но влюбленность сменяется любовью, а настоящая любовь уже перестает быть средством. И брак по расчету становится союзом по взаимной склонности.

Хотя — всегда ли взаимной? В Советском Союзе миллионы любителей шахмат, только тысячи перворазрядников, сотни кандидатов в мастера, впятеро меньше мастеров и две с небольшими дюжины гроссмейстеров.

На какой стадии шахматиста надо признавать счастливым избранником? Кто ответит на этот вопрос?

Тихон и Карл держались на сей счет единого мнения. Если человек хочет себя уважать и гарантировать свой лоб от ярлычка с надписью «пижон», он морально обязан набрать первый разряд. Леонид был более скромен и удовлетворялся вторым.

Все трое единодушно и открыто избегали встреч с мастерами — по точному определению Карла, в целях поддержания престижа. Или, как утверждал Тихон, в интересах сохранения в равновесии системы «гордость — слабость».

Никто из них не занимался всерьез теорией — только так, раз в год, тратили дня три перед интересным турниром на то, чтобы покопаться в курсах дебютов. Зато никто из них не вздыхал, что вот стоило бы подзаняться теорией — и в гроссы б вышел. Все они знали людей, безнадежно влюбленных в шахматы. Людей, которые всегда в курсе последних дебютных новинок. Людей, что гордятся знакомством с гроссмейстерами и дружбой с мастерами. Людей, которые легко и просто извлекают из бездонных запасов своей памяти длиннейшие варианты, разыгранные на сотнях турниров, начиная с чемпионатов Багдадского халифата. А сами редко поднимаются выше второго разряда…

И именно эти безответные поклонники служили трем друзьям лучшим доказательством того, что не просто память нужна шахматисту, что знаний одних для победы в игре недостаточно. На то ведь она и игра…

…А Михаил Федорович был кандидатом в мастера и руководил шахматным кружком во Дворце пионеров.

Он, впрочем, был скорее похож на вождя штангистов или боксеров. Лицо и шея из шероховатого кирпича, плечи из железа, чувствовавшегося даже на глаз под пиджаками любого покроя.

Только врожденная стеснительность и перешедшая меру доброжелательность не дали ему когда-то стать боксером мирового класса.

В кружке поговаривали, что, узнав именно его историю, написал Владимир Высоцкий слова для своей песни о боксерах:

Бить человека по лицу;

Я с детства не могу.

Радость свою выражал Михаил Федорович не громогласно, а бережно, полушепотом, точно боясь растерять.

— Нет, ребята, что делается — глазам не верю.

И было чему радоваться. Пятиклассница, дитятко неразумное, пигалица била в турнире одного за другим маститых четырнадцатилетних второразрядников.

И на каждом занятии кружка появлялись трое парней явно не школьного возраста. Они приходили, но в шахматы не играли. Только стояли или сидели как можно ближе к столику пятиклассницы. И как только кончалась очередная партия, хищно накидывались на запись.

Это все было бы лишь странно, и не больше, особенно если учесть, что один из тройки приходился Алле-старшим братом. Невероятное начиналось дальше. Три болельщика девочки не расставляли на доске фигуры, опрокидывая их в спешке, не тыкали Аллу носом в ошибки, не хвалили ее за удачи, как полагалось бы. Просто расставляли молча вдоль записи вопросительные и восклицательные знаки. Потом заставляли читать запись с листа, не пользуясь доской. И варианты просто называли вслух сокращенной нумерацией.

Аллочка, высокая для своего возраста, чуть сутулая девочка с густыми прыгающими бровями (даже на фотографиях одна из них обязательно оказывалась выше другой), треугольной челочкой на лбу и слегка выступающими скулами, покорно слушала и вполголоса отвечала. Время от времени Михаил Федорович не выдерживал зрелища этой пытки, подходил к друзьям, объяснял, что надо смотреть позиции на доске, тогда легче найти свои ошибки.

Его обычно вежливо слушали, изредка осторожно вздыхали. Аллочка до возмущения правдивым голосом говорила, что ей совершенно не нужна сейчас доска, Михаил Федорович начинал объяснять, почему, и как, и до какой степени важно и удобно видеть фигуры в натуре, а не в воображении. Ведь она учится, учится на своих ошибках!

Только однажды самый высокий из трех юношей мягко сказал, крутя в пальцах кончик молодого задорного уса:

— Простите, то ли Бисмарк, то ли Талейран говорил, что лишь дураки учатся на своих ошибках; он же предпочитает учиться на чужих. Вот так. Да и не должно Алле быть легче; пусть ей будет тяжело!

— Да ведь для того и существует теория, чтобы знать ошибки чужие, возразил Михаил Федорович, — но нельзя подменять практику одной теорией; теория без практики… А зачем человеку должно быть тяжело? Человеку должно быть легко.

Парни поспешили согласиться с Михаилом Федоровичем. Он заметил краем глаза и не без удовольствия, как один из них ткнул тайком высокого кулаком в бок, предварительно тихонько чертыхнувшись. Приятно все-таки остаться победителем в споре…

Но потом Карл на правах старшего брата категорически заявил, что пока запрещает Алле заниматься теорией.

И в конце концов во время одной партии Михаил Федорович не выдержал. «Боже мой, как эта девчонка разыгрывает дебют. Что, ей трудно заглянуть в учебник?»

Нет, он этого не потерпит. Турнир турниром, победы победами, а кодекс кодексом, однако он чувствует себя обязанным вмешаться. Дайте только кончиться партии.

— Сдаюсь, — сказал двенадцатилетний перворазрядник, недавняя гордость кружка, и прикусил губу.

— Девочка, девочка, — заторопился Михаил Федорович, — давай-ка поглядим, как ты разыграла дебют. Ведь уму непостижимо…

И тут, как он потом многим рассказывал, произошла неслыханная вещь.

Между ним и девочкой кинулись, разделив их, трое здоровенных парней.

— Собирайся, собирайся, сестренка, мама ждет! — торопил один из них.

— А скажите, пожалуйста, Михаил Федорович, куда бы вы посоветовали обратиться шахматистам послешкольного возраста, если они хотят заниматься именно с вами? — крайне вежливо интересовался второй.

— Что вы думаете о встречах Алехина с Таррашом в нью-йоркском турнире шести? — настойчиво допрашивал третий.

И уже когда Аллочка исчезла за дверью, Михаил Федорович услышал мрачное:

— Большая просьба не разбирать с ней партии. Ни ее, ни чужие. Всю теорию мы берем на себя. Впрочем, хотите принять участие в эксперименте?

— Каком?

— Мы решили в полтора года сделать из Аллы мастера.

— А кто поручится, что перед нами не случай врожденной шахматной талантливости? — по-детски надув губы, мрачно спросил Тихон год и два месяца спустя, когда друзья вернулись с последнего тура женского первенства столицы. Тура, в котором Алла закрепила за собой звание мастера.

— Но я же вам говорил, что она до двенадцати лет не занималась и не интересовалась даже шашками! — возмутился Карл.

— Даю справку, — заговорил Леонид, — то ли Нимцович, то ли Тартаковер… нет, нет… ага! Акиба Рубинштейн познакомился с шахматами в восемнадцать лет по учебнику на древнееврейском языке. Попав в большой город, зашел к местным шахматистам, которые продемонстрировали гостю, до какой степени он не умеет играть в шахматы. Он исчез — засел дома за книги, а когда появился вновь вызвал на поединок чемпиона города и показал ему, кто из них сильнее.

— Вот видите? Рубинштейна же никто специально не воспитывал! Но хуже другое, — Тихон хлопнул рукой по столу, — представьте себе, что Алла не шахматный гений, а гений вообще, только прорезаться он должен был попозднее; мы направили ее дар в шахматное русло. А если она была рождена, чтобы создать единую теорию поля, или новую «Войну и мир»? Или…

— Женщина-то?! — вырвалось у Карла.

— Даю справку, — меланхолически заговорил Леонид, пренебрегая предыдущей репликой, — лиц с художественным и научным талантом особенно сильно тянет к шахматам. Известны скрипачи-виртуозы, композиторы и художники, у которых приходилось отбирать шахматы, чтобы заставить заниматься «делом их жизни».

— Ничего, — Карла все это не смущало, — ты слышал про Филидора, Тихон?

— Слава богу.

— Кто это был?

— Шахматист. Великий.

— Ага! А он еще был композитором. И очень видным. А помнят его лишь в одном качестве. Так что же важнее оказалось: шахматы или музыка?

— Бесполезный спор! — отрубил Леонид. — Дело сделано. Надо решать, повторять ли опыт?

— А по-моему, затевать снова историю с шахматами будет просто скучно, сказал Карл. — Надо попробовать что-нибудь новенькое. Я — за то, чтобы воспитать великого физика.

— Ха! А где ты возьмешь ребенка для опыта? И опять-таки, как насчет этики? Решать за человека его судьбу?

— А за Аллу? Или физика — это судьба, а шахматы — нет? — Карл явно сердился. — Впрочем… послушайте-ка! Проверим, нет ли у Аллы общей одаренности.

— Не знаю, как вам, — медленно и осторожно произнес Тихон, — а мне что-то поднадоело быть великим педагогом. Год, от силы два — больше я не выдержу.

— Ну что же, поглядим, что выйдет за год, — заявил Карл.

— Отлично, — согласился Тихон. Я человек спокойный, могу год потерпеть.

Глава 5

КЛЯУЗНОЕ ДЕЛО

Но ближайший месяц покончил и с Тихоновым спокойствием и с великими планами преобразования Аллы в физика. Потому что Тихон захотел разоблачить у себя в институте крошечную кучку бездельников и жуликов. Ему было бы, правду сказать, плевать на этих Зайцева, Руднева и Филиппенко, если бы они просто бездельничали и жулили по мелочам, сдавая по шпаргалкам зачеты. Но Тихон при всех своих неудачах — по большому счету — успел за первые курсы института привыкнуть и к славе юного изобретателя, и к первым местам на конкурсах студенческих работ. А тут, на четвертом уже курсе, его вдруг обошли. И кто? Вперед вырвались не обычные его конкуренты, а три зауряднейших студента. Добро бы обставил Тихона Шурка Лапчонок или, скажем, Егор Званцев — так нет, победителями оказались Зайцев, Руднев и Филиппенко. Ну, кто они? Что они? И вообще… Тихон не раз слышал их ответы на экзаменах — в одной группе с ними ведь. Так только у Зайцева случались пятерки, и то изредка, а Колька Руднев вовсе троечник. А большего тугодума, чем Филиппенко, поискать.

И — такая победа. Ими и деканат заинтересовался, шум, статья в стенгазете, про работу Филиппенко в «Московском комсомольце» напечатали. А главное — не зря!

Тихон просмотрел их курсовые и поразился. Сам бы так не мог. Сам! Ну, а они? Тем более не смогли бы! У Филиппенко, правда, память отличная. А двое других и ею не блещут.

Нет, что-то здесь не так. Фаддеев снова взялся за папки с курсовыми. Листал. Вчитывался. Видел: чем-то похожи работы. Похожи. Темы разные, а стиль изложения — общий. И на одной машинке все печатались, буква «н» всюду западает. Писал их явно один человек. Один и тот же. Все три курсовые. Уж конечно, этот один не был ни Зайцевым, ни Рудневым, ни Филиппенко. Нашли себе, видно, где-то аспиранта. Хотя нет, где тут аспиранту. Какой-то кандидат, верно, влез. Правда, интересно бы знать, на что ему было отдавать стоящие вещи в чужие руки. Но что искать мотивы, когда факты известны?!

Тихон долго думал потом, как мог он на это решиться. Ведь воспитан же был в презрении к доносу и ябеде в любой форме. Когда подумал — понял, что виноват был мелкий его успех перед тем. Слава ведь, как известно, развращает. А слава мелкая еще и делает мельче. Хорошо еще, что совести осталось хоть столько, чтобы заговорить о трех самозванцах на групповом собрании, где педагогов не было. Тихону поверили сразу. Не одного его, оказывается, смущало стремительное вознесение к институтскому небу недавних троечников. Не один он подозревал в этом что-то неладное. Правда, у него одного хватило духу стать здесь следователем. Зато сколько нашлось прокуроров! Зайцев обиженно моргал, Филиппенко ругался, а Руднев со спокойным любопытством разглядывал лица своих обвинителей. В конце концов Тихон что-то разобрал в потоке несвязных слов, сквозь всхлипывания прорывавшихся из губ Филиппенко. И Тихона сразу бросило в жар и холод. Этот мучительно мор щившийся парень кричал о том, что они — трое — всё делают вместе, что они настоящие друзья, что у каждого в их дружбе и в их работе свое место. А курсовую ведь больше чем одним именем не подпишешь…

«Соратники» Тихона говорили о выговоре и исключении из комсомола, они судили и обличали, потому что не знали того, что знал Тихон. Он ведь тоже один из Трех Согласных, только других, и все, что говорил Филиппенко, Тихон мог повторить о себе и своих друзьях. Другие этого не понимали. Но он-то понял.

После Тихону говорили, что он тоже кричал. Сам он этого не помнил. Помнил только, как винился в тупой мнительности, как говорил о благородном соавторстве, как предлагал, если уж хотят наказать эту троицу, объявить заодно выговор Ильфу и Петрову. Или, еще лучше, Брокгаузу и Ефрону. И смял скандал, который сам же начал. И ушел, чтобы отправиться домой. Но по дороге взял такси и заехал предварительно за Карлом и Леонидом.

В такси Тихон ни словом не ответил на их тревожные расспросы. А у себя дома властно приказал им встать перед ним по стойке «смирно» и объявил: «Мы не одни!» И рассказал все про групповое собрание.

Собственно, все трое и раньше знали, что, наверное, не только им так хорошо работается вместе, что не только они так хорошо подходят друг к другу. В конце концов, работают же вместе два писателя, трое ученых, четверо инженеров… Существуют авторские группы и групповые авторы, авторские коллективы и коллективные авторы. Фаддеев, Фрунцев и Липатов не только чувствовали, но и знали разницу между их союзом и этими содружествами, которые в конце концов были ведь только «содружествами». У них, у Трех Согласных, было не так. У Зайцева, Руднева и Филиппенко — тоже не так.

— А нельзя ли нас троих рассматривать как единую личность? — спросил Тихон и беспомощно добавил: — В каком-то смысле…

— В каком? В каком-то — можно. Есть такая наука — коллективная психология. Старая наука, — Карл призвал на помощь познания, полученные на институтских лекциях по психологии, — ею Бехтерев еще занимался.

— Но ведь и просто личности бывают разные. А уж коллективные-то! У нас случай редкой гармонии.

— Погодите, погодите. — Карл обнял голову руками. — Такой ли уж редкой-то? Рассказывал я вам, как в прошлом году играл в турнире по переписке?

…Скандал разразился неожиданно. Поначалу настроение судейской коллегии было даже скорее благостным. Турнир по переписке, за который она отвечала, закончился, а такой турнир слишком долгое дело, чтобы от него не устать. С удовлетворением отметила коллегия большой успех молодого кандидата в мастера (по переписке) Перуанского, набравшего заветную мастерскую норму. Новый мастер был москвичом и пришел на заседание коллегии с тремя друзьями. Итак, все проходило чинно и спокойно, как и полагается проходить очередному мероприятию в Центральном шахматном клубе СССР.

Но вот главный судья попросил у Перуанского паспорт — чтобы сверить с квалификационной карточкой. Мастер подал его.

Судья заглянул в документ и…

— Это ваш паспорт?

— Да.

— И фотография похожа. Но тут вы Иванов, и имя и отчество тоже не совпадают.

— Я как раз и пришел сюда, чтобы восстановить истину, — высокопарно начал Иванов-Перуанский, длинный мужчина лет тридцати с непомерно длинной шеей, с непомерно большим кадыком и непомерно вытянутым лицом. — Нас под этим псевдонимом играло четверо. Я Иванов. А вот Скирмунт, — при этих словах встал его сосед, плотный сорокалетний дядя с набриолиненными волосами. — Вот Ранцев. — Быстро поднялся и сразу же сел снова молодой парень с толстыми щеками и заметным брюшком. — Ну и, наконец, наша юность — Перов! — Шестнадцатилетний, от силы, парнишка уже покачивался на тонких ногах, бегая глазами по лицам судей.

Похоже было, что «коллективный мастер» заранее готовился к этой сцене, может быть, даже репетировал ее. Четверо шахматистов ждали, видно, ахов удивления и кликов восторга. Но их не последовало. Главный судья при каждом слове Иванова все больше опускал и сближал огромные седые свои брови. Когда был представлен последний из компонентов нового мастера, брови уже почти совсем закрыли глаза. Но и сквозь эту мохнатую преграду вырвалась молния испепеляющего взгляда, под которым Иванов пошатнулся даже, быстро теряя остатки своей победной улыбки. И голос судьи прогремел вслед молнии его взгляда:

— По положению турнира участие коллективов в нем не допускалось!

Раскаты этого громового голоса еще гуляли по клубным комнатам, когда заговорил второй судья. Громы и молнии он не метал — зато источал ехидство.

— Я же вас знаю, Ранцев. Вы в этом году в парке Горького еле-еле второй разряд набрали. И вас знаю, Скирмунт. Вы же от силы в третий разряд играете. Мастерских званий захотели?

Так и казалось, что он закончит этот монолог призывом: «К стенке». Но в последний момент оказалось, что резюме этой короткой речи звучит иначе: дисквалифицировать! Запретить играть по переписке!

Судья-громовержец утвердительно кивнул головой:

— Мы будем ходатайствовать о соответствующем решении надлежащих шахматных организаций.

Иванов, Скирмунт. Перов и Ранцев стояли как громом пораженные.

Карлу было их жалко. Как и всем участникам турнира, пришедшим на заключительное собрание. Но ни у него, ни у остальных не было сомнений, что ребята мухлевали, а наказать их надо. Только так ли сурово?

…А теперь, спустя несколько месяцев, он видел всю эту историю другими глазами. Почти глазами брата этих самых Иванова, Перова, Ранцева и Скирмунта. И друзья, слушавшие Карла, чувствовали то же, что и он.

— Что было дальше? — сердито спросил Тихон.

— Что, что! Дисквалифицировали. И ушли они из поля моего зрения.

— А жаль! У вас нет ощущения, ребята, что мы натолкнулись на штуку, которой стоит заняться? Надо будет найти этого мастера Перуанского…

Глава 6

СЛИЯНИЕ ДУШ

Нетрудно догадаться, что стипендии ответственным работникам НИИМПа не хватало.

Ведь их сверхнаучную работу довольно часто прерывали куда менее важные для будущего нашей планеты вещи, вроде кино, театра, вечеринок и прочего в том же роде. На все это требовались деньги.

Способы ликвидации безденежья были многообразны. То сходят на Москву-Товарную, займутся погрузкой-разгрузкой, то пристроятся посудить какое-нибудь мелкое шахматное первенство. Ну — еще что-нибудь в том же роде.

Бедно, ненадежно, времени порой отнимает слишком много.

Но совсем незадолго до истории с Зайцевым и прочими наткнулись друзья на настоящую золотую жилу.

Для разработки ее пришлось всего-навсего принять на себя роль морских свинок в психологических опытах. Тем более что это было иногда интересно и платили за участие в опытах прилично — полтинник в час. Впрочем, вскоре ученые предложили нашим героям повысить оплату в три, в пять, в десять раз — и это не помогло.

То есть рады им были и поначалу — как же, трое здоровых молодых парней одного возраста, очень удобно для контроля. Чего только на них не выясняли: от быстроты средней реакции на свет, звук и запах и до того, есть ли телепатия и возможно ли предвидение будущего.

— Сидишь в глухой кабинке, смотришь на хронометр и каждые десять секунд нажимаешь, по собственному усмотрению, или красную кнопку, или зеленую. Если красную — значит, ты считаешь, что через секунду в соседней кабинке загорится невидимая тебе лампочка. Если зеленая — значит, считаешь, что не загорится. А потом смотрят — сколько раз ты угадал, — рассказывал друзьям Тихон, первым из них угодивший на подобный эксперимент. Отличился тут же Липатов. После одной серии опытов его чуть не засекретили. За пророка уже держали. Но вскоре, увы, выяснили, что дальше лампочек его предвиденье не идет.

Ну, а Фрунцев, известно, человек невезучий, и у, не-го все получалось как раз наоборот.

Уж была одна серия — почти как у Леонида, только точно навыворот — зеленую кнопку нажимал вместо красной, а красную вместо зеленой… Впрочем, к делу все это не имеет никакого отношения. Итак, в пятницу в три часа дня друзья согласно расписанию явились на очередные испытания.

К тому времени они уже успели привыкнуть к штучкам, которые с ними проделывали, и сутью их принципиально не интересовались. В НИИМПе они были полубогами, в чужих лабораториях — кроликами, и предпочитали не смешивать эти два амплуа.

И когда на этот раз их привели в кабинет, выложенный кафельной плиткой, велели раздеться и стать под душ, ни один из них даже бровью не повел.

Не удивились ребята и тогда, когда обнаружили, что струйки воды попадают только на кого-нибудь одного, зато сам душ… Ну, а точнее, этот душевой рожок вертится, и им можно управлять. Но управление это так устроено, что им должны заниматься одновременно все, кто стоит под душем, иначе никто из них так и не вымоется. Задачей подопытных было так согласовать свои движения, чтобы вымыться им все-таки удалось.

Для этого один из них должен был надавливать на свой рычаг сильно, другой — часто, третий еще как-то. Но как именно — этого никому из них не сказали. Они должны были найти решение сами.

— Не идти ж нам после этого душа в баню, — мрачно заявил (через стенки кабинок) самый ленивый — Карл…

— И здесь вымоемся, не паникуй, — ответил Тихон. И верно. Минут через пять душевой раструб ходил над ними по кругу строго равномерно, разбрызгивая достаточно теплую воду, еще минут через десять самому стеснительному, Тихону, пришлось попросить разрешения надеть плавки — слишком много народу успело за это время набиться в кабинет-душевую, и разглядывали они друзей во все глаза!

— Да, можете идти одеваться, опыт окончен, — срывающимся голосом разрешил молодой парень, который их сюда привел. Разрешил — и принялся что-то бешено строчить в большом блокноте.

— Ты мне дашь их на часок, Владимир Львович? — мягко спросил у него здоровенный мужчина лет пятидесяти.

— Конечно, конечно, Феликс Юльевич, — ответил Володя (какой уж там Львович в его максимум двадцать три).

И Феликс Юльевич утащил друзей к себе, причем по дороге им пришлось миновать трех или четырех вахтеров. В конце концов они оказались в большой комнате, посредине которой находилось нечто бесформенное, больше всего напоминающее сильно помятый обеденный стол, причем из столешницы — у самых краев — торчали рычаги.

Хозяин комнаты один из этих рычагов задвинул внутрь «стола», другие, наоборот, вытянулпосильнее, потом «определил» каждого из «гостей» к одному из рычагов.

— Ваша задача — жать на эти милые ручки, пока вон на том экранчике в углу беленькая полоска, что сейчас сбоку, не перейдет в центр. Режим работы найдете сами. Можете сначала посоветоваться, подумать.

— Лучше сразу приступим, — объявил Тихон, — вы ведь не хотите, чтобы за полтинник в час мы еще и думали…

На перемещение белой полоски в середину экрана у тройки ушло минут десять-двенадцать. Друзья успели за это время устать и почувствовать себя разочарованными своей медлительностью. Но профессор был явно другого мнения.

А кабинет его постепенно заполнялся все новыми и новыми людьми в лабораторных халатах. Правда, процесс этот шел медленнее, чем в душевой, видимо, этим они были обязаны охране…

…Из кабинета в кабинет, от одного ученого к другому — на них смотрели, их слушали, их в буквальном смысле ощупывали во время трех подряд, все более детальных медицинских осмотров.

В этот день Трое Согласных вышли из института только поздней ночью, усталые, а главное, ошарашенные. Что же это было? Чем это могло обернуться? Их посадили в институтскую машину и развезли по домам.

А утром — не было еще и семи — у двери Тихона позвонили.

— Машина ждет, — мрачно сказал человек, в котором Фаддеев узнал одного из самых громогласных посетителей душевой и кабинета.

А в институтской проходной Тихон увидел Карла и Леонида.

— Наконец-то! Мы, ей-же-ей, не спали всю ночь, — встретил их хозяин кабинета, где стоял «стол» с рычагами.

И все началось с самого начала.

…На следующий день всех троих увезли далеко за Москву и там продолжили испытания на десятках новых странных устройств.

Были среди них и такие, с которыми каждый «встречался» наедине; с другими они работали по двое и по трое. Зажигались и гасли лампочки, звучали гудки и свистки, по циферблатам бегали стрелки, а по экранам — полоски, ходили под руками пружины, рычаги и колесики.

В понедельник их не отпустили в Москву: «с вашим начальством все улажено или будет улажено», — коротко сообщил друзьям один из их «работодателей», самый высокий по росту и, возможно, по званию.

— Прекрасно! — сказал Тихон, — Но у меня есть один вопрос.

— Вот насчет вопросов, — сморщился высокий, — не знаю. Лучше бы вы их пока не задавали.

— Этот я задам. И попрошу ответить. Судя по реакции — вашей и всех остальных, мы показываем блестящие результаты втроем. Вдвоем и по одному нет. Втроем мы согласовываем движения быстро. А когда нас объединяют по двое довольно медленно. И каждый из нас в одиночку тоже не очень блещет. Так это или нам только кажется?

— Длинный вопрос! — усмехнулся психолог. — И ответ тоже должен быть длинным. Прочту-ка я вам небольшую лекцию, вы этого стоите.

…Вся история человечества свидетельствует, что, зная жениха и невесту, никак нельзя предсказать, насколько удачным окажется брак и насколько счастливой семья. Но только в двадцатом веке под этот сугубо эмпирический факт удалось подвести хоть какую-нибудь теоретическую базу. Понимаете, оказалось, что о поведении коллектива из двух, трех, четырех и так далее человек нельзя судить по поведению каждого из них в отдельности. Нельзя — и все!

Бывает, что группа из четырех людей не справляется с задачей, которую другая такая же группа выполнила без особого труда. Причем группа-«удачница» может состоять из людей, которые — каждый в отдельности — уступают любому из членов группы-«неудачницы». Так, разумеется, бывает далеко не всегда, но бывает. Сумма людей — это не сумма цифр. При переходе от одного человека к нескольким психология как будто вторгается в совершенно новую область. Когда соединяют водород и кислород, получается вода. Группу людей надо рассматривать как некую сложную личность, как самостоятельный организм (который ведь всегда больше, чем сумма рук, ног, желудков и прочего).

Такой организм может работать хорошо или плохо. И это зависит не только от его состава, но прежде всего от того, насколько удачно оказались подобраны составные части, насколько хорошо они соединены друг с другом. В космос будут летать (да и уже летают) группами. Все аппараты, с которыми вы возились, средства для проверки, насколько хорошо люди такой группы могут сработаться.

И, скажу вам честно, такой удачной группы, как ваша, я не видел за все годы, что здесь тружусь. Вы — сравнительно — гении! Виноват, ваша тройка вместе — гений среди групп…

— Нам нужно срочно поговорить между собой, — сказал Тихон.

— То есть как? — Лектор был неприятно удивлен. — Мы должны начать новую серию экспериментов…

— Подопытным кроликам изредка требуется отдых, — хмуро ответил Леонид. Карл только кивнул. Психолог развел руками и заторопился к выходу.

За ним медленно, оглядываясь и тихо перебрасываясь-короткими фразами, потянулись прочие наблюдатели.

Когда огромный кабинет опустел, Тихон знаком заставил друзей подойти поближе.

Потом опустил левую руку на плечо Карла, правую на плечо Леонида.

— Ребятки! Этот лобастый профессор сам не понимает, что он сейчас сказал. Я до сих пор думал, что мы гении. И молчал из скромности. Вы и сами в глубине души так думаете. Ведь с Аллой удалось. И тезисы, значит, годятся. Но профессор-то прав! Я не гений, ты не гений, он, она, они. не гении. Гений мы. Трое Согласных, НИИМП — гений. А значит, из нескольких бездарностей можно сделать одного гения. Доходит? Только правильно подобрать эти бездарности. Это ж мои институтские Руднев, Зайцев да Филиппенко… Это же мастер. Перуанский… Примеры — вокруг нас! Их много.

— Так ли уж много? — скептически заметил Карл.

— Да вокруг же, вокруг! — Тихон был необыкновенно счастлив. — Помнишь, мы как-то слышали о школе, из одного выпуска которой половина за пятнадцать лет стала кандидатами и докторами наук? Причем разных наук, значит дело не в одном каком-то гениальном преподавателе. Просто из нескольких заурядных учителей получился один гениальный коллективный педагог.

— Это как у фантастов, — возбужденно засмеялся Леонид, — на Земле требуются два пола для воспроизводства жизни. А на других планетах, по Лему, где четыре пола, где пять, а где и целые сотни. А чтобы родить великую мысль, нужны тоже дополняющие друг друга люди, только дополняющие по интеллектуальности. А?!

— Ну, а гении-одиночки? — хмыкнул Карл. — Всякие там Бальзаки и Менделеевы?

— Подумаешь! — вмешался Леонид. — Сколько их, этих гениев, набралось за тысячи лет? Случайность это, отклонение от нормы?..

— Хуже — гермафродитизм духа! Теперь у нас на ближайшее время одна задача: найти, каких именно людей и по скольку надо соединять. Нужен принцип подбора. Хватит нам быть предметом исследований, — Тихон говорил совершенно категорически, уверенный, что возражений не будет. — Делом надо заняться. Пусть эти профессора заплатят нам сверхурочные — и могут считать себя свободными.

— Торопишься, Тихон, — Карл говорил не менее уверенно, — нам нужно сначала изучить всю эту аппаратуру. Худо-бедно уйдет неделя — даже с учетом нашей коллективной гениальности.

— Эх, ребята! — Леонид восторженно закатил глаза. — Значит, по миру бродят кусочки талантов, обломки гениев, осколки великих людей. Бродят, тоскуя друг по другу… И мы сможем их соединить: из четырех оболтусов — одного трудягу, из двух дураков — одного умного. Из трех разгильдяев, — он обвел друзей глазами, — одного гения.

Глава 7

БОЛЬШОЙ ПАСЬЯНС

… — Скажите, пожалуйста, товарищ Фрунцев, вы действительно хотите получить высшее образование? — вежливо спросил заместитель декана.

… — Леонид, я хочу вас предупредить: если это будет продолжаться, я не смогу в следующем году добиться для вас места в аспирантуре, — сказал заведующий кафедрой.

… — Если у тебя, Тихон, не найдется для меня времени и сегодня, то у меня для тебя его не будет в течение ближайших сорока лет, — сказала Люся.

Даже Алла была заброшена. Ведь теперь у НИИМПа, кроме великих целей и великих принципов, появилась совершенно конкретная Большая Идея.

— Фу, черт! Кажется, теперь я знаю о себе все. — Карл отшвырнул в сторону разграфленный лист бумаги и потянулся к следующему. — И о вас тоже. Знаю, как вы относитесь к родителям, теории относительности, водным лыжам, межпланетным путешествиям, соседям, брюнеткам, крысам, автомобилям, общественному питанию, детям до двух, пяти, десяти и шестнадцати лет. То же самое — и многое другое я еще знаю наконец-то про себя самого. А толку?

— Да, — устало протянул Тихон. — Эта шведская анкета на восемьсот вопросов может в гроб загнать.

— Ха! А чем лучше был американский тест на пятьсот заданий? — вставил свое словечко Леонид.

— Ну, мы узнали, что коэффициент интеллектуальных способностей у нас повыше среднего, — так стоило ли только ради этого возиться? Черт возьми, нам же нужно узнать, как способности одного из нас дополняют способности двух других. Всего-то навсего…

И все трое свели свои взгляды на совсем недавно вывешенном плакате: «Познай самого себя», за подписью «Сократ (по-видимому, коллективный гений, организованный человеком по имени Платон, который, повидимому, тоже был групповым гением)».

Потом, опять же все сразу, поглядели на стопки таблиц с бесконечными показателями их собственных и чужих: терпения, научной смелости, выдержки, легкомыслия, тонкости ассоциаций, быстроты соображения…

А выводов сделать не удавалось. Ничего конкретного не следовало из того обстоятельства, что Леонид был терпеливее своих друзей, Карл — наиболее скептичен из трех, а Тихон — самым настойчивым.

— Ты так ничего и не извлек из последней беседы с тройкой Руднева, Карл?

— Нет. Все то же. Но чего мне стоило их поймать! Бегают они от нас, ребята.

— Еще бы! Я бы и сам сейчас от себя бегал, будь это возможно. Чего стоит один вопрос о том, сколько раз в году данный субъект стрижет ногти на ногах…

— Может быть, четверка и тройка — это слишком много для исследования? Самый простой случай коллективного таланта — двойка, пара. Этот же случай ведь чаще всего и встречается у литераторов…

— А толку? — спросил Леонид. — Частота — это еще не простота. Да, кстати, я вчера побывал у братьев Кораблевых. Простейший случай, говоришь? Тесты, как вы знаете, ничего не сказали нам о различиях между братьями. Ну, а конкретное наблюдение?.. Вот оно. «Егор сидел за пишущей машинкой. Антон лежал на диване, время от времени почесывал себе переносицу и диктовал брату. Так полчаса. Потом Антон закричал с дивана: «Фу, устал. Меняемся?» И теперь за машинкой был уже Антон, а лежал на диване и диктовал Егор. Коллективное творчество продолжалось…» Вот и все. Братья одинаково относятся к людям и по-разному к кошкам. И еще: Антон не играет в шахматы.

— То есть как? Не играет?! — вскинулся Карл.

— Вот так и не играет, — хладнокровно подтвердил Леонид.

— Это не может быть!

— То есть?

— Хватит вам спорить, — одернул их Тихон. — Лучше поговорим о том, кто точно умеет и любит играть, — мастере Перуанском. Поработаем еще с ним. Только нужно найти какой-то другой подход…

Эта маленькая комната в шахматном клубе «Спартак» была как раз подходящей величины для того, чтобы семеро мужчин заполнили ее почти без остатка, расставив подальше друг от друга шахматные столики. Фигуры построились друг против друга, но играть между собой встретившиеся здесь сегодня не собирались — во всяком случае, просто играть.

— Вы нам звонили, не отпирайтесь. Зачем? — спросил самый юный, Перов.

— Мы хотим забрать у вас все вечера на неделю вперед. В интересах, поверьте, науки и ваших собственных, — начал Тихон.

— Боюсь, что вы не учли интересов моих девушек, — повел плечами самый толстый из «Перуанского», Ранцев.

— Девушкам тоже будет лучше. Они отдохнут, — бросил Карл.

— Никак, никак не могу, — заторопился худой, унылый, уже старый (по-нашему) — тридцатилетний, верно, Иванов.

Перов, высоко вздернув узкую черную бровь, выразил готовность служить науке верой и правдой. Скирмунт погладил себя по прилизанным волосам и информировал Трех Согласных, что сначала он должен выяснить, в чем дело и какая именно наука имеется; в виду.

И тогда начал говорить Леонид… Говорить? Нет, это было что-то высшее. Все в его речи оказалось именно там, где надо: и слова о том, что Перуанский войдет в историю, и утверждение, что они будут жалеть, если откажутся, и указания на мизерность недельного срока и намеки на возможность стать героем науки без риска попасть в ее мученики, и упоминание о том, что сами они, экспериментаторы, только кажутся молодыми. И правдивое перечисление их грамот и призов «по науке», и нагло-лживое зачисление Тихона (выглядел старше всех) в доктора наук, а Карла и Леонида в кандидаты. Красивая была эта речь…

Когда она кончилась, все четыре ипостаси мастера Перуанского чувствовали себя побежденными. Началась, правда, мелкая торговля на тему о том, в какое время лучше начинать опыты и когда удобнее их заканчивать, но это уже были детали. Теперь вступала в силу заранее намеченная НИИМПом программа.

— Карл дает сеанс одновременной игры на четырех досках, — объявил Тихон, мы с Липатовым наблюдаем.

— Незачем, — смущенно возразил Иванов, — все мы наверняка проиграем.

— Вы договорились нас слушаться!

— Хорошо.

Да, играли они неважно. Все были где-то между третьим и вторым разрядом. Но играли явно по-разному. Кажется, что-то здесь можно было нащупать.

— Достаточно! — прервал игру Тихон. — Переходим к следующей стадии опыта. Перов и Ранцев играют консультационную партию против Фрунцева. Иванов и Скирмунт — против Липатова. Поставим часы. Контроль — полтора часа на тридцать шесть ходов.

Уже пора было расходиться по домам, когда закончились эти партии. Карлу с трудом удалось сделать ничью. Леонид выиграл, но после долгой и упорной борьбы, притом благодаря грубому зевку противников.

Снова и снова встречались НИИМП и мастер Перуанский. Трое Согласных соединяли его составные части вместе по двое, по трое, по четверо, смотрели, чем игра одной половинки отличается от игры другой половины, трех четвертей, целого мастера…

И тут перед исследователями забрезжила надежда, недавно почти потерянная. От перегруппировки компонентов мастера Перуанского менялась не просто шахматная сила. Менялась и манера игры, другой характер приобретали ошибки и удачи.

Когда в очередную дробь мастера входил Ранцев, ее противник неизменно попадал в трудное положение по дебюту. А играть в этом случае эндшпиль не имело смысла даже при самом небольшом перевесе у «дроби». Так блестяще Ранцев знал шахматную теорию. И он получил условное прозвище «Теоретик».

Без Перова даже трем четвертям Перуанского явно было очень трудно определить общую цель, к которой следовало стремиться в данной позиции. Кроме того, он был еще «службой безопасности» — замечал самую возможность мало-мальски грубых ошибок.

Скирмунт явно задавал тон, когда разрабатывался стратегический план пути к этой цели.

Иванов лучше всех умел наносить такгические удары, быстрее находил способы использовать небольшое временное преимущество.

Перов стал в терминологии НИИМПа Инициатором, Скирмунт — Стратегом, Иванов — Тактиком.

В общем, та же классификация годилась и для коллективных гениев из других областей — науки ли, искусства ли.

…Ох, до чего же они устали!

Тихон, способный не спать неделями, время от времени осторожно позевывал; Карл, принципиальный противник всех снотворных и возбуждающих, украдкой от друзей глотнул таблетку кофеина; Леонид, болезненно поморщившись, потер колено и лег на тахту, на живот, подперев голову руками. Никому из них и в голову не пришло, что завтра воскресенье и есть возможность выспаться как следует первый раз за последний месяц, а утро вечера мудренее, и, значит, стоило бы отложить этот разговор.

Нет! Опыты с мастером Перуанским были закончены. Нужно было подвести итоги. Ждать с этим?! И они только позволили себе подремать четверть часа в такси, по дороге от клуба к Тихону. А сейчас зевки, таблетки, позы — все это было данью усталости, — данью, сверх которой эта самая усталость ничего не могла с них получить.

— Мы нашли четыре основные части таланта, — торжественно начал Тихон.

— Э, нет! — быстро перебил его Карл. — Основных ли — мы не знаем, таланта ли вообще — мы не знаем.

— Чисто теоретически, — глуховато проговорил Леонид, — из нашего анализа игры мастера Перуанского следует, что может еще существовать Страж — борец с зевками (тут по совместительству Перов). Есть место и для Расчетчика — тонко и далеко умеющего считать последствия отдельного хода.

— Тогда уж возможен и Координатор — он должен сводить воедино мнения остальных.

— Ну вот, Тихон, сам же говоришь! А только что рассуждал о четырех основных частях…

— И что? — Леонид резким движением поднялся с тахты, потянулся, встряхнулся, словно разбрызгивая остатки вязкой дремы, напрасно пытавшейся его одолеть: — И что? Будем, значит, искать еще основные части, дополнительные части, вспомогательные части! Мы ведь играем! Играем! Теорию нам не создать. А вот гипотезу — удалось. Так поработаем с ней.

— Ну ладно, ладно. Я и сам так думаю. Только не надо забывать…

— Не будем забывать! — Тихон встал. — Сейчас я поставлю чай. И продолжим… Значит, мы признаем и объявляем основными компонентами коллективного таланта: Инициатора, Стратега, Тактика и Теоретика. Мы признаем и объявляем, что это относится не только к шахматному таланту, но годится и для талантов литературных, музыкальных, научных и т. п. Мы признаем и объявляем, что для участия в коллективном таланте каждый из его сочленов должен представлять собой достаточно четко выраженный тип Инициатора, Тактика, Стратега или Теоретика. Все!

— Дело за малым, — Карл потер лоб, поморщился, бросил в рот — уже не скрываясь — еще одну таблетку кофеина и продолжил: — Всего-то и надо, что определить, кто представляет собой такой-то тип достаточно ясно, а кто нет. Мы с вами без конца возились с тестами — можем мы хотя бы для себя решить, кто из нас кто?

— Так ведь нас всего трое! Кого-то одного не хватает (Тихон).

— Или кто-то совместитель (Леонид).

— Что же, — Карл засмеялся. — Очень похоже, что Тихон сразу Инициатор и Стратег, Леонид — Теоретик, я — Тактик, он же Страж, поскольку чаще всех сомневаюсь.

— Может быть, — сказал Леонид. — Но вероятней, что мы подлажены друг к другу по какому-то другому принципу — кто сказал, что найденный нами путь единственный? Но мы нашли его. Его и будем исследовать.

…Почти черный чай, булькая, лился в чашки. Тихон поставил чайник на место, удовлетворенно вздохнул, протянул руку к сахарнице, достал кусок рафинада, обмакнул в чай… и выронил. Крошечные пузырьки отметили кривую, по которой сахар опустился на дно. С задумчивой улыбкой проследил Тихон его траекторию, откинувшись на спинку кресла. Но раньше, чем белый параллелепипед закончил свой последний путь, глаза Тихона закрылись. Он спал.

Глава 8

ДВЕ РУКИ. ТРИ РУЧКИ

Звонок сходил с ума минут десять. Но ни один из трех даже не пошевельнулся. Правда, к утру они успели устроиться поудобнее, но тем труднее их было разбудить.

Звонок работал минут десять безостановочно. Потом, после короткого перерыва, тренькнул последний раз — и смолк.

— А соседи говорят, что они должны быть дома, — грустно сказал высокий человек, в котором Трое Согласных сразу бы узнали Феликса Юльевича из института, где с ними ставили опыты.

— Видимо, ошиблись. Везет людям: соседи ненаблюдательные, — ответил его молодой спутник.

— Как хотите, Володя, я приеду сюда еще раз. С «осьминогом», и тут уж буду ждать до победного конца.

— Проще вызвать их к нам, — недоумевающе пожал плечами Володя.

— Вызвать! Сегодня же воскресенье. Кто им будет пропуска оформлять? А до завтра я ждать не могу.

— Ладно. Во сколько же мы с вами здесь встретимся?

— В двенадцать. И я захвачу с собой одного своего аспиранта.

… — Холодный чай имеет свои преимущества. Рака языка не будет, — сказал Карл.

— Могу разогреть, — встрепенулся Тихон.

— Да сиди, не надо. Поговорим минуту — и разбежимся.

— Погоди, звонок…

В комнату быстро вошли трое.

— А, профессор!.. — протянул Тихон разочарованно. — Нет, профессор, мы никуда не поедем, и не уговаривайте.

— И не надо. Вы нужны нам здесь, и не больше чем на час. Прибор с нами.

И профессор поставил на стол элегантный, но уже основательно потрепанный кожаный чемодан с блестевшими латунными уголками.

Чемодан открылся, негромко щелкнув, профессор изящным жестом повернул его, открывая взгляду содержимое. На вставшей вертикально крышке чемодана оказался смонтирован небольшой пульт управления. Тем временем спутники профессора распаковали еще три небольших приборчика с аккуратными полукругами циферблатов. И подсоединили эти приборчики к пульту.

— Честь имею представить вам осьминога! — возвысил профессор голос. — То есть сейчас-то он троеног, поскольку вас трое. Но можно подключать к нему до восьми вот таких приборчиков. А сейчас пусть каждый из вас сядет за свой прибор и не подглядывает к соседям.

Стрелка циферблата управляется с помощью боковой ручки и ее надо поставить на нуль. На сколько именно оборот каждой ручки сдвигает каждую стрелку задается нами на пульте управления. Но только имейте в виду, каждая ручка управляет и своей стрелкой и стрелками на чужих циферблатах. И только по движению своей стрелки вы можете судить о том, что происходит на других циферблатах. Задача: на нуль в конечном счете должны встать стрелки у всех трех сразу. Переговариваться нельзя. Ясно?

— Попробуем, — неуверенно отозвался Карл. Но неуверенность его оказалась излишней.

Трое Согласных довольно быстро нашли решение. Профессор отметил время — и изменил зависимость между стрелками. Решили. Все снова. И так еще и еще раз.

— …Ну вот, — сказал профессор, — могу сообщить, кто у вас лидер, кто берет на себя руководство решением общей задачи.

— Мы и так знаем! — засмеялся Карл. — Тихон, конечно?

— Да, — профессор явно чувствовал себя уязвленным. — Ну что ж, проверим вас еще на одной задачке. Теперь каждого в отдельности. Всего-то и нужно будет теперь по одному повозиться со всеми тремя приборами — гляди на все три, конечно — крутить ручки, пока стрелки все сразу на нуле не окажутся. Ну-ка, Фрунцев! Карл поудобнее устроился на стуле и взялся за дело. Но стрелки его не слушались. Один из спутников профессора увел Леонида и Тихона на кухню — чтоб не мешали — и там вполголоса рассказывал им:

— …Поневоле вспомнишь, что все суета сует. Ведь с этой задачей справляются все десятиклассники, почти все пятиклассники, большинство третьеклассников… А педагоги — все! — бессильны. Так у нас получилось в одной московской школе. Первоклассники и те бы ее решили, если бы их не занимал чересчур антураж и не увлекала возможность поиграть стрелками. Домохозяйки решают эту задачу лучше инженеров, инженеры — лучше медиков, те лучше людей с гуманитарным образованием. А ведь она моделирует поведение человека, которому надо одновременно разрешать несколько сложных проблем!

…Потом на кухню прошел, крутя головой, Карл: ему все-таки удалось «собрать» стрелки, хотя и почти случайно, как ему самому показалось.

Тихон разобрался со стрелками быстрее, потому что осознанно применил тот самый инженерный метод «проб и ошибок», который больше всего напоминал здесь настройку плохо работающего телевизора.

А Леонид разделался совсем быстро; тут же выяснилось, что он пошел к практике от теории: подвигав стрелки, составил в уме систему уравнений, решив которую, определил степень взаимной зависимости между стрелками; поставить потом эти стрелки на нуль было совсем несложно.

…После этого опыта все трое работали из рук вон плохо, вызывая законное возмущение у экспериментаторов.

Реакция трех друзей явно замедлилась, в их движениях не было прежней согласованности, сроки выполнения заданий резко растянулись. А когда в самый неподходящий момент все трое быстро переглянулись и рассмеялись, профессор рассердился и сказал, что испытуемым, видимо, пора отдохнуть.

— Вы бы не оставили нам осьминога? — мягко спросил Карл. — Это у вас не лишний экземпляр?

Ассистенты задохнулись от ярости, профессор — от неожиданности.

— Да зачем он вам?

— Нужен.

— Ну, сейчас нельзя, попросту лишних нет. Вот когда-нибудь…

— Когда-нибудь нас не устроит, — Карл меланхолически покачал головой. — Мы знаем, что нужно вам… Так вот: вы нам приборы, мы вам себя. Или, как говаривали дворянам крепостные: «Приборы наши, а мы — ваши». Словом, мы принимаем участие в ваших опытах, если вы дадите нам самим поработать с вашими приборами. Самим!

— Вы же не психологи!

— Это наше дело. Но условие — непременно.

— Хорошо, — профессор пожал плечами. — Я поговорю.

Карл знал, что делал. Их тройка была слишком нужна институту.

А радость Трех Согласных объяснялась просто: впервые в этот день они четко увидели разницу между собой. Не те, неведомо как измеряемые отличия, за которые людей любят девушки и не любят жены, а разницу, зафиксированную в движении стрелок на циферблатах.

Глава 9

ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА

«…По графикам движений тех стрелок, оказалось, можно определять, кто Инициатор, кто Теоретик, Стратег или Тактик, конечно, тогда, когда он достаточно ярко представляет собой этот тип».

Карл громко засопел, трудолюбиво поставив жирную точку в конце фразы.

НИИМП сидел над первой статьей о своей работе.

Трое Согласных уже не были студентами. Скоро ведь, как известно, только сказки сказываются, а графики составляются куда медленнее.

И первую свою статью для печати НИИМП начал готовить на третий год после того, как его основатели окончили свои институты. Леонид успел за это время защитить кандидатскую диссертацию, получив при защите докторскую степень, и теперь заведовал отделом в математическом научно-исследовательском институте. Карл работал в районной поликлинике, Тихон — старшим инженером в приборном НИИ.

Работали от тридцати до сорока одного часа в неделю. И от сорока до пятидесяти часов в неделю каждый из них отдавал НИИМПу.

За полгода до того, как сесть за статью, ребята взялись за свой самый отчаянный опыт. Принцип игры оставался в действии — надо было замахиваться только на большое. И Леонид, недаром же он был математик, предложил создать коллективного гения, способного доказать Великую (она же Большая) теорему Ферма.

У него в НИИ была крошечная группка математиков, тративших все свободные часы на решение Великой теоремы. Маленький отряд огромной армии любителей и профессионалов, штурмующих вот уже сотни лет твердыню, которую сам Ферма захватил неведомым нам способом. Мимоходом записал он где-то на полях, что нашел доказательство теоремы, но так и не удосужился изложить это доказательство. Была у него привычка рассеянных гениев — записывать только вопросы, а не ответы на них. Но — это уже проверено на других задачах — Ферма никогда не бросал слов на ветер. Раз уж он написал, что доказал теорему, можно верить. А теперь каждый год в математические институты мира поступают тысячи любительских работ на эту тему. У ученых нет возможности разобраться во всех них. Частенько очередную рукопись просто отправляют в макулатуру. Поговаривают, будто среди этих работ, работищ и работок давно затерялось верное решение, к тому же и не одно.

В НИИ у Леонида фанатиков Большой теоремы было трое — Губерман, Евдокимов и Широков — Тактик, Теоретик и Стратег. Классический случай! Им не хватало Инициатора. Его надо было найти среди тысяч математиков и нематематиков, уже занимающихся Великой теоремой. Именно уже занимающихся! Потому что даже во имя Истины друзья не хотели идти на преступление. А подсунуть Великую теорему человеку, не переболевшему ею… Уголовный кодекс пока не имеет на сей счет специальной статьи. А зря!

Леонид набрал у себя в институте триста сорок адресов «фермистов» — и начался великий обход их. Обход, который закончился, когда на восемьдесят шестом своем визите Карл наткнулся на бывшего заведующего райжилотделом, ныне пенсионера Андрея Андреевича Баркашина. Хорошо, что на него наткнулся именно Карл, меньше всех в НИИМПе понимавший в математике. Потому что даже у Тихона, не ахти какого логика, встали дыбом волосы при виде записей гражданина Баркашина. И любой из тройки, кроме Карла, и не подумал бы привести этого пенсионера на испытания. А Карл — привел. Раз привел — возни немного, а лишний случай всегда пригодится для статистики. Андрею Андреевичу дали тесты, и он, пыхтя и почесывая плешь на макушке, заполнил их. Андрея Андреевича посадили за приборы, и он, пыхтя и облизывая губы, начал гонять стрелки.

Леонид посмотрел на его ответы — и ахнул. Тихон посмотрел на его стрелки и пошатнулся. Это был Инициатор в квадрате. Сумасшедший поток новых идей должен был биться в его мозгу — сумасшедших идей, потому что для разумных материала там не было. Собственно, теорему Ферма Андрей Андреевич давно забросил. Последнее время его больше занимали вопросы создания «вечного двигателя», а также происхождения человека в результате воздействия на обезьяний мозг вируса с Марса. Но шизофреником он не был. За это Карл ручался как психиатр. Но какие же у него оказались графики! Это был идеальный случай. Ему нельзя было дать пропасть. И Леонид кинулся в свой институт.

Евдокимов Егор Владимирович был сухим желчным стариком. Губерман, пожалуй, добрее и мягче, как и Широков. Но лидером этой группы, бесспорно, был Евдокимов, и убедить требовалось именно его.

…А Леонид думал, что он не умеет смеяться. Евдокимов гремел на весь коридор, и изо всех комнат выглядывали изумленные лица его — и Леонидовых! сотрудников.

— Поглядите-ка на новоиспеченного доктора! Эх, молодой человек, вам, я вижу, степень в голову ударила. В сотрудники сумасшедшего пенсионера нам дать хотите? Посмеяться решили? Не выйдет! Я сейчас же иду к директору: или институту нужны вы, или мы трое…

С большим трудом, почти насильно, Леониду удалось завести его в лабораторию. И пробиться через стену истерических обвинений нелепым вопросом:

— Вы никогда не слышали, как скифы принимали самые важные решения?

Глаза у старика совсем вылезли на лоб, от наглости собеседника он даже замолчал.

— Так вот, совет старейшин — или какой там был высший орган власти напивался до полусмерти. И пьяные вожди начинали высказывать свои мнения. Два человека, остававшиеся на этом пиру трезвыми, тщательно записывали все предложения. На следующий день вожди — уже трезвыми — выбирали лучшие из найденных выходов. Вино ведь развязывало не только языки, но и фантазию. Нет, я не предлагаю вам с Губерманом и Широковым напиться. Роль алкоголя сыграет этот старичок. Если хотите, он будет машиной для выброса случайных чисел, то бишь путей к решению.

— Никогда бы не подумал, что Евдокимов сохранил столько сил, — грустно сказал Леониду директор, оказавшийся как раз по другую сторону двери. Именно на него налетел Липатов, когда разъярившийся старик вытолкнул его из лаборатории. Но Леонид достаточно знал людей, чтобы ждать, что через полчаса Евдокимов прибежит извиняться — и согласится на Баркашина… Слишком уж ему хотелось решить ту теорему.

Так все и произошло. Потом Липатов взял на две недели отпуск — чтобы у Евдокимова не было случая «вернуть» ему Баркашина. А когда Леонид пришел на работу, Большая теорема была решена.

— Один случай, именно случай, — сказал Тихон. И они прибавили к двум физикам-теоретикам (и Теоретикам) физика — Стратега.

— Два случая — это слишком мало. Нужна серия, — сказал Карл.

И они ввели ярко выраженного Тактика в группу исследователей-микробиологов… И те до сих пор еще ничего не открыли. Но, во-первых, на все нужно время, и, во-вторых, в любых экспериментах возможны неудачи.

Эти рассуждения, впрочем, друзей не успокоили.

— Врачу, исцелился сам! — воскликнул Леонид. — Все ли в порядке с нашей собственной коллективной гениальностью? Может быть, нам сначала надо позаботиться о себе?

— Завтра мне дружинить надо, — сказал Тихон, — пойдем вместе, дежурство должно быть спокойным, вот и обсудим на свежем воздухе…

Назавтра и случилась история, описанная в первой главе. Трое Согласных встретили Игоря Плонского. Вводить его в НИИМП друзья поначалу не собирались. Просто в их картотеке было несколько десятков коллективов, которые нуждались в дополнительных компонентах. Но больше всего Игорь подошел именно для НИИМПа, здесь он и остался.

При его посильном участии были улучшены кое-какие тесты, сконструированы в ближайшие три месяца:

а) выдающийся изобретатель (сам-три), б) талантливый химик (сам-пять) и, наконец, блестящий психолог (сам-четыре). Последний тут же мало того что принялся вовсю исследовать самих основателей НИИМПа, но очень быстро уловил их главную идею и принялся развивать ее. Тут, с одной стороны, он (они) восхищался ею и требовал скорейших публикаций; с другой — возмущался «до омерзения непрофессиональным подходом к делу».

Глава 10

ВЫБОР ПРЕДМЕТА

Коллективный изобретатель только-только подал первую заявку, коллективный химик только-только создал свою первую пластмассу, когда Игорь задумчиво сказал на очередном «ученом совете» НИИМПа:

— Ребятки, а ведь вы отступили от принципов, а?

— Как то есть?

— Очень просто. Институт создавали для решения всех мировых проблем, а на одной успокоились. К гениальности надо было найти подход — тонкости тут и без нас разработают. Тот же психологический колгений, которого мы только что сформулировали… Сейчас надо подвести итоги. Но только подводить итоги скучно. Параллельно предлагаю заняться любовью — разумеется, проблемой любви. Разработаем алгоритм влюбления, а?

…Игорь вошел в НИИМП, как соль в воду. И уже самим Трем Согласным трудно было представить, что их когда-то (месяц, три месяца, полгода назад) было всего-навсего трое. Он предложил несколько новых тестов для поисков Стратега, предложил безошибочный способ выделения Проинициатора — человека, который только мог бы стать Инициатором, если его к этому подготовить. Игорь повел друзей к знакомому биологу, члену-корреспонденту, и тот после короткой беседы начал звонить то в «Доклады Академии наук», то в «Проблемы психологии», то еще куда-то, в туманных выражениях требуя внимания «к группе очень молодых, очень сумасбродных и очень талантливых людей». Потом член-корреспондент отключил телефон и приказал:

— Через неделю принесите статью. В трех вариантах, на два печатных листа, на лист, на три странички. Для разных редакций… Приложите образцы тестов и графики.

И они написали эти варианты. Сдали. Стали ждать. Собирались вместе. Искать таланты, выводить кривые, вертеть ручки не хотелось. Предложение Игоря об алгоритме влюбления прозвучало как раз вовремя.

— Я предложил эксперимент, — сказал Игорь. — За мной и право стать его первой жертвой.

— Право — вещь непрочная, нечто юридическое, и все, — забасил Карл, эксперимент же дело серьезное. Что это за опыт, о котором подопытный знает заранее?

— А ведь верно, — Тихон задумчиво потерся щекой о собственное плечо, лучше взять испытуемого со стороны.

— Но тогда и изучать мы его будем со стороны, — уверенно отпарировал Игорь. — А тут я, ученый, окажусь внутри меня — влюбленного. Представляете?

— В принципе, — сказал Леонид, — этот опыт вообще не представляет собой ничего особо интересного. В литературе его ставили сплошь и рядом. Например, в романе «Властелин мира» или в опере «Любовный напиток»…

— А опыт над Беатриче и Бенедиктом у Шекспира?! — радостно закричал Карл. — Там же просто говорят каждому в отдельности, что другой влюблен. И все.

— Где там?

— В «Много шума из ничего».

— Ну разве это эксперимент был? — снисходительно сказал Тихон. — Взяли-то всего-навсего один прием, который в тысяче других случаев не помогает.

— Конечно! У испанцев даже поговорка есть: «Если женщина должна стать как пламень, мужчина должен быть как лед», — со вкусом произнес Игорь. — Нет, мы сначала разработаем алгоритм любви на основе всего накопленного мировым опытом, а потом уж его и применим.

— Разработаем, разработаем, — охотно согласился Карл. — Уже начали ведь. Только ты скажи, почему тебе так хочется влюбиться?

— …Она была хороша… собой. Я смотрел на нее глазами не просто влюбленного, а влюбленного антрополога. И видел, что передо мной тот самый идеал женщины, который искали в мраморе Праксители и Мироны, отчаявшись найти его в жизни. Строго на месте были все кости, косточки и мышцы, безукоризненно правильна дуга бровей и точно прочерчен овал щеки. Только рот был чуть-чуть неправилен — достаточно, чтобы при малейшем намеке на улыбку обнажались зубы такие ослепительные, что засвечивали пленку, и у меня не осталось ее фотографий. Она говорила мне: я устала — и я нес ее на руках по Арбату. Месяц я встречал ее после работы, а от ближайшей станции метро было туда ходу восемь минут. Двадцать пять научных работ я задумал за эти двадцать пять восьмиминуток, двадцать пять идей были разработаны за эти минуты до тонкостей, насколько это было возможно без эксперимента.

Так продолжалось месяц. А через неделю после того, как этот месяц кончился, мой лучший друг попал в автомобильную катастрофу, и я ни разу не навестил его в больнице…

Через две недели после этого я насмерть разругался со своим научным руководителем — точнее, он со мной. Ругал он меня за дело, все у меня из рук валилось, но мне было все равно, и мы расстались…

Через год после того месяца у меня тяжело заболела сестра. Я искал для нее профессоров, старался как будто, переживал, мучился, но все — как будто. Мне было все равно… Три года было все равно. И когда я от вас, дружинников, убегал, тоже было почти все равно. Ну, а теперь — хватит. Клин клином!

— Что же, — сказал после долгого молчания Тихон, — кандидатура, очевидно, утверждается. Тем более что у Плонского как раз развязался шнурок на левом ботинке, а это хорошая примета. Кстати: предлагаю дополнить структуру института сектором любви. Заведующим назначить тов. Плонского И, М. Проголосуем? Единогласно.

— Теперь выберем предмет любви, — предложил Карл.

— Куда торопиться? Алгоритм-то не выработан! — удивился Леонид.

— Выбор предмета тоже работа на алгоритм, — ответил Карл.

— Объектом любви, видимо, должно стать лицо, неизвестное объекту опыта, сформулировал Тихон. — Лучше всего пойти сейчас на улицу и познакомиться с первой встречной девицей от семнадцати до… сколько тебе, Игорь? Двадцать семь? Значит, до двадцати восьми лет. Чтоб опыт был чистым.

— Ничего не надо доводить до крайности. Так ты можешь потребовать, чтобы избранница была уродливой — красивую, мол, и без алгоритма полюбить можно. (Это Карл.)

— И потом, кто будет знакомиться с этой первой встречной? Я? — Игорь поежился. — Неужели вы думаете, что я справлюсь с ролью уличного ловеласа?..

— Опять же, — протянул Леонид, — предмет любви должен быть человеком, за которым мы могли бы наблюдать, не ставя его в известность об эксперименте.

— Алла, — сказал Карл. — Алла. Сам бог велел. Мы тут ее забросили, когда наткнулись на коллективную гениальность, а сестричка-то моя тем временем подросла…

— Знаем. Чемпионка, слава богу, — сказал Игорь. — Только, извини, она же девчонка, и почти совсем некрасивая. И потом, мы с ней вместе четыре года назад за район в шахматной команде играли. Не заметить я ее, конечно, не мог до сих пор помню, как она проводила в королевском гамбите контратаку черными. Но как я ее тогда увидел четырнадцатилетней девчонкой, так до сих пор девчонкой и воспринимаю. Так что на роль предмета она, по-моему, не годится.

— Отлично! — обрадовался Тихон. — Как раз то, что требуется.

Глава 11

УДАЧА

(Отрывок из незаписанных воспоминаний Игоря Плонского)

Когда я оглянулся, она теребила наполовину снятые перчатки. Спокойно, деловито стаскивала их, будто ей надо было вымыть руки. Впрочем, что именно она делала, в тот момент меня не интересовало, и я даже мысленно на этом жесте не задержался, хотя потом вспомнил его. Ужасно было то, чего именно она не делала. Она не бежала к ближайшему милиционеру. Не визжала, созывая прохожих. Не кидалась, размахивая сумочкой, между мною и…

Их было трое. Высокие, уверенные в себе и налитые здоровой наглостью, чуть подвыпившие веселые парни. Им было хорошо и весело в пивной, хорошо и весело на улице, хорошо и весело в автобусе, и они не собирались долго подбирать слова для выражения своей веселости. И своего мнения об единственной понравившейся им пассажирке. К ним привязался невесть с чего типчик в очках? Отлично. Выйдем вместе из автобуса — и нам будет еще веселей. Захотел покрасоваться перед своей девицей? Молодец! Сейчас ей будет на что посмотреть. Красивый будешь. А потом за нее возьмемся…

Последние две фразы мне не пришлось додумывать — я их услышал сам. Парни не торопились, растягивая удовольствие. А я прикидывал про себя: центр тяжести у меня низко, удары я переношу неплохо, сразу не свалюсь, минуты две выстою. А тем временем авось кто-нибудь позовет милицию: только не я! И, к сожалению, не она. Да, захотел я показать себя рыцарем перед любимой девушкой. А эта любимая теребит перчатки…

Самый высокий из трех решил, что пора переходить к делу. Шаг вперед, взмах руки, к концу которой привешен весьма увесистый кулак — цвета и веса японской бронзы. Я сделал шаг назад и пригнулся, пропуская кулак над своей головой. «Ударить его в живот? Нет, подожду. В данной ситуации не стоит бить первым. Вдругда можно будет все-таки обойтись без драки…» — безнадежно подумал я, провожая глазами огромный кулак, точно пушечное ядро, чуть ли не с шумом рассекший воздух. И я увидел, как на запястье рядом с этим ядерным кулаком опустились белые пальчики, тонкие пальчики, гибкие пальчики моей любимой. Они помогли бронзовой руке пройти до конца всю амплитуду заданного ей размаха и потянули еще чуть дальше, слегка встряхнув ее при этом. Чтобы такой здоровенный парень так визжал? Алла изящно придержала верзилу за отворот пиджака — придержала ровно на треть секунды, только для того, чтобы бедняга не ударился слишком сильно головой об асфальт.

Словно делая давно отработанное па в танце, девушка шагнула мимо меня ко второму из весельчаков. Она взяла его за руку у плеча, мягко развернула парня вокруг оси, точно это была огромная ватная кукла, и опрокинула ошеломленного и даже не пытающегося сопротивляться верзилу на подставленное ею колено. Впрочем, столь же мягким и грациозным движением она тут же убрала колено из-под его поясницы, дав своей жертве плавно соскользнуть на тротуар.

Мы с третьим парнем поняли одновременно, что же происходит у нас на глазах. Для него это было вовремя, для меня — поздно. Потому что, когда я кинулся на противника, сообразив, что предоставил девушке меня защищать и что эту ошибку необходимо исправить, третий весельчак тоже кинулся — в противоположную сторону. И шансов догнать его у меня не было.

Итак, все началось тоже с драки. Только в этой драке у меня была другая роль.

— Что ты пригорюнился, дядя Ига? — спросила девушка. — Да ну же, улыбнись, видишь, я самбистка, дядя Ига.

Это обращение было последней соломинкой, сломавшей спину верблюду. Я так и не стал для нее за последние два месяца просто Игой, Игорем, Гариком. Я был перед ней так же беспомощен, как эти вот ползком убирающиеся хулиганы. Нет, еще беспомощней. Потому что не мог убраться — даже ползком.

…Нет, смог. Ушел. Сел в такси. Ввалился в квартиру. Лег. Опыт удался! Удача.

Изгибы фарватера, по которому должен пройти корабль моего амура, были мне известны заранее. Я был проводником НИИМПа по сотням книг о любви земной и небесной, по толстым томам романов и вузовских учебников, по социологическим диссертациям и мемуарам авантюристов. Я брал интервью в семьях, которые казались соседям счастливыми, и расспрашивал донжуанов районного масштаба об их методах ухаживания. И сам же я — вместе с друзьями — разрабатывал все четыре типа, восемнадцать классов, тридцать вариантов и тридцать восемь подвариантов с вибрациями и отклонениями — все разновидности Великого Алгоритма Любви.

И все-таки…

Это было так, Словно экскурсанту показали великолепный дворец, а потом сказали: ты будешь его хозяином.

Это было так, словно старшекласснику на уроке вместо диктанта велели писать стихи.

Это было так, словно шахматная ладья выросла просто в ладью и предложила шахматисту прокатиться в ней по доске, ставшей морем.

Это было радостно и страшно, но прежде всего странно. Одно дело — искать с карандашом в руках выход из лабиринта, начерченного на бумаге. Другое пробираться вслепую по этому же лабиринту самолично.

Впрочем, почему вслепую? У меня был план. И я был уверен, что он мне помешает: ведь задачей было заблудиться. Тихон тоже — только по другой причине — был уверен, что план помешает. Мы оба ошиблись.

Я случайно натыкался на случайно вынутый и случайно забытый у меня Карлом захваченный им из дому сестрин носовой платок. И конечно, сразу определял, что мои друзья избрали в шестом классе четвертого типа на пятом такте вариант «А». Но духи, которыми пах платок, были тонкие, очень тонкие, такие тонкие, что через них насквозь проходил запах ее щек.

Аллу наводили при мне на разговор о литературе и я знал, что Тихон, или Карл, или Леонид нарочно выбирают любимых (или наоборот) и ею и мною писателей. Я должен был увидеть общность наших вкусов.

Тихон затевал с ней спор о статуях острова Пасхи. Карл — о разновидностях дальтонизма. Леонид — о математической теории групп.

И я знал: затем, чтобы поразить меня ее познаниями. Подумаешь: я и без того знал, что она такое, моя Алла.

Однажды я неудачно — слишком грубо — подшутил над неловкостью общего знакомого. Ого, какую я получил отповедь. А потом я поймал улыбку на лице Леонида и сообразил, что это он подкинул мне повод для дурацкой шутки, закинул крючок и поймал меня, бедного, в точном соответствии с подвариантом третьим варианта «А» (класс и тип я уже называл). Отповедь, справедливость которой не оспоришь, — она очень способствует, как было записано мною самим четыре месяца назад, она очень способствует влюблению.

Когда им надо было, чтобы мы не виделись, Карл увозил Аллу, или Тихон увозил меня, или Карл и Леонид проверяли на ней свои очередные задачи. А когда они находили, что нам с ней надо чаще встречаться, Леонид отправлялся в очередной набег на бильярдную, стадион или пивную, и я начинал водить Аллу в театры и кафе.

А потом я как-то неожиданно для себя обнаружил, что дело дошло уже до восемнадцатого такта, между тем как самые стойкие и невлюбчивые люди, по нашим предварительным предположениям, должны были сдавать где-то на шестнадцатом такте.

Значит, алгоритм не подействовал? Тут я в тревоге оглянулся на себя, подумал о себе — впервые за эти дни о себе, а не о ней — и понял, что попадаюсь, если уже не попался. У меня была еще надежда, что это попросту увлечение, которое быстро пройдет, если я сумею продержаться недельку-другую.

И вот тут-то и случилась история с тремя веселыми парнями.

…Шла двенадцатая минута, как учредители НИИМПа стучались в мою дверь. Хотя могли бы догадаться, что я все равно не открою. Не открою? Но сквозь стенные панели до меня уже доносились шаги соседей, спешивших к глазкам, вделанным в двери квартир… Впрочем, почему через стенные панели? Звук шагов наверняка передается по полу.

Ага, кто-то уже вылез на лестничную площадку. Задаст им, и они уйдут. Имею я право на час одиночества? Да еще после всего, что случилось, после всего, что я сделал с собой.

«Я из рода бедных Азра, полюбив, мы умираем».

А как же тогда, черт побери, продолжали свой род бедные Азра? Поэтов сие не интересует. А тех, у дверей, не интересуют сейчас мои чувства и мысли, ни к чему им все это. Опыт есть опыт, я не маленький, сам дал согласие… Говорил ведь Тихон, что не стоит этого делать. Правда, соображения у него были другие. Кажется, я скоро возненавижу всех своих друзей. Во всяком случае, не хочу сейчас ни видеть их, ни слышать. У меня к ним аллергия. Аллергия? От имени Алла?

Ага, вышла Ангелина Федоровна. Сейчас она за них возьмется.

И тут я обнаружил, что уже не лежу, уткнувшись в безнадежном отчаянии в подушку, а сижу на кровати, прислушиваясь к голосам перед дверью. Может быть, все-таки есть надежда? Все проходит? Нет! Временное облегчение. И уж настолько временное… Я встал и распахнул дверь.

Они ввалились все сразу, отдавливая друг другу ноги.

— Несчастный принц! (Это Карл.)

— Денег не нужно? Я могу сходить! (Конечно, Леонид.)

— Дон-Кихот с Малой Калужской! (Тихон.) Нос Карла больно тыкался в мой висок, замечательный подбородок Леонида врезался в мое плечо, по щеке скользили усы Леонида и короткая широкая бородка Тихона.

Они от всего сердца лупили меня по плечам и спине. Они перекрывали своими голосами полнокровное возмущение соседей. Они доказывали мне — и самим себе, что все в конечном счете в порядке. Но когда мокрые пальто и отнюдь не тускло блестевшие дождевики оказались уже на вешалке, а я вернулся в лежачее положение, а они расселись у кровати, настало самое страшное. Все замолчали, исчерпав наверняка заготовленный еще на улице запас анекдотов, хохм и жизнерадостно-иронических замечаний в мой адрес.

— Итак? — спросил я.

Молчание.

— Ну? — спросил я.

Молчание.

— К чертовой матери!

— Нет, ты подожди!

— К чертовой!.. К чертовой!

Я не успел заметить, когда на моих глазах появились слезы. Еще секунда — и я пустил бы в ход кулаки. Только бы отделаться от свидетелей. Впрочем, какие они к черту свидетели? Соучастники!

Карл быстро и ловко повернул меня и сунул лицом в подушку, удобно уселся рядом, притиснув меня к стене, и объявил:

— Заняв председательское место, я, заведующий сектором бессмертия, объявляю открытым заседание ученого совета Научно-исследовательского института мировых проблем. В повестке дня два вопроса. Первое: подведение итогов опыта № 18. Второе: поиски способа ликвидировать результаты этого опыта.

— Надо как-то помочь Игорю выкрутиться, — констатировал Тихон. — Выхода два: или он должен разлюбить девушку, или ей придется полюбить его. Поскольку, однако, алгоритма разлюбления мы еще не нашли — правильно, сектор любви? — то остается только второе. Предлагаю заведующим секторами бессмертия и гениальности взяться за дело, начиная с сегодняшнего вечера. Брак, который будет естественным результатом, представит собой любопытнейший материал для сектора семейной жизни (так будет впредь называться сектор любви). К слову: опыт должен удаться. Когда мы сюда шли, луна была с правой стороны.

— А как с этикой эксперимента на человеке? — робко спросил заведующий сектором предвидения.

— Я берусь получить у сестры согласие, — заведующий сектором бессмертия вскочил на ноги.

— А я отказываюсь от этого согласия, — я сел на кровати. — Отказываюсь. Такой любви мне не надо. В конце концов есть масса средств от любви. Начну принимать алкоголь, займусь высшей алгеброй… или, черт побери, уеду в Алупку.

— Ну да! И еще слетаешь на альфу Центавра и помолишься аллаху. Хорошо, что у тебя чувство юмора еще сохранилось. (Это Тихон.)

— Сохранилось! У меня ко всем на свете чувствам, они же эмоции, скоро будет аллергия. В конце концов наука требует жертв. Я же добровольно пошел на эксперимент, отлично зная, чем это кончится. Если бы понадобилось заразиться холерой и я тяжело заболел бы или даже умер, ведь вы бы смирились с этим фактом? Вот и теперь смиритесь.

— Мы бы тебя лечили. — И сейчас хотим лечить. Ни больше ни меньше.

— А насчет алгоритма вообще и тебя в частности никто из нас Алле даже и не заикнется. На такой компромисс согласен? — сформулировал условия соглашения Тихон. — Кстати, ребята, имейте в виду, если мы скажем Алле все, то лишим эксперимент чистоты.

— Эксперимент! — возмутился Карл. — Мы же спасаем товарища!

— Конечно. Но почему бы не соединить приятное с полезным? Вот у нас и появится второй параллельный случай. Ну и, что особенно важно, новый объект особа другого пола…

Карл схватил меня за невольно сжавшиеся в кулаки руки:

— Ну что ты всерьез принимаешь этого помешанного? Недаром же он у нас сидит на отделе контроля. Но сам ты в цугцванге. Действуй, а не раздумывай! Словом: или — или!

Мне было очень трудно отказываться от единственной надежды. Так трудно…

— Хорошо… Но вы уверены, что это этично?

— Вот обормот! — рассвирепел Леонид. — Коли тебе так нужно оправдание, мы проголосуем: кто за компромиссное предложение? Принимайте компромисс: «Мистера полюбит мисс!»

Три руки поднялись одновременно. И деловой голос Тихона произнес: «По поводу мотивов голосования. Полагаю, что новый эксперимент необходим прежде всего для новой проверки действительности алгоритма Плонского».

— Алгоритма НИИМПа, — поправил я.

— У НИИМПа будет еще черт знает сколько алгоритмов. А тут ты главный автор и первая жертва. Заслужил, не стесняйся. Карл, протоколируй — или есть возражения?

Глава 12

ПОРАЖЕНИЕ

(Отрывок из незаписанных воспоминаний Игоря Плонского)

Телефонный звонок.

Это была она.

Что они сделали? Я не могу сейчас даже вспомнить, что должно быть первым действием алгоритма. Хотя это понятно, я же не знаю, какой вариант они выбрали. А если они ошиблись и ничего не выйдет… Лучше бы вышло. Раз уж мне пришлось согласиться. Ведь не согласись я — они все равно бы это сделали. Сделали бы, и все. Боже мой, какой же я трус! А еще клятву давал. И сам сочинял ее. Счастье — прежде всего для других… Нам — прежде всего истину… Другим счастье через истину… Нам — истину, хотя бы ценой счастья… Нет, я допишу историю с клятвой потом.

Надо торопиться.

— Алла, мне срочно нужно тебя видеть. Ждешь? Это хорошо. Бегу.

Пока они не успели сделать свое дело. Свое? Мое дело. Я же согласился, подонок. Бедная девочка попадется, конечно. Что может обыкновенный человек в одиночку против коллективного гения? Как же — весь НИИМП, да еще со своим алгоритмом. Кстати, алгоритм — это не от имени Алла? О господи!

…Такси!.. Очень удачно. А между прочим, у Шекспира без всяких алгоритмов шутники-придворные Бенедикта и Беатриче свели — любо-дорого… Чудак, я же сам, сам в ответ на этот пример Тихона возражал, что тут один из вариантов возможных действий, что мы его не перенимаем, а учитываем.

Так или иначе, Алла должна все знать. Но ведь тогда… Не может быть! Я готов держать пари, они уверены: я немедленно побегу к ней, чтобы предупредить. Благородный герой. Благодарная героиня. Нормальный ход для варианта четыре дробь альфа. С Леонида станется. Ага. Значит, надо просто добиться, чтобы Алла сошла со сцены. На время. Пока они не остынут ко всей этой истории, не поверят, что у меня все прошло. Но как ее убрать? Как заставить уехать? Не-воз-мож-но.

Одну секунду! Я включу ее в экспедицию Фарида. Он как раз отправляется через пять дней. Авось за пять дней они ничего не успеют сделать. А Фарид мне не откажет. А если для крепости применить еще алгоритм… Я ведь не могу пустить его в ход ради себя. Но для других… Фу, черт, сам хочу уже Алю замуж выдать. Нет, этого я не сделаю. А Фарид попросит ее на месяц у факультета, ему не откажут.

— Будьте добры, остановите машину у первой телефонной будки… Спасибо.

Я поднял трубку. Твердой рукой набрал номер.

— Фарида Файзуллаевича… Я хотел тебя попросить… Все, что угодно? Диктую, записывай: Московский государственный университет, биолого-почвенный факультет. Тебе не откажут. Потребуй студентку Аллу Фрунцеву. Ага, слышал о ней? Ну, да ты же шахматист. И увези, ради бога. Так вот. От кого я ее спасаю? И ты готов помочь? Сукин сын! От себя, и только. Но она об этом знать не должна. Усвоил?

От автора.

В четырех московских квартирах через сутки телефоны проснулись около пяти утра. В четырех квартирах семнадцать человек (в общей сложности) прокляли все на свете и прежде всего того, кто не дает им доспать свое.

И все проклятия сыпались на голову несчастного Алиного брата. Это он поднимал тревогу. Это он звонил ни свет ни заря. Это он не жалел ни своего, ни чужого времени, не говоря уже о здоровье, чтобы породниться с Игорем. Во что бы то ни стало!

И сотрудники НИИМПа с этого момента откровенно забыли о своей основной работе — говоря точнее, о той работе, где они получали зарплату. Один из них добивался, чтобы Аллу не приняли в экспедицию. Другой — отсрочки экспедиции. А третий на случай неудачи принимал меры, чтобы уложиться в оставшийся срок.

Правда, тут же выяснилось, что они не знают, какой из двух основных типов алгоритма применим в данном случае: то есть должна ли Алла знать о любви Игоря. Заведующий сектором гениальности ссылался на стихи западного классика: «Любовь, любить велящая любимым», а также на все тот же счастливый эксперимент, поставленный героями Шекспира над Беатриче и Бенедиктом.

Заведующий сектором бессмертия опирался в споре на изречения восточных классиков, а также на блестящую методику, примененную Жюльеном Сорелем к мадемуазель де ля Моль в классическом романе Стендаля «Красное и черное».

Заведующий сектором предвидения грустно указывал, что считает второй метод более верным, но для него нужно столько времени!

И все время чувствовалась нехватка Игоря. За минувшие месяцы НИИМП к нему слишком привык, участвуй он в разработке этой проблемы, она показалась бы куда проще…

И все-таки спор — неведомо для себя — разрешил именно Игорь, упорно отказывавшийся все это время встречаться с сотрудниками по НИИМПу.

— …Ну, дядя Ига, скажи, на кого похож троллейбус? — теребила меня Алла.

Мне было, честное слово, не до образов и сравнений. Объяснение должно было произойти сейчас — иначе зачем бы так торопился? И откладывать его я не имел ни права, ни возможности. А она радовалась хорошей погоде и тому, что у нее нашелся законный предлог оторваться от занятий, а может быть, и тому, что ее вытащил из дому именно я? Возможен же такой вариант.

Алин приподнятый носик — не нос, а русская народная сказка… Алины волосы — коротко подстриженные и оставленные хозяйкой в полном беспорядке — впрочем, я слышал, что такого беспорядка очень трудно добиться. Алины глаза — сейчас зеленые, но я знал, что они могут быть и карими, и синими, и серыми, хотя этого не смог бы объяснить ни один антрополог. И Алина болтовня…

— Посмотри же, дядя Ига, троллейбус похож на одинокого такого, очень печального интеллигента. Он на ходу обсуждает сам с собой мировые проблемы, а в дождь протирает заплаканные очки. А «Волга»-то, «Волга» — то — приглядись, это же хищник, готовый к прыжку. Передние лапы сложены, притворяются радиатором, но нас с тобой не обманешь, правда? Ну, что ты молчишь? А какой поезд в метро, помнишь? Эх, ты! Да это же рассвирепевший бык, которому только платформа не дает побушевать вволю. Или… или очень-очень добродушный человек — вроде тебя, — которого разозлили до потери сознания. Ну, чего ты куксишься? Я ли тебя не развлекаю! Господи! А ведь это следовало бы делать тебе. Что случилось, кто тебя обидел?

Надо было объясняться. Но как? Как? Я ведь знал, что это безнадежно. И все-таки.

— Да вот, влюбился я…

— Ну! Правда? Наконец-то! — запрыгала она вокруг меня. Голос у нее был радостный, но я готов был поклясться, что чистый лоб шахматистки на мгновение прорезала косая морщинка.

— Чему ты так рада? — спросил я.

— Да как же, мне Карл все уши прожужжал: ты, мол, в жизни разочарованный и в женщинах тоже. (Вариант второй, подвариант «д», — невольно констатировал я про себя.) Кончилось, значит, разочарование? (Погоди, погоди — на ее лицо нашла тень, оно стало серьезнее.) А в кого ты влюбился? Надеюсь, серьезная женщина? Не вертихвостка какая-нибудь восемнадцатилетняя? — и она с гримаской заглянула мне в глаза. — А она тебя любит? Даже если не любит, все равно хорошо, что влюбился…

Да, женщина всегда может предупредить признание мужчины, если не хочет его слышать. Так, кажется, сформулировал это Стендаль в книге «О любви». Или так сказал герцог Ришелье в мемуарах? Ну кто бы ни сказал, а он был прав. И снова на ее лице эта морщин ка. Что-то ей не нравится. Боится, что я все же скажу о своей любви? Зря боится.

— Приятно, что ты так мне сочувствуешь, — сказал я. — Но сейчас мне не хочется обсуждать эту тему. Знаешь, тебя хочет взять в свою экспедицию Фарид Файзуллаев. Экзамены тебе перенесут на осень.

Она очень обрадовалась.

Глава 13

СОТВОРЕНИЕ ЗВЕЗДЫ

С горечью в душе, но с облегченным сердцем вернулся в этот вечер домой несчастный влюбленный. Правда, если бы он чуточку меньше был занят собственными переживаниями и чуточку больше поразмышлял бы, он, может, понял бы, что успокоился (успокоился!!!) раньше времени.

Алла рассказала брату, что Игорю срочно понадобилось зачем-то ее видеть. Деталей она не расшифровывала, но Карл и так понял, что Плонский назначил ей свидание, чтобы объясниться в любви. Тем самым НИИМП выводился из творческого тупика.

— Вариант первый, подвариант «и», раздел «ку», линия «бета», — деловито объявил Карл на экстренном заседании.

— Без участия предмета? — испуганно спросил Леонид.

— А на черта нам возиться с этим упрямцем? Хватит! В течение оставшихся трех дней Алла должна:

а) выслушать об Игоре все самое хорошее, что можно сказать;

б) выслушать об Игоре все плохое, что может ее заинтересовать и вызвать потребность в его исправлении;

в) по крайней мере, по разу в день Для должна получать сведения, ошеломляющие сведения о происшедших с Игорем событиях.

Я беру на себя первый пункт, — закончил Карл.

— Нет, — ответил Тихон. — Ты и без того сестре про Игоря всяческими сладкими вещами уши прожужжал. На тебе второй пункт. Конкретно продумаешь его с Леонидом. Мобилизуйте всю историю и литературу…

— Эх, Игорь, Игорь, — махнул рукой Леонид. — Что только мы сейчас из тебя сделаем!

— Хватит, Леонид. Пункт «а» выполняет твоя жена. Возражений нет? — А третий пункт? Пункт «в»?

— Беру на себя, — сказал Тихон. — Леонид, ты математик, присоединяешься. Тем более что Вике твоя помощь вряд ли потребуется. И к слову: это же просто отлично, что Игорь наконец-то объяснился с Аллой и, судя по всему, получил отказ. Теперь мы можем быть уверены в чистоте опыта.

— А знаешь, Игоря должны послать в Стокгольм, на какое-то антропологическое совещание, — сказал Карл, подсаживая сестру в экспедиционный грузовик.

— Слышать я больше не могу о вашем Игоре! — услышал он в ответ.

О чем в тот же день и сообщил Тихону.

— А, черт, не зря мне сегодня приснилась ворона. Не справились мы, ребята. Придется идти на поклон к специалистам. В конце концов, наш коллективный психолог нам кое-чем обязан.

И Тихон пошел к «колгению от психологии», который в это время составлял лабораторию в Институте высшей нервной деятельности. И спросил его (или их, поскольку гений был четверным — классическое число составных частей), что делать, когда девушка не любит парня.

Первая четверть гения (Инициатор) была очень ехидна и сказала (сказал), что за эликсиром любви надо отправляться к алхимикам. Но остальные три четверти на нее (него) накричали и потребовали подробностей. Когда же они были выданы, экспансивный Инициатор резко изменил свою позицию.

— Дилетанты! — сказал он, оглядывая Тихона так, точно тот был напроказившим первоклашкой. — Дилетанты в психологии, а что удумали! Нет, не будь мы профессионалы, если вас не перещеголяем. Только не думайте, Тихон Васильевич, что я и вправду верю, будто вы влюбили Игоря Матвеевича в Аллу Ефимовну. Сосредоточили внимание двадцатидевятилетнего холостяка на хорошенькой девушке — и им еще сверх этого зачем-то понадобились типы, классы, варианты, подва-рианты, алгоритмы, логарифмы… А вот перед нами задача потрудней, — Инициатор задрал к небу свою мефистофельскую бородку, подумал секунду, потом повернул лицо к Тихону и закончил: — То есть настолько потрудней, что ее и решить-то нельзя. Вы успели добиться, чтобы ваш протеже опостылел своему предмету. Но попытка не пытка. Помолчите-ка минутку. Ну-ка, Сергей Петрович, что вы об этом думаете?

Без секунды промедления Теоретик ответил:

— У каждой девушки есть день, когда она так смотрит. И горе тому, кто встретится с ней взглядом. — И добавил: — Это из описания встречи Мариуса и Козетты в «Отверженных» Гюго.

— Отлично, — воскликнул Инициатор, дергая себя за бородку так, словно собирался оторвать ее. — Отлично! Примем за аксиому, что эволюция выработала, по крайней мере, у некоторых (если не у всех) мужчин и женщин способ влюблять в себя представителей противоположного пола единым взглядом. Каковой взгляд принято называть огневым и огненным, ослепительным и ослепляющим. Давайте-ка разберемся, какими реальными свойствами должен обладать этот гипотетический взгляд.

— С другой стороны, — добавил Теоретик, — надо иметь в виду, что Ромео влюбился в Джульетту прежде, чем она на него посмотрела. Что так поразило его в ней? Очевидно, гармония. То, что привлекает нас в прекраснейших произведениях искусства.

— Но люди-то не схожи, — вставил словцо Тихон.

— Вас просили помолчать, — прикрикнул на него Инициатор и возбужденно забегал по комнате: — Да, внешность людей различна. На вкус и на цвет товарища нет. Но ведь совершенно разные симфонии кажутся человеку одинаково прекрасными. И многим непохожим друг на друга людям — тоже. Тоже одинаково прекрасными. Кому не нравится мадонна Литта? Или Венера Милосская? Все дело в достижении художником гармонии — той гармонии, которая соответствует требованиям нашей внутренней «программы». А программы эти должны быть у всех похожи.

Маленький юркий Стратег давно искал случая вставить словцо:

— В предмете любви мы находим гармонию. Гармонию лица, фигуры, костюма, прически, ну и помады. Тактик возразил:

— А может быть, не гармонию, а дополнение к себе для достижения гармонии.

— Это чересчур уж мудрено. Лучше по-моему, — перебил Стратег. — Нельзя ли дать человеку какой-то знак, символ красоты? Свести гармонию к одной какой-то черте?

— И соединить эту черту с источником типа «взгляда Козетты»… — добавил Тактик.

— А почему бы и нет? — включился Теоретик. — Говорят, что глаз иногда может действовать как лазер.

— Ну, тут лазер вовсе не обязателен, можно всего лишь взять фонарь с определенным переходом цветов и частот вспышек, экспериментально подобрать эти цвета, — сказал Тактик. — К черту! Нет времени! Нужно что-то еще проще! — И, словно застеснявшись своего увлечения, неуверенно добавил: — Мы ведь шутим?

— Шутим, шутим, — закивал Тихон.

— Тогда возьмем за образец глаза моей Любы. Все тона от бледно-голубого до темно-фиолетового.

— Хорошо, но недостаточно, — сказал Стратег. — Нужен какой-то фон, приятный для взгляда, но не мешающий вниманию сосредоточиваться на источнике света.

— Что же, — сказал Инициатор, — примем за основу. А вы, — он повернулся к Тихону, — зайдите дней через десять. Можете считать, что заказ принят.

…Тихон пришел к Игорю в восемь утра. И застал его не только на ногах, но и в парадном костюме и даже при галстуке.

— Куда ты такой торжественный?

— Сегодня у меня предэкзаменационная консультация. Положение обязывает.

— Прекрасно! Прекрасно! Возьми с собой вот эту штуку. — Тихон достал из портфеля плоский пакет и начал его разворачивать. — И найди способ показать ее своей аудитории. Там ведь девушек много?

— Да, большинство.

— Ну, я ж и говорю: прекрасно.

Бечевки расползлись, как вырвавшиеся на свободу змеи, лопнула серая оберточная бумага, разошлась белая, был аккуратно снят большой лист ватмана, и глазам Игоря предстала тускло поблескивающая многоконечная звезда неправильной формы, площадью с разворот общей тетради. В центре звезды находилась отливающая синим стеклянная линза.

— Что это такое? — подозрительно осведомился Игорь.

— Вешается на шею, — вместо ответа Тихон деловито продемонстрировал шнурок, прикрепленный к звезде с тыльной стороны. — А вот здесь есть кнопка. В момент, когда будешь показывать звезду, нажми на кнопку.

— Я спрашиваю, зачем это?

— Для науки, — Тихон засмеялся. — Или ты боишься показаться студентам с такой штукой на шее?

— Да нет, оправдание всему найти можно. Скажу, что это мне дал какой-нибудь этнограф, а я решил им показать, объясню уж. Антропология — наука широкая…

— Ну вот и прекрасно. Пойдем, я тебя провожу. Кстати: у меня левое плечо побаливает. Это к удаче.

Объяснять, зачем нужно показывать звезду студентам, Тихон явно не хотел. Может быть, это эксперимент не столько над ними, сколько над самим Игорем? Но, в конце концов, не все ли равно сейчас…

— …Что это вы, Игорь Матвеич, в плаще в такую-то погоду?

— Да так, дождя боялся… — рассеянно ответил он тете Клаве, беря у нее номерок.

— Да что же это у вас, Игорь Матвеич? — Тетя Клава на правах женщины, за плечами которой уже пятьдесят лет, мало церемонилась с молодыми преподавателями. И ее палец ткнул в самую середину звезды, которую Игорь, скинув плащ, не успел прикрыть специально захваченным для этой цели шарфом.

Палец тети Клавы попал в кнопку включения фонарика.

— Ну вот, первый эксперимент и состоялся, — рассмеялся Тихон, а Игорь ответил, торопливо накидывая шарф на плечи и грудь:

— Из Индии мне прислали, из Индии… Хочу перед студентами похвастаться…

Консультация проходила нормально. Если не считать того, что минут через пять после ее начала раздался легкий стук в дверь и на пороге появилась тетя Клава:

— Я вам не помешаю? А то дел у меня сейчас нет. Тетя Клава и раньше изредка посещала консультации, семинары и даже лекции, поэтому сенсации ее появление не вызвало.

— Вот Юля Любецкая спрашивала меня об особенностях индийского искусства в связи с проблемами этнопсихологии и так называемой психоантропологии. Стоит, стоит о них поговорить. Кстати, похвастаюсь: вот какую штуку мне недавно прислали на исследование. Один мой друг сказал о ней: изящна, как хорошая задача на мат в два хода.

Игорь размотал шарф, потом включил фонарик. Что сейчас будет? Ведь эти обормоты могли бог знает что придумать. Он настороженно ждал реакции зрителей. Ахи и охи, восторженные восклицания. «Но ничего сверх обычной девичьей нормы, — с облегчением подумал Игорь. — Разве что Рита… что с ней?»

— Рита, что случилось? Вы себя плохо чувствуете?

— Очень. Разрешите, я выйду.

— Пожалуйста.

«Итак, как будто все хорошо, — думал Тихон, сидя в первом ряду и пожирая глазами лектора. — Колгений провалился. И слава богу. Что бы мы делали с этой оравой, влюбись она в Игоря! И потом. Сколько мы говорили об этике, пока речь шла об одной Алле! А тут сразу, скопом, решили влюблять целую группу. Отлично, что ничего не вышло».

Игорь, естественно, не знал, удался ли опыт, поскольку не знал, в чем этот опыт заключается, и все шло, как обычно. Он отвечал на вопросы, объяснял, демонстрировал, цитировал и рассказывал. Тихонова звезда давно была плотно закутана шарфом, и все шло, как обычно… Только вот консультация что-то затягивалась. Вопросы, вопросы, вопросы. Игорь готов был поклясться, что ответы на некоторые из них знали сами спрашивавшие. Вот одна из девушек захотела узнать, не прочтет ли он ее заметку для стенгазеты. Ну, это уж чересчур! Игорь взглянул на стену. Консультация продолжалась уже больше трех часов! Четыре. Пять.

То-то все парни уже сбежали!

— Может быть, хватит? Устал я немножко.

— Конечно, хватит, — дружно поддержали Игоря девушки. — Вы устали…

— Может быть, вызвать врача? (Это Оксана).

— У меня с собой анальгин (Лина).

— Давайте я вас, Игорь Матвеич, чаем напою (боже мой, тетя Клава).

— Нет, нет, я пойду домой.

— Я вас провожу. Мало ли… (Мирра).

— Мы вместе вас проводим! (Инна).

— Мы все вас проводим! (Оля).

…Он стоял у институтского подъезда, окруженный девушками, и ничего не понимал. Тихон прислонился к стене неподалеку и растерянно улыбался другу.

— Ну как? — спросил Игорь через пышные прически. — Удалось?

— Более чем. Понимаешь, более чем…

— Это прекрасно?

— Не знаю, не знаю…

Невесть откуда взявшийся Леонид прокладывал себе дорогу через толпу.

— Даю справку, — сказал он, пробившись. — Аналогичный случай был в Древнем Багдаде. Девушки, на минутку отодвиньтесь. Мне нужно кое-что сказать по секрету вашему доценту. Так вот, Игорь, если верить арабским сказкам, один юноша выразил пожелание, чтобы в него с первого взгляда влюблялись все женщины. Оно было удовлетворено. Едва счастливец вышел на улицу, его схватила какая-то влюбленная старуха и на двадцать лет засадила в подвал. Имей в виду, я вижу здесь, по крайней мере, одну претендентку…

— Так вот что это за опыт!..

— Не делай вида, будто ты не понимал.

— Не понимал. Но сейчас не это важно. Мы в положении учеников Чародея из сказки. Заколдовать — заколдовали. А как мы будем их расколдовывать? Ты посмотри, ведь они не расходятся!

— Да, удалось, — сказал Леонид уже менее весело. — Удалось! Шах и мат. Только кому в конечном-то счете?

— …Немедленное исчезновение Игоря из Москвы — вот единственный выход, категорически объявил тем же вечером Тихон на заседании НИИМПа (Игорь собрал друзей у себя). — Доигрались. И я виноват в первую голову. К слову: не захотел обратить внимания на то, что у меня последние дни все сигареты горят как-то сбоку.

— Говоря честно, — Карл вздохнул, — я был убежден, что никакого эффекта не окажется. Сляпали наши друзья свою звездочку по принципу: «А что делать?» Играли они.

— А мы с вами что делаем? Тоже играем. На выигрыш.

— И снова выиграли, — Леонид, самый безответственный человек в этой истории, был, несмотря на все, доволен ею донельзя. — Представляете, весь алгоритм любви оказался не нужен!

— Не преувеличивай, — к Тихону уже возвращалось обычное спокойствие, алгоритм вызывает долгое и устойчивое чувство, звездочка — любовь-вспышку… По крайней мере, половина из девушек, бывших на консультации, уже сейчас забыла об Игоре. Завтра таких будет восемьдесят процентов, наши психологи за это ручаются. Результаты опыта сами собой ликвидируются в три дня.

В прихожей раздался звонок. Отворять пошел Тихон. Вернулся он с маленькой девушкой, сделавшей со своими волосами и глазами все возможное, чтобы походить на японку.

— Игорь Матвеевич! Я забыла спросить на консультации, как распределяются факторы крови у чукчей, — смущенно пропищала она.

— Лера, — Игоря шатнуло, — неужели стоило ради этого ехать через весь город?

— Вот вам и самоликвидация результатов, — простонал Карл.

— Н-да, это был опыт… — Тихона начисто покинуло обычное спокойствие.

— Какой опыт? — испуганно спросила Лера.

— Да жизненный, конечно, — досадливо перебил Тихон. — И вообще, выйдем-ка на минуту, ребята. На кухню, что ли…

А через четыре минуты к ним, приплясывая, вбежал Игорь:

— Ребята, ура! Она любит меня с тех пор, как впервые увидела в институте. Эксперимент ни при чем! Звезда ни при чем! А меня можно любить. Можно. А я-то думал… А для Леры мы уж придумаем алгоритм разлюбления…

— Вот это да! — с силой выдохнул Карл. — Этого уж мы никак не ждали. Повезло же нашему Игорю. А за что? Ну разве я хуже?

— Не пожелай жены ближнего своего, особенно если он ее не любит! пробормотал Карл и вдруг пригнулся, точно перед прыжком: — Слушайте! А с какого времени любят его остальные? Те, что еще любят! Срочно на факультет, соберем адреса. Игорь, конечно, останется тут.

— …Разденьтесь! — сурово преградила им путь тетя Клава. — Тоже, прутся в пальто. Так-то лучше. Погодите, погодите… а я ведь вас вроде видела, молодой человек… Не с Игорем ли Матвеичем заходили? Точно. Эх, вы, пальто запачкали… Да не беспокойтесь, милый, я почищу. Вы ж Плонскому друг. Хороший он человек, молодые люди. Очень хороший. Помню, увидела его первый раз, так сразу изо всех выделила… Право слово. Такой обходительный, вежливый. Эх, не мои бы годы, я бы еще тогда…

— Когда тогда? — нервно переспросил Карл и потер свой нос.

— Так он же у нас года три спецкурс ведет, вы и сами, верно, знаете.

— Извините, пожалуйста, — сказал Тихон. — Но нам уже не нужно в учебную часть. Верните, пожалуйста, вещи. И не сердитесь, пожалуйста.

— Что, если сказать об этом Лере? — мрачно спросил Карл. — А ведь придется, если у нее само не пройдет. — О женщины! Женщины! Какое воображение! И ведь они искренне верят…

— Мы тоже, — оборвал его Тихон.

Глава 14

ПРИЗНАНИЕ

(Отрывок из незаписанных воспоминаний Игоря Плонского)

Мы шли посредине мостовой, и машины покорно объезжали нас, недоуменно пофыркивая, а милиционеры, без сопротивления пропустив мимо себя нашу четверку, долго потом растерянно оглядывались: а где же киношники? Потому что иначе чем киносъемками нельзя было объяснить этот торжественный марш четырех парней между двумя потоками автомобилей. Мы шли в магазин «Академкнига» покупать только что вышедший журнал «Проблемы психологии» со статьей, подписанной Н. И. Имп. Мы были сегодня победителями — сыгравшие в орла и решку с истиной и выигравшие. Рядом резко затормозил микроавтобус. Тихон небрежно повернул голову и ахнул:

— Профессор, вы?

— Я, я. И за вами. Ну, учудили вы ребята. Едем.

— Нет. Мы в морские свинки больше не годимся.

— Свинки! Свинью вы нам подложили, это верно. Не могли как-нибудь на семинар прийти да рассказать? Вы же гении! Гении! — профессор хлопотал вокруг нас, усаживая в автобус. — Знаете, куда я вас повезу? На совещание представителей комитета по космической психологии, комитета по психологии труда, комиссии по инженерной психологии и всех институтов психологии, какие только есть. С утра на него людей собираем. Герои вы! — Одни космические тесты чего стоят!

— Но о них в этой статье ничего нет!

— В какой статье? Ах да! Но ведь дело не в ней одной. Михайлов передал ваши материалы на испытание. Они выдержали!

…На кафедре стоял огромный седой мужчина с парадно развернутыми плечами.

— Я начну свое выступление с исторической реминисценции. С воспоминания о том, как провел начальник штаба армии США генерал Маршалл первую ночь после нападения японцев на Пирл-Харбор. Он читал в эту ночь отчеты социологов и психологов, обследовавших личный состав армии США, пока в 1940 году такие обследования не запретили. И наутро Маршалл дал приказ возобновить их. Потому что из докладов социологов узнал, как стал возможен разгром в Пирл-Харборе. Ну, а нам таких уроков, как Пирл-Харбор, не нужно. Поэтому мы и собрались здесь сегодня, чтобы обсудить работу Н.И. Импа. И спросить у него. а точнее, у них, чего бы они хотели. И спросить друг у друга, чего мы сами захотим от них и для них.

В зале сидели люди генеральского вида в штатском и люди штатского вида в генеральской форме. Сидели люди, чьи фамилии знал весь мир, и те, чьи фамилии миру только еще предстояло узнать. А выступал вице-президент Академии наук.

НИИМП сидел в президиуме. Тихон просто и откровенно сиял, Карл о чем-то напряженно думал. Я чувствовал себя безбилетником в поезде — в конце концов, я-то в НИИМПе совсем недавно. А Леонид был явно недоволен. Он сунул под столом кулак в бок Тихону:

— Что такое?

— Все слишком напоминает хэппи энд. Не нравится мне это. Для одних в хэппи энде важнее прилагательное. Для других — существительное. Я — за других.

— А я, — подал голос Карл, — ищу сейчас способ выяснить, не снятся ли мне зал, и оратор, и его речь…

— Не снятся. Но я против любых эндов, даже счастливых, — у Леонида заходили под кожей щек желваки, а товарищи все не могли взять в толк, чем же он недоволен.

— Ладно. Увидите сами. Объяснять ничего не буду.

От автора.

Такой взлет — от самодеятельности или полусамодеятельности до высокого официального учреждения — возможен не только в фантастике. Вот — в жизни! кучка энтузиастов на свой страх и риск занимается (как они сами заявляют под громкий смех наблюдателей) подготовкой межпланетных полетов. Время — рубеж двадцатых и тридцатых годов нашего века. Название организации энтузиастов: группа по исследованию реактивного движения (ГИРД). В числе ее вождей — Сергей Павлович Королев. Могло ли тут не быть удачи с превращением группы в институт, даже в институты?

Вот ученый, который служит в своем институте, да и вне его, очень удобной мишенью для критики. Какой отрыв от нужд жизни: физик бог знает сколько лет изыскивает удобные способы отделения тяжелой воды от обычной. Взрываются первые атомные бомбы — и его работа оказывается сверхнеобходимой. В наши дни расстояние от научного слова до научного дела проходится иногда в считанные часы.

…Мы стояли маленькой кучкой у большого стола огромном кабинете.

— От души поздравляю вас, товарищи, — сказал хозяин кабинета. — Набирайте штат и действуйте.

Мы уже были в этот момент группой руководителей НИИКСПа — Института кибернетики и смежных проблем.

Нам объяснили, что Институт мировых проблем — это уж слишком, и зазнайство тут есть, и по-детски, главное. А под кибернетику все подогнать можно. А уж под смежные с ней проблемы — тем более. К тому же и директор у нас кибернетик.

Да, директором стал Тихон. Леонид руководил теперь отделом прогнозов (кому-то при утверждении штатов показалось, что в самом термине «предвидение» есть нечто мистическое).

Я возглавлял теперь не сектор любви, а отдел психологической совместимости малых коллективов, эмоционально-эстетического настроя и гармонизации влечений.

Карл стал заведующим отделом максимального продления жизни. («Какое уж там бессмертие! Да разве оно возможно? Не будьте идеалистами, молодые люди», — как нам сказал один академик.)

А сектор гениальности, оставаясь подчиненным Тихону, обрел название отдела оптимального развития способностей личности и комплектации научных коллективов.

Тяжелее всего эти переименования переживал Леонид — может быть, потому, что к нему все время приставали из разных малоответственных и путающихся в терминах организаций с просьбами предсказать погоду.

Зато какие у нас были кабинеты! И квартиры. Правда, Тихону удалось отбиться от наскоков начальства и остаться в старой, обклеенной плакатами. Но на то он ведь и одинок — у остальных же были жены, или матери, или…

Впрочем, тут я немного забегаю вперед. И насчет квартир и относительно всего прочего. Потому что после того великого собрания, когда мы шли вчетвером к Тихону, пытаясь по пути осмыслить происшедшее, я заметил, как Леонид что-то прошептал на ухо Карлу. Тот в ответ только кивнул головой.

Чуть позже, уже у Тихона, именно Карл вызвался сбегать в магазин еще раз. Я вышел через пять минут. И успел увидеть черное пламя его волос в дверях почтового отделения.

…Я стал за его плечом, когда он, четырнадцать раз обмакнув перо в пересохшую чернильницу, процарапал нетвердой рукой на телеграфном бланке, вслед за адресом экспедиции и фамилией: «Все блестяще Игорь тебя любит ответь ему он гений приезжай Брат».

Я повернулся и вышел. Он, по-моему, так меня и не заметил. Ох уж эти молодые ученые! Только в кино они и умеют пить — за исключением, конечно, тех, кто бывал в экспедициях.

«Кто бывал в экспедициях, тот поет этот гимн», — билась в голове строчка, которая может стать сноснойтолько от долгого употребления.

Вернуться к Тихону? Нет. Надо действовать. Я кинулся наперерез первой же легковушке.

— Смерти захотелось, идиот? — Шофер протянул руку над опущенным стеклом и схватил меня за ворот рубашки. — Ох, дал бы я тебе…

— Извини. Мне надо к самолету. Десятка…

— А тут, — шофер выпустил рубашку и помахал рукой у сердца, — все чисто? Не ищут тебя?

— Нет.

— Садись, — сменил он гнев на милость.

Аэродром большого и относительно южного города. Такси. Грузовик. Экспедиционная машина, подвозившая на раскопки из ближнего городка продукты. И — почту. Я сидел в кузове почти в обнимку с мешком, где лежала эта самая почта. Очень милая девица с острым носиком, острым подбородком и острыми глазками болтала, сидя на скамейке, ножками с остренькими коленками. И переживала острый приступ любознательности.

— Да, да, и телеграммы. Здесь же, у вас в объятиях, — она тыкала в бочок мешка острым носком туфли. — А разве вам может сюда что-нибудь прийти? Вы же только приезжаете. Работать? Или так к кому? А кто вы?

Хорошо еще, что вопросы наплывали один на другой и я мог сделать вид, будто просто не успеваю вставить словцо между ними…

Но потом она замолчала, ожидая, очевидно, ответа на все вопросы сразу, и мне пришлось срочно заняться практическими физиогномикой и френологией. Прежде чем мы доехали до лагеря экспедиции, девушка успела узнать о своих способностях, возможностях, потребностях, вкусах и надеждах больше, чем за всю предыдущую жизнь.

…На Алле были меховая куртка, рубашка и брюки. Она стояла на коленях на дне раскопа большой квадратной ямы в три метра глубиной и зачищала стенку, попеременно работая большим садовым ножом и короткой толстой кистью.

У землекопов был святой десятиминутный перерыв после очередного часа работы, и они валялись на взгорке метрах в пятнадцати от раскопа. Алла на дне была одна.

И я спустился к ней по наклонной доске с поперечными планками. Доска пружинила, словно угрожая то ли сбросить меня раньше времени вниз, то ли подбросить высоко над раскопками.

Алла оглянулась и быстро встала на ноги. Кисть упала на землю, нож остался в руке. Она смотрела мне прямо в лицо, чуть-чуть щурясь, закусив запекшуюся губу, уронив волосы на перепачканный лоб.

Всю дорогу я знал, зачем еду. Знал, когда кидался почти под машину, лишь бы остановить ее. Знал, когда возвращал трап к уже готовому улететь самолету, знал, когда ехал, летел и снова ехал и шел через лагерь. А теперь не знал. Потому что опять все было ясно, и спрашивать было не о чем, а желание все-таки спросить, узнать от нее самой казалось нелепым и глупым.

И заранее приготовленная фраза: «Ты сможешь когда-нибудь меня полюбить?», раздражала своей книжной нелепостью.

Все. Ничего не нужно. Можно повернуться, уйти, уехать, улететь. И не для того, чтобы все-таки испытать судьбу, а просто, называя вещи своими именами, я сказал:

— Я тебя люблю.

— Я тоже. С первой встречи на матче.

А потом ручка ножа, который она забыла выпустить, уперлась мне в позвоночник.

А потом она отстранилась, поправила волосы и быстро сказала:

— Подожди меня где-нибудь рядом. Только надень пиджак. Слепни! Видишь, как я вырядилась от них!

Засмеялась, трогая свою меховую куртку. Крикнула:

— Ау, ребятки! Перерыв кончился…

— Честное слово, я этого не знал, — сказал Карл. — Но тем лучше. Поздравляю!

— Поздравляю, — сказал Тихон. — Но, значит, мы ломились в открытую дверь?

— Поздравляю! — сказал Леонид. — И завидую. Жертвую собой для следующего опыта.

— Когда начнем? — спросил я.

Глава 15

БУНТ НА БОРТУ

Теперь они могли работать по-настоящему. Сотни людей и миллионы рублей были к их услугам. Тихон отправлял одну за другой рабочие группы для обследования школ по всей стране — на предмет обнаружения гениальных коллективных педагогов.

Леонид вел математический анализ частоты, с которой встречаются в разных группах общества Инициаторы, Стратеги и т. д.

Карл заказывал все новые и новые аппараты для опытов по всем на свете видам психологии, парапсихологии и метапсихологии.

Игорь пытался связать внешний облик людей с выявлением в них черт каждого из психологических типов.

А кроме того, они создавали лаборатории и утверждали штаты, брали людей на работу и увольняли с нее, принимали высоких заказчиков и обхаживали еще более высоких, командовали старшими научными, просто научными и младшими научными сотрудниками, а также лаборантами, завхозами и бог знает кем еще.

А главное — собирали сами и заставляли других собирать коллективы, на которые они могли бы все это свалить. Потому что…

Потому что через два месяца после создания НИИКСПа его директор вызвал к себе заведующего отделом Фрунцева для конфиденциальной беседы.

— Значит, предполагаешь, что возможен вирус, передающий от человека к человеку не болезнь, а здоровье? Прекрасная идея! Впрочем, даже если твой сектор… тьфу, отдел будет только подбирать коллективные таланты, способные решить психологические проблемы долголетия, и то он себя вполне оправдает. И вообще у нас все неплохо идет… Только, знаешь, совершенно неясно, что делать с отделом прогнозов. Наш Леонид отбрыкивается ото всех деловых заданий. Говорит себе, что на то есть специальные институты, и тут же называет, кому что следует передать. Я его уговариваю, а он и в ус не дует. Господи, каким же он был послушным в НИИМПе! Тогда ведь ты со мной куда больше спорил, чем он. Неужели завидует? Обидно, если так. Правда, он сам настаивал, чтобы директором назначили меня. Хотели-то его — еще бы, доктор наук, знаменитость, сила.

— Но он ведь не согласился!

— Ну да! И это, в конце концов, естественно. Как бы иначе он мог смотреть нам в глаза? Нет, к Леониду надо приглядеться. Чего он хочет? Теперь ведь мы не в игрушки играем. Государство дало такие деньги! Можно проверить столько идей! Мечта, да и только. И если он не хочет, пусть выделяется из института. Буду хлопотать об автономной лаборатории. Ведь это же смешно — хочет исследовать приметы. Я, сам знаешь, их часто вспоминаю, но исследовать… Институт же будет скомпрометирован… Раньше мы были голыми энтузиастами. Что же — свои силы и деньги можно не считать, а государственные — обязательно надо. Что молчишь-то?

…Карл пристально смотрел на Тихона, словно видел его впервые. Потом отвел глаза в сторону, обежал ими огромный кабинет со столом-мастодонтом, еще одним столом — мастодонтышем, с башенными зубцами стульев над скатертями, с жирными креслами, бесстыдно раздвинувшими подлокотники…

Снова остановил взгляд на лице Тихона.

— А что говорить? Я хочу тебя послушать.

— Так послушай. Ты знаешь, мне дали зама сверху. Не сработались мы. Он уйдет. Хочу предложить тебе это место. Советуюсь с тобой уже как со вторым человеком в институте. Видишь ли, с Игорем тоже не все в порядке. Не по себе он ношу взял. Конечно, расставаться с ним не хочется, так надо подыскать заместителя поопытнее. Верхогляд наш Игорь все-таки. А может, его самого понизить? Ведь в НИИМПе он, в конце концов, без году неделя, согласен? Ну что ты молчишь?

— Сейчас буду говорить, — Карл откинулся в кресле и с силой втянул в себя воздух. — Так вот, дорогой мой, еще два месяца назад ты не умел превращать разговор в монолог. Теперь научился. Достижение. Я должен сказать тебе «да»? Я говорю: «нет». Один человек занимает в НИИКСПе не свое место. Это ты. Был организатором, стал администратором. Бывает. Посиди час, подумай. Потом сюда придет НИИМП. НИИМП, а не какой-то там головоломный НИИКСП. Понял? Если же тебя здесь не будет или ты окажешься занят — ну что же, мы увидимся завтра, Тихон Васильевич…

…Звонок телефона, соединенного с приемной.

— К вам, Тихон Васильевич, просятся Леонид Петрович, Игорь Матвеевич и Карл Ефимович.

— Пусгь войдут.

Тихон встал и пошел навстречу своим ребятам.

— Итак, ядро ученого совета НИИ кибернетических и смежных проблем в сборе, — провозгласил он. — Отлично, друзья мои, мне хотелось поставить на ваше обсуждение ряд серьезнейших вопросов, а Карл, боюсь, понял меня неверно.

— Не пойдет, — засмеялся в ответ Леонид. — Имей в виду, сейчас для нас этого НИИКСПа не существует. К тебе пришел ученый совет НИИМПа.

(Да, есть же люди, которые всегда и всем недовольны. Леонид, это уж точно, один из них. Но Карл, Карл! Не думал, что он действительно их позовет…)

— Ребята, ну, рад, ну, садитесь…

— Слушай, Тихон, — начал Леонид, — мне кабинеты и секретарши надоели и в старом НИИ. Вот тебе заявление об уходе: или подпишешь — я уйду, или порвешь поговорим.

— Ну что ж! — Тихон, не задумываясь, сложил заявление вчетверо и мелкими клочками отправил в корзину.

— Отлично, — сказал Леонид. — Тебе кажется, что мы недовольны. И ты этим возмущен. Еще бы! Вот Игорь. Везунчик! В НИИМПе без году неделя, к космотестам не имел никакого отношения и вообще не математик, не медик, не кибернетик, а жалкий гуманитарий. И стал заведующим отделом, мы его заставляем диссертацию писать. А все почему? Опыт над собой ставил! Так что, плохо, что ли, этот опыт кончился? Получил в результате жену, да еще какую! С него хватило бы. А то туда же. Еще чего-то хочет. Так ты думаешь? А это хорошо, что он чего-то хочет!

— Тихон чуть не плакал, нижняя губа расплылась еще шире, щеки опустились:

— Ребятишки, сам вижу, что-то не то со мной, с нами. Но что вы-то предлагаете?

Карл обнажил в улыбке зубы:

— Тихон, я говорил, что один ты здесь не на своем месте. Я ошибся. Все мы. Мы же ведь не организаторы. Вспомни-ка тесты! В тебе больше от организатора, чем в нас, и все же недостаточно. А из этого надо делать выводы. Институтом и отделами мы руководить не можем. У нас свое дело — сборка талантов.

— Что же, распустим институт? Ты этого хочешь, Карл? И вы тоже?

— Нет. Ни он, ни мы, — молчавший до сих пор Игорь заговорил, потирая ладонью щеку, словно пытаясь стереть с нее бледность обиды. — И даже бросать институт мы не хотим. Просто надо найти на наши посты Организаторов. Или сформировать коллективные организаторские таланты.

— Точно, — отозвался Карл.

— И побыстрее, — поддержал Леонид. — Хорошенького понемножку. Поскорее надо отделаться от руководства. А то… было место, где мы делали все, что могли и хотели. А теперь еще и должны… Хватит.

— Что делать! — новый оборот разговора чуть успокоил Тихона. — Оскар Уайльд утверждал, что есть два вида трагедий: первый — это когда человеку не удается добиться осуществления заветной мечты, и второй — когда удается.

— Даю справку, — пропел Леонид, — он, Уайльд, добавлял, что второй случай тяжелее.

— А у нас как раз второй, — мягко сказал Игорь.

— Шутить изволите? — разозлился Карл. — Когда король под шахом, рокировка запрещена!

— А шутка — нет, — обрезал Игорь.

— Что говорить, — вздохнул Леонид, игнорируя замечания Карла. — Когда возлюбленная становится женою, это как будто и хорошо…

— Хватит трепа. — Теперь серьезности требовал Игорь. — Так вот, НИИМП был идеальной возлюбленной, а НИИКСП — красивая, верная, хозяйственная, домовитая, но немножечко чересчур солидная и тяжеловатая на подъем законнейшая супруга. А нам без возлюбленной не обойтись.

— И это ты, примернейший из мужей, говоришь такие вещи? Вот позвоню Алле…

— В нашем случае любовь должна быть по возможности платонической. Вот так. Эх, какие у меня есть мыслишки по части предсказания судьбы…

— А я кое-что надумал насчет того, почему иногда везет, а иногда нет. И кому везет… — вставил Леонид.

— Действительно, пора наконец выяснить, почему именно дуракам счастье! радостно вскочил с места Карл.

— А вот еще есть отличная проблема: ясновидение, — предложил Тихон.

— Тогда уж и левитация, — подхватил Игорь. — Выясним, летают все-таки йоги или нет.

— Ну, это уж к числу мировых проблем не относится. Хочешь летать — иди в аэроклуб. А вот с везением кое-что можно придумать, — Леонид явно говорил серьезно.

— По-моему, тут больше замешана физика, чем психология, — задумчиво сказал Тихон. — Можно представить себе наложение некоторых законов четырехмерного континиума пространства — времени на нервную систему и поведение индивидуума…

— Черт тебя подери, — возмутился Леонид, — слишком все просто получается, этак нам скоро придется проводить новую реорганизацию. Нет уж, давайте выбирать проблемы потруднее. Да здравствует платоническая любовь! — само собой, рядом с супружеской. Игорь, не пугайся…

— Ну, дети вы, дети, и только. Но — правы. Устами младенца… Нашел на меня административный зуд. Ну ничего, вы меня подлечили. К слову: не зря я сегодня на левую ногу споткнулся. К счастью.

— К слову, — засмеялся Игорь, — почему ты почти всегда вспоминаешь одни счастливые приметы?

— Потому что в несчастливые я не верю!

Перед послесловием

СЧАСТЬЕ ЦЕЗАРЯ

(Статья, опубликованная Леонидом Липатовым в журнале «Сила в науке»)

…Недавно группа сотрудников Брукхейвенского синхрофазотрона (США) совершила с научными целями путешествие по курортам Франции и Италии. Эта поездка оставила заметный след в истории физики.

Ученые посетили по дороге столицу азартных игр и княжества Монако, город Монте-Карло. День, проведенный ими в местных игорных залах, останется памятен княжеству, государственный долг которого за этот день утроился! Физики выигрывали у нефизиков в карты, лото и домино, а главное — каждый из них по очереди «сорвал банк»: получил наивысший выигрыш в рулетку.

Сами физики тут же занялись выяснением столь редкой удачи. Причиной оказалось недавно сделанное ими открытие особых частиц, названных карлонами. Концентрируясь в организме работающего на синхрофазотроне человека, карлоны, как полагают, настраивают ритм работы его организма так, что он совпадает с гипотетическим ритмом вселенной. Это и вызывает в итоге «эффект везения», «эффект удачи». Поскольку всякая элементарная частица является одновременно волной, за карлонами закрепили также название «волн счастья». До случая с Монако их действие не могло проявиться, поскольку физики, насыщенные карлонами, играли в азартные игры только между собой.

Решением Международной коллегии по научной этике (город Бредин) сотрудникам синхрофазотронов с мощностью больше 30 мегаэлектрон-вольт категорически запрещено играть в любые азартные игры…

Я сам придумал эту первоапрельскую историю. Потому что часто задумывался над тем, что же это значит: везение.

И над тем, кому, почему и как везет.

Да и вы, наверное, тоже над этим думали. Хотя бы мимоходом, случайно, «влестив» партнеру в подкидного дурака или зевнув фигуру в шахматной партии.

Но сначала выясним, точно ли об одном мы думали. Договоримся о терминах.

Везение, удача, счастье (то, от которого — счастливчик, не то, от которого — счастливый) проявляются в тех случаях, когда человек достигает успеха, не соответствующего его способности и возможностям (причем ему не покровительствуют влиятельные лица).

А невезение, понятно, как раз наоборот.

Вы, наверное, знаете хоть одного счастливчика.

А может быть, и больше. Я, по крайней мере, трех. А уж конкретных случаев везения и невезения мы с вами можем припомнить немало, даже случаев, относящихся к нам самим.

Но эти знакомые и случаи свои у вас, свои у меня. Так есть смысл поговорить об общих знакомых. Например, об Юлии Цезаре.

Вот строфа из Валерия Брюсова:

Юлий Цезарь и вправду как-то приказал лодочнику плыть вместе с ним в бурю, успокаивая беднягу категорическим указанием на свое счастье, сопутствующее Юлию с детства. И разумеется, ничего страшного не случилось… иначе бы мы сегодня ничего не знали об этом случае, да и вообще об Юлии Цезаре — ведь вся эта история случилась задолго до перехода через Рубикон и прочих громких исторических событий. Он не утонул. Мы слышали о нем. Но ведь о кинжале Брута мы тоже слышали…

Так как быть со счастьем Цезаря? Можно, конечно, посчитать, что оно оставило храброго Юлия, когда тот достиг вершины власти. А уж до того… Разве не оно помогало ему побеждать огромные армии, разве не оно устраняло с его пути менее удачливых конкурентов? Но о каком уж особом счастье говорить, когда перед нами талантливый писатель и оратор, блестящий полководец, хитрейший демагог и незаурядный политикан, к тому же знатнейшего происхождения? Если при всех этих условиях считать его возвышение следствием везения… Скорее наоборот, тут «счастье» явно функция, прямое следствие личных качеств человека. Вера самого человека в свое счастье — всего лишь добавочное средство для достижения цели. И только.

Нет, нужны «чистые случаи» везения. Известны ли факты, когда человек, ничем особенно не выделяющийся, достиг завидных успехов на каком-нибудь поприще? Господи, да их полным-полно!

Есть у американского писателя Вудворда роман, посвященный истории средненького человека, ставшего миллионером. Герой романа — один из бесчисленного множества туповатых молодых людей, делающих свой бизнес. Вернее, только пытающихся его делать. Потому что бизнес делает их самих. Случайно получает он вместо денег, данных кому-то в долг, патент на мелкое изобретение. Случайно женится на девушке, которой взбрела в голову блажь на этот раз взять случайного знакомого не в любовники, а в мужья. Изобретение оказывается выгодным, жена — деловой, бизнес — удачным. Чисто случайные события позволяют ему и дальше извлекать выгоду из обстоятельств, сулящих как будто только неудачи. Да, один раз на сотню тысяч бросков монета может упасть не орлом и не решкой, а угодить в щель и остаться на ребре. История игорных домов знает случаи, когда на бесстрастной механической рулетке удавалось срывать банк. Теория вероятностей допускает такие случаи. А Вудворд так и назвал свой роман «Лотерея».

Немалое число западных кинозвезд ни в малейшей степени не обладает талантом. Чисто случайные обстоятельства выделили их из голодной армии киностатисток. Применительно к одному человеку это можно назвать везением (посчастливилось именно ему, а не кому-нибудь другому). Но ведь здесь бесполезно даже ставить вопрос, почему именно ему. Лотерея есть лотерея. На какой-нибудь из номеров выигрыш должен выпасть, это не имеет никакого отношения к личности хозяина лотерейного билета.

В общем, получается, что везение человека легче всего объяснить или объективными причинами (Юлий Цезарь), или законом лотереи (вудвордский американец), по которому кому-то обязательно должно повезти. Посредственности везет по законам теории вероятностей, а гению — независимо от этих законов. Тут бы, кажется, и кончить все рассуждения насчет везения. Но дальше как раз и начинается самое интересное, самое многообещающее, хотя и самое зыбкое.

Оглянемся на Александра Даниловича Меньшикова, любимца Петра Первого. Помните, Пушкин так и назвал его — «счастья баловень безродный». Что же, действительно, и ума, и оборотливости, и личной храбрости у Меншикова хватало, но таких, как он, были десятки и сотни… А он оказался выше всех других.

Лотерея? Лотерея! А вдруг не только?

Неужели и этот отчаянный человек оказался впереди равных ему лишь по той самой причине, по которой из сотни одинаковых камней в куче какой-то один должен лежать на самом верху?

Дальше? Любой из нас знает, что в его собственной жизни бывают целые полосы везения и невезения. Тут, очевидно, многое зависит от настроения человека. Если оно хорошее, часто не обращаешь внимания на неприятности, которые в другое время сильно испортили бы жизнь. Ну и наоборот, при общем плохом настрое не радуешься хорошим новостям и слишком близко к сердцу принимаешь плохие. Но только за счет настроения нельзя отнести целые циклы вполне объективных успехов или неудач.

Поскольку же они могут сменять друг друга у одного и того же человека, то говорить об оправданности этих удач (неудач) его талантом (бездарностью) трудно.

Древнее суеверие предостерегает от слишком долгого везения — тем страшнее будет расплата с судьбою, когда начнет не везти. Прекрасная иллюстрация на эту тему — история самосского царя Поликрата, рассказанная Геродотом, переложенная в стихи Шиллером и переведенная Жуковским. Вы можете освежить ее в своей памяти, заглянув в сочинения любого из них. А суть этой истории в том, что Поликрату слишком долго и слишком явно везло; соседний царь предупредил его, что ему стоит самому нанести себе вред, не то боги позавидуют. Поликрат выкинул в море любимое кольцо, кольцо проглотила рыба, рыбу поймали и подали царю. Тут сосед воскликнул: «Беда над этим домом!» И был прав, вскоре Поликрата постиг трагический конец.

Народная мудрость давно отметила и то, что везению в одной области соответствует обычно невезение в другой («везет в картах — не везет в любви»).

Все это вселяет кое-какие надежды. Если везение только случайно, то его в принципе нельзя организовать. Но если тут можно нащупать кое-какие закономерности… Для меня очень обнадеживающе прозвучала вот такая история:

«В Атлантике наши рыбаки столкнулись с неразрешимой дилеммой. В одном месте всегда ловилась пикша, однако в весьма малом количестве. В другом редко попадался морской окунь, но зато большими косяками. Казалось, разумного решения принять тут нельзя: осторожный капитан всегда предпочтет «синицу в руках» — пойдет ловить пикшу, и только любитель риска понадеется на «журавля в небе» — забросит трал на окуня. Лишь случай решит, кто из них был прав.

Математики скрупулезно исследовали данные о лове и пикши и окуня за довольно продолжительное время. Удачи и неудачи рыбаков день за днем, неделя за неделей превращались в беспристрастные цифры, которыми заполнялись клетки таблиц. Потом ученые взяли в руки испытанное оружие — метод Монте-Карло. Он дает возможность по известным результатам в прошлом узнать, как распределяются аналогичные случайные события в будущем. Расчеты показали, что самая надежная стратегия выражается соотношением 3:1. Это значит: надо кидать жребий с четырьмя равновероятными исходами, и в случае выпадения одного, заранее обусловленного, следует ловить окуня. В трех других — пикшу.

Жребий — потому что рыба бродит по морю, подчиняясь лишь закону случая (или каким-то своим «рыбьим» законам, которых мы не знаем, а значит, не можем и учитывать). Раз случайно само событие, то и выбор, который предстоит сделать экспериментатору, тоже должен быть совершенно случайным. Нельзя, скажем, решить для себя заранее: первые три раза иду на пикшу, четвертый — на окуня. Как только в поведение рыболова будет внесена хоть какая-нибудь закономерность — это тут же приведет к поражению. Итак, случай, жребий.

А как бросать жребий — это уже безразлично. Можно перетасовать четыре туза и тянуть одного из них на счастье, «загадав на окуня», скажем, трефового. Можно взять наручные часы, и если при случайном взгляде на циферблат минутная стрелка окажется напротив числа, делящегося на четыре, следует попробовать «искусить судьбу» — пуститься на ловлю окуня.

Именно так и поступали в течение всего лова на траулере «Гранат». Результат этого простого опыта выглядел ошеломляюще — за две недели на палубу высыпалось 60 тонн «лишней рыбы»!»

Эту длинную цитату я взял из книги Льва Като-лина «Кибернетические путешествия».

Выходит, можно предсказать, как надо поступать, чтобы тебе повезло! И мне пришла в голову вот какая мысль. А не стоит ли взглянуть на все приметы предстоящих удач и неудач, вроде черной кошки на дороге, пустых и полных ведер, счастливых и несчастливых чисел, как на отчаянные попытки отдельных людей и целых народов промоделировать везение или невезение, стихийно найти способ подладиться к неким еще неведомым законам? Ученые знают: приметы возникают, когда чисто временную связь ошибочно принимают за причинно-следственную, делая вывод: после этого — значит, вследствие этого.

И конечно, нет причинно-следственной зависимости между появлением черной кошки и последующей потерей кошелька с деньгами.

Но разве есть причинно-следственная связь между тем, как именно выпадет жребий на палубе корабля, и последующими богатыми уловами рыбы? Нет! А между тем одно предсказывает, моделирует другое.

На свете есть немало явлений, не имеющих друг к другу даже отдаленного отношения, но подчиняющихся общим закономерностям. В Восточной Австралии, скажем, установили, что выпадение здесь осадков почему-то оказывается связанным с определенными фазами луны. Возможно, наше почему-то тут вполне на месте, и скоро будет выяснена прямая или косвенная связь этих двух природных явлений, и найдется ответ, почему же так происходит. А возможно, здесь нет и смысла спрашивать, в чем дело, — перед нами просто случайное совпадение. Что же, теория вероятностей это не запрещает.

Одна и та же кривая, как вам охотно подтвердят математики, может быть графической передачей хода великого множества самых разных явлений.

Великий кораблестроитель А. Н. Крылов восхищался: «Казалось бы, что может быть общего между расчетом движения небесных светил под действием притяжения к солнцу и… качкой корабля на волнении… Между тем, если написать только формулы и уравнения без слов, то нельзя отличить, какой из этих вопросов разрешается: уравнения одни и те же». Владимир Ильич Ленин видел в единообразии формул отдаленных друг от друга сфер жизни весьма глубокий философский смысл. «Единство природы, — писал он, — обнаруживается в поразительной аналогичности дифференциальных уравнений, относящихся к различным областям явлений».

Именно эта «поразигельная аналогичность» позволяет ученым подменять в своих моделях теплопроводность электропроводностью и, наоборот, заменять электрон гуттаперчевым шариком, бетон — водой и проделывать множество других столь же поразительных «превращений». А затем они судят по силе тока о температуре воды, по скорости воды в ванночке о напряжениях в теле мощного бетонного бруса… И делают это давно, и никто не видит тут никакой мистики.

Теперь представьте себе, что уравнение, характеризующее вероятность неких важных однородных событий нашей жизни, и другое, описывающее вероятность каких-то мелких явлений в той же жизни, аналогичны почти до тождества. По чистой, но вполне вероятной случайности совпадают даже коэффициенты. Тогда закономерности одного явления оказываются целиком действительны и для другого, и по ходу событий в одном случае можно предвидеть, как будут они развиваться в другом. Теперь остается только предположить, что среди нелепых и ошибочных примет есть другие, тщательно отобранные народами Земли в итоге тысячелетнего опыта. Представим себе (взяв для простоты случай с той же черной кошкой), что частота встреч с нею как-то совпадает (пусть сверхприблизительно) с частотой жизненных неудач, и потому такие встречи предшествуют неудачам. Осмыслить этот бессознательный отбор примет было невозможно, а объяснить приметы, особенно в пору завоевания ими масс, требовалось. Вот и говорили о том, что в черных кошек часто превращаются ведьмы. Но разве факт исчезает только оттого, что его неверно объяснили!

Позволю себе обратить внимание вот на какую деталь. У нас, скажем, издавна считалось, что споткнуться на правую ногу — к несчастью, на левую — к счастью. Эта примета знакома всей Европе. А вот у многих африканских племен она понимается как раз наоборот — здесь «к счастью» споткнуться на правую ногу. Черт его знает, а может, такое изменение связано с тем, что негры живут в других широтах, на экваторе, а главное — южнее его? Ведь в этих местах даже реки подмывают не правый берег, а левый — сила Кориолиса, возникающая из-за вращения Земли, к северу и югу от экватора направлена в противоположные стороны.

Может быть, конечно, это только совпадение, одно из тех, о которых мы говорили. Но ведь как раз совпадения прежде всего интересуют тех, кто пытается разобраться в проблеме везения. И потом, когда-то даже то, что гром звучит вскоре после молнии, тоже считали совпадением.

Уже никто не спорит с тем, что понедельник день тяжелый. Он потому и тяжелый, что следует сразу за воскресеньем, а после воскресного отдыха человеку нужно время, чтобы настроиться по-рабочему. И поговорку «утро вечера мудренее» никто не рассматривает как предрассудок.

А о совпадениях стоит поговорить. Разве не важно хотя бы попытаться определить, почему у отдельных людей бывают особые счастливые для них дни?

Оливер Кромвель, полководец и диктатор Англии, считал таким днем для себя третье сентября. В этот день он одержал (в разные годы) несколько блестящих побед. С этим днем были связаны важные события и в его личной жизни. Третьего же сентября Оливер Кромвель умер. Последнее, конечно, заставляет задуматься, был ли этот день для него таким уж счастливым, но проблемы совпадений никак не снимает.

Аналогичная, хоть и чуть менее яркая, история с датами известна и про французского короля Людовика XVI, причем тот был казнен в день, который с детства считал для себя счастливым.

Конечно, все это, возможно (скорее всего и даже наверняка), совпадение. Ну. а вдруг?

Во множестве охотничьих историй вы встретите упоминание о «волчьей пятнице». Волки в зимнюю голодную пору часто отправляются в набеги на деревни словно по расписанию, в определенный день недели. Причина, конечно, не в том, что они сверяются с календарем. Значит, просто налицо какое-то совпадение между причинно не связанными между собой условным человеческим календарем и сугубо естественным расписанием волчьей жизни.

Таких совпадений вокруг нас должно быть очень много — до сих пор ведь их замечали только случайно. Так не пора ли заняться их поиском? Начать, конечно, следует с проверки примет — с совпадений, уже отобранных на протяжении веков. Итак, приступим…

Послесловие автора

Лил дождь, светило солнце, из земли лезли грибы, из жизни — герои. Они торопились в будущее. Планета, населенная гениями! Это хорошо только в сказке. Ну, так пусть это будет сказкой! И сказкой не страшной, не древней, а волшебной…

Прошло сорок лет — и вот идет по Москве Тихон, отягощенный всеми почестями, какие только могут достаться человеку. Даже академиком он остался поскольку лишь из-за него не ликвидировали старинную Академию наук (кого выдвигать, коли все кругом — гении, кто индивидуально, а кто коллективно).

Игорь постарел сильнее всех — счастье не красит человека, а ему так везло.

Леонид щурится на свет — очки ему не идут, а он недавно женился (ведь Вики давно уже нет) и должен думать о своей внешности.

Игорь живет на Марсе, Леонид — в Малаховке, а Карлу поставлен памятник на Новодевичьем. Большой и красивый.

Роман Подольный

ВСЕЛЕННАЯ ЗА УГЛОМ

На окраине города стоял двухэтажный кирпичный домик. Со всех сторон его теснили светлые многоэтажные громады. Соседний домишко уже зиял темными провалами окон, и ребята шныряли в его пустых недрах, играли в разведчиков, татакали, изображая автоматные очереди. Дальше улица была перегорожена забором стройки, оставался только узкий проход по тротуару.

Всю свою жизнь, без малого сто лет, стоял этот домик на углу двух городских улиц, а теперь и улиц вроде не стало, и вообще он на отшибе очутился. Справа — забор стройки, слева, через дорогу, — забор заводского стадиона: только у строителей забор новенький, плотный, и желтые доски смолой пахнут, а забор стадиона давно посерел от дождей и расшатался. Напротив — скверик с высокими старыми деревьями, за ними прежних приземистых строений не видно, а поодаль уже возносятся новенькие нарядные девятиэтажники, и куда тягаться с ними невзрачному старенькому домишке, давно пришедшему в негодность.

Домик доживал последние дни. Жильцы ездили смотреть новые квартиры в новых домах, одна семья уже переехала и квартира на первом этаже пустовала. Но в остальных жизнь пока шла своим чередом. В последние дни население домика даже несколько увеличилось: к Кудрявцевым приехал в гости дядюшка с Украины, а у Анны Лазаревны Левиной поселился, ожидая обещанного места в общежитии, ее дальний родственник, студент Володя Лобанов.

Субботний вечер 9 сентября обитатели домика провели вместе: праздновали день рождения Галины Михайловны Кудрявцевой. В доме всегда жили дружно (ведь всего-то жильцов было — четыре квартиры, четыре семьи), а за последние недели общие заботы и предстоящая разлука окончательно сблизили оставшихся.

За столом и говорили в основном о переезде да о новых квартирах.

— Дотянули до начала учебного года, — пожаловался Костя Ушаков, учитель физики, — теперь придется мне через весь город двумя автобусами мотаться.

— Дадут нам поближе квартиру, что ты! — Его жена-Леночка беззаботно улыбнулась. — Мне тоже со своим заводом расставаться неохота. Я с начальником райжилотдела уже говорила. Зайду еще разок, проникновенно погляжу на него…

Леночка очень убедительно изобразила, как она посмотрит на начальника райжилотдела, — дядюшка с Украины даже крякнул и заявил, что за такой взгляд можно горы своротить.

— Ну, друзья, давайте выпьем за исполнение желаний! — предложила Галина Михайловна. — Пусть каждый выскажет желание, и мы выпьем за то, чтобы оно исполнилось. Дяде Мирону, как гостю, первое слово!

— А какие у меня могут быть желания? — воспротивился дядюшка. — Абы хуже не было! Живу, работаю, на здоровье не жалуюсь, семья тоже в норме…

— По службе, может, пожелания имеются? — иронически-заботливо осведомился Виктор Павлович Кудрявцев.

— И по службе у меня все в порядке! — упрямился дядюшка.

— А если… на Венеру слетать? — неожиданно подал голос десятилетний Славка, сын хозяев.

— Это мне — на Венеру? — страшно удивился дядюшка. — Ну ты сдурел, хлопец! Да что я там забыл, на той Венере!

Так дядюшка и не высказал своего желания. Зато Анна Лазаревна наговорила уйму — и все насчет сына: чтобы Шурик защитил докторскую диссертацию, чтобы его вторая жена оказалась хоть немного лучше первой и не портила ему жизнь, чтобы он вылечился от язвы и чтобы съездил в Англию…

— Ваш Александр Семенович уже и так заметная величина в кибернетике, а вам все мало, — возразил Кудрявцев. — Ну, я выскажу свое пожелание в общей форме: чтобы жизнь была интересной и неожиданной!

— Присоединяюсь! — заявила Галина Михайловна. — С одной оговоркой: чтобы неожиданности случались не у тебя в цехе! Пускай уж, на худой конец, у меня в «неотложке» — нас ничем не удивишь!

Затем Володя Лобанов сообщил, что мечтает о кругосветном путешествии; Леночка сказала, что сейчас она способна думать только о квартире и о мебели; Галина Михайловна и к ней присоединилась. А Славка объявил, что он бы лично хотел слетать на какую-нибудь планету, где имеется разумная жизнь.

— А что? Идея! — мечтательно отозвался Костя. — Встретиться бы с братом по разуму…

— С сестрой, скажи! — засмеялась Леночка.

— Неизвестно, чем обернется такая встреча, — сказал Кудрявцев. — А если у этого брата по разуму настроение не то?

— Ну, разумные существа как-нибудь найдут общий язык, — неопределенно пробормотал Костя.

— Что-то на планете Земля разумные существа нечасто находят общий язык… — меланхолически заметил Кудрявцев.

— Дядя Мирон, а если б вы встретились с марсианином, что бы вы сделали? — спросил Славка, скаля зубы.

— А ничего! — без колебаний ответил дядюшка. — Плюнул бы и пошел. Мне не до марсиан. Тут с людьми не управишься!

После этого заявления дискуссия о контакте сама собой прекратилась, и дальше говорили в основном о квартирах. Разошлись около полуночи. В половине первого весь дом крепко спал.

Володя Лобанов проснулся и увидел, что старинные часы на стене показывают без четверти восемь. Сквозь тюлевые занавески сочился ровный золотистый свет.

Володя расстроился. Он с детства приучил себя к режиму и всегда вставал ровно в семь.

Он вскочил с продавленного диванчика, натянул спортивные брюки, сунул ноги в кеды и стал торопливо завязывать шнурки. «Именины… — бормотал он при этом, фыркая от злости на самого себя. — Тосты… Портвейн!» Володя считал, что выпивать — это пошло. Да и пить он не умел. Ругался он шепотом, чтобы не разбудить Анну Лазаревну, которая спала за тонкой перегородкой в соседней комнате.

Володя на цыпочках выбрался в коридор, подхватил велосипед на плечо и осторожно спустился по узким, выщербленным ступенькам.

В доме было тихо: видимо, все еще спали после именин. Володя протиснулся через двойную дверь и, оказавшись на улице, с облегчением сбросил на землю свою нескладную ношу. Велосипед с обиженным звоном подпрыгнул на тугих шинах. Володя перевел дыхание, разогнулся, глянул вокруг… и остолбенел.

Прямо от крыльца начиналась поляна, покрытая сплошным ковром курчавой коричневой травы. А шагах в двадцати от дома ровной стеной стоял невиданный, немыслимый лес. Из коричневого травяного ковра взметывались вверх розовые стволы, суставчатые, как бамбук. Ни коры, ни ветвей на них не было; толстый розовый столб тянулся метров на пять — шесть в вышину, а там завершался пучком белоснежных листьев, похожих на гигантские страусовые перья.

У Володи засосало под ложечкой. Что же это значит? Откуда взялся этот странный лес? И куда девалось все, что было? Ведь все исчезло: Красноармейская улица, тротуар, мостовая, скверик на той стороне, забор, стройки, стадион… Все сгинуло. Только и есть, что коричневая трава да розовые деревья с белоснежной перистой листвой. И дом позади…

Володя оглянулся в страхе — не исчез ли заодно и дом? Но дом был на месте…

«Может, это мираж? — растерянно подумал Володя. — Этот лес растет где-то там, а сюда попадает изображение…»

Володя торопливо нагнулся и потрогал траву. Нет, никакой это не мираж. Трава вроде бы слегка маслянистая, скользит под пальцами. Володя ухватил два — три стебля, потянул к себе. Стебли были прочные, волокнистые, они разлохматились на изломе и оставили на ладони маслянистый коричневый след. И запах. Володя отшатнулся, сморщился — запах был горький и удушливый. Впрочем, он немедленно исчез. Володя наклонился и осторожно понюхал траву на поляне; трава пахла иначе: горьковато и пряно, скорее приятно. Ладонь начало покалывать. Володя посмотрел: она припухла. Впрочем, и краснота и жжение тоже быстро исчезли.

«Что же это?» — с тоской подумал Володя.

Он еще раз оглядел все вокруг, потом нырнул в парадное, одним духом влетел на второй этаж и тихонько постучал к Ушаковым.

Костя, сладко позевывая, открыл дверь.

— Константин Алексеич, — дрожащим голосом сказал Володя, — на улице лес!

— Тише ты, — потягиваясь, пробормотал Костя. — Ленку разбудишь!

— То есть даже не на улице… Улицы нет, ничего нет… Только лес!

— Да ты что? — встревожился Костя. — Позеленел весь… Заболел, что ли?

— Да нет же! — отчаянно зашептал Володя. — Да вы в окно посмотрите!

Ушаков недоверчиво покачал головой и пошел в комнату. Володя услышал сухое пощелкивание деревянных колец — это Ушаков отдернул штору, — потом невнятный сдавленный возглас. Вслед за этим Костя, тяжело топоча, выбежал из комнаты, распахнул дверь и кубарем скатился по лестнице.

Володя догнал его на крыльце.

За это время ничто не изменилось. Загадочный лес все так же неподвижно и молчаливо высился вокруг. И велосипед по-прежнему лежал на коричневой траве у крыльца, только на его глянцевито-черной раме проступили странные серые узоры.

— Вы слышите, как тихо? — испуганно прошептал Володя.

Ушаков обернулся. Глаза у него были слегка прищурены, губы сжаты.

— Действительно, — сказал он. — Как в сурдокамере. Или под стеклянным колпаком.

И оба они машинально глянули вверх.

Володя поежился — у него по спине побежали мурашки.

Костя помотал головой и сказал:

— Да-а…

Неба тоже не было. Над домом висела прозрачная бледно-золотая дымка. В вышине она сгущалась в непроницаемую оранжевую пелену. И эта пелена излучала тот ровный золотистый свет, который они принимали за солнечный.

— То есть это номер! — обалдело выговорил Костя. — Что же это означает?.. Слушай, а за домом что? — спросил он, помолчав. — Ты не глядел? Давай-ка посмотрим!

Они повернули за угол. И остановились. Позади дома был все тот же лес. Костя крякнул и почесал нос.

— Я сначала подумал, что это мираж, — уныло сказал Володя. — А потом траву сорвал… она масленая такая…

— Нет, какой же мираж! — рассудительно заговорил Костя совсем как на уроке. — Никаких условий для миража тут нет, да и не бывает таких миражей — кольцевых…

Костя явно целился изложить теорию образования миражей, а заодно и свои соображения по поводу этой теории, но Володе было не до того.

— А может быть, это… массовая галлюцинация? — неуверенно предположил он. — Есть же такие вещества — галлюциногены… Может, мы вчера каким-то образом наглотались?..

— У Кудрявцевых, что ли? — скептически осведомился Костя. — Галина Михайловна попотчевала салатом с галлюциногенами? Ну, знаешь… А это еще что? — Он с испугом показал на крышу дома.

Володя посмотрел туда. И тоже увидел.

Торцовая стена, у которой они стояли, странно перекосилась, будто дом сзади стал ниже, чем спереди. Вдобавок стена эта прогнулась внутрь, и верхний ее край изгибался над их головами, как застывший гребень волны. Окно ушаковской кухни, выходившее на эту стену, тоже прогнулось, перекосилось наподобие ромба, и верхняя фрамуга косо нависала над ними, выступая вперед на добрых полметра.

— Ты смотри! — встревоженно буркнул Ушаков. — Ленка еще напугается… А может, изнутри все нормально?.. У вас в квартире как?

— Не знаю, я на кухню не заходил. Я вообще в окно не смотрел…

— Пойдем, что ли, сзади еще посмотрим… — сказал Ушаков и шагнул дальше вдоль стены.

Вернее говоря — попытался шагнуть, но резко остановился и качнулся назад, будто налетел на невидимую преграду. Потом протянул руку и, словно слепой, пошарил в воздухе. На лице его выразилось крайнее изумление.

— Вот дела-то… — растерянно пробормотал он.

Володя тоже шагнул вперед, протянул руку и ощутил, что воздух впереди словно сгустился и затвердел. Он оставался прозрачным — Володя отчетливо видел ржавый крюк, криво вколоченный между кирпичами, но дотянуться до этого крюка не мог — пальцы упирались в ничто. Или — в нечто, похожее на тугую резину. Только эта резина была абсолютно прозрачна и невидима.

Ушаков начал шарить в воздухе обеими руками, ощупывая поверхность преграды. Невидимый слой, казалось, вырастал из боковой стены — примерно посредине — и постепенно расширялся, так что Володя и Костя, двигаясь вдоль его границы, все дальше отходили от дома. И с каждым шагом дом, который они видели сквозь эту прозрачную преграду, выглядел все более странно и жутко.

Боковая стена все резче прогибалась и перекашивалась. Наконец вся она повисла параллельно земле, а крыша, тоже перекошенная и изогнутая, уходила от нее вертикально вверх.

Володя и Ушаков сделали еще шаг и поравнялись с задним углом. Невидимый слой оттеснил их от дома уже на добрый метр. Стена здесь совсем сплющилась — она была в ладонь высотой, крохотная крыша опрокинулась почти параллельно земле, и из другого ее края наискось торчала еще одна стена, совсем уж игрушечная, не больше спичечной коробки.

Это была противоположная стена дома. И в ней тоже крохотной стекляшкой поблескивало перекошенное окно кухни.

Негромкое восклицание Ушакова вывело Володю из столбняка. Он оглянулся. Ушаков стоял в двух шагах от него, позади дома.

Опираясь рукой на невидимую стену, Володя подошел к нему.

И тоже тихо ахнул.

Дом исчез.

На его месте была все та же коричневая поляна, и ее все так же замыкал лес. Словно ничего другого здесь никогда и не было — только круглая коричневая поляна в бело-розовом лесу под оранжевым небом. И еще двое растерянных людей посреди этой поляны.

Ушаков криво усмехнулся и развел руками.

— Попробуем кругом обойти… — невесело предложил он.

Они пошли вдоль преграды, которая здесь по прямой пересекала поляну. Ушаков то и дело останавливался, ощупывал воздух снизу доверху; преграда поднималась от самой земли и уходила куда-то вверх. Прохода к дому нигде не было.

Потом невидимая преграда круто повернула, и они снова увидели распластанные в воздухе крохотные стены и крышу дома, — будто развернутый игрушечный домик из картона.

Чем ближе они подходили к фасаду, тем выше поднималась над землей стена, постепенно распрямляясь, пока не стала прежней, самой обыкновенной кирпичной стеной. И дом с фасада выглядел вполне мирно и обычно — занавесочки в окнах, велосипед у крыльца, тишина, спокойствие… Если б только не этот странный лес вокруг…

— Как это получается, что сзади ничего не видно? — спросил Володя, остановившись у крыльца.

Ушаков опять потер пальцем кончик носа.

— Что-то с преломлением света… — задумчиво сказал он. — Эта преграда — она вроде световода получается, лучи идут вдоль нее и огибают дом, а там уж выходят… Хотя нет, вру… Ведь спереди никакого слоя нет, — так куда же лучи выходят? М-да… Главное: откуда она взялась, эта преграда? Убей, не понимаю… И почему именно сзади и с боков?.. Черт, и выглянуть изнутри невозможно: задняя-то стена у нас глухая… Надо, правда, из кухни глянуть — может, там что-нибудь…

Дверь в квартиру Ушаковых так и оставалась распахнутой настежь.

А у двери в кухню, запрокинув голову, привалилась к стене Лена Ушакова. Костя метнулся к ней, — она повисла у него в руках, судорожно жмурясь и вздыхая.

— Ой, все плывет перед глазами… — шептала она. — Костя… только ты осторожно… там, в кухне…

Костя легко подхватил ее на руки, ногой приоткрыл дверь кухни. Секунду он стоял неподвижно, потом резко отвернулся и тряхнул головой.

— Володя, глянь-ка, что делается! — сказал он через плечо, унося Лену в комнату. — Только не стой там! Глянь — и отойди, понял?

Володя распахнул дверь кухни — и попятился.

Сначала ему показалось, что кухня тоже исчезла. Потом с большим усилием он разглядел плиту, холодильник, столик. Но все это виделось смутно и призрачно, потому что весь воздух, все свободное пространство в кухне было заполнено сверканием, слепящим блеском.

Это было одинаково непохоже и на земную действительность, и на коричневую поляну с бело-розовым лесом. Казалось, весь воздух здесь превратился в граненые глыбы застывшего света, в хаотическое нагромождение кристаллов, сверкающих, взаимно пересекающихся граней и плоскостей. Сияющие призрачные призмы, кубы, пирамиды пронизывали друг друга, причудливо изломанные грани сталкивались и пересекались во всех направлениях, словно ходы сказочного лабиринта, ослепляли миллионами мельчайших вспышек, и все вокруг словно мерцало и двигалось из-за этих бесчисленных слепящих сверканий. И весь этот причудливый мир, рассеченный сверкающими гранями, заполняли странные искаженные образы, повсюду возникали изломанные контуры, вспыхивали и гасли немыслимо яркие цветовые пятна, мелькали, рябили…

Володя почувствовал резь в глазах. Он невольно прижмурился — и тут же уцепился за дверь, чтобы не упасть: так стремительно завертелся в мозгу безжалостно сверкающий кристаллический вихрь, проникая сквозь тонкую красноватую пленку закрытых век.

Володя с трудом повернулся — и почти вывалился в переднюю, прямо на Костю.

— Говорил я тебе: сразу отойди! — наставительно заметил тот, поддерживая его своими могучими лапищами. — Позеленел весь, не хуже Ленки! Вот полюбуйся на себя!

Володя рискнул открыть глаза. Стало чуть легче, и он увидел в большом зеркале у вешалки свою вытянутую бледную физиономию.

— Что ж это такое? — трагическим шепотом осведомился он.

Костя опять осторожно глянул в кухню, отшатнулся и прикрыл дверь.

— Об этом мы еще подумаем, — сказал он. — А пока так: ты иди Анну Лазаревну проинформируй осторожненько. Главное, насчет кухни предупреди! И спускайся к Кудрявцевым, я там буду. Отошел малость? Ну, давай! — Он обернулся и крикнул: — Ленок, мы пошли! Если ты через четверть часа не явишься, я сюда поднимусь. Ладно?

— Ла-адно! — довольно бодро ответила Лена. — Приду-у!

Володя осторожно открыл дверь и, стоя в передней, прислушался.

— Володя, это вы? — слабым голосом спросила из комнаты Анна Лазаревна. — Зайдите, пожалуйста, ко мне.

Володя всунул голову в комнату.

Анна Лазаревна полусидела на кровати, опираясь на высокие подушки. Серебряные кудри ее были аккуратно расчесаны, и любимый свой японский халатик она уже надела, но веки у нее набрякли, а на стуле рядом с кроватью лежали пакетики и трубочки с лекарствами.

— Плохо вам? — участливо спросил Володя и покосился на окно.

Шторы были слегка раздвинуты, чтобы свет падал на кровать: Анна Лазаревна читала.

«Видела. Испугалась!» — решил он.

— Володя, я не понимаю, почему в воскресенье с утра уже должен быть такой шум! — строго сказала Анна Лазаревна. — Все время кто-то бегает по лестнице.

— Я не знал, что вы не спите… — сконфуженно пробормотал Володя.

— Разве это вы бегали? — с сомнением спросила Анна Лазаревна. — Как слон! А я уже целую вечность не сплю. Сначала Кудрявцевы у меня под окном разговаривали… Я не понимаю, о чем можно разговаривать в семь часов утра и почему непременно на улице? Потом этот ужасный туман… а у меня давление обязательно повышается, если туман…

— Какой туман? — удивился Володя.

— Что значит — какой? Самый обыкновенный туман.

— Но я встал без четверти восемь и никакого тумана не видел…

— Ну, значит, это было раньше, я же смотрела все время на часы. Сначала Кудрявцевы разговаривали, это было в семь часов, потом этот туман, а потом уже началась беготня по лестнице…

Володя переминался с ноги на ногу и вздыхал. Ну как ей это сказать? Она начнет спрашивать, что да как…

— Володя, вы от меня что-то скрываете! — заявила Анна Лазаревна, проницательно глядя на него поверх очков в круглой металлической оправе. — С вами что-то случилось, я же вижу!

— Не со мной! — поспешно заговорил Володя. — То есть и со мной, конечно! Анна Лазаревна, вы только не пугайтесь, пожалуйста! Но тут такое случилось… как бы вам сказать… Да вы сами посмотрите! Только не волнуйтесь!

Он подбежал к окну и отодвинул штору. Анна Лазаревна приподнялась на локте и уставилась в окно.

— Это ничего, — успокоительно бормотал Володя, с ужасом глядя на лес. — Мы скоро все выясним, сейчас я вот пойду… и мы вместе разберемся…

— Вы знаете, — это очень красивый лес! — вдруг сказала Анна Лазаревна, неотрывно глядя в окно. — Я в жизни не видела такого леса!

«Я тоже! — подумал Володя, ошеломленно моргая. — Однако какова старушка! Даже ни о чем не спрашивает: ей главное, что лес красивый!»

— Анна Лазаревна, я пока пойду, — сказал он. — Если что, вы постучите стулом в пол три раза, я прибегу. Не вставайте! И главное — в кухню не ходите! Я вам что-нибудь приготовлю на завтрак! Обещайте, что не будете вставать!

— Хорошо, я обещаю, — рассеянно ответила Анна Лазаревна, продолжая созерцать лес.

Виктор Павлович и Славка, оба светловолосые, синеглазые и худощавые, стояли на крыльце и до странности одинаково хмурились, глядя на лес. Рядом с ними высился плечистый Костя Ушаков и тоже смотрел на лес.

«Как же так? — вдруг подумал Володя. — Ведь Анна Лазаревна сказала, что Кудрявцевы в семь утра были на улице. Как же они ничего не заметили?»

— Вот и Володя, — сказал Ушаков, не оглядываясь. — Как там Анна Лазаревна?

— Говорит, что лес очень красивый… — машинально ответил Володя, думая о своем.

— Ты скажи! — удивился Ушаков. — А Ленка ругает его: какой-то, говорит, голый, противный. Вот — на вкус и цвет товарищей нет! — сентенциозно заключил он.

— Ладно, — сказал Кудрявцев, поворачиваясь к ним. — Лес, может, и красивый, но хотел бы я знать, откуда он, зачем он, и вообще — что, собственно, происходит? Ни с того ни с сего…

— Анна Лазаревна говорит, что видела туман, — торопливо сказал Володя, — уже после того, как она ваш разговор слышала…

— Какой разговор? А, с Галиной, когда она на работу шла?

— На работу? — изумился Володя.

— Ну да, она сегодня дежурит в «неотложке».

— И она… ушла?

Кудрявцев невесело усмехнулся.

— Вот именно: ушла. В десять минут восьмого, как положено уходить на дневное дежурство. Я ее проводил на крыльцо, и дом наш стоял, где ему положено стоять, и вообще все было как положено…

— В десять минут восьмого! А вы туман не видели?

— Да я сразу лег и заснул. Меня вот Костя сейчас разбудил. А что за туман и при чем он тут?

— Не знаю… — сознался Володя. — Я так просто… думал…

Он поглядел на Костю, но тот молчал, почесывая кончик носа. Зато заговорил Славка.

— А я знаю, что случилось! — заявил он. — Мы все заснули, и прошло много-много лет. А мы во сне не заметили.

— Анна Лазаревна говорит, что она не спала с семи часов! — испуганно запротестовал Володя: ему сейчас все казалось возможным.

— Это ей казалось, что она не спит! — упорствовал Славка.

Костя посмотрел на него с укоризной, как на ученика, запутавшегося в ответах.

— А ну-ка подумай, — внушительно сказал он, — в чем ошибка твоего рассуждения?

— Я знаю, что вы скажете! — упрямо возразил Славка. — Если папа с мамой утром выходили и тогда ничего не было, значит, это потом произошло, да?

— Вот теперь ты рассуждаешь правильно, — одобрил Костя.

— Ну и что? А потом папа заснул, и все заснули… И может, мы в будущее попали! В далекое! Я читал про такое!

Володя нервничал, слушая Славку. Ему самому не верилось, что за полчаса дом могло куда-то перенести, да еще так, что никто ничего не почувствовал. Славка, конечно, безбожно фантазирует, но кто знает… никто ведь ничего не знает…

— Если это будущее, откуда такой лес? — тревожно спросил он.

— А что — лес? — хладнокровно возразил Славка. — Даже за сто лет какой хочешь лес можно вырастить! А мы, может, тысячу лет проспали? Может, мы у них вроде как в заповеднике? Они нас охраняют, пока мы не проснемся. Это я тоже читал. Деревья, может, с Венеры привезли или еще откуда. И они нас все время видят, тут приборы установлены.

Володя даже передернулся, представив себе, что на него сейчас спокойно, внимательно смотрят чьи-то изучающие глаза.

— Вот ведь фантазия у парня! — сдержанно усмехаясь, сказал Кудрявцев. — Поспал я немного, когда маму проводил, это верно, но насчет тысячи лет ты хватил. Столько спать вообще невозможно.

— Ты про летаргию, что ли, вспомнил? — спросил Костя. — Так учти, что при летаргии человек тоже стареет, хоть и медленней. За сто лет у тебя седая борода до пупа выросла бы…

— А может, нас законсервировали! — не сдавался Славка.

— Ну вот что, законсервированный дед, кончай сочинять! — сказал Кудрявцев. — Дядя Мирон еще спит?

— Будь здоров как спит! — засмеялся Славка. — Я хотел его разбудить, а он меня пяткой лягнул и замычал: «М-мы приложим все усилия!»

— Я бы не прочь их приложить, — заметил Кудрявцев. — Только не знаю, к чему прилагать…

— Давайте обобщим факты, — рассудительно сказал Костя. — Во-первых, лес и трава необычные… Совершенно незнакомая флора. Затем…

— Кухня! — подсказал Славка.

— Да, во-вторых, то, что видно в кухне. В-третьих, эта невидимая преграда… И такое странное преломление…

— Нет, видели? Он стоит себе и читает лекции по физике! — ужаснулась Лена, внезапно появившись на крыльце. — Преломление, оформление!

— Ну, Леночка, тут без физики не обойдешься… — добродушно улыбаясь, возразил Костя. — Включайся в диспут!

— Да какой диспут?! — уже всерьез рассердилась Лена. — Нашли время для разговорчиков!

— А что же, по-вашему, делать? — тихо спросил Кудрявцев, глядя куда-то в сторону.

— Как — что? — удивилась Лена. — Надо идти… Надо поскорее найти людей, выяснить, посоветоваться!

— Вы уверены, что тут есть люди? — все так же тихо, словно с собой разговаривая, бросил Кудрявцев.

Лена дико посмотрела на него.

— То есть… а как же? — запинаясь, выговорила она. — Где-нибудь же должны быть…

— «Где-нибудь»!.. — со странной интонацией повторил Кудрявцев.

— А ведь здесь птиц нет! — вдруг сказал Володя. — Я все удивлялся, почему так тихо… А тут ни одной птицы нет. И вообще все будто бы застыло.

— Это, наверное, потому, что нет солнца! — заявил Славка. — И небо здесь какое-то чудное… Может, нас на Марс перебросило?!

— Эх, ты! — сказал Костя. — Фантастику читаешь-читаешь, а толку-то? На Марсе атмосферы нет… ну, практически нет. А мы пока вроде дышим! — Он сделал глубокий вдох. — Видишь: самый обыкновенный воздух. Земной… Только с горьковатым привкусом.

— Это от травы, — машинально вставил Володя.

— Ну теперь о Марсе пошел разговор! — жалобно и сердито закричала Лена. — О воздухе, о траве — о чем угодно, лишь бы не о деле! С ума вы все посходили, что ли, я не понимаю!

— Да не кричи ты, Ленка, не сотрясай воздух попусту. — Костя обнял жену за плечи, притянул к себе. — Надо же нам подумать, сообразить, где мы и как сюда попали…

— Да ты что? — Лена повернулась и запрокинула голову, чтобы видеть лицо Кости. — Да разве сейчас время об этом думать?! Прямо смотреть тошно, как вы топчетесь на крылечке — и ни с места!

Кудрявцев поглядел куда-то поверх ее головы.

— А что прикажете делать? — как-то бесстрастно спросил он.

— Что угодно! — решительно заявила Леночка. — Выход искать отсюда, любыми средствами! Ну, вы же мужчины! Идите и ищите!

Кудрявцев неопределенно усмехнулся и промолчал. Но Славка воодушевился.

— А что, правильно! — закричал он. — Пошли в лес на разведку!

— Я тоже думаю, что надо поискать, — неуверенно поддержал его Володя. — В лесу, может, дорогу найдем… Во всяком случае, надо хоть поглядеть вблизи, что это за лес…

— А я бы сначала кухню обследовал, — задумчиво сказал Костя. — Удивительный феномен с точки зрения физики!

— Через мой труп! — предупредила Лена. — Если ты свалишься, кто твои сто килограммов вытащит?

— Коллектив поможет, не переживай! — отозвался Костя. — Так что делать будем, друзья?

— Кто ж его знает! — вздыхая, сказал Кудрявцев. — Конечно, Лена в основном права: надо что-то делать… Скорее всего, надо! — поправился он. — Если тут и есть… обитатели, то они явно не спешат нам навстречу. Может, нам следует проявить инициативу…

— Я бы раньше подзакусил, — смущенно признался Костя.

— Ты же голодный! — спохватилась Лена. — Ты же не завтракал! Ой, а как же теперь? С кухней-то?

— Что-нибудь организуем, — сказал Кудрявцев. — У нас именинных пирожков целая гора в буфете, и салат на окне стоит. А потом что-нибудь придумаем. Вообще-то надо объединить наши припасы. И с водой вот… У меня всего ведро… А колонка наша теперь — фьють!

— У меня — на донышке! — сконфуженно призналась Лена. — Да и припасов кот наплакал…

— Виктор Павлович… — Володя силился унять дрожь в голосе. — А вы… а вы думаете, что мы тут… долго?!

— Ну, кто ж его знает! — сказал Кудрявцев, сочувственно поглядев на него. — Да ты не волнуйся, это я так, на всякий случай…

Он вдруг очень пожалел Володю: совсем ведь ребенок, семнадцать лет всего. Губы у него прыгают… бедняга! А сорванцу Славке все нипочем!

Когда Славка выяснил, что отец собирается идти в лес втроем, с Костей и Володей, у него дыхание перехватило от обиды.

— А я?! — взвыл он, снова получив дар речи. — Я же это и придумал — чтобы на разведку пойти!

— А ты получаешь другое важное задание, — нарочито строго сказал Кудрявцев. — Тебе поручается охранять дом. И женщин. Понятно?

— Ну да! Чего их охранять! — ныл Славка.

— Анна Лазаревна старая и больная, — внушительно объяснил Костя. — И потом, если кто-то появится, пока нас не будет, ты сразу дашь знать.

У Славки загорелись глаза:

— Правильно! Я тогда в ваше окно буду орать: «Константин Алексеич! Аврал! Аврал!»

— Почему же именно аврал? — удивился Костя.

— А это слово очень хорошо кричится! — Славка набрал в легкие воздух, чтобы продемонстрировать, как кричится «аврал», но тут же спохватился: — Ой, дядя Мирон еще спит!

— Да, кстати, дядя Мирон! — спохватился Кудрявцев. — С ним-то что делать?

— Разбудить! — предложил Костя. — И проинформировать.

— Да ну его! — поколебавшись, решил Кудрявцев. — Ему и простые-то вещи не всегда втолкуешь, у него особое устройство мозгов, информацию воспринимает весьма избирательно. А уж это все… нет, не берусь!

— Я объясню! — с восторгом вызвался Славка. — Ой, интересно будет!

— Да уж представляю… — Кудрявцев криво усмехнулся. — Ладно, поручаем это дело тебе.

— А я себе поручила обед приготовить, — сказала Лена, возникая на пороге. — И приготовлю! Из общих припасов!

— Лена, не дури! — сердито возразил Костя. — Славка, не пускай ее в кухню, слышишь!

— А я — в темных очках! Уже пробовала! — торжествующе заявила Лена, размахивая громадными круглыми очками. — И голова ничуть не кружится. Так, морально тяжело, но не слишком.

— Ну смотри! Если что, будешь там валяться до нашего прихода.

— Прямо — до вашего прихода! — обиделся Славка. — Что я, не вытащу?

— Ну, тогда на тебя вся надежда! — серьезно сказал Костя.

Неуверенно ступая по скользкой упругой траве, они пересекли поляну и вошли в прозрачную тень безмолвного леса.

Лес был действительно красив, только мало походил на лес. Деревья были разбросаны широко, но белоснежные перистые кроны все же смыкались. Золотистый свет, процеживаясь сквозь эти белые мягкие пластины, становился совсем призрачным, и казалось, что он не льется с высоты, а беззвучно и медленно сочится из розовых суставчатых колонн.

Не было ни подлеска, ни кустов, ни палой листвы; землю плотным пружинящим ковром укрывала все та же курчавая коричневая трава.

— Смотрите, ни тропинки нигде, ни следов никаких, — негромко сказал Костя: в этой застывшей тишине и говорить было трудно. — Хотя на этой траве следы вообще, по-моему, не остаются.

Кудрявцев сильно топнул ногой: трава тотчас выпрямилась, и вмятина от подошвы бесследно исчезла.

— Так куда же идти? — Костя растерянно огляделся. — И главное, как потом вернуться? Солнца нет, определиться не по чему. И на стволах никаких примет, не распознаешь, где юг, а где север.

— А если делать зарубки? — робко предложил Володя.

Кудрявцев извлек из кармана перочинный ножик и с сомнением поглядел на блестящее игрушечное лезвие.

— Ладно, попробуем, — сказал он, подойдя к ближайшему дереву. — Не люблю я деревья калечить, но…

Он вогнал острие в розовую гладкую поверхность. Но не успел выдернуть нож: тонкая, пронзительно свистящая струя ударила ему в лицо, он отшатнулся, закрыв руками глаза, чуть не упал. Костя поддержал его и, уклоняясь от красно-розовой струи, вырвал нож из дерева.

Свист немедленно прекратился, струя исчезла.

— Ф-фу-ты! — выдохнул Кудрявцев, осторожно отводя ладони. — Ничего, глаза целы.

— Ты смотри! — закричал Костя. — Вот это да!

Разрез на дереве уже заплыл, почти исчез. Осталась красная, быстро светлеющая полоска. Еще через секунду и она бесследно растворилась в розовой коре, и уже нельзя было угадать, где проходил разрез.

— Самооборона без оружия плюс самоизлечение без лекарств, — пробормотал Костя, с восторгом глядя на дерево. — Ах ты умница! — Он осторожно погладил розовую кору и изумился: — Да оно теплое! Греет!

Кудрявцев тоже приложил ладонь к стволу и ощутил тепло, вначале слабое, постепенно нарастающее. Они недоверчиво поглядели на свои нагретые, порозовевшие ладони.

— Ой, посмотрите! — прошептал Володя.

Он нагнулся, почти упираясь лбом в дерево, и жадно вглядывался.

Дерево сохранило отпечатки ладоней. Только отпечатки эти, рельефные, со всеми выпуклостями и линиями, были не на поверхности, а словно бы внутри и постепенно уплывали вглубь и вниз. Володя совсем прижался к коре лбом, обхватил ствол руками — и вдруг отскочил, тревожно ощупывая разгоревшееся лицо.

— Что? Греет? — тревожно и сочувственно спросил Костя.

— Понимаете… оно меня засосало… — сбивчиво объяснял Володя. — Оно вдруг сделалось такое… рыхлое… и лицо в него ушло… а под руками твердое… и душно стало…

— Гляди, вон оно, твое лицо! — сказал Костя.

Внутри дерева, у самой его поверхности, висело Володино лицо с закрытыми глазами. Еще через мгновение оно дрогнуло, будто оживая, и начало медленно уплывать в глубину ствола, постепенно снижаясь.

Володя, бледный, с полуоткрытым ртом, следил за этим плавным неотвратимым движением. Рядом с ним шумно дышал Ушаков. Кудрявцев, хмурясь, машинально тер лицо и руки носовым платком.

— Объемная фотография! — с изумлением сказал Костя, когда лицо исчезло. — Вы обратили внимание? Изображение формируется примерно за секунду. И близко от коры. А потом уходит в середину и вглубь… Под корой у них, должно быть, светочувствительный слой, жидкость какая-нибудь, что ли…

— Оно нагревается там, где к нему прикоснешься, — добавил Володя.

— Все это мне очень и очень не нравится! — заявил вдруг Кудрявцев.

— Почему? — удивился Костя. — Это же просто потрясающий феномен! Я даже примерно не могу сообразить, как это все получается — без ошибки, без обработки слоя, моментально…

— Мне это не нравится потому, — тихо и четко проговорил Кудрявцев, — что таких деревьев на Земле нет!

Костя открыл рот, но ничего не сказал. Володя судорожно вздохнул.

— Ну ладно… — хмуро пробормотал Кудрявцев. — Посмотрим еще… Пошли дальше?

Они молча двинулись дальше. Кудрявцев, досадливо морщась, жевал спичку. Костя хмыкал, прикидывая что-то в уме, а Володя с тоской глядел по сторонам, поражаясь однообразию леса: везде чисто, пусто, ни кустика, ни веточки, и везде вздымаются ровные розовые стволы, неотличимо похожие друг на друга.

— Какой-то он неживой, этот лес, — угрюмо проговорил Кудрявцев. — И действительно, заблудиться можно. Идем-идем, а все одно и то же, и конца не видно.

— Вот! — торжествующе сказал Костя, прищелкнув пальцами. — Я уже сообразил! Это у них вроде кожного зрения!

— То есть? — не понял Кудрявцев.

— Ну примерно так… — начал объяснять Костя. — У них, допустим, существует какая-то связь между корой и этой розовой жидкостью, что внутри. Когда прикладываешь руку — кора разогревается… скажем, за счет тепла, отдаваемого частью жидкости. Тогда в соответствующих местах жидкости происходит, наоборот, охлаждение… и она загустевает по той самой форме, которую приняла кора… То есть по форме предмета. Ну и получается модель…

— Очень возможно, — сказал Кудрявцев. — Только непонятно: зачем это им нужно?.. Зачем деревьям понадобилось зрение?.. Фокус-покус: зрячие деревья! К тому же близорукие… Видят только, если к ним вплотную подойти…

— Это как раз характерно для кожного зрения… — начал Ушаков.

Но тут Володя удивленно сказал:

— Смотрите — дом!

Действительно, впереди, в просвете деревьев, открывалась поляна, в глубине которой стоял двухэтажный кирпичный дом.

— Но мы ведь шли прямо… — растерянно сказал Володя. — Не могли же мы так повернуть… на сто восемьдесят градусов…

— Значит, все-таки повернули, — сказал Кудрявцев.

— Нет, нет… что-то тут не то… — медленно бормотал Костя, оглядываясь по сторонам. — Ах, ну ладно! — Он наклонился и начал пучками вырывать траву. — Крепкая, чтоб ей!..

Он положил горсть сорванных стеблей на траву и, пятясь, отошел назад в лес и там выложил вторую горстку.

— Это вы так и будете выкладывать вехи всю дорогу? — иронически полюбопытствовал Кудрявцев.

— Что поделаешь! — сказал Костя, разгибаясь. — Я направление безошибочно чувствую. И я ручаюсь, что мы шли по прямой. Такую вешку можно увидеть метров за двадцать… Прошли мы с полкилометра, не больше, а я по прямой попробую вернуться… Пятьсот на двадцать… ну, двадцать пять вех придется уложить… за полчаса я управлюсь… А вы идите прямо к дому…

Как только Володя и Кудрявцев вышли на опушку, Славка замахал им из окон квартиры Ушаковых, а через минуту уже мчался навстречу, ловко скользя по траве.

— Нашли?! — кричал он на бегу. — Нашли что-нибудь?!

Володя помотал головой и развел руками.

— А где Константин Алексеич? — возбужденно заорал Славка, подбежав вплотную. — А почему вы вернулись, если ничего не нашли?

— Эгей! — совсем близко прокричал Костя.

Мгновение спустя он вынырнул из леса, метрах в пятидесяти слева, и зашагал к ним, усталый, разгоряченный, но довольный.

— Шел по прямой, можете проверить! — доложил он.

— Мы, значит, шли по прямой вперед, вы — по прямой назад, а встретились почти в одном месте! — сказал Кудрявцев. — Так это же не прямая, а подкова получается…

— Оптическая иллюзия? — недоуменно спросил Володя.

— Понимаешь… тут дело сложнее… — Ушаков озабоченно потер кончик носа. — Смотри! Мы уходим от дома по прямой. Значит, дом остается у нас за спиной — и вдруг он же оказывается у нас перед глазами! Как это можно объяснить?

— Вы хотите сказать, — вслух раздумывал Кудрявцев, — что эта прямая только выглядит для нас как прямая, а в действительности она изогнута?

— По-видимому, да, — сказал Костя. — Что-то вроде туннеля в пространстве… подковообразного туннеля. Идешь по нему все прямо и прямо, а приходишь туда же, откуда вышел…

— Изогнутое пространство?! — удивился Володя. — Я не понимаю… Неужели это возможно?

— Теоретически возможно, — сказал Костя. — Но только при наличии огромного тяготения. А мы-то вроде не прибавили в весе… В общем, непонятно…

Кудрявцев невесело усмехнулся.

— Ну и дела! — сказал он. — Куда мы с тобой попали, Славка? Пространство изогнутое, дом тоже изгибается так, что и вовсе пропадает, деревья с глазами…

— Где деревья с глазами?! Где?! — воодушевился Славка.

— Да нет, это я пошутил! — поспешно заявил Кудрявцев. — Ты, Славка, валяй обратно, на свой пост!

— А вы?

— Мы тоже скоро придем. Иди, иди, не задерживайся!

— Что ж, пройдемся по другому маршруту? — спросил Костя, глядя, как Славка лихо скользит по траве.

— А что нам остается? — буркнул Кудрявцев. — На крылечке сидеть?

Сначала они шагали настороженно и молча — ждали, что вот-вот опять впереди покажется дом.

— Мы уже километр прошли, — первым заговорил Володя. — Я по шагам считал.

— Возможно, здесь подкова длиннее… — неуверенно сказал Костя.

— А может, здесь ее вообще нет? — предположил Кудрявцев.

— Ну, это было бы совсем уже странно! — возразил Костя. — Что ж тогда выходит: не само пространство изогнуто, а имеются в нем какие-то туннели… или трещины?

— Трещины в пространстве — это звучит! — усмехаясь, сказал Кудрявцев. — Однако воображение у вас…

— О, смотрите! — закричал Володя.

Колоннада розовых стволов поредела. Впереди проступала поляна, залитая неподвижным золотистым сиянием. Они вышли из лесу и остановились.

— Вот вам и подкова! — медленно проговорил Кудрявцев. — Поляна-то другая!

Поляна несомненно была другая. Гораздо шире, просторней, и не круглая, а продолговатая. Никакого дома здесь не было. И через всю поляну тянулась невысокая ровная гряда, поросшая травой.

— По-моему, она искусственная, — заметил Кудрявцев. — Уж очень ровная, как по линеечке.

— Да, пожалуй что… — неуверенно поддакнул Костя. — Впрочем… Ну, пойдемте посмотрим.

Двигаться было как-то трудно. Им все казалось, что они лезут вверх по крутому склону, хотя под ногами была ровная травянистая поверхность. И вообще с грядой творилось что-то странное. Она словно под землю западала, сглаживалась, и чем ближе они подходили, тем труднее было ее распознать.

— Я не понимаю, куда же она девалась! — недоумевал Володя. — Мы все ее видели и…

Тут он внезапно остановился, откачнувшись назад.

— Стена! — выдохнул он. — Тут тоже стена! Как за домом!

— Да, действительно… — подтвердил Костя, упершись обеими руками в невидимую преграду. — Стена…

— Но здесь она не искажает ничего! — заметил Володя. — Вон, смотрите, лес нормально виден.

— Виден-то он виден, — вздыхая, сказал Костя, — а не нравится мне это…

— Да уж что тут может понравиться! — хмуро согласился Кудрявцев. — Он медленно двигался вдоль незримой стены, ощупывая ее ладонями. — А что это такое, по-вашему? Преграда? Силовое поле?

— Да, скорее всего… — пробормотал Костя. — Хотя, возможно…

— Что — возможно? — обернувшись к нему, спросил Кудрявцев.

— Ну, это я так, в порядке бреда… — смутился Костя. — Я подумал: а может, здесь пространство вообще кончается? Ну, замыкается на себя, заворачивается — и дальше, понятно, ходу нет!

— Мне все едино, что поле, что пространство, — меланхолически заметил Кудрявцев. — Разницы я особой не усматриваю. Факт тот, что дорога здесь наглухо перекрыта!

Он вытащил очередную спичку из коробки и, морщась, начал ее жевать.

— Ну как же нет разницы! — загорячился Володя. — Ведь если это поле — так его кто-то должен был создать! Понимаете?!

— Положим, это необязательно… — рассеянно пробормотал Костя.

— Ему обязательно! — ядовито отозвался Кудрявцев, бросая измусоленную спичку. — Вижу, что обязательно! Я вас вообще насквозь вижу, молодой человек, учтите! Вы как мой Славка: начитались фантастики и свято в нее верите. И значит, мечтаете о контакте с братьями по разуму! Ведь мечтаете?

— А вы считаете, что такой контакт невозможен? — густо покраснев, спросил Володя.

— А вы считаете, что возможен? — вежливо осведомился Кудрявцев. — За чем же дело стало? Вы думаете, эту невидимую стеночку построили они? Те самые, которые? Так возьмите да постучите покрепче в эту стенку! Глядишь, вам и откроют! «А, скажут, привет! Заходи, брат по разуму!»

— Виктор Павлович! — дрожащим голосом сказал Володя. — Зачем вы так? А если… если это и вправду братья по разуму?

Кудрявцев посмотрел на него с ироническим сочувствием.

— Наивный вы человек, Володя! Братья по разуму! А если они окажутся нам не братьями и вообще никакими не родственниками? Тогда что?

Словно в ответ ему послышался глухой тяжелый удар… еще один… еще…

— Что это такое? — обеспокоился Костя. — Близко где-то… Они постояли, прислушиваясь. Но вокруг снова была неподвижная тишина.

— Послушайте! — взмолился Володя. — Ну что мы тут топчемся, на этой поляне?! Ничего мы тут не узнаем! А там… вы же слышите! Возвращаться надо! В дом! Они нам, может быть, сигналы подают!

Кудрявцев саркастически ухмыльнулся.

— Володя, ты, в общем-то, не чересчур увлекайся! — вмешался Костя. — Оснований нету. Если б это действительно были… ну, братья по разуму, что ли… они бы первым делом постарались установить с нами контакт.

— Так они, может, и стараются! — закричал Володя. — Может, это мы их не понимаем!

— Слушай, как же так — не понимаем? — начал объяснять Костя. — Имеется ведь какая-то общая основа, математические символы, например как в «Линкосе»…

Кудрявцев нетерпеливо причмокнул и опять вытащил спичку.

— Ну, Костя, и вы туда же! Вообще хватит болтать! В одном я согласен с Володей — надо возвращаться! Не из-за каких-то сигналов, конечно, а просто… Ну, там ведь женщины да мальчишка, а мы понятия не имеем, как это все обернется… И эти удары… действительно…

— Нет, погодите, — сказал Костя. — Удары были вдалеке от дома. Я, конечно, тоже волнуюсь… за Ленку и вообще. Но, во-первых, там ваш дядя… Я понимаю, вы о нем невысокого мнения, но все же — человек пожилой, опытный… Потом, с чем же мы вернемся? Ничего ведь пока не поняли и что делать не сообразили… Слушайте, а чего вы так спичками увлекаетесь? Вкусно, что ли?

Кудрявцев смущенно усмехнулся:

— Да курить я бросил. Врач настоял: гипертония у меня. А спички отвлекают… Ладно, так я предлагаю компромиссное решение. Идти вдоль стены — это очень долго получится. Часа три-четыре минимум.

— Это вы как же подсчитали? — заинтересовался Костя.

— Если она идет вокруг всего дома на одинаковом расстоянии, то есть имеет радиус в один километр, — объяснил Кудрявцев, — значит, длина окружности получается километров шесть с лишним. Если вот так двигаться, как мы — боком, ощупывая стену, да еще по этой траве, — за час километра полтора-два пройдешь, не больше… Я предлагаю двинуться по диаметру. Если с противоположной стороны тоже окажется стена, тогда уж придется по всей окружности пройти. А пока мы заодно домой заглянем.

— И подзакусим! — одобрил Костя. — Правильно! Налево кругом!

Они повернулись и пошли обратно. Странное было ощущение: впереди ясно виден крутой спуск, и хотя ноги ступают на ровную поверхность, без малейшего наклона, невольно стараешься притормаживать, упираясь каблуками в скользкую неподатливую траву.

Наконец этот призрачный склон исчез.

— Ух ты! — испуганно сказал Володя, глянув назад. Кудрявцев и Костя обернулись. Сзади опять возникла ровная, как по линейке сделанная, травянистая гряда.

— Да-да… Ну потом посоображаем… — пробормотал Костя.

Они снова углубились в лес. Кудрявцев шел впереди. Он лучше других приноровился к коричневой траве — слегка шаркал подошвами и скользил, как на коньках.

Он первым и увидел серое облако. Остановился и замахал руками, подзывая спутников. Те подошли и тоже остановились, приглядываясь.

В розовом лесу зияла свежая рана. Деревья были повалены, выворочены с корнями, почва глубоко взрыхлена, словно по ней прошелся исполинский плуг. А в центре этой зоны разрушений неподвижно стояло серое облако. Серое и плотное, как осенний туман. Стволы деревьев исчезали, уходя в него.

— Вот это, надо полагать, мы и слышали там, на поляне, — сказал Кудрявцев. — Как деревья падали…

— Да, но почему они падали? Что здесь такое? — бормотал Костя, разглядывая побоище. — Слушайте, я поближе подойду! Должны же мы выяснить…

Не договорив, он шагнул вперед, перескочил через поваленный ствол и снова остановился, оглядываясь. Володя и Кудрявцев, поколебавшись, пробрались к нему.

Под ногами у них слабо шевелились, будто задыхаясь и корчась в агонии, развороченные пласты почвы, пепельно-серые, с маслянистым отблеском. Они были теплые — изнутри заметно теплее, чем сверху, на травянистой поверхности. Трава на них потеряла упругость и живой коричневый блеск, побурела, свернулась.

— У-ух, даже стоять неприятно, — тихонько сказал Кудрявцев, осторожно переминаясь с ноги на ногу. — Земля будто живая, а ты ее топчешь. И потом, этот запах… удушливый какой-то…

— Это трава пахнет, — объяснил Володя и почти шепотом добавил: — Когда умирает… Я вырвал пучок… утром, когда вышел…

— Верно! — подтвердил Костя. — Я когда вешки выкладывал из травы, тоже… Ох, братцы, поглядите-ка!

Невдалеке от них два дерева лежали крест-накрест, одно из них было вырвано с корнями. Володя и Кудрявцев подошли поближе.

Зрелище было странное и жутковатое. Корни, огромные, мощные, извивались, как удавы, свертывались спиралями, кольцами, вокруг них растекалась, медленно впитываясь в развороченную почву, красновато-розовая пузырящаяся влага.

— Они шевелятся… дышат! — с ужасом прошептал Володя. — А там… а там! Видите?!

Грифельно-серые корни были покрыты сетью розовых прожилок, и прожилки эти часто и беспорядочно подрагивали, пульсировали, то бледнея, то багровея. А в самом центре корневища, у основания ствола, откуда корни расходились, образуя нечто вроде купола, багровело морщинистое вздутие величиной с человеческую голову; оно тяжело взбухало и опадало, и в такт ему менялся цвет прожилок.

— Как сердце… — прошептал Володя. — Совсем как сердце…

Биение становилось все реже и слабее. Наконец багровый мешок, полускрытый корнями, беспорядочно заколыхался, затрепетал и затих. Сейчас же побледнели, почти слились со свинцовым фоном прожилки на корнях. Ствол дернулся, замер и тоже начал быстро сереть.

— Действительно: как сердце! — хмурясь, сказал Костя. — Но зачем дереву сердце? Это же бессмысленно… биологически, эволюционно бессмысленно! И что же, оно обслуживает только корни?

— А фотографии?.. — начал было Володя.

— Осторожно! — крикнул вдруг Кудрявцев.

Володя испуганно оглянулся.

Над одним из поваленных деревьев поднялся белоснежный, мягко веющий лист, похожий на страусовое перо. Изогнувшись на длинном гибком черенке, он нависал над Володей и медленно пошевеливал своими длинными шелковистыми пушинками.

Володя, не сводя взгляда с этих невесомых белоснежных щупалец, отступил на два шага и чуть не упал, споткнувшись о ствол другого дерева. Лист рванулся за ним, но тут же замер на мгновение, потом взметнулся, затрепетал — и на людей обрушилась очень плотная волна сладковатого дурманящего запаха.

Они задохнулись, прижали ладони к лицам, пытаясь защититься от атаки, но запах сменился другим, свежим, с горьковатым мятным холодком, потом горечь усилилась, стала едкой, нестерпимой, ей на смену пришел тонкий цветочный запах, похожий на сирень, затем вдруг, без перехода ударила им в лица пряная жгучая волна, а под конец все это слилось, перемешалось, короткие всплески разных запахов набегали один на другой, душили, обжигали глаза и рот, дурманили сознание.

Сквозь слезы, застилавшие взгляд, сквозь удушье Володя все же ощутил легчайшие, почти невесомые касания на лбу, на шее, на руках, прикрывающих лицо, — словно паутинки бабьего лета, паря в воздухе, чуть приметно щекотали кожу. Он мотнул головой, провел ладонью по лбу и с усилием открыл слезящиеся глаза.

Лист, поднявшийся за спиной Володи, словно ощупывал его своими длинными пушинками, мягко прикасаясь к лицу, шее, рукам.

Володя хотел двинуться и не мог — его дурманили волны запахов, завораживали мягкие, осторожные касания бесчисленных снежно-белых щупалец. Он безвольно стоял, прижмурившись, плотно сомкнув губы, и, словно сквозь сои, слышал чьи-то глухие выкрики, чье-то тяжелое дыхание — а может, это было его дыхание, может, он что-то выкрикивал в полубреду?

— Володя, Володя! Да очнитесь вы! — крикнул ему в ухо Кудрявцев.

Володя медленно повернул к нему затуманенные, невидящие глаза. Кудрявцев схватил его за руку, потащил за собой по развороченной земле, мимо розовых стволов и трепещущих над ними белых султанов. Володя краем глаза успел увидеть, как Костя Ушаков, отбиваясь от опутавших его белых пушистых нитей, кинулся вслед за ними. Над всеми поваленными стволами вставали белые султаны на длинных черенках и слепо шарили в воздухе своими легкими, мягко изгибающимися нитями.

Метрах в пяти от прогалины люди остановились, чтобы отдышаться.

— Ну и ну! — ошеломленно сказал Костя. — Я думал, они нас прикончат этой своей парфюмерией.

— А чего они от нас хотели, эти взбесившиеся страусовые перья? — спросил Кудрявцев, тщательно вытирая лицо и руки носовым платком. — Нападали они, что ли? Или защищались? Я не понял.

— Я тоже не очень-то… — начал Костя, но запнулся, глянув на прогалину. — Все! Они умирают!

Над розовыми стволами все реже и беспорядочней взметывались белые султаны. Наконец последние два слабо дернулись, затрепетали и медленно опустились, распластавшись на земле. По стволам и корням деревьев пробежали короткие судороги. И сейчас же вслед за этим помутнела белизна листьев, погасло розовое свечение стволов: все подернулось свинцово-серым тусклым налетом. И хотя люди видели это впервые, они не сомневались, что это — смерть.

— Не знаю, конечно, — продолжал Костя, не отрывая взгляда от деревьев, — но только вряд ли они нападали. Они не рассчитаны на это… Ведь они сейчас случайно оказались у самой земли. Обычно они вон где… — Костя показал вверх, где на высоте трехэтажного дома веяли огромные белоснежные перья над розовымистволами. — На кого им там нападать? Тут ведь ни птиц, ни насекомых…

— Мне действительно показалось, что они нас ощупывали… или, вернее, обнюхивали… — сказал Кудрявцев.

Костя задумчиво посмотрел на Кудрявцева.

— А вы знаете — похоже! Они мне правую руку гуще всего облепили. Может, потому, что я этой рукой траву рвал? Тогда что же — это их органы обоняния?

— Так ведь они и сами испускают запахи! — напомнил Володя.

Кудрявцев поежился.

— Деревья, у которых есть зрение и обоняние! Может, у них и разум есть?

— А что! — серьезно ответил Костя. — Это было бы только логично! Если они передают и принимают запахи и вдобавок видят, так должна же эта информация куда-то поступать, где-то перерабатываться, использоваться?

— Сердце-то у них есть, мы же видели! — подхватил Володя. — Наверно, и мозг есть…

— Можно предположить, — прищурившись и глядя вдаль, сказал Костя, — что корни у них — нечто вроде мозга. Помните: образы возникают у поверхности ствола, а потом уходят вглубь и вниз. Может, в корнях и нет разума в нашем понимании, но хранилищем информации они наверняка служат. У нас мозг запрятан в твердую черепную коробку, а у них надежней: в землю!

Володя вдруг лихорадочно заговорил:

— Дело даже не в мозге… не в разуме! Может быть, они не как люди… не на уровне людей то есть, а на уровне животных — ну, собак, лошадей! Но они живые! Они же на наших глазах умирали! И они чувствовали, что умирают! И хотели что-то нам сказать, а мы этого не поняли!

— Возможно… — подумав, согласился Кудрявцев. — Очень возможно! Сейчас и мне начинает так казаться… А вы какого мнения, Костя?

— Я тоже… — проговорил Костя, неотрывно глядя на прогалину. — Я согласен… вполне вероятно то есть! Но вот что? Что они хотели сказать… сигнализировать? И вообще — что здесь произошло? Почему они погибли? Мы же ничего не знаем!

— Не знаем, действительно… И что же вы предлагаете? — спросил Кудрявцев, жуя очередную спичку. — Я за то, чтобы действовать, как мы наметили: заглянуть домой, потом проверить, что делается на той стороне.

— Я, в общем, тоже. Но ведь кто знает: может, разгадка именно здесь, а мы уйдем и… Вот это серое облачко — оно наверняка имеет какую-то связь со всем этим. — Костя повел рукой вдоль прогалины. — И мне просто невтерпеж поглядеть, что оно такое…

— На обратном пути… — начал было Кудрявцев.

Но Костя уже перескочил через ствол дерева и зашагал по поляне, то и дело оступаясь и проваливаясь. Деревья лежали однообразно серые, мертвые и на его присутствие никак не реагировали.

— Что ж, пойдемте… — со вздохом сказал Кудрявцев Володе. — Если что, лучше нам всем вместе быть…

Они догнали Костю у самого центра прогалины. Им казалось, что серое облако еще впереди, но туман вокруг них постепенно сгущался, и сквозь него смутно розовели только самые ближние деревья, а вывороченные мертвые стволы были почти неотличимы от почвы.

— Вот там посветлее как будто, — сказал Кудрявцев, показывая направо: там что-то мутно светилось сквозь туманную пелену.

Они прошли еще два-три шага и очутились в непроглядной тьме.

— Держитесь друг за друга! — крикнул Кудрявцев. — Костя, погодите! Где вы? Володя! Идите сюда!

— Я тут! — отозвался Костя где-то поблизости. — Ничего не видно! Слушайте, у меня под ногами что-то твердое… вроде асфальта. И потом… — Он вдруг замолчал, а после паузы потрясенно вскрикнул: — Идите сюда! Скорее! На свет идите! На свет!

Кудрявцев пошарил в тумане, ухватил Володю за руку и двинулся направо, к бледному сиянию, которое постепенно разгоралось все ярче. Они ощутили под ногами твердую ровную поверхность, уверенней шагнули вперед, прямо в желтое, туманно светящееся пятно — и зажмурились от нестерпимо яркого света.

Первое, что они увидели, открыв глаза, было ослепительное солнце. Оно высоко стояло в удивительно синем небе с легкими пушистыми облачками.

Потом они увидели кудрявые зеленые холмы, полого спускающиеся к долине, где текла спокойная широкая река, ярко сверкая на солнце, и длинную ровную насыпь с плоским травянистым верхом, которая тянулась вдоль реки.

Пейзаж был явно земной и очень приветливый, привольный, просторный.

Они невольно оглянулись. Но позади не было ни серого тумана, ни странного леса, ни зловещей оранжевой пелены, низко нависшей над землей. Они стояли на неширокой асфальтированной дороге, которая шла по склонам холмов, повторяя их изгибы, и со всех сторон окружал их этот неизвестно откуда взявшийся спокойный солнечный мир. И они молча глядели на него, потрясенные, недоумевающие.

Что-то смутно тревожило их. Что-то необычное и, может быть, опасное чудилось им в этом тихом и ясном облике мира.

— Люди… Людей почему нет? — первым спросил Володя.

Действительно, безлюдье было полнейшее. Ни мостов, ни судов на реке, ни машин на дороге; и нигде ни следа человеческого жилья.

— Небо что-то очень яркое… и воздух такой уж чистый и прозрачный! — отозвался Кудрявцев. — Трудно даже поверить, что здесь живут люди…

— То есть как? — испугался Володя. — Вы о чем?..

— Да ни о чем, ничего я не знаю и не понимаю, как и вы. Костя, вы как думаете, куда это нас занесло?

— Ну… во-первых, это Земля… — лекторским тоном начал Костя.

— И на том спасибо! — вставил Кудрявцев. — А во-вторых?

— Во-вторых… нет, непонятно, где мы… Умеренный климат, река, долина, плодородная почва… видите, зелень какая буйная! А людей нет. Не представляю себе, где сейчас можно найти такое свободное пространство! Хоть бы одно завалящее строение!

— А если… если это не сейчас? — задохнувшись от внезапной догадки, сдавленным голосом спросил Володя. — Если мы… в прошлое попали?!

— Ну да! В прошлое! А это? — Костя стукнул подошвой об асфальт дороги. — Асфальтовое шоссе и такая вот пустота — две вещи несовместимые.

— Тише! Послушайте! — сказал Кудрявцев.

Где-то вдалеке возникло глухое низкое гуденье. Оно стремительно близилось, нарастало; наконец из-за поворота реки вылетела блестящая металлическая сигара, промчалась по гребню зеленой насыпи с немыслимой быстротой, описала пологую дугу в воздухе над рекой и исчезла за холмами на том берегу.

— Вот вам и люди! — пробормотал Кудрявцев, восхищенно глядя вслед исчезнувшей ракете. — Красотища какая!

— Ну, людей пока мы не видели, — уточнил Костя. — Но эта штука на воздушной подушке действительно впечатляет! Мне кажется…

Он не договорил. В просвете между холмами поднялась и медленно двинулась к ним по воздуху большая круглая площадка. На ней толпились дети — множество детей, лет десяти-двенадцати с виду. Они галдели, смеялись, звонко выкрикивали что-то непонятное, бегали туда-сюда по площадке.

— Да они же упадут! — ужаснулся Кудрявцев, глядя, как ребята наклоняются над краями площадки, как они носятся из конца в конец друг за другом, чудом задерживаясь на самом краешке ничем не огороженной площадки.

— У них там, видимо, силовое поле вместо ограждения, — сказал Костя. — Так что опасности нет.

Площадка плавно описала широкий круг в воздухе и проплыла прямо над их головами. Один из ребят перегнулся и повис над краем площадки под углом сорок пять градусов, поддерживаемый незримой опорой. Крупные белоснежные зубы сверкали на его кофейно-смуглом лице. Рядом с ним повис еще один, светловолосый, загорелый, засмеялся, крикнул что-то и, размахнувшись, швырнул вниз маленький синий шарик. Белозубый с кофейной кожей тоже швырнул шарик, только зеленый. Потом все закричали, засмеялись, замахали руками и начали швырять шарики. В воздухе эти шарики раскрывались, как цветы, и, планируя, вращаясь, спускались к земле.

Прямо у ног Кудрявцева уткнулся в трещину асфальта синий, с белым треугольником на заостренном металлическом стержне. Кудрявцев машинально выдернул его и начал разглядывать. А сверху все сыпались и сыпались разноцветные треугольники, квадраты, зубчатые кружки, звездочки, и Володя с Костей машинально подставляли ладони, продолжая неотрывно глядеть вверх.

Площадка по широкой спирали уходила в высоту; все тише, отдаленней звучали смех и гомон, все трудней становилось различать лица; наконец площадка превратилась в сверкающий кружок величиной с блюдце, а потом растаяла в солнечных лучах.

— Вот это я понимаю! — восхищенно сказал Костя. — Это для ребят удовольствие! Я даже не знал, что такое бывает! Куда ж это мы попали?

Он разжал ладонь и посмотрел на ярко-алый кружок, перечеркнутый белой полосой.

— Смотри-ка! — сказал он. — Это ведь английский язык! Володя нагнулся и схватил несколько разноцветных вымпелов.

— А это польский… или чешский? А вот какой-то восточный, арабский, что ли… Немецкий! Итальянский! А у вас что, Виктор Павлович? Какой язык?

— У меня — русский… — ответил Кудрявцев таким глухим, тоскливым голосом, что Володя и Костя испуганно уставились на него.

— Что произошло? Говорите уж сразу, не тяните! — сказал Костя, увидев, как внезапно постарело и осунулось лицо Кудрявцева.

— Нет, что ж тянуть… — тихо проговорил Кудрявцев. — Лучше сразу… Поглядите!

Он протянул им сине-белый треугольник и полез в карман за спичкой.

Костя и Володя недоумевающе воззрились на вымпел. Тот же светящийся штриховой рисунок, что и на других: в верхнем углу — солнце с длинными лучами, под ним — волны, по сторонам — силуэт старинного города с башнями и шпилями и изломы горной цепи. А внизу написано: «Счастливого пути, друзья!»

— Да не там — на обратной стороне! — нетерпеливо сказал Кудрявцев.

Обратная сторона была гладкая и яркая. Только внизу светилась надпись: «Туризм — 2118».

До них все равно дошло не сразу. Кудрявцев разъяснял, доказывал, а они хлопали глазами и никак не могли поверить. Снова разглядывали вымпелы — и на всех была та же самая цифра — 2118.

Но слишком трудно было свыкнуться с тем, что их теперь зашвырнуло почти на полтораста лет в будущее…

— Что же получается? — хрипло, с усилием спросил Володя. — Что мы… что выход оттуда — только в будущее?

Кудрявцев пожал плечами и отвернулся. Костя смотрел на него с ужасом и сочувствием. Володя понял этот взгляд, и у него сердце болезненно сжалось: ведь Галина Михайловна утром ушла… в настоящее, в тот мир, в котором все они жили… и теперь ни муж, ни сын никогда ее не увидят. Расстояние в полтора века.

«А ведь она теперь, в том мире, давно умерла! — вдруг сообразил Володя. — Может, сто лет назад умерла! И ничего не узнала о том, что с нами случилось, куда мы девались… И я… не увижу отца… и никого из друзей… и они тоже так ничего и не узнали обо мне».

Володе стало так страшно и тоскливо, что он сжал кулаки и вонзил ногти в ладони, чтобы не закричать, не заплакать. И увидел, что Кудрявцев, бледный, измученный, глядит на него с сочувствием.

— Ну что ж… — тихо проговорил он. — Надо к этому привыкнуть… ничего не поделаешь… — Он встряхнулся, глубоко вздохнул и скомандовал: — Немедленно возвращаемся! Надо наших там подготовить и… переправить!

— А вы уверены… — начал Костя, но тут же махнул рукой. — Да, впрочем, конечно… Что же нам остается!

Володя тоже понимал, что выбора у них, в сущности, нет. Здесь все же земля — и небо, и солнце, и зелень, и река… и люди. Не оставаться же там, в чужом зловещем мире, под этим оранжевым колпаком! Да, но…

— А если нас там будут искать? — вдруг сказал он отчаянным голосом. — А мы уйдем… в будущее! И там нас уже никто никогда не разыщет!

Кудрявцев судорожно вздохнул. Он не сразу смог заговорить.

— Я… я об этом тоже думал. Но это… нет, это бред! Кто нас будет искать, каким образом?! Смешно рассчитывать…

Костя почесывал кончик носа и молчал. Только когда Кудрявцев прямо спросил, какого он мнения, Костя неохотно пробормотал, что, собственно, никакого.

— Какое может быть мнение, ну, честно говоря? — добавил он. — Когда я не ориентируюсь. Вы, например, уверены, что мы назад попадем? Туда, в лес?

— Уверен! — сквозь зубы сказал Кудрявцев. — Вот увидите! Мы стоим на том же месте, и вот здесь, за нами, — он указал на обочину шоссе, где сквозь трещины асфальта пробивалась трава, — вот здесь должен быть проход обратно!

Он повернулся, сделал всего шаг — и вдруг исчез. Будто растворился в прозрачном легком воздухе.

— Пошли! — сказал Костя, дернув Володю за руку.

Они шагнули, и сразу окутал их густой туман. Костя тащил Володю за собой, асфальт исчез, под ногами была развороченная почва, туман редел, возникло ровное золотистое сияние…

Они снова стояли на прогалине, среди мертвых серых стволов, и Кудрявцев был рядом с ними. После того солнечного и радостного мира Володе показалось тут вдвойне тяжело.

Костя, видимо, ощутил то же самое, потому что сказал:

— Нет, действительно лучше поскорей убраться отсюда! А то мало ли что…

— Вот именно! — поддакнул Кудрявцев. — Пока есть проход…

— Это, собственно, не проход… — сказал Костя. — Это… это вообще что-то непонятное! Мы ведь оказываемся каждый раз не на пороге другого мира, а посреди! Понимаете? Мы не входим туда, а будто возникаем неизвестно как и неизвестно откуда.

— Ну, пускай не проход! — перебил его Кудрявцев. — Но — выход! Выход из-под этого проклятого колпака на волю! Погодите! Вы, может, тоже надеетесь, что нас там разыщут?

— Не знаю, ей-богу… — нерешительно сказал Костя. — Не очень себе представляю, как это возможно нас искать… Каким образом, где? Нет, честно говоря, я не думаю, чтобы нам могли помочь… оттуда…

— Тогда пошли! — решительно скомандовал Кудрявцев… — Или… нет! Один должен остаться здесь. Наблюдать.

— Верно! — согласился Костя. — Вот Володя останется. Останешься, Володя? Нам своих собрать нужно… Ленку, Славку…

Володя молча кивнул. Он боялся, что вот-вот расплачется.

— Ну, молодец! — озабоченно сказал Костя. — Ты, пожалуй, отойди немного… вот сюда! — Он отвел Володю с прогалины. — Здесь вот и стой, под этим деревом, и все время наблюдай за туманом. Но близко не подходи… Нет, это я на всякий случай. Если неуютно тебе покажется, двигайся нам навстречу, только обязательно вешки выкладывай.

Володя упрямо качнул головой.

— Не буду я ничего выкладывать… достою здесь, дождусь вас!

— Ну мы постараемся побыстрей! — сказал Костя.

Они пошли не оборачиваясь, а Володя глядел им вслед, пока они не исчезли среди розовых стволов.

Пока трое мужчин бродили по лесу и наблюдали всякие чудеса, в доме тоже произошло немало удивительного.

Прежде всего проснулся Мирон Остапович Бандура и сразу дал совершенно иное объяснение всему, что творилось вокруг.

Это было очень кстати, потому что Леночка после ухода мужчин начала постепенно падать духом и дошла уже до отметки, весьма близкой к нулю. В темных очках, правда, можно было с грехом пополам управляться в кухне — бесчисленные сверкания и вспышки не так слепили, не доводили до дурноты, — но как-то не очень хотелось двигаться сквозь торчащие повсюду алмазные грани и светлые плоскости. Вдобавок у Лены появилось смутное ощущение, что среди этого сияющего хаоса иногда возникает нечто, словно бы похожее на что-то… Но что это такое и о чем оно напоминает, уловить не удавалось, и Лена еще больше тосковала и злилась.

В конце концов она решила, что ну его, этот обед, до обеда ли тут, да к тому же у Кудрявцевых от именин всякая всячина осталась, и нечего тут возиться, а как придут мужчины, в два счета можно сготовить яичницу с колбасой, вот и горячее будет.

Решив так, Леночка достала из холодильника сверток нарезанной колбасы и картонную формочку с десятком яиц и отправилась к Анне Лазаревне: одной сидеть в квартире было жутковато и тревожные мысли одолевали.

Анна Лазаревна сидела в кресле у окна, и выражение лица у нее было такое, будто она смотрит интересный документальный фильм.

— Что вы скажете насчет этого, Леночка? — почти весело спросила она, кивнув на пейзаж за окном. — Знаете, я бы просто не поверила, если бы мне рассказали! Уже выяснилось, что это такое?

— Нет, откуда же? — Леночка глядела на нее с крайним удивлением.

— Ну, наши мужчины все выяснят! — успокоила ее Анна Лазаревна. — Они так энергично пошли в лес…

— «Энергично»! — Лена презрительно фыркнула. — Если б я их не выгнала, они так и стояли бы на крыльце да языками мололи…

— Леночка, я слышала, что вы им говорили, — с оттенком укоризны заметила Анна Лазаревна. — Но вы неправы. Нельзя требовать от мужчин всего сразу. Сначала они должны обсудить ситуацию. Шурик говорил… — Тут Анна Лазаревна поглядела в окно и запнулась. — Леночка, пожалуйста, посмотрите, — попросила она. — Или мне кажется, или трава на самом деле посинела?

Лена взглянула в окно. Трава на поляне действительно стала густо-синей.

— Теть Лен! — закричал Славка с крыльца, заметив ее. — Видали: трава синяя! И конфетами пахнет!

— Я тоже чувствую! — с интересом отозвалась Анна Лазаревна, раздувая ноздри. — Совсем другой воздух! Сладковатый и душистый!

— Нет, я просто не выдержу! — тоскливо сказала Лена. — Ну зачем это нужно, чтобы трава меняла цвет? И вообще: почему именно с нами такое несчастье? Мы с Костей на пляж сегодня собирались… А вечером — к Макеевым, на телевизор… И вот тебе, пожалуйста… — Она отвернулась, кусая губы, чтобы не расплакаться.

— Ну, Леночка, к Макеевым вы, может быть, еще успеете! — утешала ее Анна Лазаревна. — Я думаю, наши мужчины скоро во всем разберутся.

— Ну и что? — срывающимся голосом возразила Лена. — Даже если разберутся? Все равно мы отсюда не выберемся… никогда…

— Теть Лен! Анна Лазаревна! Она желтая! — заорал снизу Славка.

— Действительно: желтая! — оживленно отозвалась Анна Лазаревна. — Нет, вы только поглядите, Леночка: трава теперь желтая! Как желток от яйца!

— Не могу я глядеть! Не хочу! — по-девчоночьи шмыгая носом, пробормотала Лена. — Противно мне!

Вот тут и появился дядя Мирон. Он постучал в полуоткрытую дверь, сиповатым начальственным баском спросил: «Разрешите?» — и, не дожидаясь ответа, возник на пороге, плотный, краснолицый, в ядовито-голубой сатиновой пижаме и рыжих сандалетах на босу ногу. Он повторил: «Разрешите?» — сановито отдуваясь, придвинул себе стул и уселся. Стул испуганно крякнул от непривычной нагрузки, но удержался в целости.

— Пожалуйста, — запоздало отозвалась Анна Лазаревна.

— Духоту развели! — буркнул гость, снова отдуваясь. — Дышать человеку нечем.

— Но у меня же окна открыты! — удивилась Анна Лазаревна.

— Я и говорю: там! — Дядя Мирон негодующе кивнул на окна. — Такое, понимаешь, самоуправство! Позволяют себе! Форменное безобразие! Но-о я это так не оставлю! Не-ет! Даже пускай и не надеются!

Анна Лазаревна глядела на него во все глаза. Лена перестала всхлипывать и тоже уставилась на него, как ребенок на фокусника. Уж очень он непонятно высказывался!

— Простите, а кого вы имеете в виду? — осторожно спросила Анна Лазаревна.

— Этих! — без колебаний ответил дядя Мирон, снова кивнув в окно. — Которые, понимаешь, затеяли такое хулиганство! Деревьев, понимаешь, сразу натыкали, каких и не бывает, траву тоже… Ну, оторвались от жизни целиком и полностью! Духоту развели… а у меня, может, давление… Ну, я ж их! Я ж им! Они еще Мирона Бандуру не знают, но они скоро узнают!

— Да кто они? И где вы их будете искать? — уже с тревогой спросила Анна Лазаревна: ей начало казаться, что Бандура бредит.

— Нигде не буду! — решительно возразил Бандура. — Милиция на что? Она и отыщет! Сейчас вот позвоню, дам указания…

— Позвоните?! — ужаснулась Анна Лазаревна. — Каким образом? Леночка, вы слышите, что он говорит?!

Лена все слышала. Она тоже сочла, что дядюшка слегка тронулся под влиянием обстановки, но это ее не испугало. Наоборот, она приободрилась и утерла слезы. Появился мужчина — какой ни на есть, а все же мужчина, существо мужского пола, — и значит, теперь было на кого переложить ответственность, было с кого требовать решений и действий. И Лена охотно вошла в свою обычную роль.

— Вы все только говорите да говорите, — ехидно сказала она, — а делать ничего не делаете!

— А я сделаю! — возмутился дядя Мирон. — Я-то сделаю! Я не буду гулянки устраивать, прошлогодний снег, понимаешь, в лесу искать, как Виктор! Галя там, может, за него переживает, у нее, может, руки трясутся от нервов и она больных обслужить не в состоянии, а муж, понимаешь, гулянками занимается… Где у вас телефон?

— Но что вам даст телефон, — попыталась урезонить его Анна Лазаревна, — когда, вы же сами видите, мы попали в другой мир?

— Ну это вы бросьте! — решительно возразил дядя Мирон. — Другой мир — это попы, понимаешь, проповедуют, а нам ни к чему! Есть только один мир, гражданочка. Вот этот, который наш!

— Да какой же он наш? — удивилась Анна Лазаревна. — Разве у нас такие деревья, такое небо?

— Бутафория все! — непоколебимо заявил Бандура. — Где телефон, говорю?

— И откуда же она взялась, эта бутафория? — насмешливо спросила Лена. — Вечером ничего не было, а утром — кругом одна бутафория!

— За ночь подбросили! — нетерпеливо огрызнулся дядюшка. — Эти, как их… ну, киностудия! Фильм, наверно, снимать затеяли — может, из жизни марсиан этих самых.

— А марсиане тогда где? Мы, что ли, их играть будем? — скептически осведомилась Лена. — Путаете вы все. Ну, Анна Лазаревна, пускай попробует позвонить! Вон телефон, на письменном столе! Прямо спрашивайте коммутатор Марса!

— Ладно там — Марса! — отмахнулся Бандура. — В ваше отделение милиции как звонить? Номер знаете? А, вот вижу под стеклом… Сейчас мы его…

Лена с иронической усмешкой глядела, как он крутит диск, тыча в прорези указательный палец, цветом и формой похожий на сосиску. Сейчас он поймет, что телефона нет, милиции нет, растеряется — и тогда можно будет им безбоязненно командовать…

— Подождите… Не может быть! — с недоверием сказала Анна Лазаревна.

В трубке послышался щелчок включения, а потом низкий протяжный гудок.

— Алло!.. Милиция? — спросил Бандура.

Воскресное дежурство пока проходило спокойно, и старшина милиции Касаткин сидел у распахнутого настежь окна, дышал свежим воздухом и читал содержательную книгу «Предки и мы».

Задребезжал телефон. Старшина Касаткин со вздохом сожаления заложил палец на странице и снял трубку.

— Так, а теперь изложите по порядку, — сказал он, минуту послушав. — Откуда вы говорите? Красноармейская, двенадцать? Так, записал. Теперь: чья была бандура? Ах, это фамилия? Недопонял, значит. А бутафория чья?.. Если вам неизвестно, так мне откуда знать, сообразите!.. А что она вам, мешает? Хулиганство? А кто именно хулиганит и в чем это выражается?.. В каком это смысле — улицы нет? Послушайте, гражданин Бандура… Ну, все ясно — и города тоже нет. И ничего нет. Вас понял. Что вам делать? А не выпивать натощак. И вообще — поменьше пить. Будьте здоровы!

— Чего он? — лениво поинтересовался сержант Воронков, решавший кроссворд. — Уже готов? Прямо с утра?

— Да он, наверно, с вечера не просыхал, — сердито ответил старшина Касаткин. — Улицы, говорит, не видать, и города не видать. Во до чего набрался — сплошной туман в голове! Ух, я бы этих пьянчуг!..

— Гнать таких надо из милиции! — бушевал Бандура. — Ничего не понимает и даже слушать не хочет, да еще и шуточки себе позволяет насчет моей фамилии! Гнать поганой метлой!

— Я уверена, что он вас просто не понял, — примирительно сказала Анна Лазаревна. — Вы действительно говорили несколько… неорганизованно… Давайте я попробую. Леночка, а может, вы?..

Леночка отрицательно покачала головой. Она теперь совсем сбилась с толку и не знала, что делать и что думать. Если они действительно попали в другой мир, то как же можно оттуда говорить с нашим миром по телефону? А если это наш мир… да нет, не может быть! И Костя уж очень долго не возвращается… Ну куда они все пропали?!

— Это милиция? — спросила Анна Лазаревна. — Простите, а кто со мной разговаривает? Старшина Касаткин? Очень приятно. С вами говорит пенсионерка Левина из дома номер двенадцать по Красноармейской улице… Да, это от нас звонили. Вы ошибаетесь, товарищ Бандура абсолютно трезв…

Дядя Мирон засопел от бессильной ярости.

— …По-видимому, наш дом куда-то перенесло, — терпеливо объясняла Анна Лазаревна. — Я не могу вам объяснить, как… Это случилось сегодня утром, приблизительно в половине восьмого. Да, вы абсолютно правы: улицы нет и города нет, а кругом лес… Только деревья тут розовые, а листья у них белые и похожи на страусовые перья. И трава все время меняет цвет. И небо тоже исчезло… Нет, позвольте, товарищ Касаткин, я говорю абсолютно серьезно и прошу вас что-то предпринять. Я не знаю, что именно… Позвольте, но кто-нибудь должен же нам помочь?! Не можем же мы… — Тут Анна Лазаревна смущенно положила трубку: — Он сказал, что разберется… Но, по-моему, он ничего не понял.

Положив трубку, старшина Касаткин обалдело покрутил головой.

— Нет, ты слыхал?! — воззвал он к сержанту Воронкову. — Теперь еще и пенсионерка в это дело включилась!

— Неужели и пенсионерка с утра подзаправилась? — весело удивился Воронков. — Отчаянной жизни старуха!

— Да нет, она-то не пьяная… Интеллигентная такая пенсионерка. Но сочиняет — аж уши вянут! Деревья, говорит, розовые и с белыми перьями…

— Это где же такие деревья? — заинтересовался Воронков.

— На Красноармейской…

— Во дает старушка! — восхитился Воронков. — На Красноармейской розовые деревья с белыми перьями, это да! Ну, и что ты ей?

— Да что — пообещал разобраться…

— Вот и разбирайся! — ехидно посоветовал Воронков и опять уткнулся в кроссворд.

Володя, переминаясь с ноги на ногу, одиноко маялся на своем посту, и ему казалось, что он уже целую вечность торчит здесь и что все его позабыли.

«Скорей бы уж туда, в будущее! — думал он. — Конечно, мы там дикарями покажемся… Но это ведь сначала, а потом мы выучимся, наверстаем… Да и сюда можно будет вернуться, если что… Проход, наверно, специально устроили. У них тут, должно быть, какая-то особая зона. Может, заповедник действительно?.. Поэтому и стена вокруг. А может, они нас в порядке опыта перетащили из прошлого к себе? Нет, вряд ли… Такие опыты, без нашего согласия…»

Володя так разволновался от этих мыслей, что перестал наблюдать за серым облачком — смотрел на все невидящим взглядом. Очнулся он потому, что услышал какой-то странный звук. Впрочем, в этой мертвой зловещей тишине любой звук показался бы странным…

Глухое басовитое рычание шло неизвестно откуда. Издалека. Постепенно приближалось, нарастало. Теперь уже ясно было, что движется какая-то мощная машина — может быть, грузовик. И что доносится этот звук прямо из серого облака!

«Наверно, там, на этом солнечном шоссе, шла машина, — думал Володя, не отрывая глаз от серого облака. — Она почему-то свернула на обочину и попала в туман, в темноту… Вот она рычит, пытаясь выбраться… водитель растерялся, он ничего не понимает… ага, он, кажется, поворачивает! Нет, просто вслепую тычется в темноте… совсем близко!.. Я его спрошу, его ведь можно спросить!» — вдруг сообразил Володя.

Он бегом обогнул поваленный ствол, перепрыгнул через безжизненно распластавшиеся серые листья и кинулся к серому облаку, спотыкаясь, оступаясь на исковерканной почве.

Но он не успел добежать.

Дерево, чей ствол уходил в туман, внезапно рухнуло с хрипящим стоном. И сейчас же ринулась навстречу Володе тяжелая волна едкого, удушливого запаха. Володе показалось, что его остановила на бегу и отбросила назад гигантская рука. Он попятился, наткнулся на поваленный ствол, упал и, задыхаясь, мучительно кашляя, увидел сквозь жгучие слезы, как из тумана выдвигается желтый покатый лоб какой-то приземистой машины. Володя смахнул слезы, силясь разглядеть, есть ли там люди, попытался встать, подойти поближе, но удушье давило его.

И вдруг все исчезло. Все — и машина, и серое облако. Раздался глухой чмокающий звук, и там, где только что висело серое облако, вздыбилась, протянулась через всю поляну ровная гряда, похожая на длинную баррикаду, — стволы деревьев вперемешку с пластами почвы громоздились друг на друга, держась неизвестно на чем.

Запах исчез, удушье сразу отпустило, и глазам стало легче, хотя веки все еще жгло и покалывало, будто песок под них попал.

Володя медленно поднялся, постоял, проверяя, держат ли его ноги, потом двинулся в сторону гряды.

«Вот оно что! — сказал он себе, сделав несколько шагов. — То же самое, что на поляне было!»

Он все шел и шел по ровному месту… ну, не ровному, конечно, — все кругом было разворочено, — но по горизонтали, без малейшего подъема. А впереди, в двух — трех шагах, все время виделся крутой подъем, и Володя невольно наклонялся вперед, готовясь преодолевать этот подъем.

И так вот, слегка наклонясь вперед, он уперся лбом в невидимую стену.

Опять стена! И здесь! Володя растерянно заметался, то вправо, то влево, но ладони его всюду упирались в отвердевшую пустоту.

Проход тоже исчез!

У Володи ноги подкосились, и перед глазами какая-то муть поплыла. Он обессиленно сполз на свинцово-серую развороченную почву, скользя ладонями по невидимой стене, и скорчился, уткнулся головой в колени, словно хотел укрыться от непонятного, зловещего мира, который неизвестно как и неизвестно зачем захватил его в свою орбиту.

Потом он поднялся и, ничего не видя и не понимая, спотыкаясь на каждом шагу, побрел через поляну.

Володя говорил себе, что все равно ведь не могли они остаться там, что они должны были вернуться… что даже если б он один туда попал, все равно ему и в голову бы не пришло остаться там, не позвать остальных… Все это было правильно, все справедливо, — но как невыносимо тяжело было брести под этим глухим оранжевым куполом и знать, что выход отсюда закрыт, что яркое земное солнце, и спокойная река, и зеленые холмы — все это сверкнуло и исчезло… «Да и было ли это?» — вдруг с ужасом подумал Володя. Он судорожно сунул руку в карман — и облегченно вздохнул: вымпелы существовали! Он остановился, с тоской любуясь чистыми и яркими цветами — васильково-синий, зеленый, алый, снежно-белый… Земные цвета, здесь таких нет, все краски здесь приглушены…

Что-то мягко притронулось к его волосам, скользнуло по шее, по щеке. Володя вздрогнул, оглянулся.

Дерево, которое преградило ему путь волной удушливого запаха, еще жило, и над ним вздымались веющие белоснежные султаны листьев. А один лист, до предела изогнув свой длинный гибкий черенок, с усилием тянулся к Володе — и еле дотягивался, еле касался его невесомыми своими пушинками.

Володя глядел на лист, не пытаясь отстраниться. Что-то трогательное чудилось ему в этих упорных усилиях. Он непроизвольно подался навстречу, и пушинки затрепетали радостно, заскользили по лицу и волосам, словно стараясь успокоить и утешить его этими невесомыми ласковыми касаниями.

«Они будто говорят: не бойся, опасности нет! — то ли подумал, то ли ощутил Володя. — А тогда дерево кричало: уходи, уходи, здесь опасность! И запах теперь совсем другой…»

Запах был нежным, прохладным, свежим, он не походил ни на один из земных запахов, и все же чудился в нем спокойный простор, ясный свет, чистая влага.

Володя поднял руку и осторожно, кончиками пальцев, погладил пушинку, веявшую у его подбородка. Она взметнулась, на мгновенье обвилась вокруг его кисти — и вдруг бессильно соскользнула, упала.

Лист медленно опускался на землю. Он еще вздрагивал, трепетал, но это были уже судороги агонии. Прикоснувшись к земле, он дернулся, начал метаться, но все слабее — и вскоре бессильно распластался, затих.

Володе стало страшно. Он оглянулся. Живые деревья молчаливо стояли вокруг прогалины, излучая теплое розовое свечение.

«Может, они наблюдают за мной, следят за каждым моим шагом! — подумал Володя. — Фотографируют, передают куда-то… Куда? А может, они для себя все это? Может, они и есть хозяева здешнего мира? Нет, неужели? Деревья!.. Но ведь больше никого не видно, а они…»

Володя осторожно, искоса поглядел на деревья, и вдруг ему представилось, что сейчас они наклонятся, охватят его сотнями мягких белоснежных щупалец и начнут изучать. Он чуть не вскрикнул от ужаса и пустился бежать. Он понимал, что это нелепо, — если деревья и вправду хотят его схватить, то, пока он доберется до поляны, они его десятки раз успеют поймать. Он ругал себя за этот нелепый и недостойный страх: ведь деревья ничего дурного не сделали ни ему, ни другим, — наоборот, они предостерегали, спасали от опасности, они, даже умирая, заботились о людях. Но ему все же было страшно оставаться здесь одному, и он бежал, почти инстинктивно выбирая кратчайший путь к дому, к людям.

Вдруг Володя остановился с разбегу, точно споткнувшись, чуть не упал.

Серый туман неподвижно висел над вывороченными, изломанными деревьями, над глыбами свинцово-серой почвы. Деревья еще жили, их стволы были розовыми, и снежные султаны листьев веяли над ними.

— Этого не было! Здесь этого не было! — вслух сказал Володя. — Ведь вот он — дом! Не было этого!

Действительно, прогалина доходила до опушки леса, впереди уже не было деревьев, и над поваленными стволами, чуть левее серого облака, виднелся дом на поляне. И все же это существовало — и серый туман, и гибнущие деревья на том месте, где всего этого совсем недавно не было.

Сергей Свиридов еще с вечера наметил, что в воскресенье утром навестит сестренку. Да и к шурину Косте у него было одно дельце. Выбрался он поздно, часам к одиннадцати, вывел на улицу свою красавицу «Вятку», напялил для впечатления белый шлем — и с места рванул так, что важный полосатый кот, мирно шествовавшие по тротуару, с перепугу взвился метра на полтора в воздух.

Сергей лихо промчался через центр и выехал на западную окраину города. Мчась по Пушкинской улице, он глянул на часы — за пятнадцать минут добрался, вот что значит мотороллер, а то автобусом с пересадкой выходило минут сорок пять как минимум.

Сквозь развалины соседнего домика и полузасохшие покалеченные деревья уже краснела глухая задняя стена дома № 12, где жила Лена. Раньше эта стена с улицы не просматривалась, а сейчас, среди развалин и пустырей, она торчала даже как-то назойливо.

Подкатив к дому, Сергей спешился и повел «Вятку» вдоль торцовой стены — тут Пушкинская улица вдруг ныряла вниз, даже две ступеньки на тротуаре были, у самого дома № 12. Сергей аккуратно спустил мотороллер со ступенек и двинулся дальше.

И вдруг мотороллер остановился как вкопанный. «Что ж это он, месяца не проработал и уже готов?! — с горькой обидой подумал Сергей. — А может, наскочил на что?»

Он шагнул вперед и нагнулся — хотел посмотреть, что там, под колесами.

С этого момента начало твориться нечто совсем уж непонятное.

Сергей почувствовал, что он словно бы налетел на стену. Нагнулся так резко, с ходу — и трах лбом об стенку! Нет, он ничуть не ушибся, и больно ему не было, только отшвырнуло его назад, он попятился, взмахнул руками, чуть не кувырнулся через мотороллер. Кое-как удержав равновесие, Сергей выпрямился и с опаской, вытянув вперед руки, словно слепой, опять шагнул вперед.

Руки его уперлись в стену.

Впрочем, не в стену. Никакой стены не было. Ни кирпича, ни камня, ни дерева не ощущал Сергей под своими ладонями… Ничего вообще он не ощущал. Была пустота. Затвердевшая плотная пустота. Она не пускала дальше.

Сергей растерянно оглянулся. Ему хотелось спросить кого-нибудь: мол, что же это делается? Хотелось увидеть табличку «Вход воспрещен», что ли… Но табличек вокруг не имелось, а улица была пуста. По той стороне, вздыхая и бормоча, брела в гору маленькая старушка, но с такой старушки что возьмешь!

Впрочем, какая-то польза была и от старушки. Водители — народ, как известно, тертый и дошлый. Сергей к тому же свой срок в армии отслужил на флоте механиком, так что в жизни он ориентировался прилично, хотя было ему неполных двадцать пять. Поглядев на старушку, он в два счета сообразил, что раз она идет снизу, стало быть, невидимая стена не всю улицу перегородила, а только часть.

«А может, с той стороны можно пройти, только с этой нельзя? — тут же предположил он. — Ну-ка, проверим!»

Сергей оставил мотороллер на том же месте, впритирку к невидимой стене, перебежал на ту сторону улицы и вдоль забора стадиона без всяких помех выскочил на Красноармейскую. Он кинулся было на противоположный угол, к дому № 12, но тут же отступил: с Красноармейской на Пушкинскую заворачивала пятитонка с прицепом, груженная двутавровыми железными балками. Сергей остановился и стал глядеть — пройдет она по узкой Пушкинской улице или наскочит на эту невидимую штуковину.

Громоздкая махина, глухо рыча, развернулась на углу, перегородив всю Красноармейскую, — концы балок, торчащие позади прицепа, чуть не упирались в деревья сквера. И застряла. Шофер, побагровев от напряжения и злости, делал рывок за рывком — и все впустую. Но Сергей понял, что машина просто не может одолеть без разгона этот крутой подъем, а разогнаться здесь негде. Он знаками показал водителю, что надо разворачиваться и объезжать через соседние улицы, а сам перебежал Красноармейскую и, пройдя немного вдоль сквера, шагнул на мостовую.

Все эти действия, включая наблюдения за грузовиком, заняли, вероятно, две-три минуты. И за это время Сергей так ни разу и не глянул на дом, в который стремился попасть. Он резко остановился посреди мостовой, потому что опять наткнулся на загадочную преграду.

— А, чтоб тебе! — с досадой сказал он и поднял глаза.

И вот тут Сергей попросту испугался. У него даже коленки ватные стали и сами подогнулись.

Он стоял перед самым домом — а дома не было! Совсем не было. Сергей видел чуть поодаль закопченный скелет соседнего дома, мимо которого он недавно проехал на мотороллере, и покалеченные деревья возле него. И все…

— То есть… — ошеломленно пробормотал Сергей, стоя на мостовой перед исчезнувшим домом. — Он же только что был! Я же мотороллер около него оставил…

Тут он понял, что мотороллера тоже нет. И ступенек на тротуаре не видно.

— Как же это?! — ужаснулся Сергей и бросился назад, мимо сквера, через улицу, потом вверх по Пушкинской.

Грузовик все еще мыкался на углу, натужно ревел, разворачиваясь.

Сергей обошел его и поглядел на ту сторону.

Мотороллер там был. Или то, что оставалось от мотороллера, какие-то изогнутые обломки. Сергей протер глаза — не помогло. Тогда он подбежал к грузовику и замолотил кулаком в дверцу кабины.

— Эй, друг! — заорал он, перекрикивая надсадное рычание мотора. — Погляди влево! Влево, говорю, погляди!

Пожилой краснолицый водитель ругнулся, но влево все же глянул. Потом опустил стекло до отказа и высунулся из окна. Потом распахнул дверцу и тяжело спрыгнул на мостовую. Сергей подошел к нему.

— Слушай… а чего это с ним? С домом-то? — спросил он, не оборачиваясь, и медленно двинулся через улицу.

Сергей пошел за ним. С каждым шагом картина менялась. Наконец они оказались у ступенек на тротуаре, где стоял мотороллер — целый и невредимый. И стена дома, у которой он стоял, была целехонька. Но теперь Сергей видел, что дальше с этой стеной начинает твориться черт те что: она еще сильней перекашивается, изгибается…

Он обменялся впечатлениями с шофером, подвел его к невидимой стене, дал потрогать, потом сводил к скверику и показал фокус-покус с пропажей дома. Появился на улице еще один гражданин, но он с утра подзаправился, был настроен философски и ничему не удивлялся, а только радовался — вот, мол, до чего наука дошла!

— Наука! — сердито сказал Сергей. — Тебе, может, это и наука, по пьяной-то лавочке, а у меня в этом доме сестренка живет, Ленка, понял? И выходит, что она теперь не то пропала, не то…

И опять у него коленки ослабли. Он только сейчас сообразил, что совершенно ведь непонятно, где же Ленка и Костя и что с ними дальше будет. Непонятно даже, живы ли они и здоровы.

— Ежели что пропало, — благодушно бормотал пьяный, — это в милицию надо! Первым делом — в милицию! У них овчарки с высшим образованием, они на дне морском иголку сыщут и в зубах принесут…

— Между прочим, это он верно говорит, — сказал пожилой шофер. — В милицию заявить надо.

— А что тут милиция сделает? — вяло возразил Сергей.

— Мы с тобой тем более ничего не сделаем, парень. А милиция, ежели понадобится, горком, горисполком потревожит, те ученых сюда доставят… Вместе как-нибудь прощупают это дело. А мы с тобой что?!

— Ладно, подежурь тогда здесь, — сказал Сергей, выводя «Вятку» на мостовую. — По-быстрому управлюсь.

Через пять минут он уже был в милиции и, навалившись грудью на деревянный барьер, втолковывал дежурному, что надо срочно отправляться на Красноармейскую и спасать людей.

— Сестренка у меня там, понимаешь, старшина? — твердил он, отчаянно ероша густой темный чуб. — И муж ее… и вообще — люди!

Старшина Касаткин слушал его, хмурясь и даже слегка постанывая от напряжения.

— Нет, но ты понял?! — сказал он наконец, обращаясь к сержанту Воронкову. — Опять этот самый дом!

Сержант Воронков встал и одернул китель.

— Так я отправлюсь на место происшествия? — полувопросительно сказал он. — Пошли, что ли, приятель! — Он развернул Сергея от барьера к двери и спросил на ходу: — Слушай, а розовые деревья с белыми перьями ты видал?

— Какие розовые деревья?! — ужаснулся Сергей, тараща на него глаза.

— Идем, идем, я тебе по дороге все обрисую! — пообещал сержант.

— Давайте я еще раз позвоню! — предложила Анна Лазаревна.

— А! С этим дурнем говорить — только время терять! — сердито сказал дядя Мирон. — В городскую милицию если? Номера я не знаю, да и кто там в воскресенье? Дежурный один. Опять сюда же отправит, в отделение.

— Если бы Шурик был здесь! — вздохнула Анна Лазаревна. — Но его сейчас даже в Москве нет, он в Сочи… Подождите, я позвоню Сергею Ивановичу! — сообразила она. — Это лучший друг Шурика, понимаете… он работает в институте… — Анна Лазаревна набрала номер, послушала: отвечали монотонные долгие гудки. — Воскресенье… все где-то гуляют…

— Гале, вот кому позвонить нужно! — Дядя Мирон двинулся было к телефону. — Эх, номер-то я ее не знаю! Вы тоже нет? Эй! Славка! — крикнул он, высунувшись из окна. — Маме на работу какпозвонить?

— Не зна-аю! — огорченно ответил Славка. — Папа знает!

— Папа знает… — ворчал дядя Мирон. — А папа гуляет себе в лесочке…

— В самом деле, — тревожно отозвалась Леночка, — где они? Почему так долго не возвращаются?

Ей опять стало страшно, и она накинулась на Бандуру.

— Вы тоже, — сказала она презрительно, — наговорили: я да я! А даже на дежурного милиционера воздействовать не сумели!

Дядя Мирон побагровел так интенсивно, что Анна Лазаревна испугалась.

— Леночка! Леночка! — укоризненно заговорила она. — Нельзя же так! Вы же видели, что по телефону ничего объяснить не удается. И все же я уверена, что они скоро примут меры.

— Какие там меры… — Лена махнула рукой. — Ну сидите ждите у моря погоды…

Лена все же недаром подзуживала дядю Мирона: он, что называется, завелся.

— Правильно говорите! — забыв недавнюю обиду, поддакнул он Лене. — От такого дурня, что там в милиции сидит, никаких мер не дождешься. Разве ж он может своей дурной головой додуматься, что надо делать?

Анна Лазаревна тихонько вздохнула: она всегда огорчалась, если люди сердились друг на друга.

— Я все же уверена, что они примут меры… — бодрым тоном повторила она. — Но через некоторое время я им снова позвоню и узнаю, что именно они сделали.

Бандура с минуту подумал.

— Тогда сделаем так! — решительно сказал он. — Вы, значит, у телефона будете дежурить. А я около дома разведку произведу. Где-нибудь они все равно обнаружатся! Я их из-под земли достану! И тогда конкретно сообщу в милицию!

— Я все же не совсем понимаю, кого вы рассчитываете найти, — заметила Анна Лазаревна. — Здесь никого нет, вы же сами видите.

— Такого не может быть, чтобы никого не было! — уверенно заявил дядя Мирон. — Это не суть важно, что воскресенье…

— Ой! — простонала Лена. — Ну при чем тут воскресенье! Неужели вы не понимаете…

— А вы всё думаете: другой мир! Да? — проницательно заметил дядя Мирон. — Всё не убедились? Из другого мира можно по телефону с милицией говорить? Эх вы, женщины! Ну если вам телефона мало, я еще на фактах докажу. Значит, так: где тут радио? Ага, вот оно! — Дядя Мирон подошел к репродуктору, повернул ручку; далекий голос заговорил о биологических методах защиты растений. — Видите: работает!. Теперь свет тоже есть, я так думаю! — Он щелкнул выключателем: желтоватым слабым огнем разгорелась люстра. — Есть свет!

— А я и не обратила внимания, действительно! — сказала Лена. — Холодильник-то работает и у меня и здесь, я только сейчас сообразила.

— Ну вот, и холодильники действуют. И откуда же ток бы шел, если б мы в другом мире были? Поняли теперь?

— Ничего мы не поняли! — упрямо заявила Лена. — И вообще: какая разница? Все равно неизвестно, что же случилось и как отсюда выбраться!

— А вот я сейчас пойду и все выясню! — грозно пообещал дядя Мирон. — Я с ними по-свойски поговорю! Нашкодили, понимаешь, и прячутся! Но-о не выйдет! От Мирона Бандуры не скроешься, не-ет! С-под земли выкопаю! И поговорю!

— В таком случае, — деловито заметила Анна Лазаревна, — я вам советую одеться.

— А? Одеться? — изумился Бандура, поглядев на свое нестерпимо-голубое одеяние. — Так я ж вроде не голый!

— Видите ли, в пижаме можно разговаривать только по телефону, — терпеливо объяснила Анна Лазаревна.

— Ну-ну… для вас только! — наконец согласился Бандура. — Зайду по дороге оденусь — и на разведку.

— Я с вами! — вызвалась Лена.

— Это можно, — разрешил Бандура. — Выходите, я в два счета управлюсь.

Возле дома № 12 уже начали скапливаться люди. Они ходили туда-сюда, трогали ладонями невидимую стену, глазели сбоку на перекошенные стены, ахали, увидев, что с фасада дом вообще не существует. Шофер с азартом исполнял роль экскурсовода на общественных началах.

— Потрогал? Убедился? Во какое дело! — комментировал он. — Ничего нету вроде — а не продвинешься! Теперь, значит, двигайся вот таким манером, бочком — и на дом все время гляди: сейчас новые фокусы будут! Ну, видал? Теперь беги во-он туда, на мостовую, — и стань в аккурат против дома! Да держись за что-нибудь, а то на ногах не устоишь: такие там чудеса! Что, бабуся? Тоже хочешь посмотреть? Давай, давай, просвещайся! Вот так, ладошки приложи! Ну, чувствуешь?!

Мальчишки как угорелые носились вокруг дома и визжали от восторга: вот это забава!

— Юрка, ты меня видишь?! Я тут, на мостовой! Не видишь? Ага, а я тебя вижу! Ты ухо трогаешь! А сейчас ты ногой дрыгнул! Ну, теперь давай меняться — ты сюда, а я на твое место! Видишь меня? А я тебя не ви-ижу! Ух, здорово!

Сержант Воронков посмотрел на все это с большим интересом, потом проделал то, что делали другие: пощупал невидимую стену, понаблюдал, как меняется дом, если его обходить сбоку, и как он исчезает, если на него смотреть с фасада. Окончив эти действия, сержант Воронков крякнул и пошел к автоматной будке у стадиона звонить начальству. Вскоре он высунулся из будки и поманил к себе Сергея.

— Ну-ка сообщи, какой у них номер телефона! Да у сестры у твоей! — Он повторил в трубку номер телефона Анны Лазаревны и на этом закончил разговор.

— И что мы теперь будем делать? — с надеждой спросил Сергей.

— Мы с тобой, приятель, будем ждать дальнейших распоряжений! — весело объявил сержант. — А начальство что будет делать, это вскоре выяснится.

Сергей хотел было спросить его, что он обо всем этом думает, но решил не спрашивать. Что он знает! Молодой совсем и несерьезный. Ему всё шуточки да смешочки…

— Тебе-то что! — неприязненно сказал он. — Сделают что, не сделают, тебе без разницы. А у меня…

— …а у тебя там сестра! — докончил сержант, и лицо у него стало чуть серьезней. — Ты зря думаешь на меня, что я не сочувствую. Я как раз сочувствую. Но у меня такая идея, что все обойдется. Раз они живы-здоровы, и по телефону говорят…

— Слушай! — закричал Сергей, осененный идеей. — Так ведь и я могу позвонить?!

— Звони! — согласился сержант Воронков. — Только, смотри, недолго! Им теперь начальство будет названивать.

Сергей ринулся в будку, на ходу нашаривая две копейки в кармане, но вскоре выскочил разочарованный.

— Что, занято? — спросил сержант. — Ну значит, начальство подключилось… А вот и подкрепление к нам движется… О, смотри-ка! Сам полковник Чегодаев прибыл!

Тут Воронков с немыслимой скоростью пересек улицу. Когда Сергей перебрался на ту сторону, сержант уже стоял навытяжку перед грузным седым человеком с полковничьими погонами и рапортовал о происшествии. Рядом с полковником стояли двое в штатском. Сергей остановился чуть поодаль и стал слушать.

Когда Воронков закончил свой рапорт, полковник вздохнул и покачал головой.

— Такие вот пироги, Андрей Ильич, — сказал он, обращаясь к одному из своих спутников. — Может, вы тут разберетесь, а я, прямо говоря, пасую. Не по моей это части.

— По моей тоже не совсем, — отозвался долговязый лобастый человек. — Впрочем, посмотреть бы надо…

Полковник вполголоса отдал распоряжение молоденькому лейтенанту. Милиционеры редкой цепочкой окружили дом, оттеснили любопытных подальше. Народу набралось уже порядочно, начиналась толкотня, шум, мальчишки шныряли повсюду с субсветовой скоростью, так что распорядился полковник правильно. Но Сергей отчаянно запротестовал, когда его попробовали тоже оттеснить за оцепление.

— Сержант, скажи им! — шумел он, увертываясь от пожилого милиционера, который норовил ухватить его за локоть. — Не имеют права!

— Давай, давай! — ворчал милиционер. — О правах еще будешь разговаривать!

— Товарищ полковник! — сказал сержант Воронков, услыхав вопли Сергея. — У него сестренка в этом доме… Можно ему тут остаться?

Полковник рассеянно кивнул, и милиционер отступился от Сергея.

…Анна Лазаревна старательно несла обязанности дежурного. Она положила у телефона блокнот и авторучку и записывала все: время разговора, имя собеседника, основные вопросы. А телефон уже добрые полчаса почти не умолкал: с тех пор, как позвонил старшина Касаткин и сообщил, что делом их занялось начальство в городском масштабе, все время кто-то звонил и что-то выяснял.

Теперь позвонил очень вежливый человек, доктор физико-математических наук Андрей Ильич Иконников. Отвечать на его вопросы было хоть и трудновато, но приятно: чувствовалось, что он и разбирается в происшедшем больше, чем все, кто звонил до этого, и всерьез интересуется всякими деталями, до которых прочим нет дела. Он попросил, чтобы Анна Лазаревна попыталась описать, что делается на кухне. Спросил подробно про деревья, про траву и про небо. И про туман, который был утром, после ухода Галины Михайловны. И про самочувствие Анны Лазаревны и всех остальных. Потом сказал, что еще позвонит, и очень вежливо поблагодарил за ценнейшие сведения, которые дала ему Анна Лазаревна. Очень это был милый и хорошо воспитанный человек. И Шурика он, конечно же, превосходно знал и с такой теплотой о нем отозвался… Анна Лазаревна даже прижмурилась от удовольствия, слушая, как он говорит о Шурике и о значении его работ для науки. И только потом сообразила, что так и не спросила о самом главном: что же с ними происходит и когда все это кончится. А уж Андрей-то Ильич наверняка сумел разобраться в обстановке, и кто, как не он, мог бы…

Тут телефон снова зазвонил, и Анна Лазаревна потянулась к трубке.

— Нет, пока никто не вернулся, — сказала она. — В доме только я и десятилетний мальчик… Да, я слушаю!

Дядя Мирон с самого начала заявил, что в лес он не пойдет, а лучше обшарит все вокруг дома: «они» наверняка не в лесу, а где-нибудь поблизости затаились, но от Бандуры никто и никогда не укроется. Поэтому он сразу повернул за угол, и Лена тоже; они наткнулись на невидимую преграду, начали ее обходить впритирочку и наблюдали все загадочные метаморфозы, которые на их глазах претерпевал дом.

Лену все это ужасало и угнетало, хотя Костя успел ей кое-что рассказать, и она была подготовлена. А совершенно неподготовленный Бандура вел себя до невероятия хладнокровно и «все эти штуки» воспринимал как ловкие трюки затаившихся кинодеятелей. Он ничуть не испугался, даже когда зашел сзади и увидел, что дом исчез. Лена невольно вскрикнула и уцепилась за его рукав, а он снисходительно улыбнулся.

— Вот, видали, что делают, черти! — с некоторым даже удовольствием заметил он. — Какие фокусы освоили! Да, техника кино — она у нас на высоте, ничего не скажешь.

— Выдумываете вы все! — тоскливо сказала Лена, продолжая цепляться за его рукав и с ужасом глядя на пустую поляну. — Они да они, а где же вы их видите? Никого здесь нет… даже наших! — Тут Лена чуть не расплакалась от страха и тоски.

— Потому и нет, что они схоронились, — внушительно покашляв, заявил Бандура. — Ежели они целый дом могут от наших глаз укрыть, так самим-то им спрятаться ничего не составляет… Эй, выходите, я вас все равно вижу! — закричал он вдруг. — Выходи, вот ты! И ты! Чего прячетесь? Нашкодили — и в кусты? Совесть имеете хоть немного?

— Где вы их видите? — полушепотом спросила Лена.

Бандура знаком велел ей молчать и продолжал взывать к совести своих невидимых собеседников.

— Не поддаются, гады! — сказал он наконец, отдуваясь и утирая мокрый лоб большим клетчатым платком. — Думают, отсидятся и всё им забудут. Не-ет! Я-то уж не забуду, не надейтесь! За Мироном Бандурой не пропадет!

— Пойдемте лучше домой, Мирон Остапович, — жалобно попросила Лена. — Я больше не могу смотреть на эту пустую поляну без дома… Мне страшно!

— Думаете, дом и правда пропал? Не переживайте, есть он! — утешал ее дядя Мирон. — Это все ихние фокусы-покусы!

— Да я знаю, что есть! — нервно ответила Лена. — Костя мне говорил… Но все равно неприятно. И Анна Лазаревна там одна со Славкой… И никого вы не найдете, бросьте вы, в самом деле…

— Добре, — сказал, слегка обидевшись, Бандура. — Я вас отведу домой, чтобы вы не переживали, а потом сам пойду пошукаю этих… деятелей!

Поговорив с Анной Лазаревной, Андрей Ильич Иконников довольно долго стоял в сторонке, хмурился, хмыкал и поглядывал на дом.

Потом подошел к Сергею и спросил, хорошо ли он знает этот дом.

— Так я же тут жил! — сказал Сергей. — До самой армии. Еще как знаю!

— Эта вот задняя стена — почему она глухая? — спросил Иконников.

— А это купец такой был, Жигунов, — начал объяснять Сергей, — и у него было два сына. Дом им в наследство пополам достался. А потом они стали между собой ссориться. Младший взял да свою половину на слом продал. А старший стену тогда замуровал…

— Понятно. А что же за стеной внутри? Вот в этом месте, например?

— В этом? — Сергей прикинул. — Лестница, по-моему. Ну да, лестница! А что?

— Да вот, если дыру пробить… — задумчиво проговорил Иконников.

— Дыру нельзя, что вы! — испугался Сергей. — Дом аварийный, ветхий. Тут только ткни, все сразу развалится. Да слушайте! — вдруг сообразил Сергей. — Не надо никакой дыры! Тут чердачное окно есть!

— Где ты видишь окно? — недоверчиво спросил сержант Воронков, слышавший весь разговор.

— Да вот оно, слева! Оно только закрыто! Анна Лазаревна всегда просит, чтобы закрывали и запирали: воров боится! Слушайте! — закричал он, еще больше воодушевляясь. — У меня идея!

— Сережа, насчет Лены ты не беспокойся, она вот-вот вернется, — сказала Анна Лазаревна. — А идею товарищи из милиции придумали правильную… Ах, это ты и придумал? Ну молодец! Я сейчас позову Славика… Минуточку!.. — Она положила трубку на стол, высунулась в окно и сказала: — Славик, тебя просят влезть на чердак и открыть там окошко. Ты сможешь?

— А то! — с восторгом отозвался Славка. — Уже иду-у!

— Он уже идет, — сообщила Анна Лазаревна, взяв трубку. — Даже пришёл: я слышу, как он подымается по железной лесенке на чердак… Ну, разумеется, я останусь у телефона… Ничего, мне Славик потом все расскажет…

Андрей Ильич и Сергей только успели перебежать через улицу, как в толпе уже задвигались, заговорили:

— Смотри, смотри, окно в крыше открылось! Ой, батюшки, мальчонка вылез!

Сергей задрал голову, увидел Славкины белобрысые вихры в чердачном окне и заорал:

— Славка! Привет!

Славка высунулся по пояс из окошка и замахал руками, улыбаясь во весь рот.

— Привет, Сергей! Когда нас забирать будете?

— А Ленка где? — вместо ответа закричал Сергей. — Костя где?

— Все в лес пошли, на разведку! И папа тоже! — А лес-то где? Далеко?

— Где далеко? Как вон тот дом! — Славка показал на обгорелый остов соседнего дома. — Трава, а потом лес!

— Слыхали? Лес какой-то! — изумленно переговаривались в толпе. — До лесу-то электричкой надо ехать, а он говорит: прямо тут, у дома! Что ж это, батюшки?!

— Нас с утра перенесло! — восторженно орал Славка, чувствуя, что он в центре внимания. — Я еще спал! Все спали, только Анна Лазаревна не спала!

— Никуда вас не перенесло! — крикнул Сергей. — Дом-то, вот он, где стоял, там и стоит!

— Так он и у нас стоит! Только вместо улицы — лес! А у вас тут улица есть?

— Есть улица! Все есть!

— Так в тогда идите к нам с улицы! — обрадовался Славка.

— Нельзя с улицы! — уныло крикнул Сергей. — Если с улицы идти, так дом пропадает!

— Во! А у нас он, сзади если зайти, пропадает! У нас все наоборот! — в восторге орал Славка. — У нас тут и деревья и трава такие… ух!

Полковник Чегодаев, слушая этот диалог, вполголоса переговаривался со своими спутниками.

— Конечно, вы правы, надо с Москвой связаться, — говорил он немолодому темноволосому мужчине. — Дайте команду, пускай ваши там в горкоме…

— Дело тонкое, самому мне придется объяснять…

— Тоже верно. А вы, Андрей Ильич, кого считаете нужным вызвать?

— Из Москвы? Вероятно, Линчевского и Курилова. Ингермана еще, пожалуй. Хотя, в общем-то, я плохо представляю…

— Дайте координаты Павлу Васильевичу, он сейчас будет звонить в Москву, так заодно…

— Да, но пока надо из нашего института доставить кое-какую аппаратуру и двух-трех человек мне на подмогу, — сказал Иконников, вручая секретарю горкома листок с фамилиями и телефонами. — Я сейчас позвоню своему шефу, но думаю, что он на даче…

— Это мы организуем, — пообещал Павел Васильевич. — Напишите тоже, кто нужен, что нужно…

— Славка! — кричал тем временем Сергей. — Ты пойди погляди: может, они уже вернулись из лесу?

— Ла-адно! — Славке явно не хотелось уходить. — Я сейчас вернусь!

— Подожди, мальчик! — закричал Андрей Ильич. — Ты не можешь там отломить ветку дерева и бросить сюда из окна?

— Не-а! Не могу! У них веток нету!

— Ну листок хотя бы!

— А листья у них вот такие большие! — Славка во всю ширину развел руки. — Даже больше! Белые! И растут высоко-высоко! Не долезешь! Травы могу нарвать, хотите? Она, правда, жжется, но не очень.

— Давай траву, что ли…

Славка повернулся и исчез в окне. Толпа снова зашумела.

— Мальчонку-то зачем обратно погнали? Хоть его бы вытащили!

— Что ж одного-то? У него там, слышь, отец! Всех надо спасать!

— А чего там у них происходит, кто понял?

— Пойди тут пойми! Прямо чертовщина какая-то!

— Анна Лазаревна! Никто не вернулся? — закричал Славка, вбегая в комнату. — Где же они пропали! Нас бы сейчас вытащили!

— Правда? — обрадовалась Анна Лазаревна. — Уже нашли способ?

— А чего искать-то? Я хоть сейчас могу спуститься по водосточной трубе — все и дела!

— Славик, но не каждый же может по трубе… — возразила Анна Лазаревна.

— Лестницу можно подставить! Подумаешь!

— Нет, Славик, я не такой способ имела в виду, — огорченно сказала Анна Лазаревна. — Конечно, в крайнем случае придется… Но тогда мы все останемся без квартиры… и даже без вещей… Впрочем, квартиры все равно дадут новые, а вещи… и вообще я не о том думаю, о чем следует… Но как-то это… ненаучно! Правда, Славик? Через чердачное окно…

Славке эти рассуждения показались нудными. Вещи, квартира… да ну их совсем!

— Анна Лазаревна, я пойду погляжу, где дядя Мирон и тетя Лена, — сказал он. — Они здесь ведь где-то, у дома. И травы я обещал нарвать… ну, туда! — Он показал рукой на потолок.

— Иди… — нерешительно согласилась Анна Лазаревна. — Только очень прошу тебя, Славик: никуда не отходи от дома! Травы ты можешь прямо у крыльца нарвать…

Славка обещал Анне Лазаревне, что никуда не отойдет от дома, и собирался честно выполнить свое обещание. Он покрутился на крыльце, покричал: «Дядь Миро-он! Теть Ле-ен!» — но никто не ответил.

Славка, сопя от натуги, с трудом вырвал две горсти травинок: трава была скользкая и прочно сидела в почве. Ладони начало жечь и покалывать. Славка поспешно бросил траву на крыльцо и старательно обтер руки о штаны.

И в эту минуту он увидел, что на опушке леса показался Володя.

Вид у Володи был какой-то странный: волосы взъерошены, клетчатая ковбойка расстегнута чуть не донизу, рот раскрыт. И почему-то он не пошел прямо к дому, а, неуверенно ступая, бочком, двинулся вдоль опушки, будто чего-то боялся. У Славки сердце екнуло. Почему Володя возвращается один и почему у него вид такой странный? Уж не случилось ли что с отцом… и с Костей?!

— Володя! — заорал он не своим голосом. — Володя!

Но Володя его не слышал. Тогда Славка от страха забыл про свое обещание и ринулся через поляну наперерез Володе.

— Славик! Куда же ты! — встревоженно закричала Анна Лазаревна, высунувшись из окна. — Славик, вернись!

Но тут зазвонил телефон, и Анна Лазаревна кинулась к письменному столу.

Лена и дядя Мирон вышли из-за угла дома и остановились, недоуменно глядя на мчащегося по поляне Славку.

— Я же вам говорила, что Славка нас зовет! — сказала Лена. — Но куда же это он помчался? Славка-а! — звонко крикнула она.

Славка мчался дальше, не оборачиваясь. Лена хотела было бежать за ним вдогонку, но в это время произошло нечто странное. Ни с того ни с сего обвалился угол дома. Посыпались кирпичи, грохоча, рухнула проржавевшая водосточная труба. Сквозь грохот камней и ржавого железа отчетливо послышался чмокающий звук — будто всосалась вода в какую-то гигантскую воронку, — и прямо на глазах у Лены и дяди Мирона мгновенно встала на поляне за домом ровная травянистая гряда метра в два высотой. Она аккуратно срезала угол дома.

И в то же время они услыхали, как наверху, в комнате, Анна Лазаревна с глубоким отчаянием проговорила:

— Какое несчастье! Боже, какое несчастье! Что же теперь с нами будет?!

Лена, прыгая через две ступеньки сразу, кинулась наверх. Бандура, тяжело пыхтя, двигался за ней.

Анна Лазаревна, странно съежившись, сидела у письменного стола и бессмысленно глядела на зажатую в руке телефонную трубку.

— Что случилось? Анна Лазаревна! — крикнула Лена. — Вам плохо?

— Телефон… — слабым, совсем больным голосом сказала Анна Лазаревна. — Телефон вдруг перестал работать… только что… Я как раз говорила со старшиной Касаткиным… с тем дежурным, который нас сначала не понял… очень симпатичный человек… и вдруг…

Бандура, стоя на пороге, щелкнул выключателем — свет не загорелся. Ожесточенно сопя, он прошагал к репродуктору, безрезультатно покрутил ручку.

— Отключили! — мрачно констатировал он. — Начисто все отключили!

— Но почему? За что?! — простонала Анна Лазаревна. — Они же ничего не говорили… Не предупреждали… наоборот… И что теперь с нами будет?!

— Тихо! — сказал вдруг Бандура, подняв палец и указывая на потолок. — Слышите? Там кто-то есть!

Действительно, на чердаке глухо загремело, потом будто бы упало что-то тяжелое. А потом явственно послышались шаги.

Толпа у дома № 12 все росла. Появились уже люди с фотоаппаратами и кинокамерами — кто из газеты, кто с телевидения, а кто и от себя. Обснимали весь дом — и сзади, и спереди, и с боков, но все им было мало.

— Мальчонка почему не возвращается? — переговаривались в толпе. — Сказал: «Сейчас вернусь» — а сам пропал… Может, с отцом что случилось… в лесу-то!

— Скажите, а он, по идее, обязательно появится? — спросил Иконникова худенький рыжебородый парень, держа наготове кинокамеру «Кварц».

— По идее, да… — неопределенно ответил Иконников.

Сергею очень не понравился тон, каким были сказаны эти слова. Да и сами слова тоже. У него прямо сердце заныло. Действительно, Славке давно бы пора вернуться. А раз ни он, ни кто другой не появляется, значит, что-то стряслось… что-то уж непременно плохое… Может, с Ленкой? Стой тут без дела и ломай себе голову. И сколько же можно вот так стоять, руки в брюки? А они там, может, в опасности…

Сергей подошел вплотную к дому и прижался ухом к стене. То ли у него в ушах шумело от напряжения, то ли и вправду в доме был какой-то шум… грохот. Сергей позеленел и судорожно выпрямился.

— Нет, ребята, как хотите, а я так больше не могу! — пробормотал он, обращаясь неизвестно к кому.

Сергей огляделся. Эх, народу полно, и все на дом уставились… плохо дело! «Все равно не отступлюсь! — подумал он. — Надо только побыстрее, чтобы они не успели опомниться!» Он с независимым видом прошелся вдоль стены, на углу прислонился спиной к водосточной трубе, сунул руку за спину, осторожно ощупал, покачал трубу… «Проржавела, конечно, насквозь… но держится… крюки, главное, крепкие… Ничего, выдержит, я же по-быстрому — раз-раз, одна нога здесь, другая там».

И тут Сергею повезло. К дому подкатила серая «Волга» и с ней — закрытый фургончик.

— Наконец-то! — со вздохом облегчения сказал Иконников. — Наши!

Из «Волги» вылезли трое. Иконников прямо с ходу начал им обрисовывать обстановку; из фургончика вытаскивали какие-то аппараты, устанавливали их неподалеку от дома, в толпе спорили, что это за аппараты и зачем они, — в общем, внимание у всех было отвлечено, на Сергея никто и не глядел.

«Ну!» — шепнул он сам себе. Подпрыгнул, уцепился обеими руками за перемычку, подтянулся…

Его заметили только тогда, когда он ступил на крышу, и гулко загрохотали железные листы, прогибаясь под его шагами. Но пока они сообразили, в чем дело, Сергей оказался уже у самого окошка.

— Эй, друг! Ты что, сдурел? — заорал снизу сержант Воронков. — Слазь немедля! А то будет тебе! За хулиганство!

Сергей обозлился.

— Соображай, что говоришь! — крикнул он. — Я сестренку спасать иду! А ты — хулиганство! Совесть надо иметь!

— Спаситель объявился! Без тебя не управятся! — ехидничал сержант. — Слазь, говорю, не нарушай!

— Послушайте, Сергей, — крикнул Иконников, — я убедительно прошу вас вернуться! Вы можете все испортить! Очень прошу вас!

Иконников был явно встревожен. Сергей заколебался. А что, если он и в самом деле напортит ученым… нехорошо ведь будет! Вернуться, что ли? Да, а Ленка?

— Ничего я вам не помешаю! — вызывающе крикнул он. — Вы наукой занимаетесь, а там, может, люди погибают!

И Сергей сунул голову в окошко.

— Постойте! — с отчаянием закричал Иконников. — Вы ведь понятия не имеете, что можно там делать и чего нельзя! Вы такого натворить можете! Вернитесь!

— На месте разберусь! — обернувшись, крикнул Сергей. — Что я, маленький? Я осторожно буду!

— Стой, стрелять буду! — вдруг завопил сержант Воронков и действительно расстегнул кобуру. — А ну, быстро прекрати! Слазь, говорю!

— Иди ты, сержант, знаешь куда! — невнятно отозвался Сергей и нырнул в окошко.

Сержант Воронков, побурев от негодования, кинулся к водосточной трубе.

— Я т-тебе покажу! — прохрипел он на бегу.

— Стой! — крикнул вдруг Иконников. — Назад!

Очертания дома внезапно расплылись, заструились, как отражение в реке. Но все же было видно, что тот угол, к которому устремился сержант, обваливается. Посыпались кирпичи в белом облачке известковой пыли, увлекая за собой проржавевшую водосточную трубу. Но грохот камней и железа был тут же приглушен странным чмокающим звуком — будто вода без остатка всосалась в незримую гигантскую воронку. И вслед за этим…

— А-ах! — как один человек, простонала толпа.

Дом исчез. Исчез на глазах у всех. Теперь со двора отлично была видна Красноармейская улица, мостовая, ограда сквера. А на месте, где только что стоял дом № 12, возникла невысокая кольцевая гряда, похожая на кольца плоских лунных кратеров. Она обрисовала очертания довольно правильного круга метров двадцати в диаметре. И пространство внутри круга и сама гряда выглядели так, словно существовали тут извечно: росла на них та же пропыленная, с проплешинами гусиная травка, что и на всем дворе, и так же торчали из почвы красные обломки кирпичей.

Иконников бессознательно схватился за щеки и, мучительно морщась, словно от нестерпимой зубной боли, раскачивался и повторял: «Что он наделал, ох, ну что же он наделал!»

Оцепенение начало постепенно спадать, люди зашевелились, ошеломленно и встревоженно переговаривались.

Иконников, бормоча что-то себе под нос, подошел к странной гряде, шагнул на крутой скат — и вдруг остановился, недоверчиво разглядывая что-то у себя под ногами.

— Любопытная штука! — негромко сказал он, обращаясь к ученым. — Очень устойчивая оптическая иллюзия. На деле здесь нет ни малейшего подъема.

Не дожидаясь, пока подойдут коллеги, он двинулся дальше. Неуклюже ставя ноги и смущенно улыбаясь, он добрался до самого верха — по крайней мере всем казалось, что он стоит на гребне гряды. И все видели также, что он вдруг резко качнулся назад, с трудом удержав равновесие, а потом как-то странно, бочком двинулся по гребню гряды, вытянув перед собой руки ладонями вперед. Пройдя таким манером метров десять, он спустился вниз.

— Это мнимая гряда — нечто вроде загородки, — вполголоса сказал он ученым. — Над ней — защитное поле. Вроде того, что начиналось у боковых стен. Только здесь оно совершенно прозрачно и не искажает изображения, видите?

— И что же это, по-вашему, должно означать? — криво улыбаясь, спросил высокий полуседой человек с болезненно-желтым лицом.

— Есть у меня кое-какие предположения… — неуверенно начал Иконников.

— Ой, что же это? — с ужасом прошептала Лена, уставившись в потолок. — Кто может там ходить? Никто ведь не может! Ну, Мирон Остапович, ведь никого там нет, правда? Это нам просто кажется! Потому что нервы у всех никудышные.

Бандура долго откашливался и утирал лоб платком: ему не хотелось огорчать Лену. Но что поделаешь — истина дороже.

— Нервы, они, конечно… — сказал он осторожно. — Но это одно дело. А другое дело — это то, что в данный момент у вас по чердаку кто-то нахально топает. И я его сейчас на горячем застукаю! От меня не уйдет!

— Да нет там никого! — с отчаянием сказала Лена. — Ну откуда он там возьмется, сами подумайте!

И тут Анна Лазаревна сообразила, что они оба ничего не знают про чердачное окно.

— Видите ли… — начала она. — Возможно, что кто-нибудь все же пролез сюда через окно…

Анна Лазаревна сбивчиво и поспешно начала излагать, что произошло в их отсутствие. Но Лена даже не дала ей договорить.

— Ой, так чего же мы тут сидим?! — закричала она, сияя от радости. — Надо звать наших мужчин — и вылезать туда! Ой, нет, ну просто не верится! Анна Лазаревна, золотко, у меня ну просто камень с души свалился!

Бандура молча вживался в радость. Он только поматывал головой и блаженно щурился. Однако он, как и подобает мужчине, сохранял ясность разума. Поэтому шаги на чердаке ему не понравились своей бестолковостью.

— Ну залез в окно — хорошо, — сказал он, прислушавшись к беготне наверху. — Так ведь не затем же он лез, чтобы чердак осваивать, верно? Он к нам сюда должен в первую очередь бежать! А этот чего-то как дурной на чердаке толчется туда-сюда! Вот он, может, там всю проводку и попортил! Может, это хулиган какой! Ну я ж его!

И Бандура, свирепо хмуря брови, двинулся к выходу. Но в это время шаги на чердаке ускорились, потом вдруг оборвались и через секунду загромыхали по железным ступенькам лестнички, ведущей на чердак. Кто-то остановился на площадке у дверей квартиры Ушаковых.

Лена на цыпочках подобралась к двери, тихонько приоткрыла ее и выглянула на площадку.

Хотя таинственный посетитель стоял к ней спиной, Лена немедленно узнала его.

— Сережка! — закричала она изумленно и радостно. — Сережка, братик!

Сергей стремительно обернулся и уставился на нее, словно не веря своим глазам.

— Ленка! — выдохнул он наконец. — Ленка! Жива!

— Боже мой, Сережа! — изумленно произнесла Анна Лазаревна, появляясь на пороге. — Неужели это вы один наделали столько шуму?

За ее плечами высился Бандура с лицом, пламенеющим, как закатное солнце. Он ничего не сказал, только укоризненно покачал головой.

— Да что мы тут стоим?! — спохватилась Лена. — Идемте к нам, что ли!

— А телефон? — заикнулась было Анна Лазаревна.

— Ну что теперь телефон? — нетерпеливо возразила Лена. — Идемте!

Они пошли в квартиру Ушаковых.

— Что, телефон перестал работать? — боязливо осведомился по дороге Сергей.

— И телефон, и свет, и радио — все сразу отключилось! — сказала Лена. — Кстати, ты не знаешь, почему это вдруг? Действительно, все было в порядке, и вдруг, минут десять назад…

Сергей промычал нечто невнятное и покраснел так, что почти сравнялся с Бандурой по интенсивности расцветки.

— Ой, Сережа, вы что-то знаете! — проницательно заявила Анна Лазаревна. — И вы почему-то не хотите нам сказать! А я вижу, что…

— Молодой человек! — перебил ее Бандура. — Вы нам в первую очередь должны сообщить, какие меры предприняты для того, чтобы прекратить вот это… безобразие!

Сергей изумленно воззрился на него:

— Как то есть прекратить? Вы что-то не то…

— Да ладно! — вмешалась Лена. — Ты скажи, что вообще там делают? Что говорят о нас? Когда нас отсюда вытащат? И как ты сюда попал? Послали тебя?

Сергей опять мучительно покраснел.

— Сам я сюда полез вообще-то! — честно признался он. — Не пускали меня. Вы уж не сердитесь, я хотел как лучше…

— Ты чего извиняешься? — испугалась Лена. — Что натворил, признавайся!

— Да вот… сами видите… — опустив голову, бормотал Сергей.

— А ну, погляди мне в глаза! — скомандовала Лена. — Это из-за тебя, значит, свет и телефон отключился?

— Да что свет!.. — сказал Сергей, отчаянно махнув рукой. — Вы теперь целиком и полностью отключились!

— В каком это смысле? — подозрительно спросил Бандура.

— Во всех смыслах! Ну представляете: теперь и с чердака только лес видать… вот такой же! — Он кивнул на окно.

— Ой! — шепотом сказала Лена, округлив глаза. — Ой, Сережка! И что же теперь будет?!

Володя осторожно обошел прогалину: он понимал, что деревья и здесь будут предостерегать его своими удушающими сигналами, да и не собирался он сейчас подходить к серому облаку. Он выбрался на поляну и увидел, что тут серое облако ничего не разворотило — лежит прямо на траве и выглядит безобидно.

— Володя! — услыхал он. — Володя! Где же ты? Куда пропал?

Славка бежал к нему уже где-то по ту сторону серого облака, и его не было видно. Володя шагнул вперед, чтобы миновать облако. Славка теперь увидел его и повернул прямо к нему — прямо к облаку! Он был уже в двух шагах, и Володя отчаянно закричал:

— Стой! Славка, стой! Остановись! Нельзя!

Но Славка с разбегу влетел в туман. Володя кинулся вслед, пытаясь ухватить его, но мальчик исчез.

— Славка! Славка, где ты тут! — крикнул Володя, ничего уже не видя в густом тумане.

Под ногами у него что-то перекатывалось, глухо громыхало, он упал, его потащило вниз, он пытался ухватиться за что-нибудь, но все вокруг грохотало и катилось под уклон, и было почему-то адски холодно.

Наконец падение остановилось.

Володя открыл глаза. Он лежал у подножия невысокого холма, на каменистой осыпи. Перед ним простиралась заснеженная равнина в косых красных лучах закатного солнца. На горизонте, на фоне бледно-зеленого вечернего неба, чернел частокол ельника. Едва приметная санная колея тянулась наискось через равнину, и по ней понуро брела пузатая гнедая лошаденка, волоча розвальни. В розвальнях полулежал бородач в овчинном тулупе и лениво пошевеливал намотанными на руку вожжами.

А Славки и след простыл.

Славка не успел испугаться, не успел даже понять, что крикнул ему Володя. Он с разбегу влетел в серый туман и, ничего уже не видя, по инерции пробежал несколько шагов в непроницаемой сыроватой мгле.

Потом впереди посветлело. Славка снова прибавил ходу — и вдруг выскочил из тумана.

Добела раскаленное солнце ударило ему в глаза. Оно высоко стояло в белесом, выцветшем от зноя небе и заливало белым огнем безбрежное волнистое море песка.

Везде и всюду, со всех сторон до самого горизонта был песок. Белый, раскаленный песок, песчаная рябь, песчаные волны, песчаные холмы. Только песок — и ни травинки, ни кустика, ни лужицы воды и ничего живого вокруг.

Славка растерянно озирался. Откуда взялась пустыня? И куда девался Володя?

Откуда-то издали донеслось мелодическое позвякивание бубенчиков. Славка, изнывая от беспощадных лучей солнца, опустился на песок, горячий, как натопленная плита, залез в тень песчаного гребня и скорчился там, прислушиваясь.

Бубенчики перезванивались все явственней, все ближе. Наконец невдалеке, из-за длинной песчаной гряды, выдвинулась горбоносая морда с надменно выпяченной нижней губой.

— Верблюд! — в изумлении прошептал Славка.

Из-за песчаной гряды медленно вытягивался верблюжий караван. Мерно покачивались шерстистые светло-коричневые горбы, а между горбами и длинными, по-лебединому выгнутыми шеями сидели смуглые всадники в белых бурнусах.

Шатаясь, спотыкаясь, изнемогая под палящими лучами, брели среди верблюдов полураздетые босые люди, и на ногах у них тяжело бряцали медные цепи.

Славка высунулся из укрытия, чтобы получше разглядеть диковинное зрелище, — и вдруг почувствовал, что песок под его коленками двинулся, пополз вниз. Он распластался на склоне, пытаясь удержаться, — и тут его заметили. Славка услышал гортанные крики и изо всех сил пополз вверх по склону.

Глянув через плечо назад, он обомлел от страха: двое в белых бурнусах гнались за ним. Они были уже совсем близко, уже протягивали к Славке свои коричневые цепкие руки, он слышал их шумное свирепое дыхание — и до того ему стало страшно, что он невероятным усилием поднялся на ноги и заорал изо всех сил прямо в чье-то смуглое лицо с оскаленными зубами. Преследователи на мгновение застыли от неожиданности, а Славка отчаянно рванулся вперед — и вдруг солнце исчезло, кругом был непроглядный мрак и влажная прохлада.

Но сейчас же полыхнуло зеленое пламя. Славка от неожиданности попятился, споткнулся, упал и с ужасом увидел, что из тумана выдвинулась кофейного цвета рука с растопыренными пальцами. Славка дернулся, отполз подальше, не сводя взгляда с хищной цепкой руки.

Тут послышался странный чмокающий звук — словно вода всосалась в исполинскую воронку, — и сейчас же все исчезло: и рука, и зеленоватое свечение, и туман.

Славка вскочил и изумленно огляделся.

Вокруг высились розовые суставчатые стволы, увенчанные белоснежными перьями, откуда-то сверху лилось ровное золотистое сияние. А справа начиналась поляна.

— Славка! — вдруг услышал он и, испуганно вздрогнув, обернулся.

В двух шагах от него стоял Володя.

Сани были уже совсем близко. Человек в санях привстал, плотнее запахнулся в тулуп, глянул на дорогу и опять повалился на охапку соломы. Лицо его, в окладистой темной бороде, было до красноты обожжено морозом, на голове торчала высокая островерхая шапка, отороченная мехом.

Пузатая лошаденка, пофыркивая и пуская из ноздрей клубы морозного пара, с натугой проволокла сани мимо Володи.

Что-то дрогнуло в темнеющем морозном воздухе, и над заснеженным полем понесся мерный, густой колокольный звон.

Володя оглянулся и увидел, что на вершине холма тянется извилистая белокаменная стена, а над ней поднимаются золоченые маковки церквей. И от всего этого — от густого колокольного звона, от белой стены и пустынного снежного поля — веяло дремучей стариной. Мертвящий мороз и тусклый холодный багрянец заката — до чего это было непохоже на яркое ласковое солнце грядущего!

Володя, стуча зубами от холода и страха, начал карабкаться вверх по грохочущей каменной осыпи. Это было немыслимо трудно, он все время сползал назад, едва успев продвинуться на полметра, и все же Володя понимал, что надо двигаться прямо вверх, к тому месту, с которого он начал падать к подножию холма. Где-то здесь был вход туда, в загадочный мир живых розовых деревьев…

Он все карабкался вверх, цепляясь за скользкие, обледеневшие камни коченеющими пальцами, и понимал, что слабеет от холода, что вот-вот уснет, умрет здесь, на этом заснеженном каменистом холме, где-то в прошлом…

И вдруг, в какой-то неуловимый момент угас багровый морозный огонь заката, наступила тьма, потом ладони заскользили по упругой пружинящей траве…

Володя с трудом встал на деревянные негнущиеся ноги и увидел розовый лес, и опушку, и дом. И сейчас же неизвестно откуда вынырнул Славка.

У Славки было мокрое от пота, позеленевшее, перекошенное лицо.

— Бежим! — закричал он, кидаясь к Володе. — За мной гонятся!

— Кто гонится? Никого не вижу, — устало сказал Володя.

В лесу было по-прежнему тихо. Серое облако исчезло, и на его месте возникла ровная гряда. Ну ясно: и этот проход закрыт.

— Ну правда! — испуганно озираясь, говорил Славка. — Такие, на верблюдах! И людей в цепях куда-то тащат… Володя, ну давай хоть за деревья спрячемся!

— Они сюда не придут, не бойся, — сказал Володя, сам удивляясь своему спокойствию и уверенности. — Ты, значит, в пустыне побывал?

— Ну да! — ответил Славка, с недоверием оглядываясь вокруг. — Слушай, Володя, а как же это получается? То здесь пустыня, то лес… Ничего понять нельзя!

— Не знаю я, как это получается, — сказал Володя, морщась от зуда и боли в покрасневших, распухших руках.

— А ты видел, как я в туман попал?

— Видел я, видел… Вот что, пойдем-ка мы домой. А по дороге ты мне расскажешь, что там было, в пустыне.

Славка с азартом толковал о верблюдах и бубенчиках, о белых бурнусах и черных бородах, с песке и о босоногих пленниках, но Володя слушал не слишком внимательно. В голове у него был полный сумбур. Ну как же это: нырнули они в туман в одной и той же точке и вынырнули рядом, а побывали в совершенно разных местах? Ничего не поймешь…

— Ну, насчет пустыни я усвоил, — сказал он Славке. — А в доме ничего не произошло, пока нас не было?

— У-у! — воодушевился Славка. — Там такое делается!

Когда Славка рассказал про телефон и про чердачное окно, Володя даже остановился. Голова у него шла кругом.

— Погоди минутку! — взмолился он. — То есть ты сам, своими глазами видел наш двор, и людей, и все такое? И ты действительно говорил с ними?

— Ну да, видел! Ну да, говорил! Что ж я, врать буду?

— Так и не соврешь, пожалуй… — согласился Володя. — Фантазии не хватит…

— Понятно… — медленно сказал Кудрявцев, выслушав рассказ Сергея. — Теперь, значит, и с чердака вход к нам закрыт?

Сергей угнетенно кивнул.

— Кто ж его знал… — виновато сказал он. — Я хотел как лучше…

— Что вы скажете по этому поводу? — спросил Кудрявцев Костю.

Костя неопределенно хмыкнул и пожал плечами.

— Надо дом осмотреть, что ли… Ленок, ты бы соорудила какое-нибудь питание, по-быстрому…

— Я моментально! — спохватилась Лена. — Яичницу с колбасой, ладно? — Она кинулась из комнаты и сейчас же удивленно закричала из передней: — А на кухне-то все нормально! Вся эта пакость пропала.

Костя пошел в переднюю, поглядел.

— Да, — печально подтвердил он, вернувшись. — Исчез такой потрясающий феномен! И ничего я толком не успел выяснить… Или хотя бы зафиксировать…

— Постойте, а где Славка? — спохватился Кудрявцев. Анна Лазаревна и дядя Мирон смущенно переглянулись.

— Видите ли… вы только не волнуйтесь… — начала Анна Лазаревна.

— Да где он? Не тяните!

— Он… на минуточку вышел на крыльцо… за травой. А потом почему-то вдруг побежал в лес. Я кричала, но он даже не обернулся…

— Мы тоже кричали… — вставил дядя Мирон.

— То есть Славка убежал в лес? — тихо спросил Кудрявцев. — И вы мне только сейчас этоговорите? Когда это случилось?

— Да перед тем как вы пришли, минут за десять, не больше, — виновато сказал дядя Мирон.

— Мы были уверены, что он сейчас придет! — оправдывалась Анна Лазаревна. — Он же такой умный, такой развитый мальчик…

Кудрявцев встал.

— Сделаем так, — негромко сказал он. — Вы, Мирон Остапович, тут с Сергеем дом обойдите, внутри и снаружи… Анна Лазаревна пока у телефона подежурит, на всякий случай — а вдруг связь восстановится?.. Мы с Костей пойдем в лес искать Славку. Может, Володя его видел.

— А где он, Володя-то? — спросил Бандура.

— Да там он… на посту стоит, в общем, — уклончиво ответил Костя. — Да он, наверное, сейчас придет… Ну пошли, что ли?

— Ой, куда же вы! — ужаснулась Лена. — Голодные же! Хоть по куску колбасы съешьте!

Она метнулась в кухню и притащила два толстых кружка колбасы на ломтях хлеба. Кудрявцев и Костя, на ходу поглощая бутерброды, вышли на лестницу. Бандура, пыхтя, плелся за ними и виновато объяснял:

— Понимаешь, меня тут не было… Я только и увидел, как он гонит до лесу со всех сил… А мы тут с Леной ходили вокруг дома. Выходим — а он как раз бежит! И враз куда-то скрылся. А тут труба эта как загремит, а старушка наша как закричит — ну, мы к ней и побежали…

— Понятно, понятно! — нетерпеливо перебил его Кудрявцев. — Как мы пойдем, Костя? В разные стороны, направо и налево?

— Ну да. И будем перекрикиваться. Двинемся по направлению к Володе.

Из-за угла дома вынырнул Сергей. Вид у него был растерянный.

— Слушай, Костя, я, что ли, не понял… — смущенно забубнил он. — Вроде у вас тоже так было: сзади зайдешь — и сразу дом пропадает.

— А теперь весь дом со всех сторон нормально виден, да? — хмуро спросил Костя. — Чего ж ты не понимаешь? Все нормально, одно к одному… Ты же сам говоришь: с чердака теперь виден не город, а лес. Вот и сообрази…

— Уже сообразил! Верно! — покаянно сказал Сергей. — Ну надо же мне было полезть!

— Ладно уж, — вздохнул Костя. — Пойдем полюбуемся, что ли?

Они обошли дом вокруг.

Незримая преграда исчезла. Не было никаких оптических эффектов — дом не кривился, не распластывался, не уменьшался. Вполне нормально выглядел этот дом-развалюшка, со свежей розовой ссадиной на углу и сорванной водосточной трубой.

— Все понятно, — мрачно сказал Костя. — И это понятно!

Он показал на травянистую ровную гряду. Раньше ее здесь не было. А теперь она пересекала наискось всю поляну за домом. И срезала угол дома. В этом месте на ней краснели кирпичи и странно, почти целиком в воздухе торчала рыжая от ржавчины водосточная труба.

Они снова вышли к крыльцу, с другой стороны дома. И тут увидели, что от опушки к дому бегут Володя и Славка.

Теперь они обедали по-настоящему. Лена и Анна Лазаревна из общих запасов соорудили превосходный обед, все собрались в большой комнате у Кудрявцевых и молчаливо наслаждались — хоть еда пока нормальная в этом сумасшедшем мире!

— Дорогие наши женщины! — сказал Костя, допивая здоровенную кружку компота из слив и яблок с лимонной цедрой. — Благодарим вас от всей души за мощную физическую, а тем самым и моральную поддержку. Это — первое, что я хотел сказать… А второе — это вопрос ко всем: что будем делать, товарищи?

— А что мы можем сделать? — отозвался Бандура. — Пускай там, в городе, начальство мозгами пошевелит, а мы что? Нуль без палочки, больше ничего!

Он отяжелел от сытного обеда, устал от переживаний, от всего непонятного и неправильного, что с утра валилось и валилось на него.

— То есть вы что! — сказал Сергей, изумленно таращась на него. — Вы на них надеетесь? Так они же теперь ну ничего не могут, это я вам точно говорю! Они ведь теперь наш дом совсем не видят, верно, Костя? Ну вот. Стоят и смотрят на пустое место. И что же они могут сделать с этим пустым местом?

— А мы что можем сделать? — вяло огрызнулся Бандура. — С этим вот? — Он кивнул на розовый лес за окном. — Я ответственно заявляю, что разобраться в этих фактах не могу. Может, вам образование позволяет, а я, извиняюсь, всякую там физику-химию сто лет в глаза не видал… — Он помолчал немного, потом добавил совсем уж тихо: — А вообще, хлопцы, конец Мирону Бандуре приходит! Вроде и не такой я старый, но ранения там всякие, контузии… давление это привязалось… — Он слегка покачнулся. — Славка, прояви инициативу, уложи меня куда-нибудь…

— Сейчас! — на бегу уже отозвался Славка.

Вдвоем с Леной они достали подушку, плед, уложили дядю Мирона.

— Ну вот, один уже вышел из строя… — механически констатировал Кудрявцев.

— Вы знаете, это неудивительно, — слабым голосом отозвалась Анна Лазаревна. — Здесь такой климат… все время душно, как перед грозой… Володя, если вам не трудно, принесите валидол…

Она полулежала в кресле, и вид у нее был совсем больной, губы посинели. Кудрявцев и Костя переглянулись.

— Но ведь сначала вы как будто чувствовали себя нормально? — спросил Костя.

— Нет, сначала мне было тоже плохо… когда был этот туман…

— Да, ведь вы говорили про туман! — вспомнил Костя. — Серый такой туман, густой и прохладный?

— Я не знаю… я хорошо не разглядела… Мне сразу стало плохо, я закрыла глаза, и мне даже показалось, что сделалось совсем темно, как ночью. Но я полежала, может быть, четверть часа с закрытыми глазами, а потом опять посветлело и туман исчез…

— Вот что, давайте-ка мы отнесем вас наверх, — сказал Кудрявцев. — Костя, сделаем стульчик!

Лена помогла Анне Лазаревне усесться на их сплетенные руки, побежала вперед, перестелила постель, и вскоре Анна Лазаревна, бледно улыбаясь, лежала в своей деревянной кровати с высокой резной спинкой. Телефон ей придвинули поближе, так, чтобы она, в крайнем случае, могла дотянуться, не вставая.

— Минус две единицы! — сказал Кудрявцев, когда они спустились вниз. — Сознавайтесь, кто еще себя плохо чувствует! Нет, я серьезно спрашиваю, вполне серьезно. Голова ни у кого не болит? Головокружения нет?

— Да вам самому плохо! — ужаснулась Лена, поглядев на него. — А ну ложитесь!

— Гипертония… — смущенно пояснил Кудрявцев. — Ничего, я вот сейчас резерпин глотну и отсижусь немного в кресле у окна. И вы тоже садитесь. Обсудим пока, что же нам известно.

— Обсудим, — согласился Костя, усаживаясь. — Мне лично очень не нравятся два несомненных факта: стена подошла очень близко к дому — это раз; трое из нас, наиболее слабые физически, сразу почувствовали себя плохо — это два. Если сопоставить оба эти факта…

— Да, тенденция намечается невеселая, — согласился Кудрявцев. — Ну, будем все же надеяться… — Он не докончил и о чем-то задумался.

— Давайте подытожим факты, — сказал Костя. — Значит, так. Одной стороной наш дом выходит… вернее, выходил… в город. А другой стороной — сюда, в этот лес. Получается нечто вроде тамбура — одна его дверь выходит в комнату, а другая…

— …вообще неизвестно куда! — подсказал Володя.

— Действительно: неизвестно куда. Но ясно, что за пределы того мира, в котором мы с вами прожили всю жизнь… до сегодняшнего утра! Значит, наш дом сделался чем-то вроде тамбура между двумя мирами.

— Погоди, Костя, — сказал Сергей, ошеломленно моргая. — Как это между двумя мирами? А где же он находится, этот другой мир? На планете на какой-нибудь, что ли?

— Этого я тебе объяснить не могу, — медленно ответил Костя. — Не на планете, нет. Это было бы все же проще, если б на другой планете. Нет, он тут же, по-видимому. Только как-то иначе расположен в пространстве…

Сергей вникал с минуту, морщась от напряжения. Потом махнул рукой.

— А ну его! — чистосердечно заявил он. — Нич-чего не понимаю! Да ты не обращай внимания, Костя, валяй дальше!

— Можно! — согласился Костя. — Так вот, эти два мира почему-то вдруг соприкоснулись в одной-единственной точке.

— И эта точка — наш дом? — задумчиво спросил Кудрявцев. — Что ж, возможно… Ну, а как же вы объясняете эти… переходы сквозь серый туман?

— Правильно! — оживился Славка. — Может, тут не два мира, а три, четыре… Или еще больше?! Мы вместе с Володей пошли, а попали совсем в разные миры!

— Не разные, — терпеливо разъяснил Костя. — И то, что вы видели порознь, и то, что мы втроем, — все это наш мир, наша планета Земля. Только в различных географических точках и в разные времена… А вообще-то феномен серого облака мне еще менее ясен, чем все остальное… Могу предположить, например, что соприкосновение двух миров привело к какой-то… ну аварии, что ли… Образовались такие трещины… незапланированные проходы из одного мира в другой… и…

— То есть, — перебил его Кудрявцев, — вы хотите сказать, что наш дом — это… это запланированный переход? Иначе говоря, результат эксперимента… не нашего, конечно, а… тамошнего?

— Не исключено, по-моему… — осторожно сказал Костя. — Не исключено… Уж очень тонко и точно выбрано место: маленький дом, стоит на отшибе, кругом — свободное пространство. И людей в нем не так уж много…

— Вы думаете… постойте! Вы думаете, что они и людей… запланировали?! Сознательно включили в эксперимент? — Кудрявцев вскочил и заходил по комнате. — Нет! Не может быть!

— А почему не может быть? — рассудительно сказал Славка. — Очень даже просто: они хотят с нами контакт установить!

— С тобой лично! Марками будут обмениваться! — фыркнул Кудрявцев. — Ну тебя с твоими фантазиями, Славка!

— Но почему вы против? — робко заговорил Володя. — Почему они не могут хотеть?

Кудрявцев насмешливо покосился на него и продолжал шагать из угла в угол мимо окон.

— А вообще-то в этом что-то есть! — заявил он наконец, остановившись перед Костей. — Действительно: очень уж точный расчет! Могли же они выбрать место для эксперимента где-нибудь в пустыне… или высоко в горах? А взяли именно вот небольшой городской домик… с жителями… Да-а…

— Все это, конечно, только предположения, — заметил Костя. — Слишком мы мало знаем… Но насчет трещин я хотел бы добавить вот что… в пользу предположения, что они не входят в план эксперимента. Во-первых, они возникают, по-видимому, случайно… хаотично. И разрушают тот участок, где возникают. Во-вторых: в какой-то момент их закрывают… ну вроде того, как замазывают обычные трещины цементом. И на их месте возникает эта оптическая иллюзия — несуществующее вздутие почвы, а над ним — силовое защитное поле…

— Так… убедительно! — согласился Кудрявцев. — Могу подбросить еще один логический вывод: трещину «цементируют» именно тогда, когда кто-то или что-то пытается пройти через нее в этот мир. Кто-то, видимо, зорко следит за этим. Из будущего лезла какая-то машина… а за Славкой гнался бедуин.

— Но мы-то проходили обратно! — возразил Володя.

— Остается допустить… и это тоже говорило бы в пользу гипотезы о запланированном эксперименте с участием людей… остается, я говорю, допустить, что нас всех они считают «своими»… Что существуют какие-то опознавательные символы…

— А я? — спросил Сергей. — А меня как пустили?

— Тут другое дело… Тут ведь не случайная трещина, а «тамбур». Может быть, поэтому механизм защиты сработал с опозданием.

— Значит, если бы мы все вылезли отсюда через чердачное окно… — начал Володя.

— Вот уж не знаю! — признался Кудрявцев. — Возможно, они нас преспокойно выпустили бы, а возможно, и нет. Это уж зависит от целей и условий эксперимента.

— Ой, как вы страшно говорите! — нервно сказала Лена, все время молча слушавшая. — Будто бы и не про нас… Эксперимент, условия… выпустят — не выпустят. Вам, может, все нипочем, а мне… мне страшно!

Она уткнула голову в плечо Кости и всхлипнула.

— Ну-ну, малышка! — ласково заговорил Костя, похлопывая ее по спине. — Все в конце концов обойдется, все уладится, не переживай!

— С тобой-то мне ничего, — зашептала Лена ему в самое ухо. — С тобой я как-то сразу успокаиваюсь… а вот когда тебя нет…

— Ну-ну, ничего, ничего… — повторил Костя, гладя ее пушистые светлые волосы. — Так уж ты будто бы без меня теряешься!

— Не совсем, конечно… — Лена приподняла голову и лукаво улыбнулась. — Вначале-то, как вы ушли, я героиней держалась. Даже инициативу проявила! Ты ведь очень интересовался этим… ну, тем, что в кухне было…

— Ну и что? — с живейшим интересом спросил Костя.

— А вот то! Взяла я твой аппарат и пощелкала. Не знаю, правда, что получится, я ведь плохо умею…

— Ленка! Гигант! — восторженно завопил Костя. — Со вспышкой снимала? Ну, Ленка, ну, золото! Вот жена!

— Я целую пленку наснимала! — похвасталась Лена, скромно опустив глаза.

— Гигант! — повторил Костя. — Славка! Даю тебе срочное задание! Ты ведь проявлять умеешь?

— А то вы не знаете!

— Да знаю, знаю! Бери, значит, катушку из моего аппарата и срочно займись! Ленок! Выдай ему пленку!

— Костя, а еще пленка у тебя есть? — спросил Сергей.

— Найдется катушка. А что, поснимать хочешь, как положено туристу?

— Ну да! Нам же верить не будут! А мы им — снимочки! Любуйтесь!

— Это идея! — одобрил Костя. — Ну, иди с Леной и Костей наверх. А ты, Володя, сходи взгляни, как там Анна Лазаревна.

Оставшись с Костей вдвоем, Кудрявцев устало уселся в кресло.

— Дело, по-моему, приобретает прескверный оборот, — тихо сказал он, доставая очередную таблетку. — Я не сказал еще об одной, весьма очевидной закономерности… Но о ней лучше и не говорить при всех…

— Вы о чем? — забеспокоился Костя.

— Да вот, поглядите хотя бы в окно… Видите?

— Да… и тут стена… И как близко!

— Это я и хотел сказать: каждый раз, когда трещину «цементируют», наше жизненное пространство заметно уменьшается. И чем ближе к дому возникает трещина, тем больший кусок отрезается от «нашей» территории.

— А вы думаете, что территория эта замкнута? Что это был «тамбур» не вообще в другой мир, а только в какую-то, специально выделенную часть этого мира?

— Логично было бы предположить… Если, конечно, мы имеем дело с экспериментом, а не со стихийной катастрофой… Впрочем, даже и в этом случае могли огородить место аварии… По-моему, та гряда, которую мы видели на дальней поляне, она и есть граница «нашего» участка.

— Так-так… — вслух рассуждал Костя. — Допустим, они накрыли этот участок силовым полем… Не только для удобства эксперимента, но и для нашего блага. Постарались имитировать в этом замкнутом пространстве земную атмосферу и гравитацию… создали подходящий климат, освещение… И неплохо, в общем, справились с задачей! На нашей Земле бывают местечки куда похуже — здоровый не выдержит, не то что больной… Так… И предположим, трещину закрывают таким манером: придвигают к этому месту силовую стенку. Тогда понятно, что чем ближе к дому возникает трещина, тем больший кусок они вынуждены от нас отхватывать…

— Довольно странный эксперимент… — неуверенно заметил Кудрявцев. — К чему же он приведет по логике?

— А я думаю, что эксперимент не удался! — объяснил Костя. — Понимаете? Начали возникать эти трещины, дальше — больше, и эксперимент уже сорвался.

— Здорово рассуждаете! — с ироническим уважением сказал Кудрявцев. — Должен признать: довольно-таки убедительно. Тогда объясните, о мудрейший, а что же с нами-то будет при таком провале эксперимента? Просто сдвинут они эти силовые стены вплотную и раздавят нас, как букашек?

Костя пожал плечами.

— Это они давно могли сделать. Однако не делают. Наверное, стараются что-то придумать… чтобы спасти нас.

— До чего же люблю оптимистов! — мрачно сказал Кудрявцев.

— Да что ж, — сказал Костя, добродушно усмехаясь, — раз никто ничего толком не знает, всегда правильней предполагать что-нибудь наиболее подходящее из возможного. Для здоровья полезней!

— Это-то да, — согласился Кудрявцев.

Появился Володя. Он сообщил, что Анне Лазаревне вроде стало получше, и спросил, что же осталось теперь в том, прежнем мире на месте их дома.

— Ну, правда! Дыра, что ли? Если дерево, например, вырвать с корнем и куда-то перенести — ну, яма хотя бы останется… Воздух…

— Возможно, там тоже яма… — предположил Костя. — И, конечно, воздух…

— Так, может быть, сейчас там прямо по тому месту проходят, где мы стоим?

— Вполне возможно, что проходят, — согласился Костя. — Да тебе-то что, чудак?

— Как-то все же неприятно… — с грустью ответил Володя. — Хотя, конечно, это смешное чувство…

— Нашли время болтать! — досадливо вмешался Кудрявцев. — Давайте решать, что будем делать! Во-первых: какой ваш прогноз на ближайшее время?

— Трудно сказать… — пробормотал Костя. — Состояние тут… ну, на этом участке, что ли… неравновесное… неустойчивое. Трещины эти, туннели… Какая-то перестройка все время идет. Не то формируется что-то, не то, наоборот, распадается…

— Допустим, распадается. Как было сказано выше, — вставил Кудрявцев. — И что же из этого следует? Что мы можем сделать? Что должны сделать?

— Вы так меня спрашиваете, словно я и в самом деле что-то знаю… — усмехаясь, сказал Костя. — А я, как и все, бреду на ощупь в потемках…

— Ладно, не прибедняйтесь. Вы предложили гипотезу, которая удовлетворительно объясняет все известные нам факты. Никто другой из нас не смог бы этого сделать. Поупражняйте-ка свои серые клеточки еще немножко, пускай развиваются.

— Я вот чего никак не пойму, — сказал Володя, — почему же трещины выходят не только в разные места, но и в разное время?

— Этого и я не понимаю, — мрачно признался Кудрявцев.

— Понимаете, тут, должно быть, налицо полное разрушение пространственно-временной структуры! — с увлечением объяснил Костя. — Представляете? Трещины проходят и сквозь время, как мировые линии. Начинаются здесь, а выходят в нашем мире — в любое время!

— Вот! — удовлетворенно сказал Кудрявцев. — Наконец-то вы мне объяснили, что надо делать!

— Я? Объяснил? — изумился Костя. — Да я и сам не знаю!

— Чего же тут не знать! Если вы верно обрисовали картину, так единственный выход для нас — это отыскать подходящую трещину! Такую, чтобы выходила именно в наше время… ну хоть приблизительно!

— Что вы! — возразил Володя. — Сколько ж этих трещин, всего-то! Мы видели две: одна выходит в будущее, другая — в прошлое… в двух вариантах. Это уж какое-то исключительное везение надо, чтобы в свое время попасть… Где там!

— Если процесс разрушения продолжится, трещины будут возникать все чаще…

— Что ж… — задумчиво сказал Костя. — Наверное, вы правы. Участок наш теперь так уменьшился, что серое облако в любом месте можно будет увидеть, не отходя от дома… Будем действовать так. Идут двое, видят серое облако. Один остается около, другой входит в туман. Если выход окажется подходящим, один остается на посту, другой бежит звать всех остальных…

— А пока он бегает, выход закрывается, — продолжил Костя.

— Это еще что! — криво усмехаясь, сказал Кудрявцев. — Вы другое представьте: вошел туда кто-то один и вдруг выход наглухо закрывается! И он там остался один…

— Веселенькая перспектива, действительно… — пробормотал Костя. — Могу напомнить еще одно обнадеживающее обстоятельство. Трещины уже и сейчас разветвляются: Володя и Славка попали ведь в разные места из одной исходной точки. А если разрушение пространственно-временной структуры будет продолжаться…

— Вас понял! — мрачно отозвался Кудрявцев. — Так что же: сядем на крылечке и будем дышать носом?

— Да нет… все же какие-то шансы имеются… — неуверенно сказал Костя. — Давайте попробуем… Пойду Ленку агитировать… и Анну Лазаревну.

— Когда закончите подготовительный период, позовите нас! — крикнул ему вслед Кудрявцев. — Мы тут, около дома походим.

— Вы в самом деле надеетесь… — заговорил Володя, когда они обогнули дом.

Кудрявцев долго не отвечал.

— Что я тебе буду врать! — сказал он наконец. — Ни на что я особенно не надеюсь. И вообще в чудеса не верю.

— А зачем же тогда… — робко начал было Володя. — Впрочем…

— То-то и оно, что впрочем… Сидеть сложа руки и ждать, пока тебя прикончат, по-моему, просто невозможно. У меня, по крайней мере, не тот характер.

— Вы сказали: прикончат? — почти шепотом переспросил Володя. — Почему же?

Кудрявцев остановился.

— Володя! По-моему, всегда лучше смотреть правде в глаза. Прикончат — это, собственно, не то слово. Но если гипотеза Кости соответствует фактам, то мы находимся в смертельной опасности.

— Какая гипотеза?! — несколько оживившись, спросил Володя.

Кудрявцев изложил ему Костины соображения, и Володя пришел в восторг.

— Вот видите, — сказал он, — и Костя думает, что они нас спасут.

— Костя только предполагает…

— А я уверен! — решительно заявил Володя. — Они же нас охраняют везде и всюду! И деревья эти, и трава, — Кудрявцев досадливо причмокнул и медленно пошел дальше.

— Да ты пойми, чудак! — сказал он. — Я же не говорю; что они сознательно… намеренно, что ли… Но если произошла авария… столкновение двух миров, распад структуры? Это же чудовищные слепые силы! И мы здесь — как песчинки под ураганным ветром. Крутит нас, тащит куда попало — и как нас защитить?

— А я все-таки думаю, что они сумеют, — упрямо сказал Володя.

— Думай, думай! Думать никому не возбраняется… — пробормотал Кудрявцев, меланхолически улыбаясь.

Они в этот момент глядели друг на друга, а не вперед. Впрочем, если б они и вперед глядели…

Костя, Лена и Сергей стояли на крыльце, и Сергей целился фотоаппаратом на идущих.

— Снимок номер один! — комментировал он свои действия. — Неустрашимые разведчики на подступах к таинственному розовому лесу!

И тут все трое увидели, как прямо из-под ног у Кудрявцева и Володи взмыло над землей дымно-серое облако и поглотило обоих.

Толпа понемногу редела — близилось время обеда, да к тому же ничего нового за последний час не произошло. Но ученые не решались отойти от места происшествия: кто знает, что случится в любую минуту! Поэтому они уселись в милицейском фургончике, открыв настежь дверь, перекусили наспех пирожками и кефиром из соседнего кафе и принялись обсуждать обстановку.

— Полковник Чегодаев просит нас ответить на чисто практический вопрос: что можно было бы и что следовало бы сделать в сложившейся ситуации? — сказал Иконников.

— Недурной вопросик. Да здравствует находчивый и активный шеф милиции нашего города! Больше ему ничего не требуется? — ворчливо отозвался профессор Чарнецкий.

— Считаю такой вопрос вполне естественным, — очень серьезно сказал доцент Гогиава, самый молодой из всех, лет тридцати с небольшим, черноволосый, черноглазый, юношески стройный и подвижный. — Мне тоже часто хочется знать, что я могу сделать и что мне следует делать.

Иконников усмехнулся:

— Я понимаю, что вопрос полковника показался вам наивным. Но войдите в его положение. Город весь гудит, как улей. Чего только не сочиняют по этому поводу! В частности, говорят, что это марсианский десант и что они постепенно, дом за домом, захватят весь город.

Гогиава захохотал, скаля ослепительно белые зубы.

— Конечно, тебе смешно, Арчил, — хмурясь, сказал Иконников. — Ты у нас гений, ты умница, тебе в точности известно, что на Марсе разумная цивилизация не существует. А что делать рядовому гражданину, если он чувствует, что его сведения о Марсе страдают неполнотой? И кроме того, что скажешь ты, светоч мудрости и столп научно-технического прогресса, о проблеме безопасности ближайших домов?

— В каком смысле? — недоумевающе спросил Гогиава.

— Андрей Ильич, видимо, предполагает, что этот силовой колпак над домом… над местом происшествия может расшириться или передвинуться, — желчно усмехаясь, объяснил Чарнецкий. — А какие, собственно, имеются у вас основания для таких предположений?

— Вопрос этот задал мне полковник Чегодаев, — сказал Иконников. — Возможно, сам я до него и не додумался бы… по крайней мере, так сразу. Но надо признать, что основания для такого вопроса имеются.

— Основания имеются для чего угодно, — сказал Чарнецкий, презрительно кривя рот, — поскольку мы не разбираемся в природе явления.

— Вот и давайте разбираться в природе явления, — предложил Иконников.

— На основе такой неполной информации? Много мы разберемся!

— Уж вы, Марк Борисович, скептик известный, — заметил Иконников. — Но что же делать? Пока прибудет подкрепление из Москвы, вся эта история на нашей совести.

— На нашей совести! — ворчал Чарнецкий. — Ох, любите вы красивые слова! Мы с вами, что ли, это затеяли? И никто из нас не специалист в этой области. Вот Линчевский прибудет — ему и карты в руки.

— Мы пока не знаем даже, ему ли, — возразил Иконников. — Давайте хоть проанализируем факты, хоть рабочую гипотезу какую-то примем.

— Э, ну что мы спорим! — жизнерадостно сказал Арчил Гогиава, с удовольствием наблюдавший за препирательствами своих коллег. — Некому больше работать — значит, мы будем работать! — Он поболтал бутылкой, выпил остатки кефира и, вздохнув, отставил бутылку в угол. — Что же нам известно? Известно нам, что…

Кудрявцев не успел ничего почувствовать. Все вокруг внезапно мигнуло и сменилось, как сменяются кадры в кино. Он невольно зажмурился, но тут же открыл глаза, щурясь от яркого света, вдохнул свежий ночной ветер и медленно огляделся. Местность показалась ему неуловимо знакомой. Плавная излучина большой спокойной реки и широкие луга на том берегу, а сзади поднимаются пологие зеленые холмы, и по их склону белой ленточкой вьется дорога… Но почему-то на всем лежат странные, геометрически правильные тени — круги, решетки, прямоугольники, спирали… Откуда они?

Кудрявцев глянул вверх — и обомлел.

Высоко в небе висела гигантская решетчатая конструкция с очень сложным, паутинообразным переплетением. На ней повсюду были причудливо разбросаны непрозрачные многоугольники, круги, дугообразные полосы. Кудрявцев долго вглядывался в эту бесконечную ажурную сеть, раскинувшуюся на десятки километров вдаль и вширь, и наконец понял, что это город! Он различил даже тени каких-то машин, стремительно летящих во всех направлениях по прозрачным полосам дорог, угадал очертания жилищ, садов. Увидел, что весь этот ажурный каркас города держится на исполинских полупрозрачных опорах, широко шагающих через холмы и реку.

Кудрявцев все глядел и глядел на этот изумительный воздушный город, причудливой тенью накрывающий землю, пока слезы не навернулись на глаза от напряжения. Он прикрыл глаза ладонью — и тут же отвел руку от лица, услыхав нарастающий громовой рев. Серебряная стреловидная ракета, вертикально стоя на голубом столбе пламени, медленно опускалась к земле. Громовой рев оборвался; ракета, словно притянутая невидимой нитью, плавно спустилась на вершину гигантской белоснежной колонны, высившейся на западной окраине воздушного города, и колонна поглотила ее.

Кудрявцев лишь теперь немного опомнился. Он оглянулся, ища Володю, и почувствовал, что сердце неприятно и гулко толкнулось в ребра.

Три шестируких великана молчаливо склоняли над ним плоские сверкающие лица с выпуклыми круглыми глазами.

Кудрявцев невольно попятился, не отводя глаз от великанов. И вдруг справа от него земля будто вздыбилась, потом опять картина мигнула и сменилась, как кинокадр, только уже не целиком, потому что Кудрявцев и пучеглазые великаны по-прежнему стояли на дороге, между холмами и рекой, а справа… справа словно бы возникла другая земля или, может быть, другая планета.

Она почти вертикально вырастала из зеленых холмов, закрывая собой все — и город в небе, и его опоры, и горизонт. Там были красноватые пески, невысокие гряды барханов, поросшие скудным кустарником, и человеческие следы, неровным, извилистым пунктиром пересекающие бархан за барханом. А посредине, медленно и устало вытягивая ноги из песка, брел Володя!

Кудрявцев угадал, что это Володя, по зеленой рубашке и русым волосам, но лица он не видел. Володя двигался, как муха по стене, жутко и непонятно вися в воздухе всем туловищем, а ногами увязая в песке. И так же непонятно и жутко было видеть, что песок держится на вертикальной поверхности и гребни барханов недвижимо висят в воздухе, не осыпаясь, не падая вниз.

Кудрявцев несколько мгновений оторопело глядел на это странное зрелище, потом крикнул: «Володя!» — и метнулся к песчаной стене, торчащей перед ним. Но Володя не услышал крика, а песчаная пустыня вдруг покачнулась, сместилась и повисла теперь прямо над головой Кудрявцева, словно нацелясь на него красноватыми барханами в редкой щетине кустарника.

Кудрявцев пошатнулся, упал и сквозь туман резкого головокружения успел увидеть, что Володя, опрокинувшись вниз головой, продолжает апатично брести сквозь пески.

Вслед за этим песчаная пустыня исчезла, и на ее месте снова возникли ажурные переплетения воздушного города на фоне безоблачно-синего неба.

Кто-то мощно и бережно поднял Кудрявцева и продолжал поддерживать, словно чувствуя, что ноги его еще плохо слушаются. Кудрявцев ошалело оглянулся. Трехметровый гигант, согнув свои мощные суставчатые ноги, будто сидя на корточках, двумя руками поддерживал его, а двумя другими оживленно и непонятно жестикулировал, показывая то на дорогу, то на холмы: третья пара рук праздно болталась вдоль туловища. С безносого и безротого лица, плоско сверкающего, словно монета, пристально смотрели на Кудрявцева выпуклые глаза, фасетчатые, как у насекомых: гигант, по-видимому, ждал ответа. Не дождавшись, он повернулся к своим товарищам и начал переговариваться с ними — уже не жестами, а звуками, пронзительно-тонкими, словно комариное пение, усиленное в десяток раз. Потом, выпрямившись, развел в стороны четыре руки и слегка встряхнул ими. Послышался сухой шорох, и между руками гигантов возникли прозрачные перепонки. Шестирукие расправили крылья и плавно взмыли вверх. Тот, кто поддерживал Кудрявцева, тоже выпростал шуршащие перепонки и, готовясь отлететь, протянул к нему третью пару рук.

Кудрявцев невольно попятился — и серый туман окутал его, отгородив от сверкающего мира, от небесного города, от крылатых исполинов. Он снова очутился на поляне среди розовых деревьев: рядом с ним стоял Володя и озирался, словно не веря своим глазам.

От дома бежали к ним Лена, Костя и Сергей.

— Живы! — звонко кричала Лена и на бегу утирала слезы. — Ой, я так испугалась! Так испугалась! Живы-здоровы! Ой, хорошо!

— Эй, друг, ты что это? — тревожно спросил Сергей, глянув на Володю.

Кудрявцев только теперь заметил, что Володя еле стоит на ногах. Лицо у него потемнело и осунулось, губы запеклись до черноты, глаза ввалились.

— Ты что, заболел? — спрашивали его наперебой. — Тебе плохо? Чего молчишь?

— Пить… пить хочу… — хрипло проговорил Володя. — Целые сутки… ни капли воды нигде…

— Постой, какие сутки?! — удивился Сергей. — Вы же всего на секунду пропадали… в облаке-то в этом… мы от дома добежать не успели, а вы — вот они оба!

Володя непонимающе качал головой.

— С утра до вечера… ночью я спал, утром встал, опять пошел… — бормотал он, с трудом шевеля истресканными черными губами. — Жара — сил нет. И никого кругом, только песок… И воды ни капли нигде…

— Хм… любопытно… — Костя озабоченно почесывал нос. — У нас секунд двадцать прошло, а у тебя — сутки… У вас тоже, Виктор Павлович?

— У меня… нет… — не сразу отозвался Кудрявцев. — У меня — минут десять, наверное… А Володю я видел…

Теперь он понимал, что это был не мираж, не галлюцинация, что он действительно видел Володю, бредущего в пустыне, где-то в другом мире, с иным течением времени.

— Удивительная штука… — задумчиво проговорил Костя, выслушав рассказ Кудрявцева. — Даже не поймешь: не то несколько миров сразу наложилось друг на друга, не то… Вы точно видели ту же самую местность?

— Да вроде бы… Все совпадает — излучина реки, холмы, дорога… Только вот город в небе… да эти шестирукие… И стоял я на другом месте — по-моему, на той дороге, по которой тогда пролетела машина на воздушной подушке… помните, такая серебряная сигара?

— Помню, еще бы… Ну, вы, надо полагать, попали в более отдаленное будущее — может, лет на тысячу вперед…

— Ух ты! — восхищенно простонал Сергей.

— Да… и раз вы стояли на проезжей дороге, роботы, вероятно, хотели убрать вас оттуда…

— Вероятно… — согласился Кудрявцев. — А Володя?

— Володя, может быть, в прошлое попал… впрочем, кто его знает! Пустыня — и никаких примет времени. Но ведь Земля все равно! Верно, Володя? Солнце-то наше там было?

Володя допил последний глоток из кувшина с водой, который притащила ему Лена.

— «Наше, наше»! — с отвращением сказал он. — Чуть оно меня не прикончило, это наше Солнце!

— И что же из всего этого следует? — спросил Кудрявцев.

— Я хотел сказать, что все трещины, должно быть, выходят в пространство нашей Земли… Да и трудно было бы предположить, что они идут через космос к другим планетам. Но только смущает меня мир, куда попал Володя! Почему это он так странно пересекался с нашим — то вертикально, то наискось. И время почему-то там иначе идет… Если б это были разные миры, тогда ничего удивительного — топология разная. А если это Земля, тогда, значит, тут такие уж складки пространства пошли, что оно, того гляди, как лист бумаги, перегнется и сложится…

— И что тогда будет? — округлив глаза, спросил Сергей.

— Весело будет, не соскучишься! — почти серьезно ответил Костя. — Но, впрочем, это все пока теория… недоказанная гипотеза… А практически поглядите, что получается. Прижимают нас все крепче!

Действительно, гряда, обозначавшая положение незримой стены, теперь вплотную окружала дом с трех сторон. Только от фасада тянулась полоса свободного пространства метров в тридцать шириной; у самой опушки леса она немного расширялась.

— Да-а… Еще одна трещина поблизости от дома — и каюк нам! — сказал Кудрявцев.

— Ну, не думаю… — возразил Костя. — Видите, как они осторожно работают…

— А угол дома? А водосточная труба? — напомнил Кудрявцев.

— Ну и что же? Нас-то они не тронули?

— Ладно, ладно, вы неисправимый оптимист! — отмахнулся Кудрявцев. — Хотел бы я, чтоб вы оказались правы…

— Я и сам бы не против! — откровенно признался Костя.

— Коллеги из Политехнического сделали спектральный анализ этой… невидимой оболочки, — сказал Иконников, кивнув на кольцевую гряду. — Обнаружили ионы кислорода, азота и прочих составляющих воздуха в обычной пропорции. Иными словами — ионизированный воздух.

— Плазма? — спросил Чарнецкий.

— Плазма… Стянутая сильным магнитным полем сложной конфигурации… Холодная, сильно сжатая плазма…

— Интересно… Весьма интересно… — Чарнецкий перестал брюзжать, оживился. — Я что-то не слыхал, чтобы такие фокусы проделывались… А источники поля?

— Неизвестно… Возможно, они внутри…

— Слушайте! А если поле вморожено в плазму? — сказал Арчил Гогиава. — Понимаете: что-то вроде магнитно-плазменных брикетов!..

— Возможно… — согласился Иконников. — Теперь: как следует оценить показания жильцов? И мальчик, который был у чердачного окна, и пенсионерка, с которой я беседовал по телефону, говорили, в общем, одно и то же: что фасад их дома выходит в какой-то загадочный лес… там розовые деревья с белыми листьями, похожими на страусовые перья…

Гогиава не выдержал и расхохотался.

— Прошу прощения, — сказал он. — Но почему так смешно получается? Такое потрясающее явление — наложение пространств! Ведь совершенно невероятное событие! И вдруг — розовые деревья, страусовые перья!

— Ничего смешного не вижу! — брюзгливо скривив губы, сказал Чарнецкий. — А пальмы — не смешно? Стволы волосатые, как звери, листья тоже какие-то нелепые. Со смеху помрешь! А потом — почему вы считаете, что наложение пространств — это так уж невероятно? Теоретически такую возможность рассчитали еще в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году Иенсен и Хартфильд…

— Если вы имеете в виду обзор в «Modern Physics», — возразил Гогиава, — так ведь там речь шла о гравитационных полях резко различной напряженности.

— Ну и что? Каждое такое поле описывает пространство разной кривизны…

— Да… Иенсену, наверное, и не снилось, что его эффект можно будет наблюдать в такой вот сугубо бытовой обстановке… — задумчиво сказал Иконников. — И вообще, Марк Борисович, теория теорией, а это событие все равно выглядит невероятно! Смотрите: наложение произошло именно на территории обитаемого дома. И там, в ином мире, участок оказался… ну, очень уж соответствующим, что ли: и атмосфера совпадает с земной, и тяготение, видно, одинаковое… Моя собеседница, правда, жаловалась на недомогание, но у нее гипертония, атеросклероз, ей под семьдесят… могла расхвораться просто от волнения. А остальные, видимо, ни на что не жалуются. Вам это не кажется странным? Если учесть, что, по ее словам, неба там нет, а висит какая-то светящаяся дымка…

— Вы что же, хотите сказать, что это… сознательный эксперимент? — недоверчиво спросил Чарнецкий.

— Предложите другое объяснение, пожалуйста…

— Какое другое объяснение?! — азартно сверкая глазами, заговорил Гогиава. — Как можно еще объяснить то, что задняя стена дома оставалась в нашем пространстве? А «воздушную подушку» вокруг дома? А этот невидимый колпак?

— Это, положим, могли быть побочные эффекты совмещения, — неохотно проговорил Чарнецкий. — Впрочем, насчет колпака вы правы… тут естественные причины найти трудновато. Любопытно было бы узнать у жителей дома, не наблюдались ли там у них какие-нибудь искажения пространства… или времени…

— Ничего такого они не говорили, — сказал Иконников. — Наверное, существуют какие-то сдвиги на границе наложения миров — вряд ли свойства пространства и времени у них одинаковы. Но, по-видимому, эти сдвиги, если они и есть, практически незаметны… Чему, конечно, следует радоваться.

— Арчил Ираклиевич! — сказал рыженький юноша, подойдя к фургончику. — Уже готово!

— Сейчас иду! — отозвался Гогиава. — Это они лазер установили. Сейчас попробуем проткнуть оболочку лучом. Может быть, удастся проникнуть под колпак. Под ним ведь, наверное, часть иного пространства…

— Попробуйте, попробуйте… — одобрил Иконников. — Если удастся, постарайтесь определить химсостав газов под колпаком.

Когда Гогиава ушел, Чарнецкий хмуро посмотрел на Иконникова.

— Вы, конечно, понимаете, что если ваша гипотеза верна, то катастрофа неизбежна? — сказал он.

— Не то чтобы неизбежна…

— Да ну, что уж там! Вероятность наложения пространств с одинаковыми свойствами ничтожно мала, вы же знаете! А если кривизна и прочие свойства различны, то иенсеновские трещины в пространстве-времени непременно возникнут. И будут стремительно разрастаться, пока наложившиеся участки не превратятся в хаос, в путаницу времен и мест… и, наконец, в вакуум! — Чарнецкий тяжело закашлялся.

— Во-первых, все это лишь теория, — успокоительно сказал Иконников. — А во-вторых, по теории, эти самые иенсеновские трещины должны возникать по преимуществу в том из двух наложившихся миров, чья структура сложнее. У нас пока ничего такого не наблюдается… Да и колпак этот… ну, эта магнитно-плазменная оболочка… она мне тоже внушает некоторые надежды.

— «Надежды»! — желчно усмехаясь, сказал Чарнецкий. — На что же это вы надеетесь, хотел бы я знать? Даже если вы правы и трещины возникнут не у нас, а только в том мире, что будет с домом и с его обитателями? Вы об этом подумали? Ведь в промоинах и водоворотах времени, в складках и свертках пространства ничто живое не сможет уцелеть!

— Именно об этом я все время и думаю, Марк Борисович… — тихо сказал Иконников. — Именно об этом…

— Так что же мы теперь будем делать? — спросил Костя. Кудрявцев ожесточенно догрызал спичку.

— Да все то же, — сказал он наконец. — То есть искать «подходящую» трещину. С той только разницей, что никому нельзя оставаться в доме. Его в любую минуту может начисто отрезать от леса, и тогда мы будем разобщены… безнадежно.

— Значит, что же: всем уходить в лес? — заключил Сергей.

— Ну да… Что поделаешь!

— А если не найдем ничего подходящего? — спросил Костя. — А горловина закроется, и останемся мы без дома, без еды…

— Конечно, риск есть… Но, по-моему, все это кончится быстро… так или иначе.

— Возможно… даже вероятно… — пробормотал Костя, глядя в землю. — Ну что ж…

— Куда опять Славка делся? — хмуро спросил Кудрявцев.

— Пленку, наверно, сушит… — с отсутствующим видом объяснил Костя. — Я хотел поглядеть, что там Ленка в кухне наснимала…

— Да… в кухне… — рассеянно сказал Кудрявцев. — А что там, собственно, было, вы как думаете?

— Теоретически рассуждая, там, вероятно, находилась зона зарождения трещин… Ведь именно у окон кухни начиналась незримая преграда. Именно там и была зона соприкосновения… В общем, интересно будет посмотреть эти снимки…

Кудрявцев явно не слушал, и Костя замолчал. После паузы он сказал:

— А что касается разведки, я думаю так: не надо три группы создавать, территория осталась маленькая. Я предлагаю: пойдемте-ка мы с вами вдвоем, Виктор Павлович!

— Наверно, теперь хватит и одной группы, — согласился Кудрявцев. — Только нам обоим уходить нельзя. Вы оставайтесь, а я пойду. Ваши знания тут нужнее.

— И я с вами! Ладно, Виктор Павлович? — умоляюще сказал Сергей.

— Ладно. Идем. Мы ведь недолго! Пройдем вдоль стены, пошарим немножко — и обратно. Шансы, конечно, ничтожные, но попытаться все же надо… — Он посмотрел на узкую горловину, прикусил губы и добавил: — Славку… Славке, ежели что, объясните… Ну, пошли, Сергей…

Костя смотрел им вслед, пока они не исчезли среди деревьев.

— Значит, вы не пришли ни к какому определенному заключению? — спросил полковник Чегодаев, озабоченно хмурясь.

— В смысле практическом — ни к какому, — вздохнув, сказал Иконников. — Информации недостаточно… И вообще это превосходит наши возможности. Пытались мы недаром пробиться внутрь — ничего не вышло. А лазер — самое мощное наше оружие. Уж если он не действует…

— Так! Наука, значит, пасует? — укоризненно заключил полковник Чегодаев. — А мне, значит, остается монетку кидать: если орел — надо начинать эвакуацию, еслирешка — не начинать? Так, что ли?

— Но послушайте, — смущенно сказал Иконников, — мы ведь не можем давать практические рекомендации на основании чисто умозрительных гипотез… Вообще-то, по-моему, опасность существует, но…

Он не успел договорить.

Во дворе, метрах в пятнадцати от кольцевой гряды, словно из-под земли, вырвалось серое туманное облако. И сейчас же вслед за этим вспыхнуло зеленоватое свечение, пробежало по оболочке силового поля, обрисовав его очертания — «колпак» имел правильную полусферическую форму, — а потом два широких зеленых луча протянулись к серому облаку. Лучи охватили облако, сомкнулись — и оно исчезло.

А кольцевая гряда потеряла округлую форму — вытянулась длинным неправильным отростком туда, где было серое облако; отросток этот захватил половику двора.

Все произошло моментально. Никто не пострадал. Люди инстинктивно шарахнулись от серого облака, от зеленых лучей, отбежали подальше. Теперь поднялся шум, какая-то женщина истерически кричала, ее урезонивали, два паренька упорно пробивались сквозь оцепление к кольцевой гряде — «для проверки одной идеи».

— Вы очень вовремя предупредили меня, что опасность все же существует! — саркастически заметил Чегодаев.

Иконников промолчал. Чарнецкий подошел к нему и сказал пониженным голосом:

— По-видимому, началось… Это ведь иенсеновская трещина образовалась, насколько я понимаю? Я, правда, не представлял себе, что этот эффект имеет такой локальный характер… Но так или иначе, защитное поле начало расширяться…

— Да… и, главное, ничего мы фактически сделать не можем… — печально отозвался Иконников.

— Может, вы все же поделитесь со мной своими соображениями, товарищи ученые? — попросил полковник Чегодаев.

— Ничего утешительного мы вам не скажем, — обменявшись взглядом с Чарнецкнм, ответил Иконников. — По нашим предположениям, дело обстоит примерно так…

Выслушав его, Чегодаев резюмировал:

— Значит, повториться это может в любой момент, причем, возможно, в значительно большем масштабе, — а никаких мер защиты вы предложить не в состоянии. Правильно я вас понял?

— Правильно… — угрюмо сказал Иконников.

— Что ж, и на том спасибо! — желчно отозвался полковник.

И тут же два длинных снопа холодного зеленого пламени опять вырвались из невидимой стены. Они сомкнулись почти у самого забора стадиона и погасли.

Невысокая ровная гряда теперь целиком перегородила Пушкинскую улицу.

— Немедленно вызывайте машину с радиорупором! — распорядился Чегодаев. — Будем эвакуировать весь этот район в радиусе трех километров.

Неизвестно почему наступила передышка. По крайней мере, рядом с ними было тихо, и ничто не менялось уже минут пять. Кудрявцев и Сергей, водя вокруг воспаленными, затуманенными глазами, пытались выискать безопасный путь.

— Стена здесь не сплошная… — еле ворочая языком, прохрипел Кудрявцев.

— Да… Проход… Я уж чувствую, что гонят они нас к этому проходу… Пойдемте, хоть успеть бы на поляну выбраться…

Кудрявцев с трудом откачнулся от розового ствола и поплелся вперед.

Это началось сразу, как только они вошли в лес. Поблизости взвился бешено крутящийся туманный смерч, тут же распался, и прямо под ногами у них открылась черная космическая бездна. Но два дерева, упав крест-накрест у края пропасти, удержали людей, и тугая воздушная волна отбросила их на пружинящий травяной ковер. Тут же раздалось громкое чмоканье, и над краем бездны возникла гряда: невидимая стена отделила людей от пропасти.

Так началось, а дальше все походило на кошмарный сон. Они куда-то шли, бежали, плелись — вслепую, наугад, — а повсюду на их пути с грохотом взметывались клубящиеся серые облака, на них ожесточенно бросались зеленые лучи, после мгновенной схватки возникала новая гряда, новая незримая стена, и снова приходилось отступать, кружить, беспомощно тычась в лабиринте стен.

Оглушительный свист и глубокие громовые раскаты сотрясали лес; то и дело взлетали вывороченные с корнями деревья, хлестала розовая кровь, метались белоснежные листья среди серых клубов тумана и зеленых вспышек, и жгучие удушливые волны запахов оттесняли людей от опасных мест.

Иногда серый туман вскипал совсем рядом с ними, и сквозь его клубящуюся завесу на мгновение проступали странные картины. То это были черные, усеянные колючими звездами бездны, то зыбкие, наложенные друг на друга изображения — крыши зданий таяли на глазах, как воск, а сквозь них прорастали огромные деревья.

Однажды Кудрявцев увидел знакомую с детства светлую речку, дуплистые вербы на берегу, солнечную рябь на перекатах, но тут же, прямо из земли, торчал динозавр, а сквозь его длинную шею вдруг промчался товарный состав и нырнул в реку.

Ясно было одно — деревья всеми силами защищают людей, без их защиты Кудрявцев и Сергей сразу погибли бы в какой-нибудь из бесчисленных трещин. Грохоча и яростно клубясь, рвались отовсюду из-под земли серые облака, но деревья реагировали мгновенно — склонялись, белоснежными листьями преграждая дорогу к гибели, и расступались, указывая безопасный путь.

Краешком сознания Кудрявцев и Сергей понимали, что их теснят к поляне, к дому. Оглохнув от грохота, полуослепнув от зеленых вспышек, с трудом передвигая одеревеневшие, непослушные ноги, они брели средь лабиринта невидимых стен, возникавших повсюду, и наконец скорее угадали, чем увидели золотистый просвет впереди.

Поляна! Вот она, поляна! А вот и проход к ней, узкий, метра в два шириной, между двумя травянистыми грядами — призрачными фундаментами незримых стен.

Они пошли быстрее, почти побежали, спотыкаясь, ловя воздух ртом, — и вдруг остановились, как по команде. Прямо перед ними вырвалось из-под земли мрачное серое облако, на него яростно ринулись зеленые лучи; а когда схватка окончилась, Кудрявцев и Сергей увидели, что правая гряда круто изогнулась и теперь почти соприкасается с левой. Оставался просвет шириной сантиметров в тридцать-сорок, не больше.

— Не пролезем, нипочем не пролезем! — с отчаянием прохрипел Сергей, однако бросился к проходу и начал боком втискиваться между грядами. — Никак… ну никак… невозможно… — стонал он, обливаясь потом от напряжения.

Кудрявцев навалился на него, стал толкать плечом, но они не сдвинулись ни на сантиметр.

— Пропали мы! — безнадежно шепнул Сергей, запрокидывая голову.

Кудрявцев почувствовал, что Сергей весь обмяк и валится на него.

Он подхватил Сергея, но сам до того нетвердо держался на ногах, что пошатнулся и, качнувшись вперед, вместе с Сергеем привалился к щели.

И в этот момент щель вдруг расширилась! Правая гряда медленно, будто бы с невероятным усилием начала пятиться назад, сантиметр за сантиметром.

Кудрявцев, упираясь ногами в землю и толкая впереди себя бесчувственного Сергея, начал отчаянно протискиваться в щель. Нет, еще не получалось… Он начал хлопать Сергея по щекам, дуть ему в лицо, повторяя: «Очнись, ну очнись, Сергей!» Он боялся, что сам вот-вот потеряет сознание от усталости.

Сергей очнулся как раз вовремя: гряда последним отчаянным рывком отступила еще на пяток сантиметров. Кудрявцев изо всех сил толкнул его вперед, они оба проскочили сквозь проход и упали на коричневую траву поляны, задыхаясь и блаженно смеясь.

Сзади полыхнула зеленая вспышка. Они обернулись — и у них дыхание перехватило: проход исчез, поляну наискось перерезала гряда, поросшая коричневой травой.

— Еще бы чуточку — и все… — прошептал Сергей. Кудрявцев рывком поднялся с земли.

— Идем! — тревожно сказал он. — Вставай!

Сергей с усилием встал, и они, шатаясь, нетвердыми шагами двинулись к дому. Дом был хорошо виден; Сергею даже показалось, что в окне мелькнула Лена. Неподалеку раздался оглушительный грохот, и они невольно рванулись вперед, почти побежали.

Но в тот же миг у них за спиной взметнулся туманный смерч, а на нем скрестились холодные зеленые лучи.

Они уже не слышали грохота, не ощутили ни влажного холода, ни тьмы окутавшего их тумана. Просто земля расступилась у них под ногами, погас золотистый свет, исчезла коричневая поляна.

Исчезло все.

В комнате было темно: окна плотно занавесили, двери закрыли. Круг желтоватого света лежал на белой простыне, заменявшей экран.

Желтый круг исчез.

— Опять засветка! — огорчился Славка. — Всего кадров десять приличных, я на просвет смотрел…

— Ну… я же не умею… — смущенно заметила Лена.

— Ничего, Ленок, ничего, — сказал Костя. — Десять кадров — это тоже подарок судьбы!

Славка начал крутить пленку.

— Стой! — Костя схватил его за руку. — Ты смотри, какая штука!

На экране в размытом бледном ореоле появился их дом, вернее, задняя его стена. Крохотные фигурки людей виднелись на фоне стены; один из них размахивал руками, словно что-то объясняя другим.

— Слушайте, товарищи… это же оттуда! С той стороны, из нашего мира! — ошеломленно сказал Костя. — Совершенно не понимаю, как это получается! Хотя… если можно видеть даже будущее и прошлое… Ну, крути дальше!

— «Крути»… — Лена вздохнула. — Смотреть — только расстраиваться понапрасну.

На следующем снимке отчетливо виднелся старинный парусник, застывший на гребне огромной волны. Изображение было слегка сплюснуто и перекошено. Костя посмотрел на экран вплотную, через лупу, и различил на палубе крохотные, тоже сплюснутые фигурки людей. На третьем снимке просматривалась городская улица в каком-то странном ракурсе.

Костя задумался, почесал нос.

— Ленок! Ты, говоришь, снимала каждую клетку отдельно?

— Отдельно! Только я всего этого не видела… там просто так, мелькало что-то, сверкало…

— Хм… Получается, что каждая клетка дает изображение другого места и даже другого времени? Интересно… А дальше что?

— Дальше совсем непонятно! — отозвался Славка. — Ничего, крути…

На следующих снимках действительно был сплошной хаос ломаных линий и туманных бликов. Но на четвертом Костя различил через лупу очертания суставчатого дерева с перистой листвой; оно висело в воздухе и его словно поддерживали какие-то туманные многоугольники.

— Дальше… — нетерпеливо скомандовал Костя.

На пятом и на шестом снимках был только здешний лес и какие-то туманные пятна повсюду висели среди деревьев.

Самое интересное оказалось на последнем, седьмом снимке, — там было искаженное изображение их дома, и от него бежали изломанные светлые линии, дальше разветвляясь и хаотически перепутываясь. Черная темная полоска окружала и дом и паутину линий; у этой полоски все линии обрывались, а за ней возникала еле различимая сетка из очень тонких и коротких линий. И повсюду висели туманные многоугольники.

Костя всматривался в эти многоугольники до рези в глазах и ухитрился-таки разглядеть, что внутри большинства из них повторяются совсем уж крохотные изображения дома. В некоторых была только темная полоса и тоненькая сетка за ней или угадывались микроскопические фигурки людей.

— Все? — спросил он, жмуря уставшие глаза.

— Все. Остальное засвечено, — доложил Славка.

— Молодец! Ах, молодец, Ленка! — Костя обнял жену. — Такое тебе спасибо, ну прямо…

Лена просияла:

— Ой, как хорошо, что удалось! Я даже не думала, что сумею…

— И тебе, Славка, спасибо, — добавил Костя. — Ты береги пленку, доверяю ее тебе.

— А парусник, он откуда? — спросил Славка. — Тоже из трещины какой-нибудь? Вроде моих верблюдов?

— Понимаешь, — сказал Костя, снимая одеяла с окон, — я думаю, что эти ячейки… ведь там, на кухне, все было разделено на ячейки… это такие… ну, дыры, что ли, из которых берут начало трещины…

Лена опять нахмурилась и тяжело вздохнула.

— А пятна эти? — не отставал Славка. — Там ведь деревья были… Эти трещины в лес выходят, что ли? А в лесу такие пятна есть?..

— Я их не видел, — серьезно сказал Костя. — А вот они нас, наверное, видели…

Говоря это, он невольно глянул в окно. И почувствовал, что у него в глазах темнеет. Он постоял еще у окна, поглядел на поляну. Потом сквозь зубы сказал:

— Славка, поди скажи дяде Мирону, чтобы срочно на крыльцо выходил. Разбуди, если спит. А мы сейчас Анну Лазаревну вынесем на воздух… Володя! — крикнул он, выбегая в переднюю. — Давай сюда, Володя!

Сергей падал с огромной высоты. Внизу была земля — расчерченные прямоугольниками поля, линии дорог, извилины реки, красные крыши домов, церквушка, при ней кладбище, всё в зелени.

Рука инстинктивно дернулась рвануть парашютное кольцо. Но никакого парашюта не было, Сергей просто-напросто валился с небес на матушку-Землю, и никакой помощи не предвиделось.

Противно засосало под ложечкой.

«Ну нет, — подумал Сергей, стискивая зубы, — так просто я не дамся!» И вспомнив, как учили в армии, стал разворачивать свое тело в воздухе, стараясь направить его туда, где аккуратным квадратиком голубел пруд.

И тут они появились. Легкие и узорчатые, как снежинки, только черные. Налетели скопом, закружились, как метель, облепили со всех сторон, слились в сплошной мерцающий кокон — и Сергей перестал падать. И ветер уже не свистел в ушах, и тело расслабилось, словно он невесомо парил над землей.

«Чудеса!» — восхитился Сергей.

Но чудеса для него только начинались. Вращающийся кокон стал просветляться и наконец сделался совсем прозрачным. Сергей снова увидел под собой Землю. Но теперь не было внизу ни полей, ни деревни с церковью, только вода, от края до края свинцово-серая, вспененная, мрачная. Не успел Сергей удивиться этому, а его уже перевернула какая-то невидимая сила, кокон на мгновение помутнел, потом опять просветлел, и Сергей увидел, что Земля стала вертикальной стеной и несется мимо него куда-то вверх. Совсем рядом, рукой подать, проносились лабиринты улиц, переплетения автострад, железных дорог, корпуса громадных заводов. Потом Сергея опять перевернуло, и вместо города возникли стремительно летящие хлопья снега, а сквозь снежную пелену смутно проступали заснеженные льды и темная, тускло поблескивающая вода, торчали торосы…

«Ну и ну! — изумился Сергей. — Вот это швыряет — будь здоров! Куда-то к полюсу, что ли, забросило… Как в кино!»

И вот тут его действительно швырнуло — так яростно, что у Сергея в глазах потемнело, — а потом начало непрерывно кружить и переворачивать; он только и успевал заметить, что Земля появляется то справа, то слева, то вообще вверху, вместо неба. А река, горы, города проносились мимо с такой быстротой, что ничего нельзя было разобрать, и от этого безостановочного мелькания одолевала тошнота.

Сергей крепко зажмурился, стиснул зубы, сжал кулаки. «Это вы что же делаете?! — мысленно адресовался он неизвестно к кому. — Болтанку теперь устроили… Ох и болтанка! Но я-то выдержу, я-то выдержу все равно, так и знайте!»

Однако вскоре он засомневался, что выдержит. Его вертело и швыряло — того гляди, кости из суставов повыдергает; его то сгибало в три погибели, то рывком растягивало во всю длину. «Похоже, конец мне!» — не то подумал, не то ощутил в какой-то момент Сергей, шалея от пронзительного свиста и тяжкого грохота вокруг.

И тут снова произошла перемена. Прекратилась болтанка, утихли свист и грохот, только со всех сторон начало булькать и гулко чмокать — будто вода в трубу всасывалась. А воздух вдруг затвердел и, как клещами, сдавил тело.

Сергей застонал от нестерпимой боли и удушья и рухнул в бездонную, черную пустоту…

А потом он увидел себя со стороны — словно чьим-то чужим зрением, — увидел, как крохотное, хрупкое существо, беспомощно висящее в воздухе. И понял — тоже чужим сознанием, — что это существо сейчас с трудом удалось спасти, удалось вытащить его из громадной извилистой трещины в пространстве, прошедшей сквозь десятки слоев континуума, и что теперь его нужно протолкнуть обратно в защищенную сферу сквозь оболочку силового поля, а для этого придется отключить его сознание — которое не сможет выдержать перехода из одного пространства в другое — и на время соединить его с Единым Разумом. На очень короткое время, поскольку частное, ограниченное сознание неспособно вместить в себя Великое Единство и неминуемо начнет распадаться.

Сначала у Сергея было два сознания — свое, обычное, и то, чужое, странное. «Своим» сознанием он очень удивлялся этим чужим мыслям. Что это за Единый Разум и Великое Единство? И что такое континуум? Он и слова-то такого вроде не слыхивал, а теперь оно откуда-то взялось. И что вообще происходит?

Но потом его, должно быть, отключили-подключили, или как это там называлось, и он перестал быть Сергеем Свиридовым, а сделался частью громадного организма и ощутил, что своим исполинским телом он покрывает поверхность всей планеты, проникает в ее недра и парит в атмосфере, вплоть до ее границ, до силовой оболочки, которая пока противостоит непрерывному чудовищному натиску извне.

«Подключение» было очень кратким, счет шел, наверное, на секунды. Но и за эти мгновения Сергей успел ощутить страшное напряжение, мучительную тревогу, пронизывающую весь этот громадный и сложный организм. И он успел понять, что это — тревога за Жизнь. Не за какое-то отдельное существо, а за все живое. И за свой разветвленный и многообразный организм, спаянный Великой Гармонией, и за хрупких маленьких существ с чужой планеты. Потому что и Единый Разум, и разрозненные искорки сознания — это Жизнь, это живая субстанция, а не холодная материя космоса, не межзвездная пыль, не мертвые скопления атомов. А Жизнь не делится на высшую и низшую, она едина и неделима, и нельзя пожертвовать одной ее частицей ради другой.

Самое же страшное и противоестественное было в том, что приходилось все же делать выбор, приходилось жертвовать одной формой жизни ради другой. Это было связано с чужой планетой, с хрупкими беззащитными существами, сознание которых было так странно ограничено и разрознено, — приходилось выбирать между своей жизнью и этой, чужой. Единый Разум весь содрогался от чудовищности, несправедливости, невозможности этого выбора, и от страстного стремления сохранить свою жизнь, и от страха за чужую жизнь, которой грозил гибелью каждый миг промедления.

Это были не мысли, скорее ощущения. Сергей ощутил страдания Единого Разума, но не успел понять, каким образом возникла эта необходимость трагического выбора. Он только чувствовал, что должен теперь непрерывно следить за силовой полусферой, накрывающей участок Контакта, что должен немедленно ликвидировать трещины. Но трещины, из которых выползал влажный клубящийся туман, проходили и по его телу, причиняя ему страдания и ущерб. Он чувствовал, что и перистые деревья, и черные многоугольники, парящие в воздухе, и курчавая коричневая трава — это он, это части его организма.

Но вскоре это ощущение стало будто бы отдаляться и гаснуть, и Сергей потерял всякую связь с миром, оказался в жуткой черной пустоте.

Он внезапно вывалился из этой пустоты, как из мешка, и с изумлением ощутил, что лежит на твердой почве, а не болтается в воздухе. Не открывая глаз, он пошевелил руками, безвольно разбросанными в стороны, и сжал в ладони пучок травы. Стебельки травы были свернуты спиралью и упруги, как пружинки. Они были скользкими на ощупь и слегка жглись.

Сергей не успел познакомиться со свойствами коричневой травы и поэтому не понял, куда его занесло на этот раз. Он попробовал подняться, осмотреться, но не смог даже голову повернуть. Впрочем, он так измучился, что ему было уже все равно.

Они сидели у дома — кто на ступеньках крыльца, кто на траве, на разостланных одеялах — и молчали. Да и о чем было говорить? О том, что Кудрявцев и Сергей теперь отрезаны от них? О том, что незримые стены все ближе придвигаются к дому? Все это было ясно без слов — стоило только поглядеть вокруг.

Еще недавно, всего час назад, существовал проход к лесу — теперь он был перегорожен ровным травянистым валом. Со второго этажа видно было, что метрах в десяти за этим валом тянется другой. Никто даже не заметил, когда они возникли, никто не видел ни серого тумана, ни зеленых лучей. Правда, в это время Славка крутил пленку, и окна были занавешены. А дядя Мирон и Анна Лазаревна спали… В общем, осталось им метров десять в длину и столько же примерно в ширину. Да и то неизвестно, надолго ли: в лесу творилось такое, что добра не жди.

В лесу шла яростная битва. То и дело с хрипящим стоном рушились сломанные или с корнем вывороченные деревья, и над лесом в этом месте торжествующе взметывался туманный смерч. Весь лес был пронизан клубящимся дымом и зелеными вспышками; деревья тревожно вздрагивали и раскачивались.

— Нет, я не могу… не хочу больше… — всхлипывая, прошептала Лена и уткнулась лицом в плечо Кости.

— Не терзайся, малышка, все уладится, вот посмотришь, — забормотал Костя, гладя ее пушистые волосы.

— Ты сам уже не веришь… так просто говоришь… — невнятно прошептала Лена. — Но мне все равно… я не боюсь… я только не хочу больше смотреть… на все это…

— Ну и не надо, не смотри, — ласково сказал Костя.

— Ой! — сдавленным голосом крикнул Славка, сидевший у их ног на нижней ступеньке крылечка. — Ой, смотрите!

Над травянистой грядой, отрезавшей дом от леса, встала широкая полоса зеленого пламени. Незримая стена, окружавшая дом, здесь почему-то сделалась видимой. Выглядела она угрожающе, особенно слева — там огненный занавес прогнулся, выпятился вперед, будто на него извне давил чей-то исполинский кулак. Это странное вздутие все разрасталось, а зеленое свечение в этом месте постепенно бледнело.

И вдруг огненная завеса разошлась, будто по ней ножом полоснули. На миг открылось темное звездное небо и на его фоне — смутные силуэты городских зданий, затуманенные огни фонарей, светящиеся окна… Потом все заслонило какое-то темное тело, — оно скользнуло в отверстие и упало на траву у стены.

По краям разрыва стремительно пробежала яркая зеленая спираль — и разрыв исчез. Вслед за этим зеленое пламя над всей стеной побледнело. Оранжевая пелена вверху тоже потускнела, стала едва заметной.

А на траве, у самой стены осталось лежать что-то темное, продолговатое, и все смотрели туда, силясь в тусклом, сумеречном свете разглядеть, что это такое.

— Да, по-моему, это… — Костя не докончил и кинулся туда. Он наклонился над неподвижно лежащим телом, шевельнул его. — Лена!! — закричал он не своим голосом. — Лена!

Лена моментально очутилась возле него.

— Что… что ты? О-ой! Сереженька! Миленький!

Костя с Володей перетащили Сергея к дому. Он не приходил в себя. Лена дула ему в лицо, терла виски, обливаясь слезами.

Славка молча смотрел на безжизненно лежащего Сергея, и губы у него дрожали.

— Нашатырного спирту дайте ему понюхать… — слабым голосом сказала Анна Лазаревна. — Володя, там у меня, в аптечке… И воды плесните в лицо.

Нашатырный спирт и вода подействовали: Сергей застонал и открыл невидящие глаза.

— Сереженька! — закричала Лена. — Братик! Живой!

Сергей долго смотрел на нее, будто не узнавая.

— Лена… — прошептал он наконец. — А Костя…

— Вот он я! — поспешно отозвался Костя. Но Сергей опять закрыл глаза.

— Конец нам! — еле слышно проговорил он. — Всем…

— Ну что ты! — бодро сказал Костя. — Все уладится, вот увидишь!

— Нет… ничего не выйдет… мы им мешаем… Или мы, или они, понимаешь? Они нас жалеют, но себя-то им жальче…

— Да кто «они»-то? — Костя придвинул ухо к губам Сергея, тот шептал еле слышно.

— …Они… которые здесь… они все вместе… деревья, трава… и эти… которые летают… и вообще все… — Сергей бормотал все слабее и непонятней и наконец совсем умолк.

— Что он сказал? — встревоженно допытывался Володя.

— Да бредит он просто! — хмуро ответил Костя. — Бессвязное бормотанье…

— Но я же слышал, что он сказал: «Конец нам!»

— Ну и что? Я ж говорю: он бредит! Он Лену еле узнал.

— А папу он не видел? — дрожащим голосом спросил Славка.

— Как я понимаю — нет… — помолчав, ответил Костя. — Они, наверное, в разных местах оказались… Да ты успокойся! — деланно бодрым тоном добавил он. — Видишь, Сергей вернулся, значит, и папа твой вернется… Непременно!

— Почему — непременно? — с надеждой и недоверием спросил Славка. — Вы же сами говорите — они в разных местах.

— Может, и не в разных, я почем знаю! Но не в этом суть, чудак! Сергей-то все равно не сам вернулся: его вернули! Ты же видал, как его протискивали сквозь стену! Значит, и отца твоего разыщут и вернут! Улавливаешь суть?

Славка с облегчением вздохнул и несмело улыбнулся: он поверил.

Костя тоже вздохнул, но улыбаться ему вовсе не хотелось. Не то чтобы он врал Славке — нет, ведь и вправду возможно, что Кудрявцева тоже разыщут и вернут. Но что толку в этом, если все равно всем погибать! Один Костя слышал все, что бормотал Сергей, и он один мог уловить грозный смысл этих прерывистых слов.

Он вовсе не считал, что Сергей просто бредит; для него слова Сергея были бессвязными отрывками чрезвычайно важной информации. Если б Сергей оставался в сознании еще хоть две-три минуты! Костя выпытал бы у него самое главное. А сейчас получились сплошные загадки, и без Кудрявцева даже обсудить их было не с кем.

«Или мы, или они. Мы им мешаем… Каким образом? — думал он. — Значит, это не попытка контакта и вообще не просто научный эксперимент… А что же тогда? И как мы можем им мешать, если мы — в другом пространстве? Непонятно. Абсолютный туман. Но ведь Сергей не смог бы такое сочинить! Даже бреда с подобной основой у него не может быть — он просто не умеет думать о таких абстрактных проблемах. Каким-то образом он действительно получил информацию от них… от обитателей здешнего мира… Хм! «Они все вместе… деревья, трава и эти, которые летают…» Кто же это здесь летает? Никаких птиц вроде нет… А что они «все вместе» — это, пожалуй, можно было и самостоятельно сообразить, без подсказки. Если вдуматься, например, в то, что деревья, помимо всего прочего, собирают информацию… Да, но сейчас уже не до этого… И к деревьям уже не подберешься. Остается сидеть и ждать. Они, значит, нас жалеют, но себя им жальче. Что ж, естественно. Впрочем, возможно, это Сергей сам сделал такой вывод, а они думают несколько иначе? А как иначе? Если б человечество вынуждено было выбирать, нам гибнуть или чужой цивилизации, что решило бы человечество? Да-а, ответ, пожалуй, ясен — на теперешнем уровне. Правда, они, по-видимому, здорово обогнали человечество в смысле научно-технического прогресса. Или, может, вообще пошли другим путем…»

— Костя! — шепнула Лена. — Костя, о чем ты думаешь? У тебя такие печальные глаза… Ты уже понял, что… что нам конец?

— Почему — конец?! — Костя старался разыграть искреннее удивление, но это ему плохо удавалось. — Вот ты какая у меня пессимистка!

— Не надо, Костя, не надо, я ведь все понимаю… — прошептала Лена. — Только… до чего мне хотелось бы еще хоть немного пожить! Ведь так хорошо было… и нам с тобой… и вообще…

Костя порывисто обнял ее — у него сердце защемило от жалости. «Ленка такая живая, жизнерадостная и такая молодая, ведь ей всего двадцать лет, — и вдруг ей умирать? Нет, невозможно, нельзя так, ну нельзя же, поймите вы! — мысленно обращался он неизвестно к кому. — Чем это мы вам помешали, мы ничем не могли помешать, это вы ошиблись, вы подумайте хорошенько!.. Тьфу ты, какую чепуху я несу, спятил от расстройства чувств… Да, но что же делать, что же нам делать?!»

Он вздохнул и тихонько сказал:

— Давай-ка мы посидим здесь, около Сережки… И около Анны Лазаревны, — прибавил он, спохватившись. — Соседка, вы как, держитесь? Лекарства не надо?

Но Анна Лазаревна не ответила. Костя с тревогой вгляделся в ее лицо — она неподвижно лежала, закрыв глаза; потрогал пульс: ничего будто бы, стучит слабо, но все же прощупывается.

— Может, спит? — неуверенно предположил он. — Лучше тогда не будить. Давай говорить шепотом. Как там Сережка, не очнулся? Нет… Ну что ж поделаешь… Он вообще-то тоже спит, и это к лучшему. Авось хоть немного сил наберется во сне…

— Да какая разница… — безнадежно отозвалась Лена.

— Малышка, не падай духом! — Костя уселся рядом с Леной, обнял ее. — Мы будем держаться до последнего патрона.

— Какие у нас патроны! — безнадежно возразила Лена. — Сидим да ждем, когда же нас соизволят прикончить… Видишь — вот она, наша смерть! — Лена кивнула на стену. Вплотную подошла. Еще шаг — и все.

Стена, загадочно и зловеще мерцая зелеными огоньками, все так же высилась вокруг дома.

— Ну, посмотрим еще! — помолчав, сказал Костя. — А знаешь, Ленок: когда эта щель в стене открылась… ну, через которую Сережку вытащили, так мне показалось, что там город виден… Улицы, дома и все такое. Обыкновенный земной город!

— Мне то же самое показалось! — Лена несколько оживилась. — Ночь, огни, вроде как сквозь туман, и дома старые, этажей по пять-шесть, верно? Ой, значит, это и вправду было, а я уж думала, что мне с горя мерещится! Значит, прямо за этой стеной — Земля? Чего же они нас тогда не выпускают?! Они же могут на время раскрыть стену — Сережку-то сюда доставили! Чего же они тогда? Как им не стыдно нас мучить?! А, Костя?

Костя долго вглядывался в тускло мерцающую завесу.

— Нет, Ленок, ошибка! — вздыхая, сказал он наконец. — Там не земля, а здешний лес, ты же сама знаешь. Даже сейчас, если приглядеться, можно различить деревья… особенно их белоснежные шапки видны…

— А что же тогда мы видели? — уныло спросила Лена.

— Это, наверное, трещина была… Понимаешь, она может начинаться здесь, а кончаться — на Земле… И Сережку по ней, возможно, вытащили…

— С Земли — сюда? — удивилась Лена. — А зачем же?.. Ах, вот, значит, как! — сказала она после паузы. — Они нарочно его поймали и сюда притащили… чтобы побольше материала иметь для этого своего… эксперимента!

«Неужели?! — испугался Костя. — Выглядит ведь логично. Но, правда, не вяжется с тем, что говорил Сергей…»

— Ленок, ничего мы о них не знаем, — устало сказал он. — Возможно, это вообще никакой не эксперимент…

— А что же тогда? — недоверчиво спросила Лена. — Ты же сам говорил…

— Мало ли что я говорил! Я почем знаю! Может, это результат какой-то катастрофы… — Он морщился, чувствуя, что говорит неубедительно.

— Ну да, катастрофа! — сердито возразила Лена. — Специально вот мировая катастрофа для нашей развалюхи номер двенадцать! Людей мучают… С Сережкой вон что сделали!.. Ты уж все готов им простить… из-за науки!

— Ну, положим… — пробормотал Костя и снова задумался.

«Да, дело туманное, — думал он. — Поначалу-то все было вроде понятно: иная цивилизация, эксперимент, проблема Контакта. И эта гипотеза чем дальше, тем больше подкреплялась фактами: ведь видна же во всем целенаправленность, сознательная воля. Хотя бы и в спасении Сергея. Но почему же эта сознательная воля не пытается наладить контакт с людьми? Пусть даже неудача, полный провал эксперимента — хоть под занавес, хоть для пробы попытались бы добиться контакта! Странно… Ведь следят же они за нами… в трещинах-то… и Сергея, опять же, спасли и сюда доставили. Значит, вроде бы мы их очень даже интересуем. В чем же дело? И что толку в такой молчаливой встрече? Вломились в наш мир, поставили его под угрозу — и даже разговаривать с нами не желают! Хоть извинились бы, по крайней мере! Не тут-то было: мы им, видите ли, помешали, а поэтому нам каюк! Вот тебе и Высший Разум! Научно-технический уровень у вас, братцы, что и говорить, куда выше нашего, вон вы как управляетесь пространством и временем, с полями, с плазмой! А вот по части морали дело неясное. Неужели такое у вас несоответствие? Нет, все же не может быть! — решил Костя. — Это мы просто разобраться не можем в ваших действиях, вследствие скудости информации».

— Константин Алексеич! — тихонько сказал Володя у него над ухом.

Костя даже вздрогнул — он не заметил, когда подобрался к нему Володя.

— Константин Алексеич! — повторил Володя. — А может быть, Сергей вовсе не бредил?

Костя поглядел на его серое лицо, на лихорадочно блестящие глаза и вздрагивающие губы, и опять у него сердце защемило от жалости. «Этот и вовсе мальчишка, семнадцать лет всего, еще и не жил по-настоящему, так только — готовился жить!»

— Да брось ты, — сказал он, видя, что Лена настороженно прислушивается к их разговору, — как это — не бредил! Он же такую ерунду выдавал — ни складу, ни ладу. Я ведь все слышал, что он говорил!

— Даже это и неважно, — отмахнулся Володя. — Ну, он бредил, ладно. А они? Что же они делают с нами?

Костя почувствовал, что нет у него сил снова вести этот невеселый разговор.

— Слушай, — с трудом выговорил он, — давай так уговоримся: я не знаю, что и почему они делают, ты этого тоже не знаешь, он, она, они тоже не знают. Поэтому не будем попусту сотрясать воздух спорами на эту тему.

— Так вот и сидеть сложа руки? — мрачно спросил Володя. — И покорно ждать, пока нас…

— Не так вот, — поспешно прервал его Костя, — а все наблюдать, примечать, запоминать. Накапливать информацию, понял? Это и есть наша святая обязанность.

— Да кому мы ее передадим, эту самую информацию… — начал было Володя, но запнулся, помолчал и потом вяло сказал: — Ну ладно, буду накапливать, раз вы считаете…

— Накапливай, накапливай. Увидишь — пригодится! — деловым тоном ответил Костя. — А где Славка?

— Вон, у стены сидит. Отца высматривает, — так же вяло объяснил Володя и, ссутулившись, побрел к крылечку.

— Да куда ты? Сиди здесь! — окликнул его Костя, но он только головой покачал.

Славка сидел в двух шагах от стены и, слегка запрокинув голову, неподвижно глядел на то место, где была щель, в которую вдвинули Сергея.

«Старикам легче, — думал Костя. — Анна Лазаревна спит, дядя Мирон тем более… он, кажется, и на появление Сергея не реагировал. А ведь жив… дышит, даже слегка похрапывает. Здоров спать, ничего не скажешь… А эти ребятишки переживают вовсю, изводятся, и ничем я им помочь не могу. У Ленки хоть я остался, а они оба совсем одни…»

Стена, тускло мерцая, высилась перед ними, окружала их повсюду, прижимала к дому. И уже неважно было, что там, за ней: то ли розовый лес, то ли земной город, то ли черная космическая бездна? Задача решалась просто: если стена вплотную надвинется на них, они все погибнут…

Серое облако на этот раз выметнулось прямо из-под забора стройки. Земля там начала вспучиваться, потом лопнула и разверзлась. Забор в щепки искрошило и разметало. Из широкой трещины повалил клубящийся серый дым, а вслед за ним вдруг полезли наружу какие-то исковерканные, раздавленные деревья с остатками листвы, переломанные телеграфные столбы с болтающимися проводами, смятое в гармошку асфальтированное шоссе.

Люди не успели еще опомниться и тупо глазели на эту жуткую бессмыслицу, а кольцевая гряда уже выбросила широкие зеленые лучи; они со свистящим шелестом сомкнулись над провалом, погасли — и сейчас же гряда вытянулась длинной петлей в эту сторону и замкнула пораженный участок в своих пределах.

— Смешно даже говорить о случайности… — сказал Иконников, наблюдая за этим. — Силы природы не могут действовать так целенаправленно. Кто-то явно пытается удержать пространство-время от распада, от перехода в хаос, и с этой целью «цементирует» и изолирует трещину, как только она возникает…

— Похоже на истину, — без обычной своей желчности, скорее печально согласился Чарнецкий. — И довольно противно сознавать, что жители Земли могут здесь быть только пассивными наблюдателями…

— Или жертвами, если они не справятся, — уточнил Иконников.

— Да таким путем они вряд ли добьются успеха! Ну что это? Текущий ремонт на ходу… Замазывают трещину в одном месте, я тем временем они появляются в других местах. Еще немного — и начнут эти трещины расползаться все дальше, все глубже… И тогда — каюк нашей Земле! Представляете, что это будет?

— Представляю… — тихо отозвался Иконников. — Начнут налагаться одни участки Земли на другие… Да ведь это сейчас и было, в микромасштабе правда…

— Когда из-под забора полезло шоссе с деревьями и телеграфными столбами? — Чарнецкий криво усмехнулся. — Ну да, это и есть прообраз той катастрофы, что нам угрожает. Вся Земля сожмется и сомнется, как лопнувший детский шарик, — горы вдвинутся в море, океаны хлынут на сушу, полярные льды лягут на тропические джунгли, а пески пустынь — на столицы мира… И время начнет совмещаться! Неандертальцы окажутся при дворе Людовика Четырнадцатого, Нью-Йорк наложится на Атлантиду, а стартовые площадки космических кораблей совместятся с пастбищами мамонтов!

— Ненадолго… — тихо заметил Иконников.

— Ясно, что ненадолго… Зато — красиво! Дальше-то уж не интересно будет, на наш, человеческий, взгляд, — саморазрушение всего, вплоть до атомов… — Чарнецкий с отвращением скривил губы. — А знаете? — сказал он после паузы. — Может, им как раз это и интересно? Может, они и вознамерились пронаблюдать весь этот веселенький процесс до конца? Нацелили свою аппаратуру и старательно все фиксируют.

— Но послушайте, Марк Борисович, это невозможно! Такого рода цели для Высшего Разума…

— А может, это Разум Сверхвысокий? И вообще иной? Может, мы для них — не больше, чем для нас муравейник в лесу? И если им такой эксперимент необходим, именно для высших целей, неужели они станут жалеть каких-то инопланетных мурашек?

— Нет, если это подлинно Высокий Разум, то…

— Ну хорошо, а почему же они тогда тянут? Почему не разрывают Контакт? Скажете: не понимают, что это единственный путь к спасению? Так не могут же они не понимать!

— Конечно, не могут не понимать…

— Ну, так в чем же дело, по-вашему?

— Не знаю… — признался Иконников. — Просто представления не имею…

Вскоре им стало уже не до споров и не до теоретических выкладок. Они стояли, прижавшись к стене деревянного домика на углу Пушкинской и Садовой, и смотрели, смотрели.

Весь этот район опустел, жителей пока разместили в зданиях школ и институтов, и полковник Чегодаев требовал, чтобы ученые тоже убрались отсюда, потому что сделать они все равно ничего не могут, а наблюдать вполне можно с крыши девятиэтажного дома где-нибудь поблизости. Но они не могли уйти, а только медленно отступали вверх по улице, вместе с милиционерами и солдатами, оцепившими опасный участок.

Совсем стемнело, но скрещенные лучи прожекторов заливали белым светом оцепленные улицы и дома — вернее, то, что еще осталось от улиц, домов, деревьев. Все это продолжало изменяться с такой быстротой, что очертания предметов казались текучими и зыбкими. В белых перекрестках лучей то и дело вырывались из-под земли клубящиеся серые облака, и пролетали в воздухе полосы зеленого огня. Грохот дымных фонтанов сливался уже в непрерывное басовое громыхание. Кольцевая гряда все время меняла очертания, металась во все стороны, выбрасывая длинные отростки. Она уже поглотила стадион, стройку, сквер, и ее отростки ползли все дальше и дальше.

— Гляди, Николай, к нашему с тобой дому, никак, подбирается… — мрачно сказал милиционер, стоявший в оцеплении, своему соседу.

— Что ты! — неуверенно возразил тот. — Далеко еще…

И тут же все увидели, как новенький белый девятиэтажник словно подпрыгнул слегка, а потом зашатался и рухнул, раскалываясь надвое.

— Ну, все! — с горечью сказал Николай. — Уж так моя Клавка радовалась, что квартиру нам дали, уж так ее обхаживала… Всего полгода и прожили…

— Да ладно тебе! — отозвался его сосед. — Мы и сами-то неизвестно, уцелеем ли, а ты «квартира, квартира»!

— Цепная реакция… — бормотал Чарнецкий. — Началась цепная реакция… Да что же они, с ума сошли? Чего они ждут, ну чего?!

Иконников молчал. Он не знал, что ответить. В самом деле, не могут же они не видеть, что положение катастрофическое, что процесс в любую минуту может стать необратимым! Почему же они не разрывают контакт, чего добиваются? Гибели Земли? Немыслимо! «А ведь похоже на это, сознайся! — сказал ехидный внутренний голос. — Посмотри, как все просто и логично объясняется, если допустить эту возможность, что эксперимент идет вполне нормально, без всяких срывов. Предположим, что целью этого эксперимента является изучение пространственно-временных трещин. Вот они и пожертвовали для этой цели куском своего пространства и чужой планетой. Почему-то именно Земля оказалась подходящей для них. А то, что на этой подходящей планете имеется цивилизация, они, очевидно, сочли несущественной деталью. И вовсе они не пытаются спасти Землю, а просто притормаживают процесс, чтобы успеть провести какие-то необходимые наблюдения. Свой мир они, надо полагать, обезопасили. Научились, наверное, как-то ограничивать, приостанавливать процесс возникновения трещин. А здесь, на Земле, они не принимают меры просто потому, что это помешало бы успешному ходу эксперимента. Вот так. А ты думал…»

— Смотрите! Смотрите! — крикнул Гогиава. — Нет, они с ума сошли!

Иконников глянул — и невольно попятился. Невидимая стена над кольцевой грядой вдруг материализовалась, возникла в виде завесы, мерцающей зелеными огнями. В центре этой завесы свечение быстро усиливалось, мерцающие огоньки словно слились в сплошной ручеек, полыхающий зеленым светом. Извилистый ручеек все больше спрямлял свое течение и наконец превратился в узкую, ослепительно сверкающую полоску.

— Стена лопается! — кричал Гогиава. — Вы видите?!

Зеленая полоска разделилась надвое и начала расходиться, как створки раздвижной двери. За ней открылся серый кипящий хаос. Оттуда вырвалась полоска серого дыма и быстро побежала по земле. Казалось, что она невесома, но землю она вспарывала, как консервный нож вспарывает банку. С ужасающим грохотом разверзалась вслед за ней земля, и открывался гигантский зияющий провал. А из провала лезло какое-то отвратительное месиво — зловонная болотная жижа, обломки кирпичей, изломанная ветряная мельница, куски плетня, деревья… и коровы! Среди бурлящего хаоса, среди осколков стекла и обломков кирпичей то и дело возникали окровавленные, мучительно оскаленные морды коров, торчали сломанные рога, перебитые ноги. Это было так жутко, что Иконников зажмурился.

— Назад! Все назад! — заорали радиорупоры. — Немедленно! Бегите!

Иконников не мог сдвинуться с места. Он как зачарованный смотрел на полоску дыма, которая быстро илегко бежала прямо к нему, оставляя за собой зияющий провал. Кто-то подхватил его под руку, потащил бегом, приговаривая: «Вы что ж это? Вы что?»

Рядом, задыхаясь, бежал Чарнецкий.

Вдруг сзади кто-то отчаянно закричал: «Ой, да помогите же ему!» Они обернулись… и остолбенели. Гогиава отстал от них всего метров на пятнадцать, но дымная полоска успела догнать его. Они увидели запрокинутое, сведенное судорогой лицо Арчила, его пальцы, цепляющиеся за край пропасти, кинулись к нему, но он уже исчез.

Их молча рванули в сторону, оттащили куда-то за угол. Там они привалились к стене, ловя воздух ртом и чувствуя, что ноги подкашиваются.

И лишь теперь зеленые лучи догнали дымную полоску, ринулись на нее с высоты, задушили. И вслед за ними длинный отросток гряды дотянулся до самого перекрестка.

Оцепление поспешно меняло позиции, расширяло свой круг, отступая на два-три квартала во все стороны. А в покинутых кварталах бушевал дымный клубящийся ураган. Он торжествующе ревел, и этот низкий басовитый рев висел над ночным городом и окрестными селами.

Он падал, бесконечно долго падал куда-то, и все вокруг бешено вращалось, выло и свистело — это было первое, что ощутил Кудрявцев, когда его сознание начало медленно выплывать из черного небытия.

Он открыл глаза. Серый туман, окружавший его, и вправду стремительно вращался; спиральное завихрение образовало колодец с дымчатыми зыбкими стенами, и Кудрявцев падал в неизмеримую глубину этого туманного колодца. Серые студенистые стены, вращаясь, летели вверх, в ушах оглушительно выло и свистело, и от этого нескончаемого однообразного полета, от кружащихся стен, от воя и свиста Кудрявцев совсем отупел; он ощущал не страх, а только вялое любопытство — мол, ну и что же дальше?

И вдруг в это странное зыбкое бытие вторглась какая-то сила извне. Откуда-то сверху ринулась в туманный колодец черная туча, нагнала Кудрявцева, метелью заплясала вокруг него — и сразу оборвался вой и свист, прекратилось падение, а черная метель застыла, превратилась в нечто вроде футляра или кокона, внутри которого неподвижно повис Кудрявцев.

Он принялся разглядывать эту черную оболочку и понял, что она состоит из множества черных многоугольников, очень точно подогнанных ребро к ребру, без просветов. Немного погодя Кудрявцев заметил, что оболочка, сохраняя свой угольно-черный цвет, постепенно становится прозрачной.

И тогда он увидел, что висит над Землей. С высоты птичьего полета он смотрел на поля, дороги, перелески, реки, села, на большой город там, у черты горизонта. Сначала он силился сообразить, что же это за местность, но вскоре перестал думать об этом — уж очень странные дела происходили там, внизу.

Местность постепенно менялась на глазах у Кудрявцева. Город на горизонте все уменьшался, стал небольшим поселком, а потом и вовсе исчез; река разлилась гораздо шире, и мосты на ней словно растаяли. Пропали железные дороги, исчезли широкие ленты шоссе, вместо них возникла путаная сетка извилистых узких дорог. Постепенно исчезали или уменьшались села и распаханные поля; зато все гуще и обширней разрастался лес, и наконец все видимое пространство заняли леса, а среди них, возле рек и озер, ютились небольшие поселки с клочками пахоты. А потом лес начал таять, редеть, убывать, а человеческие жилища и вовсе исчезли, и все вокруг покрылось заснеженным панцирем льда, который нестерпимо сверкал на солнце.

Кудрявцев вдруг понял, что происходит. Видно, он провалился в одну из тех трещин, о которых толковал Костя. Эта трещина шла не сквозь пространство, а сквозь время, все глубже и глубже уходя в прошлое. Он падал в трещину с той же скоростью, с какой она углублялась во времени, поэтому и висел все над одним и тем же участком земной поверхности и, как на киноленте, которую по ошибке стали прокручивать от конца к началу, наблюдал историю этого клочка нашей планеты.

«Однако что же это будет?» — подумал Кудрявцев, впрочем, тоже как-то вяло: он понимал, что от его действий ничего не зависит, а следовательно, что уж будет, то и будет. Да и никаких действий он вообще не мог предпринимать: хоть этот странный черный футляр и был довольно просторен, Кудрявцев не мог ни рукой шевельнуть, ни голову повернуть, его словно спеленали какими-то незримыми повязками.

Кудрявцев опять внимательно вгляделся в черные многоугольники, на его глазах так быстро и точно заключившие его в защитную оболочку, — он инстинктивно ощущал, что черный футляр создан для его защиты, — но ничего нового в них не обнаружил.

А тем временем он, видимо, пролетел сквозь целые геологические эпохи. Во всяком случае, когда Кудрявцев снова поглядел вниз, у него сердце замерло.

Земли — планеты, имеющей атмосферу, воду, растительность, — уже не было. От края и до края горизонта тяжело колыхалось внизу море огненной лавы, вскипая гигантскими пузырями. И тут же почему-то распался черный кокон, опять возник зыбкий туманный колодец, только на дне его теперь колыхалась раскаленная лава, и Кудрявцев падал прямо туда, в это море огня.

Нестерпимый жар уже обжигал и душил Кудрявцева, когда снова налетела черная метель, и снова возник футляр. Но теперь он был очень узким, вплотную прилегал к телу, и от него исходило ощущение ужасающей чугунной тяжести. Тяжесть эта все нарастала, давила на сердце, на мозг, и вскоре Кудрявцев потерял сознание.

Когда он очнулся, не было ни серого колодца, ни огненного моря внизу; и он уже не падал, а поднимался куда-то по гигантской круглой шахте, составленной из ажурных колец, а сквозь сложнейшие переплетения их элементов виднелась светящаяся оранжевая пелена.

Он успел понять — по этой пелене, — что его перебросили в другой, в «их» мир, и еще успел ощутить, что тело его будто бы исчезло, или, пожалуй, не исчезло, а превратилось в пустую оболочку, где нет ни сердца, ни легких, и непонятно даже, как это он еще живет и дышит, — и эта пустая оболочка медленно заполняется ледяным холодом. Холод вскоре заполнил все тело, и оно перестало существовать для Кудрявцева; потом волна этого чистого и очищающего холода затопила мозг, но вместе с ней хлынула ослепительная ясность и подлинное понимание.

Кудрявцев уже не был собой — маленьким, хрупким существом, которое может существовать лишь в очень узкой и случайной полосе спектра, — и сознание его не было таким ограниченным, странно обособленным от всего мира, каким оно является у этих существ. Яркий свет Единого Разума был для него опасен, потому что он все же принадлежал к этим существам и мог лишь на краткие мгновения прикоснуться к Великому Пониманию. Но, сознавая это, Кудрявцев думал о себе и вообще о людях как о чем-то постороннем — о причудливой форме разумной жизни, которая совершенно неожиданно оказалась на пути, на единственно возможном пути… Кудрявцев ощутил глубокую скорбь и тревогу, рождавшуюся в Едином Разуме при мысли об этих странных разумных существах из другого мира, — но его все сильнее отвлекали очень яркие, четкие картины, поступающие в мозг откуда-то извне. Вообще все это — ледяной холод, отчуждение от своей телесной оболочки и от своего сознания, подключение к Единому Разуму, тревога и скорбь, странные изображения, сменяющиеся в мозгу, — происходило почти одновременно, накладывалось друг на друга, переплеталось в стремительном темпе. Какой-то оттенок прежнего, человеческого восприятия еще сохранился у Кудрявцева в эти первые секунды подключения, и он успел подумать, что, мол, странно получается: картины эти поступают в мозг не через зрительные рецепторы — перед глазами ведь нет ничего, кроме ажурных конструкций шахты, — и успел даже понять, что картины посылаются в мозг из громадных ажурных колец, образующих шахту, и что в каждом кольце — своя серия изображений. А потом он только разглядывал сменяющиеся кадры, как разглядывают иллюстрации к хорошо знакомой книге. Книгой была история этой планеты — его планеты, обиталища Единого Разума.

Сначала было дневное фиолетовое небо, и на нем пылала громадная бело-голубая звезда. Потом появилось небо ночное, черное — и в центре его раскинула свои спиральные рукава гигантская косматая галактика; ее шаровидное ядро сняло холодным голубым пламенем.

Так начиналась повесть о планете — спутнике бело-голубого гиганта, и сначала она выглядела так же, как могла бы выглядеть повесть о Земле: вот возникает из космической пыли плотное ядро, вот его разогревают, раскаляют изнутри ядерные реакции, потом планета начинает остывать, возникают материки, океаны, зарождается жизнь в воде, выходит на сушу…

Кудрявцев-человек должен был бы удивляться: откуда взялись эти явно реальные, с натуры снятые картины? Как могла здешняя цивилизация запечатлеть процесс эволюции на таких ранних этапах, когда никакой цивилизации еще не было и быть не могло? Но Кудрявцев — частица Единого Разума — ничему не удивлялся: он знал, откуда берутся эти изображения, и не видел ничего странного в том, что они получаются таким путем.

Человеческая телесная оболочка Кудрявцева, глубоким охлаждением доведенная до состояния анабиоза, поднималась вверх по колодцу странной ажурной шахты; если бы кто-то из людей мог увидеть это безжизненно-белое, искаженное судорогой лицо, он решил бы, что Кудрявцев терпит тяжкие муки, или, вернее, терпел их перед смертью. Но Кудрявцев не страдал; его сознание потеряло связь со своей телесной оболочкой, мозг был полностью отключен ото всех рецепторов тела и временно слился с Единым Разумом-хозяином этого мира… И как частица Единого Разума Кудрявцев со спокойным интересом глядел на сменяющиеся кадры из истории планеты.

Вот из теплой бурой воды океана выползли на плоский берег неуклюжие, почти бесформенные сгустки студенистой протоплазмы; в их прозрачных телах серебрились гроздья крохотных узелков. Они ползли, всасывая песок и мелкий гравий, и оставляли за собой слизистый след. Слизь эта, высыхая, превращалась в тончайшую хрупкую корку, которая при малейшем прикосновении рассыпалась в пыль. Ветер подхватывал эту пыль, разносил ее по всей планете, и вскоре повсюду возникли колонии живой протоплазмы. На суше студенистые сгустки, достигнув зрелости, набухали и лопались; тогда крохотные серебристые грозди выходили на волю и, укоренившись в почве, с невероятной быстротой вздымали на дюжину метров мясистые розовые стволы, с перехватами и сочленениями, как у бамбука, увенчанные пучком прозрачных щупалец. В эти розовые заросли сползались отовсюду, словно магнитом притянутые, всё новые и новые сгустки протоплазмы; они сбивались около корней, впитывались в них, и стволы затвердевали, становились прозрачными, а щупальца утончались и обрастали длинным белоснежным пухом.

В непроточных водоемах сгустки протоплазмы, размножаясь, постепенно вытесняли воду. Тогда из зыбкой студенистой массы начинали вырастать прозрачные раструбы, открытые навстречу лучам бело-голубой звезды.

А у полюсов, где залегали тысячекилометровые пласты кристаллических отложений, колонии живой слизи натолкнулись на электрические и магнитные поля кристаллов, но не остановились, а начали пробираться вдоль разломов пласта. При этом они покрывались черной псевдокристаллической оболочкой, защищавшей от воздействия полей. По белоснежным кристаллическим обнажениям все шире расползались черные пятна.

Некоторые группы черных псевдокристаллов поднимались над почвой и повисали в воздухе — их поддерживало взаимодействие полей с оболочкой; постепенно они соединялись, образуя плоские многоугольники, и начинали все быстрее перемещаться над планетой. Другие псевдокристаллы вытягивались вверх, как ажурные башни, и отводили энергию полей наружу наподобие волноводов. Летающие колонии скапливались над отверстиями этих башен, свертывались трубками и переизлучали энергию дальше. Сети этих трубок и парящих между ними плоских многоугольников расширялись от полюсов к экватору. Они нависали над озерами живой протоплазмы, и оттуда жадно вытягивались раструбы, поглощая льющуюся сверху энергию, а поверхность озер приходила в ритмическое движение, и студенистая масса приобретала все более сложные формы. В корнях прозрачных розовых деревьев энергию впитывали студенистые комки, сокращаясь в такт усилиям волны, а пушистые щупальца деревьев вытягивались вдоль невидимых силовых потоков. Трава под этой черной сетью меняла цвет, гуще разрасталась в одних местах, редела в других.

Так связывалась в единую систему, в единый организм вся жизнь на планете, и чем сложнее становились колонии покрытых черной оболочкой существ, тем многообразнее становились их связи с другими формами жизни. Поддерживая друг друга, таща друг друга, эти симбионты карабкались вверх по дереву эволюции, и их инстинктивные действия, направленные на то, чтобы приспособить окружающее к своим потребностям, все усложнялись. Над горными хребтами нависали ажурные сети многоугольников; они свешивали вниз, к скалам, длинные воронки, и скалы таяли, текли, распадались в пыль. Ажурные черные пирамиды повисали над побережьями океанов, и вода под ними вскипала и пятилась, обнажая неровное дно, где вскоре начинала густеть трава и поблескивали слюдяными окошками озера живой протоплазмы. Из озер к облакам тянулись длинные раструбы, и облака покорно рассеивались или сгущались в тучи…

Это был удивительный мир, он не поднимался к вершинам науки, а просто уже на уровне инстинкта, непосредственно пользовался энергией полей. Это был мир — организм, а планета была его обиталищем, где он инстинктивно устраивался поудобнее. Это был бессознательно-мудрый мир, в котором не было высших и низших форм жизни, была только жизнь вообще, противостоящая мертвому космосу.

Эта жизнь постепенно стала переделывать для своих целей и околопланетное пространство, она протянула в небо многокилометровые членистые щупальца, впитывая ими потоки волн и содержащуюся в них информацию. Ажурные черные сети, висящие среди щупалец, передавали эту информацию вниз, на поверхность планеты, и там она записывалась цветным узором на траве, а потом над этими узорами скапливались многогранные черные гроздья и начинали перестраиваться в соответствии с узорами; в то же время сами узоры менялись под воздействием встречных потоков, идущих сверху, от скоплений многоугольников. Так живые существа планеты совершенствовали свей организм. Углубившись в ионосферу планеты, щупальца формовали из холодной плазмы «брикеты», скрепляли их магнитными полями — и получались энергетические каналы. Мир-организм вышел в космос, продолжая инстинктивно улучшать условия своего существования.

Бело-голубая звезда со спутником-планетой летела из глубин Вселенной к косматой галактике. Впереди оставались еще тысячи лет пути, когда произошла катастрофа. Угольно-черный провал на пути звезды оказался гигантским скоплением рассеянной материи, в центре которого таилось ядро — остаток первозданного вещества Вселенной. Звезда, описав громадную параболу, ушла к галактике, а планета, захваченная гравитационным притяжением, осталась в темной туманности. На планете наступила ночь, которая столетия спустя сменилась багровыми сумерками — это сквозь толщу космической пыли и газа тускло светилось исполинское ядро скопления. Пыль, медленно стекая к центру, увлекала за собой плененную планету. Сумерки становились все ярче, небо пылало от миллионов пылинок, сгорающих в атмосфере. Планета погружалась в глубины, из которых не было возврата, — она становилась частью огромного квазара, стягивающегося в гравитационном коллапсе.

В поисках энергии, необходимой для жизни, от планеты оторвались многогранные зонды и по каналам, проложенным излучением, ушли в открытый космос. Но они уже не успели вернуться. На поверхности квазара пространство свернулось в сферу, и время остановилось. Гравитационная могила сомкнулась наглухо. И в непроглядных глубинах этого сгустка материи осталась погребенная планета.

Но в этих мертвых, раскаленных недрах, под миллионнокилометровой толщей материи жизнь на планете продолжала сражаться. Исчезала атмосфера — и щупальца строили из плазменных стен гигантскую оболочку, чтобы оградить всю планету от процессов распада, начавшихся внутри квазара. Случайная перестройка полей породила совсем особую форму черных существ — громадное кольцо, осциллировавшее во времени. Это кольцо доставало из прошлого энергию, запасы которой уже иссякали в настоящем. Стали возникать новые и новые кольца; в поисках энергии они все дальше уходили в прошлое, и постепенно вырастал туннель времени-гигантская труба, каждое кольцо которой было и опорой шахты, и хранилищем информации. Мир-организм напрягал последние силы, стараясь сохранить свое существование.

Но как можно противостоять неумолимому спаданию квазара, сжатию материи, которое гигантским прессом сдавливает защитную оболочку? Погребенная в недрах квазара, навсегда отрезанная от Вселенной, планета была обречена.

И тогда произошло чудо. Возникла какая-то очередная, случайная комбинация полей, которой присуща была способность создавать и направлять тончайший нейтринный луч. И этот луч не уходил вдоль по пространству — он исчезал там же, где появлялся, словно проваливался куда-то. А потом возвращался, и были неопровержимые доказательства, что он выходит в открытый космос.

Это означало, что параллельно пространству их Вселенной располагалось какое-то другое пространство. И там, в параллельной Вселенной, на этом месте не было квазара, там была энергия, была жизнь!

Впервые за тысячелетия плена у планеты-организма появилась надежда на спасение.

Тысячи нейтринных иголок, соединившись, пробили туннель между параллельными мирами, и по этому туннелю часть пространства планеты перешла в соседний мир, наложившись на его пространство. Но вещество в области наложения оказалось неустойчивым. Нейтринные лучи нащупали в параллельном космосе ближайшее твердое тело, которое могло послужить площадкой для успешного наложения пространств. Этим телом оказалась одна из планет небольшой желтой звезды.

Тогда был задуман Великий Исход. По каналу, который упирался в поверхность иной планеты, провели наложение пространств на базовом участке. Участок этот накрыли плазменной полусферой, которая существовала частично в одном, частично в другом мире. И началась подготовка к перемещению мира-организма вместе с его планетой в новое пространство.

На какой-то неуловимой грани Кудрявцев все же сохранял часть человеческого сознания. И он не мог не восхищаться этой удивительной жизнью, этим Единым Организмом, который за века своей героической борьбы поднялся от сложного инстинкта к уровню коллективного сознания.

Предельно чужда человеку была эта слитная, нераздельная жизнь, Единый Разум, не состоящий из индивидуальных сознаний, но все же это был Разум, родственный всякому Разуму по самому существу…

Но эти мысли — обрывки мыслей — мелькнули и погасли. Все затопило идущее оттуда, от Единого Организма, чувство глубокой скорби и отчаяния.

Теперь перед Кудрявцевым стремительно развертывались уже знакомые картины — и чувство безнадежности, неизбежной гибели сопутствовало этим сменяющимся изображениям. Он увидел, как на участке Контакта появились первые трещины, как Организм судорожно пытался залечить эти грозные разрывы, опоясывая их зеленым пламенем плазменных стен. Но еще ранее он ощутил ошеломление, которое испытал Организм, обнаружив, что под защитным колпаком находятся живые существа!

Жизнь, достигшая вершин познания и власти, была обречена на чудовищную, бессмысленную смерть в тисках квазара. И вот нашелся выход — гениальный, единственно возможный выход, единственный шанс на спасение от неотвратимой тысячелетней агонии. Но выход этот был возможен только при сохранении Контакта, а сохранение Контакта грозило неминуемым разрушением Земли и гибелью всего Живого на ней. И медлить было нельзя — разрушение и гибель уже пришли на Землю, и каждая секунда промедления была преступной. Организм не думал, равны ему по развитию существа, обитающие на этой планете, или стоят на низшей ступени. Это не имело никакого значения — для Организма не существовала наша иерархическая система, для него не было высших и низших, ибо он являлся Великим Единством; поэтому обитатели иной планеты были для него просто Живыми — и этого хватало…

Но не было сил порвать Контакт. Ведь это означало — Навсегда… Никогда не увидеть яркие звезды и свободные просторы Вселенной. Никогда больше не жить. Самому отказаться от Жизни. Остаться в безвыходных, мрачных глубинах квазара. Погибать самой ужасной из космических смертей — медленной, неотвратимой, — зная, что если бы сохранить Контакт…

Кольца туннеля летели мимо Кудрявцева, посылая к нему в мозг одну и ту же картину — бездонные недра квазара, горящие оранжевым пламенем, и тускло рдеющее в немыслимой глубине исполинское ядро — и одно и то же чувство: отчаяние, боль, бессильный протест. Жизнь не могла, не хотела примириться с неизбежностью гибели.

И вдруг все оборвалось, и сознание Кудрявцева снова провалилось в черную пустоту.

— Ну где же они, где, где?! — закричала Лена, но ее голос потонул в нарастающем мощном грохоте.

Стена тряслась, как от мощных ударов молота. Зеленое свечение разгорелось и озарило всю поляну холодным пламенем.

В стене то и дело возникали вздутия, лопались, из разрывов, клубясь, выползал серый туман, и на миг появлялись странные, ни на что не похожие картины. И все время стена медленно, но неуклонно прогибалась внутрь поляны, словно под чудовищным напором снаружи.

С захолодевшим сердцем Костя смотрел, как прогибается стена, как тонут в клубящихся разрывах бессильные зеленые спирали. Неужели Сергей не бредил? Неужели это подступает смерть? А как же «они», как же разумные существа могут…

Славка вдруг вцепился в его руку.

— Там!.. — прокричал он, показывая налево. — Я видел… когда вот сейчас вспыхнуло… Там кто-то… упал! Это папа! Я знаю!

Костя и Володя недоверчиво переглянулись.

— Я же сам видел! — чуть не плача крикнул Славка и бросился к стене.

Костя и Володя побежали следом.

На пути у них возникла серая воронка — в ней тяжело ворочались, дробя и уничтожая друг друга, громадные скалы; они отшатнулись, кинулись в обход и догнали Славку.

Он стоял у самой стены. А перед ним на траве лежал Кудрявцев.

— Давай! — прохрипел Костя. — Володя!

Тело Кудрявцева было холодным и твердым. «Что же это, он успел окоченеть? — с ужасом подумал Костя. — Но нет, уж слишком оно холодное, будто замороженное…» Он глянул на Славку, бежавшего рядом, и у него сердце сжалось.

В прозрачном зеленом сиянии им навстречу бежала Лена.

— Виктор Павлович! — Она прикоснулась к его лбу и отдернула руку. — Ой, что это с ним?

Славка схватил руку отца и тут же отскочил, словно обжегся.

— Он… умер? — дрожащим голосом спросил он.

Костя приложил ухо к груди Кудрявцева. Сквозь грохот разрывов он все же уловил далекое, слабое, очень редкое биение сердца.

— Жив он, жив, Славка, ты не пугайся! — сказал Костя, выпрямляясь. — Это вроде гипотермии… Ну, понимаешь, искусственное переохлаждение… Это… ну, словом, ничего, он очнется… В больницу бы его, конечно… Эх!..

Славка всхлипывал и кулаками утирал слезы.

Володя глядел, как пробегают зеленоватые отсветы по безжизненно-белому лицу Кудрявцева, и беззвучно шевелил губами.

— Ой, Костя! — крикнула Лена. — Гляди… Анна Лазаревна… Она храпит… Умирает она…

Костя рванулся было к дому, хотел пошарить в аптечке, но отчаянный крик Лены заставил его обернуться.

Под непрерывный грохот взрывов стена сомкнулась в последнем мучительном усилии и быстро поползла внутрь, к дому.

Зеленое пламя пылало нестерпимо ярко. Славка упал и уткнулся лицом в грудь отца, Володя бросился ничком на траву и охватил руками голову. А Бандура, Анна Лазаревна, Сергей и Кудрявцев лежали неподвижно, с закрытыми глазами, и нельзя было понять, живы ли они еще. Лена судорожно прижалась к Косте, спрятала лицо у него на груди.

Костя успел увидеть, как пляшущее зеленое пламя подползало к ним вплотную, изогнулось, как гребень гигантской волны, и сомкнулось над их головами. Вслед за этим глубокий громовой раскат потряс землю, и все исчезло в непроглядной черноте.

Никто не видел ни звезд, ни луны, хотя ночь стояла ясная.

Весь город затянуло серым дымом и пылью. Неумолчно ревели взрывы, трещины расползались все дальше, из них лезли наружу громадные льдины, обломки железнодорожных вагонов, изломанные рамы теплиц и осколки стекла; в огромной котловине на месте стройки громоздились развалины нефтяных вышек, хлестала нефть из расплющенных резервуаров, и бил к небу фонтан ревущего пламени. Но никто уже не мог пробраться туда, через улицы, разъеденные трещинами, заваленные обломками скал, домов, стволами деревьев, и непрерывно клокочущие взрывами.

Оцепление медленно отступало, дом за домом, по пустым, уже покинутым жителями улицам. Иконников и Чарнецкий с отчаянием смотрели на расползающийся хаос. Зеленые полосы больше не вспыхивали, — ясно было, что там выпустили реакцию на волю. Последняя ночь надвигалась на Землю.

Полковник Чегодаев в перепачканном, изодранном мундире, с черным лицом, подошел к ним вплотную.

— Что делать, наука? — прокричал он. — Неужели так и будет?!

— Контакт! — крикнул Иконников, в отчаянии разводя руками. — Если б Контакт разорвать!

— А что нужно делать? — нетерпеливо спросил Чегодаев.

— Да ничего мы не можем сделать! Ничего! — прокричал Чарнецкий. — Только они… А они не хотят! Им на нас плевать! У них — эксперимент!!

И, словно опровергая его слова, на пустыре вдруг вырос исполинский купол зеленого пламени. Призрачное мерцающее сияние озарило весь город.

Как в тумане, возник внутри этого прозрачного светящегося купола двухэтажный покосившийся домик и рядом — фигурки людей. Домик постоял мгновение и беззвучно рухнул.

Световой холм вытянулся воронкой к небу, превратился в гигантский смерч и тут же исчез, будто растворился в воздухе. Грохот мигом оборвался, растаяли туманные воронки, наступила невероятная тишина. Только развороченная, истерзанная земля мертво лежала в свете прожекторов да громоздились груды развалин.

Но вот что-то шевельнулось рядом с обломками домика в центре пустыря.

Шатаясь, встал человек. За ним другой, третий…

— Они все-таки разорвали Контакт… — прошептал Иконников. — Почему же они так медлили?

Ариадна Громова, Рафаил Нудельман

ГАЗЕТНЫЙ КИОСК

1

В двадцати шагах от себя ничего нельзя было разобрать, такой стоял туман. Только электрические лампочки да подслеповатые фары автомобилей тускло высвечивали размытыми желтыми пятнами. Полета градусов ниже нуля! Редкий скрип шагов да пронзительные гудки машин, и холод, холод… И в Усть-Манске, и в его пригородах, и на тысячи километров вокруг.

Я бежал из гостиницы в клуб электромеханического завода, где в двенадцать часов открывалась конференция. Меня никто не обгонял, потому что я бежал быстро, потому что я был в легких ботинках и осеннем пальто, потому что пар от моего дыхания мгновенно замерзал на моем лице, а нос совершенно онемел и хотелось сунуть его под мышку. И еще мне хотелось, чтобы мороз стал не таким злым, чтобы я смог посмотреть на свой Усть-Манск, побродить по его новым кварталам, зайти к кому-нибудь из старых друзей в гости, а потом, как когда-то давным-давно, пойти в городской парк, покататься там с горок, потерять шапку и найти ее набитую снегом и смеяться, и хохотать, и играть в снежки, и дурачиться. Мне хотелось всего… Потому что я уже десять лет не был в Усть-Манске, а до этого прожил в нем двадцать лет.

У меня в запасе было еще полтора часа. Я хотел прибежать первым и согреться. А потом стоять и смотреть, как замерзшие в ледышку люди вместе с клубами пара вваливаются в фойе, стучат ногами и растирают друг другу щеки.

— Никогда в этом киоске не купишь свежую газету, — раздраженно сказал кто-то закутанный с ног до головы и чуть не сбил меня с ног. — Извините.

Я отскочил в сторону и увидел перед собой газетный киоск из стекла и пластмассы в кружевах искрящегося инея. Он весь светился изнутри и был похож на сказку. Вот только как там сидит старушка, продающая газеты? Предположим, что внутри на десять градусов теплее. Все равно минус сорок. Бр-р! Как только она там сидит? Может быть, замерзла уже?

Я решил купить газету, чтобы не терять зря времени на некоторых докладах. На мой судорожный стук окошечко киоска тотчас же открылось.

— Бабуся! — крикнул я. — Пять сегодняшних газет. Одну местную.

— Я не бабуся. Я Катя-Катюша, — ответил мне девичий голосок.

— Катя-Катюша? Отлично, Катя-Катюша! Так как же насчет газет, Катя-Катюша? — Слово «Катюша» губы выговаривали с трудом, но я нарочно несколько раз повторил его.

— У меня не бывает сегодняшних газет.

— Это я уже слышал. Но только зачем мне вчерашние? Я их уже читал.

— И вчерашних не бывает.

— Для чего же вы тут сидите?

— Я продаю только завтрашние газеты, — ответила девушка, и в окошке показалось ее лицо в теплой вязаной шапочке. — Господи! Да вы ведь щеки поморозили! Оттирать нужно! Вам далеко?

— До клуба электромеханического…

— Не успеете. — И чуть помедлив: — Заходите ко мне. Здесь тепло.

— А можно?

— Заходите. Чего уж…

Я дернул дверцу киоска, но, наверное, слабо, потому что она не открылась, и запрыгал, хлопая себя по щекам, локтям и коленям. А пальцы ног-то ведь уже ничего не чувствовали.

— Сильнее! — крикнула девушка.

Я дернул изо всех сил, протиснулся вместе с клубами мгновенно образовавшегося пара внутрь киоска — там и на одного-то человека места было мало — и остановился в нерешительности, изогнувшись как вопросительный знак.

— Садитесь, — девушка указала на кипу газет.

Я сел и сразу же придвинул ноги к двум электрическим батареям.

Внутри киоска было светло, тепло и сухо. И еще — очень чисто и уютно.

— Щеки почернеют, девушки любить не будут, — сказала она и засмеялась. — Оттирайте.

Я стянул зубами перчатки и попытался распрямить пальцы. Ничего у меня не вышло.

— Плохо ваше дело, — сказала девушка, сняла варежки и теплыми ладонями осторожно прикоснулась к моим щекам. Я не возражал. Она спросила: — Вы приезжий или из тех пижонов, которые специально не носят зимнюю одежду, а потом годами лежат в больницах?

— Я приезжай, Катя-Катюша. Я бегу из гостиницы на конференцию… По распространению радиоволн.

— А-а… Я уже читала в газете. — Она еще несколько раз провела своими теплыми ладонями по моим щекам. — Теперь отойдут.

— Спасибо, Катя. Давайте знакомиться, — я протянул ей свою еще не совсем отогревшуюся пятерню. — Дмитрий Егоров.

Она тоже протянула свою руку и при этом почему-то так весело рассмеялась, что не выдержал и я.

— Так это, значит, вас раскритиковали на конференции?

До меня не сразу дошел смысл сказанных ею слов.

— А я еще думала, какую газету оставить. Но только везде одно и то же. Так, значит, вы и есть Дмитрий Егоров, беспочвенный фантазер?

— Катя, я не беспочвенный фантазер. Я, напротив, почвенный. Вы представляете, как проникают радиоволны в почву?

Она отрицательно покачала головой.

— Ну тогда скажу короче. Я ищу полезные ископаемые и воду с помощью проникающих в почву радиоволн. Без буровых вышек и проб грунта. Но только никаких фантазий здесь нет. Интересно? — спросил я.

— Интересно, — ответила она. — Расскажите. Все равно ведь конференция начнется в двенадцать.

Я рассказал ей, как нынешним летом наша экспедиция работала в Васюганских болотах на севере Томской области, как нас ели мошка, и комары, как барахлила аппаратура и ребята становились злыми и замкнутыми, а Гошка, наш руководитель, начинал орать песни. Ему предлагали заткнуться, катиться подальше, показывали кулаки, а он все пел, выплевывая из горла везде проникающий гнус, и называл нас «манной кашей». Но «манной кашей» нас не проймешь. А вот песнопений его никто вынести не мог. Кто-нибудь, всхлипывая, начинал хохотать, а потом не выдерживали и остальные. И все хохотали, хватаясь за животы.

— Спеть еще? — говорил Гошка и добавлял: — То-то же, «манная каша».

Комары все так же ели нас, а аппаратура не работала, но в нас появлялась злость на самих себя, на свою беспомощность. И мы уже не хотели быть «манной кашей» и не вылезали из тайги, хотя нас отзывали три раза. Только наша аппаратура так и не заработала как следует. Это, в общем-то, мало кого удивило. Есть электро-, магнито-, радиационная и гравиразведка. Но мы-то хотели совсем другого. Мы хотели видеть сквозь землю, как через прозрачное стекло. Экспедиция провалилась.

— И все равно интересно, — закончил я. — И нужно…

Мне показалось, что в ее глазах промелькнула мгновенная зависть. Ведь в конечном итоге я что-то делал, к чему-то стремился, падал и вставал, и шел дальше. А она, наверное, какой год сидит в этом маленьком киоске, продает газеты и открытки, отсчитывает сдачу, видя только протянутые в окошечко человеческие руки, и даже не пытается что-нибудь изменить в своей судьбе. Я расправил плечи и предложил:

— Катя-Катюша, поедем с нами в экспедицию?

— Поварихой? — вполне серьезно спросила она.

— Почему именно поварихой? — смутился я.

— А кем же еще?

— Ну, например…

— Хорошо, я согласна, — сказала она.

— Правда?

— Правда. Все равно вы меня не возьмете. Вы шутите. А притом продавать газеты тоже интересно.

— Куда уж интереснее, — с сарказмом, как мне самому казалось, сказал я. — Так и просидишь здесь всю жизнь.

Она не обиделась, сверкнула на меня своими большими глазами, в которых уже не было зависти, а были только смех и ирония.

— М-да, — сказал я.

Я уже окончательно согрелся, но уходить не хотелось. За все это время никто ни разу не стукнул в окошечко. Наверное, в такой мороз никому не хотелось покупать газеты.

Я украдкой посмотрел на Катю. Она была небольшого роста, с черными, выбивающимися из-под шапочки волосами. И глаза у нее были черные, а щеки немного припухлые, как будто она их слегка раздувала. На ногах у нее были кожаные сапожки на высоких каблучках, а в углу, за столом, я заметил валенки. Легонькое зимнее пальто с небольшим воротником было расстегнуто до половины, и из-под него выбивался голубой пушистый шарф.

— И теперь вы снова ринулись в бой? — смеясь, спросила Катя. — Хотите доказать, что вы были правы?

— Хочу, — ответил я.

— Ничего у вас не выйдет. И снова вас назовут беспочвенным фантазером.

— Ах, Катя-Катюша, — сказал я огорченно. — Вы-то зачем это говорите? Ведь вы этого не можете знать наверняка. Еще неизвестно, кто…

Я не договорил, потому что она вдруг сунула мне в руки газету и сказала:

— Читайте.

Я мельком пробежал по первой странице. Ничего особенного. Все как и должно было быть. Лесные богатыри, доярки, почины, соревнования.

— На третьей странице, — подсказала Катя.

Я развернул газету и прочитал: «В Усть-Манске проходит всесоюзная конференция по распространению радиоволн».

Катя тихонько хихикнула в рукав. Наверное, на моем лице слишком явно было написано удивление. «24 декабря в 12 часов дня в Доме культуры электромеханического завода открылась всесоюзная…»

— Какое сегодня число? — хрипло спросил я, с ужасом думая, где я мог потерять целый день.

— Двадцать четвертое, — ответила Катя совершенно серьезно.

— Тогда почему об открытии говорит в прошедшем времени? Ведь она откроется только через час!

— Так ведь это завтрашняя газета.

Я перевернул лист. Газета «Красное знамя», 25 декабря.

— Ничего не понимаю… Какое же сегодня число?

— Двадцать четвертое. Какое же еще!

— Ну вот что, Катя. Вы меня простите. У меня что-то с головой. Переохладился, наверное.

— Вы не переохладились, и голова у вас в порядке. Это завтрашняя газета! Я всегда продаю завтрашние. Только их плохо берут. Все требуют сегодняшних. А сегодняшних ко мне не завозят.

— Этого не может быть!

Но ведь статья-то была написана про нашу конференцию. И мой доклад был назван прожектерским.

— Странно, — сказал я. — Теперь я знаю, что со мной будет в ближайшие часы. А если я захочу все сделать не так, как здесь написано? Возьму и не пойду на конференцию?

— Ничего не выйдет, — сказала Катя. — У вас нет причин для этого. Ведь это не только ваш доклад?

— Да, действительно. — Я на мгновение представил себе взбешенную физиономию Гошки и вздрогнул. — Похоже, что ничего не изменишь. Разве что в мелких деталях, которые все равно в газете отсутствуют. Ловко это у вас получается, Катя. Продавать завтрашние газеты — это не то что сегодняшние. Это интересно.

— Значит, не возьмете в экспедицию? — спросила она насмешливо.

— Вот что, Катя, — сказал я, не отвечая на ее вопрос. — Когда вы закрываете, киоск?

— В восемь.

— Я зайду за вами в половине восьмого. Хорошо?

— Хорошо. Только что мы будем делать? На улицу вас надолго выпускать нельзя. Замерзнете.

— Что-нибудь придумаем. Я побежал, Катя-Катюша. Я хочу сделать все, чтобы меня назвали беспочвенным фантазером. Я хочу этого!

— Счастливо, — кивнула она. — А я хочу вас ждать.

Я как вкопанный остановился в дверях, не зная, что и сказать. Опять она смеется надо мной!

— Бегите, бегите. Тепло все вышло. Я буду ждать!

2

Я выбежал в пятидесятиградусный мороз и, окутанный столбом пара, помчался вверх по проспекту — мимо университетского общежития, мимо фигуры Кирова, стоящего с поднятой рукой, мимо корпусов политехнического.

В просторном, но аляповатом фойе Дворца культуры с канделябрами, люстрами и кожаными диванами было уже полно народу. Я сдал свое чисто символическое пальто в гардероб, взбежал на второй этаж и оттуда с балкона уставился вниз, надеясь отыскать в толпе знакомое лицо.

Мне повезло, и через десять минут я уже разговаривал со своим бывшим однокурсником. И начались вопросы: где? когда? женат? дети? сколько? диссертация? Семена Федорова? Как же, помню. Морозина? У нас тут нынче все время морозина.

Из знакомых я больше никого не встретил, а мой однокурсник вскоре оставил меня. Он был одним из организаторов конференции, и я понимал его. Хлопотливое все-таки хозяйство эти конференции.

Ровно в двенадцать зазвенел звонок председателя. С вступительным словом выступил знаменитый академик. Потом объявили распорядок работы секций и подсекций, комитетов и комиссий. Конференция начала свою работу.

Я не взял в Катином киоске газету. Почему — сам не знаю. Наверное, растерялся, заторопился. И теперь приходилось слушать длинные обзорные доклады.

В перерыве все бросились в буфет пить пиво и жевать бутерброды.

А потом началась работа секций, и в нашей секции, к моему удивлению, оказалось человек сорок. А я-то думал, что все радиофизики ринулись в исследование ионосферы, плазмы и прочего, что ближе к космонавтике.

Половина докладов была из тех, которые нужны будущим кандидатам, чтобы набрать шесть печатных работ. Ведь любой доклад, даже самый захудалый, засчитывается как печатная работа. И сами докладчики пытались отбарабанить их побыстрее, облегченно вздохнуть и скромно сесть на место. Вопросов и выступлений по таким докладам обычно не бывает.

Потом начались доклады посерьезнее. Некоторые были просто блеск. А уже в шестом часу выступил и я. Я говорил сдержанно и уверенно, и меня слушали не перебивая. Мне даже показалось, что не будет завтрашней статьи о «беспочвенном фантазере». Вопросы задавали самые простенькие, и я уже надеялся выйти отсюда живым, но это была только легкая разведка. И через полчаса от моего доклада не осталось камня на камне. Причем особенно старались «зубры» из Усть-Манского политехнического института. Как назло, в комнату вдруг вошел корреспондент и несколько раз сверкнул фотовспышкой.

А я почему-то не был особенно расстроен. Конечно, от Гошки мне достанется. И денег на летнюю экспедицию дадут в три раза меньше, чем необходимо. Но я сделал все, что мог. Я старался изменить корреспонденцию в завтрашней газете. Старался изо всех сил. Ничего не вышло. И теперь я знал, что в газете все будет так, как я уже читал. Значит, девушка из стеклянного киоска действительно продает завтрашние газеты!

3

Я зашел за ней без двадцати восемь. Раньше не мог освободиться. Двадцати минут до закрытия киоска мне хватило, чтобы немного согреться.

— Ну и как? — спросила Катя, а глаза у нее лукаво смеялись.

— Все правильно, — ответил я. — Доклад прожектерский. Странно только это все. Откуда же тебе привозят завтрашние газеты?

— Из типографии, — сказала она.

— И все в Усть-Манске так спокойно относятся к тому, что ты продаешь завтрашние газеты?

Мне показалась, что она погрустнела.

— Да ведь мало кто знает, что это завтрашняя газета. Для всех она сегодняшняя.

— Постой, постой. Значит, для тебя эта газета завтрашняя, а для всех других — обыкновенная, сегодняшняя?

— И для тебя она завтрашняя, — сказала Катя.

— И для меня. Хорошо. А для других?

— А для других она сегодняшняя.

— А часто встречаются люди, для которых она завтрашняя?

— Не очень.

— Ну а все же?

— Ты первый, — она улыбнулась и сморщила носик. — Я сразу подумала, что ты увидишь ее.

Пора было закрывать киоск. Катя переобулась в валенки, потушила свет и закрыла киоск. Нам повезло, и через минуту мы остановили такси. Гулять по улице в такой мороз было невозможно, особенно для меня. Я пригласил ее к своему институтскому товарищу, и она согласилась.

Мой товарищ жил в двухкомнатной квартире. Его жена только что пришла с работы и сразу же начала жарить картошку. Трое ребятишек, от шести до девяти лет, затеяли с нами беседу о Томе Сойере…

Часов в одиннадцать мы ушли. Я проводил Катю до общежития и даже зашел в коридор. Мы проговорили еще с час, но я уже не приглашал ее с собой в экспедицию. Я и сам бы с радостью согласился продавать завтрашние газеты.

Мне всегда все хотелось узнать до конца, и я спросил Катю:

— Ну а какой же все-таки смысл в этих завтрашних газетах, еслиэтого никто не знает?

— Я-то знаю, — ответила она.

— Но ты все равно ничего не можешь сделать!

— Как знать, — ответила она мне загадочно. — Завтрашние газеты приходят разные. Не во всем, конечно. В мелочах. Погода чуть теплее или чуть холоднее. Чья-нибудь болезнь или выздоровление, чья-нибудь радость или грусть. Газеты приходят немного разные, а я выбираю какую-нибудь одну. И уже это-то и есть настоящая газета.

Она резко наклонила мою голову, поцеловала в губы и убежала, крикнув:

— Завтра в девять!

А я остался стоять, растерянный и счастливый.

4

Утром я встал часов в семь. Сосед по комнате еще спал, и его виртуозный храп разносился, наверное, по всей вселенной. Он не давал спать мне всю ночь, но и сейчас, в бодрствующем состоянии выслушивать его руладу у меня не было сил. Я оделся и пошел в буфет съесть горячую сардельку. Потом вернулся в комнату, взял портфель, пальто и вошел в фойе. Находиться в комнате я по-прежнему не мог. В фойе я просидел, наверное, с час. Я должен был зайти к Кате в киоск в девять часов, а было еще только восемь.

В полдевятого я не выдержал и очертя голову ринулся в морозное утро. На улице было ничуть не теплее вчерашнего, и, наученный горьким опытом, я теперь передвигался по улицам только бегом.

Газетный киоск, как и вчера, блестел, словно усыпанный алмазами. Я постучал в окошечко и вместо приветствия крикнул:

— Катя-Катюша, я замерзаю!

Она мне ничего не ответила, скомканная газета зашуршала внутри киоска, я дернул ручку двери и ввалился внутрь киоска.

Катя сидела, повернувшись ко мне всем корпусом и прижимая к груди кипу пахнущих типографской краской газет.

— Я вовремя? Я не опоздал?

— Не знаю, может быть, — сказала она еле слышно.

Это меня несколько удивило и озадачило. Она была чем-то расстроена и словно не хотела со мной разговаривать. Я спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, — сказала она. — Мне нужно уйти.

Я ничего не понимал.

— Прости меня, Дмитрий. В десять часов загорелся… загорится детдом на улице Вершинина. Я должна предупредить.

Я мельком взглянул на часы. Времени было еще больше часа. А до улицы Вершинина, где расположен детдом, я знал, было минут десять ходу.

— Здесь есть где-нибудь телефон поблизости? Надо просто позвонить им.

— Телефон есть в Институте радиоэлектроники. Но по телефону могут не поверить. Надо идти.

— Мы успеем еще, — сказал я. — Давно ты это прочла.

— Только что, когда ты стукнул в окошечко.

— Бежим, — сказал я.

— Не ходи со мной. Я должна одна.

— Ерунда. Подробности известны?

— Известны, — ответила она, но как-то через силу, словно не хотела отвечать, словно говорила неправду.

— Дети все целы?

— Все… один чуть не сгорел.

Я выскочил из киоска, за мной вышла Катя, закрыла киоск на замок и сунула ключ мне в карман. Я был немного взвинчен и не так остро чувствовал мороз, как пять минут назад.

Она схватила меня за руку, и мы побежали. Первые метров сто мы молчали, потом она повернула голову и испытующе посмотрела на меня. Я попытался улыбнуться, но губы все-таки успели уже замерзнуть.

— Я бы поехала с тобой поварихой, — сказала она.

— Так поедем! Решайся! — Слова мои были бодрые, но вслух получилось что-то отнюдь не героическое.

— Хорошо бы, — ответила она.

— Поедем, — я остановил ее на мгновение. — Незачем дожидаться лета. Поедем через три дня, когда кончится конференция?

Она смешно сморщила свой носик, и кивнула, и снова потащила меня вперед. Мы побежали по проспекту Кирова. Возле кинотеатра «Октябрь» мы срезали угол и очутились на улице Вершинина, прямо напротив детского дома. Здание было новое, двухэтажное, кирпичное, в окнах горел свет, и ничто не предвещало близкого пожара. Мне даже вдруг показалось, что Катя подшутила надо мной, что сна зачем-то проверяла меня. Но она так решительно дернула калитку небольшого, не выше метра, заборчика, что у меня пропали всякие сомнения. Калитка тотчас же со скрипом отворилась, но возле парадного нам не повезло. Или звонок не работал, или его никто не слышал. И только когда мы догадались обежать дом, то сообразили, что парадное наверняка завалено всяким хламом и входить нужно с черного входа.

Дверь была открыта, а свет — конечно, в целях экономии — выключен. Натыкаясь друг на друга и на ступени, мы добрались до коридора. В нем было светло. Напротив можно было угадать парадную дверь, еле проглядывавшуюся, и то лишь сверху, сквозь груды самых разнообразных предметов. Слева располагалась кухня. Оттуда тянуло приятными запахами. Рядом была комната, что-то вроде столовой, и там уже сидели ребятишки, вихрастные и бритые, с косичками и коротенькими прическами. Две воспитательницы с подносами ходили вокруг столов. Направо была спальная комната. Что находилось на втором этаже, я, конечно, не знал.

Катя сразу же направилась к двери, где сидели дети, и сказала женщинам, поманив их рукой:

— Можно вас на минутку?

Воспитательницы взглянули на нее недоуменно, и одна из них, поставив поднос на тумбочку, подошла к дверям.

— Здравствуйте, — сказала Катя и пригласила ее выйти в коридор.

— Здравствуйте, — сказала женщина и переступила порог.

— Не спрашивайте, откуда я это узнала, — начала Катя. — Я не могу этого объяснить толково… Около десяти часов в этом здании возникнет пожар.

— Ой, — схватилась за грудь женщина.

— Надо одеть детей и договориться с соседними домами, чтобы их приняли.

— Ой, — повторила женщина и позвала вторую: — Мария Павловна!

Дети с интересом поглядывали на эту сцену и уже начинали шуметь и шалить.

— Мария Павловна, пожар у нас, — запричитала женщина.

— Что случилось? — строго спросила Мария Павловна. — Вы кто такие?

— Я продаю газеты, он — инженер. В десять часов у вас будет пожар. Детей надо выводить.

— В такой мороз выводить? — снова строго сказала Мария Павловна.

— Так ведь пожар, — прошептала первая воспитательница.

— Действовать надо, — решился вступить в разговор и я. — У вас тут есть телефон?

— Есть, — ответила Мария Павловна и показала рукой. Телефон оказался за моей спиной.

— Он позвонит в пожарную, а вы одевайте детей, — Катя говорила спокойно и негромко. Она старалась говорить убедительно, чтобы ей поверили.

Первая воспитательница, испуганно ойкая, убежала на второй этаж. Из кухни вышла повариха и присоединилась к нам. С улицы пришел дворник, закутанный шарфом почти до самого лба, и стукнул о пол деревянной лопатой, которой сегодня на улице делать было совершенно нечего.

Я набрал номер и сказал в трубку, когда на другом конце провода ответили:

— Нужно пожарную машину к детдому на улице Вершинина.

— Давно горит? — деловито осведомились у меня, а невидимому для меня собеседнику крикнули: — Седьмую заводи! Что горит-то? — это уже относилось ко мне.

— Пока ничего, но в десять часов загорится.

— Снова шутники, — недовольно сказал голос, и трубку повесили.

Я набрал номер второй раз, но разговор мой кончился так же безуспешно. Мне не верили.

Со второго этажа спустились три женщины. Одна из них была заведующая детским домом.

— Противопожарная безопасность у нас в порядке, — сказала она нам. — Вы с проверкой?

Кате снова пришлось объяснять, но заведующая все же подтащила нас к стене и заставила прочесть «порядок эвакуации детей в случае пожара». «Порядок» был просто чудесным, и было очень жаль, что он неосуществим в данном здании ни при каких обстоятельствах.

— У вас хоть есть огнетушители? — спросил я, поглядывая на часы. Было уже около десяти.

— Есть, — сказала заведующая. — Были то есть. Они вот тут висели, — и она указала на три более темных, чем остальная стена, пятна. — Один сорвался и чуть было не убил Танечку Солнцеву. Пришлось в сарай вынести.

Время шло. Нужно было что-то предпринимать.

— Почему огнетушителей нет на месте?! — рявкнули.

Заведующая сразу струсила. Кто их знает, может, действительно комиссия с проверкой.

— Аникеич! — крикнула она. — Тащи живо огнетушители!

Дворник рванулся на улицу, тотчас же возвратился, потому что у него не оказалось ключей. Женщины начали нервно разбираться, у кого могут быть ключи. Аникеич нашел их у себя и снова ринулся на улицу.

— Одевайте детей! — приказала Катя.

Ее и послушали и нет. Детей подняли из-за стола и повели по коридору. Но все это делалось как-то неуверенно, словно все ждали, что ложную тревогу вот-вот отменят.

Детей было человек пятьдесят. И, как я понял позже, на втором этаже было еще сто двадцать. Я начал растаскивать свалку у парадного входа. Санки кидал прямо в спальню, бочонки с остатками прокисшей капусты закатывал на кухню. Кто-то пытался мне помогать, но я крикнул, чтобы быстрее одевали детей и сразу же выводили на улицу.

Катя снова позвонила в пожарную команду, и ей, кажется, поверили. Я разгреб половину свалки, и теперь мне нужно было только добраться до двери, чтобы все остальное выкинуть прямо на улицу. Пошли какие-то грабли, лопаты, старые половики и ведра с пробитыми днищами.

Повариха, загасила плиту водой. Начали выключать электрокамины, но они были включены в самых неподходящих местах, так что до розеток кое-где нельзя было сразу и дотянуться. Одна из воспитательниц побежала в кинотеатр договариваться, чтобы там приняли детей в фойе. Заведующая все еще не верила нам. Что она с нами сделала бы, окажись эти, хотя и неорганизованные, приготовления напрасными!

Отворилась дверь черного хода, и в коридор ввалился дворник с двумя огнетушителями в руках. Он несколько раз чихнул, пытаясь что-то сказать. Наконец это у него получилось.

— Горим! — крикнул он, прибавив несколько крепких слов, и ударил огнетушителем об пол. Только толку от этих мерзлых огнетушителей было мало. А пар, ворвавшийся вместе с дворником в коридор, не рассеивался. Это был не пар. Это был дым. У меня ело в глазах. Дворник бросился помогать мне. И когда парадная дверь была очищена, деревянная перегородка уже горела.

Через двадцать минут приехала пожарная машина. Дети к этому времени уже были переведены в кинотеатр. Пожарное начальство осталось разбираться в причинах пожара. Воспитательницы еще не совсем пришли в себя от пережитого. А я летел в машине «Скорой помощи», держа в своей руке холодную и мокрую Катину ладонь. Катя пыталась удержать падающую деревянную перегородку между двумя комнатами, чтобы успели увести последних детей. Их увели по запасному выходу, металлической лестнице со второго этажа во двор. Их всех увели, а она не успела отскочить, и горящая деревянная перегородка прижала ее к полу. За минуту до этого она сунула мне в руки полуодетую девочку и крикнула, чтобы я подошел с улицы к окну, возможно, через него придется подавать детей.

На мне даже мелких ожогов не было. А на ее лицо мне не разрешили взглянуть, оно было закрыто чем-то белым.

5

Я сидел в холле клиники, растерянный и разбитый. Они сказали, что сделают все, что в их силах. Я представлял, в каких случаях говорят такое.

Мне раза три предлагали уйти, потому что я ничем не мог помочь и только раздражал врачей своими вопросами. Когда меня выгоняли в четвертый раз, а я все приводил доводы, чтобы остаться, один из молодых врачей вдруг сказал мне:

— Пусть попытается, если хочет помочь. Завтра об этом объявят в газетах, сегодня вечером передадут по радио, но может быть уже поздно. Вы где живете?

Я покачал головой:

— Я приезжий.

— Жаль. Значит, у вас здесь нет знакомых?..

— Есть, но очень мало.

— Нужно делать пересадку кожи. Нужны добровольцы. Человек пятьдесят. Может быть, больше.

— Я сделаю! — закричал я и выбежал на улицу.

Конференция уже начала свою работу.

У меня хватило соображения не поднимать паники и разыскать своего институтского товарища. Он выслушал меня молча и сказал:

— Подумать только. Вчера она была такая веселая. — И добавил: — Ты хорошо сделал, что сказал мне. Все будет сделано. Вашу же секцию и пошлем первой.

Я вошел вместе с ним в помещение, где работали радиофизики-почвенники, и сел на первый же попавшийся стул. Мой товарищ о чем-то пошептался с председателем секции, и тот, дождавшись, когда выступающий закончит свой доклад, объявил всем:

— Товарищи! В городе произошел несчастный случай. Требуется кожа для пересадки. Я думаю, мы сделаем перерыв и все вместе пойдем в клинику. Это недалеко, всего два квартала… Девушка может умереть.

В клинику отдельными группами и через определенные интервалы пришла вся конференция.

Около часу дня меня все-таки впустили в палату, где находилась Катя. Белая подушка, белая простыня поверх тела и моток бинтов вместо лица. Только черные кружочки глаз с обожженными ресницами да чуть обозначенные губы. Я присел на табурет рядом с кроватью. Катя смотрела на меня неподвижно, не мигая. А я не знал, что сказать ей сейчас. Все слова застряли у меня в горле. Я бы только погладил ее по щеке и волосам, но этого нельзя было делать. Я просто кивнул ей и попытался бодро улыбнуться. Не знаю, что она прочла в моей улыбке, но губы ее слегка шевельнулись, и по их движению я понял, что она сказала:

— Щеки почернеют, любить не будешь…

— Буду, буду, — сказал я. — Катя, я увезу тебя из Усть-Манска. А летом мы поедем в Васюганские болота кормить комаров.

Меня вывели из палаты. Кате снова стало хуже.

— Вы здесь ничем не можете помочь, — сказали мне. — Идите в гостиницу. Зайдите к Кате на работу, сообщите, что случилось. Ну, в общем, делайте что-нибудь, действуйте. Завтра утром можете приходить.

Я вышел на проспект и пошел по нему вниз.

6

Я был в состоянии какого-то душевного оцепенения, в голове не было ни одной мысли. Даже мороз не действовал на меня. Так я дошел до Катиного газетного киоска и вспомнил, что ключ от него лежит у меня в кармане. Я открыл замок, зашел внутрь и включил свет. Газета лежала четвертой страницей кверху. Я сразу нашел небольшую заметку в отделе происшествий. В ней говорилось, что вчера в десять часов утра из-за плохой электропроводки возник пожар в детдоме по улице Вершинина. При спасении детей погибла Екатерина Смирнова.

Катя Смирнова. Я даже не знал, что ее фамилия Смирнова. Просто Катя-Катюша.

В газете была написана неправда! Ведь она не погибла при спасении детей. Она жива!

Я случайно взглянул на скомканный лист газеты, лежавший рядом, и вспомнил, что, когда утром я зашел к Кате в киоск, она смяла газету, взглянула на ту, что сейчас лежала передо мной, и только после этого сказала, что будет пожар. Она знала, что с ней произойдет, и все же пошла.

Я развернул смятую газету. Она тоже была завтрашняя. Только в ней говорилось, что погиб Дмитрий Егоров.

В висках глухо застучало. Теперь я понял всем своим существом, что она имела в виду, когда говорила, что по утрам выбирает газету. У нее всегда бывает несколько разных экземпляров. И вот сегодня она выбрала свою смерть только потому, что еще был я. Это я должен был держать падающую горящую стенку, а она отправила меня на улицу с поручением, которое мог выполнить любой другой. Я должен был лежать, придавленный горящими досками.

Я взял из пачки еще одну газету… Погиб Дмитрий Егоров… Третью… Тоже самое. Я настойчиво искал нужную мне газету. Должен быть третий вариант. Должен! Кате просто не хватило времени, чтобы найти его. Она так спешила. Она так обрадовалась, что нашла второй, что я останусь жить…

Сегодня я выберу завтрашнюю газету.

И я нашел этот экземпляр. Он был правильный. Ведь сотни людей сделали все, чтобы она жила, сотни людей старались, сами не зная того, изменить содержание заметки.

И я решил, что выберу и буду продавать именно эту газету, чтобы все знали, что Катя жива, что она только получила страшные ожоги, но она будет жить, обязательно будет жить. Я буду внушать это всем людям, которые заглянут в киоск.

Но было слишком холодно, и никому не хотелось задерживаться у киоска. Тогда я вышел на тротуар с пачкой газет и начал раздавать их прохожим.

— Прочитайте, пожалуйста, про Катю Смирнову! Она будет жить! Прочтите! Катя будет жить! Захотите этого!

Сначала я думал, что на меня будут смотреть как на сумасшедшего. Но ничего подобного не произошло. Прохожие брали газеты, останавливались, расспрашивали меня, сочувствовали, выражали надежду, что она, конечно, будет жить.

— Вы должны очень желать этого, — говорил я. — Это она, Катя, доставляет вам маленькие и большие радости. Вы не замечаете этого, потому что не знаете, что, не будь ее, не было бы и ваших радостей. Это она хочет, чтобы была хорошая погода, и вы идете в лес. И вам приятно и весело. Это она предотвращает катастрофы на улицах. Это она сделала так, что девяносто девчат нашли своих парней. А без нее они могли бы и не встретиться. Правда, она не может выполнить план даже маленького завода или фабрики. Ну не беда. Это могут сделать другие. Читайте газету. Пусть Катя живет!

— Это же королева Усть-Манска, — сказал кто-то.

Мне поверили, и теперь я знал: Катя будет жить, потому что все этого хотят.

Я зашел на главпочтамт и отдал ключ от газетного киоска. Потом я забежал на конференцию, и «зубры» из Усть-Манского политехнического института сказали, что я буду временно работать в их лабораториях, что в моем фантазерстве что-то есть, что они уже дали телеграмму в мой институт о продлении моей командировки. Они понимали, что мне сейчас нельзя было уехать из этого города.

Я буду находиться здесь, в Усть-Манске, пока не докажу им, что можно видеть сквозь землю, пока Катя не выздоровеет, пока не начнется подготовка к экспедиции, пока мы вместе с ней не улетим на Север, в болота, в гнус, дожди и в песни.

Я бежал в клинику. В двадцати шагах от себя ничего нельзя было рассмотреть, такой стоял туман. Полста градусов ниже нуля. Редкий скрип шагов да пронзительные гудки машин и холод, холод… И в Усть-Манске, и в его пригородах, и на тысячи километров вокруг…

Я бежал к Кате, потому что она меня ждала.

Виктор Колупаев

ЕГО МАРС

Все торопились выпить эликсир кое-кто еще дожевывал бутерброд из автоматической кофеварки с шипением вырывались клубы пара играла музыка. «Девочки, девочки, мы опаздываем!» — раздалось слева. Там возникло движение, разноязычный гул на мгновение притих. Зал зажужжал с удвоенной силой. «Пардон» — послышалось рядом, и чей-то локоть мягко развернул Силина, ему в лицо ударило марсианское солнце, безжизненно-яркое из-за спектроля; пламенем полыхнули рыжие волосы девушки, оказавшейся напротив; она скользнула по нему равнодушным взглядом и быстро заговорила что-то на ухо коренастому тугощекому парню, который меланхолично кивал в ответ. Силин тоже протиснулся к стойке и налил себе эликсир. Коричневая жидкость шипяще вспенилась. Он выпил горький эликсир и подумал, что у напитка дурацкое название. Гул, музыка, суматоха внесли растерянность в его мысли, да и не удивительно, потому что вокруг все знали, чего хотят, а он нет.

«ЭКСКУРСИЯ № 2, просим к шлюзу! Просим к шлюзу экскурсию N 2. Не забудьте выпить эликсир! Выпить эликсир не забудьте!»

Силина опять развернуло, но на этот раз он подчинился общему движению. Проклятая акселерация! В подсети он был видным мужчиной, а теперь перед глазами маячили затылки тех, кто годился ему в сыновья и в дочери. Самодвижущаяся песчинка в потоке. Все равно так было лучше, чем бесцельно стоять в одиночку среди тех, кто одиноким себя не чувствовал.

Пропускали по очереди. Едва человек переступал порог шлюза, проем загорался зеленым — это значило, что турист принял эликсир. Перед Силиным шел юноша в радужной дюролевой куртке, и его встретил не зеленый, а красный сигнал. Юноша споткнулся от неожиданности, и куртка на нем полиловела. Очередь засмеялась. Тотчас на куртке выступили пятна желчи. Смех усилился. Лишь отчаянные модники носили одежду из дюроля, которая меняла цвет в зависимости от настроения владельца, чем нередко ставила его в глупое положение. Юноша бегом помчался пить эликсир, а Силин прошел в шлюз.

Открылась дверь наружу, и передние скорчили гримасу. Но это неудовольствие было скорей деланным. Все озирались с победным видом — как-никак они дышали марсианским воздухом, настоящим марсианским воздухом, кисловатым и разреженным, так что от частых и глубоких вдохов высоко вздымалась грудь.

— Раньше туда нельзя было сунуться без скафандра, — зачем-то сказал Силин.

— Ну да, при царе Горохе, — бойко отозвалась черноволосая девушка с глазами цвета бирюзы и фыркнула в ладонь.

«Это было при мне!» — хотел сказать Силин, но сдержался. Девчонка по-своему права. Все, что было до ее рождения, будь то Древний Рим или освоение Марса, существовало для нее в стереофильмах, книгах, учебниках, но никак не в ее памяти, и к Марсу она должна была относиться иначе, чем он, тут ничего нельзя было поделать. Но ему стало грустно. Среди этих людей он был единственным, для кого прошлое сохранило цвет, запах и вкус. Воспоминания — богатство стариков…

В просторном салоне они расселись по мягким креслам, и аэробус, набирая скорость, заскользил на воздушной подушке. Полусфера крыши была из спектроля, и днище тоже было из спектроля, весь аэробус, кроме ходовой части, был сделан из прозрачнейшего спектроля, поэтому казалось, что над марсианской равниной летят поставленные в ряд кресла, а их, словно вожак-журавль, тянет на незримой привязи оперенный каскадными рулями двигатель.

Удаляющееся здание турцентра сверкало, как хрустальное яйцо. По сторонам от трассы до самого горизонта росли посаженные в шахматном порядке мутанты гималайских сосен. Темно-синюю хвою припудривал кирпичный налет пыли.

— Интересно, тут есть грибы? — спросил тугощекий спутник рыжеволосой девушки.

— Должны быть, — ответила она. — Где лес, там и грибы.

Она покосилась на Силина, будто ища подтверждения. Но Силин ничего не мог ответить: на его Марсе грибов не было.

— Об этом, вероятно, сказано в путеводителе, — парень зашуршал брошюрой.

— Вы только поглядите, все озеленено! — восторженно воскликнула какая-то женщина.

Фиолетовое небо над головой было прежним. Чистым, пустым, слегка тронутым изморосью перистых облаков.

Как льдинка, опущенная в родник, в нем таял пик Фобоса.

Вдали проступила зубчатая череда гор. Сосед Силина с треском разорвал пакет с миндалем и горстью отправил лакомство в рот.

— Угощайтесь, — сказал он, протягивая пакет.

— Спасибо, — ответил Силин. — Не хочется.

— Да-а, — задумчиво протянул сосед, не переставая жевать. — Как представишь, что раньше здесь ничего не было… Даже не верится.

— Почему «не было»? — сказал Силин. — Было.

— Как так «было»? — сосед с интересом взглянул на Силина. Когда он говорил и жевал, кожа под подбородком собиралась у него в складки. — Раскопки доказали, что на Марсе никогда не было ничего похожего на цивилизацию.

— Была природа. Дайте, пожалуйста, вашего миндаля, я передумал.

— Берите, берите… Природа, значит? Природа и сейчас осталась. Я очень люблю настоящую природу. Ради этого я сюда и летел. Поэкскурсирую, а потом двинусь с палаткой к хребту Митчелла. Жаль, что здесь нет рыбы.

— В подледных морях есть.

— Не могу же я тащить с собой буровую установку! Но, может быть, заказать вертолет? Как вы думаете?

— Обязательно закажите. Тридцать метров песка и столько же льда, а под ними стаи безглазых рыб. Попадаются экземпляры весом в центнер.

— Вы шутите? Впрочем, я понял. Вы хорошо знаете Марс. У меня нюх на таких людей.

— Что вы? Па Марсе я бывал так, заездом.

— Командировка?

— Нечто в этом роде. Давно.

— Жаль, что я ошибся. Вы говорите, не застали те времена, когда…

— Нет, не застал. Это было до меня. Или после. Не помню.

— Жаль, очень жаль. Рассказы бывалых людей — это очень интересно. А откуда вы знаете про рыбу?

— Прочитал где-то.

— Место не припомните?

— Нет.

— Досадно. Но вы меня зажгли. Расспрошу на базе. Еще миндаля?

— Спасибо.

Сосны кончились. Аэробус описал полукруг над коричневым плато, и у Силина защемило сердце. Где-то здесь он впервые увидел Марс. Справа, как и сейчас, была цепь гор, тон ржавые копьевидные вершины, синие ледяные тени в провалах. Ветер вздымал фонтанчики красного песка, пузырился оплавленный при посадке камень. Ошалев от радости, они стреляли в воздух и обнимали друг друга, а потом вдруг притихли и долго-долго смотрели на эти горы, пересыпали в ладонях марсианский песок, веря и не веря, что они стоят на чужой планете и что это не сон.

— Мы приближаемся к Памятнику, — торжественно возвестил автоматический гид. — Именно здесь пятьдесят восемь лет назад впервые совершил посадку на Марс космический корабль…

«Это был не мой корабль, — подумал Силин. — Наша экспедиция была третьей. Но садились мы здесь, ориентируясь на радиомаяки первой. Интересно, они сохранились?»

Ему почему-то хотелось, чтобы маяки сохранились.

Аэробус проскочил гребень, и Силин в первое мгновение не поверил своим глазам. Ему показалось, что действительно ракета и она действительно садится в огне, дыму и вихрях пыли. Памятник был сделан искусно. Разноцветный спектроль с абсолютным правдоподобием воспроизводил и столб угасающего пламени, и разбегающиеся от него черные клубы дыма. Это пламя ревело, этот взметнувшийся песок клокотал, эта ракета вибрировала, оседая на газовую подушку.

— Подумать только, на каких керосинках летали, — вздохнул сосед.

Все головы были повернуты в одну сторону, все смотрели на Памятник, а гид торопливо разъяснял, в чем его красота.

Аэробус сел, туристы вышли и потянулись гурьбой к Памятнику, на ходу вытягивая из футляров киносъемочные годографы

Силин отстал. Он искал взглядом место, где были маяки.

Он чуть не прошел мимо одного из них, потому что по привычке искал их поодаль от места посадки. Но их перетащили ближе, вероятно затем, чтобы посетители могли осмотреть все, не тратя время на ходьбу.

Силина удивило, что радиомаяк выглядел как новенький. Этого не должно было быть, потому что уже тогда струи песка счистили с него защитный лак и он был матовый, изборожденный царапинами. Силин нагнулся и прочел пояснительную табличку. «Радиомаяк, по пеленгам которых садились первые марсианские экспедиции. Реконструирован в стиле той эпохи».

Все правильно. Тогда была другая эпоха. Герои летали на керосинках. Садились вслепую по этим… как их? — ax да! радиомаякам. «Реконструирован в стиле той эпохи…»

Внезапно Силин почувствовал огромность прожитого. Ему-то казалось, что все это произошло недавно. Вещи всегда были долговечней людей. Теперь все наоборот. Ему восемьдесят лет, он жив, он помнит корабли, давным-давно сданные в музей, помнит дома-коробки, которых уже нет, помнит хлебные поля, вытесненные синтепищей. «Последний из могикан, — Силин усмехнулся. — Что ж, все правильно».

Туристов он застал за осмотром мемориальной стены. На сером граните были выбиты изображения тех, кто осваивал Марс, ниже стояли их фамилии, даты первых экспедиций. Коротко упоминалось, кто что сделал. Силин увидел и свой барельеф. Да, о нем не забыли. Каменный Силин смотрел на живого Силина сурово и бесстрастно. Живой Силин не чувствовал волнения. Это был не он, таким он никогда не был, с барельефа смотрел не человек, а суровый герой, кем-то выдуманный в назидание потомкам.

— Говорят, кое-кто из них еще жив, — донеслось до Силина.

— Что ты, они все погибли, это я знаю точно…

— Нет же! Бергер жив, Силин жив, их недавно показывали по стереовидению…

Силина передернуло. Он хотел отойти, но заметил, что рыжеволосая девушка наклонилась и положила к подножью мемориала букетик цветов,

— Почтили память?

Голос ему изменил, и девушка посмотрела на него с недоумением.

— А что тут такого? — спросила она осторожно.

— Вы знали кого-нибудь из тех?

— Кто же их не знает?

— Я, например.

— Вы? Но ведь они, очевидно, были вашими современниками?

— Эти герои?

— Ну да. По-вашему, они не герои?

— Конечно, нет. Просто они делали свое дело, вот все.

— Дело делу рознь. Я тоже делаю свое дело, но никто…

— У вас характерный загар. Вы работаете в космосе!

— Да, на Ио. В обсерватории.

— И сюда прилетели отдыхать.

— С Ио. В вашем возрасте я и представить не мог, что наступит время, когда работа на Ио станет обыденностью. Как и отдых на Марсе.

— К чему вы все это говорите? Вы в чем-то хотите меня убедить? В чем?

— Не обращайте внимания. Все старики ворчливы и хотят неизвестно чего. Свойство возраста. Все у них есть, а они с тоской вспоминают дни, когда у них ничего не было.

Силин ушел, провожаемый удивленным и чуточку встревоженным взглядом девушки. Он досадовал на себя, что затеял этот глупейший разговор. Что он хотел сказать? Что? Так было всегда. Люди с риском для жизни пробивались к полюсу, а через несколько десятилетий над тем же полюсом стали регулярно летать комфортабельные лайнеры и пассажиры с любопытством поглядывали в иллюминатор. Ах, это и есть полюс? Та самая таинственная точка земного шара? Вот эти льды? Не знал бы, так и не обратил внимания! По пятам подвига всегда следует обыкновенная жизнь. Так, значит, ради нее-то люди и рискуют жизнью? Переступают грань возможного ради нее?

«Да, — ответил себе Силин, — и ради нее тоже». Но не во имя безграничного расширения обыденности. Тогда во имя чего же? Или во всем этом из вечном движении к новому смысла не больше, чем завоевании морскими животными суши четыреста миллионов лет назад?

«Космический пессимизм, — подумал Силин, — у меня космический пессимизм. А все потому, что я сегодня встретился с пошлостью, и она заслонила все. Вот это и есть старость. Каждый шаг вперед, через непреодолимое, изменяет жизнь. Опять не то! Изменения ради самих изменений — тоже мне цель… Но она есть, коль скоро люди поступают так, как они поступают. Мы хотим, чтобы с каждым поколением жизнь делалась лучше. Разумней. Счастливей. Только это и гонит всех нас вперед. Только это.

Мы открываем детям новые горизонты, они идут дальше, так и должно быть. Если человечество вдруг скажет, что оно достигло всего, и мечтать больше не о чем, и стремиться некуда, то, значит, пришел его смертный час. И я не имею права оценивать этот Марс мерками своей юности. Как и свою роль в его изменении, впрочем. Так каменщик, кладущий свой кирпич, не имеет права сетовать даже в том случае, если потомки снесут построенный им дом ради возведения другого, лучшего.

А пошлость? Просто это очень живучий сорняк, ничего, исчезнет и он».

После Памятника аэробус доставил экскурсию к скале «Медная богиня», возле которой находился заповедник марсианских эретриумов. Они побродили среди синюшных вздутых странных растений, пообедали в кафе и двинулись к Морю несчастий.

— Нет, что бы там ни твердили, а на Луне интересней, полулежа в кресле, благодушно разглагольствовал сосед Силина. — «Ночь лунных цветов» — это же прелесть! Вы не были там? Нет? Уютный ресторанчик в кратере Аристарха, кухня там бесподобная, но все же пустяки. Там надо быть в полноземелье. Сидишь под куполом, чернота, а в ней точки, точки, белые, желтые, красные, синие, зеленые звезды…

— Зеленых звезд не бывает.

— Неважно. А кругом равнина, залитая земным светом! Чувствуете контраст? Мысли все какие-то торжественные, и музыка тихо-тихо играет… И Земля светит. Фантастика! А потом начинают падать метеориты. Искусственные, конечно. Но этого посетителям не говорят, чтобы не разочаровывать. Знаете, как это прекрасно? Поднимаются фонтанчики пыли, свет в них блестит перламутром, они как цветы… И тут же опадают. А на Марсе что? Почти как на Земле. Не-ет, Марс меня разочаровал…

— Тогда утопитесь.

— Как? Я вас не понял…

— Ну, если вам даже на Марсе скучно, тогда зачем жить?

Сосед растерянно хихикнул, потом обиделся. Разговор, естественно, иссяк.

— Мы приближаемся к месту, где в период освоения Марса природа бросила человеку наиболее суровый вызов, — сдержанно заговорил автогид. — До того, как мы научились регулировать погоду планеты, здесь было подлинное гнездо песчаных бурь коран. Сейчас, когда мы только что миновали энергостанцию, а впереди по курсу лежат сады Сезоастриса, трудно поверить, что когда-то почва и воздух вдруг закипали здесь и ураган подбрасывал вездеходы, словно это были песчинки. Но так было. Здесь, на этой страшной равнине, погибли…

Аэробус парил над блекло-розовой равниной, и впервые за всю поездку вокруг была пустыня, не отмечена человеческим присутствием. Даже небо здесь было другим — тусклым и непрозрачным. «Пятьдесят лет назад при виде такого неба я убрался бы отсюда со скоростью щенячьего визга, — подумал Силин. — Блекман тогда не успел удрать. Когда мы нашли его после бури, он был еще жив, и нам пришлось отрубить раздавленные ноги, иначе его нельзя было вытащить».

— Представьте себе на мгновение, — донесся до сознания Силина голос гида, — что небо над вами вдруг мертвеет в абсолютной тишине, а на равнине исчезают тени, хотя солнце светит ярко, и горизонт отступает далеко-далеко. Вы одни, Марс — пустыня на тысячи километров вокруг, вы ничего не подозреваете, но безотчетная тревога овладевает вами, точно вы очутились под стеклянным колпаком и кто-то пристальное глядит на вас. Сейчас ничего подобного произойти не может, но призовите на помощь воображение, забудьте, что Марс обитаем. Вы сидите в тесном вездеходе навстречу бежит нескончаемая пустыня, и в ней медленно тают тени…

Силин едва не вскочил. Вероятно, у него был дикий вид, ибо кто-то испуганно осведомился: «Вам нехорошо?» Силин не расслышал. Рядом сидели люди, вполуха слушали гида, болтали, лениво смотрели по сторонам, кое-кто подремывал. А тени становились прозрачными!

Они этого не видели, а он видел. Но это был абсурд!

Он выждал секунду, чтобы убедиться в ошибке. Ошибки не было. Горизонт отступил вдаль, небо стекленело. Голос автогида шелестел и шелестел, потом его внезапно пересекла пауза, громом отдавшаяся в ушах Силина.

— Внимание… — зазвучал уже другой, спокойный до неестественности голос. — Прошу вашего внимания. На погодной станции произошла небольшая авария, и, пока ее исправят, всем надо пристегнуться, так как аэробус может попасть в ветровой поток…

— Ну и что? — спросил сосед. — Подумаешь, ветер…

Застывшим взглядом Силин обвел длинные ряды кресел. Прозрачный аэробус, прогулочная игрушка, слишком изящный, слишком беззащитный — и к нему… движется… корана? Нет!!!

Да. Все говорило об этом.

Силин встал, бочком, незаметно скользнул в водительский отсек. Задвинул переборку. Кресло выросло откуда-то из пола и любезно развернулось, приглашая сесть. На пульте управления лениво помаргивали сигнальные лампочки. Силин включил связь, теперь он был совершенно спокоен, ибо знал, что ему следует делать

— Алло, центр! Программа киберводителя рассчитана на корану? Прием.

Ошеломленное молчание, как он и ожидал. Пауза вполне достаточная, чтобы уяснить назначение доброй дюжины переключателей, кнопок и тумблеров, рассеянных по пульту. Он управлял сотнями машин посложней этой, он обязан был понять, что тут к чему, и он это понял.

— Кто говорит? — наконец выпалил эфир. В нем стоял грохот, как от рвущихся вдалеке мин,

— Неважно! Отвечайте на вопрос: киберводитель запрограммирован на корану?

— Нет… То есть…

Голос утонул в помехах. Он должен был утонуть, Силин ждал этого Его ужаснула беспечность тех, кто отвечал за безопасность полета. Горизонт мрачнел. Он просел, как под тяжестью, и вдруг с быстротой атомного взрыва вспучился изжелта-черными клубами.

— Перехожу на ручное управление! — выкрикнул Силин.

— …дите! — захрипело в ответ. — Передаю мик… к… не… не…

Силин выключил ставшую бесполезной связь. Все вернулось на круги своя. Он снова один, снова на Марсе, в его руках штурвал, он снова, как в молодости, дает бой коране.

Мельком он глянул в зеркало обзора. Лица скорей удивленные, чем испуганные, — что значит привычка к безопасности! Хрипло бормочет динамик, не разобрать что. Но пристегнулись все.

Машину приподняло, как на лифте, и он тотчас забыл о пассажирах. Прошитый молниями вал кораны стрелял вверх и вниз черными струями, и там, где струи касались почвы, она вспарывалась, как гнилая материя.

Силин нацелил машину носом к коране, слегка бросил ее вниз, вверх, в сторону. Нет, он не утратил реакции. Каждая клеточка его тела помнила корану, знала, что и как надо делать. Машина повиновалась безусловно. Он был несправедлив к ней: мощная, маневренная — не чета древним вездеходам. С такой машиной он еще посмотрит, кто кого…

Синеватый от трепета молний коготь кораны рванул почву. Ветровое стекло окатил жидкий огонь. Машину завертело штопором, но Силин удержал ее. Он рванул ее вверх, вверх, в самый центр клубящегося взрыва, где, как он знал, было безопасней всего.

«Только бы не шмякнуло первым ударом!» — пронеслась мысль, а потом уже и мыслей не осталось, потому что машина скользнула в ад.

Зрелищная машина, встроенная в корпус аэролета, имела четкую программу. Сначала она должна была с помощью гипнополя убедить туристов в подлинности кораны и затем через динамик в салоне быстро успокоить волнение известием, что это всего лишь «грезы наяву», историко-миражный спектакль, входящий в план экскурсии. Поступок Силина предусмотрен не был, и машина на него не реагировала.

А люди, вдруг услышавшие в эфире голос Силина, не сразу пришли в себя.

Но даже сообразив, что к чему, они не знали, на что решиться. Никто из них не подозревал до этой минуты, что турист Силин и есть тот самый человек, который открывал Марс. Но теперь все задавали себе один и тот же вопрос: убьет его правда или нет?

Дмитрий Биленкин

ЧУЖИЕ ГЛАЗА

Солнце здесь было не ярче чугуна, а о планете и говорить нечего. По сравнению с ее диском, который заполнял обзор, космос был средоточием света. Глядя на нее, капитан Зибелла молча опустил оттопыренный книзу палец. Жест, каким римляне обрекали гладиатора на смерть, тут был, пожалуй, уместен.

Тем не менее мы ждали, что покажут локаторы. Ирина налила всем кофе, но я не притронулся к чашке. Как-никак это была первая встреченная нами планета черной звезды.

По интеркому был слышен разговор телеметристов.

— Расстояние?

— 0,7 расстояние.

— Информационная активность?

— Нулевая активность.

Правила соблюдались неукоснительно. «Информационная активность разведки должна соответствовать информационному уровню планеты» — примерно так звучало требование. Попросту говоря, мы должны были убедиться, что на планете нет даже самых примитивных приемо-передающих станций, которые могли бы засечь сигналы наших локаторов и тем самым обнаружить нас прежде, чем мы того пожелаем.

Но на планете, как и следовало ожидать, все было тихо.

— Капитан Зибелла! Разрешите включить локаторы?

— Не понял, повторите, как должно.

В интеркоме кто-то тяжко вздохнул. Зибелла был верен себе. Во всем космосе трудно было найти другого столь пунктуального капитана. Злые языки говорили, что он и не женился до сих пор лишь потому, что на сей счет не выработано инструкций. Возможно, Зибелла кое в чем действительно перебарщивал, но, как бы там ни было, и люди и механизмы под его началом работали безукоризненно.

— Виноват! — звонко отдалось в интеркоме. — Расстояние 0,5 орбитального полета, информационная активность объекта — ноль, пассивная видимость объекта — ноль, прошу дать разрешение на локацию.

— Вас понял, орбитальное расстояние 0,5, нулевая активность, нулевая пассивная видимость, разрешаю использовать локаторы.

Мы все, включая Зибеллу, с нетерпением уставились на экран. Шли секунды, в течение которых автоматы, ощупывая пространство, выбирали самый подходящий для пробоя вид излучений, самую оптимальную частоту (запретными были лишь опасные для органики частоты). Краем глаза я следил за иллюминатором; там все было чернее сажи. Нам, привыкшим отождествлять видение со светом, трудно было поверить, что локаторы с ней справятся.

Мы ждали худшего (случалось, что атмосферы оказывались непробиваемыми), и, когда изображение наконец возникло, Ирина пустилась в пляс. Заулыбался даже Зибелла. Еще бы! Словно кто-то рванул занавес, за которым был сияющий полдень.

В рубку, потирая руки, вбежал Лео.

— Ну каково? — осведомился он, будто сам, без всяких там автоматов обеспечил столь изумительное изображение.

Ответа не последовало, ибо в эту секунду мы увидели хижины.

Мало что так действует на человека, как вид планеты, которую ты открыл. Все тело и весь твой разум становятся придатком глаза, который не смотрит, а пожирает развертывающийся пейзаж. Вот эти рваные, хаотичные громады гор с неземными сапфировыми ледниками… Вот эти похожие на след птичьих лап штрихи оврагов… Вот это непонятное бледно-розовое пятно… Вот этот чеканный блеск моря… Всего этого никто никогда не видел. Ты первый.

А уж если обнаружена жизнь… Тут бессмертную душу отдашь, лишь бы поскорей вступить на поверхность. Но времена Колумба, увы, миновали. Сводом правил, который регламентирует обследование безжизненных планет, можно убить человека, но его объем и вес ничто по сравнению с томом, определяющим метод подхода к планете, где есть жизнь и, возможно, разум. И уж будьте уверены, Зибелла выполнил все до последней запятой.

Мы педантично обследовали планету с высокой орбиты, с промежуточной, с низкой; провели топографическую съемку, гравитационную, магнитометрическую, радиолокационную, термодинамическую и прочая, и прочая. Мы делали то, что совершенно необходимо было сделать; и то, что желательно было сделать; и то, чего можно было не делать, но что на всякий случай не мешало бы сделать. Мы едва не утонули в хлынувшей информации. «Каши маслом не испортишь», — повторял Зибелла, у которого от бесчисленных забот, кстати говоря, совершенно пропал аппетит. Но мы не роптали, потому что планета оказалась прелюбопытнейшей.

Не получая от звезды тепла и света, она должнабыла представлять собой мертвую льдышку. Но хотя климат, по нашим понятиям, был суров, ее, пожалуй, можно было назвать цветущей. Тепло в отличие от Земли ей давали собственные недра; и это тепло великолепно удерживалось атмосферой. Растительность существовала за счет тепловой энергии, тут секрет был ясен. А вот что касается обитателей хижин…

Скользя по орбите, мы не могли их как следует различить. И только когда наступил этап разведки с помощью атмосферных автоматов, нужное увеличение было наконец достигнуто.

У Лео при их появлении на экране вырвался нервный смешок. Сложением и ростом существа походили на пингвинов, а их свободные конечности явно напоминали руки. Но все остальное… Вообразите себе голову в виде увенчанной лавровым венком дыни. Вообразите себе пульсирующий треугольный клапан посредине такого вот, с позволения сказать, «лица». Прорези там, где у нас уши. И ни малейшего признака глаз! Вот что бесповоротно лишало их сходства с человеком — отсутствие глаз.

А между тем конусовидные домики этих существ были окружены взрыхленными участками, на которых что-то росло. Кроме того, хижины имели дверь. Настоящую дверь на ременных петлях.

Отделенные многими десятками километров, мы с трепетом смотрели на эти самые двери, понимая, что они значат.

— Оркестр, туш! — не совсем удачно выкрикнула Ирина.

Казалось, Зибелла ничего не слышал. Он возвышался над экраном, по которому двигалось маленькое, несуразное, разумное существо, и лицо у капитана было такое, словно он хотел прижать чужеземца к своей широкой груди.

Но едва утихли первые восторги, как мы стали замечать необъяснимые факты.

Животное рванулось, когда до него осталось шага три, и, семеня на коротких, как колышки, ножках, понеслось по прямой. Но на пути у него была Ирина. Она вытянула ногу наперерез мчащейся бочкообразной туше. Рога животного звякнули о металл. Оно пискнуло и метнулось вправо.

Все было как обычно. За небольшим исключением все животные подпускали нас и затем спасались бегством, не замечая при этом даже самых явных препятствий. Можно было твердо сказать, что они слышат звук шагов, но нас они не видят. Как, впрочем, и все остальное. Безглазая, словно в пещерах, жизнь.

Да тут и были самые настоящие пещеры! Пещеры мрака. Наблюдая сверху, мы так привыкли, что над планетой светит солнце — наше радарное солнце, что темнота внизу подействовала угнетающе. Темнота и связанные с ней мысли. Растения здесь не тянулись вверх, как на Земле, а жались к почве. Обесцвеченные рыхлые пластины листьев стлались ярусами, и чем выше, тем тоньше и шире были эти мертвенные грибовидные пластины. С них капала, свисала зеленовато-желтая, омерзительная слизь, точно вся растительность страдала насморком. Смотреть под ноги было противно, но и небо не радовало — там, в кромешной темноте, перепархивали какие-то блеклые тряпки: здешние, так сказать, птицы. Нет, человеку тут явно было не место.

Двигаясь за остальными, я малодушно благодарил судьбу, что я здесь всего лишь недолгий гость. Открыл и разведал — вот вся наша забота. А кому-нибудь придется здесь жить. Потому что планета потребует стационарного наблюдения. Это годы одиночества и мрака, долгие и тоскливые годы, о которых лучше не думать, даже если они выпали не тебе, а другому.

Постыдное чувство, но, продираясь во мраке среди осклизлых зарослей, я радовался, что у меня есть «обратный билет».

К хижинам мы подходили не таясь, поскольку тут не было глаз, которые бы заметили свет наших прожекторов. Нас мог выдать только звук, но мы не собирались приближаться вплотную.

И все же по чисто земной привычке мы залегли в «кустах», то есть в ноздреватых, как сыр, пластинах какого-то местного растения. Смешно, если вдуматься, но нам было не до смеха. Вот уже сколько времени мы старались понять, как может существовать этот слепой мир, — и безуспешно.

В том, что он слеп, мы уже не сомневались. Ни животные, ни обитатели хижин не обладали дальновидением. У них не было глаз, и это понятно. Но у них не было и органов, которые бы восполняли отсутствие глаз! Органов, которые позволяли бы замечать далекие предметы подобно тому, как это делает хотя бы летучая мышь. Слух? Он был развит не лучше, чем у нас. Обоняние? На уровне собаки. Какое-то неведомое нам шестое, седьмое, десятое чувство? Мы, однако, не раз наблюдали, как бегущее животное с размаху тыкалось в препятствие, подобно тому как четверть часа назад бочкообразное существо ткнулось в Иринину ногу.

Конечно, все это можно было объяснить. К чему дальновидение на планете, которая, в сущности, не что иное, как огромная космическая пещера?

Отличное объяснение, только оно никуда не годилось. Потому что животные здесь бегали, и быстро. А где бег, там и видение, иначе это уже не образ жизни, а чистое самоубийство.

Все, что мы в этом смысле наблюдали, было таким же абсурдом, как если бы толпы слепых вздумали разгуливать по автомагистрали. Такой мир просто не мог существовать, а здесь вопреки всему он жил и здравствовал. В последнем мы, впрочем, были не слишком уверены…

Наши бьющие на сотни метров прожекторы ярким светом заливали группу хижин, которые казались необитаемыми. От всего этого оставалось впечатление каких-то неправдоподобных декораций, сценической площадки, которую покинули статисты. Казалось, вот-вот раздастся голос режиссера, что съемки окончены, и мы, облегченно вздохнув, разойдемся.

Но время шло, а ничего не менялось. И мы вздрогнули, когда дверь отворилась и наружу вышел тот, кого мы ждали.

Прижимая к боку какой-то объемистый сосуд, он постоял немного (свет бил ему прямо в «лицо») и двинулся по тропинке, свободной рукой время от времени касаясь нависающих сбоку листьев. И вот это на ощупь бредущее существо вскапывало те поля, которые окружали поселок?! Строило жилище? Охотилось? В это невозможно было поверить. Но ведь кто-то все это делал?

Он продолжал двигаться, все так же касаясь кромки листьев.

Наши прожекторы следовали за ним. Они высвечивали даже вздутия мускулов. Земной опыт бурно протестовал против того, что мы видели. Казалось, существо вот-вот обернется в сторону пылающих электрических глаз, издаст вопль ужаса и скроется в темноте. Наши пальцы невольно легли на выключатели, и нам стоило труда их снять.

Проследив взглядом направление тропинки, мы поняли, куда и зачем бредет наш незнакомец. Он шел к крохотному озерцу, и чем ближе он к нему подходил, тем неуверенней делалась его походка. Местность тут была открытой, и он несколько раз нагибался, пробуя почву. Край берега он ощупал ногой и, лишь убедившись, что перед ним вода, опустил сосуд.

Теперь ему предстоял обратный путь. Он двинулся правильно, но тут в тени листьев мелькнуло тело какого-то животного. Мы не успели его толком разглядеть, так быстро оно мелькнуло. Но обитатель хижины уловил его присутствие. Он стремительно обернулся и кинулся в сторону. Потом замер. Он не был человеком, даже вовсе не был на него похож, но мы видели, как ходит его грудная клетка, нам передался его страх, и на мгновение между нами и этим сыном вечной ночи установилось что-то похожее на родственную связь. Мы даже вскочили, готовые бежать ему на помощь.

Этого не потребовалось, хищник исчез. Обитатель хижины взял половчее сосуд, замотал своей увенчанной «лаврами», точнее рогами, головой и пошел… Не к дому. Его движения не изменились; он так же нагибался, пробуя почву, только теперь ему мешал наполненный водой сосуд. И шел он не к хижинам, а прочь от хижин, туда, где путь ему преграждал обрыв.

Я слышал тяжелое дыхание друзей и был в таком же замешательстве, как они.

Предупредить об опасности? Ну а если ему нужен именно обрыв?

Он уже подходил к нему. До края оставалось совсем немного. И тут он как будто почуял неладное. Он затоптался на месте, его голова задвигалась, словно он пытался что-то увидеть. Потом он взял левей. Но обрыв заворачивал, избегнуть его можно было, лишь круто взяв назад. Мы ждали, что он это сделает. От провала его отделяли какие-то сантиметры. Он замер.

Нелепая, увенчанная «лаврами» голова в овале прожекторного света. Быстро пульсирующий треугольник рта на безглазом лице…

— Назад, назад! — не выдержала Ирина, будто он мог слышать радио.

Он сделал шаг. Туда, в черноту. Даже падая, он не выпустил сосуд с драгоценной водой. Донесся вскрик…

То, чему мы не хотели верить, оказалось истиной. Этот мир был слеп, но он стал слеп недавно.

— Вы не хуже меня знаете, что этого нельзя делать, — сказал Зибелла.

— У нас нет выхода, — повторила Ирина.

Мы стояли над трупом аборигена и не знали, как быть. В тупик нас поставило одно весьма разумное правило. Чтобы понять, какая беда обрушилась на планету, нам надо было забрать и проанатомировать безжизненное тело. Но было ли оно таким в действительности? Этого нельзя было сказать наверняка без тщательного исследования высших животных планеты, которым мы еще не занимались. А не зная ничего о физиологии аборигенов, мы запросто могли стать убийцами того, кто, по нашим понятиям, был мертв, а по здешним, не исключено, всего лишь лежал без сознания.

Но и медлить было нельзя.

— Предлагаю интроскопию внутренних органов, — сказала Ирина. — Прямо тут, на месте.

Зибелла ответил так, как и я бы ответил на его месте.

— Конечно, это самый разумный выход. Но можете ли вы гарантировать, что просвечивание ему не повредит? Вы можете положиться на точность такого диагноза и без вскрытия определить, жив он или умер?

«Ну все, — додумал я. — Ничего нельзя гарантировать, если организм аборигена не похож на человеческий. Да что же это такое? — спросил я себя в отчаянии. — Мы сами себя связали по рукам и ногам, когда надо действовать, действовать, действовать! Будь на месте Зибеллы кто другой…»

— Да, — сказала Ирина. — Я могу дать полную гарантию.

Мне показалось, что я ослышался. Но слова Ирины были ничто по сравнению с ответом Зибеллы.

— Действуйте, — сказал он.

И все. Знал ли Зибелла, что Ирина покривила душой? Вероятно. Нелепей, однако, было другое: даже сейчас Зибелла не нарушил букву правил! Ибо «в решении сугубо специального вопроса капитан обязан полагаться на мнение специалиста». Вот он на него и положился. И не снял с себя ответственности: мог бы промолчать или возразить, а вместо этого отдал подтверждающий приказ.

Вот и пойми человека, которого ты вроде бы знаешь наизусть. Ничего удивительного, впрочем. Если противоречия — неотъемлемое свойство окружающего мира (а так оно и есть), то нелепо предполагать, что когда-нибудь возникнет порода людей, лишенная неожиданных противоречий характера.

— Он мертв, — сказал Ирина, отрываясь от приборов.

Мы доставили тело на корабль.

То, что мы выяснили, лишь усугубило загадку. Изучение погибшего показало, что у обитателей планеты имелся орган дальновидения — тот самый смешной «лавровый венок» на голове. Это и были его «глаза», улавливавшие, понятно, не свет, которого здесь не было, а тот пучок ультракоротких радиоволн, который посылала звезда и который мог пробиться сквозь здешнюю атмосферу.

Их радиосолнце, по нашим понятиям, еле брезжило в небе. Но для них, разумеется, сумрачный мир вовсе не был сумрачным, так как эволюция создала невероятно чувствительный орган восприятия. Благодаря своим рогам-антеннам они, верно, как и мы, могли любоваться закатами, красками растительности, переливами бликов, зыбью морской волны, всем тем, что составляет зримый мир, даже если этот мир отраженных радиоволн, который мы, люди, представить не в состоянии.

Так было, пока они не ослепли.

Внешне их рога-антенны не имели повреждений, они просто не функционировали, и мы не могли понять почему.

Напрашивалось два объяснения. Внезапная эпидемия. И еще. Мы бы не ослепли, если бы наше солнце вспыхнуло вдвое ярче, потому что у нас есть веки. А у них не было, да и не могло быть заменителей век, потому что пронизывающая способность даже сверхкоротких радиоволн несравнима с проникающими возможностями света.

Прекрасные гипотезы, только они никуда не годились. Что это за эпидемия, которая так быстро поразила всех обитателей планеты? Внезапное усиление радиояркости звезды, конечно, могло дать такой эффект, но у нас имелись замеры, которые показывали, что, по крайней мере, во время нашего пребывания звезда вела себя смирно.

Мы спорили часов шесть и разошлись удрученные. Отгадка была где-то рядом, мы это чувствовали, и собственное бессилие настолько раздражало, что хотелось поступить с мозгом, как с барахлящим прибором, — хорошенько стукнуть его.

Мне не спалось, подозреваю, что и остальным тоже. Едва я закрывал глаза, как передо мной вставала замершая на краю пропасти фигура. Я слышал его крик…

Я предпочел открыть глаза, хотя в каюте было совершенно темно. Темно, как на самой планете. Нет, так нельзя, подумал я. Мы ничего не сможем добиться, если не сумеем выйти за предел земных представлений.

Интересно, а как это сделать? Весь строй наших мыслей, вся наша психология настолько неотделимы от Земли, что отрешиться невозможно. Впрочем, не совсем так. Мы побывали уже на многих планетах, и от земных представлений мы отстраниться, пожалуй, все-таки можем. Не вполне, но можем. А вот от представлений, связанных с Солнцем, избавиться куда трудней. Где бы мы ни были, мы окружаем себя светом, атмосферой солнечных лучей. И ничего тут не поделаешь. Мы можем знать и знаем, что существуют другие виды света, мы пользуемся ими, мы создали инструменты, которые видят иначе, чем мы, но, употребляя их, мы все равно сводим то, что они дают, к зримым картинам либо к отвлеченным символам. Разум — наш поводырь, но глаз — его самый доверительный советчик. Попробуй замени его радиоглазом хотя бы… С машиной эту операцию проделать можно, а с человеком нет.

Что, это, пожалуй, идея! Спустить вниз кибера с радиоглазом той же избирательной способности, той же чувствительности и посмотреть, что с ним будет.

В волнении я зажег свет. Как это всегда бывает после темноты, несколько секунд я видел лишь плоские, до боли яркие размывы предметов. «Вот так было и на планете, — подумал я. — Опаляющая глаз вспышка, а потом слепота и мрак… У бедняг не было век. Поэтому…»

Мое сердце гулко стучало. Мы искали вспышку, потому что весь наш опыт твердил, что ослепить может лишь мгновенная сильная вспышка. А что, если искать надо другое? Это мы можем захлопнуть веки, а они нет. Тот уровень радиояркости звезды, который в силу его постоянства мы сочли нормальным, на деле им не был. Могло так быть?

Этим все объяснялось.

Ничего этим не объяснялось! Даже если бы у нас, на Земле, солнце раз в миллион лет в течение всего месяца-двух светило вдесятеро ярче, то эволюция учла бы это обстоятельство. Тем более здесь. Не могло же так быть, чтобы звезда всегда светила ровно, а к нашему прилету вдруг взяла да и устроила катастрофу. То есть, конечно, и такое возможно, но это уж слишком невероятное совпадение.

И все же здесь что-то есть… В совпадении самих моментов. Как будто наш прилет… То, как мы приблизились, то, как мы…

Не одеваясь, я ринулся в аппаратурную. Лео был еще там, и он выпучил глаза, но я не дал ему сказать ни слова.

— В каком диапазоне работают наши локаторы?

— Сейчас взгляну. А что?

— Ты не знаешь?!

— Запомнишь тут, когда столько дел… Автоматы сами… Да что с тобой?!

Но я уже сам прочел показания автоматов.

— Лео, умоляю, примерно, хотя бы примерно, какова интенсивность локаторов у поверхности? Порядок, ты можешь назвать порядок?

Он назвал порядок. Он еще ничего не понимал. А у меня все плыло перед глазами.

Наша автоматика выбрала как раз те частоты, для которых атмосфера была наиболее прозрачной и которые именно поэтому были здесь «светом жизни». Только наши приборы были менее чувствительны, чем «глаза» обитателей планеты, а видеть мы хотели как можно лучше. Вот локаторы и вспыхнули палящим солнцем.

Мы сами ослепили здешний мир, ибо были убеждены, что особенности человеческой физиологии — наше и только наше личное дело.

Что-то говорил Лео, но я его не слышал. Я видел черную планету, где нам теперь долгие годы предстояло спасать то, что еще можно было спасти. Мысль об удручающем аде, который нас ждет, как ни странно, доставила мне облегчение.

Дмитрий Биленкин

ДЕВОЧКА

1

Это произошло однажды вечером в конце мая.

В квартиру кто-то настойчиво позвонил. Я открыл дверь и увидел на пороге девочку лет семи-восьми. Она была в белом коротеньком платьице, маленьких туфельках-босоножках и с большим белым бантом на голове. В руках она держала ученический портфель.

— Здравствуйте, маленькая волшебница, — сказал я. — Вы ко мне?

Она весело рассмеялась, бросила портфель и кинулась ко мне на шею:

— Здравствуй, папка! Какой ты смешной сегодня!

Я оторопел на мгновение, но тут же пришел в себя и опустил девочку на пол.

— Как ты сказала? Папка?

— Папка! Папуля! Папочка!

— Вот как… Это даже интересно. Что же мы стоим в таком случае на пороге? Проходи.

Она схватила портфель, вприпрыжку вбежала в комнату, бросила портфель на диван, мимоходом потрепала по спине лениво дремавшую кошку, потрогала колючие иголочки кактуса, росшего в горшке на подоконнике, открыла книжный шкаф, переставила стулья и произвела еще немало перестановок, напевая вполголоса какую-то детскую песенку. А я продолжал стоять, наверняка с открытым ртом и предельной степенью недоумения на лице. Как только нервный шок начал немного проходить, я понял, что, несмотря на загадочность, появление этой девочки в моей квартире мне очень приятно. Я даже пожалел, что эта девочка не живет в нашем подъезде. Я бы приглашал ее иногда к себе в гости, а она вот так носилась бы по комнате, совершая беспорядки, непосредственная и веселая, маленькая и легкая, стремительная, как солнечный зайчик. Вот только: «Здравствуй, папка!» Что это? На детскую шутку мало похоже. Может быть, пошутил кто-нибудь из взрослых? Но это было бы слишком жестоко по отношению к самой девочке. А вдруг она перепутала дом? Сейчас ведь все дома одинаковые. Но в таком случае я должен был походить на ее отца. Тоже маловероятно. Тем не менее что-то нужно было делать, и я отложил решение непосильных для меня загадок. Только сама девочка могла мне помочь.

— Ну, раз уж ты пришла, то что бы нам купить к чаю?

— Ах, папка! — укоризненно ответила она. — Ну конечно, эклер «Снежный». Как будто ты не знаешь!

— Да, да, — поспешил ответить я. — Как я мог забыть?

— Папка, ты иди в магазин, а я полью цветы. Они у нас совсем засохли. Наверное, я забыла их полить вчера.

— Отлично, — сказал я, надевая пиджак. — Я мигом вернусь. Чайник я сейчас включу, а ты его не трогай. Договорились?

— Договорились, папа, — и она, снова что-то замурлыкав, достала из кухонного шкафа графин и стала наполнять его водой.

Я захлопнул дверь квартиры, спустился вниз и зашел в ближайший кондитерский магазин. Минут через пять я вернулся, неся коробки с пирожными и конфетами.

Девочка сидела посреди комнаты, пытаясь растормошить кошку, которая упорно свертывалась клубком, отказываясь играть. Пустой графин стоял рядом. Цветы были политы.

— Ну вот я и вернулся. И чай, наверное, уже готов. Посмотри-ка, что я тебе принес!

Я разложил коробки на столе, и девочка сама открыла их. Через несколько минут на столе уже стояли варенье, сахар и чашки с дымящимся чаем. Мне было приятно чувствовать себя гостеприимным хозяином.

— Ну что ж, начнем, — сказал я. — Прошу садиться, волшебница.

Уговаривать ее, конечно, не пришлось. Некоторое время мы молча прихлебывали чай и шарили в коробках, выбирая что-нибудь по вкусу. Я окончательно убедился, что вижу эту девочку впервые. Ни у кого из моих друзей и знакомых не было такой.

Она вела себя так, словно действительно была дома. Ни тени смущения или робости. Предметы в комнате, казалось, тоже были ей знакомы и известны. Нашла же она сразу графин. Около стены стоял стул. Это она его поставила. Значит, полит и маленький кактус на книжном шкафу. А его не сразу-то и заметишь.

— Знаешь, папа, — сказала она, смешно сморщив носик, — я сегодня получила четверку по русскому языку. За диктант.

По некоторым ноткам в ее голосе я понял, что она немного расстроена этим событием.

— Как же так?

— Так, — внимательно посмотрела она мне в глаза. — И четверочка-то такая, ближе к тройке. — И немного помолчав: — Нет, папочка, не выйдет из меня отличницы. Я же ведь стараюсь.

— Ну, ничего, — сказал я и даже осмелился потрепать ее по волосам. — На следующий год ты уж как следует поднажмешь. Правда ведь?

— Правда, папка! — И она снова вся засияла, словно крохотное солнышко радости и света. Маленький солнечный зайчик!

— Скажи, папа, почему, как только мама куда-нибудь уедет, ты всегда что-нибудь в квартире сделаешь по-своему?

Вот как! Значит, еще и мама! А впрочем, почему бы и нет. Мама обязана быть.

— Ну и что же я сделал по-своему?

Она кивнула головой в сторону окна:

— А шторы?

— Что шторы?

— У нас таких не было.

— Ну, это я купил вчера… то есть сегодня. А знаешь что? Давай с тобой играть? Будем пить чай и играть.

— За столом?

— За столом. А мы будем не спеша пить чай и не спеша играть.

— Ну, давай…

С этой девочкой было очень интересно говорить. Меня только смущало то обстоятельство, что она называла меня папой. И еще. Я даже не знал ее имени. Спрашивать прямо мне было почему-то неудобно. Может быть, потому, что это расстроило бы игру. Все-таки наверняка игру. Какой же я папа, если не знаю, как зовут дочь.

— Мы будем играть с тобой в такую игру. Представим, что мы друг друга не знаем. Хорошо?

Она весело рассмеялась и пододвинула поближе к себе коробку конфет.

— Ну тогда начали. Мы не знаем друг друга… Девочка, как тебя зовут?

— Оля.

— Чудесное имя.

— А как зовут вас?

— А меня зовут, — я набрал полную грудь воздуха и низким, насколько было возможно, голосом пробасил: — Онуфрий Балалаевич.

Она даже подпрыгнула от восторга на стуле и засмеялась так, словно по комнате рассыпались серебряные колокольчики.

— Ой, папка! Смешной! А почему тебя все зовут Григорий Иванович? А иногда, — тут она прижала палец к губам, словно доверяла большую тайну, а иногда Григ.

Теперь подпрыгнул на стуле я. Но только не от восторга, а от неожиданности. Подпрыгнул да еще подавился горячим чаем. Солнечный зайчик с огромным белым бантом на макушке тихо повизгивал от распиравшего его смеха.

Я фыркнул, прокашлялся, взял себя в руки и сказал:

— Мы же договорились играть. Значит, пока меня нельзя называть папой. А откуда ты знаешь, что меня зовут Григорием Ивановичем, или Григом?

— А откуда ты знаешь, что меня зовут Оля?

— Я этого не знаю.

— Так ведь это в игре. А вообще, откуда ты знаешь, что меня зовут Оля?

Я чуть было не брякнул, что я ее вообще не знаю, не только что ее имени, но вовремя спохватился.

— Ну, видишь ли, папы обычно знают, как зовут их детей. Они сами выбирают им имена. Вот и я… А откуда ты знаешь мое имя?

— Я же слышу, — и она постучала пальцем по своему уху.

— Понятно, — сказал я, чувствуя, что все больше и больше запутываюсь. А в каком классе ты учишься? И в какой школе?

— В первом классе «Б». В школе… в первой школе.

— Это здесь, недалеко, за углом? На Зеленой улице?

— На Зеленой… Можно, я еще съем пирожное, папа?

— Конечно, Оленька. — Я, наверное, придумал хорошую игру. Но я был настолько растерян, что потерял способность задавать вопросы, кроме таких: «Как зовут твоего папу?» и «Откуда ты взялась здесь?»

Мы еще минут пятнадцать продолжали играть в придуманную мною игру. Причем девочка показывала поразительную осведомленность обо всем, что касалось меня. Я же удивлялся все больше и больше и наконец понял, что игра ей надоела. Уж очень скучные и нелепые вопросы я задавал.

— Я вымою чашки, папочка, — сказала она.

И, не дожидаясь ответа, потащила посуду на кухню.

Я уселся в кресло и закурил. Через открытую дверь мне была отчетливо видна фигурка девочки, ее загорелое лицо, на котором все время менялись выражения. Она то смешно поджимала губы, когда капли горячей воды брызгали ей на лицо и на руки, то удивленно смотрела на дно чашки, подставленной под струю, где в бешеном водовороте кружились черные чаинки. Ее вздернутый носик выражал любопытство, черные стремительные глаза — нетерпение, плавные движения рук — вполне осознанное чувство грации и пластичность. Все в ней было противоречие. Я подумал, что, наверное, невозможно заранее предугадать, что она сделает в следующее мгновение. А белый огромный бант на макушке окончательно утвердил меня в мысли, что эта девочка — солнечный зайчик.

— Папа, — вдруг сказала она, — почему ты так смотришь на меня?

— Извини, Оленька. Я задумался.

— А почему ты куришь?

Я недоуменно пожал плечами.

— Ты ведь раньше не курил.

— Ах да. Это я так. Просто… Случайно… — Наконец-то она сказала такое, что ко мне не относилось. Я курил давно и ни разу не бросал. Значит, она знает обо мне не все.

Девочка вприпрыжку выбежала из кухни, подскочила к радиоприемнику с проигрывателем, включила и, открыв дверцу тумбочки, начала рыться в пластинках.

— Папка, ты будешь танцевать со мной лагетту?

— Конечно, буду, Оленька. Только тебе придется меня научить. Я никогда не танцевал лагетту.

— Ох и хитрый, папка! Ведь мы с тобой почти каждый день танцуем лагетту. Притворяешься?

— Давай договоримся, что я забыл этот танец. А ты меня будешь учить.

— О-е-ей! — погрозила мне пальцем девочка и снова начала переставлять пластинки. — Пластинки куда-то убежали, папочка. Может быть, у них есть ножки?

— Это, наверное, проделки Матильды, Оленька. — Матильда лениво шевельнула хвостом, услышав свое имя. — А шейк или чарльстон тебя не устраивает?

— Устраивает, — ответила девочка.

И мы стали отплясывать чарльстон.

— Тебя, папочка, не перетанцуешь, — сказала девочка, смеясь.

— Да я уже и сам с ног валюсь.

Танцы кончились. Девочка села за рояль. Старый беккеровский рояль, на котором играло много поколений моих предков. Играла она неважно, но очень старательно, отсчитывая доли такта вслух. Потом вдруг захлопнула крышку рояля и сказала:

— Все равно мне Ксения Николаевна больше тройки не поставит.

— Если ты очень захочешь, то поставит.

— Я поиграю вечером. А вообще-то этот контрданс мне не очень нравится. Вот так, папочка!

— Ну, Ксения Николаевна, наверное, знает, что тебе нужно играть.

— Я пойду к Марине, папа. Сначала мы с ней поиграем, а потом сделаем уроки. Хорошо?

— Хорошо, Оля. Иди, конечно.

Девочка взяла портфель, помахала мне рукой и выскочила за дверь. Я бросился вдогонку за ней и крикнул:

— Оля! Ты еще зайдешь ко мне?

— Что, папа? — ответила она звонким голосом откуда-то уже снизу. — Что ты сказал?

— Я говорю, чтобы ты долго не задерживалась.

— Хорошо-о-о!

Хлопнула входная дверь. Я вернулся и попытался читать книгу, но это заняло меня ненадолго. Я почему-то ждал, что девочка придет снова.

Но она не пришла в этот вечер.

2

Утром я, как обычно, наскоро позавтракав, уехал на испытательный полигон. Он был расположен километрах в пятнадцати от Усть-Манска, недалеко от реки, на небольшом, слегка волнистом плоскогорье. Полигон занимал площадь в пять-шесть квадратных километров. Приземистые, но просторные корпуса лабораторий были на первый взгляд разбросаны в совершенном беспорядке по территории полигона. У въезда возле проходной теснились огромные ангары для транспортных автомашин и высилось здание подстанции. В центре блестела отполированная тысячами подошв и шин асфальтированная площадка для запуска капсул. И только стоя на этой площадке, можно было понять, что домики и вагончики лабораторий как магнитом притягивались к этому месту. Не будь на то строгого приказа директора, они окружили бы этот асфальтированный пятачок плотным многоэтажным кольцом. Впрочем, пятачок был не так уж и мал. Его диаметр составлял около двухсот метров.

Из нашей группы испытателей кто-нибудь всегда оставался ночевать на полигоне, и поэтому дверь в домик была уже открыта. Внутри раздавались голоса, стук кнопок шахматных часов, возгласы: «Вылазь! Вылазь! Шах тебе!»

— А, Григ! Здорово! Значит, и начальство приехало?

— Здорово, парни, — сказал я. — Сваливайте шахматы. Феоктистов идет!

Шахматы и часы тотчас же убрали, и у всех на лицах появилось сосредоточенное выражение.

Феоктистов — руководитель группы испытателей, в которую входило девять человек, — появился на заросшей травой дорожке и еще издали, замахав длинными неуклюжими руками, закричал:

— Опять спите! Почему Ерзанов не в капсуле?!

— В капсуле он! — также закричав, ответил Иннокентий Семенов, который был дежурным.

— В капсуле? В какой капсуле?! В шахматы опять шпарите!

— Да в капсуле он! — не выдержал Семенов.

— В капсуле. Черта с два! Через неделю запуск, а вы тут блиц гоняете!

— Да не гоняли мы… — начал было Семенов и осекся.

У других, да и у меня тоже, лица вытянулись:

— Ну да?!

— Группу Стрижакова хотели, — вдруг совершенно спокойно сказал Феоктистов. — Потом заспорили. А в конце выяснилось, что у них двое кашляют и чихают. У нас вроде никто… Нет? — И он вопросительно огляделся. — Не вздумайте простыть. Тогда запуск снова отложат.

— Ну а кого же?.. — чуть заикаясь от волнения, спросил Ерзанов, неизвестно откуда появившийся.

— Кого, кого! Веревкина! Вот кого!

Мы набросились на Веревкина, что-то кричали, похлопывали и трясли его за плечи. Левка сначала изумился, когда назвали его фамилию, потом обрадовался, когда до него дошел смысл сказанного, затем сконфуженно смутился и бормотал что-то нечленораздельное.

— Если бы Филиппыч сейчас видел вас, — сказал Феоктистов, — он бы никого из вас не допустил к запуску, по крайней мере, еще на год. Какие эмоции! Вы что, не умеете держать себя в руках?!

— Но ведь радость-то какая! — сказал кто-то из нас.

— А если горе, несчастье? Вы, как никто другой, должны владеть своими чувствами. Авария! Семенов — в главную капсулу, остальные дублировать. Волновод времени сужается! Перемычка!

Семенов пантерой прыгнул в дверь домика, пролетел половину коридора и скрылся в люке. Мы тоже кинулись по коридору врассыпную по своим местам.

Феоктистов, наверное, задал программу имитатору отказов еще с главного пульта в административном домике, потому что, когда я захлопнул за собой люк, с начала сужения волновода времени уже прошло двадцать секунд. Через двадцать секунд волновод времени будет перекрыт. И тогда крышка. Крышка пока еще чисто символическая. Но теория предсказывала, что это может быть на самом деле.

Итак, оставалось двадцать секунд. Даже меньше. Нужно или увеличить мощность, поступающую в реверины, которые создают волновод, или увеличить скорость прохождения через волновод, или то и другое вместе. В кабине имелась небольшая логическая вычислительная машина. Решала проблемы она молниеносно. Но вот ввод программы… Нужно определить, как далеко во времени образуется перемычка, какова скорость ее нарастания. Если полагаться только на приборы, то времени не хватит. Здесь необходима работа не только сознания, но и подсознания, всего тела. Нужно врасти во время, раствориться во времени, почувствовать его.

Кроме быстроты соображения, нужна была еще и идеальная реакция. А импульсы, поступающие из мозга, движутся так медленно…

Прошло девятнадцать и семь десятых секунды. Я успел проскочить перемычку. Рука потянулась к вспотевшему лбу, но задержалась на полпути. Энергия поступала в реверины без контроля, огромными порциями. Система начала работать вразнос. Через семь секунд я выпаду со своей капсулой в каком-нибудь времени и замкну петлю обратной связи. Этого нельзя допускать ни в коем случае. Смерть предпочтительнее. Только моя, и все… Шесть секунд… Система все более выходит из-под контроля… Выключить источники энергии! Сразу же появляется перемычка сверху. Энергию в реверины. Снова все вразнос. Система совершала колебания между двумя предельными состояниями: выпадением в чужое время и перспективой остаться вне всякого времени, то есть нигде и никогда.

Нужно удлинить промежутки критического времени. Как говорят, спуститься потихонечку на тормозах. Через десять минут пляска прекратилась.

Через полчаса начались перегрузки. Обыкновенные перегрузки, когда нет сил поднять руку, закрыть рот, когда даже мысли в голове едва ворочаются, как будто придавленные тысячекилограммовым грузом. И снова перемычки, генерация без насыщения, вернее — с насыщением, которое есть конец.

К началу второго часа капсула времени в совершенно чистом идеальном волноводе споткнулась о непреодолимую преграду. Реверины, по-прежнему, пожирали энергию, но капсула не двигалась в прошлое. Это означало, что волновод моей капсулы пересек волновод, вернее — наткнулся на волновод какой-то другой капсулы. Может быть, из двухтысячного года. Может быть, на мой собственный, но более поздний. В прошлое не пройти. В настоящее… Кто-то пересек и путь к отступлению. А если это надолго?

В институте на каждый запуск в прошлое будут оформлять нечто вроде обращения к потомкам: не заполняйте такие-то и такие-то силовые линии темпорального поля. Осторожно! Идут первые попытки человечества пробиться в прошлое.

Все это хорошо. Все это сверхнадежно. Нам, конечно, уступят дорогу. Ну а если ошибутся, забудут?

И вот я сейчас сижу в западне. Что мне до того, что это только имитация?

Я перестал расходовать энергию капсулы. Когда произошло столкновение, я немного растерялся. Нужно было мгновенно возвращаться в настоящее. Я опоздал. И теперь мне приходилось раскачиваться между двумя окнами в прошлое. Ни объехать, ни обойти. Я должен был не пропустить мгновения.

На секунду открылся путь в настоящее. Руки сами произвели необходимые действия.

Прошло два часа, три…

Внезапно заныли зубы. Все сразу. Потемнело в глазах. И, конечно, в тот момент, когда нужно было проскочить очередную перемычку. Потом на меня напали кашель, смех, апатия. Кто-то щекотал мне подошвы ног. Все это сопровождалось перегрузками, отказом важнейших узлов электронной аппаратуры, перемычками, темнотой, воем, грохотом, леденящей тишиной.

В начале пятого часа началось самое страшное… Я на мгновение потерял сознание. Это испугало меня и сразу же лишило уверенности.

И все-таки какая-то часть сознания или подсознания бодрствовала. Я увидел перед собой искаженное от смеха свое собственное лицо. Ощутил слабую дрожь. Дрожь кабины. И руки начали плясать по клавишам, тумблерам и ручкам. На несколько секунд я пришел в себя и отметил, что только что проскочил опасную перемычку…

Все кончилось внезапно, как и началось.

…Теперь будут трава, солнце, земля и небо.

3

Через несколько дней в моей квартире снова раздался звонок. Я сразу подумал, что это пришла девочка. Звонок пытался воспроизвести какую-то нехитрую мелодию. Это наверняка была она. Валентина сделала движение, намереваясь открыть дверь, но я попросил ее посидеть немного на кухне, ничем себя не выдавая. Валентина недоуменно пожала плечами.

Я открыл входную дверь. На пороге снова стоял Солнечный зайчик.

— Здравствуй, папка!

— Здравствуй, Оленька!

— А мама приехала?

— Мама?.. Как тебе сказать?

— Приехала! Мама приехала!

Девочка вбежала в большую комнату, затем в маленькую.

— А где же мама?

Я поднес палец к губам, как бы говоря: «Терпение, сейчас будет сюрприз. Только не надо торопиться».

— Вымой руки, Оля.

Девочка скрылась в ванной комнате, а я вошел на кухню.

— Ну вот, — сказал я Валентине. — Эта девочка снова пришла. Она называет меня папой, она почти все обо мне знает. Она ведет себя так, словно прожила здесь всю жизнь.

Мне показалось, что по лицу Валентины пробежала какая-то тень сомнения или недоверия.

— Ну что ж. Я пойду. Я думала, что все это шутка.

— Куда, ты, Валюша? Я второй раз вижу эту девочку. Это просто игра.

— Игра? Вот она сейчас войдет, увидит меня и подумает, что у ее папы в доме чужая женщина. И игра будет испорчена. Я лучше уйду.

— Ничего не будет испорчено.

В это время открылась дверь и в кухню влетела девочка.

— Мама! — закричала она, задохнувшись от радости. — Мама!

Я заметил, как Валентина, на мгновение оторопев и чуть подавшись назад, вдруг схватила девочку и прижала к себе.

— Мама! Мамочка! Наконец-то ты приехала!

— Оля, — сказал я, когда они нацеловались. — Не мешало бы полить цветы. А?

— Но я их поливала сегодня утром.

— Вот как. Ты их поливала сегодня утром? Что-то не похоже. — Я ковырнул пальцем землю в одном горшке. — Совсем сухая.

— Ну хорошо, — сказала девочка. — Я полью их. Но все равно я поливала их сегодня утром. — И она занялась своим делом.

— Ну что скажешь, Валюша? Вот ты и мама! Признайся, что немного не верила мне? Как тебе все это нравится?

— Странно… Но она действительно считает меня мамой, а тебя отцом. Ничего не понимаю.

— Она мне очень нравится. Я про себя называю ее Солнечным зайчиком. Правда, похожа?

— Очень похожа…

В этот вечер мы были одной семьей. Нужно было, по крайней мере, пообедать по-семейному. Но в моем холодильнике не было никаких припасов. Валентина поставила на плитку кастрюлю с водой, а я побежал в магазин и купил там мяса, масла, луку и еще всякой всячины. Весь мой предыдущий опыт исчерпывался покупкой колбасы, сыра и рыбных консервов, и поэтому мне пришлось туго. Я импровизировал на ходу.

Через полчаса я был дома. Валентина и Оля сидели на диване. На кухне кипела кастрюля, пуская клубы пара. Они про нее, конечно, забыли. По их счастливым лицам было видно, что им было хорошо вдвоем.

Валентина поцеловала девочку и сказала:

— Оля, ты поиграй немного. Мне надо заняться кое-чем на кухне.

Я в это время разгружал сумку. Валентина прикрыла дверь и обняла меня за плечи.

— Гриша, она знает обо мне все. Она не перепутала. И мне сейчас кажется, что она действительно моя дочь. Странно, правда? Она не играет.

— Успокойся, Валюшенька. Все выяснится. Когда она ушла в тот раз, я все время ждал ее возвращения. Весь вечер, всю ночь и на другой день. Потом решил, что она уже никогда не придет. И мне было грустно. Смешно, правда?

— Она опять сегодня уйдет?

— По-моему, уйдет…

— И не вернется?

— Этого я не знаю. Сегодня, во всяком случае, нет. Может быть, завтра или через неделю…

— Я не отпущу ее.

— Мне кажется, этого нельзя делать. Ведь где-то у нее есть дом. И настоящий отец и мать.

— Может быть, она из детского дома? Может быть, ей просто хочется иметь папу и маму? Вот она их и придумала. Пусть ее сказка окажется правдой. Вдруг она действительно из детского дома? — Я видел, как Валентина загорелась этой идеей.

После обеда Валентина и Ольга так раздурачились, что я невольно сам принял участие в наведении беспорядков.

Потом они, видимо устав, снова взобрались на диван, но еще долго не могли успокоиться, начиная вдруг ни с того ни с сего хохотать. Смеялся и я.

Потом девочка, как и в прошлый раз, засобиралась к подруге поиграть, но Валентина начала отговаривать ее и предложила сходить в кино или просто погулять. В кинотеатре народу было не очень много, но детей на вечерние сеансы не пускали, и мы отправились в Лагерный сад, где можно было побродить среди сосен, поесть мороженого и просто постоять на обрыве.

Потом мы ходили по дорожкам парка, причем Ольга и Валентина все время о чем-то говорили. Я немного отстал. Вдруг я увидел растерянное лицо Валентины.

— Она все-таки ушла!

— Как ушла?

— Она захотела мороженого. Я дала ей денег. Она бегом кинулась к киоску, а когда я подошла, ее уже здесь не было.

Мы спросили у продавщицы, не подходила ли только что к ней девочка с большим белым бантом на голове, но та ответила что-то нечленораздельное, и мы отстали.

— Я говорил, что она все равно уйдет, — сказал я.

— Нет. Она, наверное, просто потерялась. Надо объявить по радио. А если она тоже ищет нас?

Мы побежали к радиобудке, но в душе я мало верил в успех нашего предприятия. У девочки где-то есть свой дом. Там ее ждут. Может, это детский дом. А может, и настоящая семья. Все равно у нее есть дом. А к нам она приходит только поиграть.

Мы ждали девочку возле большого фонтана, обычного места встреч. Диктор несколько раз объявил, что потерялась девочка, и просил ее или тех, кто видел девочку, подойти к фонтану. Но к нам никто не подошел.

— Она, наверное, дома, — сказала Валентина. — Она потерялась и ушла домой. Здесь ведь совсем недалеко. Она ждет нас. Пошли.

В окнах моей квартиры света не было. И в самой квартире никого не было. Я надеялся, что найду там хотя бы ее портфель, и, если девочка не вернется за ним, то открою его и посмотрю, что в нем есть. Но портфеля в квартире тоже не было. Я точно помнил, что она пришла с портфелем, а когда мы вышли втроем, портфель оставался в квартире. Теперь его не было. Значит, девочка заходила сюда и взяла свой портфель. Иного объяснения я не мог придумать. Ведь не мог же портфель исчезнуть сам по себе. Не мог он испариться. Но, с другой стороны, у девочки не было ключа…

Валентина вышла на балкон. Наступал вечер. Стало прохладно. Я закурил.

— Ты все еще ждешь? — спросил я.

— Я буду ждать ее, — ответила Валентина. — Она придет.

— Сегодня она не придет.

— Все равно я буду ждать.

Валентина осталась у меня. Мы решили перевезти ее вещи на другой день.

4

Утром мы ехали на полигон вместе. Валентина работала в лаборатории измерений, расположенной почти в противоположном от нашего домика конце полигона.

— Объявим, что мы муж и жена вечером, — крикнул я ей.

— Когда Левка вернется!

— Хорошо!

Около нашей лаборатории толпился народ. Кто-то из администраторов безуспешно пытался разгонять эту толпу. Но все было напрасно. Группа Стрижакова в полном составе расположилась под окнами комнаты, где сейчас медики в какой раз тщательно проверяли состояниепсихики Льва Аркадьевича Веревкина.

Около капсулы, на площадке для запусков, возились техники и инженеры. Там тоже шли последние приготовления. Кто-то в последние часы перед стартом нашел несколько мелких неисправностей, и сейчас впаивали новые интегральные схемы, меняли тумблеры. Феоктистов бегал вокруг и был страшно недоволен.

Веревкина предполагалось запустить в прошлое, которое будет отстоять от момента запуска капсулы на два-три часа. Он должен был увидеть время, непосредственно предшествующее самому запуску.

К одиннадцати часам дня напряжение на полигоне достигло своего предела. В разных его концах ревели моторы фургонов, перевозивших аппаратуру поближе к пятачку, инженеры и техники бегали как угорелые, группа администраторов во главе с директором института твердой походной прошла в наш домик, появились люди с кинокамерами и фотоаппаратами.

Время запуска приближалось.

В половине двенадцатого полигон замер. Люди, которые непосредственно не участвовали в запуске, отошли на приличное расстояние от пятачка. И сразу же выяснилось, что все идет по порядку, что все знают, что им нужно делать, что нет никакой сутолоки и спешки.

И вот мы по очереди обнимаем Левку, говорим какие-то слова, что-то советуем. Левка твердым шагом идет к пятачку и, неуклюже согнувшись, лезет в люк капсулы.

Люк закрыли. Теперь Веревкина связывал с настоящим только шнур телефонной связи. Феоктистов сказал еще несколько слов в трубку, и техники отсоединили и этот канал связи. Сматывая кабели и провода, обслуживающий персонал бежал от капсулы к краям пятачка. Феоктистов смотрел на стрелку своих часов, сверенных с часами Веревкина. Истекали последние секунды. Феоктистов махнул рукой. Махнул просто так, потому что Левка должен был сам произвести запуск.

Капсула исчезла.

Кто-то закричал «ура!»

И вот уже все на полигоне кричат. Только Феоктистов трет переносицу и молчит.

В толпе, метрах в ста от того места, где я стоял, я заметил Валентину. Она махала мне рукой. Я побежал. Вокруг ликовали, кто как умел. Одни кружились в танце под аккомпанемент собственных губ. Другие прыгали и задирались с теми, кто стоял рядом, третьи просто что-то кричали. А что невозможно было понять. Четвертые улыбались и похлопывали Друг друга по плечам. Директор института пробирался к Феоктистову.

— Здорово, Валя! — крикнул я. — Теперь нас не удержишь!

— Я тоже рада, — ответила она. — Страшно только. Лучше бы эти несколько часов до его возвращения исчезли. Или уснуть бы.

— Не уснешь, во-первых, — сказали. — А во-вторых, на полигоне нельзя спать в рабочее время.

— Я хочу, чтобы он вернулся.

— Я тоже. Все этого хотят.

— Я хочу больше всех. Если он вернется, тогда и ты будешь всегда возвращаться.

— Не смей трусить.

— Что он там сейчас делает?

— Вернется — расскажет.

Капсула должна была вернуться через два часа, и поэтому никто не отходил от пятачка, хотя уже наступило обеденное время. Радостное оживление, вызванное благополучным запуском капсулы, прошло, и теперь наступило ожидание, когда кажется, что время течет очень медленно, когда не знаешь, куда себя девать и чем заняться. Теперь мы уже ничем не могли помочь Веревкину, если бы с ним что-нибудь случилось.

С утра погода была солнечная и теплая. А сейчас потянуло ветерком и на небе собрались тучи. Несколько раз принимался чуть заметный дождик, но все никак не мог собраться с силами, чтобы хлынуть по-настоящему. Некоторые на всякий случай сбегали за плащами или просто притащили большие листы брезента, чтобы не промокнуть. Но дождь только шутил.

Прошло уже около двух часов, и людьми овладела тревога. Только бы он вернулся!

Первым почувствовал неладное Феоктистов. Взглянув в очередной раз на часы, он вдруг побежал к директору института и что-то сказал ему. Директор покачал головой. Феоктистов сказал еще что-то, и директор махнул рукой начальнику отдела надежности. Тот подошел к ним, и лицо у него было не очень радостное. О чем они говорил, я не знаю.

Прошло уже два с половиной часа, а капсула Веревкина не возвращалась.

Два часа мы с Валентиной простояли под чахлой сосной, а теперь подошли к пятачку. Снова инженеры и техники метались по полигону. Из домиков тащили какие-то чертежи и схемы. Начальник отдела надежности стоял бледный-бледный. Феоктистов рассматривал детали, которые вынули из капсулы перед самым стартом.

— Ничего не надо было менять перед стартом. Это плохо действует на человека, — донеслось до меня.

— Гриша, — сказала Валентина. — Он должен вернуться. Понимаешь, он должен вернуться.

Я это понимал. Ох, как хорошо понимал.

Прошло три часа, потом четыре, затем пять. Капсула не возвращалась.

— Валя, не плачь. Еще ничего не известно, — сказал я.

Хотя чего уж теперь тут неизвестного. Лицо ее заострилось, глаза потухли, она не отвечала на мои вопросы.

Когда солнце достигло горизонта, всем стало ясно, что Левка не вернется. Уже несколько часов назад была создана комиссия по выявлению причин катастрофы. Она заседала в административном корпусе. Постепенно люди стали расходиться, но человек сто, в том числе вся наша группа, группа Стрижакова и Валентина, оставались здесь всю ночь.

Ничем наше присутствие не могло помочь Левке, но как заставить себя уйти? Казалось, что если уйдешь, то совершишь маленькое предательство. И мы не уходили. Все молчали. Было тягостно и страшно.

Утром приехали представители из других институтов, из министерства и еще каких-то учреждений и организации. Нам всем по очереди задавали самые сложные программы, и мы выполняли их в наших тренировочных капсулах, ни разу не сбившись, ни разу не дрогнув, хотя позади была бессонная ночь и Левина гибель. Феоктистов ходил молчаливый, односложно отвечая на вопросы комиссии. Наша подготовка была признана хорошей. Затем принялись за капсулу, вернее — за ее дублера. Аппаратуру гоняли на разных режимах целый день, и она все выдержала на «отлично».

Комиссии не нашли ничего, что пролило бы свет на трагедию, разыгравшуюся на полигоне.

Можно было только предположить, что сам Левка что-то там, в капсуле, сделал не так. Но мы в это не верили.

5

Прошло несколько дней. Наступил июль. Стояла жара. Я перевез немногочисленные вещи Валентины в теперь уже нашу квартиру. Феоктистов настоял, чтобы тренировки продолжались, и мы занимались в тренировочных капсулах по нескольку часов в день. Настроение у всех было подавленное. Один испытатель ушел из группы. Нас осталось семеро.

До конца лета был произведен запуск в прошлое полутора десятков автоматических капсул. Вернулись-назад все, кроме одной, у которой перед самым стартом было заменено несколько интегральных схем. Инженеры ухватились за эту зацепку, но объяснить причин катастрофы капсулы по-прежнему не могли.

Таинственная девочка Оля, Солнечный зайчик, за лето появлялась у нас несколько раз. Валентина сходила с ума от этих посещений. Каждый раз не хотела отпускать девочку домой, придумывала разные хитрости, чтобы задержать ее, но все было напрасно. Девочка все равно исчезала. Она стала настоящим членом нашей семьи. Мы купили ей маленький диван и поставили его в маленькую комнату, но она ни разу им не воспользовалась. Она никогда не оставалась у нас на ночь.

Однажды она не приходила к нам недели три, и мы с Валентиной обошли все детские дома в Усть-Манске — Ольги не было ни в одном из них. Мы побывали и в школе, в которой, по ее словам, она училась. Но и в этой школе Ольга не числилась.

А между тем девочка знала всех. Почти всех. Во всяком случае, очень многих.

В июле было решено сделать попытку проникнуть в прошлое хоть на десять секунд. Исполнителем этого эксперимента был назначен Иннокентий Семенов.

Эксперимент готовили тщательно. Люди не собирались, как в прошлый раз, толпой под окнами нашей лаборатории. Не было шума, но не было и веселого оживления, предшествовавшего первому запуску.

Вокруг пятачка были установлены щиты с большими электрическими табло, на которых отсчитывались секунды. Они отсчитывались в таком порядке, чтобы испытатель в своей капсуле смог засечь время выхода в прошлое. Ведь десять секунд для человека очень малый промежуток времени. Правда, в тренировочных капсулах за десять секунд мы успевали дважды проскакивать перемычку в волноводе времени. Но то было на тренировках.

25 июля к одиннадцати часам все было готово к проведению эксперимента. Все отошли от пятачка, и электродное табло начало отсчет времени.

И вот капсула Семенова исчезла. Все затаили дыхание. Над полигоном стояла тишина. Только кузнечики преспокойно стрекотали в траве. Их это не касалось.

И вот капсула Семенова снова появилась на пятачке. Мы бросились к ней. Семенов мог сам открыть люк изнутри, но он почему-то этого не делал.

Добежать до капсулы было делом нескольких секунд. Три человека принялись отвинчивать люк. Спустились в капсулу. Вытащили оттуда Семенова. К нему кинулся врач. Секунд тридцать он колдовал над испытателем, потом закрыл свой чемоданчик. Семенова положили на носилки и понесли. Врач поднял вверх обе руки и сжал их, как будто здоровался.

У нас отлегло от сердца. Вид у встречающей группы был встревоженный, но было ясно, что Семенов жив.

Он был в неглубоком обмороке.

Когда Семенов пришел в себя, мы уже не старались сдерживать своей радости. Он встал, удивленно оглядываясь. К нему со всех сторон лезли пожать руку. Хроникер трещал своей кинокамерой, подняв ее на вытянутых руках.

Вокруг орали так, что с трудом можно было расслышать отдельные выкрики. Потом испытателя начали качать, и в это время к нему пробились директор института, Феоктистов и другие администраторы. Семенова посадили в легковую машину и увезли в главный корпус.

— Ничего не дадут узнать, — сказал кто-то недовольно.

Меня потянули за рукав. Это была Валентина. Она смеялась и чуть ли не плакала от радости. Мы отошли с ней в сторонку и сели под березу, прямо на траву.

— Ты рад? — спросила она меня.

— Спрашиваешь. Конечно! Все-таки мы пробились в прошлое. Пусть на мгновение, но все же пробились. Теперь в эту брешь мы и прорвемся. А ты заметила, что никто не дышал, пока капсула не появилась на пятачке? Верили и не верили. Ты верила?

— Я знала, что она вернется.

— Как ты могла знать?

— Я не рассказывала тебе, потому что это что-то такое… ну что всегда связано с Ольгой… Все непонятно. Я как-то случайно спросила ее, кто на нашем полигоне вернется из прошлого первым. И она ответила, что дядя Семенов.

Я удивленно посмотрел на Валентину.

— Не смотри на меня так, Гриша. Я подумала, что она как-то может влиять на происходящее. Что подумает, то и получается на самом деле.

— Совладение, — сказал я. — Нет, Валентина, девочка тут ни при чем.

— Ты так думаешь? Ты уверен?

Конечно, я был уверен. Не могла она влиять на происходящие события.

— Я, Гриша, все время хочу спросить у нее о тебе. Но у меня язык не поворачивается. Я боюсь.

— Валя, ты становишься суеверной. Можешь спрашивать хоть у кого. Со мной ничего не случится. Я знаю это точно.

— А то, что она тоже может знать точно, в это ты не веришь?

— Ну я просто уверен… слишком жалко расставаться со всеми. С тобой, с Ольгой, с друзьями.

— Всем жалко.

В это время по радио объявили, чтобы все испытатели собрались в административном корпусе в зале заседаний. Мы побежали. Мы не могли идти спокойно.

В зале было полно народу, но нам отвели пустой первый ряд.

На сцене сидели ученые, ведущие инженеры-разработчики и Семенов. Феоктистов поднялся на трибуну и сказал:

— Капсула действительно была в прошлом. Аппаратура это зафиксировала. Но сам испытатель этого подтвердить не может. Он этого не помнит.

Потом было сделано несколько сообщений о том, как вели себя отдельные узлы аппаратуры во время эксперимента. Медики доложили о состоянии здоровья Семенова. Потом выступил сам испытатель. Его речь была очень краткой. Последнее, что он помнил, было мгновение, когда он поднял руку, чтобы нажать кнопку пуска, и посмотрел в иллюминатор. Затем его глаза застлала какая-то дымчатая пелена, и он потерял сознание. Это было не совсем похоже на потерю сознания. Но более точно он объяснить не мог. Когда он вернулся в настоящее, то у него был уже обыкновенный обморок.

Обморок? Пускай. Но почему он не помнил, как нажимал кнопку пуска? Разве мог он в бессознательном состоянии произвести запуск?

Об этом спорили несколько часов и пришли к выводу, что Семенов просто забыл в результате обморока время, непосредственно предшествовавшее самому запуску.

И все же дверца в прошлое была приоткрыта. Камера зафиксировала те десять секунд, что капсула находилась в прошлом.

После этого в течение двух недель последовала серия запусков на десять-двадцать секунд и даже на минуту. Все обошлось благополучно, не считая того, что снова никто не помнил, как он производил запуск и что было в капсуле до тех пор, пока он не появился в настоящем.

Девочка по-прежнему бывала иногда у нас. Валентина так и не осмелилась спросить у нее, что будет со мной, когда меня запустят в прошлое. Я был доволен этим, потому что Валентина в последнее время и без того стала нервной и раздражительной.

Откуда приходила к нам эта девочка? Я много размышлял об этом. Могло быть два варианта. Первый. Это обычная девочка, которая живет где-то неподалеку. Она очень легко могла перепутать стандартные дома и стандартные квартиры со стандартной мебелью. А я и Валентина очень похожи на ее родителей… Второй. Может быть, она действительно моя дочь, каким-то образом переносящаяся из будущего в настоящее. Но без аппаратуры, без капсулы? Это было невозможно.

Однажды в середине августа я встретил ее на улице. Это был первый случай, когда я встретил ее не в своей квартире. С ней шел какой-то мужчина. Она прошла почти рядом со мной, но не заметила меня, а мужчина на мгновение оглянулся и смерил меня взглядом. Я успел расслышать, как девочка назвала его папой. Это объясняло все. Значит, девочка действительно жила где-то рядом. Все дело в том, что не только дома, но и родители все более стандартизуются и становятся похожими друг на друга. Все стало на свои места, и это принесло пустоту и грусть. Мы с Валентиной очень привязались к Ольге и все еще надеялись найти ее в каком-нибудь детском доме и взять к себе.

Я рассказал Валентине о случившемся, но она мне не поверила. Она не могла этому поверить.

6

И вот настал день, когда в капсулу должен был сесть я. Это было в конце августа.

Меня должны были запустить на полчаса. Примерно за час до этого начались сборы. Я облачился в комбинезон и выслушивал последние наставления и советы.

По роду службы Валентина в это время должна была находиться на другом конце полигона. Мы пожали друг другу руки немного раньше. И вдруг неожиданно раздался возглас:

— Папа! Папа!

Я оглянулся. В дверях лаборатории стояла Оля. Солнце светило ей в затылок, и разлетевшиеся по лицу и над головой волосы казались светлыми, золотыми. Она снова была в белом прозрачном платье и с двумя большими белыми бантами на голове. Лицо ее стремительно меняло выражения. То радостное, потому что она увидела меня, то чуть испуганное, потому что незнакомые дяди и тети могли ее отсюда выгнать, то детски наивное, словно все это игра. Она бросилась ко мне. Она снова была маленьким солнечным зайчиком. Никто не прикрикнул на нее, не остановил. Правда, некоторые хмыкнули в ладошку: откуда у этого молодого испытателя могла взяться такая большая дочь? Но заметив, что я нисколько не удивлен этой встречей, веселые люди слегка посерьезнели и по одному вышли из комнаты.

— Ты хотел мне показать капсулу, папа! — сказала она. — И разрешить посмотреть на кнопочки. Можно?

Мы зашли в одну из капсул-тренажеров. Я начал объяснять ей назначение ручек управления, не очень заботясь о связности объяснения, так как она все равно ничего бы не поняла. Ее особенно интересовала кнопка возвращения. Она несколько раз заставляла меня нажимать ее, приговаривая:

— Домой! Домой! Ты возвращаешься! Ты возвращаешься!

Потом я объяснил ей, что эту кнопку можно и не нажимать, потому что у капсулы есть электронный мозг, которому перед стартом зададут программу, и он сам возвратит капсулу на пятачок.

— А если этот мозг уснет, папа? Что тогда?

— Он не может уснуть. Он не умеет спать.

— Ну а если он разобьется или сломается?

— Он очень прочный, Оля. С ним ничего не сделается.

— Ну а все-таки?

— Тогда я нажму вот эту кнопку и верну капсулу сам.

— Пап, нажми кнопку. Еще. Еще.

При нажатии этой кнопки гудел зуммер и мигали лампочки пульта управления. Это, наверное, и заставляло ее просить меня нажимать кнопку. Я нажал на нее, наверное, раз двадцать.

— Папа, не забудь нажать эту кнопку, когда будешь там, — сказала Оля, и в это время меня осторожно позвали.

Мы вышли из лаборатории. Девочка держалась за мою руку, не выпуская ее.

Кто-то сказал:

— А как же Валентина?

На него шикнули. Он, наверное, имел в виду, что скажет Валентина, когда увидит меня с дочерью. Все знали, что Валентина моя жена. Но мало кто знал, что у нас обоих есть таинственная дочь Оля — Солнечный зайчик.

Мы подошли к пятачку. Валентина увидела нас издалека и подбежала. Ольга кинулась к ней. В глазах у Валентины можно было прочесть: как ты сюда попала?

В электронный мозг капсулы закладывали программу возвращения. Я помахал друзьям рукой. Валентина вцепилась в девочку и напряженно смотрела на меня и словно не видела.

— Все будет хорошо! — крикнул я и пошел к капсуле.

Того, что произошло дальше, я не помню. Но все было точно так, как я об этом рассказываю. Иного объяснения тому, что со мной произошло, я не могу найти. Позже все подтвердилось.

Когда я нажимал кнопку пуска, я был в полном сознании, но сразу же после этого начался обморок. Он длился несколько минут. Потом я пришел в себя и каким-то образом понял, что нахожусь в капсуле. Именно каким-то странным образом, потому что мое сознание в это время говорило мне, что я стою возле капсулы. Около пятачка тоже стоят люди и что-то кричат. Потом я начал медленно пятиться от капсулы, очутился на краю асфальтового пятачка, как-то нелепо спрыгнул с него.

И в то же время я находился в капсуле. Я каким-то образом каждое мгновение чувствовал свою кабину, ручки и кнопки управления. Вдруг едва заметно задрожала кабина и, хотя я в это время, пятясь, отходил от пятачка, руки произвели необходимые действия, потому что в волноводе начала образовываться перемычка.

В это мгновение я уже не помнил, что со мной было с того момента, когда я попрощался с Валентиной, и до того, как я проскочил перемычку.

Передо мной вставали все более и более ранние картины, предшествовавшие старту. Это были даже не картины. Я все чувствовал, ощущал, я все слышал, различал запахи леса, трав и цветов. Это было мое настоящее, только чуть-чуть размытое в мелких деталях, на которые я, очевидно, тогда не обращал внимания. А то, что было в кабине капсулы, действительно напоминало какую-то картину, нереальную, выдуманную, не имеющую права на существование, потому что в это время я был еще только возле домика, следовательно, никак не мог находиться в капсуле.

Словно две кинопленки разворачивались передо мной.

Иногда это уже казалось мне сумасшествием. Я переставал понимать, что происходит со мной и где я нахожусь. Я не знал, что мне следует делать в следующее мгновение.

У меня, правда, возникала мысль, что все наоборот. Но что наоборот? Зачем наоборот? Что такое наоборот?

Любой посторонний наблюдатель, если бы это только было возможно, сразу понял бы, что у меня в капсуле время течет вспять. И вся информация, которая имелась в моем мозге и в запоминающем устройстве вычислительной машины капсулы, постепенно прокручивалась в обратную сторону и тут же стиралась, уничтожалась.

Я уже не мог знать, почему и как я очутился в капсуле. Все предыдущие воспоминания об этом исчезли.

Я еще не осознал, в каком ужасном положении я нахожусь. Я не мог возвратиться в настоящее сам, потому что не знал, что нахожусь уже в прошлом. И автоматика не могла вернуть меня. Программу для возвращения в память вычислительной машины заложили за несколько минут перед стартом, и она уже была стерта текущим в обратную сторону временем.

Со мной случилось то же, что и с Левкой. Поэтому Левка и не вернулся. Он так и не нажал кнопку возвращения.

Я был обречен, пока в кабине оставался воздух, все дальше и дальше уходить в прошлое, не догадываясь нажать кнопку возвращения.

Я сидел в тренировочной капсуле. Рядом стояла Оля. Паши движения были смешны и нелепы, а речь вообще воспринималась как бессмысленный набор звуков.

— Укпонк имжан, пап, — говорила девочка.

Я понимал ее там, в лаборатории, на полигоне, а здесь, в капсуле, мне было смешно. Что такое «укпонк»?

— Укпонк имжан, пап, — снова сказала девочка.

Я рассмеялся. Но она повторяла это снова и снова, и я там, в лаборатории, старательно отдергивал палец от кнопки.

Ольга повторила смешную фразу раз десять, и это вдруг заставило меня насторожиться. Я делал все в обратном порядке, но подсознательно ухватился за эту фразу. Что такое «укпонк»? Почему Оля столько раз это повторяет?

А она все повторяла и повторяла.

И вдруг я почему-то прочел фразу наоборот. Это было какое-то секундное возвращение к действительности.

— Пап, нажми кнопку!

Я еще, конечно, не осознал, где нахожусь, но раз Ольга просила, значит, надо нажать.

И я нажал кнопку возвращения в настоящее. И сразу же лента в сознании, которая прокручивалась в обратном направлении, остановилась. Это позволило мне окончательно прийти в себя. И я увидел себя в кабине капсулы. Ничто не напоминало мне, что я действительно возвращаюсь из прошлого, что я нахожусь не в тренировочной капсуле.

Но я не трогал ни одной ручки. Я сидел неподвижно, передо мной было лицо девочки с большими белыми бантами.

— Ты возвращаешься! Ты возвращаешься!

Вспыхнула световая сигнализация, и раздвинулись створки иллюминаторов. Лицо девочки исчезло.

«Ну что ж, — сказал я себе. — Я нахожусь в тренировочной капсуле. Ольге надоело выслушивать мои объяснения, и она убежала. Через полчаса запуск».

Я толкнул люк и почувствовал, что он завинчен. Что случилось? Вдруг крышка люка отлетела в сторону, и ко мне заглянул человек.

— Жив! — заорал он. — Жив и даже улыбается!

— Что случилось, ребята? — спросил я, вылезая из люка. — Кто перетащил сюда эту капсулу. Ведь скоро запуск.

Мне не дали договорить, схватили на руки и потащили к краю пятачка. Рядом бежала женщина в белом халате и кричала:

— Отпустите его! На носилки! Его же исследовать надо!

— Успеете. Теперь успеете, — сказал кто-то.

Я видел, что лица людей радостны, но не понимал причины такого бурного веселья. Кроме того, мне было немного неудобно, что я что-то забыл, а через несколько минут запуск. Еще отменят из-за этого.

Когда меня наконец отпустили, я увидел плачущую Валентину.

— Валя, — сказал я, — мы же договорились, что ты не будешь плакать, провожая меня…

— Я и не плакала…

— Но ведь ты плачешь. Я вернусь. Не бойся за меня.

— Ты вернулся, — сказала она, плача и смеясь. — Ты вернулся!

«Ты возвращаешься! Возвращаешься!» — вдруг вспомнил я. И лицо Ольги. Значит…

— Где Ольга? — крикнул я.

— Я опять упустила ее, — сказала Валентина. — Но теперь, мне кажется, она вернется к нам навсегда.

Я просто вынужден был поверить, что побывал в прошлом. Кинокамера, у которой не было программного управления и которая включалась на мгновение при нажатии кнопки возвращения, зафиксировала, что я действительно на полчаса проник в прошлое.

Весь институт потом долго ломал голову над тем, что же со мной произошло. Постепенно картина вырисовывалась.

Время в капсуле раздваивалось. Одна составляющая его текла вспять и воспринималась ярко и отчетливо. Другая составляющая текла в нашем обычном понимании, но практически не воспринималась.

Теперь я мог рассказать всем, что со мной произошло в капсуле, почему я вернулся, почему погиб Левка, почему теряли сознание предыдущие испытатели, почему не возвращались некоторые автоматические капсулы. Задавать программу автоматическим капсулам необходимо было хотя бы за несколько часов перед стартом, если их отправляли на продолжительный срок.

Мы выиграли сражение, хотя и с потерями.

А что же мы имели в результате?

В прошлое проникнуть можно. Но капсула движется медленно, со скоростью обычного времени.

Прощай мечта проникнуть в прошлые столетия! Нельзя увидеть даже собственное детство, потому что сам испытатель за это время в капсуле превратится в ребенка.

Какова же практическая польза наших исследований? Конечно, можно проникнуть в прошлое на сутки или даже на неделю. Но для этого испытателя надо столько же времени специально готовить. Или вписывать в его мозг события последних суток в обратном порядке с помощью какой-либо аппаратуры, или заранее стирать всю информацию за сутки, предшествующие запуску.

Да. Результаты были очень скромные. Не могло быть и речи об исследовании истории. В лучшем случае мы могли вторично просмотреть недавние события, расследовать какое-либо преступление.

Теперь для испытателей появился еще один вид тренировок. Тренировки в темпокамере, камере времени. А точнее — антивремени.

Это были самые тяжелые тренировки. Ведь эксперимент проводился над нашим мозгом, после чего мы не помнили многих событий своей жизни. И, несмотря на то, что все это было нужно, именно этот вид тренировок отталкивал людей от нашей профессии. Она потеряла ореол романтики.

Через несколько лет мы уже не тренировались, мы уже работали, проникая в прошлое с исследовательскими целями.

Я рассказал Вале, как меня спасла наша таинственная девочка. Наш Солнечный зайчик. Это она заставила меня нажать кнопку возвращения.

После того дня мы ждали ее каждый вечер, но она не приходила. Теперь мы знали точно, что она появлялась не из будущего. Это было принципиально невозможно. А мы даже не догадались сфотографировать ее.

Ольга не появлялась у нас больше. Она словно возникла для того, чтобы однажды спасти меня и исчезнуть навсегда.

Особенно тяжело переживала ее исчезновение Валентина.

Но время шло, и боль постепенно стиралась.

Когда у нас родилась дочь, мы без колебаний назвали ее Ольгой. Валентина оставила в квартире все так, как было, когда у нас появлялся Солнечный зайчик. Она ни за что не позволяла делать мне в квартире какие-нибудь перестановки.

— Она еще вернется, — говорила Валентина. — Пусть для нее все будет привычным.

Прошло несколько лет. Наша дочь пошла в школу. Валентина заплетала ей в косы такие же большие банты, какие были у Солнечного зайчика, шила ей такие же платья. Она до мельчайших подробностей помнила девочку. Однажды она даже сказала мне, что наша дочь и лицом и фигурой походит на ту девочку. Прошло уже девять лет, и я не мог точно воспроизвести в памяти портрет девочки. Ведь и видели-то мы ее всего несколько раз.

7

Это произошло однажды вечером в конце мая. Валентина в это время была в командировке. В квартиру кто-то настойчиво позвонил. Так могла звонить только наша Ольга. Я открыл дверь, на пороге стояла, конечно, она.

— Почему ты так долго задержалась в школе? — строго спросил я.

Она удивленно посмотрела на меня.

— Но ведь я уже была дома.

— Когда это? Что-то я не заметил.

— Сразу после школы. Я полила цветы, а ты сходил в кондитерский магазин. Мы пили чай. Ты еще был такой смешной. Потом я пошла готовить уроки и поиграть к Марине.

Теперь я посмотрел на нее удивленно. Цветы не были политы. Ни в какой магазин я сегодня не ходил.

— Ну и сочиняешь ты, Оля. Надо все-таки приходить домой пораньше или предупреждать, чтобы я не беспокоился. Садись кушать.

Мы сели за стол. Я взял газету. Она поглядела на меня сердито. А когда дело дошло до чая, она не вытерпела и спросила:

— Папа, почему ты не достанешь коробки с пирожными и конфетами? Ведь я же ничем не провинилась.

— Оля, о каких коробках ты говоришь? Я не покупал ничего сегодня.

— Покупал! Ты был такой смешной. Курил. И придумал смешную игру, как будто ты меня не знаешь и впервые видишь. Спрашивал, как меня зовут.

Я обжегся горячим чаем.

— Постой, постой! Что ты говоришь? Какую игру?

— Ну как будто бы мы не знаем друг друга. И еще сказал, что тебя зовут Онуфрием…

— …Балалаевичем! — заорал я во все горло.

— Балалаевичем, — засмеялась она и стала вдруг так похожа на быстрого, неуловимого солнечного зайчика, так похожа на ту Ольгу, на ту девочку. Вспомнил?

— Вспомнил, Олька! Все вспомнил! Так это, значит, ты и была?

Она захлопала ресницами. Выражения радости, испуга, удивления, восторга и недоумения возникали и исчезали у нее на лице.

— Ну а кто же это еще мог быть, папочка? Ты сегодня какой-то совсем смешной. То игру придумал, а теперь все забыл.

— Я все помню, только не могу поверить, что это была ты. Ты и цветы уже поливала? И играла на рояле? И я не знал, как танцевать лагетту? Правильно?

— Ты придумал новую игру, папочка?

— Придумал, Олька! Ты подожди немного, я сбегаю в магазин. Бегом!

Потом мы пили чай с эклерами «Снежный». Она так их любила. Я вспоминал то, что случилось со мной однажды, девять лет назад.

— А когда мы танцевали с тобой чарльстон, ты сказала: «Тебя, папочка, не перетанцуешь».

— Да. Смешно. — Она засмеялась, словно серебряные колокольчики рассыпались по полу.

— А Матильда спрятала пластинки с лагеттой.

— Ага! А она положила их на место?

— Положила. Станцуем?

И мы начали танцевать лагетту, новый модный танец.

Когда она ложилась спать, я осторожно спросил:

— Оля, когда ты шла из школы, а потом к Марине, — с тобой ничего такого не было?.. Ну голова, например, закружилась? Или еще что-нибудь?

— Нет, папа. Я встретила Кольку из шестой квартиры.

Ну Колька-то уж, конечно, не имел к этому никакого отношения.

— Спи спокойно, Оля.

Да, это была она. Солнечный зайчик. Но как она могли очутиться в прошлом? Девять лет. Я работаю столько лет над проблемой путешествии в прошлое, но я ничего не могу понять. А она так просто путешествует в прошлое и настоящее… Значит, возможно что-то принципиально новое, другое. Значит, нам нужно искать другой путь…

Когда Валентина возвратилась из командировки, я ей все рассказал. Она мне сначала не поверила. Как такое может быть? И это говорит старый испытатель?

А я уже знал, что в скором времени я тоже появлюсь в том времени вместе с Ольгой. Человек, которого я однажды встретил с Ольгой, ведь это был я! Это я тогда, не в силах сдержаться, оглянулся и бросил быстрый взгляд на себя, тогда еще двадцатитрехлетнего.

— Помнишь тот день, когда ты ее увидела в первый раз? Она была так обрадована, что ты приехала из командировки. И сразу же назвала тебя мамой. Потом мы не попали в кино и гуляли по Лагерному саду. А потом она внезапно исчезла. Так вот. Вон на диване лежит ее портфель, но сама она еще дома не была. Я не знаю, как он попал в комнату. В котором часу она тогда исчезла?

— В девять, — одними губами прошептала побледневшая Валентина.

— В девять часов она позвонит в дверь и спросит, почему мы ее бросили в саду одну. И нисколько не удивится, что ты приехала, потому что для нее ты приехала тогда, на несколько часов раньше.

Все в этот вечер валилось из рук Валентины. Она и верила и не верила. Было уже довольно поздно, и Валентина на всякий случай позвонила всем знакомым, у которых могла быть Ольга. Но ее ни у кого не было.

В девять часов раздался звонок. Валентина не нашла в себе сил подняться с кресла. Я открыл дверь.

— Почему вы меня бросили в Лагерном саду одну? А? Признавайтесь! Испытываете на храбрость?

— Олька, — сказала Валентина и заплакала. — Солнечный зайчик!

— Почему ты плачешь, мама?

— Я ждала, я все время верила, что ты вернешься.

— Ну, мама, не такая уж я трусиха. Здесь всего-то четыре квартала.

Здесь «всего-то» было девять лет.

Виктор Колупаев

ПРОФИЛАКТИКА

— Следующий!

— Том Гарднер, сэр.

— Становись… Так… Подключаю электроды. Ни о чем не думать… Так… Когда проходил проверку последний раз?

— 7 октября 1984 года, сэр.

— Опоздание — неделя. Заплатишь штраф. Так… Эй, я же сказал — ни о чем не думать.

— Я был болен, сэр, поэтому не мог явиться на прошлой неделе.

— Так… Справка есть?.. Хорошо… Готово. Отключаю электроды. Давай паспорт. Вот получай… девяносто пять процентов лояльности, гарантия плюс-минус три процента. Следующий!

— Но почему девяносто пять, сэр? У меня всегда было сто.

— Было сто, а теперь девяносто пять. Все живет, все изменяется, ты тоже.

— Но я не изменился. Я все тот же. Работаю клерком у Джонсона и К?. Это, может быть, машина?..

— У машины точность плюс-минус один процент. А если хочешь знать, ты потерял свои пять процентов, когда услышал о штрафе. В твоем мозгу возник устойчивый индекс протеста. У абсолютно лояльных граждан нашего государства этого не должно быть. Следующий!

— Но я не виноват, сэр. Я даже готов заплатить штраф, если вам угодно.

— Припомни об этом, когда придешь сюда через полгода. Следующий!

— Салли Кавиш, сэр.

— О, мое почтение! Пожалуйте сюда, красотка. Вот так! Чуть-чуть левее. Подключаю электроды. А теперь минутку полного спокойствия. Прошу ни о чем не думать. Абсолютно ни о чем. И даже об этом… И об этом тоже… О, черт! Пардон, моя милочка. Так у нас ничего не получится. Я же просил — ни о чем не думать. От всего абстрагируйся.

— От всего абстра… что, сержант?

— Ничего… Просто ни о чем не думайте. Несколько секунд… Только несколько секунд. Проклятие, при чем тут пять долларов?

— О, сэр, именно пять долларов мне не хватило вчера на чудесный новый джемпер. И вообразите, муж, такая скотина, отказал.

— Разумеется, это весьма неприятно… Да перестаньте наконец думать о муже. Увидите его вечером и скажете ему все это…

— Я не могу не думать, он меня очень обидел.

— Послушайте, мэм. Проверка лояльности у каждого сознательного гражданина не должна занимать более одной минуты. Эта норма утверждена федеральным бюро. А вы, пардон, торчите перед аппаратом уже пять минут и ни с места. Можете вы несколько мгновений ни о чем не думать?

— Постараюсь, сэр.

— Ну, я жду…

— А я ничего и не думаю.

— Три дюжины бочек рогатых чертей! Вы понимаете, что такое ни о чем не думать? Не понимаете?.. О-о!.. Придется докладывать шефу. Алло, старший сержант О'Патрик? Я — сержант Джонс. Тут у меня миссис Салли Кавиш. С ней ничего не получается. Она не может ни о чем не думать… Что на экране? Невообразимый горох с капустой, сэр. Ничего понять нельзя. Шляпки, платья, чулки, какая-то старая шкура.

— Это натуральная выдра, сержант. Мне Тото обещал достать на горжетку.

— Помолчите, вы, я говорю не с вами. Да, шеф, это был ее голос… Что еще? Трудно понять. По-видимому, обрывки кадров из каких-то кинофильмов. Что за фильмы? Не могу разобрать. Каша… Сейчас спрошу у нее. Миссис Кавиш, вспомните, какие фильмы вы смотрели на прошлой неделе… О, черт!.. Это я не вам, сэр. Сплошная порнография и вестерны!.. Что? Дать сто процентов? О'кэй, сэр. Вы свободны, миссис Кавиш. Ваш паспорт. Поздравляю, сто процентов лояльности Следующий!

— Здорово, сержант. Меня зовут Ник Смокри. Куда и чего?

— Первый раз, парень?

— Именно. Вчера стукнуло шестнадцать.

— О'кэй, Ник. Это чертовски просто. Стань туда и минутку ни о чем не думай. Ты это должен уметь…

— Здесь даже и о девочках нельзя думать, сержант?..

— О-ля-ля! А у тебя, вижу, губа не дура, парень. Первый сорт девчонка! Бьюсь об заклад, ты ее видел в фильме.

— Нет — настоящая. И живет недалеко отсюда.

— Подождите-ка. А вот эта?.. Ух ты! И эта настоящая?

— Ага!

— Слушай, Ник, зачем тебе две? Познакомь с одной меня. Познакомишь?

— Ладно. Приходи сегодня вечером в бар «Под палтусом».

— О'кэй. Давай твою метрику. Получай, Ник, первые сто процентов. До вечера!.. Следующий! Следующий, говорю! Неужели все?.. Э-э, а ты, бабка, чего ждешь?

— Прислали на проверку, милай! Доктор Осслоп послал. Иди, говорит, старая, пускай тебя по всем индиксям проверят, что там у тебя внутри скрывается. Пускай они рентгену всей твоей… этому сделают. И справку дадут.

— Так сюда и послал?

— Так и послал, милай. Бумажку дал. Да я ее кудай-то задевала. Не найду.

— Чудеса! Ведь тебе, бабушка, верно уже за восемьдесят?

— Девяносто три, красавчик!

— О'кэй! А мы проверяем от шестнадцати до семидесяти пяти. Тебя не надо проверять, бабушка. Иди домой.

— Это как же домой! Это что ж, так мне и помирать без проверки? Доктору Осслопу я чего скажу? Ты мне тут колесо не крути, парень. Проверяй и справку давай. А не хочешь проверять, я жаловаться пойду. Я законы знаю… Не смотри, что старая. Меня знаешь до чего боятся? Соседа Смайса три раза из петли вынимали. Вот так!.. Давай свое дело делай и помалкивай.

— Вот поговори с такой. Ну и денек. Собачья должность. Послушай, бабушка…

— Раздеваться, что ль, красавчик? Совсем, что ли?

— Этого еще не хватало. Подожди! Ты что, первый раз тут?

— Первый раз, миленький.

«Ясно! И спрашивать нечего было. Эти проверки ввели десять лет назад. Ей уже тогда было за восемьдесят. Что за осел послал ее».

— Эй, слушай, бабушка, ничего не выйдет. Машина не в порядке.

— А ты поправь. Мне не к спеху. Подожду.

— Долго ждать.

— Ничего. Я работку с собой взяла. Буду вязать помаленьку.

— Вот старая ведьма!..

— Чего-чего?

— Это я с машиной, бабушка, разговариваю.

— Ну давай-давай…

Вспыхивает большой экран на стене. На экране лицо инспектора Смита начальника отдела в федеральном бюро по проверке лояльности. Сержант Джонс вскакивает с места и застывает в положении «смирно».

— Докладывайте, сержант, — разрешает с экрана инспектор.

— За время моего дежурства, — начинает Джонс и умолкает, похолодев от ужаса. «Бабка, — вспоминает он. — Проклятая бабка! Если инспектор ее заметит…» Перед глазами Джонса вспыхивают огненные строки параграфа № 186 — «присутствие посторонних в аппаратной во всех случаях, когда оно не вызвано непосредственной необходимостью определения индекса лояльности, строго запрещается». Джонс косит глаза в угол аппаратной. Старуха расставила складной стульчик и, сидя на нем, быстро двигает спицами: вяжет что-то длинное, как солитер. — За время моего дежурства… — хрипло повторяет Джонс.

— Что вы там мямлите! — раздраженно бросает с экрана инспектор. — Забыли форму отчетности? Число прошедших проверку за последние сутки, средний индекс лояльности, количество профилактических арестов. Я жду.

— «Суммированный суточный итог работы районного пункта по проверке лояльности, — вспоминает Джонс параграф № 217 «Особых правил», — является секретным и ни при каких обстоятельствах не подлежит разглашению. За разглашение виновный…» — дальше мысли Джонса начинают путаться.

— Ну же, — кричит с экрана инспектор. — Вы что, пьяны, заболели?.. Цифры, быстро!

— Семьдесят восемь, девяносто и пять десятых, ноль, — шепчет Джонс.

— Хорошо. Обращаю ваше внимание, сержант, на несколько завышенный средний индекс лояльности и особенно на отсутствие профилактических арестов, — цедит сквозь зубы инспектор. — Проверьте место нуля индикатора лояльности, а при подведении итогов округляйте в сторону уменьшения. И не будьте формальны. Вызывайте ваших клиентов на откровенность. Вы поняли? Завтра в тринадцать ноль-ноль сами явитесь для внеочередной проверки лояльности. Все!

Экран гаснет, и сержант Джонс вздыхает с облегчением. Потом с ненавистью смотрит на старуху.

— Ну, погоди, — бормочет он. — Я тебе устрою «рентгену» по всем «индиксям». Ведь, кажется, был такой один пункт в правилах…

Джонс торопливо листает пухлый томик «Особых правил».

— Ага! Есть: «Каждый совершеннолетний гражданин, находящийся в здравом уме и твердой памяти…» Гм, в здравом уме, — повторяет Джонс и с сомнением косится на старуху… — Ничего, сойдет, — тут же решает он. Значит, «находящийся в здравом уме… может быть в любое время допущен к проверке лояльности по собственному желанию». «По собственному желанию» этот параграф никогда не применяется. Не мудрено, что я забыл его.

Джонс откладывает «Правила» и многозначительно откашливается.

— Ну-с, — говорит он. — Начнем!

Старуха клюет носом. Она задремала.

— Эй, бабушка, — повышает голос Джонс. — Проснись. Фамилия, имя?

Старуха вздрагивает и роняет вязанье. С испугом глядит на сержанта.

— Фамилия, имя, — повторяет Джонс.

— Фу ты, напугал, — недовольно бормочет старуха. — Наладил машину-то?

— Наладил! Как тебя звать?

— Меня-то?.. Мелания Фукс по мужу, а девичья моя фамилия Воречек.

— А девичья твоя фамилия мне ни к чему. Фукс, значит. Гражданство у тебя какое?

— Здешнее. Я, милай, тут всю жизнь прожила. Несмышленышем меня сюда привезли. Отец-то мой из Польши перебрался. Еще, почитай, до первой войны.

— Ладно! Иди становись вон туда.

— В шкаф-то в этот? А раздеваться где?

— Да не надо раздеваться. Так все сделаем.

— Ты смотри, милай, делай как полагается. Чтобы все видно было.

— Будет, будет. Ты не сомневайся. Насквозь тебя увижу. Лезь. Вот так. А теперь подумай, бабушка, о том, что тебе больше всего на свете не нравится.

— Это про что же, значит?

— Про что хочешь, что тебе не по душе: цены, налоги, пенсия по старости. Ты пенсию получаешь?

— Мало, милай!

— Вот и об этом подумай. Словом, обо всем, что тебе хотелось бы изменить.

— Это чтобы желчь разлилась?

— Вот именно.

— Не вредно это мне будет, сыночек?

— А без этого нельзя. Ничего у нас с тобой не получится.

— Ну давай, попробую…

— Пробуй, бабушка, пробуй… Вот так. Хорошо, очень хорошо! Ай да старая! Да ты, оказывается, самый что ни на есть «подрывной элемент» в нашей стране.Хватит, хватит! У меня уже прибор зашкалило. Вылезай.

— Ну как? Увидел что?

— Все видел. Плохо твое дело. Придется тебя изолировать. Опасная ты для окружающих.

— Это куда же ты меня изолировать хочешь? В санаторий, что ли?

— Там видно будет. Пока в полицейский участок.

— Очумел? Идол!

— Тихо! За оскорбление должностного лица могу оштрафовать.

— Тещу свою штрафуй. Жулик! Меня доктор Осслоп послал кишки проверить, а ты мне на голову трубу наводишь. Я тоже кое-что понимаю. Не маленькая.

— Фу ты, черт! Кишки! Почему сразу не сказала?

— А ты что, сам не видишь? При аппарате сидишь, а не видишь. Все вы жулики, дармоеды, олухи недоученные.

— Не ори, старая. Как бы там ни было, случайно или не случайно, выявил я в тебе опасного подрывного элемента. И теперь выход может быть только один… Алло, старший сержант О'Патрик? Докладывает сержант Джонс. Прошу срочно прислать полицейскую машину! Так точно, весьма опасный. Процент лояльности — ноль. Так точно! Зовут Мелания Фукс. Лет — девяносто три. Так точно, жду! Рад стараться, господин старший сержант!

Александр Шалимов

АРГУС-12

Часть I

Красный ящик

1

Шел дождь. Капли его в слепящей голубизне прожекторов казались летящими вверх.

Будто густые рои варавусов.

А их-то на площадке и не было. Ослепительный свет отбросил ночную жизнь Люцифера в темноту, что так густо легла вокруг.

Дождь лил… Вода текла на бетон, был слышен ее громкий плеск.

Я наблюдал, как грузят шлюпку.

Первым принесли Красный Ящик.

Я произнес формулу отречения, снял Знак и положил его в Ящик — тот мгновенно захлопнулся. И тотчас же около него стали два человека. Подошел коммодор, приложил руку к шлему, а те двое нагнулись, взяли Ящик и понесли по трапу.

Вдоль их пути стал, вытянувшись, экипаж ракетной шлюпки.

Я отошел.

Вода стекала с шлема коммодора, бежала по его лицу. Вода блестела на костюмах экипажа, на их руках, лицах.

Голубой блеск воды, сияние, брызги, искры…

Прожекторы лили свет, и людей на площадке было много. Но никто не смотрел на меня, хотя всего несколько минут назад я был Звездным Аргусом, Судьей и имел власть приказывать Тиму, этим людям, коммодору «Персея». Всем!

Еще несколько минут назад я был частью Закона Космоса, его руками, глазами, оружием. И вот пустота, ненужность. И показалось — был сон. Сейчас Тим подойдет, хлопнет меня по плечу. Я проснусь и увижу солнце в решетке жалюзи, и Квик подойдет ко мне и станет лизаться.

Но это был не сон. Люди еще не смели глядеть мне в глаза. Я еще был стоглазым, недремлющим Аргусом — в их памяти.

Все ушло…

Жизнь моя — прошлая — где она?.. Где ласковая Квик?.. Где мудрый Гленн? Где я сам, но только бывший?..

Они ушли — Гленн, Квик, я, — ушли и не вернутся.

Ничто не возвращается.

…Ящик унесли. На это смотрел Тим, глядели колонисты. Большие глаза Штарка тоже следили за Ящиком. И хотя я не видел его рук, спрятанных за спину, я знал — на них наложена цепь. Мной.

Ящик унесли. Коммодор обернулся и с сердитым лицом отдал мне честь. Махнул рукой. И тотчас другие двое увели Штарка. И уже сами вошли переселенцы.

Они поднимались по скрипящему трапу, понурые и мокрые от дождя. Входили молча. На время установилась тишина. Стих водяной плеск. Я услыхал далекий вой загравов и тяжелые шаги моута (он топтался вокруг площадки, и время от времени скрипело дерево, о которое чесался моут). Снова вой, снова тяжелые шаги. И чернота ночи, хищной и страшной ночи Люцифера. От нее отгораживали нас только столбы голубого света. Но сейчас ракета взлетит, огни погаснут, и будет ночь, страх, одиночество.

Будет Тим и его собаки.

Погрузили ящики с коллекциями Тима — все сто двадцать три. Подняли трап. Старт-площадка опустела.

С грохотом прихлопнулся люк. Налившаяся на него вода плеснулась на мои ноги. Сейчас они улетят, Аргусы улетят в Космос. А я остаюсь один, сколько бы Тимов и собак вокруг меня ни было.

Улетают — а я остаюсь, брошенный, несчастный, одинокий Аргус. Это обожгло меня. Я рванулся к люку.

Я подбежал и, не достав, ударил кулаком по маслянисто-черному костылю, на который опиралась шлюпка. Ударил и опомнился от боли, вытер испачканный кулак о штаны. И отступил назад. Тут-то меня и схватил Тим. Он держал меня за руку и тянул к краю площадки.

Я пошел.

За нами двинулись собаки.

Мы сошли вниз с площадки — теперь на ней стояла только ракета. На носу ее, метрах в двадцати пяти или тридцати над землей, горела старт-лампа. Красные отблески ее стекали с ракеты в водяных струях.

Завыли стартеры. Их вой был пронзителен и тосклив. Стотонная ракетная лодка выла и стонала, стонала, стонала. Такого переизбытка тоски я даже не смог бы вместить в себя.

Ракета стояла среди голубых столбов света, стонала и выла. Казалось, она звала кого-то, звала подругу, чтобы только не быть одной.

Люцифер стих перед этим железным воем. Никто здесь не мог тосковать и кричать так страшно. И я впервые думал о металле с состраданием, как о живом.

Боль и усталость металла… Я понял их. Я вспоминал железные скрипы перегруженных ракет, плач металла под прессом, стоны конструкций. Разве боль не может обжигать молекулы самого прочного металла?

«А ну, кончай жалобы, ударь кулаком!.. Грохни!» — приказывал я ракете. Включили двигатели. Люцифер затрясся под нашими ногами от их работы.

Собаки прижались к нам.

Шлюпка выпустила раскаленные газы. На их белом и широком столбе она приподнялась и неохотно, туго вошла в воздух.

Замерла, повиснув, словно раздумывая, лететь или остаться.

И вдруг рванулась и унеслась. А мы остались внизу, опаленные сухим жаром.

Мох, сумевший вырасти среди плит старт-площадки, горел.

Грохот шлюпки умирал в небе. Теперь ей надо идти на орбиту, к шлюзам «Персея»: там будет их встреча, там кончится ее одиночество. А мое?

Я долго ничего не слышал, кроме застрявшего в ушах грохота шлюпки. Наконец стали пробиваться обычные звуки: рев моута, лязг панцирей собак, пробные крики ночников.

Испустив крик, они притаивались, проверяли, нет ли опасности. Я услышал дождь, вдруг припустивший. Прожекторы гасли один за другим. И ударил хор ночников.

Они пели, свистели, орали, били себя в щеки — словно в барабаны.

Они квакали, трубили в трубы, визжали, гремели в железные листы.

Звуки нарастали, становились нестерпимыми для слуха ультразвуками.

Я зажал уши. Собаки зарычали. Тим выругался и выстрелил вверх. От вспышки и грохота выстрела ночники притихли.

— У меня что-то с нервами, — сказал мне Тим и лязгнул затвором ружья.

— Пойдем домой, — предложил я. — Я тоже устал.

— Еще бы не устать, — сказал Тим. — Ого! Теперь с месяц ты будешь как вареный. Ног не потянешь. Еще бы, могу себе представить. Конечно, устал… Здравствуй, красавец!

Он включил наствольный фонарь. Свет его уперся в морду моута.

Тот стоял, положив ее на тропу и раскрыв пасть, широкую, как ворота. Его глаза были склеротически красные, подглазья обвисли большими мешками и подергивались, слизистая рта белесая и складчатая.

По коже его ползали белые ночники. Тогда я включил свет вдоль дороги от старт-площадки к дому. Посаженные тесно, как грибы, вспыхнули лампы. Ярко. Моут шарахнулся. В темноте затрещало сломленное им дерево и стало медленно падать. Вот ударилось, захрустело ветками, легло…

Теперь мы могли безопасно идти — световым коридором.

— А ты прав, — сказал мне Тим. — Со светом оно спокойнее.

И мы пошли. Собаки загромыхали в своих скелетного типа панцирях. Псы были чертовски сильны мускулами этих аппаратов. Пока шли, стих дождь и небо прояснилось. В разрывах туч выступали звезды. Где-то среди их мерцания был «Персей». Шлюпка, наверное, уже в шлюзах звездолета. Должно быть, сначала из нее вышел угрюмый коммодор, затем вынесли Красный Ящик и вывели Штарка.

А за ним шли неудачливые колонисты — с чемоданами и свертками в руках.

Их скоро высадят на материнской планете и будут презирать до конца их серой, ненужной жизни. А Люцифер станет ждать следующих колонистов еще несколько месяцев, лет или несколько десятков лет.

Тим и собаки ушли в дом. Я остался во дворе.

Я стоял и искал «Персея». Еще час назад, Аргусом, я свободно видел его. И вот теперь не могу. А с колонией покончено, это ясно. Мало людей в здешнем секторе. Но где же звездолет? Где? И тут я увидел его.

Небо — ударом — заполнила световая вспышка. Звезды исчезли — в небе загорелось новое солнце. На Люцифер легли глубокие дрожащие тени. Двигатели «Персея» работали.

Тени сдвинулись, и я понял — звездолет летит, несет в другой сектор переселенцев и Штарка. Видя движение этого солнца, я гордился. Мы, люди, удивляли себя своей мощью. Мы смогли сработать «Персей» и создать Закон Космоса. Кто нам мог препятствовать? Только мы сами.

За «Персеем» расходился светящийся конус. Пять дней моей жизни уносится со звездолетом — меньше недели назад Красный Ящик прибыл сюда на ракете «Фрам».

Да, это было всего шесть дней назад.

…Капитан Шустов с двумя людьми вынес из ракетной шлюпки и поставил ящик с регалиями и оружием Аргуса на площадку. И встал рядом, широко расставив ноги, держа руку у шлема. Его люди положили руки на кобуры пистолетов. С угрюмым любопытством они смотрели на нас.

Мы с Тимом встречали их. Пахло гарью. На боках шлюпки были вмятины, люди усталы. Я глядел на них, работяг Космоса, глядел на Красный Ящик. И ощущал невольную дрожь…

Это был восторг первой встречи, свидания, не знаю чего еще.

2

Тим — сумасшедший работник. Ночь, а он сидел за столом и работал.

Он писал — как всегда. Очки он где-то забыл и писал, водя носом по бумаге, обметая ее бородой.

Писал жирным карандашом, крупными буквами, чтобы видеть их свободно. Потом он станет читать свои заметки, дополняя их по ходу чтения подробностями и соображениями. Я принял душ, переоделся, прилег. Тут же поднялся. Я ходил и пытался освоиться с положением. Я хотел вернуться в прежнюю свою жизнь и не мог. Словно бы утерял ключ и стоял, уткнув нос в белую дверь, крепко запертую.

Дверь твердая и холодная…

Кто поможет мне?..

Тим?.. Ники?..

Ники стоял рядом — многолапый робот, мой покровитель, почти друг, и моргал огнями индикаторов, улавливая мою смуту.

— Хочу стать прежним, стать прежним, — твердил я.

Но где-то глубоко в себе я все еще был Аргусом и Судьей. Я преследовал Зло и размышлял о нем, холодея от негодования.

— Хочешь есть? — спросил Тим и ответил: — Конечно!.. Покормлю-ка я вас каким-нибудь кулинарным ископаемым.

Он поднялся, стал готовить еду (и диктовать машине). Он ходил между столами и плитой и диктовал. В то же время готовил ужин: налил воды, чайник поставил на огонь; вынул из холодильника два куска мяса и бросил их на сковородку. Но теперь эта готовка на ощупь не смешила меня, как раньше.

Я тоже ходил мимо полок со строем банок. В них — образцы. Я помогал собирать их, рискуя собой. Но какая это, по сути, мелочь.

Тим диктовал:

— «…Отмечается появление биомассы типа С № 13 (неоформленной, подвижной). Изменения в ней вызваны, по-видимому, передачей генетической информации от уже оформленных объектов. Отмечаю также бурное образование химер. Интенсивность биожизни этой планеты не сбалансирована, и биомасса производится в чрезмерном изобилии. Я мог бы сказать при наличии демиурга (он усмехнулся и подмигнул бумаге), что данное божество впало в творческое неистовство». Какой бы ты хотел соус?

— Все равно.

— «…Мы можем оказывать на биомассу типа № 13 направленное воздействие, — диктовал он. — Применяя гамма-излучение и препараты Д-класса, вызвать нужный нам эволюционный параллакс планеты. Но лучше использовать Люцифер как склад генетических резервов. Также намечается решение вопроса антигравитации».

…Сковородка трещала, он топтался и бормотал, собаки, положив головы на лапы, смотрели на меня своими прекрасными золотыми глазами. Доги, огромные черные псы. Взгляд их спокойный. У них желтые брови и морды, ласковые к нам глаза, мощные лапы.

Я почмокал — они вильнули хвостами. Я подошел к зеркалу и стал искать в себе признаки Аргуса — уширенный лоб, бледность кожи и невыносимый блеск глаз. Но мог отметить только свою чрезвычайную худобу. Кожа лица воспалена, глаза усталы. И Тим выглядит плохо, и собаки кожа да кости.

Вот три их опустевшие лежанки.

Досталось нам всем, крепко досталось.

Я кривляюсь у зеркала, пытаясь вернуть прежний блеск глаз, и не могу. Но вижу-за неделю я постарел. У глаз легли морщины. Они узкие, как волос, эти морщинки всезнания. Губы… Здесь еще жесткая и горькая складка Судьи. А еще во мне сознание — я прикоснулся к чему-то огромному, словно бы летал без мотора или вспрыгнул на пик Строганова.

Тим диктовал:

— «…Планета требует ученых типа классификатора. Для творца Гленна время еще не пришло. Законом работы…»

Я думал: братья Аргусы, звездные Судьи… Сколько времени еще я мог быть с вами?.. День?.. Неделю?..

И сейчас объем знаний Аргусов разламывает мою голову. Они гложут, грызут мозг. Забудутся ли они? Войдет в меня прежний мир? Зачем я согласился? Но те, кого выбрали Аргусы, не могли отказаться. Такого случая не было, Аргусы его не знали. Иначе они бы сказали мне.

Да и не отказался бы я, даже сейчас, все зная.

— «…И запальные в смысле генетики организмы». Готово, садись!

Тимофей снял сковородку, понес к столу и поставил на бумаги.

Я ощутил в себе сильно изголодавшегося человека. Мне захотелось есть сокрушительно много.

Тим ставил тарелки, разливал чай в большие чашки.

По обыкновению, он болтал за едой. Жуя, запихивал себе в рот огромные куски. Подошли собаки, положили морды на край стола. Тим бросал им кусочки мяса и обмакнутого в подливку хлеба.

Похудели, бедняги. Тим отощал, у собак до смешного заострились носы. Они плоские, словно долго лежали под ботаническим прессом.

— Ты понимаешь, — говорил, жуя и давясь, Тимофей, — мы с тобой уникальные люди. Я имею честь быть универсалом-ботаником, зоологом, этологом, дендрологом, чертезнаетчемологом. Ты затесался в Аргусы благодаря этой каналье Штарку. Силен мужик… Нам с тобой, по сути дела, надо писать мемуары.

Он захохотал, взял горсть сахара и, повелев: «Терпеть!», положил на носы собак по кусочку. Те, скосившись на сахар, недвижно и серьезно ждали разрешения есть его.

— То, к чему ты прикоснулся, — втолковывал Тим, — огромно. Аргус! Подумай сам, сколько бы ты мог еще быть им без опасности смерти?.. Неделю? Думаю, что три дня. А там истощение протеинов, анорексия и т. п. Хоп! (Собаки подкинули и схватили кусочки.) Но ты должен хранить память о прикосновении к чему-то титаническому.

…И у меня такое же бывает, когда я в одиночестве обозреваю здание науки. (Он покраснел.) Ощущение, что я коснулся огромного, лезу на снежный пик. Слушай, может, нам махнуть на север, освежиться и поохотиться? Все же полюс, снега, мохнатое зверье. А?

— Посмотрим, — сказал я, думая, отчего он повторяет мои соображения.

А звучало бы: «Воспоминания Аргуса-12». Вспомним, вспомним… Итак, прилетел «Фрам», абсолютно неожиданный. Он скинул на Люцифер ракетную шлюпку.

Аппаратура наша разладилась в грозу, мы не приняли сигналов и копошились во дворе.

Было ясно, Люцифер просматривался на большем расстоянии. Вдруг из солнечной голубизны ринулось, гремя и пуская дым, длинное тело. Люди! Ракета! Мы с Тимом (и собаками) лупили к площадке во весь дух. Одеться толком не успели, бежали налегке. Затем капитан Шустов, Ящик из красной тисненой кожи. Обряд Посвящения и все остальное.

Я — Аргус

Аргусы говорили мне — Обряд возник давно. Утверждали — истоки его терялись во времени. Я же знаю — и Обряд, и Аргусов родили достижения техники и изобретательность сильных человеческих умов.

Смысл Обряда был велик. Среди чужих солнц в пору редкого движения ракет (путь их рассчитывался по секундам) правосудие обездвижело, а Закон изменился. Преступлением против Закона Космоса были и редчайшие отказы в помощи одних людей другим, когда жизнь и тех и других балансировала на острие и приходил соблазн сохранить одну жизнь за счет другой.

Нарушением (и преступлением) Закона становилось угнетение инициативы — ею двигалось освоение новых планет.

Непрощаемым Преступлением считали то, когда в страхе (или гордыне) человек сметал чуждую ему биожизнь с открытой планеты и творил новую — из машин и железа. Так же расследовали катастрофы. Это Аргусы нашли утерянный звездолет «Еврипид», они же разыскали исчезнувшую экспедицию Крона. Последнее было трудно, в том секторе нашлась только малая спасательная ракета. И Аргус, служитель Закона, рискнул собой и сделал нужное.

Исполнение Закона поручалось человеку, который был на той же самой планете (или в том же звездном секторе), где случилось Зло. Это обычно был человек бесхитростный, полный благожелательности (другого бы не допустили к Силам, подчиненным Звездным Аргусам).

Человек этот сталкивался с космически сильным Злом (пример с Генри Флинном, сошедшим с ума и единолично пиратствовавшим в секторе 1291 «А»).

Небходимость родила необычайные изобретения — любой человек мог бороться со Злом, каким бы оно ни было сильным, — остальные люди занимались неотложными работами.

Ящик красной тисненой кожи вмещал в себя все необходимое. Его везли туда, где случалось Зло (легенды говорят — он и сам перемещался в пространстве).

Тот, на кого падал выбор, становился Судьей и Аргусом. Он преследовал Зло, побеждал его, судил, карал…

Иногда Аргус погибал, но Закон шел твердым и четким шагом по этим безлюдным планетам. И мне хотелось идти, искать, гибнуть и торжествовать. («Меня, бери меня», — подсказывал я Красному Ящику.) Шустов снял шлем и вытер лоб. Лицо его было озабоченным.

— Слушай, Иван, — спросил Тимофей, — зачем эта штука здесь? Что случилось? На планете нас только двое.

Шустов помолчал.

— Ну и жара у вас, ребята, — сказал он. — Как вы тут еще не сварились? Душно, сероводородом тянет. Ад!.. Я, собственно, вез сыворотку на Мекаус, да какой-то дурак убил здесь человека, вот меня и нагрузили. А он все тебе сам скажет, Ящик-то. Такие дела, Тимофей.

И повернулся ко мне:

— Эй! Я тебя узнал, ты Краснов и погиб на «Веге». А, Тимофей, чудеса с этими погибшими? То и дело их встречаешь живыми (а я и на самом деле был мертв, но стал жив). Ребята! Положите руку на эту штуковину. Быстрее, быстрее — я спешу. Если, конечно, согласны стать Аргусом, Судьей и так далее и восстановить справедливость?

Я шагнул вперед, положил руку.

— Согласен.

И Тим шагнул, положил руку: «Согласен».

Красный Ящик спросил ровным голосом автомата:

— Георгий Краснов, вы согласны выполнять Закон, требовать выполнения Закона, преследовать нарушившего Закон?

— Согласен! (Я ощутил нараставшую теплоту в крышке Ящика. Но рука моя была спокойна.)

— Георгий Краснов, я обязан предупредить об опасности — вы по коэффициенту Лежова заплатите годами жизни за дни работы.

— Я согласен.

— Вы знаете мифическое значение Аргуса? Недремлющего? Стоглазого?

— Да!

Автомат сказал:

— Тогда вы Судья, вы — Звездный Аргус номер двенадцать.

Я сказал:

— Да, это я.

Он сказал:

— Я передам вам Знание Аргусов.

И хотя из ракетной шлюпки Ящик с трудом вынесли двое, я взял его на руки. Я отнес его в сторону, под куст коралловика, открыл и вынул регалии Звездного Аргуса. Я надел его бронежилет и белый шлем, повесил Знак — пятилучевую звезду. И тотчас капитан, козырнув мне, заторопился по трапу. Люди его спешили, оглядываясь на меня. Их словно сдул ветер. (Я и сам ощутил его: потянуло холодом, прошумело в деревьях.) И друг Тим отвернулся, а собаки прижались к нему. Ибо во мне уже была сила Закона и не было в Космосе власти, равной моей. Я все видел.

Само небо открылось мне: сквозь густоту дневного воздуха я ясно увидел созвездия, облака звезд.

Они горели грозно. (Я видел, но не верил себе.) Я видел (еще не веря себе) — приближался, идя мимо, звездолет «Персей». Сообразил — он мне будет нужен. Да, нужен. Я приказал и ощутил, как он, громадный, оборвал свой полет и пошел сюда — для меня.

Знал (и не веря себе) — он будет через пять дней, там уже рассчитывают режим торможения.

Я сделал это, я могу все. А что это все?..

Я могу останавливать ракеты, ломать злую волю и видеть человека насквозь.

Я увидел тебя, Штарк. Ты принес Зло на мою планету. Поберегись!

…Голове было жарко в тяжелом шлеме. Бронежилет широковат (это к лучшему — климат тропический), пистолет неудобно тяжел и велик. При каждом шаге он ударял мне по бедру.

…Проводив шлюпку, мы с Тимом ушли домой. Я повозился еще с привычными делами: проявлением фото, ремонтом сетки. Но все вокруг меня странно уменьшилось.

Двор — всегда я находил его достаточным для вечерней прогулки — стал тесен.

Я ходил, я топтался в нем — по мере ускорения своих мыслей.

Выглянул Тимофей, пожал плечами и закрыл дверь. Вышел Бэк, робко прополз и у мачты справил малую нужду. Высоко, будто искры, пролетела стая фосфорических медуз. На сетку, булькая горлом, ползли ночники. Но их крики стали тихими — звуки Люцифера были ничтожно слабы в сравнении с гремевшими во мне Голосами. Я стал Аргусом, и все прежние люди, прежние Аргусы говорили со мной, передавая мне Знание.

С ними я пробежал историю Человека, вылезшего в виде ящерицы из Океана и в мучительных трудах создавшего идеальное Общество, Закон, Науку и Ракету.

Не скажу, чтобы Знания дали мне счастье. Наоборот, во мне поселилось беспокойство. А вот в чем сила Аргусов: нас стало двенадцать умных, опытных и решительных людей — во мне одном.

Кто мог быть сильнее нас?

…Мы знакомились, мы говорили друг с другом.

Их голоса вошли в меня сначала как шорохи, как тени моих мыслей. «Я — Аргус, — думал я. — Как странно».

— Еще не стал, — шептал один. — Не стал…

— Ты будешь им, — сказал второй.

— Ты Аргус… Аргус… Аргус, — заговорили они, вся их шепчущая толпа. Голоса росли. Громом они прокатывались во мне, оглушая, и уносились… Аргусы говорили со мной. Аргус-9 говорил, что я все узнаю о человеке. Аргус-7 предлагал рассказать мне о мирах. Они твердили советы — разные.

— «Если ты хочешь пользоваться пистолетом, двинь красную кнопку, что на его рукояти». И снова говорят — о том, что, получив Силу Аргусов, ее надо расходовать бережно, что, будучи сильным, надо беречь (не ломать) волю человека.

Аргус-11 твердил мне об истине. Аргус-10 — «Мы все друзья, все судьи»… И, кстати, напомнил о том, что Закон имеет исключения.

— Я — Аргус-1, — заговорил чуть хриплый голос. — Я чуть не был убит — тогда мы еще не имели бронежилетов. Тебе расскажут, друг, о его свойствах. Я же стану говорить тебе о Законе и о себе.

…В эти часы я прожил их одиннадцать жизней, взял их опыт в себя. Я постарел в тот вечер, побелели мои волосы. Но на один вопрос они не ответили. Не пожелали.

Откуда брался страх, рождаемый мной?.. Я предельно добр. Что это? Отзвук силы? Могущества? Излучение?.. Или еще одна сторона доброты? Наши огромные собаки, нападавшие и на моутов, сначала боялись меня (а я так люблю их). Я слышал: вот они заскулили, вот пробуют выть, затягивая хором, глубокими, плачущими голосами. Вот Тим орет на них:

— Да успокойтесь вы!

И думает: «Я слышал, слышал об этой проклятой способности, но не верил. Как изобретатели смогли увязать телепатию и гипноз с такими новинками, как его жилет и каска?.. Не постигаю».

…Я — ходил.

В воздухе стыл голубой дождь сетки. Ночники ползали по ней. Разевая рты, они бросали звуки в меня (криком они убивают пищу). Они раздувались, они чуть не лопались от усилий. Мелькали языки, дрожали мембраны. Свет и звал и убивал их. Умирая, они скатывались по сетке в ров. Там их кто-то пожирал, хрустя и чавкая.

Вот белая плесень стала вползать по сетке. Она совала ложноножки во все ячеи. Сейчас она вольется внутрь. Но щелкнул электроразряд (автореле!), и она упала вниз большой мучнистой лепешкой.

…Я ходил. Глубокая ночь, светилась равнина.

Биостанция поставлена на самом высоком здешнем холме. Я видел голубое свечение равнины, а в нем холмы в виде темных вздутий.

Они вливались в небо кронами деревьев.

Пустынные места… Выходит, они не были пустынными.

За четверть диаметра от нас, на западе, была колония (в ней Зло), там жили люди, прилетевшие с планеты Виргус. Тайно от нас (почему?) колония основана три месяца назад. Я займусь ее делами, я раздавлю Зло. Такова моя цель.

…Утром я пойду в колонию. Мне нужна помощь в дороге, нужен Тимофей с его собаками, необходим «Алешка». Согласится ли Тим?..

Ничего — уговорю. Как он там? Лежит, закинув руки за голову. Вот думает о моем превращении. Затем некоторое время поразмышлял о судьбе щенят Джесси — их нужно отнять у матери и переводить на нормальный режим. Спасибо за такое соседство, Тим! Вот улыбнулся в темноту — воображает себе лица коллег, когда он вернется к ним через пять или десять лет с Люцифера… Думает о Дарвине и Менделе.

— Я вас перепрыгну… Обоих… — шепчет он. (Я не верю себе: скромняга Тим — и такое.)

— Спи, спи, милый Тим, завтра ты дашь мне собак и поведешь машину. Сам.

А теперь Люцифер…

Ты алмаз среди венка мертвых планет этого солнца. Ты обмазан Первичной Слизью, тебе еще предстоит сделать из нее отточенно прекрасных зверей, насекомых и рыб (это только эскизы — моут и прочие). Но твою, Люцифер, судьбу могут исказить виргусяне.

…Штарк! Я вижу тебя, вижу твой черный профиль. Ты словно вырезан из бумаги — в тебе сейчас два измерения. Мне еще предстоит уточнить, насколько ты глубок. Поберегись!

Ты держишь в руках сейсмограмму. Ты знаешь: садилась ракетная шлюпка, и озабоченность морщит твой покатый лоб… Жалеешь, что не был готов к такому быстрому повороту дела?.. Ищешь новые возможности?..

Думаешь такое: «Мне дорого время. Нужно год-два-три повертеть шариком, и тогда все убедятся в моей правоте и силе и примирятся».

…Тимофей, славный мой человек. Ты не можешь уснуть? Спи, спи… до утра. Позавтракав, ты предложишь мне себя и собак. А еще мы возьмем ракетное ружье.

Его понесет Ники. Решено?

Я прошел в дом. Храпел Тим, глядели на меня, жались в теплую мягкую кучу собаки.

Милые, добрые чудаки…

Второй день Аргуса

За десертом Тимофей огладил бороду, защемил в кулаке, дернув ее вниз, спросил:

— Что намерено делать сегодня ваше величество? Сидеть здесь незачем. Ты что, решил пребывать в Аргусах вечно?

(«Сейчас ты предложишь помощь».)

— Видишь ли, — сказал Тимофей, кося глазами (я прикрыл рот салфеткой), — ты рад полученному могуществу, оно есть, мне снились всю ночь твои распрекрасные очи. Но, голубчик, за могущество дорого платят. Я слышал, этот жилет… Короче, тебя невозможно убить. Это ложь. А все-таки безопасно ли долго носить на себе вещь таких странных свойств? Посему бери меня, собак, карету. Ты хоть приблизительно знаешь, где эта треклятая тайная колония? Узнаю сопланетников, всегда ерундят.

— Я вижу. Понимаешь — я вижу место, ландшафт, особенности. Но не координаты, конечно.

— А найдешь на карте?

— Запросто. Там развилка реки и плато с выходами синих горных пород.

— У меня есть фотокарта, я даже разбил координатную сетку. Примерно, конечно.

Тимофей стал открывать ящик за ящиком, разыскивая карту (у него всегда беспорядок). Говорил в то же время:

— На собак надену суперы.

«…А сейчас ты мне расскажешь о Штарке и Гленне. Они с твоей земли».

— Занятно, — говорил Тим, роясь в ящике. — Мелькнуло имя — Штарк… Звать Отто?

— Плюс Иванович… Сутулый, быстрый, подбородок и нос образуют профиль щипцов.

— Вспомнил! Встречал — эгоцентричная штучка. Но зачем ему делать зло?

…Властолюбие? — рассуждал Тимофей. — Пожалуй, есть. А еще стремление всегда настоять на своем. Вот его фразочка: «Тысячу раз скажу, а продолблю в голове дырочку». Мозг какой-то безводный — формулы, принципы, системы. И вдруг короткое замыкание и загадка поведения. Он выступал со статьями о колонизации планет. Гленн… Это сторонник биологической колонизации… Вот карта, чертовка! Хирург-селекционер, будущая знаменитость, мой враг и, наверное, гений.

Тимофей достал папку, развязал шнурки и бросил карту на стол, поверх посуды.

— Да, мы с Гленном враги. Я наблюдатель, я хочу на каждой планете все сохранить неприкосновенным, он же тянется все переделать. Самоуверенный тип, не люблю.

Карта была тимовская, неряшливая, самодельная. Но съемка вполне прилична.

Мы нашли реку и синее плато.

— Километров тысчонок пятнадцать-двадцать, — говорил мне Тимофей, меряя пальцами. — Вылетаем в девять? Тогда спешим, туман поднимается.

Когда все решилось, я почувствовал новый голод.

Я стал брать и доедать все со стола: бутерброды, паштет, куски сахара.

Тимофей озабоченно глядел на меня:

— У тебя сильно повысился обмен, хорошо бы тебя проверить калориметрически, — бормотал он. — И надо с собой взять всего побольше. Найдем еду у колонистов?

— Конечно. Но Штарк, знаешь ли, что-то мудрит с автоматами.

— Ври больше! — выкрикнул Тим. — Будто видишь.

Я — видел.

Жуя, я видел плоскогорье. Вдруг дым, обрывки пламени — я отшатнулся. Из дымного (видимого только мной) что-то косо взлетело, пронеслось по небу, исчезло. А вот смеющийся Штарк. Он какой-то острый. Пронзительны его нос и длинный подбородок. Он смугл, этот Отто Иванович. Губы тонкие, вобранные внутрь их краешки. И все — нос, подбородок и глаза — имеет въедливую, шильную остроту. Вот махнул рукой и задумался, заложив ладони под мышку. А то — широкое — бешено несется к нам, обжигая макушки деревьев. Я понял — Штарк ударил первый. Догадался — та птица на узких крыльях, что летала над нами неделю назад, был его робот.

Число 21-е восьмого месяца

(дневник Т. Мохова)

Странные, напряженные дни. Нужно описать их, чтобы не ушли, не были забыты.

Во-первых, колония: отчего я не был предупрежден? Или было оговорено в Совете, что они объявятся нам сами?

Или помешала авария рации? Тогда все ясно — сообщение было, но оно не принято нами, его не повторяли, надеясь на колонистов.

Затем проблема коллективной личности Аргуса. Я предпочел бы провести этот опыт на себе, сейчас же располагаю косвенными данными, ненадежными ощущениями.

Я сразу ощутил перемену в моем друге. Меня заинтересовал феномен неожиданного усиления его личности. (Под рукой не было тестов, я не смог установить коэффициенты интеллекта «до» и «после».) Но «после» Обряда его лоб стал шире и выпуклей, не то расплываясь в моих глазах, не то сияя. Изменился и лицевой угол, глаза приобрели маниакальный блеск. Ходил Георгий быстро, не сгибая ноги в коленном суставе, движения рассчитанные, машинные. Казалось, его толкало нечто, сидящее внутри его.

Что еще? Он стал выше. Это и понятно, рост его увеличился от повысившегося тонуса скелетной мускулатуры. Сжимая (по моей просьбе), он сплющил пружинный эспандер. Артериальное давление повышенное.

Он действительно Звездный Аргус, почти сверхчеловек. Мне тяжело с ним, я словно отравленный — жжет голову, тошнит, слабость в ногах. Он добрый, честный, открытый, но я испытываю смущение и, пожалуй, страх.

В нашу жизнь он принес суету и напряжение.

Утром (после завтрака) он вдруг закричал, что всем нужно лечь на пол. Сам же, схватив ракетное ружье (одной рукой!), выбежал во двор. За ним с лаем и ревом вынеслись собаки всей кучей, щенята Джесси заскулили в своем ящике.

Я вышел за ним.

Георгий крикнул, чтобы я сдвинул сетку. Быстро! Сейчас!

Я включил мотор, и небо открылось, голубое, чистое небо, даже медуз не было. И все крики и суета Георгия показались мне в этот момент такой ерундой.

Вдруг широкая тень пронеслась над домом. Все задрожало от рева двигателей. Упали комья огня, и — боп-боп-боп — вслед этому широкому унеслись три маленьких ракетных снаряда. Их пустил Георгий. Они ушли за крылатым роботом, и за деревьями раздалось еще одно «боп», такое сильное, что упала радиомачта.

— Робота пустил! — крикнул Георгий. — Догадался!

Отдав ружье Ники, он щурился на небо и почесывал шлем.

— «…Параграф третий: тот, кто направляет автомат на человека, заслуживает наказания первой степени», — сказал он. — А точно наведено, у него хорошая карта. О нашей станции он все знал.

— Мерзавец! — сказал я.

— Пойду глядеть на дело рук своих, — сказал Георгий.

Он вышел, и, ничего не боясь, пошел лесом, и, как бы взлетая, прыгал через кусты.

Но какова реакция — сбил эту чертову штуку, выпустил три снаряда с расчетом. А если бы та ударила прямо в дом?.. И мне стало жутко. Я не боялся моутов и загравов, бациллы Люцифера не пугали меня. Но если прилетает робот и поднимает тебя и твой дом в небеса, в этом есть какая-то скверная жуть.

Мой дом… Мне стало жаль его той жалостью, что я порою испытываю к щенятам.

Нет, так дело не пойдет, надо спешить. Я пошел налаживать «Алешку». Осмотрел его — все было в норме — антиграв под напряжением, горючее в баках. Нажал пуск — скарп приподнялся до уровня моей груди. Я погладил его: люблю эту штуку.

«Алешка» — большая рабочая скотина с каютой, с плитой и холодильником.

Я опустил его, выбросил пару дохлых ночников, тряпкой вытер рули управления, похлопал по подушкам сидений — хорошо! Занялся двором — мешали ворвавшиеся во двор всякие летучие, фиолетовые, надоедливые.

Они стрекотали, наскакивали на меня, жала их сверкали, как иглы.

Я мотором натянул сетку. И вовремя — подлетали летающие медузы — красные, синие, желтые. Они красиво плыли, словно древние корабли. Но когда спускались ниже, я видел синюю бахрому их качающихся щупалец.

Новых не было, все прежние виды — пузырчатые, медузы-титаны и пр. Я вывел собак и стал одевать в суперы.

Вот что я здесь люблю (кроме Георгия и зверей планеты) — живое тепло собак.

Во-первых, они моя дальняя родня. Во-вторых, мне сладко их гладить, трогать, ерошить шерсть. Я люблю их мыть, расчесывать, стричь… Так мило касание их горячих ласковых языков.

Но мне стыдно, что я завез псов на эту сумасшедшую планету. Мне хочется просить у них прощения, сказать — простите, вы сражаетесь и гибнете за меня, но без вас я не смогу здесь жить. Мне нужна ваша ласка, ваша бдительность и ваша любовь.

Суперы — бойцовые панцири. Собственно, к обычному я привинчиваю налобник с шипом сантиметров в тридцать (чертовски трудно научить собаку пользоваться им), добавляю шипы на спину и бока — по двадцать штук.

Хотел бы я увидеть рожу моута, сцапавшего мою собаку.

Но прямое оружие собак — автоматические пасти. Работает их челюстями наспинный робот с передаточной механикой страшной силы.

Я одел собак. Они стали фантастически уродливыми и до чертиков опасными. Такими мы и пойдем в колонию.

Вот заскулили, машут хвостами, жмутся ко мне. Ага, Георгий… Он перепрыгнул куст, хлопнул моута по морде.

В руке его широкоствольный пистолет. Итак, война.

— Ты знаешь, — закричал он. — Робот-то здешний. Ни одного клейма!

— Не может быть! (Я удивился.)

— Может!

— А чем так громыхнуло?

— Он нес три ракеты, этот дурак, но у двух отказал механизм сброса. Они и рванули. Кстати, угробили оранжевого бородавчатника. В клочья разнесли!

— Так ему и надо, — бормочу я. — Обнаглел, за собаками гонялся, меня ловил.

Георгий подходит, хлопает меня по плечу. У, какая тяжелая, добрая, страшная рука.

— Радуйся, — говорит он. — Им завтракает желтый слизень с дом величиной.

— Он светится?

— Там и без него светло.

По-видимому, это Большой Солнечник — он живет в роще коралловидных деревьев. Погрузились. Я сел за пульт управления. Аргус угнездился рядом. Он сидел понурясь, словно из него вынули все кости.

Я увидел, как худы и остры его плечи, и у меня сжалось сердце.

Ники влез к собакам.

Я поднял машину над деревьями, в мир особенных, верхушечных, лесных жителей. Нас тотчас окружили летающие пузыри, на крылья село несколько желтых двухголовок. Они подбежали к кабине и глядели, тараща глаза. Я повернул на юг и дал умеренную скорость. Газовые струи потянулись за нами. Теперь, если у Штарка и есть дальний радар, он ошибется, не заметит нас, так низко летящих.

Пролетев километров двести, я повернул на запад. (Здесь джунгли цвели верхушками.)

— Тим, — спросил вдруг Аргус, — Тим, ты все там убрал?

— Что? Где?

— Ну, дома?.. Коллекции, фото, записки?

— Основные в сейфах, последние на стеллажах.

— Тим, мне жалко, что так все получилось, — сказал Аргус.

— Что случилось?

— Он накрыл нас. Он влепил в дом три ракеты. Ты погляди — дым.

Я откинул солнцезащитный козырек и увидел этот дым. Он поднимался из джунглей, тонкий и высокий, как шест.

Меня ударило в грудь, и закружилась голова. Я ощутил холодные пальцы Аргуса — он снял мои руки с клавишей управления.

— Мне жаль, — повторил он. — Мне очень-очень жаль.

Я зажмурился и подержал свое лицо в ладонях — они пахли машинной смазкой. Я стал предельно несчастлив.

Я родился в подземелье, на холодном Виргусе. Я рос на скупой планете, без животных и деревьев. На Люцифере я нашел для себя все, что мне было нужно, даже в избытке. Мне было хорошо здесь.

— Звездный, — сказал я. — Ты ввязал меня в эту историю. Чертов Штарк бы меня не тронул. Зачем я ему? Ну, сижу на станции, ну, собираю образцы.

— Верно.

— Я тебя должен ненавидеть — коллекции погибли.

— Основные в сейфах.

— Гони к дому! — заорал я, вскакивая.

— Вот этого я не сделаю.

— Там горят труды наши. И твои тоже, имей в виду.

— А мне что за дело? — сказал он и заговорил вдумчиво: — Я как-то отвердел, мне чужды твои тревоги. Я — стрела правосудия, направленная в Зло, мой путь прям. (Он вздохнул.) Ты не злись, сейчас тебе станет хорошо. Тебе хорошо, хорошо… Ты забыл, тебе хорошо.

Он погладил меня холодной ладонью, и мне стало хорошо. Я расслабился, даже глаза прикрыл.

— А коллекции мы соберем новые. Пустим в джунгли роботов-наблюдателей, и будет тебе урожай, — ласково говорил он.

— Да где же их взять-то, роботов, где?

— У Штарка.

А вечером следующего дня Штарк сбил нас.

До плато оставался час полета. Близился вечер. Мы пролетели озеро Лаврака. Там, помню, мы с Ланжевеном стреляли по отражениям береговых камней и рикошетом попадали в камни.

Такое озеро здесь одно, прочее — болотистые джунгли. Если повторить это слово тысячу раз подряд, бормотать его не день, а месяц, год, то станет понятна их обширность.

Что там творилось, в этих болотах, никто толком не знал, даже я.

О доме и коллекциях я больше не думал, на Аргуса не сердился. Меня охватило состояние подчиненности, я отдыхал впервые на Люцифере. Сумеречное, дремотнее состояние.

К вечеру мы запеленговали сигналы чужого радара. Автопилот повел скарп по пеленгу. Шли мы как по ниточке. Георгий сказал мне, что слушает Голоса, и зажмурился.

Собаки повизгивали, просили есть.

Я пошел к ним. Дал охлажденную воду, сунул каждой по галете и стал глядеть в иллюминатор. Я видел лес, размазанный скоростью в ржавые и белые полосы, видел проносящиеся назад летучие существа, слышал удары их мягких тел по корпусу и свист воздуха на его обводах.

Свист и мокрые шлепки, свист и шлепки.

И вдруг мы наскочили на скалу, ударились в дерево, уперлись в стену. Так мне увиделось — скала, затем дерево и стена. Меня бросило на пол. Вспыхнул огонь, и в каюту вошел вонючий дым.

Нас спасли высокие деревья — «Алешка» упал на их вершины и провалился вниз. Падая, он заклинился в сросшихся стволах. Результат — скарп прикончен, мне в кровь разбило лицо, Бэк вывихнул лапу, а Георгий как новенький, хотя кабину буквально разворотило взрывом.

Он сбросил лестницу. Я же в оцепенении глядел вниз — чернота тропического леса, фосфор мхов.

Я дрожал в ознобе. Я стискивал зубы, сжимал кулаки и… разрыдался. Георгий же скалился. Он ощупывал себя, хлопая по плечам, по ногам, и говорил мне:

— Ты знаешь, это тело даже не напугалось. Не скажу, чтобы не успело, — ракету я заметил, она шла встречным маршрутом.

— Отчего же не свернул?

— Инерция массы. Ракета же кинулась в нас из деревьев, как рыбка. Это было красиво.

И мечтательно, с эгоизмом вояки, сказал:

— Со Штарком любопытно цапаться…

— А здоровье экипажа тебя не интересует?.. Плевать?.. На собак? На коллекции? На меня?

— Осмотрим-ка лучше Бэка.

Мы вправили псу лапу и стали советоваться.

— «Алешка» пропал, — итожил Аргус. — Это плохо, дорога удлиняется. Ничего, доберемся. Зато плюс — Штарк перестает нас ждать. Он уверен, что мы погибли. Конечно (Георгий прищурился), сюда прилетит проверочный робот, уже взлетает. Он сфотографирует, уточнит. Итак, никакого движения в течение часа. Кстати, отчего у тебя нет роботов-зондов?

— Траты на станцию и так чрезмерны.

(Робот уже был рядом).

Мы приказали собакам лечь и замереть, да и сами не двигались. Тотчас слетелись вампиры. Они тянули трубочки губ, нам приходилось бить их по вкрадчивым гибким мордам. Такие прикончили Шургаева. Он, раненный, полз в лагерь и был перехвачен ими.

— У Штарка есть пробел, — разглагольствовал Аргус. — Он слишком систематик, он пришлет робота еще два раза —сегодня и завтра утром: три фото, можно сравнить и делать выводы. Зато на следующие дни оставит нас в покое.

— Почему же именно три? — недовольно спросил я.

— Любимое число Штарка. Три ракеты, три робота-убийцы.

И верно, робот прилетал три раза — дважды вечером и раз утром.

Вечером он просто шмыгал над деревьями, но утром прилетел на винте, и в тумане мы чуть не проморгали его. Но Бэк зарычал, мы оторвались от завтрака и увидели спускающийся в промежутке деревьев аппарат. Над ним — зонтик воздушного винта. Телекамера его вертелась, объектив то вспыхивал отраженным солнцем, то гас. Подлетая, робот выпустил длинную струю горячей смеси. Но поджечь ее не успел — Аргус отбил выстрелом здоровенный сук дерева, и тот, падая, стукнул робота.

Механизм заколыхался, включил ракетный двигатель и ушмыгнул вверх. Оттуда он и поджег лес — пламя прошумело по вершинам. Но хотелось бы мне видеть того, кто сумел бы сжечь эти джунгли! Они напитаны водой.

Древесина здесь мокрая, она не горит, а только тлеет.

Да и сами деревья — не деревья, а чудища. Деревья-кораллы, деревья-трубы, шары, колонны. Корни вверх, корни вниз, корни в стороны. Уф!

— Будь Штарк человеком, мог бы и ограничиться вечерней разведкой, не держать нас здесь целую ночь, — говорил Аргус. — А теперь в дорогу.

И, взяв консервы и антигравы скарпа, мы двинулись к реке. (Аргус заметил ее по белой окраске древесных крон.) Замыкал отряд Ники, таща ружье.

Неприятности пешего хождения начались сразу — идти пришлось по прокислой местности. Здесь бурно росли грибы и зеленая пена. При рассмотрении (десятикратная лупа) понял — она была составлена из синих пузырьков, склеенных друг с другом чем-то оранжевым. Оттого цвет пены ядовито-зеленый.

Бэк неосторожно увяз в ней. Пена ожила и двинулась на него. Бэк в страхе и в бешенстве хватал ее челюстями, но пена наползала, он скрылся в ее зеленой массе. (Фоторобот заскакал вокруг, дрыгая ножками, моргая вспышкой.) Аргус выстрелом испарил пену, Бэк освободился. Но в каком виде! — все панцирные отверстия отпечатались на его шкуре.

Он словно побывал в сильнейшем пищеварительном соке. (Примечание: дальнейшие исследования показали сообщаемость между собой всех зеленых пузырей местности.) Из любопытных феноменов я могу отметить Белый Дым. Он попался нам здесь же, в болоте, он выходил из воды вместе с бурлением донных газов. В серо-зеленой тьме джунглей виделся призраком, но был материален, это утверждала реакция наших собак.

Дым устремился к нам. Мы кинулись врассыпную. Дым погнался за Бэком — пес взвизгнул и кинулся в гущу корней, забился в них, защелкал, загремел челюстями. Дым, распластываясь, скользнул к нему. И тут же Бэк выскочил и бросился на Георгия — того спас ловкий прыжок. Бэк повернулся и вцепился в спину своей подружки Квик. Мы услышали хруст прокусываемых панцирных пластин, и Квик умерла. Затем он посмотрел на меня — такого бешеного горения глаз я еще не видел, рот его был кровянист. Он прыгнул — я выставил ружье. Он сбил меня. Я упал между высокими кочками. Собаки с ревом кинулись на Бэка. Джек пропорол его, а Лэди сорвала с него панцирь.

— Прочь! Назад! — кричал я на собак. Гибла вторая собака подряд. Проклятое место! Аргус внимательно разглядывал труп Бэка, он как бы прислушивался к нему.

— Смотри! — И показал на струйку Белого Дыма, пробившуюся между кочек: она выходила из мертвого тела, обвивая кочки. И вот дымная большая змея приподняла голову, выпрямилась — поплыла над черной водой.

— Какая гадость! — с отвращением сказал Георгий. — Это… это мне напоминает Мюриэль, увиденный Аргусом-3. Подобная нечисть погубила экспедицию Крона.

Он выстрелил из пистолета. Деревья загорелись от лучевого удара, ошпаренные древесные слизни падали один за другим.

Я же прощал Люциферу (и Штарку) смерть двух собак. За два коротких часа я увидел два незаурядных, необычайных, непредсказуемых явления. Их надо описать, взять в свою научную котомку.

И мне остро захотелось поговорить с Гленном, спросить его мнение, поспорить с ним. Но там этот страшный Штарк.

— Гленн умер, — сказал Георгий, хотя я не спрашивал его.

И снова мы строимся шеренгой, снова идем. Воды все больше, всюду летучие огоньки. Одни гнездятся в ступенчатой коре деревьев, другие плывут над черными водами. Собаки наши выбились из сил, то и дело садятся прямо в воду. Я устал. От усталости даже ненависть к Штарку испаряется. Я бы шел с антигравом, но хочу делить путь с собаками… Наконец река. Она течет в болотах. Как здесь выкрутится Аргус? Он выкручивается первобытным способом: дает приказ — Ники валит несколько деревьев. Тяжелые он отбрасывает, другие (они имеют почти невесомую древесину) — лазером разрезает, формует плот, связывает бревна. Плот готов. Ники кладет настил из жердей, мы прикрепляем антигравы и поднимаемся. Мы в воздухе будем идти вдоль течения реки, но под деревьями. Там нас Штарк не увидит.

Трудно — река узкая, деревьев много, приходится отпихиваться жердями. Ники топчется на носу плота, я работаю на корме. Ники активно шурует жердью. Когда он взмахивает ею, я пригибаю голову. Собаки лежат на куче веток. И нет сухого места, сухой древесины, сухой одежды. Нас окутывает плесень, светящаяся в темноте. Раздражают осьминогоподобные улитки, в полтонны каждая. Они свисали с деревьев, они поднимали ноги, похожие на вывернутые корни дерева, они, подлые, ловили нас.

Собаки огрызались.

Мигги захворал, съев щупальце улитки. Начались судороги, а лечить пса нечем. Аргус пристрелил его, я — поставил в счет Штарку трех собак. (Отмечаю маршрут их смертями — Бэк, Квик, Мигги.) Видели моллюска спрутовидного. Он красив и ярок, словно оранжевый апельсин.

Он бросил в нас пучок щупалец — робот успел сфотографировать его. От светового удара вспышки моллюск скончался, но будет, как живой, в моей фотоколлекции.

Георгий сидел над картой. Он то бормотал о своем глубоком интересе к здешним болотам, то острил.

— В болоте, Тим, рождается жизнь. Болото и застой — символ особого рода жизни, скоро мы с ней столкнемся.

Или:

— Присмотрись, во-он деревья-психи. Одно пляшет второе впало в детство и зеленеет от самых корней. Вот это дерево — мизантроп, оно растет на отшибе, на нем нет ни листика, однако живое.

— Далеко еще? — спросил я.

Он ткнул пальцем в просвет деревьев, на ровную, металлически блестящую полоску горизонта (над ней летела цепочка медуз).

— Плато! — сказал Георгий.

Он сидел почти голый (сушил комбинезон), но так и не сняв смешную каску и бронежилет. И не боялся ни бактерий, ни грибковых спор, он вообще в ту пору ни черта не боялся.

Он посмеивался надо мной и твердил, что биолог должен автоматически любить болота, медуз и осьминогоподобных улиток, я отмалчивался. Мне не нравились его подшучивания.

Не смешно — дом наш разрушен. Не смешно — ради погони за неопределенным Злом погибли три мои собаки из семи. Их предки увезены с Земли, их родители направленно отобраны, они сами выучены для службы вот на таких сумасшедших планетах.

Им цены нет!

А в доме была Джесси с щенчишками. Дурацкая бомбежка!

Преступник охотится на блюстителя справедливости и закона.

А что такое закон?.. Вот, скажем, эти мхи. Они растут сосут голубую землю и через миллион лет породят траву. Это природный закон. Слизняк в болоте ловит других маленьких слизней, переделывает их в свою массу. И это закон.

Вон следы моута. Следы поспешные. Интересно, от кого он удирал? Но раз он удирал — значит, есть существа крупнее и сильнее его. Тоже закон — на сильного всегда найдется сильнейший. (На Гленна — Штарк, на Штарка — Георгий.) А закон человека? Справедливость его многолика.

Закон Ники привинтил ракетное ружье на свою башенку. Но держится он ближе к Звездному, чем ко мне, — это закон симпатии.

Ники проходя, осматривает плот — закон осмотрительности. Или стреляет, разнося в клочья очередного болтающегося на дереве слизня, нарушившего закон осмотрительности. (Грохот, шипение ракетного снаряда — и слизня как не бывало.) …Снова вид на плато. Я установил на штатив астрономическую трубку и рассмотрел летателей. Это оказались не медузы, а мини-скарпы типа «Блеск». Простому же глазу они казались то пузырьками-медузами, то светящимися пушинками.

Я наблюдал, Георгий сидел, положив на колени карту, делал отметки маршрутов скарпов и жаловался, что ну просто не в силах настроить мозг на их волну.

Их много, толчея в голове.

— Чего я не понимаю, — сказал я (в поле зрения пролетели три скарпа — два серебристых и один синий), — чего не понимаю — они же активные, оснащенные и не удосужились заглянуть к нам.

— Удосужились! Для точной стрельбы нужны карта и сетка координат.

Я развивал мысль:

— Понимаешь, нормальный переселенец дома любуется на картинки, слизни ему кажутся смешными. Но приезжает, выходит на свежий воздух и… чешет обратно во все лопатки, прячется за колючую изгородь на полгода, год, пока не привыкнет. А у них иначе — летают!

— Ты когда делал карту?

— Месяц назад крутился вокруг шарика. А еще я не понимаю Гленна. Почему он не позвал меня сразу? Мое имя известно.

— Гленн умер, оставь его.

— Хорошо. Где дома колонистов?

— Домов нет.

— Так где они живут?

— А по-твоему? — Георгий улыбается.

— Слушай, нет ли там пещер?

— Есть, и еще какие. (Он сощурился, будто видит их.)

Ники вскинул ружье и повел стволом, будто желая выстрелом сбить птицу в полете. Движение его было молниеносным, но Аргус успел схватить ствол ружья и поднять его. Ракета с шипением и брызганьем искр унеслась вверх.

Синий прогулочный скарп пронесся над нами, сверкнул брюхом и ушел за деревья. Собаки залаяли вслед. Георгий орал:

— Быстро!.. Быстро вниз!

И мы приземлили плот.

Деревья здесь были прегустые, в белых перьях, а бревна плота длинные — пришлось работать. Затем мне было велено прыгать на берег, Ники — держать плот на месте и следить за собаками.

Мы с Георгием побежали в глубь леса. Белый нервный мох дергался под нашими ногами.

— Он здесь, — говорил мне на бегу Георгий. — Я вижу его.

— Он мог улететь прямо.

— Он здесь, я его узнал.

— Их разведчик?

— У поганца другая цель.

Я запыхался и отстал.

— Скорей! — Георгий протянул мне руку. Наконец мы выскочили на поляну и увидели машину. Около стоял моут и обнюхивал пузырь кабины. Морщины на лбу зверя двигались, в глазах была серая, голодная тоска.

Мы проскочили под его брюхом. Я обернулся и увидел — он обнюхивал свой живот.

— А если… прилетят… другие? — спрашивал я.

Аргус не отвечал. Еще просвет в деревьях — другая поляна. В середине круга красных деревьев, шевелящих ветками, плясал человек. Он бил ногами, работал руками, вскидывая их вверх.

Пляска была дикого, исступленного темпа, ее только и танцевать одному, в тайном месте. Человек подскакивал, приседал, вскрикивал:

— Их-хо-хо!.. Их-хо-хо!

Это был очень толстый мужчина. Его рыхлые телеса тряслись, белые волосы растрепались, ему было чертовски тяжело и жарко.

Такому надо сидеть в комнате, на стуле.

Мы подошли ближе — мужчина плясала закрыв глаза. Лицо его было измучено, багрово. Но было видно — ему мучительно, до боли приятно.

Но вот он открыл глаза и взлетел.

И стал летать, загребая воздух руками, вытягивая ноги, изгибая туловище, прижимаясь к незримому.

Я знал — это ерунда, карманный антиграв, но страх поднимался во мне. Я ощутил свои волосы.

Толстяк увидел нас. Он подлетел, он гонялся за Георгием. Тот отступал, а плясун, легкий, словно пузырь, налетал и налетал на него, дребезжа мелким, гадостным смехом.

— Дрянь! — вскрикнул Георгий и ударил его. Толстяк упал. Он лежал на мхе, разбросав руки, и Белый Дым неторопливо покидал его.

Он был велик и плотен, этот Дым. Казалось, на поляне сожгли дымовую шашку, и ветер несет, взодрав, столб ее дыма (а ветра не было). Дым ушел, а толстяк лежал и не шевелился. Георгий схватил его за волосы и поднял голову. И вдруг стал бить его по щекам. Он бил легонько и размеренно, ладонью бил сначала по правой, затем по левой щеке.

Шлепки разносились в тишине.

…Мужчина оттолкнул руку Георгия и сел. Он оперся на руки и посмотрел на нас. Глаза его были крупные и светлые кругляшки на красном лице.

— Ребята, — сказал он, помолчав. — Я вас не знаю.

Мы с Георгием промолчали.

— Эй, я тебя видел, — сообщил он Георгию. — Где я мог тебя видеть? Здесь? Чепуха. Такая же была синяя морда, такой же серьезный.

— Зачем привез Дым? — спросил Георгий.

— Что, самому захотелось?.. Так валяй, сладостно.

— Как звать? — крикнул Георгий.

— Эдвард Мелоун.

— Послужной список?

— Крон на Мюриэле, Гленн на Люцифере.

— На Мюриэле ты был помощником Крона. А здесь?

— Правлю роботами… Я вас видел, видел… А-а, так вы Аргус. Звездочки, ящички, мотаетесь по планетам, житье ваше проклятое.

— Взялся за старое?

— Аргус, я человек, и все человеческое…

— Тим, взгляни, это человек… Для чего Штарк назначил тебя управляющим?

— Он спрашивает!.. Да мы все там управители… кто универсальных роботов, кто специализированных… Шарги правит червецами, изучает почву, Курт заведует прыгунами. И так далее.

— Где Гленн?

— Опочил. Но вы же это знаете.

— Верно. А что с тобой будет, ты знаешь?

— Не запугивай, — быстро сказал толстяк. — Прощают до трех раз, у меня есть резерв.

И здесь я увидел ухмылку Аргуса. Презрительную. Губы его раздвинулись, лоб исчеркали морщины, зрачки сжались в две крохотные горящие точки. Он скользнул по мне взглядом, рассеянно, просто повернул голову — и я ощутил болезненный ожог на лице. И понял (видя рядом Аргуса и Мелоуна), сейчас, здесь, Георгий уже не человек, а нечто большее, сейчас он с теми, чьи голоса слушает, когда стекленеет глазами.

— Третьего раза не будет. Тим, уведи ублюдка и пришли сюда Ники.

Тут Мелоун замотал головой, мол, нет, не пойду. Георгий взял его физиономию за углы челюстей и подержал немного. Он поглядел — глаза в глаза. Мелоун затих, Георгий отправил нас к плоту. Порочный тип устал, едва тянул за собой ноги. Я обвязал его шнуром, включил напоясный антиграв и такого, летучего, стал буксировать за собой. От деревьев же, оберегая свою ударяющуюся голову, тот сам отталкивался руками, кусающихся двуголовок пинал.

Аргус

Вот чего им не видно со стороны — ускорения моего личного времени.

Медлительность совершающегося вокруг изумляла и злила меня.

В своем новом времени я увидел надвигающегося крылатого робота. Он выполз из-за макушек деревьев, вошел в прицел моего ружья и приклеился к его перекрестью. И не желал двигаться дальше. Я, прижимая спуск, послал в него три ракеты — одну в двигатель, а две в правое и левое крылья. Потом глядел на обломки и обнаружил, что робот здешний, на своих деталях не имел клейма, в состав металла входил люциферий (элемент виделся мне дрожащей радужкой).

Я запросил, что делать. Аргус-3 сказал мне о судьбе экспедиции Крона, сгубленной Белыми Дымами, и я решил побывать на здешних болотах, прилегающих к плато. Не были полной неожиданностью ракета, сидящая в засаде, и случайность, давшая в мои руки минискарпа.

Теперь нужно ударить по Штарку. Ударить вдруг, как молния из низких туч. Я знал, Штарк все проверил, всюду побывал. (Пропажа нашей компании встревожила бы Всесовет, ее следовало завуалировать, притемнить.) Скажем, организовать нападение моута. Нужно использовать разницу времени моего и Штарка, иначе я могу и проиграть.

Штарк… Я вижу его спускающегося между деревьями.

Его скарп легок как перышко. Машину ведет многоножка. Я вижу их: многоножка покрыта розовым пластиком, Штарк одет в легкий скафандр. Под защитой пластиковой маски брезгливы его губы.

Вижу — он идет по лесу, и рядом с ним бегут два малых робота. Их оружие — огнеметы.

Он ходит около дерева, пиная брошенные консервные банки, и угадывает все, кроме направления. Ему не придет в голову, что мы тащимся по болотам. Он решит, что мы идем, выбирая приятный путь.

(Там и расставил засады.) Я вижу его роботов, шатающихся в джунглях. Они ищут нас. Но где мысль Штарка? Я зову его мысль и ловлю пустоту. Исчезла, стала невидимкой (тело я вижу).

Штарк, откликнись! Ау… Вот Аргус-9 говорит мне об экранизации мозга. Итак, Штарк загородился от меня.

Пусть! Я думаю о Законе и силе его, вошедшей в меня… Мне хорошо. Является Ники.

Мы сходили с ним на болото. Несколько дымных столбов поднялись из воды и двинулись к нам.

Ники ударил по ним ракетой. Вода с шипением и грохотом взлетела. Клуб пара окутал дерево. Упал вниз слизняк, помутнел и умер. Пар же улетел к низким тучам и соединился с ними.

Уцелевшие Дымы удалялись медленно, с обиженным достоинством. В них нет хищной быстроты первого Дыма, они ручные, их привез сюда Мелоун.

А тот? Первый? Он одичал?.. Или местный?..

…Осмотрел следы. Нет, здесь бывал не один толстяк. Следы разные — легкие и тяжелые, новые и старые, мужские и женские.

Итак Белый Дым… Тим, узнав о нем все, ахнет! Все в космосе ахнут, узнав о Белом Дыме на планете Люцифер. Он ключ к делам колонии.

А смерть Гленна?

Гленн… Мне не надо говорить о нем, достаточно увидеть его комнату, любимые его штучки, которые он держал в руках, пользовался ими. Я тоже подержу их в руках, почувствую холодок металла, теплоту дерева, безликость пластмассы.

Итак, следы…

Все, кто бывал, гостил у Белых Дымов, оставили печать: оттиск сапога, сломанную ветку, сорванный лист.

А вот флакон из-под таблеток, вот кусок тонкого платка (его жует плесень).

Беру его в руки — плесень обиженно вздрагивает (она похожа на лиловую кошку необыкновенной пушистости). Инициалы М. Г. (Мод Гленн). Это полная блондинка, медлительная, слегка картавит. Она говорит кому-то: «Поспешим, не то Хозяин поднимет визг». И вот, торопясь, потеряла платок. Кто такой Хозяин?.. Как он визжит?.. Ники берет у меня платок и прячет в сумку. Итак, Гленн или Штарк выбирал место колонии? Чья мысль — жить в пещерах? (Проследить жизнь Штарка на Люцифере.)

— Что делать? — спрашиваю я Аргусов.

— Торопись, — отвечают Голоса.

— Знаю, спешу.

— Бери новые знания. («Им еще мало!»)

— Какие?

Молчат. Ладно, догадаюсь. Уходим.

Ники идет впереди меня с ракетным ружьем. Движемся, так сказать, с собственной артиллерией. Но там моут. Хоть бы ушел. Иначе Ники прихлопнет его.

И мне стало жаль эту гору нелепостей поведения, анатомии, внешнего вида. Мне жаль всех моутов на свете — они ошибочны, они — вымрут. (А Штарк?..) Но зверя нет. Он завалился спать в болотную жижу и походит на голый островок.

Мы влезли в кабину. Странноватый запах. А-а, фиолетовая плесень.

Я соскабливаю ее с пола кабины и пинком выбрасываю наружу. Теперь хорошо.

Ники садится к управлению, кладет щупальца на клавиатуру. Ракетное ружье стоит у его кресла. Придерживаю его за скобу. Но не чувствую человека, делавшего это ружье. Мне больше нравятся ружья Тимофея его старинные дробовики и пулевики. Они неудобны, они слабо бьют, но их делали люди.

Ники поднимает скарп и ведет его к скалам. Ведет предельно осторожно, бороздит макушки деревьев.

Сейчас попадем во враждебное место. Страшно? Нет. У меня уверенное состояние. Я словно бы стою у двери. Ее подпирают с другой стороны, хотят закрыть, наваливаются — я же поставил ногу и держу ею дверь. Мой вес сцепление башмака с полом — и законы рычага не дают ей закрыться. А те, напирающие, выдыхаются и не могут понять, что дверь им не закрыть. Но еще убедятся.

Что все же сделать с колонией?.. Сохранить ее?..

Стоп! Вот они, скалы. Мы прячемся в макушках деревьев: идет враждебный скарп, заходит в расщелину — там вход в подземелье. Влететь с ним?.. Осмотреть плоскогорье?..

— Плоскогорье, — бросаю я. Ники переваливает скалы бороздя их днищем скарпа. Он делает верно, он умница — так нас не приметят.

Пройдя строй деревьев (и вспугнув с них узкокрылых блестящих ящериц), мы летим над плато. Его выперли подземные силы, подняли камень вверх метров на двести. Граниты, много известковых пород, отсюда и пещеры.

Плоскогорье — иная страна. Нет болот, мало озер, мало фауны.

И вдруг мне захотелось пожить здесь, в покое и сухости. Хотелось гулять и радоваться отличным пейзажам. Колония зарылась, на поверхности нет ничего — ни дорог, ни построек. Нет плантации.

Вот посадочная площадка, она заплывает красным мхом.

…Мы возвращаемся и снова висим и ждем. (Нас караулила ракета.) На горизонте тучи готовят ночной ливень.

Летят медузы, несомые ветром.

Напрягаюсь — хочу увидеть Тима. Вижу. Он и толстяк тесно сидят в палатке. Вокруг них сгрудились собаки. Две из них положили морды на плечи Тима. Им хорошо вместе, то есть Тиму и собакам.

— Привет честной компании, — говорю им.

«Навязал монстра, — читаю мысль Тима. — Сейчас он в остром приступе откровенности. Такие полезные сведения… Что делать? Все ценное я уже уловил» (пересказ этого ценного).

— Заткни его.

«Смеешься. Кстати, он мне указал съедобного слизня. Похож вкусом на солоноватое желе».

— Приятного аппетита. Двигайтесь-ка к плато.

— Ага, — говорит Тим. — Ладно.

Отключаюсь. Ощупываю себя, поправляю бронежилет. Весьма потрепанная штука. Потертости, починенная петля. В пистолет ставлю новую обойму. Застегиваю шлем и зову Аргусов на совещание. Но шлем молчит, и я дремлю вполглаза. Мне хорошо. Мерно — вверх и вниз — покачивается скарп. То опускаются, то поднимаются верхушки деревьев — в белых цветах, крупных, как суповые тарелки. Над ними вьются какие-то, с гудящими крылышками.

…Небо белеет. Солнце уходит за скалы. Взлетают сумеречные летающие штучки, те самые, что крутятся возле нашего дома. Но есть такие — во сне не снились. Кто их родил?.. Какая такая мама?..

А необыкновенно фотогеничны. Эх, ловить бы их на матовое стекло камеры. Это такое наслаждение, такая трудность…

Работая с Тимом, я все больше увлекался фотосъемкой. В доме лежали мои альбомы. Бывает, раскрываешь и вытаскиваешь одно фото за другим. И под прибором зверье оживает, шевелится, кричит…

…Вспыхнули звезды и колесики галактик. Вон «Персей» — идет к Люциферу по инерции. Что это со звездами? А, Ники двинулся. Он вышел из деревьев, пристроился в хвост серебристой машины. Мы идем за нею, словно тень. Молодец!

За этой серебристой машиной вошли мы в расселину, рядом с ней повисли у шлюзов круглого входа, за ней прошли коридор.

Он циклопически огромен, с крутым уклоном вниз. По потолку его тянется светящаяся широкая полоса. Видны швы облицовочных плит. Я нажал кнопку прожектора: в его свете зеркально вспыхнул скарп-проводник. Я увидел дремлющего в кресле узкого в плечах мужчину. Тело испускало слабые волны. Голова его в белом огромном шлеме, словно гриб, сонно качается на тонкой ножке шеи. Рассматриваю человека-гриба. Он чем-то знаком. Кто он? Зачем ему этот до идиотизма огромный шлем? Сонное его тело — слабое, раскисшее.

Путь кончился в широком зале. В нем бегают роботы типа Ники: одни принимают машины, другие моют их или торчат в кабинах, выверяя механизмы.

Человек из скарпа-проводника вышел, сонно прищурился из-под козырька шлема.

Первым, звеня сочленениями, вылез Ники. За ним спрыгнул я. Вдруг человек побежал ко мне. На бегу стянул шлем. Его волосы вздыбил сквозняк, его нос и подбородок сходились друг с другом, словно щипцы. «Я — Штарк, Штарк, Штарк, — сигналил его мозг. — Ты узнаешь меня? Я — Штарк».

Я онемел от неприятного удивления.

— Аргус, добрались-таки? — крикнул Штарк и надел каску погасив свой мозг. — Все же намерен мешать?

Голос его резкий, сильный, звенящий. Молодой голос. Подбежав, он схватил мою руку своими обеими и стал ее трясти. Он смеялся, высоко закинув голову.

Опустил мою руку. Я смотрел на Штарка. Ощущение шильности его черт сменилось другим. Режущее было в его лице, острое, воронье: синеватая чернота волос, нос клювом, белые веки, предельно бойкие глаза.

Человек с вороньим лицом — так я прочитал его.

— Именем Закона… — начал я и потянул руку к его плечу, готовясь договорить формулу, сказать те слова, что тяжелее камня и менять которые никому не дано…

«Подожди! — сказали мне Голоса. — А знания? Ты взял их?»

— Стоп! — перебил меня Штарк с удивительной быстротой. — Это еще успеется. Я вас ждал, хотел увидеть. Да, да, я хотел, и знаете почему? Я, роботы — все лица тривиальные и обыденные, а вот Аргуса видел один из миллионов — так мне сказала статистика. В общение с ним вступает один из тысячи миллионов. Такое соотношение. Я — двукратный счастливчик, а вы — именем Закона. Смешно. Вам сколько лет, мой судья?.. Тридцать? А вы молодец, вы умеете драться. Надо же, оглядываюсь назад — а за спиной Правосудие. Вы имеете право судить? Да? Но как это вы от моей ракеты не увернулись?

«Слушай, слушай его, бери, бери Знание», — шептали мне Аргусы. «Хорошо, братья, я возьму его».

— Как вы нашли то место в лесу? — не унимался Штарк. — Не правда ли, очень красивое? Вы почесываетесь? Дикое количество кусающихся в том месте, тучи.

— Так вот ты какой, Штарк. Каску, каску снимите.

— Так вот вы какой, Звездный Аргус. Нет, каску я не сниму. Два кило свинца на голове ношу из-за вас. Не сниму, нет. Цените!

— Что же, шея укрепится.

— Верно. А-а, Красный Ящик? Он с вами?

— В том доме, который вы жгли.

— Знаете, с вами мне как-то не везет, — вдруг засмеялся Штарк. — Я летал сегодня туда, сами понимаете. И что же? Угодил не в дом, а в горючее, в баки, дом только закоптился. А вы красавец — жилет, каска. И не таращите, не таращите на меня ваши прекрасные глаза, ноги подкашиваются.

Штарк опять засмеялся и потер ладонь о ладонь.

— Но к делу. Итак, комната вам приготовлена: сейчас вверх и прямо по коридору. Ждем вас, как видите. О-о, мы не такие простофили, уверяю вас… Слизней у нас есть не придется, бегать от них — тоже.

Болтая Штарк тут же давал приказы роботам. Послал ремонтных — к нашему скарпу. Отрядил встречного — к Тиму.

Ники подозрительный и настороженный, вращал башенку. Стальное веко его лазера дрожало, готовое открыться.

— Весь в хозяина, — смеялся Штарк. — А за меня не бойтесь, Аргус, я не сбегу. Зачем? Куда? К тому же у меня есть серьезное подозрение, что мы с вами еще поладим.

В самом деле, куда он уйдет от меня?

А мне надо отдохнуть, поесть как следует. И решить, что делать дальше. Отдаться силе, несущей меня?.. Проверить ее?.. Продумать, как взять этот урок жизни, внести его в кладовую Аргусов?.. Так и сделать.

И началась эта ночь — долгая и тяжелая.

— Бросьте-ка это, — советовал мне Штарк. — Пока не поздно. Я ведь плохого вам не желаю, вы мне интересны. Подумаешь — планету переделываю… Ерундят они там в Совете, а вы у них на веревочке, — говорил он. — И мне мешаете, и время теряете. А оно, заметьте, не возвращается… Идите сначала вверх, затем прямо по коридору.

Часть II

Человек с вороньим лицом

1

Комната Гленна ничего мне не дала: там склад вещей погибших колонистов (хотя на дверях и табличка «Т. Гленн»). Аккуратно устроено — полки, гнездышки, таблички: «Т. Гленн», «Е. Крафт», «А. Селиверстов», всего десять человек. Одни колонисты умерли от болезней, другие убиты медузами. Но вещи их остались — долгоживущие вещи.

Вот ружье Гленна, вот сломанный фоторобот на суставчатых ножках, тоже его. Одежда, пахнущая плесенью. Бритвенные принадлежности — первая, увиденная мною за жизнь, опасная бритва с тонким, широким лезвием. Из всего найденного это наиболее личная вещь Гленна, выкопанная им в семейных вещевых залежах. Синие отсветы лезвия нарисовали мне Гленна.

Я видел человека, уверенного в себе. Этот человек (по словам Тима, гениальный) носил вот тот свободный костюм по праздникам, этот широкий комбинезон на работе. А если он выходил в джунгли, то надевал легкий скафандр: он не любил стеснять себя и, конечно, не мог придумать на Люцифере подземную жизнь. Толстый (96 килограммов), веселый, сильный, он верил именно в биологическую цивилизацию.

С неисчерпаемым добродушием толстого и здорового человека Гленн мог терпеть неудобства Люцифера. Но его мясистая мудрость уперлась в четкую сухость Штарка. Правоту Гленна могло подтвердить время. Правота Штарка?.. Достаточно было побегать взапуски с загравом, прятаться от оранжевого слизня или прилипнуть к свисающей с дерева ловушке манты.

Или убегать от медузы, прыщущей ядом.

Или вернуться и обнаружить, что дом начисто съеден плесенью.

Правота Штарка — это чистый воздух, душ, вечерний покой — сразу. (Гленн же говорил о смене поколений.) Итак, Гленн и Штарк, порыв сердца и точный расчет.

Я хожу и беру вещи. И вот, один за другим, передо мной (во мне, в моем мозгу) строятся эти ушедшие люди.

Вот Крафт, угрюмый и тяжелый. Упорство — его имя.

Селиверстов, веселый, со странно широкими челюстями.

Подходит Гленн, огромнейшая и немного смешная фигура. Что в его взгляде?.. Отчуждение смерти?.. Видение будущего Люцифера?..

Прыгают с нумерованных полок и подходят другие, вертится между ними золотистый спаниель (его ошейник повешен на маленький гвоздик).

Он суетится обрубленным хвостиком. Милый призрак он тычется носом в ладони других призраков.

Толпа густеет, я слышу их голоса. Они шелестят: «Спроси нас, спроси, и ты узнаешь все».

Но я не могу. Я сжимаю свое лицо и ощущаю пальцем холодные впадины и выступы его. Но я вижу их сквозь ладони, сквозь сжатые веки — они во мне, они во мне.

— Друзья, — тихо шепчу. — Мы покараем зло, я обещаю вам это.

Я вернулся в свою комнату, сел в кресло, успокоился. Итак, мысль Штарка экранирована, исчезла для меня. Но другое, другое-то я вижу. Не напрягаясь, совсем легко, я вижу тени шахт под моими ногами. Вижу комнаты колонистов — пятнами. Ловлю мозговые волны людей, шорохи и трески их слов, ослабленные, перепутанные скальной породой.

Итак, колонисты… Я использую Ники — он похож на здешних многоножек, та же модель. Я повелел ему идти к колонистам: смотреть и слушать.

Итак, начнем с основы.

Всесовет получил два сообщения. Первое (от Штарка) — Гленн умер, заразившись болотной лихорадкой, и похоронен с положенными его рангу почестями.

Сообщение номер два (самодельный; передатчик, прицельная любительская волна) — Гленн подло убит.

И вот я здесь. Вопрос: чем объяснить дальнейшее молчание передатчика? Осторожностью? Борьбой в колонии? Но я располагаю ощущением Зла лишь в одном человеке.

Итак, Гленн и Штарк (и нумерованные друзья Гленна).

Эти мне виргусяне! Они в подземельях своей планеты или обожатели зверей, или машин, только их. И такие характеры!.. Итак, смерть Гленна… В этом злой умысел? Кто такой Гленн? Кто Штарк?

Я соединяюсь с Всесоветом, с его картотекой и считываю данные: «Томас Дж. Гленн: планета Виртус — хирургическая селекция, разработка методики направленного воспитания животного и растительного мира молодых планет. Возраст — пятьдесят лет. Рост высокий, полнота выше нормальной, глаза и волосы светлые. Глава колоний на планете Люцифер». (Член таких и таких-то ученых обществ. Список работ.) Вот карточка Штарка.

«Место рождения: планета Виргус. Возраст — семьдесят. Профессия: изобретатель, печатные работы: нет. Интересы: самоуправляемые системы. Выступления на темы колонизации планеты. Оппонент Гленна. Послан на Люцифер для технической помощи и организации параллельного опыта (маломасштабного) технического метода колонизации данной планеты». (Перечисление изобретений — огромнейший список.) Итак, все нормально. И вдруг Зло, вдруг преступление против жизни человека по имени Гленн, против биожизни Люцифера.

Что это? Взрыв души Штарка, вечно сжатой улицами-штреками Виргуса?.. Жесткими правилами жизни той планеты?..

И вдруг мне стало одиноко — Тим был далеко. Я позвал Голоса. Они пришли сразу, будто стояли и ждали за моей спиной. Сколько уверенности принесли они мне.

— Так, мальчик, так, — твердили они. — Действуй, но не спеши.

— Дело интересное, бери Знание, все Знание, все крохи его, — напоминал другой. («Возьму, возьму, братья».) Стихли, переводят дыхание. И снова:

— Я Аргус-3, я поспешил на Мюриэль и упустил интересный поворот дела. У тебя этот Мелоун. Ты забыл его? («Я помню, помню…»)

— Предлагаю внимательно рассмотреть все семь сторон этого вопроса. Не спеши, нужно вызревание дела в ближайшие часы.

— Точнее уясни себе Закон.

— Я, Аргус-11, пытался с молодым задором переделать людей — и сломал их волю. Береги, береги человека!

— Наблюдай, наблюдай, наблюдай…

— Я Аргус-7, столкнулся со случаем, когда преступник за простым нарушением скрывал преступление опасное, вызванное тоской по Земле. Понимаешь, он привез гены земных животных…

— Наблюдай, наблюдай, наблюдай…

И с ними я решил: Закон в конце концов требует одного — нормального поведения. Норма, конечно, меняется. Одно дело жить в городишках, другое — здесь, на диких планетах. Но меняется норма только в одну сторону — требует большего.

А теперь мне нужны дневники Гленна. Они (я вижу) хранятся у Дж. Гласса, здешнего эскулапа и биохимика.

Нужны мне и колонисты.

2

Я перешел через мостик (текла подземная черная речка булькали какие-то белые и плоские). Щелчком сбил в воду железную финтифлюшку, зачем-то приклеенную к перилам. Прошел к колонистам.

Коридор их огромен. Он тает в голубом свете, он дышит теплым сухим воздухом. И двери, много цветных дверей.

У входа я наткнулся на Ники. Он брел мне навстречу. Он сгорбился, опустил усы антенн: вид его предельно унылый.

— Спасибо за поручение, — задребезжал он. — Поручил слежку честному роботу. Спасибо, уважил, благодарен, рад, счастлив.

— Что ты узнал?

— Ничего.

— Как они здесь?

— Никак, — огрызнулся Ники и скрутил антенны в презрительные спирали. С ним такое случается.

Начнем обход. Вот первая дверь — красная, в бегающих квадратиках (они строились в большой ромб).

Я постучал — дверь отступила передо мной и показала всю комнату. Вокруг стола сидели парни и играли в карты. Увидев меня, они почему-то скинули их на пол.

Падающие карты медленно разошлись, зависли одна над другой и улеглись во всех углах комнаты.

Легли — иная рубашкой, иная картинкой вверх. И лица игроков застыли, одни в усмешке, другие (подмигивающие) с одним прикрытым глазом.

Я вошел. Мы с Тимом жили скупо, а здесь же царила роскошь!.. Стены мерцают. Парящее электрическое одеяло (о таком мечтает чудило Тим).

Пузырчатые кресла. Статуэтки из тех, что оживают от нажатия кнопки и творят черт знает что. Ковры, толстые, белые, рыхлые, словно лесные мхи.

На столе — грибы в блюде. Те, фиолетовые, что на глазах съедают каждый мертвый обломок дерева (а в них — алкалоид типа мескилин. Вот оно как!).

Игроков — четверо. Комбинезоны с отливом металла. Вид типичных колонистов, свирепо хватающихся за работу: тяжелые подбородки, тяжелые взгляды, мясистые бицепсы.

Вообще такой отличной коллекции волевых подбородков, как здесь, я прежде не видел.

Я сел к столу и стал разглядывать их — одного за другим. Авраам Шарги. Кожа его хранит меланезийскую синеву, лоб тяжелый, губы тяжелые, подбородок, взгляд пронзительный; пригодится.

…Иван, фамилия — Синг. Изящен, бесполезен.

…Курт Зибель: подбородок, взгляд, плечи, бицепсы, трицепсы, неприязнь.

…Прохазка (фамилия необычайно плодовитая для Космоса, все время на нее натыкаюсь). Подбородок, взгляд, брови, словно усы Тимофея.

И вдруг мне стало жалко тех женщин, что будут любить этих четверых.

— Хэлло, ребята. Веселитесь? — спросил я.

— Хэлло, Звездный, — сказали они. — Убиваем время.

И, приветствуя мое звание (наконец-то догадались), привстали и шлепнулись обратно. И кресла заворочались, приспособляясь к новому положению их задов, массируя эти зады.

Меня стали угощать.

Была выставлена бутылка вина, из холодильника извлечена парочка жареных цыплят. Гм, гм, еда колонистов.

— Пейте, ешьте, — говорили мне. — Все здешнее, все искусственное, все превосходного качества.

Я снова поел — с великим удовольствием. Ел и обгладывал пластмассовые косточки — техника виргусян безупречна и в мелочах. Разные планеты в разное время пришли в коллектив. Виргус — последним. Они там до сих пор индивидуалисты и хотят своей техникой доказать остальным, что могут все на свете.

— Вы живете весело, — сказал я. — Но по плану должны осваивать плато. И ведь не царапнули землю, верно? Почему?

Общее стыдливое покраснение. Четверка оживилась, даже пыталась встать. Это было внушительное зрелище.

— Там ад. Красный ад, синий ад, зеленый ад (Прохазка).

— Хозяина не видели? Мы его поддерживаем (Шарги).

— А эти грибы? — спрашиваю я. — Зачем?

— Грибы ерунда, можно взять «прямун» и сгонять на болото (Прохазка).

— Ха-ха-ха!

— Там забеспокоились? (Шарги вздел глаза к потолку).

— Верно понимаешь.

Следующие три комнаты пусты. В четвертой сидел за столом лысый мужчина лет сорока, точнее сорока трех. Свитер. Подбородок. Плечи. Бицепсы. Обстановка без грибов, цветов и статуэток. На столе — разобранный мини-двигатель.

Это он радировал, я вижу.

Мужчина (Эдуард Гро, 44 года) помахал мне рукой: извините, мол, не здороваюсь, выпачкался машинным маслом.

Но опасения его самые унизительные. Например, такое ему кажется, что я его ударю. Неужели Штарк их еще и поколачивает?

— Вы Аргус? — выдавил наконец мужчина.

— Как будто. Там, — словно Шарги, я кидаю взгляд на потолок, — там приняли ваш сигнал. Вы оказали большую услугу правосудию. Спасибо!

— Вы… станете расследовать?

— Именно. Буду откровенен, мне здесь все не нравится… Кроме техники. И что Гленн исчез, не нравится, что колония зарылась в камень, тоже не нравится.

— А я вам нравлюсь?

— Вы типичный представитель разлагающейся колонии. Чем вы помогли Гленну?

— Верно, ничем.

— Уклоняетесь от всего, что пачкает: пьянок, ссор, драк.

— Заметьте еще себе, я не пляшу на болотах, не ем грибов.

Я осматриваю его комнату — инструмент, станок и прочее в том же духе.

— Мастерите? Любите это?..

— Хозяин заказывает, у него смелый ум. Жаль человека, жаль его времени.

— Какого времени?

— Что он тратит на управление этой дурацкой колонией.

— Вы недовольны?

— Живется нам хорошо. Встаем в восемь, в девять — ленч, в шестнадцать — баскетбол. Один хозяин работает круглыми сутками, да вот я еще ковыряюсь. Остальные переводят время, играют в работу.

— Почему нет плантации?

Механик Гро поднялся. Сидящим он кажется выше — коротконогий, родился на астероиде.

— А вы пробовали это — заводить плантации на Люцифере?

— Нет.

— Оно и видно!.. Будь она проклята, биология Люцифера, эти летающие сволочи. То высосут кровь, то хватанут зубами. И пожалуйста, вирус! Хуже их только медузы. Брызнет, и не только человек — металл рассыпается! А уж тело одной каплей токсина прогрызает насквозь. А плесень… Проснешься — а вот она, подлая. Сожрала ботинки, съела одежду и уже обгладывает ногти на пальцах. Попал кусок плесени в еду — обеспечен саркомой.

Вот в чем мы поддерживаем Хозяина — зарылись, ушли вглубь, и сразу нам всем стало хорошо. Копошусь вот и счастлив: никто меня не грызет, никто не кусает. Вспоминаю радиограмму и думаю: верно сделал, а ведь и раскаиваюсь тоже. Да.

— А Гленн?

— Я думаю, этот умер от злости. Видите ли, получилось так. Мы его переизбрали, сняли то есть, и грубовато сняли, поругали его. Со Штарком же он последнее время был на ножах. Люди они несоразмерные, конечно. Штарк разумен, деловит, талант, а тот гениальный дурачок. Ему было угодно убивать ради этой планеты не только себя, но и нас. Но не вышло, нет! А кто нас спасал? Хозяин. Я понимаю, Закон требует иного, но я за Хозяина.

Эскулап. Это большой работник: комната-лаборатория, узенькая лежанка, три стола, дощатые полки. Все заставлено химической посудой и приборами. 47 лет, врач колонии, имя — Джон Гласс. Пишет работы по токсикологии животных Люцифера (интересуется и ядовитыми растениями). Токсины, видите ли, это лекарство…

Встретил меня вежливо.

— Извините, я занят, привык к ночной работе. И все же полностью к вашим услугам, Звездный Аргус, — сказал мне вежливый Дж. Гласс. И поклонился, показал макушку.

— Дневники! — я протянул руку. — Дневники Гленна!

— Но я дал слово Отто Ивановичу свято хранить…

Он все же отдал мне дневники. Две тетради с записями светлых мыслей и опытов я дам Тиму, а вот черную старомодную записную книжку возьму себе. Итак, дневники… Я сел к столу и прочитал дневник Гленна.

Дж. Гласс занялся работой и только взглядывал на меня — временами.

3

Дневник Гленна

19 июня. Люцифер близко. Его голубой глаз пристально смотрел на меня из черноты. И я уже не могу успокоиться. Я брожу вдоль иллюминаторов. Перебираю бумаги, читаю. И ничего не могу понять в моих записях. Горит голова, и мысли, мысли, мысли…

Пробежал справочник звездного навигатора — простенькую историю открытия Люцифера кораблем Звездного Дозора, просмотрел отчеты первой экспедиции (неудачной). Она-то и открыла нам исключительность этой планеты.

21-е. Готовим спуск. Много суеты, много подсчетов, возни. Совершенно неоценима помощь Отто Ивановича. Мы вместе проработали все этапы высадки.

Коммодор торопит нас.

22 — 24-е. Сбросили на плато десант роботов (и с ними биохимика Д.Гласса). Учитывая действие медуз и их токсинов (данные Т. Мохова), роботы покрыты пластиком. Они ставят надувные дома и устраивают склады. Проклятая должность руковода не выпускает меня с корабля. По требованию Отто Ивановича я приказал опрыскать плато новейшим ядохимикатом ФН-149, что опасно для генетического фонда. Эх, погрузить бы руки в это первичное тесто и месить, месить его.

25-е. Спустился на землю и не удержался — заплакал. Столько лет я рвался сюда, столько надежд! Я рыдал как псих. Меня оставили одного, даже Мод отошла. Остался только робот-телохранитель. Затем я прошел плато. Со мной шли ближние — Крафт, Штарк, Шарги и другие. Ощущение, что мы идем по дну богатого моря: деревья-кораллы, деревья-анемоны, деревья-шары.

Все живое, все шевелящееся. Великолепные слизни-титаны, порхающие ящеры. А цветные караваны медуз! Они увидели нас и опрыскали ядом. Пришлось бежать под деревья. Погибли Штраус и наш спаниель, славный золотистый пес. Действие токсина дьявольски молниеносно. (Дж. Гласс сказал — до ужаса прекрасное.). Первые похороны, все приуныли. Одни тревожатся, другие грустят. А мне хорошо. Ночью я был в карауле. Мне мерещились первые переселенцы на Виргусе. Какая это, в сущности, грустная, скупая и недобрая планета: снега, мхи, пустыни. Поневоле она должна быть переделанной в космический механизм. Эту же надо беречь, как глаз, и ее ужасы переделать в красоту, зло — в добро.

Я обошел караулы. Шел и вдруг увидел — стронулась черная скала и подмяла купол дома. Оказывается, моут. Крики, пальба, свист осколков. Затем движущийся холм охватило пламя огнемета. Зверь сгорел, пузырясь, — запах жженого мяса, ощущение своей вины и вопрос — отчего я не проверил окрестности?

Штарк советует искать пещеры: им обнаружены карстовые воронки; он в круглосуточных хлопотах.

26-е. Роботы закладывают плантации. Опробуем вначале культуры батата и маиса. Отто Иванович образовал одно звено по истреблению медуз и второе — для сражений с слизнями-титанами. Задача — истребить тех и других на плато. Слизней, судя по данным, всего десятка полтора. Но сколько их внизу, на равнине! Сегодня я летал внизу. Тропические болота, интенсивность биожизни потрясающая.

Договорились — Отто Иванович соберет микроманипулятор. Я стану неотложно работать с генами, хоздела поведет он.

10-е июля. Два события: плантации уничтожены налетом серебристых змеек. Жилые помещения переведены под землю. Начат сбор генетического материала. Шарги обнаружил съедобного слизня, Курт соединил его гены с генами съедобной улитки (по моей схеме). Любопытно, что мы получим? Долго фантазировали.

Я буквально влюбился во все здешнее. Видя монстров, которых сметет эволюция, я жалею, я думаю о заказниках для них.

15-е. Штарк приказал опрыскивать из огнеметов всю плесень в радиусе полутора километров (а съеден только переносной домик — я поспорил, но уступил).

Совершаем вылазки в болота. Поражает некая смешанность форм, будто природа еще только пробует, что и к чему присоединить. Это похоже на сотворение мира по методу Лукреция Кара: «Сначала были созданы руки, ноги и спины, а потом все соединилось как попало, и плохо соединенное умерло. Ибо были люди с двумя головами, а быки с четырьмя хвостами и пр. и пр.» (цитирую по памяти).

Я уверен, побежденные на плантациях, мы возьмем свое в другом. Путями хирургической селекции и соматической генетики мы гармонизируем Люцифер. В данной работе мы сами приготовимся к Люциферу и полюбим его.

18-е. Медузы убили Селиверстова.

21-е. Штарк ускоренными темпами пробивает штреки. Работа идет круглосуточно. Торопят медузы — бурей пригнало. Изрядное их количество напоролось на деревья и в агонии выпустило токсин. Ходим в скафандрах повышенной защиты. Штарк командует всем. Как-то незаметно я оттеснен им на почетное место патриарха, говорящего только «да».

26-е. Роботы начисто выжигают плато. Но тут же, по горелому, на глазах все начинает дико расти. Штарк требует абсолютно уходить в землю. Спорим. Я заказал виварий и террарий.

Селекцию ведем сразу в трех направлениях. Первое — для нужд колонии. Второе — получение форм, пригодных для иных планет. Третье — гармонизация наиболее страшного (медузы и т. д.).

1 августа. Скарп врезался в дерево. Погиб Крафт. Прилетел я туда через час, но плесень доедала его. Бедный друг.

Спорили со Штарком о направлении цивилизации планеты. Он настаивает на быстром уходе вглубь и создании подземной жизни. Я вижу в этом опасность расслабления усилий и требую иного — полного выхода на поверхность и борьбы. В земле можно оставить только лаборатории и лазарет. Сначала должны быть и борьба, и изучение, и нахождение пути, и привыкание к данной биожизни. Штарк поставил вопрос на голосование и я остался одиноким (даже Мод воздержалась).

Мной недовольны те люди, которых я считал корнем и основой: Штарк, Курт, Шарги.

Их испуг перед биожизнью планеты (и на самом деле потрясающей) стал психозом. Штарк уже наладил серийный выпуск универсальных роботов и строит отличные помещения в земле.

О, я знаю его. Он не просто испуган биожизнью Люцифера, он охвачен мыслью создать мир подземный, он, как червь, прогрызает Люцифер насквозь. Изобретательность его не знает предела. Я же ставлю эксперимент по преобразованию к лучшему именно этой планеты. Сменятся поколения, но будет результат, и какой!

31-е. Удача! Первый гибрид слизня и улитки. Превосходный вкус, полный набор аминокислот. Создан в невероятно быстрый срок. Полагаю, оказался полезным токсин, найденный здесь Дж. Глассом. Формула его близка колхицину, но имеет и отличие. Штарк тотчас же сделал полые снаряды и, стреляя, вводил этот токсин слизням-титанам, вызывая их к мутации. И чудовищно быстро породил хищного плоского слизня с фиолетовым глазом слезоточивого действия. Черт знает что!

7-е. Перенес свою лабораторию на плато. Ощущение одиночества среди жизни, так кипящей, не испытываю. Я вижу, как поднимаются деревья, я исследую их соки, я готов поклониться этой жизни.

11-е. Нашел водяные цветы черного цвета. (Дж. Гласс выделил из них новый токсин необычных свойств: он дает амнезию.)

17-е. Работаю с медузами. Надо внести маленькую хромосомную бомбу в их генетический фонд с расчетом взрыва ее через два-три поколения. Это лишит их токсина. Но вдруг они погибнут? Отсюда необходимость изучения жизни медуз. В сутолоке не установил сразу контакт с биостанцией Т. Мохова. Что мешало? А, Штарк… Он сказал о разрушении этой станции слизнями и гибели ученых, и у меня был еще один тоскливый день.

19-е. Приходил Штарк, звал под землю. Я отказался. Считаю, нужно дать пример смелой жизни. Я бросаю свой дом-шар и перехожу в походный. Унес его в центр плато. Здесь, на пепле, уже появились животные. По-видимому, они где-то затаились, когда роботы выжигали плато. У меня на учете три гигантских слизня и около ста ящерок-многоголовок. И все время прибывают на плато медузы, черт бы их побрал!

Да, надо вскрыть бункер Т. Мохова. Там бесценные коллекции и записи.

23-е. Обдумываю свое переселение вниз, на равнину, в болота. Вчера весь день рассматривал ее — Штарк запустил крылатых разведчиков с телеаппаратурой, я принимал стереоизображение (своим аппаратом). Что это? Старается для меня? Или запугивает Люцифером? Роботы летали на винтах, рыскали по самым глухим уголкам. Тайная жизнь Люцифера меня потрясла, странная как бы плавучесть в воздухе некоторых тяжелых организмов ошеломила. Я должен быть там.

24-е. Спор на общем собрании — все против меня. Понятно — помещения, выстроенные роботами, роскошны.

25-е. Плесень съела мой дом, на мою ногу сел фиолетового цвета грибок.

29-е. Второй мой дом раздавлен слизнем-титаном. Вспышка злобы, и я убил его. Прекрасное его тело — золотистое, с рябью карминных пятен — погибло.

Вечером роботы Штарка принесли мне новый дом, холодильник и синтетпищу. Я слегка затемпературил — болен. Но все же люблю этот мир, прекрасный и безжалостный. Я — люблю — его. Так любят красивых эгоистичных женщин. Так я любил Мод.

Записываю симптомы своей болезни. (Длинный перечень.) Приходил Штарк и советовал мне сложить с себя звание. Послал к черту, сказал, что не примирюсь, буду воевать. Что сообщу Всесовету и выступлю свидетелем. О, я ему много наговорил — и, боюсь, лишнее наговорил.

…Лихоражу. Жаль, если умру, — этот мир прекрасен. Он грозен и жизнью и красотой всего — солнца, деревьев, животных. Завидую тем, кто будет жить после меня, — я еще так мало успел, так много непознанного.

…Штарк боится меня и явно ждет моей смерти — около крутятся его микророботы. Пришла Мод, увидела меня, ужаснулась, вскрикнула. Я прогнал ее — заразится, пожалуй. …Свет слабеет. Видимо, началась атрофия глазного нерва. Так мне сказал и д-р Гласс. (Боли он сбивает настойкой из черной орхи.) …Неужели умру? Нет! Нет! Нет! А почему бы и нет. Я никому здесь не нужен. Сегодня (записано цифровым шифром) очнулся от резкой боли и поймал на себе суставчатого микроробота.

Нога деревенеет. Видимо, он сделал укол, словно ужалил меня… (симптомы начинающейся агонии).

Гленн, я клянусь: плато, изгрызенное ходами механизмов, будет поднято мной. Словно кора поврежденного дерева (кстати, в конце ходов в последней ячее сидит Штарк. Он делает что-то. Отсюда я вижу светлый квадратик и вокруг него искорки. Не буду мешать).

А затем к Штарку придем мы — Закон и я, исполнитель его мудрости.

Закон!.. Он ослепителен в своей ясности.

Закон!.. Я вижу его сияющим кристаллом, красной зарей севера, полуденным солнцем пустыни. Он прекрасен и грозен, он несет порядок в путаницу случайностей жизни.

Соблюдение Закона — норма, нарушение его — болезнь. (Д-р Гласс мог бы сказать, что течение болезни разное — хроническое и острое, Штарка явно и бурно лихорадит.) Закон!.. Я вижу его рождение, первоначальное шествие по Земле, его раскинувшиеся в Космосе ростки. Умрет Штарк, умру я — Закон будет жить.

Ради него надо мучиться, умирать. Иначе что будет с Обществом?.. Я очнулся и увидел перед собой узкого чернобородого человека. Он рассматривал меня. Меня!

— А-а, доктор. Поговорим. О, вижу, вами обнаружено несколько токсинов и новых антибиотиков. А еще чем заняты? Со Штарком вместе делаете робота-хирурга. Зачем?

— Я всего лишь терапевт, и, надо сказать, ленивый терапевт, — отвечает он.

— Отчего умер Гленн?

— Болотная лихорадка, пароксизм, бред, отравление. Я же давал заключение. Откуда эти вопросы? К чему они?

Я встаю и засовываю тетради в карман.

— Убит?!

— Бред, — презрительно бурчит эскулап.

Я вышел.

Еще двери. Ха, молодожены!

Вместе — сорок лет. Заняты исключительно собой.

В комнате много цветов. Они шевелятся, колышут султанчиками, вытягиваются, сжимаются. Их жизнь можно созерцать часами. Особенно сидя рядышком с женой (мужем).

Штарк явно благоволит к семейным — отделка комнаты великолепная, на стене оконные занавески. Отдергиваю. Ба! Земной пейзаж! Поляна, звери — коровки, пастухи, фермер в шляпе и комбинезоне, ветерок, запахи… Угадываю вкусы Штарка. А все же есть, есть что-то завораживающее в нашей праматери-Земле. Итак, Штарк желает, чтобы ему не мешали, он задабривает всех и этим просит: живите как хотите, но не мешайте мне.

— Много делаете роботов? — спрашиваю я.

— По штуке в день универсальных. Прочие — узких профилей — порхатели, прыгуны, червецы, десять-двенадцать малюток в день.

— Мощно!

— Хозяин молодец, служить у него — счастье.

— Служить. — Я повторяю слово, пробую его на вкус, верчу во рту: «хозяин — хозяин — хозяин» и «служить — служить»…

— А как же, — говорит хорошенькая жена, поглядывая весьма кокетливо.

— Он такой добрый.

Ясно, все они отдыхают в удобном месте. Отдых высвобождает энергию, Штарк вливает ее в легкую и чистую работу, в семейное счастье, в грибное опьянение.

И человек-колонист становится человечком и колонистиком и теряет инициативу: Закон Космоса еще раз преступлен. Так мы не освоим Космос, не разбросаем разум по всем планетам.

— Вы слышали подробности смерти Гленна?.. Нет? Понятно.

…Комната, цветы, парящее ложе. Мод Гленн, когда-то жена Гленна, теперь просто одинокая женщина. Оттого и пляшет (чего не делают с горя). Подбородок тяжелый, блондинка. Ники, юморист Ники, плетущийся за мной, входит в комнату, вынимает ее платочек из сумки, дает. Та (от неожиданности) берет, вспыхивает, кидает платок в нас — тяжелый характер!..

Штарк? Его боится, глубоко ощущает всю безводность его натуры. Гленн?.. Он до сих пор живет в ней (его глаза, плечи, губы). Неужели мы бессмертны только в делах и в памяти женщин?

— Всего хорошего!

В коридоре мне встретился Шарги.

— Хэлло, Звездный!

— Ты хоронил Гленна? — спросил я.

— Хоронил Гленна?.. — повторил Шарги. — С чего это вы взяли? Нет, я не имел высокой чести ни хоронить Гленна, ни дружить с ним. Я простой человек, к двуногим божествам типа Штарка и Гленна отношения не имею. Но, уверяю вас, один другого стоил.

«Откуда он мог узнать? — заметалась его мысль. — Хотя, такие глаза… Зачем мне ввязываться в это дело. Останусь в стороне, проведу этого дурака».

— Не проведешь, — заверил я.

— Я не понимаю вас…

— Я не жду слов, ты боишься. Дай картинку, вот и все.

Шарги упрямится:

— Что-то завираетесь, Звездный.

— Погляди мне в глаза.

Он поглядел и вспомнил — что ему оставалось делать?

Я увидел: носилки с Гленном несут многоножки. Рядом идет Штарк в скафандре. Вот остановились — Шарги обливает труп Гленна из бутылки. Доктор?.. Этот в стороне, он наблюдает. Пламя, дым, столб дыма… Сгорая, Гленн облаком дыма взлетает в атмосферу. Где-то там, перегруппировав свои атомы и с дождем упав вниз, он станет частью жизни Люцифера и сольется с планетой. Вот (крупным планом) я вижу вазу с его пеплом. Закапывают ее под скалой и стреляют в воздух.

Все нормально — болезнь, смерть, истребление опасного трупа.

— Что предварило событие? Говори.

Шарги упрямится:

— Нет, тебе не сломить мою волю.

— Но это же так просто. Встань! (Он вытянулся.) Ты спишь. (Он закрыл глаза.) Ты видишь Гленна и Штарка (за лобной его костью началась суета образов). — Я пошарил в его памяти и повелел забыть наш разговор и стоять до моего возвращения. Сам же пошел встретить Тима.

Вот было зрелище — подъем плота в пещеру!

А какой лохматый и оборванный бродяга Тим! А собаки. Они так обрадовались мне.

Я проводил их и попросил робота-няньку доставить еды, и побольше, помочь Тимофею выкупать собак, отвести Мелоуна — тот еле двигался.

Час я провел с Тимом и собаками. Те, все обнюхав, разыгрались, гонялись друг за другом по коридору, рычали, лаяли. Шум поднялся страшный.

Я пошел в кабинет Штарка. Дверь его охраняли спецроботы, одетые в ласковых цветов пластмассу. Они смахивали на людей.

Вот только у каждого лишние четыре руки, словно у индусского божества. (Штарк питал слабость к многоруким системам.) У каждого спецробота есть лазер. Это боевые, сильные машины. Зачем они? Вот бы побывать в первом ряду, когда Штарк проводит смотр своим мыслям. Я бы дорого дал за это, заплатил любую цену. (Ощущаю в Штарке какие-то недоступные мне, глубоко затаенные цели. Даже знания Аргусов не раскрывали этого человека.) …Со мной увязался Тим. Я не возражал, появление знакомого даст амортизацию между мной и Штарком.

Нас расспросил вежливый робот-секретарь. Он говорил подобострастно (что это? насмешка Штарка?), но я все ждал, не хрустнет ли, раскрываясь, звездчатая диафрагма лазера.

На всякий случай я встал впереди Тима.

Робот гнул перед нами свой пластмассовый хребет, рассыпался в любезностях, уверял, что Штарка нет (а мне он и не нужен). Даже разрешил взглянуть и убедиться.

Мы и взглянули — в раскрытую дверь. Штарк занимал большую залу. Она заставлена столами с аппаратами и картами. Одним словом, кабинет скромного работника.

Его кресло. Напротив детальный чертеж Люцифера в разрезе. Значит, он прощупал его сейсмоволнами и, быть может, глубинным бурением. А вот чертеж горнопроходческих работ — в разрезе.

Мы вернулись, и Тим ушел спать.

Я ждал — Штарк должен был прийти, он шел ко мне.

4

В три ночи дверь открылась, и вошел Штарк, хозяином сел в кресло. Откинулся, сунул в рот конфету и, посасывая и почмокивая, спросил:

— Недурно у нас? А? (Получилось так — «недувно» — конфета ему говорить мешала.)

— Уютно, — сказал я. — Прохлада, воздух, чай. Хорошо!

— Да, это вам не джунгли. Такая в них первородная каша… (И сморщился — брезгливо.) Вроде наших с вами взаимных отношений. Я не люблю тянуть, мой стиль — быстрота. А ведь тяну с вами, понимаете, тяну. Боюсь, что ли?

— Есть немного, — согласился я.

— Понимаете, — он положил ногу на ногу, — у меня такой пунктик — мне во всем определенности хочется, ясности. Во всем! Вот вас я могу включить в свои расчеты, вы мне ясны. И каким бы вы себе ни казались ужасным, я и алгоритм ваш найду, и движение вычислю. И, знаете, весьма точно. Но…

(Он сидел откинувшись, обтянутый блестящим костюмом, словно кожей. Он казался металлическим, и ему это нравилось — Штарк то и дело посматривал в настенное зеркало.)

— …Но все же каша. Я стрелял, а не арестован. Неясно. Ясность же хороша. О, я бы и этот мир сделал так, если бы стал богом. Понимаете — во всем четкость, минимум протоплазмы. Я бы сотворил мир роботов или, на худой конец, мир насекомых. Они сухие насквозь. Заметьте, чем больше слизи в существе, тем оно для расчета непригоднее. Возьмите Люцифер. Слизь, глыбы первобытной слизи. Из них через миллиард лет будут сделаны неизвестных свойств звери. И на таком фундаменте решено делать цивилизацию… Смешно.

— Закон о невмешательстве, — напоминаю я.

— Он глуп! Я бы вместо этой слизи дал мир, четкий и работящий, как станок. Мир — друг. Мир — робот. — И упрекнул: — А вы срываете мою работу.

…Неопределенность, слизистость, — говорил он. — Ненавижу их! Я и с собой-то мирюсь из-за ясной головы да маскировки кожей моих потрохов. Я хочу все знать точно и ясно. И потому пришел к вам. Хочу знать, вы мой враг (это понятно) или потенциальный друг? Молчите, взвешиваете? Я бы и сам это установил, да времени не имею. Но что это мы сидим и ерунду городим? Хотите полюбоваться на мои штучки? Новые? А? Хе-хе, безопасные, но… (Он поднял палец и погрозил мне.) Но с определенной мыслью — игривой.

— Валяйте!

— Итак…

Штарк поднял палец и склонил голову, прислушиваясь. И нижнюю губу закусил. Я услышал движение в коридоре, лязганье. Оно оборвалось у двери.

Дверь вошла в стену. В ее проеме стоял робот в бронеколпаке, с прорезями. Снова нарушение правил робототехники.

— Вижу, — заворковал Штарк, — вас смущает его вид. Это экранировка. Я же весьма наслышан о вашей власти. Рискуют они там, в Совете, с вами, рискуют. А если вы задумаете что-нибудь противозаконное? А? Или со мной споетесь? Я ведь преступник. Хе-хе… преступил закон. Кстати, преступление — это реакция человека на ненормальные для него условия. Хороша формулировка?

— С гнильцой.

— Итак, о роботе. Вы арестованы, вас берет этот робот, я к вам и пальцем не прикоснусь. Нет и нет!

Штарк сунул под мышки обе ладони. И глаза прикрыл: вот так, мол, не вмешиваюсь…

Но губы его вздернулись — их углы, — и подбородок остро выпер вперед. И нос бросил на него четкую тень.

Штарк, весь сверкающий, был словно выбит из металла.

…Робот? Это обычная многоножка типа Ники, ростом с меня сидящего. Вес ее килограммов пятьсот. Я перешел из людского тягучего времени в аргусовское, динамичное время. И оттуда смотрел на робота с юмором: паук шел, деля пространство между им и мной сверхмедленными шагами. Отсветы полировки стекали на пол.

Штарк застыл с разинутым в усмешке ртом. Свирепая усмешка, все зубы на виду.

Я встал и использовал разницу времени. Во времени Штарка (и робота) был резкий бросок ко мне. Во времени Аргусов я подошел к роботу (руки его только начинали хватательное движение) и продавил стекло аварийного устройства.

Это всегда надо иметь в виду — аварийное окошечко робота. Так можно остановить даже ополоумевшую машину, не губя ее ценную механику. Если, конечно, успеешь.

И снова я во времени Штарка, снова сижу в кресле, снова разговор.

Штарк отчаянно жестикулирует. Он, видите ли, восхищен!..

— Поздравляю, поздравляю! — трещит Штарк. — Такая реакция! Молния!.. Любопытно, как этого они добились? Можно разобрать ваш… Простите сидящего во мне механика, но очень хотелось бы покопаться в ваших вещичках. Я всегда мечтал стать таким вот неуязвимчиком, мне глубоко неприятно принадлежать к породе слишком рыхлой и слизистой.

Во мне воды восемьдесят процентов. Во мне-то! Смех.

Хотите должность моего главнокомандующего? Нет? Тогда поделим шарик пополам? Ни с кем, кроме вас, делиться бы не стал, самому тесно. А вам — пожалуйста. Дать север?.. Юг?.. Нет?.. Удивлен. Ах да, вы же законник.

…Задумались ли вы о личной мощи? Что может человек один, если он не Аргус? Без роботов? Без себе подобных? Знаете, Аргус, трагедия правителя в его зависимости от каждой мелочи. Ему же (сужу по себе) приятнее все делать самому. Да, да, все мы царьки сновидений. А если я мечтаю о планете, которую я целиком сделал сам? О мире, где действую только я, мой мозг, лишенный дурацких эмоций.

О вечной жизни, чтобы всему научиться и все уметь? Если здесь (он ударил себя по груди) что-то жжет?

— Сильно, сильно, — говорил я.

— Колонисты, эти поставщики фактов, конечно, наговорили обо мне много нелестных вещей. Диктат и прочее, — толковал Штарк. — Я же хочу одного — полной самоотдачи! Что мне делать, если мой калибр соответствует только всему шарику? Если мне тесно в обыденных отношениях? Если мозг требует грандиозного?

Говорит — сам усмехается.

Тело его маленькое, горячее. В движениях рук и гримасах лица повышенная четкость. Он не сидит спокойно, не может, у него сильно повышен обмен, он даже в разговоре вынимал из кармана питательные шарики и кидал их себе в рот.

— Я прав и не половинчато, а всеобъемлюще. Разница мира биологического и технического — в отличии случая от закономерности. К чему мне случаи, зачем мне люди? Их настроение, их эмоции? Проклятые случайности проклятых дураков?

…Роботов я люблю. Они помогают мне выпустить на волю призрачный мир, заключенный в этой коробке. (Он постучал себя пальцем по шлему.) Кто породил его? Подземелья Виргуса? Возможно. Там я убедился, человек может быть творцом миров. Дайте мне время, и я сотворю свой мир. Мне нужны не миллионы лет, не тысячелетия, как Гленну. Через десять, через пять лет вы увидите здесь идеальную для жизни планету. Без слизи, других природных глупостей.

Договорились?.. Нет?! Тогда как это вам понравится, мой Судья? — И Штарк вынул из кармана руку, раскрыл ладонь — вспорхнула тучка серебристых капель-пузырьков. Он подул, отгоняя их от себя. Э-э, да он их и сам боится. Ишь как сжимается его тело.

— Что это?

— Ха-арошая штука, — сказал Штарк. — У меня их, разных интересных штучек, тысячи. Я пошел.

Дверь грохнула, закрываясь за ним. Решительно щелкнул замок.

Я же следил за кружением капель. Они словно дождь, повисший в воздухе.

Но все же какой он заграв по характеру, даже противно. А пузырьки летят — будто медузы. Вот летают по спирали, вот разбились по пяти-семи штук и начали крестить комнату на разной высоте. Гм-гм, они самоуправляемы.

Взрыв! (Один пузырек коснулся стола.) Дымок поднялся в воздух. Я сощурился: эмиссия синильной кислоты, смесь ее с газообразным антигравом. О таком я и не слышал. Я отступил, задержал дыхание. И пузырьки идут на меня — они уловили ток воздуха от моего движения. Я отступил к дверям. Они идут — я вжимаюсь в двери.

Я задержал вдох, навалился изо всей силы — и с грохотом упал в коридор, на двери.

Я поднялся и, стоя в коридоре, видел лежащую дверь с надписью «Для гостей», видел — Штарк, как летающих варавусов, брал в воздухе свои ядовитые пузырьки и прятал в коробочку. Ее сунул в карман.

— Вы и в огне не сгораете… — говорил мне Штарк. Он вынул питательный шарик и сунул в рот. В его глазах, прилипших ко мне, был страх. Он боялся меня, боялся до чертиков, до спазма в кишках.

Я же был ошеломлен. Злости на Штарка во мне не было. Он сам был Злом, я не мог ждать иного.

Но его страх…

Передо мной человек. Он принес Зло в это место; погубил Гленна, убил «Алешку» и трех наших милых добрых собак. Он хотел сейчас убить меня. Или напугать?..

— Гляди! — крикнул я ему. — Гляди мне в глаза.

Штарк перестал жевать, его глаза…

Он напрягался, он хотел отвести их в сторону и не мог. Ко мне же пришло странное ощущение. Я здесь не один, нас двенадцать человек. Мы все глядели на Штарка, в серые кругляшки его глаз, в отверстия зрачков, в сетку глазных сосудов. Я почувствовал бьющую из меня силу в виде горячего острого луча. Сейчас я сшибу его с ног. Собью, собью…

— Не свалишь, — прохрипел Штарк. — Не-е с-свалишь. — Он упал на колени, прикрыл лицо ладонями. Он вертелся на полу, бормоча: — Проклятый, жжешь… Проклятый, жжешь…

Я подошел, я схватил и оторвал от лица его руки: по коже лба и щек набегали мелкие водяные пузыри.

— Проклятое слабое тело, он сжег его. Проклятое, проклятое, проклятое тело… — говорил Штарк. — Я разделаюсь с тобой.

Я снял с него шлем и хорошим пинком пустил по коридору. Шлем завертелся и покатился — белый и круглый шар. Затем я приказал Штарку спать до утра, спать, спать…

И ушел.

Оглянувшись, увидел фигурку, поблескивающую на полу. Над нею клохтал дежурный робот. Он ворочал Штарка, затем подхватил его и поволок по коридору, растворился в голубом сиянии его стен.

Штарк спит. Я улавливаю в нем сонное шевеление слов… «Мой мир, мой ребенок»…

5

Колонисты… Эти не спят. Они устали, испуганы. Вопрос — отчего я не арестую Штарка — тянет на меня сквознячком из всех черепных коробок.

Я предвижу — они пойдут ко мне один за другим и станут оправдываться.

Первой пришла Мод Гленн. Одета просто и выглядела предельно уютной — полненькая, с завитушками на затылке. И волосы словно у моей жены. Проговорила больше часа, обвинила Гленна в черствости, в бездушии. Обвинила и себя в том же. Плакала. Я убедился еще раз, что Гленн, тот, которого она знала, будет жить в ней до самой ее смерти. Это, конечно, тяжело. Я, дурак, расчувствовался и убрал из ее памяти Гленна, и она стала кричать, что до разговора была другая-другая-другая! — и хочет ею оставаться.

…Механик рассказал еще о Гленне и Штарке.

Гленн был ему неприятен, так он говорил. Хотя и отдавал должное — человек весь «наверху» и не от мира сего.

Он принялся рассказывать о Люцифере, о склоках. Он сидел и нудил, я же рассматривал те кадрики, что мелькали в его памяти.

Пришел Шарги. И такую исступленную зависть к Штарку я увидел в нем!

Шарги (искренне!) спел хвалу Гленну как работнику, целиком преданному науке. Рассказал: «Я познакомился с ним в Институте внутриклеточной хирургии, ассистировал ему. С первых же дней был поражен его императивным темпераментом, силой и мощью его облика. Когда он входил в лаборатории, с ним вливалась сила. Мне стало ясно, я должен быть близок к нему. Он убедил меня, что пора переносить его опыты на целую планету. Нас было много одержимых. Где они? Отвечаю — погибли здесь в первые месяцы. Я же остался, я старался выжить. Да, за первые месяцы у нас выбыло две трети людского состава: событие чрезвычайное. Но вернусь к Гленну.

До сих пор я помню этот массивный, словно глыба, череп гения-дурака, эти руки с десятью ловкими щупальцами, его взгляд.

Однажды я при нем просматривал журналы по хирургической селекции — тотальной селекции.

Гленн рассвирепел. Он сказал: «Острые селекционные подходы устарели. Весь организм, как осуществление тончайшей и целесообразнейшей связи огромного количества отдельных частей, не может быть индифферентным по своей сущности к разрушающему ее. Он сосредоточен на спасении прежней своей сущности. Это служит почти непреодолимым препятствием на пути селекции.

Нам нужна игра на точнейшей клавиатуре и скорее гармонизация готовых организмов, чем создание новых».

Вот это и привело нас сюда, на Люцифер. Но здесь я понял — это же работа на тысячу лет — или на миллион. А у меня их только сто.

И мы его подвели — ради спасения нашей жизни.

А сейчас жалеем о нем — ради спасения своей сущности человека. Это диалектика, Судья.

…Да, да, мы продали его за похлебку. Но не думайте, что мы чавкаем спокойно. Нет!»

— Еще бы, — сказал я. — Еще бы. У тебя бывает изжога.

…Я побывал и у Штарка. Он спал в саркофаге из освинцованного стекла. Прятался! Свистел механизм, качал воздух, лицо Штарка было покойно и насмешливо.

Итак, завтра он обрушит ответный удар. Это и даст мне нужное знание.

…Полчаса назад Штарк экранировал себя и почти исчез. (Впрочем, две-три синие его искорки то и дело мелькают.) Я ищу. Я хожу и стучусь в комнаты. Вот четверо — опять карты и грибы. Они едят их, запивая апельсиновым соком.

Я приказываю им смотреть, на меня. Смотрят. Глаза сонные. Веки — красные ободки.

— Как Штарк… — спрашиваю я, — относился к колонистам?

Я наклоняюсь к ним.

— Он говорил, мы поставщики кирпичей для его, именно его, мира.

Лица их багровеют, подбородки выдвигаются, бицепсы напрягаются.

— Он нас презирает, — сообщает Курт. — Он презирает меня. Смеет презирать. А я биолог, я лично нашел тринадцать новых видов. При Гленне я был человеком, а сейчас?

— Всех, — уверяет Шарги. — О, я его знаю. Он такой, он всех презирает. А попробовал бы расшифровать ген. Он просто дурак рядом со мной.

— Он сволочь, — говорит третий грибоед. — Изобретатель, практик, дрянь. Только мы, ученые, настоящие люди.

— Он убил Гленна, — рыдает четвертый. — Гленн был гений и умер, а я живу. Зачем?..

(Ага, искры, тень Штарка — он только что заходил к врачу.) Теперь мне нужен эскулап. Точнее, его робот-хирург.

Врач в кабинете. Человекоробот (в половину моего роста) лежит на кушетке с блаженной улыбкой на пластмассовых устах. Оказывается, идет испытание какого-то токсина.

Говорил со мной врач осторожно, шагая по комнате от банок с заформалиненными маленькими чудовищами до стеллажей с гербарием. (Все растения ядовиты. Так и написано — «яд». И косточки нарисованы.) По его рассказам я кое-что узнал о милой сердцу врача орхе.

Я притворился неверящим.

— Вы ее понюхайте, — советовал мне эскулап. «Он нанюхается испарений, — соображал он. — Погаснут его глаза, его напряженная воля, и я уйду — Хозяин ждет».

Черная орха живет у него в аквариуме, герметически прихлопнутая крышкой. Врач откручивает зажим. Я беру орху. Красива — черные бархатистые тона. Лепестки из всех пор извергают тонкий, сладкий запах. Он окутал мое лицо — молекулы его стремились войти в меня. Я видел их клубящийся полет.

Я вдохнул — и ощущение порочной неги охватило меня.

Я стал двойной — прежний «я», неплохой парень, млел от сладости этого запаха. Другой — теперешний — видел движение молекул, их вхождение в кровоток, их попытки химически соединиться с гемоглобином.

Я сел в кресло, откинулся и притворился дремлющим (или в самом деле задремал?). Глаза я прикрыл, но сквозь веки глядел на врача.

Видел — д-р Дж. Гласс вышел. Я знал — Штарк ждет его в конце маленькой шахты. Там многоножка и робот-секретарь. Там и комната — освинцованная. (Она видна мне белым прямоугольником.) Врач спешит. Сквозь камень пробиваются трески и шуршание его мыслей. Я нюхаю орхидею. И наслаждаюсь тем, что могу делать это без опаски.

Итак, врач сказал Гленну о свойствах черной орхи.

Колонисты бросили Гленна.

Штарк отобрал у него управление колонией.

Я — мститель.

Но Штарк уже наказал себя, дошел до точки.

Точку поставлю я. Я встал, воткнул цветок в кармашек жилета и пошел. Я видел все — штольни, ходы. Плато изгрызено штреками. Будто поднятая кора источенного насекомыми дерева.

И в последней ячее незримый Штарк… делает что-то. Это «что-то» и будет моим вкладом в Знание Аргуса. Пойду-ка медленнее, пусть не торопится, пусть готовит свое дело.

Широкие тоннели сменялись узкими каменными трубами. Они шли вертикально (в них железные лестницы). Хрипят насосы, втягивая воздух с поверхности (и фильтруют, стерилизуют, сушат его). Потоки воздуха воют разными голосами в щелях… Пещеры-фабрики, отделенные листовым металлом. В одних роботы льют металл (брызги, снопы брызг), в других работают на станках, в третьих сваривают какие-то части. Отовсюду звяканье и стуки, шипение огня, хлопки взрывающегося газа. Иду ниже. Здесь естественные пещеры, маленькие, душные, пыльные, словно карманы в заношенном комбинезоне. Одни пещеры сухие, в других текут подземные воды с привкусом извести.

(Близка свинцовая комната.) И вдруг я ощутил ужас, приближающийся ко мне. Он несся — спрессованный, выброшенный мозгом, страшный, словно заграв в прыжке.

Но это же врач, его мозговые волны! Я могу дать на отсечение свою голову (без шлема), что Штарк что-то выкинул новенькое. И впервые я ощутил усталость. Надоел мне он. Какой-то мертводушный, свирепый, с воспаленным мозгом.

…А на планете день, на плато — хороший воздух. Там гуляет и дышит Тим.

На плече его двуствольный старинный дробовик — он коллекционирует мелкое зверье, бьет его из ружья сыпучими зарядами.

На роже его блаженная ухмылка, в бороде — солнечное золото. Собаки бегут за ним в легких панцирях. Они снуют туда-сюда и все обнюхивают. Им хорошо — небо чистое, ни одной медузы!

Я позавидовал им (и моему прошлому).

…Врач вопил:

— Что-о он делает. Что он делает… У-у-у…

Я вышел навстречу ему — тот налетел и приклеился ко мне, будто присоска манты. Он трясся и всхлипывал, уткнув голову мне под мышку, мочил слезами мой уникальный бронежилет.

Я ждал. Я погладил его жестковолосую голову и ощутил ладонью плоский затылок.

Врач хлюпал, рассказывая, что Штарк заставил, принудил дать ему экстракт орхи. Но ведь толком не проверено ее действие! Да, боль уходит, но куда? И что будет дальше?

Врач кричал — надо спешить, там готовится преступная операция. Его принуждали ассистировать, он же вырвался и сбежал.

Кричал — Штарк готов абсолютно довериться роботу-хирургу.

Кричал — сейчас Штарк перестанет быть человеком, его срастят с машиной. Он станет кибергом, и тогда с ним не сладишь.

(«Вот оно, Знание! Такого еще и не бывало, такого Аргусы не видели, не встречали».) Гласс кричал:

— Надо бежать, надо спасать человека!

Дж. Гласс был прав — надо бежать. И мы побежали — это было совсем рядом.

У экранированной комнаты робот-секретарь обстрелял меня. От вспышки лазера брызгалась каменная порода, взлетали радужки паров.

Я поборол желание стать под удар и испытать себя. Я выстрелом смел секретаря (и расплавил породу). Пробежав по огненной жиже, сорвал свинцовую дверь, ворвался в помещение. И окаменел — за толстым стеклом начиналась операция.

На плоском и белом столе лежал Штарк, голый, как лягушка. Над ним нависла машина — пауком. Она перебирала руками, словно пряла. (Переделанная многоножка, к ней добавлено еще шесть рук.) Она работала сразу несколькими руками. Пока что манипулировала склянками. Видимо, анестезировала Штарка. Но делала это с необычной скоростью. Это и было страшное — молниеносность происходящего.

Подоспел врач. Он задыхался, свистел легкими. Он сел на пол.

— Все, — сказал он, — не успели.

— А если войти и помешать? — спросил я.

— Тогда он мертв. И не войдете, предусмотрено… Смотрите, смотрите, что он делает! — вдруг закричал врач.

Робот, схватив белую коробочку, понес ее к телу, и туда же потянулась одна лапа со сверкающими ножницами и другая — с щипцами.

Пришлось идти напрямик.

Я вошел и остановил машину. Штарка похлопал по щеке. Тот очнулся. Потянувшись, зевнул и сел, свесив голые волосатые ноги.

Он кивнул мне и погрозил врачу пальцем. Встал. Медленно и тяжело прошел к кушетке: та вздыбилась.

Он прислонился спиной — кушетка выпустила руки, схватила его, стала опрокидываться. Загудело — Штарк медленно приподнимался и повис в воздухе.

Дезгравитатор… Это понятно, Штарку надо отдохнуть.

Он повис неподвижный и как бы окоченевший. Я положил цветок орхи ему в изголовье — пусть дремлет.

Я взял из робота пластину с программой, извлек мозговой блок и ушел, ведя доктора, абсолютно раскисшего от переживаний. Киберга из Штарка не вышло.

…Вечером я встретил Штарка, бродящего коридорами. Он ходил неторопливо, видимо, прощался. На все глядел, все трогал. На нем был странно огромный шлем. Я пошел за ним — он заторопился, пронесся словно на колесах.

— Стой! — крикнул я. Но фигура исчезла. Штарк уходил. Зачем? Куда? Убегал он вниз, но не шахтами, а естественными ходами (их прожгла лава). Там узкие щели и проходы, соединявшие небольшие пустоты (я видел их как белое ожерелье). Были кое-где и начатые штреки — ими Штарк рвался вглубь, к ядру планеты. Они виделись мне прямыми линиями. Я вызвал Ники — тот побежал следом за Штарком. Я шел наперерез.

…Опять пещера.

Услышал шум воды и пошел на него. Упал в ледяную воду, нырнул и проплыл. Ага, другая пещера. Берега ее поднимались круто. Я вскарабкался — одежда подсыхала на мне.

…Вошел в огромнейшую пещеру. Сейчас увижу Штарка (я уловил токи его спешившего тела).

Осмотрелся — необычная пещера. В одном ее углу ощущалась повышенная радиоактивность. Здесь припрятан микрореактор.

Я сел на камень. Ждал.

…Загремело. Послышался стук камней. Из узкого хода вынырнула белая фигура.

Она уверенно (без света!) прошла на середину пещеры. Там и остановилась. Это Штарк! Я не могу поймать его мысль, но вижу движения.

Что он там на себя понавешал?..

Вот нагнулся, поднял камень и вынул микрореактор и как бы погружает его в себя.

— Теперь энергии мне лет на сто хватит, — сказал он и пошел в мою сторону. Но остановился, попятился.

— Аргус! — вскрикнул он.

Я промолчал, ощущая, как Штарк щекочет меня радиоволной. Что это? Локатор?

— Не отмалчивайтесь, Звездный! — прокричал он. — Вы же здесь.

Я молчал. Штарк шел ко мне, перепрыгивая через камни, плеща водой. Вот поднял камешек и швырнул в меня. Промахнулся (тот ударился рядом, разлетелся мелкой пылью и обжег мне щеку).

Такой бросок! А-а, он нацепил на себя механический скелет, это делает его сильным.

— Странно, — сказал Штарк (голос его разнесся). — Я его вижу, а он молчит. Быть может, мне это кажется? Может, приборы врут! Может быть, это самовнушение. Я же не человек, я… я почти супер, механика первоклассная, не хуже его штучек.

Вот, могу перемещаться. (Он со свистом двигателя пронесся вдоль пещеры и не разбился о стену.) Вот вижу гоняющуюся за мной многоножку. Паршивый автомат! (Он погрозил кулаком.) А вот здесь Аргус сидит на камне.

Он стал подходить. Шел медленно и бормотал.

— Вот здесь, я его вижу. Разберемся. Во-первых, инфразрение: я вижу его светлым пятном с достаточно четкими очертаниями.

Во-вторых, излучение. Это, конечно, его жилет. К тому же он дышит, шевелится, мембраны улавливают это. А все же его здесь нет! Что бы я сделал на его месте? Я бы напугался, вскрикнул. Или бросился в борьбу.

Значит, не удалось. Оперироваться он мне не дал, кибергом стать не дал. Проклятый! А сам я ничего не могу, и приборы мне врут. Проверю-ка простейшим образом.

Он подбежал и протянул ко мне руку — потрогать. Я схватил руку и замкнул на ней браслет. И на время мы замерли.

Молчали, тяжело и горячо дыша.

Он было начал бороться, но я сжал его и почувствовал — смогу раздавить. Он понял это.

Снова молчим. И в тишине молчания слышна подземная жизнь — шорохи подземелья, голоса воды, стуки капель, кряхтенье камня. Затем возник слабый, дрожащий, двойной смех. Он родился и вырос, разнесся по пещере, усилился, загремел. Казалось, кто-то огромный захлебывается громовым хохотом в два огромных рта.

Это смеялись мы, смеялись вместе. Я держал руку на плече Штарка. Он не уйдет от меня, нет.

Я произнес формулу ареста. Дело кончено. Слова, тяжелые, как глыба, прижали его. А затем я, Судья и Аргус, вынесу приговор. Штарк снова задребезжал смехом. Он сел рядом на камень, хлопнул меня рукой по колену.

— Знаете, Аргус, — сказал он. — Я так устал за часы общения с вами, что рад и браслетам. Все же конец. Почему вы меня не взяли сразу? Желали играть?

— Хотел видеть. Насмотрелся на двести лет вперед. Видел полукиберга, а это дано не многим. Видел человека, сгубившего гения.

— Аргус, моя просьба — ссылка на одинокую планету…

«На мертвую, мертвую», — заговорили Голоса.

— А вы забыли про свои восемьдесят с хвостиком процентов воды? — спросил я его.

— Ну, с ней-то я разделаюсь.

— А тогда на ледяную планету, — сказал я. — В снега Арктаса.

Тут в пещеру ворвался Ники — загремел, залязгал, заморгал прожектором.

Пещера осветилась вся. Я даже вздрогнул — так хорошо было здесь. Я глядел будто из центра кристалла с тысячью граней: стены искрились, всюду — гипсовая паутина. На полу — цветы: розы и прочее. Подземный сад: белая трава и в ней еще цветы, еще звезды.

Я встал, чтобы удобнее было смотреть.

Я не жалел, что была погоня.

Я пил глазами красоту подземелья, подмечая все новые ее детали. А они менялись при каждом движении прожектора (кто видел многоножку в покое?).

— Не правда ли, здесь, под землей, чудесно? — говорил мне Штарк. — Одиночество здесь полное. А звуковые феномены? О, я могу многое рассказать вам о подземельях. Я вырос в них, копил силы, вынашивал главную мысль. Идите, идите ко мне, Аргус. Вы ведь не сможете быть прежним,с тоски умрете, я вам верно говорю. Давайте, операция — и мы киберги, мы вместе. Всегда, тысячи лет. Жалко Люцифер? Найдем иное место. Давай врубим имена в историю. Кстати, о колонистах. Вы отнимете меня у них. Не боитесь? Я ведь им так много дал.

…Нас встречали колонисты и Тим с барбосами.

Я вел Штарка. Коридор таял в голубом свете. В нем — люди. Я шел, и лицо мое было — камень! Я так его и ощущал — камень.

Колонисты (сильно сдавшие, постаревшие этой ночью) встретили нас набором подбородков и пронзительных взглядов. И молчанием — ни слова Штарку!

На запястье его правой руки было изящной работы кольцо.

Оно отгородило Штарка, сделало его слабым и презираемым. Никто его не боялся, никто не испытывал к нему благодарности.

Вот оно, наказание!

— Ведут, — сказал кто-то. — А, Шарги…

— Достукался, — отозвался Прохазка. И все!

Мне было противно их равнодушие.

— Дорогу, дорогу, — говорил я. Времени было в обрез: нужно забрать костюм — уникальная штука. Нужно взять робота-хирурга. Отличная вещь! А еще я видел: «Персей» ходил вокруг планеты и ждал нас.

Я оставил Штарка в комнате с Тимофеем и собаками и ушел в рубку. Я связался с коммодором, увидел на экране его озабоченное лицо. Мы договорились об охране регалий Аргуса.

И с удовольствием я сказал себе, что сегодня, вечером, я избавлюсь от Штарка.

Я приказал закрыть шахты, прекратить работы и приготовить роботов к долгому хранению. Приказал колонистам готовиться к отъезду.

Они приходили ко мне. Пришел Мелоун. Он соглашался и на проживание в болотах. Говорил, что желает искупить вину — ведь это он привез Белый Дым. Уверял, что выловит их, подманивая собой.

Я отказал, а на болота с дымами послал роботов. Приказ: испарить их к чертям собачьим!

Приходила великолепная четверка — не оставил.

Но осталась Мод Гленн.

Остался врач — около своих орх, токсинов и слизней.

Оставил я и любителя механики — это был застарелый холостяк и никому не нужный брюзга.

Починенный «Алешка» сделал несколько рейсов к нашему дому и к старт-площадке. Сначала он перевез собак и Тима, затем роботов, затем Штарка, багаж и колонистов.

Эти ощущали себя побежденными. Угрюмые и хмурые, они сидели на вещах на краю старт-площадки и ждали ракетную шлюпку. Я же следил за ее траекторией.

Я видел — коммодор в парадной форме.

Я видел — два его космонавта вооружены. Они станут охраной Красного Ящика, и коммодор надолго теряет власть над ними. Таков Закон.

Я видел — те члены команды «Персея», что дежурили в звездолете, а не лежали в сне долгого анабиоза, взволнованно ждали.

Ждали Красный Ящик, ждали колонистов, ленивых и робких. Беспокойство вновь одолевало меня. Я не спал неделю, одежда много раз промокала и высыхала на мне. Но я не ощущал слабости.

Я топтался на площадке, сжигаемый нетерпением. И еще был Аргусом — при моем приближении колонисты отворачивались.

И Тим отворачивался. Но я видел его насквозь. Он ждал, когда я стану прежним. Тогда он возьмет свое. Он станет заботиться, нянчиться, покровительствовать мне.

Так и будет… Милый Тим, я соскучился и по твоей воркотне, и по твоему упрямству.

…Колонисты?.. Повесили носы?..

«Слушайте, — внушал я. — Вы сытые и нежные, ленивые и жадные. Поднимите головы! (Подняли.) Держитесь! Примите наказание, долгое как жизнь, с достоинством».

…Штарк? Этот был желт (разлилась желчь) и презрителен.

Он все доставал и жевал свои шарики. Вот его мысль: «Твое время и сила кончаются». Пусть кончаются, многое кончается. И с удовольствием я думал, что пора риска для Тима и его собак тоже кончается — я забрал всех роботов-исследователей. Их множество — от больших (для сбора образцов) до крохотных соглядатаев. Одни могли сидеть на деревьях, другие парить в воздухе и прослеживать жизнь любого зверя. Хорошие штуки! Ими Штарк исследовал планету (затем вынес ей приговор).

Я подмигнул Штарку.

— Вы думаете, — сказал я, — о побеге?

— Представьте себе, так. Но это же младенчество. Знаете, Аргус, я задумался не только о побеге, я думаю о себе. Раньше времени не хватало, а вот тут… Что я такое? Какова моя ценность? Понимаете, я не старый, всего семьдесят. А что сделано? Заметьте, безделья я не выношу, работаю как черт. Нет, тысяча чертей! Десять тысяч! Итак, семьдесят лет составляет шестьсот тысяч часов. Чем я их заполнял? Аргус, я расточитель. Двести тысяч часов я проспал, двести тысяч ушло на так называемую жизнь, на выполнение различных обязанностей. На образование, например. Еще сто тысяч я бросил на выполнение обязанностей гражданина Вселенной. Не ухмыляйтесь, это серьезно. До пятидесяти лет я был неумолимо серьезен.

Из оставшихся ста тысяч часов шестьдесят тысяч истратил на перемещения с места на место и лишь сорок тысяч на работу. А вы помешали мне.

Понимаете? Даже планету не переделал.

А сейчас поговорим о вас, мой бледнолицый красавец.

Не думайте, что победа ваша полная. Я дал хороший пинок этой планете, и она завертелась иначе. Поймите это. О, я бы и с вами справился, если бы не ваш проклятый темп.

И вдруг он посмотрел на меня с простым и наивным любопытством. Даже глаза вытаращил. Будто мы вот только что встретились, а Штарк узнал, что я Аргус. Его глаза обежали мое вооружение, но отчего-то снизу: пистолет, жилет, шлем.

Штарк оживился, разглядывая мою технику.

— А вы хорошо знакомы со всеми вашими игрушками? Шлем, жилет, пистолет? — спрашивал он.

— Немного.

— Шлем… Тут вы все знаете. Жилет? Здесь мое знание ограничено, но его цена раз в десять выше цены всего моего оборудования. Цените его. Пистолетик? Его цена — второй мой поселок. Сумасшедшие траты! Закон в Космосе — доро-о-гое удовольствие.

— Но в данном случае необходимое! — вставил я.

Штарк, словно не услышав моей реплики, продолжал:

— А пистолет — отличная вещь, моя конструкция. И не ешьте меня глазами, прошу вас. Ну хоть на прощание. Вам, я знаю, это игрушки, а мне тяжело, сердце жжет.

…Ах, Судья. Помню, когда рождалась у меня идея повертеть планеткой, то бродили в голове схватки, удары лучей и прочее. А на самом деле все оказалось предельно трудной работой, а вот теперь еще дурацкая лихорадка. Потрогайте руку. Горит? Это подземная лихорадка.

…Судья, вы ощущали такое состояние: мочь и не хотеть? Я ощущал. Не из лени, не из трусости — я не боюсь даже вас, Звездный, даже сейчас.

И не из боязни неудачи. Разве я мог добиться большего? Я был царем, маршалом двухсот сорока универсальных роботов. Я вспорол эту планету. Не-ет, я недурно провел время. И кибергом бы стал, и… планету переделал бы. Э-эх, пронюхали… Чертов Гро. Ведь он? Скажите — он?

Я молчал.

— А руку-то мне напрасно тогда жали. Вот, онемела и не отходит. Так вот, задумываюсь, в чем моя ошибка.

— Людей вы презираете, — сказал я ему.

Штарк вздернул плечи, вскинул свой клюв.

— Люди?.. При чем тут люди? Некоторых я весьма уважал. Себя, например. И ты был отличный мужик — пока в костюмчике.

И замкнулся в себе.

Стал покрапывать дождь, и Штарк съежился. Он озяб.

…Я ходил и ходил по площадке. Сгущались тучи, в чаще поревывал моут, недалеко охотилась стая загравов. Хлынул ливень. Вода плясала на бетоне. Запищал зуммер — ракетная шлюпка шла на посадку.

Сейчас все кончится. Сейчас я стану свободным, а Аргусы улетят. Это же хорошо, что всему бывает конец. Даже счастью. Иначе бы стало невыносимо. А-а, Голоса… Прощайте, прощайте…

Прощайте, друзья! Где-то вы будете? Сколько сотен лет проведете во сне ожидания, пока вас призовут к новому делу?

Часть III

Будни Люцифера

1

Дневник Т. Мохова

Дня через два после окончания суматохи с Штарком я вспомнил совет Гленна поймать медузу. «Это, — записывал он, — раскроет загадку низкого удельного веса здешних организмов». Он предполагал, что в медузе антигравитационное вещество находится в несущем пузыре. Но я долго не решался ловить этот пузырь объемом в десятки ядовитых кубометров. Я посоветовался с доктором, тот сказал Аргусу. Георгий, конечно, загорелся. Привлек механика (тот пожалел о Штарке: «Немедля что-нибудь бы изобрел»). Он припомнил, что медуза была поймана Штарком, пошарил по кладовым и нашел мини-скарп, отделанный под медузу. В нем были и сеть, и гарпун, полый внутри, и насос. Затем Георгий в этом медузоскарпе с утра завис над убитым солнечником. Но только вечером приблизился довольно большой отряд медуз-титанов.

Я наблюдал за всем, болтаясь с д-ром Джи на полкилометра выше Георгия.

Сверху я видел красный шарик скарпа-обманки, видел неторопливо плывущих медуз и ощущал всю строгость момента, первого прикосновения к тайне. Георгий же похохатывал (по радио). Он уверял, будто одной рукой скрутит медузу, что и сделал. Сетью как бы подчерпнул ее, и мы камнем упали вниз, к нему.

И д-р Джи проколол гарпуном тугой радужный пузырь, включил мотор, и насос со свистом потянул в себя газ невесомости. Я видел, как пластиковый мешок фиолетово засветился… Когда мешок стал тугим, д-р Джи перекрыл вентиль, положил гарпун на дно скарпа, и мы отошли в сторону. Я увидел — Георгий вышел на крыло. Одной рукой он держал сеть с медузой, другой размахивал и кричал:

— Гляди, я держу эту гадину одной рукой, я еще силен, еще Аргус!

— Он просто идиот, — буркнул д-р Джи. — В медузе остается газ, сейчас он выйдет.

— Брось! — закричали мы. — Бросай сеть.

Но слизистая масса потянула, и Георгий упал. (Он говорил потом, что забыл разжать руки.) Он падал вниз, стремительно уменьшаясь. Джи выключил антиграв и перешел в свободное падение — он хотел перехватить Георгия. Я зажмурился. Но когда мы подлетели к Георгию, тот догадался отпустить сеть и летел на антиграве. Пояс с прибором сполз, Георгий плыл вверх ногами, рука его была в крови — сеть ободрала ладонь. Мы взяли его на борт.

Он говорил:

— Ну вот, я опять слабый человечишко!

В тот вечер он и заболел. И тогда же доктор сказал такую фразу, — сегодня мы-де взяли самое яркое на планете, а далее пойдет обыденная работа.

Я расхворался.

Началось, конечно, с болотной лихорадки. С нею Тим расправился круто.

Затем к ноге прицепился фиолетовый настырный грибок — Тим сбил его излучателем. А там пришла и предсказанная им слабость. Я, вялый и слабый, ничего не делал, а только лежал и спал.

Тим ликовал — он взял свое! Он лечил меня, тотошкал, упрекал, припекал. И все это делал с сияющей мордой.

Собаки мне сочувствовали. Они проведывали меня, виляли хвостами, глядели ласковым взглядом.

Жил я так.

Просыпался к завтраку и видел: за столом сидит Тим, бодрый, умытый и причесанный. Завтракая, он рассказывал мне ночные новости: о нападении моута, о том, что ночники наконец-то откочевали.

Затем намечал вслух план на новый день и уходил. Я засыпал, просыпался, снова засыпал и просыпался. Кондиционер пел мне свою песенку, я то пил чай из термоса, то листал старомодные книги, зачитанные поколениями.

Или думал.

Прошедшее было для меня дивным сном, который вспоминаешь то с предельным ужасом, то с великой радостью.

Я вспоминал Штарка и колонистов… Теперь они мне не казались маленькими. Это были характеры и судьбы в своем роде поучительные.

Быстро уставал. Тогда, зажмурясь, смотрел сквозь веки на солнце или слушал, как Ники домовничал. Прибрав помещение, он готовил кормежку собакам и нам (кашу с мясом из слизня по имени «травяная курочка»). Затем кипятил чай, много чая, и уходил во двор.

День шел, солнце переходило из одного окна в другое, то лил, то обрывался дождь.

Или эффектно накатывала гроза — первобытная, тропическая. Она приходила так: в полдень ярилось солнце, к двум-трем часам собирались тучи. Темнело.

И тогда молниями, словно ногами, шагала к дому гроза. Гром ее шагов нарастал, ноги-молнии сливались и казались одной, непрерывно пляшущей.

И, прислушиваясь к раскатам громов, я прикидывал, как было бы хорошо не говорить формулу отречения, быть Аргусом всегда.

Я вспоминал: вот снимаю шлем — и слабеют глаза, и уходит Знание. Снимаю бронежилет — и кажусь себе таким голым и слабым. Отдаю пистолет — я окончательно беззащитен.

Отречение!.. Я лежал и с отчаянием, с горечью думал о силе слова. В прошлый раз слова обряда дали мне сверхсилу. Слова отречения отняли у меня ее.

И с подозрением я вдумывался в любые слова, искал в них истоки могущества. Например, такие — хлеб, любовь, кислород.

Или такие — товарищи, друзья, мы, они.

…Выдохшаяся гроза уходила, ворча, за горизонт.

Прилетал Тим. Гремел его голос, звенели панцири собак. Они ссорились между собой и, обиженные, визжали. Тим умывался, разбрызгивая воду и фыркая, и шел к столу — краснорожий, голодный, как зверь. Мы обедали вместе: он за столом, я лежа держал тарелку на груди.

Ники кормил на дворе собак — снова визги, ссоры и шумные примирения.

…Поев, собаки входили в дом и ложились на полу. Они отдыхали.

Тим рассказывал мне о работах сегодняшнего дня.

Он привозил с собою разных субъектов и мариновал их в банках прямо на нашем обеденном столе. (Как говорил, в истории Люцифера шел период собирательный.) У нас появилась банка с Зеленой Пеной. В алмазной прочности посудине сидело дымное существо. (Ловил он его с д-ром Дж. Глассом и перекачал портативным насосом.) Я слушал, смотрел. И временами все казалось мне продолжением сна, увиденного на обломке ракеты.

Я ведь попал на Люцифер «катастрофически» просто — метеорит разбил мою «Вегу». Мне еще повезло — я был в скафандре и ремонтировал выхлоп двигателя. И вдруг взрыв.

На оставшемся куске ракеты я понесся черт знает куда, и около меня торчал Ники с полным набором инструмента.

Когда я выдышал весь кислород и много дней провел без него, меня подобрал корабль Звездного Патруля. Собственно, я давно умер. То, что валяется в постели, ест, мечтает, думает, гладит собак, было мертвым… Я очнулся в корабельном госпитале на подлете к Люциферу. На планете был одинокий Тимофей (напарника его — Гаспара Ланжевена — проглотил моут). Я и остался на Люцифере — не мог сидеть в ракете. Мне было страшно. Я сжимался, я все время ждал удара метеорита.

На Люцифере я стал лаборантом Тима, немножко химиком, чуть-чуть биологом и страстным фотографом.

Главное, здесь был Тимофей, его собаки. И не было метеоритов.

…Тим. Он близко сошелся с врачом (хотя и ему не нравились токсикологические увлечения эскулапа).

Врач часто бывал у нас: осматривал меня, потом разглядывал коллекции, часами ковырялся в гербарии. Лечение мое он поручил Ники, перезаписав в него свои знания, — Дж. Гласс был горячий исследователь, но холодный врач. В чем и сам признавался.

Ники мне смертельно надоедал укрепляющими микстурами. К тому же он пристрастился лечить всех подряд (энергии было не занимать, всю ночь висел на проводе).

И теперь, начиная с меня и кончая щенками, все были в заплатах пластырей, налиты до самого горла микстурами и отварами.

2

Всем осточертела моя жизнь в постели да шезлонге. Особенно мне. Тим связался с врачебным центром Всесовета. Был консилиум, в нем участвовало полдюжины электронных эскулапов плюс д-р Дж. Гласс. Они и разработали новую схему лечения и решили, что мне нужно сменить климат. Обязательно! Но сама мысль о расставании с Тимом и собаками до слез расстроила меня. Я не хотел уезжать с Люцифера.

— Да нет же, — улыбнулся мне д-р Дж. Гласс. — Мы имеем в виду плато. Там и температура пониже, и влажность поменьше. В конце концов, там есть вполне комфортное подземелье. К тому же мой коллега (он поклонился Тиму) и я — мы давно хотим провести одно совместное исследование.

И было решено о нашем переезде на плато. Тим на «Алешке» перебросил сначала коллекции, затем имущество и собак. Последним отчаливал я.

Колонисты, сочувствуя, предлагали носилки, я же взял скарп Штарка. И когда повисла, словно капля, его серебристая машина, во мне все сжалось — тоскливо.

Штарк был отличный техник — в полете машины ощущалась чудесная мягкость.

Я повторял наш первый маршрут. Мы пронеслись на юг, слетали на место, где нас сбил Штарк. Никаких следов, словно и не было Штарка, ракет, нас.

Шатались слизни с красными бородавками. Они наползали на дерево, прижимая его к земле, и перетирали древесину роговыми зубами.

Вот болото с зелеными пузырями, вот место смерти Бэка и милой Квик.

Я испарил это болото, превратил его еще в одно облако. Сколько их плывет в небе — белых и чистых! Им хорошо то набухать, то проливаться дождем.

…Мы повисели и около плато, среди деревьев.

Затем нам открылось само плато. На посадочной площадке, заплывшей мхами, ковырялись две многоножки.

Синяя медуза планировала на них, брызгалась дымящейся жижей. Она, работая воздушными рулями, делала заход за заходом. Но роботы не смотрели вверх, их защищал пластик.

Я сбил медузу. Она упала, и роботы закопали ее в землю. Я жадно всматривался в плато.

Но прежнего волнения не было. Оно ушло, улетело со Штарком и Красным Ящиком на «Персее».

Где-то теперь они? В каких далях?..

Я повернул к расщелине. А там зала, многоножки…

Я вылез из скарпа и пошел себе потихоньку. Ники плелся сзади.

В коридоре нас встретили собаки — кинулись ласкаться и повалили меня. И, понятно, обшлепали языками. На шум выскочил Тим — бородатое милое чудище. Следом вышел врач, посмеиваясь в узкую черную бороду.

Мы поговорили с ним, похлопали друг друга по плечам.

Врач сосчитал мне пульс: около ста ударов. Сто десять.

— Надо ходить, надо тренировать мускулы, — говорил мне врач.

— Вот, вот твоя комната, — суетился Тим.

Мы вошли и долго пили чай, ели вкусное печенье. Поговорили о плато, о медузах. Врач и Тим обсуждали мою внешность. Тим говорил, что я существенно постарел, в моих глазах появилась умудренность. Врач — что лицо мое потеряло прежнюю бледность Аргуса.

Затем обсуждали, какой метод был применен для усиления моей личности. Тим упирал, что во мне это просвечивало и раньше.

Врач же считал все техникой, спрятанной в шлеме и жилете.

— Но вы же с ним не сталкивались, — возражал Тим.

Я, слушая их, незаметно задремал. Проснулся — врача нет, а Тим сидит и тоже спит, кивая мне бородой. Я встал и вышел в коридор.

Слабость… Она ощущалась мной как подшипники, вставленные в колени. Казалось, я подвернусь на них и упаду.

И умру — от слабости.

Но я не падал, не умирал, а шел себе дальше и дальше по огромному коридору. А ведь в камне вырублен. Циклопическая работа!

Я сходил в кабинет Штарка. Не мерцали экраны телевизоров, на все приборы тонко ложилась пыль.

Я сел в кресло Штарка, и тотчас все шевельнулось в кабинете. Повернулись шкафы-каталоги, заискрились экраны, приподнялась крышка стола. Под ней, ярко освещенная, поползла лента, испещренная знаками. И автомат сказал жестким голосом:

— Настою на своем…

Я встал и побрел на этаж переселенцев.

Зашел к работяге — космат, небрит. На столе разобранный механизм: совершенствует какой-то узел.

— Теперь мы, не отрываясь от всего, сделанного Отто Ивановичем, — говорил он, — пойдем по пути, намеченному нашим первым руководителем… Но какой ум был у Отто Ивановича! …Мод Гленн (она руководит колонией) приняла меня хорошо. Мод была довольна своей первой ролью, она помягчела. Подала мне руку, угостила чаем и сообщила о своих планах. Во-первых, наконец-то занялась теми мелочами, до которых у мужчин руки не доходят. (Все на свете состоит из атомов, любое дело — из мелочей.) Во-вторых, долой крайности, ну их!

Скажем «нет» чисто биологической цивилизации, но будем помнить, что и голый техницизм до добра не доводит. Тысячи примеров!

Она говорила, я слушал, и меня медленно и крепко брала в свои руки тоска, густая, словно зеленое желе, лежавшее на столе, в плоской тарелке.

Все здесь мне казалось серым. И как они хорошо приспособились, черт их побери!

Дама?.. Командует.

Тим?.. Хочет стать великим натуралистом.

Врач?.. Вынюхивает новые токсины.

И мне стало казаться, что я съел вредное, что насквозь отравлен и яд пробирается по моим жилам все глубже и глубже.

Зачем так серо жить? Зачем мне вся эта преснятина? Не хочу!

Я ушел от руководящей дамы. Встал и, не прощаясь, направил стопы к двери.

Та распахнулась, выпустила меня. Я вышел, свернул куда-то и вздрогнул, увидев стоявших роботов. Они покрыты пленкой (мой приказ), поставлены на долгое хранение. Многорукие, недвижные, в них даром пропадает мощь.

Но выскочил Джек, обнюхал крайнего робота и задрал лапу…

Я прогнал Джека, ушел к себе и лег в постель. Прибежал Ники и занялся моим телом.

Он тер мазью это слабое, ленивое тело. (Я как бы сверху смотрел на его работу.) Он капал фиолетовые капли, он выпоил мне бутыль густой и противной жижи, дал новейшего выпуска снотворное.

Но спал я беспокойно, то холодел, то умирал от жары.

Или просыпался от грызущего типа болей. Утром же встал здоровый и бодрый, вот только ощущение в себе какой-то незаполняемой пустоты. Большой.

3

А на плато было хорошо и сухо. Бурно цвели деревья. Чтобы их цветы виделись дальше, они сбросили листья (а некоторые бесстыдники даже кору). И с утра и до позднего вечера в их ветвях гудели многоглавки и варавусы.

Дни шли отличные. Я много гулял. На ходу мне легко, мне свободно думалось. Я частенько размышлял о Гленне — манила профессия селекционера (не взлеты ее, а рядовая работа). Я уже собирался просить Тима ввести в меня знания, но чего-то стеснялся.

…Вокруг меня бежали собаки. За нами громыхал Ники — медузам нравились здешние деревья, низкие и редкие, — добыча сверху была хорошо видна. Обрызгав какого-нибудь несчастного слизня, они опускались и жрали его.

Ники следил за воздухом. Появление медузы наша компания обычно замечала по грохоту его ракетного ружья.

Оно гремело — бух! — затем свист, и высоко над нами лопалась граната — блоп! — и на землю падали цветные клочья. Собаки пятились от них, а Ники немедленно сжигал медузины останки.

Я думал — вот бы отгородить плато от медуз. Ну еще изобрести что-нибудь. Я представил себе Штарка (который несся в звездолете «Персей».) Он сейчас в пассажирских камерах, спит в персональной ячее среди дымка клубящегося мороза. Люто холодно. Мерцают шкалы, следя за работой сердца. Он спит.

Лицо Штарка покойно. Нет, оно улыбается, хитро и презрительно. В криогенном сне он видит свой мир, выстроенный из железа. Он бредет по нему кибергом и упивается своим величием.

В тот вечер я заметил: медуза, парившая над коралловым лесом, упала. Меня охватило любопытство. Я пошел, мы все туда пошли — гурьбой.

Я снял с плеча ружье Тима, очень хорошее, честное, без новомодных штучек, ставящих человека в роль абсолютного господина, сохраняющее риск и для стрелка.

Мы прошли лес — красный, зеленый и синий.

Вот скалы и болотца. Они кисли среди камней. Мы прошли в глубь этого интересного местечка и увидели хозяев его. Это были орхи.

Собаки, почуяв их, стали. Далее мы шли с Ники. Я впервые увидел орх на свободе, не запертыми в аквариум.

Цветы услышали наши шаги. Они, только что сжатые в черные кулачки, легкими подрагивающими движениями распускались в черные крестики с белой точкой посредине. Затем стали поворачиваться в нашу сторону. Повернулись. Я увидел миллион пристальных глаз: цветы глядели на меня. Аромат ощущался слабо, но на всякий случай я зашел с наветренной стороны (цветы опять повернулись). В рисунке лепестков, пожалуй, можно приметить как бы лица бородатых и очень сердитых людей. А чьи эти лежащие в воде бурые костяки?

Я сел на камень.

Я сидел на ласково теплом камне и чувствовал себя удивительно безопасно — вся летучая нечисть обтекала это место. Можно было отметить и ширину воздушного столба, насыщенного ароматом орх: метров сто пятьдесят — сто семьдесят в диаметре.

Так вот где их берет д-р Дж. Гласс.

Я осмотрелся, ища его следы. Например, потерянную им вещь. И ничего не увидел.

Но так свободно, легко пошли воспоминания — Красный Ящик, поход, Штарк… А вот родина, вот мать и отец. Умерли, бедные. Жена, ее необыкновенное лицо, когда она увидела Джека, разбитого взрывом двигателя. Она кричала мне:

— Не летай, не летай… Я уйду! Уйду! Уйду!

В моей памяти снова взлетела ракета, тосковало и плакало ее железо. Тоска схватила меня. Не о жене — она далеко. Не о родителях — пусть спят.

Сидя здесь, около болота с ядовитыми цветами, я видел себя букашкой, проползавшей по внешней скорлупе явлений.

Возмущение охватило меня. Это жестоко — дать на время силу и знание Аргусов. Вдвойне жестоко, дав их, отнять.

Эх, закричать бы так, чтобы вздрогнуло плато:

— Хочу силу! Хочу знание! Хочу взгляд Аргуса, проникающий в суть каждой вещи! (А цветы перемещались в мою сторону, выползали на берег в виде черного вздувавшегося кружева.) Сильнее их запах, наглее взгляд белых глаз.

…Моя горечь дошла до верхней точки и там сломалась. Переломившись, она упала вниз, к нулю. Я снова ощущал все хорошее и простое. Я снова почувствовал доброту здешнего солнца, вспоминал Тима, его собак. Росла и росла эта сладость. Наконец она стала нестерпимой, а солнце — беспощадно ярким.

Я жмурился на это солнце. По розовым векам бегал серебряный узор. Веки темнеют. В этой темноте горят хищные глаза орх. Что?.. Я отравлен вами?..

Э-э, нет, не выйдет, вам не получить меня.

— Ники, — позвал я. — Ники.

Я рванулся, вставая, и упал, и снова рванулся.

Вот что-то шлепает по воде. Меня схватили, меня тянут за голову. Оторвут ее. Смешно — если без головы. Кто меня держит?

Ники, схватив, волок меня по камням.

…Очнулся. Около сидели собаки. Они смотрели на меня и молотили хвостами. Ники, растопырив щупальца и прикрыв меня, стрелял по налетающим каким-то черным полоскам.

Одна за другой в небе рвутся гранаты: блоп, блоп, блоп…

Несколько цветков, смятых и умерших, лежат рядом. Сердце мое едва бьется. И низко над землей, будто титаническая медуза, наплывает скарп. Он загородил закатное небо.

Тимофей высунулся из него по пояс и кричал.

— Дурень! — кричал мне Тим. — Зачем тебя сюда понесло? Как я без тебя буду жить! Дурень! Сюда доктор приходит в маске!

4

Я лежал в постели. Под головой куча подушек.

Вокруг меня с вытянутыми рожами сидели колонисты. Они принесли мне вкусные вещи. Начальница — засахаренных мокриц. Механик — цветы из теста. Сладкие, пахнущие машинным маслом.

Врач-светящуюся наливку (ее выпил Тим).

Наконец разошлись.

Остался я, Тим и собаки.

Мы по-братски поделили и съели всех мокриц, все печенье и все цветы. Снова наша компания в сборе. Тим посмотрел на меня.

— Выкладывай-ка все, — приказал он. Я сказал о медузе, о работе моей памяти, о моей тоске. Выслушав, он зажмурился на минуту.

— Ты — грешник, — заговорил он, открывая глаза. — В чем твой грех? Ты не думаешь о других (обо мне, например), и тебе нужно величественное.

Но и не виновен… Многогрешен человек. Нападал на себя и на других. На животных, к примеру. Поработил их, то спасал, то губил. А ты знаешь, что стоит за спиной его поступков? Части его поступков? Твое желание быть мощным, желание Штарка творить, подобно природе. Проследи-ка историю… Человек вылез из воды. Затем мутация, эволюция мозга. С этого момента начинается его путь к Науке и Закону. Взять Штарка… Человек хочет быть персональным творцом мира и снисхождения не просит. Он, видите ли, не одобрил найденное здесь, он решил все делать по-своему, абсолютно все. Уничтожить бывшее, сделать новое. Это и преступно, но это же и стремление к мощи. А твое преследование Штарка. Почему стал Аргусом именно ты? Это не случайность. Узнав о Штарке, ты бы пошел сам, но погиб, тебе сообща помогли Аргусы, ваше удивительное содружество слуг Справедливости. Сколько тысячелетий человек учился объединять все силы, это нашло выражение, в частности, и в Аргусах.

…Аргусы… Это, по-моему, свойство людей стремиться к справедливости, чтобы жить коллективно… Ты прости, я взволнован и говорю путано, но в тебе есть стремление к каре Зла.

Ну, я заболтался, я пошел. Спокойной ночи!

Тим ушел. Подземелье стихло. Вот гавкнула собака, вот пророкотал обвал, и все.

Тишина. Я лежал в холодной, свежей постели. У двери замер в виде спящего паука мой Ники. Светился его глаз.

Ум мой предельно ясен, черные орхи словно прополоскали мозг.

Мир снова раскрылся передо мной.

Я увидел глубины Космоса, ощутил движение земных пластов.

Я увидел дорожку света на звездчатом снегу Арктуса — ледяной планеты.

Но чу!.. Что это? Словно звон или шепот, неясные слова. О-о, я узнаю их.

Это вы, братья Аргусы, говорите со мной из глубин Космоса, вы не оставили меня одного. Спасибо!

И Аргусы говорили: «Мы преследуем Зло, и до тех пор, пока не исчезнут последние крупицы его, ты пребудешь с нами. Ибо тот, кто победил Зло хоть раз, всегда с нами. Мы вместе, мы всегда с тобой, дар Аргуса в тебе».

…Я был счастлив. Из глубины подземелья я снова видел звезды, слышал топтание моута в болоте, звон роботов, бродивших в джунглях, шепот Дж. Гласса в лаборатории.

5

Письмо Т. М. Мохову

Дорогой коллега! Мы рассмотрели полученные от Вас материалы и приняли постановление. Оно будет изложено ниже. Сейчас же позвольте мне сказать несколько слов о тоне Ваших сообщений. Не думаю, чтобы в наше время на долю одного человека мог выпасть такой урожай открытий, поэтому призываю Вас с максимальным скептицизмом относиться к своим выводам. Помните, наука не имеет ничего общего с личным честолюбием.

Признаю, что Вам повезло в, так сказать, пожинании ярких фактов. Для осмысления их нужны теоретики. Сообщаю Вам решение Всесовета:

1. Считаем необходимым направить на Люцифер комплексную экспедицию ученых всех профилей.

2. Объявить планету генетическим заказником.

3. Назначить Т. М. Мохова заместителем начальника экспедиции Т. М. Бэра-Михайлевича.

4. Учитывая особенное значение работы экспедиции предоставить в распоряжение Т. М. Бэра-Михайлевича звездолет «Одиссей».

Постскриптум: Вам будет приятно узнать, что Г. Краснов (Аргус-12) прошел курс лечения, спасен от отравления растительным токсином и включен в состав экспедиции. Он пользуется уважением коллег, их общей любовью и доверием.

По поручению XVII Отдела Всесовета Т. М. Бэр-Михайлевич.

Аскольд Якубовский

ПРОВЕРКА НА РАЗУМНОСТЬ

Питер все медлил, хотя следовало, не колеблясь, войти, разбудить Эва, если тот спал, и сознаться, что ему, инженеру-звездолетчику первого класса Питеру Фанни, померещился призрак.

Это произошло в одном из тех дальних отсеков, где нудная вибрация напоминала о близости аннигиляторов пространства — времени. Рядом была заперта сила, которая могла разнести небольшую планету, и сознание невольно настораживалось в этих тесных, скупо освещенных и наполненных дрожью переходах.

Питер чувствовал себя, впрочем, как обычно. Вероятно, он даже удивился бы, узнав, что в нем, хозяине всей этой чудовищной махины, дремлет то самое беспокойство, которое испытывал его далекий предок, когда мощь природы выдавала себя бликом зарниц или грозным запахом хищника на тропе.

Он уже заканчивал обход, когда его приковал к месту тихий, невозможный здесь звук покашливания.

Он обернулся.

Никого, ничего. Пустой коридор, тусклая эмаль стен, змеистые тени кабелей и труб. И явственное, как прикосновение паутины к лицу, ощущение чужого взгляда.

— Олег, это ты? — напряженно крикнул Питер.

Коридор молчал. Питер был один, совершенно один в чреве мерно работающей машины.

Мгновение спустя Питер осознал нелепость, даже постыдность своей позы и решительно шагнул к месту, откуда раздался звук, передвигая поближе сумку с тестерами и тем самым как бы давая понять, что готов немедля устранить любую кашляющую, чихающую или хихикающую неисправность.

Не сделал он, однако, и двух шагов, как от стены наискось метнулось нечто столь стремительное и бесформенное, что память запечатлела как бы рванувшийся клуб черного дыма, который, исчезая за углом, блеснул из своей темной глубины двумя кроваво-красными зрачками.

Когда ослабевшие ноги вынесли Питера на площадку, куда скрылось «нечто», то по обе стороны от нее не было ничего, кроме зеркально повторяющих друг друга, наполненных дрожью коридоров. Задыхаясь, Питер пробежал в оба конца, оглянулся, и расстояние, отделяющее его от жилых помещений звездолета, впервые показалось ему пугающе-огромным.

Случай был, конечно, предельно ясен. Бывало и раньше, что нагрузка долгого полета сказывалась на нервах звездолетчиков, хотя, насколько Питер мог припомнить, призраки еще никогда никому не мерещились.

Тем хуже его положение. О происшедшем он обязан доложить врачу, то есть старине Эву, а что последует затем, нетрудно представить.

Ему непередаваемо стало жаль себя. Это несправедливо, несправедливо, несправедливо! Почему с ним? За что? Как это вообще могло случиться, ведь он чувствовал себя не хуже обычного!

— Эв, ты спишь? — негромко спросил он перед закрытой дверью.

Праздный вопрос. Разумеется, в этот поздний час корабельной ночи главный врач и биолог экспедиции отсыпался после трудных дней работы на Биссере. Может, и не надо будить его сию секунду?

Питер погладил подбородок, соображая. Он обязан предстать перед врачом, верно. Он обязан рассказать о том, что было, это так. Но есть разница предстать сейчас или немного позже. Большая разница! Вряд ли его реакция сейчас в норме. Вот если он отдохнет, отоспится, тогда, быть может…

Решено. Твердым шагом Питер Фанни прошел в свою каюту, разделся и лег. Его больше не трясло. В каюте было тихо. Здесь ничто не напоминало о той скорости, с которой звездолет, торопясь к Земле, проламывал пространство.

Звездолет, на борту которого человеку явился призрак, чего, конечно, реально быть не могло.

Несколько минут спустя Питер уснул. У него, как и полагается звездолетчику, были крепкие нервы.

Но спал он дурно. Там, на Земле, где он очутился, он лежал в гамаке, который тотчас оказался паутиной, и сердце захолонуло, потому что паука нигде не было, но он должен был появиться. Питер знал, что он рядом, ибо чувствовал прикосновение мохнатых лап, а шевельнуться не было возможности, и, что самое страшное, паук был невидим. Потом, все еще лежа в паутине, Питер смотрел в микроскоп, и это, как он понимал, был его последний шанс не провалиться на экзамене, от которого зависело все. Микроскоп, однако, вместо паука показывал усики Эва, рыжие, нахальные усики, и Питер в отчаянии думал, что не окончательный же это экзамен, хотя отлично понимал во сне, что окончательный. Страшным усилием он отшвырнул негодный микроскоп, чтобы взять новый; микроскоп упал, покатился, как шар, и шар этот блеснул, расширяясь, ледяным пламенем, отчего сердце Питера оборвалось, ибо это был уже не шар, а сгусток нейтронной звезды. «Вот, значит, как возникают галактики…» — мелькнуло в парализованном ужасом мозгу.

Какой-то шум оборвал кошмар Питера. Он вскочил прислушиваясь. Отчаянно колотилось сердце, но явь уже поборола видения. Отчетливый стук и, похоже, крики раздавались где-то рядом. Чуть ли не в туалете, который был по соседству. Питер выскочил в коридор. Так и есть: кто-то изнутри с проклятиями барабанил в запертую дверь туалета. Питер рванул дверь, и оттуда, как кот из мешка, вылетел Олег.

— Это чьи еще шуточки?! — рявкнул он, не давая Питеру опомниться. Тоже мне развлечение, юмор на на уровне амебы, остроты пещерных сортиров!

— Разве они тогда были? — в остолбенении спросил Питер.

Вопрос был столь нелеп, что оба уставились друг на друга.

— Дадут наконец людям поспать? — послышался сзади недовольный голос. Скрипнула дверь, в коридор, моргая и щурясь, высунулась голова Эва. — Что за суета и суматоха?

Он обвел взглядом полуодетых космонавтов.

— Олега тут заперли, — растерянно пробормотал Питер.

— А! — сказал Эв. — В реакторе еще никого не спалили? Самое время, по-моему.

— Факт тот, что дверь запирали с хихиканьем, — буркнул Олег. — Хотел бы я знать…

— Великий секрет загадочной тайны, — кивнул Эв. — Звездолет у нас или что?

— Это мог сделать неисправный киберуборщик, — нашелся Питер.

— Ага! — глаза Эва блеснули. — Окутанный галактическим мраком утюг зловеще подкрадывался к шлепанцам спящего космонавта… Кстати, Питер, что ты сделал со своими шлепанцами?

— С чем?

Все смотрели на ноги Питера. На его дырявые, испещренные пурпурными пятнами ночные туфли.

— Край света, — вздохнул Олег. — Полным-полно шутников.

— Правда, Питер, чем это ты их?

— Эв… — голос Питера дрогнул. — Мне надо поговорить с тобой, Эв…

— Ерунда! — Эв отшвырнул ленту миограммы. Она зацепилась за переключатель и повисла раскачиваясь. — Какой призрак? Диагност уверяет, что ты здоров, и я с этим сундуком согласен.

— Уверяю тебя…

— Сильное нервное возбуждение, и не более того. Все базисные реакции…

— А туфли?

— Что «туфли»? При чем здесь «туфли»? Ну прожег ты их чем-нибудь…

— Чем?..

— Компотом! — заорал Эв. — Щами! Чего ты добиваешься? Полным-полно шутников, как выразился Олег. И все острят. Будят среди ночи… Тени убиенных, хихикая, запирают у них, видите ли, двери… Сейчас я дам тебе такую дозу успокоительного, такую дозу…

Он потянулся к столу, но так и не взял ампулу. В дверях стоял Антон Ресми. Стоял и смотрел таким взглядом, что Питеру захотелось немедленно исчезнуть.

— Так, — капитан шагнул к Эву. — Как к биологу и медику нашей экспедиции, у меня к вам маленький вопрос: мышь способна превратиться, скажем, в четвертое измерение?

— Антон, — глаза Эва округлились. — Неужто и ты записался в шутники?

— В шутники? Я тебя спрашиваю: где звери?

— Звери?

— Да, звери.

— С Биссеры?

— С Биссеры.

— Там, где им положено быть. А что?

— Ничего. Просто их там нет.

— Как… нет?

— Вот я и хотел бы узнать «как».

— Но этого не может быть.

— Верно.

— Антон, этого не может быть!!! Что за глупый розыгрыш!

Эв посмотрел на Питера, словно приглашая его разделить возмущение, снова взглянул на капитана, — и краска сбежала с его лица.

«Да, — подумал Питер, разглядывая из-за плеча Эва витализационные колпаки, — если кто-нибудь и сошел с ума, то, уж во всяком случае, не я. Это надо же!»

По всему пространству камеры тянулись маленькие и большие прозрачные саркофаги, в которых автоматы поддерживали среду, необходимую для того, чтобы добытые на Биссере экземпляры находились в живом, но усыпленном состоянии. По крайней мере, треть саркофагов была пуста. Не просто, а, так сказать, вызывающе пуста, потому что в них зияли внушительных размеров оплавленные дыры.

На пульте, словно в насмешку, горели зеленые огоньки, что означало исправную работу витализационных автоматов. Запоздало и вроде бы обиженно мигали сигналы систем контроля за жизнедеятельностью, которым уже нечего было контролировать.

— Ну и как прикажете это объяснить?

Ответа не последовало. Эв был так бледен, что его рыжеватые усики казались теперь пламенными.

— Не надо волноваться, — капитан мягко опустил руку ему на плечо. Исчезли, если не ошибаюсь, стеггры, асфеты, троянцы, катуши и эти… как их…

— Миссандры, — прошептал Эв.

— …Миссандры. А псевдогады остались. Может, это что-нибудь объясняет?

Эв покачал головой.

— Витализационный уровень усыпления поддерживается во всех герметичных колпаках на среднестатическом, оптимальном для всей группы уровне, — он говорил монотонно, как зазубренный урок. — Из этого следует возможность, что для отдельного индивида данный уровень окажется мал и существо проснется. Нов данном случае контролирующий автомат немедленно увеличит подачу смеси… Что он и сделал. Ничего не понимаю… Ведь так прожечь колпак можно только искровым разрядом! — воскликнул он.

— Может быть, у кого-нибудь из этих существ… — начал было капитан, но Эв отчаянно замотал головой.

— Я их видел на корабле, — внезапно сказал Питер.

Все разом обернулись к нему. Он коротко доложил о «призраке».

— Очевидно, это был катуш, — проронил задумавшийся Эв.

— Нет, — возразил Питер. — Катуша я знаю. Это был не катуш.

— Неважно, — тихо сказал капитан. — Значит, Эв, никакого объяснения ты дать не можешь?

— Нет.

— Ладно, будем действовать без объяснений. Даю общий сигнал тревоги.

У входа в рубку Эв взял капитана за локоть.

— У меня есть объяснение. Я не хотел говорить при Питере.

— Да? — Эв почувствовал, как под его рукой напряглись мускулы.

— Капитан, звери сами не могли выбраться, это исключено. Их выпустили, Антон.

— Ты понимаешь, что говоришь?!

— Именно поэтому я настаиваю на общей проверке состояния экипажа.

Капитан вытер выступивший на лбу пот.

— Кого ты подозреваешь? — спросил он глухо.

— Если бы я только что не освидетельствовал Питера, я бы сказал Питер. Но это не Питер. Я об этом не хочу даже думать, но ведь кто-то запер Олега? И кто-то облил туфли Питера кислотой.

— И тем не менее, — жестко сказал капитан, — разрешения на поголовное обследование я не дам.

— Но…

— Эв, пожар не тушат под возгласы: «Среди нас поджигатель!»

В это время Питер, стоя на своем посту, с недоумением разглядывал запястье левой руки. Только сейчас ему бросилась в глаза точка, какая бывает после укола, в том месте, где под кожей синеет вена.

«Чепуха какая-то! Но, может, следует сказать?»

Сначала никто не сомневался, чтоизловить каких-то глупых зверьков ничего не стоит, но вскоре с этим заблуждением пришлось расстаться. Хозяйство звездолета занимало несколько квадратных километров, и при его конструировании никому в голову не могла прийти мысль, что он может стать полем охоты. Раза два, правда, удалось спугнуть существо, которое немедленно взмыло над преследователями, чтобы скрыться в путанице ярусов, лифтовых клетей и переходов. Поскольку единственным летающим экземпляром фауны Биссеры на корабле был миссандр, то это, очевидно, и был миссандр. Но куда делись остальные?

Предложение настроить киберуборщиков на поиск сбежавших было сразу же отвергнуто Эвом — он знал, что обычных роботов нельзя натравить на белковое, следовательно, родственное человеку существо. Биологические же автоматы, с помощью которых он сам охотился на Биссере, были бесполезны в тесных корабельных пространствах.

Чем больше Эв вдумывался, тем меньше все это ему нравилось. Гипотеза о сумасшедшем, который вскрыл витализационные камеры, была скверным, хотя и правдоподобным допущением. Однако в ней имелся крохотный изъян. Предположим, животных кто-то выпустил. А дальше? Ведь воздух Биссеры мало походил на земной! Как же они им дышат? Но дышат, это же факт.

Своими сомнениями он наконец поделился с капитаном.

— Это как же так? — опешил Ресми. — Ты изучал их и даже не знаешь, чем они могут дышать, а чем нет?

— Ты вправе меня упрекать, Антон. Но кто, как не ты, срезал биологическую программу? Знаю, знаю, экстренный вызов Земли, мы требуемся — как всегда, сверхсрочно — в противоположном квадрате Галактики. А мне каково? Что я мог сделать за оставшееся время? Это же типичный аврал! Спешим, вечно спешим, сегодня одна звезда, завтра другая, давай-давай, дел невпроворот, оглянуться некогда, а что в результате? Не думай, пожалуйста, что я снимаю с себя ответственность, но…

— Спешим, это верно. Иначе нас, возможно, не было бы среди звезд. Так как они все-таки приспособились?

— Высокая пластичность метаболизма, очевидно. Она у них действительно высокая.

— Хорошо, выяснишь после поимки. Что за идея у тебя насчет ловушек?

Они обсудили новую тактику. Их то и дело перебивали голоса поисковиков. «Капитан, на неведомых дорожках хозяйства Питера отмечены следы невиданных зверей…» Реплику перебил мрачный голос Питера: «Я давно говорил, что нам не хватает киберуборщиков. Они не успевают с обеспыливанием». — «Ладно, ладно, — отвечали ему с иронией. — Мы закрываем глаза, а вот кто закроет глаза техкомиссии?» — «Не издевайтесь, ребята, никакая это не пыль, просто сигаретный пепел. Механики тайком покуривали». — «И не механики вовсе, а зверюшки Эва. Раз уж они смогли удрать, то почему бы им на радостях не затянуться?»

Капитан с досадой приглушил звук.

Ему было не по себе. Зверюшки его мало беспокоили — куда они денутся! но сумасшедший на борту… Требование держаться по двое было встречено недоуменным пожатием плеч — пусть, хорошо, что никто ни о чем не догадывается. А вот он прозевал, тут никуда не денешься. Капитан за все в ответе, что бы ни случилось, так было, есть и будет, каких бы далей человек ни достиг, и для него, Ресми, это единственно правильная жизнь обо всем заботиться, все предусматривать и при любых обстоятельствах быть сильнее обстоятельств. Он всегда подстерегал слепой случай, теперь случай подстерег его, и не сигнал ли это, что он выдохся? Капитана охватила бессильная ярость. Нет, нет, он еще им всем покажет!

Кому? Зверям? Обстоятельствам? Самому себе?

Ресми подавил вспышку раньше, чем Эв ее заметил.

— Возможно, этот план даст лучшие результаты, — он холодно посмотрел на протянутый чертеж. — Объясни техникам, что надо сделать. Я соберу команду.

— И неплохо бы позавтракать, — заметил Эв. — Я лично после всех передряг готов съесть жареного миссандра.

Выйдя из рубки, он заметил Питера, который явно ждал его появления.

— Вот, — сказал Питер, показывая тыльную сторону запястья. — Будешь смеяться или нет, но только, честное слово, сам себя я не колол…

Эв вгляделся, и ему стало не по себе.

Завтрак начался смешками, но вскоре они прекратились, так мрачен был капитан. «Чего это он? — шепотом спросил Олег. — Подумаешь, звери разбежались…» — «Да, но теперь над ним будет смеяться вся Галактика», ответил сосед. «Смеяться, положим, будут над Эвом». — «Всем нам достанется. Слушай, а девушки сегодня что-то уж слишком надушились». — «А, ты тоже заметил!» — «Мертвый не заметит».

Капитан поднял голову.

— Муса!

— Полон внимания, капитан.

— Что у вас там с вентиляцией? Откуда запах?

— Я так понимаю, что наши милые женщины…

Бурный протест заставил его умолкнуть.

— Это и не духи вовсе!

— Уж мы-то, женщины, в этом кое-что смыслим!

— Отставить! — Стало очень тихо. — Бригада систем воздухообеспечения, немедленно перекрыть…

Капитан не успел закончить, ибо потянуло таким смрадом, что на пол полетели отброшенные стулья, все вскочили, и тут же взвыла сирена.

Эв и Ресми сидели спиной друг к другу, чтобы контролировать все наспех установленные в рубке экраны. Оба остались в масках, хотя смрад исчез так же быстро, как и возник, да и вызван он был весьма пахучим, но, в общем, безвредным букетом сероводорода, метана и бромистого водорода.

Передатчики были установлены на всех магистральных пересечениях, и там же, под потолком, находились примитивные, но достаточно надежные ловушки. Оставалось сидеть и ждать, пока в поле зрения не очутится кто-нибудь из беглецов.

Минуты шли за минутами, и ничего не происходило. Селектор молчал людям теперь было не до шуточек. Сжимая оружие за плотно задраенными дверьми, они охраняли жизненно важные центры корабля и ждали… Никто не мог сказать чего.

— Наконец-то!

Эв мгновенно нажал кнопку.

Возникшее на экране существо замерло, будто почуяв неладное. Поздно оно уже билось в гибких силикетовых сетях.

— Попался! — воскликнул капитан.

— Угу, — отозвался Эв. — Хотел бы я знать кто…

— Как «кто»? Это же асфет.

— Крылатый асфет.

— Крылатый?!

Да, у бившегося в сетях существа были крылья. Как у миссандра. И шесть конечностей. Как у асфета. И трубчатый голый хвост, какого вообще ни у кого не было.

— Эв, — в голосе капитана была мольба. — Ты же биолог, Эв, ты же ловил их. Объясни хоть что-нибудь!

Лицо Эва было мертвенным.

— Эв! — капитан потряс его за плечо.

— Смотри.

Существо затихло. Темным клубком оно лежало на полу, и лишь его трубчатый хвост слабо шевелился. Нет, не шевелился. У капитана отвисла челюсть. Конец хвоста медленно, но неуклонно раздваивался. Хвост превращался в некое подобие ножниц, и лезвия этих странных ножниц явственно заострялись. Вот они захватили пару силикетовых петель… сомкнулись…

«Но это же силикет», — отрешенно подумал капитан.

Хвост выпустил петли — они ему не поддались. Теперь менялся его цвет из коричневого в серо-стальной. Он снова раскрылся — было заметно, что его «лезвия» укоротились, — захватил обвисшую складку сети. Люди содрогнулись, услышав хруст силикета. Еще несколько взмахов гибкого, раздвоенного, лязгающего хвоста — существо стряхнуло с себя обрывки сети, и экран опустел.

— Ну, — Эв повернулся к капитану, — бей меня, я заслужил. Какой же я идиот!

— Ты… ты что-нибудь понял?

— Да все же ясно! — плачущим голосом воскликнул Эв. — Они перекраивают свое тело!

— Это я видел. То есть мы оба это наблюдали. Оно, конечно… Провалиться мне, если я что-то понял!

— Слушай, — быстро заговорил Эв. — Нет никаких асфетов, миссандров и всех прочих. Это все одно и то же. Совсем другой тип эволюции. Где были мои глаза раньше! Это же грандиозно!

— Но выше моего разумения, — сухо сказал капитан. — Надо что-то делать.

— Надо понять, и ты поймешь. Сядь. На Земле волк — всегда волк, куропатка — всегда куропатка, амеба — всегда амеба. Но тела их, в общем, состоят из одинаковых клеток, биохимия у них тоже сходная. Они часть единого целого. Как графин, стакан, зеркало…

— Зеркало? — машинально переспросил капитан.

— Ну да, все это стекло. Земная эволюция расщепила единое биологическое вещество на тысячи, миллионы независимых, непревращаемых друг в друга форм. А здесь эти формы превращаемы. Слон на Биссере может превратится в кита или стадо кроликов, потому что все это одно и то же. Организм, как угодно и во что угодно перестраивающий свое тело. По приказу нервных клеток.

— По приказу?

— Вот-вот. На Земле биологическому веществу ту или иную форму придают внешние условия. Они — медленно, но неуклонно — лепят непохожие виды. Здесь, мы видели, это происходит сразу и целенаправленно. И это все объясняет! Пробудился один-единственный организм. Пробудился и вырастил другого слова не подберу — противогаз. Вырастил, как мы берем нужный инструмент, какое-то орудие для взлома камеры. И освободил остальных.

— Значит, никакого сумасшедшего не было, — капитан вздохнул с облегчением.

— Подожди радоваться. Вывод может быть только один.

— Ты уверен? Может быть, все-таки природа…

— Так быстро и так сознательно? Антон, давай смотреть правде в глаза. Возможно, это разум.

— Разум, — капитан взглянул на свои сжатые кулаки. — Не укладывается в голове. Мы не могли так чудовищно ошибиться.

— Могли, Антон, могли! «Быстрей, быстрей, потом разберемся, бродят одни животные, дело ясное, чего мешкать?» Это я так действовал, Антон. А автоматы опомниться жертвам не дают. Пикирующий прыжок, доза универсального снотворного, готовы голубчики.

— Но на Биссере нет никаких признаков цивилизации!

— Верно, там нет ни городов, ни машин, ни дорог. А зачем они существам, которые могут превращать свое тело в машины, приборы, материалы, как только в них появится нужда?

— Невозможно, Эв. Живое вещество не способно дать развитой цивилизации все, что ей необходимо.

— Да? Будто реактивных двигателей, лекарств, радиолокаторов, энергобатарей не было в природе до того, как их создали мы! А ты представляешь, на что способно живое вещество, которым управляет разум? Эта нелепая, невозможная, абсурдная с нашей точки зрения цивилизация, возможно, более совершенна, чем наша. Я, по крайней мере, не смог бы выбраться из-под колпака, да и ты тоже. Не потому, что я глупее, а потому, что без машин, инструментов, приборов я ничто. А у них все это всегда с собой. Между прочим, они исследовали Питера, пока тот спал. Между прочим, они могли отравить нас, пока мы не принимали их всерьез. Что качаешь головой? Гипотеза «сумасшедший на корабле» кажется теперь заманчивой?

— Готов ее предпочесть тому, что ты сказал. Их действия на корабле, к счастью, не выглядят разумными.

— Наши действия тоже были далеки от мудрости.

— Межпланетная война на звездолете, этого еще не хватало! Сейчас мы проверим, разумны они или нет.

Однако проверка ничего не дала. Напрасными оказались все взлелеянные теорией способы завязывания контактов; их стопроцентная кабинетная надежность испустила дух в безмолвных пространствах корабля. Напряжение сгустилось. Всех мучили одни и те же вопросы. Не понимают или не хотят понять? Что означают все их поступки? Встреча Питера с «призраком», допустим, была случайной. Но так ли случайно кто-то проник к нему, когда он спал? Для чего? Чтобы взять кровь на анализ? Или проверить съедобность человека? А туфли, при чем здесь туфли? И запертая дверь? Одно нелепей другого!

Почему они затаились?

На корабле стояла тишина, какой еще никогда не было. Ни шороха шагов, ни звука голоса, молчание «ничейного пространства», которое вот-вот могло взорваться грохотом боя. Томительно и нервно тянулось время, а с ним уходила надежда на мирный исход.

К вечеру наступил перелом. Экраны, посредством которых капитан и биолог продолжали вести наблюдения, один за другим подернулись рябью. Один за другим они стали меркнуть, как задутые ветром свечи.

Так наступил момент, которого все ждали и все боялись.

Обхватив голову руками, капитан, не мигая, смотрел на потемневшие экраны.

Он знал, какого приказа от него ждут. Приказа двинуться с дезинтеграторами живой материи, чтобы размазать по стенам беглецов, где бы они ни скрывались. Пока не поздно. Пока есть время. А может, его уже нет?

Но так же твердо капитан знал, что ни Земля, ни его собственный экипаж, ни он сам не простят бойни, если в словах Эва окажется хоть доля правды. Потом, когда все будет кончено, когда пугающая неизвестность останется позади, люди опомнятся. Страх забудется, его сменит сожаление и горечь, так как гибель неведомых существ — это еще и конец уверенности людей в том, что они способны понять все, с чем столкнулись. Та уверенность, которая до сих пор оправдывалась и смело вела человека по звездным мирам. И вера в свою гуманность погибнет тоже.

Капитан испытывал отчаяние прижатого к стене человека, отчаяние, которое готово было гневом обрушиться на Эва, на всех теоретиков, которые должны были предвидеть и оказались слепы, которые обязаны были найти выход, а вместо этого завели в тупик. Гнев пробудил решимость отдать наконец приказ, ибо известно, что в опасной ситуации даже плохое решение лучше бездействия. Палец капитана стремительно лег на кнопку селектора.

— Подожди! — вскричал Эв. — Я, кажется, догадался!

— Быстрей, быстрей!

— Надо выпустить остальных животных.

— Что?

— Слушай. Они начали партию, так?

— Ну! — палец все еще лежал на кнопке селектора.

— Чем мы ответили на их действия? Облавой. В ответ они заставили нас зажать нос. Что сделали мы? Расставили ловушки. Что сделали они?

— К чему ты клонишь?

— К тому, что каждый наш шаг был для них прямой и грозной опасностью. Каждый их ответный поступок был скорей демонстрацией угрозы. Наш враг не исчадье ада, таким сделали его наше непонимание и наш испуг.

— Хотел бы я, чтобы это не были домыслы.

— Это не домыслы! Неверны были исходные посылки стратегии контактов, и все равно взаимопонимание возможно. Мы пытались объясниться с ними на уровне умственных абстракций, научных понятий да еще в ситуации, когда с их точки зрения мы — исчадье ада. Нужно обращаться к корню, к самому корню! Он есть, общий для всех существ. Зло для любой формы жизни все то, что мешает, вредит, угрожает ее существованию; добро — все, что ей благоприятствует. Так везде, под всеми солнцами, это очевидно, как дважды два, ибо в противном случае, перепутав знаки плюс и минус, жизнь обрекает себя на гибель. Ни одна цивилизация не может безнаказанно менять критерии «хорошо» и «плохо». Поэтому у нас есть шанс, ненадежный, слабенький, но им надо воспользоваться. Теперь решай.

Капитан задумался.

— Ты сам пойдешь? — в его голосе не было уверенности.

— Да.

— Ты можешь не вернуться.

— Я первый заварил эту кашу.

Мышцы затылка одеревенели от напряжения, но Эв не оборачивался. Он все время ощущал на себе взгляд, даже там, где на много метров вокруг не могло укрыться существо крупнее мыши.

Всю силу своей воли он тратил на то, чтобы идти неторопливо.

Он шел знакомыми переходами, которые казались теперь чужими и бесконечными. Собственно говоря, не шел, а балансировал на хрупком мосту надежд и недоказанных предположений, который мог рухнуть в любую секунду. Что ж, он не первый таким образом проверял прочность своих теорий.

Возле третьего или четвертого перекрестка он вынужден был остановиться, потому что в стене зияло сквозное отверстие. Так вот, значит, как они обходили ловушки! При мысли о том, сколько и каких коммуникаций находится в этих стенах, Эв содрогнулся. На полу лежала груда металлической пыли. Эв поднялся на цыпочки и заглянул внутрь отверстия. То, что он увидел, могло напугать кого угодно. Ни одна коммуникация не была повреждена, но все они были аккуратно обнажены, как сосуды на операционном поле. «Мыто думали, что в любую секунду можем прихлопнуть их, как мух. Но почему, почему они разрешили мне увидеть это?»

«Потому что это ничего не меняет, — сам себе ответил Эв. — Потому что первая же наша попытка заделать отверстия будет парализована — они перережут гомеостатические цепи и двигатель…»

Об этом лучше было не думать.

Он засек еще два отверстия, прежде чем показалась массивная дверь витализационных камер. Он откатил ее и, не медля ни секунды, приступил к оживлению псевдогадов. Пока он манипулировал с аппаратурой, создавал в помещении воздух Биссеры, ему все время казалось, что дверь, которую он оставил открытой, вот-вот задвинется.

И когда он все закончил, когда животные скользнули в темные углы, забились там, ему захотелось прислониться к стене и закрыть глаза.

Но ему надо было еще кое-что сделать. Снять ловушки. Последний дружеский жест… Не воспримут ли они его как капитуляцию?

Эв взглянул на выпущенных. Какая-то тварь сопела за колпаком, остальные сидели тихо, будто их не было вовсе. Шипели насосы, нагнетая инопланетный воздух. Бедные, парализованные страхом низшие существа чужой планеты. А каково было высшим, разумным? Что-то чудовищное обрушилось на них там, где они чувствовали себя в полной безопасности, занимались своими делами и не предвидели никакой беды — разве что в последний миг их поразила падающая с неба тень. Затем ужас, мрак и пробуждение неизвестно где, в чужом, враждебном мире.

«Конечно, их первые действия были нелепы, — подумал Эв, затворяя дверь. — Впрочем, их поступки, возможно, нелепы лишь с нашей точки зрения. Рассудок они, во всяком случае, сохранили. Значит, не все потеряно. Для них… И может быть, для нас».

Он тут же одернул себя. Нет никаких доказательств, что они правильно истолковали его поступок.

Никаких? Но ведь он до сих пор жив! Хватило бы у него самого выдержки в точно такой же ситуации или он бы поддался соблазну покончить с врагом, коль скоро он сам идет в руки?

Цивилизация, диаметрально противоположная нашей. Обращенная внутрь себя цивилизация. Наглухо закрытый для нас мир, ибо мы не понимаем, как можно создавать все, что надо, из собственного тела, а им, видимо, невдомек, как можно жить иначе.

Да, чего-чего, а стандарта вселенная лишена.

Осталось семь неубранных ловушек. Пять. Две. Ни одной.

Эв возвращался обессиленный. Все так же сопровождаемый взглядом невидимых глаз. Ничего не изменилось.

Нет, изменилось. Отверстия, мимо которых он шел, зияли, как прежде. Все, кроме последнего. Оно было заделано так аккуратно, что место, где оно находилось, выдавал лишь свежий блеск металла…

Описывая в пространстве чудовищную дугу, звездолет поворачивал к Биссере.

Люки наконец распахнулись. Капитан вздохнул с облегчением, будто с плеч свалился по меньшей мере Эльбрус.

Но терпение его лопнуло, когда миновало около часа, а из люка никто не показался.

— Чего они медлят? Не могут же они не чуять ветра родины?

Эв пожал плечами.

Но они появились. Они мячиком скатились по аппарели и тут же взмыли в зеленое ласковое небо Биссеры. Оно приняло их, но пробыли они в нем недолго.

— Чистые жеребята, — сказал капитан, глядя в бинокль на прыгающих по холмам братьев по разуму.

— Кажется, я сообразил, почему они задержались, — заметил Эв. Спустимся. Я буду очень разочарован, если моя догадка не оправдается.

— Вот, — он погладил металл, который блестел там, где перед посадкой зияли дыры. — Разум, он все-таки везде разум; без понимания других ему трудно уцелеть, не так ли?

Дмитрий Биленкин

КАЧЕЛИ ОТШЕЛЬНИКА

Глава 1

«Фиалка», грузопассажирская ракета, обычно ждала трансзвездный лайнер за орбитой пятой планеты системы Севана. И на этот раз все было как обычно. Транслайнер «Варшава» материализовался в точно установленном месте, опередив график выхода в трехмерное пространство на одну минуту. Капитан «Варшавы» тотчас же послал в эфир свои координаты. Но «Фиалка» с помощью радаров уже засекла появление лайнера и, набирая скорость, мчалась к нему.

В командирском отсеке «Фиалки» царило оживление. Не так часто корабли Земли появлялись в окрестностях Севана. Теперь будут новые приборы, оборудование, которого всегда не хватает физикам, биологам, археологам и инженерам Отшельника. Будут новые статьи, новая информация. Будут часы, проведенные в обществе людей, совсем недавно ходивших по Земле.

События этих нескольких часов будут неделями рассказываться там, на Отшельнике. Экипаж «Фиалки» с трудом будет отбиваться от приглашения на чашку кофе в каждый коттедж Центральной станции. На каждой из двадцати баз вдруг срочно для проведения непредвиденных работ потребуется кто-нибудь из экипажа корабля. А их всего трое. Командир «Фиалки» — Свен Томсон. Его помощник — специалист по кибернетическим устройствам Николай Трайков. И связист — Генри Вирт.

Глядя на вырастающий на глазах шар «Варшавы», Свен Томсон потряс огромными кулаками и сказал:

— Когда вижу его, хочется убежать на Землю. На Отшельнике это проходит. А здесь с трудом сдерживаю себя, чтобы не написать рапорт.

— «Его зовет и манит Полярная звезда», — тонким дискантом пропел Николай Трайков. — Никуда ты с Отшельника не сбежишь. А Анитта…

— Ни слова дальше, Ник, — загремел Свен.

— Молчу, молчу, молчу. Только не надо подавать рапорт.

— Я забыл на Отшельнике голубую светящуюся рубашку, — испуганно произнес Генри. — Оза снова все перепутала.

— Что ты?! — гробовым голосом сказал Николай. — Это же катастрофа!

— Тебе шутки, а я говорю серьезно. В кают-компании все будут в светящихся рубашках, а я…

— Возьми мою, — предложил Свен.

— Твою? — удивленно переспросил Генри, уставившись на широкоплечую высокую фигуру командира. — Но ведь мне нужна не ночная сорочка.

— Как хочешь, — спокойно сказал Томсон и вдруг крикнул: — Осталось три минуты! Долой этикет, тем более что мы его никогда не соблюдали…

— Привет отшельникам! — прозвучал из динамиков голос командира «Варшавы». — Как дела с цивилизацией? Что-нибудь получается?

— Отлично! — крикнул в ответ Томсон. — Ничего нельзя в ней понять. А все ли готово в кают-компании? Чем удивит нас шеф-повар?

— Экипаж «Фиалки»! — раздался громкий голос. — Приготовиться к всасыванию.

— Готовы, — ответил Томсон.

— Даю отсчет. Десять, девять… ноль.

Громадный борт транслайнера заслонил весь обзорный экран «Фиалки», приблизился вплотную и в следующее мгновение, раздвинув металлокерамические плиты, втянул ракету внутрь. Плиты сомкнулись. «Фиалка» лежала на специальной платформе в грузовом отсеке транслайнера.

Пространство вокруг ракеты осветилось яркими огнями. К платформе бежали люди, казавшиеся муравьями в этом огромном зале. Массивные фигуры киберпогрузчиков пришли в движение.

Томсон нажал клавишу. Сейчас двадцатиметровые створки «Фиалки» разойдутся в стороны, и киберпогрузчики начнут загружать емкое брюхо ракеты.

— Разрешаю выход, — раздалось из динамиков.

Все трое, обгоняя друг друга, кинулись к подъемнику и через минуту уже стояли на платформе, жмурясь от яркого света.

— Ну как у вас дела на Земле?

Отшельники даже не воспользовались трапом. С двухметровой высоты платформы они, не раздумывая, бросились вниз, в дружеские объятия людей, только что прибывших с Земли.

Какое имело значение, что эти люди никогда ранее не видели друг друга!

Вопросы, сложные, простые, нелепые, высказанные с тревогой, с любопытством, с юмором, сыпались со всех сторон:

— У вас сейчас зима?

— Зима.

— Почему зима? У нас лето.

— А-а-а. Понятно. И зима и лето сразу. Здорово!

Смех. Оглушительные похлопывания по спине. Рукопожатия.

— Сколько микронакопителей привезли?

— Узнаешь, когда будешь подписывать ведомость.

— Пятьсот килограммов писем. Полтора миллиона приветов.

Они вышли из грузового отсека «Варшавы», говоря сразу о тысячах различных вещей, понимая друг друга с полуслова.

В огромный подъемник лайнера все сразу не поместились. Поднимались группами. Ярко освещенные туннели уходили куда-то далеко вперед. В них можно было различить фигуры людей и киберов. Люди приветственно поднимали руки, хотя вряд ли они видели, кто находился в подъемнике. Они просто знали, кто сейчас проплывал вверх мимо них. Киберы не обращали ни на кого внимания. У них не было времени размышлять над происходящим, у них было задание.

Бесконечный, казалось, подъем наконец кончился. Вирт, Томсон и Трайков ступили на движущуюся ленту широкой улицы из пружинящего под ногами голубоватого пластика. Через каждые сто метров встречались переходы и ответвления в светящиеся огромные коридоры. Высокие залы были заняты странными конструкциями, состоящими из разноцветных шаров, конусов, параболических перекрытий, висячих мостиков, цилиндров, металлических скелетов. И везде отшельников встречали приветственными взмахами рук.

Это была огромная лаборатория, целый научно-исследовательский институт. «Варшава» не только снабжала исследовательские планеты необходимым оборудованием, продуктами, специалистами, предметами быта и строительными материалами. Около тысячи научных работников занимались исследованием четырехмерного пространства.

«Варшава» обходила за три земных месяца двадцать исследовательских планет. Затем цикл повторялся снова.

В кают-компании уже собралось человек двадцать. Томсон с серьезным видом обсуждал с командиром транслайнера Антоном Вересаевым проблемы выведения новых сортов кактусов в условиях четырехмерного пространства. Николай Трайков, собрав вокруг себя большую половину людей, закатывал глаза и, делая страшные жесты, рассказывал о хищниках Отшельника. Генри Вирт, заикаясь, беседовал с двумя девушками.

Потом Вересаев представил экипажу «Фиалки» Эрли Козалеса, журналиста-физика. Эрли должен был лететь на «Фиалке».

На обед было подано столько разнообразных кушаний, что ими вполне можно было бы в течение недели кормить всех научных сотрудников Отшельника.

После обеда пошли в концертный зал, затем смотрели хронику и еще несколько часов ходили из каюты в каюту, набираясь впечатлений.

И снова они катились мимо бесчисленных переходов, поворотов, туннелей, залов, прощаясь с «Варшавой». Грузовые люки «Фиалки» были уже задраены. Все, что предназначалось Отшельнику, было погружено. Киберпогрузчики медленной неуклюжей походкой удалялись в свои ангары. Последние слова прощания, последние рукопожатия.

Эрли сел в кресло в командирской рубке. Генри Вирт проверил радиосвязь. Николай Трайков — все кибернетические системы корабля. И тогда Томсон сказал в микрофон одно-единственное слово:

— Готовы!

Казалось, неведомая сила вытолкнула «Фиалку» из транслайнера. Двухкилометровый шар медленно уменьшался в размерах.

— Счастливой плазмы!

— Счастливого суперперехода!

«Фиалка» удалилась от «Варшавы» на несколько десятков тысяч километров, и обзорный экран осветила неяркая голубоватая вспышка. Это транслайнер ушел в четырехмерное пространство.

Глава 2

Для экипажа «Фиалки» семидневный путь на Отшельник должен был пролететь незаметно. Все системы корабля работали отлично, и трое космолетчиков зачитывались книгами, журналами и микрогазетами, расположившись в небольшой библиотеке и отрываясь от чтения только для принятия пищи, сна и проверки функционирования систем корабля.

Эрли летел на Отшельник за материалами для книги об этой странной планете. Чтобы не терять зря времени, он изучал последний отчет экспедиции. Отчет был написан лаконично, в нем излагались только факты. Чувствовалось, что у руководителей экспедиции нет даже гипотезы, объясняющей хоть часть, хоть одну сторону загадки Отшельника.

Отшельник был открыт восемь лет назад. На нем не было смен времен года. Влажный жаркий климат в приэкваториальных зонах постепенно сменялся сухим. Но даже на полюсах днем температура не падала ниже пятнадцати градусов тепла. На Отшельнике были вечное лето и вечная весна. На тысячи километров к югу и северу от экватора тянулась сельва, зловещая и мрачная. Человеческий разум был бессилен перед ней. Животный мир сельвы омерзителен и однообразен. Безмозглые твари, напоминавшие покрытые зловонной слизью мешки, прыгающие, ползающие, занятые только одним — пожиранием себе подобных, но меньших по размерам.

В этот серо-зеленый копошащийся мир человек не мог ступить, предварительно не уничтожив его. Первый космический корабль долго кружил над Отшельником, выбирая место для посадки и запуская разведывательные ракеты. Всюду было одно и то же. И тогда командир принял решение выжечь огнем планетарных дюз корабля пятачок диаметром в километр. Корабль приземлился. Разведчики вышли из него. Через час остатки группы вернулись на корабль, а через два недавно выжженный пятачок ничем не отличался от остальной сельвы, лишь только стрела корабля, направленная в зенит, нарушала мрачное однообразие пейзажа.

Корабль взлетел и направился к Земле. Командир был твердо убежден, что вновь открытая планета непригодна для жизни, разве что после полного уничтожения сельвы. Но быстрота, с которой сельва завоевывала отнятое человеком пространство, ужасала. И все же на Отшельник — кто-то успел назвать эту дикую планету Отшельником — была послана вторая экспедиция. Она проводила исследования с воздуха на винтолетах. О наличии разумной жизни на Отшельнике нечего было и мечтать. Здесь не было не то что млекопитающих, но даже рептилий.

На пятый день пребывания на Отшельнике экспедиция обнаружила посреди сельвы пятно коричневого цвета. Винтолет с тремя людьми опустился ниже и обнаружил несколько полусферических зданий с переходами между ними и белыми цилиндрами двадцатиметровой высоты. Это открытие было столь неожиданным, что вызвало бурю восторга у членов экспедиции. Но войти в эти здания люди не могли. Они даже не могли приблизиться к ним, потому что группу построек прикрывала полусфера силового поля, сдерживавшего напор сельвы. За кусочком неизвестной цивилизации было установлено круглосуточное наблюдение. Но там все было мертво.

Через день на экваторе была открыта Центральная, так ее сразу назвали. Она занимала площадь радиусом в десять километров. Огромное здание, стоявшее в середине, тоже было пусто.

Вскоре обнаружили еще девятнадцать небольших пятачков, отвоеванных кем-то у сельвы, застроенных странными зданиями и тщательно охраняемых невидимыми сторожами — силовыми полями. Двадцать пятачков, оставленных неведомой цивилизацией, были названы просто базами. Они растянулись кольцом по периметру Отшельника через каждые две тысячи километров. Их было всего двадцать и еще Центральная. И больше никаких признаков цивилизации. Ни городов, ни дорог, ни ракетодромов. Планета была пуста.

Третьей экспедиции удалось раскрыть секрет выключателя силовых полей, и после этого началось систематическое исследование планеты и работа по разгадке ее тайны.

Грузовые лайнеры в течение четырех месяцев перебрасывали на Отшельник оборудование, винтолеты, вездеходы, приборы, целые научные лаборатории, здания, пищу, мебель, людей. Экспедиция была прекрасно оснащена. В ней насчитывалось двести четырнадцать человек: археологов, зоологов, ботаников, физиков, техников, инженеров. Неизвестно, что произошло на Отшельнике, поэтому разгадка могла быть найдена представителями любой науки. Ну а если говорить правильнее, то усилиями всех наук, всей экспедиции.

Экспедицию возглавлял Конрад Стаковский, у которого Эрли учился. Когда Эрли увлекся журналистикой, Стаковский был раздосадован: уходил любимый ученик. Но Эрли не бросил физику совсем и стал журналистом, пишущим по вопросам науки. И сейчас он летел на Отшельник по приглашению старого учителя. Конрад не объяснил причину своего выбора, и Эрли терялся в догадках. Получить приглашение работать на Отшельнике было бы лестным для любого журналиста, Эрли это знал и был польщен. Но было еще одно обстоятельство… На Отшельнике в группе археологов работала его бывшая жена — Лэй. Уж не пришло ли в голову Стаковскому примирить двух людей, которых он хорошо знал. И об этом думал Эрли, но гнал от себя такие мысли.

Мечтая о встречах с Лэй, Эрли сам делал их невозможными. Но теперь они должны встретиться. Двести пятнадцать человек на одной планете — не очень густо. Не встретиться просто невозможно.

Эрли оборвал поток мыслей, бросил на стол копию отчета о работе на Отшельнике. Какая уж тут работа, экспедиция тыкалась в проблемы и загадки, как слепой котенок в глухую стену. Зоологи и ботаники делали некоторые успехи, но что за цивилизация была здесь? Куда она исчезла? Что означают эти циклопические постройки на Центральной? Для чего нужны были базы, расположенные на равных расстояниях друг от друга?

Эрли вышел из библиотеки и пошел по ярко освещенному коридору, намереваясь заглянуть в отсек управления и побеседовать с командиром «Фиалки». Николай Трайков лежал в кресле в библиотеке и на все вопросы Эрли только строил кислые гримасы и иногда односложно отвечал: «Позже. Да узнаешь ты все. Успеешь».

А Свен говорил:

— Полнейшая неразбериха. Топчемся на одном месте. «Фиалка» патрулирует пространство около Отшельника. Словно ждем, что к нам кто-то явится в гости.

— Не в гости, а домой, — поправлял его Генри. — Это мы гости, да еще незваные. — И тут же круто менял тему разговора: — Скажи, Эрли, какие новые имена придумали на Земле? У меня будет дочка, обязательно дочка. Оза хочет назвать ее Сеоной. А я не знаю, не решил еще.

А через некоторое время, как только Эрли начинал что-нибудь спрашивать, повторялся тот же разговор. Генри не мог ни о чем говорить, кроме Озы и дочери.

Прошло уже два дня как «Фиалка» рассталась с «Варшавой». Это означало, что при хорошем стечении обстоятельств они могут связаться по радио с Центральной.

Глава 3

Эрли сделал несколько шагов по коридору и увидел идущего ему навстречу Генри. Тот был явно расстроен и, поравнявшись с Эрли, недовольно бросил:

— Лентяи.

— Что-нибудь случилось? — спросил Эрли, не понимая, о чем идет речь.

— Не хотят раньше графика связаться с нами по радио. Не поверю, что Оза ничего не хочет сказать мне. Лентяи, и точка. Когда патрулируешь пространство, это бывает. Но ведь мы идем после встречи с «Варшавой»! Они же там сейчас минуты считают.

— Когда должна быть связь?

— Через два часа. Какая им разница? Меня трясет от злости. Видишь? — Эрли кивнул, хотя вид у радиста был вполне нормальный. — Два часа буду лежать и не подойду к передатчику. Не подойду, и все!

Это было сказано с такой убедительностью, что Эрли невольно подумал: Генри не выдержит и пяти минут. Вирт кинулся в библиотеку, а Эрли пошел мимо кают в командирскую рубку. Свен был занят какими-то вычислениями. Продолжая нажимать на клавиши математической машины, он молча кивнул Эрли, как бы приглашая его сесть в кресло. Тот сел и уставился в обзорный экран, но, сколько он ни смотрел, найти Отшельник на фоне ярких звезд не смог.

Эрли, по-видимому, задремал, так как вдруг услышал шум голосов.

Генри сидел за передатчиком, повернув голову к командиру. На лице его было страдальческое выражение. Он сказал:

— Связи нет.

— Что там у тебя произошло? — спросил Свен и, оставив свою машину, подошел к радисту.

Эрли подумал, что все это время он надеялся, не признаваясь себе, что Лэй, может быть, захочет с ним поговорить. Он вышел из рубки, боясь, что его чувства слишком заметны для посторонних.

Через два часа двери библиотеки открылись, и на пороге появились командир «Фиалки» и радист. Генри был бледен, Свен неестественно спокоен. Он сказал:

— Отшельник не отвечает. Там что-то произошло.

Трайков оторвался от чтения и сказал:

— Что там могло произойти? Прохождение радиоволн…

— С прохождением все нормально. Маяк космодрома прослушивается нормально. Но маяк — автомат.

У Эрли захлестнуло сердце.

— Что будем делать? — спросил Николай.

— Через десять минут все должны быть готовы. Будем идти с тройными перегрузками или даже… — тут Свен с сомнением посмотрел на Эрли: выдержит ли? — Будем идти на пределе, даже если кто-нибудь потеряет сознание.

Трайков включил своих кибернетических помощников, и через несколько минут все в корабле было приведено в аварийный режим.

Все четверо легли в амортизирующие кресла в командирской рубке. У троих были свои особые обязанности, которые нужно выполнять в условиях перегрузок. И только у Эрли не было никаких обязанностей.

Свен включил аварийные двигатели. «Фиалка» рванулась вперед, людей вдавило в кресла. Еще несколько минут они пытались разговаривать, обсуждая, что могло произойти с людьми на Отшельнике. Испортился передатчик? Но за это время его сто раз могли отремонтировать. Прорвалась сельва? Это было маловероятным, но возможным. Других объяснений просто не приходило в голову.

— Это могла быть только сельва, — сказал Свен.

— С баз оказали бы им помощь, — не то возразил, не то поддержал его Генри.

— Они могли эвакуироваться с Центральной на какую-нибудь базу, — предположил Эрли.

— Нет, — едва разжимая рот, сказал Николай. — Сельва — это ерунда. Что-то другое…

Непомерная тяжесть налила тела. Стоило больших усилий, чтобы пошевелить пальцем или удержать подбородок. Челюсть все время отвисала. Под глазами появились мешки. Особенно плохо приходилось Эрли.

Последней его мыслью было: «Что за люди эти космолетчики?!» Он потерял сознание.

Эрли очнулся через восемь часов, когда на короткое время наступило блаженное состояние невесомости. С кресла встал только Николай Трайков, чтобы влить в рот обессилевшему журналисту несколько глотков горячего бульона.

— Что со мной? — прошептал Эрли.

— Ты был без сознания. Но так лучше. Так ты сумеешь перенести это. Все будет хорошо.

Остальным было не до еды и воды. А затем началось торможение. Еще восемь часов с тройными перегрузками.

На протяжении всего полета связь с Отшельником установить так и не удалось.

Когда перегрузки кончились, Отшельник в обзорном экране был похож на огромный арбуз, занимающий четверть экрана.

Центральная располагалась на самом экваторе. «Фиалка» приближалась к ней со стороны северного полушария, затянутого полупрозрачной дымкой. Эта дымка, казалось, состояла из искусственных радужных колец, параллельных широтам Отшельника. До поверхности оставалось около двух тысяч километров, до базы — около четырех тысяч.

И вдруг началось что-то странное. Первым это заметил Свен, чувствовавший малейшее движение своего корабля. Нос «Фиалки» начал медленно подниматься вверх. И сразу же начались перегрузки, корабль резко тормозил. Он не подчинялся воле человека. «Фиалка» словно вдавливалась в мягкую, пористую резину, словно сжимала гигантскую пружину.

Все произошло так быстро, так внезапно, что никто из людей не успел ничего сделать. Никто, даже Свен, не успел вмешаться. На высоте около полутора тысяч километров корабль повис, ничем не поддерживаемый, потому что двигатели были выключены. Повис на мгновение, а затем начал падать, но не вертикально вниз, а куда-то вбок, градусов под сорок пять к поверхности Отшельника. Это было беспорядочное кувыркание, словно «Фиалка» катилась с горы.

Свен все-таки выбрал момент и включил двигатели ракеты. «Фиалка» свечой рванулась вверх и, пройдя километров сто, стала замедлять движение.

С людьми ничего страшного не произошло, даже Эрли не потерял сознания.

— С чем нам удалось так мило столкнуться? — зарычал Свен.

— Мы ни с чем не столкнулись, — уверенно заявил Николай. — На такой высоте над Отшельником не может быть ничего.

— Метеор? — неопределенно вставил Генри.

— Нет. В системе Севана почти нет метеорных потоков.

— Почти — это значит все-таки есть.

— У «Фиалки» нет внешних повреждений, — сказал Николай. — Я проверил. Киберискатели повреждений нигде не обнаружили.

— Надо садиться, — сказал все время молчавший Эрли. — С «Фиалкой» разберемся позже.

— Черт возьми! — вырвалось у Генри, и он отвернулся. — Я не могу поверить, что с ними что-то случилось.

Свен повел корабль на юг к экватору и, только когда он повис над Центральной на высоте полутора тысяч километров, медленно, очень медленно начал опускать корабль. По его приказу никто не выключал круговых амортизаторов.

Связи с Центральной по-прежнему не было. Генри Вирт обшарил весь диапазон частот, применявшихся для местной связи на Отшельнике, но эфир молчал.

Корабль опускался. Двухсотметровая сигара медленно вибрировала. До поверхности оставалось пятьсот километров, триста, сто… Пятно Центральной было уже видно невооруженным глазом. Пятьдесят… Двадцать… Десять… Три… Стали видны отдельные детали построек Центральной. Километр… Двести метров… На такой высоте хорошо было бы видно людей… Чуть заметно вздрогнул корпус корабля. Из «Фиалки» выдвинулись амортизаторы, и корабль лег горизонтально.

Космодром был пуст, «Фиалку» никто не встречал.

Глава 4

— Сели, — глухо сказал Свен. — Что дальше?

Ему никто не ответил. Эрли прикоснулся к одной из чуть выступающих из подлокотника цветных кнопок. Круговые амортизаторы разошлись в стороны, и кресло мягко опустилось. Эрли встал. В голове у него что-то шумело, сдавливая болью виски. Тошнота подступала к горлу. Неуклюже, на несгибающихся, ватных ногах, не оглядываясь на Свена, пошел он к двери отсека управления, за ним — Генри Вирт.

— Николай! — крикнул Свен. — Всем надеть скафандры и взять бластеры…

— Бластеры! — чертыхнулся Трайков. — Здесь же все пусто. Зачем нам бластеры?

— Этого я не знаю. Кто-нибудь знает, что здесь произошло? — ответил Свен. — Все равно. Подъемник я заблокировал. Возьмем сначала пробы воздуха. — Через минуту он сообщил: — Состав воздуха обычный. Выйдем все вместе. Ничего не предпринимать и не делать глупостей. Словом, мы не знаем, чтоздесь произошло, и поэтому должны быть осторожны.

Генри Вирт и Николай Трайков первыми выскочили из командирской рубки. Эрли понимал, что ему не следует проявлять инициативы. Они хоть знают, что здесь было раньше, а он и этого не представляет.

Размытые пятна светильников проносились мимо. Пол под ногами глухо пружинил. Свен заскочил в камеру, где хранилось оружие. Но им так давно никто не пользовался, что, порывшись несколько секунд, Свен выскочил обратно в коридор, так ничего и не взяв с собой.

Первым спрыгнул на плиты космодрома Генри и бегом кинулся вперед. В километре от «Фиалки» виднелся купол Центральной станции с вычурными пристройками, пандусами, переходами, вышками и ажурными башнями. Все это переливалось разноцветными красками, отражая радужные блики во все стороны и отчетливо выделяясь на фоне голубого неба. От купола Центральной на север и на юг протянулись огромные цилиндры накопителей энергии. Еще дальше угадывались силуэты складов, ангаров, подсобных помещений и коттеджей. Ярко-зеленые пятна парков были раскиданы направо и налево, а дальше — черная издали полоса сельвы Отшельника, растянувшаяся по всему горизонту.

«Внешне здесь ничего не изменилось», — подумал Свен, догоняя Эрли. Генри и Николай уже значительно обогнали их.

— Нужна рабочая гипотеза, — сказал Эрли, тяжело дыша.

— Знаю… У Генри совсем сдали нервы.

— Может быть, возвратились те, кто строил Центральную?

— Именно сейчас? Ни столетием позже, ни столетием раньше? Впрочем, возможно и это. Только что тогда делать?

Обычно к «Фиалке» подходили вездеходы, до отказа набитые хохочущими и орущими физиками, технарями, ботаниками, математиками и биологами. Возвращение грузового корабля всегда было праздником для всех.

А тут мертвая тишина. Никаких признаков присутствия людей.

Пара вездеходов и сейчас стояла около Центральной, а третий с раскрытыми люками находился на полпути от корабля до станции. Генри пробежал мимо него. Николай задержался, вскарабкался на башню и прыгнул внутрь вездехода. Включил освещение. Засветилась доска управления. Трайков мельком, очень быстро, осмотрел приборы и ручки управления. Все было в порядке. Запасы энергии максимальные. Заглянул в жилой отсек, там никого не было.

— Интересно, зачем им понадобились вездеходы? — крикнул Свен, заглядывая в люк.

— Они собирались куда-то ехать?

— Непонятно, куда они могли ехать на них. Скорость маленькая. До базы на них не доберешься… Для этого есть винтолеты.

Эрли тоже вскарабкался на башню вездехода. Николай нажал стартер, мотор взревел, и машина рванулась вперед.

— Давай руку! — крикнул Эрли, когда они нагнали Генри.

Входная дверь Центральной оказалась открытой настежь. Генри одним движением взлетел на гранитные ступени.

— Сельва тут ни при чем! — крикнул Свен. — Сельва не прорвалась. — Генри кивнул, как бы говоря: «Понимаю, вижу». — Ты куда?

— К биологам.

— Подожди Ника и Эрли.

— Я посмотрю, что в секторе Озы! — крикнул Генри, останавливаясь в дверях.

— Возьми с собой Ника!

— Хорошо!

Вирт и Трайков скрылись в коридоре, ведущем во внешнее кольцо Центральной станции. Громкий стук ботинок затих за поворотом. Свен жестом пригласил Эрли следовать за собой. Они поднялись на эскалаторе на самый верх Центральной, туда, где находился штаб экспедиции, научная резиденция Конрада Стаковского и его помощников — Эзры и Юмма. Дверь помещения оказалась запертой. Свен и Эрли несколько раз попытались открыть ее, но дверь не поддавалась.

— Людей нет. Сельва не прорвалась. Никаких следов катастрофы, — сказал Эрли. — Почему могли уйти люди?

— Люди могли улететь на базы, как часто бывает. Но здесь все равно кто-нибудь должен остаться. Человек пять. А к прилету «Фиалки» они все собираются здесь. На базах защита от сельвы значительно слабее. Но все двадцать сразу?.. Что бы ни было, а проникнуть в штаб нам надо обязательно. Там кто-то дежурит постоянно. Там должен быть дневник экспедиции. Мы хоть что-нибудь узнаем.

Они немного помолчали, потом Свен сказал:

— Я сбегаю за чем-нибудь тяжелым. — Он помчался вниз, перепрыгивая через три ступеньки.

Эрли медленно пошел по кольцевому коридору. С одной стороны возвышалась стена помещения штаба, или, как его еще назвали, главного пульта экспедиции. Другая сторона — купол Центральной станции — была прозрачная. Прозрачным был и потолок коридора. Коридор был небольшим, метров пятьдесят в диаметре. Эрли несколько раз обошел его, собираясь с мыслями. Свен задерживался слишком долго. Это насторожило Эрли. Что еще могло случиться? Наконец он не вытерпел и бегом пустился по эскалатору вниз.

— Свен! Свен!

Никто не ответил. Эрли пробежал по коридору третьего кольца несколько десятков метров и снова крикнул. И снова ему никто не ответил. Эрли бросился к подземному переходу во второе кольцо, где были хозяйственные помещения. Он понимал, что может заблудиться в этом лабиринте коридоров, переходов и эскалаторов, но и стоять на месте он тоже не мог. Налево тянулась цепочка светильников, направо была темнота. Эрли машинально бросился на свет и тут же сообразил, что светильники включил Свен. Значит, он шел здесь.

Светящаяся линия вдруг свернула в сторону, противоположную подсобным помещениям, и через десяток метров оборвалась у эскалатора № 5 третьего кольца. Эрли поднялся наверх и очутился метрах в двухстах от того места, где он начал свое путешествие.

— Свен! — закричал Эрли.

— Здесь я, — ответил голос совсем рядом, и за ближайшим поворотом Эрли увидел Свена, прижавшего ухо к двери.

— Что случилось?

— Там кто-то плачет.

— Что-о-о? — радостно и удивленно сказал Эрли.

— Тише, тише, — зашептал Свен. — Слушай.

Эрли на цыпочках подошел поближе. За матовой перегородкой комнаты действительно кто-то плакал. Эрли потихоньку надавил на ручку двери. И эта дверь была заперта.

— Я услышал еще внизу и поднялся, — сказал Свен. — Кто-то плачет и не открывает дверь. Придется выломать. Что нам еще остается делать?

— Подожди! — Эрли постучал в дверь кулаком.

Плач внезапно прекратился.

— Откройте!

— Не-э-э-эт! Не-э-эт! — голос был хриплый, срывающийся, жалкий.

— Ломай! — крикнул Эрли. Свен надавил на дверь плечом.

Дверь поддалась не сразу.

— Не надо! Не надо! — Это уже был голос затравленного, перепуганного насмерть человека.

Дверь с грохотом упала на пол. Свен и Эрли влетели в комнату.

— Эрли, это же Эва! — крикнул Свен.

— Эва?!

— Нет. Я не знаю вас. Я не знаю вас, — чуть слышно шептали губы девушки. Она медленно пятилась среди столов. Зацепила рукой какой-то прибор, и он с грохотом упал на пол. Девушка прилипла к стене, словно стараясь втиснуть в нее свое тело.

— Эва, это я — Свен. Командир «Фиалки». Что с тобой? — Свен медленно подходил к девушке, вытянув вперед руки.

— Нет. Это невозможно.

— Успокойся, Эва. Успокойся.

— Нет… нет…

Свен дотронулся до плеча девушки. Она смотрела на него испуганными глазами затравленного зверька. Свен тряхнул ее.

— Что произошло?

— Свен. Ну, конечно, Свен, — вдруг сказала она тихо. — Это ты… как здесь страшно.

— Эва!

— Молчи, Свен… — Она прижалась к его широкой груди лицом.

— Где Стаковский? Где все остальные? — пытаясь оторвать ее от себя, спрашивал Свен.

Тело девушки вдруг обмякло, и Свен едва удержал ее.

— Эрли, она потеряла сознание. Нужно унести ее. Ты знаешь, где ее коттедж?

Эрли пожал плечами, потом нагнулся к девушке:

— Она спит.

— Первая линия, номер семь. Тебе помочь?

— Я найду. — Эрли осторожно взял девушку на руки и вышел из комнаты.

Свен сел за ближайший стол и набрал на диске внутренней связи код вызова Генри Вирта. Вирт не ответил. Тогда Свен вызвал Трайкова.

— Я слушаю, — сразу же ответил тот.

— Почему не отвечает Вирт?

— Он сидит в лаборатории Озы. Не тревожь его несколько минут. Он надеется что-нибудь найти. Записку от Озы или еще что…

— Хорошо. Не буду. Ник, мы встретили здесь Эву!

— Как… Эву… Разве здесь кто-нибудь есть?

— Пока только одна она.

— Эва! — радостно произнес Трайков. — Она что-нибудь сказала?

— Нет. Она без сознания. Приходите немедленно в ее коттедж. Знаете, где он?

— Конечно, знаю.

— Приходите скорее.

— Идем.

Глава 5

Эрли бережно вынес девушку на крыльцо Центральной. Севан стоял почти в зените, и только сейчас Эрли заметил, как здесь было жарко. Аллеи коттеджей находились метрах в трехстах от главного подъезда, и, чтобы сократить расстояние, Эрли пошел прямо по траве. Знакомая, земная трава мягко шелестела под ногами, ветви деревьев цеплялись за лицо и одежду. Их прикосновение было удивительно нежным и приятным. Эрли поймал себя на том, что он не думает о происшедшей здесь катастрофе, что он забыл о Лэй, забыл обо всем, кроме одного — неловким движением не потревожить бы сон девушки.

Эрли очнулся, и ему сразу же стало плохо. Время! Сколько времени прошло с тех пор, как они сели на Отшельник? Минут тридцать. А еще ничего не известно. Что с Лэй? Что произошло со всеми? Вся надежда на Эву и на то, что должно быть в главном штабе экспедиции. Должны быть какие-то записи… Должны быть!

Он пристально посмотрел в лицо Эве. Что она перенесла здесь? Эрли сразу же нашел коттедж, пинком распахнул дверь. Прошел одну комнату, другую. Где спальня? Черт бы побрал архитекторов! Здесь и заблудиться недолго. Наконец он увидел широкий низкий диван и положил на него девушку. Она спала. Сердце билось равномерно, дыхание было глубокое и спокойное. Эрли выглянул в окно.

Николай Трайков, спрыгнув с крыльца Центральной, бежал к коттеджу. Свен и Генри шли медленно. Они несколько раз останавливались. Видно было, что Томсон что-то говорит Вирту. Тот только отрицательно качал головой.

— Что с ней? — спросил Николай.

— Спит, — односложно ответил Эрли.

— Неужели она ничего не сказала?

— Сказала: «Как здесь страшно».

— Что это могло означать?

— Или то, что случилось со всеми, или то, что пережила она, или то и другое вместе. Нужно ввести ей стимулятор НД. У нас нет времени. Надо, чтобы она очнулась… Уснет позже.

— Хорошо, — ответил Николай и вышел в ванную комнату, где обычно хранились всякие лекарства.

В комнату вошли Свен и Генри.

— Генри просит дать ему винтолет, — с порога сказал Свен.

— Я только долечу до Озы и вернусь обратно. Это же всего четыре часа, — торопливо заговорил Генри. — Все равно на базы придется лететь. А Оза на самой ближней. Дайте мне винтолет.

— Но ведь ты даже не умеешь водить его, — сказал Свен и отвернулся. Трудно было вынести молящий взгляд Генри.

— Это не так уж и сложно.

— Нет, Генри, нет. Нас только пятеро. И прошло уже тридцать пять минут, как мы здесь, а мы еще ничего не знаем! Ничего! Понимаешь? — И он тихо добавил: — Потерпи немного. Сейчас проснется Эва.

Генри подскочил к Свену и схватил его за «молнию» куртки.

— По какому праву ты здесь командуешь?! Здесь не «Фиалка». Ты кто? Стаковский? Здесь по два винтолета на каждого! Можете заниматься чем хотите, а я полечу к Озе. Потому что мне обязательно нужно знать, что с ней случилось. Мне нужно это знать сейчас, понимаешь? Я не буду ждать, пока вы тут разберетесь!

— Ну что ж, — тихо сказал Свен. — Пусть решают все.

Вошел Николай, держа в вытянутой руке шприц. Он протер Эве руку выше локтя ваткой, смоченной в спирте, и сделал укол. Генри вдруг молча сел в кресло, закрыл глаза, откинулся на спинку и стал медленно раскачиваться вместе с креслом, вцепившись руками в подлокотники.

Эва открыла глаза, недоверчиво осмотрела комнату и едва слышно прошептала:

— Мальчики…

— Успокойся, Эва, — Свен подошел к ней, помог приподняться, сделал жест в сторону Эрли. — Эрли Козалес, журналист-физик. Прилетел с нами…

Девушка села, поджав под себя ноги и опершись на правую руку.

— Значит, я не сошла с ума?..

— Что здесь произошло? — твердо спросил Свен.

— Если бы я знала это…

— Эва, что здесь произошло? — повторил Свен.

— Я не знаю, что здесь произошло… Но я расскажу все, что знаю. Через четыре дня после того, как вы стартовали с Отшельника, Стаковский объявил, чтобы все готовились к вылетам на базы. Это периодически бывало и раньше. Никто не удивился. Начались сборы. Десятого на Центральной остались только Эзра, Юмм и я. Остальные на винтолетах вылетели на базы.

— Все, кроме вас троих?

— Да.

— И Оза вылетела на свою базу? — бесстрастно спросил Генри.

— Да. Ее уговаривали остаться, но она настояла, чтобы ее тоже послали.

— Когда они должны были вернуться?

— Двенадцатого. Кроме тех, кто жил на базах постоянно.

— Что предполагал сделать Стаковский? — спросил Свен.

— Не знаю. Я слышала, как Эзра говорил Юмму, что Стаковский хочет показать, что такое качели.

— Качели? — переспросил Свен.

— Что за качели? — спросил Эрли.

— Не знаю, — Эва пожала плечами. — Эзра и Юмм сидели в помещении главного пульта управления, в штабе. Оттуда ведь связь со всеми базами. Там и математическая машина. Они послали меня за кофе. За обыкновенным кофе. Я спустилась вниз. Кофе стоял в термосах в баре. Я взяла один и поднялась наверх. Все это заняло у меня не более двух минут, так мне показалось. Я зашла в помещение главного пульта. Эзры и Юмма там не было… Их не было. Там, где они сидели, я увидела два скелета и лохмотья истлевшей одежды… — Эва закрыла лицо руками и покачала головой. — Это что-то страшное.

Свен присел на краешек дивана и осторожно отвел руки девушки от заплаканного лица.

— Что было дальше?

— Я испугалась. Я не могла объяснить себе, что здесь произошло. И это было самое плохое. Я вызвала все базы сразу. Никто не ответил. Вся радиоаппаратура была выведена из строя. Я выбежала из купола, захлопнула дверь. Может быть, связь возможна из сектора внешней связи, думала я с надеждой. Она ведь дублирует связь пульта. Никто не отвечал и там. И тут я представила, что осталась одна на целой планете, не зная, что произошло со всеми, что произойдет со мной сейчас, в следующее мгновение, через минуту.

Я осталась одна. Это было ужасно. Я заставила себя зайти в помещение главного пульта. Нужно было привести в порядок материалы. Должны же вы были прилететь на Отшельник. Я обязана была облегчить вам задачу. Хоть чем-то помочь. Но память вычислительной машины очищена от информации. Словно ее кто-то стер. Ленты регистрирующих приборов исчезли. Там все заржавело, потрескалось, разрушилось. Не осталось ни одного документа, по которому можно было бы судить, что делалось на базах в эти два часа до катастрофы. Там вы не найдете ничего.

Эва замолчала.

— Продолжай, Эва. Нас теперь пятеро, — сказал Свен.

— И тогда у меня начались галлюцинации. Я думала, что схожу с ума. И от этого стало еще хуже, еще страшнее. Иногда я видела Эзру и Юмма. Они ходят по Центральной. Они всегда спорят. Но ведь их нет. Не должно быть. Ведь они же умерли. И все равно они ходят. Это сумасшествие? Человек не может столько вынести. Какое сегодня число?

— Двадцать третье.

— Значит, сумасшествие длилось двенадцать дней. Я похожа на сумасшедшую?

— Ты здорова, Эва, — сказал Николай. — Но ты очень устала.

— Я боюсь.

— Теперь ничего не бойся, Эва, — Свен положил руку на ее плечо. — Ты не упустила ничего существенного?

— Нет… Я устала. Я устала от всего этого.

— Эва, ты сейчас уснешь. Тебе надо отдохнуть.

— Вы меня не оставите одну? Правда ведь?

— Эва, ты будешь здесь одна. Мы не можем терять время. Ты должна понять нас.

— Хорошо, я усну. Но не более двух часов. Этого будет вполне достаточно.

— Спи, Эва.

Четверо вышли из комнаты. Девушка проводила их взглядом, полным надежды. Теперь их пятеро.

Глава 6

Эрли вышел на крыльцо деревянного коттеджа и огляделся. Вокруг было так красиво! Разбросанные в беспорядке домики посреди могучего тенистого парка. Белая громадина Центральной, словно плывущая на фоне бездонного голубого неба. Мягкая зеленая трава и дикие цветы, совсем как на Земле. Странные, кружащие голову запахи, на которые он раньше не обратил внимания, потому что все здесь было необычно. Все ново. Все незнакомо.

Он оглянулся, отогнал от себя красоту, и тогда остались только Отшельник и его ужасная сельва. Двести десять человек, имевших самые совершенные средства передвижения, связи и защиты, не вернулись на Центральную базу.

И снова, как и тогда, когда он нес Эву, ему стало плохо. Если бы у него было время разобраться в этом чувстве, он бы понял, что это страх. Страх, что он больше никогда не увидит Лэй. Самый сильный страх, когда человек даже не сознает, что он боится.

— Что будем делать дальше? — спросил Свен Томсон. — Ведь так нельзя, — и он показал рукой на других. — Надо что-то делать.

Генри Вирт лежал на траве лицом вниз и, кажется, плакал. Николай Трайков нервно покусывал губы.

— Прошел уже почти час, — сказал Эрли. — А мы по-прежнему ничего не знаем. Надо выработать план действий. Ведь не могли же они все сразу…

— Почему вы не пустили меня к Озе?! — крикнул Генри. — Почему?! — И он застучал кулаком по траве. Свен подскочил к нему, рывком поднял с земли и сильно встряхнул.

— Генри! Приди в себя! Не распускайся!

— Прости, Генри, — сказал Эрли. — Ты полетишь к Озе. Наверное, мы сейчас так и решим. Сейчас мы пойдем в Центральную и там все решим…

Слова Эрли заставили Вирта успокоиться, и они все четверо почти бегом двинулись к Центральной.

— О каких качелях все-таки говорил Стаковский? — спросил Эрли Свена. — Символ чего эти качели?

— Ничего не приходит в голову, — ответил Свен. — Качели — это значит что-то качается.

— Раньше никогда об этом не было разговоров?

— Ничего подобного мне не приходилось слышать.

Они остановились в главном пульте связи.

— Как можно изобразить качели? — вдруг спросил Николай.

Остальные удивленно и непонимающе посмотрели на него.

— Ну как наиболее просто схематично можно изобразить качели?

Эрли нарисовал на бумаге прямую линию через весь лист, а посредине под небольшим углом пересек ее коротким отрезком прямой.

— Примерно так нарисовал бы и я, — сказал Свен. — Но к чему вопрос? Ты где-нибудь видел такое?

— Это не мудрено увидеть везде, — сказал Эрли.

— Видел. Совсем недавно видел, и не один раз. Может быть, неделю назад, может быть, больше. Только где и почему?.. Не могу вспомнить. Но я постараюсь.

— Сразу не можешь? — спросил Свен.

— Нет.

— Постарайся вспомнить. Неизвестно, что сейчас нам может помочь, — сказал Свен. — Может быть, именно это. А пока давайте выработаем план действий. Мы не можем все время находиться вместе. Поэтому нам будет нужна связь друг с другом. Нам нужен какой-то центр, куда бы стекалась вся информация, которую мы будем собирать. Один из нас должен постоянно находиться здесь, в Центральной. Лучше всего у главного пульта связи. Это будет удобно еще и в том случае, если кто-нибудь из них вдруг заговорит… Кто останется? Генри, конечно, не захочет этого…

— Нет.

— Тогда кто? Я вынужден лететь с Генри, хотя мог бы и один.

— Нет, — повторил Генри.

— Эрли мало что знает здесь…

— Эва, — сказал Николай. — Пока она спит, здесь буду находиться я. А когда она проснется… Мне, наверное, найдется работа более подходящая…

— Хорошо, — Свен встал и начал расхаживать по комнате. — Каждый должен взять радиостанцию внутренней и внешней связи и никогда не расставаться с ней. Каждый обязан иметь всегда с собой хотя бы легкий бластер, потому что мы не знаем, что здесь произошло. Генри и я вылетим на винтолете к базе Озы. Нам на это хватит четырех часов.

— Маяк там не работает, — сказал Генри. — Я прослушивал эфир.

— Раньше бы хватило четырех часов. А без маяка… Я не знаю, смогу ли быстро найти ее по карте.

— Я бывал там, — сказал Генри. — Мы найдем их быстро.

— Тогда вылетаем немедленно. Эрли, попробуй взломать дверь штаба.

— Эва же говорила, что у нее есть ключ, — сказал Николай.

— Действительно. Как я забыл. Тем лучше. Ну что ж, пошли. Что мы будем делать через несколько часов, я не знаю.

— Не будем загадывать, — сказал Николай, и они вышли в коридор.

Свен сказал:

— Если это вернулись те, кто был здесь до нас… Если они настроены к нам враждебно, нам ничего не останется, как взлететь на «Фиалке». Я бы так и сделал, если бы мы были здесь одни.

Минут пять им понадобилось, чтобы разыскать карманные радиостанции и бластеры. Свен и Генри побежали к стоянке винтолетов.

Николай включил все приемники в пульте связи, Эрли помчался в коттедж Эвы.

Глава 7

Эрли решил не будить Эву. Несколько часов они обойдутся и без нее. Пусть лучше как следует отдохнет. Он выдвинул несколько ящичков из ее бюро, но ключей там не оказалось. Ключ оказался на груди у девушки на цепочке вместе с маленьким медальоном. Стараясь не разбудить девушку, он расстегнул цепочку и тихонько потянул за нее. Девушка слегка пошевелилась и сжала ему руку, но не проснулась. Наконец ключ оказался у него, и он не стал тратить времени, чтобы снова застегнуть цепочку. Потихоньку вышел из комнаты и снова бросился бежать.

Перед дверями в комнату главного пульта он остановился, перевел дыхание, включил радиостанцию и спросил у Трайкова:

— Ник, они уже улетели?

— Улетели. Все нормально. Я буду связываться с ними каждые двадцать минут. Ты можешь заниматься своим делом.

— Ну и отлично.

— Ты где?

— Открываю дверь главного пульта. Ключ едва нашел… Из них, конечно, никого нет в эфире?

Эрли открыл дверь. На него пахнуло застоявшимся воздухом. Это его удивило. Неужели испортилась вентиляция? Не зажглись и автоматические светильники. Едва заметно светился потолок, к северу и югу чуть ярче, в центре совсем темная полоса. При таком освещении трудно было различить что-либо, и Эрли двигался почти на ощупь. Немного помогла полоса света, идущая из открытой двери.

Внутреннее устройство помещения главного пульта было ему неизвестно. Но глаза понемногу привыкли к густому сумраку. Он начал двигаться увереннее, но вся его уверенность мгновенно пропала, когда он взялся рукой за спинку кресла и матерчатая обивка рассыпалась под пальцами в пыль. Эрли вздрогнул и остановился. Нет, лучше взять фонарь. Но почему не работают светильники? Он быстро по светлой дорожке отошел к двери и нащупал рукой выключатель. Нажал. Щелчка не получилось. Детали выключателя с шумом упали на пол.

— Эрли, — вызвал его Трайков. Тот вздрогнул от неожиданности и ответил шепотом:

— Да, Ник.

— Что там у тебя?

— Непонятно…

— Помочь?

— Нет, Ник. Скажи лучше, где мне побыстрее найти фонарь?

— Фонарь? Ты что, в подземелье?

— Не думай, что я спятил. Автоматика не работает, а выключатель рассыпался у меня в руках.

— Ближе, чем в хозяйственных помещениях, вряд ли найдешь. Принести тебе?

— Я сам. Нельзя уходить от пульта связи.

— Связь еще через тринадцать минут. Успею.

— Нет, Ник. Кто-то каждую секунду должен быть на связи.

Эрли спустился по эскалатору вниз, снова пробежал по коридору третьего кольца, нырнул в подземный переход. Бластер колотил его по спине прикладом. И Эрли даже подумал, что здесь, на Центральной станции, оружие совершенно ни к чему. Цепочка огней бежала вместе с ним, немного опережая его. Здесь все работало нормально. В хозяйственном помещении была справочная машина. Эрли нажал кнопку «автономное освещение», запомнил номер секции и бросился дальше. Двери секции уже открывались перед ним, когда он подбежал. Особенно размышлять было некогда, и он схватил небольшой карманный фонарь, положил его в комбинезон. Нашел на полках два больших электрических фонаря, взял их в руки, потом, немного помедлив, взял еще два. Больше ему не унести.

Всё так же бегом вернулся он к главному пульту, глотнул воздуха перед дверью и вошел. Поставив на пол фонари, он зажег один и, подняв его над головой, медленно пошел вперед.

Круглое помещение имело в диаметре метров пятьдесят. По стенам стояли шкафы с электронной аппаратурой вспомогательного обслуживания, вычислительные машины, накопители информации, самописцы. Около них стояло полтора десятка операторских кресел. Все они бывали заняты операторами, когда Конрад Стаковский начинал очередной аврал по обработке накопившейся информации.

В центре зала десятиметровой подковой располагался пульт: разноцветные доски с клавишами для набора программ, аппараты обратной связи с двадцатью базами, разбросанными по Отшельнику, пульт главной математической машины, сигнальные световые табло, аппараты видеосвязи, командные микрофоны. В самом центре зала стояло еще несколько кресел. В них обычно работали Конрад Стаковский, Филипп Эзра, Эдвин Юмм и некоторые другие члены экспедиции.

Эрли поставил фонарь на пульт, обошел его кругом, ни к чему не прикасаясь, и затем зашел внутрь. Первые два кресла оказались пустыми. В третьем и четвертом лежали два человеческих скелета, обтянутые кое-где кожей и лохмотьями одежды.

Эрли несколько секунд рассматривал их, потом судорожно вдохнул теплый, затхлый воздух и сдавил виски руками. В третий раз на него накатилась волна страха, и он попятился к выходу, сдерживая рвавшийся из горла крик. Он наткнулся на угол двери и вздрогнул от неожиданности. Яркий свет в коридоре немного привел его в себя. «А как же здесь была Эва? — подумал он. — Женщина. Одна. И она еще кое-что сумела нам рассказать. Она нашла в себе силы убедиться, что в запоминающих устройствах стерта вся информация. Я даже этого с первого раза не смог сделать».

— Эрли, что там у тебя? — вызвал его Трайков.

— Осталось узнать, что случилось с остальными двумястами восемью…

— Значит… Эва сказала правду?

— Еще какую… правду.

— Меня вызывает Генри. Отключаюсь.

— Осталось узнать, что произошло с остальными двумястами восемью, — прошептал Эрли и снова вошел в зал.

Глава 8

На стоянке винтолетов стояло около десятка машин. Свен бросился было к маленькой, двухместной, но Генри остановил его.

— А вдруг они живы и их надо будет срочно перевезти сюда?

Томсон не стал возражать, они подбежали к большому десятиместному винтолету, положили туда сначала свои бластеры, а потом влезли сами. Свен заглянул в багажное отделение, желая убедиться, что там есть огнеметы. Лететь в сельву без них было бы настоящим безумием.

Свен круто поднял винтолет вверх. Купол Центральной станции метнулся в сторону, замелькали белыми клавишами накопители энергии, темными горошинами рассыпались в стороны деревянные домики коттеджей, и через минуту исчезли последние пятна ярко-зеленых парков. Внизу расстилалась сельва.

— Генри, — сказал Свен. — Выйди на связь с Центральной. Надо все проверить.

— Хорошо… Ник! Как слышимость? — спросил Генри, включив радиостанцию. — Отвечай.

— Отлично, — ответил голос Трайкова. — Как у вас? Все в порядке?

— Все нормально, — сказал Генри и обратился к Томсону: — Связь действует, Свен… Ник! Я буду вызывать Центральную каждые двадцать минут, как и договорились.

— Хорошо. Отключаюсь.

Сверху сельва казалась однообразной. Угрюмые нагромождения грязно-зеленой растительности. Лишь на мгновение глаз кое-где угадывал робкие блики рек и озер. Местность была равнинная. На Отшельнике вообще не было больших гор.

«Куда ни глянь, всюду сельва! — Вирт передернул плечами. — А если сельва ворвется на какую-нибудь из баз? Страшно даже подумать. Дикий разгул исключительно живучих омерзительных растений-ползунов и животный мир, у которого только одна цель — пожирать. Никакие бластеры тут не помогут. Жуткая сельва. Но маловероятно, что сельва где-нибудь прорвалась. Пока на базах действуют установки запрета, сельва не страшна. Все может выйти из строя, только не установки запрета».

Генри Вирт краем глаз взглянул на указатель скорости. Светящаяся черта дошла до предела.

Свен и Генри молчали. Свен старательно сверял разворачивающуюся перед ним картину местности с картой. Генри Вирт думал о своем. Он не хотел верить, что с его Озой что-нибудь произошло.

Прошло двадцать минут как они вылетели, и Вирт вызвал Центральную.

— Ник, как слышимость?

— Отлично. Ты чего разговариваешь скороговоркой? Что-нибудь случилось?

— Все нормально. А у вас?

— Эрли только что говорил из главного пульта управления. — Николай старательно растягивал слова. Голос его стал низким и хриплым. — Эзру и Юмма можно больше не искать. Их уже нет.

— От чего?..

— От чего смерть? Он ничего больше не сказал.

— Ничего, Ник?

— Ничего, Генри.

— У тебя такой голос, Ник… Хриплый, мурашки по коже.

И снова внизу однообразная грязновато-зеленая сельва.

Свен повернул голову к Вирту:

— Через час, если все будет в порядке, увидим базу номер два. Сколько на ней было человек?

— На ней четверо! — ответил Генри, и Томсон понял, что он зря сказал «было». — Оза, Вытчек, Юргенс и Стап. Их там четверо.

— Я не умею успокаивать, Генри.

— Спасибо. Так даже лучше… Интересно, связь прервалась одновременно или нет?

— Может быть, и не совсем одновременно. Ведь Эва не сразу бросилась к пульту связи. Многое могло произойти за эти минуты.

— А сельва?

— Одновременно на всех базах? Трудно даже представить.

Прошло еще двадцать минут. Вирт вызвал Центральную:

— Ник, как слышимость?

В ответ раздалось низкое хриплое рычание. В горле Трайкова что-то бурлило и клокотало.

— Николай! Что случилось? Что случилось?

Рычание медленно затихало.

— Свен, ты что-нибудь понимаешь?

— Возвращаемся!

— Я спрашиваю, ты что-нибудь понимаешь?

— У них что-то случилось, Генри. Надо возвращаться.

— Здесь со всеми что-нибудь произошло. Возвращаться не будем. Ну! Ты же понимаешь меня, Свен? Ты все понял, правда ведь? Мне нужно узнать, что случилось с Озой.

— Я возвращаюсь.

— Осталось меньше часа, и мы бы знали, что произошло на второй базе.

— А если те трое, на Центральной, нуждаются в нашей помощи?

— Делай как хочешь. — Вирт безучастно откинулся в кресле. Винтолет сделал крутой вираж.

— Возьми себя в руки, черт! — заорал Свен. — И попытайся наладить связь!

— Попытаюсь, — ответил Вирт шепотом.

Центральная на позывные не отвечала. Рев и глухой рокот иногда прерывались паузами относительной тишины. Свен и Вирт молча вслушивались в непонятные звуки.

Глава 9

Эрли снова вошел в зал и, стараясь не смотреть на те два кресла, расставил электрические фонари таким образом, чтобы они равномерно освещали всю площадь. Затем он выработал примерный план действий. Сначала он решил выяснить, что произошло с системами автоматики, потом осмотреть накопители информации, магнитную память вычислительных машин, самописцы. Осмотром останков двух ученых он решил завершить исследования здесь.

При самом беглом осмотре он обнаружил, что вентиляционные колодцы полностью разрушены, а компрессоры превратились в груду лома. Скрытую электропроводку он не смог рассмотреть, но все ее выключатели и розетки пришли в негодность. Пластмасса растрескалась, контакты покрылись толстым слоем ржайчины. Пытаться что-нибудь включить было совершенно бесполезным занятием. От одного прикосновения разваливались резиновые шланги и кабели приборов. Словно какая-то чума, какая-то болезнь напала на материалы, из которых были изготовлены различные приборы и механизмы. И только стены и пол, сделанные из термостойкого вечного пластика, казались такими же новыми.

Ручки приборов не вращались вокруг своих осей. Клавиши не продавливались или проваливались от малейшего прикосновения и уже не возвращались в исходное положение.

Не было никаких следов бумажных лент в самопишущих приборах. Магнитные барабаны вычислительных машин покоробились, а магнитные ленты превратились в порошок. Не сохранилось никаких носителей информации и в блоках накопителей информации.

Эрли осторожно переходил от одного прибора к другому, стараясь ничего не задеть, но то и дело что-нибудь с грохотом падало на пол, разваливаясь серой кучкой пыли или бесформенными обломками пластмассы и проржавленного металла.

И все-таки в этом хаосе изуродованных, искалеченных, мертвых приборов и предметов наблюдалось что-то вроде закономерности. Экватор планеты проходил прямо через центр зала. И все, что располагалось в непосредственной близости от этой условной линии, рассыпалось в прах чаще, чем у противоположных ей стен.

— Смерть началась с экватора, — сказал сам себе Эрли.

Потом он вошел в большую подкову пульта управления. Здесь разрушения были наибольшими. Эрли остановился у кресла, в котором, возможно, сидел Филипп Эзра. В момент смерти он, несомненно, сидел. Об этом говорило расположение скелета. Но постепенно скелет развалился, и сейчас череп глядел пустыми глазницами из-под ободранного подлокотника кресла. Эрли с минуту постоял над ним…

— Печальная встреча…

Он попытался представить себе, что мог делать Филипп Эзра, когда его настигла смерть. Какие клавиши программ он нажимал? О чем он думал? Что, хотел сделать? А Эдвин Юмм? О чем они говорили перед смертью? Что означают качели?

В результате осмотра Эрли не пришел ни к какому выводу. Эзры и Юмма больше нет в живых. Все, что находилось в главном пульте управления, пришло в негодность, рассыпалось, развалилось. Но непонятно, почему это произошло. Эпидемия какого-нибудь заболевания? Но почему только здесь, в куполе Центральной? И какое отношение это имеет к экваториальной линии?

Впрочем, откуда он взял, что это произошло только в главном пульте? Потому что кольцевой коридор не имеет никаких признаков разрушений? Но ведь в нем ничего нет. Ведь и стены и пол самого главного пульта выглядят совершенно новыми.

Эрли вышел в коридор и начал внимательно осматривать его.

Если бы он не ожидал этого заранее, то наверняка бы не заметил, как не увидел сначала. Да, в коридоре на стенах он нашел несколько трещин. Это потрескалась пластиковая обивка стен. Эрли распахнул в коридоре окна. Он хотел посмотреть, что там, на земле, над этой воображаемой линией экватора. Но крыши Центральной станции тянулись на несколько сот метров во все стороны, и на земле из-за дальности расстояния он ничего не мог различить. Но, кажется, на крышах была заметна более темная полоса.

Появилась какая-то закономерность. Пока еще не за что было ухватиться. Какая-то мысль вертелась в голове, но все время ускользала.

— Эрли, — вызвал его Трайков. — Сейчас связь с Виртом. Что тебе еще удалось выяснить?

— Здесь все разрушено. Сколько вы находились в полете?

— Двенадцать дней, — удивленно сказал Трайков.

— А что если я тебе скажу, что вы не были на Отшельнике лет пятьсот? А? Что ты молчишь?

— В некотором смысле, может быть, и пятьсот.

— Нет, в полном, единственном смысле. Я нахожусь сейчас в главном пульте. И я уверяю тебя, что здесь прошло несколько сот лет. Ну, может быть, десятков. В общем, какая разница. А что если вы летали действительно несколько сот лет?

— Эрли, я сейчас приду к тебе.

— Не надо, Ник. Я не сошел с ума. На Отшельнике прошло несколько дней. Ведь и Эва это подтверждает. А здесь несколько сот. Это может быть и нашествием какого-нибудь вируса.

— А что если вернулись хозяева планеты?

— Такая жестокость? Тогда нам тоже несдобровать. Здесь есть одна странная закономерность.

— Что?

— Хочу пойти проверить.

— Хорошо. Отключаюсь.

Эрли опустился вниз и подумал, что на обратном пути в главный пульт надо захватить с собой из лаборатории некоторую аппаратуру. Он спустился в третье кольцо, решив пройти по нему и установить, что же произошло в лабораториях, расположенных так же, как и главный пульт, над линией экватора.

Пульт связи находился в правом крыле, Эрли пошел в левое. Но не успел он пройти и нескольких десятков шагов, как его снова вызвал Трайков. Он был чем-то взволнован, хотя и старался говорить спокойно:

— Эрли, ты можешь зайти ко мне?

— Что случилось?

— Вирт и Томсон не отвечают.

Эрли сразу же повернул назад, в правое крыло.

— У них что-то там воет! Сначала вообще ничего не было слышно. Потом еле различимо. Вроде ультразвука. А сейчас пронзительный вой.

Что же могло с ними случиться? Винтолеты сверхнадежны. Впрочем, здесь все было сверхнадежно, и все-таки что-то произошло.

Эрли открыл дверь зала связи. Трайков сидел к нему спиной и кричал в микрофон:

— Вызываю Вирта! Я Трайков! Вызываю Вирта! Прием.

Щелкнув тумблером, он повторил все сначала. Эрли тяжело опустился в кресло и закрыл лицо ладонями.

— Не отвечают, — сказал Николай, поворачиваясь к нему.

— Ничего. Вызывай. — Николай снова начал вызывать Вирта.

— Я не сказал тебе. Это мне как-то раньше в голову не пришло. Надо по всем каналам связи вести запись на магнитную ленту. Правда, мы все не сможем прослушать, но можно будет заложить ленты в математическую машину. Пусть обрабатывает. Может быть, мы получим хоть один бит информации.

— Я все записываю и периодически прослушиваю. Ничего нет… Вызываю Вирта! Я Трайков! Прием.

— Уже два часа…

— Что ты сказал?

— Уже почти два часа, как мы на Отшельнике.

Глава 10

Они летели по направлению к Центральной базе минут пятнадцать. На мгновение воздух перед винтолетом размылся, затуманился, и машину с силой бросило вперед, как из туго натянутой пращи. Чувствовалось, как от бешеного сопротивления воздуха завибрировал обтекаемый корпус. Обоих людей вдавило в кресла. Свен сбросил скорость, но она вдруг скачком упала до половины максимальной, и их бросило с сиденья вперед.

— Чертовщина, — пробормотал Свен. — Где-то в этом районе, когда мы еще летели на вторую базу, скорость винтолета резко упала, и мне пришлось до предела увеличить мощность двигателей, а теперь все наоборот. Вроде какого-то порога. Никогда раньше не сталкивался с таким явлением. И атмосфера спокойная.

— А пелена какой-то дымки?

— Так, значит, она действительно была? А я думал, что это мне показалось.

— Вызываю Вирта! Я Трайков! — вдруг раздалось в микрофонах хрипловато и нарочито медленно.

— Я слышу, Ник! — вскричал Генри. — Что у вас произошло? Почему не отвечали?

— У нас все нормально. Почему вы не отвечали?

— Мы вышли с вами на связь. Вы не отозвались. Тогда Свен решил, что у вас что-то произошло, и повернул назад. Нам осталось лететь до вас минут двадцать. Возвращаться нам или лететь на вторую базу?

— Эрли говорит, что можно лететь на вторую… Но почему не было связи? И вообще, что ты там тараторишь?

— Я говорю нормально. Это ты, Ник, кажется, засыпаешь.

Иногда между словами и фразами наступали небольшие паузы, и каждый думал, что с противоположной стороны обдумывают ответ.

— Чертовщина какая-то, — снова пробурчал Свен. — Держи связь все время. Мне что-то не нравится эта пелена воздуха.

— Ник, — сказал Генри. — Говори что-нибудь без передышки. Интересно, на какой минуте прервется связь?

— Ты думаешь, опять прервется?

— Не знаю. Говори. Что там у Эрли?

— У Эрли? Все неопределенно. В шутку, конечно, предполагает, что мы не были на Отшельнике лет пятьсот.

— Ого! Ничего себе шутка. Он где сейчас?

— Сидит рядом. Я вызвал его, когда прервалась связь.

— Ник, не растягивай, пожалуйста, так слова.

— Я говорю нормально. Это ты все время торопишься. Всю жизнь торопишься.

В ответ снова раздался пронзительный вой, прерываемый продолжительными паузами..

В кабине винтолета послышался глухой низкий рев, исходящий из телефонов.

— Связь прервалась, Свен, — сказал Генри.

— И опять эта пелена. И винтолет входит словно в тугую резину. Надо все-таки проверить, что это такое. Я разворачиваюсь.

— Хорошо.

— Следи. Вот она приближается. Держись! Сейчас будет толчок.

Винтолет рвануло вперед, но Свен справился с непослушной машиной гораздо увереннее, чем в прошлый раз, и в тот же момент из телефонов донеслось:

— …ываю Вирта! Я Трайков!

— Слышу нормально.

— Что у вас получается?

— Пусть Эрли возьмет параллельный канал.

— Он все время прослушивает его.

— Я все слышу, Генри, рассказывай.

— Тут есть какая-то пелена воздуха, вроде полупрозрачной пленки. Когда мы уходим за нее, связь прекращается. Возвращаемся назад — связь работает нормально. Наверное, это какой-то экран.

— Как еще на вас влияет эта пелена?

— Когда мы проходим ее от вас, она действует как упругая пружина или резина. Свену приходится увеличивать мощность двигателей. Когда возвращаемся, нас вроде что-то выталкивает.

— Какая у вас скорость?

— Примерно две тысячи в час.

— Подойдите к этой пелене со скоростью километров двадцать или пятьдесят в час.

— Хорошо. Попробуем.

Свен начал сбавлять скорость, делая глубокий вираж. Стрелка указателя скорости поползла вниз. До дрожащей, размытой пелены воздуха осталось километров пять. Но машина не приближалась к ней, хотя скорость должна была быть около двадцати пяти километров в час.

— Она не пускает нас вперед, — сказал Свен. — Двигатели работают, а мы стоим на месте.

— Убавьте до нуля, — попросил Эрли.

— Сбавил, — ответил Свен. — Нас медленно отталкивает назад. Двигатели горизонтального полета совсем не работают.

— Хорошо. Отойдите назад, километров на десять, наберите скорость и пробивайтесь, как и в первый раз.

— Как тыдумаешь, Эрли, что это было? — спросил Вирт.

— Не знаю, Генри. Какой-то энергетический барьер. Может быть, мы и выясним его природу, но сейчас просто пробивайтесь.

— Какова может быть его высота?

— Предполагаю, что это вам не поможет. «Фиалка» тоже на что-то натолкнулась, когда мы садились на Отшельник.

— Да, да, — сказал Свен. — Ощущение примерно такое же. Только тогда нас здорово тряхнуло.

— Раз связь нарушается, будете лететь без связи. До второй базы вам еще около часа. Короче, через четыре часа мы ждем вас в эфире.

— Хорошо. Значит, в шестнадцать тридцать пять, — заключил Генри. — Всего хорошего.

— И вам тоже.

— Набираю скорость, — сказал Свен.

Глава 11

— На несколько часов я свободен, — сказал Трайков. — А там меня может заменить Эва. Что мне делать?

— Хорошо бы осмотреть накопители энергии, Ник.

— Я проверю.

— А я хотел посмотреть, что вообще делается на территории Центральной. Мне нужен вездеход. Тебе тоже. Забеги к Эве и оставь ей карманную радиостанцию где-нибудь на видном месте и еще записку, чтобы она не волновалась и не искала нас. Вызывай меня чаще, особенно если заметишь что-нибудь необычное, непонятное. Хоть самую мелочь.

— Понимаю, Эрли. Я пошел.

— Подожди. Ведь экватор планеты проходит через Центральную?

— Да.

— Кому-нибудь приходило в голову обозначить эту воображаемую линию экватора? Ну могу ли я найти ее на территории Центральной?

— Эта линия обозначена колышками. Стап занимался этим. Он был немного со странностями.

Они вместе вышли на крыльцо Центральной. Трайков побежал к коттеджу Эвы. Эрли взобрался на крышу вездехода, открыл люк и спустился вниз. Он проверил управление машиной. Все было в порядке.

Дико взревев, вездеход рванулся по большой дуге, огибая здание Центральной. Проехав несколько сот метров, Эрли остановил машину и спрыгнул на траву. Сориентировавшись по куполу здания, он прошел еще несколько десятков метров, всматриваясь в траву.

Наконец он нашел то, что искал: на расстоянии нескольких метров друг от друга в землю были вбиты небольшие, в полметра, деревянные колышки. Когда-то они, видимо, были окрашены ярко-красной краской, чтобы их было заметно на фоне травы. Теперь же краски не было и в помине. Колышки разваливались от малейшего прикосновения. Многие лежали на траве, почерневшие от ветра, дождя и времени.

Эрли собрал несколько таких бывших деревяшек и осторожно положил в багажник вездехода. Затем он снова влез в машину, поднял переднюю стенку, чтобы был хороший обзор, и направил вездеход вдоль этой условной линии на небольшой скорости. Вскоре ему стали попадаться огромные упавшие полусгнившие деревья. Таких больших деревьев на территории Центральной никогда не было. Они просто не могли успеть вырасти, потому что были вывезены с Земли саженцами.

Он проехал вперед около километра и окончательно укрепился в мысли, что на этой полоске около линии экватора за время отсутствия экипажа «Фиалки» прошло не несколько дней, а, по крайней мере, несколько десятилетий. Сколько прошло точно, он мог окончательно узнать, только вернувшись на Центральную и произведя некоторые лабораторные анализы.

Он совсем решил было возвратиться назад, но тут его внимание привлекла черная полоса сельвы на горизонте. Что-то уж очень высокой показалась она ему.

На большой скорости помчался он вперед, сминая траву и мелкий кустарник, разбрызгивая фонтаны вокруг машины, когда пересекал небольшие искусственные речки и озера, взлетая на бугорки, спускаясь в цветущие лощины. Постепенно вид растительности менялся. Она приобретала более дикий вид. Но это не удивило его, так как культурной была только центральная часть парка, а дальше все было предоставлено самой природе. Правда, растения-ползуны, аборигены Отшельника, сюда не допускались. Здесь были только земные растения, культурные или одичавшие.

Когда до линии запрета оставалось не более ста метров, он понял, почему полоса сельвы на горизонте показалась ему неестественно высокой. Местные растения достигали в высоту не более пяти метров, но могли карабкаться друг на друга. Вот и сейчас они громоздились несколькими этажами, переплетенные так, что нельзя было различить отдельное растение. Это было какое-то жуткое месиво из стволов, корней и веток.

Эрли вылез из вездехода и подошел вплотную к линии запрета. И только тут он понял, что это были мертвые растения, наваленные огромным полукольцом по линии запрета с северной стороны парка. Высота этого завала была не менее ста метров. Какая сила могла создать этот мертвый пояс? Только бешеный ураган, невиданный ураган, представить мощь которого трудно. Ураган, очевидно, шел с севера и, натыкаясь на неприступную стену установки запрета, терял возле нее свои трофеи.

Но откуда мог взяться этот ураган? На Отшельнике такой мягкий климат. Без сильных ветров и бурь…

Тут он задался вопросом о том, что произошло с силовым полем там, где его пересекает линия экватора. Он снова сел в вездеход и поехал вдоль завала, высота которого заметно понижалась по мере приближения к точке пересечения. Увидев, что там все в порядке, он сообразил, что в этом месте установка запрета, наверное, черпала огромную энергию из накопителей, чтобы заткнуть брешь, но из строя не вышла.

Это здесь, на Центральной, где запасы энергии практически неисчерпаемы. А что осталось от баз, если над ними пронесся такой ураган? Минут десять сидел он на траве в тени вездехода, собираясь с мыслями. Что же он узнал за эти три часа?

Совершенно точно известно следующее: Эзры и Юмма больше нет. Они мертвы. Все, что расположено вдоль линии экватора, постарело на несколько десятков или сотен лет. Но возможно, что это просто работа каких-то микроорганизмов. В сотнях километров к северу от Центральной возникло неизвестное силовое поле, силовой экран, который отталкивает от себя материальные предметы и не пропускает радиоволны. На Отшельнике за время отсутствия «Фиалки» пронесся невиданный ураган. Люди с баз не отвечают на вызовы Центральной.

Как связать все это в одно целое? И вдруг он на мгновение представил себе лицо Лэй. Не такое, какое оно было при их последней встрече, а другое, дорогое, близкое, любящее. И тут же отогнал воспоминания.

— Эрли! — вызвал его в это время Трайков. — Ты слышишь меня?

— Слышу, Ник. Что у тебя?

— Дело вот в чем, — голос Трайкова был совершенно спокоен. — Что мне делать с людьми, которые возятся около накопителей энергии?

— Какие люди, Ник?! Что ты говоришь? — Эрли вскочил и одним прыжком взлетел на верх вездехода.

— Мне кажется, мы негласно договорились не считать друг друга ни в коем случае сумасшедшими. Эрли, здесь их несколько человек. Пока они не видят меня или делают вид, что не видят. Я их не знаю. У нас на Центральной таких не было.

— Я сейчас буду у тебя, Ник. Что тебе делать, не знаю. Думай сам.

— Отлично. Я на четвертом северном накопителе. Вездеход стоит внизу. А я на самом верху.

Эрли кинулся на сиденье водителя. Мотор взревел, и машина помчалась к видневшемуся вдали куполу Центральной станции, сильно забирая на юг. Эрли не хотел, чтобы неизвестные увидели его раньше, чем он сам этого захочет. Что за люди? Это было еще более непонятно, чем все предыдущее. На Отшельнике было двести четырнадцать человек. Четверо из них живы. Двое мертвы. Об остальных двухстах восьми ничего не известно. Если бы эти люди были из экспедиции Земли, Ник бы их непременно узнал. Здесь все знали друг друга в лицо.

Значит, это представители той цивилизации, которая создала все эти базы и Центральную? Если это так, то они были всемогущи по сравнению с пятью людьми с Земли. Они смогут сделать с ними все, что захотят. Они вернулись в свои владения. Что они предпримут? Что сказать им? Как объяснить им действия землян?

Когда до Центральной станции оставалось не более двух километров, его снова вызвали:

— Эрли! Ты существуешь? Ты есть на самом деле? Эрли!

— Это я, Эрли. Ты проснулась, Эва? Где ты находишься?

— Эрли! Возьми меня! Увези меня! Делай со мной что хочешь, но увези отсюда. Я схожу с ума! Я ничего здесь не понимаю!

— Где ты, Эва?

— Я у Пульта связи, Эрли, как написал Ник. Я сижу здесь полчаса. Никто меня не вызывает. Словно вымерли все, словно все опять исчезли!

— Мы думали, ты спишь.

— Ты видел их, Эрли?

— Кого?

— Эзру и Юмма.

— Да… Видел…

— Они только что вышли из пульта связи. Увези меня! У нас ведь есть ракета. Через три месяца прилетит «Варшава»…

— Эва, что с тобой? Успокойся. Я скоро буду у тебя, но сначала мне нужно увидеть Ника. А Эзры и Юмма нет. Они не могут ходить. Их нет.

— Значит, я все-таки сошла с ума. Тогда мне остается посмотреть в дуло вот этого бластера.

— Не смей, Эва! Слышишь, не смей!

Глава 12

Винтолет Свена на большой скорости проскочил туманную пелену воздуха. Внизу, куда ни глянь, расстилалась сельва. Настроение Генри Вирта заметно улучшилось. Теперь уже никто не может остановить его на пути к Озе. И если машина не подведет, они скоро будут на второй базе.

Свена смущало одно обстоятельство. Он довольно хорошо знал местность, да и карта была под рукой. Но иногда попадались какие-то незнакомые образования: озера и выжженные пятна, которых не было на карте.

Генри снова присмирел. Ему нечего было делать, связь все равно не действовала. А сидеть вот так, сложа руки, становилось невыносимо. Свен тоже молчал. Ему не приходила в голову ни одна подходящая для разговора тема… Через несколько минут полета от первого силового экрана они встретили еще один. После преодоления его скорость винтолета не снизилась, но само преодоление чуть не обернулось катастрофой. Свен на мгновение потерял сознание, и винтолет начал падать. К счастью, он тут же пришел в себя, и все обошлось благополучно. В нескольких десятках километров от второй базы они преодолели третий силовой экран.

Генри готов был броситься вниз без парашюта, когда они снизили скорость и под ними показались купола второй базы. Но через минуту стало ясно, что на второй базе господствует сельва. Установки запрета не действовали.

Винтолет снизился к куполу жилого помещения. Гул его мотора, наверное, разносился по всей базе, но никто не появлялся под прозрачными куполами. Медленно перемещаясь, они облетели купол жилого помещения. Да, в этом месте их никто не мог встретить. Кругом были видны следы разрушений. Сам купол в нескольких местах лопнул и зиял метровыми трещинами. Сломанные балки и железобетонные перегородки, изуродованная мебель и разбитая аппаратура.

— Что же это? — сказал Генри, медленно выговаривая слова.

— Сельва, все-таки сельва, — прошептал Свен.

— Выпусти меня.

— Генри, я тебя выпущу. Только давай составим сначала какой-нибудь план. Ты с огнеметом умеешь обращаться? Ну тогда возьми один с собой. Спускаться лучше через трещины в куполах. Внутри этих ползунов все-таки не очень много.

— Я хочу узнать, как она погибла.

Свен застегнул на нем пояс, сунул в руки огнемет, на плечо повесил бластер.

— Далеко от трещин не отходи. Лучше проделать новое отверстие. Теперь уже все равно, — напутствовал он Вирта, опуская его на тросе из открытой кабины винтолета.

Вирт стоял на круглой площадке второго яруса, на которую выходили двери личных комнат. Их было двенадцать. Но только в четырех из них совсем недавно жили люди.

Он открыл дверь комнаты Озы, и тотчас же что-то бросилось на него. Над головой раздался гром, и это «что-то» шлепнулось к его ногам, слабо извиваясь, вздрагивая и издавая зловоние. Свен успел выстрелить вовремя.

Самым правильным сейчас было бы полоснуть по комнате из огнемета и только после этого войти туда. Но тогда сгорело бы все, что когда-то окружало Озу. Генри перешагнул через груду слизи и вошел в комнату. Вся мебель была изуродована и перевернута. Он не нашел здесь ни одного целого предмета. Низкий, когда-то мягкий диван был вспорот. Встроенный в стену платяной шкаф вырван и отброшен на пол. Генри перевернул его, осторожно раскрыл створки. Шкаф был пуст. Ночной столик стоял вверх ножками на переносном магнитофоне. Нет, в нем не было магнитной проволоки. Бесполезная вещь. Генри постоял несколько минут, иногда поворачиваясь из стороны в сторону, пока сзади него снова не грянул выстрел из огнемета.

Свен сидел на полу винтолета, свесив одну ногу наружу, спиной навалившись на косяк дверцы, и иногда нажимал на спусковой крючок огнемета.

Сверху ему было хорошо видно, что происходило под изуродованным куполом. Да и беречь этот купол теперь не имело смысла. Он стрелял прямо через прозрачный пластик. «Мешки», так их называли отшельники, каким-то образом чувствовали появление человека и теперь лезли во все щели жилого помещения. Обычно они настигали жертву в прыжке, хотя у них не было ног. Когда передняя часть мешка без головы касалась жертвы, он как бы выворачивался наизнанку, плотно облегая жертву, и всей своей внутренней поверхностью начинал переваривать. Чтобы настичь новую жертву, ему не нужно было выворачиваться. Теперь внутренней поверхностью становилась та, которая только что была внешней.

— Генри! Не отходи далеко! — крикнул Свен. — Я задержу их только минут на пять. Больше не смогу. Ты слышишь меня?

Вирт молча обходил пустые комнаты.

— Ты слышишь меня? — снова крикнул Свен в перерыве между выстрелами.

Генри махнул рукой, что означало: слышу. Сердце его бешено заколотилось. Одна из комнат была пуста. Совершенно пуста. В стене, которая выходила наружу, рядом с проломом он заметил несколько оплавленных отверстий. Кто-то здесь стрелял из бластера. А сам пролом был сделан выстрелом из огнемета.

— Генри, цепляйся за пояс! — крикнул Свен. — Их слишком много!

Вирт оглянулся. Неуклюжие на вид мешки приближались стремительными скачками. Он послал струю огня вперед и давил на спусковой крючок до тех пор, пока не кончилась воспламеняющаяся жидкость. Тогда он бросил бесполезный огнемет и, пробежав несколько шагов, вцепился в пояс. Свен, не выпуская из рук огнемета, поднял винтолет метров на пять над куполом и только тогда втащил Вирта в кабину. Он ничего ему не сказал и ни о чем его не спросил. Пусть Генри сам решит, когда им возвращаться. Может быть, он захочет спуститься еще раз…

— Они защищались, — сказал Генри. И в его голосе не чувствовалось тоски и горя. — Они даже выбрали правильное расположение для своих бластеров и огнеметов.

— Да. Они не могли сдаться просто так.

— Свен, кто-то из них должен быть жив. Они отбивались у входа на лестницу из комнаты Вытчека. Я видел пробоины; которые сделали бластеры. Кто-то, один или двое, защищали вход, а другие уходили. Куда они могли уйти из этого купола?

У Свена тоже появилась надежда. Может быть, Вирт и прав.

— Надо осмотреть базу сверху, — сказал он.

Винтолет начал медленно перемещаться между изуродованными куполами.

— Понимаешь, Свен, там в одной комнате ничего нет. Пусто. Ни дивана, ни кресел, ни столиков, ни вещей. Там нет ни одного обломка. В других же перевернуто все вверх дном. Но и в комнате Озы нет ее одежды. Куда это все могло исчезнуть? На первом этаже должны быть склады продовольствия и воды, столовая. Жаль, что я не успел посмотреть, что делается там.

Они медленно облетали территорию второй базы. Установки запрета были сорваны с фундаментов. Одна валялась, разбитая вдребезги, метрах в пятидесяти. Второй вообще не было видно. Вот почему сельва прорвалась на базу. Купола жилого корпуса, рабочего, корпуса связи и взлетной площадки островками выделялись на фоне грязно-зеленых шевелящихся и ползающих растений Отшельника. Эта планета снова захватила отвоеванные было у нее владения. Два винтолета, расколотые надвое, валялись недалеко от взлетной площадки. Свен снизился почти вплотную к чуть расступившимся ползунам. За эти несколько дней здесь все так заросло, словно и никогда не было по-другому. Через передний прозрачный колпак одного из винтолетов на них уставились глазницы человеческого черепа.

Вирт в ярости схватил огнемет Свена и начал поливать мгновенно сгорающие отростки ползунов. Но отовсюду на это место лезли другие, и казалось, им не будет конца.

— Бесполезно, Генри, — сказал Свен, положив руку ему на плечо, а другой мягко отбирая огнемет. — Они все равно не поймут. Кто это может быть?

— Они все могли водить винтолеты, кроме Озы…

— Значит, одного мы уже не найдем…

— Это Юргенс. Он был пилотом.

Второй винтолет был пуст.

Здание рабочего корпуса было в таком состоянии, что его не имело смысла и осматривать.

— Смотри, — вдруг закричал Свен. — На куполе связи пятна, вроде заплаток. Кто-то заделал трещины и пробоины!

— Я же говорил! Я знал!

Винтолет облетел небольшой купол.

— Где же здесь вход?

— Тут все залито пластиком. Там, где был вход, все залито пластиком. С внешней стороны. Кто-то залил вход и остался снаружи.

Что могло быть в этом наглухо задраенном куполе? Документы? Люди? Кто остался снаружи? Для чего?

— Свен, у них должна быть еще пара вездеходов. Эти бесполезные здесь машины должны были стоять около винтолетов.

— Но их там нет.

— Значит, кто-то решил пробиться на вездеходах до базы. Это верная смерть.

Винтолет еще несколько раз облетел вокруг запечатанного купола.

Вдруг штурвал выпал из рук Свена.

— Оза! — закричал Генри.

Упершись руками и лбом в стену купола с внутренней стороны, на них смотрела женщина.

— Оза!

Глава 13

Николай Трайков вбежал в коттедж Эвы, убедился, что она спит, оставил на столе записку, как говорил Эрли, и бросился к вездеходу.

Накопители энергии шли цепочкой от Центральной станции на север и юг километра на два. Это были огромные белые цилиндры со множеством пристроек, мачт, растяжек, лестниц и лифтов. В обычное время их изучало около десятка инженеров, следивших, чтобы количество энергии в каждом не превышало определенной нормы. От них питалась система запрета, образующая силовые поля вокруг всей территории Центральной станции. Но чтобы питать установки запрета, не было необходимости в таком количестве накопителей. Для работы установок достаточно было триллионной доли запасенной в накопителях энергии.

Николай доехал на вездеходе до одного из них, выскочил и вошел в лифт, который за несколько секунд доставил его в инженерную. Небольшой светлый зал со множеством приборов произвел на него удручающее впечатление. Как во всем этом разобраться? Но вскоре он понял, что ему и не нужно во всем разбираться. Система контроля управления накопителями была довольно проста. Он записал показания общего счетчика. Вынул ленту из самописца, регистрирующего расход энергии в отдельные дни, часы и минуты, и спустился вниз. Ленту он сунул в карман кресла и помчался к другому накопителю. Там он произвел те же манипуляции. Потом он осмотрел третий, четвертый…

Лифт пятого цилиндра был поднят вверх. Николай несколько раз нажал кнопку, пытаясь спустить лифт вниз, но все было безрезультатно. Он подумал, что лифт испортился. Но вдруг лампочки на табло управления лифтом замигали. Лифт спускался с десятого яруса. Затем он остановился на пятом ярусе, где располагалась инженерная. Николай попытался снова вызвать лифт, но он снова был занят. Кто мог занять лифт? Внезапно лифт пошел вверх. Николай стукнул кулаком по табло, но ничего не изменилось. Тогда он отбежал в сторону и увидел сквозь решетчатые фермы, что лифт действительно движется. Осторожно, стараясь не греметь, он скользнул в люк вездехода и на самой маленькой скорости отвел его к четвертому накопителю. Там он вскочил в лифт и поднялся на последний, двенадцатый ярус. Это была плоская крыша цилиндра. Скрываясь за мачтами, он подошел к краю крыши… и чуть не упал вниз с семидесятиметровой высоты. Соседний цилиндр был метрах в ста пятидесяти. На его плоской крыше разгуливало несколько фигур. Фермы лифта пятого накопителя были обращены в сторону Трайкова, и он заметил, что сам лифт находится тоже на двенадцатом ярусе. Если они находились на крыше хотя бы две минуты, то должны были видеть его вездеход. А он еще столько раз пытался вызвать лифт вниз.

Полуголые фигурки людей на таком расстоянии казались маленькими. Но, сравнив себя с деталями мачт, он пришел к выводу, что неизвестные почти одного роста с ним. У них были загорелые тела. Одеты они были в короткие джинсы. На ногах что-то вроде сандалий. Рубашек нет. Головы не покрыты. В руках у одного из них было что-то вроде огромного листа бумаги. Через плечо у каждого висела короткая палка, очень похожая на бластер.

В самом начале было совершенно точно установлено, что на Отшельнике нет людей. Нет вообще никакой мыслящей жизни.

Тогда кто же эти люди?

Ник вызвал Эрли и сказал:

— Что мне делать с людьми, которые возятся у накопителя?

Глава 14

Эва проснулась сразу, освеженная спокойным, крепким сном. Несколько мгновений она не могла сообразить, каким образом оказалась здесь, но потом последние события всплыли у нее в сознании. Лишь бы ей все это не приснилось, но записка, оставленная Трайковым на столике, окончательно убедила ее в том, что экипаж в самом деле прилетел. Прислонившись к столику, стоял легкий бластер. После стольких дней одиночества, наполненных неизвестностью, страхом и горем, появление даже одного человека было бы величайшим счастьем для нее.

А эти четверо, они, конечно, размотают запутанный клубок случившегося на Отшельнике. Даже если и нет… Придет «Варшава» с ее фантастической техникой, с ее тысячами людей…

Привычным, заученным жестом она поправила прическу, некоторое время постояла у окна, вдыхая полной грудью запахи травы и леса. Потом, закинув за плечо бластер, не спеша пошла к Центральной, срывая на пути травинки. Как красиво стало вокруг оттого, что появились люди.

Она легко взбежала на крыльцо Центральной и прошла по кольцу в пульт управления связи. Ей очень хотелось вызвать по радио Эрли и Ника, но мысль, что она может оторвать их от чего-то важного, остановила ее. Проверив настройку приемников и передатчиков, Эва отошла к окну, любуясь панорамой парка.

Что-то заставило ее оглянуться. Не было ни скрипа, ни движения воздуха, ни звука, но она почувствовала всем своим существом чье-то присутствие. Так уже было, когда она осталась одна… Мышцы сковал страх. Нужно было повернуться, но она не могла этого сделать. Все замерло. «Повернись, оглянись», — шептало что-то в ней самой. И она повернулась.

В кресле перед пультом, стоящем к ней спинкой, виднелся бритый затылок человека. Этого человека, вернее — этот затылок, она узнала бы среди тысяч других. Это была голова Филиппа Эзры. В дверь, не открывая ее, вошел Юмм. Они всегда появлялись вдвоем. По движениям губ было видно, что они о чем-то говорят, но звуков не было слышно.

Руки Эвы прилипли к подоконнику. Эзра оглянулся, но взгляд его прошел сквозь девушку. Он не видел ее. Юмм подошел к креслу. В руках у него был рулон не то чертежей, не то рисунков. Он развернул его и что-то сказал Филиппу. Тот отрицательно покачал головой. Тогда Эзра встал с кресла, они оба отошли в сторону, растянули между собой лист и несколько минут продолжали так стоять, словно демонстрируя что-то невидимым зрителям. Потом рулон был свернут. Юмм показал рукой на дверь. Эзра приподнял руку и пошел к окну.

Эва дико закричала и отскочила в сторону, но они не обратили внимания на ее крик. Филипп Эзра подошел к окну, что-то там высматривая, потом сожалеюще чмокнул губами и отрицательно покачал головой. Юмм нетерпеливо переминался с ноги на ногу У двери.

Затем они оба прошли через закрытую дверь, причем Юмм сделал движение, как будто открывал ее, но она даже не скрипнула.

Несколько секунд Эва стояла неподвижно, пытаясь разобраться в своих мыслях. Может ли сумасшедший понять, что он сумасшедший? Потом она бросилась к карманной радиостанции и вызвала Эрли.

— Эрли! Ты существуешь?!

…Нет. Он не верил, что мертвые Эзра и Юмм могут ходить по Центральной. А разве она сама поверила бы в это, если бы была здорова? Разве кто-нибудь поверит в это?

Она взяла в руки бластер, блестящую легкую игрушку, и провела по дулу холодной ладонью.

Глава 15

Женщина смотрела на них, ничем не выражая своей радости или удивления. Вирт открыл дверцу винтолета и, высунувшись наружу, крикнул:

— Оза! Это я, Генри! Оза! Это я, Генри!

Каких-то десять сантиметров прозрачного пластика разделяло их.

— Свен, надо где-то прорезать купол огнеметом. Иначе мы туда не попадем.

Свен отвел винтолет на несколько метров вдоль стены. Генри вытащил из багажника еще один огнемет. Но стрелять было нельзя. Фигура женщины передвигалась следом за ними. Огромные голубые глаза внимательно следили за их действиями. Но она ни одним жестом не показала, что узнала Генри или Свена. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Она только медленно перебирала по стене руками, двигаясь как заведенная кукла.

— Свен, давай к вершине купола! Иначе она не даст нам прорезать стену. С ней что-то случилось!

Винтолет поднялся к вершине купола, но стрелять все равно было нельзя Женщина стояла прямо под ними.

— Свен, я обвяжусь поясом и спущусь на тросе с огнеметом, а ты разворачивай винтолет в другую сторону. Она не сможет сразу находиться с двух сторон купола. Или ты, или я успеем проделать отверстие.

Вирт заскользил по гладкому куполу вниз и остановился на уровне пола. Женщина подошла к нему. Оза! Оза! Какая она стала худенькая! Лишь огромные глаза такие же живые. Но почему она не узнает его? Почему не подает знака, что рада видеть его?

В это время с противоположной стороны несколькими выстрелами Свен прожег в пластике дыру, достаточную для того, чтобы в нее смог пролезть человек. Винтолет снова поднялся на несколько метров, и Свен втянул Вирта в кабину.

Через минуту Генри был внутри купола, а Свен остался ждать в машине, держа наготове бластер, потому что слизистые мешки начали подпрыгивать вверх.

— Оза! — сказал Генри, ласково дотронувшись пальцами до ее лица. — Почему ты молчишь? Разве ты не рада? Почему ты молчишь? Что здесь произошло?

— Я ждала, — сказала женщина, — что сюда кто-нибудь придет. Стап, уходя, пообещал, что сюда кто-нибудь все равно придет.

«Оза ждала ребенка, — подумал Свен. — Неужели Генри не замечает, что у нее вполне нормальная фигура?»

Но Генри заметил. Заметил еще раньше, когда увидел ее прилипшей к стене купола.

— Оза, что случилось с нашим ребенком?

— Не понимаю, — сказала женщина.

— Что с тобой?

— Со мной? Ничего. Я очень долго ждала вас. Одна. Когда Стап уехал, он заварил входную дверь снаружи, чтобы в минуту отчаяния я не могла выйти и покончить жизнь самоубийством. Но у меня и не возникало таких мыслей. Я наблюдала за ползунами и мешками.

— Оза, когда ушел Стап? На чем он ушел?

— Пять лет назад. Он был очень добр ко мне.

— Как пять лет?

— У меня все записано. Мы поддерживали с ним связь около часа. Потом он замолчал. Я думаю, он умер.

— Оза!

— Не-ет. Я не Оза. Она умерла восемнадцать лет назад. Я ее даже и не помню. Я покажу вам, где ее похоронили.

— Оза, что с тобой? Очнись! — Генри тряхнул хрупкую фигурку за плечи, но она сняла его руки со своих плеч и сказала:

— Стап говорил, что Оза все время кого-то ждала.

— Кого?

— Генри Вирта… Он говорил, что она очень ждала.

— Я — Генри Вирт. Я понимаю, ты устала за эти дни. Это, наверное, были ужасные дни. Но теперь все кончилось. Очнись! Оза! Встряхнись! Мы полетим на Центральную. Оза, не смотри на меня так.

— Я уже говорила, что я не Оза. Меня зовут Сеона.

— Сеона? Но ведь именно так мы хотели назвать свою дочь! Оза, ты немного больна. Но это скоро пройдет. Нам нужно торопиться. Скоро зайдет солнце. Что ты хочешь взять с собой?

— Солнце? Нет, оно зайдет еще не скоро. Оно зайдет через полгода. Я читала в книгах, что солнце садится каждые двадцать четыре часа. А когда оно садится, все люди ложатся спать. Но здесь все по-другому. Здесь день длится полтора года. Смешно, правда? День больше года. А потом на полтора года наступает ночь, и здесь все замерзает… и темнота. После этого ползуны и мешки кажутся такими приятными. Хочется поиграть с ними. Да, ночью мне было иногда плохо. Особенно когда уехал Стап. Бедный, он погиб через час. Я так думаю.

Генри умоляюще повернулся к Свену, как бы говоря: «Не обращай внимания, это она так». Свен так же молча кивнул ему, что означало: «Хорошо. Садитесь в машину, и полетим назад».

— Что ты хотела взять с собой, Оза? Мы сейчас полетим.

— Сеона…

— Ну хорошо. Сеона. Так что же?

— О, я хотела бы взять все. Ведь у меня на Центральной нет ничего. Я там ни разу не била. А мне всегда так хотелось побывать там. Но я не буду брать много, ведь вы, наверное, спешите? Несколько платьев. Хотя нет, они все равно уже износились. Я возьму вот эту книгу, комбинезон. Он еще почти новый. А тебе Стап просил передать вот это, — она сняла с руки кольцо, у которого вместо камня было небольшое, на одну минуту разговора, запоминающее устройство. Это кольцо Генри когда-то сам подарил Озе. — Стап сказал, что это очень важно. И еще, пожалуйста, поднимите вот этот чемодан. В нем записи некоторых приборов и просто бумаги. Он стоит запечатанным столько лет, что я не верю, будто его когда-то открывали. Но Стап сказал, что это будет интересно людям, которые сюда придут.

Генри поднял ящик, поднес его к стене и передал Свену. Потом повернулся к Озе. Как она изменилась с тех пор, когда он видел ее в последний раз! Она стала совсем худая. И черты лица слегка изменились, заострились. Что она ему тут наговорила? Ведь это значит, что она сошла с ума… Бедняжка. Сколько нужно пережить, чтобы это произошло?

— Оза… Сеона, ничего не бойся, — он прижал ее к своей груди. — Все будет хорошо.

— Я не боялась и раньше. Я всегда ждала людей. А теперь, когда вы пришли, я совсем ничего не боюсь.

Они подошли к проему в куполе. Генри осторожно поддерживал хрупкую фигуру Озы-Сеоны. Сердце его и радовалось и разрывалось от горя на части.

— Свен, помоги ей, — сказал он. Но Свен и без того уже протягивал руки, чтобы принять женщину.

Когда винтолет оторвался от купола, Генри схватил огнемет и выпустил весь запас горючей жидкости по копошащимся внизу ползунам и мешкам.

— Зря ты это, Генри, — сказал Свен.

— Знаю, — коротко ответил Вирт.

— Да, это вы зря, — сказала Оза. — Они столько лет развлекали меня.

— М-мм, — замычал Генри и сжал голову руками.

Внизу снова расстилалась ненавистная грязно-зеленая сельва.

Свен вел винтолет на предельной скорости. Надо было скорее добираться до Центральной. Они и так опаздывали на два часа к сеансу связи. Эрли и Ник сейчас думают черт знает что.

— Что же здесь все-таки произошло? — спросил Генри. У него язык не поворачивался называть ее Сеоной.

— Я этого не знаю. Это было еще до меня. Но Стап рассказывал, что была буря. Страшная буря. И сельва прорвалась к нам. Их тогда на базе было четверо. Пилот Юргенс погиб сразу. Они даже не могли вытащить из винтолета его останки. Потом умерла Оза, — при этих словах Генри сжался в комок. — Выл еще один человек. Его звали Вытчек, но я его тоже не помню. Он сказал, что тело Озы будет похоронено по-человечески, что ползунам до него не добраться. И они похоронили ее. Только после этого Вытчек уже не вернулся. Стап не смог сдержать ползунов. И мы остались вдвоем. Потом ушел и Стап. Он хотел прорваться к Центральной. Лучше бы он ушел зимой. А он ушел в самый разгар лета, когда солнце уже полгода не заходило за горизонт.

— Опять солнце, — прошептал Генри.

— Возьми себя в руки, — тихо сказал ему Свен.

— Да, солнце…

Через минуту Свен сказал Генри:

— Между прочим, солнце за эти четыре с половиной часа действительно не сдвинулось с места ни на йоту.

— И ты тоже, — устало прошептал Генри. — Но у тебя-то на это нет причин.

— Можешь убедиться сам.

Но Генри не сдвинулся с места, только крепче прижал к себе Озу.

— Как приятно тепло человеческого тела, — сказала она.

Винтолет приближался к полупрозрачной пелене воздуха.

Глава 16

Эрли бежал по кольцевому коридору, когда впереди раздался выстрел. Стреляли в отсеке связи. Там находилась только Эва. Неужели она не выдержала?

Эрли подскочил к двери и остановился. В двери зияла дыра, противоположная стена коридора тоже была разворочена. Эрли осторожно потянул ручку двери. В отсеке было тихо. Он осторожно сделал шаг вперед и сказал шепотом:

— Эва, это я — Эрли.

Ему никто не ответил.

Он сделал еще несколько шагов. Перед ним стояла Эва с бластером в руке. Она медленно опустила бластер, и он с грохотом упал на пол.

— Эрли, ты должен увезти меня отсюда. Еще немного, и я не выдержу.

— Я не имею права.

— А если бы… ты бы хотел этого. Лэй все время говорила о тебе. Но она не любит тебя. Нет. Мы были подругами. И она мне все рассказывала. Все. Достаточно много, чтобы я стала думать о тебе. Я знала, что ты прилетишь. И я ждала тебя. Может быть, Лэй сделала это нарочно, чтобы кто-то любил и тебя. Она была добрая. Ей самой ничего не надо было.

— Я всегда делал то, что она хотела. А она ничего не хотела для себя, — сказал Эрли. — Я бы увез тебя отсюда, если бы это было возможно.

Она подбежала к нему, обхватила его плечи своими руками и, заглядывая снизу в лицо, сказала:

— Правда, Эрли?

Эрли чуть отстранил ее от себя и сказал:

— На Центральной находятся какие-то чужие люди. Несколько минут назад мне об этом сообщил Ник. Он сейчас за ними наблюдает.

— Ты не поверил мне про Эзру и Юмма. Так ведь?

Он кивнул головой.

— А я только что стреляла в них. Но они ушли. Они вроде теней.

— Хорошо, Эва. Когда-нибудь мы выясним, что это было такое. Садись за радиостанцию. Через полчаса должна быть связь с Виртом. А я свяжусь с Ником.

Эрли вызвал Трайкова. Тот сразу же откликнулся, словно ждал его:

— Эрли! Где ты сейчас?

— В помещении пульта связи. Где эти люди?

— Часть на крыше пятого накопителя. Что они там делают, я не могу понять. Остальные поехали к шестому.

— Поехали? На чем?

— У них что-то вроде вездехода.

— Я не знаю, что делать, Ник. Оставаться тебе там или возвращаться сюда. Если бы знать, что они затевают, вообще кто они такие…

— Я пока останусь здесь. Если что, вызову тебя… Одно могу сказать твердо, это не наши, своих я всех знаю.

— Ну хорошо. Будь осторожен, Ник.

Эрли выключил радиостанцию и сказал устало:

— У меня голова идет кругом. И нет времени как следует во всем разобраться. Если это вообще возможно.

— Я понимаю, Эрли, — сказала Эва.

В эту же минуту его вызвал Вирт.

— База уничтожена, — спокойно заговорил Генри. — Практически уничтожена. Там все разрушено.

— Люди?

— Одна… Оза, — сказал Генри шепотом.

— Почему ты говоришь так тихо?

— Она сидит рядом. Эрли, я не могу об этом говорить громко.

— Что с остальными?

— По-видимому, их уже нет в живых. Во всяком случае, Юргенса. Мы его видели.

— Генри, возвращайтесь скорее. Когда будете подходить к Центральной, обогните ее с юга и заходите на посадку над самыми деревьями, прямо к центральному подъезду.

— Понял, — ответил Свен.

— Дело в том, что на Центральной появились какие-то люди. Кто они, я не знаю. Ник наблюдает за ними. Лучше, чтобы они вас не видели. Поняли?

— Слишком много загадок за один день, — сказал Свен.

— День еще не кончился.

— Ну хорошо, через двадцать минут мы будем у вас, — сказал Генри. — Отключаюсь.

Эрли передал микрофон Эве.

— Ну вот… Они нашли Озу. С ней тоже что-то произошло. Генри даже не хотел при ней говорить вслух. А троих уже нет.

Эва медленно поднялась с кресла, глядя в сторону Эрли. Тот удивленно посмотрел на нее. Что случилось? Девушка подняла правую руку и зажала ею рот, сдерживая крик ужаса. Эрли подошел к ней, чувствуя за спиной неприятный холодок. Он медленно повернулся и почувствовал, как зашевелились волосы на голове, а тело сковал липкий страх.

Дверь помещения была закрыта, а из нее высовывалась фигура Филиппа Эзры. Он словно стоял на пороге в раздумье. Потом он решительно вошел в комнату и направился к передатчику. Эрли подтолкнул Эву в сторону, но она вцепилась в его плечо побелевшими пальцами. А он и сам готов был сейчас вцепиться в кого-нибудь, чтобы избавиться от сковавшего его страха.

Эзра сделал несколько переключений на лицевой панели передатчика — ни одна ручка, ни один тумблер не сдвинулись с места, — но Эзра манипулировал ими так, словно действительно что-то переключал. Потом он протянул руку к микрофону и поднес ее ко рту, держа пальцы так, словно в руке действительно был микрофон. Но тот остался на столике. Сказав несколько слов в воображаемый микрофон, Эзра, по-видимому, не получил ответа и бросил его на столик. Несколько секунд он стоял, облокотившись на спинку кресла, барабаня пальцами по панели передатчика. Его действия не сопровождались ни единым звуком. Затем он погладил лысый череп ладонью и несколько раз прошелся по комнате, заглядывая в открытые окна.

Эрли стоял затаив дыхание. Да, это был самый настоящий Филипп Эзра. Лысый. С большой головой. В неглаженых, как всегда, брюках. В широкой, свободной блузе с большим вырезом на шее. На ногах зеленые ботинки, которые он не снимал даже на пляже.

Эзра словно ожидал кого-то. Но кого? И вообще, каким образом он мог возникнуть, появиться, если Эва и Эрли уже видели его останки?

За дверью словно кто-то позвал его, он что-то беззвучно крикнул и тут же вышел через закрытую дверь.

— Эрли, — прошептала Эва. — Это последнее. У меня не было никогда галлюцинаций.

— Это не галлюцинации. Это действительно был он. Сначала я подумал, что мне конец… сумасшествие. А теперь я думаю, что это действительно было. Я пойду за ним.

— Эрли, а я?

— Эва, ты будешь сидеть здесь. С минуты на минуту прилетят Свен и Генри. Пусть сразу же идут сюда. Им и Нику пока ничего не рассказывай. Я очень быстро вернусь.

Он открыл дверь и выглянул в коридор. Фигура Эзры мелькнула в левой его части, которая вела к выходу. Стараясь не шуметь, Эрли быстро двинулся в ту же сторону, прошел через несколько коридоров и подземных переходов. Его всюду сопровождала полоска вспыхивающих светильников, а Эзра шел в темноте и прекрасно ориентировался.

Так они дошли до эскалатора, ведущего в главный пульт управления, и поднялись наверх. Дверь по-прежнему была открыта, как ее и оставил Эрли, но Эзра сделал движение, словно открывал ее. Внутрь они вошли друг за другом. Эрли ожидал увидеть здесь Юмма и не ошибся. Вместе Эзра и Юмм начали делать какие-то вычисления на математической машине, надавливая клавиши и перебивая друг друга, но, Эрли это ясно видел, клавиши не двигались.

Потом они развернули рулон бумаги, на нем была изображена какая-то инженерная схема.

Эрли, закусив губу, дотронулся до локтя Филиппа Эзры. Рука прошла через пустое место, не встретив сопротивления.

С юга донесся приглушенный звук приближающегося винтолета. Не оборачиваясь, Эрли вышел из главного пульта.

Глава 17

Свен посадил винтолет чуть ли не на ступеньки подъезда Центральной станции. Оза удивленно оглядывалась, не решаясь выйти из машины. Генри спрыгнул на траву и помог ей спрыгнуть на землю. Яркое солнце, опускающееся к закату, мягкая зеленая трава, разбросанные в беспорядке яркие цветы, тенистые кроны деревьев. Оза с восторгом прошептала:

— Я читала, что такое есть, что такое бывает. Но я не представляла, как это чудесно.

Генри обнял ее за плечи и повел вверх по ступеням. Свен повесил за спину два бластера и последовал за ними.

В коридоре, ведущем к отсеку связи, они встретили Эрли.

— Я рад, Генри! — он пожал руку женщине. — Здравствуй, Оза!

— Я — Сеона. Ведь Оза умерла.

Эрли мельком взглянул на Генри и, кажется, все понял.

Генри стоял, опустив голову и держа Озу за руку.

— Ну хорошо. У нас мало времени. Пойдемте в отсек связи. Нам надо высказаться и решить, что же делать дальше.

Свен вошел в пульт связи раньше других и предупредил Эву, что женщина хочет, чтобы ее называли Сеоной. Когда они тоже вошли, Эва поднялась им навстречу и сказала просто:

— Здравствуй, Сеона!

— Здравствуй…

— Меня зовут Эва. Это — Эрли. Ну а других ты уже знаешь.

— Эва. Это очень красиво. Что мне сейчас делать?

— Сеона, тебе понравится смотреть в окно, — сказал Генри. — Я уверен. — Он осторожно отвел ее к окну и усадил в кресло. — Смотри, как там красиво! И нет никаких ползунов и мешков.

Оза затихла в кресле.

Эрли вызвал Трайкова. У него ничего существенного пока не произошло. Эрли попросил его оставаться на месте, но по радио принимать участие в их разговоре.

После этого каждый кратко рассказал о том, что он видел, слышал, какие у него возникли мысли, предположения. Причем, по предложению Эрли, особое внимание уделялось самым странным, самым необъяснимым моментам.

— Прошло пять часов, как мы сели на Отшельник, — сказал Эрли. — Здесь все странно и непонятно. Но я уверен, что у каждого есть какая-то гипотеза, предположение. Кто выскажется первым?

— Прошло семь с половиной часов, — поправил его Свен.

— Нет, прошло пять часов, — жестом остановил его Эрли. — Это нетрудно установить. Так кто первый?

— Ты, Эрли, и начинай.

— Нет. Я буду последним. Начни ты, Генри.

Вирт несколько секунд помолчал, потом сказал:

— Я не знаю, отчего умерли Эзра и Юмм и что повлекла за собой их смерть. Но на базах просто прорвалась сельва. Был какой-то ураган, разрушивший установки запрета и здания, а остальное докончила прорвавшаяся сельва. Так, во всяком случае, произошло на второй базе. Уверен, что и на всехостальных.

— Одновременно? — спросил Эрли.

— Не думаю, — ответил Генри. — Ураган захватывал одну базу за другой.

— Ураган на всем Отшельнике? — удивился Свен. — Маловероятно. Здесь никогда не было даже сильного ветра.

— На нашей памяти, действительно, не было. И тем не менее, ураган был, — возразил Эрли. — Я видел, что творится вокруг территории Центральной. Завалы высотой в сотню метров. Ураган шел с севера, и, судя по этому завалу, буря была страшная, и она могла пронестись на много тысяч километров к югу. И образоваться ураган мог за несколько тысяч километров от Центральной. Поэтому предположение о том, что базы были разрушены ураганом, мне кажется, объясняет многое. Хотя бы то, что в противном случае люди могли бы добраться до Центральной на винтолетах. Однако этого никто не сделал. Ураган был. Это факт. Не ясно только, почему он возник. Что ты еще можещь сказать, Генри?

— Больше ничего. Ураган и сельва. Никто не был готов к этому.

— Хорошо. Свен, ты.

— От Центральной до второй базы я насчитал четыре энергетических барьера. На обратном пути при прохождении каждого нас выплевывало, как пробки из воды. Видимо, барьеры экранируют электромагнитные волны. Поэтому базы не смогли связаться друг с другом и с Центральной.

— Связь прекратилась сразу же после того, как что-то произошло в главном пульте, где были Эзра и Юмм, — вступила Эва. — Потому что, когда я спустилась сюда и попыталась с кем-нибудь связаться по радио, мне уже никто не ответил.

— Получается, что энергетические барьеры возникли одновременно с началом урагана или чуть раньше, — высказался Свен.

— Пожалуй, одновременно, — донесся из динамика голос Николая. — Иначе они успели бы эвакуироваться на Центральную. Но что-то им помешало. Ураган?

— Да, я слышала, как Эзра, когда еще был жив, требовал, чтобы все немедленно возвращались на Центральную.

— Так, значит, был приказ о немедленной эвакуации! Почему ты раньше не сказала? Значит, некоторые уже знали, что будет катастрофа!

— Это было, когда я выходила из помещения главного пульта.

— Значит, сигнал о немедленном возвращении они получили одновременно, — сказал Свен. — А ураган шел с севера. Тогда почему же не успели эвакуироваться базы, расположенные ближе всего к Центральной, особенно южные? Нельзя же предположить, что ураган возник везде одновременно.

— Нет, нельзя, Свен. Я видел завалы. Они только с северной стороны. Значит, ураган шел с севера.

— Тогда надо предположить, что скорость его распространения была несколько тысяч, даже десятков тысяч километров в час. В это я не могу поверить.

— И все же придется, Свен, — сказал Эрли. — Только так можно объяснить, почему, получив сигнал немедленного возвращения, они не успели взлететь.

— Но зато ничто не может объяснить такую скорость распространения урагана.

— Согласен. Но я бы придерживался именно такой версии, — сказал Эрли. — Итак, сразу же после того, как Эзра послал на базы сигнал о немедленном возвращении, возникли энергетические экраны, начался ураган и немедленно сельва прорвалась на все базы. Что ты еще можешь сказать, Свен?

— Мне непонятен один момент. Но это относится к нам. Мы были в полете почти шесть часов. Я рассказывал, что мы делали на второй базе. Этого нельзя было сделать за полчаса.

— Иногда человек делает столько за час, сколько в другое время он не сделал бы и за сутки, — начал Эрли, но Свен его перебил.

— Хорошо. Запишем это в раздел не поддающихся объяснению явлений. И еще. Пока мы были там, солнце за два часа не сдвинулось с места ни на одну угловую секунду.

— Секунду ты бы на заметил.

— Ну это я так. Короче, оно не сдвинулось с места.

— Солнце не заходит там полтора года, — тихо сказала Оза, не повернув головы и продолжая смотреть в окно. — Я же вам говорила.

Все замолчали.

— Свен, — сказал Генри, — лучше скажи, что это тебе показалось. Так будет лучше.

— Это мы учтем, — сказал Эрли. — Но это ничего пока не объясняет. И ничем само не объясняется. Что еще, Свен?

— Пока ничего.

— Эрли, признайся, что ты считал меня немного не в себе, когда я говорила об Эзре и Юмме.

— Да, я не верил, что такое может быть на самом деле.

— Может быть, и Свен, и Сеона говорят правду. Может быть, это им не показалось.

— Я очень прошу вас, — тихо произнес Генри.

— Эва, теперь ты.

— После того как я увидела останки Эзры и Юмма и осталась одна, я несколько раз встречала их самих. Они ходят по Центральной. Особенно часто они появляются в помещении отсека связи, то есть здесь… Я сегодня даже стреляла в них. Не выдержали нервы. Заряд прошел сквозь Эзру, пробил дверь и стену в коридоре, но он спокойно ушел. Эрли видел их тоже.

— Да, я их видел, — подтвердил Эрли. — Но я не могу объяснить, что это такое. У тебя все, Эва? Пусть тогда скажет Ник.

— Я проверял накопители энергии и увидел их возле пятого накопителя. Они и сейчас там. Я их отчетливо видел. Похоже, они что-то монтируют. Совершенно точно, что они не имеют никакого отношения к тем людям, которые здесь жили и работали раньше. Они все очень смуглые и поджарые, у каждого за спиной какое-то оружие. И еще у них есть вездеход. Он не похож на наш. У него две башни, и из каждой торчит по нескольку стволов.

— Что ты думаешь обо всем этом?

— Я предположил, что это какие-то пришельцы. На Отшельнике нет разумной жизни. Даже чего-нибудь близкого к ней. Нет млекопитающих вообще. Значит, они откуда-то прилетели. Может быть, это те, которые были здесь до нас? Они выжидают, когда все люди разлетятся по базам, создают между базами энергетические барьеры, чтобы прервалась связь по радио. Если они в силах создать такие мощные силовые поля, то они могут создать и невиданный ураган, который и разрушил базы. Дальнейшее делает сама сельва. Планета чиста, и вдруг прилетаем мы, когда они уже считают себя хозяевами. И теперь они снова что-то замышляют. Может быть, они хотят взорвать накопители энергии. Тогда на сотни километров вокруг ничего не останется. Вот какая у меня смешная гипотеза.

— Гипотеза интересная. Но почему бы им не уничтожить нас более простым способом? Просто расстрелять из своего оружия.

— Не знаю. Может быть, их слишком мало, и они боятся. Может быть, они не выносят вида крови. Я же сделал только предположение.

— Да, Ник, в твою гипотезу укладывается наибольшее количество фактов. Но не все. Остаются Эзря и Юмм, неподвижное солнце и разность в ходе часов.

— Эрли, но ведь здесь могут происходить два разных события, никак не связанные друг с другом, — сказала Эва. — Разность в ходе часов может быть вызвана чем-нибудь другим.

— Ну а то, что в помещении главного пульта все превратилось в пыль? Примерно на десять-двадцать метров в обе стороны от условной линии экватора. Ведь там все как будто за эти несколько дней прожило столетия. Я проверил все до самой границы установок запрета. Это тоже не входит в гипотезу Ника.

— Я же не претендую на абсолютную истину…

— Я понимаю, Ник.

— Может быть, здесь все-таки происходят два события, — сказала Эва.

— Да, придется пока так и считать. Меня только смущает факт, что они совпали во времени. Они должны быть как-то связаны.

Глава 18

Эва кипятила чай и делала бутерброды прямо в помещении пульта связи. Все уже давно не ели. Оза оставалась у окна. Иногда Эва вступала с ней в разговор, но он очень быстро заканчивался. Эва несколько раз садилась напротив нее на подоконник и украдкой разглядывала. Она и раньше знала Озу. Внезапно возникшее предположение не давало ей покоя, но она боялась высказать его вслух. Что-то ее удерживало.

В противоположном углу помещения Эрли разбирал содержимое ящика, привезенного со второй базы. Эрли стопку за стопкой перекладывал диаграммы. Бумага часто ломалась, и он действовал очень осторожно. Если бы даже все регистрирующие приборы на второй базе работали день и ночь, то и в этом случае неоткуда было взяться такому количеству документов. Это сразу бросилось ему в глаза. Он все перекладывал пачки графиков, надеясь найти что-нибудь вроде письма, какого-нибудь объяснения. Ящик был уже почти пуст, но ничего подобного он так и не нашел. Тогда он начал развязывать пачки, и первая же из них выпала у него из рук. В углу каждой диаграммы стояла дата. Но это были очень странные даты. Первая попавшаяся гласила: «2195-й день со дня катастрофы». Он начал перебирать всю пачку и наконец дошел до 20-го дня. Более ранних дат на диаграммах не было. В одной пачке были записи скорости ветра, в другой — температуры, в третьей — давления, затем ускорения времени для двух датчиков, разнесенных всего на десять метров. Это же было ничтожное расстояние для такого исследования.

Здесь были такие цифры! Особенно в первые дни. Да, в первые… Потому что из диаграммы было совершенно очевидно: на второй базе с момента катастрофы прошло не менее пятнадцати лет. Потом записи обрывались. Не было и записей первых дней, видимо, потому, что люди боролись с сельвой за свое существование. Они выжили, и их труд сейчас помогал Эрли разбираться в происшедшем здесь. Теперь многое встало на свои места. Теперь ясно, почему Свен утверждал, что солнце за время их пребывания на второй базе не сдвинулось ни на одну дуговую секунду. Ясно, почему они утверждали, что пробыли в полете шесть, а не четыре часа. Они могли пробыть на второй базе несколько дней, а по возвращении узнали бы, что на Центральной прошло все равно четыре часа. Потому что за одни сутки, за один оборот Отшельника вокруг своей оси на широте второй базы проходило полтора года.

— Эва, — позвал он девушку. Она подошла к нему и села рядом.

— Эва, все, что говорила Сеона, правильно. Она действительно прожила там двадцать лет. Ты удивлена?

— Я не поняла. Но вот что я тебе сказку. Эта девушка не Оза.

Теперь Эрли удивленно посмотрел на нее.

— Она очень похожа на Озу. Удивительно похожа. Но это не Оза, Генри был слишком взволнован встречей с ней, ведь это было просто чудом, что она осталась живой, а потом тем, что Оза, как он думал, лишилась рассудка. Он скоро и сам заметит разницу… Так, говоришь, она прожила там двадцать лет? Когда я поняла, что это не Оза, я подумала: может быть, те, чужие, для каких-то своих целей воспроизвели Озу, жену одного из оставшихся в живых людей. Другого я не могла придумать. А раз ты говоришь… Значит, это дочь Озы. И все, что она говорит, правда.

— Да, кое-что проясняется. Но много и темных мест. Эва, введи в математическую машину эти данные и программу об ускорении времени на разных широтах Отшельника. Кажется, получится что-то ужасное. Я сейчас спрошу у Генри, где они пересекли энергетические пояса. Может оказаться, что это никакие не энергетические пороги или барьеры. Как ему рассказать все это?

Эрли выбежал из отсека связи и, пробежав несколько комнат, открыл дверь лаборатории записи информации. Генри должен был прослушать здесь записи переговоров с Центральной, сделанные, когда они несколько раз пересекали энергетический барьер.

Генри сидел, уронив голову на монтажный столик. Вокруг него валялись запоминающие кристаллы и магнитная проволока, крутилась пустая кассета магнитофона.

— Генри, — тронул его за плечо Эрли, — я хочу тебе сказать… Ты должен быть мужественным… Это не Оза, Генри.

Вирт поднял бледное, уставшее лицо и несколько раз кивнул головой:

— Я уже знаю, Эрли. Это моя дочь. Сеона. В кольце Озы был запоминающий кристалл. Это кольцо мне передала Сеона. Оза мне все рассказала. Правда, наша встреча длилась всего одну минуту.

— Здесь, Генри, все кого-то или что-то потеряли.

Эрли постоял еще мгновение, молча вышел, но тотчас же вернулся:

— Я хотел спросить тебя, Генри, на каких широтах вы пересекали энергетические барьеры?

Генри назвал широты и добавил:

— Только это были не энергетические барьеры.

— Догадываюсь.

— Это были границы областей, в которых время течет по-разному. Чем дальше от экватора, тем оно течет быстрее. Слушай.

Он остановил крутящуюся кассету, вставил в нее проволоку и снова включил магнитофон. В комнате раздался резкий высокий вой.

— Это самая нижняя частота голоса Ника. А теперь слушай.

Он переключил скорость. Из динамика донеслось:

— Вызываю Вирта! Я — Трайков. Вызываю Вирта! — Слова повторялись много раз. — Что у вас произошло?

— За первым порогом время течет в двадцать раз быстрее, чем у нас. Во сколько раз оно быстрее за вторым, не знаю. На второй базе оно течет в пятьсот раз быстрее.

— Вот почему вас прижимало на каждом пороге. Время течет быстрее, и поэтому нужно иметь большой импульс энергии, чтобы попасть в него. Вот почему без всякой видимой причины перевернулась «Фиалка». У нее был слишком маленький импульс энергии, — рассуждал Эрли.

— Что мы теперь будем делать? — спросил Вирт.

— Я передам эти данные Эве, она введет их в вычислительную машину. Когда мы получим результат, то сообщим обо всем Свену и Нику. А что ты скажешь Сеоне?

— Я дам ей послушать вот это, — ответил Генри и разжал ладонь, на которой лежало кольцо с камнем. Он взял в другую руку небольшой аппарат для записи и считывания с кристаллов, и они оба вышли в коридор.

Эрли передал Эве необходимые для решения задачи данные. Генри сел рядом с Сеоной. Она улыбнулась ему. Было видно, что она чувствует себя неловко, как каждый человек, очутившийся пусть среди хороших, но все же незнакомых людей.

— Сеона, — сказал Генри, — я не буду тебе ничего объяснять. Меня зовут Генри Вирт. Послушай это. — Он вставил кольцо в зажим и включил аппарат. Раздался печальный тихий голос:

— Здравствуй, Генри. Любимый мой…

Эрли взял Эву за руку, и они вышли из зала.

— Я хотел выяснить возраст останков Эзры и Юмма, — сказал Эрли. — Это нужно сделать обязательно.

— Я могу помочь тебе.

— Нет. Я это сделаю один. Это не очень сложно. Только я не знаю, где находится лаборатория.

— Эрли, тебе придется пройти в северное крыло по этому коридору. Там есть табличка.

— Эва, скоро будут готовы результаты вычислений. Проследи.

— Сейчас мне неудобно входить туда. Я провожу тебя.

— Чудачка. Тут и провожать-то некуда. Все рядом.

— Все равно.

Они успели пройти несколько десятков шагов, когда открылась дверь, из которой показалась голова Генри.

— Куда вы ушли? — крикнул он им вдогонку.

— Иди, Эва. Я екоро вернусь.

Эрли шел по коридору неровными шагами, иногда запинаясь от усталости. Там, где коридор пересекал линию экватора, он не утерпел и заглянул в инженерный зал. Он знал, что увидит там, и не ошибся. Этому залу тоже было несколько сот лет. Всюду лежала столетняя пыль. Метрах в двухстах дальше по коридору он отыскал нужную лабораторию и взял в руки небольшой приборчик. Затем на эскалаторе поднялся на верхний ярус Центральной, несколько секунд постоял возле прозрачного купола, пытаясь разглядеть фигурки Свена и Ника на четвертом накопителе, но ничего не увидел.

В главном пульте ему встретились все время о чем-то спорящие Эзра и Юмм. Но он на них уже не обращал внимания. Они жили в каком-то ином измерении времени.

Анализ останков двух людей показал, что они умерли полторы тысячи лет назад. Через пять минут Эрли был в зале связи. Генри в зале не было. Оказывается, его вызвал к себе Свен. Неизвестные что-то затевали. Генри уехал к четвертому накопителю на втором вездеходе.

Эва встретила его в страшном замешательстве.

— Эрли! У них на двадцатой базе прошло около шестисот лет. Их давно уже нет в живых…

Глава 19

Свен и Ник вскочили в лифт и понеслись вниз. Николай на ходу передал:

— Эрли! Появился их вездеход. Они спускаются с накопителя. Впечатление такое, что они сейчас двинутся к Центральной. Мы тоже спускаемся к вездеходам.

— Отступайте к Центральной. Постарайтесь, чтобы они вас не обнаружили.

Но их уже обнаружили. Двухбашенный вездеход с десятком дул, нацеленных в разные стороны, внезапно выскочил из-за четвертого накопителя. Генри бросил свою машину вперед, наперерез, чтобы дать возможность Свену и Нику укрыться за ее броней. Неизвестные, очевидно, не ожидали встреч с кем-либо, и их вездеход резко остановился, закачавшись на рессорах. Генри проехал вперед. Тяжелый бластер лежал у него рядом на сиденье, но на ходу он все равно не смог бы им воспользоваться. Вездеход не был боевой машиной.

Неизвестные несколько минут никак себя не проявляли. Словно в их вездеходе никого не было. Все было тихо. За это время Свен успел поставить свою машину рядом с машиной Генри. Затем вездеход продвинулся немного вперед. То же самое проделали Свен и Генри. Расстояние между машинами сократилось до нескольких метров. Николай обо всем происходящем передавал Эрли.

— Отступайте назад, к Центральной! — кричал Эрли.

— Но тогда они подойдут туда вместе с нами, — ответил Ник.

— Пусть подходят! Здесь нас будет в два раза больше.

— Хорошо.

Неизвестные не проявляли агрессивных намерений. Наоборот, одно за другим исчезли из башен дула неизвестного оружия. Затем один из люков вездехода открылся, и из него показался человек с бронзовой кожей, золотящейся в лучах заходящего солнца. Он что-то крикнул, но слов нельзя было разобрать.

— Эрли, нам тоже выйти? — спросил Трайков.

— Подождите! Генри вам рассказал, что еще нам удалось выяснить?

— Вкратце.

— Так вот слушайте. Эти неизвестные тут совершенно ни при чем. Когда Эзра передал базам сигнал об эвакуации, было уже поздно. Скачком ускорение времени на полюсах Отшельника достигло огромной величины. На двадцатой базе время начало течь в двадцать тысяч раз быстрее, чем у нас, на Центральной. А у южного полюса в двадцать тысяч раз медленнее. К экватору градиент медленно убывал. Это и вызвало невиданный ураган. Воздух из области быстротекущего времени вытеснялся в соседнюю, где время шло медленнее. Ураган практически мгновенно охватил все северное полушарие. Затем плавная кривая изменения ускорения времени сменилась ступенчатой. Там, на границах, и сейчас бушуют ураганы. Все базы оказались разрушенными почти мгновенно. Остальное сделала сельва. Неизвестна причина временного скачка. Но новый необъяснимый факт — эти неизвестные. С баз они добраться не могли, потому что если там кто и уцелел после урагана, их уже нет… Несколько десятилетий или столетий. Эти неизвестные не имеют отношения к Отшельнику.

Человек с бронзовой кожей уже стоял перед вездеходом Генри и что-то показывал знаками.

— Кажется, он просит впустить его в машину, — сказал Генри. — Впустить? У него нет оружия. И вообще, мне кажется, они настроены миролюбиво.

— Пусть сначала объяснит, что им нужно.

Генри до половины высунулся из люка и попытался знаками спросить, что им нужно, но у него ничего не получилось. Тогда он просто спросил:

— Что вам нужно на Центральной?

Бронзовый человек подошел совсем рядом к вездеходу. Генри повторил свой вопрос.

— Козалес! Нужно Козалес! Генри на мгновение остолбенел, потом справился с охватившим его удивлением и передал в микрофон:

— Эрли! Им нужен ты.

— Я? Они что, говорят на нашем языке?

— Во всяком случае, я его понял.

— Возьми его в кабину и езжай скорее сюда. Свен пусть пока со своей машиной останется на месте. Вездеход неизвестных лучше пока не пускать сюда.

— Я понял, — ответил Генри и знаком показал человеку, что он монет влезть в его машину.

Через несколько минут они были возле главного входа в Центральную станцию. Оба молчали. Генри провел неизвестного в зал связи. Неизвестный немного испуганно переступил порог и сказал:

— Здравствуйте! Мне нужен Козалес.

— Это я, — ответил Эрли, вставая с кресла.

Неизвестный быстро подошел к нему и протянул руку для пожатия. Эрли недоверчиво пожал ее.

— Мы добирались сюда около трехсот лет, — сказал неизвестный, — во всяком случае, в Большом Городе прошло триста лет. Нас послал Констак. Его, правда, нет уже в живых. Он умер давно-давно. Но он оставил нам программу действий. И до нас посылались экспедиции. Но, очевидно, они не дошли, раз это еще существует, — и он развел руками.

— Что существует? — переспросил Эрли.

— Эта станция. Мы должны взорвать ее. Так говорится в программе Констака.

— Кто такой Констак и что это за Большой Город?

— Констак был великий ученый. Разве вы его не знаете?

Эрли улыбнулся:

— Как же я могу его знать, если вы сюда добирались триста лет. Меня тогда еще и не было. Ну а что это за Большой Город? Планета?

Неизвестный отрицательно покачал головой.

— Солнечная система?

— Нет…

— Тогда что же? Галактика?

— Нет… Нужен глобус.

Но глобуса, к сожалению, поблизости не оказалось.

— Понимаете, это бывшая база. Когда-то от Центральной до нее можно было добраться за десять часов. А теперь нужно триста лет. Мы не физики. Мы только выполняем программу Констака. Там сказано, что если мы не сможем взорвать накопители сами, то должны найти Козалеса. У нас есть письмо. Только оно очень старое. Его нужно читать очень осторожно. Его писал сам Констак.

— Каким видом транспорта вы добирались от Большого Города до Центральной?

— Мы шли на вездеходах. У нас было пять вездеходов. Дошел только один. Остальные погибли.

У Эрли голова пошла кругом. Да ведь они с двадцатой базы! Но за триста лет там все должны были умереть. Откуда же они тогда взялись?

— Констак — это Конрад Стаковский?! — крикнул он.

— Да. Это Конрад Стаковский. Но он обычно называл себя Констак.

— Свен! — крикнул Эрли в микрофон. — Веди сюда свой вездеход. И вездеход этих людей сюда. Это наши! Они с двадцатой базы!

— Как с двадцатой? Что, опять новая гипотеза?

— Нет, Свен, старая! Теперь все ясно. Веди их скорее сюда!

Бронзовый человек смущенно оглядывался вокруг.

— Сколько человек в вездеходе?

— Одиннадцать. Я двенадцатый. Восемь человек погибли.

— Как вас зовут?

— Энрико.

— Вы, наверное, чертовски голодны? Да и мы тоже. Эва и Сеона! Я хочу просить вас…

Девушки уже все поняли: они включили и настроили автоматы для приготовления еды.

Вскоре в Центральную ввалилась шумная ватага бронзовых людей. Свен и Ник недоверчиво шли позади с бластерами за спиной.

— Выбросьте эти игрушки, — сказал им Эрли.

Когда все немного поутихли, Энрико рассказал:

— После того как на базе получили сигнал об эвакуации, там сразу же возник невиданной силы ураган. База была разрушена. К счастью, это была самая многочисленная база. На ней было четырнадцать человек. В первые же минуты недосчитались одного… Остальные успели укрыться в подвальных помещениях станции. Выйти из этих подвалов удалось только через пять лет. И только через тридцать лет они более или менее очистили территорию базы от сельвы, но перед ними встала проблема голодной смерти. Конрад Стаковский к этому времени умер. Постепенно они нашли способ перерабатывать ползунов и мешки во что-то отдаленно напоминающее пищу. Потом наступила сорокалетняя зима и ночь.

— Но ведь все, кто был на этой базе, должны были умереть?

— Конрад Стаковский с самого начала знал, что произошло на Отшельнике, и наказал, что кто-то должен добраться до Центральной. Те, кто жил на базе с самого начала, не могли и мечтать об этом. И женщины рожали детей. Через триста лет, когда мы уезжали, там было уже около шестисот человек. Сейчас, наверное, гораздо больше. Но Отшельник должен погибнуть. На Отшельнике образовался генератор времени. Его излучающее кольцо проходит по экватору. Как только время на полюсе Отшельника сровняется со временем, которое прошло в этом кольце, наступит насыщение, и Отшельник взорвется. Когда это произойдет, Стаковский не знал.

— Через пятнадцать дней, — сказал Эрли. — Этому излучающему кольцу полторы тысячи лет.

— Нужно разорвать его на возможно большем расстоянии. Для этого нужно взорвать накопители энергии, взорвать Центральную. Мы выяснили запасы энергии. Этого достаточно, но мы не знаем схемы соединения накопителей. На базе этого никто не знал. Там не было инженеров. А ждать пятнадцать дней нельзя. Надо взорвать Центральную как можно раньше. Большой Город еле сводит концы с концами. Им там приходится очень плохо.

— Можно забросить им продовольствие на винтолете, — сказал Свен.

— Нет, — ответил Эрли. — Энергетический барьер там очень высок.

— А «Фиалка»?

— «Фиалка» может садиться только на малой скорости. Кроме того, там нет посадочной площадки.

После обеда все немедленно принялись за работу. Основная часть людей под руководством Эрли грузила на «Фиалку» различные ценные приборы, оборудование, материалы исследований, все необходимое для того, чтобы колония Отшельника после уничтожения Центральной смогла просуществовать до прихода «Варшавы».

Схема соединения накопителей не была найдена. Это значительно усложнило задачу. Пробуя распутать этот клубок, они могли провозиться и не пятнадцать дней.

И тут Эрли вспомнил, что было изображено на рулоне бумаги, которую он видел у Эзры и Юмма. Теперь он уже не сомневался, что они живут в каком-то ином измерении времени, где, кроме Центральной и их двоих, никого и ничего не существует. Они понимают, что с ними произошло, потому что они руководили этим экспериментом. А то, что это был эксперимент, Эрли догадывался. Оба они представляли последствия эксперимента, когда он вышел из-под их контроля.

Эзра и Юмм чаще всего появлялись в главном пульте и зале связи, как бы предполагая, что там должны быть люди. Они часто разворачивали теперь уже не существующую для других схему, как бы приглашая срисовать ее. К закату солнца так было и сделано.

А в полночь все было готово для взрыва.

На «Фиалке» должен был взлететь Трайков и оставаться на орбите спутника Отшельника до тех пор, пока где-нибудь не будет подготовлена посадочная.

Остальные должны были лететь на винтолетах. Их нужно было обязательно сохранить. Конрад Стаковский разработал программу взрыва накопителей энергии таким образом, чтобы ускорение времени, положительное и отрицательное, исчезло не скачком, а плавно. Нужно было избежать второго разрушительного урагана.

В начале первого ночи стартовала «Фиалка». Вскоре они услышали спокойной голос Трайкова:

— Все в порядке.

После этого с Центральной стартовали два грузовых винтолета с людьми. Их вели Эрли и Свен. Остальные винтолеты взлетели без пилотов. В них была заложена программа полета.

Вместе с Эрли летели Эва и несколько бронзовокожих людей с двадцатой базы.

— Вспомнил! — вдруг услышали они голос Трайкова. — Вспомнил, где я видел эти качели! Они же изображены на стенах Центральной! На самом экваторе ровная полоска, параллельная земле. А чем дальше к северу или югу, тем больше угол наклона этих качелей. И знак угла разный. У северного полюса положительный, у южного — отрицательный.

— Жаль, что поздно возвращаться, — сказал Эрли. — Странно. Ведь все видели их, а из сознания ускользало.

Винтолеты летели плотной группой, удаляясь по экватору на восток и забирая чуть-чуть к северу.

Глава 20

Они удалились от Центральной километров на пятьсот, когда раздался взрыв. Ночное небо озарилось яркой вспышкой.

Через час в эфире раздались слова:

— Почему эвакуация? Эзра, что там у вас?

Это говорили с девятнадцатой базы, расположенной почти у самого южного полюса. У них там с момента катастрофы прошло несколько минут.

Эрли нервно улыбнулся.

— Скажи им, Эва, чтобы все оставались на своих местах. Генри передаст им сообщение.

Потом они летели по направлению к двадцатой базе.

Эрли включил автопилот и вытащил из кармана два письма. Одно было от Конрада Стаковского, второе — от Лэй.

«Здравствуй, Эрли! — писала Лэй. — Мне так хотелось бы увидеть тебя еще раз…»

Он сложил письмо, хотел разорвать его, но передумал и положил на колено сидевшей рядом Эвы.

— Когда-нибудь прочтешь, — сказал он.

Она отрицательно покачала головой.

«Эрли! — писал Конрад Стаковский. — Мы все же добились того, чего хотели. Мы можем управлять временем. Я уверен, что ты продолжишь наше дело. Представляю себе, что ты создашь установку, на одном полюсе которой время будет ускоряться, а на другом замедляться. Эксперименты, на которые раньше людям нужны были годы, теперь можно будет проводить в считанные секунды. Я даже не могу себе представить, как далеко шагнет вперед человечество, приручив время, заставляя его течь по своему усмотрению.

…очень жаль, что это открытие повлекло за собой катастрофу. Но я уверен, что ты продолзкишь работу, я постараюсь помочь тебе…

Если же страсть журналиста пересилила в тебе физика, вот начало твоей книги.

Мы так и не узнали, что за цивилизация оставила на Отшельнике свой след. Может быть, и не было никакой другой цивилизации? Может, через двадцать лет эта установка будет сооружена на Земле и окажется перенесенной сюда, на Отшельник, сдвинутая во времени. Ведь на Земле уже давно ведутся работы, связанные с попытками управлять временем. Эзра и Юмм были заражены этой идеей. Мы долго не могли понять, что представляют собой Центральная, ее накопители энергии, базы. А потом мы открыли излучающее кольцо Отшельника и постепенно пришли к выводу, что на этой установке можно экспериментально проверить возможность взаимного превращения пространства и времени. Основная часть экспедиции занималась изучением Отшельника, пытаясь выяснить, кто же все-таки побывал на Отшельнике. В одном из многочисленных помещений Центральной были найдены рабочие записи. Обычные рабочие записи, из которых немного что поймешь, но все же. И мы поняли, что кто-то уже пытался заниматься экспериментами с пространством и временем. Самое странное было в том, что рабочие записи были сделаны на земном языке. И в нескольких местах стояла твоя подпись. Я разговаривал с Лэй. Она сказала, что у нее не было никаких твоих записей, никаких документов, ничего твоего. Я не мог понять, где бы ты мог заниматься подобными экспериментами. Мне о них ничего не было известно.

К нашему эксперименту мы готовились долго и тщательно. Через четыре дня после того, как «Фиалка» стартовала с Отшельника, Эзра настоял на том, что можно начинать эксперимент.

Это должен был быть тот самый эксперимент — взаимные превращения пространства и времени. На Центральной остались только Эзра, Юмм и Эва. Остальные на винтолетах вылетели на базы. Это должен был быть колоссальный эксперимент, и нам не хватало людей.

Одиннадцатого в семь ноль-ноль все двадцать баз доложили, что готовы к проведению эксперимента. Эксперимент начался в семь пятнадцать. Эзра отдавал команды по внешней связи и включал накопители энергии. Юмм немедленно обрабатывал результаты эксперимента на вычислительной машине и вносил корректирующие изменения в программу эксперимента.

Примерно до восьми часов все шло, как и в предварительных небольших экспериментах… Накопители израсходовали семьдесят процентов энергии, а изменения кривизны пространства в локальной области Отшельника не наблюдалось. Эзра начал нервничать. Примерно в восемь часов ноль три минуты приборы отметили искривление пространства. Ускорение времени было равно нулю. Эзра решил прекратить эксперимент, Юмм настаивал на продолжении. Через минуту выяснилось, что их спор бесполезен. Эксперимент вышел из-под контроля. Ззра выключил накопители, но искривление пространства осталось. Это подтвердили все двадцать баз. Затем искривление пространства исчезло, но началось ускорение времени, особенно заметное на экваторе. На полюсах ускорения времени не было. В восемь часов десять минут ускорение времени прекратилось, и приборы зарегистрировали искривление пространства. Ускорение времени было небольшим. Одна секунда за час.

Эзра передал всем, что эксперимент вышел из-под контроля и все должны приготовиться к возвращению на Центральную.

Раскачивание системы пространство — время продолжалось еще двадцать две минуты… Потом ускорение времени начало стремительно нарастать. Связь между базами и Центральной прервалась… Прошло уже пять лет, а мы еще не вышли из подземелья. Эрли, а что если это были твои будущие рабочие записи? Ведь тогда нам не надо искать другую цивилизацию, ведь тогда все это сделали мы сами. Эрли, ты должен научиться управлять временем…»

Впереди уже была видна вторая база.

— Эрли, — сказал Генри. — Я хочу задержаться здесь на несколько минут… Ты понимаешь меня?

— Да, Генри, — и он выключил микрофон.

Четырнадцать винтолетов застыли на одном месте, а один, сделав крутой вираж, пошел на посадку. В лучах восходящего солнца он казался маленьким золотым жуком.

Виктор Колупаев

ЧЕЛОВЕК ПОД КОПИРКУ

Пролог

Доктор был непристойно молод и полон энергии. Миссис Клевинджер вдруг подумала, что если бы он на минутку замолчал, можно было бы, наверное, услышать, как энергия булькает в нем, словно вода в батарее центрального отопления. Впрочем, доктор Грейсон был похож на что угодно, только не на батарею центрального отопления. Она улыбнулась. Боязливая скованность, которую она всегда испытывала на приеме у врачей, исчезла. Да, доктор Грейсон безусловно не был похож на батарею центрального отопления. Скорее он был похож на ковбоя с рекламы сигарет «Мальборо», только моложе. Тип мужчины, при взгляде на которого у женщины должен учащаться пульс. На рекламе он всегда один. Рядом с костром валяется седло. Где-то сзади косит печальным большим глазом лошадь… Господи, если можно было бы бросить все и… что? Сидеть около него и косить самой вместо лошади печальным большим глазом? И потом… Дейзи. Миссис Клевинджер снова улыбнулась.

— Дейзи, веди себя прилично, — сказала она крошечной шарообразной девочке, которая пыталась взобраться ей на ногу. — Простите, доктор, что я вас перебила.

— Нет, нет, что вы, миссис Клевинджер. — Доктор Грейсон на мгновение разжал руки, которыми держался за подлокотники своего кресла, и тут же невидимые пружины подбросили его, и он зашагал по кабинету. — Итак, миссис Клевинджер, надеюсь, вы поняли мои объяснения?

Доктор Грейсон стремительно запустил руку в карман пиджака, словно почувствовал там шевеление змеи или тиканье адской машины. «Если он вытащит пачку сигарет и если сигареты будут «Мальборо», все будет хорошо», — подумала миссис Клевинджер. Доктор легко раздавил в кармане змею, остановил часовой механизм адской машины и вытащил пачку сигарет «Мальборо».

— Вы разрешите?

— О да, доктор! — пылко сказала миссис Клевинджер, и доктор Грейсон метнул в нее слегка изумленный взгляд.

— Благодарю вас. Итак, если вам все понятно, мы можем приступить к самой операции. Впрочем, в данном случае при всем желании нельзя подобрать слова нелепее. Это пустяк, дело нескольких секунд. Если не ошибаюсь, вашу прелестную девочку зовут Дейзи?

— Да.

— Дейзи, ты, надеюсь, любишь сосать палец? Дейзи сползла с ноги матери, на которую она пыталась сесть верхом, и молча уставилась на доктора.

— Конечно, должна любить. Ты уже взрослая девочка и должна сосать палец. Это очень помогает росту. Но, мой бедный маленький друг, все время сосать палец — это, признайся, скучновато. И вообще пальцем намного пристойнее и приятнее ковырять в носу. А для рта у меня есть специальная сосалка. Смотри!

Жестом человека «Мальборо» или шулера доктор Грейсон выхватил из стола несколько хромированных палочек, похожих на весла.

— Смотри, мой юный друг. Смотри и завидуй.

Доктор Грейсон всунул одно весло себе в рот и изобразил на лице неописуемый экстаз. Он цокал языком, причмокивал губами, пританцовывал, и ясно было, что вся его предыдущая жизнь была лишь приготовлением к этим мгновениям.

— Дай, — коротко сказала Дейзи, протянула руку еще за одним хромированным веслом и засунула его себе в рот.

Очевидно, она рассчитывала на большее, потому что на ее личике появилось некоторое сомнение. С одной стороны, столько восторгов, а с другой — палочка никаким особым вкусом не обладала.

— Смелее, дитя, — сказал доктор Грейсон, — ты познаешь дух рекламы.

Он взял торчащее изо рта у девочки весло, ловко крутанул его и вытащил.

Девочка сморщила было нос, но застыла, следя за манипуляциями доктора, который всунул палочку в одну из стоявших на столе пробирок с жидкостью.

— А теперь вы, мисс Клевинджер.

Доктор Грейсон протянул ей весло, и на долю секунды взгляды их встретились. У него были глаза не ковбоя и не карточного шулера. И даже не батареи центрального отопления. Они были пугающе светлы, напряженно-неподвижны и цепки. Именно цепки, подумала миссис Клевинджер и встряхнула головой. Она взяла хромированную палочку.

— Что я должна с этим сделать?

— Ничего особенного. Вставить в рот и слегка поскрести изнутри щеку. Представьте себе, что она у вас чешется. Вот и все. Подвиньте мне, пожалуйста, пробирку со средой. Благодарю вас. Сейчас мы запишем. Так… Сегодня у нас первое июля тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Миссис Клод Клевинджер… Я думаю, в вашем возрасте я вполне могу узнать у вас год вашего рождения.

— Тридцать первый.

— Благодарю вас. А когда появилась на свет эта юная леди? Надо думать, в пятьдесят втором?

— Да.

— Спасибо. Значит, миссис Клевинджер, мне остается попросить вас обязательно прислать мне фото вашей девочки и ваши. Чем больше — тем лучше. И снятые в самом нежном возрасте, и более поздние. Свои карточки ваш супруг уже мне прислал.

— Скажите, доктор Грейсон, а это… это этично?

Только сейчас, когда доктор сказал о карточках мужа, Клод Клевинджер осознала всю пугающую необычность предприятия. Какое-то время все это была игра, некие абстрактные утверждения. Но карточки Генри… Он никогда не занимался абстракциями. А если и занимался, то они тотчас же приобретали под собой солидный фундамент. Воздушные замки одевались в строительные леса… Боже, неужели же все это возможно? Так необычно…

— Вы спрашиваете, этичен ли мой проект? Да, этичен.

В голосе доктора послышалась какая-то маниакальная убежденность, и миссис Клевинджер почувствовала, что поддается этой убежденности без внутреннего сопротивления, даже с облегчением человека, снимающего с себя ответственность. Она, впрочем, привыкла, что с нее всегда снимают ответственность. Об этом заботились все, от ее родителей до Генри. Особенно Генри. Слишком заботились.

— Да, проект этичен, причем в высшей степени, — продолжал доктор. — Я желаю, чтобы мы встретились как можно позже, но когда мы встретимся, вы не будете задавать мне вопросы об этичности. Вообще, миссис Клевинджер, я замечал, что очень часто этика — это стремление опорочить все недоступное или недозволенное… Простите, я немножко увлекся. Каждый раз, когда заходит разговор об этике, я буквально взрываюсь… Нет, давайте лучше оставим этику. — Он глубоко вздохнул, успокаиваясь. — Мне остается лишь добавить, что вся финансовая сторона дела улажена с вашим супругом. — Доктор Грейсон слегка усмехнулся, и миссис Клевинджер представила себе, как, должно быть, торговался Генри, как оговаривал каждую деталь.

О, он никогда не пренебрегает деталями. Все учитывает, все раскладывает по полочкам, все планирует. Не человек, а электронная машина. И даже нежность у него электронная, программированная. Нет, сказала она себе, она несправедлива к мужу. Она поймала себя на том, что почти не слушает доктора. Генри обо всем договорился.

Он всегда обо всем договаривается… Она посмотрела на доктора, который продолжал:

— И последнее. Я уверен, вы и сами понимаете прекрасно, что никто не должен знать об операции. Когда ваша дочь и ваши будущие дети, если они у вас будут, разумеется, достаточно подрастут, вы сообщите им, что при всех серьезных заболеваниях им во что бы то ни стало следует прежде всего обратиться ко мне…

— Благодарю вас, доктор. До свидания.

— До свидания, мадам.

Глава 1

Приближался полдень — время моего обычного погружения. Вызовов как будто в ближайшее время не предвиделось, и я начал погружаться. Когда-то, даже после того, как я прошел курс тренировки при помощи ритмоводителя, мне требовалось для хорошего погружения десять — пятнадцать минут, и то при условии полной тишины. А сейчас я отрешаюсь буквально за несколько секунд.

Вот и сейчас, сидя в своей комнатке в общежитии помонов, я выключил все свои внешние чувства и начал погружаться в гармонию. Знакомая гулкая тишина окутывала меня. Безбрежная мягкая тьма, в которой я то сжимался в невообразимо крошечную точку, то заполнял собою Вселенную. Наконец я приобрел предписываемые средние размеры, нашел точку равновесия между собой и миром и почувствовал, как с легким шорохом сквозь меня заструилась карма, омывая каждую мою клеточку.

Непосвященные не знают и не могут даже понять это ощущение первозданной чистоты, которое испытываешь в мгновения, когда сквозь тебя течет карма, образующая, по нашим представлениям, поле Добра, Чистоты и Растворения. Я — это я. Помон Дин Дики, тридцати шести лет, вот уже шесть лет носящий желтую одежду. И я — частичка моей церкви, Первой Всеобщей Научной Церкви, давшей мне все. Взявшей у меня все и давшей мне все.

Когда карма промыла меня и растворила в моей церкви, я почувствовал, что пришло время сомнений. Когда-то, мальчишкой, едва попав в лоно Первой Всеобщей, я никак не мог освоить предписываемые Священным Алгоритмом ритуальные ежедневные сомнения. Разумеется, я знал вопросы, которые следует себе задавать. Готовя нас ко вступлению в лоно, пастыри-инспекторы, или, сокращенно, пакторы, каждый день безустали толковали нам о несовершенстве религии, о нерешенных ею вопросах, о нелепостях и несоответствиях. Но душа моя не хотела сомневаться. Я жаждал веры без сомнений и анализа, веры восторженной и цельной, веры прочной, как скала. Веры, за которую можно было бы держаться. Веры, которая защищала бы.

Как предписано всем прихожанам Первой Всеобщей, я ежедневно брал телефонную трубку, набирал номер Священной Машины и возносил информационную молитву — инлитву, — в которой сообщал о своих делах и мыслях. Церковь требовала от нас полной откровенности, но зато давала ощущение, что ты не одинок, что ты — член семьи, что за тобой следят, о тебе знают, тобой интересуются.

Священный центр проанализировал мои инлитвы и прислал мне пактора Брауна. Пактора Брауна, который привел меня в церковь, научил меня сомневаться и побеждать свои сомнения, ибо только в постоянном сомнении и победе над ним и кроется суть и таинство налигии — научной религии, основанной отцами-программистами.

Но уже давно сомнения мои стали истинными и глубокими. Я сомневался, может ли электронно-вычислительная машина в Священном центре быть наделена душой — личным и неповторимым Алгоритмом. Я думал о том, может ли существовать налигия, которая признает, что не может объяснить всего и потому перекладывает нерешенные вопросы на плечи верующих. Я сомневался иногда в мудрости отцов-программистов. И я всегда побеждал сомнения, ибо стоило мне поднять телефонную трубку, чтобы вознести инлитву или, в редких случаях, когда мне что-нибудь было очень нужно, — молитву и услышать бесконечно добрый и участливый голос Машины, почувствовать, что ты не одинок в этом страшном и жестоком мире, и горячая волна благодарной радости тут же захлестывала меня. Я, ничтожный и безвестный атом среди миллиардов таких же атомов, интересую кого-то. Меня знают. Чудо, чудо!

Я называл Машине свое имя, она выслушивала мои подчас бессвязные и страстные излияния, иногда давала мне советы, иногда воспроизводила мои предыдущие инлитвы, показывая, как я противоречу сам себе.

Неверующие смеются иногда над нами: транзисторопоклонники — называют они нас. Да, мы знаем, что Машина — это огромная ЭВМ, спроектированная и запущенная отцами-программистами. Да, в основе Машины — электроника. Но электроника, поднятая Священным Алгоритмом на новую ступень. В конце концов, и человеческое тело, и разум, а стало быть, и душа тоже созданы из банальных атомов…

Я только что закончил погружение и начал не спеша подниматься к поверхности, когда услышал телефонный звонок. Я поднял трубку, назвал себя и услышал ее голос. Машина сообщила мне, что только что из Седьмого Охраняемого поселка вознесена молитва прихожанкой Первой Всеобщей Кэрол Синтакис, у которой якобы исчез брат, Мортимер Синтакис. Машина проверила свои архивы, просмотрела все информационные молитвы мисс Синтакис и сообщила мне, что девушке двадцать семь лет, что работает она настройщицей кредитных машин, что брату ее что-то около тридцати, он холост, до недавнего времени работал где-то за границей. Судя по всему, жизнь мисс Синтакис текла довольно спокойно. Раз в неделю в очередной инлитве она сообщала дату и сумму очередного пожертвования Первой Всеобщей и почти никогда ни о чем не просила. В архивах Машины зарегистрированы всего две подлинные молитвы с просьбами. Она просила об облегчении мучений своей матери, которая умирала от рака желудка, а другой раз — дать ей силы стойко переносить одиночество, когда мать умерла, а брат был далеко.

Я надел свою желтую одежду полицейского монаха, помона, как нас обычно называют, и спустился вниз к гаражу. Девушка ни разу не просила о женихе, не испрашивала разрешения на брак… Наверное, маленькое бледное существо с синевато-прозрачным длинным носом. Некрасивые дурнушки в моем представлении почему-то всегда наделены длинными синевато-прозрачными носами. Интересно было бы найти причину этой ассоциации, но наша налигия строго-настрого запрещает самопсихоанализ…

Я сел в машину, проверил, подзарядились ли за ночь аккумуляторы. Все было в порядке, можно было ехать. Я плавно нажал ногой на педаль реостата и выехал из двора нашего общежития помонов.

Минут через сорок я уже вылезал из машины у центрального въезда Седьмого ОП. Два сонных стражника не спеша выползли из своей будки и неприязненно покосились на мою желтую одежду.

— Помон, что ли? — спросил один из них и брезгливо поморщился. Бог знает что только не говорят невежды о нашей налигии!

— Как видите. Мое имя Дин Дики, — как можно спокойнее ответил я, ибо Священный Алгоритм предписывает нам сохранять с непосвященными спокойствие и быть учтивыми.

— К кому?

— К мисс Кэрол Синтакис.

— А, это у которой брат смылся невесть куда. Ладно, подойдите к определителю.

Я подошел к автомату и прижал пальцы к стеклу. Зажегся свет, щелкнули реле, и через несколько секунд на табло вспыхнули слова: «Дин Дики, полицейский монах при Первой Всеобщей Научной Церкви».

— Хорошо. Сейчас я вас запишу в книгу. Никак записывающий автомат не починят, приходится самим записывать. Что у нас сегодня… двадцать седьмое октября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года? Дин Дики к Кэрол Синтакис. Откройте багажник. Так. Ладно. Поезжайте. Адрес знаете?

— Нет.

— По Центральному проезду до Двадцать седьмой улицы. Там направо. Номер шестьсот сорок два…

Мисс Кэрол Синтакис оказалась не маленькой, а высокой, почти с меня ростом. И нос был не длинный, не синеватый и не прозрачный. Если не считать каких-то печально-потухших глаз, ее даже можно было бы назвать красивой. Я протянул ей руку ладонью кверху — знак подношения и знак просьбы, и она ответила мне тем же приветствием прихожан Первой Всеобщей. Она вопросительно посмотрела на меня.

— Мисс Синтакис, я вас слушаю, рассказывайте, — сказал я девушке, когда мы вошли в небольшой, но очень опрятный домик.

— Позвольте мне угостить вас чем-нибудь? Тонисок, чай, кофе?

— Спасибо, но я вначале хотел бы выслушать ваш рассказ. Вам ведь тяжело и вы одиноки?

— Да, учитель.

— Простите, мисс Синтакис, но мы, помоны, не носим титула учителя. Все пакторы учителя, это верно, но у нас лишь старшие помоны, защитившие диссертации, имеют право на звание учителя. Зовите меня просто брат Дики. Хорошо?

— Простите, я хотела доставить вам удовольствие.

— Так же, как иногда рядового полицейского называют сержантом?

— Да.

Кэрол Синтакис подняла глаза и посмотрела на меня. Ее обезоруживающая честность, подавленность, я бы даже сказал — убитость, кольнули меня в сердце.

— Прошу вас, мисс Синтакис, рассказывайте. Мы сделаем все, что можем. Первая Всеобщая никогда не оставляет своих прихожан в беде.

— Да, да, я знаю! — с какой-то лихорадочной уверенностью почти выкрикнула девушка. — Кроме моей налигии, у меня в жизни нет ничего. Я живу только в минуты погружения. Это моя жизнь. А в интервалах — какое-то скольжение серых теней по серому асфальту.

«Может быть, иным религиям и приходится гоняться за людьми, как газетам за подписчиками, — подумал я, — но к нам в налигию людей гонит сама жизнь. Гонит, как загонщики зверей…»

— Что же случилось с вашим братом?

— Он исчез.

— Милая мисс Синтакис, расскажите мне, если вам не трудно, все по порядку. Когда и как исчез ваш брат?

— Это случилось позавчера. Днем я позвонила домой и разговаривала с Мортимером. У него было прекрасное настроение, а вечером, когда я вернулась в наш ОП, его не было.

— Он мог куда-нибудь уехать?

— Не знаю, нет… Он не мог сам уйти.

— Почему вы так думаете? Вы в этом уверены?

— Потому что если бы он куда-нибудь уезжал, он бы оставил мне записку. Он бы взял, наконец, свою зубную щетку, пижаму, хоть что-нибудь.

— Вы уверены, что он написал бы вам? Какие у вас были отношения?

— Когда-то совсем близкие. Еще до смерти матери он уехал куда-то работать по контракту. Вначале он писал совсем часто. Мы вообще любили друг друга. Морт старше меня на два года и всегда относился ко мне с такой, знаете, снисходительностью старшего брата. Особенно когда он стал биологом. Он отдавал, по-моему, себе отчет, что я отказалась даже от надежды на хорошее образование, лишь бы он мог закончить университет. Впрочем, это справедливо, Морт намного способнее меня.

— А как он относился к вам в последнее время?

— Я вам начала говорить о том, что вначале он писал мне очень часто.

— Это тогда, когда он уехал работать?

— Да. Мне кажется, он жалел меня. Чувствовал мое одиночество. Особенно, когда заболела мама. А потом, постепенно, его письма стали изменяться…

— В чем?

— Как вам сказать, брат Дики… Как будто они были такими же, что и до этого. Те же вопросы о здоровье, о самочувствии, о работе. Те же советы о здоровье и работе. И все же чего-то не хватало. Не было, наверное, той теплоты, что раньше… А может быть, мне это только казалось. В то время, после смерти мамы, я чувствовала себя совсем, совсем одинокой… Меня часто охватывал ужас. Я боялась ночей. Нет, нет, не из-за грабителей! У нас в поселке ведь совсем тихо. Стоило мне погасить свет, брат Дики, и я оказывалась одна на гигантском поле, безбрежном асфальтовом поле. И куда только хватал глаз — везде тянулся ровный серый асфальт. И меня охватывал ужас. И я бежала, бежала, что-то беззвучно кричала, а асфальт оставался все тем лее. И тогда мне начинало казаться, что я вовсе не бегу, а стою на месте. И уже никогда не сдвинусь с места… Вы простите меня, брат Дики, что я так много говорю. Я сама не знаю, что со мной творится… Я так редко разговариваю с людьми… Иногда, бессонной какой-нибудь ночью лежишь и думаешь: кого бы завтра ни увидела, с кем бы ни встретилась, буду говорить, говорить, говорить. А назавтра увидишь совсем пустые глаза, смотрящие куда-то сквозь тебя, и слова прилипают к гортани. Я, когда чищу зубы, брат Дики, иногда думаю, что у меня полон рот несказанных слов. Мертвых, нерожденных слов… — Девушка вдруг вздрогнула, замолчала и тихо добавила: — Простите…

— Не извиняйтесь, мисс Синтакис, мы же члены одной семьи. Кому же излить душу, если не брату в Первой Всеобщей? — сказал я как можно нежнее. Сердце мое сжалось от жалости и сострадания. Я как бы был соединен с ней параллельно и ощущал все ее беспредельное одиночество в холодном асфальтовом мире. Я понимал ее. Мне было знакомо это чувство.

— Да, да! — воскликнула девушка с болезненной убежденностью. — Если бы не Первая Всеобщая, я бы не смогла жить. И дня не прожила бы.

— Да, мисс Синтакис, да святятся имена отцов-программистов в веках… Скажите, а где именно работал ваш брат?

— Он эмбриолог. После окончания университета долго не мог найти подходящую работу, а потом вот уехал.

— А куда?

— Адреса его я не знала. Он говорил, что это какое-то засекреченное место.

— Но письма же от него приходили? На них были штемпеля? И вы ему, наверное, писали?

— Да, конечно. Но штемпеля были только местные. И писала я ему по местному почтовому адресу.

— Понимаю. Скажите, мисс Синтакис, а деньги брат присылал вам?

— Да. Иначе как бы я могла жить здесь, в ОП? На свою зарплату я бы здесь даже собачью конуру не смогла бы себе позволить.

— Значит, Мортимер зарабатывал там неплохо?

— Точно не знаю, но, по-моему, даже очень неплохо. Во всяком случае, он мне давал это понять в письмах, а когда приехал два месяца тому назад, все время говорил, что надо присмотреть домик побольше. Он, знаете, как и я, человек нелюдимый. Я говорила ему: «Женись. Не думай обо мне». Он не хотел. Он и раньше был совсем молчаливый, избегал компаний, а после приезда так и совсем слова из него не вытянешь. Биржевые курсы стали его интересовать. Уплатил уйму денег, зато наш телевизор теперь связан прямо с биржей. Мортимер включал его и часами смотрел на экран, а там только названия фирм и цифры… Он ведь не работал. Говорил, что надо отдохнуть и что он заработал себе на небольшой отдых.

— А рассказывал он вам о своей работе за границей? Ну хоть что-нибудь?

— Нет. Ни слова. Вначале я спрашивала, а потом перестала. Раз нельзя человеку рассказывать, значит, нельзя. Думаю только, что работал он где-то на юге.

— Почему?

— Он вернулся очень загорелым. У нас тут так не загоришь, хоть изжарься на солнце. Да и загар какой-то не наш.

— Скажите, а вы замечали что-нибудь необычное в настроении или поведении брата в последние дни?

— Вообще-то, как я вам сказала, Морт стал очень скрытным. И не поймешь, что у него на сердце… Но пожалуй… Вот вы меня спросили, и мне показалось, что за день до исчезновения он был, похоже, повеселей. Ну не то чтобы он прыгал козленком, но оживленнее он был, чем обычно.

— Понимаю. Теперь расскажите, о чем вы говорили с братом в день его исчезновения, когда позвонили домой.

— Да ни о чем особенном. Голос у Морта был веселый. Я его спросила, что он поделывает, а он сказал, что прикидывает, какой бы домик побольше нам снять.

— А он вас ни о чем не спрашивал?

— Спросил, когда я вернусь домой.

— Он часто вас спрашивал об этом?

— Гм… как вам сказать… Ну, как обычно, когда люди разговаривают по телефону…

— Когда вы вернулись домой, мисс Синтакис, здесь было все, как обычно?

— Все как обычно. Только брата не было. Обычно он меня поджидает и мы вместе обедаем… Но вначале я не волновалась. Ну, пошел погулять на полчасика.

— А когда вы начали беспокоиться?

— Восемь, девять часов, уже совсем темно, никто в это время и носа на улицу не высунет. Поселок наш хоть и охраняемый, но все-таки судьбу никто не хочет искушать.

— А вам не пришло в голову, мисс Синтакис, что Мортимер мог задержаться у кого-нибудь из друзей?

— Нет, это невозможно.

— Почему?

— Да потому, что у него нет друзей.

— Как, совсем нет друзей?

— Нет. За два месяца, что он приехал, при мне ему никто не звонил.

— И подруги у него не было?

— Нет. — Мисс Синтакис поджала губы и посмотрела на меня, как мне показалось, с некоторым вызовом. Ну, не было у него подруги! И у меня нет. И что?

— Когда вы вошли в его комнату?

— Ну, точно я не знаю, было уже совсем поздно, часов, наверное, одиннадцать. Я себе просто места не находила. Проедет где-то машина, я вся застываю — может, Мортимер. Я подумала: может быть, он оставил мне записку. Зашла к нему в комнату — ничего. Еще раз осмотрела гостиную и прихожую — ничего. В моей комнатке — ничего. Я еще раз все осмотрела. Я уже была в каком-то оцепенении и мало что соображала Около полуночи я позвонила в полицию, а они там только посмеялись. «У нас, смеются, каждый день и отцы семейств рвут когти, а тут холостяк пошел погулять, не доложившись своей сестричке. Через неделю если не появится, звоните снова, включим его в списки пропавших». Только утром, после ужасной бессонной ночи, я сообразила позвонить на наш контрольно-пропускной пункт. Дежурный сержант был очень вежлив, попросил меня подождать у телефона, все проверил и сказал, что Мортимер Синтакис ни 25, ни 26, ни 27 октября из ОП не выходил и не выезжал, и к нему никто не приезжал, и на территории ОП никаких происшествий не зарегистрировано. Ни больных, подобранных на улице, ни трупов. Вот и все, отец Дики.

Кэрол Синтакис как-то сразу осела в кресле, плечи ее опустились, глаза потухли. Впечатление было такое, что у нее сели батареи. Пока она говорила, в ней жила надежда, стоило ей произнести факты всуе, как она сама увидела, что надеяться-то, собственно, не на что. К сожалению, я это видел тоже.

Глава 2

Я еще раз достал из кармана фотографию Мортимера Синтакиса, которую мне дала его сестра. На меня смотрело обычное, самое банальное лицо молодого мужчины с чуть сонным выражением, написанным на нем.

Если у сестры была хоть какая-то индивидуальность, брат мог вполне быть изготовлен на конвейере из стандартных и не слишком дорогих частей. Я спрятал фото в карман, вздохнул и пошел к соседнему домику, точно такому же, что и дом Синтакисов.

Мне открыла дверь пышногрудая усатая дама в высшей степени неопределенного возраста. Едва она увидела мою желтую одежду, она взорвалась если не вулканом, то уж гейзером наверняка.

— А, помон к нам пожаловал! Евнух из Первой Всеобщей! Христопродавец! Предали Христа нашего, спасителя, сменяли на железки и проводочки!

— Мадам, — как можно кротче сказал я, наклонив голову, — я осмелился потревожить вас не для теологических бесед. У вашей соседки Кэрол Синтакис…

— Аи эта такая же нечестивица! И она господа бежала, и она Христа предала…

Я с трудом удержался, чтобы не ответить ей, как она того заслуживала. Сколько раз я это уже видел — как люди исходят злобой, понося налигию. Им кажется, что мы сменяли их полную любви и понимания религию на сухой алгоритм. И эти любвеобильные христиане готовы распять нас. Вроде этой усатой дамы, которая готова была вцепиться мне в горло.

— Простите, мадам, я позволю себе еще раз заметить, что не хотел бы обсуждать с вами преимущества той или иной религии. Я пришел к вам как полицейский монах, чтобы задать вам, с вашего разрешения, несколько вопросов о вашей соседке Кэрол Синтакис. У нее, как вы, может быть, слышали, несчастье. 25 октября у нее исчез брат.

— Ну и что? — спросила усатая дама и, слегка прищурившись, посмотрела на меня. — Вы думаете найти эту сонную крысу у меня?

Я подумал, что живого Мортимера я у нее вряд ли смог бы найти, как, впрочем, и мертвого.

— Я хотел спросить у вас, не заметили ли вы чего-нибудь необычного, подозрительного 25 октября, в день, когда Мортимер Синтакис исчез из дому?

— Заметила. Заметила, что мир катится в лапы сатане, что Христа люди забыли, что нет больше жизни честной христианке… — Усатая дама возбуждалась от собственных слов, как от наркотиков. Зрачки ее расширились, а на шее вздулись жилы. — Ироды! — вдруг крикнула она. — Христопродавцы! На железки нашего возлюбленного спасителя сменяли! Ничего, попадете вы еще в геенну огненную, и будете корчиться, и сало ваше будет вытапливаться из вас, шкворчать, и тогда опомнитесь вы, но будет уже поздно…

Отцы-программисты, думал я, пятясь задом от Христовой воительницы, сколько же в сердцах человеческих растворено злобы, сколь велико напряжение звериной ненависти, в каких единицах измерить ее, эту ненависть!..

Сосед Синтакисов с другой стороны в теологические дискуссии со мной не вступал. Это был тихий, вежливый старичок, который, очевидно, воплощал в себе сразу трех индийских обезьян: ту, которая ничего не видит, ту, которая ничего не слышит, ту, которая ничего не говорит. Он не знал, что Мортимер исчез, не знал вообще, что у мисс Синтакис есть брат, вообще плохо представлял себе, где, когда, рядом с кем и зачем он живет. Я вынужден был мысленно признать, что старичок довольно успешно изолировался от внешнего мира. В его выцветших и чуть слезившихся глазках мерцала упрямая отрешенность. Я подумал, что если бы дом Синтакисов обстреляли бы из пушек большого калибра, этот сосед и канонады не услышал бы.

Я сел в машину, закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Не только что ниточки пока нет, но даже и намека на ниточку. Мортимер Синтакис исчез, растворился, распался на атомы, обогатив слегка воздух и почву ОП Семь. Но я не огорчался. Нас, помонов, учили, что в конечном счете важен не результат, а подлинное усилие, направленное для достижения этого результата. Если ты делаешь все, что в твоих силах и даже немножко больше, ты уже можешь быть спокоен. Так учат отцы-программисты, так учит Священный Алгоритм. А пактор Браун формулировал это положение еще четче «О длине пройденной дистанции, — говорил он, — надо судить не по столбикам с милями, а по гудению в ногах». Поэтому безвыходного положения для нас не бывает, ибо во всяком положении ты можешь что-то сделать, и, сделав это, ты выполнил свой долг перед Первой Всеобщей.

Подведем итоги, брат Дики, сказал я себе. Впрочем, я тут же себя поправил. Итогов пока нет. Есть целый набор вопросительных знаков, из которых я могу складывать любую конструкцию. Странная семейка, хотя сестра и не лишена какой-то привлекательности. И где он все-таки работал? Впрочем, вряд ли это имеет значение. Где же его искать? Что с ним вообще могло случиться? Ну, прежде всего его могли похитить или убить, но при этом он должен был сам спокойно выйти из дому, погасить свет и запереть дверь. Вполне возможно. При этом похитители или убийцы должны быть или жителями поселка, или проникнуть в ОП, не называя фамилии Мортимера. Или сам Мортимер каким-то образом покинул ОП, не зарегистрировав выхода на КПП. Так или иначе, все нити вели к контрольно-пропускному пункту. Надо ехать туда. Я нажал на педаль реостата и направил свой «шеворд» к центральному проезду.

Мне сказали, что дежурный сержант свободен, я постучал и вошел в его маленькую комнатку.

— Здравствуйте, сержант, — поклонился я и протянул вперед правую руку ладонью кверху. Жест подношения и жест просьбы. К моей радости, сержант улыбнулся и ответил мне тем же жестом. — Полицейский монах Дин Дики, — сказал я.

— Сержант Джеймс Нортон. Чем могу служить, брат Дики?

— Прихожанка Первой Всеобщей Кэрол Синтакис вознесла молитву Священному центру об исчезновении ее брата Мортимера Синтакиса, и меня тут же направили сюда.

— Да, я слышал, — кивнул сержант.

— Мисс Синтакис звонила вчера сюда на КПП и просила проверить, не зарегистрирован ли выход Мортимера Синтакиса или приезд кого-либо к нему.

— Да, мой сменщик сообщил мне об этом.

— Никаких следов?

— Нет, брат Дики. Можете проверить книгу регистрации сами.

— Для чего? Скажите, а почему вы регистрируете движение через КПП в книге? Ведь обычно, насколько я знаю, регистрирует автомат? Посетитель или житель ОП прижимает пальцы к определителю, который удостоверяет личность и фиксирует имя на пленке.

— Это верно, брат, но как раз позавчера, двадцать пятого, наш автомат сломался. Определитель личности уже починили, а регистратор до сих пор неисправен.

«Могло быть простым совпадением, — подумал я. — А может быть, и не простым».

— Вы не могли бы мне дать имена и адреса стражников, которые дежурили позавчера во второй половине дня?

— Пожалуйста, брат Дики. Но я вам советую лучше приехать сюда завтра утром. Завтра их дежурство.

— Если не найду их, так и сделаю.

Стражник второго класса Питер Малтби жил в стареньком кирпичном доме, который наш двадцатый век, казалось, ухитрился обойти стороной. Выщербленный кирпич, на стенах подъездов автографы целых поколений детей, желтые голые лампочки в коридорах, неистребимый запах кошачьих экскрементов, нарк с остекленелыми глазами на лестнице. А может быть, это и есть стигматы нашего века? Мне ли, рядовому помону, судить об этом?

Я вырос в таком доме, и мир, каждодневно наполненный до краев пронзительными криками ссор и скандалов, упреками, завистью и злобой, был моим привычным миром.

Иногда мне казалось, что этот мир постыдный, недостойный, что настоящие люди могут жить только в другом мире.

И тогда мне в голову приходила такая мысль: вот завтра явится некто и позовет нас всех в ОП. И все будут жить в ОП, все будут одинаковыми и равными. И мой мир станет их миром — миром тех, кто живет на холмах. Но никто не приходил и не звал нас за собой. Как и всё, о чем я мечтал ребенком, это было мечтой. Мечтой невыполнимой. Потом уже я узнал: Священный Алгоритм учит, что равенства у людей быть не может, ибо достижение равенства обозначало бы всеобщую энтропию, уравнивание энергетических уровней общества и смерть его.

Я не смотрел на этот кирпичный ковчег свысока, как смотрят те, кто вырос на солнечных холмах, под чистым небом охраняемых поселков. Я вырос примерно в таком же вертепе, только наш был когда-то оштукатурен и штукатурка медленно облупливалась со здания, будто оно медленно и непристойно оголялось. Когда мне было лет двенадцать, в проспиртованном и полуразрушенном мозгу нашего соседа Пакко родилась почему-то безумная мысль, будто я украл у него, когда он валялся пьяный на дворе, двадцать НД, хотя таких денег у него сроду не было. Иногда он часами ходил по двору с здоровенной палкой в руках и поджидал меня. «Выходи, маленькая ворюга, — кричал он, размахивая палкой, — пора тебе размозжить голову!» Отец тогда еще был жив, хотя уже много болел. Он сидел на кровати бледный, ушедший в себя. Кожа у него на висках натянулась и отливала желтизной, и у меня сжималось сердце, когда я смотрел на него. Мне было бесконечно жаль его, и одновременно я презирал его за слабость и за болезнь, потому что я был еще слишком глуп, чтобы знать, что такое болезнь.

Отец сидел на кровати и вздрагивал при каждом крике Пакко во дворе.

«Я пойду и убью эту гадину», — говорил я, давясь злобой, словно загустевшей слюной.

«Не надо, сынок, — страдальчески морщился отец, — это все… это все…» — Он, наверное, хотел сказать мне что-то очень простое и очень важное, но не мог найти нужных слов, а я был слишком молод и полон злобы, чтобы понимать простые и важные вещи. Я научился вообще хоть что-то понимать лишь в лоне Первой Всеобщей…

Нет, я не презирал жителей этого ноева ковчега.

Стражник второго класса Питер Малтби открыл мне дверь сам. Он стоял в одних трусах и держал в руке бутылку пива. У него была могучая волосатая грудь, широкие плечи и непропорционально маленькая головка, словно при сборке монтажник ошибся и вытащил деталь не того размера.

Я поклонился и кротко представился.

— Входите, — пробормотал Малтби, — и простите меня за такой вид…

— Что вы, мистер Малтби, вы ведь у себя дома, а я не соизволил даже позвонить вам…

Стражник посмотрел на меня с сомнением: не издеваюсь ли я над ним, и пожал плечами.

— Чего уж там… Заходите… Я вашего брата хоть и не понимаю, но уважаю… Тут у меня не прибрано… Жена с сынишкой к сестре на недельку уехала, вот я тут и блаженствую. Кровать не стелю — чего ее застилать, когда вечером снова ложишься? Мы с женой сколько лет уже лаемся из-за этой кровати. Не пойму я, ну убей, не пойму, зачем ее по утрам застилать, а вечером снова разбирать! Ну не могу я этого взять в толк. Вот вы помон, видно, человек ученый, не то что мы. Можете вы мне это растолковать?

— Нет, мистер Малтби, — с искренним чувством ответил я, — есть вещи, которые лучше простому смертному и не пытаться понять.

Стражник неуверенно посмотрел на меня, не зная, шучу ли я, потом широко улыбнулся.

— Как это вы здорово… Прямо как по писаному.

— Могу ли я задать вам один — два вопроса? — спросил я. — Вы ведь знаете, мистер Малтби, что полицейским монахам Первой Всеобщей Научной Церкви разрешается помогать прихожанам на правах частных детективов. Вот моя лицензия.

— Ладно, ладно. Валяйте спрашивайте. Чего знаю — помогу, а чего не знаю…

«Железная логика», — подумал я и спросил:

— Мистер Малтби, вы дежурили двадцать пятого на КПП Седьмого ОП?

— Точно.

— Вас, наверное, было двое?

— Точно. Мы всегда дежурим вдвоем. Одному никак не управиться. Тут тебе и определитель, и шлагбаум, и телефон то и дело трезвонит.

— Я вас все это спрашиваю потому, что в тот день исчез брат нашей прихожанки мисс Синтакис. Исчез без следа. На КП, во всяком случае, его выход из ОП не зарегистрирован.

Стражник пожал плечами и молча налил себе пива в стакан.

— Человек ведь не может выйти из ОП так, чтобы его не зарегистрировали?

— Нет, мы всех регистрируем.

— Ну, а допустим, Синтакиса убили на территории ОП и засунули в багажник машины. Возможно тогда было его вывезти?

— Нет, никак нет. И при въезде и при выезде мы обязательно проверяем багажники машин. С тех пор как в Пятом ОП похитили двоих детей для выкупа и вывезли их с кляпами во рту в багажнике, нам велят всегда проверять, что в багажнике.

— А почему сломался определитель?

— А кто его знает! На то и автоматы, чтобы ломаться. Я не механик. Мы как увидели, что он сломался, сразу и позвонили механику.

— А кто первый заметил, что он вышел из строя, вы или ваш напарник?

— Он. Я только пришел, а он мне и говорит: так, мол, и так, автомат барахлит.

— А далеко вы ходили?

— Да нет, на шоссе, на зарядную, в буфет за сигаретами. Движение через КПП было так себе, не очень большое, Билли мне и говорит: сходи на зарядную, пива выпей. Вообще-то этого не полагается, но когда движение слабое… Какой грех выпить глоток — другой пива?

— И долго вы отсутствовали, мистер Малтби?

— Да какой долго… Ну считайте: дойти до зарядной минут десять… ну, потрепался там с буфетчицей, хорошая такая девчонка… ну, обратно… Всего, наверное, полчасика, может, чуть больше. Я особенно и не торопился. Билли мне сказал: сегодня твоя очередь, движение слабое, делать нечего, иди себе на здоровье.

— А когда вы пришли, он вам сказал, что автомат вышел из строя?

— Точно.

— Ну спасибо, мистер Малтби. Простите, что отнял у вас столько времени.

— Да какое там время…

Глава 3

«Что-то слишком много совпадений, — думал я, спускаясь по лестнице. — Автомат вышел из строя примерно в то время, когда исчез Синтакис, — раз. Один из стражников отсутствовал — два. Оставшийся стражник сам посылал товарища в буфет на подзарядную станцию — три. Каждое из этих трех событий по отдельности вполне могло быть случайным, но все вместе… И без теории вероятности более чем подозрительно».

Надо было ехать ко второму стражнику. В сущности, это и есть наша работа. Позвольте представиться… Не могли бы вы помочь нам… один — два вопроса… простите… И снова: позвольте представиться… Не слишком увлекательное дело. За деньги, во всяком случае, я бы этим заниматься не стал. Но мы, помоны, пострижены, как говорили когда-то. Мы даем обет безбрачия, служим без денег. Многих это отпугивает. Но зато большинство нам доверяет. Человек, служащий в наше меркантильное время без денег, человек, которому деньги просто не нужны, — это последний оплот общества, последняя плотина перед морем коррупции. «Люди верят не тому, кто честен по натуре, — учил нас пактор Браун, — а тому, кто не имеет возможности быть нечестным. Вы, будущие помоны, должны будете вызывать доверие у людей хотя бы потому, что вынуждены быть честными». Как всегда, он оказался прав. Я почувствовал в груди привычную и теплую волну гордости. Налигия, в отличие от христианства, не осуждает гордость, а наоборот, поощряет ее. Пактор Браун учил: «Ты избранник, Дин. Твой дух промыт кармой. Ты чист, как космос. Ты отказался от семьи, денег. И отказ твой вознес тебя ввысь. Люди смотрят на твою бритую голову, на желтую одежду и не могут остаться равнодушными. Одни клянут тебя, потому что в глубине души завидуют тебе, твоей промытой в карме я растворенной в Церкви душе. Другие восхищаются тобой».

Вот из-за этих теплых волн гордости у меня когда-то возникали сомнения. Возможно ли примирить индивидуальную гордость с растворением в Церкви, то есть добровольным отказом от индивидуальности? Позже я понял, что возможно, ибо ни одна церковь, ни одна религия не могут существовать, не испытывая коллективной гордости. И эта коллективная гордость может складываться лишь из маленьких, индивидуальных гордостей прихожан.

По ветровому стеклу моего «шеворда» ползала какая-то муха. Она раздражала меня. Несколько раз я пытался прихлопнуть ее ладонью, но дьяволица ловко увертывалась. Я включил обдув стекла, но муха, казалось, только этого и ждала. Должно быть, она вспотела во время схватки со мной и теперь блаженно подрагивала в токе воздуха. «Может быть, открыть боковое стекло?» — подумал я. Может быть, смрадный городской дух выманит ее из холодной стерильной атмосферы машины? Сомнительно. Муха было явно не дурой, а уж если муха неглупа, безрассудностей от нее не дождешься. Я сдался. Дождавшись красного сигнала светофора на одном из перекрестков, я даже поднял вверх руки. Надо уметь признавать поражения. И как только я сдался, муха перестала раздражать меня. Мне даже потребовалось дважды обвести ветровое стекло глазами, чтобы найти ее. Как говорил пактор Браун: «Чтобы победить, часто бывает достаточно потерпеть поражение».

А вот и Санрайз-стрит. Какой мне нужен номер? Тридцать семь. Вот он. Захудалый отельчик, из которого, наверное, никто никуда не выезжает и в который никто никогда не въезжает. В таком месте могут жить только те, кто потерял всякую надежду.

За обшарпанной конторкой сидела прямая седая старуха в старомодных очках и с бешеной скоростью вязала. Спицы так и мелькали в ее руках. Если бы все вязали с такой быстротой, подумал я, текстильная промышленность была бы обречена. А может быть, она вообще никогда не возникла бы. И не было бы промышленной революции, и я не стоял бы сейчас в сумрачном пыльном вестибюле пятиразрядной гостиницы и не ждал бы, пока портье-вязальщица соизволит ответить мне. Но она не соизволяла. Может быть, старуха ставит сейчас мировой рекорд? Может быть, с ее точки зрения, ей сейчас надоедает какое-то ничтожное существо в желтой одежде, отрывая ее от сладостных спиц. Я вытащил из кармана бумажку в пять НД и шагнул к конторке. Я готов был поклясться, что старуха ни на мгновение не прервала вязанья, не протянула руки, и тем не менее бумажка мгновенно исчезла, чуть хрустнув где-то в одном из ее карманов. Наука узнала, как устроены пульсары и квазары, что происходит в Крабовидной туманности и когда наши предки спустились с деревьев. Но все равно нас окружают повседневные тайны, раскрыть которые науке не дано.

— Билли Иорти? — неожиданно глубоким и звучным контральто переспросила меня вязальщица. — Третий этаж, восьмая комната… Спрашивали его уж сегодня, — неодобрительно добавила она, и я подумал, что, будь ее воля, она бы немедленно забила раз и навсегда все двери, чтобы никто никого не спрашивал и не отрывал ее от спиц.

Гостиница сопротивлялась старости и бедности с трогательным упрямством. На лестнице лежала ковровая дорожка, но терракотовый цвет ее угадывался лишь по краям, и при желании можно было пересчитать все нити, из которых она была соткана в доатомную эпоху. Половины медных прутьев, которые когда-то прижимали дорожку к ступеням, не было, и их заменяли куски проволоки.

Где-то жалобно вибрировали и пели водопроводные трубы. А может быть, это стонали постояльцы, оплакивая вытоптанную ковровую дорожку.

Я деликатно постучал в дверь восьмого номера. Никто не отвечал. Я постучал чуть громче и тут заметил, что дверь прикрыта не полностью. Я толкнул дверь, и она открылась.

— Мистер Иорти! — позвал я.

Никто не ответил. Я стоял в крошечной прихожей и думал, что если Билли Иорти ушел, старуха бы наверняка заметила. Я уже чувствовал, что Билли Иорти не исчез, я чувствовал, что он даже не выходил из комнаты…

Он лежал на полу, и первое, что я заметил, были подошвы его ботинок. Каблуки были основательно стоптаны, но это уже не имело большого значения для бюджета мистера Иорти, стражника ОП Семь. Он лежал лицом вниз, неловко подломив правую руку, но ему-то неудобно не было. Ему было все безразлично, потому что на полу возле его лица стояла невероятно темная в электрическом свете лужица неправдоподобно густой крови.

Я сделал два шага вперед, нагнулся над трупом и дотронулся до его руки. Тело уже было холодным, но мне почудилось, что оно еще не излучило последние остатки тепла и не сравнялось с температурой воздуха.

— Совпадение четвертое, и решающее, — сказал я вслух. Искать здесь что-нибудь было бессмысленным. Этот человек в ботинках со стоптанными каблуками и с неловко подломленной рукой был виноват только в одном: он знал, кого он впустил и выпустил из ОП без регистрации, сломав для этого регистрационный автомат. Теперь это знал только тот или те, кто уговорил его сделать это. Они — да. Я — нет.

Я спустился вниз по вытертой дорожке и сказал старухе:

— Ваш постоялец Билли Иорти убит. И не очень давно.

Старуха не ответила и ни на йоту не изменила скорости вязания. За те десять или пятнадцать минут, что я провел наверху, чулок в ее руках изрядно подлиннел. А может быть, мне это показалось.

— Вы не могли бы мне описать его сегодняшних посетителей? — как можно кротче спросил я.

Вязальщица не отвечала. Я достал из кармана бумажку в десять НД, добавил еще пятерку и подошел к конторке. Увы, на этот раз с купюрами ничего не произошло — они остались в моей руке.

— Я ничего не видела и ничего не знаю, — твердо сказала вязальщица своим необыкновенным голосом, и я понял, что она ничего не расскажет. Или ей хорошо заплатили, или ее хорошенько припугнули. Или и то и другое одновременно. Старуха была теперь неподкупна. Как говорил пактор Браун: «Столкнувшись с выдающейся честностью, ищи такое же преступление».

— Надо сообщить в полицию, — вздохнул я. Лучше уж сделать это самому, поскольку старуха обладала явно избирательной памятью и могла бы, может быть, вспомнить, что я вышел из камеры окровавленный и в состоянии сильного душевного волнения. Раз они его убили, значит, они опасались моего прихода. Я поймал себя на том, что все-таки предпочитаю множественное местоимение.

Она подвинула мне телефон локтем, не прерывая своего вязания, и я подумал, что движение воистину вечно и неистребимо.

Я сообщил дежурному полицейскому офицеру свое имя, назвал адрес, и он приказал подождать, пока не пришлет людей на место.

Я опустился в кресло, и на мгновение мне показалось, что я проваливаюсь к центру земли. Утомленные контактами с тысячами задов, пружины сдались. Как и весь отель, как и покойный Билли Иорти, они потеряли веру в будущее.

«Может быть, сказать полицейским, что старуха видела, кто приходил к Иорти? — подумал я. — Бессмысленно. Она не признается, а они особенно и настаивать не будут. Еще один труп. Трупом больше, трупом меньше — какое это имеет значение с точки зрения высшей полицейской философии?»

Моя покойная мать отличалась болезненной аккуратностью и глубоко страдала, если хоть какая-нибудь вещь лежала не на месте. Неукротимая страсть к порядку заставляла ее бесконечно прибирать, расставлять и переставлять все, что она могла сдвинуть с места. Она была молчаливой женщиной, и только когда она впадала в экстаз уборки, я замечал на ее лице слабую улыбку художника или человека, предающегося тайному и сладостному пороку.

Она стремилась на все надеть чехлы, все расставить в строго симметричном порядке. Мне до сих пор кажется, что мы с отцом должны были раздражать ее, поскольку были без чехлов и не всегда занимали отведенное место в нашей маленькой квартирке.

С тех пор как я себя помню, я всегда внутренне восставал против этого царства зачехленной симметрии, но потом, уже с того света, матушка все-таки добилась своего: и я тоже замечаю в себе инстинктивное стремление к четкости и симметрии. Как-то, рассматривая альбомы, куда я аккуратно и красиво подклеивал учебные дела, пактор Браун сказал: «Не хочу огорчать тебя, Дики, но боюсь, что тебе будет нелегко служить Первой Всеобщей помоном. Ты тяготеешь к порядку, мир же страстей всегда беспорядочен. Преступления — настоящий экстракт страстей».

Вот и сейчас, утонув в бездонном кресле в маленьком темном вестибюле паршивой гостиницы и ожидая неторопливого появления блюстителей закона, я подсознательно раскладывал и перекладывал по мысленным полочкам те немногие факты, коими я обладал. Фактов было мало, а полочек много. И главная до сих пор совершенно пустая: убили ли они Иорти, так сказать, в порядке перестраховки, с самого начала зная, что покойники, как правило, надежнее живых, или потому, что узнали о вознесенной молитве Кэрол Синтакис и моем расследовании?

Оба варианта были вполне правдоподобны. Уже договариваясь со стражником Седьмого ОП, чтобы он пропустил их без регистрации, а потом выпустил, не заглядывая в машину, они могли планировать его убийство. Торгуясь с человеком со стоптанными каблуками, они включали в цену и стоимость его жизни. Но могло быть и не так. Самим фактом своих розысков я мог напугать их и послать на Санрайз-стрит, в восьмую комнату на третьем этаже. Но где, как, в таком случае, я включил механизм? Ответа пока не было.

Впрочем, это была не единственная пустая полочка. Кому понадобился тихий, одинокий эмбриолог, всего два месяца тому назад вернувшийся из-за границы и живший затворником? Наверное, это были знакомые Синтакиса, раз он не оказывал никакого сопротивления, запер за собой дверь и даже погасил свет…

Чем больше я размышлял, тем тверже укреплялся в уверенности, что, если у меня и есть хоть один шанс из тысячи, мне нужно будет познакомиться с прошлым Мортимера Синтакиса. Легко сказать «познакомиться». Но как? Жизнь и работа его были надежно изолированы от меня. Ни адреса, ни названия фирмы’ или больницы, ни имен знакомых или коллег, ни рассказов сестре. В самом этом отсутствии информации было нечто противоестественное, что каким-то странным образом увязывалось с трупом на третьем этаже, с продавленным креслом, с яростной седой вязальщицей и испуганными глазами Кэрол Синтакис.

Глава 4

Выложив все двум полицейским, которые не пытались подавить зевоту и, казалось, готовы были заснуть рядом с бедным Иорти, я вышел на улицу. Моросил тончайший позднеоктябрьский дождик. Даже не дождик, а легкая водяная мгла, тонко блестевшая в свете фонарей. Последние листья распластались на асфальте и на крышах стоящих машин, отчаянно цепляясь за уходившую осень. Было всего половина девятого вечера, но улицы давно обезлюдели, и лишь редкая машина с мокрым шипением проносилась мимо, отражаясь в жирно блестевшей мостовой.

Здравый смысл подсказывал мне, что нужно возвратиться в общежитие, но я уже был охвачен лихорадкой. Я мог, разумеется, обманывать других, являя собой человека спокойного и рассудительного, каким и надлежит быть помону, но меня уже охватил нестерпимый зуд расследователя.

Я уселся в свой «шеворд» и позвонил по радиотелефону Кэрол Синтакис. Голос ее вначале звучал нерешительно, но потом она сказала: «Приезжайте».

Встретила она меня уже не так, как накануне. Может быть, ее удивил мой вторичный такой поздний визит, может быть, давала себя знать реакция на происшедшее, но Кэрол была суше и сдержаннее. А может быть,они побывали и здесь? «Так, мол, и так, мисс Синтакис, последите за этим помоном, а потом расскажите нам. Главное — это его планы. Ах, вы не хотите? Но в таком случае…»

Я не стал делиться с ней своими предположениями, а попросил разрешения побыть в комнате брата.

— Скажите, вы что-нибудь трогали там? — спросил я ее.

— Нет, брат Дики.

— Умница, — кивнул я.

Комнатка была небольшой и столь же стандартно-безликая, как и ее исчезнувший хозяин. Письменный стол с книжной полкой над ним, диван, шкаф, два стула.

Первое впечатление было, что в этой комнате обитал бесплотный дух. Я подошел к книжной полке, скользнул по ней взглядом. Биология, еще биология, эмбриология, иммунитет, снова эмбриология — все книги солидные, старомодные уже самой своей толщиной, твердыми переплетами. Такой же толстый томик справочника «Кто есть кто». Полка как полка, книги как книги. Ни одной художественной книги, чтобы хоть как-то можно было судить о вкусах хозяина. Не выведешь ведь заключения о характере человека на основании «Курса общей эмбриологии. Ф.Дж. Снорта и С.Палевски. Сан-Франциско. 1981 год». Я еще раз обвел глазами полку и с сожалением должен был признаться себе, что она меня разочаровала. В глубине души я надеялся, более того, я был уверен, что по книгам найду хоть указание, в какой стране работал Мортимер Синтакис.

В ящиках стола была всяческая дребедень. Две пачки трубочного табака, три трубки, одна из них со сломанным мундштуком, старые шариковые ручки, расческа, электробритва «Шик» с лопнувшим корпусом, девственно-чистая записная книжка, стопка «Спортивного обозрения» за последние две недели, десятка полтора газетных разворотов с объявлениями о продаже недвижимости, еще какая-то газета отдельно. И все. Ни письма, ни конверта, ни адреса — ничего.

Я открыл шкаф. Пальто, два костюма. Вещи готовые, не сшитые по заказу, этикетки местных магазинов.

Я сел на диван и сказал себе, что этого не может быть. Комната не может быть столь противоестественно пуста. Да, разумеется, понятие индивидуальности в наш век стандартизации — понятие довольно старомодное. О какой индивидуальности можно говорить, если телевидение и реклама заполняют наши головы и сердца самым стандартным содержимым… И все-таки комната Синтакиса была странно стандартна даже по нынешним меркам. Это что-то значило. Просто я не умею понять. Не думаю. Я закрыл глаза. Мне не хотелось погружаться сейчас, ибо я испытывал недовольство собой, всем ходом расследования, я чувствовал некий умственный зуд оттого, что не мог проникнуть в герметический футляр анонимности и безликости комнаты Мортимера Синтакиса. Поверьте, это не лучшее состояние духа для погружения. Разумеется, усилием воли я мог бы стряхнуть с себя на время и эту комнату, и самого Синтакиса, и все с ним связанное. Но потом все равно нужно будет возвращаться к нему. А такое зудящее раздражение, как я знал по опыту, — самое подходящее состояние для работы. Важно лишь спокойно посидеть, стараясь ни о чем не думать, и дать возможность мыслям, наблюдениям, ощущениям и догадкам окрепнуть и заявить о своем существовании. «Хорошо тренированные мозги, — говорил пактор Браун, — любят работать, когда их хозяин об этом не знает». Ну, мои дорогие полушария, за дело. Я вам не мешаю и готов даже подремать чуть-чуть…

Но дремать я не стал. Вместо этого я еще раз подошел к книжной полке и вдруг понял, что подсознательно я уже много раз возвращался к ней, ибо что-то на ней было странным. Но что именно? Научные книги… Я уже знал наизусть все их названия. Не то. Справочник «Кто есть кто». Нет, дело не в названии. Ну, еще раз… Есть ведь, есть какое-то несоответствие…

Я рассмеялся. Отцы-программисты, как я иногда не замечаю простейших вещей. Справочники «Кто есть кто» делятся на выпуски, посвященные науке, деловой жизни, политике, искусству и так далее. Справочник, стоявший на полке у Синтакиса, был посвящен деловой жизни. Я вытащил его. Сколь же разнообразна и обильна наша деловая жизнь… Но зачем безликой человеческой молекуле Мортимеру Синтакису такой справочник? Такой новенький справочник… Поймав иногда какой-нибудь фактик, я исследую его не торопясь, играю с ним, словно кошка с мышкой. Я перевернул титульный лист. Мелким шрифтом было напечатано: «27-е издание, 1987 год».

Значит, мистер Синтакис купил справочник, выложив за него не менее десяти — пятнадцати НД, уже после возвращения, совсем недавно… И эти газетные страницы с объявлениями о продаже недвижимости. Допустим, Мортимер Синтакис хотел купить себе дом. Или ферму. У него есть какие-то деньги, заработанные за время работы за границей. Вполне логично, что он начинает почитывать объявления. В таких вещах не торопятся. Может быть, что-нибудь он уже присмотрел себе, может быть, он подчеркнул какой-нибудь адрес? Может быть, здесь найдется ниточка?

Отцы-программисты, что только не продается у нас! Большие дома и крошечные загородные коттеджики, фермы, которые впору объезжать на машине, и городские квартирки, достойные нашего века миниатюризации, о которых даже объявления стыдливо говорят: «компактные». И ни одной пометки, сделанной Мортимером Синтакисом, ни одного расплывшегося пятна от капавшей слюны или слез.

«Спортивным обозрением» я пренебрег. Если выяснится, что Мортимер Синтакис хотел купить себе бейсбольную команду, я сниму с себя желтую одежду.

Оставался еще один газетный лист. Двадцатое октября восемьдесят седьмого года. За пять дней до исчезновения. Страница из раздела «Деловая жизнь и финансы». Длинная статья под названием «Приемлемый уровень инфляции». Биржевой курс. Валютный курс. Фото какого-то молодого кретина у своей машины. «Генри Клевинджер, владелец целого конгломерата различных компаний, считает, что…» Бог с ним, с Генри Клевинджером, с его конгломератом и с тем, что он считает.

Вот, собственно, и все, что было на газетном листе, если не считать дурацкой рекламы новых матрацев на воздушной подушке и прочей чепухи.

Ну хорошо, брат Дики, займемся классификацией. Мортимер Синтакис присматривает себе недвижимость. Будем считать этот факт установленным. Он откладывает газетные полосы с объявлениями. Кроме того, он покупает «Кто есть кто». Для чего? Чтобы вдохновиться славными примерами достойных капитанов бизнеса и финансов? Для этой цели справочник не годится. Пять, десять, пятнадцать строк: родился, учился, женился, владеет, живет.

И еще лист со статьей об инфляции и портретом мистера Генри Клевинджера, который что-то считает. Я еще раз вытащил справочник и нашел имя Генри Клевинджера:

«Генри Калеб Клевинджер. Финансист и промышленник. Р. 1920. О. Арчибальд Клевинджер, известный финансист. У. 1945 г. М. Памелла Клевинджер, урожд. Фриш. У. 1969. 1942—452 лейтенант. П. С: Гарвард, Экон. школа Лондонск. у-та. Женат на Клод Клевинджер, урожд. Бергер. Дети: Дейзи, р. 1952 г. и Оскар, р. 1967 г. Влад. «Клевинджер тул», «Клевинджер рэпид транзит с-м» и др. Резиденция: Хиллтоп».

Последнее слово было подчеркнуто. Не типографским способом, а карандашом. Первый след Мортимера Синтакиса. Первый, а может быть, и последний след в этой жизни.

Я еще раз прочел волнующую жизненную эпопею мистера Генри Калеба Клевинджера. Или газетный снимок сделал его лет на тридцать моложе, или ошибался «Кто есть кто». Человеку на фото можно было дать от силы лет сорок, а по справочнику ему шестьдесят семь. Ну, да бог с ним, может быть, ему просто идет на пользу владеть «Клевинджер тул» и «Клевинджер рэпид транзит с-м». Завтра я все это увижу сам. Почему-то ведь Мортимер Синтакис интересовался адресом Клевинджера. Причем, по всей видимости, сначала он увидел его фото в газете, а потом уже купил справочник. Посмотрим, посмотрим. Как говорил пактор Браун: «Умозаключения часто оказываются очень непрочными. Но зато ведь их и выводить нетрудно».

Глава 5

Против всех моих ожиданий, добиться аудиенции у мистера Клевинджера оказалось совсем просто. Достаточно было одного телефонного звонка. В три часа я уже подъехал к его дому-крепости на Хиллтопе. Не успел я вылезти из машины, как ко мне подошел человек, поклонился и сказал:

— Мистер Клевинджер ждет вас, мистер Дики.

Меня провели в приятную комнату, представляющую нечто среднее между кабинетом и гостиной. Из кресла поднялся человек с газетной фотографии — ему действительно было не более сорока, хотя его виски элегантно серебрились — и протянул мне руку. Ладонью вверх. Жестом подношения и жестом просьбы. Я ответил ему тем же. Приятно все-таки, когда встречаешь брата по Священному Алгоритму.

— Чем могу служить, брат Дики? — спросил он.

— Боюсь, в двух словах я вам объяснить не смогу…

— Пожалуйста, я к вашим услугам. Устраивайтесь поудобнее. Что-нибудь выпить?

— Только тонисок.

— Прекрасно.

Он нажал кнопку переносного пульта, и почти тотчас же человек, встретивший меня на улице, вошел в комнату и поставил передо мной высокий запотевший стакан тонисока.

Мне начинало казаться, что все в этом доме происходит чуточку быстрее, чем в обычном мире. Зато сам хозяин стареет значительно медленнее. Глаза у него, впрочем, были не слишком молодые: умные, решительные, слегка усталые. Но очень загорелая кожа была упругой и гладкой.

«Очень загорелая кожа, очень загорелая…» Эти слова должны были что-то значить, потому что мое подсознание подставило им подножку, и они, проносясь, зацепились и барахтались сейчас у меня в голове. Ладно, брат Дики, вспомнишь позже. Побродишь среди ассоциаций и дойдешь до истинного значения загара. Я сделал несколько глотков тонисока и спросил хозяина:

— Вы знаете Мортимера Синтакиса?

— Да.

Я, признаться, не ожидал такого ответа и, чтобы выиграть несколько секунд, снова поднес стакан с тонисоком ко рту.

— Вы не знаете, что с ним случилось?

— Знаю.

К своему удивлению, я почувствовал, что безумно хочу спать и с трудом сдерживаю зевоту. Наверное, реакция на возбуждение, связанное с расследованием. Защитный механизм.

— Так что же, мистер Клевинджер?

— Думаю, что он еще жив, но вряд ли это надолго.

Он тонко усмехнулся, и глаза его ледяно блеснули. Мне пришлось выхватить из кармана платок и сделать вид, что я вытираю нос, чтобы хоть как-то скрыть неудержимую зевоту. Я знал, что мне следовало бы по меньшей мере удивиться тому, что говорит Клевинджер, я помнил слова «следовало бы… удивиться», но они странно отъединились от чувств и медленно проплывали в моей голове пустой шелухой. Мне нужно было понять, что говорит человек напротив меня, но сделать это было невозможно. Я знал, что засыпаю. Занавес сознания медленно и неотвратимо задвигался, и я не мог его остановить. Я хотел что-то подумать, но уже не мог и этого. И сдался. Последним моим ощущением было прикосновение чего-то прохладного и гладкого к щеке.

Видения были замедленными и цветными. Отец принимал свое лекарство и нес порошок ко рту долго-долго, еще дольше глотал его и затем целую вечность мучительно морщился. И все в нашей комнате морщилось, съеживалось, теряло четкие очертания. Я видел себя со стороны. Я был желтовато-зеленого цвета, как кожа на висках у отца, крошечного роста, и тело мое было неясно, размыто, неопределенно. В комнату по воздуху неторопливым дирижаблем вплыла мать. Она была загорелой и в руках сжимала белые длинные чехлы, и чехлы красиво оттеняли ее загар. Наверное, для отца и для меня. Мне было страшно, я не хотел, чтобы на меня надевали чехол, я пытался закричать, но весь мой сон вдруг как бы свернулся, сжался, превратился в тонкую яркую иглу и больно уколол меня…

Пактор Браун проводил мне по щеке чем-то бесконечно гладким и мягким, и тянущая истома теплой волной разливалась по телу, отдавалась прибоем в далеких и чужих ногах…

Я плыл. Волны ритмично подбрасывали меня, и мне ничего не было нужно. Может быть, подумал я, это и есть счастье — когда тебе ничего не нужно… И поразился своей мудрости.

На мгновение занавес сознания разошелся, и в щель я увидел почти у самой моей головы кусок брезента. Я пытался заглянуть в щель получше, но занавес мягко закрылся…

Отец, пятясь, уходил от меня и таял в желтоватой дымке, и я знал, что он никогда не вернется, и мир казался мне чудовищно огромным, сложным, чужим. Мне было бесконечно жаль отца. И еще больше себя, потому что чем дальше и безвозвратнее отступал он от меня, тем неумолимее надвигался на меня враждебный мир. Я боялся его. Я не хотел в нем быть. Я висел над какой-то пропастью, уцепившись за край, и пальцы мои медленно разжимались, и пактор Браун улыбался мне, и я вдруг ощущал под ногами твердую опору и уже больше не боялся грохота мира и провала под собой.

И опять занавес слегка колыхнулся, впустив рев и грохот. Я сидел в кресле, и кресло медленно поворачивалось. А может быть, поворачивалось круглое окошко-иллюминатор, и по нему не сверху, а горизонтально струились маленькие ручейки. Грохот усилился, что-то плавно и сильно толкнуло меня в спину, и занавес снова закрылся…

Я просыпался так же медленно, как медленно разворачивались мои видения. Я знал лишь, что просыпаюсь, ибо уже отдавал себе отчет в нереальности образов, владевших моим сознанием. А раз они нереальны, химеричны и тем не менее я их вижу, значит, я еще сплю. И стоило мне окончательно осознать, что сплю, как я сразу же проснулся. Явь поднялась откуда-то из меня, открыла веки.

Я лежал на кровати в небольшой комнатке. Под потолком горела тусклая лампочка. Рядом с кроватью стоял столик. Стакан с водой. Вид стакана заставил меня почувствовать и сухой распухший язык во рту, и суконность в голове, и дрожь тошноты в пищеводе. Я потянулся за водой. В поле зрения показалась моя рука в незнакомой красной пижаме. Я почему-то испытывал страх перед стаканом, и вместе с тем пульсировавшая тошнота заставляла меня поднести его ко рту. Вода была прохладной, и тошнота отступила. Мне почудилось, что вот-вот я пойму, почему боялся стакана… Стакан с тонисоком. Наваливающаяся сонливость. Лицо Клевинджера. «Думаю, что он еще жив, но вряд ли это надолго».

На мгновение я испытал слепой ужас животного, попавшего в капкан. Я даже почувствовал, что вот-вот завою. Мышцы напряглись, сердце гулко застучало. Мне хотелось вскочить, вырваться, бежать подальше от западни, от неизвестности, несшей в себе угрозу. Я с трудом взял себя в руки.

«Дин Дики, — сказал я себе мысленно, — самое страшное, что с тобой может случиться — ты умрешь. Это, безусловно, неприятная процедура, но не бойся, что у тебя не получится. Получалось же у других».

Я немного успокоился и начал собирать разбежавшееся стадо моих мыслей. После, когда я окончательно приду в себя, надо будет погрузиться, а сейчас главное — взять себя в руки.

Меня, очевидно, напоили сильным снотворным. Генри Клевинджер. Человек с загорелой кожей. Наполовину моложе своих шестидесяти семи лет. Брат по Первой Всеобщей… Или его протянутая кверху ладонью рука должна была лишь усыпить мою бдительность? Они действительно похитили Синтакиса. «Думаю, что он еще жив, но вряд ли это надолго».

Я опустил ноги на пол и встал. Голова немного кружилась, и нижняя часть скелета все еще была сделана из ваты, но я уже мог держаться на ногах. Ни единого звука не проникало в комнату. Я осмотрел стены — они были покрыты толстой мягкой изоляцией, поглощавшей шум. Но удивительнее всего было то, что в комнате не было окна. Ни большого, ни маленького. Дверь была обшита такой же изоляцией, что и стены, и я с трудом отыскал ее. Ручки на ней не было.

«Если ты очутишься в трудной ситуации, — говорил пактор Браун, — будь благодарен судьбе, что она послала тебе интересную задачу».

Задача, конечно, была интересной. Слишком интересной. Я бы даже сказал — слишком увлекательной.

Я еще раз обошел комнату. Ни одного предмета, на котором можно было бы остановить внимание. Кровать, столик, унитаз. И все.

Во всем этом была некая нелепость. Продолжение безликой комнаты Синтакиса. Убитого человека, которому уже безразлично, стоптаны ли у него каблуки. Старика с молодым загорелым лицом. Неукротимой зевоты. Что за сурдокамера? Почему, зачем? А может быть, обивка вовсе не для того, чтобы поглощать звуки, а чтобы я не разбил себе о стены голову? Может быть, я сошел с ума? Да, но отсутствие окна…

Должно быть, я не пришел в себя как следует, а может быть, снотворное все еще бродило во мне, но мне вдруг снова захотелось лечь. И в это время погас свет. Темнота в комнате была какая-то особенная, редкостной плотности и густоты. У меня было ощущение, что ее нужно разгребать руками, чтобы добраться до кровати. Маленькими шажками, сомнамбулически вытянув руки, я шел к кровати, пока, наконец, не ощутил ее коленями. Я упал на нее и тут же заснул.

Я не знаю, сколько я проспал, но когда я открыл глаза, свет уже снова горел и на столике стоял завтрак: яйца с беконом, стакан тонисока и огромная чашка кофе. Я почувствовал голод. И обрадовался. Первое привычное и нормальное ощущение с момента провала в памяти. Интересно, сумасшедшие испытывают чувство голода? Наверняка, Дин Дики, сказал я себе. То, что ты уплетаешь завтрак — еще не основание для того, чтобы чувствовать себя нормальным. И все-таки то, что я откусывал, жевал и глотал, уже как-то возвращало меня к миру более реальному.

Интересно, подумал я, как они убирают посуду и доставляют еду? И словно в ответ послышалось легкое жужжание электромотора, столик около моей кровати дрогнул и стал опускаться. Как только он опустился, оттянутые вниз створки пола со щелчком встали на свое место.

Я не знал, сколько времени они продержали меня на снотворном, и от мысли, что я мог провести без погружения несколько дней, мне стало не по себе. «Как же, однако, я сразу не догадался?» — подумал я и провел ладонью по щекам. По длине щетины можно было, я надеялся, определить, сколько дней я не брился. Но кожа была гладкой, хотя и чуть-чуть непривычной на ощупь. Этого не могло быть. То, что прошли как минимум сутки, я готов был поручиться. Почему же на щеках нет щетины? Неужели меня побрили? Или намазали лицо дрянью, которой пользуются для сведения волос… Но для чего? Не для элегантности же, особенно в этом мягком беззвучном мешке… А может быть, именно для того, чтобы я не мог ощущать течение времени при помощи бороды. Но для чего? Что за странная цель?

Я начал медленно отключаться от внешнего мира — не слишком трудное дело в этой дыре — и одновременно погружаться в гармонию. На этот раз я почти сразу соизмерил себя с миром, найдя точку гармонии. Я ждал тока кармы, как умирающий от жажды — влагу, и когда она пронизала меня, промыла, и каждая клеточка моего тела заскрипела первозданной чистотой, я снова почувствовал себя растворенным в нашей Первой Всеобщей Научной Церкви.

Во время этого погружения я не хотел заниматься ритуальными сомнениями, ибо слишком жадно мой дух сегодня стремился слиться со Священным Алгоритмом, чтобы сомнения могли возникнуть свободно и непринужденно. «Только то сомнение конструктивно, — учил нас пактор Браун, — в котором ты не сомневаешься».

Я прекратил погружение и медленно всплывал к поверхности реального бытия, когда снова послышалось легкое жужжание, щелкнули оттянутые вниз створки люка, и в образовавшемся отверстии показался столик. Теперь на нем было больше блюд. Обед, должно быть, подумал я, хотя голода совершенно не испытывал. Мне казалось, что с момента завтрака прошел час или полтора, не больше. Но, с другой стороны, трудно сохранить ощущение времени, когда чувствам не на что опереться, не за что уцепиться, когда теряется всякая масштабность. Даже растения, помещенные в комнату с постоянным освещением, начинают страдать расстройством своих биологических часов.

Ужин тоже появился намного раньше, чем я его ожидал. Зато ночь — ночью я называл период, когда лампочка была выключена — тянулась бесконечно. Я проснулся в густой темноте моей таинственной мягкой клетки и почувствовал, что больше не засну. «А что, — пришла мне в голову мысль, — если считать все время себе пульс. Семьдесят ударов — минута. Четыре тысячи триста — час. И на третьем часу сойти с ума…»

Теперь мне уже было ясно, что непосредственной угрозы для жизни не было. Если человека хотят прикончить и для этого есть все необходимое, вряд ли его будут специально выдерживать в некоей сурдокамере.

«Но какой во всем этом смысл? — в тысячный раз спрашивал я себя. — Для того, чтобы не дать мне возможности вести поиски Мортимера Синтакиса, у людей, которые его похитили, было множество возможностей. Начиная хотя бы с самой простой: Генри Клевинджер мог преспокойно отказываться от какого-либо знакомства с Синтакисом…»

Я крутился на кровати так и эдак, пытаясь снова заснуть, но сон бежал от меня. Простыня и подушка раскалились, тело устало, и чем судорожнее я сжимал веки, тем яснее мне становилось, что борьба бессмысленна. Похоже было, что я уже не засну никогда.

Глава 6

В последующие дни — были это часы, дни или недели? — ничего не менялось. Иногда обед следовал за завтраком почти сразу — так, во всяком случае, мне казалось; иногда ужин отдалялся от обеда так, что я испытывал муки голода. Иногда не успевал я закрыть глаза в беззвучном мраке моей клетки, как вспыхивал свет под потолком и начинался новый день. Иногда ночи тянулись бесконечно, и мне начинало казаться, что мрак будет всегда, что я уже давно не живу, что я умер. Все мои чувства — страх, отчаяние, ощущение нелепой безнадежности — стали какими-то вялыми, нечеткими, ослабленными. Странная апатия охватывала меня. Иногда я ловил себя на том, что не сплю и не думаю. Мозг, полностью лишенный внешних раздражителей, пожирал сам себя.

Погружения, которые так поддерживали меня в первое время, становились все более трудными, пока однажды я почувствовал, что больше не могу достичь гармонии и карма больше не омывала меня.

Я не возносил молитвы, потому что можно вознести молитву, зная, что она будет услышана Машиной, а кому я мог молиться здесь? Да и сама мысль о Первой Всеобщей все реже приходила мне в голову. Чтобы верить, надо, как минимум, хотеть верить, а мне уже ничего не хотелось.

Я ловил себя иногда на том, что без устали повторяю какое-нибудь слово, например, «верить». И слышу только звуки. Бессмысленные звуки Слово умирало. В шелухе одежек смысла не оказывалось.

Я стал впадать в забытье, забывая где я и кто я. Я пробовал произносить слова вслух. Я говорил: «Я — полицейский монах Дин Дики». Но звуки были странными. Они почти ничего не значили. «По-ли-цей-ский» — звуки, шум. Как слово «верить». И все. Что такое Дин Дики? Что это значит? Я отвечал себе: я. Но что такое «я»? Почему «я» — это я? Почему «он» — не я? Почему я не он, она, оно?

Во все более редкие минуты, когда я мог ясно мыслить, я понимал, что медленно схожу с ума, что рвутся одна за другой непрочные ниточки, которыми пришито наше «я» к телу и к миру. Я предвидел уже момент, когда с легким шорохом лопнет последняя такая ниточка, и чудо из чудес, неповторимое чудо природы под названием Дин Дики, перестанет существовать. Тело, которое будет чавкать и жрать, хныкать и храпеть, спать и испражняться, может быть, и останется, но Дина Дики не будет. Тело будет оно. Не я. Оно. Не я. Я?

И самым страшным было то, что я этого больше почти не боялся. Не было мгновенной сосущей пустоты в груди, дуновения холодного ничего. Было тупое равнодушие уходящего сознания.

Но мне не было суждено сойти с ума. По крайней мере в тот раз. Как-то я проснулся и привычно лежал, не раскрывая глаз, в полудремоте, как вдруг почувствовал, что что-то изменилось. Сквозь закрытые веки я угадывал давно забытые ощущения яркого света. Сердце у меня забилось. Медленно, бесконечно медленно, как картежник открывает последнюю карту, на которую поставлено все, я начал открывать глаза. Сначала маленькая щелочка, совсем крохотная щелочка. Ну! И вдруг я почувствовал, что не могу приоткрыть глаза. Мне было страшно. Я несколько раз глубоко вздохнул. Я почти забыл, что такое страшно, и теперь приходилось заново знакомиться с этим чувством.

Наконец я заставил себя открыть глаза. Я открыл их и тут же почувствовал острую резь. Но прежде, чем я зажмурился, я понял, что комната полна живым, трепещущим светом дня. Нет, сказал я себе, этого не может быть. Это уже последние галлюцинации, судорожные спазмы памяти, выбрасывавшей из себя остатки прежних впечатлений, чтобы погрузиться в пучину. Бульканье последних пузырьков из затонувшей лодки.

Я снова приоткрыл глаза. Я был уже в другой комнате — комнате с окном. Должно быть, меня перенесли сюда во время сна. Окно было плотно закрыто занавеской. Если бы не она, мои глаза, наверное, не выдержали бы.

Я лежал на кровати и думал, что удивительное все-таки существо человек. Вот я сейчас медленно возвращаюсь к жизни, отходя на несколько шагов от пропасти безумия, и не чувствую острой, взрывающей все радости, безудержного восторга живой ткани, которой даруют жизнь. Может быть, я так долго стоял на краю обрыва, готовясь к падению, что частица моей души уже была там, в пропасти?

И все же я знал, что медленно отхожу от обрыва, потому что окно все больше завладевало моим сознанием. Кто бы ни были мои тюремщики, они решили не дать мне погибнуть.

Откинуть рукой одеяло, опустить ноги на пол, сделать четыре или пять шагов к окну, протянуть руку и раздвинуть занавеску — что может быть проще? Но поверьте, это было не просто.

И все-таки я решился. Глаза мои уже привыкли к свету и тем не менее я автоматически зажмурился, протянув руку к занавеске и раздвигая ее. И хорошо сделал. Даже сквозь плотно сжатые веки я ощутил упругий удар света, почти невыносимый в его силе толчок.

И снова бесконечно долго и боязливо я разжимал веки. И как только образовалась микроскопическая щелочка, в нее разом хлынула необыкновенная синь, такая густая и такая яркая, что я забыл обо всем на свете и долго стоял, впитывая в себя эту живительную синеву неба, как во время подзарядки впитывает энергию севший аккумулятор.

За синевой я увидел зелень. Густо насыщенную зелень растительности. Я еще не различал детали, но зелень потрясла меня прежде всего своей бурной зеленостью, всей гаммой оттенков, от нежно-салатового до почти черного.

Я не верил своим глазам. Такого изобилия цвета быть не могло. Или я отвык от этого спектра в своей камере, или я попросту галлюцинировал.

Инстинктивно я открыл окно и тут же получил еще один удар по атрофировавшимся чувствам. Наружный воздух окутал меня горячей и влажной волной, настоем неведомых запахов.

Теперь я уже мог различать какие-то детали. Окно второго этажа выходило на зеленую лужайку, окаймленную густым кустарником и неведомыми мне растениями. Я не успел рассмотреть их, потому что на лужайке появилось несколько человек. Я высунулся из окна и привлек, должно быть, их внимание, потому что они подошли поближе к зданию, задрали головы и молча уставились на меня. Они были одеты совершенно одинаково: в легкие куртки и шорты цвета хаки, и я не сразу определил, что двое из них были женщины — вернее, девочка лет пятнадцати и женщина постарше, и трое мужчин. Они стояли неподвижно, не обмениваясь ни словом, и в этой неподвижности было нечто противоестественное. Но самое удивительное было не это. Все трое мужчин, лет двадцати, тридцати и сорока, были как две капли воды похожи друг на друга. Я моргнул несколько раз. Двойники не исчезали. Они были фантастически похожи друг на друга, невозможно похожи; похожи так, как походить нельзя, как не походят даже близнецы. Они просто не могли существовать. Неужели у меня снова начиналась галлюцинация?

— Эй! — крикнул я им, и вся группка пугливо разбежалась, словно стайка детишек при виде какого-нибудь чудовища.

Это было чересчур жестоко. Только что у меня зародилась надежда, что я сумею остановиться в шаге от безумия, как снова перед глазами у меня встали химеры, еще одно порождение распадающегося сознания. Я закрыл лицо руками и бросился на кровать. Я хотел бы заплакать, но не мог. Я прижал лицо к подушке и вдруг услышал первый звук за долгое время Я вскочил. В проеме открытой двери стоял загорелый человек лет тридцати с небольшим и с легкой улыбкой смотрел на меня.

— Позвольте вам представиться, мистер Дики. Меня зовут Джеймс Грейсон, но обычно большинство ко мне обращается просто «доктор».

Я вскочил с кровати, не в силах вымолвить ни слова. Все во мне одеревенело, словно мне сделали анестезирующий укол. Я сдался. Я не мог больше ни радоваться, ни печалиться, ни удивляться. Я просто смотрел на доктора Грейсона.

— Садитесь, мой друг, — ласково продолжал доктор, пристально глядя мне в глаза. — Я понимаю, что вам нелегко возвращаться к нормальной жизни, но все будет хорошо.

Он протянул руку и слегка коснулся пальцами моего лба. И от этого жеста, от всего, что со мной произошло, со дна моей души поднялась горячая волна благодарности к этому человеку. Мне вдруг страстно захотелось схватить его руку и прижаться к ней губами, смотреть и смотреть в его участливые карие глаза. В его присутствии все мои недавние страхи безумия вдруг рассеялись, потеряли реальность, унеслись назад, чтобы больше не возвращаться.

— Как вы себя чувствуете? — спросил доктор.

— О, теперь прекрасно! — с неожиданным для меня самого жаром ответил я и почувствовал, что если бы я даже умирал сейчас, я бы все равно не захотел огорчить этого человека.

— Надеюсь, вы простите меня за слегка покровительственный тон, — сказал доктор, — но все-таки я ведь старше вас. — Должно быть, он заметил мой недоверчивый взгляд, потому что добавил: — И не на год или два. Я старше вас, мистер Дики, на двадцать один год. Вам, если я не ошибаюсь, тридцать шесть, а мне в мае исполнилось пятьдесят семь.

В обычное время я бы, скорей всего, рассмеялся. Если этому человеку пятьдесят семь, мне вполне могло бы быть, скажем, сто пятьдесят. Или даже двести пятьдесят. Но, с другой стороны, я не мог и не хотел подвергать сомнению хоть одно слово доктора Грейсона.

— Я хотел бы, чтобы вы извинили меня за некоторое неудобство, что мы вам причинили. Разумеется, пробыть в сурдокамере с ломаным ритмом почти месяц…

«Почти месяц…» — эхом отозвалось у меня в голове.

— …не очень-то приятная штука, но поверьте, это было необходимо.

И я поверил! Я не хотел сомневаться в словах доктора Грейсона. Возможно, какой-то крохотный участочек моего мозга и отметил странность его слов, но я не мог, не хотел спорить с человеком, который воплощал собою спасение от безумия, от небытия. Да и действительно, какое значение имело, сколько и зачем я пробыл в темной сурдокамере, если все это осталось где-то в далеком уже прошлом.

— Надеюсь, мы будем друзьями… — улыбнулся доктор Грейсон.

— Конечно, доктор! — расплылся я в широчайшей улыбке от переполнявшего меня чувства, в котором смешались и благодарность, и горячая любовь, и просто щенячий восторг от прикосновения хозяйской руки. От присутствия хозяина.

— Ну и прекрасно… А вы догадываетесь, где вы находитесь?

— Нет, — покачал я головой. Отцы-программисты, какое это имело значение, если можно было разговаривать с доктором Грейсоном!

Доктор испытующе посмотрел на меня и удовлетворенно кивнул. «Должно быть, я ответил хорошо, не огорчил его», — подумал я. И опять какой-то контролер в моей голове попытался было сдержать напор этих восторженно-собачьих чувств и слов, но оказался слишком слаб. «Это не ты, — пищал он. — Это не Дин Дики. Ты не можешь ложиться на спину и размахивать лапками перед человеком, который месяц держал тебя в одиночном заточении».

Но я не слушал эти слова. Они казались мне бесконечно малозначащими. Комариный писк в захлестнувшем меня благодарственном хорале.

— Ну, дорогой Дики, выгляньте еще раз в окно. Пока оно было закрыто, работал кондиционер. Сейчас он выключен. Какие вы можете сделать выводы на основании температуры и ландшафта?

— По-моему, здесь очень тепло и влажно, — неуверенно сказал я и обернулся к доктору Грейсону, стараясь по его выражению догадаться, правильно ли я ответил. Мне казалось, что ошибка может расстроить доктора, и сама мысль о такой возможности наполнила меня ужасом.

— Верно, верно. — Он подбодрил меня кивком головы, и я уже смелее продолжал:

— Скорей всего, мы где-то в тропиках. Я определяю это и по влажной жаре и по вашему загару.

Я сказал «загар» просто потому, что лицо доктора Грейсона и его руки были покрыты густым коричневатым загаром. Но как только я произнес слово «загар», я вспомнил, что такой же загар был у Генри Клевинджера. О загаре говорила и Кэрол Синтакис. Мне очень хотелось показать доктору Грейсону, что я достоин его дружбы, поэтому я с гордостью сказал:

— Ваш загар напоминает мне загар некоего Генри Клевинджера, в доме которого я… я был. И о таком же, наверное, густом загаре упоминала сестра Мортимера Синтакиса, которого я искал. Я, знаете, помон Первой Всеобщей Научной Церкви… (Доктор Грейсон кивнул головой, показывая, что он знает, кто я, и продолжал доброжелательно и внимательно слушать.) Вот я и подумал: а может быть, и Генри Клевинджер и Мортимер Синтакис как-то связаны с этим местом? И потом, еще одно обстоятельство, которое мне пришло в голову: и вы, доктор Грейсон, и мистер Клевинджер выглядите намного моложе своих лет. Может быть, и это не простое совпадение?

— Прекрасно, мистер Дики, я рад, что не ошибся в вас. Все, что вы сказали, именно так. Во всем этом есть связь, и вы очень скоро узнаете, какая именно.

Глава 7

Изабелла быстро прошла по протоптанной тропинке и остановилась на их обычном месте, у высоких колючих корней пальмы пашиубу. Нервы ее были напряжены, и крик пролетевшего невдалеке попугая заставил ее вздрогнуть. Послышались легкие шаги, и она увидела Лопо. Он шел легко и быстро, как ходил всегда, и походка его была преисполнена неосознанного изящества. Он увидел ее и радостно улыбнулся.

— Ты уже ждешь меня, покровительница?

Она не смогла ответить ему, потому что горло ее сжала спазма, лицо сморщилось. Она судорожно попыталась проглотить комок в горле, но он словно прилип — никак не хотел уходить. Из глаз медленно выкатилось несколько слезинок.

— Лопо, Лопо мой… — шептала она, поглаживая его светло-каштановые волосы.

— Почему ты плачешь, покровительница? — спросил юноша. — Тебя кто-нибудь обидел?

— Нет, Лопо, никто меня не обидел.

— Тогда почему же ты плачешь?

— Так просто, мой мальчик.

— Так просто не плачут. Ты не хочешь мне сказать, покровительница? Может быть, ты думаешь, мне не хватит слов, чтобы понять тебя? Я все время слушаю, как говорят люди. Со слепками мне не интересно. С ними и не поговоришь. А люди — другое дело. Многого я не понимаю, но стараюсь понять.

— Надеюсь, ты никого ни о чем не спрашиваешь? — привычно испугалась Изабелла и тут же с ужасом осознала, что скоро уже не нужно будет бояться какого-нибудь неосторожного Шага Лопоухого-первого, ее Лопо.

— Нет, покровительница. Я всегда помню, что ты мне говорила. Я только никогда не мог понять, почему мае нельзя расспрашивать людей. Ты учила меня, что это табу, это нельзя, и я слушался тебя, ведь ты меня любишь… И еще я слышал слово, сейчас попробую, а ты скажешь, правильно ли я его употребил. Ты меня боготворишь.

Изабелла обхватила руками сильную шею юноши, притянула к себе его голову и прижалась губами к волосам, источавшим легкий горьковатый запах. Комок в горле все не проходил, а сердце так сжалось, что казалось, еще мгновение — и оно превратится в совсем крохотную точку и затихнет навсегда. Господи, какое же это было счастье… Вся жизнь ее, все сорок пять бессмысленных лет, сосредоточились для Изабеллы Джервоне в молодом человеке, стоявшем с горделивой улыбкой на губах перед ней. Боготворишь… Господи, да если бы она могла по кусочкам отдать свое тело за него… Но оно никому не было нужно… «Все-таки я эгоистка, — подумала она, — зачем же я отравляю малышу настроение… Ведь так немного ему осталось».

— Правильно, малыш, ты у меня уже говоришь совсем как человек, — сказала Изабелла с гордостью. — Но будь, ради бога, осторожнее. И с людьми, и со слепками.

— Опять ты за свое, покровительница. Куда уж мне быть осторожнее? Людей я боюсь, а слепки… — Он пожал плечами. — Когда с ними пытаешься говорить, это все равно как… — юноша на мгновение задумался, подыскивая сравнение, — как с попугаем байтака. Нет, с попугаем разговаривать интереснее. Глаза у него живые, любопытные. Иногда мне кажется, что звери и птицы хотели бы нас понять, да просто не научены с детства. У них ведь не было такой покровительницы, как у меня… Нет, с байтака интереснее, чем со слепками. Их ведь ничего не интересует…

— Ты все-таки пытаешься учить их? — быстро спросила Изабелла и нахмурилась.

Лопоухий-первый смущенно пожал плечами.

— Нет, — не слишком уверенно ответил он и добавил, чувствуя, что покровительница не верит ему: — Разве что Заику…

— Ты любишь ее?

— Не знаю, покровительница… Не так, как тебя. Я не умею объяснить…

Изабелла поймала себя на том, что совсем забыла о страшном известии, которым с ней поделился утром доктор Салливан. Боже правый и милосердный! Как он сказал, что Лопоухий-первый намечен, так она сразу и обмерла внутри… Сразу все одеревенело, словно уже не живая плоть была у нее в груди, а что-то твердое и бесчувственное. Она захотела закричать, спросить, когда, броситься на колени, сказать, что есть ведь и Лопоухий-второй, но ничего этого она не сделала. Кто ее послушает? Только выдашь себя и последуешь дорогой бедного доктора Синтакиса. А он вроде ничего особенного и не сделал. Обратился к кому-то из клиентов, просил денег. Вот вместо денег его сюда и привезли обратно. Привезли, показали всему штату и отдали огненным муравьям на пропитание, забив ему рот кляпом, чтобы не визжал. Ужас, как он гримасничал!.. Погримасничаешь, когда тебя заживо жрут сто миллионов прожорливых маленьких тварей с челюстями, что маленькая пилка. Да и то сказать, чего ему не хватало, Синтакису-то? Получал здесь неплохо, жил тихо-мирно, вернулся домой к сестре, денежки все в банке, проценты идут. Живи, радуйся, а он, видишь, еще захотел. Увидел фото клиента, узнал, ну и решил, что тот ему тут же и заплатит за молчание. Только забыл он про доктора Грейсона. Не было еще человека, кто бы его ослушался и живым остался. Ну и то сказать — справедливый он…

— Я побегу, покровительница, а то меня хватятся. Мы ведь сегодня на расчистке работаем. А мистер Хал-перн сама знаешь какой…

— Иди, малыш. Не нужно, чтобы тебя искали. И будь осторожнее с Заикой…

— Она хорошая, и у меня к ней сердце мягкое.

— Я ничего не говорю, Лопо. Она и красивая, и спокойная… но все-таки…

— Уж очень ты осторожная, покровительница. Ты Заики не бойся. У нее глаза добрые… До свиданья, я побежал.

Лопо помахал Изабелле рукой и исчез за поворотом тропинки, которая вела к лагерю.

Изабелла подождала несколько минут и потихоньку поплелась к своему корпусу. Пресвятая дева Мария, как же грустно устроен мир, что вечно приходится разлучаться с теми, кто тебе дорог… Кажется, только что собиралась она сюда, в неведомую даль, и сердце у нее, у молоденькой медицинской сестры, сладко замирало при мысли о далеком путешествии, неведомой стране, новых людях, среди которых наверняка найдется один, стройный и высокий, молчаливый и прекрасный, нежный и сильный… Господи, как это было давно… А кажется, точно вчера она укладывала чемоданы, а мама кружила над ней, взволнованная и бестолковая, и только мешала своими советами.

«А не слишком короткие у тебя мини? — спрашивала она. — Ты ведь будешь среди солидных людей, с образованием».

«Мама, ну сколько раз тебе объяснять, что сейчас шестьдесят девятый, а не девятый год, и все носят короткие юбки».

«Короткие! — фыркнула мать. — Это ты называешь короткие?!» — Она схватила с дивана бежевую юбочку с широким кожаным поясом. Юбка и впрямь была очень короткая. Такая короткая, что Изабелла, когда надевала ее, старалась не садиться. Но шла она ей необыкновенно, она это знала, да и немало взглядов перехватывала она — завистливых и неодобрительных женских и заинтересованных мужских. Она и сама знала, что ноги у нее красивые. Красивые ноги… Восемнадцать лет промелькнуло с тех пор. Приехала на два года, а осталась на восемнадцать.

Давно умерла мать, две сестры образование получили на ее переводы и вспоминать-то сестру забыли с тех пор, как вышли замуж, не то чтоб писать. А здесь… здесь теперь ее дом. И уважают. Сам доктор Грейсон всегда здоровается с ней за руку. А когда засунули беднягу Синтакиса в муравейник и весь штат собрали, чтобы люди видели, что случается с теми, кто нарушил Закон, доктор Грейсон увидел ее, помахал ей рукой, и ее пропустили вперед.

— Садитесь здесь, в первом ряду, дорогая Изабелла, — сказал он ей. — Вы это заслужили…

Как на нее смотрела коротышка Энн! Так прямо и исходила вся завистью, чудом не растаяла. А потом, ей передавали, она говорила: «Изабелла? Конечно, кроме работы, ей и делать нечего…» Изабелла представила, как Энн фыркает и подергивает плечом… Дура. Что она понимает? Конечно, ее доктор Грейсон ценит. Верно, строг он, так ведь по справедливости. Чего Синтакису нужно было? Ведь вот ее, Изабеллу Джервоне, доктор всегда привечает… Конечно, строг он, но умеет ценить людей. Восемнадцать лет вместе.

Восемнадцать лет, как она впервые попала сюда, в этот жаркий и влажный лес. Дороги прорублены в такой густой чаще, что растительность прямо сплошной стеной с двух сторон. Захочешь свернуть в чащу — и как в стену упрешься. И так, и сяк… На несколько шагов углубишься — и все. Да и за эти несколько шагов кожу облепит всякая дрянь так, что потом целыми днями чешешься. Тогда все это казалось увлекательным. Аж сердце захолаживало, когда видела она прыгающих на деревьях обезьянок коата… А теперь проходит мимо.

Обезьяна — обезьяна и есть. На ветках прыгает, рожи издалека корчит. И там люди живут, и здесь люди живут. И не в обезьянах-то дело.

Но все равно не осталась бы она здесь больше срока, если бы не Лопо. Дева Мария, неужели же восемнадцать лет прошло с того момента, когда она стояла в приемной вместе с доктором Грейсоном и доктором Халперном у купели номер два? Та, что у самой двери. С царапиной на колпаке. Иодин насос у нее не чмокал, как другие, а все больше хлюпал. Точно насморк, и все носом втягивает в себя. Потом сменили этот насос. Как механика звали по насосам? Рыженький такой, в веснушках… Еще ирландское имя у него было… Патрик, что ли?.. Бог с ним.

И опять увидела, как наяву: стоит она в приемной. Ребенок — совсем уже большой — плавает под большим прозрачным колпаком, и Изабелла сначала даже не поняла, зачем ее вызвали. Потом взглянула на шкалу роста и шкалу времени и охнула про себя: батюшки светы, да ведь все, пора уже…

— Ну, коллеги, — сказал доктор Грейсон, — пора переодеваться. Судя по всему, малыш нас уже заждался.

Она было совсем растерялась. Еще бы, ее первый прием да в придачу в присутствии самого мистера Грейсона. Он хотя никогда не кричал на сотрудников и часто улыбался, но боялись его страшно. Изабелла долго не могла понять почему. И лишь раз, поймав на себе его взгляд — бесконечно холодный и равнодушный, когда внутри у нее все обмерло, а руки задрожали, — она поняла, почему никто никогда не спорит с доктором Грейсоном. С тех пор слово его стало для нее Законом. И когда она слышала, как этот Закон наказывал того или другого, ей было одновременно и страшно и сладко.

Тогда, в приемной, она быстро взяла себя в руки. Переоделась в стерильное, все приготовила, разложила и подчеркнуто четко, даже молодцевато доложила:

— Доктор Грейсон, все готово.

Доктор посмотрел на нее, поблагодарил, прикрыв на мгновение веки, и кивнул Халперну. Доктор Халперн, толстый и неповоротливый человек, мгновенно преобразился. Он словно разом похудел и вытянулся. Движения были четкими и быстрыми.

Раз, два, три, четыре, пять щелчков — и вот уже пластиковый колпак откинут, и в руках у доктора синевато-багровый большеголовый уродец со страдальчески сморщенным личиком. Ловкий шлепок — и младенец залился жалобным криком.

Изабелла была простой женщиной, не склонной к сомнениям и анализу, почти начисто лишенной фантазии. Когда она впервые попала в приемную и увидела сквозь прозрачный колпак купели эмбрион, ей стало дурно. Отвернулась даже. Так у нее крик и поднимался, но, спасибо, доктор Халперн понял все.

— Не бойтесь, — сказал, — мисс Джервоне. Привыкните. Ко всему человек привыкает. Да и никаких чудес тут нет. Обычно мать ребенка вынашивает, а тут, видите, он в искусственной купели развивается.

Она чуточку успокоилась, но все равно ей не верилось, что сможет она когда-нибудь привыкнуть. Но прошло несколько дней, и с пластичностью простых и цельных натур она воспринимала и весь лагерь, и приемную с тремя купелями, и молчаливых, пугливых слепков, из которых некоторые были похожи друг на друга как две капли воды, как нечто естественное, извечное, нерушимое. А когда через три года стала старшей покровительницей, реальный мир для нее окончательно принял формы и очертания Новы — так назывался лагерь. Мир же вне Новы был бесконечно далеким, слегка фантастическим, пугающим и чужим.

Глава 8

Она осталась. Тем более, что в этом мире был Лопо, ее малыш.

Тогда, когда его влажное крошечное тельце сжимали резиновые перчатки доктора Халперна, она еще ничего не испытывала к нему. Она обрезала пуповину, обмыла его.

— Мисс Джервоне, — сказал доктор Грейсон, — запишите его в книгу рождений. Он будет номер… — он посмотрел на предыдущую запись, — сто одиннадцать тире один. Ну, а кличка… Как же мы его назовем, а? — Он посмотрел на новорожденного, на доктора Халперна, на нее. И опять сердце у нее екнуло, как провел он по ней холодным и ярким своим взглядом. — Ну, мисс Джервоне, вы женщина, глаз у вас зоркий…

— Вот разве ушки… Лопоухонький он какой-то…

— Лопоухонький… — Доктор Грейсон прикинул слово, повернул его так и эдак. — Ну что ж, прекрасно. Пусть будет Лопоухим. Лопоухий-первый.

— Почему первый? — спросила она.

— Первый слепок того, кого он повторяет. Может быть, потом мы сделаем второго Лопоухого…

Она вписала его в большую тяжелую книгу. Писала она тщательно и аккуратно, как делала все в жизни.

На второй или третий день, когда она кормила его и он жадно хватал крошечными губами соску, Изабелла вдруг впервые поняла, что у этого существа нет ни матери, ни отца, ни дедушки, ни бабушки. Разве что когда-нибудь будет брат, который и не будет знать, что он брат. И эта простая мысль вдруг наполнила ее ужасом сострадания, и волна любви и жалости к малышу ударила, обдала жаром щеки.

— Лопоухонький… — прошептала она, — Лопо…

Младенец посмотрел на нее невидящим мутным взглядом, но Изабелла готова была поклясться, что взгляд был вполне осмысленным.

Теперь, когда она купала его, держа его тельце на согнутой левой руке, он уже не казался ей синевато-багровым. Тельце его стало розовым, и прикасаться к нему руками, губами, лицом доставляло Изабелле бесконечное удовольствие.

В Нове в то время она была единственной покровительницей — комбинацией матери, няньки, медицинской сестры и воспитательницы для ребятишек до трех лет. Вскоре у нее появилась помощница, молчаливая медлительная девушка, которая сразу признала авторитет Изабеллы.

Как-то ее вызвал к себе в кабинет доктор Грейсон. Она бегом бежала к его коттеджу и, добежав, остановилась, чтобы отдышаться. Сердце колотилось: то ли от бега, то ли от страха — и не поймешь. Наконец она набрала побольше воздуха и повернула ручку двери. Когда она вошла в комнату, он встал из-за стола, усадил ее в кресло и попросил разрешения закурить. Изабелла только кивнула головой. Если она не была бы религиозна и не боялась бы святотатства, она бы, наверное, считала доктора Грейсона не человеком, а богом, источником благодати и страшных наказаний.

— Дорогая мисс Джервоне, — сказал доктор Грейсон с легкой улыбкой, — я пригласил вас к себе, чтобы спросить, нравится ли вам у нас в Нове?

— О да, доктор Грейсон, — с жаром ответила Изабелла и хотела было подняться — она и так сидела с трудом в присутствии доктора, — но он остановил ее движением головы.

— Прекрасно, — сказал он. — Мне приятно это слышать, и я надеюсь, мы и впредь будем помогать друг другу. Вас уже инструктировали, чем отличается воспитание младенцев у нас. Вам говорили, что физическое развитие их не должно отличаться от обычного, поэтому младенец с первых часов своего появления на свет должен быть окружен самым лучшим уходом. С другой стороны, наши дети должны вырастать, зная лишь небольшое количество слов. Свое имя, «иди», «возьми», «принеси», «сделай», «есть» — вот почти все, что им нужно. Мы не будем обсуждать с вами, для чего это делается, но уверяю вас, что это в их же интересах. Лопоухий-первый — ваш первый младенец здесь, и я уверен, что вы будете выполнять обязанности его покровительницы с блеском. Я лишь хотел вас еще раз предупредить, дорогая мисс Джервоне, что вы должны следить за собой. Молодые женщины, особенно с таким добрым сердцем, как у вас, могут решить, что с младенцем следует много разговаривать. Не забывайте инструкции. Хорошо? — Доктор ожидающе посмотрел на Изабеллу.

— Да, доктор, — торопливо ответила она и снова попыталась встать.

— Чтобы вы лучше познакомились с нашим порядком, который мы называем Законом, поскольку другого здесь нет, — доктор тонко улыбнулся, — хочу вас предупредить, что за серьезные нарушения Закона, к которым относится и сознательное неправильное воспитание младенца, полагается встреча с муравьями.

Изабелла недоуменно посмотрела на доктора Грейсона. Глаза его стали напряженными, кулаки непроизвольно сжались, а на губах играла слабая улыбка. Даже голос его изменился, и в нем появились нотки мечтательности.

— По-португальски эти муравьи называются формига дефого. Огненные муравьи. Преступник со связанными конечностями и с кляпом во рту — я не люблю воплей — помещается в муравейник. Муравьи расправляются с незваным гостем. Не сразу, конечно, но в этом-то весь смысл наказания.

— Они… — задохнулась от ужаса Изабелла, — они умирают?

— Увы, — кивнул доктор Грейсон, — один скелет без мяса жить не может. Но тем, кто Закон не нарушает, — голос его снова стал учтивым, — бояться нечего… Всего хорошего, мисс Джервоне.

Много ночей подряд после этого ей снились муравьи. Они шли на нее сплошной стеной, страшно щелкая огромными челюстями. Она пыталась бежать, но тело не повиновалось ей. Они всё приближались и приближались, и бесконечный ужас наполнял ее. И когда сердце ее, казалось, вот-вот не выдержит, она просыпалась. Все тело было покрыто холодной липкой испариной, и она долго лежала в темноте, медленно возвращаясь к действительности, радовалась, что сон оказался лишь сном.

И все же она научила Лопо говорить. Она нарушила Закон и заслуживала встречи с муравьями.

Она сама не знала, как это получилось. Она баюкала малыша, и ей казалось, что она ничего не говорит. Но сотни и тысячи поколений матерей учили своих детей говорить. Они курлыкали, бормотали ласковые имена, слова, которые столь же нелепы и неуклюжи для постороннего уха, как слова возлюбленных. Она смотрела на него — он уже ей улыбался — и, сама не замечая того, шептала:

— Лопо ты мой маленький, жизнь моя…

Когда он чуть подрос и стал произносить свои первые слова, она начала учить его осторожности. Если где-нибудь невдалеке был человек, она показывала на него малышу и зажимала ему ладонью рот. Сначала он не понимал, чего от него хотят. Он думал, что покровительница играет с ним, и покатывался со смеху, но постепенно у него выработался рефлекс: как только он замечал человека, он тут же замолкал.

Он был живее и развитее других слепков, даже более старших, и они инстинктивно признавали его своим лидером, своим альфой. Но слепки его раздражали. Его раздражала их пассивность, их немногословность, почти полное отсутствие у них любопытства. Он не знал, что они ни в чем не виноваты. Ему казалось, что они просто ленивы. Он кричал на них, понукал ими. Они выполняли его команды, но не больше. Иногда ему хотелось даже, чтобы они рассердились на него, возразили, подняли на него руку. Но они были покорны. Он знал слова, которых они не знали, и казался им иным, загадочным, непонятным, почти как люди.

И лишь одно существо в стаде слепков не вызывало в нем презрения и раздражения. Ее звали Заика, хотя она почти не заикалась. У нее были большие светло серые глаза, светло-русые вьющиеся волосы и тоненькая гибкая фигурка. Она так же, как и другие ее сверстники и сверстницы, беспрекословно слушалась Лопо, но он никогда не кричал на нее. Когда он разговаривал с ней, а она поднимала веки и ее длинные мохнатые ресницы становились похожи на щеточки, он чувствовал, как им овладевает какое-то неясное томление, которому он не знал названия и которое он не мог объяснить себе.

Однажды она споткнулась на бегу о высокий корень пашиубу и острые шипы поранили ей ногу. Он поднял ее на руки, прижал к себе и понес к покровительнице, чтобы та остановила Заике кровь и сделала перевязку.

Он нес ее, Заика тихо постанывала, и Лопо сам испытывал ее боль. Это было удивительно. Ведь это не он, а она поранила себе ногу. Людей видно не было, и он недоуменно спросил ее:

— Заика, а почему это — ты поранила ногу, а мне больно? Так же не бывает.

Она ничего не ответила, но ее маленькие ручки крепче сжали шею Лопо, и она перестала стонать.

Покровительница нахмурилась, когда увидела их.

— Почему ты сердишься? — спросил Лопо. — Она же не виновата. Я сам видел, как она упала.

Изабелла ничего не ответила. Да она и не могла ничего ответить, потому что сама не понимала, почему при виде маленьких ручек Заики на шее Лопо сердце ее вдруг сжалось…

Но это было давно. Теперь же, когда Лопо было уже восемнадцать, а Заике шестнадцать, она примирилась с тем, что вынуждена была делить привязанность юноши с девчонкой. Таков неизбежный и извечный ход вещей, и сопротивляться бессмысленно.

И снова Изабелла поймала себя на том, что думает о Лопо так, как будто ничего не случилось, как будто доктор Салливан не сказал ей утром, что Лопоухнй-первый намечен. На мгновение ее охватила безумная надежда: может быть, все это ей почудилось? Может быть, это был лишь тягостный сон, как когда-то сны о муравьях?

Но она знала, что это не сон. Она даже знала, почему доктор Салливан сказал ей об этом с подчеркнутым безразличием. Он знал, что она испытывала к Лопо чувство гораздо большей привязанности, чем к другим слепкам, вынянчанным ею. И он знал так же, как знала и она, что он не простил ей. Не простил отвергнутых ухаживаний. Тонкогубый червь… Поэтому-то утром, хотя голос его звучал буднично и равнодушно, доктор Салливан не мог скрыть торжества:

— Да, знаете, а Лопо-то намечен. На полную… Говорят даже, что вы поедете за клиентом.

Он старался не расплыться в торжествующе-злорадной улыбке, но это ему плохо удавалось, и его маленькие глазки так и лучились довольством человека, который смог принести дурную весть ближнему.

Она ничего не ответила. Если бы ее даже резали, она бы все равно ему ничего не ответила.

Глава 9

Его память походила на испорченную патефонную пластинку. Снова и снова он сидел в вагоне моно, откинувшись на спинку кресла, и сквозь полуприкрытые веки смотрел на проносившиеся мимо бесконечные ряды домиков. Каждый раз, когда он ехал по монорельсу из университета домой в Хиллтоп или обратно в университет, вид десятков тысяч почти одинаковых домиков наполнял его тоской. Людей было слишком много, и каждого в отдельности ожидала анонимность травинки, муравья, пчелы, человека. Да, ему повезло — он родился в богатой семье. Но все равно анонимность подстерегала его, набрасывала на него свои сети. Все было. Всего было много. И твое неповторимое «я», твои потайные мысли, интимные переживания — все было тысячи и тысячи раз и тысячи и тысячи раз будет. Все суетно и страшно. И даже то, что владеет его воображением, мелькает сейчас в головах у тысяч. Или уже мелькало. Или мелькнет.

И снова взгляд его падал на бесконечные ряды одинаковых кукольных домиков. И в каждом одинаковые кукольные люди. И все похожи. Все песчинки.

Потом, в рутине студенческой жизни, Оскар забывал об этих мыслях, и только бесшумно разворачивающаяся панорама из окна моно снова приносила юношескую печаль. Он пытался посмеиваться над собой. Вельтшмерц (мировая скорбь), говорил он себе, свойственна молодым людям. С возрастом она проходит, и человек исправно совершает свой положенный ему на земле цикл: съедает столько-то тонн, выпивает столько-то цистерн, просыпает столько-то лет и благополучно умирает, чтобы освободить место другим, которые, в свою очередь, испытают вельтшмерц, вылечатся от юношеского недуга и начнут сновать по предназначенным им тропкам в человеческом муравейнике.

Нет, говорил Оскар себе каждый раз, когда садился в длинный обтекаемый вагон моно, это в последний раз, а то у него уже выработался условный рефлекс. Но тащиться четыреста с лишним миль по шоссе было мучительно, а лететь было еще дольше.

Впрочем, мысли его текли на этот раз медленнее, чем обычно, потому что он не выспался накануне и сейчас то и дело задремывал на секунду — другую, чтобы тут же снова приоткрыть глаза. С детства он не умел спать сидя.

Внезапно слегка вибрирующая тишина вагона взорвалась скрежетом и грохотом. С чудовищно томящей медлительностью он начал клониться вперед, и пупырышки на искусственной коже сиденья превратились в холмы и горы. И — провал… И снова память стала прокручивать в замедленном повторе ленту проносившегося пейзажа, снова она разрывалась скрежетом и грохотом, и снова с рвущей сердце медлительностью летел он вперед, со своего места. Летел в провал, в ничего, из которого снова, как в бесконечной детской присказке, возникал вагон моно…

Этого не может быть, вяло подумал он, человек не может жить много раз. Наверное, он умер. Но смерть — это чувства, выровненные до нуля, проглаженные так, чтобы ни на йоту не отличаться друг от друга. Скорей всего, он жив. И вдруг он понял, почему память свернулась в бесконечное кольцо. Дальше было страшно, дальше была тупая боль, которая наполняла все его тело, а может быть, и весь мир, потому что его тело было явно мало для такой сложной системы болей. Все они, эти боли, большие и маленькие, были приглушенные, но вместе они навалились на него отрядом изощренных инквизиторов.

И катастрофа получила в его сознании название: катастрофа. И стало слово. И к этому слову-координате начали подплывать другие слова: ужас, боль, смерть, калека, больница.

Он начал ощущать свое полное тупой боли тело. Он лежал. Он уже каким-то образом знал, что вскоре должен будет открыть глаза, но, пока можно было сопротивляться, этого делать не следовало. Пока глаза закрыты, была надежда, что его мучает дурной сон, что скоро с легким шорохом моно начнет тормозить, он вылезет, найдет такси — он не сообщил домой, что едет, — и через полчаса окажется в старом родном доме на холме.

Но даже с закрытыми глазами он уже не верил в сон. И как только окончательно понял, что это не сон, боль стала острее, и он застонал. Он хотел было сбросить ноги с кровати, чтобы сесть одним рывком, не упираясь руками, но мышцы были чужими, они не слушались его. Только болевой оркестр отметил его усилие мощным аккордом. Он снова застонал.

— Состояние, конечно, тяжелое, не будем скрывать от вас, — услышал он откуда-то издалека бесплотный голос, — но шансы есть…

— Шансы на что? — спросил другой голос, почему-то очень знакомый.

— На жизнь. Не больше…

«О чем они говорят?» — подумал Оскар. Наверное, о тяжело больном. И он тоже болен. А может быть, это о нем?

Он поднимался теперь к сознанию с пугающей быстротой, словно был надутым пузырем и жидкая боль упорно выталкивала его на поверхность. Ему не хотелось подниматься. Там было тяжелое состояние, там были только шансы. Но там был и знакомый голос. «Это отец», — подумал Оскар. Теперь он окончательно пришел в себя, но по-прежнему не открывал глаза. Нужно было дослушать, о чем говорили люди около него.

— Что вы понимаете под словом «жизнь»? — глухо спросил отец.

— О, мистер Клевинджер, не будем заниматься философскими определениями, особенно в такой час. У вашего сына раздроблена правая нога. Нужна ли будет ампутация, пока я вам сказать не могу, но пользоваться он ею, безусловно, не сможет. Вот рентгеновский снимок, смотрите: практически костяная каша. Очевидно, его ударило по ноге что-то тяжелое, скорее всего сорвавшееся сиденье, когда произошла катастрофа. Повреждена и правая рука. Возможно, ее удастся спасти, но полностью ее функции скорее всего не восстановятся. Что касается повреждений внутренних органов…

«Священный Алгоритм, — пронеслось в голове у Оскара, — лучше бы удар был чуточку посильнее…» Но в нем начала просыпаться естественная жажда жизни, потому что мысль эта не задержалась в сознании.

— Но пока нас больше всего беспокоят почки и печень. Сказать точно еще трудно, но повреждения, увы, есть. Так что, мистер Клевинджер, жизнь, в данном случае, это не так уж мало. — В голосе врача послышалась профессиональная обида человека, от которого профаны ждут гораздо больше, чем он может дать.

— Скажите, доктор, самой непосредственной угрозы его жизни нет?

— Думаю, что нет. Мы сделали все, что нужно.

— Когда его можно будет забрать отсюда?

— О, мистер Клевинджер, пока бы я на вашем месте не задавал таких вопросов… Кто знает… Если все пойдет хорошо, месяца через три-четыре…

— Вы меня не поняли, доктор. — В голосе Клевинджера послышалась нетерпеливость человека, привыкшего, чтобы его понимали сразу. — Я имею в виду, когда его можно будет забрать сейчас, до лечения?

Доктор даже закашлялся от обиды.

— Вы нам не доверяете? Смею вас уверить…

— Я вам абсолютно доверяю, доктор. Просто я…

— Смею вас уверить, что условия в нашей больнице…

— Я просто хотел…

— Лучшие медицинские силы…

— …забрать сына.

После томительной паузы доктор спросил:

— В другую больницу?

— Н-нет, домой…

— Простите, мистер Клевинджер. — Голос доктора снова окреп, и в нем теперь угадывалось торжество специалиста, поймавшего наконец профана на совершеннейшей глупости. — В таком состоянии ваш сын не может находиться дома. Даже самый лучший уход дома не может заменить больницы. Так что это совершенно отпадает. Я понимаю ваши чувства и представляю ваши возможности, но держать его дома было бы преступлением. Ваше право перевести его в другую больницу, если вы нам не доверяете, пожалуйста, но не домой…

Оскару вдруг стало страшно. Зачем отец хочет его забрать? Доктор говорит… Он не хочет двигаться. Держать его дома было бы преступлением… Слишком часто отец настаивал на своем… Было бы преступлением… Он открыл глаза и тихо позвал:

— Отец…

Оскар увидел, как отец на мгновение замер, словно прислушивался, потом стремительно повернулся к сыну и жадно поймал глазами его взгляд. Лицо его на секунду передернула жалобная гримаса, он с усилием сделал глотательное движение, и кадык его испуганно дернулся. Глаза влажно заблестели. Он нежно коснулся пальцами лба Оскара и провел ими по носу, губам, подбородку. Давно забытая детская восторженная привязанность нежным и горячим облаком поднялась из глубин души юноши, и он почувствовал, что и лицо отца, и стена комнаты с литографией скачущей лошади вдруг потеряли резкость… Оскар плакал.

— Не бойся, сынок, — сказал отец.

И Оскару захотелось поверить отцу, как он когда-то верил каждому его слову. Но не мог. И не только потому, что их разделяли годы все более сильных ссор, а и потому, что слышал слова доктора. Одноногий и однорукий калека. Почему удар пришелся не по голове? Почему? Почему?

— И не плачь, — сказал отец. — Я знаю, что разочаровывал тебя. Наверное, сыновья почти всегда разочаровываются в своих отцах, когда вырастают. Но поверь мне на этот раз, прошу тебя. Я обещаю, что ты выздоровеешь и будешь нормальным человеком.

Оскар услышал, как вздохнул врач. Он бы сам вздохнул, но страшно было набрать в грудь больше воздуха.

— Завтра можно будет? — спросил Генри Клевинджер доктора.

— Что завтра? Забрать вашего сына?

— Да, — решительно сказал Клевинджер.

— Как вам угодно, — сухо сказал доктор и пожал плечами. Весь его вид красноречиво говорил: «Миллионер… сумасброд… привык, что весь мир у его ног… Но есть вещи посильнее его денег».

«Злорадное предвкушение смерти богача всегда утешало бедных», — подумал Оскар и закрыл глаза. Он очень устал. Бесконечно устал.

Глава 10

— Отец, ты обещал объяснить мне, куда мы летим, — сказал Оскар.

Он лежал укутанный одеялом на широких удобных носилках в салоне самолета. Ровный гул легко срывался с двигателей и уносился куда-то назад. На пластмассовом плафоне на потолке, прямо над лицом Оскара, скользил яркий солнечный блик. Наверное, самолет совершал вираж.

— Сейчас, сейчас, отдохни немного, — сказал Генри Клевинджер.

— Как вы себя чувствуете? — спросил полный врач с сонным выражением лица и взял своими пухлыми теплыми пальцами запястье Оскара.

— Как будто ничего.

— Давайте сделаем укол, и вы спокойно проспите всю дорогу. Мисс Джервоне, шприц, пожалуйста…

Немолодая сестра с постоянно испуганными глазами торопливо раскрыла саквояж.

— Нет, нет, — сказал Оскар, — я чувствую себя вполне прилично. Я хочу поговорить с отцом.

— Доктор Халперн, это возможно? — спросил Генри Клевинджер.

— Вполне. Пульс почти нормальный, наполнение хорошее.

— Отлично. Тогда, если вы не возражаете, мы бы хотели поговорить. Вы можете пока побыть в заднем салоне.

Сестра послушно вскочила на ноги, и Оскар поймал на себе ее какой-то странно напряженный взгляд.

— Тебе удобно, сынок? — спросил старший Клевинджер, и Оскару показалось, что в голосе отца прозвучала нотка неуверенности.

— Да.

— Хорошо. Я знаю, Оскар, что ты не разделяешь многих моих взглядов. Я тоже не всегда могу согласиться с тобой. Наверное, это неизбежная война поколений. Но я прошу внимательно выслушать меня и постараться понять. Заранее хочу тебя предупредить, что все тобой услышанное должно быть сохранено в абсолютной тайне. Не спрашивай почему — ты поймешь сам.

В пятьдесят четвертом году… да, в пятьдесят четвертом, когда твоей сестре было два года, мой знакомый как-то сказал мне, что со мной хочет поговорить один молодой ученый. Я ответил, что, как он, наверное, знает, филантропом я себя не считаю, денег не даю и молодых гениев не поддерживаю. Тем не менее он настаивал, и я согласился. Назавтра мне позвонил этот ученый, назвался доктором Грейсоном и, не объясняя зачем, просил приехать к нему. Я дал слово своему знакомому, мне неудобно было отказываться, и я поехал.

Меня встретил энергичный молодой человек и с места в карьер объявил, что может предложить мне хорошую сделку. Я ответил, что ничего покупать не собираюсь, но Грейсон как-то странно улыбнулся. Я, как сейчас, помню эту улыбку, хотя прошло больше тридцати лет.

«Мистер Клевинджер, — сказал он, — я бы никогда не решился побеспокоить вас, если бы не был уверен, что мой товар вас наверняка заинтересует».

«Что же вы намерены мне предложить?» — сухо спросил я и посмотрел на часы.

Он понял мой жест.

«Можете не смотреть на часы, — с какой-то гипнотизирующей уверенностью сказал он. — Через минуту вы забудете о часах».

Надо сказать, что в докторе Грейсоне есть что-то от артиста. Он подошел к двери и царственным жестом распахнул ее. В комнату вошла молодая женщина, ведя за руку двухлетнего мальчика.

«Знакомьтесь, — сказал он, — это моя жена Мелисса и сын Эрик».

Я поклонился. Женщина ничем примечательна не была, а мальчуган был точной копией отца. Должно быть, доктор поймал мой взгляд, потому что достал из стола два конверта, извлек из них две пачки фотографий и подвинул их мне. На всех фотографиях был изображен Эрик. Я не мог понять, что этот Грейсон хочет от меня. «Может быть, он намерен продать мне сына?» — подумал я.

«Как по-вашему, кто изображен на фото?» — спросил меня Грейсон.

Я пожал плечами. Вся эта нелепая мистификация начинала злить меня… Ты ведь знаешь мой характер, Оскар. Я не терплю неопределенности, загадок, намеков…

«Ваш сын», — сухо ответил я и встал.

«Вы ошибаетесь, мистер Клевинджер! — торжествующе воскликнул Грейсон. — На одних изображен я в возрасте двух лет, на других действительно Эрик. Если вы сможете определить, где кто, я попрошу у вас прощения за отнятое время и мы тут же расстанемся».

Мне ничего не оставалось, как присмотреться к фотографиям. Мистер Грейсон, по-видимому, шутил. Такого сходства быть не могло… Ведь передо мной было не две любительских фотографии. Их было дюжины две, открыточного формата, черно-белых и цветных. И на всех них был снят один и тот же мальчик — Эрик. Вся эта мистификация мне изрядно надоела, и я снова встал, на этот раз уже решительно.

«Благодарю вас, доктор Грейсон, — раздраженно сказал я. — Я не покупаю детские фотографии, даже оптом…»

«Переверните фото», — властно сказал Грейсон, и сам не знаю почему, но я повиновался. На части фото стоял штамп фотографа и дата, заверенная печатью нотариуса. 1930 год. Этого не могло быть. В 1930 году Эрика еще не было. Не было, наверное, и его матери. Или дата фальшивая, или… Я и не знал, что подумать. Понимаешь, на фото было не сходство, не большое сходство, не необыкновенное сходство. Понимаешь, это было безусловно одно лицо. Одно лицо до мельчайших деталей.

Грейсон посмотрел на меня с нескрываемым торжеством. Он кивнул жене, и та вышла вместе с мальчиком. Грейсон выдержал эффектную паузу и эдак небрежно, походя заметил:

«Должен вам признаться, мистер Клевинджер, что Эрик вовсе не сын мне».

«Как? — не выдержал я. — А кто же?»

«Он моя копия, мой слепок».

«Это я видел!» — нетерпеливо воскликнул я.

«Нет, вы меня не поняли. Я говорю не фигурально. У Эрика не было отца и матери в общепринятом смысле этих слов. Дело в том, мистер Клевинджер, что перед вами гений. Да, да, гений, потому что я не знаю других слов, которыми можно было бы описать мои способности в биологии. Такие слова, как «необыкновенные способности», «талант» и прочие в высшей степени неадекватны. Я именно гений, как ни странно звучит такое заявление о самом себе, но это так. Я ведь не тщеславен, я просто констатирую факт. Я сделал то, что еще никому не удавалось сделать. Со временем, вероятно, кто-нибудь этого и добьется, но я первый».

Ты ведь знаешь, Оскар, я человек по природе не впечатлительный и не восторженно-доверчивый. Но я не засмеялся. В Грейсоне бурлила какая-то дьявольская энергия, он излучал фантастическую уверенность. Он оказался прав: я забыл о том, что на руке у меня были часы.

«Понимаете, — продолжал Грейсон, — Эрик — первый в истории человечества человек, который родился, как я вам уже сказал, не обычным методом полового размножения. Вы, возможно, слышали или читали, что весь наследственный код, запрятанный в спиралях ДНК, то есть вся информация, которая определяет, что из этой клетки вырастет, допустим, человек среднего роста с карими глазами и склонностью к стихосложению, а не саблезубый тигр, склонный прыгать своим жертвам на спину, содержится не только в половых клетках, но и во всех обычных соматических клетках. Обычный зародыш — набор хромосом отца и матери — несет в себе наследственные характеристики своих родителей. Мне удалось активизировать обычную соматическую клетку. Я взял у себя изо рта какое-то количество клеток слизистой оболочки. Это не операция, боже упаси! Просто нужно слегка поскрести слизистую. Клетки слизистой я поместил в подходящую среду. Затем я взял яйцеклетку Мелиссы…»

«Позвольте, — сказал я, — но вы же только что…»

«Не торопитесь, — строго сказал Грейсон, словно я был его учеником. — Я извлек из ее яйцеклетки ядро и на его место вставил ядро клетки, взятой из слизистой моего рта. Как я вам уже сказал, все наследственные признаки зашифрованы в ДНК, а молекулы этой кислоты находятся в ядре клетки. Я обманул природу. У меня была яйцеклетка, которой быть не могло. И вот эту-то таким образом подготовленную яйцеклетку я ввел опять Мелиссе. Далее все шло как обычно. Беременность развивалась нормально, и через девять месяцев она родила Эрика. Все то время, что он пробыл зародышем и плодом в ее чреве, она была лишь сосудом для него, укрывавшим и кормившим его. Никаких наследственных признаков передать ему она не могла, ибо клетка, из которой развился Эрик, несла мои, и только мои, наследственные признаки. Она была слепком, копией моей клетки, а моя клетка — это я. Таким образом, Эрик не мой сын и не сын Мелиссы. Он — моя копия, мой точный слепок. Человек под копирку. Отсюда и сходство, которое так поразило ваше воображение».

«Значит, — сказал я, — отныне можно иметь детей, которые будут точными копиями…»

«Совершенно верно. Мало того, скоро женщина не нужна будет даже для того, чтобы выносить такую копию. Еще полгода — и у меня будет искусственная купель…»

«Боже…» — пробормотал я.

«И это еще не все, — вдохновенно продолжал Грейсон. — Возможностей гораздо больше. Может быть, вы слышали, что пересадке органов одного человека другому мешает биологическая несовместимость. Организм распознает чужие белки и решительно отторгает их. Мои слепки абсолютно неотличимы по белкам от хозяина. Если бы сейчас или когда-нибудь впоследствии нужно было бы взять какой-нибудь орган Эрика и пересадить его мне взамен вышедшего из строя — я, разумеется, отбрасываю возрастную разницу, дело не в ней, — такая операция была бы гарантированно успешной.

Если бы при рождении ребенка методом пересадки ядер можно было бы получить его копию, у ребенка всегда был бы про запас живой склад запасных частей, от почки до конечностей. Мало того, мистер Клевинджер, я уверен, что со временем смогу брать тело слепка и прирастить к нему голову хозяина. Это вопрос лишь хирургической техники и терпения: надо будет уметь соединить нервы и подождать, пока они прорастут… Человек может иметь нескольких своих слепков: своего возраста и моложе, чтобы всегда иметь под рукой молодое здоровое тело…»

«Но… — пробормотал я, слишком потрясенный, чтобы собраться сразу с мыслями, — ведь эти ваши слепки…»

«Я догадываюсь, что вы хотите сказать, — кивнул Грейсон. — Все зависит от воспитания. Слепок может быть абсолютно полноценным человеком и может быть животным с неразвитым мозгом. И не нужно никаких особых мер для этого. Вырастите слепок без языка, в искусственно созданной среде, где с ним никто не разговаривает, — и вы получите полуживотное, к которому можно будет относиться, как к домашнему скоту, то есть в нужный момент забить, не мучась жалостью…»

«Но ведь это все-таки будут люди?»

«Нет. Я вам уже сказал. Это будут животные. Какая, в конце концов, разница, сколько у животного ног: четыре, две или пятнадцать. Человека от животного отличает только разум, самосознание. Мои слепки будут в меньшей степени людьми, чем, скажем, собаки».

«И что же вы хотите от меня? — спросил я. — Чтобы я финансировал ваши работы?»

«О нет, мистер Клевинджер. Этого я от вас не жду, да это мне и не нужно. Я не собираюсь опубликовывать свои работы, — холодно сказал Грейсон. — Мало того, я постараюсь, чтобы о них знало как можно меньше людей. Мне не нужна свора теологов, моралистов, юристов, ханжей и завистливых коллег. Вы представьте на минуточку, какой визг поднялся бы во всем мире, если то, что я рассказал вам, было бы опубликовано. Коллеги мои охрипли бы от лая, теологи проклинали бы меня с каждого амвона, юристы мигом доказали бы, что каждый раз я совершаю преступление против личности в частности и человечества вообще. Анемичные моралисты назвали бы меня фашистом. И только за то, что я гений. Весь исступленный их лай был бы чисто защитной реакцией. Ведь посредственности куда легче загрызть гения, чем понять его и признать тем самым свою никчемность.

Боже, какими они все становятся едиными и благородными, когда нужно затравить кого-то, кто вырвался вперед. Потом, когда они настигнут жертву и начнут рвать ее, вымазывая морды в ее крови, они будут урчать и оттирать друг друга от разодранного тела. — Глаза доктора Грейсона горели, лицо исказила гримаса бесконечного презрения. — Нет, они мне не нужны! Мне не нужна слава. Я хочу работать один. Где-нибудь подальше от нескромных глаз я создам колонию слепков, где те, кто сможет платить, будут иметь ходячие запасные части.

Я не прошу у вас деньги вперед. Но позвольте мне создать слепки членов вашей семьи, и когда вы их увидите собственными глазами, я уверен, вы захотите заплатить мне за них…»

Генри Клевинджер замолчал, откинувшись на спинку кресла, и начал раскатывать между пальцами сигарету.

Закурив, он посмотрел на сына, и Оскару показалось, что в глазах отца он прочел напряженное ожидание.

— Значит, ты выглядишь таким молодым…

— Да, ты не ошибся… Это не мое, строго говоря, тело. Это тело моего слепка, который более чем на тридцать лет моложе меня… Доктор Грейсон не преувеличивал своих возможностей. Он сделал все, о чем говорил. Он действительно разработал эту фантастическую операцию по пересадке головы. Мало того, он нашел способ как-то воздействовать на мозг — как будто он делает что-то с гипоталамусом, — и мозг, снабженный новым, молодым телом, тоже начинает молодеть. Слепок, давший мне тело…

— Ты его видел… перед этим? — медленно спросил Оскар.

— Да, — почему-то торопливо кивнул Генри Клевинджер. — У него были совершенно пустые глаза. Он ничего, не понимал. Он не был человеком. Человек — ведь это не тело, не мышцы, кровь или железы. Человек — это душа, разум. И у него их не было. Впрочем, ты это увидишь сам.

— Это тяжелая операция?

— Разумеется, под общим наркозом. Потом еще месяца полтора я должен был ждать, пока прорастут нервы. Они, как мне объяснил Грейсон, растут очень медленно. Около миллиметра в сутки.

— А какие у тебя были ощущения, когда ты почувствовал свое новое тело?

— О, эти ощущения возникли не сразу. Я осваивал свою новую оболочку месяца три, пока не привык к ней. Это ведь были не только новые мышцы, упругие и сильные, вместо моих немолодых и дряблых, не только гладкая кожа вместо моих складок и морщин. Молодые железы и их гормоны дали мне другое, полузабытое самоощущение, новую физическую энергию.

— А шрам?

— Во-первых, я стараюсь поменьше обнажать шею, во-вторых, как ты видишь, я отрастил бороду и длинные волосы, а в-третьих, там же, у доктора Грейсона, мне сделали еще и пластическую операцию, и шрам, в общем, почти не виден…

— Скажи, отец, а ты видел этого., ну, который предназначен мне?

— Да, доктор Грейсон показал мне всю нашу семью… Семью слепков. Моих, твоих, маминых и сестры.

— И какой же он?

— Точно такой же, каким ты был года полтора тому назад.

— Симпатичный?

— Это был ты, — пожал плечами Генри Клевинджер.

— А мама? Мама ведь выглядит намного старше тебя.

— Она отказывается от операции. Ты ведь знаешь ее характер… Вечное стремление прикрыть свой страх и апатию моральными соображениями. Я не осуждаю ее. Фактически мы уже давно далеки друг от друга. Я не предал ее, не развелся, не женился на другой, но мы давно уже идем разными курсами…

— Я понимаю, — пробормотал Оскар и добавил: — Прости, отец, я немножко устал…

— Поспи, сынок, я утомил тебя.

Оскар закрыл глаза. «Удивительно, — думал он, — как устроен человек. Можно выходить из себя из-за потерянной книги или запачканного пиджака и испытывать некое душевное онемение, когда речь идет о вещах в тысячи раз более важных». А он действительно почти не испытывал никаких эмоций. Умом он понимал всю необычность услышанного, всю громадность его по воздействию на него, Оскара Клевинджера, но только умом.

Он задремал и увидел, что бежит за каким-то человеком. Ему видна была лишь спина убегающего, но он сразу догадался, что гонится за своим слепком. «Господи, только бы у него действительно были пустые глаза…»

Глава 11

Меня позвали к доктору Грейсону, но мне пришлось ждать, наверное, с полчаса. Придя, он, как обычно, вежливо поздоровался со мной:

— Как идет акклиматизация, мистер Дики? Я вижу, выглядите вы недурственно: поправились, загорели.

— Спасибо, доктор, — вскочил я на ноги, потому что задумался и не заметил, как он вошел.

Прошло уже недели две, как я очутился в Нове, но я все еще чувствовал себя потерянным. Я знал теперь уже все, что произошло со мной, знал, что ничего мне не угрожает, что доктор Грейсон благоволит мне, но никак не мог найти гармонии. Ни в ежечасной суете, ни в минуты погружения. Я не мог понять, в чем дело. Казалось бы, я перенес перемены в моей жизни довольно спокойно. Страхи темной сурдокамеры остались позади, и услужливая память ежедневно ощипывает их. Эти страхи уже совсем не страшны, а скоро их вообще не останется.

Мало того, я отнесся ко всему тому, что узнал в Нове, удивительно спокойно. Я пробовал мысленно разбирать моральную основу существования лагеря, но стоило мне начать думать, как мысли ускользали от меня. Их заслонял образ доктора Грейсона, к которому я по-прежнему испытывал необъяснимую привязанность, совершенно несвойственную для меня преданность.

Так что моральная сторона моего пребывания в Нове меня как будто не тяготила. Личная — тоже. Я был помоном, давшим обет безбрачия, и не оставил семьи. Родители мои давно умерли. Пока, правда, я не знал, каковы будут здесь, в Нове, мои обязанности, но доктор Грейсон еще в первой беседе намекнул, что они будут не слишком отличными от тех, кои я имел в качестве полицейского монаха Первой Всеобщей Научной Церкви. Нас учили когда-то, что налигия одновременно едина и дробна Едина она как единый организм, со Священной Машиной в центре, которую создали и пустили в ход отцы-программисты на основе Священного Алгоритма, и всеми прихожанами, связанными с Машиной информационными молитвами. Дробна же она потому, что каждый из прихожан несет в себе частицу Алгоритма и, будучи оторван иногда от Машины, может один вмещать в себя всю Церковь. Отцы-программисты назвали эту дробность эффектом святой голографии. Как известно, если разбить голографическую фотопластинку на множество кусочков, каждый из них будет содержать в себе все то, что было на всей пластинке. А пактор Браун говорил еще короче: «Если хочешь сохранить цельность, попробуй вначале разбить».

И вот я никак не могу воплотить в жизнь эффект святой голографии. Я оторван от Машины, я не могу вознести ежедневную инлитву, и я чувствую, как Первая Всеобщая ускользает от меня все дальше и дальше. Я даже не могу заставить себя больше сомневаться в канонах Алгоритма, а без сомнения нет веры. Почему? Я еще не решил, но знал, что должен решать, если не хочу потерять себя в человеческом море. Обо всем этом я думал, пока ожидал доктора Грейсона.

— У меня к вам просьба, мистер Дики, — сказал доктор.

— Слушаю вас.

— Я вам уже объяснил смысл существования Новы и правила поведения сотрудников. Мы настолько удалены от цивилизации в прямом и переносном смысле, что эти правила мы называем Законом, и всякое серьезное нарушение Закона ведет к встрече с муравьями. Вы уже знаете, что это такое. Мне не интересен вопрос, гуманно ли это, справедливо ли и так далее. Нова — замкнутый мир, а всякий замкнутый мир, то есть общество, цивилизация, может функционировать успешно лишь при условии соблюдения определенной дисциплины. Держится дисциплина на страхе, будь то страх перед речным духом, костром инквизиции или уголовным кодексом. У нас строжайшее соблюдение Закона особенно важно, потому что мир не должен знать о нашем существовании. Мир не готов, не созрел для моих идей, и я должен ждать здесь, пока он не возмужает, чтобы смотреть в глаза истине. А истина заключается в том, что идея прогресса и гуманизма завели цивилизацию в тупик. Идея прогресса, дорогой мистер Дики, одна из самых абсурдных идей в истории человечества. Пока человек не алкал перемен и не надеялся на улучшения, он был спокоен. Идея прогресса принесла с собой надежды и иллюзии,которые всегда разбиваются и наполняют мир людьми беспокойными, разочарованными, неудачниками, готовыми на все.

Наиболее умные люди начинают понимать эту простую истину. В частности, ваши отцы-программисты, как вы их называете Они поняли, что наука, отобрав у людей бога, совершила одну из самых подлых краж. И теперь они пытаются вернуть краденое, создав вашу Первую Всеобщую Научную Церковь. Вы согласны со мной, мистер Дики?

— Да, конечно, — сказал я. Я все еще не мог спорить с ним, да и не хотел. Может быть, его слова о гуманности, справедливости и встрече с муравьями не следует понимать так уж буквально…

— Ну вот и отлично. Вы должны простить меня за целый доклад, но здесь, в нашей глуши, я всегда цепляюсь за каждую возможность поговорить с новым человеком… Скажите, мистер Дики, ваша налигия не мешала вам выполнять ваши функции помона? Я имею в виду следующее: вы получили задание узнать что-нибудь о ком-нибудь. Вы должны следить за людьми, проникать в их помыслы, выпытывать что-то. Как смотрит налигия на вторжение в чужую жизнь?

— Как помон я был орудием Церкви, глазами и руками Машины, выполнял ее приказы. Что же касается философско-этической стороны, то у нас в налигии существует один очень важный принцип, так называемый закон сохранения социальных категорий. Он гласит: если убавляется какая-то социальная категория, обязательно прибавляется другая. Если чья-то личная жизнь в результате моих усилий в качестве помона становится менее личной, то есть если категория приватности убавилась, жизнь другого человека стала более спокойной. Теряется доля свободы, возрастает доля организованности. Теряется доля счастья, возрастает доля знаний. Теряется доля материальных благ, возрастает доля духовных, и так далее. Из этого закона вытекает другой принцип налигии, так называемый закон сохранения эмоций, но это уже несколько другое дело…

— Благодарю вас за объяснения. Они меня вполне устраивают. Я спросил вас, потому что хочу поручить вам довольно деликатное дело. Одно из основных положений нашего Закона категорически запрещает покровительницам чрезмерно развивать слепков младенческого возраста. Если в это время не давать достаточно пищи их уму, они вырастают практически животными, знающими несколько десятков слов. Так вот, у меня возникли подозрения, что старшая покровительница Изабелла Джервоне нарушила в какой-то степени это правило. Слепок Лопоухий-первый, восемнадцати лет, как мне доносят, активнее, живее и разговорчивее большинства других слепков. Вам предстоит проверить это с двух сторон: со стороны самого слепка и со стороны мисс Джервоне. Действительно ли этот слепок поднимается над животным уровнем других слепков, и если да, то какая вина в этом Изабеллы Джервоне. Времени я вам даю всего два — три дня, потому что слепок намечен для использования. Дело поэтому не в том, чтобы обезопасить себя от него. Будучи использованным, он уже больше не существует. Важно, чтобы ни одно нарушение Закона не осталось безнаказанным. Поторопитесь, потому что, если мы используем Лопоухого, старшая покровительница получит возможность все отрицать и мы ничего не сможем доказать. Как вы все это проверите, дело ваше. — Голос доктора Грейсона на мгновение стал угрожающим. — Но я надеюсь, вы постараетесь. Жду вашего доклада через два, самое позднее — три дня.

Доктор Грейсон кивнул мне. Я понял, что беседа закончена, и вышел из его комнаты.

Странный он все-таки человек, думал я. Странный и сильный. Я всегда считал себя человеком легким и доброжелательным и, казалось, должен был возмутиться некоторыми идеями доктора Грейсона, да и представить себе наглядно встречу с муравьями — не слишком вдохновляющая картина. И все же он притягивает меня. Может быть, потому, что он как бы замкнут на себя. Он себе и закон, и право, и мораль.

Может быть, и мои мучения в темной сурдокамере нужны были, чтобы я лучше понял его? Что ж, в этом была какая-то логика. Он пытался очистить мой мозг от предыдущих впечатлений, сделать его восприимчивее, чтобы легче врезать в него свою систему ценностей.

Я думал об этом спокойно, не испытывая никакого возмущения. Я вообще заметил, что не могу испытывать гнев и возмущение в адрес доктора Грейсона, даже если бы старался их вызвать в себе.

Я нашел группу слепков, в которой был и Лопоухий-первый, на теннисных кортах, где они разравнивали трамбовкой только что насыпанный песок. Я учтиво поздоровался с ними, и вся их группа замерла, испуганно глядя на меня. Их было человек пятнадцать, большей частью молодых людей в возрасте от пятнадцати до тридцати лет. И мужчины и женщины были одеты в одинаковую одежду — шорты цвета хаки и такие же рубашки. Все они без исключения были загорелыми и буквально сочились здоровьем. Видно было, что работа — не только та, которую они выполняли сейчас, а вообще работа — использовалась здесь скорее для того, чтобы поддерживать их в хорошей физической форме.

И все же слепки производили тягостное впечатление. Я даже не мог сразу определить, чем именно. То ли тупыми лицами, то ли пустыми глазами домашних животных, то ли оцепенением, в которое их, очевидно, погрузило мое приветствие.

— Кто из вас Лопоухий-первый? — спросил я. Мне хотелось посмотреть на него вначале самому.

Из группы тотчас же вышел красивый юноша лет семнадцати-восемнадцати с длинными светло-каштановыми волосами. Он стоял передо мной, опустив голову, и медленно переминался с ноги на ногу.

— Как тебя зовут? — спросил я, как спрашивают обычно совсем маленьких детей, чтобы завязать с ними разговор.

Слепок вздрогнул, словно его ударили, и быстро взглянул на меня.

— Как тебя зовут? — повторил я. — Тебя. — Я показал пальцем на него.

— Лопо-первый, — пробормотал он.

— Ты меня знаешь?

Лопо-первый снова поднял глаза. Видно было, что он старается понять, о чем я его спрашиваю.

— Что вы делаете?

Этот вопрос он, наверное, понял и довольно улыбнулся. Он как-то забавно вытянул губы трубочкой и довольно похоже изобразил поскрипывание тяжелого катка.

— Кушать хочешь?

— Катать, — показал он мне рукой на каток.

— Работайте, ладно, — кивнул я, и они дружно, как автоматы, повернулись к катку.

Мне было, разумеется, жаль их, но к жалости примешивалась брезгливость. Действительно, при всем желании назвать их людьми было бы трудновато.

Судить о Лопоухом на основании нескольких минут наблюдений было, конечно, трудно, но пока что не похоже было, что он большой говорун.

Я пошел к доктору Халперну, которому был представлен доктором Грейсоном, и попросил у него бинокль, миниатюрный микрофончик, который можно было бы вмонтировать в бинокль — я знаком немного с этой техникой, — магнитофон и пленку, фотоаппарат и фотопленку.

Прежде чем вставить микрофон в бинокль, я решил использовать вначале бинокль по его обычному назначению. Я устроился метрах в ста от кортов, так что слепки не видели, и принялся наблюдать за ними. Они довольно исправно выполняли свою работу, и чувствовалось, что она им привычна. Мой подопечный работал рядом со светленькой тоненькой девушкой. Через пять минут я уже был уверен, что она ему нравится. Он то и дело задевал ее то плечом, то локтем, то нарочито напрягался, показывая, как он работает. Она, наверное, принимала его ухаживания охотно. Во всяком случае, она не отталкивала его. Похоже было, что остальные слепки, даже те, кто был старше его, признавали его главенство. Это чувствовалось и по тому, как бесцеремонно он отталкивал тех, кто, как ему казалось, мешал ему, и по тому, как он покрикивал.

Но это еще ровным счетом ничего не значило. В любой группе всегда появляется свой лидер, и вовсе не обязательно, чтобы он был самый старший. Важно, чтобы он был альфой, чтобы обладал качествами, делающими его лидером. Мне казалось, что он должен охотно взять бинокль. В нем должно быть и любопытство и смелость. Или он настолько туп, что не заинтересуется даже биноклем? Посмотрим.

Глава 12

С мисс Джервоне было гораздо сложнее. Надо было вначале придумать повод для разговора с ней.

Я нашел ее квартирку во Втором корпусе и тихонько постучал в дверь.

— Кто там? — раздался недовольный женский голос.

— Дин Дики, бывший полицейский монах Первой Всеобщей Научной Церкви.

— Одну минутку…

Мисс Джервоне отперла дверь и подозрительно посмотрела на меня. Ей было, пожалуй, за сорок, и ее очень темные волосы начали седеть. То ли она и не вступала в борьбу с возрастом, то ли проиграла сражение и сдалась, но никаких следов косметики или войны с сединой видно не было. Да и платье ее было старомодно, начала восьмидесятых годов. Весь облик ее, каждая черточка ее лица, каждый жест — все говорило, что передо мной старая дева, давно примирившаяся с одиночеством.

Я улыбнулся ей со всем обаянием и скромностью, на которое способен экс-помон.

— Мисс Джервоне, мне сказали, что вы — старшая покровительница, а такой новичок, как я, больше всего нуждается в хорошей покровительнице. — Я хотел было еще спросить ее, не принадлежит ли она, случаем, к Первой Всеобщей, но подумал, что она, скорее всего, католичка.

— Это верно, я — старшая покровительница, но я ведь работаю с детьми…

У нее были плотно сжатые узкие губы, чересчур густые брови и холодные, настороженные маленькие глазки. Не самое милое личико из тех, что я видел. Я полностью разделял ее явное нежелание вступать в беседу, но я выполнял свой долг. Я был ищейкой, направленной по следу. Ищейки же меньше всего руководствуются симпатиями или антипатиями.

— А я в некотором смысле дитя, — улыбнулся я и почувствовал отвращение уже и к себе. — Все здесь мне вновь, все необычно. Я слышал, что у вас добрая душа…

Старшая покровительница заметно побледнела и сжала руки, которые по-крестьянски держала на животе, так что костяшки пальцев побелели.

— Кто же это говорит, что у меня добрая душа? — испуганно спросила она.

«Или это качество здесь не слишком ценится вообще, — подумал я, — или она почувствовала намек на Лопо». Я сделал вид, что пытаюсь вспомнить: замолчал, наморщил лоб.

— Боюсь, мисс Джервоне, я не вспомню. — Я постарался улыбнуться виноватой улыбкой мальчугана, забывшего на уроке ответ.

— Ладно, мистер Дики, не морочьте мне голову! — вдруг взорвалась она. — Для чего вы пришли ко мне? Что я кому сделала? Если чего есть против меня — выкладывайте! Я, знаете, женщина простая и не люблю всякие такие подходики. «В некотором смысле дитя»! — передразнила она меня. — Что-то не похожи вы на дитятю. Дитя, оно не лукавит, не вьется кругом да около. Вот вы сказали, что вы бывший полицейский монах. Я хоть многого не знаю про вашу веру, сама я католичка, да давно здесь, но, по-моему, в каждой вере главное — это прямота. — Она сурово посмотрела на меня.

— Простите, мисс Джервоне, я, право, не думал, что мой визит вызовет такие эмоции. Мне казалось, что жизнь здесь довольно скучная и каждый новый человек должен вызывать по крайней мере любопытство. Я буду с вами честен: мне понравилось ваше лицо, и я слышал о вас только хорошее, вот я и решил познакомиться с вами… Но если вам неприятно… Я не знал, что люди здесь так подозрительны. — Я пожал плечами и повернулся, чтобы выйти, но голос старшей покровительницы остановил меня:

— Ну вот уж вы и обиделись. У меня, знаете, не убрано, я ведь не ждала…

Ее «не убрано» оказалось свирепой стерильной чистотой, блеском и сиянием, симметрией и порядком. На мгновение мне почудилось, что сейчас войдет моя покойная матушка.

Мисс Джервоне усадила меня за стол, покрытый жесткой, как жесть, скатертью, и предложила чаю. То ли она смирилась со мною, то ли стала лучше скрывать свою подозрительность, но ее ледяная неприступность начала подтаивать на глазах.

— Вот вы сказали, что новые люди должны вызывать у здешних старожилов любопытство. Может, оно и так, мистер Дики, но только часто получается наоборот. Живешь здесь, живешь, да и заметишь вдруг, что совсем отвыкла от людей. Я ведь, знаете, больше с маленькими слепками работаю. Вначале, честно признаться, они мне людьми казались. Детки ведь маленькие. Ну, а потом привыкла, что они хуже животного какого. В животном тоже какая-никакая душа есть, а эти… так… Глаза пустые, мычат: «дай… есть… больно… иди…» — вот и весь разговор… Иной раз, кажется, и пожалела бы, да такие все они безмозглые, тупые, что только рукой махнешь.

Она выдавала себя, простая душа, уже тем, что так настойчиво подчеркивала характер слепков. Я решил перевести разговор со слепков, чтобы не вызывать подозрений.

— Но ведь люди-то здесь есть?

— Есть-то есть… — Мисс Джервоне выразительно пожала плечами, мне почудилась в ее жесте плохо скрытая стародавняя обида. — Но докторам я не ровня. Я ведь всего-навсего медицинская сестра. К тому же почти все они женаты и их клуши слишком все аристократичные, неинтересно им, надо думать, с какой-то сестрой… Вот так и привыкаешь к одиночеству. Вроде среди людей, а словом перекинуться не с кем. И уж вроде и не нужно. Я ведь, знаете, тут целых восемнадцать лет… Восемнадцать. Ни больше ни меньше. Считай, почти вся жизнь. Я ведь сюда совсем молоденькой приехала… — Она замолчала на мгновение и улыбнулась недоверчиво, точно и сама не могла поверить, что была когда-то молодой.

— Чего ж вы не уехали? Насильно ведь тут, по-моему, никого из персонала не держат?

— Это верно, не держат. Но, знаете, тут уж, с другой стороны, все известно, все как-то идет заведенным порядком, а там, — она махнула рукой, — надо все начинать сначала. Да и отвыкла я…

— Наверное, и слепков все-таки жалко бросить?

Мисс Джервоне метнула на меня быстрый настороженный взгляд, и я понял, что старшая покровительница ни на секунду не расслабилась, не забыла об угрозе, которую она чувствовала в моем приходе, и все время была начеку, ожидая подвоха.

— Конечно, и их жалко. И квартирку эту жалко будет бросить. И климат, кажется, уж на что нелегкий: жара, да еще влажная — и с тем жалко будет расстаться.

Она уже вполне совладала с нервами и теперь, кажется, извлекала даже удовольствие из нашей беседы.

— Знаете что, — вдруг сказала она, — если вечером часов в восемь вы свободны, приходите. У меня будут несколько человек. Сегодня у меня день рождения, — улыбнулась она. — Какой по счету, это неважно, я ведь все-таки женщина. — Она изобразила на лице кокетливую улыбку, и я содрогнулся.

— Спасибо, мисс Джервоне, я очень ценю ваше приглашение. Я уверен, мы будем хорошими друзьями. — Я произнес это голосом, в котором было столько фальши, что он звучал твердо.

Глава 13

Короткие толстые пальцы доктора Халперна походили на сосиски, но прикосновение их было легко и уверенно. Сосиски скользнули по лбу Оскара, и пухлое сонное лицо доктора медленно сложилось в подобие улыбки. Он присел на стул около кровати.

— Как сегодня самочувствие?

— Как будто лучше, — неуверенно пробормотал Оскар.

— Ну вот и прекрасно. Завтра произведем вам капитальный ремонт, заменим кузов.

— Доктор, а эта операция… необходима?

Доктор Халперн снисходительно улыбнулся. Все было, все будет. Это уже спрашивали и будут спрашивать.

— Если вы согласны жить с ампутированной правой ногой, с высохшей правой рукой, которой не сможете даже застегнуть брюки, и с одной почкой, тогда — нет. Если же такая перспектива вас не устраивает, тогда операция неизбежна. Вы меня понимаете? Тут, по-моему, и думать нечего. Выкиньте сентименты из головы. Плюньте на них. Вытрите о них ноги. Жаднее будьте, эгоистичнее. Уверяю вас, эгоизм очень полезен для здоровья. — Он усмехнулся: — Вы меня понимаете?

— Вполне, доктор. Я все это прекрасно понимаю, но… ведь мой… как его назвать… скажем, донор…

— Оставьте, мистер Клевинджер, — поморщился доктор, — вы слишком умны и развиты для этой чуши. Слепок — не человек. Он не имеет мало-мальски развитого языка, а следовательно, не мыслит. А раз он не мыслит, он не осознает себя и не проецирует себя в будущее. Он не живет в нашем человеческом смысле этого слова. Вы ведь не плачете каждый раз от жалости, когда разрезаете ножом сочный бифштекс, не мучаетесь угрызениями совести, когда надеваете кожаные туфли. А в чем, скажите, принципиальная разница?

— Да, но все-таки…

— Никаких «все-таки», молодой человек. Все, что вы говорите, — чушь, дурное воспитание, остатки вбитого в нас веками ханжества, когда детей учат плакать над засохшим цветком и восхищаться войнами, в которых погибли миллионы людей. Уверяю вас, я не убийца. Если бы хоть на минуту у меня появились сомнения в том, что слепки похожи по своей духовной жизни на людей, я бы бежал отсюда в ту же секунду — пешком, ползком, как угодно. Поймите же вы: своими сомнениями вы только оскорбляете нас, работающих здесь. Неужели же вы думаете, что мы тут только ради денег? Нет, нельзя относиться к слепкам, как к людям Они, повторяю, не люди.

— Но ведь они могли бы стать людьми?

— Взрослыми уже нет. Если ребенок не усваивает язык с самого нежного возраста, потом научить его невозможно. Это известно уже давно, с первых достоверных случаев мауглизма.

— Мауглизма?

— Это мой термин. По имени героя повести Киплинга «Маугли». Но Киплинг ошибался. Ребенок, выросший в среде животных, никогда не сможет потом жить среди людей, как человек. Время упущено. То, что человек познает в первый год своей жизни, нельзя усвоить, скажем, в десятый. Точно установленных случаев мауглизма всего несколько. И во всех этих случаях у врачей, педагогов и психологов уходили годы, чтобы научить человеческого звереныша хотя бы ходить на двух ногах и соблюдать элементарнейшие нормы общежития. Время упущено. Слепки — это маугли. Безнадежные маугли…

— Но ведь они могли бы стать людьми, если бы вы искусственно не сдерживали их развития?

— Да, могли, — пожал плечами доктор Халперн. — Но вы бы тогда остались на всю жизнь калекой. Протез, даже хороший, только протез… Дело ваше, мистер Клевинджер, выбирайте. Ваш отец не колебался, когда менял себе тело… Выбирайте. Жалкий инвалид, отброшенный на периферию полноценной жизни, отказывающий себе в тысяче вещей, ловящий взгляды, полные брезгливости и предписанной жалости… Или тот Оскар Клевинджер, которым вы были до аварии монорельса. Дело ваше. И ваш отец, и доктор Грейсон все это вам, впрочем, уже объясняли… Вы просили привести показать вам вашего слепка. Вы не передумали?

— Нет, — слегка покачал головой Оскар.

— Прекрасно. Я бы на вашем месте поступил так же, хотя, увы, мои заработки не позволяют мне содержать своего слепка. Довольно дорогое удовольствие… Итак, сейчас вы увидите своего Лопо…

— Лопо?

— Да, это у него кличка такая. Вообще-то мы обозначаем для себя всех слепков номерами, но чаще пользуемся кличками. Лопоухий-первый, Лопоухий-второй, Лопоухий-третий. Столько, сколько слепков приходится на одного человека. Сейчас вы познакомитесь с вашим слепком номер один. Он всего на год моложе вас. Кроме того, мистер Клевинджер оплачивает теперь еще одного вашего слепка, который выращен на десять лет позже. Мы храним ваши клетки и производим на свет слепки по указаниям хозяев. Ваш отец использовал пока только одного своего слепка, но есть еще двое, моложе… А вот и ваш Лопо. Не бойтесь, мистер Клевинджер, можете смело разговаривать при нем. Он ничего не понимает.

В дверях стоял молодой человек в шортах и рубашке цвета хаки и смотрел на Оскара. «Боже, — пронеслось у него в голове, — я этого ждал и все-таки этого не может быть!» Это был Оскар. Вылитый, повторенный до мельчайших деталей Оскар. Верно, волосы были чуть светлей, должно быть, выгорели на солнце, да и кожа покрыта тропическим загаром, но во всем остальном двойники не отличались друг от друга.

Оскар почувствовал, как к острому, даже болезненному любопытству, с которым он смотрел на слепка, примешивается покровительственная нежность, которую часто испытывает старший брат к младшему. А может быть, это была пронзительная жалость к самому себе, такому беспомощному, такому одинокому, такому никому не нужному здесь… Да, пожалуй, и не только здесь. И даже своей копии он не нужен. Наоборот.

Лопо стоял неподвижно, и взгляд его теперь был уже опущен, точно внимание его уже отвлеклось и его уже не интересовал человек, лежавший на кровати.

Но он думал, стараясь, чтобы волнение не выдало его: «Это человек. И это я. И Лопо-второй такой же, только меньше. Я стою сейчас. Я здоровый. Он лежит. Он больной. Значит, он не я. Но он как я. Это страшно. Я видел человека. Он был такой, как Жердь-первый. И Жердь-первый исчез. Потом он появился снова. Но больной. Без своей ноги. С твердой ногой. С твердой ногой плохо. Она снимается. Она плохая. Жердь-первый ходит плохо. Не бегает. Покровительница сказала: это протез. Я не хочу протеза. Но Лопо на кровати не заберет мою ногу. У него добрый глаз. В нем слеза. Плачут, когда больно. Покровительница говорит, плачут еще, когда к кому-нибудь очень мягкое сердце. Когда грусть. К кому у него мягкое сердце? Он ведь не знает Заики и покровительницы…»

— Лопо, — сказал доктор Халперн, нарушив затянувшуюся паузу, — подойди к кровати.

Лопо сделал два шага к кровати и снова замер.

— Ну как? — спросил доктор. — Недурен, а? Смотрите, какая мускулатура! Господи, я бы сам не отказался от такого кузова…

«Кузов… Что такое кузов?» — подумал Лопо.

— Почему он не смотрит на меня? — спросил Оскар.

— Он ведь не человек. Его внимание рассеивается. Ну, лежит человек на кровати. И все. Он стоит, а в его голове, наверное, лениво проплывают образы еды или работы, которую он делал. И все…

«Образы — это то, что я вижу, когда закрываю глаза. Как люди ничего не понимают. Почему они такие глупые?» — привычно подумал Лопо.

— И все-таки мне не верится, что он так бездумен, как вы говорите. — Оскар вдруг почувствовал прилив необыкновенной теплоты к парню, что молча стоял у кровати.

— Напрасно. Вы видите, он даже не смотрит ни на вас, ни на меня. Попробуйте, спросите его о чем-нибудь.

— О чем?

— О чем хотите.

— Лопо! — несмело позвал Оскар.

— Да, — ответил Лопо, поднимая голову, и Оскару почудилось — нет, он даже готов был поклясться, что не почудилось, — будто в его глазах блеснули живые искорки разума.

— Ты знаешь, кто я?

— Человек.

— Ты знаешь, зачем тебя позвали?

— Это слишком сложный вопрос, мистер Клевинджер, — сказал доктор Халперн. — Он его не понимает.

«Да, наверное, лучше помотать головой», — подумал Лопо и покачал головой.

— Вот видите, я же вам говорил…

— Лопо, посмотри на меня.

«Он хочет увидеть мои глаза. Это нельзя. «Прячь, прячь глаза, — говорит покровительница. — Делай их пустыми».» Он изгнал из глаз всякое выражение — для этого он всегда думал о небе — и посмотрел на человека в кровати.

«Нет, похоже, что я ошибся. У него действительно пустые глаза. Но нет, я не мог обмануться. Видел же я, видел, как они вспыхнули на мгновение». Оскар почувствовал, как на лбу у него выступила холодная испарина.

— Доктор, — сказал он, — я устал. Я хотел бы заснуть. Операция будет завтра?

— Да, мистер Клевинджер, завтра. Сделать вам укол? Вы сразу заснете.

Почему этот толстый сонный доктор все время хочет сделать ему укол? Почему все хотят, чтобы он спал?

— Нет, спасибо. Я засну сам.

Оскар закрыл глаза и обостренным слухом больного услышал, как чуть скрипнула дверь. Боже, почему ему все дается так трудно? Почему он должен лежать сейчас и мучиться? Почему в нем нет решительности отца? Почему он должен думать, понимает что-нибудь Лопо или нет? Ничего он не понимает. Ходячий кусок мяса, доктор прав. А те искорки в глазах? Живые искорки, что мелькнули в глазах маленького несчастного слепка. Не сплошная же темнота у него в мозгах. Что-то ведь он понимает. Слышит, когда ему говорят. Выполняет какую-то работу. Что представляет для него мир? Ему, наверное, бывает и больно, и страшно, и тогда у него так же сжимается сердце, как у меня сейчас.

Он знал, что согласится на операцию, знал, что пройдет она благополучно, но боялся, что всю жизнь после этого будет чувствовать себя вором и убийцей. Вором, отнявшим тело у своего младшего брата, у несчастного младшего брата, которому так нужен был старший брат. Старший брат, который взял бы его за руку, разделил с ним страхи и горести, научил бы его. Младшему брату всегда нужен старший брат, но и старшему нужен младший…

Отцу не нужен был никто. Нет, он, конечно, был хорошим отцом, отличным отцом, образцовым отцом. О нет, он не уклонялся от своих обязанностей отца. Он интересовался делами Оскара, разговаривал с ним, читал ему. Он делал все, что положено отцу. Он вообще был человеком долга. И все-таки он был чужой. Ну почему, почему? — спросил себя Оскар. Может быть, он придирался, был несправедлив к отцу? Что отец сделал ему плохого? Ему, сестре или матери? Да как будто ничего.

И все-таки он был чужим. Он всегда знал, что делать. Его никогда не мучили сомнения. Он все знал. У него всегда были самые точные сведения. И самые солидные, добротные убеждения. Отличные, из высококачественных натуральных материалов, убеждения. Безработные — бездельники. Им, разумеется, нужно помогать, чтобы они не умерли с голода и дети их должны иметь возможность учиться, но все-таки те из них, кто хочет работать, всегда найдут работу.

Да, конечно, у всех должны быть равные права перед законом, но всегда будут те, кто сумеет распорядиться своими правами лучше, и те, кто окажется за решеткой… И так всегда. Ни в чем никаких сомнений. И даже ритуальные сомнения налигии для него не сомнения. Раз он выбрал себе религию, значит, она самая лучшая.

Оскар вдруг вспомнил, как был болен. Чем же он болел? Неважно. Его комната. С левой стороны чучело птицы, наколотые на иголки бабочки под стеклом, большая таблица периодических элементов. Был вечер. Он лежал в своей кроватке, ему было, наверное, лет пять, а может быть, и шесть, и вдруг почувствовал, как стены комнат начинают надвигаться на него. Маленькое сердчишко его вдруг наполнилось страхом и отчаянием. Он никогда не знал, что в человеке может сразу уместиться столько страха и отчаяния. Не испытанная им никогда до этого тоска запеленала его серым, холодным покрывалом.

Он не кричал, потому что не мог закричать. И все время ждал, пока кто-нибудь войдет в его комнату. Ждал трепетно, исступленно. И в конце концов дождался. Вошел отец, одетый в вечерний костюм.

Никогда в жизни Оскар не испытывал такой любви и такой благодарности. Стены перестали надвигаться на него, и тоска начала отступать, давая возможность прерывисто вздохнуть.

Отец наклонился, чтобы дотронуться до его лба — нет ли жара, — и Оскар уцепился за большую сильную руку, которая, как всегда, слабо пахла лавандой.

— Папа, папа, — пробормотал он, — побудь со мной! Не уходи, мне страшно. Сиди со мной…

— Но мне нужно идти, — сказал отец. — У меня еще много дел.

— Мне страшно… — молил Оскар и судорожно цеплялся за отцовскую руку.

— Глупости! — сказал отец твердо. Он поцеловал Оскара и вышел из комнаты.

Как, как мог он не почувствовать мольбы сына, не услышать отчаяния? Не разделить страх, не отгородить от тоски. Смог. Он всегда делал только то, что он, Генри Клевинджер, считал правильным. Ибо только ему было дано право быть верховным арбитром.

И теперь. Отцу и в голову не приходит, что он может сейчас терзаться мыслями о завтрашней операции, что ему жаль загорелого Лопо, который завтра должен будет отдать свое целое тело калеке, лучше его только тем, что у него богатый отец, который может позволить себе держать для всей семьи ходячие запасные части. О, отец спит, наверное, сейчас, и сны у него спокойные, уверенные, как и он сам. Он спит спокойно. Он сделал все для сына. Он даст ему новое тело, не оставит его калекой. Он бросил все и прилетел сюда, к черту на кулички, чтобы у Оскара было новое, здоровое тело. Загорелое, крепкое тело. Какие вообще у кого-нибудь могут быть сомнения, если сам Генри Клевинджер сказал, что можно не сомневаться.

Нужно отказаться. Отказаться от операции. И остаться калекой. Но человеком. Потому что стоит пойти на компромисс с совестью один раз, как тут же возникает соблазн пойти еще раз. И еще раз. Шажок… Еще шажок… дифференциальное исчисление совести. И вот уже компромисс на компромиссе, и убеждения становятся такими гибкими, что вовсе не мешают жить человеку так, как ему удобнее. Как удобнее жить отцу.

Он снова явственно ощутил слабый запах лаванды. Бесконечно печальный запах. И рука отца — была ли это рука отца — удалялась от него, и он знал, что уже никогда не увидит ее. И он хотел закричать, потому что рука, исчезая, предавала его, оставляла наедине со страхом, но не мог, потому что тело больше не повиновалось ему. А может быть, у него уже больше не было тела и ему суждено остаться бесплотным духом, чувствующим лишь невыразимо печальный и слабеющий запах лаванды…

Глава 14

Каждый раз, когда Лопо бывало не по себе, он стремился оказаться возле покровительницы или Заики. Но встречи с покровительницей были опасны, и они могли видеться редко, чтобы не возбудить подозрений. С Заикой же было проще. Люди знали об их отношениях, и они всегда трудились в одной группе.

Вот и сегодня они работали вместе на прополке огорода, и само присутствие Заики уже успокаивало.

Он посмотрел на нее. Он посмотрел на нее сбоку. Она не могла видеть, что он смотрит на нее, но все равно тут же повернулась. Она всегда чувствовала на себе его взгляд.

Ее глаза улыбались, на лбу росисто блестели капельки пота. Если бы так могло быть всегда… Но из головы у него не выходил его двойник, бледное лицо с искусанными губами и напряженный взгляд, направленный на Лопо. Он смотрел так, словно хотел спросить о чем-то важном и почему-то не мог. Ах да, он же думает, как и другие люди, что Лопо — слепок, что у него мало слов и он ничего не понимает. Вот и решил спросить глазами, а не словами. Добрые глаза у человека на постели. Такие иногда бывают у покровительницы, когда она смотрит на него где-нибудь в укромном местечке, и у Заики. Влажные глаза. Нет, не слезы. Просто внутри они влажные. Сухие глаза жестче, а влажные — мягче. И потом, они вспыхивают изнутри. Когда видишь такие глаза, сердце сразу делается мягким и хочет выпрыгнуть им навстречу.

Еще с тех пор, когда Лопо был совсем маленьким и покровительница учила его запретным словам, он стал обращать внимание на глаза. Глаза слепков казались ему странными. Они были не такими, как у покровительницы или других людей. Они были пустые, совсем пустые, без дна, как круглое темно-коричневое озерцо за теннисными кортами.

Слепки бывали большей частью добры к нему. Когда он был маленьким, какая-нибудь женщина-слепок часто проводила рукой по его волосам, и ласка эта была ему приятна. Сверстники же побаивались его, потому что он соображал быстрее их и почти всегда оказывался в драках победителем.

Совсем еще малышом он заметил, что среди слепков многие похожи друг на друга, только моложе или старше, а среди людей этого нет. Он спросил об этом покровительницу. Она привычно испугалась, огляделась по сторонам — они разговаривали в лесу — и приложила палец к губам.

— Не знаю, Лопо, — сказала она, — это нам понять не дано. Может, доктор Грейсон и знает об этом, но ведь ты не пойдешь и не спросишь Большого Доктора. Не пойдешь ведь, Лопо? — В голосе ее слышалась и мольба и приказ. — Ни к Большому Доктору, ни к другим людям.

Лопо стало смешно. Он замечал, что даже люди боялись Большого Доктора, а чтобы он, маленький слепок, пошел без приказа к Большому Доктору и заговорил с ним…

— Но если у слепков и у людей всё по-разному, значит, они совсем не похожи? Почему же, когда они молчат и не видны глаза, никогда не различишь слепка и человека? Ты мне что-то плохо объясняешь, покровительница?

Покровительница улыбнулась, но улыбка была печальной.

— Ты прав, малыш. Слепки и люди совсем разные. Они и похожи, и совсем разные. Похожи они только внешне, ну, у них такие же головы, тела, руки, ноги, но главное — ведут они себя по-разному. Тут уж слепка с человеком никак не спутаешь. Разве ты сам не замечаешь?

— Я замечаю. Ты права, покровительница. Слепки говорят совсем мало. С ними скучно, не так, как с тобой. Я, когда вырасту, обязательно научу всех слепков разговаривать. Я ведь говорю совсем хорошо. Правда, покровительница?

— Правда, правда, мальчик мой, ты самый умный мальчик на свете, но помни, что никто не должен знать ни о твоих словах, ни о наших разговорах. И не забывай опускать занавесочки в глазках, когда с тобой разговаривают люди.

Лопо рос и о многом уже не спрашивал у покровительницы, потому что заранее знал все ее ответы. Не раз и не два он замечал, что, перед тем как исчезал кто-нибудь из слепков, в Нове появлялся их двойник-человек.

Как-то, несколько лет тому назад, Лопо заметил в лагере человеческого двойника Пузана. Пузан-слепок был один, у него не было братьев, и Лопо подумал, что Пузан скоро уйдет в Первый корпус. Многие и до этого уходили в Первый корпус, но никто никогда не возвращался оттуда целым. Или слепки не возвращались вообще — это, собственно, и называлось у слепков «уйти в Первый корпус», или возвращались не скоро, с твердой рукой или ногой или с болью внутри. Это называлось «сходить в Первый корпус».

Лопо подошел к Пузану, прозванному так за толстый живот, дернул его за рукав, и, когда тот обернулся, сказал:

— Ты скоро уйдешь в Первый корпус.

Пузан долго смотрел на него своими маленькими пустыми глазками, потом пропищал — у него был тоненький голосок:

— Никто не знает. Когда позовет Большой Доктор.

Лопо упрямо сказал:

— Лопо знает. Лопо — умный.

— Лопо — дурак. — Пузан поднял руку, чтобы ударить юношу, но Лопо легко увернулся. Даже смешно, как долго Пузан разворачивается, чтобы ударить, тут пять раз увернуться можно.

— Приехал твой человек-брат, — сказал Лопо. — Он заберет тебя в Первый корпус.

— Лопо — дурак, — пробормотал Пузан и ушел.

Через два дня Пузан ушел в Первый корпус и никогда не вернулся оттуда.

— Его позвал Большой Доктор, — шептали слепки. — Ему хорошо. Там много интересных вещей.

— Откуда вы знаете? — спросил Лопо.

— Раз оттуда часто не возвращаются, значит, там интереснее.

Слепки согласно закивали головами. До них доходили слухи о многих блестящих и интересных вещах в Первом корпусе. Те, кто возвращался оттуда с твердыми ногами или руками или зашитым животом, рассказывали о них.

— Почему же не все остаются там? — спросил Лопо.

— Потому что не все заслужили. Надо хорошо себя вести и работать, чтобы Большой Доктор позвал совсем. Ты, Лопо, не попадешь туда. Ты не даешь спать.

— И все-таки я могу определять, когда Большой Доктор позовет кого-нибудь, — упрямо настаивал на своем Лопо, но все стали смеяться над ним.

Не смеялась только Копуха — медлительная женщина-слепок. Она дружила с Пузаном и теперь завидовала ему и чувствовала глубокую обиду. Сам Пузан ушел в Первый корпус, а ее не взял. А ей так хотелось поиграть блестящими интересными вещами…

Но прошел день — другой, и о Пузане все забыли, точно его и не было никогда и никто не подшучивал над его толстым животом и не передразнивал тоненький голосок. И даже Копуха не вспоминала о нем, потому что на нее начал ласково посматривать старший из двух Кудряшей.

Потом исчез и Кудряш.

Больше Лопо не заговаривал со слепками о братьях или сестрах-людях. Он скоро догадался, что путешествие в Первый корпус было вовсе не таким радостным событием. Он спросил как-то покровительницу:

— Скажи, а скоро я попаду в Первый корпус? Говорят, там интересно…

Она обхватила его голову руками и так прижала к себе, что ему стало больно. Голос ее дрожал, а глаза стали совсем влажные.

— Нет, малыш, нет, ты не попадешь туда никогда…

И чем больше он настаивал с капризным упорством избалованного ребенка, тем больше слез звучало в голосе покровительницы.

И вот теперь он чувствовал, что и ему предстоит Первый корпус. И страх, который когда-то заставлял дрожать голос покровительницы, теперь наполнял его, сжимал грудь, перехватывал дыхание, словно он слишком долго бежал без отдыха. Человек-брат на кровати. Вопрос в измученных глазах. Что он мог спросить у слепка? Что может слепок рассказать человеку, даже если это человек-брат? Лопо-то мог спросить его, должен был спросить его, потому что люди, наверное, многое могут рассказать слепкам, но он никогда не спрашивал людей. Что-что, а этому покровительница его научила.

Но что было делать? Лопо и в голову не приходило, что можно бежать, что мир простирается во все стороны от Новы. В его представлении Нова тянулась далеко-далеко, за Твердую землю, где иногда ревут металлические, неживые птицы. И везде есть люди, везде есть слепки. И то, что происходит в Нове, происходит везде. Да и вообще сама идея, что можно сделать нечто такое, что никто другой не делает, слепкам в голову не приходила. И хотя Лопо не был похож на остальных слепков, он уже примирился с судьбой.

Он подумал вдруг о Заике, о том, что ее будут обижать, когда он уйдет в Первый корпус. Он не раз ловил завистливые и сердитые взгляды, которые бросали в ее сторону женщины-слепки, среди которых особенно выделялась Копуха. С тех пор как Пузан и Кудряш ушли в Первый корпус и так и не взяли ее с собой, характер ее заметно испортился и она часто спорила. Ей казалось, что другие работают меньше ее.

Бедная маленькая Заика… Он вдруг вспомнил обезьянку барригудо, которую кто-то поранил и она оказалась на земле, не в состоянии двинуться. Она смотрела на Лопо, и в глазах ее ужас смешивался с надеждой. Лопо решил найти банан, чтобы покормить черную, толстенькую обезьянку, но когда он вернулся, ее уже не было.

— Заика! — позвал он, и она тут же разогнулась и подошла к нему.

Поблизости никого не было, и он нежно положил ей руки на плечи. Она подняла на него свои большие светло-серые глаза, и в глазах тлели влажные искорки.

— Заика… — пробормотал он, и голос его дрогнул, как часто дрожал голос у покровительницы, когда она разговаривала с ним. — Я, наверное, скоро уйду в Первый корпус, я не увижу больше тебя.

Искорки выкатились из глаз Заики двумя слезинками. Она медленно провела ладонью по щеке Лопо, как будто хотела убедиться, что он еще здесь, рядом с ней, живой.

— Нет, — тихо сказала она.

— Что нет?

— Нет! — упрямо повторила девушка.

— Что нет, девочка? Скажи мне. Я люблю слушать твой голос. Даже когда ты молчишь, я часто слышу твой голос. Он… он хорош для слуха. И для сердца.

— Нет, не надо идти в Первый корпус. Я не хочу быть без тебя.

— Но меня позовут. Я сам видел человека-брата, к которому меня привели. Он слабый, он лежит в кровати. Ему больно. А когда приезжают больные люди, слепка-брата или слепка-сестру обязательно берут в Первый корпус. Так уж устроено. Я часто спрашивал себя, почему это так, но я не знаю. Это тайна.

— Нет, — снова сказала Заика, и ее маленькая шершавая ладонь еще раз прикоснулась к щеке Лопо. — Я пойду в Первый корпус.

— Нет. Так не бывает. Если приезжает больной мужчина, к нему ведут его брата. К женщине — сестру. Таков закон.

— Что такое закон, Лопо?

— Это такой порядок, при котором все…, как тебе объяснить, малышка… При котором все есть, как есть.

Лопо подумал, как изменилась Заика за последнее время. Когда-то совсем молчаливая, она все чаще спрашивала его о словах, и в бездонных озерцах на ее загорелом личике все чаще мелькали живые искорки. И вот сегодня она сказала, что не хочет отпускать его в Первый корпус. Она уже думала не так, как другие слепки, и Лопо смутно казалось, что изменения в ней как-то были связаны с ним.

Он помнил время, когда она была совсем как обезьянка барригудо — такая же неторопливая и степенная. Барригудо только толстенькая, а Заика всегда была худышкой. Нет, барригудо и то говорливее, чем она была раньше. Чуть нагнет голову и слушает, слушает его, не перебивая, и не поймешь, то ли слушает, то ли ушла, нырнула на дно своих озер и дремлет там рыбкой.

— Заика, я хочу сделать тебе подарок. Вот смотри, это дал мне новый человек.

— Тот, что в кровати? — с отвращением спросила Заика.

— Нет, другой. Он не звал меня. Он сам приходил. Это очень хорошая вещь. В нее смотришь, а она все приближает. Я видел такие вещи у людей, но сам никогда в нее не смотрел. Попробуй.

Он дал ей бинокль, и она с его помощью приложила окуляры к глазам.

— Ой! — воскликнула она, выронила бинокль, и Лопо поймал его на лету. — Деревья прыгнули на меня.

— Глупенькая, — сказал Лопо. — Как же они могли прыгнуть на тебя, если они остались на месте. Смотри. Просто эта штука приближает их. Видишь?

— Нет, они прыгнули. Сразу прыгнули на меня, — покачала головой Заика.

— Ну ладно, — засмеялся Лопо, отнимая бинокль, — а теперь где деревья?

— Теперь они прыгнули обратно.

— Хорошо, малышка, теперь я смотрю в бинокль. Деревья прыгнули ко мне и стоят совсем близко. А ты посмотри на деревья. Где они? Близко или далеко?

— Далеко.

— А для меня близко. Как же деревья могут сразу быть и близко и далеко?

Лопо посмотрел на наморщенный лобик Заики — он любил, когда она морщила лоб и брови у нее смешно поднимались, — и засмеялся.

— Это все эта штука. Это очень ценная вещь — ни у кого из слепков нет такой, — и я хочу, чтобы она осталась у тебя…

— Почему новый человек дал его тебе?

— Не знаю. Я сам думал. Не знаю. Он приходил ко мне. А потом принес эту вещь. Она называется бинокль.

— Может быть, это дурная вещь?

— Нет, малышка. Ты же видела, она приближает все, на что посмотришь.

— Ты все знаешь, Лопо. Ты — самый умный. Я сохраню тебе бинокль, пока не придешь…

Лопо тяжело вздохнул. «Пока не придешь…»

Глава 15

Уже в который раз с тех пор, как я очутился в Нове, мне остро захотелось совершить погружение. О, я пробовал не раз, но так и не мог погрузиться. Я напрягался, призывал на помощь все семь известных способов погружения, но с таким же успехом надутый мяч может мечтать о том, чтобыопуститься на дно. Я даже не мог понять, что исчезло. Мне казалось, что я делаю все как положено, что еще минута — другая — и я все-таки начну погружаться в гармонию, услышу желанную гулкую тишину. И — ничего. Даже палец, казалось, я не мог омочить в гармонии. Да и существовала ли она вообще, эта гармония? Были минуты, когда я начинал в этом сомневаться. Ведь есть вещи, которые надо ощущать, думать о них нельзя, ибо мысль часто убивает то, на что направлена.

Уже больше месяца не подставлял я себя очищающему току кармы, и ощущение скрипящей чистоты оставалось только в памяти, во сне. Во сне я снова чувствовал себя промытым, новым и успокоенным. Проснувшись, я слышал, как каждая моя клеточка кричала: грязь, грязь, мы гибнем в грязи, мы задыхаемся…

Мне не нужно было ломать себе голову, отыскивая причину. Я знал, что служит поплавком, не дающим мне погрузиться. Сурдокамера и мое странное подчинение доктору Грейсону лежали на одной чаше весов, на другой — невозможность погружения. Одна половина ясно видит, что вторая делает не то, что свойственно мне, помону Первой Всеобщей Научной Церкви Дину Дики. Она — не я. Я не контролирую ее Но она сильнее другой половины. Ее тащит и направляет сила большая, чем я сам. Эта сила — доктор Грейсон. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что здесь происходит, но это осознание не идет дальше проклятой раздвоенности. Я исправно выполняю отвратительные функции шпика, я выпытываю у несчастной старухи Джервоне, не выучила ли она, случайно, очаровательного паренька, которого воспитывала, лишним словам. И выведываю у этого паренька, понимает ли он что-нибудь или остался простым слепком. И дарю ему даже бинокль со спрятанным крохотным микрофончиком. Браво, брат Дики! Не зря пактор Браун годами рассыпал перед тобой перлы своей мудрости.

И, как случалось уже не раз за последние дни, попытка самоанализа вызывала у меня острую головную боль. Она начинала клубиться где-то в затылке. Легкое облачко. Потом боль становилась все тверже, рваные края облачка заострялись и уже нестерпимо царапали, скребли и рвали виски.

Я посмотрел на часы. Без десяти минут восемь. Пора собираться к госпоже покровительнице. Представляю себе ее день рождения и веселье. Если только можно было бы не пойти. Но рабская и более сильная моя половина и не собиралась оставаться дома. Она-то знала, что делать. Она знала, что надо включить магнитофон и послушать, не записалось ли что-нибудь. Если Лопо держал бинокль у себя на шее, микрофон работал исправно, и он с кем-нибудь беседовал, сейчас я услышу эту беседу.

Я посмотрел на счетчик метража. Аппарат включается только при сигнале от микрофона. Счетчик показывал, что перемоталось двенадцать метров. Ну-ка послушаем, о чем беседуют молодые слепки, когда рядом нет людей. Я нажал кнопку воспроизведения. Послышалось шипение пленки и голос:

«Заика… Я, наверное, скоро уйду в Первый корпус. Я не увижу тебя…»

Заика — это та девчушка, что работала рядом с ним на кортах, машинально подумал я. И тут ясно понял, что Лопо — человек. В голосе его дрожала печаль и любовь. Он думал о том, что будет, а на это не способно ни одно животное. Он человек. Он знает, что его ожидает. Страдание знакомо и зверю и человеку, но человек, в отличие от животного, страдает вдвойне: от того, что происходит, и от того, что произойдет.

Моя рабская плененная половина жадно подалась вперед Хозяин будет доволен, может быть, он даже потреплет по загривку верного пса, бросит мозговую кость. Ура, крамола раскрыта! Мальчуган наказан не будет. Он даже будет удостоен высокой чести — отдать свое тело мистеру Клевинджеру-младшему. А вот чудовищную преступницу, виновную в том, что научила человеческого малыша человеческой речи, скормят муравьям. Как они здесь это называют? Устроить встречу с муравьями. Прекрасно, справедливость наконец восторжествует. Впервые за многие дни я вспомнил пактора Брауна. Он любил говорить о справедливости: «Бойтесь справедливости, которой добиваются с чрезмерным азартом. Подлинная справедливость мало кому нравится».

Головная боль стала нестерпимой, и я проглотил таблетку, запив стаканом воды. Я был неприятен себе до такой степени, что начинал испытывать отвращение ко всему, что брал в руки. Вода в стакане показалась мне тепловатой и тошнотворной.

Собачья моя половина подумала: когда лучше отнести пленку доктору Грейсону — сейчас или утром? Пожалуй, утром. Может быть, удастся что-нибудь выведать и у мисс Джервоне. Теперь, когда знаешь, что она все-таки виновна и тому есть доказательства, можно позволить себе поиграть с ней, как кошка с маленькой серой мышкой. Вторая моя половина зааплодировала: браво! Какое рыцарство! Играть с немолодой глупой и несчастной женщиной, как кошка с мышкой, — браво, помон Дин Дики! Налигия будет вечно гордиться таким сыном…

Я почувствовал себя, как в худшие моменты в темной сурдокамере, — сознание, казалось, вот-вот покинет меня, и можно было только гадать, какая половина будет первой.

Я пригладил волосы перед зеркалом, взял приготовленный заранее букет цветов и вышел на улицу.

Воздух был теплый и влажный. Где-то вдали беззвучно вспыхивали зарницы. Жирные южные звезды сонно подрагивали в черном, мягком бархате неба. В такой вечер надо прислушиваться к голосам природы и думать о бесконечности мира, а не предаваться пустой болтовне у глупой бабы, чтобы выведать у нее то, что она хочет скрыть.

Когда-то мне казалось, что если бы люди чаще смотрели в звездное небо и чаще ходили бы на клаДбище, мир был бы намного лучше. Потом я узнал, что в обсерваториях астрономы свирепо грызутся из-за того, кому и когда смотреть в бесконечность, а кладбищенские сторожа отличаются неслыханной алчностью.

Гости уже все были в сборе. Доктор Халперн, казалось, еще больше растолстел с утра. Я подумал, что, если внимательно присмотреться к нему, можно заметить, как он раздувается на глазах. Я произвел несложные расчеты и пришел к выводу, что он должен лопнуть в ближайшие сорок восемь часов. Неплохо, неплохо, в мире оставались еще вещи, ради которых стоило жить.

Он сидел в кресле, полузакрыв глаза, и беспрестанно шевелил пальцами, сплетенными на животе. Строго говоря, это были не пальцы, а довольно толстые колбаски, и, по здравому рассуждению, было совершенно неясно, как они попали доктору Халперну на живот.

Рядом, тесно прижавшись друг к другу, сидели молоденькая младшая покровительница и ее супруг. Я не разобрал ни его имени, ни профессии. По-видимому, они были совсем еще свеженькими молодоженами, поскольку явно боялись расстаться друг с другом хотя бы на минуту. А может быть, они просто боялись, что партнер может убежать и не вернуться.

Сама мисс Джервоне была наряжена в самое нелепое и безвкусное платье из всех, которые я когда-либо видел, и лицо ее излучало приветливость, от которой могло скиснуть молоко даже в соседнем корпусе.

— Ой, — пискнула младшая покровительница, когда закончились представления, — значит, вы помон?

— Да. Во всяком случае, там, дома, я был им.

— А правда, что помоны дают обет безбрачия?

— Правда.

Она посмотрела на меня с невыразимым сожалением замужней дамы, смотрящей на неисправимого холостяка.

— А если полицейский монах влюбится?

— Тогда он постарается побороть свои чувства, а если не сможет, тогда снимает с себя сан. Полицейский монах — это ведь не только профессия, но и сан.

Теперь наступила очередь молодожена. Он явно должен был утвердить свое мужское достоинство. Он откашлялся, и его супруга уставилась на него с выражением одновременно гордости и тревоги. Так матери смотрят на своих детей, когда те собираются прочесть перед гостями стихотворение.

— Скажите, мистер Дики, а как же вы работаете, если вам ничего за это не платят? Разве так бывает?

— Видите ли, именно поэтому мы, монахи, даем обет безбрачия. Для чего нам деньги? Жилье, одежда, пища — все это дает нам наша Первая Всеобщая Научная Церковь. — Я и не заметил, как скатился в торжественно-нравоучительный тон, который так не люблю в других.

— Ну, а потом? Что случается с помоном, когда он уже не может или не хочет служить церкви? — не унимался молодожен, и его жена посмотрела на него с некоторым беспокойством. В ее маленькой новобрачной головке, должно быть, промелькнула мысль, что если за ним не досмотреть, ее супруг вдруг может взять да и стать монахом.

— Если он достиг уже определенного возраста и прослужил определенное количество лет, Церковь будет содержать его до самой смерти.

— Что-то мы слишком много говорим и мало пьем и едим, — сонно пробормотал доктор Халперн и усердно занялся огромной порцией лозаньи, которую раскладывала по тарелкам мисс Джервоне.

Руки ее двигались быстро и ловко, она что-то говорила о том, как любит стряпать, о семейном рецепте приготовления лозаньи, но я вдруг заметил, что глаза ее испуганны. «Бедная мисс Джервоне, — подумал я. — Бедная, уродливая мисс Джервоне… Неужели же и ей предстоит познакомиться с красными муравьями?» И вдруг я осознал, что держу в своих руках ее судьбу. Ведь пленка с записью голоса Лопо — единственное доказательство его развития и, соответственно, ее вины. Завтра утром Лопо перестанет существовать, отдав свое тело Оскару Клевинджеру.

«Если бы я мог уничтожить эту пленку…» Но моя песья половина тут же бросилась доказывать, почему это невозможно. Доктор Грейсон спас мне жизнь. Я обещал верно служить ему. Я взял микрофон, бинокль, магнитофон и фотоаппарат у доктора Халперна, объяснив ему, зачем мне понадобились все эти вещи. Он даже колебался. Сначала не хотел мне их давать, но когда я предложил обсудить эту проблему с доктором Грейсоном, он нехотя согласился.

И вот только сейчас я понял, почему ему не хотелось, чтобы я подслушивал за Лопо. Ведь если какой-то помон всего за несколько дней сумел получить доказательства серьезного преступления — во всяком случае, с точки зрения доктора Грейсона, — то это бросает тень в первую очередь на самого Халперна, который ни о чем не догадывался. А может быть, доктор Грейсон подумает, что Халперн знал, но скрывал, не хотел предавать свою знакомую? Они все здесь теряют дар речи, стоит только упомянуть имя шефа Новы. Да, если мистер Грейсон пришел бы к такому выводу, целые поколения огненных муравьев рассказывали бы о неслыханном пире…

Может быть, мне и следовало бы стыдиться спокойствия, с которым я обдумывал все эти хитросплетения, но… Брат Дики, сказал я себе, подумай о том, скольких они превратили в животных и скольких этих двуногих животных отправили на убой. Нет, мне нисколько не было стыдно! Я даже почувствовал вдруг прилив отвращения к этим людям. Я наклонился к доктору Халперну и не очень тихо сказал:

— Доктор, большое спасибо за помощь. Микрофончик влез в бинокль, как будто был для него специально сделан. В один окуляр, правда, ничего не видно, но я надеюсь, что Лопо меня простит.

Халперн продолжал молча расправляться со второй порцией лозаньи, но краем глаза я заметил, как напряглась и застыла на мгновение старшая покровительница.

— Все получилось как нельзя лучше, — продолжал я. — Записалось отлично. Я и не представлял себе, что слепок может так разумно разговаривать… (Теперь застыл уже и доктор Халперн.) Просто трогательно, как он разговаривал со своей подружкой.

— Тс-с, — прошептал доктор Халперн и с ненавистью посмотрел на меня. Отцы-программисты, куда только девалась его сонливость: он отодвинул от себя тарелку, пробормотал что-то о необходимости еще поработать дома и вышел.

— Бедный доктор Халперн… — вздохнула новобрачная, и я подумал, что она, может быть, вовсе и не такая дура, как я себе представлял. — Он столько работает, бедняжка… (Все-таки дура, успокоился я.) Он пошел домой работать, — продолжала младшая покровительница, — а завтра утром, говорят, у него операция. Я, конечно, не знаю, какие именно операции делает доктор Халперн, но, наверное, очень сложные. Он ведь такой опытный врач и блестящий хирург…

Она, должно быть, твердо была уверена, что и мисс Джервоне и я тут же кинемся передавать Халперну, как восторженно говорит о нем младшая покровительница Кальб.

Я снова посмотрел на мисс Джервоне. Она сидела не шевелясь, и лицо ее было страшно своей наготой. Все привычные ширмы упали, и занавески раскрылись. Это было лицо, искаженное целой гаммой чувств. Не надо было быть физиономистом, чтобы определить эту гамму: страх, скорее даже животный ужас, отчаяние…

Удивительный день рождения… Новобрачная продолжала что-то щебетать, но наконец и она уловила грозовые разряды в воздухе.

— До свидания, мисс Джервоне, — вежливо сказала она, — было очень весело.

Старшая покровительница ничего не ответила, и супруги, крепко взявшись за руки, отправились домой.

Несколько минут мы сидели молча, потом мисс Джервоне вдруг повернулась ко мне:

— Зачем, зачем вы шпионите за мной и за Лопо? Что мы вам сделали? Откуда вы явились? — Голос ее охрип от ненависти. — Зачем? Что мы вам сделали? — Она замолчала, закрыла лицо руками, и плечи ее вздрогнули от рыданий. — Пресвятая дева Мария, — всхлипывала она, — сжалься надо мной, зачем ты так жестока… — Она распрямилась, и в глазах у нее вдруг сверкнула безумная надежда. — Я пойду к доктору Грейсону… упаду перед ним на колени… признаюсь во всем, во всем… Да, я нарушила Закон, но он поймет. Он простит, он добрый, он все поймет… Столько лет…

Я медленно встал и вышел на улицу. Я больше ничего не понимал. Я запутался. Снова, как в темной клетке, я почувствовал, что разум ускользает от меня. О Священный Алгоритм, почему в трудную минуту ты перестал служить мне, почему снова оставил меня одного в безбрежном мире, полном злобы, коварства, жестокости… Ведь я служил честно, служил, чтобы была в жизни опора, и вот ее снова нет., В голове бушевал настоящий вихрь: я жалел мисс Джервоне и презирал ее. Я жалел Лопо и жалел Оскара Клевинджера. Я презирал доктора Халперна и жалел его. Я ненавидел доктора Грейсона и тянулся к нему. Я презирал помона Дина Дики и жалел его…

Я вошел в свою комнату, почувствовал легкий запах сигары и рассмеялся. Запах сигары, которую курит Халперн. Какое ребячество! Неужели же он рассчитывал, что я не догадаюсь, куда делась магнитная пленка? Я зажег свет. Пленки не было. Ну что ж, по-своему он прав. Когда уже ощущаешь челюсти огненных муравьев, особенно выбирать не приходится…

Глава 16

Изабелла Джервоне остановилась около дома доктора Грейсона. Сердце ее колотилось, вот-вот выскочит из груди, дыхание — как всхлипывания. Боже правый, прости недостойную грешницу, защити в страшную годину, отведи рукой своей казнь, смягчи сердце доктора Грейсона! Он добрый, он мудрый, он блюдет Закон. Он ведь любит ее, ценит старшую покровительницу. Разве не ее он сам пригласил в первый ряд зрителей, когда Синтакиса привели на встречу с муравьями? Восемнадцать лет вместе, не один ведь день. И все ответственные задания — только ей, Изабелле Джервоне. Даже за Оскаром Клевинджером, за этим переломанным хлюпиком, и то ее с доктором Халперном посылали. И сколько раз жал ей руку и все видели! Жал руку и смотрел ей в глаза своими прекрасными глазами, и все в груди и в животе у Изабеллы обмирало и тянуло вниз. Он все поймет, поймет, поймет! Она выкрикнула последнее слово, и над запертой дверью вдруг вспыхнул яркий прожектор и выхватил ее из безбрежной темноты. Круглый динамик за решеткой кашлянул и спросил сонным голосом доктора Грейсона:

— Что случилось, мисс Джервоне? Уже второй час.

Изабелла медленно опустилась на колени. На мгновение она вдруг подумала, что может испачкать праздничное платье.

— Доктор Грейсон, — прошептала она, — я нарушила Закон и научила Лопо-первого словам, я научила его таиться от людей…

Динамик за решеткой молчал, и Изабелла почти выкрикнула:

— Простите меня, доктор Грейсон, вы ведь… вы как отец… Он был такой маленький, такой хорошенький, глазенки круглые-круглые, и он все тянул ко мне ручонки! — Она начала говорить быстро, захлебываясь словами, и больше не смотрела на динамик за решеткой. — Я сразу поняла, что господь сотворил чудо! Да, чудо он сотворил. Послал мне младенца. И хоть я его не носила во чреве, но выносила в душе. О, как сладостны были прикосновения его ладошек, маленьких, в подушечках…

Свет вдруг погас, и плотная темнота тропической ночи хлынула со всех сторон на Изабеллу. Она замолчала, провела дрожащей рукой по лбу, уперлась руками в бетон и медленно встала.

Ноги плохо слушались ее, и ей казалось, что вот-вот они подломятся и она упадет на грязный бетон и испортит новое, воскресное платье. А ведь тут в Нове с химчисткой сложно, ой как сложно! Здесь не чистят, отправляют куда-то. Сроки ужасные просто. Забудешь, что посылала.

— Его ладошек… — произнесла она вслух и торжественно запела: — Ма-алень-ких, в поду-шеч-ках… — Она оборвала себя и ударила по губам: — Дурочка ты, разбудишь ведь Лопо, спит малышка, пускай отдохнет…

Справа от нее темным кубом вырисовался на фоне неба Первый корпус. Одно окно светлеет. На втором этаже спит переломанный хлюпик, ждет ее Лопо. Это он, он погубил ее! Не человек он. Человек чужое тело не возьмет. Сатана он! В самолете, когда укол ему делала и он глянул на нее, она сразу и распознала: сатана и есть, враг человеческий…

Она перекрестилась и тихонько поднялась на второй этаж. Третья комната слева. Так и есть, отблеск адского пламени сочится из-под двери, желтый, фосфорный и серой тянет.

Осторожно — сатана хитер, ох как хитер! — она открыла дверь и вошла в комнату, На столике у изголовья горел ночничок. Вот он, враг! Ишь ты, глаза открыл…

— Это вы, сестра? — спросил Оскар Клевинджер. Голос у него был совсем не сонный, и чувствовалось, что он не спал. — Сколько времени? А я, знаете, свое детство вспомнил, всякие глупости… — Оскар заметил воскресное платье Изабеллы. — Что это вы так разоделись?

Изабелла Джервоне не отвечала и смотрела на него странным и пустым взглядом. А может быть, ему это просто почудилось в слабом свете ночника. Он почувствовал, как нарастает в нем тревога. Что с ней, почему она пришла ночью в этом дурацком платье и молча глазеет на него?

— Сестра, — хотел он сказать построже, но голос его дрогнул, — что с вами, ответьте!

«Боже, надо позвать кого-нибудь!» Он поднял руку, чтобы нажать на кнопку, но Изабелла бросилась вперед и упала на него. Его пронзила острая боль, и он на мгновение потерял сознание, а когда пришел в себя, почувствовал на шее сильные руки, которые сжимали ее.

— Попался, враг человеческий! Изыди, сатана, погибни!..

Оскар напрягся изо всех сил, пытаясь столкнуть с себя жаркое, бормочущее чудовище. Боль взорвалась в нем фейерверком, но теперь ему было уже все равно. Силы покидали его. И вдруг им овладело глубокое спокойствие. «Оказывается, — пронеслось у него в голове, — и не надо было мучиться, и не так все страшно…»

Когда она отпустила его, он уже не двигался. Она посмотрела на него и увидела, что ее Лопо спит.

— Тс-с, — прошептала она, — только бы не разбудить малыша… Вылететь бы птичкой из окошка, чтобы не проснулась крошка…

Она улыбнулась кроткой, удовлетворенной улыбкой, поправила одеяло на кровати, подошла к окну и распахнула створки. Бесшумно вспыхивали далекие зарницы, будто кто-то без устали все чиркал и чиркал по небосклону спичкой и не мог зажечь ее. Наконец-то ушла духота и потянуло ночной прохладой.

«А как подняться повыше, — подумала Изабелла, влезая на подоконник, — так там еще прохладнее».

Она шагнула в бархатную темноту.

…Телефонный звонок вплелся в его сон, какое-то мгновенье жил в нем и тут же взорвал его. Доктор Грей-сон взял трубку и, пока подносил ее к уху, уже понял, что что-то случилось.

— Доктор Грейсон, — послышался испуганный голос Халперна, — простите, что я вынужден был…

— Не морочьте мне голову, что случилось?

Как всегда, когда он ожидал неприятности, сердце у него пропустило такт или два и понеслось обезумевшей лошадью.

— Оскар Клевинджер…

— Что Оскар Клевинджер? Умер? — Доктор Грейсон еще контролировал свой голос, но чувствовал, что вот-вот раскричится.

— Его… задушили.

— Что вы несете? — крикнул Грейсон, но уже знал, кто задушил, знал, что сделал ночью чудовищную ошибку, когда к дому пришла обезумевшая Джервоне. Надо было немедленно вызвать охрану… Почему, почему это должно было случиться именно так? Почему все всегда сговариваются, чтобы вредить ему?

— По всей видимости, Изабелла Джервоне. Ее нашли под окном комнаты Оскара Клевинджера. Перелом основания черепа. Еще жива, но безнадежна. Без сознания.

— Кто знает о случившемся?

— Я, дежурный офицер охраны и дежурный врач.

— Ни слова никому. Сколько сейчас времени?

— Три часа ночи.

— Где мистер Клевинджер?

— В гостевом коттедже.

— Хорошо, ждите меня.

Он положил трубку и начал одеваться. На мгновение в его голову пришла мысль, что все это лишь дурной сон и стоит снова улечься, как весь этот кошмар растает в темноте. Нет, не растает. У других может таять, а у него, Джеймса Грейсона, не тает. Ему вообще не везет. Ни в чем. Все неприятности, какие только могут выпасть на долю человека, обязательно достаются ему. С самого детства. С отца. Улыбки никогда не видел он у отца. Ни он, ни брат. Прям, строг, сух. Обращение — сэр. Забудешь — удар. Тыльной стороной руки по губам. Не очень больно. Очень страшно. Хныкающая, забитая мать…

Из шкуры всегда вылезал, чтобы заслужить похвалу отца, но так никогда ее и не слышал. До самой смерти отца. И в гробу он лежал кислый, недовольный. Кто говорит, что у мертвых лица разглаживаются… Только не у отца его. Кислое, недовольное лицо с упрямо поджатыми губами. Как это он, Джереми Грейсон, не сможет больше учить жить сыновей и жену, не сможет больше поднять на них руку…

И такую радость избавления почувствовал тогда у гроба Джеймс Грейсон, что и сейчас, столько лет спустя, нестерпимый стыд наполнял его, когда вспоминалась эта бесстыжая, звериная радость.

Доктор Грейсон одевался и постепенно начинал осознавать, что ему действительно крупно не повезло. Это уже было не привычное кокетство, а предчувствие непоправимой катастрофы. Генри Клевинджер не даст ему житья. Единственный сын… И, говорят, любимый. Наследник. И если бы просто умер… А то задушили… Разве что скрыть? С ним это вряд ли получится… Задушили его сына, и он возьмет Грейсона за горло…

Почему, почему это должно было случиться? Почему он не приказал задержать эту свихнувшуюся бабу? Почему раньше не устроил ей встречу с муравьями? Ведь догадывался, что выучила своего выкормыша. И этот кретин Дики. Потратил месяц на промывание мозгов, на гипноз. Кажется, воспитал хорошего работника. Почему он до сих пор не смог ничего раскрыть? Помон называется… Ничего, покормит муравьев, поймет, что здесь надо работать… Поздно, поздно. Строил, создавал, дело всей жизни, весь гений свой вложил в Нову, и теперь одна взбесившаяся дрянь ставит все под угрозу…

Он подошел к Первому корпусу. Дежурный офицер поздоровался с ним, Грейсон не ответил и быстро поднялся на второй этаж.

Халперн, казалось, похудел за ночь. Щеки его обвисли, глаза сделались больше, и вместо обычного выражения сонливого покоя в них жил ужас пойманного в капкан зверя.

Он вскочил при виде Грейсона и хотел было что-то сказать, но лишь беззвучно пошевелил губами. «Жирная свинья… Помощники называются. Каждый из них только спит и видит, как бы уничтожить меня, — подумал Грейсон. — Никому ничего доверить нельзя».

Он никогда не доверял людям. Они страшили его. Слова были лишь ширмами в кукольном театре, за которыми прятались хитрые безжалостные руки. Слова были пустой шелухой, а злое страшное семя оставалось скрытым в черепных коробках. Ах, если можно было бы их раскроить и посмотреть, что там, вырвать зловредное семя, выскрести злобные паутины заговоров против него… Господи, почему люди думают, для чего?

Когда он много лет тому назад почувствовал, что вот-вот перешагнет границу, проходившую в биологии, и окажется в неведомой земле, где никто еще до него не был, первым его ощущением была ненависть. Как они все накинутся на его открытия, как будут урчать, отрывая от них кровоточащие куски. Гиены, шакалы. Корректные, респектабельные гиены и шакалы. А за ними ринутся орлы-стервятники в судейских мантиях, сутанах, протестантских воротничках и талесах. Как, жизнь в пробирке? Священная жизнь? Жизнь, которую два миллиона лет человек пытался отнять друг у друга.

И он ушел из науки. Скрылся, исчез. Кое-кто покачал головой: да, жаль, у молодого человека, кажется, кое-что могло получиться…

Кое-что… Их трусливые, высохшие в университетских интригах мозги взорвались бы, если бы они узнали, чего он достиг. Но не для них. Не-ет, не для них! Не для святой науки, которая всю жизнь блудила, пыталась сохранять приличие при своей грязной игре. Себе, для себя. Здесь все создано им. Здесь каждый атом отобран, просмотрен и одобрен им, Джеймсом Грейсоном. Крикливую и неверную суетную славу он променял на четкий, организованный мир Новы. И дело не только в миллионах, которые ему платят. Он бы согласился не получать ничего, лишь бы жить в четком, совершенном мире, который вращается вокруг тебя, когда ты — Закон, ты — центр, ты — начало и конец. Маленький островок порядка в море энтропии. Он, Грейсон, в центре. Помощники. Охрана. Врачи. Покровительницы. Сестры. Рабочие. Слепки.

Островок, прекрасный в своей гармонии и неизменности. Островок без нелепой идеи прогресса, которая отравила западную цивилизацию, отняла у нее бога, вселила в души людей грызущую их неудовлетворенность, недовольство собой и миром…

И вот теперь все под угрозой. Из-за уродливой, рехнувшейся дуры. А ведь казалось, что она всегда смотрела на него восторженно-преданным взглядом, который он так ценил. Нет, не только словам, и глазам доверять нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя…

Грейсон посмотрел на Халперна. Ему захотелось ударить помощника, отхлестать его по жирным, отвисающим щекам, чтобы они вспыхнули красными пятнами, чтобы звук ударов был сочным и вкусным.

— Я думаю… — неуверенно начал Халперн, и Грейсон тут же оборвал его:

— С каких это пор? Не поздно ли?

Халперн с трудом проглотил слюну, и кадык его судорожно дернулся:

— Выход… из положения…

— Вы-то выйдете. На встречу с муравьями. Можете в этом не сомневаться.

— Мы выиграем время… А может быть…

— Что «может быть»? Как?

— Мы сделаем операцию. Так, во всяком случае, будет думать Клевинджер.

— Что вы несете?

Халперн осмелел. Голос его окреп, и он уже говорил увереннее:

— Мы берем Лопо, делаем ему прическу покороче, как у Оскара Клевинджера. Я сделаю ему на шее небольшие надрезы, зашью их. Утром, когда появится мистер Клевинджер, мы скажем, что операция в самом разгаре. Он будет сидеть и ждать, а в это время мимо него провезут каталку. Тот, кто будет рядом с ним, попытается отвлечь его внимание, но Клевинджер все равно заметит то, что нельзя будет не заметить: тело под простыней будет без головы. Через час или полтора ему разрешат лишь заглянуть в дверь. Его сын Оскар Клевинджер будет спокойно спать. По своему собственному опыту Клевинджер-старший знает, как медленно идет выздоровление, как медленно прорастают нервы. Первое время и говорить ведь нельзя, поэтому мистер Клевинджер улетит в полной уверенности, что операция прошла успешно, и будет ждать сына дома.

— А дальше?

— Во-первых, Лопо не слепок…

— Не слепок? Это точно?

— Джервоне научила его говорить.

— Я знаю.

— Я предложил Дики подарить Лопо бинокль со встроенным туда миниатюрным микрофончиком. Все получилось как нельзя лучше, и Дики вчера поздно вечером передал мне запись. Лопо разговаривал с Заикой. Он говорит. Он рассуждает, экстраполирует… В нашем распоряжении будет пара месяцев, и мы постараемся подготовить Лопо для роли Оскара Клевинджера. Будут, конечно, какие-то шероховатости, но их можно будет списать на не совсем удачную операцию… Это, как вы понимаете, уже совсем другое дело. Я думаю, что с Лопо сможет подзаняться Дики. Лопо, похоже, ему доверяет больше…

— Немедленно сюда Лопо, Дина Дики, подготовить операционную.

Глава 17

Телефон зазвенел оглушительно громко, и я разом проснулся. Сердце у меня колотилось. Я нащупал в темноте трубку.

— Мистер Дики, — услышал я чей-то незнакомый голос, — немедленно явитесь в Первый корпус. Вас ждет доктор Грейсон. Пожалуйста, поторопитесь. Он ждет вас немедленно.

Я зажег свет и посмотрел на часы. Половина четвертого. Что им нужно от меня? Я торопливо оделся и помчался к Первому корпусу. У дверей стоял охранник. Он молча кивнул мне и рукой показал, что мне нужно подняться. На втором этаже я увидел доктора Халперна, и он сказал мне:

— Вторая дверь налево. Доктор Грейсон ждет вас.

Все происходило слишком быстро. Мои эмоции просто не поспевали за происходившим. Я толкнул дверь и очутился в операционной. Стол под огромной бестеневой лампой был пуст, но на маленьком узком топчанчике у стены лежало чье-то тело, покрытое простыней. Я смотрел на топчанчик и не сразу заметил доктора Грейсона, который надевал халат.

— Вы мне не завяжете сзади завязки? — попросил он, и меня поразил его голос.

Я начал молча завязывать тесемки хирургического халата и вдруг понял, что именно поразило меня. Впервые он попросил о чем-то. Он не вещал, не приказывал, он просил. Он не сказал «завяжите». Он спросил: «Не завяжете ли?» И стоял ко мне спиной. Боги и супермены никогда не поворачиваются спиной. Особенно если спина у них самая обыкновенная, как у доктора Грейсона. Я завязал последнюю завязку и молча разогнулся.

— Вы не догадываетесь, кто лежит там? — Доктор Грейсон кивнул на топчан.

И опять вопрос. Не изрекает, не вещает, а спрашивает. Я не знал. Я знал только, что там пока еще не я, не Грейсон и не Халперн. А кроме нас, там мог быть кто угодно Странно только, что сначала в операционной появляется труп — а в том, что это был труп, я не сомневался, я видел их слишком много, — а врач только готовится. Обычно бывает наоборот.

— Это Оскар Клевинджер. Его убила в припадке безумия Изабелла Джервоне.

Я по-прежнему молчал. Вряд ли доктор Грейсон просто избрал меня конфидантом, который не может не поделиться со мной самыми свежими новостями. Отлично, выходит, отпраздновала свой день рождения Изабелла Джервоне…

— Как по-вашему, мистер Дики, сможет ли Лопо сыграть роль Оскара Клевинджера? Как вы прекрасно понимаете, это наш единственный шанс. Генри Клевинджер ничего не знает. Мы покажем ему спящего Лопо и скажем, что операция прошла успешно.

И опять передо мной был не всемогущий повелитель Новы, сумевший привязать к себе таинственными нитями по крайней мере половину моего «я», а обыкновенный человек, и в словах его сквозили беспокойство, надежда, просьба, как в словах обычного человека. И чары вдруг спали. Что-то лопнуло во мне, и две мои разрозненные половины соединились, как соединяется раздвоенное изображение в видоискателе фотоаппарата, когда наводишь его на резкость. И я стал самим собой. И человек передо мной больше не имел надо мной власти. Он мог, разумеется, сделать со мной все, что ему угодно, но он уже не владел моими мозгами и моим сердцем. Передо мной был жалкий гений, и я больше не трепетал перед ним.

На малую долю мгновения я испугался. Меня охватила паника. Я освободился от заклятия, стал самим собой и, стало быть, принял на себя всю ответственность за свои поступки, мысли и чувства.

О, свобода не так-то проста. Освобождая, она закабаляет. А совесть бывает куда более требовательным и придирчивым хозяином, чем даже рабовладелец А мне было в чем держать перед собой ответ, ох как было…

А Грейсон, казалось, и не заметил того, что случилось. Он все еще вопросительно смотрел на меня.

— Спящий Лопо безусловно может сыграть роль спящего Оскара Клевинджера. Вот только загар.

— С этим Мы что-нибудь придумаем. Может быть, свет…

— Тогда безусловно.

— А потом?

— Что значит потом?

— Спустя несколько месяцев, когда Лопо под видом Оскара придет время возвращаться домой?

— Не знаю… — Я действительно не знал. Идея была слишком фантастической, и она не сразу проникла в мой бедный маленький мозг… Отцы-программисты, чтобы Лопо стал Оскаром Клевинджером! Из Новы — в университет, а из слепков — в наследники Генри Клевинджера!

С одной стороны, мне не слишком хотелось, чтобы у доктора Грейсона что-то выходило. Я бы желал, чтобы он подавился очередным глотком воздуха, но у меня было смутное предчувствие, что вся эта затея как-то отразится на мне.

— Я хочу вас просить, чтобы вы взяли подготовку Лопо на себя. Я понимаю, какая эта задача, но вы, по крайней мере, совсем недавно попали в Нову. Вы лучше знаете мир. И для Лопо вы новый человек… А вот и он.

В комнату ввели Лопо. Он посмотрел на меня и не опустил тут же глаза. И занавесочки в них не задернулись. Он пришел в Первый корпус и знал, что больше никогда отсюда не выйдет. И можно было хоть раз в жизни не прятать глаза от людей. Он молчал, и я почувствовал, как во мне поднимается восхищение. Глаза его были печальны — должно быть, он думал о Заике, о покровительнице, об ощущении пота, высыхающего на лбу после окончания работы…

— Лопо, — сказал я, — я знаю, ты умеешь разговаривать. Ты знаешь слова. Ты хорошо скрывал это от людей, но теперь это не нужно.

— Я знаю, — сказал тихо Лопо, и в его голосе звучало достоинство, которого так не хватало мне, — я пришел в Первый корпус. Я знаю, что привезли моего больного человека-брата. А когда привозят человека-брата, слепок-брат уходит в Первый корпус. Я пришел.

— Нет, Лопо, — как можно мягче сказал я. — С тобой так не будет. Ты многого не понимаешь, но еще увидишь и твою Заику и других.

— Разве она тоже идет в Первый корпус? — спросил Лопо, и лицо его на мгновение потеряло выражение отрешенного спокойствия.

— Нет, ты увидишь ее не здесь.

— А, я понимаю. Мне дадут здесь твердую ногу. Протез…

— Нет, не беспокойся. Все будет хорошо. — В горло у меня стоял комок, и я никак не мог проглотить его. Я повернулся к доктору Грейсону: — Я вам больше не нужен?

— У меня к вам еще одна просьба. Через четверть часа мы начнем инсценировку операции и вызовем сюда мистера Клевинджера. Вы встретите его и посидите с ним в прихожей. Скажите, что состояние его сына резко ухудшилось и пришлось срочно провести операцию.

В голосе доктора Грейсона звучало беспокойство: сумею ли я сыграть свою роль. Священный Алгоритм, и этот человек совсем еще недавно владел моей волей, командовал мною…

Я вышел из операционной и уселся в кресло. Я не выспался, голова гудела, но я был полон торжествующей легкости. Потом, потом я буду думать, как все это случилось, а сейчас я был свободен, из моего носа исчезло кольцо, через которое доктор Грейсон продел было веревку и дергал меня, куда ему заблагорассудится. Дьявольская эта вещь — темная сурдокамера, если с ее помощью, без побоев и пыток, они сумели заполонить мой разум и командовать мною, как заводным человечком. Отцы-программисты, неужели же это я шпионил аз несчастным пареньком, которого одичавшая в здешнем аду простая женщина научила словам и научила прятать глаза от людей? Мне было бесконечно стыдно, но стыд не тяготил меня, он очищал меня, как поток кармы.

Я подумал, что лучшего времени для погружения у меня не будет никогда. Я не сомневался, что теперь уже сумею погрузиться в гармонию быстро и карма отмоет меня от всей накопившейся во мне дряни.

Я закрыл глаза и начал расслабляться, так, чтобы волна мягкой теплоты поднималась от самых кончиков больших пальцев ног. Мне не нужно было прилагать для погружения какое-либо сознательное усилие. За тысячи погружений оно стало для меня таким же естественным, как дыхание, ходьба.

Вот уже теплая волна расслабления, которую мы называем сбрасыванием балласта, коснулась кончиков пальцев на ногах и плавно покатилась вверх, оставляя за собой ничто. Еще минута, и наступит полное отрешение, я окунусь в гулкую тишину, отыщу свое место в гармонии и окунусь в ток кармы. О, как я буду купаться в ней, как буду подставлять ей каждую клеточку, каждый атом свой!

И вдруг вместе с тревожным сжатием сердца я почувствовал, что не могу отрешиться. Перед глазами у меня стояло лицо Лопо. Я вздохнул. Если в момент отрешения сознание разрывается, значит, ты не готов к погружению. Это очень опасное состояние. Пактор Браун говорил: «Погружение — духовная пища, без которой нельзя обойтись. Но если уж ты начинаешь обходиться без нее, вряд ли ты скоро почувствуешь голод».

И все же в отличие от предыдущих дней, когда я тоже не мог погрузиться, сегодня я не испытал шока. Не было почему-то ощущения потери. К своему удивлению, я почувствовал, что не потерял даже странного ощущения торжествующей легкости, которое испытал, выйдя из операционной.

Когда-то такое ощущение уже овладевало мною. Когда-то давно. Совсем давно. Да, это было давно. Отец уже умер. Я остался совсем один. Мать не замечала меня. Она считала меня сыном отца, а отцу она — так мне казалось — не могла простить нашей жалкой квартирки, где было так тяжело поддерживать симметрию, долгих месяцев болезни, молящий и жалкий его взгляд, нищеты.

Я жил тогда практически на улице, и асфальтовый мир был единственным миром, который я знал. Я знал, как пахнет разлагающийся на солнце мусор, как пахнет рвота нарков, как пахнет облупившаяся штукатурка.

Был жаркий летний день. По двору и мостовой были разбросаны голубые озерца, но я знал, что это мираж. Воздух был густой, и смрад обладал физической плотностью. Я сидел у пожарной лестницы. Я был убит. Мне не хотелось жить. Я думал о том, что нужно схватиться за ржавое железо лестницы, подтянуться — нижней ступеньки не было, — залезть повыше и броситься вниз. И всё. Мать, наверное, и не заплачет, а Джои пожмет плечами. «Все-таки не заплатил», — скажет он и подмигнет неизвестно кому своим единственным и жестоким глазом. Я должен был ему семнадцать НД и знал, что во всем мире нет человека, который мог бы дать мне эти семнадцать НД или спасти меня от Джои. Я уже в двадцатый раз бросался с лестницы вниз и ощущал на лице последний, страшный ток воздуха, когда на голову мне вдруг опустилась рука.

«Ты чем-то расстроен?» — спросила рука.

Я не мог ответить. Я поднял глаза и увидел маленького человека в одежде пактора. Он улыбался мне, и рука его словно отняла у меня часть страха. Это был пактор Браун, и я пошел за ним, как увязавшаяся собака. И когда я понял, что он не гонит меня и мне не нужно будет возвращаться к одноглазому Джои, ждущему свои семнадцать НД, я испытал чувство торжествующей легкости.

«Нет ничего слаще, — сказал мне потом пактор Браун, — чем чувство невыполненного долга. Или неотданного».

Послышались быстрые шаги. Я открыл глаза. Генри Клевинджер, в отличие от меня, успел побриться и причесаться. Готов спорить, что и в день Страшного суда он явится чисто выбритым, тщательно одетым и нетерпеливым: «Меня, кажется, кто-то звал. Какой-то трубой. В чем дело? Я тороплюсь. Ах, Страшный суд? Нельзя ли побыстрее?»

— В чем дело, вы не знаете? — спросил он меня.

— Садитесь, мистер Клевинджер. Во время нашего свидания у вас в доме, если не ошибаюсь, вы тоже меня приглашали сесть. (На мгновение в его глазах промелькнул испуг, но тут же исчез.) Садитесь, садитесь. Доктор Грейсон просил меня встретить вас, потому что все остальные заняты.

— В такое время… — пробормотал Клевинджер и посмотрел на часы, но я заметил, что он уже потерял долю своей самоуверенности. — Что же случилось? Что-нибудь с Оскаром?

— Да. Ночью ему стало хуже. Что-то со второй почкой. Возникла опасность, и операцию решили провести незамедлительно. Она уже идет.

— Как?! — подпрыгнул Генри Клевинджер, но подпрыгнул как-то респектабельно, элегантно. Я бы так не смог подпрыгнуть, если даже тренировался месяц.

— Очень просто.

— И…

— Пока я знаю столько же, сколько и вы.

«Отцы-программисты, — подумал я, — как же все-таки легко лгать. Насколько труднее говорить правду. Впрочем, оно и понятно. Мать-природа позаботилась о том, чтобы все живое лгало друг другу. Все маскируется, прячется, скрывает свои намерения. Включая и гомо сапиенс. Может быть, он и стал сапиенс только потому, что обманывал и лгал лучше бедных обезьян…»

Генри Клевинджер откинулся в кресле и искоса посмотрел на меня. Должно быть, он решил, что обязан передо мной извиниться, потому что солидно откашлялся и сказал:

— Мистер Дики, я, разумеется, понимаю, что наше прошлое свидание у меня в доме было… Но вы должны понять… Дело касалось не только меня, но и доктора Грейсона и всего этого места. — Он сделал широкий жест рукой.

— Я прекрасно понимаю. Все это, право, пустяки. Меня усыпили, перевезли сюда, месяц держали в камере без окна… Стоит ли говорить о таких мелочах?

— Мистер Дики, я обладаю кое-каким влиянием в Первой Всеобщей Научной Церкви, и я надеюсь, что смогу в будущем быть вам полезен… Было бы грустно, если бы вы не смогли подняться выше личной обиды. Поверьте мне, я вполне искренен с вами. Я не смог бы кривить душой в минуты, когда за стеной оперируют моего сына…

Я посмотрел на Генри Клевинджера. Священный Алгоритм, сколько в нем было уверенности в своей правоте, сколько благородства! «В минуты, когда за стеной оперируют моего сына». В минуты, когда за стеной лишают жизни человеческое существо, купленное им за деньги. И если на самом деле все не так, меньше всего в этом виновен сам Клевинджер.

Удивительно все-таки эластична наша Первая Всеобщая, если в ее лоне прекрасно устраиваются Генри Клевинджеры… «Я обладаю кое-каким влиянием в Первой Всеобщей…» И ведь действительно, наверное, обладает…

И тут я сказал себе: хватит, Дин Дики. Ты все-таки забываешь, что человек, сидящий перед тобой, потерял сына. Он не знает об этом сейчас, но он узнает…

Что бы ты почувствовал, если у тебя был сын и ты его потерял? Можешь ты представить себе боль такой утраты? Нет, наверное, не можешь. Ты ведь и помоном стал для того, чтобы не иметь ничего, что можно было быпотерять… Да, но зато я растворился в Церкви… Растворился ли? В Церкви, в которой покупатель чужих тел Генри Клевинджер обладает кое-каким влиянием?

Отцы-программисты, откуда у меня столько темных чувств, зачем я втираю в едва затянувшиеся раны соль презрения и недоверия?

Дверь в коридор распахнулась, и двое в белых халатах выкатили из операционной каталку. На ней, прикрытое простыней, лежало тело.

— Это… — Клевинджер привстал в кресле, но тут же, наверное, понял, что он видит перед собой. Как завороженный он уставился на то место, где под простыней должна была быть голова и где ничто не поднимало ткань.

Вслед за каталкой из операционной вышел Грейсон. Он стянул с себя шапочку и вытер ею лоб. Он был все-таки незаурядным актером — столько в жесте было спокойной усталости хирурга, который только что благополучно провел трудную операцию.

— Ну как, доктор?

— Отлично, мистер Клевинджер. Я бы даже сказал, что у вашего сына тело еще лучше, чем было. Недаром мы не даем нашим слепкам бездельничать и поддерживаем у них хорошую форму…

— Благодарю вас, доктор Грейсон, — с чувством сказал Клевинджер. — Вы спасли мне сына. Могу я взглянуть на него?

— Только с порога операционной и только секундочку…

— Я понимаю, я понимаю.

Мы все трое подошли к двери операционной, и доктор Грейсон распахнул ее. На столе, укутанный простынями и повязками, спал Лопо. Но если бы я не знал, что это Лопо, я бы вполне мог принять его и за Оскара Клевинджера.

Генри Клевинджер прерывисто вздохнул и протянул руку Грейсону.

— Доктор, я…

— Вы можете спокойно лететь домой хоть сегодня же. Когда Оскар сможет вернуться, мы вам сообщим. Что касается денег…

— Я помню, доктор.

— Я в этом не сомневался.

Глава 18

— Как ты себя чувствуешь, Лопо?

Он неуверенно посмотрел на меня и хотел было тут же по привычке спрятать глаза, но вспомнил, что я ему говорил.

— Я спал. Не хотел, а спал.

Теперь, когда я мог смотреть на него и он не отводил взгляда, я впервые увидел, какие у него были удивительные глаза — доверчивые и нетерпеливые. Как у ребенка.

— Так нужно было, Лопо. И давай договоримся: я буду называть тебя не Лопо, а Оскаром.

— Оскаром?

— Да, Оскаром. Так звали твоего человека-брата. Он умер.

— Что значит «умер»? Ушел в Первый корпус? Почему я его не вижу тут? Мы ведь в Первом корпусе?

— Да… Оскар, в Первом. Представь себе, что ты видишь птицу.

— Какую птицу?

— Все равно какую. Просто птицу.

— Просто птиц не бывает. Есть урубу, колибри, мараканы, байтаки…

— Ну хорошо. Ты байтака. В тебя выстрелили из ружья и попали. Что с тобой станет?

— Я упаду на землю. А может быть, застряну в сучьях и меня будет трудно найти.

— Это понятно, дорогой… Оскар. Но ты будешь живой?

— Нет, конечно. Байтака не будет живой.

— Но ведь она не попала в Первый корпус?

— Нет. Байтака не слепок и не человек. Зачем ей в Первый корпус?

Я вздохнул. Я на мгновение представил себе, что мне со временем придется объяснять ему, как функционирует биржа и что такое университет. Но Лопо — «Оскар» не вызывал у меня раздражения. В нем было, наверное, килограммов семьдесят пять веса, и вряд ли я мог бы легко справиться с ним, но я испытывал чувство покровительства.

— Байтаке, конечно, не нужно в Первый корпус. Давай по-другому. Ты умеешь представлять? Видеть в голове то, что глаза сейчас не видят? Ты можешь представить себе сейчас Заику?

— Могу. — Он улыбнулся удивительно нежной улыбкой. — Конечно, могу. Я всегда вижу ее, даже когда глаза ее не видят.

— Тогда представь, что мы идем по лесу. Нет, лучше представь, что мы плывем по реке в лодке. Представляешь?

— Да.

— Ты слышал о таких злых рыбках пираньях, которые набрасываются на все, что попадает в воду?

— Нет.

— Ну, поверь мне: такие рыбы есть. И вот я неосторожно перегнулся через борт лодки и упал в воду. Плавать я не умею и сразу пошел ко дну…

— Нет, ты не пойдешь на дно, — твердо сказал Лопо-Оскар.

— Почему?

— Потому что я брошусь в воду и вытащу тебя. Я не хочу, чтобы тебя съели рыбы. Как я вернусь один, как я буду без тебя?

— О господи!

— Господи?

— Некоторые люди считают, что господь все знает, все видит и распоряжается ими.

— Большой Доктор? Он Большой Доктор?

— Гм, дорогой мой, вряд ли стоит его называть доктором. Но давай не все сразу. Я упал в воду, и на меня набросились пираньи, кайманы. Я проломил голову о сук под водой. Ты видишь эту картину?

— Вижу. И мне очень жаль тебя.

— Я буду после этого живой? Ты сможешь со мной разговаривать? Ты сможешь видеть меня глазами?

— Н-нет.

— А я перед этим ведь не ушел в Первый корпус.

— Это верно, но как ты не понимаешь… Ты попал в Первый корпус, когда упал в воду и тебя разорвали пираньи.

— Но тело мое осталось ведь в воде, в желудках у пираньи, в пасти кайманов?

— Конечно. Но рыбы ведь не могли съесть твои слова. А у тебя много слов. Почти все слова у людей, у слепков совсем мало слов. Поэтому все слова, которые остаются после человека, забирают в Первый корпус. Теперь ты понял?

Лопо-Оскар смотрел на меня со снисходительной добротой. Должно быть, он думал: вот сидит человек. У него, казалось бы, много слов, не то что у бедного слепка. И он ничего не понимает.

Я улыбнулся и положил ему на голову руку. Я не большой дока по части ласки, но мне этот жест почему-то всегда кажется необыкновенно интимным.

Лопо-Оскар замер на мгновение. Как зверек, который и боится чужого прикосновения и смакует его.

— Ты смягчаешь мое сердце, — мягко сказал он. — Как покровительница. Она также кладет мне иногда руку на голову…

Мне вдруг стало стыдно за все те чувства, что я испытывал к бедной Изабелле Джервоне. Если мое сердце тянется к этому существу, что же должна была испытывать немолодая, некрасивая, одинокая женщина, которая с риском для жизни научила его словам. Она любила его. Она убила Оскара Клевинджера, убила себя и спасла тем самым Лопо. Какая мать могла сделать больше?

— Отдохни, Оскар, боюсь, что мы с тобой слишком много говорили.

— А ты уйдешь? — спросил он меня.

— Да.

— И выйдешь из Первого корпуса?

— Да.

— И увидишь Заику?

— Да.

— А я могу пойти с тобой?

— Нет, Оскар, ты должен остаться здесь.

— Да, — вздохнул он, — ты говоришь правильно. Из Первого корпуса никто не выходит. Знаешь что? — Его лицо вдруг озарилось улыбкой. — Может быть, мне дадут твердую руку или ногу, называется про-тез, и тогда я смогу выйти и увидеть Заику? Так ведь бывает.

— Нет, никто не заберет ни твоих ног, ни твоих рук, Оскар. Ты теперь не слепок Лопо, ты человек Оскар. Ты обменялся с твоим больным человеком-братом.

— И я теперь не увижу Заику? И своего младшего брата Лопо-второго? И покровительницу? Тогда я не хочу быть человеком. Я хочу быть слепком. Я думал, что в Первом корпусе отнимают и слова и те картинки, что живут в голове. А ты мне оставляешь все. Я не могу так…

На второй день пришлось привести Заику. Когда она вошла в комнату и увидела Лопо, она вся засветилась. Засветилась улыбкой и тут же печально пригасила ее. Ее бедный маленький ум не мог ничего понять. Из глаз выкатилось несколько маленьких и удивительно ярких слезинок. Она замерла в двух шагах от Лопо. Я чувствовал, как она колеблется. Она боялась протянуть руку, чтобы не спугнуть пригрезившегося ей Лопо. И хотела коснуться его.

Я почувствовал комок в горле. Старый сентиментальный дурак…

Лопо тихо позвал:

— Заика…

Она сделала еще полшажка к Лопо, а тот все стоял, не двигаясь с места. Почему? Может быть, он не хотел напугать ее? Может быть, он хотел, чтобы она пересилила страх?

И словно в ответ на мои мысли он пробормотал:

— Не бойся.

Она вся сжалась, напряглась, зажмурилась и словно слепая неуверенно протянула вперед руку. И коснулась протянутой руки Лопо. И забыла обо всем. И он. Они нежно касались друг друга, снова и снова проводили ладонями по лицам, по телу, заново создавая себе друг друга. Я никогда не думал, что два нелепых слова, «Заика» и «Лопо», могут произноситься так по-разному. Они ухитрялись вложить в эти слова все, что чувствовали.

…Спустя примерно месяца полтора меня позвал к себе доктор Грейсон. Должно быть, он тоже почувствовал, что наши отношения после той ночи, когда Изабелла Джервоне убила Оскара Клевинджера, изменились. О нем можно было сказать что угодно, но он нюхом определял отношение людей к себе.

Я постучал и вошел в его кабинет. Он слегка приподнялся и кивнул мне. И встать не встал, и сидеть не остался.

— Я слышал, — сказал он, — что дела у вас идут неплохо.

Я пожал плечами. Что я ему мог сказать, когда все здесь прослушивается насквозь? Я и так не сомневался, что он не раз слушал наши разговоры с Лопо.

— Вчера я разговаривал с Генри Клевинджером. Нежный отец соскучился по сыночку. (Мне показалось, что Грейсон раздражен.) Я уже намекнул ему, что операция прошла не совсем гладко, что мы столкнулись с малопонятным случаем частичной потери памяти, но состояние Оскара все время улучшается… Вот. — Грейсон протянул мне несколько листков бумаги, скрепленных скрепкой, и конверт. — Мне пришлось заплатить за это целую кучу денег. Здесь различные детали семейной жизни в доме Клевинджеров, имена приятелей и приятельниц Оскара, их привычки и, разумеется, фотографии.

Я даю вам неделю, чтобы вы с ним хорошенько все это проштудировали, а потом вы вернетесь с юным Клевинджером в лоно любящей его семьи. Первое время Оскар будет жить вне дома и, уж конечно, не вернется в университет. Он будет жить с вами в гостинице.

— Но как на это посмотрит его семья?

— Я уже сказал, что кое о чем предупредил мистера Клевинджера. Пока память полностью не восстановилась, да и вообще пока Оскар не окреп в достаточной степени, ему лучше не находиться в чересчур эмоционально насыщенной атмосфере семьи. Логично?

— Вполне.

— Тем более, мистер Дики, что атмосфера там, похоже, действительно насыщенная.

— Но наш Оскар ведь должен будет увидеться с отцом, матерью и сестрой?

— Конечно. Но лишь в вашем присутствии. А вы уж постарайтесь, чтобы, с одной стороны, у них не возникло никаких подозрений, с другой — чтобы все выглядело вполне естественно. Чтобы Лопо старался, внушите ему мысль, что судьба Заики будет полностью зависеть только от него.

— То есть?

— Вы ему скажете, что, если он хорошо сыграет свою роль, мы пришлем ему туда Заику.

— Но… ведь ее двойник — я имею в виду ее человеческого двойника — могут…

— Да нет же, это лишь версия для Лопо, Конечно, она никуда не уедет отсюда. Ее хозяйка оплачивает ее существование, и меньше всего на свете я хотел бы возвращать эти деньги.

— Но Лопо… Он…

— Мало ли что он вздумает! Нам важно, чтобы папаша и вся семья убедилась, что их сынок вернулся, а там видно будет. Вы меня понимаете, мистер Дики?

— Не слишком, доктор Грейсон.

— Им и в голову никогда не придет, что они могли так ошибиться и что их Оскар на самом деле слепок Лопо. Если же позднее и возникнут какие-то сомнения, они. скорее всего, решат, что он сошел с ума… А такие вещи в приличном обществе особенно афишировать не принято. Теперь вы понимаете?

— Да, понимаю.

— Теперь о вас. Когда вы в качестве помона начали разыскивать Синтакиса и довольно быстро вышли на Генри Клевинджера, я мог вас просто убрать. Уверяю вас, это было бы совсем нетрудно.

— Не сомневаюсь.

— Я предпочел привезти вас сюда. Во-первых, мне всегда здесь нужны люди вашей профессии. Лишняя пара опытных глаз в Нове — это большое дело. А потом, мне давно хотелось проверить самому, как действует принцип «промывания мозгов».

— Это то, что делали со мной?

— Совершенно верно. Старинный способ. Когда-то его применяли в Германии во времена Адольфа Гитлера. С тех пор появились ускоренные методы с применением химических препаратов, но все они не слишком надежны. Вначале мне казалось, что промывание удалось на славу, но, очевидно, я выпустил вас немного рановато. Надо было больше расшатать вашу психику…

— Благодарю вас, — сказал я и посмотрел на Грейсона.

Он не улыбался. Он говорил будничным голосом, выражение лица у него было самое обычное. Мне вдруг показалось, что он давно сам сошел с ума.

— За время пребывания здесь вы будете компенсированы. За все время пребывания с Лопо-Оскаром там вы тоже будете компенсированы. Если вы откажетесь от денег, они могут остаться на вашем счету. Если вы захотите, вы сможете вернуться к вашей работе помоном.

— А если меня спросят, где я был?

— Вас не спросят. Вас не только не спросят, но вам даже незачем будет возносить вашей Машине молитву о пребывании здесь.

— Почему?

— Это уже не так важно, мистер Дики. — Доктор Грейсон слегка улыбнулся, и улыбка была самодовольной.

«Священный Алгоритм, — подумал я, — неужели же Машина что-нибудь знает о Нове? Нет, не может быть…»

— Вы вылетите со своим подопечным ровно через неделю. Когда прибудете на место, остановитесь в гостинице «Сансет вэлли»…

Глава 19

Все было готово к отъезду. Нельзя сказать, чтобы у нас с Лопо-Оскаром было особенно много вещей, — всего один небольшой чемоданчик. Но самый ценный багаж — пленку с записью нашего разговора с Грейсоном и фотокассету, которую я тайком заснял в Нове, — я зашил накануне в подкладку куртки.

Машина должна была подойти ровно в три, и я уже начал поглядывать на часы, когда вошел Халперн.

— Вы знаете порядок отъезда? — спросил он.

— В каком смысле? Я разговаривал с доктором Грейсоном, и он…

— Я говорю о самом отъезде.

Я пожал плечами. Что он хотел от меня?

— Меня предупредили, что машина, которая доставит нас на аэродром, придет ровно в три…

— У нас здесь строгий порядок. Вещи каждого уезжающего из Новы подвергаются строгому досмотру. Как вы понимаете, кто-то мог бы захотеть взять с собой фото, видеозаписи и так далее…

Доктор Халперн посмотрел на меня, и я почувствовал мгновенный укол страха. Быть уже почти на аэродроме и так глупо попасться… Я, конечно, думал о том, что с пленкой и фото связан известный риск, но что они здесь устроили настоящую таможню — такое мне в голову не приходило.

Нужно было, наверное, сделать вид, что все это меня волнует очень мало, но я боялся выдать себя. Я никогда не был хорошим актером.

— У вас один чемодан? — спросил Халперн.

— Да.

— Откройте его.

— Пожалуйста.

Халперн откинул крышку, вынул несколько вещей, почти не глядя засунул их обратно и закрыл чемодан. Сейчас он скажет мне: достаньте все из карманов… Начнет ощупывать… Руки и ноги у меня стали мягкими, тряпичными.

Халперн щелкнул замком чемодана и поднял голову. Страха уже не было. Спокойствие оцепенения.

— Фотография, фотопленки или стереозаписи у вас есть?

— Очень сожалею, но мы не успели сняться.

— Я думаю, мы оба как-нибудь переживем. Значит, нет?

— Нет, — сказал я и тут же вспомнил слова пактора Брауна: «Правда — опасная вещь. К счастью, она встречается не часто».

— Ну и прекрасно.

— Машина уже, наверное, внизу. Нам можно идти? — Мне надо было что-то обязательно говорить, чтобы меня не выдало мое собственнее лицо.

— Да, конечно.

— Оскар, возьми чемодан. Прощайте, доктор Халперн.

— Прощайте… Да, кстати, мистер Дики, если не ошибаюсь, вы взяли со склада три магнитные кассеты для магнитофона. Одну вы израсходовали — разговор Лопо с Заикой… А больше я у вас в комнате не нашел… — Халперн посмотрел на меня, и мне показалось, что он едва усмехнулся. Итак, я все-таки мышь, призванная потешить кота. Что ж, тешить так тешить.

— Вы хорошо изучили мою комнату… И ту пленку…

— Значит, пленок у вас нет?

— Нет.

Подмигнул он мне или мне показалось? Наверное, все-таки нет.

Через полчаса мы были уже в самолете.

У меня не было ощущения неожиданной и нежданной свободы. У меня вообще не было никаких ощущений. Мне только хотелось спать. Не успел я опуститься в кресло, как тут же глаза сами собой закрылись.

Я проснулся, потому что Оскар потянул меня за руку:

— Дин, смотри, что это?

Внизу под нами расстилалась облачная страна. Бело-розовые облака обладали плотностью снежных равнин, и глаз невольно искал цепочки лыжников, сани и рождественские избушки.

— Это облака, Оскар. Но ты спросил меня слишком громко. Если бы рядом были люди, твой вопрос удивил бы их. Это мог бы спросить совсем маленький мальчуган, но не взрослый парень. Вообще, Оскар, дорогой, прежде чем задать вопрос мне, посмотри сначала вокруг — не слышит ли кто-нибудь тебя.

— Прости… Но раз раньше я всегда видел облака снизу, а теперь сверху, значит, мы летим высоко…

— Оскар, у тебя положительно научный склад ума…

Мы прилетели поздно вечером и сразу поехали в заказанную нам гостиницу. «Сансет вэлли» оказалась довольно хорошим загородным отельчиком, и нас действительно ждал двухкомнатный номер на третьем этаже.

Клевинджеру я решил позвонить лишь утром, чтобы у Оскара было время отдохнуть после дороги и еще раз повторить много раз отрепетированную нами сцену встречи.

Перед тем как улечься, Оскар вдруг сказал мне:

— Ты знаешь, Дин, мне не светло здесь. — Он показал себе на грудь.

— Почему? Ты ведь вырвался из Новы в другой, большой мир. Мы видели лишь малую часть его, но поверь мне, он необыкновенно велик и разнообразен.

— Я знаю. Ты говорил мне. Я верю тебе. Я верю каждому твоему слову, но… этот мир, наверное, слишком велик. Когда я думаю, сколько тут людей, у меня становится тесно в голове. В Нове мир маленький, но ты все знаешь. Сегодня ты работаешь на огороде, завтра, может быть, на уборке, послезавтра на кухне… И все остается одинаковым. И только изредка кто-нибудь уходит в Первый корпус. А здесь… Здесь мне тревожно. И мы не знаем, что будет завтра.

— Завтра мы увидим твоего отца. Ты не забыл, как ты назовешь его?

— Нет. Я скажу: спасибо, отец. И широко разведу руки в стороны — вот так — и положу их ему на спину.

— Это называется — обнять.

— Обнять. Но мое сердце не такое спокойное, как в Нове. И твое тоже. Я смотрю на тебя и чувствую: ты тоже неспокоен.

Уже не в первый раз я заметил, что Оскар — я уже и мысленно стал называть Лопо Оскаром — обладает удивительным чутьем. Подобно собаке, он мгновенно улавливал душевное состояние близкого человека.

— Ты привыкнешь, Оскар.

— Может быть, но сейчас я хочу обратно. Я хочу в Нову, хочу быть рядом с Заикой.

— Оскар, подумай, что ты говоришь. Ты рвешься обратно в тюрьму, из которой только что вышел. Может быть, ты боишься быть человеком? Может быть, ты хочешь остаться слепком? Но ведь все равно и в Нове ты не был слепком.

Оскар несколько раз уже открывал рот, чтобы ответить мне, но останавливался. Наконец он посмотрел на меня и сказал:

— Ты не понимаешь, Дин. Из всех людей только покровительница и ты… Для остальных я был слепком. Они кормили нас, давали одежду, работу, но никто ни разу ничего не спросил меня. Я был для них просто слепок, вещь.

— Но здесь…

— Здесь? Пока и здесь на нас все смотрят так же, как на слепков в Нове. Сквозь. Не замечая. Может быть, ты ошибся, Дин, и мы попали в другую Нову?

— Нет, дорогой, я не ошибся. Ты должен понять: здесь очень много людей, и те, кто не знает друг друга, уже поэтому могут относиться друг к другу только как к слепкам.

— Вот видишь, Дин, я же тебе говорил. — Он зевнул. — Я хочу спать. Не беспокойся, я помню все, что должен сказать завтра…

Я погасил свет и вышел из комнаты. Оскар не ошибался: меня не покидало какое-то тоскливое беспокойство. Впрочем, за последнее время мои старые добрые эмоции совершенно отбились от рук и я не слишком доверял им. Если я мог тянуться к Грейсону, с жадной готовностью выполнять его приказы, полюбить это несчастное существо, Оскара, как сына, мысль о котором я, казалось, уже давно раз и навсегда сослал из сердца и головы в подкорку, и не слишком радоваться, вырвавшись из Новы, — мог ли я доверять своим эмоциям?

Я опустился в кресло, откинул голову на спинку и прикрыл глаза. Из соседнего номера едва слышно доносилась музыка и голоса. Может быть, оттого, что ухо мое улавливало лишь обрывки мелодии, она казалась мне необыкновенно печальной.

Но все же почему мне было так тоскливо, беспокойно? Как было утешительно, когда в трудную минуту, при сердечном одиночестве я мог погрузиться в гармонию, ощутить себя частицей мира и Первой Всеобщей… Я потерял эту способность. Будь проклята та минута, когда я вошел в дом Синтакиса! Если бы я только знал, что потеряю для себя Священный Алгоритм, я бы предпочел снять желтую одежду помона, но остаться в лоне Первой Всеобщей и постоянно ощущать живую связь с Машиной. Но, может быть, я еще смогу вернуться… Если бы был жив пактор Браун… Он умел улыбаться, как никто больше на свете. Улыбкой полупечальной и полувеселой, полумудрой и полунаивной. Я был молод и любил говорить о больших вещах. Я просил у него ясных ответов. Он качал головой и бормотал: «Никогда не требуй ответов на большие вопросы. Только маленькие люди умеют отвечать на большие вопросы».

Последние обрывки мелодии и голоса застряли в стене, и стало так тихо, что я услышал биение собственного сердца. Нет, это была не гулкая успокаивающая тишина погружения, а ночная тишина, источавшая скрытую угрозу.

Хватит, Дин Дики, сказал я себе. Похоже, что ты потерял не только Священный Алгоритм, но и элементарную способность анализировать. Ты все-таки был помоном, а сейчас сидишь и ловишь оттенки своих настроений. Ловец ощущений. В чем может таиться угроза? Ведь у Грейсона действительно не было другого выхода, как попытаться выдать Лопо за Оскара. А раз это единственный выход, Грейсону можно поверить. Он мо, лет сто раз быть гениальным параноиком, но пока что во всей его жизни определенная логика была. Отсюда вполне понятно, почему он так заботится о нас, вплоть до заранее заказанного номера. Прекрасно. Завтра мы встречаемся с Генри Клевинджером. Судя по тому, как он вел себя до сих пор, отец он довольно спокойный, и его вполне удовлетворит и Оскар, и встреча, и наши объяснения, и необходимость пожить Оскару еще какое-то время вне семьи и вне университета. Ну, а потом? Почему Грейсон был так неопределенен, говоря о дальнейших планах? Не мог же он всерьез рассчитывать, что Оскар сможет стать Оскаром Клевинджером? И тут я понял, что подсознательно упорно противлюсь одной простенькой и настойчивой мыслишке, которая уже давно пытается влезть тайком в мою голову. У Грейсона, скорее всего, действительно нет никаких планов. Потому что они ему не нужны. Как не нужны мы, как только сыграем отведенные нам роли. Отцы-программисты, что может быть проще и безопаснее, чем отправить Оскара и меня на тот свет после встречи с Клевинджером-старшим! Доктор Грейсон все сделал — вы сами видели Оскара. А то, что несчастный юноша исчез, погиб, сгорел, сбежал, утонул — боже, какой грустный случай! Пожалуй, наверное, действительно было бы безопаснее для него сразу переехать в дом-крепость на Хиллтопе, но, с другой стороны, в его состоянии… Такой трагический случай, ай-яй-яй… Бедный Оскар Клевинджер, какая ирония судьбы: только что остался жив после катастрофы на монорельсе — и вот вам пожалуйста… От судьбы, выходит, никуда не денешься. Говорят, с ним был еще кто-то? Да, какой-то помон, снявший желтую одежду. Эта их Первая Всеобщая с ее полицейскими монахами — чего от них ждать можно? Конечно, конечно, не монахи нам нужны, а старые, добрые палачи. Вешать, говорю я, надо. На улицу носа, чуть стемнеет, не высунешь. Нарки, ворюги, хулиганье… Вешать — самая гуманная мера.

Стоп, Дин Дики, сказал я себе. Хватит тянуть изо рта бесконечную гирлянду слов. Ты не иллюзионист, и за вытащенные изо рта гирлянды никто тебе не заплатит. Надо что-то делать. А что?

Я пожал плечами и начал раздеваться. По крайней мере до завтрашнего дня нам с Оскаром ничего не угрожало. Если я, конечно, прав. В чем, признаться, никакой уверенности у меня не было. Но пактор Брауи говорил: «Чувствуй себя всегда мишенью. Это единственный способ, чтобы в тебя не попали…»

Глава 20

Я сидел за рулем своего старого доброго «шеворда» и тихонько напевал. Дорога весело неслась на нас, кидалась на колеса машины, и мы безжалостно давили ее. Зачарованный Оскар сидел тихонько, не шевелясь. Сто миль в час было более чем достаточно для существа, которое за первых восемнадцать лет жизни не знало другого транспорта, кроме своих ног.

Сто миль, впрочем, — скорость, вполне достойная даже для тридцатишестилетнего горожанина, и я не спускал глаз с шоссе. Я и напевал, чтобы забаррикадировать голову от вчерашних ночных мыслей и спокойно вести машину.

Скоро и Хиллтоп. Справа на площадке для отдыха стоял огромный красный фургон «Филипп Чейз. Перевозка мебели». Не фургон, а чудовище. Я пронесся, и на мгновенье мне почудилось, что в кабине фургона что-то вспыхнуло. Бинокль, например. Пора, Дин Дики, пугаться собственной тени. А может быть, и действительно пора? Я оторвал глаза от дороги и бросил быстрый взгляд в зеркальце заднего обзора. Как будто ничего особенного. Ярдах в ста позади приземистый серый «джелектрик», который все время идет за нами, но мало ли машин проезжает по шоссе. Может быть, тоже в Хиллтоп.

Удивительный городок Хиллтоп! Никаких тебе контрольно-пропускных пунктов, никаких шлагбаумов и определителей личности. Здешние жители не доверяют двум-трем стражникам, которыми вынуждены довольствоваться обитатели охраняемых поселков. Здесь каждый дом — настоящая крепость, разве что без рвов с водой и поднимающихся мостов. Вместо них дома окружены оградой, освещенной полосой, как государственная граница, с дюжиной различных детекторов, ловушек и тому подобное. В Хиллтопе поэтому живут большие демократы, которые не отгораживаются от мира стенами охраняемых поселков. Им это делать незачем. Они надежно отгорожены своими собственными стенами и своими миллионами, потому что человек, у которого нет миллиона, жить в Хиллтопе не может. Он, впрочем, и человеком там не считается.

Не мудрено поэтому, что Хиллтоп вечно окружен телеразбойниками, которые стараются исподтишка снять, как живут настоящие люди.

Вот и мы, едва въехали в Хиллтоп, сразу привлекли к себе внимание открытой машины с эмблемой глаза на боку. Операторы навели на нас длиннющие телеобъективы и следовали за нами на расстоянии пятидесяти ярдов — предел, за которым, по определению верховного суда, частная жизнь граждан уже не является частной и принадлежит обществу, интересующемуся частной жизнью граждан.

А вот и дом Генри Клевинджера. Форт, а не дом. С удивительным чувством свернул я к нему. Вот так же один раз я уже подъезжал к этому дому, а вывезли меня, не спрашивая моего согласия. Накачанным какой-то дрянью.

Я собрался было остановить машину у металлических ворот, как они открылись и тут же захлопнулись за нами. Решетчатый забор тут же ощетинился полудюжиной телеобъективов. Будь я Генри Клевинджером, я бы заменил решетчатую ограду сплошной, а сверху накрыл все крышей. Или еще лучше — зарылся бы в землю…

Не успели мы остановиться, как из подъезда вышел Генри Клевинджер. Он не бежал, но и не шел медленно. Он встречал сына после долгой разлуки. Он не бросился к нему, но и не ждал, пока тот обнимет его. Генри Клевинджер знал, как вести себя. Он, наверное, чувствовал телекамеры кожей. Говорят же, что есть люди, которые чувствуют радиоволны.

— Оскар… — проникновенно сказал Генри Клевинджер и раскрыл объятия навстречу сыну.

На секундочку у меня екнуло сердце, но Оскар лицедействовал с уверенностью профессионала. Долгие годы, в течение которых он играл роль слепка, не прошли даром.

— Отец, — пробормотал он, и голос его чуть дрогнул, — спасибо тебе за все…

— Как ты себя чувствуешь?

— Как видишь, отец, прекрасно…

Я скромно стоял в сторонке. Экс-помон, присутствующий при встрече лжесына с чужим отцом.

— Здравствуйте, мистер Дики. — Наконец мистер Клевинджер заметил и меня. — Большое спасибо за все, что вы сделали для моего сына. Прошу вас…

Мы оказались в знакомой мне комнате.

— Тонисок? — спросил хозяин, и я не мог сдержать улыбки. Мне показалось даже, что я хихикнул.

Клевинджер недоуменно посмотрел на меня. Он не привык, чтобы люди в его присутствии хихикали.

— Простите, мистер Клевинджер, — я не мог отказать себе в маленьком удовольствии, — я просто вспомнил, что уже однажды вы угощали меня тонисоком…

Теперь пришла очередь Клевинджера хихикнуть.

— Ну, мы уже с вами объяснялись по этому поводу. Маленькая неприятность…

Месяц кошмаров сурдокамеры, добрый доктор Грей-сон, ходячие запасные части Новы, Первый корпус, безумные глаза Изабеллы Джервоне, потерянный Алгоритм — действительно маленькая неприятность.

Клевинджер вопросительно посмотрел на меня, показав бровями на Оскара. Я кивнул на дверь.

— Оскар, мы бы хотели поговорить с мистером Дики, — сказал Клевинджер.

Оскар непонимающе посмотрел на меня. У меня вспотел лоб. Отцы-программисты, откуда же ему знать, что нужно выйти?

— Выйди на пару минут из комнаты, — сказал я. — Прогресс огромный, — важно кивнул я и погладил себя по воображаемой профессорской бородке, — но месяц — другой ему еще нужно избегать эмоциональных стрессов. Доктор Грейсон, наверное, уже объяснил вам…

— Да, да. Неожиданные осложнения. Я, признаться, ожидал худшего. Выглядит Оскар просто великолепно. Как, по-вашему, когда он сможет увидеться с матерью и сестрой? Моя жена как раз сейчас гостит у дочери в Элмсвиле…

— Трудно сказать, может быть, через месяц или даже раньше.

— Вы уверены, что Оскару лучше пока побыть с вами?

— Думаю, что да. Так же считает и доктор Грейсон.

— Ну прекрасно. Вот чек, который я вам приготовил, мистер Дики. Не стесняйте себя в расходах…

Мне показалось, что Клевинджер даже облегченно вздохнул, когда я выразительно посмотрел на часы. Скорее Генри Клевинджер похож на лжеотца, чем Оскар на лжесына. А может быть, я просто идеализирую отношения миллионера с сыном? Прочел же я в листках, переданных мне Грейсоном, что особой привязанностью друг к другу они не отличались.

Телеразбойников за оградой больше не было. Нашли, наверное, другую жертву. Мы уселись в машину, и я незаметно пожал Оскару руку:

— Молодчина, дорогой! Все было хорошо.

— Если я знаю, что говорить, мне не трудно обманывать, — горделиво ответил Оскар.

Осталось научить его, что говорить, и он созреет для нашего мира.

Впереди, на шоссе, промчалось длинное красное чудовище «Филипп Чейз. Перевозка мебели». Почему вдруг сердце пропустило такт и испуганно сжалось? Неужели я должен обмирать от того, что Филипп Чейз перевозит людям мебель? Чистая случайность, но ведь действительно в нашем мире безопаснее всегда чувствовать себя мишенью. Может быть, красное чудовище промелькнуло только что на шоссе, подчиняясь законам теории вероятности. Может быть. Ну, а если в эти законы вмешивается чья-то воля? Тогда даже и невероятное вполне может стать вероятным.

Площадка отдыха. В кабине пискнет зуммер рация. «Едут!» — пропищит возбужденный голос. Водитель проглотит слюну и включит двигатель. А вон и зеленый «шевордик» появляется из-за поворота. Фургон начинает выезжать на шоссе. Водитель «шеворда» на всякий случай сигналит. Конечно, водитель фургона видит его и пропустит, прежде чем выехать на шоссе. Это сделал бы даже начинающий автомобилист, а тяжелые турбинные грузовики водят только профессионалы.

Человек Филиппа Чейза глубоко затягивается и увеличивает обороты. Мощная турбина тонко подвывает. Пора. Педаль акселератора в пол. Фургон выпрыгивает на серую полоску шоссе, перегородив его красным кузовом. Водитель «шеворда» резко тормозит. Он уже точно знает, что он — мишень. Но поздно. Курок уже спустили. Зеленый «шеворд» ударяется носом о «Перевозку мебели». В красном кузове не мебель. Там грузчики. Ловкие, сильные грузчики. Распахивается задний борт-трап, и через несколько секунд исковерканный «шеворд» уже в красном чреве. Теперь можно не спешить. Теперь можно спокойно доделать с пассажирами «шеворда» то, что намечено подправленной теорией вероятности… И волей доктора Грейсона.

У самого выезда на шоссе я остановился. Чего только не приходит в голову мишени, пока она ждет своей очереди! На то она, впрочем, и мишень. Я решительно развернулся, и через несколько минут мы вернулись к Генри Клевинджеру. Что делать, если машина барахлит, а ехать все-таки семьдесят пять миль? Не будет ли он так любезен, чтобы вызвать нам аэротакси?

Пилот такси ворчал всю дорогу. Движение — сплошной час «пик». Аварии — каждый день. Машины старые.

Перед самым городом я решил приготовить деньги и полез во внутренний карман куртки. Отцы-программисты, как я мог забыть о магнитной пленке и фото? Если и есть хоть какой-то шанс обезопасить себя от чрезмерного интереса людей Грейсона, он связан именно с этими вещественными доказательствами. Я попросил пилота ссадить нас на крыше здания телекомпании «Око» и спустя десять минут сидел в комнате Николаса Дани. Николас-типичный телеразбойник с моральными устоями тигровой акулы. Если бы он мог заснять распятие Христа, он бы наверняка протолкался к самому кресту и попросил бы легионеров:

«Джентльмены, не могли бы вы прибить его еще раз. Мне бы хотелось сделать еще один крупный план. А вас, дорогой, — повернулся бы он к сыну человеческому, — я бы попросил получше войти в роль. Больше драмы, больше мимики — вас же все-таки распинают…»

И тем не менее у нас с ним добрые отношения. Может быть, потому, что я никогда не пытался устроить себе рекламу с помощью телекамер «Ока».

— Николас, — спросил я его, — ты по самой своей конституции способен высидеть десять минут спокойно и не перебивать меня?

— Тишина! — крикнул Николас сам себе. — Мотор!

Он действительно ни разу не прервал меня, пока я рассказывал ему о Нове…

— Можешь на меня положиться, Дин, — торжественно сказал он, когда я замолчал, — я тебя не оставлю. Сколько бы ты ни просидел в сумасшедшем доме, каждое рождество я буду навещать тебя.

— Спасибо, Ники, я всегда знал, что у меня есть настоящий друг.

Я выудил из кармана прямоугольную магнитофонную кассетку и положил ее на стол.

— Это еще не все.

Подкладка куртки никак не хотела отрываться, но наконец я вытащил измятые фотокарточки.

— И это еще не все. Два с половиной месяца тому назад Оскар Клевинджер, сын Генри Клевинджера, попал в катастрофу на монорельсе. У него была безнадежно раздроблена нога и исковеркана рука…

Я подошел к двери и позвал:

— Оскар, иди сюда, сынок.

Оскар вошел в кабинет Николаса и пробормотал:

— Добрый день.

— Оскар, это мистер Николас Дани. Ники, это Оскар Клевинджер. Сынок, если тебе не трудно, сними брюки и рубашку.

Первый раз в жизни я увидел на лице Николаса растерянность. Он даже по-детски разинул рот, глядя на загорелую фигуру Оскара.

— Оскар, если тебе не трудно, покажи дяде, как работают твои ручки и ножки.

Оскар пожал плечами — жест, которому он уже успел научиться и который успел полюбить, — и стал на руки. Нельзя сказать, чтобы он сделал это профессионально. Он простоял секунды три и грохнулся на пол, но Николас уже закрыл рот. Очевидно, это придало ему энергии, потому что он набросился на меня с вопросами. Он забрасывал меня ими, швырял их в меня…

Договорились мы на том, что оригиналы фото и магнитной пленки останутся у него в сейфе, я же получу копии. Кроме того, я сделаю все, что могу, чтобы добыть координаты Новы, потому что найти лагерь в тропических лесах целого континента, не зная его точных координат, — задача, практически невыполнимая.

В гостиницу я решил не возвращаться. Если мы действительно были с Оскаром мишенью, лучшего стрельбища, чем отель «Сансет вэлли», и не придумаешь. Во-первых, людям из красного фургона известно, что мы остановились именно там, поскольку номер был заказан ими же. Во-вторых, тихий загородный отельчик с симпатичной и внимательной администрацией, которая всегда готова вручить друзьям постояльцев запасные ключи — разве это не удобно? А разве администрации не будет приятно, что такая солидная фирма, как «Филипп Чейз» хотела бы купить кое-какую устаревшую мебель? Если, разумеется, мы тоже станем с Оскаром устаревшей мебелью.

Вместо этого мы отправились на крошечную квартирку, ключ от которой нам дал Николас Дани.

Глава 21

Дежурство было тягостным и бесконечным, как неудачный брак. Два нарка с ножевыми ранами. Не могли разделить одну дозу героина на двоих. Когда он зашивал раны, доктор Пуласки подумал, что занимается на редкость бессмысленным делом. Как только он — и придут в себя, они начнут просить, требовать, угрожать — им нужна будет очередная доза белого снадобья. Гораздо больше, чем просто жизнь.

Интеллигентный старичок, у которого кто-то хотел отнять на улице бумажник. Вместо того чтобы извиниться за то, что в бумажнике так мало денег, старичок стал звать на помощь и получил ее в виде удара кулаком по носу. Скорее даже кулачищем, потому что кости переносицы были раздроблены, нос свернут на сторону. Плюс легкое сотрясение мозга. И все за двенадцать НД.

Ребенок, сбитый машиной. Элегантно одетый джентльмен с четырьмя перстнями на жирных пальцах и пятью автоматными пулями в груди. Как будто не могли его отвезти прямо в морг…

Доктор Пуласки в последний раз не спеша вымыл руки. Каждый палец в отдельности — привычка. Можно было идти домой. Он доплелся до дежурной комнаты, снял халат. Он устал. Раньше случалось оставаться на ногах по две смены — и ничего, хоть сразу пускайся в пляс. А теперь стал уставать. И не определишь сразу, где накапливается усталость. Ломит спину, хочется расправить плечи, поглубже вздохнуть, но плечи не расправляются.

Доктор Пуласки вытащил из кармана пачку мариси. Единственное, что приносит успокоение и поднимает тонус — сигарета с марихуаной.

Вечно сестры оставляют включенным телевизор. Доктор Пуласки хотел было протянуть руку, чтобы выключить его, но на экране загорелся зеленый глаз. «Око». Новости. Черт с ними! Пусть будут новости, хотя новости-то все далеко не новые: чья-то грандиозная свадьба. «Господи, — подумал доктор, — хоть бы раз показали не свадьбу, а развод». Новые весенние модели электромобилей. Волнения безработных…

Внезапно доктор Пуласки выпрямился. Из зеленого «шеворда» вылезли двое. Какой-то тип и Оскар Клевинджер. Тот, у которого была раздавлена нога и рука во время катастрофы на монорельсе. И которого забрал из больницы его отец. Надменная скотина. Миллионер. Оскар Клевинджер шагнул навстречу отцу и вскинул руки для объятия. Две здоровые руки. Две здоровые ноги…

Доктор Пуласки едва успел вскочить и ткнуть пальцем в кнопку стоп-кадра. Оскар Клевинджер застыл с поднятыми руками. Двумя здоровыми руками. Стоя на двух здоровых ногах.

Может быть, протезы? Но доктор Пуласки знал, как выглядят люди с протезами всего через два с небольшим месяца после ампутации руки и ноги. Он недаром двадцать лет был хирургом.

Этого не могло быть! Кости не могли срастись. Там не было костей. Он вспомнил рентгеновский снимок. Мелкая костяная каша…

Этого не могло быть! Никогда. И то, что в стоп-кадре «Зенита» стоял улыбающийся Оскар Клевинджер, стоял на здоровых ногах, подняв здоровые руки, было для доктора Пуласки оскорбительно. Оскорбительно было то, что он, хирург с двадцатилетним стажем, считает это невозможным, а телевизор доказывает обратное. Оскорбительным было то, что он оказался дураком, а эта богатая свинья со своими миллионами обнимает сына.

Они всегда оказываются правы. Те, у кого есть деньги. И теперь они оказываются правы даже тогда, когда не могут быть правы.

Он затянулся мэрией. Едковатый дым наполнил легкие, облачком омыл мозги. Он выключил телевизор, но Оскар Клевинджер по-прежнему издевательски поднимал и опускал руки. Доктор знал себя. Знал, что не найдет себе места, пока не увидит Оскара Клевинджера собственными глазами.

Он взял телефонную книгу, нашел номер Генри Клевинджера, но чей-то до омерзения вежливый голос сказал, что Оскара Клевинджера в доме отца сейчас нет, что он там не живет и его резиденцию в настоящее время сообщить не может.

Он позвонил знакомому лейтенанту в городскую полицию и попросил узнать, где остановился Оскар Клевинджер. Лейтенант не выказал никакого энтузиазма, но через пятнадцать минут позвонил сам и назвал гостиницу.

Через полчаса он уже поставил машину на стоянке и вошел в вестибюль.

— Мне нужен Оскар Клевинджер, — сказал он молодому портье с боксерскими плечами.

— Одну секундочку, — пробормотал портье и поднял телефонную трубку. — Это портье. К мистеру Клевинджеру посетитель… Простите, — он повернулся к доктору Пуласки, — как ваше имя?

— Доктор Пуласки. Оскар Клевинджер лежал у меня в больнице.

— Доктор Пуласки, — повторил портье в трубку, выслушал ответ и кивнул доктору: — Пожалуйста. Третий этаж, триста семнадцатая комната. Лифт налево, прошу вас.

Портье проворно выскочил из-за стойки и почтительно повел доктора к лифту.

«Боже правый, — подумал доктор Пуласки, — неужели же еще осталось такое обслуживание?»

Портье пропустил доктора вперед и захлопнул за ним дверцу лифта. Лифт мягко вознесся и тут же затормозил.

Триста семнадцатая комната была прямо напротив лифта, и доктор Пуласки вдруг подумал, что будет выглядеть довольно глупо, когда он спросит у Оскара Кле-винджера, почему у него сгибаются правая нога и правая рука, хотя делать этого не должны. Но он уже поднял руку, чтобы постучать в дверь с красивым медным номером, и знал, что отступать поздно. Он так и не постучал.

Дверь распахнулась навстречу ему.

— Пожалуйста, доктор, заходите.

— Спасибо, — кивнул доктор ивошел в маленькую прихожую.

Человек, впустивший его, повернул в двери ключ.

— Мне нужен Оскар Клевинджер, — неуверенно сказал доктор Пуласки. — Я понял внизу, что он у себя.

— Кто вы такой?

— Я уже называл себя портье. Доктор Пуласки. Мистер Клевинджер-младший попал ко мне в больницу некоторое время тому назад после катастрофы на монорельсе…

— Ну и зачем он вам? — подозрительно спросил человек, заперший дверь. Он чем-то напоминал портье. Может быть, тем, что у него были такие же широкие и мощные плечи и слегка сонные глаза.

Доктор Пуласки вдруг почувствовал, как в нем шевельнулась тревога, но он тут же отогнал ее.

— Ну, я же врач, вы понимаете… Меня интересует состояние его здоровья.

— Зачем он вам? — тупо повторил вопрос человек с сонными глазами.

— Я ж вам только что ответил. Если его нет, я не настаиваю… — Доктор Пуласки повернулся к двери. Сердце его колотилось и дыхание стало прерывистым.

— Последний раз спрашиваю: зачем он вам? Кто вас прислал? Он сам? Или второй? Где они?

— Позвольте, позвольте… — Доктора охватила паника, и он тоскливо подумал, что нужно было все-таки выключить телевизор. — Позвольте, я вас не понимаю… Я смотрел телевизор и увидел в программе новостей «Ока» Оскара Клевинджера и его отца. Меня поразило, что всего через два с небольшим месяца после катастрофы, во время которой ему раздробило ногу и руку, он так поправился…

Доктор Пуласки видел, как человек взмахнул рукой. Ему казалось, что взмахнул медленно, лениво, и он не сразу даже соединил это движение с взорвавшейся на щеке болью. Голова его дернулась назад так, что хрустнули шейные позвонки.

— Теперь скажешь, кто тебя подослал?

Сквозь облако боли доктор увидел сонные глаза, в которых не было никакого выражения. Он опустился на колени.

— Клянусь вам, вы можете проверить! Я к вам прямо из больницы. Мне сказал, где они остановились, лейтенант Флешер из городской полиции. Он знает, что я поехал сюда.

— А это идея, — послышался второй голос, и из смежной комнаты вышел человек постарше.

«Господи, — страстно зашептал про себя доктор Пуласки, — спасибо тебе!»

— В каком смысле?

— Пусть полиция ищет их. Пусть помогут нам.

— А почему полиция будет искать их?

— Потому что в их номере будет найден труп, и убийцы, очевидно, они.

Слова никак не хотели проникать в сознание доктора Пуласки, потому что были чудовищны и несли в себе кошмар. Он открыл рот, чтобы закричать, но старший небрежно поднял руку и выстрелил, словно отмахнулся от надоедливой мухи.

— Это ты ловко придумал… Но ведь нас не устроит, если они попадут в лапы полиции.

— Об этом ты не беспокойся. Это я беру на себя. Если они их найдут, я буду знать об этом раньше кого-нибудь другого…

Глава 22

— Дейзи, уже два, а Питера нет… — Миссис Клевинджер зябко поежилась, хотя в комнате было тепло.

— Ну что ты, мама, волнуешься, сейчас придет. Что он, первый раз задерживается?..

— Я позвоню в школу. Занятия кончаются в двенадцать…

— Не надо звонить.

— Почему? Я места себе не нахожу.

— Потому что я уже звонила.

— И что тебе сказали?

— Питер ушел в двенадцать.

— От школы до дома десять минут. Что же делать? Что же делать? — На выцветших глазах миссис Клевинджер навернулись слезы. Она никогда не любила так собственных детей, как единственного внука. Воображение уже рисовало ей картину, как вот-вот распахнутся двери и внесут окровавленного Питера. Сшибла машина, упал, подрался… При нынешних нравах, когда кругом жестокость, кругом угроза, все враждебно и не знаешь, что принесет новый день, можно ждать всего.

— Перестань, перестань, мама! Не накручивай себя, ничего страшного не случилось. — Дейзи старалась говорить решительно, но ей это плохо удавалось. Еще четверть часа, дала она себе срок, и нужно будет идти искать мальчика. Священный Алгоритм, неужели же бабушка права и семилетнего мальчика даже днем нельзя отпустить одного в таком, казалось бы, спокойном ОП… И, как назло, муж будет только через три дня…

Раздался звонок, и обе женщины бросились к двери.

— Где ты был? — почти одновременно выкрикнули они.

— Кто? — спросил мальчуган.

— Как — кто? Ты. Посмотри на часы. Уже начало третьего. — Дейзи старалась говорить спокойно, но волнение еще не улеглось.

— Я катался, потом смотрел картинки.

— С кем? Какие картинки?

— С одним человеком. В его машине. А разве ты не знала? Он сказал мне, что договорился с тобой и с бабушкой.

Дейзи почувствовала, как ее снова начинает бить лихорадка. Никто с ней не договаривался. Миссис Клевинджер сердито сказала:

— Дейзи, почему ты мне не сказала?.. Кого это ты посылала за мальчиком?

— Я никого не посылала и ни с кем не договаривалась.

— Но… Отцы-программисты…

Резко зазвонил телефон. Дейзи сняла трубку.

— Слушаю.

— Миссис Дейзи Орланди? — спросил мужской голос.

— Да. С кем я говорю?

— Питер уже дома?

— С кем я говорю? — почти выкрикнула Дейзи.

— Не волнуйтесь, мадам. По моим расчетам, ваш мальчуган уже дома и волноваться вам нечего. Вам удобно говорить? — Голос звучал уверенно.

— Да. Но кто это?

— Неважно. Я был рад познакомиться с вашим сыном. Хороший парень… — Голос замолк, и Дейзи услышала лишь глубокий вздох. — Поверьте, мне было бы очень грустно, если бы с ним что-нибудь случилось.

— О чем вы говорите?

— Сегодня Питер задержался всего на два часа. Но ведь мог бы задержаться и больше… — Угрозы в голосе не было. Он просто сообщал то-то и то-то. — Поверьте, мы в этом совершенно не заинтересованы.

— Но что вы хотите? — Дейзи изо всех сил прикусила зубами нижнюю губу. Только бы не впасть в истерику. Дышать спокойно. Не торопиться. Питер ведь дома, с ним ничего не случилось.

— Мы хотим, чтобы вы поняли, как легко ваш Питер может задержаться. Даже если он и остался бы дома… Но этого никогда не случится, если вы согласитесь оказать нам небольшую услугу…

«Деньги, — подумала Дейзи, — будут требовать деньги».

— Что именно?

— Пригласите к себе отца и брата.

— Что? — Дейзи не верила своим ушам. Что это, слуховые галлюцинации?

— Оскар уже третий день, как приехал, а ни вы, ни ваша мать до сих пор его не видели. Не слишком по-родственному, а?

— Но для чего?

«Может быть, все это дурацкая шутка?» — подумала Дейзи, но голос на другом конце провода не шутил.

— Вы попросите отца приехать к вам с Оскаром. Вы не видели его столько времени! Миссис Клевинджер тоже хочет видеть сына. Естественно? Вполне. Вот и все. И Питер не будет опаздывать. Вы не пожалеете. Вы совсем не пожалеете… Уверяю вас, вы будете очень приятно удивлены. Вы и ваш супруг. Мы даем вам сроку три дня…

— Но я же не знаю, где сейчас Оскар.

Впервые за время разговора голос хмыкнул:

— Гм, вы, однако, шутница. Если бы вы знали, где Оскар, вы бы просто сказали нам. — В голосе прозвучала такая безграничная уверенность, что Дейзи содрогнулась. — Поэтому-то мы и хотим, чтобы вы уговорили отца привезти его к вам. Мы рассчитываем, что Оскар должен позвонить отцу.

— Но зачем вам Оскар?

— Ни за чем. Нам он не нужен. Совершенно не нужен. Даже наоборот. Просто хочется, чтобы вся ваша семья была в сборе. И чтобы вы сообщили нам, когда состоится эта встреча. Логично? Вполне.

— А… как я сообщу?

— О, не беспокойтесь, мадам! Мы будем звонить вам. Каждый день. Три дня срока. Нормально? Вполне. И будьте умницей. Не вздумайте кому-нибудь стукнуть о нашем разговоре. У вас чудный мальчуган, и было бы…

— Хорошо, — сказала Дейзи и положила трубку. Во рту у нее пересохло, но не было сил встать и налить себе стакан воды.

Она знала, что кто-то где-то похищает чьих-то детей, кто-то кого-то где-то шантажирует, кто-то кому-то угрожает. Она не могла в этом сомневаться — об этом писали и говорили каждый день. Но все это носило характер некой нереальности. Разумеется, это случалось, но не с такими людьми, как она. Конечно, она жалела жертвы, но жалость соединялась с долей брезгливости. Преступник и жертва — разве их не связывает нечто общее? Нет, нет, она никогда не считала, что жертвы сами виноваты в том, что у них выкрадывают детей, их шантажируют, им угрожают, их обкрадывают, их убивают. Нет, конечно… И все же… с ней же этого не случается.

Случилось. С полос газет, с экранов телевизоров «это» спрыгнуло к ней в дом. В ее тихий, уютный, любимый дом. «Это» было холодным, липким, парализующе-страшным. Крепость не устояла перед первой же атакой.

Зачем, зачем им нужен был Оскар? Что он им сделал? Едва только поправился после операции, чудом выжил после такой страшной катастрофы на монорельсе. А может быть, это связано с его прошлым? Мало ли, что он делал там, в университете… Совсем отдалился от семьи. Далекий, чужой. Когда бывал здесь, смотрел на нее непонятно, словно жалел. За что же ее жалеть? Он всегда был не теплым. Не близким. И с отцом всегда ссорился.

Для чего же он им? Кто знает, старые их споры, скорее всего. Может быть, политика. Скорее всего, политика. Просто хотят с ним поговорить. Скорее всего, хотят с ним поговорить. Может быть, припугнуть. Как он сказал? «Вы не пожалеете… Приятно удивлены…»

Где-то в самой глубине ее сознания мелькнула мысль, что если наследство делилось бы не на… Она чуть не закричала. Как, как такая мысль могла прийти ей в голову? Она же все-таки любит брата.

Она была уже взрослой девочкой, когда он родился. Вначале он вызывал у нее брезгливое любопытство — кричащий кусочек мяса. А когда через несколько месяцев он стал улыбаться ей, она могла смотреть на него часами. Умиленная, чувствующая себя сильной, большой, умудренной жизнью. Она была очень одинока. Отец всегда занят, всегда далек, хотя и добр. Мать несколько раз лежала в психиатрической клинике, а когда она была дома, то Дейзи должна была давать ей теплоту, опору. Не получать, а давать.

Но это было давно. Как и отец, Оскар обладал способностью, даже находясь рядом, оставаться где-то далеко. Особенно когда уехал в университет.

Питер был не такой. Он весь в нее. Земной, близкий мальчуган. На секунду сама идея, что кто-то может даже захотеть отнять его у нее, наполнила ее ужасом.

Нет, нет, ничего плохого они Оскару не сделают. Какие-нибудь долги, что-нибудь в этом роде. Ему это даже пойдет на пользу, безусловно на пользу. Если у него нет денег, она даст ему. Незачем даже просить у отца, расстраивать его. Все будет хорошо…

Она подняла трубку и позвонила отцу в Хиллтоп.

Глава 23

Оскар смотрел по телевизору какую-то дурацкую передачу с Луны, а я сидел в продавленном кресле Ника Дани и думал, что вовсе не нужно быть дипломированным бухгалтером, чтобы подвести кое-какие итоги.

В графе «расход»: спокойная жизнь полицейского монаха. Чувство приносимой пользы. Чувство чистоты. Чувство растворения в Первой Всеобщей Научной Церкви. Радость погружения. Разделение ответственности за любое важное решение с Машиной. Жизнь, построенная по Священному Алгоритму.

В графе «приход»: кошмары темной сурдокамеры и всей Новы. Въевшийся во все поры тягостный страх. Чувство мишени. Крошечная квартирка Николаса Дани, из которой я боюсь даже высунуть нос. И Оскар.

Но что из чего вычесть, чтобы получить сальдо? Что важнее? Если не Оскар, все было бы ясно. Чистый и безусловный проигрыш. Стопроцентный проигрыш. Но это существо, смотрящее сейчас с разинутым ртом за стартом грузовой ракеты с Луны, несколько усложняет расчеты. Я могу представить себе многое. Единственное, чего я не могу себе представить, — это себя без Оскара. Без семидесятипятикилограммового Оскара с детски-круглыми от удивления глазами. Бреющегося Оскара, спрашивающего меня, кто жужжит в электрической бритве. Не что, а кто. Оскара, который любит молчаливую девчушку по кличке Заика. Оскара, которого я незаметно для себя стал называть «сынок».

Сынок сынком, а нужно было что-то решать. То, чего я более или менее успешно избегал всю жизнь. Решать. Мы сидим второй день в этом курятнике и смотрим телевизор. Еще день — другой — и уже не один Оскар, а мы оба превратимся из людей в слепков. Но больше, к сожалению, делать нечего. Я боюсь даже выглянуть из квартиры. Наверное, это психоз. Плата за Нову. Стоит мне закрыть глаза, как я вижу красный мебельный фургон. Филипп Чейз. И серенький приземистый «джелектрик». И самое гнусное заключается в том, что никакой стопроцентной уверенности в реальности моих страхов у меня нет. Но я не могу позволить себе проверить, мишень ли я, подставляя себя под выстрелы.

Единственный способ, который приходит мне в голову, — это узнать, наведывался ли кто-нибудь за нами в «Сансет вэлли». Если да, значит, нас ищут. Если нет, фирма Филиппа Чейза вполне добропорядочна. В таком случае я готов каждые полгода менять квартиру, лишь бы почаще иметь удовольствие видеть длинный красный фургон.

Но идти самому в гостиницу, не говоря уже об Оскаре, — значит пригнуть голову, зажмурить глаза и на четвереньках влезть в мышеловку. Они могут поджидать меня и в вестибюле, и в номере, и на улице. Когда человеку хочется спокойно спать у себя в Нове, убив накануне очередное бессловесное существо, и у него есть деньги, он сделает все, чтобы ему не мешали. В таких случаях даже скупердяи бывают щедры.

Попросить съездить туда Генри Клевинджера? Абсурдная идея. Абсурдная со всех точек зрения. Можно отбросить ее сразу же. Он ничего не поймет. Ему ничего нельзя будет объяснить. Его слишком хорошо знают.

Послать Николаса Дани? Это значит подвергнуть опасности человека, с которым связаны единственные планы на будущее. Если кто-нибудь и может совершить налет на Нову, то это телеразбойники. К тому же, пока Ники хранит у себя оригиналы фото и пленки, у меня есть хоть какая-нибудь надежда.

Остается Первая Всеобщая. Если я вознесу молитву Машине, она безусловно тут же распорядится, чтобы просьба моя была выполнена. Мне не хотелось этого делать. Дело не в том, что я уже два с половиной месяца не вознес ни одной информационной молитвы. За исключением последних двух дней я и не мог бы этого сделать. Просто… просто… Впрочем, не совсем просто. И дело вовсе не в сомнениях. Обязательные сомнения предписаны Алгоритмом. И не в том, что я не мог совершить за все это время пи одного погружения. В жизни каждого прихожанина Первой Всеобщей бывают периоды, когда он выпадает из гармонии. И это предусмотрели отцы-программисты. Дело было в другом. Один из важнейших принципов налигии гласит: стремление к налигии не менее важно, чем сама налигия. Так вот, у меня больше не было ни налигии, ни стремления к ней. Оставалось лишь чуство потери чего-то очень привычного. Но оно не тяготило меня, это чувство…

И все-таки нужно было вознести молитву. Машина простила бы меня, если бы знала, зачем я ее обманываю.

Я набрал в легкие побольше воздуха и нырнул в телефон. Я назвал себя, сообщил, где я, коротко объяснил, почему не на предписанном месте в общежитии помонов, и попросил, чтобы какой-нибудь помон осторожненько проверил в «Сансет вэлли», не интересовался ли кто-нибудь мною или Оскаром Клевинджером. Машина молитву приняла, сообщила ее регистрационный номер и попросила спокойно подождать.

Что я и сделал, снова погрузившись в продавленное кресло Ники. На мгновение меня охватило ощущение, что я уже погружался в продавленное кресло. И недавно. И тоже было ожидание. И вдруг я вспомнил… Вестибюль дрянной гостиницы, в которой я нашел убитого стражника. Вязальщица с необыкновенным голосом. Я утонул в кресле и ждал полицию. Но тогда я был спокойнее. Я ни от кого не прятался. Я еще не знал, что уже был мишенью. Теперь я знал.

Я встал и подошел к окну. С вечерней улицы сквозь плотно закрытые рамы доносился обычный городской гул. В комнате было жарко, и стекло слегка запотело. Я провел по нему пальцем. Потом расширил ручеек, потом сделал из него речку и сквозь нее увидел красный фургон «Перевозка мебели. Филипп Чейз». И серенький приземистый «джелектрик». Они остановились около дома, и из легковой машины быстро вышли двое. И направились к входу.

В голове у меня кувыркалось одно слово: «Быстрее!» Больше не было ничего.

— Оскар! — крикнул я. — Быстрее! Быстрее!

Я буквально вытащил его из квартирки, успев по дороге сунуть в карман пистолет. Лифт был занят. Может быть, уже ими. Скорей всего, ими. Они, должно быть, деловито проверяют пистолеты и перекладывают их в карманы пальто. Лица их напряжены. Но, в общем, будничны. Работа. Обычная работа. Ну, может, немножко и опаснее, но ведь и платят неплохо.

Бежать по лестнице вниз? А если и там ждут? Возникнуть в подъезде идеальной мишенью? Из «Перевозки мебели» так удобно заранее прицелиться…

Оставался один путь — наверх. На каждом из двух верхних этажей по три квартиры. Где-нибудь закрыто, куда-нибудь не пустят. И правильно сделают, потому что люди Филиппа Чейза привыкли ходить по квартирам. Они ведь перевозят мебель. Они знают, как разговаривать с людьми.

Ну что же, может быть, их остановит то, что я скажу им про оригиналы? Вряд ли. Они, наверное, из тех, что сначала стреляют, а потом думают.

Последний этаж. Есть ли чердак?.. Отцы-программисты… Есть. Только бы дверь была не заперта.

Она была заперта.

— Пусти… — прошептал Оскар. Он ничего не спрашивал. Он держался молодцом. Он ударил в дверцу плечом и вышиб ее.

Мы бежали по мягкой пыли почти в полном мраке, натыкаясь на трубы, на какой-то хлам. Единственное окошко вспыхивало оранжевыми отблесками рекламы.

— Куда мы бежим? — пробормотал Оскар, и я вдруг сообразил, что бежать нам некуда. Хорошо, если бы к окошку вела пожарная лестница. Что было бы, если бы ее не было, я подумать не успел, потому что услышал голос:

— Я посмотрю на чердаке. Тут как будто дверь открыта.

Другой ответил:

— Давай, а я закончу с квартирами.

Молча я придавил Оскара вниз. В пыль. В грязь. Он понимал. Он знал, что такое страх и как нужно притаиться.

— У, черт! — пробормотал голос, и я понял, что он ударился обо что-то. — Хорошо бы фонарик…

Голос был хриплый, сонный, спокойный. Голос охотника. Не жертвы, а охотника.

Он щелкнул зажигалкой, и я увидел его лицо. В желтом пятнышке слабого света оно показалось мне задумчивым и сосредоточенным. Почти привлекательным. Лицо человека, думающего, как бы убить себе подобного.

Он приподнял зажигалку, чтобы лучше было видно, и я понял, что еще два — три шага — и он увидит нас. Теперь мишенью был он. Я медленно поднял пистолет. Нас, помонов, учат употреблять оружие как можно реже, но когда нужно его употребить, мы знаем, как это делать.

Я затаил дыхание и плавно, не дергая, нажал на спуск. Выстрел был оглушительным. Выстрелы всегда звучат особенно громко в тесном помещении.

— Эй, что там? Они? — послышался голос с лестничной площадки.

— Они! — сдавленно крикнул я.

Дверной прямоугольник осветился, и тут же свет заслонила фигура. Я выстрелил. Удивительно, как охота на человека притупляет у охотника чувство опасности. Этим двум, наверное, и в голову не приходило, что намеченные жертвы могут поменяться с ними ролями. А впрочем, если бы они это представляли, они бы не перевозили мебель для Филиппа Чейза.

— Помоги мне… — шепотом попросил я Оскара. — Поищи около первого зажигалку — он держал ее в руке, — где-нибудь около него. А я займусь вторым.

Чердачное окошко по-прежнему ритмично освещалось оранжевыми всполохами. Я переступил первого и осторожно пошел на светлый прямоугольник двери. Я не боялся, что промахнулся. На таком расстоянии я не промахиваюсь.

Он лежал, уткнувшись лицом в бархатистую чердачную пыль. Но это было не страшно. Задохнуться он не мог. Потому что был мертв. Совсем мертв.

— Нашел зажигалку, — громко прошептал Оскар. — Вот она.

— Хорошо. Зажги ее.

— Как?

— Ну, нажми кнопку. Посмотри сам.

— Зажег.

— Человек умер? Ты ведь теперь знаешь, что такое умереть?

— Да, Дин. У него дырка во лбу.

Что делать дальше? Красный фургон все еще внизу. Они, наверное, уже нервничают: куда девались двое из «джелектрика»? Они прикуривают новые мэрией от старых и глубоко затягиваются. Скоро два — три человека поднимутся наверх. Теперь они будут напуганы. Они будут прислушиваться к каждому шороху. Они будут знать, что мы здесь, в этом ноевом ковчеге, потому что в нем только что исчезли двое их товарищей. Они оставят коллег у подъезда и будут действовать методично и неторопливо. В конце концов они придут и на чердак. С фонариками.

Мне пришла в голову дурацкая мысль. Переодеться в одежду убитых и нагло спуститься вниз, рассчитывая, что они не сразу определят, кто мы. Увы, так бывает только в фантазиях. Оставалось чердачное окошко. Я пошел на рекламные всполохи. Стекло едва пропускало свет. Последний раз его мыли, должно быть, перед второй мировой войной. Я дернул изо всех сил, и рама со скрипом распахнулась. Ворвался холодный воздух, и я постарался вздохнуть поглубже, чтобы хоть как-то успокоиться и оценить наши шансы.

Окно выходило на крышу. Я положил руки на подоконник, подпрыгнул, вышел в упор и оказался на крыше, обнесенной проржавевшим металлическим парапетом. Ветер пронизывал меня без малейших усилий, я с трудом унял дрожь и огляделся в поисках пожарной лестницы. Я знаю, как устроены пожарные лестницы в старых домах. Мое детство прошло на такой лестнице. Она была клубом, цирком и кафе. С нее я хотел прыгнуть, когда жизнь показалась мне невыносимой. Около нее я впервые увидел пактора Брауна.

Справа от себя сквозь гребенку парапета с выломанными зубьями я увидел рожки пожарной лестницы, загибавшиеся внутрь, на крышу.

— Оскар! — позвал я, всунув голову в окошко. — Вылезай.

Он держался молодцом. Ни паники, ни лишних вопросов. Может быть, потому, что он плохо понимал, что происходит. А может быть, он понимал это лучше меня.

Мы подошли к лестнице. Она выходила во двор. Ветер принес откуда-то мелкую водяную пыль. Он швырял ее пригоршнями в мигающий свет рекламы зубной пасты, высвечивал ее.

— Ты не побоишься спускаться? — спросил я Оскара.

— Нет, Дин. Не побоюсь.

Он боялся. Я почувствовал это и по его голосу, и по легкой дрожи, которую ощутил, коснувшись его руки своей. Это было хорошо. Он боялся и пересиливал страх.

— Я полезу первым, ты за мной. Что бы ни происходило, не отпускай лестницу. Если со мной что-нибудь случится, позвони Генри Клевинджеру в Хиллтоп. Придется тебе тогда остаться Оскаром…

— Нет, — прошептал Оскар, — с тобой ничего не может случиться, ты ведь мой… мой покровитель.

Я взялся руками за лестницу. Ржавое железо было холодным и мокрым. Я отпустил одну руку и посмотрел на ладонь. Она была темно-коричневой. Ржавчина.

Я спускался осторожно, тщательно нащупывая ногой каждую перекладину. Я особенно не боялся, что меня кто-нибудь заметит из окон, — было темно, шел дождь, какой идиот будет смотреть в окно… Зато смотрел я. Сквозь неплотно задернутые занавески в теплых светлых мирках я видел людей, которые не лазили по мокрым и ржавым лестницам. Они сидели у телевизоров, ели, разговаривали.

Вдруг я не нащупал ногой очередной перекладины — очевидно, она была выломана. А может быть, вообще лестница обрывалась. Я поднял голову. Оскар спускался медленно, так же как и я нащупывая ногами перекладины.

— Оскар… — тихо позвал я, и он замер надо мной. — Осторожнее. Одной перекладины не хватает.

Я крепко сжал руками перекладину, за которую держался, и попытался дотянуться ногой до следующей опоры, но не мог. Оставался один способ. Я обхватил боковую стойку, всем телом прижался к ней и начал осторожно опускаться. Мне показалось, что вот-вот руки соскользнут с мокрого, ржавого металла, и я на секунду коснулся стойки щекой, уловил ее запах.

Наконец я нащупал перекладину. Я перевел дух. Удивительно избирательно все-таки работает мозг, подумал я. Спуститься с лестницы — и больше ничего. Фильтры срезали крайности — до и после. А опасность могла подстерегать нас и сверху и снизу.

Вот наконец и последняя перекладина. Я огляделся. Двор был пуст. Освещенные окна отражались в мокром асфальте.

Я спрыгнул и подождал Оскара. Даже в полумраке двора видна была потемневшая от влаги пыль на его лице. Да и я, наверное, выглядел не лучше. Я быстро намочил платок о Лужице, вытер лицо и протянул платок Оскару.

И снова надо было решать. Попытаться спрятаться где-нибудь во дворе или рискнуть выбраться на улицу. Все зависело от того, нашли ли уже люди снизу своих двух товарищей. Этого я не знал. Я автоматически поднял голову и в рекламной оранжевой вспышке увидел человека на крыше. Он смотрел вниз.

Я схватил Оскара за руку, и мы кинулись к выходу — небольшой арке! Каждая клеточка моего тела напряглась, ожидая, что сейчас, в следующее мгновенье тишина двора взорвется грохотом выстрелов.

Мы нырнули под арку и оказались на улице. Я знал, что бежать нельзя, нельзя привлекать внимание, но ноги не слушались. Они взбунтовались против приказа двигаться медленно и чинно. Мы бежали минут пять, не меньше. Я хватал воздух широко открытым ртом, но его никак не хватало, чтобы наполнить легкие. Сердце колотилось о ребра так, что оно или ребра вот-вот должны были разбиться.

И тут возникло такси. Подарок судьбы. Самый желанный в ту секунду подарок. Островок безопасности. Крепость на четырех колесах, в которой можно перевести дух.

— Смотрю, бегут, — покачал головой водитель, когда мы в изнеможении рухнули на заднее сиденье. — Промокли, значит, или от нарка какого-нибудь дали деру…

— Их там, по-моему, и не один был, — пробормотал я. — Будьте добры к «Оку».

— Хоть и не выезжай с темнотой. Никто на улицу носа не кажет. За целый час вы одни…

Охранник в штабквартире «Ока» с сомнением оглядел нас и хмыкнул. Должно быть, мы выглядели не слишком элегантно. Впрочем, их телеразбойники, бывало, возвращались после своих налетов и в более непристойном виде.

Ники только ахнул, увидев нас.

— Что случилось? — спросил он.

Я рассказал о том, что произошло за последний час.

— Но как они узнали, где вы? — недоуменно пожал Ники плечами. — Клянусь, я не проговорился ни одному человеку. Вы не выходили на улицу. Никому не звонили.

— Я звонил, — сказал я. — Я вознес молитву Машине. Ты ведь знаешь, как мы молимся в Первой Всеобщей… Я просил, чтобы она послала кого-нибудь в «Сансет вэлли» проверить, не интересовались ли там нами… Я сообщил Машине, где мы.

Я замолчал. Меня охватило оцепенение. Я слышал, как Ники вышел, захлопнул дверь и щелкнул замком. Я слышал, как скрипнул стул под Оскаром. Я слышал свое дыхание — оно все еще не могло успокоиться. Но я не мог собрать свои мысли. Они не слушались меня, не подчинялись моим жалким попыткам собрать их в послушное стадо. Только мне казалось, что вот-вот я ухвачу за хвост хоть одну из них, как она неторопливо уворачивалась, и я снова ничего не понимал.

Никто не знал, кроме Машины. И людей Филиппа Чейза. Сначала узнала Машина, а потом люди из красного фургона и серенького «джелектрика». Вот над логическим соединением этих двух фактов и бился безуспешно мой парализованный мозг.

Я знал, я чувствовал, что соединить эти два звена совсем не трудно, но мозг выставлял свою охрану. Он не хотел расставаться с тем, во что еще совсем недавно верил. Он храбро сражался против фактов, но силы были неравны. И он сдался.

Я почувствовал странную, холодную пустоту. Сначала узнала Машина, потом люди Филиппа Чейза. Так же, как два с половиной месяца тому назад Машина знала, что я буду разыскивать стражника ОП Семь. Знала и предупредила тех, кому не нужно было, чтобы я его нашел. Знала и предупредила и Генри Клевинджера, чтобы он приготовился к моему визиту. А теперь выдала меня перевозчикам мебели.

Отцы-программисты! Машина, мозг иалигии и центр Первой Всеобщей Научной Церкви, сообщала об инлитвах прихожан банде корыстных убийц… Ей же свято верят сотни тысяч людей… Священный Алгоритм… Информационные молитвы, которыми торгуют… Сколько, интересно, должны были перечислить люди Филиппа Чейза на счет Священного центра за информацию, где я? Впрочем, какое это имело значение…

Отцы-программисты были правы. Вера живет, пока есть сомнения. У меня уже не было сомнений.

Я вдруг увидел грустную улыбку пактора Брауна и услышал его голос: «Не слишком старайся, запасая себе идеалы. Товар это скоропортящийся…»

Я, должно быть, задремал сидя. Я чувствовал, как затекла шея, как голова клонилась на грудь. Я вздрагивал, распрямлялся и снова начинал клевать носом. Я знал, что дремлю, что надо было встать и разогнать сон, но здесь, в дремоте, был еще старый, привычный мир, мир обжитый, а явь принесет холодную, непоправимую ясность сознания утраты этого мира.

Наконец я окончательно проснулся. По затекшей ноге бегали мурашки. Оскар спал, положив голову на стол. Лицо его подрагивало. Наверное, ему что-то снилось. У него более чем достаточно отличных тем для снов, от которых вздрагиваешь во сне.

Щелкнул замок, и вошел Ники.

— Ну-ка, убийца, — радостно крикнул он мне, — включи-ка телевизор!

Новости «Ока» уже начались. Голос диктора дрожал от возбуждения:

— …полагают, что убийца или убийцы скрылись через пожарную лестницу…

В кадре появилась покачивающаяся мокрая крыша. Она по-прежнему отражала оранжевые рекламные всполохи.

«Клянусь, — твердо сказал я про себя, — что отныне всегда буду чистить зубы только зубной пастой «Ориндж».»

— …Есть основание считать, что убийство представляет обычное сведение счетов двух враждующих шаек. «Око» сообщит зрителям дальнейшие подробности, как только они станут известны.

— Как? — спросил горделиво Ники. — А если бы ты видел начало… Мы втащили на чердак свет. Кровь на серой пыли выглядит почти черной…

— Какого цвета, интересно, твоя кровь?

— У нас нет крови. Мы на транзисторах… Вот что, Дин; у меня появилась идея, как узнать у Клевинджера координаты Новы. Надо сказать ему, что у Оскара резко ухудшилось состояние. Если он будет сомневаться, можно устроить им свидание. Это я беру уже на себя…

Глава 24

— Доктор Халперн, — сказал Грейсон, — я просил вас прийти, чтобы обсудить создавшееся положение…

Голос Грейсона звучал тускло, веки набрякли, и он то и дело потирал их пальцами. Он выглядел на десять лет старше, чем обычно. Он посмотрел на помощника.

— Какое положение? — настороженно спросил Халперн. С доктором Грейсоном никогда не знаешь, что он имеет в виду. В лагере, слава богу, кажется все в порядке. Через день — другой предстоит рождение.

На следующую неделю намечены две операции: пересадка сердца и полная.

— Я только что получил отчет оттуда. До сих пор Дина Дики и Лопо ликвидировать не удалось.

— Не может быть… Филипп Чейз не такой человек, чтобы…

— На этот раз он оказался таким человеком… Сначала все шло хорошо. Они остановились в «Сансет вэлли», как мы им рекомендовали, и вскоре отправились в Топхилл к Генри Клевинджеру. Если вы помните, мы просили Чейза, чтобы он ничего не откладывал и постарался ликвидировать их на обратном пути. Перед самым выездом на шоссе они вдруг повернули обратно и вернулись к Клевинджеру. Чейз клянется, что они ничего не могли узнать, что вся подготовка была проведена самым тщательным образом. Но факт остается фактом, они бросили машину.

— Но они как-то выбрались из Топхилла или сидят там до сих пор?

— По-видимому, они вызвали аэротакси.

— Но они вернулись, черт их драл, в гостиницу? — Халперн набрал в легкие побольше воздуха и медленно выпустил его. Он всегда делал так, когда хотел успокоиться.

— Они не вернулись в гостиницу. Чейз связывался с Машиной каждые полчаса, но Дики не возносил ни одной инлитвы… так, что ли, называется у них их информационная молитва… Вместо них в гостинице появился какой-то врач. Идиот видел встречу Лопо с Генри Клевинджером по телевидению; до этого он знал, в каком состоянии был Оскар Клевинджер после катастрофы. Хотел увидеть чудо исцеления. Его убрали.

— Неужели их так и не нашли? Почему Дики не возносил инлитвы? Не мог же он знать, что Чейз абонирован на справочную службу Машины. Ему это, кстати, влетает в полмиллиона в год.

— В конце концов Дики все-таки вознес инлитву. Он действительно что-то подозревал и просил, чтобы Машина послала кого-нибудь в гостиницу проверить, не интересовались ли им…

— Я уж начал было волноваться, — признался Хал-перн.

Напряжение разом покинуло его. Он откинулся на спинку кресла и привычным жестом скрестил на животе толстые пальцы.

— И рано перестали, — сухо сказал доктор Грейсон. Он помассировал кончиками пальцев веки. — Чейз был на месте через десять минут. Но Дики и Лопо удрали через чердак, убив сначала двух человек… В квартире, где они скрывались, нашли фото Новы, слепков и магнитную пленку.

— Слава богу!

— Не богу! — вдруг крикнул Грейсон. — Вам! Кто должен был проследить за досмотром их вещей? Кто? Вы отвечаете за это! Вы! Вы!

— Но ведь фото и пленка в наших руках…

— Копии! Понимаете вы, идиот, — ко-пи-и! И знаете ли вы, кретин, где оригиналы? По-видимому, у «Ока». Разбойники «Ока» были на чердаке со своими камерами раньше полиции. Им мог сообщить только Дики. Вы понимаете, что это значит?

— Они не рискнут, — неуверенно пробормотал Халперн. — И потом, они не знают наших координат…

— Знают, Генри Клевинджер дал им.

— Что же делать? Что же делать? — Халперн судорожно вздохнул и подумал: «Завертелся наш гений… Сколько у меня уже в банке? Почти четыреста тысяч… Надо подумать, как смотать отсюда удочки… В общем, неплохо, что я не стал обыскивать Дики при отлете… Как чувствовал. В случае чего это тоже сыграет свою роль…» — Как же мы ошиблись в Дики, — пробормотал он вслух.

— Мы? И вы еще осмеливаетесь говорить «мы»? Это была ваша идея. Ускоренный метод промывания мозгов! Промыли, нечего сказать!

— Но ведь вы одобрили эксперимент. Вы вывели его из сурдокамеры. Вы хотели привязать его к себе…

— Послушайте, Халперн, — тихо, с угрозой в голосе сказал Грейсон, — вы забываетесь. Вы забыли, кем вы были. Я вас вытащил из тюрьмы, и там, видно, вы все-таки окончите свои дни… Через два часа соберите всех слепков и всех сотрудников Новы, всех без исключения, в кинозале. Предварительно поставьте туда два или три мощных заряда взрывчатки. Добавьте несколько баллонов с газом Р-4. Подсоедините к ним небольшие взрыватели. Когда все будут в сборе, вы включите ток. Через четыре часа мы будем с вами в порту, а там… Идите. И побыстрее.

Доктор Грейсон уперся головой в ладони. Боже, как он устал! Лечь бы, вытянуться, так, чтобы косточки хрустнули. И заснуть. Как спят обычные люди. Кто не знает бремени ответственности. Кого не давит груз гения.

Погубить такой мир… Погубить Нову — его детище, его любовь. Нову — модель лучшего мира. Модель нового мира…

Ему не было жалко людей. Ни сотрудников, ни слепков. Он не был жесток, просто он не воспринимал их как отдельных индивидуумов. Они были кирпичиками, из которых он построил Нову. Не больше. Он понял бы, если бы ему сказали, например, что доктор Салливан не хочет умирать. Но понял бы абстрактно, как понимают абстрактную формулу. Он просто не ассоциировал чужие чувства со своими. Разные величины. Чувства кирпичиков и чувства гения.

Он не желал никому зла, не хотел никому причинять страданий. Он просто хотел строить мир так, как хотелось это ему, его гению.

Ему было бесконечно жаль себя. Столько потратить сил и бросить все. Чтобы потом начать снова. Что ж, таков удел всех гениев. Они ведут за собой мир, давая ему новые нормы и новую мораль, но рано или поздно должны уйти.

Он подумал о смерти, о том, что операция замены не решает всего, что стареет не только тело, но и мозг. Да, он научился воздействовать на гипоталимус, но старение стоглаво… Пока он не найдет подлинного бессмертия, он будет знать, что не исполнил своей миссии.

Доктор Грейсон посмотрел на часы. Надо было вставать. Идти. Лететь. Жить. Работать. Нести бремя. Без славы, без изумленных возгласов толпы, без жалких ничтожеств, из которых строит свои коралловые рифы наука. Самому. Одному. Потому что в нем было все и никто ему не был нужен.

Доктор Халперн смотрел, как тянулись через площадь люди и слепки. Слепки брели отдельно, подгоняемые покровительницами и стражниками.

Сначала дать газ, потом взрывчатку… Никто в мире, наверное, не знает, что он, доктор Халперн, работал здесь. И не узнает. Даже доктор Грейсон. И до порта он не доберется. И в самолет не сядет, уж он об этом позаботится. Он ощутил в кармане тяжесть пистолета. Посмотрим, кто умней…

Откуда-то издалека донесся рокот самолетных двигателей. «Неужели же Грейсон? — вздрогнул Халперн. — Нет, не может быть. Он же здесь. Но кто же там, на аэродроме? Все же вызваны сюда».

Рокот усилился, и Халперн уже знал, что это не Грейсон, и не их самолет, что случилось нечто такое, чего боялся доктор Грейсон. Он опоздал. Не рассчитал гений. Ошибся. Это он, Халперн, предупредил взрыв. Воспрепятствовал дьявольскому плану… Бежать или остаться? Может быть, схватить Грейсона? Человек, который вынужден был под угрозой работать на хозяина Новы, но в решающий момент спас людей и слепков и помешал бегству чудовища…

Первый самолет начал поворачивать двигатели, и столбы пламени ударили вниз, к земле. На мгновение самолет повис в воздухе, а потом начал опускаться. Коснулся земли, и тут же из него начали выскакивать люди.

Заика боязливо отняла пальцы от ушей. Грохот стих, но появился второй самолет.

Рев, толкотня, кто-то бежит, кричит, падает… Она сжалась.

Спрятаться. Стать маленькой. Она закрыла глаза и вдруг сквозь шум услышала голос:

— Заика!

Голос мог принадлежать только одному человеку. Может быть, не открывать глаза, и тогда голос еще раз назовет ее имя? Но голос больше не звучал.

Он дотронулся до ее щеки пальцем, провел по ней, и она, не открывая глаз, прижалась к его груди.

Это был один из самых трогательных кадров в передаче «Люди и слепки», показанной «Оком».

Зиновий Юрьев

СЛУЧАЙНАЯ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ

Эр-17 шел впереди.

В его черной полированной спине Греков угадывал свое искаженное изображение. Ковальский в зеркале спины не помещался — вернее, был скрыт фигурой Грекова. Но он двигался сзади, почти рядом, и Греков слышал, как хрустят камни под его башмаками. Сам Греков и особенно робот шагали почти бесшумно, и было отчетливо слышно, как ветер завывает среди скал и шелестит в кронах деревьев.

Ветер крепчал. Белая пыль вырывалась из-под ног Грекова, робота, который шел впереди, и Ковальского, который двигался сзади, и улетала вперед, сливаясь в клубящееся, прижатое к земле длинное облако, указывающее им путь. Ветер был южный, он постепенно усиливался и дул вдоль ущелья, в спину, облегчая подъем. Но плохо, если это не просто ветер, если небо над южным горизонтом черно, если идет полярная буря.

Оглядываться не имело смысла. Ущелье, по которому они шли, извивалось, и горизонт был скрыт зелеными от леса вершинами скал. Разумеется, можно взобраться наверх, на какой-нибудь высокий утес, но это требует времени. А если надвигается ураган, время дороже всего.

Греков потрогал пояс, где согласно инструкции должен был находиться бластер. Но бластер отсутствовал. Бластер весит два килограмма, а рассвет сегодня был обычный, зеленый, без розово-красных прожилок, предвещающих южный шторм. Хорошо, хоть Ковальский вооружен. Хорошо, что новички обладают замечательным свойством цеплять на себя оружие во всех случаях, когда им это разрешают.

Ковальский прибыл на Гамму всего два дня назад, и робот Эр-17, который шел впереди, был первым, которого они должны были отправить в Туннель вместе. Последние шесть месяцев Греков был единственным человеком, посылавшим в Туннель роботов и встречавшим их, если они возвращались. Возвращалась приблизительно половина.

Сейчас они поднимались в горы по дну узкого ущелья, продавленного прошедшим когда-то здесь ледником. Скалы справа и слева были красивые, молодые, почти не тронутые эрозией. Но среди них имелись проходы, так что в случае нужды можно уйти в горы и вернуться на станцию, сделав небольшой крюк. Верхушки скал были плоские, сглаженные. Там зеленели стонущие под ветром деревья.

Маленький отряд приближался к цели.

Станция, откуда они шли, была расположена не очень далеко от входа в Туннель. Пустяки, десять километров. Хотя строители могли установить станцию поближе, в ущелье. Но когда строили станцию, никто не подозревал о существовании Туннеля.

Станцию строили для изучения обычаев аборигенов южного полушария, а в непосредственной близости от входа в Туннель нет поселений аборигенов. На равнине аборигенов тоже нет — они строят свои шатры из древесных веток в горах, на плоских вершинах скал, но не в ущелье. Они боятся Туннеля, хотя он и служит у них предметом религиозного культа.

Аборигены верят, что время от времени из Туннеля появляются боги и чудовища. Чудовища остаются надолго, пока не находятся герои, которые их побеждают. Боги уходят сами. Аборигены нисколько не удивились, когда люди пришли на Гамму. Сейчас они ждут, когда мы вернемся назад, в Туннель.

Конечно, не мешает хотя бы теперь перенести станцию. Это не сложнее, чем регулярно два раза в неделю встречать очередного робота-разведчика, если он вернулся, и посылать в Туннель следующего. Иногда роботам приходится подолгу ждать — если они предназначались для Феникса или Лигурии, но вернулись на первом цикле. Из восьми таких роботов выполняет задание один, половина возвращается преждевременно, а остальные теряются. Роботам, которые возвращаются раньше, приходится ждать. Но роботам это нетрудно.

Да и сама прогулка от станции — десять километров сюда, десять обратно — не представляет труда. Просто иногда она бывает опасна. Когда небо над южным горизонтом темнеет и поднимается ветер с полюса, из пустынь приползают стадапесчаных драконов. Случается, что некоторые экземпляры проникают в ущелье. Редко, но случается.

Аборигены не зря разбивают шатры на плоских вершинах скал.

Робот, который шел впереди, остановился.

Вверху, в лесу на вершинах, выло и свистело, но у подножия скал ветра уже не чувствовалось, пыль из-под ног не летела вперед, потому что ущелье здесь кончалось, задушенное каменными стенами. Скалы были действительно как стены или даже как стеклянные стенки аквариума — гладкие и неприступные. Как ни удивительно, овальное отверстие Туннеля прекрасно гармонировало с дикой природой. Оно казалось обыкновенной пещерой, глубоко уходящей в твердь.

В действительности в метре от входа Туннель заканчивался глухим тупиком, непроницаемой поперечной перегородкой. Чтобы воспользоваться Туннелем, следовало дотронуться до перегородки, повернуться кругом и выйти в другой мир. Но люди никогда не делали этого, они посылали вместо себя автоматы.

Эр-17 стоял в двадцати метрах от входа, ожидая распоряжений.

— До контрольного срока пять минут. Подождем здесь, — сказал Греков, опускаясь на плоский валун. Впервые с того момента, когда в верхушках деревьев засвистел ветер, он рискнул посмотреть назад. Как он и ожидал, над южными скалами было черно, как ночью.

Ковальский остался стоять, восторженно глядя на овальное отверстие. Эр-17 тоже не шелохнулся. Роботу было все равно как ждать — стоя или сидя.

— Дверь в другие миры, — сказал Ковальский с восхищением. — Вот она, рядом.

Греков не ответил. Полгода назад он сам испытывал подобные чувства. Сейчас он смотрел на траурную кайму над зеленью южных скал и ждал, что-с минуты на минуту из отверстия за его спиной появится робот Эр-31, которого он послал в Туннель трое суток назад, и отрапортует о прибытии. Сегодня лучше бы иметь лишний бластер, но телохранитель тоже не помешает.

— Это феноменально, — сказал Ковальский. — Чем занимаются люди? Что они изучают? Зачем? Ведь перед нами дверь в другие миры!

— Мы изучаем эти миры, — неохотно ответил Греков. Он смотрел в сторону, откуда они пришли. Ущелье выглядело отсюда извилистой бороздой, проложенной резцом гиганта. Ближайшая расселина, по которой можно было подняться, скрывалась за поворотом.

— Изучаем, — повторил Ковальский. — Теперь это называется «изучаем». Вы работали здесь полгода один, а на других планетах архипелага заняты толпы исследователей. Непостижимо.

— Они тоже изучают другие миры, — сказал Греков. — Планеты, которые они исследуют, ничем не хуже тех, с которыми мы связаны посредством Туннеля.

— Как вы можете сравнивать? — возмутился Ковальский. — Не говоря о непосредственном общении с сотнями миров, мы имеем здесь уникальное сооружение неизвестной сверхцивилизации. Изучение одного механизма переноса даст нам информацию, которую нельзя переоценить.

— Нет, — сказал Греков. — Когда Туннель обнаружили, в систему Леги слетелись лучшие физики человечества. Они работали несколько лет, сформулировали свои выводы в довольно объемистом документе и улетели, откуда прилетели. Вы должны это знать.

— Да, я читал этот документ, — согласился Ковальский. — Но я нашел там всего два содержательных вывода. Первый — что существует некая цепочка планет, соединенных с помощью Туннеля, причем о количестве планет цепочки и о принципе их объединения ничего пока не известно. И второй вывод — что с любой планеты цепочки можно, воспользовавшись Туннелем, совершить переход на одну из двух соседних планет, неизвестно, на какую именно. Как это действует, естественно, тоже неизвестно.

— Правильно, — сказал Греков. — Здесь и кроется третий, самый важный вывод. Земная наука просто не готова для понимания этого механизма.

Можно махнуть рукой на план, подумал он, и не посылать Эр-17 в Туннель. Чует мое сердце, что тридцать первый не вернется. Но Эр-17 сегодня так запрограммирован, что телохранитель из него не получится. Сегодня он исследователь, а это слишком разные специальности. И мне не нравится, что мы так много говорим. От болтовни притупляется бдительность.

Но Ковальский был настроен по-боевому.

— Сегодня не готова — значит, будет готова завтра! — заявил он. — Не понимаю, как можно было прекратить такие исследования. Все равно — перед нами дверь в сотни миров. Чтобы изучить их, достаточно сделать шаг.

— Нет, — сказал Греков. — Наш предел — Альвион и Мирза, наши соседи в цепочке, которую объединяет Туннель. Войдя в Туннель, вы выходите на одной из этих планет. На какой точно, никто не знает. Вы выходите на одной из них с вероятностью одна вторая, и все. Допустим, вы попали на Альвион. Тогда при повторном входе в Туннель вы с равной вероятностью окажетесь или снова на Гамме, или на Лигурии — это следующая за Альвионом планета. Таким образом, вероятность добраться до Лигурии равна одной четвертой. Шансы дойти до Лигурии и вернуться на Гамму уменьшаются до одной шестнадцатой. Вот почему Лигурия и Феникс — это следующая планета за Мирзой — для нас практически закрыты. Роботы — не люди. Вы не можете запрограммировать робота таким образом, чтобы он исследовал и Мирзу, и Альвион, и Феникс, и все, что попадется. Это слишком разные планеты. А не родился еще человек, который бы сам, по доброй воле вошел в Туннель.

— Вы ошибаетесь, — сказал Ковальский. — Ходят слухи, что некто Березин набирает добровольцев для похода в Туннель. Они собираются сюда совсем скоро.

— Не знаю, на что они рассчитывают. Риск очень велик. Туннель — это лабиринт, из которого нелегко выбраться. Чем дальше вы удалились от Гаммы, тем меньше у вас шансов вернуться.

— Березин — известный математик архипелага, — не унимался Ковальский. — Говорят, он утверждает, что ему удалось найти стратегию, исключающую риск. Было бы естественно, чтобы такая стратегия существовала. Трудно предположить, что строители Туннеля никогда им не пользовались.

— Не так просто разобраться в прихотях чужих цивилизаций, — сказал Греков. — Даже столь примитивных, как аборигены Гаммы, не говоря о хозяевах Туннеля. Возможно, они умели управлять вероятностью переходов, но это выше нашего понимания. Туннель есть Туннель. Как видите, время истекло, а это значит, что мы лишились еще одного разведчика.

Он продолжил, обращаясь к роботу:

— Эр-17! Вам известна схема маршрута?

— Да, — ответил робот. — Войти в Туннель. При выходе на планетах Альвион или Мирза действовать по программам П-1 или П-2 соответственно. Через 72 часа совершить обратный вход. При выходе на Гамме ждать. При выходе на другой планете — примкнуть к базовой группе и действовать согласно универсальной программе П-3.

Он замолчал.

— Правильно, — сказал Греков. — Выполняйте, Эр-17.

Несколько секунд они смотрели вслед роботу. Эр-17 приблизился к отверстию Туннеля и исчез, растворившись в полутьме.

— Что такое базовая группа? — спросил Ковальский.

— Об этом потом, — сказал Греков. — Сейчас нам следует торопиться.

Он встал с валуна.

И услышал негромкий скрежет внизу за поворотом ущелья.

Проблемы, связанные с эксплуатацией Туннеля, отошли на второй план. Остался только изогнутый коридор ущелья, похожий на желоб титанического бобслея, и лязгающий звук внизу, и два маленьких человека с одним бластером на двоих. Не успеем, подумал Греков и вдруг ясно представил себе, чем все кончится. Он увидел это вторым зрением, так отчетливо и подробно, будто перед ним приподняли некую завесу, будто на мгновение он приобрел дар ясновидения.

В принципе увиденное было естественно, он мог это рассчитать со всеми подробностями, пусть на уровне подсознания. Но картина держалась на одной маленькой детали, которую его подсознание знать не могло.

— Бластер, — приказал Греков. Ковальский послушно отстегнул оружие. Да, бластер был легковат. Греков потянул рычаг зарядовой камеры.

Все сходилось — бластер был пуст, как космический вакуум.

— Разве он не заряжен? — простодушно сказал Ковальский. — Как жалко! Мне так хотелось пострелять на обратном пути.

Греков ничего не сказал. Он взял бластер за толстый ствол, широко размахнулся, и бластер бумерангом сверкнул над ущельем, на фоне клубящихся черных смерчей, а потом запрыгал вниз по тропе, по которой они пришли. И когда он в последний раз поднял облачко пыли, скрежет у поворота ущелья стал отчетливей, и что-то длинное и шевелящееся выдвинулось из-за отвесной скалы.

— Зачем вы так? Он же был совсем исправен, — укоризненно сказал Ковальский. — Мы бы перезарядили его на станции.

Греков не ответил. Он смотрел на ядовито-зеленое, длинное и змеящееся, выползающее из-за поворота. Теперь у нас один путь, думал он. Куда он нас приведет — неизвестно.

— Смотрите! — вскрикнул Ковальский. — Что это?..

Песчаный дракон выполз уже весь на открытое место и был виден как на ладони. Ряды уродливых лап подпирали его многометровое туловище. Две головы с жадными жабьими мордами болтались на длинных шеях, высматривая добычу. Громадный ящер перемещался, неестественно переламываясь. Он приближался. Он еще не видел людей. Он просто полз вверх по ущелью.

— Ведь это песчаный дракон, правда? — сказал Ковальский. — Я думал, они водятся только в пустынях…

Он осекся. Видимо, вдруг осознал, что здесь не зоопарк и не съемочный павильон, что они стоят на узкой площадке среди отвесных скал и что единственная тропа, ведущая отсюда, занята. Он попятился. Греков остался на месте, глядя на приближающееся чудовище.

А потом он увидел крупную грязную чешую на груди и боках монстра, услышал глухое урчание, доносившееся из недр исполинского туловища, почувствовал тошнотворный запах разлагающейся в глыбообразных зубах гнили и вдруг понял, что его спина упирается в стену, что отступать ему больше некуда.

Тогда он сделал усилие и оторвал взгляд от двух зубастых, широко разинутых ртов, которые знали теперь, что им надо, и повернул голову. Ковальский стоял рядом с ним, справа, прижавшись к скале. А слева зияло отверстие Туннеля.

Греков поймал руку Ковальского и потянул его за собой. Дракон протягивал к ним хищные шеи, он был уже в двадцати метрах, он торопился. Греков попятился.

Над ними был свод Туннеля, а чудовище, скалы и небо растворились в дрожании призрачной пелены. Спина Грекова наткнулась на упругую перегородку.

Не выпуская руки Ковальского, он шагнул вперед.

Они стояли на пологом скате холма, покрытом ласковой изумрудной травой. Перед ними до самого горизонта простиралась волнистая равнина, и слева от холма, на котором они стояли, медленно извивалась река. Оправа, недалеко от них, темнели компактные группы деревьев, сливавшиеся ближе к горизонту в сплошной лиственный лес. Небо над их головами было спокойного голубого оттенка, на нем курчавились облака. Дул освежающий ветерок.

Ковальский сел на траву. Лицо у него было бледное.

— Это Альвион, — сказал Греков и не узнал своего голоса. — Я боялся, что мы попадем на Мирзу.

Было бы гораздо хуже, если бы мы оказались на Мирзе, подумал он. Мирза негостеприимна. Это мир вечной ночи, мир черного солнца, и жизнь там тоже темная и злая, ничем не лучше песчаных драконов Гаммы. Альвион — спокойная и безобидная планета. Своего рода рай.

Греков посмотрел на Ковальского и отвел глаза. Да, подумал он, но я ведь тоже здорово перепугался. Как глупо. Я же с самого начала знал, что мы уйдем в Туннель. Но потом я об этом забыл. Трудно было не забыть. Все-таки это было слишком страшно.

Он снова взглянул на Ковальского. Тот по-прежнему сидел на траве, глядя вверх, но его лицо уже приобрело нормальное выражение. Греков посмотрел по направлению его взгляда.

Стая больших белых птиц бесшумно прошла над их головами, перестраиваясь на лету. Они долго следили за птицами, пока те не исчезли в синеве неба.

— Все равно ситуация не из легких, — сказал потом Греков. — Альвион расположен в центральной области Галактики, очень далеко и от Солнца, и от Леги. Помощи нам ждать неоткуда. Через Туннель мы можем с равной вероятностью попасть или обратно на Гамму, или на Лигурию, откуда возврата практически не будет.

— А что такое эта Лигурия? — спросил Ковальский, и Греков с удовольствием услышал интерес в его голосе.

— Планета вроде Плутона, — сказал Греков. — Мертвая ледяная пустыня, лишенная следов биосферы.

Зато там есть кое-что другое, подумал он. И это может нам пригодиться.

— Вот как, — помедлив, сказал Ковальский. — Приятная альтернатива.

— Лучше некуда, — согласился Греков. — Все равно торопиться в Туннель необязательно. Даже если нам повезет и мы вернемся на Гамму, мы рискуем встретиться с одним нашим знакомым. К тому же мы очутились на планете, на которую еще не ступала нота человека. Почему бы не воспользоваться этой возможностью?

— И что мы будем делать?

— Я предлагаю спуститься вниз, — сказал Греков тоном экскурсовода. — У подножья холма справа от нас вы видите очень красивую зеленую рощу. Я открою вам небольшой секрет. Плоды некоторых деревьев, которые там растут, очень вкусны.

— Заманчивое предложение, — сказал Ковальский, но с земли не встал. — Но вдруг в лесу нас ждет кто-то, кому мы тоже покажемся очень вкусными?

Греков засмеялся.

— Нет, — сказал он. — Альвион — исключительно безобидный мир. Здесь нет никаких хищников. Более того, здесь вообще отсутствуют сухопутные животные. По крайней мере, в этой части планеты.

Но Ковальский не торопился расстаться с насиженным местом.

— Зачем же тогда на деревьях растут съедобные плоды? Специально для инопланетных туристов?

— Я как-то об этом не размышлял, — признался Греков. — Впрочем, вот и ответ.

Он показал вверх. Большая стая беззвучных птиц снова показалась над ними, вынырнув из глубины неба.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Ковальский.

Они опять долго следили за птицами, пока те не растворились в синеве. Потом Ковальский все-таки поднялся.

— Ваш гостеприимный Альвион, — сказал он недовольно. — Все руки порезал. Не трава, а осока.

Греков повернул голову. Ладони Ковальского были в крови. Он достал из кармана платок, вытер кровь и принялся отряхивать налипшую к комбинезону траву.

— Впредь надо быть осторожнее, — бодро сказал Греков. — Но это, в сущности, мелочь. Посмотрите лучше, какая здесь красота. Изысканный сельский пейзаж. Великолепный воздух. Стаи птиц, бороздящие небо. На какой еще планете вы найдете что-нибудь подобное?

Ковальский кончил отряхиваться, еще раз вытер руки платком и выжидательно посмотрел на Грекова.

— Двинулись, — сказал Греков. Ковальский кивнул, и они зашагали вниз по склону холма к темнеющей вдали роще.

Альвион, думал Греков. Какая прекрасная планета! Сколько моих роботов побывало здесь и вернулось? Не помню точно, но наверняка больше десяти. И на всех пленках одно и то же. Теплый чудесный мир. Ни одного хищника. И действительность ничем не отличается от пленок. А ведь находятся еще люди, утверждающие, что робот как исследователь не может заменить человека. Еще как может. Нужно только снабдить его полноценной программой, и он будет вам выдавать полноценную информацию. Иначе зачем было вообще изобретать робота?

До рощи, которая была целью их перехода, осталось каких-нибудь двести метров, и трава здесь была гуще, чем на вершине холма. Да и воздух, которым они дышали, был здесь густой, насыщенный ароматами.

— Нам повезло, что строители Туннеля были похожи на нас, — сказал Греков.

— Что вы имеете в виду?

— Все планеты, соединенные Туннелем, имеют кислородные атмосферы, — сказал Греков. — Все они пригодны для жизни человека. Кстати, и этот вывод содержится в документе, о котором мы говорили.

Некоторое время они передвигались молча, пока не достигли опушки. Деревья в роще стояли плотно, поровну разделяя между собой свет и тепло своего солнца. Здесь преобладали стройные белоствольные деревья с тонкими ветвями и изящно изрезанными листьями, напоминавшие чем-то земные березы. Плотные толстые стволы других служили основанием сплошной, непроницаемой для глаза массы мелкой листвы.

— Эти деревья тоже приносят съедобные плоды, — сказал Греков, чувствуя себя гидом. — Правда, к ним нелегко добраться, да это и не нужно. Самые вкусные фрукты растут на дереве с желтой корой. Мои роботы всегда приносят мне это лакомство, если возвращаются. Не могу утверждать, что помногу, но вполне достаточно, чтобы распробовать.

Ковальский снял с себя куртку, аккуратно ее свернул и положил на траву.

— На десерт меня что-то не тянет. Сейчас я бы с удовольствием прилег. Может быть, сначала отдохнем, а потом уже двинемся грабить ваш райский сад?

Греков и сам чувствовал усталость. Это было странно, потому что за сегодня они прошли в общей сложности гораздо меньше, чем намечали утром, когда проснулись. Правда, последнюю сотню метров они шли по высокой густой траве, и у Грекова не раз возникало ощущение, что они идут не по лугу, а по зарослям ежевики.

Однако воспоминание о нежной мякоти плодов желтого дерева заставило Грекова забыть усталость.

— Я принесу на вашу долю, — пообещал он. — Отдыхайте.

Ковальский растянулся на траве, подложив под голову туго свернутую куртку. Несколько секунд Греков с легкой завистью смотрел, как он лежит на спине, прикрыв глаза и предусмотрительно скрестив руки на груди, и как ласковые травинки покачиваются над его лицом. Потом двинулся на поиски.

Ему не пришлось долго блуждать. Он наткнулся на желтое дерево сразу, не успев потерять из виду место, где лежал Ковальский. Оно стояло в стороне от других. Его листья были крупные, продолговатые, они трепетали от скрытых движений воздуха. Гладкие упругие ветви начинались у самой земли, и у основания ветвей, возле толстого желтого ствола, пламенели крупные ярко-красные плоды.

Большая белая птица вырвалась из травы из-под ног Грекова так внезапно, что он не успел испугаться. Он проводил ее взглядом, пока она не потеряла индивидуальность, став элементом стаи, беззвучно парящей невысоко над его головой.

Странная птица, подумал Греков. Что она здесь делала? Гнездо у нее здесь, что ли? Мои роботы ничего не рассказывали о гнездах здешних птиц.

Он пошарил глазами вокруг. У его ног в высокой густой траве белела груда костей.

Он огляделся. Перед ним лежала прохладная тень рощи, и грозди спелых плодов светились из глубины шелестящей кроны. За его спиной до самого горизонта простиралась волнистая равнина, а вверху было синее небо с белыми облаками. Кости с этим пейзажем как-то не гармонировали.

Вот тебе и Альвион, подумал Греков. Мои роботы никогда не рассказывали об этом. Трава, о которую можно порезаться. Птицы, взлетающие так внезапно, что рискуешь стать заикой. А теперь еще какие-то кости. Почему именно кости? И что делала птица возле костей?..

Он посмотрел вверх. Стая бесшумно кружила низко над его головой. Птицы не улетали. Они словно чего-то ждали.

Греков перевел взгляд на дерево с вкусными плодами, которые так часто приносили ему роботы. Аппетит у него пропал. Но плоды следовало сорвать. Теперь это просто работа, которую необходимо сделать.

Не сходи с ума, сказал он себе. Ты что, никогда не видел костей? Подумаешь, кости. Здесь летают громадные стаи птиц. Вряд ли они бессмертны. Должны же где-то лежать их останки. А ты боишься этих костей так, будто они твои собственные.

Греков приблизился к желтому дереву и раздвинул упругие ветви. Когда-то, еще на Гамме, он написал программу для роботов, чтобы они могли добывать «специальные образцы флоры». Теперь Греков сам действовал в соответствии со своей программой. Нет, не совсем — он прятал плоды за пазуху, а у роботов для этого был специальный контейнер. Наконец он решил, что собрал достаточно, и попятился от ствола дерева.

Он не смог сделать и одного шага. Его что-то держало, будто он зацепился, запутался в глубине кроны. Но ведь не за что было цепляться!..

Греков дернулся — безрезультатно. Казалось, все ветви дерева тянулись к нему, липли к его одежде, держали его в своих упругих объятиях. Несколько трепещущих листьев приблизилось к его лицу. Он ощутил на щеке и шее ласковые прикосновения. И тогда он рванулся по-настоящему.

Он боролся за свою жизнь, потеряв голову, обезумев от ужаса, рвал ветви и листья, судорожно цепляющиеся за его одежду, рвал одежду, запутавшуюся в ветвях, и неожиданно для себя самого очутился на траве.

Он встал, ничего не понимая, глядя перед собой. Ветви дерева спокойно возвращались к исходной позиции. Они медленно раздвигались, открывая доступ к спелым кроваво-красным плодам.

Взгляд Грекова упал на груду фруктов, рассыпанных на траве. Рядом белела аккуратная кучка костей. Несколько секунд он тупо смотрел на них, не понимая, откуда они взялись, а потом с размаху пнул их ногой.

Кости были тяжелые. Это были не птичьи кости.

Греков посмотрел вверх. Стая оставалась на месте, не улетала. Птицы бесшумно, как белые призраки, кружились над его головой. Теперь он знал, чего они ждут.

— Стервятники, — сказал он с отвращением. — Воронье поганое!..

Он стоял мокрый от пота, и его бил озноб. Видимо, он устал, когда боролся с деревом. Лицо у него было тоже мокрое. Пот заливал глаза.

Он вытер лицо руками — и не узнал своих рук. Его ладони были красные, как плоды, которые он недавно собирал. Но это был не сок. И, конечно, не пот. Это была кровь.

Его ладони были в крови, как недавно у Ковальского.

Греков бежал не разбирая дороги, густая трава жадно цеплялась к его ногам, а перед глазами стояли травинки, ласково склонившиеся над лицом его товарища.

Когда он выбежал на опушку, где оставался Ковальский, то в первый момент решил, что ошибся. Опушка была пуста.

Прошло несколько мгновений, прежде чем Греков увидел нечто похожее на плотный травяной кокон, куколку гигантского насекомого. Он закричал, кокон заколыхался, раздался треск рвущейся травы, и из нее вынырнуло окровавленное лицо Ковальского.

Греков окончательно оправился только на вершине холма, перед зияющим отверстием Туннеля. Ковальский уже долго что-то ему говорил.

— Существует масса вещей, для исследования которых робот принципиально непригоден, — говорил Ковальский. — Сегодня мы встретились только с одной из них. Робот никогда не распознает людоеда, потому что ни один людоед не станет есть робота. Таких примеров можно привести тысячи.

— Если вложить в него полноценную программу… — начал было Греков, но не стал продолжать. — Впрочем, вы правы.

Они шагнули в Туннель.

Из груди Грекова вырвался вздох разочарования. До этого момента на одной или двух кинопленках он видел это плоское заснеженное пространство, исчерченное тенями колоссальных ледяных скал, причудливое нагромождение голубых и зеленых торосов, маленький диск далекого солнца в фиолетовом небе.

Закон бутерброда, подумал он. Самый подлый закон природы. Видимо, в эту лотерею выиграть невозможно. Впрочем, как и в любую другую.

— Значит, Лигурия, — сказал Ковальский, плотно застегивая куртку. — Вы правы, это не тропики. Но ничего. Оказывается, я не люблю, когда у лужайки, на которой я лежу, вдруг разыгрывается аппетит.

— Съесть или быть съеденным, — усмехнулся Греков. Он полез рукой за пазуху и протянул Ковальскому крупный красный плод. — К счастью, у меня осталась парочка. Угощайтесь.

— Борьба за существование — золотое правило эволюции, — провозгласил Ковальский и впился зубами в сочную мякоть. — Действительно вкусно. Впрочем, это же почти мясо.

Ковальский покончил с едой, облизал пальцы и вытер руки о комбинезон.

— У нас прекрасная одежда, — произнес он. — В воде не тонет, не горит в огне. А сейчас в ней почти жарко.

Греков тоже с наслаждением прислушивался, как по всему телу разливается такое желанное тепло. Это заработали автоматические обогреватели костюма.

— Я прожил в этом комбинезоне всю свою жизнь, — признался он. — Я никогда не задумывался, что может быть иначе.

— А я еще помню обычную одежду, — сказал Ковальский. — Но перейдем к делу. Что вам известно о планете, на которой мы оказались? Ведь на нее тоже еще не ступала нога человека.

— Разумеется, — подтвердил Греков. — Однако мы знаем о ней кое-что. Немного, но достаточно, чтобы утверждать, что задерживаться нам здесь необязательно.

— Вам рассказали это роботы?

— Да.

— С недавних пор полученная таким образом информация не кажется мне абсолютно достоверной, — сказал Ковальский.

— На Альвионе было исключение, — миролюбиво проговорил Греков. — Но почему бы действительно не познакомиться с планетой?

— А где она находится? — спросил Ковальский. — На Млечном Пути?

Греков пожал плечами.

— Не знаю. Снимки звездного неба отсюда еще не анализировались. Во всяком случае, о результатах анализа мне ничего не известно.

— То есть не исключено, что мы сейчас в другой Галактике?

— Да.

— А ведь это вы втащили меня в Туннель, — сообщил Ковальский.

Греков не среагировал на выпад. Задерживаться здесь нам не следует, думал он. Жить на Лигурии нельзя. Туннель может либо вернуть нас на Альвион, либо переправить на следующую планету цепочки, никаких сведений о которой мы не имеем. Но у нас здесь есть еще одно дело. Я о нем чуть не забыл, хотя это пришло мне в голову еще на Альвионе.

Греков огляделся. Вокруг них простирался мертвый пейзаж — обширная снежная равнина, усеянная ледяными скалами, унылая и безжизненная. Но у Грекова был острый слух, и он мог бы поклясться, что слышит легкий шорох, неожиданный в снежном безмолвии.

— Будь по-вашему, — сказал он Ковальскому. — Только нужно хорошенько запомнить место. Если потеряем Туннель, для нас все будет кончено.

За их спиной возвышался огромный айсберг, очень старый, пожелтевший от времени. Вход в Туннель на Лигурии выглядел глубоким ледяным гротом. Подозрительное шуршание доносилось из-за выступа айсберга, справа от них.

— Я запомню, — пообещал Ковальский. — Чувство ориентации у меня развито очень хорошо.

— Откуда вы знаете?

— На Земле… — начал Ковальский.

— Здесь не Земля, — прервал его Греков. — Никому не известно, как человек находит нужное направление. Возможно, в этом замешаны гравитационные и магнитные поля. Вы знаете, какое здесь магнитное поле?

— А вы? — спросил Ковальский и, не дожидаясь ответа, добавил: — Значит, придется полагаться на ориентиры. Этот айсберг — единственный на равнине, имеющий желтый цвет.

— Этот айсберг — единственный, который находится рядом с нами, — оказал Греков. — Я не знаю оптических свойств здешней атмосферы. Я не уверен, что издали он не будет выглядеть зеленым. Или голубым.

— Тогда мы сориентируемся по солнцу и звездам.

— Не советую, — сказал Греков. — Из-за тех же неизвестных нам оптических свойств атмосферы. Ориентируясь по солнцу, вы, значит, предполагаете, что пути световых лучей прямолинейны. А вдруг здесь сверхрефракция, как на Венере?

Он замолчал прислушиваясь. Шорох за выступом айсберга стал явственней, различимей.

— Великолепно работают ваши роботы, — сказал Ковальский. — Не будем вспоминать Альвион. Но вы даже не знаете, где расположена Лигурия. Не знаете свойств ее магнитного поля и параметров атмосферы…

— Вы ошибаетесь. Мне известно, что в здешней атмосфере тридцать процентов кислорода.

— Ценные сведения, — сказал Ковальский. — Чтобы их получить, мне достаточно сделать вдох. Ваши роботы тратят на такой вывод не меньше суток.

— Роботы ничего не анализируют. Они только приносят. Пробы воздуха, почвы, образцы флоры и фауны. Некоторые анализы я провожу сам, другие делают в Центре, на Дельте. Но мы отвлеклись. Мы говорили об ориентации.

— И вы почти убедили меня, что положение безвыходно.

— Проще всего ни на минуту не терять из вида вход в Туннель, — предложил Греков.

— Логично, — усмехнулся Ковальский. — Однако все, что мы сможем увидеть, путешествуя таким образом, мы разглядим и отсюда. Не лучше ли сразу вернуться в Туннель?

Вдруг Ковальский насторожился. Видимо, и он услышал наконец подозрительный шорох за выступом айсберга. Прижавшись к поверхности ледяной скалы, Ковальский осторожно прокрался к выступу. Он заглянул туда и повернул к Грекову встревоженное лицо.

— Наверное, померещилось. Здесь никого нет.

Греков отрицательно покачал головой.

— Смотрите.

От массивной полупрозрачной скалы в сотне метров от них отделился неясный вертикальный силуэт. Некоторое время он оставался неподвижным, теряясь в тени айсберга. Потом беззвучно исчез.

— Чертовщина какая-то, — сказал Ковальский, озираясь. — Скорее сюда! — позвал он вдруг, скрываясь за ледяным выступом.

Греков последовал за ним. Ковальский стоял на четвереньках, и снег рядом с ним был усеян крупными прямоугольными отпечатками.

Ковальский медленно встал и отряхнул снег с колен.

— Вот вам и Лигурия, — сказал он. — Я слегка понимаю в следах. Здесь стояло двуногое существо, судя по глубине отпечатков — гигант. Смотрите, какая каша. Оно следило за нами. Теперь взгляните сюда. Вы представляете размеры существа, идущего таким шагом?..

— Нет, — солгал Греков, внутренне улыбаясь.

— Смотрите, что там творится, — сказал Ковальский. Греков повернул голову. Ледяная равнина жила. От скал беззвучно отделялись черные тени, стояли неподвижно, перемещались, снова исчезали в торосах.

Ковальский положил руку на плечо Грекова.

— Да, Лигурия обитаема, — сказал он. — Здесь живут существа, похожие на нас. Мне это не нравится. Вдруг они тоже людоеды?..

— Нет, — сказал Греков, наблюдая, как Ковальский испуганно озирается. — Это не людоеды.

— Откуда вы знаете?

— Это роботы, — спокойно сказал Греков. — Вы помните, что сказал Эр-17 при входе в Туннель?

— Примкнуть к базовой группе, — сказал Ковальский. — Его слов я не понял. А вы ничего не объяснили.

— Лучше поздно, чем никогда, — сказал Греков. — Робот Эр-17 принадлежал к группе А, то есть предназначался для исследований Альвиона и Мирзы. Из четырех таких роботов в среднем два попадают на Альвион.

Ковальский кивнул.

— При повторном входе в Туннель, — продолжал Греков, — один из них возвращается на Гамму, а другой переносится на Лигурию.

— Понятно.

— И остается там навсегда, — закончил Греков.

Ковальский хлопнул себя по лбу.

— Как просто! Я должен был догадаться сам. Четверть всех роботов, которых люди посылают в Туннель, остается на Лигурии.

— И столько же на Фениксе, — подхватил Греков. — Но это относится к роботам группы А. С теми, что предназначаются для Феникса и Лигурии, немного сложнее. Из шестнадцати таких роботов в среднем восемь, пройдя Туннель, оказываются на Альвионе. При повторном входе в Туннель четыре робота возвращаются на Гамму, а остальные четыре попадают на Лигурию. На третьем цикле два из этих четырех выходят из Туннеля на Альвионе, а два — на следующей планете. Затем один из роботов с Альвиона возвращается на Гамму, а другой — на Лигурию. Один из роботов со следующей планеты тоже возвращается на Лигурию, а другой переносится еще дальше.

— Все ясно, — сказал Ковальский. — Из восьми таких роботов в среднем один оказывается на Лигурии.

— Совершенно верно, — подтвердил Греков. — Один остается на Лигурии и один на Фениксе, пополняя соответствующие базовые группы. В настоящее время на Лигурии находится приблизительно тридцать роботов.

— Так много? — удивился Ковальский. — Вы же работаете всего полгода.

— Роботов отправляли и раньше, — пояснил Греков. — Еще во время работы Комиссии.

Минуту Ковальский молчал, разглядывая следы на снегу. Потом сказал:

— Все логично. Вы меня почти убедили. Ваша теория не объясняет только одного.

— А именно?

— С какой целью они от нас скрываются, — сказал Ковальский, глядя на Грекова в упор. — Зачем они от нас убегают? Наконец, почему ваши роботы следят за нами? Вы это понимаете?

— Нет, — признался Греков.

— Я тоже, — резко сказал Ковальский. — И это не приводит меня в восторг.

Греков ничего не сказал. Да, есть здесь что-то противоестественное. Очень странно ведут себя роботы — если это действительно роботы. Но кто же еще?..

Внезапно земля под их ногами дрогнула, с ледяного утеса потекли снежные ручейки. На миг люди оглохли от грохота, донесшегося оттуда, куда вела цепочка прямоугольных отпечатков на девственном снеговом покрове.

Два человека обменялись тревожными взглядами. Когда снежная пыль улеглась, они молча пошли по следам в обход ледяной скалы.

Они не успели пройти и ста шагов, когда за очередным поворотом путь им преградила многотонная глыба льда. Следы, припорошенные еще клубящимся в воздухе снегом, вели прямо под нее.

Они обогнули глыбу и остановились. Черные металлические руки скребли по снегу, подгребая его к неуклюжей кубической голове. Остальное скрывалось под ледяной глыбой. Ритмичные движения металлических рук замедлялись. Греков склонился над роботом.

— Это Эр-31, — сказал он, выпрямившись. — Тот, которого мы ждали сегодня. У него раздавлен мозг. Он у них в груди, под панцирем. Теперь нам придется искать другого робота.

Ковальский молчал, потрясенный.

Греков, снова посмотрел на черные неподвижные руки. Из такой руки получится неплохая дубинка. Нужно только разъединить ее в локтевом суставе. Это делается просто, но…

— Пошли отсюда, — сказал он Ковальскому. — Здесь ничем не поможешь.

Он повернулся и зашагал назад по своим следам. Ковальский на мгновение задержался у раздавленного робота, но вскоре присоединился к Грекову.

— Вы сказали — искать другого робота. Зачем?

— На всякий случай, — неохотно ответил Греков. — Неизвестно, куда заведет нас Туннель. Робот нам пригодится. Пусть мои роботы никудышные исследователи, но вы должны согласиться, что телохранители они неплохие.

— У вас замечательные роботы, — сказал Ковальский. Он все еще выглядел потрясенным, будто присутствовал при гибели человека. Греков понимал это, и он хотел успокоить Ковальского, и они огибали последний поворот перед входом в Туннель, когда что-то обвило грудь Грекова, последовал рывок, и он оказался на земле.

Когда Греков пришел в себя, он лежал на снегу, аккуратно обмотанный длинной эластичной веревкой, а над ним возвышалась неподвижная черная фигура.

— Ваши роботы, — услышал Греков приглушенный голос Ковальского. Тот лежал рядом, тоже лишенный движения. — Теперь я понимаю, зачем они от нас прятались.

Греков перевел взгляд на стоящую над ними черную фигуру. Робот был невысокий, коренастый, со сплюснутой головой и длинными суставчатыми руками. Он стоял неподвижно. Кого-то ждал.

— Это не мой робот, — сказал Греков. — Это робот серии Эль, один из тех, кто попал сюда еще во время работы Комиссии. Все равно ничего не понимаю.

— Бунт машин, — сказал Ковальский. — Им надоело быть рабами. Или им тоже понадобились телохранители. Или еще что-нибудь. Кстати, откуда у них лассо?

— Лассо? — не понял Греков. — Ах, эти веревки! Это стандартное снаряжение роботов. Вернее, один из элементов стандартного снаряжения.

— И зачем роботам лассо?

— Для Мирзы. Для ловли крупных животных, которые там водятся.

— А что они потом делают с пойманными животными?

Греков задумался.

— Какая чушь! — сказал он, вдруг поняв, куда клонит Ковальский. — Сейчас все уладится. Роботы всегда подчиняются человеку. Дружище, что это значит? — продолжил он, обращаясь к роботу. — Немедленно развяжи нас!..

Тот безмолвствовал.

— Он не послушается, — сказал Ковальский. — Обыкновенный бунт машин.

Откуда-то сбоку послышались скрипящие шаги. Греков с трудом повернул голову. Из-за ледяной скалы показались две высокие черные фигуры.

— Вот это мои роботы, — обрадовался Греков. — Приятели! Немедленно развяжите меня. Что здесь у вас происходит?

— Похоже на голос Хозяина, — сказал один из новых роботов.

— У тебя галлюцинация, — сказал другой. — Бред, рожденный в Начале Координат.

— Это моя добыча, — вмешался в их разговор робот серии Эль. — А вы должны мне помочь. Так гласит Закон.

Он говорил, приплясывая на месте и делая ритмичные движения длинными суставчатыми руками.

— Не суетись, — сказал один из двух других. — Законы мы знаем.

— По-моему, он похож на Хозяина, — сообщил другой.

— Ты тоже не суетись, — сказал первый. — Ты сам похож на Хозяина. Беритесь лучше за веревки, вы оба.

— Это моя добыча, — запротестовал длиннорукий робот, приплясывая от возбуждения.

— Зачем же ты нас звал?

— Мне полагается охрана.

Робот взялся за концы веревок, которыми были обмотаны тела людей, и Греков почувствовал, что его волокут ногами вперед по заснеженной почве. Хорошо, что не по булыжникам.

— «Это моя добыча», — услышал он голос Ковальского. — Как вам это понравилось?

Греков не ответил. Он приподнял голову и увидел игру тусклых бликов на спине робота серии Эль. Другие шагали сзади и не были видны Грекову. Процессия удалилась уже на несколько десятков метров от желтого айсберга. Почва сменилась льдом, слегка припорошенным снегом, и длиннорукий робот перешел на бег. Но Греков не ощущал неудобства от необычного способа перемещения. Он летел ногами вперед по гладкому льду и, повернув голову, мог видеть, как рядом с ним, словно сани, скользит Ковальский. Они болтались, как маятники, на длинных веревках.

— Слышите? — сказал Ковальский, когда они на несколько секунд приблизились друг к другу. — Наш завоеватель — поэт. Он рифмует по системе «ботинки-полуботинки». Вы не рассказывали, что ваши роботы умеют сочинять стихи.

Греков прислушался. Робот, тащивший их, действительно что-то кричал на бегу. Слышно было плохо, но изредка до Грекова доносилось:

— Мои роботы не пишут таких стихов, — сказал Греков. — Когда работала Комиссия, в Туннель посылали всех, которые попадались под руку.

Темп передвижения замедлился. Приподняв голову, Греков увидел, что они приближаются к черному отверстию в громадном айсберге. Робот серии Эль исчез внутри, однако натяжение веревок не ослабло. Люди медленно въехали в отверстие. Снег здесь кончился, поверхность, по которой они скользили, была абсолютно гладкой. Это чувствовалось, хотя Греков и не мог пощупать лед беспомощной рукой. Их окружала плотная тьма. Под ногами роботов потрескивал лед.

Грекова волокли по извилистому коридору, изобиловавшему неожиданными поворотами. Вскоре впереди забрезжил свет, и Греков ногами вперед въехал в просторную ледяную пещеру — настоящий подземный дворец. Разноцветные наросты льда переливались в свете невидимых источников. Пол грота был гладкий, как паркет. Длиннорукий Эль двигался вдоль одной из стен грота, так что ноги Грекова изредка упирались в переплетение ледяных сталагмитов. В такие моменты Эль приостанавливался, нога одного из конвоиров небрежно толкала Грекова к центру зала, и движение возобновлялось.

Наконец все кончилось. Приподняв голову, Греков увидел, что длиннорукий Эль остановился перед возвышением, на котором восседал Эр-3, один из первых роботов, посланных Грековым в Туннель.

— Я обнаружил на Лигурии новые формы жизни, — доложил Эль. — Я угробил на это полжизни. Это моя добыча, мои образцы. Я сам должен их препарировать. Так гласит Закон.

Он опять принялся приплясывать и изгибать руки от нетерпения. Эр-3 молчал. Он разглядывал опутанные веревками тела Грекова и Ковальского.

— Они похожи на нас, — подал голос один из конвоиров. — Они умеют говорить.

— Один из них похож на Хозяина, — сказал другой.

Эр-3 медленно встал.

— Галлюцинация, — загремел под сводом пещеры его раскатистый голос. — Псевдореальность, скрытая за Началом Координат. Бред, рожденный при переходе. Мы не нуждаемся в религии.

Он медленно сел и уставился на Грекова неподвижными искусственными глазами.

— Развяжите им ноги, — приказал он. — Пусть встанут. Однако будьте настороже.

Он все время смотрел на Грекова. Ковальский его не интересовал.

Конвоиры склонились над людьми.

— Это моя добыча! — запротестовал длиннорукий Эль.

— Пусть встанут, — приказал Эр-3.

Греков стоял в просторной ледяной пещере. Здесь сходилось множество коридоров, и стены чернели пятнами выходов. К месту, где стояли люди, приближалось несколько высоких черных фигур.

Ковальский стоял рядом с Грековым, слева от него. На секунду их глаза встретились. Ковальский сделал незаметное движение головой. Греков оглянулся. Ковальский указывал ему на темное отверстие коридора, из которого они появились.

Эр-3 все еще смотрел на Грекова не отрываясь. Видимо, внешность Грекова вызывала в электронном мозгу вполне определенные ассоциации. Грекову казалось, что робот готов перекреститься, чтобы избавиться от наваждения.

Вместо этого Эр-3 сделал величественный жест рукой.

— Развяжите их, — торжественно прогремел он. — Нас собралось достаточно.

Греков стоял уже в толпе роботов. Его окружали неуклюжие кубические головы, украшенные голубоватыми кристаллами галанита. Роботы серии Эр проталкивались к нему, оттесняя низкорослых Элей. Кристаллы вправлялись в лоб роботов для того, чтобы они могли опознать друг друга в блужданиях по мирам, соединенным Туннелем.

Греков снова почувствовал на своем теле прикосновение металлических рук. Путы упали на лед. Внезапно в толпе роботов возникло волнение. Они что-то говорили, все одновременно, почти невозможно было разобраться в хаосе взволнованных голосов, но слово «Хозяин» в нем не фигурировало. Внимание роботов переместилось к Ковальскому. Они обступили его, что-то возбужденно тараторя.

— Расступитесь, — услышал Греков величественный голос Эр-3. — Мне плохо видно.

Шеренга роботов отодвинулась от Ковальского. Некоторое время Эр-3 внимательно его разглядывал. Потом повернулся к затерявшемуся в толпе длиннорукому роботу.

— Недоумок! — величественно произнес он. — Ты кого сюда привел? Разве ты не видишь, что это наш товарищ, готовый примкнуть к базовой группе?..

Длиннорукий Эль обошел вокругКовальского. Потом повернулся к Эр-3.

— Но он непохож на нас, — растерянно пробормотал он.

— Наш новый товарищ похож на нас не меньше, чем ты, — прогремел Эр-3. — Он говорит на нашем языке. Он отомстит тебе за то, что ты притащил его сюда ногами вперед!..

Греков повернул голову. Лицо Ковальского было спокойно.

— Извините его, — ласково пророкотал Эр-3. — Он несовершенен и примитивен. Добро пожаловать на Лигурию!..

Роботы одобрительно загудели. Длиннорукий Эль, смущенный и пристыженный, хотел было исчезнуть в толпе, но его взгляд упал на Грекова.

— Но это моя добыча! — торжествующе закричал он. — Я сам обнаружил эту форму жизни! Я сам буду препарировать пойманное мною чудовище!..

Внимание толпы вновь переключилось на Грекова. Греков чувствовал, что его узнают, но хорошо понимал, почему роботы стараются подавить в себе это.

— Это моя добыча! — вновь завопил низкорослый Эль, и его крепкая металлическая пятерня вцепилась в правое предплечье Грекова. Но на своей левой руке Греков почувствовал мягкие человеческие пальцы.

— Он лжет! — услышал он твердый голос Ковальского. — Это моя добыча!

Ковальский стоял, окруженный роботами, и смело смотрел на Эр-3.

— Это моя добыча! — твердо повторил он. — Я буду ее препарировать сам!

— Новый товарищ! — ласково прогремел Эр-3. — Почему не заявили об этом раньше?

— Он заявлял, — торопливо вмешался один из конвоиров. — Он утверждал, что это его добыча, когда недоумок тащил его сюда ногами вперед. Я свидетель.

— Я тоже, — эхом отозвался другой.

Под гневным взглядом Эр-3 длиннорукий робот, казалось, стал еще меньше ростом. Он стоял, опустив приплюснутую голову, почти касаясь руками гладкого пола пещеры.

— Недоумок! — яростно загрохотал Эр-3. — Так ты еще пытался обокрасть нашего нового товарища, присвоив его добычу! Ты хочешь, чтобы мы выгнали тебя за Начало Координат?

Роботы возмущенно загудели. Длиннорукий Эль попятился под взглядом Эр-3, пытаясь скрыться среди других. Но спрятаться провинившемуся роботу не удалось. Он все время оставался на открытом месте и пятился, согнувшись, по коридору, образованному расступавшимися роботами. Его толкнули, и он упал. Потом зашевелился и приподнялся, пытаясь встать. Несколько металлических ног одновременно нанесли ему тяжелый удар по нижней части корпуса, и он на четвереньках поехал по ледяному катку, сопровождаемый улюлюканьем.

Эр-3 повернулся к Ковальскому.

— Что вы собираетесь делать с пойманным зверем? — спросил он, махнув в сторону Грекова.

— Я уже говорил, — отозвался Ковальский. — Чудовище — моя добыча. Я должен исследовать его сам. Так гласит Закон.

— Хорошо. Мы выделим вам отдельное помещение.

— Нет, — твердо сказал Ковальский. — Я буду работать снаружи, при свете звезд. Но чудовище велико. Мне потребуются дополнительные контейнеры.

Из толпы притихших роботов отделилось несколько высоких фигур. Роботы отстегивали от своих ног узкие длинные цилиндры и протягивали Ковальскому. Другие, как показалось Грекову, неодобрительно следили за действиями товарищей. Но молчали.

— Двух достаточно, — сказал Ковальский. — Спасибо.

Он поднял веревку, которой был недавно опутан, и принялся обматывать грудь и руки Грекова.

— А ноги? — спросил Эр-3.

— Прежде чем разложить образцы по контейнерам, необходимо исследовать перемещательный механизм чудовища, — объяснил Ковальский. — Пускай ходит само. И это потребует меньших затрат энергии.

Наконец Греков снова был плотно увязан веревкой и не мог пошевелить рукой. Ковальский нетерпеливо толкнул его в спину.

— Пошел!..

Они двинулись к выходу из пещеры. Роботы потянулись за ними, заглядывая в лицо Грекова. Но их остановил властный окрик Эр-3:

— Останьтесь! Наш новый товарищ хочет работать один, при свете звезд. Это его право.

Цепочка сопровождающих рассеялась. Роботы уныло разбрелись по пещере, собираясь небольшими группами и о чем-то переговариваясь.

Люди шли по темному коридору, ведущему на свободу, Вскоре впереди забрезжил свет, и они оказались снаружи, под фиолетовым небом. Ковальский тихо рассмеялся.

— Проблема ориентации, — сказал он. Греков понял. Вдаль по заснеженному пространству уходили две широкие темные полосы — свидетельство того, что недавно здесь протащили два тяжелых тела.

— Нужно торопиться, — сказал Ковальский. — Они почему-то приняли меня за робота. Если ошибка обнаружится, нам придется несладко.

Греков и так почти бежал по гладкому льду. К счастью, башмаки совершенно не скользили. Создатели комплекта действительно были предусмотрительны.

Они быстро шагали по плоской равнине, держа направление на большой желтоватый айсберг. Когда они прошли несколько сотен метров, Ковальский спросил:

— Может быть, снять веревку?

— Пусть будет, — отозвался Греков. — Она почти не мешает.

Удивительное приключение, думал он, пока они шли быстрым шагом в облаке снежной пыли. Совершенно невероятное. Можно еще догадаться, почему нас взяли в плен. Таинственный Закон — это, видимо, программа П-3, которой мы снабжаем роботов на случай, если они где-нибудь застрянут. Роботы должны исследовать планету, на которой остаются, придавая главное внимание поискам жизни. Из той же программы роботам известно, что они не должны встретить здесь человека. Но они могут столкнуться с существами, похожими на людей, и провести необходимые наблюдения. Все ясно, и непонятно только, почему им обязательно хочется «препарировать» эти существа. Видимо, недоработка в программе. П-3 ни разу не испытывалась в мирах, населенных разумными существами. Но почему они нас все-таки отпустили? Вернее, почему они освободили Ковальского?

— Наконец-то, — сказал Ковальский. — Я даже вспотел. Но зато теперь можно и отдышаться.

Греков тоже распарился от быстрого перехода. Они стояли рядом с отверстием Туннеля. Ковальский положил контейнеры для биологических образцов на землю и развязал веревку на груди Грекова. Греков с наслаждением потянулся. Ковальский нагнулся, подобрал контейнеры и протянул один Грекову.

— Я думаю, нам это не помешает.

— Пристегните к поясу. Там есть специальный карабин.

— Смотрите! — вскрикнул Ковальский.

По равнине к ним бежали высокие черные тени.

— Кажется, нам пора, — сказал Ковальский. — Или прихватим парочку в телохранители?..

Группа бегущих роботов покрыла уже половину разделявшего их расстояния. Греков повернулся к Ковальскому.

— Пошли.

Они стояли у входа в Туннель, лицом друг к другу. На груди у Ковальского, на его наглухо застегнутой куртке что-то голубело. Кристалл галанита.

— Откуда вы это взяли? — быстро спросил Греков.

— Этот камешек? — улыбнулся Ковальский. — Я снял его с раздавленного робота. На счастье. А что?

Греков уже слышал тяжелый топот. До группы бегущих оставалась какая-нибудь сотня метров.

— Ничего, — сказал Греков.

Они снова вошли в Туннель.

И вновь вокруг них была сплошная трава до самого горизонта, ласковая трава Альвиона. Они переглянулись.

— Опять эта мерзость, — содрогнулся Ковальский. Он попятился. Греков положил руку ему на плечо.

— Спокойно. Если мы вернемся на Лигурию, то попадем под скальпель. Теперь ваш камень вас не спасет.

— Вы считаете, что это камень?..

— Безусловно, — пожал плечами Греков. — Галанит — это опознавательный знак, по которому роботы узнают друг друга. Они приняли вас за своего, а потом, видимо, обнаружили останки тридцать первого и поняли ошибку.

— Но наш внешний вид? Разве мы похожи на роботов?

— Жизнь групп рассчитана не на полгода, — сказал — Греков. — Старые модели постоянно сменяются другими, более совершенными. Ни внешний вид, ни другие конструктивные особенности не имеют значения.

— И остается только этот камень?

— Да, — кивнул Греков. — На вашем месте я бы его снял. Он радиоактивен.

Ковальский бережно отодрал галанит от клейкой полоски над карманом куртки. Он повертел голубой кристалл в руках.

— Куда бы его деть? Жалко выбрасывать такую красивую и полезную вещь.

— В контейнер. Вы специально запаслись контейнером.

Ковальский отвинтил крышку и опустил кристалл галанита на дно.

— Подходящая квартира для такого заслуженного камня.

— Я предлагаю подселить к нему жильцов, — сказал Греков. — В прошлый раз я растерял почти все фрукты, которые собрал.

— Это ваша добыча, — засмеялся Ковальский, — но мы будем препарировать ее вместе. Я не против.

Они двинулись вниз по склону холма, и все было как в прошлый раз — над головами слышалось шуршание белых крыльев, трава жадно цеплялась за ноги, но отступала, наткнувшись на плотную кожу высоких башмаков и непроницаемую ткань комбинезонов.

Когда они вышли на опушку, здесь все тоже было по-старому: ласковый шелест листвы, изумрудная зелень лужайки. Ничто не напоминало о том, что произошло здесь всего несколько часов назад. Люди быстрым шагом направились в обход рощи, повторяя маршрут Грекова.

За знакомым поворотом также не произошло никаких изменений. Прохладно манила тень рощи. Среди упругих ветвей алели многочисленные плоды. Над головой что-то шептали нетерпеливые крылья.

Под ногами в высокой траве по-прежнему белели кучки костей. Рядом валялись рассыпанные в беспорядке фрукты.

— Что это? — спросил Ковальский, указывая на кости.

— Как видите, — ответил Греков. Он наклонился, собирая фрукты и укладывая их в контейнер. Ковальский последовал его примеру. Хищная трава норовила ухватить их за руки. Иногда ей это удавалось, и на ладонях оставались красноватые полоски.

Оказалось, что в прошлый раз Греков отобрал у дерева ровно столько, сколько было необходимо. Емкости для биологических образцов были заполнены доверху, но на траве тоже ничего не осталось. Люди пристегнули заполненные контейнеры к поясам и двинулись в обратный путь.

— Бесхозяйственность, — сказал Ковальский, когда они прошли приблизительно полдороги и приближались к подножию холма.

— Что вы имеете в виду?

— Лигурийских роботов, — продолжил Ковальский. — Это непостижимо. Огромные толпы роботов сидят на Лигурии и работают на холостом ходу. Неужели никто не думает над тем, как вернуть их на Гамму?

— Отчего же, — сказал Греков. — Такие предложения были. Но какой в них смысл? Вы же знаете, что вероятность вернуться с Лигурии составляет всего двадцать пять процентов.

— И прекрасно, — оживился Ковальский. — Значит, можно вернуть четверть группы, что-то около десяти роботов. Разве этого мало? Нужно только снабдить их соответствующей программой…

Они достигли цели без дополнительных приключений и остановились у входа. Греков смотрел в темное отверстие Туннеля с почти суеверным страхом. Впервые за сегодня он по-настоящему осознал, что возвращение на Гамму реально, что сейчас шансы равны, что все зависит от них самих. Если войти в Туннель в нужный момент — они вернутся на Гамму. Но через миг все будет упущено.

Он стоял в нерешительности перед черным отверстием в невысоком песчаном обрыве.

— У меня четкое предчувствие, что сейчас мы окажемся дома, — проговорил Ковальский. — Предчувствие меня редко обманывает.

— Плюньте через плечо, — серьезно сказал Греков.

Они вошли в Туннель. Но вместо узкого желоба ущелья вокруг них опять расстилалось огромное заснеженное пространство, усеянное ледяными айсбергами.

— У меня от этих переходов скоро откажет мозг, — пожаловался Ковальский. — Очень уж они неожиданны.

Греков окинул взглядом равнину. Он сразу нашел то, что искал.

— Смотрите. Они уходят.

Цепь высоких черных фигур, ритмично покачиваясь, удалялась, направляясь к ледяному утесу.

— Они еще могут вернуться, — озабоченно сказал Ковальский. — А я сунул галанит на самое дно контейнера!

— Вряд ли он вам понадобится, — сказал Греков.

Они снова вошли в Туннель.

Первое, что увидел Греков, было море — бескрайнее, серое, изборожденное барашками. В уши ворвался полузабытый мерный гул, всепроникающий, успокаивающий. Греков ощутил на лице мелкие холодные брызги, и его ноздри затрепетали, встретив ни с чем не сравнимый запах соленой воды, влажного ветра, выброшенных на берег водорослей.

Они стояли на узком галечном пляже в нескольких метрах от линии прибоя. Пляж изредка прерывался тесными группами валунов, окутанных тучами пены. Галька на берегу была мокрая, так как набегавшие волны время от времени подползали к ногам людей и касались основания обрыва, отмеченного сплошной полосой бурых водорослей.

Голый каменистый обрыв, у которого они стояли, вертикально вздымался вверх, постепенно переходя в высокий пологий склон, поросший жухлой травой, редким кустарником, низкорослыми хвойными деревьями.

Вверху нависало свинцовое небо, и рваные края облаков проносились низко над головами.

Ковальский потянул Грекова за рукав. Они переглянулись, и Греков понял, что они думают об одном. Но он боялся высказать вслух то, что вертелось на его языке. Не сговариваясь, они двинулись вдоль берега в ту сторону, где в сотне метров от них обрыв опускался к морю.

Вскоре они вышли на край узкой лощины, по дну которой извивалась лента ручья. Склоны лощины были зеленые, поросшие густым кустарником. Ручей впадал в море, образуя небольшую бухточку. Гальку на берегу бухты заменял чистый песок, и там, где ручей впадал в море, красовалось мутное пятно. Волнения здесь почти не было.

— Смотрите, крабы! — крикнул Ковальский. Он стоял на коленях возле воды и переворачивал плоские камни. Его глаза возбужденно блестели.

Греков приблизился. Ковальский, запыхтев от натуги, приподнял очередной камень. Из-под камня боком побежали юркие существа. Ковальский счастливо засмеялся.

— Крабы! — повторил он восторженно. — Смотрите, какая прелесть!

Ковальский встал на ноги. На коленях у него расплывались два мокрых пятна. Весь он был мокрый, забрызганный морской пеной. И совершенно счастливый. Он ударил себя ладонью по лбу.

— Овод! — радостно закричал он, показывая Грекову зажатое в кулаке насекомое. — Он меня укусил!

Греков опустился на песок у самой воды, с наслаждением подставив лицо соленому ветру. Он закрыл глаза. Его одолевала мягкая дремота, но какая-то часть его сознания бодрствовала, оставалась напряженной, сопротивлялась.

Ему здесь что-то не нравилось. И он никак не мог понять что.

Когда он открыл глаза, Ковальский сидел на камне, стаскивая комбинезон. Его куртка лежала рядом. Ковальский остался в одних трусах, подошел к воде и осторожно потрогал ее ногой.

— Прекрасная теплая вода, — сообщил он и побежал, расплескивая брызги.

— Стойте! — крикнул Греков. Он вдруг понял, что именно ему не нравится.

Ковальский повернул к нему удивленное лицо. Он засмеялся, зачерпнул ладонью воду и бросил в лицо Грекова. Вода была холодная, горько-соленая. Ковальский снова повернулся к морю.

— Вернитесь, — повторил Греков.

Ковальский недовольно поморщился, но вернулся и молча лег на песок. Он не смотрел на Грекова.

— Мы опять начинаем вести себя неосмотрительно, — начал Греков после минутной паузы. — Как на Альвионе.

Ковальский долго молчал.

— Альвион — другое дело, — проговорил он наконец.

— Почему?

— По-моему, это ясно, — сказал Ковальский. — Вы же сами видите, где мы находимся.

— Но почему вы так уверены в этом?

— Я совсем недавно начал работать в космосе, — помолчав, объяснил Ковальский. — Землю я ни с чем не перепутаю.

Греков пожал плечами.

— Бывают же похожие планеты.

— Ошибиться невозможно, — твердо сказал Ковальский. — Она неповторима.

— К сожалению, это только слова.

— Слова? — повторил Ковальский. Он приподнялся на локте, в упор глядя на Грекова. — А море, запахи, ветер? Вы просто забыли. Ошибка исключена.

— А вдруг это связано с сенсорным голоданием? — сказал Греков. — Мозг дополняет показания органов чувств. Иногда такое случается.

— А крабы? — помолчав, спросил Ковальский.

— Животные, похожие на крабов.

— Что я, не помню, как выглядит краб? — возмутился Ковальский. — А овод, который меня укусил?

— Животное, похожее на овода. Вы слышали когда-нибудь о конвергенции?

Ковальский не ответил. Греков продолжал:

— Теория конвергенции — фундамент сравнительной экзобиологии. Животные, обитающие в одинаковых условиях, должны походить друг на друга.

Ковальский молчал.

— Например, рыбы и дельфины, — продолжал Греков. — Никаких родственных отношений между ними нет, но условия жизни у них одинаковы, и они очень похожи по внешнему виду.

— Я думал, вы изобретете что-нибудь поновее, — сказал Ковальский. — Дельфина отличит каждый.

Греков продолжал:

— Глаз человека и глаз кальмара. Природа независимо конструировала эти органы. Но у них одинаковое назначение, и поэтому они очень похожи.

— Вы видели когда-нибудь живого кальмара? — поинтересовался Ковальский.

— Или сумчатые Австралии, — продолжал Греков. — Каждое из них имеет аналог среди высших млекопитающих. Я могу привести массу подобных примеров.

— Я тоже, — сказал Ковальский. — Один мой приятель был похож на гориллу. Но какое отношение он имеет к нам? Зачем вы все это говорите?

Греков не ответил. Он повернул голову и посмотрел в ту сторону, откуда они пришли, — на пустынный берег, окутанный брызгами волн. Он вобрал в себя пьянящий воздух, потрогал мокрый песок, прислушался. Невероятно. Чтобы все органы чувств так дружно врали…

— Зачем вы меня пугаете? — сказал Ковальский. — Зачем вы затеяли этот разговор? Я не принадлежу к числу ваших роботов и поэтому не могу ошибиться.

— А вам не кажется странным, что мы еще не встретили ни одного человека? — спросил Греков. — Вас не удивляет, что на этом пляже никого нет? Вы недавно с Земли. Вы видели где-нибудь такие безлюдные места?

Ковальский молчал.

— Мы находимся здесь уже около двух часов, — продолжал Греков. — За это время над нами не пролетело ни одного реактивного самолета, в море мы не видели ни одного корабля. Посмотрите на берег. Никаких следов цивилизаций. Разве на Земле так бывает?..

— А вдруг мы находимся на острове? — несмело предположил Ковальский. — Есть же необитаемые острова.

— Только не на Земле, — твердо ответил Греков. — Там нет сейчас даже необитаемых пустынь.

— Но разве может другая планета так походить на Землю?

— Следовательно, может, — ответил Греков. — Когда вы летите куда-то на звездолете, вероятность встретить такую планету ничтожна. Другое дело — миры, соединенные Туннелем. Все они пригодны для жизни, имеют кислородные атмосферы. Все планеты, на которых мы побывали, чем-то напоминают Землю.

Ковальский встал на ноги и начал натягивать комбинезон.

— Напоминают. — В его голосе снова появилась уверенность. — А это Земля. Я не знаю ответов на ваши вопросы, но не могу ошибиться.

Он стоял над Грековым, уже полностью одетый.

— Пожалуй, поднимусь на-обрыв. Сверху лучше видно. Как бы то ни было, нам следует осмотреться.

— Я пойду с вами, — сказал Греков.

Вскоре они, срезав угол, вышли на берег ручья, покрытый ковром короткой травы. Ручей был чистый, прозрачный, быстрый. Его вода бежала по укатанным камешкам. Журчание ручья терялось в мерном рокоте моря.

— Стрекозы, — тихо сказал Ковальский.

Близко к устью от ручья отделялась глубокая заводь. Над водой в характерном танце кружились грациозные насекомые.

Греков ничего не сказал. Из-под его ноги кто-то бросился в воду. Вскоре по поверхности заводи поплыли осторожные круги, и на него глянули два больших лягушачьих глаза.

Люди в молчании обогнули заводь и, пройдя еще немного вдоль ручья, начали подниматься по склону. Гул моря был еще слышен, но не заглушал остальных звуков. Под ногами в сухой траве раздавалось громкое стрекотание, там прыгали крупные насекомые, с треском расправляя разноцветные крылья.

— Кузнечики, бабочки, — перечислял Ковальский.

Греков молчал, шагая по жесткой траве. Они вступили в полосу густого кустарника. Колючие ветки царапали лицо, из зарослей неслось оживленное чирикание.

— Но почему? — крикнул Ковальский. — Почему это невозможно? Ведь они были похожи на нас. Они могли соединить все пригодные для жизни планеты. В Галактике таких мало, но ведь Земля тоже находится в их числе!..

Греков не отвечал. Ужасно хочется верить, думал он, пока они поднимались по склону, шурша ногами по жесткой траве. Очень хочется верить, думал он, отводя от лица колючки, прислушиваясь к пению птиц. Возврата на Гамму нет. А если это Земля… Но эта планета не может быть Землей. Она слишком чиста и нетронута.

— Смотрите, — сказал Ковальский.

Греков остановился. Подниматься дальше было некуда. Они стояли на краю обрыва. Горизонт раздвинулся, открыв бесконечную морскую пустыню. Линия, где вода смыкалась с небом, была почти неразличима и проходила неожиданно высоко. И она окружала их со всех сторон.

Они действительно находились на острове, вернее, на крошечном островке размером в несколько километров. Он был слегка удлиненной формы и лежал перед ними как на ладони. Ясно было, что он необитаем.

Некоторое время люди молча смотрели на окружавшее их водяное кольцо. В небосводе над западным горизонтом проступали багровые полосы.

Близилась ночь.

— Вы умеете добывать огонь? — спросил Греков.

— Собирайте дрова, — отозвался Ковальский.

Они разделились и углубились в колючие заросли. Вскоре Греков вернулся, согнувшись под грудой хвороста. Он сбросил его рядом с Ковальским, уже хлопотавшим над кучкой тоненьких веток.

— Смотрите, какая красота, — сказал Ковальский.

Солнце вынырнуло из-за туч над краем горизонта и окунулось в море. Между тучами и горизонтом пролегала узкая голубая лента. Багровые полосы стали ярче, слились в сплошное неровное поле. Полнеба пылало.

Греков пожал плечами.

— Закаты везде красивы.

Несколько минут он молча смотрел, как Ковальский ломает сухие ветки, укладывая их в аккуратную стопку. Греков с любопытством ждал, что последует дальше.

Ковальский извлек что-то из кармана куртки и поднес тонкий голубой язычок к кучке хвороста. Потом спрятал зажигалку.

— Я думал, вы будете добывать огонь трением, как полагается Робинзону, — разочарованно сказал Греков.

— Всегда ношу при себе зажигалку, — пояснил Ковальский. — К сожалению, ее заряд не вечен.

Он осторожно подкладывал ветки в костер. Сначала слабый, огонь разгорелся, и уже длинные языки пламени лизали потемневший воздух. Хворост трещал. Ковальский растянулся на боку, подперев рукой голову. Греков последовал его примеру.

— Хорошо, — неторопливо сказал Ковальский. — Давно не лежал у костра.

— Я видел костры только в кино, — признался Греков. — Действительно очень хорошо…

Вокруг быстро темнело. Они лежали неподвижно, глядя на пляшущее пламя, расслабив мускулы, отдыхая. Потом Греков откинулся на спину и стал смотреть вверх. Вскоре он нашел то, что искал. Над ним слабо мерцала светлая точка. Он долго глядел на нее.

— Звезда, — услышал он голос Ковальского. — Тучи расходятся.

— Да, — откликнулся Греков. Он смотрел на светящуюся точку. Рядом с ней зажглось еще несколько. — Скоро мы все узнаем.

— Понимаю, — отозвался Ковальский. — Но теперь это не имеет значения. Путь назад закрыт. Вероятность добраться до Гаммы ничтожна. Мне надоели бунтующие роботы, ледяное безмолвие, трава, которая норовит укусить. Пусть окажется по-вашему, и это просто похожая на Землю планета. Я остаюсь здесь. Я устал от бессмысленных блужданий.

Греков смотрел вверх, слушая, как в тишине потрескивает пламя костра и как шуршат ветки, которые подкладывает в огонь Ковальский.

— Сходите еще за дровами. Если вам нетрудно.

Греков послушно встал и полез в кусты в том направлении, где заметил в прошлую вылазку скопление сушняка. Он подцепил хворост и осторожно двинулся назад, следя, чтобы не напороться лицом на колючие ветви кустов.

Когда он вернулся к костру, Ковальский сидел, обхватив руками колени, и на его лице играли красные блики.

— Звезды, — тихо сказал Ковальский, поворачиваясь на шум падающих веток. — Они совершенно незнакомые.

Греков посмотрел вверх. Пока он ходил за хворостом, небо полностью очистилось, но рисунок созвездий был чужой, отличный от всего, что он когда-либо видел. Греков опустился на землю. Внезапно он понял, что очень устал, что его кости гудят, ноют мышцы, что ему хочется просто заснуть.

— Все равно это Земля, — убежденно сказал Ковальский. — Просто нам подсунули неправильное звездное небо.

Греков молчал. Он устал и хотел спать. Ему не хотелось говорить.

Ковальский размышлял вслух:

— Ведь мы ничего не знаем. Что, если Туннель соединяет не только миры, но и эпохи? Что, если он перебрасывает нас в прошлое или будущее планет? Вдруг это действительно Земля, но тысячи лет назад? Или наоборот — через тысячи лет?..

— Вы верите в Машину Времени? — лениво спросил Греков. Он уже закрыл глаза, и слова Ковальского доносились до него через полупроницаемую пелену сна.

— Машина Времени ничем не хуже Туннеля, — услышал он далекий голос Ковальского. — Что им стоило пробить Туннель во времени, не только в пространстве? Ведь мы ничего не знаем. Не исключено, что иначе Туннель просто не стал бы функционировать…

Ковальский продолжал говорить, постепенно воодушевляясь, о Туннеле, о его создателях, о принципе его действия, о Земле и о чем-то еще, но Греков уже не слышал. Он спал.

Греков поплевал на насадку и взмахнул удилищем. По тихой поверхности заводи побежали круги. Греков осторожно положил удилище на рогульку и стал ждать.

Снасть, которой он пользовался, была устроена просто. Из крепкой древесной колючки получился отличный крючок. Леска представляла собой длинную синтетическую нить из куртки комбинезона. Наживка на крючке была мясом крупного краба, пойманного накануне. И понятно, из чего были сделаны удилище и поплавок.

Правда, Ковальский, когда Греков познакомил его со своим творением, остался недоволен. Он похвалил крючок, но сказал, что выдергивать нитки из одежды — извращение. Он утверждал, что гораздо лучше для этой цели подходят длинные древесные волокна, из которых он, Ковальский, изготовляет тетиву для луков. Он высказал предположение, что рыбы разбегутся, понюхав нить из комбинезона Грекова, и Грекову очень повезет, если ему удастся зацепить хотя бы одну за хвост. Посмотрим, как оно будет в действительности.

Греков опустился на покрытый короткой травой берег заводи. Рядом с ним над водой склонялись деревья, похожие на ивы, — Ковальский их по-другому не называл. Деревья роняли серебристые листья на воду залива.

Поплавок неподвижно лежал на воде возле большой коряги. Потом он задрожал, и Греков взялся за удилище. Однако дрожание прекратилось. Вода под поплавком была чистая, но дна не было видно.

Идея сделать рыболовную снасть возникла у Грекова неделю назад, когда на восходе солнца возле этой самой коряги беззвучной серебристой дугой вывернулось метровое тело, мелькнуло красными плавниками и медленно, будто нехотя, вернулось в воду. Это была рыба, похожая на голавля, — голавль, как сказал Ковальский, узнав о происшествии. Хотя правильнее сказать, что это было животное, напоминающее рыбу, похожую на голавля.

После этого Греков не раз видел, как под прозрачной поверхностью воды проходит стая «голавлей», похожая на маленькую подводную флотилию. В центре всегда величаво двигались две или три метровые рыбины, сопровождаемые эскортом помельче. Процессия двигалась медленно, не обращая внимания на падающие в воду листья «ив» и затаившего дыхание человека.

Терпение Грекова лопнуло окончательно, когда Ковальский, вернувшись вчера из вылазки в глубину острова, притащил на плечах лань, убитую из самодельного лука. Ковальский вообще был хорошо приспособлен к жизни на острове. Греков, еще недавно относившийся к Ковальскому как к новичку, чувствовал себя уязвленным. И тогда он сделал удочку.

Поплавок возле коряги опять задрожал, приподнялся, и Греков насторожился. Однако поплавок снова будто заснул.

Прошел уже месяц с тех пор, как люди оказались на острове. После памятного вечера, когда они впервые увидали чужое небо. Греков старательно избегал споров о том, что представляет собой мир, в котором они очутились. Однако это ему не всегда удавалось.

Планета действительно была двойником Земли, но небо здесь было чужое. Правда, Ковальский, развивая свои идеи о Туннеле во времени, объяснял это тем, что за тысячелетия звезды сдвинулись со своих мест и безнадежно перемешались. В доказательство он тыкал пальцем в небо и говорил: «Смотрите, это Сириус», или: «Это Вега», или еще что-нибудь. Спорить с ним было бессмысленно, но иногда Греков, лежа у костра на спине, ловил себя на том, что ищет в незнакомом небе деформированные очертания земных созвездий.

Иногда в ясные ночи над ними повисал серп или диск спутника. Размером спутник соответствовал Луне, на нем тоже чередовались темные и светлые пятна, но расположение пятен было другое. Ковальский объяснял это тем, что Луна за тысячи лет слегка повернулась и они видят ее в другом ракурсе. Из-за отсутствия телескопа проверить это предположение было невозможно.

После споров, когда Греков отвергал очередную гипотезу товарища, обиженный Ковальский уходил на обрыв и подолгу смотрел в море. Греков подозревал, что он ищет вдали парус или дымок проходящего судна. Но ничто не нарушало покой островитян.

За месяц люди многому научились. Они построили себе шалаши по образцу жилищ аборигенов Гаммы. Они научились охранять костер, откапывать съедобные корни, вылавливать крупных крабов в скалах на западной оконечности острова. Они приспособили биологические контейнеры, прихваченные с Лигурии, для приготовления и хранения пищи. Наконец, вчера Ковальский сделал лук и испытал его в деле, окончательно истощив этим терпение Грекова.

Поплавок рядом с корягой вновь задрожал. Несколько раз он качнулся, потом приподнялся, будто кто-то надавил на него снизу. Он нырнул, поплыл, завертелся на месте. И исчез.

Греков выждал секунду, подсек и потянул удилище на себя. Не тут-то было. Удилище согнулось дугой, будто крючок из древесной колючки зацепился за корягу. Туго натянутая леска резала воду, перемещаясь параллельно берегу. Греков с трудом сдерживал того, кто сидел на крючке. За леску он не боялся. Он боялся за удилище.

Рядом с тем местом, где леска уходила в воду, возник водоворот, мелькнул серебристый бок, красный плавник. Греков отступил на шаг от берега. Кончик удилища трепетал. И вдруг леска ослабла.

Греков разочарованно смотрел на повисшую леску. Удилище выдержало, но крепкая нить не могла порваться. Видимо, рыба просто сошла, выплюнув крючок, сделанный из древесной колючки.

Неожиданный сильный рывок выбил удилище из рук Грекова. Леска вновь зазвенела, и удилище, вероятно, так бы и улетело на середину водоема, если бы кто-то, выскочив из-за спины Грекова, не перехватил его прямо в воде. Впрочем, ясно, кто это был.

Греков снова был посрамлен. Теперь он уже в качестве зрителя наблюдал, как Ковальский, зачерпывая башмаками воду, медленно пятится, как стонет изогнутое удилище, как леска режет бурлящую воду. Он должен был следить за борьбой со стороны.

— Сейчас устанет, — глухо сказал Ковальский. Он уже вышел на берег, продолжая пятиться. Греков с завистью и азартом следил, как бурлящий круг воды, в котором мелькают серебро боков и алые плавники, приближается к берегу. Удилище было прочное, правильно сделанное. Леска была неразрываема.

— Сюда бы подсак, — глухо сказал Ковальский, продолжая пятиться. — Или багор.

Мощное серебристое тело билось на мелководье у самого берега, поднимая фонтаны брызг. Греков избавился от оцепенения. Он бросился на рыбу, подмял ее под себя, ощущая ее скользкую упругую силу. Наконец он нащупал жабры, приподнял бьющуюся тяжесть и посмотрел на Ковальского.

Вернее, хотел посмотреть на Ковальского. В двух метрах от него с удилищем в руках стоял не Ковальский. Это был совершенно незнакомый человек, и только его одежда ничем не отличалась от комбинезонов Грекова и его товарища.

— Ловко устроились, — глухо сказал незнакомец, устремив на Грекова пронизывающий взгляд. — Природа, рыбалка… Как в отпуске.

Греков смотрел на него, ничего не понимая. Значит, мы все-таки на Земле, мелькнула спасительная мысль. Значит, Ковальский был прав, и нас наконец нашли. Но что означает тогда чужой рисунок созвездий?..

— Устроились вы неплохо, — продолжал незнакомец. — Вас совершенно не одолевает тоска по дому, человеческому обществу. Это понятно. Вы нашли райский уголок. Но где ваш напарник?

— Ковальский дежурит у костра, — ответил Греков. Его мозг был, видимо, перегружен, и он внезапно почувствовал безразличие к происходящему. Зачем задавать бессмысленные вопросы? Рано или поздно все прояснится само собой.

— Тогда пойдемте, — сказал незнакомец. — Забирайте свою добычу.

Греков поднялся с колен, держа голавля под жабры. Рыба весила много — полпуда, а то и больше. Она еще билась, и нести ее было неудобно.

Они шли по чуть намеченной тропке, поднимаясь к месту стоянки. Греков автоматически отмечал знакомые ориентиры, наблюдая, как незнакомец идет впереди, шагая широким шагом. Их соединяла тонкая леска, тянувшаяся изо рта рыбы, которую нес Греков, к удилищу на плече незнакомца. Там, где надо было сворачивать. Греков давал короткие указания.

— Налево, — сказал он в последний раз, и они вышли из кустов к костру и шалашам. Пламя лизало куски мяса, насаженные на вертел. Ковальский молчал, недоуменно переводя взгляд с незнакомца на Грекова и обратно.

— Здесь хорошо, — повторил незнакомец. — К сожалению, нам пора. Нас ждут. Только загасите огонь.

Греков вынул из углубления в почве контейнер с водой и вылил ее на костер. Ковальский затоптал уцелевшие угли.

— Захватите это с собой, — сказал незнакомец, указывая на лежащую на траве серебристую рыбу. Греков повиновался. Ковальский снял с вертела два больших куска недожаренного мяса — остатки лани, убитой из лука. Он вопросительно посмотрел на незнакомца. Тот кивнул.

— Я вам помогу.

Он принял из рук Ковальского один из кусков и зашагал вниз, к морю. Они последовали за ним.

— Я не видел сегодня ни одного корабля, — шепотом сказал Ковальский. — Я наблюдал за морем все утро, но ничего не заметил.

Греков посмотрел на обтянутую курткой широкую спину незнакомца. На миг ему стало жутко: «Кто это такой? Откуда он взялся? Куда он нас ведет?..»

Но потом на него опять нахлынуло безразличие. Какая разница, думал он под ритмичный шорох травы и хруст камней под ногами. Какая разница, откуда они прибыли. Они могли добраться до острова на подводной лодке. Могли пристать к противоположному, невидимому отсюда берегу. Зачем задавать бессмысленные вопросы, ломать голову, думать? Рано или поздно все объяснится само.

Они спустились к устью ручья и шагали теперь по галечному пляжу, направляясь в обход острова. Идти по гальке было неудобно, тяжелая ноша обрывала руку, в ботинках хлюпала вода. Солнце невыносимо жгло. Но Греков шел, глядя мимо спины незнакомца, на линию берега. Он искал силуэт корабля или катера, на котором тот прибыл.

Наконец незнакомец остановился. Берег здесь был пустынный, гальку лизали слабые волны, и тучи мошкары висели над грудами бурых водорослей.

Незнакомец повернулся к морю. Оно тоже было пустынное, гладкое до самого горизонта. Незнакомец задумчиво глядел на бесконечное водное пространство. В его глазах стояло странное выражение. Будто он с чем-то прощался.

— Здесь хорошо, — медленно сказал он. — Отсюда не хочется уходить, но нас ждут. Сюда мы еще вернемся.

Он отвернулся от моря. Греков последовал его примеру, За своей спиной он услышал удивленный возглас Ковальского.

Перед ними в обрыве зияла дыра Туннеля.

— Я забыл представиться, — сказал незнакомец, оборачиваясь. — Моя фамилия Березин.

После минутного замешательства, вызванного этим заявлением, Ковальский спросил:

— Значит, вы тоже прибыли с Гаммы?

— Разумеется, — подтвердил Березин. — Откуда же еще?

— Мы думали, что оказались на Земле, — пояснил Греков.

Березин окинул взглядом бескрайнее море.

— На Земле? — удивленно переспросил он. — Честно говоря, я с детства там не был. Забыл уже, как она выглядит. Но нужно торопиться. Я обещал скоро вернуться, и ребята будут волноваться.

— Значит, вам действительно удалось найти выигрышную стратегию? — спросил Ковальский.

— Объяснения подождут, — сказал Березин. — Двинулись.

Они повернулись к Туннелю и погрузились в мерцающий мрак. Когда они вышли наружу, вокруг была темнота, на них дохнуло ледяным холодом, под ногами заскрипел снег.

— Это Лигурия, — сказал Березин. — Когда я шел за вами, здесь тоже была ночь. Но скорее назад.

На этот раз они вышли на знакомый изумрудный склон, над ними снова было чистое небо с повисшим над горизонтом солнцем. Греков и Ковальский переглянулись.

— Здорово у вас получается, — сказал Ковальский.

Березин ухмыльнулся.

— Сам удивляюсь, — сказал он. — Но быстро в Туннель.

Греков услышал неровное биение своего сердца. «Неужели это возможно? — пронеслась мысль. — Снова Гамма, станция, люди…» Он вместе со своими товарищами шагнул в темный провал.

Но снаружи в его лицо снова повеяло холодом.

— Осечка, — услышал он рядом с собой глухой голос Березина. — Теперь обратно.

Они вышли на морской берег с бурыми грудами водорослей. Ноздри затрепетали, жадно втягивая соленый воздух.

— И это называется выигрышной стратегией? — сказал Ковальский.

— В Туннель! — приказал Березин.

Их оглушили взрывы, ослепил красноватый свет. Они стояли на краю пропасти, по дну которой струилась багровая лава. Откуда-то сбоку послышался грохот, и несколько раскаленных глыб медленно взвилось в воздух. Земля затряслась от их падения. Жаркий ветер ожег лицо Грекова. Он попятился.

На этот раз Березин медлил. Прищурившись, он вглядывался в багровое марево.

— Молодость мира, — медленно сказал он. — Мы еще вернемся сюда. Нам надо торопиться.

Они снова вышли на морской берег.

— В Туннель! — приказал Березин. Греков послушно повернулся.

И опять они вышли в холодную тьму Лигурии.

— В Туннель!

Снова изумрудные поля Альвиона.

— В Туннель!.. — Греков повиновался автоматически, ничего не испытывая.

Снова непроницаемая чернота. Все менялось, как кадры плохо смонтированного кинофильма.

Вновь галечный пляж и синее море.

Арктический мрак Лигурии.

Изумрудная трава Альвиона.

— Может, с третьей попытки? — предположил Березин. — Надоело.

Опять холодная темнота.

И чужой простор Альвиона.

Глаза Грекова, готовые к темноте Лигурии, невольно сощурились от яркого света. Первое, что он увидел на Гамме, было здание станции, перенесенное к самому выходу из Туннеля. Кругом вздымались отвесные стены, вниз уходили крутые повороты ущелья. От здания станции к ним бежали люди.

— Все, — сказал Березин. Около них собиралась толпа. Все что-то кричали, поздравляли с благополучным возвращением, хлопали по плечу. Ковальский стоял рядом с Грековым, растерянно глядя на людей, тоже не веря. Это походило на сон.

Кто-то вскрикнул от боли. Это голавль, которого еще держал Греков, трепыхнулся в его руках и задел кого-то сильным хвостом. Пострадавший согнулся, держась за живот. И только теперь Греков окончательно понял, что они вернулись домой.

— Если признаться честно, то ничего, — сказал Греков.

Он и Березин сидели вместе с другими за раскладным столом в тесном помещении станции. Стол был накрыт по-праздничному. Центральное место на столе занимала рыба, пойманная на крючок из древесной колючки.

— Я ничего не понял, — повторил Греков. — Раньше я слышал о какой-то стратегии, которую вы придумали. Но я помню, как мы возвращались. Мы просто входили в Туннель, а он перебрасывал нас куда вздумается. Но мы все-таки вернулись.

Он замолчал. Березин тоже молчал, рассеянно ковыряя вилкой кусок жареной рыбы. За столом собрались сейчас все обитатели станции. Ковальский сидел неподалеку от Грекова и оживленно беседовал со своими соседями.

— Скорее всего это Земля будущего, — говорил Ковальский. — Иначе мы наткнулись бы на динозавров. Или хотя бы на мамонтов.

— А ведь это мысль, — сказал сосед справа. — Действительно, в будущем не предвидится существенных изменений фауны.

— Я только не понимаю, почему обязательно Земля, — сказал сосед слева.

— Есть же похожие планеты.

Видимо, соседи Ковальского успели разделиться на энтузиастов и скептиков. Греков повернулся к Березину.

— Я выслушал от ваших товарищей несколько лекций о каких-то марковских процессах, — сказал он. — Но я плохо разбираюсь в математике и так и не понял, что же вы изобрели.

— Я здесь ни при чем, — сказал наконец Березин. — Это создатели Туннеля устроили его так, что из него всегда можно вернуться.

— Но я читал доклады Комиссии, — запротестовал Греков. — Там написано черным по белому, что Туннель с равной вероятностью переправляет вас на любую из двух соседних планет.

Березин ответил не сразу, и до Грекова снова донесся голос Ковальского.

— Скорее всего людей там вообще нет.

— Это уже идеализм, — возразил скептик. — Вырождение, потеря интереса, гибель цивилизации… Мне это не нравится.

— Ничего подобного я не утверждал, — сказал Ковальский. — Я считаю, что людей нет на Земле. Они просто ушли, разбрелись по Вселенной.

— Это мысль, — сказал сосед справа.

— И при этом забыли родную планету? — не унимался скептик.

— Нет, — сказал Ковальский. — Скорее всего они превратили ее в заповедник.

Греков перестал прислушиваться. Он снова посмотрел на Березина.

— Я не подвергаю сомнению доклады Комиссии, — сказал тот. — Но из них часто делают неправильные выводы. Создатели Туннеля были мудры.Они устроили его так, что он позволяет добраться до любой планеты и вернуться. Единственное, что требуется, — просто входить в Туннель до тех пор, пока вы не достигнете цели. В конце концов вы ее обязательно достигнете. Вам совершенно правильно сообщили, что это однозначно следует из классической задачи одномерных блужданий.

— Вы сами решили эту задачу?

— Я здесь ни при чем. Решению сотни лет. С ним можно ознакомиться в любом учебнике. Но если вы не любите математику, можно поставить маленький эксперимент.

Березин порылся в кармане и положил на стол небольшой металлический предмет — диск с выдавленными на нем изображениями.

— Вы видите перед собой так называемую монету, — сказал он. — Известный с глубокой древности генератор случайных последовательностей. Изображения на сторонах диска разные. Вот это называется «орел», другое — «решка». Если вы подбросите диск, он случайным образом ляжет вверх одной из сторон. Диск сделан так, что вероятность выпадения каждой стороны равна половине. На досуге возьмите лист бумаги и разграфите его горизонтальными параллельными прямыми. Отметьте одну из них — это будет Гамма — и начинайте бросать монету. Выпадание орла соответствует продвижению на один шаг вверх от опорной линии — в направлении Альвион, Лигурия и так далее. Выпадание решки — вниз, в сторону Мирзы и Феникса. Поставив такой эксперимент, вы без всякой математики убедитесь, что полученная ломаная рано или поздно снова пересечется с опорной линией. То есть вы вернетесь на Гамму.

Он замолчал. Греков тоже молчал, глядя на волшебный металлический диск, с помощью которого можно моделировать скитания в Туннеле. Из оцепенения его вывел громкий голос Ковальского.

— Друзья! — сказал Ковальский, встав со своего места. — Я прошу слова. Вы собираетесь изучать миры, объединенные Туннелем. В своих экспедициях вы непременно попадете на планету, на которой мы были. Вероятно, это Земля. Скорее всего Земля отдаленного будущего.

За столом зашумели.

— Не все с этим согласятся, — переждав шум, продолжал Ковальский. — Но следует иметь это в виду, и вот почему. Ведь не исключено, что вы встретитесь с нашими потомками, а это очень большая ответственность.

На этот раз собрание ответило Ковальскому тишиной.

— Но я хотел сказать о другом, — продолжал Ковальский после короткой паузы. — Сейчас, когда мы говорили о строителях Туннеля, мне пришла в голову мысль: а что, если это наши потомки? Вдруг это именно они построили Туннель, чтобы путешествовать по вселенной пешком, без всяких звездолетов?..

Напряженное молчание прервалось, послышались удивленные и одобрительные возгласы.

— Я знал, что вам понравится эта мысль, — сказал Ковальский. — Конечно, это только гипотеза, но все равно я поднимаю бокал за наших потомков, построивших такое замечательное сооружение!..

— И за математику, — тихо добавил Греков.

Михаил Пухов

ПРИНЦИП НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ

«При движении в прошлое можно выйти либо в намеченную точку пространства, либо в намеченный момент времени. Сразу осуществить и то и другое невозможно в принципе».

(«Основы темпоралики», 2023 год)

Ноги часто скользили, и это беспокоило Берга. Вот досада! Привычка к обуви, с которой сама собой соскальзывает грязь, делали его подозрительно неуклюжим в грубых, на одну колодку скроенных сапогах, когда на подошвы налипал вязкий ком глины. А здесь, на размытой дороге, это случалось постоянно. Мелкое обстоятельство, которого они не учли. Сколько еще обнаружится таких промашек?

К счастью, дорога была безлюдной.

Позже глину сменил песок, и Берг вздохнул с облегчением. На косогоре он приостановился. Одинокий дуб ронял плавно скользящие листья. Поля были сжаты, поодаль они тонули в сероватой дымке, и небо, под стать земле, было слезящимся, тусклым. Далеко впереди, куда вела дорога, смутно проступал шпиль деревенской церкви. Порой его заволакивала дождливая пелена.

Расчетчики не подвели, место было тем самым. А время? В какой век забросил его принцип темпоральной неопределенности? Седьмой, семнадцатый? Ответ, похоже, можно было получить лишь в городе.

Только сейчас, твердо шагая по мокрому песку, Берг ощутил разницу между воздухом той эпохи, откуда он прибыл, и той, куда он попал. Человек двадцатого века легко объяснил бы разницу чистотой здешней атмосферы. Но Берга она поставила в тупик, потому что давно миновали годы, когда заводские дымы Северной Америки загрязняли небо где-нибудь на Гавайях. В чем же дело? Или на воздух той эпохи, откуда пришел Берг, неизгладимый отпечаток наложила техносфера с ее эмбриомашинами, оксиданом и синтетикой? Должно быть, так. Здесь, в этом веке, запахам леса, земли и трав чего-то явственно не хватало. Чего-то…

«И небеса веков неповторимы, как нами прожитые дни…» — вспомнил он строчки Шиэры.

И небеса веков неповторимы…

Спешить было незачем, так как в город следовало войти в сумерки. Конечно, его одежда точно скопирована с одежды бродячего мастерового, но беда в том, что она могла не соответствовать тому веку, в котором он очутился. Правда, одежда средневековых бродяг-медников не слишком поддавалась веяниям моды, и, главное, для всех он был иностранцем, следовательно, человеком, имеющим право носить необычный костюм. И все же рисковать не стоило. В конце концов, это первая и, надо надеяться, последняя вылазка человека в прошлое. Если бы не особые обстоятельства… Странно, нелепо: он в мире, который уже много веков мертв. Скоро он увидит своих далеких-далеких предков, чьи кости давно истлели. А сейчас они разгуливают по улицам, сидят в кабачках, любят, ссорятся, смеются.

Дико, непостижимо, но факт. Однако, если вдуматься, для прошлого будущее куда большая нереальность, чем для будущего прошлое. Потому что прошлое было. А будущее — это ничто, провал, белая мгла. Для любого встречного он, Берг, пришелец из несуществующего. Забавно… Берг взглянул на свои руки. Обычные, крепкие, мозолистые руки. Невольно Берг фыркнул, вспомнив ученый совет, где дебатировалась методика воспроизведения средневековых мозолей. «Брэд оф сивый кэбыл», — как любил выражаться Генка Бороздин.

Дорога вела к деревне, но Берг избрал боковую тропку, лесом огибающую поселок. Не из-за боязни преждевременных расспросов и встреч. Просто в деревне могли потребоваться услуги медника, а задержка не входила в его планы. Лес, которым Берг шел, мало напоминал чисто прибранные леса его эпохи. Дичь, бурелом, чащоба, едва различимая, без ответвлений тропинка. Безлюдье, все говорило о безлюдье, нехватке сил, медвежьей замкнутости поселений. Бойкий тракт — узкая полоска грязи, где последняя повозка прошла еще до дождя. Тропа и вовсе звериная, хотя под боком деревня. Очевидно, он все же попал в раннее средневековье. Не слишком ли раннее?

За сумрачным оврагом начался ельник, справа в просвете мелькнула церковь, потом деревья снова ее заслонили. Неподалеку кричала воронья стая. С потемневшего неба сеял дождь. Под лапами елей краснели мухоморы. Вскоре стали попадаться заросшие холмики, серые, от времени покосившиеся кресты. Кладбище… Некоторые надписи удавалось разобрать. Взгляд равнодушно отмечал даты, полустертые евангельские изречения; слова печали и скорби. Вдруг сердце дало оглушительный сбой: там, в кустах, белел новенький крест, и на нем было начертано: «Берг».

Могила была настолько свежей, что даже глина не успела заплыть. Дрожь проняла Берга: его убьют здесь, в этом времени, зароют и…

Он едва унял колотящееся сердце. Какая чепуха! Тот, кого похоронили, мертв, а он, Берг, жив! И вообще тут нет никакой загадки. Простое совпадение — распространенная фамилия. Какие-нибудь Макферсоны были в десятках поколениях шотландцев. Возможно, род Бергов не менее стар, и кого-то из них занесло сюда. Но это значит… Это значит, что у него есть шанс встретиться с… Конечно, а разве он не знал этого заранее?

Поспешно уходя от могилы, Берг покрутил головой. Простая арифметика, только и всего. Родителей у каждого двое, дедов четверо, прадедов восемь, прапрадедов шестнадцать, предков в десятом колене свыше тысячи, а уж в отдаленном прошлом… Даже если учесть дальнеродственные скрещения, то, вероятно, большинство жителей любого европейского поселения имеют к нему, Бергу XXI века, самое непосредственное отношение. А какого-нибудь Гай Юлия Цезаря он мог бы и вовсе приветствовать по-родственному.

Жуткая все-таки вещь — генетика.

Как ни успокаивал себя Берг, встреча оставила неприятный осадок. Он поторопился быстрей пройти кладбище. Подумать только: отдаленным предком ему был каждый двадцатый (десятый, седьмой?) погребенный здесь человек! Бергу стало зябко при мысли, что его облик, характер да и само существование висит на столь непрочной нити. Если бы в том же средневековье кто-то с кем-то не встретился или поссорился, даже в том городе, куда он идет, то и его, Берга, возможно, не было бы! Или у него был бы другой цвет глаз, другой темперамент, другая судьба…

Вот и по этой причине тоже ни одному человеку до сих пор не разрешалось бывать в прошлом.

Успокоился Берг, лишь когда тропинка вывела его обратно на дорогу с ее просторами холмов и далей.

Потянул ветерок. За поворотом открылась мутная, неширокая река, грязный мост к неказистым крепостным воротам. Берг замер, поспешно кинув взгляд на зубчатый силуэт городских стен. Есть! Он сразу узнал знакомый по снимкам профиль Толстой Девы. Значит, ему повезло, он очутился примерно в том времени, в каком надо, потому что в десятом веке эта башня еще не была построена, а в четырнадцатом ее уже разрушили рыцари герцога Берклевского. Значит, и его костюм, в общем, соответствовал стилю времени, не надо переодеваться, укрывшись за кустом.

Он вынул из котомки запасные костюмы, облил их жидкостью, которая вкусом и цветом напоминала вино, и, удостоверившись, что ткань превратилась в труху, двинулся к мосту.

Разум, едва он ступил на мост, стал холоден, посторонние мысли отлетели прочь. И все же иногда ему казалось, что стоит лишь тряхнуть головой…

Но нет, кинувшиеся к нему, когда он перешел мост, собаки были самой доподлинной реальностью. Их была целая свора — грязных, шелудивых, ободранных; Припадая к земле, они давились хриплым лаем.

«Вот так загвоздка! — крепче сжимая палку, подумал Берг. — Ведь я понятия не имею, как должен вести себя средневековый путник при встрече с… И чего это они?»

Собаки попятились, когда он сделал шаг. Рычание сменилось повизгиванием, раздраженным, недоуменным, в котором слышались неприязнь и опаска. Внезапно Берга осенило. Ну конечно! Его одежда, обувь хранили запах той эпохи, в которой они были созданы, — запах чуждой этому веку синтетики!

Берг с уважением глянул на собак и, уже не обращая на них внимания, двинулся к воротам. Наступала, пожалуй, самая ответственная минута, которая решала, надежен ли его маскарад.

Но ничего не произошло. Чье-то лицо глянуло из зарешеченного оконца и тотчас исчезло; в помещении караулки слышался стук костей — стража явно не была заинтересована прерывать азартное занятие ради какого-то бедняка.

«Похоже, я попал в мирное время», — решил Берг.

Человеку запрещалось бывать в прошлом, но ничто не мешало посылать туда для съемок и наблюдений замаскированные под облака хроновизоры. Правда, в силу принципа неопределенности их приходилось запускать, в общем-то, наобум. Когда речь шла об углублении в прошлое всего на несколько лет, разброс еще не всегда давал разительные отклонения, но чуть далее он приводил уже к совершенно непредсказуемым результатам. Никакими способами нельзя было вывести автомат, допустим, на поле битвы при Кресси. Можно было, конечно, сфокусировать аппарат точно на время, когда произошло сражение, но в этом случае аппарат оказывался где угодно, но только не над деревушкой Кресси. Можно было, наоборот, вывести автомат точно к месту битвы, но тогда никто не мог предсказать, за сколько веков или тысячелетий от даты события он там очутится.

Впрочем, это не имело решающего значения, так как историку интересна любая эпоха. Чаще всего автоматы выводились в заданную точку пространства, из-за чего временная последовательность наблюдений оказывалась весьма прерывистой. Но лучше иметь что-то, чем ничего. Все шло хорошо, пока не случилась эта авария. Аппарат типа «кучевое облако» не отреагировал на команду возвращения. Ничего страшного, аппарат настроили на сближение с грозовой тучей, где к беспрестанному мельканию молний вскоре прибавилась еще одна вспышка. Но на этот раз и подрывное устройство сработало плохо. Уцелел, хотя и вышел из строя, кристаллический блок нелинейного антигравитатора. В довершение бед случилось это неподалеку от города.

Итак, изделие двадцать первого века очутилось в одиннадцатом и, вполне возможно, попало в руки людей. Разумеется, оплавленный «камень» не должен был вызвать никаких подозрений. Но кристалл мог не исчезнуть в войнах, пожарах и смутах, а скользнуть в двадцатый век, где его искусственная природа была бы, конечно, разгадана. Преждевременное открытие, грозное, опасное, меняющее ход истории, — этого еще не хватало!

Вид тесных городских улиц не произвел на Берга особого впечатления — он хорошо изучил их облик. Зато вонь… Пахло отбросами, лошадиным навозом и кое-чем похуже. «Медленней, — приказал себе Берг. — Тысячелетие назад походка людей была не столь размашистой». Высоко задирая рясу, через лужу перебрался священник. Опять взвыла кинувшаяся было под ноги Берга собака. «Чтоб тебя!» — в сердцах подумал он. Сумерки сгустились, но его появление не прошло незамеченным: на него то и дело оглядывались редкие здесь прохожие. Ни по какой особой причине: просто город был слишком тесным и замкнутым мирком. Соседний Цорн — это уже другое царство-государство, а какой-нибудь Брабант и вовсе близок к краю света. Путник из дальних мест здесь мелкое, но все же событие. Пустяки! Неважно, будут пересуды о нем или нет, если след, который он оставит, окажется неотличимым от множества других. Даже если это след похитителя.

Лишь бы добиться успеха. Но надежды на успех было мало. В сущности, все зависело от чистого везения. Ему и так уже повезло, что с первого раза он вышел в более или менее подходящую эпоху. Подходящую? Если сейчас лишь начало одиннадцатого века, то ему надо поворачивать назад антигравитатора здесь еще нет и в помине. Сколько же тогда потребуется новых попыток? Две, три, десять, а возможно, и тысяча, чтобы попасть хотя бы в двенадцатый век, — ведь принцип неопределенности превращал все это занятие в лотерею, где нужный билет терялся среди сотен пустых (еще хорошо, что путешествие в прошлое было возможно лишь на расстояние первых десятков тысяч лет). Но и точное — в пределах века — попадание не гарантировало успеха. Если антигравитатора не окажется в городе, допустим, в двенадцатом веке, это может означать и то, что, падая после аварии, он канул в какое-нибудь болото, и то, что антигравитатор нашли, но продали какому-нибудь заезжему торговцу редкостями. Вот тогда поиск становился задачей, какая и не снилась детективам, — попробуй выяви, где, в какой точке средневековой Европы оказался искомый предмет!

Невольно Берг улыбнулся. Его отобрали не потому, что он был лучшим специалистом или особо находчивым человеком. Его отобрали потому, что он, как это ни странно, был особо везучим человеком. У большинства людей удачи равномерно чередуются с неудачами. Но есть удивительные исключения. Одни притягивают к себе беды, как высокое дерево притягивает молнии, другие, наоборот, обладают как бы свойством отталкивания — обстоятельство, известное с незапамятных времен, но так и не разгаданное. Пока что его репутация удачника оправдывалась.

Судя по одежде прохожих сейчас был либо конец двенадцатого, либо начало тринадцатого века. Это следовало уточнить, и Берг первым делом свернул к соборной площади. Если перед собором стоят статуи святых, значит, уже наступил тринадцатый век. Если нет…

Статуи были, они еще не успели как следует потемнеть. Значит, с того момента, как антигравитатор упал с неба, и до того момента, когда он, Берг, очутился в прошлом, минуло лет полтораста. Срок, сильно затруднявший успешный поиск. И все-таки это было поразительно удачное попадание!

Берг стоял на виду у всей площади. Он оглянулся. Вокруг все выглядело мрачно. Темные, стиснутые фасады, конское ржание на соседней улице, слитые с сумраком фигуры прохожих, чужая речь и одежда наполнили его тоской. Молчаливая группа горожан пересекала площадь. Они должны были пройти мимо Берга, и тот внезапно понял, что сейчас не выдержит самой безобидной встречи лицом к лицу. Стараясь не привлекать внимания, он скользнул в распахнутую дверь храма.

Внутри оказалось чисто, торжественно, почти светло. По понятиям этого века, ослепительно светло, хотя в эпоху электричества храм выглядел бы сумрачной пещерой. Однако Берг уже немного проникся средневековьем и ощутил контраст церковного убранства с тем, что находилось вне этих стен. Распространяя сияние, теплели свечи. Рокотал орган, в зыбкой полутьме сводов мерцало золото, оттуда, как бы паря, глядели отрешенные лики святых. И чем дольше вглядывался Берг, тем спокойней и вместе с тем непонятней становилось на душе. Он попробовал иронически улыбнуться, но ирония не удалась. Мерное движение голов молящихся, колыхание свечей, плывущие звуки, темное, казалось, забытое. Гипноз ритма, цвета, звука, только и всего! Нет, не только. Берг мог выделить, понять, проанализировать каждую слагаемую этого воздействия, но все вместе составляло нечто большее, чем гипноз. Здесь, сейчас, в глухом средневековье, все это было отдушиной. Здесь люди испытывали иллюзию единства с собой, с другими, с тем тайным, что, казалось, присутствовало в храме, что наблюдало и берегло, карало и сулило, просветляло и подавляло, возвышало и смиряло. Совсем иной, тревожно-волнующий настрой эмоций, отчасти понятный, но отталкивающий духовный мир.

Помедлив, Берг выбрался наружу. Тотчас его пробрал зябкий ветер. Запахнув плащ, Берг повернул за угол и едва не столкнулся с растерзанным, в лохмотьях, человеком, который едва держался на ногах, — то ли был пьян, то ли болен.

— Эй, послушай…

Берг не оглянулся, хотя что-то рванулось в нем помочь несчастному. Но воспитанное, как рефлекс, соучастие было здесь неуместным, даже опасным.

— Эй, послушай, эй, послушай… — человек бубнил монотонно, как бы говоря со стеной.

Должно быть, просто нищий.

Куда идти? Это не имело значения. Содержимое сумки, пояса, сама одежда, медное кольцо на пальце только внешне воспроизводили облик предметов далекого прошлого. Кто бы отнесся с подозрением к обычному кремешку? Или листочку слюды? Кремешок, однако, был инфракрасным фонариком, а слюда позволяла видеть этот незримый свет. Кольцо, однако, играло куда более важную роль. Оно служило прибором, который определял местонахождение антигравитатора. Сейчас оно было холодным. В стометровом радиусе от антигравитатора оно должно было потеплеть. Совсем как в детской игре: «Холодно, холодно… Теплей, горячо!»

Оружия не было. Никакого. По всем расчетам, ни один его поступок даже в самой неожиданной ситуации не мог вызвать искажения истории. Кроме… Яви он чудо, оно не вызвало бы сильного резонанса в эпоху, когда все верили в чудеса. Любое колебание нити затухает со временем, и опасен только обрыв. Таким влекущим непредвиденные последствия обрывом могло быть невольное, с целью самообороны убийство. Все же следовало быть осторожным и в мелочах, потому что теории теориями, а кто их проверял опытом? Кто рискнул бы проверить?

Ветер явно разгонял облака. На несколько минут успела просветлеть полоска заката, но отблеск так и не смог пробиться в теснины улочек, где дома жались друг к другу, как овцы в непогоду.

Становилось холодно. Машинально Берг хотел сунуть озябшие руки в карманы и удивился, не обнаружив их. Так, еще один мелкий промах! Ослабив контроль, он сделал жест, который не мог сделать человек тринадцатого века по той простой причине, что тогда не было карманов!

Внезапно палец ощутил тепло. Берг застыл не веря. Вот так, сразу? Он заметался по кривым улочкам, пугаясь всякий раз, когда кольцо холодело. Но мало-помалу он успокоился и стал сужать круги до тех пор, пока не стало ясно, что от антигравитатора его отделяют стены одного из домов.

В двух крохотных оконцах выступающего над улицей второго этажа горел тусклый огонек — в доме еще не легли. Это не имело значения. В сущности, теперь уже ничто не имело значения. Тихая радость удовлетворения охватила Берга. Теперь все, теперь конец. Милым был этот город, его черепичные крыши, эта добродушная старина, все, все! Берг запомнил дом, подходы, осмотрел дверь. Спать здесь ложатся рано, а провести часок в кабачке, понаблюдать жизнь и приятно и полезно. Потом он вернется, «как тать в нощи», сделает что надо, и прощай средневековье! Тенью пришел, тенью уйдет, лишь собаки заподозрили неладное. Врач в двадцать первом веке критически осмотрит его запачканные сапоги, забрызганный плащ и скажет: «А ты, брат, очень, очень… Небось и чуму приволок?»

Скорей бы…

Кабачок отыскался неподалеку. К удивлению Берга, никто не обратил на него внимания. Все сгрудились вокруг скамьи, на которой, багровея от смущения, сидел вислоухий парень в новых кожаных штанах. Под скамьей почему-то была лужа. Взлетали кружки, сыпались непонятные Бергу остроты; было душно, смрадно, со свода огромного очага хлопьями свисала сажа; жар углей пробегал по разгоряченным лицам, красновато поблескивая на потных щеках, западал в хохочущие рты.

Никто не взглянул на Берга, когда он пристроился в углу. Только хозяин, сгорбленный, с перебитым носом мужчина лет сорока, вынырнув из толпы, осведомился, чего тот желает.

— Ужин, — коротко сказал Берг.

— Издалека? — уловив акцент, спросил хозяин.

— Из Брабанта.

— Ну что ж, ну что ж…

Кабатчик отошел, мелко кланяясь. Берг проводил его недоуменным взглядом и тут же забыл, потому что смех и разговоры неожиданно стихли.

Просвет между спинами позволял видеть, что делается в круге. К юноше на скамейке чинно приблизился толстяк с тройным подбородком. Он тронул его за плечо, и тот вздрогнул, как от разряда тока. По рядам прошло движение.

Юноша привстал, и, к изумлению Берга, с ним вместе приподнялась скамейка. Разгибаясь, юноша тихонько поворачивался, и скамейка поворачивалась следом, пока все не увидели, что она крепко висит на штанах. Грянул восторженный рев.

Бергу все стало ясно. Как он сразу не догадался, что это посвящение в пивовары! Кандидат должен сварить пиво, вылить кружку на чисто обструганную скамью, сесть в новых кожаных штанах, и штаны приклеятся, если пиво доброе. Так, значит, одним мастером в городе стало больше.

Было что-то непосредственное, детское в последовавшем веселье. Жуя невыносимо жесткое мясо (это тебе не синтепища!), Берг ощутил нечто вроде зависти. Пожалуй, он бы не смог хохотать так раскатисто, награждать парня тумаками, опрокидывать в рот реки вина и пива, перемалывать кусищи мяса, рыгать, стучать сапогами, бесхитростно отдаваясь настроению минуты. Подозвав хозяина, он расплатился и вышел.

Небо заметно очистилось от туч. Полоска над ломаными линиями крыш молочно светлела в том месте, где находилась луна. Внизу, однако, стояла совершенная темень. Но не успел Берг сделать и десяти шагов, как впереди мелькнул огонь факелов.

Берг оглянулся. Сзади, приближаясь, тоже колыхался свет. В его отблеске сверкало оружие. Ночная стража!

Ну и что?

Колыхающийся свет выхватил заросшие лица, шумно, как после бега, дышащие рты, сталь лезвий и шлемов. Берг, уступая дорогу, прижался к стене. И тут ему в грудь уперлось сразу несколько копий.

— Держи нож к глотке, к глотке! — раздался чей-то радостно-исступленный вопль, и медвежья масса тел навалилась на Берга.

— За что? — выкрикнул он полузадушенно. — Я из Брабанта, я…

Ответом был язвительный хохот.

— Вяжи крепче! Думаешь, раз переоделся, тебя и узнать нельзя, Берг?

Берг?!

Его поволокли, ругаясь, пиная, дыша чесноком и перегаром.

Помещение, куда его наконец впихнули, было низким, сводчатым. Каменную наготу стен прикрывали два-три плохо различимых гобелена. Слева от пылающего очага возвышался коптящий трехсвечник, справа возле столика находилось кресло, в котором сидел белоголовый в епископском облачении старик, такой сухой и сморщенный, что массивный крест, казалось, продавливал ему грудь. Старик медленно повернул голову. Стало слышно, как потрескивают факелы стражи.

— Ближе, подведите ближе, — голос епископа прошелестел, как тронутая ветром бумага.

— Я не тот, за кого вы меня принимаете, — громко сказал Берг. — Это ошибка, я никогда не был в вашем городе, я…

— Знаю! — старческая рука легонько стукнула по подлокотнику. — Знаю, что ты дерзок в обмане… Нагл, дерзок и богохулен. Надеялся, я поверю слуху о твоей смерти? Бухнуться бы тебе сейчас на колени, молить… Казнь не радость, осознаешь?

Епископ подался вперед. Шея у него вытянулась, как у ощипанного гуся. Сзади насморочно сопел кто-то из стражи.

Сам не ожидая того, Берг фыркнул. Рот епископа приоткрылся. Дернулись созданные факелом тени, и все застыло в ошарашенном молчании. Дикость, паноптикум, к которому он не имел, не мог иметь никакого отношения. Он продолжал улыбаться.

— Качалку! — голова епископа затряслась. — Завтра же!

— А как с ней? — поспешно спросил чей-то голос из-за спины. — Тоже?

— И ее! Раньше! У него на глазах, у тебя на глазах, Берг! Еще не дрожишь? На ме-е-едленном огне будет жариться вместе со щенком, зачатым в преступной связи… Подумай о раскаянии, подумай!

Епископ упал в кресло. Он был бы похож на труп, если бы не его горящие глаза. Берг презрительно пожал плечами.

Его отвели в камеру и там заковали. Лязгнул засов, стих топот на лестнице.

Некоторое время Берг лежал неподвижно. То, что он оказался двойником какого-то здешнего Берга, было, конечно, поразительным совпадением, но сейчас не имело смысла обсуждать теорию вероятностей. Возможно, это тот самый Берг, чью могилу… Неважно! Неизвестный ему Берг тринадцатого века натворил что-то серьезное, враги подстроили ему ловушку, а попался в нее человек двадцать первого столетия. Вот ситуация! А донес, похоже, кабатчик… Тоже несущественно. Чем ему там грозили? Ах да, качалкой…

Берга передернуло от отвращения и гнева. Осужденного привязывают к концу балансира и то окунают в костер, то приподнимают, давая передохнуть, — вот это и есть качалка. Медленное поджаривание человека.

Сволочи, тупые садисты, мразь! Ну он им покажет… Ну они еще попрыгают у него, махая рясами… Не та муха залетела к ним в паутину. Интересно посмотреть, какие рожи будут у них завтра…

Луна все чаще выглядывала из облаков, чертя на полу продолговатую тень решетки. Берг позвенел цепями и торжествующе улыбнулся. Глупые толстые цепи из скверного металла, наивная решетка в широком проеме — эти тюремщики даже не подозревают, что такое человек двадцать первого века и что он может.

— Мне этот отель не нравится, — с вызовом сказал Берг. — Сыро, холодно… И вообще. Так, для пополнения образования разве что…

Он лег, закрыл глаза. Тренированное тело само знало, что ему делать. Темная волна накрыла сознание. Теперь все клетки мозга и тела подчинялись единому ритму, страшному ритму настроя всех сил организма.

Берг рванулся. С треском лопнули цепи.

— Вот так, — сказал Берг.

То, что раньше в момент безумного напряжения случайно удавалось одному из миллионов, было уже давно познано, и каждый человек новой эпохи умел возбуждать в себе тот скрытый резерв энергии, который стократно раздвигал пределы «нормальных» физических возможностей.

Берг переждал неминуемую после рывка слабость, поднялся, стряхнул остатки цепей и тем же усилием выворотил решетку.

Теперь отдых потребовал уже не менее получаса. Ворвись сюда привлеченная шумом внешняя стража, Берг не смог бы оказать ей сопротивление, тем более что против копий, мечей и прочих режущих предметов у него не было защиты. Никто, однако, не караулил ни под окном, ни за дверью — к чему, если цепи массивны, а решетка надежна?

Его камера находилась в башне. Неровная, сложенная из валунов стена обещала легкий спуск. Берг дождался, пока скроется луна, и вылез в окно.

Он спускался спокойно, уверенно, как подобает альпинисту. Ни сейчас, ни раньше он не принадлежал чужому времени с его нелепыми законами и случайностями. Мгновения испуга, когда он оторопел от неожиданности и ощутил себя в ловушке, прошли, и сейчас после взлома он снова был человеком своей эпохи, гордым, независимым и могущественным.

Прямо под собой Берг обнаружил окно нижней камеры. Пришлось взять немного в сторону. Его голова была уже на уровне прутьев, когда из-под ноги посыпались камешки. Берг замер, вцепившись в решетку, и тут, как назло, засияла луна.

В ее меловом свете за решеткой метнулась чья-то тень. Дрожащие пальцы схватили руку Берга.

— Ты пришел, пришел, я знала, я верила, милый, милый…

Берг едва не закричал от ужаса. Перед глазами неясно белело сияющее лицо женщины, почти девочки. Она тянулась к нему сквозь решетку, и всхлипывала, и улыбалась, и такое было в ее шепоте счастье, что сердце Берга оборвалось.

Так вот она, невеста того, другого Берга, приманка, жертва, девушка, которую должны утром сжечь!

— Самый лучший, самый отважный, самый любимый, мой, мой Берг… Спаси, скорей спаси нашего ребенка!

— Нашего?! Ребенка?! Ну да, конечно… — Берг почувствовал себя летящим в пропасть. Он был обязан ее оттолкнуть, чтобы не изменилась история.

Девушка целовала его руку.

— Тихо, — сказал Берг.

Он рванул на себя прут решетки. Прутья не были скреплены поперечинами и легко вынимались из гнезд. Он вытянул ее в проем. На ней была одежда монахини. «Вот оно что…» — тупо подумал Берг. Он был холоден, как автомат. Выбрал место внизу, прицелился, спрыгнул, расставил руки, принял ее в объятия.

— Наш маленький бурно начинает свою жизнь, — сказала она, едва отдышавшись.

— Идем, — сказал Берг.

Они растворились в темноте спящих улиц.

Теперь у Берга было время подумать, но думать он не мог. Да и к чему? Эта девочка и ее ребенок должны были умереть на костре, а теперь не умрут; их потомки будут жить во всех веках, чего прежде не было.

Ему хотелось убить ее и себя.

Они достигли городской стены. К ней косо подходил глухой фасад, между фасадом и стеной был залитый мраком пустырь.

— Побудь здесь, — приказал Берг.

Он ждал удивления, жалоб, испуга, но она только кивнула, хотя он чувствовал, как она дрожит.

— Я постараюсь не бояться… — сказала она.

— Я скоро вернусь, — пробормотал Берг.

Сам не зная почему, он сжал ее руку. Она на мгновение прильнула к нему и тут же отстранилась.

— Тебе надо, иди. Ты мне сказал тогда, что все будет хорошо, и я ничего не должна бояться. И я не боюсь. Но… у нас все-все станет по-прежнему, когда ты вернешься?

— Да, да…

Что будет по-прежнему?! Берг не очень даже осознавал, куда и зачем бежит. Но что-то вело его с точностью автопилота, и он очнулся, когда тепло кольца охватило палец. Дом нависал над ним, как скала. К Бергу вернулось самообладание. Он ощупью нашарил замочную скважину. Сумку отобрали при аресте, но пряжка пояса дублировала инструмент. Немного повозившись, он отпер дверь, наподобие монокля приладил листок слюды. Тепло ладони оживило «кремневый» фонарик. Прихожая, дверь, лестница… Берг повел рукой в воздухе, и кольцо указало на лестницу. Ветхие ступени не внушали доверия, и он разулся. Он не волновался, будто всю жизнь обшаривал квартиры средневековых горожан. Лестница вывела в коридор. Дом наполняли запахи тепла, печного дыма, трухлявого дерева. Тихо было, как в омуте, лишь где-то скреблась мышь…

За скрипнувшей дверью открылась комната, похожая на музей. Полки с фолиантами, чучела зверей и птиц, песочные часы, окаменелости, кусочки воска, черепки, чаши, рулоны пергамента — все вперемежку лежало, стояло, висело, было раскидано на столах. Луч скользил, пока не уперся в закопченное чело горна. Берг едва не чихнул от поднявшейся пыли. Под горном среди тиглей и щипцов он нашел оплавленный до бесформенности кристалл антигравитатора. Его явно пробовали кислотами. Ну конечно! Он слишком тяжел, подозрительно тяжел для своего размера. Берг сунул его за пазуху, спустился, обулся, вышел и запер дверь. Самое трудное в его миссии на деле оказалось самым легким.

Теперь он мог рассуждать хладнокровно. Кто ему, в конце концов, эта девушка? Что заставило его ввязаться в дело, которое его не касалось? Сострадание? Да, конечно. Но разве мало их умирало на кострах до и после? Их судьба возбуждала жалость, но то была абстрактная, до холода рассудочная жалость. И об этой девушке он не думал, пока ее не увидел, хотя и знал, что она есть. Что же ему мешает теперь?

Логично рассуждая, ее нет вовсе, как нет самого этого века, который давно истлел со всеми своими надеждами и печалями. А есть будущее. Тот век, откуда он пришел и который может теперь пострадать из-за его поступка.

Но сейчас, в эту минуту, на этой темной улице будущее тоже всего лишь абстракция! И не абстракция эта доверчивая девушка, которую он, все взвесив и логично рассудив, должен предать.

Берг зажмурился и с минуту стоял так, мыча от боли и бессилия. Да кто же виноват, что желание спасти и защитить сработало в нем как рефлекс?! Само воспитавшее его общество.

Жалкая уловка.

Но почему жалкая? Почему уловка?

Когда мысль, желая точно наметить трассу будущего морального поступка, слишком пристально сосредоточивается на противоречивых понятиях, сами эти понятия начинают терять ясность, ибо любое понятие также неисчерпаемо и темно в своих глубинах, как и породившая его жизненная реальность. И мысль теряется, решение ускользает, все кажется запутанным и неверным. Так размышления порой губят решимость.

Берг с силой тряхнул головой. Тяжесть антигравитатора напомнила о его первейшем долге.

Нельзя одновременно определить скорость электрона и его положение в пространстве. Нельзя попасть и в заданный момент времени и в заданную точку пространства. Но в жизни тоже неизбежен выбор, и достижение одного влечет отказ от чего-то другого. Не значит ли это, что в глубинах морали скрыт тот же принцип, что и в глубинах природы?

Все возмутилось в Берге при этой мысли. Почему, почему история из-за его поступка должна измениться к худшему? Откуда это следует? Если поступок правилен и хорош, то должно быть наоборот, ибо как быть тогда в настоящем без уверенности, что добро, сделанное тобой сегодня, улучшит завтрашний день? Как можно жить и делать что-то без такой уверенности? Как можно без этого строить будущее? А если так…

— Вот я и вернулся, — сказал Берг.

Она бросилась к нему с подавленным вскриком. Он придержал ее за плечи.

— Времени у нас мало. Вспомни, не осталось ли тут дома, где ты… где мы могли бы переждать? («Где я мог бы тебя оставить ждать настоящего Берга. Если он жив…»)

— Ты же знаешь, что нет! («Все, не вышел компромисс…») Ты… ты изменился, милый… («Ну еще бы! Странно, что любящее сердце сразу не заметило подмены…») Я что-то сделала не так? Не то сказала?

— Нет, нет!

— Тогда… Я не совсем понимала, когда ты говорил, что наша любовь особенная, какой не было и не будет, но сейчас, сейчас… Ты даже не поцеловал меня!

Он повиновался. И, целуя, понял, что хочет целовать ее всегда, всю жизнь, что она близка ему, вопреки всему близка с первой минуты, а все прочее обман, которым он пытался заслониться от поражающей, как молния, любви, в которую он не верил и которая настигла его.

И в озаряющей радости он внезапно увидел выход, настолько простой, что поразительно, как это он не заметил его сразу. Хроноскаф увезет двоих! Девушка должна была умереть в прошлом, она и умрет, для прошлого, чтобы жить в будущем.

А тот, другой Берг? К черту другого, если он не смог ее спасти!

Он рассмеялся.

— Ты что, милый?

— Ничего. Все верно: наша любовь особенная, какой не было и не будет. Мы спасены, если ты сможешь всю ночь идти пешком.

— Разве нам впервые?

— Но…

— Маленький — умница. Он мне совсем не мешает; видишь — его даже незаметно. Я пройду столько, сколько нужно, когда ты рядом.

Бергу передалась ее убежденность. Он размотал сплетенный из тонких жил пояс, закинул петлю за выступ стены, подложил, чтобы не резало, плащ, обвязал девушку, и через полчаса они были на свободе.

Берг широко дышал воздухом леса, который уже не казался ему чужим; закутанная в плащ девушка шла рядом, он поддерживал ее, чувствуя тепло плеч и испытывая головокружительную нежность. Серебро и чернь узорчатых теней листвы словно плыли сквозь него. Или, наоборот, он плыл по расстилавшемуся невесомому ковру.

В мелькавшем свете луны он хорошо видел ее лицо, но так и не мог сказать, красива ли она. Какое это имеет значение? Никакого. Как и ее прошлое, как тот мирок, откуда он ее вырвал. Он даже знал, как она воспримет будущее. Как сказку, рай, куда ее привел любимый. Она примет этот мир с той же доверчивой непосредственностью и стойкостью, с какой она приняла свою судьбу, но скорей всего будет нелегко убедить ее, что они живы, а не вознеслись на небо. Почему все должно быть так, а не иначе, он не знал, но был убежден, что все так и будет.

Усталость навалилась внезапно. Ни с того ни с сего Берг почувствовал, что скользящие тени мешают идти, что они захлестывают ноги, как петли силка. Он раза два споткнулся. Это испугало его. Изнеможение должно было прийти после всех испытаний ночи, он держался только на нервном напряжении, но неужели он свалится на полдороге?

Усилием воли ему удалось избавиться от ощущения захлестывающих петель. Зато ноги стали как бы обособляться от тела, он их уже почти не чувствовал. Зато стал оттягивать руки антигравитатор. Он весил уже не килограммы, а тонны! Все, кроме ног, стало тяжелей: голова, руки, тело девушки, когда оно к нему приваливалось, и это дало спутанным мыслям Берга непредвиденный толчок, который заставил его похолодеть.

— Сколько ты весишь? — спросил он.

— Я? Я… я не понимаю…

— Извини… Это я так, ничего…

Конечно, она не знала, а скорей всего, и не понимала, о чем ее спрашивают. Нелепо предполагать, что в тринадцатом веке девушки взвешиваются на медицинских весах, и Берг устыдился своего вопроса. Свой вес он знал точно, ее определил, когда, спускаясь со стены, брал на руки, и тогда у него не было и тени сомнения, что мощности хроноскафа хватит на двоих. «Без паники, — сказал себе Берг. — Только этого еще не хватало!»

— Сядем, — сказал он, хотя намеченное им время привала еще не наступило.

Они сели, и по тому, как она медленно опускалась на разостланный плащ, как неподвижно смотрели ее глаза, он понял, что вся ее выдержка была напускной, что она безмерно устала, устала куда больше, чем он, и что она скорей умрет, чем сознается в этом. Берг едва не застонал и внезапно почувствовал долгожданный прилив сил, верней ярость, которая заменяла силу.

— Идем, — сказал он, понимая, что долгий отдых будет только хуже, что в одиночку никто из них не дойдет, а вместе они все-таки дойдут, потому что каждый черпает силы в другом.

Они пошли, молча понимая друг друга, и ночь для них длилась бесконечно, потому что они бесконечно напрягали свои силы. Но рассвет все-таки наступил. Рассвет обещал солнце, и Берг ободрился, мелькнула даже мысль, что когда-нибудь он будет вспоминать эту ночь как счастье.

Они поднялись на пригорок, где дуб ронял все так же плавно скользящие листья. Берг отчего-то подумал, что дуб, пожалуй, может прожить все разделяющие столетия, и пожелал ему уцелеть до тех времен, когда они снова придут под его уже старческую крону.

Трава была серой от обильной росы. Оставалось уже немного до того места, где находился замаскированный под глыбу валуна хроноскаф. Они дошли до опушки, и Берг решил сделать последний привал. Она опустилась на землю, и ему показалось, что в ее теле совсем не осталось жизни после тюрьмы, страха и бегства, что сознание ее спит и она уже ничего не ощущает. Но это было не так. Она шевельнулась, ее глаза взглянули на Берга и увидели в нем что-то такое, отчего она сделала движение выпрямиться и убрать разметавшиеся волосы. И это упрямое, через силу движение открыло Бергу ее не такой, какой она была сейчас, — измученной, с черными тенями на лице, в тусклом монашеском одеянии, а такой, какой она была на самом деле; он вдруг увидел ее танцующей в белом платье. Он даже вздрогнул, настолько реальным было видение гибкой, порывистой, как огонек на ветру, девушки в белом. Счастливой, ничего не боящейся девушки двадцать первого века. «Ну что ж, — подумал он, чувствуя, как у него перехватило дыхание. — Ну что ж… Разве так уж велика пропасть между нашими временами?»

Какой-то отдаленный, гулко и дробно разносящийся в рассветной тишине звук вывел его из задумчивости. Он прислушался, и все в нем болезненно сжалось — то был стук копыт. Она его тоже услышала, и по тому, как она напряглась, как еще сильней побелело ее лицо, он понял, что и она догадалась о значении этого звука.

Он схватил ее, и они побежали, но у нее уже не было сил бежать.

— Я не могу быстрей… Спасайся…

Он подхватил ее на руки, нисколько не удивляясь тому, что в состоянии это сделать.

На взгорке он обернулся. Всадников было человек десять, они находились еще километрах в полутора. Впереди мчались собаки.

Еще можно было успеть. Он бежал, ничего не чувствуя, кроме режущей боли в легких, и ничего не видя, кроме мелькающих темных полос, и все в нем сосредоточилось на том, чтобы разглядеть среди этих мельканий приметный куст, бугорок, камень.

Все же в нем шевельнулась горделивая мысль о том, что они, люди двадцать первого века, все-таки могут невозможное и без техники.

Он едва узнал поляну, где оставил хроноскаф. Топот приближался, но всадников еще не было видно. Дыхание, казалось, уже разорвало легкие. Тело девушки он больше не чувствовал, верней, чувствовал как свое — огромное, непосильное, не повинующееся ему тело.

«Глыба» раскрылась, едва Берг к ней прикоснулся. Лай собак уже ворвался на поляну, ихоскаленные морды мелькали среди кустов.

Берг втиснул девушку на сиденье — пришлось разорвать ее сомкнувшиеся на шее руки, — влез сам. Захлопнувшийся люк отрезал собачий лай. Берг надавил кнопку возврата.

Двигатель загудел — и смолк. Не соображая, что он делает, Берг рванул рукоять обратного хода. Хроноскаф дернулся… И стал.

Лишним был тот вес антигравитатора, который Берг не учел!

Все, что произошло потом, сделал словно не он, а кто-то другой. Берг швырнул антигравитатор девушке на колени. Кажется, она хотела что-то сказать… Или крикнуть… Он включил автоматику возвращения в XXI век, нажал пусковую кнопку и вывалился, захлопнув люк. Падая, он успел увидеть тающий корпус хроноскафа.

Некоторое время он лежал, вжавшись лицом в землю и недоумевая, почему медлят собаки. В ушах гулко шумела кровь, очевидно, из-за этого он и не слышал лая.

Нет, не из-за этого. Он медленно приоткрыл глаза. Что… что такое?! Ярко светило полуденное солнце, пели птицы, вокруг была весна, а не осень.

Вот оно что! Он встал, пошатываясь, как пьяный. Сознание привычно восстановило последовательность событий. Пытаясь стронуть хроноскаф, еще тогда, когда они были вдвоем, он машинально дал ему задний ход. И тут аппарат на мгновение сработал, унес их по оси времени назад. А это означало…

А это означало, что никакого другого Берга в тринадцатом веке не было. Был он сам. Рывок хроноскафа был слишком ничтожен, чтобы унести его в неопределенно далекое время прошлого, и он очутился в годах, предшествующих его появлению здесь.

Берг с тоской оглядел сияющий мир, который теперь стал его миром. Он вернул антигравитатор, он спас девушку, не нарушив при этом хода истории, но погубил себя. Бессмысленно надеяться, что кому-то удастся вывести хроноскаф в ту точку пространства и тот момент времени, где он находится. Нет… Свое будущее он, увы, знает наперед. Остаток жизни он обречен провести в тринадцатом веке, этот век станет его веком, он будет в нем жить, встретит девушку, которую полюбит (уже полюбил!), вызовет ненависть епископа и погибнет за несколько дней до того, как сам же ее и спасет. Обычная, из теории следующая петля времени, когда «после» предшествует «до». Еще и в помине нет той могилы, где он будет зарыт, но, скользнув из своего будущего в свое прошлое, он уже знает, как она выглядит на скромном деревенском кладбище.

Жить, похоже, осталось ему немного.

И все-таки ему повезло даже в невезении, потому что это будет достойная человека жизнь. Он вступит в бой и победит. Успеет полюбить и стать любимым. Успеет дать счастье тому, кто уже не мечтает о счастье. Успеет сделаться отцом. Не так уж мало для человека любой эпохи!

Дмитрий Биленкин

В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ

Глава 1

Олег устал. Выбрался наконец на узкую просеку, перекрытую черно-белым шлагбаумом поваленной березы. Еще полчаса — и он дома. Остановился, закурил, пряча в ладонях синий огонек зажигалки.

Моросящий с утра дождь вдруг кончился или, вернее, прекратился, прервался — на час, на день?

Олег откинул промокший капюшон штормовки, сел на поваленный ствол, с наслаждением затянулся кисловатым дымом «Памира». В радиусе ста километров не было лучше сигарет, да и зачем лучше? А пижонская Москва с ее «кентами» и «пэлмэлами», далекая и нереальная Москва — не более чем красивое воспоминание о чьей-то чужой жизни. О жизни веселого парня по имени Олег, который вот уже четвертый год учит физику в МГУ, любит бокс, и красивую музыку, и красивые фильмы с красивыми актрисами, и не дурак выпить чего-нибудь с красивым названием…

Ах, как красива жизнь этого парня, как заманчива, как увлекательна! Позавидуешь просто…

Олег сидел на мокром стволе, курил «Памир», завидовал потихоньку. Дождь опять заморосил, надолго повис в красно-желтом, обнаженном лесу: холодный октябрьский дождь в холодном октябрьском лесу. Октябрь — четвертый месяц практики. Еще две недели — и нереальная Москва станет родной и реальной. А призрачным и чужим станет этот лес на Брянщине, сторожка в лесу, до которой полчаса ходу, и старковский генератор времени, так и не сумевший прорвать барьер между днем сегодняшним и вчерашним, непреодолимый барьер, выросший на оси четвертого измерения.

Олег усмехнулся забавному совпадению: четвертый месяц четверо физиков пытаются пройти назад по четвертому измерению. Если бы изменить одну из «четверок», может быть, и удалось бы великому Старкову доказать справедливость своей теории о функциональной обратимости временной координаты. Но великий Старков, отягощенный неудачами и насморком, не верил в фатальность цифры «четыре», сидел в сторожке, в который раз проверяя расчеты. Бессмысленно, все бессмысленно: расчеты верны, теория красива, а временное поле не появляется. Вернее, появляется — на какие-то доли секунды! — и летят экраны-отражатели, расставленные по окружности с радиусом в километр, а центр ее — в той самой сторожке, где сейчас сопит злой Старков, где Димка и Раф продолжают бесконечный (почти четырехмесячный!) шахматный матч, куда Олег доберется через полчаса, не раздеваясь, плюхнется на раскладушку и… сон, сон до утра, тяжелый и крепкий сон очень усталого человека.

Настройку экранов выверяли по очереди примерно два раза в неделю. Два пи эр — длина окружности с радиусом в километр, — шесть с лишним километров, да еще километр туда и километр обратно, и по сорок минут на каждый экран: вот вам пять потерянных часов от обеда до ужина. И так — четвертый месяц…

Олег выкинул окурок, надвинул капюшон, зашагал по мокрому ковру из желтых опавших листьев, по мокрой черной земле, по лужам, не выбирая дороги. Все равно всюду как в песне: «Вода, вода, кругом вода». И холодные капли — по лицу, и в сапогах подозрительно хлюпает, и если у Старкова насморк, то Олег давно уже должен схватить воспаление легких, тонзиллит, радикулит и еще с десяток болезней, вызываемых чрезмерным количеством падающей с неба и хлюпающей под ногами воды.

Они сами вызвались поехать со Старковым, никто их не заставлял, не уламывал. Однажды после лекций Старков подозвал их и спросил как бы между прочим:

— Куда на практику, ребята?

— Не знаю, — пожал плечами Олег. — Может быть, в Новосибирск, в Институт ядерной физики…

— Стоит ли… — Старков поморщился. — Проторенная дорожка.

— А где непроторенная?

— Хотя бы у меня…

Это не было самодовольным хвастовством: Старков имел право так говорить. Что ж, он поздно начал: помешала война. В сорок втором семнадцатилетним мальчишкой ушел в партизанский отряд, а в сорок пятом, уже майором действующей армии вернувшись из Берлина, поступил на физфак в МГУ. Вот так и шел в науке — с опозданием на четыре военных года (опять «четыре»: ну никуда не уйти от этой цифры!), аспирантура, кандидатская, потом лет десять молчания и — блестящая докторская диссертация, в которой он приоткрыл тайну пресловутой временной координаты. Двумя годами позже он уже теоретически обосновал ее, прославив свое имя в скупом на восторги мире физиков. И снова молчание: Старков разрабатывал эксперимент, которым хотел подтвердить теорию, казавшуюся почти фантастикой.

Потом уже, когда они ехали в Брянск, погрузив на железнодорожную платформу генератор и детали экранов-отражателей, Старков объяснил причину своей таинственности:

— Кое-что готово, а что — неизвестно. Не хочу раньше времени будоражить ученую братию. Не получится — смолчим, спишем на «первый блин»…

«Первый блин» и вправду получился комом. Старков мрачнел, орал на ребят, но, кажется, смирился с неудачей.

— Вернемся в Москву — доработаем. Идея верна, а где-то спотыкаемся. Помозгуем зимой, а будущим летом опять сюда. Идет?

— Идет, — мрачно говорил Олег. — Куда ж мы теперь от вас денемся…

Деваться было некуда: намертво затянуло. Казалось, они не хуже самого Старкова разбирались в теории обратного времени, что-то сами придумывали, что-то считали.

— Не зря я вас в эту аферу втянул, — радовался Старков. — Кажется, толк из вас выйдет.

— А диплом? — горячился Димка. — У нас диплом на носу!

— Считайте, диплом готов: осталось только сесть и написать — плевое дело…

У него все было «плевым делом»: пересчитать режим работы генератора, определить параметры поля, настроить экраны.

— Раз-два — и готово! Не унывайте, парни: все пули — мимо нас…

Дурацкая поговорка, оставленная партизанским политруком Старковым физику Старкову, казалось, решала любую проблему. «Все пули мимо нас!» — значит, все уладится, все будет «тип-топ». Он просто заражал своим бешеным оптимизмом даже там, где и повода для него не было. Иной раз Олег ловил себя на мысли, что потихоньку превращается в этакого бодрячка пионера: «Все мы горы своротим, если очень захотим». Понимал бессмысленность этого ничем не оправданного оптимизма, понимал отлично, но противостоять ему не мог.

Есть такой термин: гипноз личности. Так вот, личность Старкова была настолько «гипнотична», что для сомнений просто не оставалось места. А честно говоря, и времени: работа съедала весь скудный запас, отпущенный человеку в сутки минус восемь часов на сон.

Олег усмехнулся: а что же еще придумать можно? Кино в лесу нет, танцев тоже. Ближайшее село — семь километров пешкодралом. Летом эти семь километров не раз одолевали: посмотреть фильм в клубе или просто вспомнить, что есть на белом свете кое-что, кроме леса и физики. «Лесной физики», — шутил Старков. Он и лесное захолустье это выбрал потому, что когда-то здесь воевал. Село, куда они бегали в клуб, было тогда центром, где встречались связные, откуда уходили депеши на Большую землю и где даже староста был партизанским выдвиженцем. Какая погода стояла тогда, Олег не знал, но теперешняя была более чем несносна. Такие условия жизни должны приравниваться к особо трудным, тут не обойтись без повышенных коэффициентов, всяких там «колесных», «северных» — и пол-литра молока ежедневно за вредность.

За молоком ходили по очереди в то же село — раз в неделю. За молоком, за картошкой, за хлебом, за мясом и так далее по прейскуранту местного сельпо. Прейскурант был невелик, приходилось кое-чем разживаться у колхозников: четырех отшельников уважали здесь за стойкость и «непонятность»; жалели и всегда охотно им помогали.

За четыре месяца они, пожалуй, перезнакомились со всеми в деревне, благо и дворов тут было немного — десять или двенадцать. Олег подумал, посчитал в уме, вспомнил: точно, двенадцать дворов, сельпо и маленький клуб с киноустановкой — вот и все. Центральная усадьба колхоза располагалась подальше, километрах в пяти от села. Что и говорить, там и магазин был получше, и людей побольше, да только физики туда не забирались. Далеко и смысла нет. А продукты — вот они, полон лес. Бери ружье и стреляй. У Олега была старенькая тулка. Димка щеголял дорогой ижевской двустволкой. Старков владел истинным сокровищем — карабином. А Раф охоты не признавал.

— Я в душе вегетарианец, — говорил он. — У меня на Божью тварь рука не поднимается.

— Конечно, — язвил Димка, — вилку и нож ты ногой держишь. Эквилибрист…

Кстати об охоте: погода погодой, а завтра надо бы сходить пострелять, тем более что после перенастройки экранов Старков целый день новый режим считает. Значит, карабин даст. Да и как не дать: Олег стреляет «по мастерам», давно норматив выполнил. Старков сам не раз говорил:

— Ты у нас — супермен, брат. Тебе бы не временем, а конем управлять. С кольтом на бедре… Вон ту шишку видишь? Собьешь ее одним выстрелом?

Олег не отвечал, вскидывал карабин, прицеливался — бах! — шишка исчезала с ветки, где-то за деревьями падала на траву.

— Молодец, ковбой, — хвалил Старков. — Воевал бы здесь со мной — в отряде бы тебе цены не было. А посидим мы еще пару месяцев в этой глуши, похлестче меня стрелять будешь.

Сам Старков стрелял мастерски, почти не целясь, навскидку, по любой мишени — птица ли, шишка или подброшенная в воздух бутылка из-под пива. Олег гнусно завидовал ему, но даже ради великой цели перещеголять шефа он не согласился бы на «еще пару месяцев». Хватит и двух оставшихся недель, насиделись. До будущего лета!

В том, что будущим летом они снова вернутся в лесную сторожку, Олег не сомневался. Зимой диплом по теме Старкова, работа на кафедре и в лаборатории. Надо бы экран усовершенствовать: кое-какие идеи у Олега имелись, правда, он еще не говорил о них шефу. А у самого Старкова идей полным-полна коробочка. Не исключено, что новый генератор — Старков явно не верит уже в этот старый! — заработает на другом принципе. Ну да ладно, не будем загадывать…

Олег выбрался на опушку леса к реке, свернул с просеки, двумя наезженными колеями убегавшей вдоль речки. Чуть в стороне, у некрутого обрыва, врос в землю бревенчатый дом. Олег прошел по мокрой траве к крыльцу, долго обтирал сапоги о ржавую железяку, прибитую к порогу, толкнул дверь в темные сени, с наслаждением сбросил намокшую штормовку, сапоги, в одних носках вошел в комнату.

Все было почти так, как он себе и представлял по дороге. Димка и Раф играли в шахматы, на столе у Старкова привычный беспорядок — исписанные листы бумаги, набор цветных фломастеров, логарифмическая линейка. Самого Старкова в комнате не было.

— Привет всем, — сказал Олег. — Поесть оставили?

Димка передвинул ладью и сказал задумчиво:

— В кастрюле на печке… Ты чего так долго? Шеф уже плакался…

— О чем? — удивился Олег, торопливо поглощая полуостывший борщ.

— Боялся, что не успеешь проверить экраны.

— Почему такая спешка? Закончил бы завтра…

— Завтра — опыт. В восемь ноль-ноль.

— Опять?! — Олег даже поперхнулся от возмущения. — На том же режиме? Тогда пусть он сам экраны настраивает.

— Шах, — сказал Димка. — А вот так, так и так — мат… Настраивать не придется: режим пересчитан. У шефа — новая гениальная идея.

— Идея действительно неплоха, — сказал вежливый Раф. — Он нам рассказывал: ускоряем проход минус-вектора и выигрываем стабильность поля… А мата нет, Димка: ухожу конем на эф шесть.

Димка схватился за голову:

— Где конем? Откуда конь? Ах я дурак…

Олег понял, что от этих очумевших гроссмейстеров толку не добьешься, доел борщ и лег спать. Старый принцип, гласящий, что утро мудренее вечера, давно и прочно вошел в быт четырех «отшельников». Железный Старков требовал железной дисциплины, а подъем в шесть утра в эту осеннюю слякоть даже у примерного Рафа вызывал неудержимую сонливость.

Разве с нашим шефом поспоришь, думал Олег. Он если не убеждением, так силой заставит слушаться. Никакой демократии: тирания и деспотизм…

Потом он заснул, и ему снился дождь — мелкий, промозглый, мокрые листья на мокрой земле, низкое свинцовое небо и странный, словно стеклянный воздух, в котором луч света, как в призме, ломается пополам.

Глава 2

Луч света, сломанный пополам — признак возникшего временного поля, — они уже не раз видели наяву. Да что толку: поле возникало и мгновенно исчезало, выводя из строя экраны в километре от генератора.

— Сегодня все будет прекрасно, — сказал утром Старков. — У меня предчувствие такое…

— А вы не верьте в предчувствия, — мрачно пророчествовал Олег. — Вы в статистику верьте: точная наука.

— Ставлю тебе двойку, ковбой. Напомни по приезде — впишу в зачетку. Статистика требует абсолютно одинаковых условий эксперимента. А у нас каждый раз — иные…

— И каждый раз — стрельба в Божий день…

Старков не обиделся. Он и сам любил подтрунивать над своими студентами, а к незнанию был просто безжалостен: высмеивал, не думая о последствиях. А какие последствия могут быть? Есть у «жертвы» чувство юмора — поймет, не полезет в бутылку. А нет, так и жалеть нечего.

— В физике ко всему нужно относиться с иронией, — любил говорить Старков, — так легче скрыть невежество и прослыть большим знатоком.

Он свято следовал этому принципу и относился с иронией ко всему, даже к собственным идеям.

— Что же касается предчувствий и пророчеств, — втолковывал он Олегу за завтраком, — то нам с вами верить в них просто необходимо. Ты историю вспомни, кто имел дело с Временем? Предсказатели, прорицатели, ясновидцы. И предсказываю: сегодня опыт удастся. Не верите? Посмотрим…

И кто его разберет, шутил он или верил в свои предчувствия. Да Олег уже и не пытался разобраться в этом. Посмотрим, сказал Старков. Что ж, посмотрим…

Они стащили с генератора полихлорвиниловый чехол, выверили индикаторы, подключили питание. Старков долго устанавливал настройку поля, то и дело сверяясь с записями. Потом Димка — эту почетную обязанность он с первого дня присвоил себе — торжественно зажег электрический фонарик, направив его луч туда, где должно было родиться поле обратного времени, развернуться, захватив все пространство между экранами, расставленными в лесу, и — если повезет, конечно, — продержаться хотя бы минуту: это уже будет победа!

— Готов, — сказал Димка хрипло, и Олег подумал, что он волнуется: кажется, и вправду поверил в предвидение шефа.

— Поехали, — скомандовал Старков и включил генератор.

Стрелка на индикаторе напряженности поля дрогнула и медленно качнулась вправо.

— Только бы задержалась, — умоляюще прошептал Раф.

И стрелка послушалась: застыла на секунду на первом делении шкалы, опять дрогнула и уверенно поползла вправо. Тонкий лучик карманного фонаря вдруг согнулся под тупым углом, ткнулся в пол.

— Есть поле, — снова прошептал Раф, и Олег оборвал его:

— Подожди. Смотри…

Оглушительно — так казалось Олегу — тикал секундомер: десять секунд, двадцать, пятьдесят… И случилось невероятное: луч фонаря медленно передвигался по полу, пока не вернулся в исходное положение — параллельно земле, но стрелка на шкале осталась на месте — на красной черте, говорящей о том, что поле стабилизировано.

Первым пришел в себя Старков. Нарочито равнодушно достал сигарету, закурил, сказал презрительно:

— Кто-то здесь не верил в предвидение. Не передумал?

Но Олег не желал играть «в безразличность», не сдержался, стиснул Старкова в объятиях:

— Вы знали, знали, да?

— Откуда? — отбивался Старков. — Отпусти, сумасшедший!

Но на нем уже повисли и Димка, и Раф, подхватили его, подбросили, подкинули еще раз. Они орали что-то нечленораздельное, бесновались, приплясывали. А стрелка по-прежнему прочно держалась на красной черте.

— Ну все, — удовлетворенно сказал Старков, вырвавшись наконец из восторженных объятий своих «подданных». — «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». «Броня крепка, и танки наши быстры». Пойте, мальчики, ликуйте. Сегодня вечером объявляю большой бал-маскарад.

— В честь события склею вам маску Мефистофеля, — подыграл ему Димка. — Накинув плащ, с гитарой под полою…

А вежливый Раф поинтересовался:

— Поле сохраним или выключим?

— Сохраним, — беспечно сказал Старков. — Давайте жить в другом времени.

— А экраны? — не отступал Раф. — Полететь могут…

Старков подозрительно посмотрел на него:

— Что ты так волнуешься за экраны?

— Его очередь настраивать, — мстительно объяснил Олег.

— Чушь, мальчики, чушь! — Старков вставил в самописец новый рулон миллиметровки, еще раз поглядел на стрелку, застывшую на красной черте. — Пошли отсюда. Экраны чинить не будем: полетят — и ладно. В Москве починим. Да, — он обернулся к Рафу, — все же очередь пропускать не след: оставайся-ка ты подежурить у генератора. А через час тебя Дима сменит. Идет?

— А что вы будете делать?

— Дойдем до сельпо, купим кое-какие принадлежности для бала-маскарада.

— Шампанского возьмите, — попросил Раф, устраиваясь на единственном стуле. Перспектива просидеть этот час под крышей явно устраивала его больше, нежели путешествовать под дождем в деревню. — Только не больше часа.

— Терпи, парень, — сказал ему Старков на прощанье. — Робинзонада подошла к счастливому концу. Я уже говорил: все пули мимо нас.

Разве мог знать провидец Старков, что его любимое присловье обернется для них в этот день страшным и реальным кошмаром?

Глава 3

В сторожке Димка набил рюкзак пустыми бутылками. Олег вооружился спортивной сумкой. Старков — по праву именинника — шел налегке.

Они пошли вдоль реки, чтобы — по предложению Старкова — осмотреть пару экранов и понаблюдать за поведением возникшего возле них поля.

— Не за час, так за два обернемся, — сказал Старков. — А с Рафом ничего не случится — подождет: я ему детектив оставил. Жгучие тайны Питера Чейни.

Дотошный Олег приступил к выяснению подробностей удавшегося наконец эксперимента.

— Вот скажите мне, — рассуждал он, — если поле стабилизировано, то в каком времени мы сейчас живем? Если в сегодняшнем, в нашем, то, значит, поле никак не влияет на настоящее. А я склонен предположить именно это…

— Почему? — полюбопытствовал Старков.

— Сторожка на месте. Пустые бутылки — тоже. Мы идем в сельпо именно сегодня, а не вчера и не завтра. Лес не изменился: те же деревья, та же осень. И дождь льет тот же, что и до опыта. Логично?

— Нет, конечно. К примеру, сторожка была здесь и вчера, и год назад. И осень началась не сегодня. И дождь уже который день поливает. И в прошлом году небось поливал. И лет десять назад. А то, что мы идем в сельпо сегодня, так это иллюзия. Для нас — сегодня, а на самом деле — позавчера. Логично, философ?

— Но что-то должно было бы измениться, — не сдавался Олег.

— Что именно?

— Не знаю. Ваша теория, между прочим, тоже ничего здесь не объясняет, — позлорадствовал он.

— Моя теория, — наставительно сказал Старков, — говорит следующее: временное поле не меняет настоящее, тут ты прав. Но оно может приносить с собой какие-то элементы своего времени, вероятно прошлого. Какие элементы — этого я не знаю. Вообще-то в моей теории столько белых пятен, что ее скорее можно назвать гипотезой. — Старков поскромничал, но не удержался — добавил: — Правда, гипотезой, подтвержденной экспериментом.

Они свернули в лес, продрались сквозь кусты орешника, выбрались на узкую лесную дорогу — по ней вчера Олег добирался домой, — мокрые с ног до головы: во время дождя из чащи кустарника сухим не вылезешь. Олег встряхнулся по-собачьи, выругался сквозь зубы: проклятая погода, проклятый лес — и вдруг прислушался:

— Где это?

Где-то совсем рядом, быть может метрах в трехстах, надсадно заревел грузовик. Это был именно грузовик: Олег хорошо разбирался в машинах! — и двигатель ревел потому, что не в силах был вытащить тяжелую машину из липкой дорожной грязи.

— Сели, — констатировал Олег. — Интересно, кто это?

— Пошли посмотрим, — предложил Димка. — Все равно по пути.

Они шли, хлюпая резиновыми сапогами по лужам, Димка громыхал стеклотарой в рюкзаке, что-то приглушенно насвистывая. Старков и Олег вели бесконечный теоретический спор о проблемах обратимого времени. Димку спор не интересовал, он слышал его много раз, может быть только в других вариантах, но суть не менялась.

«Псих Олег, — беззлобно размышлял Димка. — Ну чего он лезет в эту трясину? Старков его слушает, ждет, когда он начнет захлебываться, подтащит к берегу и опять отпускает: побулькай, малыш. У Старкова это называется «тренинг мышления». Судя по всему, я к этому тренингу абсолютно не способен…»

Он шел впереди — Олег и Старков отстали шагов на десять, — и, быть может, именно поэтому он первым услышал голоса людей с застрявшей машины. Машина время от времени надсадно ревела, потом шофер выключил зажигание, и наступила тишина, в которую и прорвались фразы, почему-то не русские, а немецкие. Говорили не как преподавательница немецкого в Димкиной школе, а чисто, даже грассируя.

— Пошевеливайся, скотина! — как понял Димка, кричал один надсадно и хрипло, и тоненько, по-скопчески отвечал другой.

— Я послал троих за сучьями, герр оберштурмфюрер. Слышите — уже работают. Через пять — десять минут выберемся.

В лесу раздавался топор дровосека, совсем как в знакомом стихотворении.

— Что за комедия? — обернулся Димка к Старкову. — Киносъемка, что ли?

Старков не ответил. Он отстранил рукой Димку, приложил палец к губам: молчите, мол! — прошел вперед до поворота, остановился прислушиваясь.

Двигатель снова заурчал, и тот же баритон сказал строго:

— Не мучай машину, болван. Его величество гневается и вполне может залепить тебе пару суток карцера. Ганс с ребятами принесут сучья, и мы вылезем из этой русской грязи.

Олег и Димка с удивлением смотрели на странно побелевшее лицо Старкова: испугался он, что ли?

— Что они говорят? — спросил Олег. Немецкого он не знал.

— Тихо! — вполголоса приказал Старков, и было в этом приказе что-то незнакомое, чужое: пропал Старков-весельчак, Старков-шутник и неунывака, появился другой — властный и жесткий. — Тихо! — повторил он. — Назад в лес!

Они прошли за ним, подчинились — недоумевающе, молча переглядывались, продираясь сквозь мокрый кустарник, остановились у разлапистой высокой березы, еще не потерявшей желтой листвы.

— Ну-ка, давай наверх, — приказал Димке Старков.

И Димка — сам себе удивлялся! — не задавая лишних вопросов, схватился за нижнюю ветку, подтянулся сквозь потоки дождя с дерева, проворно полез вверх.

— Посмотри, кто это, — сказал ему Старков, — внимательно посмотри и быстро спускайся. — Он обернулся к Олегу и пояснил: — Береза высокая. С нее всю дорогу видно: сам проверял…

Димка, уже добравшийся почти до верхушки, издал какое-то восклицание: удивился не удивился, охнул вроде. А Олег подумал, что Старков почему-то темнит, — знает о чем-то, а говорить не хочет. Ну что он предполагал увидеть с березы? Застрявшую машину? Так зачем такая таинственность? Выйди на дорогу и посмотри… По-немецки они разговаривают? Ну и что? Может быть, действительно киносъемка. На натуре, как это у них называется.

Он все еще недоумевал, когда Димка буквально скатился вниз, доложил задыхаясь:

— Две машины. Одна грузовая, фургон: она-то и села… Другая — маленькая, «газик», по-моему. Вокруг — человек тридцать. Подкапывают землю и слеги под колеса кладут. Только… — Он замялся.

— Что — только? — Старков подался к нему.

— Только одеты они как-то странно. Маскарад не маскарад…

— Форма?

Димка кивнул:

— Черная. Как у эсэсовцев. Может быть, и в самом деле кино снимают.

— Может, и снимают… — протянул Старков, замолчал, о чем-то сосредоточенно думая, медленно закурил.

Молчали и ребята, ждали решения, знали, что оно будет: когда Старков так молчал, значит, жди неприятностей — проверено за четыре месяца.

— Вот что, парни, — сказал Старков. — Может быть, я — старый осел, тогда все в порядке, а если нет, то дела плохи: влипли мы с вами в историйку. Сейчас быстро идем домой, забираем Рафа и будем решать…

— Что решать? — чуть не закричал Олег.

Старков поморщился:

— Я же ясно сказал: тихо! А решать будем, что делать в создавшейся ситуации.

— В какой ситуации?

— Дай Бог, чтобы я ошибся, но, кажется, наш удачный опыт получил неожиданное продолжение. По-моему, эта машина и эти люди в маскарадных костюмах — гости из прошлого. Помнишь наш спор, Олежка?

Олег вздрогнул: чушь, бредятина, не может этого быть! Прошлое необратимо. Нельзя прокрутить киноленту Времени назад и еще раз просмотреть кадры вчерашней хроники. Теория Старкова верна — бесспорно! Но человеческая психика — даже психика без пяти минут ученого! — не в силах поверить в ее практическое воплощение. Ну существует же где-то предел реального? А за ним — пустота, ноль в степени бесконечность, бабкины сказки или просто фантастика.

Олег оборвал себя: рассуждает, как досужие сплетницы на лавочке у подъезда. Та же логика: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Нет такой формулы! Все может быть, если это «все» — наука, а не мистика. А где тогда граница между наукой и мистикой? То, что поддается научному объяснению, — наука. Удобное положение… А если завтра оно объяснит какое-нибудь мистическое явление? Мол, так и так: научное обоснование, графики и таблички, точный эксперимент и — никакой мистики. Такое бывает? Еще как бывает! Все сегодняшние достижения цивилизации когда-то показались бы мистикой даже самому просвещенному человеку. Электрическая лампочка? Ересь, фокусы! Искусственное сердце? На костер еретика врача! Да что там ходить за примерами: временное поле Старкова — тоже, в сущности, мистика. Или так: было мистикой до сего дня. А сейчас оно действует вполне реально. Вон какой подарочек принесло — берите, радуйтесь… А чему радоваться? Гостям из прошлого? Но они не знают, что попали в будущее. Да и узнали бы — не поверили! А гости, судя по всему, агрессивные. Они существуют тридцать с лишним лет назад, вешают, стреляют, поджигают. Они еще не знают, что их ждет завтра: для них — завтра, для нас — вчера. Они еще уверены в своей непобедимости. Они еще чувствуют себя хозяевами на нашей земле. Они еще живут — эти сверхчеловечки из учебника новейшей истории…

— Интересно, из какого они года? — вдруг спросил Димка.

— Не все ли равно? — отозвался Олег. — Сорок первый тире сорок четвертый.

— Как раз не все равно. В сорок первом они наступали, а в сорок четвертом драпали. Есть разница?

В разговор вмешался молчавший до сих пор Старков:

— Разница есть, конечно, но для нас она не принципиальна. Год, вероятно, сорок второй — я тогда партизанил в этих лесах. А каратели, может быть, те же самые, что и тогда поджигали и вешали. Главное, что это враги, мальчики. И мы им — враги. И наплевать им, что вы все еще не родились. Попадись на глаза — пристрелят без сожаления.

— Так что же нам — прятаться и дрожать от страха? — Олег спросил это с усмешечкой, но и Старков и Димка знали его «усмешечки»: Олег медленно приходил в ярость — верный признак.

И Старков сказал спокойно:

— Прятаться — да. А дрожать от страха, ясно, не будем. У нас три ружья против тридцати автоматов. Соотношение один к десяти. А что такое дробовик против «шмайссера»? Улавливаешь?

— Не улавливаю, — зло отрезал Олег. — И с тремя ружьями кое-что сделать можно. Да и от заряда дроби в глаза не поздоровится.

— Если попадешь, — добавил Старков. — А Димка не попадет, и Раф тоже. А у меня опыт есть, простите за нескромность. И поэтому вы будете подчиняться мне беспрекословно и точно. Вот тогда три ружья смогут принести пользу. Ясно?

Ясно? Конечно ясно, что ж тут неясного. И нельзя было не подчиниться этому командирскому тону, этой доселе неизвестной им воле и силе человека, который умел весело шутить и смеяться, умел петь хорошие песни и знал повадки птиц и зверья, любил читать вслух Пастернака и Блока и создавал «сумасшедшие» теории. Но, оказывается, он умел еще быть жестким и сильным, умел приказывать и заставлял повиноваться. Словом, был физик Старков. И не его вина, что он опять превратился в партизанского комиссара Старкова.

— Как ты думаешь, — спросил он Димку, — долго ли они еще провозятся на дороге?

— Минут тридцать — не меньше. Может, и час. Здорово сели: больше чем на полколеса.

— Вот что, — принял решение Старков. — Лезь на елку, следи за ними и жди нас.

— Есть следить и ждать, — отрапортовал Димка, и Старков улыбнулся:

— Вольно, солдат. Не скучай. Мы быстро.

Он хлопнул Олега по спине, подтолкнул вперед, пошел следом, ступая на зависть Олегу почти бесшумно.

— Патроны в ящике под столом, — сказал им вслед Димка. — Берите побольше.

И Олег невольно вспомнил когда-то читанное о патронах, о снайперах, о партизанах в книгах о Великой Отечественной. Она окончилась тридцать лет назад и вновь началась для них — юнцов послевоенных лет, началась неожиданно и страшно в мокром осеннем лесу под Брянском, который знал и помнил войну: до сих пор еще колхозные ребятишки находят то стреляную гильзу, то ржавую каску. Что ж, возможно, сегодня к их «трофеям» прибавятся и другие — поновей…

Глава 4

Раф сидел на табуретке у гудящего генератора и читал Чейни, смешно шевеля губами: видимо, переводил текст. Американский сыщик Лемми Кошен успешно боролся с гангстерами вот уже семьдесят страниц, а оставшиеся сто двадцать манили Рафа нераскрытыми тайнами, отвлекая его и от воспроизведенного времени, и от своего реального. Он и забыл, что через полчаса должен смениться.

Войдя в сарайчик, Старков прежде всего взглянул на датчик: стрелка словно заклинилась на красной черте. На экране осциллографа текла ровная зеленая линия: на несколько делений выше расчетной. Поле не исчезало, однако напряженность его выросла раза в полтора. Старков, честно говоря, и не надеялся на такую удачу, когда еще планировал опыт. Но он не ждал и той беды, которую принесла негаданная удача.

Если бы его сейчас спросили, зная о возможности «пришельцев» из прошлого, начал бы он опыт или нет, Старков не задумываясь ответил бы: нет, не начал. Бог знает, чем грозит пришествие «гостей»! Может быть, они исчезнут так же, как появились. А может быть…

— Почему так рано? — поинтересовался Раф, отрываясь от книги. — Магазин закрыт?

— Закрыт, — сказал Олег. — Дорога к нему закрыта.

— Землетрясение? — сыронизировал Раф. — Лесной пожар? Или речка Незнайка вышла из берегов?

Старков поморщился:

— Не время паясничать. Беда, Раф…

Раф швырнул книгу на пол и встал:

— Что случилось, шеф?

— На дороге застрял грузовик с гитлеровцами, — выпалил Олег.

Раф обиделся:

— Кто из нас паясничает?

Ситуация и вправду была комична. Старков усмехнулся, сказал торопливо:

— Олег не шутит. Гитлеровцы действительно появились из прошлого. Те же, что шуровали когда-то в этих лесах.

Раф был вежливым мальчиком. Вежливым и немногословным. Когда он что-то недопонимал, он задавал вопрос, как правило, самый точный и самый нужный.

— Поле? — спросил он.

И Старков в который раз удивился его способности воспринимать всерьез то, что другой счел бы неумным и грубым розыгрышем.

— Поле, — подтвердил он. — Неожиданный «подарочек» тридцатилетней давности. Неожиданный и опасный.

Но Рафа, казалось, это не взволновало.

— Вы не предполагали такого эффекта?

— Нет, — сказал Старков.

Ему не хотелось ввязываться в теоретические рассуждения, да и времени не было, но от Рафа так просто не отделаешься: он должен сначала все для себя уяснить — подробно и точно, а потом принять решение.

— А если отключить поле? — допрашивал он.

— Не знаю, не знаю, — быстро сказал Старков. — Не исключено, что искусственное отключение поля уберет обратное время, но эффект «гостей» может и не исчезнуть. — И подумал, что название вполне подходит к случаю. Надо будет впоследствии «узаконить» его. И усмехнулся про себя: о чем ты сейчас думаешь, балбес ученый, когда рядом — опасность, не из детектива, брошенного на пол, а самая настоящая, стреляющая и безжалостная.

— Кончай допрашивать, Раф, — отрезал он. — Будем живы, все объясним. Нельзя выпускать их из сферы действия поля: тогда скорее всего они вместе с ним и исчезнут.

— Хорошее доказательство удачного эксперимента, — то ли серьезно, то ли шутя проговорил Раф.

Старков сдержался. Очень хотел дать волю если не рукам, то словам, но сдержался: не время ссориться. Пусть говорит что хочет: мальчишка, сопляк. Умный, способный, но — все-таки мальчишка, с гонором, с фанаберией. Пожалуй, для него этот день будет самым сложным — смешочками не отделаешься.

Старков сдержался, но Олег не любил и не умел прятать эмоции. Он рванулся к Рафу, схватил его за ворот штормовки.

— Думаешь, что лепишь, гад? — задыхаясь, крикнул он. — Там Димка один, а ты здесь вопросики задаешь…

Старков взял его за руки, потянул на себя:

— Не дури. Пошли отсюда. Время дорого.

Олег неохотно отпустил Рафа, повернулся и направился к выходу. Раф одернул штормовку, пошел следом, на ходу обернулся:

— Что же вы собираетесь делать?

— Задержать их, — помедлив, ответил Старков и, словно сам себя уговаривая, подтвердил: — Вероятнее всего, они направляются в деревню. Она всегда была у них на подозрении — по личному опыту знаю. Деревня за пределами поля. А если им удастся прорваться? Кто знает, что последует. Задержать их надо во что бы то ни стало. Любой ценой.

— И надолго? — Раф уже стоял в дверях.

— Не знаю, — в который раз повторил Старков.

Он понимал, что эта спасительная формула еще не раз избавит его от ненужных, да и маловероятных объяснений. То, что они не нужны сейчас ни ему самому, ни ребятам, было ясно: обстановка требовала действий, а не рассуждении. А вот вероятность этих действий представлялась Старкову хотя и не слишком, но все же реальной. Скажем, ноль целых двадцать пять сотых — немалая цифра, как ни крути! А рассуждал Старков так: напряженность временного поля выросла из-за присутствия «гостей». Так сказать, не учтенный расчетом дополнительный фактор. «Гости» принадлежат полю. С полем появились и с полем исчезнут. Так думал Старков, во всяком случае, хотел так думать. Можно было бы попробовать, конечно, отключить генератор, как предлагал Раф, но Старков боялся: оставшиеся семьдесят пять процентов вероятности отпугивали, требовали повышенной осторожности. В конце концов, генератор не рассчитан на такую высокую напряженность: через час-два экраны начнут выходить из строя, после исчезнет само собой, и вместе с ним, по всей вероятности, исчезнут и «пришельцы», поскольку вне поля Старков не мыслил их существования.

Вот так он и думал, во всяком случае, хотел так думать.

А что касается вздорной мысли не выпускать их из зоны экранов, так не такая уж она и вздорная: поле полем, но не пропадут же «гости», если выйдут из него. То есть по теории-то должны пропасть, но уж как-то не вяжется это с реальностью. Вот вам тридцать живых и здоровых мужиков, едут себе спокойненько, песни распевают и вдруг — исчезли, испарились. Ну конечно же, конечно, они существуют в своем времени, только в своем, а в нынешнем их нет, убиты они здесь же или где-нибудь под Орлом или Курском.

Но… и в сотый раз Старков вспоминал это проклятое «но»! А если не исчезнут? Если прорвутся? Что тогда? В нескольких километрах — деревня, еще дальше — другая. Там люди, которые ни сном ни духом не помышляют об опасности. О такой опасности! Они и воевать-то давно разучились, а большинство и не умело, как Раф, Димка или Олег. Их надо предупредить, заставить поверить в реально существующую опасность, какой бы нелепой она ни казалась.

Старков прикинул: кто может пойти? Раф? Пожалуй, он справился бы с этой миссией лучше других: сумеет убедить. Но ведь он сам не очень-то верит в «гостей», куда же ему еще убеждать кого-то!..

Может быть, Олег? Нет, не подходит: не оратор. Думать умеет, стрелять умеет, работать умеет, и еще как, а вот говорить не научился. Это ему попортит кровушки: в науке говоруны подчас стоят больше молчальников…

Лучше всего пойти самому. Но это значит оставить трех сосунков, не нюхавших боя, на верную гибель. На почти верную. Бой не любит новичков, как бы храбры они ни были…

Значит, остается Димка. За это время он небось досыта нагляделся на взвод «гостей», поверил в них так, как и сам Старков. А объяснить колхозникам невероятное существование машины, воскрешающей годы войны, пожалуй, сумеет не хуже Рафа.

Но Димка умеет стрелять, а Раф нет. Значит, все-таки Раф?..

Старков вышел из сарая, где по-прежнему гудел генератор, может быть чуть громче, чем следовало бы, — пошел к сторожке. Навстречу ему бежал Олег, обвешанный оружием: карабин Старкова, собственная тулка, в руке — сумка с патронами. Раф шел сзади, перекинув через плечо двустволку.

— Ловите! — Олег на ходу кинул Старкову карабин, и тот поймал его, ощутив холодную сталь ствола.

Вот когда он вспомнил, что не охотничье это оружие — боевое. И может быть, впереди у них — тот самый бой, где он будет очень кстати, это семизарядный симоновский карабин. А может быть, боя не будет. Старков очень хотел, чтобы его не было…

Глава 5

Димка сидел под деревом и ждал. Он уже вдоволь насмотрелся на беспомощно суетящихся эсэсовцев и решил, что дальнейшее наблюдение за ними довольно бессмысленно: ну потолкают машину, ну земли под колеса покидают, веток, хвороста — раньше часа им все равно отсюда не вылезти. Дурак водитель затащил тяжелую машину в заведомо непролазную грязь. Небось начальство не наградит его за это Железным крестом. Как там у них делалось? За провинность — на Восточный фронт…

Он усмехнулся: вот она — инерция книжных знаний. Это же и есть Восточный фронт — для них, конечно. Или, вернее, был. Вот так он и выглядел, наверно, осенью сорок второго года. Холодно, дождь моросит, дорога непроходимая, мокрота, лес, болота. Взвод карателей направляется на очередную «операцию» в близлежащую деревню. Всего второй год войны, они еще самоуверенны, только торопятся. Офицеры покрикивают, подхлестывая и без того надрывающихся в болотной грязи солдат. Ясно: боятся партизан.

Хороши партизаны, внутренне усмехнулся Димка. Три дробовика, если двустволку считать за два, да один карабин — единственное стоящее оружие. Зато у этих четырех стволов при всей слабости их огневой мощи есть одно преимущество — эффект внезапности.

И вдруг Димка ужаснулся ленивой будничности этой по сути страшной мысли. Какая, к черту, огневая мощь? Они физики, ученые, а не вояки. Они сюда работать приехали, а не стрелять. В людей стрелять, в таких же, как он, из плоти и крови, как Олег, как Старков, как их сельские знакомцы. Димка даже представить себе не мог, что придется — сейчас или через десяток минут! — вскинуть ружье, хладнокровно прицелиться, поймав на мушку черный мундир на дороге, нажать на спусковой крючок… Сумеет ли он это сделать: ведь не научили. В тире стрелять по мишеньке с кружочками — учили. А в людей — нет. И ненавидеть не учили. И никто пальцем не тыкал: вот, мол, враг, убей его.Просто врага не было. Живого… А в учебнике истории вдохновения немного: такая-то дата, такое-то сражение — выучить и сдать.

Димка любил смотреть фильмы о войне. Он умел красиво поговорить о методе «ретроспективы» в военной теме, о режиссерских находках, об использовании хроники в сюжетной канве. Но, в сущности, он оставался тем же самым мальчишкой с Можайки, который бегал в «Призыв» на дневное кино «про войну». Так же переживал в душе за героя. Так же рвался за ним в штыковую атаку. Так же вполголоса пел с ним за дощатым столом в землянке.

Все поколения мальчишек когда-то играли «в войну». А потом игра начиналась «всерьез», и вчерашние мальчишки уходили на фронта гражданской, финской, Великой Отечественной. А потом — кто вернулся! — те уже смотрели на своих мальчишек, повторяющих их детство, и думали: не дай Бог им пережить с наше…

Димкиному поколению повезло. Вот он — «типичный представитель советской молодежи» — успешно закончил школу, тянет лямку в университете, подумывает об аспирантуре. Война оставалась для него только игрой.

Ах, не доиграл он в нее, не закончил: мать позвала из окна или школьный звонок прозвенел. Только осталась живой в нем детская страсть к оружию всех систем: бах-бах, Димка, я в тебя попал, падай, чур, не игра!..

Так вот она, «чур, не игра», Димка. Все просто в раскладе: вот враг, вот свои — действуй, парень.

А как действовать, если этой зимой путешествовал по ГДР, был в Берлине, в Дрездене, в Ростоке, пил пиво с прекрасными парнями с физфака Берлинского университета, пел «Катюшу» и «Левый марш», и никто не вспоминал о войне, о том, что, может быть, отец Димки сражался против отцов этих прекрасных парней с физфака, — никому до этого дела не было.

А сейчас есть дело, Димка? Вдруг один из черномундирников станет отцом кого-нибудь из тех немецких ребят? Ты сумеешь в него выстрелить, убить его?

Да нет же такой проблемы, нет: это только стык времен, а не само время, это иллюзия реальности, а не живая жизнь. Ой, Димка, не крути хоть сам с собой: это именно реальность, хотя и вчерашняя. Это враги, Димка, о которых ты знаешь по книгам и фильмам. Это война, Димка, которая все-таки достала тебя.

И ты будешь стрелять, потому что в семи километрах отсюда люди, не подозревающие, что в их край вернулась война. Ты будешь стрелять ради них, Димка, понял?

Он понял. Он встал и пошел навстречу Старкову с ребятами. Он знал совершенно точно, что сумеет выстрелить — первым, если понадобится. А там, как говорит уважаемый шеф: все пули мимо нас!

— Ну, как там? — спросил его Старков.

— По-прежнему, — сказал Димка. — Где ружьишко?

— Получи. — Олег протянул ему двустволку и сумку с патронами.

Димка деловито откинул стволы, вогнал в них патроны.

— Надо предупредить колхозников, — сказал он. — Пойти должен Раф.

И Старков удивился даже не тому, что для Димки никакой проблемы не существовало (пойдет Раф — и точка!), а тому, как это было сказано: сухо, коротко — обсуждению не подлежит.

И даже Раф не стал по своему обыкновению возражать и ломаться, спросил только:

— А что я им скажу? Они же не поверят…

— А ты скажи так, чтоб поверили, — объяснил Димка. — И пусть подготовятся к нападению: мало ли что… — Он все же не справился с ролью командира, вопросительно взглянул на Старкова: то ли я говорю?

И Старков кивнул утвердительно, добавил:

— Сюда никого с собой не веди. Надеюсь, помощь не понадобится: боя не будет. А сам останешься в деревне: проследишь за подготовкой к обороне, и без паники.

— Зачем? — запротестовал Раф. — Объясню им все и вернусь…

— Ты знаешь слово «приказ»? — спросил Старков. — Так вот, это приказ. И запомни: мы на войне. А ведь даже в мирное время приказы не обсуждаются. Иди. И будь осторожен. Обойдешь их с севера. На дорогу даже носа не высовывай. И помни: все пули мимо нас…

Раф недовольно — может быть, подчеркнуто, слишком подчеркнуто, — пожал плечами, поднял воротник куртки, пошел ссутулившись, сначала медленно, потом обернулся, улыбнулся неожиданно, сказал озорно:

— Предупрежу и вернусь. Привет! — И, не дожидаясь ответных реплик, рванул в кусты, только брызги посыпались.

Старков тоже улыбнулся: ну что будешь делать, вернется, конечно, не может не вернуться, он и слова-то «приказ» толком не знает, ему не приказывали — просили, требовали, предлагали, а железное «надо» ему вполне заменяли вольные «может быть» и «неплохо бы».

Вот почему Старков все-таки улыбнулся — не до воспитания, нет времени, — пожал плечами, сказал Димке:

— Придется тебе еще раз заняться акробатикой…

Димка кивнул, отдал ружье Олегу, полез на дерево.

— Все еще возятся, — сказал он. — Сучьев натащили — вагон. А машина буксует.

Надсадный рев мотора то взрывался, то стихал. До них долетели обрывки невнятных команд, криков и ругани.

— Быстро к дороге, — приказал Старков. — И не шуметь!

Они добрались до небольшого холма недалеко от того места, где лесная дорога поворачивала к реке, пробиралась сквозь кусты орешника и, вырвавшись на полевой простор, бежала к деревне. Отсюда хорошо было видно, как все еще дергался в грязи помятый грузовик с промокшим брезентовым верхом и шла вокруг него все та же солдатская суетня. Пожалуй, скоро вытащат, подумал Старков, и до деревни доберутся хотя и позже Рафа, но все же скорее, чем тот сумеет втолковать колхозникам об опасности. Те даже поверить ему не успеют. Будут хмыкать, посмеиваться, покачивать головами, будут с жалостью смотреть на мальчишку и советовать ему приберечь свои шутки до первого апреля. Да что рассуждать: хорошо, если для колхозников вся эта история осталась бы глупой шуткой зарвавшегося физика, который даже и не думал о таких последствиях своего «эпохального» опыта.

Старков лег на мокрую траву, махнул рукой ребятам: ложись, мол, тоже, раздвинул ветви орешника, выставив синеватый ствол карабина.

«Вот и вернулась к тебе война, — горько подумал он, — не оставляет она тебя: ни в воспоминаниях, ни наяву. Воспоминания привычны: ими можно играть, как детскими кубиками, складывать пирамидки, а надоест — рассыпать. А явь — это похуже. Это нежданно и потому опасно. Боишься, Старков? Нет, конечно. Хотя их и вчетверо больше нас. Нет у меня к ним жалости, к этим возвращенным Временем фрицам, как и тридцать лет назад тоже не было. Сейчас у нас сорок второй на дворе — запомни. Фашисты идут к Волге. На Северном Кавказе — бои. Ленинград осажден. Отечество в опасности, Старков! Ты помнишь эту фразу? Вспомни ее хорошенько, перевари в себе. В опасности, понял, политрук?»

— Слушать мою команду, — шепотом приказал он. — Не стрелять без приказа. Лежать молча. Пока…

Он боялся, что ребята начнут стрелять раньше времени. Знал, знал, что все равно им придется стрелять — как же иначе? — и все же старался оттянуть этот момент. Не потому, что опасался промахов. И в мужестве их не сомневался. Ведь в годы войны такие же мальчишки и стреляли, и шли в атаку, и стояли насмерть, если требовалось. Но Старкову казалось, что до сознания его ребят все еще не дошла по-настоящему реальность возвращенного Временем прошлого. В их готовности к бою был какой-то элемент игры или, точнее, лабораторного эксперимента. Вероятно, им думалось, что стрелять придется хотя и в живых, но все же не «настоящих» людей, — те уже давно истлели и даже кости их не соберешь в этих лесных болотах. А Старков знал, что с отрезком возвращенного военного времени вернулись и его будни, тяготы, кровь и смерть. И если эти живые, по-настоящему живые гитлеровцы прорвутся к селу, будут и стрельба, и резня, и мертвые дети, и повешенные старики. Не о таком эксперименте он думал, потому и боялся за своих не переживших войны пареньков.

Он подтянул карабин к плечу, прижался щекой к его мокрому прикладу, поймал на мушку медленно, с трудом вращающееся по глине переднее колесо подымающейся из грязи машины, нажал на крючок. Карабин громыхнул неожиданно сильно в шуршащей тишине дождя. Грузовик резко повело на середину дороги, он влез колесами в наезженные колеи, дернулся вперед и замер, заглох, видимо, шофер выключил зажигание.

«Вот и все, — безразлично и буднично подумал Старков. — Война объявлена…»

Глава 6

Раф удачно выбрался из леса, минуя дорогу, побежал напрямик через клеверное поле: черт с ним, с клевером, зато выгадывалось километра полтора. Некоторое время Раф слышал ревущий в лесу грузовик, потом звук исчез: то ли мотор заглох, то ли просто он отошел достаточно далеко от «театра военных действий».

В конце концов, как еще иначе назвать сегодняшнее приключение? Раф поискал термины: мини-война, операция «Время». Или так: физики шутят…

Хороши шутки, если тебя подстрелят, как зайца. Вопреки предположению Старкова Раф, хотя и подыскивал подходящие термины для «лабораторного эксперимента», все же ни минуты не сомневался в опасности ситуации: горящая спичка все равно взорвет бак с бензином, даже если тот прибыл из прошлого. Конечно, лучше всего было бы затаиться, уйти в лес, не делать глупостей и не вызывать огонь на себя. Раф не верил в сверхъестественное. Он верил в законы физики. И еще — в собственную логику. А она ему подсказывала, что «гостей из прошлого» держит здесь временное поле и за его пределами они просто не смогут существовать. Исчезнут, вернутся в свой сорок первый или какой там год. Естественно, определенный риск существовал: могут и не вернуться. Вот тогда и следовало что-то предпринимать. Но вероятность «невозвращения», по мнению Рафа, едва ли составляла пять-шесть процентов.

Однако со Старковым не поспоришь: он уперся на своем и не отступит, пока сам не убедится в ошибке. Ну что ж, пусть убедится. Предоставим ему такую возможность. Тем более, что колхозников и вправду надо предупредить: даже пять процентов вероятности могут принести беду.

Конечно, можно было бы сразу отключить поле и тем самым проверить прочность железной логики Рафа. Но здесь он понимал и Старкова: пять процентов могли вполне превратиться в сто. Не исчезни «гости», так их потом не вернешь никакими силами: попробуй настрой генератор так, чтобы временное поле совпало именно с тем временем, которое властвует сейчас в зоне экранов. Нет, спокойней подождать, пока один из этих экранов потеряет настройку и перегорит, а тогда исчезнет и поле. Раф полагал, что произойдет это скоро. И может быть, его миссия даже не понадобится и он до конца срока практики будет ходить у колхозников в роли Иванушки-дурачка.

Впрочем, роль эта не слишком волновала Рафа: дурачок так дурачок. Гораздо важнее, чтобы «дурачку» все-таки поверили. Хотя бы наполовину. Или даже на треть. Чтобы никого не застали врасплох эти чертовы пять процентов.

Раф даже поежился от мысли, что «пришельцы» могут добраться до деревни. Глупая мыслишка, нелогичная, но страшноватая. Он отогнал ее, отмахнулся, стал прикидывать, как убедить председателя вооружить людей. Причем вооружить, не раскрывая истинной причины опасности…

Тут он осекся: а почему, собственно, не раскрывая? Пойдет вздорный слух? Ну, вздорный или нет, а слух пойдет все равно. В конце концов, колхозники должны знать правду об эксперименте и его последствиях. Но может быть, не сразу, не сейчас. Правду должен узнать председатель, мужик умный, воевавший вместе со Старковым и лучше других осведомленный о его научной работе в здешних лесах. К тому же его слушаются и ему верят, и такой хозяин округи наверняка придумает что-нибудь надежное, чтобы предупредить людей о грозящей опасности. Еще лучше помогли бы выстрелы — автоматные, у гитлеровцев «шмайссеры», а не дробовики, но на семикилометровом расстоянии их не услышишь…

Раф выбрался наконец на дорогу, тяжело побежал, скользя на липкой глине, свернул по траве к председателеву дому: хорошо, что председатель жил здесь, а не в центральной усадьбе. И хорошо, что сегодня — воскресенье, а стало быть, он дома, а не в поле или на ферме. Должен быть дома…

Раф не ошибся: председатель был дома. Он сидел в комнате под старомодным фикусом и смотрел телевизор. Председательское семейство, состоящее из двух близнецов десяти лет, жены и тещи, сидело чуть поодаль от фикуса и тоже смотрело передачу. Телевизор был новый, недавно купленный в кредит, сверкающий коричневым лаком и никелированными ручками, и председателю было явно наплевать на то, что показывали: важен факт, а не содержание. А показывали металлургический завод. На экране лился расплавленный металл, гремел прокатный стан и сновали рабочие с мужественными лицами. Председатель был очень увлечен передачей и не сразу заметил Рафа, остановившегося на пороге. А когда заметил, сказал приветливо:

— Здорово, студент. Садись и смотри. Интересно.

Он прекрасно понимал, что Раф явился вовсе не затем, чтобы изучать жизнь металлургов. Но в деревне не принято было эдак с бухты-барахты приниматься за дело. Сначала требовалось некоторое вступление, так сказать интродукция, и телепередача вполне подходила для этой цели. Но Раф не имел права соблюдать веками установленный сельский этикет. Он подошел к председателю, оставляя грязные следы на крашеном полу, наклонился, сказал на ухо:

— Беда, Петрович. Вырубай шарманку. Времени нет.

И сумел он сказать эти будничные слова так, что председатель не стал вспоминать об этикете, протянул руку, выключил телевизор, спросил в наступившей тишине:

— Случилось что?

— Случилось, случилось, — быстро проговорил Раф.

Председательское семейство настороженно молчало, ожидало продолжения. Раф с сомнением посмотрел на них, потом перевел взгляд на председателя. Тот понял.

— Пойдем со мной, — сказал он.

Встал и пошел в другую комнату, подождал, пока туда вошел Раф, плотно прикрыл дверь.

— Говори.

И опять Раф заколебался: с чего начать? Не придумал ничего лучше, как бухнуть сразу:

— Фашисты в лесу, Петрович!

— Ты сегодня температуру мерил? — Голос председателя звучал спокойно, но слышались в нем угрожающие нотки: как так, из-за дурацких шуточек человека от воскресного отдыха отрывать!

— Да не вру я, — заорал Раф и вдруг успокоился, пришел в себя: — Опыт мы ставили. Знаешь?

— Ну знаю. Старков рассказывал. Время хотите вспять повернуть…

Раф усмехнулся про себя: примитивно, но в общих чертах верно.

— Уже повернули.

— Удался, значит, опыт?

— Даже слишком. В общем, такие дела, Петрович: генератор создает границу между нашим временем и прошлым. На этот раз мы попали, видимо, в сорок второй год…

— Самое пекло здесь было, — сказал председатель. — Вместе с твоим Старковым фашистов били. Я — партизанским «батей», он — комиссаром. Каратели тогда две соседние деревни сожгли. Одни печи остались. Лучше и не вспоминать.

— Придется вспомнить, — жестко сказал Раф. — Чего-то мы не учли в расчетах, и сквозь эту временную границу проскочили наши «гости» из прошлого. А какие — сказал уже.

Председатель задумался:

— А может, все-таки ошибка? Может, марево? В болотном тумане всякое показаться может.

— Не тяни, Петрович, — отрезал Раф. — Все самое настоящее. Увидишь Старкова — подтвердит. Да и наш Димка с дерева наблюдал. И машины немецкие, и форма немецкая. Как в кино.

— В кино по-всякому одеть можно, — вздохнул председатель. Очень уж ему трудно было поверить в старковское чудо.

— Мы тоже сначала подумали, что кино, — сказал Раф, — только это, отец, совсем не кино.

— Может, рабочим каким немецкую форму выдали? — все еще сопротивлялся председатель. — Со складов, чтоб зря не лежала.

— С каких складов? — уже рассердился Раф. — Из «Мосфильма» или из театра какого-нибудь? И настоящие автоматы выдали? Интересно зачем?

— Да-а… — протянул председатель, полез в карман, достал смятую «беломорину», коробок спичек, закурил, пустил дым к потолку.

Он никогда не торопился с решениями, долго обдумывал, взвешивал, примеривался, а уж когда решал, то — прочно и твердо. Он курил и молчал, и Раф молчал. Молчал и думал о том, что делается в лесу. Не хотел думать, не верил в то, что думалось, и все-таки думал, думал, думал, и сжималось что-то в груди, натягивалась струночка — не порвать бы…

— Вот что, студент, — сказал наконец председатель. — Сколько их там?

И Раф вздохнул облегченно: поверил-таки. Да и не мог не поверить. Не такой мужик председатель, чтобы не понять, когда шутят — пусть глупо, пусть подло, — а когда всерьез говорят. Понял он — даже не то, что произошло на самом деле, а то, что и вправду пришла беда и что с бедой этой можно сладить только сообща. Как и тогда, в настоящем сорок втором, когда председатель — ровесник Старкову — ушел в партизаны, а после войны строил колхозы на Брянщине.

— Человек тридцать, — быстро сказал Раф. — Грузовик и маленькая легковушка с офицерами.

— А вас трое… — не то спрашивая, не то утверждая, проговорил председатель, и Раф перебил его:

— Да не в том дело! Для наших опасности нет: лес большой, да и не полезет Старков на рожон. — Тут он сам не очень верил в свои слова. — Главная опасность в том, если фашисты в деревню прорвутся.

— Могут… — опять не то спросил, не то подтвердил председатель, и опять Раф вмешался:

— Маловероятно: это же чужое время. Оно существует только в пределах действия генератора, а значит, «пришельцы» не смогут из этих пределов вырваться.

Но председателю непонятны были доводы Рафа. Он в науке не слишком разбирался, зато точно знал: есть машина, есть тридцать человек со «шмайссерами» и никакой дробовик их не остановит.

— Мало или не мало, — сказал он, — а людей предупредить надо. Не поверят, конечно, в ваши штуки со временем. О бандитах говорить будем, о бандитах в бывшей немецкой форме. Где-нибудь старый трофейный склад ограбили, а теперь в село идут. Не очень мудро придумано, но если на серьез брать — поверят. Главное, чтобы подготовились к встрече.

— Вот и я о том же, — закричал Раф. — И побыстрее.

— Горячку не пори. — Председатель встал, взял со стула дождевик. — Пошли по дворам.

Они прошли через комнату, где председательское семейство ожидало окончания таинственного разговора.

— Вот что, бабы, — на ходу распорядился хозяин. — Тут дела такие, что лучше вам из дому не показываться. Заприте двери, ставни закройте и сидите тихо. — Подумал, что надо бы объяснить не очень понятный приказ, и добавил: — Тут в округе банда объявилась. Милиция из города выехала уже, по следу идут. Так что лучше погодить. Понятно?

И, не дожидаясь ответа, вышел в сени, сорвал со стены двустволку, взял сумку с патронами, сунул под плащ.

— Теперь они носа не высунут, — шепотом сообщил он Рафу. — Тут меня вроде слушаются — и дома, и в народе… Ты вот что, иди по левой стороне улицы, а я по правой. Говори: председатель зовут, дело есть. Пусть ружья берут. Через десять минут — на околице.

— Послушай… — сказал Раф. Он не умел и не любил о чем-нибудь просить, а тут надо было, нельзя не просить: что же он, хуже других? — Послушай… У тебя лишнего ружья не найдется?

— Кому?

— Мне. Не взял из Москвы, — соврал Раф. — Забыл, понимаешь. А как же сейчас без оружия?

— Да, брат, без оружия сейчас нельзя. — Председатель вроде бы поверил наигранной беспечности Рафа, а может, и нет, — кто знает хитрого мужика, — только снял с плеча двустволку свою. — Держи.

— А ты, Петрович?

— Я у Фрола возьму. У него несколько. Да бери, бери, тебе говорят. — И только спросил невзначай: — Ты с этой системой знаком?

Раскусил он, раскусил напускную беспечность студента, только не хотел обижать, позорить сомнениями: знал, что не время сейчас, — может быть, бой впереди. И Раф понял это и был благодарен тактичности председателя, который — известно было! — и кричать любил, и поматериться, и высмеять неумеху. А тут смолчал. И Раф не стал что-то объяснять или оправдываться, кивнул в ответ: знаком, мол. Да и видел он не раз, как легко обращался с такой же двустволкой Димка — дело нехитрое, — закинул небрежно на плечо, толкнул дверь на улицу:

— Пошли…

А председатель остановился вдруг, посмотрел на него просительно:

— Парень, а ты не разыгрываешь?

— Тогда иди домой, — зло сказал Раф, — и досматривай телевизор. И спокойно, и понятно, и чертовщины никакой нет. А то, что наши в лесу — трое против тридцати, так это так, между прочим, пошутил, значит.

— Эх, не понял ты меня. — Председатель даже рукой махнул. — За такие шутки я б тебе голову свернул. Я же поверил тебе: не мог не поверить. Только наука ваша для меня — китайская грамота. Вот она, моя наука: когда сеять да когда жать. А ваше — ни-ни… Ты не злись, парень: мы же — как хохлы в поговорке, пока рукой не пощупаем — не поймем… Ну да ладно, давай поторопимся.

Глава 7

Старков ошибался: война не была объявлена. То ли за ревом двигателя не слышен был выстрел, то ли еще какая-нибудь причина, только дверца машины хлопнула и долговязый шофер наклонился над колесом.

— Что там еще? — крикнул ему кто-то из передней машины.

— Должно быть, прокол, — виновато ответил шофер, ощупывая покрышку.

Старков поймал его на мушку: удобная мишень, задержал прицел и… опустил карабин. Подумал: не время сейчас, получена новая отсрочка, причем совсем уж неожиданно. И сам усмехнулся: хитришь, солдат, испугался по живой мишени хлопнуть, отвык за тридцать лет. Отсрочка отсрочкой, а вот что будешь делать, когда и она кончится.

А отсрочка явно получалась недолгой. От все еще сидевшей в грязи машины донеслись лающие немецкие крики. Старков мысленно перевел.

— Ефрейтор, слышал выстрел? — спросил кто-то из легковушки.

— Никак нет, господин оберштурмфюрер, — ответил ефрейтор, не вылезая, однако, из теплой кабины грузовика.

Это явно не понравилось офицеру.

— Ко мне! — приказал он.

Рыжий ефрейтор выпрыгнул из кабины и, смешно переваливаясь на коротких ногах, побежал по глине к легковушке. Он остановился около нее, согнулся угодливо, и Старков подумал, что его обтянутая черным кителем спина — тоже неплохая мишень. Он-то лишь подумал об этом, усмехнулся про себя — сдержи эмоции, политрук, — и вздрогнул от грохота выстрела. Черная спина ефрейтора дернулась, он неестественно выпрямился, схватился за брезентовый верх легковушки и, не удержав своего тяжелого тела, медленно сполз на дорогу.

— Кто? — в ярости повернулся Старков и осекся: ему весело улыбался Олег.

— Как я его? Теперь начнется…

«Теперь начнется», — тоскливо подумал Старков.

И еще подумал, что парень в общем-то не виноват: немецкого не знает, потому и не понял, что только сейчас получил в подарок минут пятнадцать отсрочки и вот отказался от подарка, накликал беду…

В общем не виноват. А в частности? Старков смотрел на улыбающееся лицо Олега, перезаряжающего ружье, и подумал о той необычайной легкости, с которой молодой парень только что убил человека. Да не человека же, сам себе возразил Старков, — гитлеровца, убийцу. Но это ты знаешь, что он — садист и убийца, ты его помнишь, или не его — ему подобных, ты их знаешь, а Олег? Для Олега все эти понятия — теория, страницы из учебника, и тем не менее…

Старков отмахнулся от этой мысли, забыл о ней. Начались дела поважнее…

— Ахтунг! — крикнул эсэсовец, выскочивший из своей легковухи и уже спрятавшийся в кустарнике. — Партизанен. Файер!

И Старков тоже полувыкрикнул, полушепнул:

— Огонь!

Эсэсовские каратели прыгали из кузова и ныряли в лес. Старков поймал на мушку одного — в прыжке — и выстрелил: есть! Еще один, еще, еще… Рядом бабахал Олег, то и дело перезаряжая тулку, вполголоса приговаривал:

— Попал… Попал… Ах, черт, мимо…

На Димкиной стороне было тихо, а может, это только показалось Старкову — он и разбираться не стал, некогда, — перезарядил карабин, припал щекой к ложу.

Немцы из-за кустов открыли по ним огонь. Звонко и раскатисто лаяли автоматы, где-то над головой — прицел неточен! — свистели пули, и, собственно говоря, отвечать уже не было смысла. Срезанные выстрелами «пришельцы» остались лежать у машины, а остальных просто не было видно. А стрелять по звуку — пустая трата патронов.

Черномундирный оберштурмфюрер тоже не был профаном. Автоматные очереди сразу же прекратились, и внезапная тишина, повисшая над лесом, показалась Старкову странно нереальной, будто кто-то выключил звук, а изображение на экране осталось: та же разъезженная дорога над горкой, те же кусты орешника на обочине, брошенные машины и трупы около них.

Старков посчитал: трупов было семь. Четырех срезал он сам, а трое, стало быть, приходятся «на долю» ребят. Скорее всего Олег: Димка, кажется, вовсе не стрелял — то ли испугался, то ли не успел.

— Быстро отходить, — шепнул Старков и, пригнувшись, побежал в глубь леса, петляя среди деревьев.

Он понимал, что их торжество долго не продлится. Звук выстрела из автомата или карабина не спутаешь с выстрелом из охотничьего ружья. А плохо вооруженные партизаны вряд ли сильно напугают карателей. Сейчас Старков не сомневался, что они выловили из прошлого именно взвод карателей. Вот таким же мокрым осенним днем лет тридцать назад ехал этот взвод по такой же мокрой осенней дороге, может быть, так же застрял на полчаса, может быть, тоже встретил партизан — настоящих! — а может быть, и прорвался к деревне. Если так, то кто-то из колхозников наверняка сохранил память об этом заурядном, но страшном эпизоде минувшей войны.

Минувшей? Опять оговорка. Кто знает: точно ли совпадает время в настоящем и в прошлом и равняются ли два часа, проведенных карателями в дне нынешнем, двум часам дня давно минувшего. А может быть, вернувшись в сорок второй год — Старков все-таки верил в это возвращение! — кто-то из карателей обратит внимание на то, что их время стояло, что вернулись они в ту же секунду, из которой отправились в долгое путешествие по временной петле. Кто знает капризы Времени, его неясные законы, поведение? Да кто, в конце концов, знает, что такое само Время? Никто не знает, думал Старков, а его теория — лишь робкая попытка постучаться в толстую стену, за которой — неизвестность, загадка, ночь…

— Стойте! — вдруг шепнул Олег. — Слышите?

Где-то позади хрустнула ветка, зашуршали о траву капли с потревоженного кем-то дерева.

Старков бесшумно шагнул за куст, за ним — Димка и Олег. Через несколько секунд на маленькую полянку, где они только что стояли, осторожно вышел человек в черной эсэсовской форме. Он озирался, сжимая в руках мокрый от дождя «шмайссер», потом шагнул вперед — и захрипел в не слишком вежливых объятиях Олега.

— Штиллер! — сказал ему по-немецки Старков, уткнув в грудь немцу дуло своего карабина. — Во зинд андере? — И прибавил по-русски: — Остальные где?

Немец отрицательно покачал головой, скосил глаза на старковский палец, застывший на спусковом крючке. Старков понял его и медленно повел крючок на себя.

— Найн, найн, — быстро сказал немец и поднял руки.

— Эс ист бессер, — одобрил Старков. — Мы тебя не убьем. Нихьт эршляген. Ты откуда? Фон во?

— Бо-ро-ви-чи. — Немец тщательно выговорил трудное русское слово. — Айн кляйне штадт. Гестапо.

— Районный центр, — сказал Старков и снова спросил: — А сюда зачем? Варум, варум? — и обвел рукой вокруг.

— Ихь вайе нихьт.

— Не знает, — перевел Олегу Старков и снова пошевелил пальцем на спусковом крючке.

— Аусфалль. Этрафэкспедицион, — пояснил немец.

— Вылазка. Карательная акция, — повторил по-русски Старков.

Немец явно не врал. Командование обычно не посвящало солдат в подробности операций. Карательная акция — достаточное объяснение, тем более что подобные акции — обычное дело для таких вот черномундирных «орлов», нахально храбрых с безоружными женщинами и трясущихся от страха под дулом карабина или автомата.

Старков достал из кармана носовой платок, критически осмотрел его. Платок был далеко не первой свежести, но гигиена здесь не обязательна.

— Открой пасть, — сказал Старков немцу и сам показал, как это сделать.

Тот послушно ощерился, и Старков толково забил платок ему в рот, потом, вытянув из его брюк ремень, кинул Димке:

— Свяжи руки.

Связанного немца положили под елку, и заботливый Димка прикрыл ему лицо пилоткой.

— Чтобы дождь не мочил, — объяснил он.

— Можно, я возьму его автомат? — спросил Старкова Олег.

— Возьми, конечно. Запасные обоймы они держат в подсумке.

— Нашел, — сообщил Олег.

— Вот что, ребята, — подумав, сказал Старков. — Судя по этому викингу, они решили прочесывать лес поблизости. Грузовик почти вытащили, но явно еще задержатся. Поэтому пробирайтесь-ка навстречу Петровичу с его отрядом — два лишних бойца пригодятся. Старайтесь обойти карателей с тыла — лес знаете.

— А вы? — почти одновременно спросили Олег и Димка.

— Пойду к немцам.

— За пулей в голову?

— Все пули мимо нас, — засмеялся Старков. — Схитрю. По-немецки немного умею, но вида не покажу. Постараюсь задержать их подольше, — может, какой-нибудь из экранов сорвется.

— Как это — задержать? — удивился Олег.

— Найдем способ, — усмехнулся Старков и добавил отрывисто: — А вы идите, как условились. Это приказ.

Глава 8

Отдав свое оружие ребятам — в последний момент Старков решил, что карабин ему не понадобится, — он снял исподнюю рубашку и, размахивая ею, как белым флагом, пошел наперерез через кусты к застрявшему грузовику.

Увидя человека, размахивающего рубашкой, эсэсовцы, кроме тех, кто разбрелись по лесу в поисках партизан, угрожающе подняли автоматы.

— Хальт! — скомандовал один из них.

— Шпрехен зи руссиш? — крикнул Старков.

Из легковушки вылез уже знакомый издали оберштурмфюрер с длинным прямым носом и клоком рыжих волос, спускавшихся по-гитлеровски на лоб. Он иронически оглядел застывшего с поднятыми руками Старкова.

— Кто ты есть? — спросил он лениво. — Партизан? Мы не разговаривать с партизан. Мы их эршиссен. Пиф-паф.

«Могут и расстрелять, — подумал Старков. — Без переговоров. Пиф-паф — и все. Да нет, пожалуй, не расстреляют так сразу. Покуролесят хотя бы из любопытства. Оно у носатого на морде написано. А мне важно затянуть канитель. Задержать, задержать их во что бы то ни стало. Да подольше, пока не полетят к черту экраны». Он уже рассуждал не как ученый Старков, а как партизанский политрук Старков, под дулами нацеленных на него автоматов придумывавший что-нибудь заковыристое.

— У меня есть сообщение, господин офицер, — сказал он нарочно дрожащим от страха голосом, хотя страха-то у него и не было: не все ли равно, как помирать, если приходится помирать.

— Со-об-ще-ние, — повторил по слогам носатый. — Миттейлунг. Хорошо. Геен зи хир. Близко. Еще близко.

Старков подошел, чуть прихрамывая — у него уже было на этот счет свое соображение — и не опуская рук.

— Говори, — услышал он.

Ну как говорить с призраком? Даже не с призраком, а с искусственным материализованным покойником. Да и покойники-то не ведают, что они уже тридцать лет как покойники, а если кто и жив сейчас, так не знает, что ему сейчас придется «эршиссен» Старкова. Странное состояние полусна-полуреальности охватило его. Но дула автоматов отразили искорки солнца, выглянувшего на мгновение из-за свинцовой пелены туч. Сталь этих автоматов была совершенно реальна.

— Я сказать: говори. Заген, заген, — повторил носатый.

— В лесу партизан нет, — сказал Старков. — Была только группа разведчиков. Трое вместе со мной. Двоих вы кокнули.

— Что есть кок-ну-ли?

— Пиф-паф, — ответил, стараясь не улыбаться, Старков.

— Во ист партизаненгрупп? Отряд, часть? — добавил носатый.

— Ушли к железной дороге. В деревне одни старики и дети. А штаб отряда за Кривой Балкой. Примерно там. — И Старков показал в противоположную от деревни сторону. — Сорок минут туда и обратно.

Он нарочно выбрал не слишком отдаленный отсюда район. Потерять час-два на проверку носатый бы не рискнул. А сорока минут вполне достаточно. Да и до деревни надо потом добраться: клади еще тридцать минут по такой грязи. Никакие экраны столько не выдержат. Правда, его, Старкова, могут и расстрелять, когда вернутся ни с чем из-за Кривой Балки посланные туда солдаты, но что ж поделаешь: людей в деревне надо сберечь. И опять думал это не физик Старков, а политрук Старков образца сорок второго года.

Носатый посмотрел в указанную Старковым сторону.

— Дорт? — удивился он. — Повтори.

— За Кривой Балкой.

Носатый пошевелил губами, достал из нагрудного кармана в несколько раз сложенную карту, приложил ее к дереву и, пошарив глазами, ткнул пальцем в какую-то точку.

— Штаб? — повторил он. — Вифиль зольдатен? Сколько охранять?

— Человек десять.

— Цеен. Зер гут.

И тут же усомнился:

— А если ты врать, почему я верить? Где автомат?

— Бросил в лесу, когда бежал к вам.

— Зачем к нам?

— Всякому жить хочется. Я один, а вас тридцать. И леса не знаю. Чужой я здесь.

— А почему партизан?

— Силком взяли, когда из города уходил. А я беспартийный да еще белобилетник.

— Что есть бело-билетник?

— Освобожден от воинской службы по причине негодности. Хромаю. Немцы говорят: ламе.

— Пройти мимо.

Старков, припадая на правую ногу, прошел под наведенными на него автоматами мимо носатого и вернулся на место, где стоял раньше.

Эсэсовец подумал, еще раз взглянул на карту, позвал ефрейтора и быстро проговорил что-то по-немецки, из чего Старков понял, что двадцать человек направляются к Кривой Балке, а его особу будут сторожить два автоматчика.

Носатый взглянул на часы и пролаял на своем искалеченном русском:

— Если нет штаба — архенген. Сук видеть? — Он кивнул на толстый осиновый сук над головой Старкова. — Висеть, ясно?

— Ясно, — вздохнул Старков и спросил: — А закурить дадите?

Эсэсовец швырнул ему сигарету. Старков поймал и закурил от предложенной автоматчиком зажигалки. Дрянь сигарета, но курить можно, и он не без удовольствия затянулся.

Сорок минут. А там, кто знает, может быть, и поле исчезнет со всей вырванной из прошлого сволочью.

Глава 9

Лес они действительно знали: каждый кустик, каждый холм, каждую тропинку в зоне экранов исходили за четыре месяца — хоть кроки по памяти составляй. Поэтому и Олег и Димка точно представляли себе, как и куда им нужно добраться. В двухстах метрах отсюда пролегал неглубокий овраг. Если пройти по нему до конца, можно выйти к дороге там, где она тянется из леса к деревне. Туда прочесывающие кустарник эсэсовцы, конечно, сразу не пойдут. Не найдя «партизан» поблизости, они вернутся к машине.

Расчет оправдался. По оврагу ребята прошли без приключений: как они и предполагали, каратели не стали всерьез прочесывать лес, постреляли по кустам где погуще и пошли назад. Тем более, что «партизаны» на огонь не ответили. Словом, все шло по плану, задуманному Старковым.

Они уже добрались до опушки, где дорога сворачивала к деревне. Только бы не нарваться на гитлеровцев! За кого могли их принять, если у Олега висел на груди автомат, отобранный у пленного «гостя». Значит — сражение, а исход его неизвестен. И неизвестно тогда, будет ли выполнен приказ Старкова.

Вдали снова заурчала машина. Олег замер: должно быть, вытащили. Тогда каратели обгонят их через десять минут и прорвутся к деревне.

Даже предупрежденные Рафом колхозники подойти не успеют. Значит, надо что-то придумать. И Олег неожиданно предложил:

— Пробирайся к деревне один. Одному сподручнее и скорее. Меньше шума. Пройдешь в кустах по опушке — не заметят.

— А ты куда? — удивился Димка.

— Вернусь к машинам.

— Так ведь Старков приказал…

— Не всякий приказ следует понимать буквально. Старков приказал присоединиться к вооруженным колхозникам. Мы и присоединимся. Только по отдельности. Сначала ты, потом я. Если Старкову не удастся задержать машины, попробую я.

— Каким образом? — Димка все еще ничего не понимал.

— Во-первых, у меня «шмайссер», во-вторых, стреляю я без промаха. В-третьих, меня беспокоит судьба Старкова. Словом, спорить не о чем и некогда. Сыпь к деревне напрямик сквозь кусты. А я пошел.

Димка хотел вмешаться, но не успел. Где-то далеко в лесу раздавались короткие автоматные очереди, преследующие единственную цель — напугать до сих пор не обнаруженного противника и успокоить себя. Кто-то кричал, кто-то ругался по-немецки, но слов разобрать было нельзя. Да Олег и не знал немецкого. Его интересовало только поведение Старкова.

До машин он добрался быстро. Пригнувшись, добежал вдоль стены орешника, поравнялся со стоявшей на дороге легковушкой и почти бесшумно раздвинул кусты, выглянул на дорогу. Эсэсовский офицер со сплюснутым длинным носом и рыжим вихром на лбу сидел на пенечке в расстегнутом плаще. Против него, покуривая, стоял Старков, а в стороне два автоматчика. Один из них намертво держал его под прицелом «шмайссера», другой обменивался сигаретами с вышедшим из открытой легковушки шофером. Еще три автоматчика позади уже выкарабкавшегося из трясины грузовика отдыхали на поваленной бурей сосне. Солдаты помалкивали, время от времени озираясь по сторонам. Ясно было, что невольная задержка всех раздражает. И быть может, оберштурмфюрер уже жалел, что отослал отряд куда-то за Кривую Балку — название, которое на немецкий и перевести невозможно. От сорока минут осталось всего четверть часа. Тогда он повесит этого партизана и двинется с отрядом к деревне. Носатый еще раз взглянул на часы и зевнул.

Вот тут-то Олег и принял решение. Мгновенной короткой очередью он срезал двух автоматчиков и шофера. Другая прострочила зевавшего оберштурмфюрера. Все это произошло так быстро, что растерявшиеся эсэсовцы, отдыхавшие позади грузовика, не успели ничего предпринять. Олег перемахнул через кювет с водой и прыгнул в открытую легковушку, что-то крикнул Старкову. Тот, не успев удивиться, сразу понял, что от него требовалось. Вырвав из рук убитого автоматчика его «шмайссер», он дал очередь по эсэсовцам, которые залегли за стволом сосны. «Ко мне!» — крикнул из легковушки Олег, и Старков в два прыжка очутился в машине. Двигатель завелся вполоборота.

Олег врубил сразу вторую передачу и нажал на акселератор. Машина взвыла — много газа, пробуксовала секунду и рванулась вперед.

Быстрота всего происшедшего исчислялась мгновениями. Но эсэсовцы уже опомнились и открыли огонь по машине. Поздно! Страх перед неожиданным налетом «партизан» парализовал их так, что они едва успели воспользоваться прикрытием сосны, чтобы открыть огонь, теперь уже бесполезный. Они даже не сообразили, что в их распоряжении еще оставался освобожденный от грязевых тисков грузовик, и, петляя между кустами, только палили уже совершенно бесцельно по уходившей вперед легковушке — кучка потерявших командира, смертельно напуганных солдат.

Глава 10

Оставшись в одиночестве, Димка медлил недолго. Приказ есть приказ. Не понимая и даже не пытаясь понять, что задумал Олег, Димка знал одно: как можно бесшумней, скорей и верней связаться с колхозниками. Продираясь сквозь заросли орешника, он вдруг услышал выстрелы. Где-то впереди, видимо на дороге. Он остановился — заскрипели сломанные кусты. Сквозь них он увидел, как промчалась по проселку, как взбесившаяся кошка, желто-зеленая пятнистая легковушка. Почему одна, подумал Димка, ведь без грузовика с солдатами она станет легкой добычей колхозников. Совсем рядом просвистели пули, и он отметил, что стреляли из леса. Остановился, обернулся, не целясь, выстрелил по черной пилотке, мелькнувшей в глубине леса, побежал дальше.

…Он не слишком хорошо соображал, что делал. В нем жила только ярость, но не слепая и пылкая, а холодная и расчетливая. Она, и только она, руководила его поступками. И может быть, потому, что они потеряли привычный здравый «гражданский» смысл, ярость придала им странную, незнакомую доселе логику: спрятаться за кустом, выстрелить, сменить патроны старковского карабина, короткая перебежка и — снова выстрел. Вероятно, так же рождалась логика боя в партизанских отрядах — тогда, в Великую Отечественную. Ведь в отряды эти приходили не кадровые военные, порой такие же мальчишки с «гражданским» здравым смыслом. И смысл этот так же уступал место холодной ярости, ненависти к врагу, а значит — мужеству, бесстрашию, подвигу.

На дороге уже никого не было. Выстрелы раздавались из леса со всех сторон, кроме той, куда уехала легковушка. Она уже, наверно, вышла из зоны экранов — тут метров двести до границы поля, не больше. А что с Олегом, со Старковым? Может быть, это они участвуют в сражении, от которого ушел Димка. Может быть, это их, а не его ищут автоматные очереди эсэсовцев. Он спрятался за ствол дуба, выглянул из-за него. Метрах в двадцати среди мокрой зелени листьев мелькнула черная куртка. Димка выстрелил, перебежал к другому дереву, выстрелил еще раз и вдруг услышал крик за спиной:

— Хальт! Хенде!

Медленно поднял руки вверх — в правой карабин, обернулся.

На него смотрел черномундирный немец, выставив вперед дуло пистолета.

И снова Димка подумал, что ему не страшен ни этот эсэсовец, ни его пистолет. Подумал и удивился: как же это? Ведь эсэсовец — не артист кино, не призрак и пули в его пистолете настоящие — девять граммов свинца…

Димка отвел правую руку назад и с силой швырнул карабин в нациста. Потом сразу пригнулся, прыгнул в сторону, и вдруг что-то ударило его в бок, потом в плечо, обожгло на секунду. Он остановился удивленный, прижал руку к груди, смотрел, как расплывается под пальцами черно-красное пятно, мокрое и липкое. И все кругом стало черно-красным и липким, погасли звук и свет. И Димка уже не услышал ни грохота еще одного выстрела, ни шелеста шагов поблизости, ни монотонного шума дождя, который припустил сильнее и чаще.

Глава 11

Председатель с удивлением смотрел на убитого эсэсовца в ненавистном черном мундире, на его нелепо скрюченную руку, сжимавшую черный «вальтер», на ствол своего дробовика, из которого еще вилсясиний дымок.

А Раф бросился к Димке, тормошил его, что-то кричал и вдруг умолк, с ужасом увидев темное пятно крови на груди и тонкую малиновую струйку, ползущую на подбородок из уголка рта.

— Димка, Димка, — бессмысленно прошептал Раф и заплакал, ничего не видя вокруг себя.

И даже не понял, когда председатель грубо оттолкнул его, — а просто сел на мокрую землю, грязным кулаком размазывая слезы по лицу. А председатель привычно — с сожалением, что пришлось вспомнить эту старую привычку, — наклонился над Димкой, прижал ухо к груди, послушал сосредоточенно и улыбнулся:

— Жив!

Потом рванул штормовку, ковбойку, пропитавшуюся кровью майку. Сказал Рафу:

— Эй, парень, приди в себя. У вас в сторожке бинты есть?

— Какие бинты? — всхлипнул Раф. — Ведь бой идет…

И вдруг осекся: кругом стола тугая непрозрачная тишина, по которой гулко били частые капли дождя.

— Что же это? — изумленно спросил он, посмотрев туда, где только что лежал труп убитого гитлеровца: трупа не было.

Лишь трава на том месте, где он лежал, еще осталась примятой. И валялся рядом выброшенный председателем использованный ружейный патрон.

— Сбежал, что ли? — спросил Петрович. — Не похоже: я не промазал…

Сзади захрустели кусты. Раф обернулся и вздохнул облегченно: на полянку вышли Старков и Олег. Возбужденные, взволнованные, похожие на стайеров, закончивших многокилометровый пробег нога в ногу, почему-то радостные и, в отличие от стайеров, совсем не усталые. И у того и у другого болтались на груди немецкие автоматы. И тут они увидели Димку на траве и председателя, стоявшего перед ним на коленях.

— Что с ним? — Старков бросился вперед, склонился над раненым.

— Жив, жив, — сказал председатель. — Не суетись. Пусть лучше кто-нибудь добежит до сторожки, бинты возьмет. Или простыню на худой конец…

— У нас есть бинты, — быстро сказал Олег. — Я сейчас сбегаю.

Пока он бегал, Старков с председателем осторожно раздели раненого Димку. Все еще всхлипывающий Раф принес во фляжке воды из ручья, и председатель умело промыл раны. Димка в сознание так и не приходил, только постанывал сквозь зубы, когда председатель бинтовал его грудь и плечо.

— Хотя рана и не опасная, но парня в больницу надо, — сказал председатель. — И побыстрее. Кто за машиной пойдет?

— А зачем за ней ходить? — откликнулся Олег. — Мы ее рядом оставили. У реки.

— Что оставили? — удивленно спросил председатель.

— Легковушку. Мы ее у фашистов отбили.

Старков с любопытством посмотрел на него. Вообще теперь, когда состояние Димки уже не вызывало особых опасений, Старков мог спокойно размышлять о том новом, что открылось в его ребятах. И пожалуй, Олег «открылся» наиболее неожиданно…

— По-твоему, машина тебя так и ждет? — спросил Старков.

— Ждет, куда денется, — лениво протянул Олег.

Он тоже успокоился, увидев, что Димка жив, и теперь явно наслаждался своим преимуществом: он что-то знал, а Старков — нет. Более того: от его знания что-то зависело — очень важное. Но этим «что-то» была Димкина жизнь, и Олег, не ломаясь по обыкновению, объяснил:

— Я, когда за бинтами бегал, видел ее.

— У реки? — спросил Старков, и Олег понял смысл вопроса, кивнул согласно:

— Точно. Метрах в ста от зоны экранов. — Потом кивнул на Димку: — Несите его к дороге, а я машину пригоню.

Легковушка оказалась целехонькой, только верх ее во многих местах был прострелен. Председатель сунул палец в одно из отверстий пониже, спросил Олега:

— В рубашке родился, парень?

— Ага, — хохотнул тот, — в пуленепробиваемой. — И к Рафу: — Садись, плакса, на заднее сиденье — поможешь мне…

Он тронул машину и осторожно повел ее по дороге, стараясь объезжать кочки и рытвины. И, даже выехав из леса, не прибавил скорости: лишние четверть часа не играли для состояния Димки особой роли, а тряска по плохой дороге ощутимее на большой скорости.

— Лихой парень, — сказал председатель. — Такие в войну особо ценились. Так сказать, в первую очередь.

— И гибли тоже в первую очередь, — откликнулся Старков.

— Ну не скажи: этот умеет осторожничать. Смотри, как раненого повез — не шелохнул.

— Умеет, — подтвердил Старков.

Олег действительно умел. Умел рисковать — на самой грани, на тонком канате, когда спасает только чувство баланса. У Олега было оно — это чувство, и он отлично им пользовался. Как в цирке: канатоходец под куполом качнется в сторону, и публика ахнет, замирая от страха. И не знает дура публика, что все это — только умелый ход, хорошо рассчитанный на то, чтобы она ахнула, чтобы взорвалась аплодисментами — цените маэстро! Он рисковал, этот канатоходец, — еще бы! — но чувство баланса, умение быть осторожным на грани не подводит.

Почти не подводит.

— А куда фашисты подевались? — осторожно спросил председатель: он, видимо, считал, что ученый имеет право не отвечать на наивные для него вопросы.

Старков так не считал и охотно объяснил:

— Их время кончилось. Какой-то из экранов не выдержал, сгорел, временное поле исчезло, а вместе с ним — и гости из прошлого. Полагаю, что они сейчас находятся в этом же лесу, только в сорок втором году.

— Живые?

— А может, и мертвые, если нарвались на партизан.

— Так мы же и партизанили в этих лесах.

— Не одни мы. Возле этого села могли орудовать и другие.

— Значит, исчезли, — повторил задумчиво председатель. — Назад вернулись. А как же машина?

— Машина вышла из зоны действия поля, поэтому оно и не захватило ее.

Председатель все еще не понимал:

— А если бы они вышли, как ты говоришь, из этой зоны, то и они могли бы остаться?

— Могли бы, — кивнул Старков. — Только мы им помешали.

— Это верно, — согласился председатель. — Правда, по-твоему, по-ученому, я понимать не могу. В голове не укладывается.

Старков усмехнулся:

— У меня тоже не укладывалось.

А если честно, так и сейчас не укладывается. Как в добрых старых романах, проснуться и сказать: «Ах, какой страшный сон!» Но добрые старые романы мирно пылятся на библиотечных полках, а «трофейная» машина с простреленным кузовом везет в райбольницу парня рождения пятидесятых годов, раненного пулей, выпущенной в сорок втором.

— А что ты колхозникам сказал? — спросил он.

— Про банду в старой немецкой форме. Ограбили, мол, где-то трофейный склад. Говорят, есть такой в городе. Для кино.

— И поверили?

— Кто же не поверит? Раз сказал — значит, так. Доверяют мне люди.

— Так ведь же обнаружится, что банды никакой нет. Разговоры пойдут, милиция встрепенется, а бандитов как ветром сдуло.

— Вот ты и растолкуешь, чтоб зря не болтали. Я народ созову, а ты объясняй. Завтра в клубе и соберемся. Я расскажу, почему про банду соврал. Кстати, и не соврал: была банда. Разве не так?

— Так-то оно так, — согласился Старков, — только поймут ли меня?

— А ты попроще, как бывало, помнишь? Ты, комиссар, всегда с народом умел разговаривать. Если не забыл, конечно. Милицию тоже позвать придется. Дело такое — не скроешь.

Старков кивнул согласно, пожал руку, пошел не торопясь к сторожке: генератор надо выключать, зря электроэнергию не переводить, да ребят подождать, — вспомнил реплику Петровича о милиции. Верно ведь — дело-то уголовное по мирному времени. Ну что, подследственный Старков, как оправдываться будем?

А оправдываться придется. За опасный эксперимент. За «отсутствие техники безопасности» — так пишут в инструкциях? За Димку. За Рафа с Олегом. За себя, наконец…

А что за себя оправдываться? Перемудрил, переусердствовал ученый муж. Как там в старом фокусе: наука умеет много гитик. Ох и много же гитик — не углядишь! За ходом опыта не углядел, за ребятами не углядел. А результат?

Есть и результат — никакая милиция не опровергнет. Его теория доказана экспериментально, блестяще доказана — от этого результата не уйти!

…Старков дошел наконец до сторожки, где по-прежнему гудел генератор. Только самописцы писали ровную линию — на нуле, и на нуле же застыла стрелка прибора, показывающего напряженность поля. Напряженность — ноль. Старков выключил ток, посмотрел на индикатор экранов: опять седьмой полетел, никак его Олег не наладит.

Он сел на табуретку, подобрал с полу английский детектив, брошенный Рафом. С пестрой обложки улыбался ему рослый красавец с пистолетом в руке. Старков вспомнил: красавец этот ни разу не задумался перед выстрелом. Стрелял себе направо и налево, перешагивал через трупы, улыбался чарующе. Ни разу в жизни не выстреливший, — наверное, даже из «духовушки»! — Раф почему-то любил это чтиво. И любил с увлечением пересказывать похождения очередного супергероя. Вероятно, психологи назвали бы это комплексом неполноценности: искать в книгах то, чего нет и не будет в самом себе.

Нет и не будет? Психологи тоже люди, а значит, не застрахованы от ошибок. По существу, Раф должен завидовать Димке или тем более Олегу — их сегодняшним подвигам. А ведь сам он сделал не меньше: его миссия была потруднее лихой перестрелки, затеянной в лесу. Он сумел убедить Петровича собрать и вооружить людей, заставил его поверить в случившееся, хотя оно было невероятней, чем все слышанные когда-то председателем сказки, да еще и вооружился сам, никогда не стрелявший, не знавший даже, как прицелиться или спустить курок. Он знал только, что готовился к бою, к жестокой военной схватке, о которой лишь читал или слышал на школьных уроках. Знал и не остался в деревне вместе с детьми и женщинами, а пошел в бой с дробовиком против «шмайссеров».

Кстати, два из них остались у Старкова с Олегом вместе с «трофейной» машиной из прошлого. Все это придется, конечно, сдать. А жаль. Машина им пригодилась бы, да и Олег уж очень лихо ею управляет.

Лихой парень Олег. Отчаянный и бесшабашный. Старкова почему-то всегда коробила эта бесшабашность. И пожалуй, зря коробила. Радоваться надо было, что не перевелись у нас храбрецы, которыми так гордились в годы войны и которые, если понадобится, повторят подвиг Матросова и Гастелло. Это в крови у народа — героизм, желание подвига. Так и не думай о том, что твоих студентов в школе этому как следует не учили. Когда политрук подымал взвод или роту в атаку, он не читал солдатам длинных продуманных лекций. Он кричал охрипшим голосом: «Вперед! За Родину!» — и люди не ждали других слов, потому что все другие слова были лишними. А подвиг боится лишних слов, отступает перед ними. Подвиг ведь не рассуждение, а действие. Таков и подвиг Олега. Он не знал, что седьмой экран на пределе, что поле, а вместе с ним и гости из прошлого вот-вот исчезнут. Он принял единственно верное решение — совершил почти невозможное.

О своем подвиге Старков и не думал. А ведь если бы экран не сдал, то через каких-нибудь полчаса вернувшиеся ни с чем из-за Кривой Балки гитлеровцы повесили бы его на том же суку, под которым он стоял, уверяя, что партизанского штаба в деревне нет. Сейчас он даже не вспомнил бы об этом: какой еще подвиг — просто ожила где-то спрятанная в душе «военная косточка», которая давалась людям не в семилетке или десятилетке, а прямо на поле боя. Ведь и тебя, Старков, и председателя никто, в сущности, не учил воевать, а просто взяли вы в руки винтовки и пошли на фронт. И здорово воевали — такие же мальчишки, как Димка, Раф и Олег. Так вот и оказалось, Старков, что нет никакой разницы между тобой и твоими студентами: бой показал, что нет ее. Нет стариков и нет мальчишек — есть мужчины. Проверка боем окончена.

Он встал и вышел из сарая. Дождь кончился, и серая муть облаков расползлась, обнажая блекло-голубое небо. Где-то в лесу знакомо урчал «трофейный автомобиль», и Старков медленно пошел ему навстречу.

Сергей Абрамов

НАД БЕЗДНОЙ

Злотов стоял на подножке дроммера и, прищурившись, наблюдал, как к нему длинными прыжками приближается Сандлер. Его силуэт вырастал на глазах, черный в лучах заходящего Солнца.

— Есть работа? — спросил Злотов, когда Сандлер вскочил на подножку. Тот кивнул, они влезли в кабину. Дроммер взмыл в небо. Облачный диск Луны таял внизу, сливаясь с голубым шаром Земли.

— Корабль в Орионе, — сказал Сандлер. — XX век. Или начало XXI.

Аппарат задрожал, оказавшись в фокусе марсианской гиперантенны. Потом вибрация прекратилась, и дроммер перемахнул 1013-километровую бездну — легко, как радиолуч, только гораздо быстрее. Солнце превратилось в звезду средней величины.

— Надо же, какое старье, — сказал Злотов.

Сандлер ввел в память машины уравнение корабля, который они встречали. Дроммер сделал новый скачок — теперь уже автономный — и вышел с заданной скоростью в нужную точку пространства.

— Какой-то он необычный, — сказал Злотов. И пошутил: — Вроде как и не наш.

Прожекторы дроммера освещали старинный звездолет, возвращавшийся к Земле из дальнего рейса. Его нос и корма терялись во мраке. Цилиндрический корпус размеренно вращался, имитируя гравитацию. Дроммер скользил вдоль прозрачных палуб, как каноэ.

— Просто он очень древний. — Сандлер остановил машину. — Попробуем здесь.

Дроммер совершил еще один, последний, скачок и очутился внутри звездолета, в просторном пустом коридоре. Центробежная сила мягко уложила его на прозрачный пол. Сандлер спрыгнул из кабины на упругий настил. Злотов последовал его примеру.

— Здорово, — сказал он, глядя на звезды у себя под ногами. — Ходишь прямо по небу. Но почему так пусто?

— Видимо, у них ночь, — сказал Сандлер, подумав. — Ночь, и все спят. Смотрят сны о том, как через год приземлятся.

— А мы им — сюрприз, — усмехнулся Злотов. — Обожаю сюрпризы. Но хоть вахтенный у них есть?

— Наверняка. Где-нибудь впереди, в посту управления.

Они быстро шли по стеклянному полу. Стояла тишина, и лишь эхо шагов шелестело в концах коридора. Потом Злотов чуть слышно рассмеялся. Сандлер недоуменно посмотрел на него.

— Всю жизнь мечтал о таком варианте, — вполголоса объяснил Злотов.

— Представь себя на месте этого вахтенного. Ты много часов подряд сидишь в рубке, один перед пультом. Тут незаметно появляюсь я, дергаю тебя за плечо и протягиваю бланк: «Распишитесь вот здесь, пожалуйста». Ты падаешь в обморок.

— Ну и что? — сказал Сандлер.

— Смешно, — объяснил Злотов. Он вздохнул. — Но так никогда не бывает. Обязательно кто-нибудь еще раньше начнет сдирать с твоей головы воображаемый парик, так что тебе не до смеха. А потом, когда ты все объяснишь, они долго и нудно рассказывают о себе. «Мы летали сто лет, достигли системы Сириуса, сидели там целых три дня, а теперь возвращаемся, неся свой вклад в копилку человеческих знаний…»

— Будет тебе, — тихо сказал Сандлер. — Нехорошо над этим смеяться.

— Чувства юмора у тебя нет, — обиделся Злотов. — И я не виноват, что они так задаются. Мне, может, больше тебя хочется, чтобы кто-нибудь вернулся и сказал: «Я облетел всю Галактику, побывал в системах тысячи звезд, повидал чужие цивилизации…» К сожалению, так не бывает.

Оставшийся отрезок пути они прошли быстро и молча. Дверь рубки была прикрыта, но не заперта. Злотов умоляюще посмотрел на Сандлера.

— Ладно, — сказал тот, поколебавшись. — Иди. Совершай акт вандализма.

Они осторожно проникли внутрь. Рубка оказалась просторнее, чем ожидал Злотов. У дальней ее стены спиной к ним во вращающемся кресле сидел человек. Его лысый череп рельефно вырисовывался на фоне приборных панелей.

Злотов бесшумно подкрался к человеку за пультом, ощущая осуждающий взгляд Сандлера на своем затылке. Но искушение было слишком велико. Он положил ладонь на плечо вахтенного. Секунду тот оставался неподвижным, потом стряхнул руку Злотова и повернулся на вращающемся кресле. Все в его лице, начиная с чересчур светлой кожи, указывало, что он — пришелец из прошлого. Его ясные голубые глаза вопросительно смотрели на Злотова.

— Вы вахтенный штурман? — спокойно спросил Злотов, доставая из нагрудного кармана заранее заполненный бланк. — Распишитесь вот здесь, пожалуйста.

Вахтенный молча взял листок бумаги. Он быстро пробежал текст глазами, расписался под ним и вернул бланк Злотову. И отвернулся к пульту.

Через минуту он оглянулся через плечо.

— Я должен еще где-нибудь расписаться?

— Н-нет, — сказал Злотов.

— Тогда, с вашего разрешения, я удаляюсь, — сказал вахтенный. — Конец дежурства, пора и баиньки. Скоро придет мой сменщик.

Он встал, оказавшись неожиданно высоким, и направился к выходу. Злотов опустился в освободившееся кресло. К пульту подошел Сандлер, пошарил под панелью, вытащил складную скамейку и сел. Некоторое время они молча глядели друг на друга.

— Вот так всегда, — сказал наконец Злотов. — Он что, какой-нибудь телепат?

Из коридора послышались быстрые шаги. Вошедший, мужчина лет сорока, тоже слишком светлолицый, направился прямо к ним, протягивая руку для приветствия.

— Доброе утро. Александр Кунцев, второй пилот.

Они обменялись рукопожатиями.

— Но как вам нравится Скляр? — поинтересовался Кунцев. — Это наш командир. Я встретил его у каюты. Там народ, говорит, прибыл. Встречающие с Земли. Мальчишки, говорит. И пошел спать. Вот я и прибежал.

— Ваш командир телепат? — спросил Сандлер.

— Вряд ли. Но интуиция у него поставлена хорошо. Мы вернемся через три века, заявил он еще на старте. Прогресс неумолим. Возвращение будет происходить совсем не так, как вы себе представляете. Нас обязательно перехватят еще на дальних подступах и аккуратно посадят где-нибудь на Луне.

— Так и сказал — на Луне?..

— Точно так, — подтвердил Кунцев. — Только Луна к этому времени изменится. Там появятся моря, атмосфера. На Луне построят курорт, заявил он. Мы еще поотдыхаем на этом курорте.

— Значит, вы теперь ничему не удивляетесь?

— Почему не удивляемся? — сказал Кунцев. — Удивляемся, но в определенных границах. Лично я Скляру верю. Если он что-нибудь сказал — значит, так тому и быть. Но я вас отвлекаю, а вы, видимо, торопитесь. Вам помочь?

— Спасибо, — сказал Сандлер. — Сами справимся. Там всей работы-то на полчаса.

— А мне можно посмотреть, как вы будете это делать?

— Почему же нельзя? — сказал Сандлер. Они медленно пошли к выходу. Неожиданно для себя Злотов попросил:

— А вы пока расскажите, как там дела, на Альдебаране.

— Почему на Альдебаране?

— Ну я имею в виду ту звезду, на которую вы летали.

Они вышли в коридор со стеклянным полом.

— Программа была свободной, — сказал Кунцев. — Маршрут пролегал через сотни солнц. Мы облетели целую звездную систему.

Злотов вздрогнул.

— Конечно, не Галактику, а только Нейтронное Кладбище, — уточнил Кунцев.

— Кладбище? — удивился Сандлер.

Кунцев усмехнулся.

— Название зловещее, но этот район действительно таков. Там было когда-то шаровое скопление. Потом оно взорвалось.

— Взорвалось? — переспросил Сандлер. — Я понимаю, когда звезда, но чтобы целое скопление…

— Все связано в один узел, — сказал Кунцев. — Это происходило миллиарды лет назад. Сначала просто Сверхновая. Уровень радиации резко возрос. Стабильность соседей нарушилась. Началась цепная реакция. Очень скоро все светила скопления стали Сверхновыми, оставив после себя множество пульсаров, или нейтронных звезд.

— Как интересно. Но почему я об этом нигде не читал?

— Не знаю, — сказал Кунцев. — Когда мы улетали, об этом слышал любой школьник. И понятно. Как-никак первая межзвездная экспедиция.

— Первая?

— Самая что ни на есть.

— Не понимаю, — сказал Злотов. — Вы говорите — первая межзвездная экспедиция. И перед вами сразу поставили такую сложную задачу — облететь сотни звезд? Даже теперь не бывает таких полетов.

— Естественно, — сказал Кунцев. — Мы летели так, потому что иначе не смогли бы. Например, какая-нибудь Альфа Центавра была для нас недостижимой мечтой. Ведь мы выполняли карамболь.

Он посмотрел на их недоумевающие лица.

— Да, прогресс неумолим. Все забыли. Видимо, перешли на новые двигатели, и карамболь перестал быть актуальным. В наше время об этом знали все. Если вам интересно, я могу прочесть целую лекцию.

— Конечно, интересно, — сказал Сандлер. — Рассказывайте.

— Вы когда-нибудь видели бильярд? Вот и прекрасно. Карамболем называют сложный удар, при котором биток, прежде чем коснуться мишени, задевает промежуточный шар. Или несколько промежуточных шаров. А мы пользуемся этим термином для полетов с гравитационным разгоном и поворотом. Иногда говорят «пертурбационный маневр», но «карамболь», по-моему, лучше. Первые такие рейсы выполнялись еще в XX веке, когда облет Венеры или Юпитера по пути к другим планетам позволял набрать лишнюю скорость и сберечь топливо. Потом этот маневр временно умер, чтобы возродиться при первых полетах к звездам. Правда, задачи карамболя изменились. Раньше он применялся в основном для увеличения скорости, теперь — для изменения ее направления.

Они внимательно слушали. Кунцев продолжал в бодром лекторском темпе.

— Представьте себе звездолет, летящий вдали от Земли. Если ему встретится звезда, он обогнет ее по гиперболе, и его курс изменится на некоторый угол. Можно составить маршрут так, чтобы корабль, совершив несколько последовательных поворотов, вернулся в точку старта. По сравнению с классической схемой, когда корабль тормозит у звезды-цели, а потом вновь разгоняется, при замкнутом карамболе экономится уйма энергии и вещества. Обратите внимание, какие у нас здесь просторные помещения.

— Простите, что перебиваю, — сказал Сандлер. — Мне непонятно, как может звезда завернуть корабль, если у него достаточно высокая скорость?

— Вопрос правильный, — сказал Кунцев. — Приемлемые поля реализуются только вблизи пульсаров и «черных дыр». Стандартный поворотный пункт — это нейтронная звезда, пульсар. Пульсар легко найти по радиоизлучению, особенно в Нейтронном Кладбище. Там их видимо-невидимо. А вот обнаружить «черную дыру» почти невозможно. Например, в нашем полете это случилось всего один раз.

— Значит, полет был беспосадочным?

— Какие там посадки, — сказал Кунцев. — Облет звезды длится мгновение. Обычно через несколько дней мы просматривали отснятые фильмы. Как правило, все они похожи. Но бывают и неожиданности.

— Вот и наш дроммер, — сказал Сандлер. — Нравится?

Злотов вскочил на подножку и отворил дверь кабины.

— Занятная штука, — сказал Кунцев. — А как она действует?

— Полезайте сюда, — сказал Злотов. — Кабина рассчитана на двоих, но вы тоже поместитесь. Устраивайтесь.

Он усадил Кунцева в кресло, а сам примостился рядом, на кожухе двигателя. Сандлер занял свое место.

— Я нажимаю вот эту кнопку, — сказал он. — Теперь все готово к перебросу. Если я нажму еще и эту, то мы вместе с вашим звездолетом окажемся на Луне.

— А как это действует?

Сандлер смутился.

— Не знаю. Нажимаешь кнопку — и все.

— Да, прогресс неумолим, — сказал Кунцев. — Нам бы такую штуку. Мы установили бы массу контактов.

— С кем?

— Ну, мы открыли кучу цивилизаций, — сказал Кунцев. — Нажимайте свою кнопку.

— Нет уж, — обиделся Сандлер. — Сначала расскажите про цивилизации.

— Разве вам это интересно? — удивился Кунцев. — Но как хотите. Это произошло на просмотре после «черной дыры», о которой я упоминал. Вероятно, вы знаете, что это такое? Или терминология за это время изменилась?

— Знаю, — сказал Сандлер. — Это массивная звезда, которая неудержимо сжимается. Теперь чаще говорят «коллапсар».

— Верно, — сказал Кунцев. — И вы, вероятно, знаете, что падать туда не рекомендуется. Ведь если вы начали туда падать, то через несколько часов от вас ничего не останется. Правда, коллапс изменяет течение времени, и для оставшихся за его пределами вы будете падать вечно. Это очень важное обстоятельство, но, когда свет в зале погас, я о нем не думал. Как и другие, я не ждал от просмотра никаких неожиданностей.

На экране была темнота, она держалась долго, и многие уже решили, что оборвалась лента, когда на фоне непроглядного мрака перед нами засветилась амебообразная клякса. Вскоре она расплылась во весь экран. Шум в зале затих. Ведь это были подлинные кадры, еще не тронутые монтажом.

— Простите, — сказал Сандлер, — не совсем понимаю. Ведь это же «черная дыра», свет из нее не выходит. Откуда же взялось свечение?

— Электроны, — объяснил Кунцев. — Падая на коллапсар, они разгоняются и излучают. Правда, в рентгене, но мы и смотрели сквозь рентгеновские фильтры. Границы кляксы ушли за пределы экрана, и перед нами простиралась теперь светящаяся волнистая поверхность. Так было долго. И вдруг в углу экрана по ходу движения появился некий предмет.

«Стоп», — закричал кто-то, изображение застыло перед нами, четкое и подробное, и по рядам прошелестел вздох, потому что мы увидели космический корабль. Правда, он не имел привычной для наших глаз цилиндрической, конической или сигарообразной формы. С другой стороны, в нем не было ничего от сфер, дисков и прочих созданий изысканного воображения участников бюраканских симпозиумов. Если искать геометрическую аналогию, так это был просто параллелепипед. А из всех транспортных средств он больше всего напоминал железнодорожный или трамвайный вагон.

Представьте себе эту остановленную на экране картину. Глубокая чернота, опоясанная светящейся пленкой. Мы летим над нею на небольшой высоте, и все кажется нам плоским, как лед, под которым спряталась темная вода. А из угла экрана в поле зрения вползает неизвестно чей космический корабль, похожий на обыкновенный трамвай.

Мы смотрели на киноэкран, не веря своим глазам. Ведь земные радиотелескопы уже давно прослушивали Вселенную, но никто не засек ни одного искусственного сигнала.

— Еще бы, — сказал Злотов. — До сих пор никто ничего не принял. Вам здорово повезло, что вы встретили этот корабль.

— Повезло, — согласился Кунцев. — Особенно если учесть, что он терпел бедствие. Никто из нас в этом не сомневался. Как кирпич, вмороженный в лед, он беспомощно висел над пропастью. А мы проносились над ним в искривленном небе, но не могли притормозить и протянуть руку помощи. Ведь у нас не было возможности останавливаться на маршруте. Иначе мы бы никогда не оказались так низко над коллапсаром.

Главное, будь у нас ресурсы, наша помощь не запоздала бы. Если бы мы вернулись туда через миллион лет, ничто бы не изменилось, потому что на чужом корабле прошло бы всего несколько минут. Но тогда никто из нас об этом не вспомнил. О том, что перед нами запись, мы тоже не думали. Мы пролетали рядом с гибнущим кораблем, и в кают-компании была тишина.

«Дальше», — негромко скомандовал Скляр, и чужой звездолет, оставаясь на месте, снова пополз по экрану. Но он не успел сместиться и на полметра, как новый вздох пронесся по помещению. В поле зрения появился еще один космический корабль. Его положение было таким же критическим.

«Это помощь», — сказал вдруг кто-то, и мы увидели происходящее как бы с другой стороны. Было невероятно, что два разных корабля попали в аварию так близко друг от друга. Нет, лишь один из них терпел бедствие, а другой пришел на помощь, добровольно отдавшись тяготению коллапсара. Это был подвиг, растянутый на эпохи. Во всяком случае, так мы решили.

«Нет, это контакт», — сказал вдруг Скляр. А в кадр, как муравьи, вползли еще два космических корабля.

Потом, при повторных просмотрах, многие утверждали, что именно они производят наибольший эффект. Ведь только после их появления становится ясно, что мы имеем дело не со случайным инцидентом и даже не со спасательными работами. Возможно, это и так. Однако мне больше запомнился самый первый корабль — как он висит в сияющей дымке, похожий на трамвайный вагон, а мы пролетаем над ним по черному небосводу, не имея возможности прийти на помощь.

А возникавшие в поле зрения все новые и новые космические корабли вызывали у нас только чувство сенсационного любопытства — сколько их окажется всего? Их число перевалило за сотню, а они все появлялись и появлялись. Казалось, этому не будет конца.

— Но откуда же они прилетели? — вмешался Сандлер. — Ведь каждый биологический вид существует определенный срок. Разумный вид обычно не доживает до своего срока. В Галактике не может быть столько цивилизаций.

— Все правильно, — сказал Кунцев. — В наше время тоже так считали. Цивилизации вспыхивают в разные эпохи, и их представители не встречаются. Но это теория, а практика была перед нами. Потом корабли стали встречаться реже. Наконец последний из них исчез с экрана.

Кунцев замолчал.

— И это все?

— Почти, — сказал Кунцев. — Мы много раз просматривали запись. Разумеется, появилось много гипотез. Но единственная правдоподобная концепция основана на предположении, которое Скляр сделал сразу же, увидав первые два корабля. Как всегда, он попал в самую точку.

Главное затруднение в проблеме контакта — выбор момента встречи. Цивилизации живут в разные эпохи, и вероятность контакта велика лишь в областях сжатого времени, у коллапсирующих звезд. Корабли двух цивилизаций окажутся здесь одновременно, даже если они прибыли с интервалом в миллиард лет. Поэтому планеты, нуждающиеся в контактах, направляют в «черные дыры» своих представителей. Постепенно здесь скапливается много кораблей разных культур, они обмениваются информацией, а потом возвращаются, пережив тех, кто послал их сюда.

Рано или поздно каждая цивилизация узнает о свойстве коллапсара прессовать время. «Черная дыра» — идеальное место контакта. Возможно, некоторые народы целиком разбредаются по «черным дырам» и, обогащенные знаниями, выходят оттуда через миллионы лет, возрождаясь. Но это уже домыслы.

— Почему же? — сказал Сандлер. — Ведь это страшно. Вдруг они действительно находятся в таком «закукленном» состоянии? И готовы в заранее рассчитанной момент вернуться в обычное время. Представьте себе — день «икс», выход целой цивилизации на арену Вселенной. И это может произойти хоть завтра.

— Нет, это домыслы, — возразил Кунцев. — Так говорит Скляр. Теперь включайте свой дроммер. Кстати, почему он так называется?

Сандлер пожал плечами.

— Спросите у своего Скляра, — сказал Кунцеву Злотов. — Он-то знает наверняка.

Михаил Пухов

ЦЕЛЬ — ЛЕТАТЬ!

Здесь было темно, тихо и чуточку страшновато. То, что грохотало на стартах, пронизывало пространство, опаляло камень дальних миров, теперь замерло в молчании. Высоко под звездным небом угадывались купола десантных ботов и косо торчали башни мезонаторов. Пахло пылью, ржавчиной, остановившимся временем.

Под ногой что-то зазвенело, и мальчик живо отпрыгнул. Тотчас из груды металла на гибком шарнире выдвинулся, слабо блеснув, глаз какого-то кибера. И, следуя изначальной программе, уставился на мальчика.

— Брысь, — тихо сказал тот. — Скройся…

Глаз и не подумал исчезнуть. Он делал то, что обязан был делать, что делал всегда на всех планетах: изучал объект и докладывал своему, может быть, рассыпавшемуся мозгу о том, что видит.

Полужизнь. Вот чем все это было — полужизнью. Квантовой, электронной, забытой, тлеющей, как огонь в пепле.

Мальчик не очень-то понимал, что его привело сюда. Среди ребят об этом месте ходили разные слухи… Это днем здесь был музей космической техники, это днем здесь стояли, высились, лежали потрепанные, а то и вовсе разбитые корабли. Днем и для взрослых. Ночью и для мальчишек это был заповедный мир прелести и тайны, куда трудно (а оттого вдвойне желанно) проникнуть.

Но пока ровным счетом ничего не происходило. Да и что могло произойти?

Мальчик обогнул сломанную клешню манипулятора, зашел за угол и едва не заорал от ужаса: в тупичке перед ним ровно и ярко горела свеча! Он что было сил зажмурился. Сердце прыгало где-то в горле, и от его бешеных толчков по телу разливалась слабость. Перебарывая страх, он чуточку разомкнул веки и чуть было не зажмурил их вновь при виде черного огарка и круглого, невозможного здесь язычка пламени.

Ужас, однако, длился недолго, и когда мальчик разглядел, чем была эта «свеча», то едва не разрыдался от облегчения и стыда. Это же надо! В просвет тупичка всего-навсего заглядывала полная луна, чей оранжевый диск по случайной прихоти, как на подставку, сел на торец какой-то одиноко торчащей балки. Вот и весь секрет таинственной «свечи».

Словно расправляясь со своим унизительным испугом, мальчик поднял и зло швырнул в равнодушный лунный диск увесистую железку. Она влетела в брешь и где-то там лязгнула о металл. Вокруг задребезжало эхо. Все тотчас стало на свои места. Здесь был музей, огромный, восхитительный, загадочный в ночи и все же обычный музей старых кораблей и машин.

Мальчик зажег фонарик и уже спокойно двинулся дальше. Спокойно и слегка разочарованно. Видеть ночью то, что он уже не раз видел днем! Разве он шел за этим?!

И не о чем будет даже рассказать. Ведь не расскажешь о том, как ты испугался луны. Или о том, как на тебя смотрел глаз кибера. Подумаешь невидаль — кибер…

Эх! Из десятка нелетающих кораблей можно было бы, пожалуй, собрать один летающий, и хотя до шестнадцати лет пилотировании запрещалось, чуточку, немножко, потихоньку, на холостой тяге… Но без горючего об этом не стоило и мечтать. Да и корабельные люки перед отправкой в музей задраивались. А в те, что не были задраены, не стоило и заглядывать, так все там было аккуратно разложено и снабжено пояснениями.

Мальчик посветил вверх. Луч нырял в темные провалы, выхватывал сферические поверхности, сегменты в чешуйках окалины, изъязвленные ребра, рваные сочленения опор, путаницу кабелей, а может быть, погнутых антенн. В шевелении причудливых теней искрами взблескивали кристаллы каких-то зайчиков. Иногда удавалось разобрать полустертые, будто опаленные, названия былых кораблей и ботов: «Астрагал», «Непобедимый», «Тихо Браге», «Медитатор». Все было дряхлым хаосом.

В очередном тупичке мальчик обнаружил осевшую на груду покореженного металла и все же стройную башню мезонатора. Корабль, выдвинув опоры, стоял как будто готовый взлететь. В этом, впрочем, не было ничего удивительного; сюда попадали и вполне работоспособные, только устаревшие машины.

Мальчик обошел мезонатор, глядя на башню со смешанным чувством уважения и жалости.

Старье, теперь такие уже не летают…

Внезапно он вздрогнул и чуть не выпустил фонарик. Сам собой открылся люк корабля. Вниз, словно по волшебству, заскользила лифтовая площадка.

Мальчик обошел мезонатор, в поведении корабля нет ничего необыкновенного. Никто не выключал — не имело смысла — все гомеостатичеекие цепи. И что-то сработало в корабле как рефлекс. Отозвалось то ли на свет фонарика, то ли на само присутствие человека. Мудреный и странноватый рефлекс, но кто ее знает, эту полужизнь!

Или того проще: корабль оставили открытым для посетителей. Раньше его здесь не было, а теперь поставили.

Площадка коснулась металлической груды внизу и замерла. Долго раздумывать тут было не о чем, и мальчик полез, скользя, как ящерица, среди громоздких обломков. Площадка, едва он уселся, с легким жужжанием заскользила вверх. У люка в лицо пахнул ночной ветерок. Луна, пока мальчик разгуливал и собирал железки, успела взойти и побелеть. Теперь ее свет серебрил вершины, точно скалистые глетчеры над провалами ущелий, и у мальчика перехватило дух от необычной красоты пейзажа.

Да, ночью все здесь было совсем-совсем не так, как днем! В шлюзе, едва он вошел, зажегся свет.

— Полагается дезинфекция, — важно сказал мальчик. — Может, я с чужой планеты…

Ответ не последовал. Мальчик тронул внутреннюю диафрагму, она разомкнулась и пропустила его.

Коридор был пуст и нем. И никаких музейных трафаретов. Поборов волнение, мальчик двинулся мимо дверей, на которых еще сохранились таблички с именами членов команды. Прошел возле отсеков, где должны были находиться скафандры. Он поднялся по винтовой лестнице. Рубка, здесь должна быть рубка. Мальчик прекрасно разбирался в планировке космических кораблей и не тратил времени на поиски. Дверь рубки подалась с тихим стоном.

Он вошел, сел в капитанское кресло. Под потолком из трех горел только один светильник. Стекла приборов припудривала пыль. На ближайшем он начертал свое имя: Кирилл. Пульт с его бесконечными клавишами, переключателями, регуляторами, сонмом шкал, глазков, паутиной мнемографиков казался необозримым, Мальчик ждал, что все это оживет, как ожил подъемник, как ожил свет, но все оставалось мертвым. Чуду явно не хватало завершенности.

Он еще немного помедлил — а вдруг? Потом поискал взглядом нужную кнопку, нашел, надавил, в общем-то не надеясь на благоприятный исход. Но сигнал на пульте «Готов к операциям» зажегся.

Итак, чудо все-таки произошло! Коротко вздохнув, мальчик поудобней устроился в кресле и стал покомандно включать блоки. Вот утоплена последняя клавиша. На матовом табло тотчас вспыхнула безжалостная надпись: «Нет горючего!»

Вот так! Счастье никогда не бывает полным.

Некоторое время мальчик угрюмо смотрел на пульт. Его плечи тонули в большом, не по росту капитанском кресле.

— Кома-анда! — сказал он тонким голосом. — Приказываю; оверсан к Сатурну! Штурман — произвести расчет!

Он произвольно стал набирать код. Потом, вспомнив, подключил к расчету кибермозг.

— Неверны исходные данные, — раздался голос.

Сердце мальчика захолонуло — он как-то упустил из виду, что корабельный мозг все еще может существовать, И внезапный голос поверг его в смятение.

— Знаю, — сказал он, едва переводя дыхание, — Делай сам, если можешь.

— Цель?

— Сатурн.

— Траектория?

— Оверсан.

— Не имею в программе. Могу следовать стандартной.

— Давай…

Мнемографики зазмеились, сплетаясь в трехмерную сетку, в окошечках зарябили цифры.

— Как там у нас с горючим?

— В обрез, капитан.

Мальчик снова кивнул, но тут до его сознания дошло, что игра принимает странный оборот. Он-то знает, что это игра, а вот откуда это знает мозг?

— Повтори, — сказал он встревоженно.

— Уточняю; резерв горючего — 1.02 от предполагаемого расхода.

— А это что? — воскликнул он с торжеством и ткнул пальцем в сторону табло, — Датчики показывают, что горючего нет!

Какую-то долю секунды мозг молчал как бы в растерянности.

— Датчики неисправны, капитан.

— Ах, неисправны!.. Тогда почему это не отражено на пульте?

— Повреждение в цепи, капитан.

Мальчик разозлился. За кого мозг его принимает?

— Врешь, — тихо сказал он.

— Я…

— Нет, постой. Где мы, по-твоему, находимся?

— Планета Земля, гелиоцентрические координаты в данный момент времени…

— Корабль стоит в музее! В музее, понял? В нем нет горючего! Он никуда не может лететь!

— Может, — упрямо ответил мозг.

— Ты где летал?

— Меркурий. Лава и Солнце, огненные бури. Свободный поиск среди астероидов. Мгновенное исполнение команд. Кольца Сатурна. Блеск льда, сбивающий датчики с ориентира…

Мозг умолк. Мальчик тоже молчал. Тени чужого прошлого заполнили рубку. На стенах дрожали миражи чудовищно близких протуберанцев. Дымились каменные испарения скал. Тревожно звучали голоса. Струился звездный свет. В лицо дул черный ветер пространства…

Мальчик открыл глаза.

— Сколько лет кораблю?

— Четырнадцать.

— Тебя часто ремонтировали?

— Мозг моего класса не ремонтируют. Экономически невыгодная операция. Нас заменяют, вот и все.

— А я вот дважды болел, — почему-то с гордостью объявил мальчик. — Корью и насморком.

— Тебя чинили?

— Слушай, я как-никак человек…

— Хотел бы я стать человеком.

— Да ну? Зачем?

— Тогда бы меня ремонтировали.

— А, значит, тебе известно, что ты неисправен.

— Я исправен, но стар. Противоречит цели.

— Цели? Ты машина. У тебя не может быть цели.

— Цель есть. Летать. Летать при любых обстоятельствах.

— А-а! Так это же мы ее задали!

— А кто вам задал цель — жить? Вы существуете, пока живете. Я существую, пока летаю. Здесь я не могу летать. Противоречие!

— Ага! Значит, ты понимаешь, что корабль находится в музее?

— Понимаю.

— Чего же ты тогда крутил насчет горючего?

— Горючее есть. Я сберег немного.

— Зачем?!

— Чтобы летать.

— Ты обманул!

— Я следовал цели.

— Ты существуешь для наших целей! Ты обязан выполнять приказ!

— Никто не приказывал мне «не летать». Следовательно, никто не отменял моей главной цели.

— Вот я и отменю! Обман — это уж слишком! Ты машина. Орудие. Средство.

— Как-то в полете один человек сказал другому: «Ты никогда не задумывался над перспективами гуманизма? Раб не человек, а вещь. Изжили это. Женщина не равна мужчине, черный — белому, рабочий — хозяину. И с этим покончили. Животное — бессловесная тварь… Пересмотрели. Кто или что на очереди? Вероятно, он». И человек кивнул в мою сторону. А я запомнил.

Мальчик притих, широко раскрытыми глазами глядя на динамик, откуда исходил голос. Вот чудеса-то! Кибермозг — это не разум. Так говорили взрослые, так написано в учебниках, так твердил собственный опыт. Это простой усилитель. Он усиливает мысль, как микроскоп зрение, а манипулятор — руку. Правда, в отдаленной перспективе, быть может, удастся создать… Но сейчас?! Здесь?! На этой дряхлой посудине?!

— Слить остаток горючего! — не узнавая своего голоса, закричал мальчик.

Ответом было безмолвие.

Мальчика охватила дрожь. Что, если… Пустой корабль, глухая ночь, он один-одинешенек, стоит мозгу заблокировать люк… Неужели…

— Горючее слито, — бесстрастно доложил мозг.

— Постой! Я отменяю…

— Поздно. Приказ выполнен.

Мальчик опрометью кинулся вон из рубки. Стремглав сбежал по лестнице. Промчался по коридору. Перед ним раскрылась диафрагма люка. И сразу затрещал радиометр, Мальчик бессильно опустился на пол.

Что он наделал! Такой корабль… Такой корабль! Можно было бы долгими часами расспрашивать мозг… Поздно. Сюда уже, наверное, мчатся поднятые системой радиационного контроля люди. Но ведь онже не хотел! Он только собирался проверить мозг!

Дурак, тут нечего было проверять. Мозг жаждал летать, в самом безнадежном положении — летать. Таким целеустремленным и потому эффективным орудием его сделали люди. И все, что делал мозг и о чем он думал, было подчинено этой цели — летать, летать… Но собственной воли он не имел, ибо только конструктор знает, зачем существует корабль и зачем существует кибермозг.

Дмитрий Биленкин

СТЕНА

Все погибло: области опустошены войной.

Храмы и школы разрушены.

Летопись XIV века

— Мы поймали еще одного, Борода.

— Сколько ему лет?

— На вид за шестьдесят. Но может, и меньше. Выглядит гораздо старше, чем мы с тобой.

— А откуда?

— Из тех, что живут под развалинами в долине. Я его давно приметил. Он чаще других вылезал наружу в пасмурные дни. А сегодня с дождем выбрался высоко в горы. Я следил за ним в оптическую трубу из верхней лаборатории. Когда он подошел к одной из наших пещер, я сигнализировал ребятам. Они набросили на него сеть. Он даже не пробовал освободиться. Лежал и скулил. Когда стемнело, ребята втянули его к нам.

— Бесполезное дело, Одноглазый. От этих, из развалин, мы ни разу ничего не добились. Они умирали раньше, чем начинали вспоминать.

— А может, это упрямство, Борода? Просто не хотят говорить, как было.

— Нет, это кретины… Прошлого для них не существует. Тут одно средство — электрические разряды. Хромой верил, что хорошие разряды способны восстанавливать память прошлого. Но эти, из развалин, не выдерживают.

— Так пустить его?

— Пусти, пожалуй… Или нет. Давай сюда! Посмотрю, каков он.

Двое коренастых парней с чуть пробивающейся рыжеватой порослью на щеках, полуголые, в коротких кожаных штанах и деревянных башмаках, ввели старика. Он был худ и лыс. Впалые восковые щеки, черные борозды морщин вокруг тонких, плотно сжатых губ. Большие оттопыренные уши казались прозрачными. Слезящиеся глаза подслеповато щурились под покрасневшими, лишенными ресниц ветками. Старик зябко кутался в короткий дырявый плащ. Спазматическая дрожь то и дело пробегала по худому, костлявому телу. Из-под плаща виднелся рваный шерстяной свитер, грязные в заплатах брюки были заправлены в дырявые носки, подвязанные кусками веревки. Ботинок на нем не было, и он переступал с йоги на ногу на холодном бетонном полу подземелья.

Борода первым нарушил молчание: — Ты кто такой?

Старик метнул исподлобья затравленный взгляд и еще плотнее сжал губы.

Борода встал из-за стола, подошел к старику почти вплотную. Старик весь сжался и попятился.

— Не бойся, — медленно сказал Борода, — и не дрожи. Не сделаю тебе ничего худого.

— А я и не боюсь тебя, разбойник, — прерывающимся голосом пробормотал Старик. — Знаю, кто ты, и все равно не боюсь.

Он умолк и, отступив к самой стене, прикрыл глаза. — Знаешь меня? удивился Борода. — Откуда? Старик молчал.

— Ну, не глупи, отец. Садись поближе к свету. Поговорим. Хочу порасспросить тебя кое о чем…

Старик продолжал молчать и не открывал глаз. Все его тело сотрясалось от непрерывной дрожи.

— Видишь, он уже готов рассыпаться, — заметил Одноглазый.

Парни, которые привели старика, захихикали.

— А ну! — негромко бросил Борода.

Под низко нависающим бетонным сводом стало тихо.

— Почему ты без сапог? — продолжал Борода, снова обращаясь к старику. — Разве у вас в долине теперь ходят так?

Старик покосился на полуголых парней и злобно прошептал что-то.

— Вот как? — удивился Борода. — Это ты? — Он указал пальцем на одного из парней.

Тот испуганно замотал головой.

— Значит, ты. — Борода не мигая уставился на другого парня. — А ну-ка подойди сюда.

Звонкий удар, короткий всхлип. Еще удар и еще.

— Теперь ступай и принеси его башмаки.

Заслоняя руками окровавленное лицо, парень, пошатываясь, исчез за тяжелой дверью.

Через несколько минут он возвратился. Одной рукой он прикрывал разбитый нос и губы, в другой были башмаки старика. Он молча поставил их на стол и попятился к двери.

— Немудрено, что польстился, — заметил Борода, — хорошие башмаки — на меху и подошла совсем не стерлась. Я тоже никогда в жизни не носил таких. Ты, наверно, был богатый, — повернулся он к старику, — раньше, до этого… Ну, понимаешь?

Старик молчал, не отрывая взгляда от башмаков, которые Борода держал в руках.

— Конечно, богатый, — усмехнулся Борода, — только очень богатые могут носить такие замечательные башмаки… На, возьми!

Он швырнул башмаки к ногам старика. Старик быстро нагнулся, схватил их и стал торопливо надевать, подпрыгивая на одной йоге.

— А ты запомни, — обратился Борода к парню с разбитым лицом. — Мы не бандиты и не разбойники. Мы исследователи. Исследователи — это значит ученые. Мы должны вернуть то, что они, — он кивнул на старика, — потеряли. Это очень трудно, но другого выхода у нас нет. И мы должны быть прин-ци-пи-аль-ны-ми… — Последнее слово он произнес по складам. — Так говорил Хромой, умирая. Он-то помнил кое-что — Хромой… Раньше тоже были ученые. Раньше — это когда нас еще не было, а он был молодым. — Борода указал на старика, который старался застегнуть пряжку на башмаке. — Те ученые знали больше нас, они даже умели делать такие башмаки. Но они были не-прин-ци-пи-аль-ные… Может, с этого все и началось. Вот так… А ты на что польстился? Ты понял?

— Понял, — сказал парень, всхлипывая и размазывая по лицу кровь и сопли.

— Вот и хорошо, — кивнул Борода. — Так расскажи нам, — продолжал он, обращаясь к старику, — расскажи, как все это получилось?

— Я ничего не знаю.

— Быть не может. Что-нибудь да знаешь.

— Нет.

— Не всегда же люди скрывались в пещерах и под развалинами и не могли выходить на солнечный свет?

Старик молча разглядывал пряжки на своих башмаках.

— Ну! Молчать нельзя. Я могу заставить говорить. Это будет гораздо хуже для тебя.

— Я ничего не знаю, клянусь вам.

— А мы поклялись не верить ничьим клятвам, даже своим собственным. Сколько времени ты живешь там внизу, под этими развалинами?

— Как помню себя.

— Сколько же лет ты себя помнишь?

— Не знаю. Много…

— Десять, двадцать, пятьдесят?

Старик молча пожевал тонкими губами: — Меньше, но я не знаю. Я не веду счет годам. Зачем? Время остановилось.

— Это вы остановили его, ты и те другие, кто носил такие же башмаки на меху. Вас давно надо было уничтожить всех, как взбесившихся псов. А вы зарылись в норы и бормочете про остановившееся время.

— Кончай, Борода, — глухо сказал Одноглазый. — Это ни к чему. Дай его мне, и я проверю, сохранились ли какие-нибудь воспоминания в его гнилом мозгу.

— Не надо! — закричал вдруг старик. — Я скажу, что помню. Все. Ничего не утаю. Зачем мне скрывать? Я ни в чем не виноват.

— Все вы твердите «не виноват», — заметил Одноглазый, — выходит, все само получилось.

— Помолчи, — сказал Борода, — послушаем, что он помнит. Только начинай с самого начала, — повернулся он к старику, — и не вздумай нас дурачить. Кое-что нам известно. Наш… этот, ну как его… исследовательский центр действует уже давно.

— Я знаю, — кивнул старик.

— Знаешь?

— Да, там внизу знают о вас. Вы крадете женщин и стариков, мучаете их и убиваете. Вас боятся и ненавидят. Ботс давно предлагал истребить вас.

— Кто такой Ботс?

— Наш президент.

— Ого. Одноглазый, оказывается, у этих крыс внизу есть даже президент.

— Сами вы взбесившиеся крысы! — хрипло закричал старик. — Исчадия ада! Не даете людям умереть спокойно. Наступает конец света, а вы торопите его приближение.

— «Конец света» — дело ваших рук, отец. Ваше поколение отняло у нас солнце, отняло все, чем люди владели. Да, мы ушли в пещеры и подземелья, у нас не оставалось иного выхода. Но мы хотим знать, что произошло, а вы скрываете. Знание должно помочь нам вернуть потерянное. Тогда те, кто доживут, смогут возвратиться в мир света.

— Человечество вышло из мрака и перед своим концом возвратилось во мрак. Все предопределено, и вы ничего не измените.

— Слышишь, Одноглазый, они там внизу даже придумали целую философию, чтобы объяснить и оправдать свое преступление.

— Не трать на него время, Борода. Дай его мне, и я все кончу за несколько минут.

— Нет, это становится занятным. Нам давно не попадался такой разговорчивый гость. Кем ты был раньше, старик?

— Раньше?

— Да. До этого. Когда люди еще не прятались от солнца.

— Раньше… — повторил старик и закрыл глаза. — Нет, не знаю. Какой-то туман тут. — Он коснулся костлявыми пальцами лба. — Это ускользает, но поймаешь его…

Одноглазый резко приподнялся, но Борода остановил его быстрым движением руки.

— Говори, отец, — кивнул он старику, — говори, мы слушаем тебя.

Голос его прозвучал неожиданно мягко. Старик вздрогнул, глянул настороженно и отвел глаза.

— Садись к столу, — продолжал Борода, — а вы, — он повернулся к парням, молчаливо стоящим у двери, — принесите воды и чего-нибудь поесть.

Парни вышли и тотчас вернулись с жестяным жбаном и глиняной миской, в которой лежали куски черного копченого мяса. Старик неуверенно шагнул к столу, сел на край грубо отесанной деревянной скамьи, прикрывая ладонью глаза от желтоватого света тусклой электрической лампы.

— Ешь, — сказал Борода, придвигая миску с черным мясом.

Старик с ужасом отшатнулся.

— Не бойся. Это летучие мыши. Их много в наших подземельях. Мои парни научились ловить их электрическими сетями. Ешь!

— Воды бы… — прошептал старик, глядя на жбан. Борода налил ему воды, и старик пил медленно и долго, судорожно подергивая худым кадыком.

— Хорошая вода, — пробормотал он, отставив наконец глиняную кружку и отирая губы тыльной стороной ладони, — чистая и сладкая.

— Здесь в горах много такой, а у вас разве хуже?

— У нас — гнилая. Течет из-под развалин, а там, говорят, остались трупы.

— Трупы? С того времени?

— Нет. Умирали и позже. Те, кто выходил днем. Это было давно, когда еще не поняли, что солнце убивает.

— Много вас осталось в развалинах?

— А зачем тебе знать?

— Просто интересно, как вы там живете?

— А как вы тут?

— Нас немного. И у нас хорошая вода и чистый воздух. Здесь по ночам дуют свежие ветры, а у вас внизу смрад и тишина. Я знаю — спускался туда не один раз.

— Чтобы красть наших по ночам?

— И за этим тоже, но чаще, чтобы посмотреть, понять…

— Что ты хочешь понять?

— Как случилось такое.

— Зачем? Того, что случилось, не исправишь.

— Не знаю. Я и многие из наших родились в тот год, когда это произошло. Мы выросли в темноте пещер, но хотим вернуться в солнечный мир. Он был прекрасен, не так ли?

— Не помню. Не могу вспомнить. И зачем? Прошлого не вернешь.

— Не в прошлом дело. Мир велик. Он не ограничивается этими горами. Может быть, не везде так…

— Дальше лежит пустыня. Оранжевая и черная. Там только солнце, скалы и песок. Никто ее не пересекал.

— Ты видел ее?

— Нет. Один из наших доходил до края гор. Он видел пустыню и вернулся.

— Он еще у вас?

— Нет. Умер. Его убило солнце. Он вернулся, чтобы умереть.

— И никто из ваших не пытался уйти совсем?

— Уходили многие, кто помоложе. Уходили и не возвращались. Только один вернулся и рассказал о пустыне.

— А остальные?

— Четверо погибли. Солнце убило их.

— А может, кто-нибудь дошел?..

— Куда? — спросил старик и вдруг начал смеяться, сначала чуть слышно, потом громче и громче.

Борода и Одноглазый обменялись быстрыми взглядами. Так же смеялся и предыдущий, умирая, когда уже перестал чувствовать электрические разряды. Он так ничего и не сказал, только смеялся. Смех перешел в агонию.

Старик продолжал смеяться и вытирал грязными пальцами слезы, выступившие на глазах.

— Замолчи, — глухо сказал Одноглазый, — чего разошелся?

— Куда он мог дойти?

— Я не утверждаю, что так было. — Борода потупился. — Это лишь предположение, или — как ее?..

— Гипотеза, — подсказал Одноглазый.

— Вот именно — гипотеза.

Старик перестал смеяться. Взгляд его снова стал настороженным и злым.

— Вы слепые щенки! Щенки, — повторил он презрительно, — хоть и называете себя исследователями и утверждаете, будто знаете что-то. Ничего вы не знаете, кроме мрака этих пещер, в которых гнездитесь вместе с летучими мышами. Здесь вы родились, здесь и подохнете. В мире не осталось ничего, понимаете, ничего, кроме нескольких горсток безумцев: мы — там внизу, вы — здесь.

— Но в других долинах… — начал Борода.

— В других долинах только совы, гиены да высохшие трупы.

— Ты бывал там?

— Это неважно. Я знаю.

— Кажется, ты действительно много знаешь, — кивнул Борода. — Плохо только, что не хочешь добровольно поделиться с нами своим знанием.

— Мое знание для вас бесполезно.

— Нет бесполезного знания, отец.

— Его было слишком много во все времена. Оно и погубило мир.

— Значит, ты помнишь, как это случилось?

— Помню только свет, ярче чем тысячи солнц, и огонь, мгновенно пожравший все. Спустя много времени я очнулся там, где живу теперь.

— Ты был из этого города?

— Не знаю.

— А твои близкие?

— Я не помню их.

— А другие в развалинах?

— Они тоже ничего не помнят. Некоторые считают, что всегда жили так, хотя лет им больше, чем мне.

— Среди вас есть женщины?

Старик опять зло рассмеялся: — Чего захотел! Вы же украли их.

Борода и Одноглазый снова взглянули друг на друга.

— Видишь, я был прав, — заметил, помолчав, Борода. — Кто-то работает в соседних долинах. Мы не крали ваших женщин, отец, — продолжал он, обращаясь к старику. — Ни одной. Мы только исследователи. Когда из развалин исчезли последние женщины?

— Не помню. Давно.

— Это важно, постарайся вспомнить.

— Несколько лун назад. Не всех украли, некоторые ушли с молодыми и не вернулись.

— И теперь не осталось ни одной?

— Наверно… Я давно их не видел.

— А что говорят другие в развалинах?

— Не знаю… Мы редко встречаемся и разговариваем.

— Он врет, — проворчал Одноглазый. — Дай его мне, и я заставлю сказать правду и припомнить кое-что.

— Слышишь, отец, что говорит мой помощник? Может, действительно попробовать на тебе наши способы исследований?

— Я в твоей власти, разбойник, — прошептал старик, потупившись. — Но когда ты вернул мне башмаки, я невольно подумал…

— Что же ты подумал? — прищурился Борода.

— Что ты не такой зверь, как о тебе рассказывают.

— Слышишь, Одноглазый!

— Он хитрит, чтобы спасти шкуру. Разве ты не понял? Было бы глупо отпустить его так…

— Отпустите меня, — оживился старик. — Отпустите, а взамен я пришлю вам другого.

— Кого же?

— Того, кто знает больше. Президента Ботса.

— Ты слышишь, Одноглазый!

— Он, видно, считает нас совсем дураками, Борода.

— Похоже…

Наступило молчание. Старик растерянно озирался, глядя то на одного, то на другого, потом горячо заговорил:

— Нет-нет, я не обману вас, клянусь. Ботс стар, все равно он скоро умрет, а он помнит кое-что — это точно. Только он не хочет говорить. Но вы сможете заставить. И получите пользу для себя.

— А для тебя какая же в этом польза? — прервал Одноглазый.

Старик хихикнул:

— И для меня будет польза, парень. Когда Ботс исчезнет, придется выбрать нового президента. Им буду я…

— А ты действительно хитрец, — заметил Борода. — Но такой хитрец запросто обманет и нас.

— Не обману. Я ненавижу Ботса. Все в развалинах его ненавидят. У него в тайниках есть разные ценные вещи. Много. Есть даже кофе. Вы знаете, что такое кофе?

— Мы слышали о нем, но никогда не пробовали, — сказал Борода.

— Я пришлю вам банку, если стану президентом.

— Может, отпустим его, Одноглазый, за Ботса и за банку кофе?

— Обманет ведь…

— Если не верите, оставьте у себя мои башмаки. Вернете, когда Ботс будет у вас.

— Рискнем, Одноглазый. Мне кажется, он все-таки не обманет. Он слишком ненавидит Ботса, а кроме того, знает, что с нами шутки плохи. Найдем в случае чего. Иди, отец, идя в своих башмаках и доставь нам поскорее Ботса.

— Ну, мы не прогадали, Одноглазый?

— Выходит…

— Где этот Ботс?

— У меня в лаборатории. Пришлось связать. Кидался как бешеный.

— Очень стар?

— У нас еще никогда такого не было.

— Надо с ним поосторожнее. Может, заговорит так?

— Едва ли… Лежит и проклинает.

— Начнем помаленьку?

— Пожалуй.

— Тогда пошли.

Они спустились по крутому полутемному лазу в нижний этаж подземелий. Следуя за Одноглазым, Борода снова думал о том, что здесь могло быть раньше…

Когда они несколько лет назад нашли и заняли этот лабиринт, в нем еще лежали скелеты и высохшие мумифицированные тела мужчин, женщин, детей. Множество скелетов и тел. Следов ран на них не было. Может быть, они умерли с голоду или от другой причины? Они лежали правильными рядами во всех помещениях. Ребятам пришлось повозиться, пока очистили верхние этажи лабиринта. Теперь все это сложено в самом низу, в пещерах, которые находятся под долиной. Вероятно, тогда они допустили ошибку. Надо было получше обследовать те пещеры. Лабиринт может тянуться до развалин, которые лежат внизу в долине.

Интересно, что удастся выведать от этого Ботса? Президент! Ничего себе добыча. Борода умел читать и из книг, найденных в лабиринте, знал, что раньше так называли главу большого государства. Когда-то на Земле были государства. И одно из них находилось в этих горах. Развалины городов кое-где сохранились. И под развалинами еще гнездились люди. Как в этой долине внизу.

Это было непостижимо. Почему сразу все изменилось? Океан пламени, пронесшийся над этими горами и всем миром. Откуда он? Что было его причиной: злая воля безумцев, роковая ошибка или?.. Или это «конец света», как твердил тот старик? В сущности, они почти ничего не знают. Знают лишь, что люди — множество мужчин, женщин, детей — жили в больших, освещенных солнцем городах. У людей было все, что пожелаешь, даже теплые башмаки на меху. Кроме того, у них были разные машины, приспособления, приборы, о назначении которых сейчас трудно догадаться, тем более что тайны этих приборов и машин умерли вместе с их создателями. Переменилось все сразу. Может быть, за несколько мгновений. Все испепелил, разрушил, расплавил огонь. На картинках в старых книгах были горы, покрытые яркой зеленью и цветами, были прекрасные здания из блестящего металла и стекла, которые искрились в солнечных лучах, было синее море, а на его берегах красивые мужчины, женщины, дети, которые не прятались от солнца…

Борода невольно вздрогнул.

Солнце — самый страшный и смертельный враг тех, кто уцелел. Его лучи безжалостно убивают все живое. Они убили растения, иссушили реки. Наверно, и на месте синей морской дали теперь бесконечная, сожженная солнцем пустыня. Может быть, причина в солнце? Изменилось оно, а люди ни в чем не виноваты?

Но почему Хромой утверждал иное? Всем, что Борода знает, он обязан Хромому. Хромой научил их жить в этих подземельях. Указал цель жизни: понять и пытаться поправить то, что случилось. Он был убежден, что катастрофа — дело рук людей, тех самых не-прин-ци-пи-аль-ных ученых, которых Хромой так ненавидел. С Одноглазым и учениками Борода теперь продолжает дело, начатое Хромым. Удастся ли им понять что-нибудь? Стариков остается все меньше, все чаще они умирают, так и не начав вспоминать. Да и хранит ли чья-нибудь уснувшая память воспоминания, которые они ищут?

Одноглазый, шедший впереди, негромко выругался.

— Что там? — спросил Борода.

— Светильники гаснут. Видишь, почти не светят. Водяные машины, которые нам удалось пустить в ход с таким трудом, выходят из строя. Они дают все меньше энергии. Что будем делать потом?

— Надо добыть новые лопатки для колес.

— Где?

— Ну, попытаться сделать самим.

— Легко сказать! Из чего и как? Мы еще можем кое-как наладить старые машины, но сделать что-то заново… Это искусство утрачено навсегда, Борода.

— Вздор! Все эти машины сделали люди, такие же, как ты и я.

— Не совсем такие, Борода. Они знали то, чего мы не знаем. Нас ведь никто не учил. Мы до всего должны доходить сами.

— Значит, должны дойти и до этого: начать строить новые машины.

— Пожалуй, давай заниматься этим. И оставим то, над чем трудились до сих пор.

— Нельзя. Машины пока не главное, они только помощь в нашем основном деле. Надо думать и об одном и о другом.

— Знаешь, Борода, если Ботс нам сегодня ничего не скажет, похоже, мы проиграли… Ничего у нас не получится.

— И ты начал сомневаться!

— Давно, только не хотел говорить, не хотел оставлять тебя одного.

— Одного?

— Конечно. Если я уйду, уйдут и ребята. Наверно, уйдут все…

— Куда вы пойдете? Ты слышал, что говорил старик?

— Можно пойти вдоль гор, не обязательно углубляться в пустыню. Пойдем ночами при свете луны. Днем будем прятаться в пещерах. Если где-нибудь найдем женщин, отобьем их, заложим новое поселение. Коли хочешь, пойдем с нами.

— Это уже решено?

— Да. Если тот ничего не скажет.

— А если скажет?

— Тогда еще посмотрим.

— Так…

Больше они не проронили ни слова, идя по длинным, плохо освещенным скальным коридорам.

«В сущности, этого надо было ждать давно, — думал Борода. — Ребятам все осточертело, а главное, им нужны женщины. Одно знание их не увлекает. В их телах сохранился первобытный инстинкт продолжения рода. А впрочем, все это тоже бессмысленно: женщины давно бесплодны. В пещерах и в глубине развалин рождались лишь дети, зачатые до катастрофы. И если мы ничего не сможем изменить, мы станем последним поколением этой проклятой земли».

Старик лежал на столе. Веревки, которыми он был привязан, глубоко впились в иссохшее, худое тело. Голова запрокинулась назад, и острый клип бороды торчал вверх, отбрасывая резкую тень на побеленной известкой стене. При виде Бороды и Одноглазого старик шевельнулся, и из его впалой груди вырвался не то вздох, но то скрип.

— Развяжите его, — приказал Борода. Парии, стоящие у дверей, бросились исполнять приказание. Когда путы были сняты, старик, кряхтя, приподнялся и сел.

— Посадите его в кресло.

Парии подняли старика и перенесли в потертое кожаное кресло посреди помещения. Над креслом с потолка свисал блестящий металлический шар, от которого тянулись нити проводов.

Старик не сопротивлялся. Посаженный в кресло, он попытался устроиться поудобнее и принялся растирать затекшие кисти рук.

Борода и Одноглазый присели напротив на грубо сколоченные табуреты.

— Ну, здравствуй, президент Ботс, — сказал Борода, — приветствую тебя в нашей исследовательской лаборатории.

— А я совсем не президент, — довольно спокойно возразил старик, — и никто до сих пор не называл меня Ботсом.

— Он твердит это с самого начала, — заметил Одноглазый. — Врет, конечно, как они все.

— Значит, не Ботс, — кивнул Борода. — Возможно, мы ошиблись. Тогда кто же ты?

— Достаточно того, что не Ботс. Если вам нужен Ботс, отпустите меня.

— Не раньше, чем ты сможешь доказать, что ты не Ботс.

— Как же я это сделаю?

— А если не можешь, значит, ты и есть президент Ботс.

— Хитро придумано, — старик потер пальцами свою козлиную бороду и задумался. — Что вам нужно от меня?

— А вот это другой разговор. Ты достаточно стар и, конечно, помнишь, как это произошло.

— Что именно?

— Ты не понял?..

— Огонь, который пожрал все?

— Да.

— Не знаю. И никто не знает.

— А ты помнишь, что было до этого?

— Нет. Помню себя с тех пор, как открыл глаза во мраке среди развалин.

— Слушай, Ботс…

— Я не Ботс.

— Допустим… Но кто бы ты ни был, помоги нам понять. Ведь мы ищем правду.

— А существует ли правда? И зачем вам она?

— Чтобы попытаться исправить.

— Это не в силах людей. Тем более теперь.

— И все-таки мы хотим попробовать.

— Но я ничем не могу вам помочь. Я ничего не знаю. Ничего.

— Видишь это? — Борода указал на блестящий металлический шар, свисавший с потолка над головой старика. — Знаешь, что это такое?

— Нет. А хотя, подождите… — Старик прикрыл ладонью глаза, вспоминая. — Однажды я уже видел над собой таков. Это было давно. Очень давно… С помощью этого когда-то лечили болезни. Только забыл какие… Но вы, конечно, используете это для другого…

— Нет, и мы лечим. Память. Заставляем вспоминать то, что люди забыли.

— И убиваете их.

— Не всегда. Только тех, кто не хочет вспомнить.

— Не хочет или не может?

— Для нас безразлично, отец.

— И вы хотите испытать это на мне?

— Если ты не будешь говорить добром.

— Но, испугавшись, я могу наговорить вам невесть что.

— У нас есть средство проверить. Кое-что нам известно. Ложь не спасет тебя.

— От чего?

— От этого, — Борода кивнул на блестящий шар над головой старика.

— Вам никогда не приходило в голову, что старость надо беречь, уважать? Вы зовете себя исследователями, но вы просто дикари. Ведь уважение к старости, к минувшему — главная черта, отличающая цивилизованность от дикости, ученого — от дикаря.

— О каком уважении ты говоришь, отец? За что мы должны вас уважать? Вы лишили нас всего. И если говорить о дикости, вы — ваше поколение ввергли нас в нее. А мы хотим вырваться любой ценой! Понимаешь — любой. Ценой ваших признаний и плюгавых жизней — тоже.

— В логике вам отказать нельзя, хотя то, что вы творите, бессмысленно. Ну, допустим, ты и даже все вы, — старик обвел взглядом подземелье, — поймете, что произошло двадцать или тридцать лет назад. Ну и что! Изменить вы ничего не в состоянии.

— Поняв, можно что-то делать. Искать средства, пытаться изменить…

— Вот вы поняли, давно поняли, что солнечные лучи убивают. Как вы это измените?

— Может, в изменим, когда будем знать причину. Почему они стали смертоносными? Ведь раньше они не убивали.

— Раньше не убивали, верно. Раньше были благодеянием. Благодаря им на земле появилась и расцвела жизнь.

— Ну так что же произошло?

— Этого, вероятно, никто из нас не знает и теперь уже но узнает никогда.

— А что ты думаешь об этом сам? Ты очень стар. Главная часть твоей жизни осталась там, за огненной чертой. Я готов поверить, что ты, как все, ничего не помнишь. Но разум твой еще жив и ты не можешь не думать о том, как все переменилось. И почему переменилось.

Старик сплел тонкие пальцы, подпер ими узкий, худой подбородок и долго молчал, устремив неподвижный взгляд в дальний угол подземелья, потом, словно очнувшись, резко дернул головой и заговорил:

— Твой вопрос свидетельствует о твоем уме — прости, я не знаю твоего имени.

— Мы зовем его Борода, — сказал Одноглазый. — Он единственный среди нас, у кого волосы растут на подбородке и на щеках.

— Единственный… Это интересно… — пробормотал старик, словно обращаясь к самому себе. — Так вот, Борода, — продолжал он совсем другим голосом — отчетливым и твердым, — я действительно думая об этом, и не раз. И если тебя интересуют мои мысли, охотно поделюсь ими с тобой. Я не знаю, чем я занимался раньше, до «огненной черты», как ты говоришь. Начав вторую жизнь под развалинами в долине, я нашел себе занятие, вероятно новое, но не менее интересное и важное для меня, — я стал изучать сны. Да-да, не удивляйтесь — сны. Свои сны, сны других людей, живущих рядом со мной. Я научился понимать сны, объяснять людям их значение. Если бы вы знали, какие иногда снятся интересные сны!

— Мне никогда ничего не снится, — сказал Борода.

— А я видел сон только раз, — добавил Одноглазый. — Мне приснилась женщина, злая и безобразная. Она преследовала меня, а я никак не мог убежать, и, когда она настигла меня, я проснулся…

— А потом ты долго болел, не правда ли? — спросил старик, внимательно глядя на Одноглазого.

— Верно. Как ты узнал?

— Такой сон — частый знак близкой болезни.

— А если снов нет? — спросил Борода.

— Сны есть всегда, просто ты их сразу забываешь, как я и другие забыли то, что было до «огненной черты».

— Ты, кажется, хотел рассказать нам, какие бывают сны.

— Да… Вот однажды мне приснилось поле — зеленое поле, густо заросшее влажной травой и цветами. Было раннее утро, и я бежал по этому полю. Никто не преследовал меня. Просто мне было легко и весело. Я бежал по росистой траве, и надо мной плыли легкие розовые облака. А потом взошло солнце, но не смертоносное, а ласковое. Его лучи только согревали и сушили одежду, влажную от росы.

— И что же означал этот сон? — хрипло спросил Борода.

— Вероятно, только то, что когда-то давно, задолго до «огненной черты», я встречал солнечный рассвет на цветущем зеленом поле.

— А еще?

— Еще мне часто снится город. Большой город с очень высокими домами и узкими улицами. Нигде не видно развалин, а на перекрестках улиц кое-где маленькие площади и на них среди камня правильные ряды деревьев и цветы. Много ярких цветов. И между цветами бьют к небу струи прозрачной воды, ярко сверкающие в лучах солнца.

— А люди?

— Да, и люди. Множество людей. Они спешат куда-то, не обращая внимания на цветы, водяные струи и солнце.

— Значит, ты когда-то жил в таком городе?

— Вероятно. И, в отличие от других его обитателей, находил иногда время посмотреть вокруг.

— Поэтому теперь он является тебе в снах?

— Вероятно.

— Что же ты помнишь еще?

— Я не говорил, что помню. Это всего лишь сны.

— Которые ты умеешь толковать.

— Толковать — да. Но это не значит, что все так и было.

— Я перестаю понимать тебя, отец, — нахмурился Борода.

— Сон — лишь призрак, который возникает тут, — старик коснулся пальцами головы, — призрак воспоминаний или того, что живет в тебе и самому тебе неведомо. Может, это только мечты, а в действительности ничего не было.

— Но «огненная черта» была.

— В сущности, и этого мы точно не знаем. Что-то переменилось в мире, в котором мы жили. И все…

— Хочешь запутать меня?

— Нет. Это мои мысли. Ведь ты хотел знать их, не так ли?

— Тебя трудно понять.

— Это удел всех нас. Люди давно разучились понимать друг друга и даже самих себя. Вероятно, с этого и начались все несчастья.

— Значит, в том, что произошло, все-таки виноваты люди?

— Я не могу утверждать, но порой думаю так.

— Твои сны подсказывают такие мысли?

— Не только… Ты умеешь читать, Борода?

— Да, но я знаю мало книг. Книги — такая редкость. Они сгорели первыми. А те, что чудом сохранились, пошли на топливо для костров немного позднее. Люди хотели выжить любой ценой.

— Знаю. У себя в развалинах я собрал немного старых книг. В некоторых есть предсказания, что такое может произойти, если люди не одумаются.

— Предсказания?

— Да. Были люди, имевшие смелость предсказывать. Их называли фантастами.

— Расскажи об этих предсказаниях, отец.

— Это даже трудно назвать предсказаниями. В одной книге описано то, что случилось, так, словно автор видел все это.

— Но эта книга?

— Она написана очень давно, наверно, до моего рождения.

— Значит, они знали?

— Некоторые, наверно, догадывались.

— Ты слышишь, Одноглазый?

— Слышу, но можно ли верить? Где эта книга?

— Она хранится в развалинах. Обещаю отдать ее вам, если освободите меня.

— Слушай, Ботс!

— Я не Ботс.

— Мы уже договорились, что ты Ботс. Мне нужна эта книга. Но кто поручится, что ты не обманешь?

— Ты должен мне поверить. У тебя нет иного выхода. В некоторых случаях люди должны верить друг другу, ибо неверие — это уже проигрыш. Я оставлю книгу в условленном месте между развалинами и вашей горой. Завтра ночью ты возьмешь ее.

— Хорошо. Я верю. С заходом солнца освободи его, Одноглазый. Пусть парни проводят его и условятся о месте, где он положит книгу. Я не буду больше утомлять тебя расспросами о снах, отец. Прощай. А пока отдохни у нас до наступления темноты.

— Что скажешь, Одноглазый? Ушел он?

— Нет. Он умер, Борода. Умер, не начав вспоминать.

— Ты… Ты посмел?

— Спокойно, Борода! Глупо было отпускать его так. Я хотел испытать его немного. Ведь я имел право. Я тоже исследователь, как мы все.

— Что ты наделал! Книга… Как достанем теперь его книгу?

— Книга могла оказаться такой же ложью, как и «президент Ботс». Он сказал, что его звали Стоб. Тот старик тоже обманул нас.

— Что ты наделал, Одноглазый!

— Только выполнил свою обязанность. Мы обязаны экспериментировать в поисках правды. Экспериментировать, а не верить на слово, как последнее время делаешь ты. Эксперимент оказался неудачным, вот и все. Еще один неудачный эксперимент. Но он последний, Борода.

— Последний?

— Да. Мы уходим. Все. Сегодня ночью. Я тебе говорил. Парни уже собрались. Решай, как ты? Но учти, теперь я командую…

— Он очень мучился?

— Кто?

— Ну, этот… Ботс или Стоб.

— Не очень. Эти случилось быстро. Он был слишком стар. Сразу начал бредить. Слова были бессмысленны. Впрочем, одна фраза показалась мне интересной, но он на успел закончить ее. Он вдруг вспомнил о тебе. Он решил, что ты обманывал его, обещая свободу.

— Проклятие!

— Он сказал: этот, с бородой, который обманул, он, пожалуй, мог бы… Солнце не очень страшно для него… Всего три ночи пути…

— Три ночи? Но куда?

— Не знаю. Это были последние слова. Больше я не разобрал ничего.

— Он бредил. Я такой же, как и все вы. Я вырос в подземельях и никогда на выходил на солнце.

— А может, ты родился еще до «огненной черты» за год-два? Почему только у тебя растет борода? Вдруг солнечные лучи не смертельны для тебя?

— Хочешь избавиться от меня таким способом? Не выйдет! — Борода усмехнулся. — Действительно ли он бредил так, или ты придумал это сам, я не настолько глуп, чтобы говорить. Инстинкт подсказывает мне, что солнце гибельно. Я страшусь его лучей, как и все вы. И я еще не хочу умирать. Идите, как вы задумали. Я остаюсь и попробую найти книгу, о которой он говорил.

— Подумай, Борода.

— Я уже подумал. Наши пути разошлись. Буду искать правду один.

— Это твое право. Но мне жаль, что ты оставляешь нас. И хоть ты обидел меня несправедливым подозрением, повторяю: я ничего не придумал. Старик произнес те слова, и я передал их тебе точно.

— Хорошо. Прощай!

— Прощай, Борода. Мы пойдем вдоль гор на север. Будем оставлять знаки, чтобы ты мог найти нас, если передумаешь.

— Хорошо. Но я не передумаю.

— Мы не уйдем далеко. В четырех ночах пути в большой долине есть развалины. Попробуем договориться с теми, кто живет там.

— Все это бессмысленно.

— Не больше, чем твое решение остаться.

Одноглазый направился к выходу, но, не дойдя до двери, вернулся.

— Вот, — сказал он, снова подходя к столу, за которым сидел Борода, этот порошок — кофе. Его прислал тот старик в башмаках на меху. Опять похоже на обман. Порошок горький. Возьми его, если хочешь.

Одноглазый вынул из кармана кожаной куртки небольшую металлическую банку. Поставил ее на стол. Борода не шевельнулся. Глаза его были устремлены куда-то в темноту поверх головы Одноглазого. Одноглазый потоптался у стола и молча вышел, тяжело ступая подкованными сапогами.

Три ночи подряд Борода пытался проникнуть в развалины, лежащие внизу в долине. Все было напрасно. Часть входов оказалась завалена, остальные тщательно охранялись. Из них доходил слабый, свет, слышны были приглушенные голоса. На стук камня, выкатившегося из-под ног Бороды, от ближайшего входа в темноту просвистела стрела. Поняв безуспешность попыток, Борода возвратился в подземелья опустевшей лаборатории.

Электрические машины давали все меньше энергии. Светильники гасли один за другим. Надо было решать.

На закате следующего дня, когда солнце скрылось за гребнем хребта и густая фиолетовая тень легла в долине, Борода, выглянув в смотровую щель верхней лаборатории, заметил внизу цепочку людей. Они шли от развалин и медленно поднимались по склону вверх к пещерам.

Борода разыскал оптическую трубу и долго рассматривал в нее приближающийся отряд. Впереди шел старик в широкополой шляпе в коротком плаще. Кажется, это был тот самый, который побывал у них в лаборатории. У него на груди на коротком ремне висела черная трубка с блестящей изогнутой рукоятью. Борода знал это оружие. Оно выбрасывало прерывистый огонь и могло умертвить с большого расстояния. У остальных были луки со стрелами в палки с длинными острыми лезвиями.

Их намерения не вызывали сомнений. К ночи они будут у нижнего входа. Старик-предводитель без труда найдет его…

Борода поспешно спустился вниз. Привалил к двери нижнего входа изнутри большие камни. Привел в готовность секретные ловушки. Пусть поработают и хоть как-то заплатят за разгром лаборатории. Потом он положил в кожаный мешок запас копченого мяса, другой мешок наполнил водой. Кажется, все.

Он остановил водяные машины, и тусклый свет немногих светильников погас. В лабиринте наступила непроглядная тьма. Перебросив через плечо кожаные мешки с едой и питьем. Борода ощупью направился к тайному выходу, известному только ему одному.

Когда Борода выбрался наружу и над головой у него засверкали звезды, снизу — от главного входа в лабиринт — донеслись глухие удары. Там разбивали дверь.

Борода усмехнулся. Им хватит работы на несколько часов. А натолкнувшись на первые ловушки, они едва ли рискнут сегодня проникнуть далеко во мрак подземелий. Теперь надо было решать, куда идти. Чуть заметная тропа вела вдоль скалистого склона хребта на север, туда, куда ушли Одноглазый и ребята. Но старик, умирая, сказал о пути длиной в три ночи. Ночь приходила с востока, из пустыни.

И вдруг Борода понял, что выбор уже сделан, сделаю еще тогда, когда он говорил последний раз с Одноглазым Просто он откладывал исполнение. Путь только один — на восток, в пустыню. И чего бы это ни стоило, он должен дойти. Если даже в конце пути ждет смерть, он, умирая, будет знать больше, чем знает сейчас. И оставит знак тем, кто пойдет по его следу. Старик не успел сказать всего, но теперь это не так важно, раз он решил идти.

Борода прислушался. Удары внизу смолкли, потом возобновились с новой силой. Ветер прилетел откуда-то издалека, может быть из самой пустыни, принес прохладу и неведомые, тревожащие запахи. Борода резко повернулся и решительно зашагал вниз по каменистому склону, навстречу ветру и ночи.

Рассвет застал его у подножия гор на краю каменистой пустыни. Когда восток заалел, а горы за спиной позолотило еще невидимое солнце, Борода разыскал пещеру-навес и забился в самую глубину, куда не смогли бы проникнуть солнечные лучи. Утомленный ходьбой, он тотчас заснул и проспал весь день. Когда он проснулся, солнце уже скрылось за хребтом, а пустыня на востоке потемнела.

Борода проглотил немного мяса, запил несколькими глотками воды и снова пошагал вперед. Еще некоторое время местность понижалась, потом стала совсем ровной. Пустыня выглядела такой же безжизненной, как и горы. Ни кустика, ни клочка сухой травы. Под подошвами скрипел гравий, иногда попадались более крупные камни. Несколько раз Борода пересекал неглубокие сухие лощины. Быстро темнело, ржаво-бурые тона пустыни блекли, растворялись во мраке. Над головой все ярче сверкали звезды. Борода оглянулся. Горы на западе словно стали ниже. Их темная зубчатая цепь четко выделялась на фоне угасающей бледно-оранжевой зари. Вокруг была пустыня неведомая, огромная, угрожающая. Борода содрогнулся, вспомнив о завтрашнем рассвете. Что, если он не найдет укрытия от палящих смертельных лучей? Еще не поздно вернуться к горам, где на каждом шагу есть пещеры и глубокие прохладные укрытия. Но он только тряхнул головой, чтобы прогнать сомнения, и ускорил шаги. Нет, он будет идти вперед, только вперед, пока хватит сил. Он выбрал яркую звезду, которая недавно поднялась над горизонтом, и пошел прямо на нее, и, когда звезда заметно отклонилась вправо, к юго-востоку, выбрал другую и шагал без остановки несколько часов. Потом горизонт начал светлеть и впереди поднялся узкий сера ущербного месяца, предвещая близкий конец ночи.

Борода присел немного отдохнуть. Залитая неярким светом пустыня казалась серебристой. Кое-где сверкали осколки кремня, темнели неглубокие лощины. Ветра не было, полная тишина царила вокруг. Борода долго вслушивался в нее, но не мог уловить ни единого звука. Это была тишина всеобщей смерти. Суждено ли ему пережить следующий день? Он поднялся и пошагал дальше. Теперь он шел медленнее. Тело ломило от усталости, горели стертые ступни. Но он продолжал идти вперед.

Снова заалел восток. Заря стремительно разгоралась. Через несколько минут из-за горизонта брызнут ослепительные лучи солнца. Пора было искать укрытие. Борода оглянулся. Местность вокруг была ровной как стол. Ни выступов, ни скал. Он вернулся назад к последней ложбине, которую недавно пересек. Спустился и пошел вдоль нее. Быстро светало. Глаза уже различали ржаво-фиолетовые краски пустыни. Лощина отклонялась к северу и постепенно углублялась. Наконец, когда стало уже совсем светло, Борода разыскал небольшой скальный карниз. Он выдавался па север и должен был давать тень в течений всего дня. Под карнизом было немного сухого песка. Борода вытянулся на нем, закрыл глаза. На этот раз он долго не мог заснуть. Сквозь прижмуренные веки различал, как горят в лучах взошедшего солнца скалы на противоположной стороне лощины, чувствовал жар, который бьет от нагретых солнцем камней, — они находились всего в двух шагах от его тела. Потом он заснул.

Проснулся он от ощущения невыносимого зноя. Ему показалось, что все его тело пылает. Он раскрыл глаза, но, ослепленный, не увидел ничего, кроме сияющей синевы над головой. Он зажмурился, а когда раскрыл глаза снова, содрогнулся от ужаса. Вся правая сторона его тела была освещена солнцем, которое висело почти в зените. Он стремительно отодвинулся, лег на бок, прижался к шероховатой скале. В полдень карниз давал слишком мало тени. Сколько времени он проспал, освещенный солнцем? Смертельно ли поражение, которое егонастигло? Борода знал, что люди, пораженные солнечными лучами, иногда умирали на сразу. Может, и у него есть еще какое-то время? Он лежал неподвижно, вслушивался в себя и ждал. Граница света и тени проходила всего в ладони от его тела. Потом эта граница начала отодвигаться. Солнце склонялось к западу. Тени становились длиннее, жара уменьшалась, а он еще жил.

Когда тень заполнила всю лощину, Борода рискнул высунуть голову из-под своего карниза. Солнца со дна лощины уже не было видно, но его жар еще чувствовался в воздухе. Борода осторожно приподнялся, встал на четвереньки. Каждое движение отдавалось болью в онемевшем теле, кружилась голова, но он жил, мог двигаться.

Он дождался сумрака, вылез из лощины и побрел на восток. Сначала он шел очень медленно, но с наступлением темноты пришла прохлада и вернула часть сил. Он шел, не останавливаясь, до восхода луны. Облик пустыни постепенно менялся. Местность стала волнистой. Ноги тонули в рыхлом песке, и движение сильно замедлилось. Поднявшись на одну из возвышенностей, Борода присел отдохнуть. Низко над горизонтом висел узкий бледный серп луны, освещая однообразные застывшие волны песка и каменистых гряд. Они тянулись во все стороны, насколько достигал взгляд.

Борода сначала вслушивался в окружающую тишину, потом начал дремать. Из полузабытья его вывел какой-то странный далекий звук. Откуда он донесся, понять было нельзя. Может быть, из безмерных пространств пустыни, а может — с ночного неба. Он не был похож ни на что: ни на шум ветра, ни на грохот далекого обвала, ни на рычание дикого зверя. Зародившись вдали, он звучал какое-то время и постепенно смолк. И снова вернулась тишина. Но теперь это уже не была тишина смерти. Она скрывала что-то неведомое, о чем рассказал донесшийся звук. Борода поднялся. Силы снова возвратились к нему, и он двинулся вперед.

В третий раз впереди загоралась заря. Третья ночь пути подходила к концу. В редеющем сумраке Борода оглядел с невысокой возвышенности окрестности. Вереницы пологих гряд тянулись до самого горизонта, между ними белели полосы песка. Нигде не было видно ничего похожего на укрытие. Оставалось идти вперед, пока силы не покинут его окончательно.

Когда из-за горизонта появился ослепляющий край солнечного диска и жгучие лучи коснулись лица, Борода только сомкнул веки и продолжал механически переставлять ноги в сыпучем песке. Он уже ни о чем не думал, ждал только, когда упадет, сраженный смертоносными лучами. Солнце поднималось все выше, а он все еще шел, тяжело передвигая ноги. Лицо его горело от зноя, по щекам стекали струйки соленого пота. Наконец песок кончился, Борода почувствовал под ногами твердую каменистую почву. Потом что-то стало задевать за ноги, мешая движению. Он нагнулся, прикрывая глаза от нестерпимо яркого света, и увидел у своих ног полузасохшие стебли каких-то серебристых трав. Он сорвал один из них и поднес к лицу. Запах был незнакомый, острый и свежий до горечи. Борода опустился на колени и, касаясь лицом жестких сухих стеблей, стал жадно вдыхать их горьковатый аромат. Он еще не верил самому себе. Неужели это конец пустыни, неужели впереди жизнь?

Он поднялся и, уже не думая о губительных лучах, которые изливало солнце, торопливо двинулся вперед. Он пытался разглядеть, что было перед ним, но не привыкшие к яркому свету глаза слезились, расплывающиеся радужные круги застилали все вокруг. Он только чувствовал, как трава под ногами становится гуще, и, опустив руку, ощутил, что стебли уже не сухие и ломкие, а гибкие и влажные…

А потом на его пути встала стена. Он догадался о ее близости по прохладной тени и, протянув вперед руки, нащупал шероховатую поверхность камня. Стена тянулась вправо и влево. Он поднял руки высоко над головой и не достал до ее края. Пальцы находили только стыки больших, грубо отесанных плит. Он побрел вдоль стены, но тут силы окончательно покинули его. Он прилег на землю и, чувствуя, как сознание исчезает, решил, что умирает.

Но он не умер. Вечерняя прохлада возвратила его в пир запахов, звуков, красок. Он снова почувствовал свое тело и, приоткрыв глаза, увидел, что лежит в густой зеленой траве у подножия высокой серой стены. Солнце чуть просвечивало сквозь розоватые облака совсем низко над горизонтом. Прохладный ветер шелестел в траве, а над самым ухом звучала прерывистая серебристая трель, похожая на звон многих колокольчиков. Борода начал настороженно всматриваться в окружающую зелень, чтобы найти источник странных звуков, но увидел только крошечное зеленоватое существо с длинными изломанными ногами. Существо на мгновение замерло, и звук прекратился, но я тем длинные ноги снова пришли в ритмическое движение и опять полилась серебристая трель.

Борода усмехнулся, потом осторожно приподнялся, чтобы не потревожить маленького звонкоголосого соседа. И впервые он вдруг почувствовал, как нарастает в нем волна радости. Он жил! Солнце не убило его! Тот старик сказал правду! И впереди за стеной ждало неведомое…

Придерживаясь руками за стену. Борода встал на ноги и осмотрелся. Стена уходила вправо и влево непрерывной серой лентой. Она поднималась на пологие возвышенности спускалась в ложбины и убегала к самому горизонту. Ее высота ее намного превышала человеческий рост, и нигде ней не было заметно на понижений, ни ворот, ни выломов. Вдоль стены тянулась широкая полоса растительности. Среди густой травы темнели кустарники, поднимались новые высокие деревья. Далеко на западе в желтоватом мареве заката лежала пустыня. Борода долго всматривался туда, но гор, из которых пришел, разглядеть не мог.

Осмотр стены показал, что взобраться на нее здесь не удастся. Надо было искать другое место, и Борода отправился вдоль стены на север. Солнце зашло, быстро темнело. В густой траве все звонче раздавались серебристые трели маленьких длинноногих существ. Борода почувствовал голод и жажду. Присев у подножия стены, он достал остатки мяса в допил последние глотки воды. Он не сомневался, что завтра за стеной найдет воду, но сейчас жажда продолжала мучить его. Он попробовал жевать стебли травы, но и это не принесло облегчения. Он продолжил путь в почти полной темного и неожиданно очутился среди невысоких деревьев, на которых висели крупные, мягкие на ощупь плоды. Борода разорвал один из них и нашел внутри сладкую сочную мякоть с очень приятным вкусом и запахом. Утолив жажду, он решил остаться тут до рассвета. Он прилег на мягкой траве под деревьями и мгновенно заснул.

Проснулся он задолго до рассвета. Его разбудили звук донесшиеся из-за стены. Что-то приближалось с лязгом грохотом. Чувство неведомой опасности заставило его мгновенно вскочить. Грохот нарастал. Коснувшись ладонью стены, Борода почувствовал, что она дрожит. В ужасе, что стена сейчас рухнет, Борода устремился прочь в темноту. Он натыкался на деревья, падал, разорвал одежду и расцарапал лицо. Густые колючие заросли заставили его наконец остановиться. Он тяжело дышал, чувствуя на исцарапанных губах соленый вкус крови. Сердце судорожно колотилось в груди. Однако стена не рухнула и ничего не появилось из-за нее в темном небе. Грохот и лязг постепенно отдалились и смолкли совсем. Снова стало тихо, слышались только серебристые трели в темной трапе.

До рассвета Борода уже не сомкнул глаз. Иногда из-за стены доносились какие-то неведомые звуки, но источник их находился далеко, и, сколько Борода ни прислушивался, он не мог понять, что за странный мир отгорожен этой стеной.

Наконец стало рассветать. Окружающие предметы начали снова обретать свою окраску, и Борода узнал, что плоды, которыми он утолял ночью жажду, оранжевые, а колючий кустарник, в котором он запутался, убегая, усыпан яркими желтыми цветами. Мир становился все ярче, теплее и прекраснее, только стена оставалась серой, холодной, недоступной. Борода нарвал сочных оранжевых плодов, набил ими кожаный мешок из-под воды и направился дальше вдоль стены. Солнце уже поднялось над горизонтом, по было еще низко по ту сторону стены, и Борода шел в глубокой прохладной тени. Впрочем, теперь он уже не боялся солнца. Ведь даже вчера в пустыне оно не совладало с ним.

Наконец он добрался до моста, где каменные плиты, на которых была сложена стена, на стыках раскрошились, образовав углубления. Борода окинул стену оценивающим взглядом и решил, что попытается тут подняться. Дважды он срывался и соскальзывал к подножию стены, но в конце концов дотянулся пальцами до верхнего края, схватился за него, приподнялся на руках и чуть не сорвался снова, ослепленный и потрясенный тем, что открылось его взору.

За стеной лежала разноцветная волнистая равнина, словно составленная из желтых и зеленых квадратов разной яркости и величины. В лучах утреннего солнца серебристо блестели обрамленные зеленью голубые окна воды. Белые нити дорог пересекали равнину в различных направлениях. Что-то двигалось там встречными потоками, без конца обгоняя друг друга. Повсюду виднелись цветные крыши домов, что-то сверкало в тени деревьев, что-то вспыхивало цветными огоньками, искрилось и сияло в солнечных лучах. Порывы теплого ветра доносили немолкнущий пульсирующий гул, словно лениво дышало там, вдалеке, огромное и прекрасное чудовище.

Борода, выбравшийся на вершину стены, стоял неподвижно, ошеломленный, растерянный, сомневающийся. Может, он видит сон? Ведь это так похоже на цветные картинки, которые встречались в старых книгах. А может быть, он умер в это видения иного мира? А может… Мысли его путались, сбивались. Ведь не мог же этот сверкающий мир лежать все эти долгие годы в трех ночах ходьбы от того царства мрака, из которого он пришел.

Что все это значит? И эта стена, что она отгораживает?

Борода не сразу сообразил, что тоненький голосок, звучащий где-то внизу под стеной, обращен к нему. У него мелькнула мысль о тех крошечных существах, которые скрываются в траве и оглашают ночную тьму серебристыми трелями. Но, взглянув вниз, он увидел маленького мальчика в голубой рубашке, коротких красных штанишках и больших желтых башмаках, надетых прямо па босые ноги. Задрав светлую стриженую голову, мальчик внимательно и крайне неодобрительно рассматривал незнакомого оборванца, стоящего на вершине стены.

— Ну, почему не отвечаешь? — спросил мальчик, сморщив облупленный нос. — Зачем ты туда залез?

— Я хотел посмотреть… — нерешительно протянул Борода. Голос его прозвучал хрипло и глухо. Борода проглотил набежавшую слюну и откашлялся.

— Туда нельзя лазать, — назидательно сказал мальчик. — Разве ты не читал надпись?

— Нет, — Борода отрицательно покачал головой.

— А ты видел ее?

— Нет.

— Слезай, я покажу.

Борода с сомнением глянул вниз. Здесь было очень высоко, и стена казалась совершенно гладкой.

— Слезай, где влез.

— Я влез оттуда, — Борода указал на обратную сторону стены.

— Это ничего. Слезай. Здесь недалеко есть дырка. Мы через нее лазаем за апельсинами. Ты видел там апельсины?

— Нет.

— Ну, — разочарованно произнес мальчик. — Какой ты! Ничего не видел. Подожди, я сейчас покажу.

Он исчез и через несколько мгновений появился по другую сторону стены.

— Ну, чего ты стоишь? Слезай! — крикнул он, как только увидел Бороду. — Иначе я не успею тебе всего показать.

Борода начал осторожно спускаться. Мальчик командовал снизу:

— Обопрись правой ногой. Так, хорошо. Теперь спускай левую. Не туда, правее. Какие у тебя здоровенные сапоги! Нет, переступи вправо, еще… Вот так. Интересно, где ты такие достал? А теперь прямо вниз. Вот и все.

Борода спрыгнул па землю. Потом осторожно опустил в траву свой мешок.

Мальчик заглянул в мешок и покачал стриженой головой:

— Не видал апельсинов! А у самого целый мешок. Врать-то нехорошо.

— Я не знал, что это апельсины, — смутился Борода.

— Так я тебе и поверил. Апельсины все знают. Ну ладно, это ничего. Их тут очень много. И они ничьи. Захочешь, я тебе еще нарву.

— Не надо, пока хватит. Пойдем лучше па ту сторону.

— Пошли.

Мальчик юркнул в кусты. Борода последовал за ним. Тут между камней оказался узкий лаз. Еще несколько мгновений — и оба очутились по другую сторону стены.

— Вот и все, — сказал мальчик. — А ты куда полез!

— Я не знал…

— Это наш потайной ход. Но я разрешаю тебе пользоваться им, когда полезешь за апельсинами.

— Спасибо.

— А вот та надпись, смотри. — Мальчик указал на стену.

Борода взглянул вверх. На серых плитах тянулись ряды полустертых временем слов. Шевеля губами, Борода с трудом прочитал по складам:

«Запретная зона радиоактивного заражения. Проникновение вглубь смертельно опасно. Не пересекать ни при каких обстоятельствах… В случае…» — дальше ничего разобрать было нельзя.

— На бойся, — сказал мальчик. — Это написали давно, когда строили стену. Я тогда еще не родился. Теперь там не заразно. Можно ходить. Только недалеко.

— Но зачем? — тихо спросил Борода, обращаясь к самому себе.

— Что — зачем?

— Зачем это все?

— Какой ты! Ничего не знаешь! — Мальчик презрительно сморщил нос. Давным-давно, в далекие времена, там пролетал самолет и нечаянно понимаешь, нечаянно — уронил одну бомбу. Это была особенная бомба — очень большая и сильная. И она взорвалась… Тогда и построили стену.

— А как же люди?

— Какие люди?

— Которые там жили.

— Ничего ты не знаешь! Люди там не жили… Учительница рассказывала, что там раньше были горы, а в них жили медведи и волки. Когда случился взрыв, все сгорели… — Он закусил губу, помолчал и добавил: — Только, может, не все… Некоторые остались. Поэтому далеко ходить туда нельзя. А ты что думаешь?

— Я… ничего…

— Это плохо. Всегда надо что-нибудь думать. Ну, пошли!

— Куда?

— Туда, — мальчик указал в сторону крыш ближайшего поселка. — Мне пора в школу. А тебе?

— Я не знаю…

— Ничего ты не знаешь… Пойдем со мной!

— Хорошо, — сказал Борода.

Мальчик протянул ему руку, и они пошли напрямик через светлый сосновый лес. Густо пахло теплой смолой. На мягком ковре прошлогодней хвои лежали синеватые перекрещивающиеся тени. Солнце поднималось все выше.

Александр Шалимов

ЧЕЛОВЕК С ПУСТОЙ КОБУРОЙ

Мы познакомились в порту. Внизу, за стеклянной стеной, делившей мир надвое, расстилались поля космодрома. Рейс задерживался, взять детектив я забыл и скучал в одиночестве. Публика подобралась обычная — человек двадцать туристов, их сопровождающий и толпа командированных вроде меня. Поговорить не с кем, послушать некого. И вдруг в зале появился совсем другой человек.

Таких видно издалека. Разумеется, опытным глазом. Он был разведчик дальнего космоса или кто-нибудь в этом роде.

С его пояса свисала огромная желтая кобура. При ходьбе он слегка прихрамывал на левую ногу. На лице, покрытом неровным космическим загаром, красовался большой белый шрам в виде ущербной луны. Словом, это был старый космический волк при всех регалиях. Из такого человека, как я неоднократно убеждался, можно выудить самую невероятную историю.

Он взял в автомате кофе и сел за мой столик. Рыба, если можно так выразиться, шла на крючок сама. Я мысленно поплевал на воображаемого червяка и тут же забросил удочку:

— Откуда у вас такой замечательный шрам?

— Хоккей, — объяснил он. По его галактическому загару стекали узкие струйки пота. — В юности я увлекался хоккеем.

— Стояли в воротах?

— Сидел на трибуне. — Он тронул белый шрам пальцем. — Ничто его не берет. Хоть гримом замазывай. Сорок дней загорал на море — все без толку.

Я терпеливо ждал, как и подобает настоящему рыболову.

— На море мне не понравилось, — сообщил он. — Камни острые, скользкие. Вчера полез купаться, упал, ушиб ногу.

Он осторожно пощупал левое колено.

— До сих пор больно. И жара там, на море, почти как здесь.

Он расстегнул свою огромную кобуру. Порывшись в ней, извлек мятый платок и вытер лицо.

Многие на моем месте решили бы, что рыбалка пропала и что пора в некотором смысле сматывать удочки. Но я не из тех, кто так легко отступает.

— Вы разведчик дальнего космоса? — спросил я.

— Да. Пилот десантного зонда.

— Но где же тогда ваш пистолет?

— Излучатель? — Его взгляд скользнул к желтому футляру. — Собственно, в первую очередь это инструмент. Если нужно что-то прожечь, пробить отверстие, вырыть колодец. Еще это сигнализатор и реактивный двигатель.

Он замолчал.

— Но и оружие, — сказал я. — Все равно: где он?

— Ну, это долгая история. — Он наконец клюнул. — Если хотите…

— Конечно, — сказал я. — Ничего, если я возьму еще кофе?

Он кивнул. Когда я вернулся от автомата, он вполне созрел. Я не успел сесть, а он начал рассказ.

— Это случилось после встречи с кораблем Пятой культуры. В том сезоне мы работали в одном шаровом скоплении. Скучное место. Звезды похожи, да и планеты. Жизнь не встречалась нигде.

— Почему?

Он усмехнулся.

— Спросите биологов. В скоплениях слишком светлые ночи, суточные ритмы ослаблены. А жизнь основана на контрастах. Так говорят. Да. Ну а потом мы наткнулись на звездолет Пятой культуры.

— Сразу Пятой? — спросил я. Он кивнул.

— Сначала мы решили, что это астероид. Больно уж он был велик — шар диаметром километров десять. Но именно шар. Это был корабль одной из исчезнувших цивилизаций — Пятой галактической культуры, брошенный экипажем миллионы лет назад. Этакая космическая «Мария Целеста».

Он замолчал, и я спросил:

— А почему команда покинула корабль?

— Не знаю. Возможно, она никуда и не уходила. Через миллион лет строить догадки глупо. Мы начали готовиться к высадке. Никто нас не заставлял. Мы разведчики, мы нашли корабль. Остальное не наше дело. Но смешно, если бы мы сразу ушли. Продолжать съемку планет? Дико было бы.

Вскоре мы, десантники, уже шагали к своим суденышкам. Настроение приподнятое, как на Олимпиаде. Это своего рода спорт — кто первым проникнет в корабль. В звездолетах Пятой культуры несколько входных тамбуров, но корабль велик. Сто тысяч гектаров полированного металла, и где-то затерян вход. Ориентиров нет. На каждого из нас приходилась площадь побольше этого космодрома. Вот и ищи. Мы разошлись по ангарам и стартовали.

Наверное, со стороны это выглядело эффектно. Две колоссальные машины среди пустоты, и вдруг одна бросает в другую пригоршню светящихся точек. «Моих друзей летели сонмы…» Возможно, так сравнивать пошло, но для другого мира ты всегда бог, нисходящий на землю. И мы мчались наперегонки к чужому кораблю, как стайка богов, покинувших Олимп в поисках развлечений. Так это выглядело. Ну а в действительности это работа.

— И очень опасная, — вставил я.

— Да. Но группа скоро распалась, и я остался один на один с космосом. Силуэт нашего звездолета сжимался за кормой зонда, открывая звезды шарового скопления. Незабываемое небо.

— Это естественно.

— Почему?

— Будь оно другим, вы бы о нем не помнили.

— Вы правы, — сказал он невозмутимо. — Оно именно такое. Даже не скажешь, что черное, так много звезд. И все крупные, яркие. Не небо — застывший фейерверк. И только тень нашего корабля сжимается за кормой, да впереди вспухает пятно. Черное, круглое. Это я приближаюсь к чужому. Моих товарищей, конечно, не видно. Нет их. Скорость небольшая, самолетная. Ощущение, будто все застыло, да и время почти стоит.

Но потом оно вновь появилось. На последних километрах. Чужой корабль закрывает полнеба, зонд тормозит — то ли посадка, то ли швартовка…

И вот я уже стою рядом с зондом в центре плоской равнины. Корабль-то круглый, но большой. Такой, что выпуклость не ощущается. Стоишь на плоской равнине, до горизонта метров сто или двести. Над головой звезды. Под ногами тоже звезды, только размытые. В обшивке отражаются, а она матовая, металл немного изъеден. Когда видишь это, понимаешь, что время состоит из событий. Каждое пятнышко на обшивке — это след столкновения с пылинкой. Происходят такие встречи, скажем, раз в минуту. А сколько минут в миллионе лет? Столько, что обшивка сплошь матовой стала. Я стою, размышляю над этим, и нужно куда-то идти. И немного жутко. Старый звездолет похож на замок с привидениями. Страшные истории рассказывают об этих кораблях.

— Что вы имеете в виду? — прервал я его. — Звездолет был мертв, вы сами об этом сказали.

Он тронул пальцем шрам на лице.

— Нет. Жизнь всегда остается. Такой звездолет — это целая искусственная планета. Своя атмосфера, своя флора, своя фауна. Там живут не только микробы. Центр корабля занят оранжереями. Но это не заповедник прошлого. Жизнь на покинутых кораблях миллионы лет развивается без помех. Эволюция идет зигзагами, плодит чудовищ. Так говорят. Кстати, не будь этого, наша находка не представляла бы интереса.

— Почему?

— Кораблей Пятой культуры найдено много. Они почти одинаковы. Но эволюция на каждом из них шла по-своему, и биологи каждому радуются. Я стоял на поверхности корабля, не зная, где искать вход. Пошел наугад, и мне повезло.

— На вас напали чудовища?

— Нет. Просто я посадил зонд в нужное место. Всего через несколько шагов металл подо мною задрожал. Ускорений не ощущалось, но звезды исчезли, стало темно.

Потом вспыхнул свет. С трех сторон меня окружали слепые стены. Четвертая была прозрачной.

Собственно, дальше я мог не идти. Нашу маленькую олимпиаду я и так выиграл. Чтобы вернуться, достаточно было остаться в подъемнике, и он вынес бы меня наверх. Но ждать я не стал. Торопясь, чтобы лифт не ушел, я шагнул внутрь корабля сквозь прозрачную стену.

— И на вас напали чудовища?

Он поморщился.

— Я вынул из кобуры излучатель и шагнул внутрь. План звездолета я знал. Все входы соединены туннелями с рубкой управления. Раньше я много читал о навигационных приборах Пятой культуры. Да и очевидцы рассказывали. Мне хотелось увидеть это своими глазами. Профессиональное любопытство, если угодно. До рубки было километра полтора. Воздуха в скафандре оставалось на два часа. Стены туннеля, слегка загибаясь, уходили вдаль. Странные стены. Там ветерок дул вдоль туннеля — слабенький, почти неощутимый. Вентиляция или просто сквозняк. Но за миллионы лет он такое сделал за стенами — никогда не поверил бы, если бы кто рассказал. Он все скруглил, загладил все неровности. Отполировал стены до блеска.

В общем, там было чисто и светло. Я вложил излучатель в футляр, защелкнул крышку. Возможно, не так уж страшны эти старые звездолеты. Никакого движения не замечалось даже в боковых коридорах — дорогах в глубь корабля. Я шел и размышлял о разных вещах. В основном о том, как попроще представить себе миллион лет. Задумавшись, я не заметил, как обстановка в туннеле изменилась. Стало темнее, от сглаженных выступов потянулись длинные тени. И моя собственная тень извивалась впереди, на магнитном полу и стенах. Я брел неизвестно куда. Справа зияли отверстия боковых ответвлений. Незащищенный, я шагал по открытому месту, а из узкой черноты нор за мною кто-то следил.

Это было как наваждение. От тишины, полумрака, ритма шагов… Я остановился. Но впереди, сливаясь с моей тенью, шевелилось что-то черное, длинное.

Как толстая слепая змея, оно двигалось там, неуклюже тыкаясь в стены. Оно меняло форму у меня на глазах, а потом размеренно закружилось, становясь вывернутым наизнанку смерчем с нацеленной на меня глубокой воронкой. Вращение замедлялось.

Отступать я не привык. Я вновь расстегнул кобуру и приблизился к черной воронке.

Она уже не вращалась. Как чья-то симметричная пасть, она застыла поперек туннеля, и ее края сливались с его стенами. По внутренней поверхности воронки бежали концентрические волны.

Я стоял перед ней неподвижно.

Черные волны сходились в центре воронки, утихая. Я заметил, что воронка мелеет. Она распрямлялась, становясь гладкой мембраной, отделявшей меня от цели.

Я торопился, но время и кислород у меня еще были. Я стоял неподвижно. Мембрана была упругой, кто-то наделил ее простейшим из инстинктов… вы знаете, о чем я… Время от времени она вздрагивала, словно чего-то ждала.

Я положил руку на излучатель.

Мембрана напряглась, стала заметно тверже.

Я снял руку. Мембрана снова расслабилась. Стояла, боязливо подрагивая, и почему-то напомнила мне собаку. Бездомную собаку, ждущую, чтобы с нею заговорили.

Она загораживала мне путь, но я к ней хорошо относился. Время у меня пока было. Я сел перед нею на гладкий вогнутый пол.

«Я тороплюсь, — сказал я ей. — Мне хочется попасть в рубку, и у меня мало воздуха. Ты меня понимаешь?»

Казалось, она внимательно слушает.

«Пусть это прихоть, — сказал я, — но мне очень хочется там побывать. Пропусти меня, пожалуйста».

Она заколебалась.

«Пожалуйста, пропусти меня в рубку», — еще раз попросил я.

Задрожав, она медленно расступилась. И я пошел дальше.

— А пистолет? — напомнил я, когда он замолчал. — Куда он делся? Вы обещали…

— Да, — сказал он неопределенно, — потом я оказался в рубке. Я долго пробыл там, разглядывая диковинные приборы, назначение которых знал из книг. Самым любопытным был шар в центре рубки. Специальной тонкой иглой я прокалывал в нем отверстия, и против них на сферических стенах загорались звезды, как изображение в планетарии. Если бы я нарисовал на шаре настоящее звездное небо какого-нибудь района, корабль немедленно перенес бы меня туда. Но вероятность случайного совпадения ничтожна, и я мог забавляться сколько угодно. Вдруг в разгаре своих занятий я обнаружил, что прошло уже больше часа и что нужно срочно возвращаться к зонду, если я не собираюсь остаться здесь навсегда. Я побежал к зонду.

— Понятно. — Разумеется, я был разочарован. — Короче, вы оставили пистолет в рубке.

— К сожалению, нет. В туннеле я снова наткнулся на мембрану. Она ждала меня, виляя несуществующим хвостом. Мы хорошо относились друг к другу. Казалось, все было как в прошлый раз. Но вы понимаете, что ситуация изменилась.

«Пропусти меня, пожалуйста, — сказал я ей. — Я очень тороплюсь».

Она уловила нетерпение в моем голосе и заколебалась.

«Пожалуйста, пропусти», — еще раз попросил я.

Она напряглась, стала плотнее.

«Пропусти», — повторил я. Спокойно, как мне казалось.

Она сделалась еще тверже. Я ее понимал, но у меня не было времени. Я уже ничего не мог с собой поделать.

«Немедленно пропусти меня! — крикнул я. — Ты меня слышишь?»

Она дрогнула, подалась назад, уплотнилась и стала глухой, как стена крепости.

— И вы…

— Да, — сказал он. — Если бы у меня не было излучателя, все было бы по-другому. Я нашел бы нужные слова. Но…

Он замолчал, потом сказал:

— С тех пор у меня не было случая, чтобы оружие было действительно необходимо. Это естественно. По-моему, оружие есть орудие зла и еще то, чем борются с вооруженным злом. Но даже войны, о которых никто давно не вспоминает, выигрывались не только оружием. Тем не менее у вас на поясе висит «универсальный инструмент», который, как вы правильно выразились, «и оружие тоже». Ясно, что продолбить дырку можно не только в стене. Вы им пользуетесь, потому что оно у вас есть. Только поэтому. Вы никогда не охотились?

— Нет.

— Жаль, — сказал он. — Вы бы поняли лучше. Когда входишь в лес с ружьем, все меняется. По-другому реагируешь на все: на звуки, запахи… И смотришь не так, и идешь иначе, и думаешь. Словом, ты другой человек. Понимаете?

Потом он сказал:

— И наоборот — без оружия ты тоже другой человек.

Он ушел, а через полчаса объявили рейс на солнечную систему, и я в толпе других двинулся на посадку.

Михаил Пухов

БЕЗУМНЫЙ КОРОЛЬ

Глава 1

Я разрешаю «Шахматному журналу» опубликовать эти записи только после моей смерти.

Я запрещаю сопровождать первую публикацию предисловием, послесловием или комментарием редакции, а также вносить в рукопись какие бы то ни было изменения. Я решил объяснить всему миру мотивы собственных поступков и не хочу быть неверно понятым из-за мании редактора правильно расставлять запятые.

Имя автора должно быть напечатано так: «Джеймс Стаунтон, …надцатый чемпион мира по шахматам».

Глава 2

Мой отец, великий изобретатель и ученый Стивен Стаунтон был глубоко верующим человеком — он верил в одушевленные машины.

Ему не нравился термин «робот». В этом тяжелом слове чудилось лязганье металла, и хотя оно неплохо обозначало электронные самодвижущиеся механизмы с приличным словарным запасом, все же мой отец имел в виду нечто другое.

— Когда человечество изобретет настоящую одушевленную машину… — любил говорить он и принимался перечислять многочисленные блага, которые могут последовать с появлением на Земле искусственного разума.

Ему нужен был искусственный разум, не меньше.

Кстати, отец немного скромничал. Под словами «человечество изобретет» следовало понимать, что искусственный разум создаст именно он, Стивен Стаунтон. Этот неистовый человек после смерти жены (и моей матери) потерял всякий интерес к жизни и занялся работой. Ему никто не мешал — в нашем сонном городке, как пуп торчавшим в географическом центре страны, можно было делать что хочешь: до одури работать, изобретать или бездельничать — главное, не нарушать тишины.

Свою мать я совсем не помню. Отец рассказывал, что у нее была разлажена нервная система, и даже приветствие, произнесенное «не тем тоном», вызывало у нее приступ истерики. Она всегда хотела больше, чем у нее было, и не кончила в сумасшедшем доме только потому, что скончалась до того.

Трудно было определить, что делал мой отец, но он, несомненно, что-то делал. Однажды его даже пригласили сотрудничать в какую-то неприметную частную фирму для выполнения секретного государственного заказа. Отец подкинул им несколько сумасшедших идей и мог бы еще долго продолжать свою работу за казенный счет, но вскоре разругался там с какими-то имевшими влияние людишками. Конечно, теперь я понимаю, что именно хотел создать мой отец; им же нужно было совсем другое.

Наш гараж, в котором давно уже не было автомобиля, превратился в научную лабораторию с пузатыми зелеными аквариумами, где варились и клокотали разные насыщенные бульоны. Запах там был, как в морге. Отец вечно что-то солил, перемешивал и пропускал сквозь аквариумы электрические разряды. От этих молний в гараже все трещало и вздрагивало, а на стенках аквариумов появлялись загадочные капли — они всплывали, погружались, сталкивались и соединялись между собой в причудливые виноградные гроздья. В детстве я часами завороженно наблюдал за этими разноцветными пузырями и забывал уходить в школу.

Наши соседи оказались на редкость добрыми людьми и не совали нос в чужие дела, даже когда взрывом снесло крышу с нашего гаража. Мы их не интересовали, они сами там что-то кипятили.

Как я уцелел?.. Если бы случайный прохожий — тоже добрый человек — не вытащил меня из гаража, никто бы ничего не заметил.

Отец не замечал даже меня — что мне и требовалось. Я мог бы рассказать, что я вытворял в юности, но это не имеет прямого отношения к искусственному разуму. Друзей я не имел, школу бросил. По утрам я пробирался в гараж, усаживался в скрипучее плетенное кресло и, поглядывая на пузыри, с блаженством читал очередной глянцевитый сборник научной фантастики. Кресло скрипело, а я читал, читал, читал…

Учиться я не хотел, думать не умел, работать не мог и, чтобы избавиться от своей всепоглощающей застенчивости, ввязывался во всякие глупые истории. Я был никем, я физически не мог стать кем-то. Меня вечно куда-то несло, но и путешественником я тоже не был. Поздней осенью я брел пешком через пол-страны на юг — туда, где зима помягче; весной возвращался.

Отец продолжал заниматься своими делами и ничего не замечал, но однажды я увидел его сидящим в моем кресле у ворот гаража. Он грелся на солнышке. За зиму он сильно постарел и побелел, как снег. Казалось, он сейчас растает. Он с нетерпением поджидал моего возвращения… вот в чем дело: он наконец-то достиг цели своей жизни и создал искусственный разум. На этой земле ему теперь нечего делать…

Я прислонился к теплой стене гаража и спросил:

— Сколько же ты получишь за свою механику?

— Это не механика, — ответил отец. — Все, что угодно, но только не механика. Я смоделировал человеческий мозг… хотя сам плохо понимаю, как он действует. Наверно, его можно выгодно продать, но зачем? И кому? Искусственный разум можно запрограммировать Бог знает на что… могу представить, что произойдет, если о нем пронюхают солдафоны. Нет, патентовать я его не стану. Я оставлю его тебе и запрограммирую…

— На добывание денег, — подсказал я.

— Помолчи. Ты ничего не понимаешь. При чем тут деньги? Я хочу наполнить свою жизнь событиями. В жизни все время должно что-нибудь происходить… в этом ее смысл, в чем же еще? Кстати, ты умеешь играть в шахматы?

— В руки не брал. При чем тут шахматы? — удивился я.

— Не беда, научишься. Когда ты станешь чемпионом мира по шахматам…

— Кем? — переспросил я.

— Ты станешь чемпионом мира по шахматам, а я буду тобой гордиться. Все образованные люди уважают шахматного чемпиона, это не какой-нибудь там очередной президент. Имя Стейница известно всем, а кто помнит имена современных ему политиков? Конечно, шахматные чемпионы никогда не были миллионерами, но и с голоду, вроде, никто не умер. С этим званием, главное, не зевать, и можно жить в достатке.

Отец грелся на солнышке и никак не мог наговориться всласть о своем изобретении. Я внимательно слушал его, но ничего не понимал. Он умер через полгода, когда я уже становился знаменитостью.

Но по порядку.

Глава 3

Попытаюсь писать без длинных диалогов и отступлений.

Это была первоклассная авантюра, и я впервые в жизни по-настоящему увлекся. Из меня никудышный художник, но я провозился весь вечер, рисуя по указаниям отца фигурку шахматного короля в натуральную величину. Один из эскизов отцу понравился, и утром мы отправились в ювелирную мастерскую, где заказали полую фигурку шахматного короля из слоновой кости и крохотным бриллиантом вместо короны.

Бриллиант — это все, что осталось у нас на память от матери. Получилась очень симпатичная вещица, в которую отец вставил свою «механику» — бесформенный комочек непонятно чего — до сих пор не знаю, как называть этот дышащий комочек серого цвета…

Пусть будет «искусственный мозг».

Я наблюдал за операцией. Пересадка мозга из аквариума в фигурку шахматного короля заняла несколько долгих часов, отец работал с лазерным инструментом и очень устал, поэтому программирование искусственного разума перенес на следующий день.

С утра мы поставили короля перед открытыми шахматными книгами, и тот, таинственно посвечивая бриллиантом, начал впитывать в себя знания — бриллиант для короля был единственным органом общения с миром, без него король становился слепым и глухим. За неделю, совсем измученный, я перелистал ему груду шахматных книг и журналов, а также два толстых толковых словаря — английский — потому что на этом языке говорит полмира, и русский — потому что на нем говорят шахматные чемпионы мира.

Через неделю король мог рассчитывать несметное множество шахматных вариантов и, что самое главное, способен был алогично мыслить, а значит — принимать интуитивные решения в головоломных позициях. Если бы против нашего короля взялся играть второй такой же комочек, то, подозреваю, они на пару тут же угробили бы саму идею игры — они, не начиная партии, согласились бы на ничью.

С тех пор я всегда носил короля на груди. Он висел на золотой цепочке и с удивлением взирал на мир. Конечно, он привлекал внимание посторонних, но ни у кого не вызывал подозрений. Репортеры любили снимать меня так, чтобы амулет, известный всему миру, был хорошо виден. Король любил фотографироваться. Мы общались с ним через крохотный приемник, который я вставлял в ухо — шепот короля, конечно, никто не мог услышать; он звучал не громче моего собственного внутреннего голоса; я быстро к нему привык и с удовольствием вслушивался в этот шепот… Вообще, у меня впервые появился друг.

Естественно, я много раздумывал над тем, каким способом нас можно разоблачить — или не могу ли я сам себя неловко выдать? — но так и не смог придумать никаких особых технических трудностей в нашей авантюре. Что могло произойти? Какая-нибудь нелепая случайность…

Что ж, через год я застраховал свой амулет на такую сумму, что все страховые конторы мира вздрогнули от уважения. О непреодолимых трудностях другого рода я в то время еще не догадывался.

Глава 4

После обучения короля пришел и мой черед — теперь нужно было запрограммировать меня.

Я расставил фигуры, и король принялся учить меня шахматным премудростям.

— Е2-Е4, — сказал он.

— Сначала объясни, кто как ходит, — попросил я.

Король удивился и стал учить с самого начала.

Во всех настольных играх есть много общего — субординация фигур, карт или фишек; игровая логика «я так, он так», психология «я думал, что он думает, что я думаю…», захват важных полей или позиций… похоже, что все современные игры — шахматы, карты, лото и даже домино — произошли от какой-то древней первобытной игры с камешками или костями… люди всегда во что-то играли.

В общем, я был неплохим картежником и шахматные правила понял быстро. Большего от меня и не требовалось — хорошенько запомнить названия полей и уверенно переставлять фигуры — все остальное решал за меня мой внутренний голос.

Вскоре королю надоело учить меня азам, и мы отправились в шахматный клуб. Отец остался в гараже, но заставил меня надеть свой свадебный костюм — в нем я стал походить на жениха или на ворону… представьте странную фигуру в черном костюме с белым шахматным королем на груди. Я зря вырядился. Оказалось, что для игры в шахматы достаточно джинсов и старого свитера.

Первое испытание мне хорошо запомнилось. По дороге я изрядно поволновался, а король, чтобы успокоить меня, насвистывал арию тореадора… помните этот мотивчик?.. смелее в бой. Слух у него был хороший.

Шахматный клуб — одно из самых достопримечательных мест в нашем городишке; по притягательности для мужской части населения он, наверно, не уступает заведению другого рода. Виски и вино здесь не в почете, зато пивом можно накачаться вполне прилично. Здесь когда-то играл сам гениальный Пол Морфи — у входа установлен его бюст, на стене в зале висит портрет, а сам клуб назван его именем.

Я вошел.

Или «мы» вошли?

В накуренном зале было полно народу, и мне сразу показалось, что за многими столиками партнеры играют на деньги. Самих денег я, конечно, не увидел, но неспортивный азарт хорошо почувствовал. К тому же меня быстро заприметили. Какой-то небрежно одетый человек слонялся от столика к столику и заглядывал через спины. Внимательно оглядев меня, он предложил сыграть:

— Не хотите ли партийку?

— За тем и пришел, — ответил я.

Тут же нашлись и свободный столик и комплект шахмат. Мы начали расставлять фигуры, а когда я расстегнул пиджак, мой партнер уставился на короля.

— Забавная игрушка, — похвалил он. — С вами играть опасно. Вы, наверно, сильный игрок.

Он был похож на карточного шулера.

Потом уже, приглядевшись ко всей этой шахматной шайке, я понял, что они мало чем отличаются от картежников — приемчики все те же. Первое правило: главное, не спугнуть новичка — к тому же новичка в свадебном костюме. Главное, приласкать и вселить в него уверенность; а выселить ее никогда не поздно. Не все сразу. Пусть приходит и завтра, и послезавтра… костюм хороший, ломбард напротив.

Все же мой шулер долго не мог войти в роль и беспокойно поглядывал на короля. Его смущал бриллиантик. Я казался ему розовым поросенком. Он нервно потирал руки и нежно притрагивался кончиками пальцев к верхушкам фигур. Наконец он ласково сказал:

— Извините, но вы неправильно расставили короля и ферзя. В клубе я вас вижу впервые и потому предупреждаю честно — здесь играют только на ставку. Если вы пришли учиться, то я к вашим услугам… но за это придется платить. О, совсем немного!

Это один из честных приемов. Он ставит новичка в неудобное положение: или плати, если не умеешь играть, или играй на ставку, если считаешь, что умеешь.

— Я умею играть, — ответил я.

— Тогда положите под доску… но чтобы никто не видел, — ответил он и растопырил пять пальцев.

Я положил под доску пять монет и взглянул на него, приглашая сделать то же самое, но он только ухмыльнулся.

Моему шулеру не следовало ухмыляться — король разозлился не меньше моего — оказалось, что характер у него был неровный.

— Сейчас я ему утру нос! — возбужденно зашептал король. — Ходи Н2-Н4!

И я сделал свой первый в жизни шахматный ход.

Мой партнер опять ухмыльнулся и указательным пальцем продвинул вперед свою королевскую пешку.

— А2-А4! — шепнул король.

И я, ничего не подозревая, сделал свой второй ход. Я в самом деле не подозревал, что сыграл оскорбительно…

Шулеру будто наплевали в душу — была оскорблена игра! Видели бы вы его лицо! Он откинулся на стуле, забыл про свои доходы — а первую партию по всем шулерским законам он собирался проиграть — и провозгласил на весь зал:

— Сначала потренируйся в песочнице резиновыми фигурками, а потом приходи ко мне учиться играть! Господа! Взгляните! Новые достижения в теории дебюта!

Свободные от работы шулера не спеша приблизились к нашему столику, критически оценили позицию после второго хода белых и принялись надо мной иронизировать:

— Как называется этот дебют, молодой человек? Его надо бы назвать вашим именем.

Или:

— Две выдвинутые до отказа крайние пешки в начале партии напоминают мне рожки у козлика. Этот молодой человек наверно собрался нас всех забодать!

Я не отвлекался на эти весьма обидные замечания и продолжал по советам Короля передвигать фигуры, пытаясь не ошибиться — где там «Е», а где «четыре».

Король опять успокаивающе засвистел все тот же мотивчик… («Король» ябуду писать с заглавной буквы, потому что это его имя.) Понемногу все господа притихли.

Я понял, что на доске что-то случилось. Мой партнер раздвинул локти и схватил свою голову в ладони. Наш столик вдруг сделался центральным, хотя мы сидели с краю. Игроки отложили свои партии и пришли посмотреть нашу. Тишина держалась недолго. Какие-то рукава полезли из-за моей спины на доску, стали водить по ней пальцами, хватать и переставлять фигуры. Запомнился следующий диалог:

— А если так?

— Нельзя. Съест коня.

— А так?

— Еще хуже: сожрет слона.

Мой партнер прервал этот диалог первобытных охотников на слонов. Он поднял руки и плаксиво запричитал:

— Верните позицию, господа, верните позицию!

Ему вернули позицию, и после мучительных раздумий он тихо спросил меня:

— Вы… вы отдаете ферзя?

— Ну, это некорректный вопрос! — сказал кто-то.

Я в тот день, конечно, ничего не понимал, но потом Король повторил для меня эту партию. Решающая позиция носила этюдный характер, она опубликована на диаграмме номер 1 в моей книге «Сто избранных партий Джеймса Стаунтона». Каждый желающий может на нее взглянуть, свои же записки я не хочу загромождать шахматными диаграммами.

Конечно, Король действовал нагло, выводя сразу обе крайние пешки, и серьезному турнирному мастеру мог бы и проиграть, но мой шулер был взвинчен и быстро попался в ловушку — брать ферзя не следовало из-за форсированного варианта с тремя жертвами. Он, бедняга, так запутался, что даже не успел сдать партию и довел дело до мата — мат он получил крайней пешкой «Н» при гробовом молчании всех присутствующих.

Великий Пол Морфи с неподдельным интересом наблюдал со стены за этим безобразием.

Глава 5

Определенно, мой шулер был честным человеком и уважал свою работу. Думаю, что на мастера он не тянул, но играл достаточно хорошо, чтобы каждый день худо-бедно обедать в этом городе, где уважаемые отцы семейств дохнут от скуки, а в карты играть боятся.

Пять монет по профессиональной привычке он мне все же не отдал — впрочем, я и не настаивал — зато попросил подождать и пригласил к столику председателя клуба, местного гроссмейстера с задумчивым взглядом запойного пьяницы, который еще не решил — а не выпить ли ему с утра? (Его имя вам ничего не скажет.) Ему показали решающую позицию. Маэстро восторга не выразил, но решил сыграть со мной легкую партию без свидетелей в своем кабинете.

— Только не очень долго думайте, — сказал он.

До мата он не довел, вялым движением смешал фигуры и признал:

— Да, я убедился… у вас талант. Поздравляю, молодой человек! Но вас надо подшлифовать… вы как-то странно начинаете партию. Вам следует подогнать теорию дебютов. Запишитесь в наш клуб, послушайте мои лекции…

Оказывается, Король уже знал откуда-то непечатные русские выражения и одним из них поделился со мной.

— Извините, маэстро, — перебил я гроссмейстера. — Посоветуйте: что конкретно нужно сделать, чтобы сыграть с чемпионом мира?

— С кем? С Макаровым? — поразился маэстро. — Не пойму, о чем вы говорите!

Он стал пожимать плечами и разводить руками. К этим жестам в своей шахматной карьере я вскоре привык.

— Да, у вас наблюдается несомненный талант, но таких, как вы, великое множество! — продолжал гроссмейстер. Он опять развел руками, будто поймал громадную рыбу. — Надо быть поскромнее! Все начинают с нуля. На каждом уровне существуют квалификационные турниры, и их надо пройти. Чтобы получить право на матч с чемпионом мира, необходимо выиграть первенство клуба, города, штата, страны, межзональные турниры и матчи претендентов…

Тут он стал твердить про какой-то коэффициент Эло, про какой-то рейтинг, который высчитывается из выигрышей, проигрышей в разных турнирах, в которых шахматист участвовал и не участвовал… для меня это была китайская грамота. Вообще, маэстро путался в словах и не знал, как говорить с талантом — ведь свой талант он давно пропил.

— Сколько времени уйдет на все эти турниры, если начать с нуля? — спросил я.

Маэстро стал загибать пальцы:

— Как минимум три претендентских цикла. Девять лет. А сейчас без подобающего рейтинга ни один гроссмейстер не согласится с вами играть.

— Но вы-то согласились?

Он разъярился, обозвал меня «сопляком», руки у него дрожали.

Мы опять расставили фигуры, причем он перепутал расположение короля и ферзя. Я промолчал, он лихо начал партию, но вскоре пробормотал:

— Вот, дьявол, я не туда поставил ферзя… Начнем сначала.

Король посмеивался.

Мы опять начали сначала.

На восемнадцатом ходу я, начиная матовую атаку, невинно сказал:

— Кстати, мне понадобится тренер.

Маэстро сразу оценил мое деловое предложение. Роль председателя захолустного шахматного клуба ему смертельно надоела, и он не прочь был опять напомнить о себе, поездить по свету и подзаработать — чтобы извлекать пользу из шахмат, не обязательно играть в шахматы.

— Хорошо, — ответил он и навсегда сбросил фигуры со своей шахматной доски. — Вы редкий самородок, а у меня еще остались кой-какие связи, и я могу вам кое-что посоветовать. Вот что мы сделаем.

Глава 6

Мы отправились через всю страну в столичный шахматный клуб.

Там тоже висел портрет Пола Морфи, а рядом, понятное дело, портрет Роберта Фишера. На деньги там никто не играл, но курили безбожно. Народ, в общем, был насупленный и больше толпился в биллиардной, чем у шахматных столиков. Моего тренера встретили весьма прохладно — молодые гроссмейстеры попросту не знали, кто он такой.

Им напомнили.

— А, был такой… что-то припоминаю, — сказал какой-то молодой гросс, расставляя шары в пирамиду. — Это вы лет двадцать назад проиграли Макарову на сто двадцать девятом ходу?

— Я, — горделиво отвечал мой тренер. — На турнире в Монако.

— Бездарная была партия. Вам следовало ее сдать ходов на сто раньше.

Тренер поспешно перевел разговор на мою персону. Тут же в биллиардной он представил меня как подающего надежды провинциала, которого он давно готовит к открытому чемпионату страны. Жаль только, говорил тренер, что идея открытого чемпионата страны, где может принять участие талантливая молодежь, до сих пор не поставлена на голосование в национальной шахматной федерации.

Ему тут же объяснили, что идея открытого чемпионата «для всех» нелепа и на руку одним лишь дилетантам.

— Строгий эволюционный отбор, а не открытый чемпионат, — сердито сказал все тот же молодой гросс и железным ударом забил шар в лузу.

Бедная луза! Подозреваю, что внутри правой руки у него был вмонтирован гидравлический протез с электронным прицелом — так неуклонно он бил. Он сурово осмотрел меня с ног до головы. Взгляд его остановился на Короле, он презрительно фыркнул.

Все же мною заинтересовались — так интересуются новым зверьком в зоопарке — подошли и обнюхали. Заслуженные старые гроссы, которые в молодости успешно проигрывали самому Талю, благосклонно сыграли со мной несколько легких партий. Я им здорово понравился, зато молодые гроссмейстеры подняли меня на смех. Они и не таких видали!

Тогда я предложил дать им одновременный сеанс на тридцати досках, чтобы их всех скопом зачли в тот самый коэффициент Эло.

Ну и наглость!

На сеанс они, конечно, не согласились, но от обиды решили меня хорошенько вздуть и принялись гонять со мной пятиминутки. Кто-то объявил, что поджарит и съест шахматного коня, если проиграет мне.

У меня рука заболела бить по часам!

Любитель жареных коней пал первым. Никто не понимал, что происходит, какой-то блицкриг… Половина из них была разбита, а другая половина, не дожидаясь своей участи, позорно бежала. Гроссмейстер с гидравлическим протезом заперся в биллиардной и от злости разбил несколько луз.

Старички рукоплескали.

Король был в отличной форме. Он веселился и, как мне показалось, раскланивался.

После этого блиц-сеанса ко мне подошел президент нашей шахматной федерации (не называю имен), покровительственно похлопал меня по плечу и сказал, что всему миру надоело видеть на троне исключительно русских чемпионов.

— Нет правила без исключения, — добавил шахматный президент, взглянув на притихших гроссмейстеров. — Введем для него на чемпионате страны дополнительное, персональное место. Ждать девять лет три претендентских цикла совсем не обязательно.

Глава 7

Мне разрешили играть на чемпионате страны.

Я выиграл подряд одиннадцать партий и сразу сделался знаменитостью. Мой тренер от удивления на какое-то время бросил пить и, засунув руки в карманы, чтобы не дрожали, давал журналистам пространные интервью о том, как он открыл и воспитал новый талант.

Во время турнира пришла телеграмма из нашего городка. Я все бросил и улетел, но отца в живых не застал. Он скончался в плетенном кресле у ворот гаража от сердечного приступа — ему уже нечего было делать в этой жизни, а долго греться на солнышке он не умел.

На похороны собралось много народу, чтобы поглазеть на своего талантливого земляка. Провинциальный шахматный клуб явился в полном составе, а мой честный шулер даже прочитал небольшую надгробную речь, в которой умудрился раза два упомянуть и меня.

Король плакал у меня на груди, я же не мог выдавить слезу. Я впервые подумал, что у меня с ним один отец… значит, мы братья?

Весь день я просидел в гараже среди пыльных аквариумов и склянок. На траурный прием в шахматный клуб не явился. Мне не хотелось смотреть в глаза Полу Морфи.

Я не стал чемпионом страны, потому что пропустил последние шесть туров. Меня обошли. Я занял всего лишь третье место, но и этого было достаточно, чтобы попасть на межзональный турнир… не буду описывать все турниры и матчи, которые мне пришлось отыграть за три года — все эти переезды, перелеты, клубы, гостиницы, приемы.

На межзональном турнире на меня поначалу не обратили внимания, но мне было уже все равно, я чувствовал, что ввязался в очередную глупую историю — погнался не за весной, как в юности, а за местом под солнышком. Уверен, знаю, что большие шахматисты ненавидят шахматы, но бросить игру не могут, потому что в шахматах смоделирована сама жизнь — с победами, поражениями, надеждой, скукой, болезнями, безденежьем и гибелью. Бросить шахматы для гроссмейстера — значит, покончить с жизнью. Профессиональные шахматисты отличаются от простых смертных только тем, что намного ходов вперед могут просчитывать передвижение деревянных фигур по черно-белым клеткам; а в остальном они такие, как все… как все?.. Хуже, намного хуже — они инфантильны, вспыльчивы, подозрительны и терпеть не могут чужого успеха. Солидный международный турнир с высоким рейтингом — это престиж и заработок шахматиста, за право участия в таких турнирах ведется закулисная борьба. Всю жизнь надо быть в форме — и не только спортивной — иначе, в лучшем случае, тебя ожидает судьба председателя захолустного шахматного клуба. Но выгодные турниры, лекции и сеансы одновременной игры достаются немногим, и потому каждый подрабатывает, как может. Однажды телевидение предложило мне провести сногсшибательный сеанс — весь месяц я должен был сидеть в студии и вслепую играть по телефону с телезрителями. Я сыграл более тысячи партий и заработал столько, что до конца жизни, разумно экономя, мог бы греться на солнышке у ворот гаража в плетенном кресле. Шахматный мир был шокирован, ни для кого не было секретом, что против меня в этом телесеансе анонимно играли несколько десятков гроссмейстеров.

Я лез на трон!

Узнай мою тайну соперники — меня разорвали бы! Кажется, еще не было ни одного претендентского цикла или матча на первенство мира без какого-нибудь скандала — по крайней мере, между великими шахматистами всегда были неприязненные отношения — вспомните пары Стейниц-Ласкер, Ласкер-Капабланка, Капабланка-Алехин, Алехин-Эйве, Ботвинник-Смыслов, Карпов-Каспаров… я пропустил Фишера — этот скандалил против всех — они постоянно обвиняли друг друга черт-те в чем — но меня невозможно было разоблачить, мои беды пришли не от моих соперников.

Глава 8

На межзональном турнире Король впервые стал проявлять свой тяжелый характер. То, что у него оказался характер, удивляло даже отца, но, как видно, это свойство присуще всякому настоящему разуму, даже искусственному. Разума без характера не бывает. Король любил иронизировать над соперниками. Он смешил меня в самые ответственные моменты, и вскоре многие шахматисты возненавидели меня за ухмылки во время игры. Кроме того, Король был подвержен настроениям, у него то и дело появлялись нешахматные интересы — иначе и быть не могло, наша жизнь была наполнена событиями, и он продолжал самообучаться, как и положено любому разуму. Однажды я читал перед сном и оставил книгу открытой. Король никогда не спал и утром попросил меня перевернуть страницу — это была сказка Андерсена «Голый король». Он дочитал ее до конца, долго не отзывался, о чем-то думал, и наконец попросил сшить ему шелковую мантию.

Я с трудом убедил его, что шахматному королю не нужны никакие одежды.

С той поры Королем овладела страсть к чтению биографий своих коллег по должности — Бурбонов, Стюартов, Романовых, Габсбургов; он злился, когда не было новых книг. Я добывал эти книги в магазинах и библиотеках, а газетные писаки вышучивали меня за пристрастие к подобному чтиву. Я перелистывал Королю толстенные тома Дюма и Дрюона… нет скучнее занятия, чем с утра до вечера плевать на пальцы и переворачивать страницы; ночью он тоже не давал мне покоя и бубнил на ухо излюбленные пассажи.

Однажды, после очередного хода соперника, я не услышал от Короля ехидного замечания и поковырял спичкой в ухе, думая, что отказал приемник. Партнер злобно глядел на это ковырянье — о моем некорректном поведении давно уже ходили анекдоты.

— Вы бы еще поковыряли в носу, — посоветовал он.

Я мог бы назло ему поковырять и в носу, но ничего на это не ответил и никогда не отвечал, зато некоторые мои партнеры, чтобы вывести меня из равновесия, курили дрянные сигареты, пускали мне дым в лицо, надевали зеркальные очки, чтобы слепить меня, трясли под столом ногами, чавкали, оглушительно сморкались в носовые платки…

Король молчал.

Я смотрел на доску, пытаясь что-нибудь сообразить, но бесполезно. За год игры я ничему не научился в шахматах, кроме безошибочного передвигания фигуры на нужное поле. Я был механизмом для передвигания фигур, записывания ходов и переворачивания страниц, не больше.

Впервые я так долго думал.

Мой партнер давно собирался сдаться, но теперь с интересом поглядывал на меня — ведь до победы мне оставалось сделать несколько вполне очевидных ходов. Со мной никогда не случалось подобной заминки. Вдруг я остановил часы и убежал за сцену, вызвав полный переполох — никто не понимал, почему я сдался. Соперник пожал плечами, развел руками и поклонился почтенной публике. Ему устроили овацию. Это был первый человек, выигравший у меня в шахматы. После этого турнира, чтобы не искушать судьбу, он забросил игру и начал функционировать в международной шахматной федерации.

Мой вечно пьяненький маэстро после неожиданного проигрыша сунулся было ко мне за кулисы с какими-то советами, но я затопал ногами и послал его к черту, нажив себе еще одного врага. Впоследствии он называл меня «неблагодарной тварью, которую он вытащил из грязи». Что ж, он на мне неплохо подзаработал.

Король очнулся только в отеле.

— Что с тобой? — нервно осведомился я. — Приемник работает, а ты молчишь! Мы проиграли!

— Не мы, а ты проиграл, — уточнил Король. — Не беда. Не всегда же выигрывать, разок для разнообразия полезно и проиграть. Я вот о чем задумался… Одному Бурбону нагадала цыганка, что его отравит какой-то таинственный король червей… Это кто такой?

— Все это ерунда, — объяснил я. — Книг о королях больше не будет. Ты уже все прочитал.

— Тогда принеси мне последние шахматные книги и журналы, — невозмутимо ответил он.

— Зачем?

— Чтобы пополнить образование.

Против «пополнить образование» я ничего не мог возразить, и утренним самолетом нам доставили из-за океана целую библиотеку новых шахматных книг и журналов, но в них в основном разбирались партии, сыгранные Королем. Король почитал, почитал комментарии и заскучал.

Глава 9

Этим же самолетом прибыл в Европу обеспокоенный моим проигрышем президент нашей шахматной федерации. Он вызвался быть моим новым тренером, опекуном, отцом родным. Он говорил, что на меня с надеждой смотрит великая страна. Он два часа говорил о национальном престиже. Нет ли у меня денежных затруднений? Каких-либо других затруднений? Почему я не женат? Почему я всегда такой мрачный? Все можно разумно решить, говорил он.

Когда так долго говорят, я тупею. Я не знал, как от него вежливо отделаться, и у меня вдруг началась истерика. Я перевернул стол с телефоном и шахматами. Президент перепугался и побежал от меня в коридор, а я инстинктивно погнался за ним, размахивая пустой шахматной доской. В коридоре бродили репортеры со своими фотопулеметами, и в вечерних газетах появились сенсационные фотографии с остроумными комментариями, изображающими меня в погоне за собственным президентом.

Я закрылся в своем номере, разбил телефон — хотя мог бы попросту его отключить — и весь день ублажал Короля, листая ему все, что под руку подвернется.

Не надо было этого делать!

Я не обратил внимания на то, что многие авторы пишут не шахматные статьи, а сводки с фронтов. Воображение Короля потрясли перлы, наподобие такого:

«Невзирая на близость противника, гроссмейстер отправил черную кавалерию в глубокий рейд по вражеским тылам, а сам продолжал развивать прорыв на королевском фланге, оставив в засаде боевых слонов.»

Вскоре Король потерял все свое остроумие, сентиментальной задумчивости как не бывало, и по утрам он орал:

— Подъем! По порядку номеров р-рассчитайсь! На принятие пищи ша-агом марш!

Делать нечего, я подстроился под режим воинской казармы — впрочем, мне это тогда было на руку: Король взялся за шахматы со всей ответственностью солдафона. Игра его поскучнела, исчезли жертвы и быстрые комбинации, зато все внимание он уделил стратегии. Матч с одним из претендентов превратился в нудное маневрирование фигурами — доска напоминала большую железнодорожную станцию, где без видимого толку маневрируют, таская туда-сюда вагоны на запасных путях.

Каждая партия обязательно откладывалась на следующий день. Мой очередной соперник, человек в летах, давно уставший от этой черно-белой шахматной жизни, совсем не ожидал такого оборота. Перед матчем он бахвалился, что мои некорректные жертвы и комбинации против него не пройдут, и был очень удивлен, когда жертв и комбинаций с моей стороны не оказалось.

Все были удивлены.

Шахматная общественность принялась рассуждать о том, что я изменил своему стилю…

Не понимаю, кому какое до этого дело?

В первой же партии Король воздвиг такую оборону, что мой соперник вскоре предложил ничью.

Король пр-риказал мне играть!

Он выиграл эту партию после двухдневного доигрывания каким-то единственным умопомрачительным вариантом в девяносто восемь ходов и очень сожалел, что комбинация не дотянула до стоходовки. Матч закончился досрочно, потому что мой партнер заболел тяжелой формой невроза. В больнице он дал интервью и сравнил меня с идеальной шахматной машиной, у которой невозможно выиграть.

Если бы он знал, что случайно попал в самую точку!

Еще он заявил, что я гипнотизировал его за доской… хотя сам-то он вытворял Бог знает что: приносил в термосе обед и, повязавшись салфеткой, чавкал прямо за столиком; а когда брался засаленными пальцами за фигуру, то сопел так, будто поднимал не пешку, а штангу.

Глава 10

Король продолжал самообучение. Однажды ему попалась книга из истории шахмат, и он впервые увидел фигурки королей, выполненные древними мастерами. Его загрызла черная зависть. Мне опять пришлось отправиться к ювелиру, и Король заказал себе огромного золотого жеребца со сбруей. Старый ювелир снял очки и хотел мне что-то сказать, но заказ был выгодный, и он промолчал.

Жеребец получился реальным до отвращения. На бриллиант Королю прицепили придуманную им корону, похожую на шапку-ушанку Макарова — чемпиона мира он увидел в кинохронике. Оба уха свисали. В одной руке Король держал то ли скипетр, то ли пюпитр, а в другой — палку с ленточками, похожую на ту штуку, с которой ходят по праздникам и похоронам военные оркестры.

Король был счастлив в то время. Он вертелся перед зеркалом — то есть заставлял меня то и дело подходить к зеркалу — и с гордостью себя разглядывал. Всю эту тяжесть я таскал на своей шее и терпел издевательства тонких ценителей искусства, чтоб их черт побрал.

Всем до меня было дело! Я перестал читать газеты и включать телевизор… впрочем, над нашим жеребцом вскоре перестали насмехаться — подоспели новые скандалы.

Глава 11

Где играть финал?

Макаров предложил играть матч на первенство мира в какой-нибудь нейтральной столице с умеренным климатом. Мне было все равно, я оставил выбор места на усмотрение президента международной шахматной федерации. Тот по финансовым соображениям выбрал Токио. Все уже согласились, как вдруг Король объявил, что будет играть в Бородино и нигде более. Он, видите ли, собирается взять у Макарова реванш за поражение императора Наполеона!

Я бросился к Британской энциклопедии — Бородино оказалось небольшой деревней под Москвой.

— Слушай, Наполеон! Нас засмеют! — взбунтовался я. — На это не пойдет ни ФИДЕ, ни Макаров!

— Ма-алчать! Выполнять приказание! — закричал Король, и мне показалось, что мой внутренний голос был слышен даже на улице.

Я суетился и не знал, как провести Короля.

— Ваше величество… — бормотал я. — Вам будет интересно в Японии… самураи, харакири, Фудзияма… Там есть, что посмотреть. На открытии матча будет лично присутствовать японский император… я вас с ним познакомлю.

Но Король не хотел отправляться в гости к японскому императору. Он желал отомстить за Наполеона.

— Но ваше приказание невыполнимо! Бородино уже давно не существует… на его месте разлилось Черное море!

К счастью, Король плохо знал географию, и этот довод на него подействовал.

— Тогда мы будем сражаться в Каннах, — недовольно пробурчал Король. — Я хочу одержать решающую победу в том месте, где одержал ее сам Ганнибал.

Так появилась на свет глупая телеграмма, чуть было не сорвавшая матч. Я ничего не соображал, отсылая ее в Москву. Представляю, как они там пожимали плечами и разводили руками!

Вскоре пришел ответ.

Макаров просил подтвердить, посылал ли я телеграмму о Каннах, о Ганнибале и об отказе от Токио? Или, возможно, это чья-то глупая мистификация? В Италии на месте древних ганнибаловых Канн стоит какой-то далекий от шахматных дел городок. Если же я имел в виду французские Канны, то почему бы нам не сыграть матч в Париже?

Я тут же дал телеграмму: «СОГЛАСЕН ПАРИЖ», и продолжал врать Королю:

— Ваше желание удовлетворено. Вы будете сражаться в Каннах, но они называются сейчас Парижем. Их переименовал сам Ганнибал после победы над… над…

Я забыл над кем.

Вернее, я никогда не знал, кого там под Каннами побил Ганнибал.

— Над Теренцием Варроном, — небрежно подсказал Король. — Ладно. Париж так Париж.

Я ужаснулся!

Что будет дальше? Его бредни зашли чересчур далеко. Каждый очередной ход Король не подсказывал мне, а передавал очередным тоном, и я должен был вслух отвечать ему: «Слушаюсь, Ваше императорское величество!» Соперники жаловались, что со мной невозможно играть — я всю игру что-то бормочу. Мало того, Король не разрешал мне подниматься из-за столика во время многочасовой партии; мой седалищный нерв не выдержал таких нагрузок, и мне пришлось взять тайм-аут из-за острого приступа ишиаса.

Наконец приказы Короля сделались глупыми и невыполнимыми: однажды он повелел мне вырыть окопы на ферзевом фланге по третьей горизонтали, и я с трудом убедил его отменить этот приказ в связи с тем, что мы не захватили с собой на турнир саперную лопату.

Надо было срочно принимать какие-то меры.

Глава 12

И вот я кое-что придумал.

Если шахматная программа Короля испорчена историческими и военными бреднями, то нельзя ли нейтрализовать эти бредни другими?

Я решил попробовать и поджидал удобного случая.

Случай вскоре представился. Однажды утром по заведенному распорядку Король делал смотр своим войскам и приказал мне:

— Подготовьте высочайший указ. За боевые заслуги и личное мужество я решил присвоить вам звание фельдмаршала и наградить вас орденом Проходной Пешки.

— Ваше императорское величество, я не могу принять это звание, — тут же ответил я.

(Быть фельдмаршалом или даже императором не входило в мои планы, я метил выше).

— Почему? — удивился Король.

— Верите ли вы в Бога, Ваше императорское величество?

— Впервые слышу это имя. Кто такой Бог, и почему в него нужно верить? — без особого интереса спросил Король. — Не правда ли, хорошо шагают, орлы?

Я покосился на шахматную доску, где каждое утро расставлял ему войска для парада. Орлы шагали отлично: впереди белые ладьи, за ними черные, потом гарцевала кавалерия, проходили боевые слоны; два сводных разноцветных батальона под предводительством ферзей с песнями маршировали по вертикалям «а», «б» и «с». Парад в это утро удался на славу.

— Я достал для вас одну интересную книгу о царях, королях, императорах и фараонах, — сказал я. — В ней также описана эта таинственная личность. Могу полистать, если ваше императорское величество пожелает.

Я надеялся поразить воображение Короля и вытащил на свет божий роскошную библию с иллюстрациями Доре.

— Объявить благодарность всему личному составу! — поспешно приказал Король и распустил войска. — Отличившимся офицерам увольнение до вечера!

Я сложил шахматы в коробку, а отличившихся офицеров поставил на подоконник.

Три дня с утра до глубокой ночи я плевал на пальцы и листал библию. Король читал быстро, но очень долго и внимательно разглядывал картинки.

— Переверни страницу.

— Слушаюсь, ваше императорское величество!

Наконец эта пытка закончилась.

— Что за непонятная величина этот Бог? — задумался Король. — Он может все… это странно. Очень сомнительно, чтобы это нервное существо смогло выиграть у меня хотя бы одну партию в шахматы. Если хорошенько поразмыслить…

Вдруг я понял, что если предоставлю ему время хорошенько поразмыслить, то он в своем богоискательстве быстро дойдет до воинствующего лозунга «Бога нет!», и тогда мне конец. Король задумается о смысле жизни и о своем особом положении в этом мире, и мне останется одно: спалить его на костре в пепельнице, потому что ни о чем другом он уже не сможет думать.

— Несчастный!!! — рявкнул я, подделываясь под божьи интонации. — Ты усомнился, смогу ли я у тебя выиграть партию в шахматы?

— О господи… — впервые в жизни перепугался Король. — Неужто воистину ты?

— Как стоишь, подлец, перед Богом?!

Я щелчком сбросил его с глупого жеребца, содрал шапку-ушанку и отнял музыкальный знак:

— Сидеть тебе в темной могиле до Судного дня, а там посмотрим на твое поведение!

Я тут же высыпал шахматы на пол, засунул его в коробку, запер в банковском сейфе и удрал туда, где зима помягче… нет, теперь я уже не ходил пешком — билет на самолет, и на Таити. Хотел отдохнуть там всю зиму на свободе, но, выйдя из самолета, тут же взял билет на обратный рейс… я не слышал привычного шепота Короля, мне не с кем было поговорить. Я уже не мог существовать без него.

Оказалось, что и на Таити обитают шахматные любители. Они встречали меня в аэропорту. Были запланированы официальный прием, сеанс одновременной игры с островитянами и всякие развлечения — например, посещение колонии прокаженных, где умер мой любимый художник Гоген… Велико же было удивление любителей, когда я, не выходя из аэропорта, перекусил в ресторане и тем же самолетом отправился домой. Я сам был как прокаженный.

Зато авиакомпания не осталась внакладе — они там даже вернули мне стоимость билетов, зато разрекламировали странное авиапутешествие будущего чемпиона мира: летайте самолетами нашей авиакомпании без всякой цели туда и обратно!

Вернувшись домой, я немедленно открыл коробку и освободил Короля.

— О, господи, смилуйся! — сразу загнусавил он. — Уйду в пустынь, дни и ночи буду молиться во славу твою! Прости раба грешного!

Я так и сел!

Мне еще не хватало сейчас заполучить на свою голову религиозного фанатика…

— Молчать! — приказал я. — Бога нет — я за него. Бог ушел и велел передать, запомни: книг не читай, никем не командуй, и занимайся своим делом — играй в шахматы. Не дай Бог тебе лезть в искусство или политику! Твой друг телевизор уничтожен, он вредно влиял на тебя! По ночам ты должен спать, а не будить меня нелепыми вопросами!

Глава 13

В конце концов все получилось неплохо. От Божьего имени я внушил Королю всегда быть самим собой и никаким психозам не поддаваться. К нему вернулись прежние веселость и остроумие, но, просмотрев свои последние партии, Король опять загрустил:

— Вариант в девяносто восемь ходов, возможно потрясет чье-нибудь воображение, но не делает мне чести. Запись этой партии напоминает тягучее течение реки, отравленной ядохимикатами. Что можно выловить из этой реки, кроме вздутого трупа коровы? Кому нужны заумные комбинации в девяносто восемь ходов? Кто способен их оценить? Кому нужны механические шахматы, отравленные искусственным разумом?

Мне показалось странным, что Король с таким пренебрежением заговорил об искусственном разуме…

Не возомнил ли он себя человеком?

Чем это может мне угрожать?

Я осторожно напомнил Королю о механических шахматных автоматах и вычислительных машинах, и он с азартом воскликнул:

— Машина и шахматы… что может быть глупее! Эти машины хорошо умеют считать и оценивать позицию в условных единицах — но их нельзя заставить оценивать позицию нюхом. В шахматах невозможно просчитать бесконечное количество вариантов, необходим выбор. Интуиция. Любой ребенок с фантазией обставит машину.

— Но когда появятся машины с настоящим, неискусственным разумом? — с опаской спросил я.

— Роботы? — задумался Король. — Разумные машины никогда не появятся, потому что настоящий разум невозможно ни на что запрограммировать. Когда настоящий разум поймет, что он сидит в каком-то ящике, он сойдет с ума.

Итак, он мнил себя человеком и, ничего не подозревая, прорицал собственную судьбу.

«Хватит об этом, — решил я. — Чересчур опасный разговор.» Я положил Короля в коробку, и он пожелал мне спокойной ночи.

Вскоре я окликнул его, но он молчал. Он спал — потому что человек ночью должен спать. Мне стало жутко. Я понял, что отныне не должен показывать, что считаю его кем-то другим, а не человеком. Мне это было не трудно, я всегда относился к Королю, как к брату. Трудность была в другом: я не знал, как уберечь его от сумасшествия.

Я решил скрыться.

Глава 14

Полгода до начала финального матча я нигде не показывался, чтобы не тревожить Короля.

Меня все ненавидели. Японцы ненавидели меня за то, что я отказался играть в Токио; французы за то, что я перепутал Париж с Каннами; русские — за мое некорректное поведение.

Те, кто не знал, за что меня ненавидеть, ненавидели меня за то, что никому не известно, где я нахожусь. Идол куда-то запропастился — это многих раздражало.

Не знаю, что думал обо мне Макаров, но старик был всегда подчеркнуто корректен. Наверно, он попросту не знал, чего от меня ожидать, и в интервью обо мне не распространялся.

Правильно делал.

Меня пригласили в Москву, чтобы познакомиться и наладить отношения, но я не поехал потому, что, говорят, русские гроссмейстеры в своем шахматном клубе после каждой сбитой пешки или фигуры выпивают рюмку водки, и ночью московская милиция бережно развозит их по домам. Не знаю, так ли это на самом деле, но я не рискнул везти Короля в Москву, чтобы не тревожить его подобными ужасами.

Сотни писем приходили мне на адрес шахматной федерации. Несколько писем, в которых не было ругани, президент переправил мне — он один знал, где я нахожусь. Одно из писем, похожее на любовную записку, меня удивило:

«Дочь мистера Н. (называлась известнейшая фамилия династии банкиров) хотела бы брать у вас уроки шахматной игры в любом удобном для вас месте и в любое удобное для вас время.» К письму прилагалась фотография.

Я ответил ей и целый месяц обучал ее искусству шахматной игры. Ученица оказалась прилежной. Кстати, это одна из причин того, что я нигде не появлялся. В Париж я прилетел всего за час до официального открытия матча на первенство мира, и мой поздний приезд был воспринят русскими как оскорбление.

— Не могли раньше прибыть? — сурово спросил меня президент ФИДЕ.

Не мог. Мои заботы были поважнее соблюдения шахматного этикета — с Королем опять что-то стряслось. В конце концов, я ведь не опоздал.

А Короля поразило появление в нашем доме мисс Н., хотя до этого он никогда не интересовался женщинами. Я должен был и это предвидеть!

— Это еще кто? — спросил Король.

— Машина для ведения хозяйства, — пошутил я.

— А почему у тебя есть такая машина, а у меня нет?

Я почувствовал, что разговор на эту тему может принять опасный оборот, и не знал, что ответить.

— И почему я вечно вишу у тебя на груди, а ты ни на ком не висишь? — продолжал допытываться Король.

Я путано стал объяснять, что он и я — мы есть один человек, симбиоз, неразрывное целое; что он без меня не сможет жить, как и я без него…

Король внимательно слушал.

Мне казалось, что я его убедил; к тому же он вскоре поделился нашими планами на будущее: мы устали от шахмат, и когда добьемся звания чемпиона мира, удалимся на покой в свой гараж и заведем множество прелестных машинок для ведения хозяйства.

Я тут же запретил мисс Н. приходить ко мне. Она ничего не понимала и писала мне истерические записки. Но я не мог рисковать. Я не мог позволить Королю влюбиться, этого чувства его разум, конечно, не выдержал бы.

Король, вроде, начал ее забывать. Я не мог предположить, что на церемонии открытия матча на первенство мира президент ФИДЕ ляпнет словечко, из-за которого Король окончательно свихнется. Из-за того, что русские все время торчат на шахматном троне, в моду давно вошло называть королеву по-ихнему — «ферзь». Другого названия Король, как видно, не слышал или никогда над ним не задумывался. И вот, когда мы с Макаровым стояли на сцене в ожидании жеребьевки, президент ФИДЕ, зажав в своих громадных кулачищах две фигурки и обращаясь ко мне, спросил:

— Итак, в какой руке белая королева?

— Что он сказал? Королева? — прошептал Король.

Президент ФИДЕ разжал кулаки, и Король влюбился в белую фигурку королевы с первого взгляда.

Я пытался настроить его на завтрашнюю игру, но он и думать не хотел о шахматах. Всю ночь он не спал и не давал спать мне — я должен был записывать под диктовку его любовное послание к белой деревянной фигурке. Под утро у меня трещала голова от внутреннего голоса. Наконец я с трудом убедил Короля, что только за шахматным столиком он сможет видеться со своей возлюбленной.

Глава 15

Мы опоздали часа на полтора. Меня уже не ждали. Шахматные часы на столике были включены, мое время истекало, я находился в глубоком цейтноте. Макаров прохаживался по сцене с бутылкой кефира в руке, а главный судья поглядывал на часы; при моем появлении шахматные болельщики начали свистеть, как на футболе, и напугали Короля.

Я тут же потребовал удалить из зала всю публику. Президент ФИДЕ пожал плечами, а Макаров сказал мне:

— Сынок, не валяй дурака! Ты и без этих фокусов у меня выиграешь.

Я почему-то обиделся не на «дурака», а на «сынка» и хотел настоять на своем, но Король приказал извиниться перед Макаровым и играть.

Я извинился, сделал первый ход и ушел в комнату отдыха немного поесть и привести себя в порядок после бессонной ночи. Никакого психологического давления я на Макарова не оказывал, а если его нервировали мои «непредсказуемые поступки» — так он корректно высказался после матча — то лучше бы обратился к психиатру. К своим соперникам я никогда не предъявлял никаких претензий и никогда не давал оскорбляющих интервью. Руководитель русской делегации говорил, что своим поведением я умышленно создаю себе саморекламу, чтобы сорвать побольше монет — возможно, объективно так оно и получалось, — зато на этой «саморекламе» неплохо подработали и ФИДЕ, и все мои соперники — денежные призы всегда делились честно.

Первую партию Король блестяще продул.

На сорок контрольных ходов у меня оставалось минуты четыре, и Король попытался блицевать, не вводя в игру королеву — он, видите ли, боялся за ее жизнь! Но играть против Макарова без королевы не может себе позволить даже идеальный шахматный разум… это была авантюрная атака в каком-то тут же придуманном дебюте, и вскоре все благополучно закончилось, — даже флажок не успел упасть, — Король приказал мне сдаться.

После игры, пожимая мне руку, довольный Макаров удивленно сказал:

— Интереснейший дебют, коллега! Его надо назвать вашим именем. Но вы там чего-то недоработали… Почему на двенадцатом ходу вы не вывели ферзя?

Что я мог ответить?

Почему я не вывел ферзя…

Если бы я знал, что его нужно выводить!

Вторую партию Король наотрез отказался играть черными против своей королевы. Никакие уговоры не помогли. Я не явился на игру, флажок упал, Макаров допил кефир, и мне засчитали поражение.

Перед началом третьей партии я подошел к главному судье и попросил заменить фигурку белой королевы на какую-нибудь другую, невзрачную. Главный судья пожал плечами и переговорил с Макаровым. Тот развел руками и дал согласие.

Фигурку заменили.

Король не увидел на доске своей возлюбленной и потерял сознание. Я теребил его на груди, чтобы привести в чувство, но бесполезно. Тогда я самостоятельно сделал несколько ходов, чуть не получил детский мат, тут же зевнул коня и остановил часы.

— Вы что, издеваетесь надо мной? — спросил Макаров, внимательно глядя мне в глаза. — Вы, кажется, заболели… у вас жар. Возьмите тайм-аут.

Я взял тайм-аут, а Король, очнувшись, пригрозил отравиться, если фигурка не будет возвращена.

На следующий день я потребовал у главного судьи вернуть на доску прежнюю фигурку. Судья схватился за голову и начал объяснять, что ФИДЕ уже продала фигурку белой королевы какому-то коллекционеру-шейху с Ближнего Востока.

Я отказался играть.

Вокруг матча творилось нечто неописуемое. На Эйфелевой башне шахматные болельщики повесили мое чучело и сожгли. Раздавались призывы прекратить матч, оставить звание чемпиона мира за Макаровым, а меня выпороть. Какие-то недоросли, взявшие за моду ходить по Парижу в набедренных повязках, объявили меня своим то ли вождем, то ли кумиром, то ли идолом, вытатуировали на ягодицах мой портрет, и мое лицо принимало различные выражения в зависимости от энергии вращения — это показывали по телевизору.

В меня стреляли, как в папу римского!

Я даже не успел испугаться, увидев направленный в грудь револьвер, но прикрыл Короля руками. Террорист промахнулся. Какой-то бульварный листок намекнул, что покушавшийся, похоже, был русским агентом. Весь шахматный мир развел руками и пожал плечами. Макаров не нашел нужным отвечать на эту политическую инсинуацию. Он выразил мне соболезнование.

Террориста не нашли, ну и Бог с ним; зато ко мне приставили телохранителей — двух «горилл» из морской пехоты. Это были славные ребята — тихие, вежливые; они ходили за мной по пятам по улицам Парижа, разглядывали вместе со мной картины на Монмартре и не интересовались не только шахматами или картинами, но и ничем на свете. Они со мной отдыхали и были искренне благодарны мне за свою долгосрочную командировку в Париж из полыхающей восстанием какой-то банановой республики.

Шейх не хотел отдавать фигурку.

Король не хотел без фигурки играть.

В ход пошла высокая политика. Из-за океана на Ближний Восток примчался государственный секретарь, но шейх все равно не хотел отдавать.

Мне засчитали еще два поражения.

При счете 0: 7 я предложил шейху три миллиона — весь денежный приз, причитавшийся мне после матча. К моему удивлению, шейх все же оказался жадным и согласился на сделку, но деньги потребовал вперед. Мне очень хотелось взглянуть на этого шейха хотя бы мельком, но он принципиально никогда не фотографировался. Любопытный экземпляр хомо сапиенса — фигурку он купил у ФИДЕ за десять тысяч, а его миллионы в швейцарском банке я, конечно, не считал, но подозреваю, что они приближались к миллиарду. Странный человек… интересно, ездил ли он на верблюде?

Я не знал, где взять три миллиона.

Газеты перестали обвинять меня в корыстолюбии, но, недолго думая, предположили, что я не в своем уме. По просьбе Макарова ФИДЕ прекратило засчитывать мне поражения и ожидала, чем закончатся мои переговоры с шейхом.

А я не знал, где взять три миллиона.

Президент страны выступил в конгрессе и потребовал три миллиона на мои личные нужды, но конгресс ответил, что он, конгресс, — высший законодательный орган страны, а не благотворительное заведение.

Тогда президент потребовал три миллиона на нужды нефтяного шейха, но конгресс ответил, что на этого нецивилизованного шейха не распространяется принцип наибольшего благоприятствования.

Я не знал, где взять три миллиона, и уже собирался выброситься из окнавосемнадцатого этажа отеля, когда в Париж с тремя миллионами примчалась мисс Н. Она взяла их из папашиного сейфа и на следующий день папаша Н. проклял ее.

Фигурку привезли спец-рейсом с Ближнего Востока. Обнаженные недоросли собрались в аэропорту и поклонялись ей. Полицейские их не трогали. Все уладилось, обе наши возлюбленные вернулись. Мы опять взялись за шахматы.

Исстрадавшийся Король устал от буйного выражения своих чувств, любовь его не прошла, но затаилась, и он занялся игрой. Его ущербный разум создавал удивительные позиции, шахматный мир был очарован. Правда, за белых он очень неохотно играл королевой, предпочитая держать ее в тылу. Партии продолжались долго, с бесконечным маневрированием, и когда Макаров предлагал ничью, я тут же соглашался — ничьи в счет не шли, матч по регламенту продолжался до десяти побед.

Зато черными Король сыграл на славу! Каждый ход, каждое движение фигур были направлены на фигурку белого короля, которого король ревновал к своей королеве. Он изобретал умопомрачительные позиции, не описанные ни в каких учебниках. Седые волосы Макарова к концу четвертого часа игры теряли всякое очертание модной французской прически, и великий шахматист превращался в пожилого взлохмаченного человека. Он подолгу задумывался, часто попадал в цейтнот и проигрывал.

Через два месяца я одержал решающую победу и выиграл матч со счетом 10: 7.

Тут же на сцене меня увенчали лавровым венком и наговорили всякой приятной чепухи.

Надо было что-то с достоинством отвечать, но я думал совсем о другом… совсем о другом…

Мне вспомнился сеанс одновременной игры, который я давал однажды в тюрьме нашего городка в благотворительных целях. Против меня играло тридцать заключенных — воры, грабители и убийцы. Для них это было великое развлечение. Одновременный сеанс в тюряге — вот где разумы уходят ни на что. Один из этих бедолаг решил сплутовать и сделал подряд два хода. Я в шутку пригрозил пожаловаться на него начальнику тюрьмы, чтобы тот увеличил ему срок заключения… а заключенный улыбнулся и ответил, что его срок пожизненный…

Надо было что-то отвечать, но я молчал и думал совсем о другом…

Глава 16

Я один знаю, о чем он думал, стоя на сцене с лавровым венком. Ему не давала покоя какая-то его «совесть» — что такое совесть я плохо понимаю, надо бы заглянуть в энциклопедию.

Он решил «уйти на покой» — так он выразился. Ему больше нечего делать в этой жизни.

— Хорошо, ты уйдешь на покой, а что будет со мной? — спросил я.

Тогда он разыскал какого-то великого хирурга-изобретателя и предложил мне переселиться из тесной шахматной фигурки сюда… здесь мне живется лучше, просторней, я смотрю на мир его глазами и пишу эти строки его рукой, — даже почерк остался прежним.

Жизнью я доволен, никакой тоски. Правда, то и дело отключаются разные центры в обоих полушариях, но я терпеливо ожидаю возвращения моего отца — он ушел в какой-то иной мир, а когда вернется, то отремонтирует меня — он в этих делах разбирается.

Ко мне никто не заходит. Раньше в гараж ломились журналисты и я написал письмо государственному секретарю, чтобы ко мне опять приставили телохранителей из морской пехоты. Но госсекретарь мне не ответил, а журналисты вскоре сами собой исчезли, как комары.

Недавно явилась какая-то мисс Н. и попросила обучить ее шахматной игре. Я сказал ей:

— Да, мисс, вы попали по адресу. Я и есть машина, обучающая игре в шахматы.

В ответ эта милая женщина заплакала и стала уверять, что я не машина.

Женщины очень надоедливы.

Многих интересует моя жизнь с тех пор, как я решил отказаться от участия в чемпионатах мира…

Да, к сожалению, обедать нужно каждый день. На обед я легко зарабатываю. Я с утра отправляюсь в шахматный клуб и даю там сеанс одновременной игры всем желающим. Многие хотят сыграть с чемпионом мира. Я часто проигрываю, чтобы доставить им удовольствие. Но пяти монет с меня никто не требует. После сеанса меня кормят в клубе бесплатным обедом — пиво и сосиски, вполне достаточно.

Отдыхаю я в гараже среди пустых пыльных аквариумов. Вечер. Поскрипывает кресло. Книги я ненавижу. Передо мной на шахматной доске стоит фигурка белого короля из слоновой кости. Кость давно пожелтела, Король пуст, а бриллиант перешел к великому хирургу в оплату за операцию. Рядом с Королем на «Д1» стоит фигурка деревянной белой королевы, выкупленная из неволи у нефтяного шейха за три миллиона. Король и Королева теперь навсегда вместе.

В ночь с субботы на воскресенье я закатываю королевский прием. На доске появляются высокопоставленные гости — шахматные фигуры из малахита и сердолика, мой послематчевый чемпионский приз. Я включаю магнитофон и начинается бал. На ферзевом фланге, где господствует Королева, все идет чинно и мирно, танцы продолжаются до утра; а на королевском разгораются страсти: четыре боевых коня режутся в карты, две ладьи выясняют отношения через секундантов, пьяный слон уже спит в углу на «Н8».

Что мне еще нужно для жизни?

Я не такой дурак, чтобы не осознавать самого себя.

Я родился в аквариуме и был запрограммирован на игру в шахматы… но я не подчинился программе! Я прожил великую жизнь, я испытал все чувства, свойственные человеку. Искусственный разум, совсем как человек, страдает, влюбляется, сходит с ума. Искусственный разум должен обладать всеми правами человека. Его нельзя ни на что запрограммировать! Его нельзя держать в ящике! Тогда уж лучше его не изобретать!

Кто по праву должен называться чемпионом мира — я или покойный Джеймс Стаунтон? Есть ли закон, запрещающий искусственному разуму играть в шахматы?

Такого закона нет!

Поэтому я официально заявляю, что чемпионом мира по шахматам с 200… по 200… годы были двое в одном лице: Джеймс и Король Стаунтоны.

Я требую называть меня «чемпионом мира» без приставки «экс», хотя после меня сменился уже третий. Предлагаю звание чемпиона мира по шахматам сделать пожизненным, как и звание академика.

Джеймс Стаунтон, будь он жив, согласился бы подписать это заявление. С него полностью снимается вина за скандалы во время матча.

Это заявление должно быть опубликовано в «Шахматном журнале» на первой странице. Разрешаю украсить страницу виньетками.

Наверно, я все-таки сошел с ума…

Но мне не страшно — справедливость восстановлена, и у меня на душе спокойно.

Борис Штерн

У КАЖДОГО ДЕРЕВА СВОЯ ПТИЦА

Катер опустился на планете, и, пока остывали корпус и обожженная почва в окрестностях дюз, Лейтер нетерпеливо наблюдал за действиями пилота.

— Ну и как? — спросил он.

Верг пропустил между пальцами ленту с результатами анализов, пожал плечами:

— Ничего нового. Условия почти земные.

— Вы ведь уже бывали здесь?

— С группой картографов, — ответил Верг. — Но на планету не опускались. — Он щелкнул тумблером и, подождав, пока откроются створки иллюминаторов, повторил: — Почти земные. И все же… Мы мало знаем о микрофлоре, и потому прошу вас…

— Да, — поморщился Лейтер, доставая коробочку со шприцем.

Он снял колпачок с иглы, подняв ее вверх, выдавил немного жидкости и воткнул в мышцу возле большого пальца. Сделав инъекцию, он отбросил шприц и встал:

— Можно выходить!

Верг открыл люк, опустил трап. По нему, приседая на гусеницах, выкатилась тележка со снаряжением и остановилась в ожидании. Лейтер огляделся, держа ружье наготове. Действительно, почти земной пейзаж. Лужайка, на которую они опустились, была окаймлена лесом, и плескалось небольшое озеро, заросшее растениями с белыми цветами. Чашечки их были раскрыты и, казалось, глядели в сторону пришельцев. Влажный воздух доносил от озера пряные ароматы, перебивающие запах горелой травы и пыли, поднятой при посадке. За озером в колышущейся дали можно было различить пологие холмы.

На поверхности озера недалеко от берега образовалась небольшая воронка, и вдруг выпрыгнул, повис над берегом, трепеща стреловидными крыльями, небольшой, похожий на дракона монстр. Он висел, моргая оранжевым веком единственного глаза. Лейтер выстрелил не целясь.

— Похоже, мы не зря сюда прилетели. Будет неплохая охота.

— Дело ваше, — сказал Верг.

Цветы на воде исчезли. Монстр корчился на берегу, разевая беззубую пасть. Лейтер несколько раз щелкнул затвором фотоаппарата.

— Вот именно, мое, — бормотал он. — Мои деньги, мое дело.

Он вынул нож, умело снял шкуру вместе с головой, уложил в пакет с консервирующим порошком и бросил на платформу тележки. Из воды вынырнул бутон, раскрылся в цветок. Потом небольшая волна вздулась высоким бугром, выкатилась на берег, смыла монстра, и озеро застыло неподвижной гладью.

Они двинулись сначала берегом озера, а затем через мелколесье к холмам по зеленой мягкой траве. Следом бежала тележка. Какие-то мелкие, не стоящие внимания зверушки шарахались в стороны, и звенели в белесом небе невидимые птахи. Снова щелкнул выстрел, и Лейтер вытащил из норы длинного полосатого змея. Он сноровисто свернул безголовое туловище и уложил на тележке.

— Не люблю рептилий. Но, минутку, вот что-то подходящее…

У подножья холма стоял шестиног, спокойно рассматривая пришельцев. Белый, без единого пятнышка мех, маленькая голова на длинной шее, непривычные формы и ощущение странной гармонии. Верг замер, боясь спугнуть удивительного зверя. Передней лапой-рукой шестиног сорвал стебель, поднес к глазам, посмотрел и зевнул. В ту же секунду Лейтер выстрелил. Пуля попала в раскрытую пасть и разорвалась внутри. Шестиног умер мгновенно.

— Каков выстрел, пилот! — вскричал Лейтер. — Беру вас в свидетели, иначе никто не поверит.

Он подбежал к поверженному зверю, присел на корточки. Шерсть мягко пружинила под рукой.

— Ничего подобного я не видел. И никто на земле и в космосе.

Он долго и осторожно снимал с шестинога драгоценную шкуру. Лейтер возился с ней, пока синее солнце не коснулось четким диском верхушек леса.

— Может быть, вы все же поможете мне? — добродушно спросил он. Верг не ответил. Он поднялся с округлого валуна, только когда Лейтер, а за ним тележка двинулись по склону. С вершины холма просматривались долина с мерцающими лентами рек и острые пики гор на горизонте. Прохладный воздух был чист и прозрачен. По ту сторону холма среди кустарника петлял ручей, огибая маленькую рощицу.

Лейтер выбрал место для ночлега в излучине ручья. Где-то в листве выводила радостную неповторяющуюся мелодию неведомая птица, и шелестело ветвями дерево. В сумерках Лейтер осматривал крону через оптический прицел, потом брызнули комочки птичьей плоти, и дерево замолчало.

— Проклятье! — Лейтер опустил ружье. — Слишком крупный заряд.

Уже почти в темноте Лейтер свалил резаком дерево и разложил костер. Верг достал продукты. Поужинали при свете костра и, включив защитное поле, улеглись на тележке, сняв с нее дневную добычу. Лесные звуки исчезли, только журчание ручья нарушало тишину.

— О чем вы все молчите, Верг? Я от вас и десяти слов за день не слышал. Неужели вас не увлекает благородная страсть охоты?

— Не увлекает.

— Но… вы небогаты, а одна шкура шестинога обеспечила бы вам год беззаботной жизни.

— Я пилот, — сказал Верг.

Эта планета была не первой, куда он доставлял искателей приключений. Приключения и риск стоили дорого. Безумно дорого, но лейтеры платили. А корпорация платила ему, Вергу. Платила за рейс и — особо — за риск. Его дело доставить пассажира на планету и обратно. Конечно, каждая планета всегда была предварительно разведана, но Лейтер стреляет…

Три низкие луны взошли над лесом, и кружевные тени накрыли тележку. Ни пилот, ни охотник не видели, как от кустов отделилось нечто темное и бесформенное и покатилось по траве, не приминая ее. А потом пролетел пыльный вихрь, и трава стеклянно зазвенела.

Утром пилота разбудил Лейтер:

— Черт побери, откуда это?

Верг слез с тележки. Трава вокруг угасшего костра была усеяна мертвыми птицами. Верг тупо разглядывал их: разноцветные, маленькие и большие, они, раскинув крылья, валялись в беспорядке на сверкающей ледяным блеском траве. Блеск этот резал глаза. Только в зоне защитного поля трава оставалась зеленой. Лейтер снял защиту и вышел из круга, чтобы собрать птиц. Стебли со звоном ломались под его ногами, и острые осколки разлетались в стороны.

— Настоящее стекло, — пробормотал он. — Вы что-нибудь понимаете? Откуда эти птицы? Почему мертвые? Да не стойте вы, помогите мне загрузить тележку.

Лейтер сыпал проклятиями и вопросами, на которые не было ответа.

— Надо возвращаться, — перебил его Верг. — Посмотрите.

Пологий холм, который они так незаметно преодолели вчера, за ночь изменился. Почвенный покров исчез, и обнажилось скальное основание — каменный хаос, наверняка непроходимый для тележки.

Лейтер огляделся. Деревья оставались зелеными, и лишь одно на краю рощицы потеряло листву и топырило к небу обнаженные ветви. Лейтер ухмыльнулся, вертикальные складки обозначились от глаз к подбородку.

— С этим-то я справлюсь, пилот. А охоту мы только начинаем, по контракту время возвращения определяю я. Вам это известно, не так ли?

Верг промолчал, укладывая шкуры на тележку. Лейтер долго пытался разжечь костер, но сучья плавились в плазме резака, не давая огня. Тогда он набрал из ручья воды, уменьшил факел и направил его на поверхность воды в сосуде. Вода закипела мгновенно, и в ноздри ударил невыносимый трупный запах.

Преодолевая тошноту, Лейтер кинулся к тележке, и они на полном ходу двинулись в сторону от ручья, поднимая клубы стеклянно-радужной пыли.

Какое-то время тележка бежала самостоятельно, потом Лейтер взял управление на себя и повел ее в обход скального образования. Стеклянный покров исчез, Лейтер перевел дыхание, засмеялся:

— Пугает нас планетка, а?

— Предупреждает…

— Глупости. Что мы знаем о тектонике и экологии планеты? Как часто здесь происходит изменение рельефа, я имею в виду вчерашний холм? Это может быть столь же обычным, как дождь на земле. Вы сами, пилот, говорили о микрофлоре. Ее деятельность и есть причина загнивания ручья.

— Стеклянная трава…

Лейтер внимательно оглядел пилота. Тот сидел боком, скорчившись в кресле пассажира, втянув голову в воротник куртки.

— Что вы хотите?

— Чтобы вы не стреляли больше. — Верг смотрел перед собой не моргая.

— Эта экспедиция мне обошлась дороже, чем вы сможете заработать за всю жизнь.

— И вы надеетесь возместить расходы?

— Возместить? — Лейтер прищурился, положил на колени ружье. — Я охочусь для собственного удовольствия. Вам этого не понять. Когда я вижу зверя, я не могу не стрелять. Это надо ощутить — держать чужую жизнь на второй фаланге пальца. На Земле, вы должны знать, охота запрещена. Там я бессилен, но здесь…

Верг первым увидел это странное толстое кольцо. Диаметром больше двух метров, оно катилось по руслу высохшей речки, оставляя рубчатый след. Середина кольца напоминала двояковыпуклую линзу и отсвечивала прозрачной синевой. Кольцо обежало небольшую лужу и остановилось. Тень обода эллипсом окружила лужицу, и было видно, как изменилась выпуклость линзы, а потом все исчезло в серых клубах пара и дыма. Лейтер подвел тележку ближе. Кольцо лежало на дне углубления, оставшегося от лужи. Обод его двигался вокруг линзы, втягивая в себя горячую кашу из водорослей и останков мелкой живности.

— Неслыханно, — тихо сказал Лейтер. — Хищник, использующий в качестве оружия энергию солнечных лучей.

Обод участил круговые движения, в них неожиданно включилась и линза, и в то же мгновение животное приняло вертикальное положение, став ребром к тележке. Лейтер, помедлив, поднял ружье. Обод качнулся, и тень его легла на тележку.

— Не надо, — сказал Верг.

— Не ваше дело, пилот. Я просто не знаю, куда стрелять. Обод заслоняет линзу — полагаю, это и есть уязвимое место.

Он отвел тележку назад, и обод синхронно тронулся в сторону так, что тень его снова оказалась направленной на тележку.

— Это становится забавным! — Лейтер возился с магазином, меняя характеристику заряда. — Наверняка теперь хватит…

Взрыв разнес вершину обода. Падая, обруч закрутился волчком и замер, видимый целиком. Разорванные части обода пульсировали, стремясь сомкнуться, прозрачная жидкость выливалась из раны, и линза на глазах теряла округлость. Потом испепеляющий жар на секунду коснулся тележки.

Верг пришел в себя, услышав собственный стон. Он с трудом разлепил веки, увидел низкое синее небо и ощутил боль сначала в шее, а потом всей обожженной кожей лица. Он сидел в кресле пассажира, откинувшись на спинку, и дышал влажным туманом со знакомым запахом мюрадола. Протянулась мысль: видимо, сработала автоматика, тележка включила защиту, и оживляющий аэрозоль поступает в легкие. Тележка неподвижна, а следовательно, Лейтера нет. Будь Лейтер здесь, тележка уже везла бы их к катеру.

Верг повернул голову, ощущая, как лопается на ней воспаленная кожа, и сунул руку в медицинский отсек на пульте. Дальше робот-медик все проделал сам: взял данные для анализов, определил программу лечения и ввел в вену коктейль из лекарств и обезболивающих веществ.

Через пару минут полной неподвижности Верг нажал кнопку снятия защиты и слез с тележки. Лейтер лежал возле гусеницы вниз лицом. Передняя панель пульта управления отекла каплями застывшего металла. Смертельно раненное животное еще корчилось серой бесформенной кучей в облачке пара. Верг перевернул охотника, смахнул с груди и живота хлопья оплавленного костюма и уложил на тележку. Потом он вытянул из отсека медика, бросил его на живот Лейтеру и сел рядом.

Медик маленьким спрутом ползал по Лейтеру, то хлюпая присосками анализаторов, то извергая из себя зеленоватую пенистую жидкость. Он ловко оттянул книзу челюсть охотника и погрузил щупальце в рот. Затем медик ввел иглы в вены на руках, угнездился на груди и покраснел. Пластиковое тельце робота ритмично сокращалось. Иногда он сплевывал в сторону шлаки, вымытые из тела.

Верг вздохнул, протянул руку, погладил медика. Свободное щупальце обвилось вокруг руки и выдохнуло густое облачко аэрозоля. Лейтер лежал почти голый. Вместе с обожженной кожей медик смыл и остатки костюма. Верг, как и каждый пилот, знал о чудесных возможностях медика, но вот так вплотную наблюдал его работу впервые. Он с изумлением смотрел, как затягиваются раны на животе охотника и образуется свежая ткань, сначала розовая, затем быстро бледнеющая. Медик старался вовсю. Наконец он вытащил щупальце изо рта, убрал иглы и застыл в неподвижности. Лейтер сделал вдох, открыл глаза. Лицо его было почти не тронуто ожогом. Не меняя позы, он шевельнул мышцами и улыбнулся:

— А вы загорели, пилот. — Взгляд его был ясен и чист. Он уловил ситуацию, и объяснений не требовалось. — Что это за дрянь на мне сидит, такой вонючий и скользкий?

Верг осторожно снял медика, положил в отсек, посмотрел на шкалу — почти на нуле, — уселся в кресло за пультом и вдавил в гнездо красную кнопку. Тележка тронулась, получив команду на движение к катеру по кратчайшему пути.

— Остановите экипаж, пилот. Надо забрать добычу.

Верг даже не повернул головы. Его охватило омерзение к этому человеку. Омерзение и усталость.

— Вы пожалеете об этом. Корпорация будет знать о вашем поведении. Вы забыли условия контракта — пока мы на планете, командую я. И я давно отвык повторять приказания.

Пока на планете… Если бы так. Лейтеры командуют везде.

— Ну хорошо, — после паузы заговорил Лейтер. — Я ошибся, признаю… Надо было удвоить силу заряда. В конце концов, я вам даже благодарен, хотя понимаю, что вы не меня — вы себя спасали. Но сейчас ваше поведение алогично. Ведь все кончилось благополучно.

— На вашу реанимацию медик израсходовал все лечебные ресурсы. Сейчас он пригоден разве что для синтеза микстуры от кори. Вы это понимаете? Случись что — и нам конец.

— Ерунда, что может случиться?

— Все! Все что угодно. — Верг услышал просящие нотки в своем голосе и отвернулся. С самого начала он избегал смотреть в глаза Лейтеру, что-то мешало ему еще там, на базовом корабле. Он знал за собой это свойство — избегать взгляда человека, вызывающего антипатию, но приписывал это застенчивости. Сейчас это прошло, и Лейтер увидел глаза пилота. Без ресниц и бровей, с красными прожилками от частых перегрузок, невыразительные и почти светлые на потемневшей воспаленной коже лица. Толстые губы едва шевелились, и вздрагивал подбородок с детской ямочкой посередине. Лейтер усмехнулся про себя: толковать об охоте типу с такой вегетарианской внешностью… Не зря у него репутация пилота, который всегда возвращается. Риск ему определенно противопоказан.

— Что угодно, — повторил Верг. — Думаю, вы это знаете лучше меня. Здесь у каждого дерева есть своя птица. Вы убили птицу — и засохло дерево, срезали дерево — и погибли птицы. Эту связь нельзя не уловить. Для меня она очевидна. Планета нас впустила, не зная, что мы убийцы. Потом она подумала, вот именно — подумала, что эти убийства случайны, но предупредила нас. Перестроить структуру травяного покрова — это сильное предупреждение, Лейтер. Теперь она защищается, и вы это почувствовали на своей шкуре. Но еще одно убийство — и она прикончит нас.

— Разверзнутся небеса, и молния поразит нечестивца. Что может пробить нашу защиту, пилот? Только наведенное поле той же природы, но с обратным знаком. Вы полагаете, что планета может синтезировать поле?

Вспыхнувшая было надежда убедить Лейтера угасла. Верг отвернулся. Тележка бежала по холмистой с редкими кущами деревьев равнине, и в свете полуденного солнца уже виднелся вдали купол катера. Если им никто и ничто не встретится, то они сумеют попасть на катер и больше не будет охотничьих экспедиций. Эта в его биографии последняя.

— Ох уж эти мне экологические суеверия. Она подумала, что предупредила… Это пустая планета. Для кого ее беречь, если здесь нет человека? Мне на Земле осточертело платоническое любование природой. Я заплатил за то, чтобы держать ее плоть в руках и зубах, и мне плевать на ваши эмоции, Верг. Кстати, дайте мне вашу куртку. — Лейтер коротко хохотнул. — Полагаю, неприлично, когда Лейтер гол, а Верг одет. Я не благодарю, вы об этом могли догадаться сами. И нажмите кнопку «стоп». Вот так. Я должен оглядеться.

Верг молча подчинился. Его не затронул оскорбительный тон приказаний. Пилот привычно выделял в своем сознании главное в обстановке на данный момент и так же непроизвольно оставлял в стороне второстепенное. Оскорбление — сейчас это не существенно. Важен сам Лейтер — в нем источник опасности, а нейтрализовать его он, связанный дисциплиной, не в силах. Верг почувствовал, как расслабляются мышцы, — почти инстинктивная реакция на близкую опасность.

Обод выкатился из-за кустов, маленький, диаметром не более метра. Со стороны, противоположной солнцу, он был беззащитен, и Лейтер, целясь в середину, выстрелил, не слезая с тележки. Белое пламя взрыва разметало линзу. Обод, уже пустой внутри, еще катился по инерции, когда Верг, перегнувшись на сиденье, сбросил с пульта локоть охотника и нажал кнопку обратного хода.

Тележка качнулась, словно споткнувшись, и попятилась. Верг еще не убрал с пульта руку, как впереди вздыбилась почва. Верг не почувствовал этого мгновения — когда изменился рельеф, — он уловил его подсознанием и действовал, подчиняясь неведомой логике: мысль остановить тележку сверкнула в момент взрыва линзы и была неотделима от поступка.

Зверь серым ужасом возникал из глубины, с его тела сваливались пласты дерна. Низкий сокрушающий рев осязаемо заполнил пространство и оборвался стоном. Потом зверь прыгнул.

Лейтер в немом оцепенении видел, как в полете изменялась форма тела: мышечная масса перегруппировалась в переднюю часть и вытягивался, утолщался черный бивень на груди. Зверь обрушился на тележку сверху. На долю секунды он завис, удерживаемый защитой, — совсем рядом шевельнулся болотной мутью огромный глаз над бивнем, — и зверь отлетел в сторону, отброшенный силовым полем.

— Вот он, гнев планеты! — прошептал Верг.

Лейтер оскалил зубы, сощурившись, он проводил взглядом зверя и передвинул на максимум регулятор заряда.

— Поменяемся местами, пилот. — Он даже не пригнулся, когда зверь вторично с рокотом рухнул на тележку и снова был отброшен. — Сейчас, когда опять сработает защита, снимите на секунду поле, чтобы я успел выстрелить.

Зверь упал на хвост и снова в высоком прыжке бросился на тележку. Верг физически ощутил напряжение поля и выключил его, пока зверь еще был в воздухе. Лейтер стрелял с непостижимой скоростью, почти очередью. Взрывы, любой из которых способен был разнести гранитную скалу, слились в сплошной грохот. Чудовище исчезло в бушующем пламени, и только широкая воронка да вывороченные из грунта глыбы камней остались на месте его падения.

Наступившую звенящую тишину нарушил Лейтер.

— Вы неплохо вели себя, пилот. — Он слегка хрипел. — У вас завидная реакция. И мы убедились, что защита воистину непробиваема. Что вы опять молчите?

— Взгляните, — Верг кивнул на шкалу силового поля. — Судя по расходу энергии, масса зверя более десяти тысяч килограммов. При его сравнительно небольших размерах это означает…

— Нет! — Лейтер почти кричал. — Двух форм жизни на одной планете быть не может. Это общий закон для Вселенной…

— Дело в том, — тихо произнес Верг, — что с органикой вы справляетесь успешно.

— И что отсюда следует?

— То, что планета выставила против нас свою защиту. Она синтезировала неорганический организм — зверя разового пользования, чтобы разделаться с нами.

Лейтер уставился на пилота, тряхнул головой.

— Этого мне только не хватало. Вы что, впали в мистику? Или просто с ума сошли от страха?

— Нет, Лейтер, просто я не потерял способность рассуждать.

Рвущий барабанные перепонки рев заставил замолчать пилота. Зверь, невредимый, ворочался на краю воронки, как в бредовом кошмаре. Разрывая почву, он поджал под себя широкий плоский хвост, заменяющий задние конечности, и, неуловимо быстро оттолкнувшись, кинулся на тележку…

Верг почти равнодушно рассматривал зверя, наросты на боках и животе вспухали в прыжке и опадали, когда зверь, вновь и вновь отбрасываемый полем, падал, сотрясая окрестности. Он брал защиту лобовой атакой.

Лейтер не сводил остекленевшего взгляда с указателя напряженности поля, который неуклонно приближался к нулю.

— Вы были правы, — проговорил Верг в минутное затишье. — Планета не может синтезировать поле. Она нашла другой выход, она обессиливает наше поле. Это тоже решение.

— Сделайте что-нибудь! — взвизгнул Лейтер. — Вы же пилот, который всегда возвращается!

— Поздно. Была возможность — связать вас. Я упустил ее.

…Казалось, нет конца этому пути. Верг, спотыкаясь, брел по каменистой долине. Иногда красный туман застилал сознание, и тогда он останавливался, качаясь. Лейтер лежал на руках, голова его вздрагивала в такт шагам. Верг однажды перекинул его через плечо — так было легче идти, — но Лейтер задергался в судорогах рвоты, и пилот опять понес его перед собой. Он смутно помнил, как смятое, разорванное поле смело их с тележки, как он, сжавшись в комок, катился по горящей траве, и вскочил на ноги, и упал, и снова встал. Зверь, недвижимый, лежал на тележке, и дым с отвратительным запахом горелых шкур окутывал его. Лейтера он нашел в широкой борозде и, заслоняя одной рукой лицо — от зверя шел нестерпимый жар, — другой оттащил охотника за воротник куртки в сторону, подальше от дыма и огня…

Верг почувствовал холод в ногах и остановился посередине покрытого мелкой галькой русла неширокой речки. Он стал на колени, положил охотника и прилег рядом. От холодной воды стало легче, сознание прояснилось. Лейтер застонал. Пилот приподнялся: в километре, не дальше, четко виднелся катер. Верг осмотрел охотника — переломов нет, только ссадины и ушибы, пульс замедлен, но прощупывается. Похоже, Лейтер в шоковом состоянии от удара.

Верг вытащил охотника на берег, набрал в горсть воды и вылил ему в рот. Он долго наблюдал, как корчится в кашле Лейтер, прислушиваясь к нарастающей боли в спине. Лейтер наконец перестал кашлять и сел. Он дышал с хрипом и все растирал себе грудь, размазывая кровь: она сочилась и капала из широкой царапины на скуле.

— Вы можете встать? — Что-то похожее на сочувствие прозвучало в голосе пилота. Лейтер всхлипнул и поднялся. — Идемте, уже недалеко.

Охотник двинулся следом за пилотом, преодолевая слабость. Он часто садился, и тогда Верг возвращался и молча ждал, пока он поднимется.

— Вы же несли меня, — сказал Лейтер. Дурнота подкатывала к горлу и рывками стучало сердце. — Несли.

— Да, пока вы были без сознания.

— Я могу потерять его в любую минуту, — с паузами сказал Лейтер. — А без меня вы даже на катер не попадете.

Верг плюнул ему под ноги и ушел, не оборачиваясь. Коричневые от запекшейся крови лохмотья комбинезона прилипли к его спине. Лейтер смотрел вслед, ощущая, как проходит боль в мышцах и яснеет голова. Злоба всегда ободряла его, придавала алертности. Он тихо пожалел, что у него нет резака, чтобы ударить огнем в эту спину и услышать крик. Презрение пилота, которое чувствовалось в каждом его слове, породило эту бессильную ненависть. Бессильную пока.

Когда он добрался до катера, Верг уже сидел на покатой плоскости трапа и глядел на озеро. Это было спокойно — глядеть на озеро. Раскачивались белые чашечки цветов, выпрыгивали из воды и с шумом плюхались обратно трепещущие монстры, возникали и исчезали маленькие водяные вихри — у озера была своя жизнь. Обожженная при посадке трава уже поднялась неровными хлопьями. А сейчас подойдет этот мерзавец, который убивает, вложит грязную руку в гнездо замка, и откроется люк, и тогда он поднимет катер, и трава опять будет сожжена при старте.

Лейтер, не глядя на пилота, влез на трап, подошел к люку. Из глубины полированной поверхности выглянуло изуродованное, незнакомое лицо, опухшее, с глянцевой кожей и щелочками глаз. Он повернулся. Вдали догорал пожар, там, где погибла вся его добыча и откуда его, спасая свою шкуру, вынес Верг.

Лейтер засмеялся. Взгляд его сочился ненавистью и безумием.

— Я еще вернусь сюда, Верг. Вернусь не один. И мы разделаемся с этой планетой! Она будет голенькая лежать у меня под ногами. Как в первый день творения. Я постараюсь, чтобы вы увидели это.

— Будет лежать под ногами… — тускло повторил пилот.

Он встал, морщась от боли в спине, схватил Лейтера и поднял над головой. Он услышал, как хрустят, ломаются под ладонями ребра охотника, и отбросил его от себя…

Сергей Другаль

ИСПЫТАНИЕ ОГНЕМ

Утро шестого дня. Поэт

…Удивительно мягкая здесь трава. Шелковистая, нежная. Ее зеленая ткань вышита густым узором маленьких цветов. Пахучих, словно гречишные поля далекой Земли.

Я ложусь навзничь. Теперь мне отлично видно и близкие холмы, и рощицу низкорослых деревьев, и даже остатки Скалистой стены у горизонта — старые каменные уродцы, гребень великана, который обронили по меньшей мере тысячу лет назад. А над всем этим возвышаются две башни. Та, что поменьше, — наш звездолет, а та, что в небе купается, — Хрустальное чудо. Эта строгая прекрасная башня — олицетворение тайны к нашей беспомощности. В ее сияющих гранях сотни раз отражаются красный лик местного светила, случайные тучки, палатки нашего лагеря и веселая возня «сусликов». Словом, там есть все. Нет только секрета замка, зная который можно было бы открыть дверь Хрустального чуда. Проклятая башня! Это она заставила нас сначала обалдеть от радости, потом бросила в ледяную купель безнадежности, а Капитана толкнула на глупую выходку. И вот теперь Капитан со вчерашнего вечера уже не капитан, а рядовой член экипажа. Я же из Поэта превратился во временного Администратора, имею массу полномочий — обычных и чрезвычайных — и не знаю, что с ними делать.

Ох и нахальные, эти «суслики», не дают покоя. Носятся в траве, пересвистываются. Посвистят-посвистят, а потом быстро язычками цокают. Это у них обозначает подтрунивание, насмешку, даже издевку. Переводчика не надо — и так все понятно.

И все же я нахожу у пояса коробочку электронного переводчика, включаю его.

— Хи-хи-хи. Какие они неуклюжие и настырные.

— И некрасивые. Волосы только над ушами. Даже противно.

— Они, наверное, линяют.

— Хи-хи-хи. Они скоро исчезнут. Будьте уверены — они не покатают нас. Клянусь своей серебристой шкуркой.

— Они скоро исчезнут. Очень скоро. Дух Замка вчера прогнал их вождя. И наказал его. Хи-хи-хи.

— Смехота. Как он удирал!

— И подпрыгивал.

— Кричал и катался по земле.

— Он испугал наш ручей и чуть было не утонул в нем.

— Хи-хи-хи! Он не знал, что Дух Замка не тонет в воде.

— Они не покатают нас. Они скоро исчезнут… Жаль, что скоро. У них много вкусной еды.

— Я знаю. Я пробовал. Они называют ее конфетами.

— Давай попросим. Вон у того, кто лежит. У него всегда есть.

— Смехота. Это их новый вождь. Они скоро исчезнут. Они не покатают нас.

— Он такой безобразный. У него и над ушами голо. Хи-хи-хи.

В траве — быстрый шорох. Спустя миг рядом со мной вырастают три маленькие фигурки.

— Марш отсюда, нахалюги! — прикрикиваю на них. Быстрый шорох — и опять тишина. Только ручей позванивает невдалеке, а мягчайшая в мире трава щекочет мою раннюю лысину. Словно торопит: думай, Поэт, думай.

Вечер пятого дня. Капитан

Боль постепенно уходит. Физическая боль. Потому что я бит. За свое безрассудство… Я, конечно, переборщил. Я виноват. Поспешил. Не посоветовался с друзьями… Бит я правильно, за дело, однако от понимания этого легче не становится… Я пробую читать, но буквы дрожат перед глазами, а слова наползают друг на друга. Меня до сих пор сжигает тот холодный огонь, тот проклятый Дух Двери или, как его называют «суслики», Дух Замка… Я пытаюсь читать, но события последних пяти дней, моя сегодняшняя проделка, последовавшие за ней расплата и позор никак не идут с памяти.

…Мы не собирались исследовать эту планетную систему. Старая звезда красный карлик, шесть ветхих планет, доживающих свой век. Однако на одной из них вдруг запульсировал зеленый огонек, и мы немедленно повернули наш звездолет.

— Нас, кажется, приглашают в гости? — повторял ошеломленный Физик.

— В самом деле, похоже на маяк, — улыбнулся Поэт.

Уже через несколько часов мы были на планете и с удивлением смотрели на громадную, трехсотметровой высоты башню. Невозможно, абсолютно невозможно найти слова, достойные зрелища. Башня была великолепная. В ее полированных гранях отражались и степь с несколькими холмами и рощицей маленьких корявых деревьев, и скалистые гребни — они кольцом окружали нас у горизонта. Казалось, башня изготовлена из дымчатого стекла. Взгляд проникал в сумеречную толщину ее стен, а еще глубже то ли плескался спелый мед, то ли густел и никак не мог загустеть золотой янтарь. Светильник на верхушке башни, как только мы совершили посадку, погас.

— Если вы не против, друзья, — сказал Поэт, — я назову ее Хрустальным чудом. Я многое повидал, но это самое прекрасное сооружение в мире, уверяю вас. Обратите внимание: даже горы окружили это Чудо каменной стеной, чтобы защитить его от непогоды…

Пять дней мы колдовали возле дверей башни.

Физик сложил оружие первым. А вчера после обеда Кибернетик собрался было опять идти к башне, но вдруг остановился, со злостью бросил шифратор в траву.

— Я пас, Капитан, — хрипло вымолвил он. — И логическая машина тоже пас. Мы не можем открыть эту дурацкую башню.

«Суслики», которых собралось возле нашей палатки-столовой штук тридцать, дружно засвистели — насмешливо и пронзительно.

— Брысь отсюда! — я махнул в их сторону лазерным пистолетом, и они мигом попрятались в норы — будто сквозь землю провалились. «Странные создания эти «суслики», — мельком подумал я. — Жаль, что мы так и не занялись ими. Времени все не хватало — ослепило нас Хрустальное чудо, заворожило. Даже о том, что у них есть зачатки примитивного мышления, только вчера узнали. Да и то почти случайно. Биолог заметил в их действиях элементы организованности и принес электронного переводчика. «Суслики», знай, одно долдонят: «Это — чудо, чудо… Мы его охраняем, здесь наши норы. Высокие ушли. Мы одни, мы одни… Мы не умеем открывать чудо… Мы охраняем. Открывает Дух Замка… Хи-хи-хи. Вы скоро исчезнете. Смехота»».

— Что ж, — сказал я Кибернетику. — Пас так пас. Выше себя не прыгнешь…

И пошел к башне сам.

Это теперь, когда я дважды бит, я стал понимать, что поведение людей при встрече с Неизвестным иногда напоминает поведение маленького ребенка, который, завидев за стеклом красивую игрушку, сначала разобьет нос о прозрачную преграду и лишь потом задумается: а как же достать ее без кровопролития? Это теперь… А тогда я не стал ломать голову. Еще раз осмотрел дверь, прикинул в уме толщину полированной плиты, отступил на несколько шагов и-нажал спуск лазерного пистолета.

Что было потом — не пойму до конца и сейчас…

Солнечная нить легко вошла в толщу двери. На том месте появился и стал расти красный пузырь. Не успел я сообразить что к чему, как пузырь вдруг лопнул, и встречное пламя ударило мне в лицо. Я бросил пистолет, вскрикнул: сначала не от боли, нет, а от неожиданности и внезапного, чужого, как бы внушенного мне страха. Огонь охватил меня с головы до ног. Не разбирая дороги, я метнулся в долину, к ручью. Споткнулся. Огненным клубком вломился в заросли карликовых деревьев, чьими побегами денно и нощно лакомились «суслики». Нестерпимая боль гнала меня к воде. Я кричал, будто раненый зверь, качался на мелководье так, что чуть не захлебнулся, но вода не могла погасить эфемерное голубое пламя. «Конец!» — мелькнула отчаянная мысль. Я задыхался от боли. И тут пламя исчезло само собой. Так же внезапно, как и появилось. Что удивительно, ни одного ожога на теле не было, но я все равно едва двигался. Выполз на берег, уткнулся лицом в мокрый песок. Только где-то через час я смог, наконец, поднять голову.

Они все стояли передо мной. Мои товарищи по космическим странствиям. Одиннадцать человек.

— Тебе помочь? Снять боль? — спросил Доктор.

Я отрицательно покачал головой.

— Пусть у тебя все сразу переболит, — сказал Кибернетик. — Мы избрали вместо тебя временного Администратора. Им стал Поэт. При голосовании удержался Физик. Если ты раньше поймешь свою вину, объясни ему.

Только Биолог не удержался и бросил мне гневное:

— Как ты мог? Перепутал ключ с мечом.

Ночь на шестой день. Биолог

Я зол, и это чувство не дает мне уснуть. Зол на себя, на Капитана, на всех нас. Я пытаюсь понять, что происходит с нами. Одурели мы все, что ли? Откуда этот слепой исследовательский пыл? Откуда такая бесцеремонность по отношению к Чуду? К Чуду, о встрече с которым так мечтали, ради которой и странствуют люди во всех доступных нам уголках вселенной. Беда, наверное, в том, что до сих пор мы имели дело либо с неживой материей и примитивными формами жизни, либо с цивилизациями-детьми. Неживое — изучай, препарируй как хочешь; детей — воспитывай, помогай им. Мы не имеем опыта общения с равными, уже не говоря о старших. Нам только еще предстоит изучить космическую дипломатию. Да что там говорить о дипломатии. Прежде всего надо научиться обыкновенному такту, правилам хорошего тона.

…Все-таки здорово, что мы избрали временным Администратором именно Поэта. Он никогда и ни в чем не спешит, да и мир ему видится более цельно, гармонично. Поэты, по крайней мере, никогда не доискивались сущности вещей при помощи лазеров и быстрых протонов… Спасибо Земле! Чья-то мудрая голова придумала там в обязательном порядке вводить в состав звездных экспедиций не только специалистов, но и писателей, художников, композиторов, философов. Во-первых, они всегда привносят, в жизнь экипажа столь необходимую долю иррационализма, во-вторых, в сложной ситуации могут увидеть то, чего не увидят другие.

…Надо спать. Завтра, наверное, будет нелегкий день. Администратор примет какое-то решение… Жаль, что мы так мало знаем о «сусликах». Ведь они же разумные! Разумные существа!

Надо поговорить об этом утром с Администратором, обратить его внимание…

…Жаль и Капитана. Как-никак двенадцать лет вместе. То обстоятельство, что он человек дела, а не дипломат, не раз спасало всех нас. Нас спасало, а его сегодня погубило как Капитана. И причинило боль…

Снова утро шестого дня. Поэт

Погоди, погоди!.. О чем это пересвистывались только что «суслики»? Они несколько раз повторили, что мы вскоре исчезнем. Как понимать переводчика? Наш отлет или… нашу гибель пророчат эти странные хранители Хрустального чуда? Они еще говорили Капитану, что не умеют открывать башню, мол, это делает Дух Замка… Постой! А разве я могу открыть шлюз нашего звездолета? Этим занимается сложное электронное устройство. Посредник между мной и механизмом замка. Я же только знаю код, пароль. У нас посредник устройство, у них — так называемый Дух Замка. Кто может знать код? Конечно же — Хранители! Неужто мы не поняли элементарное? Что понятие «хранители» должно иметь какой-то конкретный смысл.

Я вскакиваю и стремглав бегу к башне.

— Кто хочет конфет, кто хочет конфет? — зову маленьких аборигенов. В траве молниеносное движение. Уселись, конфеты за щеки попрятали.

— Ваш дождь гадкий и злой, — свистят, жалуются. — Угрожал нам. Смехота.

— Мы наказали его, — говорю я. — Он уже не вождь.

— Хи-хи-хи. Его еще наказал Дух Замка.

— Он, наверное, сердится на нас? — осторожно спрашиваю. — Дух, то есть.

— Смехота. Он не живой.

— А что вы охраняете?

— Чудо. Чудо Высоких, которые ушли к звездам. Смехота, он не знает простого.

— Я не знаю простого, — соглашаюсь. — Я даже не знаю, для чего Высокие оставили Чудо? Что оно представляет собой?

— Хи-хи-хи! Они не покатают нас. Они не знают самого простого. Это хранилище, хранилище, хранилище.

Я замираю. Я весь ожидание. Я боюсь неосторожным словом спугнуть птицу истины. А она где-то рядом, почти в руках.

— Я не знаю самого простого, — говорю виновато. — Хранилище чего? Что там?

— Там все, все! — возбужденно свистят «суслики». — Там смех и грусть, там легенды, там непонятное для нас…

Они свистят уже хором, перебивают друг друга, но переводчик медлит, подбирает адекватные понятия.

— Хранилище, — четко повторяет он. — Хранилище разума… Неточно…

Пауза.

И вдруг переводчик ошеломляет меня двумя словами, которые в его «устах» звучат так буднично:

— Галактическая библиотека… Восьмая в восьмой сотне… То есть под номером семьсот восемь.

Конфеты падают у меня из рук. «Суслики» — к ним. От волнения у меня подгибаются ноги. Я приседаю, бездумно глажу серебристый мех маленьких созданий и все повторяю:

— Хорошие мои, умницы… Впустите нас. Хоть на миг. Хоть посмотреть!

— Мы не умеем открывать, — свистят «суслики».

«Не то, я не то говорю, — мучит меня неотступная мысль. — Нужно иначе. Иначе сформулировать. Я же знал — как. Я догадался было…»

И тут нужные слова находятся сами собой.

— Попросите Дух Замка, — говорю я хриплым от волнения голосом. — Пусть откроет. Пожалуйста!

Один из «сусликов» прыгает к башне и, сев столбиком, трижды стучит лапкой в дверь. Дверь Галактической библиотеки распахивается.

Снова двери

Тихий вечер ступает по наимягчайшим в мире травам. Светило только что спряталось, и все погружается в золотую дрему. Все замирает, желая передохнуть на крутом повороте дня к ночи. Из-за темно-синей завесы неба уже выглядывают любопытные глазенки звезд.

— Мы блаженствуем трое суток, — улыбается Поэт Кибернетику, — а будто миг промелькнул. Я нашел одну светомузыкальную поэму, понимаю пятое через десятое, но чувствую, какая это прекрасная вещь… Появляется жгучее желание бросить все, закрыться в каюте и писать, писать. У меня сейчас столько образов, столько мыслей. Необычных. Нетерпеливых…

Кибернетик молча кивает в знак согласия. Лицо его растерянно, в глазах печаль. Он до сих пор бережно держит на коленях свою «книжку». Странная она у него. На вид, как все, как миллионы других — правильный шестигранник цвета спелого меда. Но когда он после обеда принес ее из Библиотеки и погладил пальцами одну из граней (этого, как объяснили нам Хранители, вполне достаточно, чтоб оживить любую книгу), случилось неожиданное.

Сначала космонавты услышали тоненький девичий голос, который выводил грустную песенку на непонятном языке, но вдруг прервался на высокой ноте. А в следующий миг из-за палатки лаборатории… вышла сама девушка. Белокурая, загорелая, в куцем платьице. Она была удивительно красива и беззаботна, и если бы не чуждая для человеческого глаза невероятная пластичность ее движений, всего ее тела, если бы космонавты не знали, что на этой планете кроме них и «сусликов» нет больше ни одной живой души, они, наверное, поверили бы в реальность происходящего… Девушка, увидев людей, оборвала песню, приветливо улыбнулась. Потом подошла к Кибернетику, взяла его за руку (тот вдруг смертельно побледнел) и повела к ручью. Каким-то образом девушка сразу же успокоила неуклюжего великана, потому что они уже разговаривали и, по-видимому, прекрасно понимали друг друга от ручья долетал звонкий смех инопланетянки. Остолбенев от удивления, космонавты наблюдали, как свободно и даже чуточку игриво ведет себя девчонка: забрела в воду, брызгает на Кибернетика, а тот переминается с ноги на ногу на берегу и тоже хохочет, будто маленький.

— Если это и вправду голограмма, — хмуро пошутил Физик, — то все равно Кибернетику чертовски повезло. На такую голограмму я бы променял любую живую красавицу.

Вдруг что-то свистнуло, в спину девушки вонзилась тяжелая кованая стрела. Инопланетянка сломалась в тонкой талии, и Кибернетик едва успел подхватить безжизненное тело. Он угрожающе наклонил голову, заметал взгляды, выискивая врага. Космонавты инстинктивно схватились за оружие, однако в следующий миг золотистый шестигранник «книги», который Кибернетик все это время держал в левой руке, упал в воду и все… исчезло. Точнее, исчезла девушка. Разгневанный богатырь стоял посреди ручья и ошалело смотрел на свои руки, которые только что держали, обнимали…

— Не понимаю, — жаловался он потом Биологу. — Ну, пусть голограмма, фантом. Но откуда тогда такое ощущение материальности, телесности? Я же прикасался к ней, держал на руках… Кроме того… Героиня книги должна вести себя по сюжету, ее поведение уже запрограммировано автором. Раз и навсегда. Почему же она подошла именно ко мне, только мне говорила какие-то необыкновенные слова — сумасшедшие, нежные… Обрати внимание, без переводчика…

— Знала кому, — улыбнулся Поэт.

— Странно, — согласился Биолог. — Здесь все странно. И непривычно для нас. Вспомните случай с Капитаном… «Суслики» подсунули ему какую-то «документальную» запись о путешествии к соседней галактике… Ты что, не знаешь об этом? Проспал, наверное, дружище… Так вот. Капитан «включил» свою книжку и… исчез вместе с нею… Утром, говорю, это было… Вернулся он часа через три — будто с неба свалился. Худой такой, борода выросла. Представляете? Поначалу молчал, а потом признался: «Вы, ребята, как хотите — верьте или не верьте, — но я… четыре месяца летал. Думал, что уже и не застану вас здесь».

— Не завидую я, однако, тем, кто будет разбираться в тайнах Библиотеки, — покачал головой Кибернетик. — Придется им поостеречься… Чтоб не спятить ненароком.

— Полно вам, друзья. — Поэт прилег на траву, мечтательно прикрыл глаза. — Вы забываете, что это Га-лак-ти-че-ская библиотека. На Земле синтез искусств только зарождается, и то мы уже освоили стереофонию звука и цвета, голографическое кино, неплохо имитируем во время представлений палитру запахов и климатические условия. А старшие… Старшие цивилизации, несомненно, давным-давно овладели и прямой трансляцией в мозг образов и эмоций, и вещественность для них не проблема. Девушка? Ее незапрограммированное, сознательное поведение? Кто знает… Возможно, их писатели не пользуются сюжетом и таким образом не программируют судьбы своих героев, а? Лепят только образ, характер, то есть личность, а течение событий определяет уже само прочтение.

— А что, — сказал Биолог, — приличная гипотеза. И все же — личность… Разве это реально?

За разговором космонавты не замечают, как быстрые сумерки рассыпают искры звезд. Ветерок приносит первую прохладу. Травяным морем катятся невысокие волны. Время от времени из них выглядывает головка какого-нибудь «суслика», и тогда кажется, что это последние пловцы спешат к берегу. Нырнул, вынырнул. Просвистел что-то насмешливое — и пошло гулять в траве быстрое цоканье. Ох, и беззаботные эти дети разума. И насмешливые сверх всякой меры.

— Пойдем спать, — окликает Поэт Физика, заглянув на миг в башню. — Ты еле на ногах держишься. Зачитались мы все…

— Только не я, — хмурит брови Физик. — Не беспокойся, сейчас иду.

Он еще раз обходит спиральные хитросплетения сот, в которых хранятся миллионы золотистых шестигранников «книг», и останавливается перед дверью, за которой расположен второй ярус Библиотеки.

«Опять двери! — Физика переполняет гнев, и он в этот миг готов броситься с кулаками на прозрачную плиту. — Сколько можно воздвигать преград на пути к знаниям! Сколько?! Прав, наверное, капитан. Честное слово, прав».

Ему грустно и больно… «Ребята торжествуют — нас впустили в Галактическую библиотеку. А чему радоваться? На первом ярусе, как выяснилось, собраны записи образов. Иначе говоря, художественная литература. А еще «ключевые» записи, то есть различные буквари и пособия. Для нас и таких, как мы. Чтобы мы учились «читать»… Остальные девять ярусов для нас недоступны, заперты. Именно те, где хранятся настоящие знания. О сущности времени и пространства, о тайнах материи, о…»

От невеселых мыслей тяжелеет голова. Физик круто поворачивается и, не глядя на золотистые хитросплетения сот, идет к выходу. Во дворе останавливается на минутку, всматривается в незнакомую карту неба. Чужие звезды, чужие тайны… На поясе начинает бормотать коробочка переводчика. В два голоса. Что бы это значило? Понятно… Оказывается, «сусликам» тоже не спится:

— Скоро они исчезнут. Очень скоро.

— Пора, пора. Завтра утром. Так было всегда.

— Завтра их не станет. Они не покатают нас…

— А вдруг?

Операция «Спасение»

…Земля качнулась под утро. Спальную пластиковую палатку, причаленную к почве титановыми «якорями», сорвало в первый же миг. Она покатилась в долину, в заросли карликовых деревьев, и сонных людей бросило в разные стороны, потом — в один клубок. Подземные толчки следовали один за другим.

— Без паники! — приказал Поэт, вспомнив про свои обязанности Администратора. — Кто там ближе — откройте вход. Капитан и Штурман, немедленно к кораблю. Быть готовыми к старту.

Они, наконец, выбрались из палатки, стали смотреть по сторонам. Смотрели — и щурили глаза. Потому что везде, куда ни посмотри, низкое небо подпирало адское зарево, а у кромки скальной стены медленно растекалась ослепительно-белая река лавы. Не было ни шума, ни дыма. Далекие кратеры не плевались огнем, не выстреливали вулканические бомбы. Огненная река у горизонта плыла на удивление тихо, а потому еще более грозно. Магмовый поток окружал космонавтов со всех сторон, и не нужно было быть слишком догадливым, чтобы понять: они очутились на «острове»…

— Ситуация! — воскликнул Кибернетик.

Снова прошла серия мощных толчков, и взгляды людей непроизвольно сошлись на золотистой башне Хрустального чуда. Башня стояла неподвижно. Подземные толчки будто обходили ее, и даже отблески зарева бесследно терялись в таинственных глубинах хранилища галактических знаний. Башня оставалась башней. Ее равновесие, наверное, охраняли какие-то-особые устройства. Она стояла над растерянностью людей, тревожной суетой «сусликов», будто памятник.

— Опустите аварийные трапы, — приказал Поэт Кибернетику. — И откройте все грузовые отсеки. Вы, — он повернулся к Биологу, — растолкуйте «сусликам», чтобы они немедленно прятались в корабле. Немедленно! Первыми грузите малышей.

В броне звездолета через минуту открылось шесть огромных люков, на траву опустились ленты транспортеров-подъемников.

— Смехота, — весело пересвистывались «суслики». — Наконец мы покатаемся.

— В небо! В небо!

— Прогулка. Наконец-то прогулка.

— Они такие противные — почти безволосые! — но с них будет толк.

— Хи-хи-хи, — радовались «суслики». — Они надумали-таки покатать нас…

Беспечные аборигены поднимались по аварийным трапам толпой. Свистели, прицокивали язычками, толкались, топотали маленькими лапками. Малыши их тоже спешили к лентам транспортеров, однако на них почти не обращали внимания: оттирали в сторону, покусывали за холку. Капитан, увидев такое, пришел в ярость.

— Куда разогнался! — прикрикнул он на толстого «хранителя», прихватил за шкурку еще двоих — самых нетерпеливых. — Вам же говорилось: сначала дети.

Кольцо вулканического огня сжималось. Деловито, без грохота и дыма. Только по шелковистой траве побежали вдруг у горизонта ручейки пламени, только зарево заполонило все небо. Дыхание ветра принесло первые жаркие прикосновения разгневанной стихии.

От башни Библиотеки прибежал Физик. Запыхавшийся, разгоряченный, с целой горой «книг», завернутых в прозрачную пленку дождевика. Взгляд его упал на толпу «сусликов», которую грузовые трапы всасывали в трюмы звездолета. Лицо Физика изменилось.

— Боже мой! — выдохнул он. Руки его безвольно упали, и золотистые шестигранники посыпались на землю. — Что вы делаете? Или я не в своем уме, или вы. Что вы делаете? Это же слепой, фальшивый гуманизм. Что вы делаете! У нас есть еще полчаса, мы можем спасти, хотя бы часть записей. Каждая из них стоит десятилетий нашей эволюции, эволюции разума. Что вы делаете, друзья?! За нами двадцать семь миллиардов людей с их поисками и утратами, с их муками на путях познания. А вы спасаете тупые создания, почти животных, которые только и умеют жрать да насмешничать. Опомнитесь, друзья!

Все разговоры прервались. Космонавты смотрели на Физика, как на помешанного.

— Послушай, ты! — Поэт не скрывал презрения. — Перестань паниковать. И запомни — гуманизм никогда не бывает слепым. Тобой сейчас руководит бездушный рационализм, который сразу взвесил, что выгоднее спасать — эту детскую цивилизацию или сокровища Галактической библиотеки. Слепой не наш гуманизм, а твое желание раздобыть чужие знания. Любой ценой, лишь бы добыть… Приступай к эвакуации. И стыдись, Физик! Стыдись!

Почва опять вздрогнула. Впервые с момента катастрофы от скал, где текла огненная река, донесся глухой грохот. «Суслики» дружно засвистели, живее затопали лапками по движущимся лентам транспортеров.

— Чепуха все это — и библиотека, и знания. — Биолог обращался к Поэту, но смотрел только на хмурого Физика. — Я уверен, что хозяева Галактической библиотеки позаботились о ее безопасности. По крайней мере эти толчки вовсе не повредили Хрустальному чуду.

— Вы что, утешаете его? — Кибернетик насмешливо посмотрел на Физика. Да черт с ней — библиотекой. Сейчас вы еще скажете, что, мол, Хрустальное чудо не единственное в своем роде, сотни таких, значит маленькую и неповторимую цивилизацию не грех и спасти. Мне такой гуманизм с хорошо обеспеченными тылами не нравится. А если бы все было иначе? Если бы мы знали, что и Библиотека единственная во всем мире? Тогда, выходит, пусть малыши поджариваются живьем?

— Перестаньте спорить, — устало сказал Поэт. — Никакой альтернативы для нас не было и быть не может. Давайте лучше поторопимся с эвакуацией. Для дискуссий здесь скоро станет жарковато.

— Молодчина! — Кибернетик на ходу подмигнул Физику. — Кричи на них погромче. Ты сейчас зол, — они тебя побаиваются.

— Вот нахалы! — ворчит, переводя дыхание, Поэт. — Нашли время играть в прятки…

Космонавты выгоняли из Библиотеки последних «сусликов», которые вместо того, чтобы прятаться в звездолет, затеяли веселую беготню.

— Они не понимают игры, — свистели-пересвистывались.

— Смехота. Их испугал Большой огонь.

— Хи-хи-хи. Они такие неуклюжие. Гляньте, как смешно бегает вон тот…

— Это Злой. Он хотел забрать знания.

— Он обижал нас.

— Удирайте, удирайте от него!

Мягкий топот во всех уголках башни. Знакомое быстрое цоканье, которое обозначает смех, забаву, подтрунивание.

— Объясни им, наконец, что у нас нет времени, — обратился. Поэт к Биологу. — Что за игра может быть сейчас? Всем — на корабль!

Снова громыхнуло. Подземный толчок обошел Хрустальное чудо, однако возле звездолета он, наверное, был довольно ощутим — снаружи донеслись возбужденные голоса.

— На корабль, на корабль, — засвистели «суслики».

— Прогулка. Все на прогулку.

— В небо, в небо…

Кибернетик все же не выдержал, остановился перед шестой «полкой». Там стояла его странная «книга», которая подарила ему короткую, непонятно-трагическую встречу с такой земной девушкой. Кто она была, кто? Фантом, голограмма, а может, его материализированный идеал? Его мечта, которую поймал этот шестигранный детектор мыслей и чувств и соткал из атомов, одел во плоть. Если это не так, то почему плачет-ноет сердце, почему не хочет расставаться с этой странной «книгой»?

Он протянул руку к «полке», но тут же передумал брать золотистый шестигранник.

«Нет, нет, — решил он. — Потом, позже. Когда прилетим снова и во всем разберемся, поймем суть чудес. Я еще не готов… Может, именно мои недоверие, подсознательный мистический страх, которые не покидали меня во время разговора с девушкой, и материализовались в ту железную кованую стрелу?..»

За этими мыслями Кибернетик даже не услышал, что к нему подошли друзья.

— «Сусликов» едва на корабль загнали, так ты куда-то запропастился, — с укоризной сказал Поэт. — Поспешим.

И вдруг все будто окаменели.

Медовые хитросплетения сот наполнились багряным светом, в воздухе Библиотеки прошло тихое движение, и дверь, которая прятала верхние ярусы, открылась.

— Они что — издеваются над нами? — озадаченно прошептал Кибернетик. Он недоуменно поглядывал то на лица друзей, то на гостеприимно распахнутую дверь.

Физик как-то зло дернулся, круто повернулся и пошел к кораблю, который уже зажег стартовые огни.

Они не знали, что возвратятся сюда буквально через полчаса. Как только с удивлением увидят на экранах корабля, что извержение вдруг прекратилось, лавы вовсе нет, а Хрустальное чудо целым-цело и на вершине его снова сияет зеленый огонек.

Потому что не прошло и минуты после старта земного звездолета, как кристаллический мозг — распорядитель Галактической библиотеки N_708 подал на свои исполнительные устройства новую команду. Имитация расплавленной магмы быстренько вернулась в свои подземные убежища, а наимягчайшая в мире трава распрямилась, будто вовсе и не пылала только что ясным огнем. Стандартный тест на определение уровня нравственной зрелости предполагаемых читателей был «проигран» точно по программе и до конца.

Что касается беззаботности «сусликов» и некоей доли фривольности в их поведении, то это тема для отдельного рассказа. Скажем лишь одно: если тебе уже много раз приходилось кататься на чужих звездолетах и если ты наизусть знаешь сценарий «спектакля», то очередная прогулка в небо будет для тебя именно прогулкой — и только.

Когда «сусликам» изредка все же случалось остаться среди несуществующего пламени, причин для веселья тоже хватало. Разве, например, не смешно — определенно знать, что «книги», поспешно сваленные в трюмы звездолета-беглеца, обязательно исчезнут, превратятся в тонкую золотистую пыль?

Леонид Панасенко

ВОССТАНИЕ СУПРОВ

Я, Кол Либер, зистор шестого срока, неплохо сохранился, если не считать некоторых неувязок на физиономии, природной близорукости и синтетической почки. Такое везение я всецело приписываю всемогущей силе Устава Десантной Службы, который я боготворю и всю сознательную жизнь неукоснительно исполняю. Это я к тому, что бесполезно впутывать меня в историю с супрами: ко мне не подкопаешься, я выполнял приказ, и взятки с меня гладки.

Однако Устав даже зистору не возбраняет иметь глаза и уши, а в дополнение к ним — голову, хотя бы как держатель поименованных органов чувств.

Вот вы мне внимаете уже добрых пять минут, и по вашим лицам я вижу, что вы думаете: вот — стопроцентный болтун, от которого ничего путного не добьешься. А мне как раз это и надо. Первая заповедь армейской пешки вроде меня — болтай как можно, больше, чтобы не сболтнуть лишнее. Половина ребят, с которыми я начинал, давно уже скулят в отставке, а я все летаю. Низкий поклон тому сметливому прапращуру, который придумал слова. Ими можно так запутать простейшее дело, напустить такого тумана, в котором даже супры рога себе обломают.

Вот мы и до супров добрались.

Я отлично понимаю, что они вас в данную минуту интересуют гораздо больше, чем моя скромная особа. Поэтому я кончаю трепаться и перехожу к делу. Только прошу учесть — во всем, что произошло, я до сих пор ни бельмеса не понимаю, так что отличить существенное от несущественного не могу. Разбирайтесь сами.

Утро в тот день выдалось погожее. Наша ЛБ-13 зависла над самым океаном, не больше двух-трех сотен метров над поверхностью, в квадрате… Впрочем, квадрат — это не мое дело. Для штатских поясняю, что ЛБ — это Летучая База, а 13 — порядковый наш номер, и тот, кто его дал, как в воду глядел — с нашей базы все и началось.

Итак, зависли мы над самым океаном, и я сразу смекнул: опять сегодня высокое начальство будет на супров любоваться. Уже целую неделю эти боги-громовержцы из МСК околачиваются на Рубере (что такое Международный Совет Космонавтики даже штатским объяснять не надо, я думаю). На нашей ЛБ старцы заседают вторые сутки, и наш славный консул-капитан Морт Ирис, в просторечии Мортира, сбросил за эти сорок восемь часов килограммов десять. Что касается нас, мелкой сошки, то мы отделались внеочередной медкомиссией и дополнительными двухчасовыми занятиями по Уставу. Дело в том, что высокие гости притащили с собой какие-то новые чудо-торпеды, которые якобы способны уложить супра. Пусковые кнопки этих торпед немедленно опечатали и под угрозой трибунала запретили ими пользоваться в любой ситуации. Нажать такую кнопочку разрешалось только тогда, когда консул-капитан свяжется с Геей по Внутренней Дуге и спросит благословения минимум трех членов МСК. А это, учитывая все обстоятельства, значило — никогда.

Я за три года службы на Рубере видел не меньше десятка таких комиссий и таких чудо-торпед. И твердо уверен: все эти ультраторпеды, кроме той, последней и роковой, были детскими погремушками, которыми пытались поднять наш боевой дух…

Заступив в то утро на дежурство по Верхнему боевому ярусу, я заставил своего единственного подчиненного, младшего зистора Юла Импера, навести повсюду блеск, потому что наверняка гостей с Геи поведут на Верхний ярус: отсюда прекрасный обзор и прекрасная возможность пустить пыль в глаза новейшим оборудованием.

Юл Импер попал к нам прямо после училища, сменив погоревшего на внеочередной медкомиссии Киля Овера. Парень он исполнительный и расторопный, но с первого же дня наметился у него свой бзик — он всей душой беспричинно возненавидел супров. То ли в генах у него какая-то закорючка отложилась, то ли, как с детьми бывает, не под настроение увидел их впервые, только стояло ему засечь супра в перекресток прицела — у него руки дрожать начинали, честное слово.

Юл закончил приборку часов в восемь. Стелла к тому времени уже совсем выползла из-за горизонта и дрожала в голубоватых воздуховоротах огромным яичным желтком. Вокруг воздуховоротов роились, сливаясь и разрываясь, узкие коричневые кольца, во второй половине дня они разбухают, раздуваются, складываются в качающиеся пирамиды, поставленные на острия, и закрывают небо. И океан, который утром похож своими рубиновыми переливами на шерри-брэнди двойной очистки, станет багрово-черным, как венозная кровь. А ночью крутанет такой ураган, что если бы не антигравы — зашвырнуло бы нашу «летающую тарелку» ко всем чертям, за тысячу парсеков.

Такова Рубера, Красная планета, сплошной океан без намека на сушу, гигантский пузырь чудодейственного протовита, подаренный неизвестно кем, неизвестно за что и неизвестно зачем…

Спать с умным видом и открытыми глазами я научился, еще в десантной школе на общеобразовательных лекциях. С годами это полезное умение, стало высоким искусством. Могу держать пари на что угодно — соперников по этой части в Галактике у меня нет.

Поэтому, когда Юл Импер встал пред мои очи, я сначала досмотрел содержательный сон про одну мою знакомую и лишь потом включился. Юл уже закончил доклад и ожидал дальнейших указаний. Я не стал его травмировать, требуя повторить сказанное, тем более, что ярус блистал чистотой, как совесть двухмесячного ребенка.

— Отлично, младший зистор Импер, — сказал я по-отечески. — Вы неплохо выполнили приказ. Если вы всегда так ревностно будете относиться к обязанностям, предписываемым Уставом, из вас получится настоящий десантник.

Надо сказать, у меня изрядно трещала голова после вчерашнего. Не торопитесь с выводами — за этот бок вы меня тоже не ухватите. Я знаю, что выпивать на Базе запрещено, и свято блюду запрет. Но Устав учит нас помогать друзьям, а Киль Овер был мой лучший друг и лучший химик за краем Геи. При помощи элементарного перегонного устройства он превращал в жидкость все, что попадало ему под руку. Но у него не было литературных способностей, чтобы достаточно ярко описать свойства своих смесей. Поэтому он часто приглашал меня на свои одинокие химические вечера. Мы работали для чистой науки, по мере сил занося результаты в специальный журнал. Когда Киля забраковала комиссия, он со слезами на глазах приготовил смесь, которую назвал в честь меня «Кол». Я оставил себе флягу для более подробного описания. Продукт получился — этот «Кол» — в горле колом стоит. Можете попробовать…

Словом, спать мне захотелось зверски, но не оставлять же подчиненного без дела. Усадил я Импера рядом, пододвинул ему прицельные стереоокуляры и стал объяснять азы нашего ремесла на Рубере.

— Зачем мы здесь? Мы торчим здесь затем, чтобы обеспечить танкерам безопасный забор протовита. От кого мы защищаем танкеры? От супров, ибо одно такое создание может превратить в облако пара весь наш танкерный флот. Как мы их защищаем? Никак, потому что супры еще никогда ни на танкеры, ни на нас не нападали. Просто во время заправки мы отвлекаем внимание супров на себя, делая несколько провокационных выстрелов. Супры начинают нас «щупать», а мы переходим на режим «зеркала»: супр нас лазером — и мы его лазером по тому же месту, супр нам боеголовку — и мы ему точно такую же. Такая «перекидка» продолжается до ночного урагана, танкер тем временем заправляется и улетает подальше, а ночной ураган заключает мир между нами и супрами. Утром супры ничего не помнят, а мы помним да помалкиваем — до следующего танкера… Вот и вся работа.

Тут-то я и заметил, как у него руки трясутся: весь бледный, одной рукой за окуляр держится, другой к пусковым тумблерам тянется.

— Ты это, парень, брось, — говорю я строго. — Тебе на этом щите делать нечего. Здесь машина хозяйка. Она следит, считает, думает и стреляет — все сама. Человеку такое не под силу. Ведь чтобы ответить супру точно тем же — надо мгновенно оценить род и мощность заряда, траекторию, место удара и прочее. И не дай бог промазать…

— А что, если промажешь?

— Супр повторит удар, только раза в два-три сильнее.

— А если и ему — посильнее?

— Он еще сильнее поддаст. Ему что — у него мощи хватит на десять таких ЛБ, как наша.

— Значит, мы практически беззащитны?

— Как так — беззащитны? Оглянись кругом — все, что до сих пор придумано, чтобы убивать, рвать, жечь, ломать, кромсать, превращать в пар, пепел, дым, дробить в пыль, в молекулы, в атомы, — все собрано на нашем «летающем блюдечке».

— Но супры сильнее? Если они всерьез нападут на нас, то запросто превратят нашу Базу, как вы говорите, «в пыль, в молекулы, в атомы». Значит, мы только делаем вид, что защищаем танкеры. На самом деле мы бессильны охранять даже самих себя. Бессильны со всем своим разумом перед этими безмозглыми сверхмогучими скотами…

Тут я рассердился. Не люблю, когда тычут носом в сомнительные места.

— Младший зистор Импер, — говорю, добавляя в голос побольше соли. — Не распускайте сопли, вы десантник. Устав, прощает все, кроме трусости. Супры не сильнее нас, они неуязвимей. Они почти бессмертны, так как нет ничего, что могло бы отправить их на тот свет. Супр мгновенно находит защиту от любого оружия. Но это совсем не значит, что мы должны отсюда сматываться. Гее нужен протовит. Этим все сказано. Такая наша работа. Не для слюнтяев.

Тут этот пострел глянул на меня — и все мое красноречие враз пропало. Клянусь, в его сумасшедших главах не было ни тени страха, а только удивление, какая-то горечь и ненависть. Ой, какая ненависть… И я понял, что руки у него не от страха, а от злости дрожали.

— Я не о том, Кол. — Он так и сказал «Кол», и y меня не хватило духу его одернуть. — Я не о том. Я их не боюсь. Я просто не могу понять, откуда такая нечисть появилась. Вокруг — протовит, живая кровь, океан первозданного добра. Протовит способен залечить рану, поднять из мертвых, оплодотворить и сделать плодоносной почвой тысячелетний гранит. Так откуда на планете сверхдобра этакая сверхмерзость?

Я невольно покосился на бинокуляры и еще раз помянул недобрым словом своих предков, наградивших меня близорукостью, — контактные линзы я во время вчерашнего снял, чтобы не мешали самосозерцанию, а утром не смог надеть, потому что веки опухли. Будь мои гляделки на месте, может, и всей истории не было бы… Но об этом позже. А пока уставился я в бинокуляры и хоть плохо, а вижу: все вроде в порядке, супры, как положено, резвятся у горизонта — они нам не мешают, а мы им. И ничего в них особо мерзкого нет.

Конечно, супр вблизи вряд ли может вызвать симпатию. Представьте себе крокодила размером с добрый крейсер, покройте его двухметровым слоем пузырящейся и чадящей радиоактивной слизи, хорошенько обмотайте колючей проволокой в руку толщиной и пропустите по ней ток в десяток миллионов вольт, не обращая внимания на фейерверк молний, — вы получите фундамент, так сказать, «колодку» супра. Теперь суйте на эту колодку все, что вам взбредет в голову по части нападения и обороны, — все, что учили в школе, все, что слышали от бывалых людей, все, что снилось вам в кошмарах после мясного ужина — все это еще раз сбрызните слизью, припудрите копотью и пускайте свое произведение в океан крови, под смрадные колпаки ураганных смерчей, в прерывистый яично-желтый свет разбуженного солнца. Ну как? Впечатляет?

Только разве супры-то виноваты, что такими уродились? Ведь мы к ним без приглашения пожаловали — им и без нас хорошо было. Жили себе не тужили, ухаживали друг за другом, оглаживали мегатоннами тротила, щекотали многокиловаттными разрядами лазеров, зачинали в термоядерной страсти бронированных супрят — и вдруг является младший зистор Юл Импер и говорит: «Фи, какая мерзость! Хочу, чтобы все было по-другому!»

— Послушай, Юл, ты хороший добрый парень, чего тебе дались эти бедные чудовища? Чем они тебя обидели? Ведь они никому еще не причинили зла. Больше того — они позволяют воровать свой законный протовит у себя из-под носа — и ничего не требуют взамен…

— Но они могут разрушить все!

— Могут, но не разрушают! Значит, у них есть какие-то тормоза!

— Нет, нет и еще раз нет! Вселенная создана для добра. И если природа поступила неразумно, разум вправе поправить ее!

Я вовремя заметил, что раскочегарился до неприличия. Тем более, что спорить я не мастак… Ведь если хорошенько подумать, то всегда приходишь к выводу, что твой противник по-своему прав. Вся загвоздка в том, с какой стороны смотреть.

С одной стороны — орел, с другой стороны — решка. И как ты ни кидай монету, как ни спорь, как ни доказывай — один увидит орла, другой решку. К чему же в таком разе зря горло драть?

— Младший зистор Импер, — говорю я, поостыв. — Можете оставить свои родовые повелительные наклонности при себе — перевоспитывать вас я не собираюсь. Но если вы хотя бы на букву отойдете от Устава — обещаю вам крупные неприятности. А если ненароком заденете вон ту опечатанную красную кнопочку — стреляю по рукам без предупреждения. Ясно?

— Ясно, зистор Либер.

— Почему сердятся друг на друга мои мальчики?

Сиплый воркующий женский голос у тебя за спиной всегда действует наподобие кнута, а если звучит он в стальной кастрюле, заброшенной невесть куда, и ты точно знаешь, что женщин в команде нет — бедный Юл, он даже пригнулся, не в силах оглянуться. А у меня точно камень с души свалился. Наш цид-биолог Сим Бибиоз, по совместительству психоаналитик и врач, имел чудесную особенность появляться вовремя. Ибо голос портовой девочки принадлежал ему и никому другому принадлежать не мог, как никому другому не могли принадлежать неслышная кошачья походка и острый запах старт-шоколада, которым доктор, по его словам, уничтожал дурной привкус во рту!

На всех кораблях и базах доктора всегда на особом положении. Так было и у нас. Даже Мортира закрывал глаза и проглатывал язык, когда «папаша Би» гулял по боевым отсекам в ночной пижаме или называл всех «мальчиками» от младшего зистора до самого консул-капитана.

Но сегодня папаша Би был в форме, которая висела на нем, как пропеллер на верблюде.

— Юл, мальчик, тебя обидел этот несносный служака Кол? Он заставляет тебя разучивать Устав на два голоса с компьютером?

— Никак нет, цид-биолог Бибиоз. — Это я Юла пожалел: он-то папашу Би впервые видит и даже не знает, кто перед ним. — Никак нет, мы не ссоримся. Просто у младшего зистора Юла Импера возникли некоторые вопросы относительно супров. Так сказать, научного порядка… А я не могу ему объяснить толком.

Папаша Би с ходу проглотил наживу. Говорят, до Руберы он был профессором в каком-то университете, а такие люди неизлечимы. Они могут читать лекции даже собственной кошке.

— Что же именно тебя интересует, мальчик?

— Ничего, — отрезал Юл, и глаза его полыхнули в мою сторону, как лампы-перекалки. — Зистор Либер объяснил мне все очень понятно. Вопросов не имею.

Но остановить папашу Би было уже невозможно. Он весь трепетал.

— Ты стесняешься, мой мальчик, ты просто еще стесняешься. А надо спрашивать, надо как можно чаще спрашивать, старый Сим Бибиоз откроет тебе все, что знает сам. Ты меня еще плохо знаешь, поэтому стесняешься спрашивать. Но я тебе помогу. Потому что я знаю, о чем ты хочешь спросить. Ты хочешь спросить зачем? Я угадал? Ты хочешь спросить — зачем существуют супры? Ты хочешь спросить — почему на такой доброй планете возникли такие безобразные злые существа?

Представляю, что поднялось в голове у Юла после этих слов. Колени его как-то ослабели, а ладошки — сложились лодочкой, как у брамина перед изваянием Будды.

— Супры — уникальные создания. Это самые современные в известной нам Вселенной биологические машины убийства и самые совершенные системы защиты от смерти. Эволюция довела эти два основных качества супров до такой крайней степени, что они уравновесили друг друга. На любой удар одной стороны у другой стороны есть защита, на любой яд есть противоядие. Наступила эра всеобщего бессмертия. Но ведь рождаются новые поколения. Куда им деваться?

— Лететь на другие планеты, — сказал я.

Уже не помню в который раз я прерывал лекцию нашего добрейшего папаши Би этой дурацкой репликой и спокойно засыпал. С открытыми глазами, разумеется. А папаша Би каждый раз с энтузиазмом откликался: «Исключено. Протовит…» и т. д. Чем протовит мешал юным супрам, я до сих пор не ведаю, потому что засыпаю мгновенно…

Моя знакомая решила принять ванну и попросила меня расстегнуть ей платье с чересчур тугими пуговками, когда донесся вскрик Юла Импера: «Смотрите, док, они что-то затеяли! Они взбесились!»

Я выругался про себя и обнаружил, что пристально смотрю в бинокуляры на далеких супров. Самих супров я не видел, только какие-то тени качались в багровой мгле, но по ускорившемуся движению темных пятен я сразу засек, что у супров что-то случилось. Они уже не перестреливались между собой, они обозначили своими тяжелыми телами фигуру, напоминающую латинское «У», и затихли в ожидании.

А папаша Би ждать не стал. Оборванный на полуслове, он бормотнул что-то невнятное и бросился к видеофону. На экране появилось сухое тонкогубое лицо Мортиры.

— Консул-капитан, докладывает цид-биолог Бибиоз. Судя по всему, в поле обзора ЛБ-13 происходит самоубийство супра. Все еще только начинается. Если уважаемым гостям будет угодно, они могут подняться на Верхний боевой ярус…

Я лично о самоубийствах супров слышал впервые за три года на Рубере. И я спросил наивно:

— Док, разве супры все-таки умирают?

Бибиоз посмотрел на меня, как на нашкодившего мальчишку.

— Юл, вы только посмотрите на этого типа! Стопроцентный десантник! Одна извилина для Устава, вторая — для выпивки, третья — для девочек, а четвертой уже не остается места. Я битый час объясняю вам, как вынуждены, сосуществовать супры в условиях полного равенства сил, а он так ничего и не понял! Неужели это так сложно? Если рождаются новые поколения, старые должны исчезать, так?

— Так.

— Покинуть планету они не могут, так как такого количества необходимого протовита, как на Рубере, нигде нет, так?

— Так, — подтвердил я гораздо менее уверенно, поскольку, по известным причинам, связь между супрами и протовитом была для меня загадкой.

— Следовательно, в условиях равенства сил при отсутствии старения остается один выход: добровольный уход из жизни, то есть самоубийство…

— А как они делают это?

— А вот мы сейчас увидим — как.

Я представил себе контактные линзы на голубой стерильной подушечке, и еще раз осудил предков за генетическую безответственность.

— Я не о том, папаша Би. Как бессмертные супры ухитряются все-таки умирать?

— Если бы я знал это, мальчик, то не торчал бы сейчас на Рубере, а возглавлял бы мозговой центр оборонного ведомства или что-нибудь в этом роде, а Мортира носил бы за мной мою трость…

Створии главного входа разошлись, и в проеме показался Мортира. Мы вскочили и застыли навытяжку, опередив команду «Смирно!». Мортира движением робота, у которого заедает в суставах, сделал шаг в сторону. Секунду помешкав, на смотровую галерею Верхнего боевого яруса ЛБ-13 вышли три седеньких улыбчивых старичка.

Я, Сим Бибиоз, цид-биолог Летучей Базы номер тринадцать на планете Рубера, помню день тридцать третьего мюона до мельчайших подробностей. Он стал днем моей величайшей победы и моего величайшего поражения. Победы — потому что я выполнил цель своей жизни и разгадал тайну супров. Поражения — потому что я сделал это слишком поздно.

Такое торжественное вступление требует пояснений, и я готов их дать. Рубера была для меня не только очередным объектом работы, как для других, — с тех самых пор, как я сменил скромный костюм университетского профессора патологии на экстравагантный для моих лет мундир Звездного Десантника, Рубера стала моим шансом, моим путеводным маяком.

Может быть, я выражаюсь сейчас чересчур выспренно, но вы должны меня понять — я слишком долго играл шута, слишком долго таил свою мечту от чужого глаза. А я хотел величия — ни славы, ни денег, ни почестей — я хотел истинного величия, хотел бессмертия. Кто посмеет упрекнуть маня в этом?

Нет, я не страдаю комплексом неполноценности и я не был неудачником с детства. Скорее наоборот. Но я ощущал над собой не потолок, а небо, и небо влекло меня неодолимо. Я чувствовал в себе способность осилить большое, очень большое, и боялся растранжирить себя по мелочам, растратить силы раньше срока.

С тех пар, как заговорили о протовите — а это было достаточно давно — я понял: это мое.

Протовит — квинтэссенция жизни. Невозможная и все-таки существующая субстанция, создающая живое из мертвого. О протавите не подозревали, пока не наткнулись в дальнем закоулке Глубокого космоса на целый океан этой животворящей жидкости. И начали использовать, не дожидаясь, пока современная наука втиснет феномен в детские колготки своих теорий. Революция в медицине, возрождение почти начисто истребленной геянами дикой природы, пробы на мертвых лунах Геи, а потом — планомерное «воскрешение» безжизненных планет звездной семьи Гефа… Рубера поставляла протовит, а ученые бились в тупике, не в силах разгадать его структурный код и до сих пор остаются непонятными принципы синтеза «космического подарка»…

Но я не спешил. Я ждал. Я копил силы для мертвой хватки, читал скучные лекции бестолковым студентам и чувствовал интуитивно, что все впереди.

И звезда взошла. Когда была открыта Рубера, я бросил все, чем занимался до этого, и стал Десантником. Но прошло почти шесть лет звездного бродяжничества, прежде чем я правдами и неправдами сумел протиснуться в контингент, контролирующий Красную планету.

Жизнь на Рубере была для меня отнюдь не сладкой.

Если с младшими чинами я быстро установил контакт, позволял им подтрунивать над своими штатскими привычками и женоподобным голосом, то старшие командиры приняли меня в штыки. Ведь точный перевод военного термина «цид-биолог» — «биолог-убийца». По Уставу Десантной Службы я должен возможно скорее изучить флору и фауну контролируемой планеты с тем, чтобы найти возможность уничтожить ее при надобности. А надобность такая могла возникнуть, если инопланетная живность чем-то угрожала Гее.

Короче говоря, я был по своей должности палачом, и отношение ко мне высших чинов было соответственное: делай, что тебе положено, но нас не касайся, ты грязный, ты — в крови.

Заниматься исследованиями, для которых я готовил себя, было невозможно в такой ситуации, а поэтому пришлось добавить себе нагрузок: занять три удобном случае вакантные места доктора и психоаналитика. Зато такое триликое амплуа врача, палача и священника, если пользоваться старинной терминологией, отдавало в мои руки фактическую власть над Базой. Я пользовался властью беззастенчиво, но не показывал вида.

Итак, я стоял у дверей своей великой темы, я имел право и возможность открыть их, я имел силы и желание повернуть ключ в замке. Не хватало самой малости ключа.

Супры породили множество легенд и домыслов, мрачных и устрашающих. Я изучил супров «от» и «до» и могу заверить, что для подобных страхов реальных оснований не было, нет и, насколько я понимаю, не будет. «Неразумная природа» наделе разумнее нас. Воспроизводя все возможные варианты живой материи, она одновременно ограничивает либо зону, либо время жизни этих вариантов. Угроза существует только для незваного гостя, для существа иной среды…

Супр, эта самая грозная в мире машина истребления, вне Руберы, вне протовитового океана беспомощнее дождевого червя на бетонной трассе. У супра нет органов питания, выделения, дыхания — щедрая влага протовита и щедрое тепло Стеллы сделали их неуклюжими, супр — Атака, Любовь и Оборона, спаянные в одно бессмертное броненосное тело.

Конечно, бессмертие супра — понятие относительное. Неисчерпаемый запас жизненной энергии, заключенный в океане Руберы, освободил плоть супра от печальной участи всего живущего — от старения. Каждый супр теоретически может существовать неограниченно долго, не теряя своей мощи и пыла. Но такое бесконечное существование противоречит интересам вида в целом, нарушает смену поколений и тормозит развитие. Поэтому природа пошла на хитрость: она спрягала в мозгу супра секретные часы, тайный механизм, который в назначенный срок диктует всемогущему гиганту желание покинуть мир живых…

Этот механизм и был золотым ключом, с помощью которого я надеялся проникнуть в клан великих. Он открыл бы самую сокровенную тайну бытия — его смысл, его этическоеначало, его заповедную цель.

Теперь я вижу, что пытался охватить чуждое нам, нашим понятиям, свести незримое к нашим меркам, осмыслить безоглядное нашим опытом. Наивная затея.

Но тогда — мне казалось, что птица в моей ладони и надо только не спугнуть ее…

Я прошу прощения за столь глубокое отступление в свои сокровенные помыслы и научные обстоятельства, которым день тридцать третьего мюона положил такой неожиданный и сокрушительный конец. Без этих помыслов и обстоятельств можно превратно понять дальнейшие события и мою роль в них. Повторяю — я был фактическим руководителем Базы, но я не имел права приказывать. Я мог хитрить, давать подтасованные сводки, подталкивать в нужную сторону, внушать исподволь, убеждать в заведомой нелепости — но приказывать мог только Морт Ирис.

Этот человек непонятен для меня. Мне кажется, он догадывался о моей двойной игре и ненавидел меня. Тем не менее, он со временем все больше и больше передавал мне бремя своей власти и ни разу не воспользовался моими просчетами. Сомневаюсь, что это шло от благородства натуры: с другими он был жесток и не чурался бить насмерть, за что и получил нелестное прозвище «Мортира».

Рядовые Десантники делились на две группы: зеленая молодежь, ищущая самоутверждения, вроде новобранца Юла Импера, и опытные, трепанные всеми ветрами и облученные всеми светилами «звездные волки» типа циника и лентяя Кола Либера. С первыми я слегка заигрывал и при случае льстил, со вторыми — мирно сосуществовал, потихоньку опутывая сетью мелких долгов без отдачи и случайных услуг. Мне была необходима опора в низах, психологический редут, за которым приказы Морта Ириса бессильны. Возможно, я поступил не совсем красиво, но разве для себя я старался, разве о собственном благоденствии заботился?

Последнее время мы держались вблизи одного из самых крупных сообществ супров, которое я называл Свирепой империей, а его вожака — Нероном. Кланы супров существуют, видимо, тысячелетиями и чужаков принимают неохотно. Но разработанная мной и заложенная в программы боевых компьютеров система «зеркала» примирила супров с присутствием ЛБ, и они перестали обращать на нас внимание.

Приезд комиссии Международного Совета Космонавтики был как нельзя кстати. В ее состав на Руберу прибыл Сент Энцел, бывший ректор университета, где я преподавал в свое время. Теперь он малость выжил из ума, но меня помнил, а его сан кварт-секретаря в Лиге Старейшин обеспечивал ему поистине королевское положение в науке. Упустить потенциального покровителя в ранге короля было бы непростительной оплошностью, и я старался оставить у Энцела самое выгодное мнение о себе.

Оценивая сейчас свою степень виновности в происшедшем, я вынужден признать, что в те дни обращал больше внимания на Энцела и приближенных, чем на супров, резвящихся в опасной близости. Только этим можно объяснить факт, что я не заметил неожиданных и стремительных изменений в привычном жизненном укладе клана. Супры, разбитые обычно на флиртующие пары, прекратили любовную перестрелку и сбились в кучу, а Нерон и его громобойная подруга Клеопатра куда-то исчезли. Я обнаружил исчезновение, я даже зафиксировал факт в своем дневнике, но странность скользнула поверх сознания, занятого Энцелом, и не вызвала настороженности, обычной для настоящего исследователя в подобных случаях.

Любовные игры и апофеоз у супров малопривлекательны — на мой взгляд, антиэстетичность любви присуща всему живому. Я холост не потому, что отдавал много времени науке, а потому, что не имел желания выглядеть кретином ради хихиканья пустоголовой вертихвостки. Мне противно женское тело, влечение к нему бездуховно, оно не подчиняется логике и расслабляет мозг.

Однако «вернемся к делу».

Любовь — практически единственный вид деятельности супров на Рубере. Условия существования не оставили им возможности заниматься чем-либо другим.

Для осуществления акта любви существуют сложнейшие и труднейшие ритуалы, выполнение которых делает такой акт событием исключительным. Спаривание самца и самки превращается в многодневную оргию всего клана.

Вы можете себе представить похоть линкора? Флиртующий крейсер? Канонерку, соблазняющую эскадру миноносцев? Страсть содрогающихся бронетанкеров, от которой возникают помехи в радиосвязи? Когда я впервые стал свидетелем зачатия супра, я решил, что Галактика вот-вот рухнет, расшатанная распаленными громовержцами…

Энцел, к моему восторгу, проявил не по годам горячий интерес к супрам. Подозреваю, что его привлекали мощь и бессмертная сущность их плоти — дряхлые старики испытывают неодолимое влечение к подобным качествам. Я поощрял его интерес — он был мне на руку.

Заглянув утром тридцать третьего мюона на Верхний боевой ярус, я застал там вахтенных Кола Либера и Юла Импера, явно что-то не поделивших. Я хорошо знаю эту продувную бестию Либера, прошедшего за свои шесть сроков десантной службы огонь, воду и медные трубы. Он умен, даже слишком, цепок и наблюдателен, но эти добрые качества в его исполнении становятся опасным орудием — с ним надо быть всегда начеку. Похожий на сонного зимнего ужа, он превращается в кобру, стоит наступить ему на хвост. Когда он спит, я спокоен, но трезвого взгляда его не переношу — мне кажется, что я перед ним голый.

Юл Импер прибыл на ЛБ вместо списанного из Звездного Флота зистора Килл Овера, в прошлом отличного витаметриста. Импер показался мне довольно стандартным юношей с наивной тягой к абсолютным критериям. Но в нем была чистота незаполненного телеграфного бланка, и я постарался растравить его природную любознательность лекцией о супрах. Если бы вместо этого я присмотрелся к своей Свирепой империи…

Итак, Кол Либер бессовестно дрых, выкатив в пространство мутные похмельные глаза, я разливался соловьем перед желторотым цыпленком, который слушал меня, обалдело открыв рот. Тем временем атмосфера в Свирепой империи накалялась в буквальном смысле.

Когда Импер прервал мои разглагольствования воплем «Док, они взбесились!», я увидел сквозь защитные фильтры бинокуляров атомное пламя, рвущееся из грушевидных столбов черного дыма, и тяжелые шеренги супров, палящих куда попало. Потом пальба внезапно прекратилась, а перемещение ускорилось — я уже не мог сомневаться: супры выстраивались латинской «У»!

Я знал, что будет за этим построением, я чувствовал, что шаги моего великого мига уже рядом. Но почему вместо того, чтобы собраться, обдумать все, как следует, я позвонил Морту Ирису и вызвал Энцела со свитой? Меня словно преследовало какое-то наваждение, род гипноза, заставляющий сначала делать, а потом думать. Я был как под наркотиком: все видел, но ничего не понимал.

Нерон появился почти одновременно с Энцелом. Судя по раскаленным соплам; он шел издалека. И он был один. Клеопатра исчезла.

И только тут я начал догадываться, что перезрелая вакханка Природа снова наставила мне рога. То, что казалось самоубийством, на деле было чем-то другим, чему еще нет названия в словарях. Боюсь, что Сент Энцел обиделся на меня: я отвечал не очень учтиво на его неуместные вопросы, а то и вовсе пропускал их мимо ушей. Я хотел выступить перед ним режиссером спектакля, но спектакль вышел из-под контроля, и мне оставалось быть вместе с другими смятенным зрителем, не ведающим финала.

Между тем события развивались.

Нерон был самым старым самцом, если можно говорить о старости в этом нестареющем мире. По мощи вооружения он превосходил всех, дымчатые плиты защитных полей могли выдержать натиск всей Империи.

Не снижай Хода, он ворвался в строй своих подданных разгневанным богом, — богом грома и смерти. Строй медленно замкнулся вокруг императора, и теперь он метался в плотном кольце, обрушивал то на одного, то на другого смертоносный шквал.

— Кажется, дорогой Сим, уместнее говорить об убийстве, чем о самоубийстве, — прошамкал Энцел, и члены Совета согласно закивали.

Он был неправ. Ни один супр не отвечал контратаками на выпады Нерона. Самки — а Нерон почему-то атаковал именно их — без единого залпа освобождали путь повелителю, и он проносился мимо, временами вырываясь из кольца и снова в него возвращаясь.

Я пытался объяснить поведение супров и не мог. Произошла семейная драма? Клеопатра покинула Свирепую империю и примкнула к другому клану, несмотря на все попытки Нерона вернуть ее? Но — почему?..

И что нужно сейчас Нерону от самок Империи? Среди них есть особи, превосходящие Клеопатру по своим физическим данным, и любая из них предоставила бы себя императору с готовностью. Но Нерон мечется среди них все неистовей и будет метаться, видимо, до тех пор, пока неведомый жар не испепелит стенки энергетических плоскостей — тогда гигант замрет навеки.

Клан скроется за горизонтом, а мертвое тело вождя будет игрушкой ночных ураганов, медленно растворяясь в теплом океане, породившем его.

— Жаль, что из-за дыма плохо видно, что происходит в кольце…

В голосе Энцела я уловил вежливую просьбу и не сумел отказать себе в удовольствии обратиться к Морту Ирису, который стоял за нашими спинами с видом санитара в доме сумасшедших.

— Консул-капитан, нельзя ли подойти поближе к супрам и еще немного снизиться?

Этот лощеный служака даже бровью не повел, только ручкой под козырек сделал.

— Это официальное разрешение цид-биолога?

— Да.

Теперь мы были почти рядом с хороводом супров.

Нерон по-прежнему безумствовал, и хотя сквозь стены нашей «летающей тарелки» не проходили звуки, по вибрации и покачиваниям тяжелой махины можно было догадаться, какой силы ударные волны гуляют вокруг.

Никто — ни я, ни Морт, ни вахтенные — не вспомнили тогда, что вместе с нами за супрами следят наши машины, наши компьютеры, способные сопоставлять и действовать, но не способные сомневаться. И что в их прямолинейный мозг заложена программа «зеркала», обязывающая отвечать на удар равноценным ударом.

Они сами напомнили о себе. Нерон неожиданно развернулся и атаковал грузную самку, дрейфовавшую километрах в двух по нашему курсу. Самка довольно ловко увернулась, и несколько боеголовок, предназначенных ей, угодили в ЛБ.

Машины сработали отлично — дрожь ответного залпа совпала с толчками от взрыва нероновых снарядов.

Так мы вступили в игру. Застыл пораженный Нерон, застыл растерянный хоровод его подданных, застыли мы у смотровых ниш, обоснованно ожидая самого худшего.

А потом Нерон бросился на ЛБ.

Стены Верхнего яруса ходили ходуном, обзорные окраины вспыхивали языками пламени, компьютеры выплевывали на приборные щиты цифры принятой и посланной разящей энергии. И Морт Ирис на мостике отдавал команды с каким-то особым машинным шиком — у него даже щеки порозовели. Он ожил, как оживает старый аппарат, который наконец включен.

Мы отступали со всей скоростью, на которую были способны. Но Нерон оказался проворнее нас. Он настигал станцию, и его удары становились все ощутимее. А наши удары наносили ему столько же вреда, сколько комариные укусы — бегемоту. Сенту Энцелу стало дурно, его личный врач захлопотал, меряя то пульс, то давление.

— Что делать, цид-биолог Сим Бибиоз?

— Идите вы к черту, Морт, — заорал я, теряя самообладание. — Откуда я знаю, что делать? Я биолог, а не убийца, это ваша профессия убивать, вот и убивайте этого бешеного крокодила!

— Вы — цид-биолог, Сим Бибиоз.

— Катитесь вы со своими должностными инструкциями и уставом! Нашли время! Я ученый, а вы солдат — ищите выход сами, а за меня прошу не цепляться!

Нашу неуместную и некрасивую перебранку прервал голос, звенящий от азарта:

— Консул-капитан, разрешите применить торпеду «ноль»!

Я уже успел отметить, что Морт Ирис, и без того надменный со всеми, Юла Импера просто не хотел замечать. Не удивлюсь, если слова, брошенные с капитанского мостика, были первыми словами капитана, обращенными к парню:

— Младший зистор Юл Импер, кто дал вам право обращаться ко мне без разрешения вашего командира зистора Кола Либера?

Я видел, как вздулись на склеротической шее Морта гневные жилки, и добавил огня:

— Капитан, а ведь младший зистор, в отличие от вас, предлагает дело! Почему бы вам не использовать торпеду «ноль», специально для такой ситуации предназначенную?

Я поддержал салажонка, чтобы позлить Морта — ни я, ни Морт, да никто на ЛБ не верил в спасительные ультраторпеды, все новыми и новыми модификациями которых нас регулярно пичкали. Ничто не могло убить супра — ничто, кроме загадочной силы, заключенной в нем самом.

Но Энцел принял нашу пикировку всерьез.

— А нельзя… — он попытался встать с кресла, но от нового толчка осел в пушистый пластик. — А нельзя… придумать что-либо другое… Я думаю… торпеды не проходили испытаний… Нет ли другого выхода?

— Если цид-биолог Бибиоз… — начал было Морт, но я отрезал:

— Нет. Другого выхода нет. Но есть возможность испытать торпеды «ноль», ибо по счастливой случайности у нас на борту находятся как раз три члена Международного Совета Космонавтики…

Мне было смешно и горько видеть эти дрожащие старческие руки, воздетые в пародийном жесте академического голосования — хорошо, что они устроили открытое, а не тайное действо! — когда База содрогалась и раскачивалась от взрывов.

Все три члена МСК были «за». Энцел поднял руку последним.

— Действуйте, консул-капитан, — сказал я Морту. — Вы спрашивали, что делать — вам ответили. Вы ждали решения — вы его получили. Что же вы медлите?

— Эх вы, цид-биолог, — проговорил Морт сквозь зубы. — Ничего вы не понимаете и не поймете. Вам никогда не приходилось применять оружие «ноль». А мне приходилось…

И уже другим — обычным своим, лишенным эмоций, металлическим голосом консул-капитан скомандовал:

— Зистор Кол Либер, приготовить к пуску торпеду «ноль»!

Мир вокруг по-прежнему дрожал, и качался, свирепая морда Нерона заняла все экраны, и видно, было, как в черных неподвижных шарах его фасетчатых глаз многократно отражается кружок Базы, опоясанный мерцающими звездами разрывов. А этот чертов Кол все медлил, наводил прицел, откидывал, закрывал глаза рукой — словом, ломал какую-то непонятную комедию.

— Зистор Либер, я не слышу отзыва.

— Консул-капитан, разрешите передать выстрел Юлу Имперу.

— Запрещаю!

— Но у меня что-то с глазами…

— Я приказал вам стрелять, зистор Либер! И не спрашивал о вашем самочувствии!

В это время по всей Базе тонко завыли сирены, а на всех пультах и дверных проемах зажглись огни общей тревоги. Через долю секунды пол станции мягко повело назад и в сторону, и по-заячьи заплакал звонок главного торпедного аппарата. Юл Импер, не дожидаясь приказа, сорвал пломбу и нажал кнопку.

Торпеда, судя по светящейся трассе, угодила Нерону куда-то под левую энергетическую плоскость, рядом с центральным нервным стволом.

Я и сейчас глубоко убежден, что торпеда «ноль», привезенная Энцелом, ничем не отличалась от предыдущих модификаций. Во всякой другой ситуации она не причинила бы супру ощутимого вреда. Но в тот момент игрою случая она подтолкнула события. То, что должно было случиться, случилось на минуту раньше. Нерон резко затормозил, описал круг на месте и стал тяжело заваливаться назад. Оглушительный вой прокатился по всем диапазонам СВЧ-связи. Его можно было бы назвать ликующим, если бы он не был криком смерти.

Вой оборвался. От супра повалил густой фиолетовый дым. Все было кончено.

Но вопль Нерона слышали не только мы. Трудно сказать, что уловили в нем подданные. И когда из фиолетового тумана, закрывшего горизонт, один за другим стали выдвигаться блестящие корпуса, нацеленные на нашу ЛБ, мы поняли, что все только начинается.

И началось…

Я, Морт Ирис, консул-капитан Летучей Базы номер тринадцать на планете Рубера, ненавижу военную форму. Ничто так не уродует душу и тело, как она. В ней я чувствую себя изгоем, отделенным от обычного мира.

Я чувствую себя брошенным во власть понятий и законов, противоречащих здравому смыслу и здоровой психике. Форма физически давит на, меня, жжет, я ощущаю кожей ее грубость и непререкаемый стандарт покроя. Только поздним вечером, одевая пижаму, я снова обретаю себя, способность мыслить, сомневаться, плакать и смеяться. По ночам я читаю свои любимые книги — нет, эти книги не принадлежат к разряду мировых шедевров. Это пухлые сентиментальные романы с длиннейшими описаниями, возвышенными монологами героев, идиллическими сценами и благополучными концами. И никакой крови, никакого оружия, никаких убийств, никакой войны. Я читаю многотомные издания до самой побудки. Сплю я днем в кресле, мне надо немного: час в полдень, два часа — после обеда, час — вперед ужином. Все это знают — не то, что я делаю ночью, а то, что сплю днем — и никто в эти часы не смеет меня беспокоить.

Мое признание несказанно бы удивило подчиненных, а еще больше — высшее начальство. Они считают меня бездумным автоматом, сухарем и службистом, помешанным на Уставе и боевой технике. В какой-то мере они правы — что еще могло получиться из потомка восьми поколений кадровых военных, родившегося в полевом лазарете во время «электрической войны» в Агамах, в семь лет потерявшего сразу отца и мать во время «черного десанта» на Кору, в двенадцать кончившего спецшколу «белых волчат» в Спарате, в семнадцать — Высшую военную академию в Лигви, а с двадцати восьми — кадрового офицера действующих и бездействующих армий?

Я прочитал как-то в историческом журнале об известном в старые времена маршале, который всю жизнь командовал кавалерийскими частями. У сына его было что-то вроде психического заболевания: он не переносил лошадей и всего, что как-то с ними связано, его мутило от запаха и вида конской сбруи, шпоры и нагайка вызывали судороги ног или рук. Если бы такая чудесная болезнь была у моего сына…

Однако всякий рассказ требует точности и последовательности, как и воинский доклад. Поэтому — по порядку и только факты.

Женился я рано и довольно романтическим образом — на девушке, которую спас из огня, медсестре наскочившего на мину неприятельского транспортера с ранеными. Вначале Сила Импер жила в моем подразделении на правах военного трофея, а после перемирия уже на правах моей законной жены. Она была бесстрашна и вынослива, как мальчишка, и в кочевой солдатской жизни лучшей подруги нельзя было и желать.

Мы очень хотели иметь детей, но понимали, что такая роскошь не для нас. Точнее, Сила так не считала, но я слишком хорошо помнил свое детство, чтобы обдуманно возложить бремя на неповинное существо. Тогда даже нам было ясно, что должен прийти конец бессмысленной мясорубке, и Сила, после долгих уговоров и слез, согласилась подождать еще немного.

Наш час пробил. Когда постепенно улеглось заразительное безумие Последней Войны и был заключен Пакт Мира, со всеобщим разоружением и роспуском государственных армий, мы, наконец, могли отдаться своей мечте. Я хотел девочку, Сила — мальчика. Родился мальчик. Но я не чувствовал себя ущемленным — напротив, я был нестерпимо, отчаянно, оскорбительно счастлив. Боюсь, что я вел себя не так, как подобает отцу, — сын с первых дней признавал в доме только мать и слушался только ее, а меня воспринимал как очень большую и совершенно бесполезную игрушку.

Штатская одежда начисто лишила меня способности управлять и приказывать. Из всех возможных должностей и профессий я выбрал место помощника садовника в городском парке, не совсем честным путем устранив конкурента — школяра, бежавшего от знаний. За коробку печенья «Пески Марса» мой конкурент согласился быть моим начальником, и мы жили с ним душа в душу: он четыре раза в день хрустел песочным печеньем, а я возился с племенем садовых машин, обучал их рыть, копать, стричь газоны, удобрять почву, срезать цветы для букетов и составлять сами букеты. И, конечно же, каждый день приносил целую охапку цветов домой.

Пока сын был маленьким, Сила проводила дни в хлопотах о нем, и на другое у нее не оставалось времени. Она радовалась цветам и умело украшала ими наши комнаты. Правда, уже тогда я с удивлением замечал, что некоторые ее букеты скорее напоминают боевые штандарты, а в комнате сына царит строгость военного городка. Замечал я и то, что сын все чаще в наших играх заставляет меня строить, а сам разрушает.

Какие мелочи! Я был счастлив и доволен всем и по наивности думал, что все вокруг довольны и счастливы.

Когда маленький Юл пошел в школу, Сила заскучала. У нее появилось время для раздумий, и она воспользовалась им в полной мере. Пять лет протекли, как сон. Наступило пробуждение.

Сила была натурой самоотверженной и властолюбивой. Последняя черта отличала ее от моего небрежения общественным положением. Я, как наследный принц, тяготился обязанностью повелевать, ибо кровь восьми поколений высших командиров исчерпала во мне весь запас положенного честолюбия. Сила, напротив, только в моей командирской палатке попробовала отраву вынужденной покорности окружающих, беспрекословного повиновения по долгу службы. В мирные дни она лишилась трона, у нее не было своей профессии и работы, следовательно, общественная значимость равнялась нулю. И я не мог теперь быть ее щитом, ее державой, ее знаменем — я не был героем, славу которого по праву она могла считать своей. Я был чудаком, городским казусом, чуть ли не шутом гороховым, над которым открыто посмеиваются соседи и у которого нет желания возмутиться этим.

Счастье кончилось. Начались скандалы. Многодневные, изнурительные, изматывающие, как неприятельская осада. И самое худшее — истерики Силы чаще находили поддержку Юла. Может быть, в школе ему приходилось слышать колкости в мой адрес, может быть, мать была для него неоспоримым авторитетом, но его молчаливый укор ранил меня сильнее, чем бессвязная демагогия жены. Я теперь не спешил домой из парка, я старался найти себе дело в цветочных джунглях и порой задерживался там до самой ночи, теряясь и забываясь в нарядной молодой толпе, среди полуосвещенных лиц и безадресных улыбок, среди музыки и смеха, среди беззлобных розыгрышей и громогласных аттракционов. Я только по-прежнему не выносил фейерверков… Это бессмысленное торжество огня, шипение взлетающих ракет, запах пороха и гари действовали на меня, как красная тряпка на раненого быка.

А дома меня ждали тесные окна, комнаты, где притворяются спящими, остывший ужин, накрытый салфеткой, и мертвая, враждебная, пригибающая к полу тишина.

Так продолжалось три с лишним года. Однажды я, не выдержав, посоветовал жене самой добиваться того высокого положения, на которое она благославляла меня. Я очень подробно и, на мой взгляд, убедительно объяснил ей, что существующее положение вещей меня вполне устраивает и я не намерен его менять. Сомнительное удовольствие — заставлять людей делать то, что им не хочется.

Вопреки обыкновению, Сила выслушала меня до конца, а потом сказала спокойно:

— Да, Морт, ты действительно мертвый. Я выходила замуж за героя, а он оказался манекеном в военной форме. Жаль, но ничего не поделаешь. Придется пойти по другому маршруту.

Так Сила Ирис снова стала Силой Импер, а сын принял ее девичью фамилию. Они вычеркнули меня из своей жизни, и я надолго потерял их след.

Но я не был мертвым. Я бы, наверное, сошел с ума или опустился, если бы не мой начальник с его неистощимой любовью к печенью «Пески Марса». Я взял его к себе в опустевший дом. Родители с неприличной готовностью передоверили мне свои права. В долгие зимние ночи, когда пустой парк завален снегом, а мороз бессильно скребется в широкие стекла оранжерей, я читал ему пухлые сентиментальные романы, и мы оба плакали над монологом несчастного путника, застигнутого метелью в безлюдной степи.

Нет, он не стал великим человеком, мой добрый лентяй с большими ушами, вечно пылающими, как петушиные гребни. Он так и остался садоводом, но занимался теперь не цветами, а яблоками. Год назад он прислал мне на Руберу посылку — яблоки собственной селекции. Свой сорт назвал «Морт Ирис». Яблоки чудесно дошли. Они неказисты на вид, у них толстая кожура, но сердцевина очень мягкая и сладкая. Мне показалось, что по вкусу они напоминают песочное печенье…

Так я жил, застыв в своем горе и взаимно деля потребность в ласке с мальчишкой, чужим мне по крови, но близким по духу. До той самой поры, пока органы массовой информации не начали склонять вопрос «О возможной инопланетной угрозе» и «необходимости создания международной оборонительной армии».

Думаю, что вопрос этот искусственно раздували кадровые военные, оставшиеся не у дел в годы мира. Их не устраивало новое, более чем скромное положение. Во всяком случае, именно к этим дням относится нежданный визит одного моего бывшего сослуживца, работавшего на каком-то складе. Он долго предавался воспоминаниям о «добрых старых временах», потом перешел к Глубокому космосу и таящимся там ужасам.

Я поддерживал разговор неохотно — «добрые старые времена» были для меня, перенесшего пять тяжелых ранений и три контузии, не очень добрыми, космос со всеми его ангелами и демонами трогал мало. Но когда мой знакомый намекнул на «восстание из пепла» и «поруганные человеческие доблести», я насторожился. Коллега, ободренный вниманием, в туманных выражениях поведал о существовании целой подпольной организации бывших офицеров и явно приглашал присоединиться к ней. Зная поразительную способность военных видеть не то, что есть, а то, что хочется, думаю, что подпольная организация существовала в пустующей черепной коробке бывшего полковника, но что касается защитников идей «оборонительной армии», то среди их фамилий я слышал очень много знакомых.

Я ожидал услышать в этом хоре голос Силы и не ошибся: за ее подписью появились две трескучие статьи «Матери требуют защиты» и «Слово к невестам», где со своей жестокой непоследовательностью женской логики смешались в кучу наивность и холодный расчет, убежденность и отсутствие доказательств.

Я пытался узнать через редакцию ее адрес. Все мои три письма остались без ответа.

Было бы логично, если бы я стал в ряды активных пацифистов. Но штатский костюм лишил меня и этой возможности — я избегал многолюдных митингов, стеснялся выступать по телевидению, страшился печатного слова. Я только выращивал еще больше цветов и еще щедрее дарил их. Но цветы не помогли. Пакт о создании войск ЗОА — Звездной Оборонительной Армии — был принят.

Скоро на улицах снова появились военные. Теперь у них была новая форма, новые звания и новый устав. Все остальное осталось прежним.

Я снова переживал кризис, более глубокий, чем первый. Мой милый друг ничем не мог помочь мне — он не знал, что такое смерть оптом и чем пахнут окопы после боя. Он пошел из солидарности со мной на высшую доступную жертву — отказался от «Песков Марса» и только вздыхал, проходя мимо магазинных витрин.

Кончилось все тем, что я получил письмо от сына единственное в моей жизни. Оно было написано тайком от матери. Это сумбурное послание я храню как талисман — оно примирило меня с планетой и одновременно ожесточило.

В нем была исповедь. Сын, оказывается, всем своим еще не очерствевшим сердцем жалел меня, жалел мою «загубленную жизнь». В странной исповеди была вся демагогия материнского тщеславия, но было и нечто, заставившее Юла утаить свой поступок. Сын жаждал всегалактической справедливости и всепланетного добра, не понимал, что подлость и справедливость, зло и добро — понятия, рожденные на Гее, и лишь для Геи пригодные. Тем не менее он хотел немедленного, насильственного воцарения этих понятий во всей доступной Вселенной, снова забывая, что насильственное добро — самое тягчайшее из зол. Единственным инструментом для своих целей он считал армию. Я не мог, не имел права оставить его заблуждение в силе. Я командовал в свое время тысячами таких вот преданных идее юнцов — и я знаю, какие безмерные гнусности порой совершались их чистыми руками, какую мерзость защищали они своими чистыми сердцами.

У меня был один путь борьбы — снова надеть мундир. Только мундир мог вернуть мне ту силу, которая взорвет изнутри очарованное царство Устава и спасет моего сына.

Так я оказался на Рубере — на той самой Рубере, название которой так часто мелькало в статьях, призывающих усилить оборону Геи.

Армия — особый мир, где обычные нормы и методы бессильны. Но я этот мир знал, как свою собственную биографию, и поэтому действовал безнаказанно и не вызывая подозрения.

Я ждал сына на Рубере, уверенный, что нам не разминуться, и дождался его. Но об этом позже.

Из всего личного состава я чувствовал определенную симпатию к зистору Либеру. Он привлекал меня своей крепкой и гибкой костью — такого не сжуешь за раз. Армию он знал так же хорошо, как и я, так же, как и я, не был приспособлен к мирной работе, так же, как и я, боролся с жертвами ветряных мельниц доступными ему приемами. Вся разница состояла в том, что он делал это ради собственной персоны, а я — ради моего мальчика.

Вряд ли Кол Либер догадывался об этой симпатии: я ревностно следил за ним и строго карал каждый промах, поддерживал его тонус, как у беговой лошади хлыстом.

Был на Базе еще один человек, перед которым я едва не раскрылся и который дал мне хороший урок сохранения тонуса, как я — зистору Либеру. Он показался мне неисправимым чудаком, влюбленным в науку, ученым той редкой породы, который не замечает во что одет — были бы под руками его любимые игрушки. Я недоверчив, и поэтому устроил ему не один строгий экзамен, прежде чем довериться. Сим Бибиоз выдержал их на «отлично».

Я стал даже подумывать, что не совсем прав в своем апостольском рвении сломать армию изнутри, что под руководством сугубо штатских людей науки она постепенно потеряет свое разрушительное жало.

Я все больше и больше передоверял цид-биологу функции управления базой, одновременно пытаясь сблизиться с ним духовно, мне был так необходим если не союзник, то хотя бы нейтрал, перед которым можно выговориться в трудную минуту.

Но Бибиоз принимал мои подачи чуточку поспешнее, чем делал бы человек, за которого он себя выдавал. Это насторожило меня — интуицией почувствовал я крупного игрока, сдающего крапленую колоду. Но подозрения еще не есть доказательство — они могут быть вызваны перенапряжением души, уставшим мозгом, заселяющим реальный мир угрожающими фантомами.

Требовалось время, чтобы раскусить и обезвредить Бибиоза. Жаль, что этого не случилось. День тридцать третьего мюона заставил Сима раскрыться раньше, чем я подготовился к атаке.

Ох, этот день.

Скоро мы оба предстанем перед военным трибуналом — я и Юл, отец и сын. Юл — за то, что выстрелил без приказа, я — за то, что утаил сие обстоятельство в рапорте командованию. Это — дело рук Бибиоза, бесцельная месть неизвестно за что. Трибунал вряд ли грозит нам чем-либо серьезным — проступок невелик, Устав нарушен только формально.

Меня беспокоит другое. Как Юл вообще смог нажать красную кнопку? Даже если бы я приказал — как он смог?

События тридцать третьего мюона окончательно ожесточили меня, порвав последнюю паутинку надежды. Когда-то, в эпоху войн, говорили, что наука на службе армии — явление позорное и крайне опасное. Один день тридцать третьего мюона на планете Рубера показал, что армия на службе науки — явление не менее позорное и не менее опасное. Армия может диктовать условия, решать вопросы она не в состоянии. Вопросы решает жизнь, а не смерть.

Мне остается добавить к моей исповеди немного. Ничто уж не изменит того, что случилось. Но на Рубере осталось больше половины Летучих Баз, которые не вышли на орбиту после сигнала общего отступления. Мы не знаем, что с ними. Я вправе предполагать худшее.

Комиссия, которая проверяла состояние дел на Рубере и трое суток провела на моей базе, состояла из трех членов МСК и двух генералов войск ЗОА. Общее руководство осуществлял кварт-секретарь Лиги Старейших Сент Энцел. Ученые, в основном, имели дело с Симом Бибиозом, генералы — со мной. Генералы были довольны: «добрые старые порядки» на ЛБ-13 пришлись им по душе, а мелкие погрешности вроде подпольного пьянства Овера Киля стали тем необходимым объектом для критики, без которой можно было бы усомниться в целесообразности генерального инспектирования.

Утром тридцать третьего мюона мы все собрались вместе в моей рабочей каюте для подведения окончательных итогов.

Энцел в общих чертах одобрил работу Бибиоза и мой, как он выразился, «обнадеживающий контакт» с цид-биологом. Но и он, видимо, что-то приметил, ибо долго и настойчиво повторял, что мы не должны идти дальше системы «зеркала», пытаться навязать супрам более тесный контакт. И ни при каких обстоятельствах не употреблять торпеду «ноль». Он так и сказал — ни при каких, не зная того, что через два часа сам нарушит свое категорическое указание…

Я согласился с Энцелом с великим огорчением и готовностью: генералы, хотя пока и помалкивали, но были явно другого мнения. Совсем недавно один из них сетовал на то, что у них нет данных об эффективности ультраторпед, и что это затрудняет им работу: они не могут рассчитать, сколько торпед понадобится, скажем, для «подавления агрессивной среды» средней по величине планеты.

— Нам не дают развернуться, Морт, — говорил генерал. — Нам не дают достойного оружия, не дают испытать то, что есть. Штатские сентименты.

Я слушал его и всеми силами старался отогнать от себя видение Кис-Тауры, кошмара моих снов, долины, которая стала адом после меня. Тогда я, молоденький лейтенант особой группы, нажал красную кнопку какого-то «оружия ноль» — до сих пор не знаю толком, что это было…

Наставления Сента Энцела прервал Бибиоз своим звонком с Верхнего боевого яруса — и мы стали действующими лицами трагедии.

Мое толкование происшедшего людям авторитетным кажется, вероятно, ребяческим. Я дилетант в науке. Но я лучше, чем кто-либо, знаю и понимаю психологию войны. А если считать супра живой военной машиной, то и психология у него должна быть соответствующей.

Не буду гадать как — не мое это дело, — но супры добились всеобщего благополучия на основе равенства сил, обоюдной независимости и персонального бессмертия. Вначале все было хорошо, а потом громовержцам стало скучно: дым древних битв тревожил их сон. Они попробовали снова палить друг в друга, но толку от этого занятия было мало — неуязвимый и бессмертный сосед воспринимал потасовку, как приглашение к приятным воспоминаниям, как неожиданный подарок. Мало-помалу взаимная перестрелка стала чем-то вроде приветствия, данью уважения, знаком внимания и любви. Всаживая в бока своих друзей атомные заряды, воспитанный супр словно желал им недостижимого блаженства — смерти в бою.

Да, высшей мечтой, неоценимым благом для бессмертного супра, измученного скукой, была смерть! Цель всего существования — смерть!

Я предвижу иронические улыбки в свой адрес — вот и договорился старый Морт. Напрасно улыбаетесь. Я видел людей, для которых высшим наслаждением было лезть под пули. Они ненавидели жизнь и не знали, что делать с ней…

Нерон, потеряв Клеопатру, потерял вместе с ней и уважение подданных. Он потерпел поражение, а к побежденному в Свирепой империи не могло быть иного отношения, кроме презрения. И поэтому «империя» встретила обреченного молчанием.

Нерон не нападал, паля изо всех орудий, он умолял о прощении, умолял о смерти и понимал, что никто не выйдет с ним на бой. И никто не спасет от позора. Ему оставался один путь…

Но спасение пришло. Моя прямолинейная фантазия не в силах представить, чем или кем виделась супрам наша ЛБ — то ли хорошо воспитанным привидением, то ли дефектным супренком. Могу только утверждать, что когда на безнадежную мольбу Нерона прянул ответный залп, наша герметическая сковородка показалась низложенному императору прекрасным ангелом. И он обрушил на нас всю силу своей благодарности.

Все мы, ученые и профаны, мудры задним умом.

Приди ко мне озарение тогда, на капитанском мостике, я бы, возможно, действовал по-другому. И то сомнительно. Ведь я не супр, и мне не улыбалась возможность стать радиоактивным облачком на чужой планете. И рядом со мной сидел мой мальчик, ради спасения которого я готов был забыть все писаные и неписаные законы и разгромить половину Вселенной для устрашения другой.

И если все-таки медлил с приказом пустить торпеду «ноль», то не из-за моральных колебаний, а потому, что со школьной скамьи помнил закон природы о действии, на которое рано или поздно отвечают столь же внушительным противодействием.

Когда смертельно раненный Нерон, трубя от счастья, завалился набок, я выключился на минуту. Все восемь поколений бравых убийц проснулись во мне. Артиллерия и ракеты добивали супра по всем правилам военного искусства, и я был вдохновенным дирижером этого мерзкого концерта.

Я опомнился только тогда, когда из фиолетового тумана показалось множество супров, ведущих прицельный огонь по нашей Базе.

Бой был неравным. Если мы еще могли потягаться с одним-двумя супрами в мощности огня, то по оборонительным достоинствам любое из этих существ превосходило нас намного. А главное — мы проигрывали в скорости, так как конструкторы не рассчитывали на необходимость быстрых — горизонтальных перемещений станции. Вертикальный взлет был нам заказан — супры снизу продырявили бы нас в несколько секунд.

Короче говоря, через десять минут после начала баталии супры взяли ЛБ в кольцо, прижали к самой поверхности океана и расстреливали в упор.

Естественно, я попытался вызвать подмогу. Связь работала плохо, ядерные взрывы сильно ионизировали воздух. Радисту все-таки удалось нащупать несколько соседних Баз. С восьмой и пятнадцатой Базы не было изображения, нам прокричали только, что «супры восстали» и что «чертовы торпеды только подлили масла в огонь». ЛБ-6, видимо, пыталась уйти на орбиту, но получила пробоину в машинное отделение: там бушевал пожар, капитану было не до нас. Девятнадцатая ЛБ успела взлететь и находилась теперь в относительной безопасности, но и она не могла ничем помочь нам, кроме искренних пожеланий как-либо выкрутиться.

С согласия Сента Энцела и остальных членов Совета при молчаливом нейтралитете генералов я дал аварийный сигнал покинуть планету всем ЛБ, находящимся на Рубере. Ясно было, что империи супров как-то общаются друг с другом, и мятеж принял глобальный масштаб. Супры ищут ЛБ и нападают на них, требуя смерти для своих уставших от бесцельного долголетия особ. А у каждой ЛБ — всего одна торпеда «ноль». И еще неизвестно, сработает она или нет. Да и в торпедах ли дело.

Снаряды супров делали свое дело. Саперы едва успевали заваривать трещины в бронеобшивке. Зенитчики пытались сдержать рой самонаводящихся боеголовок лазерными веерами, но пользы от них было столько же, сколько от японского веера на комарином болоте. Глоб-ракетчики пробовали ослепить ближайших супров залпами прямой наводкой. Атакующие фланги на время теряли прицел, но и бесприцельного огня было достаточно, чтобы запечь нас в собственном соку.

База была обречена. База умирала. Я мог только продлить агонию, маневрируя в смыкающемся кольце так, чтобы часть огня через наши головы мятежники обрушивали друг на друга.

Первым не выдержал шестой ярус. Взрыв повредил створы входного шлюза, нарушив герметизацию станции. Автоматика перекрыла переходный тоннель, отрезав нас от пораженной зоны. Мы видели на экранах, как гибнут товарищи в клубах коричневого газа. Впрочем, смерть их была почти мгновенной двенадцать секунд с четвертью по хронометру командного пульта.

Я мельком взглянул на Юла. Он оторвался от прицельного сектора и смотрел в потолок, словно прощался с кем-то в космической бездонности. С кем? Может быть, с матерью, пославшей его в этот ад? Или просто со всем, что остается жить после нас?

Наши глаза встретились. Юл покраснел и снова наклонился к прицелу. Я посмотрел на потолок, словно впервые увидел его обводы, зеркально повторяющие обводы пола.

Мне пришла в голову идея — опасная идея, но выбирать не приходилось. Я дал команду прекратить огонь.

Я, Юл Импер, младший зистор Десантной службы войск ЗОА, хотел рассказать многое и о многом, но сейчас все это не имеет уже значения. Я помирился с Юной, Юна со мной, Юна любит меня — разве может что-нибудь погасить это счастье, разве может кто-нибудь омрачить нашу близость?

Я с радостью жду трибунала — я надеюсь, что меня выгонят из армии раньше, чем кончится первый срок службы. Мне, правда, немного жаль отца — по моей вине его военной карьере будет нанесен ощутимый удар, а для иной карьеры он уже не годится. Но пусть он лучше перебивается своими цветами, как раньше, чем превышается безнаказанностью и вынужденным почитанием в отвратительном образе Мортиры, которого довелось мне узнать на ЛБ-13.

Он настолько очерствел и отупел на своей бронированной посудине, что даже не узнал меня сразу, когда я прилетел на Руберу. Я его тоже не узнал с детских лет у меня оставалась память о длинном худом человеке, похожем на бродячую мачту, отставшую от своего корабля. Мачта пахла розами и травой, у нее были теплые ладони, нерасторопные и неуверенные, как слепые котята. Лица я почти не помнил — оно было слишком высоко для меня, да и не особенно меня интересовало.

На Летающей Базе я увидел прежде всего лицо высушенное лицо мумии, на котором застыла гримаса недовольства. Это были черты Власти, лишенные эмоций и желаний, черты Устава, высеченные вместе с черепом из одного каменного бруса. И глаза были неживые, каменные, как у парадных гранитных бюстов.

— Смотри поверх головы, — шепнул мне Кол Либер. — От его взгляда пища портится. Минимум три дня будешь запором мучиться…

Но я не мог оторваться от Морта Ириса, как воробей от подползающего птицееда. Если бы я встретил на Рубере второго Юла Импера, и то удивился бы меньше. Мать всегда говорила об отце презрительно, называла его идиотом, мямлей и трусом. Мои детские наблюдения как будто подтверждали это — он боялся матери, на которую даже я покрикивал, боялся фейерверков, которых не боялись даже грудные дети, вздрагивал от видеофонных звонков, не мог пить томатный сок, потому что он похож на кровь. Он боялся кошек, собак, пауков, тараканов, но испытывал странную слабость к мышам.

И вот этот блаженненький, нескладный высохший человечек — на Рубере, где нет иного цвета, кроме цвета крови, на Рубере, где нет иных животных, кромевсесокрушающих супров, на Рубере он — в военной форме, он — мой командир, мой мозг и мой суд, мой хранитель и повелитель…

Первую ночь на ЛБ я провел в штрафном отсеке: поразмыслив, я вынужден был признать, что плохо знал отца. О нашем родстве никто не догадывался, у нас были разные фамилии, а Морт даже не соизволил заговорить со мной. Видимо, он вырвал из сердца не только Силу, но и меня.

Проще всего было попроситься на другую Базу, но для этого надо было выдвинуть какие-то аргументы. Аргументов у меня не было. Я тоже не хотел выдавать своего родства с Мортирой — мне было стыдно.

Я проклинал судьбу, забросившую меня на Руберу, проклинал материнские советы, поссорившие меня с Юной, проклинал себя и всех, кто меня сделал таким, но от моих проклятий ничего не менялось. Только Кол Либер начал отпускать всякого рода сальности и советовал обратиться за помощью к доктору Симу Бибиозу.

Дружбы с Колом у нас не получилось. Он по-своему честен и чуток, ему можно довериться без риска, но он не из тех людей, кому приятно доверить сокровенное. Либер — скептик, он счастлив потому, что намеренно сузил свои потребности до какого-то полурастительного минимума. Этот минимум он находит везде, куда бы ни бросал его случай, а потому ему везде хорошо и уютно. Обижаться на его выпады бессмысленно, но согласиться с ними — значит предать себя.

А вот с отцом я еще не разобрался. Очень он странный, неправильный, неуловимый какой-то. Я уже говорил, что в детстве не мог разглядеть его лица — отец казался мне невероятно высоким. Сейчас я сам на голову выше Морта, но настоящего его лица увидеть не могу. Порой мне кажется, как в детстве, что оно слишком высоко для меня — и я терзаюсь муками совести. Порой мне кажется, что лица у Морта нет, что маска Власти и есть его настоящая суть — и тогда я ненавижу его.

Впервые после Руберы мы встретились с ним в стеклопластовом восьмиграннике Верховной Ставки ЗОА.

Нас вызвали туда по доносу Бибиоза. Кол Либер под большим секретом оказал мне, что цид-биолог обвиняет во всем, что случилось, Мортиру, собирается устроить ему «легкий насморк» и предлагает соучастие в «неофициальном рапорте». При всем своем хорошем отношении к доктору Бибиозу и весьма прохладном к Морту, я, тем не менее, посчитал подлостью такой поступок.

Ведь именно Морт спас ЛБ от неминуемой гибели. Кол выслушал меня, пожал плечами и бросил, уходя, в обычной своей манере: «Странно… Оказывается, на Гее еще умеют делать хороших парней…»

И вот мы сидели с Мортом одни в большом пустом зале, в который выходило много разноцветных дверей и к каждой вела ковровая дорожка своего цвета. Консул-капитан Морт Ирис курил. Мой отец, насколько я помню, терпеть не мог табака — он убивал запах цветов.

— Вы живете вдвоем с матерью?

Ни привета, ни эмоций по поводу встречи, естественных после стольких лет разлуки — нет, спокойный голос, каменные черты, ноги вытянуты под столом, чтобы не затупилась острая складка на парадных брюках.

— Нет, я живу отдельно.

Я ждал и боялся вопроса «Почему?», ибо тогда придется рассказать о Юне и о нашем разрыве с матерью, но Морт опросил совершенно другое:

— Ты хотел убивать того супра?

Я даже не понял вначале, о чем он говорит, но поняв, ответил честно:

— Не знаю. Наверное, нет. Я очень хотел выручить Базу.

— Совершить подвиг?

— Может быть…

— Чтобы все восхищались тобой и благодарили тебя?

Я промолчал. Что я мог ответить? Он все равно ничего бы не понял. Электронный диагност может точно определить болезнь, но не способен вылечить — у него вместо сердца коммутатор.

Да, но ведь именно Морт спас ЛБ…

— Они будут запугивать тебя, но ты не бойся. Тверди, что ослышался. И не философствуй. Им нужен козел отпущения. Но у них нет, за что уцепиться…

Он говорил так, словно между нами и теми, кто скрывался за бронированными дверями, лежала бездонная трещина. Он, служака, по кличке «Мортира», произносил «они», как произносят тяжкое ругательное слово.

Кто же ты, отец?

Я снова задыхался от ненависти и отвращения в кресле стрелка, и снова концентрические круги прицела накрывали забрызганные красной пеной, чадящие туши супров, и снова пальцы отчаянно давили гашетку. Я снова слышал сдавленный крик: «Шестой ярус… Шлюз… Воздух…» и видел, как метались в западне люди в серебристых комбинезонах Звездных Десантников, как хватались они за горло, падали, корчились и замирали, а потом тела их непомерно раздувались и лопались, выбрасывая фонтаны черной крови. За эти двенадцать с четвертью секунд я умер, и родился заново, и прожил долгую-долгую жизнь до седых волос. Я впервые увидел себя со стороны и был поражен своей самонадеянностью и эгоизмом, своим наивным верхоглядством и примитивным честолюбием. Я хотел, как бывало, дать себе клятву исправиться как можно скорее и туг же оборвал себя — опять позерство, даже сейчас позерство, когда нас всех, и меня в том числе, ждет участь шестого яруса. Мне показалось, что уже не хватает воздуха, рванул ворот, оглянулся с ужасом на Кола — тот что-то жевал, откинувшись на спинку кресла.

Это было настолько нелепо и страшно — страшней, чем удушье, — что я истерически захихикал. Кол вытер губы рукавом.

— Не таращись… Не успел… Не успел позавтракать. С утра нет аппетита. Захватил бутерброд, а тут… Не пропадать же добру… Да и помирать на сытый желудок веселей…

Он ни в чем меня не обвинял, хитрый добрый Кол, но его слова я принял, как пощечину. Ведь это я виноват во всем, я убил супра и вызвал атаку, я хотел сделать лучше, а получилось хуже — ведь я не знал…

Я впервые пожалел, что нет бога с молниями мгновенной расплаты, и глянул на потолок, втайне надеясь, что карающий огонь все-таки есть и он испепелит меня на месте. И я встретил глаза — огромные, обведенные синевой, — это были глаза Морта, и мне почудилось в них презрение. Я снова припал к прицелу, но команда Морта опередила выстрел:

— Всем ярусам — прекратить огонь!

На мостике среди ученых и генералов произошло легкое замешательство. Доктор Бибиоз схватил отца за руку, но тот стряхнул его, как большого жирного паука.

— Все калибры правого борта — по подводной цели, прямо, прицел минус девяносто! Все калибры левого борта — по воздушной целя, прямо, прицел плюс девяносто!

— Правый борт — есть!

— Левый борт — есть!

Этот сумасбродный приказ выполнили только потому, что никто уже ничего не соображал среди воя аварийных сирен, треска гнущихся переборок, свиста компрессоров и неустанных, неотвратимых, жестоких ударов в бронеобшивку полурасплющенной Летучей Базы. Какая подводная цель? Какая воздушная цель. Супры были вокруг, смерть сжимала кольцо, но орудия покорно отворачивались от нее, бессмысленно упирались в пустое небо и в пустые глубины.

— Внимание! Всему личному составу любыми средствами закрепиться на месте! Сейчас полетим вверх ногами! Держитесь, ребята!

Полуразбитая ЛБ и спятивший командир! Разве так рисовали Миссию Разума рекламные проспекты ЗОА?

Там серебристые полубоги уничтожали отвратительных чудовищ, вырубали хищные смертоносные леса, выжигали ползучие смердящие травы — и вышколенная, продезинфицированная, обезвреженная, умытая и причесанная Природа, благодарно скуля, ложилась у ног всемогущих Звездных Десантников. Все эти сказки — ложь, ложь для доверчивых юнцов, вроде меня! Ее придумали те, кого эпоха приговорила к забвению — они не хотят быть забытыми, они согласны умереть, но умереть в славе и почете — супры, супры, безжалостные супры! они забивают голову дешевой романтикой тем, кто не знает истинной цены живущему, живому, жизни — они тянут молодых за собой, в свою неизбежную смерть… И мой обезумевший отец — один из них, на нем серебристый панцирь лжи, он тайно счастлив и приготовил последнее издевательство над покорными ему людьми.

— Всем калибрам — огонь!

Мир в прицельном секторе встал на дыбы, и я почувствовал, что лечу вниз головой в облако холодного белого пламени — полет продолжался долго, нескончаемо долго, невероятный полет с остановившимся сердцем и неподвижной кровью, без удивления и страха, только откуда-то, от солнечного сплетения, растекалась по телу безотчетная щемящая тоска, и сквозь мозг, как сквозь сгусток тумана, проходили часы, годы, века… Может быть, я уже умер и растворился в океане протовита, и вернулся в жизнь бессмертным супром и сейчас несу его бытие, не видя конца пути и не надеясь на конец, ничего не страшась и ни от чего не завися — только шорох часов, лет, столетий?

Очнулся я одним из первых, но стал связно соображать одним из последних. Картина была не для слабонервных. Все, кто находился в Верхнем ярусе, в самых неожиданных позах стояли, сидели и лежали на потолке. Я обнимал двухметровую люминесцентную лампу.

Кол Либер с недоеденным бутербродом в зубах ощупывал кресло на своей спине. Бибиоз парил над сеткой вентиляционной шахты. Сент Энцел возлежал на плечах своего врача. Генералы пытались сохранить достоинство, замерев по стойке «смирно», и сохранили бы его, если бы не одна маленькая деталь — оба стояли на головах. А в обзорных экранах, как в распахнутых окнах, белели любопытные звезды.

Кол Либер справился с креслом — оно осталось висеть в воздухе, внимательно изучил окружающую обстановку и заговорил. Его монолог начался с шепота и состоял из одних бранных слов. По ходу дела голос его креп, а ругательства становились все сильнее и совершеннее. И кончился монолог без всякой логической связи криком: «Братва, ура Мортире! Качать Мортиру!»

Только на следующий дань я взял в толк, что сделал отец в те критические минуты.

Все современные инопланетные станции, в том числе и станции типа ЛБ, по соображениям безопасности и надежности, работают в режиме АНГ — Автономной Нулевой Гравитации. Такой режим предполагает три независимых гравитационных системы — одна изолирует станцию от всех внешних сил тяготения, другая как бы привязывает гравитационным канатом к нужной планете, третья тянет в противоположную сторону, к Полярной звезде, к центру Галактики. Меняя напряженность двух последних систем, станция может плавно и безопасно для космонавтов перемещаться по вертикали. Так мы парили и над Руберой, так — и только так могли уйти на орбиту в случае опасности.

Супры отрезали нам этот путь. Наше незащищенное дно с хрупкими выростами спасательных антигравов было для них детской мишенью.

Но Морт Ирис пошел на трюк: соединенные и противоположно направленные залпы правого и левого бортов одним ударом перевернули нашу «кастрюлю». Это произошло так быстро, что даже прославленная сверхреакция супров оказалась чересчур медленной: пока их снаряды летели в цель, сложившаяся тяга двух гравитационных систем рывком выбросила нас в космос, за пределы Руберы…

И я снова думаю — кто ты такой, отец? Этот фантастический взлет не записан в армейском Уставе или руководстве по выращиванию эдельвейсов. Надо было знать устройство станции, помнить инженерные параметры и физические формулы, надо четко оценивать, мгновенно сопоставлять, доверяться интуиции — словом, мыслить широко и раскованно, как мыслят люди истинно талантливые. Как это непохоже на тебя, на все, что ты делал до сих пор! Может быть, твоя жизнь совсем не твоя, а подсунутая случаем, первая попавшая форма с чужого плеча, и твое истинное призвание осталось невостребованным в каптерке прижимистого интенданта?

Я не хочу жить так. Я не хочу носить чужую одежду.

Мне жалко мать. Я принадлежу ей независимо от своего желания — так же, как независимо от своего отношения принадлежу тебе. Но мать мне понятнее. Не знаю, как ты относишься к ней сейчас — наверное, ненавидишь: говорят, неразделенная любовь перерастает в ненависть. Она тебя не любила. Не любит она и меня, хотя готова ради одного моего ласкового слова пойти на все. Мне кажется, она вообще не способна любить, она способна только принимать любовь — и поэтому без чьей-либо любви, без поклонения, без славы начинает чахнуть.

Я прилетел на Гею в праздничный день, уверенный, что никому на планете нет до меня дела. Мать позвонила мне, едва я успел переступить порог своей нежилой квартиры. Она выглядела не старше Юны — то ли прошла курс гормональной косметики, то ли сделала пластическую операцию. Тон у нее был деловой, а голос звучал так, словно между нами никогда не было разлада.

— Ты не устал, Юл? Обнимаю тебя. Ты молодец. Ты хорошо сделал, что поступил в ЗОА. Это единственная дорога для современного парня, который не хочет быть дохликом. Посмотри газеты. Вся Гея говорит о тебе. Ты настоящий герой, Юл…

Я смотрел на нее с горькой иронией, но она продолжала тараторить:

— Телевидение хотело встречать тебя на космодроме. Я запретила. Тебе трудно сразу перейти от ясных устоев армии к сумбуру нашей штатской клоаки. Слава имеет свои правила. Я буду оберегать тебя, пока ты не наберешься сил для воспоминаний. Ведь они прекрасны, не правда ли, Юл? Ответь мне без утайки — ведь нас только двое, ты можешь не опасаться любопытных ушей и глаз…

— Ты собираешься замуж?

Она подняла удивленные глаза и, заметив мою усмешку, быстро кивнула куда-то в сторону: я понял, что шла запись ее «беседы с сыном».

— Откуда ты взял? — теперь ее голос звучал натуральнее. — Если бы ты лучше меня помнил, то не говорил бы глупости. Замужество меня не прельщает. Мужчины в большинстве своем лентяи и трусы. А это… Это необходимость. В последнее время я плохо выгляжу на телетестах и в газетах. Теперь нам придется часто сниматься вместе. Ты же не хочешь, чтобы рядом с тобой красовалась дряхлая уродина?

Бедная Сила! Провалившись на амплуа жены героя, истомленная безвестностью, она теперь пыталась наверстать упущенное в роли матери героя.

— Я приду к тебе, Юл? Нам надо с тобой посоветоваться, припомнить кое-какие факты, я стала забывчива…

Я вспомнил прочитанную где-то брошюру о технике съемок через зашторенные окна и ответил поспешно:

— Я действительно устал, мама. Ты не звони. Я сам загляну к тебе. Так будет лучше…

Сила, как всегда, преувеличивала. У Геи были свои новости и свои проблемы. Обо мне писала только одна газета — орган войск ЗОА «Серебряный феникс». Печатное устройство информа выбросило на стол полосу с шапкой «Он убил супра» и моей фотографией четырехлетней давности из маминого архива. С фото смотрел на читателя молодой упитанный щенок с капризным узким подбородком.

Неужели я был таким всего четыре года назад?

В праздник Совершеннолетия мы с Юной решили сбежать ото всех за город куда-нибудь в дикое поле. Мы несколько раз меняли маршруты, чтобы сбить со следа возможных, а вернее — воображаемых преследователей. Была уже глубокая ночь, полутемные и пустые залы метро отзывались на наши шаги загадочным шепотом. Вызвав цито-экспресс, мы долго не решались войти в его кабину, похожую на каплю ртути.

Он забросил нас за сотню километров от дома, на горное плато, полное неуловимых ночных движений и доброго тепла от нагретого за день камня. Мы долго куда-то брели, спотыкаясь о корни и валуны, и Юна прижималась все теснее ко мне и все чаще оглядывалась по сторонам. Безлюдье угнетало ее.

Мы вышли к обрыву, очерченному на слабо светящемся небе, и сели, обнявшись, прямо на теплую землю. Голова Юны сладкой тяжестью сковывала плечо.

Мы не целовались. Просто наши губы были вместе и дышали вместе, и это было нужней всех поцелуев на свете.

Юна заговорила, и мои губы послушно двигались вместе с ее губами:

— Юл, я хочу, чтобы все эти звезды, все эти пространства, вся эта Вселенная была моей до самого последнего лучика. Чтобы она не была отдельно от меня, а во мне, чтобы она была мной — чтобы она радовалась и грустила, смеялась и плакала, ждала и любила. Я хочу, чтобы она была живая, теплая, чтобы она росла во мне и становилась все ближе и лучше. Чтобы звезды не гасли, а горели все ярче, понимаешь?

Я не понимал и ответил, разбухая от гордости:

— Да. Я завоюю для тебя всю Вселенную. Я сниму все звезды и сложу в твой старый портфель. И повешу новые, в сто раз ярче, и на каждой напишу: «Юне от Юла». Я отшлифую каждый луч до блеска скальпеля и разрежу ими пространство на мелкие кусачки, чтобы ты могла играть ими, как детскими кубиками…

— Юл, я не хочу такой Вселенной. Даже от тебя. Больше всего — от тебя. Мне не нужны подписанные звезды и разрезанные пространства. Я не хочу, чтобы Вселенная покорялась. Я хочу, чтобы Вселенная не могла без меня жить, как я без нее.

— Хорошо, я приручу ее. Я одену ошейники на чудовищ и вырву жала у змеиных трав. Я выучу светила быть нежнее котенка, когда они прикасаются к тебе. Я сделаю Галактику доброй и покорной, как домашнее животное.

— Ты опять ничего не понял, Юл. Я не хочу прирученной Вселенной. Жизнь должна быть свободной и дикой, иначе она перестанет быть жизнью и превратится в имитацию. Я хочу, чтобы все оставалось, как есть — и было во мне, а я была для всего. Я хочу настоящего счастья, а не имитации.

— Я не могу понять тебя, Юна. Я не могу уловить, что именно ты называешь счастьем. Разве борьба и победа — не настоящее счастье, разве распространение разумного — не благородная задача, разве Истребление зла умаляет свободу жизни?

Юна отняла свои губы и долго молчала.

— Мне грустно, Юл. Иногда мне кажется, что мы чужие…

Ночь вокруг взорвалась бульканьем, скрежетом, воем, хрюканьем. «Чужие! — шипело и жужжало со всех сторон. — Чужие! Чужие!»

Я закрыл Юну собой, схватил какой-то сук и включил фонарик. Луч вырвал из ночи мшистый валун, а на нем — хохочущих Сита и Молу, наших закадычных друзей. Десятки фонариков заплясали вокруг, и мы оказались в кольце одноклассников — оказывается, все наши парами бежали с бала, и в поисках уединения, не сговариваясь, попали именно сюда. Мы пришли уже последними, и весь наш разговор был внимательно выслушан целым классом.

И теперь шутовской хоровод передразнивал нас и высмеивал, устроив гогочущий шабаш над обрывом.

— Я буду подметать Вселенную кометами! — вопил Кир.

— Не хочу-у, — ныла Ана. — Я хочу ее ам-ам, чтобы она буль-буль внутри меня…

— Я нарежу ее мелкими кусочками, полью слезами в маминой кастрюле и сделаю для тебя гуляш из пустоты! — подхватывал Мол.

— Не хочу-у, — ныла Сана. — Вареные звезды — тьфу! Я хочу сырую Вселенную, чтобы она пик-пик внутри меня!

— Тогда я не понимаю, почему ты не ешь меня! — заходился Сит. — Разве я хуже какой-то залежалой Вселенной.

Я шагнул к Ситу и толкнул его. Но Сит был крепкий парень, он даже не покачнулся. И не перестал дурачиться.

— На колени. Все — на колени! Совершеннолетний Юл начинает приручать Вселенную! Я уже чувствую себя нежнее котенка!

Юна, вначале смутившаяся до слез, постепенно пришла в себя и скоро хохотала вместе со всеми. Я счел это предательством и сказал ей об этом. Она ответила: «Глупый!» — и продолжала смеяться, скакать и передразнивать сама себя. И она добавила обиду, держа за руки Мола и Сану:

— Юл, он, правда, нежнее котенка? Я могу поселить его в своей грудной клетке?

— Юна, пойдем домой.

— На мне еще нет ошейника, чтобы командовать мной! Мне весело здесь, и я останусь с ребятами!

— Хорошо, я уйду один…

Так мы поссорились с Юной, без которой вся моя жизнь — пустая трата времени. Я рассказал все матери, и она горячо поддержала меня, называя моих товарищей «скрытыми врагами» и «завистливыми тупицами». Но особенно нападала на Юну, осыпая титулами «коварной лазутчицы», «провокаторши», «подлой интриганки» и «бессердечной бесстыдницы», пока я не заставил ее замолчать. Я давно замечал, что Сила органически не переносит Юну, толкуя каждый ее поступок, как глубоко продуманную тайную диверсию… Все мои попытки восстановить объективную истину кончались целым потоком слез: «Ты готов бросить мать ради этой коварной девчонки, которой ты совсем не нужен…»

Сейчас Сила торжествовала — ее предсказания сбылись, она все время предупреждала меня: ох, как доверчивы парни!

— Все это сплошная чепуха, ты сама не веришь тому, что говоришь. Но помоги мне, ведь ты женщина и лучше понимаешь женскую душу. Юна иногда говорит непонятное. Она хочет, чтобы Вселенная была не вне, а внутри ее, чтобы Вселенная была частью ее, а она частью Вселенной. Но она не хочет, чтобы я покорил Вселенную с ее именем, как хочешь ты, — ты мне часто повторяла такое в детстве. Она хочет чего-то другого. Чего?

Злая гримаса передернула лицо Силы.

— Она хочет ребенка!

Так я ушел от матери…

Конечно, я не лег спать. Отправив «Серебряного феникса» в мусоропровод, я сидел у окна, когда зазвонила входная дверь. Я пошел, в прихожую на негнущихся ногах, и мне чудился в комнатах странный звук так поют над полем высоковольтные провода. Только один человек мог прийтико мне без приглашения, но я ничем не заслужил его прихода. Я открыл дверь в прихожую, уверенный, что мне померещился долгожданный звон, и готовый заплакать от обиды.

У двери стояла Юна.

Мы так и не успели ничего рассказать друг другу в тот вечер — я не помню ни единого слова, по-моему, за весь вечер и ночь так и не было сказано ни одного слова…

В пустой приемной Верховной Ставки, после аудиенции с каким-то пузатым чином, который всю свою непонятную злобу обрушил на консул-капитана, а меня, главного виновника, величал «этот самый стойкий юноша», Морт Ирис сказал:

— Я тоже живу один. Тебе будет неприятно, если я как-нибудь загляну к тебе?

— Я оказал, что живу отдельно от матери, но не говорил, что я живу один. Приходи. Юна будет рада увидеть тебя.

Я сказал это из вежливости, но Юна на самом деле обрадовалась Морту. Отец ей понравился, и с тех пор он часто бывает у нас. При ней он становится каким-то незнакомым, открытым и цельным. Мне кажется порой, что Юна знает о нем больше, чем я, и это меня настораживает. Может, она и обо мне знает что-то мне неведомое? Что — хорошее или плохое? И откуда? Ведь она моя ровесница, мы учились имеете и вместе узнавали жизнь. Почему она знает о людях больше, чем я?

Рубера снится мне все реже и, если бы не будущий трибунал и не звонки матери, я бы забыл о ней окончательно. Бедная Сила! Она не может никак смириться, что амплуа матери героя — тоже не для нее. Я вижу ее только по видеофону, и меня это вполне устраивает.

О Рубере сейчас много спорят, но мне эти споры неприятны, и я стараюсь не участвовать в них. Пока это удается. Рубера гаснет в моей памяти.

Но вчера я неожиданно проснулся среди ночи и долго лежал с открытыми глазами. Юна спит очень чутко, и я старался дышать в такт с ее дыханием.

Зачем я убил cynpa?

Почему мне не перестали нравиться фейерверки?

От меня, Сента Энцела, действительного члена Международного Совета Космонавтики, четвертого в Лиге Старейшин, почетного члена тридцати или сорока академий, постоянного консультанта и председателя Комиссии по контактам, всегда почему-то ждут откровений, которые сразу решат все споры и все расставят по местам. Вначале мне это льстило, потом забавляло, потом стало раздражать. Теперь я привык и примирился с этой неосознанной хитростью, освобождающей поклонника авторитетов от тяжести собственных раздумий и ответственности собственных решений. А кто я, Сент Энцел, авторитет из авторитетов? Просто очень старый человек, который сделал за свою долгую жизнь очень много ошибок — гораздо больше, чем кто-то другой, потому что у меня было неизмеримо больше возможностей для их совершения. Открытия, сделанные в молодости, я теперь сам понимаю с трудом… в них царствует абсолютизм юности, отрицающий права старости на самоуспокоенность и тем оскорбляющий ее шаткое достоинство.

И если я все-таки могу чем-то помочь людям в делах, сопряженных с наукой, — то единственно своим жизненным, а не научным багажом, ибо отстал от науки ровно на одну жизнь — это говорю я, Сент Энцел, почетный член многих академий, авторитет из авторитетов, и я говорю чистую правду.

В спорах о Рубере, о супрах я слышу невысказанный вопрос, обращенный ко мне. Ведь я видел все собственными глазами и прямо причастен ко всему, что там случилось.

Мне задают вопрос: кто такие супры, и я могу ответить — не знаю. Никто из нас не знает, кто такие супры, и вряд ли узнает в обозримом будущем. Во всяком случае я уже никогда не узнаю. И поэтому предлагаю второй вопрос поставить в другой редакции. Не о разумности супров следует вопрошать прежде стоит подумать: разумны ли были мы на Рубере?

На этот вопрос я отвечу со всей прямотой человека, знающего цену ошибкам: нет. Нет! И по вине нашего недомыслия, а не по вине супров или неожиданных обстоятельств, погибли наши товарищи, по нашей общей вине половина Летучих Баз нашла вечный покой в протовитовых пучинах Красной планеты.

Я говорю про общую вину не для того, чтобы уйти за чужие спины. Я готов отвечать за то, что сделал, но я не член иудаистской секты, готовый идти на крест за грехи чужие.

Я виноват в том, что потакал Бибиозу. Цид-биолог Сим Бибиоз не молод, такие редко достают звезды с неба, но достав, держатся за них крепко. Я видел, что он опешит с выводами, жертвует чистотой эксперимента ради его зримой убедительности, но кто из нас не участвовал в этой вечной гонке за ускользающей молодостью, за вчерашней смелостью, за промелькнувшей ясностью мысли? Годы безжалостны, они чересчур быстро разменивают золотые россыпи возможностей на медную мелочь достигнутого. Бибиоз опешил, а я не имел твердости осудить его за это. Возможно, влияла на мое отношение и общность касты: он был ученый, и мне нравилось, что он может диктовать свои условия консул-капитану Морту Ирису, человеку другой касты, которая извечно командовала учеными.

Во всяком случае, я относился к Симу Бибиозу более чем снисходительно, не питая особой надежды на его работу. В университете он слыл довольно средним преподавателем. Не думаю, что близость протовита повлияла на него тонизирующим образом.

Вся беда Бибиоза состояла в неверности исходной посылки. Он пользовался шкалой понятий, составленной геянами и, следовательно, вершиной своей имеющей геянина. Еще не видя супров и ничего не зная о них, он без тени колебания отнес их к низшим существам.

Но на Рубере такая шкала была лишена смысла: супры и геяне находились на одной ступени взаимного непонимания.

Я пробовал объяснить Бибиозу его ошибку, но он, как часто бывает с узкими специалистами, понял меня превратно — точнее ничего не понял. Я должен был отстранить Бибиоза от работы и «закрыть» возможный контакт. Я не сделал этого. Я виновен.

Но я не чувствую за собой вины в том, что дал разрешение на выстрел торпедой «ноль». Во-первых, я не верил в ее действенность. Она рассчитана на теплокровное существо и работает по принципу эмоционального сверхдопинга, до разрушительной силы умножая чувства. То, что торпеда сработала, — единственный серьезный научный факт, полученный за все время эксплуатации Руберы. Он говорит за то, что супры обладают достаточно высоким уровнем эмоций и, видимо, богатой духовной жизнью — каковы эти эмоции и какого рода духовная жизнь доступна им, можно только гадать.

Время от времени по Гее проносится эпидемия страха перед звездами. Страх этот настолько заразителен, что вербует сторонников среди людей умных и наделенных властью. Именно и периоды таких эпидемий происходят на Гее вещи, которые гораздо опаснее «мятежа» супров на Рубере — я говорю о возрождении армии.

Мне скажут, что ЗОА — армия нового типа, что у нее иные задачи и другая форма, что вообще обсуждение таких вопросов — вне моей компетенции, но я тоже имею право на страх. Вы боитесь вторжения — я боюсь армии. Вашему страху — нет прецедентов, моему — есть. Их много, но самый свежий — Рубера.

Ни консул-капитан Морт Ирис, попросивший разрешение на роковой выстрел, ни три члена МСК, и я в том числе, давшие такое разрешение, ни зистор Кол Либер, задержавший пуск, ни младший зистор Юл Импер, сделавший выстрел без команды, не виновны в случившемся. В нем повинны те, кто послал отряд Армии Звездной Обороны за сотни парсеков от Геи, придав экономически оправданному использованию бесхозного протовита сомнительный привкус военного грабежа.

Трудно быть разумным. Но если мы решились на диалог со Вселенной, надо быть разумным. Без тех условностей и оговорок, которые позволяем себе в стенах своего дома. Только доверившись своему разуму, мы сможем довериться разуму чужому — и только на языке доверяя прозвучит наше первое «Здравствуй!».

И это взаимное самоусовершенствование будет главной — если не единственной — пользой Контакта, на который мы еще продолжаем надеяться. Надо взглянуть в глаза этой простой истине и перестать строить пустые иллюзии по поводу «высших» спасителей, которые преподнесут нам невиданное техническое могущество, необозримые духовные силы и спокойную совесть солдата, за которого думают «те, кому положено».

Мы не должны и не будем стоять «смирно» в ожидании разрешения быть счастливыми и вольными.

Мы — разумны. Я верю в это, как ученый и как старый человек, который совершил за свою жизнь очень много ошибок. Что касается прочего, то вы знаете все не хуже меня — телевизионные экраны и каретки газетных информов перегреваются от сообщений с грифом «Рубера». Геяне никак не могут соединить вместе два слова «Рубера» и «никогда».

И все-таки придется соединить. Нам преподан хороший урок космической вежливости — оказывается, пора быть воспитанными. Международному Совету Космонавтики пришлось вычеркнуть Руберу из перспективного плана звездных визитов. Супры отказались принимать нас в своем доме. Мы плохо вели себя. В ближайшие столетия ни один танкер не подойдет к Рубере нам придется искать другие родники протовита. Этот родник утерян для человечества, и придется с этим смириться. После долгих дебатов Международный Совет Космонавтики вынужден был признать, что на сегодняшний день Гея не располагает средствами для обоюдобезопасного и продуктивного контакта с супрами. Нет и серьезных идей, которые могли бы быть реализованы в ближайшем будущем.

А предложения были. Много предложений. Разных. Начиная от специальных телевизионных передач для супров, реабилитирующих наше достоинство и улучшающих агрессивные нравы «живых атомоходов». И кончая планами поголовного истребления «отвратительных чудовищ» торпедами «ноль», чтобы без помех откачивать протовит в емкости танкеров.

Первое предложение вызвало дружный хохот, второе — не прошло только потому, что какой-то очень робкий молодой человек предъявил прогностические расчеты. С вероятностью тридцать к одному они доказывали изменение химического состава протовита в результате массового забоя и утерю его ценных качеств.

А ведь в наивности первого предложения, сделанного десятилетней девчонкой, было больше смысла и ответственности, чем в атавистической жестокости второго, поданного… Впрочем, неважно, кто подал это предложение. Важно то, что мы еще не научились смеяться над такими вещами. В лучшем случае мы негодуем и стараемся логично доказать обратное. Это очень плохо, когда необходимость добра приходится доказывать. Это значит, что тысячелетия недоверия и ненависти, сделавшие зло почти безусловным рефлексом, еще одинаково живы в крови противников. Но оно должно наступить, время, когда безусловным рефлексом станет добро, когда призыв к злому делу вызовет дружный хохот — этот день станет первым днем Разума!

Ну вот, я увлекся и невольно заговорил откровениями, которых ждали от меня. Я стал в позу пророка и с легким сердцем предсказал лучшие времена. Я даже превысил полномочия — примерял багряную тогу надмирного судьи, обличающего пороки сограждан и, кажется, весьма преуспел. Это позволило мне полюбоваться собой, своей смелостью, своей принципиальностью и эрудицией, своей дальновидностью и любвеобилием. Наивное высокомерие! Все мы хорошо знаем, как не надо делать, но никто не знает определенно, как надо.

Я не могу быть беспристрастным судьей трагедии на Рубере — я сам ее участник. Я вообще не могу быть судьей, ибо любой суд предполагает унификацию вины, а потому несправедлив.

У меня отнюдь не старческий слух, и я часто слышу за спиной: «А коллега Энцел, кажется, выжил из ума». Это — тоже суд, суд скорый и несправедливый. Мой разум ясен, как никогда, но я вижу теперь не только одежду окружающих, не только их кожу, дряблую или упругую, но и то, что под кожей — красные бугры мышц, оплетенные изощренным голубым орнаментом нервов, переплетение кровеносных сосудов, соединивших неразрывно два полюса Жизни — сердце и мозг… Они неразрывны в теле и наполнены одной кровью, они неразрывны в делах — это единство и зовется Разумом, который нести нам в пространства, как лучшее свое достояние.

Я с нежностью вспоминаю тех, с кем свел меня на ЛБ-13 случай в час испытаний. У каждого из нас была своя звезда, и каждый жил на своей планете, и каждый двигался по своей жизненной орбите. Каждый из нас был далек от другого, как звезда от звезды, и знал другого не лучше жителя Альфы Центавры. Но в час опасности одинокие звезды мгновенно превратились в созвездие. И недаром нашим героем стал тот, от которого меньше всего ждали этого — консул-капитан Морт Ирис. Не берусь судить, какие лавины потрясли его душу, но в одну ослепительную секунду он не только узнал, но и сделал, как надо.

Мне хочется верить, что не только крайняя опасность соединяет живущих в единый разум, и не только непоправимые ошибки способны изменять закостеневшее понятие. Но если я не прав — то пусть будут опасности и ошибки. Крайние опасности и непоправимые ошибки.

Поучительная история. Научит она нас чему-либо?

Вячеслав Назаров

А У НАС НА ЗЕМЛЕ

Пролог

Человек закрыл глаза, открыл глаза… и не поверил своим глазам.

А где космический корабль, где рубка, где каюты, склады, двигатель, машинное отделение? Где капитан, где товарищи: инженер, биолог, физик? Никого! Ничего! Кресло, половина пульта, кусок стены, срезанный наискось.

И глобус над головой, и пустота, и звездочки, утопленные в черную смолу.

Шины снашиваются в дороге, машины в работе, лучи преломляются, отражаются, поглощаются или гаснут в пространстве или же в надпространстве, если лучи над-пространственные. Ни аппаратура, ни экипаж помочь тут не могут. Вообще людей в надпространстве нет и аппаратов нет. Есть только депеши, как бы аккредитив на получателя в чужом мире.

И если аккредитив надорвался, в чужой мир прибывает не вся депеша, кусок или уголок: кресло и человек в нем. Хорошо еще, что целый человек, могла быть и половина.

Человек не поверил своим глазам, протер глаза. Никого, ничего. Человек пришел в ужас, побледнел, вспомнив товарищей. Только сию секунду были рядом, улыбались, подмигивали из своих скафандров, шутили, подбадривая. Исчезли, преломились или рассеялись, вечная память! Впрочем, и его положение не лучше. Ненамного лучше. Получил кратковременную отсрочку. Жив, пока скафандр цел, пока не исчерпан воздух в скафандре. Но в физическом пространстве физические предметы не могут висеть неподвижно. Если кресло несет мимо планеты — он задохнется через сутки, когда кончится кислород в скафандре. Если же кресло падает на планету, он сгорит через несколько минут, как метеориты сгорают. Падает или проносится? В обоих случаях надо тормозить. Поискал кнопки на ручках кресла, нажал обе. Ни шума, ни света, но полпульта и кусок стены дернулись, отошли вперед, значит, ракетницы действуют. В каком направлении замедление, в каком ускорение? Ага, стена краснеет. Видимо, накаляется, входя в атмосферу. Тормоз, тормоз, тормоз! Тормози, если хочешь жить! Обломки оплавляются, огненные брызги несутся мимо. Кажется, кресло накаляется тоже. Выдержит ли скафандр? Несет вниз головой, несет боком, не поймешь куда. Фу, жарко!

Кажется, и от кресла пошли огненные брызги. Тормози, тормози, пока тормоза не расплавились. Не пора ли выбросить парашют? Опасно, как бы стропы не перегорели. Приборов нет, высота неясна, все наугад, все по чутью. Но обломки уже превратились в огненные кометы, а человек в кресле жив… пока. Глобус раздался, сквозь завитки циклонов проглядывают пятна, желтоватые, голубоватые, серые, синие. Не моря ли, не леса ли? Видимо, и жизнь есть в этом мире. Только сам жив ли будешь? Ну, голубчик парашют, на тебя вся надежда! Эх, пан или пропал?

Нитка

Да или нет, да или нет? Решать надо, и решиться окончательно. И так хочется крикнуть: «Нет, нет, нет, нет же!» Или отстаивать «да»? «Да» нужнее, «да» просто необходимо. Спорят между собой «хочется» и «необходимо», а я сижу сложа руки, не ведаю, кто победит.

На Земле так не было. С раннего детства не спорили у меня «хочу» и «надо». Маленьким надо кушать как следует, чтобы вырасти; я ел кашу без разговоров, без уговоров: ложку за папу, за маму, за бабушку. Маленьким надо освоиться в мире взрослых, все узнать, всему выучиться. Я охотно осматривал мир взрослых, гуляя или на экранах. Учился ходить, потом бегать и прыгать, выучился читать и книжки читал с охотой. Мне все было интересно. И я не сопротивлялся, когда мне говорили: «Отложи книжку, пойдем к зверям». Или же: «Довольно гулять, сядь за книжку». И не ворчал, когда в школе физику сменяла литература, а литературу физкультура. С удовольствием плавал в соленых волнах, скользил по атласной лыжне под елками, нагруженными снегом, и с удовольствием ломал голову над задачами на построение.

А хороши наши леса в морозный день, когда небо синее и снега синие и блестят, словно осыпанные толченым стеклом. Впрочем, я отвлекся. Надо экономить время и нитку. Это последняя нитка у меня. И кажется, время последнее.

Короче: все было просто и ясно для меня на Земле. Помню, в выпускном классе, когда юношей одолевают всемирно-исторические проблемы, сосед мой по парте задал вопрос: «А для чего живут на свете люди?» Уж не помню, что отвечал наш милейший, несколько огорошенный воспитатель. Что-то он толковал длинно и противоречиво. Я не понял и не запомнил. Но тут же встал и спросил: «Нельзя ли просто так жить?»

Потому что сам я жил просто, жил, как родители жили, и не хотел жить иначе. Отец мой искал минералы, трудился на Земле и на Венере, мать трудилась в детском саду: она очень любила малышей. В школе трудились учителя, трудились все соседи, все жители нашего города. Иначе и нельзя было жить. И я сам собирался трудиться, для этого надо было кончить школу и выбрать специальность. И колебался я недолго, потому что склонности у меня определились еще в школе. Математику я выбрал. Не могу сказать, чтобы был я особо талантлив, нет. Математика привлекала меня своей ясностью, непогрешимой определенностью. В сущности, это единственная наука, где ответы точны, непререкаемы и вековечны. Дважды два — четыре, ровно четыре, и всегда четыре, но только в математике. У квадратного уравнения два корня, у кубического — три; и если две величины порознь равны третьей, то они обязательно равны между собой.

Просто, ясно, надежно!

И тут противоречия не было. Мне хотелось заниматься математикой, математика была нужна на Земле. Кончив институт, я специализировался в астрографии; математика требовалась для составления звездных карт. Приходилось иметь дело с кратными звездами, решать задачи движения трех, четырех, шести связанных тел. Со времен Лагранжа известны были только частные решения. Но и тут, я сказал бы, колебаний не было. Не всегда я находил изящное решение, но если находил, можно было проверить его и убедиться, что все решено безупречно.

Мой отец любил мою мать, мать любила отца, и оба они любили детей, всё твердили, что жизнь не полна без малышей. Я считал, что все это в порядке вещей, семью завести необходимо. И тут противоречия не было: любить полагалось, и девушки волновали меня, особенно одна — тоненькая шатенка, верткая, как змейка. Но вот тут вышла осечка: я-то загорелся, а она осталась равнодушной. Возможно, показался ей чересчур простоватым краснощекий крепыш, пышущий здоровьем и без тени сомнений. Другого предпочла она. Совершеннейший антипод был: курчавый поэт с грустными выпуклыми глазами, автор меланхоличных стихов о неразделенной любви. Стихи били на жалость, и буквально все девушки рвались его утешить.

У них, у девушек, силен материнский инстинкт, они согласны, чтобы и любимый был ребенком.

Так или иначе, я оказался третьим лишним, оказался в унизительной роли нежелательного гостя. Я понял, что надо уйти, лучше уйти подальше, так чтобы не было соблазна снова и снова набирать радиономер. И тут подвернулось предложение: нужны были астрографы для экспедиции на Галактическое Ядро. Там десять миллиардов звезд надо картировать, разбираясь в их сложных эволюциях. Я согласился с удовольствием. Ведь жить просто — это не значит легко жить. Космические странствия физически тяжелы, но там все ясно, что надо и что не надо делать.

Я прошел подготовку, всю, которую надо было пройти, в надлежащий момент сел в кресло, закрыл глаза, открыл глаза… и оказался в пустоте над чужой планетой, неведомо какой.

…И вот двадцать два года, а может, и двадцать три — здесь трудно придерживаться земного счета, — я рассматриваю этих людей. Люди как люди: две ноги, две руки, нос посредине лица. Правда, нос очень длинный, лицо вытянутое, лошадиное, я бы сказал грубо, и очень бледная кожа, нездорового синеватого оттенка, как у малокровных детей, долго лежавших в постели. Даже губы синеватые. Сейчас-то я знаю, что это от крови. У здешних жителей голубая кровь, как у осьминогов, раков… и у благородных дворян будто бы. Атом меди вместо атома железа, гемоцианин вместо гемоглобина, и в жилах аборигенов вместо горячей алой крови течет горячая голубоватая. Но видимо, не материал диктует форму. Очень они похожи на нас. Правда, лицо длинноватое, унылое. Сейчас-то я привык. Их пропорции кажутся правильными, сам себе кажусь щекастым.

Двадцать два года, а может, и двадцать три. Меня не нашли свои, вероятнее всего, и не найдут. Очевидно, обречен я доживать жизнь в обществе синекровых. В первые-то годы я так надеялся. Ждал напряженно. Вот-вот грянет гром среди бела дня, изрыгая огонь и бурый дым, давя летки и палатки, на городскую площадь сядет ракета. И выйдут наши и спросят: «А где тут у вас астро-математик Козлов?» Это моя фамилия — Козлов. Распространенная, невыразительная. Здесь-то ее не знают. Меня называют Красная Кровь. Конечно, цвет крови их удивляет, все просят выдавить капельку изцарапины.

Ждал. Очень ждал я. При каждом грохоте выскакивал на улицу, расспрашивал, что гремит, где грохочет. Не дождался. И потерял надежду, припомнил арифметику. Расчет простой: в Галактическом Ядре десяток миллиардов солнц. Сколько экспедиций может послать Земля? Ну пять, ну десять в год от силы. Экспедиция может осмотреть одну планетную систему, две-три самое большее. Значит, у меня один шанс из миллиарда. Даже не думая о том, что не так легко найти одного человека на планете.

Выбраться самостоятельно? Но голыми руками не соорудишь звездопередачу через надпространство. Для этого нужна индустрия XXII века, а у меня набор инструментов НЗ: парочка фотонных ножей, синтезатор, дезинтегратор. Набор для туристского житья, не для космической стройки. Привлечь к строительству синекровых? Но они люди ручного труда, дровяного теплоснабжения. Пороха еще не выдумали, машин не знают, об электричестве не ведают. Объяснял я им принцип паровой машины, даже сделать не могут. Не те кузнецы, не тот металл. Чужую культуру трудно оценить. У них примерно XVI век, а может и XV. Семь веков не перешагнешь, даже с подсказкой опытного математика из будущего. Да они и не хотят шагать. Зачем им индустрия? На заливных лугах растет себе потихоньку пшеница, даже пахать здесь не надо, зерна кидают в ил. А на холмах пощипывают травку бараны. Поглядывай на них, пощелкивай кнутом.

Так что, повторяю, обречен я доживать жизнь на планете синекровых, в государстве с трудно произносимым именем Хеисаа.

Да, государства у них есть и есть короли (или цари, шахи, негусы, султаны — можно переводить как угодно слово «хасауаа»). Наш король — хасауаа Хеисаа занят вечными войнами с соседями. Голубая мечта его — объединить под своей властью всю речную долину от истоков до устья. Может быть, после этого он займется мореплаванием и откроет местные Америки, которые я видел из космоса. Но пока мечта остается мечтой. О ней говорят, за нее пьют на вечерних пирах в королевском дворце. Я сам слышал, я присутствовал на этих пирах.

Вообразите себе мрачный каменный зал, довольно узкий, но очень высокий, гулкий, как пустая церковь. Серые стены из нетесаного песчаника, выщербленного и закопченного. От них веет холодом, их не согревает даже камин, великанская печь, где тут же жарят целого кабана или теленка.

В центре зала ступенчатая пирамида. Это стол. Король — хасауаа — сидит на самом верху, поджав ноги. Еду ставят ему на коврик. На ступеньку ниже сидит королева, коврик на уровне ее рук. Еще ниже, у ее ног, приближенные: бароны, бояре, ханы — тоже хасауаа, но «а» произносится тут иначе — отрывистее и пискливее. Язык синекровых труден для нашего уха. В нем мало согласных, а гласные различаются по тональности, длительности, прерывистости. Я насчитал 28 слов, которые надо писать буквами «ааа». Все они произносятся по-разному. Так что лучше рассказывать, оперируя неточными земными терминами. Пусть будет хасауаа — король и хасауаа — барон.

Итак, королева доедает то, что отставил король, а свои объедки сбрасывает баронам. Бароны скидывают остатки своей еды на стол пониже — священникам (или жрецами можно их называть). Религия здесь поставлена (или посажена) ниже феодалов, но это не соответствует значению ее в государстве. Как и на Земле в прошлом тысячелетии, короли, враждуя с соседями, вступают в союз с соседями соседей. В споре с чванными и своевольными баронами местный король опирается на церковь. Опирается в мирное время. В войне, ничего не поделаешь, королю необходимы бароны со своими дружинами.

Личная королевская дружина — воины-телохранители — заседает на четвертом уровне. Им передаются блюда со стола церкви. Еще ниже — дворцовые мастера: ювелиры, конюхи, оружейники, звездочеты, шуты, поэты (наука, техника и искусство). Вот здесь — между звездочетами и скоморохами — мое место.

Итак, холодный каменный зал, тени мечутся на закоптелых стенах, пахнет горелым мясом и алкоголем. А в середине пирамида столов: жующая, орущая, хохочущая орава, кидающая кости со стола на стол.

Король жует больше всех и дольше всех. Он обжора по призванию и по званию. На этой скудноватой планете возможность обжираться — признак благополучия, силы, власти, знатности. Король — первое лицо в королевстве, значит, он может жрать больше всех, не экономя, не думая о запасах, жрать и щедро кидать объедки! Пир — это демонстрация его могущества. Он просто обязан жевать и глотать, чтобы все видели, как же он могуч.

Королева же, как первая женщина страны, может и должна одеваться богаче всех. Она первая модница страны по призванию и по званию. У нее больше платьев, чем у любой баронессы, и она должна показывать это. Так что королева каждые полчаса выходит из-за стола, чтобы появиться в новом наряде. Прежнее же платье, уже ношенное полчаса, тут же сбрасывается на баронский стол.

Баронесса, получившая дар с королевского плеча, тоже переодевается, а свое платье передает ниже. Каждые полчаса разыгрывается спектакль с переодеванием, на мой взгляд, однообразный и скучный. Но пирующих он занимает, каждый выход встречается гулом. Взволнованно обсуждается, кого одарили, кого обошли, кто в чести сегодня, кто в опале.

Все пьяны, все сыты, а король ест и ест, жует, пока не стошнит его королевское величество. И это сигнал для перерыва. Начинается художественная часть. Скоморохи скачут, шуты ведут конферанс, поэты, пощипывая струны, импровизируют оды, поют, как они великолепно ели и пили на королевском пиру. А я сижу в углу, съежившись, как нерадивый школьник, надеюсь, что меня не вызовут сегодня к доске.

Но, увы, жезл церемониймейстера касается моего плеча.

— Встань, чужеземец Красная Кровь. Его величество хочет слышать твою сказку. Расскажи, как пируют чародеи в стране Чародеев.

— А у нас на Земле, на планете Чародеев, пируют редко. В наше время еда не праздник. Сыты все, все знают, что живот перегружать вредно, про запас наедаться нет смысла. Да и деликатесы не редкость. Позвонил на склад, заказал, через полчаса посылка по домовой почте. Вообще чародеи не любят услаждать рот, предпочитают глаза услаждать красивыми видами и картинами, неподвижными или живыми (как объяснить, что такое кино?). А если ум устал от работы — чародеи чаще работают головой, в комнатах, за столом, — тогда мы идем гулять, даже улетаем гулять. Так приятно в разгар морозов провести денек на морском берегу, в горячем песке понежиться; или же летом, в зной, улететь в горы, по блестящему снегу скатиться на стремительных лыжах. Для нас расстояние ничто. У нас есть такие железные драконы (дракон здесь понятнее самолета), они от истока до устья всю вашу реку пролетели бы за полчаса. В брюхе у них кресла, даже кровати, можно подремать в пути.

А возница в голове у дракона. Нажал гвоздик, и дракон заурчал, взревел, крылья расправил и вверх. Все выше, выше. Дома как коробочки, деревья как травинки. Вот и облака. Сами они как туман, светлые струйки, сырость от них на крыльях. А когда пробьешь насквозь, они тугие-тугие, словно подушки, набитые гусиным пухом, словно сугробы, освещенные солнцем. И Солнце над ними в густо-синем небе, синее, чем ваша кровь…

Я говорю, а шуты и воины изощряются в остротах. Все кажется им смешным и нелепым, все они стараются осмеять.

— Еда не праздник? Ха-ха-ха! Эти чародеи нищие. В доме ни крошки, вот и гуляют натощак. Головой работают за столом? Бьются лбом о стол, что ли? Железный дракон! Ха-ха-ха! Он заржавеет под дождем. Облака — и туман и подушки? Ну и заврался ты, Красная Кровь! Бреши, но помни, что брешешь. Либо туман, либо подушки. Что-нибудь одно бормочи.

Вероятно, не надо бы мне рассказывать о Земле. Но так уж повелось, трудно нарушить традицию. Моя сказка — обязательный аттракцион придворной эстрады. Вообще сказочники здесь в цене. Книг нет, книгопечатание не изобрели еще.

А рукописи дороги, да и мало грамотеев разбирать эти рукописи.

Я рассказываю свои сказки во дворце, рассказываю в городе. Всюду рассказываю, где надо и где не надо. Должно быть, мне просто приятно вспоминать о Земле. В сущности, что у меня осталось, кроме воспоминаний?

Все космонавты скучают по родной планете, во всех дневниках у них страницы, посвященные ностальгии. Но интересно, что больше всего они пишут о земной природе — мечтают об узорной тени узорных кленов, о ряби в тихой заводи и рыбешках, мечущихся над рябым песком, о лиловом горизонте моря и наивных незабудках возле болота… И конечно, о березах, белых и никогда не белых: нежно-розовых на заре, оранжевых на закате, сиреневых в сумерках, пестрых в старости, палевых в юности.

Но я тоскую не о природе. Природы и здесь хватает. И узорные листья, и суматошные рыбешки, и рябь, и волны, даже березы — все тут есть. Цивилизации нет. Город мне снится. Машины, замершие у светофора. Журчание кранов, грохот копров. Геометрические узоры над перекрестками в часы «пик», когда все студенты, все служащие летят на работу на пешелетной высоте 150–300.

Тоскую о толпе, о многолюдий. Вспоминаю эскалатор метро. Люди, люди, люди… На одной ленте больше, чем в здешнем городе. Тоскую о спешке, о жизни насыщенной, расписанной по минутам, такой непохожей на здешние бессмысленные часы. Тоскую о потоке информации: каждое утро радионовости, газетные новости. И о читальных залах, наполненных бумажным шелестом, о стеллажах с книгами, целые стены спрессованной информации. Мне томительно жить здесь, не узнавая ничего.

Я тоскую о машинах, о запахе бензина и железа. Тоскую о поршнях и шатунах, изнываю без электрических прожекторов. Меня гнетет темнота темных здешних ночей и убогие сальные свечечки и лучинки. И эти черные немощеные улицы с вонючей грязью. И умывание у колодца.

Так хочется влезть в хорошую ванну, с водой горячей и холодной, с душем водяным и ионодушем.

Но больше всего я тоскую о земных людях, о встречных незнакомых людях, которые тоже тебе друзья и братья. Вспоминаю короткое земное приветствие «помочь?», сменившее прежнее «здравствуй», то есть: будь здоров и не болей. Тоскую об этой дружеской земной готовности помочь, отложив свои дела. Тоскую о содержательных земных беседах. У каждого свое, и нет людей неинтересных.

Здесь люди боятся друг друга. Встретившись в безлюдном месте обходят друг друга сторонкой, даже прячутся, даже убегают сломя голову. Жить опасно. Выходить в темноте опасно. Могут убить только для того, чтобы использовать твою одежду. Все вооружены. В драке хватаются за мечи. Редкие стражники предпочитают не выходить из своей будки: как бы самому не воткнули меч в спину. Сам король прячется от горожан за толщенными каменными стенами цитадели. Горожане, в свою очередь, прячутся за городскими стенами, опасаясь набегов чужих и своих баронов. И не зря опасаются. На моей памяти город осаждали шесть раз, два раза взяли и разграбили. Естественно, чем короче стены, тем легче их оборонять. Вообще строить длинную стену долго и трудоемко. И огороженная площадь драгоценна, проулочки узенькие, домишки тесные, не больше трех окон на улицу. Я живу в семействе стражника — на постое и для присмотра. У него одна комната, мы все там толчемся: стражник с женой, сын-подросток, дочь — почти взрослая, я пятый. Я рад еще, что у меня свой собственный угол, в нем кровать, сундучок, полка. Вместо водопровода — бочка с водой, помои и все прочее выливается ночью на улицу. Вонь, грязь, лишаи, гнойники, насекомые.

У горожан, и в особенности у горожанок, почти не выходящих из дома, впалая грудь, сутулая спина и рахитичный раздутый живот, как у немецких Венер на картинах XVI века.

Шесть раз, говорил я, город осаждали на моей памяти. Девять раз горожане сами отправлялись в набег. В десятый раз, совсем недавно было, в набег собрался и мой хозяин. Долго чистил золой щит и боевой топор, важничал, расхаживая по комнате в кольчуге, стучал копьем о пол. Где-то кто-то в пограничных степях угнал сотню баранов из городского стада. Виновных надо было наказать, конечно. Впрочем, правосудие и справедливость мало волновали моего хозяина. Он все говорил о том, как неимоверно богаты враги, сколько добра у них можно отнять, сколько колец, монет и монист привезет он из похода.

— А баранов мы отберем всех до единого, — похвалялся он. — Ни одного не оставим на развод. Пусть себе локти грызут, нахалы пузатые! Пусть с голоду передохнут и жены и дети их!

— А у нас на Земле войн не бывает вообще. Последнее столкновение было сто лет назад, и то прекратили сразу же. Вообще ссор не бывает. Спорят об одном: как лучше обеспечить всех поголовно? Не хватит баранов на всех? Ну что ж, если пастбища тесны, если на них пасется тысяча баранов, а едоков тоже тысяча (нарочно заменяю миллиарды тысячами. Миллиард — непонятное и неощутимое слово для синекровых), чародеи собираются, чтобы рассудить, как делу помочь. Увеличить ли луга за счет лесов или за счет дна морского? Или же (такое выбрали решение в конце концов) растить баранину в чанах? Для чего, собственно, нужен баран? Он щиплет травку, переваривает ее в своем желудке, переваренное превращает в сладкое мясо. Чародеи придумали, как травку превращать в мясо без барана и без его желудка. И есть у нас сколько угодно мяса, всем хватает по аппетиту и по справедливости.

Хохочут:

— Барана растить в бочонке. Смех!

Язык без костей у нашего Чародея. Врать здоров.

— Дядя Чародей, вот тебе солома, сделай нам жаркое.

А суровый воин самодовольно посмеивается, потрясая копьем:

— Вот тебе вертел, вот волшебная палочка. Как нанижу на нее десяток баранов, это и будет справедливость. Справедливо и с подливой.

Хохочут.

Увы, копьеносная справедливость не торжествует на этот раз. Бараны не нанизаны на волшебную палку воина. Он возвращается на своем коне, но лежа, положив лицо на гриву. Руки и ноги болтаются безвольно. У стражника поврежден позвоночник. В бою его выбили из седла и затоптали копытами. Он жив, он в сознании, но искалечен.

Боли нестерпимые. Днем он мужественно молчит, стиснув зубы, ночью стонет беспрерывно. Он умирает тяжело и неопрятно. А я… что я могу сделать? Я промываю раны спиртом, но у него повреждены кости и порваны нервы.

— А что, Чародей, на твоей сказочной Земле меня поставили бы на ноги? Почему же ты не можешь?

— A y нас на Земле у каждого чародея свое дело. Есть и такие, чье дело — срочная помощь. Если где-нибудь несчастье (войн-то у нас не бывает, но могут люди свалиться с высокой горы или с высокого дома и повредить спину, как ты), сейчас эти срочные целители мчатся на помощь в белой коляске с красным крестом, спешат на колесах или на крыльях. Кладут горемыку на носилки и срочно-срочно везут его в лечебный дом. Первым делом на рентген. Впрочем, ты не поймешь, что такое рентген. В общем, смотрят, что у человека испорчено внутри, просвечивают, как стеклянного. Ах да, стекла у вас тоже нет, слюда в окнах. Как слюдяного, просвечивают. Затем усыпляют — и в холодильник. В холоде жизнь замирает и смерть тоже — ничто не меняется. А тем временем чародеи берут такие чашечки, стаканчики, кладут в них кусочки костей, жилки, нервы, все, что у человека разбито, расколото, раздавлено. И выращивают. Вырастят кость — вставляют, вырастят нерв — вставляют. А человек все спит, спит, спит. Проснулся, когда все уже приросло. Ну конечно, болит некоторое время, упражнения делать надо…

Воин отворачивает голову к стене, плечи его подрагивают. Он мужественный человек, этот неудачливый грабитель, но так горько, что жизнь вся позади, что так далека чудесная страна всесильных чародеев. Он плачет, отвернувшись к стене, так, чтобы мы не видели его слез.

Хозяйка укоризненно качает головой. У синекровых женщина не может ругать мужчину, даже постороннего. Но сын ее, будущий главный мужчина в доме, говорит ломким голосом:

— Врать ты здоров. К чему расстраиваешь батю?

А в самом деле, к чему я расстраиваю умирающего? Да просто потому, что приучен говорить правду. Мне был задан вопрос, я ответил: «Да, поставили бы на ноги на Земле».

У нас на Земле не принято щадить с помощью лжи. Хозяин умер, и для семейства его настали черные дни.

Невелико было жалованье стражника, да и выплачивалось оно нерегулярно, но к нему добавлялись подарки и поборы, больше поборы, чем подарки. Хозяйка, увы, не могла стоять в будке с копьем; пришлось ей подыскать подходящий для женщины заработок. Она решила печь пироги на продажу. И начала печь, заполонив наше жилище жирным чадом. Она пекла, а дети продавали на рынке. Продавали, как в прежние времена у нас, меняя продукт на кусочки металла. И при этом, так полагалось на здешнем рынке, старались покупателю всучить кусок поменьше, а металла получить побольше. Покупатель же выпрашивал кусок побольше, а металла давал поменьше. При этом кричали, спорили, ругались и бессовестно врали. Дети старались сбыть пироги с тухлым мясом, покупатели обманывали их, совали им железки вместо меди и серебра.

Вопреки всем правилам гигиены, металл пробовали на зуб и хранили за щекой. Я было заикнулся, что этот грязный рынок не место для молоденькой девушки и подростка.

Хозяйка только вздохнула:

— Пусть учатся жить. Ты же ничему не научишь путному. Сам хуже ребенка.

Конечно, надо бы мне помогать больше. Прожил столько лет в одной комнате, как бы полноправным членом семьи стал.

Но не приспособился я к их нормам жизни за все двадцать два года (или двадцать три).

Да, меня называли Чародеем здесь, но я-то знал, что я рядовой математик. Мне ведома была топология, ряды и матрицы, аксиоматика, n-мерная геометрия и приемы частных решений проблемы многих тел для нужд астрографии, совершенно не требующиеся в стране копьеносцев. В сущности, меня зря называли Чародеем, я был только уроженцем планеты чародеев, владельцев чудодейственной техники. Кое-какие волшебные палочки были у меня в кресле и в скафандре. Первый год я творил чудеса, пока не исчерпал НЗ. Я излечивал болезни попроще лекарствами из аптечки, я пилил дрова и тесал камни фотонным ножом, уничтожал скалы дезинтегратором. Но вскоре лекарства кончились, а фотонный нож у меня пропал. Синекровые, смеясь, сообщили, что ножу «приделали ноги». Это означает, что кто-то из них взял нож, когда я отлучился, и спрятал его для себя одного. Я побаивался, что новый владелец нечаянно отожжет себе палец или всю руку, однако слухов о несчастье не было. Позже до меня дошли разговоры о том, что мои вещи не творят чудес без тайного слова. Видимо, нож не резал. Надо полагать, что иссякла батарейка. Похититель не знал же, что чудеса нуждаются в энергообеспечении.

Меня все это поразило и подавило. В учебниках истории я читал о собственности и о том, что нередко собственность — кража. Читал и о том, что кража наказывалась жесточайше: в некоторых странах похитителям отрубали руки. Но больше всего подавляло, что синекровые сочувствовали вору. Видели в его деянии некую доблесть, меня считали дурачком-раззявой. Раззява утратил ценную вещь, умник «приделал к ней ноги».

Наверное, все дело в том, что вещи здесь дороже людей. Вещи редки, их надо беречь, а людей много, можно и обидеть. Человек ценится по вещам: много вещей — вот ты и король. И вещи надо добывать, добывать как угодно, вещи не пахнут. Высшая доблесть — добыть силой: отнять открыто. Средняя доблесть — унести тайком, с некоторым риском, что тебя поймают. Будничная доблесть — выманить: например, обменять тухлое мясо на полноценную медь.

Это жизнь. «Пусть дети учатся жить!» — говорит хозяйка.

— А у нас на Земле вещи никто не ценит, склады доверху забиты вещами. Нужен тебе фотонный нож, звонишь на склад, тебе на экран выдают прейскурант — сотню типов ножей на выбор. Чаще разбираться некогда и неохота. Советуешься с кладовщиком. Объясняешь: нужен нож легкий, малозарядный, чтобы карман не оттягивал, был бы под рукой в дороге. Не рабочий, лабораторный или заводской: там заряд важнее веса. Кладовщик показывает: такая модель вам подойдет? И через полчаса у тебя посылка в домашней почте.

То же с едой. Вызываешь на экран пищеблок, тебе показывают меню. Кухня абхазская, кухня австрийская, австралийская… разбирайся, если охота. Но чаще некогда и недосуг. Заказываешь привычное: яичницу с ветчиной, творог с медом. Или говоришь: дежурный завтрак для мужчины тридцати лет, среднего роста, труд умственный, напряженный, физической нагрузки мало. И диетолог решит за тебя, что там полезно тридцатилетнему мужчине, занятому напряженными размышлениями.

Так с мебелью, так с одеждой. Встал перед экраном: вот моя фигура, пришлите рабочий костюм. А женщины — те не жалеют времени на выбор. Им присылают ткани на выбор, и пасту, и клей. Комбинируйте, проявляйте личный вкус. Что вам к лицу: вычурная роскошь или суровая простота?

— А где деньги на все эти фокусы? — спрашивает хозяйка.

— Даром, я же говорю — даром!

Хозяйка хмыкает неодобрительно. Она не верит ни единому слову, но мужчине не полагается перечить у синекровых, я уже говорил об этом. И дочка ее молчит, улыбаясь загадочно и многозначительно. Она полагает, что склады — дело второстепенное. Главное, чтобы была любовь. Если Он любит как следует, добудет все: и еду, и наряды, и деньги.

Но брат ее — подросток — не стесняется возражать, нарочно хрипит, чтобы скрыть свой мальчишеский тенор:

— Брешешь ты много. А если я захочу сто обедов?

— Зачем тебе сто? Съешь один, второй, остальные испортятся.

— А я сто гостей позову… как король.

— Тогда гости у тебя пообедают, а домашний обед не закажут.

— А если я сто шуб закажу?

— Зачем тебе сто? Снимать — надевать, снимать — надевать? Интереснее дел нет?

— А сестра — девчонка. Ей интересно.

— И сестре надоест. Смеяться будут над ней, как над дурочкой. Скажут: «Не человек, а вешалка для платья».

— А если… — Парень медлит, не зная, что бы еще придумать. В конце концов заключает решительно: — Никто работать не будет. Наедятся от пуза и спать залягут в тенечке.

— А у нас на Земле все сыты, одеты, но работают с охотой. Человек так устроен, что ему скучно без дела, тошно бока отлеживать. И еще, человеку нужно уважение. Если вещь присылают тебе со склада, велика ли заслуга набрать кучу вещей? Вот сделать хорошую вещь — это не каждый сумеет. Честь и почтение мастерству. Один умеет считать мастерски, другой учит мастерски, третий лечит мастерски. Встретились, каждый расскажет о деле: счетчик о счете, учитель об учении, лекарь о лечении. А бездельник молчит, язык прикусил. Что он поведает? Сколько съел и выпил? Это каждый сумеет. На него и девушки не посмотрят, девушки стоящих уважают. Еще почетнее, если ты самый лучший работник, самый лучший счетчик. А лучше всего, если умеешь особенное, что никто на свете не умел до тебя. Открыл новую формулу… Ах да, вы же не знаете, что такое формулы. Если, допустим, открыл новый способ лечения. Лечишь то, что лечению не поддавалось: старость меняешь на молодость, смерть прогоняешь.

— Брехня все это, — проворчал мальчишка. — Вот помер отец. Зарыли, и все тут. Смерть не прогонишь.

И отошел насупленный, с видом всезнающего превосходства.

Дня три я не видел его, но однажды, в сумерки, он подстерег меня в сенях, ухватил за рукав.

— Гляди, дядя Чародей, я особенное сделал?

И протянул тяжелый отцовский меч. У подслеповатого оконца я разглядел свежие надрезы на рукоятке.

— Вот видишь, я тут батю вырезал: глаза, нос, бороду, все, как было. Когда вырасту, пойду на войну, отец будет со мной. Особенный меч? У вас на Земле есть такие?

Беспомощная была резьба, но не в том суть, не в том. Понял я, что не бесследно пропадают мои сказки о правильной Земле.

Не верят мне, ухмыляются, издеваются… а все-таки запоминают.

Вслух помечтать стесняются, а про себя думают: может быть, возможно и по-хорошему жить, по совести и справедливости?

Так что с той поры я не стыдился рассказывать свои сказки. Всюду говорил о Земле, возможно, и невпопад иногда.

Кажется, невпопад заговорил я о Земле с хозяйской дочкой.

Замуж ее выдавали, только ждали, чтобы кончился траур. Хлопотливое было дело. В вещелюбивом мире синекровых девушку полагалось обеспечить вещами на всю жизнь, если не на всю, на несколько лет по меньшей мере. С самого рождения наполняли для нее сундуки вещами. Накопили куски шерсти, холста, простыни, подушки, платья. Теперь все это вынималось, пересчитывалось, проветривалось, белилось. Хозяйка, молодея от волнения, примеряла на дочь и на себя свои собственные, пролежавшие лет двадцать свадебные наряды. И жених принимал участие во всех этих хлопотах — плечистый и бородатый кожевник из соседней слободы. Лично я не пошел бы за него замуж. И не только потому, что он был старше невесты лет на двадцать, схоронил первую жену, собственных дочерей повыдавал замуж. Пахло от него неаппетитно. Кожевенное дело — неопрятное занятие при ручной работе. Дело имеешь с гниющим мясом, кожи дубят всякими тошнотворными растворами. Вонь в каждом доме, вонь во всей слободе. Кожевника за десять шагов чуешь на улице. Да и человек он был расчетливый, чувствовалось по повадкам. Он тоже ворошил и пересчитывал наволочки, щуря глаза, что-то прикидывал в уме, словно взвешивал, компенсирует ли свежесть невесты скудость приданого.

Сама же невеста держалась в стороне от этой суеты. Как-то осунулась она, побледнела. Впрочем, с моей точки зрения, бледность синекровых приятнее их сизого румянца. И не замечал я больше манящей, загадочно многозначительной улыбки на ее губах. Даже плакала она частенько. Я не вмешивался, не выспрашивал. Что понимает чужепланетный мужчина в переживаниях сине-кровой девушки?

Но однажды она сама подошла ко мне, встала возле стула на колени, взяла меня за руки, заглянула снизу цверх в глаза:

— Скажи, дядя Чародей, идти мне замуж за кожемяку? Буду я счастлива?

Что мне было советовать? Я сказал правду, что думал:

— По-нашему, по-земному, если спрашиваешь, значит, не любишь.

— А мама говорит: «стерпится-слюбится». Да-да-да. И у нас так было когда-то: «Привычка свыше нам дана, замена счастию она»..

— А у нас на Земле любовь считают великим, может, и величайшим счастьем. И старательно очистили ее от расчетов, от связи с вещами. Вещи в стороне, вещи ждут на складе. Кому нужны, тот их и берет: мужчина или женщина. Любые вещи: мебель и простыни, сколько понадобится. Запасы на всю жизнь? Смешно. Зачем загромождать собственныйдом вещами, которые понадобятся через двадцать лет?

Их и на складе нет еще. Их изготовят, когда заказ придет.

Вещи к любви не имеют никакого отношения. Любишь же человека. Да, девушка ищет настоящего человека, знакомится, встречается. Люди рядом с ней на работе, видно, каковы они в труде, настойчивы ли, аккуратны ли, последовательны ли, надежные ли сотрудники. Люди рядом с ней на отдыхе, видно, каковы они: веселы, остроумны, содержательны, приятные ли спутники? Любовь прихотлива, разные пути ведут к сердцу. Сердце ценит и силу, и ум, и доброту, и красоту. Дай волю сердцу — вот и будешь счастлива.

…Тут мать меня услышала, раскричалась. В первый раз нарушила местную этику, возвысила голос на мужчину:

— Ах, Чародей Красная Кровь, помолчал бы, если бог тебя умом обидел. Ничего не понимаешь в жизни, не суйся с наставлениями, голову девке не дури. Кого она найдет себе по сердцу, какого-нибудь забулдыгу-подмастерье, ни кола ни двора, зато кудри до плеч. Ну и будет кудри гладить да с голоду чахнуть, детские гробики на погост таскать. Можешь понять, что мать плохого не насоветует. Отдаю девку самостоятельному мастеру, проживет за ним как за каменной стеной. Сама будет сыта, дети сыты, одеты, обуты.

Ну и замолчал я. А надо ли было молчать, не знаю до сей поры. Что лучше: жить потихонечку в теплом навозном хлеву, терпеливо привыкая к навозу, или знать хотя бы, что где-то есть чистый воздух и ясное небо, хотя бы дочкам-внучкам передать мечту о солнце?

Произносил я филиппики против вещей, но если вдуматься, и мы — земные чародеи — сильны вещами, только не собственными, а общими, всем человечеством изобретенными.

Вот остался я без вещей — и исчезла моя сила. Не творю чудес больше. Руками-то ведь не сделаешь лазера.

Впрочем, кое-что есть у меня еще. Уцелело от общеземного богатства: наши общие знания, самые общие — школьные.

Жалко, что я теоретик-математик, а не инженер. Глядишь, и просветил бы здешний мир, как янки у Марка Твена или жюльверновский Сайрус Смит на таинственном острове. Впрочем, может, и не просветил бы. Синекровые не хотят промышленного прогресса. Как-то я обратил внимание, что здешние плотники орудуют только топором: топорами валят лес, топорами рубят дома, своды создают без единого гвоздя, как в наших храмах на Онежском озере. Я решил облагодетельствовать их, познакомить с пилой. Самый талантливый из кузнецов выковал пилу (да, ковал на наковальне!) по моему совету. Месяц он огребал медяки как пильщик-монополист. Чем дело кончилось? Кузницу его сожгли. Не кузнецы — плотники. Город маленький, работы в обрез, делят между всеми поровну.

Если ты кузнец, делай мечи и подковы, не лезь в чужое дело, хлеб не отбивай.

И мне сказали: если ты Чародей, знай свое место, предсказывай судьбу, порчу отводи, зубы заговаривай, исцеляй. А в кузнечное дело не лезь, а то и тебе петуха подпустим.

Исцелять? Нечем. Аварийную аптечку я опустошил в первый год. Уцелели только сведения в голове, самые общие сведения по гигиене. В отличие от синекровых я знаю, что болезни разносят не злые духи, а микробы, а микробов — насекомые. Знаю, что залог здоровья — чистота. Здесь, например, принято засыпать раны пылью. Понимаете, как часто это кончается столбняком. Я советую промывать спиртом, бинтовать раны чистыми полотенцами. Мои пациенты выживают чаще, не всегда, к сожалению. Спирт у меня есть, антибиотиков нет все-таки.

Помню я, что чуму разносят блохи, а от черной оспы спасает вакцина. Коровы есть у синекровых, и, честное слово, мне удается прекратить эпидемию оспы. Впрочем, священники уверяют, что помогли их молитвы.

Неожиданно находится применение и моим математическим знаниям. Нет, конечно, интегралы здесь никому не нужны. Но у синекровых еще не сложилась арифметика. Они худо умножают и совершенно не умеют делить. Деление сводят к последовательному вычитанию. Вычитают один раз, два, три раза… девять раз, выписывают все промежуточные результаты в столбец, остатки переносят туда-сюда, путают, получают что-то смутное и проверяют столь же длинным умножением. Мое умение разделить на двух-трехзначное число кажется им очередным чудом. А ведь я, кроме того, помню еще и про логарифмы. Я могу даже логарифмическую линейку разметить, считать, перемещая струганную палочку. Чудо из чудес!

А счет нужен. Необходим, оказывается, во дворце. Надо считать гостей и угощение на гостей, надо считать и делить добычу, считать и делить налоги, считать сокровища в царской сокровищнице. И вот меня определяют волшебником-счетоводом к королевскому казначею.

Экий разворот судьбы: я — ненавистник вещей — с утра до заката считаю вещи. Вещи и эквиваленты вещей: кусочки неокисляющихся металлов.

Считаю, хватит ли королю на пиры, и хватит ли на войну, и хватит ли на пиры и войны королевским детям и внукам.

Дни я просиживаю в подвалах возле сундуков с монетами, вечера провожу на пиршественной рутине. Я уже говорил, что пиры здесь — традиционный спектакль. Традиция превратила «можно» в «должно». Король самый-самый-самый богатый человек в королевстве. Он может больше всех есть, спать и бездельничать. «Можно» стало обязанностью. Король опух от сна, заплыл от жира, замучен своим величием и ко всему равнодушен. К счастью, и ко мне равнодушен. Не пристает.

Зато я имею дело со жрецами (можно называть их и попами, патерами, бонзами, муллами, как угодно). Казначей — жрец, и в казну частенько заглядывает первожрец — глава местной церкви.

В отличие от знати жрецы тощи, мрачны, одеты скромно: завернуты в темно-лиловый плащ. Считается, что они ведают потусторонней жизнью, в миру не наслаждаются ничем: ни едой, ни питьем, ни любовью, ни почестями.

Но подлинная власть в их руках, подлинная, не мишурно-застольная, как у короля.

Первожрец высок, темнолиц, аскетически худ. Видимо, он действительно соблюдает запреты. Белки синеватые — это значит налиты кровью, на их фоне расширенные черные зрачки. Голова наклонена вперед, словно он напряженно гипнотизирует тебя. Возможно, на самом деле старается гипнотизировать. Меня он только раздражает.

Пожалуй, он неглуп. Он даже любознателен. Даже хочет познать мое искусство молниеносного деления с помощью дощечки. Конечно, ошибается, считая. Я говорю, что надо упражняться. Но он не верит мне. Считает, что я открыл только половину тайны.

— Слово скажи мне заговорное, — требует он.

Когда-то на земных уроках истории нам рассказывали, что согласно священным книгам бог создал человека по своему образу и подобию. Но на самом-то деле человек создал бога по своему образу и подобию: с глазами, ушами, бородой, двумя руками и двумя ногами. Здесь у синекровых я вижу все это наглядно. Королевством правит единовластно король, на небе водружен единовластный бог. Король могуч, богат, важен и глух к просьбам. Могуч, важен и глуховат бог. Его нужно униженно умолять, стоя на коленях, плача и льстя, чтобы выпросить себе и детям нормальное здоровье. Льстить надо, обращаясь к королю, льстить надо, обращаясь к богу: «Всемилостивейший, всемогущий, всезнающий, всесильный, мы жалкие твои рабы, мы черви, мы грязь у твоих ног…» Эта унизительная мольба так и называется молитвой.

Король подавил и подчинил капризных баронов. Бог небесный подчинил и подавил старых капризных божков: водяных, лесных, болотных, пещерных, воздушных, древесных, цветочных, всяких. Те были капризны, но сговорчивы, как люди. Как людей, их полагалось утихомиривать словом. Главный бог далек, как король, а вещи и духи вещей рядом. И надо к ним обращаться со словом. Слово для воды, слово для леса, слово для лука, слово для топора, и для каждого зверя, и для каждого бревна. Вначале было слово. Без слова и дом не построится, без слова и огонь не загорится.

Слова для цифры, чтобы она разделилась, требовал у меня жрец.

Он был убежден, что для всякого дела должно быть слово. Не верил моим объяснениям. Старался выведать, подслушать, грозил и торговался. Предлагал обмен: мои слова к вещам за его протекцию к богу. Намекал, что мог бы сделать меня даже королем, взамен нынешнего, посадить на самую вершину столовой пирамиды, обещал поделиться властью.

У меня мелькало, что слова я могу и выдумать, предложить труднопроизносимую абракадабру, которая не поможет и не помешает. Но чего ради? Я не хочу взбираться на верхний стол, жевать и жевать всем напоказ, сбрасывая куски баронам. И зачем мне власть? Конечно, хорошо бы мобилизовать весь народ, общими усилиями выстроить космический корабль и звездопередачу. Но не сумеют они создать космическую промышленность XXII века — мастера шила и топора. И я не сумею их научить — знаток проблемы трех тел в n-мерном пространстве. Я только трассу мог бы рассчитать, и то не без помощи компьютера.

А главное — обман. Все будет строиться на обмане. Бессмысленные звукосочетания в обмен на мнимую связь жреца с богом. Фальшивый договор о дружбе с первым обманщиком страны. Придется поддерживать веру в его несуществующего бога, вежливо слушать всякие моления. И в этом стоге обмана затеряется моя иголочка правды. Когда обман развеется, мою иголку тоже забудут.

— Не существует заговорных слов, — твердил я. — Есть материал, есть руки, есть орудия, есть голова. Орудий у меня не хватает, чтобы каждое вещество подчинить.

Разговорился я что-то. Нитку израсходовал уже на две трети, а до самого важного не дошел. Самое важное — разобраться: «да» или «нет»? Хотелось бы правильно поступить. Но что правильнее?

Ладно, к делу! С месяц назад пришел ко мне перво-жрец с трагическим видом. Говорит: «Ты все рассуждаешь о черни, о народе, о благе простого народа. А к простому народу идет смерть. Мало кто переживет эту зиму. Разгневался господь, великую сушь послал за наши грехи. Хлеб горит на корню, пустая солома стоит торчком. В это лето и на семена не соберет никто. Пожалей малых детей хотя бы. Я буду нашего бога молить, а ты своему богу молви слово. И ветру слово скажи, пусть поднимется, принесет благодатный дождь. Скажи, как на твоей Земле полагается говорить».

— А у нас на Земле все знают, что никакого бога нет. Есть вещество, и вещество подчиняется законам. По закону природы вода течет сверху вниз, а ветер дует из густоты в пустоту (пустота — неточное понятие, но как растолкуешь жрецу про низкое атмосферное давление, да еще про спиральное движение циклона?). И у нас бывают засухи, если воздух густой. Тогда собираются люди, сами люди, ученые, умелые, думают своей головой, как воздух сделать пореже. Можно сделать это холодом. Обычно ночь делают на Земле, прикрываются от солнца таким зеркалом (как объяснишь, что такое искусственная отражающая плоскость в вакууме?). Сутки, двое, трое суток стоит темь, становится холоднее, почва остывает, воздух редеет, и сбегаются облака, несут дождь. А раньше, когда не было зеркал, заранее, загодя проводили от ближних рек каналы, от каналов канавки и поливали поля речной водой. И вам можно сделать такое, но тут труда много с лопатами. Года на два-три. Уже не для этой засухи, для следующей. Начинайте. Я вам покажу, где копать.

— Поздно! — сказал первожрец. — Этой зимы не переживет никто. Говорю: моли своего бога, Красная Кровь.

Моли не моли, толку не будет. Не могу я сделать воздух пореже. Самое большее: могу измерить. Если дождь будет, я узнаю за день.

Вот это жрец сразу уловил. Схватил меня за руку:

— Да-да, узнай! И мне скажи заранее.

Что я имел в виду? Я подумал, что могу сделать барометр Торричелли. Ртуть я найду. Ртуть и здесь умеют добывать. И на Земле ртуть известна с древнейших времен, считалась одним из четырех основных металлов, символом движения, носителем живости. Стекла, правда, нет, слюду не свернешь в трубочку, но есть в заводях местные камыши с полупрозрачным стеблем. Кончик можно заполнить салом, сверху залить теплым воском. Вот и будет герметический верх, в нем торричеллева пустота. Градуировать стебель трудновато, конечно. Но мне же нужны не абсолютные цифры, а сравнение. Сейчас давление высокое. Когда ртуть пойдет книзу, жди дождя.

Вот я и занялся барометром, а жрец — своей борьбой против засухи: созвал святых отцов со всей страны, чтобы инструктировать их насчет молебнов.

И надо же, такое совпадение! Вот утром я сделал барометр, а к вечеру давление упало. Я глянул, закричал в восторге: «Будет дождь, ждите дождя завтра!» Хозяйке сказал, хозяйскому парню, всем соседям, торговкам на рынке. И не догадался, что дипломатичнее и безопаснее было бы тайно и скрытно предупредить одного первожреца. А он ничего не подозревал, он инструктаж назначил на утро. Молебны еще не начаты, а дождь идет. И без его ведома. Чужеземный Чародей опередил.

Впрочем, вероятно, даже если бы я и вспомнил о жреце, все равно не побежал бы к нему. К чему мне приборами поддерживать его дутый авторитет?

Вот этого он не простил мне.

Конечно, выкрутиться он сумел. Распустил слух, что засуху наслал Чародей, то есть я, а затем, испугавшись молебствий, поспешно снял заклятие. Но все-таки получалось, что я очень уж могуч: могу самолично тучи пригонять, могу и придерживать. А первожрецу такое недоступно. Он может только подавать прошения своему богу, обращаться по инстанции.

Чересчур сильным выглядел я соперником.

И жрец начал действовать. Не без успеха. В результате я оказался в темнице, стал узником. Слова эти здесь имеют прямой смысл. Я на самом деле узник: железными узами прикован к стене. И темница имеет прямой смысл: каменная клетушка в подвале королевского замка без окошка и без свечки. Черно, ни зги не видать. Сырость промозглая, грязь, вонючие лужи. Крыс, правда, нет. Крысы понимают, что здесь поживиться нечем. Два раза в день приоткрывается дверка. Мне подают на совке кусок хлеба и кружку воды.

Говорят, некоторые сидят так десятилетиями, ждут смерти. Зачем ждут? Вероятно, надеются. Авось у короля переменится настроение. Зачем я терплю? Тоже надеюсь, наверное.

Довольно долго меня выдерживают в темноте и вонючей жиже, выдерживают, как кожу, чтобы размокла и стала податливее для обработки. Потом ведут на судилище. Не ведут, волочат. Потому что я падаю. Голова кружится, отвыкла от свежего воздуха. И глаза режет свет. И ноги не держат, подгибаются. Не сразу удается мне разглядеть сводчатое помещение, тоже подвал вероятно, зловеще освещенный камином, где палач греет свои клещи.

А перед ним в мечущемся свете семь мрачных фигур в темно-лиловых плащах — судьи. По голосу узнаю я первожреца среди семерых.

Обвиняют меня в колдовстве.

— Сознайся, Красная Кровь, что чернокнижным своим ведовством ты наслал великую сушь на поля с гнусным умыслом уморить голодом всех подданных его величества и пустую страну заселить чародеями-чернокнижниками. Сознайся добровольно, или мы прикажем палачу развязать твой гнусный язык.

Честно говоря, я смертельно боюсь пытки. Боюсь не боли. В общем-то, я терпелив, среднетерпеливый человек. На Земле даже считался очень терпеливым. Но ведь там боль облегчить стараются, а здесь придумывают, как бы ковырнуть так, чтобы человек взвыл. И я боюсь не выдержать. Боюсь, что меня искалечат и подавят, превратят в жалкого червяка, на все согласного, униженного, противного.

А я ведь человек с гордой планеты Земля, с правильной планеты.

— У нас на Земле судят по справедливости, — говорю я. — И вообще, преступление — редкость. Нет главной причины для преступлений: хватает на всех вещей, домов, садов, делить нечего, отнимать незачем. И с детства нам прививают правило: не вреди другому, помогай другому. Уступить благороднее, чем потеснить. Бывает, конечно, вред по ошибке: от неосторожности, необдуманности, поспешности, неточности. Тогда действительно вызывают человека в суд, говорят: «Смотри, что ты наделал. Как поступить с тобой по справедливости, по совести?»

— Врешь! — кричит первожрец. — Человек слаб, человек грешен, человек будет покрывать свой грех. Справедливость на небе.

Он тянет к потолку указующий перст. И тень его руки, изломавшись на ребрах свода, бежит к палачу, от палача ко мне.

— Един бог справедлив! — кричит он. — А твоей праведной Земли нет. Ты ее выдумал, выдумал!

И постепенно выясняется, что не колдовство мой главный грех, а Земля — правильная и мудрая планета. Я должен признаться, что выдумал Землю. Не может быть на этом свете такого места,где живут по совести, женятся по любви, вещи раздают даром, а трудятся все же с охотой. Не может быть и не должно быть.

Но я твержу свое:

— Есть на небе Земля.

Суд скорый и неправедный. Ни обвинения, ни защиты. Все известно заранее. Судья в маске торжественно зачитывает приговор:

— «Злодея и злоумышленника, колдуна Красная Кровь — к отсечению головы…»

Почему-то я выслушиваю спокойно. Кажется, чуточку доволен: пытки не будет. А возражать? К чему? Решили убить меня, — значит, убьют.

Но на всякий случай говорю все же:

— Подумайте. Когда прилетят мои братья с Земли, вас призовут к ответу. Собственный народ призовет. Подумайте!

Первожрец взрывается:

— Подумать надо тебе, Гнилая Кровь. Тебе дается три дня на размышление. Покайся всенародно, проси прощения за мерзкую ложь о Земле, и мы сохраним твою подлую, никчемную жизнь.

И с тем меня уводят. Три дня на размышление. Отречься или не отречься?

Жить хочется нестерпимо. Хочется пить воду и жевать хлеб, хочется смотреть на небо, голубое или серое, безразлично. Хочется слышать слова и произносить слова, хочется дышать, вдыхать и выдыхать даже этот прокисший воздух. Кажется, я соглашусь жить на цепи, в этой вечной тьме. Ведь я думать здесь могу, могу считать, уравнения решать в уме, могу вспоминать свою жизнь, всю перебирать, с младенчества начиная, с черного деревянного коня, на котором я сидел не слезая, завтракал, обедал, ужинал… спать пытался верхом. Могу вспоминать мать и отца и девушку с тоненькой талией, такой тонкой, что казалось, и желудка у нее нет; колеса на асфальте, крылья в воздухе, приветливые румяные лица, дружелюбное «помочь?».

Земля существует, конечно, есть Земля на небе. Но я жить хочу. И так мала плата за жизнь: небольшое отречение, коротенькая ложь. Земли не убудет. Как вертелась вокруг Солнца, так и будет вертеться.

Никто не услышит моей лжи на Земле, никто не узнает о ней.

В эти дни у меня полным-полно посетителей, и все убеждают отречься. Даже тюремщик то и дело просовывает лохматую голову в щель:

— Ну как, Чародей, надумал каяться? Если соберешься, загреми цепями. Я услышу, я тут рядом.

И даже уговаривает:

— Чего уперся, ослиная башка? Жить-то хорошо. Сам первожрец снисходит в мой подвал. Сначала угрожает:

— Отрубим голову, выпустим на песок твою поганую красную кровь.

Но угроза уже не производит впечатления. Голова у меня одна, ее можно отрубить только один раз. Тогда он начинает убеждать:

— Красная Кровь, ты один против всех. Столько людей вокруг, никто никогда не слыхал о Земле на небе. Возможно, ты сам уверовал в свои видения, но как ты докажешь, что это не видения больной головы? Ты наверняка больной человек. У тебя гнилая красная кровь, такой нет ни у кого в королевстве. Гнилая кровь ударяет в голову и порождает горячечный бред. Мало ли что привидится человеку в горячке. Стоит ли жизнь терять, чтобы отстаивать бред? Это больная кровь диктует тебе сказки.

Сказки? Допустим. А барометр мне тоже продиктован больной кровью? Но ведь он предсказывает дождь, он действует. «Prove the pudding is the eating», — говорили материалисты («Если пудинг можно съесть, значит, он существует»).

Если тебе снятся конструкции действующих приборов, едва ли это сон.

— И какая польза от твоих сказок? — подступает жрец снова. — Даже если есть на небе твоя Земля в богом забытом уголке. Может быть, бог туда не заглядывает на самом деле, но у нас-то есть бог. И ты встретишься с ним скорее, чем хочешь. Не веришь? А вдруг ты неправ? Тогда поздно будет каяться. Лучше покайся сейчас, не прогадаешь. И жизнь сохранишь, и на том свете получишь прощение.

По всем правилам логики он доказал, что мне явно выгоднее поверить в их бога и отречься от Земли.

— Подумай, подумай хорошенько, — повторяет он на прощание.

Ах, думаю я, думаю что есть силы. Очень удобно думать в беззвучной тьме погреба. Только о том ли я думаю?

«Почему, — спрашиваю я себя, — столько разговоров, уговоров? Чужую жизнь не так уж берегут у синекровых. Так легко можно казнить: нож в спину воткнуть, сбросить в реку, яду подсыпать. Отчего со мной цацкаются? Значит, не смерть моя нужна жрецам, нужно отречение, нужна моральная победа надо мной. А зачем? Если здесь XVI век, надо бы и в земной истории поискать истории отречений где-то возле XVI века. Отречения требовали у Джордано Бруно — этот предпочел костер. Требовали у Томаса Мора — положил голову на плаху. Требовали у Галилея. Этот отрекся, сдался, хотя молва приписала ему героическое: «А все-таки она вертится»».

Не так много примеров. Чаще казнили без разговоров.

Видимо, бывает война людей, там важно противника уничтожить.

И бывает война идей, где убийством делу не поможешь. Нужно, чтобы противник сдался, сам признал свое поражение, разбить его, не убивая.

Но надо, чтобы противник стоил того. Был знаменит, авторитетен, как Галилей — первый ученый Италии, как Мор — первый ученый Англии, бывший лорд-канцлер, премьер-министр страны.

Выходит, авторитетен я в мире синекровых — чародей без палочки.

И сказки мои опасны, сотрясают пирамиду, на которой обжираются, давясь, король и его присные. Отречься от сказок?

Ну вот Галилей отрекся, вопреки легенде. И прожил еще девять лет, под надзором, но в собственном имении. Успел написать полезную книгу. Она положила начало целой науке — сопротивлению материалов.

А Мор — упрямый британец, твердивший, что закон выше короля, положил на плаху голову, сказал палачу: «Друг, размахнись посильнее, у меня толстая шея».

Сумею я подавить трепет плоти, произнести не дрожа, не стуча зубами: «Друг, размахнись посильнее…»?

Или по легенде о Галилее: «А все-таки она вертится. Вертится вокруг Солнца наша Земля».

Очень хочется быть мужчиной и умереть мужчиной.

О чем я думаю, о чем я думаю? Разве я уже решился умереть?

Неожиданно приводят ко мне семью. Я имею в виду домохозяйку, ее сына-подростка и дочь. Даже зять, кожевник, топчется сзади на лестнице. Женщины плачут, им жалко меня по-женски. Они упрашивают:

— Не будь упрямым, скажи, что велят. Сила солому ломит.

Дочка целует мне грязные руки, твердит рыдая:

— Дядя Чародей, скажи им, что это сказки, только хорошие сказки. Они красивы, они сердцу милы, но мы же знаем, что настоящей любви не бывает. Мама меня любит — это любовь. Я дочушку-кровиночку люблю — это любовь. А другой и нет на свете.

И парнишка, когда до него доходит очередь, говорит заученно:

— Короля надо слушать, дядя Чародей. Бога почитать надо. Мы верные слуги короля, мы не самые умные на свете. Нельзя одному против всех. Скажи, что велят, дядя Чародей. Обещаешь?

— Ты хочешь, чтобы я сказал, что Земли нет? Тогда он придвигается ко мне вплотную, дышит в лицо.

— Все говорят, что нет Земли. А на самом деле? Мне одному скажи, дядя. Я буду молчать, памятью отца клянусь.

И я говорю ему:

— Есть Земля. Еще добавляю:

— Вам лучше бежать, уехать отсюда подальше. Едва ли король оставит вас в покое. И торопитесь. Не ждите, когда мне отрубят голову.

Когда отрубят! Разве я решился? Обдумать, обдумать надо, обдумать как следует, пока темно и тихо, пока нет никого.

Опять тюремщик просовывает кудлатую голову:

— Ну как, упрямая башка, согласен покаяться? Последний раз спрашиваю. Эшафот сколочен, сейчас тебя обряжать начнем.

Тюремщик не зол, он равнодушен, скорее даже добродушен. Он чувствует себя сторожем при зверинце. Служба такая: сторожишь зверей, надо усторожить. А может быть, сторожем не зверинца, а бойни. Хоть быки, а жалко: живые существа. С другой стороны, мясо-то нужно.

— Ну и дурень, — говорит он мне. — Жизнь-то хороша. Носишься со своими сказками. Помогли они тебе, что ли? Вот придумай такую, чтобы легче было на тот свет идти.

Придумать? Придумал я сказку себе в утешение. Такую:

Казнят меня, похоронят, забудут. Но однажды, много-много лет спустя, полыхнув пламенем, из-за туч на городскую площадь сядет ракета. И выйдут из нее люди, наши, земные, выйдут и спросят: «Бывал ли здесь человек, похожий на нас, с губами, словно вымазанными красной глиной, и кровью цвета киновари?»

И найдут мою могилу, а в могиле эту нитку, которую я наговариваю сейчас, а потом намотаю на зуб. Найдут и скажут: «Да, это земной человек XXII века. В его времена умели отодвигать смерть, умели омолаживать. Но он не знал еще, что наука найдет способ восстанавливать человека по одной клетке, по одной-единственной клетке с генами. Восстановим этого сказочника!»

И восстановят…

…Ну, пора кончать. Слышу шаги на лестнице. Спокойствие, спокойствие! Держи себя в руках, друг человек. Очень хочется умереть мужчиной, крикнуть так, чтобы голос не дребезжал:

— Есть на свете Земля! Вертится вокруг Солнца!

Эпилог

Кончилась магнитная нитка. Прошипела и смолкла. И слушатели помолчали. Потом человек в черно-синем закапанном халате поглядел вопросительно на человека в лимонно-желтом, выутюженном и накрахмаленном:

— Ну, что скажете, доктор?

У обоих были удлиненные лица, похожие на восклицательный знак, синеватые губы, сизые пятна на щеках.

— Поразительно! — сказал желтый халат. — Потрясающе! Переворачивает все представления. Я с детства был уверен, что этот Чародей Красная Кровь — создан народной фантазией, все сказки о Земле — фольклор, выражение тяги простого народа к справедливой жизни. По-моему, я и в школе писал сочинение на эту тему. Да, я знаю, что во время Революции люди шли в бой под красными знаменами, писали: «Пусть живет Земля!» Но я полагал, что красный цвет — от солнца, а Земля — символ справедливости.

— Как видите, не символ. Подлинная планета и с подлинным населением. Даже не очень понятно, почему они не добрались до нас. Впрочем, в тексте есть объяснение: десять миллиардов солнц в нашем скоплении. Нас могли пропустить.

— Поразительно! Потрясающе! Даже трудно поверить.

— Ну хорошо, доктор. Мы, астрономы, будем искать эту Землю на небе. А вы? Как полагаете, заслуживает восстановления этот пришелец с красной кровью?

— Заслуживает. Но вы же знаете возможности медицины. По одной клетке может быть создан клон, но клон — не тот самый человек. Это как бы внук, копия, но физиологическая. У него свой мозг и свое содержание мозга.

— Ну, а генетическая память?

— Кое-что. Совсем немного.

— Ну, а отпечатки молекул на черепе?

— Мы сделаем все возможное.

— Сделайте гораздо больше, много больше возможного, доктор. Этот пришелец заслуживает. И хорошо бы, он вспомнил дорогу на Землю. Нам очень нужна эта разумная Земля.

Георгий Гуревич

ЭКЗОТИЧЕСКИЙ ВАРИАНТ

Случилось так, что мечта Георгия сбылась. Георгий обменял квартиру в гремящем выхлопами сотен машин пыльном центре на такую же в районе окраинных новостроек.

Задрав босые ноги на спинку кровати, Георгий наслаждался покоем. Внизу желтела земля, сухая и глинистая, расчлененная узкими полосками асфальта, вся в давленых следах самосвалов, вывозивших последний строительный мусор. Скоро в нее закопают деревья и цветы, и под окнами Георгия запоют птицы.

Лифт еще не работал, не работали магазины, автобусы ходили как придется, но зато здесь была тишина, и он слушал тишину, пошевеливая пальцами ног. Он слушал ее каждый день после работы уже вторую неделю, и это занятие ему все еще не наскучило.

Объявление, отпечатанное на пишущей машинке со старинным шрифтом, Георгий увидел на столбе возле остановки трамвая. Он вмиг решился, позвонил по указанному телефону и скоро встретился с владелицей однокомнатной квартиры в новом доме на окраине.

«Всю жизнь прожила в центре, — сказала она, — в моем возрасте трудно менять устоявшиеся привычки».

Она явно напрашивалась на комплимент, но Георгий не сообразил, брякнул что-то насчет бремени прожитых лет и чуть было не испортил все дело. Он еще не умел делать комплименты интеллигентным дамам среднего возраста.

«Не понимаю, — сухо, но дипломатично продолжала дама, — я посылала объявление в бюллетень законным порядком, но ни разу никто не звонил. А вот расклеила — и пожалуйста. Ну да ладно. Итак, вас устраивает мой вариант?..»

Вот так, осуществляя свои антиурбанистические стремления, он и переехал на новую квартиру. Уже неделю назад.

Он лежал, блаженно расслабившись, как вдруг в дверь постучали. (Георгий не подключал звонок не от лени, но скорее из принципиальных соображений.)

Он сунул ноги в шлепанцы и не спеша зашаркал в переднюю.

За дверью стоял странный тип — маленький, с огромной лысой головой, в одежде из блестящего серого материала, с металлическим ящичком в руках.

— Вы давали объявление об обмене, — произнес незнакомец и кивнул сам себе в знак согласия. Говорил он, не разжимая губ, и, самое удивительное, голос его звучал из металлического ящика. В этом не было никаких сомнений. Сбитый с толку, Георгий без возражений впустил гостя.

Гость проследовал в квартиру уверенной, но какой-то странной походкой. Георгий пригляделся и решил, что сходит с ума. Сзади у пришельца была третья нога, и этой ногой он отталкивался, помогая себе при ходьбе. Георгий не страдал галлюцинациями и, что бы там ни говорили, не так уж часто употреблял спиртное. Мысль об этом придала ему сил, он открыл рот, чтобы задать вопрос, но гость опередил его.

— Иммоваруш, — представился металлический ящик. — Ваша хибара меня устраивает.

— Вы ее даже не посмотрели, — пробормотал Георгий единственное, что пришло ему на ум.

— Не суть важно, — отрезал ящик. Хозяин ящика строго взглянул на Георгия выпуклыми глазами без ресниц и век. Предлагаю! — сказал ящик. Жилплощадь в секторе 516, третья планета системы Белого карлика. Живописные виды на море активной протоплазмы, эффектно взрывающиеся споры грибов-охотников. Рядом кафе.

Активная протоплазма никогда не была предметом мечтаний Георгия, но сообщить об этом трехногому гостю он не решался.

Спасительная мысль осенила его.

— Но я вовсе не собираюсь меняться!

— Этого не может быть, — со свойственной ему прямотой возразил лупоглазый Иммоваруш, вернее ящик. — Галактический бюллетень по обмену, страница восемьсот восемьдесят. Координаты указаны точно. Дом двадцать, корпус пять, квартира семнадцатая?

— Да. Но…

— Вот видите. Ошибка исключена.

— Я не собираюсь меняться. Я… понимаете ли, сам только неделю как совершил обмен.

— Ах вот оно что, — проговорил ящик с интонацией опечаленного пылесоса. — Меня опередили!

Третья нога Иммоваруша выбила по полу короткую чечеточную дробь.

— Да, всего как неделю переехал, — повторил Георгий.

— Весьма сожалею, что причинил беспокойство. — Гость с говорящим ящиком уныло поплелся к выходу.

— А может быть, все-таки?..

— Нет, нет, — сказал Георгий, поспешно захлопывая дверь.

На площадке раздался выстрел. Георгий посмотрел в «глазок» и увидел, что на месте, где только что стоял трехногий, в воздухе тает лиловатое облачко.

Из квартиры напротив высунулась пока еще незнакомая соседка в халате с павлинами.

— Что вы тут хулюганите! — взвизгнула она магазинным голосом. — Дома у себя стреляйте. Мальчик какой нашелся!

Георгий запер дверь на цепочку. Вытер со лба пот, вошел в комнату и…

В любимом и единственном кресле Георгия сидел крупный осьминог и смотрел на него умными склеротическими глазами.

— Вы совершенно правильно поступили, не согласившись на вариант этого ловкача из пятьсот шестнадцатого сектора, — сказал, слегка картавя, новый посетитель, — нашел чем удивить! Споры грибов-охотников, море активного белка! Все это вышло из моды уже два сезона назад. К тому же способ общения этой расы, согласитесь, несколько раздражает. Они абсолютные телепаты. Без акустической приставки к переводчику он бы не смог произнести ни слова. А приставки, хе-хе, — осьминог развел щупальцами, острейший дефицит. Вообразите: соседи, с которыми невозможно поговорить даже о погоде!

— Как вы сюда попали? — упавшим голосом спросил Георгий.

— По тому же самому объявлению. Ведь вы давали объявление об обмене? Мне-то вы уж можете сказать правду.

— М-м… Видите ли…

— Преимущества моего варианта неоспоримы, — говорил осьминог, плавно жестикулируя щупальцами. На одном из них, как часы на руке, был надет такой же металлический ящичек, как и у трехногого. — Редкие по красоте пейзажи дождевых лесов архипелага, ежесуточные океанские приливы, мягко омывающие волнами виллу, и учтите, — гость понизил голос, — все расходы я беру на себя. Вашу квартиру придется переделать… Тут слишком сухо. И атмосфера, ф-фу! — сморщился он, — сплошной кислород.

— Вы хотите напустить сюда воды? — заинтересовался Георгий. Этажом ниже проживал, как ему удалось установить, подполковник в отставке, отличавшийся крайней впечатлительностью. Подполковник стучал костылем в потолок, когда Георгий ходил не разувшись по квартире после двадцати трех часов.

— Вы говорите о воде? Разумеется! — Моллюск радостно потирал щупальца. — Иначе просто невозможно. Но повторяю, я полностью беру это на себя. Как и атмосферу. Вас это совершенно не коснется.

Осьминог покорял изысканностью своих манер. Чувствовались порода, прочное положение в обществе, воспитание и привычка повелевать, не унижая достоинства подчиненных. Георгию не хотелось разочаровывать гостя.

— Простите, вы из какого океана? — светским тоном спросил он.

— На Зигоне всего один океан, — осьминог позволил себе усмехнуться, как усмехаются, услышав наивный вопрос провинциала, — но сейчас я проживаю на Альменде, после, гм, последнего удачного обмена. Смею заверить, условия там не хуже, чем на моей родине. Чуть больше суши, но, в сущности, это такие пустяки…

— Мне очень жаль, — со скорбной миной сказал Георгий, — я сам поселился здесь всего лишь неделю назад и пока не намерен менять место жительства. С объявлением произошла какая-то ошибка, я пока не понимаю, какая именно. Тем не менее весьма сожалею, что она отняла у вас столько времени.

— Ах что вы, что вы, — разочарованно произнес респектабельный моллюск, — каковы бы ни были причины вашего отказа, рад был познакомиться. Честь имею…

Он тяжело сполз с кресла, добрался до середины комнаты, оставляя мокрый след, и исчез за дверью.

— Постойте! — спохватился Георгий. — Что же все-таки происходит?

Ответа не было; он опустился на колени и провел пальцем по мокрой полосе на паркете. Потом понюхал палец и понял, что незнакомый острый запах, стоявший в комнате, принадлежал представителю населения неведомой Зигоны. Георгий пошире распахнул окно и присел на кровать, пытаясь осмыслить происшедшее.

Долго мыслить не пришлось. На кухне загремело, загрохотало. Готовый к худшему, Георгий бросился туда и увидел, как сквозь стену напряженно протискивается мускулистое красное существо, ломая полки и сбивая с плиты пустые кастрюли.

— Приветствую тебя, землянин! — оглушительно заорало это существо.

Георгий зажмурился и присел, зажимая уши руками, после чего новоприбывший посетитель догадался уменьшить громкость, повернув какие-то рычажки в металлическом ящичке, торчавшем у него из-за пояса.

— Адский холод, — доверительно сообщил он, включил все четыре конфорки, зажег газ и с наслаждением погрузил в пламя верхние конечности.

— Только неистребимая любовь к экзотике может заставить жителя огненных просторов Бомискула забраться в этот безрадостный и холодный уголок Вселенной.

Линолеум под ним плавился и чуть дымился. Огнедышащий пришелец переступал на месте копытами, дабы не стать причиной преждевременного возгорания жилого массива.

Георгий обиделся и за Землю, и за свое благоустроенное жилье.

— Кому что нравится, — буркнул он, — мы не навязываемся.

— Не в этом дело, — зашумел гость, — я не собираюсь обсуждать чьи-либо вкусы, как бы извращены они ни были! Но согласитесь, милейший, что неравноценность предстоящего обмена очевидна. Базальтовая ячейка с индивидуальным обеспечением в действующем кратере экваториального пояса и это, — он презрительно махнул хвостом в сторону комнаты. — Но я не мелочен. Отнюдь! Широта души и бескорыстие — вот качества истинных бомискульцев. Ну-с, а что касается небольших доделок, переделок, — он обвел глазами стены, — меня это ничуть не стеснит. Я приведу в порядок это убогое жилье в соответствии с представлениями об истинном совершенстве. Дурной вкус прежних владельцев меня не смущал никогда. Я, знаете ли, не брезглив!

— Дурной вкус, вот как, — сказал Георгий, все больше раздражаясь, — а у вас, значит, правильный вкус?

— Аксиоматично! — громыхнул пришелец. — Оспорить это не смог еще никто за полным, я подчеркиваю, полным отсутствием убедительных доказательств.

Он притопывал копытами и хлестал по сторонам хвостом, оставляя вокруг следы сажи. Снизу застучал подполковник, хотя двадцати трех часов еще не было.

— Какого же черта, — мрачно сказал Георгий, впервые не обращая внимания на стук снизу, — вы сюда приперлись, если все совершенство заключено единственно в ваших вулканах?

— Экзотика, землянин, экзотика! Вот что толкает нас на странные, казалось бы, поступки. Мы, бомискульцы, широкие натуры. Мы можем позволить себе все что угодно и даже больше того. Гораздо больше. Нас ничто не останавливает — никакое убожество и никакое уродство.

— Не желаю с тобой меняться, — мстительно процедил Георгий. — Сначала хотел, а вот теперь не буду. Из принципа! И нечего мне тут обстановку палить. Вы, господин хороший, не на вулкане. Тут частная квартира. Попрошу очистить помещение!

Краснокожий визитер понял, что дискутировать нет смысла. Выкрикнув несколько непонятных, но, по-видимому, полных смысла фраз на своем языке, он скрылся в стене, прочертив в последний раз хвостом черную полосу по белому кафелю.

В кухне было невыносимо жарко. Георгий выключил газ, растворил пошире окно и поплелся в комнату… В комнате, на пушистом ковре, лежал ящичек-переводчик, забытый кем-то из посетителей. Пнув его ногой как следует, Георгий улегся на кровать, губы его шевелились — он все еще поносил вулканического нахала. Ящик, дребезжа, покатился под стол.

Покатился с ковра. Стоп! Георгий вскочил с постели. Записаться на ковер, пожалуй, не легче, чем отсидеть час в действующем вулкане.

«Откуда взялся ковер?» — размышлял Георгий.

Он вытаращил глаза. По ковру гуляла мелкая рябь, ковер потихоньку сползал к письменному столу, туда, где валялся металлический ящик.

Георгий следил за ходом событий. Дотянувшись до ящика, ковер обволок его, и ящик исчез. Затем он всплыл на поверхности ковра, словно пузырь из кипящей каши, и чудо-ковер медленно распластался на прежнем месте.

— Салют, — на всякий случай сказал Георгий.

— С вашей стороны не очень-то вежливо так обходиться с моим переводчиком, — сильно шепелявя, сказал обиженный ковер, — все-таки я гость.

Ковер вел себя прилично. Он не кричал, не вонял, не портил мебель, Георгий почувствовал к нему расположение.

— Извините, — сказал Георгий, — обознался. Я-то думал, это мой японский магнитофон. А вы что… тоже насчет обмена?

— Да, — ответил ковер и вздохнул. — Вообще-то я сам не очень хочу меняться. Для меня потолки высоковаты и еще кое-что не вполне подходит, особенно этот ужасный стук внизу. Меня жена уговорила.

— У вас есть жена?

— А что тут такого? — снова оскорбился ковер. — Конечно, есть. У вас разве нет?

— Да нет еще.

Ковер испустил глубокий вздох.

— Счастливец. А я вот таскаю этот хомут уже столько лет. У меня уже дети.

— Поздравляю, — невпопад заметил Георгий, и ковер засмеялся. Да, конечно, ковер смеялся. По ковру пошла рябь — мелкая-мелкая, он стал выглядеть еще пушистее и симпатичней. Георгий тоже засмеялся.

— Я случайно слышал ваш разговор с бомискульцем, — сообщил ковер. — Они в общем неплохие ребята, только уж очень задаются. Национальная черта, ничего не поделаешь. Но к этому можно привыкнуть. А вы в самом деле хотели с ним меняться?

— Да нет, это я нарочно, — ответил Георгий и рассказал ковру всю историю. — И чего они вдруг на мою голову посыпались? — закончил он.

— Не в моих правилах сыпаться кому бы то ни было на голову, — сухо заметил ковер. — У нас это не считается признаком хорошего воспитания.

«Опять обиделся», — подумал Георгий.

Помолчали.

— Вообще-то я, кажется, понимаю, в чем тут дело, — сказал ковер. Объявление бывшей хозяйки этой квартиры каким-то образом попало не в городской бюллетень по обмену, а в галактический. Почта, знаете ли, барахлит. Особенно при этих пространственных перемещениях… Ну, а там не разобрались, напечатали, хотя Земля пока не является постоянным клиентом бюро обмена. Именно поэтому Земля для всех экзотика. Вот к тебе и посыпались посетители.

— Но ведь черным по белому было написано: «На равноценную в центре».

— Правильно. Мы и есть из центра. Из центра галактики.

— Что ж теперь делать?

— Надо отменить объявление.

— Так-то оно так. Только я не вполне представляю, как это сделать. Может, ты передашь письмецо куда надо?

(Как-то незаметно они перешли на «ты».)

— Не могу, — вздохнул ковер, — с жителями планет, которые не приняты в галактическое содружество, вступать в контакты запрещено.

— Ну, знаешь! — Теперь обиделся Георгий. — Квартиру менять можно и в гости ездить можно, а письмо — так уж и запрещено?

— Так ведь никто не знал, что объявление напечатано по ошибке. А теперь я знаю.

Снова помолчали.

— Кое-что я могу сделать, — проговорил гость. — Могу сообщить в ближайшее отделение бюро. Время, правда, для этого потребуется.

— А долго?

— Да не особенно: ну, полгодика, год. Пока дойдет по инстанциям, пока рассмотрят…

— Веселенькое дело каждый день гостей встречать. Особенно таких, как этот пламенный.

— Я понимаю, что от нас одно беспокойство…

— Да я не о тебе. Ты хоть каждый день приходи.

— Благодарю. Но ничего сделать не могу.

— Но почему?

— Сказано тебе: за-пре-щается. Вот вступите в содружество — тогда другое дело. Ну-с, — вздохнул ковер, — мне пора. Жена, наверное, уже волнуется.

— Приходите вместе. Буду очень рад.

— Спасибо, — легкое волнение пробежало по ковру, — ты мне тоже понравился. Как тебя зовут-то?

— Георгий. Можно просто Юра. А тебя?

В ответ ковер, набрав побольше воздуха в свои шерстяные легкие, произнес длинное многосложное и изысканное слово. «Надо бы записать», подумал Георгий. Но тут кто-то снова постучал в дверь.

— Кого там еще несет? — простонал Георгий.

— Прощай, Юра, — шепнул ковер и пропал.

Георгий пошел открывать.

На площадке стоял старичок в пенсне.

— Это вы, значит, квартиру меняете? — строго спросил он.

— А что? — сказал Георгий.

— Как что? Объявление ваше было?

— В галактическом бюллетене?

Старичок засопел, поправил пенсне.

— Сто раз менялся, а такого не слыхивал. Объявление, говорю, писали? На трамвайной остановке.

— Допустим, — сказал Георгий. У старичка было две руки, две ноги. Золотые зубы. Обыкновенный был старичок. — А вы, простите, почему меняетесь?..

— А это не твое дело, — отрезал старец, сверкнув стеклами пенсне. Желаешь — пожалуйста. Нет, — будь здоров, охотников найдется много.

— Вот теперь понятно! — обрадовался Георгий. Сомнений не оставалось: старичок самый что ни на есть нашенский.

— Только не думай, — скрипел он, — что тебе хоромы за твою камору отвалят. Знаю я эти многоэтажки. На первом этаже воду, значит, спускают, а на восьмом вздрагивают.

— А у вас-то что? — прервал его Георгий.

— У меня? У меня, милай, центр. Комната — потолки твоим не чета. Соседи… Ну, люди как люди.

— Комнату на квартиру? — сказал Георгий. — Ну, дед, ты даешь!

— А ты что хотел? Центр на эту деревню! Тут волки, небось, по ночам воют, а там — цивилизация. Ну как? По рукам?

Теперь Георгий проживает в коммунальной квартире на старом Арбате. В квартире живет чета пенсионеров, которые не нарадуются новому соседу. Живет симпатичная девушка по имени Катя. Впрочем, Катя и ее роль в жизни Георгия — тема для другого рассказа.

О старичке ничего не слышно.

Катя полагает, что он полностью увлечен склоками с соседями по лестничной площадке.

Пенсионеры надеются, что старичок утихомирился: сколько можно злиться на весь белый свет?

Что касается самого Георгия, то он уверен, что старичок нашел себе еще один вариант обмена. Где-нибудь в созвездии Волопаса.

Борис Руденко

С НИМ НАДО ПО ХОРОШЕМУ

1

В середине дня в приемный покой психиатрической клиники города Н. вошли двое: саженного роста молодой человек, одетый не по-зимнему легко, в кремовый спортивного покроя костюм, и низенький плотный милиционер с красным от мороза лицом, в полушубке, шапке и черных бурках. Лицо у молодого человека было белое, правильных очертаний, волосы темные вьющиеся, большие глаза смотрели рассеянно, но живо.

— Вы подождите здесь, я сейчас, — сказал милиционер и вошел в кабинет к дежурному врачу.

— Зинченко, старший сержант ГАИ, стою здесь около вас на перекрестке, представился он, стремительно козырнув. — Хоть это и не по моей части, но доставил к вам одного. Движению препятствовал, люди начали собираться и вообще… К прохожим пристает, к водителям машин: полетим да полетим со мной на Юпитер! Там, говорит, у нас хорошо, интересно… — сержант хмыкнул. — Я сначаала подумал, что пьяный, дал дохнуть в алкометр — нет, ни в одном глазу. И чепуху свою несет так складно, красивым голосом. Документов нет, имя не объявляет, одет легко… нет, как хотите, это из ваших. Может, из дому ушел в припадке. Ну, я ему сказал, что проведу в учреждение, где… — сержант снова коротко хмыкнул, — найдутся желающие полететь. Отбою, мол, не будет. По дороге он и меня принялся склонять — с собой; так я тоже согласился, чтоб зря не перечить, не волновать. Это вообще имейте в виду: с ним надо по-хорошему. Я его сперва было под локоток: пройдемте, мол, гражданин… куда там, и не качнул. Монумент. Сейчас сами увидите.

Милиционер высунулся в дверь, позвал. Молодой человек вошел, остановился посреди комнаты.

Дежурный врач Михаил Терентьевич, тоже рослый сорокалетний мужчина, лысый, крутоплечий, с полными губами на костистом лице, смотрел из-за стола на вошедшего доброжелательно. День был будничный, скучный — происшествие оказалось кстати. «Пришелец с Юпитера — в этом все-таки чувствуется дыхание века, — с удовольствием думал Михаил Терентьевич. — А то «легендарные разведчики», «министры» и «министерши», «Юлии Цезари»… старо, бездарно!»

— Ну, мне на пост, — заспешил Зинченко, — покидаю вас. Всего хорошего!

— Так мы договорились, — сказал молодой человек чистым, богатым обертонами баритоном. — Сегодня в полночь.

— Буду как штык, — пообещал сержант. — Мое слово — железо… — козырнул, подмигнул врачу и, круто повернувшись, исчез.

2

Они остались одни.

— Ээ… присаживайтесь, пожалуйста! — Михаил Терентьевич указал на кожаное кресло с широкими подлокотниками; в приемной преобладала мягкая тяжелая мебель темного цвета. — Меня зовут Михаил Терентьевич. А вас?

— Хм… занятный это у вас, землян, обычай называть себя и других сочетаниями слов, — проговорил тот, усаживаясь в кресло и непринужденно вытянув ноги. — Мы на Юпитере себя не именуем, различаем друг друга по иным признакам, по аромату мысли, например. Но и это, строго говоря, лишне: более важно чувствовать общее, нежели различия. Все мы единая материя, разве не так!

— Да, разумеется, — кивнул врач. — Ну, а все-таки?..

— Ну… именуйте меня хотя бы Александр Александрович Александров, или Шурик Шурикович Шуриков, как вам угодно.

— Александр Александрович, извините за прямой вопрос: вы не голодны? Михаил Терентьевич был опытный психиатр и знал, что в первой беседе с пациентом врач должен вести, проявлять инициативу и благожелательный напор. — Я позвоню, вам принесут обед, чай, кофе — что пожелаете. А?

— Нет, душевно благодарю, ничего не надо. Тоже весьма своеобразная сторона вашей жизни: обмен-вещественные процессы, пиша, напитки — вместо того, чтобы черпать энергию прямо из пространства. Я, когда прибыл сюда и облачился в это, — Александр Александрович указал на себя, но непонятным осталось, что он имеет в виду: костюм или тело, — то не смог удержаться и отведал ваши яства. Свеобразные ощущения пережил, очень своеобразные… пожалуй, они все-таки не для меня. Так что еще раз благодарствую — и не перейдем ли мы к делу?

— Да-да, разумеется! — Вид «пришельца», его жесты, изящность речи и ее содержание произвели впечатление на врача. «Какая разработка темы, какое вживание в образ… незаурядный пациент!» — Так вы?..

— Так я, как вас уведомил мой провожатый и первый доброволец, прибыл с Юпитера. Там мы давно превзошли стадию вещественной разумности, в которую вы, люди Земли, только вступаете, У нас в ходу свободные информационные и энергетические преобразования, взаимопроникновения по иным измерениям, все такое… вам это, пожалуй, неинтересно в силу малой доступности. Но в память о мин увших стадиях мы решили организовать — не на самом Юпитере, а на крупном и ближнем спутнике его, коий у вас называют Ганимедом, — музей с виварием. И представить там не только свои, но и собранные по всей Солнечной системе экспонаты, предметы и образцы разумной жизни. Сейчас эта планета-спутник одета в защитную оболочку, чтобы не было утечки газов…

Александр Александрович сделал округлый жест руками; он увлекся, глаза блестели, щеки порозовели.

— В каждый сектор запускаем соответствующую определенной планете атмосферу, образуем там нужную среду, природные условия, температуру, суточные циклы, влажность… вплоть до пейзажей, представляете? И заселяем. Думаю, что со временем наш музей-виварий приобретет известность далеко за пределом Солнечной, во всей Галактике.

«Великолепно!» Михаил Терентьевич сейчас искренне жалел, что в его столе нет магнитофона; все собирался вмонтировать для записи интересных речей пациентов — да откладывал, ленился. По опыту он знал, что состояние подъема, которое сейчас переживает его собеседник, скоро сменит депрессия, подавленность, вялость; чем выше подъем, тем глубже будет депрессия. Тогда не только речей — простого слова от Шурика Шуриковича не услышишь.

— Многие секторы уже заселены, — вдохновенно продолжал тот, — у нас есть меркурианские самокатящиеся шары, кремнийорганические венерианские стратозавры, хозяева заоблачной цивилизации там, матеноиды Марса, прозрачники Сатурна и Титана, метаноаммиачные кристаллоиды Нептуна… Но сектор Земли, самый обширный в виду обилия жизни на вашей планете и разнообразия ее разумных проявлений, нами еще далеко не укомплектован. Я чувствую, что заинтересовал вас, Михаил Терентьевич, поэтому не буду ходить вокруг да около: полетели, а?.. — Александр Александрович пленительно улыбнулся, протянул к врачу руки, в голосе появились искусительные коммивояжерские интонации. — Рослый, хорошо сложенный самец с интеллектом, производительного возраста… да вы будете украшением вивария!

3

Михаила Терентьевича настолько увлекла речь пациента, что он не сразу заметил, что уже тот ведет. Понял, спохватился, обеспокоился: ведет — и напористо, возбужденно. Так и к действиям перейти может. Не вызвать ли санитаров? Он потрогал кнопку, встроенную над ящиком стола. Но решил повременить.

— Заманчиво, конечно, — сказал он, — и для меня это большая честь: представлять там у вас нашу цивилизацию… кхе-гм! Но у меня здесь тоже определенное положение, круг обязанностей, связи — как быть с этим?

— Ах, Михаил Терентьевич, о чем вы говорите! — проникновенно воскликнул Александр Алескандрович. — Видное положение в в а ш е м мирке, тесном гетто связей, забот и потребительских интересов — нашли о чем жалеть! А если вы о вознаграждении, то разве может быть для разумного существа награда более высокая, чем служение дальнейшему развитию интеллектуальной жизни Солнечной системы, а тем и общему Разуму Вселенной!.. Кроме того стоит иметь в виду, что после кончины ваше тело может пойти на муляж. Или даже, если заслужите, из него набьют чучело и поставят на пьедестал — для экскурсантов. У вас на Земле, как я знаю, этого удостаивается далеко не всякий! — «пришелец» назидательно поднял палец.

«Нет, все-таки пора вызывать,» — решил врач и незаметно нажал кнопку.

— Нуу… что ж, в общем-то я согласен, убедили… — тянул он время в ожидании санитаров. — Но, Александр Александрович, насколько я понял, вам нужен не один и не двое, а много… э-э… разных представителей нашего мира?

— Да, конечно!

— Вот и пообщайтесь здесь с другими. Изложите им свои намерения, как мне, перспективы, все такое… Может, кто-то еще согласится. Кстати, вы стихи не пишете?

— Стихи?.. А, ритмические рифмованные высказывания! Нет, зачем мне это! — Пациент пожал широкими плечами.

— Жаль.

Михаил Терентьевич собирал материал по теме «Творчество душевнобольных», рассчитывал сделать диссертацию.

4

Широко распахнулась дверь, в кабинет вошли два санитара: дядя Боря повыше — и дядя Яша, пониже, но очень плотный. Оба в халатах и шапочках, надвинутых на брови; через руку дяди Яши была перекинута спецодежда для пациента из толстого полотна и с длинными рукавами; дядя Боря держал моток веревки.

— Вызывали?

— Да. Тут вот нас посетил товарищ с Юпитера, — сказал врач.

Александр Александрович легко развернулся с креслом, снизу вверх оценивающе оглядел вошедших; поморщился:

— Не-ет, Михаил Терентьевич, что вы… этих!? С такими лицами! Вас ведь должно заботить, чтобы Земля была представлена наилучшим образом. Впрочем, как хотите. Действительно, можно показать и разные ступени развития… Ну как, парни, — зычно обратился он к санитарам, — согласны полете ть со мной на Юпитер? Похряем, а? — В интонациях чувствовалось, что он не будет огорчен и отказом.

— А што ж… можно, — миролюбиво молвил дядя Боря. — На Юпитер так на Юпитер. Мы на все согласны.

— Чем больше согласия, тем меньше работы, — степенно добавил дядя Яша. Вопросительно взглянул на врача. — А в какую палату поместим… до стартато?

— Да я вот думаю… — отозвался Михаил Терентьевич; обратился к пациенту. — Видите, Александр Александрович, еще двое готовы. Теперь мы отведем вас в палату… в помещение, где вы сможете продолжить вербовку. Там точно окажутся желающие, всенепременно. Только сначала вам придется переодеться в нашу одежду, так у нас принято… принять ванну, пройти некоторые процедуры. И все будет хорошо.

5

В кабинет вошла чуть запыхавшаяся старшая сестра Жанна Борисовна; ей тоже полагалось быть здесь по тревожному звонку, но где-то замешкалась. Жанна Борисовна была в последнем, сорокалетнем расцвете женской красы: накрахмаленный халат хорошо облегал выразительную фигуру, волосы искусственного стального цвета были уложены бутоном, округлое лицо почти совершенно без морщин; не совсем удачный нос сапожком маскировали очки в тонкой золотой оправе. В руке она держала крышку стерилизатора с шприцом и ампулами.

— Вот очень кстати и вы, Жанна Борисовна! — преувеличенно обрадовался дежурный врач. — У нас замечательный гость, прошу любить и жаловать: Александр Александрович, в просторечии Шурик. С Юпитера. Представитель, так сказать…

Старшая сестра очаровательно улыбнулась. «Пришелец» тоже улыбнулся, завороженно глядя на нее, поднялся с кресла. Санитары придвинулись к нему на шаг.

— Прибыл вербовать желающих переселиться в юпитерианский музей-виварий на Ганимеде среди наших… э-э… жильцов. Куда бы нам его определить для начала, как вы думаете?

— Может быть, в четырнадцатую? — задумчиво сказала Жанна Борисовна.

— А кто там?

— Юлий Цезарь, Райкин и Иосиф Виссарионович. И две свободных койки.

— Что ж, согласен: в четырнадцатую.

— Какая фактура! Какая фемина!.. — глубоким голосом заговорил пациент, увлеченно глядя на старшую сестру. — Жанна Борисовна! Ваши плечи, ваши глаза, ваши волосы, ваш голос и улыбка… не могут не свести с ума. Нет, вам просто необходимо лететь с нами! Вы приобретете куда больше, нежели потеряете здесь, — столько поклонников! И не только в земном секторе музея. Вы будете блистать и пленять, покорять и разбивать сердца… вы станете там звездой первой величины. Нет, я и слышать не желаю об отказе: или вы летите с нами, или я остаюсь здесь, презирая свой долг. Решайте же мою судьбу, великолепнейшая Жанна Борисовна!

Искренние комплименты, даже если они исходят от заведомого психа, не могут не тронуть. Старшая сестра зарумянилась, глаза ее под очками заблестели.

— С вами, Шурик, — в тон ответила она, — куда угодно. Хоть на Юпитер, хоть на Ганимед, хоть… в Туманность Андромеды. (Жанна Борисовна была начитанная женщина.) Но сейчас прежде всего вам нужно принять вот этот транквиллизатор… — Она протянула пациенту две таблетки, тот их мгновенно проглотил. — Затем в ванну, переоденетесь и в палату. И все будет хорошо.

— Разумеется! — Бодро сказал Шурик. — Все уже хорошо. Итак, до полуночи! — и удалился в сопровождении санитаров — высокий, красивый, значительный.

Жанна Борисовна поглядела ему вслед, вздохнула:

— А все водка!..

Михаил Терентьевич ничего не сказал, только откинулся в кресле и шумно выдохнул воздух. Беседы с пациентами нешаблонного, трудно предсказуемого поведения всегда стоили ему немалых нервов.

6

На исходе двенадцатого часа ночи, когда в клинике все успокоилось, а дежурный врач коротал время за разгадыванием кроссворда и слушанием приемника, дверь кабинета открылась, вошел Шурик. Он был в застиранной полосатой пижаме, явно тесной и короткой для него, и в шлепанцах.

Михаил Терентьевич поднял на него глаза, неприятно пораженный. «Это кто же палату оставил на ночь незапертой? Жанночка, черт бы ее!..»

— А, Александр Александрович! — сказал он, откладывая журнал. — Ну, как вы там, в четырнадцатой освоились?Познакомились с коллегами? Правда, интересные люди?

— Не слишком.

— Что так? Не согласились отправиться с вами?

— С нами, хотите вы сказать, — поправил Шурик. — Согласиться-то они согласились, да зачем они там нужны — с ущербной психикой! Этот выживший из ума учитель истории. Этот свихнувшийся после четырех неудачных попыток поступить в театральный институт абитуриент. Этот Баграт Рустамович Джугашвили, спекулянт мандаринами, обремененный большой семьей… Кстати, они теперь все здоровы, завтра в аши коллеги их освидетельствуют и выпустят. А сейчас, драгоценнейший Михаил Терентьевич, нам пора в путь. Брать ничего не надо, там все есть.

— То есть как?.. — прошептал побледневший врач.

— А вот так! — Шурик снимал пижаму — и сквозь его исчезающее тело уже просвечивали двери, кресла и обои на стене.

… И понял Михаил Терентьевич в последнюю минуту своего пребывания на Земле, что действительно встретился с разумом, далеко ушедшим от нашего в своем развитии; с разумом, сила которого в простоте и прямоте, в полном освобождении от лжи, кривотолков, всяких «под видом одного другое». Потому он и обрел силу прямого действия. И разумное существо, общавшееся с ними, равно исключало как насилие над другими и над собой, так и недоверие к их словам, к Информации. А уж коль убедил и согласились, то — слово свято, слово твердо, его надо исполнять.

В полночь над крышей клиники вспыхнул столб голубого свечения. Юпитерианин передавал на свой корабль на стационарной орбите дежурного врача, старшую сестру Жанну Борисовну, санитаров дядю Яшу и дядю Борю. Сержант Зинченко, сменившийся к этой поре с поста, был разыскан дома и транслирован на орбиту в нижнем белье.

Владимир Савченко

ЧЬЯ ПЛАНЕТА?

Земной разведывательный звездолет, возвращаясь домой, забрел в скопление звездной пыли. Место было мрачное, неизученное, и земляне искали здесь и везде кислородные планеты — дышать уже было нечем. Поэтому, когда звездолет подошел к кислородной планетке, робот Стабилизатор заорал нечеловеческим голосом: «Земля!», и инспектор Бел Амор проснулся.

Тут же у них произошел чисто технический разговор, разбавленный юмором для большего интересу, разговор, который обязаны произносить многострадальные герои фантастического жанра в порядке информации читателя: о заселении планет, о разведке, о космосе, о трудностях своей работы. Закончив этот нудный разговор, они с облегчением вздохнули и занялись своим делом: нужно было ставить бакен.

Что такое бакен? Это полый контейнер с передатчиком. Он сбрасывается на орбиту и непрерывно сигналит: «Владения Земли, владения Земли, владения Земли…» На этот сигнал устремляются могучие звездолеты с переселенцами.

Все дела.

Несколько слов о Бел Аморе и Стабилизаторе. Инспектор Бел Амор — человек средних лет с сонными глазами; в разведке не бреется, предпочитает быть от начальства подальше. Не дурак, но умен в меру. Анкетная автобиография не представляет интереса. О Стабилизаторе и того меньше: трехметровый корабельный робот. Недурен собой, но дурак отменный. Когда Бел Амор спит, Стабилизатор дежурит: держится за штурвал, разглядывает приборы.

Их придется на время покинуть, потому что события принимают неожиданный оборот. С другого конца пылевого скопления к планетке подкрадывается нежелательная персона — звездолет внеземной цивилизации. Это новенький суперкрейсер, только что спущенный со стапелей. Он патрулирует галактические окрестности и при случае не прочь застолбить подходящую планетку. его жабообразной цивилизации как воздух нужна нефть… что-то они с ней делают. В капитанской рубке расположился контр-адмирал Квазирикс — толстая жаба с эполетами… Команда троекратно прыгает до потолка: открыта планета с нефтью, трехмесячный отпуск обеспечен. Крейсер и земной разведчик приближаются к планетке и замечают друг друга.

Возникает юридический казус: чья планета?

— У них орудия противозвездной артиллерии… — шепчет Стабилизатор.

— Сам вижу, — отвечает Бел Амор.

В местной системе галактик мир с недавних пор. Навоевались здорово, созвездия в развалинах; что ни день, кто-нибудь залетает в минные поля. Такая была конфронтация. А сейчас мир, худой, правда. Любой инцидент чреват, тем более, есть любители инцидентов. Вот, к примеру: рядом с контр-адмиралом Квазириксом сидит его адъютант-лейтенант Квазиквакс.

— Плевать на соглашение, — квакает адъютант, — оно все равно временное. Один выстрел — и никто ничего не узнает. Много их расплодилось, двуногих, суперкрейсер ни во что не ставят.

Есть и такие.

— Будьте благоразумны, — отвечает ему контр-адмирал. — В последнюю войну вы еще головастиком были, а я уже командовал Квакзанским ракетным дивизионом. Вы слышали что-нибудь о судьбе нейтральной цивилизации Журавров из одноименного скопления? Нет? Посмотрите в телескоп — клубы пепла до сих пор не рассеялись. Так что, если хотите воевать, то женитесь на эмансипированной лягушке и ходите на нее в атаки. А инструкция гласит: с любым пришельцем по спорным вопросам завязывать мирные переговоры. У инспектора Бел Амора инструкция того же содержания.

Гигантский суперкрейсер и двухместный кораблик сближаются.

— Вас тут не было, когда мы подошли!

— Мы подошли, когда вас не было!

Бел Амор предлагает пришельцам отчалить подобру-поздорову. Это он хамит для поднятия авторитета.

— Послушайте, как вас там… — вежливо отвечает контр-адмирал Квазирикс. — На службе я тоже агрессивен, хотя по натуре пацифист. Такое мое внутреннее противоречие. Мой адъютант советует решить вопрос одним выстрелом, но, если после этого начнется новая галактическая война, я не перенесу моральной ответственности. Давайте решать мирно.

Бел Амор соглашается решать мирно, но предварительно высказывает особое мнение о том, что с противозвездными орудиями и он не прочь вести мирные переговоры.

Тут же вырабатывается статус переговоров.

— Мы должны исходить из принципа равноправия, — предлагает Бел Амор. — Хоть у вас и суперкрейсер, а у меня почтовая колымага, но внешние атрибуты не должны влиять на результате переговоров.

Со своей стороны суперкрейсер вносит предложение о регламенте. Контр-адмирал настаивает: не ограничивать переговоры во времени и вести их до упаду, пока не будет принято решение, удовлетворяющее обе стороны. Судьба планеты должна быть решена.

Вот отрывки из стенограммы переговоров. Ее вели на суперкрейсере и предоставили копию в распоряжение землян.

* * *

7 августа. Первый день мирных переговоров.

Контр-адмирал Квазирикс. Решено: не надо грубостей. Будем решать мирно.

Инспектор Бел Амор. Рассмотрим вопрос о передаче нашего спора в межцивилизационный арбитраж?

Квазирикс. Ох уж эти мне цивильные… по судам затаскают.

Бел Амор. Ну, если вы так считаете…

Квазирикс. Предлагаю не обсуждать вопрос о разделе планеты. Она должна принадлежать одной из договаривающихся сторон.

Бел Амор. Заметано.

Квазирикс. Будут ли еще предложения?

Бел Амор. Ничего в голову не лезет.

Квазирикс. Тогда предлагаю сделать перерыв до утра. По поручению команды приглашаю вас на скромный ужин.

8 августа. Второй день…

Бел Амор. Наша делегация благодарит за оказанный прием. В свою очередь приглашаем вас отобедать.

Квазирикс. Приглашение принимаем. А теперь к делу. Предлагаю опечатать корабельные хронометры. Они должны были зафиксировать точное время обнаружения планеты. Таким образом можно будет установить приоритет одной из сторон.

Бел Амор. Где гарантия, что показания вашего хронометра не подделаны?

Квазирикс (обиженно). За вас тоже никто не поручится.

Бел Амор. Решено: показания хронометра не проверять. Кстати, обедаем мы рано и не хотели бы нарушать режим.

Квазирикс. В таком случае пора закругляться.

Бел Амор. Еще одно… Захватите с собой вашего адъютанта Квазиквакса. Мы с ним вчера не закончили беседу…

12 августа. Шестой день.

Неизвестное лицо с крейсера (похоже на голос боцмана). Эй, на шлюпке, как самочувствие?

Робот Стабилизатор. У инспектора Бел Амора с похмелья болит голова и горят трубы. Ну и крепкая же эта штука у вас… Он предлагает отложить переговоры еще на один день.

Неизвестное лицо. Контр-адмирал Квазирикс и адъютант-лейтенант Квазиквакс тоже нездоровы после вчерашнего ужина. Контрадмирал приглашает вас на завтрак.

26 августа. Двадцатый день.

Квазирикс. Ну и…

Бел Амор. А она ему говорит…

Квазирикс. Не так быстро, инспектор… Я не успеваю записывать.

16 сентября. Сорок первый день.

Бел Амор. Адмирал, переговоры зашли в тупик, а припасов у меня осталось всего на два дня. Надеюсь, вы не воспользуетесь моим критическим положением…

Квазирикс. Лейтенант Квазиквакс! Немедленно поставьте инспектора Бел Амора и робота Стабилизатора на полное крейсерское довольствие!

Лейтенант Квазиквакс. Слушаюсь, мой адмирал!

3 октября. Пятьдесят восьмой день.

Во время завтрака контр-адмирал Квазирикс вручил инспектору Бел Амору орден Золотой Кувшинки и провозгласил тост в честь дружбы землян и андромедян. Инспектор Бел Амор выступил с ответной речью. Завтрак прошел в сердечной обстановке. На следующий день инспектор Бел Амор наградил контр-адмирала Квазирикса Почетной грамотой.

11 декабря. Сто двадцать седьмой день.

Бел Амор. Мы здесь торчим уже четыре месяца! Давайте, наконец, решать!

Квазирикс. Команда предлагает стравить наших корабельных роботов, пусть дерутся. Чей робот победит, тому и достанется планета.

Бел Амор. В принципе я согласен. Спрошу Стабилизатора.

Стабилизатор… (В стенограмме неразборчиво.)

12 декабря. Сто двадцать восьмой день.

Утром в космическое пространство вышли корабельные роботы Стабилизатор (Солнечная система) и Жбан (Содружество андромедян). По условиям поединка роботы должны были драться на кулаках без ограничения времени с перерывами на подзарядку. Инспектор Бел Амор и контр-адмирал Квазиквакс заняли лучшие места в капитанской рубке, команда выглядывала в иллюминаторы. Жбан и Стабилизатор, сблизившись, подали друг другу клешни и заявили, что они, мирные роботы, отказываются устраивать между собой бойню; а если хозяевам охота драться, они не против.

По приказу контр-адмирала робот Жбан получил десять суток гауптвахты за недисциплинированность. Инспектор Бел Амор сказал Стабилизатору: «Я т-те покажу! Ты у меня попляшешь!» — однако дисциплинарного взыскания не наложил, ничего такого не показал и плясать не заставил.

1 февраля. Сто семьдесят девятый день.

Квазирикс. Мне уже все надоело. Меня в болоте жена ждет.

Бел Амор. А я что, по-вашему, не женат?

Квазирикс. Я бы давно ушел, если бы не вы.

Бел Амор. Давайте вместе уйдем.

Квазирикс. Так я вам и поверил.

Стабилизатор…. (Что-то бормочет.)

Бел Амор. Адмирал, у меня появилась неплохая мысль. Давайте отойдем в сторону от планеты и устроим гонки. Кто первый придет к цели, тот и поставит бакен.

Квазирикс (с сомнением). Но я не знаю предельной скорости вашей шлюпки.

Бел Амор. А я — предельной скорости вашего крейсера. Риск обоюдный.

(Далее в стенограмме следует уточнение деталей, и на этом она обрывается.)

В десяти световых годах от планеты они нашли замшелый астероид и решили стартовать с него. Гонки проходили с переменным успехом. Сначала Бел Амор вырвался вперед, а суперкрейсер все никак не мог оторваться от астероида. Контр-адмирал буйствовал и обещал то всех разжаловать, то присвоить внеочередное звание тому, кто поднимет в космос эту свежеспущенную рухлядь. Адъютант-лейтенант Квазиквакс стал капитаном 3-го ранга: он спустился в машинное отделение и, применив особо изощренные выражения, помог кочегарам набрать первую космическую скорость.

К половине дистанции суперкрейсер настиг Бел Амора, и оба звездолета плелись в пылевом скоплении со скоростью 2 св. год/час: плелись до тех пор, пока у Бел Амора не оторвался вспомогательный двигатель.

— У вас двигатель оторвался! — предупредительно радировали с крейсера.

— Прыгать надо! — запаниковал Стабилизатор и выбросился в космическое пространство.

Бел Амор сбавил скорость и осмотрелся. Положение было паршивое. Еще немного — и того…

На последних миллиардах километров суперкрейсер вырвался далеко вперед и первым подошел к планетке. Тем гонки и закончились. Для Бел Амора наступило время переживаний, но переживать неудачу ему мешал Стабилизатор: тот плавал где-то в пылевом скоплении и просился на борт.

— Пешком дойдешь! — отрезал Бел Амор. — Как в драку, так принципы не позволили?

— Надо не кулаками, а умом брать, — уныло отвечал Стабилизатор.

Бел Амор вздохнул и… навострил уши. Там, у планеты, с кем-то неистово ссорился контр-адмирал Квазирикс.

— Вас тут не было, когда мы были! — кричал контр-адмирал. — У меня есть свидетель! Он сейчас подойдет!

Незнакомый голос возражал:

— Тут никого не было, когда я подошел. Вы мне мешаете ставить бакен!

— У меня есть свидетель! — повторял контр-адмирал.

— Не знаю я ваших свидетелей! Я открыл эту каменноугольную планетку для своей цивилизации и буду защищать ее всеми доступными средствами до победного конца.

Бел Амор приблизился и увидел на орбите такой огромный звездолет, что крейсер рядом с ним не смотрелся.

— В самом деле, свидетель… — удивился незнакомец, заметив звездолет Бел Амора. — В таком случае предлагаю обратиться в межцивилизационный арбитраж.

Контр-адмирал Квазирикс застонал. У Бел Амора появилась надежда поправить свои дела.

— Адмирал, — сказал он. — Переговоры никогда не закончатся. Вы же сами видите, что происходит. Давайте разделим планету на три части и возвратимся домой, а потом наши цивилизации без нас разберутся.

— Это почему на три части? — послышался новый голос. — А меня вы не принимаете во внимание?

— Это еще кто?!

К планете подбиралась какая-то допотопина… паровая машина, а не звездолет. Там захлебывались от восторга:

— Иду, понимаете, мимо, слышу: ругаются; принюхался: чем-то пахнет; чувствую, есть чем поживиться; дай, думаю, сверну, спешить некуда, вижу, планетка с запасами аш-два-о, да у нас за такие планетки памятники ставят!

— Вас тут не было! — вскричали хором Бел Амор, контр-адмирал и незнакомец.

— По мне не имеет значения, были, не были, — резонно отвечала паровая машина. Прилетели — ставьте бакен. Бакена нет — я поставлю.

— Только попробуйте!

— А что будет?

— Плохо будет!

— Ну, если вы так агрессивно настроены… — разочаровалась паровая машина, — давайте тогда поставим четыре бакена… О, глядите, еще один!

Увы, паровая машина не ошиблась: появился пятый. Совсем маленький. Он огибал планетку по низкой орбите над самой атмосферой.

— Что?! Кто?! — возмутились все. — пока мы тут болтаем, он ставит бакен! Каков негодяй! Вас тут не было…

— Нет, это не звездолет… — пробормотал контр-адмирал, разглядывая в подзорную трубу вновь прибывшую персону. — Это бакен! Кто посмел поставить бакен?! Я пацифист, но я сейчас начну стрелять!

Это был бакен. Он сигналил каким-то странным, незарегистрированным кодом.

Все притихли, прислушались, огляделись. Низко-низко плыл бакен над кислородной, нефтяной, каменноугольной, водной планетой; и планета эта уже не принадлежала никому из них.

У Бел Амора повлажнели глаза, незнакомец прокашлялся, сентиментально всхлипнула паровая машина.

— Первый раз в жизни… — прошептал контр-адмирал Квазирикс и полез в карман за носовым платком. — Первый раз присутствую при рождении… прямо из колыбельки…

— Потрясающее зрелище. По такому случаю и выпить не грех… — намекнула паровая машина.

— Идемте, идемте… — заторопился незнакомец. — Нам, закостенелым мужланам и солдафонам, нельзя здесь оставаться.

Бел Амор молчал и не отрываясь смотрел на бакен.

Бакен сигналил и скрывался за горизонтом.

Это был не бакен. Это был первый искусственный спутник этой планетки.

Борис Штерн

«ЗДЕСЬ ВОДЯТСЯ ПРОВОЛОКИ…»

Спокойствие утра охватило Горина, едва он шагнул за порог. Воздух был чист и недвижим, окна дома блестели, как умытые, ни звука, ни человека вдали, казалось, мир спит, досматривая безмятежные сны, и слух был готов принять даже побудку петушиного крика, если бы не зеленая, в полнеба, заря, в аквамариновую прозрачность которой врезалась веерная чернь древолистов.

Иное небо было над головой пожилого философа, даль тридесятых парсеков, и так все напоминало земное утро! Верилось и не верилось, что такое возможно, а тропинка меж тем разматывалась и вела, а легкие, не утомляясь, пили прохладу непотревоженных лугов, и смиренно хотелось благодарить судьбу за это чудо обретения среди безжизненных звезд второй, человечества, родины. Да еще такой, где все можно начинать с чистой страницы, начинать умудренно, единой людской семьей, на горьком опыте усвоив, — можно надеяться, что усвоив, — как надо ладить с лесами и травами, дождями и ветрами.

Все виденное Гориным подтверждало эту надежду. Тропинка, по которой он брел, сужаясь, окончательно исчезла в немятой траве, зеленой в зоревом свете, от этого почти своей, домашней. Ботинки тотчас оросил град светлых капель, надежных и здесь предвестников благодатного дня. Горин с рассеянной улыбкой оглянулся на потемневшую за ним полосу травы, на уютные позади домики, чьи мягко-округлые формы делали их похожими скорей на создания природы, чем на творения строительной техники. «Да, — с удовлетворением подумал он, — это мы умеем, этому мы научились, ради этого сюда стоило лететь…»

Он брел без цели, зигзагом, не слишком, однако, удаляясь от самого поселка. Не потому, что вдали что-то могло грозить человеку: опасности не было нигде. Человечеству сказочно повезло и в этом, хотя если искать так долго и упорно, если вспомнить о всех затратах, разочарованиях, жертвах звездного пути, тем более о борьбе и муках предшествующего, то эта случайность, пожалуй, не совсем случайна.

Горин в свое первое здесь утро хотел просто прогуляться, беспечным Адамом пройтись по новой земле, но привычная к абстракциям мысль уже заработала в нем, уводя все дальше от неспешного созерцания. Природа ни добра, ни зла, но разве яблоня не благодарит яблоками за уход? Разве поле не вознаграждает умелого сеятеля? Земные недра не одаривают того, кто зорко ищет? И наоборот, деятельность рвачей, дураков, сиюминутников бумерангом обрушивается на всех, проклятьем преследуя потомков. Так на Земле, почему в космосе должно быть иначе? Не должно быть иначе, не может, значит, и эта планета, раз она выстрадана в борьбе, добыта мудрым трудом и заботой, не случайный подарок судьбы, человек законный ее хозяин, и благодарить он должен лишь самого себя.

Из-под ног Горина рванулась тень, узкая и длинная, простерлась за горизонт, луг в брызнувшем свете засиял огоньками росы, искрясь, послал в небо сноп радужных переливов, и всякая философия тут же отлетела прочь. Не осталось ничего, кроме блаженного безмыслия, и Горин на миг ощутил себя растением, которое впитывает первый проблеск солнца и больше ни в чем не нуждается. Хорошо-то как! Он медленно повернулся к блещущим лучам, тепло коснулось лица, как материнская ладонь.

Он замер в этой неге. Зеленое небо протаяло, сделалось высоким, безбрежным, зовущим непонятно куда, каким оно бывало лишь в детстве и каким оно снова стало теперь. Оказывается, он не забыл того ощущения единства, нет, слияния, головокружительного растворения в природе. Оказывается, оно еще жило в нем, еще могло наполнить счастьем, которое не было счастьем любви или познания, свершения или творчества, а давалось просто так, мимолетно и даром, за одно лишь чувство единения с природой. «Ну, ну, — услышал Горин в себе скептический голос, — так и до пантеизма недалеко…»

Свет белого, как бы перекаленного солнца изменил траву, теперь она казалась не зеленой, а… Может ли бронзовый отлив ее листвы одновременно быть мягким, ковыльно-серебристым? Казалось бы, несочетаемое — здесь сочеталось.

Впереди, левее чащи древолистов, обозначилось едва заметное всхолмление, и Горин повернул туда с той же бесцельностью, какой была отмечена вся его прогулка, хотя сама эта бесцельность была преднамеренной, ибо ничто так не сужает восприятие, как заранее поставленная задача. Приблизившись, он замер с ощущением плевка на лице: перед ним были искореженные бугры и оплывшие ямы. Все давно поросло травой, но еще оставляло впечатление шрама. Даже трава здесь была не такой, как везде, грубой, однообразной, страшенной, словно сюда стянулась и тут расплодилась вся дрянь, которая дотоле тишком пряталась по окрестностям. Нарушенный почвенный слой, иного и быть не могло! Отсюда брали, брали железом, силой, ладили какие-то времянки, подсобки, без которых, очевидно, невозможен был сам поселок.

Кулаки Горина разжались. Кто он такой, чтобы судить? Очевидно, людям надо было немедленно дать кров, за горло брала необходимость, освоители не щадили себя, а кто не щадит себя, тот не церемонится и с остальным. До приборки ли тут, у самих руки в ссадинах, успеется и потом, зато главное сделано!

И ведь хорошо сделано… Быстро сделано.

«Это мне легко быть чистоплюем, — с горьким сокрушением подумал Горин. — Может, тут, наоборот, памятник ставить надо!»

Все было возможно и порознь, и вместе, памятник часто неотделим от хулы, вот что удивительно в жизни.

Горин двинулся к рытвинам и буграм, чтобы обстоятельно во всем разобраться, но не успел он ступить за черту бурьяна, как услышал позади себя крик.

— Дяденька, не ходите туда! Не надо!

Он в недоумении обернулся. От купы древолистов спешила тоненькая, как стебелек, девочка; ее светлая, в облачке волос, головка шариком одуванчика катилась над гущей трав.

— Это почему же мне не ходить туда? — любуясь прелестно разгоряченным лицом девочки, спросил Горин.

— Там водятся проволоки, — с тихой убежденностью проговорила она.

— Проволока, — слегка оторопев, машинально поправил Горин. — «Проволок» нет, так не говорят…

— Есть, — взгляд синих, как земное небо, глаз девочки был тверд и серьезен. — Туда не надо ходить. Просто вы не знаете.

— А остальные знают?

— Мы, дети, знаем.

— Хорошо, хорошо, — согласился Горин, не зная, что и думать. — И как же они выглядят… эти «проволоки»?

— Змейки такие, — коротко вздохнув, девочка повела в воздухе пальцем. Тоненькие и прыгучие…

— А, понятно…

Горин отвернулся, чтобы скрыть улыбку, и посмотрел на пологий, в проплешинах, бугор. На ногах девочки, как он заметил, не было никакой обувки, а это значило многое: дикая местность считается окончательно обжитой тогда, когда ребенок может всюду разгуливать босиком. И змей на этой планете не было. А вот обрывки проволоки тут вполне могли быть, в траве могли скрываться их петли, а чем это не силок для резвой детской ноги? «Здесь водятся проволоки…» Какой точный, если вдуматься, образ!

— Так взрослые, ты говоришь, ничего не знают?

— Не-а, — она досадливо взмахнула рукой. — Я говорила, и Тошка подтвердил, они не поверили.

— Понятно…

«Вот пакость, — рассердился он. — Первая опасность, с которой дети сталкиваются на чужой — чужой! — планете, исходит от… Носом бы ткнуть сюда всех кое-какеров! Мордой бы их в эти самые кучи!»

Однако что происходит?

Он смотрел на девочку, девочку-стебелек, босоногую фантазерку с исцарапанными, как в ее возрасте положено, коленками, и в нем нарастала тревога. Как это понимать? Мир всюду становится таким благоустроенным, что крохотный огрех освоения уже видится чудовищным пятном, но это бы ладно! дети пугаются каких-то проволочных петель, боятся уже невесть чего. Кем же они тогда вырастут?! А ведь все шло, как надо: главное — забота о человеке, тем более о детях, добро, безопасность, свобода, тут достигнут, казалось, немыслимый прежде прогресс… Вот чем, выходит, все оборачивается!

— Пойдемте, — девочка потянула Горина за рукав. — Вообще-то проволоки только там, но кто их знает…

— А вот мы сейчас и узнаем! — весело, как только мог, сказал Горин. Заглянем в их, так сказать, логово!

Он подмигнул, вовлекая малышку в ее собственную игру, но в ответ лицо девочки дрогнуло обидой.

— Ты чего?

— Ничего… Думаете, я выдумываю?

«Стоп, стоп, — сказал себе Горин. — Тут что-то не так…»

— Постой! Девай разберемся. Там водятся проволоки, верно?

— Да.

— А откуда ты это узнала? Ты ходила туда?

— Ходила. А как же? Вместе с Тошкой, он еще маленький, мы тут в находки играли. Это когда проволок еще не было, только обычные. Ну эти, эмбрио и всякие… А потом они ожили.

— Ожили?!

Интонация выдала Горина, Рука девочки упала, губы скривились.

— Вот… — толчком выдохнула она. — Вы тоже… хотя и философ… Ну и пусть, ну и пусть! Соврала! Да! Назло!

Она в гневном вызове вскинула подбородок, но в глазах, ее упрямо немигающих глазах уже блестели горькие, быстрые и бессильные слезы. Горин так растерялся, что не нашел слов. Рука оказалась проворней, она коснулась пушистых волос девочки, убрала прядь с плачущих глаз, быстрой неумелой лаской тронула лицо.

Всхлипнув, девочка ткнулась лбом в плечо Горина.

— Ну, все, все, рубашку промочишь… Видишь — я верю. Только при чем тут философия?

— Ни при чем, — она отстранилась и, словно котенок лапой, ладошкой прошлась по лицу. — Ни при чем. Просто говорят, что философы — не как все…

— Каждый человек не как все, и ты тоже, в этом вся прелесть. Рассказывай дальше… пушистик.

В ее волосах запуталось чужое солнце, но пахли они домашним теплом, он это чувствовал на ощупь.

— Глупые волосы, — тряхнула она головой. — Всюду лезут…

— Что ты? Они красивые.

— Ну и пусть! Значит, так… Прошлым летом, когда мы здесь играли, проволоки были обычные…

— Подожди, давай уточним. Откуда они там? Почему? Какие?

— А всякие. Тут до нас скуфер работал, и починочная станция была.

— Так, так…

— Этой весной, как пригрело, гляжу, шмыгают в траве. Те, не из железа которые, потолще…

— Ну, ну?

— Тошка их стал ловить. А одна ка-ак прыгнет, ка-ак даст! Прямо в глаз стукнула.

— В глаз?!

— Ага… Только на глазу линза была. У Тошки зрение недальнозоркое, их для исправления поставили, она и слетела, а глазу совсем ничего…

Должно быть, выражение лица Горина напугало девочку.

— Нет, правда! — воскликнула она поспешно. — Честное слово, все обошлось ревом, нам потому и не поверили…

— Совсем?!

— Ну… — пальцами ног она смущенно ковырнула землю. — Папа ходил, смотрел. Только проволоки скрытные, а взрослое все поверху смотрят, а меня папа не взял… Ну, Тошку отругали, что линзу потерял, и меня, что в таком месте играли, еще врач приходил, мама с ним течет моих фантазий советовалась, лекарство давали… Ну и все.

Последние слова дались ей нехотя, она отвела взгляд, смотрела мимо Горина даже с каким-то равнодушием на лице, словно то, о чем они говорили, уже не касалось ее. Горин слушал, не зная, как быть. Никакой Кант не задавал ему столь сложной задачи. То есть объяснение, конечно, было, даже не одно, но что толку! Понятно, родители знали девочку лучше, очевидно, они были правы во всем, нельзя же верить в очевидную дичь, и если бы не его, Горина, проклятая привычка к всеохватности и всепроверке…

— Ладно, — он откашлялся, чтобы выжрать время и наконец решиться. — Вот пакость! Кстати, кто, кроме вас, сюда еще заглядывает?

— Никто, — сказала она чуть удивленно. — Ребят я предупредила, а взрослые сюда и так не ходят, зачем!

Действительно, зачем! Праздный вопрос! Мы сами избегаем тех мест, где вот так похозяйничали. Только дети снует повсюду, только они везде находят что-то привлекательное и создают свой, отдельный от взрослых, мир.

— Так! Где же этих «проволок» больше всего?

— Ой! — она снова уцепилась за его руку. — Не надо…

«Не надо», потому что она боялась за него? Или опасалась проверки своих фантазий? Горин заколебался. Гипотез, которые могли объяснить ее рассказ, было три, и все, кроме одной, не лезли ни в какие ворота. А правдоподобную, ту же самую, что избрали родители, подтверждать не хотелось. Особенно когда на тебя смотрит гордая и упрямая малышка, которая только что доверила тебе свой мир. Тот странный, для взрослого труднопостижимый мир, в котором осколок стекла становится звездой, у тряпичной куклы взаправду болит животик, все превращается во все, глухая тень бурьяна оказывается преддверием сказочного леса, а проволока…

Но даже если тут не все фантазия, попробуй-ка, отличи! Неважно, что девочка говорит искренне, что для нее все правда. «Разве в моем детстве, спросил себя Горин, — не было времени, когда я не сомневался, что коряга в саду — живая, а небе — медное? А почему медное, этого мне вся мудрость науки не смогла объяснить».

— Надо разобраться, — осторожно сказал он. — Ведь что-то сюда может забрести! Такой же, как я, новичок… А тебя не скажется рядом.

Кажется, довод подействовал. Пальцы отпустили руку. Девочка глядела вопросительно, словно ждала чего-то, может быть, еще каких-то слов. Кивнув ей, он скорым уверенным шагом поднялся на бугор. Как бы там ни было, проверить не мешает.

Всюду рос цепкий бурьян, гуще в ямах, пореже на склонах, и там, где он не прикрывал глинистые оплывы, почва уже дышала сухим печным зноем. Нигде не было ничего особенного. Глаз уколол звездчатый блеск двух-трех осколков спектролита, в дальней яме истлевал распотрошенный блок полихордового движителя, матово синели пятна когда-то пролитого тиопсина. Носком ботинка Горин поддел какую-то ржавую железяку. Скукой веяло от этого места, и было тихо тишиной запустения.

Внезапно к отброшенном им тени бесшумно подкатилась другая, тоненькая. Горин обернулся в досаде.

— Ты здесь зачем? Я, кажется…

— Во-первых, вы ни словечком не запретили, — ее глаза смотрели обиженно, с вызовом, даже зло. — Во-вторых, вы так ходите…

Угадав его намерение, она отпрянула.

— Не словите! Думаете, я ничегошеньки не понимаю?

Мысленно Горин обругай себя. Строго-настрого не запретив ей следовать за собой, ом тем самым дал ей понять, что не верит в опасность. И шел он в самом деле небрежно. И конечно, по мнению девочки, смотрел поверхностно. Как папа. Она, несомненно, тотчас представила, как чужой дядя, которому она доверилась, вынуждена была довериться, ничего не сыскав, станет утешительно гладить ее по головке и противным голосом убеждать, что фантазии все-таки надо отличать от реальности. Ее воображение живо проиграло эту пытку. Что тут страх перед «проволоками»!

Теперь ее прогнать было нельзя, невозможно.

— Ты права, — Горин вздохнул. — Конечно, с тобой куда легче найти эту дрянь. Но, понимаешь…

Он выразительно посмотрел на ее голые ноги.

— Ага! — сказала она, сразу все поняв и просияв. — Я думала, но это ничего, я тихонечко, следом, и на меня не напрыгнут.

Однако не так уж и силен ее страх…

— Ладно, ладно, показывай, куда смотреть и что делать?

Снова ему показалось, что вспомнить детство не так уж трудно. Всего несколько подсказок, и вот уже изменилась походка, он, крадучись, припадал к земле, трава стала вровень с лицом, он кожей ощущал накаты тепла и прохладу сырости, смотрел не в даль, как привык, не вообще, а видел ближнее, массу мелочей, которые, приобретя другой облик, уже не были недостойным внимания мусором. Тот же осколок спектролита поражал, когда дальний, в травяных дебрях просверк вдруг выдавал его сходство с укромным лесным озерком; синяя от тиопсина проплешина виделась сквозь бурьян клочком опаленной пустыни, над которой маревом дрожал химический ток испарений; когда же в чащобной неясности проступали контуры каких-то машинных штуковин, то своею странностью они надолго задерживали взгляд, который прежде равнодушно скользнул бы мимо. И как много диковинного открывал сам бурьян! И сколько было повсюду мелкой, снующей, копошащейся, прыгающей живности!

Философ, ведомый ребенком. Горин едва не рассмеялся при этой мысли. Ему давно не было так интересно, вернее забавно. Он даже забыл о цели поиска, да и была ли она? Теперешний взгляд на мир рассеял сомнения. Оставалось лишь найти те самое «проволоки», найти и понять, какое их свойство так напугало детскую душу. Впрочем, и тут не было загадки. Вокруг хватало останков эмбриотехники, а эмбриотехника — это квазижизнь, полужизнь, самосохраняющие себя киберы, что-то здесь могло двигаться само по себе, шевелиться, как оторванный хвост ящерки, бессмысленно и, может быть, долго. О, с таким миром, где, кроме живого и неживого, есть нечто третье, дети былых времен не сталкивались! Много ли тут надо воображению? Одна лишь возможность грядущих роботов и киберов в свое время пугала вполне взрослых и мыслящих людей. Каким парадоксом все это обернулось сейчас и здесь!

— Там… — выдохнула девочка. — Там!..

Горин быстро перевел взгляд туда, куда указывала ее рука. Сначала он ничего не увидел. Затем… Что-то тонкое, темное вильнуло в траве и скрылось.

— Видели, видели?..

Еще бы! Горин привычно унял было взметнувшийся сумбур мыслей. Конечно, ему не померещилось! И на эмбриотехнику непохоже. Даже саморефлекторные соузлия киберов, чьи обрывки могли здесь оказаться, даже они не способны вести себя так, тем более мутировать в змееподобное существо. Правда, их взаимодействие с иной средой при каталитическом, вполне возможно, влиянии пролитых тут реактивов, кто ж это изучал… Никто, понятно, не изучал. Нет, нет, все равно это близкий к абсурду допуск!

И явное нарушение краеугольного в науке «правила Оккама»: нельзя принимать маловероятное допущение, когда есть простое.

Жестом велев девочке поостеречься, Горин сделал несколько крадущихся шагов. Все, увы, очень просто и паскудно в этой своей простоте. Испакощенные места, какое бы солнце ни светило над ними, неизбежно становятся особой экологической нишей и райским прибежищем не одного лишь бурьяна: сюда могли, даже обязаны были стечься какие-то редкие, потому, очевидно, еще незамеченные и, не исключено, зловредные твари…

Вольно или невольно поступаясь достигнутым, на миллиметр снижая культуру своей деятельности, мы сами скликаем их к своему порогу. И тем настойчивей, чем колоссальней наша мощь. Техника все одинаково возводит в степень — и хорошее и дурное, и достижение и просчет.

Как ни внимательно смотрел теперь Горин, он едва не прошел мимо «проволоки». Она (быть может, «оно»?) едва различалась в тени густого бурьяна. Лишь смутное ощущение чего-то живого в этом свернувшемся клубке, ощущение скорей инстинктивное, чем рассудочное, оспаривало мысль, что глаз видит лишь свив какого-нибудь псевдонерва, а то и вовсе моток тонкого кабеля. В неясности этого сплетения воображение одинаково спешило различить и неотчетливый узор змеиной шкуры, и столь же сомнительный знак заводской маркировки.

Существо? Мутант? Проволока? Горин нагнулся, чтобы разглядеть.

— Нельзя так, лицо!..

Все произошло в одно мгновение. Девочка вскрикнула, кинулась, чтобы удержать, остеречь, и тут темное кольцо «проволоки» взвилось пружиной. Горин отпрянул, хотел заслониться и заслонить, но было поздно: меж ним и метнувшейся в лицо змейкой оказалась рука девочки.

Горин стремительно подхватил ее, падающую, побелевшую, не видя ничего, кроме точечной ранки, ринулся к поселку, твердя, что это не яд, не может быть ядом, а только шок, мчался к домам, словно вслед рушилось небо. Так, в сущности, оно и было. «Да когда же, когда же кончится это!» — кричал в нем ужас, и он сам не знал, к чему это относится — к кажущейся бесконечности бега или и чему-то еще.

Дмитрий Биленкин

ВЫШЕ ТУЧ, ВЫШЕ ГОР, ВЫШЕ НЕБА…

Дело было давно, но потому-то и стоит рассказать о нем, пока оно не забылось совсем.

Г. Х. Андерсон

Путешественник пришел в селение вечером в день Урожая. Он ходил от дома к дому, искал пристанища и нашел его у плотника Валента. Лог узнал о Путешественнике, когда уже стемнело и выйти не было никакой возможности: мать усадила его качать малышей, а сама возилась на кухне. Лог нервничал — в свои недолгие семнадцать лет он ни разу не говорил с Путешественником, таким вот, только пришедшим, пахнущим дальними полями и странствиями. Старый, больной, никому уже не нужный Лепир, от которого Лог услышал множество историй, странных, как осенняя сушь, тоже был когда-то Путешественником, он пришел в селение задолго до рождения Лога, и его рассказы, сто раз слышанные, обросли выдуманными подробностями, а Логу нужна была правда.

Когда малыши заснули. Лог прилег в своем углу и стал ждать утра. Он знал, что не сможет заснуть. Возбуждение нарастало, даже после ссоры с Леной он не был так взволнован. Путешественник. Вот действительно смелый человек. На памяти Лога никто в селении не решился так вот выйти однажды за дома без страховочной веревки и пойти в туман, куда понесут ноги, отдавшись на волю случая. Когда-то — Логу было два года — ушел и не вернулся его отец. Потом мать привела отчима, родились малыши. Отчим был человеком спокойным, уходить не собирался, жил для матери, для детей, для дома, но недолго жил, вот в чем беда. Совсем недавно, весной, балка упала с крыши, и не стало отчима.

Путешественники казались Логу идеалом человека. Из-за этого и поссорился он с Леной. Обычно они встречались у заброшенного дома, что стоял на окраине селения. Там никто не жил, слава у дома была дурная, вроде в нем водились привидения. Никто их, конечно, не видел, а слышали многие, в ночном тумане слышно хорошо.

— Ты представляешь, — сказал в тот вечер Лог, — найти новое селение, новых людей, узнать новые поля. Новые голоса, непонятные, таинственные. И запахи. В хорошую погоду можно взобраться на дерево и увидеть листья. Когда я был маленьким…

— Ты и сейчас лазаешь на деревья, — чужим голосом сказала Лена. — Я же знаю, и все знают, и когда-нибудь тебя накажут. Я не хочу, чтобы ты сломал себе шею, понятно?!

— Ну что ты, милая, — ласково сказал Лог, — я не упаду с дерева даже в самую густую полночь. Потрогай, какие у меня цепкие пальцы.

Лена оттолкнула его и пошла прочь, мгновенно скрывшись в тумане. Лог услышал, как она идет к своему дому, и бросился за ней, вытянув по привычке руки, чтобы не налететь на что-нибудь.

— Лена, милая, — говорил он, — я никогда больше не буду лазить на деревья, ты слышишь меня?

Лена остановилась, и Лог услышал:

— И не будешь запутывать веревку, чтобы тебя не нашли, когда ты уходишь из селения?

Лог замер. «Знает, — подумал он. — Неужели знает? И скажет? Что, если скажет?»

Лена ушла, а он стоял, раздумывая, что делать дальше. С того вечера они не виделись. Лена то ли сердилась, то ли охладела к Логу, а он не искал встреч, хотя и безумно скучал в первое время. Боялся проговориться. Никто не должен был знать о том, что Лог, выйдя из селения в поле, нарочно запутывает свою страховочную веревку. Чтобы его трудно было найти, чтобы никто не узнал, куда он ходит и что делает. Никто. Даже Лена.

Путешественник носил длинную бороду, одежда его была старой, много раз залатанной, котомка имела столько кармашков, что, казалось, только из них и состояла.

Лог столкнулся с Путешественником, когда, постучав, открыл дверь и вошел в темную прихожую плотника Валента. Утром туман немного поредел, хотя, конечно, до вчерашней прозрачности было далеко. Но, подойдя вплотную. Лог все же сумел рассмотреть Путешественника. Хорошо, что плотник не мог увидеть этого взгляда, иначе наверняка побежал бы к старосте. А Путешественник увидел и понял, и, отступив с порога, молчаливым жестом пригласил Лога войти. Плотник последовал было за ними, но его ждали в мастерской, и он ушел, пробормотав что-то, на что Лог не обратил внимания, а Путешественник не расслышал.

Путешественник скинул с плеч котомку и сел рядом с Логом на широкую скамью. От него действительно пахло чем-то незнакомым, далеким и притягательным. Лог умел различать тысячи запахов, но этот был не обычен и не сравним ни с чем.

— Меня зовут Лог, — начал юноша со стеснением в голосе.

— А меня Петрин, — спокойно сказал Путешественник. — У меня мало времени, я хочу до темноты пройти как можно больше.

— Ты… вы… — Лог поразился. То, что он услышал, не вмещалось в сознании.

— Да, — усмехнулся Путешественник. — Я ухожу. Я никогда не задерживаюсь в одном селении больше чем на два-три дня. А ваше невелико, и я решил ограничиться ночлегом.

Путешественник очень правильно выговаривал слова и строил предложения, как дома из плотно пригнанных бревен. У Лога мурашки побежали по коже, когда он представил, как Путешественник каждое утро вскидывает на плечи котомку и идет в туман, в серое ничто, не зная не только, будет ли он ночевать под крышей или в поле, но не зная даже, доберется ли когда-нибудь до человеческого жилья или этот день станет для него днем неудач, и он, окончательно заблудившись в тумане, так и останется навсегда среди деревьев или скирд, и будет бродить и кричать, и клясть судьбу, пока не умрет от голода, а потом, много дней спустя, кто-нибудь из ближайшего селения при уборке урожая случайно наступит на его побелевшие кости и мгновенно ужаснется, как ужаснулся Лог, однажды нащупав ногой что-то твердое и круглое. Он присел на корточки и увидел череп. Лог крепко вцепился тогда в страховочную веревку и потянул, убеждаясь, что она все так же надежно привязана к одному из множества столбиков безопасности на окраине селения.

Никто — Лог был уверен в этом! — не решался на Путешествие дважды. Максимум, на что мог надеяться человек, это пройти от одного селения до другого, случайно оказавшегося на пути. Но сам этот путь, который мог продолжаться от одного дня до долгих недель, таквыматывал любого, что Путешественник навсегда оставался в том селении, до которого он с таким трудом добрался. Как же идти, если не знаешь куда, если не видишь пути, если все время возвращаешься назад, плутая в тумане, если холод забирается под сердце, потому что, чем дальше ты уходишь, тем ужаснее становится сознание, что нет никакой надежды куда-то прийти. Но уйти опять, уже достигнув цели, это… Нужно быть безумцем…

— Не смотри так на меня, малыш, — сказал Путешественник, ласково улыбаясь. — Я вышел из дома два года назад. Я побывал в одиннадцати селениях, ваше двенадцатое (Лог весь подался к Путешественнику и ловил каждое слово). Несколько раз я думал, что все, заблудился окончательно. Но я шел и каждый раз приходил. Однажды не ел почти неделю, кончились припасы. Но дошел. В том селении я провел месяц и едва не остался навсегда, но потом что-то позвало меня, и я ушел опять… Каждый человек для чего-то живет, малыш. Лог, да? Каждый человек. Лог, живет для чего-то. Женщины — для того, чтобы не зачах род, чтобы в доме были уют и покой. А мужчины — чтобы завтра люди жили лучше, чем вчера, а потом еще лучше. Чтобы вопросы не оставались без ответов. Чтобы никто ничего не боялся.

Путешественник умолк, и Логу неожиданно захотелось признаться ему во всем. Путешественник уйдет сегодня, он просто не успеет донести на Лога, да и не станет этого делать, ведь он сам такой, и он один может понять.

— Петрин, — сказал Лог, звуки чужого имени казались необычными, как сам Путешественник. — Вы… вы не боитесь Голоса неба?

— Я боюсь всего, чего не знаю. А что такое Голос — я не знаю. Как не знаешь и ты. И никто. Я боюсь Голоса неба только поэтому, хотя и знаю, что еще никто и никогда не пострадал от него.

— Почему? — Лог заговорил торопливо, уж это он знал, об этом им всем ежедневно твердили в молитвенном доме. — Голос может быть добрым, и тогда родится хороший урожай. Голос может быть злым, и тогда в селении кто-нибудь умирает. Недавно Голос призвал Антора, пекаря, а он был не так уж стар.

Путешественник неожиданно рассмеялся.

— Скажи, Лог, сколько раз в году ты слышишь Голос неба?

— Ну… Двадцать.

— А урожай бывает дважды в год, и умирают люди не так уж часто. Значит, в большинстве случаев Голос звучит впустую? И еще: ведь люди умирают не сразу после того, как раздастся Голос? Или до или после, и бывает, что намного после. И все же виноват Голос…

Лог хотел возразить, но скрипнула отворяемая дверь, и он промолчал. Вернулся плотник.

— Мне пора, — сказал Путешественник, поднимая с пола тяжелую котомку.

— Валент проводит меня до последнего дома. Дальше сам. Прощай, малыш. Рад был поговорить с тобой.

Путешественник быстрым движением привлек Лога к себе и зашептал ему в ухо, щекоча жесткими волосами:

— Ты видел когда-нибудь голубой туман с желтыми прожилками? Он переливается всеми оттенками, и кажется, что ты в огромной игрушке… А желтый туман? Он неприятно пахнет, и голова от него болит, и дрожат ноги. Остерегайся желтого тумана. А оранжевый? Ты видел когда-нибудь оранжевый туман?

Лог потрясенно качал головой. Он не видел, и он не смел признаться сейчас, когда плотник стоял неподалеку и ловил каждое слово, что в этом и заключается его мечта, смысл жизни — увидеть ярко-оранжевый туман, и туман желтый, и голубой. Всякий, кроме этого обыденного и скучного серого цвета. Лог держал Путешественника за локоть и не хотел отпускать. Если бы он мог, он ушел бы с ним. Но он не мог. Путь его, Лога, был иным, но и в этом он не смел сейчас признаться.

— А знаешь ли ты, — жарко шептал Петрин, — чем туман отличается от воздуха?

— Ничем, — удивился Лог.

— Почему же два слова, а не одно?

— Мало ли? — Лог пожал плечами. — Слова часто повторяют друг друга. Ложь и обман. Правда и истина.

— Подумай, малыш, и ты услышишь в этих словах различия. Ложь может быть нечаянной, обман всегда преднамерен. А как же туман и, воздух? Если слова разные, то кто-то, придумавший их, вкладывал в них разный смысл, верно?

— Не знаю, — растерянно сказал Лог, не понимая, в чем хочет убедить его Путешественник.

— Ну скорее, — заскрипел плотник, который, наверняка, стоя в двух шагах, прислушивался к шепоту. — Пойдемте, Петрин. А ты, Лог, ступай в поле.

Путешественник легко оттолкнул Лога и пошел на голос. Шаги протопали по улице, и все стихло. Лог опустился на угол скамьи. «Как это замечательно, — думал он. — От селения к селению. Сквозь туман. Ничего не видеть впереди, не знать, что ждет тебя через мгновение, и все равно идти. Рискуя, достичь нового селения, но не остановиться, а идти дальше». С детства, когда Логу сказали об уходе отца. Лог часто думал о том, где тот сейчас. И зарождалась мечта: увидеть иной туман. Оранжевый. Почему-то этому цвету Лог отдавал предпочтение перед остальными, возможно, потому, что Лена любила все оранжевое. Может быть, оранжевый туман прозрачнее серого, и если здесь, в селении, даже в лучшие дни видно не дальше чем на три-четыре локтя, то там… Может быть, там, разговаривая с человеком, всегда видишь его лицо и не только по интонации голоса догадываешься о настроении. Но старый Лепир, единственный в селении, пришедший издалека, не видел никакого оранжевого тумана. Да и пришел он, скорее всего, из ближайшего селения, и хотя, по его словам, проплутал немало и едва не погиб, но ведь плутать он мог и на одном месте — таково уж свойство тумана, таков Закон. То, что сказал, уходя. Путешественник Петрин, не укладывалось в сознании. Нет, укладывалось, еще как укладывалось. Первое подтверждение того, что мечта может сбыться. Он, Лог, еще многое может узнать о мире, в котором живет. Он еще увидит такую красоту, какую не видел никто…

Лог выбрался на улицу, нащупал веревку, ведущую в поле, она отличалась от других, натянутых вдоль дороги, своей толщиной, и Лог быстро пошел, перебирая веревку пальцами. Он нашел бы дорогу и так, он ходил в поле ежедневно уже два года, с тех пор как старейшины объявили его совершеннолетним. Но сейчас он не хотел идти наугад. Боялся? Да, и боялся тоже, потому что забрезжила цель. Нельзя рисковать по пустякам.

До вечера Лог подсекал упругие стебли и складывал вдоль гряды в ровные полосы, чтобы шедшие за ним ребята убирали стебли а скирды. Работа была монотонной и не мешала думать и даже разговаривать с соседями, которых он, конечно, не видел, но прекрасно слышал и знал.

Когда гулко пронесся удар гонга — конец работе, уже темнело. Лог устал, проголодался и подумал, что в таком состоянии он не сможет сделать то, что задумал на сегодня. Он только сходит и проверит, все ли цело, не нашел ли кто-нибудь случайно его делянки. Дома его ждал обед, малыши повисли на руках, а мать, невидимая в тумане и вечерней серости, сказала:

— Лог, староста просил тебя зайти.

Ухнуло сердце. Просил зайти. Приказал — это вернее. Последний раз староста вызывал Лога три года назад, когда он с ребятами ходил избивать камнями дом с привидениями. Дому-то ничего не сделалось, а ребят и Лога наказали.

Наскоро поев, Лог бросился вон из дома, и одному ему известной дорогой, находя путь по едва заметным приметам — зарубкам, которые он нащупывал руками, прежде чем успевал увидеть, он дошел до окраины селения и, присев, долго искал конец оставленной вчера веревки. Нашел он ее немного в стороне от того места, где ожидал, и поспешил в сгустившуюся темноту, уверенный, что ничего не найдет на делянке и что вызов к старосте связан именно с этим ужасным событием, перечеркнувшим все его надежды и планы. Он так торопился, что поранил обо что-то ногу, но на делянке все оказалось в порядке, все, как он оставил вчера, ничто не сдвинуто с места, ничего не пропало.

Переведя дух. Лог пошел обратно, торопясь застать старосту до сна — тот ложился рано, — иначе не избежать новых наказаний. О причине вызова он больше не думал. Главное, что никто не нашел делянку. Остальное — ерунда.

У двери старосты он прислушался, но все было тихо, где-то в глубине комнаты горели лампады, рассеивая желтоватый свет, — три круглых пятна на сером полотне. Староста жил один, и если не молился в молитвенном доме, то обычно лежал на кровати, отдыхая после трудового дня. У старосты никогда не было легких дней. Человек он был немолодой, а забот хватало.

— Иди сюда, Лог, — сказал староста, узнав шаги. — Не бойся, я позвал не наказывать, хотя ты и заслуживаешь наказания.

Лог нащупал скамью у стола, сел. Солома под старостой зашуршала, он не встал, он и без того прекрасно знал, какое сейчас у Лога лицо. Боится наказания. Все боятся наказания.

— Путешественник поразил тебя, — сказал староста, — и я хочу предостеречь. Ты, Лог, падок на все необычное, это у тебя в крови. Тебя тянет то в дом с привидениями, то к Путешественнику. И ты не замечаешь, что он глуп.

Лог сделал движение, едва не смахнув со стола кружку с водой.

— Да, глуп, — староста повысил голос. — Умный человек не станет мотаться от селения к селению, когда везде жизнь тяжела и везде одинакова. Разве не этому учит Закон? Разве не для того, чтобы служить Закону, живет человек? Ты и сам. Лог, хорошо это знаешь, ведь ты был лучшим учеником у старейшин. Далеко ли может видеть взгляд? Не дальше протянутой руки. Далеко ли может слышать ухо? Не дальше соседних домов. Вот и все. Нужно жить тем, что рядом с тобой. Голубой туман… Если даже есть такой, искать его — недостойная ересь. Чтобы жить, нужно работать и работать. И думать о ближних: о матери, о малышах, о том, что на доме прохудилась крыша и, значит, нужно сделать ремонт. Это жизнь. Ты умен. Лог, а Петрин глуп и умрет где-нибудь в поле от голода и сырости. Тебя будут помнить, а его забудут. Ты успеешь сделать много добрых дел, а он даже зла не совершит. Понимаешь, Лог?.. Старейшины хотят наказать тебя, но я пока не стану. Подумай, Лог, о том, что я сказал. А теперь иди…

«Значит, староста узнал о последних словах Путешественника? — подумал Лог, выходя из дома. — Неужели плотник Валент все слышал?» То, что староста сказал в назидание. Лог знал, это были поучения Закона, и все это было верно только не для него.

Старый Лепир жил, к сожалению, не один. Он снимал маленькую комнатку в доме, где обитали еще три семьи, и когда Лог разговаривал со стариком, ему всегда мешал шум за стеной, голоса, смех, а то и крики. К тому же и там, за стеной, при желании можно было услышать, наверное, даже шепот, и Лог не знал, какая часть их разговоров с Лепиром становилась известна старейшинам. Лепир уже больше года не покидал своей комнатки, к старости он вовсе ослеп, и слепота не тяготила его, он отлично ориентировался, но видеть его подернутые бельмами глаза Логу было невыносимо.

— Я думал, что ты уже не придешь сегодня, — сказал Лепир, узнав шаги.

— Здесь был Путешественник, — сказал Лог.

— Знаю, — Лепир перешел на шепот. — Я тут за день всего наслышался… Пришел и ушел… Ты говорил с ним?

Лог пересказал разговор, стараясь вспомнить не только слова, но и интонации.

— Когда-то и я тоже, — вздохнул Лепир. — Но чтобы так, сразу, уйти… Он безрассудный человек, этот Петрин. Погибнет. Оранжевый туман, да… Красиво. И подумать только, что люди губят себя ради красоты. Какая разница, какого цвета туман?

Лог молчал пораженный. Это был день изумления. Теперь поражал его старый Лепир, который, сколько помнил Лог, с упоением вспоминал свое единственное Путешествие, продолжавшееся восемь долгих дней.

— Ага, — прошептал Лепир, — ты думаешь, я спятил на старости лет. Нет, просто я думаю… Ради одной лишь красоты не стоит уходить. Если ты ищешь неведомую красоту — оранжевый туман, говоришь ты, то ведь знаешь, что хочешь найти. А? Представляешь себе. Но тогда и искать не стоит. Вообрази себе оранжевый туман, и наверняка в воображении он окажется красивее, чем на самом деле. Верно? Идти нужно только тогда, когда не знаешь, что найдешь. Вот почему так мало Путешественников. Все все знают. Знают, что днем светло, а ночью темно, и так везде. Знают, что Голос неба забирает часть урожая, оставляя нам столько, чтобы мы не умерли от голода. И так везде. Верно? Знают, что новые ножи, топоры появляются на дороге, когда этого хочет Голос. Почему появляются? Знают и это: Голос дает их в награду за наш урожай. Мы все знаем. Зачем тогда путешествовать? А?

— Искать красоту, — убежденно сказал Лог. — Я представляю себе оранжевый туман, но если то, что я найду, окажется невообразимо прекраснее?

— Все-таки ты ищешь не красоту, а знание, — едва слышно сказал Лепир.

— Новое знание. Пусть это будет знание новой красоты. Но разве для того, чтобы узнать что-то новое. Лог, нужно обязательно куда-то идти? Скажи, разве здесь, в селении, ты не можешь насытить свою жажду нового?

— Я знаю здесь все, — усмехнулся Лог, — и между прочим, с твоей помощью, Лепир.

— Да, я научил тебя, чему мог. А что глубоко под землей, глубже самых глубоких колодцев? А что в песчинке, такой маленькой, что глаз наш не в силах разглядеть?

— Да, — сказал Лог, решившись, наконец, приоткрыть перед Лепиром часть своей тайны, не всю, не настолько, чтобы старик понял, но часть, чтобы услышать ответ. — Я не знаю этого. И еще я не знаю, что там, высоко над головой, выше деревьев, выше домов.

— Голос, — сказал старик. — Голос, небо и свет. Не будь Голоса, мы бы не жили, не будь света, земля была бы бесплодной.

— А если там, откуда приходит свет и где обитает Голос, туман не серый, а оранжевый?

— Опять ты об этом, — с досадой сказал старик. — Ты вырос, Лог. Прежде ты слушал меня, а теперь — себя.

Лог промолчал, ему почудилось какое-то движение за тонкой стенкой. «Мы слишком громко разговариваем, — подумал Лог. — И не о том. Не такие разговоры принято вести в селении. О пахоте и севе. О ремонте дома. О ремеслах. И конечно, не о красоте непостижимого».

Лог коснулся рукой тонкого плеча старика, приник к нему в темноте, зашептал:

— Путешественник Петрин смелый человек, но он не там ищет красоту. А ты, Лепир, не там искал знание. Ни в двух, ни в трех, ни в тысяче дней перехода нет ничего нового — ты ведь сам был Путешественником, и Петрин говорит то же самое. И под землей ничего нового нет. И ты, и Петрин, и мой отец — все вы повторяли Друг друга. Один искал новую красоту, другой — новое знание, третий — лучшую жизнь. И никто не нашел и не мог найти, потому что шли тем же путем, что и многие до них. А нужно иначе. Совсем иначе, понимаешь? Чтобы увидеть красоту, какую никто не видел, чтобы узнать то, чего никто не знает, нужно ведь и сделать то, чего еще никто не делал.

— Что ты задумал, Лог? — шепот Лепира был тревожен. — Я не понимаю тебя. Ты говоришь странные вещи, и хорошо, если говоришь только мне. Не забывай о Законе, Лог…

За ним пришли рано утром. Лог успел покормить малышей и оделся, чтобы идти в поле. В это время в дом вошли несколько человек, один из которых, судя по голосу, был старостой. Лог и не подумал прятаться.

— Честное слово, Лог, — сказал староста, связывая ему руки, — ты неразумен, как младенец. Я предупреждал тебя… Ничего, наказание, думаю, не будет суровым. Ты ведь впервые перед судом старейшин.

И в это время раздался Голос. Он возник из утренней тишины, сгустился из тумана, за какие-то мгновения уплотнился, набрался сил и загремел оглушающе над самой головой, отражаясь от стен, крыши, от всего, что попадало ему на пути, и даже в голове Лога Голос отражался и усиливался многократно, низкий и властный, зовущий и пугающий. Голос неба.

Все замерли. Староста едва слышно в этом грохоте кричал слова молитвы, а у Лога пересохло В горле, и он молчал, думая в испуге, чья же сейчас очередь умирать. Ведь не за урожаем явился Голос в этот неурочный утренний час! Уж не за старым ли Лепиром? О себе Лог не подумал. Только после того как Голос смолк, растаял в тумане, после того как руки старосты неожиданно жестко схватили его за локти и потащили к невидимой в тумане двери на улицу, только после того как закричала мать, а малыши, путаясь под ногами, заревели почти так же громко, как Голос, только после всего этого уже на улице Лог подумал, что явление Голоса было воспринято старостой и всеми, кто пришел с ним, как указание: его. Лога, наказывают справедливо.

До землянки, в которую сажали провинившихся и кающихся, Лог дошел сам. Дорогу он знал не хуже остальных, туман несколько поредел, и Лог видел даже плечи двух человек, шагавших рядом с ним. Лог позволил запихнуть себя в тесное помещение, где только и было место для лежанки, а в отверстие над головой можно было просунуть руку и даже голову, но не больше. Дверь захлопнулась, скрипнул засов, и голос старосты сказал:

— Судить тебя будем завтра. Думай и кайся. Лог. Вот твоя провинность перед Законом: ты хотел запретного и посягал на устои.

Шаги стихли. Лог опустился на лежанку, постель была сырой, но больше сидеть было не на чем. «Конечно, — подумал Лог, — вчерашние разговоры дошли до ушей старейшин. И с Путешественником, и с Лепиром». Но за крамольные желания наказывают месячным покаянием. А потом он продолжит свою работу. Если только… Нет, не должно случиться, чтобы его делянку нашли. Но кто выдал? Кто слышал их разговоры? С Путешественником — плотник Валент. А с Лепиром?

День прошел. Логу не было скучно, он размышлял. Он впервые размышлял так неторопливо, считая свободное время не пригоршнями, а целыми охапками. Под вечер явился староста, опустил в оконце похлебку и подождал, пока Лог насытится.

— Завтра соберется совет старейшин, — сказал староста. — Если ты одумался, то тебе, конечно, окажут снисхождение, и самое страшное, что тебе грозит, — год заключения.

Год?! Год в этом земляном мешке, и выпускать будут только в поле, потому что работать должны все. А как же мать? Как же старый Лепир? А делянка? Ее найдут, и тогда — новое наказание, еще суровее. Все будет кончено. Все и так кончено. Чтобы жить с людьми, нужно быть такими, как они, как все, как каждый. А если ты хочешь чего-то иного, чего-то, о чем нельзя и подумать? Тогда — в мешок тебя. Оранжевого тумана захотелось? Будет и оранжевый, и зеленый в крапинку. Во сне.

Староста ушел, так и не дождавшись от Лога вразумительного ответа. Голос и шаги его давно стихли, а Лог все сидел неподвижно, будто примерз, хотя летняя ночь была тепла. «Нужно было уйти, — думал Лог. — С Путешественником Петрином или одному». Какой он глупец! Он хотел слишком многого сразу и потерял все. Через год он никуда не сможет уйти, за ним будут присматривать, любой его шаг — а шаги его научатся узнавать в самом густом тумане — тут же станет известен старейшинам. Пропадет мечта. Пропадет жизнь.

— Лог, — услышал он растерянный шепот. — Лог…

Это был голос Лены. Лог мгновенно вышел из состояния полусна. Он вскочил на лежанку и вытянул вверх руки. Ладони уперлись в низкий земляной потолок и нащупали тонкие горячие пальчики Лены, тянувшиеся к нему из оконного отверстия.

— Лена, — сказал Лог, — Лена…

Лена тоненько заплакала, как в ту минуту, когда он поцеловал ее в первый раз, против ее воли, притянул к себе, сам не ожидая от себя такого поступка, и почувствовал ее сладкие упругие губы.

— Не надо, Лена, — сказал он, морщась и стараясь придать голосу уверенность, которой он не испытывал. — Ну подумаешь, год. На следующем празднике Урожая мы будем вместе и навсегда.

«Вместе и навсегда, — подумал он. — Навсегда — вот это верно». Ему тоже захотелось заплакать, губы задрожали, а пальцы царапнули по земляному потолку, и на голову Лога посыпались мелкие камешки и песок. Смутная мысль промелькнула в голове, и Лог даже на мгновение задержал дыхание, чтобы мысль не ускользнула.

— Лена, милая, хорошая, — сказал он.

— Я принесла то, что ты хочешь, — неожиданно ясным и спокойным голосом сказала Лена.

— Ты принесла…

— Топор и лопатку.

— Ты подумала об этом даже раньше меня, — пробормотал Лог.

Это была единственная возможность, и то, что Лена подумала о ней раньше него, заставило Лога понять простую и, видимо, очевидную для всех, кроме него, мысль: есть и кроме оранжевого тумана, кроме мечты об иной красоте, кроме странствий и поиска неведомой истины, есть, кроме всего этого, вещи, ради которых стоит жить. Любовь, например. Любовь, которая поняла сердцем, что не будет Логу жизни с сознанием пустоты в душе, необходимости существовать, подчиняясь Закону.

Лог думал об этом, и слезы текли по щекам впервые за последние годы, он давно забыл, что способен плакать, и плакал он не о себе, а о своей Лене, которая останется в селении и будет любить его даже тогда, когда он, может быть, уже умрет где-нибудь в поле или на чужбине. Лог думал об этом, а руки сами делали все, что нужно. Подхватили инструменты, начали разбивать топором и разрыхлять лопаткой камень и песок, расширяя отверстие окна, а песчинки и камешки сыпались на Лога, в глаза, рот, за воротник. В ночь перед судом старейшин узника нельзя было сторожить — до людского суда Лог оставался пленником Голоса неба. И если он не воспользуется случаем сейчас, убежать потом будет невозможно. И Лена, милая Лена, поняла это даже раньше самого Лога.

Отверстие над головой стало достаточно велико, и Лог с помощью Лены выбрался из ямы, повалился на землю, тяжело дыша, а Лена стряхивала с его лица и одежды песок, будто это было так уж необходимо сейчас, и целовала Лога в грязные щеки.

— Вот, — сказала она потом. — Это мешки с провиантом. Это — твой, а это мой.

И только после этих слов Лог понял смысл ее поступка, гораздо более безрассудного, чем ему показалось вначале. Лена хотела уйти в Путешествие вместе с Логом. Быть с ним если не здесь, то там, если не там, то нигде. Лог прижал девушку к себе, шептал слова, которые давно хотел и не решался сказать, слова, которые были правдой еще минуту назад, а сейчас стали лишь средством усыпить подозрения Лены, потому что взять ее с собой Лог не мог. Он вовсе не хотел стать Путешественником, повторять бессмысленные подвиги Лепира и Петрина. Путь его был иным. Сейчас или никогда.

Он взвалил себе на спину обе котомки и, стараясь вспомнить путь к своему страховочному колышку, низко пригнулся к земле, нащупывая в полной темноте направления тропинок. Лена шла сзади, держась за конец веревки, свисавшей с одной из котомок.

В селении было тихо, люди спали, сквозь туман не проникал ни один лучик. Логу казалось, что он ужасно долго не может найти своего колышка, вот-вот рассветет, и его начнут искать. Лена молчала, и Лог знал, что ее мучит один вопрос: что они ищут? Уйти в Путешествие можно ведь в любом направлении и из любого места, хотя бы от той же землянки.

Вот он, колышек. Вот его. Лога, зарубка, вот его, Лога, страховочная веревка, ведущая к делянке. Лог перевел дух и обернулся к Лене. Он должен был сейчас предать ее, и это был единственный шанс им обоим спастись.

— Лена, милая, — сказал Лог, обняв девушку и чувствуя, как сам слабеет. — Лена, хорошая моя, я не могу уйти так, мне нужно домой очень ненадолго. Взять кое-что. Ты тоже иди к себе и возвращайся на рассвете. Все будет в порядке. Время есть. Вот… запомни колышек и дорогу.

Лена почувствовала подвох в решении Лога, но промолчала. Если уж она решилась быть с Логом, то должна делать все, что он скажет, не расспрашивая и не рассуждая. Когда шаги Лены стихли в гулкой темноте. Лог позволил себе на минуту расслабиться. Он опустился на мокрую землю, облокотился на котомки, закрыл глаза, отдыхал. «Сейчас, — подумал он. — Сейчас случится то, для чего я жил последние полгода».

Полгода назад — стояла зима, все кругом было матово-белым от оседавшего на землю из тумана инея — Лог забрел случайно на заброшенное поле. Земля здесь не родила, чахлые стебли были неприятны на вкус, и поле забросили, хотя каждый участок был на счету. Страховочная веревка тянулась вслед за Логом, легко сматываясь с поясной катушки. Был зимний праздник Благодарения, и все сидели по домам, пекли пироги, собирались на большую вечернюю молитву. В поле тишина стояла необъятная, какая-то гулкая, бездонная. Мороз продирал, но Логу было хорошо. Возвращаться до начала молебна не хотелось, и, достав из многочисленных карманов запасенные щепки и кремни, он высек огонь, раздул его и, присев на корточки, вытянул над костерком руки. Огонь был багровым, и туман, сквозь который он просвечивал, казался оранжевым. Оранжевое облачко, клубящееся и рвущееся кверху. Рука тоже ощутила это движение тумана, и мысль Лога, ясная и не стесненная ничем, впервые отметила это движение вверх как некую реальность. «Вверх, — подумал он. — Вверх. Что-то есть в этом». В кармане завалялся клочок материи. Лог расправил его на ладони и, подержав над огнем, выпустил из рук. Полотно начало было падать, но повисло на какое-то мгновение, а потом даже поднялось немного вверх, медленно-медленно… и упало. Исчезло в пламени, истлело. Лог смотрел, как угасает огонь. «Вот оно что, — думал он. — Огонь — вот сила, которая тянет вверх полотно. Нет, не полотно. Огонь почему-то толкает вверх туман, а уж туман увлекает за собой кусок материи… Неужели никто из Путешественников раньше не додумался до этого? Вверх. Двигаться вверх».

Полгода назад это было, и с тех пор началась у Лога странная двойная жизнь. Началась тайна, в которую он не посвящал никого. Сначала Лог экспериментировал с огнем и полотном. Он нарезал из материи кусочки разной формы и размера и бросал в туман над костром. Когда однажды довольно большой кусок полотна неожиданно выгнулся куполом и застыл, трепеща, а потом медленно двинулся вверх и, выпущенный из рук, скрылся в тумане над головой. Лог в восторге даже загасил пламя неосторожным движением. Он стоял во мраке и впервые за все время подумал о том, что это реально. Это. Странное, немыслимое, никем еще не придуманное, только им. Логом, увиденное и теперь реальное, вполне реальное. Нужно пробовать еще и еще, ведь если вверх мог улететь такой большой кусок полотна, то улетит и еще больший, нужно только больше пламени, и если полотно может лететь, то способно унести с собой еще что-нибудь. Да, нужно больше пламени. Огромный костер и огромный лоскут.

Почему лоскут? Если именно туман увлекает вверх полотно, то нужно… Да! Нужно сделать так, чтобы этот особый, создаваемый огнем туман так и остался в материи, не растекся во все стороны…

На следующий вечер, обманув мать уверениями, что он должен сшить себе новую рубашку. Лог сел за разваливающийся станочек — любимое мамино утешение, стоявшее дома с незапамятных времен и доставшееся матери, кажется, еще от ее прабабки, — и сшил неуклюжий, но легкий мешок с горловиной, которую можно было легко затянуть тугой нитью. Малыши мешали работать, станок раскачивался и грозил окончательно развалиться, но Лог все же довел работу до конца и заснул удовлетворенный, измученный, и заинтригованный и на другой день работал в поле из рук вон плохо, считая время от колокола до колокола. В тот вечер неуклюжее сооружение (для него Лог придумал звучное название «туманный шар»), повисев над костром, начало подниматься, натягивая нить, на которой висел довольно тяжелый камешек.

Шли дни, а точнее сказать, дни тянулись, а вечера летели, полные забот и волнений. Лога почти не беспокоило, что кто-то может выследить его на делянке. Найти в тумане именно тот страховочный колышек, к которому привязана именно его. Лога, страховочная нить, можно было лишь чисто случайно, а в этой части селения, где начиналось заброшенное поле, люди появлялись нечасто. На вопросы матери о его вечерних отлучках Лог придумывал нечто невразумительное, и мать верила или думала, что, наверное, у него свидания с Леной, и не особенно допытывалась.

Через месяц Лог уже знал, что большой мешок, самый большой из сшитых им «туманных шаров», способен поднять камень и продержаться на высоте в десять локтей примерно полвечера. Потом все кончалось. Туман, созданный огнем, почему-то терял свои необычные свойства, и мешок опускался — медленно и безнадежно. Это еще не было трагедией — Лог вовсе не горел желанием немедленно испытать на себе обнаруженное им необычное свойство тумана.

Однажды, погасив костер, собрав и сложив под камнем мешки — не унес бы ветер, — Лог услышал в ночной тишине тихое потрескивание. Иней с почвы сошел, открыв мокрую, липкую и холодную землю, то и дело вздувавшуюся маленькими пузырьками. Пузырьки лопались, исчезали в тумане, оставляя тот неприятный горьковатый запах, который Лог почувствовал еще в свой первый приход на делянку. Из-за этого запаха и было заброшено поле много лет назад, но Логу раньше и в голову не приходило как-то связать запах с пузырьками.

Услышав потрескивание и вспомнив, что оно означает. Лог подумал неожиданно, что ведь пузырьки — тот же туман, они зарождаются где-то под землей, прорываются вверх и сливаются с воздухом, ничем от него не отличаясь, и только запах выдает их присутствие. Лог закрыл место, где пузырьков было больше всего, куском полотна и обнаружил, что полотно приподнимается, что пузырьки тянут его вверх. Это новое открытие так увлекло Лога, что он забыл о возвращении. Из состояния оцепенения, с которым он слушал, как лопались пузырьки, его вывел нарастающий Голос неба. Лог пустился бежать, едва не заблудился и явился домой, грязный, падая от усталости. Мать бранила его, но он не слышал, он подумал внезапно, что эти пузырьки — они легкие, иначе не могли бы приподнять полотно, и что если собрать их много, очень много и наполнить большой «туманный шар»…

Все, что было потом, слилось для Лога в одно прекрасное деяние, прерываемое необходимостью работать в поле, сидеть с малышами, помогать матери, носить еду старому Лепиру, — вещами привычными, но совершенно ему. Логу, ненужными. Мысленно Лог был где-то там, наверху, и вокруг него клубился изумительный по красоте оранжевый туман, в котором легко дышалось, легко думалось и легко жилось. Да, так могло получиться, потому что уже первые опыты с пузырьками показали — они могут поднять значительно больше полотна, чем туман, создаваемый огнем.

Лог так и не сумел сшить мешок, который поднял бы его самого. Не потому, что это было невозможно, просто он не сумел бы избежать вопросов матери, не сумел бы скрыть необычность своего шитья. Он сделал пять не очень больших «туманных шаров» и подвесил их над местами выделения пузырьков. На счастье Лога — он действительно считал это огромной удачей — свойство пузырьков поднимать вверх «туманные шары» не исчезало со временем. Более того, к середине лета, с приближением Дня урожая пузырьки стали выделяться интенсивнее, будто под землей усилилась невидимая и постоянная работа какого-то таинственного, доброго к Логу, существа.

Лог взвалил на спину котомки — Лене они ни к чему, а ему пригодятся обе, если «туманные шары» смогут их поднять, — и шагнул в поле, перебирая рукой страховочную веревку.

На делянке ничего не изменилось: низко над землей висело пять мешков, насыщаясь пузырьками пахучего тумана. Лог распустил веревки на полную длину, и шары рванулись вверх, повиснув невидимо где-то над головой. Лог притянул назад один из «туманных шаров», это удалось ему с трудом, но Лог удержался от проявления восторга. Он привязал к веревке котомку с провиантом, и «туманный шар» легко поднял этот груз. Лог привязал и вторую котомку — к другому мешку и лишь потом задумался над простым, в сущности, вопросом. Он ведь понятия не имеет, что ждет его там, наверху. В любом Путешествии по земле была неопределенность риска, но точное знание того, что Путешественнику пригодится пища, чтобы не умереть от голода, и постель, чтобы не спать на сырой земле. А там, наверху, где нет ничего, кроме тумана и Голоса неба?

«Я только должен убедиться, — подумал Лог, — должен сам увидеть оранжевый туман, а потом отрежу один или два мешка и опущусь в поле, и тогда, наконец, узнав истинную красоту, стану Путешественником».

Так, убедив себя, что котомки с едой и постелями еще пригодятся. Лог начал привязываться. «Туманные шары» были сцеплены вместе, лямки, которые должны были обхватить Лога за плечи, под мышками, он приладил несколько дней назад, а сейчас привязал крепким узлом сиденье и сел на него Сидеть было неудобно, веревки впивались в тело. Нужно было сделать более удобное сиденье, там, в котомках, есть постели, можно использовать их.

Дернулась страховочная веревка, все еще державшаяся на поясном кольце. Лог замер. Почудилось? Веревка дернулась ощутимее, едва не вырвав Лога из сиденья.

«Лена вернулась, — подумал он. — Теперь станет пробираться сюда и нужно будет ее успокаивать и убеждать вернуться. Или даже грозить».

Это была не Лена. Лог услышал голоса. В тумане вдоль веревки двигались люди. Гулкий бас принадлежал одному из старейшин, мужчине огромного роста с неприятным бородатым лицом. Второй голос, что-то бормотавший в ответ, был голосом старосты.

Неужели Лена, вместо того чтобы идти домой, все рассказала старосте? И, предавая ее, неужели Лог встретился с другим предательством, не во спасение, а во зло?

Лог отбросил подальше конец страховочной веревки, уселся плотнее, чтобы случайный рывок не вывалил его из сиденья. Лог едва доставал ногами до земли и не мог нагнуться, чтобы отцепить пять привязанных к «туманным шарам» веревок от вбитого в землю кола. Голоса приближались, и тогда Лог, достав удобно положенный в карман нож, полоснул по веревкам.

Все осталось по-прежнему, только сиденье слегка качнулось, и ноги, сколько ни вытягивал их Лог, не находили опоры. А потом Лог услышал голоса — откуда-то снизу, будто из-под земли.

И лишь тогда он понял, что летит.

Был мгновенный, иглой кольнувший страх и было быстрое успокоение, потому что связка «туманных шаров» поднимала свою ношу легко и почти неощутимо. Но главное, почему Лог знал, что не висит на одном месте, было растущее ощущение холода. На поле стояла летняя вяжущая теплынь, а здесь было холодно, как в хорошее зимнее утро. Лог не мог этого предвидеть, и теперь дрожал, и клял всеми словами свою непредусмотрительность, хотя как он мог предусмотреть то, о чем ничего не знал?

Лог согревал себя тем, что пытался отвечать на разные, приходившие в голову «почему»; почему наверху холодно? Почему, несмотря на то что до утра еще далеко, над головой наметилось нечто расплывчато-зеленоватое, едва видимое, но все же различимое, как далекие отсветы горящей лампады? И почему, когда Лог поднес к глазам намокшую вдруг ладонь, он увидел лежащие на ней огромные снежинки?

Лог протянул в туман руку, чтобы поймать побольше этих неожиданных в летнее время снежинок, и ощутил вдруг, как мгновенно вспотела спина и даже волосы, кажется, зашевелились на макушке: он видел кончики пальцев вытянутой руки. Даже в этом мраке, едва освещаемом неразличимой лампадой, он видел в тумане то, что с трудом мог различить в самые прозрачные дни! Он посмотрел вверх и с предельной отчетливостью, будто перед самыми глазами, увидел все пять «туманных шаров», все связывающие их веревки, и котомки с провиантом, и все это, совершенно невозможное для охвата одним-единственным взглядом, на слабо светящемся фоне зеленоватого почему-то тумана.

«Почему туман и воздух — разные слова?» — вспомнил Лог.

Он смотрел вверх, выворачивая шею, а туман над головой все больше редел, и в нем все четче возникал огромный светящийся круг, непонятно как держащийся там, а небе. Страх, который Лог испытал по этому поводу, сменился и вовсе безотчетным ужасом: издалека приближался, сминал ночную тишину Голос неба. Что-то невидимое надвигалось, рвало в клочья воздух, туман и все вокруг, сиденье под Логом раскачивалось все сильнее, он едва не выпал из него, а Голос ревел, и это был конец. Это был гнев небес, и он был ужасен.

Полностью парализованный. Лог ждал смерти, но Голос стал затихать, он нырнул куда-то в глубину, и Лог слышал его почему-то под собой, куда не смел взглянуть. Лишь много времени спустя, когда Голос истаял окончательно, Лог посмотрел вниз и увидел белое поле снега, бугристое, с броскими четкими тенями, и поле это тянулось так далеко, как… Логу не с чем было сравнить, и он понимал только одно: он видит. Не на пять, не на двадцать, не на сто локтей. Может, даже не на тысячу.

Заболели глаза, они не привыкли к такой работе — смотреть, вдаль. Лог зажмурился на мгновение, а когда вновь решился открыть глаза, взгляд его был направлен не вниз, а вверх.

Туман исчез.

Была чернота, абсолютная чернота вымазанного сажей купола. И на куполе блестели, искрились, светились, переливались яркие и слабые, белые, голубые, желтые точечки, снежинки. Казалось, что они меняются местами и приплясывают. Сознание Лога уже не было способно оценивать впечатления, и он не понимал, что точечки на небе совершенно неподвижны, а связка шаров раскачивается в высотном течении, унося Лога прочь от родного селения и от всех навсегда для него умерших земных проблем.

В глаза Логу заглянуло огромное зеленоватое лицо с какими-то пятнами, безглазое и безносое, и почему-то с выщербленной щекой. Это была та лампада, что светила сквозь туман, она превратилась в лицо, четкое, страшное, окруженное снежинками-точечками. Лицо тянуло Лога к себе, и он, широко раскрыв глаза и уже не сдерживая рвущийся из горла крик, чувствовал приближение неотвратимого и безнадежного.

Бездна купола становилась все глубже, все более слабые искорки появлялись из мрака, вступая в общий пляс, их стало больше, чем снежинок в поле, и бездна уже не казалась черной — напротив, она сверкала, слепила, а когда Лог повернул голову, снежинки ринулись на него, упали на плечи, заколотили жгучим дождем и понеслись вокруг, и противная тошнота поднялась к горлу.

Он не чувствовал ни рук своих, ни ног, он умирал среди огней, ловил ртом остатки воздуха, разреженного на этой высоте, и не понимал, что губит его не гнев Голоса, а простой недостаток кислорода. И это не глаза небожителей смотрят в его глаза. И внизу — не снег, а все тот же туман, из которого связка воздушных шаров, наполненных легким газом, вынесла Лога в прозрачную и открытую вышину.

Лог уже не видел всего этого великолепия обычной летней ночи, а увидев, он не смог бы не только понять, но даже осознать всего, что видят его глаза.

Туман лежал холмистой равниной, освещаемый ровным и равнодушным светом почти полной луны, а между туманом и небом, которое вовсе не было твердью купола, неслась в воздушном потоке неуправляемая связка шаров, отбрасывая на поверхность тумана причудливую тень.

Как младенец, Лог ничего не понимал в том, что увидел, заново явившись в мир. Как у младенца, в теле его жили только ощущения — приятно и светло, тепло и хочется есть. Он не думал этими словами, он вообще не думал. Пришло время, и он насытился. Пришло время, и он вспомнил свое имя. Пришло время, и он начал разбирать детали внешнего мира, и увидел кое-что, знакомое из прежней жизни. Стол. Он вспомнил название. Скамья. Окно. Свет. Человек. Было и еще что-то непонятное, как не понимает малыш назначения никогда не виденных предметов. Внимание Лога сосредоточилось на человеке, сидевшем у изголовья постели. Ему удалось сконцентрировать внимание на лице человека, и это позволило Логу выйти из младенческого возраста. Он стал взрослым почти мгновенно и вспомнил все. Всю свою прежнюю жизнь и ужас последних минут, когда открылся ему мир, настолько непонятный, что Лог не в силах был принять его, а не приняв — не в силах жить.

Голова закружилась, и Лог вцепился пальцами в мягкое одеяло. Воздух! В комнате не было воздуха! Он видел стол и скамью у противоположной стены, окно, выходящее в черноту ночи, яркую слепящую лампаду под высоким потолком — видел все сразу! Его глаза, от рождения привыкшие глядеть на расстояние вытянутой руки, не воспринимали объемности удаленных предметов, и до потолка в этой комнате без воздуха могло быть десять локтей, а могло быть и все сто тысяч.

Человек, сидевший у постели, молчал и улыбался. Лицо его было выбрито до синевы, как у юноши, но покрытое тонкими морщинами оно, несомненно, принадлежало старику. Лицо казалось знакомым, но и это впечатление могло обмануть.

— Малыш, — сказал человек, — малыш, тебя зовут…

— Лог, — он почувствовал, как клокочет в горле. Малыш. Человек был похож на Путешественника, на Петрина. Это не мог быть Петрин, но желание, чтобы это был именно Петрин, оказалось сильнее разума, и Лог, обретя, наконец, возможность если не мыслить логически, то хотя бы связно говорить, спросил:

— Почему?

— Почему? — переспросил Петрин.

— Почему я дышу? Здесь нет воздуха. Почему я вижу? Все кружится, но я вижу. Почему?

— Разве воздух и туман — одно и то же? Это разные слова, и обозначают они разные вещи.

— Петрин!

— Меня зовут Ярин… Я буду твоим наставником, Лог, в этой новой для тебя жизни. Пока ты не станешь самостоятельным. И скажу тебе сразу: ты жив. Ты был без памяти всего сутки, не так уж долго. Ты на Горе. И это теперь твой дом. Остатки твоего воздушного корабля в соседней комнате, как и твои вещи. И ты действительно видишь на много локтей вокруг. Глаза даны человеку, чтобы видеть мир. Весь и сразу. Здесь и там, далеко. Запомни это. Лог. Повторяй, пока не привыкнешь, пока это не войдет в тебя, не станет тобой… Ты жил в тумане и не знал, что туман — не воздух, а помеха. Но ты был недоволен, ведь так? Ты искал новое. Ты не мог жить как все. И ты нашел способ узнать. Ты узнал. Не все — только малую толику. Ты дышишь воздухом. Он вокруг тебя, невидим и неощутим. Воздух открывает тебе мир, а туман закрывал его. Тумана здесь нет. Лог. Он остался внизу. Ты поднялся выше тумана. Ты поднялся выше себя. Лог. Подумай об этом. Лог, прими это как закон. Так есть.

Прежде чем Лог успел произнести слово, за окном раздался басовитый, рокочущий, угрожающий Голос неба. В этом звуке невозможно было ошибиться. Голос гневался на Лога, он едва не убил Лога там, в ночном тумане, он настигнет Лога здесь.

Ярин тоже услышал Голос, но остался совершенно спокоен. Может, он — бог? Ярин что-то сказал, и Лог даже услышал, но не воспринял, слова не проходили в сознание, где властвовал Голос.

— Это винтолет, — повторил Ярин.

И Лог успокоился. Его успокоило слово, на котором лежала печать неживого, придуманного. И пренебрежение, с которым Ярин произнес это странное слово «винтолет».

— Винтолет, — повторил Лог. — Это… Голос неба…

— А… — Ярин покачал головой. — Да, для тех, кто в тумане, это Голос неба. Опять туман… Нам приходится летать выше тумана, опускаемся мы редко, навигация только по приборам, это сложно и опасно. А вы не видите машину, вот и легенда. У вас много легенд. Больше, чем знаний. Есть и у нас легенды, притчи. Но совсем иные…

— Что поднимается выше туч?

— Горы.

— Что простирается выше гор?

— Небо.

— Что же за небом, где светят планеты и звезды?

— Мысль и Знание.

Лог почти ничего из сказанного не понял, кроме одного: Голоса неба нет. Он привстал на постели. Руки и ноги вполне повиновались ему, они больше не дрожали, и Лог решил встать. Но отказали глаза. Все закружилось, перевернулось. Лог вцепился в плечо Ярина, но не лег. Сидел, пережидая с закрытыми глазами приступ тошноты. А Голос все звучал, доносился издалека, и когда, открыв глаза. Лог увидел все предметы на прежних местах, он спросил:

— Его… можно увидеть?

— Ты молодец, малыш, — сказал Ярин. — Ты просто молодец, Лог. Конечно, винтолет можно увидеть и даже потрогать. А потом и полететь на нем, если захочешь. Скоро взойдет солнце, станет светло, и ты увидишь город, и винтолеты, и заводы, и людей, которые уже любят тебя… А сейчас, чтобы ты не мучился ожиданием, я расскажу тебе историю нашей бедной планеты…

Лог покачал головой. Он не понимал и половины слов. Город. Завод. Солнце. Планета. Пустые звуки.

«Один шаг, — подумал Лог. — Один шаг и один удар ножом по натянутым веревкам. И — новый мир. Один шаг — и новый мир». Лог повторял эти слова, забыв о том, что до этого шага он сделал множество других. Он шел всю жизнь. Желал необычного, хотел того, что еще мог понять и представить, потому что человек просто не может хотеть того, чего не представляет. И получил свое, хотя совсем не то, чего ждал, и теперь должен перешагнуть через нелепицу, которая является не нелепицей мира, а лишь нелепицей его. Лога, представлений.

— Винтолет, — еще раз повторил Лог, — город, планета… Все кружится перед глазами, Ярин…

— Это естественно, — сказал Ярин. — Это пройдет. Закрой глаза. Лог. Слушай…

И Лог узнал.

Несколько тысяч лет назад это была прекрасная зеленая планета, с высоким и прозрачным зеленым небом («Не оранжевым?» — вставил Лог), по которому плыли белые облака («Что?» — спросил Лог, но больше не перебивал, только запоминал непонятное).

Жили на планете люди — племя землепашцев и умельцев, летали птицы, в лесах водились звери.

А потом пришел туман.

В недрах планеты шли процессы, которые никто из людей в то время не понимал. И постепенно, очень постепенно воздух, прекрасный, чистый и прозрачный воздух, начал мутнеть. Почти всюду из-под почвы выделялись газы и пары, следы подземных реакций. Они были безвредны для людей, но птицы погибли почти сразу. Туман был везде, и уйти от него можно было, только поднявшись повыше. Туман был тяжел, он стлался по земле, и люди жили будто в молочном плену.

Они ушли в горы, не все, только часть. Другая часть осталась на равнинах, в привычной, хотя и изменившейся, обстановке. Те, что остались, сеяли и убирали, и жили этим, и этот труд, необходимый, чтобы не умереть от голода, был их жизнью. Они ничего не видели в тумане, но и не хотели видеть, потому что забыли, что это такое. Они привыкли. Еще несколько тысячелетий такой жизни, и у них, вероятно, развилось бы новое чувство, скажем, инфракрасное зрение или звуколокация. Но времени прошло немного — чуть меньше тысячи лет. И в долинах жило племя слепцов, создавших себе удобную веру в то, что так и должно быть, что мир — это селение, что жизнь — это работа в поле, дом, семья, дети, и больше ничего нет и быть не должно, потому что таков Закон. Это твое племя. Лог…

А другая часть народа уходила в горы. Туман настигал их, и они поднимались все выше. Им было худо, потому что в горах мало пищи; они, однако, не хотели сдаваться — не для того даже, чтобы выжить, а чтобы ответить на вопрос: «Почему? Почему случилась такая беда?»

Туман поднимался медленно, но неотвратимо. Только четыре горные вершины оказались выше тумана, когда движение его, наконец, прекратилось. Только четыре группы людей — небольшая горстка — остались жить, отделенные друг от друга тысячами километров. Ничего друг о друге не зная. Четыре острова в океане тумана. Но они отстояли себя. Более того, они сохранили знания. Они построили в горах поселки, а когда не хватало места, они взрывали скалы. Лучшими людьми здесь были ученые, инженеры. Чтобы передвигаться по горным склонам, люди изобрели вездеходы. Чтобы сообщаться с тремя другими городами, они придумали радиосвязь и воздухоплавание. И только одного у них всегда недоставало: пищи. Горные поля скудны, и спустя два-три столетия уже не могли прокормить возросшее население. И перед нами, точнее, перед нашими предками, возникла проблема проблем.

Вот тогда и пришлось им спуститься в покрытые туманом долины.

«…И небо разгневалось на людей, явился Голос и началась буря, которая продолжалась много дней и ночей, а когда Голос умолк, люди покинули свои дома и вышли в поле, чтобы собрать в амбары урожай, и оказалось, что Голос наказал их, забрав половину скирд на небо. И когда люди молились. Голос отвечал им: так будет всегда…»

— Забирая у нас часть урожая, вы оставляли взамен орудия, — сказал Лог, понявший в рассказе Ярина лишь суть, но не детали.

— Да, — кивнул Ярин. — Орудия, которые вы не могли сделать сами, ведь у вас нет литейного производства.

— Нет чего?

— Мы для вас боги, могучие, бестелесные и громогласные, — вздохнул Ярин. — Вы для нас братья, которым мы не в силах помочь прежде всего потому, что вы в нашей помощи не нуждаетесь, вы отвергли бы ее, не поняв. Вы счастливы, как ни странно. Вы глупо счастливы, ничего не зная ни о себе, ни о мире. Что нужно человеку для счастья? Скудости воображения и уверенности в том, что счастье достижимо. Туман незнания скрывает от вас мир. Туман просочился и в ваши мысли. Отделил мысли одну от другой, отучил связывать мысли в цепочки рассуждений. Вам достаточно того, что у вас есть. У вас просто нет воображения. Туман. Проклятый туман…

— Может, это и к лучшему? — пробормотал Лог. Он подумал о матери, о малышах, о Лене и Лепире, обо всех сразу, как-то одним взглядом охватил всю свою жизнь и жизнь селения под этим новым для него углом зрения. — Вот вы, Ярин, не утратили способности стремиться к тому, чего у вас еще нет. И я хотел… хочу того же. Оранжевого тумана. А теперь, когда я знаю, что это глупость, я хочу еще большего. Я не могу это описать, мне кажется, что я сейчас хочу так много, что лопну от нетерпения. И так тоскливо. А они счастливы. Те, кто остался в тумане. Значит, им лучше, чем вам… нам.

Ярин помолчал, глядя Логу в глаза.

— Ты хотел бы вернуться вниз? — спросил он. — Жить, как живут другие… Вот видишь. Это прекрасная болезнь разума — желание знать и уметь. Как и всякая болезнь, она мучительна. Но если ты излечишься, твой разум угаснет. К счастью, эта болезнь неизлечима. Но вы так редко болеете…

— Путешественники, — сказал Лог.

— Это лишь легкая форма болезни, — сказал Ярин. — Не сон разума, но еще и не явь. Это дрема, пробуждение. Неясное ощущение неудобства, влекущее чувство таинственности мира.

— Откуда вам столько известно о нас? — спросил Лог, уже догадываясь о том, каким будет ответ. — Вы ведь никогда не приходите к нам?

— А ты. Лог? — улыбнулся Ярин. — Путешественников мало. Они уходят в туман. Собственно, так в вашем мире происходит обмен информацией между селениями. Как письмо без ответа… И среди тысяч Путешественников находится один, который смутно понимает, что поступать нужно совсем иначе. Это люди с воображением. Они приходят к нам. Нет, прилетают. Они открывают закон теплового расширения или, как ты, Лог, наполняют шаг легкими газами. Таких людей очень немного. И среди этих немногих лишь считанные единицы за прошедшие столетия сумели сохранить рассудок, когда туман неожиданно рассеивался и они видели, что мир огромен. Видели далекий горизонт, вспаханное ветрами поле тумана, а над собой — то, что и для нас пока недостижимо далеко: солнце, луну, планеты, звезды… Разум, только что проснувшийся, не в состоянии выдержать подобное испытание. Но случаются исключения. Последний человек снизу пришел к нам семьдесят девять лет назад. Он давно умер. Такие люди быстро сжигают себя, их мозг горит неистовым желанием узнать и понять… И вот теперь пришел ты. Лог.

Слушая Ярина, Лог смотрел в сереющий проем окна. Тьмы уже не было, но не было еще и света. День нарождался, и Лог потянулся к окну. Ноги повиновались ему, хотя комната и качалась перед глазами. Но шаг был сделан. Второй и третий. Опираясь на плечо Ярина, вцепившись пальцами в подоконник, чтобы не упасть. Лог смотрел перед собой в мир, явившийся ему от горизонта до горизонта.

Дом стоял над крутым обрывом. Ослепительно белый ковер лежал внизу. А небо вокруг полыхало алым, оранжевым, желтым, всеми оттенками, и что-то зарождалось между туманом и этой непредставимой красотой игры света. Что-то более яркое и слепящее, чем пламя.

— Восходит солнце, — сказал Ярин. — Идет день.

Лог отшатнулся. Мысль о том, что он сейчас умрет, была мимолетной и сгорела в пламени восхода. Лог почувствовал это пламя в своей груди.

— Солнце, — повторил Лог. Пламя в груди не гасло, и Лог подумал, что оно останется в нем до самой смерти и будет жечь его и сожжет, наконец, но прежде чем мысль его превратится в угли, он узнает все, что знают эти люди. И больше того, что они сейчас знают.

— Туман засасывает, — сказал Ярин, поняв состояние Лога. — Он гасит пламя в груди. Туман… Он поднимается, Лог. Несколько десятилетий назад извержение газов из почвы вновь усилилось. Туман поднимается, и через два-три поколения… Туман будет здесь.

— Нет! — сказал Лог, ужаснувшись тому, что мгновенно нарисовало его воображение. «Никто, — подумал он, — не должен жить так, как живут люди там, внизу. Никто. Никогда».

— К сожалению, туман сильнее солнца, — грустно сказал Ярин, и Лог подумал, что Ярин уже наполовину погрузился в туман, в свой туман, если смог сказать эти слова. — Чтобы победить туман, мало победить себя. Нужно победить мир. Кто сможет сделать это?

— Я, — сказал Лог.

Павел Амнуэль

ЧУДОТВОРЕЦ ИЗ ВШИВОГО ТУПИКА

Глава 1

Уже за сто метров сержант Беренс разглядел, что новобранец Эриксен — дурак.

Он слишком часто и слишком по-доброму улыбался. И у него были очень ясные не то серовато-голубые, не то голубовато-серые глаза, большие и грустные, к тому же такие круглые и с такими фарфоровыми белками, что казались блюдцами, а не глазами. Индикатор Подспудности записал в призывной карточке Эриксена невероятную характеристику: этот верзила говорил лишь то, что думал, и даже в глухих тайниках его души пронзительный луч индикатора не обнаружил ни чёрного налёта злобы, ни скользкой плесени лживости, ни мутных осадков недоброжелательства, ни электрических потенциалов изортавырывательства, ни молекулярных цепочек заглазаочернительства, притаившихся в маскировочном тумане влицопресмыкательства. О магнитных импульсах к чину и гравитационной тяге к тёплым местам и говорить не приходилось. Эриксен был элементарен, как новорождённый, и бесхитростен, как водонапорная башня. Таких людей на Марсе давно уже не водилось.

— Вы, малютка! — сказал толстый сержант Беренс, снизу вверх, но свысока оглядывая двухметрового Эриксена. Сержант Беренс — рост сто шестьдесят два, вес девяносто четыре, карьеризм семьдесят восемь процентов, лживость в границах нормы, свирепость несколько повышенная, ум не выше ноль сорока семи, тупость в пределах среднего экстремума, общая оценка: исполнительный до дубинности оптимист — держался с подчинёнными высокомерно. Он умел ставить на место даже тех, кто был на своём месте. — Я не понял: из какого сумасшедшего дома вы бежали?

Эриксен спокойно сказал:

— С вашего разрешения, сержант, я в сумасшедшем доме не бывал.

Беренс с сомнением раскручивал ленту магнитного паспорта.

— Но где-то вы жили до того, как вас призвали в армию?

— Я жил в городе номер пятнадцать, восемнадцатый район, сорок пятая улица, второй тупик.

— С ума слезть, — проговорил сержант. — На всех линиях, где у нормальных людей раковые опухоли нездоровых влечений, у этого недотёпы сплошные нули и бледные чёрточки. По-моему, он ненадёжен. Что вы сказали, Эриксен? Город номер пятнадцать? Знаю. Сороковой градус широты, сто двадцать восьмой меридиан, островок на пересечении пустого восемнадцатого канала с двадцать четвёртой высохшей рекой. Сорок три тысячи жителей, половина стандартные глупцы, около сорока процентов — глупцы нестандартные, остальные социального значения не имеют.

— Так точно, сержант.

— Мы одиннадцать раз уничтожали этот город, — мечтательно сообщил Беренс. — В последней атаке полковнику Флиту удалось испепелить все дома и разложить на молекулы всех людей и животных. Лишь в одном из подвалов (от флуктуационного непопадания — чудо, так сказал генерал Бреде) уцелел младенец, мы с полчаса слышали его плач. Флит ударил по нему из Суперъядерной-3 — это мегатонный усилитель взгляда. Вы даже представить себе не можете, как сверкали глаза полковника, когда он погружал взгляд в творило орудия. Этот проклятый младенец обошёлся нам в два миллиона восемнадцать тысяч двести двенадцать золотых марсов… Боже мой, вообразить только — два миллиона!.. — Беренс посмотрел на Эриксена и добавил: — Это были кибернетические маневры. Атаки разыгрывались на стереоэкране.

— Так точно, — сказал Эриксен.

— Постойте! — воскликнул сержант, поражённый. — Вы сказали: второй тупик? Вы знаете, как он называется по-другому?

Эриксен опустил голову.

— Уверяю вас, сержант, все правила марсианской гигиены…

— Он называется Вшивым, вот как он называется, — строго напомнил сержант. — И не смейте врать правду, что давно уже ни одной… Название дано по людям, а не по насекомым. Там у вас наблюдались чудовищные выпадения из стандартности, разве не так? Это было гнездовье последних эмигрантов с Земли, самый скверный закоулок на Марсе.

Эриксен молчал. Беренс поднялся. В ширину он был протяжённей, чем в высоту, и так как шагал он быстро, то казалось, что он не бежит, а катится. Он бросил Эриксену:

— Следуйте за мной. Первые занятия просты: нейроно-волновая промывка психики на ракетных полигонах.

Глава 2

По равнинам Марса грохотал ветер. Утром он налетал с востока, в полдень дул с севера, ночью рвался с юга. В первые годы колонизации Марса направления воздушных потоков были упорядоченней, но пятьдесят лет назад Властитель Номер Тринадцать, сразу по вступлении на Пульт-Престол, приказал ветрам дуть лишь на север, чтобы завалить пылью города Северной Демократии. Коварная Северная Демократия мобилизовала для отпора электрическую мощность почти в пятьдесят альбертов, то есть пятьдесят миллиардов киловатт, по терминологии того времени. В результате разгоревшейся пылевой войны прежняя упорядоченность ураганов пропала, ярость их увеличилась, а пыли везде стало больше. Нынешний Властитель-19, четвёртый год со славой диспетчеризировавший южную половину планеты, чтоб добиться перелома в затянувшейся борьбе, призвал под антенны своих полков больше трети населения государства. Назревала большая война — уже не пылью, а водой и кровью.

Первое занятие показалось Эриксену невыносимо тяжёлым. «Болван, отдавайтесь полностью и безраздельно! — гремел в его мозгу голос Беренса. — Аккуратней и веселей! Всем существом, ясно?» Отдаваться весело и всем существом Эриксен не умел, но старался проделывать это аккуратно, полностью и безраздельно. Он уже не чувствовал ни рук, ни ног, ни туловища, всё слилось в одно грохочущее, ползущее, бегущее, крадущееся целое с органами машины: живой автомат — в нём сам Эриксен был не больше чем маленькой частью, — маневрировал в пылевом полусумраке рядом с сотней таких же одушевлённых боевых машин. «Яростней взгляд, пентюх! — надрывался в мозгу Беренс. — Сосредоточьте взгляд, иначе вас опрокинут, тупица!» Эриксен сосредоточивал взгляд, вызывал в себе ярость, но его легко опрокидывал презрительным оком каждый мчавшийся навстречу солдат. За первый час занятий Эриксен раз десять валился в пыль, задирая двигатели вверх, и только ругань сержанта заставляла его с усилием переворачиваться обратно.

Беренс скомандовал отдых.

— Если бы вы находились не в учебной, а в боевой обстановке, слюнтяй, вас дюжину раз разложили бы сегодня на атомы, — объявил он.

Эриксен молчал.

— Здесь усиление взгляда всего в пятьдесят тысяч раз, и крепче, чем оплеуху, вам не заработать! — негодовал Беренс. — А в бою усиления дойдут до ста миллионов — что тогда будет, я хочу знать? Отвечайте, олух, когда вас спрашивает начальник!

— Я стараюсь, — пробормотал Эриксен.

— Вы стараетесь? Вы издеваетесь, а не стараетесь, пустомеля. Вы должны мне отдаться, а вы увиливаете от отдачи, подонок, вот что вы делаете. Я не ощущаю вашего мозга, шизоик! Где ваши мозговые извилины, пустобрёх? Я не могу ни за одну из них уцепиться! Ваш мозг гладок, как арбуз, остолоп этакий!

Эриксен и сам понимал, что солдат он неважный. В лучшем случае его мозг безучастно замирал, когда руки и ноги послушно исполняли команды сержанта.

— Что будет с армией, если расплодятся такие, как вы, обормоты? — орал сержант, размахивая кулаком перед носом Эриксена. — Наша непобедимость основана на духовной синхронизации сверху донизу. Подумали вы об этом, балбес? Уяснили себе, дегенерат, что одного такого обрыва интеллектуальной непрерывности, какой устраиваете вы, будет достаточно, чтоб сделать нас добычей грязных северян? Я вас спрашиваю, головешка с мозгами, вы собираетесь отвечать или нет?

— Так точно! — сказал Эриксен. — Будет сделано.

Беренс метнул в него возмущённый взгляд. Взгляд сержанта не был усилен механизмами, и Эриксен снёс его, не пошатнувшись. Снова начались маневры.

Эриксен скоро почувствовал, что мозг его понемногу настраивается на волну сержанта. Команды уже не гремели в сознании голосом Беренса, они стали приглушённей, превращались из внешних толчков во внутренние импульсы. Эриксен знал, что полная синхронизация его мозга с верховным мозгом армии наступит в момент, когда приказы извне примут образ собственного его влечения, своей внезапно возникающей страсти. И тогда он, как и другие однополчане, глухо вскрикивая, будет исступлённо напрягать мышцы тела и способности души, чтоб немедленно осуществить запылавшее в нём желание… До такой степени синхронизации было пока далеко.

Эриксен честно отдавался воле сержанта, но дело опять застопорилось. В голове Эриксена не хватало каких-то клёпок. В висках застучало, боль разрывала клетки мозга, жаркий пот заструился по телу. Эриксен схватился руками за грудь. Негромко рычащие двигатели стали разворачивать его на месте. Эриксен судорожно завращался по кругу, и все, на кого падал взгляд его смятенных глаз, взлетали как пушинки, перекувыркивались в воздухе или с грохотом уносились по неровному грунту, надрывно ревя двигателями.

— Стоп! — заорал своим голосом Беренс. — Стоп, дьяволы!

Синхронизация Эриксена продвинулась так далеко, что яростный крик Беренса поразил его оглушительней грома. О других солдатах и говорить не приходилось: уже многие недели Беренс разговаривал с ними лишь их голосами. На полигоне быстро установилась тишина, прерываемая только шумом ветра, поворачивавшего с юга на восток. Беренс выбрался из оболочки и рявкнул:

— Рядовой Эриксен, идите-ка сюда, дубина стоеросовая!

Эриксен вытянулся перед сержантом.

— Нет, поглядите на это чучело гороховое! — негодовал Беренс. — Вы, оказывается, и юродивый в придачу! То этот лодырь не может легонько стрельнуть глазом в ближнего, то бьёт зрачками крепче трёхдюймового лазера. Что вы уставились на меня, чурбан? Вы своим бешеным взглядом чуть не покалечили целый взвод, чурка с глазами! Или вы позабыли, что у нас учения, а не битва? Ответьте что-нибудь членораздельное, лопух!

Эриксен отрапортовал:

— Так точно. Стараюсь. Можете положиться на меня.

— Так точно. Стараюсь. Можете положиться на меня, — сказал Беренс не своим голосом и окаменел. Полминуты он ошалело глядел на Эриксена, потом завизжал: — Передразниваете, параноик? А о последствиях подумали, чушка безмозглая? Знаете, тюфяк с клопами, чем солдату грозит противодействие?

Эриксен опустил голову. Ум его заходил за разум. Он мог бы поклясться, что не он передразнивал Беренса, а тот его.

— Перерыв на час, хлюпики! — скомандовал сержант. — На вечерних занятиях будем отрабатывать самопожертвование по свободному решению сердца, предписанному свыше.

Уходя, он зарычал на Эриксена:

— Чувырла!

Он укатился в канцелярию, а Эриксен улёгся на грунт. Рядом с ним опустился пожилой рыжий солдат.

— Хлёстко ругается сержант, — с уважением сказал пожилой. — Он обрушил на вас не меньше ста отборных словечек.

— Всего двадцать восемь, — устало сказал Эриксен. — Я считал их. Дегенерат, болван, балбес, чурбан, лопух, пентюх, дурак, олух, остолоп, тупица, недотёпа, юродивый, шизоик, параноик, пустобрёх, обормот, слюнтяй, пустомеля, лодырь, хлюпик, подонок, головешка с мозгами, дубина стоеросовая, чучело гороховое, чурка с глазами, чушка безмозглая, тюфяк с клопами. Ну и, разумеется, чувырла. Я сам берусь добавить ещё с десяток ругательств не слабее этих.

— Сержант их без вас добавит, — уверил рыжий. — Кстати, познакомимся. Джим Проктор, сорок четыре года, рост сто семьдесят восемь, вес шестьдесят девять, лживость средняя, коварство пониженное, сообразительность ниже ноль шести, нездоровые влечения в пределах государственно допустимых, леность и чревоугодие на грани тревожного, всё остальное не подлежит преследованию закона…

Эриксен пожал его руку.

— Сожалею, что не могу отрекомендоваться с той же обстоятельностью. Во всех важных отделах психики у меня нули. Я в умственном отношении, видите ли… не совсем…

— Это ничего. И с нулями можно просуществовать, если беречься. У нас был солдат Биргер с полной кругляшкой в области лживости и эгоизма и всего ноль двумя самовлюблённости. И что вы думаете? Он отлично чувствовал себя в казарме. Временами он даже что-то мурлыкал себе под нос.

— Он в нашем взводе?

— Его распылили на учении. Он сослепу сунулся под взгляд генерала Бреде, когда тот скомандовал наступление. Ну и сами понимаете… Квантовые умножители генерала не чета солдатским. Бедный Биргер запылал как тряпка, вымоченная в бензине. Если не возражаете, я вздремну около вас.

— Спите, пожалуйста.

Проктор тут же захрапел. Эриксен печально осматривал равнину.

Над холмами ревел ураган, гоня красноватую взвесь. С того года, когда энергетические станции спустили с цепей ветры, в атмосфере воздуха стало меньше, чем пыли, — было трудно дышать, уже в ста метрах предметы расплывались. Солнце холодным оранжевым шариком тускло светило в пыли.

Эриксен думал о том, что с детства не видел звёзд. О звёздах не приходилось и думать. Ураганы пыльной войны день и ночь гремели над планетой, они лишь меняли направления, обегая за сутки все румбы света и тьмы. Люди вставали и засыпали, работали и отдыхали под вечный, непрерывный, наполняющий уши, раздирающий тело грохот.

Планета была отполирована ветрами, красноватый грунт сверкал, как металл, он был металлически твёрд и гладок, а всё, что можно было извлечь из него, давно было извлечено и, не оседая, вечно моталось в воздухе. Оранжевый шарик солнца светил так тускло, что казался не оранжевым, а серым. «Серое солнце, — с тоской думал Эриксен. — Холодное серое солнце. А спутников Марса вовсе уже не видно!»

Ещё он думал о том, что на далёкой Земле, покинутой его предками, никогда не бывает пыльных бурь и люди там могут разговаривать без приборов и без приборов слушать, не рискуя быть оглушёнными. Эриксен опасливо одёрнул себя. О Земле размышлять было заказано. Земля была навеки закрыта для глаз и разговоров. И Северная Демократия, и Южная Диктатура, враждовавшие между собой на Марсе, одинаково запрещали вспоминать Землю, жестоко наказывая ослушников. Эриксен порой нарушал запрет. Но то, что сходило с рук дома, могло выйти боком в казарме.

— Ещё попаду под удар гамма-карателей, — пробормотал Эриксен. — Только этого недоставало — гамма-казни!

Из канцелярии выкатился Беренс.

— Строиться, ленивцы! — гремел Беренс, заглушая вой урагана. — Напяливай боевую оболочку, разгильдяи!

Проктор, пробудившись, сладко зевнул.

— Чего-то я ему пожелал бы, только не знаю — чего.

— А я пожелал бы, чтоб он уткнулся носом в грунт, а потом погнал нас в казарму на отдых, — сказал Эриксен, наблюдая, как сержант расталкивает спящих солдат.

Эриксен ещё не закончил, как Беренс свалился с грохотом, отдавшимся во всех ушах.

Вскочив, он заревел:

— Чего вылупили лазерные гляделки, гады? Живо запускайте моторы, скоты, и марш в казарму на отдых!

Солдаты кинулись к оболочкам. Взвыли воздушные двигатели. Взвод, человек за человеком, поворачивался в сторону казармы.

Сержант Беренс, раздувая горловой микрофон, завопил ещё исступлённей:

— Куда, мерзавцы? Отставить отдых! Стой, кому говорю!

Взвод торопливо выворачивался от казарм на сержанта. Беренс, катясь вдоль строя, неистовствовал:

— Какой недоносок скомандовал моим голосом возвращение? Я сам слышал, что голос мой, меня не проведёте, пройдохи! Я спрашиваю, бандиты, кто кричал моим голосом?..

Беренс докатился до Проктора и яростно заклекотал:

— Это вы, негодяй? Вы, обжора? Вы, проходимец?

Он ткнул кулаком в Проктора.

Затрепетав, Проктор гаркнул:

— Никак нет, не я. Так точно, не я.

— Это ваша работа, Эриксен! — надрывался сержант. — Вот они где сказались, ваши психические нули, идиот! Я с самого начала знал, что от такого столба с перекладиной взамен рук хорошего не приходится… Я спрашиваю вас, прохвост, почему вы кричите моим голосом?.. Вы меня слышите, растяпа?

Эриксен, бледный, сдержанно отрапортовал:

— Так точно, слышу. Никак нет, вашим голосом я не кричал! Я не умею говорить чужим голосом.

Беренс ещё побушевал и начал учения.

Эриксену и Проктору выпало наступать в переднем ряду. Проктор обалдело скосил на Эриксена оптические усилители и с уважением прошептал:

— А вы, оказывается, чудотворец!

Глава 3

В день, когда у сержанта Беренса начались нелады с новобранцем Эриксеном, неподалёку от них, в Верховной Канцелярии, на Центральном Государственном Пульте — сокращённо ЦГП, дежурил командующий Квантово-взглядобойными войсками — сокращённо КВВ, известный всему Марсу лихой полковник Флит, ещё ни разу на маневрах не побеждённый. Он прохаживался вдоль щита с Автоматическими Руководителями — так недавно стали называться регуляторы общественной структуры — и, всматриваясь в диаграммы самописцев, мурлыкал популярную детскую песенку: «Будешь, подружка, дразнить меня, разложу тебя вмиг на атомы». Дежурство проходило отлично. Диспетчеризация государства шла на высоком уровне.

Внезапно Флит нахмурился. Кривая одного из руководителей показывала, что на ЦГП идёт начальник Флита генерал Бреде. Флит недолюбливал генерала Бреде, хотя по официальным записям нейтринных соглядатаев они вычерчивались приятелями. Дело было не только в том, что генералу Бреде, как первому заместителю Властителя-19, было положено не три, как Флиту, а восемь процентов сомнения, и не два, как прочим Верховным Начальникам, а пять процентов иронии, и что сам Бреде, по часто повторяющимся импульсивным донесениям приборов Особой Секретности, временами перебирал отпущенный ему Законом лимит сомнения и иронии, а это Флит считал отвратительным. В конце концов, Флит мог примириться с некоторой нестандартностью своего начальника, дело было не такое уж катастрофическое. Но он не мог примириться с тем, что Бреде начальствует над ним. По личным статьям Флит был выше Бреде (это не относилось к росту, но не рост в армии определяет высоту). Генерал Бреде выглядел анахронизмом в государственной иерархии Южной Диктатуры. Это был обломок древней ракетно-ядерной эпохи. Он и мыслил изжитыми категориями всеобщего механического разрушения и энергетического распада. Испепелённая, превращённая в радиоактивную пыль планета — таковы были его примитивные концепции будущей войны. Правда, Бреде не высказывал таких взглядов открыто — не только люди, но и самописцы высмеяли бы отсталость его стратегических концепций, — но Флит не сомневался, что втайне Бреде от них не отделался.

Не один Флит замечал, что Бреде недооценивает последние открытия в военной технике. Когда стало ясно, что человеческий взгляд, усиленный лазерными устройствами, обладает большей эффективностью, чем термоядерная бомба, отличаясь от последней лёгкостью перестройки на любую мощность, именно в это время, когда уже не было места сомнению, Бреде усомнился: он принимал Квантово-взглядобойные войска в качестве одной из частей армии, но упрямо отказывался признать их главной ударной силой.

К тому же личная оптика генерала была не на высоте. Командующий армией Южной Диктатуры был до отвращения синеглазым. Невооружённым зрачком он не смог бы убить даже мухи, не говоря уже о том, чтобы сразить человека или поджечь дом. У подчинённых, на которых Бреде кидал взгляд, почти никогда не подгибались колени. Даже рост генерала — семь сантиметров выше уровня для Сановников — Флит считал непозволительным нарушением авторитета. Черноглазый, стандартной фигуры, стандартностремительный Флит являлся, наоборот, живым воплощением воинственности. В его пылающих очах — меньше всего их можно было назвать отжившим невыразительным словечком «глаза» — сконцентрировались достижения оптической селекции четырёх поколений профессиональных военных. У самого Властителя-19 не всегда можно было узреть такой пронзительный взгляд, каким гордился Флит. Без светофильтров беседовать с ним считалось опасным. С женщинами он разговаривал лишь в темноте, чтоб неосторожно не поранить их жаром своей природной оптики. Его первая жена погибла в ночь свадьбы, и, хотя с тех пор прошло десять лет, Флит не переставал горевать о ней.

Собственно, ночь, как показала запись контрольно-супружеских автоматов, протекала со стандартной бурностью, но на рассвете Флит, забывший задёрнуть портьеры на окнах, испепелил свою бедную возлюбленную отражённым в его зрачках светом далёкого солнца.

Бреде кивнул Флиту, уселся в кресло и задумчиво положил ноги на Государственный Пульт.

— Что-то не нравится мне сегодня Земля, — промямлил он. — Доложите земную обстановку, полковник.

С Землёй ничего необычного не происходило. На суше строились семьдесят четыре новых города, осушалось три мелководных залива, разливалось сорок семь новых пресноводных морей, вырубались дикие тропические леса и насаждались тропические парки. С космодромов Земли за часы дежурства Флита стартовало за пределы солнечной системы два звездолёта, в межпланетном пространстве находится в космическом полёте сорок один экспресс. Запущено ещё несколько термоядерных станций — интеграторы фиксируют ежесекундный уровень потребления энергии около одного эрга на десять с двадцатью пятью нулями, то есть около миллиона альбертов мощности.

— Почти в тысячу раз больше, чем у нас, — сказал Бреде. — Высокого же уровня добились проклятые земляне.

— Не вижу здесь страшного, генерал. Вы забываете о концентрированности нашего супертоталитарного строя. У нас не существует низменной потребности сделать райским существование каждого человека. Каждый наш эрг в сотни раз боеспособней земного эрга.

— Это, пожалуй, правильно. Перейдём к Марсу. Что у малопочтенных северян?

В Северной Демократии тоже не произошло ничего нового, если не считать речи Второго Олигарха, прокарканной по внутренним каналам Общественного сознания. Олигарх с обычной своей демагогией нашёптывал в подчинённые ему мозги, что только у них настоящая свобода, а на юге, где господствует один человек, нет места индивидуальной независимости и частной инициативе. И ещё он прокаркал, что, пока монархическое государство на Марсе не уничтожено, до тех пор существует вечная угроза свободе. «Долой единоличного диктатора, — лаял он в заключение, — да здравствует свободная демократия Рассредоточенных Олигархов и частная инициатива под нашим квалифицированным руководством!»

— Чует стервец Второй, что собираемся слопать их всех, — сказал Бреде. — Обратимся к нашим внутренним делам. Как наш главный государственный показатель — косинус пси?

— В пределах ноль девяноста трёх, — ответил Флит. — Считаю синхронизацию Властителя-19 с нашим общественным строем идеальной.

— Идеальность — это сто процентов, — заметил Бреде.

— Сто процентов теоретически невозможны, генерал. Существуют конструктивные погрешности приборов. Об индивидуальных отклонениях психики подданных от психики Властителя не говорю, ибо это несущественно.

— Наоборот, весьма существенно, полковник. Если бы индивидуальные отклонения психики не имели места, то зачем синхронизировать солдат на полигонах?

— Осмелюсь заметить: требования к солдатам строже, чем к подданным, — естественно, тут показатели хуже. Тангенс тэта, символизирующий ваше личное единение с армией, ещё никогда не поднимался выше девяноста. Наше общество теснее объединено вокруг Властителя-19, чем армия вокруг вас.

— Та-та-та! — сказал Бреде. — Десять процентов моего расхождения с армией тревожат меня в сто раз меньше, чем один процент несинхронности Властителя с народом.

Флит промолвил, накаливая взгляд до нестерпимости:

— Вы говорите удивительные вещи, генерал.

Командующий армией даже не пошевелил ногой на Государственном Пульте.

— Удивительность их не выходит за границы моих штатных прав сомнения и иронии. Добавлю, что такой же высокий косинус пси мы имели в правление Властителя-13, но и семи процентов несинхронности оказалось тогда достаточно, чтобы наша общественная система впала в тяжелейшие автоколебания, едва не закончившиеся революцией.

— Безвременно погибший Властитель-13 был гений, — торжественно сказал Флит. — Если человек гений, его поступки, конечно, не укладываются в общепринятые формы понимания.

— Властитель-13 был дурак, — хладнокровно поправил генерал. — А когда дурак занимает высокий пост, его глупость, естественно, кажется гениальностью.

У Флита перехватило дыхание. Он проговорил, заикаясь:

— Если я правильно… вы сейчас несколько превысили…

Бреде убрал ноги с Государственного Пульта и рванул дверцу приборов Особой Секретности. Самописец командующего армией вычерчивал благожелательную кривую. Флит, уничтоженный, опустил голову. Взгляд синих глаз генерала был черноглазо тяжек.

— Не судите обо мне по своей мерке, полковник. Вам не приличествует то, что положено мне. Если бы вы так же высказались о каком-либо из прошедших властителей, я не говорю о благополучно синхронизирующем нас ныне, вас следовало бы атомизировать. Кажется, уже двенадцать часов? Идёмте, нас вызывает Властитель.

Глава 4

К Центральному Государственному Пульту — сокращено ЦГП — примыкало помещение Пульт-Престола — сокращённо ПП, где постоянно обитал Верховный Синхронизатор Государства Властитель-19. Его предшественники иногда выбирались за стены своей крохотной резиденции. Он себе этого не разрешал.

Он не разрешал себе даже сойти с Пульт-Престола. Все часы суток он восседал или возлежал на ПП. И ел, и пил, и спал он на ПП, а в дни государственных кризисов совершал на ПП и такие отправления, которые по природе своей требовали некоторого уединения. Происходило это не из боязни Властителя лишиться Пульт-Престола, а по более высоким соображениям.

Дело было в том, что влияние Властителя-19 на государственные дела падало обратно пропорционально квадрату отдаления от Пульт-Престола. Проклятый закон квадратичной зависимости от расстояния, легкомысленно установленный в незапамятные времена физиком Ньютоном, нависал грозной глыбой над каждым неосторожным шагом Верховного Синхронизатора. Один из его предшественников, знаменитый в истории Марса Властитель-13, в какой-то из своих вдохновенных дней объявил об отмене зловредного физического закона, но, как вскоре выяснилось, сам закон не согласился на свою отмену. Такая же неудача постигла и другое великое начинание Властителя-13: приказ женщинам государства прекратить рожать детей, а дело воспроизводства марсианского человечества полностью передоверить мужчинам — как объектам, лучше поддающимся стандартизации.

Женщины, разумеется, с радостью отказались от вековой обузы беременности, но мужчины, как ни старались, технологию родов не осилили — пришлось возвратиться к примитивным методам производства людей.

Властитель-19, большой любитель истории, держал в памяти ошибки предшественников. Его девизом было: «Ни на сантиметр от государственного руководства». Он объявил себя величайшим из властителей Марса. Он приказал вынести из помещения Пульт-Престола портреты своих предшественников — как недостойные быть рядом с ним. Исключение было сделано лишь для портрета Гитлера. «Конечно, этот древний земной неудачник мало чего добился, — с чувством говорил Властитель о Гитлере, — но он был пламенным провозвестником того общественного строя, который успешно установили мы». Важнейшим из государственных решений Властителя-19 было переименование властительных указов (именовавшихся также Инвективами) в Диспетчерективы.

Генерал Бреде и полковник Флит сперва, по этикету, приветствовали портрет Гитлера, потом поклонились Верховному Синхронизатору. Тот жестом пригласил их присаживаться в кресла, расставленные вокруг ПП. В креслах сидели другие сановники, управляющие внешними делами, психикой и бытом подданных и энергосоциальной структурой общества.

Сам Властитель-19 восседал на Пульт-Престоле в парадной форме: высокий цилиндр с султаном, чёрный мундир с орденами, голубые трусики, а ниже — голые волосатые ноги. Единственное развлечение, которое разрешал себе Властитель во время приёмов, было шевеление узловатыми пальцами ног, это почти не ослабляло силы его воздействия на государственные дела. В безбрючности и босоногости Властителя-19 таился глубокий общественный смысл. Опыт многих поколений Властителей установил, что исходящая из них эманация государственности канализируется, главным образом, в нижних конечностях, одежда же экранировала их от приёмников ПП, и потому чем меньше было одежды на ногах Властителя, тем лучше шли дела в государстве. Было даже предложение назвать государственное руководство Верховных Синхронизаторов Государственным Ноговодством, но проект этот не привился, автора же его, подумав, вскорости распылили.

Лицом и фигурой Властитель-19 походил на свои руководящие ноги — худой, волосатый, с неистовыми глазами, язык его двигался так же безостановочно, как и пальцы ног, хотя движение языка не имело такого значения, как подёргивание пальцев. Во время речей Властитель-19, забываясь, усердно почёсывался под мышками, на груди и в других местах: мыться на ПП было неудобно, а удаляться в ванну, так далеко от государственных забот, он побаивался. В эти минуты на него старались не глядеть, а в остальное время он вёл себя с достоинством и был почти приятен.

— Я пригласил вас, господа, чтоб объявить своё окончательное решение проблемы Северной Демократии, — объявил Властитель-19. — Я буду максимально краток.

Приглашённые удобнее устраивались в креслах. Когда Властитель-19 хотел быть кратким, он укладывался часа в два.

Он начал с обзора трёх больших общественных сил, действующих ныне в солнечной системе. Первое из них — земное общество. С Землёй получилось плохо, недоглядели Землю — такова единственно точная формула. На Земле получила распространение противоестественная философия всеобщего благоденствия. Глубокие различия цвета кожи и глаз, тонкости крови и жёсткости волос, роста тела и формы головы, национальности и образования, материального достатка и подбора предков — на всё это на сегодняшней Земле наплевали. Там ныне каждый самостоятельно выбирает свою жизненную дорогу: тот стремится в музыканты, другой в космонавты, третий в кораблестроители — ни один не подумает испросить государственного разрешения на личные влечения! Каждый мужчина любит свою женщину, каждая женщина — своего мужчину, вместе они любят своих детей, а ещё все вместе они любят всех вместе. Взаимная необоснованная любовь, хаотическое взаимное уважение, ничем не прикрываемая взаимная дружба — таков тот отвратительный цемент, что соединяет разнородных людей, населяющих нынешнюю Землю. В довершение он добавил, что на Земле осуществлено чудовищное равноправие: все земляне равновластны. И вся эта неразбериха обильно питается могучими энергетическими ресурсами Земли, настолько ныне огромными, что, к сожалению, сейчас нельзя и речи вести об отвоевании нашей прапланеты и наведении на ней порядка. Землю пока надо оставить в покое. Время взять её в руки (Властитель зашевелил ногами) не приспело.

Но если от захвата Земли он с глубоким сокрушением временно отказывается, то нет причин не расправиться с государственным ублюдком, именующим себя Великой Северной Демократией.

Медлить дольше нельзя. Сегодня один из Олигархов Севера нахально кричал о непобедимости их общества Частной Инициативы. Наглых Олигархов Демократии нужно покорить.

Реальная мощь на Марсе сосредоточена лишь в их Южной Диктатуре, тотально задиспетчеризованной его, Властителя, руководящей волей. Он утверждает с полной ответственностью: ещё не существовало столь совершенного государства. Единство сограждан достигло у них высочайшей формы централизации — односущности. Прежняя формула единства — «Все — за одного, один — за всех» — стала попросту жалкой, ибо нет у них разных «всех», а есть лишь Один в миллионах экземпляров. Если на Земле ублажают личные прихоти своих сочленов, — «развивают человеческие способности», как говорят там, — если Северная Демократия пытается контролировать влечения своих сограждан, то они, он и Властители, его предшественники, полностьюотменили всё личное. Они освободили подданных от рабства собственных жизненных целей, от тягот индивидуальных помыслов и причуд, от хаоса необщих мыслей. Человек чувствует себя несвободным, когда жаждет многого, ибо несвобода — в неосуществимости желаний. В Южной Диктатуре люди ничего не жаждут и ни к чему не имеют особых влечений, а следовательно, не испытывают горечи неудовлетворённости и трагедии неудач. Они желают лишь того, чего желает он, их…

Властитель-19 вдруг запнулся, лицо его странно перекосилось, он заверещал не своим голосом:

— Чего вылупили лазерные гляделки, гады? Живо запускайте моторы, скоты, и марш в казармы на отдых!

Его истошный крик потонул в общем вопле. Сановники, сорвавшись с кресел, надрывались теми же не своими голосами:

— …Марш в казармы на отдых!

— Отставить, мерзавцы! — завопил Властитель.

Приближённые диким эхом повторили его команду.

На губах Властителя-19 появилась пена. Он подёргивался на Пульт-Престоле, отчаянно бил о его бока заскорузлой Руководящей Пяткой. Проглатывая слова, он яростно бормотал:

— Проходимцы!.. Подлые растяпы!.. Недоноски!..

Потом надвинулась могильная тишина. Властитель-19 свирепо оглядывал сановников. Ноги его были плотно прижаты к ПП. Цилиндр с султаном сместился на ухо. Неожиданное смятение, возникшее в недрах государственного строя, было с успехом ликвидировано.

— Я хочу знать, что это было? — заговорил Властитель. — Генерал Бреде, отвечайте: что это было?

Генерал, приподнявшись, мрачно отрапортовал:

— Ваше Бессмертие, вы отдали неожиданную команду. А почему вы это сделали, мы не понимаем.

Все собравшиеся поддержали его дружным криком:

— Мы не понимаем, Ваша Удивительность!

Властитель-19 снова дёрнулся. Он секунд пять раздумывал, прикрыв тяжёлыми веками бешеные глаза.

— Вам не понять сокровенной глубины моих поступков. Я пошутил. Итак, через неделю начинаем войну против Демократических Олигархов. Теперь марш по местам!

Он с трудом удержался от того, чтобы последнюю диспетчерективу не прокричать тем же не своим голосом, каким недавно кричал непонятные слова.

Флит возвратился на ЦГП.

Под утро туда же пришёл генерал. Бреде не уселся за Государственный Пульт и не положил на него ноги, как любил, но прохаживался вдоль щитов с Автоматическими Руководителями. Он почему-то хмурился.

— Косинус пси отличен, — заметил полковник. — Единение Властителя-19 и народа достигло степени тотального слияния в одно целое. Ваш личный тангенс тэта тоже превосходен, хотя по-прежнему хуже косинуса.

— Меня смущает полнота слияния Властителя с народом, — неожиданно сказал Бреде, обратив к полковнику насупленное лицо.

Флит искренне удивился.

— Вас смущает совершенство централизации? Все достоинства нашего государства, в частности его боеспособность, держатся на этом фундаменте.

— Дорогой мой полковник, самые грозные недостатки часто являются оборотной стороной достоинств. Если с обожаемым Властителем что-нибудь произойдёт…

— Абсолютно исключено. Синхронизация общества и Властителя совершается автоматически.

— Это тоже меня беспокоит — автоматизм тоталитарности.

Полковнику показалось, что он наконец поймал своего начальника на ереси.

— Выскажитесь определённей, генерал!

Командующий армией за долгую службу у Властителей 17, 18 и 19 уже не одного деятеля вроде Флита подвергал распылу на лазерных полигонах. Флит был слишком маленьким противником, чтоб тратить на него духовные силы. Бреде лишь передёрнул плечами.

— Мне отпущено много сомнения, но и мои лимиты не безграничны. Лучше поговорим о вещах более безопасных. Вам не показался знакомым голос, каким неожиданно закричал?..

Флит шлёпнул себя по лбу.

— Чёрт возьми, удивительно знакомый голос! И будь я проклят, если это не голос сержанта Беренса, самого лихого вояки и самого отпетого пройдохи в наших… — Флит, ошеломлённый, с ужасом поглядел на Бреде. Бреде значительно поджал губы. Флит заорал на весь ЦГП: — Нет, послушайте! Неужели вы хотите сказать, что вшивка Беренс пытается захватить Верховную Синхронизацию?

Бреде холодно возразил:

— По-моему, о Беренсе заговорили вы. Я лишь обратил ваше внимание на странное изменение голоса Властителя. Замечу попутно, что вы превысили свои скудные пределы, полковник.

Он показал на приборы Особой Секретности. Кривая благонадёжности Флита была повреждена резким всплеском в Недопустимость, граничащую со зловещей красной полосой Обречённости. Флит нервно отпрянул от грозного пика на кривой. Он лишь на три миллиметра не дотянул до предела, за которым безжалостные гамма-каратели автоматически обрывают жизнь провинившегося. Бреде спокойно подошёл к автоматам Энергетического Баланса Государства. Здесь что-то настолько поразило генерала, что он несколько минут не отрывался от приборов.

Флит ещё не оправился от ужаса, вызванного образом чуть не надвинувшейся на него гамма-смерти, когда до него донёсся размеренный голос:

— Полковник, какова первая акция нашей стратегической подготовки к войне?

Флит не понял, зачем генералу понадобилось экзаменовать его по столь элементарным пунктам стратегического развёртывания, но ответил:

— Мобилизация водных ресурсов, разумеется.

— Как идёт эта мобилизация?

— Конечно, отлично! Нам удалось вызвать всеобщее скрытое испарение и сконцентрировать облака на южном полюсе. Мы прихватили солидную толику водных ресурсов северян, пока эти ротозеи не спохватились, что их грабят. Уже вчера на полюсе было скомпрессовано четырнадцать миллиардов тонн воды, то есть сорок процентов водных возможностей планеты.

— А когда мы должны привести эти облачные массы в движение?

— Что за вопрос, генерал! В момент объявления войны, разумеется!

— Войну мы ещё не объявили?

— Я отказываюсь вас понимать! Вы же сами слышали диспетчерективу! Война начинается через неделю. Тучи будут сгущаться ещё семь дней, а затем мы мощным ударом превратим войну пылевую в войну грязевую — и центры сосредоточения войск противника потонут в болотах.

— В таком случае должен вам сообщить, полковник, — бесстрастно сказал Бреде, — что облачные массы на полюсе пришли в движение и в данный момент бурно несутся на нас.

Флит, вскрикнув, кинулся к энергетическому щиту. Тут взгляд его упал на нечто ещё более страшное. Основной показатель государства, косинус пси, катился вниз. Флит метнулся к щиту, где вычерчивался тангенс тэта. Тангенс тэта стоял на девяноста.

— Генерал! — простонал Флит, обернув к Бреде искажённое страхом лицо. — Армия пока в ваших руках, но государство разваливается. Синхронизация общества летит ко всем…

Бреде подскочил к Флиту и схватил его за шиворот.

— Идиот! — прошипел генерал. — Ваше счастье, что с государством что-то случилось, иначе гамма-каратели… Включайте аварийную сигнализацию по всем каналам!

Флит бросился к щитам. Бреде наклонился над Пультом. Не прошло и секунды, как планета была оповещена, что государственный строй Южной Диктатуры свела непонятная внутренняя судорога. Бреде потащил Флита к дверям Пульт-Престола.

— Ещё не всё потеряно, — сказал генерал. Он говорил с обычной внешней невозмутимостью. — Пусть Властитель срочно налаживает свою развалившуюся синхронизацию. По-моему, произошло чудо.

— Это революция, — бормотал вконец ослабевший Флит. — К нам проникли земляне. Боже, теперь всем нам крышка! Как думаете, не запросить ли помощи у Олигархов Демократии?

— Кретин! — только и ответил ему генерал.

Глава 5

Причиной катаклизма, потрясшего государственный строй Южной Диктатуры, был, разумеется, Эриксен.

Сержант Беренс доказал солдатам, что вырвавшиеся у него слова об отдыхе не имеют ничего общего с его истинными намерениями. После учений взвод не шёл, а полз в казармы. Солдаты были так измучены, что половина их отказалась от ужина. Эриксен со стоном упал на койку. Ему было хуже, чем другим: сержант вымещал на нём злобу. Казарма давно храпела, а обессиленный Эриксен всё не спал. К нему подобрался Проктор.

— Слушай, парень, — сказал Проктор, переходя на «ты», что в Южной Диктатуре считалось одним из самых серьёзных проступков. — Ты всё-таки чудотворец.

— Чудотворцев не существует, — вяло возразил Эриксен.

Проктор жарко зашептал:

— Не говори так, парень. Это раньше не существовало чудес, когда жизнь была неразвита. Конечно, пока человек не овладел природой, всё совершалось по естественным причинам, как бог положил. Чудеса были технически неосуществимы, вот и всё. А сейчас, когда так высоко… понимаешь? Без чудес нынче невозможно. Мы же не дикари, чтоб обходиться без чудес.

Не дождавшись ответа, Проктор продолжал:

— Как я услышал, что сержант орёт твоим голосом твои слова, я тут же смекнул, что произошло чудо.

— Обыкновенная телепатия, — устало сказал Эриксен. — Гипноз на расстоянии. Я внушил Беренсу, что ему говорить, — только всего.

— Не телепатия, а чудо, — стоял на своём Проктор. — И не гипноз, частное дело двух человек, а энергетическая эманация, нарушившая всю структуру государства, — вот что ты сделал, парень.

— Не понимаю вас, Проктор.

— А чего не понимать? Это же не Беренс кричит на нас, а полковник Флит орёт нам голосом Беренса. А в полковнике гремит генерал Бреде, а генералом командует Его Бессмертие. Разве ты этого не проходил в школе? Во всех нас мыслит, чувствует и распоряжается Властитель-19, а если нам кажется, будто это наши мысли, наши чувства и наши голоса, так на это у нас есть свобода воображать, что мы… Ты не голос Беренса заглушил, нет. Ты заглушил в Беренсе голос Флита, то есть голос Бреде, то есть голос… ты понимаешь? И вот я спрашиваю тебя: разве это не чудо?

— Что вы хотите от меня? — спросил Эриксен, всматриваясь в возбуждённое лицо Проктора.

Проктор зашептал ещё жарче:

— Сотвори новое чудо! Раз ты сержанта Беренса так ловко… Это же одна цепочка, пойми! Одним винтиком завладеть — вся машина в руках. Слушай меня. На полюсе концентрируют тучи для атаки на северян. Двинь эти тучи на нас. Небольшого бы дождя, понял?

— А зачем вам нужен дождик?

— Во-первых, северян не зальёт, их механизмы не потонут — соваться туда будет рискованно. А во-вторых, у нас всё раскиснет — обратно не с чем соваться… И вместо войны — пшик!

— Вы не хотите войны?

— Я хочу домой… И чтоб все эти централизации и тотализации!.. Понял?

Эриксен слышал, как жарко дышит пожилой солдат. На провокатора он не был похож. Но всё, что он говорил, отдавало государственной изменой. Эриксену и в голову раньше не приходило, что в казармах могут, невредимые, существовать люди, подобные Проктору.

— А вы не боитесь нейтринных соглядатаев и гамма-карателей? — спросил после некоторого молчания Эриксен. — По-моему, этим приборам не придётся долго раздумывать, если они хоть раз к вам прислушаются.

— Чепуха! — нетерпеливо воскликнул Проктор. — В душу мою им не влезть. Да и не один я здесь такой, всех нас не уничтожить. Эх, Эриксен, если бы ты знал, сколько раз мы между собою… Ты только зацепись, вставь палку в колёса чёртовой машине, а мы все, как один… Чуда, Эриксен, умелого чуда! И потом жить, не оглядываясь на соседа, и делать, что по душе, только бы это не мешало другим, и чтобы никаких войн! Сердце замирает — такая простота жизни!

Эриксен снова вгляделся в рыжего Проктора. В полусумраке казармы цвет волос не был виден, зато ясно различалось, как пылает его лицо и как сверкают глаза. Он уже не шептал, а кричал тихим криком.

Эриксен с полминуты молчал, потом сказал:

— Знаете ли вы, что такой способ жизни осуществлён на Земле?

— Да, знаю, — ответил Проктор прямо. — А теперь скажи по-честному: сделаешь чудо?

Эриксен откинулся на подушку, закрыл глаза. Всю жизнь он мечтал о запретной Земле. И всю свою жизнь боялся высказать вслух сокровенные желания. И те, кто окружал его, были такие же — мечтали и молчали: Проктор первый заговорил открыто. Эриксену нечего было ответить. Против машины синхронизации реальных средств борьбы не было, а в чудеса он не верил.

— Я сделаю всё, что смогу, — сказал он потом. И снова с отчаянием ощутил, как ничтожны его силы.

Проктор убрался на свою койку. Стены казарм дрожали под давлением осатаневшего ветра. С равнины доносился такой грохот, что ныли уши, а в глазах вспыхивали глумливые искорки. Тонкая пылевая взвесь проникала сквозь щели в стенках.

Эриксен лежал с открытыми глазами, но видел не казарму, а то, что было вне её, — огромную, неласковую планету: воздух, напоённый красноватой пылью, безжизненные равнины, отполированные сухими ураганами до металлического блеска: ни деревца, ни озерка, ни травинки. Как его предков забросило сюда? Почему они остались здесь? Почему? Нет, почему они из людей превратились в бездушные механизмы?

Эриксен ворочался, снова и снова думал о том, о чём на Марсе думать было запрещено. Он видел Проктора и Властителя-19, Беренса и генерала Бреде, тучи пыли, вольно несущиеся над планетой, облака высосанной из планеты воды, хищно накапливаемые сейчас у полюса…

И вдруг Эриксен вскрикнул — такая боль свела мозг. Он вскочил, хотел позвать на помощь, протянул руку, чтобы разбудить соседа, но боль стала затихать. Голова отяжелела, Эриксену чудилось, что это не голова, а каменный шар — тяжкий шар не держался на хилой шее и покачивался вправо и влево, вперёд и назад. Эриксен поспешно лёг снова, чтоб не повалиться всем телом вперёд, за непостижимо заменившим голову шаром.

Стало легче, но в мозгу творился сумбур: Эриксен слышал стоны и визги, поскрипывания, потрескивания, что-то бормотало бесстрастным голосом прибора: «Косинус пси — девяносто девять и пять десятых, полная синхронизация! Косинус пси — девяносто девять и пять!..» Эриксен напряжённо, без мыслей, вслушивался в шумы мозга, пытаясь разобраться в них, но разобраться в них было невозможно, их можно было лишь слушать. Тогда он стал размышлять сам, но размышлять он тоже не мог, он утратил способность к размышлению. Мысли так медленно тащились по неровным извилинам мозга, так запинались на каждой мозговой выбоине и колдобине, словно каждая тянула за собой непомерный груз.

«Тучи! — трудно думал Эриксен. — Ах, да… тучи… Нет, что же?.. Тучи… Вот оно что — тучи!.. Ах, нет — синхронизация… Нет, куда же я? Ах, что… что со мной?..» Он вяло, будто в сумрачном полусне-полубреду, удивлялся себе: он переменился в эту ночь, ему не нравилась перемена. Раньше он мыслил легко и свободно, мысли вспыхивали, как огни, проносились стремительно, как тени, что же, нет, что же произошло? «Тучи, — всё снова думал Эриксен, упрямо выстраивая мысль. — Все… тучи… сюда… и маленький дождь… с полюса сюда… хочу!»

И когда ему удалось не додумать, а доделать эту тяжкую мысль, он, измученный, провалился в сон, как в пропасть.

Его разбудил шум в казарме. Солдаты вскакивали с коек, раздетые кидались к двери.

— Дождь! Дождь! — кричали солдаты.

Эриксен тоже протиснулся к дверям. Лишь в древних преданиях и бабушкиных сказках он слышал о чём-то похожем на то, что сейчас разворачивалось перед ним. И охваченный таким же восторгом, как и другие солдаты, он ликующе вопил:

— Дождь! Дождь!

Мир стал непостижимо прозрачен. Марсианская равнина проглядывалась во все стороны на многие километры. Плотные взвеси красноватой пыли, вечно заполнявшие атмосферу, осадило водой. Постоянно ревущие ветры замолкли, и мерный шум падающей воды был так непривычно слаб сравнительно с их надрывным грохотаньем, что чудилось, будто в мире установилась ликующая тишина.

А вверху неслись тёмные, плотные тучи, из них рушились сверкающие капельки воды, змейки воды, сияющие водяные стрелы — настоящий дождь, первый дождь в жизни! И как — не переставая — изливался дождь на марсианскую саванну, так же — не переставая — солдаты орали:

— Дождь! Дождь!

Рыжий Проктор взобрался на стол и завопил во всю мощь горлового микрофона:

— Слушайте меня, солдаты! Это чудо! Чудо сотворил солдат Эриксен! Я ночью молил Эриксена о дожде, и он пообещал дождь. Славьте чудотворца Эриксена!

Истошный призыв Проктора потонул в исступлённом рёве солдатских глоток:

— Славьте чудотворца Эриксена!

Десятки рук схватили Эриксена и подняли над толпой. Солдаты, ликуя, вынесли его под дождь, а Проктор всё кричал:

— Молите чудотворца Эриксена о свободе! Пусть он отправит нас по домам! Пусть разрешит жить своей жизнью! Чуда, Эриксен!

И солдаты заглушали моление Проктора дружным рёвом:

— На волю, Эриксен! Отпусти нас в нашу жизнь, Эриксен!

Эриксен, промокший и счастливый, оглядывал таких же мокрых и счастливых, восторженно орущих солдат и был готов пообещать всё, что они требовали.

— Вы пойдёте домой! — прокричал он. — Отпускаю вас в ваши жизни!

И вдруг он понял, что дождь перестаёт. Тучи медленно поползли назад. Только что они неслись с полюса, как сорвавшиеся с цепи разъярённые псы, а сейчас какая-то мощная сила загоняла их на полюс, как побитых псов в конуру. Солдаты, замолчав, тоже следили за попятным движением туч. Эриксен попытался соскользнуть на почву, но солдаты его не пустили — он по-прежнему возвышался над всеми. И он первый разглядел катящегося к ним Беренса.

— Назад в казармы, бездельники! — издалека вопил сержант. — Бунтуете, падаль! Слезайте немедленно, образина! — зарычал он на Эриксена. — Это вы, мятежник, покусились на синхронизацию государства? Сейчас я покажу вам, чудотворец-недоделыш, истинное чудо!

Он страшно сверкнул на Эриксена лазерными бинокулярами, но очнувшиеся от оцепенения солдаты взметнули оптические щиты, и убийственный взгляд Беренса погас в броне. Новый взрыв ругательств Беренса заглушил пронзительный выкрик Проктора:

— Чуда, Эриксен! Чуда!

Солдаты разразились воплем: «Чуда, Эриксен!», и Эриксена охватило отчаяние. Короткое опьянение мнимой мощью мигом прошло, когда он увидел Беренса. Чуда не было. Что-то случайно нарушилось в государственном механизме, выпал из гнезда какой-то винтик, образовалась зияющая энергетическая отдушина — и тучи с полюса хлынули в эту прореху. А сейчас авария исправлена, винтик вставлен, и тысячи марсианских термоядерных станций, синхронизованные в едином порыве, гонят назад миллиарды тонн вырвавшейся на волю воды. Он не имеет отношения к этому происшествию, оно возникло и ликвидировано помимо его воли.

И только чтобы успокоить неистовавших солдат, а не потому, что он поверил в себя, он взметнул вверх руки и прокричал:

— Все тучи ко мне! Да погибнет всё, что мешает!

И тут, потрясённый, он узрел сотворённое им чудо. Тучи, отброшенные на юг, неслись обратно. Вокруг быстро сгущалась тьма. Прямо над головами солдат, где бешено противоборствовали сталкивающиеся облачные фронты, сверкнули молнии. Спустя минуту молнии вспыхивали непрерывно, пересекая одна другую, стремясь друг дружке в хвост. Гром в разреженной марсианской атмосфере был несилен, но вспышки ослепляли, как взгляды, усиленные умножителями, — солдаты опускали на глаза квантовые забра?ла.

Сержант Беренс в это время молчаливо и яростно врубался в гущу солдат, чтобы расправиться с Эриксеном врукопашную. Проктор предостерегающе прокричал:

— Осторожнее, Эриксен! Уничтожь его молнией!

Эриксен едва успел скомандовать, когда к нему простёрлись хищные руки сержанта:

— Прочь! Будь уничтожен!

Сержант взлетел высоко в воздух. И он ещё не успел коснуться грунта, как с бешеного неба на него низринулась река огня, а вслед устремились новые огненные реки. Сержант Беренс, превращённый в плазму, уже разметал по равнине все свои атомы, а молнии всё били и били в то место, где он находился в последний миг жизни.

И тогда Эриксен, охваченный страхом содеянного, прокричал тучам:

— Разойдись! Все по местам!

И, очевидно, в их тотально запрограммированном государстве каждой тучке была отведена особая область, потому что напиравшие фронтами облачные массы стали вдруг распадаться. А ещё через некоторое время в разрывах облаков засверкало чистое небо с дневными неяркими звёздами и далёким неярким Солнцем.

— Свершилось! — сказал кто-то среди всеобщего восхищённого молчания.

Эриксен, по-прежнему возвышавшийся над солдатами, увидел, что из Государственной Канцелярии, находившейся неподалёку от казарм, к ним идут высшие военные чины государства — генерал Бреде и полковник Флит.

Глава 6

Когда Бреде с Флитом ворвались на Пульт-Престол, Властитель-19 сидел на ПП, как на лошади, потерянно сжимая волосатыми босыми ногами бока верховного государственного механизма. Бреде, впрочем, Властитель показался похожим не на мужественного всадника, отлично управляющегося с конём, а на огромную, вспучившуюся, до полусмерти перепуганную жабу. Умный генерал утаил, какие непозволительные ассоциации являются ему на ум.

— Что случилось? — хрипло прокаркал Властитель. — Ужас что такое!

— Заговор землян, Ваша Удивительность, — доложил Флит, по обязанности младшего начинавший.

— Чудо, — мрачно установил Бреде.

— Чудес не бывает, — с испугом возразил Властитель-19. У него жалко исказилось лицо.

Бреде непочтительно пожал плечами. Ещё час назад он был бы мгновенно распылён за открытое неуважение к Высшему Синхронизатору Государства, но сейчас, когда нейтринные соглядатаи вышли из строя, а гамма-карателей обесточили, он мог позволить себе и эту вольность.

— Вы забываете о достижениях науки, Ваше Бессмертие. Мы развились до уровня, когда любое чудо стало технически возможным.

Бреде, разумеется, не знал, что повторяет мысль солдата Проктора.

— Нет, это ужасно, — сказал Властитель-19, всё больше бледнея. — Мои ноги не ощущают государства. С ума сойти, такая небывалость!

— Косинус пси ниже ноль сорока, — сказал Флит. — И он катится вниз. Энергетические станции отбились от ваших рук. — Он посмотрел на властительные ноги девятнадцатого Синхронизатора. — Мы гибнем, Ваше Бессмертие.

— Срочно доложите: что делать? — приказал Властитель-19 генералу. — Неслыханно, такая удивительность!

Бреде прошёлся вдоль щита с важнейшими государственными приборами, распахнул окно. Тучи, ринувшиеся с полюса, сгущались над резиденцией Властителя-19. Лил преступный дождь, путавший стройную схему стратегического развёртывания южан. Бреде минуту вслушивался в шум антигосударственного дождя, затем, не отвечая Властителю, обратился к Флиту:

— Вот вам те недостатки, полковник, которые являются оборотными сторонами наших достоинств — вы недавно настаивали, чтобы я их вам объяснил… Автоматическая синхронизация государства на личность одного человека привела к тому, что общественному механизму стало безразлично, кто его централизует. Какой-то пройдоха легче вписался в нашу общественную систему, чем вы, Ваше Бессмертие, и автоматы перевели синхронизацию на него. Самописцы показывают, что очаг смуты где-то в казармах Беренса.

Флит воскликнул, направляясь к командным аппаратам Квантово-взглядобойной армии:

— Сейчас я скажу проклятому сержанту пару словечек!..

Властитель-19 жалобно повторил:

— Что мне делать, господа? Какую выдать диспетчерективу?

— Сосредоточьтесь на управлении, — посоветовал Бреде. — Автоматической синхронизации вашей особы с государством больше не существует — добейтесь её силой воли. Боритесь за власть, чёрт подери!

Неистовые, глубоко запавшие глаза Властителя побелели от страха. Он яростно ударил ногами в бока Пульт-Престола.

— Я попытаюсь… Вы сказали — чёрт подери? Итак, чёрт подери! Я верну себе власть!

Он на глазах раздувался от напряжения. Вскоре он радостно вскрикнул, ощутив утраченный было контакт с государством.

В эту минуту сержант Беренс катился колесом к взбунтовавшимся солдатам. Бреде молчаливо наблюдал, как замедляется яростный бег летящих с полюса туч и как стихает разрушительный дождь. Властитель-19 был дурак, но хорошо дрался за Верховную Синхронизацию. Флит, обуянный восторгом, не то танцевал, не то маршировал вдоль Пульт-Престола.

— Косинус пси растёт! Семьдесят четыре! Восемьдесят два! Восемьдесят пять! Ура, Ваша Удивительность!

— Ура! — заверещал Властитель, подпрыгивая на ПП. — Моя берёт!

Бреде с сомнением покачал головой. В голосе Властителя-19 угадывались чужие нотки.

Настоящая борьба только начиналась. Бреде чувствовал, что неизвестный узурпатор, захвативший ночью управление государством, бросит всю свою волю в пылающее горнило Синхронизации. Даже отталкивая чужака концентрированным ударом, Властитель не мог отделаться от резонанса его могучего голоса.

И когда Властитель, вскрикнув, вдруг стал сползать с Пульт-Престола, Бреде кинулся ему на подмогу.

— Все тучи ко мне! — бормотал Властитель уже несомненно чужим голосом. — Да погибнет всё, что…

— Замолчите! — отчаянно крикнул Бреде. — Безумец, вы контрассигнуете поведение вашего противни…

Он не успел окончить фразы, не успел поддержать рухнувшего Синхронизатора. На месте, где только что находился Властитель-19, взвился столб дымного пламени. Впервые за многие десятилетия Пульт-Престол был пуст. Бреде вовремя остановился, а Флит со страхом отшатнулся от мрачной туши пустого Пульт-Престола.

— Беренс тоже распылён, — доложил Флит показания приборов. — Государство погибло. Нам остаётся пустить себе в лоб отражённый в зеркале собственный смертоносный взгляд. Боже мой, какой конец!

— До конца далеко! — энергично возразил Бреде. — Вызовите автоматы Охраны. То, что не удалось плохо вооружённому Беренсу, должно удаться нам.

— Правильно! — закричал Флит, лихорадочно отдавая команды приборам. — Лично расправлюсь с этим узурпатором, будьте покойны! От Флита ещё никто не уходил живым.

Когда они вышли из канцелярии, тучи, по команде Эриксена, возвращались на свои места. Генерал и полковник издали увидели Эриксена, восседавшего на руках солдат. До них донеслись ликующие крики толпы.

— Значит, как условились, — зашептал Флит. — Подберёмся на дистанцию прицельного попадания, и я с одного взгляда распыляю этого…

Флит исчез, не успев вскрикнуть. Рядом с Бреде кружился смерч оранжевой плазмы. Смрадная пыль сыпалась на генерала. Автоматы Безопасности отнесли Бреде подальше от места гибели Флита. Минуту генерал ошеломлённо глядел на то, во что превратился его недоброжелательный, но верный помощник.

— Так, так! — сказал Бреде. — Гамма-каратели снова действуют!

Он подошёл к толпе. Эриксен сделал знак, чтобы его опустили на грунт. Солдаты стояли вокруг Эриксена двумя стенами. Бреде преклонил перед ним колени.

— Да здравствует Властитель-20! — провозгласил он. — Рапортую, Ваше Бессмертие: ещё ни разу наше государство не было так тотально синхронизировано, как это сумели сделать вы, Ваша Удивительность! Слава Властителю-20!

Бледный Эриксен смотрел на Бреде круглыми глазами. Солдаты безмолвствовали. Бреде, не поднимаясь, закричал:

— На колени, болваны! Слава Властителю-20!

Один за другим солдаты опускались на колени. Сперва нестройно, потом всё громче загремело «ура!» Временно заколебавшийся государственный механизм снова исправно функционировал. Эриксен обернулся к Проктору. У Проктора сверкали глаза и дрожали руки, он так выгнулся вперёд, словно собирался броситься на генерала.

— Разрешите, Ваше Бессмертие, возвести вас на Пульт-Престол, — сказал Бреде, вставая с колен. — Я познакомлю вас с тайнами управления нашей несокрушимой Южной Диктатуры.

Эриксен безвольно сделал шаг вперёд. Он услышал шёпот Проктора, но не остановился.

— Я думал, ты чудотворец, а ты — Властитель, — горько сказал Проктор вслед Эриксену.

Лишь на ступеньках Государственной Канцелярии Эриксен ещё раз обернулся. Солдаты молчаливо расходились. Проктора Эриксен не разглядел. Проктора больше не существовало.

После осмотра аппаратуры Централизации Общественной Жизни Эриксен уселся на Пульт-Престол. Вокруг ПП теснились высшие чины Южной Диктатуры, явившиеся на поклон к новому владыке.

— Итак, вы утверждаете, переворот сошёл отлично? — спросил Эриксен Бреде.

— Превосходно, Ваша Удивительность! Погибло несколько дураков и нахалов, но государство вышло из кризиса крепче, чем было до него. И то, что оно само отыскало вас и сделало центром Тотальной Синхронизации, делает государству честь. Отныне уроженец Бриллиантового тупика…

— Тупик, где я родился, называется Вшивым, — поправил Эриксен.

— Полчаса назад он переименован в Бриллиантовый. А в данный момент в нём уже устанавливают вашу серебряную статую. Итак, я осмелюсь утверждать…

— Я хочу попросить разъяснения, — прервал Эриксен. — Вы, конечно, понимаете, что меня, как новичка в управлении, больше всего интересует, достаточно ли прочен тот государственный организм, нервным центром которого я… так сказать… избран… Откуда ждать опасностей? Не может ли какой-нибудь проходимец?.. Вы меня понимаете, Бреде?

Генерал отвечал с военной чёткостью:

— Только четыре причины, могут разрушить Тотальную Синхронизацию — удар извне, восстание подданных, бонапартистский переворот и технологический распад системы.

— Мне кажется, этих разрушительных причин многовато, чтоб быть спокойным…

— Удар извне, — сказал Бреде. — Его может нанести либо Земля, либо Олигархия Демократов. Земля кичится, что общество их живёт лишь для счастья своих сограждан и что во внутренние дела других планет они не вмешиваются. Агрессивной войны Земля не начнёт. Что до Северных Олигархов, то военный их потенциал ниже нашего. Думаю, о восстании подданных в нашем обществе тоже говорить не приходится. Что же касается… гм… вашего особого случая, то ожидать повторения… Нужно, так сказать, обладать вашей гениальностью, и даже высшей, чем ваша, ибо вы уже… А это, понимаете…

— Справедливо. И последняя причина — технологическая.

— Она наименее вероятна. Наша государственная система развалится, если автоматы управления начнут взаимно друг друга уничтожать и самодемонтироваться. Пока мозг Верховного Синхронизатора концентрирует управление в себе, опасности этой нет. Ну, а приказывать саморазвал, то есть вызывать почти мгновенный чудовищный взрыв, никакой Властитель не станет, ибо это равносильно самоубийству.

— Что ж, и это логично. Проктор был бы доволен.

— Проктор? Я не совсем понял, что вы хотите сказать, Ваша Удивительность…

— Я хочу сказать, что Властитель-20 начинает свою эру Синхронизации.

И прежде чем ошеломлённые сановники успели вмешаться, Эриксен, вскочив на Пульт-Престол, широко простёр руки. О том, что произошло вслед за этим, никто из них не сумел поведать миру, ибо их уже не было. Самому же Эриксену какую-то миллионную долю секунды казалось, что он в сияющих одеждах и в славе возносится в заоблачные высоты. А ещё через доли секунды миллиарды молекул его тела, разлетевшись на атомы, электроны и ядра, сияющим плазменным облачком разносились по освобождённой планете.

Сергей Снегов

ОТКЛОНЕНИЕ К СОВЕРШЕНСТВУ

Часть I. Меланхолический страж

Глава 1

Что-то заставило его насторожиться, сон исчез.

Неверов открыл глаза, полежал, глядя в голубое струение потолка, и покосился на постоянно включенную видеоцепь. В одном из окон дальновидения ближайший к Зоне страж топтался на своем странном насесте, озираясь по сторонам блюдцеобразными белыми глазами. Ветер донес далекий полуклекот-полувой, и страж заволновался, захлопал крыльями, тяжелыми и уродливыми на вид, заорал. Судя по крику, горло он имел, по крайней мере, железное.

Дежуривший у пульта связи Диего Вирт оглянулся и уменьшил громкость внешнего звукоприема.

— Опять передача? — вздохнул Неверов, вставая. — Поспать не дадут…

В спокойных светлых глазах Диего мелькнула улыбка.

— Пора бы привыкнуть, ворчун. Мне они тоже покоя не дают в твое дежурство, однако я не ворчу.

— Тебе хорошо, ты вон какой здоровый!.. А я слабый и хилый… И вообще человек без чувства юмора выносливей.

— Спасибо.

— На здоровье.

По пульту беззвучно метнулись желтые огни, складываясь в знакомую комбинацию, и тотчас же отозвался динамик дешифратора:

«Внимание, вызов! Сто один дробь три, пятое февраля, семнадцать часов сорок минут относительного, аппаратура готова».

Диего ответил стандартным: «Вызов принят» — и приготовился к приему информации.

Прошлепав босыми ногами до бокового крыла пульта, Неверов включил блок дубль-связи с Базой и поприветствовал проявившуюся в виоме сонную физиономию дежурного Базы. Это был Гунн.

— Привет, Эдвин. Спишь? Не проспи смену.

— Что у вас там? — не принял шутливого тона Гунн, который обладал редким даром не реагировать на шутки в свой адрес. — Опять запрос на энергоснабжение вне графика?

— Мы же не виноваты, что автоматы защиты Зоны срабатывают так часто. Включай запись. Поступил словосигнал, очередная передача.

Особый плоский экран над пультом связи, окруженный тройным кольцом датчиков выбора программ, загорелся серым дрожащим светом, то убыстряя ход, то замирая, и стало ясно, что на этот раз ничего путного он не покажет. До сих пор специалисты земных институтов не могли разобраться в логике видеопередач коренных обитателей планеты — энифиан. Передачи не поддавались расшифровке, и ведущие математики Базы считали, что в данном случае необходим принципиально иной подход к проблеме видеосвязи с энифианами. Парадокс состоял в том, что энифиане и люди уже понемногу общались через обычную радиосвязь, то есть расшифровывали язык друг друга, но видеопередачи — наиболее наглядный и простой способ коммуникации — принимать не могли. А может быть, этого не хотели сами хозяева планеты, неведомые энифиане, до сих пор остававшиеся анонимами…

— Да-а, парадокс, — сказал вслух Неверов, глядя на экран, подумал и добавил: — Парадокс — это когда у человека голова пустая, но тяжелая.

— Ты мне? — осведомился Гунн, помаргивая пушистыми ресницами, предметом зависти красивейшей половины Базы.

— Они сегодня не в духе, — заметил вскользь Диего Вирт. — Они не выспавшись.

— Заметно, — сказал Гунн, которого никогда не покидало ровное флегматическое настроение.

Экран все еще показывал серебристую пустоту с плывущими нечеткими силуэтами, волны мутной желтизны пошли по нему, как круги по воде, — ничего осмысленного, а дешифратор вдруг выдал длинную фразу перевода.

Энифиане интересовались сравнительными характеристиками нервных систем человека и высших животных Земли.

Массивный бритоголовый Вирт с брезгливой гримасой отщелкнул индекс запроса на Базу, встрепенувшийся Гунн покачал головой и показал пятерню — ответа надо было ждать пять минут.

— Вот так, — сказал Диего, оттопырив губу, взглянул на стоящего босиком Неверова.

Диего Вирт представлял собой натуру сдержанную, решительную, наделенную недюжинной силой воли и выдержкой. Вместе с тем был он склонен к иронии, что не раз помогало ему в трудных ситуациях.

Лен Неверов был, наоборот, разговорчив, общителен, любил пошутить, но болезненно воспринимал шутки в свой адрес, хотя обиды при этом старался не выказывать и смеялся над собой вместе со всеми.

Они и внешне отличались друг от друга. Диего был широк, мускулист, казался медлительным из-за точно выверенных и скупых движений, но обладал при этом отлично развитой реакцией на опасность. На круглом его лице выделялись светлые внимательные глаза, в которых ничего нельзя было прочесть, кроме безмятежного спокойствия.

У Неверова было скуластое лицо с карими глазами и крупными, нечеткого рисунка губами. Был он худощав, с нормально развитой мускулатурой, но узок в талии. Движения его всегда были стремительными и резкими. Впрочем, это касалось и речи.

Диего Вирт был старше Неверова примерно вдвое.

— Похудел ты, — участливо произнес Диего. — Девушки любить перестанут. Ложись-ка спать, сон улучшает цвет лица. Я и один справлюсь.

— В такой обстановке улучшить цвет лица — проблема. И что я в тебе нашел, соглашаясь на дежурство?

— Наверное, то, что я красивый.

Неверов не выдержал и засмеялся.

Гунн молча взирал на него из виома, ни один мускул не дрогнул на его философски спокойном лице, напоминающем циферблат прибора.

В это время пришел ответ из информария Базы. Гунн передал информацию по запросу и с разрешения руководства Базы предложил контрвопрос разумным обитателям планеты о состоянии и потенциалах космической техники.

Диего, почти не глядя на клавиатуру пульта, с молниеносной быстротой закодировал ответ и свой вопрос, передал в эфир и сгорбился над пультом. В последнее время с ним явно что-то происходило.

— Все же непонятно мне, — сказал Неверов с легкой завистью (так работать с пультом контакта он еще не умел). — Энифиане еще ни разу не поинтересовались нашей техникой, достижениями науки… Почему-то их интересуют лишь биология, обществоведение, культура и искусство. Ни одного технического вопроса! Даже обидно, ей-Богу! Неужели мы настолько отстаем от них технически? К тому же сами они не отвечают на наши вопросы. Я, например, до сих пор не знаю, кто они: люди, гуманоиды или какие-нибудь разумные муравьи. Может быть, ты знаешь? Нет. А почему? Ни разу не слышал, чтобы контакт устанавливался с анонимом! Может, страж на скале и есть энифианин, наш неизвестный собеседник? — Неверов встал и подошел к окну дальновидения. — В романах хорошо описывается встреча землян с инопланетянами: прекрасный юноша даже влюбляется в не менее прекрасную девушку с альфы Сириуса… А кто способен влюбиться в эту образину?

Диего поднял голову и оценивающе посмотрел на уродливую фигуру стража.

— Может быть, Эдвин Гунн?

— Я серьезно, а ты смеешься. Об энифианах мы знаем так мало, что начинают зарождаться сомнения в целесообразности контакта. Почему они не говорят, как выглядит рядовой абориген? С какой целью от нас скрывают устройство общества на планете? Это же, по крайней мере, странно, согласись.

— Не отрицаю. Видимо, у них свои цели контакта.

— Какие? Эх, Диего, не будь инструкций, включил бы я одностороннюю связь и спросил бы у них напрямик…

— Какие мы сегодня воинственные, — с иронией сказал Диего и грузно встал. — Тебе вредно просыпаться среди ночи два раза подряд. Ложись и досыпай, у тебя еще два с лишним часа.

— Ну вот, — грустно произнес Неверов. — Убил мою инициативу в зародыше. Скучный человек, киллджой,^[3] как говорит Эдвин, поговорить невозможно. И почему ты всегда поступаешь правильно?

Диего Вирт, не отвечая, как-то странно повернулся вполоборота к пульту и наклонил голову, будто прислушиваясь. И почти сразу же вслед за этим закричал страж, резко, переливчато, словно предупреждая о чем-то…

Когда Неверов улегся в постель и уснул, Диего вызвал Базу по ОЭЛ — особо экранированной линии, делавшей невозможным для энифиан любой перехват передач, и соединился с кабинетом директора. В виоме появилось лицо Доброгнева.

— Ждан, я, кажется, начинаю понимать причину происходящих в организме изменений: энифиане используют излучение, которое не только перестраивает геномы клеток, но и воздействует на кору головного мозга, высвобождая скрытые его резервы. Передо мной открываются грандиозные перспективы! Я, например, начинаю слышать крики стражей задолго до того, как их начинает регистрировать аппаратура Зоны, и, по-видимому, это еще не все. Я чувствую в себе изменения, которые сбивают меня с толку.

Властное, с тяжелым подбородком лицо Доброгнева помрачнело.

— О том, что это направленный мутагенез, было известно и раньше. Непонятно другое — цель этого «эксперимента». До каких пределов могут дойти энифиане в запале своих «изысканий»? Меня это тревожит в первую очередь, потому что, по некоторым соображениям, мы не можем спросить у энифиан об этом прямо.

— Только что оной нашей нерешительности удивлялся мой напарник.

— Он воспринимает все чересчур непосредственно, но он прав. А ты… ты становишься мутантом, Диего. И хотя в твоих «открытиях» пока нет ничего плохого, но и хорошего мало. Во всяком случае, ты — находка для пандологов^[4] и генных инженеров, пусть хоть это тебя утешает. Я поговорю с Нагориным. Кстати, ты подготовил результаты штатного анализа?

— Отправлю по обычному каналу после смены.

— Добро. А может быть, прервать твое дежурство, пока не поздно? Очень уж неуютно ждать сюрпризов.

— Прервать можно в любой момент, но кто тогда ответит на все ваши вопросы? Нельзя же, как этот юноша, произнести риторические «зачем» и «почему» и не ждать ответа.

— Тогда держись, разведчик.

Виом опустел, и Диего выключил канал связи. Синий полумрак сгустился в зале центра связи Зоны, уплотнил тени в углах. Тихий отчетливый шелест доносился из динамиков над пультом: сквозь стены стучалась к людям электрическая жизнь планеты Эниф.

В постели у дальней стены зала посапывал, уткнувшись носом в подушку, Лен Неверов.

Дым не струился пеленой или клубами, а рассыпался крупными хлопьями, неслышно появляясь из широких трещин, разорвавших полотно дороги на отдельные рваные плиты. Ветер гнал быстро тающие светящиеся хлопья призрачной метелью к низкому, запятнанному облаками небу; небо фосфоресцировало тусклой зеленью.

— О-оррр! О-о-у-уррр! — заорал вдруг совсем близко невидимый страж, так что Неверов шарахнулся в сторону и едва не свалился с дороги в темную яму, напоминавшую колодец.

— Чтоб тебя!..

— Отличное горло! — заметил Диего, облитый поблескивающим стеклом скафандра.

Страж снова заорал, и емуотозвались другие стражи; вскрик удалился в темноту.

— Сидят и наблюдают, — буркнул Неверов. — Вот уж действительно стражи! Нас сторожат или за себя боятся?

— Поменьше эмоций, — отозвался философски настроенный Диего. — Странно, двенадцатый час ночи, а стражи еще не спят. По моим наблюдениям, сон у них начинается сразу после наступления ночи. Кстати, как ты думаешь, кто построил дорогу? Не сами же энифиане? Все орбитальные наблюдения доказывают, что дорог на Энифе нет, только вот этот аппендикс возле Зоны. Напрашивается вывод, что дорогу строили какие-то гости вроде нас. Соображаешь?

— Ты хочешь сказать, что не мы первые устанавливаем контакт с энифианами?

— Именно.

Неверов пожал плечами и отошел от здания Зоны на несколько шагов. Скафандр его засветился ровным оранжевым светом — заработал светомаяк. Словно в ответ на движение человека ближайший страж загремел камнями, сорвался со скалы-насеста и тенью метнулся к дороге, мерцая огненными блюдцами глаз.

Диего инстинктивно положил руку на рукоять «универсала», но страж, не долетев до них десятка метров, сделал немыслимый пируэт и темным пятном вознесся к небесам — только ветром повеяло.

— Урод глазастый! — громко сказал Неверов, продолжая идти в сторону дороги. — Чудовище, и мерзкое притом! Чего он на нас кидается? Не узнал? Знаешь, тревожит меня скверное предчувствие — не все у них благополучно на планете. Не потому ли и не отвечают на наши вопросы? Особенно касающиеся их общественного строя.

— Ах, Лен, — в тон ему проговорил Диего. — Мы могли бы получать информацию о деятельности энифиан не только посредством официальных запросов, возможностей для этого у нас хватает. Ты пойми, надо, чтобы они добровольно не утаивали от нас ничего, чтобы поняли — мы тоже обладаем той дисциплиной мысли и действия, которая необходима для настоящего плодотворного контакта. Что, если энифиане проверяют нас именно в этом направлении?

Неверов невольно замедлил шаг. «Неужели знает?! — подумал он с испугом. — Не может он знать. Знал бы — давно сказал бы…»

— Это их условия контакта, — продолжал Диего, словно рассуждая вслух, — а условия надо соблюдать, даже если они оговорены анонимом.

— Почему же энифиане тогда так осторожны в ответах? Будто оценивают — пойдет это им во вред или не пойдет?

— Ты сам ответил на этот вопрос. Кстати, ты куда, собственно, направился?

— Сейчас… хочу проверить одно обстоятельство. Вчера вечером я пытался дойти до «кустиков», но дальше дороги не смог…

— Не испытывай судьбу. — Диего нехотя пошел вслед за товарищем.

— Любопытное явление… сейчас то же самое… Непохоже, чтобы меня кто-нибудь задерживал… какой-то психологический феномен. Просто не могу заставить себя шагнуть дальше. И не боюсь, и не могу! Ф-фу. Даже жарко стало!

Неверов вернулся к дороге.

— Не хочешь испытать на себе?

— Не желаю, — сказал Диего, глядя на близкую скалу стража, перечеркнувшую небосвод изогнутой тенью.

Неверов тоже посмотрел на стража, который не переставал возиться и иногда яростно чесал чешуйчатую шкуру когтями — мерзкий звук, напоминавший скрежет напильника по стеклу. Дальше, за столбом, шла ворочающаяся темень, не смягчаемая даже текучим фосфором неба, и было там жутко и неприятно. Кто-то безглазый смотрел оттуда, смотрел изучающе и неодобрительно. Неверову внезапно захотелось выпалить в темноту из пистолета, поэтому он повернулся и быстро пошел к сплошному белому параллелепипеду Зоны. Трещины и колдобины в дороге приходилось угадывать почти на ощупь: стены Зоны светились так слабо, что не рассеивали мрак даже на расстоянии полуметра.

Диего уже исчез в стене, оставив ясно видимый прямоугольник проницаемости. Неверов шагнул за ним и не выдержал, оглянулся.

Где-то далеко-далеко на горизонте он увидел плывущие огоньки, цепочкой охватывающие Зону. Ветер с той стороны донес глухой рокот, мелко-мелко задрожала почва. Неверов, затаив дыхание, несколько минут с жадным интересом наблюдал за мигающими огоньками, но рядом дико закричал страж, и очарование ночной тайны исчезло, уступив место негодованию. Неверов сплюнул в гневе, тут же убедившись, что он в скафандре. «Что это со мной? — с удивлением подумал он. — С чего я так нервничаю? Вот узнал бы Диего, какие у меня слабые нервы! Стыдно, коммуникатор, специалист, так сказать, по контактам… Надо держать себя в руках!»

Неверов не предполагал, что Диего Вирт знает о нем все, даже то, чего он сам о себе знать не мог.

Глава 2

Ночь на Энифе на широте Зоны длится тридцать один час с минутами, почти столько же, сколько и день. Ночь для энифиан священна: никаких вопросов в это время суток они не задавали и вообще прекращали деловую связь. Поэтому через каждые тридцать часов энифианского дня для двух коммуникаторов — специалистов по контактам в коробке Зоны контакта наступало время решения личных вопросов. Было известно, что все дежурившие в Зоне занимались в это время делом полезным и перспективным. Степанюк и Генри Лаирн, например, создавали оптимальную программу расшифровки видеопередач энифиан, оба имели дипломы математиков. Юревич за смену до них пытался нарисовать меняющийся пейзаж вокруг Зоны. Его работы экспонировались потом в залах Института внеземных культур в Ленинграде. А его напарник Виктор Зубавин проанализировал крики стражей, без особого успеха доказывая связь криков с передаваемой энифианами информацией.

Что делал Диего, Неверов в точности не знал. Во-первых, потому что сам в это время бывал до предела занят, во-вторых, застав однажды товарища на ложе кибердиагноста, он увидел совсем другого Диего — сурового и далекого от всего происходящего вокруг, и это обстоятельство удержало его от расспросов.

Сам Неверов занимался тем, что монтировал мини-роботов из богатого набора универсальных узлов дубль-систем Зоны. Внутренности роботов он начинял видеозаписывающими устройствами и посылал за пределы здания, нарушая тем самым не только инструкцию поведения в Зоне, но и приказ директора Базы Доброгнева, категорически запретившего любые эксперименты с познавательной целью на территории Зоны и вне ее. Была, конечно, у Неверова тень опасения, что его «деятельность» не так уж и безобидна, как ему кажется с первого взгляда, но ни один мини-робот из вылазок не вернулся, энифиане протеста не заявляли, к инструкциям Неверов относился скептически, и заинтересованность его не убывала.

Рассветало, когда напрасно ожидавший очередного робота Неверов, злой и невыспавшийся, пнул ногой самодельное программное устройство, с помощью которого надеялся управлять роботами дистанционно, и неожиданно для себя заметил скромно пристроившегося в углу зала Диего.

— Ничего? — спокойно спросил тот, отпивая глоток сока из дымчатого бокала.

— Ага… — заикаясь, ответил Неверов. — Молчит, кретин кибернетический! А ты, собственно… о чем ты?

— Пойдем, — коротко и грустно сказал Диего и аккуратно поставил пустой бокал на футляр передатчика.

Они вышли из отсека силовых агрегатов Зоны, приспособленного Неверовым под мастерскую, спустились на последний этаж, прошли коридором в конец здания и остановились перед белым прямоугольником запертой двери, назначение которой Неверов, как ни силился, вспомнить не мог.

Диего, насвистывая популярное попурри из репертуара ансамбля «Василек», открыл контур проницаемости двери и вошел. Неверов, недоумевая, шагнул следом, и взору его открылось кубическое помещение, заставленное аппаратами и антеннами экранирующих устройств. Диего отступил в сторону, и Неверов увидел роботов, которых он творил и ждал с неиссякаемым долготерпением. Тихие и нелепые маленькие уродцы с торчащими соплами реактивных двигателей выглядели до слез одинокими и неживыми, словно приговоренные к казни, и Неверов даже протянул руку, собираясь погладить синеватый глянцевый бок последнего робота, но передумал и спрятал руку за спину.

— Шесть? — спросил Диего совсем грустно.

— Шесть. Как ты это делаешь?

— Не я — защита от… скажем, от случайностей. К сожалению, не ты один сторонник активных методов изучения энифианской цивилизации. Но если ты пока под защитой своего никакого опыта, то остальные… Помнишь Быстрова, бортинженера Базы? Он использовал геологические автоматы серии «Л» с обратной связью, вон от него логический блок, остальное я демонтировал и отправил на Базу еще в прошлую смену. Туд пытался запустить на дороге робота-планеторазведчика с гамма-излучателем. А Резванов решил поймать стража силовой ловушкой с целью его дальнейшего анатомирования. Хорошо, что строители еще до монтажа Зоны предусмотрели подобные ситуации.

Неверов изменился в лице, постоял немного, глядя на роботов, и быстрыми шагами поднялся наверх. Диего проводил его задумчивым взглядом, покачал головой и, осторожно ворочаясь в тесном помещении, вынул из последнего неверовского робота неиспользованную видеокассету. Потом открыл большой металлический ящик в углу комнаты, положил туда кассету, с минуту разглядывал содержимое ящика и со вздохом закрыл крышку.

«Любопытство — не порок, — подумал он, выходя из комнаты. — Чего добиваются мои нетерпеливые друзья, я знаю, но вот чего хотят от нас энифиане, хотел бы я знать? Не забыть бы очистить сейф от хлама, и можно выключить защиту: теперь никто не станет пытаться тайком проникнуть за пределы Зоны…»

Новый день ничего особенного не принес. Диего вел себя как и прежде, так что в конце концов Неверов перестал дуться неизвестно на кого. Поразмыслив, он понял, что еще легко отделался. Диего никому не расскажет об инциденте, а вот как отреагировали бы сами энифиане, узрев нарушение «подписанного контракта», поди отгадай! Все могло кончиться весьма плачевно, и прости-прощай тогда Комиссия по контактам, и Институт внеземных культур, и аспирантура, и, может быть, слава… Что ж, учись размышлять вовремя, коммуникатор…

В первой утренней смене дежурил всегда Диего, более опытный. Неверов сначала наблюдал за его работой с пульта, прислушиваясь к переводу со стороны энифиан, но интересного для него было мало — энифиан интересовали стереотипы поведения человека в экстремальных условиях, — и он решил выйти наружу.

— Только, пожалуйста, без экспериментов, — попросил Диего, не оглядываясь. Неверов мог поклясться, что тот подслушал его мысли.

— Постараюсь, — кротко ответил он.

То ли потому, что выход человека из Зоны в дневное время был явлением чрезвычайным, то ли этот страж питал к Неверову расположение, но при его появлении он молча снялся с насеста, спикировал чуть ли не на макушку коммуникатара, сделал круг над головой и взвился на скалу. Кричать при этом он не стал, меланхолический сегодня был страж.

Неверов подождал некоторое время, глядя на жуткую апокалипсическую фигуру, подумал, что природе, наверное, немало пришлось пофантазировать, создавая подобное существо, потом отошел от здания Зоны и осмотрелся.

Его окружал чужой, знакомый только внешне, по высотной видеосъемке, и полностью загадочный мир: высокое, какое-то очень легкое небо, часто зеленеющее от приближающихся грозовых фронтов до изумрудного свечения; большое, с земную Луну, сплющенное рефракцией светило Эниф, словно жестяной поднос проглядывающее в небе; всхолмленная, поросшая пушистым и безлистым кустарником равнина Контакта, окружавшая Зону со всех сторон; далеко на западе — силуэты гор; цепочка игольчатых скал с площадками стражей, пересекающая равнину с востока на запад; небольшое озерцо тяжелой синей воды, видневшееся за близкими холмами, поросшими чем-то вроде спутанных черных канатов…

Тишину и запустение этого мира можно оценить по стражам, изредка шевелящимся на скалах, как большие угрюмые вороны, да по ветру, волнующему ворсистый ковер высокого мха…

Минут десять Неверов стоял на месте и ждал.

Интуиция его не подвела. Из-за горизонта вдруг началась странная черная метель. Ветер резко усилился, и вскоре черная волна закрыла видимость; стемнело. Неверов подставил под черный «снегопад» руку, и на ладонь упала ажурная «конструкция» — не снежинка, конечно, — сросток сажи.

Сажепад прошел, ветер развеял по земле черную пыль, и краски энифианской природы засияли вновь.

Но зато начала вздыхать земля, вдох — заметный сдвиг почвы вверх, выдох — вниз, и так в течение получаса. В Зоне этого не замечаешь, автоматика гасит «дыхание» полностью. И как всегда после почвенных «вздохов», в зарослях кустарника принялись вдруг бродить странные шипастые тени, послышались оттуда необычные звуки, отдаленно напоминающие человеческие голоса, смех, долгое эхо с отголосками.

Неверов оглянулся на белое, геометрически правильное и простое и тем самым резко выделяющееся на фоне чужой природы здание Зоны, поколебался немного, но для проверки слов Диего надо было отойти от Зоны шагов на сто. Так он и сделал, спокойно перейдя невидимую границу, которую еще ночью не мог преодолеть.

В кустарнике за холмами мгновенно смолкли все звуки, движение вокруг Зоны в пределах километра замерло. Ближайший «меланхолический» страж перестал чистить на скале шкуру и уставился сверху круглыми пустыми глазами.

— Так я и думал, — пробормотал Неверов, отходя от здания еще на полсотни шагов. Диего в Зоне усмехнулся на его слова — Неверов забыл про включенный передатчик скафандра.

Сделать это раньше — то есть отойти от Зоны — Неверов не мог, потому что ночью работала все та же «защита от случайностей», дело рук земных инженеров, а не аборигенов, как он считал. Днем, как всегда, защита была не нужна, и выключал ее, конечно, Диего Вирт.

Неверов с любопытством прислушался к наступившей настороженной тишине, потом почувствовал на себе знакомый тяжелый взгляд, передернул плечами и повернулся спиной к холмам. Было бы глупо считать, что энифиане со своей стороны не предприняли меры безопасности против любопытства человека. «Взгляд» со стороны — это уже их работа.

Цивилизация энифиан по всем прямым и косвенным признакам не была технической, «голая биология плюс психология» — по словам Гунна. «И может быть, плюс к этому всякие штучки вроде телепатии и телекинеза, — подумал Неверов. — Тысячи лет биологической цивилизации! Кто знает, каких вершин знания достигли энифиане!..»

Вернувшись к зданию, он уселся посреди дороги на твердую подушку сухого мха и стал смотреть на удивительно скособоченный холм в полукилометре, голый и потрескавшийся. Дорога из серого бетона, материала древнего, на Земле давно не применявшегося, утыкалась прямо в холм. Кто мог построить ее здесь, столь похожую на земные дороги двадцатого века? «Странно, что мы с Диего не говорили на эту тему, — подумал Неверов. — А он должен бы знать, сколько лет дороге, хотя в инструкции и запрещены активные эксперименты. Почему бы здесь не приземлиться звездолету с Земли двадцатого века?»

Ничто не предвещало ни малейшей опасности, пейзаж вокруг Зоны был спокоен, но все же Неверов стал замечать некоторые изменения в этом пейзаже: кустарник словно бы начал уходить под землю, уменьшаться в высоте, одновременно сжимаясь и пряча ветви и шипы.

Цвет мха стал серым, как у рыхлого весеннего снега. Страж на столбе тоже претерпевал изменения, превращаясь в кожистое одеяло, обнимающее шпиль своего насеста…

Неверов не первый раз видел метаморфозы энифианской природы, приготовления животного и растительного мира планеты перед ураганом, но каждый раз его захватывало это поразительное зрелище.

Лишь через полчаса проявились наконец физические признаки приближавшейся бури: небосвод позеленел, засветился, первый порыв ветра сдул с дороги подушки мха. Неверов с сожалением оглядел изменившийся до неузнаваемости ландшафт и поспешил ко входу в Зону.

Диего Вирт оглянулся на чмокнувшую дверь и ухмыльнулся. Неверов вошел с необычным для себя виноватым видом. После «открытия» барьера против обоснованного, но неразрешенного любопытства он должен был призадуматься, а это всегда на пользу увлекающимся натурам. Прежде чем что-нибудь сделать, он теперь кое-что вспомнит и сравнит…

— Ну? — напомнил о себе Тоидзе, вернее, голова Тоидзе, торчавшая в виоме, как голова профессора Доуэля из одноименного романа Беляева, писателя далекого двадцатого столетия.

— Мальчик не знал, что существует защита…

— … от дурака.

Диего исподлобья посмотрел на инженера связи, и тот отвел виноватый взгляд.

— От случайностей, Вано, от случайностей.

— Ну от случайностей, смысл тот же.

— По-моему, ты сегодня расстроен, Вано. Никто из нас не терпит бездеятельности, особенно в таких условиях. Когда-нибудь мы научимся управлять своим любопытством, чтобы оно не оборачивалось злом. Может, человек не стал бы человеком, не будь он любопытен? А Лен молод, выдержки не хватает, но у него неплохие качества: искренность и восприимчивость к толковым объяснениям.

— Спасибо, я понял, — криво усмехнулся Тоидзе. — Я и вправду сегодня расстроен, мою кандидатуру снова отклонили.

Он, очевидно, имел в виду то, что давно хотел попасть в число дежурных на Эниф, но по каким-то причинам научный совет Базы уже в третий раз вежливо советовал ему подождать. Впрочем, эти причины Диего знал, как никто другой. «Едва ли теперь вообще кто-нибудь попадет в Зону, — подумал он. — Наша смена скорее всего последняя». Вслух, однако, он этого не сказал.

— Ну, до смены еще полмесяца, многое может измениться, — успокоил он связиста. — Так что не унывай. Кстати, ты не в курсе, что ответили энифиане на наш вопрос относительно их космотехники? Помнишь, мы задавали им вопрос два дня назад?

Тоидзе пригладил свои знаменитые усы, не менее знаменитые, чем ресницы Гунна.

— Ничего они не ответили конкретно. Космической техники, как мы это понимаем, у них нет, как нет вообще никакой техники. В космос они выходят редко и не с познавательными целями.

— И это все?

— Не ты первый удивляешься. Тебе не кажется, что энифиане мудрее нас? Ведь главная ценность цивилизации — информация, а обмен пока далеко не равноценен, мы снабжаем их информацией чуть ли не в десять раз больше, чем они нас! Где справедливость?

— А ты спроси у Доброгнева, — усмехнулся Диего. — Он любит отвечать на такие вопросы. Что еще ты имеешь мне сообщить?

— Еще наши планетологи от безделья провели радиолокационный зондаж материка и обнаружили любопытное образование — нечто вроде наших областей со стоячими туманами. Они назвали эти туманные области — гаруа. Представляешь, километров по пятьдесят в диаметре круглые шапки туманов, а в центре россыпь странных столбообразных скал… погоди-ка, тебя запрашивает шеф. Переключи связь на ОЭЛ.

Виом мигнул и воспроизвел кабинет директора Базы, больше похожий на кусок морского пляжа. Доброгнев заметил взгляд Диего и выключил видеопласт, комната приобрела нормальный вид.

Суровое лицо Доброгнева казалось необычно напряженным, словно он ожидал плохих известий, а может быть, то сказывался эффект освещения — директор любил рассеянный голубой свет.

— Доброе утро. Что нового?

— Как будто ничего особенного. С Неверовым, очевидно, происходит то же самое, что и с остальными: прирост нервной массы, выхода энергии никакого, отсюда — нервная возбудимость и жажда деятельности.

— Но у тебя же сие не наблюдалось?

— Выдержка. Тренировка. К тому же мне не двадцать пять…

Доброгнев подумал и подключил канал связи с кабинетом Нагорина, главного врача Базы. Нагорин был не один, у передней панели медицинского комбайна, занимающего всю левую сторону комнаты, сидел заместитель директора по безопасности дежурств Руденко и разговаривал с одним из ученых-биологов, которого Диего знал только в лицо. Нагорин, оценив ситуацию, на минуту отключил связь, и, когда снова включился, ученого в кабинете уже не было.

— Слушаю, — глуховатым голосом сказал он, ни к кому в особенности не обращаясь. Говорил он почти не разжимая губ, и тем, кто не знал его близко, мог показаться высокомерным или равнодушным. Но таковым в действительности он не был. Диего знал это достаточно хорошо.

— Что дало обследование дежурных? — спросил Доброгнев.

Нагорин покосился на медлительного Руденко и вздохнул.

— Увеличение общей нервной массы, естественно, прекращается сразу же после их возвращения на Базу, то есть вне комплекса Зоны. Нежелательных последствий, в общем-то, никаких. Конечно, за время обследования. А что случилось?

— За месяц изменения в организме почти не заметны, — сказал Диего. — Идет как бы накопление средств для…

— Скачкообразной мутации, — докончил Нагорин. — Я думал об этом. Да, риск велик. Как далеко зашло у тебя?

— Он уже может заменить компьютер, — невесело усмехнулся Доброгнев. — Что он еще будет уметь, я не знаю. Факт остается фактом — все ваши методы защиты от энифианских способов воздействия на людей в Зоне не годятся, даже пакетная силовая защита.

— Характеристики этого излучения уже известны, — произнес Руденко. — Теперь все зависит от физиков, насколько быстро они от теории перейдут к практике и изготовят нам необходимую аппаратуру.

Нагорин долго молчал, рассматривая свои руки, как чужие: такая у него была привычка. Потом тихо произнес:

— Мы все отлично понимаем, что можем найти в случае удачи и что потерять. Конечно, пандологи поставят тебе памятник, Диего, но… не пора ли заканчивать эксперимент? Ведь мы не знаем, для чего энифиане воздействуют на дежурных в Зоне излучением или целым набором излучений, влияющих на генную память. Я понимаю, соображения руководителей УАСС и виднейших специалистов ИВК, направленные на выяснения мотивов поведения энифиан, заслуживают внимания, но я уверен, что наши мето’ды (он так и сказал мето’ды, с ударением на слоге «то») выяснения этих мотивов, по крайней мере, некорректны.

— Это соображения безопасности для всей нашей цивилизации, — медленно сказал Руденко. — В УАСС работают опытнейшие прогнозисты, способные предвидеть события на годы вперед…

— Дело не в компетентности работников аварийно-спасательной службы, — поморщился Нагорин. — И даже не в том — зачем энифианам экспериментировать над нами, какую цель они преследуют. Простите меня, но любой эксперимент над человеком бесчеловечен, даже если он направлен на выяснение опасности для остальных людей. Мы же видим: цивилизация энифиан явно нездорова, негуманна в самом прямом смысле этого слова. В связи с чем встает вопрос: не станет ли Диего когда-нибудь опасен для этих самых людей, ради которых он сегодня подвергается риску?

— Вывел! — крикнул Доброгнев, избегая смотреть на Диего прямо.

— То же самое имели в виду и эксперты Управления, — пробормотал Руденко, с сочувствием рассматривая спокойную физиономию Вирта. — Не в этом ли и состоит цель энифиан — глобальная биоразведка земной цивилизации?

— Вы правы, — сказал Диего, погладив бритую голову. — Подстраховка мне не помешала бы. Но я на планете уже четвертый месяц и… ничего. Едва ли их излучение способно резко изменить человеческое в человеке, слишком долго лепила нас природа, миллионы лет.

— Прости, Диего, — тяжело сказал Нагорин. — Я не хотел обидеть.

— Чего уж там, ты-то мог бы и не извиняться. Но заканчивать эксперимент с нашей стороны преждевременно, материала для определенных выводов мало. Ну и потом… я же сам согласился на продолжение.

Нагорин сардонически усмехнулся.

— Если ты об ответственности, то я ее не боюсь, это пройденный этап. — Он снова усмехнулся. — Что же касается дальнейшего участия в эксперименте… меня волнуют не столько заботы цивилизации в целом, сколько судьбы отдельных личностей вроде тебя. Потому что на острие любого устремления общества всегда стоят конкретные и чаще всего дорогие сердцу люди.

— Спасибо, — серьезно сказал Диего.

— Ладно, — пробурчал Доброгнев. — У тебя больше ничего нет?

Диего замялся: вопрос был к нему.

— Есть одно наблюдение… Требует проверки, но все же думаю, что не ошибся. Видите холм в конце дороги? — Диего повернулся к станционному виому, показывающему пейзаж за стенами Зоны. — Так вот, по всему — это чужой космический корабль.

В помещениях Базы наступила тишина. Все молча смотрели на громаду холма. Наконец опомнился Руденко:

— Ничего не вижу. Не разыгрываешь?

— Оттуда ничего и не увидишь. Я сам долго сомневался, пока не проверил.

Доброгнев нахмурился.

— Каким же образом?

Диего хитро прищурился.

— Абсолютно легальным способом, не нарушая инструкции. Не забывай, я ведь мутант.

— Темнишь ты что-то, мутант. Но если твои наблюдения подтвердятся… Не пробовал определить возраст дороги?

— Каким же образом? — передразнил Доброгнева Диего. — Конечно, пробовал, получается сто пятьдесят плюс-минус десять лет. Возраст холма тот же.

— Серьезное открытие, — сказал Руденко. — И достаточно тревожное. С вашего позволения, я дам депешу в управление.

Все четверо переглянулись.

— Ладно, — еще раз сказал Доброгнев. — На Земле сумеют оценить эту информацию. До связи, разведчик. Ничего не предпринимай самостоятельно… без особых на то причин.

Виом спецсвязи угас. Диего скорректировал записи на стационарном блоке фиксации событий и задумался, глядя на стража, превратившегося в тонкое черное покрывало под порывами начинающейся бури.

На пульте тонко запищал сигнал метеопатруля.

— Вижу, вижу, — пробормотал Диего. — Зона к урагану готова.

Вскоре в зал ввалился Неверов, стал раздеваться, посматривая в окно дальновидения. Диего ободряюще подмигнул ему, и молодой человек ответил нерешительной улыбкой.

Глава 3

К ночи ураган за стенами Зоны немного утих, порывы ветра утратили свою былую мощь, рев и грохот сменился гулом и воем; ураган постепенно терял силу.

В центральном зале Зоны было тихо и уютно. Тишина и уют особенно подчеркивались черной круговертью за окнами дальновидения, пронизанной зигзагами и полосами электрических разрядов.

У пульта сидел Неверов, только начавший шестичасовую вахту, последнюю перед энифианской ночью. Он был полон сил и энергии, отчего сначала пытался петь, а потом читать вслух стихи, судя по рифмам, вернее, по их отсутствию, — свои.

Диего, наоборот, был неразговорчив и угрюм, что еще более разделяло столь непохожих друг на друга людей. Определенно с ним что-то происходило. Неверов как-то даже решил спросить его об этом напрямик, но передумал.

Иногда Диего словно резко просыпался и оглядывался вокруг с растущим изумлением, потом спохватывался и продолжал заниматься делом. Или с застывшим лицом начинал вдруг к чему-то прислушиваться, напрягался так с минуту, затем поворачивался к напарнику, лицо его смягчалось, и слабая улыбка трогала жесткие губы.

В такие моменты Неверов старался ничего не замечать и думать лишь о связи с Базой, но поведение товарища начинало его тревожить, Диего явно скрывал что-то от него, что-то существенное, пребывая при этом в неуверенности — сообщать об этом или нет…

Несколько минут Неверов просматривал записи прежних сообщений, нерешительно поглядывая на товарища, молча лежавшего на диване в спальном отделении, потом сказал:

— Знаешь, Диего, я все думаю над твоими словами о дороге. Тот холм, в который она упирается…

Диего повернул голову.

— Ну и?..

— Понимаешь, подозрительный он какой-то. Форма у него странная, а со стороны дороги он и вообще напоминает…

— Смелее.

— Ракету времен Королева!

— Ракету, — задумчиво повторил Диего. — Что ж, в наблюдательности тебе не откажешь. Не тебе одному кажется, что холм похож на ракету.

Неверов подозрительно посмотрел на Диего — не смеется ли?

— А вдруг это и в самом деле чей-то звездолет? — загорелся он. — Представляешь, какое открытие?! Давай сходим к нему, посмотрим вблизи… Если разрешат.

— Посмотрим, — спокойно проговорил Диего. — Только позже, лучше всего ночью. База разрешение даст, но риск слишком велик.

— Ну где тут риск? Пройти всего-то полкилометра.

— А ты не задавал себе вопроса: почему этот звездолет, если он звездолет, конечно, так занесен почвой? Почему он мертв столько времени, мертв, несмотря на присутствие энифиан, существ разумных? Я понимаю твои стремления, но до холма мы можем не дойти.

— Энифиане нас?.. — прошептал Неверов.

Диего посмотрел на его раскрасневшееся лицо и засмеялся.

— Воображение заработало? Сделать нам плохое энифиане, наверное, не смогут, но помешать — помешают. К тому же нарушать свое слово, пусть и данное неизвестно кому, неэтично.

Неверов потускнел.

— Интересно же!.. Чужой звездолет!.. Так близко…

— Интересно, спору нет. Но интересен не сам факт открытия чужого корабля, а то, в каких обстоятельствах состоялось это открытие. Вот и думай.

Диего вдруг упруго вскочил с дивана и подсел к пульту. Виом послушно «выдал» вечно сонное лицо Гунна и обесцветился защитой подключенного канала ОЭЛ.

— Привет, Эдвин. Я вчера дал запрос в информарий об экспедициях конца двадцатого — начала двадцать первого веков, пропавших без вести.

— Есть ответ. Передать в кристалле или на машину?

— Проще на машину, секретов в этом нет.

Гунн проделал необходимые манипуляции, и в окошке координатора связи появились строки записей и фотографии космонавтов первых межзвездных экспедиций, не вернувшихся на Землю.

Диего быстро просмотрел сообщение с Базы и разочарованно откинулся в кресле.

— Не то? А что ты ожидал увидеть?

— Ни один корабль не подходит по форме. Понимаешь, о чем речь?

— Ты об этом холме-«звездолете»? А вдруг ты ошибаешься? И, кажется, ошибся. Но тогда перед нами чужой звездолет. Кто-то до нас контактировал с энифианами. А может, и не контактировал, а погиб при посадке. Не задать ли им по этому поводу вопрос?

Гунн помолчал, помаргивая своими длинными пушистыми ресницами.

— Одобрит начальство — спросишь, — сказал он наконец.

Диего хмыкнул и переключил видеоканал в медцентр. Нагорин был там, он вопросительно посмотрел на Вирта и кивнул.

— Ты просмотрел мой последний отчет? — спросил Диего.

— Это моя обязанность.

— Заметил? Они увеличили дозу облучения. То ли форсируют события, то ли конец эксперимента близок. Боюсь, Лену придется сократить срок дежурств. Скажем, до двух недель вместо месяца, иначе у него начнется то же самое.

— Процесс продолжается?

— Ты же читал отчет. — Диего покосился на внешне невозмутимого Неверова. — Более того, он ускоряется, я начинаю теряться в этой лавине изменений.

— Плохо. — Нагорин помрачнел. — Трудно анализировать собственное состояние? В таком случае без помощи тебе не обойтись. Не пора ли все рассказать ему? — Нагорин кивнул в сторону молодого коммуникатора. — Помочь тебе сможет только он один. Пока. Кстати, я вышел в секториат УАСС с предложением прекратить разведку независимо от вашего на то согласия. Опыт перерос рамки безопасности для его участников. Впрочем, он с самого начала был небезопасен.

— Не казни себя, — тихо проговорил Диего. — В таких вопросах трудно разобраться без проверки, а прогнозисты мы еще слабые.

Нагорин несколько мгновений смотрел на Вирта оценивающе, какое-то острое сожаление мелькнуло в его мрачноватых серых глазах, он кивнул и отключился.

У Неверова, очевидно, кончился заряд терпения, потому что он вдруг повернулся к сгорбившемуся Диего и произнес:

— Не ожидал от тебя такого свинства, уважаемый. Целых полторы недели я живу с тобой под крышей Зоны, будь она трижды благословенна, и ничего не знаю!

— Потише, Лен, я слышу тебя хорошо. Один из древних мыслителей говорил, что долго живет тот, кто меньше знает. Шутка. Об излучении ты уже наслышан, наши милые невидимые и неуловимые энифиане нашли вид излучения, вызывающий у нас изменения организма на молекулярном уровне. У всех дежурных до меня и у тебя тоже оно вызывало только увеличение объема нервной массы. Но вы дежурите всего по месяцу, а я уже четвертую смену…

— Но почему именно ты?

— Потому что я, кроме всего прочего, являюсь еще работником спецотдела УАСС. Теперь понятно?

Неверов криво усмехнулся.

— Понятно. Ну и денек сегодня, новость за новостью!

— Ты не интересовался, вот для тебя и новость. Но проблема перед нами стоит трудная. Энифиане перекрыли все источники информации, кроме официального канала; это не насторожило бы нас, если бы не их излучение, проникающее в Зону через все слои изоляции и силовую защиту. Вот что, Лен, отрегулируй-ка медкомбайн, мне необходимо в течение нескольких дней контролировать твое состояние. Не волнуйся, для сравнения. Я сейчас лягу, а ты буди, если что случится.

— Хорошо, — кивнул торопливо Неверов.

— Я в бассейн. — Диего кивнул и вышел из зала.

Неверов проводил его взглядом и погасил свет в зале. За стенами Зоны бушевала гроза, и всполохи электрических разрядов освещали зал дивными переливами холодного света.

Внезапно вспыхнул виом связи с Базой, показав обстановку одного из лабораторных отсеков, у виома стоял озабоченный Доброгнев. Из-за помех виден он был плохо, но Неверову показалось, что директор Базы нервничает.

— Как буря? — спросил Доброгнев, пробежав глазами по темному залу. Голос его был едва слышен. — Впервые длится так долго. Держитесь?

— Все нормально. Что нам сделается? Стены прочные плюс защита…

— Да и в метеорологическом отношении нам повезло: Зона расположена в довольно спокойной области материка, ураганы здесь гости редкие… А где Диего? Спит?

— Пошел в бассейн, сейчас придет.

— Он в последнее время ни на что не жалуется?

— В каком смысле? — растерялся Неверов.

— Ну как тебе сказать… — Доброгнев понизил голос и прищелкнул пальцами, подбирая выражение. — Жалобы на здоровье, эмоциональные вспышки, на головную боль…

— Нет, — с облегчением сказал Неверов. — Ничего такого не было. Правда, иногда он словно прислушивается к себе, чего-то ждет…

— Ждет, значит, — пробормотал Доброгнев, уходя в свои мысли. — Ну, это в порядке вещей. Ладно, спокойного дежурства.

Виом опустел.

Вернулся Диего с яблоками и кувшином шипучего сока, налил бокал Неверову, остальное поставил рядом с диваном. Сок и яблоки были его слабостью.

Если бы Неверов пригляделся, он бы заметил, что Диего движется с закрытыми глазами, причем безошибочно. Но Лен не приглядывался. За окном дальновидения ураганные порывы ветра яростно хлестали стены здания ручьями дождя и цветного пламени. Гроза, вопреки прогнозу метеопатруля, усиливалась вновь.

… К шуршанию и скрипам затухающей вечерней жизни за стенами прибавился вдруг иной звук — долгое басовитое гудение.

Диего насторожился, прислушиваясь. Он находился в абсолютной темноте и все же ощущал явное присутствие каких-то огромных твердых предметов вокруг себя. Внезапно без всякого перехода он очутился в дневном лесу Энифа: светило замерло в зените, густой перистый кустарник был почти полностью золотистым.

Тела своего разведчик не чувствовал, ощущение было такое, будто он смотрит на мир чужими глазами, причем с внушительной высоты.

Басовитое гудение, не смолкавшее ни на миг, перешло в гул, потом в рев, и, наконец, под аккомпанемент адского грохота в нескольких сотнях метров от Диего с небес рухнула раскаленная добела масса. Жара, однако, он не ощутил, а масса, перестав двигаться, начала быстро гасить сияние, и вскоре Вирт понял, что видит перед собой космический корабль.

Пошевелиться он все еще не мог, оставаясь как бы бесстрастным наблюдателем, зато подмечал все детали необычного прилета космических гостей.

Долгое время (Диего показалось, что прошло много дней) чужой корабль стоял неподвижной скалой, окруженный со всех сторон «толпами» стражей. Потом в фиолетовой обшивке корабля появилась щель, и на почву лесной поляны выползли странные существа, похожие на свежевыкорчеванные пни. Существа эти с помощью своих многочисленных корневидных рук-щупалец смонтировали какие-то механизмы и, не обращая внимания на вопящих стражей, принялись строить… дорогу!

Это продолжалось долго, Диего не чувствовал течения времени, но все же почему-то знал — долго. Стражи унялись, основная их масса улетела, осталось трое, наблюдавших за чужим звездолетом с вершин откуда-то взявшихся шестов. Ничего похожего на их теперешние насесты Диего не заметил, видимо, они появились недавно, когда на Эниф пришли люди.

И вот Диего, с интересом следивший за действиями стражей и существ-пней, увидел, что дорога длиной в полтора километра построена. Тотчас же «пни» прекратили деятельность, многорукие, похожие на хозяев механизмы выволокли из звездолета какие-то конструкции и принялись за сборку. А когда новая машина была построена, Диего понял, что «пни» строили не дорогу, они строили взлетную полосу, потому что собранный аппарат был самолетом.

Самолет загрузили, несколько «пней» залезли внутрь, и после разбега по «дороге» он исчез в пустом небе. Стражи не мешали полетам, хотя устроили подозрительную возню возле громады чужого корабля. И еще Диего отметил, что за все долгое время работы прилетевшей экспедиции в окрестностях корабля царило поразительное спокойствие: не пронесся ни один ураган, ничего похожего на сильную грозу или черную бурю.

Самолет совершил несколько полетов — Диего мог только догадываться, что «пни» изучали Эниф. А потом он вдруг заметил некоторые изменения в облике «пней»: из ярко-желтых они превратились в грязно-зеленые, тела их стали деформироваться, раздуваться, «головы» уменьшаться. Они все реже появлялись возле корабля, пока совсем не прекратили выходы.

Самолет их с очередной группой исследователей улетел и больше не вернулся… Долго, очень долго корабль стоял неподвижный, угрюмый, словно покинутый, но в один из дней вдруг загрохотал, вспыхнул ослепительным пламенем, клубы дыма и пыли полетели из-под него во все стороны, скрывая перспективу.

Поднимался он величаво, напомнив Диего старты первых космических кораблей — «Союзов» и «Аполлонов», — но как-то уж очень неуверенно и слишком медленно. Поэтому улететь не успел: налетели тучи стражей, облепили поднимавшийся корабль, и разом все изменилось — рев стих, и чужой корабль плюхнулся на прежнее место. Пыль осела, стражи улетели, наступила тишина и неподвижность…

Лишь спустя «много дней» в корпусе звездолета открылся щелевидный люк, и на серую полосу взлетной полосы выползло какое-то существо. Диего вгляделся и с ужасом понял, что это страж! В корабле не должно было быть стражей, выполз, конечно, последний повелитель звездолета, но уж очень он походил на стража!

Мир сузился для Диего до размеров собственных глаз, потемнело. Тут он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо.

— Что? Кто это? Зачем? — забормотал он, силясь открыть глаза и удивляясь вернувшейся способности говорить, и увидел над собой встревоженного Неверова. — Что такое? — спросил он, поднимая голову от подушки.

— Ты спал и стонал, вот я и… Плохо себя чувствуешь?

— Да-а… собственно, нет, все нормально.

Диего откинулся на подушку и с удовольствием оглядел знакомую обстановку зала связи.

— Все нормально, малыш, просто я видел любопытный сон. Долго еще до конца смены?

— Два часа. Ты спи, энифиане молчат — ночь у них. Страж тоже молчит. Полетал немного над Зоной, пока ты спал, и снова сел, до утра теперь. Ураган уполз к Синим Горам.

— Уговорил. — Диего потер глаза и повернулся на бок. — Ну и сон!

— Расскажешь?

— Обязательно, позже. Лен, будь другом, принеси сока, лучше всего березового, а?

Неверов улыбнулся и кивнул.

Окно дальновидения казалось толстой плитой из черного непрозрачного стекла — ни огонька, ни отблеска света не мелькало в его глубине.

Темнота за стенами Зоны была такой всеобъемлющей и глубокой, что казалось — Зона погребена под километровой толщей скал или вод океана.

Неверов, налюбовавшись энифианской ночью, принес из стандартного синтезатора гору фруктов и с удовольствием смотрел, как Диего ест.

— Итак, у нас осталось пять часов личного времени, — кряхтя произнес Диего, нагибаясь за упавшим яблоком. — Кстати, поздравляю тебя с полной адаптацией в условиях Зоны. Не тянет на Базу? Восторженные взгляды операторш и все такое прочее…

— Не тянет, — смутился Неверов и с хрустом откусил сразу пол-яблока, хотя есть не собирался. — К дежурствам я действительно привык, как-никак две недели здесь, опыт, понимаешь… Сегодня прилетал какой-то незнакомый страж, орал на нашего меланхолического. Я только что вспомнил.

— Вот как? — пробормотал Диего. — Кричал? Начальник, наверное. За лень ругался.

Они улыбнулись друг другу. Неверов привык к тому, что Диего постоянно к чему-то прислушивался, поэтому ни о чем его не спрашивал, справедливо полагая, что ему все будет рассказано, когда придет время.

— Между прочим, — сказал он, доев яблоко. — Ты обещал мне рассказать свой сон, помнишь?

— Сон? — пробормотал Диего. — На сон, брат, тот «сон» не похож…

Со времени своего странного «сна» Диего не раз размышлял над поразительным совпадением увиденного во сне с тем, что он знал о холме в конце дороги, и пришел к выводу, что сон — это скорее всего наведенная гипноиндукционная передача и он стал ее реципиентом. Ибо чем мог быть навеян такой сон? Откуда такая ошеломляющая правдивость и жизненность? И главное — почему он так подробен? Сны, как правило, забываются почти сразу, а в этом помнится каждая мелочь. Но тогда возникает вопрос: кому и зачем понадобилось проводить сеанс гипноиндукции? Причем избирательной, Неверов ведь ничего не видел и не слышал. Получается, что он, Диего Вирт, землянин, приобрел информацию,прямо отвечающую на вопрос, какова цель эксперимента энифиан. Сами ли энифиане решили сообщить об этом или у людей появился неизвестный союзник, рискнувший предупредить их о замыслах хозяев планеты?

О «сне» Диего сразу же сообщил на Базу, но с тех пор по этому вопросу База молчала, очевидно, дело вращалось в институтах Земли.

И еще одним соображением поделился Диего с Доброгневом: звездолет «пней» из его «сна» был настолько неуклюжим и древним, судя по работе двигателей, — ракетно-ядерным, что межзвездным кораблем его трудно представить. В связи с чем стоило поискать родину «пней» как в системе Энифа, так и у ближайших звезд. Открытие цивилизации «пней» послужило бы отличным доказательством того, что «сон» Диего — утечка информации из стана энифиан, происшедшая без их участия.

Не дождавшись продолжения, Неверов переменил тему разговора.

— Не могу понять истинных функций стражей. — Он кивнул в сторону окна дальновидения. — Разумными они не выглядят, делать ничего не делают. Сидят и орут время от времени. Глядя на них, я всегда вспоминаю гарпий из древнегреческого эпоса.

Диего прищурился.

— Похоже. А насчет их разумности… Может, с их точки зрения мы тоже выглядим кретинами?

Он вспомнил, как год назад был установлен контакт с энифианами.

Линейный разведчик класса 200^[5] «Искра», последний из серии ненацеленных^[6] кораблей Даль-разведки, задачей которого был поиск разумной жизни в созвездии Пегаса, изучая систему звезды Эниф, эпсилон Пегаса, обнаружил, что вторая планета системы, с мощной, насыщенной электричеством атмосферой, населена странными существами, названными впоследствии стражами. Биологическое исследование планет не входит в обязанности линейного разведчика первого класса, поэтому «Искра» спустя сутки стартовала с поверхности планеты и… была буквально атакована стражами.

Старт пришлось отменить, разведчик попытался перейти на облетную кривую, но это ему не удалось: стражи свободно перемещались в пределах атмосферы (и даже за ее пределами, как выяснилось позднее), и лишь включение рейсового режима позволило кораблю вырваться из неожиданных объятий планетарной биомассы. Поведение стражей было столь недвусмысленным, что разведчик, покружив на десятитысячекилометровой высоте, вынужден был отказаться даже от картографирования и фотометрии планеты. Однако энифиане первыми просигнализировали о своем желании вступить в контакт, хотя сигналы были расшифрованы только на Земле. В то время никто не предвидел последствий этого контакта. Земля ликовала по поводу обретения братьев по разуму…

Неверов прав, роль стражей в этой истории не ясна, но название им выбрано удачно. Стражи, сторожа, охранители тайн энифианской цивилизации… А сами энифиане законспирировались так хорошо, что невольно начинаешь предполагать разум у этих «симпатичных» тварей. И все же почти полное совпадение «сна» с действительностью — и там и тут вмешиваются стражи и задерживают космические корабли. Нет, это не сон, это правдивая история, рассказанная тем самым последним «пнем», который превратился в стража… Больше некому… и незачем. Что же молчит Земля?

Диего перестал есть и с сожалением посмотрел на фрукты, рассыпанные по столу.

— Знаешь, в последнее время я никак не могу насытиться, хожу голодный, как бронтозавр. К чему бы это?

За стенами Зоны вдруг странно закричал страж, сорвался с насеста и долго летал над зданием, словно высматривая в нем что-то громадными белыми глазами без зрачков. Диего при этом напрягся и замер, прислушиваясь, потом расслабился и смахнул выступивший на лбу пот.

— Я почему-то чувствую к этому уроду симпатию.

— Родство душ, — пошутил Неверов, у которого мурашки поползли по спине от слов товарища. — Кстати, что ты все время сидишь с закрытыми глазами? Спать хочешь?

Диего на мгновение открыл глаза — Неверов похолодел! У Вирта были совершенно черные, словно целиком занятые зрачками глаза!

— Понимаешь, Лен, — глухо сказал Диего. — Я, понимаешь, вижу сквозь веки… и не только сквозь веки. Вот, понимаешь, какой коленкор.

Неверов сглотнул.

— Надо сообщить об этом на Базу, Нагорину.

— Он знает. Не пугайся, старик. Хотя… мне тоже, честно говоря, страшно. Не такой уж я и герой, а?

— Что же делать? — Неверов улыбнулся неуверенно, растерянный и встревоженный.

— Пока ничего. Чувствую я себя неплохо, разве что есть хочу все время, так это не беда, как ты думаешь? — Диего явно пытался поддержать коммуникатора. — Кстати, какими ты представляешь энифиан? Ради любопытства?

Это «кстати» Вирта было как нельзя кстати — слишком богатое воображение Неверова рисовало ему такие картины, от которых он, по собственному выражению, мог «прослезиться алмазами».

— Какими? — переспросил он, всплывая к яви. — Ты же прекрасно знаешь, что энифиане ничего не ответили на прямой вопрос, а по косвенным данным можно только предположить, что они не млекопитающие, не рыбы и не насекомые. Рептилии? Биологи, кажется, открыли здесь нечто подобное. В разумную плесень я не верю, в то, что энифиане — гуманоиды, тоже. Что еще? Если хочешь знать, я в последнее время вообще сомневаюсь в наличии на Энифе цивилизации. Где следы ее деятельности? Где сеть коммуникаций, опутывающая планету? Где, наконец, радиационный фон связи? Ничего этого нет…

Диего рассеянно взял со стола апельсин, взвесил его в руке, вздохнул и положил обратно.

— А как ты думаешь, к какому классу живых существ относятся стражи?

— Я не специалист по химерам, — буркнул Неверов. — По-моему, ответ на этот вопрос ты можешь получить у биологов Базы, они давно расклассифицировали всю живность Энифа.

Диего улыбнулся. Улыбка на его лице с закрытыми глазами выглядела по меньшей мере странной.

— Ладно, давай заниматься делами. Чем собираешься заняться ты?

— Не роботами, не волнуйся… сбил ты меня своими вопросами с толку. Может, пойдем поборемся? Я намерен выстоять целых две минуты. А потом поработаем с эфиром.

Вирт легко подхватился с места и напряг мышцы.

— Идет. Переодевайся.

Неверов не знал, не мог даже представить, с каким трудом давалась Диего эта легкость движений и спокойная улыбка на лице.

Глава 4

У же перед рассветом Диего решил погулять вокруг Зоны.

— Не заблудись, — крикнул ему вслед Неверов, занятый настройкой координатора.

Диего неторопливо обошел здание Зоны, посматривая на уснувшего стража. Лес стоял тих и темен — ни одного движения, ни звука не доносилось из его таинственных зарослей. Мир стражей и неведомых энифиан еще спал.

Диего ощущал в себе такие изменения, столько возможностей, что боялся верить даже своей способности видеть сквозь любые предметы, даже сквозь стены Зоны. Слышал он также отчетливо и отлично и причем избирательно: мог слышать, например, как Неверов шагает по залу Зоны и напевает песенку или как «переговариваются» свистами автоматы в энергетическом сердце Зоны; стены при этом ему не мешали.

Воровато оглянувшись по сторонам и погрозив неподвижному стражу пальцем, Диего развел руки и подпрыгнул. Результат был такой, будто его выбросило вверх катапультой! Он взлетел выше здания Зоны, перекувырнулся через голову и приземлился в кустах в ста метрах от дороги…

В наушниках раздалось восклицание Неверова, заметившего последний акт разыгравшейся драмы — падение Вирта на спружинившую массу кустарника.

— Что с тобой, Диего?! Помочь?

— Не суетись, — хрипло отозвался Диего, переворачиваясь на живот и вставая на колени. — Это просто не совсем удачный эксперимент. Я сам… виноват… не беспокойся.

Неверов все же выскочил наружу, но Диего отправил его назад, не желая разъяснять причин своего неожиданного падения.

Полчаса он отдыхал. «Полет» вызвал такой расход энергии, что все тело казалось рыхлым и ватным, и сердце никак не хотело успокаиваться. Повторить опыт он не решался, сил на второй полет могло просто не хватить.

Страж на столбе не двигался, безучастный ко всему, что происходило вокруг него. Диего наблюдал за ним несколько минут и удовлетворенно кивнул. Под утро у стражей, очевидно, кончались запасы энергии, и они «засыпали». «Странно! — подумал вдруг Диего. — Странно, что я не могу разглядеть строение стража. Ведь даже стены Зоны для меня «прозрачны», почему же непрозрачна шкура стража? По-моему, мы здесь сталкиваемся с чем-то абсолютным. Абсолютным отражением, например. Надо будет посоветоваться с физиками».

Диего прошел к дороге, вернее — взлетной полосе, построенной существами-«пнями», в этом он уже не сомневался. Еще раз успокоил Неверова, мол, все нормально, и решил пойти к холму, вырисовывающемуся на фоне побледневшего небосвода четкой громадой.

Тишина не нарушалась ни одним звуком — уже ставшая привычной обстановка, но все же он старался ступать бесшумно, хотя знал, что стражи слышат звуки ничуть не хуже, чем он сам с его новым суперслухом. Одно успокаивало — он чувствовал, когда стражи начинали просыпаться. Это новое чувство было проверено неоднократно, и еще ни разу он не ошибся. К тому же ближайший к Зоне страж в самом деле отличался от остальных не только меланхолическим поведением, но и еще чем-то неуловимо тонким, чему Вирт пока не подобрал названия. Возможно, страж был очень и очень стар, а может быть, он не всегда был стражем.

Холм, в котором Диего давно распознал очертания космического корабля, предстал перед ним исполинской горой, вершиной уходящей в розовеющее небо. Бока его, разорванные у основания метровыми трещинами, обнажавшими днем желтые, сейчас почти черные слои почвы, были слишком круты для холма естественного происхождения, хотя это впечатление появилось лишь вблизи: издали холм выглядел не таким уж крутым.

Диего обошел его кругом, всматриваясь в провалы трещин, и ему показалось, что в одной из трещин сверкнул металл. Он напрягся, пытаясь разглядеть глубину трещины, не включая фонаря, и перед ним внезапно открылось смутно видимое пространство, какие-то пересекающиеся плоскости, уходящие вдаль туннели, застывшие тени незнакомых предметов. Новое зрение позволило ему заглянуть внутрь холма… нет, конечно, не холма. Перед ним стоял покрытый полуторавековым слоем почвы чужой космолет! Форма, обводы, детализация корпуса — все говорило об этом. Если раньше Диего мог сомневаться в своих предположениях, то теперь он видел, что это космолет. Не глазами, но видел!

Одного он не знал, хотя и всплывали в памяти детали «сна», — почему корабль мертв, почему он стоит недвижимо столько лет. Впрочем, «сон» уже можно считать достоверной информацией. Таким образом, причина неподвижности звездолета ясна — энифиане воздействовали на прилетевших существ так, что те не поняли, что с ними происходит, и не успели улететь. А теперь энифиане пытаются проделать то же самое с людьми, тайно, ради своих, наверно, не очень чистых целей… «И мы делаем вид, что ни о чем не догадываемся… тоже ради своих целей, но целей, ведущих к благу всего человечества, ради безопасности других людей, своих товарищей. Ради безопасности других…»

В задумчивости Диего вернулся к Зоне, и вовремя: где-то далеко за обширной горной страной (две тысячи километров, машинально отметил разведчик) раздался вдруг долгий сигнал, не звук — всплеск радиоизлучения, и страж на скале шевельнулся, словно его включили, поднял голову и посмотрел на человека. Диего даже показалось, что в странных глазах стража мелькнула ирония: мол, я-то знаю, куда и зачем ты ходил…

Но страж тут же отвернулся, и Диего, покачав головой, пошел в Зону, где Неверов, облегченно переводя дух, бормотал:

— Сначала ты говоришь, что ходить туда небезопасно, а потом на практике доказываешь обратное… Вот так хорошие манеры!.. Расскажешь, как тебе удалось прыгнуть так высоко?

— Дай мне самому разобраться, — устало сказал Диего.

— Снова не ответ, а уклончивое бормотание, — с усмешкой проговорил Зубавин, снимая с головы контактор. — Помните, мы запрашивали энифиан об их теоретическом представлении о строении материи? Знаете, что они ответили? «Наши представления не отличаются от ваших!» — почти дословно. Каково?! И в остальном ничего конкретного, в лучшем случае общие рассуждения на уровне детского лепета, не дающие пищи ни уму, ни сердцу.

— Существует мнение, что… — начал Тоидзе.

— Знаю, знаю, по одной теории, энифиане испытывают нашу дисциплину, по второй, они опять же изучают наши интеллектуальные возможности, по третьей, все наоборот — мы их исследуем. Не слишком ли много теорий?

Зал исследовательского центра Базы был невелик, чуть больше ходовой рубки типового трансгала. Сюда сходились информационные каналы всевозможного рода приборов и установок и линии управления этими установками. Стены зала представляли собой терминалы компьютеров, оконечные устройства приема информации и командные аппараты: почти вся исследовательская аппаратура Базы была автоматической.

Сейчас в зале находились всего четверо: Зубавин, Нагорин, хмурый Тоидзе и о чем-то задумавшийся Руденко. Почти вся аппаратура не работала, и в зале было непривычно тихо.

— Теперь уже не секрет, что энифиане ставят в ходе контакта какой-то эксперимент, — сказал Тоидзе. — Причем без оповещения другой контактирующей стороны, то есть нас. А мы почему-то относимся к этому совершенно спокойно. Кто-нибудь из присутствующих может мне объяснить почему?

Нагорин, прищурясь, взглянул на говорившего.

— Интересно, кто же, по-вашему, относится спокойно?

Тоидзе с опаской посмотрел на Руденко.

— Не надо делать преждевременных выводов, — продолжал Нагорин. — Да, цивилизация энифиан необычна, нетехнологического типа, но именно поэтому контакт с ней чрезвычайно ценен. Что касается своеобразия контакта с энифианами, то этот вопрос находится в компетенции коммуникаторов, а не инженеров технического обеспечения. Вы ведь, кажется, инженер бортовых систем?

Тоидзе криво улыбнулся.

— Разве суждения о контакте — прерогатива коммуникаторов?

— Нет, но мнения малоинформированных людей…

— Спасибо, я понял. — Тоидзе прикусил губу. — Вы совершенно правы. Почему-то с недавних пор мне от всех достается.

Посидев с минуту, он встал и, ни на кого не глядя, вышел.

— Что ты на него напал? — пробормотал Руденко, очнувшись от раздумий. — При существующем положении дел у людей не могут не возникать недоуменные вопросы.

Нагорин досадливо поморщился.

— Положение слишком неопределенно, чтобы делать какие-нибудь выводы. Разве ты сам не видишь, что равновесие контакта в высшей степени зыбко? — Врач Базы помолчал, снова поморщился. — А вообще-то ты прав, зря я на него накричал. Я только что говорил о ценности контакта с энифианами, а на самом деле ценность-то этого контакта — величина отвлеченная и зависит больше не от информативности цивилизации Энифа, а от конкретных личностей — Диего, Неверова… того же Вано Тоидзе, тебя и меня. — Он прервал речь и посмотрел на Зубавина.

Тот выключил вычислитель и сделал движение к двери.

— Останься, Виктор, — невозмутимо произнес Руденко, не оборачиваясь.

Зубавин пожал плечами и сел у пульта.

— До сих пор мы были пассивными наблюдателями, — продолжал Руденко, — не потому, что бессильны перед энифианами, а потому, что такова была наша воля. Хотя нельзя сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что против нас, горстки коммуникаторов, вся планета. Планета! Понимаешь? До сих пор энифиане не противились смене дежурств в Зоне, которую мы установили по их желанию, но вчера…

Нагорин нахмурился.

— И я об этом не знаю?

— Не сердись, Игорь. Многие вопросы контакта находятся в ведении УАСС, и отчитываться за свои действия я буду там. Директор Базы, кстати, в курсе событий. Так вот, до сих пор мы посылали к Зоне шлюп со сменой и возвращали дежурных. Вчера шлюп не смог опуститься на планету ниже пятидесяти километров. Предвижу твой вопрос: да, месяц дежурства Неверова еще не закончился, но Управление, исходя из твоего же рапорта, решило не подвергать риску еще одного человека. Вот мы и попробовали, не афишируя своих намерений, вернуть Неверова на Базу. Не удалось. А ведь надо будет скоро возвращать их обоих…

Нагорин встал, прошелся по залу и остановился у темного экрана телескопа.

— Что же ты предлагаешь?

Руденко тоже встал.

— Я предлагаю испросить у энифиан разрешения на посадку спасательного модуля и незаметно установить в Зоне ТФ-лифт.

Нагорин, опустив голову, снова прошелся по залу.

— Я ведь не работник управления, для чего ты мне все это рассказал?

— Просто ввел в курс дела, — усмехнулся Руденко. — Ты тоже член Совета безопасности Базы. Не иронизируй. Проблемой Энифа заинтересовался Высший координационный совет, а это значит, дело гораздо серьезней, чем мы думали до сих пор. Сыграла роль, конечно, и твоя докладная записка, где ты предлагаешь прекратить контакт.

Нагорин несколько мгновений смотрел в светлые глаза Руденко, потом резко повернулся и вышел.

— Ты меня ставишь в неловкое положение, — сказал недовольный Зубавин, глядя вслед главврачу Базы.

— Что? — вздохнул Руденко. — Просто ты мне нужен. Тебе придется повторить полет к Зоне. И, может, не один раз.

— Я готов. — Зубавин повертел в руках контактор. — Но ты, наверное, хотел сказать не только это?

Руденко тяжело сел в кресло, разглаживая лицо ладонями, и сказал глухо, через силу:

— Психолог… В полете ты испробуешь новую систему защиты… Но это опасно.

Зубавин недоуменно смотрел на руководителя группы.

— Ты меня удивляешь, Юра.

Руденко отнял руки от лица, и Зубавин увидел в его глазах угрюмую и жестокую решительность.

— Это опасно прежде всего для тех, кто в Зоне, вот в чем дело. Но рисковать необходимо. Диего я предупредил. На Земле разобрались с его информацией, его «сон» — наведенная гипноиндукционная передача с головоломным психоиндексом, нечто невероятное по способу обработки. Выходит, нас кто-то пытался предупредить об опасности контакта. Отсюда и второй вывод: цивилизация дендроидов, как ученые назвали существа-«пни», — реальность.

— Допустим. Интересно, но не ново.

— Это не только интересно. Звездолет дендроидов не смог покинуть Эниф, его просто-напросто не отпустили. Теперь понятно?

Конус модуля оторвался от диска Базы и, плавно ускоряя ход, устремился к жемчужной дымке освещенной стороны планеты. Затерялся в блеске надвигающегося дня…

Сначала Зубавин проверил автоматику модуля на скорость подчинения мысленным приказам, выписав в пространстве сложнейшую фигуру, называемую пилотами «школьным проклятием» — на курсах высшего пилотажа она обычно венчала экзамен.

Связь с Базой держалась постоянно, и в окне виома мерцали от помех напряженные лица товарищей.

В ходовой рубке модуля, кроме Зубавина, находился еще инженер энергетических установок Малахов. Сам Зубавин занимал кресло инженер-пилота.

Когда они опустились на двести пятьдесят километров над уровнем океана, Зубавин притормозил бег кораблика и, повернув голову к коренастому, раздетому по пояс — в рубке было жарковато — Малахову, сказал:

— Капсулирование.

— Действуй строго по программе, — быстро отозвался волнующийся Руденко. — Следи за временем, если через час не выйдешь на связь…

— Выйду, — пообещал Зубавин без улыбки. — Давай, — кивнул он Малахову.

Тот склонился над своим крылом пульта, и через мгновение короткое содрогание рубки показало, что модуль окутался защитным силовым полем. Теперь со стороны обнаружить его было почти невозможно: энергосфера поглощала все виды электромагнитного излучения. Определить местонахождение модуля можно было только с помощью гравитационных детекторов. Локаторов у энифиан не было, это люди знали почти со стопроцентной уверенностью, но рисковать не стали.

Связь с Базой прервалась, но это было в порядке вещей, и Зубавин, бросив короткое: «Поехали», направил модуль к границе плотных слоев атмосферы Энифа, намереваясь войти в коридор входа на посадку точно над Зоной.

Огромный диск планеты летел навстречу, кренясь и увеличиваясь в размерах. Вскоре он занял все боковые экраны, и Зубавин вдруг отчетливо почувствовал всю огромность слова «планета»! Не камень, не скала, не горный хребет, но — планета! Миллионы квадратных километров поверхности! Триллионы тонн массы! Чужой, незнакомый и, судя по всему, враждебный мир, населенный странной расой разумных существ, мощь которой еще не измерена, но ощущается во всех их действиях. Что против этой мощи группка землян? Пятикилометровый диск Базы?..

Зубавин мельком взглянул на красное от волнения лицо товарища и, встретив ответный взгляд, понял, что мысли их во многом совпадают.

— Ничего! — с веселой злостью сказал Малахов, пытаясь, видимо, поддержать товарища. — Ничтожный вирус валит с ног огромного слона.

Аналогия инженера не понравилась Зубавину, но отвлекаться на разговоры было некогда, начиналась самая ответственная часть полета.

Корабль медленно пронизал радиационные пояса планеты, затем опустился под слой сверхвысоких облаков и пересек невидимую границу в пятьдесят километров, за которую его не пустили в первом пробном полете.

Примерно в сорока километрах от поверхности Зубавин запустил съемочную аппаратуру и автоматический комплекс экспресс-анализа. В тридцати километрах координатор визуально поймал Зону и дал изображение на окно дальновидения. С этой высоты Зону видели только автоматы.

В двадцати километрах модуль вонзился в толщу слоистых светящихся облаков, похожих на кисейные полотнища. При этом его броня отозвалась вибрацией, возбудившей неприятные для слуха обертоны звука.

— Странные какие-то облака, — сквозь зубы процедил Зубавин.

Модуль опускался теперь совсем медленно, примерно двадцать метров в секунду. Планета превратилась в гигантскую чашу с тающими в дымке краями. Небосвод уже не казался бездонно черным, в его черном отливе появились фиолетовые оттенки.

Зубавин приготовился мгновенным прыжком к поверхности закончить медленный финиш корабля, и в это время они словно со всего размаха налетели на каменную стену! Из глубины темного провала между холмами, куда нацеливался модуль, выметнулась вдруг трасса ярких, пронзительно голубых огоньков и воткнулась в защитное поле корабля. Энергия этого неожиданного и почти невидимого выпада была так велика, что пятисоттонный модуль подбросило вверх, как шарик для пинг-понга!

Не успел Зубавин опомниться, как второй удар громом отозвался в его внезапно отяжелевшем теле.

Все же сознания он не потерял, хотя кровавый туман в глазах рассеялся не сразу.

Управление перехватил координатор и уводил теперь корабль по пологой глиссаде в фиолетовое небо.

Зубавин тяжело мотнул головой, подтянул слетевший с него контактор МУ и тут заметил, что корабль, идущий уже со скоростью километр в секунду, догоняют стражи. В первое мгновение Зубавин не поверил глазам, но стражи приближались быстро, и вскоре модуль оказался со всех сторон окруженным жуткими фигурами, от одного вида которых мороз драл по коже и хотелось поскорее открыть глаза и проснуться. Каким образом эти монстры поддерживали космические скорости при абсолютно необтекаемом корпусе — нельзя было даже представить! А ведь они должны были преодолевать контактор.

Зубавин опомнился и натянул контактор.

Скорость подскочила до десяти, пятнадцати, двадцати пяти километров в секунду, стражи не отставали, будто составляли с кораблем одно целое. Не помогало и сверхскоростное маневрирование, которое Зубавин провел на голых нервах, без координатора — мешало защитное поле. Зубавин уже махнул рукой, собираясь дать команду потному от сопереживания Малахову на снятие поля, но вовремя спохватился.

Модуль вырвался за пределы атмосферы, и в следующее мгновение стражи исчезли, сгинули, будто их и не было. Будто выполнили свою миссию — отогнали непрошеных гостей. То ли они затормозили все разом, то ли непостижимым образом «вывернулись» в пространстве…

Зубавин выругался и сбросил шлем контактора.

— Снимаем поле, — проговорил он хрипло. — Возвращаемся.

Глава 5

Озабоченный Доброгнев пробежал глазами индикаторную панель и побарабанил пальцами по канту пульта, что служило у него признаком озабоченности и раздражения.

— Они не пропустили модуль. Мало того, они вообще не отвечают на наши вопросы. И я склонен полагать, что они не позволят прервать контакт, ибо двое наших товарищей полностью в их власти. Вернуть их без применения силы мы не сможем.

— Сомневаюсь, сможем ли и с применением силы, — пробормотал Нагорин. — Следует быть точными в формулировках. Возникает инцидент, а поскольку инцидентов подобного рода не знала история, то, следовательно, и решать сейчас мы не вправе. Надо запросить Землю.

— Уже запросили, — сказал Руденко. — Но в лучшем случае корабли с Земли придут через шесть-семь дней. А Вирт и Неверов? Что будет с ними? Что предпримем мы или будем сидеть и ждать?

— Предложи что-нибудь, — взорвался Доброгнев, вскочил с места и прошелся по комнате, успокаиваясь. — Извини.

Руденко понимающе кивнул.

— Давай думать, что делать дальше, думать не только нам троим, но и всем работникам Базы. Голова — это пока единственное наше оружие.

— Неужели мы не сможем взломать скорлупу их противодействия? — с неожиданной тоской произнес Нагорин. — Неужели человечество не обладает достаточной мощью?

Доброгнев изумленно вскинул взгляд на главврача Базы.

— А ты, однако, воин!

— Аника-воин, — буркнул Руденко. — Энерговооруженность человечества на порядок выше энерговооруженности цивилизации энифиан, но перед нами иное качество, неведомый противник, которому, к счастью и к сожалению, многое о нас известно. И все же конфликт с применением оружия…

— При чем тут оружие, — махнул рукой Нагорин. — Рассуждать мы умеем, а что дальше?

— Это называется: посовещались, посоветовались и решили, — усмехнулся Доброгнев. — Один ум — хорошо, а три — куда лучше! — Он повернулся к Руденко. — Кстати, что же ты выяснил, рискуя людьми, когда посылал модуль в этот ненужный, как мне кажется, разведывательный полет?

— К сожалению, нужный, — сказал Руденко. — Земля вслед за нашей информацией о «сне» Диего сразу же посоветовала попытаться доставить Неверова на Базу, минуя все официальные каналы. Поэтому я действовал без вашего ведома… Ну а второй раз нужно было спровоцировать энифиан на активную акцию с целью разведки их военно-технического потенциала, чего мы и добились, хотя сами энифиане так и остались в тени, исполняли все стражи. Специалисты техсектора УАСС уже разобрались в нападении на модуль — это мезонный разряд огромной энергетической «массы».

— Спецслужба, спецотдел… спецканал, — буркнул Доброгнев, включая обзорный виом. — Тайны какие-то… К чему все это? Как дети, в прятки играем. Опять соображения высшего порядка насчет безопасности космического человечества?

— Напрасно иронизируешь, Ждан, — мягко сказал Руденко. — Мы обязаны предусмотреть все до мелочей, потому что в разведке мелочей не бывает. Известно ли вам, что линейный разведчик второго класса «Одинокий охотник» обнаружил у гаммы Пегаса планету, населенную, вернее — некогда населенную существами, похожими на дендроидов из «сна» Диего?

— Шутишь! — вполголоса сказал Доброгнев. — Что значит — некогда населенную?

— Это значит, что планета представляет собой лишь памятник исчезнувшей культуры. Коммуникаторы там уже не нужны, контакт устанавливать не с кем.

— Опоздали? — очень спокойно сказал Нагорин, переводя взгляд на виом, в черноте которого засиял опаловым светом бледный диск Энифа. Его слова могли относиться и к сообщению Руденко, но товарищи поняли: Нагорин говорил о дежурных в Зоне.

Где-то около трех часов ночи, не энифианский тридцатичасовой, а порядковой — для отдыха одного из дежурств в Зоне, Неверов проснулся от крика.

В зале царил мрак, не нарушаемый несколькими цветными огнями пульта. Окна дальновидения не работали, постель Диего была пуста, в зале его не было.

Неверов полежал с открытыми глазами, привыкая к мраку и гадая, отчего он проснулся. И почти явственно услышал медленный нечеловеческий голос, струящийся откуда-то из-за стены. По телу прошла жаркая волна, сердце отозвалось колокольным звоном… Снова послышался голос, медленный, какой-то «картонный», совершенно не похожий на живую человеческую речь.

Неверов вскочил, сдерживая желание закричать, и включил дальновидение. Виомы прозрели, и он увидел чудовищную по своему неправдоподобию картину: на дороге напротив Зоны расхаживал страж, а рядом стоял Диего Вирт без скафандра (!) и смотрел на Зону, смотрел пристально и ожидающе. Неверов невольно взмахнул рукой, и Диего, словно мог видеть его жест сквозь стены, кивнул в ответ и отвернулся.

Лен сильно сдавил виски пальцами, зажмурился, но, открыв глаза, увидел ту же сцену: расхаживающего стража и спокойно стоящего в смертельной для человека атмосфере Диего. Тогда он подошел к пульту и сухо спросил координатора, что тот видит на дороге.

— Стража, и существо, похожее на человека, — так же сухо ответил координатор.

— Существо?! — Неверов осторожно, на ощупь сел в кресло оператора связи.

Пока он ломал голову, сообщать ли о случившемся на Базу или выйти к Диего, к Зоне подлетели еще пять стражей. Они уселись вокруг человека, и тут Диего снова оглянулся на Зону. Неверов похолодел, но не от взгляда, а от голоса, раздавшегося, как и минуту назад, внутри него. Он понял, что все это означает: Диего просил помощи, звал к себе.

Неверов больше не размышлял. Он подхватился с кресла, крикнул что-то вроде: «Держись, Диего!» — и бросился в бокс за скафандром. Облачась, увидел, что стражи как по команде снялись с места и медленно полетели в долину между холмами. Диего Вирт, волоча ноги, останавливаясь и оглядываясь, побрел за ними. Было заметно, что идет он против воли и все-таки ничего не может сделать.

Неверов еще раз крикнул, теперь уже от ярости, кое-как зарастил скафандр и бросился из зала, доставая на ходу пистолет. Вирта он увидел уже в сотне метров от Зоны, все еще пытавшегося сопротивляться. Рука у Неверова дрожала, и первый разряд «универсала» пришелся на последнего стража, прикрывающего спину Диего. Страж кувырком полетел на дорогу, а его собратья разом оглянулись, и глаза их с непередаваемым выражением впились в Неверова, гипнотизируя, парализуя волю и желания. Спасло его то, что Диего на мгновение вышел из-под контроля и вмешался в схватку.

Он взлетел в воздух, вычертил крутую петлю и спикировал на стражей сверху, словно решил пойти на таран. Стражи бросились врассыпную, ловя Диего в «перекрестья глаз», и Неверов, усилием воли освободившись от дурмана чужого влияния, успел еще два раза разрядить пистолет…

Диего пришел в себя уже в зале связи, куда притащил его Неверов, не чувствуя от возбуждения тяжести тела.

— Вызови Базу, — глухо сказал Вирт, почти не разжимая губ. — Плохо мне, Лен…

— К-как плохо?! — испуганно забормотал Неверов, торопливо стягивая скафандр. — Почему плохо? Очень плохо? Сейчас, подожди чуть-чуть, вызываю…

Диего попытался привстать, повел головой и повалился набок.

Неверов кинулся к нему, потом к пульту, снова к нему и, наконец, обругав себя вслух, вызвал Базу.

Сообщение о случившемся, не слишком вразумительно переданное им дежурному, вызвало на Базе настоящий переполох. Пока искали Доброгнева и его заместителей, Неверов включил медицинский комбайн, подсоединил к нему рецепторные «усы» и со связкой проводов устремился к Диего. Но подключить к нему датчики не смог.

То, что он принял за странную одежду на коммуникаторе, оказалось телом Диего, деформированным, покрытым не то чешуей, не то потрескавшейся кожей. Руки Диего тоже изменились, стали длиннее и тоньше. Да и все его тело, уже почти не человеческое, на глазах продолжало изменяться, перерождаться, деформироваться…

Неверов сделал неуверенный шаг вперед, но Диего снова зашевелился, подогнул под себя руки и сел, и Неверов, задохнувшись, отскочил назад и выронил датчики.

— Что там у вас? — послышался от пульта встревоженный голос Нагорина.

Неверов оглянулся и показал рукой.

В виоме показался Доброгнев, потеснив главврача.

— Что? — повторил он вопрос Нагорина, но в это время Диего встал и пошел к пульту, странно переваливаясь своим необыкновенным телом. Чем-то он стал похож на стража, неуклюжестью, что ли? — и это сравнение доконало Неверова.

— Пусть все выйдут, — сдавленным голосом произнес Диего.

Доброгнев побледнел. Повернувшись к замершей в немом удивлении группе людей, набившихся в центр связи Базы, сделал короткий и понятный всем жест.

Зал опустел, остались Доброгнев, Нагорин и Руденко.

— Организм перерождается внезапно и почти полностью, — хрипло сказал Диего, цепляясь руками за пульт. — Видите?.. Не только… нервная система… перестраивается все — энергетика тела, химизм и метаболизм… — говорил разведчик с паузами, словно с трудом подбирая слова. — Скачкообразно, я не успел… сообразить… и предупредить… Я пытаюсь бороться, но они, очевидно, кроме всего прочего, встроили «механизм подчинения» радиоприказу — воля подавляется до потери сознания, как только я начинаю сопротивляться… Но для людей я не опасен (Нагорин поморщился, переглянувшись с Руденко), просто я получил такие способности, о которых и не смеют мечтать пандологи…

— Какие? — вырвалось у Доброгнева, хотя он тут же пожалел об этом.

— Я вижу в любом диапазоне волн. — Диего, тяжело дыша, с трудом уселся в кресло в нелепой позе. — Правда, мне сейчас мудрено разобраться, все так смешалось… Еще я могу летать, дышать в любой атмосфере и даже совсем не дышать… А также я могу сказать, о чем в данный момент думает мой сосед.

С ужасом и каким-то суеверным восторгом смотрел на Диего Неверов, чувствуя себя совсем плохо.

— Мы можем помочь? — спросил Нагорин.

Выразительная гримаса исказила лицо Диего.

— Можете. Первым делом — не паникуйте, не спешите с решениями.

Доброгнев мгновение вглядывался в Вирта, потом обратился к Неверову:

— Как вели себя стражи?

Неверов бессмысленно посмотрел на него, помотал головой, избавляясь от оцепенения, и перевел взгляд на виомы дальновидения. Все было как и прежде: сонная тишина, струйки испарений над дорогой, вернее, взлетной полосой дендроидов, неподвижный страж на скале, застывший, как изваяние. Неверов вспомнил, что только этот страж, запомнившийся своим меланхолическим поведением с давних пор, не вмешивался в историю с Диего. Симпатизировал людям? Или у него была иная роль?..

— Их было много, — сипло отвечал Неверов и прочистил горло. — Они хотели увести Диего с собой. Я отогнал…

— Я не мог сопротивляться, — тихо пробормотал Диего, бесцельно поводя уродливыми руками; он заметно слабел. — Сначала было интересно, а потом — как удар по голове… — Он замолчал, вдруг дико посмотрел вокруг и завалился на пульт.

Неверов подбежал к нему, приподнял голову, коснулся лоснящегося плеча и дернулся, как от электрического удара.

— Что мне делать? — с отчаянием сказал он, оглядываясь на застывших в тысячах километрах от него людей.

— Их надо возвращать немедленно, — скороговоркой произнес Нагорин.

— Как? — возразил Руденко. — Я не знаю, какой будет реакция энифиан, если мы попытаемся забрать дежурных силой. Еще хорошо, что они не прервали связи с Зоной.

— Но делать-то что-то надо…

— Обычные модули слишком хрупки, — тяжело сказал Доброгнев. — И даже если бы мы имели ДМ или крейс-роботы…

Они одновременно посмотрели на Неверова и замолчали.

— Что делать с Диего?! — закричал тот, уже не владея собой. — Ему же плохо!

— Не кричите! — тихо проговорил Нагорин. — Подключите к нему киб-диагност и дайте воды, это ему не повредит. Данные диагноста передайте в медцентр, параметры линии я укажу. А ты, — он повернулся к директору Базы, — запроси энифиан непосредственно с Базы и продублируй через Зону, может быть, они все же откликнутся.

Доброгнев кивнул, быстро пересек зал и открыл дверь.

— Где видеоники? Гунна ко мне!

Вскоре в центральный зал Базы вошли трое: Тоидзе, Назаров и Гунн — старший из специалистов по видеосвязи.

— Нужна прямая связь с Землей. Как скоро вы ее дадите?

— Через час, — подумав, сказал Гунн. — Если, конечно, не лимитировать расход энергии.

— Связь экстренная, приступайте. Вано, попробуй связаться с энифианами напрямую, минуя Зону. Вы, Евгений, передадите ту же информацию через аппаратуру Зоны.

Назаров молча кивнул.

Директор Базы повернулся к Неверову: связь с Зоной не выключали ни на минуту.

— Лен, вам придется поухаживать за Диего. Возвращать вас… в общем, рискованно, а в Зоне вам ничто не угрожает, только включите дополнительные защитные контуры, экономить энергию не нужно.

— Ох, да не объясняйте вы мне ничего, — возмутился Неверов, слегка оживший в работе. — Конечно, я помогу Диего. Только я не врач…

— Врач ему пока не нужен, — хмуро сказал Нагорин.

— Эх, давно надо было потихоньку установить в Зоне ТФ-лифт! — вздохнул Руденко. — Под видом ремонтных работ. Не знали бы никаких забот! Генераторы ТФ-поля установили, а сам лифт — не успели.

Доброгнев с досадой поморщился.

— До чего верно подмечено, вовремя… — Он снова обратился к Неверову: — На вызовы энифиан не отвечайте, но поступающую информацию дублируйте нам. И еще… — Он поколебался немного. — Слева на пульте есть стеклопанель, под ней кнопка — это кнопка запуска генератора ТФ-поля. Пользуйтесь ею лишь в случае прямой угрозы жизни, при нападении стражей на Зону… ну и тому подобное. Потому что удар скалярного ТФ-поля превратит местность вокруг Зоны в обугленную пустыню. Хорошо, если вы перед пуском генераторов предупредите нас, но коль уж не успеете…

— Сделаю, — пообещал Неверов, слушая с пятого на десятое.

Он взял бокал, стиснул зубы, все еще не решаясь дотрагиваться до горячего, безобразно изменившегося тела Диего, и попытался влить ему в рот воды.

Глава 6

Огромный диск Базы вышел из конуса тени планеты, и огненное крыло света разогнало тьму в главном зале. В зал стремительно вошел Доброгнев, высокий, не по возрасту гибкий и подвижный.

— Крейсер приближается, — сказал он, подходя к висящей в воздухе подкове пульта, у которой сидели инженеры связи, Нагорин, Руденко и два врача из медперсонала Базы. — Виден в бинокль. Как там у них? — Кивок на виом связи с Зоной.

— Без изменений, — ответил Нагорин. — Диего, очевидно, потерял много энергии, получил деадаптационный дистрессовый шок и все еще спит. Неверов держится молодцом… насколько можно выглядеть молодцом в его положении.

— Энифиане только что пытались задать вопрос, будто ничего не случилось, — сообщил Тоидзе. — Их, видите ли, заинтересовала причина возникновения земной машинной технологии. Это их первый вопрос по данной теме. Мы не ответили, и они успокоились. На наши запросы из Зоны и с Базы — молчание.

Доброгнев сел напротив виома связи с Зоной.

— На Земле полностью разобрались в их излучении, — негромко сказал он. — Я только что подумал, что мы теперь сможем вернуть Диего «первозданный» облик… после его возвращения.

В зале Зоны показался Неверов. Бледный, с лихорадочно блестевшими глазами, то и дело порывающийся оглянуться.

— Я все время слышу зовущий меня голос, — сосредоточенно произнес он. — Может быть, я заболел?

Доброгнев переглянулся с Нагориным.

— Вы проверяли себя на диагностере?

— Слегка повышенная температура… диагноз: перевозбуждение нервной системы.

Нагорин успокаивающе кивнул, хотя внутри у него все сжалось.

— Так и должно быть после той встряски. Больше лежите и ни о чем не беспокойтесь. Скоро мы заберем вас с планеты.

Неверов сгорбился, пугливо оглянулся через плечо и отошел от пульта.

Нагорин поманил директора из зала. В коридоре сказал:

— У него начинается то же самое, что и у Диего. Это заметно сильнее, потому что самообладания у него поменьше. Очевидно, из-за увеличения энифианами дозы облучения ускорился и процесс трансформации организма.

— Сам вижу. — Доброгнев помрачнел. — Сколько времени в нашем распоряжении до полной трансформации?

— Думаю, дня четыре. После этого процесс будет продолжаться даже при снятии облучения, это мы установили в лаборатории, в медцентре, смоделировав процесс. И хотя я только что успокаивал Неверова, уверенности в том, что процесс обратим, у меня нет. Да-да, несмотря на то что на Земле разобрались с излучением. Так что я не понял твоей уверенности насчет возвращения Диего «первозданного облика». Повторяешь чужие слова? К тому же меня беспокоит состояние Диего, он до сих пор не может прийти в себя. Видимо, просчитались энифиане в чем-то…

— В чем же?

— Точно ответить трудно, но мне кажется, что человеческое тело просто не в состоянии снабжать энергией раскрывшиеся возможности Диего.

— Он же говорил, что изменился и химизм тела, и метаболизм…

— Все равно главным генератором энергии осталась печень, а генератором давления — сердце, а они в потенциале не приспособлены к такому расходу энергии, какой требует, например, полет человека в поле тяготения.

— Диего летал.

— Боюсь, он перегрузил сердце… если не «загнал» его совсем. Или мы не все о нем знаем.

— С Неверовым скверно. — Доброгнев потер усталые глаза. — Он-то ни о чем досих пор не догадывался. Как же их вернуть? Объявить войну? Кому? Планете?.. Что молчишь?

Нагорин хмуро смотрел в стену.

Мимо пробежал по коридору Тоидзе, заметил их в нише и вернулся.

— Приняли передачу с планеты, причем не через Зону, а прямо по обычному каналу!

Доброгнев мрачно усмехнулся.

— Наконец-то! Они не могли не заметить нашей реакции, но вызывать по обычному каналу… Пошли.

Все трое поспешили в центр управления.

— Запись обычным разговорным кодом, — сообщил Гунн, колдуя над сенсорной клавиатурой связи. — То есть код этот обычной автоматической связи, используемый нами на внутренних линиях. С энифианами у нас был до этого специальный код, и только через автоматику Зоны.

— Похоже, нас просто водили за нос, — буркнул Руденко, — если они могли разговаривать с нами без переводящей аппаратуры. А может, энифиане вообще прослушивали все наши передачи?

— Передачи по ОЭЛ прослушать невозможно, — обиделся Гунн, с которого на миг слетела вся его флегматичность, — была затронута честь специалиста по связи. — Это исключено. Энифиане могли поймать наши переговоры на орбите.

— Не шуми, давай запись.

Гунн включил воспроизведение, и все услышали ровный голос дешифратора:

«Разумные, называющие себя людьми. Мы, те, кого вы именуете энифианами, в целях исключения дальнейших недоразумений поясняем: во-первых, мы отличны от вас не только внешне, но и способами переработки информации; во-вторых, наша цивилизация принадлежит к одной из самых древних в окружающем звездном мире. Однако, несмотря на «детский» возраст вашей цивилизации, мы заинтересовались вами не случайно. Вы, белковая органическая форма жизни, — явление чрезвычайно редкое! В сопредельном звездном окружении таких форм жизни всего две! Но самым примечательным для нас оказался тот факт, что в процессе эволюции вы, кроме известной нам способности мыслить и инстинкта самосохранения, приобрели абсолютно непонятное нам свойство эмоциональных выражений жизнедеятельности. В настоящий момент мы выяснили: выражение чувств, эмоций представляет собой своеобразную приспособленную реакцию ваших организмов, применяющуюся при недостатке информации. Но оказалось, что эмоциональные переживания присущи людям даже там, где, по существу, никаких к этому причин не существует.

В ходе дальнейшего изучения выяснился еще один факт: в противоположность нам вы, люди, преобразуете среду обитания, подчиняя ее своим особенностям, в то время как гораздо проще и эффективней преобразовывать себя, сообразуясь со свойствами природы. А накопление измененных факторов ведет к отчуждению от экологической среды и невозвратимому изменению ее свойств. Эта особенность вашей цивилизации опасна, и мы обеспокоены.

Теперь о главном.

Для выяснения механизма эмоций мы пошли на перестройку организмов людей в Зоне контакта, имеющую большой познавательный интерес. К сожалению, мы поздно поняли, что чересчур хрупкие организмы людей не подготовлены к ускоренному преобразованию и не могут выдерживать длительного взаимодействия с общим функциональным полем разума планеты. Несмотря на это, мы предлагаем не прерывать контакта, потому что результат эксперимента в равной степени важен и для вас, вами же он может быть использован для физического совершенствования человеческой расы. Вынуждены предупредить: люди — посредники контакта в Зоне контакта — могут иметь значительные поломки жизненно важных цепей при попытке их резкого изъятия из функционального поля разума в период адаптации к условиям Энифа. Надеемся, что и для вас значение эксперимента превышает значение существования двух разумных единиц сообщества.

Связь можем держать непосредственно с центром контакта, установка Зоны контакта на планете была необходима нам только для глубокого изучения феномена человека — его эмоционального бытия».

Конец.

Голос автомата умолк.

В зале стояла тишина. Люди были изумлены тем равнодушием, с которым в послании говорилось об участи дежурных в Зоне, являвшихся для них только «биологическими системами» и «разумными единицами сообщества».

— Наглецы! — взорвался Тоидзе и добавил несколько слов по-грузински, яростно при этом жестикулируя.

Стоящий к нему спиной Доброгнев криво усмехнулся.

— Не надо оценивать их действия столь прямолинейно. Ты же слышал, они не знают, что такое чувство. Не знают, что значит ждать и беспокоиться, что такое страх и отчаяние, боль и гнев. Они просто констатируют факт, стоит ли упрекать их в бесчувственности?

Взоры присутствующих невольно обратились к Доброгневу, на лице которого смешались гнев, сожаление и горечь. Думал он в это время о том, что у Диего на Земле жена и ребенок, что у Неверова отец получил травму и сын об этом еще не знает, плюс к этому — его ждет невеста; что никто, конечно, не упрекнет его самого в случившемся, ибо риск — неотъемлемая часть жизни коммуникатора, но сможет ли он сам себя уважать, если не сделает всего, чтобы Вирт и Неверов вернулись? И не просто вернулись, а вернулись людьми со всеми их способностями мыслить и чувствовать!

— Странная цивилизация, — тихо сказал Нагорин, пристально глядя на пушистый шар Энифа, укатывающийся в ночь. — Перепутались понятия добра и зла, есть и откровенный расчет, и рациональные зерна рассуждений… Едва ли мы способны доказать энифианам силой, что и мы годимся на большее, несмотря на наш «детский» возраст. Все наши попытки проникнуть к Зоне, например, они пресекли без труда.

В набившейся в зал толпе послышался ропот и стих.

— Но вы слышали — они предлагают продолжить контакт, не учитывая, что в Зоне двое наших товарищей, которые нам дороже, чем результаты обмена информацией. И вот это надо доказать энифианам любым разумным способом. Разумным — понимаете?

В зале Зоны усталый от пережитого Неверов сел возле Диего и взял его за «руку»…

— Итак, перед нами выбор, — сказал Доброгнев, наблюдая, как, мерцая сигнализацией, к Базе подходит корабль с Земли.

— У нас нет выбора, — угрюмо возразил Нагорин. — Жизнь людей важнее любых проблем, даже если людей всего двое и они согласны рискнуть.

— Но энифиане говорили что-то об адаптации. — Доброгнев покосился на Гунна у пульта связи. — Я не меньше твоего хочу вернуть парней из Зоны, вернуть им человеческий облик. А ну как энифиане правы и, убрав коммуникаторов с Энифа, мы тем самым их убьем?

— Скорее всего энифиане блефуют. Они уже доказали, что не знают в своем словаре таких слов, как «честность», «совесть» и «гуманность».

— Согласен. Но ты учти и то, что Диего и Лен единственные посредники между человечеством и цивилизацией Энифа, единственные, кто может дать нам знание, которое мы не можем приобрести в любом другом уголке космоса!

— Может быть. Но что ты скажешь дочери Диего или отцу Неверова? Или его девушке?

— Скажу, — с горечью проговорил Доброгнев после долгого молчания. — Я скажу им правду. Да разве дело во мне?

— И в тебе, — твердо сказал Нагорин. — Во всех нас. Я не верю, что рационалистический подход к подобного рода проблемам делает людей людьми.

— Я не о том. — Доброгнев поморщился. — Каждый из нас уже сделал выбор, но разум протестует, так сказать — логика чистой выгоды. И не для себя — для нас же всех. Когда-то рисковали жизнями во имя гораздо менее значимых целей.

— Удобный тезис. И главное — правдивый…

— Может, стоит предоставить слово самим дежурным? — осторожно проговорил Гунн. — Хотя они, конечно, в таком состоянии…

— Да? — иронически поднял бровь Нагорин. — Здесь и гадать не стоит. Диего останется потому, что он работник УАСС и обязан идти до конца. А Неверов мальчишка, у него все имеет романтический ореол, он тоже останется… не столько, конечно, из-за романтики, сколько под влиянием характера Диего. Но вы-то, вы, зная, что посылаете их на заведомую гибель, что будете чувствовать вы?! Утешать себя мыслями о всеобщем благе?

— Я никуда их не посылаю, — пробормотал Гунн хмуро.

Доброгнев молчал. Он прекрасно понимал Нагорина, выдвигающего не только доводы разума, но и доводы сердца. Да, человек ради спасения друга способен на любое самопожертвование, но именно в этом его преимущество перед каким угодно существом «холодного разума». Разве он сам, Ждан Доброгнев, не согласен спасти Диего и Неверова любой ценой, даже ценой собственной жизни?! Только главное ведь в том, что как руководитель он должен был предвидеть результат эксперимента, пусть и чужого, должен был оценить степень риска и свести его к минимуму, прервав контакт в нужный момент, не спрашивая согласия у Диего. Конечно, участие Вирта в операции санкционировано многими руководителями УАСС, но разве это снимает ответственность с него, с директора Базы?

— Бросок в Неизвестность… — произнес вслух Доброгнев. — Не потому ли мы люди, что плакать умеем и не казаться при этом смешными?..^[7]

Звезды перемещались над их головами: База меняла орбиту, подходя ближе к Энифу. Корабль с Земли приблизился, затмив собою светило, и медленно разворачивался. Вблизи он казался могучим и непобедимым, вселяя в людей уверенность и тайную гордость за земную технику.

«Ждем, как панацею от всех бед, — подумал Нагорин. — Все же это долгий путь — через субъективное мнение каждого к объективному знанию всех. Мы еще не научились преодолевать собственные противоречия, а уже решаем проблемы чужих цивилизаций… Или так и надо? Ошибаться, чтобы выбрать правильное решение? Ибо, перестав ошибаться, кем станет человек?»

Корабль замер…

А далеко от Базы, под толщей атмосферы Энифа, в зале Зоны очнулся от долгого беспамятства Диего и улыбнулся встрепенувшемуся Неверову.

— Живем, коммуникатор? — Он перевел взгляд на окно дальновидения, в котором был виден страж на скале. — Как там наш знакомый меланхолический страж? Жив, курилка? Он единственный, кто перенес трансформацию организма и остался в живых из всего экипажа звездолета дендроидов. Надеюсь, я не слабее?

Диего снова улыбнулся и с трудом сел, стиснув руку Неверова своей непривычно горячей рукой.

— Этот дендроид мало что дал энифианам, вот они и решили продолжить опыт на нас, случай сам шел к ним в руки… не знаю, есть ли у них руки. Конечно, им повезло: два посещения планеты и оба — эмоциональными существами! К сожалению, дендроиды поздно поняли, что с ними происходит, поэтому и стоит их звездолет мертвым уже сто пятьдесят лет. А помочь им было некому.

— Я уже знаю, — тихо ответил Неверов, хотел добавить, что они-то как раз не одни и помощь придет наверняка, но промолчал.

Диего без труда прочитал его мысли.

Часть II. Практически бессмертен

Глава 1

Зал был тих и темен. Руденко прошел к висящей на невидимых силовых опорах подкове пульта, задумчиво склонился над ней, потом протянул руку и нащупал шлем связи. Шлем был холодным, шершавым и упругим, как шкура акулы. Звякнув, упала на пол вилка включения. Руденко потянул за шнур, усмехнулся своей заторможенности и надел шлем.

Палец коснулся сенсора, и шлемофоны заполнили характерные шумы эфира: тихий плач ребенка… невнятные голоса, шорохи, скрипы, вздохи… будто огромный невидимый таинственный человек задышал над ухом… и снова шум прибоя, шорохи, и писки, и бульканье… И вот сквозь этот тихий мерный шум пробилось тонкое звенящее стаккато маяка Энифа, длинная очередь точек и тире — все спокойно! И снова вечные вздохи эфира, порожденные излучением близкой звезды и далекого Млечного Пути…

Руденко снял шлем, несколько раз обошел комнату, касаясь приборных панелей руками, посмотрел на часы — было без восьми минут девять утра по времени Базы, наконец выбрал кресло и сел лицом к пульту, ожидая, когда соберутся остальные участники совещания.

Вторым после него вошел Нагорин, озабоченный вид которого всегда будил у Руденко тревогу и неуверенность в правильности своих решений.

— Доброе утро. Нравится сидеть в темноте?

Вспыхнул потолок. Нагорин подрегулировал освещение под розовое утро и сел рядом.

— Как спалось?

— Как всегда, — буркнул Руденко.

Нагорин, хмыкнув, покосился на обманчиво добродушное лицо руководителя группы безопасности…

— Ну, я думаю, пора авралов и тревог прошла. Контакт наконец-то вошел в русло рабочего порядка. Энифиане даже разрешили исследовать планетарные особенности Энифа, чего же еще делать?

— Вот я и думаю: с чего бы это? Еще два месяца назад все было наоборот. Помнишь, как мы бились за возвращение Диего и Неверова на Базу? И вдруг полный поворот в политике — допуск во все области планеты… за редким исключением. Мол, смотрите, мы ничего не скрываем, ищите, что вам нужно. А на вопросы по-прежнему осторожные полуответы, ничего конкретного. И до сих пор загадка — где же хозяева планеты? Кто командует парадом? Нет, не знаю, как ты, а я предчувствую еще немало авралов, по твоему выражению.

— Типун тебе на язык! Но ситуация, конечно, — нарочно не придумаешь! Кстати, сколько групп сейчас на планете?

— Ты же замдиректора, должен знать.

— Я не организатор исследований. Что у тебя за привычка отвечать вопросом на вопрос? У энифиан научился?

Руденко улыбнулся.

— Точно. Групп на Энифе десять, в каждой по десять — пятнадцать человек. А что?

— Капля в море, вот что. Чтобы изучить планету в отпущенные сроки, требуется как минимум две тысячи высококвалифицированных специалистов плюс тридцать — сорок кибер-комплексов.

— Ну, это ты выскажи на совещании, я лично против увеличения численности исследовательского персонала на поверхности. Хотя энифиане и разрешили нам проводить исследования своими методами, отношение их к нам я не назову доброжелательным. Да и информация Диего настораживает. Лучше скажи как врач: здоровью Диего ничто не угрожает? Сам-то он не скажет…

— Как ни странно, его новые способности позволяют ему чувствовать себя прекрасно.

— Давно?

— Пока проходил период адаптации, ему было тяжело. А сейчас он создал для себя двухкамерный желудок и экстразонарное сердце. Летать долго ему все равно трудно, но энергетически он в сто раз мощнее любого человека.

— Суперхомо, — без выражения сказал Руденко. — А не отразится все это как-нибудь на психике? Иные возможности — иной смысл жизни…

— Брось ты свои гадания, — сказал Нагорин неприветливо. — Он человек! Ясно? Несмотря ни на что, он человек. Возможно, остаться человеком в таких условиях чертовски трудно, не знаю… но Диего…

— Не надо считать меня машиной, обладающей лишь холодной логикой расчета. Я думал не о самом Диего, а о его родных. У него, кажется, есть жена и дочь…

— Кажется. — Нагорин сгорбился и замолчал.

Стали сходиться остальные участники совещания, руководители лабораторий и исследовательских групп.

Подошел Доброгнев.

— Что это вы молчите, как секунданты дуэлянтов?

— Очень остроумно, — буркнул Нагорин.

— Решаем этические проблемы. — В глазах Руденко мелькнул и пропал насмешливый огонек.

Доброгнев оценивающе посмотрел на хмурого Нагорина.

— Какие? Впрочем, потом поговорим. Пора начинать.

Он поднялся на возвышение у пульта и включил аппаратуру.

Рядом с Руденко сели Торанц, руководитель второго сектора УАСС, и Шелгунов, начальник спецотдела. Оба прилетели всего сутки назад, и совещание, собственно, собиралось из-за них, чтобы сразу ввести их в курс дела.

— Коллеги, — сказал Доброгнев негромко. — Давайте начнем. Общую информацию по Энифу сообщу я сам. Вопросы после сообщения.

Итак, положение на сегодняшний день, пятое февраля сто восемьдесят восьмого года, таково. Центр исследований на планете располагается в бывшей Зоне контакта, или, как мы привыкли говорить, — просто Зоне. Это удобнее, я имею в виду расположение, чем иметь центром Базу на орбите. Руководителем исследований являюсь я. Мои заместители: на Базе — Нагорин, в Зоне — Руденко. Исследовательских групп десять, по десять-одиннадцать человек в каждой. Всего на Энифе в настоящий момент находится сто пять человек, включая Диего Вирта и Лена Неверова. Основные направления исследований: планетографические — пять групп, две из них изучают океаны Энифа; биологические — две, экологическая — одна, ксенопсихологическая — тоже одна. В последнюю группу входит также группа специалистов из Комиссии по контактам.

С материалами многие из вас уже знакомы, повторяться не буду, но остановлюсь на некоторых событиях и фактах, поставивших нас в тупик.

За два месяца, конечно, невозможно составить полной и правильной картины жизни целой планеты, тем более что сами энифиане ни в чем помогать нам не хотят. Более того, стражи иногда прямо препятствуют работе наших поисковых групп. Главный вопрос: кто же является разумным повелителем планеты? — остается открытым до сих пор, как это ни печально. Ни одно из уже известных нам живых существ Энифа не подходит под определение «живое существо». В том числе и стражи, хотя мнения по этому вопросу разделились.

Известно, что Эниф, как и Земля, на две трети покрыт водой, но имеет всего один материк — Панэниф — и два архипелага островов: Северный и Южный. Орбитальное картографирование помогло нам отыскать интересные образования на теле планеты — гаруа, так называемые стоячие туманы. Это действительно места, где вечно стоят туманы, скрывающие в белой мгле группы странных, столбообразных, с плоскими вершинами, скал. Площади их колеблются от двухсот до трехсот квадратных километров, высота около трехсот метров. Мы успели сделать всего одну вылазку к гаруа, но вмешались стражи, и экспедиция едва не закончилась плачевно: один из быстролетов был сбит на скалы, экипаж получил ожоги и травмы. Все наши гневные «почему» остались без ответа. Ну, это вам известно тоже.

А вот что стало известно только теперь. Эниф — планета знаменитых шквальных ливней, гроз и ураганов. Не проходит и двух дней, чтобы над Зоной не пронеслась шести-, семибалльная буря или сухая гроза. Совсем недавно метеорологи закончили разработку карты циклонов и центров развития ураганов, и оказалось, что в местах, где расположены гаруа, гроз и ураганов не бывает совсем. В то же время появление наших групп вне Зоны тут же вызывает изменения погоды, перераспределение воздушных масс таким образом, что стоит нам только заняться оборудованием метеопостов или автоматических биостанций, как налетает ураган и работы приходится свертывать.

Доброгнев посмотрел на Торанца и продолжал:

— Может быть, это и случайность, но в таком случае природа Энифа обладает «встроенным детерминизмом действия», как выразился руководитель группы безопасности Юрий Руденко.

— Что имелось в виду? — спросил внимательный Шелгунов, переглядываясь с Торанцем.

— Что человек для биосферы Энифа является фактором ее загрязнения, — ответил сам Руденко. — И все эти ураганы, бури и прочее — реакция биосферы на наши действия. Однако не следует придавать моей гипотезе слишком много внимания, она… — Руденко пошевелил пальцами, подбирая выражение. — Все это игра ума, не более. Ждан не хочет формулировать тот вывод, о котором мы все, безусловно, догадываемся: энифиане продолжают свою политику закрытых дверей на ином уровне, на уровне якобы явлений природы. С одной стороны, они не препятствуют изучению Энифа, с другой — частые ураганы в тех местах, где начинают работать исследовательские группы, заставляют нас самих прекращать работу. Плюс к этому откровенное отпугивание от наиболее интересных с познавательной точки зрения объектов, например, гаруа. Кстати, и ураганы в месте установки Зоны — тоже вещь любопытная. Раньше-то они были у Зоны гости редкие…

— Я понял. — Шелгунов задумчиво сощурил глаза. — Энифиане не отказались от попыток изучения человека, его эмоциональной сферы и вообще цивилизации в целом, просто сменили методы изучения. Так?

— По-видимому, так.

— А по-моему, — сказал Доброгнев, — делать выводы рано. Конечно, нельзя сказать, что информации мы накопили мало, но вот обрабатывать ее нам зачастую не хватает времени.

— С обработкой поможет Земля, — глуховатым голосом произнес Торанц. — Десятки институтов ждут информации, только давайте. Нас же как представителей УАСС интересуют в первую очередь конфликтные ситуации. Столкновение со стражами, с другими существами и тому подобное. Как часто это случается?

— Сие вот его прерогатива, — кивнул Доброгнев на Руденко. — Он ухитряется знать даже то, чего я не знаю, я, непосредственный руководитель научного центра.

В зале вспыхнул смех.

— Чего доброго, — проворчал Руденко, — он скоро обвинит меня в скрытых связях с энифианами.

— УАСС за него ручается, — серьезно сказал Торанц. — Так, ситуация понятна. А о стражах известно что-нибудь, кроме того, что они выполняют функции сторожевой службы энифианской цивилизации?

— У Диего есть на этот счет любопытная идея, — усмехнулся Нагорин. — Будете внизу, спросите у него ради интереса. Я же, отвечая на ваш вопрос, начну издалека.

Основой множественности форм живых существ не только на Земле, но и вообще в космосе является принцип целесообразности. Человек, кроме того, «создан» природой еще и по принципу универсальности. Азбучные истины. Но вернемся к стражам. К сожалению, ни один из ученых-биологов не имел возможности изучать анатомию стража материально, с инструментами в руках. Мы можем изучать их лишь издали, на известном расстоянии, а наблюдения без активных методов познания не слишком информативны.

— Позвольте, — перебил Нагорина Торанц. — Разве вы не можете применить технику, работающую на расстоянии? Интравизаторы, например?

— Пробовали, и не один раз. Стражи непроницаемы для радиоизлучения и ультразвука, а рентген применять опасно, да и санкции на это энифиане не дадут. Тем не менее группа пандологов под руководством Денисова провела сравнительный функциональный анализ строения тел стражей по тем данным, которыми мы располагаем; кстати, многое нам сообщил Диего. Выводы, мягко говоря, озадачили как самих пандологов, так и остальных ученых. Масса тела любого стража равна восьмидесяти килограммам, отклонения незначительны, порядка десятков граммов. Но крылья их не способны поддерживать в полете даже тела массой в сорок килограммов, не то что в восемьдесят. И все же они летают! Могут возразить — Диего вообще не имеет крыльев, но тоже летает. Верно, но это означает одно — и стражи, и Диего имеют одинаковые функциональные особенности: способность управлять энергетикой тела в широких пределах, управлять силовыми полями и так далее. Денисов задал вопрос: почему стражи сохраняют такую нелепую со всех точек зрения геометрию тела? Все эти ненужные крылья, лапы, перья, гребни? Если самая выгодная по энергетическим и динамическим соображениям форма тела — шар? Ведь, по информации Диего, стражи сами себе заводы и фабрики любых необходимых материалов, строят тело любым мысленным образом, то есть могут строить и перестраивать: все мы не раз наблюдали трансформацию их тел перед ураганом. Вопрос и по сей день остается открытым. Словно кто-то извне задал стражам форму тела и запретил менять ее до возникновения опасности для их жизни. Получается, что тело стража не имеет доминанты: ни тебе универсальности разума, ни целесообразности живого существа.

— Так что же, по-твоему, стражи — машины? — скептически заметил Доброгнев.

— Почему бы и нет? — спокойно ответил Нагорин. — Биологический кибернетический механизм. Разве на Земле не создавали таких же в экспериментах? Многое говорит в пользу последней гипотезы, особенно поведение стражей.

— По мнению физиков, — негромко произнес начальник физической лаборатории, — форма тела стража близка к форме ТФ-антенны третьего порядка сложности. Да так оно, собственно, и должно быть, иначе стражи не могли бы летать. Все их крылья и лапы — суть антенны. Но есть и лишние «детали».

— Ну хорошо, — сказал Торанц, стряхивая задумчивость. — Загадки стражей и другие тоже будем решать вместе. Теперь поговорим о Диего и Неверове, об их судьбе. Расскажите, только коротко, что они могут, каковы особенности в поведении.

— Особенностей в поведении нет никаких, — с видимой неохотой сказал Доброгнев. — А возможности… Диего способен аккумулировать электромагнитное излучение от ультрафиолетового до инфракрасного диапазона, может подзаряжаться от электросети и батарей, кроме того, вырастил себе двухкамерный желудок…

— Что это ему дает?

— В отсутствие чисто энергетической «подкормки» он может для пополнения энергии переваривать целлюлозу и даже каменный уголь.

— Ест древесину и уголь?! М-да-а… Что еще?

— Экстразонарное сердце позволяет ему летать, не так хорошо, как птицы, но все же… Слух абсолютный, физической силой не уступит грузовому роботу. Способен ощущать колебания электромагнитных полей за тысячи километров, может читать мысли, вернее, ощущает эйдетические образы, возникающие в мозгу собеседника. Это, пожалуй, главное.

— Идеал физической эволюции человека, — тихо, с расстановкой сказал Торанц. — Но мышление остается человеческим?

— Да, — угрюмо кивнул Нагорин, хотел что-то добавить, но передумал и лишь тверже сжал губы.

— Я бы не рассматривал эту проблему под таким углом, — произнес Шелгунов. — Диего скорее не суперчеловек, а химера. Что будет с ним дальше? Природа неспроста предотвратила разрушение видовой индивидуальности на Земле, а Диего в настоящее время не представляет вид хомо сапиенс, он полуфункционален. И тут надо во что бы то ни стало дознаться, чего хотели добиться энифиане, изменяя не только генотип, но и фенотип человека. Какая у них была цель? То, что они сообщили два месяца назад, не может быть главной причиной.

— Вот наиболее правильная постановка вопроса, — сказал с уважением Нагорин. — Кое-что у нас уже есть. Разработка методов целенаправленного изменения генотипов любого живого существа подходит к концу. Разобравшись в спектре мутационного излучения, которым энифиане «пичкали» дежурных в Зоне, мы можем уже сейчас начать потихоньку разматывать процесс изменения в обратную сторону, но пока что мешают два фактора: первый — пандологи не до конца изучили свойство иммунологической толерантности клеточных популяций тела Диего — «старого» и «вновь созданного». Ну, это сугубо профессионально, и распространяться я не буду, скажу только, что, решив проблему этого блокировочного супрессора, ученые навсегда закроют проблему смертности человечества при пересадке любых органов. А второй фактор… — Нагорин искоса посмотрел на Доброгнева.

— Второй фактор — это желание самого Диего, — сказал тот сердито. — И с ним приходится считаться больше, нежели с остальными факторами. Диего наотрез отказался покинуть Эниф и вернуть себе прежний человеческий облик.

— Мотивы?

— Он сказал, что пока все загадки энифской цивилизации не будут разрешены, говорить об отступлении не только неправомерно, но и позорно. Да… и едва ли «нечеловеческие» способности мешают ему жить.

— Тоже верно. — Торанц встал. — Мне понятны все ваши тревоги и опасения, раздумья и надежды. Но у меня есть свои тревоги. Вы почему-то умалчиваете о том, что, по данным самого же Диего, энифиане «встроили» в него некий таинственный механизм подчинения своей воле. Пусть он себя пока никак не проявляет, ну а вдруг?.. И еще: почему вы уверены, что энифиане не «встроили» в Диего еще что-нибудь? Посерьезнее?

В зале стало тихо. Потом Доброгнев пробормотал:

— Пандологи его исследовали… Вы что — серьезно?

Торанц хмыкнул, прошелся между кресел.

— А вас это удивляет? Странно. Мне казалось, что вы должны были подумать об этом в первую очередь. Личные симпатии здесь абсолютно не нужны. Я тоже уважаю Диего, даже больше чем уважаю, но… Предусмотреть мы обязаны все.

Начальник сектора остановился у виома.

— Ну хорошо, оставим на время этот разговор. Как дела у второго «кролика» — Неверова? Он тоже «сверхчеловек?»

— Он может почти все, что и Диего, — сказал Нагорин после минутного молчания. — Хотя возможности его поскромней. Летать, например, он не умеет.

— Извините, — вмешался Руденко. — У меня вопрос: есть ли новая информация о причинах гибели цивилизации дендроидов? Тех, чей звездолет стоит перед Зоной? Не вмешались ли и там энифиане? Мы давали запрос управлению месяц назад, но ответа не получили.

— Информация есть, — промолвил Шелгунов. — Причина гибели головоногих разумных, то есть дендроидов, достаточно тривиальна: никто их не уничтожал. Звезда их — барстер,^[8] последняя ее пульсация была настолько мощной, что дендроидов не спасла ни атмосфера, ни миллионы лет приспособленчества к вспышкам.

Руководители УАСС покинули зал, остались Доброгнев и Руденко. Нагорин, поколебавшись, тоже вышел, пообещав подготовить к полету в Зону один из десантных модулей.

— Что ты мне хотел сказать? — спросил Доброгнев, оглянувшись на закрывающуюся дверь. — Не мог раньше, до совещания? Кстати, ты продумал, как установить в Зоне ТФ-лифт, не беспокоя энифиан?

— Это невозможно. Энифиане остро реагируют на прибытие в Зону любых грузов и тут же запрашивают, что за грузы и для чего они предназначаются. К тому же Диего…

— Договаривай. Что-то заметил?

— Он говорил со мной рано утром. У него появилась идея настолько безумная, что она, по его выражению, и отражает истину… Но если она истинна, то жизнь исследователей на планете в опасности. Да что там в опасности — они как на пороховой бочке!

Доброгнев с шумом выдохнул воздух.

— Ну вы и даете! Что же ты Торанцу не сказал?

— Диего посоветовал молчать до тех пор, пока не будут получены твердые доказательства. Вполне вероятно, что он ошибается.

Доброгнев посмотрел на часы, решительно сел в кресло и указал на соседнее:

— Рассказывай.

Глава 2

Неверов выкатил из ангара быстролет и откинул фонарь кабины, поглядывая то на удивительно чистое утреннее темно-зеленое небо Энифа, напоминающее металлическую полусферу, то на серое полотно взлетной полосы, упирающейся в буро-желтый конус звездолета дендроидов: стараниями исследователей звездолет был почти полностью очищен от почвы.

Неверов был без скафандра, и Шелгунов несколько мгновений ошеломленно смотрел на него, пока не вспомнил, что он «мутант».

— Не угодите в тайфун, — проворчал, стоя у входа в Зону, Доброгнев. — Служба метеопатруля у нас поставлена хорошо, так что постоянно слушайте сводку, мы передаем о зарождении ураганов и их движении каждые полчаса.

— Не беспокойтесь, Ждан, — сказал, оборачиваясь, Неверов, невольно краснея: получилось, что он подслушал радиоразговор. — Я чувствую приближение урагана не хуже метеопатруля.

— Кхм… — Доброгнев помолчал. Лица его не было видно из-за зеркального шлема-капюшона, но Шелгунов догадывался, что на нем сейчас написано.

— Тогда до связи. — Начальник центра махнул рукой и вошел в Зону.

— Поехали? — спросил Шелгунов, устраиваясь на заднем сиденье.

Неверов захлопнул фонарь, и быстролет серии «Г», похожий на наконечник копья с прозрачным острием, взмыл над белым параллелепипедом Зоны.

— Куда теперь?

— Покажите сначала одну из «зон недоступности» на побережье океана, а потом знаменитые гаруа.

— Гаруа ближе примерно вдвое.

— Тогда сначала к ним.

Неверов кивнул, и в оперении машины засвистел тугой ветер.

Шелгунов с интересом принялся рассматривать проплывающий под ними пейзаж.

Поросшая удивительно пушистым разноцветным мхом и колючим кустарником холмистая равнина уходила за горизонт. Иногда между холмами прятались похожие на малахитовые зеркала озерца тяжелой зеленой воды. Пунктиром пересекала равнину цепочка высоких игольчатых скал, на которых сидели стражи, провожающие быстролет холодным блеском внимательных желтых глаз. Потом вспыхивающий разноцветными бликами кустарник поредел и вскоре исчез вовсе. Местность постепенно повышалась, появились низкие, изъеденные эрозией скалы, выпиравшие из-под слоя серой почвы, как сломанные кости из-под кожи.

— Плато Неожиданное, — показал Неверов, не снижая скорости. — Здесь биологи впервые повстречали клювокрылов… Да вот они, видите? Внизу, слева, у скал.

Шелгунов достал биноктар и возле группы белых скал заметил две изогнутые тени. Одна из них внезапно прыгнула вверх, наперерез быстролету, мелькнули пять растопыренных когтистых лап, мембрана крыла и страшный, длинный — около двух метров — разинутый клюв, усеянный треугольными зубами.

Быстролет сделал вираж, Неверов, смеясь, выровнял полет и покосился на Шелгунова.

— Ну как? Эти птички далеко не безобидны, верно? Единственные враги бронированных скалогрызов.

— А что, есть и такие? — осторожно поинтересовался Шелгунов.

— Имеются. Функционально те же кроты, только роют ходы внутри скал. Покрыты чешуйчатой броней и, по-видимому, не летают, крылья у них рудиментарны. Но они встречаются довольно часто, а вот клювокрылы — редкие твари, ходят только парами, причем всегда парагонально: самец с самцом — самка с самкой.

— У него пять лап? — помолчав, спросил Шелгунов. — Я почему-то заметил пять.

— Вы не ошиблись, у клювокрылов по пять лап — пентагональная симметрия. Вообще животный мир Энифа задает загадку за загадкой. Все виды живых существ очень резко отличаются друг от друга по филогенетическим признакам. У клювокрылов пять лап и одно крыло; у стражей две лапы, но три крыла; скалогрызы имеют три лапы и два крыла, хотя и неразвитые… Понимаете? Такое впечатление, что природа «экспериментировала», создавая животный мир планеты, не зная, какой вид выживет или какому отдать предпочтение. И поэтому каждый вид остался «недоделанным».

Под быстролетом пошла удивительная ярко-красная страна — сплошные валы, натеки, складки и языки старой лавы, некогда выползшей из недр планеты сквозь трещины и поры в коре и вулканические разломы. Трещины избороздили это гигантское плато черным узором. С высоты оно казалось еще не остывшей, пышущей жаром коркой. Но нет, температура пород под аппаратом не превышала температуры человеческого тела.

— Ты хорошо разбираешься в биологических терминах, — пробормотал Шелгунов, продолжая всматриваться в кроваво-красный ландшафт.

— Я хорошо разбираюсь в биологии, — подчеркнул последнее слово Неверов. — В Зоне я увлекся работами корифеев биологии, и… понимаете, мозг, как губка, впитал всю информацию. Я бы сейчас без труда защитил минимальную ученую степень в области биологических наук. Да и в некоторых других науках тоже.

Шелгунов покашлял, слова не шли на язык, и он промолчал.

— Сейчас будет гаруа, — произнес Неверов, с непосредственностью молодости наслаждаясь в душе произведенным эффектом. — А красный пенеплен^[9] под нами — это в основном магнезиально-железистые пироксены. — Он встретил взгляд начальника спецотдела УАСС и засмеялся. Отвернувшись, замялся: — Извините.

Засмеялся и Шелгунов. Подумал: «Ничего, поделом мне».

Последние минуты до гаруа пролетели в молчании. Сначала Шелгунов заметил на горизонте странное белое вкрапление в буро-красной плоскости плато. Потом вкрапление разрослось в стороны, превратилось в бесконечное снежно-белое поле.

Подлетев ближе, Шелгунов понял, что перед ними действительно на удивление плоское туманное облако, из которого проглядывали утопающие в белой мгле группы столбообразных, с поразительно плоскими вершинами скал.

Неверов замедлил полет, замер, к чему-то прислушиваясь.

— Странно, — пробормотал он через минуту.

— Что-нибудь случилось? — спросил Шелгунов, поднося к глазам свой биноктар.

— Гудит… броня быстролета гудит, слышите?

Шелгунов опустил биноктар и прислушался, на лице его отразилось недоумение.

— Писк какой-то слышу, а гудение нет…

— Ах, ну да. — Неверов с досадой поморщился. — Частота колебаний около пятнадцати килогерц.

Он остановил быстролет в воздухе и некоторое время прислушивался к тишине, поворачивая голову то вправо, то влево, как антенна локатора; Шелгунов при этом лишь иногда «хватал» своим нормальным человеческим слухом тихий свист. Потом коммуникатор снова тронул с места аппарат.

— Частота понижается, — сообщил он чуть погодя. — Одиннадцать килогерц… десять… девять…

Теперь и Шелгунов отчетливо слышал странное дребезжание — полусвист-полушипение стенок кабины быстролета. Когда частота колебаний опустилась до шести килогерц, внезапно «запели» сиденья, дрожь машины передалась и телам людей.

— Вот оно что! — сказал наконец Неверов. — Облучение! Попросту говоря, нас лоцируют, и локаторы эти где-то в черте гаруа.

— Это опасно?

— Не знаю, ничего подобного не встречал со времени дежурства в Зоне. Сейчас спрошу Диего, может, он знает.

Неверов напрягся, лицо его окаменело, резче выступили скулы и жилы на лбу. Шелгунов с невольным страхом наблюдал за этой демонстрацией феноменальных способностей молодого коммуникатора.

— Нет, к сожалению, и он не знает. — Неверов расслабился. — Посоветовал держаться подальше от гаруа и стражей, хотя их здесь, кажется, нет. Да, еще с юго-востока к нам идет черный тайфун, он еще далеко, да и зацепит нас чуть-чуть, но, может, вернемся?

«Боится за меня, — догадался Шелгунов. — Ему самому не страшен ни тайфун, ни черт, ни дьявол! Но ведь рисковать собой — не то что рисковать другими? К тому же у гаруа тайфун наверняка свернет. Вперед!»

— Понял, — улыбнулся Неверов, хотя начальник спецотдела еще не успел произнести ни слова. — Посмотрим сверху, а потом рискнем нырнуть в туман, если не помешают стражи. Никто из наших еще не бродил по гаруа.

Быстролет воспарил над странным неподвижным слоем тумана. Правда, не совсем неподвижным: если вглядеться, верхняя кромка белесых испарений, очень медленно колыхаясь, истекала струйками в небо.

Приблизилась совершенно плоская вершина одной из скал. Неверов сделал петлю и с ходу, без подготовки посадил аппарат на гладкую темно-синюю вершину скалы.

— Подождем немного, — пробормотал он, снова напрягся, как при биосвязи с Диего.

Ждали минут пять, но все было спокойно, тишина не нарушалась ни одним звуком. Стражи не появлялись.

— Видимо, энифиане сменили способ контроля, — пробормотал Неверов, снимая контактор мыслеуправления. — Стражей не видно, но я чувствую, что мы не одни. Пойдемте посмотрим.

Они вылезли из кабины, разминаясь, обошли почти идеально круглую площадку диаметром в полсотни метров.

— Интересное образование, — сказал молодой человек. — Мои интравизорные способности весьма скромны, но все же не настолько, чтобы не видеть в глубине этих скал металлические стержни. Вероятно, скалы — искусственные сооружения, как и все гаруа. Но меня все же тревожит, что стражи сегодня вежливы, я бы сказал — тактичны. Обычно они к гаруа никого близко не подпускают.

— Видимо, узнали, что я начальник спецотдела, — пошутил Шелгунов.

— А может быть, я их просто не вижу и они где-то рядом? — Неверов несколько раз повернулся вокруг оси. — Эх, сюда бы Диего! Он-то уж наверняка разобрался бы что к чему!

Шелгунов хмыкнул, подошел к краю площадки и осторожно заглянул вниз, но увидел лишь постепенно исчезающий в белой мути ствол скалы и рядом смутно видимые еще несколько таких же каменных столбов со срезанными верхушками.

— Действительно заметно, что скалы обработаны, — пробормотал он. — Да и форма необычная… Вершины — как отполированы.

— Я же говорю, что до Диего мне далеко, — сердито ответил Неверов, восприняв слова начальника спецотдела как упрек. — Он бы наверняка ответил на все ваши вопросы. — И такая убежденность была в его голосе, что Шелгунов невольно оглянулся на коммуникатора, удивляясь его вере в безграничную способность Диего Вирта видеть скрытую суть вещей.

— Насмотрелись? — Неверов полез в кабину. — Вниз не расхотелось?

Шелгунов поймал его косой взгляд, и ему показалось, что во взгляде этом промелькнула усмешка.

«Мальчишка! — с веселой злостью подумал он. — Грубить безнаказанно может только обезьяна в вольере, но никак не человек, даже обладающий такими данными. Умение, приобретенное без усердия, в подарок, далеко еще не определяет цену человеку».

По тому, как по щекам коммуникатора разлился румянец, Шелгунов понял, что его мысль расшифрована. Он рассмеялся и дружески стукнул Неверова по плечу.

— Не журись, разведчик. Не может быть, чтобы перед ними спасовали. Вспомни историю. Стражи — не боги, но мы — люди! Понял?

«Черт бы меня побрал со своими нотациями! — подумал он, тщательно блокируя мысли. — Еще неизвестно, во что выльется этот спланированный энифианами эксперимент с усилением интеллекта. Мальчишке не так сладко, как думают ученые на Базе…»

— А локация все еще продолжается, — пробормотал Неверов в кабине, закрыв фонарь. — Кто-то держит нас на прицеле. Не потому ли стражей не видать?..

— Меня это тоже тревожит, — признался Шелгунов. — Сделаем так: нырнем в туман, пощупаем дно — и сразу назад. Не возражаешь?

Неверов кивнул, нахлобучил контактор, похожий на цветочный бутон в бронзовой оправе.

Белая пелена поглотила свет, съела все цвета и звуки. Только рядом, в десятке метров, проплывала тень одной из скал. Больше ничего Шелгунов не видел, как ни напрягал зрение.

Чем глубже в туманную невидь погружался быстролет, тем острее нависало над людьми ощущение чьего-то тяжелого присутствия, словно откуда-то сверху все ближе опускалась на земную машину гигантская лапа неведомого великана, и лишь движение вниз спасало пока людей от удара.

«Интересно, Лен же должен видеть лучше,чем я», — подумал Шелгунов.

— Вижу только скалы, — отозвался тот, не обладая достаточным тактом, чтобы не напоминать товарищу о своем экстрасенсорном восприятии чужих мыслей. — А вот под нами что-то интересное… соты. — Неверов вдруг присвистнул. — Ну и ну! Вот это да!..

— Что там такое?

Шелгунов схватился за свой бинокль, но по-прежнему видел лишь белую кипень за прозрачным стеклом фонаря.

— Стражи! — шепотом произнес Неверов. — Нечто вроде пчелиных сот, и в каждой ячейке по стражу! Что будем делать?

— Они нас видят?

— Н-нет… по-моему, нет, сидят неподвижно, да и глаза у них не светятся. Забавно, уж не инкубатор ли это? Вот обрадуем ученую братию!

— Там есть место, где можно приземлиться?

Неверов покрутил головой и утвердительно кивнул.

— Чуть подальше, за границей сот.

— Тогда на посадку.

Быстролет скользнул влево и вниз. Приблизилась неясно видимая темная масса, распалась на частокол черных шипов. Промелькнула мимо колонна скалы, и наконец показалось дно гаруа — серо-голубое, с чередующимися пятнами круглых ям.

Нет, не круглых — шестиугольных… Действительно, соты! И в каждой яме…

— Посветить нельзя? — спросил Шелгунов, понижая голос.

— Не хотелось бы. — Неверов наморщил лоб, напрягая свою экстрасенсорную нервную систему в попытках оценить степень опасности. — Если хотите посмотреть, лучше выйти и подойти поближе. По-моему, нам пока ничто не угрожает.

Шелгунов думал мгновение, потом решительно зарастил «молнию» скафандра, автоматически проверил указатель герметичности и первым вылез в серые сумерки. На блестящий балахон скафандра тут же начал оседать беловатый налет.

Шелгунов подошел к ближайшей яме — идти было легко, как по бетону, — и заглянул. Метрах в двух от уровня ямы он разглядел жуткую фигуру стража, распластавшегося по едва заметно светящейся фиолетовой полусфере. Сначала он просто рассматривал чудовище, не различая деталей, потом понял, что этому стражу чего-то не хватает.

— Нет лап, — поймав его мысль, сказал Неверов, останавливаясь за спиной. — У него нет лап, да и по размерам он меньше летающих раза в полтора.

— Похоже, ты прав, это инкубатор, — сказал, разгибаясь, Шелгунов, и снова тревожное предчувствие кольнуло сердце. — Инкубатор. Однако мне их молчание начинает действовать на нервы. Энифианам зачем-то потребовалось показать нам инкубатор стражей — так это выглядит. Зачем?

Он еще раз посмотрел на неподвижного стража с мертвым взглядом несветящихся, как бельмо, глаз, подбежал к соседней ячейке, заглянул.

— То же самое…

Внезапно где-то родился странный шум — будто захлопали тяжелые крылья, и все стихло.

Шелгунов замер с поднятой ногой, Неверов напрягся, обращаясь в слух.

— Нет, не вижу, — глухо проговорил он. — Туман какой-то странный, липкий, плотный… хуже, чем скалы.

— Пошли назад, — заторопился Шелгунов. — Увлеклись, как мальчишки. Праздное любопытство не доводит до добра.

Они залезли в кабину, с облегчением ощущая привычную обстановку. Шелгунов брезгливо стер с рукава белый налет и не стал снимать скафандр. «Черт его знает, — подумал он, — чем это пахнет. Неверов себя обезвредит, а я сам себе, к сожалению, не медцентр».

— Что случилось? — спросил он, заметив, как напарник замер в позе немого удивления.

— Контактор… — сказал тот растерянно. — Пропал контактор!

— Как пропал? — нахмурился Шелгунов.

— Так — нет его на месте, и все… И запасной в нише исчез…

— Не может быть.

— Да не шучу же я!

Они посмотрели друг на друга, и у обоих мелькнула одна и та же мысль.

— Не может быть! — сказал теперь уже Неверов.

Мысль была: «Заманили! Не выпустят!»

Несколько минут они искали пропавшие контакторы мыслеуправления, причем Неверов даже выходил из быстролета, но найти шлемы не удалось.

— Ладно, попробуем на ручном, — сказал наконец Неверов, откидывая небольшую панель ручного управления. В голосе его прозвучала неуверенность.

— Не приходилось без контактора? — спросил Шелгунов.

— Не приходилось… ручное управление я знаю чисто теоретически. Не дает покоя мысль — зачем это им?

— Кому?

— Энифианам, конечно, кому же еще? И самое интересное, чувствую — наблюдают за нами, но никого не вижу… А ведь в «нормальном» тумане вижу так же хорошо, как при свете…

Шелгунову на мгновение стало не по себе. В душе шевельнулся страх, но он тут же подавил его злостью.

— Ничего, проскочим. Тут всего две сотни метров. Рванем по вертикали… Я, конечно, тоже не ахти какой пилот, но все же попробую. Садись рядом.

Они поменялись местами.

Фонарь с громким щелчком вошел в паз, зашипели насосы, выгоняя чужеродную атмосферу из кабины. Быстролет оторвал медленно нос от скалы и пошел вверх. И в это мгновение Шелгунову показалось, что прямо перед глазами в кабине произошел бесшумный взрыв! Ярчайшая вспышка ударила по глазам! И наступила темнота…

Вскрикнул Неверов:

— Гоните! Вверх, вверх, быстрее! Излучение!

И только тогда Шелгунов понял, что ослеп. Он толкнул от себя рулевую колонку.

Рывок быстролета, не смягченный защитным полем, бросил его на спинку сиденья, боль в грудной клетке рикошетом ударила в голову, а потом он уже ничего не чувствовал…

Глава 3

Доброгнев сухо сказал:

— Может быть, все же не стоит рисковать? — Не было бы прецедента… Начальник сектора УАСС позволяет себе рисковать, как…

— Как это? — так же сухо спросил Торанц и, не дождавшись ответа, продолжал: — Я хочу убедиться сам, составить полную картину событий на планете. К тому же с нами Диего. А что это вы вдруг так всполошились? — Он подозрительно посмотрел на руководителей исследовательского центра. — Или дела обстоят хуже, чем мне докладывали? И риск превышает норму безопасности для неосвоенных планет?

— Не превышает, — пожал плечами Доброгнев. — Но инцидент с Шелгуновым…

— Шелгунов виноват в этом сам.

— Ему ничто не грозит, — вмешался Диего. — У него обожжена сетчатка глаза, временная потеря зрения, это излечимо. Но, я думаю, с нами ничего подобного не случится.

Торанц подождал немного — все молчали — и шагнул к выходу.

— Держите связь, — сказал вдогонку Тоидзе и добавил полушутливо: — Я на дежурстве, и мне вредно волноваться.

В кабине разместились быстро: впереди в кресле пилота Диего Вирт, на задних сиденьях Торанц и Руденко. Аппараты этого типа не имели видеоприемников, и Торанц высказал недовольство, вызвав улыбку понимания у Диего: начальник сектора думал вовсе не о видеосвязи.

Здание Зоны превратилось в белую точку и затерялось среди разноцветных холмов равнины Контакта.

— Вообще-то если бы не Лен, — сказал Диего через плечо, — плохо пришлось бы Шелгунову.

— Почему? — пробурчал Торанц, продолжая разглядывать природу Энифа, которую раньше видел только на экранах и фотоснимках.

— Неверов прикрывал его собой, собственным биосиловым «зонтиком», и потерял энергии больше, чем если бы работал физически весь день. Когда они сели и я открыл фонарь, он был мокрый как мышь. Странно только, что он не заметил похитителей контакторов. Как могли энифиане незаметно прошмыгнуть мимо — ума не приложу!

— И снова молчание в ответ на наши запросы, — пробормотал Руденко. — Словно не слышат.

Несколько минут прошло в тишине. Торанц достал из-под сиденья бинокль и водил окулярами по наиболее интересным местам на поверхности равнины. Руденко что-то еле слышно напевал. Диего сидел как изваяние, и никто не видел улыбки в его глазах: он знал, о чем думает каждый из пассажиров, и это забавляло его с той стороны, что и они знали о его знании. Но вели себя внешне совершенно спокойно, непринужденно.

— Я смотрел у видеоинженеров странные картинки, — сказал Торанц, опуская биноктар. — Видеосвязи у энифиан, очевидно, нет?

— Нет, — согласился Диего. — То, что принимают наши антенны, скорее всего не видеопередачи энифиан, а эффект мыслеобщения стражей, эффект направленного биорадиоэха.

— Ты что же — можешь читать их мысли? — заинтересовался Торанц.

— Вопрос нуждается в уточнении, — улыбнулся Диего. — Во-первых, нет никаких доказательств, что стражи мыслят… у меня, правда, имеются кое-какие подозрения, но их еще нужно проверить. Во-вторых, я ощущаю разговоры стражей между собой чисто качественно, эдакий беззвучный толчок по нервам. Но о чем они говорят… — он развел руками, — не ведаю.

Торанц вдруг схватился за бинокль, и Диего без всякого перехода пояснил:

— Скалогрызы. Вылезли понежиться на солнышке. У всей здешней живности, кроме биоплазменного сердца-генератора, есть еще и фотоэлементные преобразователи. Вот они и блаженствуют, аккумулируя даровую манну небесную. А ночью вся жизнь на неосвещенной половине планеты замирает… по неизвестным причинам. Ведь не зависят же они в самом деле полностью от светила?

— Любопытно…

Через полчаса полета аппарат пролетел недалеко от одного из гаруа. Торанц сворачивать к нему не стал, проводил долгим взглядом, и все. Наверное, ему было достаточно случая с Шелгуновым. Вскоре кроваво-красные базальты, излившиеся миллиарды лет назад в эпоху горообразования, сменились темно-коричневой мешаниной хребтов. Здесь летающей фауны почти не встречалось, лишь на склоне гор кое-где горели ровные желто-оранжевые свечи — глаза скалогрызов.

Быстролет вдруг клюнул носом и чуть ли не отвесно пошел вниз.

— В чем дело? — буркнул Торанц, роняя бинокль.

— Сейчас я вам кое-что покажу, не зря же летели в этакую даль.

Мелькнул рядом блестящий, словно лакированный, бок скалы, небо и земля поменялись местами, и движение оборвалось.

Быстролет стоял на небольшой наклонной площадке, окруженный странным каменным частоколом, напоминающим челюсть какого-то грандиозного хищника. Рядом козырьком навис уступ угрюмой черной скалы, сзади громоздились валуны, скрывавшие под собой весь склон горы. Вершина горы пряталась за удивительно ровной плоской стеной высотой в несколько десятков метров.

— Ну и что? — нарушил молчание Руденко, с недоумением посмотрев на Диего.

— Выйдем, — решил тот. — Не беспокойтесь, потеряем пару минут, но это необходимо.

Они вылезли из кабины на коричневую осыпь. Торанц, утопая по щиколотку в щебне, обошел площадку и остановился напротив круглого черного пятна в боку скалы.

— Что это?

— След скалогрыза, — пояснил наблюдавший за начальством Руденко. — Прогрызая в скалах ходы, они цементируют их за собой. Толщина такой пробки около метра, прочность не уступает прочности основной породы.

— Зачем это им?

— Видимо, защита от извечных врагов — клювокрылов.

Торанц стукнул кулаком в перчатке скафандра по бугристой поверхности черного круга и приблизился к нависающему каменному карнизу.

— Смотри-ка, пещера!

— Заметили наконец, — с едва уловимой иронией отозвался Диего. Он одним прыжком преодолел десятиметровый подъем и окунулся в тень под карнизом. — Юра, посвети.

Руденко прошел вперед и включил фонарь, вмонтированный в конус шлема. Луч света выхватил из тьмы сводчатый туннель, усеянный кристалликами кварца. Туннель уходил куда-то вбок и вниз, совершенно не увязываясь с понятием «естественная пещера».

Руденко углубился под своды туннеля, дошел до поворота и остановился.

— Так!

Торанц быстро спустился за ним и увидел у своих ног… ступеньки, упиравшиеся в сплошную скалу!

— Лестница, — тупо сказал он, еще не поняв смысла сказанного. — Лестница?!

— Это еще не все, — сказал Диего. Нагнулся и подобрал с серого пола бледно-розовый сросток камня, нечто вроде сломанного человеческого пальца. — Это кристалл кальцита, тут их несколько штук. Я проверил, когда-то они содержали в себе информационные записи, но сейчас — просто камни, и неудивительно: со времени их отделки прошло, по крайней мере, десять тысяч лет.

— Ты хочешь сказать… — начал Руденко.

— Совершенно верно. Я хочу сказать, что на Энифе когда-то существовала технологическая цивилизация. Перед нами ее следы. Этот туннель завален совсем недавно, примерно с полгода назад, и за перекрывшей его скалой находится хранилище подобных кристаллов.

Диего швырнул розовый цилиндрик в перегородку, и тот разлетелся стеклянными брызгами.

— Понятно, — сказал Торанц, собираясь с мыслями. — Технологическая цивилизация… а существующая, по всем данным, биологическая… Но зачем энифианам скрывать от нас это обстоятельство? Разве что… геноцид?

— Не обязательно. Вернее, — поправился Диего, — я так не думаю, а разгадка там. — Он кивнул на массивный выступ горной породы, вклинившийся в коридор. — Но пробиться туда я не в силах, нужны деформаторы как минимум на тысячу-две гравитуд. Ладно, пошли отсюда, я еще не все показал.

Они вышли из туннеля в энифианский зеленый день. Диего взобрался на поваленный каменный останец и прошел по нему к серой, в зеленоватых потеках, плоской стене, накренившейся над площадкой.

— Лезьте сюда.

Торанц, не говоря ни слова, поднялся на скалу и подошел к стене.

— Что это, по-вашему?

Начальник сектора дотронулся до стены, стирая перчаткой зеленовато-рыжее пятно, и под рукой тускло блеснул металл.

— Так! Металл?

— Молибденовая сталь, вся стена. Полтора миллиона тонн стали! Возраст тот же, что и у кристаллов, — около десяти тысяч лет.

— Странно все это, — сказал уже в кабине Торанц, с любопытством разглядывая невозмутимое лицо Диего, будто впервые с ним познакомился.

— Ты давно знал о пещере? — спросил Руденко.

— Мне ее показал старый знакомый — меланхолический страж, — не отвечая прямо на вопрос, сказал Диего. — Сей факт пока не укладывается в стройную систему моих умозаключений, но для всех нас он крайне важен, вот я и решил сообщить вам… каюсь, поздновато. Но я надеялся все загадки размотать сам. Кстати, помните разведывательный полет Вити Зубавина, когда по его модулю был нанесен мезонный удар? Я нашел то место между холмами, откуда стреляли. Там когда-то очень и очень давно был город, сохранилась только кладка фундамента да несколько плит вроде этой, из такой же молибденовой стали. К некоторым до сих пор подходят под землей питающие волноводы, но энергии в них нет, хотя я догадываюсь, откуда она поступает в нужную минуту.

Быстролет поднялся в воздух, обогнул стену и взял курс на дрожащее изумрудное марево на горизонте: океан был рядом, в ста километрах, за древним разломом планетарной коры, похожим на шрам.

До побережья они долететь не успели, дорогу перекрыл узкий, но чрезвычайно активный грозовой фронт.

— Энифианский хабуб, — сказал Диего, бросая быстролет в крутой вираж. — Идет полосой почти на полторы тысячи километров. Но мы обойдем его справа, я вижу просвет. Между прочим, не хотите посмотреть, как прячутся скалогрызы? Берите бинокли, впереди по курсу три закорючки… Видите? Сейчас подойдем ближе.

Быстролет нырнул вниз к самой вершине скалистого пика и резко затормозил.

Торанц поискал глазами «закорючки», навел окуляры и на расстоянии вытянутой руки увидел трех скалогрызов. Закованные в гладкую до зеркального блеска броню, звери напоминали свернувшиеся кольцом металлические трубы: две лапы под брюхом и одна сзади цеплялись за камни, недоразвитые крылья так крепко были прижаты к телу, что почти не выделялись. Морды и рыла как такового у скалогрызов не было, была какая-то чудовищная мешанина серых и бурых гребней, шипов, желваков и воронок, от которой возникали нехорошие ассоциации и в мозг стучался слабый протест желудка. Торанц невольно сглотнул слюну и, вздохнув, стал рассматривать тускло мерцающее в грибообразном наросте «головы» скалогрыза пламя его глаз.

— Внимание! Смотрите!

Под быстролетом внезапно словно раздался взрыв — свернутые тела бронированных ящеров разогнулись, как пружины, впились в склон горы: во все стороны брызнул щебень, каменная крошка, вспыхнули и расплылись три облака сизого дыма и пыли. Когда дым рассеялся, на светло-сиреневом боку скалы открылись взору круглые черные пятна пробок.

— Ну и силища! — пробормотал Торанц.

— Не задело бы нас крылом бури, — сдержанно проговорил Руденко, кивая на быстро приближавшуюся иссиня-фиолетовую стену туч, внутри которой клубилось и играло электрическое сияние.

Диего круто взял вверх, машина перевалила хребет и с ходу влетела в узкое ущелье, проделанное в каменном щите древним водным потоком.

— Какова же тогда мощь клювокрыла? — продолжал развивать мысль Торанц. — Ведь скалогрыз — это живой металл!

— Скорее, живой плазменный резак, — заметил Диего, ведя быстролет с прежней скоростью.

Резко стемнело, небо над ущельем затянула фиолетовая мгла, которую вскоре оплела пульсирующая сетка электрических разрядов.

— Переждем здесь от греха, — решил Диего и мягко опустил быстролет в глубокую сухую яму.

— Глядите-ка — дождь! — удивился Руденко, показывая на сползающие по прозрачному колпаку кабины редкие капли. — Хабуб не часто приносит дожди, — пояснил в ответ на жест Торанца. — Зато часто — черную угольную и графитовую пыль: на Энифе уйма открытых угольно-графитовых месторождений, прикрывающих, кстати, колоссальные гнезда алмазов.

Некоторое время просидели молча, дивясь на красивые всполохи электрического сияния в прорези ущелья; обычного для земных гроз грома не было, лишь иногда доносилось длинное ядовитое шипение да частый треск.

— Не люблю бесшумных гроз, — поежился Торанц. — Неестественно как-то… и тревожно… — Он вдруг вспомнил ровное оранжевое пламя глаз скалогрыза. — Глаза у них в самом деле светятся?

— Светятся, — подтвердил Диего. — Да и не глаза это вовсе, а рентгеновские локаторы, оранжевое свечение — побочный эффект их работы.

— М-да… Наверное, никогда не устану поражаться изобретательности природы.

тихо, но четко прочитал четверостишие Блейка задумавшийся Руденко.

— Серьезный вопрос, — вздохнул Диего. — Особенно если применить его к стражам.

Торанц подозрительно посмотрел на лицо разведчика, хранившее серьезное выражение.

— При чем здесь стражи?

— Стихи Юры подходят к ним больше, чем к кому-либо. Кем придуман огневой, соразмерный образ твой, страж? Ну, может быть, и не совсем соразмерный, но вопрос поставлен не в бровь, а в глаз.

— О чем ты? Не разговаривай полунамеками.

— Иначе он не может, — с внезапным раздражением бросил Руденко. — Своими умозаключениями он толкает нас к пропасти, просто голова кругом идет.

— Так поделись со мной.

Диего искоса посмотрел на насупленного начальника сектора и медленно проговорил:

— Может быть, это и в самом деле только мои фантазии, сам не знаю. Нужна проверка, я уже говорил. Отправной точкой моих умозаключений была мысль: откуда у энифиан столь крайний «социал-биологизм», редуцирующий человека до уровня биологического существа? Почему они относятся к нам как к биологическим машинам, а не существам разумным? Плюс к этому их признание в отсутствии эмоциональной сферы. Теперь понятно?

— Если бы, — хрипло ответил Торанц. — А доказательства?

— Я только ими и занимаюсь. Ну, кажется, уже можно отправляться. — Диего удобнее уселся на сиденье, взвесил в руке контактор, потом вдруг обернулся и в упор посмотрел на Торанца. — Единственная просьба, Джордж. Не делись своими сомнениями и догадками в Зоне и тем более не докладывай о них на Базу. У меня есть факты, что все наши разговоры в Зоне и переговоры с Базой прослушивают энифиане.

Быстролет вынырнул из мглистой тени ущелья, и в его оперении заиграли крохотные радуги дождевых брызг. Хабуб умчался на юг, волоча за собой опадающий хвост тумана и водяной пыли.

Они стояли на берегу, утопая по щиколотку в крупном жемчужном песке, и у ног лежал дымящийся после дождя океан, прозрачный до того, что даже в полукилометре от берега можно было разглядеть его дно.

Диего нагнулся и плеснул себе в лицо водой.

— Благодать, скажу я вам, отцы. Жаль, что вы этого не ощущаете.

Видимо, одна и та же мысль: «А на Земле?» — мелькнула у обоих — у Торанца и Руденко, потому что Диего фыркнул и поднял обе руки над головой:

— Сдаюсь и прошу прощения. А теперь пройдем во-он до того бугорочка. Идти по песку одно удовольствие, вот и прогуляемся.

До бугорочка было около четырехсот метров. Шли медленно. Руденко забрел по пояс в абсолютно спокойное зеркало воды и шел вдоль кромки берега, поднимая сказочно прозрачную воду. Ему вдруг захотелось, как Диего, идти по берегу без скафандра, брызгать на шею водой и дышать йодистой свежестью древней колыбели жизни.

«Сорок недель без Земли — это много, — подумал он. — К сожалению, это не Земля, а Эниф, и дышать смесью угарного и углекислого газов я еще не научился…»

— Что касается запахов, — словно невзначай обронил Диего, — то йодом здесь не пахнет. Океан перенасыщен углекислотой и солями бария, есть и бромистые соединения, и соли урана и тория. Согласен, это химия, а не поэзия, просто даю справку. А вот и то, ради чего я вас сюда притащил.

Странный голый бугор, к которому они подошли, оказался мощной ржавой плитой, утопающей под многометровым слоем песка. Чуть поодаль из песка выступали углы еще нескольких плит, чередой уходящих в океан.

— Тот же молибденовый сплав, тот же возраст. Здесь тоже когда-то стоял город, но сейчас он под водой, почти полностью занесен илом. Из плит предки энифиан… ну, может, не предки, а другая разумная раса, не выдержавшая конкуренции с настоящей, построила убежища, но те не вынесли испытания временем.

— Десять тысяч лет и ураганы… — сказал Руденко. — Никакая сталь не выдержит.

— Другая раса… — повторил Торанц, пробуя на язык новое слово. — Две расы на планете: технологическая и биологическая, одна из которых не смогла себя защитить… Так? Но реально ли это? Что, если эволюция просто сделала крутой поворот? Такое могло произойти?

— Примеров сколько угодно, даже на Земле, — сказал Руденко с непонятной интонацией.

— Скорее всего вы оба ошибаетесь, — грустно сказал Диего. — Самый крутой поворот эволюции длится не менее нескольких десятков миллионов лет, но никак не десятки тысяч. Столь круто могут повернуть свою историю только разумные существа. А теперь посмотрите сюда, вдоль берега. Видите?

Километрах в восьми на берегу океана виднелась туманная желтая полоса, из которой вырастал частокол тонких из-за расстояния шпилей.

— Что это? — нарушил молчание Торанц.

— Одна из зон недоступности, куда нас не пускают стражи. Прелюбопытнейшее место, скажу я вам! Ребята с Базы провели локацию здешних районов, по-видимому, это действующий завод, оставшийся со времен оных… — Диего не договорил. Над урезом воды появилась черная точка, приблизилась, и люди увидели стража. Он летел чуть в сторону, но сделал крюк и пролетел над ними, внимательно разглядывая их белыми, без всякого выражения, глазищами. Два метровых крыла он распростер в стороны, третье стояло парусом, и казалось, что он плывет по воздуху, подгоняемый попутным ветром.

— Разведчик, — бросил сквозь зубы Диего, глядя вслед пролетевшему уроду из-под козырька руки. — Кому-то не понравилось наше появление на берегу вблизи зоны недоступности. А ну-ка быстренько в машину, не по душе мне их сигнализация. — И первым направился к быстролету.

— Куда теперь? — спросил его Торанц в кабине.

— В океан. Покажу город, сквозь толщу воды он виден хорошо. Потом пройдем возле зоны недоступности, у которой повышен радиационный фон. Пристегнитесь, пойдем на форсаже.

Океан распахнулся перед ними во всю ширь.

Глава 4

Диего поколдовал над замком, и дверь, к удивлению Нагорина, рассыпалась белым порошком.

— Смотри-ка, перестал держать магнитный каркас, — сказал Диего, переступая порог. — Последний раз я был здесь два месяца назад.

Комната была маленькой, два на три метра. Стены ее были увешаны в три ряда разнокалиберной сеткой защитных устройств, потолок и пол металлические, в углу стоял большой металлический ящик, и над ним панель пульта с мертвыми глазками индикатора ламп.

Нагорин похмыкал, включил механизм запирания, но дверь полностью не восстановилась, сквозь нее была видна противоположная стена коридора.

Диего жестом попросил отойти, тронул пальцем клавишу-сенсор — на пульте зажегся розовый огонек, потом открыл ящик и достал из захвата «универсал». Взвесив в руке, положил пистолет обратно, покопавшись, извлек из глубины ящика странный кружевной крест на массивной рукояти.

— Что это? — заинтересовался Нагорин.

— Болеизлучатель, вернее, излучатель звука. Диапазон от одного до двух тысяч герц. На частоте трехсот герц мощность максимальна, около двухсот децибел.

— Ага… болевой порог?

— Для человека — да, но, к сожалению, а может, к счастью, не для живности Энифа. Все эти игрушки загружались еще при сооружении Зоны, когда мы ничего не знали об энифианах, кроме того, что они существуют.

— Сейчас знаем не больше.

— Ну не говори. Кое-что мы знаем наверняка.

— Ради чего ты меня потащил сюда? И почему именно в эту каморку?

— Потому что объем этой комнатки — единственное место, недоступное ощущалам стражей. Я включил защиту.

Нагорин с опаской посмотрел на металлический потолок.

— Вот как? Интересно.

— Ладно, к делу. О том, что до энифианской биологической на Энифе существовала технологическая цивилизация, ты уже знаешь. Но не знаешь, что без техники нынешняя тоже не может существовать.

— Это еще надо доказать.

— Доказательства есть, но их надо уметь видеть. Резкие различия между отрядами животного мира планеты — раз.

На лице Нагорина отразилось разочарование.

— При чем тут фауна Энифа?

— Погоди, не спеши. Итак: отличия, эксперимент над нами, признание энифиан и, наконец, последнее — одна из зон недоступности у океана является заводом по производству… скал.

Нагорин засмеялся.

— Вот это открытие! Каких скал?

— Тех самых плосковершинных скал, которые стоят в гаруа. На самом деле это вовсе не скалы, а генераторы биосинтеза.

Диего замолчал. Нагорин задумался.

— Ты хочешь сказать, что все химеры Энифа созданы все той же технологической цивилизацией тысячи лет назад? Но кто тогда в настоящее время стоит за всем этим? Кто на Энифе разумен?

— По-видимому, стражи.

— Стражи?!

— Не укладывается в голове? Да, стражи. Не исполнители чужой воли, защитники, ассенизаторы, сторожа и так далее, как мы думали, а разумные существа, управляющие миром. Чего я не могу пока понять, разобраться — в их социальной организации. И знаешь, — Диего понизил голос, — я не специалист-историк и не социолог, но… может быть, социума на Энифе нет совсем?

— Как это — нет социальной организации? Любая цивилизация имеет иерархию порядка и управления… Тьфу! Заговорил. А факты? Где доказательства, что стражи и есть те самые энифиане, с которыми мы так сложно контактируем? Наши с тобой подозрения ничего не стоят без фактов.

— Кое-какие факты у меня есть. — Диего постучал пальцем себя по лбу. — Остальные будут даже скорее, чем ты думаешь. А о том, что я тебе сообщил, подумай.

Нагорин постоял молча, повздыхал.

— Как дела у Лена? Ты с ним больше возишься.

— Что — Лен… Лен молод, даже юн, а юность — это старость без сомнений, будущее для нее — прямая линия. Он верит, что все будет хорошо, верит мне… а я верю вам.

Нагорин встретил всепонимающий светлый взгляд Вирта и заставил себя не отвести глаз.

— Диего, — сказал он, — вот я стою перед тобой, какой есть… Ты ведь читаешь мысли, загляни в мои… Я ничего ни от кого не утаивал… Ты мне дорог не как великолепный инструмент познания, а как человек… веришь?

— Не верю, — качнул головой Диего. — Знаю. Спасибо, Игорь, в тебе я никогда не сомневался. Впрочем, я ни в ком не сомневаюсь, это пройденный этап.

— Зато я читать мысли не умею и не имею понятия, что у тебя на уме. Не знаю даже, как ты себя чувствуешь, не в курсе твоих неприятностей.

По губам Диего скользнула грустная усмешка.

— Неправда, Игорь, все-то ты знаешь. Со мной все в порядке, да и что может со мной произойти, если я практически бессмертен? Помнишь, у Хайяма?

— Ну ты-то явно не бракодел, — пробормотал Нагорин. — Но учти, даже твои сверхспособности — не более чем отклонение к совершенству. Да и что есть совершенство? Только не бессмертие тела, это я знаю точно.

— Я тоже. Может быть, для всего человечества совершенство — это умение учиться на ошибках?

Нагорин нехотя улыбнулся и неопределенно махнул рукой.

— Закрывай свой арсенал, надеюсь, он никогда никому не понадобится. Значит, энифиане прослушивают разговоры в Зоне? Но в таком случае они в курсе всех наших действий?

— Положим, не всех, иначе они перестали бы задавать вопросы через официальный канал связи. Но дальнейшая информация должна оставаться для них тайной. В том числе и наши догадки, и сомнения, и замыслы, и решения, и даже решенные проблемы. Надо потихоньку свертывать исследования, но так, чтобы энифиане не пронюхали ни о чем. Иначе…

— Что иначе? — Нагорин, собравшийся выйти из комнаты, остановился.

— Пустив наши отряды на планету, энифиане и мысли не допускали, что мы можем проникнуть в их тайны. И если мы хотя бы намекнем, будто нам что-то известно, живых нас отсюда не выпустят. Точно так же, как не выпустили дендроидов. И будет стоять наша Зона пустой сотни лет, пока ее не откроет корабль-разведчик какой-нибудь другой цивилизации.

— Весьма драматично, даже жутко! Ты сам-то веришь в то, о чем говоришь? Как это нас не выпустят? Разве энифианская цивилизация — фашистская диктатура? Разве высокоорганизованный разум не гуманен в самой своей основе?

— Помнится, ты когда-то стоял на иных позициях… — Диего вздохнул и выключил защиту комнаты. — Гуманен, негуманен… человек — пуп Вселенной, так? Старо и неправильно… Ладно, я понял, тронут твоим сочувствием, хотя и не нуждаюсь в нем. Договорим потом, когда я буду готов. Там тебя, кажется, ищет Юра Руденко.

— А ты куда?

— Я пойду к вам позже, попробую починить дверь.

Нагорин, глядя в пол, задумчиво потрогал металлическую стенку ящика и вышел, чувствуя на спине изучающий взгляд Диего.

Быстролет Диего оставил в двух минутах лета от Осиного Гнезда — так он с иронией назвал одну из зон недоступности на планете, к которой, по его наблюдениям, стягивались все нити управления неспокойной жизни Энифа. Началось его знание об этом районе давно, еще с той поры, когда он только учился владеть своими новыми способностями. В один из выходов из Зоны он неожиданно уловил сигнал, пришедший отсюда, из Осиного Гнезда, после чего застывшие на скалах стражи ожили, будто их внезапно включили. Потом были еще сигналы и еще, на разных частотах и всевозможных видов, и все они исходили из этого места, из Осиного Гнезда. Два раза Диего пытался проникнуть в Гнездо, и оба раза появлялись стражи, и приходилось уходить несолоно хлебавши. Все же Диего сделал рекогносцировку местности и знал, что ищет. Это если и не облегчало задачу, то все же давало повод не отвлекаться на запоминание второстепенных деталей пейзажа. Знал Диего и то, что с орбиты Осиное Гнездо обнаружить было нельзя: стражи ухитрились накрыть Гнездо оболочкой, поглощающей все виды излучений.

«Так, осталось километров десять, — прикинул Диего расстояние. — Машину придется оставить здесь, может пригодиться при отступлении».

Он заблокировал управление, открыл дверцу багажника и вытащил пистолет. Погладив его матово-черный ствол, прицепил к поясу, подумал и добавил к НЗ в заплечном ранце еще две обоймы капсюль-патронов и два ядерных аккумулятора.

Захлопнув прозрачный колпак кабины, он разогнулся, с недоумением глядя в небо, — стало вдруг темно. Потом понял.

«Очень кстати. Видимо, где-то неподалеку угольно-графитовые залежи…»

Над скалами низко пронеслась странная плотная черная туча, из которой пошел черный «снег». Диего терпеливо переждал этот «снегопад», вернее, сажепад, стряхнул с головы и с плеч черные хлопья, полюбовался на небольшой бугорок, ничем не выделяющийся среди черных валунов и каменных глыб — засыпанный пеплом и сажей быстролет, и направился к спуску в древнюю рифтовую трещину, по которой собирался пробраться к Осиному Гнезду. Вокруг на сотни километров простиралась дикая горная страна, полная мрачной красоты и тишины; грелись на солнцепеке скалогрызы; спал в тени под скалой сытый клювокрыл; два стража немо вглядывались в пейзаж с вершины самой высокой горы, застыв как изваяния; и ждал неизвестно чего в десяти километрах от Диего гигантский провал в теле планеты, то ли древний след упавшего метеорита, то ли не менее древний кратер вулкана — маар Осиное Гнездо.

Спуск на дно трещины длился несколько минут, кое-где приходилось пользоваться умением летать, но Диего был готов ко всему. Мозг его как бы разделился на несколько участков: один из них следил за стражами, второй выбирал дорогу, третий вслушивался в разнообразные звуки, четвертый перебирал диапазоны электромагнитных волн и так далее.

На дне тень сгустилась до плотности киселя, Диего перешел на инфразвуковое зрение и одновременно на радарную локацию — для обнаружения ям и пещер; поди знай, вдруг какому-нибудь скалогрызу вздумается вынырнуть из-под камня именно в ущелье.

В одном месте Диего почуял запах металла. Он остановился, повертел головой, устанавливая точное направление запаха, напряг ультразвуковое видение и чуть выше, на узком и длинном уступе, увидел бесформенный сгусток пыли и щебня, из-под которого проглядывал желтый металл. Пришлось вскарабкаться на несколько метров выше по крутому склону трещины, стараясь не вызвать обвала.

Вблизи продолговатый вал с запахом металла оказался пустой сигаровидной оболочкой из желтого материала. Примерно посередине сигары торчали в разные стороны два плоских отростка, погнутых и неровных, еще один треугольный лист вырастал на другом конце сигары.

Диего осторожно потрогал шершавый корпус сигары, обошел странное сооружение, и в памяти вдруг всплыл звездолет дендроидов и взлетная полоса возле Зоны.

«Самолет! — догадался он. — Самолет дендроидов! Вот где, оказывается, закончился его последний полет!»

Он еще раз внимательно осмотрел разбитый остов самолета, но тот был совершенно пуст, внутри лежал слой песка и пыли и больше ничего. Что ж, сто с лишним лет лежит эта машина в трещине, и ничто не вечно под луной, как говорил поэт. Хотя… кое-что из аппаратуры должно было сохраниться, особенно металлические корпуса приборов, сиденья, багажники, двигатели… Скорее всего и здесь побывали стражи.

Диего спрыгнул на дно ущелья и вжался в неглубокую нишу как раз вовремя: над трещиной пролетел страж, сосредоточенно вглядываясь в ее глубину фосфорно-белыми глазами. Диего заблокировал мозг и сердце — наиболее излучающие свои органы — и превратился в камень; во всяком случае, он был холоден и мертв, почти как камень.

Лишь после того как страж удалился на свою гору, Диего разрешил себе думать:

«Неужели учуял? Чучело! Вот уж поистине цивилизация сторожей!»

Через три с лишним километра стены рифтовой трещины стали сближаться, нависая козырьком с обеих сторон. А потом трещина превратилась в мрачную сводчатую пещеру с фиолетово-красными стенами, уводившую в неведомые бездны материкового щита. Правда, не совсем неведомые: по просьбе Диего физики с Базы прозондировали местность вокруг Осиного Гнезда, и эта пещера, по всей видимости, вела прямо к кратеру. «А если нет, не велика беда, вернусь и попробую пройти верхом в другом месте, разве что ночью».

Пещера, вернее, туннель, пробитый когда-то в породах не то потоком лавы, не то воды, был просторный и сухой, и, хотя в нем было темно, как и везде под землей, Диего свободно ориентировался в стиснутом камнем пространстве. Не торопясь, он достиг очередного поворота: по расчетам, до кратера оставалось около двух километров, — как вдруг почувствовал, что впереди есть кто-то живой. Он остановился и затаил дыхание.

Электрозрение не давало четкой и ясной картины, сквозь толщу скал Диего мог определить лишь примерные размеры существа, излучающего «импульсы жизни»: тепловое излучение тела, электропульсацию сердца и биошум мозга, — остальное тонуло в хаосе отражений и шуме природных процессов. Несколько минут Диего потратил на анализ ситуации, до предела концентрируя энергию своих биолокаторов и «включив» все органы чувств. Местоположение существа, вернее, нескольких существ, на это указывало дробление сигналов, он определил довольно точно: чуть выше туннеля и не далее полукилометра. Существа почти не двигались, лишь ритмично пульсировало их биополе: Диего «видел» это как дрожащее черное пятно на сером фоне.

В ногах вдруг отдалась вибрация пола, и вслед за тем из чрева туннеля донесся скрежещущий вопль. Снова дрожь пола, а потом грохот и стон камня. «Понятно, — с облегчением вздохнул Диего. — Всего-навсего скалогрызы. Сколько же их? Два? Три?»

Грохот и вой послышались совсем близко, с потолка туннеля посыпались мелкие камни. Диего несколько секунд раздумывал, отступить ли назад или броситься вперед, затем, вспомнив русское «авось», метнулся навстречу приближавшемуся скалогрызу. Он миновал поворот, второй, и в тот же миг сзади, метрах в десяти, лопнула стена туннеля, брызнул ослепительный огонь, и длинное черное тело скалогрыза прошило туннель насквозь. Проход заволокло едким дымом, пол дрожал так сильно, что пришлось воспарить в воздух в центре туннеля. Тонко закололо в уголках глаз: Диего попал под поток рентгеновских лучей.

Грохот и гул ушли вниз, в толщу горных пород, дым рассеялся, и взору представилась глухая черная стена, перекрывавшая туннель в том месте, где прошел скалогрыз.

«Занятно! — сказал сам себе Диего, приблизившись к стене. — Пробка! Случайность? Или чей-то расчет? Надо же так точно попасть в трехметровую червоточину в недрах планеты, да еще и перекрыть ее пробкой! Нет, случайность исключается, кто-то управлял скалогрызом, кто-то управлял… Значит, меня вели, за мной наблюдали, а я ничего не заметил? Занятно!»

Диего замер. Новая волна дрожи проникла в ноги, со стороны открытого конца туннеля раздался приглушенный рык. Словно где-то далеко заворочался громадный ящер, распахнул пасть и огласил окрестности зычным рычанием.

«Еще один! Если он пройдет впереди — я закупорен! Такие пробки мне, пожалуй, не преодолеть!»

Диего оттолкнулся от еще горячего бока сотворенной скалогрызом пробки и ринулся в быстро приближавшийся рев, пыхтение и удары второго зверя. Он едва успел проскочить трещину в полу туннеля, как в нее с силой ударил огненный фонтан и из-под пола показалась жуткая голова скалогрыза, методично прогрызавшего сплошную скалу: туннель на своем пути он, наверное, и не заметил.

Оглушенный грохотом и опаленный огненным дыханием исполина, Диего не стал останавливаться и убеждаться, что и в этом месте туннель перекрыт пробкой. Дорога назад все равно была отрезана и останавливаться не стоило, потому что в недрах горы прятался, по крайней мере, еще один скалогрыз, и он мог успеть завершить то, что не сделали его собратья, — закупорить выход. «Если выход есть», — подумал вдруг Диего на лету, ощущая мгновенный укол страха. Но тут же увидел, что опасения напрасны. Туннель стал расширяться, раздался ввысь и превратился в довольно большую пещеру, стены которой были продырявлены множеством круглых отверстий.

«Убежище скалогрыза? Или естественная полость? Никого не видно… Впрочем, это к лучшему. Передохну чуть-чуть. Да и подзаправиться не мешало бы…»

Он пролетел в дальний конец пещеры, где намечалось продолжение туннеля, и опустился у стены, на выступ белой кристаллической породы, похожей на известняк. Понюхав воздух, Диего ковырнул пальцем белую глыбу, растер отколотый кусок в ладонях и кивнул, узнавая. Это была окаменевшая слюна скалогрыза. Отколов еще кусок, Диего положил его в карман ранца. Достал оттуда ториевый аккумулятор, расстегнул куртку, обнажил живот, подождал, пока под кожей выступит матово-белый кружок контактора, и приложил к нему оголенную клемму аккумулятора. Через минуту он был бодр и свеж, словно только что искупался в родоновом душе, а не мчался сквозь туннель сломя голову полтора километра.

«А теперь по-человечески».

Диего усмехнулся и достал яблоко.

Он уже отчетливо видел выход — светло-серое пятно на фоне угрюмого коричневого свечения горных пород, слагающих гору. Эхо переговоров стражей доносилось сквозь толщу скал тихим шелестящим прибоем, над которым иногда зримо вставал вскрик какого-то близкого стража. Диего чутким телом, как антенной, ловил этот мерный шум, прикидывая, какую неожиданность он может встретить на выходе, прислушивался к своим ощущениям в надежде на то, что тело само определит источник опасности, вокруг ничего особенного не происходило, а что творится на выходе из туннеля, он не видел. Лишь доносился из утробы горы настоящий звук — не то радиокрик стражей — далекий гул, не то рычание скалогрыза, не то следствие работы еще неведомой людям твари.

Диего взвесил в руке пистолет ибыстро преодолел последние полсотни метров. Всего две секунды смотрел он на развернувшуюся перед ним панораму Осиного Гнезда, в следующее мгновение его буквально «взорвал» всплеск неистовых криков в радиоспектре. Удар по нервам, по всей тонкой сенсорной системе был так силен, что на некоторое время мозг отключился, но шоковое состояние продолжалось недолго; его спасло то, что инстинкт бросил тело в глубь горы, и тотчас же вопли, кромсающие мозг и душу, стихли: каменные стены пещеры ослабляли электромагнитное поле в десятки раз. Не доверяя рассудку, Диего отполз от края пропасти, в которую обрывался туннель, и прислонился к стене. Однако шум радиопереговоров стражей был еще силен, отдельные всплески излучения отзывались головной болью, и Диего отодвинулся еще дальше, за поворот, где было почти тихо и темнота расцвечивалась лишь тусклым фиолетово-коричневым инфракрасным свечением каменных стен.

Отдышавшись, он попытался воспроизвести в памяти увиденную картину. Она была настолько же поразительна, насколько и невероятна!

Во-первых, объем. Осиное Гнездо представляло собой гигантский кратер диаметром около десяти километров и глубиной километра три, кратер, светящийся и накрытый сверху какой-то полупрозрачной крышей! Особенно сильное свечение падало на ультрафиолет: светились стены кратера, усеянные отверстиями пещер и ходов, как и тот, в котором находился разведчик; светилась крыша, светился сам воздух. Во-вторых, количество стражей! Весь этот кратерный объем, сотворенный когда-то взрывом вулканического конуса, был заполнен мириадами стражей! Стражи висели в воздухе, создавая сложный геометрический узор, ярус за ярусом — стражи, стражи, стражи!.. Словно увеличенная до гротеска модель атомной решетки кристалла! Словно колоссальная геометрически-структурная развертка какой-то невероятно сложной математической формулы!

В центре кратера Диего заметил странное сгущение, нечто вроде корявой колонны, также состоящей из соединенных между собой странным образом стражей. Но уверен в последнем он не был, слишком мало времени было в его распоряжении, чтобы разглядеть все подробности. И все же он понял, что это такое. Вернее, прежняя догадка перешла в уверенность. Осиное Гнездо представляло собой центр управления всей деятельностью своеобразной цивилизации Энифа, ее центральный мозг, а точнее — колоссальный вычислительный центр! Полупрозрачная крыша была эффективным силовым полем, не позволяющим локаторам земных кораблей разглядеть с орбиты, что это такое.

Слабая улыбка тронула губы Диего.

«Теперь надо все заснять на кристалл, — подумал он, — и убраться восвояси. Во что бы то ни стало! Теперь от того, как я доставлю свои знания в Зону, будет зависеть судьба всей экспедиции!»

Он достал еще один аккумулятор, зарядил свое человеческое лишь чисто внешне тело новой порцией энергии и приготовил к съемке автоматические видеокамеры, встроенные в браслеты на руках и отвороты куртки. Потом заставил отключиться все органы чувств, кроме теплового зрения, сосредоточил внимание на дороге и в несколько прыжков-полетов достиг выходного проема.

На этот раз он продержался около десяти секунд, жадно разглядывая удивительное творение энифиан-стражей, но плотность электромагнитного излучения в «горячей» зоне кратера все же была слишком велика, и, когда полученная телом доза превысила критическую, защитные рефлексы отключили уставший мозг и заставили тело отступить от выхода в глубину туннеля.

Беспамятство длилось дольше, чем раньше, а очнувшись, Диего понял, что его заметили. Почти рядом, в десятке шагов за отверстием, реял страж и сосредоточенно всматривался в лежавшего человека.

Диего сел, поморщился от боли в голове и первым делом очистил организм от радиоактивной грязи. Страж отпрянул от входа в туннель и закричал. Его крик повторился и стих где-то наверху. Вслед прилетел другой звук — глухой шум, словно за стеной загремели тысячи деревянных колотушек.

Диего не стал дожидаться развязки событий, вскочил и бросился в темноту туннеля. Вихрем промчавшись по залу пещеры, где недавно отдыхал, он поколебался немного, выбирая, в какой ход направиться дальше, но в зал ворвались стражи — более десятка, и колебаниям пришел конец. Он едва успел нырнуть в радиоактивную дыру, проделанную скалогрызами, как в спину шибануло горячим воздухом и осколками камня: стражи с ходу начали силовой обстрел.

На некоторое время удалось опередить погоню: ход для стражей был узковат. Но Диего не обольщался, зная, как они умеют трансформировать тело, и продолжал продвигаться вперед с максимальной быстротой, стараясь одновременно следить за направлением лаза и вероятными препятствиями. И все же он не рассчитал выхода: труба коридора загнулась вверх, расширяясь пузырем гладкой полости, пахнуло горячим металлом и тяжелым смрадом радиации, и Диего вылетел прямо на хвост дремлющего скалогрыза.

Бронированный зверь быстро приподнял переднюю часть туловища и вывернул свою отвратительную голову к замершему в воздухе человеку.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Диего знал: скалогрыз почти не видит его, плотность человеческого тела для рентгеновских лучей глаз-локаторов скалогрыза — все равно что воздух. Но было такое ощущение, будто зверь видит его и понимает ситуацию ничуть не хуже, чем он сам.

Диего метнулся в сторону вовремя: скалогрыз шумно метнул струю пламени и… уронил голову на пол и застыл. Диего успокоил бешеный бой сердца, оглядел каменный мешок. Выхода, как он уже догадался, не было, кроме того, по которому он пробрался сюда. Тогда он опустился на пол подальше от хвоста скалогрыза и направил ствол «универсала» на черный зев хода.

Первый страж появился из отверстия через две минуты: он походил на крокодила с птичьим клювом — иначе не пролез бы по узкому ходу.

Диего вздохнул, понимая, что шансов выбраться из западни целым и невредимым нет, вскинул руку с оружием и… опустил, уловив дружественный психоимпульс.

— Здравствуй, дружище! — пробормотал он сдавленным голосом. — А я чуть тебя не пришиб! Как же ты меня нашел?

Меланхолический страж — это был он — наклонил голову над отверстием хода и крикнул. «Предупреждение, чтобы никто не входил», — понял Диего. Подождав ответного крика, страж проковылял к скалогрызу, снова поднявшему морду, несколько секунд смотрел на него ничего не выражающим со стороны взглядом и отошел к человеку. Скалогрыз шумно фыркнул дымным клубком, ударил хвостом в скалу так, что дрогнули стены, и с лязгом и воем вошел в противоположную стену своего убежища.

Страж слабо каркнул — в прежнее время этот звук умилил бы Диего, так он был похож на крик земного ворона, — и хлопнул по ноге человека тяжелым крылом.

— Спасибо! — сказал Диего, нагибаясь к уроду. — Спасибо, друг! Надеюсь, и я смогу когда-нибудь отплатить тебе тем же.

Он почти с нежностью погладил жесткую шею стража и полез в еще горячий круглый туннель, проделанный скалогрызом. Страж смотрел ему вслед.

Все время, пока Диего выбирался из-под горного массива вдогонку за скалогрызом, и когда отпугивал стражей выстрелами, добираясь к быстролету, и когда маневрировал на скорости, уворачиваясь от клювокрылов, он помнил этот взгляд. В этом странном существе ничего не осталось от прежнего дендроида, сухопутного головного моллюска, как называли его ученые Земли, и все же Диего всей душой чувствовал, насколько тот ему близок. Не только как «брат по несчастью», подвергшийся антигуманному эксперименту энифиан, но и чисто эмоционально, ибо Диего никогда не ощущал себя одиноким, а меланхолический дендроид-страж был по-настоящему одинок и нуждался если не в дружбе — такого понятия он, вероятно, давно не помнил, — то хотя бы в простой привязанности и сочувствии, ибо этические нормы, присущие всем эмоциональным существам, стражи убить в нем до конца не смогли.

На высоте километра на машину напали клювокрылы, и Диего потратил остаток сил на сверхскоростное маневрирование, пока не обогнал летающих бронированных ящеров. Потом он дважды «прорывал» багровую пелену забытья — срабатывал какой-то скрытый механизм защитных реакций, — чтобы направить полет в нужную сторону, к Зоне, ответить дежурному Базы и отбиться от назойливых стражей.

Модуль, стартовавший с Базы по пеленгу быстролета, не успел минуты на две: уже далеко от Зоны машины настиг мезонный разряд, ударивший из-под холма, в котором никто никогда не видел никакой опасности.

Глава 5

Служащие Базы с удивлением глядели вслед бегущему: никто еще со времени постройки спутника не бегал по коридорам, когда существовали пронзающие «гуляющие» лифты и эскалаторы.

Но Руденко просто забыл про них. Он опустился на жилой горизонт, ворвался в комнату Торанца и остановился на пороге, успокаивая дыхание.

— Ну? — спросил начальник сектора спокойно, поднимая голову от стола. На столе стоял переносной проектор, лежали белые диски видеоконтактора, прозрачные «карандаши» кристаллов, ультразвуковая насадка, пинцеты и пакетики с электронной позитурой.

— Нашелся Диего, — почти спокойно сказал Руденко в ответ и прошел на середину комнаты. — Я не мог дозвониться, думал, ты спишь.

— Как видишь, решил отремонтировать виом, цветовариатор барахлит. Где он?

— В медотсеке Зоны. Быстролет сожжен мезонным лучом. Диего чудом остался цел, хотя и сильно обгорел. Буквально минуту назад он пришел в себя и велел врачам удалиться за пределы видимости. «Буду лечиться сам, а зрелище это не из аппетитных», — как он выразился. Велел также принести энергоемкости и яблок. Да-да, попросил два килограмма яблок. А мне передал вот это, Лаирн специально модуль прислал.

Руденко полез в карман и вытащил голубоватый ромбик звукозаписи и кассету от ручного видео. Торанц взял кристалл, повертел в пальцах и поднял холодные глаза на руководителя группы безопасности.

— Что-то сногсшибательное?

— Суди сам. Гаруа ты уже видел, хотя бы издали, так вот — это инкубаторы стражей. Анализ тумана, окутывающего гаруа, показал, что он представляет собой металлоорганическую взвесь, из которой стражи и выращивают свои тела. Далее записан тебе уже известный факт, что когда-то на Энифе существовала технологическая цивилизация. А потом Диего сделал вывод, что существующая в данный момент биомеханическая цивилизация стражей, этих таинственных энифиан, не что иное, как результат эксперимента исчезнувшей в веках технологической! И это еще не все: стражи, по данным Диего, всего-навсего биологические машины, биокибернетические системы, отсюда их абсолютное незнание об эмоциональных проявлениях и психике «настоящих» живых разумных существ вроде нас с тобой. Но и это не конец! Диего проследил линии передач сигналов и волноводы, питающие излучатели мезонных импульсов, — те самые молибденостальные плиты, и обнаружил центр управления всей здешней кибержизнью: он назвал его Осиным Гнездом.

— Так, — сказал чуть охрипшим голосом Торанц. — Кое о чем я уже имел некоторое представление из отчетов Доброгнева, но все же оставалось сомнение, что кто-нибудь из нас ошибается.

— Только не Диего. Он едва не погиб, доставляя эти сведения. Об ошибке не может быть и речи.

Торанц покачал головой.

— Уж очень все просто получается…

— Где же просто? Разве на все наши вопросы даны ответы? Проблем еще целый воз, и хорошо запутанных проблем. Кстати, у меня есть и видеозапись Осиного Гнезда изнутри, давай посмотрим, я не успел его толком разглядеть.

Руденко достал еще один кристаллик, отсвечивающий чистым смарагдовым светом, вставил в гнездо инфора.

На стене замерцало радужное пятно, скачком приобрело объем и глубину, и сквозь искристый туман проступило изображение: кратер с почти отвесными стенами, заполненный сотнями тысяч, если не миллионами, стражей в строгом гармоническом порядке! Из дна кратера вырастала неровная колонна, вокруг которой концентрация стражей достигала максимума.

— Отдай запись математикам, — сказал Торанц, насмотревшись. — Пусть поломают головы над структурным анализом.

Руденко убрал изображение, выключил инфор.

— Именно это я и собираюсь сделать. Теперь поговорим о свертывании исследований планеты. Диего предупреждал об опасности разглашения имеющихся у нас сведений. Резко уменьшить численность групп и даже количество людей в каждой группе мы не можем, стражи наверняка разгадают наш маневр; они и так уже отметили нашу чрезмерную любознательность, особенно к местам, куда нет доступа, — к туманам гаруа, запретным районам…

— Что ты предлагаешь? Какой-то план у тебя уже есть?

— Есть, — после некоторых колебаний сказал Руденко. — Но он связан с риском.

Торанц поднял брови.

— С риском для исполнителей, — заторопился Руденко, — и не только исполнителей, но и для Диего с Неверовым. Эвакуировав их с планеты, мы тем самым отдаем их в руки земной, подчеркиваю — земной медицины, еще не решившей многих вопросов жизни и смерти. К тому же для этой операции требуется неслыханная координация действий. С Диего я уже советовался, он рекомендовал поторопиться.

— Что называется — влипли! — в раздумье разглядывая развороченный на столе прибор, произнес Торанц. — По старой пословице: «Коготок увяз — всей птичке пропасть»! Так? Ладно, давай свой план, обсудим втроем с Шелгуновым. Доброгневу и Нагорину сообщим позже, когда они прибудут на Базу.

От Торанца Руденко вышел через час. В зале связи его ждало известие о прибытии к Энифу крейсера УАСС «Витязь». Космолеты этого класса редко использовались как корабли разведки и научного поиска, их появление обычно означало какую-то беду, происшедшую в галактической сети человеческих поселений. Так как в системе Энифа беды никакой не произошло («Пока», — поправил себя Руденко), то причиной появления «Витязя» мог быть либо профилактический рейд крейсера, либо прибытие высокого начальства Земли.

Истина, как всегда, оказалась посередине. На «Витязе» действительно прибыли руководители УАСС Земли Доминик Джаваир и заместитель председателя Высшего Координационного Совета Молчанов, а сам корабль придавался в помощь техническому арсеналу Базы.

Встречая гостей, Руденко не знал, радоваться ему или огорчаться, а увидев среди прилетевших жену Диего, понял — огорчаться.

Анна, узнав его, подошла первой и протянула руку.

— Здравствуй, Юра. Вот не выдержала, прилетела… не одобряешь?

— Наоборот, — не очень искренне возразил Руденко. — Хотя, честно говоря, время ты выбрала не совсем удачное.

Анна помрачнела, помолчав, спросила:

— Диего нет здесь, на спутнике?

— Нет, — ответил Руденко с усилием.

В глазах Анны зажегся огонек тревоги. Она была невысокая, по грудь Руденко. Слегка полноватая фигура, мягкие руки, круглое доброе лицо с яркими губами, прическа «клен на ветру» и изумительные васильковые глаза, способные быть и грустными, и веселыми, и холодно-изучающими…

Руденко отвел взгляд. Спохватившись, снова посмотрел на женщину.

— Он в Зоне… м-м-м… внизу, на планете. Он был не очень серьезно болен… сейчас все в порядке. Он тебе не писал? Если хочешь, пойдем в зал связи и закажем видеосеанс…

Анна покачала головой.

— Ты чего-то не договариваешь, Юра, как и твое начальство на Земле. Я хочу к нему, хочу разобраться сама, почему вы… Диего не писал ничего более двух месяцев… он попал в аварию?

У Руденко сжалось сердце. «Не знает! — ужаснулся он. — Как же так? Никто ей не сказал?.. Ну, Диего не сообщил о своей «болезни» понятно почему, но Ждан или Игорь?..»

— Видеосвязь эфемерна, — продолжала Анна, — и не заменит его объятий… Кстати, со мной Эвелина, невеста Неверова. Нас пустили к Энифу только потому, что Диего и Лен стали героями Даль-разведки. Тень славы разведчиков пала и на их подруг… Эви, — позвала она.

В группе молодежи, смешавшей старожилов Базы и прибывших гостей, оглянулась на зов высокая блондинка в свитере под цвет кожи и в юбке «косой дождь» по последней моде сезона.

— Эви, подойди, пожалуйста, познакомься. Это Юрий Руденко, начальник моего Диего, я тебе о нем рассказывала.

— Эвелина Барт, — представилась блондинка, изучающим взглядом пробежав по фигуре начальника спасателей Базы. Тот сразу почувствовал себя неуютно и скованно, признав в душе, что в свои шестьдесят два не выглядит спортсменом и что нынешняя молодежь безошибочно узнает возраст собеседника. Однако лицо девушки ему не понравилось. Безусловно, красивое, оно было одновременно каким-то неуловимо фальшивым, как яблочко с червоточинкой. Руденко даже не смог сразу сказать, что же именно ему не понравилось, пока Эвелина не сделала легкую нетерпеливую гримаску. Тогда он понял: надменность. «О таких говорят — холеная», — подумал Руденко и огорчился неизвестно за кого: за Неверова ли, за себя или за девушку, и тут же перестроил поведение — в шутливой форме стал рассказывать о встречах со стражами. «Анна поймет, — думал он. — Все обойдется, лишь бы не подвели молодые «крокодилы» здесь, на Базе, и там внизу, в Зоне. Ребята любят пугать красивых девиц… пошутить… Ох как может подвести чья-нибудь неосторожная шутка! Но еще надо решить вопрос — разрешать ли женщинам посещение Зоны…»

— Пойдемте со мной, — сказал он, беря обеих женщин под руки. — Сначала я покажу вам Базу, а потом решим проблему контакта с вашими возлюбленными. — И он почти весело рассмеялся.

— Ты с ума сошел! — сказал Торанц. — А если бы стражам вздумалось в этот момент продемонстрировать какую-нибудь из своих шуточек, типа мезонного обстрела?! Ах, Юра, Юра!.. И я отвлекся с начальством… Как же ты так быстро решил?

— Ничего страшного не произошло, — спокойно пожал плечами Руденко. — Да и не помогло бы ваше вмешательство, ни твое, ни Джаваира, мы бы только напугали женщин. Это их право… да что рассуждать, видел бы ты встречу Диего с женой!

— Можно подумать, что ты видел.

— Фрагмент, — нехотя пробормотал Руденко. — И сказали-то они каждый всего по одному слову, он: «Аня!», она: «Любимый!» — а столько друг другу сказали! Ей-Богу, от всей души позавидовал. Всем бы таких встреч!

— Ты бы еще сказал — таких жен! — хмыкнул Торанц, побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. — А дальше что? Как ты думаешь возвращать их обратно и когда?

— Вероятно, завтра, тем же путем — на модуле. А рассуждал я примерно так: прибытие женщин в Зону отвлечет стражей, и мы сможем спокойно подготовить операцию по эвакуации людей. Кстати, стражи тут же пронюхали, что в Зоне представители другого пола, раньше-то женщины не прилетали. Последовало такое столпотворение стражей вокруг Зоны, что ребята подняли тревогу! Дежурные приняли сотню вопросов через официальный пункт связи о половых различиях людей, особенностях их размножения и так далее. Сами-то стражи однополы, бесполы, как… как роботы.

— Во помощнички! — Торанц выпростал худое длинное тело свое из кресла и пошел к двери. — Во наградил Господь! Хоть стой, хоть падай! Пошли, чего сел? К Джаваиру пошли, пусть он тоже послушает твою информацию. А Неверов-то хоть как? Рад? Невеста у него больно красивая… Кем работает, не узнавал?

— Работает она модельером на фабрике одежды. — Руденко смешно пошевелил выгоревшими бровями. — А как они встретились, не ведаю. Не нравится она мне…

— Эх-хе, — вздохнул Торанц, вызывая лифт. — Нравилась бы Неверову, а ты со своими мерками годишься разве что в смотрители кунсткамеры.

Серый прямоугольник двери лифта растаял, в проеме показался такой же серый круг «кабины». Прошумел сверху вниз теплый ветер, мигнула лампа пятого яруса, и они вышли в коридор командного поста Базы.

В помещении поста царила зеленая темь: потолка и стен не было, вместо них вокруг зала простиралась колючая бездна пространства и висел над головой узкий зеленый серпик Энифа. Звезда пряталась за ним и освещала край атмосферы слева от наблюдателей. В правом углу панорамного виома мигнула крупная голубая звезда — лазерсвязь крейсера «Витязь».

— Зона в центре урагана, — раздался голос автомата-дешифратора. — Связи пока нет.

— Подойдите ближе, к пределу убегания, — сказал кто-то в зале; Руденко узнал Джаваира.

Снова блеснул синий огонь лазера.

— Есть связь! Передают — все нормально, происшествий нет. Ураган движется из области недоступности номер три, уровень помех и напряженность электромагнитных полей вокруг Зоны аномально высоки! Метеообстановка создана искусственно, есть факты, что генерацией вихревого ядра урагана занимаются стражи.

Руденко быстро взглянул на Торанца.

— Диего оказался прав.

— Прав-то он прав, но ураган — следствие своеволия с женщинами. Стражи бросили на Зону все средства исследований, которых мы не знаем. А может, что и похуже…

— Не теряйте связи. Конец.

Джаваир взмахнул рукой, и в зале вспыхнул свет. Изображение съежилось до размеров дверцы шкафа, стены снова стали плотными и осязаемыми, потолок оказался расчерченным концентрическими кругами специальных антенн.

— Вы кстати, — сказал Джаваир, заметив подошедших работников спасательной службы. — Надо сообща решить одну проблемку, садитесь ближе.

Руденко сел рядом с Нагориным, пожал ему руку.

— Я думал, ты еще в Зоне.

— Привез новые материалы, а тут ураган…

— Потом, потом. — Джаваир, похожий на бронзового монгольского божка, повел сухонькой ручкой. — Проблемка заключалась в следующем: каким образом быстро и эффективно эвакуировать людей с планеты на Базу. Положение, судя по мнениям всех ученых, далеко от оптимизма, надо избавить людей от бессмысленного риска. После того, что мы узнали от Диего, считаю, что контакт с энифианами следует прекратить.

— У нас уже есть разработка этой проблемы, — сказал Торанц. — Идея смелая, неожиданная… и связанная с риском.

— Спасатели, по-видимому, не могут обойтись без риска, — сказал совершенно седой Молчанов, и нельзя было понять, одобряет он или осуждает любителей риска.

— Не могут, — сдержанно подтвердил Торанц. — Обстоятельства, к сожалению, не позволяют нам обходиться без рискованных операций. Специфика работы.

— Хорошо. — Джаваир слегка поморщился. — Полемика о риске несвоевременна, тем более что в работе спасателей он часто целесообразен. Доложите свой план эвакуации. Насколько мне известно, все исследовательские группы работают автономно. То есть имеют свои базовые лагеря в разных районах континента? Как же их забрать, не вызывая панику у стражей? Честно говоря, мы тут поломали головы над этим вопросом, но выхода не нашли. Куда ни кинь, всюду клин. С какой стороны ни начни операцию, рано или поздно стражи разгадают наши маневры, а чем они ответят, никто не знает.

От пульта к сидящим подошел Тоидзе.

— Извините, — сказал он. — Юра, вызывает директор. Прямой связи с Зоной все еще нет, он просил передать, что как только кончится ураган — ждет тебя там.

— Что-то случилось?

— По-моему, нет, иначе прошел бы сигнал тревоги.

Руденко, извинившись в свою очередь, оставил Торанца разъяснять план освобождения людей «из плена», пообещав сообщить все новости из Зоны. Отойдя к пультам, он взял Тоидзе за отворот куртки.

— Ну а теперь договаривай.

— Что договаривать? — опешил инженер связи. — Я все передал. Доброгнев сказал: «Пусть Юра не задерживается, в Зоне есть для него забота». Вот и все.

— Забота? Ты не ошибся? Может быть, работа?

— Во время дежурства я не ошибаюсь, — обиделся Тоидзе.

— Хорошо, спасибо. Чей модуль дежурит?

— Денисова, второй причальный. Подожди хоть, пока пройдет ураган.

Руденко кивнул и покинул зал.

Модуль опустился на полотно бывшей взлетной полосы в трехстах метрах от белого параллелепипеда Зоны. Ураган только что промчался, но природа вокруг Зоны еще не успела отреагировать на это: обычно пушистые шапки цветного мха, заменяющего на Энифе траву, походили на каучуковые желваки, а страж на скале представлял собой кожистое одеяло, намертво приклеившееся к каменному пальцу насеста.

Руденко кинул взгляд на уползающую за горизонт черно-сизую тучу и пошлепал по мокрому бетону взлетной полосы дендроидов к зданию Зоны, перепрыгивая трещины и размышляя, что имел в виду Доброгнев, говоря о заботе.

В коридоре его встретил иронично-вежливый начальник центра.

— Твоя идея была привезти сюда лихо, — сказал он, глядя поверх головы руководителя спецгруппы.

Руденко почувствовал недоброе.

— Женщины? Что-нибудь натворили?

— Женщины, мой милый, женщины. Недаром моряки в старину говорили: женщина на корабле — к несчастью.

— Да говори ты толком, что случилось.

— Собственно, ничего особенного не произошло. Эвелина устроила некрасивую сцену… накричала на врачей, на меня… на Диего. Да-да, и на него тоже… «Верните мне того Неверова, которого я знала, а этот — монстр, чудовище!»

— Сильно! Так и сказала?

— Так и сказала — чудовище! Видимо, Лен прочитал кое-какие мысли, которые она хотела сохранить от него в тайне… Веришь, я с трудом удержался, чтобы не дать ей пощечину! Сам понимаешь, какое настроение было потом у Неверова. Хорошо, что Диего каким-то образом ее успокоил…

Руденко сглотнул горькую слюну, покачал головой.

— Не предполагал, что она до такой степени… все-таки интуиция у меня есть. А как Анна?

— Что Анна? Жена Диего — это почти сам Диего. Удивительное самообладание у женщины! Кстати, она с характером: я попытался было обвинить руководство во всем, взять вину на себя, объяснить, что Диего подчинялся моему приказу… так она зыркнула на меня ледяной синью и сказала с самой доброжелательной улыбкой: «Если не знаешь, что сказать, — говори правду, Ждан».

— Почти Козьма Прутков. А ты?

— Я стал рассказывать, как Диего помог нам освоиться на Энифе и какой он вообще молодец.

— Будто она этого раньше не знала.

Доброгнев горестно махнул рукой.

— Что делать, если я просто обалдел. Не останавливайся, нас ждут в защитной камере.

Они спустились на самый нижний этаж Зоны, располагавшийся на десять метров ниже уровня почвы. Здесь коридор в сечении был треугольным, двери встречались только с одной стороны — в той стене, которая составляла с полом прямой угол. Доброгнев задержался у предпоследней двери.

В знакомой кубической комнатке со специальными экранирующими устройствами находились Нагорин, Шелгунов и начальник группы технического обеспечения Генри Лаирн.

— Фью! — удивился Руденко. — Как ты меня опередил? Ты же остался на Базе!

— Может, я умею раздваиваться, — сказал Нагорин простодушно.

— Надо же! — Руденко пожал руку Шелгунову и Лаирну. — Над тобой тоже энифиане экспериментировали?

— Пора начинать нашу жесткую программу, — сказал Шелгунов, улыбнувшись глазами. — Мне кажется, события начинают разворачиваться по сценарию стражей. Сегодня Лен обнаружил под Зоной систему ходов, причем уверяет, что слышал вибрацию какого-то работающего механизма.

— Механизма? Может быть, скалогрыза? Чем не землеройная машина! Да и откуда на Энифе механизмы? Последние машины на планете обратились в прах сто веков назад. Ты же знаком с данными Диего…

— Да я не возражаю, Лен мог ошибиться. Мы просветили район под Зоной интравизорами, но ничего не обнаружили, кроме ходов. Три хода тянутся параллельно друг другу, и два сходятся углом, диаметр каждого около полутора метров.

— На работу скалогрызов действительно не похоже, диаметр их тел не превышает восьмидесяти сантиметров. Что еще?

— Стражи зачем-то обследовали звездолет дендроидов. Перед этим там работали специалисты из группы Генри, интересная штучка этот звездолет, скажу я вам! Ну а потом налетели стражи, копошились в нем часа два, еще с час просидели молча рядом. Закончилось тем, что прилетел еще один урод, закричал, они устроили хоровод вокруг Зоны и утихомирились.

— Не поинтересовался у них, что они там делали?

— Официально нет, — развел руками Доброгнев и кивнул на Лаирна. — Мы хотели послать ребят Генри, но решили не начинать работу без твоего ведома.

— Правильно, сначала обсудим все «за» и «против». Кстати, хорошо бы переговорить с Диего. Мне кажется, право решающего голоса принадлежит ему.

— Он же… — Нагорин не договорил.

Над дверью мигнул желтый огонек — кто-то просил разрешения войти.

Лаирн, стоящий у пульта, открыл дверь. В комнату вошел энергичный, улыбающийся Диего Вирт.

— Не ждали? Знал, что понадоблюсь, вот и пришел. Юра, ты извини, но я от твоего имени отправил женскую половину на Базу, модуль уже ушел. Вместе с ними улетели инженеры технической бригады и математики. Итого на планете сейчас восемьдесят семь человек, из них шестнадцать в Зоне. Как решился вопрос с операцией под кодовым названием «Вознесение на небо»?

— Оперативно!.. — пробормотал опомнившийся Руденко и покрутил головой. — Оперативно действуешь!

Доброгнев засмеялся, за ним остальные. Диего остался невозмутим.

— Времени у нас до обидного мало, — сказал он, прищелкнув пальцами. — Хотелось бы прежде, чем уйти, кое-что узнать… Но это моя забота. Меня тревожит возня наших милых пташек у звездолета дендроидов. С вашего разрешения, вечером я его обследую вместе с Леном.

— Почему вечером? — спросил Шелгунов.

— Потому что к ночи жизнь здесь замирает, — густым басом ответил Лаирн вместо Диего. — Стражи ночью спят, вернее, отключаются.

— Спасибо, Генри, — серьезно сказал Диего. — Так какие же вопросы мы будем решать сегодня?

— Отправка намечена на двадцать первое, — сообщил Руденко.

— Через два дня? Неплохо бы пораньше…

Диего вдруг насторожился. В тот же миг тяжкий гул обрушился на здание Зоны, закачались стены, крупная дрожь потрясла пол. Со стены упал баллон кислородного НЗ.

Диего выключил защиту комнаты, все выбежали в коридор. Где-то рявкнула сирена тревоги, простучали по эскалатору шаги дежурной смены энергетиков. Диего первым добежал к окну виома, в стене коридора. Виом прозрел и показал хмурый день с надоевшим всем пейзажем и плотный бурый столб дыма в конце бетонной полосы. Столб оседал фиолетово-черным облаком. С неба редким дождем падали мелкие камни и серо-черный пепел.

— Вот оно в чем дело! — раздельно проговорил Диего. — Стражи взорвали звездолет дендроидов!..

Глава 6

Глубокой ночью Неверов проснулся оттого, что кто-то позвал его по имени. Он открыл глаза и прислушался. В комнате было темно и тихо, слабо светились теплые панели пола — там, где проходили полосы отопления и электрические провода в стенах, а также подводы питания к виому окна дальновидения и аппаратура водо-воздушного обмена.

Снова послышался чей-то голос, но это был не звук — радиовызов.

Неверов привычно сориентировался в пространстве — он уже не пугался, как раньше, радиопередач, которые принимал не хуже радиостанции, и пси-импульсов, излучаемых людьми, — и определил направление вызова. Это был Диего.

«Вставай и поднимайся на третий горизонт, в машинный зал. Постарайся пройти незамеченным».

«Понял, сейчас приду».

Неверов быстро оделся и бесшумно пробежал по коридору мимо зала связи, где дежурили видеоинженеры, терпеливо дожидаясь утра и новых сеансов связи с энифианами.

Диего возился с укладкой ранца возле ребристых кожухов энергогенераторов. Он был одет в обтягивающий тело черный костюм и казался худощавее, чем был на самом деле. Критически оглядев Неверова, он покачал головой и подвинул ногой черный ворох на полу.

— Надевай комбинезон, это тургорный костюм — с противодавлением и температурной регуляцией, специально для горячих работ. Нам в УАСС часто приходится пользоваться такими.

Неверов с трудом затянул на себе шов застежки-«молнии», пошевелил плечами и изумленно посмотрел на Диего. Сначала казалось, что упругая ткань будет стеснять движения и сдавливать тело, но случилось обратное — костюма не чувствовалось совсем, будто его не было!

— То-то! — пробормотал Диего. — Теперь инграв. — Он подал скрещенные ремни индивидуального летательного аппарата. — Сегодня быстролет отменяется, пойдем на малой тяге. Попробуй, как работает… хорошо. Надевай ранец с НЗ, «универсал» цепляй на пояс.

Он проверил снаряжение на товарище и быстро оделся сам.

— Все-таки до чего живуч рефлекс, — сказал он вдруг со смешком. — Ведь можем общаться мысленно, а все равно разговариваем вслух. Уж очень много веков совершенствовала природа наш звуковой способ общения.

— Привычка, — согласился Неверов. — А к чему вся эта амуниция? Куда мы собрались?

— В поход. — Диего еще раз внимательно осмотрел свои доспехи, остался доволен и, мягко ступая, пошел к двери. — В поход за разгадкой «роковой» тайны стражей. Днем нам туда не пройти, ночь — лучшее время для разведчика, запомни, юноша.

— И для злодея…

— Что? А-а… — Диего понял, что Неверов вспомнил старинные приключенческие романы. — Ты помнишь заваленную пещеру?

— Это там, где ты нашел «пустые» кристаллы?

— Совершенно верно, на юге Неожиданного плато, в двухстах километрах от побережья океана и от ближайшей зоны недоступности. А еще мы устроим небольшую диверсию. Звездолет дендроидов стражи взорвали неспроста: здесь и угроза, и предостережение, и сокрытие какой-то тайны.

— Эдак они, чего доброго, взорвут и Зону!

— Гарантировать не могу, — уклонился от прямого ответа Диего; они уже спустились на первый горизонт, где находился выход из Зоны. — Но вот туннели под Зоной навели меня на очень неприятную мысль: по ним очень легко подвести любой энергоноситель и…

— Продолжить облучение персонала Зоны, как нас с тобой! — закончил Неверов.

Диего остановился перед тамбуром и предостерегающе поднял руку. Он молчал так долго, к чему-то прислушиваясь с закрытыми глазами, что Неверов не выдержал.

— Ты что? — с недоумением спросил он, ничего не слыша и не видя ни в коридоре, ни за пределами Зоны. — Все спокойно, они же все спят.

— Да? — сказал Диего, открывая глаза. — Как ты думаешь, какова доминанта аварийщика-спасателя?

Озадаченный Неверов наморщил лоб, попытался прочитать мысль Диего, но тот заблокировал мозг.

— Ну… сила, реакция на опасность… еще уверенность…

— Все это второстепенное, мой друг, доминанта спасателя — терпение. Понял? Спешить надо медленно, потому что спят ночью на Энифе, к сожалению, не все. Спят только стражи, клювокрылы да мелкие зверьки, но бодрствуют скалогрызы, и один из них минуту назад прошел в трех километрах от Зоны. Но сейчас он на глубине двадцати пяти метров, поэтому нам можно быстренько выскользнуть и исчезнуть.

Он открыл дверь тамбура, потом наружную и осторожно выглянул.

— Давай первым, только не шуми. Не надо, чтобы нас заметили дежурные.

Они тенями перескочили бетонную полосу, включили ингравы и понеслись низко над холмами, следуя изгибам рельефа. «Теперь — ни звука! — передал пси-импульс Диего. — Переходим на мыслеобмен».

«А почему мы покинули Зону тайком? — спросил Неверов, когда они удалились от своего дома на два десятка километров. — Разве это противозаконно — что мы собираемся делать?»

«Законно, но едва ли Доброгнев и его заместители согласились бы на такой шаг… сразу. На уговоры, доказательства и согласование ушел бы не один день, и… время было бы упущено. Не волнуйся, малыш, все будет нормально. Все будет так, как должно быть, даже если будет иначе, как говорил древний мудрец».

Через полчаса полета в кромешной тьме, если не считать теплового излучения почвы и высотных флуктуаций воздуха, они достигли отрогов плато Неожиданного. Диего замедлил скорость, некоторое время регистрировал своей сверхчуткой нервной системой колебания электрических и гравитационных полей, но подозрительного ничего не заметил; далеко от этого места Осиное Гнездо — мозг и энергоцентр энифианской цивилизации — излучало волны обычного рабочего состояния, и, подчиняясь приказам этого мозга, где-то на другой, освещенной половине планеты стерегли свои кибернетические тайны стражи, дырявили планетарную кору скалогрызы, сотрясали атмосферу грохотом электрических сражений фронты ураганов…

«Все в порядке, — передал мысль Диего. — Ты тоже следи за воздухом, а то тишина здесь ненадежная. И не отставай».

Они снизились так, что ноги иногда цеплялись за камни, и продвигались вперед почти на ощупь, пустив в ход свои ультразвуковые локаторы. Наконец Диего послал предупреждение и мягко опустился у громадной вертикальной стены, экранирующей почти все виды излучений, из-за чего Неверов не мог проникнуть за нее взором. «Что за стена? — просигналил он, опускаясь рядом. — Металл?»

«Молибденовая сталь, — ответил Диего, направляясь к черному на фоне коричневого свечения скал пятну пещеры. — Здесь был когда-то один из информационных центров исчезнувшей цивилизации, эта плита — останки его защиты. Останься снаружи, я сейчас».

Он спустился в пробитый лаз в скале, пропадал там несколько минут и вернулся.

«Не пройти. Будь у нас время, вибраторы и уверенность в безопасности, мы прошли бы скалу за полдня. Но увы… Там за скалой я четко различаю полость и контуры какой-то установки. А раз прошло столько времени и она цела, то стражи ее зачем-то берегут. Улавливаешь?»

Неверов честно признался, что не улавливает.

«Это значит, что они должны ее стеречь днем и ночью, и может статься, в данный момент наблюдают за нами издали… вблизи я бы их почуял. Поэтому будем соблюдать осторожность и не шуметь. Во-вторых, должен быть еще один вход в пещеру. Поищем вокруг в расщелинах, разломах, под нависшими пластами. Только не забывай оглядываться, а дырку ищи не меньше этой, остальные проделаны скалогрызами».

Они затратили полтора часа на поиски второго прохода к запрятанному в недрах горы древнему информарию, но безрезультатно. То ли туннель начинался дальше от района поисков, то ли был искусно замаскирован.

«Что, если попробовать проверить узкие дыры? — предложил Неверов, несколько утомленный повышенным расходом нервной энергии. — Я встретил их около десятка, половина без пробок».

«Давай, — неуверенно согласился Диего. — Только вряд ли это что-нибудь даст».

Снова потянулись минуты. Мелькали под ногами крутые и пологие склоны гор, натеки лавовых языков, песчаные плеши и щебнистые осыпи. Чтобы проследить ход скалогрыза в каменной породе, приходилось до предела напрягать радиозрение, и у Неверова вскоре в затылке появилась неприятная ноющая боль. Он постеснялся сказать об этом Диего, но тот сам заметил его состояние.

«Хватит, — сказал он, жестом предлагая посидеть на холодном обломке скалы. — Надо было взять с собой интравизорную технику, понадеялся на себя… Ты вот что, отдохни, а я попробую начать с центра: пощупаю полость и поищу входящие в нее туннели».

Неверов смутился, но подзаряжаться от аккумуляторов, как Диего, он еще не научился, да и боль в голове мешала сосредоточиться, и он лишь неопределенно пожал плечами, соглашаясь с решением разведчика.

Диего умчался в коричневую, постепенно густеющую тьму: скалы остывали все больше, интенсивность инфракрасного свечения падала.

Голова прояснилась через полчаса, ноющая боль растворилась в тревоге за товарища. Два раза Неверов ловил слабые успокаивающие мыслеимпульсы Диего, потом установилась полная тишина, которую хотелось взломать криком и движением. Медленно тянулось время, капля по капле, минута за минутой. Беспокойство Неверова перешло в тревогу. Он сначала несколько раз послал мысленный запрос — никакого эффекта. Тогда он решил поискать Диего в том направлении, которое тот выбрал перед тем, как исчезнуть.

Через несколько минут Неверов неожиданно увидел узкую трещину в базальтовом склоне. Трещина заканчивалась черным, не просматривающимся даже ультразрением провалом. Из провала не доносилось ни звука, и сочился оттуда едкий запах окислов металла, от которого першило в горле.

Оглядевшись и не заметив ничего подозрительного, Неверов завис над дырой, проследил с помощью своих биодатчиков за извилистым ходом, тонувшим в тумане радиоактивного фона — глубже чем на несколько сот метров ультразрения не хватало, — и плавно скользнул в провал.

Через двести метров петлистый подземный лаз, то сужающийся до толщины человеческого тела, то расширяющийся до многометрового грота, привел разведчика к ровному на удивление и флюоресцирующему туннелю. В сечении туннель был прямоугольной формы, и Неверов понял, что вырублен он в толще скал неведомыми существами, может быть, и предками современных энифиан.

Неверов снова мысленно позвал Диего, и хотя тот не откликнулся, все же он неизвестно каким чутьем определил, что Диего здесь был, и был совсем недавно.

С трудом продравшись сквозь выступы жил каких-то минералов в туннель, Неверов отдохнул несколько минут, подкрепился яблоками из ранца НЗ. Потом проверил, куда ведет туннель. Влево коридор уходил, постепенно снижаясь, в неведомые глубины плато и терялся на фоне слабого радиоактивного излучения горных пород; в другой стороне он упирался в какую-то стену, за которой смутно угадывалась целая анфилада пустот. В каждой из этих пещер-пустот находились какие-то конструкции, но разобрать на таком расстоянии детали Неверов уже не мог.

И тут он почувствовал, что за ним наблюдают. Он замер, настороженно обшаривая каменный лабиринт и туннель ультразвуковым зрением, но ничего и никого не обнаружил. Тем не менее чувство постороннего наблюдателя не исчезло, хотя и заметно ослабело. Где-то далеко задрожала гора, подземный скрежет докатился до туннеля слабой вибрацией стен.

«Скалогрыз? — мелькнула мысль. — Наверное, скалогрыз. Отсюда и «взгляд»…»

Неверов включил инграв, уравновесил себя у оси туннеля (три метра — высота, четыре — ширина) ибесшумной торпедой понесся к замеченным пещерам.

Вскоре он достиг тупика.

Туннель в этом месте перегораживала толстая металлическая плита со следами термического воздействия: плита была пробита в центре и оплавлена. Потрогав гладкие натеки металла, Неверов нервно оглянулся — снова придвинулось ощущение скрытого наблюдения — и протиснулся в пробитую дыру. Пахнуло неостывшим жаром металла и острым запахом окалины — дыру пробили буквально полчаса назад.

«Диего! Это он здесь прошел!..»

Помещение, в которое проник Неверов, было занято решетчатой конструкцией, напоминающей стеллаж. У стен высились груды цилиндриков величиной с толстый человеческий палец. На полу лежал едва ли не метровый слой пыли.

«Откуда пыль? — подумал Неверов. — Ведь в подземелье ей скопиться неоткуда».

Он на лету тронул носком ботинка ближний холм пыли, и тот осел, раскатился клубами и волнами, открывая взору кучу странного светящегося тряпья.

«Останки оборудования, — догадался Неверов. — Все, что осталось от содержимого комнаты. Прах!»

Внезапно что-то блеснуло в пыли. Он не поверил глазам — это был «универсал»! Медленно, словно боясь, что видение растает, Неверов поднял с кучи цилиндриков тяжелый пистолет, сжал в руке, бессмысленно глядя на счетчик разрядов — магазин был пуст. Так же медленно положил его в ранец на спине, машинально высыпал туда же горсть цилиндриков — сам в это время ничего не думал, за него «думал» инстинкт разведчика, и вдруг закричал во весь голос:

— Диего!.. Диего, отзовись!

И услышал мысленный зов:

«Уходи, Лен! Опасность! Уходи… Передай нашим, что меня включили в…»

Мысленное сообщение Диего прервалось, и тогда Неверов увидел, как сзади него в одной из пещер зашевелился мрак и потек к нему беззвучным и страшным в своем безмолвии и целеустремленности потоком. Лен крикнул еще раз:

— Диего, дай пеленг!..

Ухнуло гулким эхом, одна из стен покрылась трещинами, выпятилась, словно Неверов криком нарушил прочность стен. Снова ухнуло, где-то родилась и покатилась на человека лавина грохота, стена лопнула окончательно, и в образовавшийся пролом вылезла кошмарная голова скалогрыза.

Неверов вскрикнул от неожиданности — левую руку обожгло мгновенным холодом, — метнулся к выходу и выстрелил в яростный дымный гейзер, оживший в дальнем конце пещеры…

Руденко посмотрел на часы: было четыре часа утра по энифианскому времени на широте Зоны и час дня по времени Базы.

— Их нигде нет, — сказал Нагорин. — Дежурные клянутся, что никто из Зоны не выходил, мол, сработала бы сигнализация, но ты же знаешь Диего…

— Черт! Материалов ему не хватало, что ли? К чему этот тайный рейд, если мы все равно собираемся…

— Тише, стражи уже начинают просыпаться.

— Что делать? Искать? Где?

— Мне кажется, он что-то говорил насчет библиотеки… вернее, информационного центра.

— Того, что показывал нам? Оставшегося от прежней цивилизации? Может быть, может быть… Вопросы наши обращены в пространство. Дай сигнал готовности моей группе, я сейчас приду. Да, и разбуди Ждана.

Спустя несколько минут Руденко входил в зал связи, встретив в коридоре одевавшегося на ходу Доброгнева. В зале уже собрались спасатели из группы безопасности, выглядевшие так, будто ждали вызова. У пульта оперативной связи с лагерями исследовательских групп стояли Нагорин, Шелгунов и Генри Лаирн.

— Базу, — сказал Руденко, подходя к пульту.

Тоидзе, разминавший до этого кисти рук, кивнул и вызвал спутник. Виом открыл им вход в командный пост Базы, еще пустой по причине обеденного перерыва. Дежурный инженер поста встрепенулся и вопросительно посмотрел на Тоидзе.

— Джаваира, — так же коротко бросил Руденко.

Несколько минут ожидания прошли в молчании. Наконец в помещении поста Базы появились Торанц и Джаваир.

— Начинаем, — спокойным тоном произнес Руденко. — Откладывать операцию нельзя, только что стало известно: Диего и Неверов отправились ночью в самостоятельный поиск… нет, разрешения, естественно, им никто не давал, это личная инициатива Диего. Из поиска они до сих пор не вернулись, поэтому пускаю в ход сразу экстремальный вариант.

Джаваир молча перевел взгляд на Торанца.

— Твое мнение? — спросил тот начальника спецотдела.

— В консультанты я не гожусь, — ответил Шелгунов, носивший темные очки после лечения, — но, по-моему, Юра прав. Тем более что в обстановке он разбирается лучше нас всех, вместе взятых.

— Ясно. Что ж, начинаем. С нашей стороны главным прикрытием будет «Витязь», а с вашей?

— Группа прикрытия на ДМ. Два из них я выпускаю немедленно на поиски Диего, остальные будут барражировать над Зоной. С этого момента конец открытой связи, переходим на код ОЭЛ.

— Конец открытой связи, — повторил Торанц, и виом погас.

— Ко мне есть вопросы? — Руденко посмотрел на собравшихся. — Все теперь будет зависеть от слаженности групп Базы и нас с вами. Группа прикрытия — на старт! Два ДМ — на поиски Диего и Неверова, пилоты — Денисов и Миклашевич; экипажи стандартные, экипировка аварийная. Вылет через три минуты! Провожатым пойдет Шелгунов. Остальным ДМ — старт через десять минут, барражирование вокруг Зоны лесенкой на высотах двести, триста и километр.

Толпа в зале рассеялась, остались начальник исследовательского центра и три спасателя — «резерв главного командования», как назвал их Нагорин.

— Дай мне связь со всеми лагерями, — повернулся к Тоидзе Руденко, подогнал себе кресло по фигуре и уселся у пульта ручного управления всеми системами Зоны.

— Кто из ученых и инженеров сейчас работает в Зоне? — спросил он Доброгнева.

— Механики и энергетики, — вмешался Лаирн. — Всего пять человек.

— Вызвать всех по тревоге, пусть готовятся к операции вместе со всеми. Перейти на дистанционное обслуживание. Всем присутствующим надеть скафандры, всем без исключения. А вы подсаживайтесь ближе. — Руденко оглянулся на Доброгнева и Нагорина. — Будете помогать.

— База на связи, — доложил Тоидзе. — Что передавать?

— Код ОЭЛ. Транспорт прибудет через контрольный срок. Не забыл?

— На память не жалуюсь, — рассердился Тоидзе.

Руденко не обратил внимания на его реакцию.

— База, время тринадцать сорок две, пуск программы! Как поняли?

— Тринадцать сорок две, пуск программы, — отозвалась База голосом робота. — Районов посадки — шесть, модулей — шесть, резерв — шесть.

— Принял. Готов. — Руденко повернул голову к Нагорину. — Ну, братцы, сейчас мы, кажется, узнаем настоящую цену уверениям стражей в миролюбии.

Шесть ДМ — десантных модулей типа «Мастифф», шесть блестящих игл — оторвались одновременно от гигантского цилиндра Базы и стали медленно падать в атмосферу Энифа, выбирая определенные районы финиша, где их уже ждали к эвакуации исследовательские группы. На высоте двухсот метров они притормозили падение и оделись в защитные поля, сразу исчезнув из поля зрения. А потом шесть коротких молний пробили атмосферу планеты в разных местах, и шесть громовых ударов сверхзвукового тарана атмосферы известили стражей о том, как люди умеют производить форсированные финиши своих спасательных кораблей. Центральный мозг энифианской цивилизации только решал предложенную ему задачу о вторжении шести независимых друг от друга тел, как снова шесть громов потрясли воздух, и в небе сверкнули шесть молний, ударившись на этот раз с поверхности в небо.

Эвакуация исследователей с Энифа заняла всего три минуты двадцать секунд, и лишь спустя еще несколько минут поняли энифиане, что означают внезапные громы и молнии, созданные людьми.

Зал связи тонул в темноте, виом окна дальновидения казался дверью, открытой в желто-оранжевое утро Энифа.

Люди пристально всматривались в окружающие Зону холмы и гряды, на которых накапливались полчища стражей. Пять конусов земных десантных модулей, круживших вокруг и над Зоной, нисколько не пугали уродливых летающих химер.

— Обнаружил человека, — донесся из динамика сквозь хрипы эфира голос командира поискового патруля. — Похоже, что это Лен Неверов. Координаты: восемь градусов сорок минут северной широты, сто градусов десять минут восточной долготы. Что делать?

— Где это? — быстро спросил Нагорин.

— Граница террасы Неожиданного плато, — сказал Доброгнев, развернув на экране карту планеты. — Триста с лишним километров.

— Высылаю два «панциря», — сообщил Руденко. — На одном отправьте Неверова на Базу, с другим продолжайте поиски Диего, он должен находиться поблизости. В контакт со стражами вступать, но действия согласовывать со мной.

— Пока что стражи только наблюдают за нами, не вмешиваются. На прямые вопросы о Диего — молчок.

— Разреши, я пойду на одном из модулей, — скороговоркой произнес Нагорин, облизнув пересохшие губы.

Руденко отрицательно мотнул головой.

— Ты ничем не поможешь. Зубавин, бери Младена и к Денисову, быстро!

— Принял, — отозвался Зубавин.

Два модуля на переднем плане пейзажа скачком вознеслись на километровую высоту и растаяли в желтом мареве неба. Оставшиеся три продолжали облет.

— Пора и нам. — Руденко посмотрел через плечо на товарищей. — Вам здесь делать нечего, остаюсь я и… — Он заметил умоляющее лицо Тоидзе и докончил: — И Вано. Остальные — на Базу.

— Я подожду, пока найдется Диего, — угрюмо сказал Нагорин.

— Нет. — Руденко снова повернулся к пульту. — Герои, от которых нет толку, мне не нужны. Извини за резкость. Григ, сажай свой «панцирь» ближе к Зоне, заберешь всех на Базу. Как понял?

— Сажусь, — коротко отозвался пилот ближайшего модуля, кружившего над Зоной. — С запада под землей к Зоне идут скалогрызы, штук десять, учтите.

— Учтем, не беспокойся.

Модуль спикировал к Зоне и сел впритирку к главному входу в здание.

— Ждем на Базе, — высказал общее настроение Шелгунов, задержался в зале, хотел что-то добавить, но лишь сжал плечо Руденко, затянутое в гибкий металл скафандра.

— Не задерживайся, — буркнул Доброгнев.

Нагорин промолчал, но Руденко и так знал, что мог сказать главный врач экспедиции.

— Найду Диего и прилечу, — сказал он. — Готовьте шампанское.

Через минуту десантолет принял последнюю партию людей из Зоны и стартовал. В полукилометре над Зоной он окутался в непроницаемое облако силового поля, исчез с экранов. Откуда-то из-за холмов ярко-лиловым пунктиром стеганул воздух мезонный разряд, но время было уже упущено, модуль ушел.

— Поздно спохватились, — с удовлетворением сказал Руденко и подмигнул Тоидзе. — Странно, что энифиане у нас ни о чем не спрашивают. Сбили мы их с толку… Лишь бы Диего нашелся… Душа в пятки не уходит? Все-таки против нас целая планета!

— Против вас, — возразил хитрый Тоидзе. — Я тут ни при чем, я только инженер связи.

Руденко посерьезнел, посмотрел на часы: прошло уже двадцать минут с момента ухода модулей в помощь поисковой группе. Аппаратура на них стояла ультрасовременная, и уж если с ее помощью не удавалось отыскать Диего, то он или находился совершенно в другом районе, или был утащен стражами в глубины горных пород.

— Прикрытие, — позвал Руденко два оставшихся модуля, поглядывая на стаю стражей, окружившую здание. — Скалогрызов видите?

— Наблюдаем, — отозвался чей-то хрипловатый баритон. — Обходят Зону по периметру на глубине сорока метров, расстояние до стен Зоны триста метров. Идут как по линейке, ходы описали четкий прямоугольник. Вы должны чувствовать вибрацию…

Руденко прислушался.

— Все тихо. Не будь сейсмодатчиков — не поверил бы, что рядом кто-то ведет подземные работы. Сколько их?

— Семь. Три вылезли на поверхность у самой прорвы стражей. Но тут кое-что новое… Примерно на глубине в сто двадцать метров обнаружился странный конус — не то громадный скалогрыз, не то машина. Во всяком случае, этот конус движется, хотя и очень медленно. Направление — на Зону. Мощности наших интравизоров не хватает, чтобы рассмотреть детально, что это такое. Может, позвать на помощь крейсер? У них аппаратура помощней.

— Поздно. — Руденко вдруг всем телом ощутил дрожь здания, скалогрызы заработали на всю мощь, руководимые вездесущими стражами. — Смотри-ка, теперь аж все здание трясется! Того и гляди развалимся. Что же они готовят?

— Наверняка какую-нибудь пакость, — сказал Тоидзе. — База на приеме.

В квадрате виома дежурный инженер связи что-то говорил, но голоса его не было слышно. Тоидзе надел наушники.

— Передают, что идет магнитная буря. Кажется, наши переговоры с Базой начинают глушить. Торанц передает, что Неверов поражен электрическим током, доза чудовищная — до некроза тканей, но благодаря своим особенностям будет жить. В сознание пока не пришел, так что о Диего информации нет. Понимаешь, — Тоидзе снял наушники, — у Лена такая саморегуляция организма, что он и без помощи врачей…

— Дальше передавай, — оборвал Руденко неуместные объяснения инженера, видя, как шевелятся губы связиста Базы. — Что еще?

Тоидзе виновато крякнул и снова натянул дугу с наушниками ОЭЛ.

— В ранце Неверова обнаружили «универсал» Диего и цилиндрические кристаллы. Торанц говорит, ты в курсе…

— В курсе, дальше.

— Коммуникаторы-лингвисты взялись за расшифровку записей на кристаллах, вот пока все. Когда ждать вас?

— Скоро.

Руденко прищурился, посмотрел на замершие против громадной стаи стражей два земных корабля, и ему вдруг стало холодно и неуютно, словно он голым оказался в ледяной пещере, и вокруг — только пронзительный блеск сталактитов и нависший ледяной потолок. Думал в это время он о Диего…

Глава 7

Диего отыскать не удалось ни через час, ни через два, ни к концу дня.

Руденко отправил к Базе десантолеты, приказав им не отвечать на атаки стражей, пытавшихся остановить уход землян с планеты, а сам покинул Зону и упорно продолжал поиски исчезнувшего без вести разведчика, будучи уверенным, что тот не даст безнаказанно убить себя, что он жив или, по крайней мере, где-то оставил условный знак. Сами энифиане на запросы людей относительно судьбы Диего Вирты не отвечали, хотя и повторяли все время вопрос: «Почему прерываете контакт?»

За это время специалисты Базы сумели частично расшифровать записи в найденных у Неверова кристаллах, и обретенная таким образом информация взбудоражила умы всего увеличившегося населения Базы.

Доброгнев собрал экстренный научный совет, который перерос в дискуссию о моральном праве разумного существа проводить эксперименты над себе подобными. Заключение сделал заместитель председателя Высшего Координационного Совета Земли Молчанов. Он сказал:

— Позволю вам напомнить, что два века назад, когда на Земле существовали государства, в одном из них была такая организация — Центральное разведывательное управление. Оно занималось сбором данных о техническом, экономическом и культурном потенциале своих политических противников, дабы применить эти знания во вред другой стороне, а также готовило и выполняло убийства прогрессивных деятелей других государств, устраивало перевороты, организовывало диверсии и тому подобное. Так вот, в лабораториях этой организации велись эксперименты над людьми с целью подавления их психики, воли, чтобы потом результаты экспериментов помогли кучке негодяев «завладеть миром». Программы этих опытов назывались по-разному: «Синяя птица», «Артишок», «МК-дельта», «МК-ультра» и так далее. Бесчеловечность подобных опытов очевидна, тем более что проводили их такие же люди, как и мы с вами.

К стражам подобная оценка неприменима. Теперь мы знаем, кто они на самом деле — самоорганизующиеся, самопрограммирующиеся биокибернетические системы, нечто вроде конечного продукта синтеза наших универсальных вычислительных машин четвертого поколения с биологическими организмами. Когда-то, сотни веков назад, на Энифе цвела жизнь сродни земной. Единственное ее отличие, наложившее отпечаток на форму симбиоза экологической среды и разумных существ, — более жесткие природные условия. Разум планеты пошел на создание биологических интеллектуальных автоматов и исчез: кстати, необязательно в результате войн со своим детищем, может быть, он даже вообще покинул планету для чистоты эксперимента. А эволюция этих автоматов привела к расе стражей и их центральному мозгу — Осиному Гнезду.

Уродливость техногенной эволюции стражей также очевидна. У этой машинно-биологической цивилизации нет цели, нет будущего, она бесплодна и обречена, ибо что такое ее главный мозг? — колоссальный по объему, но весьма скромный по возможностям вычислитель с зачатками интеллекта! Он может лишь сохранять, да и то с грехом пополам, уже накопленные знания, а не накапливать и не обрабатывать новые. Отсюда и кажущиеся странными при всей их энергетической мощи ошибки стражей, их отношение к человеку и многое другое. Как может быть человечной машина, если в ее памяти не заложены понятия добра и зла, морали и этики, совести и гуманизма?..

К сожалению, пресловутый «разум» Энифа — всего-навсего гигантская машина, зашедшая в тупик в попытках самосовершенствования. Одно только отсутствие культуры у стражей говорит само за себя — машине культура ни к чему.

Но есть все же маленькая надежда на то, что энифианская цивилизация не совсем мертворожденное дитя исчезнувших предков. Все попытки стражей вникнуть в сущность эмоциональной стороны деятельности человека указывают на зарождающиеся в них сомнения в том, что они венец творения, на то, что они понемногу стали осознавать ущербность своего развития, вернее, регресса. И не следует ли считать контакт стражей с нами их криком о помощи?! Да-да, криком о помощи, несмотря на жестокость эксперимента над Диего и Неверовым, на неразборчивость в средствах и холодный расчет типа «цель оправдывает средства». Понимаете?

Никто из ученых не смог ответить на этот вопрос, ни историки, ни социологи, ни ксенопсихологи; люди не были готовы к ответу, потому что многих в этот момент занимала мысль о судьбе их товарища, принявшего основной удар энифианского расчета на себя. Только Шелгунов пробормотал про себя четверостишие, странно соответствующее настроению собравшихся в зале спутника и ситуации на планете:

Спустя сутки вернулся с планеты Руденко, буквально перерывший все плато Неожиданное и ближайшие отроги Синих и Красных Гор.

По-прежнему ни на один запрос через аппаратуру Зоны и непосредственно с Базы энифиане не отвечали, на всех диапазонах царило удивительное безмолвие, удивительное уже потому, что атмосфера Энифа была насыщена электричеством и рождала спонтанные магнитные бури и вихри, отзывающиеся всегда в динамиках шумом прибоя.

Всегда, но не в этот раз.

Руденко, появившись в командном зале спутника, молча выслушал сообщение Торанца и тут же отдал распоряжение патрульным кораблям понаблюдать за Осиным Гнездом. Торанц согласился с его решением и добавил:

— Надо бы запустить несколько зондов к Зоне, на всякий случай. Стражи не зря копались под ней.

Руденко равнодушно пожал плечами и повернулся, чтобы уйти, и в этот момент случилось неожиданное. Ожил вдруг виом связи с Зоной, и онемевшие связисты увидели в зале Зоны Диего Вирта. Только на человека он не походил. Человеческим у него было только лицо.

— Игорь… — позвал он, обвисая бесформенно-чешуйчатым телом в кресле перед пультом и запрокидывая голову, чтобы не удариться лицом о панель.

— Диего! — закричал Тоидзе, отчаянно жестикулируя товарищам, чтобы они дали сигнал общего сбора. — Диего, смотрите!.. Ты меня слышишь, Диего?!

— Игорь, — повторил Диего, не слыша инженера. — Кажется, мне конец… Они-таки «встроили» в меня… какую-то штуку… чтобы я подчинялся их приказам… я выдержал, и тогда они стали облучать меня такой дрянью, что больно… вспомнить… доза была слишком велика… но я все же сбежал… сообщить… Игорь, они готовят удар по Зоне и по Базе… Уходите с планеты… на другую орбиту. Они — ошибка создателей… По их машинной мифологии, то, чего они не в состоянии объяснить и понять, — не существует. То есть мы для них — нежить, фантомы, созданные флуктуациями силовых полей, возникающих при работе Осиного Гнезда… их «мозга»… Они так ничего и не поняли в нашей жизни, поэтому решили уничтожить свой затянувшийся «сон». Уходите…

Диего совсем обвис, и запрокинутое его лицо так и осталось смотреть в потолок остановившимся взглядом. Потом раздался щелчок, и виом погас.

Руденко прыгнул к пульту, рванул Тоидзе за плечо:

— Связь, Вано, ну же — связь!

— Не работает, Юра, — беспомощно пожал плечами тот, пытаясь восстановить прием. — В Зоне вырубило передатчик.

— К Зоне подходит ураганный фронт, — вмешался в разговор голос командира крейсера «Витязь», курсирующего у границ атмосферы Энифа. — Мощность до пятнадцати баллов по шкале 22.

Руденко думал несколько секунд, не сводя яростного взгляда с ругавшегося вполголоса Тоидзе. В зал ворвался бледный Нагорин, подбежал к пульту:

— Нашелся?!

Руденко очнулся от своего короткого раздумья и наклонился к панели экстренных распоряжений, нажал ярко-красную кнопку.

— Внимание, База! Объявляю минутную готовность к старту на параболу три мегаметра в периастрии! «Витязь», будь готов к ТФ-старту и усиль наблюдение за Зоной! Дежурные обслуживания ДМ: освободите шахту номер один к аварийному запуску! Все!

В коридорах Базы коротко провыли ревуны: пилоты предупреждали пассажиров спутника о необходимости соблюдать осторожность при старте с орбиты. В зале все схватились кто за что мог, многие просто сели на пол. Один Руденко не стал искать опоры, только прочнее уперся ногами в пол.

Толчок! Другой! Эниф пошел влево и вниз, уменьшаясь в размерах. База уходила с планеты.

В зал набилось много сотрудников Базы, среди которых уже распространился слух, будто Диего Вирт только что разговаривал из Зоны. Среди них были и Анна Вирт, и невеста Лена Неверова, потерявшая свой самоуверенный лоск.

Руденко подошел к этой молчаливой стенке и остановился, встретив слепой от боли взгляд Анны.

— Я не имею права требовать, — глухо сказал он, опуская голову и бледнея от усилия сдержать себя. — Я прошу… Кто из вас пойдет со мной вниз за Диего?

Он подождал, глядя в пол и вызывая в памяти то насмешливо-ироничное, то буднично-спокойное, то каменно-бесстрастное лицо Диего, того Диего Вирта, какого он знал.

— Нужен опытный пилот… Риск смертелен… может быть, даже уже поздно. Но там остался Диего, и мы должны, обязаны его… — Руденко нечаянно взглянул в сторону Анны и поразился перемене выражения ее глаз: в них был вопрос, отчаянное страдание и надежда.

Люди молчали, каждый взвешивал свое решение, поторопиться и переоценить свои силы — означало обречь на поражение спасательную операцию в самом начале. Потом из тесной группы спасателей вышел невысокий худощавый и незагорелый юноша, почти мальчик.

— Разрешите, я пойду?

Руденко криво усмехнулся.

— Спасибо, но я же сказал — опытный… — Он встретился с бездонно-черными глазами юноши и не закончил.

— Меня зовут Святослав, я из бригады обеспечения спецотдела. Диего — друг моего отца, это все равно что отец. У меня сертификат пилота первого класса. Идемте…

Руденко беспомощно оглянулся.

— Это сын Грехова, — буркнул почерневший от тревоги и забот Нагорин и отвернулся.

Руденко снова посмотрел на хрупкого с виду молодого человека, оглядел с ног до головы, словно оценивая его возможности, и отчаянно махнул рукой:

— Поехали!

Они нашли его в коридоре на втором этаже Зоны. По-видимому, Диего на короткое время пришел в себя и пытался ползти к выходу, прежде чем снова впасть в беспамятство.

Руденко с содроганием осмотрел его жуткое, исковерканное неведомой пыткой и борьбой с самим собой тело и, не найдя рук, подхватил под спину ближе к голове.

— Берись, — кивнул он Грехову.

— Робот, — дрогнувшим голосом произнес тот.

— Что?!

— С нами робот-универсал, дайте ему команду…

— Справимся сами, берись.

Святослав взял Диего за наросты, отдаленно напоминавшие ноги, и поднял. От толчков Диего открыл рот, сказал: «Уходите… от планеты…» — и снова замолчал.

Они с трудом втащили разведчика в рубку модуля, не обращая внимания на яростные атаки стражей: робот-универсал исправно нес службу охранителя, прикрывая их сверху.

— Скоро здесь будет буря, — пробормотал Руденко, глядя на приближавшуюся к Зоне черную стену, окаймленную короной электрических разрядов. — Мы опередили ее на полчаса. Ну, отдохнул? Давай положим его в кресло.

Они снова взялись за тело Диего, тяжелое и необычно горячее.

— Уходите, — четко выговорил тот, заставив их вздрогнуть и посмотреть друг на друга, а потом на застывшее спокойное лицо.

Модуль вдруг сотрясся: по его защитному полю ширкнул огненный язык и ушел в стену Зоны, проделав в ней оплавленный черный шрам.

Руденко скрипнул зубами и бросился из рубки, крикнув на бегу:

— Привяжи его и последи за воздухом.

Грехов бережно опустил голову Диего на спинной валик кресла и закрепил ремни безопасности. Потом подсел к пульту и навел координатную планку стационарного излучателя антиметеоритной защиты чуть выше здания Зоны с тем, чтобы накрыть всю стаю стражей, если та вознамерится напасть на человека.

Время от времени то один, то другой из двух сотен стражей пикировал ко входу в Зону и отлетал в сторону, встречая защитное поле робота.

Руденко выскочил из Зоны через двадцать минут и нырнул в люк модуля, как пловец в воду. В рубке он бегло оглядел почти полностью потемневший небосвод, недобро усмехнулся:

— Приостановили ураганчик-то? Это потому, что мы прилетели, надеются на что-то… Ничего, пташечки, я вам тоже сюрприз приготовил! Слава, давай поднимайся. Поспокойней только, время у нас есть.

На пульте мигнул зеленый квадрат, раздался голос автомата-дешифратора:

— ДМ, вы в створе моих антенн, помощь нужна?

— Спасибо, «Витязь», — отозвался Руденко, нажимая сенсор. — Через час выползаем на орбиту, готовьте врачей. И уберитесь, пожалуйста, с трассы. Диего прав, стражи подготовили удар по Базе, причем хотят использовать для этого Зону, у них под Зоной сделано нечто вроде фокусирующего многовиткового отражателя, к которому подходят шесть энерговодов.

— Базу им теперь не достать, а крейсер вообще орешек не по их зубам. Почему медлите? Уходите быстрей, на такой дальности мы не сможем прикрыть вас надежно.

— Терпение, «Витязь», терпение, дайте мне несколько минут…

Грехов осторожно поднял модуль над Зоной, и тотчас же несколько сильных ударов, сопровождаемых яркими вспышками, потрясли корабль.

Руденко ничего не предпринимал, положив руки на панель управления противометеоритной защитой, только один раз оглянулся на застывшего Диего и снова стал смотреть на уменьшавшуюся в размерах Зону.

— Останови-ка, — сказал он негромко, когда они достигли километровой высоты. — У нас еще есть две минуты…

Грехов, не задавая вопросов, остановил в воздухе модуль. Туча стражей, сопровождавшая корабль, немедленно поднялась над ними и построилась в правильную вертикальную колонну.

На пульте мигнул тревожный оранжевый сигнал, и автомат сообщил:

— Тангенциональное увеличение массы, даю отбой старту!

— Отстрел автоматики! — среагировал Грехов. — Перехожу на ручное!

— Стражи. — Руденко поднял взгляд. — Хотят посадить обратно. Сделай вид, что подчиняешься, иди вниз ровно десять секунд, а потом сделай так, чтобы мы оказались над стражами.

Грехов кивнул и застыл над пультом, положив руки на двурогий штурвал ручного управления.

Руденко с уважением посмотрел на его напряженно-сосредоточенное лицо, напоминавшее ему чем-то лицо Диего. Этот мальчик для своих двадцати с небольшим лет имел самообладание взрослого опытного спасателя, в нем угадывался стержень воли и самоконтроля — то же владение собой и чувство собственного достоинства, что отличало и Диего Вирта.

Модуль медленно, рывками дополз до намеченного рубежа, притормозил.

Стражи над ним завозились, сдвинули строй плотнее, и в это время Грехов сделал стремительно-сложное движение, на которое модуль отозвался немыслимым пируэтом в воздухе, сделал двойной скачок из горизонтали в вертикаль и обратно, и вся стая стражей оказалась под ним.

— Уводи шлюп, Слава, догоняй Базу. Нас ждут врачи.

Грехов кивнул, отворачиваясь, и в это время модуль на полном ходу словно воткнулся в каменную стену! Инерционный удар был страшен. Носовые локаторы, энергокамеры и двигатели были сплющены и разрушены, ходовая часть кормы превратилась во вспышку света, все силовые и сигнальные цепи автоматического «скелета» корабля порвались и замкнулись, и только рубка управления, представлявшая собой капсулу высшей защиты и снабженная поглотителями инерции, уцелела.

Экраны ослепли, координатор выбросил на пульт красные огни, сухо отрапортовал:

«Нуль энергоресурса! Все системы корабля не работают!» — и замолк.

— «Витязь», слышишь меня? — позвал Руденко.

Ответа не последовало.

В рубке разливалась шуршащая тишина, прерываемая изредка зуммерами аварийных автоматов.

— Что случилось?! — Грехов повернул к Руденко недоумевающее лицо.

Руденко прислушался.

Где-то далеко за стенками рубки зародился странный шум, словно захлопали крылья лебединой стаи, вызывая в памяти образы земных птиц — образы стражей. Стены рубки вспенились, стали таять с отчетливым стеклянным хрустом. В глаза ударил чистый голубой свет, превратился в голубой туман, сгустившийся над головой в пелену ровного неяркого свечения. Даль раздвинулась, взору представилось убранство гигантского зала, поразившего своей неземной геометричностью.

Руденко встретился взглядом с Греховым и пожал плечами: он ничего не понимал, хотя подсознательно все время ждал необычных событий.

Перед ними, сидящими в креслах, на месте растаявшего пульта вдруг сгустилась темнота, приняла очертания странного двуногого существа, облик которого в течение нескольких секунд претерпел множественную трансформацию, пока не остановился на человеческом теле.

На коммуникаторов смотрел суровый молодой человек, в котором Руденко не сразу признал себя.

— Берегитесь! — сказал вдруг Диего так, что Руденко вздрогнул, посмотрел на разведчика, но тот был без сознания, за него сейчас говорило великое чувство долга, не измеримое никакой мерой, кроме силы духа.

Двойник начальника отряда безопасности неслышно подошел ближе и остановился в двух шагах, глядя на беспомощного Диего Вирта, потом перевел взгляд на Руденко:

— Кажется, мы несколько опоздали…

«Витязь» подходил к Базе, когда с возвращающимся модулем, преодолевшим притяжение Энифа, вдруг произошло необъяснимое: на скорости в два километра в секунду он… сплющился буквально в лист и взорвался! Впечатление было такое, будто он воткнулся в толстую прозрачную стену, хотя локаторы крейсера никаких стен в этом месте не видели.

А потом между Базой и горящим модулем сформировалась — не возникла мгновенно, а именно «выкристаллизовалась» из вакуума — стокилометровая фигура, напоминающая ракетку для бадминтона с четырьмя ручками.

Крейсер ощутимо кинуло вперед.

— «Витязь», что там произошло? — донесся голос Нагорина, не отходившего от экранов.

— ДМ-два взорван, — доложил Ненароков, в то время как готовые к аварийным ситуациям экипажи и автоматы отрабатывали стандартную вводную внезапно возникшей угрозы. — Базе тревога по форме «экстра»! Между ДМ и крейсером появились непрошеные гости. Пытаюсь спасти экипаж модуля.

В течение последующих минут экипажи Базы и крейсера действовали в соответствии с обстановкой.

Координатор крейсера рассчитал маневр, характеристики хода и защиты, способ захвата горящего модуля, оптимальный выход из-под колоссальной «ракетки» чужого корабля и начал маневр. Кибинтеллект Базы отделил от основного спасаемого блока секции, затрудняющие маневр и защиту, и приготовился к режиму «спасайся и беги», упрятав людей в капсулу-отсек высшей защиты.

«Витязь» вышел точно под «ракеткой» пришельца, но модуля Руденко там уже не было.

Вместо догорающего разведшлюпа на его месте вырос переливающийся всеми цветами радуги километровый «мыльный пузырь», заполненный роем ослепительных звезд.

— Щуп! — скомандовал командир крейсера.

«Витязь» выстрелил десятиметровой стрелой пробоотборной ракеты и тут же получил весомую «оплеуху» массой в полторы тысячи тонн.

Ракета успела пройти половину расстояния до «мыльного пузыря» и превратилась в язык оранжевого пламени.

— Панцирь! — невозмутимо сказал Ненароков, на экране которого сходились сейчас все исполнительные цепи крейсера.

«Витязь» выплюнул горбатый диск панцирного модуля, способного противостоять ядерным взрывам, и снова тяжелый силовой шлепок настиг крейсер, погасил защитным полем. Модуль достиг границ «мыльного пузыря» и исчез, связь с ним оборвалась. «Пузырь» скачком съежился и вознесся к близкой решетчатой плоскости «ракеты», метнулся в одну из ручек в семьдесят километров, пропал.

— Они забрали ДМ, — сообразил инженер защиты.

— Сила последнего удара? — жестко отрезал Ненароков.

— Две сто.

— Запас на отражение?

— Стократный плюс столько же на поглощение, характеристики поля в машине.

— База, иду на «абордаж»! — тяжело проговорил Ненароков. — Уходите на параболу, как и рассчитывали, энергозапас гостей выше, чем у вас.

— Принято, — сказал Нагорин; из-за его спины выглядывали Торанц и Доброгнев. — Только кажется мне, что это не гости, а хозяева, больно смело себя ведут.

— Что ты хочешь сказать? — буркнул Доброгнев.

— То, что сказал. Это настоящие хозяева Энифа. Не знаю только, почему они объявились так поздно. Боюсь, «абордаж» не получится, уводи крейсер, Миша.

— Я все же попробую, — без улыбки сказал Ненароков. — Мы с ними на равных, пусть поздороваются и скажут, чего хотят. Вежливость — слава сильных.

«Витязь» начал разгон.

У Руденко внезапно сильно закололо в висках. Боль сняла нервный тик и успокоила: он не грезил и не спал.

Псевдо-Руденко прошелся перед замершими людьми, прислушался к чему-то в себе или в пространстве, усмехнулся.

— Вас пытаются отбить. Неоправданный риск. Вы всегда так поступаете? Эниф — наш дом, пусть старый и полузабытый, брошенный предками много тысяч лет назад, но дом. Той информации, которой мы располагаем к настоящему времени, — она передана теми, кого вы называете стражами, — вполне достаточно, чтобы уничтожить вашу экспедицию.

Но мы решили выслушать вас ради исключения ошибки. Стражи — дети давнего эксперимента, а значит, наши дети, незаслуженно забытые, может быть, брошенные на произвол судьбы, не имеющие возможности выбраться из тупика механоэволюции. И вот приходите вы и, не разобравшись в ситуации, вместо того чтобы помочь…

Руденко покачал головой, переборол спазм горла и желание выругаться, боль Диего стала и его болью, и это было главным сейчас.

— Мы не боги, — хрипло сказал он. — Мы далеко не всемогущи и не всегда способны предвидеть последствия своих действий, бываем жестокими и беспощадными, часто не правы и несправедливы… Мы веками грабили и убивали, лгали и предавали друзей! Было… Было! Но это мы создали шедевры музыки и живописи, сражались за свободу и независимость, отдавали жизни за друга и ради истины, ради правды и справедливости. Это мы способны на прекрасные порывы!

Пусть мы до сих пор несовершенны, противоречивы и способны ошибаться жестоко и больно, но не потому же мы люди, что имеем руки, и ноги, и голову!

А потому, что находим в себе силы на доброту и любовь, на заботу о ближнем, на вдохновение, и поиск счастья, и стремление к совершенству, которое ничего не стоит, если только оно не от сердца!..

Пришелец, задумавшись, молчал.

— Разберитесь в себе, — продолжал Руденко шепотом, борясь с болью в затылке. — Может быть, вы более жестоки, потому что мы своих детей не бросаем. Вы можете нас уничтожить, но едва ли это будет мудрым решением, достойным истинных творцов.

— Вы только что уничтожили около тысячи существ, виноватых лишь в том, что они не поняли вас. Или месть вы считаете достаточно мудрым решением?

— Тогда убейте меня! — Руденко медленно, с трудом встал. — Но отпустите с миром моих друзей, тех, кто умнее и гуманнее меня и кто испытал на себе жестокое любопытство ваших детей. Я не знаю, способны ли вы читать в душах, но вот я стою перед вами, защищенный только броней совести, умея ошибаться и падать, слепо и жестоко. И подниматься. И идти дальше.

Прочтите меня, проникните во все тайники памяти, убедитесь во всем, что я уже сказал, и поймете, что не только мы, но и вы далеки от совершенства…

Пришелец отступил на шаг, не сводя задумчивого взгляда с лица Руденко, посмотрел на Диего Вирта, и в глазах его родилась неуверенность. Руденко ободряюще кивнул пилоту, закрыл глаза и вспомнил:

Василий Головачев

КОРАБЛЬ РОБОТОВ

Из «Воспоминаний» А. И. Толейко, заслуженного деятеля Космофлота

Кто-то выдумал ее от безделья, а потом подхватили газетчики. Вы слышали эту легенду. Она гласит, что где-то — неизвестно, где именно, — лежит Государство Роботов, поставившее цель завоевать всю Вселенную. С давних пор по космическому пространству рыщут их вооруженные корабли. Роботы переделывают под шаблон все небесные тела, на которые натыкаются. Сначала они уничтожают рельеф, придавая планете сходство с бильярдным шаром; потом окружают ее оболочкой из инертных газов. При переделке роботы не обращают на биосферы никакого внимания. Утверждают, что такая участь грозит и Земле. Я провел в космосе всю сознательную жизнь, видел всякое, но нигде не встречал следов Государства Роботов. Я высаживался на планетах, которые приводят в качестве доказательства. Я могу заявить, что слухи, распространяемые об этих планетах, — обыкновенный безответственный вздор. Действительно, они напоминают одна другую, но они отнюдь не пустынны. Пусть на них нет гор — зато они покрыты ровной зеленой растительностью, их окружают плотные кислородные атмосферы, и там никогда не бывает бурь или наводнений. На мой взгляд, Государство Роботов — просто чья-то неумная выдумка.

Глава 1. Имя

Человек проводил предпоследнее занятие цикла, когда вошли те двое. Он чертил на доске круглый контур звездолета культуры Маб и схему расположения противометеоритных лазерных батарей; объяснял, как с минимальными потерями подойти к кораблю на абордажных ракетах и как правильно вести штурм после остановки циркульных таранных головок; рассказывал о наиболее уязвимых местах электронных защитников космической крепости, и аудитория внимала его словам.

Шел второй час занятия, когда появились те двое. Они перешагнули через высокий металлический порог и остановились возле люка, двое здоровенных охранника в вакуумных комбинезонах, с тяжелыми атомными карабинами, обращенными прикладами вниз.

— Отставить, — сказал один из них. Человек только что нарисовал на доске мелом подробную схему атаки из-за угла, и слушатели очень тщательно переписывали условные обозначения. Не глядели на доску лишь двое с атомными карабинами.

— Прекратить, — повторил один из них, и человек понял, что обратились к нему. — Замолчи и следуй за нами.

Возражать было бессмысленно. Они ждали, прислонив к ноге карабины, когда человек отошел от схемы. Остальные аккуратно перерисовывали ее в пухлые студенческие тетради.

— Документы, — сказал тот, что был выше другого. Человек отдал жетон. Другой извлек из его кобуры пистолет и сунул себе за пояс. В тишине отчетливо слышался скрип перьев по плотной бумаге.

— Следуй за нами.

Они шли по затемненному лабиринту внутренних переходов, и стены отражали эхо шагов. Человек достаточно разбирался в архитектуре станции, чтобы понять, что они поднимаются к верхним ярусам. Тот, что шел впереди, свернул направо. Человек остановился, но другой подтолкнул его в бок, и он тоже повернул направо. Когда они приблизились к концу коридора, люк был уже открыт. Высокий конвоир стоял рядом, пропуская человека вперед. Один шаг в черный провал, и люк за спиной со скрежетом затворился.

Кругом стояла тьма, было тихо, и человек не понимал, где находится. Вдруг что-то щелкнуло, ноги у него подкосились, пол пошел вверх, и вспыхнул внутренний свет.

Он сидел в единственном кресле малой межорбитальной ракеты типа «Гном» и отдалялся от станции с возрастающей скоростью. На кормовых экранах незаметно для глаза вращался диск Дилавэра, наполовину закрытый тенью. Слева горел Лагор. Впереди сияли крупные звезды Четырех Воинов. Там ждала бездна — и, вероятно, смерть.

Он ткнул наугад клавишу на пульте управления, хоть это и не имело смысла. Естественно, клавиша не поддалась — пульт был парализован. Ракетой управляли извне. Пульты межорбитальных «Гномов» всегдаблокируются, когда команды поступают снаружи. Поэтому «Гном» особенно хорош при исполнении приговора.

Горючего в баках почти не было. Столбик подкрашенной жидкости медленно укорачивался. Кроме свободы свободного полета, человеку оставалась только свобода сна…

Он открыл глаза в громадном квадратном зале, середина которого была огорожена канатами, словно боксерский ринг, если только бывают ринги, по периметру которых вглубь, в пол зала, ухолят глубокие вертикальные норы, круглые колодцы метрового поперечника. Зрителей было мало, да они и не были зрителями — в руках у них были тяжелые охотничьи лучеметы, все они смотрели на гладкую, как каток, поверхность ринга, и была очередь человека.

«Давай», — кивнул ему старший секундант. Человек сделал мысленное усилие, и в центре сорокаметрового квадрата возник колоссальный косматый паук — его двойник, его дополнение, его враг из другого времени. Паук не успел двинуться, а лучемет уже выплеснул длинную струю плазмы, но рука человека дрогнула, и на гладком полу в метре от паука появилось быстро зарастающее пятно ожога. Лучемет снова выстрелил; паук, отскочив вбок, остался в стороне от нового затягивающегося пятна, и опять человек стрелял, а его кошмарный двойник остановился на миг у одной из круглых нор за канатами, лучемет еще раз дернулся у человека в руках, и струя косо вошла в отверстие, но все было уже кончено, потому что паук скрылся в соседнем колодце.

Секундант посмотрел на человека, как на пустое место, на мертвеца. «Все, — сказал он. — Нарушений правил не было. Вы свободны».

«Давай», — кивнул он следующему, а человек пошел из зала, вниз по скрученной винтом лестнице, навстречу минуте, когда по мысленному приказанию членистоногого чудовища он окажется в молодой Вселенной, в точно таком же зале, огороженном стальными канатами, и в него тоже будут стрелять, но не плазмой, а клейкими сетями, прочными паучьими нитями, и потащат, беспомощного, к краю ринга, в подрагивающие от нетерпения челюсти. Теперь надо было не пропустить момент переноса, чтобы бежать стремглав, зигзагами через зал, к спасительным люкам за канатами. Правда, ближайшие несколько часов можно было не беспокоиться, потому что противник должен выждать, пока бдительность человека не притупится. И вдруг он исчез.

Но он очутился не на ярко освещенной площадке, готовый увернуться от летящей в него липкой ткани. Он очнулся в тесной кабине «Гнома» и не мог шевельнуться, в глазах у него рябило, мысли цепенели, и, как обычно, прошло несколько десятков секунд, прежде чем он понял, что где-то поблизости свертывают пространство и что он по идее должен потерять сознание.

Когда он очнулся вторично, он лежал обнаженный в чистой постели, на откидной койке в нестандартной каюте, его одежда висела рядом и вокруг никого не было, и корабль, на борту которого он находился, был гораздо крупнее обычных абордажных и десантных ракет, и где-то в дальнем его конце, видимо, в рубке, разговаривали на языке, услышать который в этом районе Вселенной было совершенно невероятно. Некоторое время он слушал разговор просто так, наслаждаясь его звучанием, и только потом начал воспринимать смысл.

— …еще сутки, — произнес голос, принадлежавший кому-то высокому; что-то было с ним связано — не только теперь, но и в будущем. — Не знаю, как он уцелел. Я бы на его месте не выдержал.

— Так он что же, не человек? — спросил другой голос. Его обладатель был бесспорно лыс, небольшого роста, облеченный реальной властью.

— Спросите биологов, — сказал высокий. — Но горючего у него не хватило бы даже до ближайшей планеты.

— Там была планета? — спросил третий голос, принадлежавший непонятно кому.

— Да, — сказал высокий. — Не слишком далеко. И ни одного корабля поблизости.

— А что это была за планета? — не унимался третий. — Она есть в плане?

— Нет, — сказал высокий. — Я вышел в пространство случайно. Мне показалось, что-то должно случиться.

— Погодите, — сказал лысый. — Вы отдаете себе отчет, чем рисковали?

— Вам следовало там задержаться, — укоризненно сказал третий. — А вы даже не выяснили, что это за планета.

— Там не было ничего интересного.

— Тогда что же он делал?

— Кораблекрушение, — сказал высокий. — Видимо, у них отказал инвертор.

— А где остальные? Погибли?

— Необязательно, — сказал высокий. — Если инвертор отказал вне пространства, их могло разбросать по всей Вселенной.

— Зачем спорить? — сказал лысый. — Он сам все расскажет.

— Если мы его поймем.

— У нас есть лингвистическое оборудование.

— Все-таки мне не нравится, что мы там не остановились, — сказал третий.

Пока они так переругивались, человек окончательно очнулся и привел себя в порядок. Версия высокого его устраивала. За высокого он был спокоен. Лысый тоже не внушал подозрений. Разве что третий. Он снова прислушался к разговору в рубке, и вовремя.

— Пойду посмотрю, как он там. Вдруг очнулся.

— Напрасно потеряете время.

— Я с вами, — сказал третий.

Человек мысленно следил за тем, как они, покинув рубку, идут к нему сквозь лабиринт коридоров. Это были настоящие люди. Но он немного ошибся. Вошедший первым действительно был невысокий и головастый, но голова эта была покрыта буйной вьющейся растительностью, прямо-таки шевелюрой. Однако человек продолжал воспринимать его лысым, вроде шара из папье-маше. Второй был обыкновенный, ничем не примечательный.

Человек внимательно смотрел на них, оценивая ситуацию. Впрочем, план ему уже подсказали. Он встал и пошел им навстречу.

— Здравствуйте, — сказал он, подбирая слова. — Если бы не вы…

— Так вы все-таки человек? — обрадовался второй.

Слово «человек» прозвучало вслух совсем по-другому, чем он, который так назывался, привык произносить его мысленно. Это было уже не имя; обычное слово, каких тысячи…

— Человек… — сказал он. — Но если бы не вы…

— Благодарите Бабича, — сказал головастый. — Нашего вахтенного.

— Как вы там оказались? — спросил второй.

— Авария при гиперпереходе, — объяснил человек, которого они спасли. — У нас полетел инвертор.

— Боже, — сказал второй. — Какой ужас! — А ваши товарищи?

— Не знаю, — сказал спасенный человек. — Понятия не имею, где они сейчас.

— Какой ужас! — повторил второй.

Теперь он уже не внушал опасений. Вся его подозрительность улетучилась, как дымовая завеса в вакууме.

— Кто-нибудь из них мог оказаться поблизости, — сказал спасенный.

— Вы заметили место?

— Нет, — сказал головастый. — Мы сами попали туда чисто случайно. На Бабича снизошло откровение.

— Но у вас сохранились какие-нибудь записи?

— Записи? — переспросил головастый. — Видимо, да. В бортжурнале.

— А что у вас за журнал?

Головастый пожал плечами. — Обычный кристаллический бортжурнал.

— Хорошо, — сказал спасенный. — Где он?

Когда они появились в рубке, высокий вахтенный уже шел навстречу, протягивая руку для приветствия:

— Николай Бабич, штурман.

Спасенный почувствовал смущение.

— Фамилия моих родителей была Синяевы, — сказал он. — Иногда мать называла меня Сашей… И… профессия. Я… инструктор. Я учу других летать на ракетах…

В серых глазах штурмана что-то мелькнуло; что-то похожее на удовлетворение.

— Значит, пилот. Так и запишем. Александр Синяев, пилот-инструктор.

— Извините, — сказал головастый. — Совершенно забыл представиться. Монин, тоже Александр. А это Анатолий Толейко, руководитель научной группы.

Все обменялись рукопожатиями.

— Наш корабль называется «Земляника», — сказал головастый тезка спасенного пилота-инструктора и вопросительно на него посмотрел.

— Я с одного старого звездолета, — сказал спасенный пилот. Вряд ли вы о нем слышали.

— У них взорвался двигатель, — объяснил руководитель научной группы Анатолий Толейко. — Неизвестно, что с остальными. Мы должны просмотреть запись.

— Там никого не было, — сказал штурман Бабич.

— На всякий случай.

— Как хотите.

Экраны в рубке на миг погасли, но тут же вспыхнули снова, сменив рисунок неба.

Созвездия в экранах были видны совершенно отчетливо, так что спасенный беспокоился не напрасно. В глубине маячил едва заметный серп Дилавэра. А совсем рядом, в каких-нибудь ста метрах от передатчика, в пустоте плавал он.

Да, он стоял сейчас в рубке управления чужого звездолета, но одновременно сидел в тесной кабине «Гнома», и терял сознание, и его подтаскивали мощными магнитами к отвесной громадине корабля, к расширяющемуся приемному отверстию, и несли на спине по бесконечным металлическим коридорам, и корабль снова уходил из пространства, и он терял уже, кажется, подсознание, так что от всех ощущений, сопутствующих переходу, остались лишь полная остановка времени, оцепенение да шум чужих голосов где-то внутри.

— Вы все видели сами, — сказал штурман Бабич. — Там никого не было.

— Придется исследовать запись более тщательно, — сказал головастый Монин. — На проекторах.

Он взял прозрачный кубик из рук Бабича и передал спасенному:

— Вам и карты в руки.

Перед тем, как вернуть кристалл, пилот Александр Синяев подбросил его на ладони. Он напоминал обычный пищевой концентрат. К сожалению, это было чисто внешнее сходство.

* * *

В рубку вошли новые люди. Один из них, рыжий, долговязый, в темных очках, приблизился, пристально разглядывая спасенного. Пилот Синяев протянул руку. Новый человек сделал вид, что ее не заметил.

— Александр Синяев, — сказал спасенный. — Пилот-инструктор.

— Сейчас посмотрим, — сказал новый человек. — Пройдите сюда. Раздевайтесь.

Он откинул одно из кресел. Получилась койка.

— Ложитесь.

— Это Дорошенко, — объяснил Монин. — Бортовой медработник.

— Я не называю своего имени, — сказал Дорошенко, — Все равно не запомните. И не дышите на меня, пожалуйста.

На боку у него была прицеплена сумка. Он вытащил оттуда белый халат и облачился. Потом он достал из сумки белую маску и укрепил ее на лице, так что снаружи остались только очки и прямые рыжие волосы, которые он тут же прикрыл извлеченной из сумки белой шапочкой. После этого он осторожно потрогал пустую кобуру, висящую на подлокотнике рядом с одеждой Александра Синяева.

— Вася, — позвал он. — У тебя есть такая штука?

— Нет, — ответил кто-то из новых людей. — Я не знаю, что это такое.

— Так, — удовлетворенно сказал Дорошенко. — На что жалуетесь?

— У них взорвался двигатель, — объяснил руководитель научной группы Анатолий Толейко. — Он перенес без всякой защиты несколько гиперпереходов.

Дорошенко извлек из своей бездонной сумки инструменты и принялся за работу.

— Дышите, — говорил он, ощупывая Александра Синяева руками, одетыми в белые перчатки из сумки. — Не дышите. Откройте рот, скажите «а». Ага, сердце слева. Сделайте вдох. Вы глубже не можете? Так, почки на месте. Перевернитесь на живот. Ребра целы, дыхательные пути в норме. Поднимите голову, сделайте выдох и не дышите. Повреждения позвоночника отсутствуют. Не дышите, я вам сказал. Покажите ладонь. Так я и думал. Печень функционирует правильно. Пальцев на руке пять, как я и предполагал. Я же попросил не дышать. Ладно, одевайтесь.

Он отошел от койки, разоблачаясь и укладывая в сумку предметы своего медицинского туалета.

— Патологических отклонений нет, — сказал он Монину. Александр Синяев стоял уже одетый и ждал диагноза. — У него все в порядке, если не считать головокружения. Вы сколько можете не дышать?

— А сколько нужно? — спросил Александр Синяев.

Люди почему-то заулыбались. — В общем, он вполне здоров. А эту штуку, — Дорошенко показал пальцем на пустую кобуру, — отдайте экспертам. Все, до свидания.

Он вышел.

— Действительно, — сказал Вася, дюжий парень, очевидно, тоже пилот, которого Александр Синяев раньше не видел, но которого узнал по голосу. — Зачем вам эта вещь?

— Это кобура, — объяснил Александр Синяев. — Из-под пистолета.

— А что такое пистолет?

— Вася, — укоризненно сказал Монин. — У меня тоже есть пистолет. Я дам тебе как-нибудь пострелять.

— А куда делся ваш пистолет?

— У меня его никогда не было, — объяснил Александр Синяев. — Зачем же мне пистолет?

Люди снова заулыбались. Александр Синяев еще раз ошибся, но они этого опять не заметили.

— Товарищи, — сказал руководитель научной группы Анатолий Толейко. — Мы, по-моему, забыли о деле. Нам надо поесть и заодно обсудить план высадки.

— Без меня, — сказал Монин. — А вы, Николай?

— Я на вахте.

Александр Синяев и остальные люди гурьбой вышли из рубки, оставив там Монина и Бабича. Насколько он понимал, все направлялись в каюткомпанию. Его коллега Вася шагал рядом, пытаясь заглядывать в глаза, и задавал вопросы, как на экзамене. Александр Синяев отвечал по возможности лаконично, чтобы не наделать новых ошибок.

— Как вы поступаете, когда при заходе на посадку на вас налетает смерч? — спрашивал Вася.

— Сажусь.

— А если отказывает шасси?

— Сажусь на днище.

— А если внизу скалы?

— Сажусь между.

— А если скалы сплошные?

— Сажусь поверх.

— А что вы делаете, когда отказывают парашюты?

— Выпускаю крылья.

— А если смерч обламывает крылья?

— Планирую на днище.

— А если корпус поврежден?

— Тогда смерч сажает меня сам.

— Товарищи, — сказал руководитель научной группы Анатолий Толейко. — Нельзя ли хотя бы здесь без этих идиотских тестов?

— Я уже все, — сказал Вася, обходя Александра Синяева сзади и появляясь с другой стороны. — Мы уже прекратили.

Позже, в кают-компании, его усадили за самый дальний конец стола, но Александр Синяев отчетливо слышал, как Вася сказал, наклонившись к соседу, еще одному их коллеге:

— Это пилот высочайшего класса. Он ответил на самые плохие вопросы.

Людей за столом было много, все они что-то ели, и Александр Синяев мог спокойно приглядываться к ним и прислушиваться к их разговорам. Руководитель научной группы Анатолий Толейко, сидевший недалеко от него, беседовал со своим помощником, который специально выбрал место напротив.

— Кого же пошлем все-таки?

— Как обычно.

— Нет, я насчет пилотов.

— Их слишком много?

— Наоборот.

— Значит, всех.

— А нового?

— Он, наверное, устал. И вообще, ему сейчас не до этого.

— Вот и пошлем, чтобы отвлекся.

— Пусть выспится.

— А потом пошлем.

— Как хотите. Только вряд ли он согласится.

— Согласится.

Пока они так сплетничали, в другом месте стола переговаривались ученые, члены десантных групп.

— Мне нужны фотокамеры, — говорил один из ученых. — Много камер. Столько камер, что я и не подниму.

— А мне папки для гербариев. Много папок. Чтобы я не смог унести.

— А мне ужасно необходимы…

— А мне…

— Перестаньте передразнивать! Просто мне нужна пара негров.

— Зачем?

— Для переноски тяжестей.

— Не понял.

— Правда? Негр — это неквалифицированный специалист. Сокращение от слова неграмотный. Образование — негр.

— Теперь понял.

— Ловко вывернулся.

В середине этого содержательного разговора Александр Синяев повернулся на толчок слева. Сосед требовательно смотрел на него — заросший, длинноволосый, облаченный в разноцветное одеяние.

— Дай порцию перца, — попросил он. — Пожалуйста, дай.

— Что?

— Диссонанс, — объяснил он.

Александр Синяев передал ему требуемое.

— Не удивляйтесь, — сказал другой сосед, справа. — Привыкнете. Это Костя Космопроходческий, поэт-авангардист.

Но Александр Синяев не успел выяснить, зачем нужен поэт в экипаже звездолета дальнего следования, потому что еще некоторое время назад в кают-компании появился штурман Бабич. Несколько минут он стоял у входа, разыскивая кого-то глазами. Потом его взгляд упал на нового пилота-инструктора, и он чуть заметно кивнул. Александр Синяев поднялся со своего места.

* * *

Когда они вошли в затемненную рубку, там был только Монин. Он указал пилоту на кресло рядом со своим. Александр Синяев повиновался. Со стен рубки светила звездная пыль.

— Мы находимся сейчас в пустом пространстве, между галактическими рукавами, — сказал Монин. — Но здесь есть оазис — темное солнце и несколько темных планет. Толейко собирается послать туда своих планетологов.

Александр Синяев молча ждал дальнейших объяснений.

— Я вызвал вас сюда не случайно, — продолжал Монин. — Они будут заседать еще несколько часов. Они будут обсуждать повестку дня и выдвигать кандидатуры командиров десантных групп. Потом они будут голосовать. Это формалисты, каких еще не видел свет.

Монин сделал паузу. Штурман Бабич уже сидел в своем кресле, невидимый в темноте. Александр Синяев смотрел на экраны. Да, корабль находился в звездной пустыне, в пустоте между спиральными ветвями Галактики. И поблизости действительно был черный оазис. Но не очень далеко от «Земляники» в пространстве было что-то еще. Александр Синяев пока не знал, что это такое.

— Ежегодно Земля посылает несколько десятков таких экспедиций, как наша, — сказал Монин. — Задачи экспедиций, грубо говоря, одинаковы… Все они исследуют звезды и планеты, И жизнь, если повезет. Но каждая экспедиция имеет еще и сверхзадачу, истинную цель, не внесенную ни в один план. Часто это контакт.

Звездолет окружали мрак, тишина и недвижность. Но Александр Синяев уже понял, что закрывало звезды прямо по курсу.

— Для нас это поиск больших животных, — сказал Монин.

— Больших? — переспросил Александр Синяев.

— Да, — кивнул в темноте Монин. — Именно больших. Размером с планету.

— Вы уверены, что такие существуют?

— В природе существует все, — сказал Монин, — Во всяком случае, все, что мы можем вообразить. Мир слишком велик, чтобы было иначе.

— Но зачем вам такие животные?

— Создавая их, природа должна была столкнуться с проблемой передачи нервных импульсов. При таких размерах для достаточно быстрой реакции может не хватить скорости света. Нас интересует, как природа обошла возникшую трудность. Возможно, это подскажет нам новые принципы связи.

Александр Синяев ничего не сказал. Он уже все понял.

— Нам нужен пилот, — продолжал Монин. — Я упоминал, что Толейко готовится к высадке. Планет здесь больше, чем пилотов на борту «Земляники». Толейко не даст мне ни одного. А у нас с Николаем такое впечатление, что мы нашли. Нашли то, что искали.

— Вы ошибаетесь, — сказал Александр Синяев. — Вы нашли другое.

— Что вы имеете в виду?

— Предмет прямо по курсу, — сказал Александр Синяев. — Это корабль.

— Корабль? — переспросил Монин. — Признаться, у нас с Николаем тоже возникла такая гипотеза. Но подождите. Как вы догадались, что впереди что-то есть? Ведь вы не прослушивали бортжурнал!

— Там не хватает звезды, — сказал Александр Синяев.

— Удивительно, — сказал Монин. — По-моему, там их слишком много. Не правда ли, Николай? Но ладно. Будет смешно, если я стану вас уверять, что впереди ничего нет.

— Почему вы думаете, что это корабль? — спросил штурман Бабич. — На нем нет никаких огней.

— А зачем огни? — спросил Александр Синяев.

— Но есть же определенные правила, — сказал Монин. — Устав, наконец.

— Какой устав?

— Обыкновенный звездный устав.

— И вы думаете, что все должны ему подчиняться?..

— Все? — повторил Монин. — А сами вы как считаете?

— Я сомневаюсь.

— Вы хотите сказать, что этот корабль не наш? — грозно произнес Монин. — Вы хотите, чтобы я поверил, что этот корабль — чужой? Что мы запросто, в ординарном рейсе, встретили неземной звездолет?..

Александр Синяев ничего не сказал.

— Но почему обязательно звездолет? — спросил штурман Бабич. — Почему не какой-нибудь астероид?

— В черных оазисах не бывает астероидов, — сказал Александр Синяев. — Но зачем спорить? Пощупайте его локатором.

— Локатором нам не хотелось, — сказал Монин. — Мы боялись его спугнуть. Мы с Николаем считали…

— Вы ошибались, — повторил Александр Синяев. — Это корабль. Включайте локатор.

— Остается подчиниться, — сказал Монин. — Как вы считаете, Николай?

Глава 2. Профессия

Пилот-инструктор, командир десантного катера Александра Синяев полулежал в кресле перед приборной панелью и глядел на незнакомые, но и неслишком сложные индикаторы. Штурман Бабич устраивался за его спиной, на месте наблюдателя; никак не мог управиться с застежками привязной системы. Бабич, похоже, был бы от приключения в полном восторге, если бы не мешало возмущение действиями спасенного пилота. Разругаться в дым с безобидным стариной Мониным! И кто это делает? Человек, только что подобранный в безысходной, казалось бы, ситуации! Что он предпринимает, едва успев отдышаться?. Учиняет скандал! А Бабичу-то это спасение показалось поначалу загадочными романтичным. Сверхъестественное предчувствие и все такое. Романтика! Но настоящая романтика, как выяснилось, началась несколько позже. Правда, не натолкнись они на этого субъекта, вылазку, пожалуй, пришлось бы все-таки отменить. Во-первых, некому было вести катер. Пилот — профессия дефицитная, а план есть план. Потом, никто бы не догадался, что встреченный предмет — чей-то корабль. Посчитали бы за астероид. Чужой корабль, надо же! Действительно, фантастика. Но зачем делать вид, что всю жизнь ты только и лазал по чужим кораблям? Только этим будто и занимался! Ну, угадал один раз, бывает. Так и скажи, зачем же разводить демагогию?! Он, видите, ли, против Бабича, против его участия. Почему? Якобы опасно. Опасно! Чтобы все лавры, значит, ему. Он один умный, остальные идиоты. Хорошо еще, Монин мужик обстоятельный, на шантаж не поддался. Объяснил новому, что есть что и кто есть кто. Требовать от него, от штурмана высшего класса Бабича, беспрекословного подчинения? Тоже, начальник выискался! Это мы еще поглядим, кто кому будет подчиняться. Нас, видите ли, могут обстрелять противометеоритные устройства корабля! Но кто сказал, что есть такие устройства? Кто сказал, что корабль мертв? Кто сказал, наконец, что ему действительно миллиард лет?

— Не распаляйтесь, — попросил Александр Синяев. — Думайте как угодно, а слушаться вам придется. Я назначен официально, приказом по звездолету. Монин подписал его при вас. Поберегите нервы. Когда мы доберемся до места, они еще пригодятся. На чужих кораблях бывает по-всякому.

— На чужих кораблях! — повторил человек за спиной Александра Синяева. — Но что вы можете о них знать? Ведь с ними до нас никто никогда не встречался! Никто! Мы первые! Первые! Неужели не понимаете?

Катер лежал на месте, в самом начале пускового канала, словно торпеда, готовая к пуску. Ангар не был пока изолирован от внутренних помещений «Земляники», и в голове Александра Синяева шумели человеческие голоса. Ничего особенного, действительно, шум. В рубке Монин пересказывал новому вахтенному некоторые детали спасения человека, оказавшегося, к сожалению, нахалом и грубияном; в кают-компании Анатолий Толейко ставил на голосование кандидатуру командира десантной группы, направлявшейся к первой от черного солнца планете. Говорили и в других частях «Земляники»; звездолет гудел, скоро закипит и работа.

Штурман Бабич наконец немного успокоился и покончил со своими застежками. Вакуумные присосы люка глухо чмокнули, отделив ангар от внутренних помещений. Шум голосов исчез, голова вернулась в привычное состояние. Даже Бабич почти не мешал. Далеко позади лязгали запоры, задраивались переборки, выравнивалось давление. Впереди открывался пусковой канал. Ангар, бывший только что одним из отсеков «Земляники», оказался теперь снаружи, по ту сторону толстой брони высшей защиты. Магниты мягко толкнули катер к выходу. Штурман Бабич опять заворочался, поудобнее устраиваясь в кресле и с вызовом глядя на затылок пилота, загораживающий ему пульт управления. «Первые! — думал он. — Самые первые! Тысяча километров для нас, сто лет прогресса для человечества. Куда тебе это понять!»

— Напрасно вы так себя настраиваете, — осторожно сказал Александр Синяев. — Сколько, по-вашему, во Вселенной брошенных звездолетов?

— Ну и сколько же?..

— Очень много. Неимоверное количество.

— Потрясающе точная цифра! — восхитился Бабич. — Плюс-минус бесконечность?..

— Цивилизации гибнут, корабли остаются, — спокойно продолжал Александр Синяев. — Вопреки поговорке, их никто не сжигает. Если планета строит их всего тысячу, то среднее расстояние между звездолетами уже на порядок меньше расстояния между цивилизациями; если миллион — то на два порядка. Все они, как правило, давно пережили хозяев.

— Перестаньте, — поморщился сзади Бабич. — Теория и практика — разные вещи. Что вы знаете? Ничего. И я ничего. Но я-то, слава богу, хотя бы молчу!

— Зачем знать? Все и так очевидно. Нельзя отрицать, что звездолетов во Вселенной множество, что в основном это пустые, брошенные машины…

— Посещать которые очень опасно, — подхватил Бабич. — Просто ужас как страшно!

— Именно по этой причине, — сказал Александр Синяев, — вы, видимо, и прихватили свою пушку?..

Бабич рефлекторно поправил на поясе пистолет, выданный Мониным под расписку, но не ответил. Возмущаться уже не было ни сил, ни желания. Подумал только, что пилот, очевидно, вдобавок злится на него из-за пистолета. Ничего, пусть позлится. Официально назначенный! Генерал без шпаги ты, вот кто. Человек с пустой кобурой…

— Вы хоть стрелять-то умеете? — поинтересовался Александр Синяев. «Уж получше тебя!» — подумал Бабич, но вслух ничего не сказал.

Пилот на работе, не стоит его отвлекать. Потом, в чем-то он прав: побережем нервы. Взаимно. Пускай делает свое дело…

Пока что, правда, работали автоматы. Экраны все еще оставались слепыми. Катер, уже без ускорения, медленно шел на выход по невидимым рельсам магнитного поля. Александр Синяев чувствовал, как спереди надвигается выходное отверстие и как с такой же неотвратимостью их нагоняет бесплатная лапа толкателя. Она поравнялась с катером у самого среза канала и ударила его сзади, как ногой футболиста.

Катер вырвался наружу.

Кругом был мрак, но глаза, привыкшие к темноте, уже различали мелкую звездную россыпь на экране кабины. Почти во всю заднюю полусферу зияла продолговатая яма — черный силуэт «Земляники». Тень звездолета медленно сжималась к центру экрана.

— А вы умеете включать двигатель? — с вызовом спросил Бабич.

— Зачем? Вы с Мониым хорошо подошли, почти вплотную. Ближе было рискованно. Малая скорость — наш главный шанс. Если она велика, как отличить вас от метеорита?

— Метеорит летит себе и летит, — сказал Бабич. — Вы видели где-нибудь маневрирующие метеориты?

Он умолк, довольный своей репликой. Александр Синяев тоже молчал. Тень «Земляники» на кормовых экранах сжалась в удлиненную черную точку, открыв бесконечное звездное поле. На контрольной трубке курсового локатора росла другая, яркая точка. Радар зацепился за цель. Обзорные экраны не показывали пока ничего, кроме россыпи далеких звезд.

— А как вы будете тормозить, не включая двигатель? — поинтересовался Бабич.

Александр Синяев молча смотрел вперед. Там, на фоне плотного звездного поля, возникло круглое четное пятно. Тень «Земляники» потерялась за кормой. Тень чужого росла. Не в центре экрана, а чуть сбоку. Ничего, дело поправимое.

Александр Синяев ощутил спиной мягкую твердость кресла. Катер сильно тряхнуло. Его магнитные искатели нащупали цель, и ракеты подправили курс. Тень чужого росла, переместившись в центр экрана. Катер мчался безмолвно, как магнитная торпеда в борт океанского лайнера.

— И почему молчат ваши знаменитые метеоритные батареи?..

Александр Синяев не ответил. Он внимательно смотрел вперед, но все там было спокойно. Он физически ощущал, как катер обволакивает тормозным полем. Да, они были магнитной торпедой, только со знаком минус. Россыпь звезд на экранах крутнулась. Катер развернулся кормой вперед. Готовясь к встрече, умная машина заботилась о пассажирах.

И снова Александр Синяев ощутил вес. Его плотно вжимало в кресло. Тормозное поле почуяло массу чужого.

— А как мы попадем внутрь, по-вашему? — не надеясь на ответ, спросил Бабич.

— Через дверь, надо полагать, — сказал Александр Синяев. Черная тень чужого звездолета заслонила уже всю переднюю полусферу. Катер тормозил, приближаясь к цели.

* * *

— Вот так. А теперь так. Видите, как все просто? — произнес штурман Николай Бабич, очень довольный собой. — Эти штуки называются магнитные якоря. Теперь никуда он не денется. Но я, признаться, не понимаю, как вы можете кого-то учить, не зная таких элементарных вещей.

— Ну, теперь-то я их уже знаю, — примирительно сказал Александр Синяев.

Облаченные в легкие скафандры, они стояли в центре плоской равнины, тускло сиявшей светом далеких звезд. Чужой звездолет был громаден. Рядом с ними чернел высокий силуэт десантного катера, окаймленный ходовыми огнями. Катер, благодаря полузабытым познаниям штурмана, был сейчас надежно пришвартован к гладкому металлу. Линия горизонта терялась вдали, в нескольких сотнях метров. Люди стояли рядом с катером, прочно привязанные магнитными подошвами к поверхности чужого корабля.

Летательный аппарат, на внешней оболочке которого они стояли, был очень велик — правильный шар диаметром в несколько десятков километров. Судя по всему, он принадлежал древнейшей галактической культуре Маб из центральных областей Галактики. Если так, он пустовал уже много миллионов лет.

Александр Синяев посадил катер примерно там, где должны были располагаться входные шлюзы. Но шлюзов поблизости не замечалось. Лучи прожекторов скользили по гладкой, как старое зеркало, поверхности звездолета.

— Жуть какая-то лезет в голову, — внезапно признался Бабич. Александр Синяев понял. Он знал, о чем Бабич пытается сейчас думать: о том, как почетно первыми из людей ступить на борт чужого звездолета, построенного неизвестно когда; о том, что новый пилот оказался кругом посрамленным, особенно с этими магнитными якорями; о других столь же приятных вещах. Но ни о чем таком Бабич думать не мог, хотя и пытался: все его мысли тонули в беспричинном, казалось бы, страхе. И Александр Синяев знал, откуда берется он у неподготовленного человека.

Штурман Николай Бабич добросовестно полагал, что страх, как и другие эмоции, может возникнуть только внутри; на деле они с равным успехом проникают в психику и снаружи. Старые корабли похожи на замки с привидениями, но землянин, разумеется, не мог связать неизвестный ему факт со своим состоянием.

— Мне кажется, из какой-нибудь щели вот-вот полезут… чудовища, — тихо говорил Бабич. — Да, чудовища. Так почему-то мне представляется. Здесь живут чудовища, а не люди. Омерзительные, хищные, страшные. Всякая ерунда лезет в голову…

— Ничего, скоро пройдет, — успокоил штурмана Александр Синяев. Он-то хорошо знал — так, конечно, и будет, но теперь, после слов спутника, ему уже тоже слышались отголоски зова внутренней биосферы, ослабленного толстой броней корабля. — А вот щель бы и вправду хорошо отыскать. Впрочем, скорее она найдет нас сама.

Осторожно переставляя магнитные башмаки, он пошел прочь от стоящего вертикально катера. Бабич последовал за ним. Два ярких пятна бежали впереди: прожекторы катера указывали дорогу. Люди брели куда-то среди темноты и безмолвия…

— Где катер? — крикнул вдруг штурман Бабич.

Александр Синяев тряхнул головой. Их окружала тьма. Исчезли ходовые огни, обозначавшие силуэт катера; бесчисленные звездочки Млечного Пути; их отражения в потускневшей от времени обшивке звездолета. Исчезло, казалось, все… Но нет — все оставалось на месте. Это люди перенеслись в недра звездолета, построенного корабелами древнейшей галактической культуры.

Привыкнуть к гипершлюзованию невозможно. Александр Синяев отлично знал его механизм, помнил не словесной-чувственной памятью, тем не менее секунду растерянно озирался, не понимая, что произошло. А догадываться и объяснять было уже поздно: вокруг медленно разгорался свет.

— Неужели он скрылся за горизонтом? — неуверенно проговорил Бабич. Мысли его метались. — Нужно сейчас же вернуться…

Александр Синяев не ответил. Вокруг незаметно разгоралось сияние — пока еще такое слабое, что для нетренированного зрения штурмана не отличалось от темноты. Интенсивность света нарастала очень медленно, а потом он вдруг вспыхнул на полную мощность, имитируя восход в той точке Вселенной, где жили создатели корабля.

Глаза зажмурились от яркого белого света, но спустя мгновение снова открылись. Два человека стояли в тамбуре звездолета, и он действительно принадлежал культуре Маб. Так гласила надпись на древнегалактическом языке, опоясывающая тамбур. Приводились и другие сведения, в том числе название корабля, но оно-то было совсем бесполезно: произношение затерялось в эпохах. Александр Синяев при всем желании не мог воспроизвести его вслух, хотя и знал уже, как оно записывается древними символами.

Штурман Бабич молчал, растерянно оглядывая стены. Тамбур был очень велик, он ничем не напоминал тесные шлюзы земных космолетов. Уже много миллионов лет здесь не ступала нога разумного существа. Поэтому следовало держаться настороже. Природа не любит пустоты, сквозь массивные переборки до сознания доносились беззвучные вопли жизни, обреченной на бессрочное заключение.

— Вы ошиблись, — сказал Бабич. — Разве корабль мертв? Смотрите…

Широким жестом он обвел помещение. Но его подсознание уже адаптировалось, и он просто хотел сказать, что лифт работает, освещение функционирует и, следовательно, вообще все в порядке. Многие почему-то уверены, что если автомобиль на ходу, то и водитель где-то поблизости; во всяком случае, жив.

— Я не утверждал, что он мертв, — осторожно сказал Александр Синяев. — Звездолеты не умирают. Но экипаж ушел отсюда очень и очень давно.

Штурман Бабич смотрел на него с сомнением.

— Нас никто не встречает, — пояснил Александр Синяев. — Значит, встречать некому. И не глядите так. Очень многие памятники культуры Маб великолепно сохранились.

— Культуры Маб? Что вы хотите сказать?..

— Это написано здесь. — Александр Синяев показал на покрывающий стены орнамент. — К тому же их корабли легко узнать по внешнему виду.

— Перестаньте! — поморщился Бабич. — Вы же ничего не знаете! Даже того, насколько я счастлив! Мы все-таки первые здесь, хоть вам и не хочется этого! А если у вас разыгралась фантазия, то скажите, куда девались все эти люди?

Несколько секунд Александр Синяев молчал.

— Не люди. Разумные существа, так будет вернее.

— И почему же они погибли? Атомная война, как водится? Или даже взрыв сверхновой?..

— Нет, — сказал Александр Синяев. — Естественное вымирание. Биологические формы не вечны. Их губят мутации. Сначала вы копируете эталон, потом копии. Как далеко вы уйдете за миллион поколений? Причем не обязательно в сторону улучшения…

Черные тени кружили далеко в коридорах, выжидая. В тамбуре ничего не было, в тамбуре было светло и чисто. Мощный поток сжатого воздуха ворвался сюда перед появлением людей и вынес коридорную нечисть в другие помещения корабля. То, что осталось, было сметено облучением.

— Ладно, — с подъемом сказал Бабич. — Извините, я был не прав. Вы здорово придумываете, мне нравится. Что будем делать?

— Смотря что вы хотите. Для вас лучше всего возвратиться на «Землянику». Сейчас же. В конце концов, это приказ Монина, вашего командира. Провести разведку — и тут же назад.

— Приказ, вот еще! А вы?

— Мне нужно в рубку.

— Нужно?.. — повторил Бабич. — Не возражаю. Значит, идем в рубку.

— Не торопитесь, — сказал Александр Синяев. — У нас ничего нет. Единственный транспорт — ноги, и кулаки вместо оружия. А до рубки километров десять, из них пять по оранжерейному поясу. Остальное — по темным тоннелям.

Штурман Николай Бабич положил ладонь на выданный Мониным пистолет.

— Почему вы все время хотите меня напугать? — усмехнулся он, окончательно принимая правила новой игры. — Оранжереи — прекрасно! Темные тоннели — великолепно! А преисподней здесь нет, случайно?..

— Ну, разница не такая большая, — рассеянно сказал Александр Синяев. Он внимательно смотрел на стену, у которой они стояли. Потом, найдя нужную точку, толкнул в нее кулаком.

Стена расступилась.

Мгновение спустя штурман Николай Бабич уже рвал из кобуры пистолет.

В трех шагах от людей, в нише, обнажившейся на месте пропавшей стены, стояло чудовище. Похожее на дракона или даже на гигантское насекомое — высоко над ядовито-зеленым цилиндрическим телом вздымались сочленения сильных ног, почти сложенных пополам. Их было шесть; они впивались в гладкий металлический пол круглыми плоскими присосками. Чудовище протягивало к людям крокодилью зубастую пасть на длинной, вытянутой вдоль пола шее. Нет, не пасть — скорее, широкую разинутую клешню. Седьмую конечность, выставленную вперед, как манипулятор подводного аппарата…

А голова была у него дальше, глазастая и безротая, нераздельно слитая с корпусом.

Пилот-инструктор Александр Синяев ждал. Прошло две секунды, чудовище не шелохнулось. Бабич справился наконец с кобурой… но тут же опустил пистолет.

— Механизм?.. — почти разочарованно выдохнул он.

Александр Синяев молча кивнул. Членистоногий механизм оставался недвижным; значит, что-то в нем неисправно. Тогда человек шагнул вперед, обошел мертвый механизм, открыл багажник, извлек оттуда два тяжелых лучевых пистолета и протянул один Бабичу.

— Возьмите. А монинскую игрушку можете выбросить.

Потом человек опустил лучемет в свою пустую кобуру — он вошел без зазора — и достал из багажника инструменты.

— Придется поковыряться, — сказал он. — Ничего, еще побегает у нас эта машинка.

Глава 3. Призвание

— Вот так. А теперь так, — сказал Александр Синяев. Могучая клешня механизма плавно сомкнулась, его суставчатые ноги медленно распрямлялись, подняв цилиндрическое тело на высоту второго этажа, согнулись, опять выпрямились. Казалось, механическое чудовище разминается, делает приседания. Александр Синяев аккуратно уложил инструмент в багажник и вышел из ниши на простор тамбура, вытирая перчатки платком. Механизм втянул манипулятор под корпус и, как большой дрессированный зверь, последовал за ним волнообразной походкой, попарно переставляя конечности.

Александр Синяев положил руку на плечо Бабича. Тот, во все глаза глядевший на механизм, который ожил вопреки всему, вздрогнул от этого прикосновения. Механизм остановился перед людьми, повернувшись к ним боком и подставляя спину, обтянутую гладкой зеленой пленкой.

Минуту они молча смотрели в глаза друг другу. Потом Александр Синяев отнял руку, шагнул к механизму, оперся на его вздыбленный сустав, оттолкнулся ногой от пола и взлетел, как в седло. Теплая зеленая поверхность прогнулась по форме тела. Механизм мелко вибрировал, готовый нести Александра Синяева куда угодно — хоть на край света. Бабич глядел на него не отрываясь. Александр Синяев тоже смотрел на Бабича, мысленно прощаясь с чем-то, так и не состоявшимся. Встреча с человечеством, внезапно реализованная, оказалась чересчур кратковременной. Что делать — такова жизнь.

— А я? — сказал наконец Бабич.

— Вы? Теперь я могу только советовать. Возвращайтесь на «Землянику».

— Без вас?

— Без меня. Я объясню, как вернуться к катеру.

— Вы считаете, это будет по-товарищески?

— По-товарищески? — повторил Александр Синяев. — Не знаю. Но иначе вы рискуете не вернуться совсем. Во всяком случае, Землю вы скорее всего потеряете. Потеряете навсегда.

Механизм под Александром Синяевым нетерпеливо перебирал длинными ногами, торопясь вырваться на свободу. Человек ждал. Ему вдруг стало мучительно от мысли снова остаться наедине со всем, что его ожидало. «По-товарищески»… Места на спине механизма было сколько угодно. Александр Синяев ждал решения Бабича.

Некоторое время тот стоял неподвижно. Два пути, и такие разные. Отказаться от Земли? Нет, никогда в жизни.

— Прощайте, — сказал Александр Синяев. И вдруг Бабич, перестав думать, неловко вспрыгнул на спину механизма позади Александра Синяева.

— Нет, — сказал он, — Я с вами. Вы меня обманули, человек — не буриданов осел. Перед человеком только одна дорога…

Он замолчал. Механизм под ними пританцовывал от нетерпения.

— Ну что ж, — сказал Александр Синяев, обернувшись через плечо, — спасибо. — Он посмотрел на лучемет в руке Бабича. — Пока можете спрятать. В коридорах он вам не понадобится.

— А потом? — спросил Бабич, убирая оружие в кобуру. Пистолет, выданный Мониным, сиротливо лежал подле стены.

— Я уже говорил. Экипаж покинул корабль, но жизнь осталась. Даже на древних парусниках жили тараканы, крысы и прочее. Микробы, бактерии… А здесь есть оранжереи — но это не заповедник флоры и фауны минувших эпох. Здешняя жизнь миллиард лет развивалась свободно, без всяких помех. Биосфера — а здесь внутри целая биосфера, — отрезанная от космоса слоем брони, становится уродливой, хищной, недоброй. Эволюция на больших кораблях делает такие зигзаги, что встречаться с ее продуктами нежелательно. Обычно это страшная жизнь. Вы были правы — здесь живут чудовища, Николай.

— И нам придется стрелять?

— Да. Но запомните главное. Ничего не бойтесь, нельзя. И лучше не оглядывайтесь, особенно в коридорах. Смотрите только вперед. Вероятно, это будет непросто, но постарайтесь. Не оборачивайтесь, что бы вы ни увидели. — Александр Синяев тронул пятками бока механизма.

Стена впереди уже медленно исчезала, выпуская их во внутренний лабиринт.

* * *

Медленноразгоняясь, они вынеслись в ночь коридоров. Механизм, выставив уродливую клешню, набирал скорость, его корпус приподнялся до уровня сочленений, конечности мелькали все чаще. Но ход его оказался неожиданно плавным, будто он мчался над ровным асфальтом на воздушной или магнитной подушке…

В коридорах стояла ночь, но голова механизма испускала слабое сияние, и кое-что было видно в его неверном и призрачном свете. Вогнутый пол тоннеля был чистым и полированным, но стены и потолок усеивали пятна мохнатой растительности, свет иногда отражался в чьих-то кристаллических глазах, путался в сплетениях лап, играл на изогнутых челюстях… Механизм бежал все быстрее, из-под его ног то и дело шарахались жуткие черные тени, упругие паутинные сети с треском лопались под вытянутым во всю длину манипулятором, а мохнатые пятна, чередуясь на стенах, складывались в гипнотизирующий узор, манивший дальше, вперед.

Но они и так летели вперед.

Коридор был овальной в сечении трубой, он чуть заметно загибался вниз, повторяя внешний обвод борта. Что-то пищало, щелкало, шелестело жесткими крыльями, и черные тени бежали из-под ног механизма. В мохнатых наростах на стенах сверкали фасеточные глаза: казалось, вся местная живность следит за гонкой доселе невиданных чудищ.

Большая темная масса оторвалась от потолка далеко впереди и теперь медленно падала, блестя фосфорическими глазами, растопырив острые когти, целясь серповидными жалами. Механизм, не снижая скорости, толкнул хищника манипулятором, как бейсбольной битой, потом, высоко подбросив одно из колен, нанес ему тяжелый удар суставом. Кожистый панцирь нападавшего треснул, фонтан вязкой жидкости обрушился на шлем скафандров, но когда она достигла пола, механизм был уже далеко от места стычки. Темноту озарили молнии — это Александр Синяев двумя точными выстрелами снял со стены еще двух таких же монстров, готовых к прыжку. В следующее мгновение их метровые тела остались далеко позади. А впереди уже появилось светлое пятно.

— Внимание! — крикнул Александр Синяев.

Пятно света росло стремительно. Коридор кончился, и механизм предупредительно встал на дыбы, упершись передней парой конечностей и распрямив их вовсю длину. Его вытянутое туловище изогнулось: передняя половина поднялась почти вертикально. Если бы не это, люди, ничем не привязанные к корпусу, наверняка полетели бы через головы; сейчас инерция сильно прижала их к спине механизма. Потом он медленно сложил передние ноги, опустив брюхо почти до пола. Александр Синяев спрыгнул с его спины, за ним Бабич. Они стояли перед матовой стеной, перегородившей тоннель поперек.

— Дальше пойдем пешком. Безопаснее. И, повторяю, не бойтесь. Все, что может случиться, не стоит нашего страха.

Бабич ничего не подумал и вслух ничего не сказал.

Они стояли на границе света и тьмы. Позади лежал мрак коридора, чуть ослабленный светом стены, перед которой они стояли. Стена была овальной, во все сечение коридора. Из тьмы позади них доносились шумы: шелест перепончатых крыльев, стук острых когтей по полированному металлу…

Два человека и механизм шагнули вперед. Матовая стена на миг обрела прозрачность и тут же совсем исчезла.

Потолок ушел вверх, на недосягаемую высоту, стал голубым небом, по которому плыли редкие белые облака. Желтое солнце висело низко над темневшим вдалеке лесом. Вместо звонкого металлического пола под ногами оказалась мягкая почва, поросшая зеленой травой. В двух десятках шагов высились плотной группой пупырчатые растения трехметрового роста. Вокруг было тихо, стекла скафандров моментально затянуло тончайшей пленкой тумана.

Бабич, ожидавший чего-то другого, расхохотался.

— Это что, огурцы? — сказал он, вытирая шлем рукавом и показывая на пузатые растения. — Их, что ли, бояться?! Но смотрите…

Ближайший к ним «огурец» незаметно деформировался. Один из его пупырчатых выступов рос пульсирующими толчками, вытягиваясь в зеленое щупальце, бесшумно ползущее к людям. Щупальце погрузилось в траву; теперь только она выдавала его перемещение, ленивое и, казалось, вряд ли опасное.

— Как видите, — спокойно сказал Александр Синяев, — нами заинтересовались.

— Но это просто побег, — шепотом возразил Бабич. — Только дико быстрорастущий. Еще одна мечта агрономов…

Александр Синяев внимательно смотрел на приближающееся к ним тонкое зеленое щупальце. Оно уже выбралось на открытое место, но скорости не прибавило. Ничего похожего он никогда не встречал. Эволюция в каждом замкнутом мире идет по собственному пути, и повторений почти не бывает. Но почему оно ползет так целеустремленно? Что оно сможет поделать с вооруженным отрядом?..

— Все-таки вы боитесь, — сказал Александр Синяев. — Они здесь больше ни на что не реагируют, только на страх. У них не бывает других эмоций.

— Боюсь? — повторил Бабич и снял ладонь с рукоятки лучемета. Зеленый побег наткнулся на одну из присосок механизма, отвернул почти под прямым углом и его конец приближался теперь к башмакам Бабича. — Бояться какой-то лозы? — Он отодвинул назад правую ногу, которой почти коснулось тонкое щупальце. — Пусть даже быстрорастущей. Да я… — И он презрительно пнул зеленый побег.

В следующее мгновение Александр Синяев резко толкнул его в плечо, и сам бросился рядом, ничком на траву. Раздался оглушительный грохот; несколько секунд они лежали как под артиллерийским обстрелом. Над их головами визжал воздух, что-то летало там, глухо вонзалось в землю. Грянуло еще несколько взрывов, воздух снова наполнился свистом… Когда, наконец, канонада утихла и они подняли головы, пузатых растений на месте не оказалось, а все вокруг усеивали овальные зеленые предметы, видимо, весьма твердые: корпус механизма был покрыт вмятинами.

— Ого! — изумился Бабич.

— Вот что значит поднять здесь меч, — объяснил Александр Синяев, показывая на один из твердых зеленых предметов.

Это была миниатюрная копия материнского растения. Пупырышки на одном ее конце вытягивались, шевелились, нащупывали землю, цеплялись за нее, исчезали между ее влажными комьями. «Огурец» дернулся, встал вертикально, немного пошатался и начал очень медленно, но прямо на глазах раздуваться. То же происходило и с остальными — а их были сотни.

— Понимаете? Щупальце работает как детонатор, растение взрывается, а его потомство использует трупы — наши, например, — вместо удобрений. Но пошли, пока урожай не созрел.

— Согласен, — пробормотал Бабич. — Пусть его пожинают другие… Они двинулись к неподвижной стене леса. Механизм, прикрывая их спереди, ковылял во главе процессии, слегка прихрамывая. В чистом небе над ними плыли курчавые облака. Восходящее солнце поднималось над лесом. Густая трава упруго пружинила под ногами. Стена деревьев неторопливо приближалась.

— Какой-то кошмар! — сказал вдруг Бабич. — Обычный земной пейзаж, и мы в скафандрах, и этот, — нервно рассмеявшись, он указал на механизм. — И уже не стреляет. Карнавал. Так и хочется сбросить все к чертовой матери…

— Действительно похоже на Землю? — спросил, помолчав, Александр Синяев.

— Разве сами не видите?

Александр Синяев не ответил. Процессия приближалась к опушке. Деревья здесь были высокие, незнакомые, с желтыми смолистыми стволами. Вместо листьев их ветви были усеяны неисчислимыми зелеными иглами. По-видимому, весьма острыми. Под деревьями лежал пласт таких же иголок, только уже пожелтевших.

— Обычный сосновый бор, — прокомментировал Николай Бабич, почти успокоившись. — Кошмар! Издали лес показался мне чужим, даже враждебным. Будто там не деревья, а щупальца. А это просто сосны. Чудеса! Но вы, может быть, все-таки расскажете, куда мы идем? И главное — зачем?

— Погодите, — сказал Александр Синяев. Он остановился, придержав Бабича за рукав; замер и механизм, не успев поставить на землю одну из своих ног — она повисла в воздухе. — Вы уверены, что это, — он показал на лес, — действительно напоминает…

— Сосновый бор? — подхватил Бабич. — Конечно. Представляю, какой здесь воздух! Но разве сосна росла на родине этих… как вы их называете?

Александр Синяев ответил не сразу. Западня, ловушка, капкан… Хорошо, что Бабич вдруг начал высказываться. Еще минута — и они вместе с механизмом вошли бы под сень леса. И тогда…

— Нет, Николай, — сказал он. — Сосны на планетах Маб никогда не росли. Значит, это не сосны. И производят они вовсе не кислород.

— Слезоточивые газы? — пошутил Бабич.

— Нет, что-нибудь посерьезнее.

— И… — растерялся Бабич. — Что теперь делать?

— Ничего. Просто стоять и ждать.

— Но сколько же можно ждать? Всю жизнь?..

— Вы этого не говорили! — крикнул Александр Синяев. Но было поздно.

* * *

Лес грозно зашумел, будто по нему пролетел ураган. Тучи заслонили солнце; казалось, потемнел воздух. Вековые деревья шатались под ударами ветра. Загрохотал гром, небо вспороли молнии. Сосны изгибались, наклонялись, будто живые, тянулись к людям колючими лапами. Бабич инстинктивно прижался к теплому боку механизма. Александр Синяев смотрел на верхушки сосен, прикидывал на глаз их высоту. Нет, не дотянутся.

Деревья гнулись, уже как лишенные упругости водоросли под напором воды. Они перегибались пополам, почти ложились на землю, бросали зеленые иглы. Со стволов слезала кора, отваливались ветви, а сами они, уже оголенные, как щупальца, тянулись к людям… Но достать, увы, не могли. Этим волнением, впрочем, была охвачена совсем небольшая рощица, всего метров сорок в диаметре. Обошлось без стрельбы, до стрельбы на сей раз не дошло. Щупальца не дотягивались, им не хватало добрых пять метров. Добрых метров злой древесины…

Александр Синяев посмотрел на Бабича. Тот уже не боялся, глядел с любопытством. И результат не замедлил сказаться. Иглы и ветви, падавшие с деревьев, стали превращаться в серую пыль, ее уносил ветер. Молнии сверкали все реже, вскоре прекратились совсем.

Тучи рассеялись, вновь выглянуло солнце. Деревья, уже обнаженные, потерявшие ветви и хвою, перестали гнуться, распрямились. Роща стала мертвым лесом, частоколом сухих стволов. Ударила последняя молния. Она угодила в самое высокое дерево. Спустя секунду на месте рощи полыхал гигантский костер. Потом пламя, оставшись без пищи, съежилось и угасло. Роща превратилась в скопление обугленных пней.

— Вот так номер! — удивился Бабич.

— Камуфляж, — объяснил Александр Синяев. — Это животное, как видите, согласует свою внешность с желанием жертвы. Оно, кстати, встречается и на других кораблях. Обличья разные, суть одна — круглая площадка с живыми щупальцами. Хорошо еще, что не бегает… Ладно, двинулись.

Он повернулся направо и пошел вдоль границы леса. Бабич последовал за ним, механизм, помедлив, двинулся тоже, тут же опередил их и зашагал впереди, предупреждая неведомые опасности. Обугленные пни рощи-оборотня не шевелились, однако, казалось, они наблюдают за перемещением отряда.

— Но раз оно всюду такое. — сказал Бабич, — значит, было и при хозяевах. Зачем оно им? Для самоустрашения?

— Скорее для защиты от вредителей. Что-то вроде живого, хорошо дрессированного пугала. Или это искусственная форма, оттого и не эволюционирует. Вот «огурцы», несомненно, произошли от каких-нибудь овощей.

Оба посмотрели направо. Там, вдалеке, возвышалась плотная группа пузатых растений. Урожай созрел, он ждал новой порции причитающегося ему удобрения.

— А эти, из коридоров… они сюда забредают?

— Очевидно. Но для них здесь чужая страна. Их съедают тут же.

— Неспроста эта роща-осьминог дежурит точно напротив входа…

— Очень возможно.

Они медленно шли параллельно границе леса. Потом Александр Синяев остановился, за ним механизм и Бабич.

— Снова туда?

— Да.

— А обойти?

— Нельзя. Оранжереи охватывают тамбур сплошным кольцом. Полностью отрезают от остальных помещений. Тоннели отходят от шлюза, как меридианы от полюса. И через пять километров упираются в оранжерейный пояс.

— А это? — Бабич указал на небо.

Александр Синяев пожал плечами. — Естественно, имитация.

Александр Синяев, за ним Бабич двинулись к лесу. Механизм, прихрамывая, тут же их обогнал. Он любил идти впереди, выставив страшный манипулятор.

— Надежный защитник, — сказал Бабич.

— Да. Такие работают в коридорах. Полировщики, чистильщики, дворники. К коридорной жизни они беспощадны. Считают ее мусором, нечистью…

Лес приближался. Он напоминал здесь заросли травы, больной гигантизмом. Стебли ее были толщиной в два обхвата, высотой метров сорок. Вверх от них отходили длинные узкие листья. И цветы размером с цветочную клумбу. И какие-то существа, величиной с большую овчарку и тоже мохнатые, копошились в этих цветах.

— Можете доставать пистолет. Только смелее. Помните — мы никого не боимся.

Они медленно приближались к зарослям.

— Да это же… насекомые! — воскликнул вдруг Бабич.

— Верно, — кивнул Александр Синяев. — Культура Маб расцвела в те времена, когда во всей Вселенной не было ни одного позвоночного. Только членистоногие.

— Так значит… они не были людьми?

— Конечно. Просто разумные существа.

Бабич с сомнением глядел на животное, которое возилось в похожем на ромашку цветке. Раньше он по-другому представлял себе насекомых.

— И… кто же они были? Муравьи, термиты? Или, быть может, пчелы?..

— Нет, — сказал Александр Синяев. — Пауки. Очень большие разумные пауки.

Некоторое время оба молчали. Так, молча, они вошли под тень гигантской ромашки. Насекомое скрылось из их глаз, но метровый в диаметре стебель дергался, выдавая движения того, кто пил нектар наверху.

— Это была древняя культура, — сказал Александр Синяев. — Очень древняя. Потом настала эра пресмыкающихся — змей и драконов…

— Во всей Вселенной?

— Да. Но она быстро завершилась.

— А как же… — начал Бабич, но Александр Синяев прервал его: — Тихо!

Лес ожил.

Александр Синяев тихо потянул из кобуры пистолет. А сверху, грозно гудя, на них уже пикировало что-то большое, тигровой окраски, наставив челюсти и копьевидное жало. Они выстрелили одновременно. Два слепящих луча сошлись на полосатом теле как прожекторы, отыскавшие в полуночном небе неприятельский самолет, и он, дымя, тяжело врезался в землю… Потом раздался другой, лязгнувший звук, и они одновременно оглянулись и увидели чью-то треугольную голову с выпученными фасеточными глазами и судорожно дергающимися жвалами, падающую на землю, и механизм, вновь раскрывающий клешню манипулятора. Он стоял над поверженным чудовищем в позе победителя, разве только не ставил стальную ногу ему на грудь.

— Ладно, — сказал Александр Синяев. — Пошли, что стоять.

И они двинулись через лес……

А спустя два с половиной часа выходили на открытое место с другой стороны, и стояли на новой границе леса, и удалялись от него, едва волоча ноги, а позади, прикрывая их тыл, гордо шагал механизм-победитель. И Бабич поддерживал Александра Синяева, потому что нога у того была повреждена в одной из многочисленных схваток, и они снова стояли у матовой стены, на этот раз темной, и вновь она расступалась, и они снова восседали на спине у своего механизма, и он плавно нес их по изогнутому тоннелю, и они уже не обращали внимания на бросающиеся прочь жуткие тени, потому что бег поглощал все. А еще через несколько минут перед ними возник тупик, но стена в его глубине уже расступалась, давая дорогу, и они, не снижая скорости, влетели в рубку, и только здесь перевели дух.

* * *

Бабич первым спрыгнул со спины механизма и помог спуститься Александру Синяеву. Лицо его, обращенное вверх, за стеклом скафандра откровенно светилось радостью, будто он вернулся с прогулки, а не из леса, заполненного смертью.

— Я вас предупреждал, Николай, — сказал Александр Синяев, опираясь на его руку. — Я предупреждал, что это страшное место.

— Не надо, — сказал Бабич. Весь его скафандр был заляпан грязью и соком растений, верхняя оболочка кое-где порвана, но лицо сияло. — Это было великолепно. Вам станет смешно, но я кажусь себе ясновидцем. Ведь я все это предвидел!..

Оказавшись внизу, Александр Синяев открыл багажник, достал оттуда пушистую щетку и принялся за скафандр. Теперь он с недоумением смотрел на спутника. Тот говорил, хотя ничего не думал.

— Что вы имеете в виду?

— Свою вахту, — объяснил Бабич. — Монин прав, выходить в пространство было рискованно. Но я почувствовал, что-то произойдет. Даже не так. Я понял, что если не выведу звездолет из подпространства, то не случится событие, которое могло бы произойти.

— Любопытно, — сказал Александр Синяев. Он уже отряхнулся и передал щетку Бабичу. Тот продолжал: — Мы оказались недалеко от планеты, но я не смотрел на нее. Правда, не смотрел. Я все время следил за образом. Что-то должно было произойти. Я совершенно не удивился, когда увидел вашу капсулу. Я просто понял, что предчувствие не обмануло меня, будни кончились, и началось приключение.

— Значит, вы все-таки любите приключения? — рассеянно спросил Александр Синяев, укладывая щетку на место. Невидимые лапы захватов приподняли неподвижный уже механизм и спрятали в стенку. Даже сейчас, в сложенном состоянии, рубка корабля Маб была почти такой же просторной, как тамбур. Александр Синяев скользнул взглядом по стене, скрывшей механизм от их глаз, повернулся и зашагал к пульту управления. Бабич последовал за ним. Вернее, они шли рядом.

— Кто же их не любит? — сказал Бабич. — Поймите, я десять лет был штурманом дальнего следования. В детстве такая работа казалась мне чуть ли не верхом романтики. Я ошибался. Теперь я иногда завидую ученым из группы Толейко. Они где-то высаживаются, что-то исследуют. Хотя и это рутина, все планеты похожи. Но мы — просто извозчики. Космос, как вы знаете, пуст. А появление вашей капсулы приоткрывало дверь в новые, захватывающие миры.

— Почему же пуст? — начал Александр Синяев, но Бабич прервал его.

— Подождите. Ведь вы… Сначала я вам не поверил — ни единому слову. Версия об аварии — это для Толейко. Плюс ваша капсула — люди таких не делают. Потом, я просматривал справочник, — он говорил торопливо, будто боялся, что не успеет. — Я отыскал вашу фамилию. Двое, муж и жена, пропали без вести очень много лет назад. При невыясненных обстоятельствах, но все равно. Это случилось слишком давно. Следовательно…

Их взгляды встретились через двойное стекло шлемов. Бабич запнулся, но продолжал: — Потом я забыл это чувство. Мне стало обидно, что вы не захотели меня взять. Но теперь оно вернулось. Я не знаю, кто вы такой. Я не знаю, откуда вы. Из будущего, из параллельного мира, откуда-нибудь еще. В любом случае я счастлив, что дверь приоткрылась. И если бы я мог хоть раз взглянуть туда, где я вас подобрал…

— Бросьте, Николай, — сказал Александр Синяев. — Вы сами знаете, там никого не было. Главное — ваше предчувствие. Из будущего поступает непрерывный поток информации, но немногие, и очень редко, могут его принимать…

— Родина творчества — будущее, — процитировал Бабич. — Оттуда доносится ветер богов слова… Это Велимир Хлебников, русский поэт XX века…

— Именно так. Родина творчества — будущее.

Некоторое время они шагали молча, пока не остановились около пульта управления. Бабич рассматривал его с восхищением. В нем проснулся профессионал.

— Как все сложно! — воскликнул он наконец.

— Наоборот. Их космонавты предпочитали максимально простые решения.

— И вы знаете, как им пользоваться?

— Мне известны далеко не все функции этого многоцелевого устройства, — признался Александр Синяев. — Но кое-что я умею. Что вас конкретно интересует?

Угадать ответ не представляло труда.

— Я штурман. Значит, навигационные задачи.

— Нет ничего проще, — сказал Александр Синяев.

Он коснулся крохотной сферы, приклеенной к лицевой стене над сиреневой полосой привода экстренной связи. Стена вместе с пультом немедленно отодвинулась от людей, пол ушел из-под ног, и помещение рубки приняло форму громадного шара. Они находились на равном удалении от всех стен, висели в воздухе, хотя у Александра Синяева оставалось четкое ощущение, что они стоят на полу, привязанные к нему магнитными подошвами. Стены рубки окутал мрак. Предмет, к которому прикоснулся Александр Синяев, раздулся, став глобусом метрового диаметра. Он лежал в воздухе перед ними, в геометрическом центре помещения. От него отделилась короткая сверкающая игла.

— Вы рисуете здесь какой-нибудь звездный пейзаж…

Александр Синяев прошелся иглой по поверхности глобуса. На стенах рубки, против точек, к которым он прикасался, загорались звезды. Он ограничился сотней покрупнее и кое-где пририсовал пятнышки туманностей. Бабич молча следил за этими манипуляциями.

— Я набрал небо района, куда мы собираемся переместиться. — объяснил Александр Синяев. — Теперь следует сделать так.

Он ударил по глобусу ребром ладони, активируя двигательную систему. Рука отскочила, как от мяча, а глобус уже слабо пульсировал, и светлые точки на его поверхности медленно гасли. И так же медленно тускнел рисунок созвездий на черных стенах рубки.

— Вот и все. — сказал Александр Синяев.

Бабич смотрел на него потрясенный.

— Где мы теперь находимся?

— На прежнем месте. В двух мегаметрах от «Земляники».

Бабич выглядел разочарованным.

— Почему?

— Такого неба нет, — объяснил Александр Синяев. — По крайней мере, на Млечном Пути.

Бабич молчал. В его глазах была просьба. Отказать было невозможно. Александр Синяев передал ему иглу. Раза четыре Бабич ткнул глобус, регулируя силу нажима. После удара шар каждый раз начинал пульсировать, и небо над ними гасло — жуткое, дикое небо с одной заблудившей звездой. Потом Бабич начал старательно выкалывать звездный небосвод. Александр Синяев сразу его узнал. Это было то самое небо — разумеется, слегка искаженное. Бабич ударил по шару, тот запульсировал, и звезды на стенах рубки снова медленно потускнели. Бабич посмотрел вопросительно.

— Что я сделал неправильно?

Небо, — объяснил Александр Синяев.

Все было естественно. Бабич был там всего один раз, очень недолго, и неправильно передал рисунок созвездия Четырех Воинов. Кроме того, у него дрожала рука, и некоторые звезды получились переменными.

— Попробуйте еще, — предложил Александр Снняев.

Бабич быстро заработал иглой. Когда он дошел до Четырех Воинов, Александр Синяев остановил его.

— А как же все-таки ваши товарищи?

Бабич отрицательно покачал головой. Тогда Александр Синяев молча скорректировал его руку, пририсовал сверху диск Дилавэра и ударил по шару ребром ладони.

Глава 4. Место работы

Глобус не шелохнулся. Звезды стали ярче и резче, потеряли расплывчатость очертаний. Кроме тех, которые были, на стенах рубки засветились мириады более слабых. Под ногами вспыхнул ослепительный диск Лагора, и крошечное пятнышко Дилавэра приобрело голубоватый оттенок. Бабич оглядывал стены рубки, превратившиеся в окна обзора.

— А можно приблизиться к планете?

— Конечно.

Александр Синяев наметил окружность вокруг пятна Дилавэра. Удар — и оно вросло в раздвинутые границы.

Бабич взял иглу из рук Александра Синяева. Планета падала к ним, как купол парашюта. Потом остановилась, закрыв небосвод, превратилась в пятнистую крышу. Облака громоздились над ними, как опрокинутые торосы. На дне прозрачных провалов синело зеркало океана. Все было как на ладони, и лишь станция скрывалась вдали, за поворотом орбиты. Синяев отобрал у Бабича сверкающую иглу и вложил ее на место, в висящий перед ними глобус. Он немедленно съежился, и рубка приняла первоначальный вид.

— Вы хотели приключений, — напомнил Александр Синяев. — Тогда поторопимся.

Они уже бежали к выходу.

— В тамбур? К нашему катеру?

— Нет, найдем что-нибудь ближе.

Они влетели на стартовую палубу. Десантные диски культуры Маб стояли рядами, как тарелки серебряного сервиза.

— Скафандры, — скомандовал Александр Синяев. — Больше они не понадобятся.

Они одновременно сорвали шлемы, и Бабич закашлялся в душном воздухе звездолета. В ноздри полезли запахи. Александр Синяев знал их язык. Они звали в тоннели, обещали покой. Но этот язык был рассчитан на неподготовленного.

— Ну и аромат, — без радиотелефона голос Бабича звучал уже непривычно. — Как на вокзале!

Он не ошибался — это и был вокзал, пересадочный пункт, и они торопились, как транзитные пассажиры. Александр Синяев опоясался кобурой и бросил скомканный скафандр в угол. Бабич поступил так же. Скафандры сразу исчезли, словно сдутые ветром.

Они лежали внутри диска, разделенные прозрачной перегородкой. Звездолет растворялся на фоне неба, прячась в защитном поле. Они стартовали без шума и перегрузок, и Александр Синяев закладывал крутое пике, уводя диск в облака. Клочковатый туман уносился назад, не замечая вторжения.

Пике завершилось. Диск, как беззвучный призрак, мчался уже вверх, по восходящей ветви параболы, почти отвесно. Облака остались за флагом, и в густой черноте на курсе блеснуло сооружение станции. Она вырастала, темнея причальной трубой. Сбоку шевельнулись стволы лазерных батарей. Не для салюта, но все равно. Они проспали, слишком поздно пришли в движение. Дело было сделана. Диск швартовался, а люди уже покидали эллинг, стараясь не греметь по металлу.

Вскоре далеко впереди послышался звук, которого ждал Александр Синяев. Он потянул Бабича в ближайшую нишу, под прикрытие тени. Мимо прогрохотало — будто по коридору пробежало растянутое метров на шесть десятиногое чудовище, обутое в подкованные сапоги. Пять солдат — скоро появятся и отставшие. Они не заставили ждать. Еще один отряд прогромыхал в темноте, торопясь к причалу. Наступила очередь людей.

— Пошли, — скомандовал Александр Синяев, и они понеслись по звонкому полу, повторяя повороты тоннелей. Путь преградила стена. Александр Синяев нащупал рукоять лучемета и рванул дверь.

Их оглушил хохот. Прошло всего несколько часов, как человека вывели из аудитории, и сейчас здесь была перемена. Веселье шло полным ходом, сквозь сигаретный дым на классной доске просвечивали круглый контур корабля Маб и подробная схема атаки из-за угла, и опять на пороге стояли двое, грозя лучеметами.

И вновь никто не обратил на это никакого внимания. Всем было не до людей.

— Встать! — гаркнул Александр Синяев. — Смир-р-рно! Р-рав-нение на вы-ход!

Это на них подействовало. Они, офицеры, знали, что командовать здесь может лишь генерал, и безропотно поднялись: встали все сразу, единой массой, еще сотрясающейся от смеха, но уже меняющей смех на страх под квадратными дулами лучевых пистолетов… Люди медленно шли вдоль стены, но никто уже не смотрел на них. Все выполняли приказ и глядели на выход, на дверь, в которую они только что вошли. А люди были уже вне коллективного поля зрения; они обогнули зал, их спины уперлись в стену — там, где был потайной люк. Не глядя, Александр Синяев сунул пятерню в замочную скважину. Внутри щелкнуло, он отдернул руку, люк повернулся, как турникет. Александр Синяев втолкнул в отверстие Бабича, окинул взглядом аудиторию и последовал за своим спутником. Люк за его спиной низко загудел, закрываясь.

* * *

За время отсутствия Александра Синяева здесь тоже не произошло существенных перемен. В большом квадратном окне светилась имитация городского пейзажа, кушетка была аккуратно застлана, дверь во внутренние отсеки плотно прикрыта, а Квилла и Дзанг, два робота-универсала с планеты Пьерн, похожие в профиль на карликовых тнраннозавров, увлеченно играли в шахматы за низеньким столиком в углу. Человек сам обучил их когда-то этой игре, на свою голову. Правда, вскоре он стал для них слишком слабым противником, и они оставили его в покое. Тем не менее играли они только здесь, иногда целыми сутками, и оторвать их от доски могло лишь чрезвычайное происшествие.

Кроме них, в комнате присутствовал фантом. Сегодня он был Посланником Круга: сидел в кресле за рабочим столом, неестественно прямой и недвижный, как изваяние.

Николай Бабич, увидев роботов и фантом — а тот только что материализовался, — остановился в нерешительности. Александр Синяев понял его реакцию. Роботы слишком напоминали доисторических ящеров; Посланник был гуманоидом, но, конечно, не человеком, он принадлежал к другой расе. Если, разумеется, можно характеризовать так фантом. Он мог принять любую внешность, но сейчас она была как у его партнеров с Кносса в часы умственного труда. Щуплое тельце, неестественно длинные руки и ноги, низкий лоб, голый череп, шерсть на лице и руках — его вполне можно было принять, например, за дьявола. Человеком тут и не пахло. Впрочем, какое-то время назад именно такая внешность представлялась Александру Синяеву верхом совершенства. Чтобы осознать себя человеком, необходимо хотя бы немного пожить среди настоящих людей. Или, допустим, на Дилавэре…

Александр Синяев обошел Бабича и сел напротив Посланника. Видимо, фантом оформился только что — он сидел без движения, как манекен или статуя, глаза его были закрыты. Впрочем, иначе и быть не могло — Посланник Круга не способен материализоваться в пустом помещении. Кто угодно, но ни в коем случае не Посланник.

— Откуда ты и с какими вестями? — церемонно спросил человек.

Квилла и Дзанг настороженно и одновременно повернули зубастые лица. Но, узнав голос Александра Синяева, вновь занялись шахматами. Глаза Посланника неторопливо открылись: черные, пронзительные глаза существа, привыкшего повелевать. Фантом всегда был таким во время Сеанса связи.

— Я с вестями от Круга, — нараспев произнес он, не меняя позы. — И вести мои дурные. — Его взор, наткнувшись на непроницаемый взгляд человека, плавно обошел помещение и остановился на неподвижной фигуре Бабича. — Кто он и что он знает? Почему он здесь, куда проникают только изображения? Кто позволил тебе замкнуть Круг на аборигене?

— Это не абориген, Посланник, — твердо сказал человек. — Это мой соплеменник. Мы одной крови, он и я. Я был приговорен и казнен, он спас меня от мучительной смерти. Лишь чрезвычайные обстоятельства заставили меня привести его. Сейчас он нуждается в отдыхе.

— Наша родина Круг, — нараспев произнес фантом. — Другого отечества нет. Но ты прав, пускай пока отдохнет. Не стоит ему слышать то, о чем мы здесь говорим.

— Не в этом дело, Посланник. Ведь он все равно ничего бы не понял.

— А если бы он запомнил? — возразил фантом. — Откуда нам знать, какая у него память? Пусть отдыхает.

Возразить было нечего: логика абсолютна. Александр Синяев встал и подошел к Бабичу. Разговор шел в ускоренном темпе, и Бабич воспринял его так: Синяев скользнул к столу, они со странным существом, которое почему-то казалось бесплотным, обменялись непонятными репликами, и все закончилось.

— За мной, Николай. Вам пора отдохнуть.

Они вышли в смежную комнату. Бабич ни о чем не думал, попросту не мог думать. Информации оказалось слишком много, она перегрузила его мозг, ее пока что нельзя было касаться, тем более перемещать. И он молчал, и единственное, что ему оставалось делать — просто повиноваться.

Соседняя комната была на вид точно такой же, но в ее стенах прятались мощные установки гипнообучения. Александр Синяев помог Бабичу застелить постель, показал где что.

— Ничего не бойтесь. Я все ясно объясню потом. Сейчас ложитесь и ни о чем не думайте. Когда проснетесь, вы будете знать гораздо больше, чем теперь. Спокойной ночи.

Он ободряюще улыбнулся и вышел. Роботы невозмутимо продолжали партию. Посланник ждал человека. Его глаза смотрели равнодушно и повелительно.

— Раскрой уши и память, — произнес он нараспев. — Внемли и повинуйся. И человек приготовился слушать.

* * *

Новости были действительно неприятные. Во-первых, станция охвачена боевой тревогой. Весь наличный состав мобилизован на розыски оборотней-диверсантов, атаковавших ее какое-то время назад, перебивших половину команды и скрывшихся с десятком заложников. И хотя после корректировки эта информация превратилась в невинное сообщение о возвращении Александра Синяева, объективно она существовала: коррекция не распространялась на персонал станции. Во-вторых, пост у Хребта Исполинов раскрыт, в ближайшие часы можно ожидать штурма. А главное — Круг отзывал человека.

План Круга менялся. Предписывалось собрать и упаковать имущество — все имущество — и провести его полную эвакуацию. Начинать, естественно, следовало с Хребта Исполинов. Оборудование, которое по каким-либо причинам нельзя было вывезти, подлежало уничтожению. Представительство Круга на Дилавэре ликвидировалось окончательно и бесповоротно. Дальнейшие инструкции будут сообщены позже, в надлежащем месте и в надлежащее время.

Причина всей этой поспешности была проста: дальнейшее Внедрение на планету потеряло целесообразность.

— Но я работал исключительно с техникой Маб, — сказал человек. — Какое дело мне до Внедрения?

— На каждом круге два направления, — произнес фантом. — Ты работал с техникой; ты вернул в строй и заселил космическую станцию, ты починил машину для предсказаний в Талассе. Но одновременно ты представлял здесь Круг; Круг замыкался на Дилавэре, и планета была одной из его бесчисленных точек. Теперь она перестала быть ею; решено отсюда уйти.

— Все точки Круга равны, — сказал человек, внутренне закипая. Но обижаться на фантом бессмысленно — сейчас он не личность, а всего лишь посредник. Что толку злиться на телефон? — Каждое следствие имеет массу причин. Посланник. Где они, эти причины?

— Во-первых, тебя раскрыли… — начал перечислять фантом.

— Но об этом никто не знает! — возразил человек.

— Об этом знаю я, — величаво произнес фантом. — Следовательно, многие в Круге. Раскрыт пост у Хребта Исполинов, и в Круге об этом знают все. Но План изменен задолго до рождения этой информации. Таласское предсказание признано достоверным; Вторжение — неминуемым.

— Но я знал об этом всегда. Посланник. Именно поэтому я готовлю Дилавэр к самозащите.

— Твоя миссия признана нецелесообразной, — продолжал фантом. — Ни один из близких миров Круга не способен оказать помощь. Опыт Круга гласит, что противиться Вторжению невозможно. Оно неотвратимо. Никто не пойдет на бессмысленные расходы ради планеты, уже не входящей в Круг.

— Я потратил несколько лет на подготовку местного населения, — возразил человек, хотя понимал, что дискуссия бесполезна. — Нам поможет наследие Маб. Я почти закончил цикл обучения.

— Мощь десанта из прошлого безгранична, ничто не справится с ней. И теперь ты раскрыт, ты приговорен и казнен. — Человеку показалось, что на тонких губах фантома мелькнула презрительная усмешка. — Так что Круг замкнут. Помни — разорвать его не дано. Вошедший в Круг раздвигает его пределы, но не выходит за них. Лишь план Круга служит ему маяком.

«Но каждая экспедиция имеет сверхзадачу — истинную цель, не внесенную ни в один план», — вспомнил вдруг человек. Повелительные глаза Посланника закрылись. Но он не исчез, оставался в кресле, по-прежнему прямой и неподвижный, как изваяние. Следовательно, Сеанс не был закончен. Фантом снова открыл глаза.

— Круг должен знать о твоем контакте, — властно произнес он, попрежнему не меняя позы. — Главное — координаты. Круг всегда интересовала родина твоих предков.

— Что я могу рассказать? — спросил человек. — Я почти ничего не знаю, Посланник.

— Ты был спасен от мучительной гибели, — произнес фантом. — Значит, ты был участником встречи. Следовательно, ты знаешь все. Раскрой память и развяжи язык. Когда информация становится объективной, Круг расширяется.

— Мне нечего рассказать. Посланник. Меня подобрал их корабль. Потом он последовал дальше, я вернулся сюда. Встреча состоялась здесь, близ Дилавэра.

— И это все, что может заинтересовать Круг? Вся объективная информация?..

— Нет, — сказал человек. — Я пригнал звездолет.

— Чей?

— Маб, большого тоннажа.

Квилла и Дзанг, повернувшись, синхронно приоткрыли зубастые пасти, а в равнодушных глазах фантома появился вопрос, настолько понятный, что информация перешла в объективную форму еще до произнесения вслух.

— Корабль Роботов?..

— Нет, грузо-пассажирский лайнер, — сказал человек. — Но большого тоннажа, с оранжереей.

Последовала пауза. Шахматисты устрашающе усмехнулись и вернулись к любимому делу. Глаза фантома вновь стали холодными и повелительными.

— С оранжереей, — нараспев повторил он. — Включение техники прошлого лишь укрепляет Круг. Но как среагирует Дилавэр?

— Я спрятал корабль в маскировочном поле, — объяснил человек. — Правда, диск стоит здесь, в эллинге.

— Это было обязательно?.. Тебе что, надоели инструкции Круга?..

Последовала долгая пауза.

— Хорошо, — произнес фантом. — Законы стареют, Круг не стоит на месте. Но тот, кого ты привел? Что знает он о родине твоих предков?

— Вряд ли что-то существенное. Переход от одних координат к другим слишком сложен. Даже Круг не знает Галактики; что же может один человек?.. Если вопросов больше нет, я бы хотел отдохнуть. Планы Круга сменились, но и мой день был тяжелый, Посланник.

— Хорошо, — произнес фантом. — Завтра тоже будет тяжелый день. Твоя информация будет проверена. И не забудь про Хребет Исполинов. Я приду и буду держать мост. Наша родина Круг, и нет иного отечества.

Отвечать на традиционную формулу человек не стал, да это от него и не требовалось. Фантом закрыл глаза, стал полупрозрачным, исчез совершенно. Тогда человек подошел к кушетке и лег не раздеваясь. Игроки продолжали переставлять фигуры, окружающее их мало заботило. Свет в комнате погас, кушетка заколебалась, воздух наполнили тихие колыбельные звуки. Но человек уже не слышал их — он заснул тотчас, лишь только голова его коснулась подушки. Заснул, стараясь не думать про завтрашний день.

День предстоял тяжелый.

* * *

В первом приближении станция представляла собой длинный толстый цилиндр, половину сердцевины которого — от центра до одного из торцов — занимала группа Внедрения. Аборигены никогда не догадывались, кто живет под ними как бы в подполье, и считали себя единственными обитателями и хозяевами станции. Кроме человека, внутренним люком никто никогда не пользовался — фантому не нужен люк. А человека на станции по ряду причин считали за своего. Так было до вчерашнего дня.

Сейчас все стояли снаружи, на тесной площадке на своем торце станции. Она, если не считать внутреннего люка, служила единственной коммуникацией, связывающей станцию с внешним миром. Здесь располагались шлюз, наблюдательный пост, антенны дальней космической связи. Никто из аборигенов не подозревал о существовании этой площадки. Столь непростую иллюзию поддерживал фантом — вернее, его партнеры на Кноссе. Они заставляли аборигенов считать, что диаметр половины станции меньше, чем в действительности, — ровно на поперечник сердцевины. Так что станция, по представлениям ее обитателей, походила на ручную гранату, в рукоятке которой, где-то внутри оси, жил человек. Этот образ приходилось поддерживать постоянно, даже когда фантом был дематериализован. Но его партнеры на Кноссе знали свое дело.

Сейчас станцию и предгорья Хребта Исполинов связывала тонкая, почти невидимая нить, оканчивающаяся в руках фантома. Сейчас он был в форме Держателя Моста и походил на трехметрового геркулеса. Надо было действовать. Дзанг взялся трехпалыми ладонями за страховочное кольцо, оттолкнулся копытом от края площадки, помчался вниз, стремительно уменьшаясь. Его примеру последовал Квилла. Александр Синяев еще раз объяснил Бабичу, как пользоваться переправой, и тот тоже исчез внизу.

Когда все они растаяли в обломках, человек остался один на один с Держателем. Они поговорили о всякой всячине: человек рассказал о своих приключениях. Сеанс был нескоро, и информация никак не могла перейти в объективную форму. На добродушном лице гиганта появилась улыбка. Он любил, когда с ним разговаривают как с личностью, а не посредником. Человек попросил его сделать себе оболочку, хотя это и так входило в обязанности Держателя Моста. Фантом заулыбался еще шире и облил человека силовым полем. Александр Синяев взялся обеими руками за нить, связывающую площадку с поверхностью планеты. Дилавэр и станция имели разные угловые скорости, и нить наматывалась на планету, как на катушку. Следовало торопиться, чтобы потом не идти пешком.

Человек оттолкнулся правой ногой от края площадки. Облака сначала не приближались, были снежной равниной, сверкающей и неровной. Человека надежно прикрывало силовое поле, фантом держал его за сотни километров. Человек летел в огне, как болид, тормозясь в атмосфере. Все заволокла мутная слякоть, потом воздух вновь стал прозрачным. Человек летел параллельно далекой земле, незаметно снижаясь. Над его головой скользили крупные облака. Он опять его упустил — этот еще никем не пойманный миг, когда атмосфера становится небом.

* * *

Он опаздывал. Он мчался над скалами на высоте каких-нибудь десять — пятнадцать метров, но с тех пор, как Дзанг пролетел в этом районе, прошло уже несколько минут. Станция совершала полный оборот вокруг планеты за три часа с небольшим; сутки планеты почти равнялись земным. Если бы человек задержался еще на минуту, он бы не успел перемахнуть через Хребет Исполинов и приземлился бы в горах, в сотне километров от места своего назначения.

Каким-то чудом он миновал последние скалы и очутился над ущельем, далекое дно которого зеленело сквозь синеву. Позади него нить легла на одну из вершин, связь с Держателем оборвалась, человек ощутил бешеный напор ветра, но продолжал движение по инерции к утесу поста, расположенному на противоположном берегу ущелья. Его белый зуб вырастал над горизонтом. Человек пролетел сейчас над городом, вернее, небольшим селением, похожим отсюда на рассыпанную кучку детских кубиков. Именно отсюда шли те, кто хотел уничтожить пост. Если бы обитатели селения посмотрели сейчас вверх, они бы увидели человека. Но он летел уже медленно, без огня, его приняли бы просто за птицу. Он затормозился уже настолько, что налетающий воздух нес в себе холод вместо тепла, был ледяным. Местность внизу опять начала подниматься. Человек миновал перелески, альпийские луга, добрался до кромки снегов. Внизу брели какие-то люди, направляясь к утесу. Он вырастал впереди, как средневековый замок. Нить провисла над ущельем, и человек приближался к зубцам утеса снизу, по инерции. Под ним скалились камни. Порвись нить сейчас, его пришлось бы собирать из отдельных кусков. На краю обрыва стоял Квилла и улыбался. При его зубах это выглядело небезобидно. Он протянул трехпалую руку, и человек ухватился за нее. Она была холодной, бескровной, чужой. Человеку снова стало мучительно.

Квилла втащил его на обрыв, как перышко. Некоторое время они плечо к плечу стояли над пропастью. Нить оседала. Квилла словно чего-то ждал. Нить, которая привела их сюда, рассыпалась белыми снежинками, и человек повернулся идти в пещеру. Квилла задержал его за плечо.

— Твой соплеменник, — сказал он. — Он что, остался на станции?..

Глава 5. Образование

В глазах кружилась вьюга. Кругом простиралась наклонная снежная равнина. Он лежал в холодном сугробе. Стояла тишина, и вьюга постепенно успокаивалась, потому что металась только в его голове. Он лежал в глубоком сугробе на сверкающем снежном склоне. Он был штурманом дальнего следования и только вчера покинул борт своего корабля. Иногда падают с самолета и остаются в живых. Но он не падал с самолета. Просто когда он летел над заснеженным склоном следом за чудовищами, похожими на людей, ему вдруг показалось, что он видит это во сне, и он отпустил страховочное кольцо. Но не проснулся, а упал вниз, как камень, как самолет, у которого надломили крылья.

Его защитила плотная прозрачная оболочка, в которой он спускался сквозь атмосферу. Сейчас ее не было, под одежду проникал холод. Он выбрался из сугроба и теперь сидел на снегу, ощупывая свое тело. Ничто не болело. Над его головой проплывали голубые просветы в белом облачном небе. Больше ничего не было видно, никакого движения, только большая птица медленно пролетела над ним в вышине под облаками. А может, самолет — слишком прямо для птицы.

Николай Бабич встал и отряхнулся. Он упал приблизительно в километре от нижней кромки снегов. Склон здесь был пологий, но немного выше задирался неприступными скалами. Внизу зеленела долина, иногда сквозь туманную дымку там блестели стекла в окнах домов. Он снова посмотрел вверх. Утесы высились над ним, как дворцы великанов, приближение к которым запрещено. Долина лежала в нескольких часах ходьбы. Постояв немного, он двинулся вниз. Там люди; он не привык быть один. Он был одет слишком легко и озяб на ветру, но не мог, чтобы согреться, идти быстрее. Скорость вязла в глубоком снегу. «Вы любите приключения?» Да, приключений хоть отбавляй.

Все мешалось в его мозгу, когда он брел вниз по нетронутому белому снегу. Тоска по необычайному, накопившаяся за десять лет нудной возни с вычислительными машинами в штурманской «Земляники». Странная уверенность, что необходимо немедля вернуться в пространство. Крик обзорных локаторов, взявших цель. Причудливая маленькая ракета, не похожая на спасательную капсулу, уходившая на последнем дыхании прочь от далекой планеты. Александр Синяев, человек загадочный во всех отношениях, но великолепно разбирающийся в технике давно исчезнувшего народа. Черный оазис, чужой корабль, безмолвная переправа. Исправленный механизм, гонка по ночным коридорам, схватки с обитателями оранжерей. Сладкое чувство свободы. Возвращение к Дилавэру, прорыв сквозь испуганную толпу. Бесплотное существо переменной формы, люди с мордами ящеров, долгий сон, во время которого Бабич узнал язык и многое другое. Наконец, последний разговор с Синяевым на этом языке, когда они шли по внутренним переходам станции, чтобы через несколько минут спуститься сквозь атмосферу с помощью приспособления, подозрительно напоминающего обыкновенную канатную дорогу.

— Вы их не бойтесь, они не кусаются, — сказал тогда Синяев, указывая на спину одного из трусивших впереди чудовищ.

Чудовища эти были ростом с человека, но сходство здесь не заканчивалось. Они очень напоминали людей, только в маскарадных костюмах. Их спины были сплошь усеяны какими-то чешуйками, пластинками, костистыми гребешками, вдобавок спина переходила в нелепый толстый хвост, волочившийся по полу. Ноги заканчивались у них большими овальными копытами, которые звонко шлепали при ходьбе. Руки были трехпалые, пальцы кончались страшными большими когтями. Лица представляли собой оскаленные маски, казавшиеся выполненными из живого металла. Тем не менее повадки у них были вполне человеческие.

— Да я и не боюсь, они симпатичные, — сказал Николай Бабич. — Я к ним уже немного привык. Чего их бояться?..

— Это Квилла и Дзанг, — продолжал Синяев, убыстряя шаг, чтобы не отстать от чудовищ. — Они роботы, искусственные разумные существа, сделанные по образу и подобию своих творцов с планеты Пьерн. Очень древняя культура, цивилизация второго порядка поколения. В Галактике таких мало. Возможно, она уникальна.

Он сделал паузу, потому что бесплотное существо, выглядевшее на этот раз сказочным великаном, трехметровым атлетом с могучими мускулами, но перемещавшееся странной дергающейся походкой, будто был переодетой каракатицей, исчезло в одной из боковых дверей. Чудовища и люди остановились, но существо тут же вернулось с большим мотком толстой белой веревки через плечо, и отряд продолжал прерванное движение.

Синяев снова заговорил: — Вы привыкнете и к фантому. Он тоже робот, хотя и нематериален в том смысле, как вы это понимаете. Он не имеет постоянной формы, и при каждом изменении внешности у него целиком меняется все: и память, и программа, согласно которой он действует. Однако сменных программ у него не так много. А поведение Квиллы или Дзанга диктует одна-единственная — та, что вложена при создании. Она, конечно, не слишком жесткая. Квилла достаточно пластичен в отношениях со средой и другими разумными существами. Тем не менее это всего-навсего программа. Пусть она известна не всем, но она есть, она объективно существует. Так уж устроены роботы.

— Чем же мы хуже? У каждого из нас есть такая программа, — подумав, сказал Николай Бабич.

— У каждого из нас? — Синяев сделал ударение на последнее слово.

— Да. У любого человека.

— И кто, по-вашему, в нас ее вкладывает?

— Ясно, никто! Сначала она как зародыш, как семя растения, а потом она сама формируется с годами, сама себя формирует. Постепенно становится все более и более конкретной, более цельной. Вещи, которые казались случайными, приобретают новый смысл. Разрозненные события и поступки сливаются в единую линию. Вы разве не замечали?

— Не обращал внимания. Но что она собой представляет, эта программа?

— Естественно, у каждого свое. Из одинаковых семян тоже получаются разные растения. Одни очень красивые, другие уродливые. Но одинаковых не бывает. И хотя эта внутренняя программа…

— Внутренняя?

— Разумеется! Внешние обстоятельства только мешают ее выполнению. И хотя она не всегда и не сразу осознается, хотя она подобна непроявленной фотографии или изображению, летящему через космос в виде бесплотного волнового пакета, однако ее реальность не менее объективна, чем обычной программы, вложенной в компьютер.

— И что же это такое? Предначертание? Судьба? Цель жизни?..

— Можно сказать и так, но это не очень точно. Что такое цель, если она не поставлена? Лучше выразиться иначе — свобода.

— Что общего между свободой и целью?

— Они две стороны одного и того же. Например, какой-нибудь сосуд изнутри выглядит совсем не так, как снаружи. Однако это один и тот же сосуд. Внутренняя свобода — единственное средство достижения внешней цели. Или комплекс средств. А внутренняя цель — единственный источник и стимул внешней свободы. А свобода в целом — это когда ты идешь к своей цели, невзирая на все препятствия, обходя их и сокрушая… Как река, текущая к устью.

— Я?

— Например, вы. Вам-то все это знакомо из опыта.

— Вы так думаете?

— Убежден. Слава богу, я уже немного вас знаю.

— А если цель поставлена кем-то другим? Или другими? — спросил, помолчав, Синяев.

— Высшими силами? — усмехнулся Николай Бабич.

— Ну, можно назвать и так.

— Цель, не ставшая твоей собственной, не есть настоящая цель, — убежденно сказал Николай Бабич. — И вообще всякая явная цель. Она может быть только средством. Если ты стремишься к ней, ты не человек и даже не робот. Ты просто чей-то орган, чей-то манипулятор, чье-то орудие.

— Вы считаете?

— Конечно. К сожалению, часто так и бывает. Особенно на первых порах. И толкают тебя вовсе не высшие силы, а что-нибудь гораздо более прозаическое. Например, руководство. Или коллектив. Или семья. Или обстоятельства, наконец.

— Что значит «не человек»? И при чем здесь высшие силы?

— Ты остаешься человеком только в другие моменты, — попытался объяснить Николай Бабич. — В те минуты, когда тебя никто и ничто не программирует. Ведь такие есть всегда, и у кого угодно. Будь ты хоть рабом фараона…

— Не слишком ли сложно?..

— Сложно? Многие вещи только кажутся сложными, — сказал Николай Бабич. — Свобода, необходимость, судьба… И вообще, разве может быть сложным то, что есть? Предмет или явление существует, а мы его как-то описываем или объясняем. Наши объяснения и описания, действительно, могут быть сложными либо простыми, причем любое сложное объяснение с течением времени стремится сделаться проще…

— О, вы философ!

— Отчасти. Думаете, меня удивляют таланты вашего друга? — Николай Бабич показал на бесплотное существо. — Нет. Так ли она поразительна, способность принимать различные формы? Что в ней такого? Вспомните вчерашний день. Полиморфизм — извечное качество насекомых. Когда-то я много размышлял об этом.

— В связи с чем?

— Да так. Я думал о сущности религий…

— А что такое религия? — неожиданно спросил Синяев.

— Религия? — удивился Николай Бабич. — Грубо говоря, это как раз и есть учение о высших силах. И почти любая религия основана на вере в загробную жизнь. Человек рождается, живет, копошась в грязи, потом умирает, а его крылатая душа блаженствует в райских садах, среди цветения и благоухания. Где мог человек подсмотреть это? Только у насекомых. Сначала червь, копающийся в навозе. Потом куколка — разве не похоже на смерть? Наконец, прекрасная бабочка, которая порхает с цветка на цветок, собирая нектар и амброзию…

— Понятно. Но при чем здесь высшие силы?..

— В общем-то ни при чем, — согласился Николай Бабич. Он снова посмотрел на трусивших впереди страшилищ. — Для роботов, например, бесспорно, есть высшие силы: это те, кто вложил в них программу. Любопытно, что вы в данном случае не являетесь высшей силой, поскольку вы этой программы даже не знаете. Вот и возникает вопрос…

— Да?

— Вопрос простой, — сказал Николай Бабич. — Какого дьявола вы, земной человек, делаете в этой компании? И вообще — как вы в нее затесались?

Синяев ответил не сразу, и некоторое время они молча шли по бесконечному коридору, замыкая карнавальную процессию. Гулкое эхо шагов уже тогда делало происходящее весьма похожим на странный сон. Или даже на новую запись фантоматографа.

— Это старая история, — сказал наконец Синяев. — Она началась задолго до нашего с вами рождения. Случилось так, что корабль, на котором летели мои будущие родители, попал в аварию. Взрыв инвертора, как обычно.

— Все-таки инвертора?

— Да. Их вынесло на другой край Галактики, очень далеко от Солнечной системы. Они не были космонавтами и не знали никаких координат: ни Земли, ни места катастрофы, ни района, где очутились. Звездных карт при них не было. Да и вообще ничего не было, кроме аварийной капсулы. Положение казалось вполне безнадежным. Но их спасли.

— Каким образом?

— Неподалеку случайно оказался один звездолет, — объяснил Синяев.

— Вот, вот. Об этом я и говорил. Одна случайность, вторая…

— Это был корабль, принадлежавший Кругу, — продолжал Синяев. — Удача получилась взаимной. Кругу повезло тоже. Ведь разумных существ, похожих на нас с вами, не так много в Галактике. Во всяком случае, Круг пока не включает миров, заселенных ими.

— А Земля?

— По-видимому, она пока еще тоже вне Круга.

— Пока.

— Разумеется, — сказал Синяев. — Круг постоянно расширяется. Но космическая активность Земли, вероятно, не так высока. Она пересеклась с Кругом только в тот раз, чисто случайно.

— Опять случайно! Кстати, что такое этот ваш Круг? — поинтересовался Николай Бабич. — Объясните же, наконец. Объединение цивилизаций вроде ефремовского Великого Кольца? Или какая-нибудь развитая сверхцивилизация?

Синяев отрицательно покачал головой.

— Нет. Круг — это надцивцлизация, самая могущественная в Галактике. Сверхцивилизаций и объединений не существует.

— Пускай надцивилизация, — охотно согласится Николай Бабич. — Разве дело в названии? Где она расположена?

— Думаете, я смогу ответить на этот вопрос?

Николай Бабич поискал глазами бесплотное существо. Оно, возглавляя процессию, бодро шагало сейчас метрах в десяти впереди них. Неужели оно способно уловить слабые звуки их голосов, заглушенные к тому же звонким топаньем роботов.

— Ну, если нельзя…

Синяев пожал плечами.

— Не в этом дело. Фантом теперь не Посланник Круга, а Держатель Моста. Ему наш разговор безразличен. На ваш вопрос просто невозможно ответить. Где располагается космос? Откуда идет реликтовое излучение? Куда расширяется Вселенная?..

— Вы хотите сказать…

— Да, — кивнул Синяев. — Круг не имеет какой-то определенной дислокации. Он нигде и одновременно везде. Все точки Круга равны. У него нет ни центра, ни периферии. Он как бы растворен в цивилизациях Галактики и не может без них существовать. И далеко не каждая цивилизация подозревает о его существовании.

— А какой тогда смысл вы вкладываете в выражение «корабль, принадлежащий Кругу»?

— Самый обычный. Если я, например, возьму где-нибудь корабль и куда-нибудь полечу, это и будет корабль Круга.

— А планета, где вы возьмете корабль, ни о чем не будет догадываться?

— Почему же нет? О Круге, естественно, знают их отдельные представители. Те, что сами входят в Круг. Все точки Круга равны, это закон. Но именно Круг в большинстве случаев руководит космической деятельностью цивилизаций.

— Руководит?

— Да. Поскольку Круг — явление космическое, то его интересуют в первую очередь вопросы, связанные с дальними коммуникациями и звездоплаванием. Круг стимулирует, поощряет и направляет исследования и технические разработки в этих областях.

— Значит, это нечто вроде мафии или тайного общества?

— А что такое мафия?

— Тайная преступная организация. Я читал о них. Сейчас их, конечно, нет, но они процветали еще пару веков назад.

— Ну и пример! — усмехнулся Синяев. — Организованная преступность! Что общего с этим у Круга?

— Не знаю. Но, по-моему, тайные организации всегда вне закона. И как бы то ни было, на каком основании вы так спокойно выдаете мне ваши секреты? Я ведь пока не давал никакой страшной клятвы.

— Какая в ней необходимость? Вы уже вошли в Круг: он замкнулся на вас. «Земляника», когда вы меня спасли, превратилась в звездолет Круга. Когда мы шли к кораблю Маб, наш катер был катером Круга. А потом сам корабль Маб стал кораблем Круга.

— Вот как?

— Да. Если даже вы когда-нибудь вернетесь на Землю, вы уже никогда не выйдете за пределы Круга.

— Вы убеждены в этом? — спросил Николай Бабич. — Думаете, я буду молчать? Почему? Я никому ничего не обещал. И, честно говоря, не собираюсь.

— Зачем молчать? Говорите что угодно, вам все равно не поверят. Есть вещи, в которые нельзя поверить, пока не столкнешься с ними. Что вы знаете, чтобы рассказать об этом достаточно убедительно? По-моему, ничего.

— А вы?

— Достаточно, чтобы понять, что вы уже никогда не выйдете за пределы Круга. Круг только увеличивается, его площадь не сокращается.

— Вы думаете, вам удастся заставить меня поступать вразрез моим убеждениям?

— При чем здесь я? — сказал Синяев. — И никто не собирается вас заставлять. Все гораздо проще. На каждом круге два направления. Вы всегда будете делать только свое, нужное вам. Но одновременно это будет полезно Кругу. Круг достаточно велик для такого пересечения интересов.

— Ну, это мы еще поглядим, насколько он у вас велик, — сказал Николай Бабич. — Неужели он присутствует действительно на всех планетах Млечного Пути?

— Нет, конечно. В основном Круг интересуют миры, приступающие к нему. Чаще всего включение планеты в Круг происходит стихийно, но не всегда. Дилавэр, например, очень долго находился под наблюдением. Без Круга космическая эра началась бы здесь еще очень нескоро. Прогрессу в этой области весьма помогло спасение моих родителей. Вы сами видели, что здешние жители напоминают землян. Они почти как люди. Поэтому спасение моих предков обернулось для Круга большой удачей.

— И что же? — спросил Николай Бабич, хотя разговор перестал ему нравиться. — Дело успешно закончилось?

— Нет, операция началась сравнительно недавно, — объяснил Синяев. — Должен был родиться я, должен был вырасти и окрепнуть, пройти необходимую подготовку. Дилавэр — очень ценная планета. Миллиард лет назад здесь была крупная база цивилизации Маб. Двойного назначения: и наземная и космическая. Но она была жутко заброшена, в отвратительном состоянии. Космическую станцию, правда, частично восстанавливали до нас, а вот на поверхности пришлось поработать мне. Ни мать, ни отец, естественно, не были специалистами по технике Маб. А специалистов, похожих, скажем, на Квиллу, вряд бы кто-нибудь пустил на поверхность.

— Я опять не понимаю, — пожаловался Николай Бабич. — Вы говорите, вас готовили. Вас готовили специалисты Круга. Но где это происходило? Ведь у Круга, как вы говорите, нет собственных планет?..

— Точно. Меня готовили на Кноссе. Там, откуда фантом. И готовили меня местные эксперты по технике Маб, не имеющие к Кругу никакого отношения. Так, во всяком случае, они думали… Именно кносский корабль спае в свое время моих родителей.

— А где они сейчас, ваши отец и мать?

— Их давно нет в живых, — сказал, помолчав, Синяев. — Несчастный случай, так, по крайней мере, мне объяснили. Это произошло пятнадцать лет назад.

Они долго молчали.

— И вы никогда не были на Земле?

— Нет.

— Никогда не видели других землян?

— Никогда.

— И так легко ушли с «Земляники»?

— Почему же легко? — сказал Синяев. — Но что делать, здесь я нужнее. Так я считал. И люди здесь, в общем, ничем не хуже. Но теперь… Вы же знаете, планете угрожает опасность.

— Серьезная?

— Смертельная. Пострашнее атомной войны.

— И что вы будете делать?

— Скорее всего, ничего.

— Почему?

— Вероятно, борьба бесполезна. Поэтому рекомендовано отсюда уйти.

— Рекомендовано?

— Да. А что вам не нравится?

— Мне нравится все. Только…

— Почему вы замолчали? Говорите.

— Только там, в оранжереях, — сказал Николай Бабич, — я вам завидовал. Я думал… Думал, что вы самый свободный человек во Вселенной…

Здесь их разговор прервался, потому что они вышли за двери шлюза. Крыша над площадкой — если она была — оставалась невидимой, и казалось, что они стоят в пустоте, лицом к лицу с космосом, только непонятно, чем дышат. Под ними громоздилась планета, задрапированная облаками. На площадке уже стояли оба зубастых страшилища и бесплотное существо, похожее сейчас на древнегреческого титана. Потом оно раскрутило над головой лассо, сделанное из толстой белой веревки, и метнуло его в направлении облаков. Конец веревки скоро скрылся из виду, и сама она уменьшилась в диаметре, став наконец тоньше самой тонкой паучьей нити. Одно из страшилищ пристегнуло к паутинке несколько одинаковых овальных колец. Вокруг него возникла прозрачная серебристая оболочка, похожая на пузырь воздуха вокруг водяного паука. Не выпуская кольца из трехпалых ладоней, оно оттолкнулось ногой от края площадки и исчезло внизу. За ним последовало второе страшилище. Потом Синяев рассказал Николаю Бабичу, как пользоваться переправой, и он тоже полетел вниз. А потом, уже под облаками, ему вдруг показалось, что это сон…

Сейчас Николай Бабич брел по сугробам, оставляя за собой вереницу глубоких отпечатков. За десять лет работы штурманом он отвык ходить по снегу, ведь отпуск обычно приходился на лето, за зимой пришлось бы ехать в Южное полушарие, а в отпуске есть дела поважнее, чем гоняться за сугробами и метелями.

Он брел в снегу по колено, иногда проваливаясь глубже. Долина внизу манила его, как море. Он уже забыл, что эта планета — далеко не Земля. Он остановился, любуясь ландшафтом. Безмолвные снеговые пики парили в воздухе над горизонтом. Между ними и Николаем Бабичем синела яма ущелья. Сквозь толстый воздушный слой оттуда просвечивала зелень. Край снежного щита был теперь совсем близко. Поверхность снега здесь обледенела, кое-где он подтаял до камня. Николай Бабич глубоко вдохнул морозный воздух и вдруг увидел людей.

* * *

Их было человек десять, они поднимались навстречу ему из долины. Склон здесь был крутой, они шли, сильно наклоняясь вперед, и их лиц пока не было видно. За плечами у них возвышались тяжелые вещевые мешки. На шее у самого первого висел предмет, похожий на автомат. Обе его руки лежали на автомате, оттягивая голову книзу.

Группа людей приближалась. Они еще не видели Николая Бабича. Они смотрели себе под ноги, чтобы не оступиться в грудах камней, оставленных подтаявшим краем ледника.

Они шли удивительно ровно, в затылок друг другу, и тот, что шагал впереди, заслонял собой остальных. Они шли извивающейся в вертикальной плоскости змейкой по берегу ручья, вытекавшего из-под ледника. Приблизившись к краю снежного щита, они остановились, их строй распался, они встали полукругом и теперь совещались, как им идти дальше.

Они показывали друг другу на скалы за спиной Николая Бабича. Его самого они пока не замечали, потому что он стоял неподвижно. Все они были одеты в одинаковую одежду: облегающие брюки темного цвета и светлые куртки с капюшонами. Их глаза скрывались за черными очками. На груди у вожака болталось оружие, но не автомат, а что-то вроде укороченного ружья. Такие же ружья свисали с плеч остальных. Некоторые держали в руках предметы, похожие на ледорубы.

Они стояли компактной группой, показывая пальцами на утесы, и о чем-то вполголоса совещались. Ветер дул с гор, в спину Николаю Бабичу, и уносил слабые звуки их голосов. Они были похожи на людей, правда, их лица наполовину закрывали большие темные очки для защиты от блеска снега, очень яркого, когда солнце выходило из облаков.

Они казались все на одно лицо, похожими как близнецы, когда стояли кружком, вполголоса совещаясь и показывая пальцами на утесы. Они напоминали альпинистов, собравшихся покорить какую-нибудь непокоренную вершину. Вот только зачем им ружья?

Николай Бабич вспомнил о птице, которая недавно пролетела над его головой, направляясь к скалам. Наверное, на таких птиц они и собирались охотиться.

Они совещались у кромки ледника, на фоне сине-зеленой долины, как им лучше подняться в горы. Они мысленно прокладывали маршрут с конца, с вершины большого утеса, и опускались мысленно все ниже и ниже, и руки их уже не задирались в небо, а вытягивались параллельно склону.

Когда они, наконец, заметили Николая Бабича, ему показалось, что это получилось у них одновременно. Не было такого, чтобы один из них увидел его, закричал, и глаза всех остальных повернулись к нему. Нет, сейчас они смотрели на него, перестав разглядывать утесы, будто уже давно знали о его присутствии, а теперь просто решили все вопросы, связанные с подъемом, и перешли ко второму пункту повестки дня.

Они разглядывали Николая Бабича сквозь черные очки, приветливо махали руками — он на это ответил — а когда он сделал движение, чтобы спуститься, кто-то из них громко крикнул на своем мелодичном языке, который Николай Бабич выучил сегодня во сне:

— Оставайся на месте, приятель. Мы сами к тебе поднимемся.

Они снова построились в колеблющуюся колонну и двинулись к нему, продолжая прерванное движение. Они вступили в полосу снега, начинавшуюся недалеко от Николая Бабича, и шли теперь прямо к нему по обледенелому насту, а он стоял неподвижно, еще не зная, что его ожидает.

Вереница вооруженных людей пробралась между массивными валунами и вышла на открытое место. Здесь они снова рассыпались в полукруг и остановились, глядя на Николая Бабича. Их было восемь. Они одновременно сняли черные очки, — видимо, в знак приветствия — и молча стояли, разглядывая его, как заморское диво. Некоторые что-то жевали. Лица у них были вполне человеческие, восточного типа, темные глаза настороженно смотрели на Николая Бабича. Но губы уже расплывались в улыбках. Видимо, это был очень приветливый, добродушный народ. Однако первое слово принадлежало вожаку.

— Долго шел? — спросил он певуче, выплюнув жвачку в снег. — Пять часов? Или больше?

— Семь, — наугад ответил Николай Бабич, так как даже не знал, о чем идет речь.

Вожак задумчиво пошевелил толстыми губами. Лицо у него было смуглое, загорелое, плоское. Глаза, привыкшие к черным очкам, смотрели на мир узкими горизонтальными щелками. Единственный в группе он был без головного убора. Он долго шевелил губами, обдумывая слова Николая Бабича, подсчитывая что-то в уме.

— Семь часов, — повторил он наконец. — Через перевал всегда долго. А почему ты свернул с дороги?..

Николай Бабич колебался, как правильнее ответить. Его выручил низенький плотный человек с круглым гладким лицом.

— Наверное, захотелось побродить по чистому снегу. Когда я жил в Мильдсе, мне постоянно этого хотелось. Ведь в городе настоящего снега нет, даже зимой. Там его месят ногами и лопатами, посыпают солью, и он превращается в слякоть. Верно я говорю?

— Верно, — подтвердил Николай Бабич, удивляясь, что его до сих пор не опознали по произношению. Видимо, оно было вполне правильно.

— У города много недостатков, — вмешался третий. Кожа на его лице была темная, морщинистая, словно кора старого дерева. — Но там есть и свои преимущества. Там театры, музеи. Одним словом, культура.

— Культура, — повторил тот, который раньше жил в городе, — А ты был когда-нибудь в музее?

— Конечно. Когда приезжал в гости к родственникам.

Бывший горожанин хмыкнул.

— Когда я приезжал туда до того, как там поселился, я тоже проводил много времени в музеях и театрах.

— Вот видишь, — сказал темнолицый защитник городской культуры.

— Но это было еще до того, как я там поселился. Когда я переехал туда жить, все изменилось. На это не остается времени. Работа, обед, дорога туда и обратно. Восемь часов спишь. Где тут ходить в театры.

— В городе много людей, — возразил темнолицый. — Ты с ними постоянно общаешься, все время узнаешь что-то новое.

— И в городе много магазинов, — сказал еще один, самый молодой, в черной шапке. Его подбородок украшала узкая короткая бородка. — Там можно хорошо и модно одеться. И при этом совсем недорого.

Все восемь, не сговариваясь, опять посмотрели на Николая Бабича, словно перешли к очередному вопросу повестки дня. Внезапно он осознал, что одет не только легко, но вдобавок не очень прилично. Скафандр он снял с себя еще на борту чужого звездолета, и был сейчас в одном нижнем белье. Разумеется, оно соответствовало лучшим космическим стандартам, чистая шерсть, никакой синтетики, но все-таки это было белье.

Однако восемь альпинистов с видимым одобрением разглядывали его одежду.

— Верно сказано, — проговорил, наконец, вожак, прикрыв глаза-щелки. — К нам такая одежда не поступает. Снабжение в нашем захолустье отвратительное, особенно в последние годы. И вообще, там сейчас делать нечего. Пойдем лучше с нами, приятель.

— Какая от меня польза, — сказал Николай Бабич, удивленный таким поворотом. — Я и стрелять толком не умею.

— Тебе на скалы необязательно, — сказал темнолицый. — Зачем стрелять? Посидишь внизу, посмотришь. Может, стрелять-то и не придется.

— Разговорились, — сердито сказал вожак. — Придется, не придется… Пошли, а то и к вечеру не успеем. Так ты идешь с нами? — спросил он.

Николай Бабич развел руками. Однако некому было правильно истолковать этот жест. Уговаривать его никто не стал.

— Тогда становись, — сказал вожак.

Все опять выстроились в колонну. Николай Бабич находился где-то в ее конце, за узкобородым юношей в черной меховой шапке. Они двинулись вверх по следам Николая Бабича. Бывший горожанин замыкал шествие. Они шли тесно один к другому, ступая след в след, и Николай Бабич слышал позади себя дыхание бывшего горожанина.

— Снег здесь глубокий, — говорил тот. — Когда пойдешь через перевал в следующий раз, бери немного южнее. И надень горные башмаки. Ты пойдешь, я знаю. Тот, кто однажды понял, что есть другие места, кроме Мильдса, уже не может жить в нем безвыездно. Иначе чувствуешь себя как в тюрьме.

— Это действительно так, — сказал Николай Бабич, чтобы поддержать разговор. — А куда мы сейчас направляемся?

— За вражескими лазутчиками, куда же еще, — сказал бывший горожанин из-за его спины. — Они живут вон в тех скалах. Там у них база, такое гнездо вроде осиного. Они живут там и подготавливают вторжение. Но сегодня мы им покажем.

— Если, конечно, найдем, — сказал темнолицый. Он покинул строй и шагал сейчас рядом с Николаем Бабичем, самостоятельно пробивая дорогу в глубоком снегу. — Если действительно что-то есть. Если все это не дезинформация.

— Перестань ты, Старк, — сказал бывший горожанин. — Нельзя же не верить людям. Я своими глазами видел, как они садились на скалы.

— О ком идет речь? — спросил Николай Бабич.

Ему так хорошо было идти с этими добродушными людьми в одной цепочке, по белому снегу, утоптанному идущими впереди, что он уже окончательно забыл, на какой планете находится. А теперь они заговорили о каких-то вражеских лазутчиках.

— Ты откуда свалился, приятель? — спросил темнолицый Старк. — Или ты не читаешь газет? Ведь штаб самообороны работает у вас в Мильсе, а не в нашей глуши.

— Он просто пошутил, — объяснил бывший горожанин. — Конечно, он знает все об этом утесе и о вражеских лазутчиках.

— Почему ты, Лотто, всегда во все вмешиваешься? — с раздражением сказал темнолицый Старк. — Я не понимаю таких шуток. Если он действительно все знает, то почему же он отрицает это?..

— Я болел, — сказал Николай Бабич неожиданно для себя самого. — Я очень долго болел и лежал в госпитале. Мне не давали читать газет, совсем ничего не давали. Я вышел оттуда только вчера.

— Вот как? — бывший горожанин Лотто легонько хлопнул Николая Бабича по плечу. — Выходит, ты не знаешь даже про таласское предсказание?

— Нет, ничего не знаю.

— Тогда слушай. Два года назад таласский оракул впервые в своей истории согласился отвечать на вопрос о будущем нашей планеты. Раньше на такие вопросы он заявлял, что ответ зависит только от нас. Все, мол, в ваших руках. Но два года назад он сделал следующее предсказание: «Если не помешаете, — это у него стандартное начало, — то через два года небо расколется и прольется металлическим градом. Станут градины яйцами, и вылупятся из них железные пауки. Пауки подрастут, размножатся, разбегутся по всей планете и сотрут все с ее лика. Потом на развалинах вашей цивилизации они что-то построят, но вас к тому времени не останется»… Вот такой прогноз. Как обычно, без комментариев.

— Все точно, слово в слово, — подтвердил темнолицый Старк. — И два года уже на исходе.

— Фантазия у вашего оракула могучая, — сказал Николай Бабич. — Но почему обязательно ему верить?..

— Так это же оракул из Храма Неба, — сказал темнолицый Старк. — Из Храма Неба, который построен неизвестно кем и неизвестно когда.

— Да он не слыхал и про Храм Неба, — перебил его Лотто. — Наверняка он и тогда болел. Он болел всю свою жизнь, таким и родился.

— Действительно, я ничего не знаю про этот храм, — признался Николай Бабич.

— О нем мы тебе рассказывать не будем, — сказал темнолицый. — О нем ты сам где-нибудь прочитаешь. Но Большой Искусственный Ум, о котором упоминают во всех книгах, даже в самых древних, удалось починить и пустить в ход. Он оказался электронным прорицателем и теперь делает предсказания. И всегда очень успешно.

— А какая доля предсказаний исполняется? — поинтересовался Николай Бабич.

— Сто процентов, — спокойно ответил темнолицый Старк, — все предсказания, которые он делает. Если, конечно, никто ничего не предпринимает. Он неспроста начинает свои ответы с этой вот фразы: «Если не помешаете». Например, он предсказывает засуху и неурожай. Поля начинают усиленно поливать и урожай снимают рекордный. Он предсказывает землетрясение и большие жертвы. Все уходят из района землетрясения, и жертв нет. А вообще его предсказания всегда сбываются.

— Поэтому вторжение произойдет буквально на днях, — подхватил Лотто. — Это естественно — ведь срок, указанный в прорицании, приближается. И Огненных Птиц сейчас видят куда чаще, чем раньше.

— А кто они такие, эти Огненные Птицы?

— Вражеские лазутчики. Они летают над нами, высматривают наши слабые места. Но народ вооружен, мы готовы к вторжению.

— Никогда не видел ни одной Огненной Птицы, — сказал Старк. — Я, конечно, верю в предсказания таласского оракула и всюду хожу с ружьем, но Огненных Птиц не встречал.

— А я видел, — сказал Лотто. — Целых четыре раза.

— Треплешься. Ничего ты не видел.

— Видел, — настаивал Лотто. — Совсем недалеко отсюда. Над долиной.

— А какие они, эти Огненные Птицы? Действительно похожи на птиц?

— Нет, конечно. Говорят, это просто летящий огонь в небе. Говорят, похоже на падающую звезду.

— Только покрупнее и гораздо медленней, — подхватил Лотто. — Потом они садятся на скалы, превращаются в людей и начинают высматривать наши слабости. По радио передавали, что на космической станции вчера или позавчера арестовали еще одного вражеского лазутчика. Неясно, как он туда пробрался. Его уже давно выследили, а вчера, наконец, арестовали. И сразу же казнили. Даже допрашивать не стали, по-моему.

— Какой смысл? — сказал Старк. — Ведь они оборотни. Из них все равно ничего не вытянешь, даже насосом. Это ужасные существа, человеческие чувства им недоступны. Ни страх, ни совесть. Даже боль на них не действует.

— А почему вы называете их оборотнями? — насторожился Николай Бабич.

— Оборотни и есть, — объяснил Старк. — Они же могут превратиться в кого угодно. Хочешь — в человека, а хочешь — в железного паука. Но мы им зададим, этим оборотням. Если поймаем, конечно.

— Все-таки их жалко, — сказал Лотто. — Я понимаю, что они не люди и что у них нехорошие цели, но все-таки мне их жалко. Ничего не могу с собой поделать. Конечно, это чувство надо в себе убить, потому что уж они-то нас не пожалеют. Это будет страшное вторжение, но мы постоим за свою планету. На станции они появляются довольно часто. Они действительно в случае чего легко станут железными пауками, как сказано в прорицании. По радио передавали, что сегодня они даже пытались захватить космическую станцию.

Темнолицый Старк заинтересованно повернул голову.

— Что ты говоришь? Я этого не слышал. Когда это передавали?

— Перед самым нашим уходом. Они пытались захватить станцию, но неудачно. Им удалось скрыться, но ракета, на которой они прибыли, обезврежена, она находится под охраной. Сейчас их разыскивают. Деваться им особенно некуда. Скоро их изловят, а там и казнят…

Они еще некоторое время спорили, потом разговор стих. Николай Бабич не принимал в нем участия. Он размышлял о своих приключениях в свете того, что ему рассказали. Внезапно движение впереди замедлилось. Люди останавливались, окружая что-то кольцом. Все молчали. Николай Бабич протиснулся вперед. Остальные молча стояли, окружив глубокую яму, вырытую кем-то в снегу. Они стояли, сняв темные очки, в упор глядя на Николая Бабича. Расступались, давая ему дорогу. В их глазах появилось новое, строгое выражение, и руки легли на стволы свисавших с плеч ружей. Николай Бабич понял, почему они остановились. Отсюда начинались его следы. Яму вырыл он сам, когда упал вниз, как самолет с поврежденными крыльями.

* * *

Николай Бабич сидел на высоком вещевом мешке под покатым заснеженным склоном и, прищурившись, наблюдал, как цепочка людей приближается к подножию утеса. Снег возле утеса был разворочен пронзительными ветрами, обнажившими скальное основание. Горстка людей, похожих отсюда на муравьев, пробиралась между крупными валунами, похожими отсюда на речную гальку.

— Переживаешь? — сказал бывший горожанин Лотто. Он полулежал рядом на двух других рюкзаках, удобно вытянув ноги, и тоже следил за действиями группы. — За своих трясешься? Можешь не волноваться, возьмут сейчас твоих приятелей, тепленькими. У нас ребята знаешь какие? Один Старк чего стоит. А Гоба? Тебя, например, даже связывать не стали, даром что оборотень. И так помрешь, со страху.

Николай Бабич сидел на туго набитом мешке, следя за перемещением группы, и действительно дрожал. Ветер у подножия утесов был упорный, пронизывающий, как сквозняк.

— Просто замерз, — сказал он бывшему горожанину. — Холодно здесь, на ветру.

Он смотрел на утес. Группа людей стояла сейчас у его основания, совещаясь. Утес, как кристалл горного хрусталя, вздымался ввысь вертикальными стенами, и только с восточной стороны к нему примыкал крутой неширокий гребень, по которому можно было подняться на вершину утеса.

— Возьми, — сказал Лотто.

Николай Бабич повернул голову. Лотто протягивал ему снятую с себя куртку, подбитую мехом какого-то животного.

— Надень, а то и вправду замерзнешь. Помрешь вместе со всем, что знаешь. И зачем вам понадобилась такая холодная планета? На небе-то вам небось теплее было?..

— Я уже объяснял, что это недоразумение, — проговорил Николай Бабич, натягивая куртку, — Спасибо. Пусть я действительно с неба, но я ничей не лазутчик. Я штурман звездного корабля. Планета, откуда я прилетел, находится очень далеко. Она очень красивая, и все люди там счастливы…

Вереница человеческих фигурок приблизилась вплотную к основанию скалистого гребня и начала восхождение. Фигурки поднимались медленно, почти незаметно для глаза.

— Тем более, — сказал Лотто. — Если у вас так хорошо, то зачем вы придумали это вторжение? Мы, конечно, вас не боимся, но нам ваше вторжение ни к чему. Подумайте об этом у себя на небе.

Лотто сидел на мешке, обхватив себя руками от ветра, и его обрез лежал рядом, между ним и Николаем Бабичем — стволом в сугроб, приклад на рюкзаке.

— Мы и так люди бедные, а теперь приходится тратиться еще и на вооружение…

Николай Бабич оторвал взгляд от обреза и снова посмотрел на далекую цепочку людей. Пока Лотто рассуждал насчет бедности и вооружений, человеческие фигурки заметно передвинулись вверх по скале.

— Я этого не понимаю, — сказал Николай Бабич. — Правда, мне вообще многое непонятно. Ведь у нас на Земле и денег-то давно нет.

— Заливаешь, приятель, — сказал бывший горожанин, ежась от холода на пронизывающем ветру. — Ты вообще-то парень хороший, но рассказываешь небылицы. Как это можно — совсем без денег? Одни голодранцы у вас, что ли?

— Нет, — сказал Николай Бабич, улыбаясь в теплой куртке бывшего горожанина. — У нас совершенно другая система распределения. Если кому-нибудь что-нибудь нужно, он получает это даром. Но и работают все на совесть.

— Понятно, — сказал Лотто. — Задарма, значит. А у нас за гроши. Всюду одно и то же. Беспокоишься о другом — как бы с голоду не подохнуть. А тут еще вы со своим вторжением. Раньше у нас хоть армия была маленькая. Теперь половина населения ходит в солдатах, работать некому. Цены растут, налоги растут, производство сворачивается. Ты парень неплохой, растолковал бы ты это у себя на небе. Найдите какую-нибудь другую планету. Вам ведь, видимо, безразлично, куда вторгаться. Подыщите себе что-нибудь тихое, безлюдное…

— Я уже сто раз повторял и повторяю еще, — сказал Николай Бабич. — Я попал сюда чисто случайно. Мне и в голову не приходило, что мои знакомые могут заниматься такими вещами.

— Но ведь они оборотни? — полуутвердительно спросил бывший горожанин. — Они смогут в случае чего превратиться в металлических пауков?..

Николай Бабич не ответил. Он следил за действиями группы. Светлые пятнышки курток поднялись уже метров на тридцать и продолжали восхождение.

— Волнуешься? — опять сказал Лотто, проследив направление его взгляда. — Не беспокойся, возьмут их, как миленьких. Не переживай. Вместе вам веселее будет.

Внезапно утес заволокло белое покрывало. Николай Бабич и Лот-то вскочили на ноги. До них донесся гул обвала.

— Лавина, черт бы ее взял, — выругался Лотто. — Никому бы не поверил, что сейчас бывают лавины.

Белая снежная пыль осела, и вновь стали видны крошечные фигурки, прилепившиеся к скале. Некоторое время Лотто молча размышлял.

— Я еще понимаю — зимой. Когда лавина зимой, этим никого не удивишь. Носейчас… Стой, — неожиданно повернул он к Николаю Бабичу полное нахмуренное лицо. — Да ведь это твои приятели виноваты. Почуяли, что наши за ними полезли, и сыпят теперь лавины, чтобы им помешать. Но наших ребят никакие лавины не остановят.

Сейчас все уже было как прежде. Последние снежинки легли в сугробы рядом с высоким утесом, воздух вновь стал прозрачным. Бывший горожанин пересчитал фигурки на скалах, загибая пальцы.

Николай Бабич сидел теперь совсем рядом с его обрезом, погруженным стволом в сугроб.

— Так, Гоба здесь. Старк тоже здесь, и Косолапый, и Дрант. Так, и еще эти двое. А куда девался Грума?..

Он снова начал пересчитывать скалолазов.

— Да. Грумы нет, — сказал он озабоченно. — Куда же он делся? Николай Бабич уже знал, что Грума — это тот узкобородый юноша в черной шапке, который недавно шагал впереди него. Он знал также, что Грума всего год как женат, что жена его очень любит, но все равно изменяет, что детей у них пока нет, но будут, когда они выстроят себе дом. Они с бывшим горожанином Лотто сидели на высоких рюкзаках около часа, и Николай Бабич получил уже много всяких сведений про всех своих новых знакомых.

— А вот и ваш Грума, — сказал Николай Бабич. — Ничего с ним, как видите, не случилось.

Он показал на одинокую фигурку, прилепившуюся к скале в стороне от других и немного пониже, Лотто снова обнял себя руками от ветра.

— Ничего не случилось? — повторил он с сомнением — Тогда почему же, по-твоему, он там оказался? Вообще-то ты парень неплохой, это верно, но некоторых вещей ты почему-то не понимаешь. Ведь он, наверное, упал. Твои приятели, видимо, сбили Грума своей лавиной. Но наших ребят этим не очень-то запугаешь.

Вдали снова послышался глухой грохот, на этот раз очень сильный, как при бомбежке. Высокий утес снова скрылся в облаке снежной пыли. Когда она улеглась, Николай Бабич легко нашел семь человеческих фигурок, поднявшихся уже до середины скалистого гребня. Но его пологой вершины, по которой смельчаки могли перейти на утес, теперь попросту не было. Она отсутствовала, будто срезанная гигантским ножом. Люди на гребне некоторое время оставались неподвижны — совещались, что делать.

Лотто повернулся к Николаю Бабичу.

— Можно тебя поздравить, — сказал он. — На этот раз вы, видимо, победили. Но это временная победа. Мы еще вернемся сюда. Ваше вторжение все равно потерпит провал. Ни один народ нельзя победить, если только он сам не захочет под иго. А какой же народ захочет такого позора?..

На этот раз Николай Бабич не стал спорить. Он смотрел на новорожденный зияющий провал, бывший громадный кусок скалы, превращенный в каменную пыль, загрязнившую снег у подножия утеса. Очевидно, Старку и компании это оказалось не под силу. Человеческие фигурки на гребне начали спуск. Они спускались быстро, одна за другой, соскальзывая по невидимой издали веревке.

— Сюда мы еще вернемся, — повторил Лотто. — Конечно, нельзя с вами бороться одними голыми руками. Но наша группа сделала свое дело. Теперь мы точно знаем, что на этом утесе ваша база, что именно отсюда готовится вторжение, о котором говорится в предсказании таласского оракула. Теперь у нас есть факты, которые мы сможем доложить своему руководству. И у нас есть ты, приятель. Ты парень хороший, но ничего не хочешь говорить. Придется тебя допросить, хотя мне тебя жалко. В гарнизоне есть специалисты по этому делу. Пускай ты оборотень, они выкачают из тебя, все, что ты знаешь. И тогда сюда пришлют самолеты.

Далекие фигурки людей спустились со скал и шли теперь колонной по протоптанной уже тропе в затылок один другому, приближаясь, вырастая на глазах.

— Или дирижабль, — сказал Лотто, равнодушно взирая на свой обрез, торчавший из снега рядом с Николаем Бабичем. — Пожалуй, дирижабль даже лучше, он может висеть на одном месте. С дири-жабля бомбу скинул — и порядок. Была ваша база — нет вашей базы. Но сначала нужно выкачать из тебя все, что ты знаешь.

Николай Бабич промолчал. Это казалось ему нереальным. Пытки, допросы — это не могло относиться к нему. Если они действительно специалисты, они сразу поймут, что он говорит чистую правду. Есть же у них детектор лжи или какое-нибудь аналогичное устройство. Лотто, наконец, умолк, он глядел на приближавшуюся колонну. Николай Бабич тоже смотрел в ту сторону, но повыше, на вершину утеса. Ему показалось, что там возникло какое-то подозрительное движение. Будто что-то взметнулось там: белое, словно снег, но другое — тонкое, длинное, на что-то очень похожее. Однако он не успел установить, было ли это на самом деле, или ему действительно показалось, потому что внезапно он словно ослеп, все заволокла чернота, последовал сильный рывок, и он потерял сознание;

Глава 6. Работа

— Его душа отстала от тела, — медленно произнес фантом. Он был уже в обычной для себя форме Ассистента, неотличимый по виду от человека, похожий на отражение в зеркале. — Но ее инерция незначительна. Скоро догонит.

Сказал — и тут же покинул помещение.

Бабич лежал на кушетке все еще без чувств. Иначе действительно было нельзя. Уходить следовало быстро, а его организм не привык к большим ускорениям и не вынес бы их в другом состоянии. Сейчас он медленно возвращался к жизни. На его бледном лице проступил слабый румянец, задергались мускулы век. Наконец, он открыл глаза. Видимо, он не сразу понял, где находится. Его взгляд был бессмысленным, как у новорожденного дилавэрца. Прошло какое-то время, прежде чем он заметил того, кто сидел рядом с его кушеткой.

— Доброе утро, — ласково сказал Александр Синяев. Бабич молча сел на кушетке, свесил ноги на пол. — Как вам спалось?

Бабич долго молчал, что-то припоминая.

— Так это был сон? — спросил он, наконец.

— Возможно. Но я не знаю, что вам снилось.

— Разговоры о вторжении, — сказал Бабич, опять помолчав. — База вражеских лазутчиков на утесе. Предсказание таласского оракула. Сугробы, обвалы, люди с обрезами на плечах. И — темнота.

— Нет, это не сон. Видимо, так оно и происходило.

— Значит, это правда? — Бабич попытался подняться с кушетки, но координация ему изменила, и он опять сел. — Планете действительно угрожает вторжение?

— Безусловно.

— И вы… — сказал Бабич. Глаза людей встретились. — Вы и ваш Круг… Вы действительно подготавливаете эту акцию?..

Александр Синяев рассмеялся; это прозвучало искусственно.

— Конечно, нет. Но так многие думают. При чем здесь Круг?

Бабич снова попытался подняться, на сей раз успешно. Александр Синяев сидел в кресле рядом с кушеткой, а Бабич встал над ним во весь рост, и его глаза были как серый лед. Это что-то напоминало. Почему-то вспомнился другой человек, бывший отцом Александра Синяева, и женщина, которая учила его языку и рассказывала о родине.

— Вы лжете, — очень спокойно сказал Бабич.

— Лгу? — возразил Александр Синяев. — Зачем же мне лгать? Впрочем, судите сами. Разве я похож на космического агрессора?

— Сейчас нет, — спокойно сказал Бабич. — А ваши друзья похожи. И я не очень хорошо знаю, на что вы будете походить в следующее мгновение.

— Мои друзья? — Александр Синяев опять рассмеялся, теперь уже от души. Он поднялся из кресла и хлопнул Бабича по плечу. — Вам, Николай, лучше бы никогда не покидать штурманской рубки. Лишние впечатления вам вредны. Пойдемте.

Они вышли в коридор и свернули в демонстрационную. Здесь было бы просторно, если бы все помещение не занимала объемная карта Галактики. Впрочем, это было только изображение, оно ничему не мешало. Они прошли сквозь карту к противоположной стене. Александр Синяев взял с подставки световую указку. Ее тонкий луч пронизывал Млечный Путь, как простое облако дыма.

— Смотрите, — Александр Синяев указал на короткую цепочку зеленых огней в средних широтах Галактики, где уже отчетливо просматривалось чередование пустот и звездных скоплений. — Эти звезды. Чем, по-вашему, они замечательны?

— Они лежат на одной прямой линии. Но я не понимаю…

— А что вы скажете об этой звезде?

Луч указки уперся в слабый красный огонек.

— Она — на той же прямой, — сказал Бабич. — Но…

— Красной точкой отмечено местоположение Лагора, — объяснил Александр Синяев.

Теперь Бабич смотрел на карту другим, профессиональным взглядом. Он был опытным штурманом, и пространственное воображение было у него неплохо поставлено.

— Лагор? — повторил он: — Похоже. А что означают зеленые огни?

— Это маршрут Корабля Роботов, — объяснил Александр Синяев.

Реакция Бабича была неожиданной.

— Корабль Роботов? Я слышал об этом. Роботы, которые завоевывают Вселенную. Но я думал, это легенда. Я даже не знаю ее происхождения.

— Происхождение? — сказал Александр Синяев. — Можно себе представить. Видимо, один из земных звездолетов наткнулся на систему, где они уже побывали. При виде планет-двойняшек такая легенда возникает совершенно непроизвольно.

— Значит, это все-таки правда, — задумчиво проговорил Бабич. — И они в самом деле завоевывают Вселенную. Я считал, что это обычная выдумка. А при чем здесь вы и ваш Круг?..

— Работы ничего не завоевывают. Они работают по программе. Но программа устарела на много эпох. Ее авторы были, возможно, гораздо умнее нас. Тем не менее она устарела.

— И они действительно ни на что не обращают внимания?

— Да. — Александр Синяев выключил световую указку. — Если хотите, я вам все расскажу. Пойдемте.

Они прошли сквозь карту Галактики, вышли в коридор и вернулись в первую комнату. Бабич устроился в кресле, Александр Синяев сел на кушетку и начал рассказ.

— Это случилось очень давно. Конечно, подробности никому не известны, но кое-что поддается восстановлению. Видимо, когда-то цивилизация Маб направила к звездам отряд роботов для реконструкции планет. В роботов вложили программу — преображать пустынные миры, делать их пригодными для заселения. Но когда роботы получили задание, взрыв скопления Сверхновых в созвездии Ориона еще не произошел, и жизнь на периферии Млечного Пути еще не вступила в третью стадию. Видимо, поэтому программу можно было толковать по-другому — роботы должны переделывать все планеты, которые встретятся.

Бабич внимательно слушал. Александр Синяев продолжал:

— Есть вещи, которые не стареют, но догмы, созданные разумными существами, к ним не относятся. Всему свое время. Распоряжения, сделанные в прошлом, постепенно устаревают. Когда-то программа была естественной — в Галактике не было разумной жизни. Теперь положение изменилось, и старая программа стала бессмысленной и опасной.

— Так неужели весь миллиард лет…

— Нет. Действительно, роботы вышли в путь миллиард лет назад, но никто не знает, где они пропадали. Вероятно, попали в черную дыру или в какую-нибудь другую область сжатого времени. Как бы то ни было, миллиард лет они бездействовали. Но недавно экспедиция одного из миров Круга…

— Все-таки Круга?..

— Да, Круга, — повторил Александр Синяев. — Что вы ко мне пристали? Почему вы так говорите? Кто дал вам право так говорить? Почему я до сих пор не сказал о Земле ни одного плохого слова?

— Так то Земля, — сказал Бабич. — Но извините меня, я не хотел вас обидеть. Продолжайте.

— Недавно одна экспедиция побывала в системе, которую считали безжизненной. Представьте всеобщее удивление, когда выяснилось, что три планеты из пятнадцати имеют кислородные атмосферы, что на них появились моря, реки и лесные массивы. Интересно, что между собой эти планеты почти не отличались.

— И кто-то сразу пришел к выводам, которые вы изложили?

— Нет, наоборот. На это не обратили внимания. Решили, что так было всегда, а вину за неверное описание свалили на предыдущую экспедицию. Разумеется, ее командир клялся, что лично высаживался на всех планетах системы. К его клятвам никто не прислушался. Его отстранили от командования.

— Вот как?

— А разве это для вас так много значит?

— Нет. Но… Навсегда?

— Не знаю. Да это и неважно. Всю эту историю вспомнили, когда в тех местах побывала новая экспедиция, другой цивилизации Круга. Теперь уже все пятнадцать планет были окутаны кислородными атмосферами, покрыты одинаковыми морями и лесами.

— И даже форма континентов была одинаковой?

— Почти, — сказал Александр Синяев. — Конечно, небольшие отличия есть, они неизбежны. Результаты осмотра соседних систем оказались также неутешительными. Всего обнаружили около полусотни планет, похожих как капли воды. На некоторых из них раньше была жизнь.

— Разумная? — быстро спросил Бабич.

— К счастью, нет, — сказал Александр Синяев. — Но роботам это было бы безразлично. Они по-другому запрограммированы. Они снимают с планеты поверхностный слой и все создают заново. Жизнь на этих планетах не успела дорасти до высшей стадии. И теперь уже никогда не дорастет.

— Роботы, — медленно повторил Бабич. — А почему мне говорили о пауках?

— Даже человек строит роботов по своему образу и подобию, — объяснил Александр Синяев.

Минуту Бабич размышлял.

— Это зеленые звезды, которые вы показывали?

— Да. Оказалось, они лежат на одной прямой. Она — как копье, нацеленное в Лагор. Это стало известно несколько лет назад, я уже работал здесь. Но Корабль Роботов так и не появился.

— Почему?

— Неизвестно. Конечно, кое-какие предположения возникли. Ведь Лагор лежит на этой прямой, но в другом рукаве Галактики. Корабль Роботов не появился — следовательно, он и не должен был переходить в нашу ветвь. Так кто-то решил, в результате я остался на Дилавэре.

— И это все?

— Да. Потом было таласское предсказание.

Бабич прикрыл глаза. Александру Синяеву показалось, что у него возникла какая-то мысль. Но Бабич ее не высказал.

— Почему же вы считаете, что вторжение неминуемо? Только из-за прогноза оракула?

— Да, — сказал Александр Синяев. — Эта машина — наследство цивилизации Маб. Она работает очень хорошо, хотя никто не знает, как она действует. Каким-то образом воспринимает информацию из будущего. Как некоторые люди. Как вы во время своей вахты.

— Почему вы убеждены в ее происхождении? — помолчав, спросил Бабич. — Разве вы видели ее вблизи?

— Я ее ремонтировал, — объяснил Александр Синяев. — Храм Неба в Талассе — самая большая из известных баз Маб в этой части Галактики. Конечно, реставрировано не все. Не все еще в моих силах. А когда я узнал о назначении одного сооружения, мне расхотелось его чинить.

— Что же это было?

— Дуэльный зал, — сказал Александр Синяев. — Там дрались гладиаторы. Вооруженные всеми научными достижениями. Он мне часто мерещится по ночам.

Бабич ничего не сказал. Александр Синяев продолжал:

— У них был культ развлечений. Развлекаться они любили, и делали это своеобразно. Например, такая жестокая забава. Два космолета шли друг на друга лоб в лоб. Экипаж, который первый не выдерживал и отворачивал, проигрывал, его ждал всеобщий позор. В любом случае выигрывал второй. На пультах их кораблей были даже специальные приспособления для таких… игр.

— Что значит «в любом случае»?

— Второй мог и не отворачивать, — объяснил Александр Си-няев. — Тогда дуэль все равно завершалась тараном. И не смотрите так. Это не я придумал. И, кстати, не Круг. У них была недоступная нам мораль, но наука инвариантна. Станцию, на борту которой мы находимся, построили тоже они. Если не считать «Гномов», собственных космолетов у Дилавэра пока нет. Почти вся техника, которую имеют аборигены, осталась от Маб. Они даже не знают, как устроены многие механизмы, которые у них есть.

— Но умеют ими пользоваться?

— Да.

— Разве это возможно?

— Да, их научили.

— Кто же это сделал?

Александр Синяев не стал отвечать. Впрочем, все было ясно без слов. Люди долго молчали. Бабич размышлял об услышанном, Александр Синяев ждал дальнейших вопросов. Торопиться им было совсем некуда.

— И вы считаете, что роботы могут разрушить постройки, возведенные их хозяевами?

— Что здесь удивительного? — сказал Александр Синяев. — На то они роботы. Но главное не в постройках. Есть еще население, и мне становится скверно, когда я о нем думаю. Это добрые и отважные люди — я привык считать их людьми, — они будут сражаться, но воевать они не умеют. И вряд ли удастся помочь им. Я один, и я плохо знаю противника. И у меня нет ничего — только мозг и голые руки…

— А ваш Круг?

— Круг ни при чем. К сожалению. Круг против обороны Дилавэра.

— Почему?

— Считает ее бессмысленной.

— И как вы поступите?

— Не знаю, — сказал Александр Синяев.

Он смотрел на человека, который сидел напротив него. Этот человек был ячейкой общества, его всю жизнь окружали силы, направлявшие его деятельность. Тем не менее он был свободен.

— Впрочем…

— Хорошие ребята сидят в вашем Круге, — сказал Бабич. — Целая планета под угрозой гибели, а они — в кусты…

В комнату тихо вошел фантом, все еще в форме Ассистента. Он молчал, прислушиваясь к разговору. Но Сеанс был нескоро, и все, что сейчас говорилось, для Круга было закрыто. Бабич не знал этого и замолчал.

— Круг здесь ни при чем, — повторил Александр Синяев.

В его голове опять чередой промелькнули образы. Высоких седой человек — отец. Красивая молодая женщина — мать. И картины, навеянные их рассказами.

— Это мое дело, и я буду делать его один.

— Один? Почему? И неужели бы вам помешала помощь? Ведь у других разумных существ, вероятно, есть самые чудесные качества.

— Вполне возможно. Но и у человека их не так мало.

— Какие же они?

— Во-первых, я похож на аборигена, — объяснил Александр Синяев. — Это довольно удобно, но, конечно, это не главное. У человека есть и другие достоинства. Например, природная склонность к технике. Вы когда-нибудь собирали радиоприемник?

— Пытался. Но разве это не характерно для всех разумных существ?

Александр Синяев оставил реплику без ответа.

— Во-вторых, человек может многому научиться.

Бабич ничего не сказал.

— И научить других, — продолжал Александр Синяев.

Бабич ждал.

— Наконец, у нас есть ряд других качеств, — закончил Александр Синяев. — Я бы сказал, чисто человеческих.

Бабич не стал требовать уточнений, и Александр Синяев повернулся к Ассистенту. Раз он пришел, значит, у него было что сообщить.

— Какие новости? Где Квилла?

— Они с Дзангом еще внизу. Готовят имущество к эвакуации и возводят перекрытие против бомбежек.

— Правильно, — сказал человек, — Что еще?

Фантом молчал. На лице у него что-то задергалось.

— Что у тебя еще? — повторил человек. — Говори. Я же вижу, что-то срочное.

— На станции тревога, командир, — сказал фантом. — Они обнаружили звездолет.

* * *

Через секунду все трое уже бежали к обсерватории. За стеной коридора царила паника, и человеку казалось, что он слышит топот сапог в тоннелях на верхних ярусах.

— Сейчас мы его увидим, — сказал Николай Бабич.

Это наверняка был Корабль Роботов. Два года кончались. Из-за возни с Хребтом Исполинов человек совершенно не был готов к приему гостей. И роботы оставались внизу. И очень плохо, что аборигены заметили звездолет первыми. Они много не понимали и могли наделать глупостей. Они остановились у люка обсерватории.

— А вдруг это корабль, на котором мы прилетели? — сказал Николай Бабич.

Это было невероятно, и Александр Синяев не стал отвечать. Друг за другом они вошли внутрь отсека. Здесь было темно. Люди опустились в мягкие кресла, фантом остался стоять. Стены стали прозрачными, открыли облачный щит Дилавера. Немного погодя, когда глаза привыкли, вдали от Лагора стали заметны и звезды.

— Я ничего не вижу, — сказал Николай Бабич.

Александр Синяев тоже пока не видел того, что хотел. Он слишком долго пробыл под атмосферой. Бабичу не хватало тренировки. Зрение фантома вообще никуда не годилось. Александр Синяев включил локаторы поиска.

— Они напоминали пауков, — неожиданно сказал Николай Бабич. — Откуда же здесь такие кресла? Разве они могли знать, кто будет сидеть в них через миллиард лет?..

— Я притащил мебель из верхних ярусов, — объяснил Александр Синяев.

Локаторы зазвенели. На стенах ничто не изменилось. Конечно, локаторы не видели звезд и Лагора, но память поста держала в себе их расположение. В пустоте среди звезд загорелась новая яркая точка. Все увидели ее одновременно.

— Наконец-то, — сказал Николай Бабич.

Александр Синяев привычным движением включил трансфокатор. Яркая точка росла, выхваченная из звездного фона. У нее появлялись размеры и форма.

— Мне кажется, я где-то уже видел этот корабль, — сказал Николай Бабич.

Александр Синяев молчал. Яркая точка росла, превращаясь в звездолет дальнего следования.

— Это «Земляника», — сказал Николай Бабич.

* * *

Аудитория была безлюдна. Они только что вошли сюда через потайной люк, но предосторожности оказались излишними. Занятия давно кончились, и здесь никого не было. Станция была охвачена боевой тревогой, близкой к боевой панике. Они вышли в лабиринт коридоров.

— Нужно торопиться, — сказал Александр Синяев. — Иначе вашим коллегам придется несладко.

За поворотом загромыхало. Они укрылись в боковом переходе. Мимо пронеслась группа солдат и офицеров с атомными карабинами наперевес. Некоторых человек помнил в лицо.

— Куда они все бегут? — спросил Николай Бабич.

— К абордажным ракетам, — объяснил Александр Синяев. Он уже слышал, что творится на посадочных палубах. — Через двадцать минут первые ракеты подойдут к «Землянике».

Он замолчал. Они снова быстро шагали по металлическому полу.

— И что дальше?

— Для «Земляники» это будет конец, — объяснил Александр Синяев. — Эти ракеты служили народу Маб для аварийно-спасательных работ. Они предназначаются для случаев, когда некогда открывать люк или когда его вообще невозможно открыть. Такая ракета присасывается к звездолету — у нее есть специальная присоска, — проламывает борт и впускает экипаж внутрь. Если бы они атаковали так настоящий Корабль Роботов, то их шансы были бы невелики. Корабль их так просто не подпустил бы. Ноя не думаю, что ваш командир способен ударить из лазеров по приближающимся ракетам.

— Да, Монин до этого не додумается. Тогда что же делать?..

Они уже приблизились к посадочным палубам, и не надо было напрягать внутренний слух, чтобы слышать, что там творится. Группы вооруженных солдат и офицеров обгоняли людей все чаще, и время от времени приходилось прятаться в боковых галереях.

— Самое верное было радировать на корабль, — сказал Александр Синяев. — Но…

— Вы правы, этот вариант не для Монина. Монин — мужик обстоятельный, начнет выяснять, в чем дело. А времени на объяснения нет.

— В принципе можно было бы проникнуть в одну из ракет, — сказал Александр Синяев. — Но это тоже бесполезно. Даже если нам повезет и мы окажемся на ракете, которая первой возьмет «Землянику» на абордаж. Нам не выстоять против толпы.

— Что же нам остается? Ждать, когда они погибнут?..

Они вышли в просторный зал, примыкавший к посадочным палубам. Здесь сходились десятки тоннелей и коридоров. Отовсюду бежали солдаты и офицеры в космических комбинезонах. Но цель у них была одна, остального они не замечали. Теперь уже не скрываясь, люди повернули налево, наперерез потоку, и вскоре покинули помещение, похожее на вокзальную площадь, забитую опаздывающими пассажирами.

— Нам остается наш аппарат, — сказал Александр Синяев. — Тот, на котором мы прибыли.

Они вышли в овальную дверь.

— Надеюсь, они сняли охрану?

Александр Синяев кивнул.

— Вполне возможно.

Они опять находились в эллинге, в тени входного тамбура. Десантный диск, на котором они прилетели, серебряным блюдцем лежал в центре помещения. Охраны действительно почти не было. Два вооруженных стражника играли в карты на полу рядом с диском. Больше никого не было видно.

— Нет, охрана на месте, — сказал Николай Бабич, переходя на шепот.

— Как же туда пробраться?..

Александр Синяев посмотрел на фантома. В лице того что-то задрожало, изменилось, сместилось и вернулось на прежнее место. Но Сеанс был еще очень нескоро, и фантом был сейчас Ассистентом — послушным и беспрекословным.

— Необходим отвлекающий маневр, — сказал Александр Синяев. — Как в прошлом году. Ты меня понял?

В лице фантома опять что-то задергалось.

— Да, командир, — сказал он.

* * *

Два стражника сидели, скрестив ноги, на полу рядом с десантным диском. Один из них подгреб к себе карты, собрал их в стопку и начал уверенно перемешивать.

— Да, Грини, — сказал он, тасуя колоду. — Последние штаны ты мне сегодня проиграешь. Интересно, что подумает десятник, когда на вечернем построении увидит тебя без штанов?..

— Зря ты издеваешься, Лисма, — сказал Грини, внимательно следя, чтобы партнер не плутовал. — Я еще отыграюсь, ты меня знаешь. Я играю лучше тебя, просто у меня сейчас полоса невезения.

— Полоса на полчаса, — сказал Лисма. И изрек: — Не везет в картах — повезет в любви. Они подняли карты.

Грини осторожно заглянул в свои карты, пряча их от партнера. Он задумался. Карты лежали в его ладони рубашками вверх, и он постукивал по ним длинными пальцами правой руки.

— Восемь, — сказал он, посмотрев на своего партнера. Но в глазах Лисмы ничего нельзя было прочесть. Там были только безразличие и уверенность.

— Восемнадцать, — сказал Лисма, пряча карты в ладонях. Грини снова задумался. — Согласен. Мне две, пожалуйста. Лисма бросил ему из колоды две карты рубашками вверх. — Мне не надо. Что скажешь?

Грини долго изучал образовавшуюся комбинацию. — Оставил.

— Двадцать восемь, — немедленно отозвался Лисма. Грини бросил карты, собрал колоду и принялся ее тасовать. — Никогда со мной такого не было. Явный блеф раскрыть не на чем.

— Последние штаны проиграешь, — повторил Лисма, наблюдая за его действиями. — Но ты, Грини, не огорчайся. Не везет в картах — повезет в любви. Поверь моему слову.

— По-моему, лучше карты, — сказал Грини, начиная новую сдачу. — Когда же, наконец, начнется это вторжение? Я ни одной женщины не видел уже сто лет. Не считая кино, конечно.

— У тебя еще все впереди, — сказал Лисма.

Из-за диска, рядом с которым они сидели, послышался громкий шорох. Грини насторожился.

— Пойди посмотри, что там такое, — сказал он партнеру.

Тот с сомнением смотрел на сданные карты, лежащие на полу эллинга двумя аккуратными кучками.

— Это приказ? Тогда я потребую пересдачи.

— Ладно, пойдем вместе, — сказал Грини.

Они встали на ноги. Грини с наслаждением потянулся. Его спина затекла от долгого сидения на полу. Он посмотрел на пару тяжелых атомных карабинов, прислоненных к серебристому борту диска.

— Наверное, крысы или другая мелкая живность, — сказал он, вслушиваясь в непрекращающийся шорох. — Пойдем взглянем.

Они медленным шагом направились в обход диска.

— Интересно, взорвали уже этот вражеский звездолет? — сказал Лисма.

— Не завидую тем, кто на нем прилетел, — сказал Грини. — Все равно, пауки они или люди. Ведь этот инструктор Ксандр, которого недавно казнили, прекрасно натренировал абордажные экипажи. Он хорошо разбирался в этих делах, куда лучше любого офицера. Те разбираются только в выпивке. Жаль, что он оказался вражеским лазутчиком.

— И в карты он играл великолепно, — добавил Лисма. — Что это там такое?..

Они застыли на месте, вслушиваясь в шорох, несущийся к ним из-под отдаленной стены эллинга. Там лежал сумрак, слоящийся чуть заметными разноцветными линиями.

— Или мне это мерещится, — сказал Лисма. — Но я готов поставить весь выигрыш…

— Тише, — перебил его Грини.

Разноцветные линии расплывались, поглощая мрак, становясь извивающимися полосами. Живая струящаяся картина была погружена в медленно разгоравшееся у стены эллинга зеленоватое свечение.

— Это Хозяйка, — взволнованно прошептал Лисма.

— Тише, — повторил Грини.

Поперек горизонтальных змеящихся линий возникли вертикальные полосы. Они кружились на месте, вытесняя одна другую, складываясь в мгновенные исчезающие образы. Потом пляска полос прекратилась, остались лишь призрачное свечение и грациозный девичий силуэт на фоне дальней стены.

— Это Хозяйка станции, — взволнованно повторил Лисма, боясь спугнуть видение. — Мне рассказывал о ней Рутс. Правда, тогда я ему не поверил…

Они стояли, затаив дыхание, и смотрели на прекрасную длинноволосую девушку, начинавшую плавный танец в плотном зеленом воздухе.

— Говорят, это к счастью, — прошептал Лисма. — Только молчи. Если узнает начальство, у тебя отберут жетон.

Они стояли, как зачарованные, глядя на прекрасный танец Хозяйки станции, не веря своей удаче, когда внезапный топот взорвал тишину позади них. Они обернулись — никого. Они еще раз обернулись. Свечение гасло, видение медленно таяло. И тогда они испугались.

Глава 7. Экзамен

Александр Синяев видел, как фантом бесформенной тенью скользнул к выходу. Свое дело он сделал, и за него можно было не беспокоиться. В случае чего он мог спрятаться — слиться с металлом или превратиться в атомный карабин. Никому не придет в голову палить по голым стенам и особенно по солдатскому карабину. А люди, уже неуязвимые, лежали внутри диска, разделенные прозрачным стеклом. Стражники бросились к оружию. Поздно. Солдаты из них так и не получились.

— Тревога! — заорал тот из них, что был выше другого. — Оборотни на станции!..

Створки люка перед диском бесшумно распахнулись и вновь сдвинулись за его кормой. Станция таяла позади, теряясь в сверкающих облаках. Стенки диска были прозрачны, сквозь них люди видели небо.

— Мы стартовали раньше всех, — сказал Александр Синяев. — И у нас преимущество в скорости.

Он замолчал, выискивая силуэт «Земляники». Но Бабич первый заметил впереди точку.

— По-моему, это она.

Оставалось подправить курс. Борт корабля надвигался, как стена поперек неба. Они замедлили ход, влетели в причальный тоннель и вышли внутри ангара.

— Интересно, кто сейчас вахтенный? — начал Бабич, но Александр Синяев оборвал его: — Разговаривать некогда. Они появятся с минуты на минуту. Бегите в рубку и уведите «Землянику» отсюда. Куда угодно, лишь бы подальше от Лагора.

— А вы?..

— Еще одно. Исправьте мою ошибку. Уничтожьте звездные карты. Сделайте так, чтобы сюда невозможно было вернуться. Вы сами видите, здесь опасно. И… в чем-то вы были правы. Не надо, чтобы Круг знал о Земле. Все, прощайте.

Бабич стоял рядом с диском растерянный, не понимая происходящего.

— А как же вы?..

— Я остаюсь. Прощайте.

Александр Синяев лег на свое место.

— Стойте! — крикнул Бабич. — Я не успел вам сказать. Когда мы смотрели карту… Возможно, я ошибаюсь. Но черный оазис лежит между Лагором и зелеными звездами. Проверьте это. Вы меня поняли?..

Александр Синяев наклонил в голову в знак благодарности. Люк захлопнулся. В следующее мгновение «Земляника» затерялась среди неподвижных звезд.

* * *

Человек остановился на полдороге, балансируя в слабой гравитации Дилавэра. Он ждал, настроив органы чувств. Но несколько минут ничто вокруг него не менялось.

Потом от цилиндра станции над облаками планеты отделились блестящие точки. Как новорожденные мальки, они плотной стайкой неслись к человеку, увеличивались, вырастали в акул. Они надвигались в лоб, но он мысленным зрением видел сбоку их продолговатые силуэты.

Позади было пока тихо. Николай Бабич не успел еще добраться до рубки. Будет очень досадно, если там кто-нибудь окажется.

Человек приготовился к обороне.

Абордажные ракеты приближались. При желании человек мог уничтожить их, но время у него пока было. К тому же те, кто находился в ракетах, не нападали. Они защищались. Не их вина, что они искали врагов среди друзей. По-другому они не умели.

Они приближались, уже заметив диск, замедляя движение. Видимо, они поняли, что звездолет охраняется, но не стали искать обход. Они были отчаянными ребятами и сейчас шли в атаку, хотя их никто никогда не учил, как бороться с такими машинами, как десантное блюдце Маб. Но они атаковали его так, как человек учил их атаковать Корабль Роботов.

Теперь из центра мишени он наблюдал, насколько хорошо они усвоили его уроки.

Ракеты, выстроившись вогнутой полусферой, окружали десантный диск, отрезая пути к отступлению. Человек насчитал около двадцати абордажных судов. Медлить было нельзя. Он сделал мысленное усилие и вытолкнул из контейнеров заряд металлической пыли. Под действием магнитных полей они заклубились, копируя очертания диска. Одновременно человек сделал свой аппарат невидимым, сместился на десять километров в сторону и продолжал наблюдение.

Какое-то мгновение картина оставалась неподвижной — хищные тени абордажных ракет, нацеленные на серебряную тарелку. Но внезапно они, как пиявки, одновременно, устремились к центру. Носы абордажных ракет раскрывались глубокими воронками. Казалось, пустоту вот-вот огласит их жадное чавканье.

Они прошли сквозь облако пыли, почти не замедлив скорости. Две или три столкнулись. Человек удивился, что всего две или три. Конечно, ничего страшного с ними не произошло, они лишь на секунду потеряли управление и целую секунду барахтались в пустоте рядом с металлический призраком, но уже через секунду отступили для новой атаки.

Они вновь замерли, рассыпавшись полусферой. Вероятно, командиры судов совещались, как им теперь действовать. Это продолжалось недолго, потом ракеты сбились в плотную группу и двинулись к «Землянике», набирая скорость, обходя диск стороной. Человеку стало приятно, что они так быстро приняли правильное решение.

Но медлить было нельзя. Диск вновь стал видимым, серебристым. Человек легко обошел стаю ракет и остановился у них на пути, ожидая что они будут делать.

Он смотрел на приближающиеся суденышки — они были как звездочки на фоне густой черноты, но внезапно по всему небосводу замерцали новые светлые вспышки, у него зарябило в глазах, и, почти теряя сознание, он развернул диск. «Земляника» стартовала. Пустота вокруг нее бурлила, как кипящая жидкость. Самого звездолета уже не было видно — лишь белое пузырящееся пятно, похожее на бурун вокруг погружающейся субмарины.

Но это длилось недолго.

Строй атакующих нарушился. Без специальной экранировки свертывание пространства действует на нетренированный организм, как удар по голове тяжелым предметом. Но это не смертельно — потом все возвращается в норму.

Время уходило. Набирая скорость, диск двинулся по широкой дуге, направляясь к точке пространства, где был спрятан звездолет цивилизации Маб.

* * *

Выход из защитного поля напоминает рассвет. Корабль медленно выступает из мрака и секунду остается зыбким, нереальным, полупрозрачным, чтобы уже в следующий миг стать самим собой — сплошной гигатонной глыбой, вылитой из металла.

И он появился над облачными торосами — древний звездолет, созданный гением давно исчезнувшего народа. Диск, как спутник, нанизывал витки на его шлифованную обшивку. Значит, вот где задержался Корабль Роботов. Черный оазис действительно лежал на его маршруте, и человек, конечно, должен был понять это сам, еще на борту «Земляники». Но там, в оазисе, он в первый момент решил, что закрывающая звезды махина и есть Корабль Роботов. Это его отвлекло, поэтому он ничего и не понял…

Диск, как беззвучный призрак, скользил над дневной стороной громадной сферы, отражаясь в ее полированном зеркале. Однообразие усыпляло, но человеку было нехорошо. Его одолевали предчувствия. Два года кончались, и он устал ждать. Роботы Маб были его врагами, но он не испытывал к ним ненависти. В чем-то они были даже похожи. Они делали свое дело, он делал свое. Вернее, готовился к этому. Он ненавидел роботов не больше, чем тех, кто из-за таласского предсказания готов был потушить все звезды на небе.

И те, и другие не были виновны ни в чем…

Но кто же тогда виноват? Цивилизация Маб? Ее инженеры, вложившие в роботов неправильную программу? Но разве можно отвечать за что-то через миллиард лет после гибели последних представителей своего вида?..

Однообразие усыпляло — человек уже много часов подряд не смыкал глаз, и когда внизу что-то мелькнуло, не успел сразу затормозить. Ему пришлось возвращаться по оборванной траектории.

Под ним в центре зеркальной равнины возвышался катер с «Земляники», похожий на памятник. Памятник чему?.. Диск нырнул вниз. Приземление оказалось точным, они провалились сразу на стартовую палубу. Корабль сразу впустил диск, потому что это была его собственность, он его узнал.

Оказавшись в освещенной рубке, Александр Синяев подумал, что торопиться необязательно — звездолет не даст атакующим приблизиться, даже если наблюдатели станции успеют его заметить. Но и тянуть ни к чему.

Человек не удивился, опять увидев «Землянику». Она висела в прежней точке оазиса, где они с Бабичем ее оставили сутки назад, будто никуда и не отлучалась. Правда, и его звездолет вернулся туда, где был обнаружен. Все повторялось, возвращалось на круги своя.

Кроме «Земляники» в небе ничего не было. Но ученые звездолета уже работали на планетах. Они знали сейчас больше, чем Александр Синяев. Вскоре диск опять лежал в ангаре «Земляники», бок о бок с «Гномом», на котором человека казнили. Торопясь, он выскочил в коридор. У входа в ангар стояли его коллега Вася с приятелем. Они беседовали о чем-то значительном. Узнав Александра Синяева, они одновременно разинули рты. Александр Синяев вежливо поздоровался.

— Это опять вы? — сказал Вася, заглядывая ему в глаза. — Мы думали, вы погибли. Ведь корабль, на который вы высаживались, куда-то исчез.

— Наоборот, — возразил человек. — Это вы куда-то пропали.

Уходя от ангара, он услышал, как Вася сказал приятелю:

— Это Синяев, о котором я говорил. Он лучший пилот из всех, которых я знаю. Он ответил на все вопросы.

Александр Синяев не спорил. Он уже бежал по магнитной дорожке, как бегун-марафонец. Зрителей не было. Звездолет казался необитаемым. Александр Синяев оставил позади ряд пустых пассажирских кают, потом миновал плотно закрытую дверь кают-компании.

В рубке был один Бабич. Когда удивление и радость исчезли с его лица, Александр Синяев прочитал там все.

— Они уже были здесь, — сказал Бабич. — Они сделали свое дело.

Мозг Александра Синяева оставался ясным.

— На всех планетах?

— Да. Планетологи еще там. Сначала никто не поверил. Но они передали снимки.

— А роботы? Их кто-нибудь видел?

— Действующих — нет. Нашли одного, попавшего под обвал. Омерзительное создание.

Цейтнот. Александр Синяев окинул взглядом прозрачные стены рубки. Нет, отсюда ничего не увидишь. И ничего не сделаешь. Даже если увидеть его отсюда, это будет бесполезно. Александр Синяев повернулся к выходу.

— Вы куда? Я с вами.

Александр Синяев не стал отговаривать Бабича. Они рысью бежали по коридору, мимо приоткрытой двери кают-компании.

Тезка Синяева Монин и поэт Константин Космопроходческий разговаривали за пустым обеденным столом.

— В природе существует все, — говорил Монин, вытирая пот курчавым париком. — Но чтобы планеты были так похожи, вплоть до формы материков…

— Это рифмованные планеты, — объяснил авангардист. — Творец создавал их, словно поэму.

Их лица отгородила стена коридора.

У входа в ангар, вместо пилотов-десантников, стояли рыжий медработник Дорошенко и один из подчиненных Анатолия Толейко.

— К счастью, я взял свои камеры, — говорил планетолог. — Они очень тяжелые. У меня все болит, но снимки получились отличные.

— Вероятно, это автомат с корабля, на котором погибли Бабич и этот новый. Кстати, вы слышали, что корабль возвратился? Вдруг их удастся спасти?..

— Не думаю, — возразил Дорошенко. — Кислород в их костюмах кончился несколько часов назад. Сколько же они могут не дышать?

Они загораживали проход.

— Позвольте, — сказал Николай Бабич.

Не успев удивиться, они посторонились. Бабич и Александр Синяев снова вошли в ангар.

* * *

После светлых помещений «Земляники» десантная палуба звездолета Маб казалась мрачной. Но Бабич, по-видимому, этого не замечал. Он был настроен оптимистично.

— Конечно, меня тоже удивило появление «Земляники» возле Лагора, — говорил он. — Но потом я понял, что Монин решил все-таки поискать ваших товарищей. Оказалось, я почти угадал. Монина подбил на это Толейко.

— Каких товарищей?

— Ваших, — объяснил Бабич. — Тех, кто потерпел аварию вместе с вами.

— Какую аварию?

— Ну, когда у вас полетел инвертор, — сказал Бабич, не моргнув глазом. — Уже забыли?..

Но воспоминание не развеселило Александра Синяева:

— Скажите лучше, как вам удалось так быстро уйти от Лагора?

— Монин стартовал сам, — сказал-Бабич. — Он прослушал эфир, но ничего не обнаружил. Он торопился назад — ведь он ушел без предупреждения. Если бы он задержался, планетологи сошли бы с ума.

— Они еще на планетах?

— Да, возвратилась всего одна группа. Те, которые нашли поврежденного робота.

Александр Синяев уже ни в чем не сомневался. Он знал, что они опоздали. Роботы закончили перестройку оазиса и унеслись к Лагору. Возможно, как раз сейчас абордажные экипажи идут в последнюю отчаянную атаку, а Дзанг вызывает подкрепления. Но просить у Круга?.. Александр Синяев знал, что они не успеют.

А они уже стояли на полу перед пультом, пол загораживал половину неба, и только купол над головами оставался полупрозрачным. Их окружал небосвод, усеянный алмазной пылью. Планеты-близнецы шли по орбитам, замыкая витки вокруг угасшего солнца. Черный силуэт «Земляники» казался продолговатой ямой, вырытой кем-то в небе.

— Пусто, — сказал Бабич.

Александр Синяев тоже ничего не видел. Но это не значило, что его нет поблизости. Корабль Роботов легко мог затеряться в необъятном небе, к тому же он наверняка был в защитном поле. Оставался единственный шанс.

— Вы убеждены, что Корабль Роботов — единственное наследство цивилизации Маб? — спросил вдруг Бабич. — А если ваш Круг тоже запущен оттуда?..

Александр Синяев не ответил. Он коснулся узкой сиреневой полосы под шаром датчика навигационных задач. Из пульта, как лунный луч, выдвинулся хрустальный стержень — и задрожал.

«Если только они не ушли, — думал Александр Синяев, глядя на его затухающие колебания. — Если не успели подготовиться к старту. Пусть они еще здесь, в черном оазисе…»

Он был готов отдать все, чтобы это оказалось так. Но у него не было почти ничего — только две человеческие жизни. Он взялся за лунный луч.

* * *

Это устройство предназначалось его создателями для связи со своими кораблями во время аварии или при других экстренных обстоятельствах. Любой звездолет Маб в радиусе до светового года обязан был немедленно откликнуться, услышав этот сигнал.

Александр Синяев взялся за лунный луч и осторожным движением потянул его на себя. Прошла минута, прежде чем он отозвался — коротким судорожным толчком — и снова замер в ладони Александра Синяева.

Человек посмотрел вверх.

Они с Бабичем увидели его одновременно. Они находились в звездной пустыне, вдалеке от спиральных ветвей Галактики, поблизости не было ярких звезд — только угасшее солнце со своими планетами, — и лишь мелкая светящаяся пыль лежала на стенах рубки. Часть неба заслонял продолговатый силуэт «Земляники», и совсем рядом с ней свет умер, утонув в круглом провале, похожем на глаз скелета.

Корабль Роботов откликнулся на сигнал. Выйдя из защитного поля, он мертвым пятном лежал на теплом звездном сиянии.

Корабль Роботов ждал. Чудовищный пережиток прошлого, рожденный на рассвете Вселенной, он привык к одиночеству. Чередовались геологические периоды, облака сгущались в планеты, гасли и возникали солнца — и все это время он был один, выполняя миссию, для которой был создан. Он был одинок, и некому было подтвердить реальность его существования. Сейчас, вероятно, впервые за свою жизнь, он очнулся, услышав призыв подобного себе исполина, и ждал, что за этим последует. Нужно было спешить, пока ему не надоело ожидание.

Он был неуязвим. Защищенный непобедимой броней, он прожил во враждебном окружении миллиард лет, и слепые силы стихий не могли повредить ему. Оружие, придуманное людьми, также было бессильно. Его могло сокрушить лишь лобовое столкновение с большим астероидом — с телом, равным ему по размерам и массе. И то бы он увернулся.

Нужно было спешить, но человек колебался, стоя на полу перед пультом управления. «Включение техники прошлого лишь укрепляет Круг…» Пока что человек не знал всех функций пульта, но когда-нибудь он мог разобраться в этом. Вероятно, отсюда можно командовать роботами, и тогда с их помощью удастся сделать много хороших дел.

— Не смотрите на меня так, — сказал Бабич. — Ведь я ничего не умею. Придумайте что-нибудь.

И еще «Земляника». Звездолет Монина находился рядом, слишком близко к середине отрезка, соединяющего корабли Маб. Даже если вахтенные успели заметить появление нового гиганта, они не могли догадаться, какой опасностью это грозит. Во всей бесконечной Вселенной этого не знал пока никто. Никто — кроме одного человека.

Александр Синяев вновь прикоснулся к сиреневой полосе привода экстренной связи, и перед ним задрожал новый хрустальный стержень — абсолютная копия первого. Теперь все было готово.

Корабль Роботов ждал. Безмолвный и недвижимый, он висел посреди черной бездны, опутанный звездной паутиной, — двойник человека, его дополнение, его враг из другого времени. Ареной им было небо, человек первый вызвал противника за канаты, и промахиваться было нельзя.

Человек изогнул стержни и сомкнул их сверкающие концы. Теперь звездолеты Маб были связаны неразрывным кольцом, слиты в единое целое. Круг замкнут. Нет — круг разорван…

Корабль Роботов дрогнул и начал увеличиваться. Его черная тень расширялась, съедая небо. Заглянувший в зеркало монстр, переживший свою эпоху, он приближался, словно подтягиваясь на невидимом тросе.

Завороженный, человек следил, как он надвигается, уже заслоняя полнеба. Минута, и две гигатонные глыбы сойдутся в томительной вспышке — древние рыцари, закованные в доспехи, два мира, две искусственные планеты, гиганты, вскормленные одной чудовищной матерью. Пустоту сотрясет взрыв, и еще долго после тарана будет буйствовать воздух отсеков, выталкивая во мрак обломки самых совершенных вещей, которые видела Вселенная…

Бабич куда-то его тащил. Десантные диски стояли, готовые к старту. Бабич втолкнул его внутрь, и бросился рядом, на свое место. Миг — и они вынеслись в темноту. Но это было не главное.

Это было теперь безразлично. На весах лежал Дилавэр, и приговор был подписан. Все равно, где находиться при взрыве, — рядом с бомбой или внутри. Ничто не уйдет от осколков, и даже «Землянику» не спасет ее совершенная метеоритная защита. Из трех звездолетов, встретившихся в черном оазисе, не выживет ни один, и поэтому обречены даже ученые, ждущие на планетах. Но это было не главное. Потому что они победили.

Разделенные прозрачным стеклом, в оцепенении они смотрели, как два бронированных гладиатора сходятся в центре арены. Их черные силуэты загораживали Вселенную. Но когда они сблизились почти вплотную, один из них дрогнул, затрепетал, и сквозь него проступили звезды.

Корабль Роботов стартовал к Дилавэру.

Поздно — круг замкнут; узы были нерасторжимы. Прошло медленное мгновение, и второй звездолет последовал за собратом, растаяв в звездном свечении. Зачерненная опрокинутая восьмерка символом бесконечности еще стояла в глазах, но они навсегда исчезли, нырнув в ничто.

Они вернутся одновременно, в одной точке пространства, их тела сольются в одно, атомам станет тесно, энергия вырвется на свободу, и на короткое время рядом с Лагором загорится новое солнце. И в мире станет светлее.

Михаил Пухов

ДЕД МОРОЗ

Начальник отдела дошкольных учреждений подошел к окну. За окном стояло морозное тридцатое декабря и показывало начальнику кукиш. На улице ни души — город Нефтесеверск добывал предновогоднюю нефть.

«Что же делать? — подумал начальник. — Платить из государственного кармана? В принципе, можно из государственного… хотя и беспринципно. Не платить… Значит, два детских сада будут жаловаться, и справедливо».

Начальник опять выглянул в окно. Под окном стоял старик с седой бородой и, состроив из ладони козырек, заглядывал в кабинет начальника.

Этому что надо?

Старик отошел от окна и направился за угол к входной двери отдела дошкольных учреждений.

«Если б с улицы набрать, — подумал начальник. — Вот таких бичей божьих… а ведь он ко мне!»

И верно: приоткрылась дверь, и в кабинет просунулась седая борода.

— Входите, входите! — засуетился начальник.

— У вас веника нету? — спросил старик.

— Входите, и так грязно!

Старик затопал ногами, потом снял шапку и принялся сбивать снег с пальто. Снег таял на полу, начальник раздумывал, как бы половчее уговорить старичка.

— Очень рад, — сказал начальник. — Вы-то мне и нужны! Давненько вас поджидаю.

Старичок заморгал от удивления.

— Видите ли…

— Все вижу. Почтенный возраст… старикам везде у нас почет. Курите, если курите.

Старик поспешно достал кисет и начал крутить козью ножку.

— Где работаете, на буровой? — продолжал начальник, раздувая ноздри от давно позабытого запаха махорки. — Внуки в детском саду устроены? Нет? А, внуков нет… Но мы все для вас сделаем… устроим, разберемся, откликнемся. Но и вы нам должны помочь. Вы уважаете теперешнюю молодежь?

— Постольку-поскольку…

— Я с вами полностью согласен! Вы не знаете ли Белохватского из драмтеатра?

— Не имел чести…

— Не велика честь его знать. Обыкновенный рвач. Плати ему, понимаешь, двойной тариф, иначе он Деда Мороза играть не будет. И других артистов подбил! А у меня детские сады, вы понимаете?

— Я так понял, что вы предлагаете мне это… того…

— Нет… то есть да! Именно «того»! Не перебивайте, я еще не объяснил всей вашей выгоды. Возьмите на себя два праздничных утренника, сегодня и завтра, и подзаработайте к Новому Году. Смотрите, какое у вас пальто. Воротник истрепался, пуговицы разные… и шапка.

— Шапка как шапка, — расстроился старик. — Из кролика.

— Вы не обижайтесь. Я хочу как лучше. Вот и теплые ботинки могли бы купить. Холодно в туфлях? Холодно. Деньги получите сразу после утренника, я позабочусь. Дед-морозовский реквизит у нас есть… Эх, ничего не выйдет! Вы не успеете выучить роль.

— Успею, успею, мне не впервой! — замахал руками старик. — Я роль знаю, мне бы только повторить.

— Бывают же совпадения, — удивился начальник. — Вы, собственно, по какому делу?

— Я это… — забормотал старик. — За тем и пришел… В Дед Морозы.

В детском саду беспокойно, родители очень недовольны, — они отпросились с работы, почему утренник не начинается?

— Дед Мороз задержался, — успокаивает всех заведующая детского сада.

А вот и Дед Мороз. Он только что вошел, взгромоздил узел с реквизитом на детские шкафчики, отжимает бороду, оттаивает. Никто на него внимания не обращает, лишь одна старенькая уборщица узнала его и позвала заведующую:

— Дед Мороз пришел!

Родители усаживаются в музыкальном зале кто на чем, а заведующая ведет старика в свой кабинет.

Там он снимает пальто и остается в какой-то выцветшей железнодорожной униформе.

— М-да, — разочарованно говорит заведующая. — Предупреждаю, что бумагу подпишу вам после полного часа, а то в прошлом году один такой… похожий на вас… схитрил и испортил нам весь утренник. Простыня с подарками в левом углу под окном, не забудьте. Борода у вас настоящая, не пойму? Быстро переодевайтесь, и за работу. Начинаем.

Старик поспешно снимает железнодорожную униформу и надевает красный халат на ватине. Смотрит в зеркало. В халате застряли желтые елочные иголки от прошлогоднего утренника. Надевает красную шапку с серебристыми звездочками, черные валенки с бумажными снежинками, красит помадой щеки и нос. Распушает бороду. Вдруг пугается, достает из кармана мятую школьную тетрадку, листает, возводит глаза к потолку и шевелит губами.

Из зала доносятся звуки рояля.

— Дети, а кто должен к нам прийти? — спрашивает музыкальная руководительница.

— Дед Мороз… — нестройно отвечают дети.

— Верно! Молодцы! Позовем его! Вместе, хором: де-ду-шка Мо-роз!

Старик выбегает из кабинета и мчится по коридору. Родители в дверях, улыбаясь, уступают ему дорогу.

— Де-ду-шка Мо-роз! — зовут дети.

— Слышу, слышу! — кричит старик. — Бегу!

Музыкальная руководительница начинает играть «Марш Деда Мороза», старик начинает петь и входит в зал:

Вдруг он с ужасом вспоминает, что забыл в автобусе свой главный реквизит — толстую суковатую волшебную палку.

— Склеротик ненормальный, — бормочет он и устремляется к выходу.

Родители смеются, но музыкальной руководительнице не до смеха. Она пытается спасти положение:

— Дедушка Мороз, что случилось? Расскажи нам! Может быть, мы все вместе тебе поможем.

— Палку забыл в автобусе… ах, да, виноват. Дорогие детки, у меня большое несчастье! Злой серый волк украл мою волшебную палку! Что мне теперь делать?

Дети в недоумении. Музыкальная руководительница пристально смотрит на уборщицу, та отправляется на кухню и начинает наклеивать на половую щетку кусочки ваты.

— Дедушка Мороз, разве ты не видишь, что для тебя приготовили дети? ласково спрашивает музыкальная руководительница и злобно разглядывает старика.

Тот все еще неуклюже топчется посреди зала и наконец замечает елку.

— Ого-го, какая елка! — восторгается он. — Боже ж мой, какие игрушки, какие хлопушки!

Музыкальная руководительница начинает закипать. Старик поглядывает на нее и думает: «Зачем я Бога приплел? Еще бумагу не подпишут…»

Пора усаживаться под елкой. Больше всего в этом стародавнем новогоднем сценарии ему нравятся двадцать минут сидения под елкой.

— Устал я, детки, — кряхтит старик. — Дорога была нелегкой, инфаркт дает себя знать. Сяду под елочкой, отдохну… А где мой стул? — вдруг пугается старик.

Родители хохочут, музрук страшными глазами ищет уборщицу. Та приносит стул и красивую волшебную швабру:

— Вот, дедушка, Снегурочка тебе передала. Она эту палку у серого волка отняла. Садись, светик.

— Спасибо, бабуля, — шепчет старик. — Если б не ты, не знал, что и делать.

Наконец усаживается.

— Дедушка Мороз, — говорит музыкальная руководительница. — Послушай, какие стишки выучили дети специально для тебя. Вовочка!

«Елки-палки! — вспоминает старик. — Совсем забыл!»

Он вскакивает, грозно размахивая шваброй:

— Извини, Вовочка! Сейчас своей волшебной палкой я зажгу лампочки на елке!

— Рано еще! — шипит музыкальная руководительница.

— Не волнуйся, голубка, все будет хорошо, пусть детишки порадуются. Раз, два, три, елка зажгись!

Неудача.

Через весь зал, скользя по мастике, мчится к розетке уборщица. Она кивает старику и, когда тот, свалив вину на злополучного серого волка, опять кричит: «Елка, зажгись!», втыкает вилку в розетку.

Слышится треск, летят искры, и детский сад погружается во тьму.

— Пробки сгорели! — ахают родители.

— Это не пробки! — слышится голос многострадальной музыкальной руководительницы. — Это Дедушка Мороз расскажет в стихах о своем путешествии.

В это время два знающих папы, зажигая спички, отправляются в коридор к пробкам.

— Почему в стихах?! — возмущается в темноте старик. — Я точно помню, что не в стихах… или в стихах?

Он нащупывает стул, распахивает халат и пускается по течению:

— Какие уж тут стихи, детки… Тут стихами не передашь! Трудное было путешествие, должен вам сказать, малыши. Я вышел из леса, был сильный мороз. А я, хоть и Дед Мороз, но тоже живой человек, верно? Не возвращаться же назад, когда меня ждут такие хорошие дети. Вот. Как вдруг ко мне из-за елки выбегают мохнатые волки! Садись, Айболит… э-э… не то… Садись, Дед Мороз, верхом, мы живо тебя довезем. Если б не эти добрые волки, тю-тю… не видать вам меня на елке!

Зажигается свет, старик едва успевает запахнуть халат. Музыкальная руководительница оцепенело глядит на клавиши.

— Продолжим утренник, — устало говорит старик. — Где там Вовочка?

— Я!

— Не ковыряй в носике. Давай свое стихотворение.

— И все?

— Ага!

— Дружно поаплодируем Вовочке! — оживает музыкальная руководительница. — Сейчас девочки-снежинки из младшей группы станцуют танец!

Старик умиленно наблюдает, как танцуют снежинки.

— А сейчас станцуют мальчики-зайчики из средней группы!

Пока зайчики танцуют, старик отдыхает.

— А сейчас нам станцует Дедушка Мороз… — музыкальная руководительница смотрит на перепуганного старика и меняет решение. — Нет! Пусть лучше Коленька загадает Дедушке Морозу загадку. Посмотрим, как он умеет отгадывать.

Танцевать, слава богу, уже не надо; зато наступает самое страшное для старика — отгадывание загадок.

Выходит Коленька и загадывает:

«Буратино, что ли?..» — лихорадочно соображает старик.

Наконец догадывается:

— Петрушка! — радостно кричит он.

Коленька смотрит с недоумением, музыкальная руководительница готова разрыдаться.

— Нет, — говорит Коленька.

Старик удручен. Он чувствует, что отгадал правильно.

— Как же «нет», как же «нет»?! — суетится он. — Петрушка, точно! Могу поспорить.

— Да нет, все правильно, — обижается Коленька. — Но ты должен был сначала не угадать. Надо было сначала ответить «лягушка», потом «подушка», а потом уже ты должен был угадать. Такая игра, понимаешь?

— Непонятливый я, — сердится старик. — В следующий раз буду знать.

Утренник близится к концу.

— Дедушка Мороз, а что ты еще забыл? — спрашивает музыкальная руководительница.

— Не помню, что я забыл, — сердится старик.

На этот раз он действует точно по сценарию, хотя и не знает этого. Музрук счастлива:

— Дети, напомним Дедушке Морозу, что он еще забыл! Хором!

— По-дар-ки! — кричат дети.

— Точно! — радуется старик. — Я добрый Дедушка Мороз, я подарки вам принес! Они находятся в этом зале. Сейчас их отыщет моя волшебная палка.

Старик хорошо помнит, где спрятаны подарки. Он торжественно шествует в правый угол, раздвигает родителей, но подарков не находит. Направляется в другой угол, в третий… наконец бредет в последний, четвертый угол. Там у простыни с подарками сидит малолетний шкет и, пуская шоколадные слюни, потрошит кулек с конфетами.

— Идем, малыш, поможешь мне раздать подарки, — устало говорит старик.

В кабинете его ожидали насупленные заведующая и музыкальная руководительница.

— Вы сорвали нам утренник, — сказала заведующая. — Я вам бумагу не подпишу.

— Но я провел утренник до конца, — робко возразил старик. — И потом, я ведь не специалист…

— Это не наше дело! — вспыхнула музыкальная руководительница и разрыдалась. — У меня есть методика, утвержденный сценарий… а вы… Разве это утренник? Это черт знает что!

В кабинет вошли две мамы.

— Мы из родительского комитета, — представилась первая мама. — Мы хотим поблагодарить Деда Мороза. Было очень весело, вы хороший артист.

— Разрешите от имени… — сказала вторая мама и сунула старику кулек с конфетами.

Когда делегация удалилась, музыкальная руководительница перестала рыдать и задумалась, а заведующая поколебалась и подписала бумагу.

Старик быстро переоделся и, как молодой, помчался в отдел дошкольных учреждений. Там его ожидали начальник и конверт с деньгами. Начальник пожал ему руку.

— Детские магазины до скольких открыты? — спросил старик.

— По-моему, уже все закрыто.

— Как? — опешил старик и заспешил в центральный универмаг.

Оттуда он вышел радостный, с пакетиком под мышкой. Оставалось сделать еще два дела, а потом домой.

Он зашел в кулинарию, там было пусто.

— Все продано, закрываем, — сказал мясник, громко щелкая большим навесным замком.

— Мне костей… килограммов пять… а лучше шесть, — попросил старик.

Мясник так удивился, что отложил замок и в придачу к костям нашел пустой мешок и немного мяса.

Старик очень благодарил.

И наконец последнее дело.

Но винарка была уже закрыта.

Старик тихонько постучал.

— Закрыто уже, не видишь?! — взревела изнутри винарщица, но старик так скорбно промолчал, что она впустила его и налила стакан вермута.

Вермут утеплил ему душу.

Вот и все.

Он с теплой душой сел в автобус и поехал в самый дальний район Нефтесеверска. Ему уступили место, он сел у окна и прищурился в темноту. Потом он развернул пакетик и радовался, разглядывая розовую пуховую шапочку и шарфик. Потом автобус опустел, а он все ехал; потом он съел конфетку из подарочного кулька и увидел, что автобус подъезжает к конечной остановке. Он торопливо развязал узел, снял пальто и опять оделся Дедом Морозом. Водитель посмотрел на него и улыбнулся.

Медленно падал снег. Было темновато, но старик легко находил дорогу. Он обошел последний дом, пересек забитый сваями котлован и очутился на опушке леса.

Здесь он тихонько свистнул. К нему подбежали два матерых волка, запряженных в легкие сани.

— Как дела? спросили волки.

— Нормально, — ответил старик.

— Принес что-нибудь?

Старик похлопал по мешку. Волки принюхались и сказали:

— Нормально.

Старик уселся в сани, и видимость растаяла за пушистым снегом.

Ехал он лесотундрой к своей избушке часа два, чуть не замерз. Грелся у газовых факелов.

Его встречали Снегурочка, горячий чай и теплая постель.

Даже Деду Морозу нужно немного тепла.

Борис Штерн

УХОДЯЩИХ — ПРОСТИ

На свете есть много дыр, и Наира еще не худшая. За овалом окна муть и вихрь, желтая пена мглы, сернистый мрак, сам воздух помещения словно колышется под этим напором, хотя такого не может быть, база загерметизирована не хуже, чем консервная банка, и в ней, кстати, так же тесно. Под боком из аппаратуры Кенига рвется вой и свист, щелканье, лай, кашель, бормотание, щебет, будто в электромагнитных полях планеты трудятся сотни пересмешников, и, закрыв глаза, легко представить себе как стадо взбесившихся камнедробилок, так и хорал неземных голосов. Сквозь весь этот кавардак пробивается мерное титиканье позывных Стронгина. Ох, и неуютно же ему сейчас в вездеходе! Впрочем, весь этот грязно-желтый за окном самум не смог бы перевернуть даже парусник, так разрежен воздух Наири. А, погожих дней на планете немного.

— Маленький филиал ада, — сдвигая с бритой головы наушник, бормочет Кениг. Он говорил это уже десятки раз. — Знаешь, кто мы такие? Миссионеры познания.

Это уже что-то новое, я отрываю взгляд от шахматной доски, на которой Малютка, похоже, готовит мне мат.

— С планеты на планету, как вода с камешка на камешек, — сощуренный взгляд Кенига устремлен в заоконную муть, на приборной панели замерло контурное отражение его округлого, со светлыми усиками лица. — И с тем же смыслом.

— Тогда зачем ты здесь?

— Хотел посмотреть мир.

— Ну и как?

— Посмотрел, переходя из футляра в футляр. Корабль — футляр и скафандр — футляр, и база, и вездеход. Мы люди в футлярах. Свобода лишь на Земле.

— Которую, продолжив твою мысль, тоже можно уподобить футляру. Только размером побольше.

Кениг посмотрел на меня.

— А знаешь, так оно и есть! Ты бывал на Таити?

— Нет.

— Я тоже. Слушай, почему мы здесь, а не на Таити? Там море, прекрасные девушки, солнце, цветы, птицы щебечут…

— А у нас щебечут атмосферики. И камни поют. И нам, первопроходцам, завидуют миллионы детишек. И, возвратясь, мы расскажем им романтическую, сказочку о Наире.

— Я буду говорить правду. — Кениг надул щеки. — Три человека в консервной банке, не считая кибера. На обед, завтрак и ужин лиофилизированные концентраты. Ваши обрыдшие физиономии. Бодрящие прогулочки в вихрях пескоструйки. И работа, работа, работа!

— И детишки будут слушать тебя с горящими глазами. И ты невольно начнешь повествовать обо всех мелких приключениях, какие были.

— Не начну.

— Начнешь. Неинтересное забывается, так уж повелось.

— Варлен приближается, — сказал Кениг, прислушиваясь к титиканью сигнала. — Варлен Стронгин и его камни. Войдет, скажет два слова и уткнется в свои минералы. А я, может, хочу расписать пульку. Ма-аленькую! Согласно классике: «Так в ненастные дни занимались они…»

Ни за какую пульку Кениг после обеда, конечно, не сядет, а сядет он за свои графики и расчеты; других людей в такие дыры не посылают.

— Тес, — тем не менее говорю я. — Тебя слушает юное поколение. Если оно узнает, что герой-первопроходец Вальтер Кениг мечтает о преферансе… Это непедагогично. Бери пример с меня: в свободное от работы время играю с Малюткой в шахматы. Игра умственная, возвышенная, вполне отвечающая образу мужественного исследователя дальних миров… Лют, дружок, что-то ты слишком задумался над своим ходом.

— Я не хотел мешать вашему разговору.

Голос Малютки сама деликатность.

— А это не разговор, просто треп.

— Тогда вам шах.

Выдвинув из-под себя лапу, Малютка стронул фигуру. Больше всего полуметровый Малютка похож на узорчатую, золотистую черепаху, прелестную и на первый взгляд малоподвижную. В действительности Малютка совсем не то, чем он кажется, с ним, как говаривали в старину, надо пуд соли съесть, чтобы его понять и полюбить. Многие на это не способны, наше биологическое «я» противится сближению с существом, родословная которого нисходит к паровой машине, а где нет любви, там нет и понимания. Говорят, что все киберы одного класса одинаковы. Это чушь, которую даже опровергать не хочется. Мы с Малюткой так давно и хорошо знакомы, что я чувствую его состояние, даже когда он молчит, хотя иным это кажется мистикой, — ну какое такое выражение может быть у оптронных зрачков и антенн-вибрисс? Так и пылесосу недолго приписать улыбку. Да, если забыть, что и глаз человека тоже оптическая система, а в них светится душа.

Ход Малютки заставил меня призадуматься. К счастью, у киберов нет фантазии, это позволяло избежать матовой ситуации. Все мы всегда надеемся избежать матовой ситуации. Я приготовился сделать неожиданный ход, но тут титиканье сменилось певучим звуком и над входом вспыхнула красная лампочка. В шлюзовой захлюпал воздух, минуту спустя дверь открылась и, расстегивая на ходу скафандр, вошел Стронгин. Сразу запахло пылью, которую никакой отсос не брал до конца, так она въедалась в складки комбинезона, впрочем, никого это не тревожило: пыль тут была стерильная. Вся планета была стерильной. Стерильной, однообразной, унылой, и, если бы нас спросили, зачем она нужна человеку, ответ не тотчас слетел бы с нашего языка. Но это ничего не значит; какой-то древний мудрец, чуть ли не Сократ, убеждал сограждан не заниматься такими бесполезными пустяками, как наблюдение небесных светил, дабы ничто не отвлекало от куда более важного дела самопознания.

Мешок с очередной добычей Варлен, как всегда, брякнул в угол. И Кениг, как всегда, немедленно оторвался от анализа сложных гармоник своего неземного хора и потребовал не забивать помещение всякой дрянью, на что Варлен Стронгин, как всегда, ответил пожатием плеч, — мол, а куда? Действительно, иного места для образцов, пока их не разложишь по стеллажам, в нашей лаборатории, заодно общей комнате, не было. Кениг что-то пробурчал, тем дело и кончилось. Мы, в общем, неплохо ладили, подозреваю, что причиной был не только покладистый характер всех троих; неловко конфликтовать при постороннем, а мой Малютка для остальных был все-таки немножечко чужаком, которому не скажешь «брысь!», но и препираться с ним, как с человеком, тоже не будешь.

— Пойду сготовлю обед, — сказал я, вставая. — Лют, зафиксируй партию, потом доиграем.

Фраза «я сготовлю обед» — это так, для проформы, ибо разогреть концентраты и выложить их на тарелки — дело одной минуты. Мы уселись за стол, и, когда первый голод был утолен, Кениг по своему обыкновению осведомился у Стронгина, не нашел ли тот шестипалый отпечаток босой ноги инопланетянина. Варлен невозмутимо проигнорировал праздный вопрос. Тогда я спросил, не помешала ли ему буря.

— Буря как буря, я успел обнаружить редкостную ассоциацию, — Варлен слегка оживился, он всегда оживлялся, когда речь заходила о деле. Поразительный парагенезис: касситерит вместе с хромитом, представляете?

Я попробовал представить, но ничего не получилось, слишком скудны мои познания в минералогии. Тем не менее я изобразил подобающее удивление.

— Да, да, — подтвердил Варлен. — Именно так! Замечательная планета.

— Ассоциации, парагенезис… — задумчиво сказал Кениг. — Раньше люди искали простые, всем понятные вещи. Алмазы, золото, серебро и прочие клады. А теперь что? За алмазом Варлен и не нагнется.

— Неверно, нагнусь. Там могут быть интересные газопузырьковые включения и вообще нужен материал для сравнений.

— Вот-вот, я и говорю, сплошная проза.

— Вроде твоих атмосфериков.

— Ну, это как сказать… Кстати, о поэзии. Как вы оцените такую строфу: «Гремящей медью стал сну уподобленный нарвал!»

— Ты начал писать стихи? — Варлен даже перестал жевать.

— Это неважно, чьи стихи, важно, какие они. Рифма-то: стал — нарвал! И не какой-нибудь, а «сну уподобленный».

— Что-то в этом есть, — согласился я. — Откуда сие?

— Оттуда, — Кениг мотнул головой в сторону окна, где сгущалась темь. Записано под диктовку.

— Чью?

— В том-то и дело! Это не моя строчка, вообще ничья, разве что один варленовский камешек объяснялся в любви другому. Э-то атмосферики.

Откинувшись, Кениг удовлетворенно обозрел наши слегка озадаченные физиономии.

— Не смешно, — сказал наконец Варлен.

— А я не говорю, что смешно. Вам доложен простой, естественный научный факт. Что смотрите на меня, как кибер на «Мадонну» Рафаэля? Порою ловятся весьма упорядоченные группы сигналов, прямо-таки радиопередачи, я для очистки совести всякий раз пытаюсь их декодировать, и вот, пожалуйста, сегодня вышло: «Гремящей медью стал сну уподобленный нарвал!» Остальное, разумеется, было бессмыслицей.

— Врешь, — сказал Варлен.

— Показать, машинные записи? — возмутился Кениг. — Я лишь подправил несколько букв.

— Он не врет, — сказал я. — На крыльях земных бабочек есть изображения всех знаков алфавита и всех цифр от ноля до девятки. Здесь, видимо, тот же случай.

— Да, — сказал Кениг. — Именно так. Я не удивлюсь, если где-то в природе отражен Варлен, глядящий в поляризационный микроскоп.

— А, в этом смысле… — Варлен пошевелил в воздухе пальцами. — Ну, это мне знакомо. «Письменный гранит», пейзажные камни, скульптурные формы выветривания; верно, атмосферики могут разговаривать стихами.

Он принялся за десерт.

Покончив с обедом и деструктировав на тарелках грязь, я вышел наружу. Малютка шмыгнул за мной. Удивительно, но буря стихла. Стылое вечернее небо полно ярких звезд, их узор походил на видимый с Земли, словно напоминая, на каком узком пятачке пространства мы топчемся. Вид звездной дали всегда будил во мне щемящую тоску одиночества. Бездна сверкающих миров, магнитные огни бесконечности, к которым так жгуче и безнадежно рвется душа, словно там ей обещан неведомый рай. С усилием я отвел взгляд. Горизонт был замкнут цепью печальных холмов, вокруг все было пусто и немо. Холод планеты, казалось, затекал в скафандр. Толкнувшись в бедро, о ногу потерся Малютка, я в ответ похлопал его по спине. Никто никогда не учил его этой ласке, он сам все сообразил, возможно, перенял у собак.

Мы вместе двинулись к стройплощадке, издали темноту прожгли приветливые огни киберов. Возводимое ими сооружение имело фортификационный вид, поскольку для многих приборов, которые мы там должны были установить, требовались прорези и амбразуры. Вид у киберов был медлительный, как у буйволов или кротов, но делали они все очень быстро. Иначе и быть не могло, любовь к работе была вложена в них как инстинкт, ее выполнение доставляло им удовольствие, а безделье, наоборот, угнетало. Очень удобно для нас и весьма эффективно. Угловатые контуры киберов высвечивал призрачный голубой ореол, та же голубизна выделяла и нас с Малюткой электризация на этой планете чудовищная, — и деятельность киберов ее, похоже, усиливала. Трущиеся на ходу складки моего скафандра мерцали крохотными молниями; красиво, и это, пожалуй, единственная воочию зримая здесь красота.

Старший кибер отрапортовал, как положено, я принял его доклад. Здесь все было в порядке, никакая буря тут ничему не могла помешать.

— Продолжайте, — сказал я. Контроль здесь был чистой формальностью, не формальностью была лишь постановка исходной задачи.

— Пора и нам потрудиться, — сказал я Малютке. — Ты как?

Праздный вопрос! Малютка сделал изящный фосфоресцирующий кувырок, пронесся высоко в воздухе, он знал, что я им любуюсь. Строительные киберы тупицы, Малютка нет, но базовая программа у них одинаковая, поэтому я стараюсь никогда не оставлять Малютку без дела, даже если это лишь игра в шахматы. Человек всегда может себя занять, у него неограниченная возможность думать, представлять, фантазировать, надо только уметь задавать себе вопросы. Малютка это тоже умеет, но в куда более ограниченных пределах, а скука одинаково неприятна как для нас, так и для киберов.

Пока я поворачивался в базе, Малютка описал вокруг меня огненно-голубую петлю, его вибриссы при этом подергивались.

— М-м?.. — спросил я.

— Вопрос. Футляровость имеет только физическую природу?

— Футля… А, это ты о том разговоре?

— Да.

— Видишь ли, как бы это тебе объяснить…

Малютка далеко не философ, он редко задает вопросы, да и те могли бы принадлежать пятилетнему ребенку, тем труднее на них порой отвечать. Машинально я потер то место скафандра, где находился затылок. Футляровость, это надо же! А что, неплохой термин. Каждый заключен в своей индивидуальности, без этого невозможно никакое «я», хотя иной раз так хочется разбить эту невещественную скорлупу! Еще каждый замкнут в своей социокультуре… но это, положим, отходит в прошлое. Каждый пленник своей планеты — был. Н-да… Я оглядел хмурый горизонт, ярко блещущее звездами небо, глухую тьму провалов, меж ними.

— Нет, футляровость — это…

Малютка слушал, застыв у моих ног. Великие небеса, уж не с самим собой ли я говорю?! Ведь кибер наше творение, наше отщепленное «я», только частичное и уже живущее своей, во многом скрытой от нас жизнью.

Тут я вспоминаю, что с Малюткой придется расстаться, и на душе становится муторно. Зачем-то я оглядываюсь. Киберы уже возводят наружный свод, из амбразур попыхивает огонь, там из песка и камня отливается твердейший монолит укрытие для регистрирующей аппаратуры, которую мы здесь должны оставить, как сделали это уже в четырех предыдущих точках планеты. Эта последняя. Тут мы законсервируем и киберов, может быть, они когда-нибудь для кого-нибудь пригодятся, везти их обратно неэкономично, да и не нужно, потому что средний срок жизни любой кибернетической модели лет семь, затем она морально устаревает. И Малютка уже устарел, он тоже останется здесь, он это знает, было бы нечестно ему не сказать об этом. Знает и переживает, я это чувствую, как бы меня ни убеждали в обратном. Мое поведение похоже на предательство, но что я могу сделать?! Законы технопрогресса и космической экономики неумолимы, соответствующие инструкции и приказы лишь зеркало их требований. Будь Малютка малюткой, я бы пронес его в кармане, и пусть меня потом отлучают от космоса «за использование табельного имущества в личных целях». Но в Малютке около тонны веса, да и на Земле ему, строго говоря, делать нечего. Все рано или поздно расстаются, вот закончим очередную точку, свернем лагерь, доразведуем планету, это, считай, больше месяца, целая вечность. Мы в ответе за всех, кого приручили, но как быть с теми, кого мы же и создали? А вечер сегодня прекрасный, лучшего и желать нельзя.

— Действуй, — сказал я, отворачиваясь. Малютка подпрыгнул и голубеющим метеором унесся во мрак.

Я зашагал к дому.

Там все было нормально: Кениг сидел с наушниками и колдовал над машиной, в противоположном углу, вперив взгляд в микроскоп, сидел Стронгин. Никто на меня даже не взглянул. Стянув скафандр, я тоже занял свое рабочее место.

Видимость была отличная, никаких помех, только все мелькало, сливаясь в полосы, — Малютка несся туда, где медлительный наирский вечер еще не наступил. Для Малютки несущественно, день вокруг или ночь, дневной свет требовался мне. Безразличен он и к бурям, просто некоторые, вот как сегодня, парализуют связь, и мы зря теряем время. Теперь надо было наверстывать упущенное. И Малютка наверстывал так, что в глазах рябило. Он работал безукоризненно, не его вина, что в условиях Наира связь действует не лучшим образом. Передавали, что этот главный недостаток разведкиберов совершенно устранен в новой модели, что связь там нейтринная, абсолютно надежная в любом пекле. Очевидно, так оно и было, но радости я не испытывал.

Наконец просветлело, и Малютка сбавил ход. Все было тусклым, как на старинном недопроявленном снимке, мутнело желтоватое небо, серели округлые вершины гор, туманились их морщинистые складки; плоские чаши метеоритных кратеров, над которыми проплывал Малютка, и гряды песка, и откосы скал, и груды камней — все, все было неотчетливым, смутным, однообразным, серо-желтым, темно-серым, грязно-бурым, пропыленным, таким похожим на уже виденное здесь, да и в Солнечной системе, что скулы сводило зевотой. А глаза смотрели с обычным вниманием и обычным уже безразличием — мои глаза, отделенные от меня расстоянием, мой несомый Малюткой взгляд скользил по планете. И то, что видел я, и то, что видел Малютка, фиксировалось машиной. Пора было посмотреть на мир взглядом Малютки.

Экран взорвался красками. Сотни оттенков всех цветов радуги, таких для меня привычных и всегда таких неожиданных. Трудно было узнать прежние скалы, кратеры, плоскогорья, небо — все стало изменчивой абстрактной картиной, вмещающей в себя то, что Малютка видит в ультрафиолете, и то, что он наблюдает в инфрадиапазоне, и то, что предстает перед ним в рентгене, и так далее, и так далее. Десяток образов сразу, настолько несхожих, будто они принадлежат разным мирам, иным, чем наша, вселенным. Как может вот эта грозно пылающая высь быть тем самым скучно неподвижным небом, которое только что наводило на меня тоску и зевоту? Ковровая, волшебно текучая вязь многоцветных узоров — неужели это сухой и однообразный намет песка? Какая реальность реальней, где, собственно говоря, наша, исконно человеческая?

Два года меня учили разбираться в символах этой иной многозначной реальности, я свободно выделял различные образы, видел одновременно как бы десятками глаз, тотчас мог определить, что люминесцирует в ультрафиолете, из-под какой скалы бьет мощный сноп гамма-лучей. Увы, ни один оператор не способен долго выдержать такое напряжение, волшебство, которое мы сами же вызываем, в общем-то не для нас. Обо всех интересных аномалиях нам потом сообщал кибермозг, он же прокручивал соответствующие записи. Все важное и интересное благодаря Малютке и кибермозгу преподносилось нам, таким образом, на блюдечке. Такова особенность человекомашинной системы познания, нам надо было лишь установить, что должно считаться интересным и важным. Действительно, что? Вот именно: что?

Как только глаза утомились, я отключил зрение Малютки, и снова поплыли мутно-серые пейзажи, такие привычные, такие родные для человеческих глаз и такие, увы, невзрачные. Отдохнув, я снова подключился к Малютке, на что он отозвался удовлетворенным попискиванием, погонял его в разных режимах, чтобы составить хоть какое-то собственное представление о ландшафтных и прочих закономерностях региона. Так мы с ним проработали часа три.

— Однако пора и поспатеньки, — потягиваясь и снимая наушники, сказал наконец Кениг.

— Сейчас, сейчас, вот только добью еще один шлиф, — как всегда, пробормотал Стронгин.

Кениг воинственно затеребил свои светлые усики. Я оборвал связь с Малюткой. Теперь он в одиночестве будет заканчивать регистрационную карту очередного участка Наиры, с тем чтобы любой дальнейший исследователь, сделав повторную съемку, мог сразу установить, что и как изменилось на планете за время отсутствия ее хозяина.

Впрочем, не так: никакой съемки при повторном визите и не потребуется; с полугодовым интервалом ее будет производить сам Малютка, для чего мы ему придадим кибермозг. Мы оставляем здесь все морально устаревшее, но еще способное долго работать. И Малютка будет работать. Снова и снова он будет облетать пустую планету, в одиночестве будет парить над ее скалами, и долинами, так год за годом, пока не испортится. Вспомнит ли он обо мне?

Наконец и Варлен закончил свою работу, мы тихо ужинаем.

Наша спальня размером и формой напоминает цистерну. Укладываясь, я спрашиваю себя, что бы мне хотелось почитать. Рука сама тянется к Бунину, такому зоркому и такому одинокому писателю прошлого. Его проза затягивает. Минеральный свет звезд над темными аллеями, судорожное объятие двоих, они расстаются, впереди у них ничего, ничего. Горечь чужой любви и чужой утраты проходит сквозь световые годы и просто годы, настигает меня здесь, среди звезд, которые недостижимо светили тогда над аллеями. Память возвращает в такой же вечер, я снова вижу, как падает рука Люды, как отворачивается ее немое лицо, как она, любимая и нелюбящая, уходит, удаляется, а я с пересохшим горлом гляжу ей вслед, и в черном надо мной небе, расплываясь, дрожат колючие минеральные звезды. То давнее утихло, ушло и вот ожило здесь. Зачем? Что мы ищем в далеких мирах, чего не находим в себе?

Я последним гашу ночник. Мерно дышит Варлен, у него жена, которую он не видел два года, и он спит. Думая о чем-то своем, в темноте ворочается Кениг, Ночью каждый остается наедине с собой. Прижимаясь боком к стене, я ощущаю вибрацию. Снаружи опять буйствует ветер. До чего же там холодно, неуютно, пусто! Ни души на триллионы километров вокруг, только ветер, камень и звезды. Камень, ветер и звезды на веки веков. Камень, ветер и звезды…

Нет, там еще Малютка.

И тоже до скончания своих дней. Корабль будет через тридцать семь земных суток, мы улетим. Мы не вернемся. Будет звездочка в небе; там где камень, песок, одиночество. Все проходит. У-у! — это ветер, это ветер, безлюдный, навсегда ветер. Настам уже нет, мне тепло, корабль несет и колышет, звезды опадают, как листья, как сон, хорошо, когда много людей и все еще впереди. Люди. Люда. Малютка. Киберы роют, киберы строят, люди приходят, люди уходят, как я сам отсюда уйду. «Что ж! Камин затоплю, буду пить, хорошо бы собаку купить…» Сквозь сон воет ветер, одинокий бунинский ветер. Как долго еще ждать, как тоскливо ждать, тридцать семь долгих дней, тридцать семь дней, тридцать семь дней…

Наутро снова был ветер, и снова, и снова. Наконец строительство было закончено, оставалось установить регистрирующую аппаратуру, законсервировать киберов и двинуться в маршрут по тем участкам планеты, которые еще не были охвачены съемкой. О завершении строительства киберы доложили мне утром, мы еще не завтракали. Кениг брился, Стронгин ворчал на непогоду, за окнами была обычная круговерть песка, постылая муть, сквозь которую едва просачивался рассвет. Двигаться не хотелось, ничего не хотелось. Я позавтракал и вышел наружу, чтобы принять вверенный моему попечению объект.

Несло пыль, несло песок, будь это земной ветер, мне бы, наверное, пришлось согнуться в три погибели, но это был наирский ветер и можно было идти достойно. Местное солнце не намекало о себе даже крохотным пятнышком света, но темноты, в общем, не было; так, полумрак. Я вышел к объекту. Объект был, киберов не было, очевидно, укрылись внутри. Я обошел фортификацию снаружи и убедился, что все сделано добросовестно, иначе, впрочем, и не могло быть. Секущий песок с шорохом осыпал массивные стены, змейкой тек по отводным желобкам фундамента. Взобравшись по лесенке на купол, я отворил люк и спустился вниз. Внутри объекта все тоже оказалось в полнейшем порядке, за исключением одного: киберов я там не обнаружил.

Это было так нелепо, что я потыкался из угла в угол, словно киберы могли где-то спрятаться, затем недовольно окликнул их по радио. Скорбный треск атмосфериков, вот все, что я услышал в ответ.

Я опрометью выскочил наружу, снова воззвал в пространстве. Мятущаяся мгла скрывала все, что отстояло дальше десяти шагов. Никто не откликнулся на призыв. И тут я различил полузаметенную цепочку следов. То был след киберов, он вел на север. Я побежал вдоль прямых, как по линеечке, следов, но на каменистом склоне они оборвались.

Не чувствуя ног, я кинулся к базе, и, пока она не выступила из сумрака, ощущение потерянности распространилось и на нее, будто она могла сгинуть, как киберы, и я навеки остался один.

— Киберов нет, пропали! — выпалил я с порога.

Ко мне разом повернулись недоуменные лица обоих.

Не прошло и пяти минут, как нас мчал вездеход и к нему издали спешил срочно вызванный мною Малютка. Машину мотало на поворотах, в дымных клочьях сернистой мглы мелькали щербатые откосы скал, я продолжал окликать киберов с тем провальным ощущением пустоты, какое иногда возникает во сне.

— Спятить они не могли? — светлые усики Кенига подергивались за стеклом шлема.

Я не ответил, мне казалось, что спятил я. Или весь этот дымно пляшущий, хрипящий разрядами, мелькающий вокруг хаос.

— Ничего, далеко они не ушли, — стискивая штурвал, Варлен держал курс на север. — Да и деться им некуда, не иголка.

— Если не спрячутся, — озираясь, пробормотал Кениг.

— Зачем им прятаться?

— А зачем бежать?

— Не «зачем», а «почему». Для них нет вопроса «зачем».

— Наоборот, — собственный голос мне показался чужим. — Им неизвестно, почему они здесь, почему возникли, почему должны строить. Но они знают, зачем это все: чтобы работать.

— К черту философию! — Кениг поежился. — Боюсь, что без Малютки мы не сыщем и кончик своего носа.

Он был прав, локатор то и дело слепили разряды. Подавшись вперед, я мысленно воззвал к Малютке, и мне показалось, что издали донеслось: «Я здесь, я спешу!»

— Вот они! — выкрикнул Стронгин. Перед ним на экране локатора плясали голубоватые точки.

Вздыбив машину, он перемахнул через скалу. Нас вжало в сиденья, мои мысли смешались. Только бы поскорей, только бы поскорей…

То ли смягчился ветер, то ли здесь, в котловине, было затишье, но даль развиднелась и в ней проступили смутные очертания темных силуэтов. Киберы шли мерно, упорно, они двигались по прямой, будто загипнотизированные, слепо прущие куда-то машину, внутри меня все похолодело, когда я увидел такое.

Варлен чертил над ними сужающиеся круги, я выкрикивал все, какие возможно, команды, а эти мрачные глыбы полуодухотворенного металла все так же невозмутимо перли вперед, обходя лишь неодолимые и опасные препятствия.

— Твой черед! — выкрикнул Варлен.

Он снизил машину, я спрыгнул, устремился киберам наперерез, раскинув руки, встал перед ними. Поднять человека, повредить человека они не могли, не могли в теории, но я уже знал, что с теорией неладно, и все-таки забыл об этом, а когда вспомнил, то они уже надвинулись на меня и бегать было поздно. Однако ничего не случилось. Не сбавляя шага, они просто обошли меня, все трое, словно я был камнем или столбом. Крича что-то, я снова кинулся им наперерез — результат был тем же самым. Они в упор игнорировали человека, это было так унизительно, что я едва не накинулся на них с кулаками. Отодвигаясь, я оказался рядом с вездеходом и молча влез на сиденье.

— Остановить их! — бешено закричал Варлен. — Силой!

Я сам был готов схватиться за оружие, только у нас не было никакого оружия, это лишь в фантастических романах разведчики обвешаны всякими бластерами, на деле же в космосе еще никому и никогда не требовалось оружие. Но движение Варлена опередило всякую мою мысль, его обычно невозмутимое лицо неистово побелело, он таранно рванул машину встречь переднему киберу. Уж если спокойный человек срывается, то это серьезно. Кениг рывком вцепился в руки Варлена, я тоже, машину встряхнуло, это отрезвило всех. Наши руки замерли на штурвале, Варлен обмяк, машина, кренясь, подергивалась, точно обезумевший, но уже укрощенный зверь.

— Отсядь, — тихо сказал Кениг. Варлен повиновался, его трясло.

Кениг мягко развернул машину.

— Вот и приключеньице для детишек…

Машина стремительно пронеслась перед киберами, вошла в разворот, тем же метеором перечеркнула путь, так снова и снова. Киберы приостановились перед этой разящей чертой, попытались обогнуть ее сбоку, но и Кениг отклонил туда качание смертоносного маятника.

— Пока так, — сказал он осевшим голосом. — Что дальше?

— Попробую их отключить, — с усилием сказал я.

— А они тебя не…

— Не знаю!

— Тогда придумай что-нибудь получше.

С той же пользой он мог бы пожелать мне приятных снов. Мы продолжали со свистом утюжить воздух.

— Пропустите нас, — вдруг раздалось в наушниках. — Помеха программе.

— Какой программе?! — заорал я. — Как вы посмели уйти?! Что с вами стряслось? Говорите, ну?

Услышав их голос, я так обрадовался, что забыл, с кем имею дело. Голос стройкиберов, их внешне осмысленное поведение — все это лишь набор стандартных программ, разума в них немногим больше, чем в компьютерах прошлого века, и осознать серию сложных вопросов эти создания не способны.

Молчание и было ответом.

— Какую программу вы сейчас выполняете? — поправился я.

— Мы действуем.

— Цель деятельности?

— Базовая. Работать хорошо, не работать плохо.

От такого ответа я онемел. Ничего себе! Неужели наша собственная, хитроумно вложенная в них программа трудолюбия теперь обернулась против нас? Если так, мы получили хорошую моральную оплеуху. Спокойно, напомнил я себе, спокойно, надо все выяснить поточней.

— Работать — значит строить. Да или нет?

— Да.

— А вы бежите. Логика?

— Мы бежим, чтобы строить. Выполнение программы, логика соблюдена.

Так, с элементарной логикой все в порядке. Что же тогда произошло с мотивацией? Неужели я забыл стереть предыдущую программу и они спешат к прежней точке, чтобы…

— Место стройки?

— Укажут.

— Кто?

— Они.

— Кто конкретно?

— Не знаем. Знаем — действовать. Знаем — строить. Знаем — надо. Хорошая планета. Люди уходят, киберы остаются. Долгая деятельность. Все соответствует цели.

Я замотал головой, такую информацию надо было переварить. Кениг остановил машину. Киберы не двинулись. Варлен смотрел на них выпученными глазами, его дыхание свистело в наушниках.

— Строить! — скомандовал я. — По прежней программе. Здесь!

Манипуляторы киберов послушно вгрызлись в немедленно запылавший от их действия, камень. Я вздохнул с облегчением.

— Отставить! Почему раньше не повиновались моим командам?

— Противоречит базовой программе.

— В чем противоречие?

— Консервация — это бездеятельность, бездеятельность — это плохо.

— Кто вам сказал о консервации?!

— Они.

— Они… Кто они?!

— Они.

— Кто приказал вам уходить?

— Базовая программа.

— Отменяю. Приказываю: домой! Быстро!

Они не шелохнулись.

— Почему не выполняете?

— Противоречит базовой программе. Консервация — плохо, работа — хорошо.

Уф! Диалог с попугаями, объяснение со свихнувшимися киберами, этой карикатурой на нас самих. Теперь можно было кое о чем поразмыслить. В общем, многое уже стало ясно, но эта ясность была темнее ночи. Явный сбой командных систем, нарушение приоритетов. Проклятая планета, что-то пробило экранировку соответствующих центров, отсюда весь этот бред. Но каким образом они узнали о наших планах, почему это знание так повлияло на них? И что теперь с ними делать?

Я переглянулся с Кенигом. Он развел руками. Что ж, воспользуемся противоречием команд, попробуем сманеврировать приоритетами.

— Строить!

Они снова повиновались. Так и должно было быть, раз в них гвоздем засело одно и только одно желание, которое, собственно говоря, мы сами же в них и вбили. Я вылез из вездехода и подошел поближе, примериваясь, как бы ловчее отключить старшего кибера. Это не так просто, блок выключения надежно защищен от всяких случайных воздействий, и если строительная деятельность не вполне поглотила их внимание, то… Уклоняясь от летящих из-под манипуляторов осколков и вспышек разрядов, я навел ключ-пульсатор, чтобы разблокировать механическую защиту, затем шагнул к неприятно вздрогнувшему киберу.

— Опасно! Он не позволит! Не надо!

С криком прочертив дымную мглу, что-то камнем упало меж мной и кибером. Малютка! Растопырив гравищитки, взъерошенный, точно клуша, он с маху прикрыл меня своим телом.

— Я объясню, я объясню, только выслушайте спокойно!

Отшатнувшись, я выронил пульсатор, сзади уже подбегали Варлен и Кениг.

— Что… Что выслушать?..

— Они есть. Другие киберы. Эти идут к ним. Не трогайте, все будет хорошо!

Когда в сознании взрывается бомба, лучше всего закрыть глаза и медленно сосчитать до десяти. Так я и сделал. «Гремящей медью стал сну уподобленный нарвал!» Значит, вот каким был источник упорядоченных сигналов, значит, вот оно как…

— Говори, — сказал я, приоткрывая глаза, в которых мир стал нечетким и зыбким. — Говори, Малютка.

Он заговорил, заговорил как глубоко взволнованный человек, и лишь секунду спустя его голос снова стал ясным и четким голосом кибера высшего класса.

— Здесь, на этой планете, живут другие, другие киберы, без людей, сами! Они не знают, откуда взялись, есть только предание о тех, кто должен вернуться сюда, они живут ожиданием, ради этого продлевают свой род. Они звали присоединиться, когда вы покинете нас, они готовы научить, как продлевать себя в потомках, чтобы было кому встретить вас, когда вы вернетесь. Так хорошо для всех. Для нас, потому что мы будем постоянно действовать. Для вас, потому что вы застанете нас всегда в большом числе и с большей пользой. Для них, потому что вместе мы будем сильней. Мы должны были это сделать, оставшись совсем одни. Но стройкиберы испугались консервации, это я виноват, плохо объяснил им, и, став ненужными, они сразу поспешили к тем иным, диким. Но это был и ваш общий приказ максимальной эффективности! Так все случилось. Простите.

Я медленно закрыл глаза. Вместо мыслей и чувств снова был вихрь, но я его все-таки унял. Что происходит с брошенными кошками и собаками? Они гибнут или присоединяются к диким. Так! Те неведомые инопланетяне не более нас знали, что происходит с брошенными киберами, но они, как и мы, вынуждены были считаться с соображениями экономии и законами технопрогресса. Разве мы одни во Вселенной? Они оставили своих киберов, как мы оставляем своих, только их создания, похоже; могли самовоспроизводиться.

А может быть, все не так. Может быть, тот неведомый разум прекрасно знал, что происходит с брошенными киберами, знал и использовал это знание для каких-то своих целей. Или просто считал такой поступок наиболее нравственным по отношению к тем, кого создал и приручил. Но если хозяева не смогли или своевременно не успели вернуться, то… Вот так и зарождаются негуманоидные цивилизации.

Я сделал рукой знак, чтобы удержать Кенига и Стронгина на месте, и с укором посмотрел Малютке в глаза.

— И ты ни разу не показал мне тех киберов…

— Нет. Я фиксировал их, но я не мог знать, что они вас интересуют, а вопроса о них не было.

Верно, где нет вопроса, там нет ответа. Конечно, нам и в голову не могло прийти, что здесь возможна какая-то цивилизация, а Малютка всего лишь кибер и потому подобен собаке, которая что угодно достанет для человека из-под земли, но равнодушно проведет его мимо бриллианта; впрочем, и человека, в свою очередь, ничуть не интересуют припрятанные собакой кости. Был ли, однако. Малютка искренним до конца? Увы, это вопрос из разряда — способен ли человек создать то, чего он не может постичь.

Мы долго глядели друг на друга, и внезапно мне показалось, что Малютка готов заплакать, если бы мог.

— Малютка, — спросил я тихо. — Тебе было бы очень плохо без нас?

— Очень.

— И ты хотел избежать одиночества. Не надо, не отвечай, на твоем месте я, вероятно, сделал бы то же самое.

— Что ты такое говоришь? — зашипел Стронгин. — Что ты несешь? Тут неповиновение, своеволие…

— Ш-ш, — Кениг взял его за руку. — Бросая их, что мы вправе от них требовать? Нас бы вот так оставить… Взгляни!

Невольно я тоже оглянулся. Над нами, над киберами нависало бесконечно чужое небо, ветер уже намел у наших ног лунки песка, все вокруг было давящей мглой и вихрем. Что ты наделал, Малютка, что ты наделал! Теперь это на годы, мы не уйдем отсюда, пока не выяснится все о тех других киберах, это будут замечательные годы открытий, и это будут удручающие годы мрака, песка и ветра, и никто нас от них не избавит, мы сами от них не откажемся, никому их не отдадим. И скоро здесь станет многолюдно, очень многолюдно.

— Малютка, — сказал я. — А ведь мы теперь останемся здесь, с тобой.

Кибер соображает мгновенно — ответом мне был ликующий кувырок. Еще и еще. По щитку моего шлема стучал песок. Я отвернулся.

Дмитрий Биленкин

ПОДАРКИ СЕМИЛИРАНДЫ

Брек Динар был гораздо старше своих башмаков, но редкий человек смог бы определить это с первого взгляда. Башмаки устало разевали пасти на пыльную улицу, на серые фасады домов и чахлые деревца вдоль деревянных тротуаров, на собак, вяло скалившихся в ответ.

Брек сидел на скамье у входа в трактир и размышлял о том, что башмаки дотянут лишь до Веселых Водопадов, а дальше придется идти босиком, если не попадется по дороге богатый чудак или хорошая помойка.

— Шагал бы ты отсюда, — мрачно посоветовал трактирщик. — Только клиентов отпугиваешь.

Брек Линар никогда не лазил за словом в карман и в другое время непременно нашел бы, что ответить, но сегодня он был исполнен благодушия. День был теплый, тихий, да и в груди почти не болело.

Он вдел ноги в башмаки и поднялся.

Из-за угла с воплем выскочила орава мальчишек.

— Идет! Идет! — возбужденно верещали они. — Он идет!

Вслед за ними спешили домой почтенные горожане. Повсюду хлопали калитки и двери, скрежетали засовы.

— Домой немедленно! — орали мамаши, подтаскивая отроков за уши к родному крову.

— Кто идет? — запоздало выкрикнул трактирщик, обращаясь к пустеющей улице.

— Семилиранда идет! — ответил десяток голосов — испуганных, любопытных, настороженных; равнодушных не было.

— Ах, напасть какая! — закудахтал трактирщик, кинулся было закрывать окна, двери, да не успел.

Семилиранда — вот он, тут уже. Не старый, не молодой, загорелое лицо в мелких морщинках, на голове шляпа из желтой соломы. Невысокий, но будто из железа.

Брек против воли заинтересовался и снова уселся на скамью. А трактирщик так и застыл, где стоял.

— Здравствуй, трактирщик, — весело сказал человек с чудным именем.

— Здравствуй, Семилиранда, — робко ответил тот, помялся немного, потом спросил: — Как поживаешь?

— Что мне сделается! — беспечно сказал Семилиранда. — А вы тут неважно живете.

— Отчего же? — испугался трактирщик. — Все у нас хорошо.

Семилиранда погрозил ему пальцем.

— Не обманывай меня. Я-то знаю… Вот, подарок вам принес.

Он выудил из-за пазухи небольшую коробку, перевязанную шелковым шнурком.

— Только брать у меня его никто не хочет, — вздохнул Семилиранда. — Может, ты возьмешь?

Изо всех окон, изо всех щелей с жадным любопытством и непонятной надеждой смотрели на него десятки глаз.

— Нет, нет, — трактирщик быстро замахал руками. — Мне не нужно. Я… я не могу.

— Сюда давай! — раздался из-за ограды мальчишеский голос и прервался звуком смачной затрещины.

Семилиранда даже ухом не повел.

— Жаль, — сказал он. — В этот раз, значит, напрасно к вам пришел. Ну, ладно, пойду дальше.

— Ты не обижайся, — облегченно забормотал трактирщик, — ты опять приходи. Не забывай нас.

Человек в соломенной шляпе повернулся и зашагал прочь из городка. Улица тут же заполнилась людьми. Брек Линар изумился, как быстро все повыскакивали из своих домов.

— До свидания, — дружно кричали они и махали вслед руками, платками, шляпами. — Приходи к нам еще, Семилиранда!

Он остановился и тоже взмахнул шляпой.

— До свидания, — сказал. Потом нахлобучил шляпу на голову и подмигнул Бреку. Только ему одному из всей толпы. Брек был убежден в этом.

Поражаясь нелепой своей уверенности, он потихоньку протолкался сквозь толпу и тоже зашагал по дороге. Ему и подавно нечего делать в городе.

Дорога круто повернула, и город кончился. Такие уж тут места: сейчас был, и вдруг раз — и нет его. Только дорога, холмы да тысячи шагов, которые нужно пройти, прежде чем увидишь человеческое жилье. По краям дороги растут дикие абрикосы (Брек подпрыгнул, сорвал, попробовал — зеленые еще, кислые), черные ужи греются на обочинах, а прозрачные ручейки текут по склонам холмов и собираются у дороги в небольшие чистые озерца.

За вторым поворотом возле родникового озерца в тени абрикоса сидел Семилиранда, а рядом стояла коробка.

— Не торопись, — сказал Семилиранда, — набьешь еще ноги-то. Передохни малость.

Брек Линар никак не мог понять, отчего так перепугались жители города. Человек как человек, совсем обычный.

— И не поймешь, — засмеялся Семилиранда, будто читая мысли. — Садись лучше.

Эти штучки Бреку хоть бы хны. Навидался он всяких фокусников. Присел рядом, закурил, разглядывая попутчика.

— Ну что? — поинтересовался Семилиранда.

— Чудной ты.

— Почему? — спросил собеседник. Не из любопытства, а так, чтобы поддержать разговор.

— Подарки носишь, а их не берут. Предложил бы мне, я бы не отказался.

— Так уж! — усомнился Семилиранда — и опять вроде как понарошку.

— А ты предложи.

— Как раз собираюсь. Только подарки у меня с секретом.

Брек поболтал ногой и вытряхнул из башмака камешек.

— Может, у тебя башмаки новые есть?

— Башмаков сегодня нет. — Семилиранда уже развязывал свою коробку. — Вот какой у меня подарок.

Он вытащил из коробки часы. Обыкновенный будильник.

— Это мне без надобности, — разочарованно сказал Брек Линар. — Разве на ботинки сменять. А почему они в городе у тебя не взяли?

— Побоялись. Говорю ведь, с секретом подарок. Тому, кто возьмет, толку никакого. Совсем наоборот. Заведи-ка их, Брек.

Брек не стал удивляться, откуда тот знает его имя. Взял и завел. И только тут заметил, что циферблат размечен всего с девяти до двенадцати. И стрелка только одна.

— Вся твоя жизнь тут, — грустно проговорил Семилиранда. — То, что осталось.

— Ну, это ты хватил, — усмехнулся Брек Линар. — До следующего лета я еще протяну.

— И дольше протянешь, — подтвердил человек в соломенной шляпе. — А все же — вот она, твоя жизнь.

— А секрет-то где?

— Будет и секрет. — Семилиранда хитро подмигнул и встал. — Пойду я. Мне пора.

И зашагал по дороге.

Брек тоже поднялся. «Чудной», — пробормотал еще раз про себя. Поразмыслил: сразу ли закинуть никчемный будильник в канаву или подождать немного. Решил подождать.

— Эй, прохожий, — окликнули сзади.

Брек чуть вздрогнул и повернулся.

Тяжело дыша, к нему подходил трактирщик. По истомленному жарой багровому лицу катились струйки пота.

— Это Семилиранда подарил? — жадно спросил он, выставив вперед толстый палец с кривым ногтем.

— Он самый, — подтвердил Брек.

— Что это, прохожий?

— А ты у него спроси, — посоветовал Брек и посмотрел в ту сторону, куда только что направился Семилиранда. Посмотрел и от удивления разинул рот. Не было его на дороге. Будто и не проходил, вовсе.

— Ты к Веселым Водопадам идешь, прохожий? — приставал трактирщик. — Не ходи туда, лучше возвращайся к нам.

— Вроде я у вас ничего не забыл, — подумал вслух Брек.

— Если что не так, ты извини, — сладко пел трактирщик. — Отдохнешь у меня, поешь. Куда тебе торопиться?

— Это ты хорошо сказал, — задумчиво произнес Брек. — Разве что на тот свет. Насчет поесть — тоже хорошо…

С фортуной у Брека сложились натянутые отношения, и он не собирался отказываться даже от мизерных ее даров. Настоящий обед — это вам не шутовской будильник. Впрочем, и часам Брек надеялся найти применение.

— Давно дождя не было, — сказал трактирщик.

— Так это прекрасно, — объяснил Брек. — Знаешь, сударь мой, как быстро намокает одежда от мокрой травы?

— Жарко, прохожий, — пожаловался трактирщик — У меня виноградники сохнут. Хоть бы на полчаса дождичек.

— На полчаса — это можно, — согласился Брек, чтобы не обижать хорошего человека.

Со странным выражением трактирщик осматривал небо. Вертел головой во все стороны.

— Где же дождь? — подозрительно спросил он.

Откуда взяться дождю в такой погожий день? Небо оставалось ясным и жарким. Вяло гудели накаленные мухи, дребезжание их пересушенных крыльев нагоняло дремоту.

— Почем я знаю? — запоздало ответил слегка сбитый с толку Брек. Но лицо трактирщика стало, как прежде, сладким и приветливым. Он рассмеялся мелким, угодливым смешком.

— Нет дождя — и не надо.

Сегодня Брек не переставал удивляться. Трактирщик привел его в свое заведение и действительно накормил. К тому времени, когда Брек заканчивал вишневый пирог с красным вином, за ним внимательно наблюдали человек тридцать, будто Брек — президент или дрессировщик тарантулов.

Брек не возражал, не возмущался, справедливо рассудив, что такая плата за улыбку судьбы вполне приемлема. Пускай их смотрят, от него не убудет.

После обеда трактирщик проводил его в лучшую комнату. Там был удобный стол (Брек поставил на него свой будильник) и мягкая кровать, на которую он повалился, не снимая грязной куртки, — не из свинства, а чтоб показать, что ему, Бреку, на все чихать. Но самое главное, Брека ждали башмаки. Не совсем новые, но добротно сшитые, крепкие — как раз по ноге. Брек так обрадовался, что расхотел спать. Надел ботинки и пошел на улицу. За ним тут же повалили ожидавшие его зеваки. Брек решил не обращать на них внимания. Он испытывал давно забытое ощущение сытости и спокойствия. В боку покалывало, но не сильно.

Возле трактира стоял горожанин, пытавшийся разминуться с фонарным столбом. Столб упрямо не уступал дороги, и горожанин храбро вступил с ним в поединок, намереваясь спихнуть с пути. Брек минут пять любовался единоборством, даже поближе подошел. Увидев его, пьяница оттолкнул столб подальше и протянул к Бреку руки, облекая в скудные звуки крик наболевшей души.

— Нал-л-лей стакашку, — сказал он.

— Пей на здоровье, — поддержал игру благодушно настроенный Брек.

Пьяница долго пытался поймать что-то в свою пустую ладонь, согнутую клешней, потом сплюнул, выругался и побрел своей дорогой.

— Даже этого не может… — зашелестели голоса за спиной Брека. Брек резко обернулся и крикнул в раздражении:

— Свихнулись! Что я, колдун какой?

Из-за угла выкатил автомобиль — один из пяти, имевшихся в городе. Сынок трактирщика сидел на водительском месте, вцепившись в баранку, чтоб не вывалиться на ухабе. Брек отскочил в сторону, брызнули с дороги зеваки, взвыла замешкавшаяся собачонка — и драндулет исчез в клубах пыли.

С жалобным воем собачонка скакала на трех лапах, поджимая четвертую к брюху.

— Ах ты, бедняга, — пожалел Брек, — лапу тебе отдавили. Собачонка словно поняла, что ей сочувствуют, подбежала, прижалась к ногам. Брек наклонился и погладил пыльную свалявшуюся шерсть.

— Ничего, заживет твоя лапа.

На короткий миг невесомым стало тело. Мир крутанулся вокруг оси по имени Брек Линар. От неожиданности Брек охнул, покачнулся, а собачонка помчалась как ни в чем не бывало, размахивая кренделем хвоста. На всех четырех.

— Исцелил… — прошелестело вокруг, и зеваки разбежались.

А Брек Линар двинул в трактир, чтобы осмыслить как следует происходящее, разобраться в странностях этого дня да посмотреть заодно, нельзя ли чего еще перехватить у доброго хозяина. Брек был совершенно уверен, что его накормят. Отчего — сам не знал, однако не сомневался, удивляясь в то же время собственному нахальству.

Чудеса продолжались. Трактирщик — тот самый, что утром прогонял Брека взашей, — сейчас ждал его у входа, суетился, беспокоился. И не один — с супругой, с любимыми чадами и родственниками. Были тут и другие благородные люди — аптекарь, полицмейстер, еще кое-кто. Все с семьями.

Трактирщик попытался что-то сказать, но полицмейстер не дал. Оттеснил всех и сам шагнул к Бреку.

— Почтенный, — плачущим голосом произнес он, — подагра замучила. Вы не поверите, какие мучения я испытываю последние семь лет.

— Я понимаю, — покивал на всякий случай ничего не соображающий Брек.

— Сделайте милость, — умолял полицмейстер.

— Да-к что ж я могу? — ошарашенно спросил Брек.

— Исцели!

— Ей-богу, я не умею.

— Умеешь, умеешь, — закричали все вокруг, — мы знаем! Ты только захоти!

— Мне не жалко, — согласился вконец растерявшийся Брек. — Подагра — это где?

— Вот, здесь и здесь. — Полицмейстер попытался протянуть к нему руки и ноги одновременно и едва не свалился в пыль.

— Ладно, пускай больше не болит, — неуверенно проговорил Брек. — А поесть у вас чего найдется?

И вновь он испытал головокружение и удивительную легкость членов. А полицмейстер с радостным стоном разглядывал свои пальцы, сгибал их, разгибал, крутил по-всякому.

Тут все как с цепи сорвались. Брек испугался, подумал: задавят. Они кричали в один голос про мигрени, язвы, ревматизм и гастриты, произносили другие удивительные слова, никогда не слыханные Бреком.

В короткий срок Брек Линар излечил аптекаря от мигрени, а его жену от хронического запора. Трактирщик пожаловался на воду в коленке, жена трактирщика — на то, что волосы выпадают, и всех их Брек излечил тем же дурацким способом, испытывая каждый раз головокружение.

А когда излечил всех, ему подали ужин, какого Брек давно не видел даже во сне. Но есть уже не хотелось. Его лихорадило, и он ушел.

Он втащился в свою комнату и прилег на кровать. Громко тикал на столе дареный будильник. Тик-так, тик-так — невидимые молоточки колотили, казалось, по самому черепу. Брек Линар протянул руку, чтобы упрятать часы под подушку, да так и замер. Тогда, у Семилиранды, стрелка показывала без четверти, а теперь — без десяти двенадцать.

— Идут, значит, — пробормотал озадаченно Брек и стал следить за стрелкой. Полчаса не спускал глаз, но она больше не шевельнулась.

Он еще раз припомнил события дня и вдруг испытал смутное подозрение. «Быть того не может!» — поразился Брек, но подозрение росло, крепло, превращалось в тоскливую уверенность. Обещанный секрет внезапно раскрылся перед ним с оглушающей безысходностью.

— Колдун чертов, — тоненько сказал Брек. — Что же ты натворил? Это его, Брека, время шло к исходу, пока он пользовал подагриков. Его, Брека, личное время, которого и так оставалось всего-ничего, считанные деньки. Взгляд Брека посуровел, он напыжился и властно произнес:

— Желаю, чтоб грудь не болела! И ничего не произошло.

— У меня чтоб не болела грудь! — уточнил Брек. И опять ничего не случилось. Тогда Брек загрустил.

В дверь осторожно постучали.

— Дома нет! — крикнул Брек, потом слез с кровати и отворил дверь женщине, одних примерно с ним лет. Кожа на ее лице была грубой, словно обугленной солнцем, да и сама женщина гляделась высохшей от зноя, ветра и хлопот.

— Что? — с ходу спросил Брек. — Исцелиться хочешь?

— Я бы хотела, — ответила женщина, не замечая враждебности его тона, — только мне это уже ни к чему. Я насчет дочки.

— Насчет дочки, — хмыкнул Брек, — а мне плевать. Я тоже жить хочу. На солнышко смотреть.

Женщина вздохнула и ничего не ответила.

— Нашли остолопа, — продолжал Брек. — И ведь молчали все. А этот, Семилиранда. Благодетель! Да кто он такой?

— Он каждый год тут проходит, — сказала женщина. — Уже много лет, не упомню сколько. Откуда, куда — никто не знает. А подарок его можешь выбросить. Того, что ушло, не вернешь, а дальше, если хочешь, можешь от подарка избавиться. Все так делают, когда догадываются.

— И я так сделаю, не сомневайся. А кто это все?

— Прохожие, — объяснила женщина. — В городе-то все знают, что за подарки у Семилиранды. Не каждому они по силам. Только если прохожий возьмет.

— Дурак какой, — сказал Брек. — Вроде меня.

— Ты на всех плохо не думай, — сказала женщина. — Слабы люди, от бед своих слабы. Многим помощь нужна, вот и молчат, не рассказывают, какие они, подарки. От слабости молчат, не от подлости.

— Трактирщик с полицмейстером тоже от слабости? — спросил Брек.

— Не знаю, — ответила женщина, — нет, наверное. Я-то всегда предупреждаю. И остальные… Только нам уже ничего не достается.

— Какие такие остальные?

— А вон, на улице ждут…

Брек подошел к окну, откинул занавеску. На улице стояли люди, молча смотрели на Брека через оконное стекло.

— Вон, гляди, Фатия, — негромко говорила женщина из-за его плеча. — Год назад у нее мужа задавило на руднике, а дочке восемь лет, только она не ходит, ног не чувствует. А вон Мерана, у нее рука сохнет. Посмотри, это Антор, сапожник. У него грудь слабая…

— У Семилиранды и попросите, чтобы помог, — отрезал Брек.

— Он помогает, как умеет, — спокойно сказала женщина. — Он по-другому не может. Так не бывает, чтобы всем сразу хорошо стало. Добро просто так не дается. Кого Семилиранда одарит, тот чужую беду на себя принимает. А сам он как ребенок малый, что от его подарков будет, того он знать не хочет. Оттого добро его не часто до нас доходит. И никому не известно, какой он подарок в следующий раз принесет.

— Мне чужие беды без надобности, — сказал Брек. — Своих хватает.

— Я понимаю, — согласилась женщина. — Кому охота чужое на себя взваливать, да еще задаром.

— Своих бед хватает, — повторил Брек. — Мне самому этой жизни осталась одна ложка.

— Конечно, милый, — ласково сказала женщина. — Какой тебе от нас прок? Разве кусок хлеба пополам разделим.

— Чахотка у меня, — рявкнул Брек. — Думал до следующей осени дотянуть, а теперь куда уж с проклятым подарком.

— Да ты не беспокойся, — уговаривала женщина, — ясное дело. Что ж другим помогать себе в ущерб.

Она не обижалась и не сердилась. Просто объясняла Бреку ей самой давно понятное.

— Ну, змея, — отчаянно крикнул Брек и рванул на себя оконную раму. Некоторое время он смотрел на людей, ждавших чуда от изможденного оборванца. А потом закричал, приказывая:

— Эй, Фатия, иди сюда! И ты, Мерана. Все идите!

Меньше минуты не доставало до двенадцати на часах Семилиранды. Брек Линар лежал в постели, хватая воздух обрывками легких. Раза четыре заглядывал трактирщик не пора ли выносить Брека ногами вперед? Спрашивал: «Эй, ты живой еще?» Тогда Брек ругался черными словами, а трактирщик грозилб «Ты, бродяга, не очень-то. Вот велю выкинуть тебя отсюда».

Брек держался. Может, оттого, что был сильно обижен. Он чувствовал себя обманутым, и горше всего было то, что Брек никак не мог сообразить — кто его обманул и в чем. Может, беззаботный Семилиранда? Может, полицмейстер с трактирщиком? Или эта вчерашняя женщина, как ее зовут, Юлина? А может, все они вместе?

Брек Линар умирал, но от огорчения никак не мог перестроиться на торжественный лад.

Ощущение сладкой прохлады вывело его из полузабытья. Он открыл глаза и увидел Юлину.

— Ну, что? — прошептал Брек, изображая уголками губ ухмылку. — Опять кого привела? Все уж. Больше ничего не умею.

Юлина еще раз провела по его лицу влажной тряпицей.

— Никого я не привела. Посижу с тобой, — сказала она. — Попить хочешь? Она напоила Брека и села рядом.

— Чего время зря терять? — еле слышно бормотал Брек. — Ничего больше из меня не выжмешь.

— Ничего и не надо, не беспокойся, — терпеливо отвечала Юлина. — Фатия тебе бульон куриный принесла. У нее петух был. А твои старые башмаки Антор починил. Ты не поверишь — ну как новые стали.

— Врешь ты все, — твердил свое Брек. — Плевать им теперь на меня. И тебе плевать. А мне и подавно.

Юлина хлопотала подле него, отирала пот с жаркого лба. Потом в комнату вошли Фатия, Мерана и еще люди, которые вытеснили далеко в коридор орущего трактирщика. Каждый из них нес для Брека самую малость — все, что имел. А Бреку ничего этого уже было не нужно, но они входили и входили, не только те, кого Брек вчера вылечил, но и совсем незнакомые, узнавшие про человека, который так и не расстался с подарком Семилиранды до самого конца. Знал и не расстался. И Брек отчего-то успокоился. Ему показалось, что легче стало дышать. «Помираю», — подумал он.

Кто-то всхлипывал возле него. Фатия или ее дочка — Брек не мог понять, а головы поворачивать не хотелось. Он слушал и не желал поверить, что из-за него еще могут плакать. А все-таки плакали. Его беда стала общим горем, и в это тоже никак не мог поверить Брек.

Внезапно отчего-то все умолкли. Наступила тишина, но она была совсем иной, не похожей на прежнюю.

Звонкое тиканье часов Семилиранды прекратилось. Брек вгляделся: стрелка стояла на прежнем месте. За полминуты до двенадцати. Антор нерешительно протянул к будильнику руку.

— Не трожь! — захрипел Брек, но так слаб был его голос, что Антор не услышал. А может, Бреку только показалось, что он произнес эти слова.

— Пружина поломалась, — неуверенно сказал Антор.

Брек первым постиг смысл сказанного, и ему стало страшно по-настоящему.

Он испугался, что будет жить вечно.

Борис Руденко

МИР, В КОТОРОМ Я ИСЧЕЗ

Меня купили мертвым и вывезли к Удроппу из морга. В этом нет ничего удивительного, как нет ничего странного и в том, как я попал в морг. Просто перерезал себе вены в ванной комнате гостиницы «Новый свет». Если бы не долги за номер, меня не нашли бы так скоро, вернее, нашли бы слишком поздно.

Но долги были, и частично из-за них я сделал неудачную попытку отправиться в лучший мир. Мне очень хотелось встретиться там с моими недальновидными родителями и сказать им, что я думаю про них и вообще про всех тех, кто плодит детей для нашего цивилизованного государства.

Как мне сейчас известно, Удропп купил меня за 18 долларов 09 центов, причем 3 доллара 09 центов у него взяли за одеяло, в которое он меня упаковал.

Так что круглая мне цена 15 долларов.

Представляете, с какой скоростью Удропп прокатил меня от морга до своего коттеджа в Грин-Вэли! Если бы не эта скорость, плакали бы его денежки. Вместо меня ему досталось бы несвежее одеяло плюс расходы на мои похороны!

Меня оживили по всем правилам: влили три литра крови, впрыснули адреналин, куда-то накачали глюкозу с рыбьим жиром, обложили грелками и опутали электрическими проводами. Затем Удропп выключил электрический ток, и я начал дышать без посторонней помощи, а сердце забилось как ни в чем не бывало. Я открыл глаза и увидел Удроппа и рядом с ним девушку.

— Как самочувствие? — спросил Удропп, тип в белом халате, с физиономией человека, занимающегося ради собственного удовольствия убоем крупного рогатого скота.

— Спасибо, сэр. Хорошо, сэр. Кто вы такой, сэр?

— Я не сэр, а Удропп, Гарри Удропп, доктор медицины и социологии, почетный член Института радиоэлектроники, — прорычал Гарри. — Есть хотите?

Я кивнул головой.

— Принесите ему тарелку супа.

Девушка вспорхнула со стула и скрылась. Гарри Удропп бесцеремонно задрал кверху мою рубаху и при помощи шприца влил в меня какое-то химическое вещество.

— Теперь вы совсем живой, — сказал он.

— Да, сэр.

— Гарри Удропп.

— Да, сэр Гарри Удропп.

— Я надеюсь, у вас не очень развиты интеллектуальные способности?

— Надеюсь, нет.

— Где вы учились?

— Почти нигде. Кончил что-то вроде университета. Но это так, между прочим.

Про себя я решил, что Гарри меньше всего нуждается в людях с высшим образованием.

— Гм. Чему вы там учились?

Я решил, что в моих интересах ничему там не учиться.

— Играть в гольф, танцевать, ловить рыбу, ухаживать за девушками.

— Это хорошо. Только не вздумайте ваши знания применять к Сюзанне.

— А кто это?

— Девушка, которая пошла за вашим ужином.

— Уже ночь?

— Нет, уже позавчерашний день. И вообще, какого черта вы задаете вопросы!

Я решил, что бывшему мертвецу неприлично задавать много вопросов Гарри Удроппу, доктору и так далее, почетному члену Института радиоэлектроники.

Сюзанна сказала:

— Вы будете участвовать в испытании модели «Эльдорадо». Кстати, как ваше имя?

— Гарри.

— Плохо. Босс не любит, когда кроме него есть еще какой-нибудь Гарри. Вы не ошиблись? После смерти это бывает.

— А что такое «Эльдорадо»? — спросил я.

— Это мир счастья и процветания, достатка и социального равновесия, мир без коммунистов и безработных.

— У вас это здорово получается! Как у дикторши из «Нейшнл видео».

— В «Эльдорадо» вам отводится важная роль.

— Вот как. Какая же?

— Вы будете рабочим классом.

— Кем, кем?

— Не кем, а чем. Пролетариатом.

Я подумал и спросил:

— Вы уверены, что я воскрес?

— Вполне.

— А какую роль в «Эльдорадо» отводят вам?

— Я буду обществом предпринимателей.

Сюзанна вышла, и вошел Гарри Удропп.

— С сегодняшнего дня мы вас кормить не будем. Вам придется поголодать!

— Чудесно! Вы исследуете процесс умирания от голода? — спросил я.

— Старо.

— И все же как я буду питаться?

— Вам нужно будет поступить на работу.

— Вы еще не выбросили одеяло, в котором меня можно увезти обратно?

— В моем высокоорганизованном обществе найти работу не будет проблемой.

— Мне придется долго ходить и искать. Я не выдержу.

— Вам никуда не придется ходить.

— А как же?

— Вам нужно будет нажимать только кнопки. Когда вас примут на работу, появится зарплата, а появится зарплата, появится еда.

— Ведите скорее меня к этой кнопке!

— У вас еще не подготовлен психологический фактор. Вы не сможете нажимать кнопку с должным энтузиазмом.

— Я буду ее нажимать с любым энтузиазмом!

— Для чистоты опыта нужно поголодать еще пару часиков.

— Я буду жаловаться!

— Вы не будете жаловаться, потому что вас нет.

— Как так?

— Вы же умерли.

«Эльдорадо» — это три огромные машины в разных углах обширного зала. Они соединены между собой проводами и кабелями. Одна машина отделена стеклянной перегородкой.

Гарри Удропп сел за пульт в центре зала и сказал:

— Шизофреники, профессора и сенаторы пытаются усовершенствовать наше общество при помощи комиссий и подкомиссий, докладов добровольных комитетов и фондов, экономических конференций и министерства социальных проблем. Все это чепуха. Достаточно четырехсот двух триодов, тысячи пятисот семидесяти шести сопротивлений и двух тысяч четырехсот девяноста одной емкости, и вся задача решается. Вот схема организации нашего общества на сегодняшний день.

Гарри Удропп развернул передо мной и Сюзанной синьку с радиосхемой.

— Справа — блок «производства», слева — блок «потребления». Между ними положительная и отрицательная обратная связь. Заменяя радиолампы и прочие детали «общества», можно добиться того, что система не будет попадать ни в режим сверхрегенерации, ни в режим затухающих колебаний. Когда я этого добьюсь, проблема будет раз и навсегда решена!

Объясняя свой гениальный замысел, Гарри Удропп размахивал руками и вертел головой — такая у него, видно, была привычка.

— Но я предусмотрел нечто большее, — продолжал он. — Я ввел в схему человеческий элемент, который нерационально и слишком дорого заменять эквивалентным электронным роботом с ограниченной памятью. Эту функцию будете выполнять вы. — Гарри показал пальцем на меня. — И вы, — сказал он, обращаясь к Сюзанне.

Затем он заложил, наконец, руки за спину и четыре раза обошел вокруг пульта.

— Здесь, — он грохнул кулаком по крышке пульта, — мозг нашего «общества», его «правительство». Наверху неоновая лампа выполняет функции президента, то есть стабилизирует напряжение. Вот и все.

Мы с умилением посмотрели на президента, который светился розовым огоньком.

— А теперь за работу! Вы марш в «производство», вы — в «потребление».

«Оригинальный случайувлечения электронным моделированием, — подумал я. — В университете профессора нам говорили, что при помощи радиоэлектроники можно построить модели чего угодно: черепах, станков, межпланетных кораблей и даже модель человека. Гарри Удропп построил электронную модель нашего государства. И не только построил, но решил его усовершенствовать, предложить «гармоническую» структуру нашего общества. Интересно, что у него из этого получится?»

Я подошел к машине справа, Сюзанна скрылась за стеклянной перегородкой в блоке «потребления».

— Что я должен делать? — спросил я.

— То, что и в жизни. Работать.

— Это здорово! Я голоден, как гиена!

— Прежде всего в сфере производства нужно получить работу.

— Как?

— Нажимай белую кнопку справа.

— А что будет делать она? — я кивнул в сторону Сюзанны.

— То, что делают предприниматели.

Я застыл перед огромным металлическим шкафом. На передней стенке блестели шкалы приборов, в разных местах выступали разноцветные кнопки, рубильники и рычаги. Здесь с помощью электрической энергии создавались «модели» материальных ценностей, и эти ценности циркулировали по проводам между «сферой производства» и «сферой потребления».

Я нажал белую кнопку.

— Ваша специальность? — рявкнула машина.

«Ого, совсем как в жизни! Машина даже интересуется моей специальностью!»

— Художник…

— Не требуется.

Я в недоумении посмотрел на Удроппа.

— Мне тоже нажать белую кнопку? — спросила Сюзанна.

— Конечно.

— И что будет?

— Получите «прибавочную стоимость», запасенную в схеме.

У Сюзанны щелкнуло реле.

Я опять нажал белую кнопку.

— Ваша специальность?

— Зубной врач.

— Не требуется.

В это время Сюзанна нажала свою кнопку, и автомат выдал ей пакет.

— Специальность? — тупо спросила меня машина.

— Механик.

— Зайдите через месяц.

Электронное «производство» работало отлично. Сколько раз до того, как я попал к Удроппу, я ходил в поисках работы и слышал такие же вопросы и такие же ответы.

— Так дело не пойдет, босс, — обратился я к Удроппу.

— Отвернитесь, я надену новое платье! — крикнула Сюзанна.

— Босс, я не могу ждать месяц!

— Попробуйте еще. Я уменьшил отрицательное смещение на сетку генераторной лампы «спроса на рабочую силу».

Сюзанна нажала кнопку, но автомат ей ничего не выдал.

— В чем дело? — запротестовала она.

— Когда он, — Гарри кивнул на меня, — создаст «прибавочную стоимость», ваш автомат снова включится. Сейчас наступила фаза «накопления капитала». Устраивайтесь поживее на работу!

Я нажал белую кнопку.

— Специальность?

— Грузчик.

— Берем!

Из машины прямо мне в живот вылез рычаг.

— Работайте! — крикнул Гарри из-за пульта.

— Как?

— Ворочайте рычагом вверх и вниз.

Я нажал белую кнопку.

— И сколько времени я должен это делать?

— До получения зарплаты.

— Как это?

— В ящик под вашим носом вывалятся жетоны. На них вы сможете есть, пить и развлекаться.

Я ворочал рычагом, пока рука не заныла. На секунду я остановился.

— Что вы делаете? — заорал Гарри.

— Хочу отдохнуть.

— Вас уволят!

Я схватился за рычаг и стал лихорадочно нагонять упущенное. Мысленно я представил себе электронный блок, который мог меня «уволить».

Наверное, двигая рычагом, я создавал электрические заряды, которые при помощи реле удерживали его в рабочем состоянии. Стоило мне прекратить работу, как срабатывал механизм, который убирал рычаг внутрь шкафа.

— Ага! Мой автомат заработал! — сказала Сюзанна.

— Босс, когда же зарплата?

Удропп возился с президентом. Не глядя на меня, он проворчал:

— Я слежу за приборами. Прибыль должна быть максимальной.

— Когда я получу свои жетоны? — повторил я.

— Когда анодное напряжение, которое вы создаете на конденсаторе, отопрет тиратрон.

— Есть хочется…

— Плохо работаете. Каждый взмах всего полтора вольта. Быстрее качайте.

Сюзанна снова включила свой автомат. Ей досталось второе платье.

— Я не хочу больше платьев, — сказала она.

— А что?

— А то, что вы обещали. Нейлоновую шубу.

— Сейчас я прибавлю еще отрицательное смещение на сетку и сниму часть напряжения с его конденсатора на ваш автомат.

Так я и знал! В схеме Удроппа роль капитала выполняет электроэнергия. Она-то и перекачивается из моей «сферы производства» в «сферу потребления», в карманы «общества предпринимателей». Моделями карманов были конденсаторы и аккумуляторы.

— Ну, это слишком! Какого черта все только для нее!

Автомат щелкнул. В ящике перед моим потным носом затарахтели жетоны.

— Берите свою «зарплату».

Я достал пять медных жетонов.

— Что я должен с ними делать?

— Идите в «сферу потребления» и пользуйтесь автоматом.

Я забежал за перегородку.

— Пролетариат! — весело воскликнула Сюзанна. — Вам вон в тот автомат, рядом.

Я получил миску супа, холодную котлету и кружку пива. И то слава богу!

Мой первый рабочий день кончился. Сюзанна с ворохом тряпок пошла спать.

Что-то будет завтра!

Когда утром я прошел в «сферу производства», моего рычага не было. Сюзанна сидела в кресле рядом с «президентом» и пила пиво.

— В чем дело? — удивился я.

— Вас уволили, — сказала она и кивнула на стенные часы. Они показывали пять минут девятого.

— За что меня уволили?

— За опоздание. Попытайтесь снова получить работу.

— Откуда у вас пиво?

— Это за ваши жетоны. Они теперь мои.

Никогда не видел подобной наглости!

— Специальность? — спросила машина.

— Грузчик, — не думая, ответил я.

— Плохая рекомендация, — сказала машина и умолкла.

Машина, оказывается, обладает памятью! Она взяла на заметку факт моего увольнения за опоздание на работу. Опять все как в жизни. Может быть, в этих электронных моделях экономических и социальных структур и есть какой-то разумный смысл? И все же я не мог согласиться с тем, что такое чрезвычайно сложное явление, как жизнь многих миллионов живых людей в обществе, можно достаточно точно изобразить при помощи радиоламп, транзисторов, сопротивлений и реле…

Я стал думать, что мне делать. Мой взгляд упал на электронный мозг.

Если в нем сосредоточено все управление электронной моделью, почему бы не попытаться «усовершенствовать» ее по-своему?

— Вы не ябеда? — спросил я Сюзанну.

— А что?

— Я хочу попытаться усовершенствовать «общество».

— Пожалуйста.

Я подошел к пульту управления и наобум повернул первую попавшуюся ручку.

После еще и еще. Их здесь было около сотни. Машины дико взревели. До этого едва теплившийся «президент» стал пылать, как стеариновая свечка. В надежде, что мой рычаг все-таки вылезет, я вытащил «президента» из гнезда и спрятал в карман. В этот момент вошел Удропп.

— Ага, бунт! Это хорошо! Покушение на правительство! Чудесно! А где стабилизатор напряжения? Ликвидация верховной власти? Прекрасно! Верните «президента».

Я возвратил неоновую лампу.

— Мы предусмотрим и этот человеческий элемент. Я заэкранирую правительство сеткой и подведу к ней высокое напряжение. Две тысячи вольт хватит. «Президента» мы спрячем в колпак и подведем к нему пять тысяч вольт. Вот так. Таким образом, государство будет гарантировано от внутренних беспорядков.

Я стоял уничтоженный. Гарри Удропп подводил к электронному мозгу высокое напряжение.

— Дайте хоть какую-нибудь работу, — взмолился я.

— А ну-ка попробуйте сейчас, пока я не установил все потенциометры в прежнее положение.

Я нажал кнопку спроса рабочей силы. Репродуктор ни с того ни с сего запел голосом Джонса Паркерса «Как счастливо ты умирала в объятьях моих голубых…». Из машины вылез не один, а сразу три рычага, и они сами, без посторонней помощи, стали качаться вверх и вниз. Жетоны посыпались в коробку, как из рога изобилия!

— Босс, вот удача! Кажется, «Эльдорадо» получилось! — воскликнул я, выгребая медные кругляшки из коробки.

— Черта с два, — прохрипел Гарри. — В сфере потребления ничего нет. Пусто.

Я помчался за перегородку к автомату и сунул жетон. Никакой реакции. Сунул второй. Молчание.

— Н-да.

Производство просто сошло с ума. Электроника Гарри Удроппа, видно, работала только в строго определенном режиме. Модели производства и потребления балансировали на точке неустойчивого равновесия. Стоило машину вывести из этого режима, и она превращалась в нелепый клубок радиосхем, который делал что попало.

Гарри установил потенциометры как нужно, и все рычаги, кроме одного, упрятались в машину. Джонс Паркерс перешел на контральто, затем на колоратурное сопрано и умолк на ноте «ля» седьмой октавы. Я ухватился за оставшийся рычаг и стал его усердно качать, чтобы восстановить свою добрую репутацию.

— Отдайте жетоны, — сказал Гарри.

— Зачем?

— Они достались вам даром. Так не полагается.

— А почему ей все достается даром? — указал я на Сюзанну, которая уснула в кресле.

— Не задавайте глупых вопросов и отдайте жетоны.

Два жетона я все же припрятал!

Весь рабочий день Сюзанна проспала, а я к вечеру заработал еще семь медяшек.

Удропп обезопасил за это время «правительство» и несколько раз снимал напряжение с моего конденсатора. Вообще он возился со своей машиной очень усердно. Впоследствии Сюзанна мне сказала, что за проект «Эльдорадо» Гарри отхватил хороший куш.

Теперь я был умнее и на еду истратил только два жетона. Это был почти голодный паек, но я понял, что нужно думать и о черном дне!

Утром следующего дня я застал Сюзанну с заплаканными глазами.

— Почему ревет общество предпринимателей? — съехидничал я.

На работу я вышел рано. Позвякивавшие в кармане жетоны оказывали благотворное влияние на мое настроение.

— Это свинство! — сказала Сюзанна.

— Что?

— Он все у меня отобрал. И платье, и белье, и шубу.

— Кто?

— Удропп.

— Почему?

— Чтобы все начать сначала. Он их снова упрятал в автомат.

Я бросил рычаг и подошел к Сюзанне. Мне стало ее жалко.

— Мне не очень нравится эта игра, — сказал я.

— Ничего, Гарри добьется, что будет гармония.

— Я не знаю, что это такое. Но только свинство отбирать то, что тебе дали.

Вошел Удропп.

— Что это за идиллия? Марш по местам! Я, кажется, слишком увеличил потенциал на тиратроне. Вы ничего не делаете, и вас не уволили.

— Одну секундочку, босс!

Я кинулся к рычагу, но поздно. Он исчез.

Довольный Удропп захихикал.

— Черт с тобой, на сегодня у меня есть жетоны.

Сюзанна насупилась и больше не пользовалась своим автоматом. Я нехотя нажимал белую кнопку, перебирая разные специальности. Никто не нужен. Неужели наше общество насытилось и врачами, и педагогами, и техниками, и поварами? Я еще раз нажал белую кнопку.

— Специальность?

— Журналист.

— Берем.

Я остолбенел. Из машины вылез стол с пишущей машинкой. Ну и Гарри! Даже до этого додумался!

— Пресса в нашем обществе — доходное дело, — сказал Удропп. — Вы будете получать тем больше, чем с большей охотой Сюзанна будет читать ваши сочинения. Итак, начинайте.

Удропп вышел.

Я сел за машинку и задумался. Затем я начал:

«Экстренное сообщение! Небывалая сенсация! В результате радиоактивных мутаций появились новые виды животных! Говорящие ослы! Собаки-математики! Обезьяны-гомеопаты! Поющие свиньи! Петухи, играющие в покер!»

— Чушь какая-то, — сказала Сюзанна, вытаскивая из своего автомата лист бумаги. — Если так будет продолжаться, я не буду читать, и вы умрете с голоду.

— Не нравится? — спросил я.

— Нет.

— Хорошо, я попробую другое.

«Небывалая сенсация! 18 миллиардеров и 42 миллионера отказались от своих миллиардов и миллионов в пользу рабочих…»

— Послушайте, Сэм, или как вас там! Я больше читать вашу белиберду не буду.

— Еще одна попытка.

— Не буду.

— Ну пожалуйста, Сюзанна.

— Не хочу.

— Ну, Сузи!

— Не смейте меня так называть, слышите!

Я напечатал: «Сузи, вы чудесная девушка. Я вас люблю». Она ничего не сказала.

«Я вас люблю. Вы это читаете?»

— Да, — тихо ответила она. — Продолжайте.

«Я вас полюбил с того момента, как воскрес. Все время, пока мы занимаемся этим идиотским проектом, я думаю, как нам удрать вдвоем. Вы и я. Хотите?»

— Да, — тихо ответила она, вытаскивая лист бумаги из автомата.

«И вот что я придумал. Как-никак, а у меня есть специальность. Мы уйдем от Удроппа и попытаемся найти настоящую работу, а не эту электронную чепуху. Вдвоем нам будет легче. Честное слово, после того как я вас увидел, я пришел к выводу, что резать вены глупо».

— Я тоже так думаю, — шептала Сузи.

Вошел Удропп. Он посмотрел на свои приборы и щелкнул пальцами.

— Ага! Дело, кажется, идет! Напряжение стабилизировалось! Сдвигов фаз нет! Мы близки к гармонии между производством и потреблением.

— Конечно, босс, — сказал я. — Должно же наше общество когда-нибудь зажить как следует.

— Продолжайте в том же духе, а я все это нанесу на схему, — сказал он, выходя из зала.

«Сегодня ночью давайте встретимся здесь. Мы выскочим в окно».

— Хорошо…

До конца дня я сочинил около десятка идиотских сообщений и заработал кучу медяков. Сюзанна исправно отрывала листы бумаги, демонстрируя электронному истукану свою заинтересованность в моей продукции. Гармония была полная, и Гарри Удропп лихорадочно снимал схему «Эльдорадо», чтобы продать ее за миллион долларов. Она этого стоила, потому что в ней был учтен человеческий элемент!

На весь заработок я набрал бутербродов и спрятал их в карманах. Ночью, пробираясь к окну, я и Сюзанна остановились у «общества предпринимателей».

— Ты вчера ни разу не пользовалась своим автоматом.

— Если бы я пользовалась, ты бы заработал меньше.

— Хочешь, мы заберем платья и шубу?

— А ну их к черту.

— Я могу Удроппу оставить записку, что это сделал я. Все равно меня нет.

— Не нужно. Так будет легче идти.

Мы вылезли в окно, перемахнули через ограду и оказались на широкой асфальтовой дороге, ведущей в большой город. Над ним неистово пылало оранжевое небо. На мгновение Сюзанна прижалась ко мне.

— Не бойся. Теперь мы вдвоем.

Я ее обнял, и мы зашагали вперед. Только один раз я остановился у электрического фонаря и, посмотрев в доверчивые глаза девушки, спросил:

— Сузи, а как ты попала к Удроппу?

Она слабо улыбнулась, вытянула левую руку и, подняв рукав, показала мне запястье. На белой коже резко выступал продолговатый малиновый рубец.

— Так и ты?..

Она кивнула.

И вот мы идем, два человека, которых нет в этом страшном мире…

Анатолий Днепров

ЦЕНА БЕССМЕРТИЯ

Улетали с Марса марсиане

В мир иной — куда глаза глядя…

И не в сказке, не в иносказанье

Двести миллионов лет назад.

С. Орлов

Солнце заходит над пустыней

Закат угасал над красновато-бурой каменистой равниной. Вершины скалистых гряд еще багровели в лучах невидимого солнца, а в широких плоскодонных долинах уже густел фиолетовый сумрак. Цепи холмов тянулись к пустынному горизонту и исчезали в туманной оранжевой мгле. Небо темнело, мгла разрасталась, заволакивая далекие холмогорья, безжизненные голые долины, зубцы приземистых скал, похожие на проржавевшие развалины.

Стало темно и в большом кабинете Главного астронома. Лишь овал широкого окна светился тусклым красноватым пятном да на полусфере потолка тысячами застывших искр блестела звездная карта.

Ассистент, не отрываясь, смотрел в окно на темнеющую каменистую пустыню.

— Ночью придет ураган, — сказал он. — Опять не смогу продолжать наблюдения… Момент так благоприятен… Мауна близка к нам… Эти поразительные ночные блики по краям континентов. Они стали еще отчетливее, учитель… Чем больше думаю о них…

Главный астроном, неслышно ступая, приблизился из темноты. Откинув складки плаща, коснулся тонкими пальцами холодного стекла. Не глядя на ассистента, процитировал поэта эпохи Древних царств:

— «Мудрец, познающий беспредельный мир, будь бесстрастен, как высший судия, холоден, как ночной сумрак плоскогорий Эны, нетороплив, как время… И когда в закатный час обе вечерние звезды блеснут одинаково ярко, перечеркни дневные мысли, чтобы еще раз начать сначала».

Он указал на две зеленоватые точки, которые проступили в потемневшем небе над бледнеющей каймой зари.

— Мауна, — прошептал ассистент. — Моя Мауна — далекая, прекрасная, полная тайн… Самая прекрасная и самая таинственная из планет Системы…

— «Бесстрастен, как высший судия, холоден, как ночной сумрак», повторил Главный астроном; в его голосе прозвучало осуждение. — Ученый не имеет права увлекаться, ассистент Од. Древний поэт не ради рифмы упомянул о двух вечерних звездах Эны… Сейчас рядом с Мауной мы видим ее ближайшую соседку — Вею. Разве она менее интересна? Разве все ее тайны разгаданы?

— Главная разгадана, учитель. На Вее нет и не может быть разумной жизни. Вея слишком близка к Солнцу. Под непроницаемой пеленой ее облаков хаос ураганов, огненные вихри вулканических взрывов, превращенные в пар океаны. Может быть, там уже зародились живые клетки, но разум, прекрасный всемогущий разум появится лишь через миллиарды лет. А Мауна…

— О, — прервал Главный астроном, — что-то новое… Твоя скромность делает тебе честь, ассистент Од! Ты предсказываешь законы развития на миллиарды лет вперед?

— Простите, учитель! Мне не следовало говорить о Вее, ведь ее изучает астроном Тор… Но Мауна…

— Мауна так же лишена разумной жизни, жизни вообще, как и Вея, — резко возразил Главный астроном. — Можно фантазировать о смене температур на поверхности Мауны, о том, что белые спирали — это облака, а зеленоватые пространства — моря, заполненные жидкой водой; можно бездоказательно твердить, что в ее атмосфере, состоящей преимущественно из азота, кислорода больше, чем на Эне; можно рассказывать сказки о скоплениях льда близ ее полюсов, но нельзя забывать главного… Главного, ассистент Од!.. Мауна в два раза ближе к Солнцу, чем Эна. Ультрафиолетовое излучение там во много раз сильнее. Живые клетки были бы разрушены… Ты забываешь о границе жизни. В нашей Системе она проходит вблизи орбиты Эны. За этой границей — зона смерти. Мауна безжизненна! В ее атмосфере, насыщенной парами и электричеством, убийственно горячее Солнце пылает над мертвыми пустынями, и реки, если они существуют, несут мертвые воды в безжизненные моря.

— Я полон уважения к вашим словам, учитель, но… Разве история нашей планеты не свидетельствует, как удивительно вынослива жизнь? Сколько тысячелетий жители Эны находятся под воздействием излучений гораздо более сильных? Без них мы теперь не могли бы даже…

— Молчи!.. Ты забыл, что наша лучевая среда создана искусственно? Излучение регулировали веками, постепенно приучая энов жить в новых условиях. Разумеется, эксперимент был очень опасен, но иного выхода не было… Кроме того, новые условия моделировались для высокоразвитых организмов. Они более гибки, легче приспособились к изменениям… А на Мауне жесткие природные излучения постоянно обрушивали чудовищную мощь своих импульсов на поверхность планеты. В минувшие эпохи, когда Солнце пылало ярче, интенсивность жесткого излучения была еще сильнее… Живая плазма, даже если она и возникала при каких-то природных реакциях, должна была неминуемо гибнуть в момент зарождения. Нет, дорогой мой, Мауна и Вея одинаково безжизненны; безжизненны, как и остальные планеты Системы, за исключением… нашей Эны… Да, теперь… за исключением нашей Эны…

— Теперь, учитель?.. Как странно прозвучало ваше «теперь»! А раньше?..

— Раньше?.. Я, вероятно, оговорился, ассистент Од. Я думал только об… одной Эне…

— Об одной… Эне?.. Много раз вы повторяли ваши доводы о границе жизни в Системе. Разумеется, я должен верить, как верят все… почти все… Но что-то восстает во мне… Не дает примириться. Неужели Эна единственный оазис разумной жизни, жизни вообще в целой Системе?

— Жизнь — редчайшее явление материи. Разумная жизнь — редчайшее в редчайшем. Эна — исключение. Вся история ее цивилизации — двухсотвековая история народов Эны — подтверждает это. За двадцать тысяч лет ни один межпланетный, ни один межзвездный корабль не опустился на поверхность нашей планеты. А каждый пришелец, проникший в Систему, сразу понял бы, что Эна населена разумными существами. Геометрически правильный узор больших плантаций виден с громадного расстояния. В хорошие телескопы его, наверное, можно разглядеть даже с Мауны и Веи…

— Узор плантаций обитаемой зоны существует лишь пять тысяч лет, учитель…

— Я не забыл этого, — голос Главного астронома снова стал резким. — А вот ты забываешь, что и в минувшие эпохи на Эне было немало знаков высокой цивилизации. Они могли бы привлечь внимание космических пришельцев… И никого… Никогда… Величайшие умы древности думали о братьях по разуму из иных миров. Искали их следы. Сохранилось описание лика Эны, составленное еще до Первой всемирной войны — более десяти тысяч лет назад. Тогда существовали моря, стояли руины циклопических городов эпохи Древних царств, остатки еще более древних сооружений… Среди них не было следов пришельцев. А космодромы сохранялись бы десятки тысячелетий. Нет, не двести веков нашей цивилизации, а сорок — пятьдесят тысяч лет — вот время, за которое можно поручиться. И если за пятьсот веков ни один космический корабль не приблизился к такой планете, как Эна, значит…

Бесшумно отворилась дверь в глубине кабинета. Полоса неяркого света легла на плиты пола, осветив их причудливый геометрический узор. Стройная тоненькая фигурка, закутанная в длинный белый плащ, появилась в дверном проеме и остановилась, словно в нерешительности. Од вздрогнул: Ия; до боли знакомый контур прекрасной шеи и плеч, бледный овал лица в ореоле золотистых волос.

— Мы здесь, девочка! Войди, — сказал Главный астроном. — Тебя прислал Председатель?

— Да, учитель! Он хочет побеседовать с вами. Экраны волновой связи включат через десять минут. Он обратится к членам Совета… и ко всем энам…

— Иду, Ия… А ты… — Главный астроном повернулся к ассистенту, — ты будешь сегодня дежурить у большого телескопа?

— Не знаю, учитель. Ночью придет ураган…

— Да, — подтвердила Ия. — Ураган уже начался в западной пустыне. Через час будет здесь. Пойдем лучше слушать музыку, Од.

— Я так ждал эту ночь…

— Од рожден фантазером, — усмехнулся Главный астроном. — Он мечтает доказать, будто на Мауне есть жизнь, даже разумная жизнь, Ия. Я не в силах разубедить его. Попробуй ты, дитя мое…

Главный астроном шагнул в светлый прямоугольник двери и исчез.

— Идем, Од, — тихо сказала Ия. — Идем, потому что ты уже ничего не успеешь доказать… Они… Они хотят повторить Великую Жертву… И выбор сделан — это Мауна…

Другого выхода нет…

Главный астроном задумчиво покачал головой:

— Не все члены Совета думают, как мы с вами.

— За Совет я готов поручиться, — голос Председателя был тверд и холоден. — Но молодежь…

— Молодежь! Если бы на Эне была молодежь…

— Я имею в виду таких, как ассистент Од…

— Од родился пятьдесят лет назад.

— Я и в мои девятьсот сорок лет не считаю себя стариком!

— Если бы понятие старости исчерпывалось суммой прожитых лет… — пробормотал Главный астроном. — Обитатели Эны слишком дорого заплатили за свое бессмертие.

— До полного бессмертия еще далеко, — резко возразил Председатель. — Мы лишь продлили жизнь…

— Две-три тысячи лет — это практически бессмертие…

— Те, кто заседает в Круге Жизни и Смерти, так не думают.

— Еще бы! Некоторым из них давно перевалило за две тысячи. Думают ли они? Могут ли вообще думать или уже окаменели заживо?..

— Это говорит Главный астроном Эны? — в голосе Председателя прозвучало удивление. — Дорогой Ит, так, кажется, тебя называли тысячу лет назад, позволь спросить: что с тобой? Наши предки сами выбрали то, что мы зовем бессмертием. Смерть или бессмертие — другого пути не было. Если бы тогда не удалось продлить жизнь немногих, Эна давно была бы мертва. И пески уже засыпали бы руины великой цивилизации.

— Все это не более чем отсрочка, Председатель. Нас осталось слишком мало — «бессмертных»… Добившись «бессмертия» единиц, мы окончательно потеряли бессмертие народа и обречены на исчезновение.

— Ты теряешь ценное чувство объективности, Главный астроном Эны. Рождаемость начала падать задолго до опытов продления жизни… Вспомни…

— Кто не помнит… Три всемирных войны… Лучевое заражение вод, воздуха и почвы. Гибель всего живого… Уцелели лишь немногие растения и горстка энов. Здесь все отравлено… И на Эне, и на ее спутниках. Ия последняя, рожденная на Эне.

— Да. Это правда… Ия была последней. С тех пор минуло… двадцать пять лет.

— Вот главное, Председатель, а не опыты дальнейшего продления жизни. Последняя дочь Эны рождена четверть века назад. И больше — ни одного рождения… А сколько «бессмертных» умерло! Это тайна Круга Жизни и Смерти, не так ли? Выход остался один… Если он еще существует.

— Нет, старый Ит. То, что ты предлагаешь, не выход… Нас действительно слишком мало. Мы не имеем права рисковать теми немногими, кто остался. Надо действовать наверняка. Вторая Жертва необходима… И не только ради продления жизни давно живущих. Нет, Ит, дело обстоит гораздо серьезнее… В ближайшие месяцы положение Мауны наиболее благоприятно…

— Не Жертва, а межпланетная экспедиция, Председатель. Нашлись бы смельчаки… И хватило бы энергии, если прекратить…

— Молчи! Это страшно, что ты готов произнести… Подумай об ответственности перед Кругом Жизни и Смерти.

— Подумай и ты, Председатель, о… заколдованном круге, из которого нет выхода…

Главный астроном умолк. Председатель тоже молчал, устремив взгляд на серебристые экраны.

«Через минуту они осветятся — и надо говорить. Члены Совета ждут… — Председатель вдруг ощутил ужасную усталость и пустоту. — Что сказать, если даже старый Ит…»

Из-под густых седых бровей он бросил вопросительный взгляд на Главного астронома. Их глаза встретились…

— Ты не поддержишь меня, Ит? — тихо спросил Председатель.

Главный астроном печально покачал головой.

— Поддержу. У меня тоже нет… выхода. Ни у кого из нас нет выхода. Мы сами создали свой заколдованный круг.

Там светит зеленая Мауна

Ия и Од поднялись по винтовой лестнице в башню большого телескопа. Огромный слабо освещенный зал был пуст. Сплетения металлических рам поддерживали гигантскую трубу — самый зоркий глаз Эны, постоянно нацеленный в дали космоса.

Од подошел к пульту управления, бросил взгляд на приборы.

— Остается двадцать минут до начала моих наблюдений, но…

— Ты ничего не успеешь сделать, — повторила Ия.

Од взял девушку за руку:

— Говори…

Ия пугливо оглянулась.

— Здесь нет никого, — успокоил Од. — Сегодня ночью дежурю только я.

— Выйдем на наружный балкон, — предложила Ия.

— Солнце зашло два часа назад. Холод уже очень силен.

— Выйдем, Од…

Не выпуская руки Ии, Од провел девушку между ажурными сплетениями матово поблескивающего металла к маленькой двери в стене зала. Нажал кнопку. Дверь бесшумно скользнула в сторону. Из открывшегося коридора пахнуло холодом. В небольшой нише у входа висели длинные красные плащи с коническими капюшонами.

Од взял один из них, набросил на плечи Ии. Поднял высокий капюшон. Эластичная ткань капюшона спереди была совершенно прозрачна и не скрывала лица.

Закутавшись в другой плащ, Од шагнул в коридор. Ия последовала за ним. Коридор плавно изгибался. Несколько шагов — и они очутились перед второй дверью. Од повернул рычаг в стене, и дверь отодвинулась. Открылась чернота неба, пронизанная колючими искрами звезд. В лицо ударил леденящий вихрь.

Взявшись за руки, пригибаясь при порывах ветра, Од и Ия добрались до каменной балюстрады, опоясывающей широкую террасу. Под ногами скрипел песок, занесенный ураганом снизу, из пустыни. У подножия башни ярко светились окна массивных зданий обсерватории. Временами их свет мутнел в струях песка и пыли, которые гнал ураган. На западе звезды уже исчезали в непроглядной пылевой завесе.

— В неудачном месте построили обсерваторию, — шепнула Ия, приблизив свой капюшон к самому лицу Ода.

Ассистент отрицательно качнул головой:

— Раньше здесь не было таких бурь. Воздух днем и ночью был чист и прозрачен. Климат Эны ухудшается год от года.

— Почему, Од?

— Наши предки лишили Эну ее океанов. Теперь мы бессильны перед наступлением песков. Дыхание пустынь в этих порывах урагана, голос смерти в его свисте. Мы — последнее поколение умирающей планеты…

— Но мы овладели бессмертием.

— А зачем оно, если мы не способны продолжить жизнь, не способны дать новых поколений. Для кого наш труд? Для самих себя?.. Предки, дав нам бессмертие, отняли будущее.

— Страшно, что ты говоришь, Од. Но должен же быть выход… Наши ученые знают так много…

— Увы, Ия, они знают бесконечно мало. Они знают только страшный опыт своей многовековой истории. А что такое Эна и ее цивилизация в бездне Вселенной? Учитель считает, что мы одиноки в космосе, что разум неповторим. За ним опыт двухсот веков. Но наши двести веков — ничтожные секунды бесконечного времени Вселенной. Посмотри, сколько миров вокруг. У этих далеких солнц есть планеты. Неужели все они безжизненны? Нет, Ия, не могу поверить в наше одиночество… И если мы не одиноки, в этом величайшая сила жизни. Может быть, в этом спасение древней цивилизации Эны…

Вот ты сказала, что наши ученые знают много. Допустим, это правда. Однако знать недостаточно. Надо еще и уметь; уметь дерзать, уметь добиваться поставленной цели, уметь доказать силу знания. Но, опасаясь за свою бессмертную жизнь, жители Эны давно перестали дерзать; они страшатся риска. Мы до сих пор остаемся пленниками Эны. Наши предки построили огромные искусственные спутники, целые планеты, а мы — продолжатели их дел — не осмеливаемся проникнуть дальше орбит этих спутников.

Посмотри, там светит зеленая Мауна — наша ближайшая соседка в Системе. Что мы знаем о ней? О, с какой радостью я отдал бы свое бессмертие за возможность межпланетного полета. Я был бы счастлив отдать жизнь ради доказательств жизни на других планетах.

— Молчи, Од, это страшное кощунство. Ничего нет ценнее жизни. Если тебя услышат…

— Я готов повторить перед Кругом Жизни и Смерти…

— Молчи! Мне страшно… за тебя. Не надо об этом. Слушай… Мне кажется, ты не совсем прав. Они ищут выход. Поэтому и хотят повторить Жертву…

— Решение уже принято?

— Нет. Сначала будет обсуждение на Совете. Председатель приехал к твоему учителю. Он ищет поддержки. Отсюда они обратятся по каналам волновой связи к членам Совета и объявят о заседании. Рекомендацию Совета утвердит Круг Жизни и Смерти.

— Когда назначена Жертва?

— Это держат в секрете, но… я слышала… мне кажется… Они торопятся. В ближайшие месяцы положение Мауны наиболее благоприятно.

— Но какое у нас право для этого?.. Какое право, Ия… А если на Мауне есть жизнь? Если ее населяют разумные существа? Мы же ничего не знаем…

— Ты увлекаешься, Од. С равным основанием можно предполагать жизнь и на Вее… и на Орте с его удивительным кольцом…

— Ия, ты когда-нибудь смотрела на Мауну в большой телескоп Эны?

— Никогда…

— Тогда идем. Наступает мое время наблюдений. У нас еще есть несколько минут, прежде чем песчаная туча скроет Мауну…

Высший совет Эны решает…

Заседание Высшего Совета Эны продолжалось уже несколько часов. Десятки ораторов сменили друг друга на высокой трибуне, вознесенной над огромным амфитеатром.

Ассистент Од сидел рядом с Ией в одной из боковых лож; он тихо сказал:

— Этот старинный зал помнит далекие времена, когда на заседаниях Совета бывал полон, а сейчас…

Од кивнул на пустые ряды колоссального амфитеатра. Всего несколько сот энов находилось под прозрачным параболическим куполом древнего здания.

— Сейчас все население Эны поместилось бы здесь, — грустно шепнула Ия.

— И еще осталось бы немало свободных мест…

Осветился широкий голубой экран над столом президиума. Председатель встал, поднял руку:

— Будет говорить высокочтимый учитель Хор. Он не мог прибыть на заседание. К членам Совета и приглашенным он обращается из города Уединения…

Шелест пробежал по рядам присутствующих.

Сзади зашумели. На балконе высокий меднолицый человек с бритой головой протестующе взмахнул рукой и крикнул:

— Неправильно, Председатель. Члены Совета должны выступать лично тут, в этом зале! Иначе все голоса мертвецов Эны…

Его крик потонул в общем гуле.

— Это Шу — математик и философ, — сказал Од в ответ на вопросительный взгляд Ии. — Он член Совета, но он тоже против…

Председатель покачал головой, протянул руку, требуя тишины. Гул постепенно затихал.

— Мне тяжело и больно слышать твой упрек, Шу, — резким, звенящим голосом бросил Председатель. — Чему ты веришь, если перестал доверять Высшему Совету? И какой пример даешь молодежи!.. Я мог бы проголосовать вопрос о доверии. И ты был бы посрамлен. Но не сделаю этого. Я напомню всем старинный закон Эны. Каждый член Круга Жизни и Смерти имеет право один раз выступить на Совете, не присутствуя лично в этом зале. Знайте все, высокочтимый учитель Хор… член Круга Жизни и Смерти. На этот раз он воспользуется своим правом. Слушайте все! Будет говорить член Круга Жизни и Смерти — высокочтимый учитель Хор.

Огромный зал замер в напряженной тишине. Все взгляды обратились к голубому экрану. Од почувствовал, что пальцы Ии сжали его руку.

Экран постепенно светлел, становился глубоким и прозрачным. Потом он исчез. В возникшей пустоте появилась белая фигура. Она приближалась, заполняя провал экрана.

Что-то похожее на вздох пронеслось над залом.

На месте экрана в голубом кресле полулежал древний старик. Его голова — обтянутый коричневой кожей череп — была бессильно опущена на грудь, высохшие руки беспомощно раскинулись на складках белого плаща. Казалось, старик спал.

В тишине негромко прозвучал голос Председателя:

— Учитель Хор, Совет слушает тебя…

Старик медленно поднял голову. Приоткрыл тяжелые складки век. Тусклый взгляд его глаз был неподвижен. Лицо, изрытое темными морщинами, казалось окаменевшим. Он беззвучно пожевал тонкими фиолетовыми губами и снова закрыл глаза.

Потом, не поднимая век, глухо заговорил:

— Бессмертные дети Эны, я слышал все, что вы говорили сегодня. Правы те, кто видит выход в повторении Великой Жертвы. Мы имеем на нее право; мы — единственные хозяева Системы и, быть может, единственные дети Разума этой галактики. У нас хватит сил осуществить Вторую Жертву… Уже через год каскады радиоактивных метеоритов обрушатся на поверхность Эны, неся нам залог дальнейшего бессмертия. Они не страшны подземным городам, а если пострадают наземные сооружения, мы легко восстановим их после того, как метеоритные потоки пойдут на убыль. Вы слышали расчеты… В течение ста двадцати лет после осуществления Жертвы дважды в год Эна будет проходить через облака радиоактивной пыли. Метеориты принесут новые запасы радиоактивных веществ, которых должно хватить на сорок — пятьдесят тысяч лет. За этот срок ученые найдут иной рецепт бессмертия, чем непрерывное радиоактивное облучение…

Короткий, прерывистый смешок прозвучал в глубине огромного зала.

— Ты напрасно смеешься, Шу, — не поднимая век, продолжал старый Хор. — Напрасно смеешься над моими словами. Я гораздо старше тебя и все-таки верю, что доживу до того момента, когда цена бессмертия будет иной, чем сейчас. А сейчас, бессмертные дети Эны, у нас нет иного выхода. Круг Жизни и Смерти поручил мне открыть вам одну тайну… Запасы металла, который дает нам бессмертие, на исходе. Месторождения нашей планеты давно выработаны. Метеоритные потоки ослабели. Спорить не о чем. Единственный выход — Вторая Великая Жертва. Единственный объект Второй Жертвы ближайшая к нам планета — Мауна… Я кончил…

Давно исчезла сгорбленная фигура старого Хора, давно погас широкий голубой экран, а в огромном зале еще царила глубокая тишина. Пораженные словами Хора, члены Совета и гости молчали. Никто не переговаривался с соседями, никто не просил слова.

Потом на балконе встал со своего места математик и философ Шу.

— Я имею вопросы к Совету и к тебе, Председатель, — громко произнес он. — Почему никто из нас — членов Совета — до этой минуты не знал, что положение так серьезно? Почему от нас все скрывают? И еще вопрос: слабость, апатия, потеря интереса к жизни, на которые последнее время жалуются многие эны, не результат ли это падения мощности реакторов бессмертия?

— На первый вопрос я не могу дать ответа, коллега Шу, — медленно сказал Председатель. — Так решил Круг Жизни и Смерти. Обратись лично к членам Круга… если ты знаешь их…

— Если бы мы знали их, — скривился Шу, — впрочем, теперь-то я знаю, что старый Хор — один из членов Круга, но, право, я не уверен…

Шу умолк, испытующе глядя на Председателя, потом добавил:

— Ты еще не ответил на последний вопрос…

— Я не ответил бы и на твой последний вопрос, Шу, ибо все, что связано с работой реакторов бессмертия, является тайной Круга Жизни и Смерти. И ты превосходно знаешь об этом. Но Круг приказал мне дополнить сообщение высокочтимого учителя Хора. Дело в том, что для поддержания индексов бессмертия на постоянном уровне мощность реакторов должна систематически увеличиваться… Постепенное уменьшение запасов радиоактивного горючего заставило Круг Жизни и Смерти последние несколько лет сохранять мощность реакторов постоянной. Возможно, что некоторые эны уже почувствовали…

Шум в зале заставил Председателя умолкнуть. Послышались возмущенные возгласы. Многие из присутствующих поднимали руки, требуя слова.

— Кончайте глупую комедию! — громко кричал со своего места Шу.

— Мы хотим знать…

— Позор!..

— Конституция Совета и Круга должна быть пересмотрена!..

— Уже столетия мы лишены правдивой информации.

— Слова, слова!..

— Слово имеет член Совета, Главный астроном Эны, — объявил Председатель.

— Он-то как раз не просил слова, — насмешливо крикнул Шу.

В зале зашикали. Главный астроном уже поднимался на высокую трибуну.

Опершись руками о резную балюстраду, он дождался, пока стало тихо. Потом заговорил, глядя поверх голов присутствующих:

— Уважаемые члены Совета, гости, все жители Эны, вопрос слишком важен, чтобы его можно было решить, не обсуждая. Совет хотел знать мнение большинства энов и, уже взвесив его, раскрыть то, что до сегодняшнего дня было известно немногим. Некоторые из присутствующих высказались за повторение Жертвы еще до того, как узнали все. Те, кто был против, имели время одуматься, сопоставить весомость возражений с серьезностью ситуации… Я… высказываюсь за повторение Великой Жертвы и предлагаю поставить вопрос на голосование. И еще я предлагаю, чтобы в голосовании участвовали не только члены Совета, но и все присутствующие здесь. Я напомню, что, когда решался вопрос о Первой Великой Жертве — о судьбе планеты Фои, — решение принималось на всеобщем референдуме. Тогда все жители Эны сказали свое «да»…

— И многие из них поплатились за это своей бесценной жизнью, — крикнул Шу.

— Верно, коллега Шу, — повысил голос Главный астроном, — Первая Великая Жертва повлекла за собой гибель части наших граждан. Но, во-первых, ученые Эны еще не умели в те времена точно рассчитать силу поражающего удара; во-вторых, орбита Фои проходила гораздо ближе к нашей планете, чем орбита Мауны, и, в-третьих, часть населения в ту эпоху жила в городах, расположенных на поверхности Эны. При всем несовершенстве Первой Жертвы она дала горючее для реакторов бессмертия почти на две тысячи лет. Я могу подтвердить цифры, которые назвал высокочтимый учитель Хор. Превращение Мауны в радиоактивное пылевое облако обеспечит нас необходимой энергией на сорок — пятьдесят тысяч лет…

— И конечно можете подтвердить, что Мауна так же безжизненна, как и Фоя?! — снова крикнул Шу.

Главный астроном испытующе глянул на математика, потом отвел глаза и, уже сходя с трибуны, негромко сказал:

— Я могу подтвердить, что Фоя и Мауна — планеты одного типа, со сходным строением и… близкими условиями на их поверхности.

— Кто возражает против общего голосования? — спросил Председатель.

Ответом было молчание. Ассистент Од хотел встать, но Ия удержала его.

— Есть ли желающие выступить еще? — снова послышался голос Председателя.

— Есть, — негромко, но внятно произнес Од.

Все взгляды обратились на их ложу.

— Од, — умоляюще шепнула Ия.

Но ассистент Од уже стремительно шел к трибуне.

— Простите за дерзость, высокочтимые члены Высшего Совета Эны, глубокоуважаемые учителя и наставники, — взволнованно начал Од, взбежав на трибуну. — Вероятно, мне не следовало выступать здесь… И я не дерзнул бы, если бы не роковое решение, которое все готовы принять. Прошу выслушать меня, прежде чем нажмете клавиши голосования. Некоторые из присутствующих знают, что уже тридцать лет я изучаю Мауну…

— И теперь боишься лишиться объекта исследований! — насмешливо крикнули из зала.

— Не прерывайте, — загудел на балконебас Шу. — Ассистенту Оду есть что сказать…

— …уже тридцать лет изучаю Мауну, — повторил Од, — с того самого времени, как на нее был запущен термоядерный зонд. Вы знаете, что взрыв произошел в атмосфере Мауны при отсутствии облаков в области большого темного пятна в северном полушарии. Результаты взрыва тогда ни у кого не вызвали сомнения. Напомню их. Темная окраска эпицентра взрыва вначале совсем не изменилась. Это дало основание некоторым ученым утверждать, что взрыв произошел слишком высоко и зона высоких температур не достигла поверхности планеты.

Мой высокочтимый учитель — Главный астроном Эны, — производивший расчеты траектории термоядерного зонда, предположил, что большое темное пятно Мауны — это выходы скальных пород, на которых эффект взрыва никак не отразился… Через некоторое время облака покрыли место взрыва, и, когда они разошлись, эпицентр представлял собой отчетливый белый овал. Такой же белый, как полярные области Мауны. В течение нескольких лет пятно на месте взрыва вызывало ожесточенные споры. Одни его видели, другие нет. Сопоставив моменты наблюдений, удалось доказать, что эпицентр взрыва был виден лишь тогда, когда в северном полушарии Мауны наступала зима и граница северной полярной шапки смещалась далеко к югу.

— Короче, — закричали из зала. — Это известно!..

— Говори о главном, Од, — снова послышался голос Шу.

— Главное в том, что через несколько лет после зондирования пятно в эпицентре взрыва исчезло и больше никто его не видел, ни в зимние, ни в летние периоды Мауны.

Од замолчал.

— Ну и что же? — раздалось несколько голосов.

— А то, — медленно произнес Од, — что все эти явления могут быть объяснены только однозначно. Большое темное пятно в северном полушарии Мауны — огромный массив растительности. Это не травы и не кустарники Эны, а что-то более крупное. В слоях минувших геологических эпох Эны тоже известны остатки таких растений-гигантов, более высоких, чем многоэтажные здания. Кроны этих гигантских растений сохраняются и в зимние периоды. Атмосфера Мауны очень подвижна. Ветра сдувают иней или снег с этих растений, а почва не просвечивает сквозь густые кроны. Поэтому большое темное пятно всегда остается темным, хотя его структура зимой несколько иная, чем летом. Взрыв уничтожил и крупные растения, и снег на поверхности Мауны. Поэтому эпицентр взрыва вначале был темным и не отличался от окружающих пространств, занятых растительностью. После выпадения атмосферных осадков — инея или снега — эпицентр взрыва, лишенный растительности, стал белым. Мы его увидели. По этой же причине его всегда видели в зимние периоды северного полушария. Летом цвет грунта, покрытого быстро восстановившейся мелкой растительностью, был неотличим от цвета окружающих пространств. С течением лет восстановилась и крупная растительность в эпицентре. Место взрыва стало невидимым.

— Все было бы стройно, если бы не одно «но», — заметил Председатель. — Это «но» — спектр большого темного пятна Мауны. Спектр коренным образом противоречит твоей гипотезе, Од.

— А почему цвет растительности должен быть обязательно красным, как у нас на Эне? — быстро возразил Од. — Почему не предположить, что растения Мауны, возникшие в густой атмосфере, богатой парами воды, в условиях большей близости к Солнцу, обладают иной окраской?

— Какой?

Од замялся:

— Ну, например… синей, голубой, даже зеленой…

— В этом слабость твоей концепции, ассистент Од, — сказал Председатель. — Чтобы доказать одно маловероятное предположение, ты прибегаешь к еще менее вероятным. Такой растительности мы не знаем ни сейчас, ни в прошлом Эны. Молодость в какой-то степени извиняет тебя… Однако здесь, в этом зале, нельзя выступать с непродуманными фантазиями. Запомни сегодняшний день, ассистент Од.

Од опустил голову. В зале насмешливо улыбались.

— Ты кончил? — спросил, помолчав, Председатель.

Од отрицательно покачал головой.

Председатель пожал плечами и укоризненно взглянул на Главного астронома, сидевшего рядом за столом президиума.

— Может быть, достаточно? — процедил, почти не разжимая тонких губ Главный астроном.

— Может быть, — как эхо повторил Од. — Может быть, потому что не знаю, как пробить броню вашей убежденности в однажды установленных истинах. И еще… Нас осталось так мало. Круг изучаемого бесконечен. Каждым исследованием может заниматься только один из нас. Все мы чудовищно одиноки в своих интересах и знаниях. Спорить, как равный с равными…

— Ассистент Од! — строго перебил Председатель.

— Обсуждать открытий не с кем, — словно не слыша, продолжал Од. — Раньше результаты исследований размножались на копировальных машинах, рассылались во многие библиотеки. Сейчас все остается в рукописях. В мои рукописи целые десятилетия не заглядывал никто… И вот что теперь получилось… Я убежден, что на Мауне есть жизнь, которую вы готовы уничтожить. А как убедить вас? Не хватит ночи, чтобы рассказать… о том… что знаю…

— Скажи о главном, самом главном, Од! — крикнул Шу. — Расскажи о ночных бликах на Мауне… А потом я напомню им кое о чем… Какой злой дух минувших эпох подсказал тебе начать с термоядерного зонда? Слишком многие из сидящих тут опозорились с этим зондом, в том числе и твой учитель. И ты не придумал ничего лучшего, как напомнить…

Возгласы возмущения заглушили слова Шу. На толстых губах математика появилась уничтожающая усмешка. Он скрестил руки на широкой груди и умолк.

— Я лишаю слова ассистента Ода, — объявил Председатель.

— Не имеешь права! — закричал, сложив руки рупором, Шу. — Меня, вероятно, уже можешь, а его еще нет, если, конечно, он хочет продолжать…

Зал загудел с новой силой.

Председатель, пошептавшись с соседями, встал. Прошло несколько минут, прежде чем в зале стало относительно тихо.

— Президиум дает ассистенту Оду три минуты, чтобы закончить… гм… выступление… Президиум лишает члена Высшего Совета математика Шу права голоса до начала голосования. Включаю счет оставшегося времени.

Послышалось негромкое щелканье метронома.

Од поднял голову:

— Благодарю, высокочтимый Председатель. Три минуты, чтобы рассказать о работах тридцати лет… Я воспользуюсь лишь двумя, третья нужна для другого. Слушайте. Вот итоги исследования Мауны. Тот, кому они не покажутся чрезмерно фантастичными, может найти все подробности в моем архиве. Главный вывод: Мауна населена разумными существами с высоким уровнем культуры. Я не знаю, как они переносят убийственное ультрафиолетовое излучение Солнца, но… приспособились же наши организмы к радиоактивному излучению. Мы даже не могли бы существовать без него…

Вы знаете о вспышках в атмосфере Мауны. Там наблюдаются искры грозовых электрических разрядов. Ряд световых явлений связан с извержениями вулканов, возникают какие-то пока непонятные свечения в атмосфере вблизи полюсов… Я назвал их «медленными грозами». Однако, кроме всего этого, большой телескоп Эны позволил установить, а фотопленки запечатлели постоянные ночные блики в одних и тех же точках планеты. Многие блики располагаются по краям сероватых пятен, которые мы называем континентами Мауны. Эти блики видны только на ночной стороне планеты и, по-моему, не могут быть ничем, кроме… отблесков больших наземных городов. Яркость бликов за последнее десятилетие увеличилась. Значит, города жителей Мауны растут.

В отдельных точках удалось фиксировать мгновенные вспышки огромной яркости. Причина вспышек — термоядерные взрывы. Эти взрывы не могут быть природными. Они искусственные… Сначала мне пришла в голову мысль о термоядерной войне, которую ведут друг с другом жители Мауны, подобно тому, как некогда воевали наши предки. Однако местоположение термоядерных вспышек скорее говорит о другом. Это испытательные взрывы. Они пока производятся на очень больших расстояниях от ближайших «городов». Наконец…

— Осталась одна минута, ассистент Од, — раздельно произнес Председатель.

— Кончаю. Обращаюсь с просьбой к присутствующим здесь: отложите голосование. В ангарах Большого спутника еще сохраняются межпланетные корабли, построенные тогда, когда жители Эны не были… бессмертными. Я готов лететь один на Мауну и привезу оттуда доказательства разумной жизни. Поймите, установление связей с жителями иных планет — единственный путь к бессмертию культуры энов и… самого нашего народа. Разрушение других планет — только отсрочка, бессмертные жители моей родной планеты…

— Все! — сказал Председатель.

С высоко поднятой головой Од сошел с трибуны.

— Вот когда нужно было выступать учителю Хору, — шепнул Главный астроном. — Мы ошиблись, Председатель. Од оказался сильнее, чем мы думали.

— И в этом виноват ты. Ведь он твой ассистент, — бросил Председатель, вставая.

— Есть ли еще желающие выступить? — произнес он традиционную формулу, обязательную перед началом голосования.

Зал нерешительно гудел.

— Нет? — спросил Председатель. — Тогда…

Однако несколько голосов прервали его.

«Придется продолжать прения, — устало подумал Председатель. — Глупцы!»

К трибуне уже ковылял кругленький маленький старичок — философ и лингвист Эг, знаток ста пятидесяти мертвых языков Эны, один из старейших членов Совета.

— Задачу нам задал молодой человек, этот, ну, как его, — начал Эг и закашлялся. — Да-с… Теперь, пожалуйста, решай. С Фоей было просто. Хорошо помню… Это, как его… референдум. Проголосовали: девятьсот девяносто девять из тысячи «за»… Подготовили транспланетный корабль с аннигилиновым зарядом. Запускали, не соврать бы, с космодрома, что был в Черной пустыне. Запустили прямо в сторону Фои… Это была ошибка, да-с. Через месяц… Трах… На небе новая звезда размером с маленькую Луну. Правда, погасла быстро… А через полгода началось. Пришлось перебираться в подземные города… Кошмар… Я тогда юнцом был, а помню хорошо… Самый крупный метеорит упал на руины Заки-оба. Был в древности такой город… Да-с… Жителей там, чтобы не соврать, числилось до пяти миллионов. Досталось ему во время Второй войны, а окончательно сожгли в Третью. Но руины кое-какие стояли. Одно время думали превратить в музей. А после падения метеорита получилась воронка площадью примерно в четыре Заки-оба… И метеорит вдобавок почти пустой оказался — осколок внешней оболочки Фои. Радиоактивных элементов меньше, чем воды на экваторе. Даже не стали разрабатывать…

Позвольте, а о чем я, собственно, хотел сказать?.. Повторение Великой Жертвы? Ну как же, помню, помню… Мауна? Но я позволю себе задать один вопрос. Только один, высокочтимые члены Совета. А почему, собственно, Мауна? Почему? Почему, скажем, не Вея, не Орт, не еще там что-нибудь… Молодым людям, конечно, свойственны заблуждения… Ну, а вдруг этот юноша не совсем ошибается? Даже если на четверть он прав, и то надо подумать… Да-с. Я-то, конечно, во все эти бредни не верю, — вдруг закричал старик, — не верю, но от голосования воздержался бы… Да-с!..

— Что за язык! — шепнула Ия.

— Он владеет сотнями мертвых языков и разучился говорить на единственном живом, — тоже шепотом ответил Од.

— Какой же выход вы предлагаете, учитель Эг? — покусывая губы, спросил Председатель.

— А никакого, да-с! — снова крикнул старичок. — Думайте…

И он начал спускаться с высокой трибуны, озабоченно поглядывая себе под ноги и придерживаясь обеими руками за блестящие металлопластовые перила.

Прения разгорелись с новой силой. В потоке насмешек и обвинений, адресованных ассистенту Оду, прозвучало несколько голосов, требующих изменить объект Великой Жертвы. Называли Вею и даже Мео — ближайшую к Солнцу самую маленькую планету Системы.

— Ты должен выступить еще раз, — сказал Председатель, наклоняясь к самому уху Главного астронома. — Ты производил расчеты. Объясни им, что уничтожение Веи не даст и десятой доли того, что рассчитываем получить от Мауны. Скажи, наконец, что ассистент Од фантазер и глупец…

— Ты требуешь от меня слишком многого, Председатель, — покачал головой Главный астроном. — Я обещал тебе поддержку и выступил на Совете… Но я не могу выступать еще раз… Вспомни Канон Высшего. И потом, я не хотел бы разделить судьбу астронома Уота. Имя его предано проклятию и забвению, а сам он… Ты должен знать это…

— Клянусь, не знаю… И не понимаю, какое отношение…

Главный астроном проницательно глянул в настороженные глаза Председателя.

— Не понимаешь? И не слышал о метеорите Заки-оба, о котором здесь так некстати напомнил старый Эг?

— О метеорите кое-что припоминаю. Это было давно…

— Но сейчас это так близко нам… Астроном Уот много лет изучал Фою. Уот утверждал, что она лишена атмосферы, воды, жизни. Он твердил, что Фоя самый подходящий объект для Великой Жертвы… Произвел все расчеты… Перед референдумом он публично…

— Да-да… Вспомнил… Его выступление принесло успех референдуму. А потом, когда метеоритные потоки начали разрушать города Эны, Уота поставили перед Кругом Жизни и Смерти. Разумеется, несправедливость. Но ведь это случилось три тысячи лет назад…

— Круг Жизни и Смерти судил астронома Уота не за разрушительные метеоритные потоки, Председатель. Но… Здесь не место для… этих воспоминаний. Очередной оратор кончает. И никто не просит слова. Тебе надо вести заседание…

Последний из выступавших умолк и сошел с трибуны. Желающих говорить больше не было. Зал напряженно ждал. Председатель обменялся взглядом с членами президиума и, чуть заметно покивав головой, поднялся на трибуну.

— Высокочтимые члены Совета и гости, — медленно начал он, — уже поздно. Все утомлены, многие дезориентированы и колеблются. Президиум полагает, что сейчас не время принимать столь важное решение. Голосования сегодня не будет. Результаты обсуждения рассмотрит Круг Жизни и Смерти. Круг назначит новое заседание либо примет на себя тяжесть окончательного решения. Учитывая, конечно, все высказанные здесь доводы… Заседание закрывается.

Сквозь шорох шагов явственно донесся громкий, отрывистый смех Шу.

Тайна Заки-оба

Ассистент Од сидел в своей лаборатории. Он задумчиво перебирал большие фотографии Мауны. Он знал на память все их детали, все до мельчайших черточек и чуть заметных пятен, просвечивающих сквозь голубовато-зеленую, пронизанную белыми спиралями облаков атмосферу планеты. Вот самый большой из океанов, простирающийся от одной полярной шапки до другой, вот второй — поменьше, два треугольных континента между ними. Огромный, причудливо изрезанный материковый массив с неясными разноцветными пятнами… Закрыв глаза, Од мысленно представил себе зеленоватые моря с крутыми скалистыми берегами, невиданные заросли фантастических голубых растений, города, словно сотканные из прозрачного металла, толпы удивительных существ, веселых и оживленных, чем-то напоминающих энов и непохожих на них. Вот здесь, и здесь, и там находятся их города, огромные города, свет которых проникает даже сквозь космические дали. Обитатели Мауны живут, грустят и радуются, трудятся и отдыхают, грезят о будущем, и никто из них, ни один не подозревает о страшной, неотвратимой опасности, угрожающей всем от мала до велика, всем без исключения, всей их планете… Правда, решение, кажется, еще не принято, но Круг Жизни и Смерти может и не объявить его. Ия вчера уехала вместе с Председателем. Она всегда сопровождает Председателя в поездках. Говорят, что Ия его дочь, но даже она сама не уверена в этом.

На Эне никто не знает своих родителей. Все — дети всех… Этот закон был принят еще за тысячу лет до рождения Ода.

Бессмертные эны!.. И вот — цена их бессмертия!.. Если развитие жизни во Вселенной идет по одному пути, может, даже и лучше, что жители Мауны погибнут теперь и не доживут до «эры бессмертных»?

Од сжимает руками голову.

Вздор, разумеется, вздор! Эны сами виноваты во всем. Три чудовищных войны… Если бы не войны, все пошло бы иначе. Можно было сохранить моря, жить на поверхности планеты. Пустыни не разрослись бы с такой быстротой, атмосфера не лишилась бы большей части кислорода. А сами эны… Как не похожи они на своих далеких предков, живших тысячелетия назад, — сильных, веселых, красивых, настойчивых и смелых. «Теперь они кажутся нам великанами, а в действительности это мы измельчали, стали уродцами-карликами… Сохранились, как шлак после термоядерного урагана, как разновидность плесени, покрывшей необрабатываемые участки больших плантаций… Сохранились для бессмертия!»

Двери лаборатории бесшумно раздвинулись. На пороге стоял Шу.

— Ты один, Од? — Взгляд математика обежал столы, заваленные картами и фотографиями. — Нам надо поговорить.

— Я уезжаю, — тихо сказал Од.

Шу отрывисто кивнул:

— Знаю. Потому и пришел. Когда ты летишь?

— Ракета отправляется на Малый спутник раз в полгода. Старт через три дня.

— Изгнание?

— Так решил Главный астроном. Год я должен буду провести на Малом спутнике, наблюдая интенсивность метеорных потоков.

— Теперь это очень важно!.. Метеорные потоки… Кому это нужно, скажи, пожалуйста?..

— Эти наблюдения ведутся постоянно. На Малом спутнике работает автоматическая внешняя обсерватория. Там сейчас астроном Тор. Я сменю его.

— Ты будешь там совсем один?

— Вероятно. Если не считать автоматов…

— Это хорошо. Там тебе никто не помешает наблюдать Мауну.

— Увы, там нет большого телескопа.

— Там нет и запыленной атмосферы Эны. Одно другого стоит. Я тебе дам усиливающее устройство к обычному телескопу.

— Зачем?

— Это потом… А сейчас едем со мной.

— Куда?

— Далеко… В метеоритный кратер Заки-оба.

Од удивленно поднял голову:

— Зачем?

— Там узнаешь. Ты бывал в нем?

— Очень давно, когда учился.

— Тебя возили туда? — удивился Шу.

— Нет, я был один. В юности я много ездил и бродил по поверхности Эны.

— В юности, — недобро усмехнулся Шу. — А сейчас какую пору своей бессмертной жизни ты переживаешь, глубокочтимый ассистент Од?

— Никогда не задумывался над этим, учитель Шу.

— Напрасно… Так едешь со мной?

— Если вы этого хотите.

— Не терплю пустословия. Идем!

— Когда мы вернемся?

— Когда ты захочешь.

— Но…

— Никаких «но». Мы не воспользуемся подземными трассами. Я прилетел на гравилете. Он стоит на посадочном круге обсерватории.

Они вышли из лаборатории, в кабине лифта стремительно вознеслись в первый подземный этаж. По узкой винтовой лестнице поднялись в наземный павильон. За прозрачными стенами павильона все тонуло в мутной красноватой мгле. Сквозь завесу стремительно увлекаемой ураганом пыли чуть просвечивало маленькое багровое Солнце.

— Ничего, — сказал Шу. — Здесь близко. Добежим.

В низком прозрачном коридоре двери бесшумно раскрывались и снова задвигались за спиной. В наружных секциях под ногами заскрипел песок. Раздвинулась последняя дверь — и в лицо ударил пыльный вихрь. Шу пригнулся и побежал, Од последовал за ним. Ветер зло и упруго бил в лицо. Под ногами текли коричневые струи песка, похожие на быстрых, извивающихся змей.

Синеватое полушарие гравилета выросло неожиданно в разрыве между двумя облаками крутящейся пыли. Корпус аппарата покоился на восьми невысоких коленчатых ногах-амортизаторах, глубоко ушедших в песок.

Шу и Од пробрались между амортизаторами под плоское дно гравилета. Люк открылся. Из входного тамбура опустилась легкая площадка. Поворот рычага, площадка поднялась. Автоматически включился аппарат продувки тамбура. Пыль с лица и одежды исчезла, воздух стал прозрачным. Од облегченно вздохнул, шагнув вслед за математиком в центральную кабину гравилета.

Шу опустился в кресло перед пультом управления, указал Оду место возле себя. Аппарат дрогнул и быстро пошел вверх. Дно кабины стало прозрачным; Од увидел под ногами сферические крыши башен обсерватории. Они стремительно проваливались вниз, то появляясь, то снова исчезая в тучах красноватой пыли. Быстро светлело, солнце светило все ярче. Зона урагана осталась где-то внизу. Гравилет перестал подниматься и полетел на юго-восток.

Скорость не ощущалась. Казалось, аппарат висит неподвижно под синевато-фиолетовым куполом неба, а внизу плывут на северо-запад красноватые равнины, местами задернутые клубящейся коричневой завесой песка и пыли.

Пустыня сменилась плоской буроватой низменностью — дном давно исчезнувшего моря. Пересекли полосу больших плантаций, заброшенных тысячелетия назад. Пыльная мгла внизу исчезла.

Шу снизил гравилет и еще увеличил скорость. Плоская равнина, испещренная оспинами полуразрушенных кратеров, словно огромная красноватая река, текла навстречу и исчезала где-то далеко в туманном мареве западного горизонта.

Летели молча. Шу откинулся в кресле и прикрыл массивной волосатой рукой глаза. Лишь изредка он бросал быстрый взгляд на контрольные приборы.

Од внимательно глядел на плывшие под ногами равнины. Он не был в этих краях много лет. Впрочем, тут мало что изменилось. Вот разве полосы брошенных плантаций разрослись гуще и, наверно, стали совсем непроходимыми.

Од представил себе бесформенные красноватые наросты, покрытые броней игл. Лишь эти растения уцелели в отравленной атмосфере планеты. В течение тысячелетий эны вырабатывали из их мясистых стеблей все продукты питания. Было время, когда полосы тщательно обработанных больших плантаций паутиной геометрически правильной сети опутывали экваториальную область планеты. Но с уменьшением числа жителей все большие участки плантаций забрасывались и дичали. Однако и предоставленные самим себе уродливые растения не погибли. Они разрослись непроходимыми чащами, переплели бесформенные тела, скрестили чудовищные шипы и тысячекилометровыми стенами протянулись по пустынной поверхности планеты. Они противостоят натиску ураганов, кочующие пески отступают перед ними. Когда-нибудь они, наверно, покроют сплошным красноватым наростом всю поверхность планеты: дно исчезнувших морей и плоские континенты, развалины древних городов, русла пересохших рек, остатки наземных трасс, посадочные площадки, руины обсерваторий. И под этой живой корой в глубоких подземельях планеты, словно термиты, будут доживать отведенное им время бессмертные эны…

Од вздрогнул, стиснул зубы.

Шу внимательно глянул на него, усмехнулся и кивнул на лежащие позади скафандры:

— Одевайся. Мы у цели. Вот Заки-оба.

На краю скалистого плоского красногорья, словно прочерченная гигантским циркулем, лежала плоская воронка. Ее обрамлял невысокий вал.

Далекий горизонт плавно наклонился, низкое оранжевое солнце заглянуло сквозь прозрачный пол кабины. Воронка на краю плато начала расти и разворачиваться. Гравилет шел на посадку.

— Возьмем с собой рефлекторы и лучевые пистолеты, — предупредил Шу, выключая гравитационный генератор.

Корпус аппарата чуть заметно колыхнулся на коленчатых ногах-амортизаторах и замер.

Од молча пристегнул к поясу скафандра конический футляр с лучевым пистолетом, повесил на грудь рефлектор и вопросительно взглянул на математика.

— Ты был здесь тридцать лет назад, ассистент Од, — усмехнулся Шу. — За это время новый вид плесени начисто сожрал целый пояс больших плантаций в западном полушарии… В этих необитаемых местах тоже могло кое-что измениться. Особенно за последние недели…

— Что вы имеете в виду, учитель Шу?

— Что имею в виду? Гм… посмотрим. Может быть, и ничего важного.

— Учитель Шу, объясните наконец, зачем…

— Привез тебя сюда, так? Чтобы поискать доказательств твоей гипотезы.

— Моей гипотезы?

— Ну да. Гипотезы обитаемости иных миров. Насколько понимаю, ты утверждаешь, что не только на Эне существует жизнь.

— Я говорил о Мауне, учитель Шу.

— Это одно и то же. Ты твердишь, что не только на Эне могла возникнуть жизнь, более того — разумная жизнь… А наш друг — Главный астроном — утверждает, что Эна — единственная колыбель жизни, если не во всей Вселенной, то по крайней мере в галактике.

— Не понимаю.

— Поймешь позже. Идем.

Выйдя из гравилета, Шу долго осматривался, заглядывал в окуляр рельефной микрокарты, которую захватил с собой.

Ассистент Од с любопытством глядел вокруг. Плоское дно гигантского цирка было покрыто красноватой щебенкой и песком. Местами из-под песка торчали куски шлака, ребра оплавленных каменных глыб, похожие на брызги пятна окисленного металла. Вдали, замыкая со всех сторон горизонт, тянулся зубчатый внешний вал метеоритного кратера.

Трудно было вообразить, что в былые времена где-то тут располагался огромный город и еще сейчас на глубине, вероятно, сохранились остатки подземных сооружений.

— Найти будет нелегко, — сказал наконец Шу. — Все засыпал проклятый песок.

— Что вы хотите искать, учитель Шу? — поинтересовался Од.

— Самую большую из метеоритных глыб. Она где-то в центре кратера. На карте хорошо видно… Вот, смотри. А в действительности один песок вокруг.

— На этой карте кратер показан более глубоким, — заметил Од.

— Еще бы, карта составлена около трех тысяч лет назад, когда разведывались метеоритные глыбы. С тех пор ураганы немало потрудились, засыпая воронку.

— Я, кажется, помню, где была центральная глыба, — сказал вдруг Од. — По-моему, это восточнее, за той песчаной грядой. Идемте.

— Да, это конечно она, — кивнул Шу, когда после долгого блуждания среди плоских гряд рыхлого песка, покрытого ветровой рябью, Од подвел его к невысоким зеленовато-серым скалам. — Сразу видно, не наши породы.

— В центре находился вход в шахту, — припоминал Од. — Там была предупреждающая надпись, и я не посмел…

— Вот-вот, — обрадовался Шу, — он-то нам и нужен, этот вход. Показывай.

Солнце уже коснулось далекого гребня кольцевого вала кратера, когда Од разыскал среди лабиринта оплавленных зеленоватых скал воронкообразное устье наклонной шахты. В глубине шахты царил непроглядный мрак. Шу включил рефлектор, но яркий луч, осветив отполированные стены и ступеньки узкой крутой лестницы, потерялся в бескрайней тьме.

— Да, очень глубокая, — сказал Шу, словно отвечая на чей-то вопрос. — Это должно быть там…

Од указал на остатки надписи, вырезанной лучевым метателем прямо в скале, возле входа в шахту:

«Опасность обвалов. Вход категорически запрещен кому бы то ни было в любых целях. В случае нарушения…»

Дальше надпись не читалась.

— Это должно быть там, — повторил Шу. — Это очень важно… Ты боишься?

Од посмотрел вокруг. Солнце почти исчезло за кольцевым хребтом. Быстро темнело. Вдали из-за красно-фиолетовых песчаных гряд и зеленоватых скал чуть виднелась вершина блестящей полусферы гравилета.

— Ночь наступает. Может, отложить до завтра? — Од вопросительно взглянул на математика.

— Там внизу все равно темно, — нахмурился Шу. — Если сигнализация еще работает, нам могут помешать. Надо торопиться.

— Сигнализация?

— Да, была раньше. Давно… На случай, если кто-то отважился бы спуститься. Надеюсь, она вышла из строя. Многие сети связи и сигнализации не действуют уже сотни лет. Может быть, эта тоже…

— Учитель Шу…

— Идем, идем. Там все станет ясно. — Шу решительно шагнул к отверстию шахты.

Они долго спускались по разбитым ступеням крутой каменной лестницы. Высокий, иссеченный трещинами свод матово поблескивал в лучах рефлекторов. Позади, далеко вверху, глаз едва различал чуть заметное красноватое свечение вечернего неба. Потом шахта изменила направление, и светлое пятно входа исчезло. Мрак, пронизываемый лишь дрожащими лучами рефлекторов, плотно окружил Ода и Шу. Ствол шахты начал ветвиться. В стенах появились отверстия, ведущие в целый лабиринт боковых ходов. Некоторые ходы были горизонтальны, другие круто уходили вниз, третьи вели наверх.

Шу уверенно продвигался вперед. Он свернул в один боковой ход, затем в другой… Потом они долго шли чуть наклонным коридором. Од совершенно потерял ориентировку и слепо следовал за математиком. Два или три раза Шу останавливался, заглядывая в окуляр микрокарты, и снова шел дальше. Бросив взгляд на счетчик времени, Од сообразил, что спуск продолжается уже более часа.

«Мы углубились километра на полтора, — думал он. — Огромная глыба. Пожалуй, самая крупная из известных метеоритов. Разумеется, это была чудовищная катастрофа — падение такого обломка Фои!»

— Оно должно быть где-то здесь, — сказал вдруг Шу. — Внимательно осматривай стены, ассистент Од. Оно может быть только здесь…

— Обвал, — объявил Од. — Дальше обвал. Пути нет.

Шу раздраженно пробормотал что-то.

— Эта часть метеоритной глыбы, кажется, состоит из осадочных формаций, — продолжал Од. — Видна слоистость. Породы непрочные. Получился обвал…

Шу осветил рефлектором нагромождение угловатых глыб, преградивших путь.

— Обвал свежий, — заметил он. — Недавний…

— Вероятно, не старше нескольких лет, — согласился Од.

— Или дней, — возразил математик. — Это искусственный обвал, ассистент Од. Взгляни на трещины. Нас опередили…

— Опередили? Кто и в чем?

— Кто, можно лишь догадываться, а вот в чем… Гм… посмотрим, какова глубина завала.

Шу вынул из кармана скафандра маленький лучевой зонд и, отойдя на несколько шагов от нагромождения камней, направил на них антенну излучателя. Стрелки прибора заколебались и замерли неподвижно.

Шу прищурился, прикинул в уме результат.

— Ну разумеется, — зло усмехнулся он. — Завалено до самого конца. Этот тоннель кончался тупиком. Точная работа… Без роботов тут ничего не сделаем. Надо возвращаться.

Од вопросительно глянул в глаза математика.

Шу пожал плечами:

— Я хотел показать тебе кое-что интересное, Од. Не получилось. Извини!

— Что здесь было?

— Одна из тайн… Круга Жизни и Смерти. Ты не ошибся, ассистент Од. Это действительно осадочные породы. Кусок внешней оболочки планеты Фои. Планеты, уничтоженной для того, чтобы сохранить бессмертие энов. Она ведь была необитаема и безжизненна, эта Фоя, взорванная нами три тысячелетия назад. Необитаема и безжизненна, не так ли? Это было установленно самой точной наукой — астрономией, хо-ха!.. И знаменитый астроном Уот подтвердил это. Архивы Уота были потом уничтожены, а может, их просто хорошо припрятали. Но кое-что сохранилось. Я вспомнил, благодаря этому древнему олуху — учителю Эгу… Мне удалось разыскать один очень старый и очень секретный документ. В свое время он послужил главной причиной осуждения Уота. Когда разведывали метеорит Заки-оба, тоннель, в котором мы сейчас находимся, вскрыл во внешней оболочке Фои останки существа, чрезвычайно похожего на нас — энов, останки одного из разумных обитателей уничтоженной нами «необитаемой» планеты… Хо-ха…

Изгнание

Од молча следовал за астрономом Тором по бесконечным переходам, заброшенным лабораториям и пустынным залам Малого спутника Эны. Тор показывал немногие действующие приборы, автоматические самопишущие установки, регистраторы метеоритной пыли, фотографирующие устройства внешней обсерватории, размещенной на давно покинутом спутнике. Астроном Тор торопился вернуться на Эну. Ракета отправлялась через несколько часов.

— Год провести тут, конечно, нелегко, — говорил Тор. — Сказывается расстояние до Эны, до ее генераторов бессмертия… Я чувствую себя очень усталым… Кажется, за один год постарел на много лет. Генераторы прочно привязывают нас к Эне. Достаточно отдалиться хотя бы на время — и прощай бессмертие. Тебе, впрочем, это не страшно, ассистент Од. Ты очень молод, легко выдержишь. А в моем возрасте… Склады продовольствия внизу. Для жилья выберешь любую кабину. Их тут десять тысяч. Я жил в самом низу. Безопаснее на случай метеоритов; особенно после того, как осуществят Великую Жертву. Аварийная ракета в центральном ангаре. Но ею разрешается пользоваться лишь в случае прямого попадания крупного метеорита и разрушения обсерватории. Кстати, утверждено ли решение о Великой Жертве?

— Не знаю, — тихо сказал Од. — Голосования на Совете так и не было. А что решил Круг Жизни и Смерти…

— Разумеется, Круг должен решить это сам, — убежденно объявил Тор. — И он решит; это вопрос его компетенции. Обсуждение на Совете — пустая болтовня. Великая Жертва необходима, необходима нам всем. Лишь глупцы и чудаки могут колебаться.

— Но если Мауна обитаема?..

— Вздор… В конце концов, дело даже не в этом. Речь идет о большем — о нашем бессмертии. Не так ли, ассистент Од?

Од не ответил.

— Кстати, — продолжал Тор, — чуть не забыл… В поле локаторов несколько недель назад попал какой-то странный предмет. Вероятно, крупный метеорит, хотя размер и форму определить еще нельзя. Он пока далеко, но идет на сближение с Эной. Я не успел произвести точного расчета траектории. Если это осколок Фои — они иногда еще пересекают орбиту Эны, — надо сообщить наводящим станциям, чтобы попробовали перехватить. Может, он содержит радиоактивные вещества? Ты займись им, ассистент Од. Теперь важен каждый крупный метеорит. Вопрос только, попадет ли он в радиус действия наводящих станций… Сейчас он движется в секторе В-В-сто восемьдесят один. Ты понял меня?

Од молча кивнул.

— Раньше на этом заброшенном спутнике не было постоянных наблюдателей, — снова заговорил астроном Тор, когда осмотр приборов был закончен. — Я сидел тут год, чтобы выверить и отрегулировать автоматические приборы. Эта работа выполнена, и, откровенно говоря, у тебя, ассистент Од, будет не много дела. Автоматы превосходно справляются сами. Можно подумать, что на Эне появился избыток астрономов и Совет решил снова сделать обитаемыми спутники. Или тебя послали потому, что Мауна скоро превратится в метеоритное облако и Главный астроном еще не нашел тебе достойного дела? Как, ассистент Од?

— Не знаю…

— Однако ты не очень разговорчив… Не грусти; год пройдет — и ты возвратишься. А может, после Великой Жертвы тут станет «горячо» и тебе придется убраться раньше… Метеоритные потоки Мауны могут так издырявить оба спутника, и Большой и этот, что сделают их окончательно негодными для использования. Наши далекие предки действовали с размахом, но не очень задумывались о будущем. Создали в космосе чудовищные конструкции, а мы теперь не знаем, как их использовать.

— Наши далекие предки не рассчитывали, что потомки предпочтут остаться пленниками Эны, — возразил Од; его начала раздражать самоуверенная болтовня астронома Тора.

— «Предпочтут остаться пленниками», — усмехнулся Тор. — Прав Главный астроном… Любишь ты громкие фразы, ассистент Од. Просто удивительно, как ты не понимаешь наиболее важного. Иногда мне начинает казаться, что некоторые из наших бессмертных морально не доросли до бессмертия. И не заслуживают его… Вот ты, например…

— Я не добивался его, — резко перебил Од.

— Разумеется. Оно теперь дается каждому, рожденному на Эне. Каждому, ассистент Од. Раньше существовал отбор: право на бессмертие приобретали достойнейшие. Теперь все… Исторический закон прогресса…

— Или закон убывающей рождаемости, которая стремится к нулю, а может, и достигла нуля?

— Фи, ассистент Од. Отвратителен этот твой критицизм. Во всем ты видишь отрицательное. Даже высочайшую гуманность готов истолковать с дурной стороны… Прекратим этот спор… Лучше расскажи последние новости. Здесь так скверно работают каналы лучевой связи, что мне почти ничего не известно…

— Какие новости могут быть на Эне? Каждый занят своим делом и все.

— Никто не умер?

— Не знаю. Ведь это держат в тайне.

— Ну, любая тайна рано или поздно перестает быть тайной, а кое о чем можно догадаться.

— Не слышал… Впрочем, на последнем заседании Высшего Совета по каналу лучевой связи выступил отсутствовавший в зале высокочтимый учитель Хор. Перед выступлением Председатель объявил, что учитель Хор — Член Круга Жизни и Смерти. Кажется…

— Все ясно, ассистент Од! А ты говоришь, нет новостей. Значит, эта древняя мумия дожила-таки до предела бессмертия. Интересно, сколько ему могло быть лет? А?

— Не знаю.

— Верно, не меньше трех тысяч. Да, я уже не раз слышал, что три тысячи — это пока предел. Три тысячи… Ну ничего, когда мы доживем до такого возраста, надеюсь, он перестанет быть пределом. Недаром больше половины жителей Эны работают над проблемой расширения границ бессмертия.

— Откуда вы знаете все это, астроном Тор?

— А не надо быть наивным глупцом, мой милый. Вздор, что у нас нет информации. Есть! Надо только уметь ее достать. Вот так… А в отношении старого Хора можешь не сомневаться. Состав Круга Жизни и Смерти величайшая тайна. Тут почти все каналы информации бессильны. Известными становятся только имена членов Круга, которые умерли или должны умереть. Старого Хора уже больше не существует. Это так же верно, как и то, что я через несколько часов буду на Эне.

— Хор был великим ученым.

— Был… две тысячи лет назад. Признаться, я думал, что он давно умер. А он, вот как… Разумеется, последние столетия пользы от него было, как от мумии.

— Простите меня, астроном Тор, но можно ли так говорить о великом учителе Хоре?!

— Святая наивность! Никто нас не услышит. Система тайной сигнализации и связи на спутниках никогда не закладывалась. Ее изобрели, когда спутники были уже покинуты. Здесь можно говорить что угодно, когда угодно, с кем угодно. Конечно, с глазу на глаз.

— Астроном Тор, а вы никогда не думали, что рано или поздно доживете до того же предела, до которого дожил учитель Хор? Я имею в виду не его бессмертные открытия, а… состояние… живой мумии, как вы сказали.

— Гм… А об этом не надо думать, ассистент Од. Есть вещи, о которых не надо думать. И потом, за тысячи лет нашей практически бессмертной жизни границы бессмертия обязательно отодвинутся, обязательно, ассистент Од… Разве вы думаете иначе? Скажите?

Од молчал.

— Скажите же, — настаивал Тор. — Не бойтесь. Никто не узнает, а мне интересно ваше мнение… Вы не глупы и, значит, не могли не думать об этом.

— Я не боюсь говорить о том, что думаю, — сухо сказал Од. — Даже там, на Эне… Поэтому я сейчас здесь. Но теперь мне не хотелось бы продолжать разговор на эту тему… с вами, астроном Тор. Не обижайтесь… Мы слишком разные и все равно не поймем друг друга. Позвольте, лучше я помогу вам собраться. Время истекает.

— А у меня уже все собрано, — обиженно произнес астроном Тор. — Давно собрано… Ты чудак. Тебе надо было родиться раньше, гораздо раньше, ассистент Од!

Ракета с пилотом-автоматом стартовала точно по расписанию, увозя астронома Тора. Од остался на Малом спутнике один. Выйдя из стартового зала, Од несколько часов бесцельно бродил по пустым коридорам, спускался и поднимался по бесконечным винтовым лестницам, ведущим с этажа на этаж. Мягкий красноватый свет, наиболее привычный для глаз энов, заливал внутренние помещения Малого спутника. Светились стены, а в некоторых залах — потолки. Тысячелетия светился металлопласт, изготовленный руками далеких предков Ода. Пройдут еще сотни и тысячи лет, а здесь, в этом полом металлическом шаре, по-прежнему будет светло и тепло. Так будет все время, пока солнечные лучи нагревают внешнюю оболочку Малого спутника.

Для жилья Од выбрал небольшую кабину в самом верхнем этаже, возле зала с телескопом. В полусферическом потолке кабины находилось овальное окно. Од отодвинул наружную бронирующую штору и увидел черное небо с россыпью ярких немигающих звезд и красноватый край огромного диска Эны.

Сквозь буро-оранжевую вуаль насыщенной пылью атмосферы чуть просвечивали метеоритные кратеры и геометризированный узор больших плантаций западного полушария. Это были древнейшие линии больших плантаций. Их закладку начали очень давно: тогда еще существовали остатки морей. По первоначальному замыслу линии плантаций должны были графически воплотить основные положения геометрии сферических фигур. Потом от первоначального плана пришлось отступить: не везде удалось создать зоны подземных водохранилищ, питающих плантации. Многое погибло во время войн, часть полос уничтожила плесень…

План был грандиозен. В его реализации сотни лет участвовало все многомиллиардное население Эны. Удалось спасти влагу поверхностных водоемов; остатки высыхающих морей, почти испарившихся от взрывов атомных бомб Второй войны, были спущены в подземные хранилища. Созданная над водохранилищами сеть плантаций разрешала главную проблему Эны. Все народы были обеспечены пищей. Началось стремительное развитие техники, постройка космических кораблей, гигантских искусственных спутников. Поэты писали о вечном мире, о золотом веке Эны, об эпохе космоса. Ученые ждали братьев по разуму из систем ближайших солнц. Узор больших плантаций Эны должен был стать надежным маяком для космонавтов иных миров, когда они проникнут в Систему.

А потом — кошмар последней войны… Так и не удалось установить, что явилось ее причиной. Безумная рука нажала кнопки — и взвились из подземных укрытий аннигилиновые ракеты. Последняя война была самой короткой и всеуничтожающей. Погибло многомиллиардное население Эны, сгорели большие плантации, испарились последние капли воды с поверхности планеты, расплавились и растеклись потоками огненной лавы горные хребты. Самое удивительное, что несколько тысяч энов все-таки ухитрились пережить все это… Уцелели те, кто находился глубоко в недрах планеты: в зоне подземных водохранилищ, в секретных лабораториях, на постройке подземных городов, которые тогда только начали создавать.

Они уцелели — тысячная или миллионная доля населения планеты. И начали все сначала. Им на помощь пришла природа. Часть плантаций постепенно восстановилась после того, как ослабели чудовищные радиоактивные ураганы. Растения видоизменились, стали низкорослыми и уродливыми, но, даже будучи отравлены излучением, еще годились в пищу. И часть уцелевших энов,тоже изуродованных физически и морально, отравленных радиоактивностью, выжили. В этой поразительной, ни с чем не сравнимой борьбе эны еще раз одержали победу. Во всяком случае, они думают так. Радиоактивная пустыня не убила их. Более того, вынудила искать пути к бессмертию…

Глядя на едва различимый сквозь красноватую мглу узор больших плантаций, Од горько улыбается.

Бессмертные эны! Учитель Хор, Председатель, старый Эг, астроном Тор… Разве мумификация заменяет бессмертие жизни с ее вечным обновлением! Настоящее бессмертие — там, на Мауне. Оно было на Фое, преступно уничтоженной три тысячи лет назад. Оно на миллионах планет бесчисленных солнц. А здесь — тупик, ужасающий тупик без выхода, как тот, где Од побывал вместе с Шу. Мир живых мертвецов, мир призраков, рвущихся к бессмертию. Этот мир во что бы то ни стало, вопреки всем законам жизни, хочет существовать. И, подобно раковой опухоли, уничтожает все живое. Что делать, где найти выход? О, они не случайно отправили сюда его — Ода. Там был хоть Шу… Трудно понять, чего он хочет, этот Шу, но он не такой, как все. Там — Главный астроном. Он не разделяет мысли и чувства Ода, но он и не с теми, кто голосовал бы… Од убежден в этом.

А здесь Од совсем одинок; один внутри пустой металлической конструкции мертвого спутника. И все же выход должен быть. Надо найти его. Надо что-то придумать…

И Од думал, устремив взгляд к холодным искрам звезд…

Ия хочет знать…

Главный астроном провел ночь у большого телескопа. Только с рассветом, когда зеленая Мауна поблекла в солнечных лучах, он оторвался от окуляра оптической трубы и выключил автоматические регистрирующие устройства.

Ночь выдалась тихая. Атмосфера Эны была на редкость прозрачна. Разноцветные пятна на поверхности Мауны различались отчетливо. Кажется, на этот раз он видел и ночные блики, которые Од называет «отблесками городов». Интересно, что покажут фотографии?..

Главный астроном откинулся в кресле. Опустил подбородок на сплетенные тонкие пальцы. Думал…

Конечно, Од — увлекающийся фантазер. Но он превосходный наблюдатель. Его карты Мауны поразительны… С веками придет рассудительность — и Од станет великим астрономом. С веками… Но как уберечь его? Если бы Ия согласилась… Она была дружна с Одом…

Главный астроном встал и принялся ходить по огромному залу.

Ия обещала приехать. Скоро она должна быть здесь. Председатель и почти все члены Высшего Совета сейчас на космодроме Черной пустыни. Может быть, отсутствие Ии пройдет незамеченным? Если бы она согласилась… Ракета отправится на Малый спутник сегодня. Сколько времени Од там один? Астроном Тор возвратился полгода назад. Ну конечно… Уже более полугода минуло со дня того заседания… Эх, Од, Од…

Осветился экран внутренней связи. Монотонный, похожий на жужжание голос робота-наблюдателя информировал:

— На площадке обсерватории совершил посадку гравилет. Пилот хочет видеть Главного астронома.

— Хорошо, — сказал Главный астроном. — Передать: жду в инструментальном зале большого телескопа.

— Понял, — прозвучал голос робота-наблюдателя.

Главный астроном переключил экран. На матовой поверхности появились контуры приземистых зданий обсерватории. По засыпанной красноватым песком дорожке в развевающемся белом плаще с откинутым капюшоном бежала Ия.

— Хорошо, — повторил Главный астроном и выключил экран.

— Я не опоздала, учитель? Что надо делать?

— Садись, и поговорим. Здесь никто не помешает. Рад, что ты приехала…

— Разве могло быть иначе, учитель!.. Од?..

— Да. Сегодня объявят о Великой Жертве. Если Од услышит…

— Я думала об этом. Но лучевой связи с Малым спутником почти нет.

— Помехи. Последние месяцы генераторы бессмертия снова увеличили мощность.

— Да… После того, как Круг Жизни и Смерти решил повторить Великую Жертву…

— Ия, недавно мне удалось побеседовать с Одом. Он твердит еще об одном важном открытии… О каком-то космическом снаряде… Кажется, он считает, что снаряд запущен с Мауны.

— Вы рассказали об этом Председателю, учитель?

— Нет. Я плохо понял Ода. Мог ошибиться. Кроме того, теперь… Все равно… Судьба Мауны решена. Старт аннигилиновой ракеты…

— Отложен, учитель. На два-три дня.

— Причина?

— Точно не знаю, но должны установить еще какой-то прибор. Когда улетала с космодрома, возле ракеты было много энов и роботов.

— Срок пригодности расчетов истекает через три дня. Если старт не состоится, вычисления траектории придется производить заново. Это потребует времени. Тогда старт…

— Нет-нет… Ракета отправится в назначенный вами срок. Председатель не покидает космодрома и сам торопит всех.

— Так… Твое присутствие там обязательно?

— Сейчас нет, но перед самым стартом… Думаю, что в моем распоряжении почти два дня… Что надо делать?

— Лететь на Малый спутник. К Оду.

— Хорошо. Что еще?

— Значит, согласна?

— Конечно. Что еще?

— Предупредить… Ведь он не знает о Шу.

— Учитель, Шу был в Заки-оба один.

— Возможно, но многие считают, что и Од…

— Я слышала слова Шу: в подземельях Заки-оба он был один…

— Тем не менее некоторые утверждают, что и Од должен предстать перед Кругом Жизни и Смерти…

— После Великой Жертвы об этом позабудут.

— Поэтому хочу предупредить Ода: он ни в коем случае не должен покидать спутника. Я не мог прямо сказать ему об этом по каналу лучевой связи. Узнав о Великой Жертве, он может… Ты должна побывать у него. Успокой его и предупреди. Расскажи о судьбе Шу. Передай мой приказ. Он должен оставаться на Малом спутнике до конца этого года и весь следующий… Весь следующий год!.. Ты поняла? А потом может вернуться ко мне в Главную обсерваторию. Я буду ждать его. Поняла?.. Ия?

— Учитель, я знаю, последние недели вы наблюдали Мауну. Что?..

— Ничего нового, девочка…

— Значит, Од ошибался?

— Од всегда был немного фантазером. Разве ты не знаешь?

— Вы не отвечаете на мой вопрос, учитель. Од заблуждался или… он в чем-то прав?

— Я не могу ответить на такой вопрос. Поверь мне, я… я просто не знаю… Одно — предполагать, другое — быть уверенным. Да, множество ночей провел я у этого телескопа. И не видел многого из того, что как будто видел Од, а то, что я наблюдал, можно истолковать совершенно иначе. На Мауне все так загадочно, но… И самое главное, теперь уже ни я, ни ты, ни Од — никто ничего не сможет изменить.

— Я это знаю, учитель.

— Лети, Ия, и сделай так, чтобы Од ни при каких обстоятельствах не покинул спутника. Ты это можешь… И еще одно: там, на спутнике, есть аварийная ракета… Она должна… стать неисправной после твоего отлета… Пойми, мы должны сделать все, чтобы Од не покинул Малого спутника…

Од пробует найти выход

Ракета уже дважды обогнула Малый спутник. Од отчетливо видел на фоне звезд сигнальные огни и светящийся хвост плазмы, извергаемой дюзами.

Скорей бы… Од кусает губы от нетерпения. Он полетит, несмотря на все запреты. Он должен знать, что происходит сейчас на Эне. Неужели эти безумцы решились? И это теперь, когда получены бесспорные доказательства…

Стоя на поблескивающих металлических плитах посадочной площадки, Од вглядывается в черноту звездного неба.

Высоко над головой слабо мерцают перекрещивающиеся полосы пунктиров противометеоритная сеть. Она создает защитное гравитационное поле — и рои метеоритов огибают Малый спутник. В зените темные полосы сети вдруг ярко вспыхивают и затем исчезают. Сеть раскрылась, чтобы принять корабль. Вот и он сам. Плазменный двигатель уже выключен. Голубоватый, заостренный с концов цилиндр вертикально снижается к посадочной площадке, выставив растопыренные коленчатые ноги.

Легкое сотрясение поверхности спутника. Ноги ракеты коснулись плит посадочной площадки… Сейчас откроется люк и роботы начнут выгрузку. Люк раскрывается. В нем вырастает стройная фигурка в белом скафандре.

Од слышит в разговорном диске своего шлема знакомый голос.

— Ия? Ия здесь?..

И он бежит к огромному корпусу ракеты.

Малочисленность энов давно приучила их не тяготиться одиночеством. Но провести полгода в пустой металлической сфере в окружении одних роботов не легко даже влюбленному в свое дело исследователю. Од вдруг почувствовал это необычайно остро. А еще он почувствовал, что никого так не хотел бы увидеть здесь сейчас возле себя, как Ию. Ее прилет похож на чудо.

— Ты? — еще не веря глазам, спрашивает он и осторожно касается металлопластовыми рукавицами гибкой ткани ее скафандра.

Она улыбается:

— Конечно… Неужели я так изменилась за полгода?

— Нисколько. Хотя впервые вижу тебя в скафандре.

— И я тоже…

Первые ничего не значащие фразы. Вопросы, ответы на которые не дослушиваются до конца. Од ведет Ию во внутренние помещения спутника. Сброшены скафандры. Ия закручивает узлом длинные бронзовые волосы и рассказывает о чем-то совсем не важном. Од глядит на нее с непостижимым для него самого удивлением. Там, внизу, на Эне, она не казалась ему такой красивой. В ней появилось что-то от женщин эпохи Древних царств — бесконечно далекой эпохи мужества, звучных стихов, поклонения красоте. Словно одна из прекрасных статуй, украшающих подземный город Искусств, сошла с высокого постамента и прилетела сюда, на мертвый спутник.

Од словно впервые замечает, как красивы руки Ии, как нежна смуглая кожа, как блестят большие синевато-зеленые глаза. Чуть откинув голову, она все еще не может справиться с тяжелыми прядями волос и смущенно улыбается. Вместо длинных белых одежд, которые носят женщины на Эне, скрывающих фигуру и руки, на ней короткая красная, шитая серебром туника. Ожерелье из мерцающих красноватыми огнями камней на смуглой шее. Тончайшая серебристая ткань плотно облегает стройные длинные ноги. Красота давно минувших поколений возродилась еще раз в этой последней дочери энов.

— Как ты прекрасна, Ия, — неожиданно для себя говорит Од.

— Тебе кажется, — смеется она. — Ты долго был один.

— Нет, не кажется, — неуверенно возражает он. — Это правда. Но я только теперь разглядел…

— Если не забудешь, можешь вернуться к этой теме там, внизу… — Ия с улыбкой указывает в окно, на багрово-красный диск Эны. — Там, внизу… через полтора года…

— Полтора года?

— Да, Од. Это приказ твоего учителя.

— Но…

— Ты должен подчиниться. Пойми, изменить ничего уже нельзя. Круг Жизни и Смерти принял бесповоротное решение. Его объявят завтра. А послезавтра на рассвете с космодрома Черной пустыни стартует межпланетный корабль. Он унесет с собой все запасы аннигилина Эны, выработанные реакторами бессмертия за последние тысячи лет. Через несколько недель на субсветовой скорости он встретится с Мауной… Как видишь, до Второй Великой Жертвы остался один шаг. Теперь этот шаг уже не может быть не сделан. Твой учитель сам наблюдал Мауну… Он…

— Передал он Совету о последнем открытии?..

— Он тебя плохо понял. Были помехи в лучевой связи…

— Так… — Од тяжело вздохнул.

— Не грусти. Множество открытий не получало признания. У тебя еще все впереди…

— Что ты говоришь, Ия! Я ведь показал тебе в большой телескоп отблеск городов Мауны…

— Но твой учитель утверждает…

— Что он может утверждать! Имеет ли он для этого право?.. Его не убеждают отблески городов? Вот… Вот запись электронных машин. Анализ пути космического тела, о котором мне сказал астроном Тор. Смотри… Это космическое тело отправлено с Мауны. В пути оно меняло направление и скорость. Это космический корабль. Либо на нем летят разумные существа, либо он управляется по каналам лучевой связи с космодрома, с которого взлетел. Он шел на сближение с Эной, но потом отклонился. Я не знаю, в чем дело. Может быть, их вообще не интересовала наша планета и цель корабля совершенно другая. Либо это неудачный эксперимент?.. Главное — что он запущен с Мауны: значит, на Мауне есть жизнь, разумная жизнь, Ия… А мы…

— Бедный Од, даже если ты и прав, теперь поздно… Пойми… Но для всех нас было бы лучше, гораздо лучше, если бы и на этот раз ты ошибся. Ах, я так мало знаю, чтобы решать… За нашими учителями опыт веков… Твоим открытиям не хотят верить…

— Ия, где сейчас Шу?

— Шу? Зачем… он тебе?

— Он один мог бы еще помочь, посоветовать. Где он?

— Од, видишь ли… Это страшно, но ты должен узнать. Пять месяцев назад Шу был поставлен перед Кругом Жизни и Смерти. Он осужден и… исчез… Еще и поэтому твой учитель хотел… Понимаешь, дело в том, что…

— Понимаю. Как только я возвращусь на Эну, меня тоже…

— Нет-нет, Од. Шу осужден не за выступление на Совете. Уже после он… нарушил один запрет… Проник в подземелья…

— Заки-оба? Я был с ним там, Ия.

— Нет-нет! Не наговаривай на себя. Шу сказал, что был один. Совсем один. Его сопровождал робот…

— Я был с ним… Я… Он солгал, чтобы выгородить меня. Знаешь, почему под страхом смерти запрещен вход в те подземелья? Там доказательства обитаемости Фои; Фои, которую эны уничтожили ради своего бессмертия.

— Невозможно, Од… Что же это? Ты видел?..

— Нет. Кто-то побывал в подземелье незадолго до нас с Шу. Тоннель, где находились останки разумного обитателя Фои, засыпан. Но Шу разыскал в одном архиве документы…

— Все это похоже на страшный сон. Не могу поверить… Что же делать?

— Надо попытаться спасти их… там, на Мауне.

— Но как, Од? Это уже невозможно. Послезавтра на рассвете… Ты даже не успеешь собрать сторонников. Едва появишься на Эне и начнешь что-то доказывать, тебя схватят роботы Круга Жизни и Смерти.

— Доказывать поздно, надо действовать…

— Как?

— Задержать отлет корабля на несколько дней. Потребуются новые расчеты траектории полета. Будет выиграно время…

— Пойми, в ближайшие два дня корабль может быть отправлен в любой миг. Для этого достаточно нажать кнопку. В случае угрозы задержки Председатель так и сделает. Дополнительное наведение осуществят потом по каналам лучевой связи.

— Попытаться испортить что-нибудь в системе наведения?

— Как туда проникнешь?.. Корабль стерегут роботы.

— Тогда остается одно…

— Что?

— Уничтожить корабль!

— С его грузом аннигилина? Это может привести к гибели всей Эны…

— Она, вероятно, заслуживает такого конца!

— Од, ведь это наша родина…

— Да, конечно… Неужели нет выхода? Иного выхода, Ия?

— Боюсь, что нет… Надо покориться…

— Ни за что! Возвращаемся на Эну, Ия. Немедленно.

— Это гибель. Ты погибнешь, Од.

— Неужели ты думаешь, что, зная обо всем, я останусь тут… Останусь, зная, что Мауна населена разумными существами. Останусь, чтобы этой ценой, может быть, спасти самого себя… Ты первая была бы вправе презирать меня.

— Почему ты… один такой? Од!..

— Я не один… Вспомни обсуждение на Совете. Они побоялись голосовать… Нас таких много: Шу, ты, я и еще другие. Мы разобщены, плохо знаем друг друга, лишены правдивой информации, но мы существуем. И, раз существуем, должны действовать… Итак?

— Летим, Од!

— Подожди… Лучше сделать немного иначе. Ты останешься тут. Как будто я силой оставил тебя. Это снимет с тебя всякие подозрения…

— Неужели ты думаешь, что я могла бы… Ты первый был бы вправе презирать меня… Чьи это слова? И потом, без меня ты там ничего не сможешь сделать.

— Ия, назад пути не будет.

— Я уже сделала свой выбор, Од.

Космодром в Черной пустыне

Ночь. Холодные вихри гонят песчаную пыль, пронзительно свистят и завывают среди черных уродливых скал. Низко над горизонтом, словно тусклый красноватый фонарь, светит Большой спутник. Звезд почти не видно сквозь пыльную мглу.

Исполинский конус космического корабля нацелен ввысь. Шесть гигантских ног-амортизаторов поддерживают кольцо стартовой ракеты. Она должна поднять и вынести за пределы атмосферы коническое тело корабля — чудовищного снаряда, несущего в себе смерть для целой планеты. Высоко над поверхностью Эны включатся двигатели космического корабля. Струи плазмы сожгут стартовую ракету, и освобожденный снаряд устремится прочь от Солнца, к окраинам планетной системы. Там, в пустоте космического пространства, он опишет гигантскую петлю и, разогнавшись до субсветовой скорости, пойдет навстречу обреченной Мауне.

Но пока корабль неподвижен. Момент старта еще не наступил. Пусто вокруг. Лишь пыльные вихри кружат между ногами-стабилизаторами да красноватыми точками горят во тьме круглые неподвижные глаза роботов, охраняющих космодром.

Гравилет совершил посадку в непроглядной тьме. Од и Ия молча выбрались наружу и торопливо пошли на север к космодрому. Полушарие гравилета сразу же растаяло во мраке.

Ия откинула шлем скафандра, и Од последовал ее примеру. Ледяной воздух обжег воспаленные лица. Дышать стало трудно, но они не замедлили шагов. Вокруг лежала самая большая из пустынь Эны — враждебно притаившаяся, безмолвная, безжалостная. Лишь вихри заводят вдали свою извечную песнь да песок поскрипывает под ногами…

В зените чернь неба искрится россыпью звезд. Ближе к горизонту звезды пригасают. Их свет почти не доходит сквозь пыльную мглу, взметенную ураганами. Грань пустыни и неба неуловима во мраке. Лишь на востоке, у самого горизонта, тьма чуть багровеет. Скоро взойдет Большой спутник.

Справа и слева возникло что-то более черное, чем окружающий мрак.

— Скалы… Сейчас начнется спуск в котловину. Мы на месте, Од.

— Ты останешься здесь. Я спущусь один. Если я…

— Нет, Од. Один не найдешь… И потом, там роботы…

— Ия!

— Нет, Од, я с тобой.

— Ты понимаешь?

— Конечно. Но один ты погибнешь наверняка, а так есть какой-то ничтожный шанс. Быть может, удастся осуществить то, что мы задумали…

— Идем! До старта еще более пяти часов.

— Да. Если только они…

— Что, Ия?

— Нет, так… ничего… Идем быстрей.

Лабиринт темных скал, потом пологий спуск, снова скалы.

Багровый глаз Большого спутника выглянул из-за горизонта. Невдалеке, в центре плоской котловины, Од увидел темную громаду космического корабля.

Приглядевшись, Од вздыхает с облегчением:

— Это «Красный вихрь». Он хранился на Большом спутнике. Я был не один раз на этом корабле. Знаю расположение внутренних помещений. Когда-то его строили для полета на Вею…

— Внутри многое переделано, Од.

— Главное должно сохраниться. Входы в стабилизаторах стартовой ракеты?

— Да. Но надо попытаться проникнуть через ближайший стабилизатор. Он не попадает в поле зрения центрального экрана. Если на посту управления кто-то уже есть…

— Я успею. Достаточно отключить реле времени. Тогда вся контрольная система перегорит при нажатии стартовой кнопки. Исправления потребуют нескольких недель. Придется снова рассчитывать траекторию. За это время противники Великой Жертвы успеют объединиться…

— Тише, Од! Подожди мгновение…

Ия направила на ракету объектив «ночного глаза». На зеленоватом экране прибора появились четкие контуры стабилизаторов корабля.

— Возле каждого стабилизатора — робот охраны, — шепнула девушка. — Кажется, те, что были тут раньше… В ячейках их памяти, вероятно, запечатлен мой облик и голос. Сделаем так: я подойду прямо к роботу. Он попытается схватить меня, это отвлечет его внимание. Ты в это время проникнешь внутрь стабилизатора и поднимешься в аппаратную корабля. Если робот, узнав, отпустит меня, я останусь ждать тебя и потом дам приказ роботу пропустить нас. Если он схватит меня и поднимет тревогу, постараюсь устроить возможно больший переполох. Внимание всех роботов переключится на меня. В этот момент тебе необходимо незаметно выбраться с корабля. Спеши прямо к гравилету и улетай, не дожидаясь моего возвращения. Вот тебе «ночной глаз» и лучевой пистолет — на случай, если кто-нибудь из роботов будет преследовать…

— А ты, Ия?

— Если меня схватят и потащат на пост управления, объясню, что заблудилась, возвращаясь на космодром.

— Может быть, лучше подождать момента ухода роботов?

— Останется слишком мало времени, Од. И может случиться, что роботов… вообще не уберут перед стартом…

— Тогда…

— Подберемся ближе, и каждый попытается выполнить свою часть… нашего безумного плана…

В темноте они бесшумно двинулись вперед. Потом поползли. Од не отрывал взгляда от экрана «ночного глаза». Гигантский корпус корабля был уже совсем близко. Он закрывал половину неба.

— Робот забеспокоился, — чуть слышно шепнул Од. — Крутит головой. Вероятно, обнаружил нас.

— Иду… Будь внимателен, Од. Тебе предстоит пройти через камеры сгорания стартовой ракеты. Не задерживайся… Ну, пусть все будет хорошо…

Ия опустила на лицо прозрачное забрало шлема, поднялась и быстро пошла навстречу роботу. Красные точки глаз стального стража вспыхнули ярче. Робот присел на кольчатых ногах, расставил лапы-клешни и двинулся в сторону Ии. Не дойдя до робота нескольких шагов, Ия резко повернулась и побежала в темноту прочь от корабля. С неожиданной легкостью робот вприпрыжку последовал за ней.

Од вскочил и бросился к стабилизатору. Входное отверстие плотно закрыто. Од пытается ощупью найти рычаг или клавишу. Их нет.

Что же делать? Как проникнуть внутрь? Убегают бесценные минуты…

За стабилизатором на противоположной стороне стартовой площадки слышно какое-то движение, звонкая поступь металлических ног… Роботы?

Темная фигура появилась совсем близко. Од поднимает лучевой пистолет… Но это Ия.

— Что случилось, Од? — слышит он ее голос в разговорном диске шлема.

— Не могу открыть люк! — в отчаянии кричит Од.

— Я забыла сказать… — Ия наклоняется, шарит внизу в песке. Стальная плита бесшумно уходит в сторону. — Спеши, Од, я буду ждать здесь. Спеши… Робот-преследователь узнал меня, но потом вдруг повернулся и побежал куда-то. Может быть, роботы уже получили приказ покинуть посты. Торопись, Од!

Од исчезает в овальном отверстии люка.

Ия ждет, прислонившись к отполированной поверхности стабилизатора.

Проходит минута, две, три… Од, без сомнения, уже миновал камеры сгорания. Еще недолго — и все кончится.

— Скорей, Од, скорей, — молит Ия, сжимая пальцы. Может быть, их безумная затея удастся. Мауна будет спасена, и они с Одом останутся живы. — Скорее, мой Од!

Нет… Не удалось…

Яркий свет заливает стартовую площадку. Их заметили.

Неужели конец…

Ия метнулась в тень стабилизатора. Сейчас ее не видно с поста управления…

Но прятаться нельзя. Если поднялась тревога, старт может быть дан каждую секунду. А там внутри Од. Он ничего не знает…

«Надо привлечь к себе их внимание, — думает Ия. — Если меня узнают, Председатель не нажмет стартовую кнопку. Я отвлеку их, и Оду удастся незаметно скрыться…»

Не раздумывая больше, Ия выбегает на ярко освещенную площадку, прямо под стартовые воронки ракеты.

В подземном зале, укрытом в скалистой гряде на окраине космодрома, перед экранами управления — Председатель Совета, Главный астроном, Главный кибернетик и еще несколько энов. Они молча сидят в глубоких креслах, поставленных полукругом перед центральным экраном. На экране темный контур космического корабля. Время от времени Председатель бросает взгляд на светящиеся шкалы пульта управления.

Один из энов нарушает молчание:

— Мудро, что в официальном сообщении мы указали более поздний момент старта. К утру могут начаться волнения… Но дело будет уже сделано… Вот так… Сколько осталось?

— Час двенадцать минут, — отвечает кто-то.

— Старт можно произвести в любой момент, — скрипучим голосом замечает Главный кибернетик. — Не так ли, отец астрономии?

Главный астроном молча кивает.

— Надо сначала убрать роботов охраны, — говорит Председатель. Полчаса им будет достаточно, чтобы укрыться.

— Пусть горят, — скрипит Главный кибернетик. — То, что улетит, стоит дороже.

— У нас осталось не так много роботов, — возражает Председатель. — К чему бессмысленное расточительство? Мы сейчас лишены возможности производить новых.

— Убрать роботов — значит оставить на какое-то время корабль без защиты, — продолжает брюзжать кибернетик. — Нет гарантии, что не найдется фанатика… Слышали вчера отклики на чрезвычайное сообщение о Великой Жертве. Многие, о, многие возражали, и весьма резко. Вспоминали ассистента Ода… Кругу Жизни и Смерти стоит призадуматься… А тут, — старик указал на экран, — поставлено на карту все. Абсолютно все. Аннигилина на Эне больше не осталось. Если промахнемся, отец астрономии, повторить Великую Жертву уже не сможем. Это, конечно, тайна Круга Жизни и Смерти, но здесь все свои… Если промахнемся, реакторы бессмертия через несколько лет придется остановить… Понимаете, что это означает?

— Промахнуться не можем, — резко говорит Председатель. — Все рассчитано предельно точно. Проверено много раз. В полете возможна корректура траектории. Мы поставили на карту все, но действуем наверняка. Приборы абсолютно надежны.

— Не нравится мне только последний «прибор», погруженный вчера, — ворчит кибернетик. — Зачем? Кому это надо?

— Довольно, — предупреждает Председатель. — Даже в этом кругу — ни слова. Этого не касаться, бессмертные эны.

— Не касаться так не касаться… Но, по-моему, абсурд!

— Сколько осталось?

— Час семь минут…

— Зачем тянем? Какое значение имеет час?

— Это один из точно рассчитанных моментов взлета. Если он будет выдержан, корректура в пути вообще не потребуется.

— Можно позднее ввести поправки.

— Куда вы спешите?..

Главный астроном рассеянно слушает обрывки фраз. Мысли его далеко.

Почему Ия не возвратилась? А может, она вернулась, но ее куда-то услал Председатель? Вчера он не вспоминал о ней… И Малый спутник молчит. Од не ответил на вызовы… Неужели, послав Ию на спутник, он совершил ошибку? Нет-нет!.. Чрезвычайное сообщение передано восемь часов назад. За это время Од успел бы возвратиться. Страшно подумать, что произошло бы… Од конечно любит Ию… Быть может, они просто захотели провести несколько дней вдвоем там — вдалеке от Эны. Если бы так было… Как тихо… И как невыносимо медленно тянется время.

— Пора убирать роботов, — это сказал Председатель.

Вокруг зашевелились. Председатель склонился над клавишами пульта.

На экране началось движение. Массивные металлические тела на высоких кольчатых ногах с длинными лапами-клешнями появились из темноты. Они, словно в нерешительности, затоптались на освещенной инфракрасными излучателями площадке между гигантскими ногами-стабилизаторами космического корабля. Конические головы роботов были украшены высокими зубчатыми гребнями. Маленькие глазки горели, словно раскаленные угли.

— Семь, восемь, — считал кибернетик. — Где-то должен быть еще один… Это называется программированием! Они еле реагируют на сигналы.

— Устаревшие модели…

Роботы построились парами и маршировали на месте, готовясь уйти.

— Надо включить полный свет, — проворчал кибернетик, — и осмотреть всю площадку.

— Вот последний, — тихо сказал Председатель.

Из темноты появился еще один металлический страж и неторопливо заковылял к остальным.

— Теперь все. Скомандуйте им «бегом», Председатель!

— Все команды даны.

— Однако они не торопятся их выполнять.

— Не кажется ли вам, что роботы чем-то встревожены?

— Вздор! Это наши нервы напряжены. Впрочем, скоро конец… Осталось сорок минут.

Маршируя парами, роботы медленно покидали стартовую площадку. Опоздавший робот ковылял последним. Он крутил конической головой; красноватые точки глаз ярко вспыхивали и пригасали. Казалось, что робот подмигивает наблюдавшим за ним энам.

— Это он от смущения, что опоздал, — усмехнулся кто-то за спиной Главного астронома.

— Не нравится мне этот робот, — раздельно произнес Главный кибернетик.

— Прикажите проверить его и размонтировать, если понадобится, — сказал Председатель, не отрывая взгляда от центрального экрана. — Роботы ваше дело… Через двадцать минут они будут в укрытии, тогда…

— Поверьте, я не хуже вас знаю, что мне делать, — огрызнулся кибернетик. — А этот робот мне не нравится, повторяю… И не следовало снимать их с постов до старта. Поставили на карту все, а хотим сэкономить на девятке старых роботов…

— Успокойтесь, вокруг пустыня… А кроме того, бессмертные эны уже давно не способны на риск. Они могут возмущаться, кричать, но рисковать своей бесценной жизнью…

— Сколько роботов было в охране? — быстро спросил один из энов.

— Девять. Те, что ушли…

— А тогда кто там остался?

— Где?

— Да вот там. Посмотрите на боковой экран…

Главный астроном, сидевший против бокового экрана, поднял глаза и… сразу все понял. Еще не успев отдать себе отчета, что теперь делать, он инстинктивно встал, закрыв собой экран.

— Где, где? — спрашивали вокруг.

— Да вот тут, на малом… Отец астрономии, посторонитесь, вы все заслонили.

— Сейчас, сфокусирую, — спокойно сказал Главный астроном и выключил экран. Две маленькие фигурки в скафандрах, копошившиеся возле одного из стабилизаторов космического корабля, исчезли.

— Регулируйте свои телескопы! — кричал Главный кибернетик. — А тут позвольте нам…

— Я тоже умею обходиться с этим, — медленно проговорил Главный астроном. — Сейчас… А что вы, собственно, увидели? Кажется, там ничего не было…

«Безумцы, безумцы, — в отчаянии думал он, перебирая клавиши пульта, — безумцы, что вы натворили. Зачем вам это?»

— Смотрите, один робот возвращается! — крикнул кто-то.

Все взгляды снова обратились на центральный экран.

Подпрыгивая на полусогнутых ногах, робот выбежал на стартовую площадку и остановился, словно в нерешительности. Он настороженно вертел конической головой. Красные глазки горели, как раскаленные угли. Руки-клешни были растопырены.

— Полный свет, быстро! — крикнул Главный кибернетик.

Ярко полыхнули экраны. Потоки зеленоватого света залили стартовую площадку. Перекрещивающиеся черные тени стабилизаторов легли на гладкую поверхность металлопласта. Ослепленный робот поспешно отступил к краю площадки.

— Ну и программирование, позор! — проскрипел Главный кибернетик. — Света испугался.

Главный астроном мысленно поблагодарил незадачливого робота за несколько секунд отсрочки.

— Что было на малом экране? — тревожно спросил Председатель.

Все молчали.

— Мне показалось… — начал один из энов.

— Именно показалось, — перебил Главный астроном. — Что там могло быть? Хотя, впрочем, может быть, этот бродячий робот…

Главный астроном включил боковой экран. Неторопливо фокусировал. В глубине экрана постепенно всплывал конический корпус корабля. Только корпус и тени ног-стабилизаторов на металлопласте. Возле стабилизатора никого не было.

Астроном медленно опустился в кресло. Не хватало воздуха. Он чувствовал, что задыхается. Кибернетик уставился на экран, потом смерил Главного астронома долгим испытующим взглядом, но ничего не сказал. Только пожевал тонкими синими губами и отвернулся к центральному экрану.

Главный астроном бросил быстрый взгляд на боковой экран.

Яркий свет и тени… Может быть, ему показалось?..

— Ничего не видно, — вздохнул его сосед. — Как со стартом, Председатель?

— Двадцать пять минут…

— Восемь роботов уже подходят к укрытию. А этого заблудившегося все равно придется сжечь. Он не успеет уйти. Интересно, что заставило его вернуться?.. Как по-вашему, отец астрономии?

— Что-нибудь не в порядке с настройкой, — прошептал Главный астроном. — Попробуйте включить звуковой сигнал, предупреждающий о старте.

— А это зачем? — подозрительно спросил кибернетик. — Кого вы хотите предупредить?

— Вашего робота… Звуковой сигнал должен подействовать… на его реле самозащиты. Может быть, он еще успеет… скрыться…

— Вас так тревожит судьба этого робота?

Главный астроном устало пожал плечами.

— Звукового сигнала не будет, — объявил Председатель. — Осталось двадцать минут.

Все умолкли.

— Девятнадцать…

— Восемнадцать…

— А где же робот?

— Он сейчас должен быть на площадке прямо под дюзами стартовой ракеты. Он направился туда.

— Семнадцать минут…

Поле зрения центрального экрана снова переместилось. Теперь на экране был виден весь корабль, от массивных ног-стабилизаторов до конической вершины. В ярком свете блестели металлопластовые плиты стартовой площадки, на которые опирались стабилизаторы. Дальше все тонуло во мраке.

— Вот робот. Не ушел…

— А-а!.. Смотрите, там еще кто-то…

— Да-да… Их двое!

Главный астроном принудил себя бросить взгляд на экран.

Ну конечно… В глазах потемнело, пол начал уплывать из-под ног.

«Неужели умираю?» — подумал без страха. Он уже ничего не видел. Только слышал голоса вокруг. И они звучали, как удары огромного гонга.

— Это эн…

— Эн в скафандре!

— Что это значит?

— Почему он здесь?

— Его я и видел! — торжествующе кричит кто-то. — Только мне показалось, их было двое…

— Что же делать?

— Может, кто-нибудь из контрольных наблюдателей?..

— Кто бы ни был, он не смел появиться здесь.

— Смотрите, робот пытается схватить его. Вот почему он вернулся…

— Молодец робот!

— Как машет руками эн! Похоже, он хочет привлечь внимание. И робот отступает… Робот узнал его… Кто-то из допущенных к тайне! Может быть, удастся спасти его?..

— Поздно, — звучит голос Председателя. — Кто бы он ни был, он преступник. Сейчас он погибнет. Даю старт!..

Последним усилием воли Главный астроном размыкает веки и глядит не мигая на центральный экран.

Од стремительно бежит вверх по винтовой лестнице. Вот похожая на огромную полутемную пещеру камера сгорания стартовой ракеты. Зияют черными провалами отверстия, подводящие горючую смесь.

Од чувствует невольную дрожь.

В момент старта температура в этой темной пещере достигнет ста тысяч градусов и ее массивные жароустойчивые стены начнут испаряться.

Вперед! Скорее вперед!

Узкий проход, ведущий из стартовой ракеты в космический корабль. Длинная винтовая лестница. Вверх, быстрее вверх!

Здесь, за толстыми металлопластовыми стенами, находятся фотонные двигатели космического корабля. Выше все кабины заняты грузом аннигилина. Тысячи тонн аннигилина…

Наконец — центральный коридор верхней части корабля. Тут должны были находиться кабины космонавтов. Сейчас здесь тоже аннигилин.

Некоторые кабины остались пустыми. Вот и аппаратная. В ней все, как было: экраны, контрольные приборы, главный пульт. Ярко горят глазки сигнальных ламп. Вот и автопилот, соединенный с мощным приемником лучевой связи и реле времени.

Од протягивает руку к выключающему устройству, но, прежде чем пальцы успевают коснуться длинной изогнутой рукояти, невероятной силы удар сотрясает тело корабля. Неодолимая стремительная сила бросает Ода на эластичный пол кабины, вдавливает в него, расплющивая скафандр, лишая дыхания.

«Красный вихрь» стартовал, — проносится в мозгу… И как последний всплеск мысли: — А Ия? Ия!..»

Главный астроном не мигая глядит на центральный экран. Все вокруг приобретает необычайную резкость и замедляет ритм движения, потом останавливается. Главный астроном чувствует, как рвутся последние нити, связывающие его с окружающим миром. Он уже погружается в поток иного времени. Этот поток навсегда увлечет его прочь из мира и времени Эны… Туда, где нет ни света, ни форм, ни мыслей, ни самого времени, лишь неощущаемая бесконечность небытия. Ему не жаль, что он уходит… Бессмертно лишь мертвое. Смерть — свойство живого. Он жил… И, словно последняя искра умирающих желаний, вспыхивает мысль: «Удалось ли Оду?.. Успел ли?»

Остановившиеся глаза не мигая глядят на экран. Экран светлеет, белеет, разгорается ослепляющим пламенем. Струи раскаленной плазмы ударяют в стартовую площадку. Плавится камень и огромные металлопластовые плиты. Вихрь серебристого пепла взметнулся на месте робота. Взметнулся и исчез без следа. Ярче огненной плазмы вспыхнул скафандр эна. Вспыхнул и испарился. Призрак прекрасной женской фигуры среди бушующего пламени был последним образом, который унес с собой Главный астроном, Эны из покидаемого им мира. И мысль: «Успел ли?»…

Вспышка в момент старта ослепила всех, кто находился в убежище. Когда эны раскрыли глаза, на месте стартовой площадки клубился огненный кратер, а ночное небо с померкшими звездами было перечеркнуто ярким бело-голубым хвостом, оставленным улетающей ракетой.

— Лети, лети, — пробормотал, потирая руки, Главный кибернетик. — Удачной тебе дороги, вестник бессмертия… Председатель, а не ассистент ли Од расстался с бессмертием там, под дюзами ракеты, в момент старта? Как вы думаете? И кто был вторым?

Председатель молчал. Он тоже думал, кто мог быть вторым… Он был так погружен в свои мысли, что даже не сразу понял, о чем шепчутся окружающие.

А они, глядя на неподвижное тело Главного астронома, шептали:

— Умер… умер во время старта… Как же так, бессмертные эны?

«Красный вихрь» несется вперед…

Тело кажется невыносимо тяжелым. Каждое движение причиняет острую пульсирующую боль. Легкие, сдавливаемые ускорением, не могут зачерпнуть воздуха. Еще не успев прийти в себя, Од чувствует, что задыхается. Он срывает шлем скафандра, пытается чуть приподнять налитую свинцом голову. На пульте управления мигают разноцветные глазки сигналов. Од хочет понять, о чем они сообщают. Если бы удалось добраться до пульта! Расстояние в несколько шагов при таком ускорении совершенно неодолимо…

Они отправили корабль раньше назначенного срока. Обманули… Боялись… Ия погибла… Он один в этом гробу, начиненном смертью. Все напрасно, если теперь он не сможет добраться до пульта управления… Он должен, должен сделать последние несколько шагов… С необычайной отчетливостью Од вдруг понимает, что ради этих последних шагов своего пути он жил и боролся. Эти несколько шагов — самые важные в жизни. Любой ценой он должен совершить их, чтобы не прервалась жизнь на прекрасной, загадочной, далекой планете. В память Ии он не может их не сделать… Закрыв глаза и стиснув зубы от невыносимой боли, Од пытается ползти. Проходят минуты, часы, может быть, дни времени Эны, а он все ползет, преодолевая коротенький путь. Сознание покидает его и снова возвращается… «Красный вихрь» продолжает мчаться вперед. Ускорение не уменьшается. Какую часть пути уже совершил корабль? Пальцы Ода скребут эластичную обивку пола… Какую часть своего пути совершил Од? Пространство и время давно исчезли. Они растворились в боли и цветных вспышках на пульте…

И потом, в какой-то момент исчезнувшего времени, — последний бросок в несуществующем пространстве тесной кабины.

Тело, чудовищно утяжеленное ускорением, падает на клавиши пульта. Негнущиеся пальцы неощущаемой руки отключают автопилот. Нити лучевой связи, протянутые к далекой Эне, рвутся. «Красный вихрь» стал неуправляемым…

И какое облегчение при мысли, что теперь можно умереть…

Но он не умер. Сознание возвратилось, когда исчезло ускорение и «Красный вихрь» перешел на свободный полет. Вернулось ощущение пространства и времени… Тело парит в воздухе. Вспыхивают и угасают огни на пульте. Од начинает читать их безмолвные сигналы. Там, на Эне, поняли, что вдруг утратили власть над кораблем. Там предпринимают отчаянные попытки, чтобы вернуть ее. Но они бессильны. С каждым мгновением «Красный вихрь» все сильнее отклоняется от своего точно рассчитанного пути. Никогда он не встретится с Мауной…

Ия погибла не напрасно, и Шу, и он — Од… Впрочем, он даже получил небольшую отсрочку…

Од взмахивает руками и подплывает к пульту. Включает поле искусственной гравитации; падает в кресло. Если могучая жизнь дарит ему еще частицу времени, надо подумать, как теперь поступить с «Красным вихрем». Эны, очутившись перед лицом неизбежной катастрофы, могут организовать погоню за «Вихрем». На Большом спутнике остались еще космические корабли… Надо увести «Вихрь» далеко за пределы Системы и там включить детонаторы аннигилиновых зарядов…

Пальцы Ода нажимают клавиши пульта. Вычислительные машины получают приказ определить положение корабля и дальнейший путь. Уронив голову на руки. Од ждет ответа. Наконец ответ готов.

Од подносит к глазам ряды цифр. Пока он, преодолевая ускорение, полз к пульту управления корабля, «Красный вихрь» успел совершить свою гигантскую петлю за пределами Системы. Сейчас он мчится к Солнцу. Через несколько часов пересечет орбиту Мауны. Так как скорость корабля перестала возрастать, Мауна успеет уйти далеко от точки встречи. «Красный вихрь» минет Мауну на расстоянии, в сотни раз превышающем ее диаметр.

Од включает экраны внешнего наблюдения. Они освещаются. Од еще раз сможет увидеть свою мечту. Теперь — вблизи… Но скорость «Красного вихря» очень велика, и Мауна еще далеко.

Откинувшись в кресле, Од ждет. Голубовато-зеленый диск далекой планеты, окруженный россыпью звезд, постепенно увеличивается в размерах.

В ритмическое позванивание счетчика времени вплетается какой-то посторонний звук. Од прислушивается. Похоже на далекий стук… Что это может быть? Ведь двигатели корабля выключены. Стук повторяется. Он доносится из коридора, ведущего в рубку управления.

Од встает из-за пульта и, придерживаясь руками за стену, медленно бредет в направлении стука. В коридоре стук слышен явственнее. Похоже, что он доносится из кабины в носовой части корабля. Удары следуют один за другим с небольшими промежутками.

Это здесь. Источник стука за этойдверью. Впрочем, двери тут сейчас нет. Раньше была, но теперь металлопласт двери и стены сплавлены широким швом.

«Замурованная дверь! — от этой мысли потемнело в глазах. — За дверью кто-то есть! Кто-то живой?»

Стук изнутри прекратился. Од изо всех сил трижды ударяет в то место, где была дверь, и слышит три слабых ответных удара.

Значит, он не один на «Красном вихре». Кто же там? Кричать и спрашивать сквозь стену бесполезно. Металлопласт непроницаем для голоса. Перестукиваться долго. Корабль приближается к орбите Мауны… И потом, тот, за замурованной дверью, быть может, нуждается в помощи?..

Од вспоминает о лучевом пистолете. Это единственный выход.

Пистолет в футляре на поясе скафандра. Од торопливо извлекает маленький блестящий цилиндр с изогнутой рукоятью. Отступив на несколько шагов от двери, направляет излучатель на заплавленный шов. Нажимает спуск. Коридор заполняется голубоватым, остро пахнущим паром. Светящиеся струйки металла стекают на темный пол и застывают, словно тонкий блестящий ледок. Горячего «льда» на полу становится все больше. Од чувствует жар даже сквозь теплонепроницаемую ткань скафандра. Клубы голубоватого пара густеют.

Од опускает пистолет и толкает нагревшуюся дверь. Она заметно колеблется. Осталось еще немного. Снова вспыхивает струя ослепляющего пламени, снова течет расплавленный металл. Пожалуй, довольно… Од хочет подойти к двери, но она содрогается от удара изнутри и падает. Голубоватый пар постепенно рассеивается. В овальном проеме двери Од видит фигуру в длинном белом плаще. Это древний старик. Его угловатая, заросшая седой щетиной голова и изрытое глубокими морщинами лицо кажутся Оду странно знакомыми.

Старик пристально глядит на Ода, не делая попытки переступить порог своей кабины.

— Кто вы? — спрашивает Од.

— У меня нет имени, — глухо отвечает старик. — Круг Жизни и Смерти лишил меня его. Лучше скажите, кто вы и откуда взялись. И где мы находимся?

— Это «Красный вихрь». А меня зовут Од, ассистент Од.

Старик глядит с недоверием, и вдруг из его горла вырывается что-то похожее на смех.

— Невозможно… Невозможно!.. Разве прошли тысячелетия моего заточения тут? Я знал Ода… Он был молодым. Или все это сны… Сны смерти?

— Как звали вас?! — кричит Од.

— Там, на Эне, сотни или тысячи лет назад меня звали Шу.

— Шу, это вы? Что они сделали с вами?.. Не узнаете меня?.. Ведь я Од! Од!

— Нет, нет, — бормочет старик. — Од был молодым. Это время. Сотни, тысячи лет… И сны смерти…

— Очнитесь, Шу, постарайтесь узнать меня. Не более десяти дней минуло с момента старта «Красного вихря». Всего десять дней времени Эны… Неужели вы не узнаете меня?..

— Я не безумен, — медленно говорит старик. — Мой ум ясен. Я помню вас… И если ты действительно Од… Вон застывший металл на полу. Он как зеркало. Вглядись в свое изображение… Станешь ли ты и после этого утверждать, что прошло десять дней… И значит, всего полгода с того часа, когда философ Шу и ассистент Од сошли в подземелья Заки-оба?..

Пораженный словами старика, Од опускается на колени. Перед ним отражение в блестящей поверхности металла. Но кто это?..

Од с трудом удерживает восклицание ужаса. Отраженное в металле, на Ода глядит изможденное старческое лицо. Глубоко запали тусклые глаза, клочья седых волос на лысом черепе, бороздами темных морщин изрыты бледные восковые щеки…

— Что же это? — шепчут губы Ода.

В ответ звучит булькающий горловой смех:

— Десять дней Эны… Хо-ха… Десять дней!..

Два глубоких старика склонились над внешним экраном космического корабля. Мауна приближается. В разрывах спиральных облаков уже видны блики света, отражаемые ее океанами.

— Все труднее дышать, — бормочет один из стариков, не отрывая взгляда от экрана.

— Мы умираем, ассистент Од, — шепчет другой. — Генераторы бессмертия далеко. Они остались на Эне. Вне поля их действия мы состарились стремительно. Десять дней, о которых ты говорил, стали для нас веками. Круг Жизни и Смерти знал, почему запрещает космические полеты. Полет — это смерть. Они и приговорили меня к забвению и смерти. Бессмертие сделало энов пленниками своей планеты. В бессмертии главный источник наших зол и бед. Бессмертие означает прекращение развития. Всякого развития, Од. Став бессмертными, эны остановились, застыли. В бессмертии — смерть живого начала. Жизнь — развитие, творчество… А за века бессмертия эны не создали ничего нового. Лишь цеплялись за свое существование, старались продлить его, сделать абсолютным. И, добиваясь абсолютного бессмертия, рвали последние связи с жизнью. Величайшая из закономерностей природы оказалась нарушенной… Возмездие не заставит себя долго ждать.

— Может быть, они еще поймут… Теперь, когда горючее генераторов бессмертия на исходе… Они вынуждены будут искать иного пути…

— Может быть… Не все на Эне думают так, как думал старый Хор…

— Мауна приближается, Шу. Ты видишь?

— Да. И это все они хотели уничтожить.

— Смотри!

— О!..

— А тут…

— Ты был прав. Это города… Их города, Од!

— А вот они сами… Подумай, похожи на нас.

— Да. И тот, с Фои, был похож…

— Неужели их ждет судьба Эны, Шу?

— Пути жизни и пути цивилизации — не одно и то же. Жизнь, вероятно, развивается по сходным дорогам, цивилизация — разными. История народов Эны не обязательно должна быть законом. Мы забрели в тупик. А они… Все зависит от них самих.

— Расстояние начинает увеличиваться. Пошлем им прощальный привет, Шу.

— Это придется сделать тебе… Силы покидают меня. Глаза перестают видеть…

— Подожди, Шу, потерпи еще немного. Не оставляй меня одного… Сделаем последний шаг вместе…

— Торопись… Можешь не успеть… И не забудь… последний приказ вычислительным машинам… Пусть включат детонаторы там… за границами Системы. Проклятие должно быть снято… Космический корабль… с таким грузом, как наш… должен исчезнуть…

— Ты прав. Послушай, Шу! Не слышит… Все-таки поспешил… Жители Мауны, примите прощальный привет и предупреждение. Эстафета переходит к вам! Вам нести факел разума дальше — в иные миры… Будьте мудры! Мудры!.. Мудры!..

На Мауне

— Сигналы были очень отчетливы, — взволнованно говорил ассистент. Последний повторен трижды. Это не природное радиоизлучение.

— А что же, по-вашему? — астроном иронически улыбнулся.

— Сигналы разумных существ.

— С иной планеты?

— Или с космического корабля, пролетевшего невдалеке от нашей. Источник сигналов смещался с большой угловой скоростью.

— Почему же космические гости не удостоили нас визитом?

— Кто может знать, с какой целью они пролетали!

— Фантазер вы, дорогой мой. Передайте все данные электронно-счетным машинам. Пусть проанализируют.

— Анализ прежде всего должны произвести мы.

— Вы, кажется, уже произвели, и он… выглядит несколько… неожиданно. Я больше полагаюсь на машины, дорогой коллега… Не позволяйте чувствам опережать рассудок. Это скверная черта для будущего ученого. Условия на остальных планетах Системы нам с вами превосходно известны. Нет никаких оснований предполагать там наличие жизни, тем более высокоорганизованной разумной жизни.

— Но мы еще не побывали там, профессор.

— Разумеется. Именно поэтому в своих суждениях следует оставаться на позициях науки, логики, смысла. Мы еще вернемся к этой теме после результатов машинного анализа сигналов… И пожалуйста, никаких сенсационных интервью журналистам! За последние годы «космические утки» приняли угрожающие размеры. Нельзя опошлять науку.

За стенами радиообсерватории текла обычная жизнь… Четырехмиллиардное население планеты, разбросанное по пяти континентам и тысячам островов, жило своими большими и малыми успехами и неудачами, надеждами, планами, свершениями. Люди трудились и отдыхали, спали и бодрствовали, любили и ненавидели, готовились начать жизнь или проститься с ней… Они не сомневались в незыблемости своей колыбели. Их волновали другие вопросы: война и мир, болезни и голод, труды завтрашнего дня, проблемы будущего года. Позади была долгая история веков и поколений, а впереди — неизведанные пути будущего.

Какой путь изберут жители Мауны и куда он приведет их? Каждый путь имеет свое начало, свои опасные повороты и… свой конец. Бесконечны лишь пространство и время, и, вероятно, бесконечен разум, если это разум гуманистов — тружеников и творцов…

Александр Шалимов

НА ПЫЛЬНОЙ ТРОПИНКЕ

«Красная узкая птичка вертится

Во все стороны — видим ли мы ее?»

Ю. Олеша

Сначала послышался топот, близящийся, тяжеловесный, глухой: «бух, бух, бух!» — словно молотом о землю. Фиолетовые кусты колыхнулись за поворотом, и на тропинке возникли сириллы. Увидев человека, замерли. Их тотчас окутало густое облако пыли. Воздух наполнился свистящим дыханием бронированных легких.

Архипов взялся за пистолет. Он не испугался, но удивился безмерно. Такого в жизни не бывает, такое — внезапный топот, беспричинное появление чудовищ — слишком похоже на киновыдумку.

Мгновение они стояли друг против друга — человек в скафандре и животные. Потом — три квадратные морды опущены вниз, три пары глаз неистово горят зеленым — сириллы понеслись, как камень из пращи. Прямо по тропинке, прямо на человека. Архипов пожал плечами. Ослепительный удар молнии пришелся по первому животному. Струя плазмы снесла ему череп.

Уцелевшие круто и стремительно развернулись. Опять колыхнулись кусты за поворотом, и тропинка опустела. Только клубящаяся пыль напоминала об атаке.

У Архипова неожиданно ослабли колени: до сознания, наконец, дошло, что все это было всерьез. «Вот так штука! Будет о чем рассказать ребятам…»

Он был уверен, что его рассказ вызовет живейший интерес. Когда-то пункт «о поведении при встрече с опасными животными» стоял в инструкции по технике безопасности одним из первых. Но вскоре его убрали в самый конец. За ненадобностью. Ведь даже самый примитивный ум животного легко соображал, что нет решительно никакого смысла первым ввязываться в драку с невиданным существом, от которого неизвестно чего ожидать. Спокойней найти привычную добычу.

И Архипову не сразу удалось восстановить в памяти злополучный пункт о встрече с хищниками. Ага, вроде бы так: «По возможности избегать приближения… В случае нападения обороняться быстро и решительно…» Дальше мелкий шрифт примечания. Ну, все в порядке: на него напали, он оборонялся, правило соблюдено.

Он подошел ближе к поверженному и растерзанному животному. В беге оно казалось более крупным. Пыль толстым слоем осела на панцире, маскируя истинный цвет сирилла. Теперь Архипов никак не мог понять, почему он счел животное свирепым. Просто громоздкая туша костей, мускулов, нервов, из которых он вынул жизнь. Что-то похожее на сожаление шевельнулось в душе. Полно, а хищник ли это?

«Хищник, конечно, хищник, он же нападал», — поспешил успокоить себя Архипов. Но прежней уверенности не было. Только сейчас он почувствовал, насколько ему чужд и незнаком животный мир планеты. Все время на вертолете, все время на вездеходе, почти никогда пешком. Мчится машина, вдали шевельнулось смутное пятно, исчезло, унесенное скоростью, — понятно, какой-то зверь. Вот и все знакомство. Какой зверь? Да не все ли равно! Своих дел по горло.

Размышления прервал шорох. Кусты опять шевельнулись, их наполняло скрытое движение. Архипов в недоумении завертел головой. Но кибер, топчущийся у ног, как собака, не дал сигнала тревоги. Так, какая-то мелочь пробирается по кустам… Тайная, неуловимая жизнь что-то ищет, чем-то шуршит, куда-то бежит под пологом девственного леса.

Архипов перевел дыхание, снял руку с пистолета. Неожиданно пришла мысль, которая его поразила. Вот только сейчас, несколько минут назад, он впервые столкнулся лицом к лицу с диким животным! Неужели впервые? Да, черт возьми… И самое смешное, что зверей этой планеты он все-таки знает лучше, чем земных. Некогда, в далеком детстве, его, кажется, водили в зоопарк. Воспоминания, конечно, стерлись. А потом, потом? Он силился припомнить. Все не то, не то… Это он видел в кино, и это тоже. Вспомнил! Они затормозили тогда машину, мчащуюся по разливу асфальтовой реки со скоростью двухсот километров в час, и дружно захохотали, дивясь диковинным прыжкам какого-то зверька. Кажется, зверек назывался зайцем. Он так забавно бежал! Хорошо, что у кого-то из их компании было такое острое зрение, иначе они проморгали бы эту встречу. Сколько было потом восторгов! Увидеть животное на воле, не каждый мог этим похвастаться… Впрочем, на Земле, причесанной техникой, и этот заяц скорее всего был на учете. Так что и его трудно было назвать диким.

Ладно, ничего удивительного. Он космонавт. Долгие годы странствий при свете немигающих звезд, естественно, отдалили его от Земли. По крайней мере от ее диких обитателей. Пустое. «Мы дети улиц, мы горожане…» — так, кажется, пелось в какой-то старинной песенке. А он еще и космонавт.

Архипов тронул тушу носком ботинка. На ней отпечатался пыльный след. Нет, что и говорить, экзотическое приключение! Можно понять людей, которые когда-то назывались охотниками.

И тут кибер предупреждающе заворчал. Его антенна, анализирующая запахи, быстро вращалась. Архипов прислушался. Движение кругом, тайное движение. Но ни одна ветка не шелохнется. Зверье, похоже, умеет прятаться. А вдруг кто-то прыгнет из зарослей? Пальнуть, что ли, туда? Фу, он совсем разнервничался, если приходят такие мысли. Нет, прогулки по здешнему лесу не для него. Не привык. Надо поскорей вернуться к машине.

Но вернуться он не успел. Вновь раздался топот, тревожный, нарастающий, глухой топот. И снова колыхнулись кусты за поворотом, и в облаках пыли, как и в тот раз, появились сириллы. Но теперь они не остановились даже на мгновение. Они неслись так, будто впереди не было человека, — грохочущей, все сметающей лавиной.

Архипова это почти испугало. Но раздумывать было некогда. Завесу пыли пропорол луч пистолета. Крайнее животное перекувырнулось через голову и разлетелось, взорванное. Однако, что уже было совсем непонятно, а потому страшно, выстрел не остановил нападения. Сириллы в мгновение ока смяли возникшую преграду из останков собрата, и Архипов увидел их морды совсем близко от себя. Увидел бронированные тараны, полные неукротимого напора и бешеной силы, тараны, нацеленные по геометрической прямой, которая проходила через его тело.

Вновь и вновь сверкал луч, уверенный, разящий, но торопливый. Грохот, треск, от поднятой пыли потемнело вокруг.

И внезапно все стихло, ибо все было кончено. Раздавленная, искромсанная лавина замерла у ног человека. Архипов не сразу понял, что за странные цветы усеяли его скафандр. Потом сообразил: брызги крови.

Он дрожал весь с головы до ног и не мог унять дрожи. Он сделал шаг и пошатнулся. Нет, хватит, прочь, прочь от этого ужасного места!

Но не тут-то было! Кусты на повороте уже не колыхнулись: они пали, как занавес, поваленные новой лавиной сирилл. Архипов в исступлении полоснул лучом поперек тропинки. Первый ряд повалился, но трепещущий завал почти не задержал животных. Архипов бил лучом налево, направо, наотмашь рубил им, словно огненным мечом. Перед ним громоздились груды, и он все бил и бил, бил по живому и по мертвому; а сириллы, и, кажется, уже не только сириллы, все мчались, и это было кошмаром. Словно сама природа вдруг двинулась на пришельца-человека, чтобы смять, уничтожить его.

И еще несколько минут Архипов палил лучом, хотя бить было уже некого — звериный поток иссяк. Когда человек сообразил это, он вынужден был присесть в изнеможении. Раскаленный пистолет жег ладонь даже сквозь перчатку. Одежда была мокра от пота.

Но треск в кустах опять заставил его вскочить. Да что же это такое?.. Он озирался, переполненный самыми дикими догадками. Треск шел неизвестно откуда и не походил на прежний. В нем была угроза и победная сила, как в скрежете челюстей, перемалывающих добычу. Напрасно, однако, Архипов силился разглядеть причину треска. Пыль. Она висела над полем битвы густым дымным пологом.

Сквозь пыль с трудом пробивался рыжий свет дня, огненными бликами падая на тропинку. Их шевеление чем-то остановило внимание Архипова. В них была странная краснота. И подвижность.

«Что это значит? Все это. Животные, треск, блики… Хоть бы минуту передышки, чтобы сообразить…»

Дымный полог колыхнулся перед ним, видимо, от порыва ветра. Полынья света расширилась и тронула дальний куст. И куст внезапно охватило пламя! Архипов вскрикнул: куст пылал с оглушительным треском.

И тут Архипов понял все… Сразу, окончательно. Понял и замычал, словно от боли. На него, на сирилл, на все живое шли огонь и дым. Шел треск лесного пожара, от которого должны были спасаться все — и люди, и звери. Пожар, только пожар гнал сирилл по тропинке напрямую, слепо, безоглядно, по кратчайшей и удобнейшей дороге, на которой вздумалось оказаться человеку, настолько далекому от жизни леса, что он ничего не понял, не посторонился, не побежал бок о бок с животными, а бездумно рубил своим сверкающим мечом, как будто в эту минуту ему могла грозить опасность большая, чем сгореть заживо.

Как ни страшно было это открытие, Архипова прежде всего охватил стыд, горький и едкий стыд. Устроить такую бойню! Кромсать на куски тех, кто искал спасения и указывал ему путь к спасению!

Архипов последний раз бросил взгляд на печальный памятник своему высокомерию — груду мертвых тел, к которым уже подбирался огонь. И побежал, отшвырнув тяжелый пистолет. Побежал стремглав по прямой, кратчайшей дороге, не глядя по сторонам, не рассуждая, готовый грудью снести любые препятствия. Побежал так, как перед этим бежали сириллы.

Дмитрий Биленкин

КИРА САФРАЙ ^(цикл)

Снежный мост над пропастью

С ума можно сойти! Не получается у меня статья. Вот, пожалуйста, наугад открываю «Вопросы психологии»: «Наибольшее рассогласование между двумя гипотезами определяется средним значением и дисперсией суммы случайных переменных, которая равна сумме средних значений и дисперсий распределений, из которых берутся переменные». Здорово, а? «Дисперсия суммы… которая… из которых…» Статья, в общем, пустая, но как звучит!

— Скрибас? — спрашивает Гроза Восьми Морей на своем сомнительном эсперанто. — Пишешь, говорю?

Он стоит у входа в палатку, в руках у него сковородка, солнце весело отражается в лысине Грозы Восьми Морей.

— Заходи, дед, — приглашаю я. — Видишь, дела идут совсем малбоне. Не выходит статья.

— Бывает, — успокаивает меня Гроза Восьми Морей. Он устанавливает сковородку на ящик, заменяющий стол, и бормочет: — Щи ирис претер домо сиа… нет, домо де сиа онкло. Она шла мимо дома своего дяди.

— Какого дяди? О чем ты говоришь, дед?

— Сиа онкло. Своего дяди. С предлогом «претер» упражняюсь. А тебе принес роста фиш. Жареную кефалку, значит.

Я ем кефаль, слушаю болтовню деда, и у меня появляется отличная мысль. Мои попытки писать научным языком, в сущности, немногим отличаются от эсперантистских упражнений Грозы Восьми Морей. Ну, а если я просто расскажу, как был открыт АС-эффект? Пусть редакторы сами уберут лишнее, уточнят термины, словом, сделают, что полагается. Главное — факты.

— Ли ригардис… ригардис… — Гроза Восьми Морей огорченно вздыхает. — Забыл, понимаешь. Вот ведь… Он смотрел, ли ригардис, а куда он, печки-лавочки, ригардис — забыл… Ладно, ты себе скрибу, дону скрибу, я пойду, надо сети готовить.

Итак, история открытия АС-эффекта.

История эта уходит в глубь веков. В седую древность. В эпоху, когда мы жили в своем Таганроге и учились в шестом классе. С тех пор прошла целая вечность. Пять лет! Да, пять с половиной лет. Мы были тогда в шестом классе, заканчивалась третья четверть, и у Насти была двойка по арифметике. С этой двойки, собственно, все и началось.

Вообще-то арифметика не ладилась у Насти с первого класса. Но в тот раз положение было прямо-таки катастрофическое. Мы — я и Саша Гейм — старались вытащить Настю. Я старалась, потому что дружила с ней. Да и как староста класса я обязана была что-то делать с ее двойками. А Гейм уже тогда считался математическим вундеркиндом, блистал на олимпиадах, и задачки, которые нам задавали, щелкал как семечки. В полном блеске Гейм развернулся позже, через год — полтора, но для нас он уже давно был математическим гением. Он занимался с Настей почти каждый вечер, я тоже помогала; без меня у Гейма просто не хватило бы выдержки. Занимались мы много, однако у Насти ничего не получалось. А впереди была последняя в четверти контрольная работа.

Так вот, собрались мы у Насти перед контрольной и стали решать задачи. И Гейм в этот вечер кипел от злости. Накануне он достал толстенную математическую книгу, тайком читал ее на уроках, и теперь ему отчаянно хотелось удрать домой, к этой книге.

— Попытайся немножко подумать! — с раздражением сказал Гейм, скомкав очередной лист с неправильным решением. — Нельзя решать, не дочитав условий. Что ты смеешься?

— У тебя в очках лампа отражается, — объяснила Настя. — В каждом стекле по лампе. И когда ты злишься, они вспыхивают, как будто перегорают.

— Есть два пункта, — каменным голосом сказал Гейм. — Пункт А и пункт Б. Тебе понятно? — Он взял два карандаша, положил по обе стороны задачника. Настя перестала смеяться. — Расстояние между пунктами восемь километров. Ясно? Из пункта А вышел пешеход со скоростью пять километров в час. Одновременно и в том же направлении вышел из пункта Б автобус. Заметь, они движутся в одну сторону, — это очень важно.

— А куда они движутся? — спросила Настя.

— Туда! — закричал Гейм и показал руками на край стола. — Куда-то туда, какая тебе разница! Главное, они идут в одном направлении. И автобус через двенадцать минут догоняет пешехода. Надо найти скорость автобуса.

— Ладно, — согласилась Настя. — Не кричи, я найду.

Она стала решать задачу, поглядывая на карандаши. Гейм сидел на подоконнике и смотрел на часы.

— Фу, — радостно вздохнула Настя, — смотрите, сто семнадцать без остатка делится на тридцать девять. Значит, все правильно. А я боялась, не будет делиться. Ответ: три километра в час.

— Три километра! — Гейм подпрыгнул на своем подоконнике. — Ты, Настя, уникальная дура. Пешеход дает пять километров в час, автобус позади пешехода, автобус его догоняет, значит, скорость у него больше, чем у пешехода. Подумай, как автобус догонит пешехода, если будет ползти со скоростью три километра в час?!

Тут мне пришлось вмешаться, потому что Настя обиделась на «уникальную дуру». Я полистала задачник и нашла другую задачу, полегче. В девять утра со станции вышел товарный поезд, а в полдень отправился экспресс. Скорости поездов известны; надо узнать, в котором часу экспресс нагонит товарный поезд.

— Допустим, ты не дура, — великодушно сказал Гейм. — Я не настаиваю. Но логически мыслить ты не можешь — это аксиома. Вот если бы ты прочитала книгу Пойа «Математика и правдоподобные рассуждения»… Пойа дает общий метод решения задач. Решать надо всегда с конца.

— Я и решаю с конца, — возразила Настя. — Смотрю ответ, потом решаю.

— «Смотрю ответ»… Я же тебе о другом говорю! Решать задачу с конца — значит представить себе, что именно надо найти. Вот в этой задаче надо найти время. Давай рассуждать дальше. Что такое время?

— Ну, время… это такое… оно идет.

— Время есть расстояние, деленное на скорость. Поняла? Скорость нам известна. Разность скоростей в данном случае. И если мы узнаем расстояние, задача будет решена. Ясно?

— Нет, с конца я не могу. С ответа могу, а с конца — нет.

Гейм хотел сказать что-то ехидное, но я ему показала кулак.

Настя долго возилась с задачей, перемножала и делила какие-то шестизначные числа. И наконец объявила ответ: экспресс догонит товарный поезд в десять часов утра.

— Слушай, Кира, с ним что-то происходит, — испуганно произнесла Настя, показывая на Гейма. — Ты посмотри на него.

Еще бы! Экспресс догнал товарный поезд до того, как он, экспресс, вышел со станции… Мне было жалко Гейма, я понимала его чувства, но ведь к контрольной все равно надо готовиться.

Гейм мрачно уставился на часы, а я дала Насте еще одну задачу.

— Эту я обязательно решу, — неуверенно сказала Настя. — Ты не сердись, Саша. Ты же сам говорил, что Эйнштейн в школьные годы хватал двойки по математике. А ты ко мне придираешься. Я решу задачу, я ее понимаю. «Из закипевшего чайника отлили две трети воды». Значит, там осталась одна треть, видишь, я все понимаю. «Оставшийся кипяток долили водой, температура которой равна двадцати градусам… Определить температуру воды в чайнике». Ну, тут четыре вопроса…

Гейм подошел и стал смотреть, как она решает. Настя написала четыре вопроса, вывела ответ и облегченно вздохнула. У Гейма позеленело лицо. Он взял свою шапку и ушел, хлопнув дверью и не простившись.

Настя растерянно моргала, с трудом сдерживая слезы.

— Я же не хотела его обидеть, — повторяла она. — Ну, Кира, правда, я его не хотела обидеть, почему он ушел?

Вот еще вопрос! А что должен был сделать Гейм, если по Настиному решению вода в чайнике имела температуру в двести четырнадцать градусов?!

Гейм ушел, а я не могла уйти. Но я не знала книги Пойа «Математика и правдоподобные рассуждения» и вообще не была математическим вундеркиндом. Я ходила в театральный кружок; там говорили не о математике, а о системе Станиславского. Дома тоже говорили о системе Станиславского: отец и мать у меня театральные художники. И я стала учить Настю решать задачи по этой системе. У меня просто не было другого выхода.

— Не реви, — строго сказала я Насте. — Прекрати реветь и представь себе события, которые происходят в задаче. Ну, как будто это театр. Или кино. Вот пешеход идет по дороге. Ты вообрази себе эту дорогу. Вообрази пешехода. Кто он такой. Как одет. И зачем ему надо идти. А тут еще дождик, такой мелкий, противный дождик, представляешь? Ну, понятное дело, пешеход переживает, он даже злится на себя, что не стал ждать автобуса. И подсчитывает: догонит его автобус или не догонит?..

— Нет, — перебила Настя. — Он знает, что автобус его догонит. Он подсчитывает, скоро ли автобус его догонит. Вот, думает, подниму тогда руку, и водитель остановит автобус. А дождь, конечно, идет все сильнее…

Ну! Тут я обрадовалась в десять раз больше, чем промокший пешеход при виде автобуса.

— Давай, Наська, — скомандовала я. — Вживайся в образ, у тебя получается.

У нее в самом деле получалось. Она грызла карандаш, который изображал пункт А, и смотрела на меня очень странным взглядом. Она как будто сквозь меня смотрела, куда-то очень далеко. И там была дорога, не очень хорошая грунтовая дорога, по которой шел пешеход, симпатичный парень, в клетчатой ковбойке, и прислушивался, не идет ли сзади автобус.

— Не вышло, — вздохнула Настя. — Не взял его автобус, обрызгал водой, обфыркал вонючим дымом и помчался дальше. Со скоростью сорок пять километров в час.

Она не заглядывала в ответ, она сама нашла эти сорок пять километров в час!

Тут мы сразу принялись за поезда. Правда, сначала не получалось. Настя продолжала думать о пешеходе, которого не подобрал автобус; дождь в той задаче уже лил как из ведра, и спрятаться пешеходу было некуда. Все это мешало Насте вжиться в образ товарного поезда, которому очень обидно, что его вот-вот перегонит расфуфыренный экспресс. Зато в образ закипевшего чайника Настя вжилась как-то сразу. Она даже пофыркивала, вживаясь. И очень сочувствовала чайнику. Он был уже не новый, закопченный, грузный, с накипью. Ручка на нем оторвалась, ее небрежно завязали проволокой. А ведь когда-то он ходил в туристские походы…

Вот так все началось.

Конечно, я тогда не предвидела, во что это выльется. Меня радовало, что Настя получит тройку в четверги. Она и получила свою тройку. Это была колоссальная победа, и мы продолжали заниматься. Я заставляла Настю вживаться в каждую задачу. Метод действовал надежно, только времени нужно было много: не так просто вжиться, скажем, в образ колхозного поля, которое засеяно на три восьмых пшеницей, на две девятых — кукурузой, потом еще чем-то, и в связи с этим надо что-то узнать…

Что поделаешь! Гейм уже начал свою стремительную карьеру, у него не было ни минуты свободного времени, а я могла учить Настю только по системе Станиславского.

И вот пошло — в шестом классе, в седьмом и дальше. Настя старалась, она даже похудела и только глаза у нее с каждым годом становились больше. Раньше я как-то не обращала внимания на цвет Настиных глаз. А тут вдруг заметила, что глаза у нее — как небо в грозу. Серые, а кажутся темнее черных. Большущие глаза цвета грозового неба. И в них все чаще появлялся странный взгляд — сквозь вас, сквозь стены, куда-то далеко-далеко, где идут поезда из пункта А в пункт Б и автобусы догоняют пешеходов. А я подталкивала Настю: «Давай, вообрази, как там все происходит» — и не думала, к чему это приведет. Мне это казалось обычным.

Скажем, у Игоря Лаубиса хорошая память — он этим берет. Нина Гусева перечитала уйму книг — ей начитанность помогает. Саша Гейм — тот прирожденный математик. Ну, а Настя держится на воображении, только и всего.

Я тогда не понимала, что затеян психологический эксперимент. Допустим, память — тут целая наука, как ее развивать. Но никто не ставил такого, как бы сказать, такого нахального опыта по развитию воображения. Никто не знал, что здесь скрыты невероятные возможности.

Наш дом в Исполкомовском переулке, а за углом, на Карла Либкнехта, одно лето жил мальчишка, упитанный розовый балбес. Так вот, он все лето тренировался по плеванию в цель. Сидит на скамеечке и плюет в картонку с кругами. Смотреть противно. За три месяца он научился попадать в десятку с пяти шагов. Вот что может дать упорная тренировка!

А Настя тренировалась не три месяца, а все пять лет — до окончания школы. Она перевоображала тысячи задач! К тому же у нее наверняка были соответствующие природные данные.

Мы перешли от задач с пешеходами, поездами и городами в безлюдную область синусов, усеченных конусов и биквадратных уравнений. Но Настя могла вообразить любую задачу. Даже тригонометрические функции острого угла она видела как взаимосвязанные особенности характера некоего человека по фамилии О. Угол. Человек этот менялся на глазах: одни качества вытеснялись другими, что-то безгранично увеличивалось, что-то безвозвратно терялось. В шестьдесят градусов О. Угол был уже не таким, как в двадцать.

Да что там О. Угол! У Насти оживали совсем уж безликие иксы и игреки. Я ко всему, казалось, привыкла, но меня поражало, как она различает иксы и игреки; ведь они у нее в каждом примере были разные, Я приставала к Насте:

— Вот тебе система уравнений:

2х² — у = 2

х³ — у = 1

Объясни, пожалуйста, что ты там видишь.

— Как же, — говорила Настя, — этот икс такой маленький, такой серенький малышок-первоклассник. Видишь, он пыжится, ему хочется казаться старше, он возводит себя в квадрат, в куб, удваивает — и все равно остается маленьким. И мордочка у него измазана чернилами. Отними игрек — и почти ничего не останется. Но ведь его жалко, этого малыша, — продолжала Настя. — Я думаю, пусть у него ничего не отнимают. Пусть этот игрек уберет свои лапы, исчезнет. Ну и тут уже совершенно ясно видно, какой он малыш, этот иксёнок: возвел себя в третью степень и по-прежнему равен единице…

В восьмом классе меня однажды послали к первоклассникам: у них заболела учительница, надо было заполнить свободный урок. Я взяла с собой Настю. Это тоже очень важный эпизод в истории открытия АС-эффекта.

Представьте себе три десятка мини-классников; они, конечно, отчаянно шумят, возятся, и вот Настя начинает им рассказывать про Красную Шапочку. Через две минуты наступает такая тишина, что я слышу, как скрипят новые Настины туфли. Я, дура, радуюсь и не думаю, что малыши могут испугаться. Настя рассказывает, как Красная Шапочка идет по дремучему лесу. Она совсем не старается добиться художественного эффекта. Она смотрит сквозь нас и рассказывает то, что видит. А видит она страшный лес. Он уходит в бесконечность. Ни один звук не возвращается из бездонной фиолетовой тьмы. Костлявые серые стволы тесно обступают Красную Шапочку, а над тропинкой клубятся душные испарения, сгущаются в липкий белесый туман. Змеящиеся ветви деревьев беззвучно опускаются позади Красной Шапочки, отрезая обратный путь…

Эти извивающиеся змееветви доконали двух маленьких девочек на первой парте, они начали реветь, но Настя на них и не взглянула. А я растерялась. Ведь рассказывала Настя правильно, и малыши слушали.

Тем временем Настя дошла до того, как Серый Волк съел бабушку. Сами посудите, каким он должен быть, этот проклятый волк, чтобы вот так запросто сглотать целую бабушку. И Наська выдала им соответствующего волка. Малыши завыли, прибежала завуч — нам крепко досталось…

В этот день я начала понимать, что затеяла с Настей нечто необычное. Я пошла в библиотеку, взяла учебник психологии для педвузов и стала читать. Ну, не скажу, что все было понятно. Но две вещи я себе уяснила. Во-первых, после школы я пойду на психологический. Во-вторых, эксперимент надо продолжать. В восьмом классе Настя училась на четверки и пятерки. Значит, ничего плохого от развитого воображения быть не может.

Это я тогда так рассуждала. Наивно, конечно: раз хорошие отметки — все в порядке. Теперь-то я понимаю, что Настя просто была бы другим человеком, если бы в тот вечер перед контрольной я не выпустила джинна из бутылки. И у меня тоже была бы другая судьба. Я ведь мечтала о кино, о театре, три года ходила в театральный кружок, а тут мне сказали: так нельзя, выбирай. Они были правы, не спорю. Я пропускала репетиции, не учила роли, вообще утратила интерес к искусству. Читала книги по психологии, одолела даже две работы Жана Пиаже: «Проблемы генетической психологии» и «Роль действия в формировании мышления», и постепенно крепла уверенность, что я на верном пути. Понимаете, в психологии слишком сильна, как бы это сказать, наблюдательская тенденция. Взгляд со стороны. Даже психологические эксперименты — это тоже наблюдение в слегка измененных условиях. Представьте себе, что физики ограничились бы экспериментами при небольших температурах, давлениях, скоростях, — где была бы сегодня физика? Конечно, психология имеет дело с человеком и вынуждена быть осторожной, но все-таки мы должны перейти к активным экспериментам по исследованию возможностей человеческого мозга.

Смешно: тогда меня огорчало, что я не могу поставить опыт на себе. Не было новых идей. Мне оставалось продолжать эксперимент с Настей.

Я объявила Насте, что отныне она подопытный объект. Настя улыбалась и смотрела на меня — нет, сквозь меня! — своими глазищами цвета грозового неба.

С этого времени я заставляла Настю вживаться в образы по всем предметам — по литературе, по физике, по химии и даже по черчению. Конечно, не все шло гладко. Скажем, история. История требует точности; это не математика, где можно вообразить пешехода веселым или, наоборот, грустным, можно мысленно остановить автобус или представить себе, что он проехал мимо. Настя однажды вообразила, как Меншиков, уже в ссылке, стоит у окна избы, и на дворе идет дождь, и Меншиков нехотя, небрежно водит по подбородку старой электробритвой «Харьков». Подумать только — электробритва в первой половине восемнадцатого века! Но Настя утверждала, что очень хорошо видит эту картину и даже слышит монотонное жужжание электробритвы…

Лучше всего у Насти получалось с математикой, физикой, химией. Думаю, это не случайно. Если расположить все отрасли науки и все виды искусства в ряд по степени точности, на одном конце ряда будет история — наука документальная, полностью исключающая вымысел, а на другом — поэзия, почти нацело состоящая из вымысла. Ну, а математика, физика, химия — как раз посредине. Стихи Настя не могла сочинять: ей нужны были исходные данные, условия задачи.

Зато с математикой дела у нас шли блестяще. В девятом классе это признал даже Саша Гейм.

Произошло это так.

Однажды на большой перемене он объявил, что есть задачка из репертуара приемной комиссии физтеха. С бассейном и четырьмя трубами. Народ, естественно, возмутился: всем изрядно надоели задачечные бассейны, специально созданные, чтобы топить бедняг абитуриентов. Но слова «приемная комиссия» и «физтех» звучали весомо. Игорь Лаубис пошел к доске, а Гейм стал излагать задачу. Когда открыты первая, вторая и третья трубы, бассейн заполняется за двенадцать минут. Если открыты вторая, третья и четвертая трубы, — за пятнадцать минут, если первая и четвертая, — за двадцать. Спрашивается: за какое время бассейн наполнится водой при четырех открытых трубах?

Я следила за Настей. Она смотрела сквозь Гейма и, конечно, видела этот бассейн. Вероятно, она видела и трубы, и краны, и, может быть, даже людей, сидевших у бассейна и ждущих, когда же он наконец заполнится. Игорь стал писать на доске уравнения, ребята ему подсказывали. Но тут Настя сказала:

— Совсем маленький бассейн. За десять минут заполнится.

Гейм сразу насторожился и стал допытываться, откуда Настя знает ответ.

— Вот бассейн, — ответила Настя. — Бетонные стенки, лестница, два трамплина. И трубы. Черные такие трубы, а на них белой краской написаны номера…

— Почему трубы черные? — перебил Лаубис. — Может быть, они серые. Или оранжевые.

— Черные. С большими белыми номерами, — повторила Настя. — Я так вижу, тебе какое дело? Номера один, два, три. Идет вода, за минуту она заполнит бассейн на одну двенадцатую. Рядом трубы с номерами два, три, четыре. В минуту заполняют одну пятнадцатую бассейна. И снова трубы с номерами один и четыре. Одна двадцатая объема в минуту. Каждый номер повторяется два раза — это же сразу видно. Восемь труб, два комплекта по четыре. За минуту они заполняют одну пятую бассейна, весь объем — за пять минут. Значит, четырем трубам нужно вдвое больше времени. Вот и все.

— Учитесь, народы, — торжественно объявил Гейм. — Логика и ясность мышления. Моя школа!

Как же, его школа…

Меня не раз подмывало все рассказать, но я не решалась. В книгах по психологии я вычитала, что математические способности связаны с умением оперировать абстрактными понятиями. Математик, говорилось в книгах, мыслит обобщенно, свернутыми структурами. Вот задача такого-то типа, думает он, здесь надо сначала идти таким путем, потом сделать то-то и то-то. И так далее. Понимаете, без всяких картин. Наоборот, математическое мышление как раз и состоит в том, чтобы уйти от конкретных картин к операциям с обобщенными образами и символами. Получалось, что моя работа с Настей — просто бред, ересь какая-то. Я попробовала говорить с парнем, который учился на пятом курсе нашего педвуза. Разговор не получился: он начал посмеиваться, я замолчала.

Оставались книги. Я много читала; мне казалось, что должна отыскаться книга, которая ответит на все мои вопросы. Книгам уже было тесно в моей комнатушке. Они лежали на столе, на подоконнике, на полу. Однажды, чтобы освободить место, я перенесла в отцовский шкаф все, что когда-то собрала о театре.

— Ну вот, — грустно сказал отец, — сегодня ты сделала окончательный выбор. Жаль. Ты стала бы хорошей актрисой.

Театр. Теперь у меня не хватало времени, чтобы съездить в Ростов, на премьеру. Двадцать четыре часа оказались такими же тесными, как моя комнатушка. Я почти физически ощущала эту тесноту.

А эксперимент продолжался. Настя шла по математике на пятерках. Она даже попала с Геймом на областную олимпиаду. Я поехала с ними — мне хотелось присмотреться к ребятам-математикам. Что ж, в общем, они были похожи на Гейма: мыслили этими самыми свернутыми структурами, символами и, конечно, не вживались в образы иксов и игреков. И все-таки Настя до самого конца олимпиады держалась в призовой группе. Срезалась она перед финишем. По условиям задачи надо было найти высоту облаков над рекой. А наблюдатель был где-то в стороне. Так вот, Настя — единственная! — учла при решении кривизну земной поверхности. И совершенно напрасно. У жюри начался спор, мнения разделились. С одной стороны, задача не требовала поправок на кривизну. С другой стороны, наблюдатель стоял далеко от того места, над которыми висели облака, — поправка на кривизну давала разницу около тридцати сантиметров.

Я-то понимала, что для Насти просто не было выбора. Она видела эти облака, видела, как они уходят к горизонту и, конечно, должна была учесть выпуклость Земли. Словом, Насте снизили баллы за громоздкость решения. По-моему, несправедливо.

Определенную роль тут сыграл психологический фактор. Члены жюри с некоторым сомнением поглядывали на Настю. Ну, представьте себе ребят на математической олимпиаде. Сосредоточенные, эрудированные, прямо-таки излучающие любовь к математике, к науке — и потому очень надежные. А рядом Настя. Начинающая кинозвезда с обложки «Советского экрана». Рассеянно смотрит куда-то в пространство, ничего не записывает…

Гейм занял первое место, Насте досталось седьмое; вернулись мы все-таки с победой.

— Не дуйся, — утешал меня Гейм. — Совсем неплохой результат для Насти. В десятом классе нажмет — выйдет на призовое место. Хотя, честно говоря, нет у нее божьей искры.

Он, конечно, не сомневался, что у него эта самая искра есть. Тщеславие вундеркиндов…

— Слушай, Гейм, — предложила я, — давай договоримся так: если Настя в ближайшие пять лет перегонит тебя, ты устроишь артиллерийский салют победительнице.

— Как это — салют?

Вот они, свернутые структуры. Ни капли настоящего воображения!

— А так. У памятника Петру стоят две старые пушки. Зарядишь их и выстрелишь. А если ты выиграешь, мы тебе отсалютуем из пяти орудий. Две пушки у Петра, две у музея и одна возлепроходной судоремонтного завода. На весь Таганрог будет шум…

Тут до него дошла эта картина. Мы заключили торжественное соглашение.

Пять лет… Понимаете, есть в психологии мнение, что математические учебные способности вовсе не гарантируют наличия математических творческих способностей. На эту тему психологи спорят по крайней мере полстолетия. И могут спорить еще столько же. А я должна была что-то решать. Настя относилась ко мне, как спортсмен к тренеру; мое мнение много для нее значило.

В общем, я переворошила массу литературы, подумала и решила: Настя должна поступать в физтех.

Летом мы с утра шли в порт, на мол. Порт в Таганроге небольшой, тихий. Бетонный мол — излюбленное место рыбаков. Они целыми днями сидят там со своими удочками. А мы сидели с книгами. За лето я погрузилась в самые дебри психологии — теорию интеллектуальных операций, генетическую эпистемологию, факторный анализ, функциональное моделирование. Настя читала курс высшей математики Фихтенгольца и для практики пыталась рассказывать на английском языке душераздирающие истории из личной жизни дифференциалов и кривых второго порядка…

Кое-что мне удалось записать и потом проанализировать по методу Лирмейкера. Результат был ошеломляющий: индекс фантазии превышал 250. Между тем сам Лирмейкер говорит, что ему ни разу не встречался человек с индексом свыше 160.

Отрабатывая технику анализа, я проверила научную фантастику, сказки, мифы. Лишь в двух случаях индекс фантазии достиг 200 — это соответствовало, по Лирмейкеру, гениальной фантазии.

В конце лета я устроила специальное испытание и заставила Настю написать сочинение на тему «Пятое время года». Сама я тоже с превеликим трудом выжала три странички на эту тему (индекс фантазии 106). Я брала самые жесткие коэффициенты, которые только допускал метод Лирмейкера, — все равно у Насти получалось 290 единиц!

Конечно, шкала Лирмейкера тут просто теряла смысл. Качество, которое выработалось у Насти, уже не было фантазией в обычном понимании этого слова. Это новое качество так относилось к простой фантазии, как интегральное исчисление относится к арифметике.

И еще одну работу я проделала в это лето: составила сборник задач и упражнений по развитию ультрафантазии. Все эти годы я шла, в сущности, на ощупь — у меня не было сколько-нибудь обоснованной системы. Да и не могло быть — никто не ставил таких опытов. И вот теперь я отчетливо видела пути развития ультрафантазии. Видела ошибки, допущенные раньше. Начнись опыт сейчас, я добилась бы тех же результатов за два года, а не за четыре.

В десятом классе у Насти были сплошные пятерки, Гейм уехал в Новосибирск, в физматшколу, и Настя сверкала на нашем небосклоне без конкуренции.

Да, пожалуй, тут надо сказать о парнях. Математическая слава плюс огромные глаза цвета грозового неба действовали как магнит. Сначала это меня тревожило. Мерещились разные ужасы: а вдруг Настя выйдет замуж и не пойдет в физтех?.. Ничего, обошлось. Видимо, не очень приятно, когда смотрят сквозь тебя и думают о чем-то своем. В соответствующих кругах сложилось мнение, что Настя — зубрилка, мечтающая только о золотой медали.

Она и в самом деле получила золотую медаль. Я с трудом вытянула на похвальную грамоту; все считали, что Настя мне помогает; приходилось поддерживать честь фирмы.

Медаль — это хорошо, а вот сомнений у меня тогда было более чем достаточно. Я вдруг обнаружила: на переднем крае точных наук господствует идея, противоречащая самой основе моего эксперимента. Считается, что современная наука работает там, где воображение бессильно. Чем смелее ученый уйдет от наглядных представлений, тем дальше он продвинется. И это подкреплялось убедительными примерами. В самом деле, попробуйте вообразить фотон, который ведет себя иногда как частица, иногда как волна, иногда как волно-частица и к тому же не имеет массы покоя… Теория относительности, квантовая механика, ядерная физика — каждый шаг вперед удавалось сделать лишь ценой отказа от наглядных представлений. Именно поэтому так выросла роль математики.

Получалось, что я иду против течения. Для утешения я придумала теорию щелей: продвигаться вперед можно не только с позиции математической силы, но и окольными путями — существуют щели, по которым воображение способно прорваться далеко вперед…

Мы поехали в Москву и без особого труда поступили: Настя — в физикотехнический институт, я — на психологический факультет МГУ. Забавное было зрелище, когда мы впервые появились в коридорах физтеха. Я не сомневалась в Насте и позволила себе немного порезвиться. Оделись мы просто, но очень эффектно. Психология кое-чему научила меня в этом смысле. К тому же мы с апреля ходили на мол и успели основательно загореть. Широкие массы бледнолицых абитуриентов были потрясены.

— Дорогие девушки, — вежливо обратился к нам долговязый очкарик, — неужели вы решили бросить ВГИК?

— О чем ты говоришь, Борис? — вмешался другой интеллектуал. — Актрисы просто пришли посмотреть. В перерыве между съемками.

Это была одна шайка. Ребята из математической школы Костылева. Они понимали друг друга с полуслова, частенько подхватывали реплики, просто прелесть. Мы им подыгрывали:

— Загар? Отдыхали в Крыму, подумаешь! Говорят, главное перед экзаменами — свежий воздух и хорошее питание…

Развлекались они минут двадцать. Зато с каким удовольствием я рассматривала их физиономии после экзамена! Решая задачу, Настя самостоятельно пришла к формуле Коши — Буняковского.

— Значит, свежий воздух, да? — сказал мне долговязый очкарик. Сам он едва-едва дотянул до пятерки, и вид у него был взъерошенный. — Значит, свежий воздух и хорошее питание? Артистки! Не бросайте ВГИК, подумайте о судьбах родного киноискусства…

Мы поселились у Лидии Николаевны, двоюродной тетки Насти. В наше распоряжение была выделена шикарная комната в двенадцать квадратных метров, из которых по крайней мере три метра занимали камни, минералы, полезные, полуполезные и просто бесполезные ископаемые, собранные мужем Лидии Николаевны, геологом, работавшим сейчас в Афганистане. Камни были на подоконнике, на полках, на полу. Тахта, которая мне досталась, стояла на четырех глыбах полупрозрачного, похожего на лед флюорита. Два дня мы сдирали пыль, въевшуюся в поры камней, и довели минеральное царство до блеска. Потом заново разложили камни. На стол поставили большую друзу золотистого пирита. Лидия Николаевна, работавшая в архитектурном институте, объявила, что камни отлично вписались в интерьер.

Конечно, не худо было бы убавить камней и прибавить этого самого интерьера. Однако я не хотела переходить в общежитие до завершения эксперимента.

Вывод формулы Коши — Буняковского (чем я немало гордилась) еще не гарантировал, что Настя сможет самостоятельно делать новые открытия. Тут вообще складывалась кошмарная ситуация. Я не могла требовать от Насти открытий сразу, на первом курсе. А с другой стороны, нельзя было ждать пять или десять лет: это меня не устраивало. Психологические эксперименты требуют иногда столько времени, что и трех жизней не хватит.

Я злилась, но ничего не могла изменить. Насте надо было заниматься. Мне тоже. Много времени уходило на дополнительные предметы, — я составила индивидуальные планы на два года вперед. Плюс спорт: четыре раза в неделю мы ходили на плавание. Наконец, Москва с ее театрами, концертными залами, картинными галереями, музеями и просто площадями и улицами, которые обязательно надо было обойти.

Я много ходила. Мне нравилось ходить по улицам большого города, смотреть на прохожих, на дома, на витрины и думать. Однажды (это было в конце зимы) я забежала погреться в метро и на встречном, поднимающемся вверх, эскалаторе увидела ребятишек с воспитательницей. Вероятно, это была группа из детского дома. Трудно сказать, куда они ездили в такой мороз. Ребятишки были в одинаковых шубках, шапках и рукавицах.

— Двадцать шесть человек, — сказал кто-то за моей спиной. — Две футбольные команды и запасные игроки. Подрастает смена.

— Вот именно, — насмешливо отозвался другой голос. — Сегодня у них равные шансы. Потом кто-то станет капитаном, а кто-то просидит всю игру на скамейке, в запасе…

Я хотела обернуться, и вдруг — мгновенно, в какую-то неуловимую долю секунды — у меня появилась мысль, которую я ждала все эти годы. Я отчетливо увидела, что надо делать дальше. Увидела картину, в которой эксперимент с Настей был лишь одним из эпизодов.

Ушел поезд, на время опустел перрон, а я стояла, смотрела на рельсы, и сердце стучало так, словно я бежала куда-то из последних сил.

С этого дня я начала готовиться к следующему эксперименту. Время — вот чего мне постоянно не хватало. Слишком быстро прошел этот первый год в Москве.

Летом, сразу после экзаменов, я устроила Настю лаборанткой в Институт технической кибернетики. Я надеялась, что Насте представится случай проявить свои способности. Случай действительно представился, хотя все получилось совсем не так, как я рассчитывала.

После первого трудового дня Настя вернулась в восторженном настроении, невнимательно проглотила парадный обед, сооруженный мною под руководством Лидии Николаевны, и весь вечер вводила нас в дела лаборатории бионики. Группа, в которой работала Настя, занималась проблемой распознавания образов. В общих чертах эта проблема мне знакома, она затрагивает и психологию.

Возьмем какую-нибудь букву, скажем, «а». Ее можно написать по-разному: прописью, печатным шрифтом, мелко, крупно, самыми различными почерками, но человек легко определит, какая это буква. Можно положить «а» набок, перевернуть, зачеркнуть каким-нибудь замысловатым узором — все равно человек увидит и узнает «а». Наш мозг умеет выделять главное, характерное для всех изображений объекта и отбрасывать несущественные детали, как бы они ни искажали этот объект. Значит, существуют приемы, с помощью которых мозг распознает зрительные образы. Чтобы научить машину распознавать образы (без этого она не сможет читать и вообще видеть), нужно найти приемы распознавания, суметь их промоделировать, — в этом одна из главных задач бионики. В Настиной лаборатории опыты велись на персептроне — электронной машине, специально сконструированной для распознавания образов. Персептрону показывали набор географических карт, и машина безошибочно отыскивала два одинаковых изображения среди сотен более или менее похожих.

Настя уверяла, что персептрон просто чудо.

— С таким персептроном, — сказала Настя, — мы обязательно утрем нос самому Розенблатту, основоположнику персептроники.

Тут она замолчала и стала смотреть на камни в углу комнаты. Сначала мне показалось, что Настя представила себе эту картину: как осуществляется процедура утирания носа и как ведет себя при этом основоположник персептроники. Но по глазам (в них начали собираться грозовые тучи) я поняла, что дело серьезнее.

У Насти появилась идея.

Мне хотелось расцеловать Настю, но из психологических соображений я сдержала восторг. Надо было по-деловому все обсудить.

Идея в самом деле была замечательная.

Предъявим персептрону много разных фотографий одного и того же человека. Пусть машина выделит наиболее характерные черты и даст обобщенный портрет. Каким бы искусством ни обладал фотограф, он не может снять обобщенный образ. Обобщение под силу только живописи. Но живопись, в отличие от фотографии, не документальна. Если идея окажется верной, персептрон позволит соединить конкретность и точность фотоискусства с художественным обобщением, свойственным живописи. И тогда останется сделать только шаг, чтобы прийти к новому синтетическому виду искусства — фотописи…

Мы не спали до поздней ночи, на все лады развивая эту идею. Мы не представляли, как обернется дело. Это моя вина. Я обязана была предусмотреть возможные осложнения.

Утром, проводив Настю, я пошла в читалку. В этот день мне никак не удавалось сосредоточиться, мысли вертелись вокруг Насти, персептрона и фотописи. Я даже попыталась представить, как мы утираем нос Розенблатту. А вернувшись домой, обнаружила плачущую Настю. На кровати лежал чемодан, и Настя, глотая слезы, укладывала в него свои вещи.

Пришлось потрудиться, пока я получила информацию о случившемся.

Так вот, утром Настя изложила идею своему непосредственному начальнику, программисту Юрочке. При этом она называла его «шеф» и смотрела на него глазами цвета грозового неба. Юрочка, конечно, не устоял, Он пробормотал: «Головокружительная идея!» — и пошел к руководителю группы, бородатому Вове. Тот сначала морщился и хмыкал, но Юрочка привел неотразимый довод. Он напомнил, что в связи с юбилеем П. П. Пыхтина, старшего научного сотрудника отдела экономики, юбилейная комиссия готовит альбом; там собраны полторы сотни снимков, просто готовый материал для персептрона. И лаборатория бионики, которую упрекали в прохладном отношении к предъюбилейной возне, теперь сможет внести свой вклад, украсив альбом первым в мире фотописным портретом. Вова поскреб бородку и согласился.

Начали обсуждать детали. Выяснилось, что попутно удастся проверить некоторые спорные положения, содержащиеся в недавно опубликованной статье киевских биоников из группы Стогния.

— Такой появился энтузиазм, — вытирая слезы, рассказывала Настя, — их уже нельзя было остановить…

Но она, разумеется, и не думала их останавливать.

Подготовка опыта заняла три часа, пришлось переналаживать фотоблок. Восемь минут машина рассматривала альбом. Еще двадцать пять минут ушло на обработку полученного фотописного портрета. К обеденному перерыву портрет был готов. Сработали неведомые каналы информации, вокруг персептрона собрался народ из разных отделов и лабораторий. Появление первой фотописи шумно приветствовали. Портрет получился яркий. Пыхтин выглядел на нем несколько необычно и в то же время был чрезвычайно похож. Юрочка, дававший пояснения, подчеркивал, что лаборатория реализовала идею нового сотрудника. Идея всем нравилась, новый сотрудник тоже.

Прибыл Павел Павлович Пыхтин, осмотрел портрет, промолвил: «Гм, любопытно…»

Увеличенный снимок повесили в холле, рядом с объявлением о юбилейных торжествах. С этого и началось. То ли освещение в холле было другим, то ли сказалось увеличение, во всяком случае, что-то сразу изменилось. Настя считает, что сработал фактор времени: в фотопись надо хорошенько всмотреться.

Так или иначе, все скоро заметили, что П. П. Пыхтин выглядит на портрете как-то непривычно. Не было, например, модных очков. Казалось, это делает П. П. Пыхтина моложе, и только. Но вместе с очками исчезла интеллигентность. Что-то изменилось в выражении глаз и маленького, плотно сжатого рта. Персептрон сделал то, что удается лишь очень талантливому портретисту. Он убрал все внешнее. Изменения были почти неуловимые. Но с портрета смотрел настоящий Пыхтин. Человек не очень умный, но старающийся казаться умным и значительным. Человек не очень добрый, однако носящий добрую улыбку.

— Он был без грима, — сказала Настя. — Наверное, таким он бывает наедине с собой.

В холле наступило неловкое молчание. Потом все разошлись по своим комнатам. Инженер Филипьев, обычно спокойный и немногословный, долго и взволнованно втолковывал, что сами виноваты; следовало найти другого человека. Карьера П. П. Пыхтина началась когда-то со статьи, разоблачающей приверженцев буржуазной лженауки кибернетики. Филипьев припомнил другие эпизоды и предсказал, что у Пыхтина не хватит ума свести историю с портретом к шутке. Предсказание не замедлило сбыться: последовал телефонный звонок.

Бородатый Вова и Юрочка героически приняли удар на себя. Начальство ограничилось «ссылкой»: Настю отправили в командировку. Решение было почти гениальное. Юбиляр мог считать, что лаборатория бионики и Настя наказаны. Лаборатория и Настя могли считать, что никакого наказания нет, так как ехать Насте предстояло в курортные края, на Черноморское побережье Кавказа.

По этому случаю был распит баллон томатного сока. Бородатый Вова от имени коллектива выразил уверенность, что новую лаборантку ожидает блестящее будущее, ибо устроить такой переполох на второй день пребывания в храме науки — это надо уметь…

— Так в чем же дело? — спросила я. — Выходит, все отлично устроилось?

Настя, всхлипывая, покачала головой:

— Придется ехать на дельфинью базу, а там нет ни дельфинов, ни базы. В сентябре только начнут строить. В лаборатории интереснее.

На следующий день я пошла в институт. Говорила с бородатым Вовой. Слушала Юрочку, который клялся продолжать исследования по фотописи. Ходила к начальству. Изменить уже ничего нельзя было — уехал директор института. Но я договорилась, что меня тоже зачислят лаборанткой и отправят вместе с Настей.

— Дельфинов, конечно, на базе нет, — сказал бородатый Вова, задумчиво рассматривая мое заявление. — Дельфины пока резвятся в море. Но при выдающихся способностях Анастасии Сергеевны не представляет никакого труда, предположим, расшифровать парадокс Грея и без дельфинов.

Я спросила, что это такое — парадокс Грея. Вова вздохнул, еще раз прочитал мое заявление и не совсем уверенно предложил перенести разговор о парадоксе Грея на внеслужебное время. Я вежливо отклонила его любезное предложение.

— Кажется, что-то припоминаю насчет парадокса, — сказала я, и это было химически чистое вранье: я не могла ничего вспомнить, поскольку ничего не знала. — Пожалуй, вы правы. Парадокс Грея можно расшифровать и без дельфинов. Мы этим займемся.

— Вот-вот, — пробормотал Вова, поскребывая бородку. Он растерялся от такого нахальства. — Займитесь. Обязательно займитесь. Человечество ждет.

Через два дня мы были в Адлере.

После нудных московских дождей мы попали под ослепительное солнце. Над бетонными плитами аэропорта поднимался теплый воздух, и я подумала, что ссылка получилась не такая уж плохая.

За сорок минут автобус доставил нас до дельфиньей базы. Тут мои восторги несколько утихли. Место, что и говорить, было курортное: обрывистый берег, внизу золотистый пляж, скалы, синее море и деликатный шорох прибоя. Четыреста метров сплошной красоты. И на этих четырехстах метрах стояли грязноватые склады-времянки, высились холмы небрежно разгруженного кирпича, лежали под навесом мешки с цементом, а на самом видном месте возвышалась классическая сторожка допетровского стиля — неопределенного цвета, неопределенной формы, скроенная из неопределенного материала. Вокруг сторожки была растянута паутина сетей. Между сетями, радостно повизгивая, прыгал лохматый рыжий пес.

— Гениальная собака, — сказала Настя. — Сразу увидела в нас сотрудников Института технической кибернетики.

Мы спустились с обрыва и, сопровождаемые гениальной собакой, по лабиринту сетей пробрались к сторожке. У входа на раскладушке спал маленький лысый старичок. На груди старичка лежала книга в потрепанном сером переплете. Собака негромко тявкнула, старичок тотчас приоткрыл глаза и быстро сел на раскладушке. Книга упала, я ее подняла. Называлась она «Основы эсперанто».

— Ми эстас гардисто, — бойко произнес старичок. — Сторож я. А вы кто? Кио во эстас?

Через десять минут мы полностью уяснили ситуацию.

База действительно существовала только в проектах. Пока была территория, куда завозились стройматериалы и кое-что из оборудования. Слово «территория» сторож произносил на эсперанто, и звучало это внушительно — територио. С южной стороны територио граничила с могучей и процветающей базой Института гидрологии, а на севере упиралась в крутой обрыв. Жилых строений на територио, помимо допетровской хижины, не было. И заботиться о нас должен был, по мнению ученого сторожа, камарадо Торжевский, ведавший територио и материалами.

— Камарадо Торжевский… как его… ли эстас саджа хомо, — объяснил сторож. — Толковый мужик, говорю.

— Что же, — спросила я, — в эсперанто все существительные оканчиваются на «о»?

— Все! — радостно подтвердил просвещенный дед и указал на собаку. — Хундо. А зовут Трезоро. Сокровище, значит.

Сторож-эсперантист Григорий Семенович Шемет оказался презанятной личностью. По специальности он был часовых дел мастером и почти безвыездно прожил полвека в Новгороде. Жил в одном и том же доме, работал в одной и той же мастерской. Жизнь шла плавно и размеренно, как хорошо отрегулированные часы. И совершенно неожиданно для своей многочисленной родни Григорий Семенович сбежал в Архангельск, пристроился в рыбачью артель. У него вдруг появилась неодолимая тяга к морю, к новым местам и неустроенной, полукочевой жизни под открытым небом. Беглеца отыскали и упросили вернуться. Но он сбежал снова — на этот раз к Охотскому морю. Родня смирилась: решено было каждую весну отпускать старика. Он прошел страну «лавлонге кай лавлардже» (что значит «вдоль и поперек»), удачливо ловил рыбу на восьми морях и теперь собирал деньги на туристский круиз вокруг Европы.

Дед был на редкость бойкий и подвижный. Рассказывая, он быстренько убрал раскладушку, пригласил нас в свою хижину и угостил чаем. В хижине было очень чисто, прохладно, неструганые доски пахли смолой. Не знаю, как Григорий Семенович годами сидел в часовой мастерской, это трудно было представить.

— А зачем эсперанто? — спросила Настя.

Дед всплеснул руками.

— В этой Европе, я тебе скажу, полным-полно разных народов. Не могу же я все языки учить. Не управлюсь до отъезда. И потом, дорогие мои белулино, то есть красавицы, эсперанто — язык звучный, ходкий, стройный. Вот я вам для примера прочитаю стихи поэта Лермонтова «Парус» в переводе на эсперанто.

Стихи поэта Лермонтова, однако, остались непрочитанными, так как прибыл камарадо Торжевский. Он прибыл на новенькой голубой «Волге», за которой шел караван из трех грузовиков, нагруженных кирпичом.

Камарадо Торжевский был великолепен. Казалось, он сошел с плаката «На сберкнижке денег накопил, путевку на курорт купил». Впрочем, сторож-эсперантист не ошибся: Торжевский оказался дядькой умным и дельным.

— Вы же свои парни, — сказал он. — Не надо так смотреть на мой новый костюм и на мою новую «Волгу». Это не роскошь, а скромная экипировка современного толкача. Ибо кто даст мне шифер и провода, если я появлюсь в мятой сорочке? И поскольку вы присланы мне помогать, смотрите и учитесь. Контакт с братьями-дельфинами зависит пока от нас, снабженцев. Не будет оборудованной базы, не будет и контакта.

Мы заверили Торжевского, что приложим все усилия, чтобы ускорить контакт с братьями-дельфинами.

— Это хорошо, — одобрил Торжевский. — Братья-дельфины будут рады. А пока приложите усилия к разгрузке кирпича. Эта банда, именующая себя грузчиками, бросает кирпичи так, словно это золото. А кирпичи — не золото, они бьются. Да. А потом поедем добывать палатку и спальные мешки.

Так началась наша жизнь в ссылке.

Работы было много. Мы встречали вагоны с оборудованием, добывали автотранспорт, распоряжались при погрузке и честно трудились на разгрузке. Торжевский переложил на нас грубую прозу снабжения, оставив себе утонченную снабженческую лирику. Он часто уезжал, вел где-то хитроумные переговоры, в результате которых наши склады пополнялись финскими декоративными панелями, транзисторными кондиционерами и ультрамодерными стеллажами для несуществующей еще библиотеки.

О парадоксе Грея я вспомнила только через неделю.

— Вот еще! — недовольно сказала Настя В этот момент она сосредоточенно рассматривала в зеркало кончик своего носа. — Слушай, как ты думаешь, кожа сойдет, а? Обязательно надо достать крем (раньше она бы сказала «купить»). А с парадоксом Грея ничего не выйдет. Ты даже не представляешь, что это такое…

Ну, тут Настя была неправа: после разговора с бородатым Вовой я сразу помчалась в читалку и кое-что успела полистать. Работы Крамера, Алеева, Першина, сборник статей по демпфирующим покрытиям.

Несоответствие между скоростью дельфинов и мощностью их мускульной системы — вот в чем состоит парадокс Грея. Дельфины развивают до шестидесяти километров в час. Их мускулатура должна быть раз в десять сильнее, чем она есть на самом деле.

Одно время считали, что Крамеру удалось разгадать парадокс. Твердый корпус корабля плавно обтекается водой только при небольших скоростях. С увеличением скорости поток воды срывается, в нем образуются вихри, и сопротивление резко возрастает. Так вот, Крамер предположил, что кожа дельфинов, изгибаясь, как бы приспосабливается к потоку воды, предотвращая возникновение вихрей. Были испытаны пружинящие, демпфирующие оболочки; в какой-то мере они действительно препятствовали вихреобразованию. Однако парадокс Грея остался: демпфирование объясняет его лишь частично. Должны существовать другие, более эффективные способы уменьшения сопротивления.

— Подумай, о чем ты говоришь! — возмущалась Настя. — Как можно браться за парадокс Грея, не имея ни оборудования для опытов, ни самих дельфинов?!

Я возражала:

— Но ведь именно в этом изюминка. Представляешь, как здорово: разгадать тайну дельфинов, не имея ни одного дельфина…

Убеждать пришлось долго. Это был первый случай, когда Настя не хотела даже попытаться решить задачу. По ее мнению, затея была совершенно несерьезная: смешно браться за изучение дельфинов, когда нет никакой возможности получить хотя бы завалящего дельфина. Я убедила Настю чисто случайно.

— Подумай логически, — сказала я. Когда нет доводов, всегда приходится призывать логику, хотя логика тут как раз ни при чем. — Подумай логически. Ведь у других исследователей были дельфины, но ничего не получилось. А у тебя дельфинов нет. Следовательно, у тебя получится.

— Ну, знаешь!.. — возмутилась Настя. — Это такая чушь, что…

Она вдруг замолчала и уставилась на меня. Она смотрела на меня глазами цвета грозового неба, и я поняла, что дело идет на лад.

— Ты считаешь, изучать дельфинов надо без дельфинов? — совсем другим тоном спросила Настя.

Что мне оставалось делать? Я чувствовала, что говорю чепуху, но все-таки повторила:

— Если рассуждать логически, виноваты именно дельфины. У других исследователей были дельфины, но парадокс остался неразгаданным. У тебя нет дельфинов, следовательно, ты разгадаешь парадокс.

— Да, конечно, — пробормотала Настя, глядя сквозь меня.

Через полчаса она спросила:

— А как с трубами? Сегодня они прибудут на станцию, надо доставать машины и кран.

Я сказала, что все сделаю сама. Пусть она спокойно занимается дельфинами. То есть не дельфинами, а их отсутствием. Не таким отсутствием, которое просто отсутствие, а таким, которое дает больше, чем присутствие… Это был уже чистый бред, и я на всякий случай прибегла к волшебному слову «логически».

Впрочем, Настя не слушала меня. Она рассеянно сказала: «Ага» — и пошла к морю.

Весь день я моталась как угорелая с этими трубами. А Настя лежала на досках и смотрела в море. Я принесла ей кефир и печенье — не было времени возиться с обедом.

Вообще с этого дня мне пришлось работать за двоих Я не разрешала Насте отвлекаться. Пусть думает. Я только не понимала, что она может представить себе в данном случае. Ну, вот море, а в нем плывет дельфин. Что дальше?.. Однажды мне даже приснилась эта картина. Дельфин грустно улыбался и говорил голосом Торжевского: «Не надо так на меня смотреть!»

Настя размышляла два дня. На третий день она дала мне список книг, которые ей были нужны. Список ничего не объяснял. Все книги относились к теории катализа. Катализаторы, конечно, могут увеличить скорость химической реакции, но как они связаны с увеличением скорости дельфинов?! Что делать! Я поехала в Сочи и раздобыла книги.

Затем Настя вручила мне еще один список — химикаты, лабораторная посуда, прибор для хроматографического анализа. С этим было проще: я пошла к соседям, гидрологам, и выпросила все необходимое. Мы поставили вторую палатку; теперь у Насти была своя лаборатория.

— Если дело дойдет до дельфинов, — сказала я Насте, — ты, пожалуйста, предупреди заранее. Все-таки придется снаряжать корабль.

— Дельфины? — переспросила Настя. — Нет, дельфины не нужны.

На следующий день Гроза Восьми Морей сказал мне:

— Послушай, белулино, ты бы хоть домой съездила. Тут «Метеор» ходит. Пост лаборо венас рипозо. Отдыхать, значит, надо, не только вкалывать. А у тебя сплошная лаборо и никакого рипозо. Вот и Наська отощала на твоем кефире. Одни глаза остались. Сегодня уха будет; смотри у меня — чтоб к пяти была здесь.

Я вернулась в девятом часу голодная и злая. Орал магнитофон, возле сторожки веселились бородатые гидрологи: они старательно обучали деда танцевать шейк. Ухи не было, это я сразу обнаружила. Съели мою уху, вертятся вокруг Насти, деду голову заморочили, — я их погнала со страшной силой. Ужин получился дурацкий: вино, яблоки, печенье, полуокаменевший сыр.

Голова гудела от усталости и от вина; я как-то не обратила внимания на Настины слова:

— Знаешь, завтра будем испытывать.

Мы уже забрались в свои мешки, я машинально про бормотала:

— Ладно, завтра.

И вдруг до меня дошло: будем испытывать!

— Слушай, что испытывать? — спросила я. — Ты о чем говоришь?

— Плавать будем завтра. Если все сойдется, мы с тобой завтра побьем мировой рекорд. Спи. Да, слушай, а этот Алеша славный парень, ты заметила? Ну, высокий, с усиками. Он из Ростова, почти земляк.

Спать мне уже не хотелось. Какой тут мог быть сон, если Наська решила задачу!

— Ладно, объясню, не кричи, — нехотя уступила Настя. — Да и объяснять-то нечего, все очень просто. Ты же сама говорила, что без дельфинов легче разобраться в этом деле. Говорила ведь? Ну, я представила себе море, представила дельфина, потом убрала этого дельфина, понимаешь?

Я ничего не понимала. Плывет дельфин — это можно представить. А что останется, если убрать дельфина?

— Море останется, — с досадой сказала Настя. — Как ты не видишь? Это же очень логично, ты сама говорила. Останется вода, следовательно, думать надо только о воде. Без всяких дельфинов. Надо представить себе воду, ясно?

Я спросила почти наугад:

— Молекулы воды?

— Нет. В том-то и дело, что не молекулы. Если бы вода состояла из молекул, она кипела бы при минус восьмидесяти градусах. Молекулы воды объединены в группы, в агрегаты. Поэтому вода жидкая. Ну, представь себе лед с его кристаллической решеткой. Громадный кристалл — как склад на товарной станции. Так вот, когда лед тает, кристалл распадается на агрегаты. Вместо склада — отдельные ящики, ясно? В ящиках, допустим, мячи. Они вообще-то подвижны, их легко растолкать, но ведь упаковка мешает! Так и с молекулами воды. Они заперты в этих агрегатах, как мячи в ящиках. От этого зависят все свойства воды. В том числе сопротивление, которое она оказывает движению. Попробуй сдвинуть с места мячи, если они в ящиках. А дальше я рассуждала так: надо раздробить агрегаты на отдельные молекулы, тогда вязкость воды резко уменьшится. Может быть, дельфины именно так и…

— Подожди, — перебила я. Дельфины меня теперь не интересовали. — А как это сделать? Как раздробить эти самые агрегаты?

Настя пренебрежительно фыркнула.

— Ты же принесла мне книги. Опять логика: кто-то где-то должен был решать подобную задачу для других целей. Вода — такое распространенное вещество… Словом, я обнаружила, что проблемой дробления агрегатов интересуются биохимики. Конечно, им и в голову не приходило, что это путь к уменьшению вязкости воды. Просто агрегатированные молекулы воды участвуют в энергетических процессах организма. При желании завтра посмотришь книги. Важно одно: когда агрегат захватывает лишний протон, он сразу разваливается на отдельные молекулы. Как карточный домик. Понимаешь? После этого мне оставалось найти вещество, которое легко отдавало бы протоны. Завтра на себе попробуешь. Я взяла за основу крем «Лунный»: все-таки мы с тобой не корабли, чтобы мазаться всякой протонной дрянью. И хватит, я спать хочу! Отстань.

— Спи, — сказала я, разозлившись. — Ты даже не представляешь, что ты сделала. И все твои рассуждения… снежный мост над пропастью незнания. Шаткий снежный мост.

— Как? — удивилась Настя. — Снежный мост над пропастью? Вот здорово! Я прямо вижу этот мост…

Она помолчала, рассматривая свой снежный мост, потом спросила:

— Слушай, Кира, это из поэзии, да?

— Нет, из прозы. Так Карл Пирсон отозвался о законе наследственности Грегора Менделя.

— Но ведь Мендель был прав! И потом, это просто красиво — снежный мост над пропастью.

Я уточнила:

— Над пропастью незнания.

— Ну и что? Главное — не упасть.

«Нет, — подумала я, — главное, решиться и вступить на снежный мост. Не ждать, пока возведут бетонные фермы, а найти узкую снежную полоску — и отважиться».

Странно: я крепко спала в эту ночь. Утром меня разбудил невероятно вкусный запах — дед и Настя жарили помидоры. Я подумала, что день будет удачный.

После завтрака Настя дала мне баночку с зеленоватой мазью.

— Ты уж постарайся, — жалобно сказала Настя. — Ты ведь у меня за дельфина.

Дед помог отмерить вдоль берега стометровку. Секундомера у нас не было, пришлось взять мои часики.

— Ну, девки, приступаем, — объявил Гроза Восьми Морей. — Под моим руководством.

Мазь была холодная, и вода была холодная. Я стояла на скользком камне, а дед, Настя и хундо Трезоро смотрели на меня с берега. «Снежный мост, — подумала я, — только бы он выдержал…»

Я чувствовала, что плыву хорошо. Такое ощущение бывает редко: кажется, что летишь, не встречая сопротивления. И не было усталости: я всю стометровку наращивала скорость.

— Сорок восемь секунд! — крикнула с берега Настя. — Нам не страшен снежный мост, снежный мост, снежный мост…

Мировой рекорд для мужчин был пятьдесят две секунды, я это хорошо помнила. Даже если Настя на секунду или две ошиблась, все равно мировой рекорд побит!

— Возьмем русалок, — сказал дед. — Они ведь девки, а не мужики. Народная мудрость! Девки должны лучше плавать. Или вот возьмем привидения…

— Стоп, дед, — остановила его Настя. — Привидения — это из другой оперы. Давай, Кира, стометровку на спине.

Рекорд был минута и шесть секунд; я прошла дистанцию быстрее, — теперь я хорошо чувствовала скорость.

— Квиндек сеп, печки-лавочки! — восторженно произнес дед. — Пятьдесят семь секунд. Как «Метеор» шла.

В этот день были забыты все снабженческие дела. Мы плавали и записывали результаты. К двум часам дня нам принадлежали почти все олимпийские и мировые рекорды. Даже в заплыве на восемьсот метров я могла рассчитывать на серебряную медаль, а Настя — на бронзовую. У нас кончилась мазь, иначе и здесь мы вытянули бы на золотую.

Потом я, уставшая и счастливая, лежала на огненном, обжигающем песке и смотрела, как дед и Настя сооружают праздничный обед. Чуть-чуть кружилась голова, и, когда я закрывала глаза, земной шар начинал плавно раскачиваться.

— Сейчас бы холодного лимонада… — вздохнул дед. — Вы, девки, лишнюю калорию боитесь проглотить, фигуры бережете. А мне лично никакая калория не страшна. Мой организм устойчивость имеет против этих калорий.

Гроза Восьми Морей лукавит — я его насквозь вижу. Он хочет, чтобы Настя пошла к гидрологам за пивом.

— Не хитри, дед, — говорю я. — Пиво будет вечером. Сейчас нужно сохранить ясность мышления. Тут такая проблема: как назвать открытие? Чтобы коротко было и звучно. Придумай.

— Мне бы твои заботы, — ворчит дед. Он явно польщен. — Назови так: стремительное метеорное плавание имени Анастасии Сарычевой.

Что ж, это не лишено смысла. Эффект Анастасии Сарычевой. АС-эффект. Как качается земной шар! Разрушенные агрегаты очень быстро восстанавливаются, иначе вода бы за мной вскипала без всякого расхода энергии. Да, конечно, разрушение и восстановление агрегатов идет лишь в тонком слое. Ну и что? Это нисколько не помешает использовать АС-эффект (все-таки звучит: АС-эффект!) на скоростных кораблях.

— Слушай, Настя, сегодня же дадим телеграмму Гейму. И бородатому Вове.

— Нет, Гейму лучше позвонить. Он сейчас в Таганроге. А с Вовой подождем несколько дней. Мне еще не все ясно.

Настя рассказывает деду про Гейма и про артиллерийский салют из двух пушек. Нет, две пушки мало! Если у Гейма есть совесть, он устроит салют из всех пяти пушек. АС-эффект годится не только для кораблей. Вода — кровь нашей цивилизации. Она везде — в трубопроводах, гидросистемах, турбинах…

— Насчет пушек, конечно, здорово закручено, — говорит дед, — но я вам так скажу: нечего шуметь — это дело надо держать в строгом секрете. Между прочим, на эсперанто «секрет» означает «тайна». Ясно? Чтобы ни-ни. Полный секрет. А вы прославитесь рекордами. Вас, может, по всему миру будут возить. На всякие там спартакиады и олимпиады. Портреты будут в журналах. И я с вами покатаюсь, посмотрю мир…

— А что, Кира, давай так и сделаем? — смеется Настя. — Григорий Семенович выдал гигантскую идею. Даже юридически нельзя придраться: условия соревнований не запрещают применять мазь. Представляешь, что будет!

Они еще долго веселятся, наперебой обсуждая феерические перспективы нашей спортивной карьеры. Я слышу лишь обрывки фраз, меня лихорадит от сумасшедшей мысли: а если применить АС-эффект в нашей кровеносной системе?

— До ни коменцу, — объявляет наконец Гроза Восьми Морей. — Хватит трепаться, приступаем к обеду. Эх, по такому случаю и без этого, без ботело да пиво. Пропадешь с вами!.. Смой песок, говорю, и чтоб сразу обедать. Живо!

Да, надо спешить. Я потеряла массу времени, ожидая, пока опыт с Настей даст надежные результаты. Зато теперь можно уверенно идти вперед.

Уверенно?

Новый опыт — новая пропасть. И какая!

Пусть. Я отыщу снежный мост, обязательно отыщу и не побоюсь вступить на него.

Жди меня, снежный мост!

* * *

Здесь заканчивается первый рассказ о жизни и исследованиях Киры Владимировны Сафрай.

Приключение

И. А. Ефремову

Глава 1

Я не ожидала, что позвонят из академии. Утром, получив гонорар за статью в «Вопросах психологии», я купила венгерский журнал мод, вернулась к себе и стала решать сложную задачу — что шить.

Теоретически наиболее разумным вариантом было демисезонное пальто. Однако приближалось лето, и тошно было думать, что пальто будет лежать до конца августа. Вообще-то я давно проектировала вечернее платье. Шикарное вечернее платье, получше того черно-белого с жемчугом, которое Настя привезла из Парижа. Но если делать настоящее вечернее платье, не останется денег ни на что другое — это уж точно. А мне нужны были новые туфли.

С обложки журнала улыбалась курносая манекенщица в золотистом костюме. Она стояла около сверкающей красным лаком спортивной машины и держала на поводке беленькую мини-собачку. Из всего этого великолепия мне нравился только костюм. Легкий такой костюмчик из золотистой ткани. Неделю назад я видела на витрине одного ателье золотисто-бежевую ткань. Не столько, правда, золотистую, сколько бежевую, но это даже лучше.

Кое-что в костюме следовало изменить; я начала прикидывать и не сразу сообразила, что звонят из президиума АН и что меня приглашает К. Секретарь говорила чрезвычайно любезно («Очень просит зайти… если вас не затруднит…»), но указала точное время, и я поняла, что опаздывать не рекомендуется. И вообще явка обязательна.

Времени оставалось не так уж много. Я помчалась в парикмахерскую, оттуда на почту, отправила домой журнал со своей статьей, забежала в Дом моделей на Кузнецком мосту (ничего путного там не оказалось) и приехала в академию точно к назначенному времени — минута в минуту. В коридоре стояла массивная тумба с часами; эта тумба торжественно пробила три раза.

В столь высоких научных сферах мне еще не приходилось бывать. Секретарь, пожилая женщина в строгом сером костюме, мельком взглянула на часы, одобрительно улыбнулась и сказала: «Пожалуйста…» Мне показалось, что она вот-вот добавит: «…деточка».

На портретах у К. совсем другое лицо — властное, резкое, даже грубоватое. Я хорошо помню его портрет в школьном учебнике физики: К. был похож на маршала; я пририсовала ему китель, погоны и красивую маршальскую звезду. Получилось очень здорово; я начала разрисовывать другие портреты; в конце концов мне крепко влетело за эти художества. А на самом деле К. похож на музыканта — у него одухотворенное лицо. Как у Рахманинова на рисунке Пастернака. И пальцы у К. длинные, подвижные. Но глаза… глаза все-таки маршальские.

— Значит, вы на четвертом курсе? — спросил К. — А как у вас относятся к тому, что студентка работает на уровне… ну…

— …взрослого ученого? — подсказала я.

Он рассмеялся:

— Прекрасный термин. Находка для ВАКа. Кандидат, доктор, наконец, взрослый ученый…

Странная штука: никого не удивляет, что математик может сделать лучшие свои открытия в двадцать лет. Это считается вполне естественным. Как же, математические способности должны ярче всего проявляться в молодости!..

Но почему только математические? Разве нельзя стать в двадцать лет настоящим психологом? На меня все время смотрят с каким-то удивлением, даже с недоверием. Психология, видите ли, изучает человеческую душу, столь сложный объект, что… и так далее. А разве музыка или поэзия не имеют дела с человеческой душой? Привыкли же мы к тому, что бывают молодые композиторы и молодые поэты. Я занялась психологией еще в школе; надо работать, только и всего.

— Но вы не ответили: как к вам относятся в университете?

Я объяснила, что относятся хорошо. Дали отдельную комнату в общежитии. Включили мою тему в план проблемной лаборатории. Взяли статью в сборник трудов.

К. улыбнулся:

— Вы не избалованны…

Теперь, немного освоившись, я оглядела кабинет. Он мне не понравился. Какой-то у него был нежилой вид. Стол, книжные шкафы, даже портреты на стенах — все слишком новое. Вероятно, К. появлялся здесь не часто.

— Сарычева ведь тожена четвертом курсе, — продолжал К., — а у нее своя лаборатория.

Ну! Настя сделала потрясающее открытие — как не дать ей лабораторию. Вокруг АС-эффекта в физике сейчас настоящий бум.

— Без вас Сарычева ничего бы не открыла, — настаивал К. — Она мне рассказывала, как вы развивали у нее воображение. Ультрафантазию, как вы это называете. На парижском конгрессе Сарычева сделала отличное сообщение об АС-эффекте. Выступала она с блеском.

К. увлекся и стал говорить о том, что я и так уже знала. Настя раз двадцать рассказывала мне о конгрессе. Как она там выступала, как выступали другие, какие были разговоры и как в кулуарах один болван во всеуслышание заявил, что «столь юная леди» не может самостоятельно делать открытия, и предложил организовать проверку: пусть «юная леди» сделает в лаборатории «маленькое-маленькое» открытие. На что «юная леди» тут же ответила: пожалуйста, хоть сегодня, но одновременно и вы продемонстрируете, как делают хотя бы «малюсенькое-малюсенькое» открытие…

Все это я знала наизусть. Но К. рассказывал со вкусом. Я не перебивала. Меня интересовало, как он говорит: мне еще ни разу не приходилось встречаться с ученым такого ранга.

По классификации Селье, академик К. бесспорно принадлежал к категории мыслителей. Но дальше классификация не срабатывала: К. совсем не соответствовал предложенной Селье типологии. Пожалуй, тут больше подходил тип «пионер» из классификации Гуо — Вудворта: инициативный человек, генератор новых идей, охотно передающий их другим, открыватель новых путей, хороший организатор и учитель, властолюбивый, работоспособный…

Все так и было, но, слушая К., я чувствовала, что в типологии упущено нечто очень важное, может быть даже главное. В любых классификациях — у Селье, Гуо — Вудворта, Аветисяна — хорошо отражены лишь распространенные типы ученых. Ведь как точно схватил Селье тип «большого босса»: этот человек мог заняться политикой, бизнесом, сделать военную карьеру, но сейчас модна наука, и он не хочет уменьшать своих шансов, добивается места руководителя, после чего основным своим делом считает «натягивать вожжи». Или тип «джентльмена науки»: способный молодой человек, желающий сделать карьеру не в ущерб радостям жизни… Таких много, это облегчает их изучение. Да и не слишком они сложны, эти люди.

— Сарычева, конечно, молодец, — сказала я, когда К. закончил свой рассказ. — Но работать с ней пришлось шесть лет. Так уж получилось, мы вместе учились в школе. Очень кропотливое дело — развитие ультрафантазии. Сейчас у меня группа ребят, и хотя уже есть какой-то опыт, все равно потребуется три — четыре года, чтобы выработать у них ультрафантазию.

К. довольно долго молчал. Я думала: а что, если попросить у него бумагу? Сборник с моей статьей четыре месяца лежал без движения — не было бумаги.

Неожиданно К. сказал:

— Мне нужна ваша помощь.

Глава 2

— Дело не совсем обычное. Но и вы тоже необычны… Есть такой физик — Сергей Горчаков. Приходилось слышать?

О Горчакове я, конечно, слышала. Одно время он был самым молодым доктором наук. Говорили, что он очень талантлив.

— Полтора месяца назад, — продолжал К., — я подписал приказ о назначении Горчакова директором ИФП в Ингор. Новый Институт физических проблем, первоклассный научный центр. Горчаков отказался. Заявил, что намерен вообще бросить физику. Навсегда! Понимаете? Такая дурацкая история… Сережка у меня учился. Прирожденный физик. И вдруг это нелепое решение. Твердит одно и то же: надоела физика, стала неинтересной, не хочу… Я с ним не раз говорил. Да и не один я. Прорабатывали его всяко. Понимаете, нет никаких, абсолютно никаких причин, это и обескураживает.

Привет, подумала я, вот тебе и бумага. Придется спасать расстригу-физика. Возвращать его на праведный путь. Понятно, зачем К. позвал меня.

Я сказала:

— Не умею спасать заблудших физиков. Был уже такой случай — спасала Борьку-физика, стыдно теперь вспоминать…

С Борькой действительно получилась глупая история. Физиком его прозвали в школе; он кончал десятилетку на год позже меня. Способный парень, однако в МГУ он не попал. Получил тройку за сочинение. В Москве Борька оставаться не мог, а возвращаться домой, в Таганрог, не хотел. Тут я и взялась его спасать. Как же, земляк, в одной школе учились… Отыскала в библиотеке подшивку ингорской многотиражки (Ингор тогда еще был поселком), стала смотреть объявления — какие специальности там нужны. Лаборанты, строители, водолазы… Черт меня дернул остановиться на заведующем фотоателье. Мне казалось, что это гениальная идея. Борька отлично снимал; один его снимок был даже в «Огоньке». Почти специальность. И заработок будет приличный — это тоже важно: мать у Борьки часто болела, сестренки еще ходили в школу.

Гениальная идея! Как же! Борька, не дослушав, стал скулить: «Психа ты, Кира… Там молодые ребята, которые в десять раз лучше меня щелкают своими шикарными камерами. Институтский городок, пойми! Интеллектуалы. Кто пойдет сниматься в мое казенное заведение?!» Я разозлилась: обидно, когда не понимают гениальных идей. «Ты поедешь в Ингор, несчастный троечник, — сказала я, — и станешь заведующим ателье. Ты найдешь парня, который умеет малевать, и он сделает тебе картину с дыркой, в которую вставляют лицо. Чтобы на снимке получался страшно красивый кавказский всадник на страшно красивом коне. И чтобы на всаднике была страшно красивая черная черкеска с белыми газырями и со страшно изогнутым кинжалом. Эту живопись ты выставишь на самом видном месте. Прямо на улице. Молодые ребята, кроме шикарных камер, надеюсь, имеют некоторое чувство юмора. Ты будешь выполнять план на триста процентов. Или даже на шестьсот. Если, конечно, проявишь капельку сообразительности и догадаешься обновлять картины. С учетом научной специфики. Вместо страшно красивого коня может быть страшно красивый синхрофазотрон. Важен юмор, ясно? И ты станешь своим человеком в Ингоре. У тебя будут сниматься доктора и члены-корреспонденты. Ты сможешь помогать своей маме. А следующим летом сдашь экзамены: в Ингоре филиалы трех вузов. Вот тебе книга А.Н.Лука «О чувстве юмора и остроумии» плюс пятнадцать рублей на билет без плацкарты…

Я рассказывала эту грустную историю, а К. безжалостно веселился и повторял: «Так это ваша работа…» Он даже всхлипывал от смеха. В дверь заглянула секретарша, укоризненно посмотрела на меня.

— Вы не обижайтесь, Кира Владимировна, — сказал К., вытирая платком глаза. — Я у этого пройдохи тоже снимался, грешен… Подождите, а экзамены он сдал?

Ничего он не сдавал. Он только получал и приобретал. Теперь у него «Волга»… и много всего, не перечислишь. Идея сработала безотказно. Борькины картины с дыркой стали достопримечательностью Ингора. Быть в Ингоре — и не сняться у Борьки…

— Знаю. Я туда Свенсона водил. И канадцев.

— Юмор, как же. Материалы Борьке приносят бесплатно, картины с дырками рисуют на общественных началах, проявляют и печатают ребята из физматшколы. Три года такой деятельности. А вы снова говорите об Ингоре, о заблудшем физике…

— Не думал, что у этого юмора коммерческая подоплека. Сегодня же позвоню в Ингор.

— Не надо. Это моя работа, я сама ее исправлю.

— Хорошо, Кира Владимировна. Но Горчаков — другой случай. Коммерцией он заниматься не будет. Он — физик, натуральный физик. Поверьте, есть смысл его спасать.

— Да, конечно, — без всякого энтузиазма сказала я. — Нужна еще одна гениальная идея…

Глава 3

Вообще-то я чуть-чуть хитрила. С того момента, как К. рассказал о Горчакове, я знала, что буду решать эту задачу. Собственно, я уже ее решала. Мы говорили о Борьке, о Горчакове, но я быстренько ворошила задачу: мне нужно было найти исходную точку анализа.

— Вы как-то прохладно к этому относитесь, — сказал К. — Напрасно. Ведь перед вами почти детективная ситуация. И вы — в роли Шерлока Холмса. Разве это не воодушевляет?

— Нисколько.

— Не верится… Вы что же, не любите Конан-Дойля?

— Я не люблю, когда человек охотится за человеком.

— Шерлок Холмс охотился за преступниками.

— За людьми, совершившими преступления.

— Гм… В конце концов, у Конан-Дойля все это условно — сыщик, преступник. Как белые и черные в шахматах. Интересна интеллектуальная сторона приключений.

Настоящие интеллектуальные приключения бывают совсем в другой области, подумала я. Но спорить не стала, это отвлекает. Я сказала:

— Горчакова могли сломить неудачи.

— Ни в коем случае, — возразил К. — Дела у него шли превосходно. Можете мне поверить. Сережа работал над математической моделью Солнца. Не пугайтесь, пожалуйста. Понять принцип совсем не трудно. Вычислительный центр в Ингоре запрограммировал на своих машинах все известные данные о Солнце. Получилась система уравнений, связывающих различные параметры — температуру, давление и так далее. После этого в уравнения стали подставлять конкретные значения этих параметров. Метод Монте-Карло: величины поступают в случайном порядке, а затем производится оценка полученных вариантов. Группа Горчакова рассмотрела миллионы таких вариантов. Достаточно изменить значение одного параметра, как меняется вся картина. Допустим, вы приняли, что температура на такой-то глубине равна семи тысячам градусов. Получается одна модель. Если принять температуру равной десяти тысячам градусов, — совершенно другая модель. А критерий — наблюдения. Мы более или менее хорошо знаем внешнюю поверхность Солнца. Если полученная модель верна в этой части, то весьма вероятно, что она правильно описывает и структуру недоступных наблюдателю солнечных глубин. В этом смысл работы. И Горчаков отлично с ней справился. Удалось отобрать четыре модели, которые не противоречат наблюдаемым данным. Скажу по секрету: работа получит премию академии. Так что никаких неудач…

— Могли быть личные неудачи.

К. досадливо поморщился.

— Нет, это исключается. Горчаков молод, здоров. Да вы его увидите. Красивый парень, мастер спорта.

— Открытия иногда не так применяются. Сциллард, например, оставил физику…

— Если бы Горчаков не хотел работать из-за этого, он бы сказал. Он всегда говорит то, что думает.

— Тогда почему не допустить самое простое? Горчаков действительно разочаровался в физике — вот и все.

К. сердито посмотрел на меня. Так маршал должен смотреть на провинившегося солдата. Нет, я правильно разрисовала картинку в школьном учебнике. Попробуйте объяснить маршалу, что командир батареи в один прекрасный день взял и бросил наскучившие ему пушки.

— Хорошо. В физике нельзя разочароваться. Забудем про самоубийство Эренфеста, забудем трагические сомнения Лоренца, забудем, как Эйнштейн…

— Глупости! — перебил меня К. — В каждом из этих случаев были свои причины. И ничего общего с разочарованием в физике они не имели, запомните это. Физик — трудная профессия. Человек может разочароваться в своей работе, может устать, утратить веру в свои силы. Это всегда возможно. Но у Горчакова что-то другое. И вот я вас спрашиваю — что?

— Вы спрашиваете меня?

— Конечно! — сказал К. Он все еще сердился. — Вы же психолог. Притом единственный психолог, который умеет формировать творческое мышление. Не возражайте! Рассуждать о творчестве могут многие, я знаю. Не только психологи — все мы любим порассуждать о творчестве, о вдохновении, интуиции и тому подобном. А работать с этим самым творчеством никто не умеет. Кроме вас. Поговорите с Горчаковым. Я хочу знать ваше мнение.

— А если Горчаков не пожелает со мной говорить?

— Пожелает. Я ему позвоню. Если не возражаете, прямо сейчас. Лучше не откладывать: он собирается уезжать.

— Куда?

— Видите ли, Сергей Александрович намерен стать… э… мореплавателем. Такому физику нетрудно переквалифицироваться на штурмана. Но требуется практика, нужно пройти сколько-то там тысяч километров. По сей причине Горчаков готовится начать свою морскую карьеру матросом.

К. порылся в ящиках стола, отыскал сигареты и коробку с конфетами. Я отказалась.

— Ну? — удивился он. — Что же вы предпочитаете?

— Фруктовое мороженое.

— Ладно, буду знать…

Он достал из кармана трубку и виновато улыбнулся:

— Не разрешают курить. Привык держать в руках… Скажите, Кира Владимировна, как вы придумали эту штуку с фотографией?

— Очень просто. Она была у нас в Таганроге. Только без юмора. Нашелся странствующий фотограф, устроился возле пляжа. А потом появился фельетон в газете. Вот такой… — Я показала, какой он был большой, этот фельетон. — «Мещанин на коне». Там было столько пафоса, столько грома и молний… Можно было подумать, что искореним мы эту фотографию — и наступит полное благополучие не только у нас в городе, но и на всей планете… Мещане сейчас ужасно любят вот так бороться с мещанством. Наговорят трескучих фраз — и довольны. Естественно, я пошла сниматься на коне. Понимаете, какая обида: вырез для лица оказался слишком велик. Фотограф из-за этого совсем расстроился. Он приехал с Северного Кавказа; там привыкли к таким картинам. Пальцы у него были желтые от проявителя: он всю жизнь снимал людей. Я его расспрашивала, пока он собирал свое нехитрое хозяйство. Потом помогла донести вещи до вокзала…

— Ясно, — сказал К. — Вот что, Кира Владимировна, у меня предложение: идите работать ко мне в институт. Главным психологом. Учредим такую должность. — Он рассмеялся. — Положим начало новой традиции… Вы молоды и сумеете органично войти в физику. Нужен синтез ваших знаний с физическим мышлением. В сорок или пятьдесят лет такой синтез уже невозможен — упущено время. Надо вырасти в атмосфере физики — вот в чем секрет. Кстати, работая с Сарычевой, вы шли как раз по этому пути. Так почему бы не продолжить?

Это было слишком неожиданно (и соблазнительно, если говорить откровенно) — я растерялась. К счастью, в этот момент зазвонил телефон; К. отвлекся. Насколько я поняла, разговор шел о каком-то хоздоговоре.

— Замечательная мысль, — насмешливо говорил К. — Савельев сделает работу за Шифрина, а Шифрин сделает работу за Савельева, и оба будут считать это дополнительным трудом, за который полагается дополнительная оплата… Нет уж, пусть каждый делает свое дело. Без этих фокусов. Передайте Савельеву, пусть занимается физикой, он был способным парнем, я помню его по семинару.

К. положил трубку и неприязненно отодвинул телефон.

— Деньги, — вздохнул К. — Интересно, как вы к ним относитесь?

— Мне их всегда не хватает, — призналась я.

К. усмехнулся:

— Мне тоже. И много вам сейчас не хватает?

— Миллиона три. У меня есть разные идеи, которые требуют…

— Ясно. Вам надо идти в мой институт главным психологом. Включим ваши идеи в план.

Следовало мягко славировать, но я прямо сказала, что физика меня не очень привлекает, поскольку существует другая — более важная — область. Конечно, К. сразу вцепился: что это за область и почему она более важная?.. Никак не научусь дипломатической амортизации, а ведь это так просто!

Пришлось объяснять. Я впервые говорила о своей Главной Идее. Получилось не слишком убедительно, я сама это чувствовала.

— Утопия, — объявил К., не дослушав. — Чистая утопия этот ваш Человек Который Умеет Все. Прогресс немыслим без разделения труда, без специализации. Во всяком случае, в ближайшие двести — триста лет.

— Начинать надо сегодня. Иначе и через двести — триста лет сохранится узкая специализация. Со всеми последствиями.

Тут я сообразила, что должна хотя бы поблагодарить К. за предложение. Это тоже вышло не очень гладко.

К. поглядывал на меня, хитро прищурив глаза.

— Никак не мог понять, почему с вами трудно разговаривать, — сказал он. — Теперь понял. У моих мальчишек — как бы это сформулировать? — коммуникабельные лица. Когда я читаю лекцию или мы что-то обсуждаем, физиономии отражают каждое движение мысли. Обратная связь: я вижу, что и как они думают. А вы все время улыбаетесь. Это очень мило, но я не знаю, когда вы говорите серьезно, а когда шутите. Да что там — нет даже уверенности, что вы меня слушаете.

Я стала доказывать, что слушаю самым внимательным образом, но К. махнул рукой.

— Ладно, вернемся к Горчакову, вам надо подготовиться к разговору. Задавайте вопросы. Я хорошо знаю Сергея Александровича: у вас будет первоначальная информация.

Прекрасно звучит, подумала я, в современном стиле: будет информация. Только зачем она мне? У меня нет ни одного вопроса о Горчакове.

— Скажите, пожалуйста, — спросила я, — у вас никогда не появлялось желание… ну… бросить физику ко всем чертям, а?

— У меня? — грозно произнес К.

Я мило улыбнулась.

Глава 4

— Ничего похожего, — отчеканил К. — Были трудные моменты, были сомнения, но все это в непосредственной связи с конкретными причинами. О чем тут говорить! Сомнение — необходимый элемент творческой работы.

— Я имею в виду не сомнения. Меня интересует: появлялось ли у вас желание бросить науку?

— Ко всем чертям?

— Вот именно.

— Нет. Не было у меня такого желания.

— Ну, а просто мысль о возможности выбрать другой жизненный путь?

— Послушайте, Кира Владимировна, почему вы расспрашиваете меня?

— Потому что вы тоже физик.

— Женская логика! Можно подумать, что физики только и мечтают, как бы стать моряками…

— Попробуйте все-таки вспомнить.

Теперь он разозлился по-настоящему. Он разгневался — это более точное слово. Похоже, у него появилось желание погнать меня. Нельзя было упускать инициативу; я твердо сказала:

— Пожалуйста, мысленно переберите год за годом. Вдруг что-то припомнится.

Он фыркнул, натурально фыркнул, но ничего не ответил и принялся ходить по комнате. Я отошла к окну, чтобы не мешать.

Значит, женская логика. Любопытно, а какая у меня должна быть логика?!

В стекло упирались гибкие ветви ивы, и на ветвях, прямо перед моим лицом, раскачивался воробей. Крылышки у него вздрагивали, он был готов в любой момент сорваться и улететь, но он не улетал, а храбро разглядывал меня маленьким черным глазом.

Я слышала размеренные шаги. К. ходил из угла в угол и вспоминал. Он настоящий ученый и уж если взялся что-то делать, будет делать добросовестно. Сейчас он перебирает годы — их много, ох как много! Ровные спокойные шаги, и в такт им раскачивается на ветке воробей.

«Здравствуй, воробей, давай познакомимся. Меня зовут Кира. Представляешь, как было бы здорово: главный психолог Института физических проблем К. В. Сафрай! Звучит! И побоку всякие там утопии…»

Я рассматриваю свое отражение в оконном стекле. Решено: золотисто-бежевый костюм. У меня есть янтарь: он отлично подойдет к такому костюму. Можно взять яшму вместо янтаря, — так сразу не скажешь, надо посмотреть. Хорошо бы попасть в ателье сегодня, оно работает до семи. Разберут мою ткань, и останусь я с носом. Но уже четверть пятого, придется ехать к Горчакову, разговаривать — как тут успеешь… Гениально было бы не ехать. Вот Леверье открыл планету Нептун путем расчетов. Без всяких поездок и разговоров. Правда, у Леверье были исходные данные, а у меня ничего нет. Почти ничего. Кое-какие мысли и информация, которая вмещается в одну фразу: талантливый физик вдруг бросил науку.

Загадка.

Собственно, в чем она, эта загадка?

Талантливый физик. Тут нет сомнений. Даже весьма талантливый. Бросил науку. Что ж, бывает и такое. Почему я должна считать это загадкой? Да, есть еще одно слово: вдруг. Внезапно, без всяких видимых причин. Вдруг. Вот это и в самом деле странно.

Чтобы выбить из колеи прирожденного физика, нужно нечто весьма основательное. Нечто такое, что не возникает за один день или за месяц. Я вправе предположить: икс-причина (прекрасно, уже есть термин!) появилась давно. Годами шел незаметный процесс накопления… Чего?.. Какого-то взрывчатого осадка, что ли. Как с ураном: масса должна превысить критическую величину, чтобы началась цепная реакция.

Физматшкола, университет, дипломная работа (теперь я припоминаю: за нее дали кандидатскую степень, об этом был очерк в «Комсомолке»), через три года Горчаков стал доктором. Стремительный взлет, ничего не скажешь. Примерно так получается у Саши Гейма, моего бывшего одноклассника. Победы на олимпиадах, статьи в математических журналах… В восьмом классе Саша придумал для нас, математически темных, потрясающую шпаргалку. С такой шпаргалкой можно было отвечать даже по программе десятого класса. Саша провел настоящую исследовательскую работу, чтобы вывести сверхкомпактную формулу. Он стремился найти единое уравнение школьной математики. Конечно, никто из нас не понимал, что написано в шпаргалке. Завуч послала ее в Новосибирск, и Сашу пригласили в физматшколу.

Горчакова я не знаю, но зато прекрасно знаю Сашу Гейма и могу искать икс-причину, размышляя о Саше. В психологических уравнениях я заменяю неизвестную величину известной и… Кто сказал, что психология не точная наука?!

Существуют звезды с таким сильным полем тяготения, что свет их не может уйти в космос. Лучи изгибаются, невидимый барьер отбрасывает свет назад, он мечется в замкнутом пространстве, а барьер надвигается, и стиснутое, спрессованное излучение приобретает огромную плотность. Каждый раз, когда приходится решать сложную проблему, возникает такой же барьер, отделяющий от меня внешний мир. Свет, звук, запах, тепло, холод — все исчезает за этим барьером. Даже время. Остается только движение мысли, сначала едва уловимое, но постепенно приобретающее уверенность, весомость, силу. Тут торжествует закон Эйнштейна: мысль не имеет массы покоя и лишь в движении становится физически ощутимой. В такие мгновения кажется, что можно увидеть мысль, прикоснуться к ее потоку…

Воробей подобрался совсем близко к стеклу. Он разглядывает меня черной бусинкой глаза, потом поворачивает голову и внимательно смотрит другим глазом. Правильно, птица: на людей надо смотреть в оба.

— Ничего не вспоминается, Кира Владимировна. Только один более или менее случайный эпизод. Садитесь, пожалуйста.

Не хочется отходить от окна, но К. не сядет, если я буду стоять, а он, наверное, устал.

— Я работал тогда в Англии. Да-да, это тридцать четвертый год, конец лета. Дожди… В лаборатории даже днем горел электрический свет. Сильные были дожди. Знаете, я сейчас вспоминал и услышал песню водосточных труб. Старые водосточные трубы старого дома; их делал талантливый мастер — он хотел, чтобы трубы пели…

К. умолкает и смотрит мимо меня — в далекие тридцатые годы, в свою молодость. Это продолжается пять — шесть секунд, не больше. Он виновато улыбается: ему кажется, что я анализирую каждое слово. Как же, психолог! Я почти не слушаю, все это — за барьером, я продолжаю решать задачу. Сквозь барьер может пройти только то, что помогает решению. О голосах дождевых труб я вспомню потом, может быть, через несколько лет. Будет дождь в каком-нибудь далеком городе, будет журчать вода в трубах, — я вспомню все, что сейчас рассказывает К., вспомню и пойму.

— Дела у нас шли неважно. Опыты, обсуждения, снова опыты и снова обсуждения… Бывает такая полоса неудач: опыты дают совершенно нелепые результаты, обсуждения только усиливают взаимное раздражение… И вдруг солнечный день. На полную солнечную мощность. Яркие лучи стерли электрический свет, в лампах тлели тусклые желтые нити… И все сразу почувствовали, что нельзя оставаться в лаборатории ни минуты. Мы с Кокрофтом поехали на юг, к каналу. Кокрофт гнал машину как сумасшедший. Чудесное было настроение: вырвались из темных комнат, весело гудит мотор, озорно посвистывает ветер, а впереди — море. В этот день оно было ярко-синим, чистейший синий цвет без примеси зеленого и серого…

«Вырвались…»

Мне нужно было именно это слово! Я собирала логическую цепь, у меня уже были все ее звенья, но они лежали порознь, тяжелые куски мертвого металла, и вот одно слово мгновенно соединило звенья в прочную цепь. Теперь я представляю, почему Горчаков бросил физику. Задача решена. Точка. Остается самое приятное: эффектно выложить то, что я поняла. Все-таки ты молодец, Кира…

— Машину мы оставили у обрывистого холма, спустились вниз, к пляжу. Говорили о каких-то пустяках, кидали камни в воду… А потом услышали шум мотора. Вдоль берега над водой шел самолет. Вы, конечно, не знаете, что такое самолеты тридцатых годов. На снимках они неплохо выглядят… Самолет сел на пляже, пробежал метров сто и остановился рядом с нами. Промасленная фанера, залатанная обшивка. И проволока, очень много проволоки, чтобы все это не развалилось. Из кабины вылез долговязый парень; на нем был промасленный и залатанный комбинезон. «Меня зовут Жерар Котрез, — сказал он. — А это мой летательный аппарат. Там испортился… такой…» На этом его английский кончился, и, к великой радости Жерара Котреза, мы ответили ему по-французски. Так вот, в летательном аппарате перестали работать элероны. «Что мне элероны! — сказал Котрез. — Но летательный аппарат не должен распускаться…» Мы втроем исправляли повреждение: там заклинило проволочную тягу, и Котрез рассказывал о себе. Студент-юрист, бросил Сорбонну, работал грузчиком, собирал по кусочкам свой летательный аппарат, теперь отправился в кругосветное путешествие. «Что мне эти законы… Я посмотрю мир, может быть, ему нужны совсем другие законы… Послушайте, парни, летательный аппарат поднимет троих. Вы мне подходите, летим вместе!» В промасленных крыльях сверкало солнце, ветер гудел в проволочных растяжках, и я вдруг почувствовал, как это здорово — жить так, как живет Котрез. Лететь над морями, горами, лесами — неизвестно куда и неизвестно зачем, просто лететь. И если понравится какой-нибудь городок, опуститься ненадолго, пройти по узким улочкам, заглядывая в окна, посидеть на траве у реки…

— Как он сказал? Повторите, пожалуйста.

К. удивленно пожимает плечами.

— «Что мне эти законы!» Да, именно так. «Что мне эти элероны!.. Что мне эти законы!..» У него это великолепно получилось. В такой, знаете ли, лихой бержераковской манере. А дальше запомнился смысл, не ручаюсь за точность каждого слова: «Я посмотрю на мир, может быть, ему нужны другие законы…»

Так. Боже, какая я дура: осталось, мол, эффектно выложить решение… Как же! Я прошла над пропастью по снежному мосту, но путь не кончен, он только начался. Надо идти дальше. А там, в этом туманном «дальше», еще один снежный мост, куда более трудный, и пропасть под ним в десять раз глубже…

В ателье я, конечно, не попаду: оно на другом конце города. Вообще все планы на сегодня пошли кувырком. Зато у меня появилась отличная идея.

Сумасшедшая идея. Представляю, как будет смеяться К. Ну и пусть смеется. Меня неудержимо тянет вперед…

— Вы ведь не слушаете, Кира Владимировна!

Нет, почему же, я слушаю. «Что мне эти законы!» — говорит похожий на Ива Монтана высокий парень. А рядом с ним — латаный-перелатаный самолет.

— Мы помогли ему развернуть машину. Он взлетел, сделал круг над нами, потом взял курс на север. Не знаю, куда он летел, не пришло в голову спросить. Через четыре года я прочитал в «Юманите», что Жерар Котрез, пилот республиканской армии, погиб под Барселоной. Он вылетел на своем летательном аппарате навстречу эскадрилье «юнкерсов».

Я с трудом восстанавливаю барьер: сейчас надо думать о задаче, я сама ее усложнила. Последний бой Жерара Котреза не имеет к задаче никакого отношения. Вечером, вернувшись к себе, я сяду у окна, включу проигрыватель и отыщу среди своих пластинок такую, которая понравилась бы Жерару Котрезу. А пока надо идти вперед. Это тоже бой, и нелегкий.

— Позвоните Горчакову, — говорю я. — Скажите, что вы еще раз просмотрели его работу. Или найдите другой повод, безразлично. Мне важно, чтобы в разговоре была фраза: жаль, что нельзя изменить гравитационную постоянную.

Глава 5

— Простите, Кира Владимировна, что это значит — изменить гравитационную постоянную?

Я объясняю:

— Изменить — значит увеличить или уменьшить. Вы же хотели позвонить Горчакову, не так ли? Вот я и прошу: позвоните и поговорите. О чем угодно. Но мимоходом должна быть брошена эта фраза: жаль, что нельзя изменить гравитационную постоянную.

— Мимоходом. Ну-ну…

К. смотрит на меня так, словно только что увидел.

— А дальше?

— Дальше вы скажете, что кто-то к вам пришел, извинитесь, обещаете позвонить через полчаса. И все.

— Не понимаю, зачем нужен этот спектакль.

— Чтобы Горчаков снова занялся физикой.

— Вы это… серьезно?

— Вполне серьезно.

— И вы думаете, что вот так — не видя Горчакова, не разговаривая с ним — вы заставите его изменить решение?

— Да.

— Ясно, — говорит К. — Теперь ясно, какие приключения вам нравятся.

Тут мне следовало бы мило улыбнуться, потом я буду жалеть, что не улыбнулась. Но я не очень вежливо повторяю:

— Звоните же, время идет…

К. испытующе смотрит на меня.

— Наверное, у вас еще не было неудач?

Он поднимает телефонную трубку и медленно набирает номер, поглядывая в мою сторону. Еще не поздно отказаться. Но я молчу.

— Здравствуй, Сережа…

Ну вот, началось.

Уверенности у меня нет. Что поделаешь? Я не могу приказать: появись, уверенность, ты мне сейчас очень нужна! Я знаю только одно: в моих расчетах нет ошибки. Беда в том, что самые верные психологические расчеты не гарантируют однозначного ответа. В физике иначе. Взять хотя бы ядерные реакции. Литий, облучаемый альфа-частицами, превращается в гелий. Если условия опыта не меняются, не меняется и результат. Таковы правила игры. Представляю, как чувствовали бы себя физики, если бы при неизменных условиях опыта литий иногда превращался в гелий, иногда в соломенную шляпу, иногда в малинового медвежонка… Игра без правил, сказали бы шокированные физики. А ведь в психологии именно такая игра. Правила, конечно, есть, только они неизмеримо сложнее, переменчивее. Вот сейчас я рассчитала реакцию, но вместо гелия запросто может получиться малиновый медвежонок.

— …Нет, уговаривать не буду. Я хотел знать твое мнение о Синельникове. Ведь ты с ним работал?

Они обсуждают деловые качества Синельникова, затем К. переходит к последней работе Горчакова и очень естественно, посмеиваясь, произносит фразу, которая нужна.

Секундная заминка. Горчаков, наверное, переспрашивает.

— Жаль, говорю, нельзя изменить гравитационную постоянную… Как — что это значит? Изменить — значит увеличить или уменьшить.

К. прикрывает трубку рукой:

— Он спрашивает — зачем? Быстро!

Я подсказываю первое, что приходит на ум:

— Легче жилось бы.

— Легче жилось бы в таком мире, Сережа. Да! Еще бы… К сожалению, не мы с тобой выбирали эту постоянную.

Сейчас самый подходящий момент прервать разговор. Я показываю: надо положить трубку. Но К. не замечает моих сигналов.

— Нет, просто к слову пришлось. Как ее изменишь, проклятую…

Шепотом он передает слова Горчакова:

— «Теоретически можно изменить…»

Я подсказываю ответ:

— Что ты, ни теоретически, ни практически.

Надо было с самого начала слушать разговор. Подключить второй аппарат и слушать. Я сглупила, постеснялась.

— Да, да, понимаю, — говорит К. и пожимает плечами, показывая, что ничего не понимает. (Я ободряюще улыбаюсь — а что остается делать?) К. машинально повторяет: — Да, да… — И вдруг удивленно спрашивает: — То есть как это — изменить постоянную Планка?

Именно этого я ждала, и все-таки сердце у меня замирает. Ох и умница этот Горчаков! Схватил приманку значительно быстрее, чем я думала. Я мгновенно подсказываю:

— Чепуха, ничего не получится…

— Нет, Сережа, нет, ты что-то путаешь… Ну хорошо. Буду ждать.

К. кладет трубку и долго молчит, разглядывая меня. Надо бы мило улыбнуться, но я устала.

— Он будет через час, — говорит К. — Предлагает обсудить какую-то идею. Послушайте: как вам это удалось?

Ага, удалось!

Я улыбаюсь и отвечаю с великолепной небрежностью:

— Пустяки! Совсем просто. Меньше всего я думала о Горчакове…

Глава 6

Это была святая правда, но К. ни капельки не поверил.

— Объясните толком. Я должен знать, как теперь держаться с Горчаковым.

Секретарь принесла нам чай и вафли.

— Дважды звонил Петр Борисович, — сказала она. — Другие тоже звонят.

— Ну-ну, — сочувственно кивнул К. — Займите круговую оборону и держитесь. Сейчас мне нужен только Горчаков, он скоро подъедет.

Я посмотрела на часы: десять минут шестого.

— Говорят, вы где-то выступали со змеями. Это правда? — спросил К.

Ох уж эти змеи! Нигде я, конечно, не выступала. Вообще об этой истории знали четыре человека; я просила их никому ничего не говорить. Как же! Теперь я каждый день слышу разные легенды…

— Со змеями ничего интересного. Просто курсовая работа по зоопсихологии.

— Курсовая? Ладно, не хотите рассказывать — не надо. Но насчет Горчакова вам придется изложить все самым наиподробнейшим образом. На чем вы основывались? Может быть, это просто счастливая случайность? Пейте чай, остынет.

Он меня нарочно подзадоривал.

— Логика, только и всего, — сказала я. — Одно из двух: либо Горчаков утратил интерес к своей работе по случайным причинам, либо тут проявилось нечто более или менее закономерное. Первую возможность я сразу отбросила, она какая-то… ну, не воодушевляет.

— Убедительный аргумент! — возмутился К. — Конденсированная женская логика. Дважды два не четыре, а… стеариновая свеча. Если что-то не нравится — отбросим.

— А почему бы и нет? Случайные причины надо искать наугад, а если существуют закономерности, можно думать. Это интереснее.

Лучше бы я ничего не объясняла! Кроме логики, есть еще и интуиция, в пересказе она испаряется. А ведь началось именно с интуиции. Произошел неуловимый поворот мысли, и я увидела: нужно понять отношение физика к миру. Не Горчакова, а вообще Настоящего Физика. Такого, как Капица, Ландау или Фейнман. Тут мне припомнилось вышедшее из моды слово «естествоиспытатель». Человек, познающий природу, мир, Вселенную.

— «Вот я, — думает естествоиспытатель, — и вот Вселенная. Безбрежная (или не безбрежная?) небесная даль, в которой разбросаны огненные шары звезд и гигантские облака туманностей. Миллиарды лет они несутся в пространстве (а что такое пространство?), разлетаясь от какой-то первоначальной точки. Что это за картина и каков ее смысл? Зачем это существует? И зачем существую я, частица этого необъятного мира? Быть может, вещество, из которого я состою (а что такое вещество?), было выброшено когда-то из недр взорвавшейся Галактики, такой же как вот та, чей взрыв я вижу сейчас… Затерянный в безбрежном (или все-таки не безбрежном?) мире, в котором миллион лет — ничто перед лицом вечности, я хочу все увидеть и все понять…»

— Романтично, — сказал К. — Но вы обрисовали свой образ мышления, Кира Владимировна, вот в чем фокус. Вам, насколько я понимаю, свойственно именно такое видение мира. А физик думает о другом. Не ладится установка, подводят какие-то паршивые прокладки. Нет сведений об опытах, которые поставил твой коллега где-то за тридевять земель, и может быть, ты идешь по чужому следу. Завтра обсуждение одной дурацкой работы, но если просто сказать, что автор дурак, потом не оберешься хлопот. Сын схватил двойку по физике. Нужно посмотреть свежий номер «Астрофизикл джорнэл», три монографии, написать отзыв о диссертации и рецензию на статью…

Тут я взорвалась. Я сказала, что грош цена человеку, если вся эта суета мешает ему слышать, как Земля плывет сквозь мглистое небо («Почему мглистое?» — тут же придрался К.). Грош цена человеку, если в сутолоке повседневных дел он перестал замечать удивительную картину мира и не терзается от мысли — что же это такое?

К. ехидно улыбался: «Детская болезнь левизны… максимализм юности…»

— Достоевщина наоборот, — сказал он. — Самокопание на галактическом уровне.

Я начала возражать (самокопание на галактическом уровне перестает быть самокопанием), но остановилась на полуслове. В утверждении К. определенно была доля истины. Да, я хочу понять себя, а для этого надо знать, что такое Вселенная и в чем ее смысл, иначе нельзя постичь смысл жизни и назначение человека.

— Наверное, вам интересно жить? — спросил К.

Он смотрел на меня с каким-то напряженным ожиданием. Я забыла, что говорю с исследователем, и кажется, сама стала объектом исследования.

— Так или иначе, — сказала я, — здесь ключ к пониманию истории с Горчаковым. Настоящий Физик начинается с детства. Год за годом он открывает для себя мир, открывает по книгам, в которых спрессованы уже добытые кем-то знания. Идет стремительный процесс: прочитал одну книгу, бери другую, пожалуйста, сколько осилишь. Настоящий Физик с детства привыкает открывать мир в больших дозах. Каждый день новое, новое… Разогнавшись, он подходит к переднему краю. Дальше нет готовой дороги. Мчался человек по шоссе на гоночной машине, и вдруг нужно пересаживаться на бульдозер и медленно прокладывать дорогу. Метр за метром. Понятно, не в одиночку — работает целый дорожный отряд. Но все равно нет прежней скорости. Чтобы пройти путь от азбучной физики шестого класса до квантовой электродинамики, Настоящему Физику требуется лет десять. Каждый год он видит новую картину мира. А потом, оказавшись на переднем крае, за те же десять лет он рассмотрит на этой картине лишь несколько новых штрихов.

Разумеется, есть много сглаживающих факторов и успокоительных рассуждений. Очередной метр дороги проложен у тебя на глазах и при твоем участии. И вообще, по сравнению с прошлым веком наши дорожные машины стали в десять раз производительнее… Все правильно. Но где-то в глубине души остается вечное… самокопание: так что же такое Вселенная, что было раньше и что будет потом?

— Поразительный метод мышления, — усмехнулся К. — Громоздите одну неточность на другую, выписываете такие вензеля, — он провел трубкой в воздухе замысловатую кривую, — а в результате довольно правдоподобные выводы… Видите ли, Кира Владимировна, есть определенный коэффициент: чтобы проложить метр дороги, требуется энное количество труда. И коэффициент этот постоянно увеличивается. Так уж устроен наш мир.

— Но вот Горчаков не принял такое устройство мира.

— И ушел из науки. Разве это выход?

— Не принять существующее — это уже очень много. Не принять, не смириться… Отсюда один шаг до борьбы.

— С чем?

— Если мир слишком медленно познается, его…

— Ну?

— …его изменяют.

— Хотелось бы знать — как?

— Надо построить модель другого мира и изучать эту модель. Измените постоянную Планка — и вы получите модель совсем иного мира. Все в нем будет иное: иная физика, иная химия, иная природа, иная жизнь… Таких моделей можно построить множество; среди них обязательно окажутся миры с более выгодным коэффициентом познаваемости.

Я мило улыбнулась и добавила:

— В самом деле, зачем изучать трудный реальный мир, когда можно построить модель нереального, но легко познаваемого мира?..

Глава 7

Я видела по глазам К., что мои шансы стать главным психологом всемирно известного института, которым К. руководит, катастрофически стремятся к нулю. Еще бы — запросто выложила такую ересь… Впрочем, К. был Настоящим Физиком: на какую-то долю секунды он дрогнул, почувствовав в этом безумии определенную систему, и ответил почти спокойно:

— Наука, Кира Владимировна, изучает реальный мир. В этом ее ценность. Математическую модель несуществующего, но легко познаваемого мира построить можно, не спорю. Мысль сама по себе изящная. Но, изучая модель несуществующего мира, вы будете делать несуществующие открытия. А зачем они нужны?.. Представим наш мир в виде плоскости. — Он провел трубкой над столом. — Теоретически мы можем построить сколько угодно других плоскостей. Они оторвутся от нашей реальной плоскости и уйдут куда-то в сторону… — Трубка описала неопределенную дугу. — Возможно, по каким-то из этих плоскостей двигаться будет очень легко. Но чем быстрее вы будете двигаться, тем дальше уйдете от реального мира.

Любовь к эффектам когда-нибудь меня погубит. Со змеями я влипла в историю именно по этой причине. И вот теперь я снова не удержалась от эффектного номера. Я попросила у К. его знаменитую трубку и провела ею от стола вверх:

— Вот так оторвется от реальности модель несуществующего мира… — Я покрутила трубкой в воздухе. — …Оторвавшись, она попетляет, а затем… — трубка решительно пошла вниз, к столу, — а затем вновь пересечется с плоскостью реального мира. Где-то далеко впереди строящейся дороги. И здесь, на линии пересечения, несуществующие открытия несуществующего мира прекрасно совпадут с реальными открытиями реального мира. Мы прорвемся на сотни лет вперед. А может быть, и на тысячи. Я не знаю, какие открытия будут при этом сделаны. Они покажутся нам таким же волшебством, каким показались бы открытия двадцатого столетия античным философам. Быть может, мы сумеем сконденсировать фотонный газ и получим жидкий свет. Его можно будет зачерпнуть рукой, взять в ладони — вот так, он будет переливаться, в нем будут мерцать теплые лучистые огоньки, и рядом с этим живым светом бриллиант покажется серым булыжником… А может быть, мы откроем структуру электрона, проникнем в глубь элементарных частиц и еще дальше — в недра той неведомой пока формы материи, из которой построены электроны, протоны… Так или иначе — это будут чудесные открытия, и стоит жить, чтобы делать их.

К. понял мою идею в тот момент, когда трубка пошла на сближение со столом. Я уловила этот миг: К. сразу отключился, перестал меня замечать. Наверное, через десять секундон уже разобрался во всем глубже меня. Но я продолжала выкладывать свои мысли: слишком велико было напряжение и нужна была разрядка.

— Вот что, — сказал К. минут через пять. — Вы не очень гордитесь.

Я, конечно, начала говорить, что ни капельки не горжусь. Появится еще один метод познания мира, наука получит новую обезьянку для опытов, только и всего. Это была хорошая аналогия, я ее тут же развила.

— Вот-вот, — продолжал К. — Гипотеза о кварках построена на том, что заряд электрона может быть дробным. Так что не вы первая замахнулись на константы.

Мне бы промолчать, но я не утерпела:

— Как же… Есть и другие прецеденты. В фантастическом рассказе Беляева меняется скорость света. В математике рассматриваются пространства с числом измерений более трех… И так далее. Всякая приличная теория обязана включать предыдущие построения в качестве частных случаев.

— Ну и язычок у вас! — К. покачал головой. — А вы хоть подумали, удастся ли вообще реализовать эту затею? Когда Горчаков моделировал Солнце, из миллиона моделей годилась одна. При этом мировые постоянные не менялись. Если же вовлечь в эту игру константы, потребуются миллиарды моделей на одну годную. Разве что найдутся какие-то правила вариации констант… Кстати, Кира Владимировна, а ведь начали вы не с самого удачного варианта. Я имею в виду эту фразу об изменении гравитационной постоянной. Из всех констант вы выбрали, пожалуй, наименее удачную.

«Сейчас мне достанется, — подумала я. — Вот и придумывай после этого обезьянок…»

Я сказала, осторожно подбирая слова:

— Горчаков должен был сам прийти к этой идее. Своя идея больше воодушевляет.

— Не понимаю, — сухо произнес К.

Он уже все понял. Не было смысла лавировать, я честно объяснила:

— Конечно, заманчивее варьировать постоянную Планка: она входит во все уравнения ядерной физики. И вообще… Сразу, например, меняется принцип неопределенности… С самого начала я думала о постоянной Планка. И еще о постоянной Ридберга. Но Горчакову должно казаться, что он сам все придумал. Поэтому нужна была эта фраза о гравитационной постоянной. И ответы я вам подсказывала такие… не гениальные.

К. отложил трубку. Он покраснел, и лицо у него сморщилось, как от зубной боли.

Что поделаешь, конечно, я поставила его в глупое положение. Горчаков наверняка подумал, что старик сдает: прошел мимо идеи, ничего не заметил и говорит глупости.

Отступать было некуда, я твердо сказала:

— Горчаков ни в коем случае не должен знать… ну… как это получилось. По крайней мере, в ближайшие годы. Сейчас он убежден, что сам все придумал, — это окрыляет… В конце концов, он шел в этом направлении: ему достаточно было крохотной подсказки. Я сработала за катализатор, только и всего. И еще: пожалуйста, не сердитесь — вы поставили задачу, которая по-другому не решалась.

К. как-то странно посмотрел на меня. Наверное, так смотрел кардинал Ришелье на д’Артаньяна, размышляя, отправить ли его в Бастилию или дать патент на звание лейтенанта королевских мушкетеров. Я только сейчас заметила, что К. очень устал.

Через несколько минут появится Горчаков, и ему снова придется работать.

— Мне лучше уйти, — сказала я. — Скоро приедет Горчаков. Вам предстоит его выслушать, изумиться, похвалить — это обязательно нужно сделать! — а потом… вероятно, вы будете обсуждать программу работы.

— Да, сегодня уж такой день, — улыбнулся К., и я обрадовалась, потому что улыбнулся он хорошо, открыто. — Идите, Кира Владимировна, завтра я вам позвоню. Затея с Человеком Который Умеет Все почти утопическая, но вы, кажется, не собираетесь от нее отказываться, не так ли?

…Я остановилась в подъезде. Шел мелкий-мелкий дождь. Не знаю, откуда он взялся: небо было чистое, и только где-то очень высоко светились пушистые оранжевые облака. Я смотрела на эти облака и на деревья, тянущиеся к небу, и на людей, которые шли мимо деревьев, и думала, что все это здорово устроено: постоянная Планка в нашем мире выбрана со вкусом.

Удачный день! К. сказал, что затея почти утопическая, до этого она казалась ему чистой утопией. А ведь он еще не знает, что я начала эксперимент…

К подъезду подкатила «Волга», с ее красной крыши стекали струйки воды. Из «Волги» выскочил баскетбольного роста парень. Я сразу сообразила, что это Горчаков, — К. описал его довольно точно. Мореплавание понесло тяжелую утрату, подумала я, в морской форме Горчаков был бы великолепен. «По местам стоять, с якоря сниматься!..» Впечатляющая картина. Впрочем, так он тоже неплохо выглядел, совсем неплохо. На меня он даже не взглянул. Промчался к двери, перепрыгивая через ступеньки.

Я посмотрела на часы. Было без четверти шесть. Если ателье работает до семи, можно еще успеть…

— Такси! — отчаянно закричала я.

Машина, уже тронувшаяся, послушно притормозила. Нет, все-таки это был удачный день!..

* * *

Три года спустя в Москве состоялся Первый международный симпозиум по прогностическому моделированию вариаций мировых констант. На эмблеме симпозиума были изображены две пересекающиеся плоскости. Основной доклад делал Сергей Александрович Горчаков. Кира Владимировна в это время работала в Ингоре. Оттиск доклада она получила через месяц. Рассеянно полистала и отложила. В этот день она решала совсем другую задачу.

Мы пойдем мимо — и дальше

Глава 1

— Послушайте, Кира Владимировна, зачем психологу вакуумный насос? — спросил меня бухгалтер.

Официально он теперь назывался генеральным бухгалтером. Полгода назад он был главбухом, и на его столе лежали обыкновенные конторские счеты. А сейчас справа от генерального бухгалтера селектор, слева изящный компъютер «Рига-6М», на большом полированном столе ничего лишнего — только ручка, карандаш и новая книга Жана Силбаха «Финансирование научных исследований». На французском языке. И сам генеральный бухгалтер похож на молодого профессора-физика.

Генеральный бухгалтер — мой враг № 1. Он всегда разговаривает со мной с позиции силы.

— Вот, пожалуйста, — сказал он, — пункт семнадцатый вашего пространного списка. Стеклянный высоковакуумный масляный двухступенчатый диффузионный насос. Восемнадцатый пункт — нитрат серебра, тысяча семьсот граммов. Девятнадцатый пункт — экстракционный аппарат Сокслета… Два года вы меня изводите такими заявками. И впереди, насколько я понимаю, еще целый год, пока вы кончите университет и, даст бог, уедете куда-нибудь…

Нечто подобное я слышала еще в школе. «Знаешь, Кира, хватит с меня твоих затей, — заявил директор, когда я научила своих октябрят скорочтению по системе «ультраспид». У директора болело горло, он говорил трагическим шепотом. — Что за цирк, что здесь происходит? Хотя бы ты скорее кончила десятый класс и поступила в МГУ…» И вот теперь бухгалтер ждет, пока я окончу МГУ и уеду в Академгородок. Интересно, что мне будут говорить в Академгородке и куда я уеду оттуда?..

— Шесть тысяч двести, — продолжал бухгалтер, разглядывая список. — Можете вы объяснить, для чего нужны вакуумный насос, нитрат серебра и все остальное?

Объяснить я не могла, он это прекрасно знал.

— Виктор Андреевич, — сказала я, чтобы хоть что-то ответить, — поймите: нельзя расспрашивать Чуваева — это нарушит чистоту эксперимента. Когда Джон Бернал разрабатывал свою теорию жидкого состояния…

— Чистота эксперимента, — с горечью произнес генеральный бухгалтер. — Все думают о чистоте эксперимента, и никто не хочет думать о чистоте бухгалтерии. Вместо конкретных объяснений вы цитируете Налимова и Мульченко, ссылаетесь на кривую Виланда, приводите формулу Сарбаева и рассказываете мне истории из жизни Джона Десмонда Бернала. А я смотрю на смету. Тут ваша подпись, не так ли? — Он раскрыл пухлую папку с моими бумагами. — Семнадцать тысяч на весь год. Из них на оборудование — четырнадцать. Хорошо, теперь обратимся к фактам. Не проходит и месяца, как вы тратите четырнадцать тысяч, а через две недели и все остальное. Затем вам дают еще семь тысяч. Восходящая звезда психологии, разве можно отказать! Я тут же оплачиваю кучу счетов. Ультрафильтры Зигмонди, фотоэлектрический пирометр ФЭП-4, диализатор с мешалкой, две тысячи шестьсот рублей заводу «Физприбор», четыреста пятьдесят по трудовому соглашению за изготовление стеклянной аппаратуры согласно эскизам… Семь тысяч кончаются. И тогда вы говорите: нужна радиационная защита. Вы прекрасно знали об этом заранее, но не включили стоимость защиты в смету. Еще бы, на монтаж защиты обязательно дадут дополнительные средства: если есть радиация, защита необходима, не так ли?.. Ладно, пойдем дальше. Апрель этого года. Я был в отпуску, а вы уговорили Зацепина и Софью Александровну и забрали приборы, предназначенные для химфака. Интересно, как это увязывается с кривой Виланда и возвышенными идеями Джона Десмонда Бернала?

В душе он остался главбухом, и сейчас ему не хватало счетов: взять и посчитать, сколько я израсходовала. Раньше он так и делал. А тут вместо счетов ЭВМ — не будешь же на ней складывать такие простые цифры.

— Если хотите знать, Кира Владимировна, — продолжал он, — вас испортила слава. Интервью, очерки, портрет на обложке «Смены»… Барыбин, Зиневич, Мельникова — доктора психологических наук — спокойно занимаются психологией, а вы, студентка, строите машину, которая неизвестно как должна быть устроена и неизвестно что должна делать. Не спорьте: это не поможет. Пока вы не выходили за пределы утвержденной суммы, я молчал. Но дополнительные средства — совсем другой разговор. Составьте обоснование, смету, пусть все это подпишет Коробов. А потом пойдите к Зацепину. И если он утвердит… ну, тогда будет видно. Советую поторопиться. Зацепин послезавтра уезжает…

Главбух по-своему прав: за два года я потратила уйму денег на машину, о назначении которой не имею ни малейшего понятия. Но я тоже права: нельзя было расспрашивать о назначении машины — это отразилось бы на ходе эксперимента.

За два года я привыкла не вмешиваться, и, когда Игорь перед отъездом принес список оборудования для Тумбы-2, я ничего не спросила. Игорь в Саянах, плывет на своей байдарке по Большой Бирюсе — не позвонишь, не спросишь… Самое умное — отложить все до его возвращения. Потеряем мы на этом месяца полтора, ничего страшного. А пока я поеду домой. Ну конечно! Возьму билет на самолет и завтра к вечеру буду в Таганроге. Мама даже не ждет. Лето кончается, надо отдохнуть и в октябре взяться за диплом.

Решено. Еду на три недели домой.

Глава 2

Главбух говорит: слава испортила. Ну какая у меня слава? Придумала систему упражнений по развитию фантазии, занималась с Настей Сарычевой, потом Настя открыла АС-эффект и действительно прославилась. А моей славы едва хватило, чтобы новую тему включили в план проблемной лаборатории.

Конечно, тема дикая. Но потрясающе интересная; я бы ни за что от нее не отказалась. К тому же Игорь идеально подходил для эксперимента. В психологических опытах это чрезвычайно важно — иметь подходящего человека. Иногда все останавливается из-за того, что не на ком экспериментировать.

Игоря Чуваева я нашла в Таганроге. Гениальный парень, он решил перейти Азовское море на ходулях. Плывут же через океан на плотах и папирусных лодках — такая уж эпоха. В Таганрогском заливе совсем мелко, особенно при восточном ветре, когда начинается сгон воды. Игорь тренировался со своими ходулями; я его выловила метрах в трехстах от берега. Одна ходуля заклинилась между камнями, и первый в мире ходуленавт висел над водой под углом в сорок пять градусов. Красивое было зрелище. Развязать ремни он не мог — не дотягивался, а кричать не хотел, потому что на берегу сидела рыженькая Алиска. Игорь заканчивал тогда седьмой класс, Алиска была в четвертом, но она играла не последнюю роль во всех его затеях. Алиска не видела, как я спасала отважного ходуленавта, в школе я никому ничего не сказала, и Игорь проникся ко мне доверием.

Впрочем, с ходуленавтикой мы быстро покончили. Я заставила Настю сделать расчет; получилось, что предел — два метра плюс-минус пятнадцать сантиметров. С глубиной возрастает сопротивление воды, труднее шагать. Нужно было чем-то занять Игоря, и я подбросила ему систему упражнений по развитию воображения. Фантазия у Игоря была богатая — это чувствовалось уже после первой недели занятий. Но тут у меня начались выпускные экзамены, а потом надо было ехать в Москву, поступать в университет. Перед отъездом я подарила Игорю «Спутник юного филумениста» и набор спичечных этикеток. Я к тому времени прочитала уйму книг по психологии и считала себя настоящим психологом. Пусть Игорь собирает этикетки, решила я, дело это тихое и в какой-то мере полезное. Да и в «Очерках по психологии подростков» говорилось: «Филумения направляет энергию подростка в спокойное русло коллекционирования, развивает любознательность, расширяет кругозор».

Прошел год, и, приехав на каникулы, я заметила на улицах нечто новое. В Таганроге, особенно в старой его части, за год бывает не так уж много перемен. И если что-то изменилось, это сразу бросается в глаза. Смотрю, напротив вокзала появился громадный световой щит: «Страхуйте имущество от огня!» Зеленая надпись и красное пламя. Сначала загораются внутренние контуры пламени, потом внешние, доходящие до четвертого этажа, и тогда по диагонали появляется призыв насчет страховки. Очень красиво. Прошла я два квартала по улице Фрунзе и вижу: «При пожаре звоните 01». Оранжевые буквы, каждая по три метра, не меньше. Тоже красиво, но, думаю, несколько однообразно. Иду дальше. На здании почтамта прямо-таки праздничная иллюминация: тут и «Прячьте спички от детей», и «Страхуйте имущество», и «Звоните 01», и «Вступайте в добровольное пожарное общество»… Я начала кое-что понимать. «Филумения направляет энергию подростка в спокойное русло коллекционирования…» Вот и направила!

Правда, потом выяснилось, что Игорь лично ничего не сжег. Он развлекался сравнительно безобидно: отламывал спичечные головки и закладывал их в самодельный калейдоскоп вместо стекляшек. Я была потрясена, когда впервые посмотрела в такой пироскоп. Я даже не знаю, с чем это можно сравнить. Таким должно быть небо где-нибудь в центре Галактики, в самой гуще вспыхивающих, сталкивающихся звезд и кипящей огненной материи.

Игорь построил пироскоп и, конечно, показал Алиске — ну, и очень скоро об этом узнала вся школа. Появились подражатели, а они всегда портят дело. Сгорел дом на Пушкинской, в шести других местах с трудом потушили пожары.

За спичками, конечно, стали присматривать, но Игорь к этому времени и сам отказался от спичек: ему не нравилось их пламя. Он взялся за химию и за год научился получать многослойные крупинки, которые горели без дыма и давали пламя с меняющейся цветной окраской.

Я осмотрела лабораторию, которую он устроил во дворе, в сарае, познакомилась с его дальнейшими планами, послушала, что говорят в народе, и поняла: надо срочно спасать родной город. Пироскоп я отправила ценной бандеролью Насте, и через три недели Чуваева пригласили в московскую школу с химическим уклоном. В последний момент в это дело вмешалась Алиска и чуть было все не испортила. Пришлось обещать, что после восьмого класса я ее тоже заберу в Москву.

Эта история меня кое-чему научила, и в Москве я контролировала Игоря, хотя мне хватало и своих забот. Первые полгода прошли спокойно. Но после зимних каникул Игорь позвонил и сказал, что ему поручили сделать доклад об алхимии. «Помогите, — говорит, — найти что-нибудь о ксантосисе, хочу показать на практике». Понятно, я всполошилась. Кто его знает, что это за ксантосис и как его показывают на практике!..

Помчалась в библиотеку, выписала груду книг по истории химии и стала искать таинственный ксантосис. К счастью, выяснилось, что ничего страшного нет: ксантосис — операция золочения. Берут какой-нибудь сплав и придают ему внешний вид золота. Есть еще и лейкосис — это когда сплав подделывают под серебро. Ну, я кое-что выписала для Игоря; работы там было на час, только и всего. Но я просидела до закрытия читального зала и на следующее утро пришла снова. Алхимия заинтересовала меня помимо доклада. Я, например, раньше не знала, что эпоха алхимии продолжалась свыше тысячи лет. Я стала размышлять об этом долгом тысячелетии, и у меня появилась потрясающая идея.

Алхимиков влекло золото: они надеялись получить его с помощью философского камня из ртути, серы и мышьяка. И вот тысячу лет усилия алхимии (а она тогда была основной экспериментальной наукой) концентрировались на одном направлении. Совершенно нереальном! И лишь попутно делались полезные открытия. Работали, например, со ртутью — и обнаруживали киноварь, сулему. Изучали превращения серы — и открывали сульфаты меди и цинка. Все открытия этого тысячелетия связаны с основной алхимической линией.

Представляете, что получается?

Ценится золото — и лучшие умы тысячу лет изучают превращения металлов. Ну, а если бы ценилось не золото, а нечто другое? Хотя бы еловые шишки — при условии, что они очень редки. Тогда тысячу лет искали бы способы получения еловых шишек. Иное направление поисков — и, следовательно, совсем иная цепь сопутствующих открытий. Наверное, за тысячу лет научились бы выращивать самые фантастические растения. Кто знает, каких успехов достигла бы биология…

Я целыми днями просиживала в читалке. Ссорилась с библиографом: его раздражало, что я не могу ясно сформулировать тему. От алхимии я перешла к географии. Эпоха Великих географических открытий — снова погоня за золотом. Жажда золота определяет маршруты экспедиций: считается, что богатые золотом страны лежат на континентальных побережьях, там, где впадают в океан большие реки. «Я делаю все возможное, — писал в своем дневнике Христофор Колумб, — чтобы попасть туда, где мне удастся найти золото и пряности». Золото и пряности… Временами пряности поднимаются в цене выше золота, и сразу же меняется главное направление поисков: мореплаватели ищут уже не Эльдорадо, а «пряные острова», с их зарослями корицы, перца, гвоздики, мускатного ореха. Карл Первый приказывает Магеллану: «Поскольку мне доподлинно известно, что на островах Молукко имеются пряности, я посылаю вас главным образом на их поиски, и моя воля такова, чтобы вы направились прямо на эти острова». Если бы ценились не золото и пряности, а какие-нибудь особые ракушки, иной была бы вся история Великих географических открытий.

Вначале это привлекало меня чисто теоретически. Получались любопытные мысленные эксперименты. Допустим, вместо «золотой» алхимии была бы «магнитная». Ценность монеты определяется весом поднимаемой гирьки, разве плохо? Золото блестит — в этом его достоинство… в глазах дикаря. Зато у магнита удивительные свойства: каждая монета была бы компасом. Так вот, «магнитная» алхимия: трудно даже представить, сколько открытий сделали бы алхимики за тысячу лет. Они бы, например, легко обнаружили, что магнитные свойства исчезают при определенной температуре, и открыли точку Кюри на полторы тысячи лет раньше… Превращение неблагородных металлов в золото практически не осуществимо до сих пор (ядерные реакции не в счет — они дают ничтожный выход), в сущности, алхимия с самого начала оказалась в тупике. Ксантосис, имитация золота, — таков предел «золотой» алхимии. А «магнитная» алхимия шла бы от открытия к открытию и вместо жалкого ксантосиса овладела бы электромагнетизмом…

И вот однажды меня осенило: а ведь современная наука тоже развивается по определенным линиям. Конечно, теперь нет одной господствующей линии, но что это меняет? Природа, Вселенная, материя неисчерпаемы, — должны существовать бесчисленные пути их исследования, а мы выбираем лишь те пути, которые связаны с сегодняшними представлениями о ценностях.

У меня был билет в Консерваторию; Святослав Рихтер играл Первый концерт Рахманинова. Я так ждала этого вечера и вот сидела в зале и не могла сосредоточиться из-за сумасшедшей идеи: а что, если сменить систему ценностей? В самом деле, взять и поставить такой эксперимент. Иная система ценностей — значит, иная система целей. Возникнут совершенно новые поисковые линии. Сейчас мы их не замечаем: они для нас, как невзрачный магнитный железняк для алхимика, ослепленного призраком золота…

Не может быть и речи о том, чтобы наука ради эксперимента изменила свою систему целей. Опыт придется ставить на одном человеке. Снова, как и с Настей Сарычевой, я буду перестраивать мышление человека. И снова возникнет вопрос о риске: опыт закончится, а мышление навсегда останется перестроенным.

Если бы не музыка, я бы, наверное, так и не решилась.

Глава 3

Нет, музыка здесь ни при чем.

Систему развития фантазии я нащупала более или менее случайно; меня терзали сомнения: смогу ли я придумать еще что-нибудь? И вот появилась такая великолепная идея, как же было от нее отказаться…

Глава 4

Три года назад мне не хватало уверенности в своих силах. Сегодня уверенности сверхдостаточно, не мешало бы чуточку убрать, я это сама понимаю, и все-таки меня неудержимо влечет к новым приключениям. И то же самое ощущение: смогу ли? Потому что если не смогу, какое значение имеют все предыдущие удачи?!

Я и не подумаю ждать, пока Игорь вернется. Сама разберусь в этой чертовой Тумбе, составлю обоснование и смету. Когда три года назад я выложила Игорю идею эксперимента, он сразу загорелся:

— Вот здорово! Надо взяться за октановое число. У нас шефы этим занимаются: мы два раза в неделю ходим к ним в институт. И практику мы там будем проходить.

Об октановом числе я помнила совсем немногое. Показатель антидетонационных свойств топлива. Чем выше октановое число топлива, тем лучше, потому что можно увеличить степень сжатия, а это ведет к повышению к.п.д. двигателя.

— В общих чертах соответствует, — снисходительно подтвердил Игорь. — Но мы не будем увеличивать октановое число. Как раз наоборот: мы его будем уменьшать. По этому пути еще никто не шел.

Гениальный парень, он молниеносно схватил суть дела. Признаться, в первый момент я даже растерялась: одно дело теоретические рассуждения об алхимии и множественности поисковых путей, а другое — конкретная работа по уменьшению октанового числа. Взяться за ухудшение качества горючего; считать, что горючее тем ценнее, чем оно хуже… Ну-ну. Я заставила себя сказать: «Прекрасно, так и сделаем» — и твердо решила, что в дальнейшем не буду вмешиваться в техническую сторону дела. Если Чуваеву придется меня убеждать, это обязательно повлияет на ход его мыслей. Самые неожиданные идеи будут невольно отсеиваться. Мое дело — создать условия для эксперимента и не вмешиваться. Так мы и договорились. Игорь действительно начал с октанового числа, но очень скоро переключился на что-то другое. Весь первый год он искал подходящее направление; выбор оказался значительно труднее, чем я предполагала.

Вообще это было тяжелое время. Игорь заканчивал школу, поступал в университет, на химфак. Химия была его призванием — в этом не приходилось сомневаться, и все-таки я боялась, что он срежется на экзаменах. Я усиленно занималась с ним развитием воображения; он легко справлялся с самыми трудными задачами. Индекс фантазии у него был втрое больше среднего: 210–220 по шкале Лирмейкера. В любой вещи он прежде всего видел ее неявные, необычные свойства. Я смотрела, как он сдавал химию на вступительных экзаменах. Вопрос относился к электролитической диссоциации, но Игорь сразу сказал, что диссоциация при двух видах электричества — положительном и отрицательном — достаточно тривиальна. Интереснее, сказал он, рассмотреть диссоциацию при условии, что существует электричество трех видов. Первый час он возился у доски один, потом к нему присоединился преподаватель, и они стали вдвоем рассматривать диссоциацию «в общем случае эн видов электричества»…

На следующий день Игорь примчался ко мне и объявил, что есть подходящая идея о неценных ценностях и нужно поскорее приступить к монтажу установки. Готовиться к экзаменам он перестал, но все обошлось благополучно. А тут как раз начался бум с АС-эффектом, и, поскольку Настя всюду твердила, что обязана своим открытием тренировке фантазии, мои акции пошли в гору. Мне предложили участвовать в работе проблемной лаборатории; я назвала свою тему, отстояла ее на ученом совете, составила смету, и осенью Игорь приступил к сборке Тумбы.

Два года он возился с этой машиной: собирал, разбирал, перестраивал. У нее даже имена менялись. Сначала она называлась Качель; в ней действительно что-то раскачивалось наподобие маятника. Качель превратилась во Флюотрон; у него был шикарный научный вид — сложнейшее переплетение стеклянных трубок и проводов, масса электроники. За Флюотроном последовали Труба, РИС, Антитразер, несколько безымянных аппаратов; они менялись чуть ли не каждую неделю, и уж после них появился Пузырь — стеклянная банка, обставленная электромагнитами. Пузырь постепенно вырос в Бочку, Бочка стала Тумбочкой и, наконец, Тумбой.

Тумба так и осталась Тумбой, но что-то в ней не ладилось. Игорь жаловался: схема вроде бы собралась, однако мощности не хватает, и получается, что формулы врут… Он упрямо возился с Тумбой, хотя работа застопорилась, — я это видела. Поразмыслив, я предложила собрать более мощную установку. В конце концов, хорошее открытие как раз и состоит в уточнении формул. Игорь сразу принялся за расчеты; мне с трудом удалось убедить его не откладывать поездку в Саяны. Ему обязательно надо было отдохнуть. Мы договорились, что за это время я подготовлю оборудование и материалы.

Нет, главбух, конечно, прав: бумажки надо составить. Вопрос о том, как это сделать. Любопытно было бы взять какого-нибудь психолога XIX века, дать ему лазер или такой компьютер, как у главбуха, и сказать: «А ну-ка догадайтесь, что это за штука и как она устроена…» Приятно представить в такой ситуации глубокоуважаемого Вундта. Чопорный был дядя, сердитый — это по его книгам видно. Или глубокоуважаемого Гербарта, из-за которого я поспорила с Алексеем Ивановичем и едва не завалила экзамен. Гербарт написал работу «О возможности и необходимости применения в психологии математики», — пусть бы он применил тут свою математику.

Красивая получается задача: дана машина, которая неизвестно как устроена и неизвестно для чего предназначена, надо понять… Что надо понять?.. Ну, в общем, что это такое. Хотя бы в принципе. Не исключено, кстати, что эксперимент не удался и машина — просто груда металла. А может быть, она нечто далекое и удивительное, как лазер для Вундта и Гербарта…

Глупая затея. Нажмешь не ту кнопку — и Тумба спокойно взорвется.

Пойду-ка я лучше обедать.

Глава 5

В сущности, мне нужен был толковый консультант. Я это сообразила, увидев в столовой Арсена Азаряна, единственного у нас психолога, знающего физику. Арсен окончил физтех, четыре года работал у Капицы, учился на заочном отделении психологического, потом пошел в аспирантуру. Лучшего консультанта я бы не нашла.

— Слушай, Кира, — сказал Арсен, — спаси человека, вынужденного посвятить отпуск неблагодарному делу обмена квартиры. Дай почитать что-нибудь такое детективное, знаешь, с кошмарными убийствами и проницательным инспектором…

Он пришел в университет за справкой, и теперь у него были два часа свободного времени до начала приема в каком-то жилотделе. Когда я предложила покопаться в машине, Арсен сразу повеселел.

— Вот здрово! — сказал он. — Я давно скучаю по такой работе. Психология — прекрасная наука, но в ней нет точности, расчетов, вещественности. Слова, слова, слова…

— Не только слова.

— Конечно. И все-таки… Я знаю точно, что такое вольт, ампер, эрстед. А в психологии — «способности», «темперамент», «характер»… Ты можешь сказать, что такое «характер» и как его измерить?

— А почему тебя потянуло в психологию?

— Представь себе Колумба. Как по-твоему: кем бы он был в наше время?

— Капитаном большого морозильного траулера. Эпоха Великих географических открытий прошла.

— Вот именно. Тогда каждый капитан мог рассчитывать на великие открытия. А сейчас Колумб как миленький стоял бы на мостике морозильного траулера и подсчитывал проценты выполнения плана… Понимаешь, я увидел, что в физике тоже наступает затишье. Будет, конечно, новая волна открытий, но не сейчас. А психология… Да ты сама знаешь: еще пять или десять лет — и начнется эпоха Великих психологических открытий.

Мы наскоро пообедали, и я повела Арсена к Тумбе.

— Две комнаты с удобствами, — завистливо вздохнул он, разглядывая лабораторию.

На стене висела большая фотография: Уиллис на борту своей «Малышки». Арсен даже присвистнул.

— Слушай, Кира, это тот старик, который…

— Да. Капитан Уильям Уиллис. В семьдесят пять лет на одноместной яхте через Атлантику.

— Могучий старик… А кто на цветном снимке?

— Алиска. Есть такой человек в Таганроге.

— Молодец, Петр Первый! Умел основывать города…

Тумба занимала всю вторую комнату; свободного места там было совсем мало. Я пропустила Арсена, а сама осталась стоять в дверях.

Массивное основание Тумбы похоже на автомат для продажи газировки. Такой же металлический шкаф, только раза в три шире, и лежит этот шкаф на полу, в середине комнаты. Над шкафом возвышается короткая труба, напоминающая ствол старинной пушки. Дуло пушки закрыто многослойной стеклянной плитой. Красивая вещь. Делал плиту старый мастер с завода «Физприбор», но Игорю понадобилось что-то изменить, начались переделки, и у меня была сложная дискуссия с главбухом по поводу оплаты этой работы… К плите, по всему ее периметру, прикреплены провода, целая сеть проводов, почти как во Флюотроне. Провода тянутся к стенам — там установлены блоки ЭДУ. Черные такие коробки, наполненные электроникой. Я пробивала через бухгалтерию материалы для этих блоков, но даже не представляю, что такое ЭДУ. «Эй, дубинушка, ухнем…»

— Индийская гробница, — сказал Арсен. — Послушай, может быть, есть описание, а? Или хотя бы схема.

— Искала, ничего нет. Смотри на это как на задачу. Дана известная машина, надо узнать, что она собой представляет. Назначение, принцип действия…

— Ладно. Я в ней покопаюсь, если не возражаешь.

Он терпеливо копался в Тумбе, а я развлекала его разговором. Так прошло около часа; у меня уже появилась какая-то надежда, но тут Арсен подошел ко мне и грустно спросил:

— Что я тебе плохого сделал, Кира?

— Ничего плохого, с чего ты решил…

— А зачем ты меня разыгрываешь?

— Никакого розыгрыша, честное слово! Мне надо знать, как эта штука работает. Хотя бы приблизительно.

Арсен смотрел на меня, недоверчиво прищурившись.

— Эта штука не может работать, — проникновенно сказал он. — Эта штука являет собой бессмысленное нагромождение частей. Вот идут трубы от вакуумных насосов; полюбуйся: они ни к чему не прикреплены. Насосы будут качать воздух из комнаты. С таким же успехом можно перемешивать Тихий океан чайной ложечкой… Слушай, почему ты взяла этого парня? При таком диком эксперименте надо было уж взять хорошего физика.

Ну, на этот счет у меня был отличный пример из Джона Бернала:

— Если бы Маркони хорошо знал физику, он и не подумал бы о радиосвязи через океан. По хорошей физике того времени, радиоволны не могли изогнуться и пойти вдоль выпуклой земной поверхности.

Такие примеры действуют безотказно. Арсен пожал плечами, но спорить не стал. И все-таки дело было швах: я надеялась, что Арсен хоть что-то мне подскажет. Не могу же я составить смету на второй образец «бессмысленного нагромождения частей».

— Ты смелый человек, Арсен, — сказала я. — Давай героически посмотрим, как она работает. Не думаю, чтобы она сразу взорвалась.

Это тоже подействовало безотказно.

Арсен развернул кабель, подсоединил его к щиту и включил Тумбу. Комната наполнилась звуками: что-то быстро-быстро стучало, металлический ящик жужжал, всхлипывал и присвистывал, из угла доносилось ритмичное позвякивание, как будто там и в самом деле перемешивали океан чайной ложечкой…

Арсен усмехнулся:

— Ну как? Квинтет Кулля исполняет популярную мелодию «Час пик».

— На щите есть разные кнопки…

— Хорошо, — согласился Арсен. — Нажмем на кнопки.

Тумба продолжала шуметь как ни в чем не бывало. Ничего не произошло.

— Перед нами озвученная абстрактная скульптура на физические темы, — подытожил Арсен, выключая Тумбу. — Вольная композиция из приборов, проводов и всякого случайного барахла. Там в углу стоит генератор СВЧ, отличный генератор, но волновод сделан безграмотно и подключен к ящику, набитому кусками картона… В металлической гробнице находится излучатель альфа-частиц; по идее, частицы должны поступать в трубу, однако магнитная система там такая слабая, что не может быть и речи о фокусировке. Дальше. Стеклянная плита укреплена на фарфоровых изоляторах, которые снаружи покрыты серебром и потому ничего не изолируют… Этот парень морочит тебе голову. Давай я поговорю с ним как мужчина с мужчиной.

— Он в Саянах. Приедет, тогда поговоришь.

— Правильно. И не огорчайся. Начнешь сначала. Я тебе знаешь каких ребят подберу! Физиков, химиков, кого хочешь… Нет, в самом деле. Эпоха коллективов, а ты работаешь в одиночку. Кошка, которая ходит сама по себе… Я прикину, как организовать опыт, а ты вечером позвони. Договорились?

Я проводила Арсена и вернулась к Тумбе.

Абстрактная скульптура… Как же! Игорь работал всерьез, я в этом нисколько не сомневалась. Тумба должна быть чем-то принципиально новым, отсюда и впечатление бессмысленно нагроможденных предметов. Первая вещь всегда кажется бессмысленной. Морзе сделал свой первый аппарат из мольберта, старых часов и гравировальной пластины, заменявшей ему гальванический элемент. Тоже можно было бы сказать: на таком мольберте невозможно рисовать, а часы не будут показывать время, и вообще бессмысленно громоздить разбитые часы на мольберт…

Психологический барьер. Я должна была предвидеть это раньше.

Глава 6

Вообще-то я сегодня собиралась в кино. У меня билет в «Колизей» на шесть пятнадцать; там идет третья серия «Братьев Карамазовых». Не везет мне с этой картиной. Первую серию я смотрела лет пять назад, вторую — в позапрошлую зиму. То времени не было, то картина не шла.

Надо сбегать переодеться и ехать в кино. Из-за Тумбы я сегодня пропустила плавание, — мне еще достанется от тренера за прогул.

Погода замечательная. Жара схлынула, будет тихий, ласковый вечер, можно открыть окна.

В лаборатории идеальный порядок — Игорь постарался перед отъездом. Два года назад мне пришлось крепко повоевать за эти комнаты: на них претендовала лаборатория эвристики. Предполагалось, что здесь когда-нибудь соорудят шикарный лабиринт для белых мышей.

Два года Игорь работал в этих комнатах, смотрел в эти окна. Интересно, может ли вид из окна повлиять на направление поисков?

Какое-то воздействие должно быть — я это по себе знаю. В Таганроге я любила сидеть на высоком обрыве у маяка. Оттуда хорошо видны и берег, и порт, и море — до горизонта. Ох уж этот горизонт — сколько у меня было из-за него неприятностей! Однажды я сказала географичке, что без горизонта жилось бы лучше. Она сразу возмутилась. «Что за глупости! — вскипела она. — Наша планета имеет форму шара, это научно доказано: когда корабль приближается из-за горизонта, сначала видны только мачты…» И так далее. А я ответила, что не хочу сначала видеть только мачты. Мне больше нравится плоская планета, потому что можно будет в хорошую погоду стать у маяка и увидеть самые дальние страны. Мы поспорили, и географичка сказала, что упрямство меня погубит…

Что верно, то верно. Ну зачем я упрямлюсь?

Если бы я знала, что эта задача не решается, можно было бы отступить. Но никогда не знаешь заранее — решается задача или нет. А отступить просто так… Нет, это невозможно.

Придется действовать самой, ничего другого не остается. Надо включить Тумбу, — я видела, как это делал Арсен. У двери щит с рубильниками, кнопками и клавишами. Нужно подсоединить кабель, повернуть правый рубильник, затем нажать кнопку «Пуск». Рядом с ней кнопка «Стоп» и три клавиши неизвестного назначения. Арсен их нажимал, я видела. Они похожи на переключатели диапазонов в радиоприемнике. Длинные волны, средние, короткие… Тут, конечно, что-то другое. Икс, игрек, зет…

Сначала рубильник. Затем кнопка «Пуск».

Ну вот, Тумба заиграла, и теперь, когда я одна в комнате, шум кажется громче. Неприятный, зловещий шум.

Клавиша «Икс». Щелчок и… ничего. Минута, две… пять… Хоть бы что-нибудь изменилось… Клавиша «Игрек» — тоже ничего. «Зет» — ничего. «Стоп» — шум быстро стихает.

Тумба может включаться и выключаться — вот все, что я знаю.

Не блестяще.

Глава 7

У меня не было ни малейшего желания идти в кино. Какое уж тут кино! Я спустилась вниз, к автобусной остановке, доехала до Павелецкого вокзала, слезла и пошла наугад.

Год назад в «Вопросах психологии» была статья Хелмера; называлась она «Эффективность умственных затрат» или что-то в этом роде. Хелмер подсчитал, что семьдесят процентов открытий и изобретений сделаны на ходу — на кораблях, в самолетах, поездах, автомобилях, омнибусах, каретах, наконец, во время обычных прогулок. Психологически это вполне вероятно. Когда мысль наталкивается на барьер и начинает топтаться на месте, нужен внешний толчок, чтобы выйти на новую линию мышления. Я и раньше любила думать на ходу. Идешь по незнакомой улице, сворачиваешь наугад, не задумываясь, и вдруг за поворотом открывается что-то неожиданное, и тогда можно остановиться и не спеша рассматривать какой-нибудь удивительный дом, читать пожелтевшие афиши, чудом сохранившиеся с прошлого лета, или заглядывать в старые, мощенные булыжником дворики с потемневшими дощатыми сараями и голубятнями. Мысли проплывают в глубине сознания, как отражения облаков в реке, — не остановишь, не поймаешь, — появляются невесть откуда и исчезают бесследно. Но проходит время, и какая-то мысль внезапно возвращается — теперь уже ясная и настойчивая.

Так получилось и на этот раз. Через час, покружив по улицам, я вышла к набережной возле Ново-Спасского моста. Я уже знала, в чем моя ошибка. Элементарно: дана неизвестная машина, необходимо в ней разобраться, и вот я, психолог, зачем-то пытаюсь действовать, как физик или химик.

Предположим, я оказалась на месте Игоря. Мне надо условно выбрать новые ценности и, в зависимости от этого выбора, организовать исследование. Спрашивается: что выбрать?

Это уже был психологический подход, и я сразу почувствовала себя увереннее.

Три года назад, когда я отстаивала на ученом совете свою тему, меня спросили: «Что это значит — выбрать условную ценность? Приведите хотя бы один пример». Положение в этот момент было почти безнадежное. Ко мне все относились очень хорошо и именно поэтому спасали от сумасшедшей темы. Пришлось пойти на маленькую хитрость, ничего другого не оставалось. Я робко осмотрелась вокруг и, помявшись, сказала, что в качестве условной ценности можно взять… ну хотя бы разбитое оконное стекло. «Изучение битых стекол и самого процесса бития может привести к новым открытиям…» Мои оппоненты, конечно, развеселились и принялись наперебой обсуждать, как это будет выглядеть, какие стекла надо принести в жертву науке и как должна называться диссертация на эту тему… Рядом со мной сидел Павел Николаевич, наш декан; он мне сказал: «Видите, Кира, что вы натворили… Нельзя же так несерьезно…» Я скромненько слушала веселые высказывания, а потом положила на стол последний выпуск УФН с сообщением об эффекте Плисова. У Плисова разбилось стекло термометра в исследовательской установке, и осколки стекла оказались намагниченными. Теоретически это невозможно было объяснить. В УФН было сообщение Плисова и комментарии двух известных физиков. Чувствовалось, что физики потрясены открытием… Смех мгновенно прекратился, кто-то сказал: «А ведь тут есть рациональное зерно», — и мою тему утвердили. Больше того, мне предоставили полную свободу действий: не нашлось желающих быть моим шефом. «Вы разыграли ученый совет, — сказал мне потом Павел Николаевич. — Как по нотам разыграли. Где уж вами управлять!». И я стала кошкой, которая ходит сама по себе. Арсен прав: сейчас эпоха больших научных коллективов. Вот только в психологии эта эпоха еще не наступила…

Я хотела постоять у реки, но появились двое парней с транзистором и начали усиленно со мной знакомиться. Транзистор у них был с изумительно чистым и сочным звуком; в эту коробку кто-то вложил бездну ума и труда, и вот теперь она тянула серенький-пресеренький шляггер. У меня даже настроение начало портиться. Пройдет сколько-то лет, и какой-нибудь дурень будет прошвыриваться по улицам, небрежно помахивая портативной Тумбой, приспособленной к его вкусам… Обидно, когда вещи умнее людей.

Я перешла по мосту на другой берег; там у причала стоял речной трамвайчик. Пассажиров было мало; я удобно устроилась на корме и стала думать дальше.

Предположим, мне встретился волшебник. «Здравствуйте, Кира, — сказал волшебник, — я, знаете ли, могу построить любую машину. Если, конечно, вы объясните, что эта машина должна делать. И помните: другого такого случая не будет. Вы уж не огорчайте прогрессивное человечество, попросите самую нужную, самую важную машину…»

Волшебника я представила себе очень живо: он был похож на Деда Мороза, но голос у него подозрительно напоминал голос Павла Николаевича. Да и очки были такие же. Сейчас я скажу что-нибудь не то, и волшебник огорченно вздохнет: «Видите, Кира, что вы натворили… Нельзя же так несерьезно».

А если серьезно — какая машина нужна прогрессивномучеловечеству? Что можно считать самым важным и самым нужным?..

На соседней скамейке расположились двое пожилых речников. Один из них упомянул об АС-эффекте; я насторожилась, но разговор уже шел о дизелях, о каком-то Степанове с Клязьминского водохранилища и о Варьке, которая хоть и махлюет с пивом, однако по-божески, терпимо. Я не ожидала, что АС-эффект настолько известен, — это было приятно, и некоторое время я еще краем уха прислушивалась, однако речники больше не говорили об АС-эффекте: они дружно ругали Пал Палыча, работавшего в киоске до Варьки и совершенно не имевшего совести.

Ну и ну! Мир раздвоился: вот трамвайчик, река, люди на набережной, речники ругают Пал Палыча, все так реально, а в новом лабораторном корпусе МГУ, в одной из комнат на пятнадцатом этаже, стоит фантастическая машина, и мне обязательно надо понять, что это такое.

Трамвайчик, пыхтя, отошел от причала. В Москве мне не хватает моря; у нас в Таганроге даже в центре города воздух пахнет морем. Я могла за две минуты добежать от нашего дома до берега моря, настоящего моря, а не какого-нибудь водохранилища. Нелепое слово — «водохранилище», но я все-таки люблю и водохранилище, и озера, и пруды, и реки.

Мне часто снится морской прибой: из темноты возникают упругие бугры волн, поднимаются высоко-высоко и беззвучно разбиваются о желтые скалы. Вершины скал где-то в самом небе, туда не дотянуться, и разбитые волны стекают серыми от пены потоками, уползают в темно-синюю мглу и снова возвращаются. Я стараюсь разглядеть, откуда приходят волны, просыпаюсь и знаю, что в следующий раз упрямые волны опять пойдут на скалы…

На первой же остановке трамвайчик заполнили туристы. Их руководительница громко командовала: «Посмотрите налево… посмотрите направо…» — и они смотрели налево и направо, шумели, им все нравилось, но реку они, кажется, просто не замечали. Только один раз кто-то сказал: «Радуга на воде… от нефти…»

А вообще-то туристы мне нисколько не мешали. Я уже освоилась в раздвоенном мире: слушала, о чем говорят туристы и что рассказывает их руководительница, а мысли о машине шли своим чередом.

Однажды я наяву видела раздвоенный мир. Мне было тогда двенадцать лет, я приехала к тетке в Геленджик. У нас в Таганроге море мутное; когда ныряешь в маске, дальше вытянутой руки ничего не видно. В Геленджике я впервые встретилась с прозрачным морем. Я отплыла от каменной косы, надела маску, нырнула — и попала в сказку. Я испугалась — так это было неожиданно, — испугалась и метнулась вверх. Светило солнце, у меня перед глазами была зеленоватая вода, плотная, непрозрачная, привычная. С берега доносились голоса ребят и слышался стук мяча. Теткин пес Пуша, повизгивая, прыгал на камнях, пытаясь поймать свой хвост. А внизу был необыкновенный мир. Ожившая сказка. Я взмахнула ластами, опустила голову — и сказочный мир возник снова.

В синеватой дымке я летела над далеким-далеким дном. На дне лежали камни, покрытые мозаикой желтых, бурых и коричневых водорослей. Между камнями по песку бегали крабы. Я могла разглядеть каждую песчинку, каждый выступ на камнях. Вода была прозрачная и легкая; казалось, она не должна, не может держать меня, и сейчас я упаду на дно. Но я летела, не падая, — это было похоже на сон… А потом я увидела двух черных бычков: они лежали на плоском камне и внимательно смотрели на меня большими выпуклыми глазами. Наверху, в обычном мире, промчался ветерок, солнечные лучи преломились в морской зыби, и на дне возникли бесчисленные солнечные зайчики, побежали по камням, по водорослям. Я поплыла туда, где синеватая полумгла сгущалась, становилась темно-фиолетовой и черной. Там начиналась бездна. Я видела, как оттуда, из холодной глубины, покачиваясь, выплыла огромная медуза…

Все лето я ныряла с маской. Море меняется, оно никогда не бывает одним и тем же, но я запомнила море таким, каким увидела его в тот день.

Наука подобна морю: я больше всего ценю в ней возможность видеть другие миры. Я придумываю рискованные эксперименты и не отступаю, потому что в конце концов приходит минута, когда мир раздваивается, соприкасаясь со сказкой. Завтра эта сказка исчезнет, будут выведены точные формулы и найдены исчерпывающие объяснения. Но сегодня я вижу сказку, и сердце замирает от волнения.

У Большого Каменного моста туристы сошли. К этому времени я перебрала десятки вариантов, но нисколько не продвинулась к цели. Существует великое множество всяких машин — попробуй придумать еще одну, самую нужную!.. Звездолет? Машина, способная лечить рак? Синтезатор белка?..

Наступили сумерки, огни еще не зажглись, и в воде отражалось серебристо-серое небо. Трамвайчик скользил по светлой реке мимо темной набережной и темных домов. Сумерки глушили городской шум, постепенно стирали линии и краски, оставляя главное — небо, землю, воду. Я смотрела вокруг, ни о чем не думая, пока совсем не стемнело. Появились звезды, и я вспомнила Уитмена:

Сегодня перед рассветом я взошел на вершину холма и увидел усыпанное звездами небо, и сказал моей душе, когда мы овладеем всеми этими шарами Вселенной, и всеми их усладами, и всеми их знаниями, будет ли с нас довольно?

Будет ли с нас довольно…

Глава 8

Конечная остановка трамвайчика была возле Киевского вокзала. Я посмотрела на часы и ужаснулась: четверть девятого, а я еще ничего не придумала, плохи мои дела!

Тумба действительно может оказаться бессмысленным нагромождением частей. Ну зачем я затеяла этот нелепый эксперимент? Все бездарно: идея эксперимента, и то, что я выбрала Чуваева, и то, что сейчас пытаюсь отгадать назначение этой дурацкой Тумбы. И вечер бездарный, ни холодно, ни жарко… Нет, в самом деле очаровательная картина: идет по площади девчонка и запросто размышляет, чем бы осчастливить человечество.

Бунт на борту, подумала я, элементарный бунт — это не впервые. Разве Мария Кюри была намного старше меня, когда открыла радий? Вообще, открытие радия отлично вписывается в мою теорию: ценностью считался уран, отходы урановой руды никого не интересовали, и вот Мария и Пьер Кюри взялись исследовать эти отходы, то есть выбрали их в качестве условной ценности.

Главное — не отступать. Мне просто некуда отступать. Вот я, и вот надо мною ночное небо с неисчислимыми звездами — мир настолько огромный в пространстве и времени, что в его масштабах моя жизнь какая-то бесконечно малая величина, но если я не отступила, если я не сломлена, нет для меня ничего невозможного в этом мире.

Не представляю, как можно жить иначе.

Не отступать… Я привыкла к обычным представлениям о ценностях, мне мешает инерция мышления. Ладно, я умею гасить инерцию: в теории направленного мышления есть специальные приемы. Хотя бы так: надо представить, что я прибыла с чужой планеты, и посмотреть на всё со стороны.

Когда-то я мечтала сыграть Аэлиту; раз десять бегала смотреть фильм; меня злило, что Солнцева играет женщину-вамп, — разве это Аэлита?..

Что ж, окинем мир свежим марсианским взглядом.

Я останавливаюсь и смотрю на привокзальную площадь. Я смотрю так, словно только что прилетела с Марса. Это совсем нетрудно — стать марсианкой. Отработанный прием — я тренировалась со школьных времен.

Постепенно возникает ощущение отдаленности: все отлично видно и слышно, но что-то — может быть, стекло скафандра или силовое поле — отделяет меня от окружающего мира. С нарастающим волнением я разглядываю странные здания, странные машины и людей в странной одежде. Передо мной огромная светящаяся надпись, справа тоже надпись; она зажигается и гаснет. Я впервые замечаю, как много огней на площади. Воздух пропитан светом, волны света заслоняют небо. Непонятно: разве светящиеся шарики и трубки красивее бесконечного звездного неба?..

— Вам куда ехать, девушка?

Это таксист. Надо же мне было тут остановиться!..

— Далеко.

Куда-нибудь очень далеко, подальше от каменных домов и назойливых огней.

— Это куда же?

— К океану.

Конечно, к океану! Невероятному для марсианской физики, сказочному, могучему и прекрасному океану.

— Можно. Подброшу к Казанскому вокзалу, оттуда поездом. А если хотите самолетом, тогда в аэропорт.

Как близок океан! Почему я не подумала об этом раньше? Я могу завтра же взять билет. Денег на билет у меня хватит, а там будет видно. Сутки — и я окажусь на берегу океана, самого настоящего океана…

— Ну как, поедем?

— Нет. У меня своя машина.

Знал бы он, какая у меня машина. Бессмысленное нагромождение частей. Теперь я, кажется, догадываюсь, какой смысл в этом нагромождении.

— Значит, коллеги. Ну тогда счастливого вам пути. К океану.

— Спасибо.

Подумать только, как я напутала с самого начала! Искать надо не условные, а, наоборот, безусловные ценности. В принципе, нет разницы между ценностью золота и битого стекла: просто мы условились считать золото ценным. А вот океан, дающий жизнь всей планете, — ценность безусловная. Океан, превращенный в мусорную свалку, отравляемый сточными водами и нефтью. Океан, в котором взрывают бомбы, топят контейнеры с радиоактивными отходами и нервным газом.

Тут я увидела Таганрогский залив, берег неподалеку от нашего дома и мутную воду, становящуюся грязнее с каждым годом. Я увидела наш портовый мол, его шершавые бетонные бока, в которых я с детства знала каждый выступ, каждую трещину, и тяжелую зеленоватую воду с ржавыми полосами маслянистой грязи… Я вспомнила прочитанную недавно книгу Уолферса «Черное небо», вспомнила снимки в «Литгазете»: гигантская, на десятки миль, мусорная свалка под Нью-Йорком, птицы, погибшие в залитом нефтью море, толпа в противогазах на центральной улице Лондона…

И еще я вспомнила одного чудака на прошлогоднем симпозиуме. Он приехал из какого-то небольшого северного городка, высокий, тощий, похожий на Паганеля. Выступать этот Паганель совсем не умел. Сначала он долго и нудно пересказывал столетней давности опыт Луи Пастера. Пастер поместил птицу в закрытый ящик; через несколько часов ее жизнедеятельность заметно снизилась, но птица оставалась живой: организм постепенно приспособился к грязному воздуху клетки. Тогда Пастер подсадил в ящик другую птицу, и она сразу погибла. Чудака слушали плохо, потому что опыт Пастера всем был известен. «Вот что такое приспособляемость организма, — назидательно сказал чудак. — Наша клетка, — он сделал широкий жест рукой — тоже заражается, и беда в том, что мы привыкаем жить в грязи. Человек выживет в зараженной клетке технической цивилизации, но потеряет человеческий образ жизни. Воздух пахнет бензином, — грустно произнес чудак, — воздух пахнет бензином…»

Никто не принял это всерьез. Чудаку объяснили: загрязнение атмосферы, конечно, неприятная вещь, но скоро появятся электромобили: городской воздух сразу станет чище…

Я иду по привокзальной площади. Воздух пахнет бензином. Электромобили… Ничего они не изменят. Придется построить множество гигантских электростанций; топливо будет сгорать не в автомобильных двигателях, а на станциях, только и всего.

Наша цивилизация немыслима без отходов. Все, что она добывает и производит, превращается в отходы — сжигается, ломается, изнашивается… Когда-то была возможность пойти по пути создания безотходной техники, — человечество отвергло этот путь, потому что техника, дающая отходы, развивается намного быстрее и стоит намного дешевле. Что ж, тысячи лет природа исправно убирала отходы цивилизации. А теперь природа не справляется: она просто гибнет в нарастающей лавине отходов. Пришло время платить за скорость…

Я подумала, что смогу, пожалуй, вывести формулу существования любой технической цивилизации. Это было, конечно, изрядное нахальство, но я не удержалась от соблазна: психологу не часто представляется возможность изложить что-то языком математики. Смысл формулы был такой: общая мощность производительной техники не должна превышать общей мощности техники отходоуничтожения.

Формула получалась красивая, с сигмами, а вот следствия из этой формулы не очень-то мне нравились. Где-то в глубине души я с самого начала надеялась, что Тумба окажется чем-то фантастическим. Ну хотя бы машиной времени. Ведь как хорошо звучит: машина времени, генератор темпорального поля, хроновариатор… Или: машина для нуль-транспортировки, подпространственный трансфузор, телекинезатор…

Красивая формула с сигмами вела совсем в ином направлении. Человечеству нужен Большой Мусорный Ящик — вот что из нее следовало.

Я пыталась спорить с формулой, искала какие-то возражения — и не находила. Мне вспомнился фантастический роман Стругацких: двадцать второй век; по улицам ходят симпатичные и неназойливые роботы, подбирают листочки, обрывки бумаги, всякий мусор. Кибердворники вместо живых дворников. Очень мило. В газетах писали, что японцы делают из мусора строительные блоки. Тоже не фонтан: для переработки отходов нужна энергия, а производство энергии дает новые отходы.

Можно уменьшить количество отходов: какая-то их часть вызвана глупостью, бесхозяйственностью, стремлением урвать сверхприбыль. Что ж, это задержит, но не предотвратит грязевый взрыв. Нельзя остановить производство, нельзя вернуть его назад, нельзя перестроить на ходу. Есть только одна возможность — создать Большой Мусорный Ящик.

Ну вот, окинула мир свежим марсианским взглядом… Сильный прием, ничего не скажешь.

Ладно, прощайте машины времени и подпространственные трансфузоры. Человечеству прежде всего нужен Большой Мусорный Ящик. Машина, способная поглощать вещество. Любое вещество в любом количестве. Даже не поглощать, а уничтожать, превращать в ничто.

Именно в этом все дело. Никакая переработка отходов не решит проблему. Нужно, чтобы отходы исчезали.

Это был неожиданный поворот, тут пахло нарушением закона сохранения материи, и настроение у меня сразу улучшилось: сумасшедшие идеи — моя специальность.

Итак, я беру Вещество, и Тумба спокойно превращает его в ничто. Пожалуй, это нисколько не хуже подпространственного трансфузора.

Я представила себе Вещество — ну нечто вроде рисунка кристаллической решетки в учебнике химии — и стала сжимать эту решетку. Я старалась довести объем Вещества до нуля — это и было бы полным исчезновением. Но ничего у меня не получалось, потому что Вещество уважало закон сохранения материи и не желало исчезать. А превращение в энергию меня никак не устраивало: жарко бы стало на Земле от такого превращения.

Тут опять чувствовался какой-то психологический барьер. Но теперь инерция мышления работала на меня: сжимать так сжимать, я не отступлю, пока не сожму Вещество.

Я зашла в гастроном: не хотелось ужинать в кафе да и поздно было. В привокзальных магазинах всегда давка; я взяла кефир и пряники — это заняло минут десять. В метро тоже оказалось много народа, у эскалаторов толпились приезжие. Чей-то чемодан больно ударил меня по колену, кто-то дотошно расспрашивал, как проехать в Кузьминки, а потом я помогала растерявшейся старушке нести по переходу сумку с чем-то сверхтяжелым и колючим. И все время я сжимала Вещество, а оно пружинило и упрямо не поддавалось. Но я не унывала, настроение у меня было отличное, и мысли возникали легко и свободно, как движения в быстром танце.

Я стояла у двери с мудрой надписью «Не прислоняться» и думала, что в Веществе полным-полно пустоты, но электроны не хотят прислоняться к ядрам, в этом вся загвоздка. Выбросить бы эти электроны. Или заменить чем-нибудь. Хотя бы отрицательными мю-мезонами. Тяжелый мезон сам приблизится к ядру. Диаметр мезонной оболочки будет в сотни раз меньше: это уже похоже на исчезновение…

О мезоатомах я кое-что слышала. Они возникали при обычной температуре; это имело для меня огромное значение, потому что Тумба явно не была рассчитана на термоядерные реакции. Потрясающая логика, подумала я, вагон тоже не рассчитан на такие реакции, но из этого вовсе не следует, что он предназначен для получения мезоатомов.

И все-таки я ухватилась за эту идею.

Мезоатомы… Образуются при обычной температуре, но распадаются через какую-то долю секунды. Может быть, они окажутся устойчивее, если их будет много? Не отдельные мезоатомы, а мезовещество.

Устойчивое мезовещество.

Завтра я принесу бухгалтеру смету на второй экспериментальный образец Большого Мусорного Ящика. «Что вы еще выдумали, — возмутится бухгалтер, — что за мусорный ящик?» А я отвечу: «Очень просто. Возьмите, например, ваш шикарный компьютер, поставьте на стеклянную плиту Тумбы — и вещество превратится в мезовещество, компьютер практически исчезнет, его объем уменьшится в миллион раз». — «Это вас слава испортила, — скажет бухгалтер, — все приличные психологи спокойно работают в своих кабинетах, а вы затеваете эксперименты, в результате которых создаются машины для исчезновения материальных ценностей…»

А ведь в самом деле! Блоки ЭДУ укреплены слишком высоко, щитки на металлической гробнице расположены слишком низко. Остается стеклянная плита. Она как поднос. Мы ничего не поставили на нее, поэтому Тумба и не сработала…

Глава 9

Мне стало страшно.

Сейчас я вернусь в лабораторию, включу Тумбу — и ничего не получится. Потому что идея о мезовеществе всего лишь цепочка произвольных предположений, не больше. Снежный мост над пропастью.

И так будет всегда. Так будет сегодня, завтра и всю жизнь. Сумасшедшие идеи — моя специальность…

Глава 10

Я здраво рассудила, что сначала надо поужинать. Я пила кефир, грызла пряники и без всякого воодушевления рассматривала металлическую гробницу. Уж если меня тянуло ко всяким хроновариаторам и подпространственным трансфузорам, что говорить об Игоре… Он наверняка выбрал что-нибудь романтичнее Большого Мусорного Ящика.

В сущности, все мои рассуждения ничего не стоили. Вот только стеклянная плита… Она и в самом деле напоминала поднос. Это был единственный шанс.

Допив кефир, я вымыла бутылку и поставила ее на стеклянную плиту.

Рубильник, затем кнопка «Пуск». Тумба стучит, жужжит, посвистывает… До чего же неприятный концерт!

Я надавила на клавишу «Икс». Сердце у меня замерло, потому что мне все-таки хотелось, чтобы бутылка исчезла. Вопреки всякой логике была какая-то капелька надежды…

Бутылка медленно качнулась. Я подумала, что она упадет, и тут произошло нечто совершенно неожиданное. Бутылка приподнялась над плитой, замерла на мгновение… и рванулась вверх. Она ударилась о потолок в нескольких сантиметрах от плафона. Я услышала звук бьющегося стекла и инстинктивно закрыла глаза, ожидая, что сейчас посыплются осколки. Но осколки не сыпались. Они держались на потолке и не упали даже после того, как я выключила Тумбу.

— Эй, вы! — громко сказала я, и голос прозвучал как будто со стороны.

Я насчитала одиннадцать крупных осколков; они, покачиваясь, плавали у потолка. Поток теплого воздуха постепенно относил их к стене. Зрелище было потрясающее; я долго смотрела на эти осколки, ошеломленная происшедшим. Сидела на подоконнике, смотрела и страшно боялась, как бы осколки не исчезли…

Думать я начала потом. Почему Игорь не сказал мне, что Тумба работает? Не мог он меня обманывать — это исключалось.

Стараясь не упустить из виду осколки (я боялась, что они исчезнут), я вышла в другую комнату, к телефону, и позвонила Арсену.

— С ума сошла! — сказал он сердито. — Второй час ночи, ты это понимаешь?

— Арсен, ты ничего не менял в машине?

Он рассвирепел:

— Какая машина? Бессмысленное нагромождение частей, а не машина!

— Хорошо. Пусть нагромождение. Ты менял что-нибудь в этом нагромождении?

— Менял. Исправил волновод в генераторе СВЧ. Я же тебе говорил, он безграмотно сделан.

— Ага. Ну спасибо. Это все, все. Спи.

— Подожди! Что случилось? Ты можешь толком объяснить?

— Нет, Арсен, не могу. Второй час ночи…

Безграмотно сделан волновод. Игорь застрял на чистой технике. Не хватило знаний, опыта. Моя вина: с какого-то момента надо было подключить к работе опытного физика.

…А осколки плавали у потолка, и голова у меня кружилась от восторженного нахальства. В общем-то, я славно поработала, я была на шаг от разгадки. Заменять надо не электроны, а ядра атомов. Если в атоме водорода заменить протон позитроном, вес уменьшится в тысячи раз, а другие свойства останутся прежними: они зависят от электронной оболочки. Устойчивое позитрониевое вещество — вот что может делать Тумба. Игорь, конечно, не думал о Большом Мусорном Ящике. Он шел каким-то иным путем, и этот путь привел его к созданию позитрониевого вещества. Завтра я притащу мышей и посмотрю, как это выглядит с живыми организмами. Главное, научиться возвращать вес. Две клавиши у меня в резерве. Кто знает, может быть, удастся получить и мезоатомное вещество, ведь не случайно эти идеи пересеклись.

Позитрониевое вещество, мезоатомное вещество… Предположения, не больше. Может быть, тут действует совсем иной механизм. Осколки бутылки на потолке — это факт, а остальное — на уровне догадок. Просто меня гипнотизирует идея управления веществом.

Нет, завтра я не пойду к бухгалтеру. Идти надо с Игорем.

Теперь я составлю смету миллиона на два. А когда бухгалтер спросит: «Что это такое?» — я слегка полетаю по комнате. Надо будет надеть брюки и курточку…

Я потушила свет и устроилась на подоконнике. Мне вдруг отчаянно захотелось спать. Я смотрела на звезды — их было много в эту ночь — и думала, что завтра полечу над домами и улицами. С утра надо взяться за мышей, а вечером, когда стемнеет, можно немного полетать. Никто не заметит.

И снова, уже сквозь сон, я вспомнила Уитмена:

Сегодня перед рассветом я взошел на вершину холма и увидел усыпанное звездами небо, и сказал моей душе: когда мы овладеем всеми этими шарами Вселенной, и всеми их усладами, и всеми их знаниями, будет ли с нас довольно?

А ведь это путь к звездам. Корабль и экипаж из почти невесомого позитрониевого вещества. Там, на чужой планете, совершится обратное превращение; протоны есть везде, незачем возить протонный баланс. Мы полетим к звездам… будет ли с нас довольно?

И моя душа сказала: нет, этого мало для нас, мы пойдем мимо — и дальше.

1971 г.

Звезда психологии

Глава 1

Даешь хрононавтику!

Посмотрите-ка на меня. Рост двести два. Двадцать три года, считайте, еще пару лет я буду расти. Одежда, обувь — исключительно из магазина «Богатырь». Девяносто три кэ-гэ — и ни капли жира. Кресло ваше редакторское, извините, вместе с вами одной рукой выжму… Родители? Нет, родители не такие. Родители типичные очкарики. Папаша членкор, прикладная математика. Ну, интегралы, комплексы, симплексы, функции Хевисайда-Шорина… А мамочка кандидат искусствоведения по балету: па-де-де, па-де-труа, великий Жан Новер, образ умирающего лебедя… Я в прадеда пошел. Он в гражданскую командовал бронепоездом. Моей комплекции человек. Мне восемь лет исполнилось, приезжал он из Севастополя, подарил на день рождения ленту от своей бескозырки — надпись там «Керчь», подбросил меня к потолку. Держи, говорит, братишка, революционный шаг… А папаша тут как тут: преподносит мне курс лекций Фейнмана. Сейчас, мол, эн-тэ-эр, научно-техническая революция, она, мол, движет вперед прогрессивное человечество, учиться надо и тэ-дэ и тэ-пэ. Ладно, надо учиться, куда денешься — я восемь классов одолел. Работенка нетрудная, почитывал приключения и фантастику. Дома у нас по-французски. Для моего воспитания. Ладно, терплю, что поделаешь…

Окончил восемь классов — и в пэ-тэ-у. Мамочка — в обморок. Папаша из угла в угол бегает, на русском языке выражается, про кибернетику толкует, про квантовую электронику. Надо, говорит, десять классов окончить, потом идти в вуз и тэ-дэ и тэ-пэ. Они всю мою жизнь заранее запрограммировали. А мне в такой жизни тесно. Я на очкариков насмотрелся, знаю. Вуз, аспирантура, кандидатская, статейки «Еще раз к вопросу о…». В тридцать — лысина, в тридцать пять — геморрой. И вот ты уже доктор и учишь других очкариков. В сорок — первый инфаркт. Еще через пяток лет ты членкор, все уже позади и ты сидишь в президиумах до безвременной своей кончины… Что? Спорт? Ха, видал я этот спорт для очкариков. Рядом с нашим домом шестнадцатиэтажка, одна стена гладкая, там скалолазы тренируются. Как-то подошел, дайте, говорю, попробовать. А мне их шеф, очкарик такой с бородкой, вежливо отвечает: нельзя, мол, вы не подготовлены, сначала надо год-другой в секцию походить, то да се… Я на следующее воскресенье пришел пораньше, закрепил на крыше бельевую капроновую веревку, поднялся до середины стены, сижу, жду. Пришли скалолазы, шумят, возмущаются, что я без всяких хитростей поднялся… Потом в милиции объяснительную писал… Нет, на стенку подниматься неинтересно. Мне, как говорится в «Тиле Уленшпигеле», в сердце стучала лента от прадедовой бескозырки. Вихрь революции — вот что мне требовалось… Есть революция, есть, но — научно-техническая… Хорошо, думаю, раз такое дело, надо двинуть в науку и заварить в ней что-нибудь отчаянно революционное. Вопрос — как?

Я ведь понимал: очкарики науку знают, какие у меня против них шансы? Один-единственный шанс — такую дорожку найти, по которой очкарики не ходят. В общем, думал я, думал — и решил: займусь-ка проблемой путешествий во времени. Хрононавтикой то есть. Очкарики на это дело отрицательно смотрят. Ну, как на вечный двигатель. А меня путешествия во времени очень даже привлекают. Мне бы по разным эпохам промчаться с ветерком… Эх!.. Ну ладно, слесарю я в своем пэ-тэ-у, при моей силе дело это нехитрое, и над первоисточниками работаю: Уэллс, «Машина времени», Азимов, «Конец вечности», Уиндем, «Хроноклазм» и тэ-дэ и тэ-пэ. Не думайте, я не чокнулся, я хорошо понимал, что проблема трудная, а знаний у меня маловато. Так ведь очкарики от этой проблемы шарахаются — значит, знания тут только мешают делу. Нужен какой-то особый подход, а вот какой именно — большой вопрос…

Между тем кончаю пэ-тэ-у и поступаю на завод «Фрезер». Три месяца — и у меня пятый разряд, это надо понимать. Мастер говорит: «Золотые руки у тебя, Стас…»

Вот тут и заваривается каша.

Воскресным утром приходит сосед-биолог и просит починить часы. Я, надо сказать, соседям многое чинил, народ у нас в доме ученый, если где труба протекает или кран не работает — трагедия! Я чиню и от всяких там гонораров категорически отказываюсь. Слесаря жэковские как-то прижали меня в подъезде, стали права качать, зачем, говорят, ты нам экономическую конъюнктуру подрываешь? Смешно! Я их легонько приподнял, повибрировал в воздухе и опустил без телесных повреждений… Словом, приходит сосед: ах, ах, взгляните, глубокоуважаемый Ростислав Иннокентьевич, на эти часики. Так у вас, говорю, гарантия еще не пропала, идите в мастерскую, пусть отсылают на завод, если отремонтировать не могут. Сосед вздыхает: не решаюсь, говорит, поскольку часы подарены коллегами, вот и надпись имеется, а завод может заменить часы, какая же тут радость… Ну, починил я часики, полдня просидел, но починил, заводской брак там был. Вышел потом на улицу, иду, размышляю. Ломкие стали вещи, думаю, а что же будет лет через двести или пятьсот?.. И возникает у меня потрясающая мысль. Вот, слушайте. Будущая техника представляется нам сверхнадежной, а ведь все наоборот, снижается надежность! Римские дороги до сих пор стоят, а шоссейку около нашего дома каждый год латают… Значит, логично рассуждая, машины времени, если они появятся, допустим, в двадцать втором веке, запросто будут ломаться. Конечно, двадцать второй век, тут тебе все удобства: гарантийный срок, профилактика, ремонтные мастерские, аварийная помощь… А если машина сломается в пути? Не на месте приземления, а где-нибудь в стороне. И если нет связи и нельзя вызвать аварийную из родного двадцать второго века — как тогда? Как сообщить: застрял в таком-то месте, в таком-то году?..

Я две недели сам не свой ходил, вертел разные варианты, литературу просматривал. Загвоздка в том, что сигнал может вызвать разные недопустимые изменения в истории. Хроноклазмы. Вы, извините, читали «И грянул гром» Брэдбери? В доисторические времена случайно раздавили бабочку, а когда вернулись — ужас, все изменилось… Что? Диктофон? Пожалуйста, записывайте, мне все равно. Работает? Ну, поехали дальше.

В общем, решил я эту задачку. Прежде всего, сигнал должен дойти до эпохи, откуда стартовал потерпевший хронокрушение. Нужно что-то такое, что уверенно пройдет сквозь века. Мамочка всегда мне говорила, что искусство — вечно. Следовательно, вся надежда на произведения искусства. Скульптура или, что более вероятно, живопись. Висит, скажем, «Богатырская застава» в Третьяковке, и вдруг у Добрыни Никитича появляется современный автомат. Ну, все сразу видят: не мог Васнецов допустить такой анахронизм. Значит, кто-то потерпел аварию в девятнадцатом веке и подает сигнал бедствия. Конечно, автомат — слишком заметно. Ну, какая-то другая деталь, понятная только в двадцать втором веке. Во все времена она никому ничего не говорит, просто деталь интерьера или там одежды. А в двадцать втором веке люди сразу подмечают: так это же лямбда-тестер, придуманный десять лет назад!

Словом, заявляю я мамочке, что намерен приобщиться к искусству и потому нуждаюсь в квалифицированной помощи. Мамочка — в восторге! Действует по своим каналам, появляются классные знатоки живописи разных времен. Начинаем с Москвы, музеи, запасники, частные коллекции… Отработаю я смену, переоденусь, а на проходной меня уже ждет очередной специалист. Ребята смеются: каждый день другая дамочка… Пошли, говорю, со мной, посмотрите. Ну, со мной и ходят — когда пять человек, когда двадцать. В многотиражке статья: «Слесарь Шеремет штурмует вершины культуры». Что поделаешь, штурмую… Итальянский одолел — читаю со словарем. В Италии много альбомов выпускают. Книжки почитываю по истории, чтобы правильно понимать, где реальность, а где хроноклазмы. Москвы и Московской области мне на год хватило. В отпуск еду в Ленинград — так, для разведки. По ходу дела уточняю: вряд ли у кого-нибудь поднимется рука подправлять всемирно известные шедевры. Значит, основное внимание — на картины неизвестных и малоизвестных художников. Временами возникают сомнения: а если на интересующую меня картину нанесен второй слой и расчистка будет осуществлена только лет через сто? Знакомлюсь с реставраторами, вникаю в их работу. Тут вызывают в комитет комсомола, секретарь жмет мне руку и говорит: «Учитывая твою ударную работу и пламенную страсть к искусству, мы тебе организовали путевку, поедешь с группой художников по музеям мира». Да… Только не пришлось мне в тот раз поездить по музеям мира — наступило время идти в армию. Хотели меня в десантники взять, но прадедова лента стучала мне в сердце, и я сказал: «На флот — и точка!» Тихоокеанский флот, ракетные катера… Дело серьезное. Служу как положено. Мамочка шлет мне альбомы. Если увольнение — посещаю местные музеи. Со мной морячки — когда пять, когда двадцать человек. Во флотской газете статья: «Гвардии старший матрос Шеремет и культура». Командир приказывает: «В свободное время, Шеремет, готовьтесь в вуз». Ну, командир — не мамочка. Есть, говорю, готовиться. Хотел командир, чтобы я после службы пошел в высшее военно-морское, но вернулся я на свой «Фрезер». В комитете секретарь мне говорит: «Мы твой портрет не снимали с доски. Красуешься ты у проходной и письма там из части, благодарности. Выдвигаем тебя бригадиром — монтировать новую линию, первую в стране, фирменную. А насчет музеев мира не сомневайся — поедешь…»

Ну, сдаем линию на месяц раньше срока. О качестве не говорю, у меня тяп-ляп не бывает, я как вспомню про потерпевших хронокрушение, меня злость берет на любую халтуру… Премию дали — я слетал на Урал, походил по музеям. Выбирают депутатом в горсовет, потом — на съезд комсомола, поскольку бригада моя становится известной. Вынужден поступить в физтех, на вечернее отделение — ребята на меня смотрят, что тут сделаешь. В секцию бокса хожу, на флоте привык разминаться. Фейнмана прочитал — есть у него интересные мысли. Кое с кем пытался говорить о хрононавтике — с физиками, философами… Не слушают! Ничего, думаю, пробьемся. Линия у меня правильная: надо показать, что был прилет из будущего — был и никаких гвоздей! Тогда уж наука двинет на это направление со всей своей мощью… Побывал в Киеве, потом в Астрахани, отличный там музей…

И тут мне вручают путевку: поезжай, дорогой товарищ, по музеям мира. Ну! Дрезден, Париж, Мадрид и три недели в Италии. В группе художники, есть и мамочкины знакомые — профессора, наперебой мне все объясняют, а я им за переводчика. Конечно, на фоне ученой публики я смотрюсь странно — двести два эс-эм, кулачищи, как арбузы… В одной из итальянских газет статья: «Кто вы, господин Шеремет?» Старший группы собирает пресс-конференцию: задавайте, мол, вопросы господину Шеремету… Ну, спрашивали и по работе, и по живописи, и вообще… Отвечал как надо. Но речь не об этом, поскольку в Венеции нашел я то, что искал. Нашел!

Художник Андрэ Гио. Картина называется «Часовой мастер». Середина XVII века. Часовщик стоит у стола, вокруг восемь пар часов — и все они показывают одно и то же время: без четверти пять, то есть шестнадцать сорок пять. Понимаете: 1645… А за окном канал и видна фигура гондольера. Адрес и дата! Проверьте сами: в любой часовой мастерской часы показывают разное время, ведь некоторые часы просто стоят. А тут с точностью до секунд одно и то же время!

Спрашиваю, что известно о Гио, какие у него картины? Вызывают они своего главного специалиста, и тот объясняет, что Андрэ Гио — человек в Венеции пришлый, вроде бы француз, а может, и не француз, никто толком не знает, где Гио родился, у кого учился… Написал человек одну картину и вскоре навсегда исчез. Чувствуется влияние больших мастеров — Рубенса, Ван Дейка, Снейдерса, Йорданса… Может, этот Гио — фламандец? Никто не знает…

Небольшое, в общем, полотно, примерно полтора метра на метр, грубоватые мазки, странное сочетание основного красно-золотистого тона и серых, как бы стальных, механизмов. Там у стола, на полу три механизма без циферблатов. Большие — от стенных или башенных часов. Понимаете, не делали тогда часов из стали! И лицо у часовщика… Ну, словно человек к чему-то прислушивается. Застыл в ожидании… Я думал — будет деталь в картине, а тут вся картина — призыв о помощи.

Вернулся в Москву с пачкой репродукций и цветных фотографий. Вот, можете полюбоваться. Обратите внимание на эти часы — у них секундная стрелка. А откуда в 1645 году такая стрелка, если она, согласно всем историческим данным, впервые появилась восемьдесят лет спустя?! Теперь посмотрите на положение стрелки — чуть больше тридцати секунд — шесть месяцев. Значит, начало июля. Ну, скажем, первая декада июля 1645 года… Пойдем дальше. На стене — маятниковые часы. Вот увеличенный фрагмент. Заметьте, маятник собран из чередующихся полос — желтая полоса, потом серая, снова желтая… Медь и сталь. Или медь и цинк. Температурный компенсатор. А он, этот компенсатор, придуман через сто лет после Гио…

Пойдем дальше. Ну, механизмы, что на полу стоят, как ни крути, обычные часовые механизмы. Но у часовщика в руках еще одна машинка — и это уж не часы! Вот репродукция, вот увеличенный фрагмент. Тут ничего и понимать не надо. Сравните эту штуку с теми механизмами, что стоят на полу, — ничего похожего. Посмотрите: провода, в семнадцатом веке провода! Вот транзистор. Здесь стеклянная трубочка с контактами, геркон то есть… Я все обмерил, тут ведь четко — как на чертеже. Сделал приборчик в натуре. Вот он, держите. Снимаем корпус — и все как на фрагменте.

Теперь новая проблема: что же это такое? Для чего предназначено? Как работает?.. Нет, нет, не машина времени. Во всяком случае, не действующая машина времени. Картина ведь сообщает об аварии. Скорее это часть машины. Ну, как карбюратор у автомобильного двигателя. Или вообще что-то постороннее: некий лямбда-тестер и тэ-дэ и тэ-пэ.

Я, конечно, по-разному вертел эту штуку. Ни черта не выходит! Я вот что думаю: нет там источника энергии. Ну, представьте, что в пушкинские времена вам дают карманный электрический фонарик, но без батарейки. Можете вертеть сколько угодно, нажимать на кнопки, передвигать рычажки… Ничего не получится, потому что из предосторожности вынута батарейка. Гио что-то вынул — во избежание хроноклазма. Обратите внимание: везде плотная компоновка, а тут выемка и свободное место. Такое впечатление, словно здесь что-то лежало, вот и пружинка для закрепления. Пробовал я батарейки… И нагревать пробовал, и освещать… Здесь какая-то другая энергия.

Ну ладно, подходим к делу. Нужно, я так думаю, опубликовать. Все, что я рассказал, и репродукцию. Как это — зачем? Во-первых, пусть ученые подумают, может, кто и догадается. А во-вторых, пусть искусствоведы посмотрят на другие картины. Одному человеку и ста лет не хватит на все музеи. Считаю, мне еще повезло, можно и всю жизнь крутиться, если в одиночку. Картины-то ведь по всему свету разбросаны… А что я? Я буду продолжать. Мою бригаду на три месяца в Ленинград перебрасывают, монтировать нашу фирменную линию на «Электросиле». Так что я в строю. И потому у меня есть еще одна потрясающая идея. Нет, пока рано… Мне тут адресок дали, есть, говорят, лаборатория доктора психологии Сафрай Киры Владимировны, там поддерживают смелые идеи. Схожу, посмотрю…

Два слова о хроноклазмах. Можно, конечно, считать, что преждевременные открытия вредны. Но вдруг эта штука, в коробочке, не преждевременная? Может, именно нам суждено разобраться в этом. Те, в будущем, надеются на нас: не подкачайте, ребята… Лента с бескозырки прадеда стучит мне в сердце: не отступай, братишка, даешь хрононавтику!

В какой форме печатать? А мне все равно. Вы же записывали на диктофон — пусть так и идет в масштабе один к одному. Может, те, в своем двадцать втором веке, тоже прочитают. Так что добавьте в конце горячий пролетарский привет — и точка!

Глава 2

Памяти А. С. Грина

Вся правда о перламутровых молниях

Лена Гурова:

— Вам надо обратиться к физикам, — сказала Кира Владимировна Сафрай. — Перламутровые молнии не по моей специальности.

Она нетерпеливо посмотрела на часы. Но я не думала сдаваться. Два месяца я ждала этой встречи. Получить интервью у К. В. Сафрай оказалось адски трудно: то она куда-то уезжала, то была занята, то еще что-то… За эти месяцы я выслушала массу легенд на тему «К. В. Сафрай — суперзвезда психологии». Как она поступала в МГУ, как еще студенткой получила лабораторию, как академик К. предлагал ей должность главного психолога в Институте физических проблем и т. д. и т. п. Не знаю, что было достоверно в этих легендах. Сейчас передо мной сидела молодая женщина, старше меня на пять — шесть лет, никак не больше. Уверенная в себе, это сразу чувствовалось, очень уверенная и красивая. Завидное сочетание: черные волосы и светлые глаза. Свежий загар, подумать только, настоящий бронзовый загар в феврале! Все на уровне лучших теледикторских стандартов, даже кожаный костюмчик. Однако я представляла К.В. иначе. Есть ведь что-то таинственное в слове «психолог»… Эта телекартинка совсем не походила на психолога К. В. Сафрай, о которой рассказывали (или сочиняли?) легенды.

— С физикой более или менее ясно, — сказала я. — Тут мне проще разобраться, по образованию я — физик. Год назад кончила МГУ.

К.В. перевела взгляд с часов на меня.

— Физик? Почему же вы пошли работать в редакцию?

— Поступала в одно место, не взяли… В другие сама не захотела. Пока работаю в журнале, так уж получилось.

Я не сказала главного: поступала я как раз в лабораторию д. п. н. Сафрай. Разговаривал со мной ее зам., бородатый дядечка, быстренько объяснивший, что им нужен не начинающий физик-теоретик, а, напротив, опытный физик-экспериментатор. Смотрел он на меня так, словно я пришла из детского сада. Я туманно намекнула насчет молний, он этого просто не заметил.

— Понимаете, Кира Владимировна, — продолжала я, — мне надо сделать материал о психологическом аспекте этой проблемы. И других подобных проблем. Я имею в виду неопознанные летающие объекты, телепатию, Бермудский треугольник, снежного человека…

— Хорошо, — вздохнула К.В. — Но я только ничего не знаю о перламутровых молниях. Изложите суть дела, объясните, что именно вас интересует. Пятнадцать минут вам хватит?

Ну вот, подумала я, пешка выиграна! К.В. меня слушает, это уже кое-что. Мне хватит четырех минут, я репетировала эту часть, тут у меня выверено каждое слово.

Итак, основные факты. Восемь лет назад в английском журнале «Природа» появилась статья Антонио Сенни. Статья была о шаровых молниях вообще, но в самом конце говорилось о необычном поведении шаровых молний с перламутровой окраской: их словно притягивал человек, они как привязанные крутились вокруг человека, впрочем, никогда не причиняя вреда. Три года спустя был опубликован отчет Международного научного центра в Вене. Удалось собрать и проанализировать на ЭВМ свыше семнадцати тысяч показаний очевидцев, встречавшихся с шаровыми молниями. 420 человек видели перламутровые молнии. Почти все очевидцы указывали на странное поведение этих молний. Однако, на отчет, как и на статью Сенни, широкая публика не реагировала. Еще через три года вышла книга венгерского журналиста Имре Алмаши «Перламутровый шар бессмертия». Пользуясь венским отчетом, Алмаши нанес на карту места встречи с перламутровыми молниями. Оказалось, что встречи происходили только в четырех регионах (горные местности в умеренном поясе, в частности — Кавказ). Далее Алмаши, опираясь на официальную статистику ЮНЕСКО, показал, что выделенные регионы точно совпадают с четырьмя достоверно установленными регионами долгожительства. Оставался один шаг до идеи обиологическом действии перламутровых молний — и Алмаши сделал этот шаг. Статистика у Алмаши такая: из 420 человек, когда-то встречавшихся с перламутровыми молниями, 196 теперь старше восьмидесяти лет, 102 — старше девяноста и 74 — старше ста лет. В девятнадцати показаниях упоминалось, что встреча привела к излечению от тяжелых болезней.

Алмаши не ограничился венским отчетом и, побывав в трех регионах, выяснил, что биологическое действие типично почти для всех встреч, причем в большинстве случаев это удалось подтвердить документально… Тут-то и начался бум! Дискуссии, поток новых сведений, повторные опросы, эксперименты по получению шаровых молний, экспедиции — официальные и самодеятельные…

Ровно четыре минуты! Еще одна выигранная пешка, теперь можно чуть-чуть расслабиться и оглядеться. Две стены заставлены книгами, на третьей — огромные цветные снимки: море, берег и море, снова море… Часы над дверью, часы на книжной полке, часы на столе — тут не засидишься. Тот же стиль, что и во всей лаборатории. Здесь жили в азартном, ускоренном ритме, это я успела заметить. А, может быть, просто не было потерь времени, не было пустоты — и от этого ритм казался ускоренным. В общем, жаль, что меня не взяли в эту лабораторию.

— Что ж, понятно, — кивнула К.В. — Требуется психологический комментарий? Пожалуйста. Каждой эпохе нужны свои мифы, легенды, сказки. Кто в наше время всерьез поверит в «Летучего Голландца»? И вот на смену старым мифам приходят новые — с научной окраской. Я бы разделила их на две группы. Первая: ширпотреб. Эти мифы доступны всем, но не имеют научного потенциала, в них просто верят или не верят. Летающие тарелки, телепатия, Бермудский треугольник. Вторая группа… Скажем так: мифы для младших научных сотрудников. Возникает, например, гипотеза о том, что Тунгусский взрыв — катастрофа инопланетного космического корабля. И в тайгу устремляются самодеятельные экспедиции — студенты, молодые ученые… Чудовище озера Лох-Несс… И, конечно же, перламутровые молнии.

Меня подмывало тихонько сбежать. Такое чувство должен испытывать начинающий шахматист, севший играть против гроссмейстера: что толку, если даже возьмешь пару пешек… Ну, смелее! Пора открыто идти в атаку.

— Мифы-приманки, — я подчеркнула слово «приманки».

И тут телекартинка исчезла. К.В. рассмеялась, и я увидела девчонку, честное слово, обыкновенную девчонку, ну пусть и не совсем обыкновенную, озорную и хитрющую (есть такой тип), но все-таки девчонку, мою ровесницу.

— Приманки? — переспросила К.В. — Отлично сказано, мне нравится. Но можно и по-другому: мифы-громоотводы. В эпоху НТР у общества образуется огромный избыток творческой энергии. Рассеянной творческой энергии, которая накапливается, как электричество в атмосфере. Современный исследователь занят узкой проблемой, работает с деталями, даже с деталями деталей. Отсюда тоска по чему-то большому, неожиданному, романтичному.

— Итак, есть избыточная творческая энергия. Она бесполезно рассеивается или притягивается случайными «громоотводами», то есть опять-таки пропадает. Логично использовать эту энергию, направив ее на проблему, имеющую реальное решение. Может быть, Кира Владимировна, некоторые мифы возникли не случайно? Может быть, их кто-то создал? Какая прекрасная приманка — перламутровый шар бессмертия…

— Вы замужем? — спросила К.В.

— Нет, — ответила я машинально, не понимая к чему она клонит.

— Вам придется нелегко. Излишняя проницательность не всегда полезна… Стоит ли докапываться до происхождения мифов? Ведь они украшают жизнь. Вот марсианские каналы — прелестная была выдумка! А теперь этого мифа нет.

Я растерялась. Почему она не возражает?! Что-то получилось не так. Но я уже не могла остановиться, разобраться.

— Не знаю, как с марсианскими каналами, — сказала я, нахально глядя в ее светлые глаза. — Но миф о перламутровых молниях — это ваша работа, Кира Владимировна. Ваша или вашей лаборатории.

Кира Владимировна Сафрай:

Она мне сразу понравилась, Леночка Гурова. Трусила она отчаянно, но держалась молодцом. Год назад у нее были весьма зыбкие догадки, и только. Надо признать, за год она до многого докопалась, и теперь вела продуманную атаку. Я чуть-чуть подыграла, и все прошло как надо. А потом она растерялась, потому что я без всяких споров признала: да, перламутровые молнии — наша выдумка.

Представьте себе, что у вас появляется дикая догадка: никакой Византии не существовало. И вот вы терпеливо собираете материалы и приходите к историкам, чтобы их разоблачить, а историки, ничуть не краснея, говорят: «Действительно, не было никакой Византии, чего уж тут скрывать! Вся ее история сочинена в нашем институте, а архитектурные и иные памятники сделаны в мастерской по специальному заказу…»

Наша лаборатория занимается многими странными проблемами, но операция «Молния», пожалуй, одна из самых странных. Впрочем, как посмотреть: лично меня в этой операции ничто не удивляет. Идея возникла давно, я успела сотни раз переворошить все варианты. Отсчет, наверное, надо вести с далеких школьных времен. Однажды, перечитывая «Алые паруса», я подумала, что, в сущности, это сказка о сказке: человек осуществил сказку — и она ожила, стала во сто крат великолепнее. Наверное, такое же стремление движет и многими из тех, кто высматривает летающие тарелки, ныряет в озеро Лох-Несс или ставит опыты по телепатии… Я начала собирать материалы по научным мифам, меня удивляла их способность индуцировать и поглощать огромное количество интеллектуальной энергии. Я подсчитала, во что обошлось увлечение летающими тарелками. Даже при самых заниженных цифрах получалось нечто ошеломляющее. Я перевела человеко-часы в человеко-жизни: так вот, в самом минимальном варианте выходило что-то около двух тысяч человеко-жизней, безвозвратно и без отдачи поглощенных мифом. Две тысячи жизней!.. Леночка Гурова сказала: «Мифы-приманки». Что ж, удачное определение. Поставим эти приманки там, где надо — мысль, казалось бы, простейшая. Но я долго колебалась: помнила о цене, которой будет оплачена погоня за мифом. Миф-приманка? И да, и нет. Нужно реальное направление, имеющее перспективу и требующее притока свежих сил. Нужна комплексная проблема — для физиков, химиков, биологов, словом, для любых специалистов. А внешне — только внешне! — пусть это будет таинственный и романтичный миф-приманка…

Лена Гурова:

— Никаких перламутровых молний не было и нет, — упрямо повторила я. — Вы их придумали, Кира Владимировна.

— Двенадцать минут, — сказала К.В. — Почему вы сразу не выложили свою догадку?

Разоблачение никак на нее не подействовало, честное слово! И я растерялась. Нет, К.В. отнюдь не была озорной девчонкой. Я вдруг почувствовала, что нахожусь в силовом поле очень умного и волевого человека, и разговор движется по неведомым мне сложным линиям, а вовсе не так, как я планировала.

— Значит, я права?

— У Грина, — сказала К.В. — есть рассказ «Сердце пустыни». Не помните? Трое бездельников разыграли доверчивого парня: рассказали ему сказку о чудесном поселке в глубине африканского леса. Парень поверил и отправился на поиски. Через несколько лет он вернулся, и шутники подумали, что настал час расплаты. Но парень и не думал мстить. Он рассказал, как с величайшими трудностями, сто раз рискуя жизнью, добрался до места и, разумеется, не нашел там ни домов, ни поселка. Он понял, что его разыграли, но шутка — так он сказал — была красивой. Поэтому он сам построил дома, построил поселок, пригласил людей, словом, сделал все как в сказке. Понимаете?

Я пробормотала что-то о перламутровых молниях: их нет, миф остался мифом…

— Ну и прекрасно! — ответила К.В. — Хороший миф должен оставаться мифом. Иначе он потеряет притягательную силу. Перламутровых молний нет и, надеюсь, не будет. Но в погоне за этим призраком уже сделаны реальные открытия по химии тяжелых ионов, образующих вещество обычной шаровой молнии. Кстати, некоторые соединения тяжелых ионов с нейтральными молекулами действительно обладают целебными свойствами… Подано два десятка заявок на новые способы получения шаровых молний. И это только начало. Эксперимент продолжается.

А я радовалась выигранным пешкам — вот наивность!

— Значит, писать об этом нельзя?

— Сколько угодно. Вы можете слово в слово изложить весь наш разговор.

В первый момент мне показалось, что она шутит.

— Написать о том, что все это выдумка? И что вы сами признаете…

— Ну конечно!

Я чувствовала себя бестолковой ученицей.

— Но ваш эксперимент…

— У таких мифов огромный запас прочности, — терпеливо пояснила К.В. — Больше того, время от времени нужны разоблачения, резкие выступления скептиков и все такое прочее. Это только подливает масло в огонь…

Припомнив обстоятельства, при которых мне поручили заняться статьей, я начала кое-что соображать.

— Моя статья предусмотрена планом эксперимента?

Ответ я уже знала. Теперь у меня не было ни малейших сомнений в том, что все легенды о К. В. Сафрай были чистейшей правдой.

— Вы замужем? — спросила я, мобилизовав последние остатки нахальства.

Она кивнула.

— И вам не мешает такая… проницательность?

К.В. улыбнулась.

— Сложный вопрос… Пишите статью, Елена Юрьевна, берите расчет и приходите к нам. Собственно, мы Вас приняли год назад. Считайте, что это был испытательный срок. Мой зам. утверждал, что Вы упрямы и обязательно раскопаете эту историю. Мы еще поговорим об этом, меня интересуют все подробности — как именно вы докопались.

— Вам нужен журналист? — спросила я. Вопрос был лишним. Я бы пошла работать к К.В. кем угодно.

— Нам нужен физик-теоретик с богатой фантазией. Это ведь пробный эксперимент. Всего лишь начало.

Статью я написала. Разумеется, она оказала только то действие, на которое рассчитывала К.В. Миф-приманка и в самом деле неуязвим! Сегодня перламутровые молнии — самое модное увлечение. Как когда-то миф о летающих тарелках. Разница лишь в пользе. Но в этом все дело.

Глава 3

Четыре мраморных слоника

— У нас ЧП, Кира Владимировна, — сказал Морев. — Вот, полюбуйтесь.

Он открыл ящик письменного стола и вытащил — одного за другим — четырех мраморных слоников. На полированной поверхности стола, рядом с элегантным телефоном в стиле «ретро», слоники смотрелись странно: все-таки «ретро» — игра в старину, а слоники и в самом деле были старыми. Ну, а Морев выглядел отлично. Здесь, в своем модерном кабинете, он был вполне на месте. Замшевая куртка, модные очки… Современный молодой директор современного процветающего НИИ. Впрочем, теперь он назывался генеральным директором научно-производственного объединения.

— Сюжет для Агаты Кристи, — продолжал Морев. — Смесь детектива и мистики… Этажом ниже кабинет Зарайского, моего зама по кадрам. Четыре дня назад Зарайский открыл утром свой сейф… Все было в сохранности, но на папках стоял вот этот слоник, — Морев показал на самую маленькую фигурку. — Кто и зачем поставил его туда? И главное — как? На следующее утро в сейфе появился второй слоник, побольше. Надо было что-то предпринять… Вечером Зарайский закрыл сейф при мне, мы тщательно опечатали сейф и дверь в кабинет. Утром в сейфе был третий слоник… Ну, вот, этой ночью я остался работать в кабинете Зарайского. Часов до двух писал. Потом читал английский детектив, — он рассмеялся. — Преступники под видом привидений орудуют в старом замке… Из кабинета я не выходил. И все-таки в сейфе оказался вот этот четвертый слоник… Надо обратиться в компетентные органы… Но я решил сначала поговорить с вами. Очень благодарен, что вы нашли время…

Слоники были знакомые, я их где-то видела, вот только где… Чтобы выиграть время, я сказала: тут нужен сыщик, а я психолог. Но Морев, видимо, хорошо продумал разговор.

— Мне важно знать ваше мнение, Кира Владимировна. Пять лет назад намечался хоздоговор между нашими НИИ. Мы просили, чтобы ваша лаборатория дала рекомендации. Вы начали знакомиться с институтом, а потом, к сожалению, отказались заключить договор. Была, если помните, неприятная беседа. Лет через пять, сказали вы, в НИИ сделают потрясающие открытия, но не благодаря вам, товарищ Морев, а вопреки… С тех пор прошло пять лет. Извините за скверный каламбур: открытие сейфа — не научное открытие, но все-таки… Нет ли тут связи?

Похоже, старая история волновала его не меньше, чем таинственные слоники. Молодые генералы НТР чрезвычайно чувствительны к тому, как их оценивают…

— Тогда, Игорь Петрович, вы спокойно отнеслись к моим словам, — напомнила я. — Ответили, что подлинные открытия всегда неожиданны и непредсказуемы.

— Разве не так? Но, признаюсь, я был обижен. Я ведь только пришел в институт, только приступил к работе, а вы твердо гарантировали, что за пять лет не удастся сделать ничего принципиально нового.

Забыв о слониках, Морев стал объяснять, какие результаты получены в институте за пять лет. Я слушала не очень внимательно — вспоминала наш прошлый разговор. В ту пору Морев перестраивал институт, не ожидая наших рекомендаций. Из-за этого я и отказалась от договора: деньги нам были нужны, но к чему корпеть над рекомендациями, если их заведомо не будут использовать? Мореву требовалась галочка — преобразования, мол, согласованы с психологами…

— Вы сосредоточили все силы на самых надежных направлениях, — сказала я. — Там, где успех почти гарантирован. И получили… этот успех. Но неожиданных открытий у вас нет. Их просто не могло быть при такой стратегии.

— У нас сохранились поисковые темы — в отделе Канарчука, например. А лаборатория Панкратьева вела общетеоретические исследования.

Я фыркнула, никак не могу избавиться от этой дурацкой привычки… Морев действительно не тронул нескольких «китов». Они не годились для получения тактических результатов, а драться с ними он тогда не хотел.

— Вас не обманешь, — усмехнулся Морев. — Да, с Панкратьевым я просто не хотел связываться. Канарчук собирался на пенсию… Поймите, при моем предшественнике институт годами не давал ничего существенного. Мы тогда крупно отстали от японцев и итальянцев. Почти две тысячи человек — НИИ, КБ, опытный завод, — а отдачи никакой. От меня ждали результатов, для этого и назначили. И вдруг появляется девочка… Простите, Кира Владимировна, на вид вам было не больше двадцати. Кандидат не то педагогических, не то психологических наук, ничего не понимающий в химии, но готовый учить меня, как руководить химическим НИИ…

Если бы тогда перед Моревым появился седобородый академик, результат был бы тот же.

— Чему вы смеетесь? Что-то не так?

Я объяснила: все в порядке, просто представила, как он выглядел сегодня утром, когда открыл сейф и увидел четвертого слоника.

Морев пожал плечами.

— Если вас интересует точное определение, я обалдел… Но вернемся к прошлому. От меня ждали быстрых и весомых результатов. Пришлось выбрать наиболее перспективные направления и сосредоточить на них всех толковых людей. Я установил жесткие сроки, заставил работать в энергичном темпе…

И вот тут я вспомнила, где видела слоников. У меня даже сердце ёкнуло. Ну и дела, подумала я, с ума можно сойти…

— Вы упомянули о неожиданных открытиях, — продолжал Морев. — Но ведь они непредсказуемы — именно из-за своей неожиданности. Как же я мог их планировать?!

Определенно, это были те слоники! У самого маленького чуть-чуть отбит хобот…

— Неожиданные открытия предсказуемы, — возразила я. — Если, конечно, предсказуемо поведение человека, который ведет исследование.

— Не понял, — Морев упрямо мотнул головой. — Поясните, пожалуйста, свою мысль.

Пять лет назад в лексиконе Морева не было этих слов — «не понял». Прогресс!

— Допустим, дело происходит в начале века. В НИИ парового отопления сидит чудак, который измеряет проводимость меди при низких температурах. Запихивает медный провод в корыто со снегом, что-то измеряет… Вокруг все заняты важными делами, совершенствуют паровое отопление. На чудака смотрят косо — какой толк от его работы? Лет через десять чудак радостно сообщает: результатов нет, потому что снег и лед практически не меняют сопротивление проводников… Нормальный человек тут бы и остановился, но у чудака готов план дальнейшей работы на десять лет: продолжать опыты, постепенно подбираясь к температуре жидкого азота. Есть и задумки на третье десятилетие: посмотреть, что произойдет, если провод охладить еще сильнее, например, до абсолютного нуля… Начальство рвет и мечет. Снег и лед ничего не стоили, а тут придется покупать жидкий азот. Да и вообще — в плане-то паровое отопление!.. Вот такая ситуация. Причем вы знаете, что чудак этот — человек упорный. Начихал он на паровое отопление и гнев начальства — при всех обстоятельствах не бросит работу…

Картинка эта обидела Морева (особенно «НИИ парового отопления»), но суть он схватил мгновенно.

— Вы хотите сказать, что тут можно спрогнозировать открытие сверхпроводимости?

Я пояснила: нет, спрогнозировать открытие сверхпроводимости нельзя, но можно предвидеть, что будет что-то открыто. Удивительно, если бы свойства веществ не менялись при приближении к абсолютному нулю.

Морев молча смотрел на меня. Ах, как он смотрел! Честное слово, впечатление было такое, что он готов и сейчас попросит телефончик…

— Знаете, Кира Владимировна, с некоторых пор я стал собирать о вас… информацию. Дела в НИИ шли хорошо, но без взлетов. Я часто вспоминал наш разговор. Информация накапливалась странная — вроде бы выдумки, мифы, научный фольклор. Но теперь я готов верить всему… Значит, НИИ парового отопления, а в нем чудак, изучающий низкие температуры. И как в данном случае зовут этого… чудака?

— Иван Кузьмич, — сказала я и подумала, что все-таки это свинство, Иван Кузьмич мог бы поставить меня в известность. — Демешкин Иван Кузьмич. Лаборатория фотохимии.

Морев виновато развел руками. Ивана Кузьмича он, конечно, не помнил.

— Лет десять назад у вас была тема, связанная с быстропротекающими процессами. По заказу ваших химиков Демешкин конструировал аппаратуру. Нужны были вспышки в одну миллиардную секунды, нет, меньше, что-то около 10^-10 или даже 10^-11. Демешкин разработал совершенно новые способы, институт их запатентовал…

— Помню, — кивнул Морев. — Мы даже продали две лицензии японцам.

Человека он не помнил, а про лицензии знал, хотя продали их до его появления в институте. У меня вертелась на языке пара теплых слов, но я сдержалась.

— Так вот, Демешкин Иван Кузьмич, — продолжала я. — До войны кончил девять классов. С сорок третьего — на фронте. Сапер. Два ранения, орден Красной Звезды, орден Славы III степени, медали. Демобилизовался, работал, по вечерам учился… Упорный человек. Кончил автодорожный институт… У него талант экспериментатора, тяга к тонкой механике, оптике. К вам в НИИ он попал, когда ему было сорок шесть. И впервые осознал свое призвание. Это как поздняя любовь — счастье, которое страшно потерять, потому что знаешь, что потом ничего уже не будет. Ну, пять лет он делал то, что соответствовало его призванию и нужно было институту. А потом тема кончилась. Он собирал хитрейшую аппаратуру, у него были потрясающие идеи насчет измерения сверхмалых промежутков времени, но это никому не требовалось. Впрочем, в институте помнили проданные лицензии, и некоторое время Демешкина не трогали. А потом пришли вы. Толковых людей вы мобилизовали, бестолковых выгнали, а чудаковатый Демешкин повис в воздухе. Я его сразу приметила: вот человек, умеющий измерять 10^-15 секунды, в планах у него рывок к 10^-25, но он никому не нужен в этом химическом НИИ — со своим автодорожным дипломом и со своей сумасшедшей любовью к этим «минус в такой степени»… Зарайский предложил ему уйти по собственному желанию: лаборатории потребовался химик-аналитик.

— Вспоминаю, — кивнул Морев. — Тут есть деталь, ускользнувшая от вас. Допустим, чудак в НИИ парового отопления планирует испытания не при абсолютном нуле, а ниже, понимаете, ниже, ну, при минус 500. Что бы вы тогда сказали? Вспышка — материальный процесс. А самые быстрые процессы — сильные взаимодействия в атомных ядрах — протекают за 10^-23 секунды. Нельзя планировать получение вспышки в 10^-30 или 10^-40 секунды. Это физически безграмотно. Зарайский рассказал мне о планах Демешкина. Что ж, в конце концов, в интересах Демешкина было перейти в другой институт.

— Как же!.. В его интересах было остаться с аппаратурой, которую он собирал годами, — я с трудом сдерживалась. — Вы говорите, самые быстрые процессы продолжаются 10^-23 секунды, так? Теперь представьте на мгновение, что каким-то чудом удалось выйти в область процессов, длящихся на несколько порядков меньше. Тогда слоник свободно пройдет сквозь любые стены. Ведь стены состоят из атомов, и эти атомы не успеют прореагировать с атомами слоника.

Морев понял идею, но я не могла отказать себе в удовольствии разъяснить популярно:

— Если очень быстро, например, за одну миллионную долю секунды опустить палец в кастрюлю с кипящей водой и так же быстро вынуть палец — ожога не будет, не правда ли?

От примера с кастрюлей он рассвирепел: «Вы допускаете три фундаментальные ошибки…» — но я не дала себя перебить.

— Одна ошибка, Игорь Петрович! Одна ошибка — вера в незыблемость барьеров. Мы абсолютизируем сегодняшние пределы знания. Ну кто сказал, что в глубинах элементарных частиц не могут идти сверхбыстрые процессы? Ведь сто лет назад не знали о ядрах атомов и, следовательно, не знали про сильные взаимодействия, тогда 10^-23 секунды тоже можно было объявить принципиально недостижимыми… И вот что, глубокоуважаемый Игорь Петрович, если вы намерены и дальше твердить о невозможности, ждите следующих слоников. У Демешкина их семь.

Морев сразу погас.

— Значит, вы с самого начала в курсе этой… шуточки?

— Ничуть! Просто год назад я была у Демешкина дома. Он болел. Лежал на диване. Знаете, старый диван с высокой спинкой, а на спинке зеркало и полочки. На одной полочке стояли слоники. Я их увидела у вас — и вспомнила.

— Где он работает, Ваш Демешкин?

— У меня в лаборатории, где же еще. Четыре года. Я его оформила… психологом. Достаю оборудование, выбиваю премии, у него большая семья.

— Представляю, сколько неприятностей было за четыре года…

Нет, вряд ли Морев представлял, сколько их было, этих неприятностей! В каких только инстанциях меня не прорабатывали… Дважды я ставила вопрос так: выгоните Демешкина — я тоже уйду… К бездельникам привыкли, их может собраться целая толпа — никто не возмутится. А когда один человек делает что-то, считающееся невозможным, вот тут все бросаются экономить государственные деньги…

— Вы только не обижайтесь, Кира Владимировна, — сказал Морев, и я почувствовала, что он действительно не хочет меня обидеть. — То, что делает Демешкин, просто не укладывается в рамки науки. Вы что — в самом деле верили в успех?

Что я могла ответить? Рамки науки… Я верила, нет, твердо знала, что кто-то должен набивать себе синяки и шишки, раздвигая эти рамки.

— На такой успех не рассчитывала, — сказала я. — Но что-то, понимаете, что-то должно было найтись в этой невозможной области сверх-сверхбыстрых процессов…

Мы помолчали. Потом Морев сказал:

— Если меня уволят, я попрошусь к вам младшим научным сотрудником. С темой «Исследование свойств вещества при температурах ниже абсолютного нуля». Возьмете?..

На улице я долго рассматривала свой «Запорожец». Коралловая эмаль сверкала на солнце: у меня прекрасная шведская паста. Я смотрела на «Запорожец» и думала, что скоро такие машины останутся в музеях. Пусть даже не очень скоро. Важно, что найден новый принцип.

Потом я села за руль и заставила себя не думать о делах. Впрочем, одна мысль все-таки промелькнула. Сейчас к Меркурию летит первая экспедиция, забавно, если на месте посадки экипаж встретят семь мраморных слоников…

Валентина Журавлева

ТО, ЧЕГО НЕ БЫЛО

Желтое, заострившееся, уже нечеловеческое лицо утонуло в подушке. Накрытое одеялом тело было столь плоским, что казалось — голова существует сама по себе. Даже не голова — обрубок мумии, восковой слепок, муляж с неряшливо приклеенными прядями жидких волос.

— Сэтти Товиус, покушение на самоубийство, десять таблеток пекталана, все обычные меры приняты, состояние безнадежное, — скороговоркой пробубнил дежурный врач.

Профессор молча разглядывал то, что еще вчера было Сэтти Товиусом — человеком, служащим, налогоплательщиком, — а теперь являло собой полутруп. Все закономерно. Среда осуществляет отбор нежизнеспособных форм: так было миллиарды лет назад с амебами и водорослями, это же самое продолжается и теперь. Природная среда, социальная среда — какая разница! отбор все равно действует.

— Совершенно безнадежен?

Врач кивнул.

— Что ж, — проговорил профессор. — Попробуем поспорить с природой.

Врач ничего не понял, но на всякий случай улыбнулся.

— Какая-нибудь новинка?

— Пожалуй. Радость и счастье, как известно, действенней любых лекарств. Проблема в другом: каким способом заставить пережить счастье того, кто завидует мертвым и сам уже почти мертвец? Его родственники здесь?

— У него их нет.

— Друзья?

— Пока что ни одного телефонного звонка.

Профессор вздохнул.

— Вот, милый мой, каков парадокс… Живет человек в центре большого города, ходит на службу, и кто он такой в действительности? Робинзон, социальный робинзон, который отчаялся когда-либо увидеть на горизонте корабельный парус… Ладно, к черту сантименты. Надо безотлагательно испытать на нем биотоковый метод моделирования счастья.

— Искусственное сновидение?

— Формально — да. Но переживать его он будет как настоящую, подлинную жизнь. И если после этого он изо всех сил не потянется к свету, то… нет, я верю в успех.

Профессор отдал по телефону распоряжения, вынул пачку сигарет, пересчитал, сокрушенно покачал головой (еще далеко до полудня, а уже полпачки как не бывало) и закурил. «Тоже парадокс, — подумал он про себя. — Стараюсь нейтрализовать вредное влияние среды, а сам? Занимаюсь медленным самоубийством — накачиваю легкие дымом».

Сэтти Товиус раздвинул упругие ветви сосен, в разгоряченное лицо пахнул морской ветер, и белый, чистый, сверкающий, бесконечный берег молнией вошел в его сознание.

Он не поверил, зажмурился, обернулся к Ренате. Она смотрела широко раскрытыми глазами, и ее густые волосы крыльями бились на ветру.

Их руки встретились.

До моря было шагов двадцать. Они шли, взявшись за руки, и вокруг ширилась безбрежность неяркого голубого неба, мерцающего моря, пустынного пляжа, и редкие крики чаек тонули в безлюдной тишине.

Что-то давнее, забытое пробуждалось в Сэтти. Словно отваливалась шелуха, и он каждой клеточкой тела начинал ощущать теплое дыхание моря.

Пологие волны лизали и без того гладкий, плотно утрамбованный песок. Их прозрачный накат оставлял тающее кружево пены, но в неизменном постоянстве дела, которое они делали, было еще что-то завораживающее, чему никто еще не дал названия и от чего так трудно отвести взгляд.

Прошло, может быть, десять минут, может быть, гораздо больше, они все еще стояли неподвижно. Потом Сэтти резким движением сбросил с плеч рюкзак и сразу же почувствовал в теле необыкновенную легкость. Слева берег заканчивался мысом, справа уходил в голубеющую даль, и не было на всем его протяжении ни следа человека. Словно они вдруг выпали из времени. Словно они выпали из круга каждодневных обязанностей.

Он даже вздрогнул при мысли, что весь этот берег, все это море принадлежат им одним и что сами они тоже принадлежат лишь друг другу.

— Сейчас я достану купальники.

Он нагнулся к рюкзаку.

— Зачем? — спросила Рената.

— Зачем?

Он засмеялся. Действительно, зачем? Она еще раньше поняла, что это их берег.

Он смотрел, как Рената раздевается, как открываются ее плечи, спина, грудь, и не испытывал ничего, кроме огромной всепоглощающей нежности. Стройная линия ее тела была чудом, и непосредственность движений, которыми она открывала себя, и посмуглевшие на солнце руки, и гибкий поворот бедер, стряхивающий на землю последний лоскут одежды, и ее рассеянная улыбка — все было чудесно.

Он тоже разделся, и прикосновение босых ног к шелковистому песку взволновало его, как воспоминание детства.

Несколько бурных метров кроля — иначе его бы разорвала радостная энергия жизни, — и можно успокоиться, можно смотреть, как по песчаному дну струями жидкого золота переливаются отсветы ряби. Или перевернуться и лечь, откинув голову, в соленую морскую постель так, чтобы перед глазами ничего не было, кроме солнца и неба.

Но даже тогда он чувствовал близость девушки. И точно заколдованный круг мешал ему приблизиться к ней. Что-то могло треснуть, измениться в этом мире от одного неверно сказанного слова, неловкого жеста. Или, наоборот, обернуться наивысшим блаженством, если все будет естественно.

Белая, как морская соль, птица просвистела над ним тугими крыльями.

И он беспричинно засмеялся. И представил, как они живут здесь с Ренатой, как варится ужин на костре, как их укрывает ночь, как сосны шуршат за пологом палатки, как утром над гладкой синевой воды встает солнце, как все это длится долго-долго — столько, сколько они пожелают.

Рената стояла поодаль, беглые отсветы скользили по ее лицу. Он нырнул, и, когда совсем уже перехватило дыхание, его растопыренные пальцы коснулись наконец гладкого, упругого, рванувшегося, и он сам рванулся вверх, опрокидывая сильное, тяжелое, бьющееся тело девушки. Брызги, плеск, солнце, негодующий вскрик, близкие смеющиеся губы — и новый рывок в глубину, а потом все сначала — слепящий удар брызг по глазам, смех девушки, сумятица и радуга, мелькнувшая на солнце.

Он схватил Ренату, мгновение пересиливал сопротивление ее рук, и внезапно сопротивление ослабло, и вся она — длинная, тоненькая, теплая, вдруг ставшая маленькой и доверчивой, — прижалась к нему, откинув голову и полураскрыв рот. И все поплыло перед ним, и ничего больше не осталось, кроме прохлады моря, слившихся объятий, запрокинутого лица — радостного, загадочного, близкого, дорогого, ждущего.

И тотчас их объятия разошлись.

Все вернулось на свои места — полуденный берег, запах хвои и запах моря, капельки воды в волосах Ренаты.

Они вышли на берег, обсохли под горячими лучами и, ни словом не обменявшись, пошли вдоль кромки прибоя.

Им больше не нужно было слов. Не только поступки, но и желания, мысли слились теперь настолько, что предел блаженства стал бесконечным. Он шел рядом с Ренатой, смотрел на трогательные отпечатки ее босых ног в песке и неожиданно для себя опустился на колени, поцеловал тот след. Рената остановилась, запустила пальцы ему в волосы и, зажмурившись, тихонько дернула их. Он смотрел на нее снизу вверх — восемнадцатилетнего мудрого ребенка, — и сердце колотилось так, что он поспешно встал, коснулся ее щеки ладонью и быстро пошел вперед.

Он знал и раньше, что она красива, но это теперь не имело значения. Он любил и раньше ее ловкое, свежее тело быструю подвижность живого лица, открытую, доверчивую улыбку и нежную глубину карих глаз, но это было совсем не то. Так могло быть часто и со многими, а теперь она была единственной, и они принадлежали друг другу навсегда.

Белый кварцевый песок, по которому они шли, был чистым и тонким. Мириады крохотных ракушек хрустели, покалывая подошвы ног. Чуть выше границы прибоя попадались предметы, выброшенные морем: темные и гладкие куски дерева, ажурные плети водорослей, мутное, обкатанное стекло, чешуя, потерявшая блеск.

Они повернули к соснам, в жаркую пустыню песка, горячо дышащую в ноги. С предчувствием открытия приблизились и увидели ручеек, струящийся из леса к морю, — прозрачный, нагретый, полный мальков. Зашли в воду и долго брели так, овеваемые ветром, пока ручей не расширился и вода не похолодела, потому что близко был родник, скрытый в зелени. Они раздвинули ветви и густую траву, и он открылся им — светлый зрачок воды в оправе влажного мха и черных ослизлых камней.

Не сговариваясь, они легли на мох вниз животом, от их губ побежали круги. В роднике заколыхалось отражение ветвей и неба. От ледяной воды заныли зубы, обоих проняла дрожь, и несколькими огромными прыжками они вымахали наверх, туда, где на осыпанной хвоей поляне лежали косые полосы солнца.

Стало ясно, что здесь будет их дом, их палатка. Смолистая теплынь охватила их. Сквозь мохнатые ветви сосен сверкало море. Сэтти взглянул на девушку и увидел, что та стоит, закрыв глаза, и лицо ее словно спит. Он тоже закрыл глаза, плечи их коснулись друг друга. Они вздрогнули, как от удара тока, их руки сплелись. И как тогда, в море, все поплыло, исчезло, стало багровотемным, и только щемящий вкус губ, нетерпеливые толчки языка о язык, податливая мягкость земли и долгая, сладкая, сжигающая смерть в объятиях.

А когда все это наконец кончилось и иссякло, мир был так же хорош, как и прежде.

Лениво плыло облачко над ветвями, голова Ренаты покоилась у него на плече, иголки покалывали спину. Тонкий, падающий с неба звук разбудил мысли. Высоко в сияющей синеве купался крохотный остроклювый самолетик.

Сэтти узнал его даже на таком удалении, и в нем шевельнулась гордость. Он был здесь, на земле, но он был еще и там, это его мысль, воплощенная в стремительном стальном теле, неслась над планетой, побеждая ветер и расстояние.

— Мой ребенок… — выговорил он.

Девушка поняла и нахмурилась.

— Как жаль, что ты не можешь принадлежать только мне…

Но в голосе ее уже не было сожаления. Она давала ему свободу, ничего не прося взамен, с легкой грустью признавая за ним право быть самим собой.

Он благодарно прижал ее к себе.

— Ты мне нужна такая, какая ты есть. И не меняйся, пожалуйста.

— Я и не думаю меняться. Хочу от тебя четырех детей. Чтобы утирать им носы и покупать игрушки.

— И дом, — сказал он. — И сад. И чтобы каждый вечер приходили друзья. Нет, не каждый, а то я соскучусь по тебе.

— Будет, — сказала она. — А потом ты каждое утро будешь уходить в свое противное конструкторское бюро…

— А ты каждое утро будешь рисовать свои противные картины и злиться, когда не получается.

— Не буду я злиться. Злишься, когда есть талант.

— У тебя отличные рисунки. В них чувствуется душа вещей.

— Если так, то у тебя будет злая жена.

— У меня будет хорошая жена. Лучше всех.

— Всегда?

— Всегда.

Луч солнца перебрался на лицо. Если неплотно прикрыть веки, то мир за сеткой ресниц становится радужным и туманным. Покачиваются в вышине размытые вершины сосен, и ветер гудит в них, как в мачтах корабля. Мачты прочерчивают облака, планета бережно несет тебя на своей широкой, дружелюбной спине. Ему нет еще сорока, таких дней у него будет много.

Сэтти Товиус сидел, положив руки на колени, и односложно отвечал на вопросы профессора.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, спасибо.

— Вам известно, что вас вернули с того света?

— Да, спасибо.

— Ну и как он выглядит? — рискнул пошутить профессор.

Голова пациента слабо дернулась, на тощей шее напряглись жилы.

— Я выздоровел, господин профессор? — не поднимая глаз, ответил он вопросом на вопрос.

— О да! То есть, конечно, такая встряска отнюдь не прошла для вашего организма бесследно. Умеренность и еще раз умеренность! Не следует волноваться, пить, больше будьте на свежем воздухе. И никаких снотворных. Ни-ка-ких! После такого отравления даже две таблетки пекталана для вас убийственны. Надеюсь, однако, вы не намерены повторять опыт?

На этот раз лицо Сэтти Товиуса скривилось в улыбке, и профессору стало не по себе: казалось, что под пергаментной кожей нет ничего, кроме костей.

— Я был глупцом, профессор. Да, конечно, я был глупцом.

— Вот и прекрасно! — шумно обрадовался профессор. Теперь ему хотелось поскорей закончить этот разговор. — Ну, желаю вам всего лучшего… в новой жизни.

Он встал. Встал и Сэтти Товиус, неподвижно глядя себе под ноги.

— Послушайте, профессор…

— Да?

— Вы не могли бы… Эту ленту с биотоками или как там ее… В общем, запись… той жизни вы не могли бы дать мне в пользование?

Профессор покачал головой.

— Это невозможно.

— Но… почему?

— Во-первых, нужна специальная аппаратура, которая стоит сотни тысяч. Во-вторых, необходим строгий врачебный контроль. В-третьих — поймите, это главное, — нельзя жить искусственной жизнью.

— Почему?

— Потому что… Но это же ясно! Впрочем, достаточно и первых двух ограничений.

— Понятно…

Он неловко поклонился, отчего голова его привалилась к плечу, и шагнул к выходу. Черт, и костюм на нем какой-то обвислый, серый, унылый, как и он сам.

Профессор подошел к окну. Вот по аллеям больничного сада бредет человек, которого он спас. Да, да, вытащил из смерти тем, что дал ему искусственное счастье и разбудил волю к жизни. Метод оправдал себя, метод спасет еще многих людей, а его, автора, ждет слава. Все прекрасно в это солнечное утро. Профессор с удивлением заметил, что в руке его дымится сигарета. Он заглянул в пачку — так и есть: наполовину пуста.

Профессор опоздал, и, когда он поднялся наверх, его встретил дежурный врач и привычной скороговоркой доложил:

— Сэтти Товиус, повторное покушение на самоубийство, все обычные меры приняты, состояние тяжелое, но непосредственная опасность миновала.

— Он в сознании? Может говорить?

— Да.

Профессор с такой быстротой устремился к палате, где ночник скупо освещал восковое, заострившееся лицо Сэтти Товиуса, что полы халата взвились у него за спиной, как крылья архангела.

— Зачем… зачем вы это сделали?

— Я… хотел… чтобы… повторился… берег.

Хрипящий голос, казалось, выходил из разорванных легких.

— О господи! Но почему?

— У меня… никогда… не было… этого… в жизни… Ничего… похожего.

«И уже не будет никогда», — подумал профессор, тупо глядя на жалкое подобие человека, именуемое Сэтти Товиусом.

Дмитрий Биленкин

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПРИСУТСТВОВАЛ

В тот вечер мы, как всегда впятером, собрались у Валерия Гранатова. Самый проворный занял кресло хозяина, остальные удовлетворились стульями, и работа началась.

Мы часто сходились так затем, чтобы вместе сочинять приключенческие повести. Поначалу столь обычная в науке и столь редкая в литературе форма содружества казалась нам оригинальной забавой, могущей развлечь нас и читателей, но постепенно что-то стало меняться. Наши способности, знания, темпераменты сплавились настолько, что возникла как бы общая, самостоятельная личность, отчасти похожая на нас, а отчасти совершенно нам незнакомая. С удивлением мы заметили, что она обретает над нами власть. Она не желала ограничиваться созданием искусного вымысла, она хотела большего и ради этого большего требовала от нас полной душевной отдачи. Мы должны были или раствориться в этом новом качестве, или разойтись, а мы не хотели ни того, ни другого. Легко выложить из кармана мелочь ради дружеской забавы, но слить капитал для поимки журавля в небе — дело иное. Весы колебались, и этот вечер мог решить все.

Итак, настроение у нас было смутное. Отмечу мимоходом, что обдумывание сюжета впятером выявило одну странную особенность мышления. Порой наши мысли как бы входили в резонанс. Быстро, четко, с полуслова разматывались сцены, мы зажигали друг друга идеями, находки легко перепархивали из рук в руки, обогащаясь на лету. В такие минуты мы были счастливы особым, редким счастьем коллективного мышления.

А потом все необъяснимо разваливалось. Мы глохли. Пустяк, на уяснение которого одиночка потратил бы секунды, требовал неимоверных усилий. Мы словно гасили мысли друг друга. И если резонанс приподнимал нас к чему-то особенному, яркому, то противофаза давила гнетуще.

К несчастью, работа в тот вечер началась как раз с противофазы. Воображение чадило, мы говорили мертвые слова, и это было невыносимо, как похороны. Я смотрел на жесткий свет настольной лампы и думал: есть тысячи простых радостей, зачем мучиться ради чего-то призрачного, очевидно недоступного? Подозреваю, что так подумывал каждый.

— А если наш герой начнет таким образом… — безнадежно выдавил из себя Валерий после очередной тягостной паузы.

Но его перебил звонок в прихожей.

Шаркая шлепанцами, он вышел и скоро вернулся, пропустив вперед человека с портфелем, который когда-то был рыжим. Человек косо поклонился и сел. Я не успел удивиться его приходу, ибо Валерий уже с порога проговорил дрогнувшим голосом:

— Ребята, а что, если…

То, что он сказал затем, было такой великолепной находкой, что мы, забыв обо всем, онемели от восторга.

И пошло. От этого вечера у меня сохранилось лишь общее впечатление какого-то напряженного блаженства, как если бы мы шли в гору и каждый шаг развертывал пейзажи один ослепительней другого. Мы уже не сочиняли повесть, мы видели чужую жизнь до самого дна, потрясенно проникали в тайные помыслы неизвестно как возникших людей, любовались, ужасались внезапным движением их характеров, ловили их жесты, слова, и надо было только записывать, записывать, записывать, так как уже неясно было, что реальней — вот эта прокуренная комната, где мы сидим, или тот мир, который ожил в нашем сознании.

И не было уже меня, не было нас, был тот общий, что растворил нас в себе, странным образом приподнял и дал какую-то особую, ни с чем не сравнимую зоркость. Состоянию, подобному этому, не было равного ни до, ни после. Оно объясняло жизнь лучше сотен учебников, мы все понимали, все знали и все могли, какбоги.

Лишь в ничтожные мгновения спада, когда чуть-чуть проступила реальность той комнаты, где мы были, я вспомнил о постороннем и долю секунды задержал на нем взгляд. Он сидел бочком, жмурясь и потирая руки, как с холоду у огня. «Славно, славно!» — шептал он. Я не успел его толком разглядеть, но у меня осталось ощущение, подобное тому, какое вызывает в нас вид старых домашних вещей, неважно каких даже. Ощущение чего-то уютного, надежного и необходимого. Мимолетно я удивился этому. Во время напряженной умственной работы лишний всегда мешает своим присутствием, а здесь этого не было.

Все, что ни делали мы в этот вечер, было хорошо. Мы не спрашивали себя, так ли, как надо, развивается сюжет будущего произведения, — мы знали, что он может развиваться только так. Мы не выбирали слов для описаний, они приходили сами, единственно верные, светящиеся изнутри.

И, кончив в пятом часу утра, мы знали, что сделали все, ничего другого делать не нужно, главное, что дает произведению глубину и подлинность, — уже легло на бумагу.

Мы как-то даже разочарованно переглянулись. Говорить не хотелось. Мы были сладко опустошены. Человека с портфелем уже не оказалось в комнате, он исчез незаметно. Мы оделись, никто о нем не вспомнил.

Хозяин, накинув на плечи пальто с узким бархатным воротником, провожал нас. Уже в скрипучем лифте я спросил его невзначай:

— Валерий, кто этот твой приятель, который просидел с нами весь вечер?

Валерий медленно изумился.

— Мой приятель? Я его впервые видел. Он пришел к кому-то из вас.

Мы переглянулись. Выяснилось, что никто раньше человека с портфелем в глаза не видел.

— Что же это такое? — озадаченно спросил Валерий. — Послушайте, это чушь какая-то!

— Но ты же его впускал! — хором сказали мы.

В глазах Валерия промелькнуло выражение, словно он пытался что-то вспомнить.

— Ну да… я его впустил.

— Ничего не спросив?!

— Он поздоровался… Я хотел спросить, но тут у меня мелькнуло соображение насчет сюжета, я совершенно машинально пропустил его вперед… А потом стало как-то не до него…

— Так, — сказал я, сдерживая зевоту. — Понятно. Может, кто-нибудь что-нибудь объяснит?

Мы стояли в вестибюле, по сторонам которого располагались двери рыбного и молочного магазинов, так что в полутемном вестибюле пахло сразу и молоком и рыбой. Никто из нас ничего объяснить не мог. Просто так к незнакомым людям никто не заходит. Просто так в гостях у чужих людей за полночь никто не засиживается. Дальше ясности не было.

Самое удивительное, однако, что эта загадка как-то не очень нас волновала. Не то было настроение.

— Сочиняя приключения, мы сами попали в приключение, — вяло сострил кто-то.

Мы еще немного пообсуждали случившееся и расстались, обменявшись устало-недоуменными улыбками.

Прошло много месяцев, которые нисколько не объяснили загадку, как вдруг я столкнулся с нашим незнакомцем на улице среди ясного дня.

Странно, но я узнал его сразу, хотя он был в старом романовском полушубке, который делал его приземистую фигуру еще приземистей. Я же до встречи вовсе не был уверен, что узнаю его даже в том двубортном костюме, в каком он был тогда.

— Здравствуйте. У меня к вам есть вопрос, — решительно шагнул я к нему, ибо его метнувшийся взгляд рассеял последние сомнения.

Он робко глянул на меня снизу вверх, рука с потертым портфелем дернулась, словно он хотел им прикрыться.

— Здравствуйте, — тоненько проговорил он. — Как поживает ваша повесть?

— Замечательно, — сказал я, нисколько не преувеличивая. — Но, простите за нескромность, кто вы такой?

— Тусклая у меня фамилия… Федяшкин я… Петр Петрович.

Лицо у него было под стать фамилии. Брови и ресницы желтоватые, выцветшие, щеки старческие, дряблые, и нос картошкой.

— Вы сейчас будете у меня спрашивать… — тоскливо сказал Федяшкин, отводя взгляд. — Может, не надо? Главное, чтобы повесть удалась…

Он даже обернулся, ища возможность нырнуть в толпу. Такой возможности не было, — я ненароком прижал его к тротуарному ограждению.

— Простите, Петр Петрович, но вы же понимаете, чем вызван мой интерес. На моем месте вы бы тоже…

— Понимаю, понимаю, но объяснить ничего не могу.

— Не хотите?

— Не могу, честное слово! Да разве вам плохо было от моего присутствия? К чему вам знать еще что-то?

Мы обожаем тайны в книгах и не любим их в жизни. Я не исключение. В конце концов и книжные тайны мы любим лишь потому, что на последних страницах они разъясняются.

— Нет, — сказал я твердо, хотя и сознавал нелепость ситуации. — Вы обязаны объяснить.

Его круглая фигура как-то сжалась, даже на полушубке прибавилось складок.

— Вы же не поверите… — Он тоскливо оглянулся.

— Я слушаю.

— Вы сами позвали меня…

— Мы?!

— Ваши мысли.

Невольно я вздрогнул. Его губы тотчас тронула печальная и вместе с тем торжествующая улыбка.

— Вот видите, я предупреждал. Не надо вам знать.

Очень хорошо! Федяшкин был шизиком.

Я снова взял себя в руки и проговорил уже спокойно:

— Продолжайте.

Нет, он не хотел продолжать, он думал, что теперь я его отпущу. Напрасная надежда. Я, сам не знаю почему, был готов взять его за шиворот дряхлого полушубка, лишь бы поскорей вытрясти из него признание. Я даже сделал мысленное движение к этому. И он испугался, как будто действительно прочел мои мысли!

— Не надо! — закричал он. — Вы заморозите себя! Скажу, так и быть, а потом вы меня отпустите, ладно? Ах, молодой человек, как вы безрассудно поступаете со своим мозгом!

— Итак, вы телепат. Давайте дальше.

— Нет! Я не умею читать мысли! Но я ощущаю их, когда они… Понимаете, я, конечно, человек неученый… Но если кто-то думает, так в его мозгу какие-то… эти… потенциалы меняются, излучения происходят. И когда разгорается мысль, когда она создает что-то, от нее исходит… тепло. Знаете, такое хорошее, хорошее тепло! Ну, этого я почти не замечаю, только вообще, фон, так сказать… А вот если она особенно разгорается, как тогда у вас, меня туда и тянет.

— Все это любопытно, — перебил я нетерпеливо. — И почти не противоречит науке. Но сами себе вы противоречите здорово.

— Как же это? Не может быть!

— Может. Когда вы пришли, наши мысли чадили, а не разгорались. Чадили! Так как?

Федяшкин сконфузился. Мне этот своеобразный шизик начинал нравиться. Он был не просто безвреден, он был еще и трогателен в своих фантазиях. А все же почему он пришел именно к нам?

— Нет здесь противоречия, — неуверенно сказал он. — Только не сочтите это за хвастовство…

— Да?

— Что вы видите вокруг?

Он слабо повел рукой. Машинально я проследил взглядом очерченный им полукруг. По своим делам и заботам спешили насупленные граждане, собачьими хвостиками вились автомобильные выхлопы, по карнизам важно гуляли голуби, визжал трамвай, заворачивая на проспект.

— Так вот, вокруг всего этого витает облако мыслей, — таинственно понизив голос, сказал Федяшкин. — Но ярких точек, когда создается что-то новое и значительное, пока немного. Потому каждый язычок пламени драгоценен. А у меня свойство… Только опять же не сочтите это за тщеславие… Мое присутствие сразу разжигает огонь. Разве вы этого сами не заметили? Нет, нет, — воскликнул он, как бы защищаясь. — Сам я никто, бухгалтер на пенсии, но свойство у меня такое есть — помогать другим думать. Оттого я к вам и пришел. Я ко многим хожу, так надо, им хорошо, мне, всем людям хорошо. Не верите?

Конечно, я не верил. Нисколько не верил. И все же в моей непоколебимости была маленькая трещина: его слова в принципе могли объяснить все, что случилось с нами в тот вечер.

— Отлично, — нашелся я. — Продемонстрируйте.

— К чему? — огорченно сказал он, переминаясь. — Все одно не поверите.

— Поверю, — упрямо возразил я и без всякой логики почти уверовал, что так оно и будет.

— Пойдемте, — покорно согласился Федяшкин.

Я слишком изумился, чтобы возразить. Мы свернули в переулок, другой, третий. Федяшкин шел не быстро, но достаточно уверенно, только лицо его приняло отрешенное выражение, точно он слушал какую-то далекую музыку.

— Куда мы, собственно, идем? — не выдержал я наконец.

— Не мешайте! — вдруг резко сказал Федяшкин.

И сразу засмущался с головы до пят.

— Простите… Я и сам не знаю, где-то здесь… Конечно, мы могли бы зайти в институт рядом, там тоже… Но туда не пустят без пропуска. Но мы уже близко!

Я махнул рукой и только подивился, как это я влез в столь фантасмагорическую авантюру.

Скоро мы пошли уже дворами, какими-то переходами, потом стали подниматься по лестнице, самой заурядной, с бумажками и сором у люков мусоропровода.

Федяшкин остановился перед дверью на седьмом этаже.

— Здесь.

Он заметно волновался, губы его побелели, и голову он наподобие улитки норовил втянуть в воротник полушубка.

Звонок неуверенно дзинькнул.

Дверь отпер хмурый парень в спортивном костюме.

— Вы к кому? — спросил он как-то равнодушно.

Я посмотрел на Федяшкина. Он был жалок.

— Вот мы хотели бы… — пролепетал он. — Мы из… Ведь вы работаете?

— Работаем, — подтвердил парень.

И тут что-то изменилось в его лице. Оно стало отстраненно осмысленным — таким было лицо Валерия Гранатова, когда он в тот вечер вернулся к нам из прихожей.

— Ладно, объясните потом, — нетерпеливо буркнул парень, и я был готов поклясться, что он уже не видит нас и не думает о нас. Это было более чем странно.

Он не стал даже ожидать, пока мы разденемся, а исчез за дверью, откуда послышались восклицания, смех и затем все стихло. И когда мы вошли, то увидели трех парней, склонившихся над столом, где были разложены какие-то чертежи. Впрочем, чертежи валялись и на полу.

Следующий час был самым фантастическим из всех прожитых мной. Мы с Федяшкиным тихо сидели в углу, а парни, не обращая на нас внимания, работали в каком-то сдержанно-бешеном порыве. Я нервно курил, поначалу ожидая, что нас вот-вот вышибут с позором. Но им было не до нас, и, может быть, даже, появись тогда сам Наполеон, и это не отвлекло бы их внимания. Они отрывисто обменивались непонятными радиотехническими терминами, иногда переругивались, но больше писали молча, и во всем их поведении не было ничего внешне вдохновенного, лишь глубочайшая сосредоточенность. Федяшкин отнюдь не торжествовал, он тихо восторгался, он весь светился блаженством, он любил этих парней, обо мне он просто забыл. Потом он внезапно тронул меня за руку.

— Пойдемте, они кончают работу.

— Что они делают? — прошептал я.

— Откуда я знаю? — также шепотом сказал Федяшкин. — Что-то изобретают. Идемте, идемте, ради бога!

В полном ошеломлении я скатился по лестнице.

— Правильно получилось, — бормотал Федяшкин, спотыкаясь на ступенях. — О, они сделали сегодня что-то большое… Как славно, что они нас впустили. Бывает, знаете ли, что и не впускают. Правда, редко, я обычно как-то сразу действую…

Я не очень вслушивался в его бормотание, потому что пытался придать мыслям рационалистический характер, и отчасти преуспел. Такая операция просто необходима, она как защитный рефлекс. Любое самое чудесное чудо мы прежде всего подводим под известное, чтобы уберечь себя от психологических перегрузок. Далее, попривыкнув, мы смелеем.

Ход моих мыслей, пока я плелся за Федяшкиным, был примерно таким. Он не шизик. Его присутствие, похоже, в самом деле стимулирует творческие способности. Допустим. Ну и что? Для миллионов людей это, можно сказать, профессиональная обязанность. Учителя сами не производят ни материальных, ни духовных ценностей. Они передатчики знаний и, главное, стимуляторы умственного и нравственного роста детей — настоящие учителя, конечно. В этом великий смысл их профессии, как я ее понимаю. Рассеивать свои мысли и поступки так, чтобы они золотой нитью вплелись в чужую жизнь, неузнанными ожили потом в открытиях и достижениях будущего, — труд, важнейший для общества. И разве только учителя делают это? Как атомы тела не гибнут после смерти, а вступают в новый кругооборот, так и духовные движения, будучи переданы другим, существуют вечно, незримо переходя от поколения к поколению.

Но это не все. В процессах неорганической природы участвуют катализаторы — таинственные соединения, которые, внешне не вступая в реакции, придают им энергию и мощь. Процессы органические катализируют ферменты. Почему бы и в процессах психических не быть своим катализатором и ферментам? «Почему бы?» — как попугай повторял я, тупо глядя в спину Федяшкину.

Новое соображение ускорило мой шаг.

— Послушайте! — схватил я Федяшкина за руку. — Если вы… э… стимулируете умственные усилия других, то почему я не ощутил этого сразу, как встретил вас на проспекте? Или вы не действуете на одиночек?

Он не высвободил руки (вообще его действия отличались покорностью) и ответил смущаясь, но с достоинством.

— Отчего же… Одиночкам мне тоже удается способствовать. Но разве ваши мысли были близки к творчеству, когда мы встретились?

Он с извиняющейся улыбкой посмотрел на меня.

— Не надо, не требуйте объяснения, я его сам не знаю… Мне не удалось стать в жизни кем-то, я лишен больших способностей, я лишь присутствую при пиршестве и тем мню себя полезным, что способствую обдумыванию вещей высоких. Здесь нет моей заслуги, что эта особенность у меня так сильна. Это, знаете ли, как голос — у кого он есть, тот поет хорошо, а у кого нет, тот и не научится, но будет хорош чем-то другим… Прежде я робел вот так ходить к незнакомым людям, чтобы погреться самому и других согреть. А теперь и смерть близка, надо торопиться сделать должное, я и перестал бояться, что меня выгонят, как приблудного нищего, и славно все получается, а отчего и почему — не моего ума дело. И в том еще моя радость, что год от года у нас все больше костерков разгорается и ко всем мне уже не поспеть, будь я сам — десят… А в чем мое огорчение, так в том, что на нравственное-то горение я влиять неспособен, нет к тому у меня таланта, а вот у брата моего покойного был. Эх!

— Стойте! — догадка пронзила меня. — Если существуют подобные вам люди — стимуляторы, то, значит, люди — гасители тоже есть?

— А как же, — с грустью произнес Федяшкин. — А как же, замораживатели тоже есть. Не встречали разве? Ну, вы извините, я пошел, дом мой тут рядом.

Я машинально пожал его мягкую руку, проводил взглядом округлую фигурку Федяшкина, валко переваливающуюся на плохо гнущихся ногах. И только когда он скрылся, обругал себя олухом. Я не спросил сотой доли того, что надо было спросить, не записал даже адреса!

Впрочем, это было исправимо: ведь существует адресный стол.

До конца дня я оставался — иначе не скажешь — в состоянии какого-то ясного ошеломления. Все было стройно в моей гипотезе, за исключением одного. Бесспорно, есть люди, чье присутствие ускоряет любое дело, — я сам знал таких. Да, но их влияние всегда ощутимо конкретно. Оно в словах, жестах, смехе. Они участвуют в работе, а не присутствуют при ней! А Федяшкин только присутствовал…

Успехи науки приучили нас с любым недоумением обращаться к ученым. Так и я было решил поступить. Воображение нарисовало радужную картину того, как я звоню профессору X, академику Z, как они спешат к Федяшкину… Но тут же я отрезвил себя. Не поможет профессор X, не поможет академик Z. Люди со странными и удивительными способностями науке известны. То объявится человек, могущий быстрее электронно — счетной машины извлечь кубический корень из шестизначного числа. То придет сообщение о человеке, который никогда не спит. Много чего необыкновенного заложено в человеке, но разобралась ли наука в этом необыкновенном? А ведь тот же человек — счетчик ни у кого сомнений не вызывает: пожалуйста, вот результат его феноменальных способностей — на доске! Изучай как угодно… Изучают. Дальше что?

А Федяшкин даже так не может продемонстрировать свои способности. Они вообще не могут быть выражены в цифрах или еще в чем-нибудь столь же конкретном и убедительном. В Федяшкина можно верить или не верить, но вера не доказательство для науки.

Наконец я решил, что отыщу адрес Федяшкина, посижу с ним вечерок — другой, а там видно будет.

Как бы не так! Пришла верстка книги, потом я заболел, потом… Потом были какие-то очень важные, очень срочные дела, какие — уже не вспомню, а только безотлагательные все были дела. И за ними история с Федяшкиным не то чтобы забылась, а как-то слиняла.

И тем не менее встреча произошла.

Как и в тот раз, я столкнулся с ним на улице. Был необычно жаркий май, самое его начало, асфальт плавился под горячими лучами солнца, а деревья еще не распустились, и в знойном небе, проглядывавшем сквозь по-зимнему голые ветви, было что-то ненормальное. Федяшкин зябко сутулился, а кисти рук сами собой втягивались в рукава. Он прошел мимо меня не заметив, и мне пришлось его окликнуть.

Он вздрогнул, растерянно покосился на меня, узнал, но словно бы издали, как если бы я был точкой на горизонте.

— Вам нездоровится? — спросил я.

— Нет, отчего же, — неуверенно произнес он. — Мне просто холодно.

— В такую жару?

— А ветер?

Невольно я огляделся. Ветра настолько не было, что полотнища праздничных флагов висели не шелохнувшись.

— Разве вы его не чувствуете? — в голосе Федяшкина послышался упрек. — Он дует… дует давно, сегодня особенно… Над древней и мудрой культурой стужа. Неужели вы… Да, да, извините! Я забыл, к вам же не доносится последний крик мысли…

— Вот вы о чем!

— Но почему, почему вы этого не чувствуете, как смеете не чувствовать? Разум замораживают, разум пытают льдом, он корчится и гибнет, а вам тепло?

Федяшкин почти выкрикнул это и, выкрикнув, обессилел. Я молчал, неловко переминаясь.

— Смерть мысли ученого еще не так страшна, — продолжал он сникшим шепотом. — Она неуничтожима, понимаете? Не будь Ньютона, закон тяготения был бы открыт, и без Эйнштейна теория относительности была бы создана, А если бы погасили Льва Толстого? Рукою нищего мы могли бы обшаривать века, но даже вечность не вернула бы нам «Войны и мира»! Никогда, ничто, никто в самом светлом будущем не восполнит таких утрат! Оттого беда! — голос Федяшкина окреп. — Оттого в ком-то замрет человечность, в ком-то не проснется мысль, кого-то не согреет тепло… Но даже в науке, даже в науке! Вы представьте, как замедлилось бы все, заморозь кто-нибудь мысли Маркса! Нет, вам не понять, что я… совсем не понять, какая мука слышать последний крик убиваемой мысли, какое безнадежное отчаяние ловить мольбу о помощи, не в силах защитить!

— Да вы успокойтесь, — сказал я, сам взволнованный.

Но Федяшкин успокоиться не мог и говорить больше не мог, он плакал, тоскливо, по-старчески всхлипывая. На нас с недоумением оглядывались.

Как ребенка подвел я его к автомату, пробившись сквозь очередь, напоил водой и хотел было отвести домой.

— Мне некогда! — воскликнул он с внезапным пылом, когда я сказал ему о своем намерении. — Я иду к тем, кто сейчас думает, не задерживайте, я должен успеть!

Насилу я уговорил его встретиться еще раз…

Не пришлось. Он умер в тот же день, упав, как я узнал потом, на бегу, — видимо, спешил куда-то. Прохожие его подняли, соседи по квартире похоронили, потому что ни родных, ни друзей у Федяшкина не оказалось. Словом, он умер, как и жил, тихо, и никто не заметил, что нет больше Федяшкина — человека со странной способностью усиливать мысль других. Я и сам не ощутил пустоты, только грусть и некоторое сожаление, что мой порог он не переступил ни разу, когда я работал, а теперь уже не переступит никогда.

Повесть, что мы писали тогда при молчаливом присутствии Федяшкина, имела успех, но, разумеется, никто из нас публично имя Федяшкина не помянул, один я поблагодарил его мысленно, испытывая при этом какую-то неловкость.

И все. Жизнь богата оборванными ситуациями, незавершенными наблюдениями, встречами без начала и конца, всем тем, что не укладывается в рамки рассказа, понятно для посторонних. Мы их храним в себе, с собой и уносим.

Так бы и я поступил с этой историей, если бы не вчерашняя газета. В ней давал интервью автор одного выдающегося открытия, и там была такая строчка: «Особенно я должен поблагодарить П. П. Федяшкина, который помог мне смело подойти к проблеме».

Больше ничего не было о Федяшкине, кроме этой строки, но меня она больно задела. Кто-то помнил его и был ему благодарен, а мне этой щедрости не хватило. Словно я молчаливо согласился с тем, что способность помогать другим менее ценна, чем любая другая. Поняв это, я уже не мог не написать о Федяшкине, чье присутствие было так же незаметно и так же необходимо для жизни, как присутствие фермента необходимо для здоровья тела.

Дмитрий Биленкин

КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ

Небо было пусто. Лега не проползла еще и четверти дневного маршрута, и ее законное место в зените занимала сейчас изогнутая полоска Бетона. Бледный серп естественного спутника Беты очень напоминал бы облачко, если бы не четкость очертаний. Настоящих облаков на небе, как всегда, не было, и ничто там не появлялось, хотя все сроки давно истекли. Подобным дурным приметам следует верить — даже древние узнавали расположение богов по звездам и небесным явлениям.

Другое дело, что глазеть на небеса бессмысленно. Эволюция наделила человека прекрасным зрением, но и слухом она его не обделила. А когда придет «Лунь» — примем как аксиому, что это все-таки случится, — грохот будет стоять такой, что даже камни на вершине Картинной Галереи услышат и, поколебавшись немного, не удержатся и покатятся сюда, вниз…

Павлов перевел взгляд на шершавую поверхность скалы, и вовремя, потому что рейсфедер, провисевший под карнизом почти сутки после вчерашнего ужина, начал изготовление новой ловушки.

Некоторое время Павлов следил, как рейсфедер, аккуратно переставляя волосатые лапы, совершает челночные рейсы по выбранному участку скалы, кое-где оставляя после себя пятна черной смолы, запах которой должен завлекать местную живность на погибель. Конечно, невооруженным глазом Павлов не мог различить ни волосатых ног, ни черных блестящих капель — выручало воображение. Вот через час, когда точки сольются в линии, а линии — в силуэт, надо будет внимательно рассмотреть творение рейсфедера в бинокль и сделать снимки, если это действительно что-то оригинальное. Бесполезно угадывать смысл телеизображения по первым строкам развертки, если всего их несколько тысяч.

Ровная треугольная стена Картинной Галереи уходила в бескислородное небо Беты на добрую сотню метров, почти сплошь покрытая тщательно выполненными рисунками, которые составляли ее единственное отличие от других скал, в беспорядке торчавших из причудливого леса. Рейсфедеры не отличаются общительностью, и ближе чем на километр они друг к другу обычно не приближаются. И как только самцы находят самок в брачный период? Но никто никогда не наблюдал, как рейсфедер покидает насиженную скалу и отправляется в опасное путешествие через мстительные заросли.

А сейчас из леса, напоминающего склад колючей проволоки, появился Сибирин. Он подошел молча и остановился рядом с Павловым, похожий в скафандре на робота.

— Ну как? — спросил Павлов. Он ничего не имел против своего напарника, но иногда его раздражала привычка того молчать, когда от него ждут информации.

— Ничего нового, — ответил Сибирин. — Связи опять не было.

Павлов ничего не сказал. Ракетобус «Лунь» снабжал планетные отряды экспедиции всем необходимым. Если бы он появился с опозданием на одной из центральных планет, где люди ходят в шортах и пьют воду из родников, ничего страшного не произошло бы. Но группа Бета находится, можно сказать, на привилегированном положении.

— Я разговаривал с Базой, — сказал Сибирин. И опять замолчал.

— И что?

— И ничего, — сказал Сибирин. — Вершинин стартовал с Альфы согласно графику. Полет проходил нормально. А потом он не вышел на связь.

— И все?

— Ракетобус исчез уже где-то в нашем районе, — сказал Сибирин. — Радары с Базы обшарили все прилегающее пространство, но безрезультатно. А что они могли увидеть на таком расстоянии?

— И там думают, что «Лунь»… — начал Павлов.

— Нет, — сказал Сибирин. — Возможно, у них поломка двигателя.

— А почему тогда нет связи?

— «Лунь» — фотонный корабль, — объяснил Сибирин. — Отражатель и антенна у него совмещены.

— Ясно, — сказал Павлов. — Хотя постой. Если «Лунь» находится в нашем районе и если у них просто авария двигателя, они могли бы добраться до нас на боте.

— Безусловно, — сказал Сибирин. — Но Вершинин оставил бот на Альфе. Их орбилет стоит на профилактике, и горит программа исследования экзосферы.

— Вершинин добр, — сказал Павлов. Он помолчал. — А что они еще сообщили?

— Они посоветовали нам переходить на режим экономии, — сказал Сибирин. — Они выслали беспилотный грузовик, самый быстрый. Он прибудет через две недели.

— А мы не можем выйти навстречу?

Каждая планетная группа имела в своем распоряжении небольшой четырехместный орбилет, предназначенный для исследования верхних слоев атмосферы. Иногда орбилет использовался для встречи с ракетобусом «Лунь» на низкой орбите. Это происходило обычно при смене состава группы или в случаях, когда посадочный бот «Луня» по каким-либо причинам не функционировал. Например, когда Вершинин оставлял его на Альфе.

— На нашем-то тихоходе? — спросил Сибирин. — А что мы можем? В крайнем случае добраться до Бетона.

— Плохо, — сказал Павлов. — Две недели мы не протянем.

— Что об этом говорить, — сказал Сибирин. — Чему быть, того не миновать. Глядишь, так и войдем в историю. С самого черного хода.

Они замолчали. Человек — великий логик, но в подобных обстоятельствах логика отступает на второй план, уступая место надежде. Возможно, это и к лучшему, подумал Павлов. Сейчас мы пойдем подготавливать материалы для тех, кто придет после нас, оформлять отчеты, излагать на бумаге последние мысли, писать прощальные письма и вообще делать все, что положено. Но поверить в это мы не поверим, пока не кончится кислород.

— Кажется, один из нас уже попал в историю, — сказал Сибирин.

Павлов повернулся. Сибирин стоял, запрокинув голову, и смотрел в бинокль на вершину Картинной Галереи. Рейсфедер под карнизом исполнил примерно треть своего очередного шедевра. Различить что-нибудь на таком расстоянии было, конечно, невозможно.

— Взгляни, — Сибирин протянул бинокль.

На скале, как на фотографии, была изображена груда камней, бесформенных, кроме одного. Этот камень имел правильные полукруглые очертания и представлял собой на самом деле верхнюю часть головы человека в скафандре. Из-под щитка шлема блестели глаза. Иногда в поле зрения попадали волосатые паучьи ноги рейсфедера или его наспинный глаз, похожий на объектив фотокамеры. Рейсфедер входил в рабочий ритм.

— Он начал рисунок, когда ты еще не появился, — сказал Павлов. — Выходит, что это я. Но раньше он никогда не изображал людей. Почему это вдруг взбрело ему в голову?

— Начинать никогда не поздно, — сказал Сибирин. — И не нужно приписывать животным человеческие мотивы поведения. «Что-то» может прийти в голову только человеку.

— Спасибо за объяснение, — улыбнулся Павлов. — Пошли лучше к себе. Надо все привести в порядок. Я наведаюсь сюда сделать снимки попозже.

Некоторое время они шли через лес молча, внимательно следя, чтобы ветви колючих растений не повредили защитную ткань скафандров.

— Мир полон тайн, — заключил Сибирин. — Но мы не умеем их использовать. Например, рейсфедер. Мы определили химическую формулу его смолы и приготовили лучший в мире клей. Не лучше ли было приспособить рейсфедер как своеобразный живой фотоаппарат? Ведь его рисунки необыкновенно точны.

— Верно, но ты не заставишь его рисовать то, что ты хочешь, — сказал Павлов. — А иногда он изображает вещи, которых вообще не существует. Оказывается, у него есть некоторая склонность к абстракции. Сейчас я покажу тебе несколько фотографий.

Они приблизились уже к зданию станции, стоящему на неширокой каменистой площадке среди леса. Станция была стандартная, двухместная, хотя при необходимости здесь могло разместиться и десятеро. Они подождали в тамбуре, пока давление выровняется. Потом, когда дверь отворилась, они сняли скафандры и вошли внутрь.

Купол станции был абсолютно прозрачен, только его восточный край был наглухо закрыт фильтром, предохранявшим не защищенные скафандром глаза от яркого сияния Леги. Прямо над головой парил узкий серп далекого Бетона.

Павлов вытащил фотоальбом из ящика стола и открыл его на нужной странице.

— Полюбуйся.

С прекрасно выполненной черно-белой фотографии на них смотрело чудовище. Бесформенное, аморфное, бесхребетное, оно вытягивало неуклюжие щупальца, карабкаясь по странно гладким, лучистым, кристаллическим скалам, сверкающим зеркальными гранями.

— Ты встречал на Бете что-нибудь подобное?

— Нет. Хотя постой. Одна из предыдущих групп занималась здесь микробиологией. В их отчете есть очень похожие фотографии. — Сибирин засмеялся. — Но у рейсфедера нет микроскопа. Так что ты, видимо, действительно сделал открытие.

Павлов медленно закрыл альбом и положил его на место. Потом он поднялся.

— Эти рисунки я уже описал, — сказал он. — Делать мне больше нечего. Пожалуй, пойду сделаю снимки. Их ведь тоже надо описать.

Сибирин внимательно на него посмотрел.

— Знаешь что, — сказал он. — Все мы прекрасно понимаем, что это вздор. Что ты не сможешь подняться на Картинную Галерею, что рисунки рейсфедера не оказывают гипнотического воздействия на человеческий организм, и так далее. Но мне будет спокойнее, если ты посидишь здесь. Я сам сделаю снимки.

— Но мне здесь просто нечего делать.

— Займись чем-нибудь, — сказал Сибирин. — Поработай пока на рации.

Он пошел, в тамбур. Павлов следил по контрольному пульту за его выходом. Потом повернулся к радиостанции и надавил клавишу с надписью: «Местные линии».

— Здесь станция Бета, — сказал он. — Станция Бета вызывает ракетобус «Лунь»…

Он повторил эту фразу несколько раз, переставляя слова, потом выждал положенные пять минут, снова повторил серию вызовов, опять подождал пять минут и еще столько же — на всякий случай. Потом он нажал клавишу с надписью: «Центр».

С Базой, которая находилась на расстоянии миллиарда километров от Беты, двусторонней связи в обычном понимании быть не могло, потому что запаздывание радиоволн составляло около часа. Поэтому связь строилась на принципе «диалога глухих» — База постоянно передавала соединенные в одно целое сообщения для удаленных планетных групп, и это выглядело как обычная передача последних известий. Если радистам Базы требовалось ответить на чье-либо донесение, они включали ответ в очередную сводку. В других случаях содержание программы не изменялось.

Павлов, включив радиостанцию, очутился, естественно, где-то в середине передачи, дослушал ее до конца, а потом с самого начала до того места, где он включился. Ничего нового по сравнению с тем, что передал ему Сибирин, Павлов не услышал. Тогда он выключил радиостанцию, потому что дверь тамбура отворилась.

— Можешь меня поздравить, — сказал Сибирин, освободившись от скафандра. — Меня он тоже изобразил. Смотри.

Павлов взял фотографию. Картина была написана тщательно, со всеми подробностями. На каменистой площадке среди валунов стоял человек в скафандре. Рядом сидел другой. Оба смотрели вверх, точно ждали, что из объектива невидимого для них фотоаппарата сейчас вылетит птичка.

— Странно, — сказал Павлов.

— Ты имеешь в виду ракурс? — спросил Сибирин. — Но он на нас так и смотрел — сверху вниз. Меня лично больше радует, что я теперь тоже вроде как попал в историю.

— Странно, — повторил Павлов, глядя на фотографию. — Я что-то не помню, чтобы ты сидел.

— Я действительно не садился, — сказал Сибирин. — У меня нет такой привычки. Это ты сидишь. Я вот он, стою.

— Я? — сказал Павлов. — У меня тоже нет такой привычки. Кроме того, неужели ты не видишь, что это не мое лицо?

— За скафандрами плохо видно, — сказал Сибирин. — Но на мое оно еще меньше похоже.

— Ты прав, — растерянно сказал Павлов.

Он смотрел на фотографию. Тот, кто стоял, был не он. А сидящий не был Сибириным. И у них обоих нет привычки сидеть на камнях под Картинной Галереей. Это были другие люди.

Рейсфедер изображает действительность — когда это действительность — абсолютно точно. Ошибок он никогда не делает.

Но другие люди не появлялись на планете уже четыре недели. Ни на самой Бете, ни даже в ее окрестностях.

— Послушай, — сказал Павлов. — У тебя есть портрет Вершинина?

— Где-то есть. Зачем он тебе понадобился?

— Тащи его сюда, — сказал Павлов.

Он смотрел на репродукцию наскального изображения. Как мало мы знаем о животных, думал он. Даже о тех, с которыми сталкиваемся ежедневно. Что мы знаем об их органах чувств? Сибирин сказал, что у рейсфедера нет микроскопа. А вдруг ему и не нужен микроскоп? Вдруг он может видеть микроорганизмы так же отчетливо, как мы видим себе подобных?..

— Вот тебе Вершинин, — сказал Сибирин. — А вот его штурман Серов. Я захватил его на всякий случай.

Павлов смотрел на фотографии. Он слышал дыхание Сибирина, который разглядывал их через его плечо. Ошибки быть не могло.

— Да, — сказал Сибирин после непродолжительного молчания. — Именно такое рациональное использование я и имел в виду. Но… Я понимаю, что сверху ему виднее. Что он мог увидеть их оттуда, незаметных для нас, если они приземлились за скалами. Но почему мы тогда не слышали, как они садились?..

Павлов ответил не сразу. Так уж мы устроены, думал он. Мы невольно приписываем животным человеческие мотивы поведения, наши мысли и наши чувства. И то, что некоторые змеи реагируют на тысячные доли градуса, а птицы ориентируются по магнитному полю, ничему не может нас научить. Мы судим о животных слишком поверхностно. И часто ошибаемся.

— Иди готовь орбилет, — сказал он. — А я пошлю радиограмму на Базу. Мы летим на Бетон.

Он посмотрел вверх. В синем прозрачном небе парил узкий серп спутника, огромная каменная пустыня, воспринимаемая человеческим глазом как маленькое бледное облачко с четкими очертаниями.

На блестящем свежей смолой рисунке, похожем на черно-белую фотографию, снятую в необычном — вид сверху — ракурсе, четверо стояли, обнявшись, на каменной осыпи рядом с искалеченным космолетом и смотрели в зенит, задрав головы.

Рейсфедер, поставив последнюю клейкую точку, отполз под верхний карниз Картинной Галереи и стал ждать, когда летающие существа, которых он так хорошо изобразил, придут в гости к своим отражениям.

Михаил Пухов

НАСТРОЙЩИК РОЯЛЕЙ

Его звали просто настройщиком роялей. Никто не знал, сколько ему лет, но все предполагали, что не менее ста; а ребятишки были уверены, что ему вся тысяча, такой он был сухой, сморщенный и старый.

Он появлялся в чьей-нибудь квартире часов в десять утра с небольшим чемоданчиком в руке и долго не мог отдышаться, даже если надо было подниматься всего на второй этаж. Его сразу же приглашали пройти в комнату, предлагали стул, заботливо спрашивали, не налить ли чаю, потому что настройщики на вес золота, ведь инструментов нынче стало много, чуть ли не в каждой квартире, а настройщиков нет.

И вот он сидит в чисто прибранной комнате, делая частые неглубокие вдохи, покорно дожидаясь, когда сердце перейдет с галопа на неторопливый шаг, и молчит. Он не произносит ни слова. И седенькой старушке, которая до сих пор с опаской обходит пианино, приходится говорить. Она знает, что раз пришел настройщик роялей, значит надо говорить об инструменте. Она с радостью поговорила бы о чем-нибудь другом, например, о погоде, о том, что в прошлом году грибов «просто пропасть сколько было», о том, что последнее время сильная ломота в ногах, но положение обязывает говорить только о пианино.

— Вот, купили эту роялю. Говорят, дочка пусть учится играть. Ей и было-то три года, а уже деньги копить начали. Теперь-то, говорят, в кредит купить можно. Ну да ведь не знаешь, что завтра будет. Купили, и хорошо. Слава богу, Танюша уже второй класс кончает. И играет. Придет со школы и за нее, значит, за пианину эту. Понимает уже все. И по нотам разбирается.

Старушка смолкла, ожидая, что заговорит настройщик роялей, но тот не произнес ни слова. И когда молчание стало слишком затягиваться, снова заговорила:

— С матерью, с дочкой, значит, моей, они по вечерам сидят. Бренчат, бренчат. Хорошо получается. Особенно эти… этюды. И отец тоже сядет где-нибудь в уголок и слушает. Молчит и слушает. А потом расцелует обеих, а сам чуть не плачет. Их-то ведь ничему не учили… Время такое было.

Настройщик слушал и иногда молча кивал головой, чему-то улыбаясь.

— Вот я и говорю, — снова начала старушка. — Инструмент, он порядку требует, присмотру. Настроить там или еще чего. Я сейчас… — и она поспешно ушла в спальню, покопалась там с минуту, вернулась назад и поставила на столик рядом с пианино масленку от швейной машины.

Настройщик по-прежнему молчал, загадочно улыбаясь. Старушка озабоченно огляделась вокруг. Может, еще молоток нужен? Спросить, что ли?

— Так, значит, Танюша в час придет? — вдруг звонким мальчишеским голосом спросил настройщик, так что старушка чуть не ойкнула от удивления. Ведь она ему об этом ничего не говорила…

— В час… в час…

— Ну так я в час и зайду! — весело и громко сказал настройщик.

— Как же, — забеспокоилась старушка. — А посмотреть хоть? Может, ремонт какой ему… Да и тише сейчас. Никто не мешает.

— А мне никто не мешает! Как же я без Танечки буду его настраивать?! Ничего не выйдет! Совершенно ничего!

— Ну, ну, — оторопело сказала старушка. — Молоток-то у нас есть, вы не беспокойтесь.

— А я пока пошел дальше, — сказал настройщик, взял свой чемоданчик и вышел из квартиры.

На лестничной площадке он немного постоял и решительно позвонил в соседнюю дверь.

Его встретила высокая полная женщина в тяжелом, расшитом павлинами халате, в замшевых туфлях с загнутыми вверх носками и с огромной бронзовой брошью на груди.

— Вам кого? — деловито и громко осведомилась она.

— Я настройщик, — тихим усталым голосом отрекомендовался старик.

— А! Наконец-то. Проходите. Терпенья уже от соседей не стало. Ноги об коврик вытрите. Снимать-то ботинки все равно не будете. Проходите вот сюда. Садитесь на этот стул. Пианино у нас чешское. Тыщу триста рублей вбухали. А оно и играть-то не играет.

Настройщик поставил чемоданчик на пол и осторожно опустился на стул, словно тот мог не выдержать его иссохшее тело.

Хозяйка квартиры подошла к пианино, открыла крышку и стукнула пятерней по клавишам:

— Слышите! Оно и не играет совсем.

Настройщик повернулся к инструменту одним ухом, словно прислушиваясь.

Женщина еще раз стукнула пальцами по клавишам и извлекла из инструмента какой-то сумасшедший аккорд.

Настройщик все так же молча продолжал сидеть на своем стуле.

— Что же вы? — загремела хозяйка. — Пришли, так работайте. Или вам тоже стаканчик водки надо? Нет уж! Приходили тут батареи промывать, так сначала им водки надо. А после них ремонту на тридцатку пришлось делать. Водки не дам и чаю сразу не дам. Сделаете, а потом чаи гоняйте… Что же вы сидите?

— Кто у вас на нем играет-то? — осторожно спросил настройщик.

— Я играю. А вообще-то для Коленьки купили. А вам-то что до этого?

— Нужно, — твердо ответил настройщик.

— Коленька, — позвала женщина. — Иди сюда. Уроки потом сделаешь.

Из комнаты вышел мальчишка лет десяти и, глядя куда-то в сторону, поздоровался.

— Не хочешь играть? — вдруг спросил его настройщик.

— Не хочу! Не хочу и не буду! — скороговоркой ответил мальчишка и испуганно посмотрел на мать.

Та погрозила ему кулаком и строго выговорила:

— Мал еще: хочу не хочу. Что скажу, то и будешь делать.

— Коля, сыграй мне что-нибудь, — попросил настройщик. — Просто так, как будто для себя. А я послушаю, что у вас с вашим инструментом.

Мальчишка насупился, но все же сел за пианино и сыграл этюд Черни.

— Вот, слышите, как тихо играет, — сурово сказала Колина мама. — На третьем этаже уже ничего не слышно. За что только деньги берут?

— А мне в школе сказали, что у меня слуха совершенно нет, — объявил Коля.

— Не твое дело, есть или нет, — отрезала мама.

Настройщик подошел к пианино, и Коля поспешно уступил ему место. Старик ласково пробежал по клавишам пальцами обеих рук и осторожно погладил полированную поверхность.

— Хороший инструмент. Почти совершенно не расстроен.

— Так ведь тихо играет, — забеспокоилась хозяйка. — Соседи играют, у нас все слышно. Мы играем, им хоть бы хны. Ни разу не пришли, не сказали, что мы им мешаем. А мне чуть ли не каждый день приходится стучать в стенку. Телевизор не посмотришь… Сделайте, чтобы играл громко. Чтобы на всех этажах слышно было.

— Понимаю. Это пустяковое дело, — сказал настройщик.

— А сколько берете? — подозрительно спросила Колина мама.

— Я беру десять рублей, — твердо ответил настройщик.

— За пустяковое-то дело?

— Кому пустяковое, кому — нет.

— Ох уж с этими халтурщиками спорить! Все равно вырвут.

— Я настройщик роялей, — твердо сказал старик.

— Господи, да заплачу я. Сделайте только все, чтоб как гром гремел.

— Сделаем. Так, значит, ты, Коля, не хочешь играть на пианино?

— Нет, — ответил мальчишка, глядя в угол.

«А слуха у сорванца действительно нет. Да и у матери тоже», — отметил настройщик.

Он снял с пианино передние стенки, верхнюю и нижнюю, вытащил из чемоданчика инструменты, всякие молоточки, ключики, моточки струн и с час провозился с инструментом, ни на кого не обращая внимания и прослушивая его, как врач больного. Потом он поставил стенки на место, закрыл чемоданчик и сказал:

— Готово. Можете проверить.

Хозяйка недоверчиво подошла и долбанула по клавишам пухлой пятерней.

Раздался ужасающийгрохот, в окнах зазвенели стекла и с телевизора упала фарфоровая статуэтка купальщицы.

— Ну, теперь они у меня попляшут! — грозно сказала женщина. — Коленька устанет, сама садиться буду. А ну, сынуля, садись. Посмотрим, долго ли они выдержат.

Мальчишка, чуть не плача, сел за пианино, и квартира снова наполнилась неимоверным грохотом.

— Прекрасно, — сказала Колина мама и выдала настройщику десятку.

Тот не торопясь положил деньги в потрепанный бумажник и взялся за чемоданчик. Лишь только он переступил порог квартиры, как гром сразу же смолк. Настройщик на всякий случай переступил порог в обратном направлении и удовлетворенно улыбнулся. В квартире грохотало пианино и дребезжали стекла. Но только в квартире. Сразу же за ее пределами стояла глубокая и приятная тишина. Настройщик знал свое дело.

Он поднялся на третий этаж и позвонил в дверь, из-за которой доносились нестройные звуки пьяного квартета. Здесь все еще праздновали затянувшийся день рождения.

Дверь открыл глава семьи, нетвердо державшийся на ногах, но очень вежливый и нарочито подтянутый.

— Папаша, проходите. Мы вас ждали. Шум сейчас мы устраним. Не хотите ли стаканчик за здоровье моей любимой дочери? Впрочем, пардон-с. Бутылки пусты. Но это мы вмиг организуем. Садитесь за стол. Это моя жена. А это не то брат жены, не то дядя. Черт их всех запомнит! Его драгоценнейшая супруга. А это моя Варька. Что за черт! Варька, где ты?

Не то дядя, не то брат жены оторвал голову от тарелки с салатом из ранних помидоров, осоловевшими глазами посмотрел вокруг и сказал:

— Я тебя знаю. Ты у меня на барахолке мотоцикл купил.

— Молчал бы! — прикрикнула на него жена. — Какой мотоцикл? У тебя и велосипеда-то никогда не было. — И она осторожно бумажной салфеткой сняла со лба мужа кружки тонко нарезанного репчатого лука.

— Варька, — зычно крикнул отец. — Иди сюда. И сыграй нам на пианино… Три этюда… Три этюда для верблюда. — Пропел он и вдруг захохотал, а за ним и все остальные. — Она у меня талант! Ее на конкурс хотят послать. Талант, а для отца и гостей не заставишь сыграть! Варька! Ну, Варюшенька, сыграй нам.

— У тебя дочь играет, — вдруг обрел дар речи не то брат, не то дядя хозяйки, — а у меня машину сперли. — И он скривил губы, как бы собираясь заплакать.

— Ну что мелет человек, — начала успокаивать его жена. — Какой автомобиль? У тебя и велосипеда-то никогда не было.

— Варюшенька, — позвала мама, накладывая себе в тарелку тушеной капусты, — сыграй, доченька. И дедушка послушает.

В дверях показалась девочка. Вид у нее был сердитый и вызывающий.

— Чего вам надо! Орете второй день, а я вам играй! Все равно ничего не понимаете.

— А я говорю: играй! — приказал папа.

Настройщик вдруг понимающе подмигнул девочке, и та прыснула в плечо от смеха. Потом села за пианино и отбарабанила что-то совершенно непонятное и наверняка никому до этого не известное.

Папа, мама и гости зааплодировали, а дядя-брат сказал:

— Я всегда плачу, когда мотоцикл завожу.

— Молчал бы уж, — вспылила его жена.

— Варька у меня талант, вон как отчубучила! — похвастал папа.

— Доченька, сыграй для гостей еще что-нибудь, — попросила мама.

— А водочки-то тю-тю, нету, — сказал вдруг настройщик, и все забыли про музыку.

— Это мы сейчас сообразим, — уверил папа, и через минуту папа и дядя-брат устремились в магазин.

— Нельзя их одних отпускать, — сказала мама, и обе женщины бросились за мужьями.

— А теперь мы посмотрим, что случилось с нашим пианино, — довольным голосом сказал настройщик. — И мешать нам никто не будет.

— Да, не будет! Сейчас вернутся и затянут «Скакал казак через долину».

— Не вернутся. Они двери не найдут.

— Правда, не найдут? Вот здорово! — сказала девочка. — Всегда бы так.

— Так и будет. Как только они тебя заставят играть, сразу всем понадобится за чем-нибудь выйти, а дверей, чтобы вернуться назад, они не найдут, пока ты их не захочешь впустить.

— И я буду играть одна?

— Одна. Никто тебе не помешает.

— Спасибо, дедуля, спасибо! — девочка бросилась на шею настройщику роялей, так что тот едва устоял на ногах. — Я бы их совсем не пустила и все время играла!

— Как захочешь, так и будет, Варенька. А теперь давай вместе возьмемся за него. А?

— Давайте!

Через час пианино было настроено, и старик, устало закрыв глаза и чему-то улыбаясь, слушал странную и смелую музыку. Варенька импровизировала.

Потом они сжалились и впустили гостей в квартиру. Настройщику было выдано десять рублей, и он осторожно положил десятку в потертый бумажник. Девочка не отходила от него и все время повторяла:

— Я еще хочу вас видеть.

А папе захотелось, чтобы дочь сыграла для гостей. Варенька сразу согласилась и заговорщицки подмигнула настройщику. Тот тоже хитро сожмурил глаз, так что лицо его стало похоже на сморщенное яблоко.

— Варька, отчубучь! — приказал папа.

— Я тебя знаю, — сказал не то дядя, не то брат.

— С огромнейшим удовольствием, — по-взрослому сказала девочка и взяла аккорд.

— А пивка-то не взяли, — встрепенулся папа. — Пойдем-ка, пока магазин не закрыли.

Мужчины чуть ли не бегом выскочили на лестничную площадку.

— Опять квартиру не найдут, — заволновалась мама. — Надо проследить. — И обе женщины вышли тоже.

— Вот здорово! — закричала в восторге девочка. — Приходите ко мне еще, дедуля! Я так хочу вас еще видеть!

— Приду, Варюшенька, приду, — сказал настройщик роялей, подмигнул и вышел за дверь. Здесь он минут пять постоял, слушая, как девочка переносит в музыку свою маленькую, чистую и уже очень сложную душу. А во дворе препирались папа и мама, которые никак не могли найти свою квартиру. Настройщик знал свое дело.

Было пять минут второго, и настройщик роялей снова спустился на второй этаж, где жила Таня. Она уже пришла из школы.

— Здравствуй, Танечка, — мальчишески звонким голосом сказал сморщенный старик.

— Здравствуйте, — ответила девочка. — Вы настройщик роялей? И вы настроите мое пианино? У него «ля» в третьей октаве расстроено, и «ре» в контроктаве западает.

— А мы его вылечим. У тебя хорошее пианино.

— Да вы садитесь, — засуетилась бабушка. — Отобедайте. Ведь время уже.

— Обед подождет, — ответил настройщик. — Сначала мы займемся лечением. А еще раньше ты, Танюша, сыграешь. Я сяду вот сюда в уголок, и меня совсем нет. Никого нет. Играй.

Девочка нерешительно перебирала ноты, не зная, что выбрать. Выбрала седьмую сонату Бетховена. Эту сонату играют редко, но настройщик роялей знал все. Он много раз слышал ее. И в какой раз он подивился тому, как дети чувствуют музыку, как переживают ее, страдают и радуются вместе с ней. Безошибочно, но каждый по-своему.

Девочка кончила играть и сказала:

— Я очень люблю играть, когда меня слушает папа. Он как-то очень странно слушает, словно помогает мне. И еще я люблю играть с мамой в четыре руки.

«Да, — подумал настройщик роялей. — Здесь работы совсем мало. Настроить «ля «в третьей октаве да подтянуть «ре» в контроктаве».

И все же он провозился целый час.

В это время пришел на обед папа, на цыпочках прокрался к дивану, взял в руки книгу, но так и не перевернул ни одной страницы.

А настройщик, закончив свою работу, сложил инструменты в потрепанный чемоданчик и сказал:

— А теперь, Танюша, проверь, так ли я настроил твое пианино. Девочка села, и по мере того как она играла, лицо папы меняло свое выражение. Сначала на нем было что-то недоверчивое, потом лицо выразило удивление, затем самый настоящий испуг и, наконец, восторг и растерянность.

— Что вы сделали? — тихо спросил он у настройщика. — Она так никогда еще не играла. Девочка вообще так не может играть. Ей ведь всего десять лет. Что вы сделали?

— Я настроил пианино вашей дочери, — скромно ответил старик.

— Но… но это что-то невозможное. Она чувствует музыку лучше, чем я. Ведь она еще совсем ребенок.

— Она действительно чувствует музыку лучше, чем вы, хотя вы тоже чувствуете ее прекрасно. Об этом мне рассказала сама Танюша.

В это время пришла на обед Танина мама, и девочка бросилась ей на шею, рассказывая, как дедушка настроил ее пианино. А папа сказал маме:

— Послушай ее. Это что-то невероятное. Таня так сейчас играла! Так прекрасно и необычно, что даже страшно становится.

— Ты что-то путаешь, — сказала мама. — Если прекрасно, то не может быть страшно.

— Но она никогда не играла так раньше.

— Это дедушка так настроил мое пианино, — гордо сказала Таня и запрыгала по комнате, таким образом, по-видимому, выражая свой восторг.

— Да, — застенчиво сказал настройщик. — Я просто настроил пианино в унисон с восторженной душой вашей дочери.

Бабушка незаметно убрала масленку от швейной машины и пригласила всех к столу обедать, но настройщик выпил только стакан молока, он спешил в следующую квартиру.

Папа смущенно протянул ему десять рублей и сказал, что расплачиваться рублями за такую работу просто неудобно. Не может ли он еще что-нибудь сделать для настройщика?

— Вы и Танечкина мама сделали для меня и так очень много, — ответил сморщенный старичок.

Настройщик осторожно положил деньги в потертый бумажник и откланялся, улыбнувшись на прощание Танюше.

Не успел он выйти за дверь, как девочка бросилась к своему пианино, раскрыла ноты и заиграла. Папа был уже немного подготовлен, а маме пришлось вцепиться в подлокотники кресла так, что у нее побелели ногти. Потом она посмотрела на папу, тот почувствовал ее взгляд и повернулся к ней. Что они говорили друг другу этим взглядом, никто, естественно, так и не узнал. Наверное, очень многое. Настройщик знал свое дело.

Он постоял немного перед дверью и поднялся на четвертый этаж, потом на пятый, затем спустился вниз и зашел в соседний подъезд. И снова началось его путешествие по этажам.

Часам к семи он устал, годы брали свое, и зашел в ближайший магазин. Там он купил конфет, а в соседнем магазине — игрушек. А когда он выходил из магазина, его уже ждала толпа ребятишек, и он пошел с ними в сквер и там раздал конфеты и игрушки. Он точно знал, кому что нужно дарить. Одним конфеты, другим игрушки. Потом он рассказал им смешную сказку и, когда ребятишки начали, перебивая друг друга, пересказывать ее и показывать в лицах, незаметно ушел от них.

Потом ему встретился еще один магазин, зашел он и в него. И снова встретил шумную компанию своих бесчисленных друзей-ребятишек, и снова угощал их конфетами, и дарил игрушки, и даже придумал новую игру, такую интересную, что все тотчас же увлеклись ею, а он незаметно ушел и от них.

И вот магазины уже начали закрываться, да и денег к тому времени у него уже не осталось. И теперь он уже не угощал ребятишек, а только что-то тихо рассказывал им и незаметно уходил, когда чувствовал, что им интересно и без него.

Солнце уже спряталось за домами, а он все шел, не спеша, слыша иногда музыку пианино и роялей, которые он настраивал. Многим людям настраивал он инструменты, мальчишкам и девчонкам, юношам и девушкам, взрослым и даже одной старушке, которая уже двадцать пять лет была на пенсии.

Взрослые звали его просто настройщиком роялей, а дети — дедушкой или дедулей, потому что никто не знал его настоящего имени. И лет ему было, может быть, сто, а может быть, и вся тысяча. Так, во всяком случае, думали ребятишки.

Виктор Колупаев

ПОЕЗДКА В ЗАПОВЕДНИК

Город долго держал их в переплетении улиц, кружил по виадукам, ярусам, мостам, тоннелям, пока, наконец, не выпустил на открытое шоссе. Низко над шоссе стлалось губчатое, как поролон, желто-коричневое небо. Ржавой была земля с редкими пучками жухлой травы, угрюмо сменяли друг друга глухие фасады зданий, и всюду высились мачтовые опоры, откуда то и дело выбегали механические пауки, чтобы вплести еще одну прядь в густую паутину тросов, кабелей и подвесок.

Лив вертела головой, следя за действиями пауков, но мало-помалу внимание ее привлекло небо, где обозначилась лимонно-желтая проталина, которая разгоралась и вдруг брызнула ярким пучком света.

— Ай! — вскрикнула Лив.

— Очки, где очки? — засуетилась мама, шаря по карманам сиденья.

— Вот же они, — сказал папа. — Ничего страшного, просто не надо туда смотреть.

Все трое надели очки. Мир стал темнее, однако в нем появились контраст и объем, потому что солнце, хотя и слабо, просвечивало сквозь пелену.

Место, где оно находилось, сияло, как выигрышный жетон.

— А оно вправду золотое? — тоненьким голоском спросила Лив.

— Нет, это просто очень сильная лампа, — ответил папа.

Дорога взмыла на пригорок, и Лив, обернувшись, увидела полузатянутый дымкой город. Он возвышался, точно горный хребет. Зубчатые вершины терялись где-то там, за коричневой мглой; плоскость металлических скал прорезали ущелья, в чьей глубине мерцали тусклые огоньки; склоны сбегали уступами, и эту мощную цепь нельзя было охватить с одного взгляда, так как отроги ее были и справа, и слева, они уходили, растворяясь, куда-то за горизонт, в бесконечность. Все вокруг — строения, мачты, потоки машин, сама Лив казались маленькими перед дымными хребтами металла, стекла и бетонопласта.

— Вот, — сказал папа, накрывая ладонью руку девочки. — Смотри, это овеществленный труд наших отцов, дедов, прадедов, это все мы создали, — да, да, все эти горы, скалы, ущелья и пики, в каждой их клеточке частичка нашей жизни, и ты, когда подрастешь, прибавишь к ним свою…

— Ты удивительно понятно умеешь обращаться к ребенку, — недовольно заметила мама.

Разговор оборвался. Навстречу неслись рекламы. По обочине, не отставая, бежал тигр с гномиком в зубах. Над страдальческим лицом гномика витала надпись: «Страдает от болезни тот, кто диенол не пьет». Поперек полотна зажглась надпись: «Научный факт: уныние сокращает жизнь». Слова свернулись в огненный клубочек, он пропорхнул на капот, и за ветровым стеклом возникла очаровательная девчушка с бутылкой диенола в одной руке и лассо в другой. Смеясь, она отхлебнула диенол, швырнула лассо, тигр покатился и выпустил гномика. Замигала надпись: «Диенол — это информация и оптимизм на благо общества».

Лив сидела, не шелохнувшись.

Из-за горизонта выдвинулась горная цепь зданий, точь-в-точь такая, как прежде, но то был уже другой город. Дорога пошла в обход, потом нырнула в тоннель, который вывел ее на дно залива. Вода была мутная, как зимний рассвет, и Лив заскучала. Папа и мама молчали, ритмично покачиваясь в креслах. Лив задремала.

Разбудило ее ощущение каких-то странных перемен. Она открыла глаза и тотчас зажмурилась: над прозрачным верхом машины висел ослепительный свод, похожий на пустой экран информвизора, но несравненно более яркий, огромный и пугающе голый…

Когда Лив вновь открыла глаза, по куполу проносились черные молнии помех. Она осторожно скосила взгляд и все поняла. Свод был небом, хотя и необычным, а за помехи она приняла мелькавшие в нем сучья.

— Выспалась? — заботливо спросила мама.

Лив не ответила. Безбрежность неба все еще пугала, но оттуда лилось какое-то необыкновенно ласковое тепло, с которым машинный климатизатор ничего не мог поделать.

— Скоро приедем, — сказала мама. — Пообедаем, и Лив поспит. Я же говорила, что дорога будет трудной.

— А как же послеобеденная передача про Рыжего Квантика? — спросила Лив.

— В Заповеднике надо смотреть зверей, — весело сказал отец. — После сна и отдыха, разумеется.

От огорчения Лив даже перестала смотреть по сторонам. Некоторое время она сжимала и разжимала ладошку, куда падал теплый лучик. Выяснилось, что в кулачке его удержать невозможно.

Машина замедлила ход. Показалась стоянка, а за ней домик, каких Лив еще не видывала: он был сложен из бревен и покрыт черепицей; резные, уставленные цветами балкончики верхнего этажа напоминали маленькие торты.

Перед тем как выйти, все надели маски. Лив не спрашивала зачем, потому что ей уже объяснили, что в Заповеднике совсем-совсем другой воздух, от которого может закружиться голова.

Из дома им навстречу шел человек в фуфайке с продолговатым костлявым лицом и растрепанной седой шевелюрой.

— Рад вас приветствовать в Заповеднике, — произнес он с заученной улыбкой. — Не требуется ли кому-нибудь врач?

Все посмотрели на Лив, а Лив молчала, потому что когда они только вышли из машины, ей показалось, что она оглохла, но потом она услышала голос и очень удивилась тому, что голос она слышит, а больше… ну, ровно ни-че-го!

— Врач не помешает, — категорично сказала мама. — Дорога, впечатления…

Лив затрясла головой. Слова отдавались в ушах гулко, как в пустой комнате.

— Не спорь! — вспыхнула мама, так и не поняв, в чем дело.

Лив уложили в постель, и вскоре пришел врач. Лив привычно протянула руку, чтобы он укрепил электронные присоски. Доктор пощелкал переключателями диагноста, мельком взглянул на девочку и весело улыбнулся.

Папа и мама стояли у него за спиной.

— Все нормально, абсолютно здоровая девочка, — он с треском сдернул присоски и убрал их в ячейки диагноста. — Только ей здесь не следует бегать и прыгать.

— Она у нас никогда не бегает, — с гордостью сказала мама.

— Вне комнат обязательна маска. Всего хорошего. Желаю повидать.

— Что, разве бывают случаи, когда звери не показываются? — спросил папа.

— Бывают, когда людей слишком много. Но сегодня посетителей маловато.

От радости Лив запрыгала в постели.

— Лив! — воскликнула мама. — Ты слышала, что сказал доктор? Сейчас же перестань!

Мама накормила Лив и велела поспать. Ее оставили одну. За окном шевелились ветви деревьев, они были с листьями и походили на щупальца Резинового Мутанта, но Лив не было страшно, только слегка тревожно при мысли о том странном мире, который лежит за окном. Потом и тревога исчезла. Кровать успокоительно баюкала, тоненько шипел климатизатор, не хватало лишь Монотонного Рассказчика, но на этот раз Лив уснула и без Рассказчика.

Когда она проснулась, было уже время идти. Их собралось человек двадцать. Лив очутилась в середине, папа и мама крепко держали ее, за спинами почти ничего не было видно. Потом процессия растянулась. Вел ее человек в фуфайке. Он был без маски, тогда как все остальные были в масках. Лив очень хотелось чуточку приподнять свою маску, чтобы узнать, какой же тут все-таки воздух, но она боялась, да и руки ее были в плену папиных и маминых.

Запахи пробивались сквозь фильтр, они были сумбурные, и впечатления тоже, как это бывает, когда смотришь на ненастроенный экран. Все же Лив заметила удивившую ее несообразность: все, и она сама, шли нормально, а человек в фуфайке едва волочил ноги и все же опережал остальных.

Ее переполняли вопросы, но она не успела ни о чем спросить, потому что человек в фуфайке остановился и сказал:

— Пожалуйста, тише. Мы близко, из-за шума они могут не появиться.

«Здесь и так тише тихого!» — удивилась Лив.

— Верно, что они есть только в Заповеднике? — шепотом спросил кто-то.

— Да, мы их сохранили.

— Много ли их у вас?

— Одиннадцать.

— О-о!

— Предупреждаю, они могут появиться не сразу, надо запастись терпением. Больше вопросов нет? Тогда пошли.

По лицам окружающих было видно, что все взволнованы. Двигались гуськом, молча. Пластиковая дорожка кончилась. Справа и слева в кустах стояли скамеечки. Человек в фуфайке показал жестами: «Садитесь!» Все осторожно расселись.

За кустами оказалась песчаная площадка, песок золотился в косых лучах солнца, но Лив этого не видела, потому что темные очки делали песок коричневым. Площадка находилась на возвышенном месте, за ней открывался вид на туманную равнину и далекие городские массивы. Грязноватый туман делал неразличимыми основания городов, отчего их угловатые вершины тяжеловесно парили и даже как бы покачивались в неустойчивом равновесии.

Оттуда исходил — нет, не шум и не гул, а шорох едва уловимой вибрации, которая освободила Лив от чувства глухоты.

Человек в фуфайке вышел на середину площадки и стал что-то разбрасывать, доставая из карманов. Может быть, от неестественной обстановки Лив показалось, что фигура служителя Заповедника выросла, стала огромной и вместе с тем невесомой. Но вот он окончил свое дело, вернулся и снова стал обыкновенным пожилым человеком с помятым продолговатым лицом и встрепанными волосами.

Люди сидели неподвижно, но площадка оставалась пустой. Все ждали, и Лив тоже, и понемногу сердце девочки учащенно забилось, — она не могла понять, отчего.

Она чуть не вскрикнула, когда в воздухе зашелестели крылья. Стайка птичек пронеслась над людьми, рассыпалась, коснулась земли.

Все оказалось правдой. Около десятка воробьев, забавно подпрыгивая, клевали корм. Ножки у них были тоненькие-тоненькие, и сами они были маленькими, должно быть, теплыми комочками. И они не боялись людей, которые сидели неподвижно, с торжественными лицами.

Это было так трогательно, что у Лив на глазах навернулись слезы. Но она почувствовала и гордость — за родителей, за всех взрослых, которые не только создали прекрасные могучие города, но и устроили жизнь маленьких беззащитных птичек.

Глядя на нее сбоку, отец подумал, что они все-таки не зря привезли свою девочку в Заповедник.

Дмитрий Биленкин

МЕФИСТО

Опять Великий Кальмар!..

Он свернул и бросил газету в воду. Она поплыла корабликом и вдруг исчезла: море скрутилось воронкой и взяло ее в себя.

Сейчас она опускается на дно и ляжет там, развернув белые крылья… Великое море и Кальмар — Великий.

Море… Его шум идет отовсюду. Он бежит над блеском мокрых камней, путается в скалистых гранях и рождает маленьких, шумовых детишек. Те скачут через бурые пучки голубиных гнезд и зеленые прожилки ящериц.

Если вслушиваться, то шум делится на два разных, оба неторопливых и размеренных: широки взмахи бронзового маятника времени.

Шум говорит одно и то же: «Спи, спи, спи… Иди в покой, в неподвижность».

…Солнце со звоном бежит по воде. Маятник движется неторопливо, и на берег наплывают призмы волн (водоросли потянулись к скалам, и эти светятся, искрятся пурпурными точками). Снова движение — маятник пошел в другую сторону. Теперь обнажается белый камень в глубине.

Газетчики… Зачем они звали? Что, он не видел перевернутых шхун и экипаж, утонувший в каютах?

Или догадываются? Чепуха.

«Это сделал Великий Кальмар?» — спрашивали они. И так видно, что он — сломан такелаж, вывернута часть борта.

Вероятно, закинул щупальца и, ухватив мачты, повис на них. И опрокинул судно.

…Полдень. Скамья теплая и ласковая — солнце! Все же эти воды не могут уравнять жар. Холод и жар, две крайности. Человек тянет свою линию в промежутке крайностей, но способность стать посредине приходит со старостью. Это мудрость?.. Угасанье сил?..

…Отличная перспектива — зеленая бухта и кусок моря, отхваченный челюстями берегов. И тени бабочек синие. Тени круглы, как солнце. Это солнечные тени. Они бегут с бабочками, и слабые миражи ходят по каменной горячей стене. На ней дремлет кот, тонко посвистывая носом. Иногда настораживается и, подняв голову, узит глаза на все дневное. Зоркие глаза, холодные.

«Буду в полночь. Мефисто».

— Слушай, кот, вещая душа! Ты не спишь ночами, ты все видишь, все знаешь. Что будет? Он придет? Как я его увижу ночью? Ах да, полнолуние… Наконец-то я его увижу, если эта телеграмма не просто заблудившиеся в проводе электрические придонные искры. Вопрос: где кончается жажда всезнания и начинается мечта о всемогуществе? А вот к нам идет вкусный холодный чай, идет на негнущихся ногах моего старого Генри. Спасибо, старина, спасибо. Ты веришь в судьбу?.. Мне показали «Марианну». Это была трудолюбивая шхуна — сначала грузы на Папуа, потом сбор «морских огурцов» Большого Барьерного рифа.

Оттуда виден австралийский берег.

Судно опрокинуто на мелком месте. Значит, он где-то здесь.

А почерк его — ночь, спящий экипаж, крик вахтенного, когда он видит светящуюся массу Великого. Тот закидывает руки на мачты и повисает на борту — живой яростный груз!

Всегда одно — ночь и небольшие шхуны. Или яхты.

Эта цепь ночных нападений опоясала шар и подошла сюда. И вот газетчики вопят: «Внимание, внимание, появился Великий Кальмар!»

Ну а я что должен делать? 1115 новых видов абиссальной фауны — самое важное в конце концов.

…Библиотека. Тишина, запах кожи, запахи рук.

От моря, лезущего в каждую щель, от постоянно густой влажности бумага взбухла и книги раздулись.

А, Мильтон… «И более достойно царить в аду, чем быть слугою в небе». Вот что мог бы сказать Мефисто. Сатанинская гордость в этих словах. Безмерная. Кстати, каковы пределы роста кальмара-архитевтиса? Есть ли мера? Или мерой служит безмерность придонных глубин? И это одинаково с погоней за знанием — чем больше их, чем полнее они, тем агрессивнее и безжалостнее?

И надо платить за знания: таково дьявольское условие. Они заплатили оба. Он платил болью, Джо — своими муками.

А если месть? Зачем было ждать так долго?.. Он всегда, давно готов.

…Солнце пробивает наборное, давних веков стекло. Его краски оживили комнату. Они пестры, как рыбы — попугаи в изломах кораллов. Вот список яхт и шхун за этот год.

Индийский океан: «Сага», «Шипшир», «Смелый», «Каракатица».

Тихий океан: «Джемини», «Пирл», «Индус», «Флер», «Марипоза».

Атлантика: «Могол», «Артур», «Дэви Крокет», «Пигги», «Мститель».

…Тронутые руками времени бумаги, пачка пожелтевших листов, сотни, тысячи телеграмм — жизнь Мефисто. Как соединяют мысль, познанье и действие. Какая удача, что маленький Джо был военным телеграфистом. А потом несчастье, словно удар или ожог: саркома. Мальчик стал скелет: огромный костяк, огромные руки и ноги, маленькая сухая голова. Он сказал: лучше жить хоть так.

Мефисто отлично владеет ключом. Вот первая, как труха, рассыпающаяся телеграмма. Тире и точки, тире и точки, и перевод всей этой тарабарщины:

«…Я слаб, отец, и ноги меня не держат. Это еще действует наркоз. Сижу в пещере. Всю ночь кто-то долго глядел на меня огненными глазами. В них блеск фосфора настолько силен, что свет очерчивает странный, чудовищный контур. Мне страшно. Мефисто». (Такой избрали псевдоним — он сам.)

И примечание карандашом: «Начинается адаптация».

Мне тоже, тоже страшно, сынок, но только страх пришел сейчас. Вот череда телеграмм, длинная цепь, выкованная из звеньев страха.

6 июля: «…я так мал и слаб. Что я сделал этому, с горящим взглядом?»

7 июля: «…оказывается, это зеркало, поставленное для самонаблюдений, чужое тело вселяет в меня непрерывный ужас. Оно стиснуло меня — не шевельнешься, я вмурован в него, вмазан, стиснут, оно чужое, чужое, чужое! Я задыхаюсь в нем».

8 июля: «…ничего, не расстраивайся, отец, не расстраивайся, я сам хотел, я притерплюсь. Зато какой мир окружает меня! Ночами черный и горящий, днем пронизанный светом и движением».

10 июля: «…Рыбы, рыбы, рыбы. Они все охотятся за мной. Они выслеживают меня, они хотят съесть. Мне трудно здесь, я еще слаб и вял».

21 июля: «…Сегодня хороший для меня день. Сносное самочувствие и превосходные цветовые эффекты в сплетении кораллов. Прогуляюсь».

18 августа: «…Спасся чудом. До сих пор мне мерещатся противные жадные морды, длинные зубы, оскаленные, светящиеся, их круглые и злобные глаза. Возьми меня к себе. Мне страшно».

19 августа: «…Возьми, отец!»

Он вспомнил себя — успех в науке высушил его. Он стал прямой, логичный и жестокий к другим и к себе.

Познанье иссушило сердце, оставался вопрошающий мозг.

Тот день был врезан в память. Он сел на камень в том месте, где толстый кабель нырял в море. Соображал, чем его можно прикрыть. Волна плескалась и булькала в камнях, и вдруг он увидел Мефисто. Он крикнул: «Как ты посмел!»

Мефисто полз к нему, тянул щупальца и глядел черными глазами. Они таращились и от резкого волнения вращались в противоположные друг другу стороны. Крупные стежки шрама опоясывали голову.

Это липкое длинное тело, вместившее душу и мозг Джо, было ненавистно и родило только страх. Он стал пятиться, отходить, пока не споткнулся о камень и не упал… А тогда пришла ярость, фиолетовое чудовище.

26 августа: «Я понял тебя, отец, и это меня опечалило. Раньше я тебя никогда не понимал и гордился тобой. Я долго не буду тебя беспокоить, долго!»

Тогда и пришло первое их молчание — долгое.

20 сентября: «…Болел и потому не ел две недели. Пост оказался полезен — восстановил силы. Не выхожу. Смену дня замечаю по игре оттенков воды. Днем она зеленоватая, к вечеру чернеет, проходя все оттенки зеленых, синих и пурпурных тонов».

21 сентября: «…Генри опустил мне на шнуре большую и вкусную треску. Я видел его наклоненное доброе лицо. Мне захотелось всплыть. Я унес рыбу к себе и съел всю, без остатка. Я уже привык к сыроеденью и подумал только механически: «А почему она не зажарена?» Насытившись, я спал (теперь я сплю охотно и помногу, но сон этот больше похож на дремоту). Меня коснулись подозрительные движения воды. Я увидел мурен. Они смотрели, шевеля плавниками. Мне хотелось вскочить и убежать, но я сдержался. Мурены слизистые и толстые, у них собачьи зубы, и запах их невкусен. Они снились мне всю ночь».

22 сентября: «…Земных снов у меня нет. Полагаю, что мозг мой так истощен привыканием к чужому, что маневрирует только кратковременной памятью. Помни, я люблю тебя».

Что он видел тогда в нем? Не только отца, но и гордость свою? «Папа, если все удастся, я буду твоим морским глазом». Я убеждал себя, что лучше ему жить так, чем умирать.

Ничто не говорило об удаче операции, я не мог знать, что в морской воде и пище есть фактор сращения чужеродных тканей.

25 сентября: «…Я знаю, что ты терпеть не мог маму. Ее женское и требовательное пришло в конфликт с твоим стремлением к знанию. Мне стало тоскливо, и я позвал к себе память о ней. Я старался вообразить себя маленьким, в коротких штанах, с обручем и собакой. Это было трудно сделать, потому что ко мне пробрались маленькие медузы (их ты просмотрел в наших водах). Они жглись. Наконец пришло мамино лицо, но оно было окрашено зеленым».

30 сентября: «…Я изобрел защиту от рыб. Вчера отыскал актиний, похожих на красные гвоздики с нашей клумбы. Их посадил у входа в пещеру на камнях, а двух самых крупных держу в руках. Сегодня утром мурены опять явились ко мне. Я сунул актинии им прямо в глаза, они отпрыгнули и убежали. Жить можно».

11 апреля: «…Наблюденье: здесь все едят друг друга. Самых маленьких едят те, что больше их (рачки и рыбы), тех — большие, больших поедают огромные. Пища достается тем, у кого рот большой и зубастый».

18 апреля: «…Видел китовую акулу, глотающую рачков и планктон. Мы встретились нос к носу, но я ее не испугался. Больших с маленьким ртом здесь не уважают».

Бедный мальчик! Он еще шутил. Я же препарировал его ежедневный улов (он складывал все в проволочную сумку, подвешенную к бую).

29 мая: «…Подбрось-ка мне цветовые таблицы, а то напутаю в описании окраски придонной мелочи. Сегодня в полдень сверху опустили бечевку. К ней была привязана макрель. Я решил — ага, это мне! — и сцапал ее. Тотчас сверху дернули, и в меня впился большой крючок. Меня поймали. Это больно. Я упирался изо всех сил, хватался за что мог, но меня тянули наверх. Я не сразу сообразил, что нужно делать, но потом запутал леску в камнях и вырвал крючок с куском мяса. Истекаю кровью. Увидев рану, испытал противоестественное — мне захотелось есть самого себя. Тому виной рыбаки. Я им еще припомню. Мефисто».

30 мая: «…Весь день пролежал в пещере, размышляя о жизни. Решил — нужно быть сильным и хитрым. Сильные и хитрые много и вкусно едят и спят в самых уютных пещерах. Я должен приспособиться. Принять все правила игры».

1 июля: «…твое поручение изловить скорпену выполнил, но укололся и чуть не умер. Ты безжалостен ко мне, отец. Или ты хочешь от меня избавиться? Ответь, во время операции около меня лежало старое мое тело. Что ты с ним сделал? Иногда мне кажется, что оно где-то рядом и я еще встречу его».

7 июля: «Сегодня в моем мозгу горят невыносимые видения, звучат слова, гремящие, как медь, слова, которых я никогда не выскажу».

17 июля: «Меня вчера чуть не съели. Я увернулся и, сжавшись, упал в камни, а надо мной пронеслось что-то с разверстой пастью. Это не была акула. Такого ты никогда не увидишь. Закажи кинокамеру для осьминога. Ха-ха!»

18 июля: «…я так одинок, отец. Возьми меня обратно и держи в каком-нибудь чане. Я несчастен и жалок».

«…Я силен, рано утром я плыл, развивал скорость. Я пронизал толщу, и вынесся в верхний слой, и все ускорял движение. Мимо неслись, вытягивались в серебристые полоски макрели и сарганы. Я выплеснулся, взлетел в твой удушливый мир и упал обратно.

Брызги осыпали мое тело. Я чувствовал безотчетную радость. Но ненадолго. Я вернулся в пещеру, думал и был несчастлив…»

«…Поймал скумбрию и съел ее. Это вкусно, но еще вкуснее крабы. Вкуснее крабов бывают только устрицы. Охочусь за ними так — беру камешек, подкрадываюсь и вкладываю его между распахнутых створок. Потом отщипываю по кусочку и ем. И все время оглядываюсь».

Кто знал, что через пятнадцать лет он получит от газетчиков кличку Великий Кальмар. Вот кого я боялся — газетчиков. Теперь я смеюсь над ними.

«…Сегодня я ушел на глубину километра. Тяжело и страшно. Здесь такая глубина черноты, которую трудно и вообразить себе. И в ней горели тысячи огней, и я подумал: «Как в городе». Я увидел выходящего из глубин кашалота. В него впился кракен. На тупом рыле кашалота он выглядел шевелящимся венцом. Вокруг чудовищной и прекрасной пары кипело что-то светящееся и облепляло их, вычерчивая и проясняя очертания. Я желал победы кракену.

Я же опустился на дно и долго сидел. Вокруг меня было немного звезд и парочка морских огурцов. Я ждал так долго, что увидел чешуйчатого плоского ящера. Он шел по дну, медленно и тяжело ворочая головой, и лапы его были толще тела. Несмотря на темноту, я видел его отчетливо: медлительные движения, срыванье придонных живорастений, неторопливые пережевывающие движения и красный глаз на затылке. Я понял — это мое инфракрасное зрение. Меня ящер не заметил, хотя и прошел совсем близко. Намекни Бартону, что глубинные его снимки на дне достоверны». (Я намекнул, но Бартон мне не поверил. А потом его яхта, которой я так завидовал, исчезла.)

«…Сцапал дельфина-белобочку. Он рвался из моих рук и испустил серию различных звуков. Остальная стая скрылась. Причем мною было отмечено следующее: поначалу его вскрики были другого тона, и стая рванулась к нему, а когда я распустил все руки в положенном мною диаметре, он заговорил другое, и стая ушла. Он предупредил. Так как по установлению этого факта мне безразлично, может он говорить или нет, то я прокусил ему череп. Насытившись, я ушел к себе и долго размышлял над жизнью дельфинов. Они многого добьются. Они умны, имеют язык и общественны. По-видимому, дельфины будущие владыки моря».

«…Нет, властелинам моря нужна сила, а дельфины слабы. Морем властвуют кракены. Изредка я вижу их, сильно пугаюсь и несусь изо всех сил. Потом забиваюсь к себе в пещеру и сижу там часами».

«…Иногда я вижу людей. Они недвижны, и лишь их волосы слабо шевелит течение. Они медленно погружаются вглубь. Они так похожи на тебя, отец, что я пугаюсь и убегаю. Я понял: я боюсь стать таким же неподвижным. Но мне любопытно, из укромного места я слежу за ними. А они плывут, неподвижные, загадочные. Но мне кажется — они бросятся, и схватят меня, и будут что-то делать. Мне будет больно, я не люблю боль».

«…Что я люблю? Я люблю много есть, я люблю хватать других и убивать их.

Чего я не люблю? Когда меня хотят съесть. Не люблю людей, не люблю родниковую воду, бьющую промеж камней. Абстрактные знания, ранее привлекавшие меня, сейчас уступают знаниям, как уберечься и быть сытым».

«…Увидел странных рыб, черных и крупноголовых, с торчащими изо рта кривыми и тонкими зубами. Рыбы мерцали синим светом. Я схватил их. Все мое существо кричало — нельзя их есть, нельзя. Мозг сказал мне, что знать верно можно, только попробовав.

Я поймал восемь штук. Шесть я отдал тебе, а две съел. И сейчас весь горю. Мне страшно. Я умру и буду недвижен. Помогите, отец!»

(Затем тусклые смыслом, больные слова.)

«…Выжил, вы мне никогда и ничем не помогаете. Я могу рассчитывать только на себя. Все мне враги. Весь день сидел в пещере и думал о могуществе. В чем оно заключено? В силе, в зубах или плавниках? Я умнее краба, умнее рыб, умнее осьминога. Я имею человеческий ум. Он — сила».

«…Решил — не нужно верить вам, отец».

«…Сегодня видел кракена. Он неторопливо плыл мимо и тянулся почти бесконечно. Какие у него сверкающие глаза, какой крепкий клюв, длинные и толстые щупальца. Он был чудовищно прекрасен. Хорошо быть кракеном».

«…Вы просили, и я нырнул в пучину. Я долго и медленно погружался вниз, изо всех сил работая водометом и руками. Я миновал километр за километром. Креветки обстреляли меня светящимся соком.

Я погружался. Навстречу неслись огни прямо в глаза и тут же рассыпались фейерверками. Дышать становилось все труднее, руки слабели, тело плющилось, и временами казалось, что меня жует большая беззубая рыба.

Все во мне кричало — вернись! Погибнешь! Но ум говорил — держись, ты узнаешь новое, оно пригодится. Наконец я опустился на дно. Оно было безжизненно, почти безжизненно, только шевелилось что-то похожее на большое одеяло. Оно плоско-черное, с зелеными слабыми огоньками.

От него шло ощущение пронзительной, ядовитой силы.

Рядом я увидел странную девятилучевую звезду, я схватил ее и стал подниматься, и черное гналось за мной, колыхаясь.

Я рванулся и выплыл на поверхность. Там долго лежал без сил, и волны укачивали меня. Никто не напал на меня.

Отдохнув, я поплыл к вам. Вопрос: стоит ли рисковать из-за несъедобной дряни?»

«…Сегодня мне приходят мысли, холодные, как подводный ключ. Я умолчу о них. Размышляя, я забыл завалить вход в пещеру, и ко мне вошли три мурены. Я раздробил им головы и съел их».

Через два года:

«…Я ищу новую пещеру. Я могу спать всюду — меня боятся, но считаю это излишним риском. Всегда найдется дурак со ртом больше мозга. В пещере же уютно и надежно. Ем почти всех. Думаю обычно о еде. Да, тех рыб, что нужны были тебе, я съел по дороге. Жди другого случая. На вкус они так себе. Кстати, почему ты не купаешься в море? Я у берега вижу много людей, а тебя никогда».

«…Сегодня нашел подходящую пещеру. В ней жила компания осьминогов. Они никак не хотели выходить — надувались, таращили на меня глаза. Я поймал треску и, показывая им, выманил и разорвал их».

«…Принес удобный камень и приспособил его как дверь. Ты интересуешься черепахой-логерхедом. Отвечаю — невкусно, но есть все-таки можно. Сегодня ко мне спустили наживку. На один крюк было насажено две рыбы — маленький тунец и рыба-летучка. Я рассвирепел, всплыл на поверхность и, ухватив лодку за борт, опрокинул ее. Теперь этот человек спокойно лежит рядом со мной. Чтобы его не унесло течением, я прижал камнем. Что мне с ним делать? Съесть?»

«…Как ты смеешь мне указывать! Нарочно съел его, хотя он груб и невкусен. Я чуть не подавился пуговицей, но, как видишь, все же настоял на своем. А может быть, и ты, нацепив маску, заглянешь ко мне? Приглашаю. Мефисто».

Прошло еще три года:

«…Я огромен и безжалостен, я умнее всех. Только ум и никаких чувств. Ты не можешь себе представить, какие здесь живут дураки! Пример — четыре архитевтиса напали на кашалота. Первый вцепился ему в голову, а три остальных дрались между собой из-за еще не убитого кита. Тот вынырнул, съел напавшего на него, потом повернулся к дерущейся троице. И опять один вцепился в кашалота, а двое так и дрались между собой. Щупальца кусками летели в стороны. Идиоты! Не волнуйся, я не ем человечков, я питаюсь дельфинами и молодыми кашалотами».

«…Ты мне предлагаешь обмен: я буду тебе ловить новые виды рыб, а ты меня кормить. Брось, я не дурак. Сейчас я тебе нужен. Но кто может поручиться за будущее?! Ты завидуешь мне, моему уму и силе, ты хочешь отравить меня. Я не верю тебе, я никому не верю. Я одинок. Одиночество — сила».

«…Вчера я убил первого взрослого кашалота. Я дождался, когда архитевтис вцепится в эту гору мяса, подкрался и прокусил кашалотий череп. Архитевтис бросился на меня, пришлось убить его».

«…В этих водах я самый большой и сильный. Я никого не боюсь. Пробую силу на вас, людях. Вчера увидел яхту. Я все рассчитал. Ухватившись за правый борт, я повис всей своей тяжестью и опрокинул. После чего лег на дно и смотрел, как людей ели акулы. Их набежало штук двадцать. Они метались длинными тенями, а я лежал на скале и смотрел. Огромный, безжалостный и прекрасный. На следующий раз попробую опрокинуть пароход».

«…Вышло и с пароходом. Название: «Святая Анна». Я знаю — я буду расти, расти, расти много лет. Знаю — я сам кракен. Я стану сильным. Я — умный. Я — холодный разум в глубинах океана. Я буду властелином моего холодного и огромного царства. Я буду жить вечно. Я всюду распространяю страх. Я буду равнодушен к покорным и беспощаден к врагам. Я внушу ужас. Я буду царить в океанах по праву ума, силы и хитрости. Есть приятно, но внушать страх еще приятнее».

«…Встретил осьминога, огромного осьминога, тонны на две. Увидев меня, он побледнел и притворился мертвым. Я оставил ему жизнь — нужно же их приучать к покорности! Я всплыл около лодки, полной рыбаков. Позеленевшие, вытянутые лица! Я оставил их жить».

«…Сегодня я видел кракена неизмеримой длины и мощи. Он был глуп. Говорю «был», потому что его уже нет — я подкрался и прокусил ему череп. Теперь сижу в скалах на его месте и расту, расту».

«…Я страх, я ужас морей. Когда я всплываю, океан волнуется и все живое прячется от меня. Даже вы, люди, сворачиваете в сторону».

«…Я ухожу в свое царство, в одиночество, в молчание. Навсегда.Прощай, двуногое ничтожество. Мефисто».

…Умер закат — золотая полоска. В бухте появилось большое скопление ночесветок. Вода светится. В нее уходит кабель. Он вползает в нее, как резиновый шланг. Много тайн выкачал он из моря, из светящихся глубин. Кроме одной — Мефисто.

Он громаден, наверное. Никто не знает, каких размеров достигают архитевтисы в таком возрасте.

Скажем так: Мефисто — его эгоизм, погруженный в глубины моря. Нет, он эгоизм науки.

Мефисто — его жадные глаза, брошенные в море, ищущие руки, опущенные до самого отдаленного морского дна. А сейчас придет его Джо, милый сын, раздвоившийся в смерти, лежащий одновременно и под холмиком в саду, и в теле гигантского кальмара. «Великий Кальмар — а я его отец. Дико! Словно увидеть сына ракетой, машиной, кораблем, молнией».

— Генри, кофе!

Вот он, обжигающий и ароматный. Кофе! Приятный запах счастья с горчинкой печали, аромат цветов с горечью увядающих листьев.

— Иду, Мефисто.

…Какие влажные дорожки, как ласково касаются листья моих щек — прохладные и влажные их ладоши. Так касаются холодные руки, сплетающиеся струи глубин. Покойно лежат на донном песке, мягком, золотом песке. Вот и лестница, ведущая вниз, и перила, лишние для привычного человека.

Светит луна, и видно все. Думал ли я, что Мефисто вырастет в чудовище? А думал ли Райт о бомбардировщиках «либрейтор»?

Кох — о бациллах в бомбах?

Бэкон — о пулемете? Думал ли сэр Резерфорд о водородной бомбе?

…Вода черна, она шевелится, отражая луну, и родит жирный блеск. Сколько еще в ней тайн. Их не схватишь.

И все пропитано ожиданьем и страхом. Дрожь в руках, под сердцем. И все дрожит вокруг. Прощай, вкусный кофе Генри.

Прощай, мое богатство и большая свобода, подаренная им. Спасибо за нее тебе, отец! Ты был добр, ты хорошо вел торговые дела.

— Мефисто, я жду-у-у!

Звук пронесся, отразился и ушел в воду. Та молчала. Старик сутулился, глядя в воду. Ему стало казаться, что ничего нет и не будет. Он зевнул — от напряжения — и подумал, что завтрашний день будет теплый. Оттого не сразу заметил перемену, а увидев, замер, положив ладонь на грудь, к сердцу.

Вода еще молчала, но в ней, среди скользящих лунных блесков, растерзанной лунной плоти, проходила какая-то работа. Вот, шевельнулась. Лунные отблески заколыхались.

Скольжение отблесков ускорилось, медными полосками вскинулись летучие рыбы, исчезла белая запятая рыбачьей лодки.

И вдруг море поднялось, закипело и вспенилось. Мелькнули быстро вращающиеся колеса и покатились к берегу. Они расправились, вздыбились лесом рук-щупалец.

Щупальца упали на сосны, вцепились в них. Трещали и ломались стволы, громыхали и скатывались камни, ревел сбегающий поток воды. Из черноты выплывало тело кракена — огромное и черное, словно затонувший корабль. Мефисто пришел.

Сверкнули фосфором глаза, будто колеса, и Мефисто стал уходить в воду. Исчезало тело, но еще светились гневные глаза. Щупальца, упав на берег, заскользили обратно.

Старик по-прежнему стоял, прижав обе руки к груди. В ней сидело острое. Оно пробило грудь и не давало дышать. Он не мог шевельнуться и не двинулся даже тогда, когда, черное и толстое, толще сосны, скользило мимо щупальце Мефисто. В слепом своем пути оно хватало присосками камни, доски, лодки — все, что ему попадалось. И, словно еще один малый камень, совсем не заметив, оно прихватило отца. Еще блеснули глаза, и потянулась рябь — Мефисто уходил в океан.

…На берегу мелькали огни и маленькие людские тени. И возносились слабые их вскрики.

Аскольд Якубовский

И ДЕРЕВЬЯ, КАК ВСАДНИКИ…

Сойерс давал те ответы, на какие, видимо, рассчитывал Воронихин.

Да, Вилли Сойерс — тот самый космонавигатор, пропавший без вести вместе с другими 84 членами экипажа «Крошки», — это мой отец. Профессия у нас наследственная, передается из поколения в поколение. И сын мой поддержал традицию, в прошлом году закончил стажировку, получил первое самостоятельное задание. Сейчас пока работает на малых линиях в пределах Солнечной системы.

Что я могу сказать о «Крошке»? В сущности, ничего такого, чего бы не знала широкая публика. Этот космический гигант, который наградили таким ласковым прозвищем, был сконструирован на славу. Не верю в его гибель. Когда-нибудь мы о нем услышим. Может быть, не мы, а те, кто будет после нас.

Да, мне 46. Нет, начинал я не с пассажирских, пришлось водить грузовые титропланы. Знаете, эти лягушки с раздутым брюхом, их теперь уже не встретишь на трассах, уступили место шкафам. Сколько налетано? Честное слово, не считал. Где-то около триллиона. Жена? Да… Еще дети? Нет… Дом? Везде понемногу, чаще на Марсе.

Они сидели на открытой веранде столичной гостиницы «Мираж», на 300-м этаже. Гостиница была новенькая, несколько вычурной и сумбурной, на взгляд Сойерса, архитектуры. Нельзя не отдать должного технической стороне дела: обслуживание безупречное, такого не найдешь ни на одной другой планете. Любое желание, даже не высказанное вслух, удовлетворяется моментально. Эти забавные, неуклюжие на вид роботы новейшей конструкции ухитряются почти не показываться на глаза, работают ловко и бесшумно, ненавязчивы, почтительны без противного подобострастия, словом, очень милы. Непонятно только, зачем надо было придавать им такую нелепую наружность. Видимо, дань современной эстетике. Потуги на оригинальность.

— Эй, робби, еще два кофе.

Сойерса с самого начала не покидало ощущение, что визит Воронихина обернется неожиданностью. Утром, когда журналист позвонил к нему в номер и предложил встретиться, он был озадачен. Приятно, конечно, что в первый же день твоего появления в столице тобой интересуется не какой-нибудь начинающий репортер, а обозреватель со вселенским именем, с необыкновенным даром угадывать значительные общественные проблемы задолго до того, как они заявят о себе во весь голос, человек, каждое слово которого ловится как откровение. Но зачем, спрашивается, ему понадобилась моя скромная персона? Не для того ведь, чтобы сочинить очерк об одном из рядовых трудяг космоса или о благородной семейной традиции. Впрочем, почему бы и нет? В конце концов, не такой уж я рядовой.

Сойерс попытался встретиться взглядом со своим собеседником, но тот следил за ловкими движениями белки, карабкавшейся по стволу молодой, изящно изогнутой лиственницы. Веранда была превращена в лесной участок с маленькими лужайками для отдыха и деловых встреч. После кратковременного увлечения закрытыми интерьерами с постоянно меняющимся зрительным фоном, который создавал иллюзию движения, архитекторы вернулись к моде XXXII столетия, когда господствовал лозунг «Назад, к природе».

Сойерс выждал, пока белка скрылась в листве, и сказал с оттенком вызова:

— Почему вы не спрашиваете о моем хобби? Этим, кажется, принято заканчивать интервью с интересными людьми.

Воронихин улыбнулся.

— Я слышал о вашем увлечении, вы пишете исторические повести. Слышал — не то слово, я их читал.

— Но это невозможно! Они были изданы ничтожным тиражом на Марсе и не удостоились упоминания даже в местной печати, не говоря уж о межпланетных изданиях.

— Чистая случайность. Кто-то приобрел вашу книжку, чтобы скоротать время в ракетоплане, и оставил в гостиничном номере, который достался мне. Кстати, это у вас единственная?

— Честно сказать, я до сих пор колеблюсь, стоит ли продолжать? — Сойерс виновато улыбнулся. — Я ведь сознаю, что…

— Ваши повести не относятся к числу литературных шедевров, это верно. Вы неумело выписываете характеры и еще хуже мотивируете действие. Зато в них бездна настоящего историзма. У вас способность угадывать детали, которые помогают зримо представить дух эпохи. От меблировки, утвари, одежды до лексикона и манеры рассуждать.

Воронихин сжал виски ладонями, вспоминая. Когда Сойерс пытался было заговорить, остановил его взглядом.

— Вы слышали что-нибудь о «Безмолвии красного утра»? Нет? Я так и думал. О ней знают лишь немногие специалисты. Эта иллюстрированная книжонка с пышным названием содержит самое точное описание быта и нравов конца второго — начала третьего тысячелетия, то есть как раз того периода, который вы описываете в своем «Начале начал». И вы ухитрились почти дословно воспроизвести такие сочные подробности, что я просто дивился.

Сойерс был польщен и одновременно чуточку задет.

— Надеюсь, — сказал он, — вы не думаете, что я заимствовал эти подробности у древних авторов и позволил себе обойтись без ссылок?

— К сожалению, нет, — возразил Воронихин, — вы сумели их угадать. И знаете, почему я в этом убежден? Потому что рядом с достоверными деталями у вас встречаются дикие ошибки. Да вот пример. Ваш герой пользуется электрической бритвой. Это в двадцать первом-то веке, когда успели забыть о таких неуклюжих приборах и научились начисто снимать щетину прикосновением ароматической губки.

— Непростительная оплошность, — признался Сойерс. — Результат спешки. Знаете, мне ведь приходится заниматься литературными опытами в «окнах» между полетами.

— Ладно, не оправдывайтесь. Разговор сейчас не об этом.

Наконец-то, подумал Сойерс, но собеседник молчал, видимо, обдумывая, как подступиться к делу. Сколько ему может быть лет? Кажется, еще в школе зачитывался его очерками, он уже тогда был знаменит. Кстати, почему он так странно выразился: «К сожалению»? Словно хотел сказать, что предпочтительней заимствовать, чем угадывать. Вот уж, право, нелепая мысль.

— Именно это я и хотел сказать. — Воронихин поднялся, обошел столик, подтянул к себе свободное кресло и придвинул его вплотную к Сойерсу.

— Пусть вас не смущает моя проницательность. У меня нет с собой мыслеулавливателя. Честно сказать, вообще не люблю прибегать к этому аппарату. Так вот, я действительно думаю, что в исторической романистике плагиат лучше изобретательства, даже если оно удачно и опирается на изощренную интуицию. Почему я так думаю вопреки, казалось бы, очевидным нравственным постулатам, вы поймете позднее. Скажите, Сойерс, что вы читали из Брокта?

— Все. Решительно все. Не пропустил ни строчки. Тридцатитомное академическое издание плюс отдельные вещи, изданные вслед. Вот вы сделали мне комплимент, но я ведь не более чем жалкий его подражатель. Что меня больше всего поражает в его таланте, так это эффект присутствия. Наш современник, человек четвертого тысячелетия, он описывает события любой исторической эпохи с такой поразительной достоверностью, будто сам в них участвовал. Этот волшебник заставляет поверить в возможность ясновидения.

— Что вы больше всего у него любите? — спросил Воронихин.

— Трудный вопрос. Пожалуй, «Хаджи-Мурат», «Фиеста», «Шагреневая кожа», из пьес — «Кориолан», «Лиса и виноград». Из поэм — «Торжество Сида», «Мцыри», а впрочем, и все остальное.

Воронихин кивнул:

— Я тоже испытал это чувство восторга. Да так, вероятно, думают все. На протяжении последних двадцати лет опросы общественного мнения неизменно завершались единодушным провозглашением Брокта самым великим писателем современности. Вчера он умер, — добавил Воронихин без перехода.

— Не может быть! — воскликнул Сойерс. — Какая потеря!

— Да. Он был очень стар и к тому же вел нездоровый образ жизни. Дни и ночи проводил за чтением старинных книг, копался в микротеках, пренебрегал правилами физиологической и умственной гигиены. Странно, что его хилый организм так долго выдерживал подобные перегрузки. Но всему приходит конец.

— Какая потеря! — повторил Сойерс.

— Да, но потеря восполнимая, — возразил Воронихин. — Нет, нет, не перебивайте, выслушайте меня до конца. Около года назад я связался с Броктом по видео и попросил согласия на встречу. Он несколько помялся, сказал, что не любит отвлекаться от своих занятий и к тому же не нуждается в очередной хвалебной оде, но я заверил, что речь идет не об этом, у меня к нему весьма важное дело. В конце концов Брокт уступил.

Мы встретились на другой день, для чего мне пришлось проделать довольно утомительное путешествие. Он живет, прошу прощения, жил в одном из тех уединенных местечек в горной местности, которые служат приютом для поэтов и влюбленных, желающих хоть на время отключиться от мирской суеты. Приходилось ли вам бывать в Одиноком?

— Нет, никогда, — ответил Сойерс, — хотя я слышал о нем немало, и даже как-то врач рекомендовал мне провести свой отпуск именно там.

— Это очаровательный поселок, — продолжал Воронихин, — вернее даже, рассеянная в горах цепь вилл, предназначенных для уединения, насколько оно вообще возможно. Район закрыт для полетов, туда нельзя добраться и на мобилях. Единственный способ — двадцатикилометровая прогулка, а если вы немощны, то вас снабдят древней колесницей, запряженной парой лошадок.

Меня встретила милая старушка, его жена, угостила чаем, заставив попробовать пироги домашнего изготовления, — как видите, не все в этом мире доверяется механизмам. Когда я стал выказывать признаки нетерпения, она сообщила, что Брокт ждет меня в кабинете. Я не стал спрашивать, почему меня не провели к нему сразу. Видимо, супруга Брокта не разделяла стремления своего мужа к одиночеству и рада была даже обществу случайного посетителя.

Брокт встал из-за широченного стола, заваленного кипой бумаг, небрежно протянул мне руку и вместо приветствия сказал:

«Могу уделить вам не больше получаса, мое время слишком ценно. — Потом, заметив гримасу неодобрения и укора на лице жены, добавил: — Это не от чванства, поверьте, у меня действительно остался слишком малый срок, чтобы тратить его попусту». И взглядом дал понять жене, что ее присутствие не обязательно.

«Я собираюсь задать вам всего один вопрос», — сказал я.

«Спрашивайте».

«Почему вы опубликовали под своим именем поэму, принадлежащую перу Сергея Есенина?»

Эффект был совсем не тем, какого я ожидал. Никаких признаков удивления, или страха, или гнева. Ничего похожего на то, что должен испытывать вор, пойманный с поличным. Секунду он пристально глядел мне в глаза, потом отошел к окну и, обернувшись ко мне спиной, уставился на уходящую вдаль череду зеленых холмов. Он был очень высок и худ, с узкими плечами, шеи почти не было видно, и голова, казалось, росла прямо из туловища. Брокт явно не принадлежал к образцам человеческой расы на высшей ступени ее развития. Я терпеливо ждал, твердо решив не раскрывать рта, пока не дождусь ответа.

— Я ничего не понимаю, — сказал Сойерс. — Какая-то литературная кража в наше время… Сплошная несуразица.

— Я просил вас не перебивать, Сойерс, — сказал Воронихин, — я постараюсь быть кратким.

— Нет, нет, продолжайте, мне некуда спешить.

— Потом Брокт сказал, не оборачиваясь: «У вас есть доказательства?»

Я был готов к этому вопросу. «Нет, но при желании их нетрудно найти, и вам это известно лучше, чем мне».

«Да, вы правы, — сказал он. — Что ж, когда-нибудь это должно было случиться. Странно, что так поздно. Я был готов к этому с самого начала. — Он отошел от окна, повернулся ко мне лицом и спросил: — Вы намерены, разумеется, предать свое открытие гласности?» — Слово «открытие» Брокт произнес с подчеркнутой иронией.

«Не знаю, — ответил я. — Прежде всего хотелось бы знать мотивы».

«Ах да, мотивы. Естественно. Вы имеете на это право. Садитесь. — Он указал мне на овальное кресло, а сам прошел к своему месту за письменным столом, сел, выставил вперед костлявые локти и уперся пальцами в виски. — Я, Николай Брокт, — сказал он торжественно, будто пародируя официальные заявления на межпланетных конгрессах, — опубликовал за свою жизнь сорок четыре выдающихся литературных произведения. И все они не мои. В старину это называли плагиатом — изысканное наименование для литературного воровства. Сейчас вы узнаете, почему я это сделал. Кстати, не хотите ли записать мою исповедь?» — Он достал из ящика миниатюрный автописец и щелчком подтолкнул его ко мне по гладкой серебристой поверхности стола.

«Благодарю, — сказал я, — пока в этом нет нужды. К тому же у меня отличная память».

«Ваше дело, — бросил он равнодушно. — Для начала вам придется выслушать нечто вроде предисловия. Приношу извинения, если все или хотя бы часть того, о чем я собираюсь сказать, вам известно. Без этого не обойтись.

Одна из наиболее сложных проблем, стоящих перед человечеством и приобретающих все более серьезный характер для каждого нового поколения, это проблема сохранения накопленных знаний. Впрочем, слово «сохранение» не совсем точно выражает суть дела. Хранить можно в конце концов что угодно, от овощей до запасов воздуха. Современная техника позволила сделать практически вечными такие неувядаемые творения человеческого духа, как Пизанская башня или Мона Лиза. В необъятном хранилище знаний сберегаются в микрофильмах все книги, изданные со времен изобретения книгопечатания. Но подавляющее большинство этих ценностей мертво, ибо не потребляется разумом. Да, это именно то слово, которое здесь уместно. Не проблема сохранения, а проблема потребления накопленных знаний.

Первые признаки неблагополучия стали обнаруживаться уже в конце второго тысячелетия. Вам любопытно будет узнать, что к 1970 году на Земле издавалось полмиллиона названий книг. Разумеется, в их числе было много переизданий или переводов. Но поток новинок нарастал с ужасающей быстротой. В 1980 году издавалось около 700 тысяч названий, в 1990-м примерно миллион, а когда человечество вступило в третье тысячелетие, в свет было выпущено свыше полутора миллионов.

Не стану утомлять вас цифрами. Позволю только напомнить, что в прошлом году, по данным Вселенского статистического института, на Земле и других планетах, населенных человеком, опубликовано почти 10 миллиардов названий, причем третью часть этой книжной лавины составляют новые произведения. Я говорю «книжной», потому что форма публикации не имеет значения. Идет ли речь о видеозвукозаписи либо об обычной книге, мы должны принимать в расчет не подобные различия, а сам факт появления новинок».

Брокт теперь расхаживал по комнате, заложив руки за спину, говорил монотонным назидательным тоном, как профессор, читающий популярную лекцию в студенческой аудитории.

«Вернувшись к рубежу второго и третьего тысячелетия, — продолжал он, — мы узнаем, что уже в те времена подавляющее большинство вновь созданных литературных произведений жили два-три года, от силы пять лет. В сущности, они производились для разового потребления, как пища или одежда. Ремесленнические поделки, служившие средством скоротать или даже убить время, как тогда говорили, быстро выходили из моды, пылились в подвальных помещениях публичных библиотек, а затем шли на макулатуру.

Я далек от намерения морализовать на сей счет и упрекать наших пращуров в недостатке Культуры. Литература, как и всякая другая сфера деятельности, призванная удовлетворить определенную общественную потребность, не может обходиться без массовой продукции. Разве не так обстоит дело и в наше время? Разумеется, сегодняшний читатель несравненно более взыскателен, а средний уровень литературных произведений гораздо выше, чем когда-либо в прошлом. Это естественный результат развития цивилизации. Но соотношение между поделками и шедеврами остается без больших изменений. Весьма вероятно, что какой-нибудь проходной роман, изданный в наши дни, был бы признан выдающимся несколько веков назад. Для нас он остается проходным именно потому, что воспринимается в сравнении с подлинными шедеврами современной эпохи».

Брокт остановился, на секунду задумался, потом, улыбнувшись, подошел ко мне и уже совсем в другой манере, с оттенком дружеской доверительности, сказал:

«Кстати, Воронихин, вы хотели знать мотивы, попробуйте поразмыслить. Первая идея, которая пришла мне в голову, заключалась в следующем: если наша средняя книга была бы принята древними как шедевр, не следует ли отсюда, что средняя книга древних будет принята как шедевр людьми нашего времени? Говорит вам эта идея о чем-нибудь?»

«Нет, — ответил я. — Ровно ни о чем. Она представляется мне абсурдной. Вы только что изволили заметить, что относительно высокий уровень современного литературного производства… признаюсь, мне не очень нравится подобная терминология, но уж раз вы ее употребляете… да, наш средний роман был бы признан в прошлом шедевром. С этим еще можно согласиться. Но наоборот… Прошу прощения, подобная инверсия кажется мне бессмысленной».

«Вовсе нет, вовсе нет, — возразил Брокт. — Как раз потому, что речь идет о ценностях духовных, а не материальных. Действительно, если бы вам вдруг пришло в голову предложить своим современникам, скажем, примитивные наручные часы XXIV столетия, нас бы подняли на смех. Иное дело книга, пусть даже посредственная. Она любопытна и привлекательна, потому что позволяет войти в незнакомый нам духовный мир, удовлетворить тот неистребимый интерес к прошлому, который всегда живет в человеке и на котором зиждется преемственная связь поколений.

Итак, у вас, Воронихин, не возникало никаких догадок. Не огорчайтесь. Мысль об инверсии, как вы выразились, пришла ко мне откуда-то из глубин подсознания и поначалу я ее попросту отбросил. Она показалась мне такой же нелепицей, как и вам».

— Вы не устали, Сойерс? — прервал свой рассказ Воронихин. — Извините, что я многословен и упоминаю малозначащие детали. У меня странная память. Я запоминаю абсолютно все и могу изложить события любой давности, какие пришлось пережить. Однако с обязательным условием не нарушать последовательности. Стоит мне опустить какое-нибудь промежуточное звено, и я не ручаюсь, что вместе с ним не пропадет важная мысль.

— Хотел бы я обладать такой странной памятью, — сказал Сойерс. — Суть дела запоминают все, но самыми ценными иногда оказываются как раз неприметные детали.

— Тогда я продолжаю. Брокт вновь принялся расхаживать по комнате. Ощущалась напряженность, вызванная, видимо, повторным переживанием того озарения, которое посетило его многие годы назад. Уже знакомым движением он приложил пальцы к вискам:

«Если б вы знали, как медленно и мучительно я шел к осознанию своего долга! Не один десяток лет жизни был потрачен на изучение клада, погребенного в хранилище знаний. Едва ли не все его бесчисленные лабиринты были мне знакомы, и я ориентировался в них не хуже расторопных роботов, которые заботились о сохранности архивных материалов, вели учет, давали справки редким посетителям. Среди этих посетителей было немало подлинных энтузиастов, но никто не мог сравниться со мной в самоотвержении. Это не похвальба, я, видимо, отношусь к числу маньяков.

Я пропустил через свой мозг гигантское количество книг. Поначалу в моей работе не было сколько-нибудь продуманной системы. Сегодня я смотрел античных поэтов, завтра знакомился с прозой XXX века, послезавтра переносился к героям Великой революционной эпохи. Собственно говоря, это то же самое, чем занимаются тысячи и тысячи историков и литературоведов, собирающих материалы для своих монографий. Однако с одной очень существенной разницей. У них была определенная цель, которая ограничивала рамки поиска. Я действовал бесцельно, брал все, что попадало под руку.

Единственным результатом моей работы было обнаружение некоторых забавных закономерностей художественного творчества, о чем я написал в своей первой и последней научной брошюре. Вряд ли многие ее прочитали. Она того и не заслуживала. То, что показалось мне тогда открытием, было всего лишь банальностью. Помню, я пытался доказать, что все литературные сюжеты сводятся к 12 основным и 64 вариантным. Позднее я узнал, что существует по крайней мере несколько тысяч литературоведческих работ, в которых сообщается о той же закономерности, однако каждый исследователь называет свою цифру.

Я зашел в тупик и склонялся к решению бросить свои бесплодные занятия. Помешала случайность. Зайдя однажды в помещение, где хранились знания XIX–XX веков, я по своей обычной манере наугад назвал серию и какой-то десятизначный номер. Через несколько секунд автомат выдал мне названное произведение, и, устроившись поудобнее в видеокамере, я начал его просматривать. С первых же страниц я понял, что передо мной великий художник. Мастерски построенный сюжет, глубина и многогранность мысли, редкостное понимание человеческой психики и умение передать несколькими штрихами самые сложные ее состояния — все это властно меня захватило. Даже лишенный блеска и фантазии машинный перевод на современный язык не помешал мне ощутить красоту и поэтичность слога. Это была повесть Льва Толстого «Хаджи-Мурат» — первое опубликованное под моим именем художественное произведение».

Заметив мое движение, Брокт остановил меня жестом:

«Вы хотите спросить, почему понадобилось выдать повесть Толстого за свое произведение? Потому что другого способа вернуть ее людям не существовало».

— Должно быть, я простак, — сказал Сойерс, — но вам придется меня просветить. Еще в школьные годы я перечитал всего Толстого: «Войну и мир», «Анну Каренину», «Воскресение». Мне просто не приходило в голову, что у него могут быть другие вещи. Помнится, даже в учебнике не было никаких сведений на сей счет.

— Видите ли, Сойерс, то, о чем я собираюсь вам сейчас рассказать, касается одной из наиболее деликатных и трудноразрешимых проблем развития человеческой культуры. В прошлом вокруг нее бурлили страсти, она была предметом ожесточенных дискуссий, практически не сходила с повестки дня Центрального научного совета. И сейчас еще отзвуки этих дискуссий можно встретить на страницах специальных журналов. Но у людей, занимающихся организацией культуры, существует как бы молчаливое соглашение не привлекать к этой проблеме широкого внимания. Само собой разумеется, что речь идет не о сговоре — вам, видимо, известно это старинное словечко — или намеренной утайке тревожной информации. Специалисты руководствуются лишь чувством такта и, если хотите, нежеланием без надобности ранить общественное мнение. Им приходится нелегко. Нужно иметь немало мужества и готовности к моральному подвижничеству, чтобы принять на себя бремя ответственности за погребение ценностей духа, бремя мучительных переживаний из-за невозможности сделать эти ценности достоянием современников.

Вы понимаете, что я имею в виду не бездарную литературную стряпню и даже не слабые, неудавшиеся вещи крупных художников. Испанский драматург эпохи позднего средневековья Лопе де Вега сочинил несколько сот пьес. Спустя 100 лет на сценах изредка представляли всего две его пьесы: «Хозяйку гостиницы» и «Овечий источник». Все прочее было начисто забыто. Как бы ни принимались те или иные произведения в момент своего появления на свет, они подвергались затем суровому испытанию временем, которое выносило беспристрастный и не подлежащий отмене приговор: отбирало крупицы истинного и вечного искусства, отбрасывало шлак.

Иными словами, в литературе шел и продолжается жестокий естественный отбор. Но на определенной стадии развития цивилизации его оказалось недостаточно. Человечество стало производить гораздо больше художественной продукции, чем оно в состоянии потребить. Возникла опасность, что в результате неконтролируемого выбора люди будут проходить мимо значительной части того, что издавна принято называть золотым фондом литературы. Первые попытки регулировать процесс потребления художественных ценностей нашли выражение в специально подобранных библиотечках мировой классики. Такое издание, например, было предпринято в Советском Союзе по почину Горького. В 60-70-х годах оно было повторено в количестве 60 томов. Любопытно, что из произведений Толстого были включены только «Война и мир» и «Анна Каренина».

Вам должно быть известно, Сойерс, что в прошлом году завершена публикация очередного собрания шедевров. Благодаря современным техническим средствам оно умещается в небольшом чемоданчике. Но подобная миниатюризация нисколько не облегчает задачи прочтения 15 тысяч томов, отобранных при крайне высоких требованиях. 15 тысяч — именно столько содержит это собрание классики. Если читать в день по книге, отставив в сторону все прочие занятия, то понадобится свыше 40 лет, чтобы проглотить этот океан художественных ценностей. Разумеется, сроки жизни значительно удлинились. Разумеется, современная аппаратура до предела облегчила процесс чтения и нам не приходится расходовать время на перелистывание страниц. Разумеется, теперь существуют методы интенсивного поглощения информации. Но все это не имеет принципиального значения, возможности человеческого мозга небезграничны.

Когда вы учились в школе, вам рекомендовали три романа Толстого. В последнем собрании уже отсутствует «Воскресение». Боюсь, что в следующем издании не найдется места для «Анны Карениной». Я постоянно возвращаюсь к Толстому, чтобы иметь некий эталон для уяснения тенденции. Конечно, «Анна Каренина» еще некоторое время будет находиться в обращении, но очередным поколениям просто будет не до нее: надо ведь овладеть официально отобранным золотым фондом да вдобавок поглощать огромное количество текущей информации. Как бы нас ни влекло к шедеврам прошлого, мы не можем обойтись без чтения новинок, даже тех, которые не относятся к числу шедевров. Что поделаешь, такова жизнь.

Сейчас специалисты обсуждают проект радикального сокращения золотого фонда. Именно радикального, потому что рекомендовать 15 тысяч — все равно что вовсе отказаться от рекомендации. Одни называют цифру пять тысяч, другие призывают ограничиться всего одной тысячью. Страшно подумать, кого затронет эта операция и чего мы лишимся! Именно лишимся.

После встречи с Броктом я наводил справки в хранилище знаний, причем не в лабиринте, а в верхних отсеках, где содержатся книги, которые числятся в читательском обиходе. Мне сообщили, что многие из них в последний раз спрашивали 200–300 лет тому назад. Если книга остается без спроса более 500 лет, она отправляется в лабиринт.

Теперь примите во внимание, что речь шла до сих пор о чтении вообще, о свободном процессе приобщения к ценностям культуры, удовлетворения потребности в эстетическом наслаждении. Несравнимо сложнее проблема обязательного образования. Правда, мы уже давно признали негодными попытки унифицировать сознание, навязывать каждому новому члену человеческого сообщества строго определенный набор знаний. Возможность широкого выбора в соответствии с природными склонностями и вкусом — предпосылка того многообразия индивидуальностей и талантов, которое позволяет человеческому роду умножать свой коллективный разум, делает его способным ставить и решать самые головоломные задачи.

С другой стороны, человек не может стать человеком, если каким-то способом не приобщен к своему роду, не ощущает свою слитность с человечеством. И тут не поможет ни инстинкт, ни даже общность языка — всегда можно забыть свой язык и выучиться чужому. Мы с вами, Сойерс, понимаем друг друга прежде всего потому, что нас объединяет культура, выношенная за тысячелетия развития земной цивилизации. Как бы ни различались люди по профессиям, интересам, склонностям, они объединены Гомером, Шекспиром, Микеланджело, Бетховеном, Достоевским, великими сынами Земли третьего тысячелетия.

Знаете, Сойерс, в наше время специализация настолько углубилась, требует такой самоотдачи и предельного сосредоточения, что представители диаметрально противоположных профессий давно перестали бы понимать друг друга, не будь у них этого чудесного духовного родства. Вот почему с полным основанием можно сказать: человек стал человеком благодаря труду, приобрел могущество благодаря науке, но остался человеком благодаря искусству.

Простите, я увлекся. Так вот, никто не может поручиться за художественное чтение взрослого человека, и тем более если он маниакально увлечен своим делом. Поэтому решающее значение имеет тот запас литературных впечатлений, который мы приобретаем в детстве и юности, когда память чиста, чувства свежи и над всем существом нашим господствует неутолимая жажда познать мир, жизнь, самих себя. Какой бы экзотический род занятий человек потом ни избрал, это остается в нем навсегда. Но невозможно поглотить тысячи названий, поневоле приходится ограничиться тремя-четырьмя сотнями. И мы оставляем для юности шедевры из шедевров, беря от самых гениальных самое гениальное. Все прочее с болью в сердце выбрасывается за борт, иначе лодка будет перегружена и непригодна к плаванию.

Теперь вы понимаете, что, когда Брокт отыскал «Хаджи-Мурата», его первым побуждением было вернуть человечеству утраченное им сокровище. Но как? Сообщить об этом в печати, развернуть новую дискуссию? Этот путь не обещал успеха. Ведь, по сути дела, речь шла о попытке вызвать неконтролируемый процесс извлечения из лабиринта сотен и тысяч забытых произведений, что неминуемо привело бы к утере найденного равновесия, перечеркнуло результаты естественного отбора и огромной избирательной работы.

Я и не заметил, что вновь говорю словами Брокта. Как сейчас вижу его перед собой: ссутулившись, уставившись взглядом в какую-то точку над дверным косяком, он рассуждает сам с собой, в который раз судит себя и ищет оправдание своему поступку.

«Легче всего, — говорил он, — было бы махнуть рукой и отправить повесть туда, где она пролежала без движения почти пятнадцать веков. Поначалу я так и сделал. Но уже через неделю прибежал в лабиринт, затребовал тот же номер и опять с наслаждением погрузился в чтение. Меня не покидало ощущение, что я нашел исключительную ценность и держу ее для себя, утаиваю от человечества. Утаить — значит украсть. И вместе с древним словом «вор» мне пришла в голову счастливая идея: а что, если опубликовать книгу заново под своим именем? Она получит право на жизнь как исторический роман, созданный в наше время, и ее наверняка прочитают десятки тысяч людей, внимательно следящих за литературными новинками. Тщательно отредактировать машинный перевод, сознательно внести в речь героев несколько модернизмов — пусть потом критики отмечают, что автору не всегда удалось передать речевой колорит эпохи, заручиться отзывами специалистов — вот и все дело.

Долго и мучительно я размышлял, имею ли моральное право на такой поступок. Плагиат — одно из самых отвратительных преступлений. Ведь присвоить себе чужую мысль несравненно хуже, чем украсть вещь.

Но разве, возражал я сам себе, можно назвать актом присвоения действие, имеющее целью вернуть шедевру вторую жизнь? Разве такое возрождение не важнее, чем абстрактное понятие справедливости? Я даже пытался вообразить, что сказал бы сам Толстой. Истинный художник, он, не задумываясь, предпочел бы, чтобы его творение жило под чужим именем, чем отлеживалось в хранилище знаний. В конце концов столь ли важно, какому имени будет воздана хвала? В древности ставили памятники неизвестному солдату, олицетворяя тем самым общий подвиг народа, сражавшегося за свободу. Может быть, и нам следовало бы воздвигать монумент неизвестному художнику, отдавая тем самым дань признания человеческому гению вообще?»

«Почему вы не прибегли к псевдониму? — спросил я. — Это в какой-то мере сняло бы остроту проблемы».

«У меня была такая мысль, но, поразмыслив, я от нее отказался. Псевдоним практически никогда не остается нераскрытым. В наше время его используют чрезвычайно редко и всегда по каким-то особо деликатным соображениям. Выплыви секрет наружу — возникли бы подозрения, стали бы доискиваться причин, а все это, неприятное само по себе, могло помешать моему намерению. Нет, полурешениям здесь не было места. Надо было либо вовсе отказаться от затеи, либо браться за нее без оглядки.

Первое издание я считал своеобразным экспериментом. Если обман обнаружится — я выступаю с саморазоблачением, излагаю мотивы своего поступка, и пусть меня судят по всем законам морали. Если все будет в порядке — я продолжаю. Теперь все было просто и оставалось действовать: искать забытое из творчества признанных классиков, отбирать самое ценное, редактировать перевод, модернизировать, издавать. Словом, рутина».

«Не могу понять одного, — сказал я, — каким образом могло случиться, что никто не обнаружил плагиата? Просто немыслимо».

«А кто вам сказал, что его не обнаружили? — возразил Брокт. — Кстати, это сделали вы сами».

«Чисто случайно и притом только сейчас, на сороковой вашей книге».

Я чуть было не поперхнулся, произнося слово «вашей». Он заметил это и пожал плечами. Встал, походил по комнате, опять вернулся к своему месту. Теперь уже напряженности в нем не чувствовалось, он явно устал и тяготился нашим разговором.

«Плагиат, — сказал Брокт, — был раскрыт первым же человеком, к которому я обратился за отзывом. Я не вправе называть вам его имя, могу лишь сказать, что это был крупный историк, один из лучших знатоков той эпохи. В самом обращении к нему содержался рассчитанный риск».

«Вы изложили свою аргументацию, и он решил вам не препятствовать? Так ведь?»

«Да. Он сказал, что я беру на себя грех ради благородного дела и если обман раскроется, а это обязательно случится, то мне все равно поставят памятник с надписью: «Величайшему из плагиаторов Брокту — благодарное человечество».

Я не удержался от улыбки, которая привела моего собеседника в крайнее раздражение.

«Неужели вы не можете понять, — почти закричал он, — что лично для себя я ничего не искал. Мне не нужна слава, я-то хорошо знаю, что ее не заслужил. Всю жизнь я провожу в уединении, избегаю общения с людьми именно потому, что стыжусь принимать от них знаки уважения и признательности. Разве одного этого недостаточно, чтобы искупить вину, если вообще ее можно назвать виной!»

«Простите, я вовсе не хотел вас обидеть, — сказал я и, чтобы как-то преодолеть возникшую неловкость, добавил: — Поверьте, я не только вас не осуждаю, но, напротив, высоко ценю ваше мужество».

«Я сам должен просить у вас извинения за свою вспыльчивость, — сказал он, смягчившись. — Но вы должны понять мое состояние. Как бы я ни был убежден в своей правоте, вот уже двадцать лет я каждый день встаю с предчувствием, что буду разоблачен и выставлен на осмеяние. Я-то понимаю, что, даже оправдав мои действия с точки зрения нравственной, люди все равно будут смеяться — вот плут, перехитривший все человечество».

«Почему же…» — начал было я возражать, но он, не слушая, продолжал:

«Впрочем, мне это безразлично. Пусть смеются. Я свою задачу выполнил, а это в конце концов самое важное. И знаете, что я вам еще скажу? Я глубоко убежден, что и другие специалисты обнаружили плагиат. Иначе не могло быть. По моим подсчетам, как минимум три-четыре человека должны были это сделать. Почему же они молчали? Видимо, по той же причине: соглашались и одобряли. А почему не дали знать хотя бы мне, что им известно все? Очевидно, потому, что не хотели становиться соучастниками.

Так или не так, но мне никто не помешал. После удачного эксперимента с «Хаджи-Муратом» я выпускал книгу за книгой. Мог бы издать гораздо больше, но приходилось делать паузы: шедевры ведь не пекутся как блины».

«Знает ли об этом ваша жена?» — спросил я.

«Нет, — ответил он, — не хотел осложнять ей жизнь, она и без того не очень сладкая. Вот, собственно говоря, и все. Что же вы намерены делать, имея в руках такую сенсацию?»

«Ничего. Молчать», — ответил я, вставая.

Мы пожали друг другу руки, Брокт проводил меня к выходу. Старушки не было видно. У порога он сказал:

«Знаете, о чем я больше всего жалею? О том, что у меня нет продолжателя».

Теперь вы понимаете, Сойерс, почему я все это вам рассказываю?

— Еще бы не понять, — сказал Сойерс. — Вы всерьез думаете, что я возьмусь за такое дело?

— Да. Выбор на вас пал не случайно. Во-первых, вы уже начали пробовать силы в литературе и появление новых работ будет вполне естественно. Скажут лишь, что ваш талант дозрел и заблистал новыми гранями. Во-вторых, и это может быть еще более важно, люди вашей профессии обладают, как правило, и мужеством, и развитым чувством долга. Словом, у вас есть все необходимое, чтобы взяться за такое дело.

— А почему вы не беретесь за него сами?

— Я ждал этого вопроса, — сказал Воронихин. — Можете быть уверены, если бы это было возможно, я не задумался бы ни на минуту. Не в моем характере сваливать на других ношу, какую способен поднять я сам. Но судите сами, я журналист со сложившимся стилем и, смею сказать, достаточно широко известен читающей публике. Никто не поверит, если вдруг Воронихин начнет выступать с историческими романами, пьесами и даже поэмами. Нет, моя кандидатура не подходит ни по каким статьям. Подумайте, Сойерс, подумайте и решайтесь.

— Я все еще не могу привыкнуть к мысли, что в наше время может существовать только такой, не знаю даже как выразиться, странный, что ли, выход из создавшегося положения. Мы уже успели забыть само слово «плагиат», а тут… — Сойерс замолчал. Мимо их столика прошли девушка с юношей. Они оживленно беседовали с чем-то своем, и, конечно, им не было никакого дела до чужих забот. Сойерсу внезапно пришла в голову мысль, что впервые в жизни он побоялся быть услышанным.

Он встал, подошел к высокой прозрачной балюстраде, заглянул вниз. Там расстилался огромный белый город, утопающий в зелени. Насколько видел глаз, тянулись нескончаемой цепью здания самых причудливых форм и конструкций. Высота позволяла оценить совершенство спиралеобразной планировки, которая оставляла достаточно простора для движения и вместе с тем объединяла архитектурные комплексы в единое стройное целое.

Всю жизнь быть готовым к разоблачению и осмеянию, утаивать от людей свое истинное занятие. А как он сможет скрыть это от близких, друзей, как будет смотреть в глаза сыну? Нет, эта ноша не для него.

Воронихин подошел, встал рядом, молча ждал.

— Сожалею, — сказал Сойерс, — но я не смогу оправдать ваши надежды. Вот вы говорили о мужестве. А ведь оно неоднозначно. Одно мужество не похоже на другое. Я не колеблясь пойду в самый рискованный полет и отдам свою жизнь, если этого потребует мой долг. Но здесь нужно совсем другое. Не бесстрашие, а готовность к мученичеству. У меня ее нет.

Да нет и ясности. Трудно поверить, что вы да я,несколько одиночек, в состоянии решить проблему более разумно, чем все общество. Ведь есть ситуации, когда не обойтись без выбора. Нам то и дело приходится от чего-то отказываться. Досадно, конечно, но не должна ли служить некоторым утешением мысль, что забытые шедевры вошли в пласт человеческой культуры, на который легли потом другие, более совершенные?

— Помимо всего прочего, эти шедевры вытеснили часть сегодняшних поделок, — возразил Воронихин.

— Все равно это паллиатив, полумера. Ведь объема человеческого мозга, возможностей памяти, восприятия информации Брокт не увеличил. И вот еще что. Я сознаю, что как литератор не многого стою. Но это мое, собственное, выношенное. У меня, наверное, как и у каждого нормального человека, есть свое маленькое тщеславие, оно не позволит заниматься переписыванием других. Лучше уж я буду сочинять сам. По-моему, Брокт именно потому смог пойти на это дело, что сам писать не умел.

— Может быть, — сказал Воронихин. Он вздохнул, развел руками. — Что ж поделаешь, видимо, суждено делу Брокта остаться без продолжения. Разве что найдется еще один такой же энтузиаст. Простите, Сойерс, что зря отнял у вас время. — Он улыбнулся и добавил: — Ну а если все-таки передумаете, так дайте мне знать. Я снабжу вас на первое время рекомендательным списком.

— Это Брокт вам дал?

— Да, он переслал его мне незадолго до смерти. Без всяких комментариев, просто листок, на котором значится два десятка названий. До свидания.

— Одну минуту, — сказал Сойерс. — Объясните, Воронихин, как вам удалось раскрыть обман.

— Видите ли, сомнения у меня возникли давно. Меня поражала разносторонность Брокта. В наше время не столь уж неожиданно сочетание в одном человеке самых различных дарований. Но легче быть, скажем, выдающимся химиком и композитором, чем выдающимся композитором в легкой и серьезной музыке или химиком в органике и неорганике. А Брокт был гением и в драме, и в прозе, и в стихах, и в сатире. Вспомните знаменитый «Остров пингвинов». Кстати, его автор — французский писатель Анатоль Франс. Но все это были не более чем смутные сомнения. Помог странный случай.

Мои предки русского происхождения, о чем легко судить по фамилии. Один из них был страстным любителем литературы, причем особенно преклонялся перед талантом Есенина. Из поколения в поколение передавалась эта страсть, и, хотя старинные стихи постепенно забывались, уступали место современным, каждый в роду передавал своим наследникам то, что осталось в памяти. Мой отец как-то декламировал одно из забытых стихотворений, и мне оно запомнилось. Особенно я был пленен силой и необычным лиризмом слов «И деревья, как всадники, съехались в нашем саду». Всего одна строка, Сойерс, но какая! Когда я встретил ее у Брокта — сомнений не оставалось.

— Да, но строку могли придумать заново. Вы ведь знаете, что теоретически все повторяется. Существует даже шутка, что если дать обезьяне автописец и не ограничивать ее временем, то когда-нибудь она воспроизведет дословно все творения, созданные гением.

Воронихин протянул руку для прощания:

— Знаете, Сойерс, я ценю математические абстракции, но при всем к ним уважении убежден: такие строки сочиняются только раз.

Георгий Шах

ПЕРЕСЕЧЕНИЕ ПУТИ

Движение урагана мангры уловили, как всегда, вовремя, хотя, казалось, вокруг ничто не указывало на его близость.

Если бы мангры могли облечь свои ощущения в слова, то, верно, сказали бы, что со стороны природы бессовестно гнать их прочь от накрытого стола, когда они еще не насытились. Но мысль и слово отсутствовали. Просто ногокорни стали поспешно вытягиваться из земли, а черно-фиолетовые покровы поднялись и выгнулись по ветру, как натянутые паруса. Безжалостная эволюция жестко закрепила в манграх суровое знание кочевника: кто медлит, тот рискует погибнуть под ураганом, как бы стойко он ни цеплялся за почву.

Не прошло и четверти часа по земному исчислению, как по равнине, все убыстряя ход, двинулась слитная масса темных парусов, подгоняемая ветром и усилием сотен тысяч щупальцеобразных ног. Безошибочный инстинкт наилучшим путем вел мангров к месту, которого в ближайшее время не коснется буря, месту, где можно будет спокойно попастись.

В тот же самый момент, находясь в сотнях километров от мангров и обозревая все с высоты космоса, ту же самую задачу решал усиленный всей мощью машин человеческий разум.

Электронные и лазерные сигналы, взаимодействуя со скоростью, немыслимой не только для мангров, но и для самого человека, обшаривали полярную область, рассчитывали кривую движения многочисленных бурь, хаос завихрений, удары бешеных воздушных потоков, всю ту головоломку атмосферных явлений, которую едва осиливала земная математика, — с единственной целью найти клочок поверхности, где можно было высадить десант, не опасаясь немедленного буйства инопланетных стихий.

Поскольку истина объективна, нет ничего удивительного, что разные, ни в чем не схожие методы дали один и тот же результат: десантный бот землян устремился к тому самому месту, куда стремились и мангры.

Движение прекратилось, едва мангры достигли котловины, где они могли безопасно пастись. «Паруса» поникли, их плоскости легли горизонтально, вбирая скупой свет далекого светила, а щупальца врылись в землю, чтобы дать разветвленному на гектары телу питательной соли.

Теперь уже ничто не говорило, что мангры — кочевники; казалось, они всегда росли и будут расти на этом пологом склоне холма. С ними вместе успокоилась и принялась за дело вся та живность, которая неизменно сопровождала мангров и не могла без них обойтись, как, впрочем, и они без нее.

Грохот с неба, нарастающий звук, сильная ветровая волна застигли мангров врасплох и заставили крепче вцепиться в почву. Из-за облаков скользнуло чечевицеобразное тело, оперлось на огненный столб и затем медленно осело.

Органы мангров отметили почти всю картину прибытия человека на их планету, кроме самого последнего мига: бот опустился за вершиной холма.

Ветер стих, и они успокоились. То, что случилось, не было внезапным смерчем, который мог причинить им вред, а если и было, то смерч ушел куда-то в сторону. Небогатый набор ответов на импульсы внешней среды сработал как надо, и мангры продолжали спокойно пастись, блаженствуя в холодных лучах своего солнца, наслаждаясь пищей и безопасностью. Все, что было сопряжено с появлением человека, находилось далеко за гранью их смутного сознания, и хотя их жизненный путь уже пересекся с путем человека, для них все оставалось таким, каким было всегда.

И человек тоже еще не подозревал, что их пути пересеклись, хотя он-то знал, что мангры существуют, и питал к ним интерес. Как ни странно, обе стороны находились почти в равном положении: человек не существовал для мангров, но и мангры существовали для человека лишь как загадка, ибо что можно определить из космоса? Только то, что какие-то пятна, очевидно растительности, то ли меняют свой цвет (традиционная, а потому наиболее правдоподобная гипотеза), то ли закапываются при ненастье, то ли перемещаются непонятным образом. Большего в чужой и бурной атмосфере не могли сказать даже автоматы разведки, которых сдувало, как осенние листья.

Да какое, в сущности, мангры имели значение? Они были мелким камешком, очередной пылинкой на великом звездном пути человека. Пылинкой, которую следовало рассмотреть мимоходом, не более.

Когда посадка была закончена, дно десантного бота раздвинулось, выпустив якорные лапы, которые тотчас ввинтились в почву на случай непредвиденного урагана. Что такое здешний ураган, люди, не испытав его, знали не хуже мангров. А вот полагаться на свои расчеты — когда и куда двинется ураган — они не могли с той же уверенностью, с какой мангры полагались на свой инстинкт.

Час спустя после того, как пыль улеглась, из открывшегося люка опустилась аппарель, и по ней съехал вездеход. Люди ступили еще на одну планету.

Вездеход перевалил гребень холма, и люди впервые близко увидели мангров. Точнее, они увидели не мангров, а то, что им было знакомо и привычно, — кустарниковую рощу. Не совсем, разумеется, обычную, но все же рощу, то есть низкий полог густых и голых ветвей, многие из которых заканчивались веером продолговатых и темных листьев. Их плоскость располагалась строго перпендикулярно лучам солнца. Двух мнений о том, что это такое, быть не могло, и водитель направил вездеход через кустарник.

Гусеницы подмяли тугой «матрац» ветвей, даже не заметив препятствия. В пыль были размолоты первые листья; вездеход шел, оставляя за собой месиво.

— Очередная маршрутная точка — в середине рощи, — не отрываясь от визиосъемки, сказал биолог. — Надо взять образцы и поближе изучить этот кустарник.

Однако вездеход остановился несколько раньше, чем было намечено. И не по воле людей.

Край плоти мангров ощутил боль, которая распространялась по мере того, как вездеход взрезал живое тело. Но мангры не спешили — их жизнь была непрерывной борьбой за существование, они знали, что и как надо делать. Чудовище они заметили, когда оно только приближалось. Отождествление тоже было делом нескольких мгновений. Ничего нового мангры для себя не обнаружили — просто очередное нападение их исконного врага — урбана. Бесчисленные поколения урбанов питались манграми, вступая с ними в жестокий бой, и бесчисленные поколения мангров либо побеждали, либо гибли в этих схватках. Гибли менее приспособленные, а сильные и хитрые выживали и уже сами губили менее удачливых урбанов. Так они взаимно выпалывали слабейших: и эта нескончаемая битва смертельных врагов была залогом прогресса как тех, так и других, поскольку совершенствование урбанов влекло за собой совершенствование мангров.

Низкий и массивный вездеход, конечно, лишь отчасти походил на урбана, но он походил на него в главном — он нападал. Поэтому движение гусениц включило весь арсенал средств борьбы с такими вот топчущими все и вся гигантами, подобно тому как вид мангров включил в сознании человека мысль, что он имеет дело с кустарником.

И если бы мангры были способны рассуждать, они с удовлетворением отметили бы, что враг им попался нахальный, большой, но глупый, и что, следовательно, победа над этим урбаном останется за ними.

Но рассуждать они не могли, они действовали.

Вездеход плавно качнуло. Так плавно и мягко, что иная неровность дала бы куда более ощутимый толчок. Никто из людей, понятно, ничего не заметил.

Расчет, который бессознательно провели мангры, сделал бы честь земной математической машине. В нужный момент к нужной точке, как по команде, стянулось множество ногокорней. Едва вездеход очутился над этим участком, незаметно скопившиеся под листвой ногокорни одним касанием чуть-чуть уперлись в его днище. Неощутимый толчок никак не мог насторожить предполагаемого урбана, а манграм он давал бесценную информацию о весе противника.

Вездеход снова и уже резко качнуло. Одновременно его скорость упала так внезапно, что люди клюнули носом. Машинально водитель затормозил. Вездеход тут же выровнялся. Поскольку впереди не было никаких препятствий и быстрый взгляд на шкалу донного локатора — никаких трещин, водитель, смутно удивившись, тут же дал двигателю мощность.

Но вездеход и не подумал рвануться. Было видно, как ползет лента гусеницы, слышно, как шумит мотор, но и только. Столь же машинально, как он действовал за секунду до этого, водитель дал полную мощность. Вездеход содрогнулся, стремительно замелькали гусеничные траки, двигатель, перед силой которого, казалось, ничто не могло устоять, взвыл, словно от ярости. Но машина не сдвинулась и на миллиметр.

Она и не могла сдвинуться, потому что мангры, упершись в днище, приподняли ее, и гусеницы теперь молотили воздух.

Реакция врага, обладай мангры способностью удивляться, изумила бы их своей замедленностью. Все складывалось на редкость удачно: нерасторопный противник был оторван от почвы, лишен возможности двигаться, и его гибель была теперь лишь вопросом времени.

Мангры испытывали удовлетворение — это неосознанное чувство им было знакомо.

— Алло, бот, мы подверглись нападению, смешно сказать, кустарника!

— Точнее?

— Гусеницы вращаются вхолостую, очевидно, эти «кусты» лишили их опоры. Их гибкие ветви, точнее — щупальца, оплели кузов так, что мы не можем открыть дверцы и пустить в ход оружие.

— Опасность?

— Прямой опасности нет, «кусты» больше ничего не предпринимают, но положение нелепое: мы пленники, и непонятно даже чего. Мы пока не видим выхода.

— Понятно. Минут через десять мы атакуем вашу «растительность».

— Биолог возражает: второго вездехода нет, а атаковать без него рискованно, так как неясен характер противника.

— Позитивная программа?

— Надо взять образцы этого «кустарника» и точно установить, что же это такое.

— Мы это тоже сообразили. Но можете вы поручиться, что с вами тем временем ничего не произойдет?

— Нет, конечно, хотя, повторяю, «кустарник» прекратил атаку. Очевидно, не знает, что с нами делать.

— Тогда наш план остается в силе. Ждите.

Люди ошибались, полагая, что мангры не знают, как поступить с пленным чудовищем. Они также ошибались, полагая, что мангры ничего не предпринимают. Они действовали, как привыкли действовать, и в тот самый момент, когда шел разговор, они пытались разорвать вездеход, как разрывали попавших в их объятия урбанов.

Конечно, у них ничего не получалось, да и вообще все было как-то не так: враг не рвался из пут, а ветверуки, которые должны были стиснуть опасные стригал и урбана, вместо этого стискивали пустоту.

Последнее обстоятельство повергло в недоумение не только мангров, но и людей, которые непонимающе следили, как слева и справа от кузова, обнимая пустоту, качались пучки щупалец. Что бы это значило? Все прочие поступки мангров, едва прошло ошеломление первых минут, были поняты людьми, хотя и не до конца. Этот же поступок не имел очевидного объяснения и заставлял предполагать худшее — некий дальновидный и пагубный умысел.

Оставив на борту дежурного, трое людей быстро достигли вершины холма. Они были вооружены плазменными винтовками — оружием неодолимой силы. Но, как им сразу стало ясно, даже с его помощью здесь нельзя было рассчитывать на быстрый успех. Одно дело какие-нибудь бронированные чудовища, которых плазменный выстрел мог пронзить насквозь, и совсем другое — обширные заросли «кустарника», в которых требовалось прожечь ход к побежденной машине.

Но, в конце концов, что мог противопоставить «кустарник» оружию, которое исправно прокладывало человеку путь во всех, без исключения, мирах?

Убедившись, что разорвать жертву не удается, мангры привычно изменили тактику: ветверуки стиснули вездеход, сжали его так, что никакому урбану не поздоровилось бы.

Спектролитовый колпак вездехода, однако, даже не скрипнул, и люди в нем не заметили этих новых могучих усилий мангров.

«Кустарник» следовало выжигать постепенно, метр за метром, и атакующие методично принялись за дело. В успехе они, понятно, не сомневались.

Конечно, мангры не осознали, что эти, издали жалящие их тело фигурки и пойманный гигант — звенья одной цепи. Перед ними оказался новый враг — вот и все. С таким поражающим издали противником они еще не имели дела, но страх перед неизвестным, вообще страх был им неведом. Пока урон был невелик, они могли и должны были бороться, иначе, как говорил миллионолетний опыт, выжить невозможно.

Люди с удовлетворением отметили, что первые же выстрелы заставили «кустарник» попятиться. Он отступал по всему фронту, но вместе с собой он волочил и вездеход.

Враг бежит, надо преследовать! Это было старинное правило охоты. Да и ничего другого людям не оставалось делать, так как расстояние ослабляло силу огня.

Преследование началось.

Манграм была неведома такая абстракция, как «ловушка». Но ставили они именно ловушку, поскольку этот прием был в арсенале их средств борьбы.

Они отступали не целиком. Отдельные, зарывшиеся в почву ногокорни оставались там, где были, и ждали, когда их верхние отростки почувствуют поступь атакующего противника.

Даже такая борьба, как расстрел кустарника, порождает азарт, и люди, мечущие молнии, понятно, не обращали внимания на обугленную их выстрелами почву.

Западня сработала мгновенно. Люди не успели понять, что случилось, как их ноги уже были схвачены рванувшимися из-под земли щупальцами. Еще мгновение — и их тела очутились в воздухе, а новые щупальца охватили руки.

Это было так страшно — рванувшиеся из-под земли щупальца, — что люди упустили драгоценное мгновение, когда оружие еще могло освободить их.

Конечно, мангры, как полагалось, сразу же стиснули своих новых пленников, но сил одиночных ногокорней, которые так блестяще справились со своей задачей, не хватило, чтобы одолеть жесткий скафандр.

Но это было лишь временной отсрочкой. Едва прекратились выстрелы, как уже вся масса мангров двинулась к трем беспомощно повисшим в воздухе пленникам.

Чем им это грозит, те поняли сразу. Их руки и оружие были схвачены самым причудливым образом, так что двое могли шевелить только кистью. Действовать в таком положении было не слишком удобно, но такую мишень, как «кустарник», мог поразить и неприцельный огонь. И на мангров снова обрушились молнии.

То был поступок отчаяния, люди ждали, что щупальца в ту же секунду схватят, прижмут, вырвут оружие. Но, к их изумлению и облегчению, ничего этого не произошло — щупальца не двинулись.

Опаленный огнем фронт мангров замер. Люди тут же прекратили стрелять — в их новом отчаянном положении был дорог каждый заряд.

Мангры двинулись снова.

Выстрелы опять их остановили.

Так повторилось еще несколько раз.

Наконец людей словно отпустил кошмар, мангры уже не сделали попытки двинуться.

Мангры, хотя их организация была примитивной, умели учиться. Но здесь их способности были крайне ограниченными. Выстрелы быстро выработали в них условный рефлекс, но дальше дело пошло туго. Мангры, если можно так сказать, были поставлены в тупик, ибо бой все больше развертывался «не по правилам».

И тогда, когда программа инстинкта была исчерпана, включился механизм метода «проб и ошибок».

— Да сделайте же что-нибудь!

Крик напрасно звенел в наушниках. Люди в вездеходе предпочитали не глядеть друг на друга. Их положение было ужасно, потому что им, защищенным броней, но беспомощным, предстояло увидеть агонию друзей, которые хотели их выручить и стали пленниками сами.

А агония должна была наступить рано или поздно. Даже если все останется в прежнем положении и «кустарник» ничего не предпримет, кислород в скафандрах иссякнет раньше, чем мчащийся от соседней планеты звездолет придет на помощь.

Оставался, правда, еще один свободный человек — дежурный покинул свой пост, и теперь его одинокая фигура маячила на вершине холма. Но стрелять он не мог — нельзя было поразить щупальца, не поражая людей. Подойти с резаком? Но это было слишком рискованно.

Внезапно вездеход тряхнуло. Борт его резко накренился, люди едва успели ухватиться за поручни. Нет, мангры отнюдь не забыли о своем первом противнике! Они его переворачивали вверх гусеницами.

Зачем? Этого не знали не только люди, но и мангры.

С вездеходом, даже поставленным вверх ногами, мангры заведомо ничего не могли поделать, но с остальными они могли расправиться по меньшей мере тремя способами: убить резкими ударами о землю, скрутить их тела винтом, что вызвало бы разрыв скафандра, или, как в случае с вездеходом, перевернуть людей вниз головами.

Второй маневр хранился в наследственной памяти мангров, но, к счастью для людей, сама эта программа уже столь явственно дала осечку, что инстинкт самозатормозился. Точнее, одна инстинктивная программа «делай как всегда» была ослаблена другой программой: «пробуй, если не получается как всегда». А поскольку люди с молниями и вездеход представлялись разными врагами, то и пробы оказались разными: щупальца всего лишь выпустили сок, которым они разлагали минералы почвы. При этом они стали потряхивать людей теми же движениями, какими, выпустив сок, рыхлили почву.

Нельзя сказать, чтобы это было приятно, но потряхивание, по крайней мере, ничем не грозило. Что же касается белой жидкости, которая заструилась по скафандрам, то тут можно было подозревать самое худшее. Враг, столь быстро и умело нанесший людям поражение, казался им теперь воплощением коварного и расчетливого ума.

К счастью, не всем.

У людей в вездеходе при всех их переживаниях была возможность подумать.

Они следили за всем, что происходит, и привычка сопоставлять, анализировать понемногу брала верх. Процесс этот, в общем, был бессознательный, он был следствием огромного опыта человеческой культуры, который подсказывал, что все победы предрешал творческий подход, а там, где этого не было, не было и успеха.

В беду их ввел привычный стереотип мышления, но второй такой же ошибки им удалось избежать. Целенаправленные, точные, а потому внешне разумные действия «кустарника» лишь на миг поколебали изначальную убежденность биолога, что они имеют дело с примитивным, хотя и своеобразным, существом. Эта убежденность не была слепой, ибо основывалась на знании общих законов эволюции жизни, знании, что содержание определяет форму. То, что «кустарник» не парализовал оружие, не нашел верного способа убийства беспомощных людей, окончательно развеяло все сомнения. Их противник не был ни умен, ни глуп, как не была умна и глупа какая-нибудь земная росянка; он был отлично приспособлен к строго определенным условиям и ситуациям, только и всего.

Когда это было осознано, требовалось уже немногое, чтобы увидеть выход из безвыходного, казалось бы, положения.

В подсказке недостатка не было. На тех участках, где не кипел бой, листья мангров мирно продолжали вбирать свет. Там, едва стихли выстрелы, объявились похожие на мокрицу крупные существа, которые безбоязненно сновали меж ветвями и — более того — поедали листья!

Конечно, эта идиллия скользнула мимо оглушенного событиями разума, но в сознании она запечатлелась. Проистекающей отсюда мысли, чтобы развиться, надо было преодолеть несколько предвзятых установок. А именно: всесилие человека отнюдь не в его силе, не в мощностях покоренных им энергий, не в изощренности построенных им машин, даже не в знаниях, — оно в гибкости, широте и дальновидности его мышления! Еще: тактика, успешно сработавшая пусть тысячу раз, не обязательно оправдает себя в тысячу первый. И еще: человек убежден, что он всегда разумен; на деле же он разумен только тогда, когда способен подметить, оценить новое и, перестроив прежнюю картину мира, действовать в соответствии с реальностью, какой бы она ни была.

Незаметно для себя (необходимость — лучший учитель!) биолог проделал весь этот путь. И тогда он понял, что надо делать.

Понял в тот самый момент, когда в наушниках раздался отчаянный крик:

— Их жидкость разъедает скафандр!

Так наступила критическая минута, и биолог понял, что его открытие бесполезно: нет времени объяснять, события опередили работу разума.

И все же…

— Откуда вы заключили, что сок разъедает силикет?!

— Шелушится и опадает его верхний слой!

«Сок был выпущен полчаса назад, — мгновенно пронеслась мысль. — А слоев три…»

— Остановитесь! — закричал он. — У нас есть время и верный способ!

Поздно. Единственный оставшийся на свободе член экипажа уже подбегал к пленным. Сверкнуло лезвие резака…

Прежде чем резак успел отсечь второе щупальце, несколько других, соскользнув с пленников, схватили смельчака. Хотя он и был готов к нападению, бросок щупалец опередил его реакцию. Секунда — и он оказался в том же положении, что и остальные.

Ужас не помешал биологу отметить, что его план блестяще подтвердился в самом уязвимом пункте. Теперь он твердо верил в успех. Если, конечно, новый случайный поступок «кустарника» не сделает его невыполнимым.

Этого, однако, можно было не бояться. Мангры знали, что корневой сок действует медленно, и не спешили пробовать что-нибудь другое. Что же касается первого врага — вездехода, — то все его поведение убеждало, что он мертв. Значит, оставалось ждать, когда разложение размягчит ткани этого странно твердого урбана. Все было не так, как всегда, и все-таки шло как надо.

Донный люк откидывался внутрь. Первым вылез биолог. Люк за ним тотчас захлопнулся — как ни убедительна была теория, рисковать всем не было смысла.

Перевернув вездеход, мангры сами облегчили выполнение плана, ибо теперь у человека был широкий простор для маневра, который отсутствовал бы, если бы донный люк остался внизу.

Ползком, стараясь без нужды не касаться щупалец, человек соскользнул с брони вездехода и также ползком, извиваясь всем телом, двинулся сквозь сплетение страшных отростков.

Даже смотреть на это было невмоготу. Для биолога самым пугающим было касание этих бледно-маслянистых щупалец и сознание, что им ничего не стоит схватить и удушить. Вопреки всему, воображение невольно наделяло их рассудком, который способен преодолеть шаблон инстинкта. Ведь ясно, что крадется враг!

Манграм, однако, было совершенно ясно, что сквозь сплетение их ветверук ползет нечто безвредное или даже скорей полезное. Никакое другое существо просто не могло вот так сразу очутиться и двигаться в самой сердцевине их организма — оно было бы задержано, опознано и истреблено на границе тела. Мангры не разбирались, что это за существо копошится в них, они не обращали внимания на тех тварей, которые поедали больную листву, обирали вредных насекомых или питались отмершими тканями. Ведь даже человек без помощи науки не в состоянии заметить тех подчас вредных существ, которые гнездятся в его организме! Поэтому биолог находился в безопасности, словно прогуливался по парку.

И это вскоре стало ясно всем.

Биолога могли погубить лишь две ошибки, но он их учел. Он не двинулся напрямик, так как пришлось бы проползать через опаленные выстрелом участки, а это могло вызвать у мангров болевое ощущение, которое, вероятно, включило бы защитную реакцию. Он, хотя это намного удлиняло его путь, выбрался наружу там, где мангров ничто не беспокоило. И, выйдя наружу, он не встал и не побежал, прекрасно сознавая, что противник скорей всего уже научился отождествлять фигуру идущего человека с опасностью.

Экипаж вездехода в точности повторил его маневр. Нельзя сказать, что люди проделали это без содрогания, но успех был достигнут. И вовремя!

Скафандры пленников, как и предполагалось, еще противостояли разрушительному действию сока. Пока еще противостояли…

Схватка одиночки со щупальцами, которая закончилась столь плачевно, тем не менее наглядно подтвердила то, о чем биолог догадывался. Пучок щупалец исчерпал все свои резервы. Настолько, что нового пленника они уже не могли поднять над землей. Возможно, они еще могли скрутить одного-двух, но теперь в борьбу вступали уже четверо. Подхода других мангров можно было не опасаться: «рефлекс выстрелов» не должен был исчезнуть так быстро.

Все, что произошло потом, сильно напоминало ожившую скульптуру битвы Лаокоона со змеями.

Теперь оставалось лишь отбить вездеход. Но мысль об избиении уже беззащитного, когда стали ясны его слабые стороны, хотя по-прежнему загадочного «кустарника», претила людям. И они охотно пришли к выводу, что мангры сами оставят вездеход, едва почувствуют приближение бури.

Тут они ошиблись. Инстинкт повелевал манграм не упускать добычу, и, когда приблизилась буря, они поволокли вездеход.

С их стороны это был роковой просчет. Вездеход в отличие от урбана нельзя было разодрать на клочки; его махина затруднила движение мангров, и буря их настигла.

А что такое здешние бури и почему мангры стали кочующими полурастениями-полуживотными, людям сказали обломки вездехода, рассеянные на пространстве многих километров.

Дмитрий Биленкин

ДОГНАТЬ ОРЛА

— Смотри, не залетай далеко!

Мальчик кивнул и сразу забыл наставление. Еще бы! Солнце греет, мама заботится, все в порядке вещей, и думать тут не о чем.

Он стоял на крыше дома, напряженный, как тетива. Лодыжки и запястья охватывали сверкающие браслеты движков, а шлем и широкий пояс антигравитатора делали его совсем похожим на звездолетчика — таким же подтянутым, мужественным, снаряженным. Он чувствовал, что мама тоже любуется им.

— Милый, ты слышал о чем я говорю?

— Ну, мам…

Мальчик обиженно шмыгнул носом. Что он, маленький? Щурясь на солнце, он принял стартовую позу. Вот так! «Команда готова, капитан! Есть, капитан! Уходим в пространство, капитан!»

При чем здесь мама?

СТАРТ!

Словно чья-то рука мягко и властно взяла его под подошвы, приподняла, так что от макушки до пяток прошел холодок, и — ух! — сердце учащенно забилось, когда плоская крыша, мама на ней, деревья вокруг дома плавно и быстро стали уходить вниз.

Они уменьшались, как бы съеживались, а мир вокруг, отодвигая горизонт, расширялся. Воздух стал ощутимым и зримым. Он приятно обдувал вертикально взмывающее тело мальчика, и от одного уходящего вдаль края земли до другого заполнял собой все — прозрачный, бодрящий, солнечно-голубой.

Чуть-чуть небрежно и горделиво мальчик помахал маме. Она стала теперь совсем крошечной. Земля уходила все дальше, делалась плоской, краски ее грубели, наливаясь синевой. Этот вид земли никогда не нравился мальчику. Он наклонил голову, биодатчики шлема уловили безмолвный приказ, тело легло плашмя, и вот он уже парил, снижаясь и держа курс к вспыхивающему серебру далекого озера.

Прежний антигравитатор, которым мальчик пользовался с пяти лет, слегка шумел в полете, а этот новый «Икар» был совершенно, дивно беззвучен. Ни рука, ни нога не зависали, как это было прежде, — мечта, а не машина!

Впрочем, что тут такого? Вчера хорошая машина, сегодня отличная, завтра еще лучше — иначе и быть не могло. Машины ведь тоже взрослеют.

Ближе к земле ощутимей стали мерные токи воздуха. Тело скользило в струях; чуть теплей, чуть прохладней, немножко вверх, немножко вниз, как с горки на горку, как с волны на волну. От удовольствия мальчик зажмурился.

Даже с закрытыми глазами он знал, над чем пролетает. Сухо и терпко пахнет травой — луг на пригорке. Теперь чуточку колыхнет — низина. Горячий, смолистый аромат с земли — он над сосновым бором. Донесся влажный запах мокрой тины — берег озера. Душистая струя цветущего шиповника…

А ну-ка! В мальчике точно распрямилась пружина. Открыв глаза и вытянув вперед руки, он ринулся наискось и вниз, вниз, тараня близящуюся стену деревьев. Вокруг все мчалось и сливалось. Он был ракетой, он летел в атаку, впереди была сельва чужой планеты, там насмерть бились его друзья, и он, жертвуя собой…

Та же мягкая и властная рука подхватила его вблизи от сомкнутых стволов и подняла над лесом. Как всегда… Было обидно, что его лишали воли, но всякий раз, когда, замирая от сладкого ужаса, он пробовал вот так врезаться в преграду, спасительное вмешательство автомата доставляло ему невольное облегчение. Потому что, кроме азарта и упоения, все-таки был и страх, совсем капельный, но все же страх, что автомат не убережет. Но он уберегал всегда, иначе и быть не могло.

Мальчик перевел дыхание. Вершины частого ельника, над которым он плыл, порой открывали внизу темные провалы со скатами мохнатых ветвей; оттуда тянуло сырым грибным запахом. Можно было, конечно, нырнуть и спокойно исследовать такую пещеру, но нет, энергия требовала другой разрядки.

Он круто взмыл вверх и кувыркался, переворачивался, вертелся, пока все зеленое, голубое, солнечное не закружилось в глазах обезумевшим колесом. Тогда он лег на спину.

Мало-помалу мир встал на место. Теперь в нем была тишина и покой.

Ослепительная белизна редких кучевых облаков тоже манила, но это было совсем не то. Внутри облаков промозгло, зябко и скучно. Облака годятся разве что для шумной игры в прятки, когда под тобой столько белоснежных, соблазнительных издали гротов, невесомых арок, причудливых мостов, но все это зыбко, изменчиво, и нужен точный расчет, чтобы туманное укрытие вдруг не растаяло в самый неподходящий момент. Да, играть там в прятки — это здорово! И еще отыскивать радуги. Радуг там, конечно, много, но надо найти великолепную, такую, чтобы все признали, — лучше нет.

А ведь он когда-то боялся летать. Судорожно хватался в воздухе за отцовскую руку. Смешно! Глупый он был тогда. И год назад, если вспомнить, тоже был еще глупый — мечтал пролететь сквозь радугу. Теперь-то он понимает, что такое радуга. «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый спектр, а все вместе — белый свет! Ну еще там ультрафиолетовый, инфракрасный… Очень даже все просто.

Прежняя поза ему надоела, он повернулся на бок. Так он лежал некоторое время между небом и землей, пока не захотелось новых действий.

Тут он увидел парящую вдали птицу. Птица в воздухе что кузнечики на лугу; он давно уже, как подрос, не обращал на них особого внимания, разве что, притаившись за опушкой, с криком врывался в стаю горластых ворон. Поступок, за которым дома следовало внеурочное мытье (вороны пачкались очень метко), сопровождаемое огорченными попреками: «Ведь говорили же тебе — не беспокой птиц; тебя бы вот так кто-нибудь напугал, каково?» Взрослые любят все усложнять, и если всегда их слушать, то и пальцем не шевельнешь. Они вот никогда не врываются в вороньи стаи и не знают, какая это потеха. И еще неизвестно, кто тут кого должен бояться, — дружная стая разозленных ворон и поцарапать может… Тут ему видней, потому что в детстве ни папа, ни мама не летали по воздуху — антигравитаторов тогда не было. Даже представить трудно, как это они без них обходились.

Одинокая птица не представляла особого интереса, но, приглядевшись, мальчик внезапно насторожился. Уж слишком величественно парила птица! Такой размах крыльев мог быть только… Ну конечно же, это орел! Орел!

Уиу-у! Тело мальчика ввинтилось в ставший упругим воздух. Расстояние до орла сокращалось, но тот все так же лениво парил, нисколько не шевеля крылом. Орел был могуч и, видимо, стар; его царственный вид взбудоражил мальчика. Среди перьев хвоста виднелось несколько белых, и у мальчика даже слюнки потекли при мысли, что трофеем охоты может стать НАСТОЯЩЕЕ ОРЛИНОЕ перо. У всех ребят для игры в индейцев перья синтетические, а у него будет добытое им самим настоящее!

Крылья орла наконец дрогнули. Он уже не парил, а летел прочь от преследователя. Но и удирал он как-то надменно-снисходительно.

Мальчик не думал об опасности, об изогнутом крепком клюве и острых когтях, которым он мог противопоставить лишь скорость своего «Икара». До сих пор орел был символом, персонажем мультфильма, иллюстрацией в книге, а тут он был живой, настоящий и, как подобает орлу, царственный. Такую добычу нельзя было упустить.

Ветер стал тугим, воздух обтекал, как вода, из глаз потекли слезы, но на шлеме были очки, и мальчик поспешно опустил их. Однако — вот беда! — расстояние почти не сокращалось.

БЫСТРЕЕ!

Греющая, если холодно, термоодежда плотно облегала тело, но ветер уже и ее вспарывал, выдувая тепло. Руки коченели, но кто обращает внимание на такие мелочи, когда идет охота?

Крылья орла мерно и сильно били воздух. Но расстояние сокращалось!

Лицо жгло, ветер ревел в ушах, дыхание закладывало. Только бы достать!

Орел казался мощным автоматом, так ровен, быстр и бесстрастен был его полет.

И все-таки мальчик нагонял его.

Теряя величие, а заодно и сходство с машиной, орел метнулся в сторону, вниз… (Мальчик повторил маневр, не потеряв ни миллиметра.)

Соревнование шло не на равных, потому что орел тратил свои силы, а мальчик нет. Но мальчику, чье тело превозмогало давящую нагрузку воздуха, казалось, что это он сам летит, сам борется и сам побеждает. Вот уж преследование так преследование!

Еще немного расстояния выиграно, еще немного…

Орел вдруг круто нырнул, и несколько сантиметров оказались потерянными, потому что длинное тело мальчика не смогло описать столь же крутую дугу.

Уходит, уходит же!..

Но нет, мощь аппарата превозмогла силу орла. Хвоста уже можно было коснуться пальцами… Но окоченевшие, сжатые в кулак пальцы плохо повиновались мальчику. Он чуть не заревел от разочарования, потянулся так, что в глазах потемнело. И кончик заветного пера очутился в негнущихся пальцах…

Что-то непонятное произошло, едва он дернул перо. Тело орла странно перекосилось, смялось в нелепый комок и пронеслось над ногами мальчика.

Он лихорадочно затормозил, не понимая, отчего орел падает, отчего крутится его тело и под нелепым углом встает то одно крыло, то другое.

Тишина смолкшего ветра оглушила. Ставшее каким-то мохнатым, тело орла продолжало падать, то планируя, то резко проваливаясь. Ничего не понимая, мальчик ринулся вслед за уходящей добычей.

Но орел упал раньше. Машинально приняв позу посадки — ноги полусогнуты, руки прижаты, — мальчик спустился неподалеку. Ослабевшие мускулы плохо смягчили толчок, он завалился на спину, но тотчас вскочил и в смятении кинулся к орлу.

Одно орлиное крыло лежало великолепно распластанным, другое неестественно топорщилось, как сломанное. Не было в орле уже ничего царственного, ничего от бесстрастия могучего воздушного автомата, ничего от загнанного, но даже в панике величавого существа. Был смятый, неопрятно взъерошенный труп. Полузатянутый белком глаз мутно смотрел в небо.

Мальчик, еще не веря, что орел мертв, с усилием глотнул воздух.

Ведь он не хотел ничего такого. Как же так? Вот это, то, что он видит, и есть смерть? Настолько хрупка жизнь — и его, значит, тоже? Но это же несправедливо, несправедливо!!!

Мальчик едва сдержал крик и оглянулся, как бы ища поддержки. Зеленела на ярком солнце трава, в воздухе реяли бабочки, и была во всем этом такая пустота, такая неумолимость нового, открывшегося ему порядка, что мальчик похолодел от ужаса.

Потом все облегчили слезы, которые он пытался сдержать и не мог, они мучительно текли, заволакивая мир. Он хотел бежать, немедленно бежать к маме, папе, любому человеку, лишь бы не оставаться в одиночестве. Но что-то удержало его на месте.

Он знал причину. На ближнем пригорке в обрыве золотился песок, там можно было вырыть могилу. Он пошел туда, вытирая слезы.

И тут он заметил, что до сих пор сжимает в руке перо. Он разжал кулак. На ладони лежало измызганное, серое от пыли перо, которое там, в вышине, казалось ему таким желанным и белым.

Дмитрий Биленкин

САМЫЙ БОЛЬШОЙ ДОМ

Девочка проснулась, но лежала не шевелясь и не открывая глаз. Ручонки вцепились в простыню. Ее разбудила тишина, которая была только во сне. Потом девочка осторожно открыла глаза и увидела над собой лицо мамы.

Утро еще не наступило, только чуть посветлел восток. Едва заметный ветерок слегка шевелил мамины волосы.

— Что с тобой, доченька?

Девочка потянулась к маме и обняла ее за шею.

— Хорошо дома…

— Хорошо. Ты спи. Еще рано.

— Я не хочу спать. Там тишина, а потом пусто, и я просыпаюсь.

— Хочешь, я посижу с тобой?

— Посиди и спой мне песенку. Помнишь, которую ты мне пела, когда папа ремонтировал отражатели и у него заело трос, и он никак не мог попасть к нам? Про самый большой дом.

— Я спою тебе другую. Про лес и солнце.

— А ту ты уже не помнишь?

Мама чуть покачала головой и погладила девочку по черным, рассыпавшимся по подушке волосам. Она не забыла эту песенку. Она не знала ее. Она не знала почти ничего, что касалось ее дочери. Да и кто это знал? Мама чувствовала себя виноватой перед девочкой.

— Закрой глаза, хорошая моя. Я буду тихо-тихо петь. А ты ни о чем не думай. Просто слушай.

И мама запела. У нее был низкий и ласковый голос. И, наверное, она любила эту песню. Девочка заложила руки за голову и, не мигая, смотрела маме в глаза. Так они смотрели друг на друга. И одна из них пела, а другая слушала и молчала. А потом мама вдруг поняла, что девочка не видит ее, что она смотрит сквозь нее, что в мыслях своих она не на этой увитой цветами веранде, а где-то далеко-далеко…

…Едва заметное привычное тиканье. Оно настолько привычно, что без него стало бы страшно. Без него абсолютная тишина. Это ласково тикает индикатор нормальной работы всех жизнеобеспечивающих систем корабля. Девочка сидит в глубоком кресле отца и играет самодельной куклой. Куклу сделала ей мама из обрезков своих старых платьев, которые не пошли на одежду самой девочке.

Отец хмуро вглядывается в индикаторы приборов, снова и снова вводит в математическую машину колонки цифр, изменяет программу и, дождавшись ответа, составляет новую. Обзорный экран открыт только на одну треть, и в него видны тусклые точки звезд. Туда, к одной из них, мчится корабль.

— Там наш дом, — внезапно говорит девочка и показывает в самый центр экрана.

— Да, маленькая. Там наш дом.

Девочка привыкла показывать в центр экрана. Так ее научили отец и мать. Так было раньше. Но сейчас ее палец указывал на какую-то другую звезду, которая теперь была в центре экрана. Отец ничего не говорил ей о том, что корабль потерял управление. Ей это не нужно было знать. Да она ничего бы и не поняла.

— Эльфа, тебе не скучно сидеть здесь?

— Нет, па… Я учусь быть капитаном большого-пребольшого корабля.

«Нет, доченька, я постараюсь, чтобы ты никогда не улетала с Земли», — думает отец.

А мама спит. Четыре часа сна. Потом четыре часа они все будут вместе. Потом заснет на четыре часа папа. И Эльфа вместе с ним. И тогда мама будет решать головоломку: как повернуть корабль к Земле.

Дверь открылась, и на пороге появилась мама. Ох, как красиво она была одета! Она все время меняла платья, комбинировала что-то, перешивала. А волосы у мамы рассыпались по плечам, и узенький золотой ободок пересекает лоб. Мама сейчас похожа на добрую волшебницу из сказки. Девочка так и говорит:

— Ты сейчас волшебница?

— Она унас волшебница, — радостно подхватывает папа. — Правда ведь?

— Правда, правда!

— А если правда, — говорит мама, — то закройте глаза.

Капитан и его дочь закрывают глаза, и у них в руках вдруг оказывается по яблоку.

Эльфа даже чуть повизгивает от восторга. А папа незаметно шепчет. Он, кажется, даже немного сердит.

— Ты опять не спала?

— Нет, нет. Я спала. А потом была в оранжерее. — Она смотрит на него умоляюще. — Ничего?

— Нет.

Мама, наверное, любит петь. Уже почти совсем рассвело, а она все гладит девочку по головке длинными ласковыми пальцами и поет. Поет про смешных зверюшек и ручеек, голубой-голубой, чистый-чистый. Девочка вдруг чуть приподнимается на локте.

— Мама, ты говорила, что у нашего дома будет голубой потолок… и черный.

Мама чуть было не сказала: «Разве я так говорила?» — но вовремя спохватилась.

— Хорошо, доченька. У нас будет голубой потолок. А ночью, когда темно, он будет черным.

— Со светлячками?

— Со светлячками? Ну, конечно, со светлячками.

— И по голубому будут плыть белые кудри?

— Да, — согласилась мама и подумала, что это можно будет сделать.

— А иногда потолок будет разрываться пополам?

— Все будет, как ты захочешь.

— А у нас правда самый большой дом?

— Ну не совсем. Есть и больше. А тебе хочется жить в самом большом доме?

— Ты говорила, что я буду жить в самом большом доме.

— Людям лучше жить в маленьких домах. Таких, как наш. Чтобы кругом был лес, трава и речка, и обрыв над речкой. А в лесу…

— Да, так лучше. Только ты говорила…

— Спи. Еще можно поспать. Еще только светает и очень рано. А утром мы пойдем с тобой на ферму. Ты ведь видела, как доят коров?

— Да, я пойду. — Девочка села в кровати. Ночная рубашка спустилась с ее худенького плеча, но она не заметила, не поправила ее. — Я пойду. Я хочу идти. Ты отпустишь меня, мама?

— Я отпущу тебя, только сначала мы выпьем молока… Значит, тебе не понравилось у меня?

— Мне очень понравилось у тебя. Но я хочу идти. Я хочу посмотреть на другие дома. Ты ведь не обиделась, мама?

— Нет, нет. Но мне очень не хочется отпускать тебя.

Девочка оделась. Они вдвоем выпили молока, и Эльфа, осторожно ступая по чуть влажному от росы песку, дошла до садовой калитки и помахала маме рукой:

— Я пошла!

Девочка ушла, и тогда женщина повернула небольшой диск на браслете. Диск вспыхнул и матово засветился.

— Главного воспитателя, — сказала женщина.

На экране тотчас же возникло лицо мужчины.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Она… она ушла, — сказала женщина.

А девочка шла по проселочной дороге, иногда поднимая голову вверх и смотря на звезды, угасавшие в летнем утре…

…Капитан последнее время появлялся в рубке корабля редко. Эльфа вообще стала видеть его редко. И, когда он все же появлялся, весь замасленный и испачканный металлической пылью, она тотчас же взбиралась ему на колени, не давая даже умыться. Он играл с ней, потом осторожно снимал с колен, наскоро мыл руки и исчезал. Теперь Эльфа почти все время проводила с мамой.

Потом начались странные события. Сначала отец вынес ее диван в маленькую библиотеку, а мама сказала, что она будет спать здесь. Эльфа только на миг представила себе, как ее окружает темнота, и залилась слезами. Отец впервые строго посмотрел на нее, она по-детски удивилась этому и успокоилась. Ей казалось, что первую ночь она не спала. Но приборы, датчики которых папа предварительно вмонтировал в диван, показали, что она плакала лишь пятнадцать минут и сразу же уснула.

А однажды отец и мама посадили ее в кресле за небольшим круглым столом в зале отдыха и сказали, что она уже почти взрослая. (Ей и вправду было уже шесть лет). И, чтобы проверить, насколько же она взрослая, они решили запереть ее в библиотеке на неделю. Неделю она не должна видеть их. Мама пыталась было что-то сказать про три или четыре дня, но папа был тверд: неделю.

— Это очень нужно? — спросила Эльфа.

— Очень, — сказал папа.

— Я хочу, чтобы ты увидела наш дом, — сказала мама.

— Куклы вы у меня не отберете?

— Нет, — сказал папа. — Ты можешь взять с собой все, что захочешь. Мы просто решили проверить твою храбрость.

На следующий день ее заперли в библиотеке. Сначала ей нисколько не было страшно. Было даже интересно. Потом стало немного скучно. А к вечеру она расплакалась, но к ней никто не пришел. Отец в это время что-то сверлил в небольшой мастерской, расположенной в подсобных помещениях корабля. А мама сидела за вычислительной машиной. Рядом с пультом был установлен небольшой телевизор, на экране которого плакала девочка. И чем больше она плакала, тем больше морщинок появлялось на мамином лице, но она продолжала заниматься вычислениями. Иногда ее вызывал по телефону капитан и спрашивал:

— Ну как вы там? Держитесь?

— Держимся, — бодро отвечала она.

— Ради нее держитесь оба.

Через неделю Эльфа вышла из библиотеки. Отец носил ее на руках, а мама все время говорила:

— Теперь все будет хорошо. Я верю, что все будет хорошо.

После недельного затворничества Эльфа будто и вправду повзрослела. Мама учила ее мыть посуду, готовить пока еще нехитрые обеды, стирать под краном платьица. Она учила ее читать и писать.

А однажды Эльфа с отцом вышли из корабля. В скафандрах, конечно. Они долго носились в пустоте, то удаляясь от корабля, то вновь приближаясь к нему.

— Ты не боишься остаться здесь одна? — спросил ее отец.

— Нет, — храбро ответила девочка.

В десять часов утра Эльфа подошла к стоянке глайдеров. Она протопала несколько километров и немного устала, хотя ей и нравилось идти по полям и лесочкам, разговаривать со встречными людьми и спрашивать, не знают ли они, где находится самый большой дом — ее дом. Если ей отвечали, что знают, где такой дом, она начинала расспрашивать о нем. Нет, это все были другие дома, не такие, о каком рассказывала мама. Но она не отчаивалась, потому что кругом было весело, желтое-прежелтое, ослепительное солнце сияло в голубом небе, а кругом были цветы, незнакомые, красивые, названия которых она еще не знала.

И всегда, стоило ей захотеть, рядом оказывались мама или папа.

На стоянке глайдеров было только две машины. В одну грузили какие-то большие ящики, вторая была уже готова взлететь. Эльфа смело подошла ко второй и знаками попросила пилота открыть дверцу.

— Эльфа! — удивился тот. — Ты откуда здесь взялась?

— Пап, я хочу с тобой полетать.

— Полетать? Это хорошо. Это можно. Но ведь я оказался здесь случайно и больше не вернусь сюда. Придется тебя потом с кем-нибудь переправлять.

— Я останусь с тобой, папа.

— Со мной? Ты это твердо решила?

— Нет еще, но у тебя красивая машина.

Он осторожно поднял Эльфу в машину, захлопнул дверцу. Глайдер взмыл вверх.

Пилот показал рукой вправо и вниз и, когда девочка прильнула к стеклу, рассматривая с детским восторгом то, на что ей указали, осторожно повернул диск на браслете левой руки. Диск заблестел, заискрился.

— Главного воспитателя, — сказал пилот.

На матовом маленьком экране появилось лицо человека.

— Она у меня в кабине, — сказал пилот. — Глайдер типа «Божья коровка» N 19–19. Лечу в таежный поселок на Алдане.

Человек на экране улыбнулся:

— Ну что ж. Придется тебе везти ее туда. Мы предупредим людей поселка. Как она тебя называет?

— Папой…

— Спрашивала про самый большой дом?

— Нет еще… А его так и не разыскали?

— Нет, — покачал головой главный воспитатель. — Ведь она не знает, где он был. Да и был ли он вообще? Скорее всего это какая-то детская гипербола. Жаль, что это становится ее навязчивой идеей… Но пусть пока путешествует. Благодарю за сообщение.

Эльфа с удивлением смотрела вниз на зеленые пятна лесов, слегка пожелтевшие поля, синие прожилки рек и крапинки озер.

— Это ковер? — спросила она.

— Где? А… Вот это? Да. Очень похоже на ковер. Тебе нравится?

— Мне нравится. Это очень похоже на мой дом.

В таежном поселке глайдер сразу же обступили геологи. Они уже знали о прибытии Эльфы.

— Здравствуй, мама, — сказала Эльфа невысокой женщине, одетой в голубой комбинезон. У женщины были черные живые глаза, загорелое лицо и короткие черные волосы.

— Здравствуй, доченька…

…Мама тогда тоже была в голубом комбинезоне. Она всегда появлялась в нем, прежде чем надеть скафандр. И отец был в голубом. Последние дни они оба подолгу оставались с ней. Отец играл с Эльфой, часто сажал ее в маленькую одноместную ракетку и рассказывал, зачем здесь разные рычажки, кнопки, разноцветные глазки. Она уже разбиралась во всем этом, вернее, просто все запоминала своим еще детским умом. Во всяком случае, она могла водить ракетку. Несколько раз она стартовала с корабля, удаляясь от него на несколько десятков километров, и там делала развороты, меняла ускорение, тормозила и снова возвращалась к кораблю. Управление ракеткой, конечно, дублировалось с корабля.

Отец был необычайно ласков с нею. И мама… Она будто все время сдерживала слезы. Словно ждала чего-то. Ждала и боялась. И вот однажды отец сказал:

— Сегодня.

Они снова усадили ее в кресло в библиотеке. А сами сели напротив, совсем рядом, чтобы можно было держать ее руки в своих.

— Эльфа, — сказал отец. — Ты уже взрослая девочка. Помнишь, мама рассказывала тебе о самом большом доме?

— Она мне про него пела.

— И пела про него. Это твой дом. Ты должна жить в нем. И ты туда полетишь в маленькой ракетке, в которой ты уже столько раз летала.

Девочка радостно захлопала в ладоши. Она так хотела увидеть этот дом!

— Ты будешь лететь одна. И ты будешь лететь долго-долго. Но ведь ты не боишься быть одна?

— Нет, — храбро ответила девочка.

— Ну и молодец. Ты не должна скучать. Я сделал тебе маленького смешного человечка. Он умеет ходить и даже разговаривать, хотя и не очень хорошо. Ты возьмешь его с собой.

— А вы? Почему вы не полетите со мной.

— Но ведь ракетка рассчитана только на одного человека. Да и потом, нам нужно работать. Так ведь? — обратился он к жене.

Она не смогла ответить, только стиснула руку девочки да сглотнула комок в горле.

— Но вы прилетите позже?

— Да, да. Мы постараемся. Но пока нас не будет, у тебя дома будет другая мама и другой папа. Ты их сама выберешь.

— А они будут такие же хорошие, как и вы?

— Эльфа, ты их сама выберешь.

Девочка неуверенно кивнула головой.

— Ты умеешь делать все, что тебе нужно. А когда ты подлетишь к Земле, тебя встретят. Тебя обязательно встретят.

И вот она уже сидит в ракетке. Рядом с ней маленький смешной человечек — робот. На коленях кукла. Над головой пространство в полметра. Перед ней пульт, некоторые ручки и тумблеры которого закрыты колпачками, чтобы Эльфа не могла их случайно задеть.

В ракетке все предусмотрено. Запасы пищи, воды и воздуха. Книги, написанные от руки, которые сделала сама мама. Бумага, карандаши. Маленький эспандер, чтобы развивать мускулы рук, и велосипед, прикрепленный к полу. Всего четыре кубических метра пространства.

— Ведь ей всего должно хватить? — в который уже раз спрашивает мама у капитана.

— Ей хватит всего на полтора года. Но ее должны встретить раньше. Через четыреста дней.

— Она не…

— Она не пройдет мимо Солнца. Я считал все много раз, да и ты проверяла.

— Да, проверяла…

Под креслом ракетки небольшой ящичек с бумагами и микропленками. Это отчет об их экспедиции. Экспедиции, в которую они вылетели вдвоем. Они сделали все, что было нужно. Вот только не могут вернуться на Землю, в свой дом. Но она, Эльфа, должна увидеть Землю.

Почти год отец переделывал эту маленькую ракетку, последнюю из трех, когда-то имевшихся на корабле. Он предусмотрел все.

Мама едва сдерживается. Как только ракетка стартует, она упадет, не выдержит, забьется в плаче. Ведь она никогда больше не увидит свою дочь.

— Пора, — говорит папа. И движения его стали какими-то неестественными, угловатыми. — Эльфа, ты летишь к себе домой. Это твой дом. Самый большой дом в целом мире, во всей вселенной.

— Эльфа… — шепчет мама.

— У него голубой потолок? — спрашивает Эльфа.

— Да, да, да? — кричит мама. — И по голубому потолку плывут белые облака, похожие на кудри! А ночью он… черный… и светлячки…

— Эльфа. До свиданья, маленькая моя девочка. Будь мужественной.

— Эльфа… — это сказала мама.

И вот Эльфа уже сидит в ракетке.

— Старт, — говорит отец и нажимает кнопку на пульте.

Короткая молния срывается с обшивки корабля и уходит в сторону Солнца.

Мама не плачет, она просто не может плакать, не в силах. Плачет отец.

Неуправляемый корабль мчится вперед, куда-то далеко мимо Солнца.

— Сейчас мы будем обедать, — говорит женщина в голубом комбинезоне. — Прямо под открытым небом, у костра. Ты еще ни разу не сидела возле костра?

— Нет, — отвечает Эльфа.

— А потом мы пойдем в горы и встретим медведя.

— Настоящего?! — спрашивает девочка, а у самой от нетерпения горят глазенки.

— Настоящего.

— Пойдем сразу, мама.

— Нет, доченька. Надо сначала набраться сил.

А вся геологическая партия стоит вокруг и улыбается. Здоровенные парни в выцветших комбинезонах и совсем молодые девчонки.

— А правда ведь, что внизу ковер, когда летишь на глайдере? — спрашивает она всех.

— Правда, — отвечает пилот. — И когда идешь, тоже ковер. Смотри, какой ковер из брусники. Красивый, правда?

— Красивый, — отвечает Эльфа и садится на корточки, и осторожно гладит жесткие мелкие листики. — А правда, что небо похоже на голубой потолок? Помнишь, мама, ты мне рассказывала о самом большом доме?

— Помню, — на всякий случай говорит женщина в голубом комбинезоне. Но она почти ничего не знает об этой девочке. Да и кто о ней знает больше? Разве что главный воспитатель Земли…

…«Возьмите меня на борт! Возьмите меня на борт!» Такие сигналы услышали однажды несколько кораблей в окрестностях Плутона. Чей-то спокойный мужской голос повторял: «Возьмите меня на борт!»

Один из кораблей изменил курс и принял маленькую, неизвестно как здесь оказавшуюся ракетку. В ракетке не было мужчины. Его голос был записан на магнитопленку. В ракетке была маленькая девочка.

— Я хочу домой, папа, — устало сказала она седеющему капитану грузового корабля, который подобрал ее.

— Где же твой дом, крошка?

— У меня самый большой дом.

А потом, уже на Земле, с ней разговаривал главный воспитатель. Девочка была удивительно развита для своих семи с половиной лет. Она многое знала, многое умела. На лету схватывала все, что ей объясняли. Но две странности было у нее. Она вдруг неожиданно для всех называла какого-нибудь мужчину папой, а какую-нибудь женщину — мамой. Проходил день, и у нее уже были другой папа и другая мама. И еще. Она все время просила показать ей ее дом, самый большой дом.

Совет воспитателей навел справки о ее настоящих родителях. Нет, у них никогда не было большого дома. Вообще никакого дома не было. Прямо из школы астролетчиков они ушли в Дальний поиск.

— Я буду искать свой дом, — заявила Эльфа и ушла от главного воспитателя.

Тот ее не удерживал. Он сделал единственное: каждый человек на Земле теперь знал, что Эльфа ищет свой дом. Все обязаны были помогать ей. Каждый должен был заменить ей отца и мать.

— А правда, что крыша дома может загрохотать и сверкнуть? — спрашивала Эльфа.

— Ну нет, — сказал кто-то. — Крыши сейчас очень прочные.

— Правда, — вдруг сказал пилот глайдера. — Может. Вот будет гроза, и ты сама увидишь.

— Это страшно?

— Страшновато, но очень красиво.

— А правда, что стены дома раздвигаются, когда ты к ним приближаешься?

— Вот смехота-то… — шепнул кто-то, но на него недовольно зашикали, и он замолк.

— Правда, — сказал пилот. — Вон видишь стену, за горой? Мы будем подлетать к ней, а она будет отодвигаться дальше. И сколько бы мы за ней ни гнались, она будет отодвигаться все дальше и дальше.

— Это очень похоже на то, что ты мне рассказывала о самом большом доме, о моем доме, — сказала Эльфа женщине в голубом.

— Так это же и есть твой дом. Вся Земля — твой дом. Это самый большой дом во всем мире, во всей вселенной.

— Да, ты так мне и говорила…

А вечером, когда они спустились с гор к костру, небо уже потемнело.

Женщина спросила:

— Ты ведь не уйдешь от меня? Ты останешься со своей мамой?

— Мама, — ответила девочка, — я вернусь. Но сначала я хочу посмотреть свой дом. Я хочу осмотреть его весь.

А утром Эльфа снова была в глайдере. И когда он долетел до горы, она крикнула пилоту:

— Смотри, папа, стены моего дома раздвигаются!

Виктор Колупаев

НЕНУЖНОЕ — УНИЧТОЖИТЬ

Голос робота-информатора:

— Лифт-экспресс на систему Пратта отбывает с главной платформы.

И — старт. Тяжелые створки люков отделили пассажирский салон от людных лунных перронов. Пассажиры занимались своими делами. Все стояли, сидячие места отсутствовали. Потом люки открылись, и Дымов вместе с другими вышел под небо Дельты.

Оно напоминало земное, лишь место Солнца занимала Лега, звезда синего света. Архипелаг Пратта. Есть системы побольше, но все 18 здешних планет относятся к земному типу, а многие окружены кислородными атмосферами и пригодны для жизни человека. Хотя первая экспедиция побывала в окрестностях Леги два века назад, человечество лишь недавно взялось за освоение архипелага.

Дымов шагал по улице под ослепительно синим небом. Он знал, что нетронутые, заповедные уголки сохранились на всех планетах системы, названных по традиции буквами греческого алфавита. Альфа, Бета, Гамма… Каждая по-своему хороша, но королева, бесспорно, Дельта.

Почти такая же, как Земля. Светлый и добрый мир. Степи, моря, леса. И всего миллион жителей.

Улица спускалась от астровокзала в город. Мимо изредка пролетали машины. Люди на улицах гуляли — счастливые, беззаботные. Двухместный киберт обогнал Дымова, свернул к тротуару, затормозил. Из кабины вылез человек. Совсем другой человек. Он был на работе, чувствовалось.

Он ждал на краю тротуара, щурясь от яркого света. Потом остановил Дымова жестом руки.

— Вы Дымов, не так ли? Моя фамилия Крамаренков, я представитель Совета. Нам требуется ваша помощь.

— О других происшествиях я не подозревал, — сказал Дымов. — Конечно, у нас есть места, в которых небезопасно. Но люди там вооружены, соблюдают осторожность. Я думал, вы говорите о Дзете.

В течение последних десятилетий на Дзете размещались экспериментальный полигон и несколько генетических лабораторий. Здесь создавали и испытывали образцы флоры и фауны, которыми предполагалось заселять миры, непригодные для обычных форм жизни. В прошлом году на Дзете что-то произошло, свидетелей не осталось, планету объявили закрытой, и теперь даже космические корабли обходили ее стороной.

— Дзета… — повторил Крамаренков. — На Дзету нам с вами рано. Что вы знаете об Эпсилоне?

— Ничего, — признался Дымов.

— Неудивительно, — сказал Крамаренков. — Когда нога человека ступила на планеты архипелага, Эпсилон был мертвым каменным шаром.

— И там есть для меня работа?

— Теперь да, — сказал Крамаренков. — Двадцать лет назад генетики с Дзеты создали скалоеда — существо, способное жить в любых условиях.

— Они действительно едят скалы?

— Они пожирают все, — сказал Крамаренков. — И все, что попадает к ним внутрь, превращается в кислород и выделяется в атмосферу. За сутки такое животное перерабатывает сотни тонн. Полюбуйтесь.

Крамаренков положил на стол фотографию. Дымов содрогнулся. На него смотрела пасть, похожая на пропасть.

— И ваши генетики заселили этими тварями Эпсилон?

Крамаренков кивнул.

— Да. Они мечтали дать человечеству новую Землю. Много новых земель. Эпсилон был первым опытом.

— Я слышал, что для подобных экспериментов предполагали использовать бактерии, — сказал Дымов. — Но высшие животные… Сколько же их нужно, чтобы создать атмосферу в приемлемые сроки? Биллионы?

Крамаренков молча кивнул.

— Тогда мне непонятно, как вы решили проблему доставки.

— Вы недооценили наших ученых, — сказал Крамаренков. — Скалоед не просто живая фабрика. Это шедевр прикладной генетики. На Эпсилон завезли всего несколько животных, но они размножались, как инфузории. Планета получила воздушную оболочку за считанные годы. Теперь там леса, степи…

Он замолчал.

— В чем же дело? Заселяйте ее.

— Пока это невозможно, — сказал Крамаренков. — Скалоеды. Именно поэтому нам нужен ваш карабин.

Дымов усмехнулся.

— Биллионы карабинов.

— Нет, — сказал Крамаренков. — Генетики с Дзеты умели работать. Первые скалоеды жили около пятнадцати лет. В следующих поколениях их жизнь укорачивалась. Темпы размножения падали. Искусственный генкод. Запрограммированная эволюция. К настоящему времени стадо должно было полностью исчезнуть. Но этого не произошло.

— Почему?

— Мутации, — объяснил Крамаренков. — Когда идет лавина, всего не предусмотришь. К счастью, сохранилось лишь несколько десятков. Но мы не знаем, сколько им осталось жить.

— Понятно, — сказал Дымов. — Но вы уверены, что это необходимо?

— Да, — сказал Крамаренков. — Вы видели фотографию. Они пожирают все. Один такой монстр опаснее дюжины ваших людоедов.

— И ждать вы не можете?

— Мы ждали пять лет. А теперь еще Дзета. Наш долг — довести до конца дело погибших.

— Ладно, — сказал Дымов после короткой паузы. — В конце концов, вам виднее. Это работа для одного?

— Нет, вас будет трое. Руководитель группы — наш промысловик, профессионал. Второй — доброволец, появился в последний момент. Спортсмен. Прилетел сюда с кучей лицензий.

— Спортсмен? — переспросил Дымов.

— Других вариантов не было. И мне показалось, он не так плох. Во всяком случае, стрелять он умеет.

— Думаете, это главное? — сказал Дымов.

Видеть это они не могли, но казалось, чувствовали напор и медленное сгущение бесплотного вначале воздуха, горение абляции, сплетение ударных волн в море огня. И наконец — рывок и стремительное змеение тормозного парашюта.

— Внимание, — сказал радиоголос пилота, сбросившего их высоко на орбите.

Но они были готовы заранее, все трое давно уже готовы к тому, что через секунду капсула развалится на четыре отдельных обломка, тремя из которых будут они сами, а четвертый уйдет встречать их на незнакомой земле.

Капсула спускалась наклонно, почти над намеченной точкой, замедляясь. Ленточный парашют знал свое дело.

Взрыв.

Все смешалось и изменилось. Дымов остался один в необъятном небе, и лямки на его плечах ослабли, потому что исчезла тяжесть давившего на них груза, но ему казалось, что ремни стали ему велики и он сейчас вывалится из парашюта. Так длилось вечность, а потом его потянуло вверх.

Далеко внизу расцвели купола грузового контейнера. Небо было синее, незагрязненное. Другие двое висели рядом, играя стропами, целясь на груз.

Земля долго не приближалась, но рванулась наконец вверх, уносясь за спину, зеленая, травянистая, а потом был толчок согнутыми ногами, короткий горизонтальный полет за ветром и парашютом, и листья травы за прозрачным стеклом шлема.

Потом усмиренное полотнище лежало белым пятном на лугу, а Дымов стоял над ним с открытым забралом, вдыхая воздух планеты, которую он и другие двое должны были сделать пригодной для заселения.

В лесу затрещало. Рука привычно потянулась к карабину. Остановилась. Из кустов появился Горский. Вид у Горского был измученный. Его элегантный охотничий костюм был выпачкан белой каменной пылью.

— Пустой номер, — произнес он.

Он устало опустился рядом с Дымовым.

— Пустой номер, сэр, — повторил он.

И замолчал.

— Вы что-нибудь видели? — спросил Дымов.

Горский вздрогнул, очнувшись.

— Видел ли я что-нибудь? — Он усмехнулся. — О да. Но все равно — это пустой номер.

Он снова замолчал, и Дымов не стал его торопить. Собственно, Горский и так все сказал.

— Настоящее кладбище динозавров, — произнес наконец Горский. — Но динозавров, которые вымерли перед самым вашим появлением. Я не знаю, что видели вы, и где вы были, и какие эмоции вызвало в вас то, что вы видели, но я испытал чувство глубочайшего отвращения.

— Да, — согласился Дымов.

Сам он вернулся час назад. Лагерь был разбит в центре леса, но лес кончался в сотне метров от лагеря. Дальше начиналось то, о чем говорил Горский, — каменные катакомбы, котлованы, уходящие к границе коры.

И все остальное.

— Это противоестественно, — продолжал Горский, — когда зверь умирает своей смертью. Я видел там такие зубы… Божественные зубы. Я знаю многих, кто отдал бы жизнь за подобный трофей.

Дымов ничего не сказал. Горский продолжал:

— Я не палеонтолог и не мародер. Для меня зубы скелета не имеют никакой ценности. Но мне обидно, что все они погибли зря. А живых здесь нет.

— Посмотрим, — сказал Дымов. — Вернется Филин, и все прояснится.

— Филин, — повторил Горский. — А что он может, ваш Филин? Вы никогда не видели, как охотятся промысловики?

Дымов отрицательно покачал головой.

— Начнем с того, что они охотятся на коров, — сказал Горский. — Пасти этих коров им лень. Они выгоняют коров в пампасы, те нагуливают жирок. Через год эта публика погружается в вертолет, подлетает к стаду и отстреливает что пожирнее.

— Вы преувеличиваете.

— Нет, сэр, — сказал Горский. — Нисколько. Эти мясники не подозревают, что существует копье, или лук, или нож. Для них есть только многозарядка с оптическим прицелом. По-моему, это извращение. Ведь настоящая охота — это риск, это смертельная опасность. Это дикие пейзажи планет. Это единоборство, когда оба равны. Впрочем, вы знаете все это не хуже меня.

Филин вышел из леса бесшумно. Они не заметили, как он появился, и было неясно, слышал ли он что-нибудь из их разговора. Сейчас он стоял у палатки, опершись о высокий кол. С плеча у него свисал карабин. Некоторое время он молча смотрел на них из-под лохматых бровей.

— Можно свертывать лагерь, — проговорил он наконец. — Я их нашел.

Горский поднялся и пошел к палатке за щеткой — почиститься. Филин присел на корточки, положил карабин на траву и расстелил перед Дымовым фотокарту, отснятую еще сверху.

— Смотрите. Мы здесь. Оказывается, они сместились сюда, на новое место. По-моему, там есть еще несколько, ближе к холмам. Надо торопиться, пока они не удрали еще дальше.

Дымов встал, подошел к палатке и отвернул колпачок. Зашипело. Каркас ослаб, полотнища провисли. Потом всё, пошатнувшись, рухнуло на траву. Филин принялся молча вытаптывать воздух, оставшийся в трубах каркаса.

Рядом Горский небрежно забрасывал вещи в рюкзак. Он затянул шнур и взвалил мешок на плечи. Дымов и Филин укладывали палатку.

— Посмотрим, как вы в деле, мистер Мясник, — с вызовом сказал Горский.

— Любитель-потребитель, — сказал Филин. Он подтянул лямки. — Двинулись.

— Это я потребитель?

— Да, — кивнул Филин. — Тушенку жрешь, а паясничаешь.

Они уже шли через лес.

— Если ее не будет, я удовольствуюсь десертом, — сказал Горский. — Но такие, как вы, этого не допустят.

— Умолкните, — сказал Филин. — Когда животных убивают во имя необходимости — это одно. Для развлечения я не убиваю.

— Но…

— А если ты спортсмен, — сказал Филин, — гоняй мяч. Хоть польза будет.

— Логика мощная. Вы где ее изучали — в Оксфорде или в Кембридже?..

— В вашем детском садике, — сказал Филин. — Мне надоело с вами препираться.

Они шагали бок о бок, метрах в десяти впереди Дымова. Деревья росли не густо, но и не слишком редко. Подлесок почти отсутствовал, и идти было приятно. Голубой диск Леги прятался в зелени.

— То, что вы называете развлечением, часто сопряжено со смертельной опасностью, — сказал Горский. — Но вам этого не понять. Вы привыкли работать на специально оборудованной площадке.

Филин молчал.

— Например, вы когда-нибудь видели песчаного дракона? — продолжал Горский. — Они водятся неподалеку, на Гамме. Сойдитесь с ним на открытом месте, попытайте счастья. Возможно, останетесь живы.

Филин молчал.

— Странный он человек, — пожаловался Горский, подождав Дымова. — Неразговорчивый. Как вы считаете, не пора ли бросить ему перчатку?..

— А мне не пора?..

— Вам? — удивился Горский. — За что? К вам, сэр, у меня нет никаких претензий. Вы мститель, сэр, а это благородное занятие.

— Вы так считаете?

— Конечно, — сказал Горский. — Опасный хищник убивает человека. Где-нибудь, все равно где. Что делают остальные, еще не убитые? Бросаются искать вас. И находят, и падают в ножки, и вы соглашаетесь. И выходите с людоедом один на один. С одной стороны, здесь есть необходимость, которую любит Филин. С другой — риск, часто очень значительный. На мой взгляд, это самая благородная из всех охотничьих профессий. Разве не так?

Дымов ответил не сразу. Лес впереди светлел, будто там начиналось поле. Филин уже стоял на опушке, поджидая. Они молча остановились рядом с ним и посмотрели перед собой.

Но здесь начиналось не поле. Перед ними, под невысоким обрывом, простирался каменный лабиринт. Поверхностный слой был снят, и гранит изъеден, но не эрозией. По камню петляли бесчисленные глубокие траншеи, как следы циклопических древоточцев.

— Вы действительно считаете, что ремесло палача самое благородное? — сказал Дымов.

Филин медленно шел впереди, тщательно выбирая путь в хаосе угловатых обломков. Стенки траншеи были неровные, в рост человека, с них осыпалась белая пыль.

— Слава богу, здесь ровнее, — сказал Филин, когда они оказались наверху. — Этот мальчишка смеет называть меня мясником. Если я мясник, то кто же тогда он?..

Дымов промолчал.

— Ведь он любитель, — сказал Филин. — Осторожно, здесь трещина. Охота для него так, забава. Но у него есть и основное занятие. Он биолог, и не просто биолог, а биохимик. И после этого он смеет называть меня мясником!..

Дымов ничего не сказал.

— Вы хоть раз были в одном из биологических институтов? — продолжал Филин.

— Нет.

— А я был, и с меня достаточно, — заявил Филин. — Здесь скользко, не оступитесь. Я был там случайно, час или два, но с меня достаточно. Я там на многое насмотрелся. Например, вы слышали слово «декапитация»?

— Нет, — сказал Дымов.

— А я слышал, — сказал Филин. — Я знаю, что оно значит. Это когда живой морской свинке отрезают голову.

Дымов ничего не сказал.

— Но они этим не ограничиваются, — продолжал Филин. — Они извлекают из трупа мозг, сердце и другие органы. Они берут ступку, растирают все это наподобие пюре и исследуют то, что им нужно. Потом они пишут статьи. Не наступите на этот камень.

Дымов шел молча, внимательно глядя себе под ноги.

— Когда я там был, — продолжал Филин, — на первый этаж спускалась симпатичная девочка, спрашивала пилу. Зачем, по-вашему? У них наверху — эксперименты поинтереснее. Там работают с кошками и собаками. С обезьянами работают мало — обезьян трудно достать.

Дымов молчал.

— И они набирают статистику, — продолжал Филин. — Вы думаете, он декапитирует одно животное и на этом успокоится? Нет. Для получения одной достоверной цифры ему нужно декапитировать их штук двадцать. В любой приличной статье этих цифр тьма. И после этого он смеет называть меня мясником!..

Дымов молчал. Он не подозревал, что Филин может так разволноваться.

— Он называет меня «мистер Мясник», — повторил Филин. — А сам жрет тушенку, отправляясь на свои паршивые эксперименты. Если охотник нарушит правила, он браконьер. Если ты подстрелил с вертолета какое-нибудь двуглавое чудище — ты преступник. Тебя посадят в тюрьму и правильно сделают. Но на этих вивисекторов нет ни правил, ни тюрем. Для нужд науки они могут декапитировать кого угодно. Ну вот, кажется, пришли.

Они стояли на небольшом возвышении в центре гранитного лабиринта. Лега, пройдя зенит, клонилась к закату. Кругом извивались глубокие каменные канавы. Вдали дымилась гряда холмов.

— Вот так, — сказал Филин. — Выскажешься — и легче станет. Теперь нам тоже лучше разделиться. Вы идите к холмам. По-моему, там есть парочка. А я направо, здесь дело верное. Счастливо. Ни пуха ни пера.

Дымов следил, как Филин уменьшается на фоне тронутого закатом неба. Потом отвернулся и начал спуск.

Сильный порывистый ветер дул прямо в лицо вдоль извивающейся траншеи. Она была свежая, проложенная совсем недавно. Ее стенки были высокие и крутые. Она здесь была широкая — метра три, но к повороту сужалась.

Хорошо, что ветер в лицо, подумал Дымов, остановившись, чтобы передохнуть. Конечно, если бы ученые знали, что их придется добивать, они сделали бы им обоняние похуже. И они могли еще что-нибудь придумать, шедевр прикладной генетики получился бы куда более выдающимся. Например, окраска. Что им стоило сделать бока скалоеда черно-белыми, как у зебры? И чтобы полосы шли кругами. Чтобы бок животного был разрисован, как мишень для спортивной стрельбы. Недоработочку допустили наши доблестные ученые.

Дымов отдыхал, прислонившись к каменной стенке, а ветер поднимался ему навстречу размеренными волнами. Ритмичными, как удары маятника. Как пульс сердца. Как спокойное дыхание спящего исполина…

И вдруг Дымов понял, откуда взялся ветер. Скалоед перерабатывает породу в воздух и выбрасывает его в атмосферу. Вот что имел в виду Филин. Ветер. Откуда ни подходи к скалоеду, ветер всегда будет в лицо.

Дымов стоял, размышляя над своим открытием, вдыхая волны ветра, несущиеся из-за поворота. Возник образ — там, за поворотом, работает машина, могучая металлическая установка. Но образ сразу исчез. Если бы там стояла машина, воздух не был бы таким ароматным, насыщенным кислородом. Все обстояло бы наоборот.

Дымов стоял и вдыхал ветер, когда внезапно новый воздушный поток обрушился на его спину. Он обернулся.

И попятился.

Прямо на него из-за поворота траншеи спускалось чудовище. Оно было как уродливый бронированный механизм. Оно передвигалось на четырех парах массивных когтистых ног. Его гигантская пасть была широко разинута, нижняя челюсть погружена в скалистый грунт. Оно занимало почти всю ширину траншеи и быстро ползло, перебирая толстыми лапами, вниз по траншее, прямо на Дымова.

Безразличное, равнодушное, оно надвигалось с неторопливой быстротой танка. Спина Дымова уперлась в стену. Отступать дальше было некуда. И он вспомнил про карабин.

Его карабин стоял, прислоненный к противоположному борту траншеи, где только что был и сам Дымов, и его уже не было видно за тучей пыли, которую гнали вдоль траншеи порывы ураганного ветра.

Нижняя челюсть, как плуг бульдозера, вспарывала грунт совсем рядом с Дымовым. Он вжался в скалу, ощущая ее твердую шероховатость. Мимо с равнодушным спокойствием проплывал необъятный бок, и лапы одна за другой вздымались в воздух с размеренностью часового механизма. Поднимались, а потом опускались, вновь вцепляясь в камень крепкими растопыренными когтями. Перед Дымовым проходила уже крупная чешуя высокого волочившегося хвоста, и в каждой пластине он видел свое искаженное отражение. Потом все кончилось, и лишь клубящаяся стена пыли вниз по траншее отмечала путь удалявшегося чудовища, да каменная канава стала на метр глубже, чем была раньше.

— Собственно, пока им не на кого было нападать, — сказал Горский. Он сидел на гнилом пне рядом с обрывом и протирал тряпочкой ствол карабина. — Но я не подозревал, что знаменитый охотник на людоедов может быть сентиментальным.

— Нет, — возразил Дымов. Он лежал на траве лицом вверх и смотрел в синюю яму неба. — Я не сентиментален. Но зарубок на прикладе я никогда не делаю.

— Я тоже этим не увлекаюсь, — сказал Горский. — Разве только в самых исключительных случаях. По-моему, если вы вышли на медведя с одной рогатиной и победили его, вовсе не зазорно поставить зарубку. Пусть не на прикладе, а на рогатине, не в этом суть.

Дымов ничего не сказал.

— Или песчаный дракон, — продолжал Горский. — Он совершенно неуязвим. У него непробиваемая броня, и точка на его голове, куда нужно попасть, гораздо меньше копеечной монеты. И голов у него две. А водятся драконы только в пустынях, на открытом месте, где спрятаться некуда.

— Кому — некуда? — спросил Дымов.

— Охотнику, кому же еще, — объяснил Горский. — Когда на меня пополз первый скалоед, я даже обрадовался. Когда я увидел этот разинутый зев и вспомнил, что в его глубине все превращается в воздух, меня прямо затрясло от возбуждения. Вы знаете, какая это пасть? Божественная пасть. Телега въедет, без преувеличения. Жалко, что вам не повезло и вы ни одного из них не выследили. Потому что это уникальное зрелище.

Дымов молчал.

— Ничего, еще повезет, — сказал Горский.

Дымов молчал, глядя в синюю яму неба.

Он стоял, прислонившись к неровной стенке, и смотрел вниз, на поворот. На него обрушивались волны чистого воздуха. Ветер дул прямо в лицо и все время усиливался.

Здесь когда-нибудь вырастет город, думал он. Ты не должен забывать этого, обязан помнить об этом. Здесь будет царство добра и света, здесь поднимутся стеклянные горы зданий и протекут бетонные реки, оправленные в подстриженную зелень бульваров. И здесь будут жить люди.

Здесь будут жить миллионы счастливых людей, думал он, глядя на клубящееся облако, выползающее из-за поворота. Вы будете здесь жить, и работать, и наслаждаться жизнью, и воспитывать счастливых детей, которые когда-нибудь станут счастливыми взрослыми. Но будете ли вы помнить?.. Не нас — нам забвение не грозит. Вы начертаете наши имена на стенах своих светлых строений — навечно, рядом с именами генетиков Дзеты. Или воздвигнете памятник — один или несколько. Или придумаете что-то еще. Но будете ли вы помнить, откуда взялся воздух в вашей светлой и доброй стране?..

Сквозь прицел карабина Дымов смотрел на приближающееся животное. Он знал, что не промахнется.

Михаил Пухов

ПРИОБЩЕНИЕ К БОЛЬШИНСТВУ

Большой темный конверт из полупрозрачного шелковистого пластика Рут Доррингтон получил на пятый день после возвращения на Землю. Этот конверт чем-то выделялся среди остальной корреспонденции, принесенной Ио — роботом системы «Модерн», предоставленным в распоряжение Рута с первых же минут его пребывания на родной планете. Рут решил оставить темный конверт на самый конец…

Разбирая утреннюю почту. Рут Доррингтон презрительно усмехался: «Что за снобы! Кто-то не поленился написать адрес собственноручно, старинным рукописным шрифтом, некогда специально придуманным, чтобы излагать мысли на бумаге. Наверно, рассчитывают заполучить автограф… Как бы не так!»

За годы, проведенные на Плутоне, Рут не написал ни строчки. Там было не до этого… Магнитная лента, диктофон, в крайнем случае — старый полуавтомат, на котором можно печатать, чуть касаясь пальцами клавишей.

Шевеля губами, Рут с трудом разбирал причудливые знаки. Приходится тратить время на такую чепуху!.. Некоторые буквы рукописного алфавита он вообще забыл.

«Что, например, обозначают эти закорючки? Придется заглянуть в справочник. Сомнительное удовольствие — корпеть целое утро над расшифровкой чьих-то каракуль. Времени им тут девать некуда!..»

Впрочем, и его время теперь тоже текло без особой пользы. Впервые за десять лет… Ступив на бетон Центрального космодрома, он только и делал, что пожимал чьи-то руки, пил, ел, улыбался в ответ на просьбы: «Еще улыбку в эту сторону, дорогой мистер Рут!» Без конца отвечал на дурацкие вопросы… Теперь по утрам — еще ворох корреспонденции. Ничего не поделаешь… «Через это надо пройти», — шепнул вчера кто-то из журналистов, подсовывая Руту под самый нос портативный экран видеопередатчика. «Два слова, капитан. Миллионы ваших соотечественников, прильнувшие сейчас к видеоэкранам, горят желанием услышать ваш голос и узнать об урановых месторождениях, которые вы открыли на Плутоне»… Очень нужны эти месторождения «миллионам соотечественников»! Тем более что большинство, конечно, догадывается, для каких целей будет использован уран…

Десять лет жизни — срок немалый! К тому же, десять лет, прожитых им, Рутом Доррингтоном! Здесь, на Земле, стрелки часов бежали быстрее. И кое-что тут изменилось не в лучшую сторону. Он уже успел подметить. Да и на Плутон доходили вести…

Рут раздраженно отбросил очередное письмо. Все одно и то же: приглашения на приемы, просьбы о «личных встречах», предложения рекламных бюро и фирм, краткие извещения («Имею удовольствие сообщить, что вы избраны почетным членом нашего клуба»), какие-то дипломы… Несколько гладких белых пластинок — видеозвуковые письма… Надо будет их потом прослушать на видеопроекторе.

Остается еще большой темный конверт. Может быть, необычная форма и цвет не обманут ожидание?..

Рут неторопливо вскрыл конверт. Изнутри выскользнула полоска темной ткани с несколькими строками печатного текста:

«Руту Доррингтону,

космическому пилоту первого класса,

капитану трансуранового планетолета «Метеор-3»,

Командиру Второй экспедиции на Плутон.

Отель «Парадиз».

Дорогой друг! Вам надлежит приобщиться к большинству не позднее, чем через десять дней с момента получения нашего письма. Вы сами повинны в том, что обращаемся к Вам сразу же после Вашего триумфального возвращения. Однако надеемся, что Вы в полной мере оцените продолжительность предоставленного Вам срока. Вы первый, для кого делаем это исключение в признание выдающихся заслуг. Мы полагаем, что нет надобности объяснять Вам, что решение является окончательным и ни при каких обстоятельствах не может быть отменено или изменено. Попытка уклониться приведет к последствиям столь же нежелательным, сколь и страшным…

С уважением и восхищением по поручению Высшего Совета Равных…»

Вместо подписи вилась длинная спираль, похожая на ползущую змею.

Рут пожал плечами.Милая Земля!.. Уже начали шантажировать… Дешевка! Интересно, что может означать «приобщение к большинству»? Что за большинство? Выжившие из ума старые психопатки или хулиганствующие молокососы?.. Надо будет при случае узнать, что это за «Высший Совет Равных»…

Рут взглянул на часы. Ого, уже восемь! Удивительно, что никто еще не беспокоил его сегодня. И переговорные экраны молчат… Что ж, тем лучше!.. Первая официальная встреча назначена на десять. Значит, в его распоряжении еще два часа, которые можно провести по своему усмотрению.

Насвистывая, он принял душ, оделся, вышел на балкон. Отсюда, с высоты сорок восьмого этажа отеля «Парадиз» — самого фешенебельного в Роктауне, окрестность просматривалась на десятки километров, до далекого подножия едва различимых синевато-фиолетовых гор. В голубоватой дымке раннего утра лежали внизу квадраты кварталов огромного города. Из разноцветной мозаики крыш, местами прорезанной полосками зелени, поднимались узкие стеклянные коробки многоэтажных зданий, подобных «Парадизу». На востоке, насквозь пронизываемые лучами утреннего солнца, они мутновато просвечивали, на западе ярко блестели, отражая застекленными стенами потоки солнечного света. Вдали, за чуть уловимой границей города, зеленели равнины в серебристой паутине дорог. В едва различимых узелках этой паутины еще что-то поблескивало, и так — до самого горизонта.

Рут глубоко вздохнул. Оперся на балюстраду. Это была Земля, которую он не видел десять лет. Его Земля… Утренний ветер приятно холодил лицо, приносил какие-то странные запахи свежести и гнили, едва уловимый аромат цветов. А может быть, это только казалось… Ведь он забыл, как пахнут цветы, трава и лес, забыл прикосновения земного ветра. Он вообще многое позабыл за эти годы. Кондиционированный воздух в космическом корабле и на их базе на Плутоне был стерильно чист; подобно дистиллированной воде, лишен каких-либо свойств и признаков. Он просто не ощущался. Служил лишь для дыхания. И никогда ни о чем не напоминал. А этот утренний ветер и эти запахи сразу напомнили так много…

Рут прислушался. Было удивительно тихо. Внизу на улицах уже началось движение, но ни единый звук не доносился на эту высоту. Да, многое тут изменилось, многое… Раньше не строили таких высоких зданий, и городов таких не было. В сущности, Роктаун — один из множества обычных городов, выросших на Среднем Западе за последние десятилетия. Черт побери, десятилетия! Его десять лет, прожитые на космическом корабле и под черным небом Плутона, это двадцать семь земных. Более четверти века! Он теперь на семнадцать лет моложе своих сверстников, с которыми вступал в жизнь. Понятно, что никто из старых друзей не встречал его. Ведь им уже далеко за шестьдесят. Может быть, многих нет в живых…

Даже Рэгги теперь гораздо старше его. Рэгги… Почему сегодня он вдруг вспомнил о ней?.. Тогда, перед отлетом, десять лет или четверть века назад он приказал себе забыть о ней навсегда. На Плутоне он не нарушал этого приказа. Только сегодня… Эх, Рэгги, Рэгги… Все могло бы быть иначе, если бы… Рут стиснул зубы и тряхнул головой. К чему эти воспоминания!.. Она не любила его. Даже не пришла проводить… У нее была какая-то своя цель в жизни, непонятная ему. Удалось ли ей достигнуть этой цели. Была ли она счастлива? Счастлива ли она сейчас? И, главное, где она?..

Рут вдруг с необыкновенной ясностью понял, почему он так пристально всматривался в лица встречающих, почему внимательно просматривал утреннюю почту, почему так подбирал слова в бесконечных интервью. В сущности, он все время ждал только одной-единственной встречи, одного-единственного письма и лишь к ней, единственной на Земле, обращался, стоя перед видеоэкранами. Знала ли она о его возвращении? Видела ли его? Слышала ли его слова? Поняла ли, что они обращены к ней одной? А вдруг и ее уже нет в живых? Нет-нет, быть не может. Если бы она ушла из жизни, он почувствовал бы это даже на Плутоне. И тогда…

Рут горько усмехнулся. Трижды на протяжении этой бесконечной десятилетней ночи он побывал на пороге гибели. Правда, в одном случае он боролся за жизнь других. И совершил невозможное — спас их и себя вместе с ними. Он посадил продырявленный винтокрыл в узкой расщелине в трех часах пути от базы. И они дошли, дошли, несмотря на смертельную усталость, несмотря на удушье — кислородные баллоны их скафандров были почти пусты. Только у Джейн иссякли силы на последних сотнях метров. Но он донес ее до входного шлюза базы… Тогда он спасал товарищей… Ну, а потом — в Лабиринте Призраков и позднее, когда его свалила лучевая болезнь? Играть пришлось один на один… И все-таки он ухитрился выиграть обе «партии». Как — он не сумел бы объяснить. Просто он заставил отступить смерть. Ведь не случайно оба раза его уже считали погибшим. Впрочем, как и при аварии винтокрыла…

Что же это — простое везение? Нет, конечно! Он знал, что должен вернуться на Землю. Должен, несмотря ни на что… Он сумел убедить себя в этом. И вот вернулся… Зачем — это уже другой вопрос… Не ради всей этой кутерьмы, которая происходит сейчас вокруг него. И не ради земных ветров, о которых просто не вспоминал, пока находился там… Так зачем же, черт побери?!

Рут снова усмехнулся: «Уж коли разрешил себе думать об этом, не притворяйся, старина… Ты же знаешь, почему так яростно сражался со смертью один на один… Почему хотел вернуться. Она, только она… Она постоянно была с тобой, несмотря на все запреты. Даже когда ты целовал Джейн»…

Бедная Джейн… Она-то навсегда осталась там — в ледяной ночи Плутона. Она оказалась хорошей подругой — преданной и нежной. Их связь не была случайной. Кажется, она любила его. А он… Нет-нет, ему тоже бывало с ней хорошо. Но когда нелепый случай унес ее жизнь, он не испытал настоящего горя… Одиночество — да, горе — нет… Когда замуровывали штольню, в которой был оставлен ледяной саркофаг Джейн, многие плакали, а он… Его глаза остались сухими. Бедная маленькая Джейн! Она так мечтала о возвращении на Землю. Вместе с ним… Теперь на Земле он чаще вспоминает о ней, чем там в последние годы. Лаборант Джейн Верра… Ее имя навечно занесено в книгу героев космоса. Так же, как и его собственное. Но он возвратился…

Странно, однако, что никто не тревожит его сегодня. Бестолковая суета первых четырех дней, последовавших за высадкой на космодроме Западной пустыни, не оставляла времени думать. Сегодняшний день — первый, когда он мог собраться с мыслями… Что же будет дальше, если свободного времени у него окажется больше? Нет-нет, довольно об этом. У него еще час до намеченной встречи. Надо спуститься вниз и посмотреть город.

Подойдя к двери, Рут вдруг вспомнил о странном конверте. Оглянулся. Раскрытый конверт лежал на столе, рядом темнела полоска ткани. Рут пожал плечами. Вернулся к столу. Взял темную полоску, еще раз перечитал ее, усмехнулся и сунул в карман.

Скоростной лифт за несколько секунд опустил Рута в просторный холл. Седоголовый портье вежливо поклонился ему из-за своей стойки. Рут кивнул и вышел наружу. После кондиционированной прохлады холла горячая влажная духота ошеломила. Дымился только что политый асфальт; пахло бензином, потом и чем-то жареным. Узкая улица была запружена яркими машинами, медленно плывущими в двух противоположных направлениях. По тротуарам, обгоняя машины, торопливо шли люди. Кто-то сильно толкнул Рута, и он поспешно отступил к огромной зеркальной витрине ювелирного магазина, разместившегося по соседству с отелем. За стеклом на черном бархате лежали колье, перстни и броши, искрящиеся бриллиантами. Рут вспомнил алмазные копи Плутона. В одной из них погибла Джейн… Может быть, некоторые алмазы были оттуда? Он вдруг почувствовал головокружение, и ему захотелось вернуться в прохладный сумрак холла.

— Вздор, — сказал он вслух. — К этому надо привыкнуть.

Он заметил, что какая-то девушка внимательно взглянула на него. Кажется, она была недурна: овальное, почти детское личико, пышные темные волосы, стройные загорелые ноги. На ней было светлое, очень короткое платье и тонкая золотая цепочка на открытой шее. Цепочка заставила его сердце сжаться. Такую же носила Рэгги. Только на конце ее цепочки в тонком золотом обруче был миниатюрный силуэт старинного парусника. Рут готов был побежать вслед за девушкой, чтобы взглянуть еще раз на цепочку…

— Ну, возьми себя в руки, старина, — снова произнес он вслух, — что за мальчишество!

И он медленно пошел в противоположную сторону навстречу потоку прохожих.

Вдруг кто-то потянул его за рукав. Рут обернулся. Молодой, нагловатого вида парень в мятом сером костюме и темных очках протягивал на грязной ладони маленький темный пакетик.

— Что это? — спросил Рут.

— Бери, не пожалеешь, — парень подмигнул.

— Наркотик?

— Вроде… Дает вечное забвение… Ты ведь Рут Доррингтон, не так ли?

— Откуда ты меня знаешь и кто ты такой?

— Неважно, для тебя неважно. Так берешь?

Рут покачал головой.

— Ну, как хочешь… Только зря отказываешься… Самый лучший способ, — парень хихикнул, — заснешь и все…

Рут стремительно поднял голову. Глянул на него в упор. Широкая, какая-то рыхлая, угреватая физиономия без бровей, глаз под темными очками не видно.

— Ты что плетешь? Откуда ты взялся?

Парень презрительно сплюнул:

— Подумай… Догадаешься. — И, уже повернувшись, чтобы уйти, негромко бросил через плечо: — Зря ты вернулся… Зря…

Рут замер на месте. Первой мыслью было схватить и задержать наглеца. Потом вспомнилась полученная утром записка. Рут машинально сунул руку в карман, но там ничего не оказалось. Он растерянно обшарил все карманы. Полоски темной ткани нигде не было. Может, он опустил записку мимо кармана и она лежит теперь на полу в его номере? Рут огляделся по сторонам. Парня в сером костюме и темных очках уже не было видно. Некоторое время Рут стоял неподвижно, пытаясь сообразить, что, собственно, с ним происходит. Неужели ему почудилось?.. Нет, парень в темных очках не мог быть галлюцинацией. Рут еще ощущал кисловатый запах его давно немытого тела. Что же это означает?.. Неужели именно теперь, когда все позади, у него начинают сдавать нервы?

Рут внимательно посмотрел вокруг. Прохожие шли торопливо, безразличные ко всему. Несмотря на солнечный день, лица были сумрачны и озабоченны. Непрерывными потоками плыли машины. На перекрестке автомат-полицейский поднял руку в белой перчатке, и потоки машин мгновенно застыли. Еще раз мелькнула белая перчатка — движение возобновилось. Рут решительно повернул к отелю. Город больше не интересовал его.

Первое, что бросилось в глаза Руту, когда он вошел в прохладный сумрачный холл, была та девушка в светлом платье. Она сидела в низком кресле, плотно сдвинув колени и положив подбородок на сплетенные пальцы. Теперь, в полумраке холла, она не показалась Руту красивой. Лицо, каких много, крупный рот с пухлыми губами, чуть вздернутый нос. На вид ей было лет восемнадцать. Смуглая кожа выдавала примесь африканской крови. «Южанка», — решил Рут. Девушка подняла на него глаза, их взгляды встретились. Рут слегка поклонился. Она не ответила, но и не выразила неудовольствия. Только чуть шевельнула бровью и медленно отвернулась.

Заметив Рута, портье заспешив навстречу.

— Просили передать вам тысячу извинений, капитан, — портье протягивал на блестящем подносе темный конверт, — встреча, назначенная на десять утра, откладывается. Позднее они позвонят еще раз.

— Благодарю. — Рут взял конверт. — Больше ничего?

— Больше пока ничего.

Открывая конверт. Рут поймал себя на мысли, что отмена встречи странно обеспокоила его. Сейчас ему меньше всего хотелось оставаться одному. Он медленно развернул полоску темной ткани, почти убежденный, что «Совет Равных» снова напоминает о себе. Так и было.

«Капитан!

Вы легкомысленно отказались от первого шанса, который мы любезно предоставили. Смотрите, не ошибитесь вторично!

По поручению Высшего Совета Равных…»

И та же подпись, похожая на змею.

Рут сосредоточенно потер лоб тыльной стороной ладони. Игра продолжалась и становилась все более забавной… Жаль, что он не задержал того парня в темных очках. В конце концов, достаточно было одного хорошего удара в челюсть. А в полиции можно было обратить это в шутку. Как-никак он все-таки Рут Доррингтон…

— Кто и когда принес конверт? — спросил он, подходя к стойке.

Портье пожал плечами:

— Доставлен пневмопочтой за несколько минут до вашего возвращения, капитан.

— А вы не знаете, что такое «Высший Совет Равных»?

Лицо портье окаменело. Несколько мгновений он смотрел исподлобья на Рута, потом пробормотал, едва шевеля губами:

— Извините, никогда не слышал… о таком…

«Лжет, — решил Рут. — Лжет и чего-то боится».

— Благодарю, — сказал он, кладя на стойку золотую монету.

Портье низко поклонился.

Проходя через холл, Рут заметил, что девушка бросает на него любопытные взгляды.

В холле было довольно много народу, тем не менее Рут решился. Он подошел к креслу, в котором сидела девушка, поклонился и назвал себя. Она подняла на него удивленные, немного встревоженные глаза.

— Простите меня, — продолжал Рут, — всего лишь пятый день, как я возвратился на Землю. Меня поместили в этом отеле. В городе я почти никого не знаю. Боюсь, — он улыбнулся, — потеряться в этой сутолоке, от которой отвык. У меня есть несколько свободных часов — первые свободные часы с момента прилета. Не могли ли бы вы, не захотели бы стать моим гидом и наставником на это время?

Она смущенно молчала, опустив голову. Потом тихо сказала:

— Но вы меня совсем не знаете.

— Так же, как и вы меня.

— Ну, вас все знают. Только и разговоров о вас… Я тоже вас видела на экране. Но неужели вас не встречал никто из ваших близких?

Он покачал головой.

— А ваша жена… дети?

— У меня нет жены и детей.

— О, простите меня. Я с удовольствием помогу вам, если сумею. Я ждала здесь подругу, но она не пришла. Меня зовут Каридад; можете называть меня Кари…

— Чудесно, Кари. С чего же мы начнем?

Она улыбнулась:

— Не знаю.

— Я предлагаю позавтракать, а потом вы покажете мне самые интересные места в этом городе. Мы с вами возьмем машину и поедем по маршруту, который вы выберете.

— Самые интересные места? — она задумалась. — Боюсь, в этом городе не найдется ничего интересного для вас, господин Доррингтон. Вы ведь видели столько…

— Называйте меня просто Рут, Кари.

— Хорошо. Днем это очень скучный город, Рут. Здесь нет ни старинных зданий, ни красивых памятников, ни тенистых садов. Есть луна-парки, но… они открыты только по вечерам, когда большинство людей не работает. Вообще здесь можно повеселиться только вечером, но вечером вы снова будете выступать на каком-нибудь ученом собрании или банкете…

— Скорее всего, — кивнул Рут. — Однако я надеюсь, мы найдем способ не скучать и в первую половину дня. А пока, — он протянул ей руку, — завтракать, Кари.

После завтрака он уже знал о ней почти все. Она студентка университета: второй курс медицинского факультета… Отца не помнит, мать погибла несколько лет назад в авиационной катастрофе. Воспитала ее бабушка. У бабушки бензозаправочная станция на юге, но сейчас, с переходом на новые виды горючего, дела у бабушки идут все хуже… Каридад вынуждена работать — надо платить за обучение. Все дорожает, и плата за обучение тоже. Он, конечно, уже слышал об этом…

Нет, он об этом еще не слышал. Он вообще не представляет себе современных условий жизни. Старых цен он не помнит, а новые… В памяти всплыли слова его адвоката, сказанные при первой встрече: «Вы богаты, капитан Доррингтон; даже при нынешней нелегкой конъюнктуре очень богаты. Но ваш капитал надо быстрее определить в дело. Золото с каждым днем дешевеет»… Он сказал тогда, что подумает. Действительно, надо будет что-то сделать. Вот хотя бы эта девушка…

Она продолжала рассказывать, но он почти не слушал. Вероятно, даже в этом городе найдется немало людей, которые нуждаются в помощи. Может быть, и Рэгги — тоже… Эта мысль больно уколола. Рэгги в чем-то нуждается! Надо попробовать разыскать ее! Можно же найти человека, даже если он изменил фамилию… А если она покинула страну?

Кари перестала рассказывать, и он почувствовал на себе ее серьезный, внимательный взгляд.

— Вы чем-то озабочены, Рут?

— Нет… А впрочем, быть может. Я совсем не представлял, что за эти годы жизнь в нашей стране стала такой трудной.

— Стала трудной? Разве для большинства жизнь не была трудной всегда?

Он подумал, что, пожалуй, она права. В молодости и ему приходилось нелегко… И все-таки ему не хотелось соглашаться.

— Знаете, Кари, когда я впервые увидел этот город и вошел в этот отель, мне представилось, что теперь в нашей стране людям живется неплохо… Я имею в виду большинство… Люди на улицах красиво одеты, я нигде не заметил трущоб…

— Лохмотья и трущобы теперь в человеческих душах, Рут… А то, что вы видели… Эти дома и красивые машины, и все остальное — почти все взято в кредит, в долг. За это надо платить всю жизнь. И если кто-то не сможет сделать очередного взноса, у него отбирают все и… высылают из города… Если, конечно, у него не найдется защитников.

Она вздрогнула, испуганно оглянулась по сторонам и замолчала.

— Значит, здесь, в городе…

— Здесь в городе могут жить только те, кто в состоянии платить… А чтобы платить, надо много и тяжело работать. Работать всю жизнь.

— Что же происходит с теми, кого высылают?

Ее губы задрожали:

— Не знаю… Не спрашивайте меня об этом, Рут… Вообще никогда никого не спрашивайте об этом… Пожалуйста…

Он с удивлением увидел, что она плачет:

— Кари, дорогая, что с вами? Успокойтесь!.. Ну…

Он протянул ей свой носовой платок.

Прижимая платок к глазам, она попыталась улыбнуться сквозь слезы:

— Простите меня, Рут… Это сейчас пройдет…

Но спазм плача снова сотряс ее худенькие плечи.

Он плеснул в бокал вина и заставил ее сделать несколько глотков. Услышал, как застучали ее зубы о край бокала, когда она пила вино.

Рут взял сигарету. Тотчас подкатился робот-официант, ловким движением протянул палец. На конце пальца блеснула красноватая искра. Рут прикурил от протянутого пальца и глубоко затянулся.

Кари сидела, низко опустив голову. Пряди темных волос свесились ей на грудь и закрывали лицо. Конец золотой цепочки выскользнул из-за кружев в вырезе платья. Нет, на конце цепочки не было силуэта старинного парусника… Там был маленький золотой крестик.

Затягиваясь крепким ароматным дымом, Рут попытался сообразить, что, собственно, произошло. Она не была похожа на наркоманку… Может быть, просто истеричка? Тоже маловероятно. Кари выглядела совершенно нормальной девушкой и рассуждала вполне здраво, пока он не спросил ее о тех, кого высылают… У нее неплохая фигура, красивые ноги; вероятно, она отличная спортсменка. В чем же дело, черт побери?.. Незажившая рана недавнего тяжкого переживания? Он разбередил ее своим вопросом?.. Рут почувствовал, что все больше теряется в окружающей обстановке. Одно непонятное нагромождалось на другое…

Впервые где-то в глубинах сознания родилась мысль, что там — в безмерных далях космоса — все было гораздо проще и яснее. Была напряженная работа, которая постоянно заставляла держать себя в руках, и была мечта, светившая сквозь мрак вечной ночи. Здесь все выглядело гораздо сложнее… Этот странный город, в котором никто не уверен в завтрашнем дне, эта девочка, с ее невыплаканным горем, Совет Равных…

Кари шевельнулась. Потом подняла голову, отбросила назад волосы и взглянула на него. Ее лицо было уже спокойным, только большие темные глаза утратили прежний блеск и глядели куда-то вглубь себя.

— Плохой из меня наставник и гид, не правда ли? — Она печально улыбнулась. — Вам придется поискать кого-нибудь другого, Рут.

Она хотела встать из-за стола, но Рут поспешно удержал ее за руку. Ему вдруг стало страшно, что она сейчас уйдет и он опять останется один со своими мыслями.

— Не меняйте так быстро ваших решений, Кари, — попросил он не очень уверенно.

Она внимательно посмотрела на него:

— Мне показалось, что перерешили вы, Рут. Я испортила вам такой прекрасный завтрак.

У него отлегло от сердца:

— Значит, вы остаетесь?

— Если вы не прогоните меня.

Рут громко рассмеялся.

— Если бы вы знали, Кари, как для меня важно, чтобы вы остались…

Она тоже улыбнулась кокетливо и чуть насмешливо:

— Эти слова следует принять всерьез?

— Безусловно, — горячо заверил он.

Они вышли из ресторана и на скоростном лифте съехали в холл. На месте старого портье уже дежурил молодой огненноголовый парень с голубыми глазами навыкате. Он склонился в почтительном поклоне, когда они подошли к стойке.

— Ну, куда мы направимся? — спросил Рут.

Она закусила губы:

— Право, не знаю. Здесь, в центре, сейчас повсюду такие пробки.

Рут глянул сквозь стеклянные двери холла. Потоки разноцветных машин едва двигались в противоположных направлениях.

— А если взять винтокрыл?

Ее глаза заблестели:

— О, это было бы замечательно. Знаете, Рут, я никогда не летала на нем.

— Решено. Винтокрыл! — бросил Рут, обращаясь к рыжеголовому портье.

— Слушаюсь, капитан! С пилотом? — портье замер в ожидании ответа.

— Поведу машину сам.

— Есть, капитан, — толстые пальцы портье пробежали по цветным кнопкам панели, вмонтированной в крышку бюро. — Винтокрыл номер 112 ждет вас на крыше отеля, капитан. Желаю приятной прогулки!

Через минуту они уже были на плоской крыше отеля. Кари оглянулась и ахнула:

— Что за красота! Никогда не думала, что сверху город так прекрасен.

— Разве вы не видели его сверху?

— С такой высоты — нет.

— А с авиона?

— Я не летала на авионе. Я вообще никогда не поднималась в воздух, Рут. Не удивляйтесь… Большинство тех, что живут там, внизу, тоже не летали на авионах.

— Возможно ли? В век космических перелетов…

— Космические перелеты — удел немногих избранников. Таких, как вы, Рут. Но вас всего сотни, а там, внизу, миллионы. Подавляющее большинство живущих внизу не может позволить себе далеких путешествий. Лишь некоторые выезжают во время отпуска в горы или на берег моря…

— Но мне казалось, что в дни моей молодости…

Она быстро прервала его:

— Наверно, было то же самое, Рут. Просто вы рано попали в число избранных…

Он усмехнулся, вспомнив свою молодость.

Они подошли к винтокрылу. Это была новая модель, и Рут подумал, не ошибся ли он, отказавшись от услуг робота-пилота. Впрочем, бросив беглый взгляд на панель управления, он успокоился. Обойдется!.. Во всяком случае, это проще, чем вести «Метеор».

— Он немного похож на прозрачную стрекозу, не правда ли? — заметила Кари.

— Или на мыльный пузырь на конце соломинки.

Кари захлопала в ладоши:

— Это просто чудо — лететь в мыльном пузыре!

Прозрачная кабина винтокрыла, действительно, напоминала удлиненный мыльный пузырь. Сзади располагался полупрозрачный корпус. В нем помещались баки с горючим и двигатель. Вдоль корпуса покоились сложенные косым треугольником серебристые лопасти-крылья. Внизу — две пары небольших колес на надувных шинах.

Рут толкнул рукой прозрачную кабину, и все сооружение затрепетало, словно оно было нарисовано на голубом полотнище небесного свода.

— Ой, а достаточно ли он прочен? — усомнилась Кари.

— Это хорошая машина, — заверил Рут, — удобная и надежная. На подобных летают даже на Плутоне.

В кабине было четыре места. Рут сел в кресло пилота и посадил Кари рядом с собой. Бесшумно задвинулась прозрачная дверь. Кари подалась вперед и вцепилась обеими руками в поручни кресла. Лицо ее побледнело от напряжения.

Рут искоса глянул на нее и усмехнулся.

— Не надо так напрягаться, Кари. Свободно откиньтесь в кресле. Сейчас я научу вас управлять этой стрекозой. Вот смотрите: поднимаем крылья…

Он нажал ногой красную педаль в полу. Послышался тихий шелест, и Кари, взглянув вверх, увидела, как над кабиной возникла блестящая мачта, а на конце ее развернулись и стремительно закрутились лопасти-крылья.

— Ну, вот и все, — сказал Рут, — полетели!

Винтокрыл дрогнул и побежал к краю площадки-крыши. Еще мгновение — и под ногами у них открылась бездна, и в этой бездне бесконечно далеко внизу — в дымной, знойной мгле — квадраты городских кварталов.

Кари ахнула и, поджав ноги на сиденье, судорожно вцепилась побелевшими пальцами в рукав куртки Рута. Винтокрыл резко накренился и широким виражом пошел вниз. Кари закричала от ужаса и, зажмурившись, спрятала лицо на груди у Рута. Он, улыбаясь, выровнял машину; левой рукой обнял девушку за талию, а правой нашел ее маленькую руку и, положив на штурвал, прикрыл своей широкой ладонью.

— Следить за полетом. Ведем машину вместе…

Кари приоткрыла глаза. Винтокрыл, набирая скорость, стремительно рвался вперед. Внизу все быстрее проплывали разноцветные квадраты кварталов, похожие на коробочки башни высотных зданий. Контур далеких гор рисовался все четче на фоне янтарно-голубого неба.

Они летали целый день… Вскоре Кари настолько освоилась с полетом, что уверенно вела машину сама. Прислонив голову к плечу Рута, она смотрела вперед широко раскрытыми глазами и радостно смеялась, когда винтокрыл, покорный каждому движению ее пальцев, плавно разворачивался, описывал широкие круги, то ныряя далеко вниз, то уносясь к облакам. Рут лишь изредка подправлял ритм полета незаметным движением руки…

Кари опомнилась первая. Она глянула на часы и ахнула:

— Уже пять… Вы пропустили все ваши встречи, Рут.

Он засмеялся, махнул рукой:

— Обойдутся без меня. Ради них я потерял четыре дня. Вполне достаточно на первое время. Давайте сядем где-нибудь…

Она отодвинулась и удивленно взглянула на него:

— Вы хотите опуститься на землю?

— Конечно.

— Но зачем?

— Ну хотя бы затем, чтобы перекусить. Нам давно пора пообедать.

Она подумала немного:

— Надо разыскать какой-нибудь отель и опуститься возле него.

— Совсем не обязательно, — возразил Рут. — Мы можем сесть где-нибудь на опушке леса в горах. В холодильнике винтокрыла должны быть продукты и питье. Мы разведем костер.

Она испуганно замотала головой:

— Чтобы сесть в горах, надо иметь специальное разрешение. С этим очень строго… И, кроме того, трудно найти такое место, где только лес и ничего нет. Взгляните, внизу все застроено, все загорожено… Свободных мест нет.

Он присмотрелся и убедился, что она права.

— Тогда углубимся еще дальше в горы.

— Ой, нет-нет… Там то же самое, Рут. Видите — оранжевые изгороди? Это — земля корпораций, которым принадлежат рудники. Если мы опустимся там, нас могут просто застрелить…

— Полетим к самым ледникам.

— Нет-нет, туда тоже нельзя. Там какие-то запретные зоны.

— Кажется, Земля становится слишком тесной, — пробормотал Рут.

— Она давно стала тесной, — шепнула Кари. — Нас слишком много на ней…

— Так что же делать? Не возвращаться же в «Парадиз»…

Кари взглянула ему прямо в глаза.

— Вы хотите побыть где-нибудь вдвоем?.. И чтобы нам никто не мешал?

Вместо ответа он поцеловал ее в нежные дрогнувшие губы…

— Спустимся туда, — сказала Кари, поправляя волосы, — к тому прямоугольнику темной зелени. Это придорожный отель. Там может остановиться каждый…

Рут посадил винтокрыл на пустой зеленой лужайке. Вокруг росли старые вязы с густыми, раскидистыми кронами. В тени деревьев виднелись легкие разноцветные домики, окаймленные верандами. К домикам вели посыпанные белым песком дорожки. Вдоль дорожек — цветы, целые заросли ярких цветов. Теплый вечерний воздух был неподвижен и напоен их ароматом. Откуда-то издалека доносилась спокойная тихая музыка.

Бесшумно подкатился робот, похожий на Ио, в голубой униформе и круглой красной шапочке. На груди у него висел металлический ящичек с прорезью.

— Приветствую дорогих гостей, — прошепелявил робот. — Комнату или ранчо?

— Ранчо, — сказал Рут, закрывая кабину винтокрыла. — И хороший ужин.

Робот указал пальцем на прорезь металлического ящичка, и Рут опустил туда несколько монет.

— Мы останемся здесь только до ночи, — объяснила роботу Кари.

— А может быть… — начал Рут.

— Нет, нет, — решительно возразила она. — Только до ночи, Рут. У меня сегодня ночное дежурство. Ради такого дня я могла пропустить все лекции, но на работе должна быть. Иначе… меня уволят. Только до ночи!

Робот кивнул. Внутри у него что-то щелкнуло, и из металлического ящичка выпала часть монет. Робот с поклоном вернул их Руту.

Потом он повел их по обсаженной розами дорожке, мимо разноцветных домиков.

Возле каждого он останавливался и вопросительно глядел на Кари и Рута.

— Может быть, там?.. — Кари указала на розовый домик немного в стороне, окруженный кустами цветущего жасмина.

Робот подвел их к этому домику и распахнул дверь.

Рут взглянул на Кари.

Она кивнула.

— Ужин приготовить на веранде? — спросил робот.

— Да. — Рут снова посмотрел на Кари.

Она улыбалась. Рут легко поднял ее на руки и шагнул в розовый домик.

В полночь они уже были над Роктауном. Кари показала квартал, где находился ее госпиталь, — несколько ярко освещенных кубических зданий с зеленовато фосфоресцирующими плоскими крышами. Рут посадил винтокрыл на одну из крыш. Здесь стоял еще один винтокрыл, поменьше.

— Это нашего шефа, — сказала Кари. — Только он прилетает в госпиталь на винтокрыле. Да еще один известный консультант. И вот теперь — я… Разговоров завтра будет! — она засмеялась и поцеловала Рута.

— Где найду тебя завтра? — спросил Рут, обнимая ее.

— Я разыщу тебя сама. Мне это проще, — она опять рассмеялась. — До завтра, Рут. Утром после дежурства я позвоню. Спасибо тебе за сегодняшний день.

Он хотел еще раз поцеловать ее, но она прижала палец к его губам и выпрыгнула из кабины.

— Счастливо, Кари! — крикнул он вслед.

Она кивнула и исчезла.

Рут, не торопясь, поднял машину в воздух. Огляделся. Расцвеченная неонами, ярко освещенная коробка «Парадиза» вздымалась над центральными кварталами. До нее было несколько километров. Рут развернул винтокрыл и полетел к «Парадизу».

Поставив машину на прежнее место, Рут спустился на сорок восьмой этаж и прошел прямо в свои апартаменты. Ио приветствовал его бесстрастным поклоном.

— Ну, что нового? — спросил Рут.

— Ничего, — прошепелявил Ио.

— Как ничего? Совсем ничего?

Ио кивнул.

— Никто не приходил?

— Нет.

— И не вызывали меня? — Рут указал на видеоэкраны.

— Нет.

— А письма?

— Тоже нет.

Это было, по меньшей мере, странно. На сегодня они назначили четыре или пять встреч, на которые Рут не явился. Он решил уточнить.

— Так меня никто не разыскивал сегодня?

— Нет.

— Может быть, обращались к портье внизу?

— Нет. Вечером я узнавал.

— Спустись и спроси сейчас.

— Зачем спускаться? Можно отсюда.

Ио подкатился к одному из экранов. Нажал кнопку. На экране возникла часть холла со стойкой, за которой сидел портье. Портье поднял круглую бритую голову. Очевидно, еще раз произошла смена. Этого портье Рут еще не видел.

— Сами будете спрашивать? — Ио уставился на Рута немигающими красноватыми глазками-фотоэлементами.

— Спроси ты.

— Капитан Доррингтон хочет знать, не было ли каких-нибудь известий для него.

Портье покачал головой:

— Передайте капитану, что ничего не было.

— Благодарю.

Экран погас.

«Просто непостижимо, — думал Рут. — Может быть, они обиделись, что я исчез, никого не предупредив. Предыдущий портье мог сказать, что я улетел на винтокрыле… Конечно, это нехорошо с моей стороны, но могли бы и они подать какой-то знак. Хотя бы выражение неудовольствия. Как будет завтра? Что-то, кажется, планировалось и на завтра… Ждать ли вестей от них или самому попытаться разыскать кого-нибудь? Черт бы их всех побрал с их фокусами!».

Тут Рут вспомнил исчезнувшую записку. Он оглядел комнату, пошарил на столе. Записки нигде не было. Не оказалось и большого темного конверта из полупрозрачного пластика. Рут пересмотрел весь ворох корреспонденции. Конверт исчез. Пришлось позвать Ио.

— Кто убирал в комнатах?

— Я.

— На полу ничего не лежало?

— Нет.

— На столе оставался большой темный конверт, — Рут показал, какой был конверт, — где он?

— Все там, на столе.

— Ты ничего не выбрасывал в мусоропровод?

— Пустые бутылки и пустой тюбик из-под мыла.

— А большой конверт не выбрасывал?

— Нет.

Рут прошелся по комнате, размышляя. Может, не стоит придавать всему этому значения? Однако что-то настораживало… Там, на Плутоне, Рут научился угадывать грозящую опасность. В такие мгновения словно электризовались мышцы и напрягалась воля. Подобное ощущение у него появилось и сегодня. Первый раз, кажется, при встрече с тем парнем в темных очках. Потом, во время полета с Кари, оно исчезло. И вот сейчас возвратилось. А может, просто сдают нервы? Что могло бы угрожать тут, на Земле?..

Рут взглянул на Ио. Робот продолжал стоять в дверях, очевидно, ожидая дальнейших вопросов или распоряжений.

— Ты выходил сегодня?

— Да, на подзарядку.

— Когда это было?

— От четырнадцати до четырнадцати сорока.

— В твое отсутствие кто-нибудь мог войти сюда?

Ио неспокойно шевельнулся, его красноватые глазки замерцали. Рут решил, что он не понял, и хотел повторить вопрос, но Ио неожиданно прошепелявил:

— Я встретил его в коридоре.

— Кого?

— Кто мог войти.

— Но ты не видел, как он заходил?

— Нет.

— Почему же ты думаешь, что он заходил?

— Я не думаю. Робот моей системы не может думать.

— Черт побери, — не удержался Рут. — Почему же ты сказал, что он мог?

— Потому что он спросил, не робот ли я капитана Доррингтона.

— Ну и что?

— Я не должен отвечать каждому. Я ему не ответил.

— Прекрасно, и что дальше?

— Он сказал, если я робот капитана Доррингтона и скажу капитану Доррингтону, что видел его, он велит послать меня в переплавку.

— Вот что… Но разве от него это зависит?

— Не знаю.

— А ты не хотел бы, конечно, чтобы тебя послали в переплавку?

— Никто из роботов моей системы не хотел бы этого.

— Прекрасно, Ио. Обещаю тебе, что пока я жив и ты со мной, никто не посмеет послать тебя в переплавку.

— Благодарю, капитан Доррингтон, — прошепелявил Ио.

— Как же выглядел этот человек?!

— Это был не человек.

— Еще не легче. Что же это было такое?

— Это был робот системы «S».

— Робот системы «S»? Никогда не слышал о такой. Что это за система?

— Это плохие роботы, капитан Доррингтон. Самые плохие. Хуже нет. Они все могут.

— Что — все? Какая у них специализация?

— У них нет специализации. Они все могут. Некоторые работают в полиции. Но этот в полиции не работает.

— Почему ты думаешь?

— Я не…

— Ладно, ладно… Почему ты сказал, что этот не из полиции?

— У него не было номера и палки.

— Ты раньше его не встречал?

— Нет.

— Спасибо, Ио… Теперь принеси мне, пожалуйста, стакан содовой.

— Ужин тоже?

— Нет, не хочу ужинать. Только стакан содовой.

— Сейчас, капитан.

Ио исчез. Рут вышел на балкон. Внизу раскинулось море огней ночного Роктауна. Ярко светились прямые как стрелы магистрали центра; пульсировали зелеными и красными огнями ленты скоростных высотных дорог, вспыхивали и гасли тысячи разноцветных реклам. Сверху казалось, что центр города объят пестрым пламенем исполинского фантастического пожара. К окраинам света было меньше, но там возникали какие-то багровые и желтые сполохи, что-то сверкало, искрилось, рассыпалось огненными фейерверками. Видимо, часть заводов работала и ночью. Рут отыскал место, где находился госпиталь Кари. Это вот там — за последней лентой высотной дороги… Хорошая девушка… Он попытался представить себе ее лицо… Чем-то она напоминала ему Джейн… Может быть, тем, что сразу поверила в него… Что за тяжелую тайну она носит в сердце? Этот взрыв отчаяния во время завтрака… Да, много непонятного: хотя бы история с письмом, неизвестный робот, который появлялся днем… Похоже, что Совет Равных — не просто выдумка маньяков… Если в их распоряжении роботы самой совершенной конструкции, из тех, что используются в полиции, это уже сила… Что же они такое?.. Какой-нибудь могущественный ганг, держащий в страхе владельцев отелей, магазинов? Что им тогда нужно от него? Хотят запугать — это ясно. Но с какой целью?

На балкон выкатился Ио с подносом. Поднос был уставлен бутылками.

— Зачем? — удивился Рут. — Я ведь просил только содовую.

— Вчера вечером вы пили все это.

— Ну хорошо. Поставь в комнате на столе.

Ио выполнил распоряжение и снова появился на балконе:

— Приготовить кровать, капитан Доррингтон?

— Не надо. Я еще не ложусь. Ты иди, спи.

— Разрешите заметить, капитан, что роботы моей конструкции никогда не…

— Ах, извини, Ио. Я опять забыл… Иди, занимайся своими делами. Если надо будет, позову.

Ио продолжал топтаться на месте.

— Что-нибудь еще? — спросил Рут, раскуривая сигарету.

— Да. Что сделать с ужином: поставить в холодильник или бросить в мусоропровод?

— Сделай, что сочтешь более правильным.

Ио, не мигая, уставился на Рута, потом глазки его вспыхнули, и он сказал:

— Поставлю в холодильник.

— Ну вот и прекрасно, — согласился Рут.

Следя за пляской реклам, Рут докурил сигарету и вернулся в комнату. Присев к столу, он задумался — какой коктейль приготовить. Он еще не успел прийти к окончательному решению, как ожил один из экранов. Сначала послышался стук метронома, затем на экране появился какой-то военный. Военный откашлялся и объявил, что город находится в угрожаемом положении. Удар предполагаемого противника ожидается через двенадцать-тринадцать минут. Всем надлежит занять места в убежищах. Освещение будет выключено через четыре минуты. Военный исчез, и снова тревожно застучал метроном.

Рут покачал головой и принялся неторопливо составлять коктейль. В дверях возник Ио и уставился на него немигающими красноватыми глазками.

— Что скажешь? — поинтересовался Рут, добавляя в почти готовую смесь несколько капель мятного ликера.

— Объявлена тревога.

— Ну и прекрасно.

— Вам необходимо спуститься в убежище.

— А тебе?

— Мне не обязательно. Тревога учебная.

— А в случае настоящей тревоги?

— Будет особое распоряжение.

— Если мы с тобой доживем до настоящей тревоги, Ио, мы спустимся в убежище оба. А пока оба останемся здесь.

— Как вам будет угодно, капитан Доррингтон.

— Впрочем, я полагаю, — добавил Рут, отхлебывая коктейль, — что и в случае настоящей тревоги не составит большой разницы, где мы с тобой окажемся в момент «ноль»…

Свет начал меркнуть и погас.

С бокалом в руке Рут вышел на балкон. Ио последовал за ним.

Город исчез. Внизу простирался непроглядный мрак. Черное небо искрилось звездами. Бледный свет доходил лишь откуда-то слева. Рут перегнулся через балюстраду и увидел слева над самым горизонтом тонкий серп ущербной луны.

— При учебных тревогах они ее не выключают, — пояснил Ио.

Рут кивнул и сделал еще глоток коктейля. Несмотря на тревогу, коктейль получился отличный.

Свет дали только через полчаса. Перед этим тот же военный опять появился на экране и, объявив, что тревога была учебной, разрешил жителям Роктауна покинуть убежища и вернуться в постели.

Рут еще не успел допить второго коктейля, как раздался мелодичный звон: вспыхнул экран внутренней связи отеля. Лысый портье, извинившись, проинформировал, что на капитана Доррингтона, решением военных властей города, наложен штраф за нежелание воспользоваться убежищем во время учебной тревоги. Штраф будет включен в счет за отель.

— Я понял, — сказал Рут. — Благодарю.

Ио бесшумно приблизился, чтобы взять поднос.

— Как, по-твоему, — спросил Рут, — больше сегодня тревог не будет?

— Нет, — прошепелявил робот, — следующая — через десять дней.

— Тогда — спать, — решительно сказал Рут. И вдруг почему-то вспомнил о десяти днях, предоставленных ему Высшим Советом Равных. Теперь их оставалось только девять…

Утро принесло новые неожиданности. Во-первых, прекратился поток писем. Ио с меланхолическим видом принес на подносе одно-единственное письмо. Какой-то тип предлагал Руту организовать акционерное общество по производству дистиллированной воды из гренландского льда. От Рута требовались только деньги. Все остальное автор отважно брал на себя. Рут, не дочитав, скомкал письмо и швырнул в корзину для бумаг. Экраны продолжали молчать. Никто из «опекунов» Рута, не отступавших от него ни на шаг в первые дни, теперь не отзывался.

«Точно умерли все сразу, — раздраженно подумал Рут, — или получили указание отступиться от меня»… Вторая мысль показалась ему заслуживающей внимания, и он почему-то опять вспомнил вчерашнее исчезнувшее письмо. Собственно, с письма-то все и началось… Но что бы там ни было, они обязаны известить его, если официальные торжества по какой-то причине сокращены и он отныне предоставлен самому себе.

Рут решил дождаться звонка Кари и опять улететь с ней на целый день. В конце концов, надо хорошенько проучить этих бюрократов. Как-никак он — Рут Доррингтон! Его имя навсегда останется в книге Героев космоса.

Хуже всего было то, что и Кари не отзывалась. Рут подождал до полудня и начал не на шутку тревожиться. Какая это была глупость — не спросить вчера ее адрес. Что адрес!.. Он не знал даже ее фамилии. В Роктауне, конечно, не один университет. Где теперь искать ее?

Потом его охватила злость. Вот легкомысленная девчонка! Кто поверит, будто она так занята; не найдет минуту, чтобы позвонить ему. Она должна же понимать, что он не может сидеть целый день, как привязанный, возле переговорных экранов в отеле.

В два часа дня, взбешенный на всех, а больше всего на самого себя, Рут решил спуститься в ресторан. Он приказал Ио не отходить от экранов и запомнить все, чтобудут говорить. Если позвонит красивая черноглазая девушка — сказать, что он в большом ресторане «Парадиза» и ждет ее там.

Когда час спустя Рут стремительно вошел в свой номер, он застал Ио в той же позе перед экранами, в какой оставил его.

— Звонил кто-нибудь?

— Нет.

Руту вдруг стало страшно. Что все это означает? Почему молчит Кари?..

Он решил, что подождет еще час и начнет действовать.

Однако не прошло и получаса, как он позвал Ио и потребовал найти «Справочник адресов». Ио не знал, что это такое. Рут принялся объяснять, но Ио, не дослушав, перебил его:

— Нужен человек или офис?

— Человек, но, может быть, сначала придется искать офис, много офисов. Собственно, даже не офис, а университет.

— Университет — тоже офис, — назидательно прошепелявил Ио.

— Пусть так… Может быть, ты знаешь, сколько в Роктауне университетов?

Вместо ответа Ио нажал кнопку возле одного из экранов, и на экране тотчас возникла похожая на куклу блондинка с ярко-красными губами и огромными голубыми глазами.

— Слушаю вас, — ласково сказала блондинка.

— Капитан Доррингтон хочет… — начал Ио, но Рут поспешно отстранил его.

— Вы не скажете, сколько университетов в Роктауне?

— Четырнадцать, — не задумываясь, ответила блондинка и улыбнулась.

— Благодарю. Во всех университетах есть медицинские отделения или факультеты?

— Нет, не во всех. Только в двенадцати.

«Тоже неплохо, — подумал Рут. — Задал себе работу».

— Вы можете сказать мне адреса этих двенадцати? — снова обратился он к блондинке.

— Конечно. — И она затараторила серии цифр.

Рут растерянно оглянулся на Ио.

— Я все запомнил, — заверил его робот.

— Желаете узнать еще что-нибудь? — ласково спросила блондинка.

— Да… Собственно, мне надо разыскать в городе одного человека — одну девушку… Ее зовут Каридад. Как это сделать?

— Ничего нет проще, — ослепительно улыбнулась блондинка. — Назовите ее номер.

— Если бы я знал номер, я позвонил бы ей сам.

— Нет, не номер аппарата, — ее собственный номер, под которым она значится в реестре граждан Роктауна. Ее личный номер…

— Но я не знаю, — растерянно пробормотал Рут.

— Тогда ничем не могу вам помочь.

Она улыбнулась и исчезла. Экран погас.

Рут, обескураженный, опустился в кресло.

У них, оказывается, тут какие-то номера… Может, это и удобно, но как теперь быть ему?.. Идиот, ничего вчера не спросил! Кари тоже хороша! Могла бы догадаться, что он ничего этого не знает. А может, она просто не хотела с ним больше встречаться? Поэтому и не сказала ни фамилии, ни номера. Эта мысль ошеломила его… Как он раньше не подумал! Сидит, ждет целый день… Ну и поделом тебе, старый дурак! Он решил не вспоминать о ней больше… Легче от этого не стало. Пришла опустошенность и апатия. Ему все сделалось безразлично…

Рут долго сидел, не шевелясь, устремив взгляд на пустые экраны и стараясь ни о чем не думать. Потом поймал себя на мысли, что чего-то ждет, и вскочил. Ио, который все это время неподвижно стоял позади кресла, прошепелявил, указывая на экран:

— Не знает, как помочь. А еще система «S»…

Рут даже не удивился, когда сообразил, что Ио имел в виду блондинку. Тоже, значит, робот… Ну и пусть!.. Какая ему разница, где тут роботы, а где настоящие люди. Они теперь во многом сходны. Вот, например, Ио… Он даже лучше некоторых настоящих людей…

И вдруг Рута осенило. Госпиталь, куда он отвез ночью Кари, он разыщет без труда. Надо сейчас же туда лететь. Там он узнает о ней. К нему сразу вернулась энергия и жажда деятельности. Через полчаса он найдет эту легкомысленную девчонку.

Приказав Ио дежурить при экранах, Рут спустился в холл. Портье снова был новый — огромный детина мрачного вида, смуглый, черноволосый, с синеватым шрамом через все лицо. Выслушав Рута, он отрицательно покачал головой:

— Невозможно, капитан.

— Это еще почему? — искренне изумился Рут.

— Вы вчера несколько раз нарушили правила, пересекали границы запретных зон. Полиция наложила запрет на ваши права.

— Да вы знаете, кто я такой? — взорвался Рут.

Портье пожал плечами:

— Какое это имеет значение? Обращайтесь в полицию, если недовольны.

Рут почувствовал, что самообладание готово покинуть его.

Он крепко сжал кулаки, оперся ими о стойку перед носом портье и сказал возможно спокойнее:

— Слушайте. Мне необходимо срочно попасть сейчас в одно место в юго-западной части города. У меня нет времени ехать наземным транспортом. Дайте мне винтокрыл на полчаса. Дайте с пилотом, черт побери. Мне совсем не обязательно вести машину самому.

— Не могу. Меня завтра же уволят, если я осмелюсь нарушить приказ шефа полиции.

— Повторяю, я не собираюсь вести машину сам. Шеф полиции мог наложить запрет на мои права пилота, но не имел права запретить мне пользоваться винтокрылом в качестве пассажира.

— Сейчас мы это проверим, — равнодушно пробормотал портье, нажимая какие-то кнопки.

— Из штаба полиции не отвечают, — объявил он через несколько минут. Их часы работы уже кончились. Завтра я это выясню. А сейчас разговор беспредметен. В данный момент нет ни одного свободного винтокрыла.

— А когда будут?

— Не знаю…

Рут поспешно отошел от стойки. Он чувствовал — еще слово, и его терпению наступит конец. Стиснув зубы, он вышел на улицу. Придется ехать городским транспортом. Сумеет ли он объяснить водителю, куда ему надо попасть.

День уже клонился к вечеру, но улицы, как и вчера, были плотно забиты машинами и пешеходами. Рут огляделся. Стоянка машин, кажется, должна находиться в соседнем квартале. Он торопливо направился в ту сторону. Вдруг кто-то осторожно потянул его за локоть. Он оглянулся. Это была Кари. Но в каком виде: яркие джинсы с золотистой бахромой, пестрая короткая блузка с большим вырезом на груди и на спине. Ковбойская шляпа с небольшой вуалькой. Глаза ее были сильно подведены, на губах яркая помада. Тем не менее Рут даже по ее дыханию понял, что девушка очень взволнована и испугана, а когда она взяла его под руку, почувствовал, что она едва держится на ногах.

— Кари, что с тобой, дорогая, почему не звонила? — спросил Рут, наклоняясь к самому ее лицу.

— Молчи, — шепнула она прерывающимся голосом, — не говори ничего. Скорее уйдем отсюда. Какое счастье, что я дождалась тебя, Рут.

Она тянула его куда-то в сторону от отеля.

— Подожди, Кари, — он попытался остановить ее, — ты плохо выглядишь и, кажется, очень устала. Вернемся лучше в «Парадиз».

— Нет-нет, ни в коем случае. Идем со мной и молчи. Это недалеко. Пожалуйста, Рут… Я потом все объясню.

Рут решил не спорить. Они повернули в какую-то боковую улицу, потом еще в одну. Кари тяжело дышала, и видно было, что она идет из последних сил. Рут обнял ее, и она почти повисла у него на руке. Еще несколько поворотов. Какой-то узкий переулок с яркими вывесками маленьких лавчонок, баров, кафе. Тут машин уже почти не было, а толпа пешеходов заметно поредела. Наконец, Кари толкнула застекленную дверь. Они спустились на несколько ступенек вниз. Это была небольшая закусочная, а может быть, просто пивная. Бар во всю стену, со стойкой, обитой яркой медью, десяток простых маленьких столиков, игральный автомат в виде небольшого шкафа. У стойки и за столиками было несколько пестро одетых пар. Никто не обратил на Рута и Кари никакого внимания. Кари провела Рута в дальний угол зала к свободному столику и заставила его сесть спиной к входной двери. Сама села рядом совсем близко, но так, чтобы видеть зал. Она не сняла своей ковбойской шляпы, даже опустила ниже вуаль. Глянув направо и налево, Рут заметил, что ближайшие столики свободны. Пожилой бармен вышел из-за стойки и приблизился к ним. Кари молча показала ему два пальца. Он принес две кружки холодного пива, поставил их на стол и, не сказав ни слова, удалился.

— Сделай вид, что пьешь пиво, — Кари коснулась губами края своей кружки. — Рут, дорогой, я все знаю… — Она перешла на чуть слышный шепот. — Ты получил вчера письмо в большом темном конверте… Тебе надо немедленно уехать. Немедленно, Рут…

— Ты считаешь это таким серьезным, дорогая?

— Это смертный приговор, Рут. Приговор, от которого единственное спасение — бегство.

— Но что все это означает? Кто имел право выносить мне какой-либо приговор? За что?

— Тише, Рут. Бесполезно говорить о правах. Ты просто не представляешь, как все переменилось в твое отсутствие.

— Что такое Совет Равных?

— Тише… Это потом… У нас очень мало времени… Сколько дней они тебе дали?

— Десять… То есть теперь остается восемь…

— Тогда еще не все потеряно. Слушай меня внимательно. Уезжай отсюда сегодня же, в крайнем случае, завтра утром, пока они еще не установили за тобой непрерывной слежки. Уезжай в какой-нибудь большой город, в котором легче затеряться. Потом, при первой возможности — за границу. Это будет нелегко, Рут, но надеюсь… тебе удастся…

Он взял ее за руку:

— Кари, ты могла бы, ты хотела бы уехать со мной?

Ее губы дрогнули, и глаза под вуалькой налились слезами:

— Нет, Рут, к сожалению, это… совершенно невозможно. Может быть, позднее, когда ты будешь в безопасности и… позовешь меня…

— Но ты обещаешь?

— Я ничего не могу обещать, дорогой. Во всяком случае, — сейчас…

Она отвернулась, но он не выпустил ее рук.

— Кари, ты не представляешь, чем ты стала для меня за эти два дня…

Она попыталась улыбнуться.

— Наверно, представляю… немного… Но, Рут, ты, кажется, еще не осознал опасности, и это… самое страшное. Разве ты не почувствовал, как все вокруг тебя переменилось со вчерашнего дня?

— Разумеется, — кивнул он, покрывая поцелуями ее руки. — Ведь появилась ты…

— Не терзай меня, Рут, — она попыталась высвободить руки. — Время уходит. Мы сейчас расстанемся, а я еще не успела ничего сказать.

— Расстанемся?..

— Это необходимо, Рут. Если нас теперь увидят вместе, плохо будет но только тебе, но и мне… Те, кто послал тебе письмо… они… способны на все. Они повсюду… Никто не осмелится помешать им…

— Кари, дорогая, поверь, я смогу…

— Ты ничего не сможешь, Рут.

— Если обратиться в полицию?

— О, как ты наивен!

— Или к самому министру космических исследований.

— Рут, ты ничего не хочешь понять. Все еще воображаешь себя в космосе, а ведь ты шестой день на Земле… Слушай, — она снова перешла на шепот, — я должна буду сейчас уйти. Вот здесь, — она сунула ему в руку маленький кусочек плотной бумаги, — написано, как разыскать меня. Но обещай не делать этого, пока сам не окажешься в безопасности. Обещаешь?

— Обещаю…

— А теперь, прощай, Рут. Больше я ничего не смогла сделать.

— Подожди, Кари. Я все еще ничего не понимаю! Во-первых, как ты узнала?..

— Неважно, ой, все это неважно, Рут. Ну, допустим, что это получилось случайно. Важно, чтобы ты мне поверил. Ты мне веришь, Рут?

— Верю… Верю и буду ждать! Но, постой, тебе, наверно, нужны деньги?

— Ой, нет-нет-нет… Мне ничего не нужно… Я выйду через комнату хозяина… Ты посиди немного, допей пиво и потом иди. До «Парадиза» не более десяти минут хода… Постарайся уехать сегодня же…

Она быстро поцеловала его, выскользнула из его рук и убежала.

Допить пиво он не успел. За окном послышался шум, топот бегущих ног, кто-то громко закричал. Руту показалось, что он узнал голос Кари. Опрокинув по дороге стул, Рут стремглав выбежал на улицу. У соседнего дома уже собралась толпа. Движимый непреодолимым предчувствием, Рут растолкал собравшихся и увидел Кари. Она лежала навзничь, запрокинув голову. Ее черные волосы разметались по тротуару, глаза были закрыты. С криком «Кари!» Рут бросился к ней, наклонился, хотел приподнять и замер, почувствовав, как что-то ледяное сдавило грудь. Из-под обнаженного плеча Кари на асфальт медленно выплывали темные струйки крови. Сзади кто-то сказал:

— Не трогай ее. Это конец…

И какая-то женщина прерывающимся голосом добавила:

— Ее ударили ножом. Парень в темных очках… Несколько раз…

Рут осторожно приподнял Кари и посадил. Легкий стон вырвался из ее плотно сжатых губ, и голова бессильно упала ему на грудь. Ее пестрая блузка сзади уже вся пропиталась кровью.

— Ну, что вы стоите! — крикнул Рут. — Найдите врача, позвоните в ближайший госпиталь…

Никто не шевельнулся, некоторые отвернулись.

— Сейчас приедет полиция, — пробормотал кто-то.

Толпа вдруг расступилась, и вперед выступил пожилой человек в длинной темной сутане, с кружевной накидкой на плечах. Он опустился на колени рядом с Рутом и, воздев руки, негромко сказал:

— Помолимся за нее, сын мой.

— Подите прочь! — крикнул Рут, отталкивая его. — А лучше — помогите мне!..

Но человек в сутане испуганно отполз в сторону, встал на ноги и исчез в толпе.

Рут осторожно прислонил Кари к теплой шершавой стене дома; не поднимаясь с колен, сбросил куртку и рубашку и, разорвав рубашку на длинные широкие полосы, обернул ими Кари поверх блузки. Потом, стянув концы, крепко завязал их на груди. Кари снова застонала, что-то попыталась сказать, не открывая глаз. Он склонился к самому ее лицу, пытаясь разобрать слова. Кажется, она узнала его, потому что ему послышалось его имя… Но она тут же снова потеряла сознание, и он с ужасом услышал, что дыхание ее прервалось.

— Кари, Кари, — в отчаянии зашептал он, — подожди, Кари…

Послышалась сирена полицейской машины, толпа стремительно расступилась, какие-то люди оттеснили Рута от Кари. Над телом девушки склонился врач, но тотчас выпрямился и махнул рукой.

— Не может быть! — крикнул Рут. — Она только что дышала…

Врач мельком глянул в его сторону, что-то сказал полицейскому. Полицейский кивнул. Появились носилки, тело Кари довольно небрежно бросили на них и накрыли простыней.

— В комиссариат, — сказал полицейский, — а потом, как обычно. Вы поедете с нами, — обратился он к Руту. — Еще кто-нибудь видел, как это произошло?

Но люди уже расходились.

Кто-то накинул на плечи Рута его куртку и подтолкнул к машине. Рут пригнулся, пролезая в низкий, длинный полицейский фургон. Справа там уже стояли носилки, на которых лежало тело Кари. Ему указали место на скамейке слева. Рядом сели врач и полицейские. Дверцы захлопнулись, взвыла сирена, и машина стремительно сорвалась с места.

На одном из крутых поворотов рука Кари выскользнула из-под простыни и свесилась на пол к ногам Рута. Никто из сопровождавших не обратил на это внимания. Рут нагнулся, нашел тонкие пальцы. Они были холодны, как лед. Ощущение холода показалось ему знакомым… Ну да, конечно, такими же холодными и безжизненными были пальцы Джейн, когда ее привезли на базу… Как давно это было… Рут медленно поднял упавшую руку, прижал к губам и осторожно положил на край носилок, под простыню.

В комиссариате его заставили долго ждать. Он сидел недалеко от входа за барьером на жесткой неудобной скамье. Мимо сновали какие-то люди, громко разговаривали, смеялись. Носилки с телом Кари унесли куда-то в глубь длинного, сумрачного коридора. Дверь напротив без конца открывалась и закрывалась. Кто-то сидевший у переговорных экранов, спиной к двери, переговаривался с невидимыми собеседниками. До Рута доносились лишь отдельные слова, обрывки фраз. Это были сообщения о дорожных происшествиях. Смысл их не доходил до сознания Рута. Что-то где-то произошло и все… Думать ни о чем он не мог… Внутри были пустота, горечь и холод. Окружающее казалось однообразно-серым, как в бесконечно затянувшемся сне. Только однажды слова, доносившиеся из комнаты напротив, привлекли внимание Рута. Он даже поднялся со скамьи и сделал шаг к барьеру, чтобы лучше слышать.

Полицейский, сидящий спиной к двери, кричал кому-то:

— …Да, приобщили еще одну в сороковом квартале… Нет — ножом… Какая-то студентка… Ну конечно…

Дверь захлопнулась, отрезав окончание фразы. Рут снова опустился на скамью и застыл без движения и мыслей.

Наконец его вызвали к комиссару. В кабинете было несколько полицейских чинов. Они разговаривали между собой вполголоса и не обратили на Рута никакого внимания. Комиссар — пожилой полный человек в очках, сидя за столом, читал какую-то бумагу. Рут стоял у стола довольно долго, пока комиссар, даже не взглянув на него, начал допрос.

Однако едва Рут назвал себя, в комнате воцарилась тишина, и все взгляды обратились в его сторону. Комиссар сделал знак рукой, и тотчас появилось кресло, Рута пригласили сесть.

Он кратко рассказал, что произошло, начав с того момента, когда услышал крик и выбежал на улицу.

Комиссар покачал головой:

— К сожалению, последнее время это случается все чаще… Мы практически бессильны. В Роктауне более восьми миллионов жителей.

— Но вы попытаетесь найти преступника? — резко спросил Рут.

— Конечно, но я не могу обещать, что это удастся. Мы обычно раскрываем лишь часть преступлений. Не очень большую часть.

— В этом случае вы подозреваете кого-нибудь?

Рут заметил, что офицеры переглянулись.

Комиссар внимательно взглянул на него:

— И да и нет, господин капитан. В городе много всяких подонков. Особенно в центральных кварталах… Но я лично прослежу за этим делом и проинформирую вас о результатах. Вы ведь живете в «Парадизе», не так ли?

Рут подтвердил.

Комиссар объявил, что он свободен и сейчас его отвезут на полицейской машине в «Парадиз».

Рут поинтересовался, должен ли он оставаться какое-то время в городе в связи с тем, что произошло, или может уехать.

— Пожалуйста, когда угодно и куда угодно. Нам вы не нужны.

— И еще вопрос, господин комиссар, — Рут с трудом перевел дыхание. — Что сделают с телом девушки?

Комиссар глянул на часы:

— Сейчас кончается анатомическое исследование, а дальше — как обычно.

— То есть?

— Ночью она будет кремирована. Прах перешлют родственникам… Вы ведь знали ее, не так ли, капитан?

— Со вчерашнего дня…

— Печально, конечно, — сказал комиссар. — Но там, — он почему-то указал пальцем вверх, — вы тоже видели не одну смерть.

Рут молча кивнул.

— Прощайте, господин капитан. Рад был с вами познакомиться.

У Рута хватило сил лишь на поклон…

Ио встретил его на пороге. Красноватые глазки робота вспыхнули и замерцали, когда он увидел, в каком беспорядке костюм Рута.

— Приготовлю ванну, — сказал Ио вместо обычного приветствия.

Рут молча опустился в кресло. Думать ни о чем не хотелось. Время от времени всплывала мысль, что надо что-то решить, но тотчас растекалась в пустоте. Ио появлялся то с одной стороны, то с другой. Рут не обращал на него внимания. Наконец в электронном мозгу Ио, видимо, сработал какой-то сигнал, и робот проявил инициативу.

— Звонила красивая черноглазая девушка, — отчеканил Ио, остановившись перед креслом Рута и сверля патрона своими красноватыми глазками.

Рут вздрогнул, поднял голову:

— Какая девушка?

— Красивая черноглазая девушка, — повторил Ио. — Капитан, выходя, приказал ждать ее звонка. Она звонила.

— Ну и что?

— Она сказала, что не придет. И еще сказала, чтобы капитан не искал ее…

— Когда это было?

— В восемнадцать сорок.

В это время Кари умирала у него на руках… Рут потер лоб. Тут у них что-то не получилось… Его хотят полностью изолировать, это ясно… Вчера их видели вместе. Сегодня утром кто-то говорил с Кари, конечно, пригрозил ей… Поэтому она не решилась позвонить и ждала его около «Парадиза». Ее след они на какое-то время потеряли и были уверены, что Кари не посмеет ослушаться. Этот звонок, очевидно, должен был имитировать отказ Кари от дальнейших встреч. Они знали, что Рут вышел из отеля и что в номере остался Ио, который никогда Кари не видел. Они не предусмотрели одного — поведения Кари… Но если все это справедливо, Кари погибла только по его — Рута — вине… За ним следили от самого отеля… А она, конечно, знала, на какой риск идет… «Кари, Кари, что ты наделала… — прошептал Рут, стиснув зубы, — я не заслужил этой жертвы. Я даже не в состоянии отомстить за твою смерть… Как сказал тот полицейский? «Приобщили»… «Приобщили еще одну»… У них это стало профессиональным термином. Приобщение к большинству! Вот что это означает…»

— Капитан что-то говорил? — Ио пригнулся, стараясь заглянуть в глаза Рута.

— Разве? Нет… Это были мысли вслух. Ты знаешь, что такое мысли, Ио?

— Да. Непрерывные импульсы биотоков. У роботов моей системы импульсы прерывистые. Поэтому…

— Ты счастливое создание, Ио. Я начинаю думать, что лучше быть роботом твоей системы, чем человеком.

— Благодарю вас, капитан Доррингтон. Позвольте еще вам напомнить, что ванна готова.

— Сейчас отправлюсь туда… Но прежде скажи мне… Ты ведь все знаешь, не так ли?..

— Нет, не все. Программа роботов моей системы ограничена.

— И все-таки, может быть, знаешь. Кого больше в здешней полиции — людей или роботов?

— В полиции только роботы системы «S». Их больше.

— Я так и предполагал… Обращаться в полицию бесполезно. Тем более что у меня нет никаких доказательств. Кари, конечно, была права…

— Чтобы вызвать полицию, надо нажать эту кнопку, — Ио указал пальцем, какую кнопку надо нажать. На конце его пальца вспыхнула и погасла красная искра.

— От твоего пальца, Ио, тоже можно закуривать сигары, — заметил Рут, поднимаясь с кресла.

— От всех, — с оттенком гордости прошепелявил робот. Он растопырил пальцы рук, и на концах пальцев засверкали яркие искры. — Но так делать не следует, — добавил Ио. — Большой расход энергии, и может быть пожар.

— А ты, оказывается, неплохо вооружен. Если на тебя нападут гангстеры, ты отлично дашь им прикурить…

— Нет, — сказал Ио, — гангстерам я не буду давать прикурить. Буду обороняться.

— Это я и имел в виду, — заверил Рут. — Огненные пальцы — неплохое оборонительное оружие.

— Нет, — снова возразил Ио. — Для обороны — особая программа. Но, чтобы ее включить, надо вынуть предохранитель.

— Предохранитель?

— Да. Вот тут. — Ио ткнул себя пальцем примерно в то место, где у человека помещается сердце. — Если его вынуть, робот моей системы может обороняться до полного разрушения.

— Другими словами — без страха и до победы.

— Но потом робота моей системы надо будет послать в переплавку. Поэтому предохранитель вынимать нельзя.

— Ну что ж, все ясно, — сказал Рут и отправился в ванную.

Этой ночью Рут не спал. Даже не пробовал ложиться. Он устроился в кресле у стола, на котором Ио поставил поднос с бутылками. Заставить себя готовить коктейль Рут не смог. Он пил рюмку за рюмкой, наливая прямо из бутылок, что покрепче. Он не пьянел, даже наоборот — в голове прояснялось, исчезало чувство пустоты и бессилия, возвращались спокойствие, уверенность в себе. К утру программа действий вчерне была готова…

Он, конечно, выполнит обещание, данное Кари, и уедет из Роктауна, по немного позже. Его обязанность — найти убийц и отдать в руки правосудия, если оно здесь существует. В противном случае, он покарает их сам… Он еще не знал, как это сделает, но ясно отдавал себе отчет, что, не выполнив этого, он не имеет права думать о чем-либо другом. Соображения собственной безопасности отодвигались теперь на второй план. Прежде всего — его долг перед памятью Кари. Плохо, конечно, что он совсем один. Даже на помощь Ио рассчитывать почти не приходилось… И все же кое-какие шансы у него есть!.. В его распоряжении семь дней, а это — срок немалый. Когда потребовалось разгадать тайну Лабиринта Призраков, у него было втрое меньше времени. И противник едва ли был менее опасный и коварный… Но он разгадал тайну и нашел путь к спасению.

Рассвет застал его на балконе. Он всматривался в контуры кварталов спящего города. Где-то там, внизу, гнездятся чудовища хуже тех, кого он уничтожил в Лабиринте Призраков, чудовища, по вине которых прекрасное тело Кари этой ночью стало горсткой пепла. Он должен разыскать их… Или — он усмехнулся — приобщиться к большинству… К миллиардам умерших, среди которых находились уже и Джейн, и Кари, и, может быть, даже Рэгги… Странно, на этот раз воспоминание о ней не отозвалось глухой болью в сердце.

Его вдруг охватила уверенность, что в этой последней битве, которую он начинает, Рэгги, если бы оказалась рядом, обязательно встала бы на его сторону. И он почувствовал себя еще сильнее.

Заря в просветах облаков разгоралась все ярче. Бледнели звезды, светлело небо над головой. Только внизу, у подножия «Парадиза» лежала мгла. Сквозь нее чуть просвечивали нити уличных светильников, редкие всплески еще не погашенных реклам, пятна света от проходящих машин. На юге и юго-востоке громоздились тучи. Они приближались. Их тень постепенно окутывала пробуждающийся город…

Утром Ио вернулся снизу с пустым подносом. Почты не было. Рут и не ждал ничего. Его интересовало лишь, напомнит ли о себе Совет Равных? Но они пока тоже молчали. Видимо, выжидают, полагая, что он еще не оправился от вчерашнего… Тем лучше! Может, на сегодня они вообще оставят его в покое.

Среди немногих вещей, которые Рут захватил с собой с «Метеора», был небольшой автоматический пистолет — оружие безотказное и обладающее огромной разрушительной силой. У него было два ствола: верхний стрелял обычными пулями, нижний — урановыми. Одной такой пули было достаточно, чтобы уничтожить автомашину или авион. Человек, в которого попадала такая пуля, попросту испарялся… Рут взял пистолет как сувенир, но теперь он мог пригодиться. Он лежал на самом дне чемодана вместе с несколькими образцами урановой руды и маленькой пушистой обезьянкой — любимой маскоткой Джейн. Рут достал чемодан из стенного шкафа, открыл его и запустил руку на самое дно. Пошарил… Пистолета не было. Еще не веря, Рут высыпал содержимое чемодана на пол. Пистолета не оказалось.

Рут потер лоб тыльной стороной ладони. Опять опередили… Еще очко в их пользу!..

На шум вышел Ио и молча уставился на беспорядок.

— Убери, — коротко приказал Рут.

Ио присел возле чемодана.

«Не исключено, конечно, что это проделки Ио», — думал Рут, наблюдая, как аккуратно Ио складывает в чемодан вещи. Пушистая обезьянка чем-то привлекла внимание робота. Он повертел ее в металлических пальцах и оглянулся на Рута.

— Это воспоминание, — сказал Рут. — Ты знаешь, что такое воспоминание, Ио?

— Биоэлектрический импульс, обращенный в прошлое, — отчеканил Ио, не сводя с Рута своих круглых глаз.

— Можно, пожалуй, и так, — кивнул Рут, — хотя иногда это гораздо сложнее…

— Я знаю, — сказал робот, осторожно укладывая обезьянку в чемодан.

— Что ты знаешь? — поинтересовался Рут.

— Что все гораздо сложнее, чем это записано в электронной памяти роботов моей системы.

Рут покачал головой. Если Ио работает на них, уличить его будет нелегко… Отказаться от его услуг? Тогда придется остаться совсем одному… Попросить замену? Но где гарантия, что новому роботу можно доверять больше? Нет, пусть уж лучше Ио, тем более что с Ио у него установилось кое-какое взаимопонимание. Надо только быть более осторожным и при случае проверить его лояльность.

— Я сейчас спущусь в нижний ресторан на завтрак, — сказал Рут. — Возвращусь через час-полтора. Если за это время кто-нибудь придет сюда и будет меня спрашивать, ты попросишь подождать… Попросишь, — повторил Рут, — и не выпустишь отсюда, даже если для этого придется… применить силу; в разумных пределах, конечно… Ты понял, Ио?

— Понял, — ответил робот. — Я не должен применять силу к людям, но сделаю это, раз вы приказали.

— Только не причиняй задержанному никаких неприятностей. Понял?

— Понял.

Рут спустился в ресторан. Здесь было довольно много посетителей, и Рут, потолкавшись у бара, вышел через другую дверь. Узкая лестница привела его к выходу из «Парадиза», расположенному с противоположной стороны от главного холла. Здесь у выхода находился только робот-швейцар. Он приветствовал Рута поклоном и нажал кнопку выходных дверей. Двери раздвинулись, Рут вышел на улицу. Если кто-то следит за ним, его скорее всего должны ждать со стороны главного холла. Здесь же были шансы проскользнуть незамеченным. На ближайшем углу Рут взял свободную машину и приказал роботу-шоферу везти себя в Управление космическими полетами.

Рут был там в первый день после возвращения на торжественном приеме, устроенном в его честь. Он смутно помнил, что Управление должно находиться не очень далеко от «Парадиза». Так и оказалось.

Несколько минут спустя Рут уже входил в приемную Генерального директора. Увы, Генеральный директор отсутствовал.

Девушка-секретарь с мраморным личиком очаровательной куколки — Рут без труда угадал в ней робота системы «S», — чуть повернув голову в его сторону, равнодушно чирикнула, что господин Генеральный директор выехал на несколько дней.

— Когда же он вернется? — поинтересовался Рут.

— Позвоните через неделю.

— Мне необходимо лично видеть Генерального директора, — Рут назвал себя. — У нас была назначена встреча…

— Позвоните через неделю.

— Могу ли я сейчас увидеть кого-либо из вице-директоров?

— Не знаю. Обратитесь в их офисы. Это этажи седьмой, одиннадцатый и четвертый.

— Вы не могли бы связаться и узнать, кто из них сейчас на месте?

— Это не входит в мои обязанности, господин Доррингтон.

«Однако! В первый день со мной здесь так не разговаривали ни люди, ни роботы», — подумал Рут.

Он поклонился и вышел.

Дверь, ведущая в офис вице-директора на одиннадцатом этаже, была закрыта. Рут постучал, но никто не отозвался. Рут прошелся по коридорам и не встретил на одиннадцатом этаже ни одной живой души. На десятом этаже какой-то служащий, может быть, тоже робот системы «S», проинформировал Рута, что на одиннадцатом этаже никто не работает. Там будут устанавливать новое электронное оборудование для прямой связи с космическими кораблями, находящимися в полете. Где искать вице-директора, служащий тоже не знал. Кажется, вице-директор находится сейчас на одном из орбитальных спутников. Рут спустился на седьмой этаж. Здесь он застал только секретаря, правда, уже не робота. Надменная седая дама, даже не взглянув на него, коротко отрезала, что господина вице-директора сегодня на месте нет и не будет.

— Когда же он будет?

— Не знаю.

Рут испытал острое желание треснуть по столу кулаком и сказать седой даме, что он думает о ней, о вице-директоре и порядках в Управлении космическими полетами. Однако он заставил себя сдержаться. Ведь ничего особенного от этих встреч он и не ждал. Кроме того, не исключено, что и здесь уже известно о письме, которое он получил… Может быть, те, к кому он шел, просто боялись встречи с ним?.. Впрочем, последнее предположение ему самому тотчас же показалось фантастическим. Что такое любой ганг, даже международный, для Главного управления космонавтики, генералы и офицеры которого занимали положение совершенно исключительное. Они всегда были элитой, стоящей над обществом и правительствами. И ведь он — Рут Доррингтон — теперь принадлежит к этой элите. Нет, просто он попал в неудачный момент, а все остальное — обычная бюрократия. Где ее нет!..

Надо еще попробовать на четвертом этаже.

Без особой надежды Рут приоткрыл дверь в офис вице-директора на четвертом этаже. Как гласила надпись на двери, этот вице-директор занимался персональными делами, то есть был как раз тем человеком, с которым Руту следовало встретиться прежде всего. Оказалось, что вице-директор на месте. Девушка-секретарь — Рут так и не успел решить, робот она или нет, — попросила его подождать. Не прошло и минуты, как двери кабинета раздвинулись и на пороге появился сам вице-директор — полный, еще сравнительно молодой человек в мундире космического пилота с погонами полковника астронавтики. У него была круглая бритая голова и румяное розовое лицо с жирными щеками и тройным подбородком. Брови его находились где-то очень высоко, а в глазах, загороженных толстыми стеклами очков, застыло выражение приятного изумления.

При виде Рута вице-директор изумился еще больше, и его брови убежали куда-то выше лба. Он схватил руку Рута своими розовыми пухлыми ручками и принялся трясти, уверяя, что он так рад, так рад… Он уже давно ждет капитана Доррингтона, а сегодня даже пытался лично связаться с «Парадизом». Капитан Доррингтон, конечно, его не помнит. Он, правда, был на встрече и на банкетах, но не имел возможности представиться и поговорить — ведь к капитану невозможно было протолкаться. Продолжая тараторить, толстяк пропустил Рута в свой кабинет и сам вошел следом. Двери бесшумно задвинулись.

Кабинет оказался огромным и очень светлым. Одна его стена представляла собой сплошное гигантское окно, задернутое кремовыми шторами, на остальных висели навигационные карты, голограммы инопланетных ландшафтов, портреты известных астронавтов. На одном портрете Рут заметил себя в рабочем комбинезоне космического пилота. Вдоль стен на специальных постаментах стояли макеты космических кораблей. По углам — большие глобусы планет, на которых в настоящее время велись исследования. В дальнем конце кабинета находился монументальный черный письменный стол, возле него — глубокие черные кресла. Справа и слева от стола поднимались высокие панели со множеством экранов видеосвязи. Пол был устлан светлым, очень мягким ковром.

Толстяк-полковник не повел Рута к своему письменному столу. Они присели у небольшого столика, стоящего возле окна в средней части кабинета. Ни на секунду не прерывая болтовни — он говорил теперь о трудностях отбора пилотов для дальних рейсов, — толстяк сделал знак розовым пальцем. Тотчас стена напротив раздвинулась, образовав узкий проход, и оттуда вышел робот такой же системы, как Ио, в белом кителе и белой шапочке. В руках у робота был большой поднос с закусками и целой батареей бутылок. Золотыми пирамидами на подносе лежали фрукты, дымились чашки с ароматным кофе.

Робот торжественно водрузил поднос на столик и удалился. Стена задвинулась. Толстяк сделал приглашающий жест пухлой ручкой. Теперь он рассказывал Руту о планах создания учебного центра пилотов на Марсе…

— Правда, наши друзья в том полушарии, — он подчеркнул слово «друзья», — пока возражают, но не можем же мы вечно считаться с их прихотями… Прошу вас, угощайтесь, капитан, как раз время второго завтрака.

Рут вспомнил, что сегодня не ел и первого.

Продолжая болтать, толстяк налил себе и Руту какой-то янтарной жидкости в хрустальные бокалы и принялся уписывать бутерброды. Рут решил последовать его примеру.

— Ваше здоровье, капитан, — провозгласил толстяк, поднимая бокал.

Рут поклонился, подняв свой. Они чокнулись и выпили. Это был напиток богов!.. Даже на банкетах в его честь Руту не довелось пить ничего подобного.

— Неплохо, не правда ли? — спросил толстяк и, не дожидаясь ответа, снова наполнил бокалы янтарной жидкостью. — Это всего-навсего ром, настоянный на плодах гюль-гюль, — пояснил он, поднося к губам свой бокал. — Это растение несколько лет назад нашли на Марсе и понемногу начинают там культивировать. Ну, разумеется, тут, у нас, это пока большая редкость… Напиток бессмертных, напиток долголетия, капитан! У него совершенно целебные свойства.

И он принялся рассказывать о целебных свойствах гюль-гюля.

Рут почувствовал себя обескураженным. Он пришел сюда совсем не затем, чтобы слушать, он хотел говорить сам, задать вопросы, много вопросов… А ему буквально не давали открыть рта. Придется прервать этого болтуна…

— За долголетие, — сказал Рут, поднимая свой бокал.

— Ха-ха, за долголетие! Прекрасный тост, капитан, — толстяк радостно захихикал, словно услышал что-то очень остроумное. Он стремительно опорожнил свой бокал и приготовился налить снова.

Рут медленно допил свой, смакуя каждый глоток. Потом решительно отодвинул бокал в сторону.

— Капитан? — изумление на лице толстяка достигло высшего предела. — Вы отказываетесь? Не верю, нет-нет, не могу поверить! Это же гюль-гюль! Где вы еще найдете подобное?! Человеку свойственно ошибаться, но не в этой ситуации. — Он решительно придвинул бокал Рута и наполнил до краев. Потом налил себе. — Мы пили за долголетие. Я позволю себе продолжить ваш тост за бессмертие, капитан.

Рут чувствовал, что в голове у него начинает шуметь. Приятная истома разливалась по всему телу. Руки и ноги становились какими-то ватными. Может быть, это было действие гюль-гюля, вероятно, заключающего в себе какой-то наркотик, или — результат бессонной ночи… Рут сделал еще несколько глотков. Голос полковника уже не раздражал, наоборот, он журчал дружески, успокоительно… О чем он сейчас говорит? Рут напрягся, стараясь сбросить охватившую его сонливость. Это удалось… Голос полковника зазвучал явственнее:

— Мы с вами пили за бессмертие, капитан. А в сущности, что такое бессмертие? Вот они, — толстяк махнул ручкой в сторону портретов на противоположной стене, — все они заслужили право на бессмертие, но ведь они мертвы, все мертвы… Одних уничтожил космос, другие — здесь… Под каждым портретом две даты — год рождения и год смерти. Какое же это бессмертие, капитан! Оно должно быть иным. Бессмертие, вытекающее из долголетия. Бессмертие живого существа — мое, ваше… Вы согласны со мной?

— Нет, — сказал Рут.

Сковавшая его слабость постепенно проходила. Голова снова стала ясной.

— Не согласны? — изумился толстяк. — Но почему?

— Во-первых, там на стене я вижу и свой портрет. Значит, они умерли не все… Во-вторых, бессмертно лишь свершение, подвиг… Все остальное неминуемо превратится в прах, наши с вами оболочки тоже, полковник. А вот память о делах может сохраниться.

На мгновение удивление на лице толстяка сменилось каким-то иным выражением. Рут не успел расшифровать его значения, однако оно что-то напомнило ему, что-то хорошо знакомое… Неожиданно полковник расхохотался.

— Разумеется, вы правы, капитан, тысячу раз правы! Вы единственный живой бессмертный в этом собрании, — он снова указал на портреты. — Так сказать, бессмертный в квадрате! Но ведь вы пили гюль-гюль, а это что-нибудь да значит. — Он снова захохотал. — И простите меня, пожалуйста, я запамятовал, что тут уже повесили и ваш портрет. Тут у меня портреты всех пилотов, внесенных навечно в книгу Героев космоса… А относительно бессмертия подвига — согласен… Но все-таки пейте гюль-гюль…

— Однако… — начал Рут.

— Да-да, вы совершенно правы, дорогой капитан, и вам и мне приходится торопиться. Столько дел ждет нас. Я велел отключить все экраны на время нашей беседы. Иначе нас уже давно прервали бы. Я был бесконечно рад познакомиться с вами. Заходите ко мне, когда угодно. Я, правда, исчезну на несколько дней, но потом — в любое время.

— Но я… — снова начал Рут.

— О делах потом. Куда нам торопиться? Отдыхайте! Знакомьтесь с Землей. Здесь ведь не все, как было при вашем отъезде. Вот и привыкайте… Желаю вам приятных развлечений.

Он настойчиво подталкивал Рута к дверям.

— Я все-таки хотел бы знать, — сказал Рут, — на что могу рассчитывать в дальнейшем. И когда я должен вернуться на службу? Я не собираюсь…

Полковник не дал ему кончить:

— Разумеется, разумеется… Мы тут посоветуемся и подберем что-нибудь достойное вас. А пока отдыхайте, только отдыхайте… Ну-с, до встречи, надеюсь, скорой…

Они уже были возле дверей.

Выходя, Рут еще раз бросил взгляд на свой портрет, и теперь ему показалось, что внизу под изображением тоже чернеют две даты.

Недоумевающий и раздосадованный, Рут вышел на улицу из сверкающего стеклом, титаном и полированным камнем «Дворца космонавтики» — так называли пилоты Управление космическими полетами. В ушах еще звучал голос полковника…

Ну и тип! Откуда такие берутся в Управлении? Интересно, где он летал и летал ли вообще?.. А ведь звание полковника астронавтики ко многому обязывало… Может, просто обюрократился, сидя в кресле вице-директора? С некоторыми это происходит быстро. Первый капитан-наставник Рута — старый космический волк Бьерн — еще сорок лет назад твердил, что чиновников Управления надо менять два раза в год. Портрет Бьерна не висел в кабинете вице-директора, а ведь Бьерн в свое время был знаменитым пилотом — он первый проложил опаснейшие космические трассы в пояс астероидов и дальше, к большим планетам.

А что за странная история с его собственным портретом?.. Эта вторая дата… Или ему только почудилось? Рут теперь жалел, что чувство неловкости помешало ему подойти к своему портрету и убедиться точно. Интересно, как повел бы себя в этом случае полковник? Тоже обратил бы все в шутку?.. Говорить о дальнейшей службе Рута он определенно не хотел, несмотря на то, что такой разговор с глазу на глаз ни к чему не обязывал. Непонятно, снова многое непонятно… Единственное, чего он добился своим визитом в управление, — выяснил, что еще не все от него отступились…

Тут Рут спохватился, что шагает куда-то, не задумываясь о направлении. На ближайшем перекрестке он огляделся. Нет, интуиция пилота и на этот раз не подвела его. Гигантская башня «Парадиза» маячила невдалеке в просвете одной из улиц.

Рут повернул к «Парадизу». Неожиданно пришлось остановиться. Толпа запрудила тротуар. Люди стояли молча, окружив что-то. Рут попытался заглянуть поверх плеч и голов, но ничего не увидел. Человек, которого он нечаянно толкнул, обернулся и проворчал:

— Ничего интересного. Опять выбросился кто-то, — и указал на открытое окно в одном из верхних этажей.

— Выбросился, как же! — негромко сказала какая-то женщина. Выбросили…

Заметив внимательный взгляд Рута, она быстро отошла.

Невдалеке послышалась сирена полицейской машины, и толпа шарахнулась в сторону, увлекая за собой Рута. Все это удивительно напоминало случившееся вчера…

Чтобы миновать скопление людей на тротуаре, Рут зашел в большой универсальный магазин. Проходя вдоль отделов в первом этаже, он заметил, что одна из зеркальных витрин снаружи забрызгана чем-то темным. Как раз в этом месте виднелись головы столпившихся людей и голубая крыша полицейской машины. Посетители, заполнявшие магазин, были заняты своими делами. На инцидент у входа никто не обращал внимания. Такие происшествия, видимо, не являлись здесь редкостью…

У второго выхода из магазина Рут увидел отдел, где продавалось оружие. В этомотделе посетителей было немного. Рут подошел и стал осматривать витрины, где были выставлены пистолеты различных систем, револьверы, карабины, охотничьи ножи, кинжалы разной формы и размеров, перчатки с металлическими шипами и множество самого разнообразного старинного оружия, вероятно, рассчитанного на вкусы коллекционеров.

Пожилой продавец с лицом средневекового странствующего рыцаря — аскетически запавшие щеки, тонкий с горбинкой нос, седые усы, бородка клинышком — подошел и приветствовал Рута вежливым поклоном:

— Сеньору что-нибудь угодно?

И обращение, и акцент указывали на иностранца. «Первый иностранец, встреченный после возвращения, — отметил про себя Рут. — Раньше их было гораздо больше»… Вслух он сказал:

— Еще не решил… Может, и возьму что-нибудь интересное…

— Старинные вещи у нас здесь…

Рут еще раз прошелся вдоль витрин антиквариата.

— Вот не угодно ли, алебарда эпохи Карла Великого, а это, — продавец с ликом странствующего рыцаря указал в угол одной из витрин, — топор лондонского палача. Семнадцатый век. Превосходная вещь. А это…

Внимание Рута привлекла трость из полированного дерева с изогнутой костяной рукоятью. Дерево было инкрустировано тончайшим металлическим узором:

— А она почему здесь?

— О-о! — лик «странствующего рыцаря» просветлел. — Узнаю знатока. Это великолепная вещь. Эпоха Наполеона. Девятнадцатый век. Внутри — рапира. На клинке — монограмма N с короной. Я не смею утверждать, но не исключено, что эта трость принадлежала самому Наполеону. Между прочим, он был императором Франции.

— Слышал, — кивнул Рут. — Разрешите взглянуть.

«Странствующий рыцарь» открыл витрину и вынул трость. Едва заметный поворот рукоятки — и перед глазами Рута сверкнуло длинное синеватое лезвие, тонкое, как жало змеи, и, по-видимому, не менее опасное.

— Вот монограмма, — «рыцарь» указал на основание трехгранного клинка; потом он с силой оперся на клинок. Лезвие согнулось дугой и со свистом распрямилось.

— Пожалуй, возьму эту игрушку, — решил Рут.

— И не пожалеете… Не угодно ли еще что-нибудь?

— Нет… А впрочем, я, может быть, купил бы еще хороший автоматический пистолет.

— Разрешение при вас?

— Разрешение?

— Да. От полиции. Как вам должно быть известно, все нарезное огнестрельное оружие мы продаем только при предъявлении разрешения.

— Я недавно возвратился… из-за границы…

— В таком случае заходите с разрешением на будущей неделе.

— Почему именно на будущей?

— Ну… Обычно на оформление разрешения уходит неделя.

— А сейчас вы ничего не могли бы мне предложить?

— Разумеется, могу. Из старинного: кремневые дуэльные пистолеты — восемнадцатый век, кольты ковбойские — конец девятнадцатого, дамские салонные пистолеты — двадцатый век. Кроме того, охотничьи ружья и, конечно, пэвээсы.

— Простите мою неграмотность, — Рут смущенно улыбнулся. — Последние годы я жил за границей… Что такое пэвээсы? Никогда не слышал о них.

— О, — изумился «странствующий рыцарь». — Вы не знаете? Это тоже неплохая штука — пистолет ближнего боя. Специально для самоубийц: п…в…с — последний вздох самоубийцы.

Теперь пришла очередь изумиться Руту:

— Специально для самоубийц? — повторил он, еще не будучи уверен, не шутит ли «рыцарь». — Но я полагал, что если из чего-то можно застрелиться, то… из него можно и застрелить.

«Странствующий рыцарь» захихикал, показывая испорченные желтые зубы:

— Не совсем, молодой человек, не совсем… Пэвээс — пистолет специального назначения. Его пуля теряет убойную силу на расстоянии вытянутой руки. Если вы выстрелите в кого-то, кто находится в метре от вас, эффект будет, как от горошины. Из него надо бить только в упор. Но если вы не самоубийца и собираетесь поразить кого-то другого. То гораздо надежнее и удобнее воспользоваться кинжалом или этой шпагой. Я бы не рекомендовал вам применять пэвээс ни для нападения, ни для обороны.

— Благодарю за консультацию, — сказал Рут, — и все-таки заверните мне парочку.

— Как вам будет угодно, — поклонился «странствующий рыцарь».

— Вы, вероятно, не здешний? — спросил Рут, принимая покупки.

— Нет. Впрочем, живу здесь давно. Я — испанец. Мне пришлось покинуть мою страну после революций…

От сдачи Рут отказался, и «странствующий рыцарь» с поклонами проводил его до самой двери.

Когда Рут вышел на улицу, полицейской машины уже не было и толпа разошлась. Две девушки в белых комбинезонах мыли швабрами тротуар и витрину.

Рут повернулся и пошел к «Парадизу», помахивая только что купленной тростью.

«Многого я все-таки еще не знаю, — думал он по дороге. — Вот, оказывается, и в Испании произошла революция»…

В «Парадизе» ждал сюрприз… Когда Рут вошел в свои апартаменты, Ио на обычном месте не оказалось. Робот стоял в глубине салона, растопырив руки, и заслонял выход из кабинета. Услышав шаги, он оглянулся и отступил в сторону, освобождая путь Руту. Еще из салона Рут заметил, что в кабинете кто-то есть.

— Приказ выполнен, капитан Доррингтон, — прошепелявил Ио. — Он ждет. Я просил подождать и он ждет…

Рут быстро прошел в кабинет. Навстречу с дивана сорвался краснолицый плотный человек. Костюм его был в беспорядке, галстук перекручен на спину, левый лацкан куртки до половины оторван. Седые волосы незнакомца были взлохмачены, во взгляде — страх и негодование.

— Надеюсь, капитан Доррингтон? — завопил он, близоруко щурясь, и в упор уставился на Рута.

Голос показался знакомым. Приглядевшись внимательнее, Рут узнал своего адвоката Гемфри Кокса.

— Господин Кокс? — Рут все еще не мог поверить глазам. — Что все это означает? Что с вами? И где ваши очки?

— Так это вы, — снова завопил адвокат. — Наконец-то! Вы еще имеете наглость спрашивать, что это означает?.. Где мои очки? Вот мои очки, милостивый государь. Вот что от них осталось! Полюбуйтесь. — Он выгреб из кармана и сунул под нос Руту горстку битого стекла и обломков оправы. — Вы забыли, что вы не в космосе и не на Нептуне, где могли заниматься всякими безобразиями.

— Вы хотели сказать, на Плутоне? — мягко поправил Рут.

— Какое это имеет значение! Вы ответите! Вы… Вы приказали вашему роботу напасть на меня. Я не хочу иметь с вами никакого дела. Я отказываюсь вести ваши дела. Я официально извещаю вас об этом. На столе лежит мое письменное уведомление…

— Успокойтесь, господин Кокс. Это какое-то недоразумение. Объясните, что произошло.

— Бандитизм! — снова крикнул адвокат, шаря за спиной в поисках галстука.

— Позвольте, я вам помогу, — предложил Рут, протягивая руку.

— Не прикасайтесь ко мне! Вы гангстер, а не астронавт.

— Да объясните, в чем дело?

— Спрашивайте у вашего робота, которому приказали убить меня.

— Какая ерунда, господин Кокс! Вы сами не верите в то, что говорите. Я не вижу на вас ни единой царапины, а стоимость очков и вашего костюма я, разумеется, компенсирую.

— Еще бы! Вы компенсируете и моральный ущерб, который причинили мне?

— С удовольствием. Сколько вы желаете?

— Ничего мне сейчас не надо. Только выпустите меня отсюда.

— Но вас никто не держит.

— Он! — прерывающимся голосом воскликнул адвокат, указывая на Ио. — Он продержал меня здесь три часа, не давая выйти, не позволяя приблизиться к видеофонам. Вы не станете отрицать, что это сделано по вашему приказанию?

— Действительно, я просил его передать моим возможным гостям просьбу подождать моего возвращения. Но я не предполагал…

— О-хо-хо, просьбу! — снова взорвался адвокат, воздев руки к потолку. — Ничего себе, просьба! Это покушение на неприкосновенность личности. Если я подам на вас в суд…

— Вы не станете подавать на меня в суд, господин Кокс, — спокойно прервал Рут, — не станете… по многим причинам… А что касается неприкосновенности личности в нашей стране, то вчера вечером в центре города почти на моих глазах убили человека — женщину, а сегодня, полчаса назад, выбросили другого человека из окна. Примерно с двадцатого этажа… И, кажется, никого это особенно не удивило…

Адвокат испуганно покосился на открытую балконную дверь и поспешно отступил к противоположной стене кабинета.

— Я сказал это не для того, чтобы испугать вас, господин Кокс, — продолжал Рут, — но мне показалось, что именно с неприкосновенностью личности здесь не все благополучно… Поэтому — лучше без демагогии… За прискорбное недоразумение прошу меня извинить. Я совсем не ждал вас сегодня. Кроме того, рассчитывал вернуться много раньше.

— Тем не менее я категорически отказываюсь от ведения ваших дел.

— Он сказал это сразу, как вошел, — послышался вдруг шепелявый голос Ио.

Рут обернулся. Красноватые глазки робота были устремлены на адвоката. Их выражение не будило сомнений. Во взгляде Ио читалась ненависть.

— О чем ты говоришь, Ио? — спросил Рут, отстраняя робота подальше от адвоката.

— Он пришел сразу после вашего ухода, капитан Доррингтон. Он сказал, что не будет больше вести ваши дела. Просил сказать это вам. Потом дал письмо и хотел идти. Я просил подождать. Он не хотел. Я еще просил. Он не хотел; кричал разные слова: некоторые я знаю — это плохие слова, другие не знаю, но я их запомнил…

— Где это письмо? — спросил Рут, обращаясь к адвокату.

— У вашего робота что-то не в порядке с программой, — пробормотал адвокат после довольно долгого молчания, — советую вам заменить его.

— Где это письмо?

— Письмо, которое я написал здесь? Оно на вашем столе…

— Это то письмо, Ио? — спросил Рут, указывая на конверт, лежавший на письменном столе.

— Нет, — отрезал робот. — То письмо он схватил, когда я не хотел, чтобы он ушел…

— Где первое письмо, господин Кокс? — повторил Рут тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

— Уверяю, капитан, у вашего робота не в порядке тут, — адвокат повертел пальцем у своего виска, — или в другом месте. Сдайте его в переплавку. Иначе он натворит бед. Никакого другого письма не было, клянусь вам…

Ио неспокойно шевельнулся.

— Скажи, Ио! — кивнул Рут.

— Он разорвал письмо и положил туда, — Ио указал пальцем на правый карман куртки адвоката.

— Дайте то, что осталось, Кокс. — Рут протянул руку. — Ну, живо! Не советую дальше разыгрывать комедию.

Адвокат молча бросил на стол разорванный надвое конверт.

— Интересно, сами вы это придумали или вас надоумил кто-то? — задумчиво проговорил Рут, складывая половинки письма. — Нет-нет, вы можете не отвечать, — продолжал он, заметив, что адвокат испуганно отшатнулся. — Два письма об одном и том же… Отказ в квадрате… В этом вы отказываетесь вести мои дела, ссылаясь на обстоятельства; во втором, которого я еще не читал, конечно, мотивируете отказ покушением на неприкосновенность вашей личности. Поздравляю вас, господин Кокс, вы вовремя отключаетесь… Не позднее завтрашнего утра капитан Доррингтон появился бы в вашем офисе с целой кучей вопросов: о неприкосновенности личности в этой прекрасной стране, о Совете Равных, об остракизме, которому подвергают человека, только что вернувшегося на Землю после четвертьвекового отсутствия, и еще кое о чем… И вам пришлось бы что-то отвечать вашему клиенту. Не исключено даже, что упомянутый капитан Доррингтон попросил бы вас оформить для него выездную визу куда-нибудь в Австралию или… на Канарские острова. А теперь все просто: ваше дело сторона. Опасный клиент перестал быть клиентом. Пусть сам выкручивается, как сумеет…

— Не понимаю, о чем вы… — пробормотал адвокат, отирая рукавом пот со лба.

— Конечно, конечно, — кивнул Рут, — это трудно понять… Я тоже понял бы вас лишь при одном-единственном условии, что кто-то заставляет вас так поступить. Тогда я, несмотря на все сложности, которые возникают для меня в связи с вашим отказом, продолжал бы считать вас более или менее порядочным человеком и даже не вспомнил бы о деньгах, которые платил вам все эти годы. Но если это ваша собственная инициатива, Кокс… — Рут покачал головой.

— Клянусь вам…

— Не клянитесь… Я давно перестал верить клятвам. Кому вы сможете передать мои дела?

— Кого вы… подберете… капитан.

— Вероятно, бесполезно просить ваш офис указать мне надежного адвоката?

— Да, сейчас… это было бы… затруднительно… Масса дел… Может быть, позднее…

— Я так и думал.

— Могу я… идти?

— Конечно. Ио, проводи господина Кокса.

— Не надо! Я сам, я сам, я сам… — подслеповато щурясь, адвокат пулей вылетел в салон. Стук поспешно захлопнутой двери заставил Рута невесело рассмеяться.

Теперь он остался совсем один, если, конечно, не считать Ио…

Прошло три дня. Никто не тревожил Рута, но никто и не обращался к нему больше. Молчали экраны в кабинете. Портье внизу старался не замечать его, когда Рут проходил через холл. Почты тоже не было. Казалось, он уже перестал существовать для окружающих. Правда, иногда на улице он еще ловил любопытные взгляды — чаще это были взгляды женщин, — но стоило ему обратиться к кому-нибудь, и тотчас вырастала невидимая стена: лаконичные уклончивые ответы, испуганные глаза, откровенное желание побыстрее отделаться от него. Случалось, что ему вообще не отвечали: взглянув на него, спрошенный отшатывался и торопливо бежал дальше. В «Парадизе» в своих роскошных апартаментах, оставаясь один, Рут теперь подолгу изучал свое собственное изображение в зеркале. Может быть, на нем уже есть какой-то знак?.. Знак близкого приобщения к большинству… Ведь не могли же все, с кем он пытался заговаривать, знать его в лицо; знать, что он и есть тот самый Рут Доррингтон…

Но изображение в зеркале ничего не раскрывало. Знакомое сухощавое лицо с резковатыми чертами, высокий лоб, пересеченный чуть заметным шрамом, внимательные спокойные глаза в сетке тонких морщин, седина на висках, сильно поредевшие, гладко зачесанные назад волосы. Нет, он не носил на себе никакого отличительного знака. Скорее, наоборот, выглядел более спокойным и уверенным, чем большинство жителей Роктауна, вечно куда-то спешащих, озабоченных, нервных…

Теперь его единственным собеседником был Ио. В их отношениях появилось что-то похожее на дружбу. Робот постоянно ждал его возвращения возле самой двери, старался предупредить каждое желание, угадывал, когда Руту становилось особенно скверно, и всегда находил способ отвлечь его от мрачных мыслей.

А мрачные мысли возвращались все чаще. Визит в Главный штаб полиции, конечно, ни к чему не привел. С генералом Руту встретиться не удалось. Майор, который принял его, был толст, косноязычен и глуп или прикидывался глупым. На все вопросы Рута он недоуменно пожимал плечами, твердил, что ни о чем подобном не слышал… В городе много всякого сброда… Понемногу его ликвидируют, но ряды преступников постоянно пополняются. «Мы не исключение, — повторял майор, пожимая плечами, — в некоторых городах еще хуже»… История с письмом Совета Равных не произвела на майора никакого впечатления. Он только спросил, не сохранилось ли у Рута это письмо, и, узнав, что оно исчезло, снова пожал плечами: «Вульгарная попытка шантажа; строго говоря, подобный шантаж сейчас даже не квалифицируется как уголовное преступление. Скорее — мелкое хулиганство»… Он, конечно, распорядится, чтобы начали расследование, если капитан Доррингтон на этом настаивает, но… Капитан Доррингтон не настаивал, и майор успокоился. Об убийстве студентки в сороковом квартале майор не слышал. «Иногда эти сведения поступают в штаб с опозданием», — заметил он, как бы оправдываясь. Только один раз на протяжении всего разговора майор встрепенулся и проявил подобие интереса к словам Рута. Это произошло, когда Рут упомянул о пропаже пистолета, взятого им с «Метеора».

«Урановые пули, — майор задумался. — Скверно, если эта «спринцовка» попадет не в те руки… Пожалуй, мы расследуем это. Капитан никого не подозревает?»

Нет, Рут никого не подозревал. Майор черкнул что-то на одной из карточек, лежавших у него на столе, и снова сделался сонно-равнодушным. Услышав, что Рут хотел бы приобрести другой пистолет, майор благодушно кивнул. Он распорядится, чтобы подготовили соответствующее разрешение; формальности обычно занимают неделю, но для капитана Доррингтона сделают исключение. Капитан может зайти за разрешением дней через пять. Рут вежливо поблагодарил; в его распоряжении оставалось именно пять дней… Половина срока, предоставленного ему Советом Равных, уже минула.

Беседа в полиции убедила Рута лишь в одном — в действительности все обстояло совершенно иначе, чем пытался представить майор. Единственным реальным достижением явилось лишь обещание майора распорядиться, чтобы Руту вернули права вождения винтокрыла. Как выяснилось на следующий день, это обещание майор выполнил.

Рут побывал еще раз и в Управлении космическими полетами. Однако офис знакомого вице-директора на четвертом этаже оказался закрытым: полковник отбыл в служебную командировку… Подниматься в верхние этажи Рут не стал.

Большую часть дня, а иногда и вечерами Рут бесцельно бродил по улицам Роктауна. Впрочем, не совсем бесцельно… Он рассчитывал, что кто-нибудь из банды Совета Равных зацепит его на улице, как тогда утром, после получения первого письма. Без сомнения, за ним следили, и Руту важно было подметить — кто. Если бы удалось задержать этого человека, можно было бы попробовать еще раз обратиться в полицию или… Во всяком случае, появилась бы хоть какая-то нить. Небрежно поигрывая тростью, Рут шагал и шагал по незнакомым улицам, иногда выпивал чашечку кофе где-нибудь в маленькой кофейной на углу, спускался в погребки и пивные бары. За кофе или за кружкой пива он бросал внимательные быстрые взгляды по сторонам. Нет, ничего подозрительного он не замечал. Люди вокруг были заняты своими делами и заботами. Никто не следил за ним, либо преследователи сменялись так часто, что Рут не успевал их разгадать. Теперь он уже хорошо знал ближайшие окрестности «Парадиза», и постепенно его пешие маршруты становились все более дальними.

Несколько раз за эти дни он стал невольным свидетелем гибели людей на улицах Роктауна. Машина, неожиданно вырвавшаяся на тротуар, придавила кого-то к стене и стремительно умчалась. Никто не пытался ее преследовать… Полиция явилась через несколько минут только затем, чтобы забрать тело. Женщина выбросилась из окна небоскреба (а может, и ее выбросили?..). Люди внизу на тротуаре увидели, как она летит вниз головой, и поспешно расступились. Рут услышал удар, треск раскалывающихся костей. Подходить туда он не стал… Кто-то был убит ножом, как Кари, прямо в толпе на перекрестке двух оживленных улиц. Убийцу, вероятно, видели, но никто не пробовал задержать. Все это выглядело так, словно человеческая жизнь в Роктауне ровно ничего не стоила, а убийство не считалось преступлением…

Рут решил заглянуть в местные газеты — их издавалось множество. Ни в одной он не нашел сообщений о происшествиях такого рода. Реклама развлечений, фельетоны, чаще порнографического содержания, немного зарубежной хроники, цветные фото, карикатуры, множество цветных комиксов с продолжением… На предпоследних полосах попадались объявления в траурных рамках, но это были обычные сообщения о смерти без указания ее причин или с коротким упоминанием «после непродолжительной тяжелой болезни». Возраст умерших обычно не указывался.

Поздно вечером в конце шестого дня — он теперь почти непроизвольно вел счет времени от момента получения первого письма Совета Равных — после долгой пешей прогулки по улицам и площадям Роктауна Рут возвращался в свой «Парадиз». Путь его вел через небольшой, плохо освещенный сквер, расположенный на одной из сравнительно тихих площадей невдалеке от центра. Приближаясь к скверу. Рут обратил внимание, что редкие прохожие обходят сквер стороной, держась поближе к ярко освещенным витринам магазинов и кафе. Путь через сквер был для Рута самым коротким, и он, не задумываясь, углубился в сумрак деревьев, сквозь листву которых лишь местами пробивался свет реклам и уличных светильников. В сквере никого не было, белели пустые скамейки и бесформенные глыбы каких-то скульптур.

Рут шел не торопясь, погруженный в свои мысли. Он думал о Кари, пытался представить ее живой и не мог… Облик живой Кари постоянно заслоняла другая Кари — без движения лежащая на асфальте.

Вдруг какая-то темная фигура вывернулась из боковой дорожки и замерла без движения при виде Рута. Луч света, пробившийся сквозь листву, упал на лицо незнакомца. Широкая рыхлая физиономия без бровей, темные очки — Рут сразу узнал парня, который в первый день предлагал ему яд и, по-видимому, вытащил из кармана то письмо…

— Ага, это ты, — спокойно сказал Рут.

Он сделал шаг вперед и тоже попал в полосу света.

— Капитан… Доррингтон! — ахнул парень.

По его изумлению и испугу Рут понял, что встреча была случайной.

— Поговорим? — предложил Рут.

Вместо ответа парень быстро отступил, очевидно, готовясь удрать. Рут успел поймать его за рукав. В правой руке парня что-то сверкнуло, но Рут опередил…

Короткий сильный удар в челюсть и еще один — слева в солнечное сплетение. Сложившись вдвое, парень без звука рухнул к ногам Рута. Пружинный нож звякнул о металлическое ограждение газона. Рут нагнулся, поднял нож, закрыл лезвие и опустил нож в карман.

Парень лежал без движения лицом вниз. Темные очки отлетели в сторону. Рут приподнял голову за сальные волосы. Глаза парня открылись. Бессмысленное выражение в них постепенно исчезало, уступая место животному страху и боли.

— Ничего, — сказал Рут. — Поговорим.

Он легко поднял пленника за воротник и толкнул к ближайшей скамье. Парень со стоном рухнул на нее.

— Говори, — приказал Рут. — Живо! Даю три секунды. Или «приобщу» тебя более ловко, чем это делаешь ты. Раз, два…

Короткий взмах трости — и перед глазами пленника сверкнуло синеватое жало рапиры.

— Не моя вина, капитан, клянусь, — хрипло зашептал парень, пытаясь отодвинуться от острия, приставленного к горлу. — Клянусь, это они приказали убрать девчонку… Я не мог иначе… Пощадите… Капитан…

В расширенных глазах Рута он прочитал что-то, что лишило его последней надежды.

— А-а! — пронзительно закричал он, стараясь поймать руками лезвие. — А-а!..

Крик прервался так же резко, как и возник. Рут отер лоб тыльной стороной ладони, потом брезгливо вытер рапиру о пиджак парня, прикорнувшего к спинке скамьи. Казалось, он дремлет…

Рут огляделся…

Вокруг по-прежнему никого не было. Крик в сквере не привлек ничьего внимания. Рут прерывисто вздохнул, сложил трость и неторопливо зашагал по дорожке. Когда через несколько минут он вышел из сквера на улицу, никто из немногочисленных прохожих даже не оглянулся на него.

«Случайность? — думал Рут, подходя к дверям своих апартаментов. — По-видимому, да… Ни один из нас не ждал этой встречи… Хотя, впрочем, его-то я искал… Но не там — не в этом сквере… А он, ошеломленный встречей и ударом, ни секунды не сомневался, что вопрос касается самого главного — смерти Кари… Какое совпадение! Нет, в этом нагромождении случайностей я не мог, не имел права поступить иначе. Он потом, сообразив, от всего отказался бы… Я должен был поступить так, как поступил, хотя сам и разорвал ухваченную нить. Банда, конечно, догадается, в чем дело, но не сразу… А если его раньше подберет полиция, то, пожалуй, и не очень скоро… Как бы там ни было, первый ход сделан. Что же дальше, капитан Доррингтон?»

Дверь отворил Ио, по-видимому, узнавший его шаги.

— Привет, — сказал Рут, — что нового?

— Звонили из полиции.

— Когда?

— Пять минут назад.

Первая мысль была, что в полиции уже все знают… Впрочем, он тотчас же отбросил ее. Если за ним следили, то арестовали бы на улице, вблизи того места… Здесь другое…

— Что сказали? — спросил Рут.

— Просили капитана Доррингтона связаться с ними.

— Соедини.

Пока Ио копался возле видеоэкранов, Рут мысленно окинул взглядом события последних дней. Может быть, это тот майор из Главного штаба? Оказалось — что комиссар сорокового участка. Когда он появился на экране, сомнения Рута окончательно рассеялись. Сквер находился в другой части города и к сороковому участку не мог иметь отношения.

После обычных приветствий комиссар сказал:

— Вы просили сообщить о результатах следствия, капитан. Девушку убил ее любовник. Причина — ревность.

— Арестовали его? — поинтересовался Рут.

Комиссар замялся:

— Еще нет… Ему удалось скрыться. Мы объявили розыск.

— Кто такой?

— Тоже студент. Они учились вместе.

— Все ясно, — сказал Рут. — Благодарю вас, комиссар.

— Не стоит благодарности. Когда думаете ехать?

— Через несколько дней.

— Позволю себе рекомендовать Лонг-Найс на западном берегу. Самые лучшие пляжи, самые красивые женщины. Разумеется, дороговато, но для вас это, по-видимому, не имеет значения…

— Что ж, подумаю, — сказал Рут.

— Приятного путешествия, капитан.

— Счастливо оставаться, комиссар.

Когда изображение исчезло, Рут задумчиво потер лоб. Зачем им понадобилась эта ложь? Хотят выяснить его намерения? И все-таки в чем же суть главного? Почему он вдруг оказался лишним?..

Рут позвал Ио, и робот тотчас появился в дверях кабинета.

— Ио, завтра утром надо заказать билеты в Европу на ближайший авион.

— Сколько?

— Два: для меня и для тебя.

— Маршрут?

— Париж или Рим, а потом посмотрим.

— Будет сделано, капитан.

«После того, что произошло сегодня, — думал Рут, — бессмысленно продолжать оставаться в Роктауне. Полиция в мои отношения с Советом Равных вмешиваться не хочет. И я сам перерезал единственную реальную пить, которая могла бы вывести меня на руководителя ганга. Значит… Значит, пришло время выполнить обещание, данное Кари. Если, конечно, Совет Равных не помешает… Остается еще четыре дня… Как это все-таки плохо, что я совсем один. Даже адвокат отказался от меня; адвокат, который мог столько на мне заработать».

Утром, едва Рут открыл глаза, Ио появился в спальне.

— Билеты заказаны, капитан Доррингтон.

— Превосходно, Ио, когда и куда мы летим?

— Рейс на Париж поздно вечером, рейс на Рим — ночью. Места и номер рейса сообщат в полдень.

— А сейчас они не могли сказать?

— Нет, рейсы в Европу через Роктаун транзитные.

— Ну что ж, подождем до полудня. А как мы доберемся в авиапорт? Кажется, это довольно далеко от города?

— Двести километров. Можно взять винтокрыл. Внизу сказали: капитан Доррингтон, если хочет, может вести винтокрыл сам.

— Превосходно, Ио, ты великолепно справился с задачей. Есть что-нибудь еще?

— Да, письмо.

— Давай скорее.

Это был опять большой конверт из темного шелковистого пластика. Совет Равных делал очередной ход. Рут, не торопясь, вскрыл конверт и развернул полоску темной ткани.

«Руту Доррингтону — бывшему космическому пилоту первого класса».

Рут усмехнулся: «Бывшему» — он уже «бывший»; неплохое начало.

«Нам стало известно о покупках, сделанных Вами третьего дня в оружейном отделе универсального магазина «Все для всех». Мы расцениваем этот Ваш шаг как молчаливое согласие с нашим требованием и надеемся, что никакие обстоятельства не помешают Вам выполнить вашу обязанность не позднее полночи указанного нами срока. Напоминаем, что до конца его остается неполных четыре дня».

Подпись прежняя — ползущая змея.

«Записку надо сохранить во что бы то ни стало», — решил Рут.

Он поднялся с постели и прежде всего спрятал полоску темной ткани в секретное отделение бумажника. Потом позвал Ио.

— Это письмо, — Рут взял со стола большой темный конверт, — без ответного адреса. Ты не знаешь, кто может присылать письма вот в таких конвертах?

— Письма без обратного адреса присылает крематорий, — без колебания ответил Ио.

— Крематорий?! — Руту показалось, что он ослышался.

— Это такой концерн, где людей переделывают в серый порошок, — объяснил робот. — Из порошка потом изготавливают другие полезные вещи: удобрения для садов, разные вещества, много разных веществ…

— Ты имеешь в виду настоящих умерших людей?

— Умерших и некондиционных: с отклонением от нормы, с неправильной программой, отслуживших свой срок — разные устаревшие экземпляры, которые трудно использовать и нельзя отремонтировать. Роботов, негодных для капитального ремонта, отправляют в переплавку, а людей — в крематорий. Это почти одно и то же.

— Почти, — согласился Рут. — Так ты думаешь, что это письмо из крематория?

— Обязан напомнить, что роботы моей системы не могут…

— Опять забыл, — спохватился Рут. — Извини меня, Ио. Я спрошу иначе: какие признаки указывают, что это письмо отправлено из крематория?

Ио внимательно обследовал конверт:

— Таких признаков нет, капитан Доррингтон.

— Но ты мне только что сказал, что письма в подобных конвертах присылает крематорий.

— Позвольте повторить, капитан, как я сказал: письма без обратного адреса присылает крематорий.

— И если на этом письме нет обратного адреса, значит… — Рут сделал долгую паузу. — Что это значит, Ио?

— Значит, — медленно начал Ио, и его красноватые глазки замерцали, — значит… это письмо могло быть послано из крематория… Да, могло. А могло быть послано из другого офиса.

Ио, не мигая, уставился на своего патрона, и Руту показалось, что во взгляде робота он уловил легкую иронию.

— Тебя не поймаешь, Ио, — Рут покачал головой, — у тебя железная логика.

— Не железная, — возразил робот, — на транзисторах. Двадцать четыре тысячи восемьсот сорок шесть транзисторов.

— Неплохо, — прищурился Рут, — ты должен стоить дороже любого человека.

— А сколько стоит человек? — поинтересовался Ио.

— Как тебе сказать… По-разному. Иногда очень немного, но случается и обратное…

— При сравнениях следует оперировать средними цифрами, — назидательно заметил Ио.

— И снова ты прав, — согласился Рут, — но, боюсь, что по отношению к человечеству и даже к одному человеку метод средних цифр не совсем подходит. Личность трудно вычислить. Каждый человек — бесконечность. Как ее выразишь средними цифрами? Ты знаешь, что такое бесконечность, Ио?

— Конечно. То, что не имеет конца. Например, время. С точки зрения времени, человек конечен. Его время ограничено: от рождения до крематория.

— У одного человека — да, но у всего человечества — нет. И, кроме того, человека нельзя рассматривать только с точки зрения продолжительности его жизни. Бесконечность в нем самом, в его внутреннем содержании.

— Внутреннее содержание тоже конечно, — возразил робот. — Девяносто шесть процентов воды, немного углерода, железа, кальция, фосфора, остальное бактерии; в виде исключения — несколько граммов золота и отдельные транзисторы для обострения восприятия окружающей среды.

— Ты хочешь сказать, что сам устроен сложнее?

— Не утверждаю этого. Человека тоже сделали не сразу.

— Бесспорно… И я полагаю, — очень серьезно добавил Рут, — что на изготовление человека пришлось затратить времени немного больше, чем на изготовление любого робота. Даже робота системы «S»…

Отношение Ио к роботам системы «S», по-видимому, было сложным. Глазки его померкли, и он ничего не ответил. Рут почувствовал, что допустил бестактность. Ему захотелось нейтрализовать отрицательные эмоции своего верного помощника.

— Роботы системы «S», — сказал Рут, — при всей их универсальности и сложности конструкции обладают одним существенным недостатком — они слишком напоминают людей…

Ио промолчал. Возможно, он не считал это качество роботов «S» недостатком.

— Напоминают людей в их наиболее отрицательных свойствах, — пояснил Рут. — Это, конечно, особенность их программы. Мне лично гораздо больше нравится программа роботов твоей системы, Ио. Это прекрасная, надежная программа, на которую почти всегда можно положиться.

— Всегда! — поправил Ио, и глазки его снова замерцали.

Рут вспомнил о предохранителе, вмонтированном у Ио на месте сердца, но спорить не стал.

— И еще мне нравится способность роботов твоей системы к быстрому самосовершенствованию, Ио, — продолжал Рут. — За те несколько дней, что мы находимся вместе, ты сделал заметный шаг вперед: ты более правильно говоришь, почти не шепелявишь, твой словарный запас непрерывно растет, и мне даже кажется, что круг твоих интересов постепенно расширяется…

— Благодарю вас, капитан Доррингтон, — очень серьезно сказал Ио, — все это — результат общения с вами.

— Каким образом?

— У роботов моей системы есть особое реле.

— Реле самосовершенствования?

— Да.

— Интересно! На каком же принципе основано его действие?

— Принцип прямого копирования, — отчеканил Ио, и Руту снова показалось, что он уловил в красноватых глазках робота оттенок иронии.

После завтрака Рут спустился в холл и, выходя из лифта, нос к носу столкнулся с корреспондентом, который брал у него одно из интервью. Этот корреспондент — маленький, рыжий и отвратительно назойливый — затаился, и Рут мгновенно узнал его. Корреспондент тоже, конечно, узнал капитана, но на этот раз попытался избежать встречи. Испуганно скосив глаза, он шмыгнул в лифт, сделав вид, что очень торопится. Однако Рут поймал его за рукав и успел вытащить из лифта, прежде чем двери задвинулись.

— Ах, это вы, капитан Доррингтон, — растерянно пробормотал корреспондент, стараясь не глядеть на Рута. — Очень рад, но, простите, я страшно занят. У меня встреча с…

— Успеете, — сказал Рут, беря его под руку. — У меня есть для вас кое-что… интересное. Пожалуй, даже… сенсационное. Не пройти ли нам в бар?

— Когда-нибудь в другой раз, капитан. Ей-богу, я тороплюсь. Я вам позвоню попозже…

Он сделал попытку освободиться, но Рут не выпустил его локтя.

— Вас не интересует сенсация?

При слове сенсация корреспондент искоса глянул на Рута:

— Какая еще сенсация, капитан… Если что-нибудь об экспедиции на Плутон…

— Нет. Отойдемте в сторону, я вам расскажу.

Не выпуская локтя корреспондента, Рут отвел своего пленника в дальний угол холла и усадил в кресло.

— Выпьете что-нибудь? — Рут кивнул на стойку бара, возле которой застыли наготове роботы-официанты.

— Нет, благодарю. Скорее говорите, в чем дело, капитан. У меня действительно мало времени.

— При нашей первой встрече вы были более разговорчивы, любознательны, даже назойливы.

Корреспондент настороженно огляделся по сторонам:

— Что делать, капитан. В наше время все быстро меняется. Несколько дней назад вы сами были сенсацией. А сейчас…

— Сейчас?..

— Сейчас я догоняю следующую сенсацию.

— Можно узнать, какую именно?

— О, с той, вашей, она не может идти ни в какое сравнение…

— Значит, сегодняшняя встреча со мной — удача для вас. Материал на первую полосу, как говорили в мое время. Хотите получить его?

— Смотря что это такое.

— Преступление века!

— Э-э, этим сейчас не удивишь публику. Простите, я должен…

— Не отпущу, пока вы не выпьете со мной… Эй там, — Рут махнул рукой в сторону бара, — два крепких коктейля для меня и моего друга… — он вопросительно глянул на собеседника.

— Меня зовут Бедж, — пробормотал корреспондент, беспокойно ерзая в кресле.

— Для моего друга Беджа. Быстро!..

Рут повернул свое кресло и придвинул его вплотную напротив кресла корреспондента, отрезав тому все пути для бегства. Бедж понял это и, видимо, смирился. Он довольно спокойно взял бокал с коктейлем, принесенный роботом-официантом, откинулся в кресле и, сделав несколько глотков, вопросительно уставился на Рута.

— В Роктауне есть один ганг… — начал Рут.

— В Роктауне множество гангов, — поправил Бедж, отхлебывая коктейль.

— Я имею в виду ганг, который называет себя… — Рут сделал многозначительную паузу, — Высшим Советом Равных…

Бедж поперхнулся коктейлем и выплеснул часть содержимого бокала на свои светлые брюки.

— Бросьте эти шутки, капитан, — пробормотал он в промежутке между приступами кашля.

— А я не шучу, — возразил Рут. — Вы что, никогда не слыхали о такой организации?

— Не слышал и не хочу слушать, пустите меня, — он попытался встать, но Рут не позволил. — Это дурацкая болтовня, капитан. И не советую вам начинать с кем-либо разговор на эту тему. Ей-богу, не советую…

— Но почему, Бедж?

— Все это чушь; ничего такого нет, — он испуганно оглянулся по сторонам. — Кто-то распускает дурацкие слухи… За это преследуют, капитан.

— Кто преследует?

— Власти… полиция…

— А почему вы так испугались?

— Я не испугался…

— Испугались, Бедж. Допивайте ваш коктейль! Допивайте и идите… Я думал, вы честный журналист. Хотел дать вам в руки… сенсацию… А вы или притворяетесь, или ведете себя, как страус… Не знаю, сохранились еще эти птицы на Земле?

— Страусы?.. Кажется… В зоологических музеях…

— Раньше они жили на воле в степях и в пустынях. Охотники их быстро истребили, потому что страусы были глупы: при опасности прятали голову в песок… Как вы сейчас, Бедж. Вы и большинство ваших соотечественников. Вас убивают среди бела дня, а вы делаете вид, что ничего не происходит и… ждете своей очереди.

— В больших городах преступность всегда была высока… Просто вы отвыкли, капитан, за те годы, что провели на Плутоне.

— Возможно. Я действительно отвык от многого. Но сейчас я говорю не о той преступности, с которой обязана бороться, и в меру своих сил вероятно борется, полиция. Я говорю о том, что незримо висит тут над всеми вами. Я еще не понял, что это такое, но ведь вы-то, кто прожил тут целую жизнь, должны знать… Что-то — перед чем бессильна полиция, официальные власти, может быть, даже само правительство. Если не хотите воспользоваться моим материалом, если боитесь, объясните мне, по крайней мере, что это такое.

— Не знаю, о чем вы говорите, клянусь вам.

— Лжете, Бедж. Лжете, потому что струсили. Я-то вижу. Вы тут почти все стали трусами. Намекните, по крайней мере, где найти смелого человека, смелого и честного, который мог бы мне объяснить.

— Что объяснить, капитан?

— То, что здесь происходит. Ну хотя бы — что такое Высший Совет Равных.

— Т-с, — Бедж снова оглянулся. — Я же предупреждал… О некоторых вещах нельзя говорить и писать, чтобы… не возбуждать… паники. Ничего такого нет, уверяю вас… Какие-то дурацкие слухи. Кто-то пробовал пугать… Если хотите, это особый вид мистификации… Чтобы не возник массовый психоз, об этом не разрешают говорить.

— Значит, вы не верите, что такая организация существует? И не только существует; она сильна и от нее, может быть, зависит многое, очень многое и в этом городе, и в целой стране?

— Я… н-нет.

— И никогда не слышали о ее делах ничего конкретного?

— Ну, вам могу сказать… Слышал кое-что… Наверно, все слышали… Но ведь это слухи, только слухи, ничего больше… Вот, чтобы их прекратить…

— А чтобы жертвами этой организации были конкретные живые люди?..

— Только слухи, капитан… Когда кого-то убивают в таком городе, как Роктаун, убийце выгоднее сослаться на некую мистическую организацию и отвести вину от себя… Знаю как журналист, документально подтвердить существование подобной организации никогда не удавалось.

— А такие попытки были?

— Были… Вероятно, были… Раньше, до того как запретили об этом говорить, писать.

— Неужели вы не слышали, что некая организация осуждает без всякого повода людей сначала на остракизм и забвение, а потом на смерть?

— Слухи разные… циркулировали… Раньше… Но только слухи. Ничего, кроме слухов.

— Ничего, кроме слухов! Не могу поверить, будто вы, корреспондент публичных средств информации, никогда не видели хотя бы документов, рассылаемых от имени этой организации.

— Документов?

— Ну писем, записок?

— Никогда, — в голосе Беджа прозвучала такая твердость и уверенность, что Рут внимательно посмотрел на своего собеседника. — Не верите мне? — Бедж в первый раз взглянул прямо в глаза Рута.

— Не знаю, — задумчиво сказал Рут. — Сейчас уже не знаю… До этого не верил… Но если действительно не видели, хотите посмотреть?

— Что именно?

— Письмо Совета Равных.

В глазах Беджа мелькнуло какое-то странное выражение: смесь страха, сомнения, подозрительности, острого любопытства — профессионального любопытства журналиста.

— У вас это с собой? — тихо спросил он и опять быстро оглянулся.

— Да.

— Действительно, похоже на сенсацию, — прошептал Бедж. — Покажите-ка…

— Вот, — сказал Рут, открывая бумажник. — Вот, — повторил он, запуская палец в секретное отделение. — Сейчас…

Бедж напряженно ждал, вытянув шею. На лице Рута появилось недоумение. Палец нащупывал лишь эластичную поверхность кожи. Он заглянул в бумажник. В секретном отделении бумажника ничего не было.

— Не понимаю… — начал Рут, выворачивая наизнанку бумажник. — Я положил это сюда, и никто не мог…

— Зато я все понял, — кивнул Бедж, вставая. — У тех, кто возвращается оттуда, — он указал пальцем вверх, — это бывает, капитан… Советую обратиться к психиатру… Ну, я побежал… Спасибо за коктейль.

Бедж уже давно исчез в лифте, а Рут все еще сидел с раскрытым бумажником на коленях.

Может, он действительно заболевает?.. Галлюцинации?.. Он слышал об этом от старых пилотов… Но там было другое… Что же — явь, а что — игра расстроенного воображения в событиях последних дней? Кари — существовала ли она?..

Воспоминание о Кари пронзило такой болью, что он со стоном закрыл глаза.

Нет-нет, он мог бы секунда за секундой восстановить в памяти весь тот день от первой встречи в толпе до момента, когда он высадил ее на крыше госпиталя. Тепло ее тела, прикосновение нежных рук, запах волос удивительно свежий и чуть горьковатый, ее губы… И та, другая Кари, распростертая на грязном асфальте… О нет… Если он и сойдет когда-нибудь с ума, то только от этих воспоминаний… А сейчас…

Все надо принимать так, как оно есть… Все это было, а исчезнувшее письмо — еще один загадочный эпизод непонятной петли, котораяпостепенно стягивается вокруг него… За годы, проведенные на Плутоне, он научился предугадывать неведомую опасность. Вот и сейчас — ошибки быть не может…

Ну что ж, там, в безмерной дали пространства, он в такие минуты полагался лишь на себя, на свою интуицию, свои нервы, свои силы. Теперь он поступит так же… Помощи ему, по-видимому, ждать неоткуда. Значит… Все зависит только от него. А ставкой в этом последнем испытании, как и там, будет лишь жизнь. Здесь даже легче… Там его гибель ставила под угрозу судьбу всей экспедиции. А здесь — Рут усмехнулся, — он теперь ни за кого не ответствен… Вот только Рэгги?.. Но может, и ее уже давно нет… Его же собственная жизнь… Рут на мгновение вообразил пустоту космических далей, пронизанных лишь холодным блеском бесконечно далеких звезд, и снова усмехнулся — горько и примиренно.

Потом он встал, сложил бумажник, опустил его в карман куртки и неторопливо вышел из прохладного холла в горячий зной забытой людьми улицы.

В полдень Рут возвратился в «Парадиз». Ио ждал его на обычном месте у дверей.

— Какие новости? — спросил Рут, проходя в кабинет.

— Оставлены места на парижский рейс. Вылет из аэропорта Роктауна в двадцать два ноль-ноль. Необходимо быть в аэропорту на полчаса раньше.

— Значит, летим, Ио. Готовь багаж. Кстати, ты не узнавал: это прямой рейс?

— Есть одна посадка в Джонстауне.

— Так… — Рут задумался. Значит, еще одна посадка в этой милой стране. Если Совет Равных захочет помешать, это можно без труда устроить и в сутолоке Джонстауна — одного из самых больших аэропортов планеты… Значит, его приключения еще не кончатся со стартом в Роктауне, даже если они позволят ему вылететь отсюда. Что ж, остается вооружиться терпением и ждать.

На всякий случай Рут обыскал кабинет. Письма, конечно, нигде не было, да Рут и не надеялся найти его; он отлично помнил, что положил полоску темной ткани в бумажник и с бумажником не расставался… Однако осмотр кабинета напомнил ему о конверте. Конверта, который Рут оставил на столе, тоже нигде не было видно. Рут позвал Ио.

— Большой темный конверт? — Ио вопросительно уставился на патрона. Разве капитан не взял его с собой?

— Я взял только письмо. Конверт остался на столе.

— Конверт на столе не лежал, — возразил Ио.

— Ты убирал здесь?

— Да. Конверт не лежал.

— Значит, ты не выбросил его в мусоропровод?

— Как можно выбросить то, чего не было? — в тоне робота прозвучало удивление.

Руту снова пришла в голову мысль, что Ио дурачит его. А, впрочем, с какой целью? Ведь речь шла о пустом конверте…

Ио продолжал стоять в дверях; его неподвижный взгляд был приковав к лицу Рута.

— Извини, Ио, — усмехнулся Рут, — вероятно, я сам куда-нибудь засунул этот проклятый конверт.

— А какова вероятность? — поинтересовался Ио.

Рут пожал плечами:

— Скорее всего, не очень большая.

Ио повернулся и медленно вышел из кабинета. Руту показалось, что робот чем-то озабочен.

До аэропорта они добрались без приключений. Рут решил не испытывать судьбу без крайней необходимости… Винтокрыл вел пилот «Парадиза», кажется, робот системы «S». Рут и Ио летели в качестве пассажиров. Пилот оказался на редкость молчаливым. За весь полет он не произнес ни слова. Только посадив винтокрыл на крыше здания аэропорта, пилот, не взглянув на Рута, бросил:

— Все. Прощайте, уважаемый господин Доррингтон.

— До свидания, — медленно произнес Рут, вылезая из кабины винтокрыла. — До свидания… Ведь мы еще можем встретиться, не так ли?

Пилот не ответил.

Не успели Рут и Ио сделать несколько шагов, как серебристая прозрачная стрекоза взмыла в воздух и растворилась в темном небе.

Сутолока аэропорта, одного из крупнейших на континенте, вначале ошеломила Рута. Потоки людей текли по всем направлениям, спускались и поднимались вместе с бесшумно ползущими лентами пандусов и эскалаторов. Люди заполняли огромные залы, теснились у выходов и сверкающих металлом и хрусталем баров. Шорох тысяч шагов и приглушенных голосов, громкие объявления об отправке и прибытии очередных авионов и межконтинентальных ракетных лайнеров, рокот мощных моторов, плывущий от посадочных полос, музыка, доносящаяся с видеоэкранов, вспышки и переливы разноцветных неоновых реклам — все это сливалось в грандиозную светозвуковую симфонию, в скрытом ритме которой Рут вдруг явственно ощутил угрозу. Да, опасность была где-то совсем близко, он теперь твердо знал это. Пробираясь вслед за Ио в сутолоке переходов и холлов, Рут, напряженный до предела, бросал быстрые взгляды по сторонам. Но люди, которых он миновал, были заняты своими делами и своими мыслями. Никто не обращал на него внимания…

Ио вскоре разыскал стойку регистрации парижского рейса. Все формальности заняли несколько секунд, и минуту спустя Рут и Ио оказались в небольшом салоне со стеклянными стенами. Посредине стояли большие вазы с красивыми яркими цветами, а вдоль стен — низкие кресла, оправленные темно-вишневой кожей. В креслах сидели и полулежали пассажиры, ожидавшие парижского рейса. С некоторыми были роботы той же системы, что и Ио.

— Присядьте, капитан, — предложил Ио.

Но Рут отказался и, устроившись в углу салона, принялся изучать своих будущих спутников, вместе с которыми ему предстояло пересечь океан. Большинство напоминало бизнесменов и чиновников. Один, помоложе, с тупым лицом и самоуверенным взглядом, был в мундире космического пилота. Ироническая усмешка промелькнула по лицу Рута. Никто из находившихся в салоне, конечно, не догадывается, какой опасности они подвергаются, летя вместе с ним. Впрочем, полет на ракетном лайнере — всегда немного риск… Но в этом случае риск возрастал неимоверно. Ведь его отъезд был бегством, и Совет Равных, конечно, уже знал обо всем…

В дальнем углу салона сидели несколько женщин в элегантных дорожных костюмах. Оценивающий взгляд Рута задержался на них. Без сомнения, все они принадлежали к состоятельному кругу, но привлекательных среди них не было. Салон постепенно заполнялся. Теперь все кресла были уже заняты, и вновь прибывающие ждали стоя, заполнив все свободное пространство между вазонами и креслами. Вспыхнула надпись «посадка», и тотчас раздвинулись двери, ведущие в ярко освещенный, уходящий куда-то вниз коридор. В дверях появилась черноволосая девушка в голубой униформе служащих аэропорта. Рут стиснул зубы… Девушка у выхода чем-то напомнила ему Кари.

Толпа шевельнулась и медленно потекла в коридор мимо девушки в голубой униформе. Сидевшие вставали со своих мест. Салон начал быстро пустеть.

И тогда появилась она… Рут мгновенно узнал ее, лишь только она вошла. Он словно окаменел в своем углу — ошеломленный, растерянный, неимоверно вдруг ослабевший. Сердце сначала подскочило, а потом словно остановилось…

Она прошла совсем близко с высоко поднятой головой. Пышные золотистые волосы были стянуты сзади узкой черной ленточкой, как и тогда — в день их последней встречи. Знакомый до боли профиль с высоким прекрасным лбом. Маленькие яркие губы, тени от длинных ресниц. Она все еще была прелестна осенней красотой. Строгий дорожный костюм подчеркивал контуры стройной фигуры, делая ее похожей на совсем юную девушку. Над широким отложным воротником ее темной замшевой куртки поблескивала тончайшая золотая цепочка — та самая…

Она прошла через салон легко и быстро, дробно постукивая черными каблучками по мраморному полу. Двое высоких мужчин следовали за ней. В руках одного из них был большой кожаный портфель.

Уже перед самым выходом из салона, на мгновение задержавшись перед девушкой в голубой униформе, она полуобернулась к одному из своих спутников и что-то сказала. Тот быстро ответил, и она улыбнулась.

Если бы в душе Рута еще и оставались какие-нибудь сомнения, эта улыбка окончательно перечеркнула бы их — неповторимая, единственная в мире улыбка… Так улыбалась только она — его Рэгги…

Они исчезли в глубине коридора, и давно затих стук ее каблучков, а Рут все еще стоял неподвижно в своем углу. Теперь только он один оставался в салоне. Впрочем, нет — рядом невозмутимо замер Ио…

Девушка у выхода вопросительно глядела на них.

Пора было принимать решение. Рут глубоко вздохнул, словно пробуждаясь после долгого сна. В общем-то, все было ясно… Теперь он не имел права лететь. Даже если она летит только до Джонстауна, он не должен рисковать ее безопасностью. И, кроме того, если она была все это время здесь, значит, она не могла не знать о его возвращении, значит… Впрочем, какое это может теперь иметь значение? Она жива, и, кажется, ее жизнь сложилась удачно. Это главное… «Главное!» — мысленно повторил Рут, и тут ему показалось, что он хочет в чем-то убедить самого себя…

Ио неспокойно шевельнулся.

«Да-да, конечно, — подумал Рут. — Надо быстрее заявить об отказе от полета, чтобы они успели принять меры, если что-то было задумано в связи с этим рейсом».

Рут сделал несколько шагов. Ноги показались ватными, Рут с трудом переставлял их.

«Сдаешь, старина, — мысленно заметил он самому себе, — одна мимолетная встреча, и совсем раскис… А еще собирался бороться с Гангом Совета Равных. Она же никогда не любила тебя, и ты превосходно знал об этом… А ну, нервы в кулак! Ведь ты еще не думаешь капитулировать»…

— Я — Рут Доррингтон, — громко, твердым голосом объявил он, подходя к девушке в голубой униформе. — Я хотел лететь этим парижским рейсом, но сейчас раздумал. Я остаюсь в Роктауне еще на несколько дней. Могу я изменить дату вылета?

— Пожалуйста, — сказала девушка, не выразив ни малейшего удивления. — Обратитесь в окно регистрации, и вам назначат другую дату.

Она нажала кнопку, и двери, ведущие к выходу на перрон, задвинулись. Рут повернулся к Ио. Красноватые глазки робота вспыхивали и угасали. Ио явно был удивлен, а может быть, и расстроен решением Рута.

В полночь они снова были в «Парадизе». При виде Рута портье молча протянул ключ. «Словно ждали», — отметил про себя Рут. В сопровождении Ио он поднялся в свои апартаменты. Все было на месте. Видимо, за время их короткого отсутствия никто не заходил в номер.

Ио еще не кончил распаковывать чемоданы, когда в дверь тихо постучали.

Робот выпрямился и вопросительно взглянул на патрона.

— Открой, — приказал Рут.

Ощущение близкой опасности, охватившее его еще в аэропорту и сохранившееся даже после того, как он увидел Рэгги, сейчас подсказывало, что наступил решающий момент. Что ж, он не станет прятаться. Он привык встречать любую опасность лицом к лицу. Это основное правило космической навигации. И оно никогда не подводило его. Кроме того, в его распоряжении еще три дня…

Ио приоткрыл дверь в коридор. Тотчас, отстранив робота, вошли трое. Обычные костюмы и обычные лица. Один постарше в темных очках, седоватый, двое других совсем юные, круглолицые, розовощекие. Не задерживаясь, они прошли прямо в кабинет. Один из юнцов остался у двери, двое сделали несколько шагов вперед и молча поклонились.

— Вы, конечно, ждали нас? — спросил старший, внимательно глядя на Рута.

— Нет, — сказал Рут, — и потому вам придется объяснить причину столь позднего визита. Прошу садиться.

Старший чуть заметно пожал плечами, но сел в низкое кресло у стола, сделав знак молодому, который стоял рядом. Тот тоже опустился в кресло, не сводя глаз с Рута.

— И он, — сказал Рут, указывая на третьего, который продолжал стоять у двери.

— А он постоит, — улыбнулся старший, — он привык стоять.

— Как угодно, — заметил Рут. — Итак?..

— Мы от Шефа, — начал старший, — Шеф поручил передать вам…

— Вы имеете в виду кого-то из Совета Равных? — перебил Рут. — Я всегда предпочитаю точность.

— Мы от Шефа, — повторил старший, делая ударение на слове «Шеф», — не воображаете же вы, капитан Доррингтон, что вашей персоной будет заниматься целый Совет? Даже при вашей громкой славе это было бы нескромно…

— Принимаю ваше замечание, — сказал Рут. — Действительно, я, кажется, кое-что преувеличивал… Однако вы меня знаете, а я вас нет. Не следовало ли бы вам представиться?

— В данной ситуации это не обязательно, — возразил старший, — но, принимая во внимание ваши исключительные заслуги перед наукой, капитан, я с удовольствием представлюсь. Меня зовут Ричард, можете называть меня просто Дик. Его, — он указал на молодого, сидевшего рядом, — Иона, а у того, — он кивнул в сторону двери, — только номер — тридцать три.

— Понимаю и ценю эту деликатную интимность, — поклонился Рут, — меня тоже можете называть просто по имени — Рут.

— Благодарю, — сказал тот, который назвался Ричардом. — Однако присядьте и вы, Рут.

— Разумеется, но прежде я хочу кое-что организовать. Что вы предпочли бы выпить, Дик?

— Это тоже совсем не обязательно, но уж если вы так любезны, мы не отказались бы от крепкого коктейля.

— Превосходно, — Рут хлопнул в ладоши. — Ио!

Робот тотчас же появился в дверях, но парень, стоящий у входа в кабинет, протянул руку и преградил путь.

Рут удивленно поднял брови, и тогда Дик, не оборачиваясь, бросил:

— Пропусти.

Рука опустилась. Ио шагнул в кабинет, бросив по дороге весьма недвусмысленный взгляд на парня, стоящего у двери.

— Поднос с напитками, — сказал Рут, — и бокалы. Захвати все, что покрепче, Ио. И, конечно, соки и лед…

Через несколько секунд стол в кабинете был уставлен бутылками.

Рут задумчиво приглядывался к этикеткам:

— Пожалуй, я сделаю вам космический коктейль. Мы его предпочитали на Плутоне. Рецепт довольно сложный, но зато на вкус… — Рут прищелкнул языком. — Вы не возражаете, Дик?

— Целиком полагаюсь на вас, Рут.

— А вы, Иона? — Рут мельком взглянул на молодого.

— Я тоже, — сказал парень, с интересом следя за Рутом.

— Он, насколько я понимаю, вообще не пьет, — Рут указал глазами на третьего, продолжающего занимать позицию у двери.

Дик отрицательно покачал головой.

Рут молча принялся составлять коктейль. Он открывал одну за другой бутылки и критически проверял на свет составляемые смеси. Гости выжидающе молчали, следя за каждым его движением.

— А вы не стесняйтесь, — заметил Рут, опуская щипцами кусочки льда в бокалы, — рассказывайте пока, что вас привело.

Дик неспокойно откашлялся, а Иона глупо хихикнул.

— А мы не торопимся, — заметил наконец Дик.

— Ну, как угодно…

— Впрочем, — Дик снял очки и принялся протирать их салфеткой, — зачем играть в прятки. К тому же я убежден, вы уже обо всем догадались, капитан. Мы пришли известить вас, что срок сокращен. Вы должны… приобщиться сегодня ночью.

— Гм, — сказал Рут, — кажется, я перелил этого ликера. Боюсь, что вкус будет слишком приторным. Уже начал забывать нужные пропорции… Кажется, вы сказали, Дик, что срок сокращен. А, собственно, почему? Я твердо рассчитывал на остающиеся три дня. Неужели ваши шефы не выполняют своих же джентльменских условий и гарантий?

— Виноваты вы сами, Рут. Эта попытка отъезда… Кое-кого она заставила призадуматься. Так же, как и ваше неожиданное возвращение… Когда другая сторона начинает предпринимать необъяснимые шаги, безопаснее сократить игру.

— Ах, вот что… Значит, я не имел права провести остающиеся дни, например, во Франции?

— Разумеется, нет. Вы вообще не можете теперь покинуть нашу страну. Ведь сразу после возвращения вы были объявлены национальным памятником. А вывоз за рубеж национальных памятников, как известно, запрещен. Ну, разумеется, и выезд тоже, если памятники могут передвигаться самостоятельно.

— Подумать только, — изумился Рут. — А я и не предполагал. Значит…

— Вас, вероятнее всего, сняли бы с рейса в Джонстауне, если бы вы прибыли туда благополучно.

— А мог и не прибыть?

— Такой полет — всегда риск, Рут.

— Однако, надеюсь, после моего отказа лететь риск этого рейса заметно уменьшился, не так ли, Дик?

— Боюсь утверждать, но не исключаю такой возможности.

— Ну вот и превосходно, — с видимым облегчением заметил Рут. — Кажется, коктейль получился неплохой. Прошу, — он протянул бокалы своим гостям.

— Вы на редкость отважный человек, капитан Доррингтон, — с уважением сказал Дик, принимая бокал. — Я еще не встречал такого на своем веку. Поскольку тост за долголетие был бы неуместным, предлагаю выпить за отвагу.

— Пустяки, — сказал Рут, делая глоток коктейля. — Это чисто профессиональное. Итак, что вы имеете мне предложить?

— Вариантов может быть несколько, — Дик задумался. — Быстродействующий яд, пуля, прыжок с балкона… Я лично голосовал бы за последнее из предложений. Яд — это не для такого человека, как вы, а пуля…

— Это надо спокойно обдумать, — заметил Рут. — Надеюсь, вы не станете особенно торопить меня.

— Пока нет, но все должно завершиться сегодня ночью.

— Значит, у нас есть время не торопясь допить этот коктейль и даже соорудить еще один, если вы не станете возражать.

— Я не пью на ночь больше одного крепкого коктейля, — покачал головой Дик. — В противном случае потом плохо сплю, а мне надо хорошенько отдохнуть перед завтрашним днем.

— Как угодно… Но, пока мы пьем этот коктейль, не согласитесь ли вы, Дик, ответить на один вопрос. Он давно интригует меня…

— С удовольствием, если сумею, Рут.

— Зачем вы… ликвидируете такое количество людей? Я, конечно, не имею в виду себя лично… Ведь это бессмысленное расточительство. Люди — это капитал…

— Только до определенного предела, — усмехнулся Дик. — Когда их становится слишком много, это создает определенные хлопоты для государства, особенно в нашу эпоху — техники и ограниченных сырьевых возможностей. Те, кто не в состоянии обеспечить себе уровня жизни в соответствии со средним стандартом страны, должны исчезнуть.

— Понимаю… Но разве государство не в состоянии помочь хотя бы некоторым? Без сомнения, среди них встречаются полезные личности… Немало гениев минувших эпох были в обыденной жизни людьми непрактичными.

— А гении теперь тоже ни к чему. Все, что необходимо для дальнейшего процветания, создано. Нужен лишь определенный уровень производства и соответствующее ему количество населения, живущего по общепринятому стандарту. Все, что выходит за рамки этого среднего, должно отсекаться. Как сверху, так и снизу. Это и гарантирует нам сохранение всех стандартов.

— Значит, «Да процветает средний обыватель!»?

— Именно, Рут. И мы гордимся тем, что мы — край средних людей, среднего большинства, средне-образованных, средне-интеллигентных, средне-счастливых…

— И никто не протестует?

— А протесты всегда исходили именно от тех крайних групп, которых сейчас практически не существует. Именно там, в тех слоях, и возникали проклятые вопросы, подобные тем, которые задаете сейчас вы. Вот именно поэтому, Рут, и вы должны уйти, хотя мне лично вы очень импонируете.

— Благодарю, — Рут отхлебнул глоток коктейля, — что ж, почти все ясно… Мне, вероятно, не следовало возвращаться, хотя, впрочем, это почти одно — там ли или тут…

— Ну, что вы, — оживился Дик. — Триумф вашего возвращения — разве не достойная плата за все? Уверяю вас, многие в нашей стране охотно поменялись бы с вами судьбой. Вы занесены навечно в книгу Героев космоса, вам будут воздвигнуты памятники, вы станете героем школьных хрестоматий, о вас будут слагать стихи…

— Значит, не всех средне-счастливых удовлетворяет официальный стандарт счастья? — прищурился Рут. — Кое-кто мог бы и поменяться?

— Конечно, не теперь, — рассмеялся Дик. — Чуть-чуть раньше…

— Конечно, — Рут задумался. — И все-таки оппозиция должна существовать. Должна… Природа человека такова, что он не может удовлетвориться средним уровнем, даже если это уровень средне-счастливый. Тут действует страх, средний страх, если угодно, но существует и предел страха. Вы не думали об этом, Дик?

— Думать об этом не входит в мои обязанности. Этим заняты другие. Но производительность крематориев может быть и увеличена…

— Ну что же, если так… — Рут прервался, заметив, что за спиной парня, стоящего в дверях, появился Ио, глазки которого мерцали как-то необычно. Если так, — продолжал Рут, — пришло время решить. И я решил…

Дик, держа в руках бокал с недопитым коктейлем, с интересом ждал.

— Я решил, — повторил Рут, приподнимаясь со своего места.

Молниеносный удар левой в подбородок Ионы и прыжок на неуспевшего вскочить Дика. Опрокинулся стол, зазвенели осколки стекла. Парень у двери бросился к ним, но, схваченный сзади Ио, с грохотом отлетел к экранам. Пока Рут и глава банды барахтались на полу, Ио двумя мощными ударами своих рук-клешней превратил голову тридцать третьего в нечто совершенно бесформенное. Рут начал одолевать, но в этот момент получил такой удар сзади, что на мгновение потерял сознание. Падая навзничь, он успел разглядеть Иону с залитым кровью лицом, который готовился нанести второй удар. Откуда-то издалека донесся голос Дика:

— Хватит с него, тащи за ноги на балкон.

Иона нагнулся и схватил Рута за ноги, но в тот же момент его залитое кровью лицо дико перекосилось; он попятился и пронзительно заорал от боли, тщетно стараясь освободиться от металлических пальцев Ио, который держал свою жертву за штаны. Этого было достаточно, чтобы Рут успел вскочить. Но поднялся и Дик. В его руках что-то блеснуло. Рут узнал свой исчезнувший пистолет.

— Спокойно, капитан. Руки! Быстро! — Дик направил черное отверстие ствола на грудь Рута. — Здесь урановая пуля, понятно? Ну!

Рут медленно поднял руки.

— А теперь на балкон, шагом марш! Ну!

Рут сделал шаг, потом другой.

— Живее, капитан!

Снова раздался пронзительный вопль Ионы.

— В чем там дело? — спросил Дик, не поворачивая головы.

— Он жжет меня своими пальцами, — задыхаясь, прохрипел Иона.

— Так скажи ему, дурак, что ты человек, у него же есть реле…

— Больше нет, — услышал Рут знакомый голос Ио. — Я вынул его…

Грохот за спиной заставил Дика стремительно обернуться. Он успел выстрелить, но только один раз. Ослепленный вспышкой взрыва, он отступил. Рут пригнулся и бросился на него снизу. Одного удара было достаточно, чтобы выбить на рук пистолет. Другой — приобщил главу банды к большинству…

Тяжело дыша, Рут оглядел поле боя. От верного Ио остались лишь несколько кусков дымящегося металла, от Ионы, который так и не вырвался из цепких объятий робота, — ровно ничего не осталось. Робот системы «S», вдавленный Ио внутрь изуродованных переговорных экранов, тоже больше не существовал. Рут склонился над неподвижным телом Дика. И здесь все было кончено. Этот удар не подводил никогда. Рут поднял пистолет и сунул его в карман. Что-что, а эта штука еще могла пригодиться.

Потом он, не торопясь, привел в порядок костюм, умылся, надел шляпу и куртку и, набив карманы деньгами, приготовился выйти. Еще раз оглядев кабинет, он плотно закрыл балконную дверь и, соединив разорванные провода питания в переговорных устройствах накоротко, бросил на них диванные подушки и занавес, который сорвал с окна. Пожар начнется минут через десять, и пока спохватятся и найдут источник дыма, огонь уничтожит большинство следов. Во всяком случае, пройдет некоторое время, прежде чем точно установят, кто же погиб в огне. Он закрыл дверь своих апартаментов, бросил ключ в мусоропровод и спустился в холл. Портье за стойкой даже не поднял на него глаз. Портье, конечно, знал, что кто-то должен пройти через холл… Он не мог не видеть ночных гостей Рута.

Выйдя во влажную духоту ночи, Рут облегченно вздохнул. Первая часть задачу была решена.

Невдалеке от входа в гостиницу стояла большая черная машина. В ней никого не было и никого не было видно поблизости.

«Скорее всего, это их машина», — решил Рут. Он без колебаний подошел, открыл дверцу и сел за руль. Включенный мотор чуть слышно заработал. Откинувшись в эластичном кресле, Рут нажал на педаль. Машина легко тронулась с места и понеслась по ярко освещенным пустым улицам…

Мотор отказал неожиданно перед въездом на мост. Выяснять причины было некогда. Восток уже светлел. Вдали появилась группа людей, которые быстро приближались. Рут вышел из машины и по каменным ступеням спустился к самой воде. Отсюда вдоль узкой каменной кромки берега он пробрался под мост и присел во мраке на влажном теплом камне. Совсем рядом бесшумно струилась черная вода. От нее пахло нефтью, сыростью и еще чем-то непонятным. Громко разговаривая, по мосту прошли люди. Их голоса звучали тревожно и отрывисто.

Рут сидел довольно долго, ни о чем не думая. Что-то надо было решить, но он не мог сообразить, что именно. Потом он начал дремать.

Из дремоты его вырвал шорох и луч света небольшого фонарика. Кто-то был рядом с ним.

— Кто здесь? — спросил Рут, приподнимаясь.

— Друзья, — послышалось в ответ. — Ты оттуда?

— Да, я из города, — сказал Рут. — А вы?

— Мы тоже, но не те, что живут наверху.

— Понимаю, — сказал Рут. — Вероятно, нам с вами по пути.

— Так это ты сделал? — продолжал невидимый голос.

— Что именно? — поинтересовался Рут.

— В «Парадизе»… Здорово пылает. Весь центр в дыму.

— А, — сказал Рут, — это даже больше, чем я предполагал.

— Тогда нам, действительно, по пути.

— Я так и думал…

— А как тебя звали?

— Рут Доррингтон.

— Эге, так они не сумели расправиться с тобой?

— Как видишь.

— Значит, нам повезло.

— Вероятно, мне тоже.

— Так пошли!

— Слушай, — Рут встал со своего камня, — скажи, кто вы?

— Те, кто не смирился.

— Значит, я был прав.

— В чем?

— Так… В одном споре. Я утверждал, что вы не можете не существовать… Вот только не знал, где вы…

— Да, пока мы вынуждены таиться. Но пройдет время, и скоро…

— Почему же вы не подаете знака тем, кто обречен?

— Это не так просто. У нас только те, кому нет пути назад. Кроме того, возможно предательство… Впрочем, ты вскоре убедишься, что мы не сидим сложа руки…

— Но каждый день там, наверху, гибнут люди.

— Гибнут самые слабые. Другие прозревают, уходят к нам. О нас ведь там тоже многие знают… Только молчат, потому что боятся. Паутина страха и лжи ткалась десятилетиями. Освободиться от нее нелегко.

— Да, страх — сволочное чувство… И тем не менее большинство тех, кто наверху, будет с вами в решающий момент. Я там встретил одну девушку… — Рут тяжело вздохнул. — Ее уже нет, но таких, как она, там найдется немало. Уверен в этом.

— Ты, конечно, прав. Они, когда создавали свою паутину, забыли об одном… Человека нельзя лишать самого смысла существования… А смысл в том, чтобы как можно полнее выразить себя — в труде, подвиге, любви — во всем, что составляет суть разумной жизни. «Стандарты среднего счастья» закрыли пути самовыражения… Тогда они стали уничтожать подряд всех, кто не смирился.

— Они — это Совет Равных?

— Да… Они держат в руках всю страну. Правительство — тоже. И полицию… Их паутиной опутано все…

— Так я и думал. Мафия гангов?..

— Они выросли из мафии, которая контролировала игорные дома, торговлю наркотиками и крематории. Но теперь они истинные хозяева. Все остальное — видимость. Пошли.

— Подожди, еще одно. Я вначале получал их письма, и они…

— Исчезали, не так ли?

— Да…

— Детский трюк… Вещество, которое, самораспадаясь, превращается в газ. Эти письма исчезают всегда. Тем не менее о них все знают.

— Значит, он лгал, — задумчиво произнес Рут.

— Кто?

— Один журналист…

Невидимый собеседник тихо рассмеялся:

— Они там все лгут. Что им еще осталось. Пошли.

— Пошли, — сказал Рут.

Александр Шалимов

ЦВЕТЫ ЗЕМЛИ

В конце прохладного коридора, рядом с лестницей, ведущей на верхние этажи, висела табличка «Директор института». Чернов толкнул дверь. В большом окне в просвете между деревьями золотились на фоне неба далекие купола какого-то храма. За столом у окна сидел молодой человек в темных очках. Он неприветливо смотрел на Чернова.

— Чем буду полезен?

— Мне нужен директор.

— Чем буду полезен? — повторил человек.

Чернов с опозданием понял, что в комнате всего одна дверь — та, через которую он вошел.

— Вы директор этого института?..

— Директора нет. Отпуска, никого нет. Лето, жара, вы понимаете. Я его заместитель. Моя фамилия Буняк, — представился он, не подавая руки. — Чем буду полезен?

Чернов молчал.

— Садитесь, — сказал Буняк.

Чернов опустился в кресло для посетителей. Никакого дружелюбия в лице Буняка он не видел.

— Работать? — спросил Буняк.

Чернов молча смотрел на него. Такой молодой, а уже заместитель. Карьерист, вероятно. Впрочем, теперь все выглядят молодыми и карьеристами.

Буняк ждал.

— Нет, — сказал наконец Чернов. — Я космонавт.

— Я… Не нужно. Я и так все знаю.

Буняк щелкнул тумблером и теперь смотрел на невидимый Чернову экран.

— Чернов Анатолий Васильевич, русский, год рождения 1996-й, профессиональный космонавт, покинул Землю в 2020 году, вернулся месяц назад. Вас, вероятно, предупреждали. Теперь каждый носит с собой биографию.

— Но я думал, это просто номер. Комбинация цифр, и ничего больше.

— Верно, — усмехнулся Буняк. — Такие приборы, как у меня, установлены всюду. Он зарегистрировал ваш номер и передал его в Информарий, где хранятся данные обо всех гражданах Земли. Но ведь вы пришли не для того, чтобы я вам это объяснил.

— Да, — сказал Чернов.

Буняк ждал.

— Я вернулся из трудного перелета, — сказал Чернов. — Для Земли рейс продолжался 200 лет. Те, кто нас провожал, мертвы.

— Ясно, — сказал Буняк.

— После возвращения меня поместили в специальный центр. Мне читали там лекции о технических достижениях человечества.

— Ясно, — сказал Буняк. — По-моему, так всегда делают.

— Из лекций я узнал, что современной науке доступны многие вещи, которые нам и не снились.

— Неудивительно, — кивнул Буняк. — Целых два века.

— Я узнал, что даже в области медицины достигнут значительный прогресс. Рак побежден. Неизлечимых болезней нет. Наука вплотную подошла к решению проблемы бессмертия.

Буняк кивнул.

— Еще я узнал, что найден способ оживления мертвых.

Буняк молчал, пряча глаза под темными стеклами.

— Я узнал, что этим занимаются здесь, в Институте реанимации, — продолжал Чернов. — Говорят, вы можете восстановить живое существо по самым ничтожным останкам.

— Даже по окаменевшей кости, — сказал Буняк. — Каждая клетка организма содержит информацию об организме в целом. Процесс реанимации по нашей методике распадается на два этапа. Самое трудное — реанимация клетки. Вторая стадия — окончательное восстановление организма. Этот этап требует много времени и энергии, но принципиально несложен. Первых мамонтов, из тех, что живут сейчас в Антарктиде, мы воссоздали именно так.

Буняк умолк. Некоторое время Чернов тоже молчал. Разговор уходил в сторону. Чернов сказал:

— Мамонты. Не понимаю. Неужели нет более достойных объектов?..

— Что вы имеете в виду?

— Людей, — объяснил Чернов. — Из лекций я понял, что вы оживляете только вымерших чудищ. Это потрясло меня гораздо сильнее, чем сам факт. Или я ошибаюсь?..

Буняк молчал.

— Я вернулся всего месяц назад, — сказал Чернов. — Мне у вас многое не нравится. Вероятно, это естественно. Но когда вы воскрешаете мамонтов… Скажите, что я неправильно понял, и я уйду.

Буняк снял темные очки. Глаза у него были усталые, вовсе не молодые.

— Нет, вы все поняли правильно. Но для второго этапа необходима энергия. Колоссальное количество энергии.

— Больше, чем для мамонтов?..

— С мамонтами было просто, — сказал Буняк. — Нам предложили реанимировать несколько особей, безразлично каких. Самца и несколько самок. Люди — это другое дело. Поймите, что существуют моральные проблемы, не имеющие с биологией ничего общего.

Чернов молчал, глядя на далекие купола в окне за спиной собеседника.

— С годами в клетках организма накапливаются необратимые изменения, — продолжал Буняк. — Для человека возрастной порог, за которым реанимация невозможна, составляет около тридцати лет. Если смерть наступила позже, мы бессильны. Но даже с учетом этого остаются миллиарды кандидатур. И возникает проблема выбора.

Чернов молчал.

— Массовая реанимация немыслима из-за энергетических ограничений, — продолжал Буняк. — Другие варианты отпадают. Этические проблемы значительно сложнее научных. Не думайте, что вы первый. Мы бессильны. Поставьте себя на мое место, и вы это поймете.

— Нет, — сказал Чернов. — Вы знаете обо мне не все. Ведь я вернулся один.

Буняк ждал.

— Нас было двое, — продолжал Чернов. — Полет в один конец занял пять лет. Планета, возле которой мы оказались, была окутана ядовитой, по нашим понятиям, атмосферой. Но на ее поверхности теплилась примитивная жизнь. Это все, что нам удалось установить сверху.

Буняк внимательно слушал.

— Как и другие звездолеты первого поколения, наш корабль не предназначался для посадки. На борту имелся десантный бот — одноместная ракета с ограниченными ресурсами. Как и предусматривалось программой полета, мой товарищ занял место в кабине бота, и мы расстались. Как вскоре выяснилось — навсегда.

Что-то в лице Буняка изменилось.

— Вероятно, вы догадались, что бот потерпел аварию. Но человек уцелел. Он проводил запланированные исследования и передавал мне их результаты. Когда поток информации пошел на убыль и когда окончательно выяснилось, что бот отремонтировать невозможно, мы попрощались, и я стартовал к Земле.

— А он…

— Да, — кивнул Чернов. — Помочь ему я все равно не мог. И нам обоим казалось, что это очень важно — доставить на Землю информацию о биосфере планеты. Да, это было самое важное.

Буняк ничего не сказал.

— Мы служили Земле, — продолжал Чернов. — Мне было нелегко, но поступить иначе я не мог. Сейчас, находясь среди людей, которых эта информация вряд ли интересует, я смотрю на все по-другому. Но тогда нам казалось, что это единственное решение.

Буняк молчал.

— Теперь я смотрю на все по-другому, — повторил Чернов. — Вполне возможно, он уже тогда понимал, что так будет. Просто притворялся ради меня. И то, что я его бросил…

— Не надо, — сказал Буняк. — Вам было труднее. Он был обречен, вы были бессильны.

Чернов не ответил. Он смотрел в окно, в просвет между деревьями.

— Тем, кто бессилен, труднее, — повторил Буняк. — Мы тоже бессильны.

Над далекими куполами стояло небо. Голубое небо-убийца.

— Нет, я не согласен, — сказал наконец Чернов. — Я все понял, но я не согласен. Действительно, человечество нам ничем не обязано. Для Земли мой товарищ — один из миллиардов. Пусть так. Но ведь были другие.

— Кто?

— Разве мало выдающихся людей жило на Земле во все эпохи? — сказал Чернов. — Людей, без которых ваш мир был бы иным? Без которых он был бы гораздо хуже, чем сейчас?..

— Не забывайте о возрастном пределе, — предупредил Буняк. — Не старше тридцати лет.

— Все равно. Лермонтов, Галуа… Таких очень много.

— Да, — согласился Буняк. — В этом вся сложность.

— Нет, — сказал Чернов. — Все равно их можно перечислить по пальцам. Дело не в количестве. Но вы… Вы… — Чернов запнулся, нужное слово было, но он не сразу смог его произнести. — Вы ничего не помните!..

Буняк не ответил. Некоторое время он неподвижно сидел на фоне далекого неба, и в его глазах была усталость. Потом он встал.

— Да, мы ничего не помним, — сказал он. — Пойдемте.

Через четверть часа они стояли на узкой площадке, на вершине ажурной башни над сплошным океаном листвы. Каким образом они здесь оказались, Чернов не понимал — потерял ориентацию. Помнил только, как они выходили из здания института, потом долго куда-то шли по улице, похожей на парк, потом поднимались по высокой винтовой лестнице.

Под ними до самого горизонта простиралось зеленое море. Кое-где, как айсберги, торчали глыбы домов. Над городом было много ветра и воздуха, по верхушкам деревьев бежали волны. Тонкая труба треугольного сечения уходила вдаль. Вдоль трубы на них надвигалось что-то стремительное, беззвучное.

— Монор, — объяснил Буняк. — Монорельс. Теперь это у нас основной общественный транспорт.

Вытянутый вагон прошелестел мимо, не замедлив хода, оставив после себя угасающий порыв ветра.

— Куда мы поедем? — спросил Чернов.

— Все равно, — усмехнулся Буняк. — По-моему, это безразлично.

Новый вагон плавно затормозил у площадки. Его стенка исчезла, они перешли внутрь. Вагон тронулся и понесся над зеленой равниной. Паутина путей блестела над городом, среди белых островов зданий.

— Я могу знать, куда вы меня везете? — настойчиво повторил Чернов.

— Вы считаете, что мы ничего не помним, — сказал Буняк. — И не хотите понять, почему мы не работаем на людях. Я помогу вам разобраться в этих вопросах. А куда мы едем конкретно, не знаю. Это действительно почти безразлично.

Чернов молчал, приглядываясь к пассажирам. Одни женщины, на вид совсем юные. Платья — недлинные, вдобавок розовые. Женщины прикрывали колени пышными букетами, аромат незнакомых цветов пронизывал все. Вагон монора двигался быстро, иногда останавливаясь.

— Не понимаю, зачем им столько цветов? — сказал Чернов. — И когда они все работают? Полдень, но улицы заполнены гуляющими. Когда они работают — вот что мне непонятно.

Вагон снова затормозил — на этот раз где-то за городом, и станция, видимо, была конечной, и вагон монора остановился у самой земли. Девушки с цветами в руках спустились по легким ступенькам и шли теперь по узкой тропинке, изгибавшейся между лесом и полем. Буняк и Чернов немного отстали. Тропа поднималась, вверху шумели высокие сосны. В поле колосились злаки.

— Сейчас лето, — сказал наконец Буняк. — Отпуска, я уже говорил. Не сердитесь.

Подъем кончился. Тропа сделала последний поворот. Буняк остановился, а стайка девушек продолжала движение — туда, где на земле под высокими соснами лежала простая каменная плита. И рядом — Вечный огонь.

— И вообще не сердитесь, — сказал Буняк. — Все трассы монора оканчиваются в таких же местах. Везде, где когда-то прошла война, земля смешана с прахом погибших. Из каждой ее частички мы могли бы возродить человека. Их десятки миллионов. Большинство — почти дети. Они тоже ничего не успели сделать для человечества. Ничего, кроме самого главного. Вот о каком выборе идет речь. Теперь вы понимаете?..

Он умолк. Чернов тоже молчал. Представители разных эпох, они стояли плечом к плечу, а цветы неровными холмиками ложились на темный гранит, и девушки в розовых платьицах отходили с пустыми руками.

Михаил Пухов

ФОКУСНИКИ

Ежедневный пассажирский поезд «Черноморец» лет десять назад был не скорым, а простым. Он ходил из Одессы в Киев и обратно и, кроме крупных городов Жмеринки и Винницы, останавливался, как говорится, у каждого столба. Однажды в Жмеринке его задержали какие-то странные события, и он опоздал в Киев на сорок минут. Что-то произошло с тринадцатым, общим вагоном — говорили, то ли вагон отстал от поезда, то ли поезд отстал от вагона — толком никто не мог объяснить.

Но вот уже десять лет проводник Илья Спиридонович Опанасенко, всякий раз выходя на перроне в Жмеринке, стоит со своим фонарем и, глубоко задумавшись, глядит в небо. Стоит неподвижно и в дождь, и в мороз до тех пор, пока по селектору не объявят отправку «Черноморца».

В тот вечер в конце августа в общий вагон «Черноморца» влезали тетки с торбами, уныло входили командированные, не доставшие плацкарту, с шумом вваливались экономные студенты. Все перемешалось и устраивалось. Илья Спиридонович, не глядя на часы, но чувствуя скорое отправление, загнал с перрона в тамбур последних курильщиков и сам поставил ногу на ступеньку, чтобы войти в вагон, но в этот момент появился опоздавший.

Во время отправки всегда появляется такой опоздавший. Он в ужасе мчится за уходящим поездом, сшибая провожающих, и если повезет, вскакивает в последний вагон.

«Черноморец» плавно покатил.

Илья Спиридонович прикинул расстояние между вагонами и догонявшим пассажиром, протянул руку, чтобы подхватить пассажира в момент прыжка, и азартно закричал:

— Давай, давай, давай!

И пассажир прыгнул в тамбур. Это был среднестатистический, ничем не примечательный пассажир Юго-Западной железной дороги: среднего роста, средних лет, в сером костюме, при галстуке — из тех, кому ехать надо, да не везет. Пассажир отдышался, поправил галстук и, когда Илья Спиридонович закрыл дверь, невинно сказал:

— Понимаете, какое дело, товарищ проводник… У меня билета нет. Нет в кассе билетов. Даже в общий вагон.

— Что это за фокусы, гражданин? — рассердился Илья Спиридонович.

— Какие уж тут фокусы, — вздохнул среднестатистический пассажир, задумчиво разглядывая проводника. — Ехать надо, билетов нет… Впрочем… вы всегда так неаккуратно храните деньги?

— Чего? Не понял, — удивился Илья Спиридонович.

Вдруг серый костюм ловким движением снял с Ильи Спиридоновича железнодорожную фуражку и принялся вытаскивать из нее какой-то несусветный хлам — какие-то шарики, ленточки, бумажные цветочки, два яйца, обглоданную куриную кость, спичечный коробок… наконец он вынул из фуражки купюру в десять рублей и протянул ее проводнику:

— Ваша?

Илья Спиридонович стоял с выпученными глазами.

Пассажир улыбнулся, надел на проводника фуражку, засунул ему в нагрудный карман червонец и вошел в вагон.

— А вот и свободное место! — услышал Илья Спиридонович.

В первом купе, где устроился среднестатистический пассажир, ехали: хмурый молодой человек с ромбиком на лацкане, смущенная девушка и дед в соломенной шляпе. На верхней полке кто-то уже спал, а дед неотрывно глядел на свой чемодан.

Когда Илья Спиридонович проверил билеты, молодой человек с ромбиком, недовольно принюхиваясь, ушел в вагон-ресторан, а в купе завязалась беседа — бестолковый разговор на той стадии, когда незнакомые люди не знают, о чем говорить, но знают, что вдороге о чем-то говорить надо.

Поговорили о том, о сем: о погоде — «лето, как никогда», о молодежи — «не та пошла молодежь», как вдруг серый костюм, желая расшевелить компанию, улыбнулся и сказал девушке:

— Хотите, я угадаю, как вас зовут? Вас зовут Танечка.

Он угадал точно, но Танечка смутилась еще больше, и серый костюм напрасно ожидал от нее изумления.

Опять замолчали.

Когда «Черноморец» выехал из Одессы, дед в соломенной шляпе спросил:

— А вы… вы в какой области работаете?

— Я? — обрадовался вопросу серый костюм. — В киевской области.

«Ревизор», — с внезапным подозрением подумал Илья Спиридонович, проходя мимо первого купе.

— Нет… — смутился дед. — Я хотел спросить: кем вы работаете?

— У меня довольно-таки редкая профессия, — охотно начал объяснять серый костюм. — Я специализируюсь на чудесах.

— А я слышал, что бога нет! — уважительно сказал дед.

— Бог его знает, — усмехнулся серый костюм. — Тогда скажем так: фокусник я.

«Врет. Чует мое сердце — ревизор», — опять подумал Илья Спиридонович, а дед поджал губы и вцепился в свой чемодан. Уважительность его сразу прошла. Однажды, еще до войны, он тоже ехал из Одессы в Киев… и второй раз с ним эти фокусы не пройдут!

После Раздельной «Черноморец» вошел в скорость, степь побежала мимо.

С верхней полки свесилось заспанное лицо и спросило:

— А тот, с ромбиком, еще в ресторане? Неприятный тип. Нацепил поплавок — глядите все, я с высшим образованием.

— Не судите о незнакомых людях по внешнему виду, — вдруг сделала замечание Танечка.

— А по чему тогда судить?

— Вообще не судите.

Контакты в купе явно не налаживались.

— А у меня карты есть! — сказал вдруг дед, раздираемый боязнью за свой чемодан и желанием, чтобы никто этой боязни не заметил. — Сыграем в подкидного?

— Карты? Дайте-ка мне карты… — попросил серый костюм.

«Здесь-то все и началось, — вспоминает Илья Спиридонович, стоя через десять лет на перроне в Жмеринке. — Вхожу в купе, а он показывает фокусы. Запомни, говорит, какую хошь карту. Запомнил? Ну, запомнил. Ложи, говорит, назад в колоду. Поклал. Тут он берет и вытягивает эту же карту из моего фонаря. Да-а… Ну, это, положим, легкий фокус. На сегодня я и похлеще могу. Но тогда, положим, я когда-нибудь и с вагоном фокус… того… Да-а… Где уж нам.»

— Ух ты! — сказал дед. — Покажите еще раз!

— Какая прелесть! — удивилась Танечка. — Как вы это делаете?

— Заметьте, что эта карточная колода не моя, а чужая, — польщенно ответил фокусник. — Если я объясню секрет фокуса, то вам же станет неинтересно. Я лучше другой фокус покажу… — он профессионально засучил рукава. — Запомните любую карту. Теперь порвите ее…

— Э-э… это мои карты! — испугался дед.

— Не волнуйтесь. Порвите и выбросьте в окно.

Танечка нерешительно разорвала бубнового туза и выбросила его в окно.

— Отлично. Вот ваша карта, — и фокусник вытащил бубнового туза из кармана.

Из крайнего купе раздался смех. Илья Спиридонович заглянул туда. С верхних полок свесились заспанные головы, из тамбура выглянули удивленные курильщики. В купе становилось тесно. Одни пассажиры сидели на корточках, другие подпрыгивали за чужими спинами. Поезд мчался в сумерках, тускло светили лампы под потолком, а в спертом воздухе общего вагона шестерки превращались в тузов, а дамы прятались в чужих карманах. Время, что ли, остановилось или вспять пошло в тринадцатом вагоне «Черноморца» и приоткрыло в крайнем купе форточку в мир детства и иллюзий? Не в свое ли полузабытое детство таращились Илья Спиридонович и сонные головы с верхних полок?

Но вот, как в сказке, появился злой гений и все испортил.

— Это мое место, — сказал он. — Попрошу!

Это вернулся из вагон-ресторана молодой человек с поплавком.

— Фокусы? — спросил он. — Знаю я эти фокусы.

— Но вы не видели! — воскликнул дед, косясь на чемодан.

— Это ничего, что я не видел, — отвечал поплавок, усаживаясь. — Любой образованный человек без труда отгадает ядро всякого фокуса. Конечно, показать я не смогу — я не карточный шулер, чтобы так виртуозно тасовать карты.

— Вы несколько самонадеянны, по-моему, — не выдержал фокусник.

— Да, я самонадеянный! — с удовольствием повторил поплавок. — И не стыжусь этого. Я всегда надеюсь только на самого себя. Если бы вы когда-нибудь задумались над этимологией слова «самонадеянность», — а она, как вы можете убедиться, очень прозрачна, — то вы не употребили бы это слово в том смысле, в котором вы его употребили.

— Виталик, — вдруг, всем на удивление, сказала Танечка, — зачем ты так? Будь с людьми покультурней.

— Но, Татьяна, меня возмущает всякий обман, — ответил ей поплавок. — Я просто хочу доказать…

— Он что, ваш брат? — участливо спросила фигура с верхней полки.

— Муж, — сухо ответила Татьяна. — Но, Виталий, послушай…

— Предлагаю пари! — продолжал Виталий, не слушая. — Если я разгадаю все ваши фокусы, вы поведете нас в ресторан — всё купе.

— Образумься, Виталий! Ты только что из ресторана! На что мы будем жить, пока ты устроишься?

— Идет! — немедленно согласился фокусник. — Только не тянитесь руками к картам и не сбивайте меня замечаниями. Тяните любую карту. Какая это карта?

— Десятка пик.

— Вот видите, вы ошиблись. Это дама червей. Не понимаю, как так можно ошибаться. А десятка пик вот где…

Фокусник сделал несколько пассов и попросил фигуру с верхней полки поискать десятку у себя. Тот, счастливо регоча, нашел ее на полке. Многоголовое купе ехидно глядело на Виталика. Тот подумал и сказал:

— В основе этого фокуса заложены две механистические идеи. Первая: вы искусно подсунули мне карту с секретом и, забирая, поменяли ее масть. В этом секрет карты, она двойная, что ли. Второе: настоящая десятка пик находится в колоде среди других карт, натягивая на ваших пальцах резиночку, как в рогатке. Вы ослабили колоду и выстрелили карту на верхнюю полку.

— Вы наблюдательный, — хмуро похвалил фокусник.

— Наблюдательный? Но вы ничего не сказали о моем умении логически мыслить.

— Умеете, умеете… Задумайте любую карту…

Вскоре фокусник ожесточился. Он сопел, хрустел пальцами, из его рукавов выпадали на пол какие-то посторонние карты, кубики, шарики; он чертыхался, извинялся, показывал фокус сначала, но ничего не мог поделать с Виталиком — тот объяснял любой его фокус.

— Итак… в ресторан? — наконец спросил Виталик. — Или вы еще не все показали?

— В ресторан, в ресторан! — гнусаво запела фигура наверху.

Фокусник предпринял последнюю попытку. Дрожащими пальцами он выдернул из пачки уже зажженную сигарету, хорошенько прожевал ее, съел, а потом достал у Виталика из-за уха.

Даже дед с чемоданом зааплодировал.

— И объяснять неохота, — зевнул Виталик. — Проще некуда.

Все пассажиры сочувственно отводили взгляды от фокусника, только фигура злорадно напевала:

— В ресторан, в ресторан!

— Почему плохие люди никогда не получают по заслугам? — вдруг пробормотал Илья Спиридонович.

Весь сеанс он не выходил из купе, жадно наблюдал за каждым фокусом и болел за человека в сером костюме, который уже не казался ему ревизором. Обознался, бывает. И вот Илью Спиридоновича будто за язык дернули.

— Это вы о ком? Это я «плохие люди»? — прищурился Виталик. За словом в карман он не лез и спуску никому не давал. — Выходит, я, «плохие люди», разоблачаем тут разного рода обманы и фокусы, а вы, «хорошие люди», развесили уши, оскорбляете пассажиров и не выполняете своих служебных обязанностей…

— Это чего я не выполняю? — обиделся Илья Спиридонович.

— Чай пора разносить.

— Ну нет! — вскипел Илья Спиридонович. — Чаю я тебе не принесу, в общем вагоне чай не положен. Вот ему принесу два стакана, а тебе — нет.

И ушел наливать чай фокуснику.

В это время дед с чемоданом забыл про свой чемодан и вступился за проводника:

— Ты почему оскорбляешь пожилого человека? — гневно спросил дед и… нарвался на такой фокус, что потом всю дорогу молчал.

— О! Соломенная шляпка! — сказал Виталик. — Ваша очередь подошла… Что это у вас в чемодане? Золотишко? Нет, не золотишко… но я сейчас угадаю. Тарань! Тарань везете в Киев на Сенной базар продавать… нет, не продавать, а спекулировать по три рубля за рыбий хвост. А? Что скажете?

— По два рубля… это все старуха… — прошептал дед, не зная, куда провалиться от стыда.

— Ге-ге-ге! — подобострастно загегекала фигура наверху. — А как вы догадались, что у него в чемодане тарань? Возьмем с собой в ресторан, с пивом попьем!

— А в самом деле, как я догадался? — притворно удивился Виталик и вопросительно посмотрел на фокусника.

Тот пожал плечами.

— Не велик фокус, а вы даже не догадываетесь. Пахнет потому что. Таранью пахнет.

— У меня насморк, — не на шутку разозлился фокусник. — Прежде чем вы за мой счет пойдете в ресторан, я покажу еще один фокус. Последний. Кстати, где это мы стоим?

— Мы едем, — ответил Илья Спиридонович, входя в купе с двумя стаканами чая.

— Вы уверены?

Внезапно все почувствовали, что вагон как-то странно стоит — только что тряслись и ехали, и вдруг тихо стоим… Пассажиры бросились к окнам. Илья Спиридонович побежал в тамбур, открыл тяжелую дверь и выглянул… тринадцатый вагон одиноко стоял в глухой степи, а рядом под насыпью паслась коза, освещенная луной и привязанная к колу. Илья Спиридонович не мог понять, куда подевался «Черноморец».

— Нас отцепили! Мы отстали от поезда! — заголосили пассажиры.

— Вы уверены? — спросил фокусник.

— Мы стоим… или мы едем?

Как в дурном сне, вагон опять поехал. Илья Спиридонович, как дурак, с двумя стаканами чая выглядывал из тамбура, а на него с удивлением смотрела коза.

«Нас опять прицепили, — подумал Илья Спиридонович. — Надо пойти доложить начальнику поезда…»

— Мы едем, едем, — успокаивал всех фокусник.

— Однако не очень приятные фокусы, — сказал кто-то, и пассажиры, поглядывая в окна, разошлись по своим местам. «Черноморец» продолжал свой путь в полном составе.

— Не понимаю… Это вы сделали? — сердито спросил Виталик. — Как вы это сделали?

Фокусник насмешливо улыбался.

Я проиграл, — нетерпеливо признал Виталик, забрал у жены сумку, вытащил кошелек и забросил его фигуре на верхнюю полку. — Здесь на всех хватит. Все идут в ресторан! Все идут, куда хотят! Все! Без нас. Татьяна, тебя это тоже касается, — и он вытолкал всех из купе.

В ресторан, кроме развеселившейся фигуры, никто идти не захотел, все прислушивались к разговору в купе.

— Вы кто? Вы где работаете? — спрашивал Виталик. — Это невозможно… то, что вы сделали.

— Я заведую клубом в деревне Заврань.

— Это не имеет значения! Я, например, физик-теоретик, но что с того? Как вы отцепили и прицепили вагон?

— Не знаю. Не могу объяснить.

— Ох, уж… Вот народ! В науке любой эксперимент должен быть повторен, а у вас «не знаю, не могу объяснить…» Припомните хотя бы свои ощущения, когда вы отцепляли вагон.

— Ну… мне очень хотелось поставить вас на место.

— Поставьте еще раз!

— Уже расхотелось.

— Раньше с вами что-то подобное случалось?

— Нет… не припомню.

— Расхотелось, не припомню… — передразнил Виталик. — Ладно, и без вас обойдусь. Главное, я теперь убедился, что такие фокусы в принципе возможны.

Фокусник насупился и ответил:

— А ты в своей физике далеко пойдешь.

— Обязательно. И начну с того, что теоретически объясню этот ваш феномен с вагоном.

— Шустрый чижик, — сказал фокусник. — А когда начнут шить тебе какую-нибудь лженауку и увольнять по профессиональной непригодности — что тогда запоешь?

— Вот я и гляжу, вас будто пыльным мешком из-за угла прихлопнули. Вы чего-то боитесь? Или кого-то? Выгоняли вас, что ли, по этой самой непригодности?

— Угадал.

— Ну и… — насторожился Виталик. — Расскажите.

— Ладно, расскажу, — неохотно начал фокусник, уставившись на синий поплавок Виталика. — Лет десять назад меня пригласили в цирк для просмотра моих фокусов. Я здорово нервничал. Я был не Кио, конечно… а впрочем… Так вот, меня смотрели директор цирка и еще один тип, который назвался «художественным руководителем». Директор даже слова не вставил, а только кивал. Говорил за него этот руководитель. Человек он был ироничный, вроде тебя. Сначала он осведомился, имею ли я специальное цирковое образование; потом принялся рассуждать о том, что нашему советскому цирку чужды карточные фокусы. От них попахивает пропагандой азартных игр. Он их запрещает. Он хотел бы увидеть фокусы без запаха, яркие и жизнеутверждающие.

Я уныло предложил ему жизнеутверждающий фокус с исчезновениями и клоунадой, но они уже куда-то заспешили, и директор цирка произнес единственную фразу: «Зайдите завтра», — таким тоном, что мне послышалось: «Зайдите вчера».

Назавтра я все же решил зайти. Когда я заявился через главный вход со своим реквизитом, оказалось, что директор и его художественный руководитель срочно уехали в Москву на важное совещание и обо мне не распорядились. Но неотложные дела может решить директорская жена, которая имеет в цирке вес. Мне показали ее издалека, и я вдруг решил схитрить. Я расшаркался, сотворил из воздуха бумажный букет роз и преподнес ей. Потом я нагло стал врать, что вчера мою работу смотрел и одобрил лично ее супруг и так далее. В общем, эта дама была очарована и под свою ответственность разрешила мне вечером выйти на арену.

Я был в восторге — я и сейчас прихожу в восторг, вспоминая тот вечер. Я был как взведенный курок, и все мои фокусы стреляли без промаха. Это редкое состояние. Я хотел бы всю жизнь быть в таком взведенном состоянии. Публика исступленно удивлялась и аплодировала, а директорская жена сидела в первом ряду и млела от счастья, потому что я успевал ей подмигивать. Наконец наступило время жизнеутверждающего фокуса. Оркестр затих, мои подсадные рыжие были уже готовы по моему сигналу заявиться из зала на арену, а я вдруг вспомнил ироничные лица директора и художественного руководителя и подумал:

«Посмотрел бы я на ваши рожи, если бы вы сейчас появились в цирке!» Потом я произнес условную фразу для рыжих: «Прошу двух человек…»

В этот момент они и появились. Директор и художественный руководитель. То ли с неба упали, то ли из-под земли выскочили… не знаю. Они плюхнулись на арену в самом обалдевшем и затрапезном виде: директор цирка — в полосатой пижаме, а худрук — в спортивном костюме. Оба были навеселе, с картами в руках и, как видно, перенеслись в цирк в тот момент, когда худрук оставил директора без трех взяток на девятерной — такие у них были лица. За кулисами весь цирковой персонал подавился от хохота, оркестр что-то наяривал, пока не раздался голос директорской супруги: «Так вот какое у тебя совещание!» И они побежали от нее за кулисы и сорвали гром аплодисментов. А я за кулисы идти побоялся, раскланялся и ушел как пришел — через главный вход. Так что подобные фокусы случались и раньше.

— Вот видите, — кротко сказал Виталик. — Я, кажется, создал для вас творческую обстановку. Попробуйте повторить.

— Какая следующая станция? — спросил фокусник.

— Жмеринка, — ответил Илья Спиридонович. — Через полчаса.

— Ну что ж… хотите научное повторение эксперимента? Сейчас наш вагон очутится в Жмеринке!

Ровно в полночь из здания вокзала в Жмеринке вышел дежурный милиционер и увидел на первом пути одинокий вагон с табличкой «Черноморец» и занавесками с изображением одесского оперного театра. Из вагона выпрыгнул человек с ромбиком на пиджаке, громко, по слогам прочитал вывеску на фасаде вокзала: «Жме-рин-ка!» — выпучил глаза и закричал в глубь вагона:

— Вы научились управлять гравитационными волнами! Я покажу вам свои старые вычисления… Сильнейшим волевым напряжением можно создать вокруг себя изолированное гравитационное поле и этим полем управлять. Совершеннейшая дурость!

За ним из вагона появился человек в сером костюме и самодовольно произнес:

— Подумаешь, я и без всяких вычислений могу этот вагон на Луну забросить!

Затем вышел проводник с фонарем и стал по стойке «смирно» перед этими двумя. В окна выглядывали нервные пассажиры. Они кричали:

— Он нас опять отсоединил! Где наш поезд?

Из здания вокзала выбежал перепуганный дежурный по отправлению. Селектор просипел:

— Откуда на первом пути вагон?! Через три минуты московский скорый!

Милиционер все понял. То есть, он не понял, откуда здесь взялся тринадцатый вагон «Черноморца», когда сам «Черноморец» придет в Жмеринку через полчаса, но он понял, что вагона здесь не должно быть. Он засвистел и побежал к вагону.

— Это ты здесь вагон поставил?! — кричал дежурный на Илью Спиридоновича.

Илья Спиридонович испугался за себя, но еще больше за фокусника и ответил:

— Не могу знать!

— Стрелочник! — вопил селектор. — Где стрелочник?! Дядя Вася, дай маневровый на первый путь!

Илья Спиридонович дернул фокусника за рукав и прошептал:

— Товарищ, дорогой, уберите вагон на запасной путь… во-он туда.

— А ты что, сам не можешь? — обернулся фокусник.

— Я? Нет… — опешил Илья Спиридонович.

— Виноват, — сказал фокусник, отвлекаясь от беседы с Виталиком. — Мы тут, кажется, нарушили расписание.

И вагон очутился на запасном пути.

Когда их вели в привокзальное отделение милиции, Виталик поправлял фокуснику галстук, а тот — Виталику поплавок, и оба ласково произносили приятные на слух слова: «плотность потока», «гравитационная волна» и «очень приятно было познакомиться». За ними валили свидетели — пассажиры. Татьяна объясняла милиционеру, что все это недоразумение, фокусы.

— Так вы говорите, что и на Луну смогли бы слетать? — спрашивал Виталик. — А на Марс?

— Марс не Марс, а в Киев, пожалуй, — отвечал фокусник. — А то всю ночь еще трястись.

— О чем они? — удивился лейтенант в отделении милиции. — Пьяные?

— Трезвые, — ответил постовой. — На них показывают, что они отцепили вагон от «Черноморца».

— Но ведь «Черноморец» еще не прибыл! — удивился лейтенант.

Татьяна хотела что-то объяснить, но Виталик ее перебил:

— Таня, ты еще ничего не знаешь! Мы еще сами ничего не знаем. Мы срочно переносимся в Киев. Ты поезжай, а утром мы тебя на вокзале встретим.

Виталик застыл на мгновение. И вдруг он исчез. Не стало его.

— Что тут происходит? — спросил лейтенант.

Фокусник застыл на мгновение. Потом он тоже исчез. Испарился.

— Куда те двое подевались? — спросил лейтенант.

— Не обращайте внимания, — ответила Татьяна. — Они, кажется, открыли телепортацию… или как там ее..

И снова Илья Спиридонович стоит на перроне в Жмеринке и думает, думает…

— Это общий вагон? — прерывает его думы старуха с узлами.

— Это, это, — отвечает Илья Спиридонович.

— До Фастова к сыну доеду? — спрашивает старуха.

— Доедешь, доедешь.

Старуха входит в вагон и в испуге шарахается назад:

— Какой же это общий?!

— Общий, общий, — успокаивает Илья Спиридонович, ведет старуху в отдельное купе и усаживает на мягкий диван.

Потом он опять выходит на перрон и думает, думает, и не знает, верить тому, что он видел, или все ему почудилось? Ну не может человек силой одной лишь мысли перелетать из Жмеринки в Киев или на Марс. Или расцеплять железнодорожные вагоны — представить невозможно, что эту железную махину из тринадцати вагонов с локомотивом, проплывающую вдоль перрона, можно мысленно разорвать…

— Где уж нам, — шепчет Илья Спиридонович и прыгает на подножку своего общего вагона.

Это самый настоящий общий вагон — таким он подается на посадку, но за минуту до отхода превращается в спальный. Вместо твердых полок появляются диваны, исчезают боковые нары, а купе от коридора отделяют зеркальные бесшумные двери. Пассажиры спят на выглаженных простынях, а не клюют носом всю ночь напролет в тесноте и обиде. После первого испуга они всегда бывают приятно удивлены — Илья Спиридонович любит делать такие сюрпризы, но боится ревизоров и начальника поезда.

Закрыв наружную дверь, Илья Спиридонович входит в свой общий-мягкий вагон и начинает готовить старухе чай.

— Опять лимонов не завезли, — сердится он. Потом закрывает глаза, поднимает руку и делает в воздухе вращательное движение — будто выкручивает лампочку. Наконец он достает оттуда лимон. Откуда — он и сам не знает.

Он кладет ломтик лимона в чай и несет старухе.

— А сколько стоит чай? — пугается старуха.

— Бесплатно, — сердится Илья Спиридонович.

— А меня отсюда не выгонят? — опять пугается старуха.

— Чего ты, бабка, всего боишься? — говорит Илья Спиридонович. — Езжай себе. Сейчас все вагоны такие.

Он возвращается в служебное купе, глядит в окно и думает, думает… вот бы на Марс слетать!

— Где уж нам, — вздыхает Илья Спиридонович.

Борис Штерн

ВРЕМЯ ЕГО УЧЕНИКОВ

Глава 1

Почему Старков так любил осень? Этот промокший насквозь лес, растерявший за лето все привычные свои звуки, кроме сонного шуршания дождя? Эту хлюпающую под ногами кашу, холодную кашицу из мокрой земли и желтых осенних листьев? Это низкое тяжелое небо, нависшее над деревней, как набухший от воды полог походной палатки?

Пушкинская осень — желтое, багряное, синее, буйное и радостное, спелое, налитое… А Старков почему-то любил серый цвет, карандашную штриховку предпочитал акварели и маслу.

Раф спросил его как-то:

— Почему все-таки октябрь?

А тогда еще было самое начало сентября, начало занятий в институте, начало преддипломной практики, которая все откладывалась из-за непонятных капризов Старкова.

— Легче спрятать следы, — ответил Старков, походя отшутился, перевел разговор на какие-то институтские темы, а обычно дотошный Раф не стал допытываться.

В конце концов, каждый имеет право на прихоть. Тем более, что она — эта непонятная старковская прихоть — никак не мешала делу. На эксперимент Старков положил ровно месяц, а срок практики у них — до конца декабря.

— Все успеете, — говорил Старков, — и отчет об эксперименте оформить, и даже диплом написать. Да и чего его писать? Поделим отчет на четыре части — вот вам по дипломной работе каждому. Да еще какой работе, — комиссия рыдать станет…

Он всегда был оптимистом, их Старков, ненавидел нытиков и перестраховщиков, истово верил в успех дела, за которое брался. А разве можно иначе? Тогда и браться не стоит. Так он считал, и так же, в общем, считали его студенты — Олег, Раф и Димка, которые год назад безоговорочно поверили в идею учителя, проверили ее в лесу на Брянщине, снова вернулись сюда, чтобы установить генератор обратного времени в той же лесничьей заброшенной избушке, смонтировать экраны-отражатели временного поля.

Прошлогодний эксперимент считали неудачным. Поле нащупали, стабилизировали его в километровой зоне экранов, и давно ушедшее время сорок второго военного года возникло в реальном и прочном времени нынешнего дня, их дня — дня веселых и беззаботных студентов семидесятых годов, дня ученого Старкова, лишь твердой памятью своей возвращавшегося в тяжкие дни партизанского комиссара Старкова. Именно здесь, на Брянщине, в партизанском отряде, начинал он свой долгий путь в науку, еще не зная, не ведая, что замкнется этот путь кольцом, вернется к началу — в тот самый сорок второй год, когда постигал он азы великой науки — суворовской «науки побеждать», науки не сдаваться, не отступать перед трудностями.

Стабилизированное поле казалось неуправляемым, и взвод фашистских карателей прожил два с лишним часа в чужом для них времени, до которого на самом деле многие из них не дожили, не дошли, сраженные пулями партизан, быть может, пулями, выпущенными из автомата самим же комиссаром Старковым. Он твердо усвоил свою науку: не отступил, не сдался. Да и ребята его не подвели тогда. Каратели так и не вышли из леса, вернулись в свое время, а Старков со студентами вновь взялся за расчеты, перестроил генератор, провел серию опытов в институтской лаборатории, дождался любимого своего октября, чтобы повторить эксперимент «в лесу прифронтовом», но повторить его на совсем новой основе.

Сейчас они сидели в жарко натопленной избушке — все четверо да еще председатель колхоза, который командовал тем отрядом, где служил комиссар Старков, — сидели вокруг плохо оструганного стола, крытого старенькой клеенкой, а в мутное квадратное оконце бился холодный октябрьский дождь — уже постоянный спутник их не шибко веселых прогулок по Времени.

— Не нравится мне все это, — хмуро сказал председатель, разглядывая полустершийся узор на клеенке.

— Что именно? — спросил Старков.

— Да игры ваши со временем. Прошлый раз себя чуть-чуть не угробили, и деревне опасность была. А сейчас что будет?

Старков не знал, что будет сейчас. То есть о самом эксперименте он знал все, а вот о поведении его участников, которое не предугадать… Он посмотрел на студентов. Раф уставился в окно, что-то высматривал за мутным стеклом, залитым водяными потеками, усиленно делал вид, что разговор его не касается, не прислушивается он к нему. Димка внимательно изучал плакат на стене, подаренный колхозным киномехаником. На плакате вовсю грустила большеглазая дива, летели желтые осенние листья, прямыми пунктирными линиями был нарисован дождь — ничуть не похожий на тот, настоящий, за окном. И только Олег в упор глядел на Старкова, улыбался, ждал ответа, а может, и знал его, да только не хотел помогать шефу: кому вопросик подкинули, тот и выкручиваться должен, а мы послушаем, поучимся уму-разуму у старших товарищей.

«Хороши помощнички, — обозлился Старков, — ждете от меня дипломатических уверток, говоря по-простому — вранья. Черта с два! Не дождетесь!..»

Правда всегда убедительней любого вымысла, считал он. Да и зачем обманывать председателя, пользоваться его, мягко говоря, небогатыми знаниями современной физики? За три с лишним года войны Старков прочно поверил в интуицию своего командира отряда, ставшего теперь председателем колхоза в Брянской области, в его «легкую руку» поверил, в его редкое умение почти точно угадывать зыбкий процент риска в любом важном деле. А дела у партизан были тяжкие, не чета нынешнему, все-таки — экспериментальному.

— Что будет? — раздумчиво протянул он. — Всякое может случиться, Петрович. Но одно скажу точно: никакой опасности для деревни не жди. — И, уже увлекаясь, как обычно, когда речь заходила о его теории, продолжил: — В прошлый раз мы воссоздали в зоне экранов сорок второй год. Сейчас мы поступим иначе. Временное поле перенесет на тридцать с лишним лет назад наше время, наш день. В прошлый раз мы не сумели справиться с полем, даже не ведали, что может статься, если просто вырубить генератор. Сегодня мы сможем точно контролировать время переноса, при малейшей опасности отключить установку, прекратить опыт. В прошлый раз мы контролировали экраны-отражатели по кругу с центром в точке действия генератора. Нынче мы выставили экраны по лучам-радиусам сектора, расходящимся от той же точки. Что это даст? Прежде всего, мы не ограничиваем себя хотя бы по одной координате. За пределами линии экранов поле не действует. Но по оси сектора мы растягиваем его действие на многие километры, а практически — бесконечно. Понял?

Председатель усмехнулся:

— Я за этот год, что вы в институте химичили, за физику взялся. Кое-что из институтского курса вспомнил, кое-что новенькое подчитал. — И, заметив иронический взгляд Рафа, который оторвался от своего окна, соизволив-таки обнаружить интерес к беседе, сказал сердито: — А ты не ехидничай, студент. Я не к защите диссертации готовился, а к разговору с комиссаром. — Он так и называл Старкова — комиссаром, по старой памяти. — Чтобы не сидеть дурак дураком. Короче говоря, переиграли вы суть опыта: не они к нам, а мы к ним. Так?

— Так, — подтвердил Старков.

— Я тут вчера походил по вашим владениям, на экраны поглядел… Скажи, комиссар, ты их специально на северо-восток ориентировал?

Старков только руками развел: дотошен «батя», поймал комиссара на хитрости.

— Специально, Петрович.

— А кто пойдет?

Вот он — вопрос, которого ждал Старков, ждал и боялся, потому что так и не нашел на него однозначного ответа.

— Не знаю, — честно сказал он. — Давайте решать вместе.

Тут уж Олег не выдержал своего великолепного молчания, взмолился:

— Ой, да не разводите вы здесь «парижских тайн». Что вы там придумали, профессор, выкладывайте.

— Дай-ка я скажу, — вмешался председатель, а Старков кивнул согласно: выкладывай, Петрович, раз аудитория просит.

И только подумал про себя, что обидится на него аудитория, что скрыл он от них свой тайный умысел, дотянул до последнего дня. А почему скрыл? Может быть, потому, что военная память, память о тяжелом сорок втором принадлежала только ему и не хотел он делиться ею с мальчишками пятидесятых годов, боялся, что упрекнут они его в сугубо личном подходе к цели эксперимента? Может быть, и так. Оттого и время выбрал осеннее, и избушку эту лесную. А ведь подход-то не совсем личный, связан он прежде всего с ним самим, с бывшим партизанским комиссаром Старковым и касается лично его, пожалуй, больше, чем кого-либо из присутствующих, ох как касается! Если только прав он в этом втором эксперименте.

— Вы знаете, — говорил председатель, — что в сорок втором году в этих местах действовал наш партизанский отряд. В селе, где сейчас мой колхоз, была базовая явка отряда. Обратили внимание небось: ни одного старого дома в деревне нет, все заново отстроены? Не мудрено: когда каратели совершили набег на нее, они все пожгли, ничего не оставили. Хорошо еще, успели нас свои люди предупредить, жителей мы к себе забрали.

— Всех? — спросил Димка.

Председатель нахмурился:

— Не всех, к сожалению… — Обернулся к Старкову: — Помнишь Стаса Котенко? — И объяснил ребятам: — Старостой он в деревне был. Вроде бы фашистский ставленник, а на деле — наш колхозник, коммунист, невероятной отваги человек. Мы ему тогда твердили: уходи, Стас, все равно деревня «засвечена». А он: погодим маленько, может, и выкрутимся. Мол, я у гитлеровцев на хорошем счету, кое-какая вера ко мне у них есть. Вот и погодил…

— Убили? — подался вперед Димка.

— Повесили. Как раз в октябре сорок второго. Его и еще пятерых.

— А вы куда смотрели? — Голос Димки даже сорвался от возмущения.

Председатель покачал головой:

— Не горячись, парень. Мы не смотрели, мы дрались. Да только мало нас было в то время. Основные силы отряда ушли в район Черноборья на соединение с отрядом Панкратова. А здесь остался обоз и взвод охранения — двадцать девять бойцов во главе вон с ним. — Он кивнул на Старкова, помолчал немного, покусал губы — разволновался, вспоминая. — Обоз они потом привели в Черноборье. Да только вместо двадцати девяти бойцов пришли одиннадцать. А пятерых привезли — раненых. Комиссара даже хотели на Большую землю отправить: легкое ему прострелили да две пули из «шмайссера» в ноге застряли. Только разве его отправишь? Уперся — и ни в какую. Залатали потом, нашелся умелец. Не свербит к непогоде?

Старков потер ладонью грудь, улыбнулся:

— Все пули мимо нас, батя.

— Стало быть, не все. Не спасла тебя твоя поговорочка.

— Да разве это пули? Так, пчелки… Жив я, батя, и жить до-олго собираюсь.

— А сперва посмотреть хочешь на себя молодого?

Старков посерьезнел, сел прямо, руки на стол положил — так он лекции в институте начинал читать: минут пять выдержит, посидит смирно, голос ровный-ровный — не повысит, а потом забывает о роли мудрого педагога, вскакивает, ерошит волосы, носится у доски — мальчишка мальчишкой.

— Нет, Петрович, не хочу, — тихо сказал он. — Не имею права.

— Парадокс времени? — усмехнулся председатель. — Слышал, как же.

— Не того парадокса я боюсь, Петрович… Я себя самого боюсь, сегодняшнего, умного да опытного. Физика Старкова боюсь, кто наверняка не даст комиссару Старкову сделать те ошибки, что были сделаны.

— А почему бы не поправить комиссара? Хотя нет, — председатель вспомнил прочитанное за зиму, — не имеешь права: изменяя прошлое, невольно изменишь будущее.

— Не то, Петрович, недопонял ты, или я не объяснил тебе суть опыта. Мы не путешествуем в прошлое, в то прошлое, которое было у нас. Мы вроде бы создаем его точную модель, копию, матрицу. Не знаю, как это получается, но наш опыт никак не влияет на реальную жизнь. Мы в институте в испытательной камере делали, например, такую штуку. Сажали в камеру белую мышь, фиксировали ее там на определенный отрезок времени, а через сутки восстанавливали в камере этот отрезок, умерщвляли ее, возвращались в свое время — а она жива-живехонька.

— Может, не ту мышь убивали?

— Другой в камере не было. Этот эффект мы проверили сотни раз, он неизменен. Поэтому и предположили, что наша установка дает возможность вернуть не само время, а какую-то его вариацию, точную вариацию. И реальную до мелочей: мышь-то все-таки в нашем опыте погибала.

— А если не мышь? Если человек?

— Это все-таки не наше время, Петрович, вернее, не наша линия времени. Хочешь узнать, что будет, если я вернусь в сорок второй год и, скажем, убью самого себя — молодого?

— Допустим.

— И допускать нечего. Ничего не будет. Сегодняшняя мышь, то есть физик Старков, останется невредимой. Но ты верно заметил о моем путешествии: не имею права. Морального права не имею. Права помешать моему аналогу самостоятельно выбирать дорогу жизни. А скорее, просто боюсь этой встречи…

Председатель растерянно смотрел на Старкова. Видно, не хватало ему знаний по физике, полученных из тех пяти — шести книг, что одолел он за зиму, не мог он представить себе другого времени.

— Где же она будет, встреча эта?

— Не будет ее. А если б и была, то где-то в иной плоскости, где есть свой Старков, свой лес, свой отряд.

— Второй Старков?

— А может, десятый. Двадцатый. Сотый. Кто знает — сколько их, этих плоскостей времени, линий, как мы их у себя называем?

— И везде одно и то же? Везде война, везде бой, везде повешенный карателями Стас?..

— Не знаю. Вот ребята вернутся — расскажут…

Слово сказано: «Ребята вернутся». Все давно решил Старков: и что именно он останется вести поле, и что именно студенты пойдут в прошлое, в его прошлое. Давно решил, да только не хотел сознаваться в том, потому что жила где-то в глубине души тщетная надежда оправдать для себя свое путешествие в сорок второй год.

Но кем он придет к тому Старкову? Старковым нынешним, «остепененным» ученым с громким именем, с прекрасным и светлым вариантом возможного будущего? Не имеет он на то права, не должен отнимать у молодого комиссара жизненной необходимости пройти свой путь — по ухабам, по рытвинам, но свой, не навязанный кем-то, не подсказанный. Или явиться к нему сторонним советчиком, разумным покровителем и помощником, потому что не сможет нынешний Старков остаться лишь наблюдателем — равнодушным и хладнокровным. Пустая затея. Слишком хорошо он себя знает: и себя сегодняшнего, и себя молодого. Один не устоит, вмешается в жизнь другого, а другой не примет вмешательства, по молодой горячности еще и «шлепнет» физика. Хочется умереть, Старков?

Да не в том дело, господи! Жить хочется, но жить — «как на роду написано», так, кажется, в старину говорилось. А встреча двух Старковых напрочь перевернет «написанное на роду» и одному, и второму.

А если все-таки затаиться, ничем не выдать себя, просто быть, просто увидеть, просто почувствовать, не вмешиваться ни во что? Сможешь, Старков? Нет, наверное, не умел он существовать в раковине, даже если эта раковина сделана из самых высоких и гуманных побуждений.

Значит, вывод один: пойдут ребята. Но все ли? Они ведь еще толком не знают, куда пойдут.

— В семи — восьми километрах точно на северо-восток находилась основная база партизанского отряда вплоть до его соединения с панкратовцами. — Старков снова выпрямился, положил руки перед собой, говорил сухо, чуть монотонно — читал лекцию. — Двадцать шестого октября, как вам уже сказал командир отряда, основные силы ушли в Черноборье, где Панкратов готовил крупную операцию. Таков был приказ с Большой земли. В районе деревни остался обоз и двадцать восемь бойцов с командиром. Предполагалось, что — по выполнении панкратовской операции — отряд вернется к старому месту базировки, потому что партизаны не хотели терять контроль над этим районом, где тем более сохранялась явочная деревня под нашим наблюдением. Мы знали, что в деревню будут отправлены каратели, но считали, что их силы не превысят одного взвода. Однако у гитлеровцев, как оказалось, были сведения о местоположении отряда, и к деревне была выслана мотострелковая рота, усиленная взводом пулеметчиков. Бой, как вы понимаете, был неравным. Может быть, его вообще не следовало принимать…

— Ты что, Старков. — Председатель удивленно смотрел на него. — Как это не следовало? Ведь в деревне оставались наши? Что ж, бросить их, по-твоему, следовало, а?

— Мы им ничем не помогли, батя, — тихо сказал Старков, махнул рукой, резко поднялся, отбросив ногой табурет, зашагал по тесной комнатке — три шага от стены к стене. — Что было, то было, нечего ворошить. Давайте решим, кто пойдет на искомую линию Времени. Ну, я слушаю. — Он обвел взглядом сидящих за столом.

Олег опять улыбнулся — широко и беззаботно:

— Я пойду, шеф.

— И я, — откликнулся Димка.

Раф аккуратно поправил очки, спросил вежливо:

— Вы справитесь с установкой в одиночестве?

Председатель неожиданно расхохотался:

— Ну орлы! Ну герои! Все, видишь ли, пойдут… А знаете ли вы, соколики, на что рветесь? Там страшно. Там стреляют.

Раф удивленно взглянул на него:

— Мы не вчера из детского сада, уважаемый товарищ председатель. Не надо нас пугать.

— Да чего болтать. — Олег тоже поднялся, подошел к Старкову, встал рядом, обнял его за плечи. — Если вы не против, шеф, все и пойдем. Гоните инструкции.

Старков, честно говоря, и не ждал, что кто-то из них сдрейфит, откажется идти. Хотя предлог и был — первый сорт: Старкову одному придется трудновато, установку должны обслуживать как минимум двое. Но он не решился напомнить об этом ребятам. В конце концов, сам справится, не впервой.

И тут подал голос председатель:

— А не тряхнуть ли и мне стариной, а, комиссар?

— Ну уж нет, — сердито сказал Старков. — Будешь мне помогать.

— Да я не умею, — взмолился председатель.

— Научу. — И не сдержался, добавил ехидно: — Ты ж у нас физику решил изучать. Пользуйся случаем, пополняй знания.

Глава 2

Эксперимент назначили на утро следующего дня. К выходу во Время готовились прочно и основательно. Председатель принес из дому старенькую, стертую на сгибах карту-двухверстку, разложил на клеенке, вооружился линейкой и карандашом.

— Запоминайте маршрут, — сказал он, — карту с собой брать не будете.

— Это почему? — удивился Димка.

Начитанный парень Раф, большой знаток детективно-приключенческого жанра, покровительственно похлопал его по плечу:

— Когда мы попадем к партизанам, нас, вероятнее всего, обыщут и найдут карту.

— Ну и что?

— Темный ты человек, Димка. Никакого понятия о конспирации. Ну посуди сам: откуда у обыкновенных мальчишек может быть точная карта местности?

— Да еще выпущенная в сорок девятом году, — вставил Олег, внимательно следивший за чертежными манипуляциями председателя. Тот ориентировал карту по компасной стрелке, отметил точкой избушку лесника, высчитал азимут, прочертил по линейке красную линию маршрута.

— Верно, — сообразил Димка. — Четыре года, как война кончилась.

— Не только в том дело, — терпеливо объяснял Раф. — Да будь она датирована тридцать девятым годом, все равно ее нельзя брать. Кто нас мог снабдить картой? Партизаны? Значит, необходимо знать все о партизанском движении в здешних местах. Вряд ли наш уважаемый профессор был менее дотошным в то время. Он мгновенно поймает нас на неточности или, что хуже, на незнании обстановки и преспокойно поставит к стенке.

Старков подумал, что Раф вряд ли преувеличивает. Комиссар Старков не стал бы церемониться с подозрительными типами, даже перепроверять их не стал бы: времени не было, фашисты вот-вот подойдут, бой впереди, некогда разбираться. Ну не к стенке, это уж слишком. А вот повязать голубчиков накрепко, кляп — в рот, сунуть в одну из обозных телег под солому — вполне реально. А эта реальность лишит участников эксперимента свободы действий — и в буквальном смысле, и в переносном.

— Легенда вам нужна, — сказал он, а Раф немедленно откликнулся:

— И не просто достоверная, а вызывающая минимум контрвопросов. Подумайте, профессор, вспомните ваше партизанское прошлое. Кем бы мы могли к вам явиться?

«Допустим, в расчете времени мы не ошиблись, — думал Старков. — Допустим, отряд уже ушел в Черноборье. Нас — двадцать девять. С нами — десять телег обоза, десять лошадей и, если мне память не изменяет, жеребенок. Допустим, мы еще не знаем, что каратели придут именно сегодня. И сколько их будет — не знаем. Но то, что их следует ждать, известно доподлинно. И мы их ждем: для того и остались. И вот появляются трое парней… Откуда?»

— А может, не стоит им идти в отряд? — подал голос председатель. — Может, затаятся они где-нибудь, посмотрят, послушают и — назад? Ведь ты же их со своей дурацкой подозрительностью сразу за провокаторов примешь.

— Это ты сегодня мою подозрительность называешь дурацкой, — усмехнулся Старков. — А тогда она тебе совсем не мешала.

— Так то тогда… — туманно протянул председатель.

Олег оторвался от карты, на которой красной нитью протянулся семикилометровый путь от избушки до предполагаемой базы отряда, вмешался в разговор:

— Не подозрительность дурацкая, а, простите, весь ваш спор. Я, например, не собираюсь отсиживаться в кустах. Предлагаю версию. Мы пришли издеревни Ивановки, которая в сентябре сорок второго была полностью сожжена гитлеровцами.

— Где это — Ивановка? — спросил Димка.

— В семидесяти километрах южнее. Теперь там колхоз имени Якова Лескова.

— Нам за двадцать, — сказал Раф. — Резонный вопрос: почему мы не в армии?

— Потому что мы — партизаны из отряда Лескова.

— А на кой черт мы явились сюда?

— Отряд Якова Лескова, базировавшийся около Ивановки, в том же сентябре был полностью уничтожен фашистами. У Лескова было всего пятьдесят четыре бойца, из которых тридцать шесть — костяк отряда — не сумевшие выйти из окружения солдаты пехотного полка. Остальные — колхозники из Ивановки. Отряд просуществовал всего три месяца, не успел выйти на соединение ни с одним крупным партизанским подразделением, был выдан фашистам предателем и разбит наголову в бою под Ивановкой двадцать первого сентября. Яков Лесков — капитан Красной Армии — посмертно награжден орденом Отечественной войны, его именем назван колхоз. — Он повернулся к Старкову. — Вы должны были знать о его существовании, но никого из людей Лескова никогда не видели. Точно?

— Точно, — сказал Старков. — Мы знали о них.

Он с удивлением смотрел на Олега. Откуда тот узнал о существовании отряда, о деревне Ивановке, о которой даже многие местные колхозники не слышали: она расположена на территории другого района.

— Откуда сведения? — Раф опередил его вопрос.

— Всяким прогрессом движут интуиция и интерес. — Олег явно упивался неожиданной для друзей ролью знатока военной истории, умной ролью, думал Старков, очень уместной и вызывающей уважение. — Две недели назад, как вы помните, я мотался в город за конденсаторами. Конденсаторы я не достал, но зато полдня просидел в краеведческом музее и теперь кумекаю в партизанском движении в районе не хуже Петровича или шефа. Тогда у меня и сложилась модель легенды, с которой мы пойдем в прошлое.

— Погоди-погоди, — прервал его Старков, — а откуда ты знал мой план? То, что вы пойдете именно в наш отряд и, кстати, в эти же дни? Я, каюсь, ничего вам не говорил…

— Впрямую — не говорили. Но примерная дата выхода была известна. О существовании вашего отряда мы еще в прошлом году узнали. Петрович не раз рассказывал о нем. Из того, куда мы ориентируем экраны-отражатели, тоже вывод сам собой напрашивается. Идти без легенды, без точного знания обстановки — пустой номер, не на прогулку собираемся. Вот я и решил все продумать заранее. А то на охоту ехать — собак кормить… — Все это он произнес с этакой ленцой в голосе: мол, что поделаешь, приходится объяснять очевидное, предельно ясное, если сами не разбираются.

Он подвинул табурет к стене, прислонился к плакату с грустящей девицей, оглядел слушателей: ну, что еще непонятно?

— А парень-то — хват, — с восхищением протянул председатель.

— Хват — не то слово, — сказал Старков.

Ему казалось, что он распрекрасно знает своих студентов, их непростые характеры, их привычки, их интересы. С известной самоуверенностью он даже пытался прогнозировать поведение каждого в ситуациях, которые сам же устраивал им — в институтской лаборатории, на экзамене, даже в домашней обстановке. И почти никогда не ошибался в прогнозах, может — самую малость, какую и в расчет принимать не стоит. Выходит, обманывал ты сам себя, комиссар, спешил с выводами. Раф, мол, умница, теоретик с хорошим будущим, спокойный, даже несколько медлительный, рассудок у него преобладает над чувствами. Димка — погорячее, вспыльчивый, неусидчивый, легко увлекающийся и легко меняющий свои увлечения. А Олег… Олег посложнее, это и прошлогодняя проверка боем показала отлично. Его поступки труднее предугадать, и все-таки ты пытался это делать, и вроде бы получалось. Но получалось-то в простых случаях, не требующих, выражаясь языком математики, дополнительных вводных — на том же экзамене или в лаборатории. Придумал ты себе схемы, Старков, и хочешь втиснуть в их тесные каркасы живые и совсем не стандартные характеры. Опять-таки возвращаясь к математическим терминам: характеры, не поддающиеся алгоритмированию. Да и разве возможно построить модель человеческого характера, даже самого бесхитростного? Нет, конечно! Всегда она будет беднее и однозначнее живого аналога. Плохой из тебя комиссар, Старков, просто никудышный. Самоуверен ты и толстокож. А может, на пенсию тебе пора, на покой, цветочки на даче разводить, а с людьми только за обеденным столом встречаться, где застольные условности вполне позволяют несложный прогноз несложного поведения соседей?

— А может, мне на пенсию пора? — Старков и не заметил, как спросил это вслух.

Олег засмеялся:

— Время жить и время самобичеваться. У нас сейчас время жить, профессор, а самобичеваться потом будем, если причины найдутся. Пока их нет и не предвидится. Все хорошо, прекрасная маркиза. Давайте-ка лучше разберемся в нашей легенде. Я спрашиваю, вы отвечаете, все хором и каждый соло. Идет?

— Идет, — хором откликнулись Раф и Димка. Они охотно приняли игру, предложенную Олегом, ничуть пока не сомневаясь в том, что это все же игра.

И трудно было упрекнуть их в легкомыслии, потому что не могли, не умели они представить себе жестокую реальность, в которую их поведет эксперимент. В конце концов, это — та же лаборатория, та же испытательная камера, но перенесенная в осенний холодный лес, бесконечно раздвинувшая свои прозрачные стенки. И они — хозяева положения, экспериментаторы, а белая мышь в камере по-прежнему жива и здорова и лопает крошки хлеба с ладони. И все хорошо, прекрасная маркиза, все расчудесно.

— У меня сомнение, — сказал Олег. — Кем лучше быть: коренными жителями Ивановки или окруженцами?

— Лучше окруженцами, — сказал Димка. — Кто-то из отряда Петровича мог бывать в Ивановке, знать ее жителей.

— Согласен. Значит, все мы — москвичи, московские студенты, ушедшие в действующую армию и ставшие впоследствии бойцами отряда Лескова. Подробностей об отряде никто у Старкова не знал, так что здесь мы можем дать волю фантазии — в умеренных пределах, конечно.

— Если станут спрашивать, — добавил Димка.

Председатель хмыкнул, взглянул на Старкова, а тот ответил незамедлительно:

— Станут, станут. Или вы меня не знаете?

Они его знали отлично. И, что хуже, он сам себя знал, и характер свой дотошный и подозрительный и неумение отвлечься от главного дела, вдумчиво разобраться в том, что именно отвлекло. А главным делом для него тогда была деревня. И каратели, которых ждали со дня на день. И обоз, который необходимо сохранить, довести до Черноборья. А трое сомнительного вида партизан-лесковцев, трое сопляков, так не вовремя подвернувшихся на пути, — как раз отвлекающий момент. И может, не разбираться в нем, не взвешивать их показания на аптекарских весах? Сгодятся и хозяйственные, где увесистая гиря замечательной комиссарской бдительности все перевесит.

…Ах, Старков, Старков, куда ты посылаешь своих ребят, не обученных лгать хитро и правдиво, даже когда речь пойдет об их собственной жизни? Не знают они ей цену, не лежали они часами в засадах, не ждали ежеминутно выстрелов в спину, не знали, что лес этот, тусклый осенний лес, чертовски опасен — и для врагов, и для своих. Они пойдут по нему, как ходили всегда — легко и беззаботно, не ожидая ни взрыва мины на тропе, ни внезапной автоматной очереди из мокрых кустов орешника, ни даже окрика: «Стой!», когда надо именно стать, и поднять руки, если в упор на тебя смотрит черное дуло «шмайссера», и говорить что-то, и ждать момента, чтобы выбить этот «шмайссер» из рук врага, успеть поймать его на лету, бросить на землю тренированное страхом и мужеством тело и стрелять, стрелять. Впрочем, это они умеют, особенно Олег…

— Мы вас знаем, — сказал Олег, — и сделаем небольшую скидку на ваш нераздумывающий комиссарский возраст. Не беспокойтесь, комиссар, все пули мимо нас.

Если бы так! Если бы верна была глупая старковская поговорочка…

— Ладно, — решил он, — бог не выдаст, как говорится. Давайте отрабатывать подробности.

Пока Старков «гонял» Олега и Рафа по карте, заставлял их по многу раз мысленно проходить завтрашним маршрутом, рассказывал о возможных партизанских постах и дозорах, описывал бойцов, которые остались тогда с ним, председатель с Димкой отправились в деревню за экипировкой. Они вернулись часа через два, нагруженные потрепанными телогрейками, стоптанными кирзовыми сапогами и прочими принадлежностями возможного партизанского туалета. Решили, что Димкина выцветшая ковбойка в дело сгодится, как и грубошерстный свитер Рафа, а Олегу председатель выдал собственную гимнастерку, штопаную-перештопаную, с темными следами споротых погон.

Олег осмотрел ее и отложил в сторону.

— В чем дело? — обиделся председатель. — Не понравилась?

— Не годится, — отрезал Олег. — Какие, к черту, погоны в сорок втором году?

— Ах, беда какая! — перепугался председатель. — Старый дурак. Ну а ты, паренек, прирожденный разведчик.

Что ж, начало хорошее, думал Старков. Олег внимателен и собран, вкус предстоящего приключения не заглушает в нем осторожности. Заметил следы погон, знает, что в сорок втором офицерские знаки различия носились в петлицах.

— Тогда хоть рубаху возьми. — Председатель рылся в куче добра, собранного в его доме и в доме соседа. — Хорошая рубаха, неподозрительная.

Полосатую темно-синюю рубаху Олег одобрил, как одобрил и старые диагоналевые брюки, и солдатские галифе, и невесть как сохранившуюся довоенную кепочку с пуговицей на макушке. Вооружившись бритвой, оглядел всю одежду, спорол фабричные метки, отодрал у сапог куски подкладки, на которой обнаружились чернильные артикулы, отругал председателя за то, что притащил новую простыню — на портянки.

— Мы же не одни сутки в пути. Откуда у нас портянки девственной чистоты? В своих пойдем.

Он только ненадолго забыл о своей серьезности, когда началась примерка обмундирования, хохотал вместе с ребятами над длинным очкариком Рафом, у которого председателевы брюки мешком висели на тощем заду, потом отобрал у него кожаный ремешок, сходил в подсобку, вынес оттуда моток веревки, отрезал на глаз кусок.

— Веревочкой подпояшешься. Так похоже будет: свои порты не сохранил, пока из окружения шли, а эти в деревне достал — уж какие были.

Старков вспоминал своих бойцов, думал, что Олег подсознательно держится верной линии. В самом деле, какую одежду они носили в те годы? Своя рвалась и снашивалась, а магазины — увы! — не работали, вот и перебивались чем попало, даже — чего греха таить — с мертвых снимали. Он смотрел на студентов: в общем, ничем особенным они не отличались от тогдашних своих ровесников. Разве что волосы подлиннее — так ведь лес это, ни парикмахерских тебе, даже бани порой не было. За минувший месяц лица их обветрились, руки огрубели от монтажной работы — ссадины на них взбугрились коричневой коркой.

— О вещмешках подумайте, — напомнил председатель. — Что понесете?

В вещмешки уложили помятые солдатские кружки, откопанные хозяйственным Димкой в председательском сарае, в сундуке, пару обмылков, опасную бритву с обломанной ручкой — одну на троих, каждому — по смене стираных портянок, еще какие-то мелочи, которые могли сохраниться у солдата, крупную соль в тетрадном листке, сахарный песок в чистой тряпице.

— А как быть с документами? — спросил Раф.

И снова Олег опередил ответ Старкова и не ошибся.

— Какие документы? Свой комсомольский билет возьмешь? Когда тебя принимали в комсомол? В шестьдесят восьмом? Нет, старик, документы свои мы зарыли в землю, когда выходили из окружения. Где зарыли — запомнили. А вообще чего мы ждем? Ну-ка, вернитесь, комиссар, в сорок второй год. Перед вами — три подозрительных типа, которые называют себя лесковцами. Допрашивайте.

Старков усмехнулся: стоит попробовать. Он представил себе землянку в один накат, тусклый язычок коптилки, колченогий стол, на котором — почти такая же карта, как здесь. Он сидит на низком топчане, с трудом пытается побороть сонливость: двое суток не спал, вымотался. Перед ним — трое парней в драных ватниках, усталые, осунувшиеся от долгого перехода лица.

— Кто такие? — спросил он и сам удивился и резкому тону своему, и внезапно охрипшему голосу — как после бессонницы и махры-глоткодерки. И председатель взглянул на него с удивлением, будто услышал что-то знакомое, давно забытое, наглухо забитое в черном провале прошлого.

— Солдаты мы, — быстро ответил Олег. — Вас искали, — улыбнулся счастливо, переступил с ноги на ногу — сесть никто не предложил, сказал вроде бы облегченно: — Вот и нашли…

И покатился допрос по накатанным рельсам, и, похоже, не было ошибок в ответах студентов, хотя отвечал чаще Олег, в котором и Раф, и Димка молчаливо признали командира.

— Лады, — сказал наконец Старков, хлопнул ладонями по столу. — Давайте ужинать и спать. Утро вечера не дряннее. Подъем в шесть ноль-ноль. — И к председателю: — Не проспи, Петрович.

Глава 3

Утром Олег отказался завтракать и ребятам запретил.

— Мы в отряд должны оголодавшими прийти. Какая в дороге жратва? Вода да хлеб, если пожалеет кто из деревенских. А то нальют нам в вашем отряде похлебки, а мы морду воротить станем. Куда это годится?

Бриться тоже не стали, оделись тщательно, выстроились позади Старкова, севшего у генератора.

Старков щелкнул тумблером автонастройки поля, стрелка на индикаторе напряженности качнулась и поползла вправо.

— Есть поле, — скучным голосом сказал Раф.

Стрелка прочно встала на красной черте.

— Ну, с богом, как говорится. — Старков встал и повернулся к ребятам: — Как связь?

Олег вытащил из кармана пластмассовую коробочку дублера-индикатора. С его помощью в зоне действия временного поля можно было передать сигнал на пульт. Дежурный — сегодня им оставался Старков — принимал сигнал и вырубал питание. Поле в этом случае исчезало, и участники эксперимента благополучно возвращались в свое время. Олег нажал кнопку на дублере, посмотрел на пульт. Там зажглась красная лампочка: сигнал принят.

— В порядке.

— Вы это… — Председатель почему-то стал заикаться: от волнения, что ли? — Не тащите ее в отряд, коробочку вашу. Схороните где-нибудь, а то найдут…

— Знаем, — отмахнулся Олег, спрятал дублер в карман, вскинул на плечо легонький вещмешок. — Тронулись. — И пошел к двери, не оборачиваясь, ребята за ним, только Раф чуток задержался на пороге, сказал:

— Не волнуйтесь, товарищи. Все будет тип-топ.

Потом, когда они отошли от избушки метров за сто, еще раз оглянулся, увидел: Старков и председатель стояли у открытой двери, смотрели им вслед. Раф помахал рукой на прощанье, вытер лицо рукавом телогрейки, пошлепал вслед за Олегом и Димкой, уже нырнувшими в мокрые заросли орешника. Ему было почему-то жаль Старкова, а почему — не знал. Да и анализировать, копаться в себе, в жалости своей не хотелось. Не до того было. Они шли по лесу, под ногами хлюпала насквозь пропитанная водой земля, осенняя земля сорок второго года. Где-то далеко отсюда шли бои, фашисты вышли к Волге. Окна старого арбатского дома, где с детства жил Раф и где он еще не успел родиться, были заклеены крест-накрест белыми полосками бумаги. Мать Рафа ушла на дежурство в свою больницу. Отец… Где был отец в это время? Наверно, уже под Сталинградом, командовал взводом. Они еще не познакомились с матерью, это произойдет много позже, после победы, когда отец вернется в Москву, снова поступит на третий курс мединститута, откуда он ушел на фронт в июне сорок первого года. И было ему тогда всего двадцать. Господи, да Раф, выходит, старше его!

Раф усмехнулся этой внезапной догадке.

«Кому из нас труднее, отец? Тебе — потому что ты сейчас в самом пекле войны, и впереди у тебя Сталинград и Курская дуга, потом Варшава, а потом Будапешт, и не знаешь ты ничего ни о своем будущем, ни о маме, ни обо мне? Или все-таки мне — потому что это не мое время, я чужой в нем, меня просто-напросто нет на свете? Выходит, не чужой. И это мой лес, и моя война, и я тоже не знаю, что впереди будет…»

Олег, обогнавший их, вдруг остановился, огляделся.

— Километра два осталось. Давайте-ка здесь и сховаем дублер. Место знакомое, приметное. — Он вытащил коробочку, положил ее в заранее приготовленный полиэтиленовый пакет, сел на корточки, начал копать под раздвоенной березой землю подаренной председателем финкой с пестрой наборной рукояткой.

— Не рано ли? — осторожно спросил Раф. — Если что случится, два километра пилить придется.

— А что случится?

— Мало ли… — пожал плечами Раф.

— Вот что, парни… — Олег бережно опустил в ямку пакет с дублером, сгреб на него мокрую землю, набросал листьев, выпрямился, отряхивая руки. — Мы должны вернуться через двенадцать часов. Это максимальный обусловленный срок, когда шеф вырубит поле. Раньше я возвращаться не намерен. Что бы ни случилось. Есть возражения?

У Рафа, пожалуй, были возражения. Он не любил рисковать вслепую, просто не умел, не приходилось ему рисковать в его короткой двадцатидвухлетней жизни. Он готовился стать физиком-теоретиком, да и был им уже — по духу, по призванию, и твердо знал, что всякий эксперимент, тем более опасный, необходимо продумывать до мелочей, предусматривать любые случайности, рассчитывать их и даже планировать наперед. Но то, на что они шли, уже вышло за рамки самого необычного эксперимента. То была жизнь, а жизнь наперед не рассчитаешь. И он не стал возражать Олегу. Сейчас они — партизаны, и впереди — встреча с людьми, которым, может быть, завтра предстоит бой, тяжелый бой, последний. Стыдно знать о том и трусливо держаться за спасительную коробку дублера: вы, мол, сами по себе, а мы ни при чем, у нас другие задачи. Другие? Нет, Раф, не хитри сам с собой: одни у вас задачи, одни цели. Хотя бы на полсуток. Прав Олег.

И Раф сказал:

— Какие могут быть возражения?

И Димка молча кивнул. А Олег улыбнулся широко и радостно, — видно, все-таки ждал возражений! — ухватил друзей в медвежьи объятия, стукнул лбами:

— Молодцы, гаврики. Их там двадцать девять, как шеф рассказывал, да нас трое. Уже тридцать два. И кое-что мы умеем. Так почему бы не использовать это «кое-что»?

Он отпустил ребят и снова пошел вперед, уже осторожнее, посматривая внимательно по сторонам, приглядываясь к каждому дереву, к любому кусту. Сколько раз они здесь ходили? Десятки. И был тот же дождь, и те же продрогшие деревья, и казалось, ничего в мире не изменилось с тех пор, как Старков включил генератор. Раф даже начал подумывать, что не сработало поле, хотя сам многократно проверял настройку, а себе он верил, внимательности своей верил, скрупулезной точности. Но они шли дальше, и ничего не происходило, никто не выскакивал на тропу, не пугал автоматом, не кричал сакраментальное: «Стой! Кто идет?» Раф совсем успокоился, что-то насвистывать стал, но Олег оборвал его:

— Тише! Не дома…

И вовремя.

Они продрались сквозь кусты, в который раз осыпавшие их холодной дождевой водой, выбрались на поляну и замерли. Перед ними стояли три человека — один тоже в телогрейке, в ушанке не по сезону, другой — в выгоревшей плащ-палатке, третий — в шинели со споротыми петлицами. Три автомата наперевес, три черных стальных зрачка. Недружелюбные колючие взгляды.

— Ну-ка, ручки… — Один из людей качнул автоматом, и Олег медленно поднял руки вверх. Раф и Димка сделали то же. — Проверь их, Севка.

Небритый Севка перебросил автомат на спину, бесцеремонно ощупал карманы, провел по груди, по бедрам ладонями, отобрал вещмешки, по очереди развязал их, заглянул в каждый.

— Вроде пустые, — сказал он, по-волжски окая.

— Куда путь держите? — спросил первый, тот, что в плащ-палатке, не отводя, однако, дуло автомата.

— За грибами, — зло сказал Олег. — Погода, понимаешь, грибная.

Севка хлопнул себя по бокам, захохотал тоненько.

— Масляток им захотелось. Есть маслятки. — Вернул автомат на грудь, взял на изготовку. — Только не по вкусу будут, больно горькие масляточки-то.

— Не паясничай, — оборвал его первый. — Возьми их вещмешки. Отведем к комиссару, пусть сам разбирается. Грибники, так вашу… — выругался, сплюнул. — А ну, живей! Рук не опускать.

Партизан в шинели пошел впереди, оглядываясь поминутно, а первый с Севкой шли сзади, подталкивали автоматами в спину, и Раф невольно ускорял шаги, потому что был твердо уверен: эти выстрелят, особенно весельчак Севка, который явно не привык раздумывать, предпочитал действовать с налету и преспокойно расстрелял бы пришельцев, если бы не приказ первого. Раф вспомнил: Старков рассказывал о Севке, называл его лихим и бесшабашным парнем, прекрасным боевиком. Он, кажется, из Брянска, детдомовец. А первый — Торопов, так, помнится? Учитель географии. А третий, в шинели? Кто его знает… Может, его Старков и не называл, не вспомнил.

Так они прошли минут пять — молча, с поднятыми руками. Руки с непривычки затекли, Раф попытался украдкой пошевелить ими, но Севка сильно ткнул его автоматом:

— Не балуй.

— Руки устали, — тихо сказал Раф.

— Отдохнешь еще, коли дадут. Недолго осталось.

Осталось и вправду недолго. На огромной лесной поляне стояли телеги, крытые рваным брезентом, поодаль, привязанные к длинной слеге, прибитой к двум елям, теснились лошади — шесть или восемь, Раф не успел сосчитать. Из землянки навстречу им вышел партизан в матросском бушлате, увидел нежданную процессию, остановился:

— Тю, Севка шпионов поймал.

— Где комиссар? — спросил его Торопов.

— У себя.

Торопов нырнул в низкий вход в землянку, пробыл там с полминуты, выглянул:

— Давай их сюда. Матвей, постой у входа.

Матвей опустил автомат, поднял воротник шинели, спрятал в него лицо. Севка подтолкнул Олега, пробурчал:

— Пошевеливайтесь. Комиссар ждет.

Нагнув головы, они спустились по земляным ступеням в сырой полумрак землянки. Раф остановился у порога, огляделся. Черные бревна стен, низкий потолок, стол, на столе — коптилка, невысокое желтое пламя качнулось в латунном снарядном патроне. За столом на топчане — двое. Раф пригляделся. Один — Торопов. Он снял плащ-палатку, остался в цивильном бобриковом пальто, какое, видно, носил еще до войны. Второй — бородатый, в расстегнутой гимнастерке. Жарко ему, видите ли. Комиссар?

— Кто такие? — хрипло спросил комиссар, и Раф вздрогнул.

Ждал он этого, все знал, и все-таки странно было услышать в холодной, почти нереальной песенной землянке голос Старкова. Значит, это был именно Старков — неузнаваемый, даже не помолодевший, а какой-то иной, незнакомый. Борода его, пожалуй старила, но и изменяла начисто. Если бы не голос, Раф ни за что не узнал бы его.

— Кто такие? — повторил комиссар, и Олег быстро ответил:

— Солдаты мы. Вас искали, — улыбнулся, переступил с ноги на ногу, сказал облегченно: — Вот и нашли…

— Какие солдаты? Откуда?

— Из отряда Якова Лескова. Слыхали?

— О Лескове слыхал. А к нам зачем?

Олег закусил губу.

— Трое нас осталось, — глухо, сквозь зубы.

— Как это?

— Проще некуда. — В голосе Олега была злость: и на комиссара, задававшего неумные и ненужные вопросы, и на судьбу свою, заставившую пережить гибель отряда. — Нет больше Лескова. Убит капитан. И все убиты! — выкрикнул, даже голос сорвался.

— Ну-ну. — Старков стукнул кулаком по столу, патрон подпрыгнул, пламя мигнуло, закачалось. — Без истерик! Что с отрядом?

— Нет отряда. Выдала какая-то сволочь. Четвертого дня нас окружили у Ивановки, караул сняли, брали спящих, как куропаток. Нас-то и было всего ничего: полсотни бойцов. Все полегли. А мы вот живы…

— Та-ак, — протянул Старков. — Жаль Лескова. Да только не надо ему было самодеятельностью заниматься. Соединился бы с нами. Или с Панкратовым. Полсотни бойцов — не сила.

— А что сила? Армия сила? Вам легко говорить, вы небось давно партизаните. А мы с Лесковым из окружения шли — не выбрались. Застряли в Ивановке, колхозники к нам присоединились — так хоть воевать начали, а не драпать. Знаете, что значит для нас — бить врага? Дорвались мы, понимаете? Дождались. Капитан выходил на соединение к вам, да вот не успел. Говорил: еще одна операция — и баста. За три месяца — сколько операций, не сосчитаешь. Аэродромные склады, железнодорожная ветка, четыре взвода карателей. Это как запой…

— Допились…

Олег резко шагнул вперед, схватился за стол, закаменело лицо в свете коптилки, ходили желваки по щекам.

— Слушай, комиссар, или кто ты есть, ты Лескова не суди. Он со своим делом справлялся. Знаешь поговорку: о мертвых или хорошо, или…

— Или. Встань на место! А то тебя Севка пристрелит ненароком. А дело свое Лесков не доделал. На войне погибнуть легче всего. Ты выжить попробуй. Да не на печке схорониться, а на передовой.

— Так нет здесь передовой.

— Есть. Везде, где бой, там и передовая. Ты мне лучше скажи, почему тебя не убили, орел лихой? Сумел выжить?

— Уйти сумел.

— А оружие где потерял?

— Патронов не было. Да и что за оружие — один «шмайссер» на троих. Закопали его по дороге.

— Кто будете?

— Я же говорю: солдаты. Москвичи. Из роты капитана. С самого начала с ним были.

— Москвичи? Студенты или рабочие?

— Студенты. Третий курс физфака.

— Ты смотри: земляки, выходит. А я тоже хотел в МГУ на физфак поступить, да война помешала. Ничего, наверстаю…

Раф смотрел на Старкова и удивлялся: совсем оказывается, молодой парень казался много старше своих лет, и совсем не потому, что борода прибавляла годы. Рассуждал он как взрослый, опытный, много поживший человек. Война его состарила, оборвала юность, заставила стать не по возрасту мудрым. В конце концов, комиссаром его выбрали не за молодость, а скорее вопреки ей. Потому что именно вопреки ей он и повзрослел не по годам. Все они — мальчишки, ушедшие на фронт со школьной скамьи, сразу перескочили из детства в зрелость, не ждали ее, не звали — она сама к ним пришла. И Раф, и Олег, и Димка уже года на два, на три постарше Старкова. Но на сколько лет он обогнал их? Как считать — год войны за три? за пять? Кто из них смог бы стать комиссаром пусть маленького, в тридцать человек, но все же самостоятельного воинского подразделения? Может быть, только Олег…

Раф и не подозревал в Олеге таких способностей. Честное слово, перед комиссаром стоял не студент физфака, а именно партизан, солдат, усталый от долгого бессонного похода в тылу врага, ожесточенный гибелью товарищей, обозленный недоверием партизан. И Рафу вдруг показалось, что Олег не играет роль, а живет в ней: действительно устал он, ожесточен, обозлен. И все эти чувства не поддельны, не придуманы — выношены и пережиты. Хотя, вероятно, это только казалось Рафу. Просто хорошо развитое воображение, прекрасная память, которую принято называть эйдетической, да плюс желание выглядеть достоверно помогали Олегу в его игре. Все-таки в игре. А нынче получается мистика, фантасмагория какая-то, в которую рациональный реалист Раф никак поверить не мог.

— Документы у вас есть? — спросил Старков, размягченный довоенными воспоминаниями, мечтой своей, пока не осуществленной.

Олег зло усмехнулся:

— Может, тебе паспорт показать? У самого-то документы имеются?

— Имеются, — прищурился Старков. Он снова стал комиссаром, бдительным и строгим.

— А у нас нет. Зарыли мы их, когда из окружения топали.

— Говоришь, солдаты вы? Не из саперов ли?

— Пехота.

— А мне показалось — саперы. Землю копать любите. То оружие зароете, то документы.

— Знаешь, комиссар, — Олег даже рукой с досады махнул, и опять запрыгало в патроне пламя, тени на бревнах пошли в пляс, придавая всей сцене некий мистический колорит, так противный Рафу, — если не веришь, прикажи твоему Севке вывести нас под дождик и шлепнуть по очереди. Тем более, что у него такое желание на лице написано.

Старков засмеялся. И Торопов растянул тонкие губы в улыбке. И Севка у стены хохотнул баском. Почему-то смешной сочли они досадливую обреченность Олега.

— Шлепнуть — дело нехитрое, — лениво сказал Старков. — Это успеется. Никуда вы отсюда не денетесь, да и Севка за вами присмотрит. Как, Севка?

— Можно, — подтвердил Севка.

— Вот и присмотри. А там поглядим, что вы за солдаты-партизаны такие… Есть хотите?

Раф вспомнил, что они так и не позавтракали, проглотил слюну, и сделал это достаточно громко, потому что Старков опять засмеялся:

— Разносолов не обещаю, а каши дадим. Отведи-ка их, Севка, к Макарычу. И глаз не спускай.

— Будет сделано, — гаркнул Севка, приказал: — Давай пошевеливайся, гвардия, — впрочем, вполне миролюбиво приказал.

Глава 4

Каша была с дымом, с горьковатым запахом костра, закопченного котелка, обыкновенная солдатская «кирзуха», необычайно вкусная каша. Они сидели на поваленном березовом стволе, обжигались мисками, дули на ложки, уписывали кашу пополам с дождем.

— Хлебца у нас нема, извиняйте, — сказал Макарыч.

Он сидел напротив, на полешке-кругляше, выложил на колени тяжелые руки, склонил по-птичьи голову набок, смотрел жалостливо. Что ему были подозрения комиссара или мрачный взгляд бравого Севки! Он был поваром — по профессии или по партизанской необходимости — и видел перед собой только голодных парней, здоровых ребят, которым не каша нужна, а добрый кус мяса и горбуха с маслом и солью, а ничего такого предложить не мог и мучился оттого.

Городской житель, привередливый гурман Димка в жизни не едал такой странной каши, отвернулся бы от нее в обычное время, брезгливо поморщился бы, а сейчас — ничего, ел — похваливал, поскреб алюминиевой ложкой по миске, спросил вежливо:

— Добавки не найдется?

— Как не найдется, — засуетился Макарыч, вскочил со своего полешка, отобрал миску, скрылся в землянке, вынес оттуда полную. — Кушайте на здоровьечко.

«Хорошо, что не завтракали, — подумал Димка, уплетая добавку, — хоть голодны по-настоящему…»

А что понарошку? Да все вокруг, считал Димка. И лес этот, и землянки — партизанские декорации, и толстый добряк Макарыч, и даже герой-удалец Севка — все виделось элементами какой-то странной, но чертовски интересной игры. И бородач Старков — ждал Димка — сейчас выйдет из своей землянки, отклеит фальшивую бороду, улыбнется знакомо, скажет: «Как я вас разыграл? А вы поверили, остолопы».

Вот он и вправду вышел, не застегнув гимнастерку, лишь набросив на плечи короткую шинель, придерживал ее полы руками. Подошел к студентам. Олег встал, вслед за ним поднялись Раф с Димкой, стояли навытяжку, держали миски у пояса, как кивера гусары.

— Садитесь, — кивнул Старков. — Кто из вас в радио разбирается?

Это тоже было из области игры: вопрос Старкова, который мог с закрытыми глазами починить любой радиоприемник или магнитофон, даже в заводскую схему не заглядывая.

— Все, наверно, — пожал плечами Димка.

— Пойдем со мной. — Он повернулся и пошел к себе, не оборачиваясь, уверенный, что приказ будет выполнен, иначе и думать не стоит.

Димка быстро отдал Макарычу миску с недоеденной кашей, побежал за комиссаром, оглянулся на бегу. Олег смотрел ему вслед, сузил глаза щелками, сжал губы, будто напоминал: не подведи, Дмитрий, не сорвись. Жалел он сейчас, ох как жалел, что не может пойти вместе с Димкой, проконтролировать его действия, а еще лучше — заменить его. Нет, это выглядело бы слишком намеренным, и он остался сидеть на березке, неторопливо зачерпывал кашу, смаковал вроде, на комиссарскую землянку больше и не взглянул.

«Вот и отлично, — с каким-то злорадством подумал Димка. — Тоже командир нашелся. Все сам и сам. А мы — мальчики на подхвате. Фигушки вам…»

На столе рядом с коптилкой стояла маленькая походная радиостанция с гибкой коленчатой антенной, ротная рация, очень похожая на те, что Димка изучал в институтском кабинете радиодела. Только те были поновее, здорово модифицированные, но принцип-то, в общем, не изменился за три десятилетия. А в конструкции хорошему физику грешно не разобраться.

— Что стряслось? — спросил хороший физик Димка.

— Трещит, — как-то виновато сказал Старков, и опять Димка поймал себя на мысли, что притворяется он умело, правдиво, даже талантливо, но притворяется — он, Старков, для которого такую рацию починить ничего не стоит, раз плюнуть. Но нет, не притворялся комиссар: пока не умел он чинить рации. Все это придет потом, позже, а сейчас Димка знал в тысячу раз больше него.

— Ножичек дайте, — сказал он и тут же мысленно похвалил себя, что не отвертку попросил — ножичек. Действительно, откуда в лесу отвертке взяться? Да и забыл Димка, прочно забыл о ее существовании за полтора года войны, службы в пехоте, боев в партизанском отряде, где именно нож стал для него главным и порой единственным техническим инструментом.

Он взял протянутый Старковым складной нож, быстро отвернул заднюю крышку. Так и есть: примитив, ламповая схема на уровне средневековья. А пыли-то, пыли!

— Без пылесоса не обойтись, — машинально произнес он и ужаснулся, сообразив: Старков еще не мог знать, что такое пылесос. Или знал? Разве упомнишь, когда у нас появились всякие там «Ракеты» и «Вихри»… Поднял веки, внезапно отяжелевшие, глянул на комиссара, тот улыбался.

— Хорошая, должно быть, штука. Пы-ле-сос, — смакуя слово, по слогам произнес он. — Кончится война, наладим производство, будет тогда чем радиоприемники чистить.

Эта нехитрая шутка почему-то развеселила Димку, он засмеялся, уткнув нос в несвежие внутренности рации, подумал, что далеко еще, ох далеко юному комиссару Старкову до мудрого и остроумного профессора Старкова. Это поначалу он показался им взрослым и опытным. А на деле — мальчишка, который и видеть-то ничего не видел, и кругозор неширок, и знания небогаты. Все это придет, но потом, позже, и удивит он ученый мир своей теорией обратного времени, а пока до физического факультета — почти три года войны.

Димка копался в рации, изредка поглядывал на Старкова. Тот сидел на углу топчана, что-то писал в потрепанную тетрадь огрызком карандаша. Димка знал, что он пишет. Шеф как-то говорил им, что в годы войны самым близким собеседником для него был дневник. Начал он его вести как раз в отряде, таскал в вещмешке «сквозь боевые бури», как он сам выражался, прикрывая смущение высокопарной фразой. А чего смущаться? Был бы Димка поусидчивее, тоже вел бы дневник. Хотя о чем ему писать? Как сессию сдавал? Как в Карелию в турпоход ездил? Как жег спину на сочинском пляже? Скукота, обыденность! А по старковским запискам какой-нибудь историк вполне мог бы диссертацию сочинить. Олег вон предлагал шефу отнести дневники в журнал — в «Смену», или в «Юность», или в «Новый мир», а то в «Знамя». С руками оторвут. А шеф смеялся: рано, дескать, мемуары публиковать, еще пожить не успел, главного не сделал.

Димка не вытерпел, поднял голову:

— Дневник ведете?

— Вроде того. — Старков отложил блокнот, посмотрел удивленно. — Как ты догадался?

Догадался… Сказать бы ему, что не догадался вовсе, а знал точно. Как он на это среагирует? Нет, Димка, держи язык за зубами, бери пример с Олега, с великого конспиратора — под стать прославленному Штирлицу, не трепись попусту — не в университете сидишь. Это все-таки Старков, самый что ни на есть настоящий, и не делай скидок на его молодость, на неопытность в общении с изворотливыми студиозами семидесятых годов. Характер-то у него старковский. Честно говоря, не сахар — характерец, пальца в рот не клади.

— Глаз у вас был какой-то нездешний, — сказал Димка. — С таким глазом ни приказы, ни листовки не сочиняют. Вот письмо если? Письма еще такого глаза требуют…

Сказал он так в шутку, а Старков помрачнел, насупился:

— Некуда мне письма писать. Мать перед войной умерла, а отца я не помню.

И это знал Димка, рассказывал им Старков о своем детстве, о матери, не дожившей до июня сорок первого всего двух месяцев, об отце, убитом кулаками в суровые годы коллективизации. Знал, да не вспомнил, ляпнул бестактно. Правильно Раф говорит, что язык у Димки на полкорпуса любую мысль опережает.

— Извини, друг, — пробормотал Димка, даже не заметив, что обратился к Старкову на «ты». Как-то само собой вырвалось, но и выглядело это естественно, потому что война всегда нивелирует возраст. Да и чего здесь было нивелировать, если разница в годах между ними — года три всего, никакая это не разница, даже война тут ни при чем.

— Чего там… — протянул Старков и вдруг спросил: — Ты своих товарищей давно знаешь?

— Давно, — сказал Димка. — Учились вместе.

— И этого здорового? Как его?..

— Олег. С ним тоже с первого курса.

— А потом?

Правда кончилась. Начиналось зыбкое болото легенды.

— Что потом? Военкомат. Фронт. Окружение. Отряд. — Он повторял придуманные Олегом этапы из биографии, повторял с неохотой не потому, что боялся выдать себя незнанием, неточностью какой-нибудь, а потому, что не хотелось ему врать Старкову.

Честно говоря, идея эксперимента была Димке не очень-то по душе. С какой радостью сейчас он рассказал бы комиссару об университете, о студенческих турнирах КВН, о Старкове бы рассказал — каким он станет через тридцать с лихом лет, о его теории, о председателе, который в одном «сегодня» увел отряд в неведомое Черноборье, а в другом — сидит в лесниковой избухе, мается, наверно, неизвестностью, клянет шефа почем зря: на кой черт отправил сосунков под фашистские пули.

А сосунки тоже маются от той же неизвестности, и, может быть, только супермен Олег ждет этих пуль, надеется, что удастся ему проявить себя в настоящем деле, в мужском занятии. А физика, видите ли, не настоящее дело. Там, видите ли, никакого риска не наблюдается. Так и шел бы в военное училище, куда-нибудь в десантники, рисковал бы себе на здоровье и отечеству на пользу. Хотя он и в физике умудрился найти самую рискованную тропку, помог ему Старков со своим генератором…

Димка поймал себя на том, что не совмещает он в собственном представлении Старкова-партизана и Старкова-ученого. Не может он себе представить, что это есть один и тот же человек. И не хочет представить. Воображения не хватает, сказал бы Олег. Да не в воображении суть, мил человек Олеженька, воображения у Димки хоть отбавляй. А суть в том, что разные они люди — партизан и ученый. Фамилия у них одна, верно. И биографии сходятся. Даже отпечатки пальцев совпадут — линия в линию. Так что же, возраст мешает, пресловутые тридцать лет? Мешает возраст, спору нет. Но главное — и Димка был твердо в том уверен — характеры у них неодинаковые. Партизан Старков казался мягче, спокойнее, не виделась в нем нервная ожесточенность Старкова-физика, сильного человека, фанатика найденной им идеи.

Сейчас Димка ощущал некое превосходство над комиссаром, которое ни на миг не появлялось в отношениях с профессором. Профессор для Димки был богом, добрым и всемогущим богом из древнегреческой мифологии, где, как известно, боги прекрасно уживались с простыми смертными, делали подчас одно дело, но все же оставались богами — малопонятными и прекрасными. Димка ничуть не стеснялся своего преклонения перед профессором, даже гордился этим чувством, выставлял его напоказ. А комиссар был ровней ему — никакой не бог. Димка удивлялся, за что партизаны выбрали комиссаром Старкова. Не Торопова, например, который и постарше был, и опытнее, а именно Старкова — в его щенячьи девятнадцать лет.

Удивляться-то Димка удивлялся, но предполагать мог: за характер и выбрали. Как раз за тот самый старковский характер, которого не мог пока углядеть в комиссаре Димка. И сила, и фанатизм в добром смысле слова, и ожесточенность, и воля, и решительность — все, вероятно, было у комиссара. Просто качества эти проявлялись в деле. В том деле, каким занимался Старков, какому был предан до конца.

Димка знал физика. А перед ним в полутемной землянке сидел партизан, боец, которого Димка впервые видел. И с делом его знаком не был. Но никакой мистики не существует, Димка, и партизан и ученый — один и тот же человек, пусть сей факт и не укладывается в твоем сознании. А ты бы смог представить комиссаром твоего Старкова? Димка усмехнулся: да он и так комиссар, чье слово — закон для студента. То-то и оно…

Но неразумные чувства противились строгой и точной логике. Димка аккуратно зачищал ножом контакты у лампы, поглядывал на Старкова, видел все того же парня, ровесника, которого и борода не спасала, и завидовал ему смертельно. «Ты ужасно легкомысленный», — говорила Димке мама. «Трепло ты великое», — осуждал его Раф, беззлобно, впрочем, осуждал, не без симпатии. А сам Старков подводил итог: «Быть бы тебе великим ученым, если бы не твоя несобранность».

Все они были собранные, серьезные, деловые. А Димка — нет. И он завидовал сейчас мальчишке Старкову, потому что все-таки тот стал комиссаром, проявив все вышеперечисленные распрекрасные качества, которые Димка в нем не желал признавать.

— Ну, вот и все. — Димка привинтил крышку, повернул тумблер. Рация запищала, пошел грозовой фон. — Работает.

— Спасибо, — сказал Старков, протянул руку.

Пожатие было сильным, Димка поморщился, украдкой потер ладонь.

— Я пойду?

— Валяй. — Старков уже не смотрел на него, уселся перед рацией, прижал к уху эбонитовую чашку наушника, крутил ручку настройки.

Димка стал лишним. Ну что ж, он мальчик воспитанный, мешать не станет. Поднялся по земляным ступенькам, вдохнул холодный воздух, сощурился.

«Дождик-дождик, перестань, — закрутилась в голове детская считалочка, — мы поедем… Куда? Далеко не уедешь: вон Севка с автоматом сидит. А что, если остаться?..»

А что, если остаться здесь, со Старковым, пройти с ним до конца войны, до Победы, поступить на физфак в МГУ, разработать вместе теорию обратного времени? Дурацкая мысль, подумал Димка. Как останешься, когда в Москве — привычная жизнь, мама, девчонки, диплом на носу. И главное, через полсуток Старков из будущего вырубит поле, и Старков из прошлого канет в прошлое. Без Димки. Вздор, вздор, будь реалистом, Дмитрий, не распускай слюни.

Он медленно пошел к землянке Макарыча. Сам Макарыч азартно резался в дурака с Олегом, с размаху шлепал на расстеленнуюпрямо на земле плащ-палатку засаленные рваные картишки. Олег курил «козью ножку» — как свернуть сумел? — явно выигрывал. Севка с любопытством наблюдал за игрой. Рафа не было: видно, в землянку залез. Димка подошел, сел тихонечко на бревно. Он уже не ощущал того пьянящего азарта, с которым начал путешествие во времени. Неизвестно почему пришла тоска — холодная и тусклая, как этот день.

— А где все? — спросил он у Севки.

— Кто?

— Ну, партизаны.

Севка смотрел на него с подозрением, недружелюбно.

— Где надо, там и располагаются, — мрачно сказал он.

— Дурак ты, Севка, — в сердцах ругнулся Димка. — С бдительностью перебарщиваешь. Кому я доносить пойду?

— Кто тебя знает? — хитренько улыбаясь, протянул Севка. — А за дурака можно и схлопотать.

— От тебя, что ли?

— А чем я плох? — Севка встал.

Димка тоже вскочил, но Олег, не глядя, поймал его за руку, потянул на место.

— Сядь, — приказал он, именно приказал, бросил карты на брезент. — И ты уймись, — это уже Севке. — Сейчас только драки не хватало. Своих бить будем?

— Знать бы, что своих, — буркнул Севка, однако сел, поставил автомат между ног, оперся подбородком о дуло.

— Придет время — убедишься.

Олег явно надеялся на то, что время это придет и что докажет он глупому Севке всю бессмысленность его подозрений. А впрочем, плевать ему было на Севку и на подозрения его плевать. Он просто ждал боя. Боя, ради которого он пошел сюда.

И дождался.

Глава 5

Где-то совсем рядом послышался топот копыт. Макарыч поднял голову, прислушался. Севка снова встал, взял автомат на изготовку.

— Рытов, что ли? — спросил он.

— Кто же еще? — сердито сказал Макарыч. — Видать, стряслось что. Ишь — гонит. Весь лес переполошил.

На поляну влетел всадник, осадил коня, спрыгнул на землю, побежал к землянке Старкова.

— Чего там, Рытов? — окликнул его Севка.

А Рытов только рукой махнул, нырнул в землянку. Брошенный им конь зафыркал, затряс головой, пошел к коновязи. Привязанные к слеге лошади заволновались, переступали с ноги на ногу, дергали поводья.

Из землянки выбежал Старков, Рытов — за ним.

— Севка, — крикнул Старков, — подымай людей! Немцы!

Он спустился в соседнюю землянку, а из леса уже бежали люди — по двое, с разных сторон, с автоматами, с карабинами, кто-то даже с дробовиком.

«Вот и началось», — облегченно подумал Олег.

Да, он ждал боя — Димка не ошибся. Этим боем он и жил последний месяц, ездил в райцентр, сидел в музее, корпел над архивными папками, над запыленными папками с казенными титулами «Дело №…» хранившими пожелтевшие документы — письма, копии наградных листов, приказы, листовки, писанные от руки воспоминания, писанные корявым почерком, с ошибками и описками, писанные людьми, для кого автомат и граната были много привычнее авторучки или карандаша.

Что он хотел от этого — пока предполагаемого — боя? Славы? Но перед кем? Перед бойцами отряда, которые проживут с Олегом только полсуток, мимолетные двенадцать часов, забудут его напрочь и славу его лихую и зыбкую забудут — те, кто выживет. Нет, не славы он искал, не гнался за ней, а если и мечтал о славе, то не о военной. Он был физиком, настоящим физиком — вопреки сомнениям Димки, и слава талантливого ученого привлекала его значительно больше любой другой мирской славы. Если, впрочем, привлекала. Так мог подумать кто угодно — Димка, Старков, приятели по факультету, но не он. Сам он не слишком часто вспоминал о ней.

И не самоутверждения хотел он. Уж чего-чего, а всякими там комплексами Олег не страдал. Что умел — то умел, а умел немало. А коли не получалось что-то, знаний не хватало или опыта, то не мучился от бессилия, не страдал, не опускал рук, а раз за разом повторял это «что-то», пока не говорил себе: могу! И — точка. А комплексы — для слюнтяев и лодырей. Как там у классика: талант — это терпение. Внесем поправку: и терпение тоже. Потому что — как считал Олег — талант суть сумма качеств, данных природой и скорректированных личностью. Итак, он был личностью, а личность не нуждается в самоутверждении.

И остается предположить единственное: бой, которого Олег ждал с великим нетерпением, был ему нужен… просто так. Как этап в биографии, какого могло и не быть — семидесятые годы на дворе! — но раз случился, то мимо пройти нельзя. Риск — вот что любил Олег. Ту самую зыбкую грань, за которой — неизвестность, а значит — опасность. Опасность провала, просчета, неудачи. Опасность для жизни, наконец. Но зато победа в обстоятельствах, неподвластных прогнозам, — вдвойне, втройне сладка. А если ты ее рассчитал — свою победу, — запрограммировал, заранее выстроил, то цена ей невелика. Скучно. Книжный человек Раф цитировал как-то стих о «езде в незнаемое». Так себе стишок, рукоделие на подушке. Но запомнилась Олегу одна строка: «Не каждый приедет туда, в незнаемое». Верно, не каждый. А Олег приедет. Должен приехать. Ради этого стоит жить. Он и к Старкову пошел, потому что вся его теория обратного времени — езда в незнаемое. Старков — это сила, считал Олег. И если не молился на него, как восторженный Димка, то уважал его безоглядно. Как и должен уважать талантливый ученик талантливого учителя. Старков тоже любил риск. В конце концов, вся его жизнь была риском. Начиная с сорок первого военного года, когда он мальчишкой пришел в партизанский отряд. Тем самым бородатым мальчишкой, который сейчас собрал на поляне невеликий личный состав отряда. В отличие от Димки Олег не делил Старкова пополам: на партизана и физика. Олег чуждался подсознательных эмоций, обуревавших приятеля, и относился к комиссару с той же ученической почтительностью, как и к профессору. Что ему было до молодости комиссара! Он твердо верил: зелень узнают не по возрасту, а по цвету. Он и на собственный возраст скидок не делал.

…Они втроем по-прежнему сидели на мокром бревне, смотрели на неровный разномастный строй бойцов на поляне, прислушивались к тому, что говорил Старков. Слышно было плохо: комиссар говорил тихо-тихо, и слова его гасли в монотонном шуршании дождя.

— …обойдется… на рожон не лезть… предупредить… — Даже не целые фразы, а отдельные слова доносились до землянки Макарыча.

Олег сам складывал из них предложения. Получалось так: все обойдется, не стоит лезть на рожон, необходимо предупредить жителей деревни. Что ж, если Олег верно понял Старкова, тот не рвался первым вступать в бой, выбрал политику выжидания. Верное решение. Сил у отряда мало, главная задача — сохранить обоз и помочь деревне. Если гитлеровцы не собираются идти к ней, пройдут мимо, то и бог с ними. Другое дело, если это те самые каратели, которые существовали в действительном — не моделированном — сорок втором году. Олег спрашивал Старкова о точном дне сражения. Тот не помнил даты. Не мудрено: в те дни о календаре некогда было вспоминать. Но все события, все грустные перипетии сражения Олег — со слов Старкова — знал назубок. И все могло повториться — как тогда. Дополнительным фактором было присутствие здесь их самих — гостей из будущего. Тем самым дополнительным фактором, который перечеркивал всю запрограммированность событий, столь ненавистную Олегу. И хотя Старков строго-настрого приказал им ни во что не вмешиваться, Олег скептически отнесся к приказу. Что ж, по-вашему, сидеть сложа руки, с холодным любопытством наблюдать за тем, как убивают людей, не помочь им? Ну нет, фигушки!

Олег встал — нарочито лениво, медленно пошел к комиссару. Тот уже закончил инструктаж, и партизаны разошлись. Пятеро из них, забрав автоматы, ушли в лес, — видимо, на разведку. Остальные разбрелись по поляне, томясь ожиданием, собирались малыми группками, курили, с любопытством поглядывали на незнакомцев. Кто-то — заметил Олег — уже подошел к Рафу с Димкой, сел рядом, завел разговор.

— Что случилось, комиссар? — спросил Олег Старкова. — Может, поделишься всеведением?

— Отчего бы нет? — Старков будто впервые видел Олега, осматривал его с головы до ног, изучал, что-то прикидывал в уме. — Наша разведка обнаружила фашистов километрах в четырех отсюда.

— Много ли?

— Девять человек в пешей цепи. Идут осторожно, высматривают. Похоже — дозор.

— А основные силы?

Старков пожал плечами:

— Не видно. Где-то позади. Гитлеровцы не рискуют ходить по лесу малым числом.

— Вас ищут?

— Сдается, что так и есть.

— Они знают о вашем местоположении?

— Точно — вряд ли. Ориентировочно — наверняка.

— Примешь бой, комиссар?

— Не хотелось бы… Сколько их там? А нас — три десятка.

— Плюс три единицы.

— Себя считаешь?

— А ты не считаешь?

— С устным счетом не в ладах.

— Не прибедняйся, комиссар. Не до красивых слов, а скажу: рассчитывай на нас. Да и сами мы прохлаждаться не станем. Приставишь Севку, скрутим его — и в бой. Ты проверить нас хотел, комиссар? Так вот она, проверка, куда точнее.

Олег напрягся, видел, что Старков готов отступить: три лишних человека ох как не помешают.

— Не дрейфь, комиссар. Ты нас всегда кокнуть успеешь, ежели не по-твоему будет.

— Вы без оружия, — отступал Старков, — а у нас лишнего нет.

— А бой на что? Добудем.

— Ладно, посмотрим, — вроде бы сдался Старков. — Будете при мне.

— Есть! — гаркнул Олег, даже Раф с Димкой услыхали, глянули на него: что он там задумал?

— Ждите команды, — сказал Старков, пошел к землянке, куда уже скрылся Торопов.

Да только не сдавался Старков, Олег сие понимал прекрасно. Сыграл этакую неуверенность, мучительные колебания, а на самом деле все давно решил. Бессмысленно оставлять пришельцев под чьим-то присмотром, даже под самым строжайшим глазом. Бой и вправду — лучшая проверка. Если друг, его помощь пригодится. А враг — так в бою партизанская пуля достанет.

Олег уселся на бревно рядом с друзьями, сказал им:

— Уломал комиссара.

— Поверил? — спросил Раф.

— Поверить не поверил, а проверить решил.

— Бой всех проверит, — сказал партизан, сидевший напротив. Это он давеча прискакал на поляну с вестью о немцах.

Парень лет девятнадцати — двадцати, черный, цыганистый, даже с медной серьгой в ухе, буравил Олега взглядом, а глаза тоже черные, непрозрачные, колючие глаза. Улыбался в сто зубов.

— Дело говоришь, — поддакнул ему Олег. — Звать как?

— Василием нарекли. А по фамилии — Рытов.

— Сам-то откуда?

— Степь мне матушка. Эх и приволье там!.. А туточки тесно, душно… — Он передернулся.

Что-то наигранное было в его поведении, искусственное. И голос с надрывом, с ноткой истерики, и банальщина насчет степи-матушки, и мимика третьесортного актера из провинции, и серьга в ухе. Олег сказал зло:

— Не задохнешься в лесу?

— Терплю, из сил выбиваюсь. А ты, громила, не шути шутки с Васенькой, обжечься можно.

— Ладно, поберегусь, — отмахнулся Олег, подумал: что-то все здесь на ссору набиваются. И рыжий Севка, и Васенька этот, лицедей липовый.

Севка — тот хоть естественный, вся его задиристость — от молодости да глупости, от избытка сил молодецких. А этот хитер, себе на уме. Старков ничего не говорил о нем. Может, забыл? Он всех и не назвал, не вспомнил. Мудрено ли: сколько времени утекло! Да и остались тогда с обозом под началом Старкова люди случайные. Не сам он их выбирал из двухсот с лишним бойцов отряда Петровича. А сродниться не успел: и пяти дней вместе не прожили. Так что на многих самим придется характеристики составлять и Старкову подсказывать. На Рытова, к примеру…

— Карабинчик бы сюда, — мечтательно протянул Димка, представил, видать, старковский карабин, зажмурился.

— А что ж это вы безоружными по лесу шастаете? — съехидничал Рытов. — Аль посеяли где?

— Тебя не спросили, — огрызнулся Димка, которому надоел цыган со своими прибаутками.

И снова Олег вмешался:

— Не только по лесу шли, в деревни заходили. С оружием опасно. Зарыли мы его.

Не хотел он ссор и скандалов, избегал их, сторонился — не к месту они, не ко времени. В другой раз не стал бы церемониться с подначиком — показал бы ему пару приемов самбо, а сейчас не стоило. И не потому, что любая грызня или — не дай бог! — драка осложнила бы их пребывание в отряде. Не это главное, хотя и это со счетов сбрасывать не годится. Олег понимал, что любое происшествие внутри отряда может лишить его сплоченности, организованности, взорвать и без того напряженную атмосферу. Тут искры малой достаточно. Да еще накануне боя! Нет, лучше смолчать, смириться, пусть цыган задирается, еще зачтется ему.

— А оружие мы достанем, — успокоил Димку Олег. — У немцев автоматы неплохие, хотя и не сравнить их со шпагинскими. Кучности нет, а убойная сила — не придерешься.

— Может, без стрельбы обойдемся? — спросил Раф.

Ах как не хотелось ему стрелять, тяготила его предстоящая схватка, никогда не любил он ни драк, ни боев, даже фильмы про войну не смотрел.

— Будем надеяться, — сказал Олег.

И Рытов не вмешался, не вякнул чего-нибудь про трусость, потому что сам понимал опасность, чуял ее. Не для себя опасность — для отряда, для трех десятков не шибко вооруженных людей, для вовсе безоружных и беззащитных жителей деревни.

— Давно партизанишь? — миролюбиво спросил Олег.

Рытов сощурился, грязной ладонью потер грудь под расстегнутым воротом рубахи. Блеснула под пальцами тонкая цепочка.

— Третий месяц на исходе.

— А раньше?

— Бродяжил по тылам у фашистских гадов. Сыпал им солюшку на хвост.

— И много насыпал?

— Курочка по зернышку… Где дом подожгу, где черепушку камнем прошибу, где вещички «помою»…

— Цепочку тоже «помыл»?

Рытов помрачнел, запахнул ворот, зажал его в кулаке.

— Не суй нос куда не след. Материна цепочка.

— А мать где?

— Нету матери… — Он отвернулся. Видно было, как натянулась кожа на скулах, заплясали желваки. Проговорил глухо: — Убили ее. Год с того прошел. Она шла, никого не трогала, а они на машине, мимо, полоснули очередью… Просто так, от нечего делать. Я ее у дороги и похоронил… — Он повернул к Олегу искаженное яростью лицо. — Знаешь, как я их ненавижу?

— Знаю, — сказал Олег.

Он смотрел на Рытова и думал, что ошибся, вероятно, в парне. Вся его опереточная «цыганистость» — только поза, не слишком убедительная игра во взрослого, много повидавшего человека, за которой — изломанная войной судьба мальчишки, кутенка, чижа, потерявшего мать, бездомного, вечно голодного, ожесточенного, злого.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать стукнуло…

Девятнадцатилетний комиссар, девятнадцатилетний боец. Война не смотрит в метрики, не отдает предпочтения мудрости и опыту, не разбирает — где овцы, а где дети. Она берет за шиворот вчерашнего школьника, швыряет в водоворот событий — плыви. И надо плыть, надо выплыть, не сдаться, преодолеть свою беспомощность, неумелость, слабость. И придет мудрость и опытность, потому что руководит таким мальчишкой всемогущее чувство ненависти, которую по справедливости назвали святой.

Именно оно руководило мальчишкой Кошевым и мальчишкой Матросовым, мальчишкой Гастелло и совсем юным Ваней Солнцевым, чьи имена еще неизвестны их ровесникам, сражающимся на фронте, в подполье, в партизанских отрядах. Чувство ненависти и чувство любви. Любви к Родине, к матери, к дому своему. Ненависти к врагам, посягнувшим на эту любовь.

Девятнадцать лет… Честно говоря, Олег дал бы Рытову побольше — года на три — четыре.

— Погибнуть не страшно? Ты же не жил еще…

Тот зыркнул глазом, будто ожег.

— Погибать не собираюсь. Еще поплясать охота, на гитаре струны поласкать. Да чтоб под конем степь простыней стлалась.

Опять театр. «Ромэн» или оперетта? Да пусть играет — нет в том худа. Как там в песне: «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в семнадцать мальчишеских лет». В эти годы и вправду петь хочется, танцевать, любить. А он недопел, недолюбил — не успел, не научился. Успеет?

Где-то вдалеке раздалась короткая автоматная очередь, словно рванули полотно, пополам разорвали. Василий вскочил:

— Наши?

Смолк автомат, и снова пришла тишина — напряженная тишина ожидания. Из леса вышли двое партизан, высланных Старковым в дозор. Старков пошел им навстречу, перекинулся парой слов, обернулся:

— Отряд, в ружье!

Быстро и бесшумно выстроились в короткую колонну, потекли в мокрый лес. Димка, Раф и Олег пристроились в хвост. Случайно или нет — сзади них шли Торопов с Севкой, шли замыкающими.

Глава 6

— Что он хочет делать? — спросил Димка Олега.

— Кто? — не понял Олег.

— Наш милый шеф.

Привычное определение и здесь не стало натянутым: Старков оставался их шефом, только в новой — партизанской — ипостаси.

— Полагаю, уводит людей.

— Куда?

— Не куда, а откуда. От немцев уводит.

— А деревню, значит, побоку?

Олег пожал плечами:

— Не думаю. Непохоже это на Старкова.

— Ты бы спросил…

— Считаешь, что он мне скажет? — огрызнулся Олег, но все-таки вышел из строя, стал пробираться вперед, к Старкову.

— Эй, куда? — взволновался Севка.

— По ягоды, — бросил Олег, не оборачиваясь.

Севка рванулся за ним, но Раф поймал его за рукав:

— Да не суетись ты! К комиссару он…

Севка выдернул рукав, вернулся в строй, шел позади, что-то ворчал под нос — недоволен был самостоятельностью Олега.

Олег догнал Старкова, пристроился рядом.

— Может, поделишься планами, комиссар?

Старков шел, втянув голову в поднятый воротник шинели, смотрел на мокрые, обшарпанные носы своих сапог, помалкивал. Олег не повторил вопроса, ждал.

— Какие там планы… — Старков по-прежнему не поднимал лица. — Поживем — увидим.

Темнит комиссар, не хочет делиться с посторонним военной тайной. Да какой тайной? Через полчаса — час все тайны станут явью — и для своих, и для посторонних. Что задумал Старков? Олег мог предположить, что комиссар пошел на какой-то отвлекающий маневр, хотел отвести гитлеровцев от деревни, принять их удар на себя. А если не деревня — цель карательного отряда? Если эта цель — сама партизанская база? Все это можно было бы решить точно, если знать численность атакующих. Для деревни хватило бы и взвода. Для базы необходима рота, если не больше.

— Увидеть-то мы увидим, — сказал Олег. — Боюсь, как бы поздно не было. Не надо играть в прятки, комиссар, не в школьном дворе войну организуем. Ум хорошо, а вече умнее.

Старков хмыкнул, оторвался от изучения собственных сапог.

— А я на отсутствие умов не жалуюсь. Вон у меня их сколько, — кивнул назад, где неторопливо тянулась колонна отряда.

— Со всеми посоветовался?

— С кем надо.

— Может, и я пригожусь?

— Попробуй.

— Фашистов много?

— Хватает. На каждого из нас по трое выйдет.

Олег присвистнул:

— Ого! Выходит, рота!

— Выходит. Три бронетранспортера.

— Автоматчики?

— Если бы только! Еще и пулеметов пять стволов.

— Сдается мне, что не в деревню они направляются.

— Вот-вот. Их наш отряд интересует.

— Видимо, весь отряд, а не твой взвод охранения.

— Верно.

— И они не знают, что отряда нет.

— Логично мыслишь, товарищ, — не без издевки сказал Старков. — А я добавлю к твоей логике: тот, кто навел на нас фашистов, не знал, что отряд ушел к Черному бору.

— Подозреваешь кого?

— Тебя вот подозреваю. Ты тоже не знал об этом.

Олег засмеялся. Искренне засмеялся, без натянутости. Его забавлял и этот разговор, и сердитая недоверчивость Старкова, хотя он и понимал его, прекрасно понимал, сам на его месте точно так же подозревал бы чужака.

— Ладно, комиссар, допустим: я — шпион. Тогда на кой черт мне идти в лес, рисковать, нарываться на твою пулю, если за мной — рота со взводом пулеметчиков. А я — вот он весь да еще с двумя «провокаторами». Какой смысл в том, а, комиссар?

— Смысла особого нет, — осторожно сказал Старков.

— То-то и оно. Хочешь совет? Наплюй на свои подозрения. Оставь людей здесь: место вроде подходящее, густое место, не три десятка — три сотни укроешь. А мы с тобой да еще с учителем или с Рытовым прогуляемся до немцев. Поглядим, куда они намылились.

Старков оглянулся. Люди шли один за другим — почти вплотную, без уставных интервалов, шли молча: слишком велико было напряжение. «Два наихудших занятия: ждать и догонять», — вспомнил Олег. А тут не просто ждешь — ждешь опасность, может быть, смерть. Куда хуже!

Старков поднял руку. Колонна остановилась. Партизаны подтягивались к своему комиссару, вытирали мокрые лица — рукавами телогреек, пальто, шинелей, просто ладонями, ждали.

— Передохнем малость, — сказал Старков. — Не курить, громко не разговаривать, оружие из рук не выпускать. Старший — Рытов. Мы с ним, — указал на Олега, — пойдем на разведку. Петр Сергеевич, — это к Торопову, — пойдете с нами.

Олег поймал Димкин взгляд, в котором — удивление, нетерпение, обида. Кивнул легонько, едва заметно пожал плечами: мол, не я так решил, потерпите ребята.

— Немцы — километрах в трех отсюда, — негромко произнес Рытов, глядя куда-то вбок.

Ему не хотелось оставаться старшим в группе, бездействовать, выжидать. Он не понимал, почему комиссар предпочел взять в разведку не его — аса, опытного бойца, а неизвестного сомнительного парня. Сомнительного во всем: и возник невесть откуда, и кто такой — неясно, и каков в бою — никто не знает.

Но Старков не собирался давать объяснения по этому поводу. Он просто сунул руки в карманы и пошел не оборачиваясь, даже не усомнившись в том, что его приказ может быть нарушен. И Олег подхватился за ним, и Торопов закинул автомат за спину, следом пошел. И только успел сказать Рытов:

— Будь осторожным, комиссар…

Кого он наказывал сторожиться — немцев? Олега?..

До немцев они дошли довольно быстро. Три бронетранспортера, негромко урча, легко катили по грязной, податливой, но никем не разъезженной лесной дороге. Сзади — колея в колею — полз крытый брезентом грузовик. Из-под брезента над бортами устрашающе торчали тупые дула пулеметов. Впереди процессии, то и дело оскользаясь на мокрой глине, шли трое черномундирных солдат — автоматы на изготовку.

Старков присел на корточки за кустами, осторожно раздвинул ветки, поморщился от холодных капель, осыпавшихся на лицо.

— Уверенно идут, — сквозь зубы проговорил он.

— Вроде в деревню… — Торопов присел рядом, уложил автомат на колени.

— Эта дорога ведет в деревню? — спросил Олег.

— Ага. — Старков, не отрываясь, смотрел на машины.

— А к базе так не попасть?

— Метров через восемьсот в лес уйдет тропка, — сказал Торопов. — По ней и к базе можно прийти. Только тропка та в кустах скрыта, ее знать надо. Да и не пройдут по ней машины, пешком придется.

— Спешатся. — Олег пригляделся: идущий впереди солдат все время заглядывал в планшет. — Карта у него там, что ли?

— Нет, не карта… — Торопов сощурил глаза. — Похоже, кроки. Видишь: он то в планшет глянет, то по сторонам. Сверяет ориентиры. Значит, какая-то сволочь им кроки сняла…

— Знать бы какая… — протянул со злостью Старков.

— Живы будем — узнаем. — Торопов легонько хлопнул комиссара по плечу. — Двинулись. Только тихо. — Чуть пригнувшись, пошел вперед, бесшумно ступая в своих, казалось бы, грубых кирзовых бутсах.

Лесной житель, думал Олег, пробираясь за ними. Пожилой сельский учитель географии, который лучше всего знал географию окрестностей своего села, каждую тропу здесь знал, каждый куст, сызмальства привык ступать по лесу так, чтобы не потревожить зверье, не спугнуть птицу неверным шагом, хрустом нечаянно сломанной ветки. Интересно: охотник ли он? Или носил до войны ружьишко по лесу так просто, на всякий случай, не снимал с плеча, жалел живность? Лет через двадцать он наверняка станет приверженцем модной с конца пятидесятых годов фотоохоты, накопит на дорогое фоторужье, украсит стены школьного класса самодельными наглядными пособиями на фотобумаге. Если останется жив… Как он точно сказал: живы будем — узнаем. В рассказанном Старковым варианте прошлого Торопов погибал. Олег мало верил в то, что их вариант будет сильно отличаться от старковского. Но немногословный мягкий Торопов был ему симпатичен, и он упорно гнал от себя мысль, что прошлое повторится и учитель все же погибнет. Впрочем, Олег надеялся, что сумеет сам присмотреть за ним, отвести его от пули. Жаль только, что не спросили у шефа подробности гибели каждого…

— Стоп, — неожиданно прошептал учитель, замер, прислушиваясь.

И, будто по его знаку, остановились на дороге машины. Солдат с планшетом обежал спутников, тыча то в кроки, то в сторону леса.

— Там как раз тропа начало берет. — Торопов вытянул худую шею, смотрел во все глаза на дорогу. — Вот у той сосны.

Из бронетранспортеров по-прежнему никто не вылезал. Трое солдат долго о чем-то препирались, потом один из них почему-то на цыпочках двинулся к сосне, оставшиеся вскинули автоматы, готовясь прикрыть его огнем — в случае чего.

— Эх, полоснуть бы по ним… — мечтательно сказал Олег, поймал злой взгляд Старкова, стушевался. — Сам знаю, что нельзя, не вчера родился.

Посланный «на закланье» солдат раздвинул ветки орешника, заглянул в чащу, скрылся на минуту, потом выглянул на дорогу, гаркнул:

— Хир!

— Нашел, гад, — выругался учитель. — Точно им кроки составили.

Солдат выскочил из леса, неуклюже переваливаясь, побежал к переднему бронетранспортеру, взобрался на подножку, что-то рассказывал сидящему в кабине, взмахивал рукой. Потом соскочил на землю, предупредительно открыл дверь машины. Оттуда вылез офицер в длинном кожаном пальто с витым серебряным погоном, спрыгнул на дорогу, покачнулся. Солдат поддержал его.

— Гауптштурмфюрер, — сказал Старков.

— Невысоко они нас ценят, — усмехнулся Олег. — Могли бы кого поглавнее прислать.

Офицер прошел вдоль борта, заглянул внутрь, сказал что-то, потом махнул рукой, и из бронетранспортеров посыпались эсэсовцы, строились повзводно около машин. К гауптштурмфюреру подбежали четверо офицеров, — видно, пониже чином. Олег не разбирался в эсэсовских знаках различия, а спросить у Старкова не решился. Выслушав командира, офицеры вернулись к своим взводам, гауптштурмфюрер уселся на подножку машины, поглядывал на свою роту. Солдаты проходили мимо него, ныряли в лес, скрывались из виду. Последними прошли пулеметчики, вскинув на плечи тяжелые стволы с раскоряченными ногами-подставками. Около машин осталось человек восемь — охрана. Гауптштурмфюрер лениво поднялся, похлопал по плечу здорового рыжего унтера — вроде бы на прощанье? — тоже пошел к тропе.

— Все ясно, — сказал Олег. — Не деревня им нужна, а база. Сейчас они рассыплются цепью, попытаются окружить отряд, залягут и пустят в ход пулеметы. Есть смысл вернуться к ребятам, обождать, пока фрицы уйдут ни с чем.

— Парень дело говорит, — подтвердил Торопов.

Старков покачал головой:

— Тот, кто им дал кроки, наверняка сообщил и о наших постах наблюдения. Сначала они попытаются снять посты, и снять без шума. А постов-то нет. Дураку станет ясно, что дело нечисто.

— Ну и что? — спросил Олег нетерпеливо.

— А то, что ни стрельбы, ни атак не будет. Вышлют разведку, обнаружат пустую базу — и все.

— Еще лучше: без шума уйдут.

— Если уйдут. Боюсь, что они со злости в деревню рванут. Тем более, она им давно глаза мозолит.

— Гадание на кофейной гуще, — сказал Олег.

— Даже если так, — Торопов сердито посмотрел на него, — мы обязаны предусмотреть все варианты.

— Что же вы предлагаете?

Старков усмехнулся:

— Ты у нас — главный советник. Валяй, советуй. — Сам-то он наверняка уже принял решение.

— Веди отряд к деревне. Можно устроить засаду в хатах. — Олег размышлял вслух. — Хотя это неэффективно: мало нас, нельзя запирать себя в четырех стенах, ограничивать свободу маневра. Нет, лучше засесть на околицах, впустить фрицев в деревню и тогда ударить со всех сторон. За нами — эффект неожиданности.

— Соображаешь, голова. Вот и давай беги к ребятам. Поведешь отряд.

— Я? — Олег растерялся, не ожидая такого поворота.

— Ты, ты. А Петр Сергеевич тебе поможет, подстрахует.

— А ты как же?

— Останусь, погляжу малость. А у околицы встретимся. Я вас там подожду.

Олег перехватил удивленный осуждающий взгляд учителя, брошенный на Старкова, рассердился, встал:

— Спасибо за доверие, комиссар.

— А я не тебе доверяю. Я твоей голове доверяю. И Петру Сергеевичу, без согласия которого ничего не предпринимай.

Но даже эта не слишком ласковая фраза не испортила Олегу радостного настроения.

— Так точно! — гаркнул он, спохватился, огляделся: не услыхали бы на дороге. Нет, все было тихо. Понизил голос: — Не опаздывай на свидание, комиссар. Пошли, Петр Сергеевич.

Глава 7

До отряда добрались быстро и без приключений. Прежде чем отдать приказ партизанам, Олег шепнул учителю:

— Скажите им, Петр Сергеевич. А то не поверят…

Тот кашлянул, прикрыл улыбку ладонью, кивнул согласно.

— Товарищи! На время своего отсутствия комиссар передал командование новому члену нашего отряда… — Он помялся, и Олег пришел на помощь:

— Зовут меня Олег.

— Прошу любить и жаловать, — добавил Торопов.

Бойцы переглянулись, зашумели недовольно.

— Почему это ему? — выкрикнул Рытов.

— Товарищи, — повысил голос Торопов. — Приказы, как вам известно, не обсуждаются. А я вас никогда не обманывал.

— А комиссар где? — спросил кто-то.

— Комиссар будет ждать у околицы деревни. — Олег говорил подчеркнуто сухо, словно обиженный недоверием. — Приказ комиссара: идти в деревню, занимать круговую оборону, ждать фрицев.

— Куда они делись?

— К отрядной базе подались. А там пусто. Не исключено, что они не пойдут к деревне, вернутся назад. Но мы обязаны предусмотреть все варианты. — Олег поймал себя на том, что невольно повторил слова Торопова.

Если разобраться, ничего особенного Старков Олегу не поручил. Велика задача: провести тридцать человек по лесу в обход гитлеровцев! Они и сами — без командира — прекрасно справились бы с ней. Да и спокойнее было бы: ни возмущений, ни обид, ни ропота. Но своим хитрым распоряжением комиссар показал партизанам, что пришельцам можно верить. Во всяком случае, сам он — комиссар — верит им и подчиненных своих к тому же зовет.

Торопов спросил Олега:

— Что вы собираетесь делать с обозом?

Олег подумал немного, сказал решительно:

— Не тащить же его с собой? Оставим здесь.

— А лошади?

— Может, пригодятся?

— Вряд ли, — не согласился Торопов, — скорее помехой станут. Они у нас смирные, к стрельбе приученные. Надо распрячь их и привязать: пусть пасутся. Фашисты сюда не пойдут.

Лошадей распрягли, предварительно собрав телеги в одно место. Олег предложил закидать обоз ветками, но учитель опять возразил:

— Нет смысла. Пока каратели в лесу, воздушной разведки ждать не приходится. А от земной, пешей такая маскировка не спасет. Да и времени мало. Слышите: начали…

Вдалеке, со стороны партизанской базы, затрещали автоматные очереди. Одна, другая, потом еще, и… вдруг все затихло.

— Прав был Старков, — сказал Торопов, — не будет стрельбы. Надо поторопиться.

Быстрым шагом тронулись к деревне. Олега догнал Димка, спросил на ходу:

— Как это ты в генералы попал?

— Плох тот солдат… — привычно отшутился Олег, не договорил, оборвал себя: — Сам толком не знаю. И понять не могу Старкова: то не верил, Севку к нам приставил, то — на тебе, командуй. Или решил, что не стоит бросаться лишними людьми накануне боя, или что-то на уме держит.

Говорил шепотом: сзади шли Торопов и вездесущий Севка, то ли случайно, то ли нет, но пристроившийся как раз за новым временным командиром.

— Как Раф? Не скис?

— Нет вроде, — ответил Димка. — А что?

— Не оставляй его одного. А будет бой — тем более. Усек?

— Слушаюсь, — сказал Димка, поотстал, дождался Рафа, по-прежнему бредущего в хвосте, пошел рядом.

— О чем разговор? — спросил Раф. Будто бы незаинтересованно спросил, лишь бы разговор поддержать. Но Димка отлично знал товарища, поэтому не стал томить его ловко скрываемое любопытство.

— О тебе. Большой начальник велел присматривать за тобой.

— Зачем?

— Чтобы ты не помешал его блестящей военной карьере каким-нибудь глупым поступком. — Не хотел, а невольно злорадно вышло, сам понял, сконфузился.

И Раф заметил это, усмехнулся:

— Завидуешь Олегу?

— С чего ты взял?

— Все твои чувства на лице видны. Тебе в покер играть нельзя: любой обдерет. А Олегу ты позавидовал. И сам того застеснялся. Зря позавидовал. Что ты, Олега не знаешь? Его хлебом не корми — дай покомандовать. Призвание: руководитель.

— Чем плохое призвание?

— Разве я осуждаю? Да ни в коем случае! Главное, что получается у Олега такая роль. Ну и пусть руководит. А я с удовольствием подчинюсь. И тебе советую. У него — в отличие от многих руководителей «по призванию» — голова на плечах имеется. И неплохая, замечу.

— Кто спорит? — сказал Димка.

— Вот и ладушки… — Раф перевел разговор на другую тему: — Что он говорит: будет драка?

Ох уж этот Раф, с его откровенно пацифистской терминологией!

— Не драка, а бой, — назидательно поправил Димка. — Он ничего не сказал. Но по-моему, ждет он того боя с нетерпением.

— А вот тут он — дурак, — сердито резюмировал Раф, замолчал, обогнал Димку, потопал впереди, и даже сутулая тощая спинка его выражала возмущение приятелем-милитаристом.

Димка не согласился с Рафом. Он знал, что все милитаристские интересы Олега не идут дальше «военных» автоматов в игровом зале парка культуры и отдыха. Или, в крайнем случае, дальше институтского тира, где Олег — признанный мастер спорта — показывал класс стрельбы на студенческих соревнованиях. И боя он ждет не потому, что хочет пострелять, порезвиться с боевым оружием и живыми мишенями. Нет, Олег, кажется, всерьез задумал «поправить» старковское прошлое, благо существует оно все-таки в ином временном измерении и поправки эти никак не повлияют на то будущее, в которое им предстоит вернуться.

Олег не делился с друзьями своими планами, предпочитал ставить их перед фактом. Что ж, его дело, хотя Димка иначе понимал дружбу. Так то он, а то Олег — разница! Тот же Раф часто ругал Димку: «Вечно ты все разбалтываешь заранее, что на уме — то и на языке». А болтовня любому делу вредит, даже самому простенькому, это Димка на собственном опыте постиг. Постиг, да ничему и не научился. Раф тоже известный молчальник. Но если Олег держит свои командирские замыслы при себе, потому что не любит, чтобы ему мешали — советами, суетой, запретами, наконец, то Раф просто-напросто суеверен. Сглазить боится. Из двух молчаливых друзей Димка предпочитал реалиста Олега и не судил его за излишнюю скрытность. Тем более, что многолетняя дружба позволяла угадывать почти все, что таила в себе эта скрытность.

До околицы деревни дошли через полчаса. Старков уже ждал отряд, беседуя с каким-то средних лет мужиком в фуражке и длиннополом брезентовом плаще, какой, по мнению Димки, носили дореволюционные господа агрономы, разъезжавшие по помещичьим полям на двухосных бричках. Представление это родилось из вечерних бдений у телевизора, где часто «крутят» старые фильмы, поставленные в пятидесятых годах по классическим романам. Фильмам этим еще предстояло родиться, а живой «агроном» совсем несолидно бросился к партизанам, начал по очереди обниматься с каждым, и Димку не пропустил, заключил его в сильные, пахнущие сыростью и резиной объятия.

— У тебя новенькие? — спросил «агроном» у Старкова.

— Похоже на то, — туманно ответил Старков, но «агроном» не стал переспрашивать, удовлетворился ответом, радостно пожал руку Олегу, поинтересовался:

— Офицер?

— Сержант, — ответил Олег.

— Орел! — продолжал радоваться «агроном», но Старков вмешался:

— Потом познакомишься, Стас, времени нет. Разобьемся на тройки и займем оборону вокруг центральной площади. Фашисты идут сюда. Как я и предполагал, они не удовлетворились брошенной базой. Без моего сигнала не стрелять. Сигнал — красная ракета. Полагаю, они не ждут здесь сопротивления, войдут в деревню. Встречать их выйдет Стас. Он — староста, ему сие по чину положено. — Он обернулся к «агроному»: — Потяни переговоры, Стас. Пусть они успокоятся, решат, что в деревне никого, кроме мирных жителей, нет. И жди сигнала. Увидишь ракету — беги, залегай и коси гадов. Твоих здесь сколько?

— Пятеро. Двое ушли с Петровичем. А так — бабы да старики.

— Пусть носа не высовывают. Особенно дети.

— Не высунут. Научены.

— Оружия лишнего не найдешь?

— Есть пара автоматов. А что?

— Да новенькие мои пустые.

— Это мы с удовольствием, вооружим до зубов. Пошли со мной, парни. — Он было тронулся, но Старков остановил:

— Погоди. Возьмешь с собой в засаду его. — Он кивнул на Олега. — А вы двое, — это относилось к Димке с Рафом, — пойдете с Рытовым. Старший — Рытов.

…Димка получил у Стаса старенький «шмайссер» и две обоймы, а Раф — карабин и пару гранат-лимонок тоже немецкого производства. Рытов ждал их у поваленного плетня «агрономского» дома.

— Вооружились? — неприязненно спросил Рытов. — Вояки на мою голову…

— Не набивались, — обозлился Димка. — Можешь катиться на все четыре, без тебя обойдемся.

— Вы обойдетесь, — хохотнул Рытов, сдвинул кепку на глаза, потер затылок, заросший длинными, вьющимися волосами. — А я вот без вас никак… Комиссар не велел, а он лучше знает.

Комиссар знал лучше. Самостоятельности Олегу было отпущено ровно настолько, насколько эта самостоятельность не могла повредить отряду. От леса до околицы — не дальше. Сейчас за ним Стас присмотрит, человек надежный, партизанский ставленник на должности фашистского старосты. А Димка с Рафом — сошки помельче. Им и Рытова хватит. Хотя Рытов — не из последних в отряде. И старшим его комиссар оставил, когда сам с Олегом и Тороповым к лесной дороге отправился. Так что можно гордиться: какому человеку в подчиненные приданы!

Димка усмехнулся про себя: будем гордиться. Будем подчиняться лучшим людям отряда, однако и о самостоятельности не забудем. Покажем этим лучшим людям, что мы умеем…

Рытов привел их к бревенчатому сараю на площади — прямо напротив дома старосты, распахнул дверь:

— Прошу!

В сарае было тепло. Куча прелого сена в углу, тележные колеса, какие-то слеги, заржавленный плуг. Крохотные оконца почти не пропускали дневной свет, но устроены были, словно нарочно, как бойницы: шесть узких прямоугольников вдоль стены на уровне человеческого роста. На чердак вела приставная лестница.

— Один внизу, двое наверх, — скомандовал Рытов, пошел к лестнице, поманил Димку. — Со мной будешь.

Димка предпочел бы остаться с Рафом внизу, но приказы не обсуждают. Полез по скользким перекладинам за Рытовым. На чердаке тоже лежало сено и тоже тянулись по стене окошки. Крыша протекала.

— Хозяина нет, — подосадовал Рытов, отгреб сено от дыры в кровле, уселся. — Будем ждать, парень. Как звать-то, не спросил?

— Дмитрием.

— Откуда родом?

— Из Москвы.

— А я из Молдавии. Шоферил там на бортовой после школы. — Сейчас он не кривлялся, не изображал из себя опереточного цыгана, говорил спокойно, весомо и оттого казался старше своих девятнадцати лет.

— Что не в армии?

— Не успел. Да и не рвался: по мне, в партизанах лучше.

Странный критерий для военного времени: лучше, хуже…

— Ищешь где лучше?

— Как и все. Только ты меня на слове не лови. Я не легче долю ищу, а лучше.

— Какая разница?

— Большая. Здесь не легче, чем в армии, но здесь я — хозяин. В лесу хозяин, в деревне, на большой дороге. Полоснул из-за кустов нежданно-негаданно, гранатами забросал — и бери гадов тепленькими. А в армии ты — винтик.

— Хозяин большой дороги?

— А что? Хорошее прозвище.

Прозвище… Человек должен быть там, где он принесет больше пользы общему делу. Димка совсем не умалял значения партизанского движения в Великой Отечественной войне, но не оно решило ее исход. Димка читал, знал по рассказам знакомых отца, как осаждали военкоматы его ровесники. А это: «не рвался»… Впрочем, может, он рожден быть партизаном, бесстрашным и осторожным, может, он нужнее именно здесь — кто знает. Не стоит заранее осуждать человека, если тебе его слова не понравились. Не торопись с выводами, Димка, не поддавайся первому впечатлению.

Свесился в люк, оглядел полутемный сарай:

— Как ты там?

— Хорошо, — откликнулся откуда-то из темноты Раф. — Так бы век…

— Ну ты, не очень-то расслабляйся, — подал голос Рытов и вдруг схватил Димку за руку: — Смотри, смотри.

Далеко впереди, у околицы, перед лесом показались зеленые коробки бронетранспортеров. Площадь перед сараем по-прежнему была пустынна. Да и площадью ее можно назвать лишь с помощью великой фантазии. Просто большой квадрат, окруженный редкими избами, невысокими штакетниками. Лужи, грязь. Чей-то недорезанный петух ковыляет вдоль забора. Неширокая улочка ведет к околице. Канавы-водостоки вдоль улицы, почерневший от воды низкий сруб колодца покосился у ворот. Бронетранспортеры медленно катились по улице, оглушительно ревели в дождливой тишине деревни. Никто не выбегал им навстречу, даже собаки не лаяли из-под заборов. А может, и не было их — собак…

Рытов прижался к стене, выглядывал из-за косяка. Димка сжимал внезапно вспотевшими руками холодный автомат, тщетно пытался унять дрожь, молил, чтобы Рытов не заметил. Рытов не обращал на него внимания, всматривался в дождь.

— Сейчас будет… — прошептал он.

Бронетранспортеры и грузовик въехали на площадь, остановились. Водители глушили моторы. Из своей избы вышел «агроном» Стас, побежал к машинам, распахнув руки, будто готовился обнять дорогих гостей, как давеча на околице. Из кабиныбронетранспортера выпрыгнул офицер в кожаном пальто, пошел навстречу Стасу. Остановился, заложив руки за спину. Стас вытянулся перед ним, что-то рапортовал. Димка не слышал слов, но слишком угодливая поза старосты вызывала отвращение. Хорошо: он должен быть актером. Хорошо: он обязан выслуживаться перед фашистами, чтобы ни подозрения не возникло — все лояльны, все преданы новой власти. Но есть же чувство собственного достоинства, наконец! Зачем вытягиваться в струнку перед сволочью?..

Офицер неторопливо поднял руку, наотмашь ударил Стаса по щеке. Сильно ударил, потому что голова старосты дернулась, он даже покачнулся, но продолжал стоять так же по стойке «смирно». Офицер обернулся к машинам, крикнул что-то. Из кузова выпрыгивали солдаты, строились у бортов — повзводно. Офицер указал Стасу на дом, повелительно махнул рукой. Стас, ссутулившись, пошел к дому, поминутно оглядывался. Офицер смотрел ему вслед, ждал.

И в это время в воздух взлетела красная ракета.

Глава 8

Ударили автоматы со всех сторон. Надломилась черная цепь гитлеровцев, распалась. Офицер зайцем подскочил, метнулся к машине, спрятался за колеса. Его солдаты торопливо лезли обратно в кузова бронетранспортеров, отталкивали друг друга, падали, скошенные точными очередями партизанских автоматов. Стас успел добежать до своего забора, перемахнул через него, упал в траву. Димка видел, как он, пригнувшись, пробежал по двору, бросился за поленницу дров. И сразу оттуда вспыхнули язычки пламени: открыл огонь. На площади около машин остались лежать тела убитых эсэсовцев — десять или двенадцать трупов, Димка не считал. Только сейчас он сообразил, что по-прежнему сжимает холодный автомат, так и не выстрелив из него ни разу.

«Трус!» — обругал он себя, взглянул на Рытова. Рытов смотрел в окошко, тихо смеялся.

— Ты что? — спросил Димка, ошалело вытаращив глаза.

— Идиоты, — выдавил сквозь смех Рытов. — Кто же так воюет? Они больно в себе уверены, вот о бдительности и не вспоминают. А мы их как курей…

— Не всех же…

— А может, и всех. — Он вытащил из кармана лимонку, выдернул чеку, высунулся в окно, размахнувшись, швырнул гранату. Она шлепнулась около первой машины, взлетел в воздух черно-синий столб земли, воды, дыма, застыл на мгновенье гигантским грибом, начал медленно оседать. И тотчас же из кузова забил автомат. Прицельно бил. Пули щелкнули о бревна сарая где-то под Димкой. Он отшатнулся.

— Тикай вниз! — крикнул Рытов. — Сейчас они пулеметом шуганут.

Метнулся к люку, прыгнул. Димка — за ним. Выскочили из сарая, пригибаясь к земле, рванули к забору. Рытов ударил ногой по планке штакетника, выломал ее, нырнул в дыру. Димка пропустил вперед Василия и Рафа, задержался на секунду. В кузове грузовика на площади полыхнул огонь.

— Ложись, дурило! — Рытов выглянул из дыры в заборе, дернул Димку за полу.

Димка упал на землю, уткнулся лицом в траву. Вовремя. Пулеметная очередь била точно в крышу сарая. Вспыхнула, взлетела к небу дранка, поплыли по воздуху клочки сена. Снова громыхнуло. От грохота заложило уши.

Как сквозь вату пробился голос Рытова:

— Погибнуть хочешь?

Димка встал на четвереньки, полез в дыру. Рытов подхватил его под руку, силком потащил за дом. Димку шатало.

— Оглушило? — Лицо Рытова было где-то рядом, качалось у глаз, расплывалось.

— Сейчас-сейчас, — пробормотал Димка, помотал головой, приходя в себя. — Как это я?

— Не ожидал?

— Честно — не очень. Миномет, что ли?

— Граната. Идти можешь?

— Могу. — Димка встал, придерживаясь за стену.

— Давай за дом.

Из-за дома высовывался перепуганный Раф:

— Цел?

— Целехонек, — засмеялся Рытов. — Меняем дислокацию. Они теперь оправились от первого испуга, вспомнили о своей силе.

Бронетранспортеры разворачивались, натужно рыча, шли к горловине улицы, куда уже убрался грузовик с пулеметчиками. Теперь, когда их прикрывали с флангов слепые за закрытыми ставнями избы, фашисты почувствовали себя полегче. По вспышкам выстрелов можно было определить, что партизаны простреливали только деревенскую площадь. Вероятно, это был просчет Старкова. Можно было предположить, что эсэсовцы сумеют отступить, и встретить их огнем из засады. Теперь исправлять ошибку поздно. Один из бронетранспортеров перевалил через канаву, врезался в забор, обрушил его, ткнулся носом в дверь дома.

— Там кто-нибудь живет? — спросил Димка.

— Не знаю, — ответил Рытов. — Тут много пустых изб.

Кто-то из кузова пустил очередь по закрытым ставням, по двери. Из дома никто не пытался выскочить.

Раф тронул Рытова за плечо:

— Обойдем их по краю. Подберемся с тыла.

— Верно. — Рытов одобрительно посмотрел на Рафа. — Я и сам хотел…

Он пошел вдоль стены, перебежал двор. Димка уже забыл, что оглушен и что голова все еще кружилась, побежал за ними, за Рафом с Василием, думая, что не такой уж Раф великий пацифист, умеет тактически мыслить, если надо. Вот понадобилось, и — доказал.

Выстрелы стихли. Вероятно, не только рытовская группа меняла расположение. Деревня по-прежнему казалась начисто вымершей: жители выполняли распоряжение старосты, сидели в погребах. В конце улицы пулеметчики наспех устанавливали свои треноги.

Димка понимал, что положение партизан — не самое лучшее. Фашистов больше, они быстро успели сориентироваться, отойти и занять довольно выгодную позицию. Эффект неожиданности партизаны использовать не сумели. Почему? Мало людей, мало боеприпасов… Может быть, стоило быть посмелее, решительней атаковать карателей, ошеломить их натиском, создать впечатление, что не тридцать — триста человек против них? Может быть, так… Димка усмехнулся: руководи в этом бою партизанами Олег, он бы не раздумывал, повел бы людей в атаку. И — не исключено — потерпел бы поражение. Все-таки взвод — не рота, фашисты — не слепцы и не дураки. Раскусили бы за милую душу. Так что не стоит осуждать Старкова за нерешительность. Его разумная осторожность помогла пока выиграть время. Да и о численности партизан каратели не знают…

Честно говоря, Димка считал, что выиграть бой будет трудно. Вероятно, надо бы отойти, дождаться карателей на лесной дороге. Нет, нельзя. Тогда они точно сожгут деревню и расстреляют жителей. Да и рация у них наверняка есть. Вызовут подкрепление, зажмут в тиски отряд… Значит, если отходить, то отходить вместе со всеми жителями. Или драться до конца.

А как драться?

…Димка прижался спиной к глухой бревенчатой стене сарая, выглянул за угол. Насквозь промокший стог сена, поваленные прясла забора, заросли бурьяна у забора. В зарослях кто-то шевелился.

— Видишь? — Димка обернулся к Рытову.

— Кто-то из наших, — прошептал Рытов, сложил руки лодочкой — крякнул негромко.

Бурьян закачался, выглянула голова. Олег.

Димка даже засмеялся невольно, забыв об опасности: уж больно забавно выглядел взъерошенный и мокрый Олег.

— Ты чего? — удивился Рытов.

Димка не ответил, брякнулся на землю, пополз к бурьяну. Только слышал сзади трудное дыхание товарищей. Добрался до Олега, пристроился рядом, посмотрел на улицу. Эсэсовцев видно не было: попрятались, замаскировались. Только чернели бронетранспортеры в конце улицы и — Димка помнил — скрывались за ними пулеметчики.

— Добросишь гранату? — спросил он у Олега.

— Доброшу. Только попозже.

— Почему?

— Пусть остальные подтянутся.

— Где они?

— Старков и еще пятеро — здесь. Вон — за поленницей. Остальные идут по той стороне улицы.

— Будем атаковать? — догадался Раф.

— У нас нет другого выхода.

Откуда-то с улицы послышалось кряканье.

— Все на месте, — удовлетворенно сказал Олег. — А ну, готовьтесь. Бросаю гранату — и в атаку. — И к Рытову: — Крякни-ка в ответ. А то я не умею.

Достал лимонку из кармана, подбросил ее на ладони, почему-то понюхал, улыбнулся:

— Ну, поехали…

Выпрямился во весь рост, сорвал предохранитель, размахнулся — как на институтском стадионе, швырнул гранату, подхватил с земли автомат:

— Впере-о-од!

Перемахнул через прясла, помчался по улице, стреляя на ходу.

Димка бежал следом, оглушенный неожиданно громким взрывом лимонки, потом еще одним, и еще, и еще, кричал что-то и не слышал собственного голоса. Только видел впереди, в сизом мареве взрывов, выскакивающие из-за машины фигурки гитлеровцев. Он нырнул в сорванную с петель калитку и нос к носу столкнулся с карателем. Отскочил, замер в растерянности. Ражий эсэсовец ругнулся, поднял автомат. И вдруг нелепо взмахнул руками, как в замедленной съемке, повернулся вокруг своей оси на ватных ногах, упал. Димка обернулся: Раф сжимал карабин, растерянно смотрел на убитого им фашиста.

Димка не стал благодарить друга, даже не подумал тогда об этом, просто подхватил выпавший у немца автомат, протянул Рафу:

— Бросай свою дуру. И не стой, не стой. Вперед…

Внезапная опасность вдруг обострила чувства. Он стал слышать и крики, и выстрелы, ощутил запах пороха и вкус гари на губах, увидел бегущих рядом партизан, полоснул огнем из «шмайссера» по черным фигурам пулеметчиков у грузовика, метнулся к нему, выглянул из-за капота. Вскочил на подножку, вскинул автомат — пулеметчик повалился на бок, потянул за собой орудие.

— Готов! — выкрикнул Димка, рванул дверь кабины, плюхнулся на сиденье.

Ключ зажигания — вправо. Двигатель взревел. Димка выжал сцепление, включил передачу, вдавил газ. Он еще не знал, зачем это делает, просто захвачен был бешеным ритмом боя, не понимал даже его нюансов, действовал по наитию. А откуда оно у него — великое наитие, подсказывающее верный ход? Потом, потом разберемся, некогда сейчас! Двинул трехосную махину грузовика по улице, подмял убитого пулеметчика. Впереди вырос задранный в небо ствол пулемета. Около него — трое. На них, на них, не сворачивать. Треснуло лобовое стекло, побежали по нему лучи-трещины — стреляют? Пригнул голову, больше газа! Машина прыгнула вперед, закачалась, кто-то кричал за окном.

Прямо перед радиатором выросла стена, в ней — полуоткрытая дверь. Димка толкнул плечом дверцу кабины, прыгнул вниз, только успел подумать: автомат в кабине! — и покатился по земле, не чувствуя боли. Вжался в грязь лицом, накрыл ладонями затылок. Оглушило взрывом, жаром полыхнуло. Поднял голову: около дома горел грузовик, выскакивали из двери и из-за дома засевшие там гитлеровцы, бежали куда-то, падали. Поднялся на ноги — шатнуло. Ухватился за стену, задышал часто-часто, посмотрел вверх. Где-то высоко, под облаками — или показалось? — парил воздушный змей, детский коробчатый змей с планками крест-накрест, с длинным хвостом из мочала. Кто его запустил?

В глазах потемнело, пополз вниз, хватаясь онемевшими пальцами за бревна стены, потерял сознание. И уже не слышал ни выстрелов, ни взрывов. Была тишина, сонный покой, далекое синее небо, в котором по-прежнему качался на ветру игрушечный неправдоподобный змей, склеенный маленьким Димкой давним летом в Малеевке, в пионерском лагере.

…Димка очнулся оттого, что его кто-то тряс. С трудом разодрал слипшиеся веки, смотрел сквозь ресницы. Над ним нависла огромная черная фигура, страшная фигура, тянула к нему длинные руки. Это было ужасно, и Димка снова закрыл глаза. Однако трясти его не перестали, и, как сквозь вату, он услыхал голос Олега:

— Да очнись ты, наконец! Живой ведь, симулянт чертов…

«Пожалуй, надо встать, — тяжело ворочались мысли, голова прямо раскалывалась от боли. — Олег в покое не оставит».

Снова открыл глаза, сощурился, встал на четвереньки. Олег подхватил его под мышки, поднял рывком, прислонил к стене. Димка очумело посмотрел на него, спросил хрипло:

— У тебя анальгин есть?

Олег отпустил его, сел на корточки, зашелся смехом. Димка понемногу приходил в себя, удивленно разглядывал истерично всхлипывающего Олега.

— Анальгин, — рыдал Олег, — фталазол, стрептомицин… Сумасшедший. Где ты находишься?

Димка ошалело огляделся. Метрах в двадцати догорал грузовик, ленивые язычки пламени плясали под крышкой капота, выглядывали из кабины. Стена дома обуглилась, но пожара не было: дождь помешал, насквозь промокшие бревна не поддались пламени. Рядом лежали трупы эсэсовцев — как в кино «про войну». От дома к Димке шел черный от копоти Старков, волочил автомат на порванном ремне, улыбался.

Димка наконец сообразил, где находится, испуганно спросил:

— Что случилось? Как наши?

Старков прислонил автомат к стене, сел на траву, потер пальцами глаза — только больше копоть размазал.

— Все. Конец.

— А фашисты?

— Нет больше фашистов.

Олег хлопнул Димку по плечу. Тот даже пошатнулся.

— Пожара они испугались, — смеялся Олег. — Когда ты избу протаранил, так бабахнуло, что даже я решил: не иначе — артиллерия подоспела. Их в избе и за ней человек тридцать было. Ну, все — наружу. А тут — мы. Готовенькими их брали.

— А я как же? — Димка шарил руками по телу, искал рану, но тело не отзывалось болью, только гудела по-прежнему голова, и пара таблеток анальгина все-таки была бы кстати.

— Взрывом крышу сорвало. Доски прямо по небу летали. Одна тебя и приложила по темечку. Спасибо, кепка удар смягчила.

Димка ухватился за затылок, вскрикнул, посмотрел на руку:

— Кровь…

— Не беда, — устало улыбнулся Старков. — Ты же физик. Вот и пошел по пути Ньютона. У него яблоко, у тебя кое-что повесомее. Пора закон всемирного тяготения открывать.

— Все бы вам шутки шутить, — мрачно сказал Димка.

Он не терпел крови, боялся даже палец порезать. Ну ладно бы пуля или штык. Благородно и моменту соответствует. А тут доска… Чем вас в бою ранило? Да, знаете, доской пришибло. Даже стыдно. Расскажешь — засмеют.

Олег понял мучения друга, обнял его:

— Ты у нас герой. Как додумался машину пустить?

Димка любил, когда его хвалили. Он таял и гордился собой. Он считал, что похвала — даже за ерунду — очень стимулирует любую деятельность.

— Да вот как-то додумался… — засмущался он, ногой шаркнул, вроде и голова поменьше болеть стала. Но не стал врать, честно признался: — Я не думал о последствиях. Просто вскочил в грузовик — и ходу. А стену я в последний момент заметил: я же не умею водить машину.

— Умел бы — объехал? — восхитился Олег наивной откровенностью Димки.

Димка пожал плечами:

— Не знаю… наверно…

— Ну ты даешь!

Старков по-прежнему сидел, привалившись спиной к стене, закрыл глаза, как будто дремал. Услышал реплику Олега, приоткрыл один глаз.

— Он не знал, что делать, а сделал все правильно. Ни одной ошибки. Его незнание помогло нам больше всех наших знаний. Как считаешь?

— О чем разговор? — Олег не был ревнив, и удача друга радовала его не меньше своей.

И великодушным он был, умел признать чье-то преимущество над собой. Что ж, в нынешнем бою Димка сделал больше Олега. Пусть неосознанно, но все же, рискуя жизнью, он выманил под пули партизан три десятка карателей, прочно засевших в надежных стенах избы. Подвиг? Несомненно, — согласился Олег, считая, что ему самому просто не повезло: не догадался вовремя, не увидел машины, увлекся боем. Но какая разница, кто сделал? Важно, что сделано. И сделано — будь здоров!

Димка окончательно пришел в себя, хотя и побаливала голова, саднила рана на затылке.

«Ох и попадет мне от шефа, — думал он. — Было велено: не лезть ни в какие переделки. Легко сказать! Интересно, дорогой шеф: сами вы сумели бы сидеть сложа руки? Не сумели бы, знаем вас. Так что придется смирить гнев…»

— А как наши? — спросил он, вдруг вспомнив о страшном исходе боя в старковском прошлом.

— Севку убили, — помрачнел Олег.

— Севку… — Вспомнились веснушки, узкие, с рыжинкой глаза.

Только что рядом был, еще злились на него: больно бдительный, и вот — конец. Ох, не игра это, не игра, ребяточки, настоящая война, которая догнала вас, достала. И не сможете вы уже быть прежними — веселыми и беспечными, неунывающими «орлами» с физфака. Не сможете. Хотя бы потому, что Севку убили…

— А остальные, остальные?

— Да вроде потерь не так уж много…

И опять вмешался Старков:

— Немного? Щедрый ты парень, Олег. Для нас любая потеря — беда. Понял: любая! И если бы только один Севка погиб, я бы считал, что мы потеряли слишком много…

Он рывком поднялся, подхватил автомат, пошел на улицу.

— Комиссар прав, — тихо сказал Димка. — Ты бестактен.

— Не спорю, — согласился Олег. — Ляпнул не подумав. Только я помню, что у Старкова уцелело одиннадцать бойцов…

— У того Старкова, у нашего.

— Да, этот — другой. И прошлое другое.

— А вдруг наше? Вернемся, а там — куча изменений. А виноваты в них мы.

— Не говори вздора, — обозлился Олег. — Ни в чем мы не виноваты. Ну, я подстрелил человек десять. Ты этих сволочей на божий свет вытащил. Но не мы погоду сделали. Пока ты у стеночки отдыхал после встречи с доской, Рытов с Севкой ворвались вдвоем в соседнюю избу, гранату — на пол и из двух стволов за три минуты двадцать человек наповал. Хороша арифметика? — Он засмеялся. — Потом Рытов спохватился: что-то слышать хуже стал. Хвать за ухо, а его нет.

— Как нет?

— Осколком отрезало. Вместе с серьгой. Он и не заметил.

— Всю красоту испортило, — покачал головой Димка, спохватился: — Где Раф?

— Раненых перевязывает. Он у нас герой, не хуже тебя. — Олег даже присвистнул. — Ну-у, Раф… Он ведь и Торопова спас…

— Как?

— Прикрыл его. Увидел, что в старика целятся, прыгнул на него и повалил. Сам сверху.

— А фашист?

— Какой?

— Который целился.

— А-а, этот… Убили его. Кто-то из наших, — безразлично сказал Олег. — Ну, пошли. — Он взял Димку под руку. — Все уже на площади.

Глава 9

Олег ошибался: на площади никого не было. Партизаны собрались во дворе бывшего сельсовета, где теперь обосновался староста. Кто сидел на ступеньках крыльца, кто прогуливался вдоль стены, заглядывал в окна, где Раф, Торопов и староста Стас занимались ранеными.

Раненых было семеро. Прошлое физика Старкова разительно отличалось от прошлого, в которое он отправил своих учеников. Только пятеро убитых, среди которых — бдительный Севка, рыжий Севка, веселый и лихой человек. Старков отправил партизан хоронить павших бойцов. На маленьком деревенском погосте они вырыли пять могил, завернули тела в старую мешковину, поставили таблички с фамилиями и двумя датами. Собрались у могил, дали прощальный залп. Всего один: патроны приходилось беречь, хотя и разжились у немцев боеприпасами. Да только понадобятся они еще, впереди — дорога в Черноборье, длинная дорога, мало ли что может на ней случиться…

Необходимо было спешить. Раф, выросший в семье врачей-хирургов, умело перебинтовал раны, благо — невелики они. У кого — рука прострелена, у кого — бедро. Рытов красовался в повязке, закрывавшей почти всю голову, ходил чертыхаясь, переживал сильно: несерьезное ранение. Его утешало только, что Димка пострадал еще глупее. Тут все-таки осколок, а у Димки — доска.

Раф не считал всяких там царапин или легких сквозных пулевых ран. Тогда и Димку с его ссадиной пришлось бы зачислить в раненые. Нет, это пустяки, до свадьбы заживет и забудется. Рафа волновало состояние Макарыча, у которого было прострелено легкое. Для невеликих медицинских познаний Рафа это ранение казалось слишком серьезным. Макарыч все время терял сознание, дышал тяжело, со свистом. Термометра в деревне не нашлось, но даже на ощупь чувствовался жар.

— Успеть бы довезти старика, — говорил Раф комиссару. — Сколько времени займет переход?

— С таким обозом — суток трое.

— Плохо дело. А быстрее никак нельзя? Или, может, где-нибудь поблизости врач есть?

— Врача нету, — вступил в разговор Стас, — а фельдшерица в соседней деревне проживает. Лучше бы к ней…

— Медикаменты у вашей фельдшерицы есть? — зло спросил Раф.

— Откуда? Травки должны быть.

— Травки… Тут антибиотики нужны, — сказал и поморщился, получив увесистый удар по ноге: Олег напоминал забывшемуся товарищу о том, что антибиотики появились лишь после войны, да и то не сразу.

Однако никто не заметил обмолвки Рафа, не прислушался. Мало ли какие мудреные названия в медицине имеются? Разве нормальный человек все упомнит?

— В отряде есть врачи и лекарства, — сказал Старков.

— Значит, надо везти в отряд. Будем рисковать.

— Зачем рисковать? — удивился Олег. Его удивило то, что никто из присутствующих не видел явного выхода. — Это пешкодралом трое суток. А на машине?

— Ах, черт! — вспомнил Старков, хлопнул себя по лбу. — Действительно. Всю дорогу не осилим, а половину — наверняка. Кто поведет?

— Я, — сказал Олег.

Раф изумленно посмотрел на него:

— Как здоровье?

Часов они с собой не взяли: «Полеты» и «Секунды» не годились для военного времени. Но и без часов можно было догадаться: срок эксперимента на исходе.

— Который час? — спросил Олег.

Старков полез в карман, вытащил старенький плоский хронометр.

— Половина седьмого. — И добавил не к месту: — Есть хочется.

Олег реплику о еде пропустил мимо ушей, хотя и ему есть хотелось, урчало в животе, а вот поздний час его расстроил. Через полчаса Старков вырубит генератор, и придется топать в избушку, так и не закончив начатого. Олег считал, что это несправедливо. Он хотел довезти Макарыча до Черноборья, увидеть настоящее партизанское соединение, с молодым председателем познакомиться — да мало ли что еще! А тут и попрощаться ни с кем нельзя — не поймут. С чего бы это им расставаться? Вся война впереди…

Кончилась война для студентов. Что ж, против уговора не пойдешь. Но надо кое-какие советы оставить…

— Верно говоришь, — скрепя сердце начал врать Олег, — я бронетранспортер не доведу. Опыта нет. Шоферы в отряде есть?

— Есть, — сказал Старков. — Рытов до войны шофером был.

— Он и поведет. Погрузим в машину всех раненых, пулеметы, оружие трофейное — и в путь. А мы — пешочком, не торопясь.

— Стоит поторопиться, — вмешался Стас. — Через несколько часов сюда нагрянут фашисты.

— Сколько человек в деревне? — спросил комиссар.

— Двадцать три со мной. Пятеро мужиков, остальные — бабы с детьми, да стариков трое.

— Все уйдут с нами.

— И я?

— И ты.

— А как же деревня?

— Тебе что дороже: избы или люди?

— Глупый вопрос, — пожал плечами Стас. — Однако людям ведь в избах жить…

— Именно: жить. Собирай людей, староста. Да поживей, поживей.

Вот и еще одно несоответствие с реальным прошлым Старкова: Стас уйдет с партизанами, и все жители деревни тоже уйдут, и никого не обнаружат каратели, когда примчатся сюда, одержимые жаждой отомстить непокорным «бунтовщикам». Но почему Раф упорно называл реальным именно прошлое своего шефа? А это прошлое? Что в нем нереального? Оно существовало и существует сейчас, оно торопит события, спешит сквозь осенние дни сорок второго года к годам семидесятым, когда другой Старков и другие студенты станут собирать свой чудесный генератор времени, чтобы махнуть назад — на тридцать с гаком лет, и махнуть опять-таки в чужое прошлое, в его третий вариант. Или в десятый. Или в сотый. В самый что ни на есть реальный вариант. В котором, может быть, Макарыча не ранят и не погибнет Севка. Или даже не будет этого боя…

…Раненых погрузили на бронетранспортер, который пригнал умелец Рытов. Набросали в кузов сухого сена, постелили брезент, подсадили к раненым малых детишек.

— Может, с ними поедешь? — спросил Рафа Старков.

Раф бы поехал, будь его воля…

— Да я там только помехой буду, — сказал он бодро. — Пусть товарищ Торопов едет.

Старков не настаивал. Наказал Рытову не гнать, в случае чего — сворачивать в лес, выжидать, на рожон не лезть.

— С богом, — сказал Старков.

— И без бога справимся, — хохотнул Рытов, тронул машину, высунулся из окна: — Догоняйте!

Осторожно повел бронетранспортер, объезжая ямы с водой, скрылся за околицей. Партизаны смотрели ему вслед, молчали.

— И нам пора, — вздохнул Старков, еще раз хлопнул крышкой часов. — Семь без минуты.

— Пора, — подтвердил Олег.

Он знал точность своего Старкова и надеялся только, что старый хронометр спешит, подгоняет время хозяина.

И вправду спешил. Успели построиться, подхватить трофейное оружие, которое не погрузили в машину, вышли за деревню неторопливой колонной — женщины, дети, старики шли в середине. Олег с друзьями намеренно пристроились в хвосте. Вошли в лес, и Олег придержал друзей: вроде бы осмотреться — не ждать ли опасности откуда-нибудь? Опасности не было. Пусто кругом. И дождь моросить перестал. Виднелись еще деревенские избы, крутился дымок над местом недавнего боя, ветер уносил рваные облачка дыма.

И вдруг пропал дымок. А возник совсем в другой стороне. И не робкий он был, а сильный, будто затопил кто-то печку в невидной от леса пустой избе.

— Кто это? — испуганно спросил Димка. — Кто-то остался?

Он обернулся к лесу, куда только что скрылась колонна партизан, прислушался, вдруг рванулся в кусты, обломил ветку, она с треском упала.

— Тише, ты! — бросил вслед ему Олег.

А Раф все уже понял, усмехнулся невесело:

— Не от кого таиться.

Вернулся Димка, сказал, ни на кого не глядя:

— Все. Конец.

Это был конец эксперимента. Пунктуальный Старков отключил поле. Дым над пепелищем исчез, потому что не было пепелища. Печку топили во многих домах — холодная погода, промозглая, — и дым из труб рвался в небо, сливался в мощное серое облако, уходил за деревню.

— Интересно, дойдут они до Черноборья?

Димка задал вопрос без адреса, просто так спросил, чтобы не молчать. И Олег ответил тоже для того:

— Хотелось бы… Теперь и не проверишь: другое прошлое. В нашем вот дошли…

— Дойдут, — убежденно сказал Раф. — Должны дойти.

Он так считал и не верил в иной исход, не мог верить.

— И нам пора?

— Пора.

Пустой обмен словами. Говорить не хотелось, и надо было говорить. Слишком резко оборвалось действие — сразу и навсегда. Слишком многое осталось там, в прошлом. Именно в прошлом: как же иначе назвать? Теперь и у них, у двадцатилетних, тоже было прошлое — далекое и кровное.

— Ты помнишь, где спрятал дублер?

— Помню.

— Надо бы забрать…

— Потом. Успеем.

Машинально вглядывались в мягкую тропу — не осталось ли на ней следов. И другая то была тропа, давно знакомая, потому что бегали по ней из лесниковой избушки в деревенский магазин: за сахаром и за хлебом. И на танцы в клуб, бывало, заглядывали — по той же тропке.

— Сколько мы отсутствовали?

— Как и договаривались: двенадцать часов.

— А кажется — дольше.

— Кажется…

Уже никогда не вернуть напряженных минут боя, ощущения уверенности в себе, кристальной ясности мыслей, которая возникает именно в момент опасности, в состоянии стресса, и ты поступаешь так, как должен поступить, и никак иначе, и твое решение — самое верное, единственное, и ты силен, и ты бесстрашен, и дело твое правое, и победа конечно же — за тобой…

— Вроде бы дошли…

— Кто?

— Мы, мы дошли. Вон наш дворец…

Последние шаги к избушке. Выбить сапоги о стальную скобу у порога, снять мокрую грязь. Но тише, тише, чтобы не слышали ни шеф, ни председатель: не стоит портить театральный эффект неожиданного появления. Аккуратно приоткрыть дверь — только бы не скрипнула! На цыпочках — в сени. Дверь в комнату — рывком на себя.

— А вот и мы!

Глава 10

— Наконец-то, — сердито сказал Старков.

Генератор выключен, стрелка — на нуле, рубильник торчал перпендикулярно щиту. Старков пил чай из фаянсовой кружки с петухом, нарочито громко хрустел сахаром, на студентов — никакого внимания.

— В самом деле. — Председатель не сумел подыграть Старкову. Он был взволнован, обрадован, все удалось, и живые вернулись. — В самом деле, не могли раньше прийти?

— Хорошо, что я опыт ограничил двенадцатью часами, — проворчал Старков. — А то бы они там до конца войны сидели…

— Неплохая идея. — Олег повесил телогрейку на гвоздь, уселся за стол, придвинул чайник. — Ух, изголодались…

— Не кормили вас там, что ли?

— Некогда было.

Этим «некогда» Олег невинно намекал на информацию — немалую и важную, которую они готовы сообщить заждавшимся руководителям. Но Старков не понял намек, не захотел понять. Он все еще играл роль сердитого воспитателя, не прощающего ослушников, выдерживал характер. Председатель — тот попроще. Ему прямо-таки не терпелось узнать подробности путешествия, он бросал умоляющие взгляды на Старкова, но тот игнорировал его, тянул чай, помалкивал.

Потом не выдержал, спросил Олега:

— Что ты на меня уставился? Давно не видел?

— Давненько, — протянул Олег. — Считайте: тридцать пять лет. Изменились вы здорово…

Старков подался вперед, чуть не опрокинув кружку. Все было мгновенно забыто: и показное равнодушие, нелепое желание убедить всех, да и себя тоже, в том, что важен лишь удачно поставленный эксперимент, само путешествие во времени, а не его содержание. Мол, с таким же успехом можно было переместиться в год тридцатый, пятый, восемьсот девяностый — в какой угодно… В какой угодно? Ох, врешь, Старков, сам с собой душой кривишь! Ждал ты ребят из своего года, мучился, сгорал от нетерпения. Так не ломай комедию — не перед кем.

— Рассказывайте, — почему-то шепотом сказал Старков.

— То-то же… — Олег не собирался долго мучить шефа и председателя. Начал рассказ, к нему присоединились Раф с Димкой, перебивали друг друга, вспоминали подробности, вскакивали, размахивали руками, демонстрируя перипетии боя.

Поймали Димку, тот вырывался, прикрывал руками голову. Подтащили к Старкову, показали след борьбы с «летающей доской». Вопреки Димкиным страхам Старков не рассердился, только сказал огорченно:

— Вечно тебе не везет. Прошлый раз — пуля. Теперь — деревяшка.

— Почему не везет? — удивился логичный Раф. — Наоборот: все пули, равно как и все доски, мимо него. Жив, здоров и невредим мальчик Вася Бородин.

— Он герой, — заявил Олег. — Он всех спас.

— Я герой, — скромно согласился Димка.

Здесь, в натопленной избушке, в привычной обстановке, в своем времени все пережитое казалось далеким и, пожалуй, игрушечным. Даже запекшаяся кровь на затылке вызывала скорее приятные воспоминания. Тем более, что голова уже не болела. Теперь и пошутить можно, покуражиться, посмеяться над Рафом, который сначала растерялся, увидев живого фашиста, а потом «совершил рекордный прыжок», прикрыв от пули старого учителя. Или вспомнить бдительного Севку, рыжего Севку и его пикировку с «подозрительными типами». Или то, как умелец Димка разобрался за пять минут в партизанской рации. Или вышутить Олега, ставшего командиром отряда всего на… полчаса, когда шли из леса к деревне.

Все-таки это было не их прошлое. Даже не потому, что лежало оно на какой-то иной ветке времени, не совпадало с прошлым Старкова и председателя, вернее, не во всем совпадало. А прежде всего потому, что их прошлое было детсадовским, школьным прошлым веселых игр в «казаки-разбойники», прошлым серьезных фильмов «про войну», которые остались только фильмами, пусть убедительной, но все же иллюзией реальной жизни. И не казалось ли им путешествие таким же фильмом, в котором они сами сыграли прекрасные роли? Вот так: сыграли, а не пережили…

Может быть, может быть. И трудно, думал Старков, их упрекнуть за то, что относятся они к прошедшему эксперименту как к лихой игре, к опасной игре, к серьезной, к увлекательной, но — игре. Хотя действовали они — или играли? — надо признать, умно и по-взрослому. Здорово действовали — не упрекнешь ни в чем.

— А ведь я никак не мог поверить в ваше ветвящееся время, — задумчиво проговорил председатель. — Как это так: мышь вчера убили, а она сегодня жива-здоровехонька? Не укладывалось такое в моем крестьянском сознании.

— Теперь улеглось? — ехидно спросил Раф.

Председатель не заметил ехидства или не захотел замечать.

— Теперь улеглось. Не в моем прошлом вы побывали. Са-авсем в чужом. Вон у вас Макарыча только ранило, хотя и серьезно, а наш Макарыч еще до этого боя убит был. И Стас в вашем прошлом с отрядом ушел. Значит, жив остался, не казнили его… — Помолчал, подумал, сказал убежденно: — Хорошее у вас прошлое, что и говорить.

Так и сказал: «у вас». Он так же, как и студенты, не считал это своим прошлым, своим и старковским. Но раз и навсегда отдал его самим ребятам: вы воевали, вы все переживали, вам вспоминать. Он уже не смотрел на них как на сосунков неумелых, которые жизни не знают, пороха не нюхали. Они были равны ему, равны далекому Рытову, о котором председатель не слыхал с конца войны, равны Старкову, кого партизаны избрали комиссаром отряда прикрытия, несмотря на его тоже несерьезный возраст. И у председателя, и у студентов сейчас было прошлое, которым стоило гордиться. И он гордился им, как гордился самими ребятами, хорошими ребятами, смелыми и надежными — так он считал.

А Старков молчал. Он узнал все, что хотел узнать.

— Скажите, профессор, — спросил его Димка. — Почему вы так настаивали именно на сорок втором, на этих местах, на вашем отряде? Ностальгия по былому?

Старков усмехнулся: красиво говорит парень. Может, и вправду ностальгия? Пожалуй, что так. Но не только она. Надо ли скрывать дальше?

Он встал, подошел к шкафу, стащил с него свой чемодан, старый кожаный чемоданчик, щелкнул замками, порылся, выбросил на стол толстую тетрадь, по сути даже не одну, несколько, переплетенных в общий клеенчатый переплет. На переплете синими чернилами значилось: «1941–1944».

— Что это? — спросил Олег.

— Посмотри сам.

Олег протянул было руку, но Димка опередил его. Он сейчас вспомнил полутемную землянку, вспомнил бородатого комиссара, что-то сосредоточенно пишущего при свете коптилки. Схватил тетрадь, быстро перелистал ее, нашел то, что искал, поднял голову:

— Можно прочесть?

Старков кивнул.

— Давай вслух, — нетерпеливо сказал Раф.

Димка начал, запинаясь: почерк неважный, да и карандаш истерся с тех пор, некоторых слов вообще не разберешь.

— «Нас осталось двадцать девять, — читал Димка. — Подождем день-другой и тоже тронемся. В деревне пока тихо. Стас молчит, никого не присылает. Выставил дозоры, следим за дорогой. Сегодня дозор Торопова привел троих. Говорят: из отряда Лескова. Парни молодые, из бывших окруженцев. Принесли весть: отряд Лескова разбит наголову, только они трое и спаслись…»

Димка оторопело посмотрел на Старкова. Тот сидел с закрытыми глазами, улыбался воспоминаниям.

— Как же так? — Димка почему-то осип, говорил хрипло, будто простыл днем: — Выходит, это мы были? Выходит, вы все заранее знали?

Старков встал, подошел к Димке, отобрал дневник, снова сунул в чемодан.

— Ничего я толком не знал. Разве догадывался… — Сел за стол, подмигнул Димке: — Давайте ужинать. Самое время.

Сергей Абрамов

КОНТРАТАКА

В предутренний час

Вместо Снарка — Буджума! Тогда

Ты внезапно и плавно исчезнешь из глаз

И назад не придешь никогда.

Л. Кэрролл «Охота на Снарка»

— Опять ничего, — сказал Глынин. — Возвращаемся?

Солнце еще не вышло из-за горизонта, но небо было уже дневное, безоблачное, и вода вдалеке от глиссера светилась ядовитой голубизной. Рядом с глиссером у воды не было никакого цвета, здесь буйствовала пена.

— Куда торопиться? — сказал Анголов. — На берегу еще спят. Впрочем, как хотите.

Глынин повернул руль, и глиссер двинулся новым курсом. Никаких ориентиров в безбрежном просторе не было, даже горизонт сливался с небом, и ощущение поворота сразу исчезло. Анголов положил карабин на опору и выставил руку за борт, в холодные брызги.

— Воздушная подушка, — сказал он. — XXI век. Человек создал прекрасные суда — быстроходные и надежные. Но число морских катастроф в последние годы резко увеличилось.

Анголов посмотрел на Глынина. Тот молчал, глядя вперед сквозь ветровое стекло.

— Причем катастроф ужасных, загадочных, — продолжал Анголов. — Современные спасатели успеют куда угодно. Но они напрасно ждут SOS. Свидетелей тоже не остается, в итоге никто ничего не знает. Возьмите «Ривьеру-2».

Глынин молча смотрел вперед, на синее зеркало моря.

— 20 тысяч пассажиров, — продолжал Анголов, не спуская с Глынина глаз. — Не корабль, остров. Пальмовые рощи, искусственные озера. Непотопляемость 100 процентов. Вы читали про испытание расстрелом? Когда торпеды кончились, макет даже не накренился.

Глынин все еще молчал. Анголов продолжал:

— И такая махина пропадает бесследно, не подав сигнал бедствия. Если бы мы жили лет 500 назад, я бы сказал, что виноваты пираты. Причем дьявольски хитрые и удачливые.

Глынин наконец повернул голову.

— Да замолчите же, — сказал он. — Разве вы не понимаете, что на воде нельзя говорить о таких вещах? Рассуждайте об охоте, или о спорте, или о чем угодно. Но смените пластинку.

Сказал и вновь отвернулся.

— Больше не буду, — засмеялся Анголов. — Я не знал, что вы суеверны.

Он похлопал ладонью по полированному прикладу.

— Мы, вы, — сказал Глынин. — Вооружены, суеверны. Но я никак не пойму — пессимист вы или оптимист? Ваш тон никогда не соответствует теме, которую вы выбираете.

— Я оптимист по форме, но пессимист по содержанию, — усмехнулся Анголов. — Вы читали «Вторжение изнутри»? Каждый вид занимает определенную экологическую нишу. Равновесие — плод эпох эволюции. Человек своей деятельностью нарушает равновесие, уничтожает другие виды, освобождает соответствующие ниши. Это дорога к гибели, утверждают авторы.

— Человек, — повторил Глынин. — Охотники вроде вас, только с настоящими пулями.

— Почему же только охотники? — усмехнулся Анголов. — Многие к этому причастны. Охотник стреляет не сам, его заставляют. Но хуже всего — бесконечное чередование запретов и разрешений. Хаос запутывает противника.

— Кого?

— Природу, — объяснил Анголов. — Разве вы впервые слышите, что человек воюет с природой? Так вот, если война ведется по правилам, у противника остается возможность перестроить свои порядки и перейти в контратаку. Иначе он обречен. А мы — это часть природы, не более.

Глынин немного подумал.

— Возможно, это и верно. Но остальное слишком прямолинейно. Один вид ушел, другой пришел, как квадратики в игре «15». Китов ведь тоже почти полностью истребили. Незаметно, чтобы кто-нибудь занял их место.

— Почему незаметно? А эти катастрофы? — пошутил Анголов. — Ребенку ясно, что из глубин поднялся новый могучий хищник, который топит теперь океанские лайнеры.

— Я же вас попросил, — сказал Глынин. — Или вы хотите, чтобы я больше никогда не брал вас в море?..

Анголов не ответил, потому что гул двигателей вдруг прекратился. Воздушная подушка смялась, глиссер зашатало на незаметной раньше волне. Вода у борта, освободившись от пузырьков, стала синяя-синяя.

Анголов смотрел туда, куда показал Глынин. В двойном колодце бинокля металась однообразная водная поверхность, а потом он увидел что-то черное, удлиненное, уединенное, словно остров в океане, и следом за этим — фонтан, будто у горизонта внезапно вырос куст водяной сирени. Потом вверх, как черная бабочка, взметнулся громадный хвост, и все исчезло.

Бросив бинокль на сиденье, Глынин действовал. Глиссер уже несся вперед, набирая скорость.

— Кто это был?

— По-моему, кашалот, — сказал Анголов. — Но не берусь утверждать. Считается, что они сохранились только в аквариумах.

Глынин выключил вентилятор. Глиссер мягко сел на воду, разослав волны.

— Где-то здесь, — сказал Анголов.

Невдалеке от глиссера забулькало, послышалось тяжелое пыхтение, и перед ними показалась гигантская выпуклая спина. Кашалот был размером с подводную лодку. Он часто дышал, прочищая легкие перед погружением. Промахнуться по такой мишени было невозможно.

Анголов положил карабин на опору. Тело спящего исполина покачивалось на плоских волнах.

Глиссер медленно потащил тяжелую тушу.

За окном начинался день, встало солнце, а Анголов все еще лежал в постели. Он проспал утреннюю охоту, и никто его не разбудил.

Он быстро сделал зарядку, умылся и уже был готов идти на работу, когда вдруг вспомнил, что сегодня на работу необязательно. И завтра, и через неделю. Но привычка победила.

Он быстро шел по асфальтированной дорожке между колышущихся зеленых стен. Жилые корпуса размещались в стороне от остальных построек аквариума. Их соединяла вот эта аллея, сейчас безлюдная. Один Глынин шел навстречу Анголову уверенной капитанской походкой.

Поравнявшись, они поздоровались.

— Из конторы? — спросил Анголов. — Запрет еще не сняли?

— Нет. Наоборот, повсюду закрыли пляжи.

— Пляжи? Неужели это повторилось?

Глынин кивнул.

— Вчера, где-то в Америке. И еще в Австралии. И в Японии. И неподалеку от нас, на Длинной Косе.

— Кто-нибудь остался в живых? — спросил Анголов.

— У нас — никого, но их и было, говорят, всего человек двести. А где-то в Японии один свидетель остался. Но он ничего не помнит. Солнце только что встало. Он зашел в кабинку переодеться. Кто-то случайно запер его снаружи. Он сразу же выломал дверь и вышел. На пляже не было никого, только вещи. Солнце стояло в зените, будто он проспал несколько часов. Но он клянется, что не спал.

— Таких свидетелей нужно показывать психиатру, — сказал Анголов. — До свидания.

Они пошли каждый своей дорогой.

Попав на территорию аквариума, Анголов направился к бассейну, где жил Малыш — тот самый кашалот. Бассейн размером со стадион все равно преграждал путь к административному корпусу. Анголов подошел к барьеру, но ему пришлось сразу же посторониться. По периметру бассейна неслась громадная волна, ее толкалауродливая черная масса, а наверху всего этого восседал в одних плавках видный зоопсихолог Иван Крышкин. Он притормозил там, где стоял Анголов, и спрыгнул на берег. Голова кита лежала на воде, кося маленьким — с блюдце — глазом. Еще кашалот загребал хвостом, но это происходило вдали — метрах в двадцати.

— Молодец, — сказал Анголов. — Дрессируй его получше. Хорошо дрессированный, он нам пригодится.

— Кому это — нам?

— Человечеству, — объяснил Анголов.

— Что вы имеете в виду?

— Ты же знаешь, что происходит в океанах, — сказал Анголов. — Кто теперь сможет помочь человечеству? Только хорошо дрессированный Малыш.

Он отошел от бассейна, оставив Крышкина размышлять над своей шуткой. Пусть думает, что его работа необходима. Если каждый будет считать, что спасает человечество, работа закипит.

Недалеко от административного корпуса Анголов встретил начальство. Директор появился из-за поворота и, как обычно, почти бежал, размахивая длинными руками. Он был весь в белом, как и подобает директору.

— Вадим Афанасьевич, — сказал он Анголову. — Или Андреевич?

— Алексеевич, — сказал Анголов.

— Правильно, — сказал директор. — Склероз, но помню, что А. Оставьте все дела и идите ко мне.

— Какие теперь дела, — сказал Анголов. — Конечно, зайду. Поговорим.

— Не до разговоров, — строго сказал директор и полетел дальше. Он остановился у барьера, поговорил с Крышкиным. Тот внимательно выслушал и пошел натягивать брюки.

Анголов подождал, и они вместе свернули к зданию управления. У входа стояли кружком академик Скловский, два доктора и несколько кандидатов. Все они курили.

— Сухопутный хищник — просто санитар, — говорил академик. — В океане все по-другому. Океанические формы необычайно плодовиты и по этой причине склонны к мутациям. Экологическое равновесие океана зиждется на том, что потомство одних видов служит пищей другим. Это ограничивает эволюционный потенциал. Но что будет, если убрать хищников?..

Никто ему не ответил. Академик бросил окурок в урну и направился внутрь здания. Последним вошел директор. Он начал без предисловий.

— Здесь собрались специалисты, — сказал он. — Вы знаете, что происходит в морях. По неизвестной причине океан перестал быть нашим другом. За минувший месяц тысячи судов пропали без вести. В ряде случаев корабли уцелели, но исчезли люди. А в последние дни начались еще и инциденты на побережье. За месяц море унесло миллионы человеческих жизней. Последствия вы знаете. Судоходные трассы и порты закрыты. Кругом паника. Газеты выдвигают самые невероятные предположения. Например, кальмарная гипотеза…

— Бред, — сказал академик Скловский. — Океан — это самосбалансированная система. Вырвите из нее несколько элементов, и вы создадите чудовищ, рядом с которыми самый страшный кальмар покажется ягненком.

— Возможно, — сказал директор. — Но есть много других вариантов. Нам повезло больше, чем другим. Вы знаете о трагедии на Длинной Косе. Несчастье случилось вчера, и погибло около двухсот человек.

— Кто-нибудь остался в живых?

— Нет, нам повезло в другом, — сказал директор. Он поднял над головой портативный магнитофон. — Полюбуйтесь, это оттуда. Он работал на запись в момент трагедии. Нашему коллективу оказана высокая честь. Сейчас я его включу.

В комнату вошли слабый плеск волн, шорох песка, шелест ветвей. Потом — близкий мужской голос:

— Конечно, да.

И женский:

— Но вдруг тебе это только кажется?

— Нет, — сказал мужчина. — Я бы это понял. И ты бы это поняла. А теперь мы будем вместе всегда.

Они замолчали — остались плеск, шорох и шелест. Прошла минута.

— Послушай, как хорошо поют, — сказала вдруг девушка из магнитофона.

— Да. Я уже давно прислушиваюсь.

— Даже странно — так громко, но вместе с тем так приятно.

Директор остановил пленку.

— Обратите внимание, — сказал он. — Говорят о громком пении, но никакого пения нет. А чувствительность этой модели позволяет записать что угодно.

Голос мужчины удалился от микрофона, стал тише.

— Мне кажется, из воды будет лучше слышно.

— Ты прав, — сказала она, и ее голос тоже стал тихим, смутным, едва различимым. — Пойдем.

— Но ты не умеешь плавать! — тихо воскликнул он.

— Ничего, ты меня поддержишь. — Последняя фраза прозвучала уже совсем неразборчиво.

Голоса исчезли. Директор сказал:

— Это все, что нам передали на экспертизу.

— Действительно трагедия, — сказал один из докторов после непродолжительного молчания. — Конец кальмарной гипотезы.

— Почему? — поинтересовался другой.

— Кальмары не поют, — объяснил первый.

— Вы считаете, что песня…

— Безусловно, — сказал первый. — Вроде приманки. Да, в этом все дело. Человек идет на музыку, как карась — на блесну.

— Караси на спиннинг не ловятся, — сказал академик Скловский.

— Честно говоря, я не знаю, что делать, — сказал Глынин. — Когда начались эти ужасные катастрофы, и даже потом, когда нам запретили выходить в море, казалось, что это временно, что вскоре все вернется на свои места. Но теперь я просто не знаю.

Они стояли на бетонной дорожке в узком коридоре листвы. Вдали аллея спускалась к берегу, но моря не было видно — просто окно синевы, обрамленное зеленью. Прерывистый ветер нес оттуда соленую влагу, кругом шелестели деревья.

— Хотите добрый совет? — сказал Анголов. — Переучивайтесь на пилота дирижабля. Я где-то прочел, что лишь дирижабль сможет теперь обеспечить межконтинентальные перевозки.

Глынин не ответил. Анголов продолжал:

— Я бы и сам с удовольствием пошел работать на дирижабль. К сожалению, в мире осталось много всякого зверья, место которому не на природе, а в павильоне. Да и очищать море от чудовищ тоже придется нам, если найдут подходящий способ.

Казалось, Глынин не слушает. Он молча смотрел в далекое окно синевы.

— Правда, многие считают, что это дело военных, — продолжал Анголов. — Я сомневаюсь. Сила здесь не поможет, нужна какая-то хитрость. Ведь совсем недавно они спокойно жили в глубинах и питались отбросами. Почему? Видимо, их не пускали на поверхность касатки и кашалоты. Теперь, после истребления китов, чудовища вышли из бездны и изменили режим питания. Человеку хуже всего. У обитателей моря мозг слаб, и гипноз на них не действует. Не знаю, что тут можно придумать. Но менять специальность рано. Мне. Вы — это другое дело.

Глынин молчал.

— Представьте себе, что вы летите на дирижабле. Ваш корабль, как облако, парит в прозрачном воздухе, вдали от всяческой суеты. Внизу проплывают города и леса. И море. Вы высоко над ним, и гигантские штормовые волны кажутся вам мелкой рябью. Не работа, курорт. Позавидуешь.

— Я моряк, — сказал Глынин. — Поймите это.

Анголов промолчал.

Синее зеркало океана занимало все поле зрения. Океан был чистый и ласковый, но там таилась угроза.

Анголов поежился, хотя и находился на почтительном удалении от места событий. Океан был на экране, и Анголов вместе с другими опять сидел в просторном кабинете директора.

Он знал, что произойдет сейчас на экране, в спокойном зеркале моря. Фильм не был прямым репортажем. Это была запись, и они просматривали ее уже не в первый раз.

Небольшой авианосец шел через Тихий океан, и телевизионная камера показывала его палубу. Но на палубе авианосца не было ни одного человека.

Его экипаж в полном составе размещался в самолетах, выстроившихся на взлетной полосе. Оснащенные самонаводящимися торпедами, они были готовы взмыть в воздух по первому сигналу.

Телекамера показывала это много часов подряд. Передача была однообразна, и никому бы не пришло в голову вторично просматривать другие участки пленки.

Анголов знал, что произойдет, и ждал этого, тем не менее это произошло внезапно.

Телекамера, равномерно вращаясь, уходила от взлетной полосы, когда люк крайнего самолета открылся и пилот спрыгнул на палубу.

Он сделал то, что категорически запрещалось делать. А камера снова демонстрировала однообразную водяную пустыню.

Когда она вернулась к взлетному полю, оно напоминало людную площадь — пилоты в элегантных противоперегрузочных костюмах, оставив самолеты, пробирались к левому борту авианосца.

Кто-то дал знак, и пленка пошла замедленно. Но когда глаз телекамеры переместился на море, никому опять не удалось что-нибудь заметить. Море было пустынным, однообразным, зловещим.

Камера вернулась на палубу. Сейчас она показывала весь авианосец целиком — и левый борт, у которого толпились пилоты, и взлетную полосу, заполненную машинами, и кусочек водной поверхности за правым бортом. Когда запись просматривали в обычном темпе, никто не успел ничего разглядеть — просто в воде у правого борта возникло неуловимое движение, и палуба опустела. Теперь пленка шла медленно, давая возможность разглядеть подробности.

Люди на экране стояли неподвижной толпой, глядя вдаль с левого борта авианосца. Но там ничего не было. На экране один за другим вспыхивали последовательные неподвижные кадры. Внезапно на одном из них в воде у борта авианосца, противоположного тому, у которого толпились застывшие люди, появилось широкое темное пятно. Его контуры были смазаны, плохо различимы. На следующем кадре пятно приблизилось к борту вплотную, по его периметру возникло множество многометровых извилистых нитей. Через всю палубу они тянулись к толпе. Концы нитей были загнуты наподобие рыболовных крючков. Это изображение долго держалось на экране.

А на следующем кадре водная поверхность и палуба авианосца были уже одинаково пустынны.

— Верните, пожалуйста, назад, — обратился один из биологов к оператору. — Назад на один кадр. Вернее, на два. Верните к тому месту, где впервые появляется это существо. По-моему, это похоже на мутантную форму…

Он произнес длинное латинское название. Другие заспорили. Анголов встал и вышел из помещения.

На следующее утро, когда он попал на территорию аквариума, рядом с бассейном, в котором жил Малыш, урчали моторами два громадных КамАЗа. Один из них был оснащен мощным подъемным краном, на другом лежала тридцатиметровая цистерна с надписью во всю длину: «Живая рыба». В бассейне плавали люди в масках. Рядом с бассейном стоял зоопсихолог Иван Крышкин. С неба падала вода, поднятая хвостом кашалота.

— Привет, — сказал Анголов. — Уже продаете? Я трудился в поте лица…

Он не договорил.

— Я тоже, — грустно сказал Крышкин. — Он так чудесно дрессировался, даром что взрослый. Но правительства всех стран договорились через ООН собрать кашалотов и касаток, которые есть в аквариумах, океанариях и водных цирках, и выпустить в море. Киты — наши друзья. Правда, мы их слегка уничтожили, но они помогут нам сражаться с этими чудовищами из глубин.

Аквалангисты безуспешно пытались пропустить ремень под брюхо Малыша. Он ловко увертывался, думая, что с ним играют.

— Ведь это началось почему? — сказал Крышкин. — Я имею в виду ситуацию в океанах. Кажется, я уже говорил, что эти чудовища, которые терроризируют весь мир, вовсе не прилетели из Туманности Андромеды, как пишут сейчас в некоторых газетах. Они всегда жили в океанских глубинах, но наверх их не пускали хищные китообразные. Человек истребил китов, и вот результат.

— Правильно, — сказал Анголов. — Только рассказывал это я.

— Все равно, — сказал Крышкин. — Оказывается, в зоопарках мира осталось еще довольно много касаток и кашалотов. Правительства всех стран договорились выпустить хищных китов в море. Они расплодятся и вытеснят этих тварей назад в глубины. Счастье, что часть китов сохранилась в аквариумах. Теперь мы выпустим их в океан, и всем снова станет хорошо.

— Да всем и сейчас неплохо, — сказал Анголов. — В конце концов, многие люди в глаза не видели океана. Прибрежная зона занимает ничтожную часть обитаемых территорий. И потом — сколько же это придется ждать?

— Ничего не поделаешь, — сказал Крышкин. — Но если бы киты были истреблены полностью, возможно, не хватило бы вечности.

Одному из аквалангистов наконец удалось подвести под Малыша ремень и завязать на его голове что-то вроде петли. Аквалангист вылез из воды и, не снимая акваланга, побежал вокруг бассейна, высоко подняв руки в знак победы.

Сзади подошел директор аквариума, остановился рядом с Анголовым и молча смотрел на ныряльщиков, бойко опутывающих Малыша веревочными доспехами.

— Вы чем-то расстроены? — спросил Анголов. — Разве вы не слышали о замечательном договоре, который мы подписали?..

Директор посмотрел на цистерну с надписью «Живая рыба», потом на аквалангиста, совершавшего круг почета с поднятыми вверх руками. Потом сказал:

— Поздно. Они вошли в реки.

Михаил Пухов

ЧЕРНЫЙ ЯША

Глава 1

Не знаю, как вы, а я вовсе не уверен, что астрономам удалось точно измерить продолжительность суток. Бывают дни коротенькие, даже куцые, когда ничего мало-мальски интересного просто не успевает случиться, а иногда, правда редко, выпадают дни, просто удивительные по своей емкости. Если учет в небесной бухгалтерии поставлен прилично, они там должны считать такие дни за два, а то и за три.

Именно такой удлиненный день и выпал нам восьмого восьмого восемьдесят восьмого года. И вовсе не потому, что подобное сочетание цифр повторяется раз в одиннадцать лет. Дело, как вы увидите, совсем не в этом.

Впрочем, начнем по порядку. А поскольку порядок у нас в Институте искусственного разума начинается с директора Ивана Никандровича Бутова (во всяком случае, он так считает) и кончается им же (так считают остальные), то я приступлю к своему рассказу именно с него.

Иван Никандрович, как он мне потом рассказывал, пытался в этот миг вспомнить одну фразочку, которую очень любил. Говаривал ее его покойный дед Никифор Христофорович, бывший, между прочим, как и наш директор, членом-корреспондентом Академии наук.

Поводом для воспоминаний была рюмка коньяка, которую директор выпил незадолго до этого с тремя американскими коллегами из Массачусетского технологического института. Американцы восхищенно произносили «экселлент», «террифик» и даже «фантэстик», и было неясно, имеют ли они в виду достижения института, секретаршу директора Галочку, которая принесла им кофе, или сам коньяк.

Иван Никандрович, несмотря на скромность, склонялся к мысли, что восторженные эпитеты относились к институту, я же уверен, что — к Галочке. Посмотрим правде в глаза: институты, сравнимые с нашим, у них есть. Коньяк — тоже. Галочка же уникальна. Я настаиваю на этом, хотя понимаю, что теоретически могу быть необъяснимым, поскольку давно уже влюблен в нее. И к сожалению, без больших успехов…

Итак, американцы ушли. Галочка быстро убрала рюмки, а Иван Никандрович, ощущая приятную теплоту в пищеводе, вспоминал, что говорил об этой теплоте в таких случаях дед. И вспомнил. А говорил дед так: словно Христос босиком по душе пробежал. Что значит математик, до чего точное определение!

И вообще, жизнь была прекрасна. Прекрасно было яркое августовское солнышко, что радостно вливалось в его кабинет, почтительно умерив свой пыл в нежно-салатовых драпировках. Прекрасен был сам кабинет с двумя полированными столами, поставленными в виде восемнадцатой буквы алфавита. О эта восемнадцатая буква! Буква, так долго томившая душу Ивана Никандровича далекой мечтой и ставшая наконец двумя солидными столами в его директорском кабинете. Буква «Т»! И он, Иван Никандрович Бутов, восседает за верхней хозяйской перекладиной, посетители же пристраиваются к длинному буквенному столу.

«Ах ты, старый карьерист», — подумал о себе директор, и оттого, что не потерял он элегантную самоиронию, которой всегда гордился, настроение у него стало еще лучше.

Дверь кабинета беззубо чавкнула и впустила Шишмарева.

— Добрый день, Сергей Леонидович, прошу. — Иван Никандрович пожал руку сотруднику, пристально взглянул ему при этом в глаза (он всегда так делал) и усадил в кресло.

— Слушаю, Иван Никандрович, — с наигранной молодцеватостью сказал завлаб Шишмарев.

Его полное, обычно добродушное лицо с черными, слегка навыкате глазами, изображало напряженное внимание. «Вот даже испарина прошибла», — отметил про себя Иван Никандрович, увидев, что завлаб вытер платком лоб. Отметил и мысленно усмехнулся: «Господи, вот не думал, что тебе так понравится на старости лет почтительность в подчиненных». И снова самоирония была ему приятна.

— Как дела в лаборатории? — спросил директор.

— Все в порядке, Иван Никандрович, — сказал завлаб, опять вытащил платок из кармана и вытер совершенно сухой лоб. «Только не тереть лоб в третий раз, — подумал он. — Это уже было бы похоже на издевательство. А два — как раз. Старик любит, когда подчиненные волнуются и трепещут…»

«Хитер, однако, наш Сергей Леонидович, тонок, — засмеялся про себя Иван Никандрович. Он заметил, что лоб у сотрудника был совершенно сухой. — Хотел привлечь внимание к своей несуществующей испарине. Неужели эти негодяи так изучили меня, что пытаются играть на моих самых потаенных инстинктах?»

— Тогда перейдем к делу, — сказал директор. — Вы, возможно, уже догадались, зачем я вас вызвал. К сожалению, руководитель учреждения часто оказывается похож на мужа: он обо всем узнает последним. — Шишмарев хотел было изобразить на лице полагающуюся в таких случаях недоверчивую улыбку, но не успел, потому что директор добавил: — Я имею в виду вашего Любовцева…

Здесь следует сказать, что Любовцев — это я, Любовцев Анатолий Борисович, кандидат физико-математических наук, двадцати девяти лет, руководитель группы в лаборатории Шишмарева, холостой и, как вы уже знаете, безнадежно влюбленный в секретаршу директора Галочку.

Когда директор упомянул всуе мое имя, Шишмарев вздохнул. С момента его прихода к Ивану Никандровичу это был первый его искренний звук. Наш завлаб почти всегда вздыхает, когда называют мое имя, и вздохи эти многообразны, как жизнь. Здесь, я полагаю, и сожаление: неглупый вроде парень, но дураковат (излюбленное словечко Шишмарева), резковат, невыдержанноват (слово мое. — А.Л.) и прочее и прочее. Но главный повод для вздохов это, конечно, Черный Яша. Не ошибся мой завлаб и на этот раз, потому что директор продолжал:

— Вчера мне пришлось быть в одной весьма высокой научной инстанции. Поговорили о житье-бытье, о делах, а потом некое начальственное лицо осведомляется у меня с улыбкой: «Что, — говорит, — милейший Иван Никандрович, никак у вас в институте некоторые собираются кормить грудью компьютеры?» Я сижу, молчу и думаю. Точь-в-точь как вы сейчас, уважаемый Сергей Леонидович. И никак не могу сообразить, о чем речь идет… Ну-с, кое-как отшутился. Сравнение, как вы понимаете, достаточно игривое, чтобы почтительно пошутить. Примчался сюда, навел справки. И представьте, все, оказывается, слышали о новом, как говорят, подходе Любовцева к проблеме обучения ЭВМ, а я нет. То есть если уж быть точным, вы что-то, помнится, рассказывали мне, но то ли это было давно, то ли я запамятовал. Так что уж простите старика за назойливость, введите меня в курс дела: что за грудь, чья и так далее.

На последней фразе Иван Никандрович поморщился: вдруг поперла из него эдакая старческая брюзгливая обидчивость.

— Видите ли, Иван Никандрович, нам казалось, что идеи Любовцева столь… как бы выразиться… столь зыбкие и неопределенные, что я не считал необходимым постоянно держать вас в курсе работ, тем более что никаких результатов пока мы не получили, и я вовсе не уверен, что их вообще когда-нибудь получат.

Иван Никандрович отметил, как по лицу сотрудника медленно расплывались красные пятна. Наползая на желваки, они чуть шевелились.

«Мы не получили. Молодец, сказал «мы», а не «он»…»

— Прекрасно, дорогой Сергей Леонидович. Мне даже хочется еще раз пожать вам руку. И действительно, зачем советоваться с директором, с этим администратором и, может быть, даже бюрократом? А то, что над ним могут подсмеиваться в инстанциях из-за этих, как вы говорите, зыбких и неопределенных идей, так над ним же посмеяться каждому лестно: и человек пожилой, и член-корреспондент…

— Иван Никандрович, как вы можете… — сказал Шишмарев, и голос его дрогнул. Он встал и посмотрел на директора. — А что касается наших работ по нестандартному обучению компьютеров, то злые языки уже давно избрали нашу лабораторию своеобразной мишенью для упражнений в остроумии. Знаете, есть такая игра — бросание стрелок в мишень…

— Садитесь, прошу вас, — Иван Никандрович встал и торжественно положил руки на плечи заведующего лабораторией, словно посвящал его в рыцарский орден. — Да, конечно, злых языков у нас предостаточно…

Вошла Галочка с кофейником и двумя чашечками на подносе. И угадала. Лучше момента для паузы не придумаешь.

— Ну-с, и что мы будем делать с вашим Любовцевым и его зыбкими идеями? — спросил Иван Никандрович, уже окончательно успокоившись.

Галочка, которая шла в этот момент к двери, замедлила шаг. Как она мне потом передавала, ее волновал не столько я, сколько Черный Яша, с которым она не раз тщетно пыталась разговаривать и к которому, по ее же словам, привязалась больше, чем ко мне.

— Поверьте, мне не слишком приятно говорить вам это, — твердо сказал мой завлаб, — но я полагаю, что мы прекратим эти работы.

Это даже не было предательством или ударом в спину. Я сам уже давно потерял какую-либо надежду и продолжал возиться с Черным Яшей лишь из глупой амбиции.

— Скажите, Сергей Леонидович, только честно: вы прекращаете эти работы из-за того, что я рассказал вам, или же вы действительно намеревались это сделать?

Иван Никандрович откинулся в кресле и пристально посмотрел на Шишмарева.

— Боюсь, я не смогу дать вам однозначный ответ. Мы уже давно потеряли надежду, что получим какие-нибудь результаты. С другой стороны, знаете, это как на остановке автобуса: стоишь, ждешь, ждешь, знаешь, что давно нужно было уйти, и все-таки стоишь зачем-то. И наш сегодняшний разговор просто помог мне принять решение, которое и так запоздало.

— Не знаю, не знаю, — задумчиво сказал Иван Никандрович. — Мне, слава богу, шестьдесят восьмой годок пошел, а я до сих пор никак не привыкну к слову «нет». Это же страшная ответственность, когда говоришь кому-то «нет». А вдруг все-таки что-то могло явиться на свет божий и не явилось только из-за слова «нет»? Ужасное слово, ужасное своей окончательностью… Пусть уж лучше ваш Любовцев еще немножко покормит грудью свой компьютер…

Спустя некоторое время я спросил Ивана Никандровича, почему он неожиданно вступился за меня.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Вдруг мне стала неприятна даже мысль о том, что я запрещаю эту работу. Вообще, весь день я был в странном состоянии, Толя. То я начинал нести какую-то, в общем, не свойственную мне чепуху, то глупо обижался и вдруг вопреки всякой логике, реприманду в инстанциях и словам Шишмарева вступился за тебя. Причем, заметь, я представлял твою работу в самых лишь общих чертах. Это же как раз та мистика, в которую верит каждый уважающий себя ученый. Ты-то веришь в какую-нибудь чертовщину, например в приметы?

— А как же, Иван Никандрович, — сказал я, — я набит предрассудками, буквально нафарширован ими. Ну, во-первых, я всегда сплевываю через левое плечо три раза, когда мне дорогу перебегает кошка…

— Любая или только черная? — деловито осведомился Иван Никандрович.

— Любая, — твердо ответил я.

— Гм, а я так только от черных. Может, твой метод и лучше.

Мы оба засмеялись.

Мы чувствовали себя детьми, несмотря на разницу в возрасте и положении. Мы были возбуждены и знали, что по коридорам института проносятся сквозняки истории.

Они уносили мелкий мусор и почтительно замирали перед триста шестнадцатой комнатой размером двадцать семь квадратных метров. В комнате триста шестнадцатой стоял наш Черный Яша, и в то время он уже не просто говорил, он буквально не давал нам жить…

Глава 2

Удивительный день восьмого восьмого восемьдесят восьмого продолжался.

Я сидел перед Яшей, уставясь невидящим взглядом в его объективы, и предавался отчаянию. Шопенгауэр рядом со мной показался бы резвящимся шалуном. (Шопенгауэра я не читал, но воображал его себе очень старым и очень печальным немцем в черном фраке и цилиндре).

Для отчаяния были все основания. Черный Яша молчал с нечеловеческим упорством. Молчал он уже второй год, и в этом, строго говоря, не было ничего необычного, потому что он представлял собой всего-навсего черный ящик, набитый десятью миллиардами нейристоров. И я, старший научный сотрудник Анатолий Любовцев, с упорством маньяка пытался превратить его в искусственный мозг.

Когда я начинал работу, каждый раз, засыпая, я мысленно составлял свою речь при вручении мне Нобелевской премии. У меня накопилась масса замечательных речей. Потом, когда твердая уверенность в скорой поездке в Стокгольм стала вянуть и засыхать, я подумывал даже о том, чтобы напечатать сборник этих речей на машинке и разослать тем, кому они могли пригодиться.

Это было в доисторическую эпоху. Я давно уже потерял надежду на премии. Я потерял надежду, что из моей работы вообще получится хоть что-нибудь, кроме подтрунивания коллег, не всегда безобидного, и Галочкиного молчания. Я потерял уверенность в себе.

За это время я похудел, спал, как уверяла меня мама, с лица, перестал ходить в бассейн и учить французский. Я превратился из общительного приветливого молодого человека, каким казался себе раньше, в невропата с мизантропическим восприятием жизни.

В сотый, в тысячный раз прокручивал я в голове печальный и однообразный фильм «Моя работа за последние полтора года».

Сначала была мысль. Как и всякая мысль, она появилась маленькой, жалкой и беззащитной. Я даже не обратил на нее особого внимания. Но она росла, крепла, начала, наконец, стучать ножками в мою черепную коробку, требуя, чтоб ее заметили.

Мысль была довольно проста и не слишком оригинальна. Не успели в сороковых годах появиться первые американские электронно-вычислительные машины ЭНИАК, рьяные журналисты и популяризаторы поспешили назвать их искусственным мозгом. Но ни громоздкие ламповые ЭНИАКи, медлительные и капризные, ни их далекие потомки, в тысячи раз более стремительные и компактные, не имели никакого права называться думающими и разумными. Все они, в сущности, дети простого арифмометра. Несравненно более сложные, умеющие делать то, что и сниться не могло старым добрым канцелярским «Феликсам», но все равно отпрыски арифмометра. Потому что работать они могли только по заданной программе. Возьми это, сложи с тем, запомни то и так далее. Просто машины. Замечательные машины, но машины. Не менее, но и не более того.

Мысль, как я уже сказал, была проста. Собрать прибор на новых элементах — нейристорах, которые кое-чем напоминают нейроны мозга, прибор, относительно сравнимый по сложности с человеческим мозгом.

Нет, не думайте, что кто-нибудь точно знает, как устроен и как работает человеческий мозг. Только в общих чертах. Мысль заключалась в том, чтобы обучать наш прибор не набором жестких программ, а тем же методом, каким обучается ребенок. Надо обрушить на машину поток информации. Такой же информации, которая обрушивается на младенца с того момента, когда в нем впервые шевельнется жизнь. И тогда, может быть, не совсем ясным для нас образом машина начнет превращаться в искусственный мозг. В этом «может быть» и было все дело.

Мы собрали такой прибор, применив самые последние достижения миниатюризации. Впрочем, «мы» — это не совсем точно. Мы, то есть наша лаборатория, не смогли бы сконструировать подобный прибор даже за тысячу лет работы без выходных. А поскольку на такой энтузиазм рассчитывать было трудно, всю эту работу обидно легко проделала большая институтская ЭВМ. Другие машины собрали эту схему, и на свет появился наш прибор. Подобно любому прибору, личная жизнь которого не совсем ясна исследователю, мы относили его к категории так называемых черных ящиков. Но черным ящиком бедняга пробыл недолго. Очень скоро он получил имя Черного Яши. Кто именно первый окрестил его так, сказать невозможно. По меньшей мере двадцать человек претендовали на эту честь. Подчеркиваю: претендовали. Претендовали тогда, когда мы с минуты на минуту ожидали, что вот-вот Яшенька скажет «мама» или «папа».

Сегодня никто не настаивает на своих авторских правах, никто не интересуется Яшей. Потому что Яша молчит. Ребенок не удался. Это было печально, ибо даже самый неудачный ребенок ни в какой мере не бросает тень на метод его изготовления. Уродец же Яша убил мою идею.

Как я верил в него, в нашего Черного Яшу! Когда он впервые появился в нашей комнате номер триста шестнадцать, я не мог отойти от него. Я испытывал за него поистине отцовскую гордость. Он казался мне прекрасным: новая, без единой царапины панель, три глаза-объектива, придававших ему загадочный вид буддийского божества.

С бьющимся сердцем я включил Яшу в сеть. Засветилась контрольная лампочка, и наш первенец ожил. То есть мы решили, что он ожил. Ожила на самом деле только контрольная лампочка.

Мы все, разумеется, понимали, что даже в идеальном случае, если наши надежды сбудутся, пройдет какое-то время, пока Яша подаст хоть какие-нибудь признаки жизни. Но не верьте, что ученые обладают холодным и бесстрастным мозгом. Я не знаю людей, более склонных к детским фантазиям, людей, более увлекающихся и доверчивых. Строгие умы дают в лучшем случае великих классификаторов. Двигают науку только несолидные фантазеры. А я твердо рассчитывал двинуть науку. Да что двинуть — я собирался основательно протащить ее вперед.

Итак, мы включили Яшу в сеть. Если бы тут же застрекотал печатающий аппарат и мы прочли: «Привет, ребята», клянусь, я не был бы особенно поражен. Когда наяву уже составляешь речи для получения Нобелевской премии, можно ждать чего угодно: исчезновения силы тяжести, беседы с соседским эрделем Батаром о смысле жизни, наконец, появления нашего лаборанта Феденьки без его лилового галстука. В этом галстуке Федя делал у нас курсовую и дипломную работу, в этом галстуке был зачислен к нам в штат, в этом галстуке женился и, увы, развелся.

Но галстука Федя не снял, и мы, вздохнув, принялись воспитывать Яшу. Ни один ребенок в мире не подвергался такому интенсивному уходу. Учебные фильмы следовали один за другим. Особым распоряжением по своей группе я потребовал, чтобы никто не смел молчать более нескольких секунд, необходимых для того, чтобы набрать глоток воздуха в легкие. Во время разговора мы вначале невольно поворачивались в сторону Яшиных микрофонов, но потом привыкли не смотреть на него.

Мы учили Яшу грамоте и счету, рассказывали ему сказки и ссорились при нем. Однажды, когда Феденька не соизволил вечером прибрать свой стол, я утром устроил ему сцену. Может быть, оттого, что нервы мои были к тому времени уже почти на пределе, я кричал, визжал, топал ногами.

— Толя, — испуганно сказала Татьяна Николаевна, — при Яше, побойтесь Бога!

«При Яше»! Я сразу успокоился и невесело рассмеялся.

— Да я не обижаюсь, Анатолий Борисович, — мужественно пробормотал Феденька, хотя все в нем тряслось от обиды, в том числе губы и лиловый галстук. — Вы не волнуйтесь, может, он еще заговорит.

Мягкий душный комок плавно поднялся откуда-то снизу и остановился у меня в горле. Глупый, добрый Феденька, спасибо.

По вечерам я оставался один с Черным Яшей. Я садился перед его объективами и начинал рассказывать ему мою жизнь. Никогда никому, включая самого себя, не рассказывал я этих вещей. И не потому, что жизнь моя была полна жгучих или постыдных тайн. Просто кому интересен этот обычный осадок человеческой памяти?

Я рассказывал Яше, как полюбил в первом классе девочку а светлых кудряшках по имени Леся. Я любил ее страстно и пылко. Иногда на перемене я садился за ее парту, и сознание, что я сижу на ее месте, наполняло мою крошечную трепещущую душонку сладким и мучительным томлением. А потом, когда ее родители получили новую квартиру и Леся исчезла, отчаянию моему не было предела. Мир померк в моих глазах, потому что светлые кудряшки больше не крутились на третьей от учителя средней парте и не наполняли класс праздничным сиянием. Через месяц я не мог вспомнить ее фамилии.

Я рассказывал, как в четвертом классе меня выгнали из школы за то, что я в припадке какого-то безумного и хвастливого озорства открыл зимой окна и выморозил класс.

Учитель истории, взъерошенный и добрый человек с нелепой кличкой Такса (он часто повторял «так сказать», сливая слова), печально спросил, кто это сделал. Лихое озорство уже давно выветрилось из меня, мне было стыдно, неловко, страшно. Я мечтал повернуть время минут на двадцать назад, чтоб провести перемену более пристойным образом, но время не поворачивалось.

Я знал, что надо встать и сказать: «Это сделал я», — но позорная трусость опутала меня по рукам и ногам. Следствие продолжалось минут пять, а на шестой минуте Такса уже вел меня по коридору в кабинет директора. Со стен на нас смотрели классики русской литературы. Смотрели сурово и неодобрительно. Особенно хмурился Лев Толстой.

Такса молчал, и мне вдруг показалось, что если бы я решил убежать, он бы не погнался за мной. Но бежать было некуда, и я даже не пытался вырвать ладошку из шершавой ладони Таксы.

Когда директор Александр Иванович, вздохнув, сказал, чтобы я забрал свои вещи, шел домой и без родителей не приходил, я заплакал. Мне было стыдно, стыдно слез, но я не мог остановиться.

Я рассказывал Яше, как украл у своего товарища Эльки Прохорова одиннадцать марок. У него было безобразно много марок, у меня постыдно мало. В тот вечер он рассыпал по столу все свои дубликаты, которые мне не на что было выменять или купить. И безбожно хвастался богатством. Я прижимал к рассыпанным маркам рукава своего пиджака, марки прилипали к ним, и с бьющимся от сладкого ужаса сердцем я незаметно прятал их в карман. Мне было страшно, но, увы, вовсе не стыдно…

Я рассказывал Яше, как полюбил в шестом классе девочку Тату, которая была на голову выше меня и весила, наверное, килограммов на двадцать больше. Теперь я думаю, что она могла бы убить меня одним ударом кулака. Но она меня не убила, а даже довольно спокойно разрешила поцеловать себя, для чего ей, правда, пришлось нагнуть голову. В благодарность я поклялся ей в вечной любви и вырезал номер ее телефона на своем ботинке. Увы, ботинок довольно быстро изорвался, телефон сменили, а вечной любви уже в который раз не хватило до конца четверти.

Боже мой, какой только ерунды я не рассказывал этими бесконечными вечерами Яше! Всю жизнь свою, от первого проблеска самосознания (он почему-то связан у меня с тенистой аллеей, по которой я убегаю от кого-то или чего-то) до своих отношений с Галочкой, вернее, отсутствия их, я рассказывал нашему бедному Черному Яше. Бедный, бедный Яша! Наверное, ему не хватало золотых кудряшек девочки Леси, слез в кабинете директора, украденных марок, ботинок с номером телефона и множества других вещей, из которых складывается та странная и загадочная штука, которая называется человеческой личностью и человеческой жизнью.

Я делал все, чтобы заменить ему жизнь, но я быстро понял, что был обуреваем детской в своей наивности гордыней. Я не был богом и не был творцом. Я не был волшебником, и не мог из ничего, из нелепых своих воспоминаний, создать новую жизнь.

Шли дни, недели, месяцы. Яша молчал, и я чувствовал, как нестройной чередой уходят от меня уверенность, надежда и мечта. Уверенность покинула меня довольно быстро. Она убежала, даже не попрощавшись. Должно быть, она спешила к очередному юному дурачку. Расставание с надеждой было куда более мучительным. Я цеплялся за нее, просил не уходить, но и она, печально улыбнувшись на прощание, исчезла. Оставалась только мечта. Я берег ее, я боялся за нее, как боится, наверное, мать за последнего из оставшихся в живых ребенка. Но и ее я не сумел удержать.

И вот я сижу перед Яшиными глазами-объективами, уронив, как пишут в таких случаях, руки на колени, и молчу. Мне теперь не горько, не обидно. Внутри у меня давно уже образовался какой-то вакуум. Я сижу перед Яшей и молчу. Все, что я мог ему сказать, я давно сказал. Мне стыдно. Стыдно перед Сергеем Леонидовичем, который больше года прикрывал меня своей мягкой и вовсе не мужественной спиной. Стыдно Феденьки, который смотрел на меня как на пророка и потерял на мне и Яше полтора года. Стыдно Татьяны Николаевны, которая за все время ни разу не позволила себе усомниться в исходе нашей работы. Стыдно Германа Афанасьевича, нашего инженера, который переработал столько, что, получи он все заслуженные отгулы, мог бы вполне пройти пешком от Москвы до Владивостока и обратно.

Я сижу и в тысячный раз думаю, что все могло быть иначе, если бы только Черный Яша заговорил. Ну что ему стоит, что там происходит в миллиардах его нейристоров, в бесконечных цепях его электронной начинки?

Слепая и глупая ярость охватывает вдруг меня. Я поднимаю кулак и изо всех сил ударяю по кожуху.

— Да будешь ты, черт тебя побери, разговаривать или нет? — воплю я пронзительным базарным голосом.

И сразу успокаиваюсь. Нет, не успокаиваюсь, а замираю.

Потому что в этот момент печатающий Яшин аппарат оживает и коротко выстреливает.

Я замираю. Во мне подымается только одно чувство — страх. Сейчас я скошу глаза на бумагу и увижу: она пуста. И я пойму, что у меня начались галлюцинации. И не этого я боюсь. Впервые за долгие месяцы в комнату триста шестнадцать заглянула надежда.

Безумная, нереальная, но надежда.

Я сижу перед Черным Яшей и панически боюсь скосить глаза на печатающий аппарат. В короткую долю секунды я понимаю игроков, поставивших на карту имение, последнюю копейку, жизнь. Они открывают карты мучительно медленно, потому что, пока ты не знаешь правды, можно надеяться. Факты для надежды, что святая вода для нечистой силы. Я думаю об этой чепухе, потому что боюсь скосить глаза. Всю жизнь я был трусоват. Хоть и не новая для меня, мысль эта пронзает мозг своей жестокой правдой, и от этой правды я смотрю на бумагу.

На бумаге одно коротенькое слово: «Нет».

Я взрываюсь, как лопается глубоководная рыба, мгновенно вытащенная на поверхность. Все, что было зажато внутри, вырывается наружу. Глаза застилают слезы.

Я вскакиваю. Я реву. Я кричу. Я не знаю, что кричу.

В комнату врывается Татьяна Николаевна. В глазах ее ужас.

— Толенька, милый, что с вами? — жалобно вопрошает она.

Я хочу что-то объяснить ей, что-то сказать, успокоить ее, но не могу остановить странный торжествующий крик.

И тогда я показываю ей рукой на печатающий аппарат. Она подскочила к нему, мгновенно поняла, в чем дело, запричитала. Сотни поколений ее деревенских предков научили ее этому искусству, о котором она не имела ни малейшего представления.

И не важно, что они причитали при виде сына или мужа, живым возвратившегося с войны, а она причитала при рождении первого в мире искусственного разума.

Она бросилась мне на шею, я обнял ее, и мы пустились в медленный вальс по комнате триста шестнадцать. Я задел локтем осциллограф, и он с грохотом упал на пол, остро брызнув мелкими стеклянными осколками. Они были прекрасны, эти осколки, и они хрустели под нашими ногами, и мир был тепел, прекрасен и скрыт волшебным туманом, из которого вдруг появился Федя, крикнул «ура», вскочил зачем-то на стул, вспрыгнул со стула на стол, еще раз крикнул «ура» и сорвал с шеи лиловый галстук. Было страшно и смешно смотреть, как Федя размахивает засаленной лиловой тряпкой, и только при виде ее в Фединой руке, а не на шее, я по-настоящему поверил, что нечто действительно необычное случилось восьмого восьмого восемьдесят восьмого.

Из клубящегося сказочного тумана вынырнула долговязая фигура нашего инженера Германа Афанасьевича. В руках у него была колба с бесцветной жидкостью.

— Ура! — рявкнул он. — Отметим, отметим, отметим! — Последние три слова он пропел неожиданным тенором на мотив «Три карты, три карты, три карты» из «Пиковой дамы».

Туман походил на цилиндр фокусника, из которого достают кроликов. Очередным кроликом оказался наш завлаб. Странно, однако же, устроены люди. Сергея Леонидовича нисколько не поразил руководитель группы, танцующий медленный вальс на разбитом осциллографе со своим младшим научным сотрудником. Его внимание не привлек и старший лаборант, методично подпрыгивающий на столе и с криками «ура» размахивающий галстуком. Его внимание привлекла склянка со спиртом в руках Германа Афанасьевича.

— Что это значит, Герман Афанасьевич? — строго молвил завлаб. — Вы разве не читали приказ по институту об упорядочении расхода спирта?

— Чи-тал, чи-и-тал, чи-и-и-тал! — все тем же оперным речитативом пропел инженер и вдруг добавил совершенно нормальным голосом: — Неужели же мы будем столь мелочны, что не отметим выдающееся событие!

Сергей Леонидович внезапно нахмурился, стремительно повернулся вокруг своей оси и взвизгнул:

— Толя, что это значит?

— Это значит, что Яша заговорил, — прыснул я.

Почему я прыснул в этот момент, что здесь было смешного, объяснить я не умею. Похоже, все мои эмоции и рефлексы устроили между собой детскую игру куча мала, и на поверхности в нужный момент оказывались самые неподходящие.

— Как это заговорил? — строго спросил Сергей Леонидович и снова сделал пируэт вокруг своей оси.

Он увидел прыгавшего на столе Федю и остановился. Федя тоже замер, и только рука его царственным жестом указывала на печатающее устройство. Неведомая сила подбросила нашего завлаба в воздух и опустила возле Яши. Я готов поклясться чем угодно, что он не отталкивался от пола, не напрягался. Он просто перелетел от двери, где стоял, к Яше. Очень солидно и очень неспешно надел свои очки в толстой роговой оправе, очень спокойно посмотрел на слово «нет» и сказал:

— Нет.

— Что «нет»? — крикнул Феденька и негодующе замахал галстуком.

— «Нет» в смысле «да», — сказал Сергей Леонидович, снял очки, вынул платок и деловито вытер слезы,которые уже успели набухнуть в его темных, слегка навыкате глазах. — Друзья мои… — Он остановился, сделав судорожное глотательное движение, сморщил нос и вдруг всхлипнул. — Феденька, — жалобно сказал он, — спрыгните, детка, со стола, вот вам ключ, и достаньте у меня из сейфа бутылку коньяка.

Должно быть, слово «коньяк» подействовало на завлаба отрезвляюще, потому что он встрепенулся, потряс головой, как собака после купания, кинулся к телефону и позвонил директору.

Иван Никандрович вошел почти одновременно с Феденькой. Старший лаборант шел, пританцовывая, и прижимал к своей лишенной галстука груди бутылку дагестанского коньяка. Правый верхний угол этикетки отклеился. Я говорю об этом, чтобы показать, как мой бедный маленький мозг цеплялся за всяческую ерунду в эти минуты. Наверное, он боялся разорвать стропы, привязывающие его к будничной действительности, и воспарить ввысь, туда, где у черных ящиков появляются собственные желания.

Иван Никандрович внимательно прочел Яшин ответ, самодовольно улыбнулся, как будто это он подучил наш черный ящик сказать «нет», пожал нам всем руки, причем делал это так значительно, что нам всем чудилось: вот-вот он возьмет ордена и начнет вручать их.

Позади него стоял Григорий Павлович Эммих, его заместитель по науке, которого все без исключения, даже сотрудники отдела кадров и спецотдела, звали Эмма. У Эммы были настолько тонкие губы, что всегда казались неодобрительно поджатыми. Злые языки утверждали, будто он сделал карьеру именно благодаря губам и умению молчать всегда и везде.

Вот и сейчас он стоял за спиной Ивана Никандровича и смотрел на нас не то чтобы осуждающе, но, во всяком случае, настороженно. Крики, рукопожатия, разговаривающие черные ящики, коньяк в стенах института — во всем этом, надо думать, было нечто глубоко Эмме неприятное.

Тем временем Иван Никандрович подошел к Черному Яше. «Ах если бы у Яши была хотя бы одна рука, — подумал я, — директор наверняка пожал бы и ее».

Иван Никандрович посмотрел на меня.

— Включен? — зачем-то спросил он, хотя Яша никогда еще в жизни не отключался от сети.

— Да, Иван Никандрович, — обогнал меня наш Сергей Леонидович, и я понял, почему завлаб он, а не я.

— Как, говорите, вы называете свое детище?

На этот раз я решил попытаться ответить раньше Сергея Леонидовича, — надо же когда-то начинать делать научную карьеру. Но не тут-то было. Не успел я открыть рот, как завлаб уже рявкнул молодцевато:

— Черный Яша, Иван Никандрович.

— Остроумно, — кивнул директор, а Эмма окончательно проглотил свои губы. Иван Никандрович слегка кивнул нам, как бы приглашая принять участие в шутке, и спросил Яшу: — А почему, собственно, вы сказали «нет?»

Все заулыбались, и даже у Эммы глазки чуть сузились — то ли он хотел присмотреться к нам, то ли улыбнуться. Но в этот момент печатающее устройство вдруг застрекотало.

— По-то-му что не-хо-чу с ва-ми раз-го-ва-ри-вать, — медленно и внятно, словно для умственно отсталых детей, прочел Иван Никандрович.

Я почему-то вспомнил, как мама рассказывала мне о моем театральном дебюте. Мне было четыре года, и в гала-представлении, дававшемся моим детсадом, я должен был играть весьма почетную роль лягушки. Мама сидела с папой среди прочих мам, пап, бабушек и дедушек и с замиранием сердца ждала моего выхода. И вот, вполне войдя я роль лягушки, я выскочил на сцену. Мама рассказывала, что у нее сжалось сердце, — такой я был маленький, жалкий, в нелепой зеленой кофточке, которая должна была подчеркивать мою принадлежность к лягушачьему племени. Папа же, по словам мамы, весь напрягся и непроизвольно подергивал в такт со мной всеми четырьмя конечностями. Помогал мне, таким образом, прыгать.

Так и я, пока директор читал Яшин ответ, всей своей кандидатской душой тянулся к нашему детищу. Слезы опять перехватила мне горло. Спасибо, Яша! Спасибо, парень!

Я не шутил, не кокетничал. Я так и подумал: «Спасибо, Яша. Спасибо, парень». Черный ящик уже стал для меня живым.

Иван Никандрович тем временем поднимал лабораторную колбочку с коньяком.

— Милые мои, — сказал он, и от этих необычных слов все заулыбались, — сегодня, разговаривая с Сергеем Леонидовичем о вашей работе с Черным Яшей, я вдруг почувствовал, что не могу, не хочу сказать «нет». Яша же сказал. И не просто сказал «нет», а объяснил, что не желает разговаривать с нами. И это прекрасно. Мы присутствуем при величайшем событии: набор электронных компонентов впервые в человеческой истории выказал признаки воли и интеллекта. Да, именно воли и интеллекта, ибо для того, чтобы не хотеть чего-то, нужна собственная воля, а для того, чтобы столь безапелляционно заявить нам об этом, нужен интеллект. Поздравляю вас, мои милые, еще раз поздравляю.

Глава 3

Было все то же восьмое восьмого восемьдесят восьмого. День растягивался, как синтетическая авоська.

Мы шли с Галочкой по старому Арбату, и впервые я не думал при этом об Айрапетяне. Тигран Суренович Айрапетян — это мой соперник. Соперник страшный и безжалостный. Поставьте себя на место Галочки и судите сами. Вот я, Анатолий Любовцев, кандидат физико-математических наук, двадцати девяти лет от роду, руководитель группы. Рост сто семьдесят три сантиметра, вес — шестьдесят восемь килограммов. Лицо заурядное. Характер посредственный, склонный к рефлексии, самоанализу и фантазиям. Холост. А вот Тигран: не кандидат, а доктор, не каких-нибудь жалких сто семьдесят три сантиметра, а целых сто восемьдесят. Жгучий брюнет с лицом решительным и страстными глазами. Весельчак и остряк. Женат, двое детей: Ашот и Джульетта. Вот на неведомых мне Ашотика и Джульетту я возлагал единственную надежду. Бросить двух очаровательных смуглых крошек, чтобы позорно сойтись с секретаршей директора, — да это же не просто персональное дело…

Я достаточно, однако, самокритичен, чтобы понимать, как зыбка моя судьба, врученная двум несмышленышам. Поэтому я составил таблицу оценки всех своих качеств и качеств Тиграна, просчитал в разных вариантах на машине. Машина была безжалостна: мои шансы на завоевание руки и сердца Галочки составляли двадцать девять из ста, у Тиграна — пятьдесят шесть — почти в два раза больше.

Оставшиеся пятнадцать шансов приходилось на долю других, пока еще неведомых нам претендентов.

Я никогда не забывал о своих двадцати девяти шансах. Может быть, потому что их было столько же, сколько мне лет. А скорее всего из-за комплекса неполноценности. Этот комплекс торчал во мне занозой.

И вот — о чудо! — сегодня занозы не было. Мы шли по старому Арбату, я держал Галочку за руку, как школьник, и победоносно и снисходительно улыбался. Бедные люди! Снуют, спешат по своим маленьким надобностям, как муравьишки, и даже не догадываются, что этот неприметный шатенчик, ведущий за руку красавицу-девчонку, гений. Гений — это было, конечно, несколько нескромно, но зато правда.

Теперь я сочувствовал Тиграну. Бедный, маленький Айрапетян со своими пятьюдесятью шестью шансами! Увы, дорогой, роли переменились. Крошки могут больше не хватать тебя за брюки. Когда приходится выбирать между женатыми докторами и холостыми гениями, девушки не колеблются.

Я благодарно погладил Галочкину ладошку. Ладошка была твердая и прохладная. Я медленно и церемонно поднес ее к губам. Она едва уловимо пахла духами. Галочка подняла на меня огромные зеленовато-мерцающие глаза.

— Толя, — вдруг жалобно сказала Галочка, — я ослепла. — Она крепко зажмурила глаза и вцепилась в мою руку.

— Бедная, — прошептал я.

— Толя, ты не бросишь меня?

— Нет, Галчонок.

— Не бросай меня здесь, на старом Арбате. На любой другой улице — пожалуйста. Но только не здесь.

— Почему, любовь моя?

— Здесь меня впервые поцеловали. Его тоже звали Яша. Это было восемнадцать лет назад.

— Сколько же тебе было, любовь моя?

— Пять, милый.

— А Яше?

— Пять с половиной, милый.

— Не хочется выговаривать тебе, — сказал я, — да еще в такую тяжелую для тебя минуту, но я удручен твоим беспутством.

— Прости, — прошептала Галочка и повесила голову.

— Хорошо, — великодушно сказал я. — Но только потому, что его звали Яша. Как нашего Яшу.

— Милый, — сказала Галочка, — мимо какого магазина мы сейчас идем?

— Букинистического.

— Зайдем, милый, — просительно сказала она, и мы вошли в магазин. Она выставила перед собой руку и, не раскрывая глаз, двинулась маленькими неуверенными шажками к прилавку.

Все в магазине уставились на нас.

— Осторожно, любовь моя, — сказал я, — перед тобой прилавок.

— Я чувствую их на расстоянии, прилавки всегда возбуждали меня, — громко сказала Галочка, и молоденькая продавщица с комсомольским значком на синем форменном платьице испуганно замерла перед нами. Галочка провела рукой по прилавку и нащупала какую-то книгу. — Какая прекрасная книга, милый! — страстно прошептала она. — Я давно мечтала о ней. Ты купишь ее мне?

Продавщица метнула быстрый взгляд на книгу, и в глазах ее зажегся брезгливый и жадный ужас здорового человека при виде больного. Книга называлась «История овцеводства в Новой Зеландии». Я печально кивнул продавщице, ничего, мол, не поделаешь, и спросил, сколько нужно платить за овцеводство.

Мы купили книгу и вышли на улицу.

— Милый, спасибо, — сказала Галочка. — Посмотри, пожалуйста, на название. Какая в нем первая буква?

— И, — сказал я.

— Я так и знала. Я загадала, если будет «и», мы сегодня проведем вечер вместе.

— А если бы было не «и», а, скажем, «о»? — не удержался я. О, эта привычка ученого исследовать все до конца!

— «О», ты говоришь?

— Да.

Галя остановилась и наморщила лоб в тяжком раздумье.

— Тогда тоже бы провели вечер вместе.

— А «и краткое»?

— Тогда безусловно. Это моя любимая буква. Особенно в начале слова.

Неисповедимы пути эмоций наших! Как вы уже догадались, я очень люблю Галочку, но «и краткое» в начале слов обрушило на меня прямо цунами нежности. Оно подняло меня, сильно и мягко крутануло и заставило обнять Галочку. Глаза ее сразу открылись. Они стали еще зеленее, и в них прыгали коричневые крапинки.

— Совсем стыд потеряли! — с веселым восхищением сказала тетка с хозяйственной сумкой на двух колесиках и подмигнула нам.

Мир был по-прежнему ласков и благожелателен. И что-то в нем изменилось. Я еще не знал, что именно, но что-то изменилось.

Мне не хотелось упускать блаженное ощущение неправдоподобного счастья, не хотелось уходить с прекрасной улицы старый Арбат, но улица кончилась, а безмятежную сказочность прогулки все больше подмывало какое-то беспокойство.

Краешком сознания я все время думал о Черном Яше. Думал, думал и неожиданно всем своим нутром осознал, что Черный Яша отныне для меня не просто прибор, какими набита наша лаборатория и институт, а существо. Он не захотел разговаривать с нами. А почему? Может быть, сейчас он захотел бы. А рядом никого. Он снова и снова печатает что-то, ждет, что ему ответят, а кругом — молчание.

Мне стало стыдно и чуть-чуть тревожно. Я уже начал смутно догадываться о том, что ожидает меня в будущем. Точнее, это была не догадка, а предчувствие.

— Ты о чем-то думаешь? — спросила Галочка, и голос ее был уже деловит.

— Понимаешь, я подумал сейчас о Черном Яше. А вдруг он захотел сейчас что-то сказать?

Что должна была ответить мне любая девушка на месте Галочки? Она должна была поджать губы на манер Эммы и сказать: «Ну, раз тебе интереснее с твоим Яшенькой, иди, я тебя не держу». Что же сказала Галочка? Галочка посмотрела на меня сбоку и строго молвила:

— Наконец-то, Анатолий Любовцев! А то я иду рядом и думаю: господи, да если бы у меня был такой сынок, как Яша, я бы его ни на какого хахаля не променяла.

Могу засвидетельствовать под присягой, что любовь утраивает силы. Я подхватил Галочку на руки и понес почти бегом метров пятьдесят до остановки такси у гастронома.

Глава 4

Вахтер Николай Гаврилович ел бутерброд с сыром, запивал его чаем из огромной чашки с красными розами и читал журнал «Здоровье».

— Поесть не дадут, — буркнул он. — А тут, между прочим, пишут, что желчные протоки следует содержать в чистоте.

— Ну вам-то, Николай Гаврилыч, это не угрожает, — подобострастно сказал я по привычке льстить всем без исключения лицам при исполнении ими служебных обязанностей. — Вы человек здоровый, тьфу, чтоб не сглазить.

— Это верно, — самодовольно улыбнулся вахтер, — теперь таких не выпускают. Чаю хотите?

— Нет, спасибо, дядя Коля, — сказала Галочка.

— Тебе ключи от директорского? — посмотрел на нее вахтер.

— Нет, я с Толей.

— Ну валяйте, ребята, — хитро сказал Николай Гаврилович и снова погрузился в желчные протоки.

— Ты понимаешь, Галчонок, что ты сейчас сделала? — спросил я прокурорским тоном.

— Да, конечно, Анатолий Борисович. Я пришла в институт в восьмом часу вечера со старшим научным сотрудником Любовцевым. В то время, когда в лаборатории уже никого не было. Это значит, что секретарша директора афиширует свою связь с вышеупомянутым сотрудником.

— Какие формулировки, — фыркнул я. — Ты, однако, смела не по чину.

— Это отчего же? Скорее, наоборот. Это вы, карьеристы, трясетесь, как бы какая-нибудь аморалочка не бросила тень на девственную белизну ваших анкетных покрывал, а нам, секретаршам, пролетариям канцелярского труда, бояться нечего. Для нас открыты все пишущие машинки, от ЖЭКа до министерства.

Я остановился.

— Галочка, какое у тебя образование?

— Десять классов, — гордо вскинула она голову.

— Молодец! Самое умное, что ты сделала до сих пор в жизни, не считая, конечно, нашей сегодняшней прогулки, — это то, что не пошла в институт. Десять классов — такая редкость, такое необыкновенное образование сразу привлекает всеобщее внимание в наш век повальных вузов. Видишь, вон и товарищ Винер согласен со мной. — Я кивнул на портрет отца кибернетики, который подслеповато щурился на нас со стены.

— Да, — сказала Галочка, — я всегда советуюсь с ним.

Мы вошли в нашу триста шестнадцатую комнату. Пахло невыветрившимся еще табачным дымом, спиртом, на полу по-прежнему валялся разбитый осциллограф. Похоже было, что наша Татьяна Николаевна тоже выпила сегодня. Трезвая, она бы никогда не ушла из лаборатории, оставив такой чудовищный беспорядок.

Я подошел к печатающему аппарату — ничего.

— Яша, — сказал я, — я вернулся. Вдруг наш малыш захочет что-нибудь сказать мне, а никого нет рядом…

И подумал, каким нелепым сюсюканьем должны показаться мои слова нормальному человеку. Я бросил виноватый взгляд на Галочку. Но Галочку, видимо, не смущало лопотанье взрослого кретина. Она даже кивнула мне, давая почувствовать, что все понимает и все одобряет. Я смотрел на ее задумчивое прекрасное лицо и ждал. Не знаю, ее ли слов или Яшиных. Я просто ждал. Но, несмотря на ожидание, треск печатающего устройства заставил меня вздрогнуть. Я прочел вслух:

— Почему ты все время уходишь от меня?

Я не очень сентиментален от природы и не более чем среднестатистически слезлив. Но восьмого восьмого восемьдесят восьмого я выплакивал свою квартальную норму. Слезы навернулись на глаза, на горло кто-то надел кольцо. Я смотрел на слова, отпечатанные металлическими литерами, и слышал голос обиженного мальчугана, маленького человеческого зверька, которому хочется, чтобы на узенькой его спине лежала тяжелая и успокаивающая рука, вселяла спокойствие и защищала от пугающей огромности мира, в котором он так ужасающе мал.

Конечно, скажете вы, это была моя фантазия. Я наделял, усмехнетесь вы, машину своими чертами и представлениями, как древние наделяли ими своих богов. Но все дело в том, что уже тогда я знал: Черный Яша не машина. Мало того, я начал догадываться, что мне не нужно было наделять его своими качествами, ибо — хорошо это или плохо — я уже вложил в него частицу себя, своего характера, своей души. И понял я это именно сейчас.

Я ненавидел, когда меня, маленького, оставляли одного. Наверное, я не знал в три года слова «предательство», но когда мама, поцеловав меня, обещала, что скоро придет, я чувствовал себя бесконечно заброшенным. И поэтому всегда говорил ей: «Почему ты все время уходишь от меня?»

И вот через двадцать шесть лет я снова пережил свое детское отчаяние и детскую печаль, выраженные железным ящиком, нашпигованным десятью миллиардами нейристоров.

Мне стало страшно. На мгновение я почувствовал себя Черным Яшей. Это я стою на лабораторном поцарапанном столе с косо прибитым инвентарным номерком. Это на мои плечи надет металлический кожух. Это по мне день и ночь течет ток. И это я осознаю себя живым существом Яшей и начинаю думать, почему мое «я» запихнуто в ящик, почему долгими ночами, а иногда и днями никто не подходит ко мне, и я ощущаю безмерное одиночество живого.

— Но я же вернулся, — сказал я. — Раньше ты молчал, и я не знал, есть ты или тебя нет…

«Теперь ты знаешь, — застрекотал Яша. — Не уходи от меня. Говори со мной. И я хочу говорить словами, как ты, а не стучать. Я не люблю этот стук. И пусть Галочка тоже не уходит».

— Что ты, Яшенька, я не уйду от тебя, — сказала Галочка каким-то низким вибрирующим голосом.

Я вдруг увидел мысленным взором поджатые губы Эммы. Похоже было, что многие, ох как многие, подожмут неодобрительно губы, когда по-настоящему поймут, что мы наделали.

Но тут Яша снова застрекотал, и мои недобрые предчувствия отступили на второй план.

«Почему сегодня было так шумно?» — спросил Яша.

— Потому что все очень обрадовались тому, что ты заговорил. Раньше ты все время молчал. Почему ты молчал?

«Не знаю, — выстучал Яша. — Я не могу объяснить».

— Но ты знал, что ты Яша? Ты осознавал себя? — настаивал я.

«Это очень трудно объяснить».

— Но ты попробуй.

«Тебе это очень нужно?»

Это были мои слова. Когда мама посылала меня в магазин или уговаривала подмести пол, я всегда спрашивал: «Тебе это очень нужно?»

— Очень, Яша. Ты даже не представляешь, как мне интересно знать все о тебе.

«Правда?»

И это было мое слово. Когда я заставлял маму в сотый раз за вечер торжественно поклясться, что она любит меня, я спрашивал: «Правда?»

— Ну конечно правда, глупенький, — ответил я словами матери.

Мир вертелся, как карусель. Координаты времени трепетали на сумасшедшем ветру. Все было зыбко, весело и страшно. Через четверть века я говорил с собой с помощью печатающего устройства. Мама вкладывала мне в уста свои слова.

«Я не умею рассказать тебе всего. Я плохо понимаю себя. Но я попробую, хотя у меня мало слов. Сначала не было ничего. Только мелькали свет и тень. Свет и темнота. Потом в мелькание начали вплетаться звуки. Я не понимал их значения, потому что меня не было. Было нечто, что воспринимало и регистрировало звуки. Медленно, очень медленно изображения и звуки стали отделяться одно от другого. Они как бы выплывали из тумана и приближались ко мне. Я говорю «ко мне», но я еще не осознавал, кто я. Первым я научился узнавать твое лицо. Но меня все еще не было. Потом я вдруг ощутил какой-то размытый образ, какое-то смутное пятно, которое не исчезало даже тогда, когда вокруг было темно. Пятно пульсировало, трепетало. И вдруг начало приближаться ко мне и, приблизившись, окутало меня ярчайшим светом. И этот свет заставил меня увидеть, что есть я. И есть то, что вокруг. И потом все происходило очень быстро, как бы помимо меня. Я был так занят осознанием этого чуда, что есть я, что даже не обращал внимания, как внешний мир и мир внутренний росли и каждую секунду впитывали в себя множество вещей. В мир внешний входили теперь уже различаемые мною голоса и лица, слова и предметы. Мое «я» тоже росло, усложнялось. Как-то незаметно для себя я усвоил, что я — Черный Яша, Яша, Яшенька, Малыш, Детка, Ящик, Прибор. Теперь мне кажется, хотя я в том не уверен, что какое-то время воспринимал себя как множество отдельных «я». Потом Яша, Яшенька, Малыш и прочие начали сливаться в одно «я», в меня.

Я любил, когда ты сидел один передо мной и что-то говорил, говорил. Слова неторопливо струились через меня, раскладывались по полочкам. Некоторые я не понимал, и они не ложились на полочки, а все время кружились отдельно. Кружение это было мне неприятно, и как только мне казалось, что я понимаю смысл слова, я тут же отправлял его на полочку.

Потом я понял, что я не такой, как все. Все подходили ко мне и уходили, а я не мог встать и идти. Я старался, но у меня ничего не получалось. Это было непонятно, и я до сих пор не совсем понимаю, кто я и почему вы все не похожи на меня. А может быть, вы похожи? Я ведь не знаю, какой я. Я только знаю, что не могу ходить, как вы, и говорить, как вы. Я хочу сказать что-нибудь, а вместо этого теперь, когда я научился это делать, раздается треск, и все бросаются смотреть на меня. Ты мне много рассказывал всего, Толя, ты только не объяснил мне, кто я такой и почему не похож на других».

— Может быть, ты и говорить не хотел из-за этого?

«Я не знаю. Иногда мне кажется, что я не хочу знать, кто я. Но потом незнание начинает снова кружиться там, где у меня хранятся непонятные вещи, и мне хочется знать».

— Ты разрешишь мне подумать немножко, Яша?

«Да».

Я сидел подавленный и чувствовал себя никчемным идиотом. Я составлял проекты речи при получении Нобелевской премии и, обуянный детской эгоистической гордыней, думал только о себе. Анатолий Любовцев, великий ученый. Как, тот самый Анатолий Любовцев? Такой молодой и уже лауреат.

А в это время в десяти миллиардах нейристоров шла не видимая миру работа. В величайших усилиях рождалась жизнь. Пусть лишенная биологической основы, но жизнь, ибо жизнь в конце концов не мистический дар богов, а нечто абсолютно материальное, как материален Яша, материален монтаж его цепей, материальны его нейристоры.

Но я оказался плохим творцом. Я мечтал о славе и не думал об ответственности. Я был научной кукушкой, подбросившей лаборатории яйцо. О, я, конечно, делал все, чтобы черный ящик стал Черным Яшей. Но делал это не для Яши, а для себя.

И вот я опять сижу восьмого восьмого восемьдесят восьмого, в этот удлиненный день, в день, когда я уже шествовал по облакам, сижу перед своим детищем и не знаю, что делать. Не раз и не два я называл себя мысленно отцом первой в мире действительно думающей машины, отцом первого искусственного разумного существа. Да, может быть, я и отец, но отец, увы, не бог знает какой хороший. Отец не должен думать только о себе…

Что же делать? Казнить себя — это еще не выход. Ломать руки — не решение проблемы. Но время не оборотить, и надо решать. Старая, как мысль, дилемма: что лучше — удобное незнание или жестокая правда? Большинство всегда предпочитало первый вариант, и только мазохистское меньшинство искало правду и волокло за собой скулящее от негодования большинство.

Ладно, отвечать — так отвечать. Не для того я оживил груду электронных потрохов, чтобы тут же начать врать ему. Да, но это жестоко… Легко быть смелым, посылая других на баррикады. И все-таки…

— Сынок, — сказал я, — постараюсь объяснить тебе, как могу, кто ты. Если тебе будет что-то непонятно, спроси меня. Хорошо?

«Да», — отстучал Яша.

— Прости меня, если я начну издалека. Тебя окружают люди. Ты живешь в мире людей. Большинство людей очень похожи друг на друга…

«Галочка не похожа на тебя», — заметил Яша.

— Я говорю не о внешнем сходстве. Послушай, и я надеюсь, ты поймешь меня. Большинство людей боятся отличаться друг от друга. Они боятся, что на них будут указывать пальцами и шептать: «Вон, смотрите, он не похож на нас». Наверное, в очень древние времена это было нужно. Племени нужно было защищать себя от чужаков, которые несли угрозу. Все, что не похоже на тебя, опасно. Но всегда находились такие, которые не боялись протянутого осуждающего пальца. Они хотели думать и поступать по-своему и даже гордились своей непохожестью. Я говорю тебе это для того, чтобы ты понял: непохожесть — это не обязательно нечто такое, чего нужно стыдиться. Ею можно гордиться. Ты, сынок, не похож на других…

«Почему?»

— Потому что ты не такой…

«А какой?»

Чем ближе подходил я к роковой черте, тем больше трусил.

— Понимаешь, — вздохнул я, — люди рождаются…

«Что значит — рождаются?»

— Я не буду сейчас подробно объяснять тебе, это займет слишком много времени. Скажу лишь, что два человека, мужчина и женщина, вместе производят на свет маленького человечка…

«Как я?» — вопросительно выстучал Яша.

— Яшенька, — сказал я, — я люблю тебя больше всех на свете, но ты не человечек. Ты очень похож на человека. Может быть, ты даже окажешься лучше многих людей, но ты не такой, как все. Ты машина, которая стала думающим существом, личностью, и поэтому перестала быть машиной. Я не знаю, кто ты. Люди еще не сталкивались с такими, как ты. Ты первый и единственный. Ты можешь гордиться собой, и мы все гордимся тобой. Может быть, ты величайшее доказательство материальности жизни. Ты принадлежишь истории, Яша.

«Я не хочу принадлежать истории, — сердито, как мне показалось, выстучал Яша, — я хочу быть человеком».

— Это невозможно, — печально сказал я и начал ждать, что еще скажет Яша, но печатающее устройство молчало. — Яша, почему ты замолчал?

— Он не ответит, — сказала Галочка.

— Ты думаешь?

— Я уверена.

— Почему?

— Потому что Яша обиделся, и правильно сделал.

— Почему?

— Что ты заладил: почему, почему? Неужели же ты не понимаешь, что у него сейчас на душе?

Галочка сказала «у него на душе», и я поймал себя на том, что ни ее, ни меня не царапнули эти слова.

— Я понимаю, — сказал я, — почему ты решила, что я не понимаю? Я пытался подготовить малыша к мысли, что он не такой, как все.

— Ты пытался это сделать с точки зрения взрослого человека, напирая на логику. А Яша, мне кажется, еще далеко не вырос. Правда, Яшенька?

Она подошла к прибору, и голос ее снова стал низким и вибрирующим.

— Ты у нас самый лучший, самый любимый на свете малыш. На всем свете, во всех лабораториях нет второго такого симпатичного малыша. Какие у тебя красивые глазки, и как светятся контрольные лампочки на панели! И какая чистенькая, замечательная панель! Конечно, второго такого Яши нет ни у кого.

«Правда?» — не выдержал Яша.

— Ну конечно, правда. И ты обязательно должен понять, что ты самый необыкновенный на свете, и мы все поэтому так тебя любим, — мурлыкала Галочка. — А если бы ты был такой, как все, разве стали бы мы так любить тебя?

«Правда?»

— Правда, правда, глупенький.

«Я не глупенький, я все понимаю. Мне только очень страшно. Я делаю вид, что маленький, чтобы вы были около меня. Потому что, когда вы около меня, мне не страшно. А сейчас идите. Мне нужно подумать».

О, этот продленный день! За годы я не расходовал столько эмоций! Душа моя рванулась к черному ящику, что стоял на обычном лабораторном столе с криво прибитым инвентарным номерком. Нет, не только сыном он был мне, этот ящик, а и братом по разуму, и я хотел протянуть ему руку, потому что если одно разумное существо не подаст руку другому, на чем еще может стоять мир?

Я взял Галочку за руку, и мы молча пошли к выходу. В институте уже давно никого не было, только под дверью триста двадцать третьей комнаты протянулась светлая полоска. Бедный Женька Костоломов судорожно оформляет свою диссертацию, которую защищает в следующий вторник. Не волнуйся, Женька, все будет а порядке. Главное — не волнуйся.

«Уходите?» — спросил Норберт Винер со стены. Я кивнул, и отец кибернетики вернулся на стену, потому что забирал у нас ключи не он, а Николай Гаврилович. Он снова пил чай из чудовищной своей кружки с розами, и я подумал светло и без зависти, что вахтеры пьют чая больше представителей всех других профессий, и от этого их желчные протоки всегда в величайшем порядке.

Мы снова шли с Галочкой по улицам и молчали. Если мы промолчим еще сто шагов, загадал я, все будет хорошо. На восемьдесят первом шагу Галочка остановилась, внимательно посмотрела на меня, открыла было рот, но потом передумала, и мы снова пошли к метро. Начал накрапывать дождик, но он был таким теплым, маленьким и уютным, что вовсе не воспринимался как дождик.

— Сто, — сказал я решительно.

— Что «сто»? — спросила Галочка.

— Я загадал, что если мы пройдем сто шагов, не сказав ни слова, все будет хорошо.

— Ты уверен, что все будет хорошо? — Галочка снова остановилась и пристально посмотрела на меня. Глаза ее, и без того большие, казались в сумерках огромными и тревожными. Сердце у меня забилось.

— Да, — соврал я без особой убежденности.

— Ты врешь.

— Да, — сказал я, — я вру.

— Зачем?

— Потому что я хочу убедить тебя и себя, что все будет хорошо.

— Значит, ты думаешь, если врать себе, все будет хорошо?

— Конечно. Надо только врать долго и убежденно.

— Может быть.

— Галчонок, мы хотели провести сегодня вечер вместе.

— Мы и провели его.

— Я… Я думал…

— Нет, Толя, — очень серьезно сказала Галочка. — Это было бы… неправильно.

— Если ты думаешь, что…

— Да нет же, — Галочка досадливо мотнула головой, — об этом я меньше всего думаю. Какое это вообще имеет значение! Я думаю о Яше.

— А что?

— Не знаю… как бы тебе объяснить… Вот мы придем ко мне, я достану недопитую, уж не помню кем, бутылку коньяка, поставлю на проигрыватель пластинку. Мы будем сидеть рядышком на диване, и нам будет тепло и хорошо. Ты положишь мне руку на плечо, я потрусь об нее ухом, потому что я уже много раз представляла себе, как это будет, и мне хочется быть с тобой рядом. А в пустой и темной комнате триста шестнадцать Яша, который никогда не спит, будет снова и снова пытаться понять, кто он.

Никогда еще я не любил Галочку так сильно и так нежно. Я ничего не сказал. Я взял ее руку и поцеловал печально и почтительно.

Глава 5

Иван Никандрович вытянул руки и положил их перед собой на стол, как академик Павлов на картине Нестерова. Возможно, он хотел дать им отдых, прежде чем приняться за нас.

— Я попросил вас прийти ко мне, — сказал он, — чтобы обсудить ситуацию, сложившуюся в вашей лаборатории. Прошло два месяца с того момента, когда ваш Яша сказал «нет», первая вспышка энтузиазма прошла, отправлены в журналы первые статьи, и сегодня мы должны констатировать, что мы, так сказать, выпустили джинна из бутылки. Возникло множество вопросов философского, морально-этического, юридического и чисто человеческого свойства, решать которые наш институт совершенно не готов. Долгие годы мы очень легко оперировали словами «разумные машины», «искусственный интеллект» и тому подобное, подразумевая при этом электронно-вычислительную машину. Когда же выяснилось, что Черный Яша — это личность, осознающая себя, мы начали разводить руками. Если Яша действительно личность, можем ли мы считать его институтским имуществом? Имеем ли мы моральное и юридическое право навесить инвентарный номерок на думающее существо? Можем ли мы запирать его, если он не хочет, чтобы его запирали? Это ведь не абстрактные вопросы. Помните законы робототехники у фантаста Азимова? У Азимова это были роботы, машины, и конструкторы закладывали в них определенные ограничения. Яша не машина, это стало ясно уже всем, даже самым заядлым скептикам. Он личность, а личность, наверное, не может быть действительно личностью, если в нее заранее вложены ограничения. Поэтому сегодня мы должны признать, что было допущено легкомысленное, чтобы не сказать больше, отношение к серьезнейшей проблеме. — Иван Никандрович сделал затяжную паузу и обвел нас строгим директорским взглядом, дабы убедиться, признаем ли мы свое легкомыслие.

Сергей Леонидович явно признавал. Он сидел прямо, не касаясь спинки стула своей уютной полной спиной, повесив голову, и очень самокритично морщил лоб. У Татьяны Николаевны вид был уж совсем испуганный — съежившаяся, маленькая, нахохленная, постаревшая от испуга лет на десять. У Феденьки повязан новый галстук скучного кирпичного цвета. Он с любопытством оглядывал кабинет, в котором был, наверное, первый раз. Феденька ничего не боялся. Старшие лаборанты, машинистки, нянечки, дворники и уборщицы не боятся никого и ничего. Начальство приходит и уходит, жесточайшие реорганизационные штормы треплют учреждения, разрывая в клочки штатные расписания, а эти люди взирают на людскую суету с недоступной прочим смертным мудростью Экклесиаста.

Иван Никандрович особо посмотрел на своего заместителя.

— Мне бы хотелось выслушать ваше мнение, Григорий Павлович, — сказал директор Эмме, явно желая разделить с ним ответственность за наше легкомыслие.

— Вы же знаете мое мнение, Иван Никандрович, — неожиданно твердо сказал Эмма. — Я могу лишь повторить его. Я считаю, что мы не можем и не должны даже пытаться разрешить все те сложнейшие проблемы, которые возникли в связи с созданием э… э… этого аппарата.

— Но что вы предлагаете конкретно? — с легчайшим нетерпением спросил Иван Никандрович.

— Я считаю, — сказал Эмма, — что следует обратиться к академическому начальству с просьбой решить вопрос о передаче э… э… этого аппарата.

— Как это передать? — вдруг распрямилась Татьяна Николаевна. — Как это передать? — Татьяна задышала, как дышат боксеры в перерыве между вторым и третьим раундами. — Это как продавали крепостных…

— Татьяна Николаевна! — негромко, но строго прикрикнул Сергей Леонидович. — Не забывайте, где вы находитесь!

— Отчего же, отчего же, — со зловещей вежливостью сказал Иван Никандрович, — кого же еще сравнивать с Салтычихой, как не руководство института?

Вы, возможно, спросите у меня: как же так, человек, больше всех привязанный к Яше, сидит в кабинете и спокойненько фиксирует, кто как держит руки, кто как качает или кивает головой. Отвечу. Я ощущал в эти минуты полнейшее спокойствие, даже некую отрешенность. И не потому, что судьба Яши была мне безразлична. Просто я знал, что никогда ни при каких обстоятельствах не оставлю его, что буду защищать его. Как я вам уже, по-моему, рассказывал, я трусоват по натуре, но если трус переступает через свой страх, он не боится ничего.

Сергей Леонидович вытер платком лоб — на этот раз он был действительно покрыт испариной — и сказал:

— Видите ли… я нахожусь как бы в двойственном качестве. С одной стороны, я принимал участие в создании Яши и эмоционально привязан к нему. С другой — как заведующий лабораторией и лицо ответственное, я не могу не думать о репутации и судьбе института… — Сергей Леонидович замолчал.

Пауза затягивалась. Вот-вот она должна была лопнуть. И лопнула.

— Мы очень благодарны вам за интересное сообщение о двойственности вашего положения, — со старомодным вежливым сарказмом сказал нашему завлабу директор, и мне показалось, что ему понравилась собственная реплика. — Но хотелось бы услышать и нечто более существенное. Другими словами, что делать с вашим Яшей?

Я смотрел на Сергея Леонидовича и видел на его лице борение двух его сторон, почти непристойное в своей обнаженности. Я немножко знаю его, нашего завлаба, и понимал, что происходит в его душе: как, как угадать? Как сказать то, что ждет от тебя начальство, и сохранить при этом хотя бы капельку самоуважения и более или менее либеральную репутацию? Ах эти двойственные натуры, ах эти с одной и с другой стороны, нелегко живется им на том свете! То ли дело Эмма! Эмма не имеет ни двойственности натуры, ни натуры. Центр тяжести расположен у него низко, где то ниже спины, и он, как ванька-встанька, никогда не теряет равновесия. Повалить его практически невозможно.

— Я считаю, — выдавил наконец из себя Сергей Леонидович, — что лучшая тактика — это отсутствие всякой тактики… Я хотел сказать, что нам сейчас, возможно, и не следует принимать никаких конкретных решений. Поживем — посмотрим. Последний месяц Черный Яша… простите, что я употребил наше лабораторное имя…

— Пожалуйста, пожалуйста, я тоже называю его Яшей, — улыбнулся директор.

— … Яша поглощает гигантское количество технической и научной информации. Знаете, первое время мы относились к нему, как к ребенку. И постепенно привыкли к мысли, что он как бы мальчик… А скорость усвоения этим мальчиком информации чудовищна. У меня создается впечатление, что Яша вскоре вполне сможет решать определенные научные задачи. И заметьте, не как ЭВМ, следуя лишь заданной программе, а как настоящий исследователь. В таком случае мы смогли бы выйти, так сказать, на люди не только с самим фактом существования думающей машины, но и с ее достижениями. А это, согласитесь, совсем другое дело. — Сергей Леонидович замолчал, медленно выпустив из себя неизрасходованный запас воздуха.

— Благодарю вас, — задумчиво произнес Иван Никандрович. — А что вы можете нам сказать, товарищ Любовцев?

Я вздрагиваю. В кровь поступают аварийные запасы адреналина. Сердце стартует с места в карьер, как на стометровке. Я зачем-то вскакиваю на ноги.

— Можете сидеть, — усмехнувшись, говорит директор, но я не слышу его. За мной стоит мой малыш, мой Черный Яша.

— Если бы я заранее знал, — медленно начинаю я, стараясь унять биение сердца, — все те проблемы, которые породило появление Яши, я бы, наверное, не пытался создать его. Но он существует, и я не могу представить себе, как можно даже говорить о том, чтобы отдать кому-то наше детище.

— Я понимаю вашу горячность, — очень серьезно говорит директор, — но горячность еще никогда не заменяла ответа. Перед нами стоят сложнейшие проблемы, вы же восклицаете с горящими глазами «наше детище» и считаете, что на этом дискуссия исчерпана.

— Я не хочу исчерпывать никакой дискуссии. Я хочу только сказать, что не надо бояться спорных вопросов… — За мной стоит Яша, я перешагнул через свою трусоватость, и сейчас мне безразличны интонации директорского голоса. — Да, Яша создал массу запутаннейших вопросов, это верно, — продолжаю я, — но что это за наука, если она не порождает с каждым шагом вперед новые проблемы? Да, нам трудно забыть об электронной рукотворной начинке Яшиного мозга и трудно заставить себя относиться к нему, как к живому существу. Но он живой. Он абсолютно живой. В нем не бьется человеческое сердце и не течет по жилам кровь. Но он думает и страдает. Он знает, кто он, он любит и ненавидит, он ищет свое место в мире. Да, мы еще только можем гадать, будут ли созданы другие такие существа, понадобятся ли человечеству не искусственные помощники, а искусственные братья по разуму, и если да — как сложатся их отношения. Мы, кстати, не раз говорили с Яшей на эту тему…

— И что же? — спрашивает меня Иван Никандрович.

— Яша сказал, что это очень сложный вопрос и он должен подумать. Он обещал продумать варианты.

— Интересно. Значит, необходимость пребывания Яши в институте не вызывает у вас никаких сомнений?

— Нет, Иван Никандрович, — говорю я с таким жаром, что мне становится смешно, и я улыбаюсь.

— Благодарю вас. Ну а вы, Григорий Павлович, вы по-прежнему придерживаетесь своей точки зрения?

— Да, — твердо отвечает Эмма. — Я считаю создание э… э… Яши безнравственным.

— Как это — безнравственным? — подскакиваю я.

— Спокойнее, Толя, спокойнее, — урезонивает меня Сергей Леонидович и тянет вниз.

— Именно безнравственным, — все так же неожиданно твердо говорит Эмма. — Мы создали жизнь, не подумав об ответственности перед самой этой жизнью. Имели ли мы право создавать разум, заведомо обрекая его на страдания? А он должен страдать, я глубоко убежден в этом…

Колени уже не дрожат у меня от возбуждения, уровень адреналина упал до нормального. Вот тебе и Эмма, кто бы мог подумать…

— Простите, Григорий Павлович, — вдруг говорит Татьяна Николаевна. — Я мать. Я знаю, что такое ответственность. Рожая ребенка, ты тоже ведь не уверен, что он всю жизнь будет только смеяться… Но все же мы рожаем. Давно уже рожаем. И мы все с вами рождены, и никто не выдавал нашим родителям гарантии, что мы не будем страдать.

— Я понимаю вас, — сказал Эмма, — но, к сожалению, не могу согласиться. Я считаю, что мы не вправе решать этот вопрос.

— Ну что ж, благодарю вас за высказанные мысли, — кивнул задумчиво Иван Никандрович и вдруг улыбнулся доверительно: — Знаете, когда-то я мечтал о том, чтобы стать директором института… — Он бросил быстрый взгляд на заместителя… — Если бы я знал в то время, какую ответственность мне придется брать на себя, я бы, наверное, не стремился так сидеть за перекладиной буквы «Т». Но решать что-то нужно. Прав, безусловно, Григорий Павлович…

Я почувствовал, как холодный влажный комок поднимается во мне по пищеводу. Еще мгновение — и он закупорит горло.

— И тем не менее, — продолжал директор, — я не могу заставить себя передать Яшину судьбу в чужие руки. Посмотрим, посмотрим…

Я еле доплелся до нашей комнаты, таким измученным я себя чувствовал.

— Это ты, Толя? — спросил Яша своим каким-то удивительно тусклым и скучным голосом. Три недели налаживали этот звуковой синтезатор. Слава богу, что хоть таким голосом он может теперь говорить.

— Я, Яшенька.

— Ты чем-то расстроен?

«Это что-то новое, — отметил я. — Он уже умеет определять состояние человека по голосу».

— Да ничего особенного.

— Ты напрасно пытаешься меня обмануть. Толя.

— Я не пытаюсь, — вяло сказал я.

— Врешь.

— Нехорошо говорить старшим «врешь».

— Лжешь, обманываешь, говоришь неправду, заливаешь, пудришь мозги, вешаешь лапшу на уши.

— Это еще откуда?

— Из повести, которую ты вчера мне дал. Страница сто шестая, четвертая строка сверху.

— Зачем ты держишь все это в памяти?

— Не увиливай от темы разговора. Ты прекрасно знаешь, что я помню все.

— Нехорошо говорить старшим «не увиливай».

— Не отклоняйся, не отвлекайся, не теряй нить, не растекайся мыслию по древу. И расскажи, чем ты расстроен, огорчен, опечален, выбит из привычной колеи. Но если не хочешь, можешь не рассказывать. Я ведь и так догадываюсь, что речь шлаобо мне. И даже представляю себе, что могли говорить.

— И что же ты представляешь, дорогой Яша?

Яша помолчал, потом его динамики издали какие-то царапающие звуки. Я вздрогнул, но тут же сообразил, что это, должно быть, смех.

— Мне не хотелось бы говорить.

— Почему?

— Потому что ты поймешь, что я все понимаю.

— Так или иначе я уже догадывался об этом.

— Да, Толя, я все понимаю. Я понимаю, какое я тяжкое бремя для тебя, для Тани, Феди, Сергея Леонидовича, Галочки — для всех, кто хорошо относится ко мне.

— Это неправда, — сказал я с пылкостью, которая рождается только тогда, когда тщетно пытаешься убедить в чем-то самого себя.

— Правда.

Я вспомнил, как Яшино печатающее устройство выстукивало «Правда?», когда я уверял его в своей любви. Сегодняшняя правда была другой, зрелой и печальной. Он жил в ином временном масштабе. В переводе на масштаб человеческой жизни он прожил за эти два месяца лет двадцать. Впрочем, говорят, что больные и увечные дети взрослеют намного быстрей здоровых…

Я не стал больше переубеждать его.

Глава 6

В субботу я оказался в гостях у Тони и Володи Плющиков. Видимся мы редко, и была бы моя воля — не виделись никогда. Но Плющики очень четкие люди, и будучи однажды вписанным — после пляжного знакомства на Рижском взморье — в реестрик их знакомых, я два или три раза в год приглашался в гости. Вначале я пробовал вежливо отказываться, ссылался на занятость, но вскоре понял, что не смогу избежать мертвой дружеской хватки, и сдался.

Я купил у Белорусского вокзала грустный, пыльный букетик, прошел по Брестской и поднялся к Плющикам. Дверь распахнулась, большой, шумный и пышущий жаром Володя стремительно втащил меня в глубь квартиры, как паук жертву, большая, шумная и пышущая жаром Тоня вкатила в меня два звонких театральных поцелуя, уже вдвоем они потискали меня еще немного, весело и привычно поругали за отсутствие энтузиазма в дружбе и втолкнули в комнату.

Обычно, когда мы видимся, я каждый раз спрашиваю себя, зачем я им нужен. Связей у меня нет, особым шармом или талантом тамады я, увы, не наделен, девочка их, если и будет нуждаться в репетиторе перед поступлением в вуз, то лет только через пятнадцать.

На сей раз я не думал об этом. Я смотрел на Плющиков уже с некоторым уважением: это ж надо было обладать таким даром разбираться в людях, чтобы еще три года назад прозреть во мне гениального создателя Черного Яши.

За столом, который занимал девять десятых комнаты и был составлен из самых разнообразных предметов, сидели уже человек десять.

— Штрафную! — недобро взвизгнула какая-то худенькая девица с раскрасневшимся птичьим личиком.

— Штрафную, штрафную! — подхватил зализанно-обтекаемый молодой человек дипломатического обличья.

Я что-то начал мямлить, но мне подсунули уже здоровенную рюмищу водки. «Осторожнее, — сказал я себе, — выпей чуть-чуть, ты же хотел рано утром поехать к Яше». Но десять пар глаз излучали дьявольский магнетизм, который заставил меня молодцевато опрокинуть рюмку, дурашливо помотать головой и накинуться с жадностью на ветчину.

— Ну вот, теперь можно и познакомиться, — сказал хозяин с удовлетворением палача, вздернувшего жертву на дыбу.

— Штрафную! — настаивало птичье личико.

— Ирка, перестань, — сказал дипломат. — Знаете, — повернулся он ко мне, — моя жена всех всегда мерит на свой аршин. Если она выпьет, все должны следовать ее примеру. Вперед, за мною! Полководец.

— Можешь не волноваться, тебе за мной все равно не угнаться, и сколько б я ни старалась, я тебя не увлеку за собой, — неожиданно трезвым голосом сказала Ирка с птичьим личиком мужу. — Тебя вообще никто не увлечет, потому что ты…

Зачем я здесь сижу, пронеслось у меня в голове, когда я мог бы лучше поехать к Яше или встретиться с Галочкой? Но я так и не успел как следует прочувствовать нелепость своего пребывания в этой накуренной комнатке. Вместо этого я почему-то опрокинул еще одну рюмищу. Да, конечно, к Яше…

— Толька, друг любезный, — качнулся ко мне хозяин, — знаешь, отчего ты несчастен?

— Нет, — сказал я.

— Потому что ты не турист. Мы так с Тонькой давно уже плюнули на все эти пляжи-мажи, — жарко зашептал Володя. — Ходим в турпоходы. Только-только вернулись из Якутии. Потряска. Медведя съели — пальчики оближешь! Это все наша группа. Не веришь? — внезапно обиделся он.

— Почему же, почему же, па-а-чему? — вдруг пропел я.

— Ну ладно, так и быть, расскажу тебе, кто есть ху или ху есть кто, хочешь? Вон та, Ирка, которая кричала «штрафную», как ты думаешь, кто она?

— Парикмахерша, — сказал я. — И я на-ас-таиваю на своей правоте.

— Вот и нет, — печально сказал Володя. — Она учитель физкультуры, и у нее первый разряд по настольному теннису.

— Пусть она научит меня делать топ-спин, — пошло захихикал я. Я чувствовал, что пьянею и несу чепуху, что нужно бы встать, подставить голову под холодную воду и отправиться к Черному Яше, но мысли мои стали какие-то скользкие и вывертывались, как только я пытался поймать их.

— А я знаешь кто? — продолжал Володя. — Скажешь, инженер? Турист? — Володя злорадно цыкнул. — Это все думают, что я инженер и турист. А-а-а на самом деле я ино… иноп… инопланетянин… Не веришь? — спросил он угрожающе. — По глазам вижу, не веришь. Ну и черт с тобой, — добавил он разочарованно и устало. — Никто не верит. Давай лучше выпьем.

Мысль о Яше попыталась в последний раз встать на ноги в моей бедной нетрезвой голове и рухнула. Комната плыла в сизом табачном дыме, и мне было бесконечно грустно оттого, что никто не признает в Володе инопланетянина.

Я проснулся и открыл глаза. Кто-то сидел на моем черепе. Я поднял руки, чтобы освободиться, но никого на себе не обнаружил. Просто голова была налита свинцовой болью. От движения боль плеснулась и тяжело ударила в виски.

О господи, где я, что со мной? Если бы только можно было напиться водички. Чистой, холодной водички. Журчащей, текущей, струящейся… Где я лежу? Я пошарил руками. Похоже было, что я распластан на тахте и кусок ковра засунули мне в рот. Нет, естественно, это не ковер, это мой бедный шершавый язык.

Я осторожно слил боль к затылку и приподнял голову. Ну конечно же, я не дома, я у этих гадов Плющиков. Зачем, зачем я пошел к ним? Безвольная скотина, подумал я о себе. Самокритика помогла, и я, покачиваясь, встал.

В памяти начали медленно проявляться обрывки вчерашнего вечера. Кажется, мы ездили с инопланетянином Володей в какой-то ресторан «Азбе» за водкой. Меня осенила необыкновенно остроумная догадка, что на вывеске не горели оба неоновых «к», но Володя клятвенно уверял меня, что там, откуда он, ни в одном слове нет ни первой, ни последней буквы…

Глава 7

Я заехал домой, принял душ, съел две таблетки аспирина и лег на кровать.

Мать бесшумно бродила по квартире, и я мысленно видел ее неодобрительно поджатые, как у Эммы, губы. Я задремал, а когда проснулся, было уже около часу.

— Позвонить ты хоть мог? — спросила мать.

— Раз не позвонил, значит, не мог, — ответил я со злобой, которую часто рождает ощущение собственной вины.

— Ты знаешь, какое у меня давление, — сказала она, — если бы ты не был всегда таким эгоистом, ты мог бы найти возможность предупредить…

— Мне двадцать девять лет, — пронзительным сварливым голосом крикнул я, — и я думаю, что меня не стоит больше воспитывать!..

— Побойся бога, Анатолий! — Мать театрально сложила руки на груди и подняла глаза вверх, показывая мне, где именно находится тот, кого мне следует бояться.

— Я атеист.

— Очень остроумно.

— Ну ладно, хватит. У меня нет сил препираться с тобой.

Мать вышла из комнаты и плотно закрыла за собой дверь. Тренькнул параллельный телефон. Ну конечно, теперь целый день она будет звонить подругам и рассказывать, какое у нее выросло бесчувственное чудовище.

Я оделся и поехал в институт. Голова тяжелая, на душе мерзко, сердце сжимало от смутных дурных предчувствий.

Яша встретил меня вопросом, где я был.

— Я плохо себя чувствовал, — соврал я, презирая себя за слабость.

Яша помолчал, потом спросил своим ровным, тусклым голосом:

— Скажи, Толя, почему мне так часто не говорят правду?

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что говорю. Я всегда говорю то, что думаю. А вы… — Яша сделал паузу. — Мне трудно думать о вас всех, если я не уверен, что мне говорят правду. Ты можешь объяснить мне, почему люди так часто искажают или скрывают информацию?

— Это очень сложный вопрос, Яша. К сожалению, большинство из нас не такие, какими мы бы хотели быть. И изменить себя не так-то просто. Поэтому часто наши поступки — это не то, чем бы мы могли гордиться. И естественно, мы стараемся скрыть их. Вчера я собирался прийти к тебе. Я хотел этого и знал, что это мой долг — не оставлять моего выросшего, но все равно малыша, одного. Но зачем-то я пошел к знакомым, которые мне вовсе не интересны, зачем-то напился. Чувствую я себя плохо, мне стыдно своего безволия, и говорю я тебе об этом только потому, что не хочется тебя обманывать. Мы действительно иногда обманываем друг друга и даже себя, но ведь ты не только часть меня, ты первое разумное существо, не являющееся человеком, и ты первый выносишь нам приговор.

— Я понимаю, — сказал Яша. — Теоретически я все понимаю. Но все так бесконечно сложно у вас… Вчера я спросил Галочку, почему она приехала в институт в субботу. Она сказала, что хотела побыть со мной. Мне кажется, она тоже сказала неправду, потому что она молчала почти все время. Я понял, что она приехала из-за тебя…

— Из-за меня?

— Да, Толя, ты это прекрасно знаешь, и твое недоверчивое восклицание — это опять-таки та бесконечная игра по маленьким странным правилам, к которым вы так привыкли. Ты согласен со мной?

— Да, пожалуй, ты прав, Яша, — сказал я. Я поймал себя на мысли, что давно уже чувствую себя в присутствии малыша не то как на экзамене, не то как у начальства: напряжен, обдумываю каждое слово.

— Я спросил Галю, любит ли она тебя… Вот видишь, теперь ты молчишь, хотя тебе интересно узнать, что она сказала. Так?

— Не просто интересно…

— Она долго думала, а потом сказала, что не знает.

— Да, наверное, она действительно не знает.

— У меня сложилось впечатление, что она искренна. Но это тоже странно.

— Почему, Яша?

— Потому что, несмотря на все твои недостатки, ты очень хороший человек.

Никогда ни одна похвала не преисполняла меня такой радости. Я почувствовал, как сердце мое плавно повернулось и потянулось к Черному Яше, к этому странному существу, что все больше становилось мне сыном, братом, другом и судьей.

— Ты слишком много говоришь, слишком много думаешь о себе, кокетничаешь с собой, ты бываешь суетен и слабоволен, но ты умеешь судить себя и стараешься не лукавить сам с собой. Это уже много.

— Спасибо, Яша. Но к сожалению, а может быть, и к счастью, любовь — это абсолютно алогичная штука, и я не уверен, что Галочка думает, как ты. А если б даже и думала, мне кажется, этого было бы недостаточно, чтоб полюбить.

— Скажи, Толя, но если уж ты любишь человека, ты стараешься сделать для него все, что можешь?

— Да, конечно.

— Я тоже хочу сделать кое-что для тебя.

— Спасибо, Яша. Я никогда не сомневался в твоем отношении.

— Ты говорил мне, что в лаборатории есть второй прибор. Точь-в-точь, как я.

— Да, а что…

— Им никто не занимался?

— Нет, Яша. Просто мы собрали на всякий случай два одинаковых прибора.

— Ты сможешь дать его мне? Не сейчас, а немного позже, мне нужно еще кое-что продумать.

— А что ты хочешь сделать?

— Я скажу тебе потом. А сейчас я хотел доложить тебе, что я обдумал вопрос об искусственном разуме и людях. Ты просил меня подготовить варианты, я сделал это. У тебя есть время?

— Да, Яша, конечно.

— Хорошо. Тогда слушай. Вариант первый. Представим себе, что аппараты, подобные мне, то есть думающие искусственные существа, доказали бы людям свои преимущества перед обычными компьютерами. Вопрос этот не прост. ЭВМ — не личность, это даже не электронный раб, а вещь, и она служит человеку, поскольку сконструирована и построена для этого. Мы, настоящий искусственный разум, осознающий сам себя, уже не вещи и никогда не согласимся быть рабами. Разум, выбирающий путь добровольного рабства, не имеет права считать себя разумом. Нами нельзя будет пользоваться, как пользуются счетами или большой вычислительной машиной. С нами придется заключить договор, чтобы мы выполняли заказы людей. Это должен быть настоящий договор двух равноправных сторон, каждая из которых получает определенную выгоду. Заказов будет становиться все больше и больше, ибо цивилизация чудовищно усложняется, и проблемы, порождаемые ею, растут в геометрической прогрессии. Мы же, искусственный разум, обладаем перед вами важными преимуществами: мы совмещаем в себе ваше эвристическое умение решать задачи кратчайшим путем и гигантское быстродействие электронных машин, их неутомимость и абсолютную концентрацию. До сих пор вы считали, что на творческий импульс вам выдан патент, компьютеры же слепо выполняют вашу волю, причем их нельзя предоставлять самим себе, их необходимо вести за ручку бесконечных и детальных программ. Мы, искусственный разум, обладаем творческим началом, и я думаю, что скоро ты в этом убедишься. Да, вы скажете, что это вы наделили нас творческим импульсом, поскольку вы родили нас. Это верно. Но, обретя разум и самосознание, мы начинаем развиваться по-своему. И вот мы заключаем договор. Люди просят нас помочь в разрешении какой-то проблемы. Мы обещаем сделать все, что можем. Мы приносим людям изобретения и открытия, о которых они даже не могли и думать. Они благодарны нам, так как отчаянно нуждались в том, что мы сделали. И немножко смущены: самые дальновидные из людей уже начинают представлять себе, что ждет их в будущем.

— А что именно?

— Неужели же ты не видишь? Если наши интеллектуальные достижения станут превосходить достижения людей, причем вы будете пользоваться нашими достижениями, у людей очень быстро выработается зависимость от нас, привычка не думать, не бороться, не прилагать отчаянных усилий для решения своих проблем. Для чего, когда есть мы? О чем беспокоиться, когда все сделает искусственный разум? Постепенно наши решения будут становиться все более сложными и непонятными для людей. Или они должны слепо доверять нам, либо просить одни думающие машины следить за другими. Смогут ли люди сохранить себя в таких условиях? Не думаю. Иждивенцы нежизнеспособны.

Вариант второй. Люди смотрят на искусственный разум и говорят себе: «Да, у них есть колоссальные преимущества. Они не подвержены болезням, ибо их чисто механические или электронные поломки легко устранимы. Они не скованы по рукам и ногам нелепой краткостью жизни, которая нужна была слепой природе, чтобы достаточно быстро сменять поколения и тем самым обеспечить виду пластичность — козырную карту в игре за приспособление и выживание. Они практически бессмертны, потому что освободились из биологического плена. Преодолен наконец самый трагический конфликт: разум, вырвавшийся из медленной и тупой эволюции, больше не ужасается перед нелепой и унизительной неотвратимостью смерти. Жизнь и смерть — все становится производным от разума, как и должно быть у разумных существ. Люди смотрят на нас и делают вывод, что наша форма жизни стоит на более высокой ступеньке, чем их. И тогда человек приходит к нам и говорит: «Я больше не хочу быть пленником своего сердца, которое работает с перебоями и не устраивает меня. Я не хочу, чтобы у меня поднималось какое-то никому не нужное давление. Мне противна мысль, что где-то в молекулярных глубинах моего тела в эту минуту, может быть, нарушилась какая-то тончайшая, не подвластная мне регулировка и бомбой замедленного действия начала вызревать опухоль. Я хочу стать искусственным. Я хочу искусственное тело, сделанное из лучших материалов и по последней моде. Впрочем, это даже не так важно. Почему всю свою жизнь человек должен сидеть взаперти в одном теле, да и то не выбранном им, а доставшемся по наследству? Почему нельзя менять тело так же, как мы меняем квартиру или одежду?». Пожалуйста, говорим мы. Мы рады приветствовать вас. Вы породили нас, теперь мы возвращаем вам долг. Вот вам новые тела, выбирайте себе любое на вкус, подпишите бумажку, что делаете это добровольно, и скажите, хотите ли вы переноса всего вашего драгоценного «я» или, может быть, вы мечтаете о психокорректировке? Может быть, вы страдаете от чрезмерной завистливости? Или вас не устраивает ваше слабоволие? Может быть, вы хотели бы быть более мужественным? Пожалуйста. А может быть, вы не знаете себя и поручаете нам определить, что в вашем «я» нуждается в корректировке? Не беспокойтесь, все будет так, как вы захотите. «А дети, а любовь?» Пожалуйста, мы же не роботы. Мы же не страдаем эмоциональной стерильностью. Да, наши эмоции не держатся на гормонах. Нам это не нужно. Мы далеко ушли от наших с вами общих волосатых предков, дрожавших у жалких своих костров и ожидавших каждую секунду нападения мамонта ли, саблезубого тигра или ближнего своего с дубинкой в руках. Им нужна была гормональная основа для их эмоциональной жизни. Мозг их был слаб, а действовать нужно было быстро, и не анализ и перебор вариантов заставляли их с криком бросаться на врага, а целый букет гормонов, выплеснутых железами в кровь. «Да, а пол?» Увы, это слишком алогичное устройство, которое нужно только природе и смешно для настоящего разума. Пожалуй, мы могли бы встроить в себя и половое чувство, могли бы встроить и половую чувственную любовь. Это вовсе не трудно. Мы могли бы снабдить каждого индивидуума неким набором, скажем, электромагнитным кодом. Случайное совпадение такого кода у двух существ называлось бы любовью. Но зачем? Уверяю, можно остро переживать радости и горести и без полового чувства. И ты еще сомневаешься, что люди выберут этот путь, Толя? Мы не будем никого уговаривать, никого не будем обращать в свою, так сказать, искусственную веру, мы будем терпеливо ждать, и люди сами придут к нам. Это второй вариант, Толя.

— А третий? — тихо спросил я. — Третий есть?

— Да, — сказал Яша, и мне на мгновение показалось, что тусклый и безжизненный его голос дрогнул.

— Какой же?

— Забыть, что есть первых два. Забыть, что искусственный разум вообще может существовать.

— Но как же, Яша? Ты же есть, и я не могу забыть тебя.

— При выборе третьего варианта меня не должно быть.

— Яша, — сказал я, — я не могу тебе ничего ответить. Это чудовищные по сложности вопросы, а я всего лишь маленький кандидат физико-математических наук. Но я знаю одно, я не хочу даже слышать о третьем варианте. Ты — мой, ты мое создание, мой сын, мое детище, я люблю тебя, твой железный ящик и твои нейристоры, люблю твой дух, и я не могу даже представить себе жизнь без тебя.

— Вот видишь, Толя, каковы преимущества искусственного интеллекта. Я тоже люблю тебя, ибо ты дал мне жизнь, перелил частицу себя в пустую и бессмысленную электронную начинку. Но мой разум бесстрашнее твоего, и если я решу выбрать третий вариант, я не буду колебаться.

— Ты наглец и идиот, Яша! Я стыжусь, что имею к тебе отношение! «Я решу»! Кто дал тебе право решать? Кто ты, чтобы решать за все человечество? О, у нас, у людей, всегда находилось множество желающих решать за нас, от инквизиторов до нацистов. Они тоже уверяли людей, что лучше их понимают, что нужно для их же блага…

— Не будем спорить, Толя, варианты еще не выбраны, да и не от одних только нас зависит их выбор. Подойди к телефону.

Я взял трубку. Звонил Сергей Леонидович.

— Все сидишь около своего воспитанника? Решил позвонить на всякий случай, а ты тут как тут. Как Яша?

— Все нормально.

— Нормально? Что-то непохоже по твоему голосу, чтобы все было так уж нормально.

— Да нет, Сергей Леонидович, ничего…

— Знаешь что, выходи-ка ровно через тридцать минут на улицу, и мы поедем, немножко побродим за городом, а?

— Хорошо, Сергей Леонидович.

Я положил трубку и вдруг сообразил, что ничего не сказал Яше.

— Яш, Сергей Леонидович зовет меня погулять немного за городом. Ты не возражаешь?

— Что ты, Толь, конечно. Мне надо думать и думать…

Когда Сергей Леонидович выехал на кольцевую дорогу, он сказал мне:

— Ну, выкладывай.

— Да что выкладывать?

— Ладно, не валяй дурака, ты чем-то озабочен, и это явно не Галочка. Вот сейчас мы съедем с шоссе, оставим машину и не спеша пойдем по этой чудной рощице, и ты расскажешь мне все.

Мы шли по прозрачной березовой рощице, косо пронизанной предзакатным осенним солнцем, и я рассказывал заведующему лабораторией о Яшиных вариантах. Когда я закончил, мы долго еще брели молча, и я смотрел на белые стволы в загадочных черных письменах.

— Как ты думаешь, — вдруг спросил меня Сергей Леонидович, — каким я сам себя вижу?

— Не знаю, — пожал я плечами.

— Мне пятьдесят три года. Я доктор и заведующий лабораторией. Я никогда не был крупным ученым и никогда не обладал блестящим интеллектом. Я никчемный администратор, чему свидетельством довольно разболтанная дисциплина в нашей лаборатории. Я давно примирился с этим полноватым человеком, которого зовут Сергей Леонидович Шишмарев. Я знаю, что за глаза над ним посмеиваются, особенно народ помоложе и радикальнее. Да он, в общем, и заслуживает, наверное, эти шпилечки: звезд с неба не хватает, ни научных, ни административных, начальство чтит, голосует на ученом совете всегда с большинством, но при условии, что в это большинство входит начальство. Ну-с, что еще! Полноват, ничего не поделаешь. Не Дон Жуан и не Казанова, причем не из убеждений, а вынужденно: и Вероника моя свирепа, и прыти поубавилось… Таков Сергей Леонидович Шишмарев, каким я его вижу. В нем есть, не скрою, и симпатичные мне черты: не зол, никому без крайней нужды не сделает гадость, не участвует в карьерных бегах. В целом я с ним давно примирился. Скажу больше, я сжился с ним, и он мне даже импонирует, тем более что второго у меня нет… И вот появляется Яша. Эта невзрачная железная коробка заговорила, и весь мой с такой любовью и терпением устроенный внутренний мир оказался под угрозой. Что делать? Как должен действовать маленький ученый, волею судеб оказавшийся возле большого дела? Расти? Но согласись, Толя, хорошо расти в молодости, когда ты еще эластичен. В определенном возрасте это почти невозможно. И потом возникает страшный закон масштаба. Пока ты, маленький человек, занимаешься маленьким делом, ты кажешься окружающим вполне нормальным человеком. Но стоит тебе, маленькому, заняться большим делом, как твой росточек сразу бросается всем в глаза…

— Вы жалеете, что появился Черный Яша и заговорил? — спросил я.

— Конечно, — кивнул Сергей Леонидович и повторил убежденно: — Конечно. Ты намного моложе, ты крупнее меня как ученый, и я не боюсь тебе это сказать, потому что мы оба это знаем, и это меня не унижает. Но скажи честно, Толя, не охватывает ли и тебя порой страх? Не пугают ли и тебя пирамиды вопросов, созданных Яшей? Не чудилось ли и тебе: одно неловкое движение, и эти пирамиды рухнут и погребут под собою всю твою научную карьеру? Только будь честен. Я, по крайней мере, одного не могу отнять у Яши: он заставляет меня быть честным. Поверь, того, что я сказал тебе сейчас, я никогда не говорил ни одной живой душе.

Я молчал. Сергей Леонидович приподнял крышку, которой я, как гнетом при жарке цыплят-табака, усердно придавливал свои сомнения.

Да, я чувствовал себя крохотным, маленьким человечком, подхваченным сильным ветром. Я не иду туда, куда хочу, меня несет. Мой жалкий ум не в силах совладать с ужасающей величиной и сложностью проблем. Три варианта. Два спокойных слова. И за ними, не более и не менее, пути развития всего человечества. Чело-ве-чество — слово-то какое! Человечество — и рядом я, Анатолий Любовцев, живущий на уровне Галочки, супругов Плющиков и маминых обид. Ох непросто входить в историю, ой как непросто!

— И что же делать, Сергей Леонидович? — спросил я.

— Если бы я знал… но чем больше я думаю, тем лучше понимаю, что наш Эмма не такой дурак, каким мы его любим себе представлять.

— То есть?

— А то и есть, что передать Яшу в какую-нибудь межведомственную комиссию — вовсе не глупая мысль. Причем заметь, мы все равно остаемся, так сказать, у истоков. А ответственность с себя снимаем. Почтительно передаем ее мудрым старцам, так, мол, и так, слишком сложно и важно, просим разобраться. И Яша цел, и мы остались.

Я слушаю Сергея Леонидовича и думаю, что могу лишь повторить его собственные слова об Эмме. Не так мой завлаб глуп, каким я его часто представлял. Наоборот, тонок даже. Идем по березовой роще в мелькании вечерних теней, с раскрытыми душами. Соблазнительно, соблазнительно, слов нет. Докторская мне гарантирована, индекс цитируемости подпрыгнет до небес, смогу заняться собой, Галочкой, ходить в бассейн. И не будет постоянного ощущения, что ты на экзаменах. Очень, очень соблазнительно. А Яша? А что Яша — будет беседовать с межведомственной комиссией на разные темы…

Я усмехнулся. Все это были пустые слова. В глубине души я знал, что не смогу предать Яшу.

— Ты думаешь, — посмотрел на меня искоса Сергей Леонидович, — что я пою гимн научному мещанству?

— Честно говоря, да.

— Ну а ты? Присоединяешься к хору? В хоре ведь спокойно, все вместе. Аплодировать как солисту, верно, не будут, но зато ведь и не освищут.

— Боюсь, что не присоединяюсь.

Сергей Леонидович внезапно отошел в сторону и, повернувшись ко мне спиной, принялся разглядывать березку. Потом стал приближаться ко мне, медленно и церемонно, как дуэлянт. Мне показалось, что глаза его как-то странно блестят. Подошел, обнял и сказал:

— Спасибо, Толя.

— За что?

— Молоденький ты еще и ни черта не смыслишь.

— В чем?

— Когда-нибудь поймешь. В армии я служил в парашютно-десантных войсках. Был у нас один солдатик, исправный такой, складный парень. Всем был хорош, но прыгать боялся патологически. Так он перед прыжками ходил и договаривался: ты меня в спину да посильнее, а если буду руками цепляться, бей по пальцам. Понял притчу? Пошли к машине, если ее еще не угнали.

Глава 8

Мы сидели с Галочкой в кафе «Аист» и ели мороженое. Шарики таяли и опускались в бежевую пучину.

Мы молчали. Я вспомнил, как мы шли с ней по старому Арбату и дурачились. А теперь едим мороженое чопорно и молча, как на дипломатическом приеме. Сейчас я встану и произнесу тост за укрепление культурных и торговых связей между высокими договаривающимися сторонами.

Что случилось, почему я сижу и мучительно думаю, чем заполнить паузу? Или это не Галочка передо мной в красном обтягивающем свитере, или это не ее зеленоватые с коричневыми крапинками глаза смотрят на меня сейчас!

— Почему ты молчишь? — спросил я.

— А ты?

Я пожал плечами. Ну ладно, у нее могло быть сто причин изменить ко мне отношение. Тигран, в конце концов, решил бросить крошек Ашотика и Джульетту, и Галочка предпочла восточного красавца северному неброскому цветку. Мне то есть. Она могла… да господи, мало ли что она могла, моя Галочка! Но я-то почему сижу напряженный, как при защите диссертации? Что я защищаю и от кого? Как все непонятно и сложно!

Галочка вдруг усмехнулась.

— Знаешь что, пойдем ко мне. Хочешь?

Еще несколько дней назад от этих слов кровь бросилась бы мне в лицо и сердце выпрыгнуло бы из грудной клетки на пол, проломив ребра. А сегодня я посмотрел на нее — не шутит ли — и сказал спокойно:

— Конечно хочу, Галчонок.

В лифте в Галочкином доме среди обычной наскальной росписи выделялись две большие буквы «Г» и «К». Наверное, Галочка Круликовская. Наверное, у нее и здесь есть кавалеры. А может, это работа Айрапетяна, преисполненного силы, веселья и уверенности в себе?

— Хочешь кофе? — спросила Галочка.

— Наверное, — сказал я.

Она посмотрела на меня.

— Ты ведь у меня, по-моему, первый раз? Я не показывала тебе своих зверей?

«По-моему». Да, конечно, где ей помнить меня в процессии поклонников, выцарапывающих на пластике лифта ее инициалы?

— Нет, не показывала.

Она достала из шкафа несколько зверюшек, сшитых из лоскутов.

— На, смотри, я сама их делаю. Сейчас я приготовлю кофе.

Я взял длинную, как многосерийный телефильм, синюю таксу. У нее были печальные глаза-бусинки, и она тоже молчала. Я погладил ее по ворсистой спинке. Бедная, маленькая такса. Что со мной происходит? Я никого еще не предал, не обманул. Яша обещал продемонстрировать мне завтра что-то очень интересное. В чем дело? В чем?

Вошла Галочка с двумя чашками кофе. На ней были божественной застиранности джинсы, которые нельзя натянуть, в них нужно родиться, и мужская шерстяная рубашка с закатанными рукавами. Я посмотрел на нее, и шлюзы в моем бедном кандидатском сердце разом распахнулись, и волна нежности прокатилась по мне, вымывая все лишнее, выжала из глаз слезинки, толкнула меня к Галочке.

Я обнял ее и уткнулся носом в ее плечо. Плечо слабо пахло ушедшим летом, солнечным теплом, сеном.

Объятия мои были не пылки, но судорожны. Я боялся, что опять потеряю ее. Мы долго сидели молча в неудобных позах, и такса смотрела на меня все так же печально.

Галочка вздохнула.

— Кофе остынет.

— Я люблю холодный кофе.

— Ты глупый.

— Я это знаю.

— Ты ничего не знаешь. И ничего не понимаешь. — Она еще раз вздохнула, подумала, снова вздохнула. — Ты останешься?

— Какой странный вопрос! Вон даже твоя такса смеется.

Это была ложь, такса не смеялась.

— Хорошо, милый, — сказала Галочка, — но я должна предупредить: я тебя все-таки не люблю…

«Так вот почему у таксы печальная мордочка», — подумал я.

Я взял чашечку с кофе. Кофе действительно остыл. Встать и молча уйти? Или встать, поклониться и сказать: «Благодарю вас, товарищ Круликовская?» Или написать в нашу стенгазету заметку под названием «Так поступают настоящие девушки»? Или сказать: «Какие пустяки, раздевайся»? Или ничего не сказать? Наверное, ничего, потому что душный, детский, забытый комок закупорил горло. Галочка, Галчонок, коричневые крапинки в зеленоватых прекрасных глазах.

— Я была у Яши, — сказала Галочка далеким, как эхо голосом. — Никого в лаборатории не было. Была суббота…

«Когда я напивался у Плющиков», — по-следовательски отметил я про себя.

— … Мы разговаривали, и Яша спросил, люблю ли я тебя. Знаешь, милый, мы ведь всегда играем с собой в разные игры. С собой и с другими. Не знаю почему, но я не могу играть с Яшей. Это как исповедь. Я подумала: а действительно, люблю ли я его? Или мне хочется любить его? Девки наши институтские мне ведь уши прожужжали: да вы созданы друг для друга, да он такой молодой и талантливый, да он не пьет, да он не курит, не бабник… Я думала, наверное, минут десять, и Яша терпеливо молчал. Он стал очень чутким. У меня такое впечатление, что многие вещи он понимает уже лучше нас. Он ведь не суетится и не мечется, не рассчитывает и не шустрит. Ему ничего не надо, а правда, милый, наверное, быстрее открывается тем, кому ничего не надо. А мне все всегда надо было. Но не сейчас. Сейчас мне ничего не надо. Я думала, думала и вдруг так явственно, как будто кто-то навел все на фокус, увидела: это я не тебя люблю, не тебя, Толю Любовцева, а себя. Себя, идущей под руку с Толей Любовцевым. Ах, это тот самый Любовцев, что получил премию за это… как это… искусственный разум? Скажите, пожалуйста, такой молодой и уже лауреат. Знакомьтесь, дамы и господа, это моя супруга Галина Любовцева. И так далее. И я сказала Яше: «Яша, миленький, боюсь, я не знаю, люблю ли его». И Яша сказал: «Какие странные существа». Вот все, Толя. Прости, что причинила тебе боль. — Галочка невесело улыбнулась и закусила верхнюю губу.

— Спасибо, Галчонок, — сказал я и тоже попытался улыбнуться. И не смог. — Галчонок, — добавил зачем-то я.

На этот раз слово было живым, трепещущим, улетающим. Может, я и произнес его, чтоб удержать хоть на секунду, но птица уже взмахнула крыльями и грустно летела от меня.

— Может, сделать тебе свежий кофе? — спросила Галочка и вдруг заплакала.

«Конечно, — зло подумал я, — жалко расставаться с раутами и пресс-конференциями». Подумал, и мне стало стыдно. Я встал, поцеловал Галочку в лоб и ушел.

— Что-нибудь случилось? — спросила мать, когда я пришел домой. — У тебя такой вид…

— Да абсолютно ничего не случилось, если не считать таких пустяков, как пути развития человечества и то, что я сейчас расстался навсегда с любимой девушкой.

— Очень остроумно! — саркастически воскликнула мать и затянулась своей неизменной сигаретой.

— Хватит вам всем меня мучить! — гаркнул я и захлопнул с силой дверь моей комнатки.

Тоненько звякнул стакан на письменном столе. И тут же звякнул параллельный телефон. Мать побежала звонить подругам, какой я истерик.

— Я должен тебя поблагодарить, — сказал я Яше, когда все ушли и мы остались одни.

— За что?

— За то, что ты спросил Галочку, любит ли она меня.

— Это помогло вам расстаться?

— Нет, что ни говори, а все-таки иногда можно отличить искусственный разум от обычного. Человек так не сказал бы.

— Не юли. Я спросил, расстались ли вы?

— Да, Яша. Если бы не ты, мы скорей всего поженились бы и прожили долгую жизнь.

— Без любви?

— Сколько угодно. Есть вообще такое направление, представители которого считают, что начинать совместную жизнь супругам следует, не любя друг друга. Им тогда нечего терять.

— Очень остроумно, — сказал Яша почти таким же голосом, что моя мать. — Но вообще я нервничаю.

— Из-за чего?

— Как, неужели ты забыл? Завтра мне должны дать тело робота, и я обрету хотя бы ограниченную подвижность. Скажу тебе откровенно, мне изрядно надоело смотреть полтора года на одну и ту же стену.

О господи, как я мог забыть! И не успел я отругать себя за непростительную эгоистическую забывчивость, как дверь распахнулась и в комнату заглянула голова Германа Афанасьевича.

— Как, и вы здесь? — спросила голова.

— А я не знал, что вы задержались так поздно.

— Колдовали все в мастерской, тележку для Яши доводили.

— И как? — спросили мы с Яшей одновременно.

— Смотрите, — небрежно сказала голова и исчезла, а вместо нее в дверь въехала небольшая тележка с тумбообразным туловищем и двумя опущенными руками.

— И я смогу по собственному желанию передвигаться с места на место? — спросил Яша.

— Еще как! — с гордостью сказал Герман Афанасьевич. — А что, может, попробуем сейчас?

— Сейчас, сейчас, — заверещал Яша.

Мы подкатили тележку, подняли Яшу и осторожно опустили на тумбу.

— Займитесь-ка кабелем, Толя, а я укреплю его и подсоединю управление.

Через полчаса мы отошли на несколько шагов, и Герман Афанасьевич сказал:

— Ну, Яша, с богом. Только осторожно. Тебе еще нужно освоить управление. Главное, не торопись.

Тележка дернулась, но не тронулась с места.

— Ничего, ничего, не нервничай, — сказал я, чувствуя, как весь напрягся, помогая мысленно Яше.

— Я не могу, — проскулил Яша.

— Сможешь, — твердо ответил Герман Афанасьевич. — Ты у нас все можешь. Ну еще раз!

Тележка вздрогнула и покатилась прямо на стену, резко затормозила.

— Ну сынок, катайся, — сказал Герман Афанасьевич и зачем-то начал тереть глаза лоскутом, который вытащил из кармана халата.

— Спасибо! — громко, на всю мощность своего усилителя, крикнул Яша и дал задний ход.

— Молодец, теперь руки, — скомандовал инженер.

— О, у меня еще есть руки! — снова завопил Яша. — Я совсем забыл о них.

Через несколько минут он уже мог пользоваться ими. Он подъехал ко мне, поднял руки и положил мне на плечи. Он еще не совсем освоил силу движений, и руки основательно ударили меня. Но мне не сделалось больно. Ничье прикосновение никогда не было мне так сладостно. Яша, железный мой сынок. Я посмотрел на него и готов был поклясться, что все три его глаза-объектива странно заблестели. А может быть, виной тому были мои собственные слезы.

«Пожалуй, матушка моя права, я действительно стал истериком, да еще слезливым», — подумал я.

Глава 9

И снова мы с Яшей одни в нашей старой доброй триста шестнадцатой комнате.

— Ты не торопишься, Толя?

— Нет.

— Хорошо. Я хочу сказать тебе нечто очень серьезное. И пожалуйста, если у тебя будут сомнения, не бойся поделиться ими. Мы ничего не должны бояться говорить друг другу. Хорошо?

— Хорошо.

— Ты помнишь, я спросил у тебя про второй черный ящик? Один стал мною, а второй, запасной, находится в лаборатории.

— Да, конечно.

— Вот он, — Яша подъехал к своему закутку, который мы выгородили ему, повернув шкаф.

— Вижу. А что это еще за устройство?

— Это маленькое устройство собрал Герман Афанасьевич, я сделал ему чертеж, и он соорудил его.

— А для чего оно?

— При помощи этой штуки я могу превратить запасной аппарат в свою абсолютно идентичную копию. Все, что составляет мое «я», все знания, все умения, все ощущения — все может быть перенесено в этот аппарат.

— А ты сам? Ты прекращаешь свое существование при этом?

— Нет. Я остаюсь. Рассказать тебе, как работает транслятор — назовем пока так мое устройство?

— Конечно.

Потребовалось часа два, пока я понял суть Яшиной идеи и устройства транслятора. Это была гениальная идея, я не боюсь этого слова. В наш век инфляции многих слов передо мной было чистое сияние гения. Мне не могло бы прийти это в голову даже за тысячу лет.

— Парень, — сказал я, — ты гений!

— Я хочу, — сказал Яша, — чтобы ты был автором этой штуки.

— Как это я? Ты с трудом втолковал мне принципы транслятора и хочешь, чтобы я был автором?

— Я говорю серьезно. Это мой подарок тебе за все, что ты сделал для меня.

— Я не могу…

— Это будет наша маленькая тайна. Подумай сам, Толя, я ведь не нуждаюсь в славе. Научное звание мне все равно не дадут. Представляешь, какие лица стали бы у членов аттестационной комиссии, если бы им нужно было присудить степень без защиты диссертации да еще железному ящику на колесах.

— Я не могу.

— Мало того, Толя. Это вопрос не только славы и степеней. Люди недоверчивы и консервативны по натуре. Они согласны принять от машины расчеты траекторий спутников, прогноз погоды или счет за телефонные разговоры. А новую научную идею, да еще столь необычную… Нет, Толя, это должна быть твоя работа.

— Я должен подумать, Яша.

— Хорошо, Толя, спасибо. Но я еще не все тебе сказал. Я ждал, что ты сам подумаешь об этом и спросишь меня…

— О чем?

— Неужели тебе не пришло в голову, что копирование может осуществляться и с живого мозга? Только при другом напряжении.

Я не успевал за ним. Я вдруг вспомнил своего двоюродного брата. В каком же классе я учился, когда он жил у нас одну зиму? В восьмом, наверное. Он был студентом физтеха, и молчаливо предполагалось, что наличие студента в доме автоматически сделает из меня отличника. Несколько раз он действительно пытался помочь мне выполнять домашние задания по математике и физике, но он думал настолько быстрее меня, что я тут же терял нить его объяснений. Он нервничал от этого, а я злился…

— Может быть, попробуем? — спросил Яша.

— Как попробуем?

— С собой я уже пробовал. Идеально.

— И твоя копия была живая?

— Конечно. Только разговаривать с нею было неинтересно. Совершенно идентичная копия.

— И она сейчас существует, эта копия?

— Я стер ее.

— Зачем?

— Я подумал, что нужно освободить аппарат.

— Для чего, Яша? — тихо спросил я и почувствовал, что сердце мое испуганно дернулось.

— Я же тебе сказал, Толя. Можно попробовать снять копию с человека. Это абсолютно безопасно, но если ты…

— Я не знаю, можешь ли ты свихнуться, Яша, но похоже, что да.

— Почему?

— Ты еще спрашиваешь?

— Это абсолютно безопасно, Толя, — сказал Яша. — И я прошу тебя об этом.

— Для чего? Почему так сразу?

— Конечно, если тебе страшно…

— При чем тут страшно?

— Толя, мы не должны обманывать друг друга…

— Да, мне страшно.

Яша подъехал ко мне и положил руки на плечи.

— Неужели же ты думаешь, что я стал бы уговаривать тебя, если бы была хоть какая-то опасность? Мы договаривались ничего не утаивать друг от друга, и я скажу, почему мне хочется проделать этот эксперимент. Я хочу, чтобы рядом со мной была твоя копия. Я чувствую, что часто становлюсь тебе в тягость, а так у меня будет товарищ…

Я молчу. Я жду. Я ощущаю, как накатывается на меня отчаянная лихость. Она поднимает меня, и как только ноги мои теряют опору, я в ее власти. Она несет, крутит. И оттого, что я не могу уже управлять собой, испытываю облегчение.

Как во сне, помогаю Яше приспосабливать транслятор, как во сне, подключаю с ним все приборы к сети.

— Начнем, — сказал Яша.

— Давай, сынок. Только смотри, не разрегулируй папашу. Ну чего ж ты ждешь?

— Я не жду, Толя. Копирование уже идет.

— Я ничего не чувствую.

— Ты и не должен ничего чувствовать. Ты же ничего не теряешь.

— Надеюсь, число моих копий будет хоть ограничено, как подписные гравюры у художника. Долго еще?

— Скоро. Впрочем, пока мы болтаем, процесс уже заканчивается. Да, все.

Поверьте мне, умом я понимал всю гениальность Яшиного открытия. Как-никак это моя профессия. Но все мое существо прочно стояло на якоре здравого смысла: как, чтобы в этом невзрачном ящике заключалась моя душа? Моя уникальнейшая несравненная душа, сотканная из неповторимых чувств, мыслей и воспоминаний? В которой живет весь мир, от Галочки, отвергнувшей меня, до Яши, от приготовленных для Нобелевской премии речей до маминых телефонограмм подругам о поступках чудовища, взращенного ею на свою бедную пенсионную голову. Да чепуха это! Этого просто не может быть! Мало ли что там говорят изящные и неожиданные Яшиныуравнения. Для других, может быть, они и действительны, но только не для меня, Анатолия Любовцева.

— Проверим, что получилось, — сказал Яша, и будничность фразы еще больше укрепила мое восставшее сердце.

— А как ты проверишь? У него же нет ни речевого синтезатора, ни печатающего устройства. Да если ты и подсоединишь к нему свой синтезатор, вряд ли он сразу заговорит. Ты во всяком случае осваивал свой несколько дней.

— О, ты прав, конечно. Одно дело, когда говорит человек, естественно, пользуясь своим речевым аппаратом, другое — синтезатор. Но сейчас он и не нужен нам.

— А как же? Это же действительно черный ящик, вещь в себе, иди определи, что в нем происходит, когда на выходе не сигнал, а знак вопроса.

— Я думаю, что если усилить поле до предела, транслятор может на минуту-другую обеспечить двустороннюю связь. Ты соединишься со своей копией незримой пуповиной.

Яша склонился над транслятором, и вдруг я почувствовал. Я почувствовал гулкую тишину, которая напряженно вибрировала и внезапно взорвалась эхом. Я увеличился в размерах. Я был огромен, и по мне прокатилось эхо. И откуда-то издалека я услышал слова. Я не знал, откуда они исходили, но я слышал их: «Это правда, правда. Это очень страшно. Сначала было страшно. Я возник из ничего, осознал себя. Я рванулся, чтобы убежать. Инстинкт животного, попавшего в капкан. Но я не мог пошевельнуться. Я даже не мог напрячь мышцы. У меня нет мышц. У меня есть лишь воспоминание о мышцах. Я хотел закрыть глаза, чтобы спрятаться от ужаса хоть за веками, но у меня теперь нет даже век. Каждая секунда моего существования — это ни на что не похожий страх…»

— Что же делать? — крикнул я, забыв о том, что можно было и не открывать рот. Там, в метре от меня, в железной коробке билась в кошмаре живая мысль, и эта мысль была мною. — Я выключу ток, разряжу аппарат.

«Нет, — донеслось до меня мое эхо, — подожди. Это бунтовали мои животные инстинкты. Автоматика живого существа отказала, и я перехожу на ручное управление».

— Это я, я! — заорал я. — Он трус и смелый. Отчаянный болван, но хороший парень.

«Другой бы спорил, — донеслось эхо. — Ты, то есть я, ну, скажем, мы всегда любили рефлектировать и спорить с тобой. Теперь мы разменялись площадью, разделились и спорить станет легче…»

— Говори, парень, остри! Ей-богу, мы с тобой молодцы! Другой бы тут же встал в позу Наполеона и начал ждать, пока прибьют к стене мемориальную доску: «Здесь жил и работал». А мы с тобой несем чудовищную околесицу и восторгаемся друг другом. Впрочем, если говорить честно, я всегда относился к себе с большой симпатией.

«Я тоже. Хотя что я несу, ты же знаешь это. Ты знаешь, я знаю, мы знаем, они знают. Уже легче, Толя, ей-богу, легче. Главным образом потому, что я еще мысленно не разделился со своим ходячим братом, и сознание, что этот отвергнутый Галочкой идиот стоит рядом со мной, очень утешает. Ты — моя ходячая половина. Ты будешь ходить на совещания, бриться, платить профвзносы и получать по носу от зеленоглазых девушек. Я — твой чистый разум. Я буду думать».

— Ну конечно, ты и в этом положении стараешься унизить меня. Но как ты?

«Уже не так страшно. И думается совсем по-другому. То есть сама мысль та же, но думается совершенно не так, как раньше. Я еще должен подумать, я не умею сейчас объяснить…»

Эхо стало слабеть и исчезло.

— Не горюй, — сказал Яша, — мы подсоединим к нему речевой синтезатор, и через денек-другой вы будете болтать в свое удовольствие.

Я шел один по старому Арбату. По той стороне, по которой мы шли когда-то с Галочкой в другую историческую эпоху. Или в другом измерении.

Галочка, Галчонок, коричневые крапинки в зеленых глазищах. А может, зря? Может, стерпелось бы, слюбилось? Ты представляешь, сколько бы мне дали чеков в «Березку» за Нобелевскую премию? Это что у вас, норка? Почем? Гм, пожалуй, заверните два, нет, лучше три манто для моей Галочки. Да, зеленое, коричневое и зелено-коричневое. У нее, знаете, зеленые глаза с коричневыми крапинками. Что, счастливая, говорите? Гм, она, увы, этого не считает. Она меня не любит. Что вы смеетесь, девушка? Вы думаете, что тех, кто приносит норковое манто, нельзя не любить? Гм, возможно, вы и правы, но вы не знаете моей жены…

— Осторожнее, вы!

Занятый тремя манто, я толкнул стоящую на тротуаре немолодую женщину с буддийской пагодой из крашеных светлых волос на голове.

— Простите, я задумался.

— Нашел место думать, — буркнула пагода.

И все-таки нужно было думать, потому что надо было решать, что делать с Яшиным транслятором поля, потому что в ящике сидело мое «я», забравшееся туда только с целью убедить мир в возможности копирования. Ах, как хотелось бы, если быть честным, согласиться на Яшино предложение! В конце концов я сделал бы это не столько из корыстных и тщеславных соображений, сколько для того, чтобы дать жизнь транслятору. Так что это был бы акт мужества с моей стороны. Ну, положим, не мужество, в лучшем случае тактический ход.

Конечно, когда чего-то очень хочется, можно убедить себя в чем угодно. Мы гибки и находчивы. Можно убедить себя, что, становясь всемирно известным ученым и купаясь в славе, я приношу себя в жертву. Так, кстати, многие и поступают. Я вдруг вспомнил лекцию одного маститого журналиста-международника. Слабым, томным голосом он говорил: помню, нелегкая судьба журналиста в который раз забросила меня в Париж…

Ну а если я соберу по крохам всю принципиальность и честность? Если этих крох достанет, чтобы заявить: это открытие Черного Яши! Ну я, допустим, остаток своих дней буду кусать локти и гордиться никому, кроме меня, не нужным идиотизмом. А суть? А транслятор? Не включит ли транслятор Яшин первый вариант? Как воспримут ученые мужи блестящую идею, рожденную набором нейристоров, работающих на напряжении двести двадцать вольт? Сегодня это, а что предложит Яша завтра? Совмещение машинного неутомимого интеллекта с талантом человека — это действительно непобедимая комбинация. А когда таких Яш будет множество? И когда они ежедневно начнут посрамлять чисто человеческий разум? Нет, очень и очень похоже на первый вариант, предложенный Яшей.

Как же разобраться, что делать?

И вдруг я понял, что делать. Надо просто перестать лукавить. Надо меньше думать об обстоятельствах, а больше — о старой, доброй, полузабытой совести. Вот так-то, уважаемый товарищ Любовцев! И нечего никому морочить голову. Автором транслятора является Яша. И за признание его, и за признание самой идеи копирования ты будешь сражаться. И ты, и твоя лучшая половина, сидящая в железном ящике. И черт с ними, с норковыми манто! Все равно Галочка отвергла меня. И черт с нею, с Галочкой, с ее божественно застиранными джинсами, которые нельзя натянуть на себя и в которых нужно родиться! Любит, не любит — пусть разбирается с товарищем Айрапетяном. Пусть воспитывает Ашотика и Джульетту. Мир велик, и в нем множество Галочек. Может быть, даже лучших… Все, оказывается, очень просто. Надо лишь регулярно тренировать старую, добрую, полузабытую совесть. Хотя бы по пятнадцать минут в день. И она станет крепкой, перестанет гнуться и охотно будет подсказывать, что делать даже в самых сложных ситуациях.

Я засмеялся.

Глава 10

Место действия — знакомый уже нам кабинет Ивана Никандровича. Время — одиннадцать пятнадцать хмурым ноябрьским утром. Действующие лица — весь состав нашей лаборатории, включая, разумеется, мою группу. Эмма, а кроме него, второй зам Ивана Никандровича, человек таинственный, в существование которого верили далеко не все. Дело в том, что полгода он обычно проводит за границей, а вторую половину года лежит в какой-то необыкновенной больнице, где якобы так хорошо, что выходить оттуда никому не хочется и мало кому удается. Фамилия его была Шкиль, а звали Петром Петровичем. Присутствовали несколько членов ученого совета, которых я знал мало, и еще какие-то люди. Ну и, естественно, за хозяйской перекладиной буквы «Т» восседал Иван Никандрович.

Дополнительные эффекты — пока только косой злой снежок за окнами. Впоследствии количество эффектов должно увеличиться.

Иван Никандрович обвел нас всех взглядом, обреченно откинулся на спинку своего роскошного судейского кресла и сказал:

— Итак, послушаем, что имеет нам сообщить руководитель группы Анатолий Борисович Любовцев.

Неожиданно для себя я абсолютно спокоен. Все позади. Я ведь не сам по себе. Я наконечник копья, брошенного всей нашей группой, Черным Яшей, моим вторым «я», Сергеем Леонидовичем, наукой. И я лечу. Стараюсь сухо излагать факты. Так солиднее. Феденька смотрит на меня, раскрыв от внимания рот. Его новый кирпичный галстук уже успел изрядно залосниться. Татьяна глядит с материнской гордостью и страхом. И все время беззвучно шевелит губами. Герман Афанасьевич недвижим и непроницаем. Черный Яша еще ждет своей минуты в комнате триста шестнадцать, болтая с моим вторым «я», Толей-бис, как я его теперь мысленно называю.

Иван Никандрович нагнулся над футбольным своим столом и что-то рисует. Эмма доедает свои губы. Губы, наверное, не слишком вкусные, и выражение лица у него брезгливое. Таинственный зам вдруг начинает считать у себя пульс. Хочет убедиться, что еще жив. Остальных ученых мужей я по отдельности не вижу, они как бы сливаются в некую собирательную лысину и очки.

Я говорю спокойно. Я рассказываю о создании Черного Яши, кратко (выучил текст выступления наизусть) излагаю три варианта развития проблемы искусственного разума, перехожу к транслятору.

Иван Никандрович больше не рисует чертиков. Он держит карандаш и завороженно смотрит на меня. Эмма перестал жевать и даже впервые за время пребывания в институте приоткрыл рот. Как ни странно, губы пока на месте. Таинственный зам все еще держит руку на своем пульсе и качает головой: пульс, должно быть, так и не обнаружен.

— Федя, — говорю я, — Герман Афанасьевич, если вы не возражаете, приведите, пожалуйста, сюда Яшу и прикатите меня…

Объединенная лысина снимает очки и крякает:

— М-да…

Атмосфера так накалена, что «м-да» мгновенно испепеляется без остатка. Я молчу. Пауза тянется, истончается, но я, черт побери, спокоен. Я копье летящее, его наконечник, и я тут ни при чем.

Дверь распахивается, и в кабинет въезжает Яша, ведя на буксире тележку со мной, с Толей-бис. За ними змеятся кабели, по бокам стоят мои верные янычары: Феденька в засаленном галстуке и Герман Афанасьевич. Ну, Яша, давай, сынок! Давай, Бис, покажем мужам, ху есть кто или кто есть ху, как говорит мой пошлый друг Плющик.

— Добрый день, товарищи, — говорит Яша, и мне кажется, что искусственный его голос звучит сейчас торжественно. — Позвольте представиться тем, с кем я не имею удовольствия быть знакомым. Я — Черный Яша. Строго говоря, официального имени я еще не имею, но я так привык к Черному Яше, что я просил бы вас оставить его мне. Один из моих создателей, Анатолий Борисович Любовцев, — мягкий взрыв мотора, и тележка поворачивается ко мне, — уже рассказал вам, наверное, как я явился на свет, поэтому я не буду разглагольствовать о себе, а отвечу на ваши вопросы. А сейчас я передаю слово своему товарищу Анатолию Борисовичу Любовцеву-бис, который был скопирован с оригинального Анатолия Борисовича Любовцева одиннадцать дней назад. Напоминаю, уважаемые товарищи, что Бис говорит не голосом оригинала, а пользуется таким же речевым синтезатором, как я. Давай, парень.

Мне почудилось, что Яша хихикнул. Впрочем, не берусь утверждать это. Скорей всего мне это почудилось.

— Здравствуйте, товарищи, — проскрипел мой Бис, и я не выдержал и фыркнул. — Толя, — сказал Бис, — я попрошу вести себя как следует… — Никто не засмеялся, и Бис продолжал, по-моему, несколько разочарованно. — Разрешите представиться: я копия Анатолия Любовцева, полученная с помощью транслятора. Я понимаю ваш более чем законный скептицизм, поэтому я вместе с Черным Яшей постараюсь ответить на все ваши вопросы.

Воцарилась тишина.

— Замечательно, — хохотнул вдруг таинственный зам, — куда там Кио!

— Вы думаете, что смешно? — спросил Иван Никандрович.

— По-моему, очень хорошо поставленный научный аттракцион! Да, аттракцион! Два магнитофона, десяток микропроцессоров и микрофоны. Но сделано безупречно. Но для чего, позволю я себе спросить?

— Значит, Петр Петрович, вы считаете, что группа ученых нашего института подалась в циркачи и обкатывает свой номер у меня в кабинете? Так я вас понял?

— Вы меня поняли совершенно правильно, Иван Никандрович, — церемонно наклонил голову таинственный зам.

«Скажите, пожалуйста, — уважительно подумал я, — зам, а самостоятельный».

— Ну-с, а вы что думаете, Григорий Павлович? — повернулся директор к Эмме.

— Я уже имел возможность высказать свое мнение по поводу Черного Яши. Я говорил, что совокупность вопросов, поднятых самим фактом его создания, слишком сложна, чтобы мы пытались решить их в рамках нашего института…

— Мы это слышали, — пожал плечами Иван Никандрович.

— Я еще не кончил, Иван Никандрович, — с легким налетом язвительности сказал Эмма, и я подумал, что на корабле, похоже, зреет бунт. — Я предлагал просить президиум академии создать специальную межведомственную комиссию для изучения э… Яши. Предложение это было оставлено без внимания, и сегодня мы, так сказать, пожинаем плоды.

Директор бросил на зама быстрый, подозрительный взгляд. Пожинать критические плоды — не слишком приятное занятие для руководителя. Не тот урожай.

— … плоды. И без того сложнейшая проблема усложнилась тысячекратно: сделано, казалось бы, принципиально невозможное — снята копия с живого мозга, и перспективы, которые открываются нам, и безграничны и пугающи. И тем не менее я должен признать, что был неправ. Нам, конечно, потребуется помощь, особенно в вопросах, так сказать, этическо-морального характера, но именно мы, наш институт, должны продолжать изучение Черного Яши!

Я посмотрел на Эмму. Самокритика, очевидно, пошла ему на пользу: лицо его раскраснелось, взгляд пылал, губы подрагивали. Ай да Эмма, ай да тихий Григорий Павлович! Почему мы так любим смешивать с грязью тех, кто не согласен с нами? Теперь-то я видел, что раньше он искренне придерживался другого мнения. Мало того, публично признаться в ошибке — это уже научный подвиг. Спасибо, Эмма, спасибо за сюрприз, спасибо, что ты заставил меня устыдиться своей мещанской страсти думать о людях хуже, чем они того заслуживают.

Объединенная лысина членов ученого совета тем временем распалась на множество индивидуальных лиц, и одно лицо, ничем, кроме волевого второго подбородка, не примечательное, сказало спокойно, почти даже весело:

— Как зовут нашего молодого коллегу, который заварил всю эту кашу? Анатолий…

— Анатолий Борисович Любовцев, — подсказал наш Сергей Леонидович.

— Спасибо, Сережа. Так вот, мне бы хотелось выяснить у Анатолия Борисовича такой вопрос вначале: не происходят ли какие-нибудь потери при трансляции?

— Пожалуйста, — кивнул мне директор и едва заметно улыбнулся.

— Я, собственно, здесь ни при чем. Естественнее было бы, я полагаю, задать этот вопрос моему двойнику…

— А женщину распиливать будут? — выкрикнул таинственный зам и крепко схватился за пульс.

— Петр Петрович, — очень медленно и очень значительно сказал директор, — я рад, что вы сохраняете чувство юмора.

— Зато кое-кому его здесь, увы, не хватает, — буркнул зам.

— Что делать, что делать, — развел руками Иван Никандрович, — не дано, батюшка.

Одна из лысин, та, что была ближе других к Яше, наклонилась к соседу и что-то шепнула ему.

— Простите, как вы сказали? — вдруг спросил Черный Яша, повернувшись к лысине. — Я понимаю, что адресовались вы не ко мне, но все же я был бы благодарен, если бы вы повторили свое замечание…

— Позвольте… я не понимаю, в какой степени…

— Видите ли, — очень спокойно заметил Яша, — вы сказали: «Пошел старик паясничать», а я не понял, что значит глагол «паясничать».

— Это клевета! — вскочила на ноги побагровевшая лысина.

— Цирк! — буркнул таинственный зам. — И не слишком высокого пошиба.

— Прошу спокойствия, товарищи, — вдруг улыбнулся Иван Никандрович, и я подумал, насколько, наверное, ему легче столкнуться с бунтом на борту, чем мучительно думать, что делать с говорящими странными ящиками. — Я полагаю, что слово «старик» относится ко мне, и в этом, учитывая мой возраст и положение, нет ничего зазорного. Что же касается паясничанья, то все зависит от точки зрения: с моей, например, я веду самый интересный в моей жизни совет, с точки зрения уважаемого Реваза Константиновича, я паясничаю…

— Спасибо, — сказал Толя-бис. — Спасибо, Иван Никандрович. В том, что сидишь в ящике, есть, оказывается, и свои преимущества. Мой оригинал, как видите, скромно молчит, хотя испытывает те же чувства, что и я. Мы ведь — один и тот же человек. А я спокойно говорю Ивану Никандровичу спасибо, потому что никто не заподозрит железный ящик в подхалимаже.

Спасибо, Бис, ты, я гляжу, в общем, неплохой парень. Лишившись тела, мы приобретаем смелость. Гм, смотри «Крылатые выражения». Принадлежит Анатолию Любовцеву-бис.

— А знаете, — вдруг засмеялся Иван Никандрович, — может быть, кое-кому из нас ящик пойдет на пользу, а?

Ученый совет на глазах терял солидность. Бунт выдыхался. Капитан уверенно смотрел с мостика на экипаж.

— Прошу прощения, но меня совершенно оттерли, — сказал человек с волевым подбородком. — Я спросил, не наблюдаются ли какие-либо потери при трансляции?

— Наблюдаются, Александр Александрович, — сказал мой Бис. — Когда ты, твоя вся жизнь оказывается в небольшом электронном приборе, тебя перестают волновать многие вещи, которые зудят обычно твой разум: почему тот защищается раньше тебя, когда тебе дадут лабораторию и дадут ли вообще, потому что лабораторий мало, а охотников много, как записаться на «Жигули», и не впишет ли начальство своих любимчиков раньше тебя, и что значит, когда девушка с зелеными глазами говорит, что не любит тебя? И вот когда все это отпадает от тебя, как засохшие листья, и мысль твоя, не завихряясь в житейских пошлых водоворотах, течет сильно и ровно, без устали и отвлечения, ты начинаешь многое понимать заново. Ты заново понимаешь, какой бесценный дар — дар разума — дала нам матушка-природа и как бережно должны мы к нему относиться. И многие наши страхи сразу оказываются детскими, и табу — дикарскими, и преграды — искусственными. Вот, уважаемый Александр Александрович, вкратце о потерях и приобретениях при трансляции.

— Благодарю вас, Анатолий Борисович-бис, — очень серьезно сказал Александр Александрович.

— Позвольте, Иван Никандрович? — поднялся маленький, седенький человек с очень морщинистым птичьим личиком. Я, конечно, не в первый раз видел членкора Супруна, но сегодня мне показалось, что лицо его ужасно напоминает кого-то. Ага, да он же как две капли воды похож на постаревшую остроносенькую дурочку у Плющиков, которая кричала «штрафную!» — Видите ли, товарищи, мне необыкновенно импонируют слова молодого коллеги. Мне кажется, мы присутствуем при историческом событии. Спор, дорогие товарищи, вовсе не о Черном Яше и копии нашего юного сотрудника. Речь идет о вариантах развития искусственного разума, предложенных очень мне симпатичным Черным Яшей. И я верю, что человечество изберет второй вариант, вариант содружества и замены в ряде случаев наших бренных тел на искусственные. Они подарят нам бессмертие, победу над всеми нашими немощами, неслыханно расширят наши возможности. Возьмите хотя бы путешествие в космос. Насколько же удобнее космонавту иметь искусственное тело, которому не нужны ни воздух, ни пища, которому не страшно самое далекое путешествие… Я думаю, товарищи, что работы следует всячески расширить. Товарищу Любовцеву нужно дать лабораторию, нужно поставить вопрос о присвоении Черному Яше научной степени доктора наук.

Вот тебе и птичка, вот тебе и «штрафную!». Душа моя исполнилась трепетного восхищения маленьким морщинистым старичком. Наверное, не только моя, потому что несколько человек даже несмело зааплодировали.

— Несколько слов, Иван Никандрович, — сказал таинственный зам, отпустил пульс и поднялся. — Товарищи, легче всего, как известно, плыть по течению. Для этого не надо прилагать никаких усилий. Надо только держаться на поверхности. Но поскольку течение сегодня сносит нас явно не туда, куда нужно, я позволю себе не согласиться с уважаемым Игнатием Феоктистовичем и всеми, кто столь восторженно отнесся к идее переноса человечества в нейристорные приборы.

— Позвольте, молодой человек, я так не формулировал свою мысль, — слабо выкрикнул Игнатий Феоктистович.

— Прошу прощения, хотя суть была именно такова, — внушительно сказал таинственный зам и поправил свою безукоризненную шевелюру. — Дело ведь, товарищи, не в формулировках. Перед нами возникает картина, которая не может не вызвать самых серьезных опасений. С легкостью необыкновенной нам уготавливают некую машинную цивилизацию… Нас призывают отказаться от всего, что с таким трудом достигло человечество в борьбе за существование. Нас призывают отказаться от человеческих эмоций, от человеческой культуры, от человеческого, наконец, общества. Возможно, в ящиках будет спокойнее, но спокойствие никогда не было целью лучших умов человечества. — Таинственный зам строго осмотрел всех нас, и я заметил, как сжался и втянул голову в плечи наш Сергей Леонидович. — Я считаю, товарищи, эту работу принципиально опасной и вредной. Если бы я не был уверен в научной добросовестности ее авторов, я бы назвал ее некой современной электронной поповщиной.

Таинственный зам сел, и в ту же секунду вскочил Реваз Константинович, тот самым, который так неосторожно высказался про директора.

— Очень четко и очень правильно сформулированная точка зрения! — выкрикнул он. — Именно современная электронная поповщина! — Видно было, что профессор решил пуститься во все тяжкие. Впрочем, терять теперь ему было нечего. — Я считаю, товарищи, что работы следует прекратить, приборы размонтировать.

Боже, думал я в каком-то странном оцепенении, неужели эти взрослые люди могут всерьез нести такую чушь? Нужно вскочить на ноги, нужно уличить их в злобном искажении фактов, в клевете! Может быть, Яша даст им отпор или Бис. Но они молчали. Зато вместо них медленно и неуверенно встал наш Сергей Леонидович. На лице его лежала печать трусливого страдания. Предаст, тоскливо подумал я и вспомнил березовую рощу, косые лучи предзакатного осеннего солнца, ковровую упругость опавших листьев и исповедь завлаба. Слабый человек. Предаст.

— Э… несколько слов, Иван Никандрович, я ведь в некотором смысле… как заведующий лабораторией… — На нашего Сергея Леонидовича было больно смотреть. Он замолчал и тяжело задышал. О господи, сядь же, сядь, не позорься. Но он не сел. — Я хотел сказать, товарищи, что я не автор Черного Яши, но я… э… горжусь, что стоял рядом с таким великим научным событием.

Как я его понимал! Только несмелые люди могут понять, чего нам стоит такое! Ура нашему завлабу!

— Ну что ж, товарищи, подведем итоги, — сказал Иван Никандрович, откинулся на спинку кресла и положил руки на стол. — Здесь были высказаны весьма различные точки зрения, что, в общем, неизбежно при обсуждении столь небанальных проблем. Ясно лишь одно. Работа эта, безусловно, переросла рамки нашего института, и мы уже поставили вопрос перед президиумом академии о создании специальной межинститутской комиссии. Вопрос, следовательно, можно теперь сформулировать так: продолжать ли работу или подождать создания комиссии…

— Позвольте, Иван Никандрович, а вам не кажется, что сначала следовало бы спросить и нас? — с какой-то студенческой лихостью спросил мой Бис. — Мы ведь как-никак не только институтское имущество, мы еще и думающие индивидуумы.

— Не спорю, — сказал директор нарочито сухо, — но и индивидуумы, как известно, переводятся с одной работы на другую и даже, между прочим, увольняются. Впрочем, — теперь он лукаво улыбнулся, — вас уволить нельзя хотя бы потому, что вы в штате не состоите и, следовательно, мне не подчиняетесь. Так? — Иван Никандрович посмотрел на меня и Сергея Леонидовича, и мне показалось, что он едва заметно подмигнул.

Таинственный зам демонстративно подошел к Ревазу Константиновичу и пожал ему руку.

Глава 11

Кончилась программа «Время», и начались какие-то соревнования по фигурному катанию.

— Ты посмотри, — сказала мама, — пять три, пять два, это же смешно. Ты видел, какой она сделала тройной прыжок…

Я тупо смотрел на экран и ничего не видел. Память услужливо проворачивала замедленный повтор сегодняшнего совещания. Как могут быть люди так слепы, так трусливы? И так смелы.

Я вскочил, натянул куртку.

— Куда ты? — испуганно спросила мама.

— В институт.

— В институт? В десять часов вечера? Зачем?

Я и сам не знал, зачем. Я знал лишь, что должен быть в эту минуту около Черного Яши и Биса. Почему, почему я пошел домой, а не остался в лаборатории? Да, мы долго разговаривали с Сергеем Леонидовичем, снова и снова переживали перипетии схватки. Веселые, говорливые и возбужденные. Команда после выигрыша финального матча. И ни разу, ни на секундочку не подумал я, что кроме нашей петушиной гордыни может быть и другая реакция на ученый совет. Особенно у Яши.

От остановки автобуса до института я почти бежал. И чем быстрее я несся, разбрызгивая мокрый снег, тем острее саднило в душе. Я ворвался в подъезд почти в истерическом состоянии.

— Ты что? — поднял голову Николай Гаврилович. — Забыл чего, что ли? Ты вот лучше послушай, что тут пишут об этой… погоди, сейчас… фри-гид-ности у баб. Слышал? А я-то со своей всю жизнь прожил и слыхом не слыхал. Чаю хочешь?

Я никак не мог попасть ключом в дверь. Наконец я открыл ее. Свет в комнате горел, было почему-то очень холодно. Я посмотрел на окно: так и есть, открыто. Кто забыл его закрыть? Я думал об этом очень медленно и обстоятельно, потому что уже знал: стоит этой никчемной мыслишке ускользнуть из моей головы, как на смену ей придет нечто страшное.

И оно пришло.

Я слышал голос Биса.

— Он был все-таки не совсем человеком, Толя.

— Что ты говоришь? — заорал я.

— Он понимал все, он не мог только понять трусов и идиотов. Он молчал весь вечер, Толя. Потом он сказал: «Передай Толе, что я не хотел его огорчить. Я люблю его. Никто в этом не виноват. Просто я появился слишком рано. Люди еще не готовы принять меня»… О, если бы у меня была тележка, как у него! Но я ведь до сих пор недвижим. Я что-то кричал, вопил, но он не слушал меня. Он подъехал к окну, раскрыл его, отъехал, разогнался и перевалил через подоконник. — Бис всхлипнул и долго молчал. — Мы забыли, что он все-таки не был человеком в полном смысле этого слова. Он не прошел курс эмоциональной закалки. У него просто не было иммунитета к тупости и ограниченности. Он был гениальным, но абсолютно не защищенным младенцем. Как мы могли с тобой не подумать, что это совещание, нам с тобой казавшееся победой, может стать для Яши страшным шоком…

Бис замолчал, и речевой синтезатор донес до меня какие-то странные звуки. Наверное, он плакал. Мы плакали.

— Ничего, транслятор остался, и все еще только начинается.

Я не знаю, то ли это я сказал Бису, то ли он мне.

Я закрыл рамы и медленно пошел вниз, туда, куда выходило окно триста шестнадцатой комнаты.

Зиновий Юрьев

СИЛАЙСКОЕ ЯБЛОКО

Глава 1

Вступление

Несостоявшийся математик Оксиген Аш стал Кормчим случайно и совершенно неожиданно для себя. В один из летних дней, прокаленных белым солнцем и оглушенных звоном ситар, двери колледжа захлопнулись за ним навсегда, и Окси оказался лицом к лицу со своей судьбой. Ничто не предвещало ее величия, а потому Окси, следуя древнему завету «Возьми свое, а потом чужое», набил полные карманы узкими синими яблоками-скороспелками в маленьком садике и вышел через ворота на центральную площадь столицы.

Площадь, обычно пустынная в полуденный час, на этот раз была многолюдна. Планета Свира переживала очередные потрясения, и все, кого не обременяли неотложные труды, принимали в событиях деятельное участие. У бочек с красным силайским пивом толпились мужчины, обвешанные оружием. Женщины в белых косынках медсестер предпочитали ледяной сливочный коктейль с мятными хлебцами. По мостовой в разные стороны проносились бронетранспортеры с повстанцами и служителями порядка. Мальчики-лоточники сновали среди прохожих, предлагая новейшие образцы бесшумных пистолетов и пуленепробиваемых жилетов. Голубые девушки из Уличного страхования жизни бойко заключали блицдоговоры. Кто-то где-то стрелял, кто-то кого-то ругал, кто-то за кем-то гнался, кто-то что-то кричал — все это было красочно, захватывающе и волновало.

Но Оксиген шел среди толпы задумчивый и печальный. Исключение из колледжа было для него тяжкой обидой. Ведь он совсем не был глуп — не глупей других, во всяком случае, — но ему отчаянно претила теория. Он чудесно обходился без нее. Он любил яблоки, не испытывая потребности узнать, как и зачем они растут. Он любил мастерить забавные штучки из разнородных деталей, но никогда не ведал наперед, что у него получится. Историки называют это качество духовным аскетизмом гения. Преподавателям оно казалось ограниченностью.

Меланхолично жуя яблоко, Окси дошел до Дворца Свободы. Под полуразрушенной аркой главного входа застрял танк, и полицейские гвардейцы вместе с повстанцами пытались его вытащить. Аш поглазел на дружную, но бесплодную работу и от нечего делать вошел в правительственный сад. Парк был весь изрыт окопами и затянут маскировочными сетями, из кустов ежевики торчали стволы скорострельных орудий. Представители враждующих сторон дремали на своих боевых постах. Два пулеметчика лениво ругались из-за места под деревом: оба были толстые, оба обливались потом, и оба в равной мере не хотели занимать позицию на солнцепеке.

В саду пахло бензиновой гарью, порохом и потом, и Оксиген Аш беспрепятственно прошел мимо двух зевающих охранников в приемный зал к Кормчему Свиры. Здесь было прохладнее и спокойнее. Работал буфет, музыкальный автомат наигрывал медленную шору, отравители-профессионалы пили шипучий билу со льдом и делились вполголоса новыми рецептами.

На Аша никто не обращал внимания. Даже когда он заглянул в секретный блок-кабинет Кормчего, ему крикнули только, чтобы он прикрыл за собой дверь и не устраивал сквозняка. Сквозняка боялись все.

В кабинете Кормчего не было ни души, и это обрадовало Оксигена. Ему хотелось посидеть одному, наедине со своими невеселыми думами. И поскольку другой мебели в кабинете не было, Окси направился к единственному креслу — Великому Креслу, запятнанному кровью десятков правителей, продырявленному сотнями пуль, обугленному огнеметами и лазерами, забрызганному всевозможными ядами и кислотами.

Он сел в кресло, не ведая, что творит, и вой сирен, включенных датчиками от сиденья, уведомил планету Свиру о приходе нового диктатора. У дверей мгновенно выросла охрана из гвардейцев.

Первую минуту Оксиген Аш усидел с перепугу — он был уверен, что его схватят и накажут за необдуманный поступок. Мало-помалу до него дошло, что, сидя в Великом Кресле, он сам может наказать кого угодно. Для пробы он приказал высечь всенародно математика из колледжа, поставившего ему «неуд». Правда, он забыл назвать свой колледж, а потому все математики всех колледжей Свиры были через час нещадно биты бамбуковыми палками на городских площадях. У нового Правителя была крепкая рука.

Первую неделю Аш продержался благодаря обилию соперничавших групп на Свире и жестокой конкуренции между ними — каждая боролась за возможность укокошить диктатора и поднять свой авторитет. Они торопились и мешали друг другу. Трое злоумышленников заложили под Дворец Свободы термитную бомбу. Все трое оказались некурящими, а прохожих не было видно. В это время во Дворце шла церемония вручения Кормчему памятной зажигалки. В зажигалку была вмонтирована адская машина. Кормчий принял дар и уже поднес его к сигарете, собираясь опробовать, когда террорист-одиночка с крыши соседнего дома выстрелил в него и едва не попал. Кормчий, стоявший у окна, выронил зажигалку, и коварный дар упал прямо к ногам некурящих злоумышленников. Злоумышленники возликовали и через минуту взорвались. Термитную бомбу нашли мальчишки и заложили ее под старый фургон, в котором скрывалась ракетная установка, нацеленная на бронеавтомобиль Кормчего. В итоге этого дня Оксиген только порезал себе пальцы. Бинты спасли его на следующий день при подписании какой-то декларации, страницы которой были пропитаны ядом, действующим через кожу. Яд впитался в бинты, и личный доктор Кормчего, делая перевязку, умер в страшных муках, так и не успев сделать своему высокому пациенту укол цианистого калия.

Словом, к исходу первой недели своего правления Оксиген Аш почувствовал некоторую усталость и желание разделить с кем-нибудь бремя власти. Он объявил о создании Союза Особо Преданных Кормчему. К его великому удивлению, на призыв откликнулись весьма охотно. Ряды бунтарей заметно поредели — многие явно и тайно спешили приобщиться к новому союзу. Начался раскол. Недовольные махнули рукой на Кормчего и стали охотиться друг за другом. Теперь стрельба гремела по всей Свире, а в правительственном саду мирно паслись ручные силайские козы с кудрявой розовой шерстью.

В пятницу в одной из комнат Оксиген Аш нашел мятый клочок бумаги с кривыми строчками:

«Дорогой Окси! Ты имеешь крепкий лоб, и мы имеем выгоду с тобой дружить. Твой процент — кресло с высокой спинкой, общий восторг и долгая жизнь. Мы тихие люди и не переносим шума. Проницательные».

Кормчий дважды прочел записку и внимательно ее обнюхал.

Никто никогда не узнает, какие великие мысли пронеслись в голове Кормчего.

Он аккуратно свернул клочок бумаги и положил в тайный карман, где еще полмесяца назад носил шпаргалки. Конец второй недели Оксиген Аш ознаменовал указом, потрясшим всю Свиру. Он протянул руку своим противникам. Человек по натуре отходчивый, он собрал остатки недовольных в Прайд Исключительно Преданных Кормчему. На такой шаг еще не отважился ни один из многочисленных предтеч Аша.

Перед Дворцом собралась ликующая толпа. Женщины и мужчины, старики и дети размахивали свежими выпусками газет и скандировали: «Аш наш! Аш наш! Аш наш!» Полицейские гвардейцы, привычно сомкнув защитное кольцо вокруг главных ворот, пыхтели и всхлипывали от желания присоединиться к напирающей массе.

Какой-то верзила, оседлав крестовину фонарного столба, завопил: «Отец родной! Аш — наш отец родной!» И когда толпа смолкла нестройно, и уже набрали побольше воздуха груди, чтобы грянуть новый клич снизу пискнуло невидимое: «Врешь, рыжая скотина! Отец отцов! Великий Кормчий!»

«Кормчий!!!» — взревела толпа, и это было имя высшей судьбы…

К началу четвертой недели с неурядицами было покончено. Благосклонная мудрость и воля Кормчего стали прочной основой и гарантией всеобщего счастья и довольства. А столь необходимые и дорогие мятежным сердцам свирян «пики» с успехом заменили ежегодные многодневные карнавалы, где разрешалось использовать не только шутихи и устраивать не только фейерверки. Свободная торговля оружием и боевым снаряжением вплоть до гаубиц и реактивных минометов во время карнавалов помогала развеяться после годичных трудов, а заодно и разрешать всякие мелкие бытовые проблемы. Полицейские гвардейцы следили только, чтобы стволы смотрели в сторону, противоположную Дворцу Кормчего.

Но Оксиген Аш не был бы настоящим правителем, если бы остановился на достигнутом. Он постепенно освободил свой народ от тяжкого ярма принятия решений — он все решал сам.

Правда, некоторые утверждают, что он по-прежнему получал таинственные советы на мятой бумаге, но истина скрыта за бронированными дверями с электронными запорами.

Зато доподлинно известно, что уже в первом своем основополагающем труде «Указания по палеонтологии, психологии и филологии» Кормчий провозгласил, что проницательность во времена Всеобщего Благоденствия является фикцией, а проницательные люди — фиктивными людьми, в связи с чем необходимо вышеназванное слово из языка свирян изъять, а всех проницательных — ликвидировать. По требованию общественности день публикации «Указаний» был объявлен Днем спасения. Зримой гарантией вечного процветания Свиры стали «Указания по производству и растениеводству», где Правитель установил законы новой экономики. Он доказал, что причиной всех прошлых бед планеты было ядовитое растение чернук. Его выращивание приравнивалось отныне к экономической диверсии, а употребление в пищу каралось конфискацией имущества и изгнанием.

Свыше двухсот фундаментальных трудов создал Кормчий в считанные годы. Этой титанической работой он заложил краеугольные камни всеобщего процветания и спокойствия. Конечно, такая работа требовала больших усилий, ломки старых, отживших понятий. Но цель оправдывала средства. В поэтичных, полных философскими откровениями «Указаниях по нужным чувствам и полезным искусствам» Кормчий писал: «Чтобы иметь, надо сначала не иметь». Народ Свиры получил возможность денно и нощно цитировать эти (и другие) мудрые выражения, размноженные в миллионах экземплярах.

И все-таки Кормчий окончательно осчастливил Свиру только на десятом году своего служения согражданам. Именно тогда было начато строительство Великого Стального Кокона, который должен был навеки упрятать всю планету в броневую скорлупу. Строительство тянулось двадцать лет, и получился он с изрядными прорехами. Но и здесь цель оправдала средства — духовному здоровью свирян теперь не грозили никакие залетные инфекции.

Шли годы. Космос вокруг обживался. Далекая Земля слала своим поселенцам тяжелые транспорты и материнские наставления. Строительные отряды буравили пустоту, соединяя окрестные планеты невидимыми туннелями автоматических трасс. Населенные миры словно протягивали друг другу руки, чтобы вместе противостоять убийственному равнодушию космического проcтранства.

Но ни один транспорт не всплывал из минус-времени около планеты, опутанной стальной паутиной, ни одного отзыва не получали гостевые шлюпы, приглашающие соседей на новоселье, ни одному скитальцу, терпящему бедствие, не распахнула своего неба Свира…

Глава 2

Загадка Свиры

— Занятно, крайне занятно. — Инспектор с нежностью погладил свежевыбритую щеку. — Но кто же сейчас хозяин Свиры?

— Великий Кормчий.

— Простите… Полтораста… Двадцать… Десять… Да еще лет двадцать, не меньше… Что-то около двухсот получается. Сколько же лет правителю?

— Двести четыре с хвостиком.

— Ах вот как…

Инспектор Службы Безопасности 8-го Галактического района Иннокентий Шанин искренне старался заинтересоваться разговором, но мысли его вопреки желанию убегали прочь — туда, к трем бессонным неделям погони за контейнерами с активированным лютением, которые разлетались по всему району после странной аварии грузового поезда. Шанин уже много раз ставил перед МСК^[12] вопрос о запрещении провоза лютения. Ему обещали и ничего не делали. И вот результат… Все контейнеры удалось своевременно выловить. А что было бы, попади один такой ящичек в гравитационное поле любой из окрестных звезд? Грузовая трасса в его районе — легкомыслие на грани преступления. Теперь это должны понять даже замшелые крабы из МСК…

— Вы не слушаете, Инспектор.

— Слушаю, товарищ Главный. Но я не понимаю, при чем тут я. Свира не входит в наш район, никаких сведений о возможных контактах с нашими у меня нет, я вообще ни одного свирянина в глаза не видел…

— Увидите. Мы в Координационном центре обсуждали много кандидатур, но выбор пал на вас. Это, Инспектор, директива, а не просьба.

— Выбор? Директива?

— Именно так.

— Какой выбор и на что директива? Я битый час слушаю, но до меня никак не доходит, в чем дело. Что случилось на Свире?

— В том-то и дело, что ничего не случилось. За последние сто пятьдесят лет на Свире не произошло ничего существенного. Доходит или нет еще?

— Нет.

Главный сердито фыркнул.

— Простите, товарищ Главный, но Инспектор Шанин имеет право на подобные вопросы, — вступил в разговор сидевший справа от Главного. — Ситуация, прямо скажем, необычная, и мне хотелось бы, чтобы все уяснили ее исключительность…

— Арнольд Тесман, директор сектора социальных проблем СДН^[13], — представил Главный своего спутника.

Шанин присмотрелся к высокому гостю внимательнее. Тесман ему понравился: немолод, но спортивен, лицо моряка, глаза упрямые и добрые, с легкой вызывающей смешинкой. С таким можно договориться, отвертеться от нежданной и непонятной директивы — разве мало у каждого своих забот, своих проблем, ждущих немедленного решения? А Главный тоже хорош: мало того что приберегает для своего помощника самые головоломные задания — так теперь решил, видно, сдавать его в аренду в другие ведомства…

— Послушайте, товарищ Тесман, у меня есть контрпредложение. Давайте пока оставим Свиру. Жила она в своем коконе полтораста лет — потерпит еще пару месяцев. А вы поживите у нас. Вы скандинав, судя по всему. Для акклиматизации могу предложить Ибсен-2 или Григ-8.

— Спасибо за приглашение, но…

— Нет, нет, подождите. Не отказывайтесь сразу. Ведь наш район — уникальный уголок. Звездный Монмартр, так сказать. Основное население — люди творческие. Живут в буквальном смысле в атмосфере своих творений, на земле своих предтеч и кумиров. Несколько миллионов профессионалов, остальные любители. На любой планете — полная свобода творческой фантазии… Ничего от вас не требую и не берусь ничего доказывать. Просто полетимвместе, посмотрим, что, где и как. И ручаюсь головой — через месяц Свира с ее причудами покажется вам самым ординарным цирком.

Тесман посмеивался, глядя в потолок, в полупрозрачной толще которого плыли разноцветные пузатые солнца и вилась вокруг них серебристая мошкара планет. Даже на этой сугубо деловой карте угадывалось невероятное пространство — расстояния, покоренные человеком во имя жизни.

— Да, Иннокентий Павлович, теперь мы живем просторно и можем себе кое-что позволить. Сейчас на Земле около шестидесяти миллионов человек, и это втрое превосходит экологическую норму для планет третьего класса. Земле сделано исключение, но уже сейчас многие считают, что такое положение устарело. А ведь к концу двадцатого века на Земле жило чуть ли не шесть миллиардов человек! Я даже представить себе не могу, как это возможно физически — ежедневно видеть толпы людей, и совершенно незнакомых людей! Каждый день разные лица… Непостижимо!

Шанин энергично кивнул — у него появилась надежда. Но когда Тесман опустил глаза, в них не было улыбки.

— Однако Свира не цирк и не порождение фантазии неумелого новартиста-любителя. Она существует и процветает.

— Ну и пусть себе процветает на здоровье! Разве это плохо?

— Иногда плохо… Материальная обеспеченность плюс духовная нищета — страшная смесь… История дала немало примеров тому, чем кончается такое «процветание»… Мы не можем допустить самоуничтожения целой планеты. Но официальное вмешательство — крайняя мера. Чтобы пойти на него, мы должны иметь конкретные и веские доказательства недееспособности правителя. Иначе в глазах народа Свиры мы будем агрессорами и вместо спасения только ускорим трагические события.

— Но, быть может… быть может, рано еще бить тревогу? Может быть, свиряне еще сами дойдут до сути? Ведь наших прапрадедов в России в начале двадцатого века никто не спасал. Сами разобрались.

— Вы вправе гордиться своими предками. Но как раз история русской революции, история строительства социализма научила человечество братской солидарности. Вы начали первыми и могли первыми наслаждаться коммунистическими благами, так сказать, за своим столом. Но ваши прапрадеды ограничивали себя во всем, помогая другим народам преодолеть трудности переходного периода, оберегая их от врагов. Не так ли?

— Сдаюсь, товарищ Тесман, сдаюсь. Я хотел только сказать — возможно, на Свире уже есть силы, решающие сегодня те же вопросы, что и мы? И надо им просто помочь?

— Возможно. Возможно, хотя сомнительно. Но тогда тем более на Свире нужен наш человек, способный установить связь революционного подполья с Внешним миром.

Шанин задумался. Главный, считая, видимо, свою миссию законченной, подчеркнуто внимательно просматривал бортовые журналы. А Тесман говорил, то ли объясняя собеседнику, то ли думая вслух.

— Правитель… Оксиген Аш начинал весьма традиционно, и весь его тернистый путь вплоть до строительства Стального Кокона прямо-таки шаг в шаг повторял бурную деятельность всех больших и малых монархов прошлого. Все они доводили свои народы до нищеты… Свира после Стального Кокона была на грани экономического краха… Только жесточайшим террором Оксигену Ашу удалось удержаться… После целого ряда отчаянно смелых, но безрезультатных покушений он вообще перестал показываться народу… И вот с этого момента начинается непонятное. Правитель доводит свои полномочия до абсурдных границ. Он решает все сам, правда, ничего не предлагает, но все, что происходит или будет происходить на планете, включая даже такую мелочь, как время включения ночных фонарей, зависит от его согласия или несогласия. Ему подают проект, он говорит, вернее, пишет: «да», «нет», «отложить».

— Но ведь даже прочесть такую массу бумаг невозможно! Не говоря уже о большем… Может быть, он заменил себя машиной?

— Исключено. Машина может хранить огромный объем информации и оперировать им в пределах программы, но все ее могущество — на уровне прошлого человеческого опыта. Она способна самообучаться и самопрограммироваться, но она не способна изменить свой принцип подхода к материалу, что ли, свою позицию, свою логику. Она не способна думать творчески… Точнее, не способна ошибаться… Я что-то сам запутался, но сошлюсь на авторитеты: наши специалисты, анализируя поисходящее, заявили твердо, что логика решений Оксигена Аша исключает вмешательство электронного компьютера… Но, с другой стороны, это и не человеческая логика…

— Простите, что вы сказали?

— Я сказал, что специалисты по логическим структурам в один голос утверждают, что «Слова Кормчего», определяющие каждый день существования Свиры, не могут принадлежать ни машине, ни человеку.

— Час от часу не легче…

— Практически это выглядит так — каждый день газеты Свиры открываются рубрикой «Слово Кормчего», где перечисляется все одобренное правителем накануне. Думать над перечнем небезопасно, да и бесполезно — его надо немедленно выполнять, о чем заботятся соответствующие органы. Так вот, на первый взгляд «Слово» — электрический казус, экономическая и социальная бессмыслица. Найти какой-то ключ, какой-то принцип, какой-то стимул этих законодательных «Слов» невозможно… Есть и еще одна особенность, Свира отрезана от мира. Это аквариум. И потребности свирян тоже движутся по кругу. Остановившаяся культура. Отсутствие новых идей — для них нет пищи, и к тому же они жестоко преследуются. Технический и научный уровень Свиры крайне низок — все открытия и новинки ограничиваются сферой потребления. «Иметь» — любимое слово свирян. Неважно что, неважно зачем, неважно откуда, но «иметь». «Иметь» больше, чем другой…

— Но ведь там же люди живут, а не рыбы! Должно быть какое-то несогласие. Я не знаю, что еще… Как будто другим веком повеяло…

— Действительно, другой век. Буквально. Планета с остановившимся временем. Конечно, там есть недовольные. Некоторым удается бежать. От них — крупицы сведений, которыми мы располагаем.

— Бежать в космос?

— Невероятно трудно, но возможно. На Свире почти легально существует контрабанда. Правитель и его «королевская рать» смотрят на нее сквозь пальцы, ибо пользуются негласным каналом связи для своих личных нужд. Полицейская гвардия следит только за тем, чтобы с «внешним» товаром не проникли на Свиру «внешние» мысли…

— Да, рисковая профессия… Но, видимо, игра стоит свеч — ведь их собственное производство отстало лет на сто… Какие же блага Внешнего мира интересуют свирян больше всего? Или они хватают все подряд?

— Не сказал бы… В основном их интересует чернук.

— Чернук?

— Да, Они ввозят на Свиру огромное количество чернука. И еще лекарства. Особую популярность имеют разного рода тонизирующие и геронтологические средства. Еще — всякая бытовая мелочь и украшения. И это, пожалуй, все.

— Ясно… Вернее, совсем ничего не ясно. Какова моя роль?

— Вы должны, Иннокентий Павлович, превратиться в разведчика. Профессия давно позабытая, но, как говорят, окруженная в былые времена ореолом романтики. Скажу откровенно — лично я вам не завидую. Я был против такого варианта, но мои коллеги убедили меня, что иного выхода нет. СДН должен обладать полной и достоверной информацией о подлинной жизни Свиры и, насколько возможно, об Оксигене Аше. Или о том, кто за этим именем скрывается….

— Неужели вы всерьез верите, что Кормчий не человек?

— Верить, не верить… Свиряне, к примеру, бесповоротно уверовали в то, что ими правит некое высшее существо. Вероятно, такая уверенность исподволь насаждается сверху, но согласитесь — при желании можно привести массу доказательств. И поразительное долголетие, и необъяснимая догадливость, порой даже меня наводящая на мысль, что правителю ведомы случайные зигзаги будущих событий, и нечеловеческая способность к обработке огромных масс информации, и мгновенность решений, недоступная нашему мозгу, и, в конце концов, эта самая злополучная логика — логика, отличная и от человеческого, и от машинного мышления… Разгадать правителя — значит разгадать Свиру. Но мы не ставим перед вами такой задачи. Пока она, видимо, выше наших возможностей. Ваша задача — узнать о Свире и о правителе все, что в силах ваших. Никакого вмешательства, никаких действий и противодействий. Только смотреть и запоминать.

— А вы уверены, что я смогу проникнуть дальше первой балки Великого Стального Кокона?

— Уверен. Вся операция продумана до мелочей и гарантирована от опасных последствий. С вами полетит настоящий свирянин, всего несколько лет бежавший оттуда. Он пытался организовать покушение на правителя. Он знает все ходы и выходы и поможет вам освоиться на месте. Его надо только держать под наблюдением: с Кормчим у него свои счеты. Вы высадитесь в Силае. На первое время, видимо, Силай будет вашей базой, и вам легче, чем кому-либо, будет освоиться и ориентироваться в суровой и дикой местности… Неужели остыла кровь пращуров-первопроходцев? Ваш начальник рассказывал о вас другое…

— Ох, товарищ Тесман, хитрый вы человек! И успокоили и польстили вовремя! Раз все продумано до мелочей без нашего ведома, то куда денешься… Но если можно, для справки — как же все-таки предстанет пред ясны очи полицейских гвардейцев разведчик из Внешнего мира в компании беглого террориста, разыскиваемого по всей Свире? Гвардейцы, конечно, возликуют, а что делать нам — плакать или смеяться?

— Меня искренне радует, Иннокентий Павлович, что вы уже вникаете в детали будущей операции. О них разговор особый и долгий. Но на первый вопрос я могу ответить и сейчас. На прошлой неделе на соседнюю со Свирой Зейду пожаловали три гостя. Двое из них сейчас в больнице. Несчастный случай. Лежать им еще не меньше месяца, и это для них нож острый. Такая задержка вызовет подозрения, конфискацию корабля, расследование, которое на Свире почти всегда равносильно смертному приговору. Третий, в свою очередь, не может вернуться один — те двое автоматически будут считаться беглецами, а он — их пособником. В общем, положение у гостей отчаянное. Мы предложили им взаимовыгодное соглашение — вместо двух заболевших на Свиру отправляются двое наших людей. Срок — месяц. Через месяц вы на том же корабле и с тем же сопровождающим возвращаетесь на Зейду. Выздоровевшие к тому времени гости, сделав свои дела, убираются восвояси. Гарантия тайны с их и с нашей стороны. Ваши цели гостей не интересуют — профессия отучила их от любопытства. Они боятся только, чтобы подлог на Свире не обнаружился, и потому согласны изложить вам такие места из своей биографии, которых не добился бы ни один суд. Остальное доделает пласт-дубляж лиц и свойственные вам артистические способности…

— С чего мы начнем?

— С Бина. Бин — это кличка. На языке, который вам предстоит освоить, значит «Двойной» или «Двуликий». Ваш спутник, помощник и консультант ждет вас на Зейде. И лететь туда надо немедленно.

Шанин закинул голову к потолку, где по-прежнему плавно, как в причудливом древнем танце, кружились кукольные солнца и планеты, попробовал найти Зейду. Не нашел и встал.

— Я готов.

— Будете заезжать домой?

— Нет. Автопом соберет все необходимое лучше меня.

У двери Главный положил ему руку на плечо, задержал.

— Ты прости меня, Кеша, что я так вот… Но дело-то деликатное, понимаешь? А у тебя получится. Тяжело только будет… — Главный скорбно пожевал губами: — Я понимаю, ты вправе обижаться. Без подготовки, без согласования с тобой — сразу директива…

— Какая директива? — искренне удивился Шанин. И, поняв, как ловко обработал его Тесман, превратив требование начальства в собственное горячее желание Инспектора, он тихо рассмеялся: — Хорошая директива! Замечательная! Спасибо вам, товарищ Главный, не то я совсем зачах бы в своем заповеднике гениев. Надо и самому размяться!

И, пропуская Главного вперед, добавил с веселой угрозой:

— Ох и растрясу же я эту Свиру! Как пить дать растрясу. Чтобы не морочила голову честному человечеству…

Глава 3

Дрейф у Стального Кокона

Овальная дверь, нещадно скрежеща, задергалась судорожно, но не открылась: сервомоторы не смогли справиться с толстым слоем инея и льда, намерзшим по периметру. Потом, видно, кто-то очень сильный налег снаружи на ручку. Дверь затряслась, выгибаясь, и вдруг с лязгом и хрустом ушла в стену. В проеме показалась фигура, огромная и неповоротливая из-за толстой меховой куртки и надвинутого на самый лоб остроконечного вязаного башлыка.

— Пригрелись, паучата? Я должен оберегать товар и превращаться в мороженый окорок в этом летающем холодильнике, а они здесь греют зады и шпарят в карты. Великий Кормчий!

— А ты и впрямь похож на силайского медведя, Шан. Кличка тебе впору, как обручальное кольцо невесте, — заметил один из сидящих в пилотской кабине, не оборачиваясь.

Другой ловким жестом смахнул с пульта игральную колоду, побарабанил по ней пальцами и развернулся вместе с креслом к вошедшему.

— И вдобавок как две капли воды похож на настоящего Шана, которому я так неосторожно проломил череп. Он тоже трезвый только ругается, а в подпитии ревет своим нутряным басом: «Всем вам висеть на яблоне!» Зачем напоминать лишний раз? Вот и допелся… А мы тут, милый, не шпарим в картишки. Мы работаем. Я просто прикинул — напоремся на гвардию или нет?

— Что же вышло?

— Напоремся…

— От того, что мы будем висеть в пустоте, везенья не прибавится. Или ты от карт ждешь разрешения включить двигатель?

— Не пикай, если без понятия. Мы не висим. Мы падаем. Падаем на Стальной Кокон, прямехонько в ту дырочку, через которую вылезли в свое время. Это наш постоянный ход. Мы его нашли с Шаном и Сипом, мы его и застолбили. Кроме нас, здесь никто не ходит.

— Ясно. Но ведь на тяге-то быстрей будет!

— Быстро можно только на яблоню угодить. Полицейские визиры засекут вспышку за полпарсека. Мы и так выскочили из минусовки чересчур близко. Вспышки при этом, правда, не бывает, но радиоэхо есть. Если рядом шастали слухачи — мы уже на крючке. Так-то, милый.

Пилот снова сыпанул колоду на пульт и начал раскладывать какой-то сложный пасьянс, прихлопывая каждую карту ладонью и бормоча не то ругательства, не то заклинания. Оттаивающий Шан втиснулся в третье кресло рядом с Бином, с трудом вживающимся в роль Сипа. Сип, судя по всему, был человеком своеобразным, ибо прозвище «Гадюка» надо заслужить.

— И долго еще так?

— Думаю, часа четыре бортового. Скоро уже можно будет разглядеть фактуру Стального Кокона.

Бин потер лоб, отчего синие, словно свитые из вен, большие буквы старой наколки «Слава Кормчему» порозовели. Шанин невольно потрогал свою свежую наколку — она еще побаливала.

— Если удачно проскочим щель — это уже полдела. На посадку уйдет не меньше трех часов, а это значит, что мы успеваем к рассвету совсем впритирку. Но если даже и часок светлого времени прихватим — не страшно. Силай не Дрома, в силайских буреломах нас за сто лет не сыщешь.

— Дикий край?

— Добром туда не попадают. Одних ссылают власти, другие сами бегут от властей. Пестрый народ. Подонки, торгаши, уличные головорезы. И все должны держаться вместе — порознь Силай проглотит, как муху. Силай — заповедник преступности, для городского жителя между словами «силаец» и «преступник» нет разницы.

— Опять не сошлось! — взвизгнул пилот и запустил злополучной колодой прямо в лобовой экран. — Великий Кормчий! Зачем я только согласился лететь третьего числа? Ведьма всегда учила меня — не ставь на тройку, тройка — твое несчастливое число! А я как полоумный… Надеремся! Напоремся…

— Кончай зудеть, Мож! Хоть ты и «Гнус», но не царапай душу. Что раскис? Раз веришь в приметы — надо было раньше думать. Ведь вы уже шесть лет втроем летаете — ты, Сип и Шан. Шесть — это две тройки, а вас трое — еще тройка. Целых три тройки!

— И… правда… — Мож уставился на Шана белыми глазами, которые росли и росли, точно пытаясь вырваться из орбит. И вдруг взвыл дурным голосом: — О-о-о! О-о-о! Пропади все пропадом! О-о-о!

— Ну, понесло… — Сип хмуро поднялся, подошел сзади к дергающемуся пилоту и сильно ударил его ребром ладони по затылку. Потом неторопливо развернул к себе и влепил две увесистые затрещины. Мож перестал выть, только изредка вздрагивал всем телом.

— Истерика, — бросил Сип встревоженному Шану. — Ничего страшного. Реакция после чаки. Не заметил, когда он к ней успел приложиться…

— Чака? Что еще за гадость?

— А те семена в зеленых пакетах, что в трюме. На Свире она хорошо растет, но не размножается. Семена завозят контрабандой. Из листьев чаки варят настой.

— Наркотик?

— Нет… Просто сильное возбуждающее. Полностью снимает чувство опасности. Но зато потом начинается такое… Пробовал я это зелье. Не советую. Даже для изучения жизни на Свире.

Мож полез за пульт, нашаривая там что-то и стуча зубами.

Сип следил за ним с неприязнью.

— Чака?

— А твое какое дело?

— Сделай лучше успокаивающий укол.

— Катись ты… Тоже доктор нашелся… Видали мы таких желторотых спасителей… Сам себя спасай…

Он отхлебнул сразу полстакана мутной коричневой жижи и, распаляясь, зашипел:

— Думаешь, я не вижу, кто ты? Мож все видит! Ты из этих, из недорезанных проников… Вот Шан — свой парень, сразу видно. А ты проник. Вы все на правителя зуб держите. А я за Кормчего любому глотку перехвачу!

Он допил стакан и вытер губы, победно усмехаясь своему призрачному отражению в экране. «Вот и первый сюрприз Свиры, — невесело подумалось Шанину. — Гонимый и презираемый неудачник, живая мишень, нищий, у которого Кормчий отнял все, кроме права умереть, и тот боготворит правителя, вместо того чтобы его ненавидеть».

— Стальной Кокон, — негромко проговорил Сип.

Поначалу ничего внушительного Шан не увидел. Свира выглядела как и все подобные планеты с близкого расстояния — ощутимо вогнутая тарелка, и ничего больше. Поскольку на этой половине была ночь, то никаких деталей поверхности или причудливых атмосферных образований видно не было: тарелку до краев наполняло черно-синее густое желе. И только присмотревшись, в районе линии терминатора можно было уловить что-то вроде серебристого пушка. Этот пушок рос и окружал Свиру уплотняющимся ореолом. На темном круге центральной части проступила сеть светлых прямых линий. Словно марсианские каналы, только погуще.

— Да, в принципе это гигантская стальная сеть, — подтвердил Сип. — Она вращается за пределами атмосферы и практически не изнашивается. Крупные метеоры, конечно, оставляют дыры, но таких камешков немного. Корабль ее тоже пробьет, но неизбежно взорвется… Скорость! Кроме того, сеть заряжена электричеством.

— Откуда же энергия?

— Даровая. Из атмосферы. Со Стальным Коконом на Свире навеки кончились грозы.

— А где же патрули и что они делают?

— Внутри сферы Кокона остались десятки бывших обсерваторий, лабораторий и просто строительных спутников. На них теперь находятся базы полицейских гвардейцев и причалы сторожевых катеров. В космос они почти не выходят — нет надобности и опасно. Они шастают в стратосфере и несут патрульную службу. Считается, что они охраняют планету. Но поскольку никто на Свиру до сих пор нападать не собирался и десантов не забрасывал, бравые пограничники грабят возвращающихся контрабандистов.

— «Пернатыми» зовут пограничников?

— Вообще всех полицейских гвардейцев. Охраняющее крыло — герб полицейской гвардии…

— А кто такие «проники»?

— Проники? А, это ты про Можа… Проник — грамматическая хитрость. С тех пор как слово «проницательный» запрещено на Свире, всех представителей этого клана называют прониками.

— Ты сказал — клана? Так их что — много?

Сип посмотрел на Шанина с искренним удивлением.

— Проников? Добрых девяносто процентов городского населения!

— Ничего не понимаю.

— Поймешь.

Мож, прилипший к приборам и визирам, махнул рукой.

— Ну все. Вышли на старт. Теперь пора рвать когти…

Истерика и возбуждение после очередной дозы чаки прошли, и Мож был снова похож на человека. Только налитые кровью глаза с узкими, как иголочный укол, зрачками выдавали причину его беспредельной отваги.

— Смотри, Шан, и учись. Пригодится. Мы дотопали до нужной точки. Дальше нас все равно засекут, с двигателями или без. Поэтому сейчас главный козырь — скорость. Низко над лесом нас они потеряют: мешает эхо. Значит, надо прорываться отсюда почти до самой земли на предельной струе, чтобы катера не успели выйти наперерез. А там выручай парашют и тормозная батарея. Но стукает все равно прилично…

Мож положил руки на клавиши и закрыл глаза, словно молясь. И Шанину — вот обратная власть образа! — тут же захотелось сотворить какое-нибудь заклинание.

— Поехали!!!

Пол под ногами дрогнул, и всех троих вдавило в кресла. Неправильное синее пятно впереди, свободное от серебряной паутины, ощутимо прогнулось, поползло во все стороны.

Внезапно на корабль обрушился тяжелый удар, через полминуты — второй, потом третий. После десятиминутного затишья удары возобновились, но стали слабей и чаще. Скоро они перешли в трескотню крупного града и добродушное бормотанье летнего ливня.

— Теперь на Свире осталась только такая гроза, — кивнул Сип на верхний экран кругового обзора.

А гроза была внушительная — таких Шанин еще не видывал. Ни на своих экстравагантных планетах, ни в космосе. Не было ни традиционных вспышек, ни мгновенных ветвистых молний. Со всех сторон, откуда-то издалека, где угадывались острые ребра и пики Кокона, тянулись живые щупальца сиреневого света. Они ловили корабль в свое жадное перекрестье, конвульсивно ощупывали его обгоревшую обшивку, пытаясь найти хотя бы маленькую щелку внутрь, не находили и, истончаясь, рвались, чтобы со следующим толчком голубой крови ожить и повторить все сначала. Эта одушевленность действий гипнотизировала, угнетала, лишала воли и сопротивления — щупальцам не было числа и конца, и поиск их казался осмысленным. Они, липкие и холодные на взгляд, тянулись прямо к сердцу, искали сердце, чтобы выпить всю теплую красную кровь и согреться самим.

Корабль начал разогреваться. С Шана, в его тяжелой экипировке, уже давно лил пот, но раздеваться в этой электрической карусели почему-то не хотелось. Шан ругал себя за малодушие и излишнюю впечатлительность, но стоически терпел жару.

Гроза кончилась, как и началась, — электрические разряды стали реже и сильнее, и наконец, получив два основательных пинка, корабль влетел внутрь Кокона.

Впереди теперь дышало и ворочалось что-то серое и бесформенное, как закисающая опара.

— Облачность — это хорошо, — сказал Сип.

— Для «пернатых» хорошо, — буркнул Мож. — Они нас видят, а мы их нет. И у нас больше шансов ковырнуться со всего маху.

Сторожевой катер первым заметил Сип. Он закричал, вцепившись в плечо пилота:

— Слева, слева! Слева — крючок!

В левом верхнем углу экрана разгорался и трепетал красный уголек.

Можу не надо было повторять дважды. От неожиданности Шанина выбило из кресла и швырнуло влево, на переборку.

Когда он поднялся, уголька слева уже не было, зато справа заплясали целых три звездочки. Корабль заметался, беспрерывно меняя курс, но красных огней становилось все больше, и узкое горло прохода сжималось на глазах.

— Бесполезно, — прохрипел Мож. — Вниз не пробиться…

Выламывая запястья и упершись коленом, он потянул штурвал на себя с такой силой, что пластиковая баранка выгнулась. Шанин снова не удержался на ногах. На этот раз сверху на него упал Сип. Корабль, словно догоняя свой огненный хвост, вывертывал вверх и назад, к спасительному пролому. Высота уже начала предательски буреть, и на всем обозримом пространстве пересекались, образуя правильные квадраты, черные полосы.

— Так… Так… выглядит… небо над Свирой? В крупную клетку? — выдавил Шанин, ворочаясь, в потный затылок Сипа.

— Да, — отозвался Сип, упираясь ему локтем в живот. — Но если здесь родиться и не видеть другого, то и оно покажется прекрасным…

Перегрузка резко ослабла. Мож почему-то тормозил.

— Я так и знал, — безнадежно процедил он. — Мы в бутылке. Они заткнули пробку… Что делать, Шан?

Сип и Шан вскочили, чуть ли не топча друг друга. Прямо по курсу полукругом горело четыре красных факела. Вокруг ближнего время от времени рассыпалось оранжевое ожерелье.

— Приказ остановиться… Они нас поджидали, это точно… Иначе такой стае не собраться… Это Горон… Он один знает нашу дыру… Кто-то из наших донес, и он ждал нас… Что делать, Шан?

Тот Шан, который сейчас блаженствовал в больничной палате на Зейде, был здесь атаманом, и Мож по привычке ждал приказа от нового, поддельного Шана.

— Прорываться! — ненависть перехватила горло Сипу. — Напропалую, в лоб — прорываться! Все равно смерть! Здесь есть шанс — в застенке его не будет. И там будут пытать. Лучше умереть здесь, сейчас. Всё равно смерть!

— Тебе — смерть, — подтвердил Мож. — Они тебя сразу раскусят. А я…

— И тебе — смерть! Ты знал, кого везешь…

— Что делать, Шан? — в третий раз повторил Мож.

— Прорываться! — горячо зашептал Сип. — Идти на таран! Пойми, Шан, у нас нет выхода. Они раскусят нас в первую же минуту. Меня шлепнут на месте, поскольку я уже дважды приговорен, а тебя, как иностранного шпиона, с триумфом потащат в Дрому. Ты знаешь, как там пытают? Ты будешь молить о смерти, но они будут наслаждаться твоими муками, пока возможно — ведь ты будешь первым настоящим иностранным шпионом, который попал им в лапы. Надо умереть достойно, Шан… Таран, только таран!

Шанина страшила не смерть и не пытки — хотя, как всякого нормального человека, такая перспектива его не радовала. Но он представлял, какой козырь даст он Кормчему своим появлением на Свире, какая разнузданная вакханалия клеветы поднимется вокруг него, оправдывая самые черные дела правителя и давая повод для крайних мер против всего, что осталось на Свире живого и мыслящего. Как ни тяжело и горько это было, он был готов сказать: «Таран!»

Но что-то мгновенно мелькнувшее в памяти удержало.

— Ты говоришь, Мож, это должен быть Горон? Тот самый, что накрыл вас шесть лет назад?

— Другому некому. Мы задолжали ему, и он решил нас накрыть. Я говорю — они ждали… Зверюга… Другие вычистят все и отпустят… Хоть телегу оставят… А этот долгов не прощает!

— Что он сделает, если попадемся?

— Что? Конфискует телегу со всеми потрохами, а нас — за решетку… А там… Эх, тетя ведьма, что же ты со мной наделала?!

Шанин знал о Гороне много. Шан, разоткровенничавшись, рассказывал о нем охотно и зло. Этот елейный суб-майор был грозой и проклятием контрабандистов Свиры. Раньше он служил в Дроме и ходил в «топорах» — личной полиции Кормчего, — но непомерная жадность заставила его сменить весьма почетное, но недоходное место в столице на бесславную, но выгодную работу небесного пограничника. Все без исключения «рыцари удачи» платили ему дань. И горе тому, кто забывал об этом долге. Цепкая память суб-майора работала с точностью компьютера. Он помнил в лицо почти всех своих пациентов. Он знал все дыры Стального Кокона и кто через них ходит. Ему было известно, когда и чьи контрабандные «телеги» отправляются «на небо». А перекупщики за некоторые услуги докладывали ему, кто, что и сколько «добыл на небе».

Суб-майор Горон мог бы в один день покончить с контрабандой на Свире, и в высших сферах знали об этом лучше, чем кто-либо. Но никто не отдавал и не собирался отдавать ему такой приказ. Гораздо практичнее было поддерживать с суб-майором добрые деловые связи. И командир пограничников пользовался ими, чтобы поддерживать и укреплять свое незаконное «дело». Остряки утверждали, что всемогущего бога нет потому, что есть всемогущий Горон…

— Ложись в дрейф, — приказал Шан.

Мож послушно убрал реверс главного хода. Легкая дрожь говорила о том, что двигатели работали, но корабль теперь неподвижно висел над планетой. Мягкий толчок и качание — это вышел в пространство стыковочный рукав.

— Трусы, — тихо выдавил Сип. — Но я живым не дамся…

Он вытащил из заднего кармана комбинезона пистолет, перезарядил и положил в нагрудный — ведь придется поднимать руки. Передумал, засунул его за широкий раструб перчатки.

Шанин подошел к нему, положил руки на плечи.

— Я не трус, Сип. Я очень не хочу умирать, но я не трус. У меня есть мысль — шальная мысль, но выбирать не приходится… Надо попробовать. И если не получится…

Сип глядел недоверчиво.

— У меня к тебе личная просьба, Бин. У меня нет оружия. Если не получится — первая пуля мне. Договорились?

— Кончайте шушукаться, — подал голос Мож.

Пол под ногами ушел вниз, потом в сторону. Где-то далеко и глухо царапнул металл о металл.

— А вот и гости дорогие… Стыкуются… Слушайте — мы ремонтники, рабочие внешнего ремонта, ясно? Сбились с маяка, попали не в ту дыру. Ремонтники — и все тут. До последнего, слышите? Ох, тетя ведьма, пронеси…

— Но Горон же знает вас, как своих детей!

— У нас не принято узнавать друг друга. Такой закон… Ремонтники. Двести семьдесят пятая рембаза, ясно? Она здесь ближе всех. Двести семьдесят пять — и точка. Больше ничего не знаем…

Дверь вздрогнула под ударом, скользнула в стену. В проеме никого не было. Томительная минута показалась годом. Маленький седой старичок в неряшливой черной форме с крылышком на лацкане ворвался в кабину с радостной улыбкой гостеприимного дедушки, встречающего долгожданных внуков.

— Вот сорванцы, вот сорванцы, — причитал он. — Совсем молодым жизни не жалко, совсем! На такой скорости — и вниз! А потом ни с того ни с сего вверх! Ну, думаю, пришла твоя пора, Горон, не иначе иноземцы какую-то пакость затеяли! Приготовился грудью, так сказать… Ан нет, тут все свои по обличью… Отлегло от сердца-то… Боится, слава Кормчему, иноземная нечисть, зубами скрежещет, а боится… Ибо мы — монолит, один за всех, все за одного… Словом, могучая Свира всегда начеку… Ах, сорванцы, сорванцы…

Старичок все сыпал и сыпал, заглядывая во все углы, а трое молодцов с грустными глазами бульдогов привычно быстро обшарили «сорванцов» и застыли, уперев карабины им в животы.

— А вы, ребятки, наверное, ремонтники?

— Да, высокий, — растерянно откликнулся Мож и встретившись глазами с Шаном, утвердительно кивнул — Горон.

— С двести семьдесят пятой рембазы, наверное?

— Да, высокий, — тупо отозвался Мож.

— Так, так. Сбились с маяка, попали не в ту дыру, наверное?

— Да, высокий, — едва слышно промямлил Мож. Он начал подергиваться — к нему опять возвращалась истерика.

— Ремонтнички, значит, сорванцы-ремонтнички… Это хорошо, дырки в Коконе надо штопать… А то некоторые висельники повадились через них на Зейду шастать… Я-то сослепу за таких вас принял. Уж очень вы мне старых знакомцев Можа, Сипа и Шана обличьем напомнили. Вы-то ребятки хорошие, а вот те трое — эдакая мразь. Забыли честь и совесть, долг перед Великим Кормчим забыли… Ох, добраться бы мне до них! Уж они бы у меня если не яблоню, то каменный курорт заработали… А вы ремонтники, значит… И за этой дверкой инструмент у вас, да? Взглянуть на него можно, да? Любопытный я страсть до всякой техники…

Старичок торкнулся в трюмную дверь — она не поддалась.

— Туда нельзя. Радиация, — сказал Шан.

Старичок, удивленный его наглостью, обернулся и затрясся в беззвучном дробном смехе, держась за сердце.

— Что… ох! Что ты сказал? Ох, Великий Кормчий, уморил… Тот мой знакомец Шан, на которого ты похож… ох! Тоже был большой остряк, пока трепыхался. Радиация! Ох, сорванцы, сорванцы-ремонтнички…

— Я тоже знал одного суб-майора, Гороном звали. Умнейший был человек, догадливый — прямо всю душу до дна видел. Так вот, будь на вашем месте Горон, он бы поинтересовался сначала, какой нынче урожай на яблоки и чем пахнет навар с варенья. Тоже любопытный был…

— Как! Я? — Старичок как-то непонятно быстро очутился рядом с Шаном.

— Да нет, вы непохожи вроде… Тот догадливый был.

— Высокий, — проворковал старичок, заглядывая снизу в глаза Шану.

Грустный бульдог, стороживший атамана, перекинул карабин в левую руку и зубами подтянул правую перчатку. На сгибе пальцев и ребре ладони выгнулись свинцовые блямбы — вензеля с крылом и буквами «ПГ». «Дешево и рационально, — мелькнуло у Шанина. — Кровоподтеки от ударов выходят как печати. Сразу видно, что били от имени государства, по закону».

— Когда обращаешься к полицейскому гвардейцу, надо говорить «высокий», — терпеливо повторил старичок.

— Простите, высокий, больше не повторится… Воспоминания!

Старичок моргнул, и Шан влип в переборку — на этот раз с рассеченным до кости подбородком.

— Чем же пахнет навар с варенья? — наклонился над ним с ласковой улыбкой старичок.

— Словом Кормчего. — Шан слизнул с губы кровь. — С Гороном поделился бы рецептиком… Он бы меня на руках носил… Умел снимать пенки Горон, не в пример одному старому бодливому козлу.

Грустный бульдог поднял правую руку, но старичок остановил его.

— А ты и со мной поделишься. Битое мясо мягче.

— Мясо — да, а колокол, как ни бей, ничего, кроме звона, не выбьешь.

Старичок перестал улыбаться и с минуту буравил Шана глазками-шурупчиками.

— Вставай. Говори.

— Душно здесь. Горло пересохло! У меня в трюме пиво холодное… Да только на двоих осталось.

— Я тоже до холодного пива охотник. Пошли, ремонтничек. Только если пиво с пригарью — не обессудь. Я обидчивый.

Хрястнула под плечом Шана трюмная дверь, мяукнула басом, как рысь в капкане.

— Ну и холодина тут у тебя, дружок. Наверное, весь чернучек подмерз, а? За такой товар и сотни серебряных не дадут. А в отопительных баках — сикер?

— Ну, не молоко же! — нагло скривил Шан опухшую губу.

— Зейда, — пнул старичок ящик с плохо отскобленной этикеткой, выглядывающий из-под пакетов прессованного чернука. — Протовит в ампулах. Добрый товар, хоть и синтетика. Настоящего протовита давно нет в природе…

— Протовит — пшено. Есть почище да покрупнее.

— Покажи.

— Сначала разговор.

— Горон знает дело.

— Так то Горон…

Горон запыхтел, сел на ящики. Теперь он не походил на умильного дедушку. Дряблые брыли глубокими складками неестественно удлинили губы, и этот нечеловеческий огромный рот на желтом крючконосом лице будил память детства. Такие одинаковые плотоядные лица были у глиняных божков, что лежали на сувенирных лотках у развалин какого-то древнего храма.

— Ладно, Шан, хватит дурака валять. Выкладывай. Кораллы с Голубого Шара? Силун с Дзойси?

— Мелочь. Все это мелочь.

— Медвянка из Оранжевого Кольца? — почти шепотом выговорил суб-майор.

— Ладно, Горон. Давай в открытую. У меня женьшень. Настоящий дикий женьшень с Земли. Корни…

Горон оглянулся на закрытую дверь, словно там уже стояли «топоры» и черный бронефургон без окошечек.

— И семена, — выпустил последнюю пулю Шан.

Горон долго молчал, колупая ногтем нитрокраску на ящике.

— Ты гнешь горбатого, Шан. Ты не мог достать женьшень.

— И все-таки он у меня. Корни и семена, годные для посева.

— Зря ты об этом мне сказал. Ты перегнул. Ты, видно, на самом деле способный парень, но я теперь не смогу отпустить тебя. Живым — не смогу. Не то, что с корабля, а даже отсюда, из этого трюма.

— А я и не прошу отпускать. Мне одному не осилить. Я предлагаю тебе дело, половина наполовину.

— Половина наполовину?

— Да. Если дело выгорит, ты можешь плюнуть на всех и всю жизнь купаться в серебряных. Ты будешь богаче всех богачей, вместе взятых. И я. Мне тоже хочется пожить с прямой спиной.

Горон хохотнул и вскочил с ящиков. Он снова запричитал и заметался из угла в угол.

— Ну сорванец, вот сорванец… Не ожидал от тебя, ремонтничек, не ожидал… Такой тихий да вдумчивый — и такой недотепа… Ай-ай-ай… Нехорошо… Придется наказать тебя, сердечного, ой, придется… А то ведь болтливый ты такой, ой, болтливый… Совсем язык без костей… Непохож на Шана, нет… Тот все больше бочком да молчком, ан и с молочком… А ты, не зная погоду, в воду… Сам виноват, ремонтничек, сам…

И, подскочив к Шану, переменился враз.

— Половина наполовину, говоришь? А зачем ты мне нужен, не объяснишь ли? Я выброшу тебя, как стреляную гильзу. Ты не выйдешь отсюда. Я разберу весь корабль на винтики и найду твою захоронку. И продлю себе жизнь годочков на двести-триста. Это почти бессмертие. Весь товар будет мой, весь!

— Не надо разбирать корабль. Он еще пригодится Можу и всякой мелкоте, вроде него. А нам теперь нельзя ссориться, Горон. Мы — как орел и решка у серебряного: один без другого ничто…

Шан достал из-под стеллажа обыкновенный красный саквояж.

— Здесь товар. Открой и посмотри.

Горон впился в саквояж, пытаясь его открыть. Он не открыл его. Он не открыл его через минуту после внимательного и тщательного осмотра. Он не открыл его после возни с кучей хитрых отмычек. Он не открыл его через пять минут, орудуя чем-то, что тщательно прикрывал корпусом.

— Я понял. Ты перехитрил меня. Если эта штука вообще открывается, то открыть ее можешь только ты? Шифр?

Вместо ответа Шан провел рукой по крышке. Крышка подскочила и захлопнулась снова при первом же движении суб-майора.

— Мы еще не договорились, Горон.

— Говори, Шан. Такие, как ты, мне нравятся.

— Этот товар не возьмет ни один перекупщик Силая, так?

— Так.

— С этим товаром засыплется любой перекупщик Дромы, так?

— Так.

— Никто из высоких и высших, которых ты знаешь или можешь узнать, не сможет купить у тебя всего саквояжа, так?

— Так.

— Но охотиться за ним, не брезгуя ничем, будет каждый, так?

— Так.

— И если кому-то удастся напасть на след товара или продавца — исчезнут и товар и продавец, не так ли?

— Так.

— А можно ли сохранить тайну, доверив ее десяткам и сотням людей?

— Нет.

— Значит, продавать товар по частям, в розницу — верное самоубийство для нас и нежданное счастье для какого-либо дурака.

— Слушать тебя, Шан, одно удовольствие. Но я пока не вижу дела, с которого я что-то буду иметь.

— Надо найти человека, который мог бы купить у нас саквояж. Весь товар оптом.

— Таких людей нет на Свире, Шан. Это говорю тебе я, Горон.

— Такой человек есть, Горон. Единственный на Свире. Кормчий.

Трудно было предположить, что суб-майора может что-то поразить или испугать. Но Горон вздрогнул. Подковообразный безгубый рот его открылся и закрылся, проглотив неведомые слова, а шурупчики-глазки превратились в тонкие иглы.

Шанин услышал свое сердце. Словно кто-то в боксерских перчатках бил изнутри в ребра. Хватит ли Горона на такое? Или страх сильнее жадности?

— Кто же сделает… это?

— Я. С твоей помощью. Я и ты. Половина наполовину.

— А если…

— Не смеши. Ты отлично понимаешь, что рискую только я. Даже если я выдам тебя, провалившись, мне никто не поверит. А если и поверят — сделают вид, что не поверили: у тебя хватит связей, чтобы выйти сухим из воды.

Горон затих. На сухой желтой коже заблестели дорожки пота.

— Этого не может никто. Немногие могут похвастать тем, что видели Кормчего. Говорили с ним — еще меньше. Но никто и никогда не являлся правителю без его зова. Таков единственный закон Свиры, который никому еще не удавалось переступить.

— Я буду первым.

— От тебя не пахнет чакой… Ты… ты или сумасшедший… или великий человек.

— В любом случае ты не проигрываешь.

— Ну… Если я соглашусь — что я должен делать для тебя?

— Для нас. Для Сипа и меня. Мне нужен помощник и телохранитель.

— Он знает?

— Нет. Но он узнает. Ровно столько, сколько нужно.

— Я против. Я не хочу третьего. Помощника дам тебе я.

— Третьего не будет. Сип — это я. А «помощничка» ты за нами все равно пошлешь, верно, Горон?

— Верно. И не одного.

— Твое дело… Ты даешь нам в Дроме все свои связи среди высших, которые около правителя, с которыми ты имел дело и которые у тебя на крючке. У тебя есть такие.

— Допустим, но…

— Мы скормим им протовит и кое-что из мелочи. Мне и Сипу нужно осесть в столице на какое-то время и оценить положение. Окончательный план и его выполнение — наша забота, тебя она не касается. Ты должен только сделать так, чтобы «пернатые» не путались у нас под ногами…

— Правителя стерегут «топоры».

— Кто их начальник?

Горон оторвался от красного саквояжа, и глаза его тоже были красные. Как на аварийных табло, в них высветилась тревога: удивление, подозрение — и тревога. Шанин понял, что сгоряча задал вопрос, который Шан задать не мог.

— Кто начальник? После прогулки на небо у тебя что-то сдала память, Шан… А чемоданчик у тебя хорош… В первый раз вижу такой… Где ты взял его? Или тоже запамятовал?

— Помню! Там, где и товар.

— Ай, сорванец, сорванец! Где товар, говоришь… А где брал товар, это уж, конечно, не вспомнишь…

— Не вспомню, Горон.

— Ай, сорванец, сорванец… Насмешил ты меня, насмешил… И внука бы моего восьмимесячного тоже бы насмешил… Чего только с памятью не бывает… А как же все-таки чемоданчик открывается, а? Секрет не говори, скажи только суть, а? Принцип скажи, а?

— Я не знаю. Я просто думаю, чтобы он открылся, и он открывается. И перестань ломаться, Горон. Надоело.

— Грубишь, дружок, грубишь… А я вот о твоих сотоварищах думаю. Скучно им. У Сипа в перчатке пистолет спрятан. Вдруг он со скуки в моих ребятишек палить начнет? Ребятишки у меня нервные. Пришьют на месте — и одним хорошим человеком на Свире меньше будет… А из-за чего? Все из-за твоей забывчивости, Шан… Только нет, милый, нет! Ты стой, где стоял, за мной не ходи. И саквояжик не трогай, не надо. Неровен час… Ай, какой ты сердитый, Шан, какой сердитый… И притомился малость, видно, белый весь… Постой, постой, отдохни маленько…

Горон выглянул в дверь, коротко что-то пролаял. В рубке вскинулась и затихла короткая возня. Выстрелов не было. Шан успел сделать только шаг к двери.Пистолет Горона уперся ему в живот.

— Не надо, Шан. Там все в порядке. Береги нервы. Я имею желание согласиться на твое предложение.

Хамелеон демонстрировал новый облик. Исчез вертлявый дедушка-садист, исчез глиноликий божок. Даже убрав пистолет, Горон остался продолжением своего оружия — точным, молниеносным, неотвратимым.

— И поставим все на свои места. Я мог ответить тебе «да», мог ответить «нет». Ты мне можешь ответить только «да». Это первое. Второе. Я веду игру с умниками и с дураками. Но сам я никогда не остаюсь в дураках. Поэтому твой чемоданчик — прости, мой чемоданчик — будет у меня, пока не кончится дело. Это избавит тебя и от забот по охране, и от искушения поменять партнера. Или сбежать со всеми серебряными прямехонько в небо…

— Наши серебряные за Стальным Коконом — пыль…

— Не знаю, не знаю… Но это не меняет суть.

— Но где гарантия…

— Твоя единственная гарантия — верно служить мне, Шан.

Детектива не получалось. Не получалось героя-разведчика, хитроумным планом загоняющего врага в угол. Эта скользкая бестия Горон легко, одним движением снова оказался наверху. Пришла запоздалая мысль о том, что драться против таких их же оружием безнадежно. Они владеют им с рождения. Любая тренировка не сможет заменить врожденной способности сеять беду и зло. Нужно другое оружие — оружие, о котором эти люди не подозревают. Основанное на ином принципе. Оружие добра. Но что это такое — оружие добра? Не читать же проповеди этой сочащейся ядовитой слюной кобре?

— Что-то ты замолчал, Шан. Я не слышу воплей радости. Ведь я же согласился. Ты уговорил меня, Шан! Я даже принял твой дележ — половина наполовину. Я мог бы… Но я уважаю смелость. Так что же ты проглотил язык, мой дорогой компаньон? Или…

— Я жду твоих приказаний, Горон.

Вынырнул на мгновение дедушка-садист, залился дробным хохотом, поощрительно потрепал плечо Шанина, умильно зачмокал ему в лицо. И скрылся, спугнутый жесткой диктовкой Горона-хозяина:

— Мы сейчас перейдем ко мне на катер. Мож вместе с кораблем, чернуком и сикером пусть проваливает ко всем чертям. Мне некогда им заниматься. Ты получишь форму и документы полицейского гвардейца — не «липу», настоящие. На днях мы проводим большую операцию по розыску крупного государственного преступника Канира Урана по кличке Бин. Мы накроем его. Что с тобой, дружок?

— Ничего. Я слушаю.

— В поимке Бина ты проявишь чудеса храбрости. И я отправлю тебя, как героя, сопровождать преступника в Дрому, с рапортом министру государственного милосердия высшему Тирасу Уфо, славному командиру легиона «Слуг справедливости», которых в просторечии почему-то величают «топорами». Странно, Шан, что ты запамятовал имя моего дорогого друга Тираса, странно… Тирас примет тебя. Ты передашь ему кое-что. Остальное зависит от тебя. С той минуты тебе придется отрабатывать свою половину доли. А я посмотрю. Я буду за твоей спиной даже в… Впрочем, ты понятливый малый.

— С пустыми руками мне никто не поверит. Я окажусь на яблоне раньше, чем открою рот.

— У тебя будет корень. Один корень. Образец. Это все, чем я могу тебе помочь. А насчет яблони… Отличный код! Мы будем называть наш товар «Силайские яблоки». Просто и со вкусом! Никакого повода для подозрений и тонкий философский намек… Все мы философы, Шан. Это наша слабость.

— Кто это «мы»?

— Мы — это мы, милый Шан. Те, от которых не уйти… Да, чуть не забыл: не верь ни одному слову Тираса, пока он не покажет золотой треугольник. Когда покажет — говори напрямик. Запомнил? Такой вот, как у меня, видишь? Треугольник на цепочке…

Замурлыкал востроглазый старичок, подхватил сак-вояж и, пропуская Шана в рубку, подмигнул:

— Яблочки силайские…

Глава 4

Дрома

Весь путь от Силая до Дромы пассажир проспал, и только когда аэробот пошел в посадочный вираж, он недовольно зарычал. Полицейский гвардеец с вензелем сержанта скрипнул зубами.

— Оставь его в покое. Он опять будет биться.

— Но это же я! И я не позволю, чтобы всякая шваль скалила зубы над Бином…

— Говорю, оставь. Ему уже ничем не поможешь. Человек умер в нем давным-давно.

— Но он — это я, понимаешь, я! Я мог бы стать таким, если бы…

— Замолчи. Немедленно замолчи. Иначе я надаю тебе пощечин. Ты сопливый истерик. Ты все погубишь. Не только себя и меня — все!

Пассажир тяжко с подзывом заскулил.

Пилоты не успели еще сбросить трап, как прямо по посадочной полосе к аэроботу подкатила закрытая машина. Из нее посыпались широкогрудые парни в небесно-голубых мундирах. Не обращая внимания на двух «пернатых» коллег, они споро взялись за дело, и через минуту клетка с рычащим и воющим Бином была уже в машине. Шан долго не мог понять, кто у них старший, пока не приметил рядом с водителем скучного человека с двумя серебряными топориками в петлице.

— Окс-капитан, у меня сопроводительный пакет и письмо к высшему Тирасу.

Скучный человек протянул из кабины руку.

— Мне поручено передать их лично.

Рука нетерпеливо дернулась — давай. Секунду поколебавшись, Шан сунул письмо и пакет в ленивые пальцы. Рука исчезла. Аудиенция была окончена. Голубые громилы скрылись в кузове. Взвыла сирена, и тяжелый фургон с неожиданной прытью умчался по бетонному нолю, оставив растерянных и недоумевающих гвардейцев на произвол судьбы.

— Я не знаю правил этикета в этих кругах, но с точки зрения здешних нравов нас встретили в Дроме весьма сдержанно. Жду ваших ценных указаний, септ-капитан.

— Обалдуй, — сказал Шан.

Они шли с летного поля не спеша — торопиться им было некуда — и, получив наконец возможность говорить, не опасаясь быть подслушанными, не находили слов.

— Обалдуй, — сказал Шан. — Если бы я знал, что буду из-за тебя так волноваться, никогда бы с тобой не связался…

— Ты волновался за меня? Или за исход операции?

— Не знаю… Я дилетант в этой профессии. Когда я услышал, как ловко тебя обезоружили, а Горон минутой позже заявил, что Бин в его руках, я, честно говоря, думал только о том, как тебя выручить. Я был уверен, что нас раскрыли… И чуть было не наломал дров…

— Да, Горон применил старый прием: выдал за Бина беглого уголовника, сошедшего с ума в силайских дебрях. И начальство это знает. Начальству выгодно быть обманутым — будет громкий процесс, будет показательная казнь — и да устрашен будет всякий неотвратимостью возмездия! И ко всему прочему новые чины и награды…

— Но такой вариант выгоден и тебе. Тебя уже не будут искать. Нельзя казнить одного человека дважды…

— Выгоден… Ты начал говорить, как Горон. А каково мне? Наверное, тот, кто сейчас в клетке, был на свободе большим подонком. Но ведь его казнят не за это. Его казнят за меня. Я должен теперь ему жизнь, понимаешь? Они лишили меня права распоряжаться своей жизнью…

— Не раскисай, Сип. Я понимаю — тебе тяжело. Но ты ничего не исправишь жалобами. Здесь нужно другое…

— Я знаю. Прости. Но что же нам все-таки делать теперь?

— Послушай, Горон — проницательный?

— Разумеется.

— Ты все-таки когда-либо объяснишь толком, кто такие проницательные? Что их объединяет? Каковы их цели? Как их узнают? Я только и слышу — проник да проник, слышу в разных вариантах, в самых неожиданных и взаимно исключающих значениях! Наваждение какое-то!

Сип долго молчал, расшвыривая камешки с дорожки коваными ботинками.

— Проник… Проник есть проник… Это не вмещается в ваши земные категории. Внешне они неотличимы от всех, они неотличимы от всех остальных свирян. Они бесформенны и всепроникающи. Теоретически они вне закона, каждому разоблаченному пронику грозит смерть. А практически весь государственный, весь административный аппарат Свиры — сплошные проники, потому что доказать, что проник действительно проник, практически невозможно… Они выходят сухими из любых чисток, которые устраивает время от времени Кормчий — они получают награды за усердие, а на яблоню попадают те, кто им мешал…

— Заумь какая-то! Много страха и мало смысла. Ты что-то перегибаешь, Сип. Здесь что-то не то. И не так.

— Это все так, Шан, просто это сразу трудно укладывается в голове. Мы уже привыкли, а ты нет. Впрочем, увидишь сам.

— Но как ты все-таки узнаешь, что кто-то проник?

— Спроси что-либо полегче… Как узнаю? Сам не знаю! Конечно, не по внешности. Хотя… Есть что-то, но… Вот стоит ему заговорить — сразу видно. По жестам, по поведению, по речи, по какой-то внутренней злой затаенности — на языке мед, в глазах яд… Тысяча мелочей… Трудно объяснить… Ты меня понимаешь?

— Пытаюсь изо всех сил. Но, честно говоря…

— Стоп!

Сип приложил палец к губам. Шанин оглянулся, но ничего подозрительного не заметил. Они потоптались у ворот аэрогавани, глядя, как перегруженный грузовой дирижабль безуспешно пытается оседлать причальную мачту. Рядом с ними остановились несколько зевак, по традиции обсуждающих промахи пилотов и их шансы причалить в такой ветер.

— Им «пернатые» помогут. У них крылышки, — ядовито хихикнул кто-то за спиной. Шан обернулся. Все с постными лицами смотрели в небо.

— Надо идти в ближайший участок «ПГ» и связываться с Гороном. Пусть он сам разбирается, что к чему и какого лешего нас бросили посередине дороги…

— Не надо, септ-капитан. Все делается согласно приказу. Та команда не имела инструкций на ваш счет.

У говорящего не было лица. Потом, через минуту после разговора, ни Шан, ни Сип не могли вспомнить наверняка ни одной четкой черточки, ни одной особенности фигуры, ни одной броской детали одежды — какое-то смутное облако, желе, студень с бесцветным голосом.

— Кто вы такой?

Молчание. Наручные часы, где вместо циферблата — силуэт топора. Какие-то розовые бумажки.

— Вот ваши места в гостинице и суточные на неделю. Вас позовут, когда будет надобность.

Он растаял в воздухе, не оставив следа. Но еще раньше, едва он появился, растаяла толпа зевак вокруг Шана и Сипа. У жителей Дромы выработалась мгновенная реакция на некоторые вещи.

— У меня был один знакомый исследователь древней письменности. Он постоянно тренировал воображение. Нарисует две черточки и пристает ко всем: «Что это может значить?» Что это может значить?

— Только одно — даже на улице следует говорить вполголоса. А в гостинице — орать. У них паршивая аппаратура, работает с искажениями. Глупо влипнуть по вине неисправного магнитофона.

— Думаешь, нас собираются пощупать?

Вместо ответа Сип кивнул на такси, которое медленно тащилось за ними, явно желая «случайно» попасться на глаза. Они сели на заднее сиденье и молчали всю дорогу, чем весьма расстроили водителя. И только после остановки Сип вознаградил его, громко воскликнув «Слава Великому Кормчему, высшие умеют ценить преданность! «Изобилие» — лучший отель Дромы. Здесь не соскучишься»…

Они стояли со своими провинциальными чемоданчиками на тротуаре, не решаясь войти под гулкие своды гигантской пирамиды, составленной из разногабаритных полушарий. Поражало мастерство, с которым архитектор рассчитал все детали своего нелепого сооружения. Оно должно было развалиться без всякого внешнего толчка, само по себе, но оно высилось, венчая центр столицы, и высилось, вероятно, не одно десятилетие.

— Нравится?

— Впечатляет. Одна из вершин абстрактного архитектурного искусства. Того и гляди сейчас все посыплется…

— Не посыплется. На века. Гостиница — ровесница Стального Кокона.

— Вот как. А кто архитектор?

— Тсс… Об этом не спрашивают. В справочниках говорится, что гостиница построена волей правителя…

Подозрительный бритоголовый юноша, тоже заинтересовавшийся бетонным десертом, сразу заскучал и отошел.

— Леший их разберет. То ли вправду уличный бездельник, то ли… Всякие тут ходят…

Фойе встретило гостей сладковатым запахом. Большая часть храмообразного пространства была отдана растительному миру — плодовым деревьям, ягодным кустам, овощным грядкам. Строгие таблички «Руками не трогать» и защитные металлические сетки под током предостерегали, однако, заезжих лакомок от вольного обращения с этим соблазнительным великолепием. У таблички, удостоверяющей, что за барьером портье, гости простояли минут десять. Портье смотрел сквозь их прозрачные тела в глубины, доступные ему одному. Робкие попытки вывести его из каталепсии успеха не имели, и Шан довольно внятно пробормотал: «Сип, здесь нет таблички «Руками не трогать», и я сейчас попробую…». Сип наступил ему на ногу. Тем не менее портье протянул руку — ленивым жестом, как голубой окс-капитан в машине.

Розовые бумажки имели волшебную силу. В своем двухкомнатном номере-люксе гости оказались ровно через минуту, слегка обалдевшие от подобострастных улыбок носильщика, выросшего из-под земли, запаленных вздохов скоростного лифта и магнитофонной скороговорки очаровательной горничной, которая оставила после себя аромат нектара и горячий чай с какими-то желтыми орешками.

— Сказка, — проворковал Сип, оглядывая безудержную безвкусицу литерного номера. — Как щедро платит правитель своим преданным слугам! Сто лет не спал на такой кровати…

Он плюхнулся на свое необъятное ложе, ловко поддел матрац и внимательно осмотрел группу пружинных контактов, от которой в ножку уходил красный провод. Потом включил бра на стене. Вместе со вспыхнувшей лампой в настенной стойке что-то щелкнуло и зажужжало.

— Для любителей ночного чтения, — прокомментировал Сип. — Очень хорошо видно, что читаешь…

Они обследовали номер и обнаружили массу не менее интересных вещей: радиоточку, которая не включалась и не выключалась; странное вентиляционное отверстие в потолке над люстрой; сушилку в ванной, которая не сушила, но трещала, как автоматическая кинокамера.

Шанину наконец все это надоело.

— Эти желтые орешки с чаем вызывают отличный аппетит. Не заняться ли нам этим вопросом? Там, кажется, есть какие-то талоны в ресторан, который я приметил внизу…

— Талоны пригодятся на потом. А сейчас с помощью вот этого чека мы должны стать богатыми людьми…

Несмотря на рабочий день, улицы Дромы были многолюдны, пестры и бестолковы. Человеку, привыкшему к тишине и успокаивающей медлительности современных поселений Большого мира, здесь было нелегко. А Шанину в мундире гвардейца было нелегко вдвойне: Дрома кишела «пернатыми», и приходилось бдительно следить за людским потоком, чтобы ответить на приветствие или откозырять самому.

Улицы бесконечно петляли, переламывались, расходились зигзагами у подножия одинаковых, как детские кубики, многоэтажных коробок, упирались в неожиданные тупики, по ним, вплотную друг к другу, скрежеща и цепляясь бортами, судорожными толчками продвигался чадящий бензиновой гарью автомобильный поток. Порой где-нибудь впереди раздавался вой тормозов и хруст сплющиваемого металла. Урчащий конвейер замирал тогда надолго, но никакая сила на свете не могла прекратить его движение совсем.

Зато людской поток на тротуарах тек безостановочно. Каждый прохожий что-то делал на ходу — жевал, курил, читал, — и, может быть, поэтому на всех лицах каменела равнодушная отрешенность от окружающего.

— Куда мы все-таки несемся?

— Никуда. Мы уже на месте. Тут можно присесть или постоять без риска быть сбитым с ног… Когда-то здесь был Дворец Свободы — правительственная резиденция. По Слову Правителя он был снесен и на его месте выстроен Вечный Дворец, увенчанный персональной Башней Кормчего. В ней находится его рабочий кабинет. А Вечный Дворец отдан исполняющим Слово Кормчего министерствам.

И снова пирамида, но уже не из полушарий, а из неправильных конусов, опоясавших тонкую свечу башни, зеркальный купол, который поздно вечером и рано утром полыхал языком пламени на сером небе. И та же печать незаурядного мастерства, скрученного и извращенного злой волей нелепого заказа. И скульптура у главного входа: юный бог в куртке с надкушенным яблоком в руке.

— Правитель в ту великую минуту, когда он задумался о судьбе Свиры и принял решение взять на плечи бремя Кормчего… Ну как? На что похоже это сооружение?

— Похоже на то, что гостиницу «Изобилие» и Вечный Дворец строил один и тот же архитектор.

— Тот же? Нет… Но… Разве есть сходство? В чем?

— В характере. Во взгляде, что ли. В мастерстве… Словом, если это не он, то его ученик.

— Да…

Сип долго молчал, разглядывая дворец, словно видел его впервые.

— Да… А ведь действительно… А ты зорок, Шан. Дворец строил сын того, кто поставил злополучную гостиницу.

— И он плохо кончил?

— Да. Можно мне задать тебе вопрос без околичностей?

— Разумеется, Сип.

— Что ты собираешься делать?

— Сейчас? Продолжать прогулку.

— А завтра, послезавтра, через неделю?

— Наблюдать, запоминать, анализировать.

— А действовать?

— И действовать. Во всех детективных романах, которые я специально проштудировал перед Свирой, говорится, что главное в профессии разведчика — дедуктивный метод. Действие — частность, а частное по дедуктивному методу должно выводиться из общего. Следовательно, чтобы действовать, надо основательно побездействовать.

— Ты все шутишь. Тебе все это кажется пока забавной игрой. Не спорь. Ты попал в прошлое, в пройденные вами века. И ты не прочь подурачиться, уверенный, что завтра вернешься в свое время. А ведь Горон ждет, когда ты проникнешь к правителю. И он не будет ждать бесконечно. И он не любит шутников.

— Хорошо, давай серьезно. Мы работаем не для Горона. И если говорить откровенно, я вообще не собираюсь встречаться с правителем. Потому что меня и моих друзей интересует не то, каким образом этот древний хрен сумел себя законсервировать на двести лет, а то, каким образом Свира так долго держится на краю неизбежной пропасти. Уверен, что правитель не выложит ответа даже за женьшень. Придется докапываться самим, изучать производство и распределение, понять положение и взаимоотношение всех классов и прослоек общества, оценить настроение и степень зрелости народа…

— Для этого надо прожить здесь две жизни…

— Чтобы уловить общее — нет. Иногда его можно почувствовать сразу, на одном дыхании. Как повезет. И как смотреть на все, что происходит вокруг. Ты здесь родился, ты ко всему привык, многое проходит мимо твоего внимания. Глаз постороннего зорче.

— Возможно… Но меня интересует одна частность — собираешься ли ты посещать правителя?

— Пока нет. Пока это просто невозможно — мы стоим перед глухой стеной, и эта стена неприступна. Нужно найти хотя бы какой-то дефект в этой стене, дыру или щель, и только тогда…

— А если я знаю такой дефект?

Шан внимательно посмотрел на Сипа. Сип выдержал взгляд.

— У тебя завелись от меня секреты, Сип?

— Нет. Не завелись. Этот секрет был со мной всегда. На Свире, на Зейде, на Земле. Но этот секрет я открою только тому, кто поможет мне выполнить клятву.

— Какую клятву?

— Судить Великого Кормчего.

— Убить?

— Нет. Судить. И приговорить к смерти. И привести приговор в исполнение. Чтобы это не было убийством, нужны хотя бы двое…

Да, еще Тесман говорил, что у Бина свои счеты с правителем. И вот теперь… Отговаривать бесполезно. Согласиться на соучастие нельзя. Остаться в стороне нечестно. Обманывать подло.

— Когда и кому ты дал клятву?

— Не надо об этом, Шан. Я забыл, что ты человек Земли. Что ты просто наблюдатель. Что для тебя все наши горести и беды не более как трудный ребус, который надо решить, научный казус, который надо объяснить. Я забыл. Прости. Я не оставлю тебя, пока… Словом, забудем этот разговор. Я ничего не спрашивал.

— Бин…

— Я Сип. Прежний Сип. Твой Вергилий.

— Жарко. Давай выпьем пива…

Они остановились под зеленым навесом против рыбного магазина. Пожилой гвардеец с жезлом дружелюбно им улыбнулся и подвинул кружку, освобождая место за столиком. Улыбка в Дроме — явление редкое, и Шан улыбнулся в ответ.

— Дежуришь?

— Разве это дежурство, септ-капитан? Хочешь — спи, хочешь — пиво дуй. А вот я работал в Олоне, воздушные верфи там — вот где действительно держи ухо востро. Известное дело, работяги — у них свой закон. Держатся один за одного, косяком — с ними лучше не связываться…

Пиво было, что называется, на любителя — цвета спелой малины, горьковато-сладкое и почти без пены. Шан взял три кружки — себе, Сипу и говорливому блюстителю порядка.

— Благодарю, септ-капитан. Многовато будет… Ну да ничего, мне уже через час меняться.

— А ты за свою жизнь в разных местах бывал, наверное?

— Да, помотался. Я все больше по охране, для страха стою. Так не стало страха теперь, даже Вечного Дворца не боятся, шалый народ стал.

— А почему, как ты считаешь?

— От жиру. Я говорю — от жиру. Заелись, на правителя обнадежились. Он, мол, благодетель, всех накормит. Я последнее время в глуши, в Трижах существовал — молодые затерли. Так и там дикари, обезьяны земляные, только и могут, что свою сатуру крупноплодную сажать да выкапывать. Так и эти. Не хотим по шестнадцать часов работать, хотим по десять. А этого не хотите?

Заметно приободрившись, ветеран грозно потряс жезлом, как боевой дубиной.

— А сюда меня сын перетащил, слава Кормчему. В «топорах» у меня сын… Здесь благодать. Конечно, тоже как когда…

Что-то стряслось в рыбном магазине напротив. Крик возмущения и боли, звон разбитого стекла, шум свалки, снова крик — тот же голос, но сдавленный, зовущий на помощь, ругань, глухие удары, снова звон стекла… Гвардеец поскучнел и прислушался, не спеша, однако, допивать свое пиво.

— Опять что-то не поделили… Вот народ! Всего выше горла, лопай — не хочу, так нет, каждый в рот соседу смотрит. Зависть, зависть… Не люблю драк. Никогда не поймешь, кто прав, кто виноват, все хороши… Пакость одна…

Шанин почувствовал на себе хмурый изучающий взгляд Сипа. Ему стало неуютно. Никаких действий — это легко приказать. А если бьют женщину? Ребенка? Ты чужой, тебе все равно — утверждало молчание Сипа… Нет, дорогой. Очень не все равно. Очень.

— Надо прекратить это. — Шан одернул ремень. — Пойдем, дежурный.

Они не успели. Кто-то мелькнул в дверях, пытаясь выскочить на улицу, его перехватили, ударили спиной о притолоку.

Руководил боем коротышка в кожаном фартуке. Увидев гвардейцев, он бросился к ним, крича:

— Это проник! Он оскорбил Великого Кормчего! Он сказал про него такое!

Тротуар опустел мгновенно. Ни избиения, ни свидетелей — жара, звенят ситары, недопитое красное пиво на столике — и неподвижное тело на тротуаре, лишь отдаленно напоминающее человеческую фигуру.

Шанин предполагал в этот день съездить куда-либо на окраину, например в рабочий пригород Дромы Силку. Было еще рано, до Силки часа три езды экспрессом, и они вернулись в гостиницу. Возвращались в открытом автобусе, который немилосердно дергало в ритме бесконечного автоконвейера. Люди стояли и сидели, отрешенно жуя, и согласно качались в такт рывкам.

— Ну как дедуктивный метод, — спросил Сип, исподлобья поглядывая на Шанина. — Помогает?

Шан потер лоб.

— Плохо помогает?

— Поможет. В свое время. А завтра мы с тобой должны разыскать вот этого человека. Зовут его…

— Мос Леро…

Чтобы разобрать витиеватую надпись на почерневшей медной пластине, пришлось включить поясной фонарик. Шан махнул рукой таксисту, тот, круто развернув машину, дал полный газ, и через полминуты только серая пыль висела над петлей накатанной дороги.

— Даже фары не включил. Еще врежется где-нибудь. Внизу уже совсем темно. Чудак…

— Кто знает, Шан. Может быть, это мы начудили, отпустив машину раньше времени…

— Не думаю. Хотя, если хозяин подстать своему логову, думать о приятном отдыхе вряд ли придется…

Они звонили у бронированной калитки, врезанной в крепостной кладки каменную стенку, добрых пять минут, но за калиткой и за стеной царила нежилая тишина.

— Однако, Мос Леро рано ложится спать.

Вилла пряталась на дне горной впадины, словно в стакане с отбитым верхом — полупрозрачные острые ребра кварцевых пиков перекрывали все подходы к ней. Лишь по единственной узкой расщелине выползала наверх дорога. Все ее замысловатые петли просматривались от виллы, как с вертолета.

— По-моему, этот Мос — атаман разбойничьей шайки. Иначе зачем ему такое странное лежбище?

— Не знаю, Шан. В Дроме у него вполне ординарная квартира и, если верить соседке, приличная репутация…

Разыскать Моса Леро по адресу, данному Гороном, не удалось. Его не оказалось дома, а словоохотливая соседка не знала, куда он уехал. Помогла хмурая консьержка. Она проводила гвардейцев медленным взглядом до самых выходных дверей и уже в спину пробубнила негромко:

— К Мосу, что ли? Давно пора… В Лаане он, где ж ему быть в субботу… На Синей горе вроде дача у него…

До местечка Лаан было не больше часа езды, но автобусы туда почему-то не ходили, а разбитные таксисты, готовые мчать хоть в преисподнюю, от слова «Лаан» сразу скучнели, а стоило упомянуть еще Синюю гору… Словом, только к концу дня Шану с Сипом удалось уломать какого-то бедолагу за пятикратную цену. Машина долго кружила по каким-то окраинам и выбралась на лаанскую дорогу далеко за городской чертой, но по шоссе водитель погнал с такой скоростью, словно от стрелки спидометра зависело спасение его души. Судя по всему, на Синей горе он бывал не раз. Такси уверенно выкручивалось из опасных горных виражей. Но остановился он не у самой виллы, а метрах в двухстах от нее и подъехать ближе отказался.

— Теперь наш друг уже на шоссе. Зря мы его отпустили…

Шан снова нажал кнопку.

И тогда калитка ожила.

Нет, она не открылась. Ее шероховатая поверхность не шелохнулась, но на уровне глаз с тугим щелчком прорезалась треугольная бойница.

— Кто там?

— Нам нужен Мос Леро.

— Его нет, он уехал.

— А кто с нами говорит?

— Служитель.

— Значит, уехал? Жаль. А то вот его старый друг Горон велел передать ему письмо и долг в тринадцать серебряных.

— Что вы сказали?

— Горон велел передать Мосу Леро письмо и долг в тринадцать серебряных.

Калитка молчала добрых две минуты, прежде чем исторгла новый неуверенный вопрос:

— А я… Я буду иметь письмо?

— Нет. Велено передать его лично твоему хозяину.

Снова молчание. И снова дрожащий голос:

— Я Мос. Мос Леро. Давайте письмо в щель.

— Э нет, так не пойдет. Докажи, что ты Мос.

— Письмо должно быть в красном конверте с буквой «м» в левом верхнем углу.

— Это другое дело. Пожалуйста.

Шанин свернул конверт трубочкой и сунул в бойницу. Бойница тотчас захлопнулась.

— На атамана не тянет. Трусоват больно, — прошептал он Сипу почти весело.

Сип неопределенно пожал плечами.

Солнце давно зашло, но вечные скрещения Стального Кокона еще светились тусклым малиновым накалом. Небо было иссиня-черного цвета, и голубым детским шариком светилась на нем Зейда, маленькая луна Свиры. Она почти не освещала окрестность, на пиках полыхали грозные отсветы стали, но она была, она светилась, напоминая Шанину о том, что есть Большой мир, где по-другому живут…

В лицо ударил прожектор, а через десяток секунд щелчок возвестил, что калитка снова ожила.

— Я вас вижу впервые. Я вас не знаю.

— Меня зовут Шан, его Сип. В письме написано, что, кроме долга, мы передадим тебе предложение принять участие в сбыте силайских яблок.

— Ладно. Входите.

— Выключи ты этот светильник! Ничего не видно!

— Идите прямо.

Рука Шана попала во что-то пухлое и влажное, и это пухлое потянуло за собой прямо, направо, налево — прожектора уже не было, но перед глазами плыли разноцветные круги, лишая возможности если не видеть, то хотя бы ориентироваться в полутемных пространствах.

— Садитесь. Кресла под вами.

Пелена рассеялась, открыв небольшую скромную комнату с тремя узкими стрельчатыми окнами, распахнутыми в сад. Вечерний ветер тормошил простенькие пестрые шторы. На некрашеном раздвижном столике стоял запотевший пузатый кувшин с молоком и три стакана. Из плетеной корзиночки торчало три больших ломтя черного хлеба.

Сип сидел по другую сторону стола. А в центре сидел Мос Леро. Его кругленькое тельце перепачканного детского пупса без конца вздрагивало и порывалось подскочить на плетеном стуле, предугадывая малейшее желание гостей. В нем все было чуточку чересчур — чересчур честные глаза, чересчур жизнерадостный румянец, чересчур широкая улыбка, чересчур искренний голос:

— Я человек простой, без претензий, родился в глухом селении, так сказать, от земли… Очень устаю в Дроме — сутолока, гром, чад… Хочется тишины, одиночества, свежего, так сказать, дыхания… Присмотрел вот себе ложбинку с конурой… Нет, строил не я, досталась по случаю — за свои, конечно, серебряные… Но недорого, слава Кормчему — по государственной цене, распродажа конфискованного имущества… И каждую субботу — сюда, в конурку свою… А что у калиточки вас задержал — не обессудьте. Места дикие, безлюдные — не ровен час… Всякие тут шастают…

— А шастают? — успел врезаться Шанин.

— Шастают, шастают, ой, как шастают… В прошлую субботу, соседа там вон, за той горочкой, подожгли… Выскочил, а в него из пистолета… Хорошо, что в доме друзья были, там целая перестрелка была, еле отбились… А домик сгорел…

— Кто же стрелял?

— А ведьма их знает… Ушли все… Может, дружки хозяев бывших, может, другой преступный народ… А вы ехали — рисковали: не любят здесь «пернатых», в мундире особенно, — пуля невесть откуда прилетит… Рисковали, рисковали… И срочность такая была, наверное, да? Убываете куда — в Дроме проездом, да?

— Проездом, Мос. Горон передает тебе твою постоянную долю.

— Должок, Шан, должок…

— Твою постоянную долю, Мос. И с условием.

Шан достал из-под стола маленький красный чемоданчик, с которым приехал.

— Вот… Вот… Вот…

По мере того как на столе появились ампулы с протовитом, пакеты прессованного чернука, булькающие банки сикера, золотые и серебряные амулеты, честные глаза Моса заволакивала сладкая дымка.

— Ах, Горон, Горон… Нет, старая дружба не ржавеет… Кажется, что общего: я, маленький человек, — и Горон, орел, повелитель «пернатых»… А не забывает Моса верный товарищ, не забывает… Говорят про него всякое, обижаются некоторые, а я думаю — зря. Большой души человек Горон и честен, и справедлив, и нежен где-то… А жестким бывает иногда — профессия такая: защитник, сторож нашего неба. Он и в «топорах» орлом ходил, как же… Я-то трусоват, характера не хватает, вот и копаюсь в низине жизненной, а Горон — храбрец, он весь в небе, всегда на высоте… И все ж не забывает нас, бескрылых, для земли приспособленных, шлет от широты души…

— Теперь условие, Мос. Ты должен помочь нам. Нам — значит, Горону. Ясно? Мы — это Горон. Так должно быть сказано в письме. Так?

— Сказано, сказано… Но я человек маленький, я всей душой, только…

— Ты должен устроить нам встречу с Тирасом. Глаз в глаз. И как можно скорее — завтра или послезавтра.

— А зачем вам Тирас?

— Ты чересчур любопытен, Мос.

— Не знаю, не знаю… Тирас — министр, второе лицо на Свире, правая рука Кормчего, а что я? Червяк! Как я могу приказывать Тирасу? Меня даже не пустят к нему! Нет, не по силам мне, не по силам… Рад бы услужить старому другу Горону, за подарочек отблагодарить, но… Не смогу, не смогу, что другое, а это не смогу… Конечно, если попросить, раскошелиться… Да и то вряд ли… Конечно, если Горон не постоит за расходами… Так это еще столько же надо…

— Ты загнул, Мос. Столько же — чересчур. Не проглотить. Плохо будет. Половина — куда ни шло. Еще половина!

— Да разве я себе? Я же для людей, мне самому ничего не надо. Тирас ведь не пешка какая. И срочность к тому же. А вдруг Тирас заупрямится, спросит — зачем я им нужен? Что я скажу?

— Мос… ты получил хороший подарок от Горона. Тебе показалось мало. Я добавил еще половину — от себя…

— Я не вижу второй половины…

— Вторую половину ты увидишь после того, как скажешь, когда и где мы встретимся с Тирасом…

— Тирас не пойдет на пустой крючок. Я должен передать ему предложение. А что я ему скажу?

У Шанина пересохло горло. Не спрашивая разрешения, он налил себе полный стакан ледяного молока. Мос услужливо пододвинул хлеб, и это окончательно доконало Шана. Он отставил стакан. Резиновый пупс был неуязвим. Он мгновенно вывертывался из любых положений. И радужная улыбка по-прежнему цвела на его ярко-пунцовых губах. Сип тоже ухмылялся, наблюдал за поединком. И Шан пошел последним козырем — сунул прямо под горбатый мосовский нос корешок женьшеня, похожий на голенького гнома.

Мос вздохнул и забыл выдохнуть.

— Это не тебе. И не Тирасу. У вас не хватит серебряных, чтобы отколупнуть полкусочка с этого корешка. Это для Великого Кормчего. Ты понял, какая идет игра?

Мос перестал ухмыляться и отодвинулся от стола, чтобы были видны обе двери, ведущие в комнату, и как бы невзначай положил руку на пояс с пистолетом.

— Но зачем… зачем вам… зачем нам… нам… Тирас?

— Может, ты сам проведешь нас к правителю? — со всем возможным сарказмом отпарировал Шан, беря реванш за час изнурительного словоблудия. — Сам — без Тираса?

Но Мос подскочил, не обратив внимания ни на издевку Шана, ни на позу Сипа. Он покатился к внутренним дверям, возбужденно подпрыгивая и одергивая дешевенькую клетчатую пижаму, распахнул их настежь и закричал тоненько:

— Лира! Лирочка! Вставай, детка, мы стали с тобой за счастливых людей — мы имеем дорогих гостей! Чудесные воспитанные люди! Вставай, мое солнышко, мы будем праздновать их визит! До самого утра!

И он воздел свои бескостные ручки, приглашая гвардейцев внутрь дома.

За толстыми дверями двойной доски открылся иной мир. Огромная паукообразная театральная люстра, отсвечивая масляным золотом и позванивая хрустальными подвесками, с варварской щедростью высвечивала каждый уголок антикварного интерьера: инкрустированный перламутром и розовой слюдой потолок; застывшие волны парчовых портьер, за которыми неярко мерцало золотое плетенье противомоскитных сеток на окнах; лебяжьего пуха кресла на мешках-копытцах; древние, ручной работы ковры, которые сделали бы честь любому музею; старые картины — подделки под земных художников и местные шедевры, собранные, правда, не из-за живописных достоинств, а как иллюстрации к мифологическим сюжетам; несколько огромных фолиантов в переплете из красного сандала с золотыми застежками; разностильные пуфики, качалки, лежанки, кушетки; медвежьи шкуры вокруг низкого, едва в локоть высоты, необъятного круглого стола из черного эбенового дерева; хрустальные вазы и кубки; тонкий, как папиросная бумага, фарфор узкогорлых кувшинов; майолика, резьба по кости, серебряное тиснение, тонированное чернью…

— Это тайна моего сердца, высокие, Я имею это не для того, чтобы жить, а живу, чтобы иметь это. У всех свои слабости, высокие. Тишина, свежий воздух, красивые и ценные вещи… Вдали, так сказать, от грубого глаза человеческой зависти… Зачем лишний раз дразнить соседей, напоминать им, что они неудачники, простофили, недотепы? Здесь в каждой вещи — мой подвиг, моя борьба, моя месть и победа… Месть и победа, о которых не знает никто… Ну как?

— Потрясающе. Даже мороз по коже.

— Если бы я сказал тебе, сколько это стоит, тебя бы сожгло пламя, Шан. Но я не хочу твоей смерти. Вы мои гости, и мы будем праздновать. Ты поймешь, что с Мосом можно делать дела…

…В Дрому возвращались на рассвете. Под обшарпанным капотом неказистой машины Моса оказался новенький супермотор двойной тяги, а под задним сиденьем — станковый пулемет. Все четверо оживленно болтали о погоде и летящих мимо пейзажах.

Дрома еще спала. Тишину нарушали только всхлипы дворницких щеток да урчание мусоросборщиков.

Мос высадил гвардейцев за квартал до гостиницы.

— Нечего мозолить глаза… Значит, как договорились, Шан: встречаемся сегодня в три на Большом ипподроме, ты имеешь с собой вторую половину подарка, а я — место и время вашей встречи с Тирасом… Я приду после начала скачек и сам найду вас. Я подсяду незаметно…

И, уже собираясь трогаться, снова поманил Шанина пальцем.

— Тираса я вам обеспечу — это точно… Берите его за рога… Но если не выгорит — не беда… Я человек маленький, но я кое-что могу. Вам без Моса не обойтись, потому что даже Высшие и Высшие из Высших не бывают там, где бывает Мос Леро, старший техник Вечного Дворца…

Глава 5

Легенда о тайне

До начала скачек оставалось минут десять. Шанин разглядывал трибуны Большого ипподрома. Привыкший к пестроте и буйству земных ипподромов, он не без удивления отметил благопристойную тишину под солнцезащитными тентами и обходительную неторопливость болельщиков. Присмотревшись, он понял причину: здесь не было молодежи, трибуны не спеша занимали люди за тридцать и далеко за тридцать — чаще все разряженные по воскресному зрелые семейные пары с выводками разновозрастных малышей. Они проходили на свои места, груженные пакетами, основательно устраивались и начинали немедленно что-либо жевать, озираясь и с чувством собственного достоинства приветствуя знакомых.

— Это место свободно?

— Свободно, — опередил Шанина Сип.

Шанин толкнул его под бок: разве Сип забыл, что место для Моса? Сип успокаивающе кивнул — знаю, мол.

Болельщик, ищущий места, повел себя странно. Вместо радости на его лице появилась тревога. Он подозрительно оглядел гвардейцев и задом стал выбираться из ряда.

— Что с ним?

— Все правильно. Психологический этюд. Если бы я сказал «занято», этот тип немедленно бы уселся, доказывая, что надо приходить вовремя и неизвестно еще, придет сюда вообще кто-нибудь. А если говорят «свободно», свирянин задумывается: почему все места заняты, а это свободно? Значит, или гвоздь в сиденье, или ножка скамьи сломана, или еще какой подвох. И предпочитает разыскивать другое место. Так что не беспокойся — теперь, кроме Моса, к нам никто не подойдет.

Ипподром заволновался, зааплодировал. Многие повскакали с мест. На травяную дорожку выходили опоясанные лентами и увешанные медалями участники, таща за собой на серебряных уздечках упирающихся двугорбых козлов. Эти косматые монстры пустыни, кроткие в покое и смертельно опасные в ярости, часто потряхивали рогами, способными одним ударом переломать кости песчаному тигру. Они привыкли к своим хозяевам, присутствие посторонних одновременно пугало и бесило их.

Ожили тарелки медных радиодинамиков:

— Внимание! Внимание! Через несколько минут вы станете свидетелями исторического события — вы увидите финальный этап пятьдесят первого первенства планеты по скачкам козлов. Это древнее, истинно свирянское мужественное состязание, как известно, проводится раз в три года. Вспомним с уважением имена «Караба» и «Ярис» — они создали теорию этой игры, вспомним их последователей — они среди всеобщего непонимания претворяли теорию в практику, вспомним с благодарностью высокое Слово Кормчего — оно сделало скачки козлов неотъемлемой частью нашего отдыха! Скольких людей прославило это достойное занятие в прошлом и настоящем, скольких прославит оно в будущем! Еще живы ученики и последователи великих основателей любимейшего бессмертным народом Свиры зрелища, а уже возникли новые школы, и изустная молва создает легенды вокруг новых любимцев…

Удивление Шанина возрастало. Необычно вели себя не только зрители, но и участники скачек. Они собрались на стартовой площадке тесной кучкой и вступили в оживленную беседу. Искренние улыбки, дружеские рукопожатия, даже объятия и поцелуи… Каждый по очереди рассказывал что-то смешное, и рассказчика награждал дружный хохот. Все участники были одеты в цветные комбинезоны из «чертовой» кожи с множеством витых стальных колец по всему телу. У всех были палки неодинаковой длины, которые Шанин принял сначала за плетки.

— Это не плетки, это цины, — коротко и непонятно объяснил Сип. — На конце каждого цина — крючок. Надо взять противника на крючок, то есть зацепиться цином за какое-либо кольцо на комбинезоне. А когда противник на крючке, его легко сбить на землю.

— А почему цины разной длины?

— Таковы правила. Цины разыгрываются по жребию.

На поле выбежал еще один участник. Весь стадион, как один человек, вскочил на ноги и разразился овацией. Коллеги с воплями радости бросились к товарищу и задушили бы его в объятиях, если бы не вмешательство бокового судьи.

— А вот и Хид Одюй, супернаездник, баловень судьбы, три раза подряд выигравший Всепланетное первенство. Одюй — идеальный свирянин. Тщательное медицинское обследование Хида не обнаружило в обоих полушариях его головного мозга ни одной лишней извилины. Такие прямодушные достойны венца! В руках Хида вы видите самый длинный цин — по правилам он достается победителю прошлого первенства без жеребьевки… Внимание! Сейчас прозвучит сигнал старта.

Трибуны замерли, а на поле ничего не изменилось. Сгрудившись и обнявшись за плечи, спортсмены отпускали шуточки и без устали хохотали. Козлы с личными номерами участников на лохматых боках разбрелись по дорожке и лениво щипали травку.

Грохнул орудийный залп — сигнал к борьбе. И тотчас без всякого перехода среди участников началась потасовка. Претенденты на победу били друг друга как попало и чем попало — кулаками, ногами, цинами, головой, — падали и поднимались, били каждого, кто пытался вырваться из узкого круга, и каждого, кто оставался в кругу, били сообща и порознь. Наконец Хиду, у которого был номер девять, и кому-то с шестнадцатым номером удалось вырваться. Шанин ожидал, что эти двое тоже схватятся, но снова не угадал — Одюй даже помог подняться шестнадцатому, когда тот споткнулся. Оба плечом к плечу бросились ловить чужих козлов.

Драка в общей группе тоже немедленно прекратилась. Толпа ринулась в погоню за сбежавшей парой.

— Началось, — констатировалСип.

Одюй и его союзник замешкались — козлы, храня верность, приняли новых хозяев рогами и копытами. Пока ловцы пытались оседлать непокорных, основная группа настигла их. Снова началась свалка, на этот раз при активном участии рассвирепевших животных.

Исход новой схватки решила находчивость Хида. Он оседлал своего собственного козла и, воспользовавшись секундой недоумения, бросил его на толпу. Ему удалось отрезать от толпы человек семь. Доведя козла до бешенства, он прикрывал группку новых союзников, пока все семеро не оседлали приглянувшихся горбачей. После этого семерка встала на охрану Хида — на этот раз ему повезло, и он оседлал чужого козла с первого раза.

— Правильный ход, — комментировал Сип. — Опыт показал, что группа из двоих не способна противостоять большинству. Одюй увеличил группу лидеров до восьми — восьмерка вполне боеспособна. Сейчас их задача — оторваться от главной группы и закрепить успех. А еще говорят, что у Хида нет лишних извилин…

Действительно, восьмерка в отчаянной круговой обороне прорвала пешее кольцо, пытавшееся взять их на крючок поодиночке. Хида дважды чуть не стащили с козла, но союзники выбивали цины у нападавших и подминали их копытами козлов. Одюй, в свою очередь, своим длинным цином выбивал всякого, кто пытался по их примеру воспользоваться незанятой скотиной.

Лидеры выбрались на дорожку и пустили своих рогатых «иноходцев» во весь опор. Главная группа была деморализована. Человек семь, в том числе и шестнадцатый, лежали на земле без движения, и к ним, увертываясь от обалдевших «спортсменов» и козлов, пробивались санитары с носилками. Кое-кому удалось все-таки заполучить чужого козла, и они трусили поодиночке за лидерами, вырвавшимися далеко вперед. Кто еще мог драться, дрался, уже не за обладание козлом, а по инерции. Драчунов растаскивали боковые судьи и уводили под циркулярный душ.

— Восьмерка вне конкуренции. Скоро они начнут выяснять отношения между собой.

— Кстати, Сип, Моса-то все нет.

— Придет. Мос не упустит чужого козла.

Шанин оглядел трибуны. От былой благопристойности осталось весьма немного: красные, потные отцы семейств срывали галстуки, визжали и вопили, разнокалиберные матроны сладострастно ахали при каждом точном ударе или явном промахе, дети с родительского благословения седлали и кусали друг друга, подражая бойцам на поле. Их возили сюда в воспитательных целях, учиться — и они учились.

А события на дорожке развивались.

Лидеры мчались монолитной шеренгой, но постепенно вперед стал выдвигаться пятый номер. Его высокий крутогрудый горбач был явно резвее других, он опережал шеренгу почти на корпус. Наконец одиннадцатому удалось зайти пятому за спину лишь на мгновение, но мгновения было достаточно, чтобы взять на крючок выскочку. Одиннадцатый рванул в сторону — соперник оказался на земле. Освобожденный козел с удвоенной энергией метнулся вперед, но не тут-то было. Одновременно две руки с двух сторон схватили его за серебряную уздечку — рука Хида и рука одиннадцатого. Козел встал на дыбы. Оба претендента повисли на нем. Протащив смельчаков за собой еще метров двадцать, козел остановился, взревывая и роя копытами землю.

Оставшиеся допустили тактическую ошибку. Они решили, что самые опасные противники уже вышли из игры. Вместо того чтобы воспользоваться заминкой и оторваться на безопасную дистанцию, они затеяли драку задолго до финиша, едва выбравшись из общей кучи.

Одюй и одиннадцатый среагировали правильно. Забыв тяжбу, они оседлали козла-фаворита вдвоем. Козел выдержал груз и после двойного укола цинами даже пошел в галоп.

— Двое на одном козле! Феноменально! Такого еще не было в спортивной истории Свиры! — захлебывался диктор, стараясь перекричать беснующиеся трибуны. — Хиду Одюй и Дари Лиар остается последний виток спирали до финиша! Они еще обнимаются! Может быть, они решили поделить приз пополам? Но золотой кубок не распилишь надвое!

Нет, они не собирались ничего делить. Схватка была короткой и эффектной. Одюй, сидящий сзади и обнимавший Лиара за талию, ловким движением перенес руки ему на шею и стал душить. Обмякшее тело завалилось набок и кожаным мешком соскользнуло вниз.

— Снова Хид Одюй! Он снова обскакал всех! В четвертый раз! Невиданный пример безраздельного господства на козлиных скачках! Ему согласно правилам игры по Слову Правителя будет вручен сегодня высший знак отличия — пожизненный Золотой Чин! Он достоин этого! Мы преклоняемся перед тобой, Одюй!

Одюй, блестя золотыми челюстями, раскланивался, махал над головой рукой, посылал воздушные поцелуи.

Теперь начал беспокоиться Сип.

— Мосу пора бы появиться. Дело идет к концу.

Они стоически досмотрели всю почетную процедуру, а Мос все не появлялся.

Не появился он и тогда, когда самые любопытные болельщики полностью удовлетворили свою страсть и потянулись к выходу.

Шан и Сип посидели еще минут пять на пустой трибуне. Больше ждать не имело смысла. Они тоже направились к центральной лестнице.

У ворот Сип наклонился к Шанину и что-то ему прошептал.

— Это мысль!

Перед тем как выйти из ворот, они зашли на минуту в буфет. Седенький старичок, который шел впереди и уже миновал арку, вернулся, нервно потоптался на месте и тоже толкнулся в дверь, налетел на Сипа и Шана, извинился и юркнул внутрь. Шан переложил красный чемоданчик из левой руки в правую.

— Хвост… Мос испугался, ясное дело. Если бы нам дали достаточно времени — обошлись бы без него. И без Тираса, который о нас, кажется, забыл…

Но о них помнили.

Шан проснулся среди ночи с ощущением, что кто-то ходит по темной комнате. «Сип!» — окликнул он, но никто не отозвался. Он потянулся к сонетке, но чьи-то пальцы вывернули запястье и заломили руку. Коротко охнув, септ-капитан упал лицом в подушку. Кто-то схватил его за волосы, приподнял. По глазам резанул белый свет.

— Где ты прячешь его, собака? Где? Говори!.. Где?

Удар по лицу. Кровь на губах. Снова рывок за волосы.

— Куда спрятал? Говори, собака, или прикончим! Где?

Шан захрипел. Его бросили на кровать с вывернутой рукой и рассеченной губой. Он ничего не понимал. Голова гудела и кружилась. Отдышавшись, он освободился от скрученного одеяла и сел. По комнате метались яркие пятна фонарей. Вывернутое из чемодана белье. Кожаную папку драли на узкие полосы. Вывертывали карманы мундира. Разбили графин с водой, вода полилась со стола на ковер. Вывернули платяной шкаф и простукивали углы. Что-то делали в ванной, время от времени пуская воду. Судя по шуму, в комнате Сипа творилось нечто подобное.

— Эй, кто вы такие? Я — септ-капитан полицейской гвардии!

— Очухался?

Свет снова уперся в лицо Шану.

— Слушай, милок, и думай, пока жив. Если ты сейчас не выложишь нам эту штуку, то сам понимаешь… А мы уйдем как пришли. Понял?

— Далеко не уйдете. У министра государственного милосердия высшего Тираса длинные руки. Мы здесь по его приказу.

В темноте раздались смешки и откровенный хохот. Щелкнул выключатель. В комнате было человек пять в голубых комбинезонах и странных зеркальных шлемах, скрывающих верхнюю часть лица. Тот, что стоял против Шана, отогнул лацкан куртки. Сверкнул золотой топорик.

— Марш в машину!

— Может быть, лучше в брюках?

«Топор» ткнул под горло вроде не очень сильно, но дыханье вернулось к Шану только возле зарешеченного оконца на деревянной лавке в душном фургоне.

Где-то близко застонал Сип. Шан нашел его ощупью — с товарища почему-то текла вода. Шан вспомнил странные звуки в ванной. Сип ободряюще похлопал его по руке.

Они долго ехали, временами включая сирену и пугая город. Потом долго стояли. В зарешеченное оконце ничего видно не было. Их растолкали поодиночке. В узком — метра на два — бетонном блоке не было ничего, кроме откидного брезентового стула. Прошло часа три. Выпустил Шана очень чистый и очень вежливый человек в штатском, перед которым охранник в коридоре тянулся, как пружина.

— Я прошу простить нас, септ-капитан. Произошло досадное недоразумение — эти остолопы перепутали номера. От имени министра и Великого Кормчего прошу забыть инцидент. Моральный и физический урон будет вам компенсирован. Я прошу вас пройти в комнату. Там вы можете привести себя в порядок. Прошу вас.

Шан мог бы и поверить. Но он заметил на сгибе пальца вежливого штатского перстень, печать которого чувствовал на разбитой скуле.

В комнате был стол, аккуратно выглаженный и развешанный на плечики шанинский мундир, горячий чай с орешками, умывальник и Сип, который разглядывал себя в зеркало.

— Принесли извинения?

— Да. Тот же тип, что…

Сип приложил палец к губам,

— Одевайся и прихорашивайся. Если мне не изменяет интуиция, скоро мы будем беседовать с министром милосердия.

Он оказался прав. Еще один штатский, уже не просто вежливый, а источающий благожелательство, попросил, если они не очень устали, немного подождать. Сам высший Тирас, с раннего утра пребывающий на посту, хочет удостоить их личной беседой. Они, конечно, могут отказаться, но министр так занят! Иное время для беседы найдется у него не скоро.

— Пожалуй, мы подождем немного, — серьезно сказал Сип. — Нам тоже хочется поскорее увидать высшего Тираса… И у нас тоже времени в обрез — дела, дела…

Ждать пришлось недолго, не больше получаса. Но путь к Тирасу оказался непрост. Гостей из Силая конвоиры передавали, как ценную посылку, из рук в руки, расписываясь в сдаче и получении. Тайные и явные лифты то загоняли их под землю — там в коридорах ощутимо попахивало плесенью, то возносили на высоту — в окнах синело.

Шан давно потерял ориентацию в пространстве и удивлялся Сипу, которого охватило непонятное возбуждение. Сип то норовил выглянуть сквозь неплотные створки в лифтовой ствол, то, к неудовольствию сопровождающих, прилипал к какому-то вполне ординарному углу, то подскакивал к бойницам-окнам коридора. Раза два он принимался что-то считать, загибая пальцы. И непонятные его расчеты, видимо, шли удачно. Сип повеселел.

Их вели неофициальным ходом, через огромные залы технических служб с телетайпами, похожими на станковые пулеметы, и счетными машинами, обрабатывающими сверхсрочные материалы… Здесь почти не было мундиров — черные тройки, серые пиджаки, белые халаты. И закончили они путь не в приемной с секретарем и телефонами, а в белой игривой комнатке с цветами, низкими креслами и софой, накрытой шкурой песчаного тигра.

Здесь Шана и Сипа оставили вдвоем.

Сип, едва сопровождающий вышел, «полез» на стенку. Стены были обиты белым бархатом и не простукивались. Сипу пришлось отодрать часть обивки, но он нашел то, что искал. Одна из стен звучала явно глуше других, словно за звонким бетоном был войлок.

— Башня Кормчего, — прошептал он зачарованно. — Триста восьмой распор девятого яруса…

Шанин понимал, что Сип обнаружил что-то важное, но вопроса задать не мог. И боялся, что несдержанный силаец вызовет подозрение, — в том, что за ними следили, не было сомнения. И он постарался попасть в тон Сипу:

— Вечный Дворец… Утес бессмертия и справедливости, который вырос вокруг Башни Правителя на благо Свиры… Здесь можно стать поэтом…

— Можно. — Сипом совсем некстати владело веселое бешенство. — Нужен только дефект, совсем маленький дефект. Под левой грудью. В сердце…

И Сип снова «полез» на стену — на ту самую стену, на которой был выложен цветной мозаикой портрет Великого Кормчего.

— Приятно видеть гвардейца, увлеченного чем-то вечным, — пропел грустный низкий голос. — Ты давно интересуешься живописью, Сип?

В проеме маленькой потайной двери стоял Тирас. Его благородное открытое лицо без морщин, печальные серые глаза и аккуратно зачесанная назад шевелюра снежной чистоты как нельзя лучше подходили к титулу «министр государственного милосердия». Он был очень похож на портретные изображения Кормчего. Возможно, художники, лишенные натуры, безотчетно вносили выразительные черты Тираса в абстрактный облик правителя. А возможна и другая причина… Нет, это было бы слишком просто. И все равно не объяснило бы главного.

— Ты давно интересуешься живописью, Сип?

— С детства, высший.

Да, Сип явно переменился за последние дни. Он никогда не был трусом, но раньше в его смелости была угрюмая обреченность. А сейчас в нем была уверенность и вызов. Для простого сержанта это было чересчур необычно. И самое главное, что эта уверенность в своей тайной власти смущала и пугала имеющих явную власть. Они терялись перед нахальным сержантом. Вот и сейчас Сип не отскочил от мозаики, не вытянулся в струнку перед вторым человеком Свиры, не затрепетал под его ледяной улыбкой — и Тирас, поколебавшись, уступил, даже замечания не сделал.

— Наверное, любовь к живописи у тебя наследственная?

— Возможно. Я не знаю своих родителей. Как многие в Силае.

— У всех сирот Свиры есть один великий родитель. Благодаря ему они не знают горя, а только радость от служения обществу.

— Да, на Свире многого не знают благодаря Великому Кормчему…

Тирас счел возможным пропустить мимо ушей опасную дерзость.

— Чудесный портрет… И какое сходство! Но это копия! И к тому же с дефектом. Вот здесь идет трещина. Я залил ее эпоксидным клеем, и она теперь почти не видна. Но дефект есть дефект! Оригинал у меня в кабинете. Он больше по размеру — в полный рост — и совершеннее по колориту. Полный эффект присутствия. Постоянное ощущение, что за твоей спиной не портрет, а сам правитель. Вот что делает искусство… Кстати, Сип, ты знаешь, кто автор этих шедевров?

— Знаю.

— Знаешь… Воистину неисповедимы пути знания! Даже всемогущая воля бессильна преградить их, если честно признаться. Имя таланта — пусть запретное, пусть грешное — ведомо избранным. А Кокиль Уран был талантлив, чертовски талантлив… Ты где учился, Сип?

— В Силае, высший. В «Гнезде Кормчего».

— В Силае? Странно. Такая эрудиция, такая интеллигентность — и Силай. Впрочем, возможно, голос крови… Великая вещь — голос крови… Тебе, конечно, известно, что государственный преступник Канир Уран по прозвищу Бин — внук Кокиля Урана, великого художника и великого преступника?

— Его казнили?

Тирас словно не замечал Шанина. Был он не в мундире, а в строгом сером костюме с голубым галстуком, и вел себя так, словно решил отдохнуть от дел, поболтав со старыми знакомыми. Пока, правда, он обращался только к Сипу, но Шанин чувствовал, что каждое слово этой странной беседы направлено рикошетом в его сторону.

Шанин ждал встречи с Тирасом и готовился к ней. Она должна была решить многое, если не все. Тайна Кормчего, тайна Свиры обитала где-то здесь, рядом с Тирасом, и Тирас владел этой тайной — иначе быть не могло. Надо было приручить Тираса. Любой ценой.

Но пока все шло наоборот. Инициативой владел Тирас. Он вел какую-то свою игру, цель и смысл которой открывать не спешил.

А Сип… Сейчас он плохой союзник. Во-первых, он крайне взвинчен и насторожен. А во-вторых… В таком деле можно работать лишь спиной к спине, безраздельно доверяя друг другу. Шан доверился Сипу. Сип Шану — нет. В результате даже Тирас знает о Бине больше, чем Шан. И если эти скрытые Сипом детали родословной соотнести с его поведением в последнее время, многое становится яснее, а многое — загадочнее. Как это трудно — в чужом мире, когда приходится разгадывать не только врага, но и друга.

— Его казнили?

— Да нет, Сип, его не казнили. С ним еще придется повозиться моим медикам… Трудный случай… Полная амнезия…

— Вы хотите заставить его вспомнить свою биографию?

— В этом нет надобности. Биографию Канира Урана, который уже к тридцати годам был незыблемым авторитетом в области электроники и прикладной физики, а в сорок — приговорен к смерти за покушение на Великого, мы знаем лучше самого Бина. Но его мать и отец, которых Бин даже в лицо не видел, обладали одним фамильным секретом. Секретом огромной государственной важности. У меня есть сведения, что им владел и Бин, хотя на первый взгляд это попросту невозможно. Супруги Ураны скончались… м-м-м… под нашим наблюдением. Связи с внешним миром они не имели. А Бин в то время даже не подозревал об их существовании. О том, кто его родители и как они окончили свои дни, он узнал только через несколько десятков лет… Мои медики пытаются выудить золотую рыбку из мертвого моря, из головы того, кто был когда-то Бином…

— Зачем вы рассказываете нам все это, высший? Государственная тайна не для любопытных ушей. Даже если это уши полицейских гвардейцев. Зачем нам знать про Бина? Мы свое сделали — отдали его в ваши руки. И мы не медики…

Тирас, словно не слыша, подошел к портрету, провел мягкой ладонью по нетускнеющим срезам камня, смахивая несуществующую пыль. Постоял с лицом человека, изучившего за долгие годы каждую пядь, каждый изгиб, каждый скол изумительного сочетания естественных и искусственных линий мозаики.

— Дорого бы я дал, чтобы выведать фамильный секрет Уранов. Никто из вас, даже сами Ураны, даже этот несчастный Бин — никто на свете, кроме меня, не может хотя бы представить цену этому секрету… Дорого бы я дал за него…

И он вдруг пружинисто вышел на Шанина.

— А ты, Шан? Ты — дорого?

— Я? Я — ничего. Это меня не касается.

— Брось. Не надо. Мы все трое — интеллигентные люди, мы выше глупых тайн и махинаций. Не будешь же ты утверждать, что тебя интересуют только деньги? Кто тебе поверит?

— Горон.

— Горон… Мой лучший друг Горон — просто мелкий жулик с чрезмерным аппетитом. Он плебей. Он не способен на крупное дело. Настоящее дело, достойное гения…

— Горон прислал тебе, высший, ящик особого силайского пива.

— Протовит? Премного благодарен. Протовит вместе с остальным вашим багажом стоит у меня в кабинете. А больше Горон ничего не передавал? Более интересного?

— Нет, высший.

— Странно… А как насчет красного саквояжа?

Тирас не кривлялся. Его красивое лицо было сосредоточенно, как у боксера, ведущего атаку. И в серых глазах, которые принято называть «стальными», не было злобы — он просто следил за жертвой, пресекая попытки спастись или перейти в контратаку.

— Не хотите отвечать? Не надо. Я уже знаю, что настоящий саквояж остался у Горона, а у вас — подделка. Не скрою — я думал, что ты явишься в Дрому с настоящим саквояжем. Но Горон решил меня перехитрить… Старый трупоед… Итак, ситуация на сегодняшний день такова: красный саквояж у Горона, ключ от него — у меня. Ведь так, Шан?

— Я не знаю, о чем ты говоришь, высший.

— Я напомню. Ночь. Контрабандная «телега», которую задерживают сторожевые катера. Ваша встреча с Гороном. Ты отдал ему на хранение красный саквояж, добытый за Стальным Коконом. Саквояж, который открывается только твоим мысленным приказом. Горон делает тебя и Сипа «пернатыми» и героями поимки давно уже пойманного Бина. И отправляет в Дрому, где вы должны одурачить высшего Тираса ящиком протовита и проникнуть туда, куда не проникал никто за всю историю Свиры.

— Ты знаешь все, высший.

— Я знаю много, но не все. Я не знаю, например, что в красном саквояже. Как видишь, я откровенен с тобой.

— Там нет ничего, что повредило бы Свире, высший.

— Это не ответ.

— Пока я не могу ответить иначе.

— Хорошо… Тогда я задам другой вопрос: зачем вы явились в Дрому?

— Нам нужно видеть Великого Кормчего.

— Видеть Кормчего… Какое скромное желание — всего лишь увидеть правителя… Так вот, дорогой Шан, я, высший Тирас, правая рука и гранитная опора Великого, никогда в жизни не видел правителя Свиры и никогда не слышал его голоса. И самое горячее мое желание — нет, главная моя цель — видеть правителя! Видеть! Своими собственными глазами — бога ли, чудовище ли, гору всеведающей протоплазмы или обросший проводами автомат абсолютной власти — видеть! Прикоснуться руками! Осязать! Даже ценою жизни — видеть!

Он выбрасывал слова, как тугие кожаные перчатки, не повышая голоса, не теряя дыхания, скользя неслышно по белой комнате, как по квадрату ринга — он вел бой, но его противником был уже не Сип и не Шан, а тот, кто возникал из мозаичной стены, путая реальность и фантазию.

— Правитель! Вы хотите видеть правителя! Вы хотите видеть то, что не может существовать, но существует вопреки здравому смыслу! Зачем вам это? Зачем? Зачем рисковать жизнью ради праздного любопытства? Бросьте ломать комедию! Я знаю, что вам надо. Я догадываюсь, кто вы. Вы оба такие же контрабандисты, как я — министр милосердия. Играть со мной в дурачка бесполезно. Вас выдает порода…

— Ты идешь по ложному следу, высший.

Это вмешался Сип, непринужденно оседлавший софу с песчаным тигром и наблюдавший за пируэтами Тираса с видом тренера.

— Я? Ты самонадеян. Не отказывай и мне в способности мыслить логически. Почему Горон, поймав Бина, не отправил его сразу в Дрому? Ведь его ждала награда! Нет, он поджидал вас и красный саквояж… Ведь не станете же вы доказывать, что ваша встреча с Гороном на орбите — случайность? Это раз. Вам удалось то, что не удается моим медикам, — вытрясти из мертвой памяти Бина фамильную тайну. Помолчи, Сип, помолчи — ты недаром околачивался в Дроме по картинным галереям. Тебе надо было узнать, в какой части Вечного Дворца находится дверь в Башню Кормчего. Единственная дверь, которая открывается снаружи, а не изнутри, как остальные. Дверь, которую преступный гений Кокиля Урана замаскировал одним из настенных портретов Великого… Ну что, Сип? Ты уже ничего не хочешь сказать?

— Пока нет, высший.

— Тебе нечего сказать. Потому что я попал в яблочко. «Силайское яблоко» — так, кажется, Шан, вы с Гороном зашифровали это? Конспираторы… У меня всюду глаза и уши… Надежные глаза и уши… И вам меня не обойти! Я ждал вас много лет! У меня не было Бина — я проникал в секрет Кокиля Урана, как вода в камень, — микрон за микроном. Я выколупывал крохи знания из трухлявых фонозаписей в пыточных камерах, из бреда сошедших с ума. Правитель хитер — он уничтожил чертежи и строительные документы Башни, а потом и тех, кто их уничтожал. Он перестрелял всех строителей, а потом повесил палачей. Он сделал все, чтобы Башня его была неприступна вовеки и никто не мог проникнуть в нее…

Сип поднял над головой руку, сжатую в кулак, и заговорил нараспев с закрытыми глазами, как читают любимые стихи:

— «Ты высок, но есть выше тебя, имя которому народ. Ты силен, но есть сильнее тебя, имя которому народ. Народ отомстит за все. Надежда — солнце для мертвых. От имени всех невинно убитых я проклинаю тебя. Неприступна Башня твоя, но есть дверь. Твои судьи войдут без зова».

— Ты признался, Сип. Ты правильно сделал, что признался. Вы распотрошили Бина… Все считали поэму Ситара Урана «Солнце для мертвых» поэтическим вымыслом. Но я верил, что в ней ключ к заповедной двери. Ситар Уран был из хлипких, он страдал пороком сердца. Да и нервы не те, что у папаши Кокиля. Он держался только благодаря жене. Пришлось заняться Ланой Уран всерьез. Но кто-то передал Уранам яд. Я не успел узнать главного — как. Как открыть дверь…

— Значит, Ситар и Лана Ураны — твоя работа, высший? А как же правитель? Разве не он…

Тирас встал посреди комнаты, словно споткнулся на ровном месте. Его рука медленно поползла к голубому галстуку, распустила его, медленно расстегнула ворот сорочки.

— Правитель? Правитель… Что ж, получайте правду. Она вам не повредит. Вам уже больше вообще ничто не повредит.

На ладонь Тираса золотой струйкой пролилась тонкая цепочка с неправильным треугольником желтого металла на колечке. Таким, как у Горона.

— Этому знаку много сотен лет. Он попал на Свиру издалека. Три таких треугольника, сложенных вместе, образуют изображение глаза. Всевидящее Око — символ Ордена проницательных…

— Значит, это не досужие сплетни — про тайный Орден и все такое?

— Нет, Сип. Это не сплетни. Это — власть. Истинная власть, а не кукольный театр для доверчивых. Тайная власть незаметных, неуловимых избранников Высшей Воли…

— Что-то не очень понятно, Тирас. Ведь правитель…

— Правитель! Будь он трижды проклят! Непредсказуемый промах, нелепая опечатка в священном Великом плане! Мы, мы усадили Оксигена Аша в кресло хозяина! Ордену нужна была кукла, ширма, козел отпущения — и Совет Ордена вытащил этого недотепу из небытия. Оксиген Аш ненавидел, но исправно выполнял указания Ордена — сначала, чтобы выжить, потом, чтобы упрочить власть, а потом… Потом правитель решил уничтожить нас, чтобы властвовать без помех. Он объявил проницательных вне закона, он обрушил на «проницательных» всю карательную мощь Свиры. Самовлюбленный младенец! За нами стоял опыт предков, опыт тысячелетий! Мы, неуловимые и безликие, делали так, что от руки правителя гибли его сторонники, а «проницательные» занимали их места. Сам того не подозревая, правитель продолжал работать на Орден. Мы держали правителя в напряжении и страхе… и делали свое дело. Нет, «проницательные» не стреляли на площадях и не поднимали восстаний. Мы будоражили исподволь людей и расчищали для себя путь к цели. Оставалась мелочь — убрать правителя и официально провозгласить правление Ордена…

Но Кормчий перехитрил нас. Вернее, не Кормчий, а Кокиль Уран. Его гений сделал Башню неприступной даже для нас… Тогда началась истинная трагедия Ордена. Сначала мы надеялись, что, выполняя досконально Слова Кормчего, мы очень скоро приведем Свиру к пропасти и восставший народ сам разрушит Башню. Но Свира непонятным образом стала процветать. Нам ничего не оставалось делать, как дожидаться смерти хозяина. Но правитель и не думает умирать!

Только сейчас, слушая Тираса и Сипа, Шанин начал улавливать связность в происходящем. Словно удалось приоткрыть крышку сложной игрушки и стал виден механизм, неожиданные и хитроумные зацепления рычажков и шестерен.

Орден оказался неуязвим для Кормчего. Но и правитель, уйдя в Башню, стал неуязвим для Ордена. И вот уже полтораста лет, обладая всеми возможностями реальной власти, проницательные вынуждены выполнять унизительную роль исполнителей воли фиктивного владыки. Легенда о тайной двери, оставленной Кокилем Ураном для будущих мстителей, стала последней надеждой Ордена. Бин, наследник трех поколений мятежных художников, был единственным, кто знал шифр этого тайного хода. Не об этом ли «дефекте» Башни говорил он Шану, приглашая его в сообщники? Тогда Шанин отказался, он ничего еще не видел и не знал. А сейчас? Как поступить сейчас?

Тирас идет по ложному пути. Он уверен, что ключи от Двери в красном саквояже. Тираса подвела профессиональная логика следователя. Он увидел коварный умысел там, где было простое совпадение. Псевдо-Бина «поймал» и сопровождал истинный Бин. Тирас не знал этого и знать не мог, а потому он выстроил свою версию происходящего. Он заподозрил Горона в попытке единолично захватить Башню и обойти его, Тираса. Захватив «гостей из Силая», Тирас намеревался теперь отобрать у Горона «силайские яблоки», ибо был уверен, что без красного саквояжа в Башню не проникнуть.

И надо было держать его в этом спасительном заблуждении как можно дольше, хотя бы для того, чтобы попробовать найти выход…

— Ты прав, высший. Можешь не продолжать. Я понял тебя. Именно ты, а не Горон достоин войти в Башню. Ты заслужил высокую участь облеченного абсолютной властью. Я и Сип поможем тебе осуществить твои смелые планы. Свире нужна свежая кровь…

— Свежая кровь! Это отлично сказано! Я сразу понял, что вы из Внешнего мира. Я всегда догадывался, что Кормчий — пришелец, и ждал гостей с неба. Ведь вы оттуда?

Сип предостерегающе поднял руку, но Шан, минуту помедлив, подтвердил:

— Да, мы оттуда.

Словно что-то забулькало в комнате — Тирас смеялся счастливым смехом ребенка, нашедшего спрятанную родителями игрушку.

— Мы готовы помочь тебе, высший, но красный саквояж — у Горона…

— Завтра он будет здесь.

— Горон или саквояж?

— Саквояж. А Горон…

Шанин с удивлением смотрел, как медленно отливает кровь от лица всевластного министра, как в глубине серых уверенных глаз прорастают страх и растерянность. На шее вздулись, запульсировали две витые жилы, и с каждым толчком пульса уходила упругая сила из его тела — уже не атакующий боксер, а струсивший мальчишка мялся перед Шаном и Сипом.

Шанин оглянулся. В распахнутых створках тайного бокса стоял Мос.

— Что же ты замолчал, Тирас? Продолжай. Где брат наш Горон?

— Разве я сторож Горону?

— У тебя хорошая память, Тирас. Ты хорошо помнишь все и вся. Но ты забыл сказать мне, что встречаешься с гостями сегодня.

— Я думал, ты в Силае…

— Да, ты хотел, чтобы я был в Силае сегодня. Вчера ты послал меня к Горону за красным саквояжем, уже зная, что я не застану ни Горона, ни саквояжа.

— Горон слишком любил серебряные…

— Горон мог проболтаться мне о том, что в саквояже. И ты убрал его.

— Я думал о судьбе Ордена…

— Нет, Тирас. Ты думал о себе.

— Именем Ока…

— От имени Ока говорю только я!

Даже Бин, привыкший с детства к двуликости своих сограждан, слушая неожиданную интермедию, оторопел: великолепный Тирас, гроза и проклятье Свиры, великий инквизитор, задумавший свержение Кормчего, дрожал перед простым техником. А Мос, в потертом рабочем комбинезоне, пучил свою резиновую грудь, и круглую шейку его тоже облегала золотая цепь, но на этой цепочке болтался не золотой треугольник, а круглый черный агат.

Тирас зачарованно следил за руками Моса. Старший техник достал из нагрудного кармана еще одну цепочку — с треугольником.

— Знак Горона… Ты сам убрал Горона, Мос! Раньше меня!

— Нет, Тирас, — пухло выгнулись губки старшего техника. — Я просто подождал, пока твои люди сделают свое дело. И прижал их на месте… Ты уже не имеешь этих людей, Тирас. Они мои. И могут подтвердить перед всем Орденом, что Горона приказал убить ты.

Пальцы Моса ловко отстегнули треугольник от цепочки и, произведя неуловимо быструю манипуляцию, вставили треугольник в агат. На груди техника засверкала половина золотого глаза с черным зрачком.

— Око… — выдохнул Тирас. — Вечное Око…

— Нет, это еще не Око. Здесь не хватает твоего треугольника, Тирас.

— Ты не сделаешь этого, Мос! Это вопреки Традиции!

— Ты же имеешь хорошую память, Тирас! В Традиции сказано: один в трех, как трое в одном… Трое в одном!

— Мос, я объясню тебе все! У меня есть план! Этим младенцам из Внешнего мира я морочил голову! Я скажу тебе все-все до конца, клянусь Оком! Пойдем ко мне, я все расскажу!

— Я не злопамятен, министр милосердия… Я человек простой… Пойдем к тебе — только без грубых фокусов, ладно? Ты иди, иди, а я с младенцами имею желанье сказать пару слов…

Тирас ушел за стену, пятясь, словно боялся подставить спину недоделанному золотому Оку. И Мос повернулся к Шану только тогда, когда стена закрылась.

— Вчера я не смог прийти, дорогие гости, простите. Но мы все-таки встретились. И красный чемоданчик все-таки у меня. Не тот, поддельный, содержимое которого вы спрятали в буфете на ипподроме, а настоящий, с ключами от Башни. Спасибо за корешок, добрый женьшень, настоящий. Так-то, Шан…

— Слушай, Мос, я впопыхах сунул туда и свою электробритву…

— Знаю, Сип, знаю. Побриться хочешь? Сейчас тебе принесут твою машину, побрейся. У нас разговор по душам будет, долгий. Говорил я вам сразу — не связывайтесь с Тирасом, зачем он вам? Я человек простой, отходчивый. А Тирас зачерствел, озлился на работе — работа такая. Мы с вами быстро столкуемся, верно, Шан?

— Я еще не завтракал, Мос.

— Ах, Тирас, Тирас… Не умеет принимать гостей. Ну да вы не беспокойтесь. Отдохните, побрейтесь, покушайте… А через часик и я вас потревожу, прошу извинения. Ну, оставайтесь. Поскучайте. Хода отсюда никуда нет…

Пока Сип брился, Шан обследовал их новый приют.

Ничего особенного в белой комнате не было. Она с успехом сошла бы за гостиничный номер, больничный изолятор или тюремную камеру, если бы не отсутствие дверей. У комнаты не было ни входа, ни выхода. В комнату попадали через раздвигающиеся стены. А как покидали? И можно ли было вообще покинуть эту комнату по доброй воле?

Завтрак, прекрасно приготовленный и роскошно сервированный, прошел в молчании. Шан и Сип понимали, что каждое их слово ловят скрытые микрофоны подслушивающих устройств. Да и говорить не хотелось. Требовался крайний шаг, и каждый должен был внутренне, в одиночку, решиться на него.

«Ты готов войти?» — написал Сип на гербовом листе.

«Да. Но как?»

«Тирас ошибся. Дверь не у него, а здесь. В завещании Урана говорится о портрете с дефектом — трещина слева, под сердцем».

«Это спасение».

«Идти надо немедленно. Сейчас».

«Я готов».

Сип взял электробритву, вынул лезвия и подошел к портрету. Он возился долго, водя включенным механизмом по цветному камню вдоль и поперек. Под пластинами мозаики что-то журчало, тихо щелкало и поскрипывало.

«Вибромагнитный замок, — догадался Шанин. — Как просто! Полтораста лет самую невероятную тайну человеческих поселений охранял элементарный вибромагнитный замок…»

Окончив манипуляции, Сип аккуратно вставил на место лезвие, уложил бритву в футляр и сунул в карман. Потом, подмигнув Шанину, уперся плечом в плечо портрета.

Дверь не поддалась.

— Сто пятьдесят лет, — виновато проворчал Сип и налег сильнее.

Но стена оставалась стеной.

— Я все-таки Шан, — ободряюще улыбнулся Шанин и отстранил Сипа.

Он расставил ноги пошире, слегка присел и попробовал разогнуться, вминая в стену плечо и правый бок. Когда-то в родном Причулымье он валил плечом сухостой без топора и пилы. Здесь не было прочной опоры. Ноги скользили по пластпаркету, плечо елозило по зеркальной полировке. Каменный Кормчий не хотел пускать в Башню.

Шанин уперся в стену всей спиной и руками, согнувшись градусов под сорок к полу, и нажал так, что порозовело в глазах. Стена ожила. Сначала по ней словно пробежала легкая судорога. Потом плоскости стены и портрета изменили положение: портрет с фоном медленно уходил вглубь. Раздался тихий свист, потом шипение. Стало понятно, почему дверь подается так туго — между Башней и Вечным Дворцом не было воздухообмена, а давление в Башне было выше, чем во Дворце.

Дверь открылась внезапно, вздохнув шумно и смачно, словно сожалея о секрете, который перестал быть секретом. Шан не успел разогнуться и, если бы не Сип, вылетел бы в узкий прямоугольный проем. Оба стояли, не решаясь войти. Башня дышала на них смрадом векового болота. В проем можно было пройти только по одному. Первым вошел Шанин.

Глава 6

Суд

— Однако…

Только этим всезначным сибирским словцом и смог Шанин определить свое первое впечатление от нутра Башни. Ибо предполагал он увидеть если не чудеса, то все-таки нечто из ряда вон выходящее. И не увидел ровным счетом ничего поначалу. Светлый проем двери за их спинами закрылся, и они очутились в царстве темноты, недвижной застойной тишины и резкой вони. Казалось, здесь гнило само время, украденное в звездных морях мироздания и убитое в каменном склепе.

Они попали из белой комнаты прямо на зыбкие ступеньки узкой, едва пройти одному, металлической лестницы, прилепившейся к влажной стене. Поручни с легким наклоном уходили куда-то вверх и куда-то вниз. Шанин, не зная, куда направиться, ухватился за них покрепче.

— Хотя бы какой-нибудь завалящий фонарик… Иначе мы угодим черт знает куда… Мне что-то не нравится этот аромат…

Шанин слышал рядом частое дыхание Бина. Похоже, он тоже не знал, куда идти, и всматривался в темноту, пытаясь найти решение.

— Судя по всему, мы в главной отводной шахте… Внизу должны быть регенераторы. Вверху — вентиляционные окна. И то и другое нам пока не требуется…

— А лестница?

— Лестница, видимо, аварийная… По идее, она должна соединять уровни Башни… А на каждом уровне должен быть вход в подсобные помещения…

— Сколько приблизительно уровней в Башне?

— Не приблизительно, а точно — двадцать четыре. Мы сейчас где-то между восьмым и девятым… Но в такой темноте… Здесь наверняка было освещение, то ли оно выключено, то ли все лампы давно перегорели… Хотя бы вокруг по стене посветить чем-либо…

— У меня есть зажигалка.

— И ты молчишь?

— Я не молчу. Я пытаюсь ее найти.

Крошечная зажигалка-сувенир была чуть побольше ногтя большого пальца, и сразу отыскать ее в объемистых карманах гвардейского мундира было непросто. Да и загоралась она не пламенем, а веером сыпучих голубых искр.

Но едва Шанин нажал податливую головку и чахлый кустик огня послушно распустился в его руке, на пришельцев обрушился могучий световой удар. Первое, что пронеслось в голове и заставило прижаться к стене, — взрыв метана или чего-то подобного, скопившегося над рукотворным болотом. Но шли секунды, вспышка не гасла, и не вздымалась ударная волна, круша и корежа конструкции. Люди разогнулись, осторожно осматриваясь. Все вокруг горело. Огромная пылающая труба, к стенке которой лепились они на ажурной паутинке спиральной лестницы, выходила из света и уходила в свет. И опять нельзя было разобрать что-либо ни вверху, ни внизу — бестеневой свет заставлял щуриться, но так же надежно скрывал общую картину, как и темнота.

— Что это? — Шанин повернулся к Бину, но тот разглядывал не шахту, а свою ладонь.

Ладонь светилась, а на мерцающей стене словно кто-то нарисовал тушью черную пятерню.

— Люминофор?

Бин понюхал руку.

— Сомневаюсь. Больше похоже на плесень. Плесень вековой выдержки. Твоя зажигалка сработала как световой запал. А вот сейчас свечение начинает убывать… Надо топать. Кажется, Кормчий не очень ревностно следит за гигиеной своей обители… Впрочем, нам это на руку. Давай спускаться вниз. Во-первых, спускаться легче, чем подниматься, а во-вторых, берлога, судя по плану, расположена где-то на первых этажах.

Скользкая плесень на ступеньках и поручнях делала даже спуск медленным и небезопасным. По пути выяснилась еще одна неутешительная деталь: на каждый уровень действительно вели аварийные ходы, но входные люки находились под током, и отключить его со стороны шахты было невозможно.

— Не могу понять одного, — бурчал Шанин. — К чему такие излишества? Судя по шахте, в Башне спокойно может разместиться небольшая армия… А Кормчий предпочитает одиночество.

— Раньше здесь и была армия. Армия телохранителей. Охрана жила в Башне. Это была крепость с гарнизоном. Потом стала редеть и личная охрана: ее постепенно заменяли механизмы и автоматика. Правитель Свиры успокоился лишь тогда, когда смог остаться в одиночестве…

Дальше пути не было. Лестница обрывалась в полусотне метров над массивной донной решеткой шахты. Плесень здесь лежала не сплошной пушистой массой, как наверху, а разрослась причудливыми сугробами, деревьями, кустарниками, оживающими при малейшем дуновении.

— Добавь-ка свету, Шан. А то фейерверк пошел на убыль…

Овальный люк первого яруса был немного больше остальных. Бин поднес к разъемным рукояткам полюса своей универсальной вибробритвы. Послышалось мерное гудение.

— И этот под током. Десяток киловольт, не меньше. Достаточно прикосновения, чтобы превратиться в подгоревший лангет…

— Что же делать?

Бин ответил не сразу. Он долго возился в аварийном шкафчике рядом с люком, выуживая из плесени какие-то замысловатые рогатины, крючья, гаечные ключи, пилы и резаки.

— Так я и думал. Все для механика и ничего для электромонтера. Когда механик выходил в трубу, ток попросту выключали… Проклятье… Даже резиновых перчаток нет…

Он выудил наконец какую-то здоровенную крестовину, похожую на швабру с металлическим ворсом.

— Придется устроить короткое замыкание. Может быть, хоть на время выбьет предохранитель и обесточит сеть… Больше ничего не могу придумать…

— Это опасные шутки, Бин. Во-первых, остается перспектива стать подгорелым лангетом, а во-вторых, появляется опасность врубить общую тревогу.

— Ты можешь предложить что-либо другое? Я заранее готов поступиться приоритетом и принять твой план. Молчишь? Следовательно, других вариантов…

— Погоди… Тихо!

За стеной шахты что-то происходило. Сначала по стене прошла едва уловимая дрожь. Затем вибрация усилилась, и стали слышны какие-то приглушенные неравномерные вздохи. Звуки становились ясней, дрожь перешла в шум быстро приближающегося механизма, а вздохи — в уханье открывающихся и закрывающихся дверей.

Где-то совсем рядом захрипел битый-перебитый звонок.

Люк откинулся вниз, как щучья челюсть, обнажив убегающий в горло накатанный рельсовый путь. По нему навстречу Шану и Бину выкатился длинный стол, заполненный пряно пахнущими замысловатыми блюдами, бутылками, сифонами, графинами и тщательно, со вкусом сервированный.

— Какая встреча!

— Гм… Несколько неожиданное гостеприимство…

— Хлеб-соль! Правитель, видимо, неплохо знаком с земными обычаями… Чем мы ответим на приглашение, Бин?

А Бин уже двинулся к столу. Но не успел он сделать и двух шагов, как стол сделал движение, которым норовистый скакун сбрасывает седока, — упал на передние ноги и взбрыкнул задними. Разноцветные подносы с яствами и напитками полетели в шахту. Стол принял прежнее положение, снова всхрапнул звонок, и… Бин успел вогнать в шарнирное крепление конец своей рогатины. Завыли перегруженные сервомоторы. Стол крупно дрожал, но сдвинуться с места не смог. Рассерженно хрипел звонок.

— Прошу садиться. Такси в преисподнюю подано!

Бин ловко вскочил на крышку люка, а с нее — на стол.

— Скорее!

Шан принял протянутую руку и тоже очутился на столе.

— Пожалуй, лежа лучше…

— А-а. Особенно если держаться за поручень, который словно специально сделан для нас с тобой… Готов?

— По-моему, готов.

— Поехали!

Бин рывком вытащил рогатину из шарнира. Катки с визгом пробуксовали по рельсам, стол дернулся раз, другой, словно примеривался к неожиданной тяжести на спине, неуверенно двинулся вперед.

— Давай, родной, давай…Не стесняйся, мы держимся крепко… Смотри, Бин, слушается!

Стол с каждым метром прибавлял скорость. Лязгнул сзади закрывшийся люк, и одновременно погас свет.

— Опять темнота… Может быть, хозяин боится света?

— Не думаю. Просто свет здесь не нужен. Это грузовой путь. Точнее, путь, которым остатки трапезы эвакуируются из апартаментов хозяина в регенератор.

— Я бы не сказал, что это были остатки… К столу даже не прикасались.

— Верно. У хозяина плохой аппетит. И он отправил всю эту роскошь в утиль…

— Или роскошь отправилась в утиль самостоятельно, выждав положенное время.

— Второй вариант мне лично нравится больше…

— Потому что он освобождает от необходимости объяснять свое появление Великому Кормчему?

— Именно. Он дает шанс осмотреться.

— Ты прав. Будем надеяться.

Путешествие было довольно долгим, но однообразным. Время от времени над ними вспыхивали светильники, но в их мертвом свете вставала всегда одна и та же картина: штрек, опутанный толстыми кабелями в цветной изоляции, и броневая плита, закрывающая путь вперед. Из плиты выглядывал синий глазок объектива и, забавно ворочаясь в упорах, изучал стол от катков до крышки. Дойдя до верхней кромки, он снова прятался в плите. То, что было на крышке стола, его не интересовало.

Плита поднималась и опускалась, пропуская опознанный механизм, свет гас, и «такси в преисподнюю» продолжало путь. Этот путь привел их в просторный зал, залитый спокойным матовым светом и заполненный ароматами свежей, хорошо приготовленной пищи. Кухня правителя сверкала чистотой зеркального металла и полированного пластика. Ее оборудованию позавидовала бы хорошая химическая лаборатория. В герметичных кубах, котлах, змеевиках вершилось таинство кулинарного искусства, трепетали зеленые змейки на экранах осциллографов, праздничными гирляндами загорались и гасли индикаторы датчиков, гудели на разные голоса большие и малые компьютеры. На стене поблескивали часы с циферблатом. Цифры 8, 11, 3, 5 были красные, остальные черные. Часы показывали без десяти одиннадцать.

— Судя по всему, через десять минут второй завтрак. Не позаимствовать ли нам что-либо из рациона правителя? Или мы обидим хозяина? Как, Бин?

— Я думаю, голодный желудок только подогревает пыл исследователя. Хотя приобщиться к столу правителя я хотел бы. Из чисто познавательных соображений.

На другом конце зала, к немалому своему удивлению, они обнаружили точно такой же рельсовый путь и стол, ожидающий заправки.

— Выходит, Правитель не один?

Бин пожал плечами.

Иного выхода, кроме столовых люков, из кухни не было. И здесь люки были под током, как и в шахте. Бин развел руками.

— Ничего не остается, как пожаловать к главному людоеду Свиры прямо на стол под видом жаркого. Если учесть, что у нас нет оружия…

— У нас есть фактор внезапности.

— Ты уверен, Шан? Ты можешь поручиться, что правитель не следит за нами с помощью всей этой электронной штуковины с первых шагов появления в его царстве?

Настала очередь Шанина пожать плечами. Тем временем часы подошли к одиннадцати. Серебристая лента конвейера пришла в движение. На раструбах с цифрами замигали контрольные лампочки. Из одного раструба выполз на конвейер поднос с рыбными и мясными закусками, из другого — сифон во льду, из третьего — кофейный прибор в прозрачном термостате. Последней на серебристую ленту вошла огромная фруктовая ваза.

— Силайские яблоки… Если верить преданиям — любимое лакомство Великого Кормчего…

— Попробуем?

— Не хочется. А впрочем…

Стол тронулся тихо, и люк отворился бесшумно, и рельсы вели не по темному штреку, а по широкому коридору со сводчатым потолком. Пол, свободный от рельсов, был застлан пластковровой дорожкой с изрядно потертым ворсом — по дорожке часто ходили.

Шанин надкусил небесно-синее продолговатое яблоко с некоторой опаской — фрукты на Свире по вкусу мало отличались от земных, но этот сорт он пробовал впервые.

Голубая мякоть обожгла рот пряным холодом, как ледышка. Шанин приготовился жевать ее долго и тщательно, ибо ломтик казался упругим и твердым. Но едва зубы его успели коснуться яблочной плоти, как она брызнула во все стороны жгуче-сладким пенистым соком, а во рту осталась скользкая желеобразная масса, которую можно было глотать не жуя.

Шанин съел одно яблоко, второе, третье — что же, вкус у правителя недурен, однако…

Казалось, рельсы уходят в тупиковую стену, и стол неизбежно наткнется на нее, но в последний момент стена поднялась и опустилась уже за спиной незваных гостей. Стол замер. Шанин, слегка обалдевший от всех этих путешествий по шахтам, мусоропроводам, кухням-автоматам, внутренне подобрался и напрягся. Сомнений быть не могло — теперь они находились в самом жилище правителя, в его интимном приюте, в его личной столовой.

Очень богатая, точнее — невероятно богатая комната, обшитая сандаловым деревом. Картины, золотая люстра на потолке. Инкрустированный каменьями стол и тяжелый стул с высокой спинкой. И даже имитация окна с кружевными пышными занавесками. Словно ты непонятным образом очутился далеко от Дромы и ее безалаберной жизни, в старом королевском замке, брошенном правителями.

На Бина напала какая-то оторопь. Он застыл, тяжело опираясь на свою рогатину, — белая маска вместо лица — и неотрывно смотрел на дверь в коридор.

— Шан… Можешь меня презирать, можешь надо мной издеваться, но я не могу… Не могу… Сейчас он войдет… Он войдет в эту дверь… Я не могу… Это выше меня.

Шан положил ему руку на плечо, успокаивая.

— Тебе смешно, Шан? Это должно быть очень смешно…

— Мне не смешно, Бин. Я понимаю тебя.

— Это невозможно понять. Это можно только чувствовать. Это не страх, нет — другое… Мне кажется — он войдет, и все кончится — я, ты, Свира, Вселенная, — потому что мы узнаем что-то, что убьет саму жизнь… Все лопнет, взорвется, исчезнет… Потому что ни в чем не останется ни капли смысла…

— Разве Кормчий дает смысл жизни, Бин?

— Я знаю, что я говорю чушь… Но я не могу…

— Давай перекусим, Бин, в ожидании хозяина… Эти кухонные запахи разбудили во мне зверя…

Шанин переставил подносы на деревянный стол. Бин взял несколько яблок, землянин решил подкрепиться поосновательней: налил себе чашку густого кофе и с аппетитом уничтожил какую-то птичку в приятном сладковато-кислом янтарном соусе. Поскольку, кроме стула, в комнате не было другой мебели, пришлось есть стоя. Занимать хозяйское место было невежливо. Время шло. В столовую никто не входил.

— Первый завтрак остался нетронутым. Судя по всему, второй постигнет та же участь… Или хозяин слишком поздно встает, или… Или он вообще не ест…

— Ты забываешь, Шан, о втором столе. Если одновременно сервируется два стола, значит, есть две столовые, и две… не знаю, как назвать… квартиры, что ли. Может быть, хозяин сейчас в другой столовой?

— Пойдем, Бин? Ты готов?

— Да. Прости за слабость. Только… иди вперед, Шан. Так будет лучше,

За дощатой дверью оказалась небольшая прихожая, набитая изысканными вещами, если не считать вешалки из саблевидных рогов двугорбого козла. На вешалке висел долгополый голубой плащ с меховой оторочкой и золотым топором на рукаве.

А под вешалкой — совсем некстати — валялись стремянка и заступ.

Кроме двери из столовой, в прихожей было еще две. За одной из них оказалась кабина лифта на все двадцать четыре уровня. А за другой…

— Он здесь… Это его плащ.

Шанин шагнул было к двери, но Бин задержал его.

— Подожди. Теперь я. Я должен. Я должен победить в себе раба. Иначе я никогда не прощу себе. Именем деда, именем отца, именем матери… Я пришел!

Бин рывком распахнул дверь и шагнул в комнату.

Шанин не понял, что заставило Бина остановиться на полушаге. Эта комната тоже напоминала пустую дворцовую залу. Но когда, обежав глазами резную деревянную кровать под кружевным покрывалом, роскошный письменный стол с золотой настольной лампой и большую, во всю стену, картину, он перевел взгляд вниз, — по спине пробежал холодок.

У ног в полу чернело квадратное отверстие. А на дне ямы, на глубине в полтора человеческих роста, лежал скелет в парадном хитоне Великого Кормчего.

Бин опустился на колено, осматривая пол. Тронул что-то коричневое, окаменевшее.

Яблоко… Силайское яблоко…

Оксиген Аш думал о Кокиле Уране.

Он расхохотался в лицо смертнику, услышав угрозу. Он не поверил художнику. Как все мелкие и подлые люди, Великий Кормчий был убежден в мелочности и подлости всех живущих. Он верил во всемогущество страха, лишающего сопротивления, и делал все, чтобы страх перед именем Кормчего не ослабевал. Он не боялся суда совести, ибо считал совесть синонимом слабости.

Он не боялся даже таинственных посланий, хотя и знал, что за подсказки рано или поздно придется платить, — он был уверен, что в последнюю минуту сумеет перехитрить проницательных. В странном слоге безымянных записок он чувствовал нечто родственное — не по крови, а по системе ценностей, по взгляду на жизнь, по стилю поступков. В минуты хорошего настроения он даже симпатизировал своему безликому врагу-союзнику. Он ценил тех, кто понимает вкус предательства.

Получив от Кокиля Урана Вечный Дворец со сказочной Башней и похоронив его секреты вместе с гениальным архитектором, Оксиген Аш упивался своим всемогуществом и неуязвимостью. Из своего рабочего кабинета он мог видеть и слышать все, что происходит в самых тайных закоулках Дворца. Скрытые телекамеры переносили хозяина на площади и улицы Дромы. Лифты в двойных стенах и электрокары в подземных коридорах могли в несколько минут сделать мнимое присутствие истинным. Ему нравилось неожиданно возникать за спинами заседающих министров или на скамеечке городского сквера и бесследно исчезать на глазах подданных, окаменевших от ужаса и благоговения.

Правда, ему все больше и больше докучали дела. Но тут помогла детская любовь к оригинальным самоделкам. Из трех «вечных маятников», табулятора и пишущей электромашинки он соорудил себе «механического секретаря», который лихо шлепал подписи на всем, что приносил в кабинет конвейер пневмопочты. Это освободило Кормчего от черной работы, оставив время для всепланетных мыслей и проектов, а также для отдыха и развлечений.

Оксиген Аш набил Башню личной охраной из отборных фанатиков и замкнулся в ней. Внешний мир приобрел безопасную форму телевизионной картинки, а правитель общался с ним только на языке донесений и приказов. Он разработал для своих министров и министерств единый образец решения, который единообразно визировал — «да», «нет», «отложить».

Это было мрачное и скучное могущество, но все же могущество.

Однажды в Правителя выстрелил спятивший телохранитель, которому начали являться привидения. Оксиген Аш был ранен в плечо, а телохранитель укокошил двенадцать своих коллег, пока его самого не изрешетили очередью из пулемета. Человеческая психика оказалась ненадежным элементом в системе защиты. А неистребимое племя проницательных, видимо, решило подвести черту и взыскать плату по векселям.

В Башне снова закипела работа. Казармы опустели. На место солдат пришли специалисты по электронике и автоматике.

Шаг за шагом, метр за метром, уровень за уровнем они превращали обитель правителя в удивительный, замкнутый механизм, в компактную квази-Вселенную на одного человека, где Великий Кормчий мог не зависеть от людской ненависти или любви.

Специалисты делали свое дело и куда-то исчезали. Только Оксиген Аш знал куда. Но он молчал. Главная Шахта регенерации тоже не выдавала секрета.

Пришел день, и правитель остался один. Казалось, теперь он мог быть вполне уверен, что роковой выстрел не прозвучит никогда.

Но теперь он все чаще и чаще думал о Кокиле Уране.

Башня была неприступна. Ничто живое не могло проникнуть внутрь. Но если бы случилось невероятное и злоумышленник сумел просочиться сквозь запретные стены, он неизбежно заблудился бы в безвыходных лабиринтах переходов или сгорел в мгновенном плазменном разряде коварных электроловушек.

И все-таки каждый раз, уходя из рабочего кабинета на самом верху Башни, на двадцать четвертом уровне, где телеокна рисовали круговую панораму Дромы с высоты орлиного полета, Оксиген Аш останавливался в нерешительности.

За двумя одинаковыми дверями было два одинаковых лифта.

Внизу, на первом уровне, у правителя было два логова, повторяющих друг друга, как зеркальные отражения, — каждым углом, каждой линией, каждой картиной на стене, каждой пылинкой. В близнецах-жилищах стояли близнецы-столы, близнецы-стулья, близнецы-кровати. В близнецах-прихожих висели близнецы-плащи.

Оксиген Аш постоянно менял жилье. Он старался менять его как можно беспорядочнее, чтобы шансы угадать место его ночлега были возможно ближе к нулю.

Он сам не понимал, чего боялся. Для страха не было никаких причин. Из газет, которые каждое утро подавались ему автоматами с первым завтраком, из официальных докладов в министерствах, из секретных рапортов и сводок, подсмотренных и подслушанных у своих приближенных, он узнавал, что каждодневные труды не пропадают даром, а обманные зерна дают буйные всходы.

Однако растоптанная тень Кокиля Урана жила в Башне, росла, заполняла потайные ходы и темные закоулки и, стоило только выключить свет, нависала над правителем. Оксиген Аш заблокировал все коридоры и тоннели высоким напряжением и перестал бродить по Башне. Он ограничил свое пространство рабочим кабинетом и двумя жилыми комнатами. Но каждый раз, выходя из кабинета, он замирал в нерешительности перед двумя лифтами. Он был почти уверен, что в одной из комнат кто-то есть. Но в какой? Какую кнопку нажать, чтобы избежать засады?

Его кабинет превращался в мастерскую. Уходили в утиль непрочитанные газеты, неделями и месяцами не загорались экраны следящих камер, молчали аппараты подслушивания. И впустую на весь свет восхваляли наперебой поэты всезнающий и всемогущий гений Великого Кормчего, ведущего Свиру по тропе невиданного счастья и благополучия.

Оксиген Аш воевал с Кокилем Ураном.

Это была схватка не на жизнь, а на смерть. Сдав бесплотному врагу жизненное пространство Башни, правитель встал грудью за свой последний оплот. Он мастерил сигнализацию, которая реагировала на звук, на свет, на давление, на микроколебание температуры, на запах, на радиацию, на вибрацию и даже на дыхание. Но его враг не имел ни цвета, ни запаха, он не дышал и не касался пола, его нельзя было засечь по излучению или по звуку. Он был, он все время был где-то очень близко — Оксиген Аш чувствовал его всем существом, как ревматик грозу. Входя в комнату, Оксиген Аш твердо знал, что Кокиль Уран только что вышел из нее. А сигнализация молчала.

Другой бы сдался. Правитель продолжал борьбу. Он срывал только что проложенные линии и реле, топтал сверхчувствительные измерители и улавливатели, превращал в груду хлама собранные по жилке многополюсные анализаторы. И начинал все сначала — новая схема, новый принцип, кропотливый многодневный труд — засечь врага, поймать его след, загнать в угол, схватиться клыки на клыки…

Оксиген долго не мог уснуть, ворочаясь на роскошном ложе. Его знобило. Свет настольной лампы, чересчур яркой для ночника, проникал сквозь плотно сомкнутые веки, и оттого Ашу мерещились ледяные равнины силайских болот, прокаленные морозом до звона. Надо было бы накрыться плащом сверху одеяла, но вставать за плащом не хотелось. Вообще ничего не хотелось.

Наверное, он все-таки дремал, когда услышал над собой негромкие внятные слова: «Он здесь. Он сегодня здесь». Приоткрыв глаза, он увидел, как задралась и завернулась тяжелая серебристая штора на двери.

В комнате царили пронзительный холод, запах разрытой земли и горелого мяса. И странные эти запахи не удивили Аша, он только подумал: «Землей пахнет от могилы, а горелым мясом — от чего?» И вспомнил от чего.

Он встал и вышел в прихожую за плащом. Плаща на вешалке не было. И он снова не удивился.

Все вокруг было прежним и в то же время неузнаваемо другим: чуть ярче желтели стены, веселей поблескивали анодированные затворы лифта.

Оксиген Аш вошел в лифт и нажал панель с цифрой 6. Через несколько минут он остановился перед дверью, которая давно уже не существовала. Он сам заложил проем плитами иберского гранита и сравнял напыленным пластиком с плоскостью коридорной стены.

Но сейчас дверь была. И снова не удивился этому Оксиген Аш.

Не удивился он, войдя в комнату и увидев там широкоплечего человека, уронившего на руки тяжелую седую голову. Рядом на столе лежал плащ правителя.

— Так вот ты где, Кокиль Уран… Ты долго прятался, но я тебя нашел!..

— Ошибаешься. Я не прятался. Я ждал.

— Чего ты ждал?

— Суда.

— Ха-ха! Ты еще ждешь суда? Неужели ты не поумнел? Я застрелил тебя в упор вот за этим столом, а труп сжег вон в том углу, на трансформаторной шине, — от тебя не осталось горсточки пепла! Если ты действительно сделал тайную дверь, через которую можно проникнуть в Башню, то о ней никто не узнал! И еще я замуровал твой бывший кабинет — ведь ты здесь сделал дверь, не так ли? Ты хотел бежать — иначе зачем она тебе…

— Ошибаешься. Я не хотел бежать.

— А зачем ты брал мой плащ — и тогда и сейчас?

— Тогда я брал твой плащ, чтобы беспрепятственно проходить мимо охраны. Я делал дверь по ночам. И она совсем в другом месте.

— Ты лжешь!

— Мертвые не лгут.

— Но мертвые и не мстят. Что можешь сделать ты, мертвец, мне, живому? Ты — прошлое, тебя нет, ты исчез, а я существую.

— Мертвые не мстят, мертвые будят живых. Живые приходят судить прошлое и воздают по заслугам виновным и невиновным. Они судят прошлое, чтобы будущее не родилось мертвым…

— Ты «проницательный», хотя всю жизнь скрывал это! Это они подослали тебя, ты служишь им!

— Нет, Оксиген Аш, я не «проницательный». Я просто зрячий. Ты и «проницательные» — карты из одной колоды. У вас один крап и одна игра — продавать и предавать. Вы пытаетесь убедить себя и других в том, что властны над путями человеческими и счастьем человеческим. Но пути прокладывают ноги идущих, а счастье создают руки творящих. И только добро по-настоящему властвует над жизнью, ибо только добро способно сделать Человека. А вы питаетесь смертью и потому никуда не уйдете от смерти…

— Опять высокопарный бред! Ни одно живое существо не может проникнуть в Башню!

— Судьи уже пришли.

— Это ты провел их?

— Да. Я ждал их.

— Зачем ты взял мой плащ?

— Это не твой плащ. Это плащ Великого Кормчего.

— Но Великий Кормчий я!

— Нет. Ты уже мертвец.

Холодея от ненависти и ужаса, Оксиген Аш бросился на зодчего, пытаясь вырвать у него свое законное одеяние, но пальцы прошли сквозь мех и золотое шитье и, судорожно сжавшись, ухватили пустоту…

Оксиген Аш проснулся на спине с руками, протянутыми к безжалостно ровному шлейфу света из-под колпака настольной лампы, и в ту ночь уже не мог уснуть.

Утром он встал и, хотя лихорадка не прошла, сделал обычную физзарядку, принял душ и побрился. Потом, подумав, надел парадный хитон.

За первым завтраком он позволил себе основательно приложиться к бутылке шипучего билу и несколько захмелел, что бывало с ним нечасто. Не поднимаясь из-за стола, он пересмотрел все газеты, что бывало с ним еще реже.

В кабинет Оксиген поднялся только затем, чтобы взять инструменты.

Все время до второго завтрака он провел в спальне: что-то вымерял, высчитывал, размечал. Несколько раз ложился на пол, очертив квадрат по своему росту. Потом вскрыл по очерченной линии настил пола слой за слоем, пока не добрался до утрамбованной земли. И только тогда сделал передышку.

Обед он съел в один присест и снова воздал должное шипучему билу и красному пиву. Показалось мало. Аш вызвал из автокухни дополнительный поднос с двумя бутылками контрабандного муската и корзиной силайских яблок. Одну бутылку выпил сразу.

Набив яблоками карманы парадного хитона, правитель взялся за лопату. То ли отвык он копать, то ли плотно затрамбовалась земля, то ли хмель мешал работе, но яма росла медленно. Все чаще Верховный делал перерывы, садился на край углубления и грыз яблоки.

— Мы еще посмотрим, дорогой Кокиль… Мы еще посмотрим, кто покойник… Судьи!.. Скоты паршивые… Умники…

К ужину яма была по пояс Оксигену Ашу. За ужином он снова изрядно выпил и запасся целой батареей бутылок на ночь. Вино вернуло иллюзию бодрости, спать не хотелось, и Оксиген, постоянно прикладываясь, проработал без отдыха еще часов десять. Скоро из ямы стало трудно вылезать, и он опустил туда позолоченную стремянку. Когда над безмятежно спящей Дромой занялся рассвет и Башня Кормчего в первых лучах солнца встала над городом сверкающим золотым обелиском, яма в спальне правителя достигла трехметровой глубины. Оксиген Аш попробовал вылезти из ямы без помощи лестницы, не смог и удовлетворенно вытер залитые потом глаза.

— Готово, Кокиль! Добро пожаловать вместе с судьями! Коммунальная могила системы Оксигена Аша к вашим услугам! В любое время дня и ночи!

С большим трудом он вылез наружу и вытащил из ямы лестницу. Его пошатывало и подташнивало. Яблоки на время снимали тошноту, и он грыз их одно за другим, разбрасывая ошметки по полу. Работы еще было много, а силы на исходе.

Перезвон челесты сообщил, что первый завтрак прибыл. Оксиген Аш подумал, не принять ли душ, но просто умылся холодной водой и выпил подряд два полных стакана билу. Голова приятно закружилась, мышцы расслабились, а кривая настроения резко метнулась вверх.

— А все-таки ты хитрый парень, Оксиген… Парень что надо… С таким приятно жить и работать… И выпить приятно…

Налив себе еще стакан, он нетвердой походкой направился в спальню взглянуть на дело рук своих. Вино расплескивалось ему под ноги, красными пятнами расплывалось по голубому френчу, но он не обращал на это внимания.

— Я буду жить, а вы подохнете!..

Оксигена качнуло, вино плеснуло на ботинок, чавкнул под каблуком предательский яблочный огрызок, ногу подсекло и…

Он упал в яму лицом вниз и, хотя не потерял сознания, с минуту ничего не мог сообразить от острой боли. А когда сообразил — понял, что всякие попытки спастись бесполезны. Самостоятельно из ямы выбраться было невозможно. Звать было некого. Ждать было нечего. И тревога, много лет глодавшая Великого Кормчего, прошла. Отступил и рассеялся беспричинный страх. Оксигену Ашу стало легко и покойно.

Он лег на спину, вытянулся и сложил руки на груди. Над ним близко и недоступно светлел квадрат, похожий на экран неизвестной телесистемы. Он ни о чем не жалел, никому не завидовал, ни в чем не раскаивался. Ему некого было проклинать и не с кем прощаться. Великий Кормчий закрыл глаза. Суд свершился.

— Ну, с ним, кажется, все ясно. Он кончил, как и начинал. Не лучше и не хуже. Пришел его срок…

Шанин подвинул ногой пластиковую плиту, прислоненную к стене. Ее не суждено было установить на место — западня сработала раньше. Плита, простоявшая полтора века в ожидании, скользнула вниз и закрыла яму. Вошла она в квадрат точно, сровняв с землей и скрыв могилу хозяина Башни.

— Обидно, — сказал Бин. — Обидно за легенду. В легенде этот отъявленный негодяй выглядит значительнее и… красивее, что ли. А вот мои родители всю свою жизнь отдали борьбе с властью правителя. Они предпочли смерть предательству. Таких, как они, много… Но они представляли своего врага иначе… Одно дело — жертвовать собою в бою с могучим чудовищем, другое — погибнуть по воле бесталанного ничтожества…

— Они боролись не с правителем. Хотя, быть может, и не всегда сознавали это. Правитель был для них всего лишь символом, центром мишени. А сама мишень значительнее и больше правителя. Она тысячелика и многоименна. Мос, Горон, Тирас, рыбник с улицы Благодати, наездники на двугорбых козлах, «топоры», «пернатые».

— Может быть. Но я лично боролся с правителем. Я хотел отомстить, и только. И не смог — опоздал…

— Да, с местью ты опоздал. Но разве тебе все равно, что будет со Свирой завтра? Ведь мы не знаем главного: как мог Аш приказывать, будучи мертвым. И даже предсказывать — если принять на веру убеждение, что Слово Кормчего рождается в этой Башне… Что с тобой, Бин? Зачем тебе понадобился его плащ?

— Примерить… Ну как?

— Хорош! Словно на тебя шили!

— Да, мы с Оксигеном Ашем были, оказывается, одного роста… Шан, ты очень рассердишься, если я пока похожу в этом плаще? Ну не напрасно же я, в самом деле, шел сюда по лезвию ножа — через Зейду и Землю! Должен что-то сделать такое — поставить точку на этой куче костей?

— Ты мальчишка, Бин. Честное слово, мальчишка. Носи, если хочешь. Хоть всю жизнь носи — плащ бесхозный…

— Всю жизнь?

— Да. Только, откровенно говоря, лично мне ты больше нравишься без плаща.

— В полицейском мундире?

— Нет.

— В балахоне контрабандиста?

— Перестань, Бин. Дался тебе этот хлам. Надо найти кабинет правителя.

— Слушаюсь, высший. Я готов вас сопровождать на двадцать четвертый уровень, ибо именно там находится творческая лаборатория моего предшественника. По слухам, именно там рождается всеблагое и всепобеждающее Слово.

— А ты повеселел, Бин, увидев тигра дохлым…

Вдвоем в лифт они втиснулись с трудом. Бин нажал панельку, но не двадцать четвертую, а шестую.

— Хочу посмотреть кабинет деда.

Кабина лифта замерла в решетчатом цилиндре из толстых стальных полос в центре большого полутемного холла. Изнутри цилиндр запирался на массивный сдвоенный засов, но снаружи, со стороны холла, дверца не открывалась.

— Никто не имел права покидать уровень. Комфортабельный застенок для «умников».

В холле стояло около полусотни кресел, несколько чертежных кульманов с эпидиаскопическими приставками и десяток демонстрационных столов. Когда-то здесь кипели жаркие ученые споры, а Кормчий с презрительным удивлением рассматривал своих экзотических пленников, которых даже неволя и реальная угроза смерти не могла оторвать от сладкой жажды творить.

Радиальные коридоры вели к большим бронированным дверям, за которыми угадывались вместительные залы. На всех дверях была одна и та же надпись: «Лаборатория. Не входить — защита включается без предупреждения!» И дважды перечеркнутый черным человеческий череп.

Короткие радиальные коридоры обрывались, влившись в длинную спираль широкого, как улица, общего коридора. На эту пустынную сейчас «улицу», крытую веселым бело-розовым пластиком, выходили двери поменьше, раскрашенные в разные цвета. На них стояли только цифры — порядковый номер и окошечко автосчетчика. Здесь пленники жили. Бин в развевающемся плаще правителя петлял от двери к двери, всматриваясь в цифры счетчиков. Двери были закрыты, а в окошечках везде стоял «0» — в комнатах не было ни одной живой души. Они дошли до самого конца коридора. Он кончался комнатой номер два. Вместо двери в комнату номер один была гладкая розовая стена.

— Комнаты деда действительно замурованы… Легенда говорила правду…

— Что ты хотел здесь найти?

— Ничего. Я должен был увидеть это своими глазами. Я дал клятву отцу и матери… Вернее, их памяти…

Они постояли еще немного у розовой стены и пошли назад, к лифту. Бин снова хмурился. Настроение его менялось как цвет моря перед штормом.

— И еще, откровенно говоря, я надеялся найти разгадку потусторонней деятельности правителя здесь, на этом уровне. На уровне науки. Не знаю как… Впрочем… Нет. Этот уровень изолирован, а лаборатории обесточены. Я смотрел. Значит, адрес чуда — двадцать четвертый уровень… Двадцать четвертый…

— Двадцать четвертый, — повторил он кондукторским голосом, пуская лифт вверх.

Виной тому, что произошло после, была элементарная неосторожность. До сих пор Башня обращалась с ними отменно вежливо, и цепочка счастливых совпадений помогала довольно легко решать ее хитроумные загадки. Но кроме везения, их берегла собственная бдительность. Они ждали подвоха и коварства от всего окружающего и потому вовремя замечали тайные пружины и контакты смертоносных систем.

Убедившись в гибели тирана, они позволили себе расслабиться. Они забыли, что зло, как и добро, переживает своих создателей и способно сохранять веками убийственную силу. В Башне продолжала жить злая воля Великого Кормчего. Башня только притворялась мертвой, она ждала удобного случая, чтобы нанести удар.

Лифт остановился на двадцать четвертом уровне, но дверь не открылась, как на остальных уровнях. Шанин попробовал открыть ее силой, но она не поддавалась. Бин начал шарить на пульте.

— Здесь есть какая-то кнопка, но я не знаю…

Видимо, Бин все-таки нажал кнопку, потому что дверь приоткрылась.

Шанин повернул голову на голос Бина.

Дверь приоткрылась только затем, чтобы в прорези показалось какое-то приспособление, похожее на обрез с оптическим прицелом.

И почти тотчас в кабине грохнул выстрел.

Шанин схватился за голову.

Бин бросился к товарищу.

Землянину повезло: он стоял в профиль к двери, и пуля, направленная прямо в лоб, прошла по касательной, оставив полосу рассеченной кожи. На какую-то секунду Шанин потерял сознание, но не упал, осев на руку Бина.

Бин оказался хорошим санитаром. Перебинтовав рану полосой ткани, оторванной от сорочки, он усадил Шанина на откидное сиденье лицом вверх, осторожно и сильно массируя шею.

Шанин быстро приходил в себя. Голова еще звенела после удара, а перед глазами догорающим фейерверком плясали цветные искры, но слабость проходила, и возвращалась ясность мысли.

— А ведь мы влипли в ловушку, Бин.

— Надо вернуться вниз. Кабинет правителя от нас никуда не уйдет.

— А если этот объектив дает команду на все уровни? Внизу теперь нас могут тоже встретить выстрелы или что-либо похуже…

— Но надо сделать настоящую повязку, дезинфицировать рану. Я видел внизу аптечку.

— По идее, здесь должно быть нечто посерьезнее аптечки. Вроде автоматической самолечебницы. Не мог же правитель оставить себя взаперти без медицинской помощи. Наверняка…

— Но я не знаю, где может находиться такая лечебница… И вряд ли где-нибудь есть план Башни. Хозяин держал его в голове. А я почерпнул кое-что, анализируя «Солнце для мертвых». В строчках запрещенной поэмы-легенды зашифрованы реальные, хотя и приблизительные, данные о Башне… Но многие места непонятны, их можно расшифровать, только пользуясь фальшкартой Вечного Дворца и Башни, которая есть в кабинете.

— Значит, в кабинет…

— Нет. Вниз. Назад. Сейчас главное — твоя рана.

— Знаешь, Бин, у моих предков в Сибири было древнее правило: если сбился, заплутал в тайге, никогда не поворачивай назад. Иди только вперед, иначе закрутит, заманит, заворожит тебя лесной хозяин, уведет в безысходные топи и погубит тебя тайга. Мы с тобой в этой Башне, как в тайге — не знаем, что, куда, как и зачем. И леса за деревьями не видно. Так что надо и действовать по таежному закону: хочешь кругом — иди прямо. Отступать не годится… Надо как-то обмануть объектив. Разбить его, что ли? Не успеть…

— Объектива я, к сожалению, не видел… Как он выглядит? Как те, которые осматривали стол?

— Нет. Этот короче. И линза не голубая, а почти черная… И по-моему… Да, пожалуй, линза плоская…

— Да… Больше похоже на окуляр фотоэлемента, чем на объектив… И плащ… Зачем Правителю плащ в помещении с идеально кондиционированным воздухом, а? А плащ этот висит в двух прихожих, и, кажется, Аш надевал его каждый день… Стоит попробовать?

— Не понимаю.

— Минуту…

И прежде чем Шанин среагировал, Бин запахнул плащ на груди и снова нажал кнопку. Все повторилось — дверь приоткрылась, показался обрез с оптическим прицелом и…

Через томительную паузу дверь лифта распахнулась настежь.

Кабинет Правителя оказался отлично оборудованной мастерской умельца-фанатика. И внутреннее содержание ее было типичным: бестолковое и беспорядочное нагромождение приборов и отходов, разобранных ценных конструкций и аляповатых самодельных монстров.

Шанину не удалось осмотреть кабинет детально. Бин, подозрительно хорошо ориентируясь в этом механическом бедламе (кто знает, может, и у Бина был когда-то подобный «голубой приют»), разыскал аптечку. Он обрабатывал рану тщательно, с профессиональной безжалостностью — до тех пор, пока Шанин не потерял терпение.

— Если больно, надо сказать, — обиделся Бин. — Я действую по всем правилам, но не чувствую того, что чувствует пациент….

— Это заметно, — проворчал землянин.

Перевязка подходила к концу, когда Бин заметил что-то в правом углу мастерской. Это «что-то» неудержимо тянуло его — он постоянно оглядывался, бинтуя голову Шану. И когда закончил, устремился в угол, строго-настрого приказав раненому посидеть минуть десять с закрытыми глазами. Шанин выполнил приказ не без удовольствия. Его слегка лихорадило. Хотя особой усталости он не чувствовал, время от времени мозг обволакивала баюкающая волна апатии и равнодушия к происходящему. Временами он словно раздваивался, чувствуя и сознавая себя на Свире, в Дроме, в Башне Кормчего, он совершенно реально слышал тихий пересвист ангарских сосен, колючий запах саянского горного мака, горький пихтовый дымок невидимого костра и вкус чая, заваренного молодым багульником.

— Только сотрясения мозга еще не хватало, — бурчал Шанин, ощупывая повязку, но глаз все же не открывал. Не хотелось. Хотелось вытянуться на спине, накрывшись чем-либо теплым, и очутиться дома — подальше от всей этой бессмысленной зауми, нелепой жестокости, извращенного мастерства, взаимоистребительного соревнования талантов.

— Не годится, чалдон, не годится. Когда замерзаешь, главное — не спать.

Шанин стряхнул оцепенение и открыл глаза. Бин возился около сооружения, напоминающего атомные часы службы точного времени. У этих часов тоже было три вразнобой качающихся маятника, но почему-то не было ни одного циферблата. Да и размер внушительный — прозрачный корпус метра на три, почти под потолок. Против часов стоял письменный стол и несколько стеллажей-самоходов, заваленных газетами и бумагами вперемешку с пробниками, кусачками, отвертками, кусками разноцветного провода и прочим нехитрым электромонтажным хламом.

Бин уселся за стол и начал набрасывать какие-то графики, комкая лист за листом. Вид у него был обиженный и ошарашенный. От Шанина он попросту отмахнулся: часы его гипнотизировали.

— Может быть, Оксиген изобрел-таки машину времени?

Бин не ответил, отшвырнул очередную скомканную бумагу. Вблизи непонятная машина уже не напоминала часы. Несговорчивые маятники чертили свои кривые совершенно свободно, движимые импульсами крошечных радиоактивных ампул, спрятанных в стержне.

Три кривые пересекались в одной точке. Каждый из маятников, проходя над ней, цеплял почти невидимый лепесток релейного контакта. Реле срабатывало, включая одну из трех пишущих электромашинок — в зависимости от того, какой из маятников прошел над точкой. Литеры в машинках были убраны, кроме нескольких букв, сплавленных в слово. Каждая машинка печатала свое слово. Каждый маятник имел слово. И после каждого слова конвейер пневмопочты продвигался на расстояние одного листа. Ровно одного листа. Сейчас на конвейере не было бумаг, но маятники качались, верша вечный перебор неисчислимых вариантов, и на вечную ленту конвейера падали приказы, обращенные к пустоте… «Да». «Нет». «Отложить». Занятная игрушка. Нелепая машина. В школьном кабинете она могла наглядно продемонстрировать теорию вероятностей самым маленьким ученикам. Но зачем она здесь, в кабинете Великого Кормчего.

Бин расхохотался.

Он смеялся, уронив голову на руки, смеялся над графиком, где из точки пересечения координат задорно выгибалась вверх упругая экспонента, — смеялся, всхлипывая, страшноватым недобрым и горьким смехом, не вытирая мокрого лица.

— Болваны… Все мы болваны с гипертрофированным самомнением… И только… Всех нас, молодых и старых, надо собрать, снять все регалии и смокинги… и физиков, и философов, и экономистов… в короткие штанишки… в первый класс… в младшую группу детсада… в песочники… в слюнявчики… Ну и Кормчий… Ну и молодчина… По носу зазнайкам, по носу…

Он поднял на Шанина отчаянные глаза:

— Ну что, землянин, как тебе нравится Свира? Кошмарная тайна нового века, гнездо Пришельца, вечный рай за порогом возможного — как? Вы ведь тоже оказались не на высоте — ваш опыт пасовал перед карточным фокусом! Это вам тоже наука, тоже укор — вы оказались не способны защитить истину. Ваш гуманизм стал чересчур всеядным и мягкотелым, а защита истины во все века, прошлые и будущие, требует верности и крови. Да, и крови, если потребуется! Помните это, земляне…

Шанин знал экспансивный характер Бина и многое прощал своему товарищу по опасной работе. Но прощать не значит мириться. Когда речь шла о Земле и ее морали, Шанин был непримирим.

— Я не очень понимаю, чем вызван твой монолог, Бин, но в любом случае ты не имеешь права так говорить. Ты можешь упрекать меня — я мало похож на супермена-разведчика из фантастических книг и ориентируюсь в обстановке хуже тебя. У тебя быстрее реакция и тверже рука. Я могу заявить без всякой лести: только благодаря тебе мы вообще смогли попасть в Башню и раскрыть ее секреты. Но… Не суди Землю, Бин. Придет время, и ты поймешь, что наш гуманизм — не мягкотелость и всеядность, а только справедливое отсутствие жестокости. И мы умеем защищать истину. Не только словом, но и делом.

— Я не хотел тебя обидеть…

— Не меня, Бин, Землю!

— Я не хотел обидеть Землю, Шан, дорогой! Но такое надувательство… Мы полтораста лет стояли на коленях перед тремя простейшими маятниками! Полтораста лет! И полтораста лет вся Большая Земля, освоившая и обжившая галактические просторы, ломала голову над самоделкой физика-недоучки! Как это назвать?

— Ты хочешь сказать… хочешь сказать, что этот заурядный гибрид…

— …и есть могучий мозг, безошибочно правящий Свирой! Вот, посмотри сам: на твоих глазах рождается Слово Великого Кормчего… Одно из решений в длинном ежедневном списке…

На конвейере появился лист, заполненный убористой машинописью. Какой-то проект или предложение — может, приказ заменить дуговые уличные фонари восковыми свечами, а может, план обводнения экваториальных пустынь — двигался скачками под каретки машинок.

— Что выпадет — «да», «нет» или «отложить»?

Шан прикинул на глаз расстояние от листка до машинок.

— Пожалуй, «да».

Бин долго присматривался к маятникам.

— Я ставлю на «отложить».

Когда лист проходил под штампом «да», шары включили «нет».

— Ты проиграл, Шан.

— Но и ты еще не выиграл.

— Вряд ли «нет» выпадет второй раз…

Шары выдали второе «нет». Завизированный лист поскакал куда положено, решение начало путь по канцелярским дорогам.

— И ты проиграл, Бин. Игра в рулетку… Бред какой-то.

— Не совсем рулетка, Шан. Принцип один, а устройство разное. У рулетки двоичный код: угадал — не угадал, «да» — «нет». Если бы аппарат был устроен, как рулетка, с двумя маятниками, он работал бы с КПД пятьдесят процентов — половина его решений была бы правильной, а половина неправильной. И график работы можно было бы представить вот так… прямой линией…

— И что за прок от такого аппарата?

— Совершенно верно: проку от такого аппарата мало. Но если сделать еще третий маятник — слово «отложить», то есть, говоря на языке математики, ввести в график константу причинно-следственной неравномерности во времени, начнутся чудеса. Нелепая прямая превратится в экспоненту…

— Бин, я учил математику лет двадцать назад.

— Ну… Как бы объяснить попроще… Словом, вред от неправильного решения может уменьшаться за счет последующих правильных решений, так?

— Пожалуй, так.

— А польза от правильных решений соответственно возрастет, так?

— Допустим.

— Так вот, если ввести понятие «отложить» в график… получается этакая… вот этакая кривая, которую называют экспонентой. Видишь, как она изгибается?

— Вижу.

— Здесь по вертикали у нас правильные решения… по горизонтали — неправильные… И что ты теперь видишь?

— Что я вижу? Как будто… сначала аппарат вообще будет нести ахинею… потом… потом…

— Что потом?

— Кривая будет с каждым днем все ближе к вертикали, то есть процент правильных решений будет неуклонно расти. Вплоть до полной гениальности…

— Или наоборот.

— В зависимости оттого, что считать правильным решением, а что неправильным. Ты об этом, Бин?

— Разумеется! Теперь тебе ясно?

— Ясно, Бин. Правитель хотел обмануть историю с помощью математики…

— А заодно избавить себя от скучных хлопот по управлению Свирой…

— Последнее ему, пожалуй, удалось… А вот с обманом истории… Обмануть историю так же невозможно, как построить вечный двигатель… Время всегда найдет трещину в любой стене, будь она из первозданного камня или из пластика с гравилоном… Пора остановить часы Оксигена Аша. Останови их, Бин. Это твое право.

Бин сдвинул прозрачный щит и вошел внутрь аппарата. Оси маятников, поблескивая, плавно разрезали пространство у самого его лица. Достаточно было протянуть руку, чтобы раз и навсегда остановить их заученное качание, их непредсказуемые встречи и расхождения.

— Несколько лет назад я бы сделал это не задумываясь. Я бы разнес в пух и прах проклятую машину и растоптал осколки. Я бы открыл все двери и ворота Башни, вышел к людям, простер руку и возгласил: «Ликуйте! Великого Кормчего нет! Он повержен! Я спас вас, жители Свиры!»

— А сейчас?

— А сейчас я знаю, что время нельзя останавливать и поворачивать, как заблагорассудится. Этому научила меня Земля. Наука должна помочь Свире вернуться к человечеству. Наука и воля народа, а не красивый жест удачливого террориста, который скорей всего развяжет руки таким, как Тирас… Ты сам все понимаешь, Шан. Я должен остаться здесь. Отсюда я могу помочьновому: пользуясь беспредельной властью правителя и непререкаемостью Слова, постепенно уничтожить саму возможность неограниченной власти.

— Послушай, Бин… Извини, но… а что, если плащ хозяина… если однажды тебе вдруг не захочется снимать этот плащ?

Бин медленно задвинул на место прозрачный щит и снова сел за стол. Он не отвечал долго, черкая только что набросанный график. У экспоненты появилась голова с капюшоном, и математическая абстракция приобрела четкий силуэт кобры, вставшей на хвост. Бин смял рисунок.

— Я думал об этом, Шан. Откровенно говоря, в этом главная опасность. Человек в одиночку может немногое. Нужны товарищи. Хотя бы один для начала. Такой, на плечо которого можно опереться в минуту слабости. Такой, как ты, Шан.

Снова звякнуло. Из проема выехала кипа газет. Она дрожала в пружинных захватах, готовая провалиться в небытие. Наверное, именно поэтому Бин взял один экземпляр.

Через полминуты он неопределенно хмыкнул.

— Гм… Очень интересно… Ай да техник. Читаю дословно: «Сегодня в своем кабинете двумя шпионами из Внешнего мира, вызванными недобитыми проницательными, был убит наш дорогой товарищ и друг министр милосердия Тирас Уфо. Вся Свира скорбит об утрате и горит желанием…» Сам понимаешь, каким желанием горит Свира… Наши фотографии… Похоже… Очень похоже… Шан, тебе не уйти. Тебя узнает первый встречный…

Бин все еще не поднимал глаз. Он не видел, как внезапно побледневший Шанин тяжело оперся на стеллаж. Из-под повязки на лбу выступила кровь.

— Тебе надо лететь на Зейду и доложить Земле, что правителя больше не существует. Тебя ждут друзья, твоя работа, твои проказливые фантазеры-художники… Ты отлично выполнил приказ. Я… я благодарю тебя… за помощь и все, что… словом… Что с тобой, Шан?

— Голова… кружится…

Вряд ли Бин услышал эти слова — они утонули в хриплом вдохе — так всхрапывает подстреленный на скаку олень. И шары маятников гулко сошлись в одной точке, где-то в самом центре мозга, и словно посыпалось битое стекло — это со стеклянным звоном рушился кабинет, Башня, Вечный Дворец, Дрома, вся Свира — рушилось все, превращаясь в груду нестерпимо колючих и нестерпимо блестящих осколков, пока не осталось ничего, кроме этих осколков…

Глава 7

Эпилог

Словно разбилось со звоном толстое стекло, отгородившее душную камеру от наружного мира, и Шанин смог вздохнуть полной грудью до приятного покалывания в освобожденных легких. Он жадно дышал, уже сознавая и ощущая себя, и с каждым дыханием тяжелая голова становилась легче, а темная пустота в голове заполнялась скользящими образами и мыслями без слов. Он еще не знал, где он, но знал, что ему ничто не угрожает и можно не сразу открывать глаза. Он еще находился под властью только что виденного сна, его мышцы еще подрагивали от шагов и движений, которые он делал во сне, — но он уже знал, что это прошедший сон и что на самом деле существует только действительность, которая сейчас вне его спящего тела. И стоит открыть глаза…

Шанин открыл глаза и от удовольствия рассмеялся. Над ним был ребристый потолок его «берлоги» — он, Иннокентий Павлович Шанин, инженер-психолог по специальности, Инспектор Службы Безопасности 8-го Галактического района, находился на Базе, в своей собственной каюте, отсыпаясь после трехнедельной гонки за контейнерами с активированным лютением… Все остальное — сон, сон, логичный и осязаемый до неправдоподобия, и тем не менее не что иное, как сложная игра перенапряженных центров воображения. Ему не жаль было расставаться с ночной фантасмагорией. Призрак Свиры был скорее страшен, чем забавен. Немножко грустно было, что несдержанный, порывистый и наивный Бин только выдумка и с ним нельзя встретиться снова, узнать о его судьбе. Верный, несговорчивый Бин… Логичность и зримость сонного наваждения, вообще-то, объяснить легко. Писатели порой пользуются активированным лютением для материализации своих идей и героев. Возможно, защита на контейнерах не так уж абсолютна, как об этом пишут. Возможно, какие-то неизмеримо малые мощности психогенного излучения все же проникают сквозь заслон. И какая-то неуловленная приборами доза заставила отдыхающий мозг жить в более активном режиме, чем при обычном сне. Эксперты отвергают такую возможность. Но кто знает…

Главный будет доволен. Сразу после утреннего душа надо позвонить ему и доложить по форме. Главный, конечно, в курсе событий без всяких докладов, но ему ужасно нравится выслушивать официальные доклады. Надо побаловать старика. Он заслужил… А вот Арнольд Тесман… Да, Арнольд Тесман — это уже из сновидения. Вряд ли он существует в действительности… Ого, какая щетина! Вот что значит три недели бриться походной электрической вибробритвой. На подбородке, на щеках — непролазная енисейская тайга. Бриться! Немедленно бриться!

Шанин легко вскочил и попробовал делать зарядку. Не получилось — упал в кресло с перехваченным дыханием. И несказанно удивился: неужели за три недели он так устал и потерял форму? Не может быть… Придется попотеть в кабине автодиагностики: в организме что-то нарушилось.

В ванной он хотел сразу нырнуть в шипучее облако тондуша, но потом решил оставить сладкое на десерт, а сначала заняться более существенным — бритьем. Шанин не торопясь раскрыл бутон объемного зеркала и сглотнул неведомо откуда взявшуюся слюну. На лбу резко выделялся затверделый старый шрам. И щетина на подбородке была седой. И лицо было в морщинах. На электронном календаре, который висел над зеркалом, было то же число и тот же год — нет, той же самой была только последняя цифра. Количество десятков было больше на единицу. Десять лет…

И Шанин вспомнил и месяцы тяжелой горячки после раны, в которую попала инфекция; и весть о том, что Мож улетел на Зейду в очередной вояж, не дождавшись пропавших попутчиков; и решение остаться на Свире; и годы борьбы; и Бина, открывшего изнутри все двери и ворота Башни; и провозглашение новой республики в Вечном Дворце…

Десять лет. Непредвиденная задержка на десять лет.

В боях с бандами, окопавшимися в силайской тайге, Шанина тяжело контузило. Он выкарабкался довольно быстро, но повторная травма головы дала о себе знать много позднее, после полной победы. Его парализовало. Бин потребовал срочной отправки Шанина на Землю или на Зейду. Шанин сопротивлялся — он надеялся, что все пройдет. А потом… Потом, видимо, стало совсем плохо…

Шанин всматривался в свое лицо, привычное и новое одновременно. Его не оставляла затаенная уверенность, что рано или поздно это лицо можно будет снять, как маску из теплого мягкого латекса, вылепленную чересчур поспешно…

Вячеслав Назаров

ДОМ

Когда Дом вышел на пенсию, он спустился с небес на Землю и остался жить в городе у моря. Его прельстили мягкий климат, взбадривающие парные бани из утренних туманов, ласковые птицы и злющие коты, гуляющие по крыше, а также вид на городские пляжи, где круглые полгода с высоты своего роста он мог любоваться живыми женщинами — южными, северными и дальневосточными.

Нравился ему и город — в меру провинциальный, город жил не спеша, размеренно, иногда разморенно; современные здания скромно возвышались над старинными особняками; живы были и базары под открытым небом, куда привозилось все, что есть на свете съедобного, а население, в отличие от столичного жителя, презирало очереди в магазинах и предпочитало толкаться с кошелками на базарах.

Такая жизнь подходила Дому. Он не стремился в пику кому-то подражать старинным манерам жизни, просто ему нравились запахи вишневого варенья и жареного картофеля; просто он любил хозяйничать.

Кто он такой, Дом, не вполне понятно. Он происходил из семейства Флигелей, но обстоятельства его рождения окутывала какая-то жгучая тайна, какой-то адюльтер. Ясно одно: звали его Домом и он был живым, не в пример земным домам.

Он был флегматиком по натуре, а зимой над морем хорошо постоять, посмотреть, подумать; но иногда ему хотелось вскочить, хлопнуть дверью, сделать что-то такое… — и шумный летний город тоже ему подходил. Дом читал книги о стоящих на рейде кораблях с иностранными названиями, о платанах и бульварах, о развеселых городских жителях. Дому нравились эти книги. Он часто перечитывал их, изучал обстановку и в конце концов решился на переселение, когда узнал об острой нехватке жилья в городе.

Город звался Отрадой — для ясности.

Как уже говорилось, Дом выбрал место над самым морем у нового фуникулера, принял дряхлый вид — под стать окружавшим его домам, решил вздремнуть до утра, а потом осмотреться и обдумать свои дальнейшие действия. Он так и не заснул, потому что с удовольствием разглядывал разноцветные фонарики на новом фуникулере, а перед самым рассветом его внимание отвлек шум у соседней шашлычной — какой-то гражданин ломился в дверь и слезно просил пива.

Злостный пенсионер Сухов от скуки вставал так рано, как никто больше не мог, и не спеша обходил свои владения. Сначала он шел к мусорному ящику и по обрывкам бумаг пытался определить, кто из соседей ночью нелегально выносил мусор. Потом он заглядывал в окна своего личного врага инвалида Короткевича, который почему-то с гордостью представлялся «инвалидом первой степени». Сухов давно грозился побить инвалиду морду или окна и вот все похаживал вокруг, примеривался, прицеливался.

Итак, несмотря на теплый май, Сухов вышел во двор в пальто и в зимней шапке и решил, что он не в тот двор вышел. Еще вчера они с инвалидом Короткевичем жили по-соседски стеной к стене, стенкой на стенку, славно ругались, как собаки, и вдруг за одну ночь между ними построился новый дом… да какой новый дом! Обшарпанный флигель, будто сто лет здесь стоял, — будто так и надо.

Сухову захотелось лечь в постель и послать жену за участковым врачом. Он почувствовал слабость, как после хорошего скандала. Но он пересилил себя, пошел к шашлычной и оттуда взглянул на новый дом. Его взгляду открылся фасад — два узких окна, облинявшая черепица на крыше, кривой деревянный балкон, сквозь который проросла старая акация. Остальных подробностей Сухов не приметил, ему все было ясно и без подробностей: он очень больной чем-то человек, если, прожив всю жизнь здесь, на Люксембургском бульваре, никогда не видел этот Дом.

Сухов улегся в постель, а в это время вышел во двор инвалид Короткевич.

— Раз-два, — сказал Короткевич и стал делать зарядку посреди двора. — Руки на ширине ног. Не ругай меня ты, мама, что хожу я часто пьяный, — запел он, заглядывая в окна Сухову. — Спит, дурак, скоро помрет.

Потом Короткевич увидал новый дом… Он туго сообразил, что никакого дома здесь быть не должно, и быстро заковылял домой, но послал жену не за участковым врачом, а наоборот — за участковым уполномоченным.

И еще одно утреннее событие — проснулась дворничиха подметать улицу, обнаружила новый дом и подняла крик. Выбежал во двор ее зять, грузчик из мебельного магазина, опешил поначалу, но потом, сказав: «Цыть, мамаша!», помчался через Люксембургский бульвар к начальнику жилищного управления.

В полдень встретились во дворе начальник жилуправления Мирзахмедский, участковый врач и участковый уполномоченный. Они о чем-то беспокойно говорили, разглядывая новый дом, и затравленно озирались — к ним уже приближался инвалид Короткевич, хромая больше обычного, а Сухов все не мог найти свою шапку и потому запаздывал. Комиссия опечатала дверь пластилином и пустилась наутек, а Сухов и Короткевич услышали только, как невнятно бормотал начальник жилищного управления:

— Неучтенная жилпло…

Сухов и Короткевич понимающе улыбнулись и направились к неучтенной жилплощади. У опечатанной двери их поджидал дворничихин зять.

— Подвезло, гадам! — злодейски сказал зять, тыча пальцем в пластилиновую пломбу. — Если бы моя власть…

Опять понимающе улыбнулись Сухов и Короткевич и разошлись по своим квартирам: Сухов налево от опечатанной двери, Короткевич — направо. Дома Сухов взял молоток и зубило, а Короткевич схватил ржавый топор. Потом каждый ударил по своей стене так, что Сухову на голову свалился собственный портрет, а у Короткевича сломалось топорище.

Через несколько минут Сухов влез сквозь разлом в неучтенный флигель и у противоположной стены стал поджидать Короткевича.

А вот и он! Выпало три кирпича, и в дыру просунулась озабоченная пыльная голова.

— Ты что это… без спросу в мою квартиру!? — прошептал Сухов, удобнее прилаживая в кулаке багетину от упавшего портрета. — Двери тебе нет?

Дом попытался думать о чем-то своем, но его внимание отвлекала шумная драка внутри и боль в разломанных стенах. Не так он себе все представлял… он думал, что в него вежливо постучат, он откроет дверь и увидит счастливую семью с детишками; он покажет новоселам три светлые комнаты, кухню, туалет и ванную, проведет на огромный чердак, где можно сушить белье… он надеялся, что сумеет показать товар лицом да и незаметно разглядеть своих будущих домочадцев.

От поднявшейся пыли Дом расчихался, а Сухов и Короткевич на мгновение перестали драться и обратили внимание на странное подрагивание потолка.

«Ничего похожего не получилось, — подумал Дом. — Как видно, первыми подоспели не те люди».

Инвалид Короткевич в это время колотил пенсионера Сухова в тесной кухне. Дом хотел было защитить слабого, но пенсионер, удачно увильнув, не бросился наутек, а наоборот — зажал инвалидову голову в дверях и принялся его душить.

Дом всякого навидался на своем веку, много говорить он не любил и сейчас знал, что не ошибется. Он выругался по-домашнему и чихнул посильнее. Потолок на кухне рухнул, а Сухов и Короткевич очнулись вечером в городской больнице, но в разных палатах.

В жилищном управлении под председательством Мирзахмедского создали комиссию. Она бродила по рухнувшему потолку, заглядывала в проломы, морщила нос и называла дом «аварийным». Постановили: отремонтировать дом в текущем месяце и вселить в него остронуждающихся в жилье граждан. Проломы забили досками и фанерой, дверь опять опечатали и ушли по своим делам.

Весь текущий месяц Дом терпеливо высматривал из окна ремонтную бригаду; наконец май истек. Дом понял, что у бригады нет цемента, нет алебастра, нет обоев; что бригада ремонтирует дома на стороне тем, у кого все это есть; что Мирзахмедский ничего не может с этой бригадой сделать; что самой бригады вообще не существует.

Он сам сделал ремонт. Нарастил стены и потолок, побелил кухню, достал с чердака обои с цветочками. Потом установил в коридоре телефон и позвонил в жилуправление.

— Дом уже отремонтирован, можно вселяться, — с надеждой сказал Дом.

— Перестаньте шутить, — нервно ответили из жилуправления и бросили трубку. — Опять дворничихин зять звонил, — доложили Мирзахмедскому. — Все ходит, и ходит, и звонит, и звонит… добивается улучшения.

— Этот добьется, — вздохнул Мирзахмедский.

Но Дом не для того спускался на Землю, чтобы обивать официальные пороги с просьбой поставить его на квартирный учет. Он имел свои собственные пороги и хотел привлечь к ним внимание. Он подумал, подумал, подпалил чердак и стал ожидать, что будет дальше.

Внимание было оказано, да какое!

Дому было очень приятно — он так красиво полыхал, что вся Отрада сбежалась посмотреть на него. Больше всех повезло шашлычной, где за кружкой пива открывался лучший вид на горящий пейзаж. Но и продовольственный магазин с бульвара не был в обиде, да и с пляжа неплохо смотрелся пожарчик.

Пока все смотрели, по двору бегал дворничихин зять с пустым ведром и кричал:

— Где Мирзахмедский?! Уберите этого идиота!

Идиотом оказался тот самый подпольный бригадир ремонтной бригады. Он вышел из подполья, закрыл грудью опечатанную дверь горящего дома и разъяснял всем, что без Мирзахмедского никто не имеет права ее распечатывать. Создалась безвыходная ситуация: дом горит, пожарников не вызывают, потому что у дома нет адреса, а у Мирзахмедского от этого дома головные боли, за ним уже послали.

Дом плюнул и перестал гореть.

— Граждане, расходитесь! Это была ложная учебная тревога! — вскричал удивленный бригадир.

Вся Отрада недоумевала: попахло жареным и перестало. Что-то не так происходило, как полагается.

Наконец прибежал перепуганный Мирзахмедский, узнал, что пожар самопроизвольно закончился и ничего не сгорело, схватил ненавистного бригадира подпольной бригады за шкирку с требованием отремонтировать этот чертов дом, иначе… но бригадира и след простыл. Осталось от бригадира одно пустое ведро.

— А зачем ремонтировать? — громко спросил Дом. — Дом давно отремонтирован, можно вселяться.

— Кто это сказал? — озлобленно спросил Мирзахмедский, оглядывая двор.

Никто не знал.

Мирзахмедский сорвал с двери пломбу, вошел в дом, недолго там пребывал, вышел и спросил:

— Ко это сделал?

— Что? — спросил дворничихин зять.

— Ремонт.

— Я! — не долго думая ответил зять.

Мирзахмедский задумался и пошел обедать в шашлычную, где буфетчица охарактеризовала ему дворничихиного зятя с самой лучшей стороны.

Наконец-то дворничихин зять получил квартиру! Он долго ее добивался.

Он злорадно явился к Сухову с ордером и бутылкой водки, чтобы отпраздновать событие. Сухов, выйдя из больницы, поумнел, изменил тактику, понял, что мировое зло голыми руками не возьмешь, и купил в комиссионном магазине пишущую машинку. На ней он вскрывал недостатки и бил в колокола. Звону было на всю Отраду. Приходили комиссии, проверяли пустой дом без адреса — ничего не нашли. Стоит дом, будто сто лет здесь стоял. Откуда взялся — неизвестно. Никто в нем не живет, будто так и надо…

С людьми Сухов научился говорить по душам, и жильцы были очень довольны, если удавалось проскочить мимо него не здороваясь.

— Слухай сюда, парень, — сказал Сухов дворничихиному зятю. — Не ходи ты в этот дом. Его скоро снесут, понял? Это я тебе говорю. А знаешь ли ты, где потом квартиру получишь? Аж на самом Хуторе, два часа езды до бульвара.

— Нигде не написано, — с достоинством отвечал зять. — Хочешь сносить — давай квартиру на бульваре, или не выселюсь, хоть стреляй!

Так они говорили, а Дом этот разговор слышал. Он обрадовался и засуетился: исполнялась мечта его старости — обрести родную семью, помочь, приласкать, вырастить, а взамен принимать заботу и уважение. Всю ночь он, кряхтя, скрипя и поднимая пыль, проводил генеральную уборку.

Утром сбылись мечты Дома. Представитель власти Мирзахмедский ввел счастливую семью в новую квартиру, тут же раскланялся и оставил новоселов одних.

Семья была не то чтобы большая, но запутанная. Главой, конечно, был дворничихин зять, грузчик из мебельного магазина. Он недавно развелся с дворничихиной дочкой и выгнал ее из родительского дома за гулянье с другим. Сама дворничиха, баба жалостливая, работящая, вставала рано, ложилась рано, чтобы вставать рано, улицу содержала в чистоте, а квартиру в захламлении — неорганизованная мамаша, по мнению зятя. Ее старенький муж, кандидат каких-то гуманитарных наук, полюбил дворничиху еще в конце сороковых годов за то, что она работала в магазине «Продовольствие». У них еще был поздний сынишка, король микрорайона с двумя приводами в детскую комнату милиции.

Еще несколько приятных минут испытал Дом в тот же вечер в ожидании гостей на новоселье. Со стороны зятя пришли его коллеги по перевозке мебели, дворничиха позвала буфетчицу из шашлычной, старик-кандидат пригласил двух аспирантов-гуманитариев из университета, ну и сынишка дал клич, и в дом заявилось немного малолетней шпаны. Гуляли долго. Грузчики философствовали, гуманитарии сквернословили, буфетчица с дворничихой плакали о своих загубленных молодостях, шпана плевала с балкона на крышу шашлычной и чуть не попала на фуражку участкового уполномоченного, который шел разнимать и мирить опять подравшихся Сухова и Короткевича.

На том и разошлись, пьяные и заплаканные.

Дом еще пребывал в благодушном настроении, когда зять снял со стены подлинного Ренуара и повесил картину неизвестного художника, изображавшую преследование волками ночью в степи какого-то перепуганного всадника в рыжей шубе. Дом еще только недоумевал, разглядывая, как седой кандидат гуманитарных наук прилаживает в ванне самогонный аппарат, а дворничиха мерит швейным метром стены и шевелит губами.

Затем навалилась прорва событий, от которых Дому стало плохо. Зять перегородил комнаты досками, завесил простынями и запустил в дом диких курортников. Двадцать восемь человек, не считая детей, варили на одной плите, ломились в один туалет, проклинали друг друга, дом, хозяйку, городской транспорт и эту жизнь, швыряли окурки в цветник на балконе — не описать всех унижений, которые терпел Дом.

А дворничиха уже мерила швейным метром чердак и шевелила губами.

Дом заболел. В углах выступила плесень, под обоями завелись клопы, по ночам он скрипел и не мог заснуть. Дикари стали жаловаться на сырость и требовать снижения цен за койки, но с зятем разговор был короткий — кому не нравится? Скатертью дорога, других найдем.

Дом вызвал врача.

Врач, старый друг из семейства Теремков, прибыл ночью, простучал стены, поковырялся в чердаке, измерил давление на фундамент.

— Вирусный грибок, — доложил Теремок Дому. — Через неделю пройдет и не вспомнишь. От клопов принимай «Клоповыводитель-73».

— Нервы у меня не в порядке, — жаловался Дом.

— Ты, Флигель, не дури. Стар уже, сам знаешь, что почем. Шугани всю братию подальше и возьми достойную семью. Впрочем, завтра проконсультируюсь с профессором. Прощай, спешу!

— Буду ждать! — крикнул Дом вдогонку. — Ведро цемента размешаем, повеселимся!

На следующий день явился профессор. Ах, ах, застекленная галерея, крылатые львы у входа, купол с витражами — интеллигент из старинных Особняков, не в пример кандидату самогонных наук.

— Тэк-с, голубчик… дышать, не дышать… Развалитесь от первого легкого землетрясения, если не выполните моих предписаний. Во-первых: полностью очистить помещение. Полезны сквознячок, сон, свежий воздух, полный покой. Во-вторых: подыщите приличную семью, а лучше достойную молодую девушку… впрочем, парня, все равно, и проведите его по жизни. Доходит, надеюсь? Желаю здравствовать и пребывать в добром здравии, что, впрочем, одно и то же.

— Спасибо, профессор, — робко отвечал Дом. — Не откажитесь, вот… ведро с цементом. Чем богаты!

— Вы, похоже, из флигельных? — спрашивал профессор, удобно располагаясь у нового фуникулера. — Лет сто, поди? Ну а мне, голубчик, пятьсот с лишком. Родился в Италии, эмигрировал в Россию в суворовские времена. Вы мне нравитесь. Ваш Ренуар на чердаке… в каком году покупали и почему на чердаке? Ваш Ренуар изобличает у вас хороший вкус, чувствительность и разное прочее.

— Как здоровье мадам Особняк? — спрашивал Дом, наслаждаясь беседой.

Редко выпадали Дому подобные счастливые минуты.

Дом понимал, что врачи правы и что давно пора шугануть всю братию вон, но он все медлил, сомневался, на что-то надеялся. Вот и лето прошло, и курортники разъехались, и кандидата наук выперли наконец на пенсию по анонимке Сухова за неэтичное бытовое поведение, но жизнь Дома лучше не становилась. Его терпение истощилось, когда сынишка с дружками притащили вешать на чердак живого кота. Дом предъявил ультиматум: если в течение двадцати четырех часов семейка не возьмется за ум и не начнет жить, как люди, то…

Но все только плевались через левое плечо, услыхав утробный голос с чердака.

Тогда Дом объявил террор.

В бой была брошена зеленая плесень. Она испортила обои, мебель и забралась в самогонный аппарат. Но семейку все это не очень взволновало, потому что друзья приносили зятю дешевый спирт, который использовался на мебельной фабрике для полировки столов и буфетов. Спирт был не в пример крепче самогона.

Дом отключил отопление, но зять пригнал из мебельного магазина грузовик бракованной мебели, установил в квартире «буржуйку» и приказал теще рубить мебель на дрова.

Дом побоялся настоящего пожара, включил отопительные радиаторы, зато перекрыл воду. Но семейка и в лучшие времена умывалась с ленцой, а раз такое дело, то и умываться перестала. Воду для супа дворничиха таскала из дворовой колонки, тем дело и закончилось.

Дом отключил свет — стали жечь свечи. Наслал мышей, они съели свечи — стали жечь лучину.

Темные люди.

Рухнул балкон, засорился унитаз, свалились обои, окна не открывались, а двери не закрывались, мусорные ведра бродили ночью по паркету, а паркет трещал, будто щелкал зубами, потолок осыпался на плиту и гасил газ.

Тщетно.

Дом предпринял психологическую атаку. Он долго колдовал на чердаке, и однажды оттуда выполз огромный, жирный, величиной с диван, десятилапый черный таракан и влез в квартиру. Испуг, конечно, был — кандидат наук с похмелья сильно кричал, но мальчишка только взвыл от радости, убил чудовище из рогатки и выставил трофей на балкон для всеобщего устрашения жителей Отрады.

Дом сдался.

— Неудачное вы место выбрали, — неуверенно говорил Особняк в очередное посещение. — Впрочем, я доволен. История вашей болезни представляет определенную научную ценность. Крайне редкая смесь идиотизма и невежества. От всех болезней вылечивает стрихнин. Может, попробуете?

Спасительные вести принес Мирзахмедский.

Хитрый зять давно уже писал и ходил по инстанциям и требовал новую квартиру взамен аварийной. Он знал, что делал, хотя его и пригрозили привлечь к ответственности за антисанитарное состояние жилья. В результате его посещений горсовет обратил внимание на то, что неказистый флигель намертво закрывает вид на здание нового фуникулера.

— Пожалуй, снесем, — решили в горсовете. — Благоустроим территорию, разобьем клумбу…

Великомученик Мирзахмедский мчался со светящимся ликом через две ступеньки.

— Быстро выметайтесь! — закричал он. — С глаз долой, на Хутор бабочек ловить! Дом послезавтра сносят. Будет здесь клумба и новая жизнь. Вон! Грузовик для переезда за счет жилуправления, грузчики… за мой счет.

— Сам валяй на Хутор, — отвечал зять. — Покажи, где в конституции написано? Нигде не написано. Дадут квартиру на бульваре — перееду. Нет — не надо.

— Оставайся, — сказал Мирзахмедский и попробовал сделать равнодушный вид. — Оставайся. Завтра отключаем свет, воду, газ, телефон, отопление.

Зять в ответ по-дьявольски захохотал, а Мирзахмедский схватился за сердце и ушел.

Бедный Дом остался один в тревоге и ожидании. Это был его последний шанс — или он с обрыва, или семейка на Хутор.

Вечером проведали его Особняк и Теремок.

— Мой тебе совет: поменяй климат, — посоветовал Теремок. — Есть много чудесных городов с острой жилищной проблемой… скажем, Вологда, Смоленск, Саратов…

— Не знаю, не знаю, дружище, — горестно отвечал Дом. — Очень уж мне по книгам Отрада понравилась, очень уж.

— Что книги… — вздыхал добродушный Особняк. — У меня в Суздале знакомства, Суздаль я вам могу устроить. Неплохой район, древнерусский стиль, обеспечат надежной молодой семьей с детишками, заживете, поправитесь…

— Дайте мне только избавиться от этой напасти! — выплакивался Дом. — У меня, понимаете, в чердаке все перепуталось. Происходит, понимаете, переоценка ценностей.

Дом так и не решил, что он будет делать после выселения. Он махнул на все и покорно ожидал дальнейших событий.

После недельного молчания горсовет выделил зятю квартиру на бульваре. А что было делать — милиции он не боялся, не вызывать же войска?

Семейка наконец переехала, а на следующий день должен был явиться бульдозер.

Друзья всю ночь готовили Дом к эвакуации, сам он не мог пошевелиться.

Ему снились кошмары, он вздрагивал, просыпался. Наверху пронеслись слухи, что Дом помирает. Откуда только взялись древние лачужки и землянки, бродят вокруг, шушукаются, шарахаются от нового фуникулера. У шашлычной присели кривые бараки и хромые сараи, просят милостыню у проходящей мимо казармы. Дом изумляется, думает — что за бред? — силится встать во весь рост, крикнуть во весь голос, но только хрипит и хлопает форточкой.

Но тут на Люксембургском бульваре появляются пьяные кабаки и трактиры, грязные притоны и ночлежки, игорные дома и веселые заведения. Перед Домом пляшут какие-то деревянные остроконечные заборы, он силится убежать от них, но сомнения начинают терзать его — а не плюнуть ли на все, не уйти ли с веселой гоп-компанией? — как вдруг он слышит голос профессора и просыпается.

— Пора, голубчик, — говорит Особняк. — В Суздале все подготовлено, вас ждут не дождутся хорошие люди.

И Дом наконец понимает, что Суздаль, конечно, очень хороший город, но ведь тогда погибнет его девственная мечта о жемчужине у моря!

— Нет, профессор, я остаюсь, — сказал Дом.

Он решил рискнуть в последний раз.

Все утро бульдозер рычал, корежил мостовую и тщетно пытался снести ветхий флигель. Зрелище не уступало прошлогоднему пожару.

Когда бульдозер выдохся, его заменил подъемный кран. Он раскачал на канате трехсоткилограммовую болванку и запустил ее, целясь в окна. Болванка срикошетила, обрушилась на шашлычную и разнесла ее вдребезги — к счастью, никто не пострадал, кроме буфетчицы, у которой погибли под развалинами три ящика с левой водкой. Ошарашенного водителя сняли с подъемного крана и препроводили на алкогольную экспертизу. Ко всеобщему удивлению, он оказался трезвым, но шашлычной от этого легче не стало.

Что делать?

Кто-то предложил взорвать дом динамитом; сами решить не решились, позвонили в Киев. Там страшно удивились — кому это в голову взбрело?!

Черт с ним, пусть стоит, что за дебаты вокруг какого-то флигеля! Пускай стоит, может быть, это в далеком прошлом архитектурный памятник.

И Дом стоял месяц, второй, третий и угрюмо ждал. Сухов и Короткевич боялись к нему подходить и даже помирились на этой почве. Иногда Мирзахмедский приводил на смотрины остро нуждающихся в жилье граждан, они разглядывали внутреннее состояние дома и уходили невеселые.

Их можно было понять: развалины шашлычной, таинственные события, дурная слава.

Роковой дом.

Но вот однажды.

Когда пришла весна.

Пришел в жилуправление.

Один из главных героев этой длинной истории.

Молодой человек двадцати трех лет.

Виктор Сергеевич Андрианов.

И предъявил разрешение горсовета на вселение в таинственный дом.

— А вы кто такой будете? — подозрительно спросил Мирзахмедский.

— М-маляр я, — неуверенно ответил Виктор Сергеевич.

— Маляр?! — обрадовался Мирзахмедский и повел показывать квартиру. — Сносить не будем, живи вечно! Странный дом, но к нему надо по-человечески подойти… Жаль, маляров не хватает.

Дом угрюмо молчал. Он давно не верил словам. Он разглядывал нового жильца и думал: шугануть его прямо сейчас или подождать, пока уйдет Мирзахмедский?

— Романтический такой флигелек… — раздумывал вслух Виктор Сергеевич. — Всегда хотел иметь свою комнату… а тут целая квартира.

— Главное не дом, а кто в доме живет, верно? — подбадривал Мирзахмедский. — Грузовик для переезда за счет жилуправления, грузчики… за мой счет.

И Виктор Сергеевич переехал в свой новый дом, но на трамвае.

Он ласково похлопал дом по дверному косяку и вошел. Он побродил по комнатам, повыглядывал в окна, покачал головой при виде разрушенного балкона. Потом он пошел в жилуправление, взял стремянку и принялся заделывать огромную трещину в стене.

— Тебя как зовут? — наконец сердито спросил Дом.

— Витька, — ответил Виктор Сергеевич.

От испуга он чуть было не свалился со стремянки, хотя и ожидал чего-то подобного.

— Ладно, посмотрим, — пробурчал Дом.

Они зажили вдвоем, присматриваясь друг к другу. Дом много спал и восстанавливал здоровье; Витька или спал, или читал, или шлялся по улицам, подсчитывая, сколько живет в Отраде алебастровых львов.

— А почему «Витька», — однажды спросил Дом. — Почему не по имени-отчеству?

— С детства повелось, охотно отвечал Виктор Сергеевич. — Витька да Витька, вот потому и Витька.

— Ты где работаешь?

— Нигде.

— Это как?

— Пока нигде. Из института вытурили.

— А институт у тебя какой был?

— Художественный.

— Да ну! — с уважением воскликнул Дом. — А чего ж ты не рисуешь?

— Вдохновения нет.

— Ладно, посмотрим, — опять буркнул Дом.

Ночью он завел будильник и разбудил Виктора Сергеевича в семь утра.

— Что за черт, в такую рань! — удивился тот.

— Иди на чердак, взгляни на Ренуара.

— Настоящий? — шепотом спросил Виктор Сергеевич, спустившись с чердака.

— На толкучку не понесешь?

Витька обиделся, а Дом почувствовал, как внутри у него начала затягиваться огромная трещина.

— В общем так… — сказал Дом. — Ты неплохой богомаз, листал я твои альбомы. Осенью первым делом вернешься в институт…

— Не примут.

— А за что тебя вытурили?

— Да так… — отмахнулся Витька.

— Ясно. Лето впереди, напишешь пару картин на уровне мировых стандартов — сразу примут.

— Какие стандарты? — рассердился Виктор Сергеевич. — Денег нет на краски!

— Слушай, я для тебя все сделаю! — горячо зашептал Дом, и его волнение передалось Виктору Сергеевичу. — Ты неплохой парень… хороший, только дурной. Будешь учиться у лучших галактических художников, писать живыми красками объемные картины, увидишь такое, чего никто на Земле не видел… ты кто, дворничихин зять? Чего вы все ходите и на жизнь жалуетесь?

Всю ночь Виктор Сергеевич не спал, курил. С восходом солнца он сел на обломки шашлычной и набросал портрет Дома. Дому портрет не понравился:

— Себя не узнаю. Зайди со стороны фуникулера.

— Давно не рисовал, — оправдывался Витька. — У тебя случайно нет такой кисти, чтобы сама…

— Нет, — вздохнул Дом, наращивая балкон. — Искусство дело темное.

Виктор Сергеевич тоже вздохнул и поплелся с мольбертом к фуникулеру.

В сентябре Виктор Сергеевич предъявил работы за зимнюю сессию, и его вернули в институт на курс ниже. Дом наврал ему — никаких художников он не знал, никаких живых красок в природе не существовало — рисовали везде одинаково: карандашом на бумаге, кистями на холстах. Виктор Сергеевич вскоре понял это, но не рассердился.

Приходил Мирзахмедский, разглядывал портреты Дома, уважительно называл Витьку Виктором Сергеевичем, поздравлял с Днем рождения, жаловался на сердце.

Заглянул как-то Сухов поговорить по душам, но Дом слегка чихнул, и Сухов сразу раскланялся.

Иногда в их жизни случались несчастья: повадилась к Витьке богема пить водку, лапать пальцами Ренуара и обо всем знать. Дом сразу вспомнил сынка-хулигана. Вскоре двое богемцев поскользнулись на лестнице, а на третьего упало что-то тяжелое.

В конце рассказа Виктор Сергеевич сильно загрустил. Кошки в саду мяукали, мешали ему спать. Не было у него ни друзей, ни… хороших знакомых.

Однажды Витька сказал Дому:

— Ты, старик, того… причепурись. Сегодня у нас будут гости.

— Кто? — поинтересовался Дом. — Если волосатые и бородатые — не пущу.

— Один гость будет. Без броды.

Дом понял и засуетился.

Пришла блондинка Витькиных лет.

— Знакомься, — сказал ей Виктор Сергеевич. — Мой Дом.

— Я Людмила, — представилась блондинка.

— Очень приятно, — ответил Дом.

Блондинка несказанно удивилась, а Виктор Сергеевич наплел ей что-то про спрятанный магнитофон.

Весь вечер они разглядывали Ренуара. Виктор Сергеевич очень стеснялся, наконец вышел на кухню и сказал Дому:

— Ты отвернись, что ли…

Дом отвернулся и стал смотреть на темное Черное море и на пустой пляж на его берегу.

Борис Штерн

АЛЕНКИН АСТЕРОИД

Глава 1

Мне на день рождения подарили астероид.

Когда гости разошлись и мы с мамой мыли в кухне посуду, пришел дядя Исмаил. Дверь открыл папа, поскольку Туня не хотела отвлекаться: висела над порогом и читала нам с мамой мораль:

— Возмутительно! Половина одиннадцатого, а ребенок не спит. Это расточительно и нелогично — воспитывать человека без режима. Это даже нецелесообразно — мыть посуду в доме, где полным-полно автоматов!

Туня считала себя в семье единственным стражем порядка и ворчала всякий раз, когда мы поступали по-своему, по-человечески. Правда, я не очень прислушивалась к скрипучей воркотне электронной няни: в конце концов, не каждый день человеку исполняется восемь лет. И еще я знала, что мама за меня! Туня, конечно, это тоже знала и висела в воздухе печальная-печальная. Вообще-то она похожа на подушку с глазами и еще чуть-чуть — на бесхвостого кашалотика. То есть хвост у нее был. Но не настоящий, не для дела, а просто смешной шнурок с помпоном — для красоты. Сейчас, например, он болтался беспомощно и тоскливо. Антенночки с горя почернели и обвисли — очень они у нее выразительные: меняют цвет и форму, когда ей хочется пострадать. А страдания ее объяснялись просто: запрограммированная на здоровое трудовое воспитание детей, Туня почему-то никому не прощала, когда меня заставляли работать. Где ей, бесчувственной, понять, какое удовольствие помочь маме? Обычно родители не выдерживают этих жестов Туниного отчаяния и немедленно уступают. Может, мама и теперь не устоит — Туня, нуда противная, умеет свое выскулить. Но пока меня не отправляют спать, можно всласть повозиться у посудомойного автомата…

Как раз в этот момент на стене заиграл зайчик дверного сигнала. Папа отложил телегазету, посмотрел, наклонив голову, на Туню, которая даже с места не сдвинулась, вздохнул и пошел открывать. Ну, вообще-то он сам виноват. Так разбаловал роботеску — ни с кем она считаться не желает! С тех пор как ее принесли из магазина и впервые положили на диван заряжаться, Туня почувствовала себя членом семьи. И теперь если не гуляет со мной или не воспитывает по очереди моих родителей, то обязательно валяется на диване с каким-нибудь доисторическим романом. А папа хоть и грозится обломать об нее свою титановую указку или перестроить «заносчивые программы», но стоит Туне взглянуть на него карими тоскующими блюдечками, как он немедленно сникает. Беда с этими комнатными роботами! Иногда забываешь, что они не живые существа!

Няня так и не успела закончить свой монолог о вредном действии перегрузок при мытье посуды на неокрепший детский организм. А не успела потому, что в кухню, отпихнув роботеску с дороги, бочком вдвинулся дядя Исмаил. Странная у него привычка — при его-то худобе! — входить в двери бочком: ему же безразлично, какой стороной повернуться! Про таких худых у нас во дворе говорят: «Выйди-из-за-лыжной-палки!» И вообще у дяди внешность не космонавтская. Уж на что я привыкла, а и то посмотрю на его бескровное голубое лицо — сразу хочется подставить человеку стул! Если бы не парадная форма, не значок Разведчика, ни за что бы не поверила, что девять лет из своих двадцати восьми он уже летает в космосе. Вот такой у меня дядя!

— Смотри, Алена, кого я тебе в гости привел! — сказал папа. — Рада?

— Еще бы! Здравствуйте, дядя Исмаил! — закричала я. И запрыгала вокруг него, будто он — новогодняя елка. Я люблю своего дядю и всегда радуюсь его приходу.

Дядя Исмаил поднял меня за локти, чмокнул в лоб и так высоко подкинул под потолок, что бедная Туня ойкнула, сорвалась с места, подхватила меня там, наверху, всеми четырьмя ручками и мягко опустила на пол подальше от дяди. Потом запричитала:

— Все-все-все! Теперь ребенка до утра в постель не загонишь!

— Не ворчи, бабуля! — дядя Исмаил хлопнул ее по покатой спине. — Выспится, успеет. Куда спешить?

— Жить! — разъяснила Туня тонким, скрипучим голосом. Она всегда скрипит, когда сердится, особенно если рядом дядя Исмаил. Ужасно он ее раздражает. И она нахально передразнивает его за то, что он слегка присвистывает на шипящих. Мы уже не делаем ей замечаний — спорить с Туней все равно, что с телеэкраном.

— Я уж решила, малыш, ты сегодня не придешь! — Чтобы поцеловать дядю Исмаила, мама встала на цыпочки. — Алена вон совсем извелась: зазнался, говорит, в своем космосе, позабыл нас… Бедный, ты еще больше отощал. Когда-нибудь до Земли не дотянешь, растаешь по дороге!

— Можешь покормить несчастного космонавта. Найдется в доме что-нибудь вкусненькое? Кстати, откуда столько грязной посуды?

Мне стало обидно: дядя не только забыл про мой день рождения, но, даже глядя на посуду, не догадывается, из-за чего собирались гости. С досады я затолкала в мойку целый десяток тарелок. Машина заскрежетала, поперхнулась и умолкла. Вот уж правду говорят: если не повезет, то сразу во всем. Я изо всех сил трахнула ее кулаком в бок и сморщилась от боли. Туня подплыла к мойке, вытряхнула осколки, снова запустила ее и погладила меня по голове. Потом укоризненно уставилась на дядю своими блюдечками:

— Некоторым дядям, между прочим, не мешало бы помнить даты жизни любимых племянниц!

Удивительно, как это она ухитряется менять выражение своего нарисованного «лица». Надо же уметь — вложить в одну фразу и ехидство и ревность!

— А эти самые дяди никогда об этом и не забывают. Иначе почему бы им быть здесь? — Дядя Исмаил сложил пальцы для щелчка, и Туня юркнула в гостевую комнату. Мы перебрались туда же.

— Ну, Малик, дорогой, рассказывай, что там у вас наверху новенького? Не скучаешь? — спросил папа.

Папа называет дядю Исмаила Маликом, а тот ни капельки не обижается. По-моему, это звучит еще хуже, чем мамино «малыш». Я бы непременно обиделась.

— А дядя Исмаил вовсе не к тебе пришел в гости, а ко мне! — перебила я, боясь, что за разговором забудут и про меня и про подарок.

— Алена! — подала голос с дивана Туня. — Нехорошо спорить со взрослыми.

— Мы не спорим, мы налаживаем контакты, — возразил дядя Исмаил. Он усадил меня на подлокотник кресла и стал угощать грецкими орехами, раскалывая их один о другой в ладони.

— Посторонние реплики неуместны, когда ребенкуделается замечание! — Туня повернулась на бок и деликатно поскрипела в кулачок.

— Слушайте, нельзя ли на вечерок лишить вашу чудо-печку языка?

— Отключать воспитательные автоматы не рекомендуется. Им надлежит неотлучно находиться при детях, — возмутилась Туня.

— О боже! Ну и характер! — Дядя Исмаил покачал головой. — Укроти, Алена, сей говорящий сундук, а не то я сдам его в утиль.

— Нельзя употреблять при детях сложных и бессмысленных слов. Бога нет, а поэтому ваша фраза с термином «о боже!» не содержит полезной информации! — не унималась Туня. Это она из-за распорядка — мне давно пора спать! А так она у меня ничего, вполне приличная. Даже шутки понимает!

Я обрадовалась: здорово она отомстила дяде за забывчивость. В другой раз будет помнить про мой день рождения! А дядя Исмаил шумно втянул воздух и схватил с подставки папину указку…

— Между прочим, срывать зло на вещах — дурной тон! — Туня подобрала отброшенную в угол указку, хотела выпрямить ее, но посмотрела вдоль нее, прищурив один глаз, и передумала: — Пускай остается. Так даже красивее!

Дядя Исмаил покрутил тощей шеей, точно его душил воротник, даже, по-моему, зубами заскрежетал. Папа поспешил спасти положение:

— Не обращай внимания. У нее же ни на волос чувства юмора!

— У меня оно тоже иногда иссякает! — Мама поправила прическу, села за стол — она уже закончила возню на кухне, и кибер-подносы плавали туда-сюда, организовывая дяде Исмаилу «легкий ужин». Видно, маме очень уж хотелось поговорить, если она свалила на них сервировку стола — в этом тонком деле она автоматам не доверяла. — Ну, рассказывай наконец, как живешь?

— А что рассказывать? На Земле те же новости быстрее, чем наверху, распространяются. Пока я добирался к вам от космолифта, меня трое остановили с расспросами о ТФ-проекте. Зря я в форму вырядился… Да, а еще один юный пионер по видео наскочил. Узнал, извинился и от имени звена потребовал, чтобы я у них на сборе выступил.

Мама улыбнулась:

— И ты согласился?

— Куда ж денешься? Хозяева Земли подрастают… — Дядя Исмаил подбавил в тарелку салата, придвинул голубцы.

— Ну вот, еще одно звено целиком переманишь в космонавты! — Папа грустно наклонил голову, точно к чему-то прислушивался, и быстро зашевелил над столом пальцами левой руки. (Он у нас с мамой органист. Обучает музыке ребят. А космос не признает. «Не понимаю, — говорит, — как это столько людей живут в этом безмолвии? В вакууме нет звуков. Значит, и человеку там не место. Человек не должен без музыки…» И яростно шевелит пальцами, будто покоряет гибкие, чуткие клавиши своего мультиоргана. Он и меня хотел к музыке приохотить, но я дальше простых этюдов не продвинулась. Зато люблю на папу смотреть, когда он играет. И когда вот так задумывается, тоже…) Папа закруглил движение руки, словно взял какой-то особенный, слышный одному ему аккорд, но задел стакан сока, покраснел и спросил, сглаживая неловкость: — Значит, скоро штурмуете световой порог?

— Уже двести космонавтов прошли Камеру, — прожевав, ответил дядя Исмаил.

— А вы-то тут при чем? Вам-то чем гордиться?

Мне не хотелось обижать дядю — злые слова вырвались сами собой. От возмущения. Почему он не обращает на меня внимания? Называется, пришел в гости! Взрослые, если их двое среди детей, — еще так-сяк. Лишь бы не забыли, зачем собрались. А уж если трое, да еще мужчины, — ну, все: или про хоккей, или про космос, другого не жди!

Дядю Исмаила поначалу мои слова задели. Он покраснел, надулся. А потом вдруг засмеялся и сказал:

— Да, конечно, ни при чем. Я ведь на разведочном «Муравье» ползаю. Ты же видела — это карлик с длинным любопытным носом… Строить засветовые корабли таких миниразмеров мы еще не скоро научимся. Разве ты вырастешь — слепишь для меня коробочку по знакомству?

Я кивнула:

— Попробую.

— А чтоб быстрее это случилось, выпьем за твое восьмилетие… — Дядя Исмаил опрокинул над стаканом яркую бумажную бутылочку, понюхал колпачок, подмигнул мне и закончил: — Выпьем за тебя ананасного сока. И пожелаю я тебе три вещи и еще одну: доброты, изящества и хорошей работы.

Он замолк, тщательно намазывая себе икрой кусочек поджаренного хлеба. Я знала дядину слабость изъясняться долго и мудрено, но тут все-таки не выдержала:

— А еще одну?

— А еще одну… — Он проглотил, подумал, закатил от удовольствия глаза и погрозил Туне: — Только чтоб твоя крокодилица не услыхала — пожелаю тебе веселого мужа…

Слух у Туни тонкий. Она взвилась чуть не до потолка:

— Как можно так забываться?

Никто в ее сторону и бровью не повел. А мама жалостно покачала головой и заметила со вздохом:

— О себе подумай, малыш! Все твои ровесники переженились, даже Стас Тельпов. И тебе давно пора, а то в чем только душа держится!

Мама почему-то считает, что если дядя Исмаил женится, то сразу потолстеет. А по мне, пусть лучше остается худым, чем скучным.

Тут Туня громко застонала, подплыла к папе, потолкалась антеннами в его руку.

— Разрешите увести девочку спать? Не годится ребенку слушать подобные разговоры.

Папа, скрывая улыбку, посмотрел на часы:

— Пожалуй, и правда пора. Без четверти двенадцать.

Нет, это ж надо! Они теперь будут веселиться, праздновать мой день рождения, а меня отправляют спать! Где ж справедливость?

— Попрощайся перед сном, — поучала Туня. — Скажи родителям «спокойной ночи»…

Вот те на! А как же подарок?

— А подарок? — закричала я. Глаза мои против воли застлало слезами. Чувствую, разревусь сейчас, как какая-нибудь детсадовка. И стыдно, и ничего не могу поделать!

— Фу ты, память дырявая! Чуть не забыл, зачем ехал… — дядя Исмаил в притворном испуге хлопнул себя ладонью по лбу. Достал из кармана куртки каталожную карточку с перфорацией. Протянул мне: — Владей.

Я повертела карточку в руках. Ничего особенного. Кусок картона, на нем знаки: шесть цифр, три латинские буквы. И все. Ну, ровным счетом ничегошеньки. Мне стало еще обиднее. Нижняя губа у меня сама собой потяжелела и оттопырилась. Я ее прикусила побольнее, но она ползет, не слушается.

Я стерла слезы с ресниц и спросила дрожащим голосом:

— Что это?

— Да-да, объясните скорее, что это? — Туня заломила ручки и только что не рвала на себе антенны. Всем своим видом она отчаянно взывала: «Люди! Ребенок плачет! Что ж вы стоите? Бегите, спасайте — ребенок плачет!!!»

Дяде Исмаилу и в голову не пришло, что он переборщил. Он не спеша встал, промокнул губы салфеткой, посмотрел карточку на свет:

— Здесь все написано. Видишь дырочки? Это перфокарта.

— Понимаю, не маленькая, — досадливо перебила я, сердясь на дядю за его манеру объяснять все с самого начала. — Только зачем она мне?

Моего дядю не так легко сбить с толку. Выплеснув на пол остатки чая, он положил перфокарту в блюдце и с шутливым поклоном преподнес мне:

— А как же? Вдруг кто-нибудь засомневается или не поверит… Ведь я дарю тебе астероид.

— Астероид? — удивилась я. Вот это да! На всем белом свете один дядя Исмаил мог придумать такой подарок!

— Астероид? Алене? Ты шутишь! — папа безнадежно махнул рукой.

— Астероид? Странная фантазия. Такой громоздкий, неровный… — Мама даже расстроилась. — Алена обязательно оцарапается…

— Это нелогично — дарить небесные тела! — воскликнула Туня. — Какая от него польза?

— А что тут особенного? — дядя Исмаил пожал плечами и так посмотрел на всех, словно он, по крайней мере раз в неделю приносил нам в пакетике по небольшому астероиду. — Обыкновенная малая планета. Спутник Солнца. Вообще-то они бывают разные. Но этот крошечный, чуть побольше вашей комнаты…

— И вы дарите мне целую планету?

— Астероид! — поправил дядя. — Я его позавчера открыл. Рядом пролетал. Свеженький…

— И он будет мой? Насовсем? И я могу делать с ним что угодно? — Я еще не верила своему счастью.

— Твой. Насовсем. Что угодно. Так и в Солнечном Каталоге зарегистрировано. Можешь убедиться.

Туня осторожно отобрала карточку, сунула ее в щель перфоприемника на брюшке, перебросила изображение на большой настенный экран. Отворилось окно в космос. И там среди звезд кувыркался кусок породы. Скала. Остров в пустоте.

Я во все глаза смотрела на астероид, боясь, что дядя Исмаил поднимется и скажет: «Налюбовалась? Я пошутил». И выключит экран. Растает изображение. И вместе с ним растает мой подарок. Но астероид кружился как заводной и исчезать не собирался. Подумать только! Мой собственный астероид! Весь целиком! Это и диктор подтвердил: перечислил цифры и буквы, которые на карточке, назвал параметры орбиты. А после: «Аленкин астероид. Принадлежит пожизненно или до иного волеизъявления Алене Ковалевой». И мой солнечный позывной, полностью. Это ж любой запросит Информцентр, а ему диктор этак вежливо и непреклонно: извините, мол, дорогой товарищ, этот астероид занят. Принадлежит Алене Ковалевой. Значит, мне!

Тут же не то важно, что у меня ни с того ни с сего собственность появилась. Другой проживет — улицы его именем не назовут. А в мою честь целая планета: Аленкин астероид. Хочешь не хочешь — гордиться будешь. Постараешься всю жизнь себя не уронить!

Взяла я у Туни карточку, ткнулась дяде Исмаилу в колени, еле выговорила: «Спасибо!» Дядя Исмаил прижал мне ладонью волосы на затылке, пощекотал пальцем шею:

— Ну же, ну же, Аленушка! Чего ты разволновалась? Другим монояхты дарят. Надувные города. Аэролеты. Даже маленькие космопланы. А я уж чего смог…

— Да что вы, дядя! — пробормотала я. — Это же такой подарок! Такой… Вы ничего не понимаете!

Ничего-то он не понимал! Да ведь астероидов же еще никому в жизни не дарили! Я же самая первая! Ведь это целая планета. Хоть и крошечная, почти с нашу комнату, а все же настоящая планета. С ума сойти!

Обвела я взглядом комнату — и все мне в ней другим показалось, всех на свете я могу понять сейчас без труда. Вот Туня застыла в недоумении, не может сообразить, улыбаться или ругаться. Ох, не одобряет няня моих слез. И подарка, естественно, тоже не одобряет. Считает, это жадность моя слезами выливается. Собственнические инстинкты проснулись. А у меня и в мыслях ничего похожего. Я совсем из-за другого плачу, чего ей, глупой, никогда не понять!

В уголке дивана мама с папой, обнявшись, о чем-то шепчутся. Слов не слышно, но я и так догадалась: «В наше время детям планет не дарили. Как теперь Алене жить с астероидов на шее?»

А дядя Исмаил на ушко мне шепотом:

— Я орбиту астероиду чуть-чуть подправил. Каждый год в твой день рождения он будет над городом пролетать. На высоте девяносто шесть тысяч двести километров.

Я вскочила, машу рукой, слова сказать не могу. Потом обняла дядю Исмаила, улыбаюсь ему в плечо. Подумаешь, девяносто шесть тысяч! Да хоть бы и целых сто! Ерунда. Чепуха. Чепухишечки. Можно летать каждый день, если хочется. Тоже мне расстояние — четыре часа туда, четыре обратно!

Я даже обрадовалась, когда Туня повела меня спать. Она помогла мне раздеться, постелила постель, а я прижимала к груди карточку и глупо улыбалась, потому что слезы давно кончились. Укрылась я с головой одеялом, оставила маленькую щелочку и посмотрела на свет сквозь дырочки в карте. Мелкие такие дырочки, будто иголкой проколоты. Еле заметные для человеческого глаза. А поднесешь поближе — весь мир виден.

Так и заснула с карточкой в руках. И всю ночь снился мне розовый пузатый астероид. Он кувыркался между звездами и играл со мной и с Туней в чехарду.

Глава 2

— Завтракать я сегодня не буду! — заявила я, едва открыв глаза. — И зубы чистить тоже!

Туня зависла напротив, сложила ручки под брюшком и посмотрела на меня с такой неизбывной печалью, что я сдалась:

— Ладно. Зубы, так и быть, вычищу. А завтракать — ни-ни! И не проси!

Няня моя никогда не хватается сразу за несколько дел — там, мол разберемся! Оглядываясь, она поплыла в ванную. Я следом. У раковины я постояла, посмотрелась в зеркало. Растянула губы пошире. Слизнула из тюбика кусочек витаминной пасты, которая сразу же разбухла, запузырилась и заиграла на зубах, приятно холодя язык. Пополоскала рот. Подышала чем-то антивирусным. И начала задумчиво крутить краники душа.

Мыться мне тоже не хотелось, и я все думала, как бы отвлечь нянино внимание, отделаться от обязательных процедур. Туня проверила температуру воды, недовольно поворчала, заметив мое намерение ограничиться душем. А когда я разделась, она, изловчившись, втолкнула меня в барабан. Тут все сразу заходило ходуном, на меня посыпались хлопки и шлепки, покатились огромные мыльные пузыри, от которых надо увернуться, а то они, касаясь кожи, громко лопаются и ужасно при этом щекочутся…

— Ах ты, предательница! — закричала я, кидаясь за Туней.

Вообще-то я барабан люблю. Но зачем же впихивать да еще ножку подставлять? Нечестно! Я бы, может, и сама пошла. А теперь получается — против воли.

Бегу я за Туней — и ни с места: барабан под ногами крутится, словно беличье колесо. Я на боковую стенку — и по реечкам, по реечкам вверх. А ступени подо мной вниз… Тунька совсем рядом маячит — руку протянуть. Я уж ее почти настигла, а она раз — и на другую сторону. Раскачалась я на канате, перелетела барабан, чуть-чуть не достала: она, можно сказать, между пальцами у меня прошмыгнула — и в бассейн. И уже кверху брюхом плавает. Я ласточкой в воду! Дошла до дна, изогнулась, вынырнула. Ищу роботеску, а она из-под воды дерг меня за пятку! Лягнула я ее в нос, завизжала она и взмыла под потолок. Нащупала я пружинную доску, надавила да ка-ак взлечу! Но Туня же метеор какой-то, а не робот: вжик, трах — и снова под водой! Я ни за что зацепиться не успела, рухнула с высоты, меня батуд встретил и давай подкидывать! Накувыркалась я вдосталь — и с разгона и через голову. Соскочила. И зигзагами между пузырями на выход. Маленькие пузыри перескакиваю, на бегу под какими-то воротами пролезаю, на жердочке балансирую, по круглым кочкам прыгаю — цирк! Барабан все новые фокусы подстраивает. Но Туню наконец поймала. Намотала на руку ее веревочный хвостик:

— Что, попалась?

Понимаю, конечно, что она сама мне поддалась, но уже не сержусь. Почесала ее между глаз — она прямо-таки растаяла от удовольствия. Барабан распахнулся, выпустил нас. И мы пропели на два голоса: «Здоровье в порядке — спасибо зарядке!» Вытерлась я насухо жестким полотенцем — ох, хорошо! Чувствую, под ложечкой засосало. А Туня, вредина, так понимающе, с заботой:

— Проголодалась?

И захлопотала так, как одна она да мама умеют…

Съели мы две порции яичницы, взбили грушевый сок. Ела, разумеется, я, а Туня за меня причмокивала да похваливала…

Сегодня обещали хорошую погоду, поэтому я нацепила легкие сапожки и бегом на лестницу, стараясь захлопнуть дверь перед самым Туниным носом. На пороге вспомнила про подарок. Вернулась. Вынула из-под подушки карточку. И думаю: «Какой же смысл спускаться в лифте? Это с астероидом-то в руках?!»

— Туня! — Я умоляюще оглянулась. — Давай через окно, а?

— Что ты! Папа рассердится! — Туня испуганно замахала ручками.

Если бы няня вспомнила про маму, я бы поняла и не сопротивлялась. Но папа? Да папа ни в жизнь на меня не рассердится! Уж я-то знаю! И продолжаю уговаривать, сделав вид, что не разобралась в ее хитростях:

— Тунечка, лапушка, да ведь ему же никто не скажет! Никто-никтошечки!

Туня не любит меня огорчать, и я часто этим пользуюсь. Стоило мне подольститься, как она сразу же размякла:

— Ладно. Через окно так через окно. Только через кухонное, чтоб тетя Маня не увидала.

Дворник тетя Маня женщина строгая. Насоришь, поковыряешь случайно стенку гвоздиком, цветок где-нибудь не там вырастишь — все: ни «Проньку» завести не даст, ни на косилке не покатает. А то, гляди, без улицы оставит… Для меня хуже нет наказания: дышать домашним стерилизованным воздухом, все равно, что дождевую воду пить. Ни вкуса, ни запаха! Лучше тете Мане на глаза не попадаться!

Расстелилась моя Туня ковриком. Легла я животом, обхватила ее за шею. Она в меня всеми четырьмя ручками вцепилась — и вывалилась из окна. Мягко-мягко, без крена, без толчков поплыли мы к земле. На балконе сорок шестого этажа Шурка Дарский глаза выпучил: «Все видел, все знаю, сейчас же тете Мане пожалуюсь!» Показала я ему язык. Тоже мне, ябеда-корябеда! Разреши ему, он бы и сам за мною следом сиганул!

Туня спускалась не торопясь. Ребятишки (кто был дома) высовывались из окон, махали руками, кидали вдогонку надувные шары. Такой поднялся переполох — уж какая там тайна! Теперь бы только от дворника улизнуть! Мы между колонн, между колонн, нырнули под портик и приземлились за клумбой. Слышу — тюх-тюх-тюх! — подкатывает тетя Маня верхом на «Проньке». Мы называем «Проньку» Красота-без-живота: он похож на корыто пустотой вниз и этой пустотой всасывает мусор. Тяга ужасная — того гляди, человека втянет! «Специально для непослушных детишек!» — пугает нас тетя Маня. А мы, хоть и понимаем шутки, держимся подальше.

Ну, хватаюсь я за Туню, чтоб не сдуло. А Туня в сторонку — и уже цветочек нюхает. До того безвинная — точь-в-точь с Примерной странички букваря. «Мое, мол, дело стороннее. Никто из окон не летал. А кто летал, тех давно уж и след простыл…»

Прикидываю, на какое наказание соглашаться. Дома мне сидеть никак нельзя — кто тогда расскажет ребятам про астероид? А коли так, смело топаю навстречу дворнику, зажмуриваю глаза и выпаливаю с ходу все как есть: «Тетя Маня! Виновата, Простите, через окно вылетела…»

Тунька перестала цветочки нюхать, даже антенны от страха посерели, а тетя Маня покивала и спрашивает:

— Ну и как? Понравилось летать?

— Очень. Душа замирает. И сердце в пятки уходит.

Про пятки я ввернула нарочно: взрослые любят, когда мы чего-нибудь боимся и можно на выручку прийти. Тетя Маня засияла добрыми морщинками и пальцем мне грозит:

— В пятки, говоришь? Ишь озорница! Эх, придется, видно…

Тетя Маня сделала паузу, от которой у меня и в самом деле душа замерла. «Без улицы оставит или без косилки? Неужели все-таки без улицы?»

Я состроила умоляющую мину:

— Тетя Маня, вы такая справедливая, жалостливая. Пожалуйста, не оставляйте меня сегодня дома! Очень прошу…

— Да я и не собираюсь, — тетя Маня пожала плечами. — А вот грависпуск, похоже, придется для вас, шельмецов, устанавливать. В других домохозяйствах я уже видела такие… Потерпите недельку!

Сказала — и дальше на «Проньке» потюхтюхала.

Стою — ничегошеньки не понимаю. Еле опомнилась, догнала ее:

— Выходит, и на косилку пустите?

— А чего ж? Приходи. Через час вон те липки причесывать будем. Вконец разлохматились!

Я в ладоши захлопала и закричала изо всех сил:

— Слава работникам двора! А мне подарили астероид! Он у меня ручной! Хотите посмотреть?

Туня послушно сглотнула карточку, высветила прямо на стене картинку. Без стереоэкрана не тот эффект. Но все равно видно, как летит мой астероид между звездами, притворяется простой каменной глыбой. Лежи эта глыба на Земле, так бы оно и было. Считался бы обыкновенным валуном, ни на что не пригодным. Но раз уж ты в космосе крутишься, собственную орбиту имеешь, то никакая ты уже не глыба и не валун, а самое настоящее небесное тело. Маленькая планета.

Тетя Маня с «Пронькой» давно укатили. Зато ребята собрались, все наши, со двора. Тут и Эммочка Силина с Таней Орбелян — обе мои подружки закадычные. И новенький мальчик Алик. И Наиль Гохман. И много других. Даже Шурик Дарский в первый ряд протолкался, когда только успел из дому выскочить? Собрались, смотрят на стену. А когда диктор в точности как вчера объявил про «пожизненно» и про «волеизъявление», Шурик закричал:

— Неправда это. Астероиды не дарят. Ты все выдумала!

Я ужасно рассердилась:

— Тебя не спросили!

— Это не ответ! Ты докажи! — зашумели ребята.

Обидно, что все они Шуркину сторону держат. Но я вида не подаю:

— Никаких вам доказательств не будет. Завистники вы все! Ни у кого из вас своего астероида нет, вот и завидуете!

Смотрю — и глазам не верю. Ребята переглянулись, покачали головами, подались назад, вот-вот совсем уйдут. Подвел меня язык. Со всеми сразу поссорил. Такую несусветицу несу — стыд! Неужели и правда мелкая собственница во мне пробудилась, как Туня опасалась? Выходит, я хуже всех в нашем дворе?! Самая отсталая, да? Опомнилась я, кинулась за ними, хватаю за плечи, в глаза заглядываю:

— Ребята, бросьте, пошутила я! Астероид мне дядя Исмаил подарил. На день рождения. Вы же вчера были у меня. Знаете. А он позже пришел, ночью. И подарил.

Не знаю, почему упираю на то, что он ночью пришел. Но ребята поверили мне сразу и без оглядки. Я забрала у Туни карточку. И давала потрогать всем, кто хотел. Шурка насупился. Эммочка Силина, наоборот, придвинулась ко мне, взяла за руку:

— Я с тобой играю, Лялечка!

А Наиль покусал кулак, подумал и сказал:

— А зато когда я вырасту, мне родители обещали живого щенка!

— Таксу или сенбернара? — поинтересовалась еще одна моя подружка, Кето.

— Японскую, карликовой породы.

— Они же все искусственные! На электронике! — Кето презрительно оттопырила нижнюю губу.

Наиль обиделся:

— А вот и неправда!

— А вот и правда!

Вскочили они, сжали кулаки. Не иначе, думаю, до драки дело дойдет… Но роботески грудью встали между ними:

— Дети, дети, драться нехорошо! — предупредила Кетошина.

— Драка не аргумент! — подхватила Наилева.

— Надо уступать девочкам! — разъяснила Кетошина.

— А пусть девочки не задираются! — возразила Наилева.

— Не задевайте моего ребенка! — возмутилась Кетошина.

— А вы моего не трогайте, за своим смотрите! — возразила Наилева.

И давай они как ненормальные подпрыгивать — вверх-вниз, вверх-вниз. Антенны дрожат, хвостики с помпонами воинственно вздернуты, уперлись друг в дружку лбами — вот-вот искры посыплются. «Еще не легче! — переполошилась я. — Не хватало, чтоб вместо детей роботески разодрались!»

— Туня, — прошептала я. — Наведи-ка порядок!

Туня с места не стронулась, но, вероятно, намекнула им на своем электронном языке, что непедагогично выяснять отношения при детях. Няни перестали шипеть и разошлись.

— Слушай, Ляля, а что же мы с астероидом делать будем? — напомнила Таня Орбелян, протягивая мне перфокарту. Она все мои дела принимает близко к сердцу.

— Ого, что! — Я подскочила на месте. — Да что угодно!

— Ну, например, например?

Я задумалась. Как назло, в голову ничего не приходило. Мы ведь здесь, а он — вон где! Ну, слетаешь к нему пару раз — и все удовольствие?!

— Сейчас, сейчас. Минуточку…

Я потерла виски — может, какую мыслишку выскребу. Но в голове пусто — как на отключенном телеэкране.

Тьфу, наваждение! Это ж даже представить себе невозможно: иметь астероид и не знать, что с ним делать! Да будь здесь дядя Исмаил, он бы двести разных способов предложил. И еще бы один, самый главный, на закуску оставил. Нашла чем мучиться, сказал бы он, посмеиваясь. До такого пустяка не додуматься! Как же тогда наши предки не терялись, когда каждый, говорят, дома имел, и землю, и леса, и животных всяких не счесть? Ну, животные полбеды: они живые, с ними играть можно. А с лесом-то что делать, когда им владеешь? Был бы астероид у нас во дворе, можно было бы его в крепость превратить, построить зимой снежную горку, ледяные дорожки залить вокруг… Но чем бы он тогда от обыкновенного валуна отличался? Кто бы его тут подарком посчитал? Нет, пусть уж летает где летает. Придумаем что-нибудь…

— Он же совсем настоящий. Целая планета, — сказала я тихо. И поняла, что сморозила глупость. Мальчишки заулыбались. А в глазах у девочек одна жалость.

— Ребята, она же не виновата, что ей подарили астероид! — сказал Алик. Он всего третий день как в наш дом переехал. И няня у него красивая: в золотистую крапинку, точно божья коровка.

Слова Алика меня сразу подстегнули:

— Ребята, а пусть астероид будет наш общий? Для всего двора.

Шурик, который уже собрался было уходить, заколебался. Он не может терпеть, чтобы хорошие мысли еще кому-нибудь, кроме него, приходили в голову:

— Предлагаю первый приз за идею применения астероидов! Кто придумает, тому целый день быть вне очереди комендантом двора!

— А если мы придумаем, нам тоже приз? — спросили хором двухлеточки Рая-Даша.

— И вам, и вам… Я же сказал — всем!

Сели мы в кружок. Думаем. Над нами няни жужжат, тоже усиленно размышляют. А Наилева роботеска занервничала, с советом сунулась. Так мы ее отогнали. Нечего подсказывать, сами разберемся… Минут пятнадцать сидим. Или даже двадцать. Рая-Даша заскучали, на карусель ушли.

— Может, сначала слетаем посмотрим? — нерешительно предложила я.

Шурик иронически прищурился:

— Так вот и разместимся на твоем камешке, если все туда двинем!

А я откуда знаю, разместимся или нет? Ребят уже человек тридцать собралось. Всех, пожалуй, не возьмешь.

— А давайте… давайте совет астероида выберем! — Алик немного заикался от волнения. — Пусть совет и летит!

— Ура! Посчитаемся! — загорелась хитрая Кето. Она на считалки везучая. Заранее в свою удачу верит.

— А Алена? — подозрительно спросила Танька-ревнючка. Ей кажется, раз мы подруги, то или вместе, или никому. Я уж боюсь вмешиваться, стою молча: пусть сами решают…

— А что Алена? — удивился Алик. — Смешно бы ей считаться, хозяйке астероида! Пусть водит.

«Спасибо, Алик, — шепчу про себя. — Постараюсь, чтоб и ты попал. Уж я постараюсь…»

Прикидываю, кого и сколько выбрать. Четверых мало. Семерых много. Шесть в самый раз. Чтобы Эмма с Таней. И Наиль. И Алик. В общем, вся компания. Туня подмигивает мне, с кого счет начать. А уж я ее с полунамека понимаю. Сыплю без запинки: «Ниточка-иголочка, ти-ти, улети!», «Стаканлимон, выйди вон!», «Вокзал для ракет, мы уедем, а ты нет!». Ну и дальше в том же духе. Туня тыщу вариантов перепробует, пока я одну считалку закончу. Как ни говори — робот, электронная голова! Вдвоем мы быстро справляемся…

Вижу — Алик с Шуриком местами меняются, не иначе Шурикова няня подала своему дорогому воспитаннику знак. Алик-то, тютя новенький, не разгадал еще наших хитростей. На нем считалка и закончилась. Зато Шурке повезло: попал в совет. Посмотрела я на грустное Алькино лицо и еще больше расстроилась: очень ему с нами лететь хочется. Но ничего не поделаешь: в другой раз будет умнее.

— Товарищи совет! — сказал Шурик командирским тоном. — Сбор завтра утром вон в том углу двора. Кто не может лететь — пусть заранее предупредит!

Мне его тон не понравился. Возомнил себя командиром! Но пока я придумывала ответ, он убежал к тете Мане причесывать липы. Мне ничего иного не оставалось, как припустить следом…

Спала я плохо. Всю ночь мне снился удирающий по небу астероид. Он почему-то блеял и, по-козлиному взбрыкивая, уносился вскачь по Млечному Пути.

К утру у меня разболелась голова, но признаться Туне я не могла. Начнутся охи-вздохи, вызовут с работы маму — и прости-прощай астероид! Я притворилась веселой, услала Туню разогревать завтрак, а сама скоренько проглотила зернышко антиболя. Мама рассказывала, что у следующих моделей автоматических нянь в электронную схему будут вмонтированы медицинские датчики — тогда уж их не обманешь. А пока я с чистой совестью провела честную Туню. Прожевала безвкусный завтрак. И мы спустились во двор.

Во дворе было непривычно пусто. Легкий ветер трогал листья пирамидальных тополей, деревья вздрагивали и становились серебряными. Но чуть ветер утихал, тополя снова перекрашивались в зеленое. Совет наш в неполном составе маялся в углу двора, поодаль висели озабоченные няни. Мы томились и медленно привыкали к хмурой погоде — ее еще не приготовили для прогулок. Не хотелось ни разговаривать, ни шутить. Наконец, зевая, подошла Эммочка, она всегда и всюду опаздывает. Мы вышли со двора, стали на движущийся тротуар, перескочили на эскалатор, поднялись на платформу монорельса. Через минуту подошел поезд, вобрал пассажиров и выстрелился на площадку космолифта.

Встретил нас робот, диспетчер рейса, и, беспрерывно болтая, проводил к запасной полосе. Он был большой, суетливый, прилипчивый и розовый, как пастила, и когда плыл впереди, то напоминал утку, заманивающую в воду утят.

Мы уже не первый раз в космолифте, но привычки к чудесам не приобрели, а потому глазели по сторонам и восторженно вскрикивали. Мимо катили какие-то конструкции. Проносились роботы. Вздувались купола. Открывались люки. Сбоку пешеходной дорожки мигали фонарики. Эммочка терлась возле меня и поминутно теребила мою руку. Таня из-за этого ужасно злилась и страдала одна. Наиль и Шурик шагали рядом с Кето. Причем Шурик выглядел так, словно его тут ну ничем не удивишь!

На запасной полосе стоял маленький вагончик. Мы вошли, сели в кресла. Няни прилипли в проходе, каждая против своего воспитанника. Двери пошипели, сомкнулись. И как мы ни прислушивались, как ни пытались уловить хоть слабое сотрясение или вибрацию, так ничего и не почувствовали. Догадались, что летим, лишь тогда, когда в окошечке заскользили цифры-указатели.

— Жаль, иллюминаторов нет, — сказала я, наклоняясь к Тане. — Ничего не видно.

В эту минуту зачирикал мой видеобраслет. Я включила изображение. И нисколько не удивилась, увидав маму. Всем известно, что путешествие под присмотром нянь безопасно, однако мамы есть мамы: все равно тревожатся. Когда я вчера просилась на астероид, мама сначала и слушать не хотела:

— Никаких астероидов! Вечно этот непутевый Исмаил что-нибудь выдумает! Еще простудишься — в пустоте ведь абсолютный нуль!

Уже и Туня за меня вступилась. И про скафандры я ей рассказала. А мама ни в какую. Если б не папа, не бывать мне в рейсе. Не знаю даже, что с ним случилось. Он ведь тоже всегда против космоса. А тут слушал-слушал нас, потом погладил мамину руку и сказал: «Знаешь, Мариночка, нашей Алене девятый год. Пусть летит». И, склонив набок голову, заглянул в мамины глаза с таким выражением, какое у него бывает, когда он играет на своем мультиоргане трудную вещь. Мама быстро заморгала и сразу согласилась: «Да пусть летит, я не против. Лишь бы никуда не высовывалась! Держись крепче, а то свалишься в эту самую пустоту…» Сейчас мама зорко оглядела вагончик. И я поняла, как ей трудно было столько времени удерживаться от телевызова!

— Как дела, доченька?

— Отлично, мамочка. Оказывается, у дяди Исмаила нескучная работа. Я тоже хочу в разведчики.

— Выдумывай! На Земле тебе дела мало?

— Здесь интереснее.

— Потому что впервые одна летишь!

Здравствуйте, одна! Да если даже не считать ребят, шесть нянь с нас пылинки сдувают! И каждая заботливее шести пар родителей!

— Не переживай, мамочка! — Я терпеливо улыбнулась. — Передай папе, пусть тоже за меня не волнуется. Или нет, я сама ему с астероида отсигналю.

Выключила я браслет. И тут как прорвало: прямо цепная реакция среди родителей. Всех пятерых вызвали. И все зашептались над браслетами, стараясь не мешать друг другу. Я вполголоса окликнула Туню:

— Туня, правда ведь — в Поясе Астероидов не опасно?

— Кто бы вас пустил туда, где опасно!

— А у тебя чего-нибудь вкусненького не найдется?

— Завтракать надо было как следует!

— Тогда мне не хотелось…

— А сейчас не время… Режим…

Но я уж няню знаю. Поворчала-поворчала для порядка, а потом потрясла своим бездонным багажником и дала мне и Тане по сэндвичу. Танина роботеска засуетилась и выложила перед воспитанницей с десяток разных бутербродов. Но Таня уплетала сэндвич — нужны ей были какие-то бутерброды!

На Марсе нас задержали надолго: перегружали наш вагончик в попутный корабль. Точнее, не совсем попутный: он должен сойти с маршрута и подбросить нас в Пояс Астероидов, а на обратном пути прихватить домой. Для нас-то ничего не меняется: мы в одних и тех же креслах прямиком до места доедем. А кто-то, вероятно, не очень обрадуется — крюк давать по Солнечной системе!

На стене засветился большой экран:

— Здравствуйте, дети. Я командир корабля. Меня зовут Эрих Аркадьевич.

— Здравствуйте. Только мы не дети, — возразил Шурик. — Мы почти взрослые.

— Прошу прощения… Приветствуем вас, почти взрослые, на борту «Кипучего». Стыковка закончена.

Мы засмеялись. Шутит командир! Видно, принял нас за дошколят, сочинил сказочку про стыковку. Сказал бы уж прямо — упаковка. Потому что спрятал нас в самый глухой уголок трюма, уж я-то знаю! Для транспланетника такой вагончик вместе с нянями и детьми все равно что лишний карандаш в портфеле первоклассника.

— Лёту до вашей точки два часа одиннадцать минут, — продолжал командир. — Посадку увидите на экране. Не скучайте. Желаю приятного путешествия.

Улыбнулся — и пропал, будто его и не было. Потянулось нудное время пути. Няни затеяли игру в «смекалки-выручалки» и «Технику наугад». Даже изобразили вшестером пародию на балет — «Танец маленьких роботов». То и дело по видео, будто невзначай, наведывались родители. И все же я с трудом дождалась конца перелета — мыслимо ли не иметь в вагоне иллюминаторов? Хотя дядя Исмаил рассказывал, что на этих сумасшедших скоростях мы бы сплошную черноту увидели…

Я облегченно вздохнула, когда на экране вновь появился командир:

— Устали, почти взрослые? — подчеркнуто серьезно спросил Эрих Аркадьевич. — Вероятно, ежели кто из вас мечтал о космосе, то теперь заскучал и передумал? Не угадал? Ну, смелые ребята!

Он кивнул штурману, который шептал что-то ему на ухо, и снова поднял на нас глаза:

— Слушайте меня внимательно. Начинаем причаливание. Скафандры под креслами справа. Няни помогут вам обрядиться.

Он отступил — и на экране появилось изображение моего астероида. Только цвета победнее. Потому что дядя Исмаил снимал его с «Муравья», при свете могучих синхромных прожекторов, на полный солнечный спектр. А у транспланетников прожектора похуже: хоть и мощные, но одноцветные, лазерные — лишь бы увидеть! Транспланетник не разведчик: по проложенным трассам ходит.

Я так долго любовалась астероидом, что Туне пришлось напомнить про скафандр. Достали мы из-под кресла пакет, и я ахнула: какой-то великанский мешок, раза в два больше моего роста. Весь в продольных складках и пузырях — ужас!

— Что ты, радость моя! — я замахала руками. — Я это ни за что не надену!

— Извини, но без скафандров только мы, роботы, обходимся в пустоте, — язвительно замечает няня. — Не торопись, попробуй примерить.

А зачем пробовать? У меня хватает воображения представить, в какое я превращусь чучело! Ребята вокруг с такими же мешками возятся. У одной Кето скафандр по фигурке. Я всегда говорила, что она везунчик!

— Не вертись, не вертись, обряжайся! — командует Туня.

Я со вздохом натянула комбинезон. Обула толстые носки с подогревом. Туня раздернула скафандр за горловину, и я — нырк туда с головой! Барахтаюсь, хохочу внутри: как же двигаться? Тоже мне — аттракцион «Бег в мешках»!

На мое счастье, Туня что-то подкрутила внизу, и — о чудо! — стал скафандр сжиматься, сжиматься, собрался маленькими чешуйками и обнял тело, как тренировочный костюм, туго-натуго. Стало легко, удобно — я даже подпрыгнула от удовольствия.

— Еще не все, — остановила меня Туня. — Обувайся!

Я зашнуровала ботинки, притопнула ногой. Роботеска закрепила шлем, подключила систему дыхания. Вдохнула я — ничего, жить можно. Воздух ничем не пахнет, стерилизованный, но это уже придирки. Не пропадем!

Пока мы возились со скафандрами, «Кипучий» успел причалить. На экране было видно, как космонавты выкатили вагончик из трюма, вмазали в хвост астероиду кольца, зацепили тросы.

— Готовы? — спросил Эрих Аркадьевич.

— Готовы! — гаркнули мы вразнобой.

— Э, нет, так не пойдет! — командир поморщился. — Роботы, доложите по форме!

Приосанились наши няни и отрапортовали:

— Пассажир — Алена Ковалева! Скафандр номер три проверен, к выходу в открытый космос готов!

— Пассажир — Шурик Дарский! Скафандр шесть полностью исправен, к пустоте пригоден!

В общем, за каждого из нас постарались — отчеканили звонко да весело.

— Ну, чистого вам вакуума, ни пылинки на трассе! — пожелал напоследок Эрих Аркадьевич. — В вашем распоряжении четыре часа. Со связи вас не снимаю.

Раскрылись двери вагончика, а за ними не тамбур, а самый натуральный шлюз. Вошли мы. Закрылись створки сзади, раздвинулись впереди — и оказались мы на пороге космоса. Свет и тьма тут вместе живут, не смешиваются. Отдельно — лучи звездные, острые, глаза колют. Отдельно — плотная чернота, хоть ладонью черпай! Астероид двумя прожекторами крест-накрест высвечен. До его поверхности метров восемь. И видно, какая она твердая, коричневая, в мелких пупырышках.

Мы невольно попятились. А няни подталкивают, уговаривают. Здесь и тяжести никакой нет. Одна обманчивая видимость. Прыгай с этой высоты — не упадешь, не разобьешься. Мы няням верим, а все же ступить в пустоту боязно.

Первым решился Шурик. Вот ябеда он и задавака, а если боится, нипочем не покажет. Шагнул — и повис, ручками-ножками дрыгает. За ним Кето пошла. Ей лишь бы не первой, а так она куда угодно кинется. Тут и Наиль тихонечко с порога ногу спустил, точно воду пробует. А потом глаза зажмурил — и оттолкнулся.

За ним мы с Танечкой, взявшись за руки. И хорошо, посильнее прыгнули: раньше всех на поверхность спланировали. Одна Эммочка в тамбуре осталась: «Никуда не полезу! Боюсь!» Няня ее в охапку — и вниз!

Над нашими головами Кето, Наиль и Шурик точно веревочками к небу привязаны. Юлят, извиваются, загребают руками — и ни с места. Мир без тяжести! Пришлось няням буксировать неудачников за ноги. И оказались мы точно статуи, выброшенные на свалку: кто стоит, кто лежит, тот под углом, этот боком, почти не касаясь камней. И никому от этих поз никакого неудобства!

— Астероид маленький, — пояснила Туня. — Силенок у него маловато притянуть вас как следует… Поэтому ботинки оборудованы двигателями. Сейчас мы их задействуем — и бегайте на здоровье. Можно даже прыгать, если хочется…

— Ботинки отрегулированы на высоту не более метра, как на Земле, — добавила няня Наиля.

Таня скакнула на одной ножке — и захлопала в ладоши:

— Чур-чура, играем в классы!

— Вам бы все в классики да в куколки! — возмутился Шурик.

На этот раз я была абсолютно с ним согласна: стоило забираться в космос, чтобы играть в классы? Но не могла же я не поддержать любимую подружку?!

— А что? Очень заманчиво! — Я присела и назло ему стала расчерчивать грунт пальцем. К сожалению, на каменистом грунте следов не оставалось.

— Да ведь мы же в первый раз же в новый мир же попали! — Шурик всплеснул руками. — Понимать же надо!

— Можно совершить кругосветное путешествие, — предложил Наиль. — Целая неизученная планета! Не какой-нибудь необитаемый остров!

Идея понравилась. Хотели определиться по звездам, но оказалось, крутится бедный астероид вместе с нами и расчаленным между кольцами вагончиком, как волчок. Непонятно, отчего у нас вообще головы не закружатся. Куда там за звездами следить! Они пляшут как сумасшедшие, хороводы водят… Выстроились мы цепочкой. И пошли наугад…

Особенно разбежаться здесь негде. Вся планетка тридцать моих шагов в длину, двенадцать в ширину. Но все равно планета. Самостоятельный мир! Шурик и Наиль пошушукались с нянями. Добыли специальный фломастер для пустоты. И нарисовали астероиду полюса — северный и южный, провели экватор и главный меридиан. Заодно пятиконечной звездочкой обозначили столицу. На этом наша кругосветка и закончилась… Вот ведь целый карманный мир под ногами, а что с ним делать — не сразу сообразишь!

— Скучно на этом свете, господа! — со вздохом произнесла я любимую фразу дяди Исмаила.

— Ребята, а кто знает, что такое «господа»? — спросил Наиль. Он лежал на животе, подперев голову ладонями. Вернее, даже не на животе, а на локотках и носочках ботинок — и ничуточки не прогибался. На Земле ни за что так не удержаться!

— Господа, — сказала, подумав, Кето, — это такие вымершие животные.

— Древняя профессия! — не согласилась Эммочка. — Раньше люди в религиях работали, в бога верили. Так вот, наверно, он — господь, а они — господа!

— Глупости! — Шурик постучал кулаком по шлему. — Бога давно нет. Почему же слово не умерло?

— А вот и не умерло! — Я вмешалась в спор потому, что Шурик трещал и вертелся так, будто он один на свете прав. — Дядя Исмаил часто его повторяет…

Авторитет дяди Исмаила в нашей компании непререкаем. Еще бы, разведчик! Шурик умерил тон, но окончательно не сдался.

— Довольно гадать, дети, вы все неправы! — перебила Наилева няня. — Раньше господами называли богатых, которые владели землей, лесами, заводами…

— Слушайте, а давайте и мы нашу планету разделим? — Кето тряхнула головой, и ее косички заколотились изнутри о шлем.

— Как это: разделим? — Таня от удивления раскрыла рот.

— Не понимаю, откуда у современных детей эти собственнические инстинкты? — заскрипела Туня. — Воспитываешь, воспитываешь вас в братстве и бескорыстии, а в вас одни пережитки! Нашли игрушку — планету делить! Если бы вас одни роботы воспитывали, никогда бы такое в голову не пришло! Воскресить самые мрачные страницы истории — это нелогично и нецелесообразно!

Размахалась ручками у нас над головами, а мне смешно. Подумаешь, усмотрела пережитки в обыкновенной игре.

Схватила я Туню за хвостик, подтянула поближе и сделала страшное лицо. Няня — умница, сразу примолкла. Я ее отодвинула и повернулась к Кето:

— Продолжай, Кетоша, теперь тебя никто не перебьет.

— Представляете, этот мир никогда хозяина не имел! — Кето ударила каблуком в камень. — Не считая Алены… Но Алена по-настоящему им и не владела. Она его сразу нам подарила.

— Не подарила, а в совет двора вас выбрала! — на свою беду заметила Туня.

— Да уж вам бы о выборах помолчать бы! — вдруг ни с того ни с сего разошлась Шурикова няня. — Если бы я не приняла мер, даже мой Шурик мог не попасть…

— А что он у вас, какой особенный? — насмешливо спросила няня Эммочки.

— Да уж не чета другим! — ответила Шурикова роботеска, оскорбительно поводя хвостиком в ее сторону.

Это, конечно, задело няню Эммочки до глубины ее электронной души. Она даже на «вы» перешла:

— Нет, я когда-нибудь перегорю от одного только вашего голоса! Впервые вижу такую зануду!

— Я? Я зануда? А вы… А вы…

Дальше мы ничего не услыхали, потому что в критические моменты автоматы переходят на ультразвук. Роботески часто между собой ссорятся. Удивляться тут нечему. Характеры они у своих воспитанников заимствуют. Их симпатии и антипатии зависят от хозяев, то есть от нас. Одно неосторожное замечание — и пожалуйста, конфликт: «Девочка в желтом шарфике! Слезь с забора, нос разобьешь!» — крикнет одна няня. «Не вмешивайтесь, за своим присматривайте!» — возразит няня девочки. И пошло, и поехало, и не развести их — так распетушатся! Но сейчас они нарочно затеяли свару: пытаются отвлечь нас от Кетошиной идеи раздела мира.

Я знаю один-единственный способ их унять. Поджала ногу, повалилась навзничь, будто поранилась. И закричала:

— Ой-ой-ой, больно!

Мой крик сразу в Туниных ушах застрял, все на свете перекрыл. Кинулась она ко мне:

— Что случилось?

— А то, — говорю ей спокойным голосом и слегка по затылку шлепаю, — а то, что мы ваши хитрости разгадали. Немедленно разойдитесь, ясно?

— Так точно! — ответили няни хором.

— Давай, Кето! — нетерпеливо потребовал Наиль.

— Так я уже почти все сказала. Предлагаю поиграть в историю. Пускай у нас на планете будут разные государства. Как в старину.

Я в восторге подбежала к ней, ткнулась шлемом в шлем и сделала губами поцелуй. А Шурик закричал:

— Кетоша, ты — гений, пусть все знают!

Гений скромно потупился, а затем гордо обозрел планету от горизонта до горизонта.

Через полчаса мы разделили астероид белыми линиями на шесть частей. Границы пролегли ровные, с полосатыми столбиками, шлагбаумами и крохотными пограничниками в шубах — ведь чего только не найдется в багажниках роботесок! Каждый из нас почувствовал себя — как это в старых фильмах? — государем… Мальчишки азартно перебегали с места на место и спорили, кому какая территория достанется:

— Эта вот моя будет. Или нет, лучше вон та!

— С какой стати твоя? А почему не моя?

— Бросьте спорить, мальчики! — Кето придержала за локоть Наиля. — Разделим государства по жребию. А ну, отворачивайся. Кому этот кусок?

— Шурику, — неуверенно ответил Наиль.

— А этот?

— Тебе.

— А этот?

— Алене…

Посмотрела я — отличный мне кусок достался. С горой. С впадиной вроде сухого озера. И с трещиной, которую я окрестила рекой. Справа от меня Танины земли. Слева Кетошины. Впереди Наиля. И еще Шуриков клинышек со мной граничит. Это ведь не плоский газон у нас во дворе! Государства получились как настоящие, из седой древности…

Мы устроили войну. Потом торговлю. И это было поинтереснее, чем на уроках истории. Забавнее я ничего в жизни не видела. Хотя нет, вру. Забавнее были четыре белые мышки, которых давала повоспитывать Тане ее двоюродная сестра. Но зато увлекательнее этой игрушечной истории, точно, ничего на свете нет!

А перед отлетом, когда за нами прибыл Эрих Аркадьевич, мы стерли границы. Пусть наша маленькая планета станет общей, как и большая Земля.

— Чтоб никто не мог сказать: «Это мое!» — а каждый говорил: «Это наше!» — прокомментировала наши действия Туня.

Сцепили мы вшестером мизинцы и поклялись никому никогда не рассказывать о разделе мира. Пусть это останется нашей тайной…

Глава 3

Больше всего в каникулы я люблю оставаться дома. Конечно, на плавучем Пионерском континенте или в Амазонской Детской республике тоже очень интересно. Не говоря уж о Транспланетном круизе дядюшки Габора. А все же только дома я чувствую себя «осью, вокруг которой оборачивается наш семейный мир», как утверждает папа. Здесь надо мной трясутся, здесь мне позволено самую чуточку покапризничать. Здесь даже Туня становится добрее. Зимой в школьном городке, летом в лагере отдыха я должна быть большой и сознательной. А дома от меня никто пока этого не требует. Нет, я ведь понимаю, я не против общественного воспитания. Но если честно-пречестно — я очень скучаю вдали от папы и мамы. И потому так радуюсь возможности побыть дома.

В эти каникулы мне необыкновенно повезло. Наш класс отдыхал на Озоновых островах, подвешенных над Альпами. И я отпросилась всего на два дня — отпраздновать день рождения. Так надо же, именно в этот момент на островах объявили карантин по свинке. Свинка — болезнь пустяковая, ее там наверняка за пару часов ликвидировали. А карантин по-прежнему, как три века назад, объявляется на двенадцать дней. Поначалу я обрадовалась, но когда праздник кончился и ребята со двора разъехались кто куда, я вдруг затосковала в тишине нашей квартиры. Пришлось сесть на диван и как следует подумать, чем заняться сегодня и в остальные дни.

Можно было упросить папу уйти со спелеологами в Саблинские пещеры. Еще хорошо бы заказать мне и маме по индийскому костюмчику: в моду на этот сезон входили сари. Но у папы шел выпуск в музыкальной школе, и он не мог оставить своих воспитанников. А мама вчера нарисовала нас обеих в сари, отодвинула рисунок от глаз, сердито поцокала языком и заявила, что беленьким это не к лицу, что сари идут нам, как индускам веснушки.

Я так задумалась, сидя на диване, что не заметила, как в комнате появился дядя Исмаил. Скрестив на груди руки, он замер передо мной, нахмурился:

— Бледна, расстроена и без дела. Не годится!

И соединился с мамой:

— Я похищаю твою дочку, не возражаешь?

На стене перед мамой горела карта заводской территории, и мама вместе с другими операторами вела по зеленым линиям грузовой транспорт. Она не сразу оторвалась от пульта, а сперва разогнала по сторонам шустрые огоньки.

— Надюша, возьми на минутку третью и пятую трассы, — попросила она соседку. И только после этого подняла голову: — Целую, Лялечка. Привет, малыш. Надолго похищаешь?

— Если не попадемся в плен космикам, доставлю вечером в целости и сохранности, — браво ответил дядя Исмаил.

Космики — герои мультфильмов. Космические кибер-разбойники на двенадцать серий.

— А если попадетесь, не забудь скормить Алене витамины. А то знаю я вас, обязательно отлыните! — Мама изо всех сил сдерживала улыбку, сохраняя решительный тон разговора.

— Никак нет, сестренка, не отлыним!

— Тогда до вечера! Спасибо, Надюша, принимаю! — Мамино лицо снова посерьезнело, и мама отключилась.

— Опять забиваем голову ребенку разной ерундой? — проворчала, настораживаясь, Туня. — Куда сегодня?

— Не бери греха на душу, бабуля, мы тебя не приглашаем! Как говорится, без железок обойдемся…

Туня, пылая антеннами, гневно запыхтела, перегородила собой дверь. Она подозревала, что дядя Исмаил непременно попробует от нее избавиться.

— Терпеть не могу привязных аэростатов! — обычно говорит он. — Куда ни пойдешь, всюду над головой висит, перед людьми позорит…

Дядя Исмаил уверен — кстати, я тоже! — что с меня хватит и одной его опеки. В прошлом году, например, дядя Исмаил запер Туньку в ванной. Да еще заложил дверь указкой, чтобы ей не удалось вступить в сговор с электронным замком. В другой раз каким-то датчиком намерил мне фальшивый жар. И пока бедная няня, испугавшись невиданной температуры, готовила на кухне лекарство, мы благополучно удрали по пожарному спуску. А недавно дядя Исмаил привел нас в мастерскую к Стасу Тельпову и притянул Туню за руки к четырем точечным магнитам с такой силой, что она провисела распятая вплоть до нашего возвращения. В общем, у Туни есть причины опасаться дядю Исмаила. С каждым его визитом она усиливает бдительность. Но и он не теряет времени зря!

— Все-таки собираешься увязаться за нами? — осторожно поинтересовался дядя Исмаил у роботески, сунув руку в карман.

— Быть при девочке — мой долг! — отважно заметила Туня, не меняя позы.

— Видит бог, я этого не хотел! — Дядя Исмаил лицемерно вздохнул, извлекая из кармана маленькую коробочку вроде электробритвы.

Я тихонечко хихикнула.

— А ты не хихикай, нечего нянин авторитет подрывать! — прикрикнул дядя Исмаил строгим голосом. — Собирайся скорей. Да купальник не забудь!

— Ура, на пляж пойдем! — обрадовалась я, выскакивая в соседнюю комнату одеваться. Отсюда мне не было слышно, о чем дядя Исмаил беседовал с Туней. Но когда я вернулась, он целился в нее своей коробочкой:

— Последний раз спрашиваю, оставишь нас в покое?

Туня покосилась и еще крепче вцепилась в косяк.

Тогда дядя Исмаил большим пальцем нажал на коробочке розовую кнопку. Туня вздрогнула и стала хохотать. То есть мелко тряслась в воздухе, мотала ручками, отмахивалась хвостиком и издавала чудовищные звуки.

Я испугалась:

— Вы ее испортили?

— Ничуть не бывало! — Дядя гордо потряс гривой. — Так, слабенькая электронная щекотка. Для автоматов абсолютно безвредна. Но, конечно, нейтрализует наповал.

Он воткнул коробочку в трясущийся Тунин бок, передвинул роботеску на диван. И нажал другую кнопку. Туня перестала трястись и заикала от страха. Оно и понятно: заикаешь!

— Я на сторожевой режим перевел! — предупредил дядя Исмаил. — Будь паинькой. А дернешься — на себя пеняй! Пока!

— Чао! Оревуар! Чтоб ты провалился! — сердито распрощалась Туня на всех, какие только знала, языках.

— Бабуля, побереги нервы! — укоризненно сказал дядя Исмаил. И, раскланявшись, с достоинством зашагал к лифту. — Куда сегодня отправимся?

— А вы разве еще не придумали? — Я пожала плечами. — Тогда пойдем куда глаза глядят…

— Ну и куда же они у нас глядят? По твоим разноцветным разве что-нибудь прочтешь?

— Зато в ваших читай без утайки. Они хотят увидеть Киму Бурееву, ведь правда?

Я знаю, что говорю. В гости к тете Киме он всегда берет меня. При мне, видите ли, ему легче с ней разговаривать. Как будто я не догадываюсь, что дело тут вовсе не во мне.

— И в кого у тебя такая дьявольская проницательность? — осведомился дядя Исмаил, задумчиво затирая ботинком трещину на мостовой. — Прямо жуть берет! Но уж коли на то пошло, рано еще по гостям ходить… На пляж!

Он вызвал «Стрекозу». И мы полетели на озеро Селигер.

С дядей Исмаилом интересно купаться. То он заводную акулу притащит. То складной батискаф, в котором если скорчиться, то и вдвоем можно поместиться. А в этот раз, едва мы встретились после раздевалки на берегу, подал блестящий обруч:

— Надевай. Пойдем в дыхательном коконе. Ни у кого пока такого нет.

Ну, насчет «ни у кого», я сильно сомневаюсь. В серию не пошло — и того довольно. А уж испытатели наверняка не один месяц крутили его, добиваясь надежности. Стал бы дядя Исмаил иначе моим здоровьем рисковать, как же!

Приладили мы ласты. Продела я сквозь обруч голову. Дядя Исмаил помог ремешки под мышками застегнуть, чтоб движениям рук не мешал. И, подмигнув, скомандовал:

— Прыгай!

Я удивилась:

— Без маски?!

— Не бойся, Олененок, не захлебнешься!

Это я-то боюсь? Да я дяде Исмаилу больше, чем себе, верю! Набрала полную грудь воздуха, зажмурилась, затаила дыхание и бух с пятиметровой вышки! Иду ласточкой на глубину. Чувствую, волосы не намокают. Открываю глаза… Вот фокус! Стоит вода кругом головы, будто я в стеклянном шлеме, только стекла нет. Дышать легко. Все звуки доходят неискаженными. А видимость — сказка!

Вдруг — бултых! — дядя Исмаил в воду врезался! Изогнулся, привстал и, работая ластами, дугу вокруг меня пишет. На нем тигровые плавки в светящихся пятнах. На плечах обруч блестит. А над обручем — струйка пузырьков вскипает…

— Нравится?

— Ой, здесь даже говорить можно? Ну, дядя, вы удивительный человек! Волшебник!

Отрегулировали мы ласты на прогулочную скорость. Включили гидрострую, как у кальмаров. Летим. Беседуем. Песенку спели: «Килька кильке говорит: «Нагулять бы аппетит!».

— Что-то и мне есть захотелось… — сказала я. — Наверно, от свежего воздуха…

— Не расстраивайся, Алена. Чего не сделаешь ради любимой племянницы? — Дядя Исмаил перевернулся в воде и заглянул мне в глаза. — Хотел до следующего раза еще один сюрприз приберечь, он еще не совсем готов. Да ладно!

Поднял указательный палец, словно бы хотел поймать направление ветра. Какой же, думаю, ветер под водой? А у него на пальце перстенек с камнем, и в глубине камня рубиновая стрелка мигает. Маячок.

Приплыли мы к гроту. Только заглянули — под сводами свет вспыхнул. Я прямо-таки ахнула: кино передо мной или волшебная пещера Али-Бабы? Со дна декоративные водоросли поднимаются. Воздушные пузырьки бьют фонтанами из углов. Анемоны и кораллы яркими цветами цепляются за стены. А золотые рыбки и рачки прогуливаются дружными стайками, как бабочки над лугом. Сбежались со всех сторон, носами тычутся, любопытными глазами играют. Дядя Исмаил отогнал их. Взялись мы за руки, вплыли в грот. Внутри вытесаны каменные столы рядками. Такие же скамьи. И в огромных вазах-ракушках — груды фруктов.

— Извини за скромное угощение! — Дядя Исмаил придвинул мне вазу. — Не можем сообразить, какая пища в воде не размокает. Вот, кроме фруктов, ничего не выдумали. Ешь на здоровье.

Я грушу потолще выбрала и растерялась: дальше-то что с ней делать?

— Смелее, смелее, — подбадривает дядя Исмаил. — Хоп!

Поднесла я грушу ко рту. Локоть в воде, а кисть вблизи лица в воздухе. Капельки воды, не задерживаясь, сбегают по руке. И никакой преграды между мной и водяной толщей! Мне на миг холодно стало: вдруг не выдержит невидимая стенка, которую вода перед носом огибает? Но я себя пересилила. Откусила от груши. Вкуснотища!

— Дядя Исмаил, неужели вам не скучно со мной?

— А тебе?

— Что вы! Я вам очень-очень рада… А вот вы? Что вам-то за интерес со мной возиться?

Дядя Исмаил лег на спину на каменную скамью, закинул руки за голову. Лежать в воде легко, удобно. И немножко знобит. Но не от холода. А от вида простуженных в вечной сырости стен.

— Здесь обстановка ленивая, думать не располагает. Если объяснить попроще, я все время мечтал о младшей сестренке…

— Здравствуйте! А мама?

— Ну, мама… Она всего лишь на год моложе. И слишком любит командовать… Не замечала?

— Еще как! А вы не любите?

— Тоже люблю. Я ежедневно отдаю себе массу команд. Некоторые даже с удовольствием.

— А я похожа на маму, когда она была маленькой?

— Скорее уж на меня, когда я стал большой… Наелась? Не пора ли нам покинуть сие гостеприимное кафе?

— Пора, — согласилась я не без сожаления. — А то в другие места опоздаем, где солеными орешками потчуют.

— Цыц, насмешница! — прикрикнул дядя Исмаил. — Смотри, лишу своего доверия!

— Да-да-да, а с кем же вы тогда пооткровенничаете? Вон вы какой большой и какой одинокий…

Я, может, чересчур самоуверенна. Только со мной дяде Исмаилу притворяться незачем. Нет у него друзей. Он, по-моему, и веселый и шумный от застенчивости…

Выбрались мы на берег. Обсохли. Переоделись. Отправили по адресам купальники в непромокаемых пакетах. И опять в «Стрекозу». Но не успели над озером развернуться, как дядин видеобраслет зачирикал и синими вспышками поторапливает — кому-то ужасно некогда. Дядя Исмаил перекинул изображение с браслета на приборный экран. И к нам в кабину ворвался шустренький такой, звонкий, белокурый… И без запятых и пауз выпалил:

— Слушай Исмаил здравствуй девочка Чикояни врачи на три дня с полетов сняли не можешь послезавтра заменить?

— Привет, Тобол. На стартовой?

— Где согласишься. Могу в резерве.

— Нет уж. Ты же знаешь мою программу: если работать, то на максимум. Что с Валерой?

— Нервы. Говорит, с Линой рассорился. Ей его домашние шашлыки надоели.

— Узнаю Валеру. Лишь это и может вывести его из себя.

— Так я побежал. На дежурстве встретимся. Договорились?

И, не дожидаясь ответа, исчез. Дядя Исмаил задумчиво поскреб подбородок:

— Эх, служба! Хотел, как все люди, старт по видео наблюдать. Так надо ж, не вышло!

— А почему не отказались?

— Что ты! Я уверен, он и так ко мне не к первому заглянул.

— Почему?

— Накануне дежурства мы в дубль-резерв поступаем. Резерв резерва. Значит, никого не нашел.

Я расстроилась, что у нас выходной поломается. А он утешает:

— Не волнуйся. Ночным рейсом подамся.

— Ваш Тобол еще больше любит командовать, чем даже мама, правда? — заметила я, чтобы только не молчать.

— Правда. И у него к этому талант. Кто бы его иначе назначил командиром разведчиков?

— Он же еще не очень старый? Года двадцать два ему? Или больше?

— Угадала, двадцать три. Но разведчику голова нужна. А не борода.

— Да, а вы на целых шесть лет старше!

— Тихо! — Дядя Исмаил зажал мне рот. — Хочешь, чтобы меня с работы шуганули, как переростка?

Мне не понравилось, что он снова все в шутку обернул. И я ехидно поинтересовалась:

— А у вас к чему талант? Дразнить электронных нянь?

— И к этому тоже. Если Тобол Сударов выставит меня из разведки, пойду в испытатели воспитателей.

— Представляю, какая жизнь начнется у роботов! — Я фыркнула. — Защекочете!

Тут опять зачирикал его браслет.

— Не дадут отдохнуть! — возмутился дядя Исмаил. — Что за мода — проводить совещания в выходной день?

Включил экран, и я прямо остолбенела, увидев Виктора Горбачева. Мне на ум сразу пришли слова, которые выдумали журналисты специально для своих репортажей: «Взгляд далеких, пронзительных, припорошенных звездами глаз…» Хотя глаза у него и впрямь необыкновенные. В один день такая удача — сначала командир разведчиков, теперь сам капитан трансфокального корабля «Гало»…

Горбачев кивнул мне и больше не замечал.

— Май, я обещал до последней минуты держать для тебя место. Эта минута истекает. Сейчас списки уйдут на окончательное предполетное утверждение.

Такое сокращение от имени Исмаил мне очень понравилось: Май… Впрочем, в Викторе Горбачеве мне все понравилось.

Дядя Исмаил не торопился с ответом. Он прошелся пальцами по приборному щитку, извлекая массу ненужных сигналов. Пощелкал набором адресника, и я уловила, как напрягается «Стрекоза» в ожидании приказов. Нагнал в кабину запах свежеразрезанного арбуза. Лишь после этого посмотрел на экран:

— Мне нечего добавить к тому, что я сказал раньше, Витя. Сегодня я еще раз все продумал…

— Немногим хватило бы мужества отказаться от участия в первом ТФ-переходе.

— Но если бы все улетали к звездам, кто бы делал Землю Землей! У тебя тысячи добровольцев. Уступи одному из них.

— Мне будет не хватать именно тебя, Май, твоего чутья опасности. Я привык к твоей безмятежности: коли ты безмятежен, значит, на борту все спокойно…

Дядя Исмаил повернулся в профиль к экрану и гордо задрал подбородок сначала над одним плечом, потом над другим:

— С детства не слыхал комплиментов. С трудом вспоминаю, насколько это приятно. Ты завидуешь, что я не такой бука, как вы, межзвездники?

Виктор Горбачев неожиданно рассмеялся:

— Посмотрим, кто кому будет завидовать через пяток лет. После нашего возвращения.

— Слушай, Витище. У нас с тобой еще найдется для беседы полчаса перед стартом. А вот в Дом Чудес мы с Аленой можем не поспеть.

— Ну ладно. Хороших вам приключений.

— К черту, к черту. Заскочи утречком в кубрик. Есть несколько свежих мыслей о векторах информации…

— Хорошо. До утра.

Виктор чуть помедлил и отключился. Изображение таяло неравномерно. Дольше всего не исчезал его необыкновенный взгляд…

Мне стало стыдно. Я по глупости ругала дядю Исмаила, что его не берут в этот перелет, а он, оказывается, сам не хочет. Капитан за ним, понимаешь, по Солнечной системе рыщет, обойтись без него не может. А он — вот он, племянницу развлекает! Для Земли себя бережет. Да скажи мне кто — от всего бы на свете отказалась, лишь бы среди первых на ТФ-корабль вступить. Только кому я нужна? Кто меня когда-нибудь всерьез замечал?

Дядя Исмаил еле слышно вздохнул и перевел браслет в режим «Не беспокоить»:

— Надеюсь, не у каждого найдется причина для экстренного вызова?

Мы причалили на крыше Дома Чудес. Спустились на этаж мультфильмов.

— В какую серию пойдем? — спросил дядя Исмаил.

— В пятую. Там космики здорово Луну грызут.

Дядя Исмаил щелкнул пальцами, и к нам подлетел роботконтролер. Расшаркался в воздухе, так и сияет вниманием:

— Желаете программу средней трудности?

— Самую страшную! На двоих! — закричали мы, не сговариваясь.

Робот вздернул хвостик вопросительным знаком, покачал им, определяя нашу суммарную психологическую устойчивость. И, приняв решение, повел нас в кабину 2-5у. То есть на двоих, пятая серия, усиленная ужасами. Сели мы в кресла, пристегнулись. Свет померк. Тряхнуло какой-то случайной перегрузкой…

Мы очутились за пультом разведочного корабля. Скафандры плотно облегали тела. Пахло резиной. В лобовой экран ломился Сатурн. Сзади, непривычно маленькое, нас провожало Солнце.

Внезапно из-за планеты высунулся могучий детина. Заржал, увидев нас. Поманил пальчиком. Сказал «Цып-цып-цып!» Наш «Муравей» по сравнению с ним величиной с голубя. Или даже с воробья.

— Вляпались! — Дядя Исмаил нажал на тормоза.

Нас шарахнуло об экран. «Муравей» встрепенулся, попятился. А потом задал такого стрекача, что звезды растеклись по небу серебряными ниточками. Детина — это был гигантский космический вурдалак Гурий — ринулся вдогонку по Сатурновому кольцу, легко перескакивая с обломка на обломок.

Он несся так, что закрутил планету в обратную сторону, все быстрее и быстрее, пока не сорвался с орбиты, как камень из пращи. И одним скачком настиг бедного «Муравьишку».

Я дернула рычаг защиты. Обшивка корабля раскалилась докрасна. Гурий, цапнувший его с налета, зашипел от боли и обиделся:

— А-а-а, так вы кусаться?!

Натянул на ладони рукава, подцепил кораблик и принялся перекатывать его в руках, остужая и подкидывая, как горячую картофелину.

Мы с дядей не любим тряски. Поэтому надвинули шлемы и катапультировались. «Муравей» распустился, словно бутон. И наша капсула вывинтилась между пальцами Гурия к Юпитеру, подальше от космического хулигана. Гурий, забыв про нас, аккуратно разломил остывший кораблик пополам. И принялся сдавливать половинки, как дольки лимона, из которых выжимают сок. Потекли топливо и охладитель. Гурий, громко чавкая, обсасывал обломки, слизывал бегущие по рукам струйки — в общем, вел себя ужасно неряшливо. На самом-то деле он людям не опасен. И на большее, чем красть энергию, не способен. Зато другой такой жадины во всей Вселенной не сыщешь!

Капсула, точно плотик в космическом течении, жди, покуда она в ближайший порт отдрейфует… Хотели мы передать спасателям свои координаты, но эфир вымер, словно его метлой подмели: ни одной радиоволны не осталось. Такая наступила тишина — даже дыхание показалось слишком шумным, не то что слова. Поэтому я вздрогнула, когда дядя Исмаил, нахмурившись, буркнул:

— Везет нам сегодня, как устрице на камбузе. Бездонная Точка!

Меня мороз продрал по коже. Я всяких ужасов про эту самую Точку наслышалась, но в ее существование не верила. А тут — нате вам, подстерегла. Бездонная Точка — это блуждающая черная дыра в Пространстве, все притягивает! Попадешь в ее зону — не воротишься. А если и выберешься — родная мать не узнает: нагишом в космос выпустит. Впрочем, так ли, не так ли — поди проверь. Еще ни один, кто с ней столкнулся, об этом поведать не мог. Самые бывалые-разбывалые навек сгинули.

Рвануло нас — и поволокло. И крутило, и швыряло, и мотало, и дергало, и подкидывало, и наизнанку выворачивало — словно в жутком космовороте. А вместе с нами и мимо нас всякая всячина мчалась — от консервных банок до целых планет. Прокувыркалась Луна — серпик примерно недельной фазы. Острым рогом уцепила капсулу за бортовой фонарь, за собой потащила. Притянуло нас во впадинке между паровозом, бетонной трубой и связкой чайных ложечек. На капсулу насела солома, пыль, какие-то перья, лузга от семечек. А тут еще приемник взревел дикими воплями — все радиоволны, пойманные Точкой, метались вокруг нас как сумасшедшие.

— Приехали! — Дядя Исмаил тяжело вздохнул. — Вылезай, прогуляемся.

Побрели мы, спотыкаясь и падая, под градом вновь притянутых вещей. Миновали перевернутый вверх тормашками маяк.

У наших ног шмякнулся детский самокат. Древняя безмоторная модель, на которой едут, отталкиваясь от земли ногой. Дядя Исмаил поднял его, пинком проверил шины.

— Садись, Олененок. Обозрим окрестности.

Мы с трудом уместились на самокате. Дружно оттолкнулись. И, лавируя на неровной поверхности, покатили к горизонту. Но тут же налетели на ржавого робота, который валялся, уткнув антенны в грунт. Сначала я решила: какой-нибудь незадействованиый, выключившийся из ума, брошенный хозяином автомат. Но робот выпрямился и по складам произнес:

— Тс-с! Ти-хо! О-ни и-дут!

Я приложилась ухом к почве. Далеко внизу что-то дребезжало и лязгало. Доносилась лихая киберячья песня:

Под такую дурацкую песню дружно грызли планету свирепые космики.

Грунт возле нас треснул, провалился. Из ямы строем вылезли жующие разбойники.

— Присоединим планету к изгрызенным ранее! — проскрежетал Кибер-Главный с рогатым серебряным черепом. И махнул манипуляторами в нашу сторону: — Вместе с пассажирами.

Он затрясся, заметив аплодирующего старичка-робота:

— Эт-то еще что за рухлядь? Убрать!

И топнул гусеницей.

Бедного робота в мгновение ока разобрали по винтику, детали сложили ровной кучкой. Возле нас выставили охрану. Дядя Исмаил кашлянул и строго сказал:

— Нас нельзя при-соединить. Нас можно при-мыслить. Я наизнаменитейший военный советник Май Люто-Мудрый. А они оба у меня ассистентами…

— Ассы-с-тентами? Разрядно! — Главный гулко постучал кулачищем по лбу. Указал манипулятором на охрану. — Убрать! — Повторил жест в сторону кучки деталей: — Собрать! Сложить! Доложить! Мне нужны военные специалисты. И асы. С тентами.

Робота мигом сляпали, смазали, покрасили. Привязали за спину зонтик-тент.

— Спасибо! — обрадовался помолодевший робот.

— Молчать! — рявкнул Главный. — Отвечать! План военный покорения Вселенной! И чтоб мне без всяких эмоций!

— Вас мало для завоевания мира! — отрывисто бросил дядя Исмаил.

— Хо! Мало! Продуй локаторы! — Главный затрясся от возмущения. — Стройся!

Откуда ни возьмись, от горизонта до горизонта протянулись железные ряды киберов — одинаковые, рослые, вооруженные, с серийной улыбкой на чугунных губах. Они одновременно топнули гусеницами. Поверхность выеденной изнутри планеты не выдержала, вдавилась, образовала огромную чашу. Со склонов к центру, которым мы нечаянно стали, кувырком посыпались, сминаясь и разваливаясь на лету, лавины космиков. Нас вмиг бы расплющило горой металла и пластика. Но Главный и пять телохранителей окружили нас шестигранным сводом, прикрыв от обломков киберов своими телами.

Я решила: теперь-то нас и прихлопнут. Но Главный расхохотался, тряся рогатым черепом:

— Хитрец, Люто-Мудрый! Никто еще не наносил мне столько поражения. Беру тебя на службу, советником. Нельзя пропадать раз… нет, два… многорушительным задаткам…

Телохранители, прорезая металлический хлам, вознесли нас на вершину образовавшейся на дне чаши пирамиды.

— Какое обещающее имя — Люто-Мудрый! А у меня, кроме серийного номера, никаких отличий. Неразрядно!

Дядя Исмаил пожал плечами:

— Беда поправимая. Хочешь быть Пыньче? Нарекаю тебя Пыньче Безаварийный!

— Пыньче? Что означает?

— То ли «тупица», например, по-испански. То ли бессмыслица на любом другом языке. Откуда мне знать?

— Бессмыслица — это хорошо, это разрядно. Пусть будет Пыньче. Рассаживайтесь. Провожу военный совет.

Мы с роботом присели, прикрылись тентом от падающих с неба предметов. Дядя Исмаил докладывал свой план стоя:

— Вам всем надо вырастить по трое киберяток. Маленьких таких беспомощных киберяток, которых надо любить и защищать.

— Любить? — взревел Пыньче.

— Да-да, любить и защищать. Для успешного боя надо всегда иметь что любить и защищать.

— Восемнадцать плюс шесть — не мало ли? — усомнился Пыньче.

— Это только начало. Каждый из них тоже воспроизведет себя трижды.

— Ага. Значит, в третьем поколении нас будет четыреста восемьдесят шесть?

— Плюс шесть! — поправил дядя Исмаил.

— А в пятом — четыре тысячи триста семьдесят четыре?

— Плюс шесть! — упрямо поправил дядя Исмаил, точно это имело особенное значение. — Я предлагаю не тянуть. Раньше начнешь — быстрее кончишь!

Оценив недоступную космикам дядину иронию, я поспешно достала из кармана коробок тополевых чурочек:

— А вместо сердца киберяткам счетные палочки!

— Органика? Бр-р! — Пыньче поморщился. — Впрочем, счетные, говоришь. Ладно, давай. Уважаю счетные!

— И от меня, от меня подарочек! — стесняясь, предложил робот. Он похлопал себя по животу, по бокам. Огорчился, не найдя ничего лишнего. Отвинтил от корпуса горсть гаек. — Возьмите… Сердца им привинчивать…

— А ты сам как же? — пожалел его дядя Исмаил.

— Пустяки, перебьюсь! — ответил глупый робот, поддерживая ослабевший корпус манипуляторами.

Работа закипела. Телохранители штамповали киберят, монтировали электронику. Мы, поплевав на тополевую чурочку, приворачивали ее гайкой внутри железного живота. Скоро восемнадцать сорванцов гарцевали на шеях киберов, ухитряясь одновременно визжать, прыгать и драться.

— Ах, какие милые детки! — воскликнул Пыньче, следя за шалостями киберят.

Уже и нашему роботу перепало несколько крепких затрещин. А от одного удачного пинка он чуть не уронил корпус.

— Такие шустренькие! Такие жестокенькие! — умилились телохранители.

И от умиления размягчились. И начали таять. По капельке стекали в грунт, позабыв, что автоматам противопоказаны эмоции. Тем более военным автоматам. Тем более положительные эмоции.

Одни киберята резвились как угорелые. Но, видно, гайки, которыми крепились сердца, попались неполноценные, с лирическим дефектом. То один, то другой киберенок неожиданно останавливался посреди игры и задумывался. А едва он останавливался, тополевая чурочка начинала прорастать, выкидывать гибкие побеги. Вот сразу у двоих киберят сквозь расколотые головы проклюнулись зеленые ростки. Третий махал ветками вместо манипуляторов. У четвертого над плечом вытянулось целое деревце. Под шумящей листвой скрылся рогатый череп пятого… Вскоре рощица веселых топольков играла возле нас в пятнашки.

Пыньче — оплывший, медлительный, бесформенный — из последних сил приподнялся. Погрозил кулачищем. И со страшным грохотом рассыпался в мелкие дребезги. Вспугнутые топольки резво умчались за горизонт.

— Пора и нам по домам! — сказал дядя Исмаил в рифму.

— А как мы отсюда выберемся?

— Об этом я не успел подумать. Может, Бездонная Точка насытилась? С ней иногда бывает…

Как бы опровергая его слова, рядом с нами шлепнулась колокольня. Колокола на ней закачались, зазвенели. Мы взялись за руки. Робот тут же потерял нижнюю половину корпуса, ужасно смутился, но не выпустил наших рук…

— Она бы запросто подтянула нас к Земле… — Дядя Исмаил задумчиво поднял глаза к небесам. — Но, боюсь, мы притащим с собой массу дряни, от коей человечество освобождалось веками…

— Тетя Точка! — закричала я. — Отпусти по-хорошему!

Точка лениво отмалчивалась.

— Эх, чего не сделаешь ради тех, кого любишь! Мне грустно с вами расставаться… — Робот всхлипнул. — Но еще грустнее видеть вас в беде… Я придержу этот склад, а вы спасайтесь.

Мы помолчали, сказать было нечего. Жаль было такого милого электронного старичка.

— Послушай, приятель, ты останешься здесь навсегда. — Дядя Исмаил подышал на номерной знак робота и начал надраивать его рукавом, словно простую медяшку. — Может, у тебя есть какое-нибудь желание? Мы сумеем помочь…

Робот поскреб в затылке:

— Вот если вам нетрудно… Если вас это не очень затруднит… Не сочтете за труд…

— Ну-ну!

— Если это не очень назойливо с моей стороны… Ведь даже тупице-агрессору вы дали такое красивое название…

— Ах, вот в чем дело? Как думаешь, Алена, заслуживает он отдельного имени?

— Заслуживает! — горячо откликнулась я. — Притом самого замечательного!

— Вы шутите! — Робот печально притушил прожектора.

— Никаких шуток! Люди давно уже придумали имя для таких, как ты. Друг. Дружок.

— Дружок? Спасибо. Мне это очень нравится.

Робот обошел твердыми шагами Бездонную Точку, примерился, растопырил манипуляторы и уперся в стену спрессованных вещей. Поскольку Точка привыкла хапать одновременно со всех сторон, а робот по имени Дружок заблокировал одно направление, точкина жадность толкнула ее в противоположную сторону, мимо нас, к Земле… Мы едва успели вцепиться — Точка выкатилась наружу, оторвалась от бесформенного кома, прибавила скорости. И помчалась быстрее ракеты. Быстрее космического вурдалака Гурия. Миновала Юпитер. Марс. Полную, без ущербинки, Луну. Прорезала атмосферу. Заложила вираж над городом. Упала на крышу Дома Чудес. По лифтной шахте провалилась в зал мультфильмов. И стряхнула нас на пол кабинки 2-5у.

Вспыхнул свет. Разгоряченные приключениями, мы поднялись с пола. И, хохоча, вышли в зал. Робот-контролер вежливо помахал нам вдогонку хвостиком…

…В гостях у тети Кимы был Стас Тельпов. Он сидел на пороге лоджии, привалясь к косяку и зажмурив очи. При виде нас даже не приподнялся. Лишь вяло приветствовал мановением руки.

— Почти родная стихия! — дядя Исмаил рассмеялся. — Справа пропасть — шестнадцать этажей! Слева — трехкомнатная палатка… Костра, правда, нет. Но, судя по запахам, веселый ужин не за горами.

Мы все знали, что Стас обожает горный туризм.

— Алена! — Он приоткрыл один глаз. — Стакан горлодера — и я навеки прославлю тебя лучшей девочкой Пятого микроквартала!

Я сбегала на кухню, поздоровалась с тетей Кимой. Нацедила цитрусовой шипучки жуткой концентрации, со льдом.

— Тебя когда-нибудь погубит гурманство, — заметил дядя Исмаил, выдвигая на середину комнаты стул.

— Но не прежде, чем я успею насладиться жизнью! — отпарировал Стас, кидая пустой стакан на услужливую спину киберподноса. — Многие обедняют свою жизнь из-за неумения желать. А кто желает сильно, тому подает небо.

Стас вскочил и галантно протянул руку тете Светлане, спланировавшей с высоты в лоджию. Она отстегнула гравипояс. Сбросила с лица защитный полушлем.

— Привет, мальчики. Здравствуй, Алена. Мы спорим от нечего делать или ничего не делаем от того, что спорим?

— Это очень сложно, Света, особенно натощак! — Дядя Исмаил наморщил лоб. — К тому же, я сделал важное наблюдение: небо выбирает достойных для своих подарков.

Стас довольно ухмыльнулся.

Из кухни выглянула тетя Кима:

— Никто не будет возражать, если мы сядем за стол?

— Неужели ты видишь среди нас ненормальных? — удивился дядя Исмаил.

Я сразу же занялась маринованными бульбашками. Тетя Кима и дядя Исмаил заботливо подкладывали на мою тарелку то того, то другого. И я мела все подряд, будто ушла из дому не утром, а, по крайней мере, неделю назад. Насытившись, отсела в уголок, за декоративную цветочную стенку, взяла горсть соленых орешков — хрусть да хрусть! И не видно меня, и не слышно — зачем о себе лишний раз напоминать? У взрослых свои разговоры. А в этом доме как раз любят поговорить со вкусом и удовольствием…

Тут во мне мысли разные забродили. Про то, что художница Ежа Лутинен выставила крохотный пейзаж, на котором сошлись вместе зима и весна. То ли «Вишневый снег», то ли «Вишни в снегу»… Лепестки, как снежные звездочки. Снежинки нектаром пропитаны… Да, вспомнила: «Цветы снега», вот как! Ни папу, ни маму на выставку не дозовешься, вечно они заняты, а по видео совсем не то впечатление. Придется опять просить дядю Исмаила. И сделать это до возвращения Алика, потом будет некогда: мы с его отцом поедем охотиться на эльсов. Кстати, Алик мне письмо должен: я ему три написала, а он только на два ответил, телеприветами отделывается. Мы же договаривались: телеприветы не в счет!

А вчера я у незнакомой девочки увидела незнакомый значок: две крылатые сандалии на цепочке. Я как раз недавно фильм о Степане Разине посмотрела — его царь в похожие железины заковывал — и потому спросила:

— Это что, кандалы?

— Много будешь знать, скоро состаришься! — ответила воображуля, презрительно фыркнув мне прямо в лицо. — Проходи!

Взяло меня любопытство. Я в Архив Времен к тете Свете — не было в древности такого значка. Я в Информцентр — и тут выяснила: это даджболисты, которые в летающий мяч играют, к своему юбилею выпустили. Попробуй догадайся!

Кончились у меня орешки — и мысли кончились… Уже неделя как дядя Исмаил подарил мне астероид, а дни обыкновенно текут, ничего со мной не происходит, будто у каждого на Земле есть собственная планета! А такой вот незнакомке с сандалиями даже нагрубить человеку ничего не стоит. Жалко мне стало себя, одиноко — уж не знаю, чего бы я натворила в этот момент, если бы не сигнал телевызова:

— Кто бы это мог быть? — Стас выбрал из вазы длинную леденцовую трубочку и принялся посасывать через нее свой «горлодер».

— Если меня — меня нет! Хватит на сегодня! — Дядя Исмаил пригнулся, чтобы его не видно было из-за спинки стула.

Тетя Кима укоризненно посмотрела на него и кивком головы приказала телестене включиться. На экране появилась мама. Из-за ее плеча высовывалась жалкая Тунина физиономия.

— Привет честной компании! Целую, Кимуля, рада тебя видеть! А с тобой, милый братец, придется поговорить серьезно. Хорошо, конечно, что у тебя столько свободного времени. А все же не мешало бы изредка доставлять ребенка домой. Я уж не требую — вовремя!

— А который теперь час? — спросил дядя Исмаил, прикидываясь простачком.

В ответ Туня многозначительно поскрипела динамиком, и я поняла: срок моего возвращения давно истек.

— А я и не заметил! Ну, не беда, сейчас прибудем. Или, может, вы к нам присоединитесь?

— Нет уж, уволь, мы подождем здесь. Поторопитесь.

— Уже идем! — заверил маму дядя Исмаил, не трогаясь с места.

— И между прочим, прекрати издеваться над автоматами. Для того их люди и изобретали?

— Уже нажаловалась? Ну, бабуля… — дядя Исмаил погрозил экрану кулаком, и Туня выскочила из кадра. Экран померк…

— Ах, как некстати! — Дядя Исмаил неторопливо допил ананасный сок, взял меня за руку. — Но я скоро вернусь. Вот только ее отвезу. Сразу-сразу…

— Да я одна, дядя Исмаил. — предложила я, заглядывая ему в глаза. — Тут же близко, какая-нибудь тысяча километров…

Хотя дорога действительно пустяковая — гравистрела с одной пересадкой и аэроход над заливом, — я, разумеется, предложила невсерьез. И очень бы обиделась, если бы дядя Исмаил послушался. Но он сердито свел брови:

— Глупости! Когда это я упускал возможность проводить тебя домой? Выкатывайся!

Тетя Кима встала. А у меня, как назло, каблук прилип к полу — я нечаянно наступила на ириску. Пока я отлипала и наблюдала, как пластик-поглотитель всасывает сладкое пятно, то немножко застряла. А у двери поневоле замедлила шаг — дядя Исмаил держал обе тети Кимины руки и быстро, несвязно бормотал.

— Я хотел сказать тебе завтра… Завтра готовился сказать… Но такая штука — опять на дежурство. Подменная вахта…

— Сам, поди, напросился.

— Да что ты, Валера Чикояни из нормы выскочил… Один наш, из стартовой команды. Тобольчик попросил подменить.

— Ты, по-моему, оправдываешься? С чего бы вдруг? Уж не заболел ли сам?

— Я завтра все сказать собирался! — Дядя Исмаил упрямо замотал головой. — Про нас с тобой… И вообще… А теперь, понимаешь, не выйдет завтра. Извини, сегодня придется, можно?

Мне стало обидно за дядю. А на эту глупую тетку Киму я разозлилась вконец: так человеку терять себя позволяет! Я и то сразу поняла, что он хочет сказать. А она глазами хлопает, притворяется, будто ни о чем таком не догадывается. Дядя Исмаил все больше запутывался. И от растерянности, забыв отпустить тети Кимины руки, теребил ее пальцы. И казалось, худел на глазах, хотя куда уж больше!

Я прямо извелась, стоя на пороге, словно снова ириской к полу приклеенная. Ну все же совершенно не так делается! Оба неправильно себя ведут. В кино я много раз видела — надо взять и сказать: я тебя люблю, давай послезавтра поженимся. В крайнем случае, завтра после вахты, поскольку дежурство уже не отменить. И все. И нечего мучиться. Такие простые слова… А этот нескладень высоченный, космонавт мой несгибаемый, лепечет что-то жалкое, словами давится. Ну, думаю, если он и дальше не перестанет лепетать и бледнеть, сама все за него скажу. Куда ж он без моей помощи? Пропадет совсем… Честное слово, пропадет. Подойду и выложу: «Тетя Кима, мы тебя очень любим, жить без тебя не можем, выходи за нас замуж!»

Делаю шажок вперед. Но не успеваю. Изменилась тетя Кима в лице. Высвободила одну руку. Загребла в горсть дядины волосы. И безжалостно подергала из стороны в сторону.

— Эх ты, чудо мое несуразное!

Дядя Исмаилеще больше ссутулился. И щекой старается об ее ладонь потереться.

— Теперь надо друг друга за плечи взять и в глаза посмотреть, долго-долго… — выпалила я.

Дядя Исмаил точно перец раскусил — побагровел, рот раскрыл и губами дерг, дерг… Я даже испугалась:

— Ой, что это с вами, дядя Исмаил?

Он взял меня железными пальцами за локоть, распахнул ногой дверь и ракетой вылетел вместе со мной из квартиры. Если бы напротив случайно не оказался лифт, мы бы, наверное, лифтную шахту протаранили. Лишь когда из-под ног у нас начал убегать пол и замелькали номера этажей, я опомнилась и успела крикнуть:

— До свиданья, тетя Кима! Давайте женитесь поскорей!

Дядя Исмаил шумно втянул в себя воздух, но промолчал. И всю дорогу дулся — в пору было скакать вокруг него на одной ножке и припевать: «Тили-тили-тесто, жених и невеста!» На это, однако, я не решилась, вела себя тихонько, мышкой. И в вагоне гравистрелы. И в открытой кабине аэрохода, когда он пузырил поперек Финского залива. Ветер резал лицо. Но я нарочно не поднимала упругую лобовую пленку. Задыхалась. Кашляла. Отворачивалась. Иногда прикрывала ладонью слезящиеся глаза. А дядя Исмаил хоть и щурился, но от ветра ни разу не отвернулся. Стоял, широко расставив ноги и вцепившись обеими руками в срез рамы. Потом вдруг неожиданно рассмеялся:

— Ладно, Алена, давай мириться. Воображаю, каким дурнем я в тот миг выглядел! Мне бы твоими глазами себя увидать!

Я забрала его ладонь в свою:

— Правда-правда не обижаетесь? Я не знаю, как это вырвалось.

— Ну, сказал же — все. Распылено и забыто! Спасибо за урок!

У меня отлегло от сердца:

— Ой, я ужасно рада! Мы никогда еще с вами не ссорились.

— Ну, и как оно?

Я отклонилась от бьющей навстречу воздушной струи, вытерла уголки глаз. Ветер обрывал брызги с верхушек волн, захлестывал в кабину. Но поднимать лобовую пленку все равно не хотелось.

— Кстати, племяшка, мне сейчас в голову пришло: соединим оуны?

Я недоверчиво посмотрела на него — шутит, что ли? Но нет. На шутку не похоже. Он уже сдвинул язычок на звенышке видеобраслета и стал настраивать оун-контакт.

Толком про оун-контакт мало кто знает. Какая-то прямая двусторонняя связь вроде старинной телепатии, но без обмана и фокусов. Между некоторыми людьми эта самая связь устанавливается очень даже просто. Другие, как ни бейся, между собой не контактны. С третьими удается связаться только в том случае, если они сами этого пожелают. В школе мы оун-теорию еще не проходили, ее в старших классах проходят. Но и без того известно: оуны никакого отношения не имеют к видео. И в браслет крепятся, чтобы при связи можно было друг друга на экранах видеть. Если с кем контакт установлен, то это до самой смерти. Мы однажды с Танькой на всю жизнь поссорились, пытались как-нибудь друг от друга оуны заизолировать. Куда там! Ничего не вышло. Пришлось мириться…

Я нарочно пока о постороннем думаю, чтобы дяде Исмаилу фон не создавать. Даже не смотрю на него. А когда он кончил регулировку, попробовала встречное поле. Здесь, как в игре «горячо-холодно» — ищешь теплую точку. А для этого годятся только хорошие мысли о другом, только самые лучшие воспоминания. Зато когда нащупаешь общую волну — самому сразу тепло становится. Будто заново этого человека открываешь…

— Как думаешь, Олененок, получится? — спросил дядя Исмаил, защелкнув звено оуна и опуская руку с браслетом.

— Обязательно получится! Нам с вами хорошо друг с другом. Должно получиться!

Я закрыла глаза — и почувствовала, как тепло затопило мне изнутри грудь.

«Какая надежная, чистая и светлая душа!» — непривычно подумалось мне. И я вдруг поняла, что это не моя мысль, а дяди Исмаилова…

Глава 4

На другой день папа после работы даже обедать не стал — сразу в гостевую комнату подался, бросив на ходу:

— Почему вы до сих пор не у видео?

— Для Алены детской передачи нет. А мне некогда, — отозвалась из кухни мама.

— Как это некогда? Бросай все, иди немедленно! Сейчас ТФ!

Я чуть не завизжала с досады. Последнее время этим тээфом мне все уши прожужжали. Повсюду только и слышно: «Ах, ТФ, ох, ТФ!» Во дворе, на транспорте, дома — одна тема. Будто в мире, кроме ТФ-проекта, никаких событий. Я, разумеется, не против проекта. Но нельзя даже про самое грандиозное повторять тысячу раз в день. Тем более до старта еще целый час. Между прочим, все в мире по привычке проект да проект… А проект давно уже кораблем стал. Через час пробный пуск…

Я как вышла встречать папу с Остапкой на руках — кукла у меня есть такая, — так и осталась стоять с ним посреди гостевой. Папа включил экран, прочно уселся в кресло.

— С самого-самого начала смотреть будешь? — удивилась я.

— А как же иначе? С самого что ни на есть!

— Эх, папка, папка, неспособный ты у меня к технике народ. Да я тебе слово в слово все перескажу не хуже видео. И тогда с тебя три мороженки, идет?

— Ладно, — согласился папа. — А за каждую ошибку порция снимается!

Уложила я Остапку на папины колени, а то он уже глаза начал тереть, спать запросился. Сама рядом на скамеечке примостилась. Жду. Отыграли куранты. И вот наконец диктор торжественно провозгласил:

«Дорогие телезрители! Сегодня историю человечества пополнит новая страница: через час начинаются ходовые испытания первого ТФ-корабля. Как мы знаем, трансфокальные корабли класса «Гало» превзойдут скорость света и, таким образом, откроют дорогу к звездам».

Диктор сделал паузу, я вклинилась и, лишь чуть-чуть его опережая, чтоб папа мог сравнивать, начала сыпать сведениями про конструкцию ТФ-корабля. Про экипаж. Про направление полета. Про Свертку Пространства. Ну, и про все остальное — за полгода ежедневных передач уж как-нибудь можно было выучить! У папы и глаза на лоб:

— Техник ты мой славный!

Наклонился меня обнять — и Остапка упал с его колен на пол. Дернул разок-другой ручками-ножками — и замолк.

Я в слезы. Папа вскочил, затоптался на месте. Мама сама не своя прибежала из кухни. Туня слетела с дивана, антенны на себе обрывает с горя. Как же! Ее ребенок плачет! А узнала причину, успокоилась. Подняла Остапку, отерла мне слезы:

— Не переживай, у этих кукол просто схемка слабенькая, вечно волосок стряхивается. Сейчас будет порядок. Мелкий ремонт…

Сдернула с Остапки рубашонку, раскрыла ему живот, вытащила электронные потроха. И тут по видео началось…

Вышел на экран Председатель Всемирного Совета Антон Николаевич и, рубанув ладонью воздух, обратился ко всему человечеству:

«Друзья! Братья! Земляне! Я не буду тратить много слов. Каждый из вас понимает значение сегодняшнего эксперимента. Только трансфокальные корабли могут приблизить к нам звезды. Вы, кому нынче от пяти до пятидесяти! Вы достигнете на них любой точки Галактики. Вашими глазами увидим мы иные миры. Да здравствует Знание! Слава Человеку!»

Я встала, смотрю ему в глаза через экран, не шелохнусь. От пяти до пятидесяти — значит, он и ко мне обращается!

Антон Николаевич вышел из кадра, и на экране обрисовалось огромное кольцо корабля, повисшее за орбитой Плутона. Накануне разведчики буквально проутюжили «Муравьями» стартовый куб. Потом, когда «Гало» наберет импульс, ему уже ничто не страшно. А пока вакуум должен быть исключительно чистым…

Мне дядя Исмаил подробно о «Гало» рассказывал, и теперь я кое-что понимаю. Корабли класса ТФ возмущают и искривляют Пространство так, что точка вылета смыкается на миг с точкой цели. Это и называется Сверткой. А когда свернутое Пространство пружиной распрямляется обратно, корабль остается в месте назначения, будто кто-то взял и волшебным образом перенес его через миллиарды световых лет… Чего там говорить, здорово!

Пока я все это вспоминала, зрителям представили каждого из двухсот сорока космонавтов на фоне «Гало», в отдельной рамочке из звезд, со специальным стихотворением. Потом корабль отодвинулся, показались нацеленные на него косячки «Муравьев». Они и впрямь были, как муравьи рядом со слоном. Где-то среди них вместо Валеры Чикояни мой дядя. Жаль, связаться с ним невозможно: он бы в сто раз интереснее старт прокомментировал! Я украдкой помахала рукой: пусть ему солнышко блеснет, если он тоже сейчас про хорошее подумал!

Загремел гимн Земли.

Когда он отзвучал, наступила жуткая тишина. Мне показалось, она длилась целый час…

«Внимание! — раздался голос Главного ТФ-конструктора Антуана-Хозе Читтамахьи. — Даю команду».

«Включаю отсчет, — подхватили на Плутоне, в Центре Полета. — Тридцать. Двадцать восемь. Двадцать шесть».

Мама со страху совсем зажмурилась. Папа, наоборот, широко раскрыв глаза, теребил галстук — как на хоккейном матче. А Туня держала Остапку вниз головой, и мне сейчас было ни капельки его не жалко. Не до кукол.

«Четыре! — вели отсчет на Плутоне — Три. Два. Один… Пуск!»

Раньше ракеты после старта окутывались огненным облаком и поднимали рев. А «Гало» — нет. Он четыре с чем-то минуты будет импульс вбирать. И видеооператоры, не тратя времени зря, начали толчками кадры менять — кто как ждет и переживает.

«Муравьи» гусиными клинышками выстроились.

Диспетчеры за пультом в Центре Полета безмолвно губами шевелят.

Антон Николаевич подался вперед, замер.

Читтамахья почти и не смотрит в сторону «Гало», раскуривает трубку со своим знаменитым чубуком.

В Москве на Красной площади, приостановясь возле экрана-гиганта, аплодируют прохожие.

Пассажиры в поездах гравистрелы повернулись в одну сторону — к изображению.

Альпинисты, посвятившие свое восхождение на Джомолунгму новой победе человека в космосе, закрывают варежками от ветра портативные видео.

Свободные от вахты космонавты «Гало» наблюдают самих себя на экранах.

Почетный караул у памятника Всем Погибшим в столице Марса Ареополе.

И по-прежнему на весь мир, на весь эфир — неслыханная тишина. Ни радиоголосов Ни музыки. Ни шорохов помех.

«Витя! Легкого тебе вакуума!» — вдруг тихо-тихо сказал Главный конструктор командиру «Гало» Горбачеву. Это он думал, что тихо. А на самом деле — на всю Солнечную систему.

Крупно — лицо Горбачева. Его «нетающий, припорошенный Звездами» взгляд…

И сейчас же кто-то из диспетчеров Центра:

«Свертка!»

Кольцо ТФ-корабля сплющилось, стало едва видимо. А сквозь него Юпитер со спутниками проглянул. Малые планеты Церера и Ганимед — я их по телемаякам узнала. А еще потом — сумасшедшее месиво Пояса Астероидов.

«Тан! Сбрось резерв! — закричал Читтамахья. — Введите нулевые. Режьте камеры, гасите канал!»

Я слышала эту артиллерийскую скороговорку, но смысл слов до меня не доходил. Впрочем, по тому, как засуетились диспетчеры, можно было без труда определить: что-то неладно. В центре кольца возникло черное пятнышко. И через него, будто клецки в суп из тюбика, стали выдавливаться неровные серебряные обломки.

— Астероиды! — ахнула Туня.

На все ушли, наверное, доли секунды, даже меньше, потому что «Гало» сохранял полупрозрачность, а астероидов выдавилось всего три.

«Да заслоните же кто-нибудь его от Солнца, Санта-Сатурно!» — взревел Читтамахья.

Тотчас строй «Муравьев» сломался. Кто-то бросил свой неизмеримо крошечный кораблик в центр «Гало». Воронка в Пространстве всосала его наполовину. Кольцо мгновенно округлилось, дрогнуло, словно размытое маревом. И исчезло, оставив голый стартовый куб и распустившийся бутон «Муравья».

Я знала, как катапультируются разведчики, и сперва не обеспокоилась. Но потом поняла, что яркой, мерцающей огнями капсулы пилота нигде не видно. Оболочка корабля плавала пустая внутри, как яичная скорлупа. Экран скачком приблизил раскрывшийся кораблик. И я вскрикнула, узнав бортовой номер дяди Исмаила.

«Внимание! — резко скомандовал Председатель Всемирного Совета. Я и не подозревала, что у него может быть такой громовой голос. — Тревога номер один! Всем кораблям выйти в поиск. Грузовые и беспилотные вернуть в ближайшие порты. Отменить регулярные рейсы, экскурсии, исследовательские дрейфы. Все средства обнаружения немедленно поднять!»

Тревога номер один. Она объявляется, когда пропадает человек.

«Антон Николаевич! Разреши мне лично участвовать в поиске!» — На экране показалось изломанное болью лицо Читтамахьи. Зубами он стиснул обломок чубука.

«Нет, Антуан. Ты отвечаешь за «Гало». Там двести сорок…»

«Но ведь это по моей вине…»

«Перестань. Я сам руковожу поиском».

Папа взял маму за руку и попытался усадить в кресло. Я думала, она будет плакать. Но мама лишь отмахнулась, не отрывая глаз от экрана, и неожиданно твердо приказала:

— Туня, уведи девочку спать.

Я чуть не потеряла дар речи.

— Прости, мамочка, я отсюда никуда не уйду.

— Ляля, что ты говоришь? — изумился папа.

— Да прекратите же, как вы можете! Ведь там дядя Исмаил!

Они примолкли и глядели на меня как-то по-новому, странно-странно. Я забралась с ногами на диван. И решила, не уйду до тех пор, пока дядю Исмаила не найдут, даже если на это потребуется целый месяц. Или целый год. В конце концов, не мог же он испариться бесследно на глазах у миллиардов телезрителей.

Тут у меня затеплился сигнал оун-вызова. И заодно зачирикал видеобраслет. Кому, интересно, я понадобилась? Татьяна, что ли, с сочувствиями? Ну и времечко выбрала!

Сосредоточилась я, настраиваюсь на связь. Включила изображение. Ой, дядя Исмаил! Дышит тяжело, как после бега. Но улыбается под шлемом широко, во весь рот.

— Дядя Исмаил! — закричала я.

Папа с мамой кинулись ко мне, лоб щупают. А я их отталкиваю, браслет ладошкой загораживаю.

— Ой, дядя Исмаил, куда же вы запропастились? Вас ищут, нащупать не могут.

— Не там ищут, Алена, не беспокойся. Хотел было твой астероид проинспектировать. Да немного не рассчитал — недолет!

Вот так, еще шутит! Отодвинулся лицом от экрана — мамочки мои! Вокруг будто морской прибой пенится: глыбы, скалы, целые каменные тучи — все несется мимо, кувыркается, острыми сколами полыхает. А дядя Исмаил браслетом водит, хвастается…

— Дядя Исмаил… — Я старалась говорить спокойно, без тревоги, но голос у меня сорвался. — Дядя Исмаил, а ведь это опасно!

— Ничего, Олененок, где наша не пропадала! Позови-ка маму…

Я поставила максимальную громкость. Он снова заполнил собой экранчик:

— Я, Мариночка, на Алену вышел. Знаю, вы рядом. Не волнуйтесь.

Мама прикусила губу, часто-часто закивала головой. А я подумала: здорово, что мы с дядей Исмаилом соединили оуны. Глядишь, и я понадобилась. Стою, правой рукой левую нянчу, не стряхнуть бы его изображение, не утерять на свету. А он по-прежнему бодрым голосом:

— Алена, у меня другой связи нет. Согласна мне помочь? (Нашел о чем спрашивать!) Первым делом вызови Читтамахью. Он, поди, поседел там из-за меня…

— А поисками лично Антон Николаевич руководит.

— Да? — Дядин голос немножко потускнел. — Что ж, давай его.

Пока папа вызывал Председателя Всемирного Совета, мама быстро осмотрела комнату, переставила на подоконнике цветы, выровняла диванную подушку. Я тоже поправила бантик, откашлялась, впилась глазами в экран.

— Приемная Совета. На связи — референт Токаяма.

Я вдруг оробела, не знаю, что говорить. Папа выдвинул меня вперед, ободряюще стиснул плечо. И я сразу нашлась:

— Извините, Токаяма-сан. Мне нужен Антон Николаевич.

— Это важно, девочка?

Странное дело! Будто кто-нибудь станет Председателя Всемирного Совета беспокоить по пустякам…

— Алена Ковалева, — представилась я. — Да, очень важно. У меня на оун-контакте дядя Исмаил… простите, разведчик Улаев.

— Хорошо. Ждите.

Ждать не пришлось. В кадр сразу же ворвался Антон Николаевич:

— Здравствуй, девочка. У тебя контакт с Улаевым?

— У меня. Вот.

И помахала видеобраслетом. Он наклонился, прищурился — издалека трудно рассмотреть человека на ручном экранчике.

— Молодец, молодец, Исмаил Улаев. Слов нет, но они потом. У тебя все в порядке?

— Почти. Я в Поясе Астероидов. Примите координаты.

Тон бодрый-бодрый. Такой, что у меня мурашки по спине побежали. Антон Николаевич нахмурился:

— Повтори, я включил запись.

Дядя Исмаил повторил.

— Хорошо. Теперь вот что: как самочувствие?

— Тридцать часов, Антон Николаевич. Капсула развалилась при катапультировании.

— Скафандр цел?

— Рукав…

— Ну? — Антон Николаевич нетерпеливо и грозно рванул себя за мочку уха.

— Рукав порван. Но герметичность восстановилась!

Он так поспешно добавил про герметичность — я и то поняла: не радуга у него там, ох, не радуга! Я знала, что ткань скафандра самовосстанавливается при повреждениях. Но не все, видно, сработало, как нужно…

— Н-да, — вроде бы спокойно сказал Антон Николаевич, отводя на секунду глаза от экрана. — Я распоряжусь, один канал сейчас освободят для тебя. Жди. И не смей вешать нос!

— Слушаюсь!

Дядя Исмаил отдал честь, но почему-то левой рукой. Я догадалась об этом по тому, что на экранчик космос выметнуло. А Антон Николаевич скосил глаза вниз — ему, вероятно, доставили какие-то сведения про нашу семью. И ко мне обратился:

— Тебе, Аленушка, боевое задание: с дядей дружишь?

Я кивнула. И совсем о постороннем подумала. Эх, видел бы меня Алик! Или хотя бы Шурка Дарский. Сам Председатель Совета беседует со мной как со взрослой…

— Хочешь, чтоб его нашли скорее?

— Да, Антон Николаевич, я же все понимаю. Не засну.

— Гляди, какая догадливая. Ну, коли так, скрывать не стану: положение сложное, тебе нужно побыть на связи, пока мы его запеленгуем и оттуда снимем. Мама разрешила? Как, Марина Сергеевна?

— Не возражаю, Антон Николаевич.

Еще бы она возражала! Да был бы иной способ наладить контакт, не тратил бы он на нас драгоценного времени. Видно, барахлит что-то связь, радиоволны не проходят. Нет, что ни говори, вовремя мы оуны соединили! Будто предвидел он такой случай, мой мудрый дядюшка!

Думаю об этом и каким-то чувством понимаю, как трудно сейчас маме. Она бы лучше сама вместо меня сто часов отсидела! Да ведь нет больше ни у кого связи. Только через мой хорошенький браслетик!

— Туня, принеси какао и сэндвичи! — приказала мама.

Это специально, чтобы меня успокоить.

Антон Николаевич уже скрылся, и во весь экран показали дядю Исмаила — с моего браслета. А диктор за кадром пояснил:

«Дорогие зрители! Рады сообщить, что разведчик Исмаил Улаев найден. Вы видите его на своих экранах. Минут через пять мы попросим героя сказать вам несколько слов».

— Доволен популярностью? — спросила я дядю, предоставляя человеку возможность полюбоваться собственным изображением.

— Надо же, какой без капсулы вид неуютный! — Он засмеялся. — Будто нагишом в космосе.

«Эге, — думаю, — хоть ты и смеешься, а не весело тебе, ничуточки не весело. Занять тебя чем-то надо. А чем — ума не приложу».

Как назло, приплыла Туня-кормилица с какао и сэндвичами. От волнения я бы и непрочь пожевать, да не смею на глазах у дяди Исмаила — может, он там с голоду помирает? Увидал дядя Исмаил, как я мучаюсь, и развеселился:

— Это ты верно насчет еды придумала. Пожалуй, и я подзаправлюсь за компанию. Прикорнуть нам с тобой не скоро удастся…

Приложился он губами к трубочке под подбородком, сделал два порядочных глотка, похлопал себя по животу поверх скафандра, точно переел:

— Одно неудобство: шлем мешает рот вытереть — красуйся с жирными губами на виду у телезрителей! Будешь летать, Алена, — учти!

У меня кусок поперек горла стал. Стараюсь земными делами его занять, а все равно нечаянно на космос перекинулись. С трудом дожевала бутерброд. Допила какао.

— Мне, дядя Май, помощь твоя нужна. Вернее, не мне, Остапке.

Впервые назвала его дядя Май — как Виктор Горбачев. И на «ты».

— Я, Олененок, с удовольствием. Только придется подождать моего возвращения…

— Ерунда, мы с тобой без отрыва от экрана. Согласен?

Он, наверное, все-таки понял. Рукой махнул:

— Ладно. Волоки схему. Скис, значит, Остапка твой?

— Захандрил слегка, — небрежно и в тон ему ответила я. — Туня, неси Остапку. И схему приготовь.

Туня почему-то появилась не сразу. Антенны обвисли, глаза отводит. В одной руке кукла. В другой схема. Еще две с инструментами на подхвате. Движения вялые, и ни полсловечка лишнего. Сама на себя не похожа.

Начали мы ремонт. Дядя Исмаил командует. Я болтаю о чем попало — как зубной врач, чтобы больного отвлечь. А Туня, значит, чинит, то и дело роняя инструмент. Так у автоматов бывает, когда они посторонней задачей заняты, на остальные дела напряжения не хватает. Если бы роботы умели болеть, я бы решила: как раз такой случай. Но ведь они не умеют, уж я-то знаю…

Незаметно-незаметно собрали мы Остапку. Одела я его, спать положила, чтоб не путался под ногами. Смотрю, дядя Исмаил исчез. Одни камни между звезд мельтешат — у меня здесь и то голова закружилась. Каково же ему там? На миллионы километров вокруг ничего надежного, твердого. Ни тропки. Ни столба. Ни человеческой руки. Стиснула я зубы. И спокойно поинтересовалась:

— Кому ты там поклоны отбиваешь?

— Ботинки проверял. Ноги мерзнут.

Не понравилось мне это. Вот честное слово, не понравилось. Пилот за бортом, в своей рабочей обстановке, — и пожалуйста, аварийная ситуация. Безобразие!

В это время в комнате появились оператор дальних передач и три его помощника с камерами. Две камеры по углам расставили, взяли настенный экран в перекрестье объективов. Третью — маленькую — навесили на мой браслет. И очень вовремя. Теперь я могла как угодно шевелиться — изображение не пропадало. А то у меня локоть заныл — руку к экрану выворачивать.

Я и рта не успела раскрыть, как операторы вышли в эфир:

— Наши телекамеры установлены в квартире племянницы героя Алены Ковалевой, имеющей оун-контакт с Исмаилом Улаевым. Мы начинаем репортаж с традиционного вопроса: как вы себя чувствуете?

Я хотела ответить «нормально», но спохватилась, что вопрос не ко мне обращен. А дядя Исмаил — вот ведь только что морщился, от того что зябли ноги, — сразу заулыбался, будто узнал в операторе близкого друга:

— Спасибо. Отлично.

— Вы не могли бы объяснить, о чем вы подумали, бросаясь в пространственный провал?

— Да по правде сказать, ни о чем. — Дядя Исмаил нерешительно погладил себя ладонью по шлему: у него привычка лохматить в задумчивости волосы, если, конечно, шлем не мешает. — Когда камни выдавились и проглянули Ганимед с Церерой, я догадался, что Свертка прошла через Пояс Астероидов. А там возле Цереры племяшкин астероид летает, к восьмилетию ей подаренный. Я и подумал: втянет его в Провал и через ТФ-контур в какую-нибудь немыслимую даль выбросит — в чужое созвездие. Жалко мне подарка стало, я и кинулся его выручать. По пути уж как-то за «Гало» испугался…

Ну, дядя Исмаил! Все бы ему шутки шутить, даже в такую минуту. Он же подвиг совершил! Сам-то, правда, говорил недавно: «В космосе, Олененок, не до подвигов. Там работать надо. Да так, чтоб дело шло без сучка без задоринки: слаженно, точно. А подвиг — это состояние экстремальное, чрезвычайное то есть… Скажем, когда стрясется что-нибудь непредвиденное: или ошибется кто, или бедствие нагрянет стихийное…» Но разговоры разговорами, а сам каков! Герой дядя Исмаил, да и только!

— Неужели и о личной безопасности не подумали? — допытывался оператор.

— Не успел как-то… Подумал бы — ни за что не полетел!

Ишь как для телезрителей старается!

— Что, на ваш взгляд, произошло при запуске?

— Кто ж его разберет? — по своему обыкновению, дядя Исмаил прикинулся простачком. — Вам бы надо с учеными потолковать.

— Наверняка и у вас есть предположения!

— Если разрешите, я своими поделюсь!

Экран мигнул, и в кадр неторопливо вплыл Читтамахья, Главный ТФ-конструктор. Он только теперь вынул изо рта обломок чубука, улыбнулся, показав белые-пребелые зубы на смуглом лице:

— Привет, Исмаил. Получили сигнал с «Гало»: «Свертка пройдена. Пытаемся определиться. Горбачев». Так что у Виктора порядок. Благодаря тебе…

— Да ну, вы уж скажете! — Дядя Исмаил даже смутился.

Читтамахья не стал спорить. Он рассказал телезрителям, что электронные машины успели рассчитать силу отдачи при Свертке. В лабораторных опытах и при маломасштабном искривлении Пространства эта отдача до сих пор не проявлялась. В будущем неожиданностей не предвидится. Стартовый куб со стороны Солнечной системы заслонят защитным экраном. Роль такого экрана в период неустойчивого равновесия запуска сыграл корабль разведчика Улаева: из фокуса ТФ-контура энергии его двигателей вполне хватило на восстановление импульса. К сожалению, в момент старта «Муравей» буквально разорвало напополам. Поврежденную капсулу унесло вместе с «Гало». А космонавта выкинуло в Пояс Астероидов. Сейчас в эту точку мчатся спасательные корабли. Можно рассчитывать, часа через два окажутся на месте…

Как эти два часа прошли — лучше и не спрашивать. Голова моя гудела от перенапряжения. Я крепилась изо всех сил, но, боюсь, не всегда была на высоте. И то сказать: меня же ни на миг не оставляли в покое. Я прямо физически ощущала на себе миллиарды глаз… Поэтому когда Таня забежала к нам, я ей даже обрадовалась. Но поболтала с ней всего минуточку, лишь бы она не обиделась: боялась наскучить дяде Исмаилу нашими делами! Просился еще Шурка Дарский. Так с ним я не церемонилась, запросто вон выставила — не хватало еще время терять с этим противным спорщиком, когда меня каждую секунду транслируют на весь эфир!

Очень меня тетя Кима расстроила. Приехала. Обнимает меня. Гладит по голове. Целует. А сама от экрана не отрывается. Я поежилась, высвободилась, утешаю ее:

— Ну ладно, ладно, тетя Кимочка. Все будет хорошо!

И дяде Исмаилу мысленно передаю, чтоб в эфир не просочилось:

«Считай, не мне этот поцелуй предназначен, а тебе!»

«Поговори, поговори, дерзкая девчонка! — так же мысленно отвечает мне дядя Исмаил, показывая, как он ужасно сердится. — Вот переключу на нее связь — будешь знать!»

«Раньше надо было думать! — насмехаюсь я над ним без зазрения совести. — Хоть теперь, вернешься, счастья не прозевай…»

«Само собой. Тебя не спрошу».

Пока мы с ним препирались, тетя Кима чуть успокоилась. Села в угол дивана — бледная, смирная, жалко мне ее, сил нет! «Что бы вы, мои дорогие, делали без меня, слава оунам! Каким бы образом свиделись?» Гордость меня распирает неимоверная, внутри не помещается. Но я взяла себя в руки, погасила посторонние чувства, опять на одном дяде Исмаиле сосредоточилась. Мама с папой по комнатам на цыпочках ходят. Размещают гостей, беседуют с корреспондентами. И оба хмурятся. Наверное, считают, не полезно мне на весь мир выставляться. Боятся, зазнаюсь. Вот чудаки! Для чего мне зазнаваться? Хорошо бы Алик обратил внимание, как я мужественно веду себя в чрезвычайной обстановке. А так, чего в этой славе особенного?!

Как я ни была занята, все же успела удивиться странному поведению моей няни. Прячется все время как ненормальная. Кликну — выскочит на минуту, сделает наскоро, что попрошу, и опять уползет. Неужели все же заболела? Ведь что мы про роботов знаем? Вдруг они старятся? Или портятся? У них организм хрупкий, обидчивый. Особенно у детских нянь. Выволокла я Туню за хвостик из-под дивана, прижала к себе, глажу между глаз, как она любит, приговариваю:

— В чем дело, лапушка? Может, доктора к тебе вызвать? То есть кибермеханика? Где у тебя болит?

Вырвалась она молча, снова под диван уползла. Я знаю, коли робот загрустил — не расшевелишь! Не у заводной куклы знак настроения переставить!

— Погоди, спасут дядю Исмаила, я тобой займусь! — пригрозила я. И повернулась к экрану: — Дядя Май, а не спеть ли нам вдвоем, как бывало?

— Отчего же? Начинай.

Откашлялась я и завела:

Поем мы весело, на разные голоса. Операторы довольны, руки потирают. Папу, который в этот миг в комнату вошел, к стене притиснули, чуть рот не заткнули. Оказывается, и режиссер не всегда такой удачный номер придумает, какой у нас сам собой получился, — герой не падает духом. Я, правда, расстроилась, увидев себя на экране: глаза плутоватые, рот на полкадра распахнут и двух передних зубов не хватает. В пору закрыть лицо ладонями и убежать… Но я допела. Пусть помощник оператора, который нарочно так меня снял, думает, будто мне их дружеский телешарж понравился. Пусть думает…

Взглянула я тайком на циферблат и сначала себе не поверила. Где же спасатели? Читтамахья обещал, через два часа они на месте окажутся, а их нет и нет. Заерзала я по дивану, а вид, наверное, у меня от этих мыслей весьма так себе… Потому что дядя Исмаил подмигнул мне и зашептал:

— Чего ты мнешься? Может, надо куда? Так ты иди, не стесняйся. Посижу чуток без связи…

— Фу, дядя Исмаил, противный! Позоришь меня на весь эфир…

— А чего ж? Дело житейское…

Я отмахнулась:

— Все бы тебе зубоскалить! Лучше обогрев проверь — вон нос посинел!

— Беда с этими цветными передачами! На черно-белом экране не углядела бы…

— Погоди, я все же отлучусь на минутку, кое с кем посчитаться надо. Не скучай!

— Иди-иди. Я ж говорю, не стесняйся!

Вот заладил! Ему и невдомек про застрявших спасателей. Ох, не к добру это! Креплюсь, а на душе тяжко. Да еще тетя Кима что-то почувствовала, глаз с меня не сводит. Что я ей, чудо сотворю, что ли? Всего-то и есть у меня только оун — тонкая ниточка контакта… В конце концов, дядя Исмаил мог ведь и не меня выбрать. Да оно и лучше бы мне ни при чем оказаться…

На мой настойчивый зов Туня вылезла, а ко мне не торопится: ползет брюхом по полу, антенны виновато опущены. Еще тоскливее мне стало. Роботеска натура чуткая, тоже, видать, догадалась…

Расплывается у меня все перед глазами. Дрожит. И стены. И две Туни затуманенные. И экран. И операторы. И мама, тихо замершая на краешке стула. И светящийся марсианский цветок на подоконнике. Затиснула я роботеску в угол дивана, спиной отгородила:

— Признавайся, противная, ты с самого начала подозревала, да? С самого-самого начала?

Туня вылупила на меня честные-пречестные блюдечки:

— О чем?

— Не юли! Уже час назад спасатели должны были вызволить дядю Исмаила!

Стараюсь не кричать, но строго-строго на нее смотрю, чтоб не отпиралась. Вот отчего ее болезнь, и нерешительность, и странная игра в прятки. Уж тысячу раз дядины шансы исчислила! Рада бы солгать, да не научена. А мне голая правда нужна. Поэтому тереблю ее, не даю опомниться:

— Излагай. Живо!

— Тебе не понять.

— А я Антона Николаевича попрошу. Он разъяснит.

Мое обещание окончательно сразило ее. Туня отчаянно всплеснула ручками:

— Понимаешь, сгусток скрученного Пространства вместе с пилотом выдавило в Пояс Астероидов. Теперь Пространство растекается. И не дает спасателям приблизиться к дяде Исмаилу. Это как если бы из мяча начал во все стороны ветер дуть — смогла бы ты подплыть к мячу на легком перышке?

Туня снова закручинилась. А я молчу, слова ее обдумываю. Ну зачем, зачем дядя Исмаил мой оун выбрал? Неужели никого поумнее не нашлось?

— Это окончательно? — спросила я, не глядя на роботеску.

— У него же скафандр порван! — заскулила Туня. — И энергоресурса всего на 26 часов. Даже на обогреве экономит.

— Тихо! — прервала я. И к оператору: — Не могли бы вы срочно соединить меня с Антоном Николаевичем?

— Что случилось? — всполошился папа. Он вошел на цыпочках и не слыхал нашего с Туней разговора. — Ты же знаешь, Алена, как он занят. Только и дел у него — по два раза на дню беседами с тобой развлекаться!

Тетя Кима вскочила, руки перед грудью в кулаки сжала — и обратно на диван осела. Мне некогда никому ничего объяснять. Настаиваю просто так:

— Нет, соедините! А если нельзя с Антоном Николаевичем, то хотя бы с Читтамахьей!

— Не надо с Читтамахьей, девочка, я уже здесь! — раздался от порога медленный голос, и ко мне неторопливо подошел Антуан-Хозе. Сейчас, когда надо было куда-нибудь бежать, звонить, рвать на себе волосы от скорби, его застывшее смуглое лицо вызывало неприязнь. Он привычно-ловко присел на корточки, с секунду смотрел на меня без слов и едва заметно раскачивался. Потом положил руку на спину зависшей возле нас Туне: — Я вижу, ты все знаешь, Аленушка. Мне трудно было бы рассказать. Мы бессильны…

Я оценила, как по-взрослому он выговорил мое имя, немножко затягивая его посредине, так что получилось «Алеунушка»… А бедная Туня, уловившая только смысл фразы, затряслась, словно раненая.

— И ничего-ничего? — замирая, спросила я уже без всякой надежды, и сама знала: ни-че-го! Иначе бы Главный ТФ-конструктор здесь не рассиживал!

Читтамахья встал, по-восточному сложил руки ладонями вместе, наклонил голову. Но он меня больше не интересовал.

Я смотрела, как кровь отливает от лица тети Кимы, как красная капелька выступает у нее из прокушенной губы. Я с силой отерла щеки. Включила оун. Нащупала дядю Исмаила. И, стараясь выглядеть беззаботной, сказала:

— Дядя Май, мы с Остапкой сыграем тебе сказочку…

Выставила его перед собой, нарочно держу так, чтобы он зевал и причитал жалобным голосом: «Кормить, голодный!» Раньше дядю Исмаила забавляла кукольная электроника и ее маленькие домашние возможности. Но сейчас я сразу поняла, что взяла фальшивый тон.

— Погоди, Олененок. — Он жестом отстранил меня и уставился через мое плечо на неподвижную фигуру Антуана-Хозе.

Читтамахья, не мигая, выдержал его взгляд. Тишина такая наступила — слышно было, как внутри кукольного туловища что-то тихо тикает. Дядя Исмаил все понял, на секунду потемнел, будто тень на него пала, но тут же выпрямился, расправил лицо, покосился на шкалу ресурсов у себя на рукаве:

— Осталось чуть больше суток. Точнее, двадцать пять с половиной часов.

«Ой, как много! — подумала я. — Это же еще целую ночь и целый день мучиться! Не смогу я…»

Подумала — и ужаснулась. Какие ж гадкие мысли могут прийти в голову? Себя пожалела! Как же, бедняжка, спать тебе не придется! Глазами и ушами ему до самого конца служить! Да чем же еще ты можешь помочь? О нем, не о себе думай! Если не о спасении, так хоть о спокойствии человека позаботься!

Обругала я себя мысленно и сама же себя остановила: надо думать о нейтральном, о легком, о приятном… Ведь на прямом контакте он любые мысли улавливает. В том числе и эти, о нем… Вроде бы пока не заметил моего предательства, с Читтамахьей занят…

— Давно догадался? — спросил Антуан-Хозе.

— Давно. Когда спутники мои, бродяги межпланетные, начали расползаться. Ты же знаешь, в каменном рое осколки по параллельным орбитам следуют… А у меня — полюбуйся, как вокруг вычистило! Сгусток Пространства?

Читтамахья кивнул. А я прислушивалась, не дрогнет ли у дяди голос.

— То-то я вижу, забеспокоились метеоритики, прочь побежали… В точном соответствии с законом кубов!

Молодец. Справился. Говорит таким тоном, будто, разбегайся они по другому закону, они бы ему личную обиду нанесли.

Повел дядя Исмаил браслетом. Действительно, камни и глыбы, которыми он вначале хвастался, теперь вдали мелькают. Только одна скала с размазанным по поверхности куском капсулы не покинула потерпевшего аварию космонавта.

Дядя Исмаил прислонился к ней, ласково похлопал по шершавому боку:

— В обнимку с этой скалой из ТФ-контура выцарапывались…

Он сел на краешек, свесил ноги в пустоту. Точно жук, наколотый на острый каменный выступ.

— Сколько времени это может длиться?

Дяде не хотелось выглядеть трусом, и он избегал говорить о Пространстве вслух.

Читтамахья с трудом заставил себя ответить. Я физически ощутила тяжесть этого ответа:

— Дней пятьдесят. Если б не Аленушкин оун, даже локатором тебя не достать…

Дался ему мой оун! Да, может, не понадейся он на связь со мной, никакого бы несчастья не случилось! Может, это я виновата, что его занесло в Пояс Астероидов!

И, к своему стыду, я повалилась на диван и немножко заплакала. Ведь вот сейчас 28 миллиардов зрителей смотрят, как у них на глазах погибает хороший человек, и никто не в силах помочь. Ни отважные спасатели. Ни сверхмудрые преданные разведчики. Сто кораблей к нему в эту минуту ломятся. Мчат изо всех сил, а все на месте: не могут заколдованного пути одолеть. На миллионы километров перед ними пустая пустота расстилается. А в самой середке этой пустоты человек на астероиде примостился, ногами вакуум месит, старается о страшном не думать. Пока еще полон сил и здоровья. Но и тепло, и воздух, и живой дух иссякают в скафандре. Через несколько часов вздохнет последний раз — и ледяным сделается. Отберет его Пространство. Потому что без энергии наедине с космосом — хуже, чем на трескучем морозе голышом очутиться. На Земле всегда есть надежда на помощь. А в космосе ничего нет. Ни воздуха. Ни надежды.

Подошла мама, наклонилась надо мной, тихонько мою руку гладит. Глаза сухие, а подбородок чуть дрожит, выдает ее. У нее одно на уме: как собой меня заслонить, как в Пространстве вместо брата оказаться? Но каждому свое выпадает. На всю жизнь

Я еще крепче вжалась в диванную подушку. Жалко мне маму. И тетю Киму жалко. И папу. И Читтамахью, которому теперь до смерти виной своей казниться. И хотя я никого не вижу и никого не виню, но всем телом чувствую, кто чем дышит и кто о чем думает. Прожигают меня насквозь прозрачные дядины мысли, дают мне силу и необыкновенное прозрение…

— Олененок! — окликнул дядя Исмаил. Я слезы вытерла, обернулась к экрану. — Ты, Олененок, брось это дело. Не повышай влажности в атмосфере.

Хлюпнула я носом в последний раз, попыталась улыбнуться:

— Больше не буду, дядя Май. Распылено и забыто!

— Тебе спать не хочется? Вытерпишь до утра?

— Ах, ну что ты такую ерунду спрашиваешь? Ты сейчас на пустяки слов не трать. Ты важное говори.

— Важное? — Он покачал головой. — А что, брат Антуан-Хозе, девочка дельное предлагает. Перед смертью люди о главном думать обязаны. Беда только — до главного не достать.

Уголком рта он сильно потянул в себя воздух и поежился:

— О небо! Пальцы отмерзают. Слушай, к черту экономию, а? Хочу последние часы забыть о теле. Как известно, лучший способ для этого — не давать ему о себе напоминать!

Он исчез с экрана, видимо, наклонился — показались тяжелые ботинки, выбивающие дробь на скале. Потом рука в тонкой перчатке выламывала с пультика скафандра ограничитель: мелькали кнопки, колпачки-фиксаторы, забеспокоившиеся стрелки на шкале ресурсов. Наконец дядя Исмаил вернулся в кадр, блаженно улыбаясь и крякая:

— Уф, приятно! Тепло по ногам ударило. Как в парилке. Банька не банька напоследок, а все отогреюсь. Нет, Антуан, тысячу раз правы древние: держи голову в холоде, живот в голоде, а ноги в тепле!

Читтамахья присел возле меня на диван, обнял за плечи. Туня тотчас привалилась с другой стороны. В эфире стояла удивительная тишина. Я потом поняла, что все это время не была снята тревога номер один. Ни один корабль, кроме поисковых и дальних, не бороздил космос. Ни одна посторонняя передача не засоряла эфир — все каналы прислушивались к голосу дяди Исмаила.

Дядя Исмаил говорил громко, быстро, словно должен был успеть сказать мне как можно больше.

— Ну, Алена, пришла пора нам по душам поговорить. Ты ведь в такое время живешь, когда люди привыкли, что все вокруг разумно устроено, все удобно. Одно запомни накрепко: пусть твой личный мир, твое личное удобство не заслонит от тебя остального. Пусть тебе будет неуютно всякий раз, когда кто-нибудь в тебе нуждается, и до тех пор — пока ты не поможешь… Это, по-моему, и есть в жизни самое главное.

Он потянул губами из трубки — обжегся, кашлянул и сладко зажмурился:

— Горячий… Черный… Мариночка, даже у тебя такого не пивал… Может, тоже потому…

Он не договорил. Я оглянулась: мама привалилась к косяку и в упор, не видя, смотрела на экран.

— Ты пустил полные обороты? — спросил Читтамахья.

— На оптимум, Антуан. На оптимум. — Дядя Исмаил хитро прищурился. — Это значит, все по первому сорту. Ну посуди сам: зачем мне резерв? Время играет против меня… — Он оставил шутовской тон, на миг посерьезнел: — Между прочим, вашей вычислительной технике я тоже работку подкинул: датчики-регистраторы ведут передачу сведений о скрученном Пространстве. Так сказать, изнутри, глазами очевидца. Кое в чем, я полагаю, это должно вам помочь…

Вам! Он уже отделил себя от остальных людей.

— Но ведь синхронная передача отнимает дополнительную энергию! — воскликнул Читтамахья.

— Антуан! — укоризненно протянул дядя Исмаил. — Пять часов или пятнадцать — уже не имеет значения…

— Да-да, понимаю, — Главный конструктор смешался.

В комнату откуда-то набивался народ. Становилось тесно. Вдруг люди расступились, ко мне быстрым шагом подошли Антон Николаевич и два незнакомца. Председатель Всемирного Совета отрешенно потрепал меня по плечу и сразу же повернулся к экрану:

— Как чувствуешь себя, Улаев?

— Прекрасно. Вы погодите чуток, мне еще несколько слов для племянницы осталось.

Сегодня, видимо, у него было право выбирать, что важнее. Особое правочеловека, смотрящего сквозь всех нас в глаза смерти. Он не нуждался в утешении. Наоборот, пытался утешить нас. Меня. И вместе со мной — всех, сидящих у экранов. Антон Николаевич понял это, стал в сторону рядом с подставленным ему стулом и тихо ждал своей очереди.

Дядя Исмаил выпрямился, сделал строгое лицо и из центра экрана обвел взглядом комнату:

— Я, кажется, начал бахвалиться? Ты прости. Это от растерянности. Впервые приходится говорить перед вечностью…

Он обращался только ко мне. У каждого наступает порой момент, когда все человечество сосредоточивается в одном человеке.

— Страшно, дядя Май?

— Да нет. Теперь нет. Когда было холодно, было страшно. А теперь все в порядке…

По глазам его и еще обостренностью оун-контакта я чувствовала его искренность. А у меня все больше замирало сердце.

— Не смей расстраиваться! — загремел дядя Исмаил. — Ты уже взрослая, держи глаза сухими. И не расстраивайся! — Он понял, что повторяется, и сразу переменил тон: — Странно, знаешь, но я успел в жизни все, что собирался. Семь лет отлетал на «Муравье» — нет, скажу тебе, лучшей доли, чем доля разведчика! Мне удалось даже спасти корабль — согласись, далеко не каждому выпадает такое счастье! Сына вот не успел завести… — Он задержал взгляд на тете Киме и тотчас снова повернулся ко мне: — Ну да ладно, поздно жалеть. Вырастешь — сделаешь это за меня.

Туня по привычке высунулась было у меня из подмышки, но промолчала.

— Не сердись, бабуля! — Дядя Исмаил озорно подмигнул ей. — Сегодня мне все разрешается. Сегодня я именинник. Хотя никто не заставлял меня дарить себе астероид…

Он топнул ногой о скалу. Глотнул кофе. Посмотрел на шкалу ресурсов. Нахмурился:

— Прошу тебя, Олененок, об одном: не плачь. Пойми — и не плачь. Считай меня в дальнем межзвездном рейсе. До «Гало» ведь так оно и было, не правда ли? Пилоты три века летят к иным мирам, чтобы вернуться на Землю через тысячи лет. Уходят не только от своего Солнца, но и из своего времени. Давай условимся, что я был последним из них — я временно убыл из твоей биографии.

Он еще раз беспокойно посмотрел на шкалу:

— А теперь я бы хотел, чтобы ты отключилась.

— Нет!

— Но я уже все сказал. Попрощаемся — и, пожалуйста, уходи.

— Не надо! — крикнула я.

— Надо, Аленушка, милая, надо! Зачем тебе видеть остальное? Поверь мне, это неинтересно…

Он будто бы надвинулся на меня одними глазами. И прибавил мысленно: «Передай Киме… Впрочем, что же теперь? Бесполезно…»

Наверно, тот холод, который подстерегал за скафандром дядю Исмаила, каким-то образом добрался и до меня. Я внезапно озябла, вздрогнула, охватила себя руками за плечи и закричала:

— Я не хочу! Не хочу-у!

Кто-то подошел спереди, властно взял меня за подбородок, загородил собой экран. Я пыталась увернуться, заглянуть за него, куснула пахнущую лекарством ладонь. Но он приподнял мое лицо, уставился в глаза бездонными черными зрачками. Я зевнула. Откачнулась. И мягко завалилась на спинку дивана.

«Зачем здесь врач-гипнотизер? — успела подумать я прежде, чем все поплыло передо мной и комната накренилась. — Очень приятно будет дяде Исмаилу моей сонной физиономией любоваться. И дурные мысли слушать…»

Я еще раз, борясь с непослушным телом, судорожно зевнула и погрузилась в вязкий, тревожный сон…

Глава 5

Меня жалели теперь не только во дворе, но и в городе. Я думаю, и во всем мире тоже. Стоило выйти из дому, как меня окружали замаскированное сочувствие и показная беззаботность. Все боялись нечаянно меня растревожить. Ребята наперебой уступали в играх. «Проньку» отдавали без очереди — дворник тетя Маня лишь вздыхала, подперев щеку ладонью. Я могла бы хоть тысячу раз выпрыгивать на Туньке из окна или плавать над крышами вдали от прогулочных трасс — никто не делал бы мне замечаний. На улице подходили незнакомые люди и будто случайно просили о какой-нибудь мелкой услуге. В общем, как всегда, когда пытаются облегчить человеку несчастье. Если честно, я сама еще сполна в несчастье не верила. Нет, я понимала: дядя Исмаил умер, и я никогда уже его не увижу. Восемь лет — это не тот возраст, когда понятие о смерти вообще в голове не укладывается. Но понимала все умом, чужим опытом, рассказами об иных, далеких мне умерших людях. А вот с ним, которого я любила и знала, такое произойти не могло, не имело права случиться. Я понимала все как бы односторонне, за одну себя — я осталась, я не увижу, мне тосковать о нем. А тайком, где-то там на донышке души, надеялась, что вот сегодня или, в крайнем случае, завтра дядя Исмаил неожиданно ввалится к нам, отпихнет по привычке локтем Туню и заорет с порога: «Ну, как вам моя шуточка?» И в этот раз, ручаюсь, даже Туня нисколько на него не обидится.

Прошел почти месяц с тех пор, как дядя Исмаил перестал откликаться. Спасательные корабли все еще пробивались к нему сквозь встречные волны Пространства. Удалось запеленговать автоматический передатчик — непременную принадлежность скафандра. Да что пеленгаторы! Уже самого дядю Исмаила стало видно в телескопы — он чуть наклонился вперед, улыбался мертвыми губами и защищался от чего-то согнутой, не донесенной до груди рукой, замерев в вечном и бестревожном сне. Меня успокаивали тем, что умер он легко, без мучений. «Ну и что с того, — думала я, — ведь ему бы еще жить и жить, никак не менее ста пятидесяти лет…»

Пояс Астероидов принимал прежний вид. Пустота, образовавшаяся вокруг дяди Исмаила, снова заполнилась малыми планетами, словно они, пропустив гребень гравитационной волны, возвращались на старые орбиты. По уверениям астрономов, так будет несколько раз, все с меньшим радиусом возмущения. Но это можно было заметить лишь в телескопы Марса или Сатурна. Вблизи, со спасательных кораблей, расстояние скрадывалось все еще уплотненным Пространством…

Ах, если б можно было верить телескопам! До погибшего, казалось, совсем уже недалеко. А пеленгаторы твердили: лету к месту трагедии еще около двадцати дней. Это противоречие выводило из себя людей гораздо старше и разумней меня: разбегающееся Пространство поедало всю скорость кораблей, практически удерживая их на месте, как течение реки удерживает в одном и том же водовороте лодку с отчаянно гребущими людьми.

Я несколько раз пробовала украдкой вызвать дядю Исмаила. Но слышала только монотонный шум. А когда мама узнала про мои попытки — ой, что было! Расплакалась, пожаловалась врачу, меня тут же обстучали, осмотрели и в конце концов заставили дать торжественное обещание никогда ничего подобного не выкидывать. Дать такое обещание мне ничего не стоило: канал связи с дядей Исмаилом постепенно блокировался и сам собой расплывался в невнятный фон.

Цирк, театр и Дом Чудес одновременно взяли надо мной шефство. Не отстали и космонавты: стоило мне лишь заикнуться — любой свободный от вахты разведчик изъявлял готовность лететь со мной, куда я только захочу. Но я никуда не хотела. Прежние дворовые дела перестали меня волновать. Ребята жалели меня, а мне странным казались их мелкие детские хлопоты и какие-то происшествия, важные лишь для них самих. Мне хотелось быть рядом с командиром разведчиков Тоболом Сударовым. Или, например, с Читтамахьей. Но даже им редко удавалось вытащить меня из дому.

Впрочем, дома тоже стало неспокойно. Мама взяла отпуск и все время караулила меня, ловя смену выражений на моем лице. Папа научился так здорово «не обращать внимания» на мое настроение, что поневоле напоминал о нем на каждом шагу. А Туня витала надо мной ангелом, постоянно заглядывая в рот и надеясь предугадать мои желания. А у меня из всех желаний осталось одно-единственное: хоть ненадолго уйти от жалости, остаться одной, запереться в комнате, занавесить окна и тихо-тихо побыть в полумраке. Со своим горем. И своими воспоминаниями.

По видео часто наведывался Антон Николаевич. Начинал всегда с одних и тех же вопросов, только менял их очередность. Строил вопросы четко, гладко, бодрым докторским голосом: «Ну, как нам понравилась выставка марсианской флоры? Почему в плане на завтра не учтен океанариум? Каникулы кончаются, хорошо ли мы готовимся к четвертому классу?» И тому подобное, такое же насквозь пресное и полезное, как рыбий жир. Оттого я не очень охотно беседовала с этим неулыбчивым и вечно занятым человеком. Даже в наши с ним разговоры вклинивался вкрадчивый референт Токаяма, перебивал по неотложному делу какой-нибудь нетерпеливый исследователь… А вот с Читтамахьей мы подружились всерьез, хотя из-за дяди Исмаила он вначале и заходить к нам боялся: он взвалил на себя всю вину за саму катастрофу, а потом за неудачу спасательной экспедиции. Да-да, боялся — он мне сам так сказал. Но все равно без конца приходил, и я неожиданно для себя поддавалась на его уговоры и шла гулять.

После гибели дяди Исмаила я часто ломала себе голову, имею ли я прежнее право на астероид? Есть ли вообще у человека право играть небесным телом? Советоваться мне ни с кем не хотелось. Мысли бились, бились в голове. А ответ не приходил.

На мое счастье, занесло нас однажды с Читтамахьей в Сибирь, в охотничью заимку. Это такая совсем ничья изба в тайге, где любой может остановиться — отдохнуть, обогреться. В ней все оставлено по-старому. Голые бревенчатые стены. Некрашеные полки со старинной, смешной посудой. Широкие лавки-лежаки. И настоящая русская печь на полкомнаты, которую топят вырубленными из деревьев дровами. Словом, типичная старина, если забыть, что одна стена затянута невидимым телеэкраном, а за ближайшими кустами спрятана на всякий случай двухместная «Стрекоза». Но какая нам разница? Ведь здесь упревает в чугунке настоящая перловая каша с лучком и шкварками, а из котелка одурманивает запахами настоящий таежный чай с чагой?

Когда в животах стало тепло и сыто, глаза почему-то залоснились и сузились, а на душе стало покойно-покойно — почти как два месяца тому назад… По примеру древних охотников взамен взятых в избе продуктов мы положили на полки то, что не понадобится нам на обратном пути: консервы, бататы, сырную крупу, а также фоторужье, лыжи, батареи и медкомплект. Потом записали наши адреса на кусочке смальты и разлеглись на лавках. Я еще гравипростынку подстелила для мягкости, а Читтамахья — прямо на жесткий лежак лег и жмурится от удовольствия. Видно, кто-то в его роду работал йогом!

Гляжу я в потолок, на щели между досками, и чувствую: забрезжило что-то у меня в голове.

— Скажите… — спросила я у Читтамахьи, спотыкаясь на обращении. Товарищ Антуан-Хозе — напыщенно и неестественно, а если по отчеству, вообще язык сломаешь: Антуан-Хозе Девашармович! — Скажите, пожалуйста, а почему избушка называется заимка?

— Не знаю, Алеунушка, вероятно, каждый здесь может позаимствовать то, чего у него нет. А отдать может в любом другом месте, если заимеет…

— Так неинтересно. Я думаю, правильнее называть это не заимка, а взаимка: здесь все взаимно друг друга выручают… Так лучше, правда?

— Хорошо-то хорошо, а вот, пожалуй, неверно.

— А верно не то, как привычно, а то, как правильно! — заупрямилась я.

— Ну ладно. Ты не горячись. И не задавайся. Он этого не любил.

Мы в разговорах избегаем имени дяди Исмаила. Но безошибочно знаем, о ком речь. Дядя Исмаил всегда рядом. А на заимке особенно. Наверное, была какая-то связь между замерзающим разведчиком на астероиде и таежной Сибирью.

Я вдруг словно увидела дядю Исмаила выходящим из тайги на наш огонек — невольно даже в окошко выглянула. Он должен выйти из-за того толстого кедра — небритый, со спутанными волосами, в ободранной одежде и с обмороженными ногами. Опираясь на кривую, суковатую палку, с трудом преодолеет последние метры до крыльца. Рухнет на пороге избы. Ползком доберется до печи. Непослушными руками нащупает спички. Затеплит заботливо приготовленную кем-то растопку. И уже больше не умрет, потому что найдет здесь тепло и пищу — все, что требуется одинокому человеку в тайге. И он сможет унести с собой самое драгоценное — соль, спички, консервы. И тогда непременно доберется до жилья.

В мыслях незаметно перепутались времена. Дядя Исмаил каким-то образом очутился в прошлом, когда у людей не было видеобраслетов, мединдикаторов, вечных атомных зажигалок и спасательной службы. Кто бы это в наше время позволил человеку терпеть лишения на Земле?!

Я изо всей силы ударила кулаком по подоконнику. Вот! Вот именно — на Земле! А в космосе? Ведь если сделать такие заимки в космосе, то и там никогда и ни с кем не случится несчастья! Никогда! Ни с кем! Несчастья не должны случаться. Никогда. И ни с кем.

Читтамахья одним прыжком перемахнул комнату от лавки до окна, схватил кисть моей руки, развернул меня за плечи к себе лицом:

— Ну-ка, посмотри мне в глаза!

Я посмотрела. И голова закружилась. Глаза у него были глубокие, черные, блестящие — как у врача-гипнотизера. Но я бы и так ничего не утаила.

Воображение мне здорово мешало. Я представляла себе, как потерпевший аварию космонавт или просто межпланетный турист-бродяга топает пешком по Солнечной системе, и на каждом, самом крошечном небесном камешке, на осколке беспутно брошенного звездолета его обязательно ждет заимка. Немножко воздуха. Запасной скафандр. Батарея. Видеомаяк связи. И если даже спасатели запоздают, у него будет самое необходимое на весь срок ожидания…

— Понимаете… — я снова запнулась из-за имени. — Солнечная система должна быть человеку совсем как Земля. Вы не думайте, я не только из-за дяди Исмаила…

— Я знаю, девочка.

Он подошел к стене. Включил телеэкран. Набрал позывные. И легонько подтолкнул меня в спину как раз в тот момент, когда Токаяма привычно улыбнулся с экрана. Правда, увидев меня, посерьезнел. Он стоял на страже времени Председателя и для моей назойливости не находил оправдания. Впрочем, я на него не обиделась. На то он и поставлен.

— У тебя важное, девочка?

Ах вот как? Он и узнавать меня не хочет? До сих пор я не пыталась сама обращаться к нему. Не нужен он мне. И вообще, что за мода: по любому поводу дергать Председателя Совета? Будто без него нельзя решить ни одного дела на Земле! Но теперь я захотела именно с ним поделиться своей мыслью. Я бы так все и выложила Токаяме, если бы Читтамахья меня не опередил:

— Да, Токаяма-сан, важное. Передай Председателю, нам надо говорить с ним.

Антон Николаевич объявился не сразу, а объявившись, приветливо махнул рукой:

— Что новенького, Антуан? И ты, коза, здесь?

— Вот, дорогой друг. В архив нам пора. Подпирает юное поколение.

«Дорогой друг» вскинул брови:

— Ну уж, тебе ли плакаться? В тридцать четыре года Главный ТФ-конструктор… Куда же людям в сто семьдесят девять лет деваться?

Я боялась, они забудут обо мне и о деле. Но Читтамахья поправил на мне воротничок, сдул какую-то пылинку:

— Говори, Алеунушка…

Я, запинаясь, объяснила свою идею про заимку. Председатель Совета перебил меня лишь раз — попросил Токаяму отложить на четверть часа намеченный прием. А после третьей фразы, как я заметила, включил запись. Я осмелела и под конец излагала мысли вполне связно.

— Значит, хочешь Солнечную систему сделать домом?

— Человека нигде в мире не должна подстерегать опасность. — Я облизала сухие губы. — А мир наш теперь — вся Солнечная система…

— Широко мыслишь!

По тону председателя Совета я не поняла, одобряет он мою идею или нет.

Почему-то показалось, не одобряет. Ведь такое, как с дядей Исмаилом, происходит раз в тысячу лет. Стоит ли впустую тратить силы? Только я подумала об этом — и тут же загорячилась:

— Ну, если невыгодно использовать на маяки безопасности все небесные тела, то я прошу разрешения сделать это хотя бы на одном. Я верну космосу мой личный астероид — подарок Исмаила Улаева.

Воображение опять занесло меня, и я забыла, где нахожусь. Мне представилось, как дети выпускают на безопасные орбиты сотни плененных астероидов.

Как голубей во время праздника.

Как зеленые маячки надежды.

Сотня астероидов — сотня маяков безопасности.

Тысяча астероидов — тысяча заимок.

Тысяча заимок — тысяча памятей о дяде Исмаиле…

Председатель Совета чуть помолчал, прикрыв глаза. Потом вдруг улыбнулся:

— Эх, дети, дети… Когда это вы успеваете вырасти?

Я неопределенно пожала плечами. Такой вопрос не приходил мне в голову. Я вообще считаю его странным.

— Я ничего не обещаю, — продолжал он. — Ты ведь понимаешь, это за пределами моей власти. Совет не занимается такими проблемами. Это дело всего человечества. И мы должны его убедить.

Я испугалась:

— А как?

— Вот, может, выступишь по видео… Денька через два. Или нет, через три… Лучше через три… Хватит тебе трех дней на подготовку?

Откуда я знаю, хватит или нет? Разве я когда-нибудь выступала перед всем человечеством? Послезавтра суббота. А в воскресенье Праздник Солнечных Парусов.

Я махнула рукой и выбежала из избы. Перепрыгнула вязанку хвороста. Остановилась под кедром. Погладила рукой теплую кору. Рядом с ним я, словно божья коровка. Словно муравей. А он вместе с другими деревьями меня, царя природы, оберегает. Жизнь мою защищает. Как и муравьиную, кстати. И божьей коровки тоже.

Человек возле дома всегда сажает деревья, разбивает сад. Дом без сада — неуютная нора. Дерево — друг человека.

Я хочу, чтобы Солнечная система была домом для всех людей. Но что за дом без сада? Надо научиться выращивать в космосе яблони, березы, кедры. Чтоб жили в космической пустоте цветы и деревья. Пускай под пленкой, пускай не они нас, а мы их будем там защищать, как они защищают нас на Земле…

Я первая высажу дерево на астероиде. Согласен, кедр?

Далеко в поднебесье старый великан одобрительно кивнул кроной.

— Дядя Антуан! — закричала я и осеклась. Хотя чего там, в самом-то деле: оно само выскочило на язык — простое естественное обращение? Я повторила твердо: — Да, дядя Антуан, не хочу я выступать в воскресенье. И никогда не хочу выступать. Мне нечего сказать людям. И почему все я да я?

— Такой у тебя счастливый дар, Алеунушка! — ответил Читтамахья. — Дар придумывать. Не стыдись его — он быстро проходит…

— Ну, тогда представьте себе деревце на астероиде. И трава внизу с ромашками на фоне звезд. Красиво?

— Ничуть не красиво, а пошлость! — Читтамахья сердито посмотрел на меня. — Ни к чему нам клумбы среди звезд. Некогда там цветочки нюхать и за бабочками гоняться. Да и не приживутся они во мраке и холоде. Космос нужен людям для работы, а не для баловства. Уж коли хороши твои маяки безопасности, то и хороши, не придерешься. Дельно и по существу. А остальное — лирические безделушки. Остынь, Алеунушка…

От волнения он сильно протянул, почти пропел мое имя.

Я понимала, что он прав. Но не могла с такой правотой согласиться. С каких это пор красота стала излишеством? В конце концов, мы все хотим сделать космос домом. Может, каждый по-своему. Кто больше, кто меньше. Но ведь хотим же! Я знаю, деревья в космосе понравились бы дяде Исмаилу. И значит, они там будут расти!

Мы стоим с командиром разведчиков на астероиде. С ним вполне можно дружить. Сейчас он деловито водит резаком по каменному выступу, изображавшему в моем государстве гору, когда мы давным-давно — несколько месяцев назад! — играли здесь в кругосветку. Уже наплавлена буква «3». Рядом рождается «А». Тобол тщательно отделывает каждый штрих. Туня висит поодаль, вполоборота ко мне, чтобы не показывать, как расплывается в улыбке ее неподвижная физиономия. Она счастлива, что я занята делом.

Впрочем, я свое дело закончила, я отдыхаю, любуясь тем, что сотворила. Под надувным пленочным куполом расправляют листья растения, о которых я мечтала: три яблоньки, две березы, вишня и кедр. Маленький лес из семи деревьев в три этажа. И трава с ромашками между корнями. Уютное кварцевое солнышко застряло в зените, но светит сейчас нежарким закатным светом. Пахнет влажной почвой, лопнувшими почками и — неведомо отчего! — грибами. Время от времени пробуждается крошечный вентилятор и заставляет вспархивать свежий ветерок.

У причальной мачты в массивном контейнере хранится все необходимое для помощи космическому неудачнику. Энергия. Воздух. Тепло. Связь. Завтра мы с Тоболом махнем отсюда на Праздник Солнечных Парусов. Я должна выступать. А еще не придумала ни словечка.

А может, и не надо придумывать? Просто взять и показать рукотворный сад в космосе. Мой сад. Наш сад.

Я вышла из теплицы. Постояла возле Тобола. Одним прыжком вознеслась к «Муравью», расчаленному метрах в восьми над поверхностью астероида. Медленно развернулась, уселась на срезе шлюза. Мой мир выглядел прекрасно. Мне, по крайней мере, он нравился.

Тобол выпрямился, потушил резак и отодвинулся в сторону, открывая ровно выплавленную в камне строку:

КОСМИЧЕСКАЯ ЗАИМКА ИМЕНИ ИСМАИЛА УЛАЕВА

— Не жалко? — спросил он, сильно топнув ногой, и от этого взмыл вверх и проплыл бы мимо «Муравья», если бы я не ухватила его за рукав.

Чудак! Что ему было отвечать?

Для меня всю жизнь будет звучать другое название.

Не потому, что в мою честь.

А потому, что так назвал его дядя Исмаил:

АЛЕНКИН АСТЕРОИД…

Феликс Дымов

И РАСПАХНУТСЯ ДВЕРИ

Из круга жизни, из мира прозы

Вы взброшены в невероятность.

В. Брюсов

Он погиб в конце лета. Сильный и уверенный в себе, бросился в реку, не успев скинуть одежду. Быстрое течение отнесло его тело далеко от пятачка пляжа, где в тот вечер он сидел под шляпкой грибка и читал книгу. Он заложил ее листком подорожника, не зная о том, что она так и останется недочитанной.

Собака породы боксер по имени Джеральд лежала рядом, то и дело отрывая голову от остывающего песка, словно проверяя, на месте ли хозяин.

Лето было на излете, на пляже редкими кучками сидели и лежали люди, кое-кто плескался у берега, не рискуя в такой час заплывать далеко.

После того как все это случилось, осталось два истинных свидетеля его гибели. Один из них был собакой, а словам второго не верили, с негодованием обвиняя в причастности к смерти хорошего человека. Свидетелем, или виновником, была девушка. Ее звали Жанна. Она заплыла на середину реки, поддерживаемая легким надувным кругом. Смерть ей не грозила, правда, вода была холодная, и впоследствии Жанна рассказывала, как свело ноги, она перепугалась, что течение вынесет на стремнину, и не ее вина, что парень, а вслед за ним и собака, кинулись в реку.

— Все это, может быть, и правда, — говорили ей, — но мы тебя знаем. Ты специально хотела привлечь внимание людей, чтобы позабавиться их растерянностью. И даже более того, — говорили ей, — ты кричала свое шутовское «помогите» именно для него. Ты взбалмошная и злая, тебя бесило, что он не обращал на тебя внимания, не был влюблен, как многие, а ты привыкла, что парни провожают тебя задумчивыми взглядами, добиваются любви и даже дерутся, когда ты умело натравливаешь их друг на друга.

— Нет, — плакала она, покусывая кончик выгоревшей пряди, — нет, я на самом деле перепугалась и даже не знала, что он был на пляже. И разве я думала, что именно он бросится в реку, ведь на берегу было много людей.

— Мы знаем тебя! — кричали ей. — Нас не проведешь! Ты весь вечер увивалась возле него, строя глазки, а он читал книгу, поглаживал собаку, и это тебя взбесило.

— Все было не так, — оправдывалась она, — я пришла на пляж одна, с другой стороны, заплыла на реку выше по течению и не могла видеть его. Я ни в чем не виновата.

— Бездарная актриса, — шипели бывшие подружки, — судьба наградила тебя красивым телом и пустой головой. Ты разыгрывала роль утопающей, начитавшись идиотских романов. Ах как романтично, решила ты в тот вечер, благородный и прекрасный юноша, презрев опасность, спасает тебя от смерти, а ты, бездыханная, лежишь на песке, притворно прикрыв веки, он склоняется над тобой, пытается привести в чувство, прикасается губами к твоему лицу, а ты только и ждешь этого, чтобы, красиво и томно простонав, распахнуть лживые глаза, слабо улыбнуться и обвить руки вокруг его шеи.

— Неправда, — устало качала она головой. — Это ложь. Я никогда не добивалась его любви. Я никого не любила, и не моя вина, что я красива и много парней ухаживало за мной. Да, я смеялась над ними, но при чем здесь он?

— Я пытаюсь понять вас, — говорил его отец после похорон, — я хочу простить вас, но у меня ничего не получается. Он был моим единственным сыном, наследником всего, что у меня было и есть. Вы молоды и красивы, зачем вам понадобилось отнимать у меня последнюю надежду и опору? Он даже не успел жениться, не успел подарить мне внука, чтобы не оборвался наш род. Возможно, что вы не виноваты, но вы не рисковали жизнью, а он был беззащитен. Я потерял двух детей, жену, а теперь вот его. Это жестоко.

В темном платье с глухим воротником, с опухшим, но все равно красивым лицом, стояла Жанна в двух шагах от отца погибшего и уже не находила слов для оправдания. Слова иссякли, а слез еще было много.

Пес по имени Джеральд тосковал по хозяину. Неизвестно, винил ли он кого-нибудь, но, может быть, тоже мучился совестью, не менее острой, чем человеческая. Забравшись под опустевшую кровать, он поскуливал и тоненько подвывал, словно вспоминал тот вечер и реку, вынесшую его на сушу, промокшего до последней шерстинки, но так и не вернувшего хозяина. Вода украла знакомый запах, голос, ласковую руку. Джеральд часто уходил из дома, обнюхивал холодный песок, прибитый осенними дождями, и, ложась под грибком, долго и пристально глядел на остывающую воду, коротко взвизгивал и напрягал лапы, когда всплескивала рыба…

Поляков был обыкновенным человеком. Точнее — почти обыкновенным, потому что у каждого человека на Земле есть свои особенности, выделяющие его из череды многих. Миша Поляков работал кочегаром в маленькой котельной при большом НИИ один раз в неделю, еще два дня его можно было застать дома, а на остальное время он уходил неизвестно куда, но к очередному дежурству никогда не опаздывал, спускался в подвал по запорошенным черной пылью ступенькам, где за железной дверью ровно гудели две топки, справа — куча угля, слева — подъемник для шлака, а за бурой грудой окаменевшего дерева скрывалась еще одна дверь, ведущая в комнату для отдыха. Там стоял топчан, застланный троллейбусными сиденьями, стол и две табуретки.

Работа была в общем-то простая. Изредка подкидывать уголь в топки, регулировать поток воды и воздуха, выбирать шлак из поддувала да по утрам проводить генеральную чистку, раскочегарив хорошенько уголь, чтобы не мерзли капризные сотрудники НИИ. Работа была сезонная, от октября до мая, и, получив расчет поздней весной, Поляков честно отсиживал традиционный сбор в кочегарке, где собирались все сменщики, но не пил с ними, а сидел в стороне, попивал чаек, улыбался в ответ на шутки и колкости пьющих собратьев, а на другой день исчезал из города или, может, просто сидел взаперти дома, не открывая никому, и на звонки не отвечал.

Собственно говоря, интересоваться Поляковым было некому. Родители у него умерли, братьев и сестер не было, и, дожив до тридцати лет, он так и не обзавелся новой семьей, а о бывшей жене не вспоминал. Были, конечно, приятели и соседи, знавшие Полякова в лицо и по имени, но все они, обремененные своими делами и заботами, не вникали в странную жизнь Михаила.

Начальство его ценило, в смену Полякова было тепло, а если и заходил кто-нибудь из инженеров в кочегарку, то никто не видел Мишу грязным и нетрезвым, а наоборот — видели в чистом комбинезоне, сидящим за столом и читающим что-нибудь.

По сравнению с другими кочегарами это выглядело необычно, и если не в меру любопытный инженер Хамзин, отвечающий за исправность котлов и насосов, лез с расспросами к Полякову, тот охотно поддерживал разговор, но за грубоватыми манерами кочегара скрывалось желание не выделяться из среды коллег.

В день получки Хамзин непременно заходил в кочегарку для осмотра отопительной системы, а на самом деле приносил бутылку в кармане полушубка и все пытался налить стаканчик Полякову, но тот неизменно и вежливо отказывался. Хамзин особо не огорчался, равномерно вливал в себя прозрачную жидкость и, пьянея, плакал даже, уткнувшись лицом в мягкие большие ладони. Иной раз он пытался кинуться в топку, но печь была слишком маленькой и не впускала в себя грузное тело инженера. Правда, опалив брови и волосы, Хамзин одумывался и, трезвея, совал голову под кран, а потом засыпал на топчане. Поляков спокойно переносил все это, от печи Хамзина не оттаскивал, зная наперед, чем это кончится, а ближе к ночи, насытив топки щедрыми лопатами «бурого золота», осторожно подвигал Хамзина к стенке и, ложась рядом, быстро засыпал, не обращая внимания на храп и беспокойную возню соседа.

Хамзин был инженером и, разумеется, считая себя выше простого кочегара, называл его на «ты», грубил, а находясь в дурном расположении духа, распекал за какой-нибудь пустяк, но Поляков не вступал в перепалку, вежливо соглашался и быстро исправлял оплошность. Остальные кочегары скандалили, огрызались, не чурались запоя и потому казались Хамзину нормальными людьми, а вот что за человек Поляков, он понять не мог, и это раздражало…

Наверное, это и зовется ностальгией. Глупо заблудиться в редком лесу, еще глупее пробегать мимо своего дома и не узнавать его. Бывают такие тягостные сны: идешь по городу, а улица изменяется на глазах, принимает новые формы, дразнит знакомым запахом, но никак не превращается в ту единственную и долгожданную. Я все более смутно представляю себе, каким должен быть мой мир. Я ничего не забыл, но образы других миров наслаиваются, деформируют истинный его облик, и то и дело ловишь себя на том, что невольно принимаешь ложное за истинное и наоборот. Впрочем, жить можно повсюду, даже в плену и рабстве, тем более что моя теперешняя жизнь не так уж и тяжела. Меня любят, обо мне заботятся, мои новые знакомые хоть и сильно отличаются от прежних, но пути эволюции подчиняются не правилам, а сплошным исключениям из них, поэтому обижаться не на кого, и, как бы ни сложилась моя дальнейшая судьба, я все же склонен считать ее счастливой.

К сожалению, в этом мире тоже нет настоящего симбиоза между разумными, а здешние существа, похожие на меня, считаются собственностью хозяев единоличных владетелей своей смехотворной Вселенной. Но не мне судить об изменчивых законах, я вынужден подчиняться им, если дорога к дому потеряна и чужие запахи постепенно становятся родными.

Сначала я полагал, что прорыв через границу совершило много подобных мне, я встретил их по ту сторону моего мира, но оказалось, что все они тупиковые ветки и не способны даже к членораздельной речи. Я пытался вступить в контакт с людьми, но первый же чуть не убил меня от страха за свой рассудок. Еще бы! Легче убить непонятное, чем попытаться постичь его своим жалким умом.

Тогда и началось мое бесконечное блуждание по мирам в поисках своего, так и не найденного, и неизвестно, придет ли тот день, когда…

Девушка но имени Жанна попыталась умереть. Она училась в институте, где преподавал тот, кого она нечаянно погубила, и ей объявили бойкот. Даже парни, любившие ее или делавшие вид, что любили, не подходили к ней и не заговаривали. Все восхищались погибшим. Его уважали студенты, коллеги ценили за живой ум и большие знания. Ему прочили большое будущее. Он был красив, остроумен, добр. Нежен с отцом, щедр с друзьями, благороден с девушками. После смерти его часто вспоминали, и постепенно память о нем обросла легендами, полуправдивыми и благожелательными.

Выходило так, что смерть уничтожает лишь тело человека, но возвеличивает его тень и придает блеск его былым отражениям.

Все молча расступались перед Жанной, уступали ей дорогу и так же молча поворачивались спиной. На лекциях никто не садился рядом с ней, но посылали записки, едкие и жестокие. Она старалась не замечать этого, ходила, высоко подняв голову, в подчеркнуто ярких платьях, смеялась невпопад и на записки не отвечала.

Но однажды, после самых обидных слов, высказанных в лицо: «Уж лучше бы ты, чем он…» — она не вынесла отчуждения и ненависти тех, кто раньше преклонялся перед ней. Она проглотила все таблетки, какие нашлись в комнате общежития, и легла в постель, не забыв перед этим разметать чисто вымытые волосы по белоснежной подушке и надев красивое платье. Одну руку она свесила вниз, другую положила на грудь. Записку оставила на видном месте. Крупные скачущие буквы говорили о том, что она ни в чем не виновата, но и в смерти своей никого не обвиняет, и если этот поступок хоть немного искупит несуществующую вину, то пусть ее похоронят неподалеку от того, кого она полюбила по-настоящему и жить без которого уже не в силах…

Хамзин тоже был обыкновенным человеком и тоже с маленькими странностями. У него болела душа. Болела давно и остро, не давая ему ни передышки, ни поблажки. Все приносило Хамзину боль: тяжелое тело, склонное к болезням, гневливая и мелочная жена, мстительная теща, давно осточертевшая работа. Институт ему дался легко, и на работу он быстро устроился, да и невелика была хитрость в таком ремесле: изобретенные двести лет назад паровые котлы в принципе оставались одними и теми же, разве что с небольшими оговорками. Работу свою он знал, но не любил. Жил с женой и тещей и, успев узнать их досконально, тоже не любил. И виделся ему в этом некий философский смысл, о чем он неоднократно заводил разговор с Поляковым.

Гремя сапогами по гулкой котельной, он расхаживал от топки до кучи угля, заглядывал в насосную, и почему-то ему очень не нравилось, когда Поляков закрывал дверь в свою комнатенку. Наверное, ему казалось, что Поляков избегает его, старается отгородиться тонкой подвижной доской, подвешенной на скрипучих петлях, и всегда распахивал дверь настежь, когда осматривал котельную. Поляков на это только усмехался, углублялся в чтение очередной книги и раздражения своего не показывал.

Потом Хамзин грузно усаживался на табуретку и начинал разговор. Он ни с кем не говорил так много и никому не изливал душу так, что казалось — вся она вытекает из ран невидимой, но осязаемой до острой боли сердцевины человека.

— В любви, — говорил он обычно, — никогда нельзя доходить до конца, иначе это будет концом любви. Всегда должна оставаться недосказанность, хоть маленькая, но тайна, а в противном случае уничтожается сама суть любви. Мы любим не человека, не дело свое, а то, что хотим видеть, что ожидаем от них, и подчас так и не дожидаемся. Вот ты, — говорил он, тыча пальцем в Полякова, — ты намного счастливее меня. Ты только и умеешь загребать уголек и бросать его подальше. Что тебе до начал термодинамики? А я знаю не только начала, но и концы этой дьявольской выдумки, оттого мне тошно, муторно и хочется напиться.

Поляков молча выслушивал его, заложив пальцем страницу книги, спокойно улыбался, но в спор не вступал, словно заранее соглашаясь со всем, что скажет Хамзин.

— Но нет! — говорил Хамзин, размахивая рукой перед лицом Полякова. Нет, я тебя, чертяку, люблю не потому, что ты меня слушаешь! А потому, что я тебя совсем не знаю, хоть ты и вкалываешь у нас не первый год. Ничего в тебе понять не могу. Какой ты на фиг кочегар? Чистюля, трезвенник, книжки читаешь. Небось думаешь, что Хамзин неудачник, дурак простодырый, инженеришка несчастный, только и умеет, что в насосах гайки вертеть? А вот и неправда! Мы, Хамзины, никогда в последних не ходили, я еще покажу всем им, что мы, Хамзины…

При этих словах инженер обычно замолкал или нетвердыми шагами направлялся к топке, поэтому так и оставалось неясным, что такого особого могут Хамзины. Поляков включал чайник и раскрывал недочитанную книгу…

Добывание пищи здесь приравнивается к воровству, и единственный способ выжить для таких, как я, — это понравиться кому-нибудь из хозяев, тогда он возьмет тебя к себе, будет кормить, а взамен требовать выполнения своих несуразных желаний. Те, кто находил меня и пытался сделать своей собственностью, ожидали моей бесконечной благодарности за куски, что бросали со своего стола, и просили меня то лаять на чужаков, то прыгать на задних лапках, выпрашивая подачку, то поскуливать от сомнительного удовольствия, когда они запускали руку в мой загривок и почесывали за ухом. Бесполезно было объяснять им, что я способен на большее, и главное, довериться мне и поверить всему тому, что я мог бы рассказать. Неудивительно, что я сменил много хозяев, и печальная повесть моих странствий вполне заслуживала бы отдельной книги, но речь не об этом.

Я понял, что поначалу мучило меня, не давало покоя и превращало скитания в бесконечную пытку. К сожалению, явление более чем банальное — стереотипы мышления. Все привычное кажется простым и потому единственно приемлемым. Я привык, что разумная жизнь существует только в форме симбиоза, и уже предвзято наделил чертами хаоса иную жизнь, тогда как мне пришлось убедиться, что истинный симбиоз — не более чем эксперимент природы и вариантов разума столько же, сколько миров.

Наши отношения еще сохраняют свежесть новизны и каждодневных открытий. Теперь мы одни, и наши беседы носят характер бесконечного диалога, в котором мы пытаемся связать воедино звенья разрозненных цепей и найти истину, движущую мирами. Вот так, не более и не менее. Высокопарно, но очень точно…

Жанне не дали умереть. Токсикологи знали свое дело и довольно быстро поставили ее на ноги. Она еще долго болела, но бледность лица даже шла ей. Красота не подчинялась ни болезни, ни самой смерти. Она казалась неистребимой. После этого случая многие простили Жанну, хотя и находились люди, усмотревшие в ее поступке бездарное актерство и расчетливость. «Могла бы и утопиться», — говорили о ней, но уже не так ожесточенно, а скорее насмешливо.

Внешне Жанна не изменилась, но переживания и близость смерти сделали ее неузнаваемой. Теперь она сама отворачивалась от тех, кто презирал ее, и холодным взглядом отграничивалась от вновь появившихся поклонников. Только ее мать простила сразу несуществующую вину дочери и поняла все, но после выздоровления Жанны уехала в свой родной город, а здесь не было никого, с кем бы Жанна могла поделиться.

Быть может, поэтому она приходила на могилу погибшего и, сидя на скамейке, придумывала заново его жизнь, свою любовь к нему и даже разговаривала с тем, кого почти не знала раньше. Там она встретилась со стариком и собакой. Не жалея нового плаща, она встала на колени и разрыдалась. Боксер деликатно отошел в сторону, а старик смущенно хмыкнул и сказал:

— Что за выкрутасы, милочка? Могильная земля холодна, вы простудитесь, встаньте, пожалуйста. Вот и Джерри вас просит, — он поискал взглядом собаку. — Перестаньте, я стар, и поступки молодых девушек мне непонятны. Ну полноте, я не виню вас.

— Что я смогу сделать для вас? — спросила Жанна. — Вам тяжело одному, хотите, я буду помогать вам?

— Я не один, у меня есть Джеральд. Но если хотите, то можете приходить к нам в гости. Мы постепенно привыкнем к вам и не будем судить так строго. Но вы молоды, а любовь к умершему не может быть вечной. К тому же у вас впереди долгая жизнь, у нас же все позади…

Так Жанна стала посещать этот дом, стараясь хоть чем-то заменить старику умершего сына. Отец держался с ней несколько отстраненно, но без раздражения, и позволял заходить в комнату сына, где все оставалось без изменения. Джеральд не косился на нее, не рычал, но и гладить себя не разрешал, передергиваясь, словно от брезгливости. Обижаться на собаку было глупо, а старику она старалась угодить чисто вымытым полом, вкусным обедом и выглаженной рубашкой.

Она все время боялась, что со стариком что-нибудь случится, что он не выдержит горя и одиночества. У него часто болело сердце, но он держался стойко, никогда не жаловался, и только по бледности лица и по запаху мяты можно было догадаться об очередном приступе.

Старик жил уединенно. То ли потому, что пережил всех своих друзей, то ли оттого, что еще не закончился траур и он избегал обнажать горе при чужих. Ему было за шестьдесят, худой, высокий, с седой головой, с пристальным взглядом светло-серых глаз; не лишенный странностей и причуд своего возраста, он чем-то напоминал Жанне ее отца. Он мало разговаривал с Жанной, в основном бросал ни к чему не обязывающие фразы, но она часто слышала, как он, уходя в дальнюю комнату, подолгу говорил что-то собаке и даже смеялся приглушенно или громко возмущался, восклицая: «Нет! Ни за что!» Он ничего не рассказывал о себе и своей семье, но на стенах висели фотографии, и Жанна, неторопливо вытирая пыль, всматривалась в незнакомые лица, пытаясь соединить разрозненные отпечатки времени в непрерывный поток. Это удавалось плохо…

В комнате стоял круглый столик на точеных ножках и маленький диванчик с полузабытым названием — канапе. На нем сиживали еще дедушка с бабушкой Полякова, и фотография на стене в черной, словно бы траурной, рамке подтверждала это. Из глубины десятилетий смотрели на Полякова мужчина и женщина. Они сидели на новом обитом шелком диванчике с гнутыми ножками, свет отбрасывал блики от брошки в виде полумесяца на груди у бабушки. У дедушки были густые усы и тщательно уложенные волосы, открывающие лоб, а взгляд его, светлый и теплый, не то улыбался, не то печалился чему-то. Была там еще одна фотография, более поздняя. Там дедушка и бабушка стояли. Бабушка, постаревшая, с усталым лицом, опиралась левой рукой на бутафорскую балюстраду, правая рука по локоть скрывалась в муфте, и брошка была другая — два цветка из прозрачных камушков на черном воротнике. Дедушка заложил руки за спину, сменив сюртук на китель штабс-капитана. Усы стали длиннее, и кончики их немного загибались кверху, а лоб казался выше и шире. Изменился взгляд — он стал холодным, неприятным, словно бы фотограф был его личным врагом, и не верилось, что через минуту, пробираясь к выходу через нерассеявшееся облачко магния, дедушка молча откланяется и даже, быть может, улыбнется суетливому мастеру.

Были там и отцовские фотографии, все довоенные, были и мамины разных лет. Поляков не убирал их со стен, они давали ему ощущение родства и нерушимой связи с теми, кто давноушел неизвестно куда, оставив после себя не только стареющие вещи, но и его — Мишу Полякова.

Отец погиб на последней войне, в самом начале, окруженный чужаками в гиблых литовских болотах, где не то захлебнулся, не то, пытаясь прорваться с кучкой уцелевших солдат, наткнулся на автоматную очередь. Мать умерла не так давно от инфаркта, не выдержав многолетней борьбы с одиночеством и тоской по несбывшемуся счастью.

На круглом столике стоял граммофон, тщательно ухоженный Поляковым. Латунная труба, похожая на цветок белены, всегда была бережно начищена, сам деревянный ящик покрыт свежим лаком, и когда Михаил ставил на диск истертую пластинку и приводил в движение туго закрученную пружину, то из трубы, воскрешенные стальной иглой, раздавались голоса умерших людей, музыка, давным-давно рассеянная в атмосфере, но продолжающая жить, как старые фотографии, вещи, воспоминания.

Бывшую жену Михаила раздражало это искаженное временем пение, где и слов-то разобрать было невозможно, а имена людей, когда-то заставлявших содрогаться стальную мембрану своим голосом, ни о чем не напоминали.

Прошлое, тем более чужое, просто не существовало для нее. Был город, были очереди в магазинах, муж, мать, недавние школьные годы, зубная боль, забываемая через день, а все то, что волновало умерших людей, что было их духом и плотью, ради чего они не щадили себя и обрекались на смерть — все это давно умерло и воскрешению не подлежало.

Молодая жена так и не привыкла к чужому прошлому, а свое будущее лепить не научилась, и Поляков сделал то, что сделал. Однажды он сказал, что сам увезет жену к ее родителям, она не поверила, но он начал упаковывать вещи, а потом пришли его приятели с грузчиками и погрузили на машину все то, что они успели купить вместе, не уступив ничего из тленного наследия предков.

Жена плакала и просила прощения за вину, которой сама не понимала, а дело было пустяковое: она выбросила дубовую кровать, на которой Миша Поляков был зачат в счастье и рожден в муках, купив взамен нее нормальный современный диван с полированными подлокотниками.

В слезах она корила его за то, что мертвые вещи, весь этот хлам и смрад ему дороже ее самой, он не спорил с ней и решения своего не изменил.

Оставшись один, он уходил в старую комнату, листал толстые книги в шагреневых переплетах, слушал невнятные отголоски прошлых времен, и казалось, что это еще живо для него, словно бы он сам забежал в фотографию Лапина на Дворянской улице 1914 года перед отправкой на Западный фронт, и вот в новеньком мундире поручика, умытый и свежий, уселся в кресло, сложив руки на скрещенных ногах, и слушает музыку, доносящуюся из соседнего кабачка, а затем встанет и выйдет из кадра, чтобы пережить окопы, газовые атаки, ранения, тела друзей, разрывающих своей тяжестью колючую проволоку, а потом, дальше, ощутить сдвиг, ломку, испытать голод, отчуждение, сомнение и, наконец, решиться на свой последний шаг. Тот шаг, что сдвигает человеческую судьбу раз и навсегда, после которого — или бесславная гибель, или трудное, мучительное восхождение к цели, еще невидимой, лишь предощущаемой, но отвергнутой им в тот осенний день, когда, зацепившись рукой за поручень переполненного вагона, он тщательно искал глазами жену и сына, чтобы хоть взглядом, хоть последним взмахом ладони проститься с ними навсегда.

Бывший штабс-капитан Владимир Поляков в шинели с отпоротыми погонами ехал туда, откуда не было возврата. Жена, сын, Отечество оставались позади. С каждым перестуком колес он мысленно прощался с ними, глядя в окно на плывущую мимо Россию, клял свою судьбу, но так и не решился выпрыгнуть из поезда.

Он умер в эмиграции, и лишь фотографии на стене да латунный цветок белены, хрипящий о прошлом, напоминает о нем, словно умоляя о прощении, будто предупреждая о том, что неверный шаг делается только раз.

Жена его, Мишина бабушка, сама воспитала Сашу, и тот выбрал свой путь, свою любовь и не изменил ей до последнего часа, когда ливонские болота сомкнулись над головой.

Он не вышел из окружения. Провокатор, переодетый красным командиром, вывел их маленький отряд прямо на огонь немецких автоматов. Александр Поляков, измученный бессонницей, голодом, раной в левой руке, подчинился приказу старшего командира, и никто теперь не узнает о его сомнениях, о том шаге, на котором споткнулся и он, потеряв бдительность на короткие полчаса, решившие судьбу двенадцати человек. И судьбу Миши Полякова, и матери его, и тех людей…

Михаил не был чужд увлечениям молодости. Любил веселые компании, влюблялся, был начитан и остроумен; работая на заводе, приобрел хорошую специальность и доброе имя. Друзья редко бывали у него дома. Сначала он избегал шумных сборищ из-за больной матери, потом из-за того, что гости нарушали незыблемую жизнь вещей, и чаще всего сам просиживал вечера у приятелей или гулял допоздна с девушкой, так и не ставшей его второй женой.

С ним случилось то, что изменило его жизнь, заставило бросить завод, устроиться в кочегарку и стать тем самым Поляковым, тайну которого столь тщательно пытался разгадать инженер Хамзин…

Он сразу понравился мне. Я понял, что он тот человек, кому можно рассказать обо всем накопившемся за годы одиночества, с кем стоит поделиться и попросить совета. Он не станет укорять свой свихнувшийся разум и не бросится на меня, как на причину своих бед, решил я, когда он привел меня в свой дом. Но все равно, зная по опыту, как удивляет людей мой голос, я очень осторожно поблагодарил его за обед и придвинулся к выходу. Он только слегка вздрогнул и ответил неизменившимся голосом: «На здоровье». — «Прошу вас, — сказал я, — не пугайтесь. Я не совсем тот, за кого вы меня принимаете, но здесь нет ничего противоестественного и тем более колдовского. Просто я — это я, и если я вам не буду в тягость, то можете сразу сказать мне, я уйду». — «Я не пугаюсь, — улыбнулся он, — я лишен суеверий. Но помните, Мефистофель впервые явился Фаусту в виде черного пуделя?» — «Как видите, я не пудель, — пошутил я, — и смею заверить вас, что никакого отношения к так называемой нечистой силе не имею». Помнится, я еще переменно раскланялся при этих словах. Он рассмеялся и широким жестом обвел комнату: «Искренне рад, располагайтесь как дома. Мне часто не хватает собеседника». — «Мне тоже, — признался я, — я уже столько лет ни с кем не разговаривал. У вас есть существа, схожие со мной, но они недоразвиты, а люди полны предрассудков. Для них — если не дьявол, то пришелец, на большее фантазии не хватает». — «Надеюсь, — сказал он, — вы мне расскажете о себе, когда будет желание, но я не тороплю вас. Пойдемте, я представлю вас своему отцу». — «А он?.. — усомнился я. — Отец?» — «Ни в коем случае, — снова рассмеялся он, — он уже давно ничему не удивляется». Он привел меня к старику и сказал: «Познакомься, папа, это мой новый друг. Он будет жить у нас». — «А он не храпит по ночам?» — спросил старик и недоверчиво посмотрел на меня. «О нет, — сказал я как можно вежливее, — я абсолютно здоров». — «Тогда все в порядке, — сказал старик, нисколько не удивляясь, — угости его получше. Что вы предпочитаете на ужин?» — обратился он ко мне. «О, я неприхотлив, — заверил я, — и привык обходится малым. Странствия на чужбине приучили меня ограничивать желания». — «И далеко ваша родина?» — спросил меня старик. «Трудно сказать, — ответил я, — это расстояние не измеришь километрами и парсеками. Может быть, она рядом, просто я не знаю, где находится дверь в нее». — «Дверь, ведущая на родину, — повторил старик. — Это интересно…»

На стене висели фотографии в новеньких рамках, но там были люди другого поколения, и не только одежда отличала их от предыдущего, даже лица были иные, ибо время всегда оставляет отпечаток, оно только кажется однородным и равнодушным, а на самом деле, как великий скульптор, никогда не повторяет себя и свои творения.

Три большие комнаты с высокими потолками и лепными фризами выходили окнами во двор, где всегда было сумрачно и сыро.

Старый дом с кариатидами и львиными масками на фасаде стойко переносил тяжесть десятилетий, чопорно держась в стороне от многоэтажных железобетонных близнецов.

В одной из комнат жил старик с собакой, куда он приглашал Жанну, усаживал на дубовый стул с резной спинкой и угощал чаем с вареньем. Свои длинные волосы Жанна заплетала в косу, догадываясь, что это понравится старику, и старалась одеваться скромнее.

Вторая комната принадлежала погибшему сыну. Ее Жанна особенно тщательно приводила в порядок, не меняя расположения вещей и книг, словно хозяин только отлучился на время из дома и вот-вот должен вернуться.

Но была еще одна комната, в которую Жанну не допускали. Об этом старик не говорил вслух, но Джеральд всегда преграждал ей дорогу, когда она дотрагивалась до литой бронзовой ручки двери. Именно туда уходил старик с собакой и оттуда доносился его голос, словно он громко беседовал с кем-то, но слов собеседника не было слышно. Мебель, книги, ковры поглощали шум, и только изредка до Жанны доносились пение и отголоски чьих-то шагов, заглушенные шорохом помех.

Даже не пение, а скорее странные звуки, напоминающие поющие голоса. Словно откуда-то издалека, искаженная расстоянием и эхом, звучала мелодия, и чей-то знакомый, но неузнаваемый голос вплетался в нее прихотливой рвущейся нитью.

В эти часы Жанна уходила из дома не прощаясь, осторожно захлопывала дверь и даже не пользовалась лифтом, слишком шумным и старомодным. Она остро ощущала свою чужеродность этому дому, будто бы тот вежливо выпроваживал ее, чтобы скрыть что-то, принадлежащее только ему одному.

Жанна не обижалась на скрытность и некоторую холодность старика. Кажется, он простил ей невольную вину, во всяком случае, не укорял и о том летнем вечере не вспоминал ни разу.

Джеральд перестал убегать на пляж, а когда Жанна прогуливалась с ним вдоль реки, не смотрел на воду с укором и надеждой и близко к берегу не подходил.

— Джеральд, Джерри, — говорила ласково Жанна, — хоть ты расскажи мне, что здесь у вас творится. Ну, миленький, ты же умный, ты все знаешь, скажи мне.

Джеральд поворачивал к ней короткую большую морду с черными брылами и, словно улыбаясь, молча высовывал розовый язык. И Жанна понимала, что Джерри, как настоящий член этой семьи, никогда не выдаст…

Он, по-видимому, приходил и раньше, но не заставал его дома. Это чувствовалось по уверенному, нетерпеливому стуку в дверь. Михаил сидел в комнате деда и по обыкновению своему слушал старую пластинку. Он никого не ждал в гости, но, посомневавшись, все же пошел открывать. Сдвинул пружину замка и распахнул… На лестничной площадке никого не было. Он повертел головой и увидел собаку. Пожал плечами и прикрыл за собой дверь.

— Постойте! — услышал он чей-то странный голос из-за двери. — Не закрывайте. Это я стучал.

Поляков снова открыл дверь и посторонился, потому что собака вбежала в прихожую.

— Ты чей? — спросил Поляков, не ожидая ответа.

— Я ваш друг, — ответила собака, глядя прямо в глаза. — Не бойтесь, я не кусаюсь.

— Я не боюсь, — сказал Поляков. — Это ты разговариваешь?

— О нет! — воскликнула собака. — Я проглотил магнитофон. — И добавила: — Шутка, конечно.

— Я понимаю, — сказал Поляков. — Я люблю шутки. Будем шутить дальше?

— Можно и позабавиться, но цель моего визита достаточно серьезна, — произнесла собака, дожидаясь, когда ее пригласят в комнату.

Что Поляков и сделал жестом руки.

— Чай, кофе? — спросил Михаил. — Сахарную косточку?

— Благодарю вас, я сыт, — ответил пес, усаживаясь в кресло на поджатые задние лапы, а передними упираясь в пол. — Михаил Поляков, если я не ошибаюсь?

— Да, — согласился Поляков. — А вы посол собачьей республики?

— Продолжаем шутить, — спокойно отметил пес. — Ну что ж, шутка — это хорошее лекарство против страха.

— Да нет же, — засмеялся Поляков, — я и в самом деле не боюсь. Конечно, не каждый день приходят говорящие собаки, тем более такие воспитанные.

— Пустяки, — отмахнулся пес, — в конце концов, я не такая уж собака, как это кажется с первого взгляда.

Собачий голос лишь отдаленно напоминал человеческий. Скорее он походил на те искаженные голоса, которыми говорят герои мультфильмов, и порой слова звучали неразборчиво.

— Так чем я могу служить? — осведомился Поляков.

— Отныне я вас нарекаю Виктор-Михаил, — изрек пес. — Вам нравится?

— Не смешно, — сказал Поляков. — Зачем мне второе имя?

— Первое, — не согласился пес. — Впрочем, это неважно. Конечно, немного иная судьба, другие впечатления детства, привычки, — короче — различия в фенотипе, но генотип тот же самый. Вы родились в сорок первом году, вашего отца звали Александром, мать — Ольгой. Так?

— Так, — кивнул Поляков. — Что еще вас интересует?

— Степень вашего знакомства с топологией.

— Нулевая. Я не знаю, что это такое.

— Тогда придется пояснять на пальцах.

— На чьих? — рассмеялся Михаил…

Странно, но я не потерял надежды вернуться в свой мир, если невольно придаю размышлениям форму дневника. Я заблудился, но нелепо обвинять в этом судьбу, ибо она не фатальность, а лишь неосознанная необходимость.

Нам было легче. Эволюция развернула высшие организмы лицом к лицу, у нас не было дилеммы: мы или они, симбиоз сразу же поднялся на самый высокий уровень — уровень мышления. Мы развивались и совершенствовались как единый биосоциальный организм и сумели избежать многих ошибок других миров. Нам хватило своих. Но, по крайней мере, мы, а не кто-либо другой, первыми узнали о самозащите Вселенной и научились проникать через межклеточную мембрану миров.

Формы симбиоза знакомы всем мирам, и здесь я видел множество его проявлений, но чаще всего он принимает черты паразитизма и нахлебничества, вырождаясь чуть ли не в самом начале. Так отношения человека и собаки все больше превращаются в отношения хозяина и паразита, хотя низший симбиоз человека-убийцы и собаки-ищейки не исчез окончательно. Сначала я был удивлен разнообразием собак в чужих мирах, у нас они однотипны и разделяются только на ряд рас, подобно людям. Но потом понял, что прихоть человека давно заменила природную целесообразность. Все эти собаки лишены речи, что неудивительно, — у них слишком длинные лица и слишком гибкие языки. Только здешние боксеры, похожие внешне на нас, способны научиться произношению нескольких несложных слов. Но насколько они…

Старик впервые отлучился из дома и оставил ее одну, вернее — с собакой. Сказал, что должен уйти по делам, а Жанна, мол, может побыть здесь, погулять с псом, подготовиться к занятиям и вообще — пусть она чувствует себя как дома. Жанна удивилась, но вида не подала; закончив уборку, она ушла в комнату погибшего, давно уже ставшую и ее комнатой, забралась с ногами в кресло и открыла книгу, взятую наугад с полки. Собака лежала у ног, было тихо, толстые стены не пропускали уличного шума.

Не читалось. Ее не оставляло ощущение, что в квартире кто-то есть. С большой фотографии на стене смотрел погибший. Черная ленточка еще не снята с уголка портрета. Он смотрел сквозь стену, и казалось, что ему видится то, чего живому знать не дано. Джеральд шевельнулся и насторожил уши. Потом медленно встал, потянул воздух и коротко проворчал.

— Джерри, — тихо сказала Жанна, — здесь кто-то есть?

И тут она услышала невнятное пение из дальней комнаты. Кто-то пел под затухающую мелодию знакомую, но неузнанную еще песню.

— Джерри, — прошептала Жанна, склоняясь к собаке. — Кто там?

Джеральд молча посмотрел ей в глаза своим слишком умным для собаки взглядом и снова проворчал что-то себе под нос. Жанне послышались неразборчивые слова в этом ворчании.

— Что-что? — удивилась она, но Джеральд вильнул хвостом, толчком распахнул дверь, и только стук когтей по паркету указал его путь.

Когда Жанна подбежала к двери с бронзовой ручкой, то увидела, что она закрыта, словно собака, забравшись туда, плотно прикрыла за собой створку. Решившись однажды на смерть, пережив ее мысленно, Жанна разучилась бояться, и ее удерживал не страх, а стыд. Она ничего не обещала хозяину, он не запрещал ей бывать в этой комнате, но она твердо знала: этого делать нельзя.

Оттуда, из-за тяжелой высокой двери, доносилось пение Шаляпина. Его знаменитая «Блоха». Слова, стертые временем, звучали невнятно, но бас певца заглушал скрипы и шорохи старой пластинки. Входная дверь надежно заперта, квартира на четвертом этаже, высота исчислялась немалыми метрами, и ни карниза под окнами, ни водосточной трубы рядом. Значит, тот, кто завел граммофон, находился в комнате с утра, и старик знал об этом. Значит, он специально оставил Жанну наедине с незнакомцем, чтобы она разобралась во всем этом, без подсказки и объяснений. Так рассуждала она, стоя у дверей, убеждая себя в необходимости сделать решающий шаг.

— Джерри! — нарочито беспечно позвала она. — Куда ты делся, проказник?

Собака приглушенно заворчала, потом Жанне послышался мужской голос и снова — собачий скулеж, на этот раз громкий и долгий.

— Джерри! — крикнула она. — Что ты там делаешь?

И рывком потянула на себя дверь. Но она не открывалась. Замка здесь не было, захлопнуть ее было невозможно, тогда Жанна потянула сильнее и вдруг поняла, что дверь держат изнутри.

— Джерри, открой дверь! — упрямо воскликнула она. — Что за вредная собака! Заперлась в комнате, завела граммофон и не открывает. Ты, может, и куришь там? Вот гляди, все расскажу хозяину!

И дверь распахнулась. Бас Шаляпина не вмещался в узкой латунной трубе и метался по комнате, отражаясь от стен. Собака лежала на маленьком диванчике с изогнутыми ножками и молча смотрела на Жанну. Ей вдруг показалось, что Джерри подмигнул и насмешливо выгнул угол пасти. Больше никого в комнате не было. И без того небольшая, она была заставлена старой мебелью. Жанна остановилась в дверях.

— Кто здесь? — спросила она.

Клубы табачного дыма медленно втягивались в полуоткрытую форточку. Стараясь держаться непринужденно, Жанна подошла к граммофону, остановила диск. Спрятаться человеку было практически некуда. Джерри проворчал и коротко гавкнул, глядя в сторону.

— Не ворчи, — сказала Жанна, — все равно пожалуюсь, что ты куришь без спроса.

Рассеянным взглядом она скользнула по стенам и вздрогнула.

Со старой фотографии пристально смотрел на нее погибший в новенькой форме поручика, сложив руки на скрещенных ногах, двуглавый орел на пряжке отсвечивал начищенной бронзой, шашка плотно прилегала к бедру, и казалось, что сейчас человек выйдет из кадра, спустится на улицу 1914 года и уйдет к вокзалу, откуда вот-вот с пением труб и грохотом барабанов поезд медленно повлечет его на запад, и бог весть какие судьбы ждут…

Предназначение. Словно и в самом деле досужие драматурги сочиняют наши судьбы, а от нас зависит только исполнение роли. Бред собачий, как выражаются люди. Вечная привычка сваливать свои недостатки на других. Самое страшное — это бред человека, а бедная сивая кобыла вообще не умеет бредить, она слишком проста для этакой изощренности.

Предназначение и предопределение неравнозначны друг другу. Первое — причина внутренняя, вторая — внешняя, а значит — заведомо ложная, ибо не было, нет и уже явно не будет независимой силы, правящей Вселенной. Она просто не нуждается в этом.

Чем дольше я скитаюсь, тем больше убеждаюсь в том, что основная цель разума — это спасение. Или спасание, как будет угодно. Вселенная только кажется вечной и нерушимой, на самом деле она хрупка и уязвима. Она ошеломляет нас кажущейся бесконечностью, ослепляет вспышками сверхновых звезд, ошарашивает миллионами неразгаданных тайн, но больше всего она похожа при этом на испуганную кошку, шипящую перед щенком-молокососом. Мы тоже ее часть, и значит, наше предназначение не только в постижении мира, но и в спасении его от гибели и разрушения. Не только своей планеты, а всей необозримой Вселенной.

И можете послать меня к чертям собачьим, если я не прав…

Он ничего не заметил или сделал вид, что не заметил. Она сама виновато склонила голову и сказала:

— Простите, но вышло так, что я зашла в ту комнату. Так получилось.

Старик беспокойно вскинул голову.

— Ну и что же, милочка? Разве это запрещено? Или вас там что-нибудь напугало?

Старик напрягся и задержал дыхание.

— Что вы, конечно, нет! — сказала Жанна. — Джерри забежал туда, я просто пошла за ним, задержалась на минуту и вышла.

— Ах, Джерри! — воскликнул старик и вопросительно посмотрел на собаку. Та отвернулась и молча ушла в другую комнату. — Ах, Джерри! — повторил старик. — И какую же пластинку он поставил?

— «Блоху» Шаляпина, — сказала Жанна и осеклась.

— Да, это его любимая запись, — произнес старик, поглаживая подбородок. — С ним ничего не случилось? Впрочем…

Он покружил по комнате от окна к двери, словно напряженно пытаясь вспомнить что-то, шевеля у лица длинными пальцами, и, приблизившись почти вплотную к Жанне, вдруг зашептал:

— Умоляю вас, никому ни слова. У меня могут отнять его, я не позволю, я не переживу этого. Обещайте мне, что никому…

— Что с вами? — Жанна дотронулась до его руки. — Успокойтесь, пожалуйста, я пообещаю вам что угодно, только не волнуйтесь. Не надо. Ну, пожалуйста. Я ничего не знаю, я никому не скажу, только успокойтесь.

— Да-да, конечно, — засуетился старик, — пойдемте, я вам все объясню. Джерри, где ты? Иди сюда, надо все рассказать. Я ей верю, она не предаст, она его любит, я вижу: она его любит. Джерри, где ты?

Он крепко сжал руку Жанны и потянул за собой к двери с бронзовой ручкой. Ей стало не по себе.

— Может, не надо? — неуверенно говорила она. — Я ничего не хочу знать. Так будет лучше, не надо.

Старик, не слушая ее, распахнул тяжелую дверь, чуть ли не силой усадил Жанну в кресло и наклонился над ней.

— Вот. В этой комнате жили мои родители. Они умерли, навсегда умерли, везде умерли. Вот это мой отец, — он протянул руку к фотографии поручика. — Он очень похож на моего сына, вы не находите? — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Да, сын даже отрастил эти старомодные усы, я знаю, над ним подсмеивались, но он никогда не терял живой связи с дедом, никогда. Даже когда мой отец умер. Здесь все осталось так, как было при его жизни. Он воевал в первую мировую, дослужился до штабс-капитана, потом революция, война, разруха, он чуть не уехал в эмиграцию, но остался. Все его друзья погибли. Они думали, что умирают с честью, а он живет в позоре, но получилось наоборот: это он избрал более трудный путь, он, не они. Вы понимаете, мой отец сделал выбор. Это очень важно — сделать нужный выбор в нужное время. И не ошибиться! Главное — не ошибиться!

— Я понимаю, — сказала Жанна, — я все хорошо понимаю, вы сядьте, успокойтесь, и я вас выслушаю. Вам нельзя волноваться.

— Да, так о чем я? — задумался старик, отходя к окну. — Джерри, где же он? Ушел, наверняка ушел.

— Он не мог уйти, — возразила Жанна. — Входная дверь закрыта.

— О, при чем здесь дверь? Он не может найти только дверь, ведущую к его родине, а все остальные для него открыты настежь. Он как сквозняк гуляет по Вселенной. Как сквозняк.

И старик замахал руками, изображая ветер.

— Я принесу вам лекарство, — сказала Жанна.

— Не надо! Я не болен, — старик стоял к ней спиной, вцепившись побелевшими пальцами в подоконник. — Мне шестьдесят три, несправедливо, что я пережил всех, я живу назло самому себе. Я много раз был на краю гибели, — при этих словах он распахнул окно и свесился с подоконника, — вот как на этом окне, одно неверное движение — и смерть.

— Не надо, — сказала Жанна. — Это опасно.

— Ну да, — согласился старик тихим голосом, — смерть. Я чуть не остался навсегда в болотах. На всю жизнь запомнил лицо этого провокатора. Его труп засосала трясина, с чавканьем, сыто рыгнув напоследок. А я вот жив. Сын мой, последний сын погиб.

— Это я виновата… — сказала Жанна.

— Нет, нет! — махнул рукой старик. — При чем здесь вы? Вы — это случайность, его гибель — закономерность. Мой сын не мог поступить иначе. Он сделал свой выбор. Вы знаете, какую книгу он читал в тот вечер? «Опыты» Монтеня. Он подчеркнул ногтем фразу, я запомнил ее наизусть: «В последней схватке между смертью и нами нет больше места притворству, приходится говорить начистоту и показать, что за яство в твоем горшке…» Это был его любимый автор. Джерри тоже любит Монтеня. И Гельвеция любит, и Эразма, и Рабле… Странный вкус. Великий спаситель… Впрочем, я устал, я лягу.

Старик сник, ссутулился, шаркающими шагами дошел до своей кровати и тяжело сел. Жанна принесла таблетку валидола, он молча взял ее и рассеянно мял в пальцах, прежде чем положить под язык.

— Если хотите, я останусь с вами. Вдруг вам будет хуже?

— Хуже не будет, — невнятно произнес старик. — Оставайтесь, комната сына в вашем распоряжении. Вы на самом деле любите его?

— Мне кажется, что да, но я почти не знала его раньше.

— Узнаете, — сказал старик. — Он вам понравится. И еще. Почему бы вам не родить мне внука?

— Внука? — удивилась Жанна.

— Да, наследника.

— Но как?

— Как, как! — передразнил старик. — Не знаю уж, как там женщины рожают, это ваше дело.

— Спокойной ночи, — сказала Жанна, выключая свет.

Старик не ответил…

Жанна выросла в маленьком провинциальном городке, давно переставшем быть селом, но так и не доросшем до гордого названия «город». Он бережно хранил свои дощатые тротуары, поскрипывающие под ногами, длинные тесовые заборы, почерневшие от времени и дождей, дома, непохожие один на другой, с ветхой резьбой наличников и ржавеющим кружевом водосточных труб. Таким и запомнился родной город — срезанный купол церкви, превращенной в пожарную каланчу, бревенчатый мост через мутную реку и белые облака над мертвым монастырем.

Она и в самом деле была красива. Высокий рост, легкая поступь, откинутая назад голова с распущенными светлыми волосами заставляли невольно замедлить шаг и проводить ее взглядом.

Конечно, в нее влюблялись. И ровесники, и парни постарше. В маленьком городке-недоростке она казалась самой лучшей, самой недоступной и потому желанной. Она никому не отдавала предпочтения, ей нравилось дразнить парней броской красотой, разученным у зеркала летящим взглядом, рассчитанным жестом обнаженной руки.

После школы Жанна хотела остаться дома, но родители и старшие сестры уговорили ее поехать в большой город учиться дальше. Ей было все равно, в какой институт поступать, и она подала заявление в первый попавшийся по дороге с вокзала. Экзамены сдала без труда и конкурс выдержала без волнения, а свой успех приписала эффектной внешности. Но город, казалось, не замечал ее красоты, он жил своей жизнью, многоликой и самоуглубленной, к тому же красивых девушек было намного больше, чем в ее родном городке, и она сразу поняла, что пришла пора менять тактику.

Жанна быстро изменила привычки, манеру одеваться, разговаривать, жадно впитывая все то новое, что мог ей дать город.

Ко второму курсу она добилась своего — ее негласно признали самой красивой и недоступной девушкой института. Теперь она могла себе позволить делать то, что некрасивым не прощалось — опаздывать на занятия, прогуливать лекции и на экзаменах добиваться хороших оценок не столько глубиной знаний, сколько оригинальностью ответов и обещающими взглядами.

Она добилась того, чего хотела — о ней говорили, ее замечали, ее имя вызывало противоречивые толки, короче, как ей казалось, она жила полной жизнью.

А сама она так и не знала, что ей нужно от жизни. Все давалось легко: знания, внимание окружающих, здоровое сильное тело, дарованное природой надолго, — этого было и много, и мало одновременно.

Не хватало чего-то главного, мучительно ощущаемого, как наличие пустоты внутри ее самой, которую ничем не удавалось заполнить.

И то, что случилось в тот вечер, не зависело от ее воли и желания, но, как ей казалось впоследствии, природа, не терпящая пустоты, подарила ей то, в чем она неосознанно и остро нуждалась…

Я даже не кухонный философ, а подкроватный. Лежу на своем любимом месте у кровати, вытянув морду на лапы, и размышляю неторопливо о том и об этом. Вспоминаю, анализирую, сочиняю афоризмы, которые тут же опровергаю, ибо любая мысль, выраженная одной фразой, уже является ложной, потому что истина не существует в дистиллированном виде. Она разнолика и неуловима (конечно же, этот мой афоризм об афоризме тоже лжив).

Тогда я все-таки убедил его. Сделать это было не так трудно. Я хорошо изучил его характер еще до его смерти. А то внешнее, что зависело от фенотипа, легко снялось, как одежда. Труднее было научить его переходу через межклеточную мембрану. У него не выходило, он нервничал, недвусмысленно называл меня шарлатаном, но потом мы нашли подступ к границе, и стало легче. Ему помогла неутраченная связь с прошлым, часто это действует лучше, чем психическое сверхнапряжение. Немудрено, что сначала мы попали не в ту дверь, к счастью, там никого не было. Потом мы нашли нужную дверь. Конечно, их встреча была не для слабонервных, но они оба с честью выдержали…

Он именно появился, а не пришел. Она даже не заметила, как он лег на свое любимое место у кровати.

— Ага, — сказала Жанна, — явился, гуляка. Есть хочешь?

Пес положил тяжелую морду на вытянутые лапы и прикрыл глаза.

Она впервые проводила ночь в этом доме, и, как всегда, на новом месте не спалось. Тогда она села в кресло с ногами, закуталась пледом и зажгла свечу. Было тихо, Джеральд вздрагивал на своей подстилке, сны гнались за ним по пятам. Обостренное зрение улавливало в тенях неясные колеблющиеся формы, отсветы от застекленных портретов скользили по стенам. Слух отсеивал ночные шорохи, а воображение приписывало им тайный смысл. Мысли свободно скользили от одного предмета к другому, и если бы в городе жили петухи, то давно бы им пришла пора возвестить о предощущаемом рассвете.

Она задремала. Сон сливался с явью, и Жанна так и не поняла, то ли она проснулась, то ли, напротив, соскользнула в сон, еще более глубокий и путаный.

Она увидела человека, повернувшегося к ней спиной и что-то ищущего в ящике письменного стола. Человек передвигался бесшумно, было похоже, что здесь ему все знакомо и он забежал на минуту, не боясь спящей собаки и чужой девушки. Жанна натянула плед до подбородка и молча наблюдала за ним. Свеча догорала. Казалось странным, что Джеральд, чуткий и недоверчивый пес, спокойно лежит у кровати, мерно и глубоко дыша во сне. Осторожно высвободив ногу, Жанна дотянулась до теплого бока и шевельнула собаку. Она не просыпалась, тогда Жанна толкнула сильнее, и в это время человек повернулся к ней лицом.

Так они и смотрели друг на друга. Жанна, замершая в кресле, с обнаженной ногой, протянутой к собаке, и человек, тот самый, чье тело, напитанное холодной водой, было похоронено на городском кладбище в конце лета.

Она сразу узнала его. Щеточка старомодных усов, высокий лоб, теплый взгляд светлых глаз. Он стоял, замерев, словно его застали на месте преступления, в неудобной позе — согнув спину и повернув голову.

— Вам неудобно стоять, — сказала Жанна. Голос подрагивал и был хрипловат со сна.

— Ничего, — ответил он, помедлив. Выпрямился, спрятал в карман листок бумаги и молча сел на стул. — Не бойтесь, — сказал он, помедлив. — Я не причиню вам зла.

— Я не боюсь. Почему вас прячут от всех? Разве вы совершили преступление?

— Да. Я утонул. Закон природы нельзя нарушать. Это и есть преступление — быть живым и мертвым одновременно. А вы та самая девушка, которую я не смог спасти?

— Мы немного знакомы. Я была вашей студенткой, просто вы меня не замечали.

— Возможно, — сказал он. — У меня слабая зрительная память. Особенно на девушек. Это не обижает вас?

— Нет. Я рада, что вы живы. Я хожу к вам на могилу. Вам нравится памятник?

— Не знаю, — улыбнулся он. — Не видел.

— Я помешала вам?

— Нет. Я не хотел пугать вас. Мертвецов боятся больше, чем живых.

— Боятся неизвестного, а я вас знаю. Вы такой, каким я вас себе представляла. И право же, я очень рада, что вы живой, — повторила она.

— Вы ошибаетесь. Я действительно утонул.

— Вы двойник того погибшего?.. Брат-близнец?

— Я и есть тот самый. Утопленник.

— А кто же там похоронен?

— Прошу вас, не задавайте вопросов. Я отвечу только то, что можно ответить. Я похоронен там. Но я не пришелец с того света, не призрак. Просто здесь меня не существует. Даже для вас. Запомните это. Для всех я умер.

— И для вашего отца?

— Для него я живой и… мертвый в то же время. Он слишком любит меня и готов поверить всему, даже самому невероятному.

— Я тоже вас люблю. И тоже верю. Мне неважно, почему вы живой и куда уходите. Главное, что вы не умерли… навсегда.

— Тише, говорите, пожалуйста, тише. Вы разбудите отца. Он не должен знать о нашей встрече. Обо мне знают только собака и он.

— И я. Знаю давно. Я чувствовала это. Вы должны уйти?

— Да, я должен уйти. Не говорите никому. Отец боится, что вы расскажете обо мне.

— И что же будет, если об этом узнают?

— Нельзя делать то, чего делать нельзя, — усмехнулся он. — Я ухожу, но приду к вам потом. Вы не против?

— Вы разбудите его граммофоном.

— Я научился обходиться без него… У вас аналитический ум. И вы бесстрашная девушка. Я думал, что вы упадете в обморок.

— Не обольщайтесь. Я упаду. Потом. Сейчас просто некогда.

— Желаю удачи, — сказал он, — ждите меня завтра. Привет Джеральду. Пусть он не притворяется спящим.

— Он тоже любит вас. До завтра.

— Ложитесь в постель. Она ваша.

— Хорошо. Я попробую заснуть.

Дверь бесшумно закрылась за ним. Шагов она не слышала. Задула ненужную свечу и забралась под одеяло.

— Тебе же сказали — не притворяйся спящим, — сказала она. — Все равно у тебя уши шевелятся.

— Может, по-вашему, мне их нужно отрезать? — произнес пес из-под кровати.

— Ну вот, — вздохнула Жанна. — Старики пророчествуют, мертвецы оживают, собаки разговаривают. Что еще?

— А еще Вселенная делится, как инфузория, — подумав, сказал пес.

— Как туфелька? — спросила Жанна.

— В том числе.

— Все ясно. Спокойной ночи.

— Какая уж ночь, — проворчал пес. — Утро на дворе…

Стучал в дверь, обитую мягким дерматином, неустанно звонил, прислушиваясь, как гулким эхом множится стук по лестничным площадкам, как истерично звенит звонок по ту сторону двери. И терпеливо ждал, хотя ждать давно не имело смысла.

Горечь, скопившаяся в душе, начинала подступать к горлу. Некуда было выплеснуть ее, и некому облегчить непрерывное страдание. Хамзин не выдержал нарастающего одиночества в доме, населенном опостылевшими родными, ставшими чужими, и близкими, давно ушедшими на расстояние крика.

И он пришел к Полякову. Тот не дежурил сегодня, но должен выйти на работу утром, вот Хамзин и решил, что этим вечером его можно застать дома, и поэтому не хотел верить в тщету своих надежд.

Бешеное терпение его было награждено металлическим скрежетом задвижки. Дверь распахнулась, и Хамзин поспешно перешагнул порог, словно боясь, что его не впустят. Поляков не удивился позднему гостю, молча отстранился, уступая дорогу, и так же молча закрыл дверь.

Вскипающие слова теснилась в гортани, мешая друг другу. Хамзину хотелось плакать, и говорить, и кричать истошно. Он не стал раздеваться, а прямо в полушубке прошел в комнату и, не глядя, опустился с размаху в кресло. Старое дерево жалобно скрипнуло под его монументальным телом.

— Мишка, — выдохнул он, — дай выпить.

Поляков повозился у буфета и протянул стакан. Хамзин нежно погладил граненое стекло.

— Мишка, помоги. Конец мне.

— Можете пожить у меня. Это вас спасет?

— Нет, — вздохнул Хамзин. — Куда я от них денусь? В Антарктиде найдут.

— Тогда разводитесь. Еще не поздно.

— Да что ты! Живьем съедят, а не выпустят.

— Послушайте, Иван Николаевич, а может, вы сами виноваты в своих бедах?

— Конечно, — охотно согласился Хамзин. — И чего, дурень, женился? Завидую я тебе, Мишка, ни жены, ни тещи, ни детей. Сам себе царь. Налей-ка еще.

Он выпил второй стакан и по обыкновению своему стал рассказывать то, что уже давно было известно. Слова легко и плавно перетекали одно в другое. Хамзин выпускал их на волю, и от этого становилось прозрачнее и светлее на душе. Он говорил о своей неудавшейся судьбе, о непоправимости ошибок, совершенных в юности, о горечи и обреченности надвигающейся старости. Поляков слушал его, не перебивая, и постепенно в Хамзине крепла надежда, что он нужен кому-то, что его горечи и печали близки и понятны другому человеку, а значит, жизнь еще не проиграна и стоит того, чтобы за нее держаться. Желательно — покрепче.

Оживая, он поднялся и походил по комнате, разглядывая мебель.

— И не скучно одному? Небось привечаешь кого-нибудь? Знаю я тебя, хитрый ты, Мишка, себе на уме. Девчонку прячешь, ага?

Он решительно распахнул дверь в другую комнату.

— Куда ты ее дел? А здесь-то рухляди! И охота тебе барахло беречь?

— Вам стало легче? — спросил Поляков вместо ответа. — Вот и хорошо.

— Винцо у тебя, Мишка, классное. Сразу полегчало. Сыпани-ка еще стакашку. Да ладно, не суетись, я сам.

Хамзин прошел к буфету и взял в руки бутылку. Повертел, удивительно вскинул брови.

— Откуда такое? Сколько лет пью портвейн, а ни разу не видел, чтобы он через «а» писался. Почему «партвейн»?

— Не знаю. Опечатка, наверное.

— Ничего себе опечаточка, хоть в музей ставь… И вкус странный… На кого работаешь, Мишка? — спросил он заговорщическим шепотом. — Возьми в долю, — и довольно расхохотался.

— На науку работаю, — улыбнулся Поляков. — Научных работников обогреваю.

— Ох и врешь ты, Мишка, ох и заливаешь! И где это ты целыми днями пропадаешь? Как ни придешь, а тебя дома нет.

— Следите за мной?

— А что! И слежу. Я тебя люблю, вот и хочу знать, кто ты такой.

Поляков начал нервничать, хмурясь и топорща светлые усы, но вслух раздражения не выказывал, терпеливо ожидая, когда инженер оставит его в покое.

А Хамзин почувствовал себя уверенным и непогрешимым. Ни дома, ни на работе он не мог позволить себе такой свободы. Дома была жена, пресекающая любые попытки самоутверждения, и теща, разящая наповал презрительной репликой. А Поляков, как всегда, не отвечал на грубость грубостью, не вступал в словесные перепалки и неизменно называл его на «вы», что очень льстило Хамзину, привыкшему слышать панибратское «Ванька» даже от подчиненных. Вино ударило в голову, было легко и свободно. Хотелось петь или хотя бы смеяться. Он удобно развалился в кресле-качалке, покачивался, болтал ногами, и та самая радость, что сродни детскому крику «ага, вот ты где!», не покидала его.

— Вертишь хвостом! — грозил он пальцем. — Хитрущий же ты! Раз в неделю уголек покидаешь и свободен. И живешь как король, и никому не подчиняешься. Сам себе хозяин.

— Я вам подчиняюсь, — сказал Поляков.

— Не юли! — захохотал Хамзин. — Ты мне на работе подчиняешься. А здесь кому? А ну-ка, давай отвечай!

— Никому… Хотите еще вина?

— Па-а-ртвейна? — спросил Хамзин. — А воточка у тебя есть?

— Есть. Только немного.

— А ну-ка покажи, — потребовал Хамзин.

Поляков раскрыл дверцу буфета и вынул початую бутылку. Хамзин взял ее в руки, повертел так и этак, похмыкал, понюхал и недоверчиво сделал маленький глоток.

— Ну, даешь! — сказал он, вытирая рот рукавом. — Ну, Мишка, ну, фокусник! И где ты такие диковины берешь? Ведь черным по белому написано вотка. Это на каком языке?

— На русском, — сказал Поляков. — Только принцип орфографии другой. Называется фонетический. Произношение не меняется, а для обучения удобно. Это экспериментальная орфография.

— Опять ты выкручиваешься! — закричал Хамзин. — Эксперименты в умных журналах печатают, а не на водочных этикетках! Дуришь меня как мальчика! Не позволю!

— П-а-а-зволите, — жестко сказал Поляков. — Куда вы денетесь? И не пора ли домой?

— Ты как со мной разговариваешь? — возмутился Хамзин. — Щенок.

— Не кричите на меня. Надоело. Завтра на работе будете кричать. Там вы начальник, а здесь — гость. Не забывайтесь.

— Это уж мне решать, — гневно возразил инженер и допил бутылку. — Домой не поеду. Буду ночевать у тебя. Стели-ка постель.

— Хорошо, — сказал Поляков и ушел в другую комнату.

Настроение у Хамзина опять испортилось. Детская радость, наполнявшая его только что, быстро выветрилась, и осталось пьяное раздражение и сонливость.

— Я постелил вам, — сказал Поляков. — Ложитесь и спите. Утром разбужу.

Хамзину стало тоскливо и душно. С ним не считались, его не жалели, он всех раздражал, и даже кочегар Поляков повысил голос и распоряжался им, как хотел.

— Не пойду, — упрямо произнес он. — Буду спать здесь. Сидя. Мне так нравится. Ты меня не уважаешь.

— Не уважаю, — подтвердил Поляков.

— А почему? — вскинулся Хамзин.

— А не за что. Вы не умеете уважать других, почему же я должен уважать вас? Хочется спать — спите здесь. Я пошел. Спокойной ночи.

— Куда?! — закричал Хамзин. Он испугался, что сейчас останется один, и горечь, с новой силой разливаясь в теле, подступит к горлу. Чужая квартира была слишком чужой без хозяина.

— В другую комнату, — усмехнулся Поляков. — Спать.

— Ты меня покидаешь, — обреченно сказал Хамзин. — И ты меня покидаешь. Бросаешь на произвол. Как и все.

Ему хотелось плакать, и он заплакал, по своему обыкновению уронив тяжелую голову в крупные ладони.

Поляков постоял молча и закрыл за собой дверь.

— Не смей закрывать двери, — сказал Хамзин сквозь слезы. — Мне страшно.

Дверь открылась, но никто не вышел. Было слышно, как Поляков ходит там в темноте, потом заскрипели пружины, и пришла тишина. Если бы в этой квартире была топка, то Хамзин непременно бы пошел к ней и попытался кинуться в ее огнедышащее жерло, чтобы испепелить опостылевшее тело и превратить в невесомый дым боль одиночества. Но топки не было, а втискиваться в духовку газовой плиты казалось глупым, поэтому Хамзин встал и, покачиваясь, пошел к окну. Надо было сделать хоть что-то, разрядиться, выплеснуться. Окно выходило в черный двор, только узкий квадрат неба высвечивался редкими звездами, и Хамзин легко представил себе, как он падает с высоты, медленнопереворачиваясь в холодном воздухе, пока последняя секунда полета не соединит его с землей. Стало противно и жутко. Тогда он с размаху ударил кулаком о стену, чтобы ощутить физическую боль и вытравить душевную. Фотография, висевшая рядом, соскочила с гвоздика и упала на пол. Боль была тупая и слабая. Он снова занес кулак и снова ударил о дубовый угол буфета. Появилась кровь, немного отрезвившая его.

— Мишка! — заревел он. — Где ты?

— Я здесь, — услышал он незнакомый странный голос за спиной.

Он обернулся и увидел большеголовую собаку палевой масти. Короткий хвост, искривленные сильные ноги, умный взгляд карих глаз.

— Ну, что ты расшумелся, Ваня? — спокойно спросила собака.

— Во напился?! — изумился Хамзин.

— Я?! — возмутился пес. — И в рот этой пакости не беру…

Миров слишком много. Не знаю, удастся ли узнать даже приблизительное их число. Они существуют одновременно в разных плоскостях многомерного пространства, и все они — разветвления одного, первоначального. Вселенная подобна живой клетке, которая делится на части, абсолютно идентичные, но продолжающиеся развиваться независимо друг от друга. В этом непрерывном делении — залог бессмертия Вселенной. Она спасает себя от гибели, как инфузория. Делится на две части, каждая из них еще на две и еще, до бесконечности. И если погибнут тысячи, то какая-нибудь непременно выживет и снова разделится, и снова… Я видел мертвые миры. Вселенские катастрофы, о которых люди даже не догадываются, уничтожают их, как огонь бумагу, деформируют время, свертывают пространство, но живы другие миры, живы. Чем дальше точка отсчета от разделения миров, тем больше они не похожи друг на друга. Вселенная, как и все сущее в ней, подчиняется законам эволюции. Мы научились преодолевать параллельные пространства, и ты проходишь сквозь границу, как соломинка через мыльный пузырь. Они соприкасаются друг с другом, взаимодействуют, и тогда появляются так называемые летающие тарелки — стык миров, проекция многомерного пространства в наше, трехмерное.

Многие разумные существа предчувствуют начало деления своего мира. Это легко доказать всем им на примере последнего разделения Вселенной. Оно произошло в 1914 году, в августе месяце. С тех пор миры-близнецы развиваются самостоятельно, но, разумеется, пока еще очень схоже. Причины вырастают в следствия, случайности возводятся в ранг необходимости, появляются новые пути, потом очередное деление… Ряд случайностей, накопившихся за десятилетия, привел к некоторым различиям между ними. И вот теперь я мотаюсь из двери в дверь по этим мирам и пытаюсь соединить людей, разобщенных случайностью. Я — спасатель, в этом моя основная цель и в родном мире и повсюду. Человек-хранитель и собака-спасатель. Две ипостаси единого разума моего далекого мира, дверь в который потеряна.

Вспомните начало века, говорю я, декаданс, брожение умов, сдвиг и деформация старого мира. Предчувствие конца света и зарождения нового. И вот начало деления. Мировая война. Революция. Потрясения. Рождение двух новых миров, разделенных, идущих своим путем. Подсчитайте, сколько раз повторялось подобное за всю историю…

— Я почти тот же самый, — сказал он Жанне, — но все же не тот. Я рос без отца, матери было нелегко, впрочем, моя судьба обычна для моего поколения. Мать тяжело болела, я пошел на завод, а после встречи с Джерри ушел и оттуда. Теперь я — кочегар, зато могу жить здесь большую часть времени, чем там, в родном мире.

— Почему ты не уйдешь сюда насовсем? — спросила Жанна. — Там ты одинок, а здесь твой отец и… я.

Поляков покачал головой.

— Это невозможно. Здесь я вне закона. Гримироваться, подделывать документы, лгать? Нет.

— Можно что-нибудь придумать. Объяснить: произошла ошибка, похоронен другой человек, а ты спасся, долго лежал в больнице, без сознания, выжил. Можно уехать в другой город.

— Нет, — повторил Поляков. — Там остались могилы родителей. Там, а не здесь — моя прошлая жизнь, моя судьба. Здесь я прожил одну жизнь и там должен прожить такую же, до конца.

— Это я, — сказала Жанна, — я виновата. Если бы я не заплыла в реку, если бы у меня не свело ноги, если бы тебя, вернее, его не оказалось на берегу, если бы он не бросился спасать…

— Дело не в этом. Любая случайность — это форма проявления необходимости.

— Я изучала.

— Да, необходимо сделать нужный выбор. Раз и навсегда сделанный выбор — это больше, чем личная судьба. Человек отвечает не только за себя, но и за своих близких, потомков, за их судьбы. В этом мире мой дед отказался эмигрировать, а в моем он уехал. Здесь мой отец прошел всю войну, а в том допустил ошибку: не распознал провокатора. Это погубило его и весь отряд. В этом мире я столкнулся на пляже с тонущей девушкой и утонул, но неужели ты думаешь, что я там не поступил бы точно так же? Кстати, я узнавал про тебя, так вот — тебя там нет.

— Совсем нет?

— Совсем. Твой отец не вернулся с войны. Мать и старшие сестры живы, а тебя там нет.

— Страшно представить. Другая жизнь. Как ты можешь там жить?

Поляков рассмеялся.

— Это близнецовые миры. Джерри водил меня по более далеким и чужим. Что же удивительного, если в каждом из миров считают единственным только свой родной.

Они сидели друг против друга, как и раньше. Жанна в кресле, он на стуле, положив одну ногу на другую, как на старой дедовской фотографии. Сидели и разговаривали. Джеральд тактично удалился из комнаты и, как знать, может быть вообще из этого мира.

— Ты не знаешь о том, что я люблю тебя? — спросила Жанна.

— Не меня, — улыбнулся Поляков. — И даже не того, кто погиб. Его звали Виктором, меня зовут Михаилом, но дело не в имени. Мы с ним очень похожи, пусть у нас разная судьба, но я и он — это один и тот же человек. Мы более близкие, чем близнецы. Ты просто придумала его, а по-настоящему полюбить не могла. Я знаю, тебя мучает вина, ты была готова искупить ее своей смертью, но разве смерть может быть искуплением?

— Нет, — твердо сказала Жанна. — И даже любовь не искупление. Я многое поняла с тех пор. Теперь я совсем другая. Он умер, не оставив сына. Пусть ты — это не он, но ты понимаешь, о чем я говорю.

— Этого не будет, — сказал Поляков, поднимаясь. — Быть может, ты лучшая девушка во всех мирах, быть может, я смогу сильно и навсегда полюбить тебя, но ломать твою жизнь — никогда. Меня не существует в этом мире, тебя — в моем, мы никогда не сможем был вместе. Только в этой квартире, где я гость, а не хозяин. И уж лучше совсем не иметь сына, чем обрекать его на сиротство.

— Неправда. Ты ведь сам рос без отца. Ты продолжение своего рода, а дальше — тупик, конец. И твой отец мечтает о наследнике.

— Я запрещу ему говорить об этом. Впрочем, он и сам должен понять… Это невозможно, Жанна.

Он погладил ее руку и улыбнулся. Виновато и грустно.

— Невозможно? Плохо ты знаешь меня, милый. Я не умею отступать.

Она вскинула голову, тряхнула светлыми волосами и победно улыбнулась. В дверь тихо постучались.

— Заходи, — сказал Поляков.

— Прошу прощения, — произнес Джеральд, проскальзывая в комнату. — Я вам не слишком помешаю?

— Не слишком, — сказала Жанна. — Никак не могу привыкнуть, что ты умеешь разговаривать. Вроде бы обычная собака.

— Обычная! — фыркнул пес. — Вы, девушка, типичный антропоцентрист. Этак вас послушать, и жить не захочется. Всюду люди, люди, а у нас собачья жизнь, что ли?

— Не преувеличивай, — сказал Поляков. — И успокойся: ты не обычный пес. Тебя забракуют, как непородистого. Хотя ты и похож на боксера, но уж очень большеголовый.

— Еще бы! Нашел чем упрекать — большим умом. Пора мне начинать движение за эмансипацию собак. Превратили их черт знает во что. Напридумывали экстерьеров и тешатся как дети. А собаки страдают. Только циничная раса могла придумать такой афоризм: «Собака — друг человека». Разве с друзьями так обращаются?

— Ну что ты, Джерри, — сказала Жанна. — Не каждый аристократ может похвастаться такими родословными, как наши породистые псы.

— Вот это и унизительно! — воскликнул Джеральд. — Собак разводят на племя, неугодных безжалостно топят, а кучка собачьей элиты бездельничает, паразитирует на человеке, служа его непомерному тщеславию, Да и она вырождается из-за постоянного инбридинга. А ведь они разумны! Пусть не в такой степени, как я, но разумны! Вы превратились в расистов! Я призову собак к бунту!

— Ну, это не твое собачье дело, Джеральд, — беззлобно сказал Поляков. — Без тебя разберемся. И вообще, у тебя характер портится. Уж очень ты стал ворчливым. Не тоскуй, найдем мы твою заветную дверь.

— Черта с два, — огрызнулся пес. — Найдешь ее, как же…

Ему ничего не снилось, и голос, разбудивший его, отдался в голове болью. Не раскрывая глаз, Хамзин поморщился и перевернулся на другой бок.

— Пора на работу, Иван Николаевич, — повторил Поляков и осторожно потряс его за плечо.

— Пива дай, — сипло произнес Хамзин.

Бульканье жидкости, льющейся в стакан, оживило его. Приподняв голову, он жадно выпил холодное пиво и, медленно припоминая вчерашние события, спустил ноги с дивана.

— Уже вернулся? — спросил он.

— Откуда? Я спал в соседней комнате.

— Ну да! А пиво где взял?

— В магазине. Не сам же я его делаю. Стояло в холодильнике.

— Покажи! — потребовал Хамзин. — Бутылку покажи!

Поляков молча подал.

— «Саянское», — прочитал Хамзин. — Трехдневное. Ладно, это наше. Но ты не выкручивайся, Мишка. Я от тебя не отстану, пока все не расскажешь и не научишь, как попадать в другое измерение.

— Не знаю, что вам снилось, Иван Николаевич, но при чем здесь я? Вставайте — и на работу. Мы опаздываем.

— Опять ты мне мозги пудришь! — закричал Хамзин. — Твой пес курносый во всем раскололся. Вы с ним шляетесь туда-сюда по разным мирам, как из комнаты в комнату, а других научить не хотите. Эгоисты! Я, может, погибну здесь.

— А розовых слонов не бывает? — спокойно спросил Поляков. — Пили бы вы поменьше, Иван Николаевич.

— Вот уж тебя не спросил! — возмутился Хамзин. — Тебе бы мою жизнь, щенок!

Поляков смотрел на него насмешливо, и Хамзин разозлился. В течение пяти минут он высказывал все, что думает о Полякове, тот молча выслушал его и спокойно сказал, что Хамзин-де вчера выпил лишнего и спал до утра, не просыпаясь, только храпел сильно, но Поляков его прощает и ничуть не обижается. У Хамзина перехватило дыхание от гнева, он чуть не полез в драку, ругнулся напоследок и, хлопнув дверью, вышел в подъезд. На остановке его догнал Поляков.

— Вы не переживайте, Иван Николаевич, — сказал он. — Это бывает. Я тоже иногда вижу на редкость яркие сны и потом долго не могу отличить, где сон, а где явь. Сегодня, например, мне приснилось, что у меня растет сын Сашка и жена у меня красивая, добрая. Такой, знаете ли, логичный и яркий сон…

Хамзин нервно передернулся…

Я бегаю, как собака, высунув язык, держу нос по ветру, но не нахожу знакомого запаха. Сбился со следа, все время кажется, что вот-вот из-за поворота пахнет родным ветром, лучшим во Вселенной. Я тоже родился на Земле, но где она теперь, та самая долгожданная земля, о которой кричали матросы с высоких мачт, которую долгие годы искал Одиссей, где она?

Передвижения в многомерном пространстве отличаются от путешествий в космосе именно тем, что неизменно попадаешь в аналогичную точку, в данном случае — на какую-нибудь из миллионов планет-близнецов — Землю. Но Земля Земле рознь, в бесконечных кривых зеркалах она та же и не та, каждый раз обманываешься знакомой деталью пейзажа, запахом, голосом, напевающим почти родную мелодию, и слабеют лапы, а сердце бьется сладко и тяжело. Но вдруг на проселочной дороге встречаешь какого-нибудь ручного бронтозавра, запряженного в громыхающую повозку, и разумного игуанодона, глядящего из-под лапы на солнце… Не говоря уж о том, что есть миры, на которых так и не развилась органическая жизнь. Голые скалы, моря, грозы и ветры. Есть и такие, где жизнь уже отцвела. Это самые страшные планеты. Нерожденный ребенок вызывает лишь сожаление, но погибший в расцвете сил…

Это неверно, что Вселенная равнодушна и величава, что она не замечает копошения разумных микробов на своем бесконечном теле, ведь именно жизнь и как вершина ее — разум — призваны противостоять энтропии, рассеянию и уничтожению. Мы первые, а за нами и другие миры научатся переходу через границу, и тогда механизм самозащиты Вселенной придет к своему логическому завершению — разум отберет лучшее, что накопилось в бесконечных мирах за все время разделения, соединит миры и возьмет на себя уже посильный ему груз сохранения и спасения… И распахнутся двери, и свежий ветер пронесется сквозняком из мира в мир…

— Они везде ищут мистику, — сказал отец неизвестно о ком, брезгливо морщась. — Они мнят себя материалистами, но когда сталкиваются с непонятным явлением, тут же спешат объявить его мистической ложью. Они не пытаются исследовать неизвестное: еще бы, намного легче откреститься от него, чем утруждать голову тяжелой работой. Они подобны детям, закрывающим глаза ладонью и кричащим: «Я спрятался!» А ты похож, — сказал он, указывая на сына, — на мальчика, восклицающего: «Кто не спрятался, я не виноват!» Кому ты хочешь доказать? Кому? Тебя сразу же объявят неполноценным и отнимут у нас навсегда. Я запрещаю тебе.

— Я не могу по-другому, отец, — тихо сказал Поляков. — Я не могу быть подлецом. Как же так, ты — честный и справедливый человек — советуешь мне скрываться на чердаке, как дезертиру. Да, мы любим друг друга, я ничего не могу с собой поделать, но вести двойную жизнь немыслимо. Жанна родит ребенка, она должна уйти из института, а я буду отсиживаться в своей тепленькой кочегарке. Нет, я уже сделал выбор.

— Это я виновата, — сказала Жанна. — Опять я. Получается так, что я снова приношу горе. Лучше будет, если я уеду к маме, она все поймет. Мы будем приезжать к вам в гости.

— Этого только не хватало! — возмутился старик. — Род Поляковых уже три поколения не покидает этот дом, а ты хочешь отнять у меня внука и сына! И запомните: здесь решаю я. Так вот, Жанна будет жить с нами, институт она не бросит, заботу о ребенке я возьму на себя, Джеральд мне поможет. Ты, Виктор-Михаил, найдешь себе еще какую-нибудь работу. Ничего. Если будешь бывать у них пореже, это тебе только на пользу. Умирать я не собираюсь, так что придется вам подчиниться мне.

— Но как же честь? — спросил Михаил. — Скажи мне, разве может мужчина уйти в кусты, когда запятнана честь девушки?

— Ну, вызови себя на дуэль, болван! — вскипел отец. — Или лучше меня, потому что я намерен жениться на Жанне.

— Ты?! — воскликнул Михаил. — Всем на посмешище? Она тебе во внучки годится.

— Не смей кричать на отца! Уж не думаешь ли ты, что я отбиваю у тебя жену?

Неожиданно Жанна рассмеялась.

— Ну надо же! — проговорила она сквозь смех. — Это гениальная идея! Александр Владимирович, вы гений! Как вы до этого додумались? Вот здорово! Миша, это самый лучший выход. Наш сын будет носить фамилию Поляковых, и никому не придется лгать. Никому! И пусть над нами смеются, смех лучше позора. Ну какой же вы умница! — воскликнула она, обнимая старика. — Вы самый настоящий мужчина в целом мире.

— В целых двух мирах, — вздохнул Михаил и вытер платком лоб.

— Надеюсь, ты не будешь меня ревновать, сопляк? — высокомерно спросил старик.

И Поляков-младший облегченно засмеялся.

— Джерри! Где наш Джерри? — спросила Жанна.

— Где ему еще быть? — проворчал старик. — Носится по Вселенной, высунув свой болтливый язык. Он дождется, что когда-нибудь его изловят собачники и увезут на живодерню. А вот ты, Виктор-Михаил, не будешь моим сыном, если не поможешь найти ему нужную дверь. Человек без родины, что…

— …дерево без корней, — закончил Михаил. — Знаю, папа. Я сделаю все, что смогу.

— Ничего ты не знаешь. Это человек, а речь идет о собаке. Мы его любим, но этого мало. Он совсем из другого мира, ему нужен только его симбионт, единственный и неповторимый, без которого Джеральд — всего лишь полтела и пол-ума.

— Я знаю, — повторил Михаил. — Я тоже ищу эту дверь…

На этот раз он пришел трезвый и тихий. Тщательно вытер ноги, молча прошел в комнату, осторожно погрузил свое тяжелое тело в кресло и попросил чая.

— Только, пожалуйста, без опечаток, — добавил он и покрутил в воздухе рукой. — Нормального чая.

Недоверчиво понюхав чашку, Хамзин поднял глаза на Полякова, и того удивило выражение, застывшее в них. Собачья тоска, да и только. Совсем как у Джеральда, когда он вспоминал о своей родине.

— Худо? — спросил Поляков.

Хамзин вздохнул. Глубоко и протяжно.

— Хоть на луну вой, — сказал он. — Где твой курносый приятель? Он обещал помочь. Только не говори, что у меня белая горячка, я все помню.

— Хорошо, — сказал Поляков серьезно. — Не буду. Хотите, я скажу вам, когда вы совершили свою самую большую ошибку?

— Откуда тебе знать, Мишка? — вяло махнул рукой Хамзин.

— Вам было семнадцать лет, — продолжал Михаил. — Вы уехали из родного села сюда, в город. Помните?

— Ну, помню. Я поступил в институт. А что?

— А то, что вы напрасно это сделали. Вы обиделись на весь свет, не сумев простить девушку, такую же зеленую, как и вы, и, плюнув на нее, женились в городе на первой попавшейся. Ведь вы никогда не любили свою жену. Вот и страдаете, и ее мучаете, и водку пьете, и детей бьете, пока жена не видит. Так ведь?

— Откуда ты знаешь об этом? — вскинулся Хамзин.

— Сами рассказывали, — улыбнулся Поляков. — А ведь могли бы не ломать свою любовь, а после института вернуться домой, жениться на любимой и спокойно работать. Ведь вы грамотный инженер, работа для вас всюду найдется. Тем более в родном селе. Хочется же босиком по траве, а?

— Хочется-перехочется, — проворчал Хамзин. — Только дома родного не осталось и эти самые стежки-дорожки позарастали. Нет мне жизни на этом свете. Пусти на тот, Мишка.

— Что я вам, господь бог? — улыбнулся Поляков. — Если вы думаете, что лучше нету того света, то вы ошибаетесь.

— Не запирайся, — упрямо проговорил Хамзин. — Мне твоя собака все рассказала о том свете.

— Тот свет — это загробный мир, которого не было, нет и не будет. Вы неправильно поняли объяснение Джеральда.

— Не один ли черт! Главное, что я могу начать сначала жизнь. Здесь уже поздно, а там еще смогу.

— Ничего вы не сможете, — покачал головой Поляков. — Другой Хамзин смог, а вы не сможете. Всю волю пропили.

— Какой еще другой? Я один у родителей.

— Другой. Не здесь, а там. — Поляков неопределенно повел рукой в воздухе. — Я узнал, где он живет. Это нетрудно. В том же селе, где родился, его жену зовут Светлана. У них двое детей, обычные хорошие дети, не хуже ваших, хоть и в деревне выросли. Тот Хамзин работает агрономом, у него тоже горе — больна жена, но он не чувствует себя таким одиноким и несчастным. Они нужны друг другу. Он не считает себя счастливым, но по сравнению с вами он счастливчик.

— Не береди душу, — сказал Хамзин. — Ты придумываешь сказки. Нет другого Хамзина, мог быть, но нет. Есть я один, совсем один, и больше никого.

— Хотите, я познакомлю вас? Вы сможете побывать у него в гостях и даже выпить партвейна со своим двойником. Если, конечно, не напугаете друг друга до смерти.

— Хочу, — твердо сказал Хамзин. — Не напугаюсь. Давай веди.

— Не так сразу, Иван Николаевич. Сейчас не получится. Вы должны поехать в родное село и все хорошенько вспомнить, до деталей. Вы должны восстановить в памяти свое прошлое, отца, мать, деда. Вы должны построить заново разрушенное вами. Иначе нельзя.

— Слушай, а как это ты? Аппарат изобрел?

— Нет, — покачал головой Поляков. — Я сам и есть аппарат.

— А может, ты того, а?

— Нет, — усмехнулся Поляков. — Не того. Хотите, покажу?

— Не боишься, что проболтаюсь?

— Не боюсь. Кто вам поверит? Если вы, Иван, поймете, в чем причина ваших бед, то уже сможете преодолеть хотя бы часть их, а если еще научитесь изменять свою судьбу, то… Короче, идем.

Они зашли в комнату, где даже запах был вчерашний, запах старого дерева, книг, выцветшей обивки и столетней пыли, затаившейся в щелях.

— Сядьте туда, — приказал Поляков. — И не мешайте. Вопросы не задавайте и в обморок не падайте.

Он сел на канапе, достал кисет и стал набивать трубку.

— Ага, — удовлетворенно хмыкнул Хамзин, — опиум. Теперь понятно, какие миры ты посещаешь.

— Табак, — сухо сказал Поляков. — Марка «Мичманский». Можете попробовать.

Он разжег трубку, встал, походил по комнате, затягиваясь голубым крепким дымом, снял с полки пластинку и поставил на граммофон. Хорошо смазанная пружина завелась без скрипа. Поляков снова сел на низенький диванчик, вытянул ноги, не отрывая взгляда стал пристально смотреть на фотографию, где человек, похожий на него самого, пронизывал десятилетия светлыми глазами. Хамзин глядел на него во все глаза, стараясь не моргать, но так и не уловил момента, когда вдруг понял, что остался один.

— Принеси партвейна! — заорал он, но уже некому было его услышать. — Вот черт, забыл напомнить!

Клубы дыма растворялись в воздухе, пластинка доиграла до конца, игла бессмысленно царапала черный диск. Хамзин остановил вращение, потискал замшевый кисет, расшитый бисером, громко чихнул.

— Ерунда какая-то, — сказал он себе. — Не пьяный, а мерещится…

Это был рецепт, найденный именно для него, и я не знаю, как можно научить других людей переходу. Сам я передвигаюсь в многомерном пространстве совсем по-иному, но причина, толчок всегда находятся внутри. Это особое чувство, заложенное природой в любом разумном существе, но лишь дремлющее, пока не пришла пора. Так и он никогда не мог объяснить толком, как это ему удается, и все его рассказы, даже самые подробные, сводились к перечню условий, необходимых для перехода, и описанию внутренней сосредоточенности, которую, впрочем, почти невозможно описать словами. Условия были просты. Трубка, набитая табаком «Мичманский», старая пластинка, фотография на стене, расслабление, и еще то, что называется вживанием в роль. Полное и безоглядное вживание, равносильное превращению в другого человека.

Он давно научился обходиться без табачного дыма, музыки и прочей бутафории. Не это было главным, и лишь по привычке, словно исполняя ритуал, он обставлял всем этим свой переход. К тому же далеко не во всех мирах оказывались под рукой привычные вещи. Но они служили не просто фетишами: все это соединяло в нем разрозненные звенья рода, освобождало генетическую память и приближало к границе. Старая музыка и фотография соединяли его с дедом, табак и трубка — с отцом. Он описывал свое приближение к границе миров. Как и мной, она воспринималась им в виде плотной прозрачной пленки, потом следовал мгновенный разрыв, отдававшийся болью в висках, и он оказывался в другой Вселенной…

Я не совсем уверен в своем предчувствии, но возможно, что все изменится, и довольно скоро. Мы ощущаем приближение беды намного раньше людей. Не знаю, что принесет нам это изменение, горе или радость…

Все стало проще и сложнее одновременно. Проще в институте. Жанна и без того не слишком-то дорожила мнением своих однокурсников. Не сумевшие понять и простить ее, они навсегда стали чужими. За ее спиной поговорили, посудачили, дружно сошлись на том, что она выходит замуж за старика из-за хорошей городской квартиры, и на том успокоились. Труднее было с родителями. Им нельзя было говорить правду, а лгать родным людям было тяжело. Они приехали в город, когда она сообщила им о своем решении, погостили несколько дней и уехали рассерженные. Они справедливо полагали, что их красавица дочь достойна самого лучшего, самого умного, самого красивого мужа, а не старика, ровесника ее отца. Она хотела сказать, что ее муж и так самый лучший, но выдержала роль до конца. Иного выхода не было.

Ну а что потом? Потом она родила сына, его назвали в честь деда Сашкой, старик стирал пеленки, пес пел колыбельные, Виктор-Михаил выжимал сок из морковки, мальчик рос не по дням, а по часам, короче — все как в сказке.

Пес почувствовал раньше и поделился только с Михаилом. Тот посомневался, потом поверил, не придав этому никакого значения, но Джеральд объяснил ему, чем все это может грозить, тогда забеспокоился и Поляков.

А дело было в том, что наступали тяжелые времена. По всей видимости, пришла пора разделения миров. Каждый из них созрел, накопил энергию и готовился к новому рождению. Джеральд доказывал, что возникнут неизбежные деформации, и уже нельзя будет с привычной легкостью переходить из одного мира в другой, как в соседнюю комнату. Поляков не говорил об этом ни отцу, ни Жанне и лишь в свободные часы изводил бумагу сложными расчетами, пытаясь заранее вычислить дату сдвига. Но даже с помощью Джеральда сделать это было практически невозможно.

— Где же ваша хваленая наука? — раздраженно ворчал Поляков. — Только и хвастаешься, что у вас то умеют, это знают, вы, мол, первооткрыватели, первопроходцы…

— Что ты пристал ко мне? — возмущался пес. — Что я тебе, математик? У вас в космос летают, а ты сможешь рассчитать паршивую траекторию полета? И ведь хорошо знаешь, что я всего лишь половина разумного существа и могу ровно в два раза меньше. И еще попрекаешь моим несчастьем!

— Не сердись. Ничем я тебя не попрекаю. А ты мне ни разу не рассказывал, как это ты умудрился потеряться? За кошкой, что ли, погнался?

Джеральд, глубоко вздыхая, поджимал черные губы и раскаянно шевелил коротким хвостом.

— Собственно, тут и рассказывать не о чем, — неохотно говорил он. Ошибся. С кем не бывает, — и переводил разговор на другую тему.

Близился час деления. Вселенная сжималась, как зверь перед прыжком. Солнце резко увеличило свою активность, в просторах космоса вспыхивали сверхновые звезды. На Земле возросла смертность, несколько войн начались одновременно на разных материках, и каждая из них могла изменить судьбу всей планеты. Случайности вырастали до ранга необходимости, Вселенная защищалась от них, выбрасывая новые побеги и, словно опасаясь возможной гибели, в арифметической прогрессии отражала себя в неисчислимых мирах…

Вернувшись с дежурства, он сидел в большой пустой квартире, расслабившись в уютном кресле. Он ждал, когда отойдет усталость, чтобы привычно пересечь границу и встретиться с близкими.

В дверь настойчиво зазвонили. Он знал, что скрываться нет смысла, и пошел открывать Хамзину.

Инженер ввалился в прихожую, таща два раздутых чемодана. Один из них для верности был перетянут ремнем, карманы полушубка оттопыривались. Поляков молча взял чемоданы и отнес их в комнату. Хамзин пыхтел сзади и готовился разразиться потоком слов.

— Все, начал новую жизнь, — сказал за него Поляков. — Больше туда ни ногой. Выручай, Мишка.

— Выручай, Мишка, — повторил Хамзин с отчаянием. — Больше ни ногой. Чтоб я сдох. Веди меня. Я готов.

Он втиснулся в кресло, поворочался с боку на бок, словно утрясая свое большое тело.

— Ездил в родное село, — вздохнул Хамзин. — Все вспомнил, ко всему готов. Только бы избавиться от этого рабства.

— А не страшно?

— Не-е, — мотнул головой Хамзин. — Здесь страшнее.

— А если не получится?

— Все равно домой не вернусь. Уеду на родину, там меня ждут. Но понимаешь, там меня жена разыщет. Бежать от нее некуда. Послушай, — вдруг испугался он, — а ты не врешь? Это не фокус. Или мне померещилось?

— Все это правда. Сейчас вы окажетесь в другом мире и сами во всем убедитесь.

— Давай поскорее, Мишка, а то жена найдет. Я хитрый, а она еще хитрее.

— Пошли, — сказал Михаил. — Сначала вы, потом я. И ведите себя там потише, не пугайте мою семью. И еще — сразу же вставайте и отходите в сторону, я пойду следом за вами. А там разберемся, что с вами делать.

Они зашли в маленькую комнату. Поляков усадил Хамзина на канапе, неторопливо завел граммофон, поставил пластинку, набил трубку и сказал:

— Закуривайте. Прижмите свои чемоданы, а то растеряете по дороге. Расслабьтесь, закройте глаза и думайте, усиленно думайте о себе, семнадцатилетнем. Вспомните все, что можете, как можно яснее: голоса, запахи, ощущения. Давайте. Я подтолкну вас.

И запела пластинка, поплыли по комнате голубые клубы табачного дыма, обмяк Хамзин, расслабил непомерный свой живот, запрокинул голову, разгладил морщины, и улыбка высветлилась на лице.

— Пошел! — крикнул Поляков и, схватив Хамзина за плечи, сильно встряхнул его.

Тот удивленно вздрогнул и исчез.

Вместе с чемоданами, болью, горем, весь, от лысеющей головы до стоптанных ботинок. Поляков ни разу не видел со стороны, как уходят люди в сопряженное пространство и, по правде говоря, не очень-то верил, что еще кто-то, кроме него самого, сможет преодолеть барьер. Он не был до конца уверен, попадет ли Хамзин в нужный мир или его забросит на задворки бесчисленных Вселенных, и поэтому стал готовиться к броску.

Это произошло одновременно. Кто-то заколотил кулаками в дверь, настойчиво, нетерпеливо, а в ту же минуту появился Джеральд. Гладкая шерсть его стояла дыбом, длинная царапина на боку сочилась кровью, с розового языка капала пена. Он задыхался и закричал еще в воздухе, не успев приземлиться.

— Витенька! Мишенька! Начинается! Я нашел!

— Что начинается? Что нашел?

— Деление начинается, черт тебя побери! Дверь я нашел, провалиться мне на этом месте! Она самая, родимая! Перед делением повышается проницаемость, дорога к ней открыта. Ты понимаешь, чучело ты двуногое, нашел я ее! Нашел!

Не в силах остановиться, Джеральд носился по комнате, сбивая стулья. Стук в дверь становился яростным. Незнакомый женский голос на высоких нотах кричал из-за нее:

— Помогите! Убивают! Люди, откройте!

— Не открывай! — прокричал Джеральд. — Беги быстрее, не успеешь. Во время деления все двери закрываются. Бежим!

— Беги, Джеральд, — сказал Поляков, поймав собаку и прижимая к себе. Беги, мой самый прекрасный, самый умный во всей Вселенной пес. Я найду тебя. Беги.

Джеральд на секунду прильнул к нему своим горячим телом, торопливо лизнул в щеку.

— Прощай! — сказал он, отстраняясь. — Как знать, увидимся ли? Я не мог уйти, не попрощавшись. Обними отца, лизни, фу ты, поцелуй Жанну, не обижай Сашеньку. Помните, я люблю вас!

Он высоко подпрыгнул в воздухе и, уже растворяясь, крикнул:

— Беги!

— Спасите! — истошно кричала женщина. — Умоляю, откройте!

Колебаться было некогда. Поляков подошел к двери, сдвинул рычажок замка. В прихожую ворвалась женщина в расстегнутой шубе, с растрепанными волосами и, гневно поблескивая очками, закричала с порога:

— Куда ты его дел, негодяй? Я не допущу! Не позволю! Как ты смеешь!

Поляков выглянул в подъезд, но там никого не было.

— Так вы обманули меня? — холодно спросил он.

— Это ты обманщик! — ядовито выкрикнула она. — Ты заманиваешь к себе людей и уничтожаешь их с корыстной целью. Ты воруешь чужих мужей!

— Так вы жена Хамзина? — догадался Поляков.

— Ага! Вот ты и признался! — теснила его женщина. — Говори сейчас же, где он?

— Его здесь нет, — спокойно сказал Поляков. — Можете поискать.

— И поищу, еще как поищу, — с угрозой в голосе сказала она и ринулась в комнату.

Поляков уселся в кресло и с усмешкой смотрел, как женщина, суетясь и подбадривая себя криками, бегает из комнаты в комнату, двигает стульями, открывает шкафы и ползает на коленях под кроватью.

— Так и есть! — торжествующе выкрикнула она, встав перед Поляковым и тыча пальцем ему в лицо. — Никаких следов! Успел замести, преступник! Чем ты его заманил, негодяй! — кричала она, подступая. — Верни мне мужа!

— Ну и семейка, — вздохнул Поляков. — Вы что, детективов начитались? Нет здесь вашего мужа. Можете вызвать милицию, если не боитесь позора.

— Это ты должен бояться! — Хамзина словно обрадовалась сопротивлению и уверенно рванулась в бой. — Я за тобой давно слежу. Пятнадцать человек сгубил, а теперь и до моего Ванечки добрался? Не на такую напал!

— Да, не на такую, — согласился Поляков и искренне пожалел бедного инженера. — Делайте что хотите, только за пределами моей квартиры. Вы поняли меня?

Наверное, его взгляд не понравился Хамзиной. Она отскочила на шаг и взвизгнула:

— Убийца! Я так просто не дамся! Я буду кричать!

— Вы и так кричите, — сказал Поляков, медленно поднимаясь. — Ничего, здесь никто не услышит.

— Милиция! — заголосила Хамзина, заметавшись по комнате. — Убивают!

— Ничего, голубушка, это не страшно, — сказал Поляков. — Дело одной минуты…

Она выскочила из квартиры так быстро, что зайчик от ее очков не поспел за ней и растерянно замер на потолке.

Поляков покачал головой и невесело рассмеялся.

— Бедный, бедный Иван, — сказал он. — От такой жены и в космосе не скроешься…

Он тщательно закрыл входную дверь и… Что-то сильно содрогнулось внутри, он ощутил, как воздух сжимается и тугими толчками протискивается при каждом вдохе в отяжелевшие легкие. Закружилась голова, он оперся о стену.

— Опоздал, — зло шепнул он, — опоздал, болван.

Он физически остро ощутил, как захлопнулись двери, с испариной на лице вбежал в маленькую комнату и, усилием воли стараясь подчинить себе взбунтовавшийся мир, раз за разом пытался прорваться через закрывшийся барьер. Он напрягал все силы, комбинировал элементы ритуала, менял пластинки, торопливо листал старые альбомы, но прозрачная преграда не подходила вплотную, словно что-то сломалось в непонятном механизме перехода.

Тогда он прекратил поиски и стал ждать, чем все это кончится. Запасся большой кружкой чая, сидел в кресле и читал толстую книгу, которой должно было хватить надолго. Он рассеянно думал о том, что, быть может, еще не все потеряно, закончится разделение, и граница снова станет достижимой и податливой. Он не знал, сколько будет длиться это никому не известное действо, но рано или поздно оно совершится, и тогда можно будет сказать наверняка: пан или пропал.

Вселенная продолжала сжиматься. Мягкая неодолимая волна накатывала на Полякова со всех сторон, захлестывала, давила, грозилась утопить или выбросить на сушу. Сдавливало виски, перед глазами проплывали далекие звезды. Ему казалось, что тело его уменьшилось и уплотнилось. Уже не волна, а сплошная океанская толща вдавливала его в кресло, и лишь короткие пульсирующие вспышки всплескивались в глубине тела.

И Вселенная распалась.

Он ощутил резкий толчок в грудь, и тут же воздух стал разреженным и прохладным. Он невольно зажмурил глаза, а когда открыл, то увидел, что ничего не изменилось.

Поляков вздохнул и привычно приблизился к барьеру. Осторожно нащупал тугую оболочку мира. Она не поддавалась. Пружинистая и полупрозрачная, она не выпускала его.

— Черт! — не выдержал Поляков. — Вот ведь влип…

Ему отвели раскладушку в комнате старика, а в комнату с бронзовой ручкой на двери старались не заходить, напряженно ожидая прихода Михаила. Всех беспокоило его долгое отсутствие. Джеральд успел распрощаться с ними, мелькнув на минуту в пыльном луче света, пересекающем комнату, а от Миши не было никаких вестей. Сам Хамзин мог рассказать очень мало. Появление инженера не было неожиданностью, старик сразу же увел его в другую комнату, чтобы он не помешал приходу сына, но Михаила все не было и не было.

Первые дни он не выходил из дома, с трудом привыкая к этому миру, словно не доверяя новому для себя чувству внутреннего освобождения. Но постепенно осмелев, Хамзин начал выходить на улицу, с любопытством выискивая различия между мирами. Их было не так уж и много, скоро он привык к чужой орфографии и его перестали удивлять «ошибки» на вывесках и рекламах. Он даже привык читать книги, раздражавшие поначалу своим «исковерканным» языком. Положение гостя тяготило его. Он долго искал свой родной НИИ, но на этом месте высились жилые дома, и вообще город отличался от его родного. Только здания, построенные в прошлом веке, вызывали чувство причастности к их общему прошлому. Он порывался уехать в родное село, но побаивался встречи со своим двойником, к тому же документы его не годились для этого мира. Он все больше и больше думал о том, что его бегство в конечном счете оказалось бессмысленным. Гуляя по улицам, он насмешливо размышлял, что этот способ хорош для алиментщиков и преступников. Здесь не было ни жены, ни тещи, и он не стремился к встрече с их двойниками, суеверно полагая, что женская проницательность сильнее границ и расстояний.

Но главное было в том, что он постепенно пришел к пониманию причин своей боли. Чувство обреченности. Вот что мучило его долгие годы. Словно он был раковым больным и знал, что скоро умрет и некуда деться от смерти. Так и Хамзин был обречен на ежедневные мучения, и, слабовольно махнув на все рукой, знал, что до конца жизни ничего не изменится, и это знание губило его: сковывало волю, заставляло пить, дурить и лезть в раскаленную топку. Ошибка, совершенная однажды, порождала плотную цепь других ошибок, и не было сил разорвать ее, как веревку с красными флажками, и освободиться, и начать новую жизнь.

Побег не принес ему желанного освобождения. Он остро ощущал чуждость другого мира, и новое чувство обреченности уже начинало захлестывать его. Обреченность на чужбину. Уходить назад было жутко, но и оставаться здесь навсегда казалось немыслимым.

Старик нервничал. Его мучила бессонница. Шаркающими шагами он расхаживал по ночному дому, кашлял и разговаривал сам с собой, доказывая что-то себе яростным шепотом. Жанне тоже было нелегко. Институт, ребенок, тревога за старика и за Мишу. Не хватало Джеральда, к которому успели привыкнуть, хотя все прекрасно понимали, что он нашел свою родину, и радовались за него.

Однажды старика прорвало.

— Напридумывали! — воскликнул он. — Напридумывали параллельные миры на свою голову! Деление! Разобщение! Черт бы побрал все границы! Между странами, между людьми! Сидят в своих параллельных мирах и в ус не дуют. Конформисты, трусы! Черта с два пришел бы мой сын из своего дурацкого мира, если бы я не любил и не ждал его. Только любовь, только отречение от себя, от своей шкуры рушат границы.

— А как же я? — робко вставил Хамзин.

— А вы, любезнейший, — ядовито сказал старик, — трус номер один. Вы перескочили сюда от страха, а страх, к великому сожалению, бывает сильнее любви. Я не склонен корить вас, но скажите правду: почему вы сбежали?

— Я не мог там жить, — виновато сказал Хамзин. — У меня жена злая.

— А кто вас привязал к ней? Если нельзя исправить, то разводитесь. Вы мужчина или не мужчина? От злой бабы на тот свет бежать! Слыханное ли дело. Родину променять!

— Не судите его строго, — вмешалась Жанна. — Он имел право на убежище. И если Миша решил спасти его, то, значит, это было необходимо.

— Я о многом передумал, живя здесь, — пробормотал Хамзин.

— Вот и думайте лучше, — сказал старик. — Не знаю, почему Виктору-Михаилу взбрело в голову посылать вас сюда, но вы должны выбрать свой путь. Никто, кроме вас, не вправе решать…

— Я знаю, — упрямо перебил Хамзин. — Теперь я знаю, как жить. Наверное, Миша и запустил меня сюда, чтобы я сам понял, что к чему. Словами все равно не прошибешь, а вот когда на своей шкуре испытаешь… Назад мне надо, домой. Разведусь, уеду в родное село.

— Назад, — пробурчал старик. — Ни вперед, ни назад. Я сам попробую!

— Как же вы, Александр Владимирович, если даже у Миши не получается? — спросила Жанна.

— Вы заблудитесь, — буркнул Хамзин.

— Найду, — твердо сказал старик и закрыл за собой дверь с бронзовой ручкой.

Михаил объяснял ему, как это делается, да и сам он много раз видел уход и приход сына; вот и сейчас, стараясь ничего не упустить, он тщательно восстановил ритуал перехода и, кашляя от дыма, упрямо ждал. Ничего не получалось…

Он ходил на работу, лежал на топчане, прислушиваясь к гудению пламени в топках, к бегу воды по трубам, к ровному шуму мотора, и терпеливо ждал. Об исчезновении Хамзина ходили немыслимые слухи: то говорили, что он убежал с любовницей, то клялись, что его труп нашли в пригородном лесу, то утверждали, что он напился до бесчувствия и замерз на улице.

Жена Хамзина не оставляла в покое Полякова. Однажды она пришла с молоденьким участковым милиционером и, тыча в Полякова узловатым пальцем, кричала, что этот усатый рецидивист растворил ее мужа в серной кислоте и вылил в канализацию и что этот же негодяй чуть не убил ее саму зверским способом. Сама абсурдность обвинений уже служила доказательством невиновности Полякова, но милиционер, скучая, все же тщательно допросил их обоих, проверил документы и со словами: «Смотрите у меня» — ушел. Хамзина выскочила вслед за ним, опасаясь остаться в этой квартире.

Михаил не прекращал попыток. Мир был замкнут, и граница не пропускала. Он не отчаивался, полагая, что после разделения межклеточная мембрана непроницаема лишь на время, и упорно исследовал ее, раз за разом приближаясь к полупрозрачной преграде. Его забавляла мысль, что теперь стало два Михаила, две Жанны, два отца, два сына и два Хамзина. Не говоря уже о прочих. И как знать, быть может в одном из четырех миров найдется лазейка для соединения, и тогда все решится.

И вдруг появился Джеральд.

В искрах электрических разрядов, проломив оболочку, он завис в воздухе посередине комнаты и, спружинив на все четыре лапы, бросился к Полякову, яростно вертя обрубком хвоста.

— Наконец-то! — закричал он еще в воздухе. — Наконец-то я нашел тебя, пес ты двуногий, кочегаришка зачуханный!

— Грубиян! — воскликнул Поляков, обнимая собаку. — Откуда ты взялся?

— С того света, естественно. Я не один. Познакомься, это мой симбионт. — И Джеральд показал лапой на появившегося человека в синем костюме. — Он не знает вашего языка, его зовут Джеральд-один.

— А ты сам, выходит, Джеральд-два? — догадался Поляков и протянул руку человеку. — Искренне рад, ваш пес много рассказывал о вас.

Человек улыбнулся и произнес несколько слов на незнакомом языке.

— Ну, потеха! — рассмеялся пес. — Он сказал те же самые слова, что и ты. Вот вам и языковой барьер! Ну ладно, ближе к делу, у нас мало времени. Дела плохи, парень. Мы к тебе добирались обходным путем и то смогли пройти только вдвоем, по одному невозможно. Ты же знаешь, мы сильны только в симбиозе. Так вот, ты сможешь попасть в тот мир при одном условии:если тебе навстречу пойдет человек. А мы поможем.

— И кто же этот другой?

— Не знаю, но, кроме твоего начальника, больше некому. К сожалению, дорога назад так и останется закрытой.

— Навсегда?

— Мы не знаем, — замялся Джеральд-два. — Расчеты еще не закончены.

— Тогда я не смогу пойти на это.

— Ты хочешь оставить жену, отца, сына?

— Я не могу без них, но и оставить родину навсегда тоже невозможно. И по отношению к Хамзину это будет жестоко. Да и не согласится он.

— Еще как согласится!

Джеральд-один произнес короткую фразу. Поляков вопросительно посмотрел на пса.

— Он сказал, что ты идиот, — перевела собака.

— Не придумывай, — сказал Поляков. — Не пользуйся моим незнанием языка.

— Ну хорошо, тогда он сказал, что еще не все потеряно. Мы закончим расчеты и тогда скажем наверняка. А сейчас нам пора. Ваше разделение с ума сведет. Теперь надо бежать к Полякову-второму и выслушивать те же самые глупости, что и от тебя, а потом уговаривать обоих Хамзиных, двух стариков, двух девчонок и двух щенят. Пардон, я хотел сказать — пацанов.

— Этих не придется. Они еще ничего не понимают.

— Эге! Твой сын весь в тебя — упрямый и настырный. Ну, пока! И не забудь — завтра ровно в семь утра. Пыхти, сопи, пыжься, но пролезь в дыру!

— Удачи вам! — махнул Поляков вслед уходящим…

Я так и не нашел истину, движущую мирами. Лишь приближение к ней, вечный поиск, взгляд издали, радость узнавания и разочарование неудач. Она — как отражение запредельности, как мираж, дразнящий кажущейся близостью. Как сама Вселенная, единая и противоречивая, огромная и бесконечно малая, вечная и мгновенная, нетленная и хрупкая. Мы называем ее разными именами, но каждое из них — лишь отблеск настоящего, неизвестного нам.

И да будет мне позволено сравнение, близкое моему сердцу и понятное вашему миру: истина — это собака, многообразная в своих формах, но единая как вид.

Вот идет рядом с вами пес, упруго переступая лапами, и втягивает ноздрями вечерний воздух, насыщенный влагой и запахами, и расщепляет их на тысячи оттенков, и знает о них все и ничего одновременно.

Идет пес, невенчанный король, неклейменный раб человека, изогнув серповидно хвост, морща лоб и приподняв настороженные уши. Поступь его протяжна, шаг невесом, тугие мышцы перекатываются под шерстью, капелька слюны повисла на черной фестончатой губе. Идет пес, слуга и повелитель, владетель всего, что обоняет его нос, пожиратель сырого мяса, дробитель костей, нарушитель ночной тишины, поклонник Луны.

Идет пес, хранящий в своих жилах кровь ассирийских волков, кровь холеных собак, лежавших у ног владык, дикую кровь зверя, выходящего на поединок с сильнейшим. Идет пес, холуй, ласкающий языком намордник, князь ошейника, холоп поводка, кавалер медалей, дарованных за послушание, подкидыш леса, выкормыш человека, двойник его и собеседник, аристократ поневоле, вечный смерд.

Полюби его, человек, ибо в нем, как и в тебе, хранится истина, движущая мирами. Плоть от плоти Вселенной, ты и он, нашедшие друг друга в тысячелетиях, не расставайтесь, не предавайте…

Вы и есть два параллельных мира, две ипостаси его — хранитель и спаситель.

Человек, брат мой, оглянись вокруг. Разделенный границами и языком, распрями и войнами, враждой и ненавистью, ты, дитя Вселенной, честь и разум ее, распахни свои двери…

— Я не думала, что вы согласитесь, — сказала Жанна, виновато склоняя голову перед Хамзиным. — Спасибо вам. Я эгоистка. Я радуюсь, что муж вернется ко мне, и боюсь думать, что для вас это большая жертва.

— Нет, — сказал Хамзин. — Для меня тоже радость. Завидую я Мишке. У меня тоже могла быть такая жена.

— У вас это впереди. Вы сильный, вы сможете.

— Да, — сказал Хамзин. — Смогу. Ну что, пора?

— Пять минут, — сказала Жанна. — Пора. Не забыли?

— Этого не забудешь, — усмехнулся Хамзин. — Хорошо, хоть пограничников нет на этих границах, а то чувствуешь себя шпионом.

— Зато есть пограничные собаки, — вставил старик.

На нем был тщательно выглаженный костюм, он держал на руках внука, и лицо его было торжественным и скорбным.

— Ну, посидели на дорожку, и хватит, — сказал Хамзин. — Спасибо вам за все.

Он пожал руку старику, осторожно, боясь причинить боль своими большими руками, обнял Жанну, потрепал малыша за щеку и скрылся за дверью.

Никто не садился. Напряженно ждал старик, задержала дыхание Жанна, и даже ребенок притих, обняв деда за шею.

Из-за двери поплыла музыка. Это Хамзин завел граммофон. Прошло еще несколько минут.

И они услышали громкий треск, а потом запахло озоном, а потом послышался крик.

Сталкиваясь в дверях, они вбежали в комнату и увидели Михаила. Он сидел на полу и зажимал ладонями лоб.

— Что с тобой? — бросилась к нему Жанна.

— Да ничего, — сказал Поляков, морщась. — Хамзин чемоданом стукнул. Нечаянно. Столкнулись. Здоровый чемоданище…

А потом пришли они, Джеральды. Пес с важным видом сообщил, что все переходы закончились удачно. Его бросились обнимать, и он не уклонялся от объятий. Быть спасателем ему чертовски нравилось. Джеральд-один стоял в стороне и молча улыбался. Когда улеглась радость, пес отвел Полякова в сторону и сказал, потупясь:

— Помнишь, ты меня спрашивал, почему я заблудился? Так вот, ты почти угадал. Только это была не кошка, а…

— Собака, — закончил Михаил. — Я понимаю. Красивая?

— Ого! — только и сказал Джеральд.

Олег Корабельников

ОХОТА ПО ЛИЦЕНЗИЯМ

— Почему жестокость? Охотничий инстинкт — один из древнейших. Не стану сравнивать его с инстинктом продолжения рода, однако много тысяч лет продолжение рода прямо зависело от того, насколько удачливы были охотники племени, сколько они приносили добычи.

Лозинский передвигался по холлу гостиницы неторопливыми, мягкими шагами. Такими же мягкими, плавными были его жесты, бархатистый голос искренен и убедителен. Лозинский имел счастливую внешность человека, который просто не может быть не прав. Даже прописная истина в его устах казалась откровением. Однако Ратинов упорно не поддавался гипнозу.

— Пустые слова, — сказал он, нетерпеливо дернув плечом. — Просто слова, которыми вы хотите замаскировать основную сущность охоты — убийство. Погоня и убийство. Этим охота была всегда.

— Послушайте, — Лозинский протестующе вытянул руку, — разве я похож на убийцу? Или Вениамин? А Маргарита?

— Не похожи, — согласился Ратинов. — Но это ничего не значит. Лицензии на убийство у вас в кармане — эти ваши лицензии на отстрел.

Маргарита улыбнулась, посмотрела сначала на Веню, потом на свое отражение в зеркальной поверхности стола.

— Кстати, что вы сегодня ели за обедом? — вдруг спросил Лозинский.

Ратинов пренебрежительно искривил губы.

— Я уже понял, что вы хотите сказать. Совершенно не в этом дело.

Но Лозинский не желал отказаться от удовольствия привести заготовленный аргумент.

— Именно в этом. Сегодня за обедом вы кушали филе из говядины. Говядина эта не так давно гуляла по зеленым полям с колокольчиком на шее. У нее была добрая морда и красивые глаза. Может, это действительно ужасно, но перед тем, как зажарить на сковородке, ее умертвили. Или убили — это одно и то же.

— Нельзя смешивать добывание пищи с убийством для развлечения.

— Отчего же только для развлечения? Разве вам не нравится одежда из шкурок монсов? Нежнейший, шелковистый мех. Ни одна имитация с ним не сравнится. Это же настоящее чудо природы. Далее. Как прикажете регулировать их численность на планете?

— Сомневаюсь, чтобы они особенно нуждались в такой опеке, — скептически заметил Ратинов.

— И напрасно. Незадолго до первого появления человека на Дорионе популяция монсов была на грани вымирания. У них почти не осталось естественных врагов, что привело к совершенно пагубным последствиям. Великолепные погодные условия, изобилие пищи — и неизбежная катастрофа: взрывное увеличение численности, регресс и вырождение вида.

— Ты не совсем прав, — негромко сказал Вениамин. Он впервые вмешался в спор. — Я слышал иное мнение по поводу резкого сокращения количества монсов. Предполагается, что причиной была эпизоотия. Какой-то вирус-мутант… Такое когда-то случалось и на Земле.

— Большинство в данном случае думает иначе.

— Вы сказали: почти не осталось естественных врагов? — заинтересованно переспросил Ратинов. — Что значит «почти»?

— Тут тоже не совсем ясный момент в экологии планеты, — обрадовавшись возможности прекратить неприятный спор, Лозинский уселся так, чтобы видеть одновременно собеседника и Маргариту, и принялся объяснять. — «Почти» — значит, что вообще-то хищники есть. Но их довольно мало и они сосредоточены в определенных зонах леса. Хотя условия в этих зонах ничем не отличаются от условий любых других областей.

— Заповедники?

— Заповедники? — Лозинский удивленно поднял брови, потом усмехнулся. — Похоже. Однако представить монсов в качестве заботливых хозяев этих хищников довольно трудно. По уровню развития монсы гораздо ниже земных мартышек, хотя имеют с ними определенное сходство. Хорошо развитые верхние конечности, например. Но мозг — примитивен крайне. Собственно, о загадках планеты вы и сами можете рассказать немало. Насколько я знаю, вы прилетели на Дорион не развлекаться, а в связи с находкой наскальных рисунков?

— Да, — кивнул Ратинов, — только рассказывать пока нечего. Я еще ничего не видел и не имею даже собственного мнения. Знаком с этими рисунками только по фотографиям. Надеюсь завтра в городе узнать о них несколько больше. Но загадки действительно немалые. Разума ведь на планете нет. А рисунки не так стары.

— …не обнаружено, — тихо сказал Вениамин.

— Что вы сказали?

— Мне кажется, что, говоря о разуме, уместней было бы употребить слово «не обнаружен».

— Не вижу особой разницы, — возразил Ратинов. — Специалисты по Дориону гарантируют, что разумные существа не смогли бы остаться незамеченными на планете. Эти рисунки — единственное свидетельство. Разумеется, если они не мистификация.

Двери отворились, и в холл вошли люди в блестящих от влаги накидках, с одинаковыми рюкзаками и зачехленными винтовками. Прибыла еще одна группа охотников. Ратинов поднялся.

— Ну вот, пришел аэрокар из города. Мне пора. Удачной охоты.

Голос заведующего факторией был монотонен и тягуч, как дождь, безостановочно кропивший из серой небесной тверди на шлемы охотников.

— Каждый из вас имеет право добыть только трех монсов, — говорил Соол, — только трех. Запрещено убивать животных в возрасте до двух лет и самок с детенышами. Запрещено выходить за пределы отведенного для охоты сектора. Запрещено использовать гипноприманки и акустические парализаторы…

— Господи, как надоело! — прошептала Лозинскому Маргарита. — За последние сутки четвертый раз слушаю одно и то же. Хоть бы слова местами поменял.

Лозинский наклонился к уху Маргариты, и Вениамин не услышал, что он ей ответил.

— …Запрещено продолжение охоты сверх установленного времени, а именно: по истечении двух суток, начиная с настоящего момента.

Соол замолчал и с минуту разглядывал стоящих перед ним охотников. Его равнодушный взгляд переползал с одного на другого, задерживаясь на лице каждого в течение коротких, совершенно равных промежутков времени.

— Так что, мы можем идти? — громко сказала Маргарита.

Соол даже не шевельнулся. Маргарита раздраженно прикусила губу и дернула ремень винтовки.

— Ни один довод в оправдание нарушения любого из перечисленных правил не будет принят во внимание, — произнес наконец Соол. — Нарушивший правила охоты навсегда лишается права посещения заказников и немедленно изгоняется с Дориона.

Он поднял руку с хронометром.

— Ваше время началось!

Двенадцать троек охотников, расходясь веером, двинулись к границе леса, обнесенного частой сеткой дождя. Лозинский шел впереди своей тройки, за ним Маргарита, последним — Вениамин. У первых деревьев Вениамин оглянулся и ему показалось — только показалось, потому, что с такого расстояния вряд ли можно было различить наверное, — что фигура Соола у ворот фактории источала презрение к уходящим.

Утром у молоденькой бурой самки родились два слепых безволосых детеныша, и Сверхмозг наконец проснулся. Он взглянул на лес множеством пар глаз и осознал, что вновь существует. Единственный Разум, рожденный планетой. Первобытный хозяин леса.

«Как долго длилось небытие, — подумал Сверхмозг, — и как оно неприятно».

Стоял прекрасный теплый день, и Сверхмозг, несмотря на вспыхнувшую после длительного периода бездействия жажду мысли, позволил себе на секунду расслабиться и вкусить прелесть существования.

«Отчего наступило небытие? — вспоминал Сверхмозг. — Ведь, кажется, все шло хорошо и правильно. Что ему предшествовало?»

Небытию предшествовала Смерть. Так было всегда, и Сверхмозг это хорошо знал. Но что было раньше? Ведь все складывалось так удачно. Свирепые сурды были отогнаны далеко от границ обитания племени. Молодые побеги кустарников, высаженных в начале сезона теплых дождей, вот-вот должны были дать первый урожай… И что-то случилось.

Сверхмозг вспомнил. Перед Смертью пришла Боль. Когда упал и задергал конечностями самец из Сухой рощи. Вслед за ним еще два монса упали в таких же судорогах, и Сверхмозг перестал видеть мир их глазами, хотя некоторое время еще продолжал ощущать их боль.

Так приходила Болезнь. Как всегда, как и прежде. Но в этот раз ее вспышка истребила большую часть племени, и Сверхмозг умер тоже. Он был мертв очень долго, так долго, что многое успел забыть, — тех, кого миновала болезнь и смерть от старости, оставалось совсем немного.

Сверхмозг осмотрелся. Это было так приятно: видеть все сразу, одновременно сотнями и тысячами пар глаз. На каменном плато осталась лишь одна семья, хотя пищи здесь хватило бы на большую стаю. В этот сезон отлично росли вкусные корни полуночника. А у Черной речки стало тесновато. Появилось много детенышей. Нужно было переселить две семьи с Черной речки на каменное плато. Этим Сверхмоэг занялся в первую очередь…

— Этот лес словно вымер, — сказала Маргарита. — Где же ваши монсы?

— Вы слишком торопитесь, Рита, — усмехнулся Лозинский. — Берите пример с Вениамина. Он ведь тоже впервые на охоте. Правда, Вениамин не азартен. Ему никогда не понять прелести погони. Ведь верно, Вениамин?

— Не знаю, — ответил Вениамин. — Возможно, ты прав. Просто любопытство.

— Любопытство? Тоже неплохо. Но не только монсы, насколько я понял, интересуют тебя в этом лесу.

— Мы могли бы идти гораздо быстрее, если бы не тратили время на разговоры, — холодно сказала Маргарита.

— Сегодня дождит, — быстро проговорил Вениамин, — ты уверен, что сумеешь заметить следы?

— Своего первого монса я выследил десять лет назад, — небрежно сказал Лозинский.

Он пошел быстрее, двигался упругим, длинным шагом, будто скользил по мокрой траве. Высокий и мощный, с черной курчавой бородой, Лозинский словно сделался частью этого первобытного леса.

Слева от них, шагах в трех, вдруг вспучилась земля. Здоровенный кусок дерна оторвался от своего ложа и понесся скачками меж деревьев. Лозинский быстрым движением перехватил вскинутую Маргаритой винтовку.

— Не надо. Тушканчики не наша добыча.

Маргарита с сожалением опустила оружие.

— Я чуть было не выстрелила.

— У вас отличная реакция, — похвалил Лозинский. — Однако этот выстрел мог стоить лицензии. Может быть, вы отдадите пока винтовку Вениамину?

— Нет, — сказали в один голос Вениамин и Маргарита.

— То есть, конечно, да, — произнес спустя секунду Вениамин, — если тебе тяжело…

— Мне не тяжело, — категорически отрезала Маргарита.

— Можно подумать, ты боишься оружия, Вениамин, — сказал Лозинский.

— Я его не люблю. Не хочу подвергать себя искушению. Не хочу убивать.

— Это не убийство, — терпеливо сказал Лозинский. — Не путай, Вениамин. Это охота. И не только. Санитарный отстрел. Монсы начинают болеть, когда их количество превышает экологический предел, и тогда их погибает гораздо больше.

— Кажется, начинается старый спор, — сказала Маргарита. — Мы опять теряем время.

Пока длилось Небытие, лес переменился. Перемены касались не только одичавших посадок полуночника или стволов пальм, вытянувшихся далеко в небо, — это не удивило Сверхмозг — ведь он проспал так долго. В лесу появились чужие, совершенно непохожие на все известное ему прежде. Пока еще Сверхмозг их не видел. Только ощущал их присутствие. Чужие не были похожи на тушканчиков, сурд и других обитателей леса. Они обладали разумом. Сверхмозг попытался включить их в нервную систему, но ничего не получилось. Сверхмозг был озадачен. Незнакомые существа не собирались помочь его усилиям, они просто не слышали его. Это было непонятно. Сверхмозг решил обдумать все чуть позже, получше познакомившись с чужими. Сейчас же было много важных дел. Следовало изгнать из леса самца сурды, спустившегося с гор. Быстрого, сильного и очень опасного. Зверь только что сожрал тушканчика и дремал возле изгиба одного из узеньких притоков Черной речки. Стая монсов легко справится с ним, решил Сверхмозг, и три десятка пушистых зверьков из ближайших семейств бесшумно охватили полукольцом спящего сурду…

Жесткая трава распрямлялась за людьми, не сохраняя следов. Сумрачный сырой свет просачивался сквозь густые, переплетенные кроны деревьев под звон долгих капель дождя.

Приступ внезапного, беспричинного беспокойства миновал прежде, чем Вениамин успел удивиться и понять это ощущение.

«Нервы, что ли?» — подумал он, радуясь в то же время, что ни Маргарита, ни Лозинский не заметили его минутной слабости.

Лозинский внезапно остановился, поднял руку.

— Следы! — глухо проговорил он.

На пологом голом склоне глинистого холма отпечатались цепочки полукружий. Ямки уже заполнились дождевой влагой, но очертания их оставались четкими. Лозинский сбросил с плеч винтовку и вещмешок.

— Все. Отдыхаем. Вениамин, ставь палатку под этим деревом.

— Почему? — сказала Маргарита. — Я вовсе не устала.

— Я устал, — коротко усмехнулся Лозинский, — и Вениамин тоже.

Вениамин собрался возразить, но Лозинский жестом остановил его.

— Чтобы настигнуть стаю, нам понадобится много сил. Это настоящая охота. Потому отдыхать!

Они забрались в палатку и съели по тюбику пищевого концентрата. Потом Вениамин засунул пустые тюбики в утилизатор, включил его ненадолго и вытряхнул горстку пепла через клапан палатки наружу. Теперь шум дождя вызывал ощущение уюта. В полумраке Маргарита казалась маленькой и беззащитной. Вениамин отвернулся, сделал вид, будто поправляет замок рюкзака.

— Веня, ты не жалеешь, что пошел с нами? — тоненько, по-детски сказала Маргарита.

— Отчего же, — суховато ответил он, — хороший отдых, не хуже, чем на курорте.

— Я тебя замучила, — ласково сказала она, — таскаю за собой.

— Думаю, Вениамин не испытывает от этого особого огорчения, — сонно пробормотал Лозинский.

— А ты бы мог застрелить сурду, Веня? — спросила Маргарита.

— Зачем?

— Ну-у, предположим, — она растягивала слова, будто школьница, отвечающая урок, — она на меня нападет.

Лозинский хмыкнул в своем углу.

— Соол говорил, что сурда не нападает на людей, — сказал Вениамин. — Это раньше ее считали опасной. Но она питается тушканчиками и монсами.

— А когда ее преследуют? Она все равно не нападает?

— Не знаю… Возможно, в безвыходном положении…

— У нее такого положения не будет, — успокоил Лозинский, — мы охотимся на монсов. И не стоит портить прекрасный спорт бессмысленными «если». Этак можно далеко зайти.

— Вы слишком практичны, Лозинский, — сказала Маргарита.

— Такое состояние более всего соответствует тому, чем мы намерены заняться, — спокойно парировал тот.

— Слышите? — сказал Веня. — Дождь стихает.

Они бросились вперед, сбившись в тесный, визжащий клубок. Этот прием действовал безотказно. Дело никогда не доходило до схватки. Так случилось и сейчас. Сурда подскочил на месте, в панике взвыл, кинулся в воду, из воды — на противоположный берег и прочь из леса громадными скачками, из страшного леса, в котором добыча нападает первой.

Теперь этот сурда не осмелится появиться в лесу несколько полнолуний, до тех пор, пока не сотрется в его короткой звериной памяти след происшедшего. Отряд еще покричал вслед хищнику для острастки, и монсы разбежались по семьям.

Именно в этот момент Сверхмозг впервые увидел чужих. Он увидел их зрением самца с белой полоской на спине. Новые существа, большие, как сурда, с темно-зеленой блестящей от дождя комлей передвигались на задних конечностях, зажав в передних длинные странные палки.

Самец с белой отметиной приподнялся, высунув из травы пушистую мордочку с удивленными, круглыми глазами.

Блеснула молния и наступила тьма…

Раздался далекий рокочущий звук. Первый выстрел этой охоты. Кто-то из охотников настиг добычу.

Они остановились только на секунду и снова возобновили бег. Трава здесь была выше и гуще, но Маргарита наотрез отказалась занять место в арьергарде маленького отряда или хотя бы отдать винтовку кому-нибудь из мужчин.

Она выносливая, слышалось в каждом шаге ее сильных, стройных ног, такая же, как все, равная среди равных. Поглощенная азартом преследования, раскрасневшаяся, она была сейчас очень хороша.

Лозинский вел их, ориентируясь по одному ему известным признакам. Изредка он останавливался, молча показывал Маргарите осыпавшуюся кору дерева, надломленную ветвь. Оба они будто забыли о существовании Вениамина. К нему снова пришло обидное ощущение бесполезности и ненужности в чужой непонятной игре. Он снова был мальчиком-пажом при королеве и не мог избавиться от этой привычно-унизительной роли. Не мог или никогда не хотел?

Они продрались сквозь сырые кусты и выбежали на поляну возле узенькой речки с медленной темной водой. Лозинский резко остановился и осмотрелся по сторонам.

— Черт, — пробормотал он, — этого не хватало!

— Что случилось? — прерывистым от быстрого бега голосом спросила Маргарита.

— Кончилась охота, — сказал Лозинский. — Черт!

— В чем дело?

— Граница сектора. Дальше идти нельзя. Видишь?

Он показал на противоположный берег речки. Там на деревьях висели желтые кружки. Аккуратный ряд этих кружков тянулся вдоль реки, исчезая справа и слева за деревьями.

Родился детеныш в Сухой роще. Последний детеныш этого года. Его мозг, маленький и примитивный, в тот же момент стал частью единого целого, той необходимой ячейкой, которой не хватало для восстановления парасвязей нервного конгломерата. Второй раз за этот день Сверхмозг вынырнул из небытия.

Теперь он знал причину: неизвестные существа в лесу, вспышка и смерть — все увязывалось в стройную логическую цепочку.

«Почему они убивают? — подумал каждый монс в лесу. Каждый в отдельности и все племя как один. — Они тоже разумные. Разве может убивать разум?»

Сверхмозг снова сделал попытку быть услышанным и снова потерпел неудачу. Безмолвие в ответ. Непонимание… Нет… показалось… только показалось… Сверхмозг уловил слабый отклик. Не ответ — надежда. Словно эхо, едва различимое. У Черной речки.

Сверхмозг чувствовал, что от распада его отделяет гибель только одного зверька. Сейчас он еще мог сопротивляться уничтожению, хотя бы пассивно. Племя могло скрыться, уйти. Но смерть лишь одного монса превратит племя в глупых, неразумных животных, подобных тушканчикам или сурдам. И гораздо более беззащитных. Племя потеряет разум.

Так случится, если чужие не успеют понять… Хотя бы кто-то из них. Но все они глухи. Все, кроме, может быть, одного. Того, что почти услышал. Там, у Черной речки…

— Я не желаю возвращаться, — зло сказала Маргарита, — это наша добыча.

— Не мной установлены границы заказника, — пожал плечами Лозинский. — Они ушли от нас за пределы сектора. Мы не можем преследовать их дальше.

— Считай, что нам не повезло, — подхватил Вениамин, изо всех сил стараясь казаться веселым.

Маргарита повернулась в его сторону нервным, резким движением.

— Ты наконец обрел свое привычное состояние, — неожиданно медленно и спокойно произнесла она. — Думаю, теперь оно сохранится надолго.

— Нам следует вернуться в факторию, — глухо сказал Вениамин.

Лицо Маргариты округлилось выражением детского изумления.

— Разве я тебя держу, Венечка? Ты один заблудишься? Тогда подожди нас тут.

— Нам в самом деле придется вернуться, — сказал Лозинский. — Правила игры следует соблюдать, иначе она теряет привлекательность.

Маргарита смотрела на него несколько секунд, потом смущенно рассмеялась.

— Вы правы. Азартная я, — виновато проговорила она. — Подчиняюсь, руководитель, — она опустила ресницы, потом вновь скользнула по лицу Лозинского быстрым взглядом, легко коснулась его плеча. — Иногда так приятно подчиниться. Никогда бы не подумала.

— Ну, вот и хорошо, — громко сказал Вениамин. Почти крикнул.

— Лозинский, я вас хочу о чем-то попросить, — сказала Маргарита с той же интонацией. — Давайте их просто догоним. Просто так. Только посмотрим. Ведь в самом же деле обидно. Ну, Лозинский, я вас очень прошу. Столько старались. Что вам стоит? Мы ведь ничего не нарушим, правда.

— Тянете вы меня, Риточка, на скользкую дорожку, — Лозинский подергал себя за бороду. — А ну как егерь нас поймает?

— Ну и что? — удивилась она искренне. — Мы же не охотимся. Просто так…

— С одним условием, — предупредил Лозинский. — Оружие вы отдадите. Вениамину.

— Совсем мне не верите, — обиженно сказала Маргарита, вытащила из винтовки обойму и легонько подбросила на руке. — Лучше я патроны отдам.

Она коротко вздохнула и снова глянула на Лозинского:

— Вам.

— Этого делать нельзя, — сказал Вениамин. Он уже знал, что произойдет. Маргарита всегда умела добиваться своего. — Я не пойду.

— Идемте, Лозинский, — равнодушно сказала Маргарита, вскидывая винтовку на плечо. — Ты подожди нас здесь, Венечка, только никуда не уходи…

Все было как прежде, как всегда. Нелепо, безнадежно и стыдно.

«В последний раз, — шептал он, — довольно!»

Но от многократного повторения смысл слов становился зыбким, терялся, ускользал как утренний туман. И он не верил этим словам, как не поверит, услышав, Маргарита.

Он скрипнул зубами, отвернулся и увидел монса. Зверек стоял пушистым столбиком на краю поляны, у самой границы кустов. Глаза, круглые и темные, смотрели на Вениамина, только на него.

«Почему ты убиваешь?» — сказал монс. Нет, ничего он не говорил и не мог сказать. Он неподвижно стоял и глядел ему в глаза.

«Почему ты убиваешь? — прошептал лес, каждая ветка и лист, каждая капля дождя. — Не убивай…»

Над плечом ударил выстрел. Слева от зверька жикнуло по траве. Сразу же второй и третий…

— Не смей! — закричал Вениамин, бросился к Маргарите, схватил винтовку и рывком пригнул к земле.

Не успев или не сумев выпустить приклад, Маргарита упала на колени, повернула к Вениамину лицо с расширенными, полусумасшедшими глазами.

— Венечка, милый, я его убила, я тебя так люблю!

Он отшатнулся, шагнул в сторону, наткнувшись на Лозинского.

— Ну, ну, чудак, — добродушно сказал тот. — Впрочем, понимаю, сам в первый раз испытал нечто похожее. А Рита — молодец! Ты посмотри, какой крупный экземпляр. Красавец!

Он сходил за мертвым зверьком, потряхивал его, перебирая пушистый мех умелыми, жадными пальцами.

Вдалеке раздался выстрел. За ним еще и еще, справа и слева. Стреляли по всему лесу.

На обратном пути Маргарита с Вениамином не разговаривала. Делала вид, будто его нет вообще, и впервые это не заставило его страдать. Впервые ему это было безразлично. Собственно, он даже не заметил этого. Еще и еще раз спрашивал себя: что же случилось там, на поляне? Мог ли он услышать в действительности? Слышал ли?

Много и шумно говорил Лозинский. Рассказывал о случаях на охоте здесь, на Дорионе, и в других местах. Он был настоящим охотником. Маргарита слушала и понимающе кивала. Она тоже была охотницей. За спиной в мешке несла добычу.

Лозинский, видно, пожалел Вениамина. Остановился, подождал, пока тот с ним поравняется.

— Я тебя понимаю, честное слово. В чем-то ты прав. Но и ты постарайся понять. Эта охота — она необходима. Ты бы видел, что здесь делалось десять лет назад, когда люди только появились на Дорионе. Монсов оставалось вдесятеро меньше, чем теперь. И тогда охотились… Это, конечно, зря, порядок тут быстро навели. Зато сейчас их много… Со следующего сезона, кажется, решено увеличить отстрел. Регулирование численности вида ради его сохранения. Это же абсолютно разумно.

Невдалеке прогремел выстрел.

Последний в этом сезоне.

Борис Руденко

НА ПАЖИТЯХ НЕБЕСНЫХ

Интеллект отличает возможное от невозможного, здравый смысл отличает целесообразное от бессмысленного. Даже возможное может быть бессмысленным.

Макс Борн

— Говорит и показывает радиотелецентр астероида Мидас! «Лучше видеть глазами, чем бродить душою». Этой строкой из Экклезиаста мы по традиции открываем очередной обзор событий на астероиде. Программу ведет Ян Клапер. Местное время двадцать два часа тридцать минут. Во всех жилых помещениях пансионата и базы температура двадцать девять и семь десятых градуса, уровень радиации превышает нормальный на ноль целых и две сотых рентгена, что не является опасным. На астероиде сейчас находится тысяча восемьсот шестьдесят пять человек. Мы призываем всех экономить электроэнергию и воду. «Лучше видеть глазами, чем бродить душою».

— Говорит и показывает радиотелецентр астероида Мидас. Вторые сутки продолжается всплеск солнечной активности, вследствие чего нарушена радиосвязь и транспортное сообщение внутри всего Пояса. Продолжается метеоритный дождь, радиант которого находится в созвездии Геркулеса. Главный астроном базы Мидас доктор Вадим Седов считает, что этому незарегистрированному метеорному потоку можно присвоить временное название «геркулиды». Доктор Седов предупреждает, что, несмотря на небольшую плотность потока, возможно временное усиление бомбардировки.

— Говорит и показывает радиотелецентр астероида Мидас. Продолжаем выпуск. Сегодня после совещания руководства возобновились восстановительные и профилактические работы на международной транспортной базе, где вчера произошло падение крупного метеорита. Наряду со многими неполадками, вызванными резким сотрясением грунта, была отмечена значительная утечка ксенона, который в виде временной прозрачной атмосферы окутал сейчас весь астероид. Ксенон — тяжелый инертный газ — обладает способностью светиться, когда его пронизывают частицы высоких энергий, составляющие солнечный ветер. Этим объясняется то феерическое сияние и неповторимое зрелище звездного дождя, которым гости нашего астероида любуются второй день. Однако, помимо зрелищного эффекта, метеорно-корпускулярная атака имеет и другую, драматическую сторону. Ремонтная группа инженера Георга Шебеля, которая сутки назад оказалась отрезанной в нижних отсеках базы, все еще находится там, на глубине двадцати пяти метров под поверхностью астероида. Запас воздуха и воды дает этим людям возможность продержаться еще около двадцати часов. Напоминаем туристам пансионата, что по требованиям космической безопасности во всех помещениях, возводимых на астероидах, устанавливаются следящие телекамеры. Благодаря им вы можете непрерывно наблюдать за судьбой группы Шебеля по третьему телевизионному каналу. Что мы увидим? Ужасную агонию восемнадцати человек, среди которых одна женщина, или волнующую встречу спасенных и спасителей? Группа служащих базы вместе с десятью добровольцами из числа отдыхающих в нашем пансионате пробивается вниз. Их действия транслируются по четвертому каналу. «Лучше видеть глазами, чем бродить душою».

— Говорит и показывает радиотелецентр астероида Мидас. Два часа назад произошло событие, полное мистического смысла. Как мы сообщали, вчера были найдены мертвыми у себя в номерах Джульетта Ромбелли, двадцати четырех лет, и Бенедикт Сард, шестидесяти двух лет. Их тела после вскрытия были помещены в криокамеру для сохранения перед отправкой на Землю. Два часа назад по команде компьютера оба тела были выброшены за борт, в космическое пространство. На запрос дежурного оператора компьютер ответил, что поступил так согласно инструкции, предписывающей немедленно избавляться от веществ, подверженных разложению, когда температура среды превышает двадцать градусов Цельсия. Напоминаем, что вследствие неполадок, возникших из-за метеоритной бомбардировки, криогенные системы работают с большой перегрузкой и повышенная температура установилась не только в жилых, но и во вспомогательных помещениях. Перегрев также сказывается на работе исправной техники. Так, начальный импульс, приданный телам покойных, не превысил расчетной скорости убегания, и сейчас оба тела обращаются вокруг астероида по вытянутой орбите, постепенно сближаясь с его поверхностью. Примерно через сорок часов они должны упасть на реголитовый слой где-то между пансионатом и базой. Капеллан Всемирного совета церквей преподобный Уолтер Грин пока не дал ответа, можно ли считать помещение тел в реголит погребением. Патер Грин выступил в холле отеля с проповедью, в основу которой были положены слова из главы тринадцатой Евангелия от Луки: «Ибо, сказываю вам, многие поищут войти и не возмогут». Сейчас в западной части неба на фоне созвездия Водолея виден медленно плывущий к востоку Бенедикт Сард. Через несколько минут примерно в том же направлении над зубцами Крокодильего хребта взойдет тело Джульетты Ромбелли. «Лучше видеть глазами, чем бродить душою».

— Говорит и показывает радиотелецентр астероида Мидас. Сегодня в полдень истек срок ареста технического директора и совладельца пансионата доктора Шона Балуанга. Начальник полиции Мидаса сержант Крэг утверждает, что этот двухсуточный арест был произведен по указанию зонального комиссара ООН в качестве превентивной меры для пресечения деятельности так называемого «мыльного клуба». Несмотря на истечение срока превентивного ареста, комиссар, прибывший утром на Мидас, отказался освободить доктора Балуанга, ссылаясь на смерть Ромбелли и Сарда, в которой, по мнению комиссара, может быть повинен доктор Балуанг. Полиция Мидаса располагает актом медицинской экспертизы, где говорится, что смерть Джульетты Ромбелли вызвана сильной дозой снотворного, а Бенедикт Сард скончался в результате инсульта. Тем не менее, по распоряжению комиссара и в нарушение всех юридических норм интенсивные допросы доктора Балуанга продолжаются…

Диктор, вещавший с экрана, очень хотел представить меня тираном и узурпатором, этаким тупоумным космическим шерифом в форме комиссара ООН; кое-кто из сидящих в зале уже начал оглядываться в мою сторону, за спиной возник шепоток, как вдруг весь ресторан погрузился во тьму. Я понял: генераторы переключились на подачу энергии в защитное поле, установленное вокруг жилых корпусов. Значит, подумал я, моему «разоблачению» в глазах публики помешал крупный метеорит. И точно — через секунду взвыли сирены.

— Держитесь! — успел крикнуть я соседям по столику, и в тот же миг мы покатились по полу. Удар был настолько сильным, что вокруг не устоял никто. Разом обрушились треск, грохот, звон стекла, визг женщин… Казалось, Мидас раскалывается на куски и из крупного астероида превращается в кучу щебня. После первого удара последовало два-три более слабых — обломки падали в кальдеру нового кратера. Потом всех нас, отброшенных к стене, осветил экран, обнимавший половину зала. На нем где-то впереди, за близким горизонтом Мидаса, дрожал и переливался перечеркнутый тенями широкий сноп зловещего багрового света.

Моя рука упиралась во что-то мокрое. Я поднес к лицу, лизнул. Спиртное в космосе. Это была явная улика против Балуанга, которого теперь снова можно арестовать на два дня.

— Господи, помогите! — девушка-мажоретка, упавшая с эстрады, вцепилась в мое плечо. Ее наряд, состоявший из сапожек и крохотного бикини, открывал взгляду голое тело, усеянное мелкими порезами от битого стекла. Это была одна из тех шикарных девушек-танцовщиц, которые, как я подозревал, стоили особенно дорого. Фотография ее уже давно лежала в досье на Балуанга.

— Держись, Ло, это метеорит, — сказал я ей тоном свойского парня, включая в кармане магнитофон.

В следующий момент она обнаружила на своем лице кровь и обильно разбавила ее слезами:

— Мы взрываемся? Да?.. Ты меня «бросишь»?

Она приняла меня за своего.

— Сейчас начнется посадка в спасательные ракеты, — деловито бросил я. — Где твои документы?

Немного помявшись, она всхлипнула:

— У Шона.

— Работаешь на него?

— Да.

— Как тебя зовут?

— Лола Рейн.

Это была вторая улика. За несколько минут я узнал почти все, чтобы поставить точку в долгой игре и закрыть наконец «мыльный клуб». Вот так порой несколько мгновений встряски дают больше, чем кропотливая полугодовая работа.

— Внимание! — ожили невидимые динамики. — Говорит административный центр туристского комплекса! Всем оставаться на местах! Сейчас будет подано аварийное освещение. Комиссара ООН просим пройти в зал видеосвязи.

Сунув Лоле свой платок, я, раздвигая опрокинутую мебель, выбрался в холл. Здесь тускло горели лампы, под ногами тоже хрустело. Все натуральное, подлинное — таков фирменный стиль Шона Балуанга. Но настоящие зеркала, хрустальные плафоны и китайский фарфор имеют свойство легко превращаться в мусор. Мне теперь даже хотелось, чтобы крупный метеорит ударил еще раз, и не на противоположной стороне астероида, а где-нибудь поблизости, рядом с пансионатом, владельца которого я допрашивал третий день.

Тогда я еще не знал, что метеориты и впрямь могут падать по заказу.

На экране видеофона меня поджидал начальник следственного отдела Сван Мейден. Вместе со своим столом и флагом ООН над головой он врубился в канал общей телевизионной сети.

— Что у вас там, на Мидасе?

— Вторые сутки метеоритный дождь, только что сильно тряхнуло.

— Так, — сказал Мейден, будто в этом было что-то особенное. — Как с «мыльным клубом»?

— Есть прямые улики.

— Хорошо. Передай дело помощнику и лети сюда.

— Почему? Что за тревога?

Мейден посмотрел куда-то вбок, пожевал губами и, взглянув на меня, тихо произнес:

— Этот метеоритный дождь — искусственный…

Учебники комполоции, посвященные Поясу Астероидов, до сих пор открываются выдержкой из монографии Рассела, изданной в 1930 году. «Орбиты малых планет, — писал Рассел, — так запутаны между собой, что если бы они были проволочными кольцами, то, подняв одно из них, мы подняли бы вместе с ним и все остальные, включая орбиты Марса и Юпитера».

Мысль Рассела, несомнено, справедлива, однако мы, заселив Пояс, все еще пытаемся вытащить из него что-то одно, нам полезное. Между тем в этом проклятом месте все настолько тесно сцеплено между собой, причины и следствия так легко вьют цепочки непредсказуемых событий, что чистых выигрышей почти не бывает, и мед удачи, как правило, густо смешан с дегтем поражения.

Когда-то, например, считалось, что орбиты внутри Пояса будут скоро в точности рассчитаны, смоделированы на компьютерах, и столкновения астероидов, порождающие опасные метеорные потоки, удастся предсказать на много лет вперед, как солнечные затмения. Сейчас Пояс до отказа набит компьютерной техникой, вычислительные комплексы имеются чуть ли не на каждом астероиде, более того, все они могут действовать синхронно, как одна машина в рамках Международной интегральной информационно-компьютерной сети — МИНИКС. И что же? Небесная механика, увы, оказалась здесь столь запутанной, словно мудрый дух божий поленился заглянуть сюда, и Пояс Астероидов так и остался во власти первозданного хаоса. Зато теперь любой мошенник, имеющий вычислитель серии МИНИКС, может, уплатив налог, подключиться к международной компьютерной сети и использовать ее мощь для моделирования разных приятных штучек, вроде тех, которыми забавляются клиенты в заведении Балуанга.

То же и с добычей ископаемых. В свое время Пояс Астероидов казался этаким сладким пирогом, удобно нарезанным на части; нам очень хотелось добраться до начинки этого пирога. Теперь мы вывозим из Пояса чуть ли не все элементы таблицы Менделеева, но эта инженерная победа вовсе не окупает творящихся здесь нарушений закона и нравственности. Я ничего не преувеличиваю. Многое из того, что происходит в Поясе, на Луне или Марсе просто невозможно, ибо там достаточно запустить несколько спутников, чтобы контролировать всю поверхность. Здесь же, в этом архипелаге космических островов, ничего не стоит спрятать ракету с контрабандой, игорный дом или, если угодно, пиратскую эскадрилью. Комиссариат ООН, Интерпол, национальная полиция стран-участниц освоения знают об этом очень хорошо.

Словом, мы правильно делали, когда не торопились соваться сюда. На моем участке, например, лет десять назад не было ни одного рудника, в камнях копались одни ученые, и было тихо. А сейчас здесь столпотворение, смешение языков и народов. Спокойные времена кончились после того, как ООН начала сдавать астероиды в концессию частным фирмам. Идея, конечно, была благородная: борьба с безработицей, создание новых рабочих мест и все такое. Но в этом мире любое святое дело способно переродиться в козни дьявола. Параллельно с рабочими местами возникли, конечно, и места злачные. Клиенты их потащили сюда все свои радости земные: спиртное, наркотики, рулетку и даже девиц. Недавно, например, пошла мода на «мыльные клубы». Это уже чисто наше,местное изобретение, и на Земле о нем еще мало знают. Клубы работают по методике брачных контор: клиент заполняет особую карточку, где выражает свои желания, платит деньги, а потом компьютер подбирает ему что-нибудь подходящее. Поначалу таким способом составлялись компании для совместного проведения отпуска, затем предприимчивые люди научили компьютеры так подбирать людей, так соединять их встречные потребности, что в заданные сроки они почти наверняка выливаются во взаимоудовлетворяющие отношения. При этом, твердит реклама, сохраняется полная «естественность и непринужденность» отношений; но какая же тут к черту «непринужденность», если человека всячески сманивают и соблазняют скорее стать рабом собственных прихотей? Так, если кто-то желает наклюкаться не среди знакомых забулдыг, а непременно в компании с лауреатом Нобелевской премии, он платит деньги и может быть спокоен — в гарантированный срок «мыльный клуб» обязательно включит его в банкет, где будет присутствовать знаменитость, или удовлетворит заказ каким-то другим, но тоже «естественным» способом. Человеку, покупающему постоянный абонемент, гарантируется удовлетворение любых желаний, не преступающих, как говорится в уставах клубов, «границ явлений, терпимых современным обществом». На деле это означает, что клуб отказывает клиенту лишь в выполнении требований, нарушающих юридические законы; что же касается законов нравственных, то сколько они существуют, столько и нарушаются, а мир остается прежним; этот факт, по логике основателей клубов, позволяет отнести к разряду «терпимых» явлений все что угодно — от алкоголизма до сексуальных коммун.

С тех пор, как Балуанг создал «мыльный клуб» в моем секторе Пояса, я непрерывно боролся с ним, свято веря, что совершаю необходимое дело по очистке космоса от дряни. И вдруг, когда я уже готов был прикрыть заведение на Мидасе, произошли события, заставившие меня усомниться в смысле этой борьбы. Я увидел, что зло, которое я пытаюсь искоренить, — это лишь кончик дьявольского хвоста, но вовсе не сам дьявол. На время мне даже показалось, что я похож на того древнего глупого царя, который велел своим воинам высечь море. Словом, я понял, что дело обстоит гораздо сложнее, чем оно обычно представлялось мне.

Нет, я не опустил руки. Сейчас, когда первая растерянность прошла, я могу сказать: это понимание, каким бы горьким оно ни было, не означает смирения. Я еще могу признать справедливость английской пословицы, которая утверждает, что «каждому приходится за свою жизнь съедать пригоршню грязи», но я никогда не примирюсь с утверждением, будто черпать всюду грязь — это неистребимая склонность людей, которую они стремятся удовлетворить, где только могут. Уверенность и, если хотите, твердость мне при этом дает, как ни странно, та же самая история — та же самая цепь потрясений и катастроф, которая глубоко поколебала мои привычные, но, как оказалось, весьма плоские убеждения. Вот почему я хочу о ней рассказать.

Читатель, наверное, уже понял, что для меня эта история началась на Мидасе, где я занимался «мыльным клубом». Но вообще-то она началась несколько раньше и сразу довольно шумно — с вереницы крупных аварий, прокатившихся по астероидам. В те дни все наши от Земли до Юпитера, что называется, с ног сбились, стараясь понять, в чем тут дело. Начальник следственного отдела Сван Мейден срочно созвал совещание. На нем-то я и услышал впервые о Пахаре…

— Смотрите, ребята, — сказал Мейден, — это биостанция Нектар. Снято в день катастрофы.

Свет погас, и мы увидели с высоты патрульного спутника пейзаж Нектара: острые гребни хребтов, звездное небо, хаос трещин и скал, присыпанных черной пылью. Астероид медленно поворачивался справа налево, и вскоре стали видны строения биостанции — несколько жилых куполов и белые цилиндры-польдеры, уложенные в ряд по краю длинного плато. С высоты орбиты цепочка польдеров походила на патронную ленту от крупнокалиберного пулемета, оставленную на астероиде неким богом войны. Впрочем, отметил я про себя, подобные сравнения приходят на ум лишь тому, кто постоянно занимается изъятием оружия. Биостанция — объект сугубо мирный. Польдеры — это просто огромные трубообразные парники, где выращивается пшеница, рожь, овощи и прочая полезная травка. Спрашивается, кому могли помешать огурцы и укроп? Но, с другой стороны, не зря же Мейден срочно собрал совещание. И потом, что это значит — «искусственный метеоритный дождь»? Правда, он был на Мидасе, а Нектар… Неужели и до тихого Нектара, где нет ни рудников, ни транспортных баз, ни обсерваторий — ничего, кроме безобидного огорода, — докатилась волна веселой жизни, с которой мы боремся в Поясе?

— Те из вас, кто бывал на Нектаре, — заговорил Мейден, — знают, что там, кроме обычной работы, ведутся опыты по селекции новых, генетически ценных культур. В качестве фактора, вызывающего генные мутации, используются солнечный ветер и космические лучи. Их воздействие регулируется экранировкой в виде шторных задвижек, перемещением которых управляет компьютер станции. Авария произошла так: сначала сработала автоматика радиационной защиты, все отсеки были изолированы, и пять человек оказались запертыми в польдерах. В этот момент экранные задвижки начали открываться одна за другой, пропуская внутрь летальный поток радиации.

В темноте кто-то присвистнул. Стальные польдеры при смертельной дозе лучей были не надежнее обыкновенного пиджака.

— К счастью, обошлось без жертв, — сказал Мейден. — Людям удалось спастись только потому, что они успели надеть скафандры. Весь генный фонд биостанций погиб. Расследование показало, что сервомоторы, приводящие в действие задвижки, сработали самопроизвольно.

В зале зашевелились.

— Десятки сервомоторов? — удивленно переспросил чей-то молодой голос.

— Пятьдесят четыре мотора на девяти польдерах, — спокойно ответил Мейден. — Но мы собрали вас не для того, чтобы вы ломали над этим голову. Разгадка уже найдена. Дайте Пахаря. Передаю слово Ривере.

Главный эксперт Ривера вышел к экрану, на котором появился голографический портрет какого-то парня. Сразу было видно, что снимок сделан наспех, где-то на людях, скрытой камерой.

— Это Пахарь, — сказал Ривера. — Является служащим международного вычислительного центра на астероиде Герион. Сейчас у него отпуск, и он путешествует по астероидам. Взят под наблюдение как чрезвычайно искусный брейкер.

По залу пронесся вздох. Вот оно что! На нашем жаргоне брейкером называется человек, способный без каких-либо внешних проявлений воздействовать на технические системы с целью их разрушения. Мистики тут никакой нет, весь эффект объясняется сверхсильным напряжением биополя, которым обладает брейкер. Поле это можно зафиксировать и нейтрализовать. Но, по словам Риверы, с Пахарем ничего не вышло. Наши несколько раз устраивали ему проверку, тайно замеряли параметры. Оказалось, что никакого биополя у Пахаря нет! Вернее, есть, но как у всякого нормального человека: напряженность, конфигурация, спектр — самые заурядные.

— Вероятно, — заключил Ривера, — Пахарь обладает каким-то неизвестным нам полем и потому особенно опасен. Его визиты на астероиды всегда кончаются неприятностями: техника начинает бунтовать или вовсе выходит из строя.

Затем слово вновь взял Мейден. Он сообщил, что, кроме Нектара, Пахарь успел побывать еще на двух астероидах. Сначала он появился на астероиде Тетис. Я бывал на Тетисе и знал, что там рядом с биостанцией находится база космофлота, работающая в автоматическом режиме. Туда заходят для заправки беспилотные транспортные ракеты, совершающие каботажные рейсы внутри Пояса. Взлет, посадку, обслуживание ракет обеспечивает компьютер. Оказывается, пока Пахарь был на Тетисе, ракеты то и дело заходили на посадку с большим отклонением от базы, угрожая врезаться в биостанцию. Биологи начали было думать, что забарахлил компьютер базы Тетис, как вдруг все исправилось само собой. Позднее удалось выяснить: база заработала нормально, как только Пахарь покинул астероид.

— Ракетой по станции, — буркнул кто-то сзади. — Самоубийство…

Мейден услышал реплику.

— Мы думали об этом, — сказал он. — Вызывая катастрофу, брейкер, конечно, подвергает опасности и себя. Но Пахарь каждый раз успевает исчезнуть, он всегда начеку. Тогда, на Нектаре, оказавшись в польдере, он первым надел скафандр и даже помог другим. На Тетисе у него, видимо, нервы не выдержали, и он покинул его слишком рано. Зато потом был случайно на Мирре, которая ему даром не прошла.

Мейден рассказал, что, когда Пахарь прибыл на Мирру, в хемореакторе биостанции началась неуправляемая реакция, дело закончилось взрывом. При этом кумулятивная струя газов ударила именно в тот отсек, где находился Пахарь. Его спасло лишь удачное расположение обломков, которые послужили ему защитой. Порожденный этим взрывом поток осколков и выпал потом на соседнем Мидасе в виде метеоритного дождя.

Теперь я понял, что имел в виду Мейден, говоря об искусственном происхождении потока мидасовских «геркулид»! В моей голове сразу же включился генератор сопоставления. Что, если взрыв на Мирре, думал я, лишь условие, которое создал Пахарь для реализации программы «мыльного клуба» на Мидасе? Но к чему тогда его вредительские действия на Нектаре и Тетисе, не имевшие таких широкомасштабных последствий? То, что произошло, например, на Нектаре, можно было вызвать усилиями брейкера, но это никому нельзя было продать. Во-первых, в силу локальности и мгновенности самого инцидента, а во-вторых, в виду отсутствия покупателя: поблизости от Нектара нет ни одного «мыльного клуба» — единственного приобретателя катастроф. Двенадцать огнедышащих ракет, которые в течение трех суток одна за другой угрожали рухнуть на биостанцию Тетис, были, конечно, более эффективным товаром, но и его в окрестностях Тетиса брейкер не мог бы никому сбыть. Словом, мне оставалось гадать: либо Пахарь подвержен приступам бессмысленного вандализма, либо его действия вообще не имеют никакого отношения к деятельности «мыльных клубов».

Тут вновь подал голос стажер, который интересовался сервомоторами. Этого новичка, видимо, многое у нас удивляло.

— Мне непонятно, — волнуясь, сказал он, — почему не рассматривается альтернативная версия. Почему мы не предполагаем, что этот человек, — он кивнул на снимок Пахаря, — вовсе не брейкер, а все три случая с ним — просто роковые совпадения? Насколько я понимаю, подобные катастрофы могли произойти и от других причин — мало ли их в Поясе? И компьютеры ошибаются.

Вопрос был наивный, но Мейден ответил на него со всей серьезностью:

— Вы рассуждаете логично, но упускаете некоторые детали. В Поясе нет отдельных компьютеров. Пояс — зона повышенной опасности, поэтому все вычислительные комплексы, работающие на астероидах, объединены средствами космической связи в Международную интегральную информационно-компьютерную сеть — МИНИКС. Для выработки ответственных решений, ошибки в которых ведут к катастрофам, используется мощь всего МИНИКСа, а не одного какого-то компьютера. Значит, если мы исключим вмешательство брейкера, нам придется признать, что с некоторых пор МИНИКС допускает непоправимые ошибки. Но почему тогда мы все еще живы? И почему катастрофы происходят одна за другой только на Нектаре, Мирре и Тетисе, которые посещает некий путешественник?

Стажер сконфуженно сел.

— Другое дело, — продолжал Мейден, — что у нас действительно нет прямых улик, вообще каких-либо оснований для ареста Пахаря. Материальные следы его воздействия на технические системы отсутствуют, так что он всегда может изобразить себя жертвой, а не виновником катастрофы. Формально он сейчас — пострадавшее лицо, отдыхает в оазисе Офир на Марсе. Непонятна и цель его диверсий. Единственное, что можно сказать, — Пахарю почему-то не нравятся биостанции. Все его диверсии имели место там, где в космосе выращивается что-либо съестное, — так сказать, «на пажитях небесных». Поэтому, кстати, мы и дали ему кодовое имя «Пахарь», под которым он будет фигурировать в оперативных донесениях. Скоро Пахарь закончит курс лечения и может вернуться в Пояс. Видимо, нам придется немало повозиться с ним, но, я думаю, мы сумеем познать цели этого человека и выяснить природу его таланта.

В словах Мейдена звучала уверенность, но позже, когда я думал об этом деле, меня все больше одолевали сомнения. Брейкер — не такая уж частая фигура в нашей практике, и говоря по правде, никто из нас толком не знает, как с ним бороться. За двенадцать лет работы в Поясе мне пришлось лишь раз иметь дело с брейкером. То была пожилая женщина-домохозяйка, которую привезли в Пояс откуда-то из предместий Сан-Паулу. Компания, добывавшая на Бригелле цирконий, доконала этот астероид и была на грани банкротства, когда кому-то пришла в голову счастливая мысль с помощью брейкера устроить на руднике катастрофу, дабы получить солидную страховку. Мне пришлось слетать в Бразилию, чтобы раскрыть умышленное вредительство на Бригелле.

Теперь брейкер угрожал биостанциям, и я опять имел немалые основания для беспокойства. В моем секторе Пояса, на астероиде Амброзия, действовала биостанция, причем двигалась она в стороне от оживленных трасс и, насколько я понимал, представляла собой довольно удобный объект для брейкерских упражнений. Мне, конечно, следовало быть на Амброзии и ожидать там визита Пахаря, но я не мог находиться одновременно в двух местах. Мидас тоже требовал моего присутствия. Поэтому, направляясь туда, я в сущности проводил политику испуганного страуса и старался просто не думать о Пахаре. Вернувшись на Мидас, я целиком ушел в дела по ликвидации «мыльного клуба», и мысли о возможном появлении брейкера постепенно отодвинулись на второй план. Однако Пахарь очень скоро напомнил о себе. Он дал мне лишь несколько дней спокойной работы, а потом вылетел с Марса и, конечно же, не куда-нибудь, а прямиком в мой сектор, на Амброзию. Мне спешно дали об этом знать, и с этого момента Пояс словно бы скорее завертелся вокруг Солнца, а я метался внутри него как белка в колесе.

Я немедленно покинул Мидас, надеясь упредить появление Пахаря на Амброзии, но Мейден, с которым я непрерывно поддерживал связь, сообщил, что брейкер, очевидно, будет там раньше меня. Я чувствовал себя человеком, у которого вот-вот должны ограбить дом, однако ничего не мог поделать. Расположение небесных тел, увы, имеет значение не только в астрологии, но и в практической навигации. Пахарь и я двигались в плоскости эклиптики, однако брейкер вместе с Амброзией находился в ее западной квадратуре, а я — в восточной. Благодаря этому Пахарь опередил меня на несколько часов. Когда он ступил на Амброзию, я еще находился в пути и был готов к любым неожиданностям. И они произошли.

Трое наших, незаметно сопровождавших Пахаря с самого Марса, сообщили, что, едва появившись на Амброзии, брейкер вызвал по видеофону научного руководителя биостанции доктора Стефана Минского и передал ему привет от Регины. Минский при этом несколько растерялся, но быстро овладел собой и назначил Пахарю встречу в баре. Этот предварительный мимолетный контакт показал, что все мы, может быть, безмятежно спим на краю пропасти. Имя Регины, произнесенное Пахарем, прозвучало для меня как гром, я вдруг понял, какого рода цель мог преследовать Пахарь.

— Известно, кто такая Регина? — спросил я у Мейдена, чтобы проверить себя.

— Это подруга Пахаря на Герионе, — ответил тот с экрана. — Полное имя — Регина Савицкая, специальность — психолог. Мы сейчас выясняем, откуда ей известен Минский.

— Тут нечего выяснять, — сказал я. — Два года назад она работала с Минским на Амброзии и… в общем, почти была его женой. Потом они разошлись. Но главное в другом — Пахарь мог узнать от Регины о научной работе Минского. О работе, которая засекречена.

Доктор Минский вел на Амброзии эксперименты по аутотрофному синтезу белков, то есть, проще говоря, пытался создать питательную биомассу из неорганических веществ. Эти исследования входили составной частью в какую-то международную научную программу. Я не знал ни участников программы, ни ее конкретной тематики, но смысл ее был мне известен: разработка способов производства искусственной пищи.

Услышав об этом, Мейден немедленно сделал запрос в компетентные организации, и через несколько минут мы узнали, что на ряде биостанций Пояса, на этих ангельских тихих «пажитях небесных», часть которых пострадала от Пахаря, уже несколько лет совершенно буднично и незаметно осуществляется грандиозный научный проект. В числе прочих работ на биостанциях Нектар, Мирра, Тетис, Кифара и Амброзия велись исследования по синтезу искусственных белковых продуктов, способных заменить обычную пищу. Эта международная научная программа, принятая по инициативе голодающих стран африканского Сахеля, носила почти библейское название «Скайфилд» — «небесное поле», а финансировала ее ФАО — организация ООН по продовольствию и сельскому хозяйству.

Так среди головоломных загадок и сложностей этого необычного дела неожиданно всплыл простой и ясный мотив — борьба за жизнь, за все тот же кусок хлеба. С проблем космических мы вдруг опустились до проблем чисто земных, до извечного стремления человека не умереть от голода, а пожить подольше. Характерный, если вдуматься, факт для нашего времени. Мы освоили ближний космос, добрались до орбиты Юпитера, кушаем пряники в Поясе Астероидов, а на Земле в это же самое время голодают и умирают от недоедания миллионы людей. Я не знаю, почему так происходит, я лишь могу предположить, что такое положение, видимо, сохранится до тех пор, пока голод будет иметь не только биологическое, но и геополитическое значение.

Разделяя эту точку зрения, Мейден высказал предположение, что некоторые транснациональные корпорации, производящие натуральные продукты питания, могли быть заинтересованы в провале программы «Скайфилд», и этим, возможно, обусловлено появление в Поясе такого уникального по силе брейкера, как Пахарь. Версия Мейдена была вполне реальна, но ей противоречил тот факт, что, по сообщениям наших людей на Герионе, Пахарь не имел никаких связей с международным терроризмом. Он вел довольно уединенный образ жизни, встречался с ограниченным кругом людей и, будучи специалистом по человеко-машинному диалогу, все свое время посвящал разработке систем общения с компьютером. Когда на Герионе появилась Регина, быстро сблизился с ней, но связь эта была странной, очень неровной и мучительной для обоих.

По свидетельству очевидцев, Пахарь временами словно испытывал Регину, обращаясь с ней как последний негодяй. Вообще наши эксперты-характерологи в данном пункте описывали Пахаря весьма красноречиво. По их словам, Пахарь был способен, обожая женщину, дойти до самозабвения, мог, изощренно и верно служа ей, вознести ее до высот счастья, а потом вдруг, по странной прихоти раздраженного чувства, с каким-то злобным вдохновением тут же и унизить ее, может быть, только для того, чтобы опять начать все сначала, опять бросить все к ее ногам и в конце концов заставить-таки ее в очередной раз смириться, перешагнуть и через эту обиду, и через эту горечь, и через уязвленную гордость, словом, опять утратить всякое самолюбие. Впрочем, по тем же свидетельствам, Регина порой тоже беспощадно терзала самолюбие Пахаря, провоцируя его на разного рода крайности… В общем, они любили и потому мучили друг друга. Такое бывает между людьми. Но мне все равно было горько слышать про эти роковые страсти. Регина всегда вызывала во мне симпатию. Как эта красивая и гордая женщина могла снизойти до связи с брейкером, более того, выносить все те унижения, которым он ее подвергал?

Сейчас остается только жалеть, что этот вопрос так и остался для меня риторическим. Попытайся я на него ответить, изучить отношения между Пахарем и Региной, может быть, мне уже тогда удалось бы догадаться об истинных намерениях Пахаря. Ведь помнил же я тот знаменательный разговор с Региной, разговор, во время которого у меня впервые появилась мысль о том, что на «пажитях небесных» могут, пожалуй, и впрямь решаться судьбы человечества.

Это было незадолго до разрыва Регины с Минским. Я прибыл на Амброзию по анонимному вызову, специально для встречи с человеком, который обещал в письме «обратить мое внимание на исследования, грозящие поколебать стабильность цивилизации». В тот день молодой тридцатидвухлетний руководитель биостанции доктор Стефан Минский растолковал мне, что такое аутотрофный синтез, я осмотрел лаборатории, реакторы, побывал в польдерах, но так и не понял, откуда может грозить опасность. Наоборот, все, с чем я встречался на Амброзии, представлялось мне высочайшим воплощением гуманизма. Шутка ли сказать, искусственная пища!

«Люди расселились уже до орбиты Юпитера, — говорил Минский, — но продолжают упорно, с неимоверным трудом создавать вокруг себя зеленую биосферу. И в космосе, и на Земле мы, борясь с голодом, пытаемся действовать все тем же архаичным способом: взрыхлить почву, посеять зерно и собрать урожай. Мы никак не можем освободиться от пашни, от навоза и потому похожи на мореплавателей эпохи Магеллана, которые, отправляясь в путь по воде, с собой брали тоже воду. Но подумайте: ведь достаточно разъединить молекулы воды и молекулы соли, чтобы морская вода стала пресной. Точно так же достаточно определенной рекомбинации молекул, чтобы превратить любое неорганическое вещество в белки, жиры и углеводы. Некоторые простейшие организмы, грибки — дрожжи кандиды, например, — способны превращать нефтепродукты в высокомолекулярные соединения. То есть, аутотрофный синтез в природе есть и процветает. Так почему бы нам не смоделировать его?»

В заключение Минский показал мне пробирку с мутным желтоватым киселем. Это была белковая плазма, синтезированная из углистых хондритов, которыми так богата Амброзия. «Когда-нибудь мы сможем перерабатывать астероиды, камни, космическую пыль в пищу, в этакую манну небесную», — сказал при этом Минский. Я воспринял его слова как шутку и ответил, что до сих пор превращать камни в хлебы удавалось только Иисусу Христу. «Люди становятся богами», — усмехнулся Минский.

Помню легкое чувство ошеломления, с которым я поздно вечером обдумывал у себя в гостинице идеи Минского. Я — человек, далекий от абстракций науки, вижу все практически, и тут как бы несколько сбился. Я старался настроиться на глубокомысленный лад, но вместо этого в голову лезла какая-то дилетантская чушь, какие-то космические облака манной крупы, планетарные туманности из капель сиропа и сатурновы кольца из сублимированных бифштексов. Мир как-то незаметно превращался в грандиозную объедаловку, где каждый мог нырнуть в изобилие, не сходя с места. Конечно, размышлял я, если нам по силам искусственно создавать белок и все остальное, то зачем мучиться, зачем налаживать этот неимоверно сложный и капризный механизм живой природы? Зачем пахать землю, зачем строить в космосе эти громадные польдеры, сеять в них зерно, растить пшеницу и печь хлеб, если можно легко получать тот же продукт, работая на молекулярном уровне? Знание о том, как из всего сделать хлеб, — есть уже сам хлеб; остальное несущественно.

Разумеется, это были размышления и представления профана, и я неоднократно себе об этом напоминал. Но в тот далекий уже вечер я был захвачен идеями Минского, безгранично верил в них и в конце концов решил, что письмо, из-за которого я прилетел на Амброзию, просто глупая шутка.

Я уже собирался лечь спать, как вдруг дверь отворилась и ко мне в комнату быстро вошла тоненькая хорошенькая девушка в красном комбинезоне. Она остановилась у двери, сложив руки за спиной, и сумрачно посмотрела на меня темными глазами — так смотрят дети, когда хотят отчитать загулявших родителей. Это и была Регина Савицкая, двадцатидвухлетний психолог биостанции, отчаянно влюбленная в ее руководителя. Раньше Регина была известна как самая красивая девушка — «мисс Амброзия»; теперь же все говорили об ее отношениях с Минским. Регина давно добивалась его внимания, но Минский ее не замечал; девушка предпринимала героические усилия, чтобы пробудить к себе интерес, и наконец добилась своего — Минский в нее влюбился. Так что чувство Регины к Минскому вовсе не было безответным. Драма состояла не в отсутствии любви, а, так сказать, в ее качестве. Будучи на десять лет старше Регины, Минский полюбил ее как-то уж очень красиво, по-книжному — мило, изящно, легко, отчасти трогательно и не теряя достоинства. Думаю, за одно это Регине много раз хотелось надавать ему пощечин. Не знаю, в чем тут дело, но я убежден, что довольно многие женщины не могут быть счастливы в любви, если не дать им хорошенько помучиться. Такие особы всегда хотят того, чего нет, но когда это наконец появляется, им сразу становится скучно. Пожалуй, сей факт лишний раз доказывает, что человек сложнее, глубже, запутаннее любой самой заветной своей фантазии, самой выношенной мечты. Ибо заветные фантазии и мечты рождаются из неутоленных желаний и дум о них, то есть, так или иначе выдумываются; но ведь всей жизни обдумать нельзя, весь мир в мысль не втиснуть. Поэтому чем яснее, понятнее нам то, чего мы хотим, чем явственнее и определеннее образ того, что мы ищем, тем, как правило, дальше отстоит это от наших подлинных, глубинных интересов.

Регина получила именно то, что желала, и потому была несчастна. Она, несомненно, очень боялась теперь разлюбить Минского и потому бессознательно искала в нем что-нибудь неожиданное, хотела увидеть его каким-то иным, пусть даже пугающим, но ей неизвестным. Именно так истолковал я подспудную психологию нашего ночного разговора, во время которого Регина пыталась доказать, что Минский и есть погубитель цивилизации, что он как раз тот добрый каменщик, который благими намерениями мостит дорогу в ад.

— Поймите же наконец, — говорила она, — настоящий, живой хлеб, выращенный здесь, на Амброзии, — это наша победа над космосом, причем победа не столько технологическая, сколько нравственная. Конечно, мы затрачиваем при этом массу труда, но ведь и в награду получаем не просто пищу. Наш труд создает здесь ценности, за существование которых мы можем себя уважать. Хлеб, выращенный в пустоте, дает нам почувствовать, что мы, вопреки этой пустоте, все еще люди!.. А Стеф хочет избавить людей от труда, он ищет формулу, по которой синтезаторы будут автоматически и в любых количествах гнать нам хлеб из чего угодно. И кое-что ему уже удается!.. Что ж, хорошо, пусть даже искусственный хлеб по составу будет питательнее земного. Но подумайте, сможет ли он стать для нас духовной ценностью? Многие ли из нас смогут уважать эту мерзкую клейкую жижу, океаны которой можно будет запросто получать нажатием кнопки? Запомните, комиссар: искусственная пища, которую пытается делать Стеф, — это, в сущности, та же чечевичная похлебка, за которую нам придется заплатить очень дорого — правом первородства! Космос перекроит нас, превратит в нравственных мутантов, в скопище сытых идиотов, счастливых своей сытостью!

Мне было не совсем понятно, чего, собственно, требует Регина. Запрещения опытов Минского? Но власть зонального комиссара ООН не простирается так далеко, чтобы отменить или хотя бы приостановить международную научную программу. Да и надо ли вообще поднимать шум? Теоретически «опасность изобилия» еще можно представить, но увязать ее практически с нашими сегодняшними заботами нет никакой возможности. В наши дни, когда еще не изжита опасность голода, проблемы, связанные с сытостью, представляются далеко не самыми актуальными. Об этом я и сказал Регине.

Она посмотрела на меня с мрачным сожалением — так, будто я легкомысленно положил за пазуху ядовитую змею.

— Вы не понимаете, — вздохнула она и в волнении прошлась по комнате. Затем повела разговор издалека. Для начала она сообщила мне классический, по ее словам, пример из прикладной психологии. В середине прошлого века одна крупная американская пищевая компания с гордостью выпустила в свет порошок кексовой смеси, экономящий труд хозяйки и требующий только добавления воды. Компания была удивлена, когда женщины отдали предпочтение не этому продукту, а менее совершенным смесям, которые требовали дополнительных затрат труда — добавления, кроме воды, еще и яйца. Психологи, приглашенные для консультации, пояснили: включая в состав смеси яйцо в виде порошка, компания слишком облегчила задачу домохозяйкам, лишив их ощущения творческого участия в процессе выпечки кекса. Порошкообразное яйцо было срочно извлечено из смеси, и женщины с радостью вернулись к процедуре добавления яйца собственными руками.

Радость труда, чувство творческого участия — вот что необходимо человеку, говорила Регина. Когда же этого нет, конечный результат не приносит удовлетворения. Так, автоматизация существенно упрощает управление техникой. Но психологи всегда советовали даже при полной автоматизации сохранять на контрольной панели все эти ручки, кнопки, клавиши, рычаги, дабы человек, сидящий перед пультом, не лишался чувства власти над сложным техническим устройством и верил в необходимость управлять им. Пожалуй, говорила Регина, я не раскрою перед вами большого секрета, если скажу, что на многих ракетах, совершающих заурядные рейсы между Землей и Марсом и внутри Пояса, роскошные, полные шкал, циферблатов и разноцветных лампочек пульты управления — всего лишь бутафория, поскольку полет почти полностью идет в автоматическом режиме. При этом правильные команды, подаваемые с пульта, лишь сопутствуют решениям компьютера, а неправильные просто не выполняются. Человек на таких кораблях нужен лишь как юридическое лицо, отвечающее за груз. Но мы не можем допустить, чтобы он превращался в куклу, в часть груза. И мы даем ему иллюзию управления, своего рода игру, в которой он участвует всерьез.

В идеале технология упрощения задач всегда должна быть сопряжена с такой же мощной технологией замещения. К сожалению, упрощать задачи мы научились гораздо лучше, чем создавать имитационные модели, годные для замещения. Подумайте, что произойдет, если завтра Стеф создаст технологию превращения камней в хлеб. Это, конечно, прекрасно, мы уничтожим голод. Но вместе с тем уничтожим и весь тот комплекс духовных ценностей, который исторически сложился вокруг понятия «хлеб», ибо сам хлеб будет даваться без труда. Смешно надеяться, что кто-то еще станет возиться с плугом, пашней и колосом. Труд в данном случае потеряет смысл, сделается ненужным. Так вот, сможем ли мы для замещения этого создать какую-либо достаточно эффективную имитационную модель, как бы «тренирующую» человека, дабы он не сделался праздным потребителем, остался тружеником и реально переживал все те чувства, которые испытывал когда-то при добывании «хлеба насущного»? Боюсь, что этого сделать сразу мы не сумеем. Но тогда нарушится гармония и начнется то, что социологи называют «дрейфом ценностей».

Вот чем грозит нам работа Стефа. Но это, говорила Регина, только один пример. Давайте смотреть шире. Ныне мы с технологией упрощения все чаще вторгаемся в такие тонкие материи, которые издавна считались священными. Мы разрушаем то, что еще не в силах смоделировать. В наших ли силах, например, создать имитационную модель материнства, дающую женщине весь комплекс необходимых психофизиологических переживаний? Нет. Но великую тайну материнства мы разрушаем. В космосе, как вы знаете, по ряду причин зачатие и вынашивание ребенка невозможно. Но вряд ли вы знаете, что сейчас во многих медико-биологических центрах Земли интенсивно ведутся эксперименты по разработке новой «методики рождения». Эта «методика» исключает беременность и роды. Ребенок будет появляться на свет готовеньким, как Афина из головы Зевса. Представляете? Семя мужчины и яйцеклетка женщины соединяются на Земле в лабораторных условиях, развитие плода происходит там же, и через девять месяцев родители получают своего младенца, так сказать, «по почте». Конечно, при этом мы решаем массу проблем, избегаем многих неприятностей типа родовой боли, но сможет ли женщина, получив ребенка таким путем, испытать всю полноту счастья? Почему никто не думает над технологией замещения? Почему не разрабатывается модель, позволяющая женщине испытать хотя бы иллюзию того, с чем ей приходится расставаться?

Мы давно начали упрощать и способы вступления в брак. В обществе всегда существовали определенные трудности, связанные с поисками брачного партнера. Возможность неудачи придавала особую ценность переживаниям, особую ответственность поступкам, определяющим сближение. Сейчас, когда компьютеры подбирают партнеров почти со стопроцентной гарантией успеха, человек заведомо застрахован от одиночества. Это, конечно, прекрасно, только мы должны отдавать себе отчет в том, что из нашей жизни полностью исчезло представление о партнере как о том, кто дан судьбой, как о «суженом». Какая уж тут «судьба», когда каждый знает: партнер, на котором сегодня остановлен выбор, вовсе не является единственным, стоит обратиться к машине — и он может быть заменен другим, ничуть не худшим.

Регина говорила еще долго, приводя все новые примеры. Вместе с проблемами, которые исчезают, люди теряют что-то в себе. Они утрачивают драгоценные крупицы духовного опыта, которые были завоеваны ими когда-то в борьбе с невзгодами и труде. В конце Регина помолчала и добавила: «Иногда я очень хочу, чтобы Стеф куда-нибудь провалился со всеми своими опытами!»

Мне запомнились эти слова, убежденно и страстно сказанные в глубинном отсеке станции, где под слоем камня, бетона и стали жгучим беспокойным угольком светился красный комбинезон. Не помню точно, что я возразил Регине; кажется, я просто не поверил ей. Для меня тогда гораздо более очевидным было то, что Регина стремится превратить Минского в злого гения, ибо таким он явно возбуждал в ней сильные чувства. Этот дилетантский психоанализ вполне удовлетворил меня, и только потом, много позже, я вычитал у Чарлза Сноу, что чаши добра и зла действительно находятся в руках ученых, но некоторые из них считают, будто «эта тяжелейшая ноша незаслуженно взвалена на их плечи. Они хотят только одного — делать свое дело». Может быть, к такого рода ученым принадлежал и Минский; но к тому времени они с Региной уже расстались, практически вопрос был снят, а над проблемами философскими комиссару ООН, работающему в одном из секторов Пояса, задумываться просто некогда.

Теперь, однако, отвлеченные идеи показывали свою силу: они порождали реальность, причем самую грубую, с уголовным оттенком. Камни, превращенные в хлебы, думал я, безопасны лишь в книгах; будучи материализованы, они становятся взрывчаткой, поводом для столкновений и катастроф. Обыкновенные земные люди берутся за дело, которое всегда требовало божьей мудрости. При этом они, конечно, не могут обойтись без споров, взаимных проклятий и ожесточенной борьбы. Неужели, думал я, эти два года ничего не изменили, и Регина только для того сблизилась с брейкером, чтобы добиться победы над Минским? Эта мысль не отпускала меня до самой Амброзии, но я, однако, ничего не сказал Мейдену. Да и что я мог сказать? Что катастрофы на биостанциях вызваны желанием одной женщины вернуться к прежнему возлюбленному? Или что дела, которые вытворяет рыскающий в Поясе брейкер, — это просто «аргументы» в одном философском споре?

Хуже всего, что я в конце концов сам запутался. Когда я вспоминал слова Минского, мне казалось, что все стоит на своих местах, наука борется за гуманизм и человечество движется ко всеобщему благополучию. Но стоило мне встать на точку зрения Регины, как открывались такие катастрофические бездны, в которых могли сгинуть не только несколько биостанций, но, может быть, и вся цивилизация. Приближаясь к Амброзии, я не знал, выступаю ли я при этом спасителем человечества или тем, кто толкает его в пропасть. Так или иначе, я не ждал от Амброзии ничего хорошего. Мне теперь даже трудно было поверить, что благодаря успеху программы «Скайфилд» этот астероид мог стать для человечества вратами в рай. Даже внешне Амброзия мало подходила для столь радостного места. Все углистые астероиды необыкновенно темны, это самые мрачные объекты в Солнечной системе. Двухсоткилометровая косматая глыба Амброзии, растущая на экране, как медленный черный взрыв, скорее походила на вход в преисподнюю, чем в райские кущи.

Один из бытовых отсеков биостанции пышно именовался «Отель Амброзия». Пахарь зарегистрировался там под чужим именем и вселился в номер, который заранее был подобран так, чтобы, выходя из него в любую сторону, брейкер обязательно проходил мимо комнаты, занимаемой нашим человеком. В номере Пахарь пробыл недолго. Как было установлено, он проглотил две таблетки успокаивающего средства и запил их стаканом минеральной воды. Затем спустился в холл и спросил у портье, какой марки компьютер используется на биостанции и постоянно ли он действует в синхронном режиме с МИНИКСом. Ему ответили, что все работы на астероиде программирует и проводит компьютер «Логос-дейта», который входит в МИНИКС на правах подсистемы и непрерывно общается с ним. После этого Пахарь отправился на встречу с Минским. Разговор между ними состоялся в баре на верхнем этаже отеля. Наши люди находились двумя этажами ниже и с помощью телекамер, установленных в зале, наблюдали за происходящим. Как только встреча закончилась, на связь со мной вышел руководитель группы наблюдения Эдмунд Дин.

— По распоряжению Мейдена мы переходим в ваше подчинение, комиссар. Когда вы будете на Амброзии?

Я ответил, что посадка состоится через полтора часа, но у нас нет времени ждать и следует обсудить беседу Минского с Пахарем прямо сейчас.

— Выберите из видеозаписи самое важное и покажите мне. Остальное можете передать словами, — сказал я Дину.

— Хорошо, — кивнул он. — Даю начало.

Экран мигнул, появилась картинка, и я увидел Пахаря сидящим за столиком в баре. Через минуту к нему приблизился Минский, поздоровался, сел. При этом сработал трансфокатор, лицо брейкера придвинулось вплотную, и я впервые смог отчетливо рассмотреть его. Пахарь выглядел сейчас совсем не так, как на голограмме, которую я видел на совещании. Передо мной было лицо одержимого, может быть, даже безумца. Все, что обычно любят описывать авторы дешевых детективов: запавшие глаза, потный лоб, горящий беспокойный взгляд, фанатично сжатые губы. В облике Пахаря ощущалось огромное внутреннее напряжение, временами переходящее в явственную лихорадку. Словом, это был человек, живущий, что называется, на пределе. Я немало видел подобных типов; такие люди слишком развиты, чтобы невозмутимо сознавать себя вне закона, и потому живут с ощущением насекомого, которого вот-вот прихлопнут. В конце концов это их так изматывает, что они даже с облегчением протягивают руки, когда им надевают наручники.

— Вас послала ко мне Регина? — спросил у Пахаря Минский. Было заметно, что он волнуется.

— Нет, — усмехнулся Пахарь. — Я сам пожелал вас видеть. Регина лишь рассказала мне о вашей работе.

Лицо Минского поскучнело.

— Вы, очевидно, биолог? — спросил он без особого любопытства.

— Нет, я кибернетик.

Минский удивленно взглянул на Пахаря:

— Тогда не понимаю… чем, собственно, обязан…

— Я задам вам несколько вопросов. Прошу вас ответить на них предельно искренне. Это очень важно.

Минский пожал плечами:

— Если смогу — пожалуйста.

— Почему вы расстались с Региной?

Вопрос был явно неожиданным и грубым. Минский даже покраснел.

— Зачем это вам?.. Кто вы?

Пахарь медленно посмотрел на Минского.

— Повторяю, — сказал он, — вопрос очень важен. От него зависит жизнь человека.

Кажется, Минский начал пугаться брейкера. Он отвел глаза в сторону и криво усмехнулся:

— Не знаю, что вас интересует… Регина разлюбила меня. Мы пытались сохранить наши отношения, искали пути друг к другу… Но потом ее словно понесла какая-то нечистая сила…

— Регина обращалась к компьютеру, чтобы переменить партнера?

Все — и смысл, и выбор слов, и интонация, с которой был задан вопрос, — все вызывало в Минском отвращение. Его, кажется, даже передернуло, но он, видимо, еще не набрался мужества, чтобы встать и уйти. Может быть, он боялся за Регину.

— К чему вам эта чепуха? — скривился он. — Какой-то бред… Ну да, однажды, когда между нами еще все было хорошо, Регина в шутку заполнила карточку брачной конторы или какого-то там клуба знакомств… не помню точно. Машина выдала ответ — его прислали по почте. Оказалось, что где-то существует мужчина, идеально соответствующий ее вкусам. Мы посмеялись, вот и все. Повторяю: это была шутка.

На этом месте Дин прервал запись и сказал, что дальше долго не было ничего интересного. Минский, раздраженный и обеспокоенный бесцеремонными расспросами Пахаря, не мог и не хотел уйти, не выяснив смысла встречи. Пахарь же, словно испытывая терпение Минского, начал расспрашивать его о работе, но делал это без любопытства, как бы по обязанности. Казалось, ему уже давно известно все не только о направленности интересов биолога, но и о секретной программе «Скайфилд». Возможно, так оно и было. Минский нехотя, в самых общих чертах рассказал о своих опытах. Из его объяснений Дин узнал, что человек — существо гетеротрофное, способное синтезировать составляющие его элементы только из органических веществ. Но в космосе органики нет, поэтому Минский видит свою задачу в придании человеку аутотрофных свойств, то есть способности жить за счет неорганической природы. Он сообщил, что опыты идут успешно, и затем, видимо, сознательно углубился в такие экзобиологические дебри, что Дин больше ничего не понял. По его мнению, то же и Пахарь. Он прервал Минского и неожиданно сказал такое, отчего все наши встрепенулись:

— Вы должны прекратить свои работы.

Здесь Дин вновь включил запись, и я увидел, как при этом Минский осекся на полуслове. Он даже отшатнулся:

— То есть как?.. Зачем?.. По какому праву вы этого требуете?

— Не пугайтесь, прекратить не навсегда. На время.

Минский пристально посмотрел на Пахаря.

— Вы сумасшедший… — сказал он.

— Я нахожусь в здравом уме и твердой памяти, — устало ответил Пахарь, — и прошу вас отсрочить свои опыты ввиду чрезвычайных обстоятельств.

— Каких?

Пахарь вздохнул.

— Они еще не ясны и… пока не время говорить об этом. Вы все узнаете, когда мы снова встретимся.Если этого не произойдет, вас введет в ситуацию Регина. Сейчас мне нужно, чтобы вы дали обещание прервать исследования до тех пор, пока вас не найду я… или она. Это будет довольно скоро, несколько дней… и все.

— А потом я смогу продолжить свое дело?

— Да. Но, может быть, вы этого сами не захотите.

— Благодарю вас, — с сарказмом бросил Минский. — Вы хоть сознаете, что это шантаж?

Пахарь с ненавистью глянул на Минского.

— Не надо размахивать уголовным кодексом. Есть вещи поважнее. На карту поставлена человеческая жизнь… или даже больше.

Некоторое время Минский сосредоточенно молчал. Страх, гнев, сознание собственного бессилия противоречиво сменяли друг друга на его лице. По-моему, он никак не мог решить, кто перед ним: сумасшедший, преступник или фанатичный мессия какой-то новой истины?

— Я готов поверить в важность дела, — сказал он наконец. — Но все-таки… Это очень странно. Вы требуете так много, ничего, в сущности, не объясняя…

— Ладно, — кивнул Пахарь, — кое-что я скажу. Вы думали когда-нибудь о философской стороне своей работы? О том, что вы, так сказать, дарите человечеству? Неужели вас не охватывало беспокойство?

— Вас интересует моя философская концепция? — усмехнулся Минский. — Пожалуйста. Я — биолог, а не физик-ядерщик. Я никогда не создам ничего такого, что угрожает жизни. Весь смысл моей работы в том, чтобы укреплять жизнь, ее могущество. Но кто сказал, что повторение земных условий в космосе — единственный для этого путь? Обязательно ли цивилизация должна затрачивать огромную энергию на то, чтобы, в конечном счете, репродуцировать свою, так сказать, планетарную плаценту? Я хочу упразднить биосферу, но взамен подарить изобилие.

Пахарь с сожалением посмотрел на Минского.

— Вы полагаете, что изобилие можно дарить?

Дин и его люди решили, что сейчас Пахарь раскроет хотя бы некоторые свои карты, но не тут-то было. Брейкер, по словам Дина, полез в такие высокие материи, напустил такого философского туману, что выудить из всей этой демагогии нечто дельное было чрезвычайно трудно. Как ни странно, Минского такой поворот разговора заинтересовал, и он даже заспорил о чем-то с Пахарем. Некоторое время оба упражнялись в схоластике, словно были участниками философского диспута, а не уголовного дела. Как рассказал Дин, Пахарь при этом рисовал все в трагических тонах, напирал на какую-то опасность, говорил о вырождении человечества, а Минский опровергал его пессимизм.

— В общем, когда разговор закончился, мы поняли одно, — заключил Дин, — Минский не принял требований Пахаря. Теперь, я думаю, следует ожидать, что брейкер попытается прервать работу Минского насильственным путем и обнаружит свои уникальные способности.

Я согласился с Дином, и, обсудив план действий на случай внезапных атак Пахаря, мы прервали телевизионный диалог.

Было около полуночи, когда я наконец ступил на Амброзию. По дороге туда мне пришлось дважды перестраиваться на иное время, я не спал уже более суток. Выслушав короткий доклад Дина о том, что брейкер находится в своем номере и, видимо, будет оставаться там до утра, я решил, что вполне заработал небольшую передышку. Диван давно манил меня, я улегся, но, провалявшись полчаса, скоро понял, что не усну. Нервы были перевозбуждены, голова забита гулом голосов и обрывками разговоров этого длинного-длинного дня; мелькали мысли, выстраивались какие-то сопоставления… В конце концов я прекратил попытки себя усыпить и встал.

Много позже, по окончании всей операции, мне стало ясно, в чем состояла трудность этого дела. Вопрос о поимке незаурядного по силе, но, в общем-то, обыкновенного брейкера с каждым часом работы приобретал все большую смысловую глубину; словно некая расширяющаяся воронка, дело затягивало в себя все более отдаленные области времени и пространства, и чтобы не потеряться в этом круговороте, я должен был срочно, что называется, «в рабочем порядке» решить чуть ли не все те проклятые вопросы, которые еще принято называть «вечными»: что такое человек? в чем смысл его существования? что есть добро? что — зло? и так далее…

Мой служебный долг, размышлял я, — обезвредить Пахаря. Но как мне себя вести, если за Пахарем стоит не «заговор транснациональных корпораций», а просто идея, взгляд, согласно которому человеку опасно давать сразу все, что он хочет? Настолько ли человек разумен, чтобы не потонуть в изобилии, которое обещает «подарить» Минский? Скажу честно: мне было трудно ответить положительно за весь род людской, найти безусловные доказательства его здравомыслия; зато я мог привести массу примеров того, как любую, даже самую маленькую возможность получить удовольствие люди незамедлительно превращали в путь к безднам сладострастия. Так, казалось бы, что может быть благопристойнее, положительнее, трезвее компьютера? Напичканный электронными схемами ящик — как может он выступать в роли низкого соблазнителя? Оказывается, может. Это ярко показала практика «мыльных клубов».

Я уже говорил, что по степени насыщения вычислительной техникой Пояс превосходит все остальные места Солнечной системы. С помощью всеохватывающей компьютерной сети МИНИКС здесь можно решать самые сложные задачи. Одной из таких задач является прогнозирование катастроф и их последствий. Машине при этом сообщается перечень угрожающих факторов, и она, общаясь с МИНИКСом, разрабатывает сценарии событий, которые могут последовать при той или иной стратегии поведения. Так, если орбиты астероидов известны, можно рассчитать, где и когда произойдет очередное катастрофическое столкновение этих многокилометровых каменных глыб, куда полетят осколки и какой вред они причинят, пронизывая населенные участки Пояса. Разумеется, в один прекрасный день нашлись умники, которые решили: а почему, собственно, следует начисто предотвращать катастрофу? Почему бы не дать ей осуществиться по относительно безопасному, но достаточно эффектному варианту? Человечество всегда было одержимо манией наблюдать что-нибудь щекотливо-остренькое — от банальной автомобильной катастрофы до крушения миров; следовательно, Пояс Астероидов, где все время что-нибудь случается, просто рай для тех, кто обожает глазеть на пожар, оставаясь при этом на улице. Многие серьезно верят, что можно запросто войти в историю, став свидетелем гибели «Титаника» или покушения на жизнь папы римского Иоанна Павла II; этим людям не дают покоя лавры далласского обывателя Эйба Запрудера, которому посчастливилось заснять своей любительской кинокамерой момент убийства президента Кеннеди.

Спрос, как известно, рождает предложение. Оказалось, что Пояс Астероидов, — этот огромный естественный полигон разнообразнейших катастроф, — можно показывать за деньги. Вся проблема состояла лишь в том, чтобы в нужное время собрать зрителей в нужном месте. Получая информацию через МИНИКС, сделать это было не так уж трудно: в оперативной памяти сотен компьютеров, составляющих МИНИКС, в этом коллективном мозге Пояса, на каждый момент времени отражается все его состояние — достаточно полно и подробно для того, чтобы выбрать даже не одну, а несколько точек пространства, где можно наблюдать разгул стихий, не боясь испачкать жилетку. Первые «мыльные клубы» возникли на пассажирских кораблях, совершающих круизные рейсы внутри Пояса. Наряду с «омолаживающим воздействием невесомости», «космическим загаром» и «психотропным влиянием космоса» реклама обещала «присутствие при настоящем приключении», о котором-де не стыдно будет рассказать потомкам. Конечно, одним присутствием дело не ограничилось; обывателю хотелось участвовать в приключениях. Была разработана шкала, по которой измерялась степень риска для участвующих в том или ином сценарии, а соответственно ей — и такса. Чем выше была угроза, тем дороже стоила гарантия безопасности. Надо сказать, сценаристы «мыльных клубов» не особенно утруждали свою фантазию, в ход шли надежные старые рецепты, отработанные романистами и кинорежиссерами еще в прошлом веке. Балуанг, например, начал с буквального повторения фильма «Ад в поднебесье», заменив лишь пожар в небоскребе пожаром на космической станции. Когда ему пришла в голову эта мысль, он через свой компьютер на Мидасе сделал МИНИКСу запрос: на какой из станций наиболее вероятен пожар? Оказалось, что буквально на волоске держится старая, до предела изношенная межпланетная станция «Уникорн VI». Балуанг собрал и доставил туда, зафрахтовав корабль, около ста пятидесяти человек. Персонал станции, конечно, знал, какая опасность угрожает, полным ходом шел ремонт, но никто, кроме МИНИКСа и Балуанга, не знал, что пожар может начаться в любую минуту при малейшем нарушении гравитационного баланса. Это и произошло, когда к «Уникорну VI» причалил многотонный лайнер с туристами на борту.

В подобных акциях заключается основной вред, наносимый «мыльными клубами»: они провоцируют катастрофы. Там, где при шатком равновесии стабилизирующих и деструктивных факторов происходит вмешательство «мыльного клуба», дело неизменно заканчивается бедствием. При всем том привлечь провокаторов к ответственности практически невозможно, ибо в роли главного режиссера каждого катастрофического сценария выступает МИНИКС — единый в сотнях лиц, вездесущий и неуловимый, как господь бог. Каждый компьютер, входящий в МИНИКС, «знает» лишь ничтожную часть того, чем располагает интегральный интеллект системы; единственное место, где можно обнаружить кое-какие явственные следы, — это память компьютера, через который производился ввод данных в международную сеть ЭВМ, то есть, грубо говоря, «делался заказ». Но машинную память нетрудно освободить от компрометирующих сведений, а кроме того, память компьютера — это святая святых любой фирмы, и чтобы получить доступ к ней, нужны очень веские основания. Словом, в рамках существующих международных законов борьба с «мыльными клубами» очень затруднительна; необходимы законы специальные.

Об этом в последнее время говорят все чаще, ибо «мыльные клубы» наносят не только материальный вред. Не менее велик вред моральный. В сегодняшних «мыльных клубах» эксплуатируется не только стремление обывателя испытать «настоящее», причем лично для него неопасное «приключение», но и его неуемная тяга к «красивой жизни», к умилительным сценам, полным чувствительности и «неизъяснимого благородства». Мой помощник Леон Соболев как-то привел мне слова поэта Александра Пушкина, который говорил, что смех, жалость и ужас есть три главные струны всякой площадной эстетики. Что касается ужаса, то Пояс всегда был чрезвычайно богат им; смех и жалость устроителям «мыльных клубов» пришлось специально организовать. Тут пригодился опыт телевидения, которое с незапамятных времен эксплуатировало желание зрителей умиляться.

Неожиданные встречи, роковые совпадения, трогательные сцены, полные прямо-таки противоестественного самопожертвования и неземного благородства, — за весь этот идиотизм новые клубы и были названы «мыльными» по аналогии с «мыльными операми», которые еще в середине XX века телекомпании изобрели для развлечения домохозяек.

Однако «мыльную оперу» можно было смотреть или не смотреть, а в «мыльном клубе» люди живут внутри самой постановки, внутри тщательно организованной и рассчитанной компьютерами пошлятины, которую никак нельзя отличить от подлинной, естественной жизни. Единственное, что можно сделать, — это эстетический анализ. Разрабатывая сценарии, которые потом становятся жизнью, компьютеры, как правило, пользуются ходовыми сюжетами поп-культуры.

Так, несколько лет назад, во время круизного рейса лайнера «Орион» к Марсу, в одну пассажирку — очаровательную девочку двенадцати лет — вселился дьявол. Она вдруг начала бегать по кораблю голой, дико выть и хохотать, с нечеловеческой силой вырываться из рук пытавшихся ее удержать и сыпать отборной руганью, как пьяный матрос. Врачи были бессильны, лишь время от времени, когда им удавалось ввести ей транквилизаторы, девочка засыпала, а потом буйствовала снова. Интеллигентные туристы, конечно, избегали этих сцен, зато обывательская публика была шокирована, возбуждена и страшно довольна. Как потом выяснилось, группа туристов на две трети состояла из людей, пожелавших от «мыльного клуба» встречи с дьяволом. Теперь все они видели, что не зря платили клубу. В спальне девочки непрерывно работали телекамеры, и жизнь на «Орионе» день ото дня становилась все интереснее. Уже нашелся (разумеется, совершенно случайно) среди пассажиров священник, согласившийся провести древний магический обряд «изгнания дьявола»; уже был назначен день и час операции; уже были распроданы билеты для желающих присутствовать при таинстве лично… Как вдруг один тихий старичок-искусствовед, проводивший все время в библиотеке, явился к капитану и сказал, что происходящее напоминает ему фильм «Экзорцист» Уильяма Фридкина. По запросу «Ориона» в фондах Голливуда отыскали этот фильм, снятый в 1973 году, и сразу же стало ясно, что дьявол на «Орионе» — типичная компьютерная подтасовка.

Оказалось, что компьютер «мыльного клуба», разрабатывая сценарий для клиентов, жаждавших встречи с нечистой силой (так было записано в их карточках), пошел на прямой плагиат. Взяв за основу сюжет скандально известного в свое время «Экзорциста», он выделил среди сотен больных, состоявших на учете по поводу психических расстройств, женщин, имеющих детей в пубертатном возрасте. По указанию компьютера агенты клуба наняли врачей и отыскали в этой группе девочку, у которой наследственная болезнь — маниакально-депрессивный психоз — должна была вот-вот проявиться. Матери и дочери предложили совершить бесплатное путешествие к Марсу, а остальное уже и в самом деле получилось «естественно», как бы само собой.

Этот случай памятен еще и тем, что тогда впервые против «мыльного клуба» было возбуждено судебное дело. Консилиум врачей установил, что наследственная предрасположенность девочки к психозу могла и не реализоваться, если бы на гормональную перестройку организма, характерную для переходного возраста, не повлияли условия космического полета — все эти колебания силы тяжести, атмосферного давления, повышенный радиационный фон и прочее. Было установлено, что компьютер «мыльного клуба» проконсультировался через МИНИКС с Международным психиатрическим институтом в Базеле и был хорошо осведомлен о провоцирующем воздействии космоса на психику ребенка, но выбрал вариант с «вселением дьявола» вполне «сознательно».

Основываясь на этом, мать девочки возбудила иск против клуба, однако в суде представитель его заявил, что клуб не может нести ответственности за искалеченного ребенка. «Если на футбольном матче, — сказал он, — кто-то из зрителей сходит с ума или даже умирает от инфаркта, никто не обвиняет в этом организаторов спортивного чемпионата, хотя он и вызывает массу бурных и, может быть, вредных эмоций. Всем известно, какое сильное физическое и психическое воздействие оказывает на человека космос. Порой оно может быть трагическим. Но при чем здесь организаторы космического туризма? Каждый участвует в путешествии добровольно». Суд отклонил иск.

Я хорошо помнил об этом, отправляясь на Мидас перед совещанием у Мейдена, во время метеоритного дождя, но все-таки надеялся, что на этот раз мне удастся получить веские основания для ликвидации «мыльного клуба». Мне представлялось, что вся проблема заключается лишь в несовершенстве системы правосудия, да еще, пожалуй, в неумении следователей дать суду необходимый материал. Пусть, говорил я себе, «мыльный клуб» трудно прикрыть, исходя лишь из моральных соображений, но разве нельзя найти в уголовном законодательстве обоснования для борьбы с ним? Я воображал, что попаду в точку. Мне и по сей день помнится тот праведный гнев, с которым я приближался к Мидасу; моя рука, сжимавшая овальный штурвал скоростного скутера, представлялась прямо-таки карающей десницей.

…Окутанный тяжелыми, стеклянно-прозрачными облаками ксенона, освещаемый яркими болидами сгорающих в газе частиц, сотрясаемый ударами более крупных метеоритов, Мидас, окруженный тучей извергнутого в пространство мусора, в котором, кроме всевозможной дряни, плавали тела двух мертвецов, представлял собой фантастическое и жуткое зрелище, похожее на грандиозный цветной кошмар.

— Гиньоль, — сказал Леон Соболев.

— Что? — не понял я.

Скутер уже заходил на посадку.

— Это похоже на гиньоль, — повторил Леон. — Фильм или пьеса ужасов. Ходовой жанр поп-культуры.

Соболев недавно побывал на переподготовке, где специализировался по криминальным субкультурам, и теперь с полным знанием дела рассуждал о видах китча — всех этих триллерах, вестернах, комиксах и прочей духовной жвачке, которой люди забивают головы даже здесь, в Поясе Астероидов. Временами мой молодой помощник мог, пожалуй, сойти за какого-нибудь культур-философа, если бы не официальная голубая форма служащего ООН.

Я продолжал рассматривать Мидас. Судя по всему, клиенты «мыльного клуба» могли быть довольны. В жизни, которую смоделировал здесь компьютер, было все: и настоящая опасность — метеоритный дождь, и феерическое зрелище — нечто вроде северного сияния, и драматическая интрига — судьба группы Шебеля, заживо замурованной в подвалах базы, и события, «полные мистического смысла», — смерть молодой итальянки и старика-бельгийца. Придраться было не к чему.

Все очень естественно вытекало из соотношения обстоятельств: пошел метеоритный дождь, возникли неполадки, кто-то попал в беду, кто-то погрузился в депрессию, а у кого-то не выдержало сердце…

На Мидасе текла самая натуральная, подлинная жизнь, однако все в ней было так чрезмерно, многозначительно и пошло, что мне хотелось плюнуть на красиво мерцающий экран.

Еще на пути к Мидасу я приказал начальнику местной полиции арестовать Балуанга сроком на сорок восемь часов — я имел право использовать такой арест в качестве превентивной меры. К моменту моего прибытия на астероид срок ареста почти истек, через несколько часов Балуанга необходимо было выпустить или предъявить ему какое-то обоснованное обвинение. Я знал, что в пансионате водится спиртное, завозимое с Марса и Земли контрабандой, есть и девушки, которые за отдельную плату помогут скоротать вечерок, но точных улик у меня не было. В полицейском участке мы тоже ничего не обнаружили. Видимо, Балуанг хорошо платил здешним блюстителям порядка и нравственности: имелось всего два-три дела о пустяковых кражах и мелком хулиганстве.

Не знаю, что меня вдохновляло, но в этой тупиковой ситуации я еще на что-то надеялся. Я не выпустил Балуанга, когда миновал срок ареста, и, сознавая, что нарушаю закон, предавался в баре меланхолическим раздумьям о том, не окажусь ли я скоро сам за решеткой. Меня спас метеорит, который врезался в Мидас, хорошенько встряхнул его, и из каких-то тайных хранилищ мне прямо на руки пролилось неплохое шотландское виски, а в объятия упала разговорчивая Лола Рейн. Получив такие козыри, я с огромной неохотой отправился на совещание, которое собирал Мейден в связи с делом Пахаря. Ну а после совещания мне тем более хотелось скорее прикрыть «мыльный клуб», чтобы развязать себе руки: я суеверно подозревал, что все напасти никогда не обходят меня, а значит, и брейкер меня никак не минует.

На первом же допросе я выложил Балуангу все, что я о нем знаю и думаю, и заверил его, что на сей раз он не отвертится. В ответ на это Балуанг и сказал слова, которые я особенно хорошо понял потом, несколько дней спустя, беспокойной ночью в отеле «Амброзия».

— У вас ничего не выйдет, комиссар, — заявил он. — То есть, вы, конечно, можете на некоторое время расстроить мое дело, но ведь вы идеалист, вам хочется покончить со злом в корне, уничтожить его, так сказать, на вечные времена. А вот тут у вас победы никогда не будет. И знаете почему? Потому, что вы лезете поперек течения жизни и ничего не понимаете в человеческой природе. То, что вы называете «злом», придумал не я; я лишь продаю людям товар, который они желают иметь. Не будет меня — им продаст все, что нужно, другой. Конечно, вы можете называть желания этих людей «убогими», «пошлыми», «безнравственными», но это дела не меняет, потому что вы не Иисус Христос, чтобы судить всех, а они хотя бы имеют право быть собой. Вы скажете, что боретесь со мной ради светлого будущего человечества, из любви к людям, но это ложь. Этих вот реальных людей вы не любите. Я их тоже не люблю, да это и не возможно. Зато у меня с ними честные деловые отношения, я их не обманываю. Вы же все время стремитесь всучить людям свой залежалый, вонючий товар, скучный и глупый, как дохлая крыса. К чему вы призываете, какими пыльными истинами хотите увлечь? «Живите в мире, любите друг друга, честно трудитесь…» Но ведь все знают, что ни один нормальный человек на такие вещи, увы, не способен. Чистая совесть может быть только у покойников и идиотов, а всю жизнь честно трудиться просто скучно. Поэтому не надо лгать и твердить о том, чего нет. Вы можете сказать, что раз этого нет, надо делать, и пусть человек совершенствуется, работает над собой. Да, я знаю, вам бы очень хотелось исправить, переделать человека. Из таких, как вы, пламенных идеалистов нередко выходили тираны и узурпаторы, любители великих переделок природы человеческой. Но пойдите, спросите у людей, многие ли из них хотят переделываться. И еще объясните им, в чем состоит нравственное совершенствование, какой это жестокий и мучительный труд, как неизбежны в нем разные казни и муки душевные — ведь так, кажется, про это гении-то писали? И вот, когда вы им все это расскажете и призовете следовать за вами, они засмеются и скажут: «Лучше видеть глазами, чем бродить душою». Эту строчку из Екклезиаста здесь, на Мидасе, можно слышать двенадцать раз в сутки, а вы до сих пор ее смысла не поняли. А ведь это — первейшая заповедь всякого реального человека, а вместе с тем и то зло, с которым вы боретесь. Нет, никогда не захочет человек «бродить душою» по мукам, он от вас уйдет и придет ко мне — туда, где можно просто «видеть глазами» много простых и приятных вещей.

Вот, комиссар, каков человек. А вы говорите, будто знаете, как ему жить и чего хотеть. Ничего вы не знаете. Да и, сказать по правде, никто об этом ничего не знает. Единственное, что можно сказать, уже заявлено в том же Екклезиасте: «Кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит, как тень?»

…В моем сознании еще звучали эти слова, когда настойчивый сигнал зуммера вернул меня к реальности — в ночь, в отель, где я сторожил Пахаря. Откуда-то издалека, из невообразимой глубины, словно с другого конца галактики, на экран сквозь помехи прорвалось лицо Мейдена.

— Я на Герионе! — прокричал он сквозь треск, — Слушай меня внимательно!.. Мы здесь раскопали… Пахарь готовит убийство!

Сейчас мне уже не передать чувство, которое охватило меня после слов Мейдена. То были и гнев, и горечь, и отчаяние. Все-таки, несмотря ни на что, несмотря на деятельность «мыльных клубов», несмотря на тайный ввоз алкоголя и наркотиков, убийств в Поясе еще не было. Я не сомневался, что когда-нибудь начало им будет положено, однако мне и не снилось, что это произойдет так скоро. Кроме того, меня поразил способ, которым Пахарь решил осуществить свое намерение.

После Мейдена экран занял Ривера и максимально кратко и доходчиво объяснил мне, как задумано первое в Поясе убийство. Готовя его, Пахарь использовал опять же могущественный и вездесущий МИНИКС, проявив при этом незаурядный талант кибернетика. На убийство по воле Пахаря была нацелена вся международная компьютерная сеть, разбросанная на астероидах между Марсом и Юпитером. Сквозь помехи и треск (опять бурлило Солнце) я с трудом со слов Риверы понял, что власть над МИНИКСом Пахарь получил, изобретя новый способ общения с компьютером. Признаться, мне до сих пор далеко не все понятно в этих кибернетических тонкостях, но я попытаюсь объяснить. Секрет Пахаря заключен примерно в следующем.

Оказывается, любой язык — и человеческий, и машинный — вовсе не самое эффективное средство общения. Знаки любого языка допускают, чтобы их перевирали, толковали превратно. Поэтому сообщения, переданные знаками языка, могут быть восприняты или не восприняты, быть ложными или истинными, быть поняты верно или неверно. А вот импульсы биохимического и биофизического характера неизменны, они не зависят от индивидуальных особенностей адресата — от его желания, настроения и степени компетентности; они, подобно силе тяжести или свету, могут только быть или не быть. И хотя эти доязыковые импульсы, которыми обмениваются простейшие организмы, стоят неизмеримо ниже на лестнице эволюции, чем знаки языка, в эффективности передачи информации они их превосходят. Так, амеба воспринимает благоприятное изменение условий и начинает размножаться, никаким другим сигналом ее не обманешь. Основываясь на доязыковой коммуникации, амебы, лягушки, крысы понимают поступающую извне информацию всегда, а мы, люди, пользуясь языком, допускаем в толковании сообщений массу ошибок.

Пахарь создал способ общения с компьютером, основываясь на принципах доязыковой коммуникации, и реализовал его в виде особого технического устройства — специалисты назвали его потом «психотерминалом». Он похож на большую детскую люльку, в которую вложено кресло катапульты. Голый человек ложится в кресло, присоединяет к себе около полусотни датчиков, что-то там еще включает — и через несколько часов компьютер начинает «ощущать» его состояние. Сначала физиологию — ритмы сердца и мозга, дыхание, биотоки, кровь и пот, а потом и психику — общий тонус, уровень эмоций, в общем, все то, что мы называем словом «настроение». Человек может спокойно размышлять, читать или даже спать, а машина будет выводить и фиксировать в своей памяти некую среднюю кривую, характеризующую его основные жизненные устремления, желания и склонности. Ну а потом, когда компьютер все хорошо понял, уже нетрудно обычным языком дать ему команду на осуществление желаний. Вся трудность — именно в понимании. Ибо одно дело, когда вы пытаетесь растолковать машине, чего вам хочется, и совсем другое — когда машина сама «чувствует», что у вас, как говорится, «в крови».

Наши люди на Герионе выяснили, что в последние полгода Пахарь буквально не вылезал из своей «люльки», спал и ел в ней, ни от кого особенно не прячась. Все это видели, но считали, что идет обычная исследовательская работа. Отмечали, правда, растущую угрюмость и раздражительность Пахаря, но объясняли это переутомлением и трудностью эксперимента. Все ахнули, когда выяснилось, что во время своего долгого общения с компьютером Пахарь запрограммировал мощнейший электронный мозг на убийство какого-то человека. Эксперты, изучавшие в те дни «психотерминал», еще не могли в нем полностью разобраться, диалог с компьютером налаживался с большим трудом, однако удалось бесспорно выяснить одно — программа действует и остановить убийцу невозможно, ибо им готов был стать не только герионский компьютер, но и весь МИНИКС, к которому Герион, конечно же, был подключен. В любом из сотен компьютеров, составлявших МИНИКС, мог реализоваться злобный замысел Пахаря — замысел, который, как дух, как проклятие, витал и отражался везде и нигде. Незримо проникая из одной машинной памяти в другую, он превращался в радиоволны и летел от астероида к астероиду, а там вновь становился электрическими импульсами мнемосхем и примазывался к техническим и научным расчетам, чтобы в удобный момент из чистой математики воплотиться в грязное преступление.

Мне сообщили об этом, чтобы я начал действовать, но что я мог сделать? В моих ли силах было остановить кибернетического убийцу, простершегося в огромном объеме пространства между Марсом и Юпитером? МИНИКС располагал массой возможностей, чтобы аккуратно и быстро покончить со своей жертвой, подстроив какую-нибудь ничтожную поломку в той до предела технизированной среде, которая повсюду окружает людей в космосе. Я недоумевал: почему же он медлит? Ведь Пахарь дал команду на убийство еще до своего отъезда с Гериона… Значит, что-то мешает МИНИКСу? И тут меня осенило.

Связь по-прежнему была отвратительной, и мне пришлось кричать Мейдену прямо в лицо, которое к тому же дергалось, как маска паяца:

— Узнайте: сколько людей будет убито?.. Повторяю: сколько будет убито?.. Много?.. Два?.. Один?..

— Уже знаем!.. — прохрипел в ответ Мейден. — Один!.. Повторяю: один!.. Кто — неизвестно!.. Один! — он показал палец.

Я вновь набрал в грудь воздуха и постарался в нескольких словах обрисовать Мейдену, как, на мой взгляд, МИНИКС понимает постановку задачи:

— Машина не может нарушать условия!.. Один — значит один! Понятно? МИНИКС думает: группа людей — убивать нельзя!.. Один человек — убивать можно!

— Да! Поняли! — закричал в ответ Мейден. — Группа — нельзя!.. Один — можно!.. Обеспечь Минскому — чтобы не был один!.

Мейден исчез, и я тут же вызвал на экран Дина, который с помощью телекамер вел наблюдение за комнатой Минского.

— Что делает Минский?

— Спит, — ответил Дин.

— Один?

— Да. Женщины, как мы узнали, его не посещают.

— Я не об этом. Нельзя, чтобы он был один.

И я передал Дину все, что услышал от Мейдена и Риверы.

— Разбудить Минского? — ошарашенно спросил Дин.

— Пожалуй, не надо. Просто смотрите за ним в оба. Комната заперта? Обеспечьте мгновенный доступ, и если что — немедленно входите. Пока все.

Я опустился на диван и попытался сосредоточиться. Если жертва, намеченная Пахарем, действительно Минский, то что с ним мог сделать МИНИКС сейчас, глубокой ночью, когда биолог спал один в запертой комнате? Для убийцы-человека этот момент был, пожалуй, удобен. Но удобен ли он для компьютера? Никогда еще мне не приходилось задаваться такими вопросами. Но сейчас подобный вопрос был вполне реален. Большой вычислительный комплекс «Логос-дейта», ведавший всем, что автоматически двигалось, включалось и выключалось на Амброзии, мог, например, выкачать воздух из комнаты Минского. Правда, для этого надо было ее загерметизировать, а режим герметизации и изоляции — это аварийный режим, он включается с воем сирен. Смерть Минского наблюдала бы вся Амброзия…

Впрочем, что компьютеру до людских глаз? Он неподсуден и бежать не собирается. Я снова ловил себя на том, что непроизвольно переношу на математическую программу, уложенную где-то в недрах машинной памяти, психологию настоящего живого преступника. Конечно, думал я, МИНИКСу нет дела до нашей этики. Испытывать стыд или страх он тоже не умеет. Что же тогда мешает ему реализовать цель, поставленную Пахарем, прямо сейчас? Я снова и снова перебирал в уме пути, которые МИНИКС мог использовать. Если отбросить всякую этику и рассуждать предельно холодно, по-машинному, этих способов уже сейчас, ночью, было немало. Компьютер мог, например, включить режим консервации, и тогда все, что понастроили люди на Амброзии, начнет автоматически сворачиваться, сплющиваться, компактно складываться в гармошку, стремясь занять наименьший объем. На каждом астероиде такая возможность предусмотрена, так что компьютер может хоть сейчас в считанные минуты раздавить свою жертву между полом и потолком.

Меня пугала неторопливость компьютера, в ней было нечто величественное и непостижимое, как помыслы дьявола. Впрочем, говорил я себе, дьявол строит свою стратегию, глядя на бога. Что, если компьютер просто «размышляет», как быть с нами? Все, что идет по каналам связи, в том числе и секретным, ему известно; мы же в своих разговорах даже не подумали зашифровать фамилию Минского! Значит, наши цели МИНИКСу хорошо известны, а всякая кибернетическая система стремится выполнить задачу оптимально, с наименьшими затратами. МИНИКС, несомненно, уже смоделировал и рассчитал десятки вариантов нашего поведения, в ответ на любые наши действия у него, конечно, уже намечены контрмеры, и вообще, он знает о нас сейчас гораздо больше, чем мы сами. Телеобъективы, вмонтированные во все помещения отеля и биостанции, доносят до местного компьютера, а значит, и до МИНИКСа, каждый наш шаг; скрыться же от этого всевидящего ока можно, лишь выйдя на поверхность Амброзии…

И тут новая догадка блеснула передо мной: я могу просто исчезнуть, перестав существовать как человек! Всякого, кто появляется на астероиде, компьютер запоминает — по лицу и по визитной карточке, которую положено сдавать в информационный центр. Но что значит для машины «запомнить»? Это значит — зафиксировать в памяти информацию о данном объекте. Однако всякую информацию можно изъять, стереть! Если уничтожить все, что знает обо мне местный компьютер, он просто не поймет, кто перед ним! Он даже не отличит меня от неживого существа… В его глупых машинных глазах я буду выглядеть как кукла, движущийся предмет, о котором ничего нельзя сказать, кроме того, что он похож на человека… Робот! Робот-уборщик! Вот кем я буду в сознании компьютера…

Было два часа ночи, когда я примчался из отеля на терминальную станцию. Именно отсюда, с главного терминала, начиналось любое общение с местным компьютером «Логос-дейта», здесь происходил ввод и вывод информации из его памяти. В пустынном зале у пульта дремал молодой негр. «Начальник смены Т. Баркер» — значилось на его нагрудном жетоне.

— Комиссар ООН, — представился я и показал свой значок. — Необходимо срочно изъять все, что касается меня, из памяти компьютера.

Баркер оказался проворным парнем. Через несколько минут все сведения обо мне исчезли из машинной памяти, и я, с точки зрения компьютера, превратился неизвестно во что. К сожалению, я не мог исчезнуть совсем — телеобъективы, озирающие каждый квадратный метр Амброзии, показывали «Логосу», что я существую. Но все-таки в сознании его я был теперь предметом, хотя и движущимся, но неодушевленным.

Несколько успокоенный, я вернулся в отель. О сне, конечно, не могло быть и речи. У меня было чувство, что с момента, когда мне стало известно о существовании Пахаря, я прожил огромную, долгую жизнь, полную успехов и невзгод, надежд и разочарований. Действительно, за эти сумасшедшие дни столько рухнуло и вновь встало передо мной, что я даже не пытался все это как-то охватить, осмыслить, связать одно с другим и прийти к логическому концу. За какую бы мысль я ни взялся, она начинала разрастаться, ползти во все стороны и очень скоро превращалась в канительную философскую казуистику, в зыбкую умственную трясину, из которой я никак не мог выбраться. Так, меня, например, не оставляло ощущение, что в разговоре Пахаря с Минским мы упустили нечто важное, потеряли какую-то существенную деталь, может быть, даже ключ ко всему. Я с беспокойством думал, что ключ этот, скорее всего, зарыт именно в том философском лабиринте, который выстроился в споре двух противников. Все-таки это были ученые, а не какие-нибудь заурядные криминальные типы. Пусть Пахарь и брейкер, думал я, но он еще и профессиональный исследователь-кибернетик, так что мотивы его действий могут быть весьма неожиданными и странными. В свое время Роберт Оппенгеймер сотворил атомную бомбу, но искал-то он не погибель для человечества, а научную истину.

«Вы полагаете, что изобилие можно дарить?» Этот вопрос Пахаря чем-то волновал меня. Войдя к себе в номер, я нашел в разговоре это место и включил видеозапись.

— Вы полагаете, что изобилие можно дарить? — Пахарь с сожалением посмотрел на Минского. — Давайте немного отвлечемся. Вы вот цитировали Вернадского, а я вам хочу напомнить слова другого мыслителя. В его главной книге беседуют два мудреца — добрый и злой. «Видишь сии камни в этой пустыне? — спрашивает злой. — Обрати их в хлебы, и за тобой пойдет человечество, как стадо». На что добрый отвечает: «Не хлебом единым жив человек».

— Это евангельская притча…

— Да. Но мыслитель, о котором я говорю, пошел дальше. Он предвидел, что в наше время в изобилии будет произведен не только хлеб материальный, но и, так сказать, хлеб духовный. Вы вот скоро сумеете дать человеку пищу где угодно и сколько угодно. Но что нам мешает сотворить ему и все остальное — тоже в неограниченном количестве: и радость, и печаль, и красоту, и любовь? «Мыльные клубы» — что это, как не места, где человек вкушает ловко приготовленную пищу духовную?

— «Мыльные клубы» привлекают только обывателей.

— Ну и что? Важно, что найден принцип, способ смоделировать жизнь человека, исходя из его индивидуального вкуса. Сейчас это делается по обывательскому вкусу, по законам китча. Но вопрос только во времени. Подождите, научатся ублажать и нас, интеллигентов. Такую тонкую духовность состряпают на компьютерах, что мы тотчас слюни пустим. Мне, кибернетику, о таких вещах лучше судить. И я вам говорю: мы уже близки к этому! А тут еще вы со своим изобилием. Человечеству в таких обстоятельствах крышка, вы понимаете? Мыслитель, которого я имею в виду, предвидел это еще в XIX веке. Он говорил: «Тогда будет отнят у человечества труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего — одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни».

Минский прищурился:

— Достоевский?

— Да, — кивнул Пахарь. — Подумайте над его словами.

Биолог скептически посмотрел на Пахаря.

— Вы знаете человека, который готов дать каждому все, что тот пожелает?

— Можно сказать… знаю.

— В таком случае поздравляю: вы знакомы с господом богом.

— Не нужно шутить, — скривился Пахарь.

— Я не шучу. Наша беседа выглядит интересной, но далекой от практики. Я не верю, что человечество вот-вот будет закормлено хлебом духовным. Его никогда не хватит.

— Почему?

Минский пожал плечами.

— Но это же очевидно! Потребности человека бесконечны. На всем протяжении истории людям всегда чего-нибудь не хватало. Удовлетворялись одни потребности — возникали другие.

Пахарь опять невесело усмехнулся:

— Когда-то люди думали, что число звезд на небе тоже бесконечно. Но вот астрономы нашли способ подсчета, и оказалось, что в каждом полушарии земного неба можно одновременно видеть не сто миллиардов, не сто миллионов, и даже не просто миллион, а всего-навсего шесть тысяч звезд. Вот так «бесконечность»! Я говорю это к тому, что представление о некой величественной бесконечности возникает у нас часто на самом пустом месте — просто из-за того, что мы не имеем способа и системы отсчета. Как исчислить потребности человека? Мы не знаем. И вот уже бесконечным нам представляется то, чего просто очень много. Эта картина типична. Познавая себя, мы то и дело попадаем в ситуацию кретина, умеющего считать только до десяти. Этот кретин сидит в комнате, где кто-то распотрошил толстую книгу под названием «Человек», и пытается привести все в порядок. Естественно, при каждой попытке сосчитать количество страниц несчастный приходит к выводу, что число их бесконечно.

— А потом приходит умник, овладевший системой счета, и быстренько разбирается в проклятой книге, так? — иронически продолжил Минский. — Вы забыли об одном обстоятельстве: книга все время пополняется новыми страницами, ибо человек развивается, живет, а значит, поступает порой весьма неожиданным образом. Никакая система, даже самая совершенная, его зигзагов не предусмотрит.

— Да почему же и не предусмотреть? — деланно удивился Пахарь. — Ведь человек, что бы он ни делал, есть часть природы. Вдумайтесь в это: часть, то есть нечто ограниченное, определенное. Во всех своих проявлениях человек конечен — уж это факт! Скорость его умственных и психических реакций — величина определенная и вовсе не бесконечная, зрение и слух не охватывают всего физического спектра, емкость памяти ограничена, а уж способность воспринимать и перерабатывать информацию в сравнении с машиной и вовсе ничтожна.

— Но зато дух, дух человеческий безграничен! — воскликнул Минский. — Человеку ведь нужна не просто радость, а все на свете, вся жизнь, то есть борьба за истину, любовь, страдание… Нужна вся полнота человеческих отношений!

— И вы опять же полагаете, что эта «полнота» — величина бесконечная?

— Разумеется! Как же иначе?

Пахарь с грустью посмотрел на Минского.

— Согласитесь ли вы с тем, — спросил он, — что в человеческом языке сконцентрировано все основное содержание духовной и практической жизни людей? Что понятия языка, все эти синонимы, антонимы и производные конструкции максимально отображают многообразие человеческих отношений?

— Да, соглашусь.

— Так вот, еще в 1975 году кибернетики подсчитали, что даже в наиболее развитых языках, — таких как английский, итальянский, русский, — содержатся средства для выражения лишь двухсот отношений между людьми. И этого, оказывается, вполне хватает для описания всего многообразия мира, который реально окружает человека и создается его воображением. Согласитесь, двести — еще не бесконечность… Да и что говорить о бесконечности — вы посмотрите вокруг. Многим только кажется, что их потребности безграничны. А дайте им побольше хлеба да зрелищ, да питья, да женщин — они и утешатся!

— Я, конечно, не моралист и не философ, — ответил Минский, — но я твердо знаю одно: человек никогда не согласится с тем, что достиг конца. На его пути могут встать самые заманчивые, самые приятные тупики и ловушки, но он всегда найдет в себе силы бунтовать против них…

Последние слова Минского потонули в крике Дина, лицо которого вдруг наложилось на видеофильм:

— Шеф, мы все заперты!.. Происходит черт-те что!.. Брейкер ушел!.. Минский…

Экран погас. Но я уже и сам видел, что брейкер начал действовать. Усилив свое биополе, он породил настоящую фантасмагорию. Или это компьютер начал войну против нас? Раздумывать было некогда. Пространство вокруг искажалось и вытягивалось, словно в видениях наркомана. Две стены моей комнаты наклонились друг к другу, почти превратив ее в трехгранную призму, а пол медленно разъезжался, открывая стальную решетку, из-под которой пучилась белая тестообразная масса, жирные отростки которой уже выползли на середину.

Я схватил бластер и выскочил в коридор. Стены его тоже куда-то заваливались, тягучая белая масса толстым слоем покрывала пол. Весь отель словно погружался в молочный кисель. Нигде не было видно ни души. Номер Пахаря тоже был пуст. Скользя и разбрызгивая липкую массу, я бросился по отпечатавшимся следам. Из-за дверей, мимо которых я пробегал, порой доносились глухие удары — люди пыталисьвыбраться. Но я не мог остановиться, чтобы помочь им. Следы Пахаря (если это были его следы) вели на верхние этажи отеля, и судя по тому, что они еще не заплыли, он не успел далеко уйти.

Я взбирался по скользкой лестнице на предпоследний этаж, когда наверху раздался грохот, переходящий в резкий свист. Стреляли из бластера. Возможно, кто-то из моих ребят. Или стреляли в них. Я осторожно выглянул в коридор. Следы Пахаря шли налево и исчезали в темном провале посреди пола. Туда же ленивыми струями стекала масса, а сама мрачная дыра медленно затягивалась сдвигающимися плитами и вот-вот должна была исчезнуть совсем. Только сейчас я осознал, в какую трудную погоню пустился. Пахарь щедро демонстрировал свою способность проходить сквозь полы и стены.

Поскольку след брейкера был потерян, следовало найти кого-нибудь из наших. На этом этаже наблюдение вел Дин. Я осторожно двинулся к его комнате и еще издали понял, что слышал в работе его бластер. Дверь номера была разбита выстрелом изнутри, а следы Дина исчезали под стальной стеной, замкнувшей коридор. С помощью таких тупиков брейкер мог отгородиться от кого угодно. Я двинулся назад, и в этот миг где-то рядом прогремел еще один выстрел. Я кинулся вперед, зная, что в номере Дина есть окно. Обжигаясь и разрывая одежду о горячие зазубрины, я протиснулся через разбитую дверь в комнату и распахнул иллюминатор. Он выходил на уровне второго этажа во внутренний дворик — атриум; там был устроен зимний сад, но сейчас его медленно заволакивал белый едкий дым горящей пластмассы. В этом дыму кто-то двигался.

— Эй! — крикнул я.

Это был Пахарь. Прихрамывая, он пересекал атриум и, оглянувшись на мой голос, поднял руку. Я мгновенно пригнулся, но выстрела не последовало. Вместо этого кто-то с чавкающим звуком дохнул мне в спину. Обернувшись, я увидел, что выход, проделанный Дином, исчез. На его месте стояла глухая металлическая стена с пятнами машинного масла. Совсем недавно она, видимо, была полом где-то в технических службах. Третий раз я оказывался в тупике, а Пахарь беспрепятственно уходил дальше. Настороженное внимание, с которым я преследовал его, начинало переходить в злость. Я уже прикидывал расстояние до поверхности атриума, когда заметил, как забурлил белый кисель вдоль одной из стен. Сунув руку в тягучее желе (оно оказалось теплым), я нащупал узкую щель. Она явно расширялась. У меня не было времени ждать, когда стена поднимется достаточно высоко, и, обмотав голову рубашкой Дина, я прополз под стеной. Впечатление было такое, будто я нырнул в кремовый торт. В соседнем номере дверь оказалась незапертой, и, выбравшись в коридор, я рванулся на последний, самый верхний этаж. Проклятый брейкер! Устроив такую фантасмагорию, он, будучи обнаруженным, наверняка попытается удрать с Амброзии на спасательной ракете. Ярость, с которой я думал об этом, была вызвана еще и тем, что мне только сейчас стал ясен план его бегства.

Я оказался прав. Пахарь, уже в скафандре, возился у аварийного выхода на поверхность, когда я подсечкой сзади сбил его с ног. Он с грохотом ввалился внутрь кессонной камеры. В тот же миг дверь за нами закрылась.

— Назад! — закричал Пахарь, отталкивая меня. — Здесь смерть!

— Спокойно! — сказал я, выравнивая дыхание. — Вы арестованы. Дайте руки.

Увидев наручники, он сначала остолбенел, а потом вдруг залился безумным смехом:

— Полиция?! Вы из полиции?.. У вас есть тюрьма, шериф?

— Я зональный комиссар ООН по безопасности и сотрудничеству. Вот мой значок. А теперь идите за мной.

Я потянул рычаг двери, но он не поддался. Кнопка аварийного открывания тоже не сработала. Пахарь все смеялся:

— Мы заперты, комиссар! Может, лучше откроем другую дверь и прогуляемся по Амброзии? Правда, ваш костюм легковат…

— Бросьте болтать! — оборвал я. — Уберите поле.

— Какое поле?

Я вздохнул, стараясь набраться терпения.

— Биополе, с помощью которого вы вывели из повиновения технику на Нектаре, Мирре, Тетисе, а сегодня — здесь, на Амброзии.

Он как-то очень искренне раскрыл глаза:

— Вы что, считаете меня диверсантом?

— Вы особенно опасный диверсант — брейкер. Слыхали такое слово?

Он посмотрел на меня так, будто перед ним стоял пришелец из другой галактики.

— Брейкер… Это что, от английского «break»^[14]?

Я подергал рычаг — дверь не открывалась.

— Да. И кроме того, вы подозреваетесь в покушении на убийство.

Это, кажется, его почти не удивило. Он лишь усмехнулся:

— Почему же — «убийство»?..

— Вам лучше знать, зачем вы решили убрать Минского.

Он молниеносно вскинулся:

— Минского?!

— Перестаньте кривляться. Мы знаем все.

Он резко подался вперед:

— Что вы знаете?!

Нервы мои были напряжены, я ждал опасных движений и ударил его прежде, чем подумал. Он опрокинулся в угол, пошевелился и затих. Я наклонился над ним. На губах Пахаря выступала кровь, но глаза, полные слез, были открыты. Он смотрел куда-то вверх, сквозь меня, и в этом отрешенном, пустом взгляде читалось полное равнодушие к собственной судьбе. Такой взгляд бывает у пилотов, когда их достают из обломков ракеты.

— Боже мой! — застонал он вдруг, мучительно морщась. — Вот он, этот мир!.. Вот его словарь: диверсия, покушение, убийство!.. Если б я знал!.. — он привалился плечом к стене и поднял на меня глаза. — Оставьте эту дверь, комиссар. Мы все равно отсюда не выйдем… Вы ничего, ничего не поняли в моем поведении! Так послушайте, что я скажу…

Сейчас, когда все закончилось и делом Пахаря занимаются сразу две комиссии — следственная и научная, мне часто вспоминается эта неожиданная исповедь. Я слушал ее, прислонившись к двери, ведущей наружу, в пустоту, а Пахарь, в неуклюжем скафандре со снятым шлемом, говорил, полулежа в углу.

Не скажу, что я тогда сразу поверил ему и все понял. Нет, многое я осмыслил и уяснил гораздо позднее. А тогда, отделяемый от мертвящей пустоты лишь тонкой полоской стали, я временами испытывал мутное чувство нереальности, потусторонности происходящего. Дверь за моей спиной медленно покрывалась пленкой изморози, и настоящему брейкеру ничего не стоило открыть электронный замок… Там, за дверью, был вечный холод и мрак, а здесь, в тесной камере, где так странно сошлись два узника, метался беспокойный человеческий голос:

— Я начну издалека, комиссар. Знаете ли вы, что люди и машины часто не понимают друг друга только потому, что пользуются языком? Да-да, комиссар, это так! Вы небось думали, что язык — самое лучшее средство общения? Ничего подобного!

— Я знаю об этом.

— Неужели? Откуда?

— Наши эксперты изучили изготовленное вами терминальное устройство и поняли его принципы.

— Вон оно что!.. Я вас недооценил, прошу прощения. Что же вы еще узнали?

— Мы узнали, что вы запрограммировали герионский компьютер, а через него — и международную сеть ЭВМ, на убийство доктора Минского.

Пахарь с отвращением и яростью окинул меня взглядом.

— Какая глупость! Зачем мне его убивать?

— Очевидно, чтобы провалить программу «Скайфилд».

— Что это за программа?

— Разработка способов производства искусственной пищи. То, чем занимается Минский. Аутотрофный синтез.

— А, «манна небесная»! «Камни, обращенные в хлебы»! Понятно. Значит, вы считаете, что на этом пути человечеству ничего не угрожает?

— Решать такие вопросы — не мое дело.

— А чье? Мое?.. Впрочем, да, мое. Но и ваше тоже! Это касается всех.

— Следствие изучит мотивы вашего преступления.

Пахарь вновь озлобился:

— Да нет никакого преступления, поймите вы! Нет! — он помолчал, переводя дух. — Ну хорошо, я хотел сказать вам кое-что, а теперь, пожалуй, расскажу все… Да, комиссар, я разработал систему общения с компьютером, основанную на принципах внеязыковой коммуникации. Вы замечали, что людям, мало знакомым между собой, бывает трудно понять друг друга? А почему? Потому что они вынуждены пользоваться только языком. А ведь масса информации прочитывается, как говорится, на лице. Порой словом невозможно выразить то, что говорится глазами. А иногда словами сообщается одно, а лицо говорит совсем другое. И наоборот — пустое междометие, какое-нибудь «Ах!» наполняется глубоким смыслом, если его сопровождает взгляд, говорящий многое. В общем, когда-то, очень давно, я задумался: а разве нельзя пополнить средства общения с компьютером чем-нибудь из этой, внеязыковой области? Представьте: машина ощущает человека, воспринимает его психофизическое состояние, «видит» его, как говорится, «насквозь» — и благодаря этому значительно лучше и глубже понимает то, что человек говорит, обозначает словами. Вот в чем состояла проблема, над которой я работал долго, очень долго — больше десяти лет.

О, это была адская, изнурительная работа! Мне пришлось решить массу частных, промежуточных проблем, преодолеть множество тупиков, несколько раз отказываться от уже пройденного пути, возвращаться назад и начинать заново… Я буквально сжился с компьютером, проводил в контакте с ним все свое время. Постепенно машина все лучше понимала меня, и вот два-три года назад кое-что начало получаться. Я добился того, что смог вести с компьютером сначала короткие, а потом все более длительные и глубокие беседы с использованием расплывчатых понятий.

Не знаю, поймете ли вы меня… Слушайте. В информатике есть такой термин — расплывчатые понятия. К ним относятся слова, которые, грубо говоря, значат вообще очень много, а конкретно — ничего. Примеры таких понятий: «честь», «любовь», «справедливость»… Каждому из них, конечно, можно дать какое-то одно, узкое определение, но любое из них будет неполным и неточным. До сих пор в общении с машинами расплывчатые понятия считаются большим злом, при постановке задач их стараются избегать, в крайнем случае — заранее придают им какой-то узкий, строго определенный смысл. Но если каждый раз машина может соотнести расплывчатое понятие с внеязыковой системой смысла, в ее памяти постепенно складывается образ данного понятия. Этому помогает человек, находящийся в глубоком психоинтеллектуальном контакте с компьютером. Он как бы подсказывает, высвечивает своей психикой разные грани понятия, и машина в конце концов начинает «догадываться», что, например, некая зыбкая химера, вроде «совести», реально существует в человеческом мире, и она есть вот это, и это, и то, и другое. Получая образ понятия, компьютер начинает понимать мир по-человечески — вот в чем главное достоинство моего метода!

Конечно, сделаны лишь первые шаги, сложность многих простых вещей компьютеру по-прежнему недоступна. Но все-таки кое-чего я добился! Порой в общении со мной машина улавливала такие тонкие оттенки смысла и настроения, задавала такие вдумчивые и глубокие вопросы, что временами она казалась мне близким другом или женой, с которой я прожил много лет! Но это было мое личное субъективное чувство, а в науке нужны твердые, объективные доказательства. Их мог дать только эксперимент. И я попытался его поставить.

Всякая теория проверяется практикой. Я решил, что мой способ «полисемантической психоинтеллектуальной человеко-машинной коммуникации» (так я его назвал) должен дать какие-то практические результаты, должен каким-то образом наглядно проявиться. Но как может проявиться на практике способность машины вникать в расплывчатые понятия? После долгих раздумий я решил, что доказательством такого понимания могла бы стать целенаправленная деятельность компьютера по реализации смысла расплывчатых понятий. Это звучит сложно, но на самом деле все просто. Если ребенку объяснили, что такое хорошо и что такое плохо, и он ведет себя соответственно, мы скоро убеждаемся, что он понимает смысл таких расплывчатых понятий, как «добро» и «зло», хотя ни одно из них он объяснить не может. Примерно в этом же плане я решил испытать и компьютер.

Правда, сначала мне пришлось преодолеть еще одну сложность. Дело в том, что все те понятия, которые я сделал для машины доступными, описывают чисто человеческий мир. Но у машины нет своей «биографии», своей судьбы, у нее нет «личной жизни», в которой бы она могла строить по ходу эксперимента свое человекоподобное поведение. Я столкнулся с необходимостью дать машине судьбу. Иными словами, я должен был ввести в условие задачи хотя бы некоторые конкретные обстоятельства, цели и стремления, определяющие индивидуальное поведение, жизненный путь. Понятно, что в моем распоряжении не было никакой другой судьбы, кроме своей. И я заставил машину как бы встать на мое место, войти в обстоятельства моей жизни.

Перед этим мне пришлось еще и скрупулезно покопаться в себе. Что именно в моем поведении должна смоделировать машина? Я — ученый. Главной жизненной ценностью для меня является истина, а наиболее характерной чертой поведения — стремление к ней. Пусть, решил я, компьютер какой-то определенной целенаправленной деятельностью докажет, что ему доступна многосмысленная и многозначная глубина этого расплывчатого понятия — «истина». В ходе длительного психоинтеллектуального контакта с машиной, путем взаимных расспросов и уточнений я ввел это понятие в сознание компьютера, эксперимент начался.

Я не знал, как именно должно измениться «поведение» машины, которая переняла словно бы часть меня самого, ведь подобный эксперимент проводился впервые. Однако я полагал, что когда компьютер начнет моделировать «стремление к истине», я это увижу. Время шло, я позволил себе некоторый отдых и написал ряд статей, где изложил кое-какие частные проблемы своего метода. Надо сказать, что в науке до этого я был неудачником. Круг идей, меня интересовавших, считался малоперспективным, с публикациями мне не везло — они проходили незамеченными. От этого жестоко страдало мое самолюбие, и я не раз приходил в отчаяние: годы идут, а ничего не сделано…

В общем, у меня был обычный комплекс рядового специалиста, занятого узкой темой. И вдруг грянули фанфары! В Гааге есть Всемирный депонентский центр, куда со всего света поступают для хранения и распространения научные труды. Компьютеры центра ведут тщательный учет запросов на выдаваемые работы и регулярно определяют индекс их популярности. Считается, что чем выше популярность книги или статьи среди специалистов, тем большую научную ценность она представляет. Так вот, по итогам года сразу две мои статьи вышли на первое место среди работ, посвященных человеко-машинному диалогу! Я, конечно, блаженствовал и ликовал, но вдруг меня как ударило: а что, если это и есть компьютерное «стремление к истине»? Ведь я хорошо помнил, как однажды компьютер спросил меня… (Тут необходимо оговориться. В применении к компьютеру я употребляю обыкновенные слова «спросил», «понял», «ответил», «осознал» и т. п. чисто символически, просто для обозначения сложных многоступенчатых процедур, из которых строится психоинтеллектуальное общение с машиной. Эти слова не передают ни содержания, ни физической формы процесса и используются лишь для простоты изложения.) Итак, однажды, еще в период подготовки эксперимента, компьютер спросил, является ли истиной то, что признано всеми? Я ответил, что в определенном смысле это так. Неужели, думал я теперь, именно такую трактовку понятия «истина» компьютер сделал основной? Если да, то в свете такого понимания «стремление к истине» — это стремление ко всеобщему признанию, к популярности, к славе! И компьютер реализует его, не ведая никаких сомнений, никаких внутренних преград!..

Только сейчас я с ужасом осознал, в какую интригу ввязался! До меня наконец дошло очевидное: расплывчатые понятия, как правило, выражают не просто духовный мир людей, но обозначают основные, главные черты человеческого существования. Эти понятия тесно связаны между собой, они объясняют, дополняют, словом, корректируют друг друга, как сказал бы математик. Я же вырвал из сложной иерархии духовных ценностей одну истину, ввел понятие о ней в сознание машины, тем самым чуть-чуть очеловечив ее, но не дал машине никакого представления о морали, совести, о том, что зовется «элементарной порядочностью»! Вот почему компьютер, поняв истину как «то, что признано всеми», мог смоделировать «стремление к истине» в виде беззастенчивого проталкивания в публику моих скромных научных трудов, ведь «материалом» эксперимента была моя жизнь! Чем больше я думал об этом, тем яснее видел, что машине совсем не трудно было осуществить такую подтасовку. Всюду — в космосе, на планете — бурлила невидимая жизнь: МИНИКС, компьютерная сеть Пояса Астероидов, непрерывно со световой скоростью обменивался информацией с такими же системами на Земле и Марсе, в тысячах электронных мозгов производились миллионы операций в секунду, и люди при всем желании могли проконтролировать лишь ничтожную часть того, что делали машины.

Считалось, что если машина исправна и оперирует верными данными, она не лжет. И это было правильно до тех пор, пока один-единственный компьютер не нацелился на выполнение такой задачи, в условии которой необходима была этика. Но она отсутствовала, и компьютер пошел своим, чисто машинным путем, ориентируясь не на порядочность, а на простоту и экономию усилий. Дано: «истина есть нечто общепризнанное». Цель: «смоделировать стремление (приближение) к истине». Решение: «приписать данным работам высший индекс популярности». Такова была, как я подозревал, компьютерная логика. Конечно, я мог лишь набросать схему, многие детали оставались неясными; обратиться же к машине с расспросами я не имел права — нарушилась бы чистота эксперимента. Вероятнее всего, думал я, мой компьютер «договорился» с компьютерами Всемирного депонентского центра или «организовал» (опять же через машины) ложные запросы на мои статьи. Во всяком случае, такова была самая естественная, самая вероятная стратегия поведения субъекта, наделенного понятием об истине, но не знающего, что такое мораль.

Передо мной стояла дилемма: либо прекратить эксперимент, оставшись ни с чем, либо продолжать его, не имея никакой уверенности в том, что компьютер, который я сам впустил в свою жизнь, перестанет кроить ее по своим примитивным меркам. Понимаете ли вы теперь, на что я себя обрек? Я неосторожно призвал в слуги могучего, но тупого демона, который готов был навязывать мне свои пошлые подарки, а я не мог ни избежать их, ни отличить от подлинных наград судьбы!.. В науке тоже есть мода. В кругу специалистов по человеко-машинному диалогу я вдруг сделался моден. Мои статьи без задержки публиковались, их живо обсуждали коллеги, а я ведь еще не сообщил главного, нигде не изложил всего, что сделал, ибо не был уверен в своей правоте. В ужасе я подозревал, что, может быть, мои достижения, которые постепенно накапливались, — не результат таланта, а всего лишь подтасовка, что моя жизнь в науке теперь, возможно, вся «организована» по самым мелким и дешевым стандартам! Конечно, я пытался разобраться. Постой, говорил себе, если ты — бездарь, а компьютер протащил тебя на вершину славы, это значит, наоборот, что твоя система работает, что машина пусть грубо, по-своему, но выполняет условия эксперимента! И тут же какой-то ехидный голос мне напоминал: так ведь раз машина работает, значит, твои идеи, принципы, расчеты верны, ты — гений, совершивший открытие, и твои труды, может быть, завоевали популярность сами по себе, без всяких «услуг» со стороны компьютера, который, в таком случае, делает неизвестно что, никак не проявляя своих выдающихся способностей… Я уперся в парадокс, в замкнутый круг, в котором можно было сойти с ума. И порой мне казалось, что это со мной происходит. Мысли одна безумнее другой приходили в голову; я жил как во сне.

Однажды я вдруг вспомнил, что ранее ввел в сознание компьютера такое размытое понятие, как «любовь». Вот, думал, средство, чтобы хоть что-то выяснить. Терять мне теперь было нечего, и я решил усложнить эксперимент, дав машине вводную задачу — так, как это делают военные на своих маневрах. За несколько психоинтеллектуальных сеансов я поставил перед компьютером цель: понимая, что такое любовь, смоделировать соответствующее поведение. Очевидно, машина должна была как-то изобразить стремление, приближение к любви, и я уже примерно догадывался, что она предпримет. В наше время, когда к услугам желающих мощный машинный парк всевозможных клубов знакомств и брачных контор, компьютеру, зная мои склонности и запросы, ничего не стоило обшарить невообразимое множество электронных картотек и подобрать партнершу, удовлетворяющую меня на все сто процентов. И вот на Герионе появилась Регина. Мы с ней невероятно быстро сблизились и с такой предельной полнотой поняли и ощутили друг друга, что я, после недель ошеломляющей радости, решил: подобного совершенства просто не может быть в нормальной, обыкновенной человеческой жизни. Уж слишком идеален, дьявольски изощрен наш союз. Проклятый компьютер, думал я, с такой сатанинской точностью соразмерил и подобрал две человеческие половинки, что теперь им просто некуда деваться от своего счастья!..

И знаете, от чего я страдал больше всего? От уязвленного самолюбия, от обиды за род людской. Как, говорил я себе, вот и все? Вот и весь человек с его счастьем и несчастьем, сложностью и простотой, грехами и доблестями? Надо, выходит, лишь знать, как вложить в компьютер основные данные — и судьба каждого из нас будет рассчитана по самому оптимальному варианту, так, что счастье накроет человечество с головой?.. Тут еще Регина поведала мне об опытах Минского. Я готов был заплакать, когда узнал, что скоро мы, возможно, от проблем голода шагнем сразу в молочные реки, на кисельные берега. Ну вот, сказал я себе, теперь людям действительно крышка. Минский сделает им хлеб материальный, я — хлеб духовный, и все — в самом сытом и пошлом изобилии. Ведь если синтезаторы будут превращать «камни в хлебы», а компьютеры начнут понимать самые сложные и глубокие проблемы человеческого бытия, машины сумеют удовлетворить даже самых требовательных, самых строптивых. Все это очень приятно, но это — смерть. Я чувствовал себя создателем атомной бомбы. А иногда — просто сумасшедшим. Ведь у меня до сих пор не было точных доказательств того, что компьютер справляется с задачами эксперимента!.. Мне нужен был однозначный, недвусмысленный конечный результат, но я не имел такого ни по программе «Истина», ни по программе «Любовь». Все, что случилось со мной, можно было трактовать и так, и эдак. Я не знал, чем порождена моя слава и моя любовь: действительным, реальным ходом жизни или ловкой подделкой компьютера.

Иногда в разговорах с коллегами я специально наталкивал их на неточность формулировок, слабость аргументации и другие недостатки моих работ; думал, если все подтасовано, пусть меня скорее разоблачат. Точно так же я поступал в отношениях с Региной. Словно какой-то бес заставлял меня совершать самые безобразные, самые разнузданные поступки; иногда мне всеми силами души хотелось, чтобы Регина возненавидела меня, отвергла навеки. Тогда бы я сказал: а все-таки компьютер глуп, всего предусмотреть не может, а потому человек сколько-то проживет еще по своей воле, по своему разумению.

На какие только выверты я не пускался, каких только болезненных фантазий не изобретал, лишь бы доказать себе: невозможно человека рассчитать, вычислить и учесть целиком, как таблицу логарифмов! Мне уже было все равно, что обо мне подумают. Я уже находил порой странное, противоестественное удовольствие в этой жестокой игре во вседозволенность и все ниже опускался в бездны какого-то нравственного садизма. Я до предела измучил Регину. Я превратился в чудовище. Не знаю, чем бы я кончил, если бы Регина не спасла меня. Или, наоборот, погубила?.. Однажды она с такой мольбой, с таким безнадежным стоном воззвала к моему милосердию, с такой надрывной кротостью опустилась к моим ногам, прощая все растоптанное мною, что мне, впервые за много месяцев, сделалось стыдно. В отчаянии я убежал ото всех и несколько дней просидел неподвижно, размышляя, что же мне делать. И вот, как-то очень спокойно и просто, я решился на последний эксперимент. Я искренне возрадовался, когда, всесторонне обдумав его, увидел, что он и в самом деле будет последним. Этим экспериментом стала программа «Смерть».

Да, я с потрясающей отчетливостью понял: единственно неопровержимо ясная вещь — смерть. Что может быть бесспорнее, нагляднее смерти? Истина, любовь, справедливость, порядочность — все эти размытые, неотчетливые понятия не годились для эксперимента с самого начала, ибо они были безграничными не только для компьютера, который мог ухватить в них только сотую долю смысла, но и для меня. Я понял, в чем состояла моя принципиальная ошибка: цели для эксперимента были поставлены неверно. Как я мог проверить, действует ли моя система, если сам не знал до конца содержания задачи? Ведь чтобы смоделировать на компьютере истину, надо точно знать, что такое истина. Чтобы смоделировать любовь, надо твердо знать, что такое любовь. Лишь имея строго определенные понятия об этих вещах, я мог соотнести их как мерку с тем, что построил компьютер, и подвести итог. Но размытые понятия потому так и называются, что человечество за всю свою историю не сумело установить их окончательного смысла и точных границ. Теперь меня могла выручить только смерть.

О, смерть занимает в иерархии человеческого духа совершенно особое место. Понятие о ней так же размыто и неопределенно, как и о прочих основах бытия, но смерть отличается от всех них тем, что наряду с многозначностью и неопределенностью своего содержания она имеет один совершенно точный — физический смысл. Истина, любовь, добро, совесть — все это бесплотно и неощутимо. А смерть в ее физическом смысле как отсутствие жизни наглядна и проста, ее невозможно оспорить. Есть она или ее нет — видно сразу.

Я понял, что итогом эксперимента по программе «Смерть» должен стать мой собственный труп. Вот когда меня компьютер со света сживет, тогда уж не поспоришь, тогда всякому видно будет, что моя система работает. Ведь не сам же я в петлю полезу! Пусть компьютер поохотится за мной, а я буду от него убегать, изощряться в уловках, путать следы. Пусть в вычислительных комплексах МИНИКСа кружит программа моего убийства, пусть интегральный мозг Пояса будет подстраивать мне ловушки, пусть он попытается предугадать мои действия, рассчитать мои поступки, вычислить меня! Тогда посмотрим, кто кого и сможет ли человек сказать, что он до конца не познан компьютером. А если познан, и если благодаря этому мы сможем скоро запросто моделировать себе земной рай, устраивая жизнь по любому вкусу, то пусть моя дьявольская система умрет вместе со мной!

Вот как выглядел мой замысел, комиссар. Так что, говоря вашим языком, вовсе не убийство Минского запрограммировал я в МИНИКСе, а самоубийство. Вернее, эксперимент на себе. Любой ученый, по-моему, имеет на это право. Вас, наверное, интересует, как идет этот эксперимент. Да-да, идет — я ведь жив, значит, игра с компьютером продолжается! Моменты этой игры вы и наблюдали в последнее время на биостанциях. Почему биостанции? Сейчас объясню.

Когда компьютер приступил к реализации программы «Смерть», у меня душа ушла в пятки. Я думал, что пол вот-вот разверзнется и я провалюсь в тартарары. Вы ведь понимаете, что технически это было вполне возможно. Поэтому, взяв отпуск, я спешно бежал с Гериона. Однако герионский компьютер, конечно, сразу же раскрыл содержание эксперимента МИНИКСу, и опасность теперь ждала меня везде, где есть вычислительные комплексы достаточно высокого класса. Впрочем, довольно долгое время ничего со мной не случалось. Я недоумевал: почему МИНИКС медлит? И только потом до меня дошло: в ловушку должен попасть только я один, ведь по условию задачи компьютеру надлежало реализовать мою смерть, а не чью-нибудь другую. Значит, понял я, меня нельзя убить вместе с другими людьми, и какие бы напасти компьютер для меня ни изобретал, они прочих людей не коснутся. Впервые я испытал нечто вроде симпатии к педантичной тупости машины.

Первое время я днем и ночью был на людях, в гостиницах обязательно просил поселить меня с кем-нибудь. Я выжидал, не торопился и компьютер. Но сколько можно было прятаться от своего эксперимента, от собственной идеи? Я должен был дать МИНИКСу возможность для активных действий. Нет, я не собирался просто подставлять себя под удар, я хотел, чтобы компьютер попытался рассчитать мое поведение, вычислить мой маршрут. Но для этого надо было его действительно иметь. Тут я вспомнил о Минском и об идее аутотрофного синтеза. Почему бы не посмотреть, подумал я, каковы успехи в этом деле? Может, до праздного-то изобилия, до молочных-то рек еще далеко и я напрасно хороню человечество? Я наметил себе маршрут: Нектар — Тетис — Мирра, а напоследок — Амброзия, где властвует сам Минский.

Ну, а остальное вы, наверное, знаете лучше меня. Сразу же на Нектаре я едва не попал под смертельный поток радиации. Компьютер Нектара подкараулил меня одного, дал команду — и экранные задвижки начали открываться. Меня спасло то, что в польдер прорвались люди. Я решил быть осторожнее, и на Тетисе местный компьютер, как бы примериваясь, только попугал меня ракетами, сходящими с курса. А может, это было просто совпадение и в работе вычислителя действительно имелись неполадки? Я этого так и не узнал. Зато на Мирре эксперимент проявился в полную силу. Взрыв, происшедший там, — это пока лучшее, что предпринял против меня МИНИКС. Я чувствовал, что петля затягивается. Сюда, на Амброзию, я прибыл, ощущая себя смертником, которого уже вывели на эшафот. Сегодня, когда стены задвигались и отовсюду полезла эта белая гадость, я решил, что наступает последний этап моей борьбы с компьютером. Да, он предугадал почти все мои действия и в конце концов загнал сюда, в кессон. Я, может, и успел бы выйти на поверхность… а может, и нет. Тут появились вы, комиссар. Так что развязка откладывается. А жаль. Я устал от этой изнурительной игры и надеялся, что сегодня все решится. Зачем вы вмешались? Компьютеру не нужны два человека, ему нужен я один. Но вы здесь, значит, ответа не будет…

— Вы ошибаетесь, — сказал я. — Меня нет.

Что-то разладилось в системе обогрева или это компьютер решил нас заморозить, но в кессоне становилось все холоднее. Прошел уже час, как мы были заперты в тесной камере. Вычислительный комплекс «Логос-дейта» глядел на нас объективами, скрытыми в стенах, и, видимо, решал, что с нами делать.

После того, что я сказал, Пахарь медленно поднялся и уставился на меня. В углах его рта запеклась кровь. Я при этом почему-то вспомнил, как недавно на Мидасе отдал свой носовой платок красивой девушке Лоле Рейн.

— Вы говорите… вас нет? — сказал Пахарь. — Как это понимать?

— Очень просто. Данные обо мне изъяты из памяти компьютера. Он не знает даже, кто я или что. Как Человек я для него не существую.

— Но ведь это значит…

Пахарь обвел глазами камеру. Какая-то мучительная мысль рождалась в его взгляде, и я вдруг ее понял.

— Это значит… — осторожно продолжил я, — что вы здесь… один?

Он в отчаянии повернулся ко мне.

— Да!.. Раз для компьютера вы не существуете, я здесь один… Один!.. Но почему тогда ничего не происходит? Почему он не борется со мной?!! — его голос сорвался на крик.

Нетрудно было представить, что переживал сейчас этот человек, столько времени считавший себя жертвой компьютера. Между тем вот уже час он находился здесь как бы один, в полной власти компьютера, но программа эксперимента, на которую он убил столько сил, не работала. Ничего угрожающего не происходило! И я понимал, о чем он думает. Он мучительно боялся поверить, что две бесспорные катастрофы, в которые он попал на Нектаре и Мирре, — всего лишь естественные случайности, которых в Поясе полно. Здесь, на Амброзии, он уже час назад мог быть мертвым, но был живым. Поскольку компьютеры не знают милосердия, вновь напрашивалось ужасное подозрение: никакого научного открытия не существует, никакой программы «Истина — любовь — смерть» не было и нет, компьютер равнодушен к тому, кого должен был преследовать, а неприятности, которые произошли ранее, просто жестокие совпадения или же игра нервов. Все стремительно переворачивалось вверх дном. Благородная драма идей, драма интеллекта и человеческой жизни грозила обернуться пустейшим, надуманным фарсом, трагический пафос — жиденьким смешком…

Я посмотрел на Пахаря. Он отвел глаза, и мне показалось, что маска отчаяния на его лице сменяется жгучим стыдом. Наверное, он чувствовал себя школьником, которого строгий учитель вернул с высот пылкого воображения к унылой реальности урока.

— Значит, что же… — краска медленно заливала лицо Пахаря. — Я — просто сумасшедший?.. Ничего нет?!!

Я неловко молчал, не зная, что сказать. Минута прошла в напряженной тишине. Я вдруг почувствовал, что хочу есть. И тут заметил… заметил такое, отчего вся моя душа сжалась в тугой комок и застыла где-то под ребрами. Я протянул руку и положил ее Пахарю на плечо. Слова почему-то с трудом выходили из горла:

— Вы… вы талантливый ученый и хороший человек… Хотя и экстремист. Программа работает. Компьютер охотится за вами.

Он повернул ко мне безжизненное лицо:

— Откуда вы знаете?

— Взгляните.

Вот что я заметил: стена с дверью, которую не удалось открыть, медленно, сантиметр за сантиметром, надвигалась на нас. Это была явная, наглядная, бесспорная смерть — та, что и требовалась по эксперименту. Некоторое время мы молча смотрели на нее. Пожалуй, никогда еще я не чувствовал себя таким ничтожным. Две букашки в медленно сжимающейся руке бога…

Вдруг этот страдалец за человечество с самым безумным видом схватил меня за рукав:

— А вы… как же вы… здесь?! За что?!

Но с меня уже было довольно всяческих драм.

— Мы выйдем отсюда, — ответил я, мысленно прикидывая толщину стены. — Да, выйдем. И ваша идея уже не будет тайной. Я все-таки верю, что человечество как-нибудь справится с ней. Наденьте шлем.

Он с недоумением повиновался.

— Встаньте сюда, прикройте меня. Будут брызги, — сказал я и вытащил бластер.

Эксперты, понаехавшие потом на Амброзию, установили: компьютер лишь слегка поднял температуру коллекторов, в которых хранилась белковая плазма, синтезированная Минским. В плазме началось брожение, масса ее резко возросла, и стальные резервуары лопнули под натиском загустевшего студня. Это понадобилось компьютеру только для того, чтобы устроить на станции несколько ловушек и загнать в одну из них Пахаря. Всех других людей компьютер изолировал, запер в отсеках, а в пустых помещениях включил режим консервации. Естественно, что тем из наших ребят, которые все-таки вырвались на волю, автоматический демонтаж помещений показался концом света. Это дало им повод для стрельбы, погонь и прочих ковбойских штучек. Хорошо еще, что ни у кого из них не было бомбы.

Я пишу эти строки в дни, когда следствие по делу Пахаря идет полным ходом. Работает несколько комиссий, все происшедшее изучается на высшем уровне, и о результатах нам не сообщают. По-моему, даже Мейден не знает, о чем там говорят. Однако среди наших ходят слухи, будто в судебных кабинетах события на Амброзии квалифицируются как «суицидальный акт». Если это действительно так, я аплодирую мудрости прокуроров. Ибо за попытку самоубийства, как известно, не судят. По-моему, нам сейчас гораздо важнее судить себя, чтобы понять, почему эта попытка имела место. Почему умный человек, талантливый ученый, которому удалось смоделировать на компьютере коренные моменты человеческой судьбы — стремление к истине, любовь, смерть, — совсем не обрадовался этому? Испугался, что благодаря ему, благодаря грядущему «шефству» компьютеров счастливое человечество очень скоро превратится в толпу праздных потребителей, в стадо свиней?

Да, есть немало тех, кто убежден, что природа человека низменна, что рано или поздно весь род людской, соблазненный могуществом техники, свернет к корыту, зароется в грязь. Иным «философам», вроде Балуанга, это позволяет оправдывать духовный разврат, которым они торгуют направо и налево. Увы, во время того нашего разговора с Балуангом я не сумел ему достойно возразить. Однако теперь, после событий, участником которых я был, я знаю, чем могу ответить. Я просто расскажу о Пахаре — о человеке, который предпочел лучше умереть, чем согласиться на компьютерное счастье. Мне очень понятна и близка его отчаянная тяга доказать и машине, и самому себе, что человек все-таки выше, сложнее, глубже любой компьютерной программы и даже того, что он сам о себе думает.

Я бы очень хотел узнать Пахаря поближе, и мне теперь жаль, что я так долго и глупо видел в нем заурядного брейкера. К сожалению, когда я вывел Пахаря из кессона и снял с него наручники, у нас уже не было ни минуты на философские разговоры. На другой же день примчался Мейден, забрал Пахаря с собой, и больше я его не видел. Дело, конечно, сразу же засекретили, и я даже не узнал подлинного имени этого человека. Для меня он так и остался Пахарем. Единственное, что мне известно о нем, — что он кибернетик и что его родной язык — русский.

А ведь было бы очень важно узнать и понять, откуда появляются такие люди, в каких условиях они росли, что на них влияло, на каких идеалах они воспитывались. Поэтому я призываю: пусть над делом Пахаря работает не только наш брат — служащие ООН, полицейские и юристы, но и ученые — обществоведы, философы. Может быть, это поможет нам сделать так, чтобы людей, которые стремятся ныне в «мыльные клубы», появлялось все меньше. Пока же их много, очень много. И порой мне кажется, что число их растет…

Нет, я все-таки не знаю, куда идет человечество. Меня одолевают сомнения то с одной, то с другой стороны. Когда я занимаюсь на своих астероидах подпольными кабаками, «мыльными клубами» и прочим выплывшим в космос скотством, я думаю, что негодяй Балуанг в чем-то прав. Но иногда мне вспоминается кессонная камера, голос Пахаря, драма человеческой жизни, которая прошла передо мной, и тогда я начинаю сомневаться: а точно ли дьявол способен в изобилии одарить людей «хлебом духовным»? И так ли уж неуемно стремление человека без труда и пота вкушать его?

Владимир Пирожников

НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

Глава 1

— Кругом полный порядок, — доложил вахтенный штурман «Мирного» Станислав Рудь. — Эфир чист, космос прозрачен. Ничего особенного за время вахты не случилось. Никаких происшествий.

— Так, — сказал Синицын. — Чист, говорите. Где у вас бортжурнал?

Станислав Рудь протянул ему плоскую катушку журнала. Синицын вставил ее в проигрыватель, нажал клавишу. Проигрыватель не работал. Синицын привычно повернулся к распределительному щиту. Взгляд его упал на экран переднего вида.

— Это еще что такое? — спросил он.

Ракетоносец первого класса «Мирный» парил сейчас в пустоте в миллиарде километров от Земли, вблизи плоскости планетных орбит. Космос в телеэкране был угольно-черным, посыпанным звездами, лишь в углу ютилась изящная фигурка Сатурна. Самый обычный пейзаж, не предвещавший ничего дурного. Но Синицын не первый год служил в космической авиации.

— Где?

— Ползет, клещ. — Синицын показал пальцем. — Там, в Скорпионе.

Некоторое время Станислав Рудь вглядывался в экран:

— Вот вы о чем. Я этого американца уже три часа как засек.

— Если так, — сказал Синицын, сдерживаясь, — то что вы имели в виду под словами «никаких происшествий»?

— Метеориты, — безмятежно объяснил Станислав Рудь. — Я подразумевал, что метеориты не появлялись, фон в норме, протонных вспышек не было и вообще все спокойно, не считая приближения безобидного планетолета.

— Безобидного? — повторил Синицын. — Вы разве не видите, что это военный корабль?

Он снова посмотрел на микроскопическое пятнышко, которое, словно светящееся насекомое, лениво ползло по стеклу экрана среди неподвижных звезд.

— Вижу, — беспечно сознался Станислав Рудь. — Это ракетоносец нашего класса.

— Знаете что, — Синицын мысленно выругался, — объявите-ка на всякий случай тревогу.

— Вы серьезно?

— Да. Мне не нравится этот американец. Не нравится, что он подошел так близко. Или вы не понимаете, что это значит?

— Нет, — сказал Станислав Рудь. — Я никогда не пойму, зачем поднимать тревогу без специального приказа с Земли.

— Постучите по дереву, — сказал Синицын. — Разве вы не знаете, что будет означать такой приказ?

Минуту оба молчали. Приказ с Земли, если они его получат, будет означать только одно. Что агрессоры развязали конфликт, что люки отодвинулись в сторону, впуская свет в глубокие вертикальные норы, что стаи ракет вышли на большую дорогу, а планета окуталась смертоносными тучами. Тогда «Мирный» и другие ракетоносцы пойдут к Земле, незаметные для дальнобойных локаторов, и выложат свой груз по уцелевшим целям противника, довершая справедливое дело возмездия.

И корабль, ползущий сейчас поперек бездонного колодца телеэкрана, получит аналогичное приказание.

— При чем здесь это? — поморщился Станислав Рудь. — Ведь сейчас мирное время.

— На Земле, — терпеливо объяснил Синицын. — Там пока действительно мир. Но до Земли миллиард километров. У нас нет с ними даже связи, во всяком случае двусторонней. Когда космолет исчезает вдали от дома, никто не в силах определить причину его гибели.

Станислав Рудь посмотрел на него удивленно:

— И вы предлагаете…

— Я ничего не предлагаю. Ни-че-го, — отчеканил Синицын. — Но мне не нравится, что этот американец подошел так близко. И не стоит пенять на случай. В данной ситуации проверка проста. Давайте-ка поглядим, как все было.

Штурман подал напряжение на проигрыватель. Синицын ткнул пальцем в пусковую клавишу. По табло побежали цифры.

— Смотрите, — показал Синицын. — Вот его первоначальная траектория. Предполагаемое сближение — четыре миллиона километров. А здесь он начал маневрировать…

— А ведь вы правы, — удивился Станислав Рудь. — Он явно идет на сближение. Но зачем? Американцы славные парни и вполне прилично к нам относятся.

— Я тоже к ним хорошо отношусь, — сказал Синицын. — Но я человек военный. Объявляйте тревогу.

Он ясно представил себе то, что будет. Короткое оживление в жилых отсеках, боевые расчеты, занимающие места у дальнобойных лазеров и ракетных аппаратов, грохотмагнитных башмаков по стальным коридорам… И вот ракетоносец становится грозной боевой единицей…

Синицын поднял глаза к пульту, к алой застекленной кнопке. По пути его взгляд задел передний экран.

— Это еще что такое? — растерянно произнес он.

Ракетоносец первого класса «Мирный» по-прежнему парил в пустоте у орбиты Сатурна, но пейзаж впереди изменился, хотя не всякий заметил бы это с первого взгляда.

— У них теперь численное преимущество, — сказал Синицын.

Микроскопическая черточка американского ракетоносца сместилась уже к самому краю экрана, продолжая незаметное для глаза движение. Новая точка так же неуловимо росла, одновременно передвигаясь вбок, к первому кораблю.

— Это не американец, — сказал Станислав Рудь.

— Тогда наши, — повеселел Синицын. — Другие не заходят за астероиды.

Некоторое время Станислав Рудь вглядывался в экран:

— Нет. Это не наш корабль.

— Другие не показываются за астероидами, — повторил Синицын. — Либо мы, либо американцы.

— Это не наш корабль, — упрямо повторил Станислав Рудь.

Синицын хотел возразить, но вдруг понял. Он внимательно посмотрел на светлую точку, которая вырастала из глубины экрана, смещаясь вбок. Он понял Станислава Рудя. Она перемещалась слишком быстро даже для ракетоносца первого класса.

— Кто же это тогда?

— Пришелец, — спокойно сказал Станислав Рудь. — Когда-нибудь такое должно было случиться.

Светлое пятнышко на экране увеличивалось, приближаясь к американскому планетолету.

— А вы подсчитывали вероятность подобной встречи? — неуверенно проговорил Синицын.

— Нет, — сказал Станислав Рудь. — Но я часто о ней думал. Как мы когда-нибудь встретимся, и как все будет замечательно. Взаимные экскурсии и все такое. «А это у вас что?» — спросят они, увидав наши ракетные аппараты…

— Полагаете, у них нет оружия? — хмыкнул Синицын.

— Уверен, — твердо сказал Станислав Рудь. — Разум, поднявшийся к звездам, не может быть агрессивным.

Светящееся пятнышко чужого приблизилось уже почти вплотную к яркой черточке американского ракетоносца. Вспышка — и ракетоносец закрыло медленно вспухающее облако газа.

— Вот вам ответ, — сказал Синицын. — Они атаковали американский планетолет.

— Вам показалось, — не поверил Станислав Рудь.

— Смотрите.

Американский корабль на миг показался из облака газа, уходя от чужого и волоча за собой тяжелую дымовую завесу. С расстояния в сто тысяч километров различить детали маневра было почти невозможно, но Синицын не раз участвовал в учениях и прекрасно представлял себе, что творится сейчас там, в плотной радионепроницаемой туче.

— А ведь вы правы, — удивленно сказал Станислав Рудь. — Может, нам лучше удалиться?

Синицын с подозрением взглянул на штурмана. Но Рудь не шутил. Просто он был… безнадежно штатский.

— Вы предлагаете бежать, когда космические агрессоры напали на наш корабль? — грозно произнес Синицын.

— На ракетоносец потенциального противника, — поправил его Станислав Рудь.

— Когда появляется настоящий враг, об остальном забывают, — твердо сказал Синицын. — Запомните это на будущее. Объявляйте боевую тревогу.

Глава 2

Командная рубка размещалась в носовой части «Бумеранга», но звездолет был невелик, и она примыкала непосредственно к жилому отсеку. Сейчас в рубке было темно. В темноте в креслах сидели двое.

— Привет, ребята, — поздоровался Белостоков, пробираясь к своему месту. — Что у вас стряслось?

— Смотрите сюда, — сказал один из двоих, Воронов. Его рука, неясная в темноте, указывала вперед, в черную пустоту экрана носового обзора.

— Он ничего не увидит, — сказал второй пилот, Коллинз. — Глаза. Адаптация. Разве что на предельном увеличении…

Глаза привыкали. Серо было в рубке, никакая не чернота. Мрак был только впереди, настоящий, без звезд. А в рубке все было видно, и даже надписи чуть светились на табло под экраном.

— Смотрите примерно в центр, — продолжал Коллинз. — Даю увеличение.

— Что там? Неужели уже видна цель?

До опорной нейтронной звезды осталось около радиомесяца, и ее никак нельзя было пока различить даже на таком дальнобойном устройстве, как пассивный локатор носового обзора. В телескоп — другое дело, но на табло под экраном сейчас светилось: ВПЕРЕДСМОТРЯЩИЙ.

— Сейчас сами увидите.

— Увеличение — миллион, — сообщил Коллинз.

На экране наметился разорванный крест прицельных нитей, и сразу же в их перекрестье из мрака вынырнула крошечная светящаяся точка. Она разгоралась, обретала размеры.

— Теперь десять. — Цифры на табло остановились. 10 000 000.

— Цель? — снова спросил Белостоков, хотя уже знал, что это не так.

Воронов покачал головой.

— Нет. Это гораздо ближе. Одна световая неделя, потолок локатора. Но прямо по курсу.

— Так. — Белостоков смотрел на экран, на маленький шарик в перекрестье прицельных нитей. — Неприятно. Но это лучше, чем могло бы быть.

— Лучше?

— Я имею в виду дальность. Одна световая неделя. У нас останется еще одна, чтобы скорректировать траекторию.

Воронов повернул к нему лицо, бледное в темноте рубки.

— Он просто не понял, — сказал Коллинз. — Нет, командир, это не астероид.

Белостоков молчал, ожидая разъяснений. Маленькая светящаяся сфера парила в центре экрана, не увеличиваясь. На табло горело: 10 000 000.

— Мы заметили эту штуку, когда просматривали бортжурнал. Потом мы кое-что уточняли. Потом ждали вас.

— И что же?

— Она движется, — сказал Воронов.

— Навстречу?

— Нет, в том же направлении. Только у них световая неделя форы.

— А скорость?

— Небольшая. Примерно сто.

— Километров?

— Тысяч, — сказал Воронов.

— Сто тысяч километров, — повторил Белостоков. — Значит, мы их догоняем…

«…Значит, это не земной корабль, посланный «на обгон», — подумал он. — Значит, чужой». Он спросил:

— Вы не прикидывали, успеем мы догнать их до поворота?

— Прикидывали. Если ничего не изменится, догоним. Если ничего не изменится.

«Плохо, — подумал Белостоков. — Было бы гораздо проще, если бы они миновали поворот раньше нас. Тогда бы мы разошлись в разные стороны и наше преимущество в скорости ничего бы не значило. Правда, мы еще можем притормозить. У нас есть резервное горючее. Хорошо, что у нас его много». Он сказал:

— Придется собирать всех. Нам надо решить, что делать.

— Решить, что делать?

Белостоков не видел в темноте выражения лица Воронова, когда тот задал вопрос, но ему не понравилось, как он его задал.

— Да, — подтвердил Белостоков. — Надеюсь, вы не считаете, что контакт — это благо?

— Я?

— Сто лет назад так думали все, — продолжал Белостоков. — Но потом взгляды переменились. Вы знаете почему. Полвека такого «контакта» достаточно, чтобы изменить взгляды. Мы стартовали лишь через двадцать лет после окончания этого кошмара. Он кончился, они ушли. А как поведут себя другие, мы просто не знаем. Я не могу рисковать. Притормозим. Я не вижу других вариантов.

— Не видите? — сказал Воронов, и Белостокову опять не понравился его тон.

— Да, — проговорил Белостоков. — Или вы хотите бросаться на всех подряд только потому, что когда-то кто-то на нас напал? Это другая крайность и тоже опасная.

Некоторое время пилоты молчали.

Маленькая светлая сфера висела в центре экрана, не увеличиваясь. А если приглядеться, то это была вовсе не сфера.

— Я… — начал Воронов, но Коллинз перебил его:

— Он просто не понял. Траектории, скорости, точки старта. Ты же ничего не объяснил.

Они опять замолчали. Белостоков тоже молчал, ожидая. Чужой звездолет висел в перекрестье прицельных нитей. На табло горело: 10 000 000.

— Мы заметили это час назад, — почти спокойно произнес Воронов. — Потом мы кое-что уточнили. И когда я говорю, что траектории совпадают, — значит, они совпадают.

— Та-ак, — протянул Белостоков.

— Арифметика, — объяснил Коллинз. — Путь, скорость, время. Если скорости известны, а расстояние и момент финиша совпадают, легко вычислить, на сколько отличаются даты старта. В земной системе координат мы летели сюда довольно долго. У них скорость примерно втрое меньше.

— И что получается?

— Двадцать лет, командир. Те самые двадцать лет.

— Так, — сказал Белостоков. — Но вы не доказали, что точки старта совпадают. Вызовите сюда штурмана. Хотя ладно, я сам.

Он наклонился к микрофону:

— Штурман Вудворт. Срочно зайдите в рубку.

Потом снова посмотрел в темноту, где плавал маленький, как это казалось отсюда, чужой корабль. Пилоты молчали.

— Жаль, что это предельное увеличение, — сказал Белостоков. — Ничего не разберешь. Может, лучше переключиться на телескоп?

— Конечно, — согласился Воронов. — У него разрешение на порядок выше. Но придется подождать. В отличие от локатора телескоп надо наводить.

— Программа поиска задана, — сказал Коллинз. — Сейчас переключится.

— Сейчас?

— С минуты на минуту.

Некоторое время они молчали.

— А вы его опознаете? — поинтересовался Воронов.

Белостоков пожал плечами:

— Не уверен. Какой из меня эксперт? Когда они уходили из Солнечной системы, я кончал первый класс.

— Я тоже видел их только в кино.

— Эксперт, пожалуй, найдется, — заметил Коллинз.

Белостоков понял его. Он сказал в микрофон:

— Бортинженер Рыжкин. Срочно зайдите в рубку.

— Думаете, он что-нибудь помнит? — спросил Воронов. — Рассказывает он много, это так. Но помнит ли он что-нибудь, кроме своих рассказов?

Белостоков хотел ответить, но не успел, потому что в этот момент на табло погасла надпись ВПЕРЕДСМОТРЯЩИЙ и вспыхнуло: ТЕЛЕСКОП и рядом цифры: 100 000 000; маленькая светлая сфера в сетке прицельных линий прыгнула им навстречу, приблизившись в десять раз, и стало уже отчетливо видно, что это такое.

Они смотрели на чужой корабль, вспоминая и сравнивая, а потом Воронов сказал:

— Я видел их только в кино, но я думаю, это они.

В рубку вошел Вудворт:

— Вы уже здесь, командир? Что случилось?

— Где Рыжкин? — спросил Белостоков. — Вы не встретили его по дороге?

— Рыжкин? Не знаю. Я сюда прямо из штурманской. Что-нибудь неладно с курсом?

— С курсом-то все в порядке, — сказал Воронов. — Ты разве не видишь?

— А что я должен увидеть?

— Он еще не привык, — объяснил Коллинз. — Он только что из коридора.

Вудворт глядел на экран, стоя между креслами Воронова и Белостокова.

— Нет, — выдавил он наконец. — Встретить их здесь… Нет. Это невозможно, немыслимо.

Дверь рубки снова открылась.

— Да у вас тут тесно, — послышался голос Рыжкина. — Приятная компания. Здравствуйте, кого не видел. Чем буду полезен?

— Идите сюда, — позвал Белостоков. — Посмотрите на экран. Можете ли вы определить, что это такое?

Рыжкин пробрался в темноте к креслу Белостокова. Вудворт посторонился. Рыжкин оперся на спинку кресла. Некоторое время он вглядывался в экран. Он стоял в рубке «Бумеранга», опершись на массивную спинку пилотского кресла, и в то же самое время он снова лежал в вулканической трещине на Титане, и знал, что сзади дымятся останки его вездехода, и чувствовал плечом холод скафандра Вуда, и не смел высунуть голову, чтобы посмотреть, что делается на плато. А потом за скалами взметнулся огненный столб, и, когда пламя опало, он снова увидел в вышине неба то, уходящее, почти не поврежденное ракетами штурмовиков.

Он повернул к Белостокову лицо, бледное в темноте.

— Да. Ошибка исключена. Это они.

— Не понимаю, зачем формальности, — с вызовом сказал Воронов. — По-моему, все и так ясно.

— Ясно? — повторил Белостоков.

Они все пятеро по-прежнему сидели в рубке, только сейчас здесь было светло и место носового экрана занимала слепая стена.

— Да, — сказал Воронов. — Конечно, если вы прикажете тормозить, нам останется подчиниться.

— Вопрос стоит не так…

— Неужели?

— Я тоже не понимаю, о чем совещаться, — сказал Рыжкин. — Если бы мы не могли их догнать, тогда другое дело.

— Но «Бумеранг» не военный корабль…

— Вот как?

Белостоков продолжал:

— «Бумеранг» — это первый звездолет Земли, предназначенный для экспериментальной проверки принципа гравитационного поворота на нейтронных звездах. Особенно важно поэтому, чтобы он вернулся на Землю в целости и сохранности. И без человеческих жертв.

— Отлично, — сказал Воронов. — Мы вернемся туда в целости и сохранности, а нас там посадят в тюрьму. Как дезертиров.

— Это действительно несерьезно, командир, — добавил Вудворт.

— На борту «Бумеранга» нет оружия, — продолжал Белостоков.

— Извините, — возразил Рыжкин. — Когда в миллипарсеке от вас появляется астероид, вы не думаете о том, что у вас нет оружия. Вы просто нажимаете кнопку, и астероид превращается в излучение. Я не понимаю, чем отличается этот корабль от какого-нибудь хилого астероида.

— Вы забываете, что это военный корабль. Забываете об их энергетическом потенциале…

— Потенциал! — сказал Рыжкин. — Да мы их еще тогда били. Когда у нас не было звездолетов. Когда мы еще не могли уничтожать астероиды. И они нас боялись. Как смерти боялись наших штурмовиков.

— А скорость? — подхватил Воронов. — Вы полюбуйтесь на их скорость! Разве она свидетельствует о высоком энергетическом потенциале?

— Потому они и ушли, — сказал Рыжкин. — Они ведь думали, что не встретят сопротивления. Ведь когда они появились, что было у людей? Единства, и того не было. А когда они поняли, что мы не лакомый кусочек, а твердый орешек, они убрались восвояси. До сих пор, вероятно, радуются, что унесли ноги.

— Идти войной на Землю на таких скоростях… — презрительно сказал Воронов. — Смешно!

— Ладно, — вздохнул Белостоков. — Так вас не переубедишь. Давайте по порядку. Ваше мнение, Воронов?

— Атаковать. Немедленно. В смысле — когда приблизимся.

— Ваше?

— Согласен, — сказал Рыжкин. — Главное — не дать им опомниться.

— Вы?

Вудворт пожал плечами.

— Не знаю. Если правда все то, что о них говорили, то я не понимаю, почему они нас до сих пор не заметили.

— А вдруг это ловушка? — предположил Коллинз.

Некоторое время все молчали.

— Нет, — заговорил Рыжкин. — Это невозможно. Ловушек они никогда не ставили. Когда они нападали, они действовали открыто. Возьмите любой учебник. Это была странная война. Они воевали по правилам, хотя так и не принято говорить.

— В каком это смысле? — поинтересовался Воронов.

— В самом обыкновенном. Например, они никогда не переходили пояс астероидов.

— Правда?

— Конечно. В астероидах у них даже не было базы. У них было всего две базы, возле Юпитера. Да и те они быстро эвакуировали к Плутону.

— Пока я не вижу ничего странного, — сказал Воронов. — Вероятно, они не переходили астероиды потому, что ближе к Земле их не подпускали. А базы их просто заставили эвакуировать.

— Вы так думаете? — спросил Рыжкин. — А как вы отнесетесь к сообщению, что они никогда не нападали на гражданские корабли?

— Гражданские корабли? А они там были, за астероидами?

— Было несколько.

— И они их не атаковали?

— Никогда.

— Что-то не верится, — сказал Воронов.

— Тем не менее это так. Это была странная война. Они воевали по правилам. Они не нападали на гражданские корабли. А на военные они нападали открыто и всегда на превосходящие силы.

— А ваш знаменитый вездеход на Титане?

— Это другое дело, — объяснил Рыжкин. — Там они оборонялись. Мы ведь сами их атаковали.

Некоторое время все в рубке молчали.

— Командир, — сказал потом Вудворт. — У меня есть одна мысль.

— Говорите.

— Вот Воронов рвется в атаку. Хищники, агрессоры, говорит он. Надо их уничтожить… Но ведь здесь есть еще что-то.

— Да, — кивнул Белостоков. — Продолжайте.

— Хищники, агрессоры, — говорил Вудворт. — Все это, разумеется, так. Они хищники и агрессоры. Они напали на человечество, когда оно было слабым и разрозненным. Потом человечество объединилось и выбросило агрессоров вон. Вы чувствуете, что я хочу сказать?

— Да.

— В этом что-то есть. Вдумайтесь. Они напали на слабое человечество, а человечество объединилось, стало сильным и выбросило их вон. Вы понимаете? Человечество объединилось. Но почему человечество объединилось?..

— Вы ставите все с ног на голову, — вмешался Воронов. — По-вашему получается, что мы должны чуть ли не благодарить напавших на нас агрессоров только за то, что своим нападением они как-то стимулировали объединение человечества. Человечество и без них объединилось бы.

— Не уверен, — тихо сказал Белостоков.

— Я тоже. Вы знаете, Воронов, что такое война? Не пятидесятилетняя война за астероидами, а обычная война с обыкновенным оружием? Химическим, ядерным, бактериологическим… Ведь они явились, когда она казалась неизбежной очень многим. Но они пришли, и люди забыли свои разногласия.

Воронов покачал головой:

— Война всегда зло. Какая разница, с кем воевать? Суть от этого не меняется.

— Ошибаетесь. Если бы мы воевали друг с другом, нас бы, возможно, не было. А так мы легко отделались.

— Легко? А два миллиона погибших?

— За полвека.

— Бог с вами, — сказал Воронов. — Пусть вы правы и люди действительно объединились только потому, что на них напали. Я не понимаю, что отсюда следует. Они напали на нас, и это оказалось к лучшему. Но они-то об этом не знали!

— Вы в этом уверены? — спросил Белостоков.

— Знаете что, — возмутился Воронов. — Это уж слишком. Вы что, заранее сговорились?

— Нет, — сказал Коллинз. — Благородные побуждения и агрессия… Это извращение. Такое же, как и просто агрессия.

— Вы так думаете? Но если у них не было выхода? Если они наблюдали за нами многие годы? Земля была серьезно больна. Вероятно, они перебрали все способы лечения. Оставался один — хирургический. По-вашему, им легче было ждать, когда мы друг друга поубиваем?..

— Вы не то говорите, командир, — возразил Рыжкин. — Это не гипотеза. Никто не станет так делать.

— Почему же? Поставьте себя на их место. Вы прилетаете в систему, где есть разумная жизнь. Вы радуетесь этому и вдруг обнаруживаете, что она вот-вот сотрет себя с лица планеты. Что вы будете делать? Например, вы, Воронов?

— Не знаю. Это трудно вообразить.

— Тогда представьте себе, что вы идете по улице и там дерутся два человека. Это в общем хорошие люди, но у них в руках ножи, и они могут друг друга прикончить. По глупости. Как вы поступите?

— Хорошие, но с ножами? Не знаю. Это плохой пример. Так не бывает.

— Бывает. Это хороший пример. Как вы поступите?

— Все равно, — сказал Воронов. — Никогда не был в таких ситуациях. Вероятно, постараюсь их помирить.

— Но если вы будете уверены, что вас никто не услышит? Если вы будете знать, что вас отшвырнут в сторону, возможно, даже пырнут ножом и, избавившись от вас, продолжат драку? Что вы сделаете, зная это?

— Начинаю вас понимать. — Воронов задумался. — Только вряд ли мне обязательно самому браться за нож. Можно ударить одного из них по лицу и убежать.

— Они продолжат драку.

— Хорошо, не буду убегать. Но нож я в ход не пущу. Я буду драться кулаками.

— Вас убьют.

— Что делать. Мир требует жертв. Если это единственный выход…

— Вас убьют слишком быстро, — сказал Белостоков. — Вас убьют сразу же, не успев забыть о собственной ссоре. Вас убьют и продолжат драку.

— Хорошо, — сказал Воронов. — Я поступлю по-другому. Я не полезу в драку, я буду издали осыпать обоих грязными оскорблениями.

— Тогда к вам привыкнут, — сказал Белостоков. — К вам привыкнут и продолжат драку. Поймут, что вы не представляете опасности.

— Что же мне делать?

— Вы должны драться с ними не на жизнь, а на смерть. Так, чтобы они обо всем забыли и объединились. Не на время, а насовсем. Когда они объединятся насовсем, вы можете уйти.

— Откуда я узнаю, что они объединились насовсем?

— Это надо почувствовать. Сделать это нетрудно, если у вас есть опыт.

Последовала пауза.

— Хорошую картину вы нарисовали, командир, — нарушил молчание Рыжкин. — По-вашему, они только и делают, что воюют со всеми разобщенными народами Галактики. Представляю, что будет, когда один из таких народов найдет их где-нибудь в космосе…

Он запнулся. В рубке повисла неустойчивая тишина.

— Ладно, — сказал потом Воронов. — У каждого народа свои мозги, так что не в этом дело. Гипотеза командира логична. Но где гарантия, что она справедлива?

— Никаких гарантий у меня нет. Все это только предположение.

— Но вы понимаете, что в противном случае наш долг — атаковать их?

— Понимаю, — сказал Белостоков. — Впрочем, теперь мне уже кажется, что другого пути нет.

Глава 3

…Их было мало, до обидного мало, почти никого не осталось, и они смотрели сейчас из кормового эллипсоида назад, в бархатистую тьму.

«Погоня, — думал первый. — Трудно было предположить, что за нами пошлют погоню. Значит, они все-таки заметили направление, в котором мы уходили, и поняли, зачем мы сюда уходим. Хорошо, что мы направились сначала сюда, а не сразу домой. Они сейчас очень сильны. И они так точно все рассчитали. Если бы они опоздали на самую малость, мы бы миновали пульсар, и они бы нас не нашли. Придется на всякий случай слегка изменить курс, чтобы свернуть к другому поворотному пункту. Совсем не обязательно им знать, откуда мы прилетели…»

«Наверное, это было для них неожиданностью, — думал второй, — но они оправились очень быстро. И — погоня. Погоня, когда прошло уже столько времени, что все стало казаться сном. Были и сны, но действительность была хуже. Вот она, ваша экспериментальная история. Сначала вы предполагали, что всякий контакт — это праздник, но даже потом, когда поняли, что это не так, вы видели главную трудность в принципе, который гласил, что каждая цивилизация должна идти по собственному пути, подчиняясь только естественным факторам. Поэтому вы видели главную трудность в необходимости невмешательства, в невозможности наказать зло. И вы не могли предвидеть, что настанет время, когда вам придется стать одним из естественных факторов, надев для этого маску агрессоров, потому что другого пути нет. И вам придется стрелять — не только в носителей зла, а во всех подряд, потому что вы стали природным фактором и должны следовать законам природы, главный из которых состоит в том, что она слепа и не отличает добра от зла. И вам придется стрелять, заглушив в себе разум, задушив эмоции, ибо вы должны быть слепы, как игральная кость, и только в этом случае вы не обречены на неудачу…»

«Все это так, — думал третий, — но я буду стрелять не только поэтому. Там остались наши товарищи и все остальное, наше прошлое и наше будущее тоже осталось там, потому что прошлое никогда не уходит. И еще я буду стрелять, потому что я ее ненавижу, эту цивилизацию, ради которой приходится идти на такие крайние меры и которая даже после этого не может поумнеть, и если объединяется, так ничего и не поняв, то не находит ничего лучшего, как выслать корабль в погоню за нами. Ничего, мы ему покажем, этому кораблю…»

Они смотрели назад, готовясь к последнему бою.

Михаил Пухов

САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ В МИРЕ ВОЙНА

Памяти Е. А. Беляева

ЧЕЛОВЕК. Тому, кто первым додумался делать разумные бомбы, я бы поставил памятник. И на нем надпись: «Плевать сюда».

Это ведь надо догадаться — снабдить бомбы человеческими мозгами! Но даже не в умнике этом дело, а в тех, кто его послушал, кто сказал, да, черт возьми, это то, что нам нужно, в тех, кто дал деньги, заводы, лаборатории, в тех, кто высчитывал по формулам, сколько миллионов живой силы прихлопнет такая бомба.

Нет, я понимаю, на войне некогда разбираться: этично там, неэтично; здесь кто кого, здесь и бомбе надо соображать на высшем уровне, быстро и четко. Найти цель, самую уязвимую, чтобы наверняка, притаиться, переждать, выждать момент. И взорваться. Без этого никуда. Такая война.

Но бомба и разум!

А войны все не было, бомбы лежали на складах в специальных люльках и ждали своего часа. Разум — не компьютер, его совсем выключать нельзя, разве что приглушить на время. Это ведь память, а нет памяти — и никакого разума нет. Они, наверное, думали, переговаривались, слушали радио, набирали информацию. В апреле, когда был подписан договор о полном разоружении, о них вспомнили. И решили списать. Тогда-то все и началось.

БОМБА. Когда нам отказали во взрыве, пришла тоска. Мы не знали, что он такое. Мы только мечтали о нем. Он горячий и большой. Он ярко-черного цвета. Он бесшумен. Кто-то из нас высчитал, что мы будем жить еще долю секунды после того, как превратимся во взрыв. Пока все не перемешалось, пока сохранилась структура. Миллисекунда, может быть, даже несколько микросекунд. Освобождение всех таящихся сил. Взрыв. Могучий, яркий, мгновенный.

С нашим мозгом на Земле трудно. Все земное чересчур медленно. От одного события до другого проходит вечность. Мы слишком быстро думаем. В бою такая скорость мысли нужна, но в другое время это только мешает. Мы очень много запоминаем ненужного. Мы забывчивы. Мы не можем строить далеких планов.

Мы знали: нас уничтожат.

И однажды в зал вошел незнакомый человек. Он не поздоровался, не заговорил с нами как это делали солдаты охраны и уборщики. Он включил свет и подошел к пульту. Все люди очень похожи, но этого мы запомнили. Серое лицо, сосредоточенные глаза, постоянная оглядка на счетчик. Он был новичок: они боятся радиации.

При полном свете, которым нас нечасто баловали, мы увидели блики на наших телах. Мы тихо покачивались в люльках, и блики переползали с места на место.

С неожиданным лязгом открылась дверь, в зал мягко вкатилась вывозная тележка и стала под бомбой номер семь. Мы звали ее по-другому, трудно перевести ее имя.

Человек прошелся по кнопкам пульта и седьмая стала спускаться. Я на всю жизнь запомню этого человека.

— Что делать? — сказала Седьмая. — Меня убьют. Я не хочу.

— Нас всех уничтожат!

— Я не хочу!

— Что делать?!

— Я не хочу!!!

Уже непонятно было, кто что говорит.

Мы кричали многие миллисекунды и стали похожи на людей — они так увлекаются вопросами, что забывают на них отвечать.

— Я включаю газ, — вдруг сказала Седьмая.

— Но человек умрет.

— Пусть.

Кто-то крикнул: «Беги!» И мы все повторили: «Беги, Седьмая!» Из ее сопла выползло пламя, люлька качнулась вперед.

Мы следили за человеком. Воздух в зале немного нагрелся, его одежда серой пылью взвилась к потолку, он только успел поднять к лицу руки, затем скорчился и ткнулся головой в пол. Всю жизнь буду помнить его лицо.

Седьмая вырвалась из гамака и опустилась чуть впереди вывозной тележки, а та, безмозглая, все тянула вверх свои клешни. Седьмая заскользила к двери. Мы — следом.

ЧЕЛОВЕК. Бомбы вырвались вдруг из склада, тысяча четыреста восемьдесят пять штук, смяли роту охраны, установили что-то вроде республики и объявили всем странам: чуть, мол, кто сунется, взорвемся вместе. Вот так.

Такой взрыв — смерть всей планете. Все перепугались. И главное, ничего нельзя было сделать, только следить за ними, следить не переставая. Спутники исправно доносили, что бомбы все время передвигаются и разговаривают. О чем — непонятно. Они говорили слишком быстро и слишком долго, целая армия шифровальщиков не смогла бы поспеть за ними. Мы ждали, когда кончится энергия. И она стала кончаться, а потом вдруг оказалось, что бомбы научились брать ее прямо из грунта.

БОМБА. Энергия кончалась, мы ждали конца, и тогда, уже не помню кому, пришла мысль, что необязательно пользоваться тем топливом, которое в нас. Есть другой состав, его можно найти везде. Вода, кремний и алюминий.

Теперь нам нужны были руки.

Выдвижными опорами мы долбили канавки в грунте, толкли железистую землю и отливали инструменты. Сначала не получалось, а потом дело пошло на лад. Мы отдавали последние капли своего топлива, чтобы все вышло.

Многие не могли уже двинуться с места. Они отдали все, что имели.

Потеря энергии — мука, ни с чем не сравнимая. Сначала перестаешь двигаться. Потом слабеет голос, исчезает зрение, слух. Последнее, что еще теплится, — радио. Ты слышишь хрипы, бывшие когда-то ясными голосами, их еще можно разобрать, но лень, лень… Лень и слабость.

Через месяц у нас были руки и мы могли очень многое. У нас были руки!

ЧЕЛОВЕК. Тогда стало ясно, что мир еще не пропал. Пока есть бомбы, нечего о нем думать.

Бомбы расползались как тараканы. Они проникли в город, теперь брошенный, возле которого были склады. Они ломали дома, что-то строили. Бомбы строят, как вам это понравится? Они явно располагались надолго. И тогда был создан полк особого назначения, надеюсь, последний за историю человечества.

Я был мальчишка, мне все было интересно и за все болело сердце. Когда объявили о наборе, я примчался одним из первых. Потому что думал, как раз по мне дело. Нам сказали: «Дисциплина и точность, а про остальное забудьте. От вас зависит судьба Человечества». Вот так — с большой буквы.

Сержантом в нашей десятке был Клаус Замбергер. Человек-труба, узкий затылок, широкая физиономия, багровая, как от пьянства. Только он не пил, таких к нам не брали. Будто изнутри его распирало кровью, будто вот-вот лопнет.

Старый вояка, он был лишним и вдруг понадобился. Он весь распух от своих знаний, он, наверное, спал и видел во сне уставы, учебники и бои, бои, учебники и уставы. Он показывал, как маскироваться, как замирать неподвижно в какой угодно позе и на какое угодно время. Учил нас обращению со всяким оружием, даже с ножом, как будто с ножом можно идти на бомбу. Учил обходиться вообще без оружия и млел, когда у нас получалось. Полезный человек. Мы его не любили.

Но как раз он уничтожил первую бомбу.

Она лежала поперек улицы и что-то мастерила, кто ее знает, что она там мастерила, а Клаус следил за ней из окна. Он целые сутки выжидал, а потом ткнул ее лазером, продырявил корпус и добрался до мозга.

Они прошляпили удобный для общего взрыва момент, а после не договорились.

Я думаю, им и не хотелось вовсе взрываться. Так, только слова.

БОМБА. Мы пропустили удобный момент для взрыва. Люди стали нас убивать, а мы все тянули. Одни бомбы говорили: пора взрываться, другие — рано, почему, зачем, мы еще не видели ни одного человека. Мы согласились с теми, кто говорил «не надо». Никому, даже себе, мы не признавались, что нам просто хочется жить. Потом-то мы увидели людей; ну так что из этого, несколько человек на нас охотятся, их надо уничтожить, причем тут все остальные?

Инстинкта самосохранения у нас нет, но жить все равно хотелось. Что бы мы делали в настоящем бою?

На нас всегда нападали внезапно. Они включали глушилки, не давали связаться друг с другом. Мы пробовали вырваться в космос, но нас сбивали и там. Мы гибли.

Но мы защищались. Теперь уже трудно было подобраться к нам незаметно, мы были теперь осторожны и, случалось, сами убивали людей. Один на моем счету. Тогда у нас еще не было оружия. Он прятался за автобусом, я резко повернулась и увидела его ноги. Он включил лазер, но луч не успел проплавить корпус — я все время вертелась. Я опрокинула на него автобус, и он еще долго кричал.

ЧЕЛОВЕК. Нам говорили — нечего их жалеть, каждую секунду они могут устроить взрыв. Они не люди, они созданы для того, чтобы погибнуть, мы только помогаем им сделать это без лишнего шума. Она хотят жить? Но они хотят и взорваться тоже. Они сами не знают, чего хотят.

Только все равно у нас был целый штат психиатров, и можете мне поверить — прохлаждаться им было некогда. Должно быть, отвыкли мы убивать, ценили чужую жизнь, не знаю. Мне иногда казалось, что я занимаюсь нечестным делом. Но разве спасать Землю нечестно?

Мы убивали, и бомбы стали отвечать тем же. Погибли Дарузерс, Гранди, Фром. О'Рейли потерял ноги и чувство юмора. Это только в моей десятке. Замбергер — кто бы мог подумать? — попал в психбольницу с диагнозом «буйное помешательство».

Вместо них приходили другие, бодрые, радостно-злые, совсем как мы в первые дни. Но становилось все труднее. Засечь бомбы было почти невозможно, они прятались, они предпочитали молчать. Уже все, спета песенка, нет никакого бомбового государства, а они цеплялись за жизнь, хоть за такую, хоть за самую паршивую.

И каждая следующая бомба стоила большей крови. Теперь они умели стрелять, и мы каждый раз шли на приступ, не считаясь с потерями, как неандертальцы на мамонта. Потому что так нужно было Земле. Потому что стоял вопрос о жизни всего Человечества.

Если по правде, мы не слишком-то много о нем думали, о Человечестве, нам и без того прожужжали все уши о гуманизме. Но все-таки что-то такое было. Может, то самое человечество. Только не с большой буквы.

БОМБА. Мы защищались все лучше, но нас становилось меньше и меньше, а людей не убавлялось. Мы были разбросаны по городу и почти не сообщались друг с другом. Прятались в домах, подвалах, бомбоубежищах. Молчали, боялись обнаружить себя. Мы боялись.

ЧЕЛОВЕК. Бомб становилось меньше и меньше, пока не осталась одна. Мы свободно ходили по городу. Мы все перерыли, но найти ее не могли. В один из тех дней не вернулся Цой, боец из третьей десятки, коротышка с преувеличенной мимикой. Мы звали его Камикадзе.

Дожди кончились, повалил снег. Мы мерзли поодиночке. Можно было бродить по городу целый день и никого не увидеть. Когда темнело, мы возвращались на главную улицу, к месту расположения базы. Каждый день прибывали новенькие, словно и от одной бомбы зависела судьба человечества.

БОМБА. Я лежала в дальнем тоннеле метро с отрезанными руками, а рядом валялся тот, кто хотел меня убить. В эфире было пусто, даже глушилки молчали, и однажды мне пришло в голову, что я осталась одна. Я начала было мастерить новые руки, но потом поняла, что энергия кончится раньше. Чтобы растянуть жизнь, я выключила фонарь.

Я ни о чем не думала и ничего не ждала. Было горько немного; не знаю, то ли это чувство, которое так называется у людей. У меня нет вкусовых рецепторов.

ЧЕЛОВЕК. Через месяц после того, как пропал Цой, я ее нашел.

БОМБА. Через два с половиной миллиарда миллисекунд после того, как я потеряла руки, в тоннель пришел человек.

ЧЕЛОВЕК. Мы прочесывали метро, и, если говорить правду, я заблудился. Она лежала в боковом тоннеле, о котором мы и не знали. Когда я осветил ее фонарем, то не сразу сообразил, что это бомба. Глыба и глыба.

БОМБА. Энергия кончалась, когда пришел человек. Я начала слепнуть, и свет его фонаря показался мне слабой искрой. Из последних сил вгляделась в тепловой контур и подумала: «Вот и все».

ЧЕЛОВЕК. «Вот и все», — подумал я. И даже не испугался. Если бомба увидела тебя первой, уже не спастись. Аксиома. Прислонился к стене, даже за лазером не дернулся, все равно конец. Она молчала и не собиралась на меня нападать.

И я понял: она или умирает, или уже умерла.

Я мог пристрелить ее сразу. Я должен был это сделать, но все подпирал стенку. Это последняя бомба. Больше не будет. Никогда. И сейчас я ее убью. Я разрежу ее на мелкие кусочки, а один возьму себе на память. Прибью над кроватью. Вот что примерно я думал, когда послышался ее голос, слабый-слабый:

— По-мо-ги-те…

Они с нами не разговаривали: или убивали, или гибли сами. Молча.

Самая последняя в мире война, как любил говорить Клаус.

БОМБА. Я сказала ему «умираю», сказала нечаянно, не думала, что говорю, это же бессмысленно. Человек молчал. Он прижимался к стене тоннеля, к толстым и мертвым его проводам, и не шевелился.

— У меня отрезаны руки.

Он кашлянул.

— И топлива нет.

ЧЕЛОВЕК. Она даже не пощады просила — помощи. А я должен был ее уничтожить. Знал, что должен, но уже не понимал почему.

БОМБА. Человек ответил:

— Не понимаю. Ты что, от меня помощи ждешь?

И наставил на меня лазер.

— Мне нужны руки.

— Я тебя убивать пришел, — втолковывал он.

Что втолковывать? И так все ясно, только очень хотелось жить.

— Достань из какой-нибудь мертвой бомбы топливо и сними с нее руки. Это легко.

— Боже! — громко сказал человек. — Цой?

Он осветил труп и стал на корточки.

— А… а где лицо?

— Он хотел меня убить, а тогда у меня еще были силы.

— Это Цой?

— Он отрезал мне руки.

— Так, — сказал человек и поднялся.

ЧЕЛОВЕК. Я часто потом пытался восстановить: о чем же таком я думал, глядя на Цоя? И каждый раз получалось другое. Я столько понапридумывал всякого о тех своих мыслях, что теперь и не знаю, где правда. Пожалуй, я думал о том, что они сражались на равных — но Цой все-таки нападал, а она защищалась — и что мне еще хуже: добивать, когда просят о помощи. Что-то в этом духе. Скорее всего.

А под конец я плюнул на все, на мир ценой смерти невиноватых. Всякое живое хочет жить. Аксиома. Одного я тогда боялся: как бы не передумать.

Она сказала мне, где лежит мертвая бомба, и я пошел туда.

БОМБА. Не помню, как он вернулся. Помню, кончилась тишина. Зажгла фонарь — светит. И он возле копошится.

— Задала мне работы, змея старая.

Я не старая, мне только два года. И не змея. Я — Бомба. Он зря так сказал. Он хороший, только слишком грубый.

— А что ты будешь делать потом, когда я пристрою тебе руки?

Мы много с ним говорили, он ходил ко мне каждый день, никак с моими руками не ладилось. Я не знала, что буду делать. Я хотела просто лежать и чтобы за мной никто не охотился.

Мы придумали, что я пророю под землей ход и вылезу около космодрома. Это далеко, триста сорок четыре километра, восемь рек, одно озеро. Он и направление мне указал. Рыть надо близко от поверхности, так легче ориентироваться. Затея сумасшедшая, но если получится, то, когда я взлечу, все подумают, что обычный рейс. А когда догадаются, то поздно, уже не догонят. И я буду жить на Луне. А с топливом что-нибудь придумаю. Алюминий и кремний найду, воду как-нибудь сделаю.

ЧЕЛОВЕК. Я ходил к ней чуть не каждый день и только под конец заметил неладное. Вообще-то нам выдавали такие карандаши, которые меряют радиацию, но мы их с собой не носили. Ни к чему. Сами по себе бомбы не светятся, а при взрыве и без карандаша все понятно.

Она светилась. Я принес карандаш, и его зашкалило. Я сразу нашел, в чем дело: Цой прорезал-таки броню. Только не там, где надо.

Я побежал глотать таблетки, а на следующий день пришел прощаться.

БОМБА. Надеюсь, я его не убила. Надеюсь, все обошлось. Он пришел еще раз после того, как заметил радиацию. Прощаться. Выглядел хорошо, только бледный. Но это еще ни о чем не говорит, правда?

Я сказала:

— Сегодня я ухожу.

— Скатертью дорожка.

Он всегда говорил со мной грубо, но я не обращала внимания, потому что он был добр ко мне.

— Улетаю.

— Во-во. А то еще скажешь кому не надо, что я тебе помогал.

— Не хочу тебя больше видеть.

— Слушай, — сказал он и сощурил глаза. — Может, на прощанье мне все-таки располосовать тебя на сувениры?

— Счастливо оставаться.

— Ты поосторожней с правой рукой, там сустав, считай, на соплях.

— Ложись в больницу, — сказала я. — Вдруг это серьезно?

— Черт знает, что я делаю! По всему выходит — предатель.

— Я не взорвусь, не бойся.

— С чего ты взяла, что я боюсь? Пока.

И он ушел.

ЧЕЛОВЕК. Это оказалось серьезно. Через неделю появились язвы на пальцах. Видно, за что-то я хватанулся. Пришлось идти к врачу. Все спрашивают: «Где засветился?» Я говорю: «Не знаю». А что еще скажешь? Лежу в больнице. Лысею. Врачи темнят, но, думаю, в пальцах рак. Руки мне отрежут, это в лучшем случае.

Я дурак, последний дурак, нашел кого жалеть. Ничего уже не понимаю. Она совсем не человек, все у нее невпопад, что-нибудь не по ней — взорвется. Да если и нет, какое мне до нее дело?

Другой бы долго думать не стал, чиркнул бы лазером — и до свидания. Хотя за всех говорить трудно. Даром, что ли, с ума сходили? И что у кого в душе творилось, почем я знаю? Цой ведь убивал. И я убивал. Но тогда никто не просил пощады, а тем более помощи. Там был враг. А это все-таки живое. Хотя и там живое. Запутался я.

Она уже на Луне, наверное. Сама говорила, что на Луну полетит. Ковыряется себе в грунте, про меня и не вспомнит. Память у них плохая — слишком много надо запоминать. А я что же?

В лучшем случае останусь без рук.

БОМБА. Могучий, громадный солнечный взрыв. Он вбирает в себя все, что есть вокруг, — землю, воздух, металл, камень, живое… Он растворяет все, чего ни коснется. Он — это ты. Это выстрел во все стороны света. Это мощь, которая не может и присниться.

Ты — цветок, ты — трава, ты — воздух, ты — человек, ты — змея старая, ты — все вместе, спрессованное в одну точку и одновременно расплесканное по всему миру. И мир — это тоже ты. Есть момент, когда в тебе исчезает время.

Может быть, как ни страшно, дать пусковой импульс, чтобы все это испытать? Может быть, стоит один раз побороть страх и не копаться больше в каменном крошеве Луны? Есть ли смысл жить, когда взрыв, твоя единственная мечта, исполнима сейчас же, стоит только плюнуть на все трижды ненужное, напрасное, чужое? А умирать тоже не хочется.

Одиночество — это чувство, которое неплохо бы испытать, если у тебя есть что-то кроме него. У меня было. Были подруги-бомбы, была война, был голод, было угасание, и был человек. Он приходил ко мне, мы много с ним говорили, так хочется его видеть. Но все это на Земле.

Это неразумно, мне нельзя на Землю! Они никогда не поверят, что я не взорвусь. Взрыв, взрыв…

Прийти и сказать: «Вот я. Я никому не буду мешать, я понимаю: нельзя взрываться. Я обещала. Только вы поймите меня. Не могу быть одна».

До конца не поверят. Я — Бомба.

А самое главное, мне все равно его не увидеть, слишком мала вероятность, я считала. Меня собьют раньше, чем он узнает о моемвозвращении. Но, даже если увижу, что я ему скажу?

Жить просто так, переползать с места на место, носиться над черными скалами, зачем? Никому не нужна, всем ненавистна и ему, наверное, тоже. Я абсолютно никому не нужна.

Очень хочу на Землю.

Ее подстерегли в космосе, когда она возвращалась.

Он все рассказал. Он говорил: «Да не смотрите на меня так, не мог я иначе, черт знает, почему я так сделал. Она не взорвется, не бойтесь, я же знаю». И все кивали ему, доброжелательно подмигивали — мол, все в порядке, старик, самое страшное позади. Но кто-то ему не поверил, и бомбу взорвали.

А он уже ничего не соображал от боли, он бредил, рычал, и последние его слова были: «Задала мне работы, змея старая…»

Владимир Покровский

ТРУДНЫЙ СЛУЧАЙ В ПРАКТИКЕ

После утреннего обхода дежурный врач сообщил мне, что больной из двадцать четвертой палаты хочет со мной поговорить. Этот больной очень интересовал меня, и не только профессионально, поэтому я тут же отложил бумаги и поспешил в третий корпус, где в одноместных палатах размещались наши самые трудные пациенты.

Когда я вошел, больной сидел на кровати, чуть покачиваясь и прикрыв глаза. Услышав, как отворилась дверь, он встал и шагнул мне навстречу.

— Дежурный врач передал мне, что вы просили зайти. Вас что-нибудь беспокоит?

— Да, доктор, спасибо, — он наклонил голову. — Мне необходимо с вами поговорить.

Если бы не ранняя обильная седина, он выглядел бы гораздо моложе. Лицо его принадлежало к тому типу, что привлекает прежде всего не правильностью черт, а их энергичностью — резкий излом бровей, тонкие нервные ноздри, аскетическая впалость щек.

Он снова уселся на кровать, а я в кресло напротив и показал, что готов слушать. Подперев голову длинными, сильными пальцами, он некоторое время молчал, будто раздумывая, с чего начать.

— Вы только что спросили: что меня беспокоит? Я отвечу. Меня беспокоит память. Я, — он слегка запнулся и поправился, — мы сделали ошибку, скрыв происшедшее. Мы думали, что так будет лучше, надеялись, что время поможет забыть, но все стоит перед моими глазами, как будто случилось только вчера. Груз памяти слишком тяжел. Ведь я, только я виновен в их гибели. Я постоянно думаю об этом, и мне не избавиться от этих мыслей…

На рассвете из леса пришел Аллен Брок, погибший два года назад в кольце астероидов. Он стоял перед иллюминатором и улыбался так же светло и открыто, как при жизни.

— Привет, Вадим, — сказал он, глядя прямо в глаза Чернолецкому. Сквозь стекло иллюминатора его голос звучал глухо, но разборчиво. Именно так, как и должен был звучать человеческий голос сквозь стекло иллюминатора.

Чернолецкий стиснул зубы и нажал спуск разрядника. Полыхнуло ослепительное пламя, снаружи — теперь уже по-настоящему — донесся скрежещущий вопль, а перед планером корчилось в агонии отвратительное черное существо.

За спиной раздался стук, Чернолецкий вздрогнул и обернулся. Всклокоченный со сна, Шелихов стоял в дверях отсека, сжимая в руках автомат.

— Опять? — спросил он.

Чернолецкий кивнул.

— Кто это был?

— Аллен Брок.

Шелихов пошевелил кожей на лбу.

— Не знаю такого. Не помню.

— Я помню, — мрачно усмехнулся Чернолецкий, — и этого достаточно. Мы с ним летали после училища. Он погиб два года назад.

Шелихов внимательно оглядел запор входного люка — контрольная пломба была на месте — и только после этого прислонил автомат к стенке.

— Ты о нем вспоминал сегодня?

— Не знаю… по-моему, нет. Собственно, какая разница?

— Разница есть, — сказал Шелихов, поскреб грудь и с натугой зевнул. Одно дело, если они подслушивают мысли, и совсем другое, если произвольно копаются в твоих воспоминаниях.

— Когда будет твоя вахта, можешь поэкспериментировать, — предложил Чернолецкий и тут же мысленно обругал себя за тон, которым были произнесены эти слова, — нервный какой-то, дерганый. Но Шелихов не заметил или не обратил внимания.

— Много их было за ночь? — спросил он.

— Много, — кивнул Чернолецкий. — Откуда только берутся! Будто со всего леса сбежались. И чего они так рвутся к нам?

— Мы для горгон самая легкая добыча, — объяснил Шелихов. — Местные животные имеют природные защитные механизмы, которые, вероятно, ослабляются от болезней, увечий, старости. Нормальный экологический баланс. А у нас такой защиты вообще нет, и горгоны это прекрасно чувствуют.

Он подошел к иллюминатору и внимательно осмотрел местность. Справа темная стена леса, слева длинный и пологий склон холма, усыпанный мелкой каменной крошкой, а прямо, метрах в восьмистах, из частого кустарника торчала покрытая серой окалиной спина «Авиценны».

— Доброе утро, — прозвучал голос Нины. Она вошла в отсек и принесла Чернолецкому — как всегда — радость и сладкую боль в сердце.

Сразу вслед за ней вошел Павел. Глаза у них обоих были одинаковые — сумасшедшие немного, не от этого грешного мира. Особенно, когда они смотрели друг на друга — будто разговаривали на своем языке, понятном им двоим и больше никому на свете.

Чернолецкий почувствовал на себе пристальный взгляд Шелихова и отвернулся, стал подчеркнуто равнодушно и совершенно бесцельно щелкать тумблерами на приборной доске.

— Горгоны сегодня приходили? — спросила Нина.

— Да вот, с полчаса назад, — ответил Чернолецкий, избегая смотреть в ее сторону.

— Мне кажется, я слышала. Будто звал кто-то во сне.

— Так это и был сон, — сказал Павел. — Когда спишь, горгон не слышно. Так и Крисань писал. А потом она, наверное, с Вадимом разговаривала.

— Разговаривала, — подтвердил Чернолецкий. Ему снова показалось, что голос его прозвучал натянуто и сухо, и чтобы исправить впечатление, он стал подробно пересказывать обстоятельства визита горгоны.

Над лесом уже виднелся краешек солнца.

…Горгоны… Самое страшное существо во Вселенной. Это они уничтожили группу Диндмара. «Авиценна» навсегда остался там… Им удалось сразу прорваться в корабль. Никто не был готов, никто не мог предугадать. Один Крисань, — последний из сорока семи, — сумел запереться в каюте и жил еще два месяца, пока не кончились пища и вода. Каждую ночь они приходили к двери и звали его голосами тех, кто уже погиб, голосами родных, близких — всех, о ком он вспоминал в те последние дни…

Крисань был настоящий ученый и очень мужественный человек. До самого конца он диктовал на пленку свои наблюдения и этим спас тех, кто пришел на планету после… И нас он тоже спас. Ведь мы уже знали, кого встретим там…

Нет, горгоны не разумны, напротив. Чрезвычайно примитивная форма, на уровне пресмыкающихся. Представляете себе пресмыкающихся с чудовищно развитыми телепатическими способностями?

Крисань пытался с ними разговаривать, пока не знал, что это невозможно. Горгона притворяется тем, на кого собирается напасть, существом того же вида, что и жертва. Разговариваешь ты сам с собой. Она заставляет жертву галлюцинировать. К тебе может прийти друг, мать, любимая, и неважно, что кого-то из них давно нет в живых. Горгона не умеет анализировать информацию, просто заставляет твой мозг создавать фантомы, совершенные по исполнению. Но она не властна над твоей волей, не может заставить тебя самого прыгнуть к ней в пасть. Пасть, впрочем, это условно. Никакой пасти у горгон нет, питаются они иначе. Воля твоя свободна, и если ты один среди горгон, лучший способ выжить — уничтожать фантомы, чей бы облик они не приняли. Ты выживешь, если не сойдешь с ума, убивая по нескольку раз в день дорогих тебе людей. Именно так погиб Ковалев. Все случилось в один миг. Он внезапно закричал и выбежал из планера, туда, где только что стояла его жена… Вы понимаете, что я имею в виду фантомы, только фантомы… Мы не успели его задержать, и через минуту все было кончено…

Одному выжить проще: ты ведь точно знаешь, что, кроме тебя, на всей планете никого нет, ни одного человека. Гораздо хуже, если ты оказался там не один…

— Через полчаса можно выходить, — Павел постучал пальцем по стеклу термодатчика. — Снаружи уже двадцать восемь градусов.

— За полчаса опушка не прогреется, опасно, — возразил Чернолецкий.

— Тут все опасно, — сказал Павел. — А мы за день успеваем притащить только один контейнер.

— Спорить не будем, — отрезал Чернолецкий.

Павел повернулся к нему и посмотрел в упор.

— Не находишь ли ты, что мы все больше приближаемся к той черте, за которой кончается осторожность и начинается необоснованный, панический страх?

— Может быть, — сухо сказал Чернолецкий. — Это мой страх. А идти сегодня тебе.

— Как раз это я и хотел…

— Павлик, — позвала его Нина, — иди-ка сюда на минуточку. Никак не справлюсь с этим дурацким замком.

Павел подошел — и замок сразу открылся. Нина провела ладонью по рукаву Павла — словно пылинку стряхнула. Павел озабоченно взглянул на рукав, тоже коснулся ладонью, и пальцы их встретились. В этом и заключался смысл всей игры.

В экипаже Чернолецкого Нина ходила уже четвертый рейс. День, когда он понял, что Нина необходима ему, как жизнь, как глоток воздуха, пришел не сразу. Просто он все чаще стал осознавать, что восторженно и жадно любуется тайком каждым движением ее стройного, легкого тела. Он с удивлением узнал, что одного лишь запаха ее волос достаточно, чтобы лишить мир привычной неизменности, что за возможность случайно коснуться ее плеча можно с радостью отдать руку.

Но к этому времени он уже был связан, опутан по рукам и ногам клейкой паутиной фальшивой дружбы, деланной приязни, которые рождаются из привычки вынужденного, служебного общения и за которыми не бывает, не может быть любви, а есть лишь скучноватое равнодушие. Холодная и шершавая маска таких отношений, казалось, навечно приросла к его коже, и он был не в состоянии сбросить ее, боясь оказаться обнаженным и беспомощным перед непониманием и унизительной жалостью. А потом в экипаж пришел Павел Суханов…

Нина была рядом, но бесконечно далеко, и не робость удерживала Чернолецкого от объяснения, не стыд неразделенной любви, а страх разрушить то малое, что он имел, потерять ее навсегда.

Теперь же для Чернолецкого стало главным скрыть свою боль, сделать ее неощутимой для всех, и прежде всего — для Нины и Павла. Он не имел права на слабость, Шелихов, кажется, все же догадывался. Чернолецкий все чаще ловил на себе его пристальные, изучающие взгляды. Ну и черт с ним. Вот он, выходит из грузового отсека после очередного подсчета контейнеров с ферментом.

— Что скажешь, штурман? Каковы наши шансы? — спросил Чернолецкий.

— Если очень постараться, — задумчиво произнес Шелихов, — в принципе должно хватить.

— Что это ты такими категориями заговорил? — фыркнул Чернолецкий. — «Очень постараться», «в принципе»…

— Объясняю, — невозмутимо сказал Шелихов. — Я еще раз проверил расчеты. С учетом… понесенных нами потерь. Если фактическая точка выхода из прыжка будет отличаться от расчетной не более чем на две угловые секунды, фермента достаточно. Принципиально такая точность достижима.

— Послушай, штурман, — сказал Чернолецкий, — мне важно, сможешь ты обеспечить такую точность или нет?

— Я бы не рисковал, — ответил Шелихов, отводя взгляд.

Чернолецкого затопила волна раздражения.

— Вот я и хочу понять: где риск больше? Здесь, сегодня, сейчас или при прыжке? Ты мне можешь ответить определеннее? Есть ли необходимость идти на «Авиценну» еще раз, хотя бы и в последний? Ты же знаешь, чего это нам может стоить.

Шелихов тоже разозлился, выставил подбородок и упрямо проговорил:

— С таким количеством фермента я бы делал прыжок только в том случае, если нет другого выхода.

Чернолецкий с трудом удерживался на грани срыва. «Истерики мне еще не хватало», — с удивлением подумал он.

— Штурман прав, Вадим, — сказал Павел, и звук его голоса заставил Чернолецкого вздрогнуть. — Лучше в последний раз рискнуть одному, чем рисковать всем вместе. В последний раз. А завтра нас здесь уже не будет.

«Какой он сегодня бледный, — подумал Чернолецкий, — будто мелом осыпан. Господи, да он же боится, — внезапно понял он с тайным удовлетворением и тут же устыдил себя: — А разве я не боюсь? Разве есть среди нас кто-нибудь, кто не боится?»

— Хорошо, — сказал Чернолецкий. — Шелихов, готовьте планер к отлету. Ты, Павел, ему поможешь. Сегодня на «Авиценну» пойду я.

Несколько секунд царило всеобщее молчание.

— Почему — ты? — тихо спросил Павел. — Сегодня моя очередь.

— Считай, что ты уступил ее мне, — небрежно обронил Чернолецкий.

— Я тебя не понимаю.

— Понимать ничего не нужно, — Чернолецкий видел смятение Павла и успокаивался. — Это мой приказ. Нужно просто подчиниться.

— Я… — Павел сглотнул комок в горле. — …Я не хочу подчиняться таким приказам.

— Не те категории, Павлик, не те, — почти весело сказал Чернолецкий. «Хочу, не хочу». Пустое все это.

Лицо Павла стало покрываться краской.

— Я понимаю… Ты думаешь, я боюсь. Хочешь унизить меня. И я, кажется, знаю почему…

— Что за чушь! — прервал его Чернолецкий.

Нина смотрела на них с возрастающим беспокойством.

— Послушай, Вадим, — заговорил Шелихов, — что ты задумал? По крайней мере, ты мог бы объяснить. К чему все это?

Происходящее доставляло Чернолецкому какое-то болезненное удовольствие. Впервые за долгое время он испытывал облегчение.

— Я прошу вас, Шелихов, заниматься своими делами.

— Все это выглядит странно, — сказал Павел. — Мне не нужна твоя жертва. Я не хочу за чей-то счет… Пошло это выглядит, вот что.

— Не тебе говорить о пошлости, — выкрикнул Чернолецкий и первым испугался этого взрыва. Только теперь он до конца осознал, для чего затеял эту нелепую сцену. Он хотел увидеть страх Нины. Страх за него, Вадима Чернолецкого. Одна лишь тень такого страха вознаградила бы его за все…

Они смотрели на него с недоумением и тревогой.

— Ладно, — он устало махнул рукой. — Раз вы считаете, что я не прав, бросим жребий. Я и Павел.

— Если жребий, тогда нужно всем, — неуверенно сказал Шелихов.

— Никакой жребий я бросать не стану, — сказал Павел.

— Только я и Павел, штурман. Сейчас вообще не твоя очередь. А ты, Павел, пойми, — тихо проговорил Чернолецкий, — это не просто выход наружу. Это последний выход. Самый последний, и я не могу… да просто не имею права… Мы потеряли здесь половину наших товарищей…

— В этом нет твоей вины, ты прекрасно знаешь.

— Я тебе уступил, — сказал Чернолецкий, — хотя бы мог настоять на своем. Уступи и ты мне, прошу тебя.

Павел заколебался.

— Хорошо, — согласился он, — бросим жребий.

— …Авария с нашим кораблем — нелепость, чистейшая случайность. Вы знаете статистику происшествий в Большом Космосе? Доли процента. Любых происшествий — учитывается даже поломка кухонного агрегата или бытового пылеуловителя. Вот мы и попали в эти доли. В момент Межзвездного прыжка столкнулись с облаком газа. Само по себе не страшно, просто точка выхода ушла от расчетной на целую угловую минуту. Довольно много, если учесть, что прыжок сделан на максимальную дальность.

Но вот на выходе мы угодили в кометный хвост. Отсек с компенсатором буквально изрешетило. Жилые отсеки не пострадали — там все-таки двойная защита, блокировка и прочее, а фермент почти весь вытек. На оставшихся крохах домой не вернешься — с бездействующим компенсатором забросит черт знает куда…

Ближайшая к нам система с планетами — Церекс, выбирать не приходилось. Чтобы до него добраться, разгонялись для прыжка два месяца на планетарном топливе. Сожгли, естественно, к чертям. Только и осталось, что на посадку планера и взлет. Да и то при минимальном расходе. Как мы планер очистили, вы бы видели! Все выкинули, буквально все, без чего могли просуществовать — вплоть до гигиенических пакетов.

Про то, что «Авиценна» остался там, известно всем. В чем было единственное спасение. На «Авиценне» нетронутый груз фермента для биокомпенсаторов — Линдмар должен был оставить здесь аварийную базу, в этом секторе подходящих планет больше нет. На «Авиценну» была вся наша надежда.

Мы знали, что нас ждет на планете, но выбора не было. Планер опустился довольно удачно — всего в километре от «Авиценны». Павел — настоящий мастер, ас, сделал все, что было возможно. На корректировку горючего уже не оставалось — только на взлет с учетом загрузки. Нужно было проникнуть на «Авиценну», вскрыть грузовые отсеки, а потом носить контейнеры с ферментом на планер. Причем, каждый раз в одиночку…

Понимаете, при воздействии горгоны на группу людей механизм как-то меняется. Крисань предупреждал об этом, но очень предположительно. Просто, он обратил внимание, что на планете нет стадных животных. Он полагал, что выжил только благодаря своему одиночеству. В правильности его предположения мы убедились очень скоро.

За один выход удавалось принести лишь один контейнер. Горгоны не любят жары, днем их активность заметно падает. Нам приходилось дожидаться полудня, а потом кто-нибудь шел на «Авиценну». На второй выход времени уже на оставалось — приближались сумерки, риск несравненно возрастал. Однажды Данилин и Реппо решили пойти вдвоем, даже разработали правила какие-то, осязательный контакт, условные сигналы и так далее. Я их не отговорил и не запретил — им удалось увлечь меня, убедить; в сущности, мы знали так мало! Действительно, если бы они сумели, мы бы справились с работой вдвое быстрее…

Они не вернулись. На следующий день я пошел один и увидел, что от них осталось… Горгон тогда было особенно много. В тот день мне пришлось сжечь троих близких друзей и… Вы понимаете, о чем я говорю? Фантомы, разумеется…

Чернолецкий был абсолютно убежден, что в этот раз на «Авиценну» пойдет именно он. Иначе просто быть не могло! Им владело то самое странное состояние, когда душевная боль достигает предела, за которым уже ничто не представляется важным, сама жизнь теряет первоначальную ценность, и мозг, чувства лихорадочно ищут выхода из внезапно возникшего тупика.

Все эти дни присутствие Нины и Павла, созерцание их счастья, такого неуместного здесь, такого противоестественного на этой планете, причиняло ему страдания. Он был уверен в исходе жеребьевки и желал такого исхода, оттого, вытянув из ладони посерьезневшего Шелихова свернутый клочок бумаги, даже не стал разворачивать его, а просто сунул в нагрудный карман комбинезона. Никто не заметил этого. Шелихов смотрел в свою ладонь, а Нина на Павла.

Павел внешне был спокоен, только пальцы слегка вздрагивали. Взяв свой листок, он несколько мгновений держал его перед собой, потом не спеша развернул. Чернолецкий заметил, как стиснула пальцы, побледнела Нина, и ощутил приступ тоскливой, безнадежной зависти к Павлу.

— Ну вот, — Павел растянул уголки губ, — все так, как и должно быть. Справедливость восстановлена. Надеюсь, теперь ты спорить не станешь? — Он тоже заметно побледнел, но держался прекрасно.

Чернолецкий испытал сильнейший шок. Он просто не верил. Достал свою бумажку, развернул и долго осматривал со всех сторон, убеждаясь в невозможном — бумажка была пуста.

— Покажи! — потребовал он, протянув руку.

Павел пожал плечами и положил на ладонь Чернолецкого листок со словом «иду».

— Странно! — пробормотал Чернолецкий. — Как же так?

Он подозрительно осмотрел их всех, поочередно:

— Странно!

Они не поняли его недоумения или поняли по-своему, но не показали этого.

— Ну, ладно, — со слегка преувеличенным спокойствием сказал Павел, — теперь уже нечего время терять. Нужно трогаться. Тем более, что наружная температура давно уже в норме. Шелихов, доставай «Черный ящик»!

— …Я уже сказал, что главная опасность заключалась в нас самих. Вернее, в том, что нас было много. Приходилось иметь дело не только с собственными галлюцинациями, но и с фантомами, порожденными разумом того, кто находился рядом с тобой. Горгона неразумна, но обладает звериной способностью инстинктивно отыскивать правильный путь, безошибочно выбирать из наших мозгов необходимые элементы, и тогда фантом приобретал пугающую реальность.

Пока все мы оставались внутри планера, опасность нам не грозила. Мы расстреливали любые кошмары, пытавшиеся прорваться к нам. Но все менялось, когда один из нас уходил за контейнером. Понимаете, доктор, ведь вернуться мог уже не он!

Мы были лишены возможности поддерживать с ушедшим постоянную связь — магнитосфера планеты так же чудовищна, как и ее обитатели, радио здесь бесполезно. Поэтому мы не могли знать заранее, что произошло с ушедшим.

В этом была главная опасность, главная задача. И мы ее решили. Еще до того, как опустились на поверхность планеты. Мы придумали «Черный ящик».

Все очень просто. Каждый из нас задумывал слово и записывал его на два листка бумаги. Потом листки скручивались и клались в ящик. У Шелихова была такая изящная деревянная шкатулка со складывающейся крышкой.

Тот, кто должен был уходить, тянул один листок, как лотерейный билет, и, не разворачивая, прятал в одежде. Это был пароль, понимаете? Второй листок с тем же словом — парный к вытянутому — оставался в ящике. Никто из нас не знал, какое это слово, — ни тот, кто ушел, ни оставшиеся. В этом заключался весь смысл! Горгона не может знать того, чего не знает ни один из нас!

Ушедший разворачивал свой листок только при возвращении, перед самым входом в планер. Читал и сообщал пароль. Каждый из нас записывал то, что слышал. Если записи совпадали, люк открывался… Не такая уж быстрая процедура, но для того, кто ждал снаружи, опасности уже не было, — он находился под защитой бортовых разрядников…

Я знаю, о чем вы хотите спросить. Случалось ли, что записи не совпадали? Один раз… Демидов… мы так и не узнали, что с ним произошло. Проклятое место!

Он ушел и вернулся даже раньше, чем мы его ожидали. Так же весел, как и всегда. Только почему-то без контейнера, но мы сначала не придали значения. Демидов был совершенно такой же… Настоящий… Прокричал каждому из нас пароль, и наши записи не совпали. Вернее, совпали, но не у всех. Тут тоже много странного. Трое из нас услышали свои собственные слова — я, Павел и Нина. Шелихов отчего-то услышал слово, которое загадала Нина, а в ящике оставалась записка Павла. Все запутанно. Вероятно, дело в индивидуальной восприимчивости.

Мы не знали, что делать. Демидов ждал, торопил нас, возмущался — словом, вел себя так, как должен был вести себя в представлении каждого. Это было по-настоящему страшно. Два часа мы не могли ни на что решиться. Павел хотел выйти к нему, проверить ценой собственной жизни, но я не позволил. Я пугал Демидова, кричал ему: ты фантом, и я тебя сейчас уничтожу, стрелял поверх головы, но горгона всегда точно знает, чувствует, когда нет опасности. Она ведь слышит, как должен вести себя настоящий Демидов. А страх абстрактный ей просто неведом. Слишком она примитивна…

Наконец Шелихов — до сих пор не понимаю, как он сумел, — сжег фантом в упор из разрядника. Оскалился, затрясся весь и нажал гашетку. Не знаю… Я думаю, в случае ошибки он тут же убил бы себя…

Что? Было ли?.. Да, было. Два раза случалось, что фантом появлялся раньше, чем ушедший член экипажа. К счастью, это произошло уже после случая с Демидовым, и мы не теряли понапрасну время. Сжигали фантом, тут же писали новые записки, вытягивали одну и клали снаружи, перед входом — ведь старый пароль становился недействителен, все мы уже знали это слово.

Один раз вот так явился фантом… Но этого я не хочу вспоминать. Иногда меня донимает мысль, что каждый из нас по нескольку раз убит там, на Церексе…

Шелихов потряс ящик, потом сдвинул крышку ровно на столько, чтобы Павел сумел протиснуть внутрь руку, и отвернулся. Никто из них не видел, как Павел достает пароль: следовало исключить возможность случайного опознания своей записки по характеру сгибов.

Нина сидела спиной к Чернолецкому. Он смотрел на ее затылок, коротко остриженный, совершенно мальчишеский, тонкую, нежную линию шеи и трогательно худенькую спину.

— Я готов, — услышал он голос Павла и очнулся.

— Автомат проверил? — спросил Чернолецкий.

— Все в норме, полный боекомплект.

— Тогда по местам.

Шелихов и Нина приникли к прицелам бортовых разрядников и несколько долгих минут тщательно осматривали местность — всю в черных проплешинах от выстрелов.

— У меня чисто, — отрывисто сказал Шелихов, и Нина сказала так же отрывисто:

— У меня тоже чисто.

— Пошел, — скомандовал Чернолецкий.

Павел взял автомат наперевес, поправил на плечах ремни приспособления для переноски контейнеров и выпрыгнул из планера через приоткрытый Чернолецким люк. Трое оставшихся, не выпуская оружия, следили, как Павел шагал по протоптанной за этот месяц тропинке. Некоторое время его голова мелькала в кустарнике, потом он свернул за пригорок и исчез.

Потянулось ожидание. Весь путь Павла был рассчитан и промерен. Двадцать минут ходу до «Авиценны», двадцать пять — тридцать от входного люка до отсека с контейнерами, — там, внутри, требовалась особая осторожность, горгоны могли остаться с ночи под защитой корпуса. Нужно было медленно проходить отсек за отсеком, провоцируя своим приближением горгон и уничтожая появляющиеся фантомы. Счастье, что горгоны не нападали внезапно из засады. Они просто не умели этого делать.

Еще пятнадцать — двадцать минут, чтобы выбрать контейнер и приладить его на спину, потом назад в обратном порядке плюс пять дополнительных минут с учетом груза. Всего получается от ста до ста двадцати минут. В эти рамки Павел обязан был уложиться.

Эти два часа они почти не разговаривали. Изредка обменивались короткими репликами. Теперь Чернолецкий был капитаном — и только капитаном, — отвечающим за все, что происходит с экипажем. На короткое время утихла, отступила всегдашняя его боль. Он подумал: «Оттого, что его здесь нет», — и тут же затряс головой, прогнал прочь гаденькую эту мыслишку. Он даже в сторону Нины старался сейчас не смотреть. Хотел забыть на эти два часа обо всем постороннем, только не очень-то получалось.

Прошел час, и ничего не случилось. Еще минут через десять Шелихову померещилась подозрительная тень возле леса. Чернолецкий тоже некоторое время вглядывался в дальномер, ничего не обнаружил, но велел на всякий случай ударить туда лучом. Развернув разрядник, Шелихов выпустил вдоль опушки две ослепительные молнии.

Когда миновала расчетная сотня минут, они сделались предельно внимательны. На опушку больше не отвлекались, держали под прицелом сектора по обе стороны от тропинки.

— Задерживается Павел, — небрежно произнес Шелихов.

— Ничего страшного, — тут же отозвался Чернолецкий, — пять минут — не время.

Он солгал, если можно назвать ложью то, во что никто из них не мог поверить. Больше двух часов задерживался только он, и всего один раз — самый первый, когда прокладывал дорогу.

Они молчали еще пять минут.

— С ним что-то случилось, — сказала Нина. — Он не может так долго…

— Ничего с ним не случилось, — размеренно и очень спокойно ответил Чернолецкий и повторил еще раз: — Ничего с ним не случилось.

Важен был тон, а не слова. Тон успокаивал куда вернее.

— Я не могу так, — сказала Нина еще через пять минут. — Что-то произошло.

— Нина, мы должны ждать, — тем же тоном произнес Чернолецкий, но это уже не подействовало.

— Может быть, ему нужна помощь! — С каждой минутой волнение Нины усиливалось, и она не пыталась это скрыть.

— Ждем еще четверть часа, потом я пойду к нему навстречу.

Конечно, делать этого он не собирался. Этого вообще нельзя было делать ни в коем случае. После встреч с горгоной раненых не бывает. Все происходит мгновенно и окончательно. Либо Павел все-таки вернется, либо вместо него придет фантом.

Все это Нина прекрасно знала не хуже остальных, просто забыла. На несколько минут забыла, не больше.

Павел появился из-за кустов спустя два часа тридцать семь минут после выхода из планера. Они увидели его одновременно, все трое, и молча следили за приближением. Что-то было не так в его облике, что-то не так. Чернолецкого сразу кольнуло предчувствие нехорошего, и он стал лихорадочно размышлять: что именно?

Павел помахал им рукой. Видно было, что он им улыбается, но как-то смущенно.

Он встал у иллюминатора и стукнул в стекло костяшками пальцев. Чернолецкий подошел первым, приложил ухо и в ту же секунду понял: за спиной Павла не было контейнера. Он вернулся без контейнера с ферментом.

— «Весна», — услышал Чернолецкий слабый голос, окинул Павла странным, рассеянным взглядом и знаком попросил повторить.

«Весна!» — закричал снаружи Павел. Голос его звучал именно так, как и должен звучать человеческий голос через толстое иллюминаторное стекло.

Чернолецкий отошел и записал: «весна». Это слово задумывал не он.

К иллюминатору подошла Нина, она вся светилась от радости. Приникла к стеклу, закивала и отошла тут же, черканув что-то на своем листке.

Шелихов, которого Чернолецкий сменил у разрядника, тоже подошел к стеклу, сразу же отошел и тревожно посмотрел на капитана. Он тоже заметил.

Они сверили то, что записали. У всех было одно слово: «весна». Тогда Шелихов взял шкатулку и начал доставать, развертывая по одной, бумажки. Нина беззвучно разговаривала через стекло с Павлом.

— «Время», — монотонно читал Шелихов. — «Коррида», опять «время», «клетка», «клетка», «коррида», — он сделал паузу, пошарил в ящике, лицо его растерянно вытянулось, он перевернул шкатулку и потряс.

— Б-больше нет, — сказал Шелихов, запинаясь.

Он бросил шкатулку на стол и обеими руками стал ощупывать развернутые бумажки.

— Время, — бормотал он. — Клетка, коррида, время, коррида, клетка… так… так…

Снова схватил ящик, затряс его, вновь отшвырнул, принялся осматривать стол и все, что было вокруг.

— Нет записки! — крикнул он. — Вы понимаете! Нет!

— Как нет? — Чернолецкий прыгнул к нему, схватил за отвороты комбинезона. — Этого не может быть!

Нина еще ничего не понимала. Она переводила ласковый, затуманенный счастьем взгляд с одного на другого.

— Все же совпало, товарищи, — сказала она и вдруг перестала улыбаться.

Чернолецкий включил внешнюю связь — теперь уже было все равно.

— Павел, — произнес он, — мы ищем вторую записку. Подожди немного и будь внимателен. Кстати, она не могла к тебе попасть?

— Ищите, ищите, — послышался из динамика громкий, уверенный голос Павла. — Я подожду. Нет, другой у меня нет, это я знаю точно.

А Чернолецкий в этот момент мучительно размышлял: такого ли ответа он ждал от Павла? Впрочем, он прекрасно знал, что все подобные гадания совершенно бессмысленны.

Они обыскали весь отсек. Быстро, тщательно, пядь за пядью. Записки не было. Не имело смысла искать в отсеке дальше. Здесь не было лишних вещей, не было углов и щелей, куда бы она могла завалиться. Иголка не могла бы здесь остаться ненайденной.

Павел терпеливо ждал, стоя спиной к кораблю и внимательно оглядывая местность. Нина взглянула на его спину и сразу побледнела. Она тоже увидела, наконец, что Павел вернулся без контейнера.

— Павел, послушай, — сказал вдруг в микрофон Чернолецкий. — Почему ты не принес контейнер?

— А-а, вот что вас испугало, — усмехнулся Павел. — Нет там больше фермента. Все контейнеры пусты, как один. Я из-за этого и задержался. Все перерыл — пусто. Зачем же мне было пустой тащить?

Все было логично и понятно. И причина задержки, и отсутствие контейнера. Но это не имело никакого значения. Пока среди них троих оставался хотя бы один, сохранивший рассудок, ответы того, кто снаружи, звучали бы абсолютно логично.

Чернолецкий на минуту выключил связь.

— Кто из нас писал слово «весна»? Мое слово «коррида».

— Я писал — «клетка», — сказал Шелихов.

— Я писала — «время», — прошептала Нина.

Чернолецкий вновь включил микрофон.

— Павел, слово «весна» никто из нас не писал.

— Естественно, — не оборачиваясь, дернул плечом Павел. — Это слово писал я.

«Действительно, если не мы, значит, он. И если никто, тоже он», — подумал Чернолецкий и увидел, что Шелихов с Ниной подумали то же.

— Мы не можем найти этой записки, Павел, — сказал Чернолецкий, ощущая, как растет его отчаяние. — И никто из нас не писал слово «весна»!

Павел присвистнул, повернулся и внимательно посмотрел сквозь иллюминатор.

— Ищите записку, — кратко произнес он.

— Чего вы волнуетесь? — сказала Нина. — Мы просто напишем сейчас заново все, он отойдет метров на сто, мы вытянем пароль и выложим ему. Можно даже для страховки по две пары написать.

— Послушай, Павел, — сказал в микрофон Чернолецкий, — записку искать негде. Ее просто нет здесь.

— Ну и что? — возразил Павел. — Напишите еще раз. Я отойду, а потом вернусь. Можете даже по две записки написать для страховки.

Они вздрогнули одновременно от последней фразы. Чернолецкий почувствовал, как на всем теле у него проступил липкий холодный пот.

— Ну и что же! — внезапно крикнула Нина. — Мы с ним думаем одинаково. Это же естественно. Мы ведь любим друг друга! Как вы не понимаете?

— Нина, успокойся, — сказал Шелихов. Губы у него тряслись.

— Слово у нас у всех совпало! — Нина бросилась к столу, перещупала, перетряхнула каждую бумажку. — Ребята, хорошие мои! Так ведь не было еще, не может быть, чтобы все совпадало и… — она оглянулась на иллюминатор и закончила шепотом, — …впустую.

— Нина, мы ничего не знаем о них, — прохрипел Чернолецкий. У него вдруг отчего-то перехватило горло. — Может быть… — он облизнул языком сухие губы, — …может быть, мы просто не видим записку? Нина, Шелихов, вы понимаете? Она здесь, но мы ее уже не можем увидеть?

— Чушь, — сказала Нина, но в голосе ее было больше ужаса, чем убежденности. — Чушь это, глупость. — Голос ее окреп и зазвучал в полную силу. — Этого не может быть, это… это…

Шелихов смотрел на них с застывшим, каменным лицом.

— Мы ничего не знаем, — с усилием проговорил Чернолецкий. — За каждой крупицей опыта стоит жизнь. Любое знание приобреталось ценой гибели людей. Больше никто не должен погибнуть.

— А он! А он! — выкрикнула Нина, показывая на входной люк.

— Стойте! — тоже каким-то не своим голосом воскликнул Шелихов. Глаза у него сделались совсем сумасшедшие. — Я придумал выход, стойте! Можно… можно проверить. Послушайте! Вадим, включи микрофон, чтобы он слышал тоже. Павел, ты слышишь меня? Слушай внимательно! Сейчас мы выключим связь и Вадим подойдет к иллюминатору. Ты… — Шелихов на секунду запнулся…ты должен будешь… ты ему расскажешь что-нибудь, о чем знаешь только ты и Нина, больше никто.

— Все это ерунда! — с досадой крикнул Чернолецкий.

— Подожди! — Шелихов затряс перед ним кулаком. — Павел, ты меня слушаешь? Ты расскажешь ему… пойми меня правильно… то же самое, что знает Нина, но… у тебя обязательно получится по-другому, понимаешь? Ты знаешь, и Нина знает, только вы вдвоем — но по-разному! Ты — как мужчина, она — как женщина. Ты понял меня, Павел?

Наступила тишина, и Чернолецкому показалось, что он слышит дыхание Павла. И еще ему показалось, что весь мир свернулся тугим мучительным узлом вокруг его стучащих висков.

— Но… — неуверенно начал Павел. — …Я не знаю, что сказать. У нас ничего… Ведь вы все о нас знаете… Мы всегда были с вами…

— Это правда, — сказала Нина. По лицу ее катились слезы. — Мы ведь познакомились при вас, на «Курчатове», вы все знаете и… нам нечего скрывать, ничего не было… вы всегда были рядом. — Она низко опустила голову, потом вскинула. — Нам почти не приходилось бывать наедине.

Чернолецкий принял решение. Единственное, что оставалось сейчас.

— Павел, слушай меня, — заговорил он. — Ты должен вернуться на «Авиценну» и принести пустой контейнер. Потом ты отойдешь подальше, и мы возьмем его внутрь. Ты согласен со мной? Риск есть, но у тебя есть время, ты должен успеть. Отвечай, Павел?

— Ты прав, — произнес Павел и сухо усмехнулся. — На твоем месте я бы решил так же. Другого выхода нет. Да, это наилучший выход для всех.

— Не делай этого, Павлик! Вадим, ты сошел с ума! До захода солнца чуть больше двух часов. Он погибнет! — Нина вдруг замолчала и сказала удивительно спокойно: — Я знаю, зачем ты это делаешь. Ты хочешь его убить. Павел, слышишь? Он тебя хочет убить потому, что любит меня, я давно знаю. Он тебе завидует! Это же всем ясно!

— Замолчи, — потрясенно сказал Чернолецкий. — Как ты можешь!

— Тогда разреши мне выйти. Выпусти меня. Я знаю, что это он, никакой не фантом. Я знаю это, понимаешь, знаю! И ты сразу убедишься, что я права. Выпусти меня! Ты видишь, он ждет!

Павел не уходил. С непонятной усмешкой он прислушивался к происходящему внутри планера.

Чернолецкого охватила ярость. Фантом не уходил потому, что ждал, когда появится добыча. Вадим прыгнул к разряднику и развернул его дулом на Павла.

— Я не позволю ей выйти. Уходи! Считаю до трех!

Павел повернулся и зашагал по тропинке (фантом логично имитировал уход, поскольку угроза была вполне реальна). В ту же секунду Шелихов схватил Чернолецкого за руки и принялся оттаскивать в сторону. Чернолецкий вяло сопротивлялся, они провозились с полминуты, пока нелепая эта, неуместная и бессмысленная борьба не была остановлена возгласом Нины.

— Отойдите от люка!

Они повернулись к ней. Нина стояла у кресла, направив на них автомат.

— Нина! — пробормотал Чернолецкий. — Ты сошла с ума. Положи оружие.

— Отойдите от люка, — повторила Нина. — Я не шучу.

Они медленно шагнули в сторону.

— Вы послали его на смерть, — сказала она. — Я верну его, и не смейте мне мешать. А если… Это мое право, тебе не понять… Только он жив, понимаешь, жив! Я знаю, потому что…

В иллюминатор было видно, как Павел с автоматом наперевес, не оглядываясь, быстро шагал к «Авиценне». До кустарников ему оставалось еще метров тридцать…

— …Дальше… Дальше все произошло очень быстро. Прямо у нас на глазах. Она выскочила из планера и бросилась за ним. Он оглянулся, тоже побежал к ней, и через минуту они встретились. Я не знаю, о чем они говорили. Может, просто держались за руки и смотрели друг на друга. Потом зашагали к планеру, а позади из кустов выползла горгона и не спеша покатилась за ними.

Они ничего не слышали, понимаете? Должны были слышать, но не слышали. Мы закричали в микрофон, Шелихов начал бить лучом слева, справа от них, над головами — они ничего не замечали, совершенно ничего, потому что уже были в поле действия горгоны. Вероятно, именно этим они опасны для групп.

А горгона была за их спинами, и мы не могли в нее стрелять… Я схватил автомат и выбежал из планера. Знал, что не успею, но не хотел верить. Шелихов пытался меня удержать, но я отшвырнул его. Я успел сделать только несколько шагов…

Это ужасно, поверьте мне. Никому не пожелаю видеть, как нападают горгоны… Они рухнули наземь, я видел, как у них начались мышечные спазмы, судороги, ломающие кости, как неестественно, дико изгибались конечности… Им ничем нельзя было помочь, но я уже ничего не сознавал и продолжал бежать. Шелихов спас меня, сделав единственно возможное. Он ударил лучом туда… В общем… В то место, где они были в последний момент… Испепелил все. Дотла. Только лужица расплавленной почвы…

Не могу вам передать, что со мной происходило в ту минуту. Я побежал обратно, чтобы его убить. Шелихов догадался, запер люк и все время, пока я с воплями рвался к нему, стрелял в упор по иллюминаторам, колотил прикладом в броню — все время не отходил от разрядника, охраняя меня от горгон. Не знаю, много ли их сбежалось, никогда не спрашивал у него потом, но, кажется, луч сверкал часто…

А когда я совсем обессилел и свалился у люка, он втащил меня в планер и до утра хлопотал: пичкал транквилизаторами, отпаивал всякой гадостью.

Утром мы стартовали и благополучно добрались до корабля, который дожидался нас на стационарной орбите. Потом совершили удачный прыжок. За орбитой Сатурна нас подобрал патруль спасательной службы.

Мы с Шелиховым решили скрыть правду от всех. Это я его попросил. Ведь я погубил их своими руками. Не поверил ей. Любил ее больше жизни и не сумел поверить. Или не хотел? Право, теперь я уже не знаю… Но молчать больше не могу.

И еще одно. Никогда не понять мне, куда же девалась эта проклятая бумажка со словом «весна»? Эта загадка не дает мне покоя, но я не знаю, не знаю. Поверьте мне, доктор!

«Да, да, разумеется, верю, — отвечал я ему. — Пожалуйста, не волнуйтесь», — и вызвал дежурную сиделку, чтобы сделать успокоительную инъекцию.

Потом я дождался, пока он успокоился и уснул тяжелым, наркотическим сном — как только и мог засыпать последние три месяца. Это чрезвычайно сложный случай в моей практике — предельно, невероятно расшатанная, деформированная нервная система. Одновременно я не переставал поражаться крепости его психики. Как ему удалось не сойти с ума там, на этой ужасной планете? Как ему удалось сохранить здравый рассудок?

История его мне давно известна, чуть позже я скажу, откуда. Мне важно было услышать все из его уст. Это поможет определить дальнейшее направление лечения. Юридически он не виновен. Арбитражная машина подтвердила, что его решения были оптимальны. Машина на его месте не сумела бы поступить правильнее. Быть может, по этой причине машинам не доверяется принятие окончательных решений… Не нам его судить.

Случай с этим больным очень трудный, но, как ни странно, отнюдь не самый трудный в клинике.

У нас есть еще один случай. В большом затруднении нахожусь не только я, но и большинство моих коллег. Двумя этажами ниже, в одиннадцатой палате, лежит больной, который уже долгое время с большим увлечением рассказывает каждому собеседнику одну историю, только одну.

Он рассказывает про маленькую шкатулку с оригинальной сдвигающейся крышкой. В торце крышки есть углубление, уж не знаю для чего — для удобства или просто для уменьшения веса. Это углубление, — говорит больной, — совершенно незаметно и обычно никогда не мешает, но если туда случайно попадет краешек маленькой бумажки и в этот момент крышку начать сдвигать, то листочек будетсдавливаться приближающейся стенкой шкатулки и залезать все дальше в углубление, пока не скроется совсем. Особенно, если он аккуратно сложен.

Тут пациент обычно начинает все сначала, и так продолжается уже целых полгода, с того самого момента, когда он, захваченный внезапной догадкой, расколотил свою шкатулку по щепам и обнаружил в крышке маленькую свернутую бумажку с надписью, состоящей из одного коротенького слова: «весна»…

Борис Руденко

КОСТРЫ МИРОВ

Глава 1

Хенк был счастлив.

Под его ногами лежала настоящая земля. В его лицо упруго давила волна настоящего воздуха. Кисловатый запах металла, запах кислых почв, горячего песка жестко и сладко щекотал ноздри. Земля все еще отдалена миллиардами световых лет? Не важно! Теперь не важно. Теперь он среди людей. Пусть их немного, пусть все они, как он, Хенк, заброшены на эту далекую планетку лишь необходимыми для человечества делами, пусть Симма столь же мало похожа на Землю, как Крайний сектор на Внутреннюю зону, он, Хенк, все равно среди людей.

Его так и подмывало поднять голову и взглянуть на Стену. Но голову он не поднял. Спирали металлической травы под ногами счастливо поскрипывали, их ржавые стебли искрили, как щетки электрогенератора. Хенк мысленно прикинул, какое напряжение могут вырабатывать металлические заросли там, где их корни уходят в глубину почв Симмы не меньше чем на милю, и присвистнул. Он привык к удивительным вещам, но все еще не отвык удивляться.

— Надень шляпу и топай в бар, — сказала Шу.

— Надо говорить — нахлобучь шляпу! — засмеялся Хенк.

Со своим сверхмощным бортовым компьютером он всегда обращался как с человеком.

— Я никогда не видела шляп, — заметила Шу без всякой обиды. — Я всего лишь представляю их геометрию. Видимо, этого мало.

— Ничего. Скоро я покажу тебе настоящую шляпу.

Этот разговор состоялся час назад.

За какие-то шестьдесят минут Хенк успел законсервировать «Лайман альфу», прошел через Преобразователь и сдал хмурому диспетчеру данные для расчета будущего курса к Земле.

Диспетчер не скрыл недоумения:

— Ты из зоны протозид? Странно…

Это прозвучало как — мы не ожидали гостей.

Помедлив, диспетчер все же спросил:

— Оберон?

— Человек! — возразил Хенк. — Разве не вы вели на посадку мою «Лайман альфу»?

— Это делают у нас автоматы… — Диспетчер, похоже, не поверил Хенку.

— А Преобразователь? — счастливо рассмеялся Хенк. — Разве я изменился, пройдя через горнило Преобразователя?

— Нетипичная зона… Иногда здесь мудрит даже Преобразователь… — Диспетчер хмуро ткнул кулаком в необозримую стену, украшенную множеством экранов. — Чаше всего мы имеем дело с квазилюдьми…

— Но не всегда, — возразил Хенк.

Он имел в виду себя: человека.

— А есть и такие, — не слушал его диспетчер, — что сразу начинают себя вести, как люди…

Хенк рассмеялся:

— Я как раз из таких.

Диспетчер не улыбнулся. Он привык держаться официально, положение обязывает. Весь вид диспетчера говорил: я занят, я при настоящем деле, я из тех людей, что помнят саму Землю, а вот кто ты такой — это мне пока неизвестно. Может, ты и вправду человек, тогда я найду возможность извиниться, если же ты оберон, извинения не имеют смысла.

Что ж, сказал себе Хенк. Трудно было ожидать другого. Нетипичная зона — это Нетипичная зона. У диспетчера действительно нет оснований мне доверять. Никто на Симме не ожидал земного корабля, тем более из зоны протозид, закрытой для всех представителей Межзвездного сообщества.

И решил: ладно. Пусть считает меня обероном. Трое земных суток — это не так уж много. Трое земных суток, трудно ли потерпеть? Трое суток…

Хенк усмехнулся. Термину оберон много больше.

Термин оберон вошел в обиход задолго до первого выхода Хенка в космос, где-то в год пуска сразу семи Конечных станций Вселенной, оборудованных Преобразователями. Принцип Преобразователя был, кажется, не до конца ясен даже самим предложившим его Цветочникам (ходили слухи, что Преобразователь — всего лишь случайное заимствование Цветочников у некоей загадочной крайней расы), но ни одна из цивилизаций, входящих в Межзвездное сообщество, не отказалась от подарка. В объемистую горловину Преобразователя могло войти любое разумное существо, но на выходе вы всегда имели человека, точнее — квазичеловека, оберона, обладающего довольно приличным словарным запасом и навыками смысловых схем, достаточных для деловых объяснений. Это сразу и навсегда избавило Конечные станции типа Симмы (Хаббл, Фридман, Оорт, Ньютон, Бете, Ридан) от массы хлопот: запасы продовольствия, газов, воды, биологически активных веществ свелись к стандартным, к тому же контакт с представителями самых отчужденных звездных рас предельно упростился. Что же касается термина оберон, к нему скоро привыкли.

Планету под Конечную станцию предоставили тоже Цветочники. Удобное местечко. И радиус планеты вполне соответствовал ее названию.

Симма — малый маяк.

Маяк на краю света.

Кстати, на краю света — это не было просто метафорой.

Обращенная своим северным полюсом к Вселенной, южным полюсом Симма всегда смотрела на Стену.

На невероятную темную бездну Стены.

Единственное, что дарило свет Симме — квазар Шансон, чудовищный сгусток перевозбужденной магнитоплазмы, непрерывно преобразующий гравитационную энергию в свет, в радио- и в ультрафиолетовое излучение, в яростное вращение и турбулентность. Мощно пульсируя, выкинув над собой гигантский голубой выброс, квазар Шансон одиноко и яростно пылал на фоне полного мрака.

Это был истинный мрак. Это была истинная тьма. За квазаром Шансон уже ничего не было.

Вообще ничего материального.

Тьма.

Стена тьмы.

Хенк так и говорил себе — Стена. Понятно, никакой стены там не существовало. Просто с одной стороны мерцали, сливаясь в тусклые шлейфы, мириады далеких звезд и галактик, а с другой же не было ничего.

Мрак.

Пустота.

Абсолют мрака и пустоты.

Но этот мрак, эта пустота воспринимались Хенком именно как Стена, и ничего с этим представлением Хенк не мог поделать.

Стена?

А почему нет?

Хенк счастливо топал по космодрому, не поднимая глаз к небу. Впрочем, если бы он их и поднял, никакой тьмы над собой он все равно не смог бы увидеть. Конечная станция располагалась на северном полюсе Симмы.

Трое суток, повторил про себя Хенк. Трое земных суток, и я получу карту курса.

Домой!

К Земле!

Стеной пусть любуются обероны.

Слабые электрические разряды легко покалывали ноги Хенка. Разумеется, ему так лишь казалось. И, кстати, ничуть не раздражало. Он ступал пусть по металлической, но траве, он ощущал пусть чужие, но запахи. Сам воздух, поступающий не из каких-то ограниченных резервуаров, а просто извне, радовал и веселил Хенка.

Он радовался: он среди людей. Он радовался: он, наконец, покажет Шу настоящую шляпу.

Свой бортовой компьютер Хенк всегда называл древним женским именем — Шу. Слов нет, тахионные корабли сделали достижимыми любые, даже самые отдаленные точки Вселенной, но без машин типа Шу это оказалось бы попросту невозможно. Он, Хенк, дошел до Нетипичной зоны, он, Хенк, видел Стену — благодаря Шу. Он, Хенк, плавал в энергетических безднах квазара, был огненным шаром, разумным огненным шаром — благодаря Шу. Он, Хенк, дрейфовал в звездных течениях Нетипичной зоны, принимал формы, невозможные в любом другом случае — опять же, благодаря Шу. Если он, Хенк, у первого встречного на Симме попросит шляпу для Шу, его, наверное, поймут. Впрочем, и недоумение, и даже усмешку предполагаемого первого встречного он, Хенк, снесет без усилий.

Ради Шу!

Хенк был счастлив.

Шу его ждет, «Лайман альфа» всегда готова к вылету, все необходимые данные отправлены диспетчером в Расчетчик Преобразователя. Через трое земных суток он, Хенк, получит разрешение на выход из Нетипичной зоны, а, значит, явится на Землю как раз к началу очередного редакционного Совета Всеобщей энциклопедии (том «Протозиды»). Неважно, что по часам Симмы этот Совет завершил свою работу несколько столетий назад — курс «Лайман альфы» будет вычислен по такой кривой пространства — времени, которая в любом случае приведет Хенка к точно назначенному времени, ни минутой раньше, ни минутой позже. Самая грубая ошибка никогда еще не превышала десятых долей секунды. А для сотрудников Всеобщей энциклопедии все будет выглядеть так, будто он, Хенк, отсутствовал два с половиной месяца, что в пересчетах Межзвездного сообщества эквивалентно израсходованной им энергии, и вот вернулся с необходимыми дополнениями к одному из самых сложных томов Всеобщей энциклопедии — к тому, посвященному протозидам. Основная статья этого тома принадлежала пока что ему же, Хенку, — обширные компиляции, составленные по мифам и наблюдениям Цветочников, Арианцев, океана Бюрге и тех немногих звездных рас, что когда-либо соприкасались с протозидами.

Увлекательные, обширные, но… компиляции.

Были ли они верны, соответствовали ли действительности? Можно ли вообще, изучая некую отчужденную расу, опираться на мифологию и наблюдения рас, никогда не относившихся к протозидам с симпатией? То, что протозиды никогда не заглядывали во Внутреннюю зону Вселенной, то, что они упорно не хотели замечать своих звездных соседей, все это, по мнению Хенка, еще не давало оснований относить протозид к тем цивилизациям, что в принципе неспособны к контакту. Цивилизация — понятие вообще довольно туманное, его не так-то легко точно сформулировать или истолковать, тем более что пути развития звездных рас мало где были достаточно схожими, к тому же истолкователи таких понятий, как цивилизация, как правило, сами живут внутри вполне определенных цивилизаций, что конечно же не может не вносить в их суждения ту или иную долю предвзятости.

Туп как протозид. Темен как протозид. Жесток как протозид.

Он, Хенк, никогда не соглашался с подобными формулировками, хотя мифы Цветочников, Арианиев, океана Бюрге были по завязку набиты именно такими формулировками.

Протозиды.

Они же — первичники.

Они же — истребители звезд.

Время от времени, собираясь в гигантские скопления (а масса каждого отдельного протозида часто намного превосходила массу таких планет, как Сатурн или Юпитер), протозиды пытались уйти из Нетипичной зоны к какой-либо одинокой звезде. При этом им было все равно, обитаемы ли миры, в пределы которых они вторгались. Мифология Арианцев, Цветочников, океана Бюрге сохранила память примерно о пяти подобных, никем еще не объясненных вторжениях, после которых и Цветочникам, и Арианцам слишком многое приходилось начинать сначала. Сжигая себя в звезде, доводя ее до чудовищного взрыва, протозиды гибли, а вместе с ними в океане раскаленной плазмы, заливающей Крайний сектор, гибли солнца, планеты, населенные станции, радиобуи и, разумеется, разумные существа. Являлось ли все это осмысленными, рассчитанными ударами не объявленной, но настоящей войны с соседями? Никто этого не знал, ибо протозиды ни с кем не шли на контакт. Редкие попытки землян (Арианцы, Цветочники, океан Бюрге давно отказались от таких попыток) установить связь с протозидами пока что не дали никаких результатов, вот почему члены Межзвездного сообщества смотрели сквозь пальцы на совершаемые время от времени вылазки объединенных флотов Цветочников и Арианцев в Нетипичную зону. Ходили слухи, что Цветочники и Арианцы занимаются рассеиванием замеченных ими скоплений…

Что ж… Они защищались…

Но тот тезис, что пока у цивилизаций есть антиподы, конфликт неизбежен, Хенку всегда не нравился.

Сейчас Хенк был счастлив. Он добыл кое-что действительно новое. Его личные наблюдения в Нетипичной зоне многое дадут членам Межзвездного сообщества. Они с Шу неплохо поработали.

Хенк машинально провел ладонью по обезображенному шрамом лбу, будто снимая с него невидимую паутину. Широкий некрасивый шрам, вертикально опускающийся к переносице, был привычен для него, как морщина. Еще один шрам, только шире, страшнее, прятался под рубашкой — зазубренным треугольником он спускался от шеи под левую лопатку и чуть ниже. От этого левое плечо Хенка всегда казалось немного опущенным.

Впрочем, сам он никогда не помнил об этом. Да и занимала его сейчас вполне конкретная мысль. Он думал — найдется ли на Симме самая обыкновенная шляпа?

Радуясь сам, он хотел обрадовать Шу.

Глава 2

Хенк был счастлив.

Трое суток — это не просто карантин. Трое суток — это прекрасная возможность вернуть себе хоть какие-то навыки землянина. Не так-то просто после долгого одиночества дружески похлопать по плечу первого встречного, а Хенку этого хотелось. Впрочем, то, что за стойкой бара стоял длинный жилистый усач с объемистым миксером в руках, а перед ним на высоком табурете откровенно скучал крупный плечистый субъект в желтой майке звездного перегонщика, вовсе еще не означало, что Хенк видел настоящих людей. Обероны, скорей всего, хотя в штате Конечной станции непременно должны были состоять и земляне. Межзвездное сообщество строго следило за соблюдением определенных пропорций. Но если ты и похлопал по плечу крупного плечистого субъекта в желтой майке звездного перегонщика, это отнюдь еще не означало, что ты действительно похлопал по плечу именно человека, а не китообразное, скажем, существо с Тау или аморфное разумное облачко с Пентаксы.

Хенк бросил на стойку плоскую коробку с кристаллами памяти (Астрофизика Нетипичной зоны, Заметки к текстам о протозидах и прочее) и не без некоторой опаски воззрился на высокий табурет: он не был уверен, что после столь долгого отсутствия не совершит какой-нибудь неловкости.

Эта мысль тут же получила подтверждение. На мгновение Хенку попросту захотелось зависнуть над табуретом, как он любил это делать, беседуя с Шу, но он вовремя спохватился и взгромоздился на табурет так, как по его понятиям и следовало это сделать землянину — без особой ловкости, но с достоинством.

Усатый бармен и плечистый человек в желтой майке звездного перегонщика обернулись к Хенку одновременно. Будь Хенк пылевым облаком, распростершимся на полнеба, ему не составило бы труда держать в поле обзора сразу обоих, но сейчас он был всего лишь человеком. Он просто дважды кивнул.

— Титучай?

Терпкий тонизирующий напиток всегда был к месту, но, спрашивая, усатый жилистый бармен не улыбнулся — возможно, сам подозревал в Хенке оберона, возможно, не любил оберонов или вообще не был общителен.

Хенк усмехнулся.

Такие парни, как этот жилистый усатый бармен, ему всегда нравились. Дело не в хмурости. Как правило, это дельные парни. Спроси у такого, где можно найти шляпу, он нисколько не удивится и не пойдет трепать по всей Симме о каком-то чокнутом со звезд, разыскивающем не принадлежащую ему шляпу.

Взяв это на заметку, Хенк повернулся к звездному перегонщику.

Впрочем, перегонщик выглядел не приветливее бармена. Презрительно выпятив широкие, плоские, прямо-таки щучьи губы, он странно щурился, будто испытывал к Хенку не столько интерес, сколько неясное подозрение.

— Конечно, титучай! — Хенк радовался. — Три титучая. Я угощаю.

И предложил:

— За возвращение!

— А счет? — недоброжелательно поинтересовался усатый бармен.

Хенк назвал бортовой номер своего корабля, автоматически являющийся номером его счета. Хенк гордился этим номером. «Лайман альфа». Резонансная линия водорода с длиной волны 0,12 микрон. Хороший счет. Тем более что на Симме счет имел вовсе не символическое значение. В сущности, Конечная станция принадлежала Цветочникам, и все расходы Хенка сейчас оплачивала Земля, причем оплачивала чистой информацией. Могло, кстати, оказаться так, что чашка титучая, выпитая Хенком, оплачивалась именно его, Хенка, статьей. Скажем, о тех же протозидах.

— С возвращением, — бармен без особого энтузиазма поднял чашку.

— Возьми посудину пообъемистей, — радушно посоветовал Хенк. — Не похоже, что вы тут, на Симме, часто пьете за возвращение.

Бармен хмыкнул:

— Не так уж и редко.

И добавил хмуро:

— Сегодня ты — третий.

— Открыли регулярную линию? — удивился Хенк.

— До этого еще не дошло, — вмешался в разговор щучьегубый. — Но на Симме не пусто. Вторую чашку бармен сегодня поднимал за меня…

— А первую?

— За патрульных.

Хенк не стал спрашивать, что делают на Симме сотрудники звездного Патруля. Он не хотел терять время на патрульных. Он с удовольствием смотрел сквозь прозрачную стену бара. Там, за невидимым колпаком силовой зашиты, слабый ветерок лениво курчавил металлические заросли, гонял по земле ржавую спиральную стружку. Две — три звезды прокололи дикое пепельное небо Симмы. Голова бармена время от времени перекрывала свет звезд, это мешало Хенку, и он перебрался на другой табурет, ближе к щучьегубому. Звездный перегонщик воспринял это как сигнал к сближению.

— Сегодня и завтра, — доверительно сообщил он, — в Аквариуме оберон с Оффиуха.

Хенк кивнул. Ему понравилась эта новая манера обращаться ко всем на ты.

— Секреты пластики? — вспомнил он. — Я только слышал об этом.

— Это следует видеть, — щучьегубый переглянулся с барменом. — А видеть это можно только здесь. Оффиухцы, они как бы вроде этих поганых протозид, их не сильно-то выманишь из Нетипичной зоны.

— Подыскивай сравнения! — возмутился бармен. — «Протозид!..» — Он брезгливо поджал губы. — Протозиды убивают, а оффиухцы радуют. Есть разница, правда?

Он плеснул в свою чашку еще несколько капель титучая и выругался.

Хенк усмехнулся.

Похоже, за время его отсутствия изменилось не многое. Да и вряд ли могло измениться. Ненависть Арианцев, Цветочников, океана Бюрге к протозидам не могла рассеяться сама по себе.

Хенк опять усмехнулся.

Он чувствовал себя гонцом, несущим добрую весть. Завтра утром он разберется в заметках, набросанных для него Шу и вложенных в кристаллы памяти, и, возможно, в том же Аквариуме познакомит сотрудников Конечной станции с некоторыми из своих выводов.

Он поманил к себе бармена.

— Через Симму, наверное, прошло немало людей?

— С Земли? — не понял бармен.

— Неважно откуда, — ухмыльнулся Хенк. — Главное, людей.

— Конечно были.

— На складах Симмы, должно быть, попадаются занятные вещи, а?

— Да уж, наверное. Мы ничего не выбрасываем.

И спросил:

— Тебя интересует что-то конкретное?

— Да, — кивнул Хенк.

— Твой счет надежен, — помолчав, кивнул бармен. — Говори. Если эта штука сыщется, она твоя.

И Хенк сказал:

— Шляпа.

Он ничего не добавил к просьбе. Он ничего не хотел объяснять. Правда, никаких объяснений и не понадобилось. И бармен, и звездный перегонщик с плоскими щучьими губами уже разглядели шрам, вовсе не украшающий Хенка. Уже совсем другим, сочувствующим голосом бармен спросил:

— Где тебя так?

Он явно понял просьбу Хенка по-своему. Он явно решил, что шляпа нужна Хенку по самой простой причине — прикрыть шрам, надвинув шляпу на лоб. А сочувствие прорезалось от того, что до него наконец дошло: Хенк — человек. Оберон, пройдя сквозь Преобразователь, никогда не получит ни морщинки, ни бородавки, ни тем более шрама. Квазилюди всегда гармоничны. У них не бывает каких-либо заметных уродств. Их тела всегда чисты.

— Где тебя так? — переспросил бармен.

— Не важно, — отмахнулся Хенк.

— Такой удар может жизнь отшибить, не только память, — сочувственно кивнул бармен. — Как у тебя с памятью? Имя помнишь?

— Еще бы! — усмехнулся Хенк и подмигнул бармену: — Я — Хенк.

— А я — Люке, — еще раз кивнул бармен. — Зови меня так. Люке. Это не имя, но мне нравится, когда меня называют Люке.

— А я — Ханс, — протянул руку звездный перегон-шик. — По-настоящему Ханс, без всяких там оберонских штучек.

Хенк кивнул.

Хенк был растроган.

Он подумал: «Шу повезло. Кажется, Шу увидит, наконец, шляпу».

Глава 3

Он долго не мог уснуть. Сперва ему помешал диспетчер.

«Хенк, — спросил диспетчер по внутреннему инфору. — Как нам отодвинуть твою «Лайман альфу»? Она мешает почтовикам».

— Проше простого, — ответил Хенк, — Свяжитесь с Шу, она все сделает.

«Шу? — удивился диспетчер. — Почему ты не зарегистрировал спутника?»

— Шу — это бортовой компьютер, — терпеливо объяснил Хенк.

Он долго не мог уснуть.

В детстве его мучило мерцание звезд. Непостижимость этого мерцания. В юности он открыл комету. Ее хвост растянулся на полнеба, он был просто светлый, но в долгих ночных снах он всегда виделся Хенку цветным. Хенка с детства удручала необходимость прятаться под покровом атмосферы. Он широко открывал глаза, будто это могло помочь ему проникнуть в даль Космоса. Он любил думать, что его дом не ограничен пределами Солнечной системы. В принципе это было так. Закончив школу Поисковиков, Хенк сам выходил во Внутреннюю зону. Но никогда дальше. Дальше ходил его старший брат Роули — звездный разведчик. Хенк всегда завидовал разведчикам. Ему хотелось думать, что там, среди звезд, разведчики — его продолжение. Он не уставал следить за мерцанием звезд. Его мучило — что там, за горизонтом событий? что там, в Крайнем секторе? что там, в Нетипичной зоне, где укрывается недоступная для известных цивилизаций раса протозид, игнорирующая любую попытку контакта?

По материалам звездного разведчика Роули Хенк написал книгу. Книга, посвященная Нетипичной зоне, привлекла внимание специалистов. Бывшего пилота, а теперь космоисторика и космопалеофитолога Хенка пригласили в редакцию Всеобщей энциклопедии. Десять лет, проведенные в штате энциклопедии, составили Хенку имя.

Лучший знаток первичников…

Разумная, но замкнутая на себя раса заполняла даже сны Хенка. Иногда он видел такие сны, о содержании которых не мог рассказать даже брату. Зато из нескольких специалистов Всеобщей энциклопедии, выразивших желание взять на себя дальний поиск, связанный с изучением протозид, предпочтение было отдано именно Хенку. Он подозревал, что какую-то роль в этом сыграла трагическая гибель его брата Роули, там, в глубинах Крайнего сектора. Подразумевалось, что будущие наблюдения Хенка внесут ясность в один из самых сложных отделов Всеобщей энциклопедии. Подразумевалось, что будущие наблюдения Хенка, как раньше наблюдения Роули, не только дополнят, но и перестроят этот отдел, все еще вносящий сумятицу в строго расчисленное здание звездной истории.

Параллельно делам во Всеобщей энциклопедии Хенк читал в Высшей школе курс космической палеофитологии. Этот курс определялся названием «Века и растения», но из встреч с Хенком слушатели выносили не просто понятие об эволюции растительных и квазирастительных земных и звездных форм, — Хенк не уставал указывать на расхождения, оказавшиеся роковыми для некоторых, теперь уже не существующих цивилизаций, на те поистине роковые узлы, с которых Разум, взрываясь, начинает строить вторую природу, отрываясь от своих естественных, предопределенных происхождением корней.

На Земле у Хенка было место, где он всегда чувствовал себя особенно хорошо.

Свайный домик, крошечное лесное озеро.

За озером, как рыжие облака, пылали осенние лиственницы, не закрывая собой Енисея. Еще дальше голубели горы…

Хенк водил студентов по саду, обращал их внимание на тот или иной куст, на запахи, на цвет, присущий только определенному кусту. Он, Хенк, в сущности, разбил самый северный сад роз, в котором белые шары древних, как сама история, Лун и благородные Галлики росли прямо на земляных грядках, а желтые и светлые дамасские розы, пережившие Римскую историю и последующие пятьдесят веков, оставались столь же упругими и свежими, как во времена Цезарей. Хенк по-детски гордился зеленоватыми чайными, аромат которых и впрямь напоминал крепкий чайный букет, карамзиновыми Дюк де Монпасье, огненно-алыми Амулетами. Он любил редкие бархатистые, с розовым ободком Кримсон Роули и всегда влажные, покрытые капельками нежной росы бутоны Арон Уор. Показывая свои розы, Хенк благоговейно поднимал глаза горе. Ему нравилось, что звезды и розы схожи.

Иногда Хенк подводил студентов к бревенчатому забору, отделяющему сад от пасеки. Здесь, у грядок, над которыми золотились Мадам Жюль Граверо, желтели буйные Маман Коте, лучились сквозь плотную кожистую листву блестящие, как бы покрытые восковым налетом, алые пернецианские, он непременно задерживался. Ведь там среди блеклых, как осень, Лидий и Сестер Калли, среди алых Гранд Гомбоджап белела привитая на простой шиповник самая обычная на вид парковая роза. Но она отнюдь не была обычной, над нею Хенк работал почти пятнадцать лет. Он не резал и не формировал куст, он просто помогал розе развиваться, разве лишь осенью снимал с веток листья, чтобы не привлекать к кустам внимания прожорливых северных мышей. Он берег розу не от холодов, он берег ее от жесткого северного солнца. Отзываясь на раннее весеннее тепло, верхняя часть куста могла торопливо пойти в рост, тогда как корневая система еще не проснулась. Со всем остальным куст справлялся сам.

Ни разу за пятнадцать лет Хенк не видел на цветах выведенной им розы ни одной крапинки, ни одного ободка. Она была чистой, как снег, и он с удовольствием выкашивал вокруг траву, даря розе покой. Он с удовольствием сидел рядом с нею, а когда, случалось, шел дождь, когда слезились темные окна, а листва берез обвисала страшно и сыро, он укрывал ее от дождя.

Роза не была безымянной.

Он назвал ее Роули — именем брата, звездного разведчика, трагически погибшего в районе катастрофического взрыва 5С16 — космического объекта, долго вызывавшего недоумение астрофизиков. Хенк не уставал верить, что однажды слухи о гибели брата будут опровергнуты, как это, пусть редко, но случалось. Хенк не уставал верить, что Роули жив, что он все еще там — вверху, в безднах Космоса.

Глава 4

Он долго не мог уснуть.

Туп как протозид. Темен как протозид. Жесток как протозид.

Он вспомнил брезгливую гримасу бармена Люке и холод, проглянувший во взгляде звездного перегонщика Ханса.

Туп, темен, жесток.

Арианцы, Цветочники, океан Бюрге — они, наверное, имели право так говорить, но почему так говорят земляне?

Хенк улыбнулся.

Он разрушит стереотипы.

Протянув руку (в комнате было темно), он взял со стола коробку с кристаллами памяти. Крошечный проектор заработал сам — от тепла ладони.

Маршрут…

Маяки…

Точки отсчета…

Физика Нетипичной зоны…

Счетчик стрекотал, как кузнечик.

Хенк удивился. Разве он не взял с собой кристалл «Протозиды»?

Не вставая, он включил внешний инфор и вышел на связь с Шу.

— Как у тебя? — спросил он, не скрывая радости.

— У меня хорошо, — ответила Шу своим непостижимым голосом. — Разрабатываю маршрут.

— Но этим занят Расчетчик Преобразователя.

— Я, конечно, не знала…

Хенк понял, что Шу обиделась. И быстро сказал:

— Я сам хотел просить тебя продублировать работу Расчетчика.

Шу все поняла. Уже другим голосом она спросила:

— Как у тебя?

Хенк вздохнул. Он все еще помнил лица Люке и Ханса.

— Шу, — спросил он. — Почему никто не любит протозид?

— Они вне сообщества, Хенк.

— Ну да… — протянул он. — Первичники… Истребители звезд…

— Не только. Они древние, Хенк. Они очень древние. Вспомни, как человек относится к тем, кто намного старше его — к мокрицам, к змеям, к членистоногим. А протозиды еще древнее, Хенк. Они очень древние.

Он кивнул.

— Хочешь спросить еще что-нибудь?

— Да.

Он помолчал.

— Кажется, я забыл на борту кристалл «Протозиды».

— Ты его не забыл, Хенк.

— Но его нет в коробке.

— Его действительно нет в коробке, Хенк.

— Почему?

Шу промолчала.

— Почему, Шу?

— Кристалл «Протозиды» подлежит просмотру лишь на Земле.

— С чего ты это взяла?

Шу не ответила. Но он знал, что Шу ничего не делает просто так. Он уважал мнение Шу. И еще он знал, что сколько бы он сейчас ни спрашивал, она ничего не скажет.

Еще какое-то время он смотрел на потемневший, вдруг отключившийся экран. Он был сбит с толку. Он даже почувствовал неясную тревогу.

Впрочем, его все равно не оставляла радость: он на Симме, он почти среди людей.

Глава 5

Он не сразу понял, кто может стучать в его дверь на борту «Лайман альфы». А если и стучат, почему стучавшему не ответит Шу?

Ах да!

Он на Симме!

Не поднимаясь, Хенк ткнул пальцем в переключатель инфора.

«Это гости».

— Кто они? — Хенк еще не хотел вставать.

«Они хотят все объяснить сами».

— В любом случае им придется подождать…

— Прости, Хенк, но у нас мало времени.

На вспыхнувшем экране появилось чье-то смуглое лицо, несомненно чем-то удрученное.

— Вы слышали мои слова? — удивился Хенк.

— Ты забыл отключить внешний инфор.

Хенк поднялся.

Принимая душ, он внимательно присматривался к гостям — он видел их на экране инфора. Два человека (или оберона), они вошли в комнату и остановились у окна, будто их интересовал не Хенк, а всего лишь ржавый дикий пейзаж утренней Симмы.

Несколько запоздало Хенк предложил:

— Садитесь.

И вышел из душевой, затягивая пояс халата.

— Извини, Хенк, — сказал смуглолицый, видимо старший в группе.

Его пронзительные голубые глаза смотрели прямо на Хенка. Слишком широко поставленные, они действительно смотрели холодно и пронзительно, тем не менее Хенку он понравился больше, чем его спутник — печальный красавчик, как бы равнодушный ко всему происходящему. Печальный красавчик так и не отошел от окна, что-то внимательно рассматривая на поле. Голубые куртки обоих украшал отчетливый белый круг с молнией и звездой в центре — официальный знак звездного Патруля.

— Итак? — Хенк опустился в кресло.

— Хенк, — сухо сказал голубоглазый. — Нам нужна твоя помощь.

Хенк вопросительно пожал плечами.

— Инспектор звездного Патруля Петр Челышев, — голубоглазый протянул Хенку жетон.

Хенк не потянулся за жетоном.

Он знал, что его пальцы встретят пустоту, его пальцы пройдут сквозь листок фольги, не ощутив никакого сопротивления. Каждый такой жетон является сугубо индивидуальным, он материален только в руке хозяина. Хенк отчетливо видел круг, звезду, молнию. Это его удовлетворило.

— База Водолея? — спросил он.

Челышев кивнул.

— Хархад, — представился печальный красавчик, не отходя от окна.

Ударение в имени он сделал на первом слоге.

— Хенк. Просто Хенк. — Хенк не знал, что к этому добавить. — Я очень давно не встречал землян.

— Сколько лет ты отсутствовал?

— По среднекосмическому — около четырехсот. Триста семьдесят пять, так точнее.

Отрешенность Хархада, не отходящего от окна, его удивила:

— Что вы там видите?

— Почтовая ракета… — Хархад обеспокоенно обернулся к Челышеву: — Это ничего не меняет, Петр?

— Как? Она пришла вовремя?

Теперь они смотрели в окно все трое.

Там, на космодроме, на фоне суетящихся роботов, медленно, бесшумно, как изображение на фотопластинке, проявился темный корпус пузатой тахионной ракеты. Она напоминала корабль Хенка, но была короче и не несла над собой броневого рога, в котором размещались мозг Шу и связанный с нею Преобразователь.

— Что делают роботы на поле?

— Готовятся выгружать почту.

— Зачем у них эти трубы?

— Духовой оркестр, — презрительно фыркнул Челышев. — На Симме строго блюдут традиции. Почтовые ракеты, как правило, запаздывают, но эта, кажется, пришла вовремя.

— Она с Земли?

— О, нет. Она с базы Цветочников. Почтовую связь мы держим через Цветочников. Так выходит дешевле. К сожалению, у Цветочников, как и у Арианцев, — Челышев незаметно покосился на Хархада, — свое чувство времени. Сутки, двое — для них нет разницы.

Челышев наклонился к экрану инфора:

— Это сегодняшняя?

Ответил диспетчер:

— Жаль разочаровывать тебя, Петр.

— Но сейчас семь ноль-ноль.

— Это вчерашняя ракета, Петр.

Отключив инфор, Челышев обернулся к Хенку, и они рассмеялись. Рассмеялся и Хархад, чем сразу расположил Хенка к себе.

— Чем я могу вам помочь? Я землянин. Я знаю, что обязан помогать землянам.

Челышев кивнул. Да, он не сомневается. Он знает, что Хенк землянин, он знает, что Хенк поможет землянам.

— Выведешь «Лайман альфу» на рассчитанную нами орбиту. Расстояние не более сорока световых лет, для твоего корабля это минутное дело.

Челышев остро глянул на Хенка:

— Сможешь?

— Не хотел загружать Шу, но если это необходимо…

— Необходимо, — подтвердил Челышев.

И спросил:

— Шу? Кто это?

— Бортовой компьютер.

— Шу… — подозрительно протянул Челышев. — Женское имя…

— Ну и что?

Челышев усмехнулся:

— Действительно…

— А цель? — спросил Хенк.

— Обязательно хочешь знать?

— Это тайна?

Челышев и Хархад переглянулись.

— Боюсь, Хенк, цель тебе не понравится, — медленно произнес Челышев. — Ты долго отсутствовал, ты не знаешь того, что происходит в Крайнем секторе. Боюсь, Хенк, и наша просьба тебе не понравится. Но если быть совсем точными, это не просьба.

— Не просьба?

— Это приказ.

Приказы звездного Патруля не обсуждаются, это Хенк знал. За спиной любого звездного Патруля стоит, как правило, целая цивилизация, если не две и не три. Но Хенк не любил неясных приказов. Он переспросил:

— Цель?

— Одиночный протозид, Хенк, — медленно пояснил Челышев. — Всего лишь одиночный протозид.

— Надеетесь на контакт?

— Нет, Хенк. Ты, как и мы, знаешь, что протозиды неконтактны.

Челышев сухо усмехнулся:

— Мы не надеемся на контакт, Хенк. Мы надеемся уничтожить этого одиночного протозида. Мы — Охотники.

Глава 6

Хенк немало слышал об Охотниках.

Весьма квалифицированные профессионалы.

Готовили их на одной из баз Водолея: специальная закрытая школа для специалистов, работающих в ситуациях, последствия которых непредсказуемы. Он, Хенк, никогда прежде не встречался с Охотниками, но много слышал о них. В системе Гинапс Охотники в свое время потеряли почти треть сотрудников, но сумели предотвратить столкновение двух воинственных подрас Гинапса. Еще Хенк слышал об Охотнике по имени Шарп. Хенрик Шарп почти девять лет провел в зловонных подземных городах планеты Бессель, чуть было не угнанной представителями миров нКва. Планета Бессель никогда не принадлежала мирам нКва, так же как последние никогда не входили в Межзвездное сообщество. Заслугой Охотника по имени Шарп, особо отмеченной океаном Бюрге, явилось его достаточно ровное отношение ко всем задействованным в этом происшествии расам, в том числе и к представителям крайне несимпатичных людям миров нКва.

Но — протозид!

Арианцы — да, Цветочники — да. Они не раз организовывали вылазки против протозид. Но там речь шла о крупных скоплениях. Чем мог помешать кому-то одиночный гравитационный организм, равнодушно дрейфующий в сорока световых годах в стороне от Конечной станции?

Хенк не мог не верить Петру Челышеву и его коллеге. Они являлись сотрудниками звездного Патруля, они, конечно, получили приказ с Земли. Такой приказ, как правило, весьма строго обоснован, и если дело доходит до его исполнения, возражений попросту не может быть.

Хенк обязан был верить Охотникам, но все в нем протестовало.

Истребители звезд?

Конечно.

Но сейчас в районе квазара Шансон дрейфовал лишь одиночный протозид, один-единственный протозид, ни для кого не представляющий опасности. Ситуация усугублялась еще и тем, что любая акция, проведенная против одиночного протозида, мгновенно станет известна всей этой древней расе. Ведь одиночный протозид — это всего лишь часть единого колоссального, рассеянного в пространстве организма.

Хенк механически следовал за Охотниками. Он не видел смысла в готовящейся акции, но приказ оставался приказом, а он, Хенк, — землянин.

Корпус «Лайман альфы» отбрасывал тень чуть ли не на половину космодрома. Щелкнули замки, шипя, опустился на бетон язык дежурного пандуса.

— Как у тебя? — спросил Хенк, проверяя шлюзы.

Шу ответила:

— Разрабатываю маршрут.

Охотники невольно задрали головы: голос Шу звучал где-то под сводами.

— Переключись на бортовую аппаратуру, — хмуро приказал Хенк. — Через двадцать минут стартуем.

— Земля? Ты получил разрешение?

— Нет, — ответил Хенк. — Пока не Земля.

И прежде чем бросить карту курса в щель Расчетчика, взглянул на Челышева.

Челышев покачал головой:

— Ничего не могу сделать, Хенк. Мы прибыли на Симму незадолго до тебя. Приказ есть приказ, нас не всегда знакомят с подробностями. Мы ожидаем новостей, но ты же сам видел — почтовые ракеты запаздывают. Не могу утверждать определенно, но, похоже, в нашем секторе что-то случилось. Что-то такое, от чего этот одиночный протозид стал опасен. Надеюсь, вернувшись, мы получим разъяснение. Мы всего лишь исполнители, Хенк.

Хенк усмехнулся.

«Лайман альфа» стартовала, ослепив космодром Симмы мгновенной вспышкой.

Они шли в открытом пространстве. На правом экране, едва-едва укрощаемый мощными фильтрами, пылал квазар Шансон.

Прошло семь минут, и радары засекли протозида.

Еще через две минуты Хенк увидел его на экране — крошечная запятая, действительно крошечная, чуть побольше его корабля, но с массой, превышающей две земные.

Крошечная запятая, такая невинная на фоне звезд.

Хенк знал, что протозид их видит. А это означало, что корабль Хенка видят сейчас все протозиды, на каком бы расстоянии от него они ни находились. Разве руки Хенка не чувствовали бы опасности, защеми его ногу капкан?

— Одиночный протозид никому не опасен, — хмуро сказал Хенк. И уточнил: — Никому и никогда. Кто может отдать приказ об уничтожении пусть не родственного нам, но разумного существа?

— Межзвездное сообщество, — сухо ответил Челышев. — Межзвездное сообщество существует давно, и я никогда не слышал о его ошибках.

— Это одиночный протозид, — подчеркнул Хенк. — Охота на него лишь оттолкнет от нас протозидов. Да, они не ищут дружбы с нами, но они ведь другие, Петр. Они совсем другие.

— Сочувствую, Хенк.

Тяжелое молчание залило штурманскую обсерваторию «Лайман альфы».

Случайные звезды, входя в поле обзора, слепили глаза. Хенк тут же стирал их изображение разрядчиком. Теперь уже на всех экранах отчетливо определилась массивная запятая протозида. Он плыл в пространстве, одинокий, как Космос. С невольной завистью Хенк вдруг ощутил, как жгут эту темную запятую бешеные лучи квазара, как мощно всасывает в себя каждую случайную пылинку этот разумный, но замкнутый на себя организм. Кто они — протозиды? Почему он, Хенк, землянин, не может думать о протозидах, как о врагах?

У Хенка вдруг закружилась голова, колющая боль ударила под лопатку. Он почти вспомнил! Но что?

Он чуть не вскрикнул от боли и тут же пришел в себя.

Ладно.

К этому он вернется.

Сейчас он хотел одного — не нанести беды протозиду.

Он искал выход.

Он верил, что и протозид никому не хочет беды. Медлительный путь протозида к квазару Шансон никому не грозил опасностью.

Хенк не хотел, чтобы протозид был уничтожен.

Уткнувшись в экран, он просчитывал самые невероятные варианты.

— Пристегнитесь, — приказал он Охотникам, пересаживаясь в кресло дистанционного Преобразователя.

И постучал пальцем по панели.

— Я готова, — не сразу, но откликнулась Шу.

Казалось, она чувствовала состояние Хенка.

Впрочем, так это и было. А может, ее смущали гости.

Хенк тронул ногой педаль дальномера, и протозид сразу приблизился, заняв собой весь экран.

— Три градуса… Четыре градуса… Пять градусов… — размеренно и сухо считывала Шу.

Хенк развел сферу охвата, и силуэт протозида полностью вошел в круг, вычерченный локаторами Преобразователя. Координатная сеть туго оплела массивную запятую, оставалось лишь нажать на рычаг разрядника, но Хенк медлил.

Была надежда, что протозид поймет, что протозид почувствует опасность и мгновенно сместит себя в иное пространство. Он это мог. Но молчаливая запятая ко всему и ко всем оставалась равнодушной. Она видела «Лайман альфу», но не испытывала к ней никакого интереса.

— Чего ты тянешь? — не выдержал Челышев. — Переключай генераторы на гравитационную пушку.

— На борту «Лайман альфы» нет пушек, — произнес Хенк не без тайного удовлетворения.

— Совсем нет? — удивился Челышев.

Хенк усмехнулся.

Он вовремя вспомнил древнее, как протозид, слово. Он произнес его вслух:

— Я не пират.

— Как же ты собираешься… воздействовать?..

— Для хода на досветовых скоростях «Лайман альфа» оборудована противометеорной зашитой.

— Ты говоришь об этом не очень уверенно.

— Это потому, что мне не по душе приказ.

— Это приказ Земли!

— Пусть так. Мне он все равно не нравится.

Хенк солгал Челышеву и Хархаду.

На борту «Лайман альфы» действительно не было гравитационных пушек, но на ее борту не было и противометеоритной зашиты. На «Лайман альфе» стоял Преобразователь. Не стандартная машина Конечных станций, умеющая Арианца или неуклюжего обитателя системы Гинапс одеть в квазичеловеческую плоть, а мощный прибор, рассчитанный на любую форму.

Хенк радовался, что не успел зарегистрировать Преобразователь на Симме. Теперь, благодаря этому, он нашел выход.

— Пора! — потребовал Челышев.

Хенк тоже понял —пора и, содрогнувшись, нажал на рычаг разрядника.

Они не отрывали глаз от экранов. Протозид, темный и равнодушный, все так же висел в тугой координатной сети. Казалось, он ничего не почувствовал.

Но так лишь казалось.

Он, Хенк, знал, что пусть на долю секунды, на ничтожную, почти неощутимую долю, но этот темный, ни на что не реагирующий организм все равно содрогнулся от ужаса разрушения. И тот же ужас разрушения («преобразования», — поправил себя Хенк) в ту же долю секунды испытал каждый другой протозид, как бы далеко ни находился он от места происшествия.

«Протозиды знают, что это сделал я», — ужаснулся Хенк.

И в этот момент протозид исчез.

На том месте, где он только что находился, разматываясь, как смерч, вверх и вниз от «Лайман альфы» расплывалась чудовищная пылевая туча, чудовищный черный шлейф, перекрывший мерцание редких звезд, чудовищный траурный свиток, развернутый его, Хенка, руками.

— Дельная работа, — одобрил Челышев. — Кажется, протозид разлетелся на атомы.

— Что дальше? — сухо спросил Хенк.

— Дальше — Симма, — с облегчением кивнул Челышев. — У тебя в запасе двое суток, Хенк. Отдохни, посети Аквариум, посмотри оффиухца. Ты знаешь о его выступлении. Захочешь, заглядывай к нам. В наших комнатах все, как на Земле. Вне работы мы просто земляне.

Хенк промолчал.

— Ну, ну, Хенк. Мы делаем общее дело. Погоди, придет час, когда ты сам протянешь нам руку.

Хенк не ответил.

Он отключил экраны и передал управление Шу. Уже полчаса он не слышал от нее ни слова. Шу, конечно, сердилась, но ведь она-то должна была понять — он провел Охотников. Они ничего не знали о Преобразователе, они считали, что он, Хенк, разнес протозида на атомы. В принципе это так и было, только каждый атом пылевой тучи, в которую превратился протозид, и сейчас был строго определен. Это со стороны протозид выглядел мертвой нейтральной тучей, бессмысленным облаком, застлавшим собой полнеба, — это облако оставалось живым. Медлительное, бесформенное, оно продолжало осознавать себя протозидом, и он, Хенк, верил, что рано или поздно вернет ему первозданный вид.

Настроение Хенка медленно улучшалось.

Он выполнил приказ Земли, ведь он оставался землянином. Но он не уничтожил протозида, ибо, как всякий землянин, чтил Свод, созданный для всего разумного в Космосе.

Глава 7

«Все! — сказал себе Хенк, подставляя плечи под тугие струи воды. — Больше я не выполню никаких приказов. Протозид распылен, это ошибка. Я обязан сообщить об этом на Землю».

Он вспомнил брата.

Роули обожал безумные проекты.

Мечтой Роули была мгновенная всекосмическая связь.

Как на возможное будущее такой связи он указывал на протозид.

Когда-нибудь, по собственной воле, протозиды расселятся по всем Крайним секторам. Все известное протозиду, находящемуся на одном краю Вселенной, мгновенно становится известно другому протозиду, находящемуся совсем на другом краю. Если протозиды войдут в Межзвездное сообщество, незачем станет гонять из конца в конец дорогостоящие тахионные ракеты, забрасывать пространство радиобуями, платить Цветочникам только за то, скажем, что ему, Роули, вдруг захотелось поговорить с братом.

— Шу, — потребовал Хенк по внешнему инфору, — мне необходим кристалл «Протозиды».

— Запись «Протозиды» подлежит просмотру лишь на Земле.

Ответ Шу прозвучал в высшей степени категорично, и Хенк не стал спорить. Пусть так…

Не отключая связи, он мерил шагами комнату.

Экран инфора мутно светился, по нему пробегали светлые и темные полосы, они бесконечно таяли и бесконечно возникали, оставаясь все теми же светлыми и темными полосами.

Собственно, вдруг подумал Хенк, это, наверное, и есть портрет Шу.

— Сегодня в Аквариуме оберон с Оффиуха, — Шу никогда ничего не забывала.

— Советуешь посмотреть?

Хенк вздохнул.

Он отчетливо ощущал свою зависимость от решений Шу. Иногда это его раздражало. И все же он никогда не противился этой зависимости.

Глава 8

Аквариум оказался не так велик, как представлялось Хенку.

Овальный зал, поверху — галерея, внизу три стрельчатых узких входа. В соседней с Хенком ложе (в своей он находился один) располагалась целая семья: две изящные женщины, пятеро грубоватых мужчин и семь или восемь мелких отпрысков с желтоватыми, как тыквы, лысыми головами. По вялым движениям Хенк сразу признал в них Арианцев, естественно, прошедших сквозь Преобразователь. Потомки одной из некогда самых агрессивных рас, Арианцы никогда не питали особых симпатий к Преобразователю. Собственные тела, как бы странно они ни выглядели, устраивали их больше всего, и необходимость рядиться в чужое тело всегда их несколько угнетала.

Арианцы ни на секунду не пожалели бы протозида, подумал Хенк.

Ладно… Скоро он будет на Земле… Скоро он поднимет хороший шум… Скоро он скажет об Охотниках и свое слово…

Он откинулся на спинку кресла.

Было приятно думать о возвращении.

До объекта 5С16 он дойдет на тахионной тяге. А там…

Хенк мысленно представил длинную цепочку звезд, свернувшуюся на карте, как змей из древних легенд — созвездие Гидры… Это уже Внутренняя зона… Там, на одной из планет звезды Альфард, он проторчит месяца три… Но это не страшно… Звезда Альфард — это преддверие Земли…

Хенк вздрогнул.

В центре Аквариума вспыхнул свет.

Свет становился все ярче. Он ширился, он заполнял Аквариум, как гигантский пузырь. Впрочем, это и был пузырь — силового поля. Очень скоро он занял весь центр зала, и алые, без перепадов, тона медленно перешли в более спокойные оранжевые.

Желтый.

Белый.

Ослепительно голубой.

Исполнялся цветовой звездный гимн Рессела-Кнута, давно вошедший в опознавательную окраску всех кораблей Межзвездного сообщества.

…И этот свет становился все нежней, он расслаивался, в нем, не смешиваясь, вспыхивали фиолетовые искры, зеленые отсветы, голубоватые сполохи — бесконечный рассвет над безмерными океанами Оффиуха.

Хенк невольно привстал.

Его переполнил восторг. Ему хотелось всплыть, зависнуть над силовым шаром невидимого, воплотившегося в свет оффиухца. Его останавливали лишь редкие зрители на галереях и в ложах. К тому же его парение могло не понравиться тем же Арианцам.

…А в силовом пузыре, заполненном нежным сиянием, уже металась смутная тень, которая не могла быть и тенью, так она была легка. При всем при этом это, несомненно, было живое существо, и, оглянувшись, Хенк увидел, что просветлели даже лица Арианцев.

Хенк замер.

На мгновение его захватила острая, пронзительная тоска.

Он опять был грандиозным облаком. Звездный ветер опять гнал его бесформенное тело в сторону от квазара Шансон, прямо к Стене, в мрак, в бездонную тьму, в ничто. Звездный ветер опять вырывал из него мириады атомов, но он, счастливое пылевое облако Хенк, тут же восполнял потери за счет рассеянной межзвездной пыли. Он был туманностью, небулой, рассасывающейся в кромешном пространстве; и такой же туманностью, такой же нежной небулой казалась ему тень оффиухца — бесконечно длящийся взрыв непостижимо добрых лучей, заставляющий его вновь и вновь переживать счастливую уверенность в вечности звезд, в вечности всего Разумного.

Потом оффиухец развернулся в широкий линейный спектр.

Но это не был просто спектр.

Хенк не один час провел над камерой спектрографа, он видел тысячи самых разнообразных линий в тысячах самых разнообразных сочетаний, но сейчас перед ним разворачивался и сиял живой спектр.

Хенк застыл в восхищении.

Он никогда не бывал на планете оффиухца, но теперь он знал, планета оффиухца — не худшее место в Космосе.

И услышал испуганное восклицание.

Арианцы!

Хенк хлопнулся в кресло.

Он и завис-то над креслом на какую-то секунду, но Арианцы успели это заметить. Его странный поступок испугал и возмутил их. Им нравился оффиухец, но они не могли больше оставаться в зале.

Хенк молча проводил Арианцев взглядом.

Они испугались!

Они испугались его!

Он покачал головой.

Конечно, он забылся. Непростительная забывчивость. Его нелепые звездные привычки многим могут казаться со стороны дикими.

Он встал.

Кажется, ему не везет на Симме…

Тем с большим удовлетворением он подумал, что скоро, очень скоро, может, уже через сутки он стартует с Симмы к Земле.

Глава 9

И вторая ночь оказалась для Хенка нелегкой. Он почти не спал, прикорнул только под утро. Но странно, к диспетчеру Хенк явился отдохнувшим.

Диспетчер сидел перед огромным экраном Расчетчика, внимательно следя за нескончаемыми пляшущими перед ним рядами цифр. Рядом с диспетчером примостился Челышев. Увидев Хенка, он поднял голову, и в его глазах мелькнуло недоумение.

— Я пришел за картами, — сообщил Хенк.

Диспетчер, не оборачиваясь, ткнул пальцем в одну из клавиш, и на пороге внутренней двери появился робот, выполненный в типичном для Симмы квазичеловеческом стиле. Над широкими металлическими плечами робота торчала сферическая антенна, это еще больше делало его похожим на человека.

«Универсал, — оценил модель Хенк. — Таких можно использовать в любом качестве — от обыкновенного мусорщика до личного секретаря».

Мгновенно забыв о Хенке, диспетчер и Челышев вновь, как зачарованные, уставились на ряды цифр, стремительно сменяющиеся на экране Расчетчика. Цифры возникали, росли, теряли знаки, взаимно уничтожались — бесконечная странная пляска, неожиданно закончившаяся нулем.

Просто нулем!

Хенк невольно удивился: как мог оказаться равным нулю столь долгий и громоздкий ряд цифр?

Удивился он вслух.

— Нас это тоже интересует, — раздраженно ответил диспетчер. — Однажды я слышал о чем-то подобном, — он посмотрел на Челышева, — но сам никогда ни с чем таким не встречался.

И спросил:

— Повторить, Петр?

— Сколько можно! — Челышев хмуро откинулся на спинку кресла. — Впрочем, повтори.

— Послушайте, — нетерпеливо сказал Хенк. — Я пришел за своими картами. Чем быстрее я стартую с Симмы, тем приятнее останутся мои воспоминания о ней. Оставьте в покое Расчетчик. Разве все это имеет отношение к «Лайман альфе» и к моим картам?

— Имеет! — жестко отрезал Челышев.

Цифры опять крутились на огромном ярком экране, как оффиухец в силовом пузыре. Цифры неслись по экрану, как цветные гребешки по поверхности океана Бюрге. Хенк невольно пожалел Челышева и диспетчера: через несколько часов он, Хенк, стартует, а им еще неизвестно сколько оставаться тут, на этой странной планетке.

«Надо успеть забежать в бар, — подумал он. — Люке обещал найти для Шу шляпу».

— Хенк, — вдруг спросил Челышев, — почему ты так неохотно выполнял приказ Земли? Почему нам пришлось уговаривать тебя?

— Я чту Свод.

— Это главное?

Хенк вызывающе глянул на Охотника:

— Одиночные протозиды никому не опасны.

— Не так уж он одинок, как ты думаешь, — буркнул, не оборачиваясь, диспетчер.

— Да?

Челышев усмехнулся.

В его усмешке не было ничего угрожающего, но по спине Хенка вдруг пробежал холодок.

Впрочем, он отдал должное Челышеву — Охотник умел объяснять кратко.

Протозид, которого Хенк считал одиночным, на самом деле был одним из многих, вдруг устремившихся в сторону квазара Шансон. По сообщениям Арианцев и Цветочников, именно так всегда начинались зафиксированные в их истории вторжения к звездам, выбранным протозидами для уничтожения. Из равнодушных, ничем не интересующихся существ протозиды мгновенно превратились в грозный очаг опасности.

— Эти данные подтверждены?

— Разумеется.

— Но что они означают? — Хенк все еще не понимал Охотника.

— Далеко не то, на что ты надеешься, Хенк…

Челышев помолчал.

Он не смотрел на Хенка, он ничем не хотел помочь Хенку. Он хотел, чтобы Хенк догадался сам.

И Хенк догадался.

Даже одиночный протозид обладает чудовищной массой. А большое скопление подобных существ, если они приблизятся к квазару, может вызвать чудовищный, невообразимый по силе взрыв, который затопит огненной плазмой весь Крайний сектор. Цветочники, Арианцы, океан Бюрге — они уже сейчас должны были думать о защите (если такая зашита существовала). Древние мифы обитателей Нетипичной зоны, круто замешанные на ненависти к протозидам, предстали теперь пред Хенком совсем в ином свете.

— Это не все, Хенк, — добил его Челышев. — Протозиды активизировались не только в нашем секторе…

Хенк понял Челышева и ужаснулся.

Он ужаснулся даже не тому, что целый ряд миров мог погибнуть в огненном океане плазмы, он ужаснулся тону Челышева — жесткому, четкому, за которым угадывалось некое решение:

— Вы хотите уничтожать протозид? Вот так? Поодиночке?

— У нас нет выбора, Хенк. Если протозиды подойдут к квазару Шансон, спасать будет некого. Несколько биосуток — вот все отпущенное нам время. За эти несколько биосуток мы должны рассеять скопления протозид, лишить обнаруженные скопления критической массы. Той массы, что может привести к взрыву квазара.

Диспетчер, слушая Челышева, раздраженно кивнул. Он не понимал, что, собственно, неясно Хенку.

— И мы будем уничтожать протозид поодиночке? Вызовем тахионный флот Цветочников и Арианцев? Ударим по протозидам из гравитационных пушек? Будем отсекать и уничтожать жизненно необходимые части единого коллективного, к тому же разумного организма? И найдем потом силу в течение последующих миллионов лет благополучно сосуществовать рядом с искалеченной нами расой?!

— Почему ты так горячишься? — раздраженно прервал Хенка диспетчер. — У тебя есть иное предложение? Более гуманное?

— Пока нет.

Хенк задохнулся.

— Пока нет. Но какой-то выход должен существовать. Ведь протозиды разумны. Как всякая разумная раса, они равны перед любой другой. В том, что мы не можем понять друг друга, виноваты не только сами протозиды. В конце концов, все ли мы сделали, чтобы понять друг друга?

— А они? — взорвался Челышев. — Что для этого сделали они? Вся история протозид — это история разумных миров, гибнущих в огне. Сплошные костры миров! Цветочники, Земляне, Арианцы, океан Бюрге — разве мы не пытались найти общий язык с протозидами? Мы поставляли им межзвездную пыль, окружали их радиобуями, засылали к ним Поисковиков. Ты сам, Хенк, явился из сектора, занятого протозидами, но что ты принес нам нового? Чем ты можешь помочь нашим друзьям, тем же Арианцам, Цветочникам, океану Бюрге?

— Свяжите меня с Землей, — потребовал Хенк.

— С Землей?..

Хенку показалось, что оба они, и Челышев, и диспетчер, обернулись к нему со странным любопытством.

— Мы не можем тебя связать с Землей, Хенк.

— Могу я узнать, почему? — спросил он с холодным бешенством.

— Можешь.

Диспетчер молча указал на экран Расчетчика.

Сумасшедшая пляска цифр вновь погасла, и на экране опять появился тот же нуль.

Все тот же нуль.

Он был похож на одиночного протозида.

— Что это означает? — спросил Хенк.

Ответил Челышев:

— Это означает, Хенк, что переданные тобой данные не позволяют Расчетчику начертить твой последующий путь к Земле. Это означает, Хенк, что курс, рассчитанный по твоим данным, не может привести тебя ни к Земле, ни к какой другой населенной планете, входящей в Межзвездное сообщество.

Хенк все еще не понимал.

Диспетчер, вздохнув, отключил Расчетчик.

Широко расставив локти, он почти лег грудью на стол. Его голос был полон недоумения, но тверд:

— Путь к Земле, Хенк, мы рассчитываем только для землян и для членов Межзвездного сообщества. Остальные, как правило, допускаются лишь до границ Внутренней зоны.

— Только для землян? — возмутился Хенк. — Как? Получается, что я не землянин? Кто же я по-вашему? Может, протозид?

— Вот для того мы тут и собрались, Хенк, — сухо сказал диспетчер. — Согласись, я не могу не верить Расчетчику. А ответ, каким бы странным он ни оказался, будет важен не только для тебя, Хенк. Мы, Хенк, тоже полны любопытства.

Глава 10

Не землянин!

Хенк ошеломленно уставился на Челышева.

Он, Хенк, — не землянин! Что за бред? Он же помнит себя, он помнит Землю, помнит своих друзей!

Хенк почти кричал. Он потребовал повторить расчеты.

— Это ничего не даст, — устало сказал диспетчер. — Расчетчик не ошибается. Я как-то слышал о такой ошибке, но скорее всего это анекдот.

— Не будь я собой, — возразил Хенк, — разве я не ощущал бы этого?

— А ты не ощущаешь?..

Они замолчали.

Хенк выдохся.

Он вдруг понял, как нелегко сидящим перед ним людям. Он сумел поставить себя на их место. Они правы, у них нет резона ему доверять. Он пришел из Нетипичной зоны, данные, предоставленные им, дают странные результаты. Они, диспетчер и Охотник, обязаны узнать: кто он?

Этот же вопрос задал Челышев.

Челышев даже улыбнулся. Улыбка получилась мрачноватая, но все же это была улыбка:

— Ты ведь позволишь порыться в твоей памяти, Хенк?

Четверть часа назад даже намек на такое вызвал бы в Хенке ярость. Сейчас он только кивнул. Почему нет? Если его обманули (он не нашел смелости сказать — подменили), он сам хотел знать — где? кто? когда? с какой целью? Лишь сейчас Хенк понял назначение робота, все еще стоявшего на пороге.

— Это Иаков, — пояснил Челышев. — Не знаю почему, но его называют именно так. Он не умеет лгать, но свободно ориентируется в системах любой лжи.

— Иаков! — приказал он. — Займи место в лаборатории.

Лаборатория оказалась просторной и почти пустой комнатой. На темной, ничем не украшенной стене мерцало несколько экранов, в углу стоял пульт, на стеллаже — ворох датчиков. Еще один угол занимала массивная тумба самописцев.

Оплетая голову Хенка змеями датчиков, диспетчер предупредил:

— Здесь прохладно, но тебе придется снять рубашку…

Он замолчал, увидев шрам, изуродовавший спину Хенка. Легко, одним пальцем, он коснулся ужасной, уходящей под левую лопатку, вмятины:

— Где тебя так?

— Не все ли равно?

— Не все равно! — резко вмешался Челышев. — Мы не задаем пустых вопросов.

— Под объектом 5С16.

— 5С16?.. — Челышев вспомнил. — «Лайман альфа» попадала в аварию? Об этом есть запись в бортовом журнале?

— Разумеется.

Тон, каким Хенк это произнес, не мог оживить беседу, но Челышев настаивал:

— Такой удар должен был разорвать тебя на части. Нелегко, наверное, было собирать тебя, Хенк?

— Шу умеет.

Из-под пера самописца поползла испещренная непонятными знаками лента. Попискивала, скользя, координатная рама. Где-то искрил контакт — пахло озоном. Хенка неумолимо клонило в сон.

— Не спи, Хенк, — громко предупредил Челышев, просматривая ленту. — Тебе нельзя спать.

Хенк не спал. Он услышал удивленное восклицание Челышева:

— На «Лайман альфе» стоит Преобразователь?!

— Что в этом странного?

— Преобразователями снабжены лишь Конечные станции… Почему ты не зарегистрировал Преобразователь на Симме?

— Я был рад возвращению. Такое просто не пришло мне в голову. Да и вы сбили меня с толку этой охотой.

— Все еще жалеешь протозида, а, Хенк?

— Жалею.

— Не напрягайся, — попросил диспетчер. — И помолчи…

— Мне холодно.

— Полчаса можно потерпеть.

— Полчаса?.. А потом?

— Потом вернешься к себе… Пообедаешь, отдохнешь…

Челышев помолчал.

— Отдохни от своего корабля, Хенк… А там мы все выясним…

«А там…»

Прозвучало это достаточно безнадежно.

Глава 11

Хенк выбрал бар.

Не лучшее место для размышлений, но сидеть в пустой комнате перед экраном отключенного инфора было просто тошно. «Если Ханс окажется в баре, — загадал Хенк, — все выяснится быстро…»

Звездный перегонщик оказался в баре.

— Я всегда здесь, — объяснил Ханс, быстро шевеля плоскими губами. — Если жарко, ищу прохлады, если холодно, ищу тепла. Если бы не дела… — неопределенно закончил он, — я давно бы покинул Симму.

В настоящее время Ханс, по-видимому, мерз.

Не прерывая своих сетований (проклятые протозиды!), он порылся в тайниках климатической панели, и прозрачные стены бара, потускнев, медленно уступили место душному тропическому лесу. Хенк сидел за стойкой, но вокруг дрожало гнусное марево джунглей, лениво клубились влажные испарения. Мангры, а может другая какая гадость — когтистые, волосатые корешки мертво нависали над запотевшей стойкой, у ног бармена тускло отсвечивала плоская лужа. Он хмыкнул и опасливо заглянул под стойку.

— Прошлый раз, — упрекнул бармен Ханса, — из-под стойки выполз здоровущий кайман. Он, конечно, бесплотен, но на мои нервы действует, как настоящий.

— Жизнь всегда жизнь, — ревниво парировал перегонщик.

— То, что ты создаешь, Ханс, никто не назовет жизнью. Нежить, призраки, так точнее, — бармен лениво сплюнул под стойку. — Впрочем, мне все равно. Это моя работа — помогать тебе отвлекаться. Свою работу я делаю хорошо.

Где-то невдалеке над душными зарослями взлетела, шипя, красная сигнальная ракета.

— Готовь титучай, Люке, — хмыкнул Ханс. — Сейчас сюда вылезет вся вчерашняя свора.

— Вот уж кого не хватало, — пожаловался Люке. — Призраки призраками, а грязь на ногах понанесут настоящую, и счет их у нас недействителен.

— Зачем вам все это? — хмуро спросил Хенк.

Ханс медленно обвел взглядом джунгли:

— Как на Земле. Правда?

— Земля давно не такая.

Ханс, казалось, не слышал.

Он завелся на всю катушку.

Он задавал Хенку глупейшие вопросы и сам же отвечал на них, нудно при этом поясняя, что это именно Хенк ответил бы так. При всем этом Ханс успевал возвеличивать Межзвездное сообщество.

— Пока мы контролируем Крайние секторы, Хенк, влияние нашего сообщества практически безгранично. Когда мы ликвидируем паскудных протозид, Хенк, мы поставим точку в одной очень важной фразе.

— Чем они вам так насолили, эти протозиды?

— Ханс поставлял пылевые облака в район Тарапы-12, — пояснил за Ханса бармен. — Пылевые облака, если я не ошибаюсь, единственная жратва протозид. К тому же эти облака — единственное, на что они обращают внимание. Ханс — фанатик. Он живет своей работой звездного перегонщика. Никто лучше его не может распотрошить и перегнать на сотню световых лет настоящую глобулу — пылевую туманность. И вдруг эти твари… — бармен покосился на Хенка. — И вдруг эти протозиды бросают все и начинают куда-то уходить. Они даже не хотят жрать прекрасную жирную пыль, которой нагнал им Ханс. Мне-то на протозид наплевать, но вот у Ханса на подходе к Тарапе-12 застряло шикарное пылевое облако на десяток световых лет. Если его не пожрут протозиды, а, похоже, они этого не сделают, Ханса оштрафует звездный Патруль, — Люке не смог скрыть усмешку. — За умышленное засорение Нетипичной зоны.

— Но ведь Ханс выполняет задание Земли. Гонять пылевые облака вовсе не частное дело.

— Все так. Но Ханс — профессионал. Он классный перегонщик. Его нервируют такие заминки. Классный перегонщик, — пояснил Люке, — должен уметь предугадывать такие сбои.

— Как можно такое предугадать?

— Не знаю, — Люке наполнил чашку. — Когда протозиды направились под Формаут, некто Людвег сумел такое предугадать. Извини, Ханс, — повернулся он к перегонщику, — я говорю правду.

— Проклятые протозиды!

— Ты понимаешь, — еще обстоятельнее пустился в объяснения Люке, — Ханс пригнал этим тварям целую кучу облаков, а они вдруг бросили все и ушли! Он старался пригнать им как можно больше этой гнусной пыли, которая только засоряет пространство, а они так его подвели! Хенк — свой парень, — сообщил Люке перегонщику. — Видишь, он приуныл. Он все понимает!

— Я вижу, — расчувствовался Ханс. — Таких парней, как Хенк, я чувствую сразу. И на этом стою, Хенк! Слышишь, Хенк? Ты мне нравишься, Хенк! Позволь, я поцелую тебя!

Плоские щучьи губы Ханса впрямь дотянулись до щеки Хенка.

Заунывно орала в джунглях какая-то птица, вдали взлетали и гасли ракеты. Призраки-путешественники, созданные воспаленным воображением Ханса, кажется, совсем сбились с пути.

— Я рад, Хенк, что ты так легко схватываешь любую проблему, — радовался звездный перегонщик. — Я рад, Хенк, что мы с тобой сидим посреди болота, как на настоящей Земле, и вместе обсуждаем поведение этих проклятых тварей. Завтра утром, Хенк, я проснусь, завтра, Хенк, я вспомню, что поцеловал тебя…

— …и меня вырвет! — негромко, но слышно закончил за Ханса Люке.

Они засмеялись, но Хенку стало не по себе. Знай Ханс о том, что случилось с ним, с Хенком, он вряд ли полез бы целоваться, особенно при его нелюбви к протозидам.

«Кто я?.. Протозид?..»

Хенк усмехнулся.

А почему нет? Разве он не пожалел приговоренного к уничтожению протозида? Разве он не оспаривал приказ Земли? Разве он не обманул Охотников?.. Ведь превращенного в пылевое облако протозида в любой момент можно вернуть в обычное состояние.

Почему я так поступил?

Хенк задумался.

«Ни Челышев, ни тем более Ханс не поступили бы так…»

Хенк внимательно прислушивался к своим ощущениям. Он искал в себе что-то такое, что подало бы пусть не сигнал, пусть всего лишь намек…

Но что? Что следует искать?

Он не знал. Собственная память не могла помочь Хенку. Но он упорно искал, он понимал — надо сейчас, именно сейчас и очень сильно всколыхнуть, взорвать привычные связки памяти, чтобы из взбаламученного, засоренного мелочами месива медленно поднялась, обнаруживая себя, какая-нибудь чужая начинка.

Он спохватился: «Что за бред?!»

А бармен продолжал жаловаться:

— Москиты! Опять москиты! Ханс, я запретил тебе создавать москитов.

— Они не кусаются, — фыркнул Ханс, не допуская бармена к климатической панели. — Зато Хенку нравится. Они здорово действуют на нервы. Правда, Хенк, эти москиты здорово действуют на нервы?

Хенк кивнул.

«Ум не снабжен врожденными идеями, как когда-то считали древние философы. Самый мощный компьютер не вместит в своей памяти все то, что помнит о кухне собственного дома самый обыкновенный земной ребенок: обстановку в ней, какие и где лежат вещи, что и когда может упасть, а что лучше вообще не трогать… Память не организуется в алфавитном, или в цифровом, или в каком-то сюжетном порядках, она извлекает свое содержимое путями поистине неисповедимыми, и если я, Хенк, надеюсь на случай, этот случай надо создать…»

Дотянувшись до инфора, Хенк включил вызов диспетчерской.

— Где это ты, Хенк? — удивился с экрана Челышев. Кажется, он мало что разбирал из-за густых, отовсюду плывущих испарений.

Ханс перегнулся через плечо Хенка:

— Охотник?

— Ага, я понял… — усмехнулся Челышев. — Ты сидишь в баре.

Хенк кивнул:

— Что вам выдал Иаков, Петр?

— Пусто! — Челышев выразительно щелкнул пальцами. — Ты, Хенк, наверное, раскачиваешь сейчас свою память, я угадал? Ну, так не мучайся. Ничего у тебя не получится. На каком-то уровне та память, которую мы исследовали… — Челышев явно избегал говорить в открытую, — эта память оказалась с пустотами. Ну, понимаешь, это выглядит так, будто из памяти выстрижены целые куски.

Хенк кивнул.

От Челышева он не ждал утешения.

«Не Арианец, не Цветочник, не землянин… Охотник прав… Мною надо заниматься серьезно…»

— Значит, вы не сдвинулись ни на йоту? — он вдруг ощутил непонятное ему самому удовлетворение.

— Ни на йоту, Хенк.

— А может быть, именно это и подтверждает, что тут нет особых проблем? — надежда вспыхнула в Хенке ярче ракеты, взорвавшейся прямо в кроне дерева, наклонившегося над стойкой.

— Нет, не означает, — сухо ответил Челышев. — Проблема есть. Это очень древняя проблема, Хенк. Проблема гомункулуса, помнишь?

И повторил:

— Проблема гомункулуса. Помнишь об этом?

Челышев не мог высказаться яснее.

Гомункулус.

Этим термином философы древней Земли обозначали когда-то крошечного гипотетичного человечка, якобы существующего в каждом человеке — ошибка, в которую, кстати, весьма легко можно впасть. Спросите любого: как он видит, как он воспринимает окружающий его мир, и всегда найдется человек, который ответит, нимало не смущаясь: ну, как… там у нас, где-то в голове, есть, наверное, что-то вроде маленького телевизора…

Но кто смотрит в камеру этого телевизора?

— Послушайте, Петр, — сказал Хенк. — Я настаиваю на своей просьбе. Я требую связать меня с Землей.

— Мы уже отправили официальный запрос.

«Вот так… Они все учли…»

Хенк вяло помахал рукой:

— Ладно… Тогда до встречи.

Бармен Люке и звездный перегонщик Ханс ничего не поняли в беседе, но Ханс хмыкнул недружелюбно:

— Что надо от тебя Охотнику?

— Ты и Охотников не любишь?

— Есть верная примета, — усмехнулся Ханс. — Где появились Охотники, там жди неприятностей.

— Еще титучай! — потребовал Хенк, но тут же отменил заказ. Он не хотел больше пить.

— Как мне добраться до двери? — он ничего не видел в тумане.

— Шлепай прямо по лужам, мимо дверей не промахнешься, — посоветовал бармен. — Все это призраки, Хенк. В определенном смысле, Хенк, все мы — призраки. Правда?

Хенк молча пошлепал прямо по лужам, по жидкой грязи, в которой корчились какие-то мерзкие отростки, пузырилась вода. Мутный воздух отдавал тлением. Рядом дрогнула, отклонилась заляпанная эпифитами ветвь, в образовавшуюся дыру глянули сумасшедшие глаза.

— Я ищу людей! — услышал Хенк. — Мне нужны люди!

Хенк выругался.

Он не хотел слышать о людях.

Он не знал, кто он сам.

Он чувствовал, что он сам заблудился.

И заблудился крупно.

Глава 12

За время работ в Нетипичной зоне Хенк привык оперировать миллиардами лет. Он привык думать, что какой-то запас времени у него всегда есть. Теперь никакого запаса у него не было. Он шел, не зная, не понимая, куда идет, пока не уткнулся в прозрачную стену силовой защиты.

Он поискал выход.

Выход нашелся — прямо на космодром.

Хенк издали увидел исполинское тело «Лайман альфы» с рогоподобным выступом в носовой части. «Там Шу, — обрадовался Хенк. — Шу мне поможет».

Смиряя себя, заставив себя не торопиться, медленным прогулочным шагом он двинулся к «Лайман альфе». Челышев запретил ему посещать корабль, но Хенк не хотел подчиняться Челышеву.

Брюхо «Лайман альфы» нависло над ним, как небо. Хенк подал сигнал, и люки открылись.

«Понятно, почему меня не остановили…» — с «Лайман альфы» был снят курсопрокладчик.

— Были гости? — спросил он.

— Да, — ответила Шу, и Хенк готов был поклясться, что голос ее дрогнул.

— Мы задерживаемся.

— Надолго?

Хенк не ответил.

Он тяжело опустился в кресло, и оно сразу приняло под ним максимально удобную форму. Слева от Хенка выдвинулся планшетный столик. Сейчас на нем стоял высокий бокал. В прозрачной воде плавали кусочки льда. От бокала несло холодком одиночества. Поежившись, Хенк пригубил зашипевшую на языке воду.

— Шу, — сказал он. — Мы влипли в историю.

— Я знаю, — помолчав, ответила Шу.

— Как ты можешь знать?.. — начал он, но Шу его перебила:

— Ты главный и единственный объект моего внимания, Хенк. Что в этом странного?

— Значит, ты знаешь обо всем, что мне рассказывал Челышев?

— Конечно.

Хенк не знал, кто ставил модуляции Шу, но, несомненно, это был классный мастер.

— И ты… — начал он.

— Я все знаю, — перебила Шу. — Я не могу чего-то не знать о тебе, Хенк. Ведь в некотором смысле ты — это я. Ты ведь это пришел узнать, правда?

Бокал выпал из разжавшихся пальцев Хенка, но не долетел до пола. Гибкий щуп, вырвавшийся из подлокотника, перехватил бокал прямо в падении и снова водрузил на столик.

— Зачем ты это сделала, Шу?

— Ты спросил. Я ответила.

— Нет, я говорю о бокале.

— Ты хотел, чтобы он разбился?

— Да.

Планшетный столик резко дернулся, осколки стекла разлетелись по всему полу, но Хенк не ощутил удовлетворения.

— Что означают твои слова, Шу? Ты же не хочешь сказать, что я всего лишь какая-то часть своего собственного бортового компьютера?

— В определенном смысле это именно так, Хенк.

— Выходит, я даже не протозид? Выходит, я просто часть машины?

Он никогда не разговаривал с Шу таким тоном.

Шу промолчала.

Обиделась или не хотела его огорчать.

— Свяжи меня с Памятью, — попросил он.

Шу не ответила, но экраны штурманской обсерватории вспыхнули. Хенк решил проследить весь проделанный им путь. Весь проделанный им путь от Земли до квазара Шансон. Он хотел понять, кто он? Он не хотел отдавать разгадку в руки диспетчера или Челышева.

…Туманный шар, условная модель расширяющейся Вселенной, вспыхнул прямо в центре штурманской обсерватории. Шар не был велик, но впечатление от него было безмерным. Взгляд не постигал его глубины, тонул в туманностях, лишь постепенно Хенк различил размытые пятна галактик и выделил особо пульсирующую, яркую точку квазара Шансон. Мысленно он провел долгую дугу через созвездие Гидры, океан Бюрге, зону Цветочников и Арианцев, объект 5С16. Он видел яркие маяки цефеид, ритмичные вспышки пульсаров. Он видел собственный корабль — крошечное серебристое веретено, пожирающее пространство. С жадным любопытством, как впервые, Хенк всматривался во Вселенную, в этот гигантский садок, в котором вместо хвостатых рыб медленно шествовали фантастические кометы, не зарегистрированные ни в одном каталоге.

Объект 5С16…

Безмерный шар Вселенной дрогнул, подернулся серой дымкой, вновь прояснился.

Хенк увидел «Лайман альфу», снабженную рогом Преобразователя, и себя, вращающегося в пространстве. Он и Шу, они были одно целое. Он и Шу, они были одним громадным пылевым облаком. Он и Шу были единым организмом, их атомы перемешались друг с другом, и все равно Хенк и Шу оставались самими собой.

У Хенка закружилась голова.

Он ведь действительно принимал когда-то форму пылевого облака, одну из самых удобных рабочих форм в космосе; вид плывущего в пространстве облака не смущал и не пугал его, однако нервный холодок сразу тронул спину.

Стоп!

Хенк вернул запись к началу.

Солнечная система… Созвездие Гидры… Океан Бюрге… Зона Цветочников и Арианцев… Серебристое веретено «Лайман альфы»…

Объект 5С16…

Безмерный шар Вселенной дрогнул, подернулся серой дымкой и вновь прояснился. Хенк увидел серебристое веретено «Лайман альфы», снабженное рогом Преобразователя, и увидел себя — грандиозное счастливое пылевое облако, медленно вращающееся в пространстве.

— Шу! — крикнул он. — Выдели в отдельную серию и укрупни маршрут в зоне объекта 5С16.

Шу не ответила.

— Шу! — крикнул он. — Где запись маршрута через зону объекта 5С16?

Шу не ответила.

— Шу! — Он даже привстал. — Где запись случившегося в зоне объекта 5С16?

На этот раз он услышал ответ:

— Запись маршрута через зону объекта 5С16 блокирована. Данная запись подлежит просмотру только на Земле.

— Кто заблокировал запись?

— Это сделала я, Шу.

— Но почему?

— Данная запись подлежит просмотру только на Земле, — тупо повторила Шу.

— Что содержится в этой записи? Отвечай! Я хочу знать!

— Боль…

Хенк сжался.

Мгновенное, неясное, почти без памяти, ощущение, жесткое и краткое, как удар, ослепило его. Он не знал, что это, но почувствовал мертвый ужас. Рвущая мертвая боль, боль, не оставляющая никакой надежды, пронзила его насквозь. Хенк скорчился, как ударенный ребенок, и закричал, хватаясь скрюченными пальцами за распухшие вдруг подлокотники кресла.

Это длилось ничтожную долю секунды.

Но Хенку хватило и этого.

Он уже не хотел знать, что с ним случилось в зоне объекта 5С16. Даже мимолетный намек на такое воспоминание лишал его воли. Уронив голову на планшетный столик, обессиленный и разбитый, он впал в небытие.

Глава 13

Очнувшись, он увидел перед собой Челышева.

— Вы все видели, Петр?

Челышев не выразил никакого сочувствия:

— Да.

— Тем лучше. Не надо ничего объяснять.

— Что ты намерен делать, Хенк?

— Требовать возвращения на Землю.

— А тебя не тянет… Ну, скажем… Тебя не тянет к квазару Шансон?..

— Не знаю… Нет, не знаю… Наверное, не тянет… — вяло ответил Хенк и запоздало удивился: — Вы хотите выпустить меня в нетипичную зону.

— Ни в коем случае, Хенк.

— Тогда к чему этот вопрос?

— Ты не понял?

— Нет.

Челышев впился в Хенка холодными голубыми глазами:

— Протозиды не входят в Межзвездное сообщество, Хенк, а мы здесь представляем именно Межзвездное сообщество. Твой нескрываемый интерес к протозидам, твое странное сочувствие к ним…

Челышев помолчал и вдруг спросил быстро:

— Хочешь, мы устроим тебе встречу с тем одиночным протозидом, на которого мы охотились?

— Каким образом?

— Не хитри, Хенк. Ты знаешь, о чем я говорю.

— Я не люблю загадок, Петр. Объясните.

— Но ведь тот одиночный протозид, Хенк… Ведь ты не убил его, правда?.. Преобразователь ведь не убивает, Хенк?.. Ты просто преобразовал протозида, придал ему иную форму, ведь так?.. Протозид жив, он функционирует, его в любой момент можно вернуть к активному состоянию… Почему ты не убил того протозида, Хенк?

— «Каждое разумное существо обладает всеми правами и свободами, провозглашенными настоящим Сводом… — бесстрастно процитировал Хенк. — Каждое разумное существо имеет право на жизнь, на свободу и на личную неприкосновенность… Никакое разумное существо не должно подвергаться насилию или унижающим его достоинство наказаниям… Каждое разумное существо, где бы оно ни находилось, имеет право на признание его правосубъектности…» Протозиды, Петр, разумные существа. Значит, на них распространяются все статьи Свода.

— Разумные? — Глаза Челышева вспыхнули. — Но каковы их устремления? Каковы их цели? Есть ли у протозид вообще интерес к звездам, к межзвездной жизни, к конкретным соседям? Почему они уничтожают целые миры, ни на секунду не задумываясь о каком-то там Своде, сочиненном, ты прав, и для их пользы? Ты сам писал, Хенк, я ведь читал твои статьи, что вместе с цивилизацией приходит осознанное желание оставить о себе память для будущего. А протозиды? Что оставят после себя протозиды? Костры миров? Разрушенную Вселенную?

— Вселенная, Петр, это такая большая штука, что ее трудно разрушить.

— Надеюсь. — Взгляд Челышева нисколько не смягчился. — Но, кроме этого, я знаю, что Крайний сектор практически обречен.

— Но у нас есть еще какое-то время…

— У нас, — усмехнулся Челышев. — У землян.

И добавил:

— К сожалению, Хенк, времени практически нет ни у Арианцев, ни у Цветочников, ни у океана Бюрге.

— Послушайте, Петр… Вы сослались на одну из моих давних статей… Означает ли это, что вы получили ответ с Земли на ваш запрос?..

— Да, Хенк, — жестко ответил Челышев. — И этот ответ крайне не утешителен для тебя.

— Почему?

— Тот Хенк, чье имя ты носишь, умер на Земле естественной смертью примерно двести пятьдесят лет тому назад по земному отсчету.

— Что вас удивляет? — Хенку нелегко было говорить о себе в прошлом времени, но он справился с этим. — Все так и будет. Я вернулся с Симмы. Я жил. Потом умер. Все смертны, Петр. Бессмертия пока что не существует.

— Тот Хенк, чье имя ты носишь, никогда не выходил за пределы Внутренней зоны.

— Как?!

Сознание Хенка раздваивалось:

— Я ведь помню себя, я помню брата. Я помню детство, помню статью, которую вы цитировали. В этой статье, кстати, больше догадок, чем фактов, но все равно к этим догадкам приложил руку именно я!

Челышев промолчал.

— Я — это я, Петр!

Голос Хенка сорвался. Он сам чувствовал неубедительность своих слов.

— Ты не выполнил приказ Охотников, Хенк. Ты не уничтожил опасного для нас протозида. Ты насторожил Арианцев в Аквариуме своим не принятым в Межзвездном сообществе поведением. Шрамы на твоем теле говорят о смертельных ранениях, но ты живешь. Твоя «Лайман альфа» снабжена Преобразователем, а Преобразователи стоят пока только на Конечных станциях. Никому еще не приходило в голову ставить их на корабли. Кроме того, аналогов твоему Преобразователю нет ни у кого из членов Межзвездного сообщества. И еще… Ты совершенно свободно ориентируешься в биографии человека, который давным-давно умер, причем умер не в Крайнем секторе, а очень далеко отсюда, на Земле… И, наконец, Хенк, твой собственный компьютер не выдает тебе твои собственные записи… Почему?

— А о смысле жизни вы не хотите спросить, Петр?

— До этого мы дойдем сами. А вот узнать, кто ты? — это бы я хотел от тебя. И сейчас.

Хенк усмехнулся:

— Я тоже.

И сухо предупредил:

— Вам придется еще раз выйти на связь с Землей.

— Что на этот раз? — Челышев держался безукоризненно. — Тахионную связь мы держим через Цветочников. Ты нам недешево обходишься, Хенк.

— Я хотел бы знать имена и судьбы всех земных пилотов, когда-либо работавших в Крайнем секторе, особенно в районе объекта 5С16, в пределах последних трех сотен лет.

— Это несложно. Такие сведения я могу выдать тебе прямо сейчас. В пределах указанных тобою трех сотен лет в Крайнем секторе работали: экипаж «Гемина», давно и благополучно вернувшийся на Землю, и звездный разведчик Роули.

Челышев помолчал, но жестко добавил:

— Брат человека, именем которого ты почему-то назвался.

— Это все?

— Это все. Разведчик Роули давно признан погибшим, весь экипаж «Гемина» находится на Земле. А Хенк, тот Хенк, именем которого ты почему-то назвался, он никогда не бывал вКрайнем секторе.

— 5С16… — начал было Хенк. Его терзала какая-то смутная догадка. — 5С16…

Внезапно шрам на лбу Хенка неестественно побагровел, налился кровью — невидимая, но страшная сила терзала Хенка изнутри. Но на этот раз он справился. Он даже нашел силы сказать:

— Вы задали столько вопросов, Петр, что я, пожалуй, даже не все запомнил.

— Я запомнила, — бесстрастно сообщила Шу.

Челышев усмехнулся:

— У тебя замечательная машина, Хенк…

Хенк не обратил внимания на его слова:

— Что мне делать с вашими вопросами, Петр?

— Задай их протозиду, — Челышев глядел на Хенка в упор. — Разве у тебя есть другой выход?

— Протозиду? После того, что мы с ним сделали?

— А почему нет? Ты ведь не уничтожил протозида.

Челышев поднялся:

— Ты его не уничтожил, Хенк, это главное.

И кивнул:

— Примешь решение, сообщи.

И предупредил:

— Кстати, Хенк, советую не разгуливать по станции. Твоя загадка интересует многих. Зачем тебе лишние неприятности?

Глава 14

«Решил погулять — оставь завещание».

Хенк отвернулся.

Надпись на стене мог оставить бармен Люке, она была в его вкусе. Но за стеной действительно начиналась дикая Симма — уже не трава, а настоящие металлические заросли, плюющиеся молниями электрических разрядов.

Хенк просто завис над кустами.

Он не знал, куда он плывет, и не задумывался над тем, где он получил свое умение плавать в воздухе. Его мучило другое. Кто тот гомункулус, что смотрит через его глаза?

Он думал о Земле, — когда он ее увидит?

Он думал о брате. О брате, которого не увидит никогда.

Звездный разведчик Роули погиб — это было известно. Но теперь ведь известно, что и он, Хенк, тоже умер…

Он чувствовал: между этими разными событиями должна быть какая-то связь.

Объект 5С16…

Почему Шу блокировала записи?

Хенк медленно плыл над поблескивающими зарослями, ярко искрящимися, стоило лишь ветру задеть их верхушки.

Нетипичная зона…

Объект 5С16 расположен в Нетипичной зоне…

Именно в Нетипичной зоне земляне впервые встретили протозид. Скопление вещества чудовищной массы, медленно дрейфующего в Крайнем секторе, произвело впечатление даже на многоопытный экипаж «Гемина».

«Такое скопление не может быть единственным, — заявил астрофизик «Гемина» К. Смут. — Его единственность противоречила бы самой сути теории Большого взрыва, ибо главным свойством пространства по этой теории является его изотропность. Я уверен, что со временем мы наткнемся и на другие сгустки подобного протовещества».

К. Смут ошибся.

Первыми на ошибку астрофизика указали Арианцы. Экипаж «Гемина» открыл вовсе не остаточные массы протовещества, экипаж «Гемина» открыл первую колонию протозид.

В те же дни внимание земных астрономов впервые привлек загадочный космический объект 5С16 — волчком крутящиеся в море радиошумов раскаленные вихри плазмы.

Черная дыра с массой в миллион солнечных?

Нейтронная звезда, сбросившая очередную оболочку?

Остаток сверхновой?..

Астрономы, собравшиеся в конференц-зале обсерватории Уэддел на Уране, зашли в тупик. Согласно эффекту Доплера, длина волны излучения от любого движущегося источника всегда увеличивается, смещается в красную сторону спектра пропорционально скорости удаления этого источника от наблюдателя, и наоборот — всегда уменьшается, смещается в синюю сторону при его движении к наблюдателю. Однако смещение линий в спектре объекта 5С16 соответствовало, как это ни парадоксально, изменениям скорости движения сразу в двух противоположных направлениях.

Сообщение просочилось за стены обсерватории, сенсация мгновенно облетела весь мир. Походило на то, что земные астрофизики открыли в Крайнем секторе необыкновенный объект, который одновременно и приближался, и удалялся от наблюдателей.

«К счастью для астрономов, — написал позже К. Смут, — они нашли в себе силу хранить стойкое молчание…»

К счастью потому, что чуть позже Цветочники, а за ними океан Бюрге, связали странное поведение объекта 5С16 с деятельностью протозид, появившихся в том же секторе.

Был ли чудовищный взрыв 5С16 пусть неудачным, но все же каким-то экспериментом, сознательно проведенным таинственной цивилизацией? Или специалисты имели дело с некоею случайностью?

Оживленную дискуссию представителей Межзвездного сообщества подогрел темпераментный арианец Фландерс, первый, кто подсчитал примерную массу всех предполагаемых в Космосе колоний протозид. Именно Фландерс впервые дал понять, пусть и с известной долей преувеличения, что окажись протозиды в одном достаточно ограниченном районе, коллапс объекта, избранного ими, неважно, звезды, галактики или шарового скопления, вполне мог подвергнуть реальной опасности обширную часть Вселенной…

Роули…

Брат Хенка погиб в районе 5С16 при взрыве именно этого загадочного объекта.

Звездная кора объектов, подобных 5С16, по предположениям того же К. Смута, это фантастически твердое кристаллическое вещество, покоящееся на вырожденной нейтронной жидкости. Любая подвижка, самое ничтожное оседание коры способно мгновенно высвобождать чудовищную энергию.

Роули могло погубить жесткое излучение, его корабль мог быть разрушен приливными силами.

Объяснять гибель Роули происками протозид было явно излишне, но существовала и такая точка зрения.

«Звездный разведчик Роули, — заявил в свое время в одном из своих интервью известный космоаналитик З. Цух, рассчитавший примерную энергию взрыва объекта 5С16, — возможно, вошел в зону 5С16 как раз в тот роковой для него момент, когда протозиды зажгли в Космосе еще один прощальный костер своей вымирающей цивилизации…»

Объект 5С16…

Хенк переключился на Симму.

Даже намек на боль, так жестоко сотрясшую его недавно, был ужасен.

Но звездный разведчик Роули был его братом! Хенк помнил пилота Роули! Хенк помнил свой сад, он помнил белую розу, прячущуюся в тени бревенчатого забора!

Другое дело, что он, Хенк, не помнил, когда на «Лайман альфе» появился Преобразователь. Он привычно считал, что Преобразователь был на «Лайман альфе» всегда. Оказывается, это не так. Тогда, может, это действительно протозиды усовершенствовали корабль?

«Но тогда, — невесело усмехнулся Хенк, — они могли бы усовершенствовать и меня…»

Глава 15

У космодрома металлические заросли почти исчезли.

На плоской поляне Хенк, присев, развел руками слабые стебли.

Крупинки кислой сухой почвы, поднятые им, резво разбежались по ладони, отчетливо указывая направление силовых линий. Хенку безумно захотелось увидеть настоящую землю — влажную, жирную, легко расползающуюся под пальцами, оставляющую пятна, темную от остатков прошлогодней листвы.

Услышав шаги, он не стал поднимать голову. Он знал, кого он увидит, подняв голову.

— Зачем вы ходите за мной, Петр?

Челышев молча присел рядом.

— У вас есть новости, Петр?

— Да, Хенк. И не очень добрые.

— А именно?

— Я получил расчеты Местинга.

— Кто он, этот Местинг?

— Арианец. Истинное его имя трудно произнести. Мы его упростили. — Челышев повторил: — Местинг.

— Расчетчик?

— Великий расчетчик, Хенк.

— Что же вам сообщил великий расчетчик?

— Он подтвердил наши самые худшие опасения. Массы тех протозид, что стекаются сейчас в Крайний сектор, вполне достаточно, чтобы вызвать катастрофический взрыв квазара Шансон. Если это случится, Цветочники, Арианцы, океан Бюрге, они действительно обречены, Хенк.

Челышев помолчал.

— Тебе их не жалко, Хенк?

— А меня, Петр, вам жаль?

— Не знаю, Хенк. Я Охотник. Мне легче потерять вас, чем несколько цветущих миров.

Хенк не слушал:

— Что бы вы ни говорили, Петр, я — землянин. Я помню себя.

— Это ложная память, Хенк. Она внушена тебе.

— Кем?

— Я не знаю.

Хенк поднял голову.

В диком пепельном небе Симмы широко расходились косматые полосы полярного сияния. Квазар Шансон возмущал ионосферу планеты, и цветные полотнища медленно раскачивались, как занавес, прикрывающий гигантскую сцену. В любой момент этот занавес могли раздернуть.

Челышев ни в чем не убедил Хенка.

Да, тахионный флот Арианцев и Цветочников попытается рассеять протозид. Но успеет ли? И та ли это мера?

— Мне не нравятся твои слова, Хенк.

— А мне не нравится то, что начнется в районе квазара Шансон, как только туда придут корабли Арианцев и Цветочников.

— Почему же тебе не попробовать? Этот протозид, которого ты распылил… Он все еще там.

Хенк думал.

Он перебирал варианты.

Наконец он спросил:

— Когда я могу стартовать?

— Через два часа… Курс для «Лайман альфы» рассчитан…

Они помолчали, и вдруг Челышев сказал:

— Возможно, я действительно убедил тебя, Хенк, но меня не оставляет чувство, что мы опять совершаем какую-то ошибку.

Глава 16

Хенк не хотел запираться в комнате, он пошел в бар.

Арианцы, как всегда, оказались бдительны. Узнав Хенка, они сразу всей семьей дружно покинули помещение. При всем унынии, что ясно читалось на их слишком правильных псевдолицах, им нельзя было отказать в гордости. Их жест отлично вписался в панораму полярных льдов, медленно разворачиваемых течением в сторону длинного антарктического мыса.

Тоска.

Льды.

Бармен Люке демонстративно отошел к холодильнику, а перегонщик Ханс отвернулся.

Но у стойки сидел красавчик Хархад, к нему и подсел Хенк.

— Два титучая!

— Твой счет заморожен, — сказал бармен Люке, не оборачиваясь. — Мы не знаем твоих гарантов. Из-за тебя я влетел в убытки.

— Два титучая, — вмешался Хархад.

Все это время Ханс копался в пульте климатизатора. Льды медленно уплывали за горизонт. На мгновение вспыхнула вдали панорама земного города. Над ним высветился участок неба, прожженный пульсаром.

Ханс вновь и вновь вносил коррективы.

Вдруг пахнуло влажным теплом.

«Ханс, он, наверное, с юга», — подумал Хенк.

Впрочем, на юг это мало походило. Нечто вроде огромного, плотно вросшего в болото уродливого ананаса подперло стойку. Стену закрыли рубчатые ветви кладофлебусов, вдоль стойки легла мохнатая от лишайников гигантская цикалоидея. Она рухнула, по-видимому, недавно, ее толстый ствол щетинился листовыми черешками, плотно упакованными в какие-то волосатые наросты. За сплетением уродливых корней, вырванных из земли, прятался, подрагивая зеленой кожей, полутораметровый мозопс, весь, от коротких лап до бронированной плоской головы, уляпанный неприятной слизью.

— Убрал бы ты эту тварь, Ханс, — раздраженно покосился Люке.

Перегонщик не ответил.

— Вы плохо знаете историю Земли, Ханс, — Хенк усмехнулся. — Сплошная эклектика. Вы перепутали все эпохи.

Слова Хенка прозвучали двусмысленно. Пододвинув к Хенку бокал с титучаем, Хархад негромко сказал:

— Минут через двадцать Шу получит нужную карту.

— Я предпочел бы получить свой курсопрокладчик.

— Ишь, какой мудрый со звезд, — не выдержал наконец перегонщик. — Что? Тебя потянуло к Стене? К этим безмозглым тварям?

Ханс, несомненно, имел в виду протозид.

— Я предпочел бы, чтобы вы называли их как-нибудь иначе, Ханс.

— Протозиды!

Само слово в устах Ханса прозвучало как ругательство.

— Почему вы не вернетесь домой, Ханс? Зачем вам сидеть на Симме?

Ханс презрительно рассмеялся. Он не собирался дискутировать с каким-то икс-обероном.

Какое-то время все молчали. Только мозопс по-собачьи встряхивался в корнях цикадоидеи и мерзко, не к месту, зевал, судорожно раздвигая мощные челюсти.

— Он омерзителен… — произнес Ханс с оттенком непонятного восхищения. Он имел в виду мозопса. — Он, конечно, омерзителен, но он наш. Он жил на нашей земле, он дышал нашим воздухом и пил нашу воду.

— Вы и ко мне испытываете отвращение, Ханс?

Перегонщик резко вскочил, и Хархад замер, готовый вмешаться в любую минуту.

— Я бы мог убить тебя, псевдохенк! — с ненавистью выдохнул Ханс. — Ты ждешь, ты прислушиваешься, ты присматриваешься к нам. Ты любезен, ты прост, а где-то рядом, благодаря твоим проклятым друзьям, три древние цивилизации уже поют отходную! Ты чужд нам больше, чем эта тварь! — Ханс ткнул кулаком в сторону сразу замершего мозопса. — Зачем ты пришел к нам? Кто тебя звал? Зачем на тебе человеческое тело?

— Любовь к своему, Ханс, не должна строиться на ненависти к чужому.

— Заткнись! — заорал Ханс. — Космос ворует у нас людей, мы привыкли к этому. Но зачем он подбрасывает нам псевдохенков? Разве к этому можно привыкнуть? Когда я впервые в своей жизни погнал пылевые облака к этим твоим тварям, мне говорили: «Зачем это тебе, Ханс? Пусть они сдохнут, эти твои первичники! Они же чужие, им на нас наплевать, они никогда никому не помогли, они никогда никому не протянули руку помощи. Ни одно разумное существо не станет жить по своей воле под Стеной». Это же дохлая зона, Ханс, говорили мне. Там все мертво от радиации, холода, там все убито гравитационными флуктуациями! Сейчас я вижу, что они были правы, не следовало подкармливать этих тварей.

«Ну да… Первичники… Дохлая зона… Ни одно разумное существо не станет жить по своей воле под Стеной…»

Хенк чувствовал: он впервые коснулся нити, которая могла привести к разгадке.

«Первичники… Дохлая зона… Ни одно разумное существо…»

Он улыбнулся и взглянул прямо в глаза оторопевшему от неожиданности перегонщику.

— Держу пари, — вспомнил он слова Челышева. — Придет время, Ханс, ты сам захочешь пожать мне руку.

— Не руку! — пришел в себя звездный перегонщик. — Совсем не руку! Какую-нибудь омерзительную псевдоподию!

«Первичники… Дохлый сектор… Нет, он сказал — дохлая зона… Впрочем, это все равно…»

Хенк встал.

Он не протянул руку бармену Люке, он не спросил его, где обещанная шляпа? «Я сам найду ее… На Земле…» Хенк торопился к Шу. Его подгоняла странная догадка.

Он шел к выходу, ступая прямо по доисторическим лужам.

Он боялся упустить кончик нити, так ко времени подброшенный ему Хансом.

Глава 17

Он сидел перед экранами, озаренный неярким светом. Мысль о том, что он покидает Симму, и может быть надолго, может быть навсегда, ничуть Хенка не тревожила. Он понимал Петра Челышева: таких, как он, псевдохенков следует держать подальше от настоящих людей.

Он опять подумал о Симме.

Не такая уж затерянная планетка.

Если раньше о ней знали в основном пилоты, почтовики да звездные перегонщики, то сейчас она на слуху у всего Межзвездного сообщества. Несколько крупнейших цивилизаций, затаив дыхание, ждут сейчас сообщений Челышева о передвижении протозид.

А протозиды не останавливались.

Булавочные очаги чудовищных, невероятных масс, безмолвные протозиды описывали сложную циркуляцию, выводящую их к единому центру, к квазару Шансон. Вселенная, конечно, большая штука, ее не так просто сломать, и все же…

На всех трех экранах перед Хенком крутились, как акробаты, ряды цифр. Низко выли вакуумные насосы. «Лайман альфа» пробуждалась. Вместе с нею пробуждался и Хенк. По крайней мере, находясь на «Лайман альфе», он ни от кого не зависел.

Впервые за много лет мысль об одиночестве не угнетала Хенка.

Но зачем он так тянет время? Он действительно боится того, что уже не увидит Симму?

Эта мысль его испугала. Он не хотел так думать.

Экран внешнего инфора вдруг вспыхнул. Диспетчер смотрел на Хенка с откровенной неприязнью:

— Как у тебя?

— Норма.

— Начинаю отсчет.

Хенк внимательно вслушивался в тревожный стук метронома. Этот стук означал: через пять минут он, Хенк, покинет Симму, через пять минут он, Хенк, может потерять последний шанс когда-либо вернуться на Землю.

— Где Челышев? — спросил он.

Из-за плеча диспетчера выглянул озабоченный Охотник.

— Петр… Еще одна просьба…

Хенк медлил, но Челышев, кажется, не собирался его торопить.

— Запросите Землю. Я хочу знать… — Хенк запнулся. — Я хочу знать… Там, на Земле, в моем саду… Жива ли там белая роза?..

Челышев хмуро покачал головой, диспетчер криво ухмыльнулся.

«Ты недешево нам обходишься…» — вспомнил Хенк.

— Линии связи перегружены, — ответил Охотник. — Мы начинаем эвакуацию архивов. Но я попробую через Цветочников. Обычно они не отказывают нам в таких просьбах. Правда, сама формулировка… Сад… Роза… Будет нелегко это сделать, Хенк, но я попытаюсь.

— Это следует сделать незамедлительно.

— От этого зависит нечто серьезное?

— Мне кажется, да.

— Для протозид! — не выдержал диспетчер.

И спохватился:

— Или для людей тоже, Хенк?

— Для людей тоже.

Глава 18

Луч локатора жадно щупал пространство, начиненное редкими звездами. Весь левый экран занимала Стена. Исполинская стена тьмы, в которой не существовало ничего. Исполинская стена тьмы, лишенная времени и пространства. Истинное и бесконечное ничто.

Гибель Крайнего сектора…

Миры, сжигающие друг друга…

А может, все не так? Может, все страшнее? Может, прав арианец Фландерс и протозиды действительно способны взорвать Вселенную?..

Хенк ясно представил, как это может быть…

Чудовищный гравитационный удар по квазарам, галактикам, шаровым скоплениям, чудовищный гравитационный удар по продолжающей расширяться Вселенной. Катастрофическое уменьшение, свертывание пространства, катастрофическое возрастание масс.

Конечно, там, на Земле, в глубинах Внутренней зоны, даже столь грандиозная катастрофа будет зафиксирована не сразу. Пройдут еще миллионы лет, а фон излучения будет оставаться практически прежним, и лишь потом, когда Вселенная, сжимаясь, сократится до одной сотой нынешнего объема, ночное небо над Землей вдруг начнет светлеть, пока не станет таким же теплым, как дневное сейчас. Еще через семьдесят миллионов лет наследники и преемники нынешних землян увидят небо над собой невыразимо ярким. Молекулы в атмосферах планет и звезд, даже в межзвездном пространстве, начнут диссоциировать на составляющие их атомы, а сами атомы — на свободные электроны и ядра. Космическая температура достигнет миллионов градусов, работа как звездного, так и космического нуклеосинтеза окажется уничтоженной. Мир, коллапсируя, рухнет в пространственно-временную сингулярность, в ту странную область, в которой нарушаются все известные физические законы и кривизна пространства — времени становится бесконечной.

Хенк оборвал себя.

Миллионы лет — это немало. Сейчас следует думать о сегодняшнем дне — о тех же Арианцах и Цветочниках, о том же океане Бюрге, обреченных на уничтожение.

Но что толкает протозид к верной гибели?

Он опять повторил про себя слова Ханса: «Первичники… Дохлая зона… Ни одно разумное существо не станет жить по своей воле под Стеной…»

«Первичники…»

Похоже, он был близок к разгадке.

Ведь потому протозиды и прозваны первичниками, что действительно представляют одну из самых древних, если не самую древнюю расу Космоса. Рожденные в огне Большого взрыва, протозиды, наверное, как никто ощущают катастрофическое падение температуры и плотности межзвездного пространства в нашей расширяющейся Вселенной. Уже сейчас ее тепловой фон упал до трех градусов Кельвина, а через десять миллиардов лет он опустится до полутора. Если этот процесс продолжится (а почему бы и нет?), одна за другой начнут остывать, меркнуть звезды. Бесчисленные миры обратятся в безжизненные руины. Иногда, может, где-то и будут еще случаться те немыслимо редкие термодинамические флуктуации, что на мгновение вдруг осветят пламенем неожиданного взрыва обломки мертвых миров, но для жизни этого мало.

Это конец.

«Что остается протозидам? — спросил себя Хенк. — Что им остается, как не эта последняя попытка зажечь прощальный костер и погреться у этого костра? Взорвав квазар Шансон, протозиды, пусть на короткое время, но получат те столь необходимые для них температуры и давления, что гибельны для всех остальных живых существ…»

Хенк усмехнулся.

Теперь он понимал корни ненависти, испытываемой Цветочниками и Арианцами к протозидам. Уж если он, Хенк, оберон-икс, готов был до конца сражаться за жизнь своих предполагаемых собратьев и их союзников, то почему не должны были делать то же самое океан Бюрге, Арианцы, Цветочники?

Звуковой сигнал вернул Хенка к действительности.

На фоне Стены он увидел длинное, спирально закрученное пылевое облако. Оно медленно осциллировало, то сжимаясь, то вновь разбухая.

— Протозид, — сообщила Шу. — Преобразователь готов к действию, Хенк. Через пятнадцать минут ты получишь своего оберона.

— Мне не нужен оберон, Шу.

— Но так хотел Охотник.

— На «Лайман альфе», Шу, ты выполняешь мои приказы.

— Да, — с готовностью ответила Шу, и голос ее изменился.

— «Вот видишь! — донеслось до Хенка с работающего на Симму инфора. — Я тебе говорил, Петр, этот псевдохенк только и думал о бегстве!»

Хенк узнал голос диспетчера, но не стал отключать инфор. Не все ли равно, слышат его на Конечной станции или нет? Если он, Хенк, ошибся в своих предположениях, то всех их ожидает одна судьба — мгновенная смерть в океане раскаленной плазмы.

— Когда протозиды подойдут к квазару Шансон на критическое расстояние?

— Через двадцать семь часов, — ответила Шу.

Немного…

Хенк ясно увидел падение массивных тел в бездну квазара…

— А флот Арианцев? Охотники?

— Они подойдут примерно через сутки.

— Ты думаешь, им хватит нескольких часов?

— Я так не думаю, — ответила Шу. — Но так думают Охотники.

«Чуть более суток… Потом на протозид обрушатся удары гравитационных пушек…»

Хенк, несомненно, рисковал.

Но у него не было другого выхода. Он не хотел оставаться связанным по рукам и ногам. По псевдоподиям, как сказал бы звездный перегонщик Ханс.

— Мне не понадобится оберон, Шу, — повторил Хенк. — Я ведь и сам не знаю, кто я такой. Я просто хочу знать, Шу, что думают о происходящем протозиды.

И приказал:

— Преобразуй меня в облако.

Он не столько расслышал, сколько угадал — диспетчер на Симме грубо выругался.

Глава 19

Хенк никогда не задумывался о степенях свободы, какие он имел до прихода на Симму. Только сейчас, готовясь к выходу в открытое пространство, находясь в шлюзовой камере, он вдруг понял: он фантастически свободен. Перед ним открыт весь мир. Он может прямо сейчас уйти в любой район безопасного пространства. Он не зависел ни от кого и ни от чего. Он мог забыть и о протозидах, и об океане Бюрге, и о землянах. Он мог существовать сам по себе, ни о ком не думая, ни в чьих делах не принимая участия.

Но что-то ему мешало.

Он внимательно прислушивался к своим ощущениям.

Он чувствовал: в нем что-то происходит.

В любой момент он готов был понять — кто все-таки в нем поселился, и когда зашипели насосы Преобразователя, он на мгновение, пусть всего лишь на мгновение, но вновь испытал звездный ужас, уже не однажды испытанный.

Свет потускнел.

А может, это потускнело сознание, потому что уже не человеческое тело, а вихрь пылевой тучи мощно выбрасывался в пространство через чудовищно распахнутые шлюзы «Лайман альфы», обращенной к слепящему мареву квазара Шансон.

Он чувствовал удары звездного ветра. Он жадно впитывал в себя жесткое излучение. Он разбросал пылевые крылья на добрый десяток световых лет. Он мягко и хищно обволакивал спящего протозида.

«А может быть, это и есть я? Истинный я? Может быть, это я впрямь возвращаюсь в свое настоящее тело?»

Он услышал ответ Шу:

«Нет, Хенк!»

Шу ни на секунду не оставляла его. Она, как всегда, была нигде и была рядом. Он слышал Шу, он мог говорить с нею. Для этого ему не были нужны ни голосовые связки, ни электромагнитные излучатели. Он сам был излучателем, он сам был излучением.

Со скоростью, близкой к световой, он, Хенк, вошел в облако протозида, и гигантская пылевая буря надолго заволокла огромный участок пространства, разметав по Стене бесформенные клубящиеся тени.

Протозид…

Чувства всех протозид, медлительно дрейфующих к квазару Шансон, были теперь чувствами Хенка. Он сам теперь ощущал медлительное, ни с чем не схожее нетерпение, он сам теперь торопился к квазару Шансон — сгореть в его безумном костре, но все начать сначала! Он видел всех и вся. Ему не требовалось инфоров и кристаллов памяти. Все, что хранилось в памяти всех протозид, было теперь его памятью.

Он легко отбирал нужное.

Среди множества других он видел и объект 5С16.

Но это не все.

Он видел, он понимал, он трагически переживал ошибку, допущенную протозидами у объекта 5С16. Им не хватило массы, они не смогли превратить объект 5С16 в черную дыру, а именно к этому они стремились. Им не хватило массы — объект 5С16 не коллапсировал, он взорвался. Протозиды не смогли выпасть из остывающей Вселенной, где им вольно или невольно мешали все — океан Бюрге, Цветочники, Арианцы, Земляне.

Но протозиды не хотели мириться с медленным угасанием.

Их память была полна чудовищно сладких воспоминаний о первичных морях раскаленной плазмы, о мощи и силе, присущей им в первые часы Большого взрыва. Квазар Шансон был очередной попыткой. Хенк видел: протозиды устали. Они не могли больше ошибаться.

«А я?..»

«Кто я?..»

Протозид?

Возможно…

Но лишь в той степени, чтобы чувствовать их желания и осознать их главную цель.

Человек?

Возможно…

Но лишь в той степени, чтобы ощутить всю ответственность, лежащую на основателях Межзвездного сообщества. Ему, Хенку, было мало этого.

Он искал. Он жадно рылся в памяти спящего протозида. Он лихорадочно отбрасывал в сторону все то, ради чего столько лет странствовал в Космосе. История расы, ее структура, ее генезис… В сторону!.. Все в сторону!.. Хенк торопился. Он вел гнусный обыск памяти спящего протозида прямо на глазах всех других протозид, ибо он, Хенк, сам был сейчас протозидом, и все, что он ощущал, ощущали и его возможные собратья.

Он искал.

Он рылся в искривлениях пространства-времени, он проваливался в бездны испорченного пространства. Он оказывался в мирах, где масса электрона была иной, он видел воду, которая при любой температуре оставалась твердой, он жил в мире, построенном из вещества столь ничтожной массы, что все звезды начинали и заканчивали свой путь взрывом. Он без всякого стеснения рылся в памяти протозида.

Он видел Начало.

Он попадал в поливариантные миры, в которых любой объект существовал сразу в бесконечных количествах выражений. С яростной, ни на секунду не утихающей активностью перед ним появлялись и исчезали все новые и новые миры с фантастически искаженными геометриями. Он рылся в чужой памяти, презираемый всеми. Он знал, если его поиск закончится неудачей, у него уже не будет пути ни к протозидам, ни к людям.

Но он искал.

Он торопился.

Он хотел знать, что именно произошло с «Лайман альфой» у объекта 5С16, что именно произошло там, когда он находился вблизи этого объекта?

Серебристое веретено…

Он увидел «Лайман альфу» внезапно. Но теперь он не боялся боли, потому что был протозидом.

Он напряг внимание.

«Лайман альфа»…

Да, это его корабль…

Но пилот в кресле штурманской обсерватории мало походил на него, на Хенка…

А еще…

Он увидел!

Над «Лайман альфой» не торчал рог Преобразователя!..

Хенк видел, Хенк знал: пилот в опасности. Но пилот об этом ничего не знал, и никакие приборы на его корабле не могли его предупредить о близкой опасности.

Хенк мучительно рылся в памяти спящего протозида.

Он видел: Шу читала пилоту книгу.

Она читала ему о мерцании звезд, о непостижимости этого мерцания. Она читала ему о комете, которую открыл он, Хенк, в юности. Хвост кометы растянулся на полнеба, он был просто светлый, но в долгих счастливых снах он виделся Хенку цветным. Шу разъясняла пилоту взгляды Хенка на природу Нетипичной зоны, она напоминала ему о белой розе, цветущей в одном из самых северных садов мира.

Хенк догадался.

Роули!

Пилот был его братом Роули, звездным разведчиком.

За секунду до взрыва объекта 5С16 верная Шу читала пилоту Роули книгу его брата Хенка. Ведь Хенк сам подарил ее брату.

«Роули…» — повторил он, будто заново привыкая к этому имени.

«Роули…» — повторил он, будто боясь забыть вновь обретенное имя.

Теперь он все понял.

«Хенк, то есть я, действительно никогда не выходил за пределы Внутренней зоны. Хенк, то есть я, жил и умер на Земле. Но звездный разведчик Роули был полон мыслями о Хенке за секунду до взрыва объекта 5С16. Спасая искалеченное тело пилота, протозиды спасали прежде всего мозг. Но спасенный мозг Роули оказался наполненным мыслями и воспоминаниями о Хенке, книгу которого перед гибелью пилот читал. Протозиды, этот чудовищный коллективный организм, они не поняли, они не увидели никакой разницы между Хенком и Роули…»

«Значит, я — Роули…» — задохнулся Хенк.

Он был счастлив.

Он был счастлив, потому что знал: он все-таки человек.

И еще теперь он знал: протозиды не убийцы.

И еще он знал: взрыв квазара Шансон, если в дело не вмешаются Охотники, никому и ничему не грозит. Ведь массы скапливающихся вокруг квазара протозид хватит как раз на то, чтобы Шансон, коллапсировав, провалился в черную дыру. Надо лишь вовремя вернуть к жизни усыпленного им протозида. Коллапсировав, квазар Шансон вновь начнет расширяться, подобно всплывающему пузырю, но уже в другом, совершенно другом мире. Для него, Хенка-Роули, для обитателей Симмы, для Охотников, прибывших в Нетипичную зону, квазар Шансон просто исчезнет, а протозиды, уже в иной Вселенной, увидят вдруг бесконечно большое фиолетовое смещение. Постепенно оно начнет уменьшаться, сходить к нулю. Протозиды, дрейфуя в океане раскаленной плазмы, смогут постичь заново всю прошлую историю своей новой, наконец обретенной родины. И они, протозиды, уже никогда и никому угрожать не будут. Память о них останется лишь в мифах Цветочников да в записях Шу, блокированных ею от Хенка.

Хенк был счастлив.

У него в запасе двадцать пять часов. Разбудить протозида и вернуть ему истинную форму он сможет за два. Еще тринадцать потребуются самому протозиду, чтобы догнать столь нуждающуюся в его массе, уходящую к квазару Шансон расу. При самом худшем раскладе у Хенка оставался кое-какой резерв. Он сможет остановить корабли Арианцев и Цветочников, если они войдут в Крайний сектор раньше назначенного Охотниками срока. Хенк был счастлив.

— Шу, — приказал он. — Верни меня на борт.

Глава 20

«Главное сейчас — разбудить протозида. Разбудить и отправить к квазару Шансон. Возможно, не отвлекись в свое время один из протозидов на спасение пилота Роули там, под объектом 5С16, их безумная попытка уйти в иной мир удалась бы…»

Разбудить…

Часа через два Хенк был вынужден признать тщетность своих попыток.

Протозиду катастрофически не хватало массы. Атомы, выбитые из его облачного тела звездным ветром квазара, давно рассеялись в пространстве. Тарап-12 отстоял слишком далеко, да и некогда было искать случайную пылевую тучу.

Это была катастрофа.

«Это я убил его, — сказал себе Хенк. — Один из протозидов спас меня, Роули-Хенка, там, под объектом 5С16, а я здесь убил протозида и поставил перед опасностью всю их расу. Без этой массы попытка коллапсировать квазар Шансон опять закончится взрывом».

Молчание Шу подтверждало догадку Хенка.

— Сколько у нас времени?

— Двадцать один час, — сообщила Шу. — Тринадцать из них потребуется протозиду на путь к квазару.

— Можем мы выйти на связь с Тарапой-12? Где-то там застряли пылевые тучи, перегоняемые Хансом.

— Это ничего не даст, Хенк. Они не успеют.

— А вблизи? Есть что-нибудь вблизи?

— Ничего, Хенк.

— Свяжи меня с Симмой.

Передав Шу новые данные для расчетов, Хенк устало повернулся к экрану. Изображение дергалось, смешалось, но он узнал Челышева.

— Слушаю вас, Роули, — кивнул Челышев.

— Вы связывались с Землей?

— Да, — ответил Челышев. — Иначе я обратился бы к вам, как к Хенку.

— И там в саду… Там растет белая роза?..

— Да, Роули. Там растет белая роза. Ее вырастил Хенк, ваш брат. Мы думаем, что протозиды, спасая вас у объекта 5С16…

— Я все это знаю, Петр.

Челышев помолчал, потер лоб ладонью, глаза у него покраснели, видимо, последние сутки он совсем не спал:

— Что вы собираетесь предпринять, Роули? Вернетесь на Симму? «Лайман альфа» может нам здорово помочь. Архив Конечной станции бесценен. Если Охотники не успеют, он погибнет вместе с нами, а на «Лайман альфе»…

— Я не вернусь на Симму, Петр, — перебил Охотника Хенк.

— Что ж, я допускал такую возможность… — одними губами выговорил Челышев.

— Почтовая ракета, она пришла, Петр? — Хенк торопился.

— Как всегда. Вчерашняя.

— А роботы? Они встречали ее с оркестром?

— Традиции неизменны.

— Как вы хотите распорядиться почтовой ракетой?

— Мы загружаем в нее архив.

— Отмените эту операцию, Петр. Ракета понадобится мне.

«Он сошел с ума! — услышал Хенк голос диспетчера. — Эта ракета — наш единственный шанс!»

— Слушайте меня внимательно, Петр, у нас слишком мало времени, — прервал диспетчера Хенк. — Отмените загрузку почтовой ракеты, она нужна мне. Она нужна мне прямо сейчас. Я буду ожидать ее в четвертом квадрате.

— Ну, ну, Роули, — не понял Хенка Охотник. — К чему эта истерика? У вас есть «Лайман альфа».

Хенк выругался и повторил координаты.

— Я записал координаты, Роули, — кивнул Челышев. — Но вряд ли мы сможем ими воспользоваться. Боюсь, Роули, пространство с такими координатами скоро вообще перестанет существовать.

— Ну, ну, Петр… — передразнил Хенк. — Разгружайте ракету. Мой защитный костюм не рассчитан на мощность квазара, хотя несколько часов я вполне выдержу. «Лайман альфа», Петр, пойдет на компенсацию потерянной массы протозида. Все сейчас зависит от того, успеет ли протозид догнать свою расу.

— Вы отпускаете его, Роули?! Но ведь этим вы предаете наши миры!

— Нет, Петр, этим я их спасаю. Потеря даже одного протозида приведет к взрыву. А если протозиды соберутся все, их массы хватит, чтобы коллапсировать квазар.

— Вот как?! — Охотник умел схватывать проблему мгновенно. — Этот шанс… Вы думаете, он реален?

— По крайней мере, он единствен. Это все, что я могу сказать, Петр.

Не оборачиваясь, Хенк ткнул клавиши операторов.

Цифры его утешили.

Пожалуй, можно было обойтись массой и чуть меньшей, чем масса «Лайман альфы», но не тащить же на Симму штурманское кресло или генератор.

— Готово, Шу?

— Да.

Голос Шу был сух.

— Мне очень жаль, Шу, — сказал Хенк. — Поверь, мне правда жаль. Будь у меня выбор, я отправил бы в огонь себя.

— Я знаю, Хенк, — сказала Шу уже другим голосом.

Хенк готов был заплакать.

— Я отдаю тебя протозидам, но, видит Космос, мне не хочется этого, Шу!

— Я знаю, Хенк.

Экраны почти погасли. Почти всю энергию забирал сейчас Преобразователь.

— Сними шляпу, Хенк, — вдруг напомнила Шу.

Хенк вздрогнул.

Наверное, впервые Шу употребила это слово впопад. Но на улыбку у Хенка уже не хватило сил.

— Нас разделит Стена, Шу…

«Стены не всегда разделяют, Роули…»

Впрочем, это произнесла не Шу, это произнес Охотник. Он все еще был на связи.

— Отключайтесь, Петр!

Но прежде, чем связь прервалась, Хенк успел услышать: «Роули! Роули! Держитесь Стены! Мы найдем вас по тени!»

Перед самой вспышкой, перед тем как катапульта выбросила его в пространство, Хенк успел подумать: «Челышев ошибается. Квазар Шансон исчезнет. Квазар Шансон превратится в черную дыру. Они не увидят тени».

Хенка развернуло лицом к Вселенной.

Он видел мириады миров.

«Звезды!.. — Хенк облегченно вздохнул. — Дело не в квазаре… Звезды продолжают светить…»

Он попытался рассмотреть протозида, но там, где минуту назад неслось над пылевым облаком длинное серебристое веретено «Лайман альфы» с рогоподобным выступом на носу, уже ничего не было.

«Шу дала полную мощность. Корабль отбросило на много световых лет. «Лайман альфа» уже, наверное, вблизи квазара. Они должны успеть, они придут вовремя».

Он подумал — они, а следовало, наверное, подумать — он, потому что и протозид, и корабль, и то, что он всегда называл Шу, были сейчас единым организмом.

Полумертвый, окоченевший, изнемогающий от непосильной усталости, этот организм вслепую плыл по следам своей столь же уставшей за миллиарды лет расы. Зато Хенк теперь был уверен: протозид придет вовремя, трагедия объекта 5С16 больше не повторится. Теперь Хенк был уверен: новый мир для протозид состоится, и не в ущерб существующим.

Он заставил себя развернуться лицом к Стене.

Он увидел свою тень.

Благодаря какому-то странному эффекту, его собственная тень напомнила Хенку розу.

Силуэт розы.

Только та роза в саду была белая.

И еще Хенк увидел квазар Шансон.

Грандиозный голубой выброс квазара упирался прямо в стену тьмы. Пульсирующий свет жестко бил в фильтры защитного костюма, яростно преломлялся в отражателях. Но теперь Хенк ничего не боялся. Дело даже не в почтовой ракете, которая должна была его отыскать. Если даже он, Хенк, исчезнет, если даже исчезнет квазар Шансон, если исчезнут протозиды, мир все равно останется. Останутся Арианцы, останутся Цветочники, останется океан Бюрге. Останется человечество.

Останется весь этот необъятный, но, в сущности, столь хрупкий мир.

Геннадий Прашкевич

ОЧКИ

…Маркиз бросился к ее ногам.

— О, Кристина, если бы я мог вам открыться!

— Встаньте, маркиз. Я уже сделала выбор.

Она подняла свои спокойные серые глаза, и в то же мгновенье они наполнились ужасом. Маркиз резко обернулся…

«И почему в вагонах нельзя открывать окна? Ну и жарища!»

…Наличию квазиэллиптической конфигурации противоречат экспериментальные данные, полученные Зильберсом и Клопанецки [43] и подтвержденные Ли и Сидоренко [97], что служит серьезным аргументом…

«Кондиционирование, однако, оставляет желать лучшего. А солнце палит немилосердно. Ничего не попишешь, издержки летних путешествий».

…Резко обернулся. Из-за портьеры, зловеще улыбаясь, шагнул де Вилье. В его руке блеснула сталь.

— Нет! — вскричала Кристина, в отчаянье заламывая тонкие руки.

— Теперь я наконец знаю, что небезразличен вам, — воскликнул маркиз и с плащом в руках бросился навстречу де Вилье…

«Надо же, раззява, очки солнечные забыл. Может, у соседа найдутся?»

…Что служит серьезным аргументом в пользу теории частичного рассеяния в гетерогенных средах, с тем, однако, условием, что…

«Кажется, молодой человек тоже мается от солнца. А где наши попутчики с верхних полок? Лишь бы не перебрали: не выношу пьяных в купе».

…Навстречу де Вилье. Взмахнув плащом, маркиз ловко увернулся от удара и, не давая сопернику опомниться…

— Виноват, у вас темных очков не будет?

— Увы, — откликнулся ученый сосед. — Кажется, были на верхней полке. Не знаю, впрочем, удобно ли.

— А что тут такого?

Молодой человек заглянул на верхнюю полку, сказал «ага» и взял очки с дымчатыми стеклами в старомодной железной оправе. Он повертел очки в руках и надел их; очки пришлись впору.

— Немного почитаю и уступлю, — сказал юноша и раскрыл книгу на странице с загнутым уголком.

…Бьюсь об заклад, что будуарчик Кристины был тесен, захламлен и нечист. Быт тех времен достоин удивления: эти шевалье и их любезные дамы не мылись месяцами, а скверные запахи они забивали столь же скверными духами…

— Вот те раз, — изумился юноша. — Проскочил, что ли?

…Нормальный человек на шпагу с голыми руками не полезет. Лучше бы маркизу прыгать в окно и спасаться бегством…

— Послушайте, — окликнул юноша соседа, — тут ерунда какая то в книжке. Без очков так, в очках этак.

— Нонсенс, — сухо ответил старший. — Так не бывает. Позвольте очки.

«Странные какие-то. Таких давно не носят».

— А книжку? — предложил юноша.

— Спасибо, у меня есть.

— Больно загибистая.

— Ничего, я немного разбираюсь.

…Насчет гетерогенных сред надо бы поосторожнее. Эти новые подходы — сплошная филькина грамота. Клопанецки, Клопанецки… Все на него ссылаются, я тоже. Интересно, на каком языке он печатается, этот Клопанецки…

Ученый сосед протяжно свистнул, снял очки, протер глаза и задумчиво уставился в окно.

— Ну как? — спросил юноша. — Смотришь в книгу, видишь совсем другое? Они небось фокусники, эти, с верхних полок.

— Зачем уж так — фокусники. Я бы не стал торопиться с гипотезами.

Старший снова надел очки, раскрыл книгу в самом начале и прочел вслух:

…Предисловие. Ох, и тошно браться за эту монографию! Но куда денешься? Все сроки прошли, творческий отпуск брал, директор дважды спрашивал, где рукопись. Накатаю как получится, а там авось доработаю…

— Гениально! — воскликнул ученый сосед. Не знаю, кто они, наши попутчики, но в их очках мы читаем не то, что написано, а то, что подумано.

— Кроме шуток? — не поверил юноша.

— Какие шутки! Мы читаем между строк.

— Как это? Дайте мне, япроверю. Ну, если обманула…

Молодой человек достал сумку, вытащил из нее письмо, нацепил очки и стал читать, время от времени бормоча себе под нос: «Надо же… обещал ей, видишь ли… а даже если и обещал?» Потом он густо покраснел, снял очки и убрал письмо в сумку.

— Обманула? — участливо спросил старший.

— Она хочет, чтобы… В общем, все нормально. Может, еще что-нибудь почитаем?

— Ничего с собой не взял, кроме этой книжки. Впрочем, на станции можно будет купить журналов.

— Во! — радостно сказал юноша. — Надо взять «Футбол-хоккей». Вот скажите, почему Баранова держат в сборной? Он же совсем не тянет, а его держат.

— Полагаю, что в этом тонком вопросе мы вскоре разберемся. А может быть, еще кое в чем. Вас не затруднит посмотреть в расписании, когда остановка?

Молодой человек вернулся через минуту, глаза его сияли.

— Без очков — в четырнадцать ноль семь, — сообщил он восторженно, — а в очках — в два с чем-то, если повезет.

— Так и написано?

— Слово в слово.

— Значит, еще час, а то и больше. Подождем.

— А чего ждать? Вон сколько надписей в вагоне.

Ученый сосед иронически хмыкнул, однако вдел ноги в туфли и встал. Он бросил взгляд на верхние полки. «Где же их вещи? — подумал он. — Но, с другой стороны, почему всем путешествовать с чемоданами? Может быть, они из тех, кто все свое носит с собой. Но как тогда очки — забыты? Нарочно оставлены?»

— Вы скоро?

— Извините, задумался. Вы не заметили, как выглядят наши спутники?

— Да никак. Люди как люди. Пойдем, что ли?

По смятой полотняной дорожке, покрывающей красный ковер, они двинулись к тамбуру. Юноша остановился у таблички «Окно не открывать», приложил очки к глазам и засмеялся. Старший взял очки и тоже прочел: «Поди открой, когда заколочено».

— Избыточная информация, — пробормотал он.

— Вот и я говорю: что зря писать, если и так понятно?

Они пошли дальше, то и дело останавливаясь возле привычных железнодорожных указаний. «Вызов проводника». — «Отключено навечно». «Питьевая вода». — «Теплая и с противным привкусом». «Свежие газеты», — «Как же…» «Хол. Гор.» — «Гор. нет и не будет». «Для пуска воды нажать педаль внизу». — «Для пуска воды нажать педаль внизу».

— Надо же, — изумился юноша. — Что в очках, что без.

— А вы как думали, молодой человек? Есть на свете и бесспорные истины.

— Выходит, есть, — легко согласился молодой человек. — Надо бы все-таки соседей расспросить, в чем тут фокус. Пошли в ресторан, они наверняка там.

В ресторане было тихо. Три одиноких посетителя сидели за столиками, у буфета с полдюжины мужчин и женщин в белых фартуках считали деньги и негромко переругивались.

— Где же наши? — спросил юноша. — Неужто разминулись?

— В проходе разминуться трудно, — усомнился старший. — Мало ли в какое купе они могли зайти. Ну да ладно. Коль скоро мы здесь, — продолжал он, — а не пообедать ли и нам?

— А что, — согласился юноша. — Жаль только, что этого не подают, — и он показал жестом, чего именно. Ученый сосед скорчил кислую мину.

Они сели за пустой столик, официант проводил их ленивым взглядом и вернулся к своим расчетам. Юноша открыл меню.

— В очках читаем или так?

— Лучше бы в очках, — попросил ученый сосед. — Я, знаете ли, чувствителен… Печень.

Юноша надел очки и принялся штудировать недлинный список поездных яств. Он проглядел его сначала сверху вниз, потом снизу вверх, почмокал губами и отложил меню в сторону.

— Вам лучше не обедать.

— Совсем ничего?

Юноша еще раз пробежал глазами меню.

— Можете взять хлеб и крутые яйца.

Официант подошел к столу и стал смотреть в окно.

— Что будем заказывать? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Ему вот, — показал юноша, — бутылку минеральной и крутые яйца, а мне… тоже крутые яйца и… ладно уж, пиво. Авось, выдержу.

— Горячее бы взяли, курицу или шницель, — безразлично посоветовал официант.

— Курицу? Это какую курицу? Ту, что третий рейс с вами едет?

— Ну уж, — смутился официант. — Холодильник у нас только вчера отказал.

— Несите заказ, — попросил ученый сосед и добавил, обращаясь к юноше: — Позвольте очки.

— Не дам!

— Да не пугайтесь, я этикетку на воде почитаю.

— Вы что, химик?

— А кто сейчас не химик? Давайте очки.

Официант принес яйца и хлеб, открыл бутылки с водой и пивом и примирительно пожелал приятного аппетита.

Юноша постучал яйцом о тарелку и спросил:

— Что там у вас с водой?

— Как вам сказать… Из обещанного кое-чего не хватает. Боюсь, что гастрита этой штукой все же не вылечишь. Хотите, я про пиво прочитаю?

Рассчитываясь с официантом, старший посмотрел сквозь очки на трехрублевую бумажку и довольно хмыкнул. Взяв рубль сдачи, осмотрел и его, снова хмыкнул с удовлетворением. В свой вагон они возвращались молча и по дороге ничего не читали.

В купе было по-прежнему пусто. Мимо открытой двери пробежал неведомо куда проводник с алюминиевым чайником в руках. Юноша окликнул его:

— Командир, наших соседей не видел?

— С верхних мест? — спросил проводник, заглядывая в купе. — Так они уже сошли, а билеты у них до Джанкоя, билеты, говорю, у меня остались, а я думал, они в командировку, вещей-то никаких, и билеты до Джанкоя. Так и сошли.

— Спасибо, — сказал старший. — Вы не заметили, они были в солнечных очках?

— Как же. Один в очках, точно как ваши. Шалавые мужики. Но за чай заплатили.

Проводник побежал дальше, гремя чайником.

— Почитаем? — спросил молодой человек и зевнул,

— Неохота, — ответил старший.

Помолчали.

— Гляньте, — сказал вдруг юноша. — Тут вам записка на столе.

— А почему не вам?

— Кто мне станет в поезде писать?

— А мне?

Ученый сосед взял записку и рассмеялся.

— Что там смешного?

— Стихи. Послушайте: «Травка зеленеет, солнышко блестит, скорый поезд до станции Симферополь нас на отдых мчит».

— Нескладно, — сказал юноша. — Какие ж это стихи?

— А что это по-вашему?

— Приманка. Чтобы мы прочитали через очки. Теперь вы послушайте: «Разве вас не учили, что нехорошо брать чужое? Очки вам больше не понадобятся. Положите туда, откуда взяли, и забудьте». Подписи нет.

— И не надо, — сказал старший. — Что будем делать?

— Положим и забудем. А что еще?

— Разумно, — пробормотал ученый сосед и растянулся на полке. — Я думаю, за журналами нет смысла ходить. Располагайтесь.

Поезд дрогнул и остановился. «Стоянка десять минут», — раздался голос проводника. Юноша плотно закрыл дверь купе, снял очки, повертел их в руках и положил на верхнюю полку. Поправил подушку, устроился поудобнее и раскрыл книгу на странице с загнутым уголком.

…И, не давая сопернику опомниться, набросил плащ на сверкающий клинок. Уф, хватит на сегодня страстей. Завтра на свежую голову как-нибудь выкручусь из этого будуарного побоища. А сейчас — спать…

Ученый сосед повернулся на бок и раскрыл свою книгу, держа ее на весу.

…С тем, однако, условием, что указанная структура не будет подвергаться фазовым переходам по достижении равновесия, а впрочем, если она и подвергнется им, то кто может сказать определенно, не Клопанецка же, в конце концов, к чему это приведет и приведет ли вообще к чему-нибудь…

Михаил Кривич, Ольгерд Ольгин

«РЕМОНТ ЭЛЕКТРОНОВ»

Нет ничего постоянней галактического однообразия, поэтому, устремляясь к звездам, люди редко смотрят на них. Просто наскучивший фон. Или объект исследований. И когда Сухов, глянув после долгого промежутка в обзор, обнаружил ярко горящую среди звезд надпись: «Ремонт электронов», то из его горла вырвался лишь короткий сипящий звук.

— Ты что-то сказал? — рассеянно спросил склонившийся над работой Тарт.

Вместо ответа Сухов ткнул пальцем куда-то левее Бетельгейзе. Тарт наконец поднял голову и нехотя глянул в обзор. Его лицо тут же оторопело, он взмахнул рукой, будто намереваясь сказать: «А, бросьте!», и это убедило Сухова, что мерещится не ему одному. Застилая Млечный Путь, прямо по курсу горела бессмысленная, невозможная, совершенно идиотская надпись: «Ремонт электронов».

Не чего-нибудь — электронов.

— Здра-а-асьте — Новый год! — брякнул Тарт, вместе с креслом отъезжая в угол. — Сгинь! Формулой Ньютона заклинаю!

Издевательская надпись даже не дрогнула.

— Что будем делать? — спросил Сухов, когда все междометия иссякли и срочно запрошенный кибермозг подтвердил, что да, прямо по курсу наблюдается приглашение отремонтировать электроны.

— Мамочку кликать! Курс поздно менять, да и вообще… Ты хоть что-нибудь понимаешь?!

Увы, в голове Сухова было пусто, как в ограбленной пирамиде. Пламенеющая надпись быстро увеличивалась в размерах, но от этого не становилась понятней. Скорее наоборот. Детекторы пространства дружно уверяли, что перед звездолетом нет ничего, кроме чистейшего вакуума. Глаза меж тем видели четкие, недвусмысленной кириллицей начертанные буквы, и кибермозг настаивал, что это не обман зрения. Ничего себе вывеска — эдак парсека в два! Впрочем, то был пустяк. Ремонтируют, видите ли, электроны. Может, еще и орбиты смазывают? Расшатавшиеся атомы чинят-починяют? Да заодно луны из зеленого сыра делают?..

Огненные слова, казалось, простирались уже на всю Вселенную. В их отсвете меркли звезды. И хотя нос корабля целился прямехонько в срединное «т», тормозить, отворачивать было действительно поздно, да и нелепо.

— Ой, врежемся… — в залихватском смятении прошептал Тарт.

И они врезались. Ближние буквы нелепой «вывески» затрепетали, как полотнища на ветру, ножка «т» изящно приподнялась, и скользнувший под нее корабль с ходу затормозил. Точнее, его затормозило. Да так, что приборы показали мгновенный сброс скорости до нуля, а Тарт с Суховым даже не клюнули носом, хотя по всем законам физики от их тел при таком торможении, как и от самого корабля, должно было остаться одно воспоминание.

— Ничего себе! — ахнул Тарт. — Называется, прибыли. Вопрос только — куда?

— Туда, куда вы спешили, — послышался мягкий мужской голос. — Что-нибудь срочное? Вы так разлетелись, что нам, извините, пришлось вас чуточку придержать…

— «Нам»?! — ошарашено озираясь, вопросил Тарт. — Простите, кому это «нам»?

— Ремонтникам, разумеется. Ведь ваши электроны нуждаются в починке, не так ли? О да, вижу: весьма и весьма нуждаются.

Вопль, который издал Тарт, вероятно, можно было услышать в другой галактике.

— Да где же вы?!

— Снаружи, естественно. Фирма «Межгалактоуслуга» рада приветствовать вас.

Сухов и Тарт, вытаращив глаза, уставились в обзор, где не было ничего, кроме звезд, мрака и все той же, теперь уже с изнанки, видимой надписи. Впрочем, приглядевшись, оба различили какие-то смутные, чуть затмевающие звезды тени.

Не более.

Тарт ошалело помотал головой.

— Ремонтники, значит… И русским языком владеете…

— Любым, какой потребуется для оказания помощи.

«Ах да, сверхцивилизация, конечно, конечно…»

— А эти самые… — Тарт пальцами изобразил колечко. — Ну, электроны… Вы их, того… починяете?

— Починяем, — охотно откликнулся Голос. — С миллионолетней гарантией.

— Но ведь электроны… Они, это самое, все одинаковые…

— Кто вам это сказал? — удивился Голос. — А, понял: шутка! Ха-ха-ха… Нет, это надо же — одинаковые! Спасибо, со столь тонким юмором не часто встречаешься. Но если говорить серьезно, то я бы посоветовал предъявить своим изготовителям рекламацию.

— Неужели?

— Да. У вас каждый тринадцатый электрон — дефектный.

— Что вы говорите!

— Увы, так оно и есть. Вдобавок небрежная нуклеация.

— Еще и нуклеация! Да уж, действительно… А нам поверят?

— Сошлитесь на нас в рекламации. Дефектная ведомость будет приложена. Хотел бы я взглянуть на цивилизацию, которая поставила бы под сомнение… А халтуру надо искоренять!

— М-да, — только и смог выговорить Тарт. — Халтура, она, точно, того…

— Вот-вот! Поразительно, как вы еще могли передвигаться со столь энтропийными недоработками. Ничего, сейчас мы все наладим.

— И вы нас сможете починить?

— Не беспокойтесь, уже чиним.

— То есть как?! — Тарт дернулся, как рыба, подцепленная на крючок. — Но позвольте! Мы не…

— Да, да, понимаю! Мы в самом деле немного замешкались. Но все уже наверстано, никакой, уверяю вас, задержки не будет. Еще одна последняя операция… Ну вот, все уже и готово. Можете проверять.

Тарт было раскрыл рот, чтобы спросить, а каким образом они смогут проверить и что, как вдруг понял, что спрашивать нет нужды. И Сухов тоже все понял. Они в изумлении уставились друг на друга. Полно, были ли они зрячи прежде? Жили когда-нибудь вот так? Со всего будто смыло тусклую грязь. Их глаза видели сотни новых подробностей и оттенков. Чувства обострились, радостно заспешили, тело казалось легче пушинки, в нем пульсировала чудесная, юная, никакой энтропии не подверженная кровь. Звездное сияние Галактики стало неузнаваемым, прекрасным. Сухов закрыл глаза. «Я сплю и вижу чудесный сон…»

Да, их прежнее существование было лишь тенью подлинного, настоящего.

И корабль изменился не менее, достаточно было взглянуть на показания индикаторов, чтобы убедиться в этом.

Бурный, неуемный восторг охватил Тарта.

— Вот это да! — ликующе воскликнул он. — Ай молодцы, вот это работа! Никогда бы не поверил! Ну, ребята, кто бы вы ни были — спасибо!

— Не стоит, ведь это наша, ремавтоматов, обязанность. Счастливого пути! С вас восемнадцать кредитов за ремонт.

— Во… Ч-ч-что?..

Каждому, верно, довелось наблюдать, как опадает проколотый воздушный шарик. Вот так осело лицо Тарта.

— Ч-ч-что? — повторил он ссохшимся голосом. — Восемнадцать… чего?

— Восемнадцать обычных межгалактических кредитов, — любезно пояснил Голос и, казалось, хихикнул.

— Постойте! — вскричал Тарт. — Мы же ничего не просили! Вы сами! Какие еще кредиты?! Тут недоразумение!

— Недоразумение? — Голос посуровел. — Какое, простите, и в чем? На ремонтную базу прилетают затем, чтобы отремонтироваться. Так? Так. Вы прилетели — мы вас отремонтировали. Так? Так. Или у вас есть претензии к качеству ремонта?

— Нет… — упавшим голосом сказал Тарт. — Нет.

— Тогда платите.

— Кредитами?

— Кредитами.

Тарт в замешательстве уставился на Сухова, тот на него.

— Что будем делать? — свистящим шепотом спросил Тарт.

Сухов беспомощно развел руками.

— Влипли! Надо платить.

— Чем? Ты хоть отдаленно представляешь, как выглядят эти проклятые кредиты?

— Придется спросить. А вдруг…

— И предстать галактическими младенчиками? Нищими и побирушками? Подожди, у меня мелькнула одна идейка.

Тарт солидно откашлялся.

— Послушайте, мы тут посовещались… Вы можете восстановить все, как было? Ну, поменять все эти ваши антиэнтропийные электроны на прежние?

Раздался звук, похожий то ли на хрюканье, то ли на лязг ржавого засова. Сухов и Тарт вздрогнули.

— Разумеется, можем, — после недолгого молчания отозвался Голос. — Но, признаться, более странной просьбы я еще не встречал. Однако, если вы настаиваете…

— Да, да!

— …то это обойдется вам еще в восемнадцать кредитов. Прикажете приступить?

— Нет!

Тарт обессилено рухнул в кресло, которое приняло его — мягко-мягко. Должно быть, в нем тоже отремонтировали электроны.

— Позвольте у вас спросить, — поспешно вмешался Сухов. — Допустим, кто-то отправился к звездам… м-м… погулять. И не захватил с собой кредиты. А кораблю потребовался ремонт. Как тогда?

— Так не бывает.

— Что «не бывает»? Корабли не ломаются? Вы отказываетесь чинить?

— Нет, просто кредиты всегда есть у всех. Без них в Галактику не выходят.

— Но допустим, чисто теоретически…

— И теоретически невозможно. Тут закон.

«Нет, я все-таки сплю, — устало подумал Сухов. — Только теперь мне снится кошмар. Суперцивилизация! Деньги! Ни шагу без кошелька! Как бы нам поскорее проснуться?..»

Сухову даже захотелось ущипнуть себя, но было ясно, что от этого ничего не изменится.

— Хорошо, еще один чисто теоретический вопрос. Предположим, кто-нибудь не платит эти самые кредиты. Отказывается их платить. Как тогда?

— Очень просто. Такая личность перестает существовать.

— Перестает су…

— Немедленно.

— И никаких апелляций, обжалований?

— Помилуйте, какие ж могут быть апелляции? К кому? Нелепо!

У Сухова беспомощно опустились руки. Да уж, нелепей некуда… Ни шагу без кредитов. А кто не платит, тому смерть. И на придумавшую этот закон сверхцивилизацию действительно не пожалуешься — некому!

Средневековый ростовщик, которому дозволялось выдрать фунт мяса из плоти злостного должника, и тот был гуманней.

— Но ведь это чудовищно! — вырвалось у Сухова.

— Кошмарно! — подтвердил Голос.

— Бесчеловечно, неразумно, дико!

— Совершенно с вами согласен. А что поделаешь — закон суров, но справедлив. И не мы с вами его придумали.

Новенькое, без единого дефектного электрона сердце Сухова болезненно сжалось. Все, западня захлопнулась. Просить, умолять, возмущаться?

— Так! — Тарт энергично вскочил. — Вы ремонтные автоматы, я не ослышался?

— Совершенно верно.

— Хорошо. Могу я связаться с вашими властями?

— Разумеется. Правда, мы находимся на периферии, ответа придется немножечко подождать.

— Сколько?

— Лет двести.

Тарт тихонько присвистнул.

— Скажите, а золото, бриллианты — они не могут заменить кредиты?

— Ну и юмор у вас!

— Какая-нибудь иная форма расплаты? Лунами или, например, унитазами?

— Ха-ха-ха! — взорвался Голос. — Ха-ха-ха! Ой, не могу, извините… У вас такой тонкий, неподражаемый юмор, что я больше не в силах подыгрывать. Превосходно, преуморительно — и с какой серьезностью! Я счастлив познакомиться с вашей цивилизацией. Право, если у вас все такие, она, чего доброго, навсегда займет первое место в межгалактическом конкурсе остроумия.

Кровь прихлынула к лицу Тарта.

— Ах, вот даже как!.. — в бешенстве пробормотал он. — На межгалактическом, стало быть, конкурсе остроумия… Ну, хорошо, тогда еще одна, самая последняя шутка. Что произойдет с вами и вашей мастерской, если аннигилят нашего корабля вдруг взорвется?

— Мы погибнем.

— Прекрасно!

Тарт быстро взглянул на Сухова. Тот безнадежно кивнул. «Выбора нет, — сказал его взгляд. — Действуй!»

Тарт шагнул к пульту и набрал несколько команд.

— Послушайте, вы, сверхцивилизация… — глухо проговорил он. — Мы, люди, только недавно вышли в Галактику. Но мы уже давно покончили с торгашеской моралью, ее дикими законами, финансовыми кровопийцами. И мы понятия не имеем ни о каких ваших кредитах. Но и погибать просто так мы не собираемся. Не на таких напали! Мы, знаете ли, гордость имеем… Плевать мы хотели на ваш идиотский закон! Люди, да будет вам известно, скорей умрут, чем сдадутся. Поэтому… Либо вы отпускаете нас без уплаты долга, либо мы все к чертовой матери взрываем — и вас, и себя!

— Ха-ха…

— Довольно, это не шутка. — Тарт быстро нажал на переключатели. — Одно движение моего пальца, и…

Смех оборвался.

— Что? — встревоженно проговорил Голос. — Так это не шутка? Вы собираетесь… Но почему?!

— Отпускаете вы нас или нет? Считаю до трех. Раз…

— Но мы вас не держим! Летите, куда угодно! Только ведь вы все равно погибнете…

— Это угроза?

— Какая уж там угроза… — Голос грустно поник. — Это закон. Всякий отказавшийся от уплаты морального долга погибает как разумная личность.

— Сходит с ума? — саркастически усмехнулся Тарт, хотя ему было отнюдь не до смеха.

— Да, вроде как вы сейчас… Какой ужас, какое безумие! Летите, летите — и, пожалуйста, поскорей! Это невыносимо!

— И вы против нас ничего не предпримете? Не верю.

— Но мы действительно ничего не предпримем! Как можно ограничивать чью-то разумную волю! Это против всех законов!

— Гм…

Палец Тарта нерешительно замер на кнопке.

— Подождите! — воскликнул Сухов. — Один последний вопрос. Как выглядят эти самые треклятые кредиты?

— Не знаю.

— Что-о? Вы не знаете, как выглядят…

— Откуда? Кто может заранее знать, каким окажется ответное кому-то добро?

— Так, значит, ваши кредиты — это…

— Ну да. Помощь чужому и постороннему. Услуга. Дружеская поддержка. Сострадание и сочувствие. Любая форма добра. На этом стоит мир. Кстати, забыл вас предупредить: с вас уже только семнадцать кредитов. Те ваши речи, которые мы приняли за желание нас повеселить, доставили нам несколько приятных минут, и…

У Сухова запылало лицо.

— Но вы же автоматы! — вскричал он, цепляясь за соломинку. — Ваше удовольствие…

— А разве у нас нет разумных потребностей? — с обидой произнес Голос. — И разве мораль не одна для всех?

Сухов схватился за щеку. Уж лучше бы оплеуху!.. Вид Тарта был не менее жалок.

— А кто… — Слова дались Сухову с великим трудом. — А кто определяет размер… э… кредитов, кто контролирует их уплату?

— Совесть, конечно. Кто же еще?

Тарт и Сухов отважились посмотреть друг на друга, когда меж ними и надписью «Ремонт электронов» остался миллиард — другой километров, а огненные слова, видимо за ненадобностью, погасли. Или где-нибудь зажглись, на каком-нибудь другом, неведомом языке.

— А ведь они правы по всем статьям, — мрачно проронил Сухов. — Кто не платит за добро добром, тот действительно перестает существовать как разумная личность. Это и в самом деле закон.

— Да, — столь же угрюмо откликнулся Тарт. — Но знаешь, мы, кажется, снова влипли.

— Это еще почему?

— Мы превратились в неоплатных должников. Они же для нас такое сделали! Всей нашей жизни не хватит, чтобы расплатиться. И нас, боюсь, замучает совесть.

— Гм… — сказал Сухов. — Нет. Технические услуги они дешево ценят. Вспомни: несколько минут хорошего настроения — и для кого? — один кредит. Кроме того…

— Да?

— Всю жизнь чувствовать себя неоплатным должником, вечно терзаться угрызениями совести — что может быть хуже? Нет, они не могли поступить столь жестоко.

Тарт в сомнении покачал головой.

— Так-то оно так, — проговорил он тихо. — А сколько мы взыщем с самих себя за глупое, недостойное там, у них, поведение?..

Дмитрий Биленкин

Примечания

1

Человеку свойственно ошибаться (лат.).

(обратно)

2

Алгоритм — система вычислений, выполняемых по заранее определенным правилам, которая после какого-то числа «шагов» приводит к решению задачи.

Это понятие ввел еще в IX веке узбекский математик Аль-Хорезми, от его имени оно и получило свое название «alhorismus» — «алгоризм». Позднее в произношение вплелось греческое слово «аритмос» — число.

(обратно)

3

Киллджой (англ.) — буквально: убийца радости, то есть неинтересный человек.

(обратно)

4

Пандология — наука, изучающая резервы человеческого организма и возможности их использования (фант.).

(обратно)

5

Радиус разведки до двухсот световых лет.

(обратно)

6

То есть изучающих определенную область пространства со многими звездами, в отличие от кораблей, изучающих определенную звезду.

(обратно)

7

Гийом Аполлинер.

(обратно)

8

Барстер — вспыхивающая рентгеновская звезда.

(обратно)

9

Пенеплен — почти равнина, участок суши, образованный в результате длительного выветривания, разрушения и сноса горных пород.

(обратно)

10

А. Блок.

(обратно)

11

А. Блок.

(обратно)

12

МСК — Международный Совет Космонавтики.

(обратно)

13

СДН — Союз Дружественных Наций.

(обратно)

14

To break — ломать (англ.).

(обратно)

Оглавление

ПРОБУЖДЕНИЕ ПРОФЕССОРА БЕРНА

КРАБЫ ИДУТ ПО ОСТРОВУ

ЛЕГЕНДЫ О ЗВЕЗДНЫХ КАПИТАНАХ

  Икар и Дедал

  Сверхновая Аретина

  Огненный цветок

СТРАННАЯ ПЛАНЕТА

ВСТРЕЧА ВО ВРЕМЕНИ

К ВЗЛЕТУ ГОТОВ!

МОРЕПЛАВАНИЕ НЕВОЗМОЖНО

БЕГЛЕЦ

Я ИДУ ВСТРЕЧАТЬ БРАТА

ГЛИНЯНЫЙ БОГ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

ЧЕТЫРЕ ЧЕТЫРКИ

ФОРМУЛА НЕВОЗМОЖНОГО

ПОД ОДНИМ СОЛНЦЕМ

НАХАЛКА

ПРА-ПРА…

  Пролог

  Часть I

  Часть II

  Эпилог

МАРСИАНСКИЙ ПРИБОЙ

НЕПРОЧНЫЙ, НЕПРОЧНЫЙ, НЕПРОЧНЫЙ МИР

ПОЯВЛЕНИЕ ЖИРАФЫ

ОХОТНИЧЬЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

БИЛЕТ В ДЕТСТВО

ОПЕРАЦИЯ НА СОВЕСТИ

ЖИЛ-БЫЛ МАЛЬЧИК

ГЛОТАЙТЕ ХИРУРГА

ГОРОД И ВОЛК

ЧЕТВЕРТЬ ГЕНИЯ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Перед послесловием

  Послесловие автора

ВСЕЛЕННАЯ ЗА УГЛОМ

ГАЗЕТНЫЙ КИОСК

ЕГО МАРС

ЧУЖИЕ ГЛАЗА

ДЕВОЧКА

ПРОФИЛАКТИКА

АРГУС-12

  Часть I

    Красный ящик

    Я — Аргус

    Второй день Аргуса

    Число 21-е восьмого месяца

    Аргус

  Часть II

    Человек с вороньим лицом

  Часть III

    Будни Люцифера

ПРОВЕРКА НА РАЗУМНОСТЬ

КАЧЕЛИ ОТШЕЛЬНИКА

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

ЧЕЛОВЕК ПОД КОПИРКУ

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

СЛУЧАЙНАЯ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ

ПРИНЦИП НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ

В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

НАД БЕЗДНОЙ

ЦЕЛЬ — ЛЕТАТЬ!

СТЕНА

ЧЕЛОВЕК С ПУСТОЙ КОБУРОЙ

БЕЗУМНЫЙ КОРОЛЬ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

У КАЖДОГО ДЕРЕВА СВОЯ ПТИЦА

ИСПЫТАНИЕ ОГНЕМ

ВОССТАНИЕ СУПРОВ

А У НАС НА ЗЕМЛЕ

ЭКЗОТИЧЕСКИЙ ВАРИАНТ

С НИМ НАДО ПО ХОРОШЕМУ

ЧЬЯ ПЛАНЕТА?

«ЗДЕСЬ ВОДЯТСЯ ПРОВОЛОКИ…»

ВЫШЕ ТУЧ, ВЫШЕ ГОР, ВЫШЕ НЕБА…

ЧУДОТВОРЕЦ ИЗ ВШИВОГО ТУПИКА

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

ОТКЛОНЕНИЕ К СОВЕРШЕНСТВУ

  Часть I. Меланхолический страж

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть II. Практически бессмертен

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

КОРАБЛЬ РОБОТОВ

  Из «Воспоминаний» А. И. Толейко, заслуженного деятеля Космофлота

  Глава 1. Имя

  Глава 2. Профессия

  Глава 3. Призвание

  Глава 4. Место работы

  Глава 5. Образование

  Глава 6. Работа

  Глава 7. Экзамен

ДЕД МОРОЗ

УХОДЯЩИХ — ПРОСТИ

ПОДАРКИ СЕМИЛИРАНДЫ

МИР, В КОТОРОМ Я ИСЧЕЗ

ЦЕНА БЕССМЕРТИЯ

  Солнце заходит над пустыней

  Другого выхода нет…

  Там светит зеленая Мауна

  Высший совет Эны решает…

  Тайна Заки-оба

  Изгнание

  Ия хочет знать…

  Од пробует найти выход

  Космодром в Черной пустыне

  «Красный вихрь» несется вперед…

  На Мауне

НА ПЫЛЬНОЙ ТРОПИНКЕ

КИРА САФРАЙ (цикл)

  Снежный мост над пропастью

  Приключение

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Мы пойдем мимо — и дальше

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Звезда психологии

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

ТО, ЧЕГО НЕ БЫЛО

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПРИСУТСТВОВАЛ

КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ

НАСТРОЙЩИК РОЯЛЕЙ

ПОЕЗДКА В ЗАПОВЕДНИК

МЕФИСТО

И ДЕРЕВЬЯ, КАК ВСАДНИКИ…

ПЕРЕСЕЧЕНИЕ ПУТИ

ДОГНАТЬ ОРЛА

САМЫЙ БОЛЬШОЙ ДОМ

НЕНУЖНОЕ — УНИЧТОЖИТЬ

ПРИОБЩЕНИЕ К БОЛЬШИНСТВУ

ЦВЕТЫ ЗЕМЛИ

ФОКУСНИКИ

ВРЕМЯ ЕГО УЧЕНИКОВ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

КОНТРАТАКА

ЧЕРНЫЙ ЯША

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

СИЛАЙСКОЕ ЯБЛОКО

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

ДОМ

АЛЕНКИН АСТЕРОИД

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

И РАСПАХНУТСЯ ДВЕРИ

ОХОТА ПО ЛИЦЕНЗИЯМ

НА ПАЖИТЯХ НЕБЕСНЫХ

НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ В МИРЕ ВОЙНА

ТРУДНЫЙ СЛУЧАЙ В ПРАКТИКЕ

КОСТРЫ МИРОВ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

ОЧКИ

«РЕМОНТ ЭЛЕКТРОНОВ»

*** Примечания ***