Опасная женщина [Исай Шоулович Давыдов] (fb2) читать онлайн

Исай Давыдов ОПАСНАЯ ЖЕНЩИНА

Рассказ

1.

В эту сибирскую область приехал я весной 1952 года. Громадная область! С юга не север столько же километров, сколько от области до Москвы. Может, даже и больше…

Тихий это был тогда край. Звонкие пятилетки либо не доходили до него, либо перепрыгивали через него на восток. На тысячеверстных пространствах области не было ни одной крупной стройки.

Работал я там в только что созданном книжном издательстве. Честно говоря, поначалу издавать было нечего. Всех сил местных писателей хватило за год на один сборник рассказов и две книжки очерков.

— Что уж тут — талантов, что ли, нет? — допытывался я у директора — невысокого, плотного, курносого и голубоглазого. Он хмурился, дымил папиросой, долго отмалчивался.

Но однажды разговорился.

— Как это нет талантов? Не встречал я на нашей земле места, где не было бы талантов!

— Куда же они попрятались?

— Рядом с вами ходят! В одной очереди в магазине за маслом стоите… — Он помрачнел, отвернулся, к окну. — Только печатать их нельзя.

— Почему?!

— Потому что ссыльные… Или их родственники.

— Ссыльные? — удивленно переспросил я.

Понятие это в ту пору все еще было для меня чем-то историко-революционным. Ссыльные были при царе…

— А что вы удивляетесь? — Директор усмехнулся. — У нас места дикие… Вон у меня в столе лежат и рассказы, и стихи, и пьесы. Преотличные! И не знаю, чем мотивировать отказ авторам. Почитайте — увидите… Тут и сын известного некогда писателя…

Он раскрыл тумбу стола и начал вытаскивать наверх папки. На одной из них задержался.

— Вот, кстати, этот сын писателя Яна Ларри. Помните такого?

— Нет, — признался я.

— Неужто не читали в детстве «Приключения Карика и Вали»?

— Читал. В начальной школе. Автора не запомнил.

— Это книга Яна Ларри. Ленинградского писателя. А тут — превосходные рассказы его сына. — Директор потряс папкой. — Может, попробуете мотивировать отказ автору?

— А зачем? Сталин же сказал: сын за отца не отвечает.

— Это если с ним не живет! — жестко уточнил директор. — А при ссыльном отце — и сын по сути ссыльный. Оба они тут — в дачном поселке Свинзили. И кто на самом деле писал, — мы с вами не видели… Дело семейное… Как же это печатать? Нас тогда обоих… — И он выразительно перекрестил растопыренные пальцы.

2.

Как-то областная газета поместила отповедь московскому стихотворцу. Он настойчиво слал в редакцию стихи, а они не нравились, и он возмущался, жаловался «наверх» и даже прислал специально по этому поводу написанные строчки:

— Странные какие-то строчки, — сказал я директору, отложив газету. — Знаменитый вроде поэт… Что-то тут не так!..

— Они их отредактировали, эти строчки? — директор улыбнулся. — Я это письмо в натуре читал. Давно — еще когда работал инструкторам в обкоме. Чего это они вдруг вспомнили?.. Там было так…

Он стряхнул пепел с папиросы и продекламировал::

— Теперь сходятся, — согласился я. — А кто это — Караханова?

— Была в редакции такая дама. — Директор улыбнулся — грустно и как-то вспоминающе. — Она заведовала отделом культуры и заворачивала ему стихи. А на язык она остра! Вот поэт и обиделся… Знал бы ее — может, не написал бы этих строк.

— А где она сейчас?

— В лекционном бюро работает…

— Почему же искалечили эти строчки?

Директор вдруг замкнулся, сухо ответил:

— Ну, нет человека в газете… Зачем упоминать?

3.

Осенью уехал на запад редактор областной газеты. Ему дали газету в центре России, и он уезжал довольный и, прощаясь, приглашал всех заглядывать к нему туда — в большой и теплый город.

В редакторский кабинет переселился бывший заместитель редактора — человек высокий, на вид могучий и суровый, а на самом деле очень больной и застенчивый.

По воскресеньям я часто встречал его в центральном книжном магазине. Редактор терпеливо рылся в букинистическом развале, близоруко поднося книжки к самым глазам. Был он ленинградец, эвакуированный в здешние края в самом начале войны и застрявший тут на всю жизнь. Из-за больных легких врачи не рекомендовали ему менять здешний сухой воздух на влажный ленинградский. Там, на его родине, его ждала бы быстрая смерть.

Он не мог кричать на нерадивых литсотрудников, как кричал его предшественник. Он задыхался и говорил тихо, и оттого не все и не сразу поняли, что говорит он очень дельные, умные и нужные вещи.

Постепенно его авторитет стали признавать. И только двое совсем молодых журналистов, недавно закончивших журфак, считали его трусом, потому что он забраковал у них острые критические статьи.

Ребята эти были смелыми и громко, не боясь последствий, называли его трусом во всех отделах редакции. А поскольку книжное издательство находилось в этом же здании, ребята как-то зашли к нам и тоже назвали редактора трусом.

Наш директор возмущенно, оборвал их:

— Вы же не знаете его! Вы здесь без году неделя. Почему так говорите?

— Мы видим! — ответил один из них.

— Ничего вы не видите? — резко сказал директор. — Вам надо пуд местной соли съесть, пока начнете что-то видеть и понимать!

Он поднялся и вышел из комнаты, захватив с собой папиросы. У него еще не было своего кабинета. Мы работали все вместе — директор, редакторы, техред, корректорша. И когда он бывал чем-то расстроен — уходил курить в скверик возле редакции. Больше ему негде было уединиться.

— Подхалим, да? — спросили у меня молодые журналисты, когда он вышел.

— Не замечал. — Я отрицательно помотал головой. — Этого за ним не замечал.

Вернулся директор, когда их уже не было, и, видимо, все еще не успокоившись, произнес:

— Что они понимают?.. Трус… А он Караханову печатает… Тот-то, до него, боялся…

— Что-то не видел в газете подписи Карахановой, — отреагировал я.

— Ну, видели Осипову… Не может же он печатать ее еще и без псевдонима…

Действительно, появились в газете материалы Осиновой — глубокие, остроумные, с еле уловимой грустинкой. Еще и гадал я: кто же такая Осипова? Вроде новые сотрудники не появлялись…

— А почему Караханову нельзя печатать? — поинтересовался я.

Директор снова замкнулся и тихо ответил:

— Когда-нибудь узнаете. Не спешите!

Потом закурил (у нас это было свободно — как и по всем редакциям в те годы) и совсем другим тоном спросил:

— Вы вёрстку Михайловой кончили?

Я понял, что расспрашивать о Карахановой бесполезно.

4.

После этого разговора захотелось хотя бы увидеть ее. Помог случай — заместитель директора лекционного бюро принес нам брошюру о хорошем сельском лектории. И вот с замечаниями по этой рукописи отправился я в лекционное бюро.

— Вы лучше вызовите автора к себе, — посоветовал мой директор. — Что вы, к каждому автору будете бегать?

— К каждому не буду, — ответил я. — А тут нетрудно и дойти.

Шеф мой только плечами пожал. Он так и не понял, зачем иду я в лекционное бюро.

А в незнакомой организации я растерялся. Там сидели сразу три женщины. Одна — ее стол стоял напротив входа — была очень красивой. Изящная, темноволосая, лет тридцати, она была одета совсем не по-рабочему — черное платье, пестрая цыганская накидка, длинные серебристые бусы, замысловатые серьги с подвесками. У нее были очень ярко накрашенные губы и прямой, снисходительный взгляд. Взгляд женщины, понимающей свою красоту.

Сбоку, возле дверей, сидела белокурая румяная девушка. Она показалась мне очень симпатичной, но на фоне черноволосой красавицы выглядела бледной и невзрачной.

В углу куталась в пуховый платок еще одна женщина — маленькая, худенькая и большеглазая. Она молча взглянула на меня, потом опустила свои большие глаза к бумагам и больше не поднимала их. Сколько ей лет, даже примерно, я не понял.

Почему-то подумалось, что яркая красавица — это и есть та самая Караханова. Очень подходящий образ для загадочной женщины… И, пока разговаривал с заместителем директора, украдкой разглядывал ее.

«Что с нею случилось? — гадал я. — Ссыльная?.. Не должно быть? Работала в газете — а ссыльных туда не берут…»

Кто-то вошел в лекционное бюро и громко произнес:

— Любовь Осиповна! Вас просил зайти Худолеев.

«Любовь Осиповна! — отметил я. — А псевдоним — «Л. Осипова». Это должна быть Караханова!»

Но поднялась не черноволосая красавица. Встала та маленькая большеглазая женщина, что куталась в платок в углу.

Она вышла из комнаты так быстро, что я и не успел толком разглядеть ее. Лишь и запомнилось — маленькая да большеглазая.

5.

Снова увидел я ее через несколько дней в рыбном магазине. Она стояла в очереди у кассы вместе с высокой худой девочкой лет тринадцати, тоже большеглазой. Девочка была повыше Карахановой.

Они получили чек, Караханова торопливо просеменила к очереди возле прилавка и отдала чек стоявшему там мужчине — красивому, седому, в сдвинутой на затылок кепке.

— Возьмешь два кило карасей, — сказала она. — И балычка я тут полкило отбила. А мы с Лялькой — в мясной… Потом зайдешь за нами, хорошо?

Седой мужчина кивнул и проводил взглядом Караханову и худенькую девочку, которые вышли на улицу. А потом он сложил в сетку мороженых карасей, завернутый в синюю бумагу балык и тоже направился к дверям.

Все это было очень буднично, обыкновенно, по-семейному. И казалось невероятным, что эта маленькая, озабоченная, укутанная в платок женщина окружена какой-то тайной и представляется опасной даже таким могучих людей, как редакторы областных газет.

6.

Журналистская судьба переменчива — через год уехал я в другую область, так и не узнав ничего об этой женщине. Никто сам не рассказывал. Не допытываться же…

А в пятьдесят шестом, через несколько месяцев после двадцатого съезда, вернули меня в тот же сибирский город, на старое мое место книжного редактора. Вернули твердым обещанием квартиры… И в первые же дни увидел я в редакции областной газеты Караханову… Она снова работала в отделе культуры и быта, и печатала свои статьи теперь без псевдонима, и все так же куталась в пуховый платок, и тихо, торопливо семенила по редакции — маленькая, большеглазая, темноволосая.

Теперь нам пришлось общаться, потому что я занимался критикой и нередко, как редактор, рекомендовал ей стихи молодых поэтов, которые у нас в издательстве пройдут в сборниках лишь через несколько месяцев. Она тоже рекомендовала нам некоторых авторов и всё говорила о книжке по истории местного театра, которую осталось лишь сложить да притереть главы. Многое написано, материалы всю жизнь собирала…

— Мы запланируем вашу книжку, — как-то пообещал ей директор. — Так что давайте скорей!

Директор был уже новый и вызвал меня по рекомендации старого. Как и прежний мой шеф, он здесь родился, вырос и стал журналистом. Как и у прежнего шефа, почувствовал я у него глубокое, почти благоговейное уважение к Карахановой.

Оба они знали о ней что-то такое, чего никак не мог узнать я. А расспрашивать было неудобно.

Прежний директор трудился теперь в сельхозотделе редакции и часто заходил к нам — и по делам и просто поболтать. Они были давними, еще армейскими друзьями с директорам новым. Оба воевали в одной сибирской дивизии, начинавшей свой путь под Москвой. И поэтому у меня, москвича, отношение к ним было особое.

Как-то вошел я в издательство, когда разговаривали они вдвоем. И услышал лишь самый конец разговора.

— …Так вот они уехал… — произнес прежний директор и слегка покусал губы. — А она, видишь, ничего… Держится…

— Стойкая женщина! — сказал директор новый. — Удивительно стойкая женщина!

Оба они посмотрели на меня, помолчали и заговорили о другом.

А я почему-то сразу же подумал, что речь у них шла о Карахановой. Вот никаких не было доказательств этого, а просто подумалось — и всё…

7.

В то время работали мы в страшной теснота, издательство разрослось, а помещения ему все не давали. Столы издателей стояли уже и в коридоре, и в типографской бухгалтерии, и даже на антресолях над печатным цехам — в постоянном грохоте машин.

Директор уже устал ходить по обкомовским и горкомовским кабинетам, выпрашивая помещение. Везде ему сочувствовали, что-то обещали, а сделать никто ничего не мог — серьезное строительство в городе все еще не начиналось.

И однажды, совсем отчаявшись, он сказал:

— Ну, что ж… Снимем комнату для редакторов в частном доме. Влепят мне потом выговор за нарушение финансовой дисциплины… Но другого выхода не вижу — книги должны выходить!

И стали мы искать комнату. Это тоже непросто было — найти большую, тихую и светлую комнату недалеко от издательства.

Рассказал я об этих поисках и в редакционном отделе культуры.

И вдруг Караханова предложила:

— Могу сдать вам такую комнату, у меня как раз освободилась в доме большая и светлая комната…

Она сказала это тихо и с грустной улыбкой. И я почувствовал, что есть тут какой-то подтекст — тяжелый и обидный.

— Это же наверняка стеснит вас! — возразил я.

— Ничуть! — Она без колебаний помотала головой. — Не люблю, когда в моем доме пустуют комнаты. Это, знаете, наводит на грустные размышления…

Уже через час мы пошли смотреть ее комнату, а на другой день перевезли туда свои столы. Это была отличная комната для редакторов! Светло, тепло, чисто, тихо и близко от издательства — чего еще надо?

8.

И вот когда мы стали там работать, я узнал, что Караханова нередко болеет. Раньше как-то не замечал этого — все-таки не каждый день заходил в ее отдел. А теперь мы то и дело видели ее днем дома — бледную, очень медленно двигавшуюся, с мешками под глазами.

Оказывается, у нее было очень больное сердце. Хотя и лет не так уж много….

Поначалу я еще ждал, что увижу в ее доме того красивого седого мужчину, которого видел вместе с нею когда-то в рыбном магазине.

Хотя и помнились отрывочные фразы моих директоров…

Но вдруг все-таки не к ней это относилось?

Однако мужчины в доме не было. И речи о нем не возникало. Когда надо было что-то прибить или починить, Караханова шла ко мне. Ибо остальные редакторы были женщины.

Похоже было, что он-то и уехал, что именно о нем шел директорский разговор, что именно в его комнате работали теперь редактора.

Жила Караханова с дочкой — уже высокой, красивой девушкой — и с теткой, старой, больной и ворчливой.

Впрочем, на редакторов тетка не ворчала.

Дом у них был большой — у каждой своя комната.

Работала Караханова много… Даже во время болезни правила и вычитывала рукописи, сдавала в номер почти обычное количество строк. Уходя в конце дня в издательство, мы заносили в редакцию ее пакеты и получали другие — чтобы отдать ей на следующее утро.

— Зачем вы это делаете? — как-то спросил я. — Вы же убиваете себя!

Она улыбнулась и покосилась на очередной пакет, который я держал подмышкой.

— Думаете, безделье ставит на ноги? — возразила она. — Вы знаете хоть одного человека, которого безделье поставило на ноги?

Я смутился — такого человека назвать не мог.

Через неделю она появилась в редакции и, встретив меня в коридоре, известила:

— Я сдала на машинку рукопись о театре. Скоро дело будет только за вами…

9.

А вычитать рукопись она не успела. С нею произошел случай, о котором долго говорили в городе.

Поздно вечером, когда она возвращалась с редакционного дежурства, подписав газету в печать, ее остановили на темной улице двое парней и потребовали часы и деньги.

— Сейчас, — спокойно пообещала она, сильно ударила каблуком одного из парней в колено и закричала на всю улицу.

Парень упал. Другой выхватил у Карахановой сумочку, сбил ее с ног и убежал.

Из домов выскочили люди и легко связали руки парню, которого ударила Караханова. Он не мог бежать. Он с трудом стоял на одной ноге, прислонившись спиной к забору.

Через день из него вытрясли имя подельника. Оба они оказались в городе проездом — досрочно освобожденные «за примерное поведение» уголовники.

В этом городе тогда редко случалось подобное. Разве что вот так — проездом…

А Караханова встать не смогла. У нее нашли перелом таза и сотрясение мозга.

В больнице она лежала долго, и мы ходили к ней с красивыми, румяными китайскими яблоками, которые появились в городских магазинах. Некоторые при ней же восхищались ее смелостью. А она как-то призналась:

— Вообще-то я трусиха… И денег в сумочке не было. Кто же ходит с деньгами на вечернее дежурство?.. Просто очень хотелось прижучить хоть одного мерзавца! Всегда мне хочется прижучить мерзавца! Сколько уж раз на этом горела…

После больницу ей долго нельзя было сидеть. Врачи разрешали только стоять или лежать. И очень кстати отыскалась у нее в сарае старинная конторка на высоких ножках и с наклонной столешницей. Как раз для стоячей работы! Вот только ножки — из-за небольшого роста Карахановой — пришлось подпиливать. Как раз я этим и занимался. За той конторкой она вычитала с машинки свою рукопись, и мы быстро сдали книгу в набор.

Гранки ее — к великому редакторскому изумлению! — принесли через три дня. Ни до, ни после такого не бывало. Оказывается, линотипистки ссорились за право набирать брошюру Карахановой во внеурочное время.

10.

В те недели и узнал я наконец ее историю. Рассказывали мне ее кусками — разные люди, по разным поводам. Это получалось само собой — никого специально я не расспрашивал. Иные даже удивлялись, что я до сих пор ничего не знаю. Ведь столько лет в городе!.. То ли время подошло об этом говорить, то ли просто я стал тут своим. Чужим не очень-то распространяются о таких судьбах — предпочитают позабавить чем-нибудь смешным…

Как и миллионы женщин, Караханова проводила на фронт мужа — инженера судостроительного завода. Как и миллионы женщин, не дождалась его… Только ей выпало самое страшное.

Она не получала писем от мужа с августа сорок первого. После битвы под Москвой Караханова стала посылать запросы, и на все приходил один ответ: «Пропал без вести».

Она не верила этому и посылала новые запросы. Ответ был тот же.

Так длилось почти два года.

Однажды ее вызвал редактор газеты и мрачно сказал:

— Лучше бы вам не писать запросов, Любовь Осиповна… Газету подвели… Жизнь себе искалечили…

— Чем же я подвела газету? — изумилась Караханова.

— Отыскался ваш муж… — Редактор вздохнул. — В казачьем полку вермахта… Он родом казак?

— Казак, — согласилась Караханова. — Родился в казачьей станице. Но изменником он стать никак не мог. Тут вы лжете!

Редактор обиделся.

— Зайдите в органы! — предложил он. — Проверьте! И подготовьте дела к сдаче. Пока — своему литсотруднику. Нового заведующего я еще не подобрал. Для меня все слишком неожиданно… Вообще-то вас положено выслать на Север… — Редактор усмехнулся. — По итогам ваших запросов… Но на бюро обкома удалось вас отстоять. Останетесь в городе…

В органах подтвердили: да, ее муж — есаул казачьего полка в немецкой армии. Отыскался…

Караханову уволили из газета, исключили из партии — всё стремительно. Многие поначалу жалели ее. Но и их возмущало ее упорство, ее нежелание поверить совершенно достоверным, казалось бы, сведениям. Кто тогда мог сомневаться в достоверности информации из органов?

Однако Караханова упрямо твердила всем, кто заговаривал с нею об этом:

— Муж не мог стать предателем! Это ложь! Когда-нибудь узнают, что это ложь!

У людей гибли на фронте близкие. Похоронки непрерывным потоком шли в город. У каждого было свое горе — ни одну семью не обогнуло… И удивительное упрямство Карахановой ни у кого не вызывало сочувствия, начинало раздражать людей. Ее стали избегать даже бывшие друзья.

Она вязала чулки на машине в окраинной артели и уже сама старалась не попадаться на глаза прежним знакомым. Но до самого того послевоенного дня, когда ее снова вызвали в органы, она не верила, что ее муж мог стать предателем.

И оказалась права! Однажды ее вызвали и объяснили, что произошла «ошибочка». Документы ее мужа, убитого в окружении под Вязьмой, взял себе какой-то мерзавец, его однополчанин. С этими документами он попал в плен и затем вступил в один из казачьих полков фашистской армии. Мерзавец этот был немного похож на ее мужа — такой же черноволосый, худощавый, усатый — и поверхностно знал его жизнь. Были ведь обычные солдатские разговоры… Для немцев этого хватило. И, пока англичане не сдали нам крупное казачье соединение, никто не знал об этом обмане. Выявил его лишь фильтрационный лагерь.

Перед Карахановой официально извинились. Ее дочери назначили пенсию за погибшего отца. Редактор газеты самолично приехал к Карахановой домой и предложил на другой же день выходить на работу — в прежней своей должности. Ей снова выдали партбилет и восстановили партстаж — это ведь было так важно! Бывшие друзья повалили к ней в дом и всячески старались загладить свою вину.

В общем, полный отбой!

А через четыре года ее снова выгнали из газеты и снова исключили из партии. Теперь уже из-за другого мужа…

Она встретила его в областном сельхозуправлении, куда пришла по газетным делам. Работал он там бухгалтером. А когда-то, в начале тридцатых годов, был известным экономистом-аграрником.

В конце тридцать седьмого, когда приговорили к расстрелу корифея русской аграрной экономики Александра Чаянова и четырнадцать его соратников, взялись и за его дальних последователей. Одним из них и оказался будущий второй муж Карахановой. Нетрудно было в его статьях нэповского периода отыскать влияние чаяновских взглядов. Нашли там, понятно, и культ большой крестьянской семьи, которая, по мнению Чаянова, должна была стать основой неспешной сельскохозяйственной кооперации, «не связанной административными распоряжениями центра».

Это, понятно, никак не вязалось со сталинской линией на стремительную, жестко централизованную поголовную коллективизацию — и отнюдь не на семейной, то есть единоличной, основе.

Впрочем, в ту пору, когда впервые услышал я имя Чаянова, каким-то боком привязанное к судьбе Карахановой, оно мне еще ничего не сказало. Ни в справочниках, ни в энциклопедиях оно не упоминалось. Все работы Александра Васильевича Чаянова прятались тогда в глубоких спецхранах. И первые статьи о нем появились лишь в 1988 году — после того, как лето 1987 года он был посмертно и полностью реабилитирован. Вместе со своими соратниками.

Сам профессор Тимирязевской академии Чаянов продержался от первого ареста до расстрельного приговора чуть больше семи лет. Возможно, потому, что поначалу устно и печатно признавал свои экономически «ошибки».

Однако расстреляли его не за экономические взгляды, а за практическую якобы подготовку антисоветских заговоров и кулацких мятежей.

Откуда же это взялось? Может, из чаяновской прозы?

Кроме научных работ, писал Чаянов и повести, и пьесу, и сценарий фильма. И, если заглянуть на минуточку в его единственную фантастическую повесть, то можно увидеть там сытую, довольную, благополучную Россию 1984 года, управляемую блоком эсеровских партий, — то есть диктатурой крестьянства.

Повесть эта вышла в 1920 году. Не из нее ли спустя семнадцать лет извлекли следователи НКВД фантазии о «кулацких мятежах»?

Оказаться даже дальним последователем такого человека было в ту пору просто жутко. Бывший экономист, которого довелось мне случайно видеть в Сибири, сразу же понял это и полностью открестился от своих нэповских «заблуждений» на первых допросах. Видимо, поэтому он не был ни судим, ни расстрелян. Однако и без суда, по решению зловещей «тройки», он провел десять лет на строительстве железной дороги в тундре и был потом «навечно» поселен в нашем областном сибирском городе. Паспорта ему не выдали, выезжать не позволяли, и каждые две недели ходил он к соответствующему окошечку отмечаться. Статус ссыльного…

Вероятно, он был интересным человеком, если уж Караханова полюбила его и пошла ради него на всё.

Они, правда, не регистрировали свой брак, но какое это имело значение? Он жил в ее доме, и все понимали, что не квартирантом. Да она и не скрывала ничего, гордо ходила с ним под руку по улицам. Для глухой провинции это многое значит… Они бывали вместе и в кино, и в театре, и на концертах. Только на торжественные собрания она приходила одна.

Вначале об этом поговорил с нею редактор. Тот самый, что потом получил газету в центре России.

Караханова улыбалась и тихо убеждала его, что личная ее жизнь отношения к газете не имеет. Потому и разговор этот бесполезен.

Редактор горячился: он отлично понимал, чем может все это кончиться.

— Ну, ладно, — говорил он, — вы совсем не думаете об авторитете газеты… Бог с вами! Но подумайте хотя бы о том, что его влияние невольно может сказываться на ваших оценках, выводах. Просто невольно! Ведь вы воспитываете десятки тысяч людей!

— Неужто вы пропустите? — ласково уточнила Караханова. — Вы, такой бдительный, и вдруг пропустите чуждое, опасное влияние?

Редактор назвал ее «действительно опасной женщиной» — и отступился. Теперь с нею разговаривали в отделе пропаганды обкома партии. И, когда увидели, что ее не убедить, пообещали принять меры.

— Принимайте, — Караханова смирилась. — Если есть партийные законы, карающие за любовь, принимайте меры. Я таких запретов не видела, не знаю. Но мало ли чего я не знаю.

На этот раз тянулось все долго. Все надеялись, что женщина одумается.

Она не «одумалась».

А на партсобрании, когда ее вновь исключали, она спросила в лоб:

— Зачем вы лицемерите, мои товарищи по партии? Ведь все вы прекрасно знаете, что в тридцать седьмом сажали и расстреливали невинных. Все вы употребляете термин «eжoвщинa», помните, что нарком Ежов именно за это сам был расстрелян. С каждым из вас в отдельности я об этом говорила. Почему же все вместе вы лицемерите?

Ее любили в редакции, и эти слова не занесли в протокол. Но из партии все-таки исключили — ибо была «команда». Кто-то из женщин, голосуя за исключение, тихо плакал.

На бюро горкома она вновь говорила, что ее муж не преступник и никогда им не был, что Советская власть со временем непременно признает его невиновность.

Тут, правда, никто не плакал. Тут сидели суровые мужчины и дымили дешевыми папиросами. Один из них пообещал Карахановой:

— Того, на что вы надеетесь, никогда не будет. Понимаете — ни-ко-гда!

Такое было у них мышление…

Решение бюро Караханова обжаловать не стала и вновь пошла наниматься в ту же артель, чулочницей.

И вдруг поступило указание из Москвы, из самого ЦК — устроить Караханову в лекционное бюро и больше не тревожить.

Никто ничего не понял, но указание было выполнено. Больше всех удивлялась этому сама Караханова. Искать помощи в ЦК ей и в голову не приходило…

Лишь после двадцатого съезда тихо просочилось: судьбу Карахановой лихо развернул инструктор ЦК, случайно, пролетом за глянувший в область как раз тогда, когда ее исключали из партии. Он был школьным товарищем заместителя редактора, тоже ленинградцем, и целый вечер провёл у него дома. А указание свое дал уже из Москвы.

От подобных партийных «нюансов» часто зависели тогда судьбы людей…

В конце пятьдесят шестого мужа Карахановой отпустили из ссылки. Еще не реабилитировали, но уже отпустили — поскольку он-то пострадал за «чистую теорию». Ни заговоров, ни мятежей ему с самого начала не инкриминировали.

А он, получив документы, быстро собрался и уехал в Москву — к своей прежней семье. Там давно выросли дети, там появились внуки — и его еще помнили и ждали… В том числе и законная его жена, которая за долгие годы так и не нашла ему достойной замены. Хотя и не приехала ни разу в его сибирскую ссылку.

А у местных журналистов, которые знали эту историю, осталось впечатление, что он открестился от Карахановой так же легко, как от своих давних, «нэповских» статей с чаяновским влиянием.

Вначале он присылал ей деньги. Она отказывалась от его переводов. Снова она была в редакции, зарабатывала достаточно, но, возможно, отказалась бы от них и в любом другом случае.

11.

Через четыре года судьба снова увела меня из того сибирского города — уже навсегда.

Как-то, на одной из железнодорожных станций, купил я вторую книжку Карахановой — о музеях области. Не справочник, а увлекательные очерки — с крутыми судьбами и музейных работников, и первых экспонатов, доставшихся от ссыльных декабристов, которых было в том краю немало. Цикл этих очерков она начинала в газете еще при мне.

А летом шестьдесят четвертого привез я в Анапу сына и встретил там журналистку из сибирской газеты Нину Кораблеву. Мы вместе пообедали, потом долго бродили по набережной, обменивались новостями, вспоминали общих друзей.

— Да, знаешь, — неожиданно сказала Нина, — Люба умерла.

— Какая Люба? — не понял я.

— Караханова.

Никогда я не называл Караханову только по имени. Потому и не сразу дошло.

— Что ты!.. Ей же было, по моим понятиям, далеко до пятидесяти…

— Но сердце!.. Помнишь, сколько она болела?.. Для одного сердца ей досталось слишком много… — Нина вздохнула. — И, главное, — хоть бы в чем была виновата!.. Вот ведь ужас: все мы всё понимали, а изменить никто ничего не мог.

— Даже тот редактор, что уволил ее?

— Конечно! Он ведь по сути был таким же «винтиком», как и мы с тобой. Дальше мелочей его самостоятельность не простиралась.

Я вспомнил, как запинаясь, краснея, не поднимая глаз, объяснял сыну писателя Яна Ларри неисправимые пороки прекрасных его рассказов, — и не стал спорить с Ниной…

1965–1991.