КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706108 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272715
Пользователей - 124642

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Тень за троном (Альтернативная история)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах (ибо мелкие отличия все же не могут «не иметь место»), однако в отношении части четвертой (и пятой) я намерен поступить именно так))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

Сразу скажу — я

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Азъ есмь Софья. Государыня (Героическая фантастика)

Данная книга была «крайней» (из данного цикла), которую я купил на бумаге... И хотя (как и в прошлые разы) несмотря на наличие «цифрового варианта» я специально заказывал их (и ждал доставки не один день), все же некое «послевкусие» (по итогу чтения) оставило некоторый... осадок))

С одной стороны — о покупке данной части я все же не пожалел (ибо фактически) - это как раз была последняя часть, где «помимо всей пьесы А.И» раскрыта тема именно

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Машина пробуждения [Дэвид Эдисон] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Дэвид Эдисон Машина пробуждения

Пролог

В Комнате не было ничего и никого, если не считать запаха заброшенности да маленькой женщины с треугольным личиком и облаком огненно-красных волос. Она носила тонкое платье, у которого когда-то даже был цвет, и ходила босиком. Ее пестрые глаза моргали, наблюдая за кинжалами солнечных лучей, пронзающими щели в оконных ставнях; один глаз был небесно-голубым, с желтыми точечками, беспорядочно разбросанными по удивительно узкой радужке, а второй – черным, с несколькими белыми пятнышками, начинавшими мерцать, когда она улыбалась. Шкура Пересмешника – это имя подходило ей не хуже любого другого из тех, какими она пользовалась. Черный глаз засверкал, когда она посмотрела на осыпающуюся лепнину по краям потолка. Из-под побелки начала сочиться густая влага, расплываясь по стенам темными разводами; Шкура Пересмешника улыбалась.

– Ну и ну, – произнесла она. – Стены плачут. Должно быть, вторник.

Шкура Пересмешника прошлась по комнате, и ее ступни нарисовали в пыли, густым слоем покрывавшей пол, нечто вроде защитного круга; женщина коснулась стены и нисколько не удивилась тому, что кожа осталась сухой.

– Слезкам нравится капать, верно? Но они никогда не остаются поиграть. Полагаю, это убило бы все впечатление. – Шкура Пересмешника вздохнула и провела бескровными пальцами по алым, как кровь, волосам. – Вы чрезмерно претенциозны, – заявила она рыдающим стенам.

Она поежилась, хотя ей не было ни холодно, ни страшно, и посмотрела на начерченный на полу круг, чей контур лишь незначительно нарушали отпечатки ее ног, – Шкура Пересмешника перемещалась на цыпочках, и шаг ее был почти невесом, да еще к тому же она действительно намеревалась создать именно этот круг, что каким-то образом и придавало ему реальности. Насколько она понимала, важнее всего было именно намерение.

За исключением вторников.

– Ну и ну, – произнесла она, вынимая откуда-то из-за спины чашечку. На ее дне исходил паром глоточек ярко-зеленого чая. – Не хочу я этого. И не в моих планах было, чтобы такое случилось, но оно произойдет, и мне придется стать его причиной. Придется его создать, ведь оно должно быть сотворено. Охохонюшки, в такие дни все-то идет наперекосяк. – Она выбросила крошечную чашку в окно.

Шкура Пересмешника размяла обнаженные руки, ощутив, насколько мягка ее плоть, и без какой-либо гордости или разочарования отметила их белизну; как и платье, когда-то они, пожалуй, тоже имели цвет. Взгляд ее привлекла красная, как коралл, ленточка, повязанная на лодыжке, – женщина оторвала ногу от пыльного пола и распрямила ее вверх перед лицом, разглядывая кусочек ткани. Хоть что-то яркое во всей комнате.

Да, ей нравилось это тело. И внешним видом, и уютом. Ей были по душе и кожа, и легкая стать; и волосы тоже, – впрочем, она почти всегда предпочитала именно этот цвет. Шкура Пересмешника кивнула, пропуская в пустую комнату самую толику самолюбия, – конечно, она только оттягивала неизбежное, но ей никогда не была свойственна приверженность к строгой дисциплине. Она еще раз кивнула: да, это тело нравилось ей по целому ряду причин, но в первую очередь потому, что оно казалось наиболее правильным. Будь она настоящей женщиной, скорее всего, примерно так бы и выглядела.

Заставив себя собраться с мыслями, Шкура Пересмешника расправила плечи, но тут же вновь позволила им опуститься, когда вгляделась в круг чистой пустоты, начерченный в пыли пустоты грязной. «Какая ирония», – подумала она, размышляя над тем, почему великие, меняющие мир и сотрясающие небеса создания, будь они прекрасными, или пугающими, или даже и теми и другими одновременно, столь часто возникают из ниоткуда, чтобы на исходе отпущенного им века вновь кануть в небытие. Да и сама она ничем от них не отличалась… Не то чтобы Шкура Пересмешника считала себя великой, но все же она была тем, чем была, и это что-то да значило. Но только временно. Однажды, спустя много-много дней, она утратит свою значимость и отправится в тот самый ужасный путь возвращения в пустоту.

Если уж начистоту, то сегодня она как раз и занималась чем-то подобным, разве что масштаб был невелик. Зато по сути своей трагедия была ровно той же. Ничто, сотворенное из ничего и на нем же начертанное. Непроизнесенные неслова, сплетающиеся в незаклинание, призывающее ничто в несуществующее место.

– Мне так жаль, – сказала она кругу и добавила к нему еще несколько линий, крутясь на кончиках пальцев, словно увечная балерина. – Мне очень жаль, незнакомец, что приходится вот так с тобой поступать. Ты не заслуживаешь такого вторника.

Она танцевала, миры смещались; или, что скорее, что-то проходило через миры. Нити были незримы и зов беззвучен, но где-то и как-то что-то немыслимым образом начинало свое движение. «Вот оно и приближается», – подумала Шкура Пересмешника и тут же подвергла сомнению использованное определение; если уж быть точной, то приближался человек, но беспощадный зов обращался с ним скорее как с вещью, нежели с одушевленным существом. Зов просто перемещал его. Тащил сквозь разделяющую миры необъятную пустоту, что была куда больше всех этих бесконечных миров, вместе взятых, всех юных вселенных, содержащих в себе свои собственные, непрерывно расширяющиеся бесконечности. Сквозь пустоту столь незначительную, что ее и заметить-то трудно. Шкура Пересмешника, точно пьяная, исполнила еще один пируэт, и кто-то шагнул оттуда – сюда. Кто-то, ничего не ведающий, невинный, а теперь еще и потерянный.

Потерянное – родина и владения Шкуры Пересмешника, а в столь отвратные дни еще и ее творение. Побочный продукт ее существования.

Свирепый взгляд разноцветных глаз и плотно стиснутые челюсти откровенно не вязались с легкими, причудливыми движениями, которые совершало ее тело; Шкура Пересмешника была личностью непростой, но никогда не позволяла себя сломить. Ее ничто не могло сломить. Впрочем, однажды, в тот самый первый вторник, она просто разбилась на куски.

Нет-нет, ее целостность и суть не пострадали. Она даже проявляла добродушие всякий раз, когда могла себе это позволить, и особенно близко к сердцу старалась держать судьбы всего потерянного во всех мирах: пропавших мужчин и женщин, затерянных королевств, планет и цивилизаций… или оброненных ленточек и заброшенных комнат. Шкура Пересмешника сдерживала бурный поток утрат, сопровождающих каждый полный трагизма виток спирали мультиверсума, сражаясь за любую мелочь, исчезновение которой могли бы оплакать разве что боги да стихии. Проницательный чуждый разум Шкуры Пересмешника ощутил, что эта комната рыдает горючими слезами, до соплей обиженная ее редкими предательствами. Эти стены оплакивали круг, прочерченный танцем в пыльной пустоте. Стены заходились в истошном вое, потому что они знали: Шкура Пересмешника никогда и ни при каких обстоятельствах не пожелала бы заставить хоть что-то пропасть. Исчезновение – вот что пробуждало ее ненависть, что было ее страстью, жертвоприношением и падением.

Шкура Пересмешника никогда не позволяла ничему пропасть.

Кроме тех случаев, когда именно это она и делала.

Глава первая

И сердце мое продолжало кричать, споря с самим собой: я существую. Существую. Существую.

Мне не дано знать, для чего рождена, но не Смерти уж ради – точно. Я вижу их, Умирающих, состарившихся душой, с лицами, с которых рутинный мир стер все краски; вижу, как они бредут сквозь храмовой лес под Куполом. Боже мой, до чего же они похожи на птиц! Их так же ведет инстинкт.

Я долго наблюдала отсюда за этими пташками и видела, как они умирают: их тела испаряются подобно дыму, а на лицах в последний миг возникает умиротворенное выражение. Единственный подлинный покой, что доступен им в десятках, сотнях, а то и тысячах жизней. Покой в виде сломанных часов.

И потому я ненавижу их, этих дурацких птиц, ищущих Смерти. Будь в моей власти лишить Умирающих их Смерти, я бы так и поступила. Почему они могут обрести покой, недоступный мне?

Сильвия Плат. Пустые небеса и Умирающее искусство
Открыв глаза, Купер первым делом увидел призрак – женщину, баюкающую его голову в своих руках. Лицо его прозрачным розовым облаком окутали ее волосы. У нее были ангельские глаза цвета мокрой соломы, а пахла она пергаментом, старой дубленой кожей. Когда его глаза привыкли к свету, он понял, что веснушчатое личико незнакомки смуглое, почти бронзовое; Купер ждал, когда же она заговорит. «Это небеса, – скажет призрак. – Ты обретешь здесь покой и забвение. Друг, мы исцелим твои раны».

«Добро пожаловать домой, – добавит она. – Тебя не было с нами так долго».

А Купер улыбнется, покорится ее воле, и эта женщина уведет его в место, полное света.

Чего он не ожидал, так это пощечины. Как и второй – еще более болезненной.

И уж тем более он не мог и представить, что ангел вдруг уронит его голову прямо на твердый пол и заявит:

– Я ничем не могу помочь этому придурку.

– Мой друг не ошибся, Сесстри, – прозвучал возмущенный мужской голос. – Только это и делает его моим другом, а не обедом.

Женщина отошла в сторону, и прямо в глаза Куперу ударил свет, почти столь же обжигающий, как и прежде. Сбитый с толку, он мог понять только то, что его ослепляет вовсе не райское сияние, – небо над ним было серым и затянутым тучами, а сам он лежал под дождем на небольшой странной насыпи, поросшей желтой травой. Над ним возвышались два незнакомца, сверлившие взглядами его тело.

И внезапно это самое тело оказалось единственным, что вообще ощущал Купер: наполненное болью и словно обваренное. С чего ему только пришло в голову, будто он умер, не говоря уже о каком-то там покое? Все кости ныли, внутренности будто через мясорубку пропустили, а молния, мимолетно озарившая небо, казалось, ударила ему прямо в голову и вопящей агонией поселилась внутри черепной коробки. Он попытался сесть, но ему это не удалось. Он не мог даже перевернуться на бок, а когда открыл рот, то не сумел выдавить из себя ни звука – словно рыба, выброшенная на берег, мог только шевелить челюстями да беспомощно подергиваться. Стаи птиц казались пришпиленными к небу. Раз за разом раздавался звон колоколов.

«Что произошло?» – Купер отчаянно копался в воспоминаниях, пытаясь собрать события хоть в какую-то непрерывную последовательность. Последнее, что он припоминал, – как вываливается из безграничного пространства сновидений в полудрему лишенных света глубин. Очутившись в ней, он ощущал присутствие каких-то огромных, словно планеты, существ, плывущих сквозь мрак где-то под его воплощением в этом сне. Он не мог их видеть, но каким-то образом знал об их присутствии. А потом он вроде бы прошел сквозь тени. И может быть, увидел город.

– Погребальные колокола, мы только тратим мое время впустую! – вновь прорычал возвышавшийся над Купером мужчина, поднимая ногу. Последний даже не успел осознать происходящее, как удар каблука вновь отправил его в забытье.


Очнувшись в следующий раз, Купер сразу, по одному только освещению, понял, что его перенесли в какое-то помещение. Он слышал голоса, принадлежавшие тем самым мужчине и женщине, и они все еще спорили. Его самого бросили на что-то довольно жесткое, но хотя бы покрытое обивкой, и, когда под его весом заскрипели доски, а под щекой обнаружилась нечто мягкое, он сообразил, что лежит на софе. Он сразу же распознал и этот скрип, и рельеф валика; на долю секунды ему показалось, будто он сломал предоставленное ему ложе. Купер вновь поспешил закрыть глаза, пока никто не заметил, что он пришел в себя, и начал обследовать свое окружение всеми остальными чувствами с такой скоростью, на какую только был способен его сбитый с толку мозг. Он ощутил доносящиеся с кухни ароматы и какой-то приятный запах, напоминающий о цветах или ароматической смеси из засушенных лепестков. Чуть приподняв веки и взглянув из-под ресниц, Купер смог различить размытые силуэты своих спасителей – или пленителей? – мужчины и женщины, занесших его в дом.

– Я закончила осмотр, Эшер. Можешь возвращаться. – Женщина, в чьем голосе звучало раздражение, пригладила светло-земляничные волосы, бледные пряди которых спадали на ее плечи подобно прозрачному розовому шелку. – Здесь я ничем не смогу тебе помочь. Понятия не имею, что там рассказывал твой приятель о том, что ты найдешь на холме, и вообще это касается только тебя и овечьих потрохов, или какую там еще безумную чепуху он использует, чтобы облегчить твои карманы. Я в любом случае не собираюсь ради тебя возиться с каждым покойником, очнувшимся к югу от Коры и Смещения, так что придется тебе самому делать грязную работу.

– Отлично, Сесстри, можешь забыть о своей доле, – отозвался Эшер, и Купер обратил внимание, что этот рослый, широкоплечий – хотя и сухопарый – мужчина является обладателем кожи и волос бледно-серого оттенка обветренных костей или только зачавших будущий дождь облаков. – Я заплатил бы тебе за осмотр тела, но раз уж мне пришлось тащить его до твоего дома, полагаю, мы в расчете.

Купер вновь плотно закрыл глаза и почувствовал, что они подходят ближе и словно повисают над ним.

– Он тяжелый ровно настолько, насколько выглядит, – произнес серый человек.

Сесстри недовольно вздохнула. Куперу не нужны были глаза, чтобы понять: она сейчас очень внимательно смотрит на него. Он даже не пошевелился, когда женщина с силой ткнула пальцем в его грудь.

Но когда Сесстри заговорила вновь, Купер был абсолютно уверен, что она отвернулась.

– Заурядность. Ничем не отличается от других. – Незнакомка помедлила. – Он, конечно, несколько юн для того, чтобы пробудиться здесь, но это еще не показатель. Я и сама прожила только две жизни, прежде чем прийти сюда. Кем бы он ни был, он определенно не тот «особенный», которого ты ищешь.

Женщина вышла из комнаты; Сесстри, похоже, куда более заботил засвистевший чайник, нежели нарушавшие ее покой мужчины.

– Хоть носки там раскидывайте, – крикнула она из-за дверей. – Все равно я не видела домовладелицу со дня, как та вручила мне ключи.

Купер почувствовал, как Эшер наклоняется к нему и проводит по его лбу рукой.

– Теперь можешь открыть глаза, друг мой. Она нам не нужна, – прошептал он, окутав лежащего табачным перегаром, и Купер слегка приподнял веки. Прямо возле его лица повисла серебряная улыбающаяся маска. – Добро пожаловать в Неоглашенград, куда мертвые приходят умирать. В моем городе все старое вновь становится юным, а все юное съедается, словно сладкие желейные червячки.

Купер уставился на серые, точно у призрака, волосы Эшера, когда тот отвернулся, чтобы смахнуть что-то в установленную прямо под окном раковину. За его плечом сквозь стекло проглядывал квадратик лимонного цвета неба с повисшим в нем незнакомым бледно-зеленым солнцем. Когда Купер сел на кровати, Эшер повернулся к нему, держа в руках поднос с грудой намазанных маслом тостов и двумя исходящими паром кружками. Серая кожа незнакомца была удивительно гладкой, а глаза мерцали подобно двум свечам – в них разом плясали красный, голубой и зеленый огни. В его облике было что-то одновременно и притягательное, и отталкивающее. Он казался чем-то вроде невероятно прекрасной мумии. Какое-то странное чувство зашевелилось в сознании Купера, какой-то безымянный инстинкт, но в слова так и не оформилось.

Купер вдруг осознал, что ничего особенного не ощущает: ни паники, ни гнева, ни оторопи, ни даже отрешенности, хотя и проснулся в… ну… там, где проснулся. Никаких эмоций, разве что некая затуманенность сознания и звенящая, сбивающая с толку пустота в голове.

Увидев, что Купер пришел в себя, Эшер усмехнулся, но ничего не сказал, лишь немного наклонился и пристально посмотрел на гостя. Момент затянулся. А затем разбился.

– Что… – выпалил Купер, а потом на секунду умолк, пытаясь выбрать один-единственный вопрос среди тех, что просились на язык. – Почему солнце стало зеленым?

Последнее, что помнил Купер, – он, так и не раздевшись, рухнул в собственную постель после очередного долгого дня, полного трудов и переписки. И эти люди рядом с ним определенно не были его друзьями, а это место никак не походило на его дом, и уж совершенно точно он не стал бы обмениваться сообщениями с какими-то там пепельнокожими головорезами. В одном он был уверен: все это не сон. Слишком уж больно ему было, да и логика не поспевала за причудами воображения, как обычно бывает в ночных грезах.

– Приветствую пробужденного, – с улыбкой на лице произнес Эшер. – Выпей-ка. – Его длиннопалые ладони казались просто огромными. – Сесстри устроила тебе полный осмотр. – Он протянул Куперу кружку, и пар, поднимающийся над ней, источал ароматы жасмина и пряностей. – Если от этого тебе станет легче, я выходил из комнаты, пока она обследовала твое обнаженное тело.

Купер посмотрел на кружку в своих трясущихся руках и с трудом подавил желание швырнуть ее прямо в лицо незнакомца. В мыслях он, как всегда, выразился весьма нецензурно и, опять же, как всегда, ничего не сказал вслух. Но скривил губы, хотя и чай, и хлеб с маслом пахли просто божественно.

– Пей уже, – велел Эшер.

Жасмин и перец обожгли рот. Горячий чай, настоящий. Он помог Куперу прийти в себя и развеять туман, окутавший разум. Впервые он по-настоящему огляделся вокруг. Они сидели в комнате с незнакомыми письменами на стенах. Неподалеку на деревянном столике красовался престранный граммофон, труба которого была вырезана из огромного закрученного рога, а сам столик оказался завален книгами. Если быть более точным, книги громоздились на всякой пригодной для того поверхности. Эшер вновь протянул поднос, и на сей раз Купер с радостью принял его предложение.

– Это гостиная, – произнес Купер, прежде чем откусить тоста; вкус еды показался ему бесподобным.

– Что? Ах да! Так и есть. А меня зовут Эшер, – представился серый незнакомец, качнув головой.

Купер ответил ему взаимностью, хотя и набил рот пропитанным маслом блаженством:

– Быть может… вы расскажете… где это я?

Эшер дождался, пока Купер дожует и осушит кружку с ароматным чаем, и только затем протянул ему руку.

– Встать сможешь? Поднимемся по лестнице, и я все тебе покажу.

«Конечно же, я могу встать», – подумал Купер, прежде чем попытаться… и вновь рухнуть на софу. Он нахмурился и прихватил с подноса еще один тост, но Эшер заставил его подняться, и, сделав несколько шагов, он уже не ощущал прежней слабости.

Купер шел следом за Эшером по узкой лестнице, изгибавшейся под немыслимыми углами и поднимавшейся выше, чем казалось логичным. На очередной узенькой площадке обнаружился приставной столик с китайской вазой, из которой торчали несколько стеблей наперстянки.

– …нельзя ее обременять цветами… – пробормотал себе под нос Эшер, покачав головой.

Когда они добрались до самого верха, серый человек с некоторым благоговением во взгляде открыл растрескавшуюся дверь. Махнув пепельной рукой, он пригласил Купера пройти первым.

Когда Купер ступил на пристроенную к крыше деревянную «вдовью дорожку»[1], его сковало ледяное оцепенение. Перед ним раскинулся огромный город. И не просто город, а карикатура на… на все города разом, буйная оргия архитектурных фантазий и упадка. Здания и жилые массивы тянулись до самого горизонта, и у Купера закружилась голова от неспособности вместить в себя все это безбрежное пространство– от пронзающих небеса шпилей вдалеке и до разрушающихся, почерневших и заброшенных развалюх там, где они сейчас стояли. Куда бы он ни повернулся, повсюду взгляду открывался лишь город. Тут были и районы, где, по всей видимости, бурлила жизнь, но наблюдались и вымершие территории – целые жилые массивы, брошенные гнить в этом издевательском хаосе. То, что сейчас видел Купер, казалось просто самой идеей города, самопроизвольно проступившей в реальность и обретшей плоть.

На разной высоте над зданиями повисли облака смога, окрашивая город в цвета различных камней: дымчатого топаза, аметиста и цитрина. Ветер был удивительно теплым и приносил в своих изменчивых потоках ароматы десятков различных благовоний. Над городом разливались песни соревнующихся колоколов, прокатываясь волнами из одного края в другой и поднимая в воздух стаи потревоженных птиц.

Спорили между собой и небеса. Те бледно-желтые, что Купер недавно видел в окно, словно утекали за горизонт, следуя за своей крошечной зеленой звездой. Тем временем на востоке, на фоне голубого свода, играли в салочки тяжелые облака, а их желтое солнце, казалось, то появлялось, то вновь выпадало из бытия.

Эшер подвел совершенно ошарашенного спутника к видавшей виды подзорной трубе, закрепленной на деревянном штативе у самого края балкончика. Купер помедлил. Хочется ли ему смотреть? Хочется ли принимать реальность этого лихорадочного сновидения? И все же он наклонился к окуляру и окинул город взором, хотя его и тревожила мысль, что стоит разглядеть примерещившийся кошмар в деталях, познать его форму и суть, как ничего уже нельзя будет изменить и все это станет настоящим. А когда это произойдет, он сам бесповоротно, раз и навсегда заблудится во снах, сойдя с ума и превратившись лишь в призрак среди других призраков.

Благодаря подзорной трубе он смог увидеть отдельные части целого: покосившиеся и облупившиеся под гнетом лет монументы и мавзолеи, выполненные как из камня, так и из золота, – их неторопливо поглощала городская растительность. За стенами, в окружении пышных садов и ажурных беседок, прятались особняки. На западе обнаружилось изваяние скорбящей женщины, отлитое из чистого серебра, – она сидела, упершись массивной головой в более новую каменную стену, и гирлянда пароотводных труб, опутавшая ее шею, изрыгала лиловый, как синяк под глазом, дым. Неподалеку, посреди пришедшего в запустение, запачканного мазутом двора трубил в свой шофар[2] алебастровый ангел, словно призывая владельца, который уже никогда не вернется. И цепи, повсюду были цепи – со звеньями размером с целый дом, перекинутые через каналы или же свернутые наподобие винтовых лестниц и уходящие под землю.

Переместив взгляд, Купер увидел просторные аллеи, обсаженные платанами, вязами и менее знакомыми ему деревьями, и дороги – одни были пусты, и их черная поверхность блестела, другие же кишели пешеходами. Широкие шоссе разбегались от лежащей в тени точки, напоминая чем-то огромную паутину. В самом ее центре разинула пасть центральная площадь. И хотя она должна была быть просто гигантской, чтобы ее удалось различить с такого расстояния, но то, что находилось за ней, обладало еще более грандиозными размерами. Было ли это какое-то здание, гора или что-то куда менее обычное?

Над площадью вздымался купол, которым одновременно можно было бы накрыть сотню стадионов, – полусфера из бронзы и стекла, казавшаяся отсюда словно сплетенной из воздушных кружев, однако каждая нить их, должно быть, равнялась шириной целому городскому кварталу. Конструкция вздымалась на северо-восточном участке горизонта подобно рухнувшей луне. Она была увешана флагами и озарялась исходящим изнутри зелено-золотистым светом. Этот величественный купол возвышался посреди скопления сфер поменьше – пузырьков из камня и металла, жавшихся к центральному строению и усеянных ажурными мостами и тонкими, как иглы, башенками.

– Кто там живет? – спросил Купер, указав на купол, – ничего более огромного и представить было нельзя.

– Под Куполом-то? – Эшер наморщил нос, вглядываясь в указанном направлении. – Ффлэн Честный. По крайней мере, как правило, он там. Князь.

– Кхм… – произнес Купер.

– Он правит здесь, – покачал Эшер головой и умолк, а взгляд его продолжил блуждать по городу.

– А где это «здесь»? – задал вопрос спустя некоторое время Купер, стараясь не позволить голосу выдать охвативший его страх.

Серый человек не ответил. Вместо этого он устремил взгляд куда-то вдаль. Там из окон возвышающихся над городом башен вырывалось пламя. Башни охватил пожар, но им никогда не было суждено обрушиться.

От этого зрелища внутри Купера все перевернулось. Показалось – или он в самом деле услышал плач? Он вновь посмотрел на своего осведомленного спутника и повторил:

– Так где это «здесь»?

Эшер сомкнул ресницы, имевшие цвет дыма, и молчание, продолжавшееся достаточно долго, стало ответом само по себе.

В расстроенных чувствах Купер вновь спустился в гостиную, где Сесстри разъяснила происходящее куда более подробно.

– Слушай меня очень внимательно. Может прозвучать сложно, хотя все совсем не так: прожитая тобой жизнь и мир, который ты звал домом, – только первый шаг. Маленький шажочек. Даже меньше этого. Представь себе, как ты выходишь на крыльцо и отправляешься к стойлу. Так вот то, что ты называешь смертью, не более чем движение, каким ты запрыгиваешь на спину своего верного пони. Когда умираешь там, ты просыпаешься… хотя обычно и не здесь – где-то в другом месте. В своем теле, своей одежде, возможно, старше или моложе, чем себя помнишь, но все равно это ты, всегда ты.

Существуют тысячи тысяч миров, и каждый из них совсем не похож на тот, что приютил тебя в прошлый раз. Где все закончится или как ты туда попадешь, никто толком не знает. Просто однажды это случается. И ты отправляешься дальше. Умирая и живя, засыпая и пробуждаясь, отдыхая и гуляя. Так все и работает. В первый раз для большинства из нас это весьма неожиданно. Мы-то ведь думали, что живем единственный раз и уже все повидали. – Она задумалась, и ее взгляд словно устремился внутрь. – Мы ошибались.

Купер молчал. Так, значит, он умер и все же будет жить вечно?

Сесстри внимательно посмотрела на него и, сделав глубокий вдох, провела пальцами по своим волосам цвета рассветного неба.

– Жизнь – очень, очень и очень долгое путешествие. Порой ты отправляешься в поход на лодке, а порой и на лошади. А иногда идешь пешком так долго, что кажется, будто это продолжается целую жизнь, пока не найдешь место для ночлега.

– Итак… – Купер растягивал слова, намеренно прикидываясь дурачком, поскольку юмор казался ему единственным, что не позволит потерять сознание. – У меня есть пони?

Эшер хихикнул. Он, но не Сесстри.

– Не существует никакого пони! – взорвалась она. – Это просто образное выражение. В стране, где я родилась, идиотов и даунов душили при рождении. Тебе изрядно повезло, что ты появился на свет в куда более терпимой цивилизации.

Хихикание Эшера переросло в полноценный смех.

Сесстри оперлась ладонями о колени и изо всех сил постаралась изобразить спокойствие.

– Позволь объяснить тебе все настолько прямо, насколько это возможно. Существует почти бесчисленное множество вселенных – вселенных, заруби себе это на носу; когда мы говорим о «мирах», подразумеваются целые реальности, населенные в большей или меньшей степени расселившимися людьми. Бывают вселенные как с круглыми планетами, так и с плоскими, или даже тороидальными, или, например, такие, что вовсе не ведают геометрии и космологии, какими мы с тобой их знаем по нашему прежнему дому. В большинстве этих миров люди рождаются, живут и умирают. И когда мы умираем, мы не прекращаем своего существования, не превращаемся в мерцающие сгустки эктоплазмы, розовых ангелочков или во что ты там еще мог верить. Мы просто продолжаем жить. Где-то еще.

– Люди называют это «пляской жизней», – встрял Эшер, изобразив пальцами нечто вроде джиги.

Сесстри на секунду чуть склонила голову набок, словно обдумывая дальнейшие слова, а затем широко раскрыла глаза и поинтересовалась, все ли пока понимает Купер. Тот кивнул; он с жадностью ожидал продолжения рассказа, хотя его уже неоднократно подмывало задать тот или иной вопрос. Тороиды? В самом деле ли бывают такие миры или вселенные, или это было сказано просто чтобы удобнее донести суть? В любом случае эта женщина оказалась куда лучшим инструктором, нежели Эшер, и Куперу оставалось только учиться.

– Нет на свете такой науки, которая смогла бы определить, куда мы попадем, хотя многочисленные великие мыслители потратили уйму времени, пытаясь оспорить это утверждение. Мы живем, умираем, а затем просыпаемся где-то еще. Опять живем и снова умираем, потом опять просыпаемся. Думаю, тебе может казаться, что это чем-то напоминает тюремное заключение, и ты даже окажешься прав; жизнь будет испытывать тебя при каждой возможности. Это медленное и полное страданий путешествие, но такова уж суть жизни – неторопливость и боль. И все это продолжается очень и очень долго. – Замолчав, Сесстри посмотрела на Купера с сомнением и ожиданием в глазах, рассчитывая увидеть неизбежную реакцию в виде шока и смятения, но ничего такого не заметила.


– Добро пожаловать в Неподобие! – пропел Эшер, широко раскидывая руки. – Лучший из худших районов во всей этой безымянной помойке.

Они с Купером стояли посреди кирпичного моста, перекинувшегося через пенящуюся бурую реку. Мимо них брели пешеходы, пробегали рикши и катились разномастные кареты, направлявшиеся к лабиринту извилистых улочек и переулков, образовывавших то, что называлось Неподобием. Эшер схватил спутника за запястье и потащил сквозь общую давку. Купер пытался было сопротивляться, но Эшер все равно влек его за собой – этот человек был потрясающе силен. На противоположной стороне моста толпа закручивалась вихрем вокруг небольшой площади с фонтаном, а затем устремлялась в переплетение тенистых улочек, где стены склонялись друг к другу, скрывая небо и образуя практически туннели из камня, дерева и штукатурки.

Эшер и Купер словно плыли в реке чумазых лиц; здесь встречались горожане всех сословий – богачи удивительным образом перемешались с бедняками, люди были увлечены непринужденными разговорами и обсуждали открывающуюся в полдень стихийную ярмарку. Эшер уверенно продвигался сквозь толчею, и его серое лицо, на которое падала прядка белых волос, возвышалось над ней подобно носу волшебного и горделивого корабля-призрака – корабля из костей, корабля, принадлежащего птицам.

– В Неоглашенграде полно разных мест, но при моих деньгах выбор автоматически останавливается на Неподобии, – доверительно прошептал он Куперу, когда они свернули на одну из наиболее широких улиц. – На этой грязной жемчужине города. – Эшер приветственно помахал каким-то знакомым, но Купер был слишком погружен в свои мысли, чтобы различать их лица. – О, все эти перепутавшиеся улицы и спрятанные сокровища! Здесь безопасно и весело днем, но с наступлением темноты начинается совсем другая история. И разумеется, ее-то я люблю больше всего.

Эшер раскинул руки так, будто прикидывался приведением, и его спутник против воли улыбнулся. Он схватился за руку своего проводника, крепко ее сжал, и вместе они стремительно зашагали сквозь бурлящую вокруг суету. Произошедшее полностью выбило Купера из колеи, голову его переполнял странный шепот. И от такого количества людей вокруг легче ему точно не приходилось.

Они остановились поглазеть на витрину какой-то лавки, где были выставлены товары, страннее которых Купер не видывал: резные кубки из человеческих черепов, белесые кожаные бурдюки с зашитыми глазами и ртами человеческих лиц, и над всем этим доминировало воистину ужасное произведение искусства – серебряный кувшин, украшенный тельцем годовалого малыша. При помощи какого-то жуткого процесса труп был пластифицирован, и теперь его рассеченные череп и живот обхватывали сосуд, а по пухлым ручкам и ножкам бежала сверкающая филигрань. Казалось, будто неведомый металлический паразит, пожиравший ребенка изнутри, вырвался наружу и разбросал свои серебряные щупальца по всему его телу. Почему-то, разглядывая кувшин, Купер совершенно не испытывал отвращения, напротив, в его голове зароились вполне прозаические вопросы. Как это мастер ухитрился так аккуратно раскроить ребенка от макушки и до живота? Как удалось столь изящно обработать серебро и при этом не опалить плоть и не разрушить всю композицию? Что нужно было сделать, чтобы младенец сохранял столь блаженствующий вид, в то время как ты рассекаешь его череп? Сочувствие и сострадание к детской жизни казались неуместными. Обычные искусство, мастерство и торговля.

А это, во всяком случае, то, что Купер вполне понимал. Большую часть своей жизни он был простым потребителем – так почему, в конце концов, в ней что-то должно было поменяться?

– Пойдем уже, Купер, – возмутился Эшер, дергая новичка за рукав. – Колокола, ну ты и тормоз!

Человек с черной кожей – не коричневой, а действительно черной – склонился над лежащим ребенком, устремившим неприятно неподвижный взгляд в небо.

– ДавайЖеСаббиВставай, – причитал человек. Или же нет? Купер был слишком далеко, чтобы иметь возможность расслышать, да и к тому же губы чернокожего даже не шевелились. – СаббиСаббиПосмотриНаПапочку, – вновь услышал Купер, когда они поравнялись; черный человек был напуган.

Купер покосился на Эшера, чтобы понять, слышит ли он, но проводник, казалось, был совершенно невозмутим. Когда они проходили мимо, Купер вновь посмотрел на скорбящего мужчину, но тот не замечал окружающих, гладя сына по щекам черными, как уголь, пальцами.

– СаббиВернись! ПапочкаНеМожетБезТебя!

Не слышали ничего и другие прохожие. Купер точно бы понял, если бы они слышали, но делали вид, будто не замечают чужих страданий, поскольку каждый день сталкивался с таким поведением в Нью-Йорке. Нет, он единственный, кто слышал несказанные слова. Он, и только он.

– Эшер, – начал Купер, пытаясь понять, не сходит ли с ума, но тут они свернули за угол, оказавшись в заросшем бурьяном дворике.

Женщина с кожей цвета заката, одетая в потрепанное платье, стояла, прислонившись к стене, прижатая к ней мужчиной с крысиным лицом, глазами навыкате и трясущимися руками. Кудрявые волосы женщины были собраны в аккуратный пучок, но при этом их покрывал густой слой пыли – словно парик, извлеченный из коробки, где тот пролежал пару десятков лет.

Что-то заставило Купера остановиться на полушаге. Эшер раздраженно оглянулся, но Купер просто застыл, в ужасе глядя на женщину и ее собеседника.

Ее печальное лицо покрывала яркая косметика, призванная скрыть истину, и всякий раз, как коротышка что-то говорил, она смеялась, точно школьница, сверкая улыбкой, не затрагивавшей ее глаз. Мужчина положил руку на ее грудь, и женщина сама прижала ее сильнее, прошептала что-то ободряющее. Он же, продолжая говорить, мягко провел пальцем по ее шее. Женщина облизала губы и прижалась к нему, но про себя она кричала. Купер знал это, потому что слышал.

– НетНетПожалуйстаТолькоНеСнова, – вот что он слышал. Это были неизреченные слова. Слова ужаса. – НетНетХватитЯНеМогуДышатьНеМогуДышатъУбейМеняПрошуУбейМеня. УбейДоКонца. ИПустьВЭтотРазВсеЗакончится. ПустьВсеЗакончитсяЯНеВынесуЕсли СноваПроснусь.

– Стой! – закричал Купер, срываясь с места. – Стой! Эшер, помоги, он собирается ее убить!

Эшер разразился лающим смехом и поймал Купера за руку.

– Разумеется, именно это он и собирается сделать. – Извиняясь, он помахал женщине и похожему на крысу коротышке. – Прошу, не обращайте на нас внимания.

Затем Эшер рывком притянул Купера к себе и прорычал:

– Никогда так больше не делай. У тебя не только нет никакого представления о наших обычаях, но еще и морального права вмешиваться в них. А еще твое поведение плохо скажется на моей репутации.

– Что она такое? – с ужасом в голосе спросил Купер, когда женщина и ее кавалер скрылись во мраке переулка.

– Кровавая шлюха, – сухо ответил Эшер, но взгляд его при этом уперся в землю. – Проститутка жизни. Глупая девчонка, когда-то на своем пути подмахнувшая не тот контракт и в результате застрявшая здесь. Она не может умереть и продает свое тело, свою жизнь любой сволочи с парой монет в кармане. Ее насилуют, выпускают кишки, а напоследок запихивают деньги в рот.

– Постой, что?

Мозг Купера просто не мог переварить пункт, касавшийся смерти. Эта кровавая шлюха вовсе не выглядела мертвой, разве что сильно уставшей. Но вот ее мысли, если он действительно их слышал…

– Она не может умереть, – сказал Эшер и ткнул пальцем в сторону двух силуэтов, поднимающихся с земли. Один из них низко повесил голову, а второй прислонился к кирпичной стене, пытаясь отдышаться. Оба казались такими тонкими, такими изможденными. – Во всяком случае, не так, как надо.

– Это ужасно. – Купера затрясло. – Ее работа состоит в том, чтобы за деньги позволять убивать себя каким-то мерзавцам?!

Он не мог сдержать отвращения в голосе – каким же жалким созданием надо быть, чтобы пытаться выжить вот такой ценой, не говоря о попытках получить еще и какую-то выгоду? Впрочем, если она не могла умереть, то, скорее всего, у нее и выбора-то другого не было, кроме как выживать. И если все это правда, то тот факт, что ее мысли проскребли себе путь в его голову, казался уже не столь уж и удивительным.

– Да, ее убивают, – кивнул Эшер, – и вообще вытворяют с ней все, что захотят. И да, она делает это за деньги. Почему бы и нет? Поторапливайся.

Эшер чуть ли не силком потащил Купера дальше, когда на горизонте вновь зазвенели колокола.

Колокола… Повсюду были колокола, весь город словно принадлежал им.

Вот только мысли Купера остались в том проулке, с женщиной, которая выглядела более… используемой, что ли, чем это вообще казалось возможным. Но здесь, судя по всему, это было в порядке вещей. Интересно, что еще полагалось за норму, что он сочтет отвратительным? Что более странно – способность слышать испуганные мысли незнакомцев или сам безмолвный крик, мольба об упокоении? Он слышал ее, слышал полные паники мысли, метавшиеся в ее голове. И что это давало лично ему? Если отбросить пока вопрос неспособности умереть, Купер не мог толком определиться, что раздражает его больше – содержание этих мыслей или то, что он мог в них заглянуть.

Спустя пару секунд до него долетел душераздирающий вопль, оборвавшийся влажным хрипом. И никто из прохожих, казалось, не обратил на него ни малейшего внимания. Эшер заметил, насколько неуютно себя чувствует Купер и, расплывшись в широкой, как оскал черепа, улыбке, по-дружески толкнул спутника в плечо.

– Да ладно тебе. Пройдет какая-то пара часов, ее тело поднимется, а кожа если не сменится, то хотя бы срастется. Она выплюнет свою выручку и снова откроет свою лавочку.

– Ох!.. – У Купера скрутило желудок, и он чуть не расстался с недавно съеденным бутербродом. – Неудивительно, что она так кричала.

От лотка, мимо которого они проходили, пахнуло жареным хлебом и рыбой в кляре, и Купер с трудом заставил себя сдержать рвотные позывы.

– Всего-навсего одна небольшая смерть, – весело подмигнул ему Эшер.

– То есть смерть абсолютно ничего не значит. – Тело Купера стало будто ватным.

Эшер покачал головой:

– Нет, я не совсем это хотел ска…

– Всю свою жизнь и я, и все остальные боялись… какого-то путешествия? Смерть – только игра, просто предмет торговли, а моя жизнь ничего не значила… не значит? – В голосе Купера, когда он выплевывал эти слова, звучал такой гнев, словно он ставил Эшеру в личную вину и сам Неоглашенград, и его бессмертность.

Эшер вдруг ткнул раскрытой ладонью в грудь Куперу и прижал того к кирпичной стене проулка. Он сдерживал и соизмерял свою силу, но явно давал понять, на что способен на самом деле.

– Не говори так. Смерть – худшее, что может произойти, поэтому не мели чепухи.

Прохожие, как и прежде, просто шли мимо – эти люди оставались слепы ко всему, что их не затрагивало. Не были ли они когда-то ньюйоркцами?

Купер наконец позволил вырваться наружу своему раздражению. Этот мегаполис был куда отвратительнее того, где всем плевать на нищих бродяг и где угоняют такси.

– Шутишь? Худшее, что может случиться, – это заснуть и получить новенькое, с иголочки, тело?

Серое лицо Эшера исказилось от гнева:

– Всякий раз, когда мы умираем, с нами гибнет целый мир. Как думаешь, Купер, что они там сейчас говорят о тебе? – Эшер яростно потряс головой. – Небось: «Ох, наш Купер отправился ненадолго погостить в другую вселенную, но мы надеемся, что он уже скоро вернется. Не желаете перекусить?» Или все-таки где-то там осталась могилка с твоим гребаным именем на плите?

Серый человек был очень сильно разозлен, но на его коже не появилось даже намека на румянец. Наконец он отпустил Купера, которого просто согнуло пополам при мысли о том, что сейчас должны чувствовать его родные и друзья.

Только теперь на него нахлынули страх и растерянность, которых ждала тогда Сесстри. Перед глазами Купера встал образ его матери, сломленной утратой единственного сына. Отца, не находящего себе места от скорби. Жизнь Купера была довольно скучной, но она была. У него закружилась голова. «Как мог я об этом забыть? – изумлялся он. – Как мог хотя бы на миг усомниться, что моя смерть в том мире, где я жил, была окончательной и бесповоротной?»

– Прости, – едва слышно пробормотал Эшер. – Я позволил себе смешать искренность с гневом. Надеюсь, ты поймешь. Ты плачешь?

Купер задыхался. Его семья и друзья – какой ужас им всем пришлось пережить? Шейла и Тэмми, должно быть, завизжали как резаные, когда нашли его труп в квартире, которую они делили на троих. Мама наверняка тут же поехала к ним, словно могла еще что-то исправить и спасти то, что было для нее смыслом всей жизни. Собака Астрид будет сидеть под дверью в ожидании хозяина и гадать, почему тот все никак не возвращается. Она так и не сможет этого понять, но будет тосковать. Так же, как тосковал сейчас по оставшемуся позади и сам Купер. Он ничего не понимал, лишь испытывал боль да чувство утраты, которые не могли унять фальшивые обещания ожидающего где-то в конце упокоения.

– Безумие… – прохрипел он, стоя на коленях. – Почему я сразу не вспомнил о них? Безумие, безумие, безумие. – Он посмотрел снизу вверх на Эшера – фоном для его точеного лица, обрамленного ореолом длинных волос, служило небо цвета мочи, постепенно сменявшееся голубым. Там собирались переливающиеся, будто ртуть, облака, что, впрочем, казалось вполне уместным, учитывая остальной пейзаж, словно порожденный шизофренией. – Неужели ты не понимаешь, насколько все безумно и отвратительно? Или ты слишком мертв, чтобы обращать на это внимание?

Выцветший человек закрыл глаза и сделал глубокий вдох.

– На свете полно отвратительных вещей. Но жизнь к ним не относится.

Он смотрел на Купера, и на скулах его играли желваки. Напускнойвеселости Эшера как не бывало.

Купер поднялся с земли, утер глаза и сложил руки на груди, словно упрямый ребенок. Он отказывался принимать смерть и бессмертие, отказывался принимать непрекращающуюся гибель кровавой шлюхи от рук убийц, хотя и видел все собственными глазами, отказывался смириться с испуганным шепотом, звучавшим на заднем плане его собственных мыслей, когда мимо проходили люди.

– Объясни. Сейчас. Я смогу все понять, если буду знать. – Купер прислонился к стене, которая была настолько древней, что в составляющих ее камнях образовались каверны, где поселились мхи и трава. – Я действительно умер или это все только сон? Я ощущаю себя бодрствующим, но… Может, я в коме? А все это какой-то гребаный комаленд? Сесстри сказала, что я мертв. А ты – мертв? Что это за техногенное чистилище? И что…

– Хорошо, хорошо. – Эшер вскинул руки, словно защищаясь, когда на них бросила яростный взгляд торговка мясом. В ее глазах читалось, что она считает их просто двумя ослами, мешающими ей проехать по узкой улочке. – Давай отойдем и позволим этой милой даме доставить свой груз по назначению.

Куперу показалось, что Эшер пытается уйти от разговора.

Телега со скрипом покатилась дальше, оставляя за собой след водянистой крови, сочившейся из обернутых в ткань кусков мяса. Возница прочистила горло, явственно выражая свое недовольство. Купер проводил взглядом разделанные туши, и перед его внутренним взором предстало его собственное, безжизненное и холодное тело, оставшееся лежать где-то настолько далеко отсюда, что само понятие расстояния казалось неприменимым.

– На… на Земле мы не… не просыпаемся, после того как умираем, – это прозвучало так глупо, так беспомощно.

– На Земле? – весело воскликнул Эшер. – Вы назвали свой дом в честь грязи?

– Иди на хрен! – нахмурился Купер. – Ты вообще-то учить меня должен, а не издеваться над культурным наследием моей родины. Посмертие и без того штука не самая простая.

– Какое еще посмертие? – с неподдельным удивлением спросил Эшер, разглядывая троицу покупателей, что, горделиво задрав носы, волокли на себе ярко раскрашенные мешки. – Существует лишь жизнь.

– Бессмыслица какая-то, – заявил Купер, ощущая, как его смятение начинает перекипать в гнев. Вот и хорошо – с гневом он мог совладать, гнев был ему знаком. – Если я жил и умер, то это место, где бы оно ни находилось, предназначено для посмертия. Ведь я попал сюда после смерти, так?

– Нет! Благословенные обдристанные колокола, это только начало, – вот что я пытаюсь донести до тебя. – Эшер скривился, стараясь как можно аккуратнее выбирать слова. – Ты живешь, и живешь, и живешь, и однажды, если, конечно, повезет, останавливаешься.

– Так, давай напрямик: ты утверждаешь, что когда кто-то умирает… он просто просыпается где-то еще? – Купер поморщился, представив себе сотню таких пробуждений, какое он испытал этим утром. А потом и тысячу. – А ты? Ты тоже умер?

– Я древнее самой грязи, – усмехнулся Эшер.

Купер был ошеломлен тем, с какой легкостью его спутник рассуждает о столь важных вещах. С другой стороны, если все, сказанное им, – правда, то кому бы все это не приелось за многие и многие тысячи дней?

– А потом они опять умирают и просыпаются где-то еще? Снова, снова и снова?

– Большинство и в большинстве случаев.

Лицо Эшера на долю секунды исказила угрюмая гримаса, но ее тут же вновь сменила привычная маска напускного спокойствия. Но чуть дольше он стоял, делая глубокие вдохи и обхватив себя руками, словно ему очень неуютно.

– Точно. Кроме кровавых шлюх. Они-то остаются здесь.

– Верно, – кивнул Эшер.

Река мыслей Купера прорвала дамбу, и вопросы хлынули неудержимым, непрерывным потоком:

– А мы все попадаем в одни и те же места? Что происходит, если мы просто не хотим начинать все заново? Почему я проснулся в своей одежде? И все люди просыпаются вот так – на каком-нибудь холме? Откуда возникают наши новые тела? Откуда ты знал, где меня искать? Ты кто-то вроде социального работника? И почему именно я? Почему ты помогаешь мне, ведь миллионы людей, должно быть…

– Сделай глубокий вдох!

Эшер обхватил подопечного за плечи, но любые наставления сейчас были бессмысленны.

В голове Купера гремел водопад мыслей о том, какие еще странности возможны в этом мире: принимая факт, что не спит и не находится в коматозном состоянии, он должен был смириться и с тем, что только что совершил прогулку по мощеной улочке, где убийство проститутки – обыденная часть ее ежедневной работы. Он цеплялся за руку явного психопата, слышал голоса в своей голове – каких еще оттенков безумия следовало ожидать в будущем? Драконов? Зомби? Темных властелинов или империй зла? Контроля над разумом? Проказливых богов или строящих коварные планы инопланетян? Все эти варианты он отбрасывал один за другим ввиду их полной бессмысленности и несоответствия этим окрашенным в цвет хрома облакам и душе кровавой шлюхи, не способной вырваться из собственного тела. Купер осознал, что, чему бы он ни учился в течение жизни, единственной его сильной стороной и надеждой на данный момент могло стать лишь молчаливое признание собственного невежества.

Эшер, казалось, и вовсе не замечал постигшей Купера внутренней катастрофы.

– Ты очень скоро во всем разберешься. Нет, мы не следуем в наших жизнях по единому пути – мы уходим туда, куда тянет нашу душу, а потому прошлая наша жизнь редко всерьез отличается от последующей. Мы те, кто мы есть, отныне и вовеки веков. Часто мы просыпаемся более молодыми, и иногда разница в возрасте очень велика, но иногда оказываемся и старше. Тут, Купер, всегда есть место случайности.

– Подожди, что там насчет «прошлая наша жизнь редко всерьез отличается от последующей»? – Купер оттолкнул Эшера и широко развел руками. – По мне, так это все вообще ни хрена не похоже на то, к чему я привык!

Эшер помедлил, прежде чем ответить:

– Разумеется, случаются и исключения из правил. Это люди отважные, амбициозные или, – серый человек ткнул пальцем в самого Купера, – несчастные тупицы. – Тут Эшер предпочел сменить направление разговора. – Бывают и другие виды исключений. К примеру, кровавые шлюхи или большинство членов городского парламента привязаны контрактом к этому миру, городу и своим телам-тюрьмам.

Купер испытывал страх и облегчение в одно и то же время. Облегчение – от того, что сельские байки про Бога и рай, которые ему рассказывали в детстве, оказались столь же далекими от правды, как истории про космических ниндзя из японской манги. И страх, поскольку ничто из опыта прежней жизни не могло подготовить его к этому дню. Даже его острый язык был сейчас бесполезен.

– Но насчет жизни… Сесстри же сказала, что она не вечна? Этот город, Неоглашенград, – ведь сюда люди приходят действительно умирать, по-настоящему?

– Верно. – Эшер старался говорить как можно мягче. – Люди живут ровно столько, сколько должны, хотят они того или нет. Ближе к концу они отправляются в… нечто вроде паломничества. Существует много путей покончить с собой, если тебе этого в самом деле хочется, но только Подлинная Смерть дарует полное забвение. Не так уж много мест разбросано по разным мирам, где Подлинная Смерть способна прийти к тому, кто в ней нуждается, и ее благословение заполучить весьма непросто. – Он помолчал и добавил: – Впрочем, в последнее время таких мест становится больше.

– Не понимаю… – Купер хотел задать вопрос, но слова застряли в его пересохшем горле.

Это было уже слишком; он не помнил своей смерти и не мог представить себе то… то, что не мог представить. Страхи других людей, нашептывавшие в его голове, теперь заглушил его собственный.

– Подлинная Смерть даруется лишь немногим достойным. Мало просто покончить с собой, прежде ты должен заслужить забвение. И наш город – одно из мест, где открываются врата, ведущие к Подлинной Смерти. Старейшее даже, если верить правительственной пропаганде, и совершенно определенно пользующееся самой дурной славой. Жемчужина в короне абсолютного уничтожения.

– Ого! – пробормотал Купер, прислушиваясь к своим страхам.

После этого разговора они какое-то время шли молча, и вскоре Купер понял, что сколь бы ни казались запутанными улицы Неподобия, но в их переплетении существовала определенная логика. Это позволило ему отвлечься от своих мыслей и переключиться на попытку хоть чуточку больше узнать о городе. Судя по всему, каждая улица имела собственное, особое назначение: сейчас они с Эшером торопливо шагали по дороге, вдоль которой тянулись ряды лавок, торгующих исключительно женской обувью. Здесь были выставлены ботинки всех мастей и качества, сапожки на острых, как стилет, каблуках, отороченные мехом мокасины, проржавевшие железные башмаки и туфли самых фантастических форм. На соседней улочке располагался птичий рынок, где пернатые создания всех мыслимых разновидностей либо сидели в узорных клетках, либо были прикованы цепочками к металлическим насестам. Воздух просто дрожал от трелей, чириканья и от криков торговцев – почерневших от загара мордоворотов, облаченных в тяжелые кожаные плащи и державших наиболее ценный товар на защищенных перчатками запястьях.

– Как ты вообще ориентируешься в этом термитнике? – нарушил молчание Купер, когда они очередной раз повернули.

За последние минуты они столь часто меняли направление движения, что Купер абсолютно уверился: они должны были уже как минимум дюжину раз вернуться туда, откуда пришли, но все-таки он не видел повторяющихся перекрестков или знакомых зданий.

– По запаху, – ответил Эшер и сунул руку в карман. – Спасибо, что напомнил. Возьми-ка это. – Он отсыпал в ладонь Купера восьмигранных монет разного размера. – Пригодится потом.

Обреченность, прозвучавшая при этом в голосе Эшера, заставила его спутника встревожиться.

– Деньги. Спасибо.

– Большие – грязные сребреники, а те, что поменьше, – мелочовка. На один грязный можно недорого перекусить. За мелочовку рикша согласится доставить тебя практически куда угодно. И не предлагай больше пяти грязных за комнату, а то ограбят – не успеешь оглянуться.

– Спасибо, Эшер, – произнес Купер, смущенный такой щедростью. – Но, полагаю, я пока предпочту держаться поближе к тебе.

Он пересыпал монеты в пустой карман; укладываясь спать тогда, еще дома, он положил в карман с другой стороны гигиеническую помаду, но сейчас обнаружил, что где-то умудрился ее потерять. Просто, мать его, здорово! Губы его настолько пересохли, что ему отчаянно хотелось прибегнуть к ее помощи.

Из лавки впереди, пошатываясь, вывалился нечленораздельно завывающий мужчина: темно-желтая кожа, глаза навыкате. Лицо под копной спутанных волос искажала дикая, уродливая гримаса, а одежда казалась слишком новой, чтобы быть настолько грязной. Следом за умалишенным выскочила женщина, одетая в кюлоты и потрепанную футболку, с криком:

– Проваливай, чокнутый паломник, твое Умирающее безумие плохо сказывается на торговле! – Подгоняя, она отвесила ему пинок. – Колокола! И на кой черт тебе вообще сдалась фата?!

Сумасшедший метнулся сначала в одну сторону, затем в другую, двигаясь удивительной раскачивающейся, дерганой походкой. Увидев Эшера, он испуганно отшатнулся, и взгляд его стремительно скользнул в сторону, остановившись на Купере. В глазах умалишенного вспыхнула внезапная ненависть. Он бросился вперед, протягивая руки к горлу Купера.

Но Эшер оказался немного проворнее. Он перенес весь вес на одну ногу, а вторую вскинул подобно шлагбауму между незнакомцем и Купером. В следующее мгновение длинная серая ладонь сжалась на горле сумасшедшего, одновременно удушая того и сбивая с ног. Все произошло так быстро, что Куперу показалось, будто Эшер просто превратился в облако дыма, гонимое ветром со скоростью, неподвластной человеку. Нападавший остановился на полушаге, когда его шея издала неприятный хруст. Ладонь Эшера обхватывала ее почти полностью, и псих, задыхаясь, принялся судорожно взмахивать руками, но длинная лапища Эшера удерживала его на безопасном расстоянии.

Безумец словно стремился прожечь Купера взглядом и неистовствовал, пытаясь кричать, хотя его трахея и была уже почти перебита.

– Ты обладаешь! – хрипел незнакомец. – Да, да, тебя не должно быть здесь. Тьма… Ты зришь во тьму и слышишь страхи! То тьма глубин, никогда не видывавших света. Мы умираем, мы живем! Ликуем, угасаем!

Эшер – все так же держа его за горло – отшвырнул сумасшедшего на другую сторону улицы, прямо на стоящие рядком мусорные баки.

– Отвянь, паломник, или мне придется порезать тебя на куски.

Незнакомец, постанывая, распростерся в луже помоев.

– СестренкаГдеЖеТы? – услышал Купер его голос так явственно, словно тот нашептывал прямо в ухо. – ЯБольшеНеСлышуТебяИМнеБольноСестра! – Страх завывал подобно сирене. – АстернаксСестренкаТакБольноЖитьБезТебяЯТакОдинок.

– Я потерял сестру, – пробормотал чужак, словно обращаясь к своей подушке из мусорного бака.

Вспомнив предостережения Эшера, Купер решил придержать язык.

– Я не потерял сестру! – вдруг снова пришел в бешенство незнакомец. – Ее похитили! Или она… она Умерла. Или я? Я не Умер, не могу Умереть. Ничего не выходит, кроме новых ударов сердца в моей истерзанной груди. Куда же подевалась моя сестра? Астернакс? Астернакс, где ты? – Безумец хохотал, оглядываясь по сторонам невидящим взором, словно проигрывал в прятки. – Зачем ты украл мою сестру? Зачем?

– Купер-ОмфалЯПроклинаюТебяПроклинаю!

Купера словно пыльным мешком огрели. «Он знает, как меня зовут?»

– Я… я… я ничего не делал твоей сестре, – пробормотал он.

– Лжец! – закричал сумасшедший подобно хищной птице. Вдоль всей улицы задрожали окна, когда по ней будто бы прокатилась волна боли. Течение толпы остановилось; не было никого, кто не почувствовал бы это.

Последовала секунда напряженного молчания, а затем Эшер схватил Купера за руку и потащил его прочь от свихнувшегося, слишком много знающего человека, поспешив раствориться в толчее прохожих. Купер пытался прийти в себя, но этот самый «себя» отчаянно сопротивлялся. Слишком много всего произошло, слишком быстро и слишком неправильного.

Он судорожно вздохнул, когда в мыслях его вдруг посетил один образ. Какое-то воспоминание. О чем-то зеленом. Он припомнил дом своих родителей летом, постарался представить гардении, что вырастали такими огромными, и ирисы, которые его мать привезла оттуда, где прошло ее детство, – эти изначально лиловые цветы под солнцем выгорали почти до белизны; попытался вообразить, как свет льется через окна и падает на стол в отцовском кабинете. «Да. У него еще был журнал учета в зеленом кожаном переплете с бронзовыми гвоздиками; когда ты писал в нем, следовало нажимать на ручку очень мягко, чтобы не повредить обложку». Купер осознал, что, хотя все эти вещи по-прежнему существуют, они больше не принадлежат ему.

– Эшер, что с этим человеком? – спросил он, поспешая за спутником и стараясь не выпускать его руки. «Откуда он узнал мое имя? И как там он меня еще назвал? Гомо Фал? Что это значит?»

– Забудь, – отрезал Эшер. – Не о чем волноваться. Обычный уличный кидала. Небось тащился за нами следом, подслушивал, ну или что-то вроде того. Чтобы ни случилось, не позволяй всяким чудикам заставить тебя усомниться в собственном здравом рассудке. Именно так они обычно и добиваются своего.

– Почему все здесь хотят умереть?

Эшер только покачал головой. Его взгляд метался по сторонам, словно серый человек просчитывал путь к бегству.

– Выискивай других шизиков. – Они прошли мимо двух чумазых мужчин, играющих в карты на крышке мусорного бака. Эшер кивнул в их направлении и добавил: – И осторожнее с такими пронырами. Не позволяй им выудить у тебя деньги.

Купер усмехнулся:

– Я не настолько идиот. Деньги есть деньги. Но во что они играют?

– «Три шлюхи». Полный отстой. Выиграть невозможно.

– Ясно, – произнес Купер, когда они свернули на другую улицу. – Но зачем же тогда играть?

– А зачем вообще нужны азартные игры? – Эшер искоса взглянул на спутника. – Разве твой народ не получает удовольствия от таких вещей, которые приносят только вред?

Когда Купер не ответил, Эшер вновь посмотрел на него, на сей раз внимательнее, будто что-то выискивая. Купер невольно залюбовался идеальными пропорциями лица и могучими мышцами серого человека.

– А что случилось с тобой, Купер? – с некоторым нажимом в голосе спросил Эшер.

– Почем мне знать? – развел руками тот. – Это я тут ничего не понимаю, помнишь? Где бы это тут ни находилось.

Внезапно из-за их спин донесся грохот колес. Эшер отшвырнул Купера в сторону и прижал лицом к каменной стене, удерживая так, пока мимо них по мостовой не промчалось нечто огромное, быстрое и громкое. Ошарашенный Купер слегка повернул голову и увидел массивную карету, покрытую черным лаком, бегущую по улице подобно разъяренному быку из золота и тиковой древесины. Торговцам и прохожим оставалось лишь разбегаться в стороны, если они не планировали оказаться под ее красными, как вишня, колесами. Наблюдая за стремительно удаляющейся каретой, Купер увидел, как из ее занавешенного алыми шторками оконца высунулась женская рука с сине-зелеными ногтями. Рука взметнулась, и вдруг ее палец указал прямо в сердце Купера.

Он стоял и смотрел на этот исчезающий вдали обвиняющий палец, а Эшер прищурился, и на лице его читалась явная неприязнь. Забрызганный с ног до головы жидкими помоями рикша, чье тело покрывали татуировки, потрясал кулаком и посылал вдогонку карете нечленораздельные ругательства. На другой стороне дороги тучная женщина схватилась за голову и с отчаянием в глазах смотрела на опрокинутую корзину с ярко-зелеными яблоками – рассыпавшиеся плоды драгоценными камнями сверкали в грязи.

– Мертвые боги, трахнутые, сожранные и размазанные! – выругался Эшер, оскалив зубы.

– Это еще что за хрень была? – спросил Купер.

– Лалловё Тьюи, вторая жена маркиза Окснарда Теренс-де’Гиса, «управляющего» этим районом. – Глаза Эшера покраснели от ненависти, он стоял неподвижно, провожая взглядом роскошный черный экипаж. – Больное порождение чистого зла.

– Ну и ну, – пробормотал Купер, которому не очень-то хотелось влезать в местные политические дрязги. – К слову сказать, это твое чистое зло только что ткнуло в мою сторону пальцем.

Палец в самом деле указывал именно на него, он это чувствовал.

Эшер задумался и окинул Купера странным взглядом, в котором одновременно читались и некоторое осуждение, и надежда.

– Ты этого не заметил? – спросил Купер.

– Разумеется, заметил, вот только ты переоцениваешь собственную значимость. – Эшер подобрал с земли несколько яблок и возвратил их расстроенно ворчавшей женщине. Та протянула одно обратно, благодарно кивнув. – Она просто не может знать о твоем существовании.

– Тогда на кого она указывала, на тебя?

Эшер спрятал лицо за яблоком.

– Нет, конечно же. Ей нет никакого дела и до моего существования тоже. – Прозвучало это не слишком убедительно. – Яблоко будешь?

– Тогда в чем причина? – Купер поймал брошенный ему зеленый плод, и Эшер стремительно развернулся, продолжив свой путь.

– Жадная сука, – прорычал Эшер, – поставила бы полгорода под свой каблук, дай ей только волю. Лалловё Тьюи – образчик наихудшей разновидности аристократов. Тот тип, чье иностранное происхождение – которое, кстати, должно бы было, напротив, превратить ее в кротчайшую из граждан, – лишь только подогревает голод до чинов, власти и всего такого прочего. – Он сжимал кулаки и выглядел так, словно ему очень хочется пустить их в ход. – А я ненавижу это прочее.

– А ты совсем не материалист, верно? – ехидно бросил в спину удаляющемуся серому человеку Купер, откусывая от яблока. – Я хотел сказать – роялист.

Вкус у фрукта был именно такой, какой и должен быть у обычного яблока, и от этого почему-то вдруг стало легче.

– Роялист? – процедил Эшер. В голосе его не было прежнего дружелюбия, совсем не было. – Нет! Уж можешь поверить. – Он помолчал, наблюдая, как по камням грохочет очередной экипаж; на сей раз это был лишенный окон фургон торговца. – Колокола! Я много кем еще не являюсь, Купер. К примеру, я тебе совсем не друг.

– В смысле? – Купер вдруг ощутил укол страха и почувствовал себя одиноким, но Эшер только покачал головой:

– Сесстри была права, Купер, ты не тот, кого я ищу. Прости. Есть и другие ошибки, которые мне предстоит исправить. Надеюсь, парень, я дал тебе достаточно, чтобы ты мог обустроиться, но теперь ты сам по себе. Как и все остальные.

С этими словами Эшер схватился за край катящегося мимо фургона и запрыгнул на подножку. А Купер остался стоять, беззвучно хватая ртом воздух, – точно так же, как делал это утром на холме над Смещением. Фургон набирал скорость, унося серокожего человека – единственную надежду Купера в этом мире.

– Не забывай того, о чем мы говорили, – крикнул напоследок Эшер. – Это тебе пригодится.

Глава вторая

Как говаривал мой друг Лао-цзы: «Тьма во тьме. Вот врата к пониманию».

Конечно же, Лао имел в виду вовсе не отсутствие света, ясное дело. Всех его друзей забавляло то, что он видел освобождение в той совершенно непонятной и неприятной штуке, с которой нам всем рано или поздно придется столкнуться, – в смерти. Но меня-то взрастили в вере в Господа, умершего за мои грехи. По правде сказать, я никогда не понимал, что такое грех, и когда смерть так и не пришла за мной, у меня просто не осталось ничего, во что можно было бы верить.

Вскоре я увидел, что везде все точно так же. Имена богов, которые никогда не существовали, или же врали о том, кем являются, или бесследно исчезли многие и многие века назад. Унылый вывод из унылых уроков, но уж какой есть.

Еще мой друг Лао-цзы говорил (и мне кажется, он был пугающе мудрым человеком, раз понимал это), что давать имена – пустая трата времени. «Только безымянное вечно и подлинно пребывает в реальности, – сказал он, и, думаю, не ошибся. – А имена свойственны обыденным предметам». Конечно, это утверждение довольно сложно принять, ведь из него вытекает то, что «обыденные предметы» на самом деле нереальны.

И не был ли он трижды прав, если применить его слова к религии?

Кто теперь для меня распятый Христос? Честно сказать, я никогда не встречал его на вечеринках.

Труман Капоте. Лучшие из птиц
Сесстри Манфрикс сидела за столом, наблюдая за тем, как высыхают чернила на очередной странице очередного дневника. Она сжимала перо в пальцах так, как держат ядовитого паука. Здесь все было иначе. Неоглашенград не походил ни на одно из мест, где она когда-либо жила, и столь же верно, как то, что ее обоняние терзала вонь помоев и разложения, она знала, что этот город принес ей куда больше открытий, нежели любая из изученных ею библиотек. Эти камни хранили такие объемы памяти о событиях столь несказанно древних эпох, что хватило бы на тысячу обратившихся в руины столиц, и то не всем тайнам удалось бы уместиться.

Нирвана историка. Или его же ночной кошмар.

А еще этот Эшер.

Впервые они повстречались, когда он потрошил книги в библиотеке. В тот день он был грубовато-официозен, а Сесстри слишком заинтересовала его почти бесцветная кожа, чтобы обратить внимание на огонь, пылающий в глазах. Да, она возьмется за деньги помочь ему в исследовании. Да, ей было бы интересно услышать о сути поисков. Да, она хорошо разбирается во всех дисциплинах, касающихся антропологии мультиверсума и панспермической лингвистики, и нет, она не против работы, требующей беготни. Ей приятно слышать, что она ему подходит, и нет, ее совершенно не пугает общество странного незнакомца – последнее, впрочем, было ложью или, если честно, не столько ложью, сколько недомолвкой. Конечно же, Сесстри чувствовала себя в полной безопасности – со всеми-то ее спрятанными ножами, бритвами и заточками.

В последней своей жизни Сесстри достигла преклонного возраста, испытав при этом нечто вроде блаженной усталости. Когда же она шаркающей походкой вошла в этот дом, держась за руку той рыжей девчонки, что нашла ее и предложила снять жилье, то, взглянув в зеркало, чуть было не закричала.

Все те недели, в течение которых она работала бок о бок с Эшером, перебирая изъеденные книжным червем и разве что не рассыпающиеся под ее пальцами тома, Сесстри не раз ловила на себе полный огня взгляд серого человека. Она понимала, что рано или поздно ему – а стало быть, и ей – придется как-то решать эту проблему.

Все же он доверял ей достаточно, чтобы однажды показать то, чего так боялся. В тот день Эшер взял ее с собой к Божьим Кузням; для этого пришлось пересечь одну из вездесущих гигантских цепей, перекинутую подобно мосту через разлом к мрачновато выглядящему островку. Сесстри оставалось только гадать, чем могли настолько заинтересовать Эшера тамошние грязные развалины.

В Божьих Кузнях они столкнулись со «сварнингом». С самым незначительным, едва заметным его проявлением, но вполне достаточным, чтобы осознать суть проблемы. В тот день не поднималось солнце; покой ослепительно-белого неба нарушали разве что незыблемые очертания Купола на востоке.

– Этому есть особое название, – показал Эшер на истощенных женщин, неподвижно замерших в дверях своих домов и устремивших свой взор в сторону Купола; разводы на их трусах и ногах намекали на то, сколь долго они уже так стоят; у многих глаза заволокло бельмами – они не моргали много дней, и роговица начала отмирать.

– Я не нахожу этому никакого названия.

Сесстри остановилась в круге танцующих девочек, торопливо делая записи в своем дневнике. Пытаться вмешиваться было бессмысленно, да и не их целью это было.

И тогда Эшер сказал ей название.

Ладошки девочек кровоточили там, где в них вонзались ногти их подружек. Дети спотыкались от усталости, но глаза их сияли от восторга. Жуткого, близкого к агонии восторга. Их танец давно вышел за грань и удовольствия, и боли и подпитывался теперь каким-то неведомым экстатическим чувством, порожденным к жизни его собственным ядовитым колдовством. Вот что такое сварнинг. Девочки уже доплясались до самой смерти, но продолжали кружиться, кружиться и кружиться.

И это еще цветочки. Завязанные узлом сиськи Матери-Кобылы, потери пока были минимальны. Эшер заверил, что сварнинг продолжит развиваться и будет не просто перекидываться от одного человека к другому, но изменит всю действительность в целом. Если – или когда – эта мания охватит весь город, она может распространиться затем на другие миры. Не взорвется ли весь мультиверсум, подобно психической сверхновой? Или, может быть, шестеренки реальности раскалятся куда сильнее и закрутятся куда быстрее, и тогда ее охваченных лихорадкой обитателей ждет еще более мучительная вечная жизнь?

Весь план строился на том, что Купер окажется кем-то особенным. Соль затеи: обладающий особым даром человек когда-нибудь и где-нибудь найдет решение проблемы. Вот что обещал ей Эшер, а она в ответ пообещала найти и показать ему этого «особенного». Так почему же она солгала?

Взгляд Сесстри скользнул над книгами и тетрадями и устремился в окно, туда, где башни заброшенных районов пылали, подобно свечам, отлитым из камня, стекла и стали. Хотя они и горели днями и ночами напролет, но не разрушались, поддерживаемые своими неупокоенными владыками, проявлявшими себя в виде облаков клубящейся мглы, пронизанной багровыми молниями, – неутихающей грозы над неугасимым пожаром, охватившим небоскребы. Банды, поклонявшиеся нежити, словно богам, захватили эти районы под свой контроль даже раньше, чем правительство решило укрыться под Куполом, – теперь город просто наводнили облаченные в черные одеяния юнцы, пребывающие в состоянии вечной войны друг с другом и самим Неоглашенградом. И хотя Сесстри знала, что башни скрывают невероятные объемы знаний, пока что она держалась от них подальше.

От связных с Высот Амелии – художников и ремесленников, упорно не желающих оставить свои дома, – она разузнала о бесчинствовавших там ордах. Эти банды, носившие общее название «Отток», сумели добиться определенных результатов за время отсутствия князя – они обрели могущество и силу, позволившие расширить свою зону влияния: личи, эти неупокоившиеся мертвые колдуны, обладающие человеческим разумом и амбициями, то ли каким-то образом увеличили свою численность, то ли стянулись в Неоглашенград откуда-то еще, тем самым заполняя образовавшийся вакуум во власти. А их приспешники, те самые юнцы, и вовсе изрядно пополнили свои ряды. И пусть все эти Мертвые Парни и Погребальные Девки сами не были обращены в нежить, но в некоторой степени соприкасались с ней, благодаря чему и обретали определенное могущество. Даже если не обращать внимания на примитивное разделение по половому признаку, «Мертвые Парни» и «Погребальные Девки» – что за глупые названия!.. Все же банды этих головорезов представляли серьезную угрозу и без того пошатнувшейся стабильности.

А башни были лишь проявлением болезни. Пусть Купол и вздымался выше любого из этих небоскребов и сиял совсем другим светом – золотисто-зеленым, полным жизни, – он беспокоил Сесстри куда больше, нежели какая-то там армия детей и чудища. Армии не вечны. Урон, нанесенный Неоглашенграду, лишившемуся своего властителя, оценить было куда сложней. Анархия, охватившая город за время кризиса, не сулила ничего хорошего.

Сесстри не слишком доверяла Эшеру, хотя бы ей того и хотелось. А еще она желала его, хотя ни на йоту не была готова довериться своим чувствам.

Если бы она только не соврала насчет того паренька. Если бы только Эшеру хватило здравомыслия не поверить ей или хотя бы благодушия, чтобы не тащить парня в Неподобие и не заставлять ее саму страдать под тяжестью совершенной ошибки. Сесстри не понимала бледного человека, – быть может, потому она так странно себя ощущала в его присутствии, словно вдруг утрачивая присущую ей остроту мысли и становясь более язвительной, менее утонченной.

Рассказав Эшеру практически обо всем, она скрыла от него самую значительную деталь. Уже по одному только покрою и материалу одежды Купера она определила, что культура, в которой он родился, пребывала в младенческом возрасте. От цивилизаций, незнакомых с окружающим их огромным мультиверсумом, так и разило весьма специфическим солипсизмом – ее собственный мир был точно таким же в этом отношении.

Но если Эшер узнает, что у Купера есть пупок… Да, он придет в ярость, но Сесстри была уверена, что сумеет что-нибудь придумать до того момента, как они вернутся. Никто из умерших не имел пупка, только рожденные, пребывающие в первом из своих тел, – лишь у них оставалась эта отметина, эта связь с матерью и своим единственным и неповторимым настоящим рождением. Сесстри коснулась рукой собственного живота – плоского, твердого и идеально гладкого. Ей не хотелось вспоминать про свой пупок и про то, как она его лишилась.

Чем больше она раздумывала над этим вопросом, тем меньше была уверена в том, как именно попал сюда Купер, – во всяком случае, она не находила ответа, к которому можно было бы прийти путем простых рассуждений. Нет, чем больше она думала о Купере, тем меньше понимала. Пупок. Он являл собой какую-то аномалию, делавшую происходящее еще более странным, и уверенность Сесстри в том, что Купер бесполезен, пошатнулась.

Что бы она делала, не выйди Эшер из комнаты до того, как она обнажила свою находку? Как она могла признаться ему, что понятия не имеет, как такое возможно? Обычные люди просто не могли переправиться между мирами, если сама смерть не сидела у них на веслах. Богоподобное существо – кто-нибудь вроде Первых людей – или невероятно могущественный смертный, разумеется, но чтобы простой рожденный, да еще такое дитя, как Купер, пробудился в своем изначальном теле, теле, полученном в результате зачатия? Этого Сесстри объяснить никак не могла.

И она не собиралась рассказывать Эшеру правду, если только ее не вынудят.

Она обеспокоенно прошлась по пустым комнатам. А ведь она никогда не испытывала чувства тревоги. И никогда раньше не лгала своему клиенту. Поэтому она была вдвойне расстроена, поднимаясь по лестнице маленького домика к югу от Руин и бульвара Крыльев и разглядывая вазу с пожухлыми наперстянками, стоявшую в пролете под небольшим эркерным окном. Вот так и прошел весь ее день, совершенно бесцельно, а не существовало ничего более удивительного, когда заходила речь о Сесстри Менфрикс, чем бесцельность.

Конечно, дело было не только в Купере – оставался еще и сварнинг, чье нарастающее с каждым днем присутствие она ощущала всей своей кожей. Все больше росла численность Умирающих паломников; Умирать им становилось все сложнее и сложнее, что беспокоило Эшера. И она его понимала… Возросшее количество Бессмертия порождало страх, природа которого отчасти была психологической, а отчасти – паранормальной. И совершенно непредсказуемой. Оно поражало молодых с той же легкостью, с какой и стариков, и весь воздух словно бы был заражен гниющими душами тех, кто должен был уже Умереть. «Сварнинг» – словечко из языка, про живых носителей которого никто не слыхал; он либо был немыслимо древним, либо же полностью выдуманным. Но если это слово действительно существовало, то, как смогла установить Сесстри, его значение лежало где-то между понятиями «подавленность», «тонуть» и даже «просветление», хотя какая из этих интерпретаций подходила в данном случае, оставалось открытым для обсуждения.

Смерть. Несмерть. Власть. Сварнинг. Ничто из этого не пугало Сесстри – все это была лишь пища для ее ума. Не более чем составляющая работы. Как и многие другие талантливые люди мультиверсума, Сесстри Менфрикс не позволяла вмешательству смерти прерывать ее исследования. Напротив, она даже расширила круг интересов, чтобы им не мешало существование, прерываемое порой сменой места жительства – по причине смерти, – и вскоре обнаружила, что потерянное из-за отсутствия непрерывности с лихвой окупалось общей продолжительностью. Вторая ее жизнь сложилась на редкость удачно: безмятежная, с доступом к многочисленным документам и сведениям, касавшимся огромного мультиверсума, о котором она и не подозревала, нося свое первое тело. В реальности, названной обитателями Пик Десмонда, Сесстри обзавелась семьей и плотно занялась исследованиями мультиверсума и основного способа перемещения в нем – смерти.

Что значит смерть для бессмертного историка? Что значит история для вечной женщины? Даже когда на Пик Десмонда обрушилась апокалиптическая война и спустившиеся с небес золотые машины разобрали весь мир на атомы, Сесстри осознавала, что обладает такой роскошью, как возможность искать ответы на вопросы в удобном для себя неспешном ритме. Но теперь ее вечному обучению угрожало возникновение сварнинга. А значит, предстояло с ним разобраться. Одна женщина против метафизического заболевания, пожирающего все вселенные? Конечно же, она могла с этим справиться.

Другие вопросы были куда менее приятными. К примеру, что такое любовь для женщины, никогда не встречавшей равного себе? Да и что, к слову сказать, такое любовь? Потемневшие наперстянки не ответили; напротив, они послужили причиной новым вопросам. Почему она не сменила воду в вазе?

Ах да, Эшер.

Она солгала, потому что Эшер пугал ее, а Сесстри еще в отрочестве поклялась никогда не бояться мужчин. Во всяком случае, хотя бы этому смог ее научить ее отец – Коний Владыка. Она обязательно поможет Эшеру с его проблемами, как только разберется с угрозой мультиверсуму.

Итак, вернемся к нашим баранам: Купер не мог прибыть сюда самостоятельно; от него даже не пахло могущественным волшебством, и он явно не был послом армии вторжения, явившейся из мира, достигшего невероятного технологического превосходства. Он был зауряден дальше некуда. Что оставляло ей не так уж и много вариантов, и все они в конечном итоге сводились к общему знаменателю, отчего Сесстри становилось не по себе: Первые люди. Боги, как называют их невежды. Она сама не разделяла подобного шарлатанства. Бесспорно, существовало сколько угодно созданий, которые были – или старались поддерживать такое мнение – совершенно непостижимы для человечества и других рас Третьих людей, вот только богами в подлинном смысле слова они не являлись. Такие же игроки в большой игре, только с более загребущими руками и карманами поглубже. Пускай они и были чем-то за гранью понимания простых смертных, причиной тому простая ограниченность этих самых смертных, а вовсе не чепуха, именуемая божественностью.

Сесстри собрала сумку. Кое-что она все же могла предпринять; пускай она и не испытывала уважения к религиям, в ее силах было проштудировать некоторые антинаучные байки, рассказываемые в Неоглашенграде и про него. Придется просеять всю эту ахинею про богов с богинями и попытаться найти в ней зерно правды.

Бесила Сесстри только мысль, что какое-то знание может оказаться недоступным для нее только потому, что она – низшее существо. Такое отношение к делу казалось ей не более чем отвратительной отговоркой. Не говоря уж о том, что было просто оскорбительно. «Дайте мне неделю посидеть в библиотеке богини, – была уверена она, – и я во всем разберусь. Дайте мне час в компании с демиургом – и я вернусь с докладом, полным цитат и перекрестных ссылок, вполне соответствующих тем, что используются при написании исторических и эмпирических работ».

Что есть бог, как не человек, спрятавшийся за портьерой? И портьеры горели.


Какое-то время, после того как Эшер бросил его в Неподобии, Купер не слишком задумывался, куда бредет. Мертвый, покинутый, одинокий и потерянный – от этого у него сдавило в груди, а застилающие глаза слезы мешали смотреть. Когда же он наконец отдышался, то обнаружил, что очутился на оживленной пыльной дороге; все вокруг куда-то спешили, и не было ни одного места, где можно было бы спокойно постоять. Но на обочине он внезапно увидел нечто необычное – прохожие меняли свой маршрут, чтобы обойти кого-то, кто выглядел в точности как раненый пилот времен Первой мировой войны, прячущийся в бочке с пивом. В результате, правда, выяснилось, что этот джентльмен никогда не слышал о родном мире Купера и что он не столько прятался, сколько целенаправленно пытался утонуть. Но он и в самом деле был военным пилотом. Во всяком случае, ответ на этот вопрос и еще на один удалось вычленить из его бульканий.

– Куда идут те, кто потерялся? – спросил Купер у пилота, хотя вовсе не желал, чтобы его слова прозвучали так, словно прочитаны с бумажки из печенья с предсказаниями.

Он не понял ни ответа, ни куда ему указывают, но затем, застонав от супергероических усилий, пилот встал в своем бочонке, обрушив дождь светлого пива на мостовую, а затем махнул рукой вдаль и произнес:

– Мост. Музыка. Гора. – А потом, словно желая пояснить, добавил: – Через мост, сквозь музыку, под гору.

С этими словами он надвинул на глаза авиационные очки, сжал в руке красные бусины туго охватывающего его шею ожерелья и вновь погрузился в пиво. Одна его рука внезапно появилась из бледно-желтой пены, точно в жесте пародии на Озерную деву[3], сжимая глиняную кружку, полную эля. Купер принял ее без лишних церемоний и до половины осушил, не успев дойти и до ближайшего угла. Пиво в посмертии оказалось куда крепче, чем ожидалось.

Пьяно пошатываясь, он спустился с моста, возведенного из костей великанов и армированного бетона, и уставился на то, что, как Купер надеялся, было именно тем, про что ему говорил замаринованный в выпивке пилот с красными бусами. Впереди поднимался островерхий холм – странный, со слишком крутыми склонами: почва вздыбилась, подобно муравейнику или вулкану, потеснив окружающие строения.

Дорога спускалась к парку, а затем убегала вниз, скрываясь в глубине высокого холма. Вдалеке, словно планетоид за секунду до столкновения, нависал над городом Купол.

Купер побрел к парку – небольшой роще кипарисов, каких-то незнакомых деревьев, раскидистых эвкалиптов с голубыми кронами и плакучих ив, ветви которых загибались вверх. Сразу за парком дорога уходила в туннель под горой, черный, словно паутина, затянувшая дымоход.

Поросшая высокой травой круглая поляна, по всей видимости, служила в качестве постоянной стоянки всевозможным музыкантам и певцам, что сидели (или же стояли облокотившись) на массивной цепи, проходившей практически через весь парк. Перезвон колоколов, на протяжении всего дня преследовавший Купера, звучал теперь еще громче, но был при этом не в силах совладать с музыкальным неистовством собравшихся. Небольшие разномастные группы исполняли одновременно с дюжину мелодий, и каждая привлекала собственную аудиторию, используя огромные звенья цепи в качестве сценических площадок или просто сидений.

Выбравшись наконец из людского потока на улицах Неподобия, Купер нашел в себе силы более внимательно присмотреться к местным обитателям. Собравшиеся вдоль звеньев гигантской цепи были словно выдернуты из десятков разных стран и эпох. Десятков миров. Ослоухий актер, одной рукой жонглировавший плодами граната, одновременно играя на бронзовой трубе, подмигнул проходившему мимо него Куперу чрезмерно большим глазом. Несколькими звеньями дальше трио обнаженных по пояс исполнительниц с лицами, накрашенными, как у китайских принцесс, сидя в беседке, услаждало слух почитателей песней, разложенной на три голоса.

Купер громко рыгнул, вновь ощутив на языке привкус пива, – бритоголовый мужчина, чью грудь испещряли шрамы, разразился аплодисментами и показал ему два больших пальца, прежде чем продолжить выбивать ритм на барабане. Купер вытаращился на мышцы, игравшие на теле этого человека; быть может, тому виной было опьянение, но шрамы корчили ему рожи, точно такие ехидные лица, какие порой видишь на коре старого дерева. Одна из раскрашенных принцесс оставила своих сестер, чтобы подойти и приобнять за плечо покрытого шрамами мужчину, а затем наклонилась и поцеловала его в щеку. Не прекращая выбивать ритм, жутковато выглядящий барабанщик радостно улыбнулся ей и потерся бородой о ее персикового цвета соски, с наслаждением вдыхая аромат ее тела.

– Она прекрасна, верно? – спросил он, обратив внимание, что взгляд Купера задержался на них слишком долго.

– Ой. Да. – Купер почесал в затылке. – Разумеется, да.

Воспринимая все окружающеес тем хладнокровием, какое доступно лишь пьяному, Купер побрел дальше сквозь ряды зрителей и исполнителей. Совсем недавно казалось, что его за ручку ведут на какой-то потусторонний карнавал, а теперь его взгляд скользил по сторонам в поисках таблички «банкомат». Это была просто защитная реакция сознания, не готового к тому, что весь привычный ему мир может вот так, в одночасье, перевернуться с ног на голову.

Помотав головой, чтобы прочистить мозги, Купер понял, что пускай и не в его планах было напиваться, но и трезвым бы здесь он очутиться не хотел. Да и вообще, всему виной пилот.

«Под гору». Купер поднял взгляд и увидел груду накренившихся зданий, вздымающуюся к небесам. Казалось, все эти дома и сараи грозят обрушиться в любую секунду, но они действительно выглядели на расстоянии словно гора или даже вулкан. Дорога под небольшим углом сбегала вниз, и, оставив музыку позади, Купер уловил ароматы благовоний и готовящейся еды, источаемые ближайшими к нему домами: чеснок, лук, мясо. А от деревьев, окружавших тропу, пахло сандалом, кедром, амброй.

Рядом с широкой наклонной дорогой, предназначенной для тележек и рикш, были вырезаны ступени, и Купер неуверенной походкой зашагал мимо особняков и развалюх, спускаясь все ниже, пока небо над его головой не превратилось лишь в узкую полоску, расчерченную паутиной балок и опор. Из открытых окон лился свет, и в воздухе разливались звуки, сопутствующие домашнему уюту; Купер слышал голоса женщин, переругивающихся со своими мужьями, и детей – дети, впервые за все время пребывания в Неоглашенграде он увидел хоть что-то, напоминающее нормальную жизнь. Он уже было уверился в том, что весь город населен исключительно старыми душами и теми, кто ищет смерть, но, разумеется, это оказалось не так. Во всяком случае, не в полной мере. Жизнь и смерть, следуя рука об руку, сформировали костяк этого мира, на котором наросли всевозможные вещи, от удивительных и до вполне привычных: ослоухие барабанщики, кричащие дети и пахнущая свежим хлебом пекарня, неустойчиво зависшая над наклонной улицей, убегающей в недра этой искусственной пещеры.

Она спускалась все глубже и глубже. Вскоре Купер оставил позади те постройки, что находились выше уровня земли, и оказался в окружении заброшенных зданий, окна которых были пусты и которые не пахли ничем, кроме как только пылью, пылью, пылью… Сквозняки завывали в пустых глазницах домов и грязных ставнях; будь он трезв, Купер, скорее всего, повернул бы назад, но алкоголь придал ему излишней отваги.

Скоро последний просвет над его головой закрылся, и улица превратилась в грубо вырубленный в камне туннель, по всей видимости, неоднократно менявший свои очертания за то время, что росла эта странная гора. Дневной свет не проникал сюда; его сменили пылающие факелы. Куперу уже не казалось, будто он в городе. Он вдруг словно очутился за сотни миль от обитаемых мест, одинокий и незваный гость в позабытой гробнице, спускающийся все глубже, и глубже, и глубже во тьму. Стены сочились водой, отфильтрованной целыми пластами истории и оставлявшей на камнях отложения солей.

Он шел уже так долго, что начинало казаться, будто бы еще чуть-чуть – и земля окончательно поглотит его, но туннель неожиданно закончился рядом ступеней, выходящих на широкую площадь. Посмотрев вверх, Купер обнаружил, что достиг самого центра «горы» и стоит на дне глубокой цилиндрической ямы, над которой виден лишь малюсенький, дающий единственный луч света кусочек неба. Выложенная полированным мрамором площадь была слишком чистой и ухоженной, чтобы относиться к тому же археологическому слоеному пирогу, из которого Купер только что выбрался. Точно по центру был установлен здоровенный металлический крест, но, если на нем когда-то и было что-либо изображено, рисунок полностью стерся.

То, что Купер увидел в следующее мгновение, казалось просто немыслимым. Закругляющаяся стена, ограничивающая площадь, состояла из арочных проходов, жмущихся друг к другу, громоздящихся один на другом, – сотни фасадов, портиков и зияющих провалов в толще камня и кирпича выстроились уходящими ввысь рядами, точно книги на изогнутой полке. Куперу пришлось запрокинуть голову, чтобы оценить размеры этого места; от выпитого его зашатало, и он едва не упал. Каждый проем совершенно не походил на соседние – одни выделялись своими массивными колоннами, украшенными загадочными письменами или карабкающимися по ним демонами, другие были составлены из огромных железных плит, а третьи являли собой примитивные конструкции из смешанной с соломой необожженной глины.

Купер рассудил так, что все эти проходы, скорее всего, являются воротами различных религиозных строений – бесчисленных церквей, храмов и часовен. Все они – любых размеров, от скромных дверей из выброшенных морем досок до бробдингнегских[4] размеров арок – плотно прижимались друг к другу, кольцами опоясывая цилиндрическую стену. Многие были украшены чем-то вроде изображений божеств: толстуха, поддерживающая руками набухшие груди, злобный взгляд стальной маски, ветви вырезанного из кости мирового древа; спираль проходов раскручивалась, уходя все выше и выше, словно маленькая бесконечность архитектурных решений. Порталы, двери и ворота, за которыми зияла тьма, громоздились без всякого видимого порядка. Голова Купера закружилась еще сильнее, когда он встал на потертый металлический диск, который, словно пупок, отмечал центр площади.

Кружочек неба, видневшийся наверху, был темным, но безоблачным – насыщенный и благородный синий цвет, который словно бы и не мог иметь ничего общего с янтарным рассветом в том музыкальном лагере, мимо которого Куперу пришлось пройти по пути сюда. Из многочисленных проходов вырывались клубы ароматного дыма разнообразных благовоний, поднимаясь наверх, к звездам, словно призрачные пилигримы. Вот только Купер уже видел, что все эти распахнутые чернеющие двери – всего лишь фасады, и ничего более; за зияющими воротами не было ни мрачных храмов, ни окутанных огнем алтарей. С нервозным, священным трепетом он вдруг осознал, что стоит посреди огромного каменного колодца, стены которого украшают прибитые скальпы сотен различных верований.

Издалека донесся голос колокола, тут же подхваченный следующим, а за ним еще и еще одним, пока все вокруг не загудело от звона бесчисленных колоколов, словно немыслимое множество церквей разом решило обрушиться своим звоном на слух Купера. Он икнул и излишне резко, отбив себе копчик, уселся на одну из широких ступеней, спускавшихся на площадь. Даже когда он зажал уши ладонями, в его голове продолжала греметь армия колоколов. Перед глазами все поплыло, и Купер почувствовал, что его сейчас стошнит. Они все звенели и звенели, и даже когда все начало стихать, стены колодца еще долго отзывались эхом, от которого раскалывалась голова.

Купер постарался держаться так спокойно, как только мог, пока не ощутил, что снова может стоять и слышать; гул колоколов бился в его грудной клетке подобно второму сердцу.

– Добро пожаловать в Апостабище, – произнес чей-то голос. – Здесь мы хороним нашу веру.

«Апостабище». Это слово прозвенело в голове Купера, словно серебряный бубенчик – финальный аккорд с трудом пережитой какофонии гремящих колоколов. Он повернулся, пытаясь разглядеть говорившего. Кто-то двигался в тени. И явно не один, или же этот один производил шум сразу многих. Вот кто-то шаркнул слева; заскрипели и тут же затихли под чьей-то ногой камушки справа; раздалось шмыганье носом, словно кто-то принюхивался к запаху Купера… Что-то кружило во тьме.

Купер заметил его, когда человек заговорил снова, – облаченный в черные одеяния силуэт, скрывающийся за каменной колонной ближайшей арки. Купер попытался встать, прижавшись спиной к стене, но зашатался и чуть было не ударился головой, когда перед глазами все поплыло. Он с трудом заставил себя побороть панику.

– Это кладбище ересей, – пояснил голос. – Ты пришел услышать рассказ?

Говоривший выскочил из темноты, метнувшись к Куперу со скоростью хищного зверя, настигающего жертву. Подведенные сурьмой глаза незнакомца пылали голодным огнем и были такими же черными, как и серьги в его ушах. Тощее тело, просвечивавшее сквозь прорехи в изношенной одежде, было бледным. Как бы Купер ни боялся, он был загнан в угол и не видел путей к бегству. Юноша наклонился ближе и завел руку за спину, будто бы собираясь вонзить в него спрятанный нож. Но когда ладонь незнакомца резко выпрямилась перед лицом Купера, в ней не оказалось обнаженного клинка, но только лишь цветок мака – коричневато-красный, недавно сорванный.

Купер заморгал, всматриваясь в лицо юноши и гадая, не учует ли тот запах пива. Незнакомец же просто стоял, словно пригвоздив незваного гостя взглядом.

Он был фокусником, а Купер – кроликом в его шляпе.

– Это тебе, – с улыбкой произнес юноша, обозначив белые передние зубы, и неловкий румянец придал его лицу милое очарование. Сквозь прорехи рубахи виднелись обрамленные изображениями волн и ветра голубые звезды, покрывавшие его грудь и руки.

– ЯПутеводнаяЗвездаМоряковВедущаяКДому. ЯдвойнойШтормИзВетраИВодыЧтоПотопитТебяИЗаморозитТебя. ЯПомогуТебеДышатьКогдаОбрушатсяНебеса. БойсяМеняКупер.

Купер словно сквозь сон услышал прозвучавшие в его голове слова, но не придал им значения. Все его внимание сосредоточилось на этих агатовых глазах, смотревших на него так, будто бы он и юноша сейчас не стояли под взором бесчисленных погибших религий, но сидели наедине в уголке шумного прокуренного кабака, и ничего не существовало, кроме двух пар глаз и сближающихся губ.

– Меня зовут Марвин, – представился незнакомец, когда Купер взял протянутый ему цветок.

Их пальцы соприкоснулись; кожа Марвина была теплой и сухой, и это ощущение показалось Куперу самым потрясающим из всего – с момента прибытия в этот обреченный город.

– А меня – Купер.

Молчание. «Уютное молчание», – заметил про себя Купер. За отсутствием выбора он заткнул цветок себе за ухо. Под нижней губой у Марвина располагалась еще одна татуировка, однако разглядеть ее никак не удавалось.

– Так ты пришел за рассказом? – вновь спросил Марвин, но на сей раз как-то даже застенчиво.

Его агрессивность вдруг испарилась, но почему? Возможно, причиной тому стало взаимное чувство. Или что-то неожиданное для него.

– А почему ты со мной заговорил? – спросил в свою очередь Купер, и тут же проклял себя за то, что будто бы пытается защититься.

Марвин выглядел настолько же смущенным, насколько ощущал себя Купер, и последний вдруг подумал, что может быть не единственной потерянной душой в этом городе.

– Я… мне показалось, что тебе может понадобиться помощь друга. – Может быть, прозвучало это и не очень-то убедительно, но желаемый результат был достигнут.

– Эх, – опустил взгляд Купер, раскаиваясь теперь в том, что согласился на выпивку и что выхлебал ее так быстро. – Прости. Я просто шел…

– Я могу поведать…

– Я немного напуган, если не сказать больше. И еще чуточку под мухой. Ты что-то там говорил про какой-то рассказ?

Марвин кивнул:

– Именно этим они здесь, внизу, и занимаются – рассказывают истории. Поскольку ты новенький, тебе это еще неизвестно, но Апостабище – одно из старейших мест нашего города. И оно постоянно растет. Как говорят, это происходит всякий раз, когда умирает очередная вера. Паломники и местные жители приходят сюда вспомнить песни, которые они когда-то пели, и возвращаются, когда им есть что спеть самим. – Юноша обдумал сказанное и добавил: – Да, что-то как-то патетично прозвучало.

– Паломники? – спросил Купер у Марвина, когда тот повел его от мраморного пупа этого города к единственной арке, которая не являла собой один лишь фасад.

– Умирающие, – непринужденно отозвался Марвин, словно ответ был чем-то самим собой разумеющимся.

– Это место просто восхитительно, – с восторгом в голосе произнес Купер, следуя за своим проводником в каменную пасть коридора, уходящего сквозь стену колодца религий.

– Это-то? – сказал Марвин. – Да это же просто двор.


Никсон бежал вдоль канала, хотя кромка и была едва ли шире его стопы. Другие дети не знали, но это был самый короткий путь между Корой и Руинами к северу от Липового шоссе, а Никсон не мог появиться на Липовом шоссе до закрытия магазинов, если, конечно, в его планы не входило оказаться подвешенным за ноги на воровском столбе. Слишком уж много фруктов он по-наглому украл прямо из-под носа лоточников, и дурная слава о нем распространилась по всем окрестностям.

Но дурная слава не сильно пугала Никсона. Большинство беспризорников теперь шарахались от него как от чумы. Многие опасались детей, открывших собственное дело, и, должно быть, это к лучшему. А вот другие, те, кому он нравился… Они тоже зарабатывали свои деньги сомнительным путем. И если чему Никсон и научился с момента попадания в этот город, так тому, что не следует совать свой нос в чужие игры, – невозможные события происходили здесь просто ежедневно и очень редко когда оказывались не ужасными.

И все же Неоглашенград предоставил Никсону золотую возможность, которую тот полагал лучшим подарком, какой только мог предложить мультиверсум, – реинкарнацию в мальчишку.

Да, совершенно верно, без какого-либо стороннего вмешательства душа умершего переносится куда-нибудь еще, влекомая скорее собственной неисцелимой природой, нежели каким бы то ни было космическим порядком, и снова воплощается в том облике, что наиболее соответствует ее представлению о себе. Никсон служил примером одной из особенных реинкарнаций. Нет, он не был из тех людей, кто вечно хранит молодость в своем сердце, а потому и перерождается в юное тело. Нет, Никсон, как и другие подобные ему, казались просто чьей-то нездоровой шуткой: убийцы, насильники и воры всех мастей – от генералов и попов до просто жадных до чужих денег проныр. Как догадывался сам Никсон, молодые тела служили отражением абсолютной порочности их душ – пусть сами они и не ощущали себя детьми, но все до единого члены вольного клуба переродившихся «немальчиков» и «недевочек» на интуитивном уровне цеплялись за те перспективы, какие даровала им новая жизнь в теле этаких херувимчиков, – это была идеальная маскировка. Наименее амбициозные из псевдодетей зарабатывали себе на хлеб постельными услугами, но, на вкус Никсона, такой образ существования скорее подходил кровавым шлюхам и ядовитым блудницам. Возможности умудренного опытом разума, скрытого в детском теле, не ведали границ.

Вот взять, к примеру, хотя бы нынешнее поручение. Работенка была довольно легкой, да только нанимателя явно не устроил бы настоящий ребенок… Никсон прибавил ходу, продолжая бежать вдоль стенки канала. Он не должен был опоздать с возвращением в ту заброшенную комнату, и встречу следовало закончить как можно скорее – последний этап работы шпиона редко занимал много времени. Все, что оставалось сделать, так это кивнуть: «Да, мадам безумные глаза, я видел его. Так точно, мадам, так близко, словно смотрел через лупу». А затем схватить деньги и бежать.

Никсон перепрыгнул через ограждение на краю канала и беззвучно приземлился уже на Руинной улице. Он угодил прямо в заплату солнечного света, но дорога вокруг была безлюдна. Солнце стояло почти в зените – небо еще не приобрело нормального цвета, но дело постепенно к тому шло, и Никсон позволил себе несколько секунд наслаждаться теплом, разлившимся по его лицу и груди. Зеленое светило скоро должно было уйти, а его место занять правильное, он чувствовал это. С точки зрения Никсона, самым странным в Неоглашенграде – а это уже о чем-то говорит – были именно его сменяющиеся небеса. В зависимости от настроения реальности на данный момент ты мог проснуться под совершенно любой из их многочисленных разновидностей, и если они не сменяются еще до обеда, то можно считать, что тебе посчастливилось увидеть редкое явление.

Он почесал маленький загорелый живот, воображая тот ужин, который купит себе на заработанные сегодня деньги. А еще – то солнце, под которым его съест. «Только представить, – мечтал Никсон, – честный заработок, желтое солнце в голубом небе и мясо в тарелке! Достойное завершение дня». Жизнь была хороша.

Подойдя к дому с синей дверью, он вскарабкался на окно второго этажа, где на гнутый гвоздь, торчавший из рамы, была прицеплена красная лента. Оно было все еще открыто, и Никсон отважно запрыгнул в заброшенное помещение. Он пообещал себе, что на сей раз его ноги не будут трястись, когда он окажется в заколоченной комнате и наполняющей ее запредельной тьме, как бы ни прекрасна была леди и как бы ни пылал воздух от одного только ее присутствия.

Когда во мраке внезапно вспыхнула лампа, Никсон едва подавил испуганный вскрик.

Возникнув из коридора, невысокая женщина с приятной внешностью и красными кудряшками повесила лампу на стену и улыбнулась Никсону. Она не носила обуви, только выцветшую сорочку, позволявшую увидеть куда больше изгибов женского тела, чем обычно разрешалось Никсону. Такая же красная лента, как и та, что отмечала нужное окно, опоясывала голень нанимательницы. Она чуть приподняла эту свою изящную ножку.

– Он пришел? – спросила женщина; красные волосы парили в воздухе, подобно облакам, хотя не было и намека на сквозняк.

– Кто ты? – Вопрос сорвался с его губ прежде, чем он успел остановиться. «И какое тебе вообще дело до серого хиппаря, решившего встретиться с какой-то бабой на холмах Смещения?»

– Он пришел? – спросила она вновь.

Никсону подумалось, что эта женщина излучает просто экстраординарное спокойствие, хотя он и не понимал почему. Единственное, о чем он мог сейчас думать, так это о том, что она выглядит слишком настоящей, – эти волоски на ее предплечьях, морщинки на губах… Будто бы весь остальной мир был лишь старым кинофильмом, а она – настоящей женщиной, вдруг загородившей собой экран. Дело только в том, что Никсон был совершенно уверен: кем-кем, а настоящей-то она и не являлась. Насколько ему удалось узнать, есть на свете такие существа, которые выглядят как люди, не будучи ими на самом деле. Они также могут попытаться убедить вас в том, что они – боги, но нет, ими они тоже не являются.

– Я серьезно, – настойчиво произнес Никсон. – Мне действительно надо знать, кто ты.

На самом деле ни в чем таком необходимости у него не было, но как ему похвастаться приключившейся с ним историей перед другими такими же помойными крысами, как и он сам, если он не будет знать о том, кто это прекрасное хрупкое создание, излучающее такую силу?

– Если волнуешься об остатках денег – не надо. – Женщина протянула Никсону небольшую деревянную шкатулку, и он тут же заглянул под крышку; коробочка оказалась полна мелких монет, которых было, пожалуй, раза в два больше, чем ему обещали.

– Пришел, – слова слетели с губ Никсона, не успел он даже подумать.

Спрятав шкатулку за спиной, он шагнул назад, отступая к выходу. При виде денег его любопытство улетучилось.

Лицо босоногой женщины озарилось улыбкой чеширского кота, словно бы осветившей разрушающееся заброшенное здание вокруг них. Она сделала пару танцевальных па и протянула руку в приглашающем жесте; один ее глаз сиял подобно факелу, а второй оставался темным. Никсон помедлил, а затем нерешительно вложил свою маленькую загорелую ладошку в ее. Кожа женщины была одновременно и лихорадочно горячей, и холодной, точно космический вакуум. Взгляд сияющего глаза ослеплял, а темный казался разверзшей свой зев бездонной пропастью.

Женщина сдернула с себя красную ленту и повязала ее на большой палец Никсона.

– Когда увидишь его снова, сделай мне одно малюсенькое одолжение. Передай ему это. Он окажется еще совсем новичком и будет недоверчивым, но мне бы все равно хотелось, чтобы ты это сделал. Используй свою обезоруживающую улыбку.

Отпустив его руку, Шкура Пересмешника отступила назад и оценивающе посмотрела на мальчишку. Он был почти ее, но только почти. Потерянным на половину.

– Сделаешь это для меня?

Никсон слушал вполуха, что не было чем-то необычным. Затем он спохватился и кивнул с полной рвения улыбкой, хотя, по правде сказать, не очень-то понял, о чем говорила женщина, – серый человек действительно был недоверчивым, но вот назвать его новичком язык не поворачивался. И зачем ему вообще могла понадобиться эта лента?

– А ты та еще штучка, верно? – непринужденно рассмеялась женщина.

Никсон понятия не имел, что она имеет в виду, а потому опустил взгляд. Когда он поднял его снова, то обнаружил, что остался наедине с лампой, ленточкой и шкатулкой, обещающей сытный ужин.


Апостабище и изнутри оказалось столь же огромным, каким было снаружи. В течение долгого времени сознание Купера было занято только одним – попыткой воспринять всю грандиозность этого места. Изогнутый свод потолка был поднят на такую головокружительную высоту, что Купер с уверенностью мог сказать: ничего подобного он никогда прежде не видывал. Массивные колонны обхватом с небольшой дом уходили во тьму далеко над его головой и были украшены именами и символами, выкованными из серебра и стали; чадящие дымом колеса люстр висели на толстых, в торс взрослого мужчины, цепях; сам свет… Свет лился под удивительным углом и странным образом преломлялся, заставляя сверкать скрывавшие всю необъятность помещения занавесы из пыли, почти неподвижно зависшей в воздухе и так не похожей на тот пар, что поднимался от земли снаружи. Любой священник с радостью бы отдал хоть своего катамита[5] за право служить в таком храме. Впрочем, как уже начал понимать Купер, как раз храмом это место и не являлось, скорее оно походило на усыпальницу. Склеп погребенных богов и выдуманных ими историй.

Вместе с Марвином Купер направился к свету, и их шаги были единственным звуком во всем огромном здании. Когда они подошли ближе, он увидел за колоннами источник сияния, и это было воистину что-то. Если двор Апостабища представлял собой хранилище дверей, то здесь царствовали окна – витражи опоясывали стены, поднимаясь рядами к самому потолку. Изнутри «гора» оказалась полой. Каждое окно несло чье-нибудь изображение – разумеется, кого-то из богов. Это были существа всех мыслимых и немыслимых форм. Синяя женщина с рассеченными грудями и сапфировыми глазами, свирепо взирающая со своего ледяного трона; пригнувшийся, с оленьими рогами на голове, мужчина, чье лицо наполовину скрывала маска из листьев; серый меч, направленный клинком вниз и украшенный гранатово-красными глазами, безразлично смотревшими с крестовины. Панели из окрашенного в золото стекла, высокие, словно секвойи, вздымались на недоступную взгляду высоту. Повсюду, куда ни посмотри, сияли окна, одно вычурнее другого и будто освещенные изнутри летними полуденными лучами, хотя снаружи уже близился вечер, они находились под землей, а солнце просто не могло находиться в стольких местах одновременно. Свет наполнял собой пространство, раскрашивая пыльные облака в сотни цветов.

– Апостабище, – повторил Купер названное ему слово, словно какое-то заклинание. – Так ты, кажется, сказал? Это от слова «апостол»?

Марвин покачал головой:

– От слова «апостат»[6]. Говорю тебе, им не во что больше верить. – Юноша махнул рукой в сторону нескольких погруженных в собственные мысли людей, сидевших на скамьях или же блуждавших от окна к окну. – Атеизм – вот традиционная религия Неоглашенграда. Когда твое собственное существование опровергает догматы всех когда-либо встреченных тобой учений, церкви теряют свою власть над тобой. Апостабище – кладбище ересей, где мы скорбим по нашим мертвым богам, существовали ли они когда-либо или же нет.

Марвин направился к боковому алькову, где под окнами собралась небольшая компания. Когда они подошли, нос Купера уловил знакомый аромат походного костра. Повернув голову, он увидел причину, по которой столпились все эти люди.

У разбитой колонны сидела старуха, гревшая ноги у огня, поддерживаемого остальной толпой. Все они не были похожи друг на друга, и Марвин прошептал, что некоторые из них могут показаться знакомыми; они кружили у самого края кострища, демонстрируя Куперу фасетчатые, сверкающие, подобно драгоценным камням, глаза, усики, щупальца и наросты. Языки, вываливающиеся из лишенных нижних челюстей ртов; зеленоватые, багровые и лиловые лица; безумные и смущенные гримасы.

– Обычное дело, если попривыкнуть, – как бы объяснил Марвин, кивнув на еще более необычно выглядящих людей. – А ты, конечно же, привыкнешь. Со временем.

Но одна черта для всех собравшихся была общей – все они словно чего-то ожидали, их будто бы охватил какой-то голод. И в то же время терпение. Терпение, ведь многие из них уже не в первый раз готовились послушать рассказ старухи, зная, что он принесет им хоть какое-то подобие покоя; те же, кто еще не слышал его, стекались сюда из очень отдаленных мест, и потому-то внешний вид собравшихся казался Куперу еще более удивительным, чем у людей, населявших город над ним. Пусть не все пришедшие знали, что же это за особенная история, ради которой они явились, но за проделанный ими долгий путь все они научились смирению и могли распознать важное, когда то оказывалось так близко.

Так это и были Умирающие паломники? Они совсем не походили на спятившего мужика, пытавшегося напасть на Купера посреди Неподобия.

Одна только скрывающая лицо под капюшоном женщина, стоявшая с краю, проявляла нетерпение. Она не прекращая постукивала краем ручки по блокноту и кривила губы. Из всего ее лица Купер мог видеть только этот раздраженно искажавшийся рот, и ему очень хотелось, чтобы она перестала барабанить своей ручкой.

Старуха выглядела той еще пройдохой. Что-то отличало ее от остальных, сколь бы разными все они ни казались, – в глазах ее жила улыбка, а растрескавшиеся губы изогнулись чуть проказливо и добродушно. Редкие седые волосы были заплетены в украшенные бусинками, нитками и крышечками от бутылок косички. Она ехидно поглядывала на женщину, выбивавшую ритм на своем блокноте. Куперу даже подумалось, что старуха специально пытается вывести ее из себя – просто потому, что может это сделать.

Спустя некоторое время, когда уже казалось, что постукивание ручки о бумагу никогда не утихнет, старуха примирительно подмигнула женщине, прятавшей лицо под капюшоном, и заговорила. Голос ее оказался неожиданно сильным и звучным.

– Услышь меня, Сатасварги; будь повитухой рождающимся словам.

Марвин наклонился к Куперу и прошептал:

– Перед тобой старейшина Развеянных, племени, живущего под городом. Они редко появляются на поверхности, зато время от времени заглядывают в Апостабище, чтобы поведать эту историю. И всякий раз рассказывают ее по-новому.

Купер слышал его слова, хотя одурманенный разум с трудом разобрал лишь то, что речь идет о каком-то подземном народе и легендах; все, на чем он мог сейчас сосредоточиться, так это на жарком, пахнущем гвоздикой дыхании Марвина возле своей шеи. Ему так хотелось, чтобы оно стало еще ближе.

Тем временем старейшина Развеянных продолжала:

– Сатасварги, услышь меня; взываю к тебе из глубин, сокрытых под коростой миров.

Женщина в плаще наконец-то перестала стучать ручкой и склонилась над блокнотом, записывая.

– Помоги мне, Сатасварги; ведь сказ мой куда тяжелее, чем унесет голос мой, если ты не поддержишь его.

Старуха на несколько секунд замолчала, окинув взглядом окружающие окна так, словно те приходились ей давними друзьями; она улыбнулась своей витражной свите. А затем поспешила объясниться:

– Принимая ношу сказителя, я вношу свою лепту в Великое Деяние, для которого мы все лишь инструменты. Я поведаю вам о том, что мой народ помнит об истоках нашего города, но не о богах или богинях. Сказка ложь, но в ней есть и намек… возможно.

Сатасварги. Ясная звезда Первых людей, исток и тезка божественной реки, что несет свои воды через все земли от самых дальних и мрачных краев вдоль всякой уединенной вселенной, пока не разливается здесь, у наших ног. Далеко-далеко от истока реки лежит ее устье, где воды обрушиваются в бездну, за пределы сотворенного мира. И это место здесь. – Старуха ударила по полу тростью, зажатой в иссушенной руке.

– Здесь же народ Первых людей основал город. Они дали ему такое имя, какое дали, и которое уже другие потом меняли раз от разу, снова и снова, пока нечему и некому стало помнить, как же он назывался изначально. Сегодня это просто город, и каждый называет его так, как заблагорассудится; мы по настроению то проклинаем, то прославляем его, но нас не интересует его былое наименование. Порой куда проще смириться с чем-то, чьего названия ты не знаешь, – особенно если тебе известна природа этого чего-то.

И все же мой рассказ не о сути Неоглашенграда, такого грязного и перенаселенного, каким мы знаем его сейчас. Я говорю не о наших днях, днях Третьих людей, которые мы в своей близорукости именуем историей. – Старуха метнула настороженный взгляд на женщину с блокнотом. Знала ли та, что сейчас слушает лишь один из многочисленных вариантов этого повествования? Что это только крошки, брошенные лишившейся веры стае? – Не говорю я и о Вторых людях, чье беззаконие, как всем известно, было столь велико, что ничего не осталось от них – ни костей, ни надгробий, ни имен. Я поведаю вам о Первых людях – порождениях света и тьмы, сделавших свой первый вздох в тигле творения, прямых потомках Матери и Отца, возникших благодаря их разрушению. О детях рассвета.

У нас есть лишь два бога, что принесли сами себя в жертву, дабы дать нам жизнь, и это было ужасно. Случившееся уничтожило бы целые галактики, существуй тогда материя или гравитация. Когда же буря затемненного света образовала вихрь, когда изначальные миры возникли из божественной гибели Апостатического Союза, тогда открыли свои глаза Первые люди. Они восстали из праха и жара этих миров, вдохнули в легкие эфир, разделявший вселенные – эту беззвездную среду, что одновременно и пуста, и в то же время переполнена. Всяким своим движением Первые люди придавали очертания окружавшим их мирам. Некоторые были так могущественны, что сама ткань мироздания развевалась вокруг них, подобно плащам. И истину говорю вам, некоторые из них до сих пор существуют в том или ином обличье, появляясь в наших жизнях под масками богов, демонов или же бесплотных нашептывающих голосов, проникающих в наши сердца во мраке. Впрочем, многие из Первых людей вовсе не были могущественными, а жили точно так же, как и мы с вами; надо сказать, они даже зависели друг от друга. Общество. Они собирались вместе в поисках защиты, поддержки и выживания, положив тем самым основу всему.

Именно они воздвигли первые города.

Марвин пихнул Купера локтем: «Сейчас начнется самое интересное».

Купер, конечно, мог бы задуматься, почему голос Марвина в его голове прозвучал куда яснее, чем прежде, и как тот сообразил, что общаться с ним куда проще мыслями, нежели шепотом, вот только прямо сейчас все силы уходили на попытки не упустить нить повествования и на борьбу с одурманивающим ароматом, исходившим от его нового загадочного провожатого. В голове начала крутиться мысль о том, что было бы неплохо еще немножечко принять на грудь.

– Что касается Великих, то слишком многим из них не было никакого дела до своих меньших сородичей. А те, кто все-таки проявлял какой-то интерес, поступали так вовсе не из благородных побуждений. Младших детей рассвета либо использовали в качестве источника еды, либо же промывали им мозги, создавая армии солдат и верных рабов, а то и вовсе превращали в игрушки, живущие лишь ради того, чтобы забавлять более могущественных братьев и сестер. И все же жили на свете те немногие, кто был и силен, и милосерден. Именно они – более чем заслуженно – увековечены в самых почитаемых скульптурах, самых живучих верованиях и в нашей памяти. Взять хоть Чезмаруль Красную Ленту, которую еще именуют Первой среди потерянных. Кое-кто утверждает, что она была первой из дочерей Матери и Отца и успела засвидетельствовать их погибель своими юными, полными слез глазами. Или, скажем, Хранителя у Ночного Потока, что слишком заносчив, чтобы сказать кому-либо свое имя, зато готов поделиться тайными знаниями с тем, кто ищет их и притом достаточно силен, чтобы совладать с ними. Есть еще и его отец – Эввверит, начертатель первого треугольника и всего порожденного оным, всех тех вещей, в чьей основе содержится тройка, к примеру, архитектуры, краеугольный камень которой – понятие трехмерного пространства.

Но я повествую не о Чезмаруль, хотя мы и полагаем, что она в некотором смысле всегда с нами. И не о Хранителе, пусть его природа и состоит в том, чтобы надзирать за всем. А Эввверит Сумма-Квадратов-Катетов, наделив малых из Первых людей инструментами, необходимыми для строительства городов, исчез бесследно, так что и не о нем наш рассказ.

Мы же обратимся к Сатасварги – Ясной Звезде, что воздвигла свой дом под самым куполом небес, откуда она может надзирать за всеми мирами, за всеми новорожденными вселенными, переживающими начальный взрыв и дальнейшее расширение в пределах подгузников выделенного им пространства. Поговаривают, она есть причина всего искусства, вдохновение самого вдохновения. Не какая-то там муза, как некоторые могут подумать, и не пассивная красотка, делающая из мужчин мечтателей, Сатасварги – активный катализатор, превращающий фантазеров в деятелей, поэтов – в бардов, а ищущих чуда – в бродяг. От ступеней ее дома у самого венца творения берет свой исток река, чьи воды, как рассказывают, омывают берега каждого мира всякой, даже самой малой вселенной. Какие ветра гонят ее волны, что заставляет изгибаться ее русло – того не знает никто, но легенды гласят, что хоть в наши дни, дни Третьих людей, река Сатасварги по-прежнему течет, но русло ее скрыто под развалинами и камнями былых эпох.

В одном только мы можем быть уверены: и тогда, и сейчас течение реки Сатасварги начинается в самой верхней точке и завершается в самой нижней – в надире, той земле, что подобна водостоку на самом дне творения, где рано или поздно окажутся все и всё, прежде чем истечь из бытия в забвение. Да, в том священном, хоть и беспокойном, месте Первые люди воздвигли изначальную ипостась нашего города; они построили несколько величественных врат, соединяющих опоясывающие друг друга круги – концентрический лабиринт из алмазов и золота, дабы он сиял и поднимал дух Умирающим, завершавшим свое паломничество. Здесь же Первые люди соорудили и крепость, защищавшую предел, за которым лежала Истинная Смерть.

А теперь слушайте во все уши, ибо это важно. Конечно, сам факт того, что вы здесь, подразумевает, что уже знаете. Но имеет смысл и повторить.

«Вот, сейчас!» – яростно вспыхнули мысли Марвина.

«Потусторонние голоса звучат в твоей башке особенно отчетливо, когда тебя уже все достало», – подумалось Куперу.

– Много смертей случается. Какие-то из них важнее прочих. Рождаемся мы один раз, зато копыта отбрасываем многократно. Каждой смерти сопутствует пробуждение в каком-нибудь отдаленном мире, где мы все начинаем заново и живем, пока рок вновь не перенесет нас через бездну к следующей ступеньке на нашем пути. Такова она, эта жизнь. Мы рождаемся и живем. Находим себя, теряем друг друга, только чтобы вновь встретиться в самом неожиданном для нас месте. И пусть количество миров конечно, их разнообразие вряд ли может показаться таковым. Одни холодны и бесплодны; иные купаются в тепле, но остаются слепы к тому, что окружает их; многие достигли больших успехов в волшебстве или же технологиях, но редко когда того и другого вместе.

Есть лишь одно, что объединяет всех, кто был рожден, связывая их с этим Городом Врат, куда мы набились, точно бомжи в заброшенный особняк, – со временем все приходят сюда в надежде обрести ириит и прекратить свое существование. Это клоака мультиверсума, выгребная яма, великий сток, Исход.

– Ириит? – прошептал Купер, но Марвин тут же шикнул на него. Тогда Купер рискнул испытать новый прием – он расслабил каждый свой мускул и постарался подумать как можно громче: «Что это?»

«Древнее слово, означающее Истинную Смерть, – подумал в ответ Марвин. – Ею и знаменит этот город».

Впервые за все прошедшее время Купер вдруг осознал, что не ощущает страха в мыслях Марвина. В чем же могла быть причина?

– Вы можете верить, что река Сатасварги суть кровь Бога-Отца или же душа Богини-Матери; также вы можете полагать, будто это лишь метафора пути от жизни к смерти; вы даже можете и вовсе сомневаться в ее существовании, предпочитая думать, что это только миф, призванный возвеличить Неоглашенград и разрекламировать его основной товар – Истинную Смерть. Мой народ, что проживает под землей, где все еще текут древние воды, разделяет и эти заблуждения, и многие другие, но река… то, что мы называем рекой… питает нашу подземную жизнь.

И хотя Развеянные исповедуют разнообразные веры и неверие, благодаря тому что мы обитаем глубоко под улицами города, нам представилась необыкновенная возможность разузнать многое о его позабытых ранних днях. Мы расстилаем свои постели у краеугольных камней, заложенных его основателями, видим дома, пусть и давно ушедшие под землю, но все еще хранящие память о строивших их Первых людях, – я говорю не о тех разбросанных по мультиверсуму позерах, что в наши дни пытаются цеплять на себя маски богов, плести свои жалкие интриги или ищут покоя в самых отдаленных мирах, но о тех, кто когда-то жил точно так же, как и мы с вами.

Мы признаем авторитет небогов, но наш подход к поклонению им учитывает факт, что мы лично видим отпечатки ног основателей этого города. Камни сохранили немногое, но и тех крупиц вполне достаточно, чтобы осознать всю глубину нашего невежества. Свое племя они называли «эсры», а выглядели как люди с бриллиантовой кожей и плотью, сотканной из света; вроде бы у них было всего лишь по одному глазу, но может быть, и по четыре; на сияющих головах горделиво возвышались гребни, которые могли быть украшениями или же частью их анатомии; у них были и руки, и крылья; они ухаживали за парком, разбитым в самом сердце их города-лабиринта, – я полагаю, он остался от первобытных лесов, покрывавших эти земли в еще более древние времена.

Купер попытался представить себе создание, описанное Развеянной. Как бы он отреагировал, встретившись с одним из них вживую?

– У Первых людей города, эсров, не было короля, но ими управлял князь; это то немногое, что известно о них, но почти все остальное, что касается их образа жизни, было тысячи тысяч раз стерто, как на палимпсесте[7], с которого ноги прошедших стирали все на улицах этого города за его долгую историю.

То, что произошло с основателями, остается одной из величайших загадок Неоглашенграда. Не пройди с той поры столь много времени, нам могла бы быть известна их судьба: ушли они или погибли, а может, открыли Последние Врата? Они все разом нашли Смерть или же их народ угасал постепенно? Может быть, они переселились куда-то еще? С уверенностью можно сказать только одно: их больше нет – за исключением одного. Того, кто правит этими краями, светоносного чудовища, укрывшегося под Куполом.

На поверхности осталось лишь единственное напоминание о величайшем из городов Первых людей – Купол, огромный, заслоняющий собой небо; там восседает наш князь, последний представитель своего вида, несущий одинокую вахту на страже забвения, так же как когда-то, задолго до того, как началась наша история, ее нес весь его народ. Вот почему мы не должны терять веру перед лицом недавних событий: это долг князя – защищать Истинную Смерть, поскольку она крайне важна для цикла жизни во всех мирах. Что рождено, должно умереть. Что здесь сегодня, то уйдет если и не завтра, то вскоре. Как и река Сатасварги, однажды наши жизни изливаются в пустоту, освобождая место для вод, бегущих следом. Иначе начинается сварнинг.

Женщина в плаще испуганно вздохнула, услышав это слово. Купер посмотрел на нее более внимательно и на сей раз заметил прядку розовых волос, которую та наматывала на карандаш, – перепутать было невозможно.

«Мать твою!»

Что Сесстри здесь делает и заметила ли она его? Чего она испугалась? Он чуть подался назад, прячась за спиной Марвина, хотя понимал, что это не очень разумный шаг, ведь можно было бы броситься к Сесстри и умолять о помощи, но что-то его останавливало. Во-первых, вполне вероятно, что она приказывала Эшеру избавиться от него. А во-вторых, был еще и Марвин, от которого пахло ромом и табаком.

Старуха замолчала и смущенно огляделась, словно вдруг забыла, где находится и почему ее обступили все эти люди. Затем она потрясла головой и хлесткой фразой завершила свой рассказ:

– Если закроются Последние Врата, мы все утонем.

Среди слушателей прокатилась волна едва слышных перешептываний. Люди переглядывались, осознавая сказанное, и в их глазах плескалось нечто вроде тревоги. Из своего укрытия за плечом Марвина Купер увидел, что реакция публики не укрылась ни от старейшины Развеянных, ни от Сесстри. Когда женщины на секунду встретились взглядами, на лицах обеих читался страх.

Марвин чуть наклонил голову и потерся головой об ухо Купера, а затем полуобернулся так, что их губы чуть не соприкоснулись. И вновь беззвучно заговорил:

«Не верь тому, что услышал, ибо это ложь. Конец Истинной Смерти станет освобождением для нас».

Покрутив пальцами красную ниточку, вплетенную в одну из косичек, карга продолжила свое повествование. Рука Марвина змеей скользнула по телу Купера, обнимая того за талию и уводя прочь от толпы слушателей. Единственного прикосновения хватило, чтобы все мысли о рассказе старухи улетучились из головы, и теперь все внимание Купера было сосредоточено на том, чтобы держать спину прямо и не позволить ногам разбегаться в стороны. Они вновь погрузились в. сладострастный полумрак; сквозь пьяную пелену, окутавшую его сознание, Купер ощущал электрическое покалывание, прокатившееся по его позвоночнику, тестостерон затопил его мысли образами матросских татуировок, черных гуттаперчевых затычек для ушей, встретившихся губ и двух сплетенных тел.

В плечо его вонзились ногти, разворачивая Купера на месте, словно марионетку. Затем Сесстри вывернула ему руку и оттащила от Марвина.

– Какого. Рожна. Ты. Творишь? – прошипела она. – Ты что, не знаешь, кто он такой? И куда, черт его дери, девался Эшер?

Стервозные нотки в ее голосе пробудили что-то, что в течение всегодня дремало в душе Купера. Он вырвался и горделиво задрал подбородок, припомнив слова, сказанные ей утром, когда он еще подумал, будто бы она ангел, баюкающий его голову в своих ладонях.

– А откуда мне, на хрен, знать? Как я вообще могу знать хоть что-нибудь? – выплюнул он ей в лицо – в прямом смысле выплюнул. – Я же придурок, помнишь?

Сесстри достало здравого смысла подавить припадок ярости, но в глазах ее не возникло ни намека ни на угрызения совести, ни на хотя бы симпатию. Она стерла со щеки капельки слюны.

– Эта скотина, – она ткнула в сторону Марвина, – уведет тебя к своей компашке, вместе с которой будет насиловать тебя до тех пор, пока ты собственное имя не забудешь, пока твоя душа не будет осквернена и принесена в дар его повелителям. Ты вспомнишь мои слова, когда тебе откусят губы и ты уже не сможешь плеваться в других.

«Она лжет, – раздался мысленный голос Марвина. – И ты это понимаешь».

– Ты ошибаешься. – Купер не знал, так ли это, но его захлестнул гнев, и он позволил своей ненависти говорить за себя. – Вначале вы оскорбили меня, бросили на произвол судьбы, а теперь мешаете, когда нашелся хоть кто-то, готовый дать мне простое человеческое тепло? Да кто ты вообще такая?

Сесстри схватила его за руку и силком потащила к выходу, оставляя позади толпу, начавшую недобро коситься.

– Я, Купер, твой единственный шанс на спасение, и если перестанешь вести себя как избалованный ребенок, по заднице которого давно ремень плачет, то, может быть, даже и поймешь, когда я попытаюсь объяснить.

Сквозь пронизанный светом дым благовоний Купер увидел идущего следом Марвина.

– Если бы ты не была такой чванливой дрянью, я бы, может быть, даже и прислушался. Отвали и сдохни, если можешь, чтобы проснуться где-нибудь подальше от меня. – Купер отбросил ее руку и, покачиваясь, вышел в пятно света – небо, озарявшее колодец религий, сияло голубизной. Оказавшиеся поблизости апостаты неодобрительно наблюдали за перебранкой.

– Если могу? – Сесстри зашлась в гулком смехе, который, казалось, не мог родиться в этом теле с осиной талией. – Купер, глупое ты недоразумение, ты даже не представляешь, насколько близко попал. И если не успокоишься и не выслушаешь меня, то лучше бы тебе пожелать самому умереть и проснуться где-нибудь, только не здесь. – Она сунула руку в сумку и достала блокнот, словно собираясь что-то оттуда зачитать.

Купер выбил тетрадку из ее рук.

Сесстри позволила блокноту шлепнуться на землю и сурово посмотрела на Купера.

– Купер, ты еще не обращал внимания на свой живот?

– Что?

– Ты успел напиться? – словно бы не веря, спросила Сесстри. – Ладно, я серьезно, Купер, расстегни брюки и разуй наконец свои глаза. Тебе моя помощь нужна, а не чьи-то там объятия.

Отвернувшись от нее, Купер впервые за все это время смог разглядеть татуировку, украшавшую нижнюю губу Марвина, – прямо на внутренней ее поверхности была набита черная монета со стилизованной змеей, ползущей вперед и словно пытающейся вырваться из его рта. Освещение было слишком скудным, да и изображение оказалось набитым довольно грубо, и все же взгляд Купера зацепился за эту деталь, хотя сам он и не понимал из-за чего. В какое-то мгновение он увидел татуировку куда более отчетливо, чем вообще казалось возможным, – Марвин держал монетку в зубах, а лежащая на ней крохотная бледно-зеленая змейка стреляла раздвоенным язычком, казавшимся продолжением языка самого Марвина. В следующую секунду наваждение исчезло.

«Это еще что было?» – несколько отстранено подумал Купер.

– Твоя губа, – произнес он, хмуро посматривая на монетку и змею. Татуировка выглядела совсем не дружелюбно. – Не… ик… не думаю, что она мне нравится.

– Метка невольника, – усмехнулась Сесстри. – Печать его хозяев и знак рабской покорности. Он просто цепной пес, Купер, посаженный здесь, чтобы подстерегать беспечных путников и тех, кого манят обещания Истинной Смерти.

– Брехня! – возмутился Марвин.

– Да неужели? – Сесстри была сама невозмутимость. – Тогда, полагаю, ты расскажешь мне, что значит эта татуировка на твоей губе, если она не указывает на твою принадлежность к «Оттоку» и не свидетельствует, что ты мальчик на побегушках у одной из банд, поклоняющихся личам, что незримо кружат над этими вашими пылающими башнями? Хочешь сказать, ты не раб неупокоенных трупов, вырывающих души из пляски жизней и подвергающих их пыткам? Насилующих детей, чтобы ощутить вкус невинности?

Марвин едва слышно выругался и подался назад. Купер стоял, не веря своим глазам.

– Все не так, – заговорил он, но оправдания не звучали особо уверенно. – Обрести свободу – вовсе не пытка.

Пока он пытался выкрутиться, из теней возникли новые гости. Черные тела бумерангами закружили над головой Купера, завывая, перепрыгивая от одних врат до других, затмевая собой небо. Облаченные в черные одеяния юноши и девушки, приземлившиеся на мостовую, подобно зловещим балеринам, крутили сальто, толкались, визгливо хохотали и демонстрировали окружающим безумные улыбки. Все они были похожи на Марвина. Худощавая девушка, будто бы соткавшись из дыма лампад, возникла из тени за спиной Купера; два парня, завывая, точно бродячие коты в марте, разлепили свои объятия и спрыгнули вниз – они были обнажены, если не считать за одежду шелковые трусики. Пришедшие поклониться мертвым богам апостаты поспешили укрыться внутри здания, бросая через плечо настороженные взгляды. В голове Купера зазвучали затихающие голоса их перепуганных набожно-безбожных сознаний:

«ОттокНадНамиПодНамиНетМираНетПокоя…»

– Ну вот что за хрень! – простонал Марвин, протягивая руку к запястью тощей девушки. – Ядовитая Лилия, ты что, не могла хоть пару секунд еще не влезать?

Но девушка отскочила, избежав захвата, и скорчила гримасу:

– Отвали, Марвин. Не видишь, что ли, что тут творится? Ты сейчас пойдешь и, как обычно, утолишь свою страсть с Гестером, убрав свои лапы подальше от бедер этого жирного червяка.

Марвин отвел глаза.

– Что скажешь, Купер, эти ребята все еще кажутся тебе участливыми незнакомцами? – ухмыльнулась Сесстри, уставившись на Марвина. Тот агрессивно прищурился, но предпочел промолчать. – Этот парень работает на нежить. Как тебе идея оказаться закованным в цепи в логове истлевших колдунов, мыслящих и двигающихся с невообразимой скоростью? Хочешь стать их рабом? Или, к примеру, завтраком?

– Не слушай ее. – Марвин повернулся к Куперу. – Пойдем со мной, и я покажу тебе свободу.

– Не стоит, если только в твои планы не входит оказаться расчлененным, – голос Сесстри звучал совершенно обыденно. – Купер, мы с Эшером можем тебе помочь. Не стоит якшаться с этими отбросами. Не глупи.

– Пойдем со мной, – умоляющим тоном произнес Марвин. «Сейчас».

Его печальный взгляд и влажные губы были подобны песне сирен, и Куперу так хотелось никогда не разлучаться с этими губами, прикасаться к гладкой коже, ощущая под пальцами мышцы, волосы и пот. Но и предупреждение Сесстри было не так просто проигнорировать, да и к тому же она вряд ли бы сказала нечто подобное, будь ей и в самом деле начхать на Купера. Он никак не мог принять решения, а потому предпочел просто довериться голосу инстинктов, на который обычно не обращал внимания.

– Нет, – заявил он.

Да, это было то самое слово, и было так здорово наконец-то произнести его.

Он стремительно развернулся и бросился бежать; кровь, стучавшая в его висках, выбивала ритм побега. Купер оказался за пределами дворика и скрылся в уходящем к поверхности туннеле, прежде чем Сесстри и Марвин успели еще хоть что-нибудь сказать. Колокола, распевавшие в его голове на тысячу голосов, подгоняли бежать все быстрее и быстрее, спасаясь от… От чего? В какое-то мгновение гул колоколов слился в оглушающий и выбивающий слезы поток белого шума, оборвавшийся общей высокой нотой, и все стихло. Купер убегал и от Сесстри, и от Марвина, и от их обоюдной лживости. Он буквально ощущал спиной их взгляды, словно бы в него одновременно целились сразу два снайпера.

«НеУходи!» и «НеСейчас!» – завывали их мысли. А затем где-то в той части мозга Купера, что отвечала за речь, раздался голос Марвина: «Я не такой, каким она пытается меня представить».

Купер всхлипнул и помчался еще быстрее, а вокруг вновь загудели колокола.

Хотя глаза его застила пелена слез, он продолжал бежать – сквозь гору, сквозь музыку, через мост из костей титанов и бетона. Он удирал от колоколов, минуя залитую пивом площадку, где раньше стояла бочка с пилотом, возвращаясь по собственным следам обратно в Неподобие, где его бросил Эшер, – но в последний момент передумал идти туда, поскольку уже смеркалось и места эти выглядели теперь зловеще. Посему Купер свернул, петляя по незнакомым ему улицам; практически никто из усталых обитателей Неоглашенграда не обращал на него внимания. И вот наконец он устало опустился на землю в тени трехэтажного строения посреди загаженного двора, где до него доносились лишь голоса играющих в странные игры детей. Все, о чем он мог сейчас думать, так это о доме.

Глава третья

Я пришел к пониманию одного простого факта: нет ни на земле, ни на дюжине небес места прекраснее Миссури. Если только не считать Арканзаса.

Из письма Сэма Клеменса Гертруде Стайн
Никсон неспешной походкой вошел в доходный дом Мау, вспоминая о сытном ужине по субботней скидке у Лютес. Он делал вид, будто даже и не замечает ни галдящих грязных беспризорников, ни запаха кипящих в котле листьев одуванчика. Какие-то коричневые корешки качались, подобно всплывшим утопленникам, на поверхности бурлившей в кастрюлях воды, но Никсон горделиво отворотил нос от этого никогда не снимавшегося с огня варева – сегодня он набил живот жареным мясом и тушеной картошкой, и хотя бы на сей раз ему не пришлось есть на бегу. Да, он купил достойной человека еды и употребил ее, как подобает джентльмену. Насколько это возможно, когда сидишь на заднем дворе «Жюли и Гюллет», пристроив тарелку на коленях и запивая ее содержимое желтоватым пивом из надтреснутой кружки.

Остальные дети подались в стороны, пропуская Никсона, направившегося из общей комнаты в курилку, хранившую ту тайну, что отделяла минорарий Мамаши Мау от всех этих банд, богаделен и служб занятости, занимавшихся детьми Неоглашенграда. Беспризорники у Мау – настоящие, рожденные в этом городе, но брошенные своими родителями, осиротевшие или же просто невезучие, – служили прикрытием таким, как Никсон, – немальчикам и недевочкам, благословленным реинкарнацией в юном теле.

Вдруг он услышал крики; диалект и тембр голоса показались Никсону многообещающе знакомыми. В крохотной голове пронеслись воспоминания: школьное детство, короткие штанишки и длинные галстуки, списанные домашки, рев вертолетных лопастей. Поток образов, порожденный в его сознании просто одним этим голосом, взял Никсона за душу. В интонациях незнакомца звучала святая уверенность в том, что все проблемы имеют простое – и быстрое – решение. Никсон улавливал в этих возгласах дрожь непринятия того факта, что заботы крикуна никого особенно не волнуют. Такая самоуверенность могла быть свойственна разве что золотой молодежи самого зажравшегося из всех миров. Иными словами, Никсон слышал голос Америки.

Владелица доходного дома, амфибия Мамаша Мау, пререкалась с разъяренным молодым человеком, одетым в джинсы и черную футболку. И Мау даже поднялась на ноги, что сулило круглолицему американцу, осмелившемуся тыкать в Мамашу пальцем, большие неприятности. Прямо сказать, чудовищные. Но американец пока еще продолжал настаивать:

– Слушайте, кто-то наверняка уже с таким сталкивался, и вы должны…

– Я не должна и не буду. Даже если бы и могла. Я никогда не слышала о…

– …да быть того не может, чтобы кто-то не знал о дорожных чеках. Иначе какой бы был от них прок. Где-то неподалеку просто обязан быть банк – не первый же я настоящий заблудившийся здесь человек. Вы не можете хотя бы…

– Пошел отсюда, пошел, пошел! – Мамаша Мау была в ярости, ее жабья шея возмущенно вздувалась. Она распрямилась во весь рост; Никсон впервые увидел ее ноги под грязным рыжим халатом – и чуть было не распрощался со своим ужином. – Ты слишком стар, слишком неопытен и слишком полон вопросов, чтобы интересовать меня. Выметайся!

Она ударила американца отечной, но мощной ногой под колено, и тот распластался на полу. Заметив наблюдавшего за перебранкой Никсона, Мамаша ткнула в его сторону пальцем перепончатой руки:

– Вынеси-ка этот мусор, мальчик.

Оказавшись на улице, американец зарыдал, словно ребенок, спрятав лицо в ладони и размазывая сопли. Он выглядел так, словно только что похоронил единственного друга, или что-нибудь в таком духе.

– Американец, да? – Никсон стоял, скрестив руки на груди и пожевывая зубочистку.

Придурок продолжал сидеть на лестнице у двери, всем своим видом изображая скорбь, словно и не расслышал вопроса.

– Какой же я дурак! – завывал он. – Я-то думал, что, может быть…

Тут он вдруг сник, словно из него выпустили весь воздух. Выдох незнакомца продолжался так долго, что Никсон мог поклясться: его легкие должны были бы схлопнуться.

Тогда он прочистил горло и повторил с нажимом в голосе:

– Ты американец?

И вновь никакой реакции.

«Чертов тупица!» – подумал Никсон, начиная опасаться, что эта рыбка может уйти только потому, что слишком глупа, чтобы схватить наживку.

«ТыАмериканецТупица».

Купер вдруг распрямился и впервые внимательно посмотрел на стоящего рядом мальчишку. Грязные каштановые волосы, толстый вздернутый нос, выразительные черные глаза, измаранная рубашка, непокорно выбившаяся из штанов. Значит, теперь уже и дети потешаются?

– Что ты сейчас сказал? – спросил Купер, и в голосе его звучала не столько надежда, сколько скепсис. Он покачал головой, избавляясь от все еще звучащего в ней эха птичьего грая чужих мыслей. – Ты знаешь Америку?

Никсон наигранно широко развел руками.

– А что, есть на свете хоть кто-нибудь, кто действительно знает Америку? – задал он философский вопрос и, делая вид, будто ему все равно, отвернулся от незнакомца, глядя в беззвездное ночное небо. – Да, я лицезрел янтарь ее полей. Но гордых гор пурпурный блеск[8] – нет… слишком занят был.

– Ты мне поможешь? – Дурачина все-таки заглотил наживку.

– Возможно. – Никсон оценивающе оглядел своего собеседника с ног до головы, но особенно впечатленным не выглядел. – Зависит от того, что за помощь тебе нужна и сколько ты готов за нее заплатить.

– У меня нет денег, – заявил американец, и хотя Никсон сразу понял, что это ложь, не стал заострять на ней внимание.

– Тогда расплатишься своей футболкой. – Никсон всегда ставил себе быстро достижимые цели, предпочитая не строить грандиозные планы.

– Футболкой?

Незнакомец коснулся своей одежды так, словно у него ничего, кроме нее, на свете не было. На лице его возникло такое выражение, будто бы ему только что предложили расстаться с почкой.

– Мне холодно, – пояснил Никсон.

Он соврал, но ему и в самом деле была нужна одежка получше, чтобы скрыть гладкий живот, выдававший его принадлежность к переродившимся, ведь если демонстрировать его всем подряд, то какой прок тогда от детского тела?

– Сомневаюсь, что тебе подходит мой размер, – с подозрением в голосе протянул незнакомец.

– Тогда успехов. – Никсон отвернулся, словно собирался уйти, и подсек добычу: – Удачи тебе, американец!

– Постой! – вскинул руку дурачок, останавливая его. – А что я получу за футболку? Учти, я ее не отдам, пока ты не сделаешь то, о чем договоримся.

Никсон закатил глаза: «Что стало в наши дни с доверием?»

– Пойдем.

Он повел заплаканного незнакомца к единственной калитке, выходившей с грязного двора.

– Неужели не существует такого места, куда мог бы пойти тот, кто заблудился?

– Разумеется, такое место есть. И мы в нем живем, – развел руками Никсон.

– В этом засранном хостеле? – с сомнением огляделся американец; он все еще мог слышать голос Мамаши Мау, устраивавшей разнос своим подопечным, а затем донесся и вскрик кого-то, заработавшего подзатыльник, отвешенный перепончатой рукой.

– Нет, дурачок, – в этом засранном городе.


Эшер выиграл уже четвертый раунд подряд, выманив изрядную кучу фишек у своего соперника – маркиза Окснарда Теренс-де’Гиса, который, казалось, нисколько не переживал из-за дурной удачи. Узколицый, с впалыми щеками маркиз уже было потянулся за стаканчиком для костей, собираясь продолжить игру, но тут на его розовую, унизанную кольцами руку опустилась огромная бледная лапища Эшера, который покачал головой. Никто не мог настолько быстро спустить столько денег, если только не был совершенно незнаком с правилами игры или не успел напиться до полной беспечности. Ни персонал, ни владельцы «Жюли и Гюллет» не находили в себе решимости вмешаться в происходящее.

– Знаешь, а ведь я угрожал пустить тебя на жаркое, – произнес Эшер, отметив, что маркиз слушает его лишь вполуха.

Окснард вновь пролил выпивку на свой роскошный красный плащ и теперь пытался ее слизать, так что Эшер с превеликим удовольствием воспользовался возможностью подвинуть к себе часть фишек партнера. Какое же это было наслаждение – избавить Теренс-де’Гиса от излишков монет, и совершенно не важно, насколько тот напортачил. Прежде чем жениться, Окснард обладал более чем привлекательной внешностью и даже после пяти лет жизни, полной роскоши и излишеств, не до конца утратил былое обаяние. Всякий раз, отправляясь на гулянку, он надевал красный солдатский мундир. Глупейший маскарад, учитывая, что все в округе знали маркиза в лицо, да и сам он в качестве псевдонима использовал настоящее, полученное при рождении имя, нисколько не смущаясь, когда другие обращались к нему «милорд».

При всех своих недостатках маркиз обладал идеальной памятью, позволявшей ему дословно восстановить любую беседу, вне зависимости от того, был он во время нее пьян или же нет. Регулярно напиваясь в обществе как великих мира сего, так и обычной швали, он стал для Эшера замечательным источником информации. Более того, Окснард являл собой редкую разновидность людей… разновидность людей, жаждущих поделиться всем, что они знают. Будь маркиз хоть чуточку умнее и больше заботься о собственных интересах, он мог бы стать весьма успешным интриганом, но в своей наивности был скорее простым сплетником, собирающим слухи.

– Дружище, – произнес маркиз, – не понимаю, чего ты так сердишься. Мне просто одна птичка напела, что посылка прибывает сегодня, и я только и сделал, что передал эти новости дальше. Старина, разве виноват тот, кто наблюдает за птицами, в том, что те поют лживые песни? Не думаю.

– Дружище, – деланое дружелюбие Эшера скрывало под собой угрозу, – а эта птичка, случаем, не та феерическая стерва, на которой вы по ошибке женились?

– Напротив, она всегда была образцовой женой, пусть и немножечко злюкой. Кстати, я тогда вообще рассказал тебе все это только лишь потому, что надеялся: ты доберешься до места раньше, чем она. – Окснард закатил глаза. – И почему ты вечно винишь мою жену? Мне не в чем упрекнуть моего жестокого ангела. Кожа словно фарфоровая, глаза подобны острым кинжалам, водопад черных волос… То, что mi amor тебя и на дух не переносит, еще не означает, что она повинна во всех твоих неудачах.

– За последнюю она точно ответственна, – надавил Эшер. – Так как вы там гадали? Хрустальный шар? Бараньи потроха? Откуда вы… она… узнала, что́ я должен найти?

Окснард отодвинул игральные кости в сторону и положил руки на стол. Пьяный блеск исчез из его глаз.

– Это все моя теща, – произнес он, – та тварь, даже мимолетного общения с которой я всеми силами стараюсь избегать. Hai?

С некоторой неохотой Эшер кивнул:

– Hai.

Лучше было не пререкаться с начавшим заводиться аристократом, но в голове серого человека крутилась мысль: мать Лалловё? Эшеру было известно, что маркиза была родом из фей, но только это, и ничего больше. Святые колокола, тут как-то замешаны феи?

Окснард же продолжил болтать словно ни в чем не бывало:

– Мой отец, старый маркиз, частенько напоминал и друзьям, и родне не пытаться искать ответы в астральных измерениях, и я всегда следовал этому его совету. Не удивляйся, но все мои сведения поступают из вполне приземленных источников, а если точнее, то ни больше ни меньше чем из самого Купола, где заключены мои близкие. А что я? Я не только сумел избежать заточения в гнусном узилище, но еще и получаю оттуда все самые свежие новости.

– Купол запечатан, – с сомнением посмотрел на него Эшер. – Ни туда, ни обратно невозможно передать ни слова.

Окснард засмеялся:

– Дружище, ты так самоуверен. Но ведь это не более чем огромный стеклянный пузырь. Кто помешает нашедшему укромное местечко информатору написать пару записок и приложить к стеклу, чтобы тот, кому они предназначены, мог их спокойно прочесть?

– Так вот как вы действуете, Теренс-де’Гис?

– Разумеется, нет, mon ami, но суть должна быть более-менее ясна. Поверь, дружок, ничто столь огромное не может быть надежно защищено. Тебе бы хотелось услышать последние новости? – Окснард покрутил кольца, украшавшие его пальцы.

– Спрашиваете!

– Мои товарищи из Круга Невоспетых, судя по всему, принялись Убивать друг дружку. – По лицу маркиза расплылась широкая самодовольная улыбка. – С заглавной «У». Истреблять, предавать забвению.

– Это брехня, – отмахнулся Эшер. – Истинная Смерть даруется только тем, кто прожил достаточно долгий срок, чтобы заслужить ее. Никто не может просто Убить.

Окснард ехидно вскинул брови и устремил на Эшера долгий взгляд… взгляд, полный беззвучного вызова. Затем он отвел глаза и отряхнул пальцы от крошек.

– Боюсь, твои знания устарели и более не соответствуют действительности, если вообще когда-либо соответствовали. Судя по всему, Круг нашел выход. Они обнаружили Оружие, которое Убивает. Пятилетнее заточение у трона Истинной Смерти, очевидно, каким-то образом подстегнуло изобретательность моих собратьев. Сам понимаешь, рассказав подробности, я бы предал клятвы, принесенные мной Кругу, но да… Правящий совет знати уже дважды на этот момент Убивал собственных членов в весьма значительных количествах.

– Тревожные вести, – произнес Эшер совершенно необеспокоенным тоном.

Окснард усмехнулся:

– Нет ничего необычного в причастности Круга к массовым убийствам, ведь в том и состоит их природа. Ублюдки ненавидят друг друга, но ни на что не способны поодиночке. Нет, что меня действительно тревожит, так это как раз то, что кто-то внутри Купола занялся самоуправством. Появился Убийца – кто-то один, обладающий доступом к Оружию и готовностью пустить его в ход.

Эшер закатил глаза:

– Сказки-то мне не рассказывайте… милорд.

– Только на этой неделе, – Окснард помахал пальцем, – двое Цзэнов и с десяток конюших были Убиты одним-единственным человеком. Мой информатор лично присутствовал при одном из этих Убийств. Вот, скушай эту айву, мой друг, эти фрукты такие спелые, что перед ними просто невозможно устоять. И может быть, если ты как следует покушаешь, твоей коже вернется ее нормальный цвет.

– Милорд, моя кожа никогда и не имела нормального цвета, – напомнил аристократу Эшер.

– Интригующе. – Судя по голосу, маркиз вовсе не был заинтригован.

– Меня впечатлили ваши возможности, милорд, но все эти байки Купола вряд ли помогут тем из нас, кто остался снаружи. Так к чему вы клоните? – спросил Эшер.

Безумие, охватившее обитателей Купола, его совершенно не интересовало. Пусть режут друг дружку сколько влезет. А вот безумие, овладевшее миром снаружи, грозило куда большим, нежели просто нарушение статус-кво.

– Мы с тобой, бледный и бедный мой друг, пусть мы и странная пара, но все же нас объединяют приятельские отношения, верно?

Эшер кивнул.

– А разве есть что-то более важное для двух приятелей, чем помогать друг другу, поп? Полагаю, ты не станешь отрицать, что я помогал тебе. И ничего не требовал взамен. Однако…

Эшер чертыхнулся.

– Однако, кажется, я куда-то не туда засунул кое-что, имеющее для меня особенное значение. На самом деле это так, безделушка, фамильная вещица – красная такая железная коробочка размерами со шкатулку для драгоценностей, но в целом довольно неприметная.

– Вам нужна шкатулка?

– Ничего мне не нужно. Но если мой друг случайно наткнется на потерявшуюся шкатулку, что ж, я был бы более чем рад увидеть ее снова.

– Ладно, – пожал плечами Эшер. – Буду поглядывать по сторонам.

– Только поглядывать? – Окснард подозвал прислугу и взмахом руки указал на столик. – Надеюсь, это поможет.

Эшер сжал пальцами вену над переносицей, наблюдая за торопящимися к ним официантками. Голова начинала побаливать. А маркиз продолжал болтать.

– Дай-ка спросить… Да, девочка, еще вина… а что бы ты сделал… так, девочка, нет, не ты, вторая, принеси еще тарелочку с сыром, кстати, айва немного жестковата… если бы нашел именно то, что, как тебе казалось, я обещал? Кстати, твоя кружка пуста… так, девочка, забудь пока про сыр, найди ту, первую и поторопи ее, а то у нас тут уже у обеих кружек дно видать.

– Прошу прощения? – Эшер был совершенно сбит с толку.

– Я спросил, – вздохнул маркиз, словно из последних сил сохраняя терпение, – что бы ты сделал, если нашел хоть что-то там, куда я тебя направил?

– Я не говорил, что ничего не нашел, – пробормотал Эшер. – Да только пользы от него никакой не было.

– Уверен?

– Настолько, насколько только могу быть уверен, милорд.

– Стало быть, – маркиз сверкнул прекрасными голубыми глазами и безуспешно попытался ущипнуть за зад одну из официанток, – не так уж ты и уверен?

– О чем это вы?

– Исключительно о том, что предсказания славятся своей расплывчатостью. Разве не в том суть всех этих прорицаний, что ответ так или иначе обретает смысл для другого человека только спустя некоторое время, когда событие уже произошло? «Красная дверь и дом в огне!» Да ведь это может значить почти что угодно.

– Не спорю…

На самом деле Эшеру очень хотелось поспорить. Купер определенно оказался не тем, кто был обещан.

– В таком разе, – маркиз улыбался, радуясь своей находчивости, – почему бы не взять то, что ты нашел, и не придумать ему применение? Какими ни были бы твои намерения, это должен быть первый шаг. – Он напустил на себя заговорщический вид. – Конечно же, я не стану совать свой нос в подробности. В конце концов, твои дела – это твои дела. Я все понимаю.

Эшер помрачнел.

Окснард покатал щербатую фишку между костяшками пальцев.

– Могу только догадываться, какие эмоции испытывает сейчас моя женушка, ведь ее драгоценную добычу увели прямо из-под взгляда внимательных глаз и причудливого изгиба бровей. Такая леди, как та cherie, никогда не станет хандрить, жаловаться на жизнь или полагаться на удачу. Надо думать, она строит планы – придумывает что-то очень скверное, уж можешь мне поверить.

Лицо Эшера обрело еще более хмурое выражение.

Маркиз подвинул остатки проигрыша к собеседнику, попутно чуть не расплескав вино. Взгляды всех присутствовавших в зале были прикованы к этой груде фишек, когда Эшер принялся бросать их по одной в свой мешок.

– И не забудь про щербатую, дружище. – Маркиз шлепнул по столу надломленной фишкой и, безмятежно улыбнувшись, поднялся, намереваясь отправиться в более приятное местечко, нежели «Жюли и Гюллет». – Я поведал тебе о моей тайной страсти и отдал всю свою наличность, что тут еще скажешь? Если не знаешь, как подступиться к твоей небольшой затее, то, где бы ты ни начал копать, это место будет не хуже любого другого. А теперь уж прости, но придется тебя покинуть, обеденный перерыв уже закончился. Да и девчонку потискать не помешает, если понимаешь, о чем я.


У Лалловё Тьюи задергалась бровь, когда она нервозно оглядела свой опустевший бокал. Она расположилась на остекленной веранде, захваченной буйной растительностью. Листья, подобные толстым шматам зеленого мяса, роняли капли влаги в желобки, прорезанные в каменном полу, вырвавшиеся на свободу корневища оплетали горшки и поросшие мхом ноги украшавших оранжерею статуй. Сидящая за усыпанным белыми лепестками столиком маркиза Теренс-де’Гис казалась воплощением аристократичной женственности: изящная, черноглазая и черноволосая, такая беззащитная.

Но при более близком рассмотрении становилось понятным, что вся ее хрупкость только кажущаяся. Она была худощавой, но крепкой, как кнут, а в глазах цвета окислившейся меди отражались беспощадность и упорство. Сегодня маркиза оделась в блузку без рукавов, пошитую из темно-зеленого шелка, подчеркивавшего оттенок ее глаз, а ноги ее были обнажены, только слой прозрачного лака покрывал бирюзовые острые когти, заменявшие ей ногти.

Лалловё разразилась напоминающими птичью трель ругательствами на своем родном языке, от которых задрожали склеенные свинцом окна, и в сотый раз задумалась о том, зачем она вообще вышла замуж за этого богатея. Окснард, маркиз Теренс-де’Гис, казался идеальной марионеткой, вот только для нее жизнь в браке оказалась вовсе не такой легкой, как для ее мужчины. Теперь ей приходилось следить за порядком в доме, управлять городским округом, и это если не вспоминать о приказах, которые поступали от ее матери и которые приходилось исполнять. Они были не только странными, но и все более тревожащими. Кровавый глаз на пломбире с сиропом… Она упустила того парня. А потом увидела его в обществе Эшера.

В нормальных обстоятельствах вы вряд ли захотели бы иметь своей мамой королеву фей, вот только было одно «но». Да, и раньше воздух и тьма были для них одним целым, а безумие и чудовища – частью их культуры, но то, во что мать в итоге превратилась… и это ее новое имя: Цикатрикс[9], владычица шрамов. Шрамов, из которых торчали струпья металла и пластика. Лалловё страшилась ее и подчинялась.

Там, за арочным проходом, ведшим на веранду, за широким паркетным коридором, стены нескольких гардеробных были оклеены листами дорогостоящей писчей бумаги. На одном из них несколько ночей тому назад появилось послание – записка от Цикатрикс, содержащая ее приказы.

И они были очень странными. Короткие и четкие, что само по себе уже было необычным, они включали точные координаты места и описание нужного человека, а также одно не поддающееся переводу слово. Сварнинг.

Временно отложив вопрос, касавшийся этого слова, Лалловё задумалась, что предпринять дальше. Мать во всех подробностях рассказала о прибытии того человека, но не дала ни малейшего намека на то, что делать с ним. Цикатрикс должна была перестать так поступать.

Пока что Лалловё решила не рисковать. Сказать по правде, она бы с превеликим удовольствием выпустила кишки толстячку-«рожденному», столь внезапно превратившемуся в проблему, вот только не имела понятия, чем тот так важен, и не желала, чтобы в итоге выпотрошили ее саму. Цикатрикс вовсе не была всепрощающей родительницей. Во всяком случае теперь. И сестра Лалловё служила тому свидетельством.

Потому Лалловё предпочла просто отсидеться в карете, припаркованной на углу Расчлененки и Руин. Тэм пытался привлечь ее внимание, но разве можно было ожидать, что Лалловё будет возиться с каждым покойником, пробудившимся в этом унылом, безжизненном краю? Она надеялась увидеть какую-нибудь вспышку или хотя бы облачко цветного дыма, которые могли бы подать ей знак. Вряд ли можно назвать ее ошибкой то, что она не сумела вовремя разглядеть одного-единственного толстяка, которого к тому же тащил на своей спине человек, чей цвет кожи позволял сливаться с местностью.

Она уже отдала необходимые распоряжения. Если чему Лалловё и научилась у Цикатрикс, так это тому, что свои лучшие планы нужно скрывать внутри еще более хороших планов. Леди расскажет Лалловё, что значил этот Купер и насколько хорошо он сыграл свою роль. Лалловё нужен был новый исполнитель; она устала разрушать этот город по кускам, убирая за раз только одного члена гильдии, торговца или монаха. Эшер все еще продолжал пакостить ей всякий раз, как только подворачивался удобный случай, как, например, сегодня, хотя и был лишь ограниченным, слабым существом.

Она прикрыла глаза, которые унаследовала от отца-человека, и вспомнила о доме, где проходило ее детство – прежде чем все полетело под откос, – попытавшись вновь вызвать к жизни то чувство покоя, что царило в садах Двора Шрамов. Ветви деревьев, изгибавшиеся над головой подобием церковных сводов, желтое и синее солнца, игравшие в салочки на небосклоне, грациозные тела и изящные черты сородичей. Лалловё тосковала по своей родине, пускай того дома, который она помнила, более и не существовало.

Даже у маркизы был тот, за кого она была в ответе. Нет, речь не о ее супруге, вопреки всем законам и традициям отказывающемся управлять своим домом и подчиненным ему округом. А ведь, будучи одним из тех немногих аристократов, кому удалось избежать навязанного князем безумного самозаточения под Куполом, маркиз вполне мог обрести весьма значительное могущество и вернуть этому городу хотя бы видимость порядка. Пустые фантазии; начать хотя бы с того, что он был не более чем воспитанным в роскоши мажором. Сразу после заключения брака с «иноземной беглянкой», леди Тьюи, Окснард Теренс-де’Гис отошел от дел. В последнее время он вообще редко появлялся на людях, и никогда – трезвым. Собственно, именно потому и оказалось столь просто заполучить контроль над всем его наследным имуществом, да и не только над ним.

Но вот мать… Цикатрикс обладала очень низким порогом терпения и экзоскелетом на термоядерной тяге. Вот и кто тут сможет помочь советом?

Размышления были прерваны приступом пронзившей ее голову боли, давно знакомой, но обычно возникавшей в других частях тела. Разлившись от одного виска до другого, она принесла с собой более чем простое послание. Где-то там, в месте, удаленном на целые миры и вселенные, королева фей готовилась отправить подарок своей единственной оставшейся дочери. А мамины подарки никогда не были приятными.

Лалловё допила остатки вина и вышла из оранжереи. Ни паркет в коридоре, ни пышные ковры под ее босыми ногами не издали ни единого звука. Она сорвала со стены один из свитков – плотная шероховатая бумага, окрашенная в цвет, который нельзя было назвать ни бежевым, ни белым, но только костяным, – и расправила его на столе, прижав камнями по углам. В оформленной в теплых тонах гостиной было куда темней, чем на залитой солнцем веранде, но глаза феи не нуждались в освещении.

Открыв ящик стола, развязав мешочек и развернув платок, она извлекла перьевую ручку, заправленную более чем особенными чернилами. По коже Лалловё побежали мурашки, когда она, поскрипывая пером, прочертила на листе непрерывную линию. Чернила разливались, словно не желая приставать к бумаге. В другой вселенной ее мать ощутила толчок и увидела полосу, которая вдруг лопнула и разделилась на две аккуратных дуги, создавая пространство там, где только что не было ничего. Листок пошел морщинами, раздираемый все расширяющимся овалом чернил. Черно-алая жидкость заполняла складки бумаги причудливой татуировкой, создавая заклятие, позволявшее матери переслать что-нибудь оттуда – сюда.

Колдовство, прокладывавшее путь между вселенными, было могущественным, но медленным. И тем более медленным теперь, нежели тогда, когда мать еще могла пользоваться своим детородным лоном.

Наблюдая за тем, как раскрывается небольшой портал, Лалловё вновь испытала острую потребность в том, чтобы понять, каким образом ее мать превратилась из нечестивой королевы в этот механический кошмар и почему благодаря машине ее могущество только возросло. Пока мать постоянно стоит у нее за спиной, Лалловё не могла позволить себе действовать с той убийственной жестокостью, с какой хотела, – приходилось искать способы играть в своих интересах, одновременно изображая покорность.

В середине кровавого пятна что-то заблестело, и голову Лалловё вновь пронзил спазм боли. Золотой овал – более приплюснутый, чем яйцо, но потолще карманных часов – прошел сквозь бумагу, поднимаясь над гладкой поверхностью стола.

Лалловё поспешила подхватить предмет, высвободив его из чернильной вульвы. Беглый осмотр не позволил понять ни назначения этого овала, ни того, зачем мать прислала его, и, только очистив его от багряно-черной влаги, Лалловё осознала, что именно она держит в руках. Золотая безделушка вибрировала от переполнявшей ее энергии, и маркиза ощутила скрытое в глубине посылки дуновение магии. А еще – электрический гул. Эта красивая штучка оказалась машиной.

Той самой машиной, что превратила мать в чудовище.


Сесстри бушевала. Эшер сам не понимал, каким образом его собственный гнев сменился кротостью, но эта женщина ухитрилась присвоить себе ту ярость, которая по праву должна была принадлежать ему. Он и подумать не мог, что ее будет заботить судьба Купера; она видела его в Апостабище? С Мертвым Парнем? И Купер сохранил пупок?

– Так он не умирал? – обхватил голову могучими серыми руками Эшер и посмотрел на Сесстри побитым щенком.

– Нет, и я дожидалась вашего возвращения, а ты просто избавился от него, словно от простого мусора, тупица ты, тупица! – Она фыркнула, пытаясь сдуть прядь волос, упавшую на лицо.

– Почему ты не сказала сразу?

– Я… я не знаю… Кобыльи сиськи, Эшер, должно быть, сама пыталась осмыслить это. Я же не предполагала, что ты бросишь его валяться в канаве!

– Я его не оставлял в канаве!

Желание буянить оставило Эшера. Он помнил, что как-то, когда Сесстри очередной раз взбесила человеческая глупость, она выследила всех до последнего наемных убийц семейки Теренс-де’Гис и пинком под зад отправила их к новым жизням.

– Мы вернулись туда, откуда начали, только теперь все еще хуже, – кипела она. – Потому что один молодой не тупица вздумал попутешествовать по Неоглашенграду в сопровождении Мертвого Парня. Я об этом уже упоминала? Купер напился и гулял под ручку с прислужником вот этих. – Она махнула рукой в сторону окон, за которыми виднелись пылающие башни, освещавшие своим огнем ночное небо.

– Твою ж мать! – с отчаянием пробормотал Эшер, и тут раздался настойчивый стук в дверь.

– Дружок, ты уверен, что это нужное место? – услышал Эшер с улицы детский голос.

– Это единственное известное мне место, – ответил ему другой, и от этого звука на лице серого человека возникла счастливая улыбка.

Он вскочил, торопливо распахнул дверь и сгреб Купера в медвежьи объятия.

– Прости меня, прости, прости! – кричал Эшер, кружа Купера по комнате, – ну, или, во всяком случае, пытаясь. – Никогда больше тебя не брошу, мой маленький невероятный друг.

– Иди к черту!

Купер отпихнул Эшера, хотя почему-то и не испытывал злости, которую, как ему казалось, должен был питать к этому человеку. Отчасти причина крылась в том, что Никсон пытался тем временем стянуть с Купера футболку, отвлекая его внимание от огромной серой обезьяны, бросившей американца на произвол судьбы посреди этого кошмарного города.

Никсон задрал его футболку к шее, хотя едва доставал Куперу до пояса, – для своего возраста не вышел ростом.

– Ну же, приятель, отдавай мою футболку, – потребовал Никсон, ткнув Купера в бок. – Кстати, а что на ней написано? Что такое «Данциг»?[10]

Спустя мгновение немальчик добавил:

– Вот дерьмо! Парень, да у тебя же пупок. Откуда? – Никсон смерил свою находку полным подозрительности взглядом, и Купер оттолкнул его.

– Что такого-то? – Американец смотрел удивленно. – Конечно же, у меня есть пупок. Он вообще-то у всех есть.

Никсон указал пальцем на собственный гладкий живот.

– Боже Иисусе, да ни у кого здесь его нет, болван.

Теперь глаза на пухлом лице Купера и вовсе походили на две тарелки.

– Прошу прощения? Чего ни у кого, мать его, нет?

– Тише, тише, – поднял руки в успокаивающем жесте Эшер. – Слушай, Купер, так уж выходит, что ты на самом деле не совсем-то и умер.

Прежде чем американец успел что-либо сказать, в разговор встряла Сесстри:

– Это все моя вина. Я обратила на него внимание, еще когда осматривала. Я просто не… – Она помедлила.

Купер отчаянно заморгал.

– Постой, на что именно ты обратила внимание?

– Твой пупок. Пойми, Купер, это ведь просто шрам, не более. А все шрамы пропадают, когда умираешь.

– Ничего не понимаю. – Он говорил чистую правду. – И почему ты говоришь мне об этом только теперь?

– Когда твое тело приходит в негодность, – Сесстри пропустила последний вопрос мимо ушей, – твоя душа обретает новую, отражающую ее суть плоть, вытягивая материю из эфира. Ты просыпаешься в теле, которое выглядит в точности как и прежнее, но с иголочки. Есть только одно настоящее отличие, – она коснулась его живота и наигранно вздрогнула, – пупочек тебе дают лишь в первый раз. А это значит, что ты не умирал. Ты все еще продолжаешь свою первую жизнь. И, честно сказать, ты слишком молод, чтобы быть тем, кем, судя по всему, являешься.

– Я все еще ничего не понял.

– У многих людей есть пупки, – пришел черед Эшера. – У любого, кто родился здесь, в этом городе, и проживает свое первое воплощение в своем первом теле. Потому как ты всегда получаешь пупок при рождении – во всех остальных случаях ты не рождаешься, а только инкарнируешь. Никакой плаценты, никаких питавших твой эмбрион сосудов. Ты просто просыпаешься, целехонький и обновленный. – Серый человек указал на Никсона. – У этого мальчугана нет пупка, потому что он умер уже хотя бы один раз. Так он сюда и попал. Нет такой отметины и у Сесстри, и я полагал, что нет ее и у тебя.

– Значит… значит… Я не мертвец? Я не умер! – Ликование Купера длилось ровно до осознания того, что данный факт практически никак не влияет на положение, в котором он оказался. – Но почему тогда я здесь? Как я сюда попал?

– Хотела бы я знать. – Сесстри посмотрела на Купера так, словно надеялась, будто бы он знает ответ, да только не хочет признаться.

Он, в свою очередь, посмотрел на нее, пользуясь возможностью разглядеть ее более внимательно: рослая, худощавая, обладающая холодной красотой, со светло-карими глазами, взиравшими на мир с интересом хирурга. Сесстри была одета в желтое шелковое сари с пришитым к немувысоким жестким воротником, подчеркивавшим длину ее загорелой шеи. Она одновременно очаровывала и пугала, как и многие из местных обитателей.

Заметив оценивающий взгляд Купера, Эшер не смог удержаться, чтобы ввернуть шпильку в адрес разгневанной женщины:

– Смотри внимательно, Купер, сие сиятельное создание, извергающее на нас свою ярость, не кто иная, как Сесстри Манфрикс – ученый, тиран и королева красоты. – Одним глотком он прикончил остатки выпивки.

– Очень рад знакомству, – равнодушно произнес Купер; он не испытывал особой симпатии ни к одному из них.

– Купер, – протянула Сесстри с несколько обвиняющими интонациями. Затем она снова потыкала в него пальцем. – Скажи мне, Купер, что ты такое? И почему ты здесь?

Он только пожал плечами.

– Скажи! – потребовала она, и в голос ее вплелась тонкая красная нить паники.

– ЧтоПривелоТебяСюда? – выстукивали ритм в его голове ее мысли. – ЧтоЖдетНас?

– Не знаю, – с надломом откликнулся Купер.

Это было уже слишком. Ему хотелось рыдать. Хотелось выпустить в лицо каждому из этой парочки по увесистой пуле сорок пятого калибра.

Эшер распрямился и опустил одну руку на бедро. Его воспаленные глаза смотрели с участием и заботой.

– Купер, – мягко произнес он, касаясь своей огромной серой лапищей плеча собеседника. Ладонь его была теплой. – Все будет хорошо. Обещаю. Даже более чем хорошо. – Помолчав, великан добавил: – Прости, что оставил тебя и чуть не позволил тебе умереть.

Впервые за все это время Купер действительно вгляделся в Эшера: бледная, словно у личинки, кожа, бескровные губы – красота, упакованная в уродливый мешок плоти. И сексуален, и омерзителен – борьба и единство противоположностей в одном теле. Внезапно Купер ощутил странное предчувствие: по какой-то причине этот человек был важен.

– Что-то не то происходит с миром, – пробормотал Эшер, и в голосе его прозвучала такая глубокая и тяжелая скорбь, какая, казалось, просто не могла существовать за фасадом его внешности; лицо серого человека представлялось лишь маской, скрывающей за собой целый океан тревог и печали.

– Надо бы выпить чего-то более подходящего. – Эшер направился на кухню. – И, говоря это, я, разумеется, имею в виду что-то покрепче.

Он возвратился с пузатой пыльной бутылкой в одной руке, а второй балансировал тремя наполненными льдом бокалами. В каждый из них он от души плеснул ядовито-зеленой жидкости.

– Абсент, – с ликующей улыбкой провозгласил Эшер. – От него сразу все становится лучше.

Будто бы танцуя, он подошел к Куперу и протянул тому напиток, от которого пахло анисом и нафталиновыми шариками от моли.

– Что-то не то происходит со всеми мирами, – уточнила Сесстри, возвращаясь к утверждению, на котором прервался Эшер. – И всем, похоже, плевать. Мы не знаем ни что нам делать, ни что в итоге случится.

С явным облегчением от того, что она это наконец-то произнесла вслух, Сесстри закрыла глаза и одним быстрым глотком осушила свой бокал. Потом посмотрела на Купера и улыбнулась. Это была жестокая улыбка сапсана, но представлявшая собой точно такую же маску, как и та, что носил Эшер. Ей тоже очень грустно, осознал Купер, а еще она испытывала отчаяние. И серый человек, и эта женщина – оба страдали от тоски и бессилия, и Купер вдруг каким-то чутьем понял, что оказался для них разочарованием, лишь сделавшим их ношу еще тяжелее. И он спросил – почему?

Парочка обменялась долгим взглядом. И в этом взгляде читались все заботы и печали целого мира, легшие на их плечи.

– Мы думали, что ты… – Эшер помедлил. – Тебе не понять.

– Говори уже! – приказал Купер.

– Он решит, что мы сбрендили, – предупредил Эшер, обращаясь к Сесстри, которая хранила молчание, погруженная в собственные мысли.

– АМыИСбрендилиСбрендилиСбрендили.

– Я уже так решил.

Женщина вздохнула и, словно от чего-то защищаясь, вскинула руки.

– Вот уж нисколько не удивлена, – устало произнесла она, прежде чем вдруг податься к Куперу. – Знаешь, чем занимается шаман?

– Мы надеялись, ты окажешься шаманом, – добавил Эшер, в полной беспомощности закатывая глаза. – Или алхимиком. Колдуном, волшебником. Хотя бы кем-то, кто сможет помочь.

– Мы искали кое-кого особенного, – поправила Сесстри. – А в результате нашли тебя.

Купер даже не знал, следует ли ее слова принимать за оскорбление, но одно было очевидно: для Сесстри полная непригодность была прямо-таки начертана на его лице.

– А что ты вкладываешь в понятие «шаман»? – спросил он.

– Шаман – уроженец одного из центральных миров, владеющих тотемической протокультурой, обладающий способностями, в число каковых, помимо всего прочего, входит дар восходить – или же нисходить – к жизням за пределами жизни. Проводник, защитник, провидец. С некоторых точек зрения его методы могут показаться примитивными или даже шарлатанскими, но при определенных обстоятельствах они весьма эффективны. Он способен блуждать в пространстве между мирами и беседовать с духами. – Сесстри прищелкнула языком, разглядывая собеседника. – Вот только ты не похож на представителя протокультуры.

Купер осклабился.

– А по мне, так дикарь как он есть, – мягко уточнил Эшер.

Сесстри покачала головой, и по ее волосам пробежала волна – словно ветерок заиграл подсвеченной первыми солнечными лучами занавеской.

– Взгляни на его одежду. Это джинсы, Эшер, не юбка из листьев. – Она наклонилась к Куперу, внимательно разглядывая строчку на его брюках и ведя вдоль нее накрашенным ногтем. – Сама я пробудилась завернутой в банное полотенце. Такова уж суть этого процесса. Еще в прошлый раз я обратила внимание на то, что шов определенно механической природы, а покрой и этикетки свидетельствуют о вовлеченности крупной коммерческой организации. Может быть, даже гигантской. Индустрия. – Она наклонилась еще ближе, и ее глаза оттенка выцветшей древесины заблестели. Они светились интеллектом, не знавшим сомнений и жалости. – Значат ли для тебя хоть что-нибудь слова «Старсунг Андервайн»?

Купер только покачал головой.

– А что насчет Барабанщика Пятисолода?

И вновь мимо. Сесстри надула губки.

Купер сообразил, что она перебирает какие-то названия торговых марок, хотя никогда о таких не слыхал.

– «Мерседес-Бенц»? – с надеждой спросила женщина.

Конечно же. Она пыталась понять, откуда он. Сесстри могла и это?

Купер с энтузиазмом затряс головой; он скорее радовался тому, что его гипотеза подтвердилась, нежели стремился помочь хозяйке дома. Все-таки сбитый с толку мозг начинал постепенно приходить в порядок.

Сесстри щелкнула пальцами и резко повернулась к Эшеру.

– Он не шаман! – провозгласила она. – Как я и говорила. Мне известен его мир.

– Неужели? – скривив лицо, спросил серый человек.

– Тебе – тоже, просто ты сам не сообразил, что он тебе знаком. Это довольно крупный игрок. Настоящие шаманы не рождаются в постиндустриальных мирах, где умерла магия. Шамань осевых миров – тени, а их последователи практикуются лишь в искусстве самообмана.

– Тогда кто же я такой? – встрял Купер.

На него посмотрели так, словно бы присутствующие забыли, что он вообще умеет говорить.

– Похоже, что ошибка природы, – пробормотал Эшер, утыкаясь носом в бокал.

– У меня нет ни малейшей догадки ни о том, кто ты такой, странник, ни о том, зачем ты здесь, – отрезала Сесстри. – И одно только это должно бы тебя напугать.

Купер тоже посмотрел на свой бокал – теперь все трое избегали встречаться взглядом – и раскрутил зеленую, как трава, выпивку, наслаждаясь таким знакомым постукиванием кубиков льда. А прикончив свою порцию, осознал, что совсем не испуган. Никсон и Сесстри лишь один раз переглянулись и, по безмолвному согласию, больше не обращали друг на друга ни малейшего внимания. Неребенок ретировался за дверь и теперь подслушивал, что происходит внутри, делая вид, будто задремал на ступеньках.

Купер понимал, что Сесстри права. Он и в самом деле должен был быть напуган и даже сам желал испытать положенное случаю чувство, чтобы иметь право свернуться в клубочек и ждать, пока его начнут утешать. Но он заставил себя отойти от края этой бездонной пропасти и начинавшегося за ним падения. На данный момент он знал только то, что угодил в переплет за гранью понимания. Его похитили из собственной постели, пока он спал, и приволокли сюда, оставив в обществе невероятных незнакомцев, населявших этот невозможный город. Прежде он жил в полной убежденности, что никогда не станет участником игры, с правилами которой не ознакомился заранее. Да, он должен был бояться, должен был превратиться в трясущийся комок слез и соплей. Но нет, ни за что. Называйте как хотите – стечением обстоятельств, волшебством или внутренним стержнем, – но Купер испытывал лишь досаду. И настороженность.

– Что ж, похоже, мне остается только смириться, – произнес он, глядя прямо в глаза Сесстри. Она не отводила взгляда, не отводил и он. – Считайте это пораженчеством или даже поведением будущего самоубийцы, ну и что теперь? Кстати, прямо сейчас, Сесстри, я полагаю весьма лестным тот факт, что мне удалось выбить тебя из колеи.

После этого Сесстри довольно долго с ним не заговаривала.


Сон манил Купера, подобно пению сирен. Сесстри и Эшер кружили по комнате уже битый час, обмениваясь колкостями и делая вид, будто не замечают своего гостя, который, впрочем, был только рад. Он потихоньку цедил эти «нафталиновые шарики», напиваясь второй раз за день и наблюдая за звездами. И все же напряженность спала. Так или иначе, но все трое теперь были связаны друг с другом, сколь бы одиноки и сбиты с толку они ни были. Купер даже подумал, что они сейчас… если можно так выразиться, стали почти что друзьями. Впервые за этот день он был свидетелем хоть чего-то нормального.

Ладно, положим, друзья – слишком сильно сказано, но союзниками. Сообщниками. Их всех поимели. Снаружи, на каменной лестнице, привалившись головой к двери, дремал Никсон. Поимели… Похоже, именно это и был самый ходовой товар в Неоглашенграде.

Вдруг Купер вновь почувствовал на себе соколиный взгляд Сесстри. Она тоже изрядно налегала на выпивку, хотя на ее поведении это никак не сказывалось. Женщина определенно приняла какое-то решение. Двигаясь осторожными мелкими шажками, она подошла и присела рядом. Сесстри была стремительной, словно хищный зверь.

– У этого города нет имени, – призналась она, прижимаясь к Куперу. – Сейчас ты уже должен знать, что это одно из очень немногих мест во всех мирах, где возможна Истинная Смерть. Может, даже первое из них. А теперь, вероятно, и последнее. Изо всех уголков мультиверсума к нам прибывают те, кто ищет Смерть. Когда-то здесь было очень красиво, но только так давно, что никто из живущих этого не помнит. Теперь все лежит в руинах.

– Так как же я попал сюда? – Купер задумчиво дотронулся до своего живота под футболкой.

Сесстри с Эшером обменялись виноватыми взглядами.

– Мы не знаем, – вновь развел руками Эшер. – Тут действовали силы, на которые мы не способны повлиять. К примеру, существа, называющие себя богами, но доказательств тому у нас нет.

Сесстри распрямилась, и лицо ее озарилось решимостью. Затем она выпалила на одном дыхании:

– Ты пришел из мест, называемых Замла, так?

– Земля. – Купер был готов услышать смешок Эшера, но тот сдержался.

– В таком разе нам известен вектор твоего движения и то, откуда ты родом. Осталось только узнать, как ты сюда попал.

– Какие пустяки! – прыснул Эшер. – Кстати, до сих пор не могу поверить, что они назвали свою планету в честь грязи.

Все-таки не сдержался.

Сесстри жестом приказала ему умолкнуть.

– Они полагали, что, кроме их грязи, другой и не существует. Когда-то и я такой была. Не так уж это и удивительно, Эшер. Не все мы начинаем свой путь в Несравненном городе. Большинство миров, к слову сказать, носят довольно примитивные имена.

Куперу показалось, что Сесстри пытается как-то загладить вину за свое недавнее пренебрежение; мертвая или нет, эта женщина была жестче гвоздей, а ее ум – даже острее.

Она налила всем еще абсента, и в бокалах вновь засверкала влага цвета свежескошенной травы. Купер расправился со своей порцией одним залпом, и Сесстри одобрительно кивнула.

Эшер оперся о подоконник, словно балерина о станок, – серая груда расслабленных сейчас мышц на фоне огненного зарева на горизонте. Вновь Купер увидел башни; небоскребы из стали и стекла возвышались в окружении еще более фантастических строений из резного мрамора и пористого известняка. Некоторые из построек были объяты пожаром, и их вершины пылали, словно свечки, но разрушаться конструкции не спешили. Почему-то вид горящих башен напомнил Куперу о доме и заставил затосковать по его городу. Он смотрел вдаль в оцепенелом молчании. Как бы он ни храбрился, но все это было слишком, слишком тяжело принять.

Как и прежде, разглядывая башни, он услышал плач. Крики и рыдания.

– Ты упоминала про ложных богов, – тихо произнес он. – Что конкретно под этим подразумевается?

Сесстри сцепила руки и опустила их на колени.

– Очень важно, чтобы ты сейчас прислушался и постарался понять то, что я скажу: поклоняясь богам, ты действуешь на собственный страх и риск. На свете и в самом деле существуют создания, чья природа лежит за гранью твоего понимания. Это Первые люди, пришедшие до нас; в своем могуществе они бывают и добрыми, и злыми, и капризными. Многие приписывают им божественную сущность. Но только то, что кто-то старше, мудрее или даже обладает силами, которых нет у тебя, еще не дает ему права присваивать себе этот статус. Они являют собой загадку, которую подавляющее большинство людей, судя по всему, просто не способны разгадать. Создания эти являются нам под видом могущественных духов, существ и стихий, облаченные в одеяния вечности, но если на свете и есть кто-то вездесущий и всеведущий – подлинный божественный свет, – то я с таким не встречалась. – Она помедлила, постучав пальцем по своим сливовым губам. – А уж можешь поверить, я искала.

– ИскалаИИскалаИИскала.

Эшер привалился спиной к оконной раме, касаясь, будто в поцелуе, покрывшегося инеем краешка бокала.

– Если уж кто и мог бы найти доказательство существованию богов, – проворчал он, – так это мисс Манфрикс. – Великан равнодушно взглянул в окно, проследив за взглядом Купера. – Она очень… дотошная.

– Ты все еще злишься, что я солгала тебе. – Интонации Сесстри были куда более мягкими, чем ожидал услышать от нее Купер.

Эшер грубовато фыркнул:

– Ни капельки, любовь моя. Я злюсь лишь потому, что ты не ляжешь со мной в одну постель.

– Как пошло! – отсутствующим тоном произнесла Сесстри, хотя Купер прямо-таки почувствовал, как вокруг их беседы затягивается тугая петля ссоры. – А мне-то казалось, ты получил хорошее воспитание.

– Воспитание! – возмутился Эшер, не отводя взгляда от окна. – Что такое воспитание? Колокола, женщина, да это словечко – всего лишь забавный способ сказать, что мужик достаточно натренирован, чтобы успеть вытереть свой конец и натянуть штаны до того, как его жена войдет в комнату и увидит в ней дочку портного, которая с раскрытым ротиком стоит на коленях, растрепанная и такая сексуальная в этом своем узком корсете посреди украшенной скандального вида нижним бельем спальни, такая пухленькая, страстная и, кхм, жгучая… – Он вздохнул, успокаиваясь. – Вот что такое ваше воспитание.

– Ты пьян, – сказала Сесстри. – Ступай в постель.

– ТвоюПостельМоюПостель.

Он пропустил ее слова мимо ушей и заговорщически подмигнул Куперу:

– Есть ровно две вещи, которые любой мужчина понимает о Сесстри Манфрикс, как только ее видит. Во-первых, нет и не будет в его жизни женщины более прекрасной. Во-вторых, у него нет ни единого шанса настругать с ней детей.

Эшер пьяно гоготнул, вновь опустив нос в стакан, а затем пожал плечами и рыгнул.

Сесстри, похоже, совершенно не обиделась. Более того, она даже кивнула. Это был едва заметный кивок, словно она соглашалась с ним, но собственная красота не только не была ей интересна, но даже тяготила.

– А почему вы разыскиваете этого шамана? – спросил Купер в пустоту, пытаясь сменить тему.

Эшер распрямился, внезапно полностью протрезвев.

– Пока все это не началось, – произнес он, устремив на Купера взгляд цикламеновых глаз, – я научился никогда не запоминать своих снов. Теперь же мне просто некуда от них деваться, и в них всегда ко мне являются не находящие покоя Умирающие. Умирающие приходят в Неоглашенград, чтобы обрести забвение Истинной Смерти, освободиться из пляски жизней, надеюсь, пока понятно? – (Купер кивнул.) – Это освобождение в последнее время стало довольно трудно заполучить. Поток паломников притом не иссякает, и на улицах теперь полным-полно тех, кто прожил сверх отмеренного им срока. И это… это куда хуже, чем просто проблема перенаселения. Без Истинной Смерти колеса мультиверсума начинают замедлять свой ход, как шестеренки без масла. Существует… некое заболевание, я полагаю, которое продолжает распространяться и оказывать свое влияние на всех. Я пытался найти кого-нибудь, кого угодно, кто мог бы нам помочь, но у меня ничего не вышло, и вот мы сидим здесь.

– Сварнинг, – кивнул Купер. – Тот парень, что напал на нас в Неподобии, упоминал о нем. А еще о нем говорила та старая рассеянная с апплсторища.

– Развеянная. Апостабище. – Сесстри произнесла это спокойно, но с нажимом. – Да. Ладно… ладно. Похоже, всем присутствующим известно про сварнинг, вот только никто и понятия не имеет, что с этим делать и когда болезнь захлестнет мир, подобно чуме. – Она отвела взгляд. – Как бы то ни было, в последние годы князя почитай что и нет. Кому-то надо присматривать за этим городом.

По всей видимости, непонимание достаточно явственно отразилось на лице Купера, поскольку Сесстри поспешила пояснить:

– Чисто теоретически городом управляет князь, хотя в отдельных округах власть принадлежит аристократическим семьям Круга Невоспетых – совета благородных. Вот только некоторое время назад князь заперся в своем дворце, Куполе. И, опять же, никто не знает почему. Возможно, он просто решил сбросить с себя груз ответственности…

Голос ее затих. Сесстри сидела, разглядывая свой бокал.

Эшер еще немного помолчал, а затем потряс головой, словно пытаясь прочистить мысли. Потом он улыбнулся и жизнерадостно заявил:

– Тот еще вечерок выдался. Неплохо бы теперь и поспать, утро вечера мудренее. Может, нам и не удастся исцелить вселенную, зато, глядишь, придумаем, как помочь нашему новому приятелю Куперу Ошибке.

К тому моменту у Купера уже поплыла голова от всего окружавшего его безумия и крепкой выпивки. Он поставил бокал на столик – с чрезмерной силой, бухнув им, словно молотком.

Молчание нарушил вопль, раздавшийся снаружи.

Зазвенело разбитое стекло, и Сесстри закричала. У окон возникли силуэты людей, в следующую секунду полезших внутрь, и тогда Эшер пришел в движение; подобно дымному вихрю он метнулся в эркер, выведя из строя сразу двух противников, одетых в плащи из коричневой кожи; головы мужчин столкнулись друг с другом с отчетливым хрустом.

От неожиданности Купер подскочил в кресле и тут же понял, что его словно парализовало. Он не успел еще испугаться, но – при всем его желании разобраться в событиях минувшего дня, вопросах смерти и того, как ему удалось ее избежать, всех этих рассказах о городе, многочисленных мирах и жизни после жизни – Купер просто не был рожден для насилия.

Ни Сесстри, ни Эшера подобные ограничения не сдерживали. Последний, превратившись в вихрь серой плоти и развевающихся одеяний, продолжал укладывать одного врага за другим, пока Сесстри, подобная валькирии, сотканной из розового и желтого шелка, удерживала позицию у лестницы, сжимая в каждой руке по ножу и рисуя вокруг себя защитный контур их клинками. Один из нападавших на нее повалился на пол, пытаясь удержать кишки, вывалившиеся из разреза, внезапно образовавшегося на его животе. Были ли это кухонные ножи или же кинжалы? Она действительно была готова вот так, без лишних размышлений, выпотрошить живого человека?

Куперу хватило здравомыслия перепрыгнуть через софу, на которой он сидел, и попытаться спрятаться за ней, попутно размышляя о том, что зря прогуливал начальную военную подготовку. «Эшер прав, – подумал он. – Я действительно бесполезен. Но я хотя бы могу вызвать себе такси и уехать».

В дом проникали все новые и новые враги, и Эшер казался теперь удивительной птицей, из последних сил отчаянно машущей крыльями в попытках противостоять буре. Кулаки, локти и колени – другого оружия у него не было; клинки крепких, обтянутых бледной кожей костей исполняли яростную и опасную пляску, обрушиваясь на головы незваных гостей. Из разбитых лиц обступивших его людей во все стороны брызгала кровь. Все прибывающие враги вышибли еще несколько окон, с грохотом рухнула на пол входная дверь.

– Купер! – крикнула Сесстри. – Ко мне! По лестнице, живо!

Из кухни выбежали еще несколько человек, отвлекая на себя и Эшера, и Сесстри. Купер устремился к лестнице, но ему не хватило прыти. Чья-то рука схватила его сзади, зажимая рот, и в следующую секунду американец отлетел к стене, сильно приложившись головой. Затем он ощутил, как еще больше рук подхватывают его тело, и успел увидеть звездное небо за окном, к которому его потащили, а потом боль захлестнула все его мысли, и он наконец провалился в забытье.


В минувшие дни, которые историки и знать именуют древними временами, но которые на самом деле закончились не так уж и давно, чтобы иметь право действительно называться древними, жители Неподобия платили костяную подать правителям, обеспечивавшим им безопасность, работу и пропитание. Власти соседних районов придерживались схожей политики, но Неподобие всегда было густонаселенной и процветающей территорией, и его переплетающиеся, подобно лабиринту, узкие улочки и глубокие каналы было довольно трудно поддерживать в приемлемом состоянии, а потому индекс соотношения монет к костной муке был весьма высок. Или, напротив, низок – зависит от того, с чьей точки зрения смотреть.

Если взглянуть с позиции тех, кому принадлежал оссуарий под усадьбой Теренс-де’Гисов, то вся эта роскошь и тела вполне оправдывали введенные налоги – особенно если спросить у Лалловё Тьюи. Легкой походкой она слетела по лестнице, ступив на пестрый паркет, почти такой же, как этажом выше, но целиком набранный из костей рук: карпальные кости и фаланги встретили босые ступни маркизы своими уютными выступами, и она провела по ним пальцами ног, на секунду представив, что вновь идет по полу из переплетшихся живых корней Двора Шрамов.

Пройдя по нефу, Лалловё зашагала мимо колонн из плечевых и бедренных костей, сложенных так, чтобы напоминать стволы деревьев, разветвляющихся во славу Золотого Сечения на высоте примерно двух третей и поддерживающих гиперболоидные арки, образующиеся там, где встречались конические своды потолка, плотно инкрустированные лобковыми костьми и черепами. У вершины каждого свода было подвешено кольцо из грудных клеток младенцев; к тонким, точно кружевные ленты, ребрам крепились похожие на светящиеся плоды лампы, раскрашивающие потолок и пол в природные цвета – солнечный, зеленый, будто листва, алый, словно пожар в степи. Лес желтых костей, растущий в мягком полумраке из пестрого паркета, встречал свою госпожу.

«Даже этот мир может быть прекрасен, – подумала она, – если посмотреть с нужного ракурса». А еще если закрыть глаза на уродства – что маркиза и делала с превеликим удовольствием.

Лалловё остановилась в освещенной зелеными лампами апсиде и положила ладони на плоский пояс расклешенных брюк; посмотрев на свои голые руки, она пожалела, что не надела халат, который мог бы защитить ее блузку, – кровь, черная в зеленом свете, покрывала кости. Тэм отвернул от останков мужчины перепачканное лицо и кивнул, приветствуя маркизу.

– Мисс, – произнес он, стараясь скрыть усталость; его волосы забрызгало костным мозгом, стекавшим теперь по щеке подобно слюне или сперме.

Большая часть трупа была беспорядочно разбросана по апсиде, но сам корпус удерживал вертикальное положение, насаженный на стальной кол. В дальнем углу, куда почти не проникал зеленый свет, к стене костей привалилась статуя юной девушки. Изваяние имело мимолетное сходство с Лалловё, которое было бы более явным, если бы мастеру удалось передать выражение глаз, унаследованных маркизой от отца; выглядела скульптура так, словно была вырезана из вишневого дерева.

– Как вам? Я забил мясника, мисс, – провозгласил Тэм, привлекая внимание Лалловё к трупу. – И внедрил устройство в его органы, как вы и приказывали.

Она кивнула:

– Вынимай.

«Посмотрим, что откроет нам кровь из его сердца».

Тэм скривился, но подчинился. Вскоре он уже сжимал в ладони перепачканный во внутренностях золоченый овал.

Лалловё окинула устройство взглядом, хотя даже и не подумала прикоснуться к предмету. Ей вполне доставало видеть, что свежая кровь выявила узор из тонких линий, украшавший поверхность машины, – разводку электросхемы. И не только ее.

– Вдоль одной из сторон тянется желобок. Мне думается, вот тут замочек. Видишь?

– Мне… мне кажется, что да, мисс.

Тэм обладал глазами смертного, а потому ему пришлось изрядно напрячь зрение.

– Открывай, – прошипела маркиза, чье настроение стремительно менялось от признательности к раздражению. Она всегда была непостоянной, словно напуганная змея.

Вещица в руках Тэма засияла золотым огнем.

– Походит на драгоценное папье-маше, – произнес он, отбрасывая рыжие, точно у лисы, волосы с точеного, несущего печать порока лица. – Миледи уверена, что эта безделушка… открывается?

Тьюи кивнула, как и всегда, проявляя чуточку больше терпения к похожему на лисицу Тэму, чем позволяла себе при общении с остальной прислугой, – он был просто красавцем и умел доставить удовольствие своим языком, когда она того желала.

– Теперь я в этом уверена… внутри что-то есть. Слышишь?

– Внутри? – Тэм чуть не выронил драгоценный механизм.

– Ох! Дай сюда!

Маркиза выхватила устройство из ладони своего пажа и провела по ложбинке бирюзовым ногтем.

– Да, мисс, я кое-что услышал, когда взял эту штуковину, но не был уверен… – Тэм выглядел так, словно был только рад избавиться от золотого предмета. Он вздохнул. – Осторожнее с незнакомой магией, – предупредил паж, не успев как следует подумать.

С точки зрения фей, это было вполне логичным и даже полезным советом. Вот только если собираешься дать его маркизе Теренс-де’Гис, лучше бы своевременно заткнуть свой красивый ротик, если только не желаешь побегать без собственной кожи. Тэм уже был готов увидеть, как ее раздвоенный язык выстрелит, наказывая его за то, что он слишком распустил собственный.

Но госпожа не стала карать его за дерзость, загипнотизированная сокровищем, лежащим в ее ладони. Лалловё внимательно рассматривала каждую грань, каждую пересекающуюся и переплетающуюся линию, заполненную кровью.

– Никакой магии, – прошептала она, восхищаясь чужеродной филигранью. – Во всяком случае, не в полной мере. Тут задействованы силы, о которых ни ты, ни я прежде не слышали, – это устройство создает электрический поток. А еще оно излучает – испускает весьма необычные вибрации, повергающие меня в изумление.

– Чарующие вибрации? – с чуть дурашливой улыбкой поинтересовался Тэм.

Старые привычки.

– Ох, нет… Разве ты не слышишь, Тэм? – прошептала маркиза, ведя ногтем вдоль более глубокой бороздки на поверхности устройства. – Крик?

Словно крышка шкатулки, откинулась в сторону верхняя половина драгоценного овала. И в то же мгновение в палец маркизы ударил электрический заряд, от которого онемела рука.

Внутри, на тарелочке, выкованной из неблагородного металла, лежала пестрокрылая стрекоза, проколотая булавкой и слабо подергивающаяся. Предсмертные судороги. Открыв коробку, Лалловё повредила механизм, удерживавший насекомое на диске, а заодно и вспорола ему брюшко.

Испорченное устройство более не гудело в руке маркизы. Оно лишилось энергии.

Тэм поднял брошенную в его сторону крышку и теперь смотрел на половинку золотого яйца, лежащую в его ладони, разглядывая коричневатые внутренности, прилипшие к закрепленной в ней крохотной острой игле.

Маркиза несколько секунд не отводила взгляда от устройства, играя с поникшими крылышками мертвой стрекозы своим каменным ногтем.

– Надо же! – наконец произнесла она усталым, сухим голосом. – Что-то новенькое.

Глава четвертая

Народ коль-коль-туин, населяющий Тусклейшие Небеса, развился до захватывающего дух своей абсурдностью уровня отрешенности. Души, присоединявшиеся к коль-коль-туин, достигали состояния чрезмерного просветления, хотя два этих понятия и могут показаться вам противоречащими друг другу. Они рождались из эфира в телах из плоти и стекла, выращивая в стерильных пустотах своих прозрачных органов удивительнейшие карликовые растения.

Подумать только, ведь именно там я и повстречал собственную бабулю – череп ее являл собой открытую стеклянную чашу, где распустил корни мясистый цветок. Она ничего не сказала мне, но не потому, что не узнала, и не потому, что не была рада воссоединиться со своим потомком в столь далеких землях, а лишь из-за того, что я двигался слишком быстро. Уготованный мне срок казался мгновением в стеклянной форме жизни, и она просто не могла сжать меня в объятиях, как я не могу поймать фотон света полуденного солнца.

Живший по соседству народ коль-ауин мало чем отличался – кроме того, что предпочитал хотя бы часть своей жизни проводить в том, что вы или я могли бы назвать «режимом реального времени». Их цивилизация поглотила самое себя, когда одно небесное явление спровоцировало панику среди населения. Коль-ауин пробудились и разорвали себя на части, прежде чем успели понять, что событие было вполне безобидным. Стоявшие рядом на агатовых балконах коль-коль-туин не изменили своей ледниковой неторопливости ни при виде удивительного явления, ни когда их соседи и сородичи прекратили свое существование. Разумеется, они испытали и беспокойство, и скорбь, но продолжили свою многовековую медитацию.

В своем молчании бабушка сумела преподать мне урок и объяснить, что главное мерило цивилизации заключено в том, как она справляется со страхом и праздностью.

Дуранго Врекмист. Жизнь джунглей
Пурити Клу, Елизавета Братислава, Нини и Ноно Лейбович сидели в верхней гостиной, украшая вышивкой голубые шелковые плащи. Близнецы Лейбович спорили о последней моде на головные уборы. Нини настаивала, что засахаренные конструкции из человеческих волос, создаваемые одной из их соузниц по Куполу, не могут считаться таковыми, Ноно же утверждала, что общество признает эти изделия именно шляпками, но не париками, а потому к ним и следует относиться именно так.

Пурити хотела было напомнить им, что и шляпки, и парики продаются в магазине головных уборов, но сегодня она была не в настроении спорить.

Изгиб полупрозрачного зеленоватого стекла Купола пропускал достаточно солнца, окрашивая все в пастельные тона, но мисс Братислава (чтобы отличить от другой Елизаветы из того же рода, ее именовали Лизхен) приказала разместить в ключевых точках комнаты еще и излучающие теплый свет лампы. В отличие от Пурити Лизхен почти не испытывала неудобств от заточения под Куполом, разве что ее раздражал холодный оттенок, который обретали солнечные лучи, проходя сквозь стекло, – прямо скажем, он вовсе не придавал шарма ее внешности.

Пурити Клу же, напротив, более чем выгодно смотрелась в изогнутых стеклянных коридорах дворца-тюрьмы; аквамариновые и персиковые лучи солнца только подчеркивали изящество ее тонких светлых волос и аппетитную фигурку, как если бы она рождена была в царственном плену. Впрочем, почему если? Они все здесь именно такими и являлись.

И то, что в последние годы понятие плена перестало употребляться в переносном смысле, совершенно не изменило фундаментальных основ существования их общества, разве что правила стали соблюдаться еще строже. Требования дисциплины затянулись на их шеях, подобно удавке палача.

За окном пылал и пожирал самое себя город. Пурити могла только наблюдать, не в силах никому помочь.

Лизхен Братислава же редко обращала внимание на происходящее за стеклом. Она откашлялась в атласный платочек и принялась разглядывать миниатюрные рисунки, украшавшие стены ее любимой гостиной. Изображения располагались небольшими скоплениями – группки дам в длинных перчатках, бегонии и раскормленные муфточные собачки, сверлившие взглядами изогнутый прозрачный барьер, ставший тюрьмой для их хозяек. Каждый из благородных родов создал собственную резиденцию внутри гигантского дворцового комплекса – город внутри города, – но до тех пор, как князь Ффлэн подписал Указ об обществе, мало кто пользовался этими апартаментами.

Теперь же залы Купола стали аристократам и загородным домиком, и основным жильем, и pied-à-terre[11], а такая скученность высокородных семейств значительно усилила существовавшую между ними напряженность, на которую в былые дни можно было либо не обращать внимания, либо позволить отпрыскам младших линий биться на глупых дуэлях по берегам каналов. Дуэли эти к тому же были совершенно бессмысленны по причине нательных привязывающих печатей, наносившихся каждому аристократу при рождении или же получении титула. Ноно как-то раз сказала Лизхен, что, когда Указ только огласили, Пурити Клу пыталась сбежать, ежечасно совершая самоубийство на протяжении целой недели в тщетной надежде ослабить заклятие, привязавшее душу к ее телу. Единственное, чего она в итоге добилась, так это покалечила свою служанку и испытывала теперь серьезную нехватку чистых ночных сорочек.

Если бы увлеченность Пурити самоубийствами была единственным тревожным звоночком, раздавшимся с того момента, как был оглашен Указ, приведший к заточению знати, если бы их матери и отцы, заседавшие в Круге Невоспетых, не обнаружили Оружия… Считалось непреложным фактом, что Смерть приходит лишь к Умирающим – очень старым или слишком изможденным, чьи души соответствуют критериям какого-то космического уравнения. Это и в самом деле было так, пока Круг не обзавелся Оружием – каким-то инструментом или же тайным знанием, позволявшим Истинную Смерть кому угодно. И они не преминули пустить его в ход. Уже дважды в Круге вспыхивали войны, и дважды же его ряды редели. Где бы ни прятался сейчас Ффлэн, князь наверняка придет в бешенство, если узнает, что те самые аристократы, которых он пытался защитить, осквернили священный догмат, что он был обязан оберегать. Ириит. Кто мог представить, что Истинная Смерть однажды превратится в инструмент в руках Невоспетых владык и владычиц? Всему причиной было их отчаяние от того, что они стали теперь просто туристической достопримечательностью. Для знати Неоглашенград был не более чем игровой площадкой, а вовсе не смыслом жизни.

Лизхен снова откашлялась, пытаясь усмирить свои мысли и переключить их со столь скорбной темы – к примеру, хоть на теплый свет, исходящий от с умом расставленных ламп.

– Ой, я такую сцену сегодня видела, – забросила она наживку. Три ее спутницы посмотрели на нее с неподдельным интересом, и Лизхен продолжила: – Этим утром мы пировали с герцогом Эйтцгардом и его семьей – для нас стало традицией собираться раз в две недели, хотя папеньке и приходится потом в два раза дольше добираться до своего офиса в Пти-Малайзон. – Лизхен помедлила, красуясь; она никогда не упускала случая напомнить, что ее отец был лордом-сенатором. Рассказчица улыбнулась, демонстрируя идеально белые зубы. – Так вот, Рауэлла Эйтцгард надела к столу коротенькое сиреневое платьице.

– Сиреневое, говоришь? – Нини взяла кусочек розового сахара и совершенно по-кошачьи лизнула его.

– Именно. С очаровательными застежками из красно-коричневых костей. Полагаю, вам оно знакомо.

– Неужели оно? – Ноно напустила на себя скучающий вид.

– Ага, – кивнула Лизхен. – То самое, что она надевала во время бранча[12] в канун Княжьего Дня, а ведь это было всего лишь четыре дня назад.

Пурити Клу приподняла бровь, услышав, на чем именно в своем рассказе сделала ударение Лизхен.

– Не может быть… с бранча в канун Княжьего Дня, уверена?

Пурити нервозно хихикнула, но смех не мог разогнать ее тревогу. Нини и Ноно подались вперед, и их одинаковые носики расширили ноздри в предвкушении скандала. Лица Нини коснулась едва заметная улыбка.

– Говорю же: то самое. – Лизхен прикусила губку в наигранном сочувствии.

– Ну и ну! – вздохнула Нини, но в голосе ее не было ни намека на удивление.

– Какая жалость! – Ноно была столь же неискренна, как и ее сестра.

– Лизхен, а ты точно уверена? – усомнилась Пурити. – Быть может, ты видела на ней это сиреневое платье три недели назад, во время чаепития после званого ужина в День Круга Невоспетых? – Она помолчала. – Не хотелось бы делать поспешных выводов, особенно после той неразберихи с бедняжкой Линди Бокс.

Лизхен фыркнула:

– Та ошибка, Пурити, была совершенно понятной, и ты знаешь это не хуже, чем я. Подумаешь, поспешили в отправлении своего правосудия на недельку или чуть больше, так какая разница? Боксы всегда славились вопиющим неприятием существующих норм, и Линди все равно рано или поздно ждала бы такая судьба.

– Да, Лизхен, думаю, так бы оно и было.

– Рауэлла Эйтцгард! – воскликнула Нини Лейбович, придав голосу едва ли половинную ноту подлинного сочувствия; ее инструмент, позволявший разыгрывать ложное беспокойство, не могла не заметить Пурити, совсем расстроился, впрочем, Клу списала это на долгое отсутствие практики.

– Боюсь, что так. Но все же: Пурити, ты самая умная из нас четверых, ты-то должна понимать ценность приличий и необходимость их придерживаться. Ох, я знаю, ты ведь всегда была так близка с бедняжкой Рау и ее сестрой, но, осмелюсь сказать, тебе придется в ближайшие пару дней окружить заботой Бриндл Эйтцгард.

Пурити Клу кивнула, не подавая виду, что не имеет и малейшего понятия, о ком говорят Лизхен и близнецы. Рау? Бриндл? Единственным, кого Пурити помнила из Эйтцгардов, была старая кошелка Дрюэсса, Убитая еще в первую волну, вскоре после оглашения Указа об обществе. Просить объяснений было рискованно – с тем же успехом она могла бы заявиться на встречу в кринолиновой юбке с меховой накидкой из шкуры своего мастифа – ее подруги ни при каких условиях не допустят наличия даже намека на слабость в их коллективной броне. Способность признать собственные недостатки оказалась самым скверным товаром в последнее время, что было не очень-то на руку Пурити, но она не дожила бы до зрелых лет в окружении Последнего Двора, если бы не научилась десятками разных способов скрывать свою дырявую на лица, имена и события общественной важности память.

Пурити вздохнула. Это был величественный и тяжелый вздох, способный значить сотню различных забот и важных мыслей для того, кто пытался найти слабину в ее доспехах. «Какое праздничное уныние», – подумала она.

– Рауэлла была отвратительным игроком в карты, – борясь с апатией, произнесла Пурити. – Я буду скучать по ее вечным проигрышам. Какое-то время, во всяком случае. Кстати, а мы до сих пор прячем части тел, чтобы оттянуть возвращение?

– Была? – с наслаждением протянула Ноно. – Неужели наша Пурити наконец распробовала вкус крови?

– Правосудия, – поправили Лизхен и Пурити одновременно, как Клу и планировала.

– Ты, конечно же, понимаешь, что это значит, Ноно, – продолжала Лизхен. – Разумеется, мы с Рауэллой лучшие подруги, но она оступилась и нарушила правила, так ведь?

– В этом не может быть никаких сомнений, и ее следует наказать. – Пурити задумалась, не зашла ли она на этот раз в своих стремлениях выглядеть сообщницей слишком далеко. – Но…

– Так и будет, дорогуша. Сама знаешь, что говорит на эту тему Круг: «Когда мы ломаем собственные устои, мы ломаем собственные шеи». Уж лучше мы по-нашему, по-девичьи уладим эту проблему с должной деликатностью, чем позволим нашим родителям приговорить бедняжку к Смерти.

Пурити была уверена в том, что барон Клу не даст и двух грязных за информацию о том, как одевается Рауэлла Эйтцгард… кем бы она ни была. И уж совершенно точно ему и в голову не пришло бы причинять вред юной барышне только потому, что та надела то же самое платье, что и четыре дня назад. Какими бы ни были жестокими он и другие главы домов, Пурити с трудом могла себе представить, что хоть одного из них модная инквизиция Лизхен интересует как-то иначе, нежели простое развлечение их дочерей.

Более вероятно, что сейчас они спорили о том, как остановить затесавшегося в их ряды непримиримого Убийцу. Было очевидно, что именно мятежный член Круга Убивает слуг в северных подвалах Безумия Дендритов. Трусливые мерзавцы – все, кроме ее отца, разумеется (и Пурити полагала, что мнение это проистекает не единственно из дочерней любви), – даже с какой-то чрезмерной радостью и в больших количествах Приканчивали друг дружку, но стоило одному ублюдку сорваться в свободное плавание и Убить парочку благородных и нескольких конюших, как весь Круг вдруг уткнул взгляды в мысы своих сапог и оказался не способен ни на что, кроме беспомощного блеяния.

Слуга принес поднос сандвичей с хладогурцом, украшенных ломтиками мусорной дыни и цитрусовых, произраставших в буйных садах под Куполом, и девушки, отложив свое вышивание, приступили к полднику. Дальнейшие разговоры оказались под запретом до той минуты, когда хозяйка взмахом руки прикажет своему слуге унести тарелки.

Пурити погрузилась в размышления и осторожно надкусила треугольный сандвич. Перерождение через смерть можно было даже не рассматривать, хотя признать подобное оказалось нелегко. Все усилия, направленные в это русло, были тщетны. И способа покинуть это место, не покидая тела, также не существовало: Купол был надежно запечатан князем. Заклинатели нанесли свои чары на каждый возможный выход – колдовская филигрань покрывала даже вентиляционные шахты, а верные Ффлэну преторианцы стояли на страже практически в каждом коридоре. В их присутствии не было серьезной необходимости, нокнязю, очевидно, хотелось иметь для заточенных под Куполом во имя их собственной безопасности аристократов постоянное напоминание о силе Указа. Купол был загерметизирован – слуги, Круг и благородные семьи делили плен. Но теперь кто-то из них пошел против общества и обладал при этом Оружием.

Невозможность побега из золотой клетки можно было считать доказанной; Пурити в тайне ото всех испробовала любые мыслимые способы, включая исследование таких, прямо скажем, неприятных мест, как канализация. Единственная лазейка оказалась даже хуже бесконечного заточения – Истинная Смерть. Каким-то образом Невоспетым владыкам удалось найти способ отворить Последние Врата даже перед тем, чья душа еще не изъявила готовности к забвению. Это был тот еще сюрприз; доселе Истинная Смерть приходила лишь к Умирающим, кто прожил достаточно, чтобы заслужить ее.

Во имя колоколов, Оружие! То, что прежде было немыслимым, теперь принадлежало владыкам, которые могли использовать его, чтобы Убивать – действительно Убивать – своих соперников. Иллюзия «общества», провозглашенного в Указе, развеялась, подобно утреннему туману при наступлении дня. И, что нисколечко не удивляло Пурити, дети последовали примеру родителей, расчленяя друг дружку под любым, самым глупым предлогом. Если только вскоре князь не возвратится или тем или иным образом не будет отменен Указ, от всех этих собраний знати, с точки зрения Пурити, ничего толкового ожидать нельзя. Впрочем, учитывая все те несчастья, что они принесли людям за минувшие века, связывать с аристократами какие-либо надежды было бы глупо.

Нини и Ноно синхронно отставили чашки и отодвинули от себя тарелки. Лизхен выдержала буквально секундную паузу, а затем подняла два пальца, сигнализируя слуге, что тому пора убрать со стола. Считаные мгновения – и не осталось даже намека на то, что они только закончили полдничать. Пурити размышляла о судьбе Линди Бокс, вычеркнутой из их жизни, о том, что также скоро произойдет и с Рауэллой Эйтцгард. Девушки не могли навсегда избавиться от своих жертв способом, доступным лишь Кругу и Убийце, зато им хватило смекалки захоронить останки Линди в трех разных бочках, и бедная замарашка до сих пор не вернулась. Привязывающее к телу заклятие нельзя было разрушить, зато его можно было… в некотором смысле обойти. Пурити гадала, удастся ли хоть кому-то избежать участи быть Убитым или же разрезанным на кусочки и разбросанным по разным углам. Пока что представители знати периодически то отправлялись в забвение, то на долгий срок выбывали из строя, пока их тела медленно восстанавливались.

По традиции дуэли между привязанными к телам благородными поединщиками заканчивались ритуальным каннибализмом. Поедание противника оказалось лучшим способом гарантированно затянуть возвращение. Клу слышала, что порой процесс занимал целый год.

«Быть может, это лишь эндшпиль князя?» – раздумывала Пурити, катая на языке последний кусочек хладогурца.

Быть может, Указ об обществе только для того и был придуман, чтобы вынудить аристократов начать истреблять друг дружку? Если кто и мог воплотить в жизнь подобный план, так это Ффлэн Честный. Пурити с трудом подавила зевок. Возможно, причина крылась в длительном заточении, но за последнее время она почти забыла, что такое переживание. И все же, хоть ее и переполняло это всепоглощающее уныние, она могла думать лишь об одном: сбежать, сбежать, сбежать. Хотя порой Пурити и сама не понимала, от чего именно она собралась бежать. Была ли всему виной только золотая клетка? Вокруг все сильнее закипало безумие, но никто, казалось, не замечал происходящего. Пурити обуревали безымянные сомнения и страсти, которые она не могла контролировать. Заботил ее сейчас разве что вопрос о природе Оружия и о том, каково это – вдруг перестать быть…

– Леди? – вновь подала голос Лизхен. – Все ли завершили свое послеполуденное вышивание?

– Что ж, выглядит настолько близко к завершению, как только может, – нахмурилась Пурити, рассматривая результаты своего труда.

Черные цветы распустили свои лепестки по капюшону ее накидки. «Чего не можешь избежать, то следует возглавить», – говаривал отец.

– Вот и славно. Тогда, пожалуй, нам следует распределить обязанности? – Лизхен хоть и делала вид, будто ей все это неприятно, но именно ей принадлежала инициатива.

– Угу, – согласилась Ноно.

– Приступим, – добавила Нини.

Все четверо поднялись, расправили подолы платьев и примерили голубые шелковые накидки, помогая друг другу закрепить их шпильками-невидимками на волосах, после чего каждая вытащила остро наточенный серп из-под своей подушки, готовясь жестоко покарать Рауэллу Эйтцгард за нарушение этикета.


Не каждый, кто приходил в город, искал Смерть. Помимо ручейка мечтателей и паломников, стекавшего по туннелю к Апостабищу, существовали, к примеру, и циркачи, и музыканты, выбивавшие из барабанов ритм для лоскутных одеял своих песен, исполняемых на вавилонском смешении языков. На брусчатых площадях диаметром в целую милю кишмя кишели коробейники и лоточники, предлагавшие сотни различных товаров, на которых строилась индустрия Смерти, – индульгенции и сувениры, то есть реликвии весьма сомнительного происхождения. Пальцы усопших святых и мучеников, золотые локоны давно развенчанных и позабытых богинь – украшения для национальных костюмов почти бесчисленных вселенных, поставлявших своих Умирающих Неоглашенграду.

Среди элиты многих миров был популярен телеологический туризм, и проводники выгуливали толпы архимагов и инопланетных богачей, десятками разных путей добиравшихся сюда, чтобы узреть омерзительное великолепие Неоглашенграда: астральные проекции, временную инкарнацию в заимствованные тела; даже физический переход, пусть и был редок, но не казался чем-то немыслимым. Если император двенадцати микрокосмов желал прорубить дверь, выходящую на колоннаду Дальних Троп, его всегда ждала делегация представителей местной знати, готовых оказать дружественный прием своим иноземным сородичам, и целая армия колдунов, готовых за плату сделать подобное путешествие возможным. Теренс-де’Гисы, Братиславы, Блаватские-Дэй-Льюисы, Клу, Фэнь Бэи – эти самые могущественные дома всегда были рады любым новым клиентам.

А еще существовали Восемь сложенных миров – физически сцепленные реальности, образовывавшие то измерение, в котором располагался город. Когда-то, в давно ушедшие времена, они и предоставляли уютное место для жизни, и служили торговым путем, сегодня же являли собой пример городского запустения – брошенные гнить дома и заржавевшие, разрушающиеся без должного ухода двери путей в и через Восемь сложенных миров. Некоторые порталы и вовсе исчезли, а остальные просто приходили в негодность из-за халатности городских властей. Когда-то это были процветающие планеты, чьи врата открывались в Неоглашенград. Лишь три из Восьми сложенных оставались доступны, но поток сырья, поступавшего в город, был все еще достаточно стабильным, чтобы продолжать приносить хорошую прибыль, – Теренс-де’Гисы, никогда не упускавшие свой кусок пирога, торговали рудой и древесиной, а другие купеческие семьи развозили по улицам и каналам города овощи, фрукты, мясо и прочие необходимые товары. Их труд ничем не отличался от того, каким он был раньше, разве что упали объемы поставок, а с ними и выручка, – может, город и не скучал по своим правителям, но крайне нуждался в управлении.

Баржа, спускавшаяся сейчас по каналу, отделявшему захваченные кварталы на севере Расчленения от Лысых Холмов и все уменьшавшихся владений Покабогата, ловко влилась в ночной поток судов; она была нагружена ящиками с товарами, а управлял ею угрюмый экипаж, состоящий из чернобровых мужчин и женщин.

Сумасшедший, стоявший на ее носу, вряд ли мог привлечь к себе чье-либо внимание – к безумию здесь относились просто как к еще одной разновидности товара, и самые суеверные дельцы из местных даже полагали, что привлекут к себе удачу, если наймут на ту или иную службу хотя бы одного умалишенного, – например, чистящий картошку лунатик мог улучшить дела трактирщика, – и на многих судах, что сновали по водным артериям города, в качестве палубных матросов служили такие вот дурачки.

– Первопроходцы! – воскликнул бородач, стоявший на носу баржи; ночной ветерок растрепал его нечесаные космы и откинул край брезента, укрывавшего тело у его ног. Купер спал, не обращая внимания ни на сумасшедшего, ни на расколотое небо, отражавшееся в воде.

– Уолтер, угомонись, – прозвучал сиплый голос, раздавшийся из шаткой конструкции, служившей на шаланде палубной рубкой. В дверях стояла коренастая женщина с мускулистыми, похожими на двух могучих питонов руками; ее соломенного цвета волосы были коротко острижены и не прикрывали даже шею, а обветренное лицо искажала злоба. – Это дельце надо провернуть как можно скорее, и мне, если не возражаешь, не так нужно твое карканье, как твои занятые руки.

Легкая шаланда видала и лучшие дни, но капитан Боул этой лодчонкой командовала, словно военным кораблем, и даже заплаты из просмоленной пакли на посеченных бортах не могли унизить ее профессиональную гордость, пусть от сегодняшней доставки и дурно попахивало.

– Но ведь луна… – возмутился псих, вглядываясь в небо.

– Не взойдет сегодня, сколько бы ты ни выл, а потому завязывай с этим делом и берись за работу, или, клянусь, привяжу тебе камень на шею и сброшу в эту похлебку за бортом. Наниматель ждет нас к полуночи, а потому лучше внимательно следи за этими огромными цепями.

Она не шутила – гигантские, покрытые ржавчиной цепи в избытке пересекали канал, как, впрочем, и весь остальной город. Боул понятия не имела, зачем они нужны, но их звенья были толщиной с ее баржу и запросто могли развалить судно пополам, если впередсмотрящий не справится со своей работой.

Уолтер опустил взгляд и ткнул бесчувственное тело ногой. В безумном сознании роились мысли о том, мертв этот парень или же просто спит и есть ли вообще хоть какое-то различие между двумя этими состояниями.

– Спят ли спящие? Дочери запада? – Уолтер умоляюще посмотрел на капитана. – Все узники в узилищах. Безвинные и виновные. Все радуются, все скорбят, все живут и все умирают? Спят ли спящие?

– Да, да, Уолтер, мальчишка в полном порядке. Не волнуйся.

Боул совершенно не заботили чувства ее матроса, но все равно она предпочла его успокоить. Было бы не очень хорошо, если бы ее счастливый безумец расстроился и утратил свои профессиональные качества. Впрочем, профессионализм на борту этой лодки, похоже, даже и не ночевал.

Уолтер запустил пятерню в длинные зеленовато-желтые кудри.

– Призрачные миллионы, да, – кивнул он, видимо удовлетворенный ответом. – Земли мертвых переполняются быстро.

– Ты слишком часто беспокоишься, старик.

Капитан могла бы не обращать на него внимания, но ее покорила тревога в глазах безумца, прямо как в тот первый день, когда она согласилась принять Уолтера на борт. Он понуро посмотрел на нее из-под широкополой шляпы.

– Кто проходит хоть фарлонг[13], забыв о сочувствии, тот идет, наряженный в саван, на собственные похороны, – произнес матрос таким тоном, словно объяснял что-то ребенку.

– Ну ладно, тогда можешь беспокоиться, если уж для тебя это так важно. Возражать не стану.

– Капитан Боул, – прервал ее голос, раздавшийся из-за спины, – раз вы так увлечены утешением своего домашнего питомца, то, полагаю, мы уже прибыли к месту моей высадки?

Тэм вышел из рубки; в свете факелов его рыжие курчавые волосы казались отлитыми из бронзы. Не успел он толком оттереть чужие потроха со своего лица, как госпожа уже погнала его забирать посылку. Посылкой оказался человек. Тэм вздохнул, пробежав пальцами по кровавым разводам на лацканах, и с жалостью посмотрел на живой груз. Парень был хорош собой, хотя и полноват, но всякий, кому не посчастливилось привлечь к себе внимание маркизы Теренс-де’Гис и ее механизированной мамаши, автоматически превращался просто в собачий корм. Тэм не знал, зачем Лалловё понадобилось, чтобы зановорожденный оказался там, куда его сейчас везли, – возможно, она собиралась использовать его в качестве приманки для бледного побирушки, если, конечно, этот кусок мяса действительно хоть сколь-нибудь был важен для Эшера. Госпожа испытывала прямо-таки нездоровое влечение к тому человеку.

Тэм заставил себя собраться и хлопнул в ладоши, привлекая внимание капитана, – Боул не доверяла тем, у кого были настолько ухоженные руки, но всем порой хочется кушать, а маркиза платила за работу лучше, чем кто бы то ни было.

– Слушаю, – кротко отозвалась капитан, помня об обещанной ей награде.

Впрочем, банда головорезов, устроившая нападение на дом Манфрикс, подобающей награды не получит. Везунчики, каковых было большинство, просто погибли и теперь наслаждались свободой под новыми небесами. Буквально парочке удалось выйти из схватки без серьезных увечий, но все остальные по результатам предприятия лишились кто глаза, кто руки, а кто и уполз с распоротым брюхом и вываливающимися внутренностями. Во имя колоколов, парочка знала толк в драке!

Боул наблюдала за погромом со стороны. По задумке операция должна была пройти с хирургической чистотой и точностью – удар был нанесен вскоре после заката, когда бдительность намеченных целей будет практически усыплена. Ха! В данном случае разница оказалась невелика. Как догадывалась капитан, серый человек был истинным мастером единоборств. Как-то раз ей довелось стать свидетелем дуэли, в которой сражался один из преторианцев князя Ффлэна, воин из гарнизона Пути Забытых Техник, и в его движениях было что-то от проворства и грациозности пепельного великана. Но Эшер к тому же сражался голыми руками. Казалось, он был сразу везде и всюду.

Да и девку, Манфрикс, завалить оказалось не проще. Как бишь информатор описал ее в донесении? «Не имеющий важности деятель науки». Бедняга сильно пожалеет о своих словах, когда до него доберутся те наемники, кому удалось пережить жгучие поцелуи ее кинжалов.

Капитан отказалась принимать участие в каком бы то ни было кровопролитии. И только совершенно безумное количество монет, обещанных маркизой за сегодняшнее предприятие, убедило Боул вообще присоединиться. Она согласилась принять участие в деле, но когда головорезы, заплатив дорогой ценой, вытащили тело из дома, приняла груз, но не пустила ни одного из них на борт своего корабля, баржи «Яркой». «Судна», – поправила себя капитан, покачав головой. Многое изменилось с тех пор, как долгие жизни назад она была адмиралом, но некоторым правилам Боул осталась верна. Этические принципы. Как бы их ни потрепало время… Колокола, их действительно сильно потрепало.

Мысли о столь неумелом похищении улетучились, едва баржа свернула за изгиб канала и перед глазами Боул выросла конечная цель маршрута. Высокое белое здание – наполовину крепость, наполовину дворец; при виде его сверкающих в ночи стен у капитана всякий раз перехватывало дыхание. Правда, раньше у нее никогда не было повода остановиться здесь и поглазеть, не говоря уже о том, чтобы причалить к обросшей тиной мраморной пристани, выдававшейся в канал бледным пальцем.

– Наконец-то, – облегченно вздохнул Тэм. – С радостью поменяю баржу на бордель.

Ля Джокондетт был не просто борделем – он служил напоминанием о тех днях, когда проститутки Неоглашенграда правили, словно королевы, своим собственным районом, Покабогатом. Когда-то печати, делавшие шлюх пленницами сутенеров и владелиц притонов, ничем не отличались от тех, что носили нынешние правители. Аристократы, губернаторы и куртизанки – их жизни были слишком важны для города, чтобы быть прерванными такой неприятной мелочью, как смерть. С глубочайшим почтением они принимали знаки, привязывавшие их к телам, к городу, к исполняемым ими обязанностям.

Времена изменились.

Куртуазность давно вышла из моды, знать выродилась в кучку семейств, цепляющихся за последние крупицы былой роскоши, а шлюхи в эти дни стали просто шлюхами, были ли они привязаны к своим телам или работали по старинке. Но Ля Джокондетт сохранял чуть большую искру давешнего величия, и монументальное здание напоминало городу о том, что когда-то проститутки стояли не ниже прочей знати этой реальности. Мужчины и женщины, привлекательные и душой, и телом, делали чуть легче путь Умирающих и прочих паломников – даже для мертвых святых, прибывших, дабы присоединиться к Развеянным, обитавшим в пещерах, скрытых под улицами. Ля Джокондетт не забывал напоминать мирам о своем прошлом – все поверхности ежедневно натирались до блеска и украшались цветами, в узких оконцах всегда горели свечи. Ля Джокондетт возвышался на задворках Покабогата. Вся округа страдала от давнего отсутствия ремонта, самозахвата земель и заводского чада, но белокаменная крепость по-прежнему могла похвастаться ухоженными лужайками – как под защитой кованых железных ворот, так и охватывающими, будто бы в поцелуе, берег канала.

Как и двуликое божество порталов, чья статуя поддерживала один из самых больших мостов, перекинутых через водные пути, Ля Джокондетт смотрел сразу в две стороны – одним входом он был повернут к лежащему в руинах кварталу, а другим – к каналу. Когда-то заведение принимало посетителей с обеих сторон; теперь же гости если и прибывали, то только по воде, ведь прилегающие к крепости улицы более не были безопасны для сократившегося потока клиентов.

И все же бордель продолжал поддерживать атмосферу утонченности, какие бы унижения ни обрушивались на него за последние годы. Ля Джокондетт ни за что бы не позволил осквернить свои подсвеченные фонарями стены – замок встречал все невзгоды с гордостью приговоренной к казни королевы, отказывающейся склонить голову до тех пор, пока палач сам не прижмет ее к плахе.

У конца причала, стоя на фоне сверкающего Ля Джокондетт, дожидалась Леди, облаченная в одеяния из белой кисеи. Они были так похожи – и здание, и женщина казались лучом света посреди окружавшей их грязи, храня царственное величие при любых обстоятельствах. Леди встала так, чтобы ее силуэт выгодно обрисовывался светом фонарей и факелов, придававших особый шарм стенам борделя и изгонявших тьму, поглощавшую остальные здания. Фруктовые деревья обрамляли дорожку, ведущую от замка к пристани, и меж их ветвей витали подобные ленивым светлячкам мерцающие огоньки заклинаний.

От этого зрелища капитан Боул едва не разинула рот.

– С возвращением, друг, – окликнула женщина Тэма, и он поспешил нацепить на лицо победоносную улыбку.

– Как и всегда, Леди, я чувствую себя так, словно бы никогда и не покидал вашего гостеприимного дома. Если мужчина хоть раз побывал в чертогах Ля Джокондетт, то в сердце своем он их никогда уже не оставит. – Тэм согнулся в столь глубоком поклоне, что волосы его коснулись деревянного палубного настила, и Боул, пожалуй, даже рассмеялась бы, если бы только не мечтала как можно скорее сойти на сушу с полным карманом монет и забыть навсегда об этом похищении.

Женщина в белом кивнула и одобрительно улыбнулась лакею, но не сделала и шагу навстречу, когда тот ступил на причал. Она сохраняла все ту же идеально грациозную позу, оставаясь царственной во всем, пока Тэм следил, как экипаж Боул торопливо спускает их груз.

– Ну вот и все, – прошептала капитан, когда два ее матроса уложили закутанное в брезент тело на мрамор. Хозяйка Ля Джокондетт словно бы и не замечала ничего – ни привезенного ей человека, ни баржу, ни даже матросню, успевшую наследить канальной грязью на ее ухоженном причале.

Боул дернулась, когда Уолтер вдруг подошел к борту судна и поставил одну ногу на швартовную тумбу, прижимая шляпу к груди, точно томимый любовью воздыхатель.

– Всякий миг света иль тьмы есть чудо, – почтительно обратился он к Леди.

К изумлению капитана Боул, та грациозно поклонилась престарелому впередсмотрящему и ответила ему в том же духе:

– Рыбы, камни, волны, корабли с людьми на них. Какие чудеса могут быть удивительнее?

Показалось или Уолтер и в самом деле горделиво надул щеки? Он кивнул – вначале Леди, затем словно самому себе – и ретировался. Боул доводилось слышать и более странные беседы за то время, что она ходила под парусом по водам Неоглашенграда, и капитан нисколько не сомневалась в способностях этих мест преподносить сюрпризы. Тэм же демонстративно закатил глаза.

– Иди, юный Тэм Лин, насладись нашим гостеприимством, – произнесла Леди, и его раздражение вдруг как рукой сняло.

Он удивленно моргнул.

– Благодарю, великая Леди. Ваши достоинства не знают числа, как и удовольствия, что дарит Ля Джокондетт, в какой бы час и при каких бы обстоятельствах я ни заглянул к вам. – Не сводя глаз с женщины, Тэм указал на широкую полосу ухоженного газона позади нее. – Но я вынужден как можно скорее возвратиться к своей госпоже.

Леди одарила его загадочной улыбкой – словно бриллиант сверкнул на потаенной грани. У Боул сложилось впечатление, что у хозяйки борделя столько же улыбок, сколько и клиентов, а то и поболее.

– Мы занесем гостя маркизы к себе и окружим его заботой, – заверила Леди, беря Тэма за руку и ведя его по направлению к безупречно чистому зданию. – Что же до тебя, то мы снарядим самый быстрый экипаж.

Под их ногами ломались хрупкие стебли травы, пробившейся между плитами дорожки. Леди, так ни разу и не посмотрев на тело Купера, ушла вместе с Тэмом в сад и скрылась за фруктовыми деревьями и розовыми и голубыми пушистыми шарами гортензий. На Боул, ее судно и невменяемый экипаж никто не обращал внимания.

Капитан уже собиралась окликнуть Тэма, когда увидела полный монет кошелек, брошенный им возле головы Купера. Одним движением мясистой ручищи Боул сгребла свою награду и взбежала на борт, приказывая экипажу отдать швартовы.

– Отчаливаем. – Добавлять это было совсем не обязательно, но девушка-матрос, отвязывавшая канат от кнехта, едва заметно кивнула.

Они понимали друг друга, капитан и ее экипаж. Понимали, что провернутое ими дельце было хоть и отвратительным, зато прибыльным. Сегодня они лягут спать с набитыми животами, безмятежно покачиваясь в своих гамаках. А Смерть и психическое здоровье могут идти к черту.

Когда баржа скользнула в ночь, Уолтер вновь занял позицию на носу и, как всегда, завел свои безумные песни.

– Твоя плоть, – прокаркал он, глядя на блистающий великолепием Ля Джокондетт, – сама твоя плоть достойна великой поэмы!


Никсон пискнул, угодив в тиски рук Эшера, сдавивших грудную клетку неребенка с такой силой, что тот не мог дышать, не говоря уже о том, чтобы отвечать на вопросы, заданные серым человеком. К тому же Никсон и не знал ответов – он вовсе не шпионил в пользу нападавших, а если бы был их информатором, то и сбежал бы вместе со всеми. Вместо этого, он, оглушенный, валялся у дверей, пытаясь избавиться от гула в ушах и прижимая руки к отбитым ребрам, – бандиты избили его, застав врасплох. Он попытался бы донести все это до Эшера, но серый болван никак не прекращал его трясти, не давая предъявить доказательства невиновности.

– Ах, да, да! – осклабился великан, разражаясь язвительной пародией на те объяснения, к которым собирался прибегнуть Никсон. – Ты просто гулял тут неподалеку? И это не ты привел к нам целую банду вооруженных людей? «Конечно же нет, сэр!» – Тут Эшер издал тонкий писк, подражая подлому хихиканью нахального мальчишки. – «Нет, сэр, разве я бы осмелился причинить вред столь благородному господину, как вы, сэр?» Это ты собирался сказать? Думаешь, я такой же зеленый юнец, как тот парень, которого твои приятели умыкнули через окно? За дураков нас держишь, да?

Никсон протестующе захрипел, но если Эшер и заметил это, то виду не подал.

– Мертвые боги, утонувшие и сгоревшие! Вначале тебе заплатили за слежку, а теперь ты привел их прямо к моему порогу? Ты глуп, немальчик, и если я ошибался насчет Купера… если мы с Сесстри ошибались и ответ действительно заключен в нем, а ты украл его у меня, тогда я вырежу у тебя все кости одну за другой и разгрызу их.

Сесстри коснулась пальцем бедра Эшера. Его глаза тут же устремились к ее лицу, такому милому, даже несмотря на брызги крови на припорошенной веснушками щеке.

– Пожалуй, если в тебе есть хоть крупица милосердия, я хотела бы услышать, что он скажет, прежде чем ты вырвешь ему руки и подашь их нам на обед.

Эшеру хватило здравомыслия сконфузиться и потрясти головой, сбрасывая с себя наваждение. Он опустил неребенка на пол, хотя и продолжал удерживать одной рукой зажатым в углу между дверью и гардеробом.

Никсон закашлялся и принялся отплевываться – весь его мир сократился до крошечного сгустка боли там, где полагалось находиться легким. Вдох. Выдох. Вот зачем его постоянно так сильно душат?

– Полагаю, ты понимаешь причину нашей озабоченности.

Сесстри стояла плечом к плечу с Эшером, глядя на мальчишку сверху вниз. Она предотвратила его случайную гибель от недостатка кислорода, но Никсон был не настолько глуп, чтобы ожидать от нее хоть какого-то сочувствия. Боже Иисусе, пусть эта пташка и хороша собой, но сердце у нее холоднее, чем сиськи у Киссинджера[14].

– Говорю вам, придурки, я тут ни при чем. Какого хрена я, уже получив побои от них, должен терпеть их теперь еще и от вас? – Он сверлил серого человека полным ярости взглядом. – Я всего-то и хотел что новую футболку.

– Не думаю, что он к этому причастен, хотя вовсе не из-за его внутреннего благородства. – Сесстри отошла к подоконнику, все еще заляпанному кровью Купера, подняла руки и сцепила пальцы на затылке в замок. – Лица их разглядел? – поинтересовалась она у выбитого окна.

– Да.

Эшер не мог не заметить в глазах нападавших безумие, проступавшее сквозь жажду крови. Он чаще и чаще сталкивался с этой формой сумасшествия на улицах Неоглашенграда.

– Зачем нападать именно здесь? Почему им было не похитить Купера, пока он плутал по городу целый день в одиночестве? – Сесстри бросила на Эшера обвиняющий взгляд.

– Без понятия.

Собеседники, словно падальщики на труп, набросились на вставшие перед ними загадки.

– И кто стоит за всем этим? – Эшер обвел взглядом окна, выбитые людьми, врывавшимися в дом. Украшенные каллиграфическими письменами обои были изодраны и забрызганы кровью. Вот вам и сила колдовских печатей. – Кто бы ни сделал это, он знал, когда и где нанести удар, что серьезно сокращает список ублюдков.

– Должно быть, они просто не ожидали, что Купера отведут в Неподобие и там бросят. – Еще один взгляд.

– Я выслежу их и вырву у них сердца! – Эшер вышвырнул в окно осколок стекла, и тот вонзился в клумбу.

– А тебе не приходит в голову мысль, что именно подобной реакции и ждут от тебя наши недруги? – Дикий пес расправится с добычей столь же быстро, как и обученная борзая, но охотнику ничего не оставит.

– Какая разница? Разве это повлияет на наши дальнейшие планы?

– Возможно, если ты собираешься устроить бездумную резню. Так что мы будем делать?

– Послушайте, – встрял Никсон. – Если скажете, в чем ваша проблема, то я знаю пару ребят…

– Определенно нет, – заставила его заткнуться ладонь Сесстри.

– Что произойдет, – спросил Эшер, – если я потерял нашу единственную путеводную нить? Что если мы проиграем, Сесстри? Ты хоть знаешь? Я – нет.

– Приближается сварнинг, – произнесла Сесстри, и на лице ее вдруг возникла печать понимания. – Мы все утонем.

Секунда молчания. Затем другая. Сесстри сидела абсолютно неподвижно, парализованная страхом.

Эшер медлил, не зная, как ему поступить. Спросить, все ли с ней в порядке? Попытается ли она его пырнуть, если дотронуться до ее плеча? Не будет ли для него эта цена даже слишком низкой? Эта женщина… Скоро их ждала участь в прямом смысле худшая, нежели просто небытие, и одного только факта присутствия Сесстри рядом хватало, чтобы наполнить мысли серого великана образами цветов и рассыпавшихся по подушкам розовых волос.

Умирающие более не могли Умереть, а Эшер зациклился на предмете своих вожделений. Он был уже слишком стар – число прожитых им лет, пожалуй, уже перевалило за миллиард – и все же не чувствовал в том своей вины. «Что привлечет ее внимание? Могу ли это быть я?»

Из погруженности в собственные мысли их вырвало смачное ругательство Никсона:

– Простите мой трахнутый в зад французский, но Маленький Токио, мать его, горит.

Сесстри бросилась к окну. Красно-дымное зарево поднималось из-за желтых холмов. Впрочем, она не была уверена, что речь идет именно об огне. Там располагался Бонсеки-сай, район, которому Никсон дал столь странное, ничего не значащее для нее название. Именно там проснулась Сесстри, когда попала в Неоглашенград; там и нашла ее домовладелица Алуэтт. И сколь бы ни казалась абсурдной эта мысль, Сесстри не думала, что это простое совпадение.


Тэм выглядел ровно настолько уставшим, насколько себя ощущал. Некогда ухоженную униформу запятнали грязь и кровь, и он стоял, изможденно привалившись к дверному косяку, пока госпожа продумывала свой следующий ход. Лицо его раскраснелось от непрерывной беготни.

– Тэм, сгоняй за моими инструментами. Ежедневная рутина уже так надоела, но, может, хоть это утро будет чем-то отличаться от других.

Лалловё Тьюи подошла к дверям своего кабинета, задумчиво оглядывая облицованную дубом комнату. Голова маркизы была практически не видна за высоким накрахмаленным воротником и накладными плечами вычурного платья, пошитого из розового шелка; она разглядывала овальную библиотеку, принадлежавшую ее мужу, в поисках чего-то выбивающегося из общего ряда, недостающего или же снабженного тайной пометкой – лицо ее имело такое выражение, словно при первом же намеке на подобное оскорбление она сожгла бы всю эту комнату и заставила потом строить ее с нуля. Может быть, всему виной черная отделка из чапараля – цвета Теренс-де’Гисов, украшенная резьбой в виде персиков и гранатов. А может быть, дело в нефритовой и агатовой плитке, устилавшей пол.

– Инструменты? – растерянно спросил Тэм, надеясь, что ослышался от усталости, поскольку прекрасно знал, что под «инструментами» Лалловё может подразумевать только одно – лежавший в небольшом шкафчике ее кабинета чемодан, наполненный приспособлениями для пыток и убийств. Обтянутый бледно-зеленым дамастом[15], разрисованным крошечными желтыми цветочками, излучающий сильный аромат лаванды и иссопа, хотя, впрочем, и не оглушающий. Тэму частенько приходилось счищать засохшую кровь, экскременты и лохмотья внутренностей с хранившихся в чемодане приспособлений, но никогда прежде госпожа не брала их в руки в его присутствии. В такие дни Тэм всегда запирался в выделенном ему для отдыха закутке и как можно громче играл на лютне, только бы заглушить доносившиеся до него вопли.

– Делай что велено и тащи их во вторую гардеробную. – Каменные бирюзовые ногти выбили угрожающее стаккато на обитой кожей столешнице.

У всех соплеменников Лалловё ногти состояли вместо кератина из того или иного элемента земли – камней или древесины, металлических руд или шипов терна. Семейная легенда гласила, что данную традицию (для протеанских фей подобные традиции означали примерно то же, что наследуемые генетические черты для людей) ввела досточтимая мать и королева Лалловё – Цикатрикс. Последний раз, когда Тэм видел древнюю королеву, ее некогда грациозное тело составляли графен и эбеновый поликарбонат, и только лицо оставалось относительно органическим. Руки же, укрытые льняными одеяниями, завершались длинными скальпелями когтей из обсидиана.

Тот день выдался сложным для всех.

– Сию минуту, мисс.

Тэм заставил себя собраться с остатками сил и направился ко второй гардеробной.

Когда он поспешил исполнять поручение, маркиза возвратилась к созерцанию ярко освещенного кабинета; черные люстры с золочеными внутренними панелями излучали желтое сияние, практически подавляли голубой рассвет, обещавший сделать этот день хоть капельку счастливее. Лалловё ощущала, что что-то не так. Если быть точным, то вроде не совсем плохо, но и не очень-то хорошо. Она чувствовала себя опустошенной, голова болела; что поделаешь, ее и в самом деле ранило несокрушимое высокомерие отца. Она просто не выспалась, только и всего, – целую ночь маркиза подбивала бабки и теперь была готова сорваться в любую минуту.

Тэм дожидался появления своей госпожи во второй гардеробной, изо всех сил стараясь не смотреть на небольшую дверку напротив входа. В оформленном в желто-коричневых тонах помещении пахло теми же лавандой и иссопом, что и от чемоданчика агонии, регулярно навещавшей эту комнату; гардеробная была обставлена многочисленными мягкими диванами, а дверца, та, что старательно пытался не замечать Тэм, вела в очаровательную, небольшую уборную, которая пугала его до дрожи в коленях.

По правде сказать, Тэм страшился не самой комнаты. Не было ничего такого ни в украшенном серебряными листьями потолке, ни в бело-розовых цветах, нарисованных на стенах, ни в деревянном стульчаке унитаза, ни даже в выложенной черной плиткой купальне посреди пола из темного стекла. Нет, что пугало Тэма, так это вид прикованного к стене мужчины, вымазанного кровью и собственными испражнениями. Человек был старым и дряхлым, с вислыми седыми усами и глазами самой Лалловё; когда-то давно, когда Тэм впервые увидел эти глаза, ему представились далекие восточные земли родного мира, но нет, отец маркизы не был рожден на Земле.

Когда-то он был поэтом, известным в десятке миров, когда-то – обладающим абсолютной властью королем-философом… Хинто Тьюи обрек сам себя на страдания, решив наведаться в гости к дочери.

Он приехал одним морозным утром не более трех лет тому назад, и дочурка отплатила ему за проявление отцовской любви свойственной лишь ей родственной заботой: привязав к телу, заключив в кандалы и ежедневно с тех пор пытая до смерти. Но это ни капельки не беспокоило Тэма – напротив, было бы совершенно глупо ожидать от дочери Цикатрикс того, что она будет обращаться со своим отцом хоть с какой-то присущей людям человечностью, не говоря уж о теплых чувствах. Нет, что действительно приводило в ужас, так это молчаливое смирение с судьбой, читавшееся в глазах старого Тьюи, – с каждым рассветом Лалловё проскальзывала в уборную второй гардеробной и проводила большую часть утра, изобретая новые способы прикончить папочку. И каждый день, перед тем как испустить дух, Хинто Тьюи шептал одни и те же слова:

– Скажите моей дочери, что отец любит ее.

И что хуже всего, как казалось Тэму, так это то, что старик и в самом деле говорил правду.

Догадка Тэма была верна – этим утром маркиза желала, чтобы он помогал ей, а не слушал вопли, хоть немного приглушаемые отделявшими его тремя комнатами и четырьмя дверями да настолько громкой музыкой, какую только могли извлечь из лютни его пальцы. Что ж, да будет так. Бывало в его жизни и хуже, так ведь? И если госпожа желала, чтобы он лично позаботился о ее гостях, то разве не его долг услужить ей? Для этого его, в конце концов, и держали.

Лалловё промчалась по комнате и остановилась у двери в уборную прежде, чем Тэм успел хотя бы глазом моргнуть. Подняв с пола отвратительный чемодан, он последовал за маркизой в небольшое помещение, пытаясь держать себя в руках, но все равно у него перехватило дыхание от увиденного.

Ночь была благосклонна к Хинто Тьюи. Он был еще мертв, когда Тэм открыл дверь перед своей повелительницей, – спутанные белые космы вуалью закрывали лицо старика, органы внутри тощего тела не успели срастись. Несколько порезов еще до конца не закрылись, но уже не кровоточили; Хинто скоро должен был проснуться. Наблюдение за тем, как оживает скованный печатями возвращения труп, требовало крепкого желудка. К тому же Тэму было несколько неуютно сейчас осознавать, что точно такие же узы связывают и его собственную душу с нынешней плотской оболочкой.

– Скажите… – прохрипел старик, возвращаясь в мир живых и умолкнув на полуслове; никаких сомнений: он повторял слова послания, которое пытался донести до дочери еще вчера, перед тем как она перерезала ему глотку.

Хинто Тьюи закашлялся и выплюнул кусочек собственного языка. Ан нет, не такой уж он был мертвый. Не сказать, чтобы Тэм сильно удивился, – он никогда не говорил этого вслух, но видел отражение стойкости этого старика в его дочери. Тот же упрямый отказ подчиниться реальности – Лалловё была зеркальным отражением отца, пусть и кривым, уродливым, как и все прочие феи последних дней. Удивительно, что хоть что-то маркиза унаследовала от него.

– Скажите моей дочери… – вновь заговорил Хинто, но закончить ему не дали.

Лалловё метнулась через всю комнату, прыжком миновав заполненную гниющей кровью купальню, и, разбив губы отцу, заставила того замолчать.

– Хватит уже, папа, – чуть ли не прошептала она, поглаживая пробитую ее бирюзовыми ногтями щеку старика. – Все мы уже достаточно хорошо знаем о твоих чувствах.

– Если бы только это было так, Лолли. – Хинто Тьюи говорил с дочерью очень мягко. – Не думаю, что в своей несчастной жизни ты хотя бы раз действительно слышала голос подлинной любви.

Звук еще одной пощечины отразился от посеребренных стен уборной.

– Чепуха. Пустозвонство, сочинение скверных стишков да шельмовство – вот и все, на что ты, папа, когда-либо был способен. Посмеешь вновь обратиться ко мне в столь же пренебрежительном тоне – и я опять заставлю тебя досуха истечь кровью. – Этот процесс, как припоминал Тэм, занял целую неделю, если учесть, сколько длились не прекращавшиеся ни на минуту стоны, внезапно однажды сменившиеся тишиной. Надо было видеть лица прачек, которым пришлось отстирывать с обносков старика запекавшуюся на протяжении всей этой недели кровь. Подобная смерть была тем еще удовольствием.

Лалловё поднесла что-то к лицу отца, чтобы тот смог рассмотреть как следует; это оказался тот самый золотой механизм, который она испортила, пытаясь открыть.

– Что это, новая игрушка жемчужины моего сердца? – улыбнулся старик, обнажая сломанные зубы. – У тебя так много забавных вещиц.

– Это кое-что большее. И в то же время меньшее… с того момента как я ее открыла. Но, сдается мне, папа, ты и сам все знаешь.

Она встряхнула головой, пытаясь очистить мысли от облепившей их ваты; и здесь все было не ладно, этак и она сама скоро могла испытать те же мучения, что и отец. Что-то часто она в последнее время стала ошибаться, – возможно, ей следовало отдохнуть.

Хинто Тьюи покачал головой:

– Я знаю лишь то, куколка, что океан моего невежества безбрежен. И не только моего, но и твоего.

– Ну да, конечно. Давай отбросим всю эту философскую чепуху, папа, я полагаю, ты узнаёшь это устройство или, во всяком случае, представляешь принципы, по которым оно работало. – Маркиза подцепила ногтем крышку и продемонстрировала отцу останки стрекозы. Его и в самом деле передернуло? Как же ей хотелось причинить ему боль. Она так старалась. – Прекрасный механизм, приводимый в движение насекомым. Должно быть, так же гудело влагалище моей матери, когда твое семя зачало меня.

– Да-да. Я мал и ничтожен. И даже менее того.

– Правдивей слов от тебя я еще не слышала.

Лалловё уселась на высокий табурет и закинула ногу на ногу.

– И тогда встает один вопрос: что тогда такое ты сама?

Брови Лалловё вскинулись, угрожая гибелью.

Но Хинто только пожал плечами – настолько, насколько это возможно, когда человек подвешен в кандалах.

– Ах, ты куда величественнее, нежели я когда-либо мог быть, о лотос моих чресл. Трудно, должно быть, смириться с тем, что у тебя столь никчемный отец.

– Буду откровенна с тобой, папочка, – Лалловё уперла руки в бока и смерила Хинто внимательным взглядом, – вот уже три года я пытаюсь это понять. И в самом деле, зачем мне вообще понадобился зарвавшийся менестрель, с которым моя мама разочек перепихнулась ради спермы? С чего мне вообще занимать свои мысли отринутым быком-осеменителем, не заслужившим даже того, чтобы его подобающим образом прогнали со двора моей матери? Но за последние пару дней, папуля, я поняла кое-что, что доказывает мою великую силу предвидения. Я осознала, что великое зачастую приводится в движение ничтожнейшими из жизней. – Она помахала у Хинто перед носом трупиком стрекозы, вынув тот из золотого гробика.

– Кто бы спорил, – согласился отец. – Так и твоя великая ярость питается мной. Моей совершенно ничего не значащей жизнью.

Маркиза помолчала. Крылышки дохлого насекомого плясали в дыхании, вырывавшемся из ее гневно раздувшихся ноздрей. О Тьма Небес, не станет же она пресмыкаться перед ним! Так или иначе, но он научится бояться ее.

– Знаешь, папа, я, может быть, ошибалась, – заключила Лалловё, любуясь игрой света на своих бирюзовых ногтях. – Вероятно, вместо того чтобы щекотать тебя самого моими стальными перышками, стоило бы превратить тебя в зрителя, наблюдающего, как я играю с невинными? Что ж, папочка, еще не поздно все исправить, и я с превеликим удовольствием организую для тебя величайшее из представлений. И раз уж нам не удается найти общий язык, то, быть может, у меня получится хотя бы вдохновить своего отца на новую книгу или стих? Мне говорили, что искусство черпает вдохновение в боли. Точно, почему бы нам не подвергнуть мукам какое-нибудь дитя? Ты можешь даже посмотреть.

Хинто Тьюи еще сильнее обвис в удерживавших его цепях.

– Я расскажу тебе все, что ты хочешь знать, Лолли, но вовсе не потому, что так уж тронут твоими угрозами. Просто ты моя дочь, и я люблю тебя; всегда буду любить, как бы ты ни надругалась над своим сердцем.

– Чудесно, – остановила его она взмахом руки. Если слова хоть как-то и задели ее, маркиза не подала виду. Лалловё поднесла сломанное устройство к самому носу отца и с нажимом произнесла: – А теперь говори, что это?

– Эта штучка, куколка, называется вивизистор и производит электрический ток за счет медленной смерти заточенного внутри существа.

– Ты назвал его предназначение. Вивизистор, – покатала она новое слово на языке. – Но в чем его смысл?

– В чем смысл извлечения энергии из жизни? Ох, куколка, ты задаешь толковые вопросы, да только не в том порядке. Ты должна бы терзаться страхом, а тобой руководит одно лишь честолюбие, и меня это сильно тревожит, ведь если ты не испытываешь должного чувства сейчас, то испытаешь его в конце, когда будет уже слишком поздно… и это разбивает мое никчемное сердце.

Тэмупоказалось, что старик не кривит душой. Во всяком случае, выглядел тот так, будто говорит искренне.

– Не делай вид, будто вдруг решил сотрудничать, папа, – процедила Лалловё сквозь зубы, – через это мы уже с тобой проходили. Батарейка – это только батарейка, и не важно, каким именно образом она генерирует ток. За этим твоим «вивизистором» стоит нечто большее, нежели обычное электричество, и я хочу знать, в чем дело.

– «Хочу, хочу, хочу». В этом вся ты. Надо думать, в том есть и моя вина, ведь я так и не сумел с должным смирением объяснить ей, что значит родить дитя человеческое.

Он набрал воздуха, собираясь продолжить, но дочь лишила его такой возможности.

От третьей пощечины у Лалловё онемела рука, и в этот раз Хинто Тьюи уже не так быстро поднял голову. А когда ему это все-таки удалось, они встретились взглядами, в которых читалось, что ни один не собирается уступать и дюйма своей земли.

– Полегчало? – с очень мягкими интонациями в голосе произнес он. – Причиняя боль мне, ты временно снимаешь с себя тяжесть собственных страданий, так ведь, моя драгоценная малышка? Если так, то я готов висеть тут хоть целую вечность.

Лалловё выругалась на языке фей, и птичья трель ее брани отразилась от стен.

– Зачем ты истязаешь меня?! – требовательно воскликнула она, и голос по-детски задрожал, словно она снова стала той девочкой, которой когда-то была. – И где мама нашла эту штуку?

Хинто Тьюи обвел взглядом свое изрезанное тело. Он даже пытался пожать плечами, но этого не позволили ему изможденные мышцы.

– Должно быть, все дело в том, что я ужасный отец. – В его запавших глазах стояли слезы, когда он смотрел на Лалловё и видел будущее, полное утрат, – и тогда он сломался, поскольку просто не мог отказать дочери в ее желаниях. – Твоя мать открыла эту технологию десятки лет назад, незадолго до того, как начались проблемы со Смертью. – Хинто знал, что хоть его девочка и купится на подобный жест смирения, но вряд ли позволит далеко увести себя от сути вопроса. – Вот только зачем пусть даже самая безумная из фей добровольно согласилась превратить себя в подобное чудовище – тут меня не спрашивай.

Верная себе во всем, Лалловё лишь надавила на него сильнее.

– «Проблемы со Смертью». Стало быть, ты знаешь о них, так? Глупый вопрос, ведь всякий, кто еще не выжил из ума, не мог не заметить, что поток Умирающих, маршировавших по улицам Неоглашенграда, прирастал день ото дня. Жаль, никому не было дела до наэлектризованной атмосферы отчаяния и безразличия, повисшей над городом.

Хинто хранил молчание, хотя лицо его и было искажено скорбью.

Лалловё вдавила ноготь в тонкую кожу над ключицей отца, пуская кровь.

– Я знаю, что тебе известно куда больше, чем ты говоришь, только не понимаю почему? Почему ты знаешь так много, папочка? Наверное, тебе рассказала мама – давно, до того, как ты бросил нас?

Отвечая, отец опустил взгляд, рассматривая собственную кровь – засохшую и свежую.

– У меня не было ненависти к твоей матери, Лалловё. И я не желал ей зла. К тому же причиненный ей вред распространился бы не на одну только Цикатрикс. Прошу, убивай меня каждый день, только обещай, что, когда придет время, ты спасешься.

Она не обещала ему ничего, кроме одной только боли, и сдержала свое слово. Старик взвыл.

– Ты кое-что упускаешь. – Лалловё погладила его усы, старательно изображая заботу. – Можешь держать в тайне свои источники, если предпочитаешь кричать, а не петь, но ты все равно расскажешь мне все, что знаешь об этих устройствах. И покончим с этим.

– Вивизистор сочетает несколько колдовских дисциплин и технологии, которые, вообще-то, не должны быть совместимы, и это если не вспоминать о наложенных на устройство заклинаниях. Тебе бы стоило помедитировать и подумать о том, какие последствия влечет за собой подобный союз.

– Может быть, так и поступлю, но сейчас я бы предпочла, чтобы мой папочка закончил рассказывать начатую им сказку на ночь. – Маркиза вычистила из-под ногтей кусочки его кожи.

Хинто горестно вздохнул, словно все его жизненные силы стекли в яму у него под ногами.

– Ничего иного от своей драгоценной дочурки я и не ожидал. Если я скажу тебе, что открытие Цикатрикс не столько зависит от смешения волшебства с наукой, сколько от совмещения достижений различных миров – множества вселенных, – то ты, может быть, начнешь хоть немножко осознавать ценность своего испорченного вивизистора.

– Мама работает с технологиями сразу нескольких реальностей? – Лалловё изумленно распахнула глаза. – И у нее получается?

Хинто едва заметно кивнул.

– Да, множества реальностей. Успешно ли? Что ж, в данном случае ответ, как всегда, зависит от того, что ты вкладываешь в это понятие.

– Ох, папа, – выдохнула маркиза, пытаясь представить себе всю сложность удачного копирования и объединения технологий, используемых в разных мирах.

Техника, созданная в одной реальности, редко продолжала работать, оказавшись в другой, а с конфликтующими магическими системами дела обстояли и того хуже. Синкретические инновации всегда были не более чем предметом сказок.

– Твоя мать… – Голос старика был хриплым. – Тебе не обязательно становиться такой же, как она, Лолли. Возможное будущее столь же разнообразно, как и солнца, освещающие различные небеса. Даже Цикатрикс была когда-то прекрасна, словно поле нарциссов. Ты же помнишь ее такой, верно? До всех этих шрамов. До того, как она сошла с ума и поменяла имя. До того, как внедрила в собственное тело вивизисторы.

Лалловё отвернулась, когда ее лицо горестно скривилось.

– Ох-ох-ох… – На сей раз слезы навернулись уже на ее глаза.

– Думаю, ты представляешь себе, какие проблемы сулят подобные достижения.

Лалловё заломила руки, представив себе, как мать запихивает в свое тело столь отвратительные штуковины, как эти вивизисторы.

– Ох, – повторила она себе под нос. – Ох, мама, что же ты наделала?

– Лолли… – начал было Хинто Тьюи, осмелившись надеяться, что ему наконец удалось пробиться через выстроенную маркизой защиту и дотянуться до той девочки, которую он когда-то знал.

Но Лалловё несколько раз сморгнула, расправила плечи и вновь превратилась в неприступную маркизу Теренс-де’Гис, холодную и невозмутимую. Тело королевы – вот где самое место самым могущественным технологиям и самым чудовищным извращениям. Лалловё полагала, что их внедрение сопровождалось крайне неприятными ощущениями, если правда то, что поведал ее отец. И, кажется, все еще только началось.

«Держу пари, мамины планы простираются далеко за пределы модернизации своего тела. И двойная ставка на то, что папенька в курсе подробностей».

– Тэм, подготовь семипоточный обескровливатель, – она собиралась вновь заставить отца истечь досуха.

– Госпожа?

Тэм мешкал, его останавливала неожиданно проснувшаяся человечность, которую он так долго сдерживал. Он не мог этого сделать, просто не мог. К тому же разве старик не рассказал ей обо всем, что она хотела знать? Тэм не мог так поступить, но все же был вынужден подчиниться.

– Юный мой Тэм Лин, ты, как никто другой, должен понимать, что одной только лаской птичку петь не заставишь. Пришла пора обучить ее тем мелодиям, которые мы хотели бы услышать.


Когда рассвет озарил край черной впадины, где располагался Бонсеки-сай, Сесстри испугалась, что Никсон может оказаться прав. Столбы ярко-красного, заслоняемого лишь могучим деревом, росшим посреди двора, дыма вздымались к голубому утреннему небу. Точнее, это лишь выглядело как дым, но он был слишком красным. И что хуже всего, речь шла о Бонсеки-сай. Там пробудилась Сесстри, найденная аловолосой хозяйкой своего жилища. С тех пор они более не встречались.

В Бонсеки-сай каждый дом был встроен в масштабную инсталляцию, и Сесстри с Никсоном теперь пробирались по кварталам, изображавшим то бушующее море, то миниатюрные горные хребты, в которых были устроены ночлежки и кофейни; повсюду раскинулись целые рощи разнообразных суккулентов, достигавших таких гигантских размеров, как нигде больше в округе.

– Мы бежим в направлении пожара, крошка? – поинтересовался Никсон, сбиваясь с дыхания.

– Это не пожар. – Сесстри уже не сомневалась. – И даже не дым.

Солнца – в прямом смысле, сегодня их было несколько разом, ярких и голубых, – поднимались все выше, посылая вниз свои косые лучи. Рассветный Бонсеки-сай должен был радовать глаз, но внушал только страх.

Черная земля под ногами словно впитывала свет и изменялась – торфяная почва вдруг стала полупрозрачной, и, когда лучи падали под нужным углом, матово-черная твердь начинала походить на смешанный с дегтем мед – мутный, но не настолько, чтобы не видеть того, что скрывали его глубины: бесчисленные тела, словно бы принадлежащие утопленникам, навеки законсервированные в этой мгле.

Глубоко под этими замаринованными мертвецами, под янтарной поверхностью виднелись улицы более древнего, существовавшего прежде района – различить их можно было только на рассвете и на закате; темные дома и затонувшие башни тянулись к стопам Сесстри, подобно пальцам гигантов, захлебнувшихся в этой похлебке давным-давно.

– Скажи, Никсон, ты хоть раз встречался с Первыми людьми? – спросила Сесстри, стараясь не смотреть под ноги.

– Встречался ли я с… Мать твою! – Никсон взвизгнул и бросился в сторону, схватившись за низкую красную изгородь так, словно от той зависела вся его жизнь.

Сесстри остановилась и прикрыла глаза.

– Я слыхал о таком, но, вот дерьмо, никогда не планировал увидеть лично. – Никсон был напуган, но в его голосе также слышалось благоговение. Он пытался справиться с головокружением, охватившим его от лицезрения того, что скрывали под собой улицы Бонсеки-сай. – Бедные ублюдки.

Он опустил ногу на янтарную почву, коснувшись пальцами поверхности прямо над затянутыми бельмами глазами одного из покойников, чей рот навсегда распахнулся в безмолвном вопле.

– Да, – согласилась Сесстри, стараясь не выдавать своего волнения.

К небу по-прежнему поднимался красный «дым», и у нее просто не было времени не то что на страх немальчика, но и на свой тоже.

– Они действительно утонули или только выглядят так? Улицы утонули? Святые угодники, ну и жуть! – Никсон разглядывал погруженные в янтарь тела, зависшие над городом под ними. – Вот те тени – это же дома, так? Они же… они не движутся, да? Это только игра света? Прошу, скажи, что это только игра света.

– Да, просто игра света. – Голос Сесстри был настолько мягким, что она сама не верила себе. – Если страшно, смотри на дома. Выбери какую-нибудь приметную точку или вершину и не отводи глаз.

Бонсеки-сай не зря выглядел как дешевая театральная декорация. Пусть все эти постройки и имели глупый, непрактичный, даже опасный вид, зато отвлекали взгляд от лежащей под ногами бездны.

– Я не боюсь. – Словам Никсона не доставало уверенности. – К тому же это продлится лишь несколько минут. Так ведь?

Будто по сигналу, столбы дыма слились в плотные, однородно окрашенные полотнища – словно бы красные знамена развевались на несуществующем ветру, поднимавшем их к небесам. Зарево окрашивало в алые тона листья гигантского папоротника, росшего в центре площади.

– Похоже, серый чувак уже собирался выйти на охоту, – с некоторым восторгом произнес Никсон, пока они бежали по улочке, закручивающейся спиралью вокруг растения посреди всего этого красного безумия. – Так скажи, куда теперь меня тащишь?

– Никуда, глупый ты неребенок. Ты последовал за мной по доброй воле.

– Типа того, но… черт!

Вздувшиеся лица мертвецов следили за ними, пока они шли к сердцу района; обесцветившиеся тела, чьи волосы и руки безвольно повисли, как у любого утопленника. Море, сцена потопа и катастрофы, навсегда застывшая под ногами. Сесстри и Никсон старались смотреть только вперед. Они уже почти подошли к ступеням, уходившим от берега затвердевшего озера мертвецов под сень ветвей суккулентов, когда с невысокого парапета, оформленного в виде бегущих волн, спрыгнула черная тень; тень тряхнула гривой белых волос и продемонстрировала усеянную гвоздями дубинку. Никсон издал такой звук, словно пытался разжевать стекло, и поспешил укрыться за каменной скамьей, напоминавшей очертаниями облако.

Лицо бандита из «Оттока» было искажено ненавистью; он усмехнулся и покрепче сжал металлическую рукоять своего оружия. Сесстри сплюнула и бросила вызов одинокому Мертвому Парню:

– Дважды нападать на меня за два дня – это вдвое чаще, чем мне хотелось бы встречаться с подобным тебе сбродом, любитель личей.

Мертвый Парень оскалил сломанные зубы и бросился в бой, метя дубиной в голову Сесстри. Женщина спокойно изогнулась, уходя от атаки, – вытягивая кинжал из ножен на своих облегающих брюках и уворачиваясь от удара, она практически во всех подробностях смогла рассмотреть татуировку на губе разбойника.

– Куда и зачем вы утащили моего товарища? – требовательно спросила она, пырнув противника в голень.

Светловолосый головорез с криком боли отскочил в сторону и занес тяжелую стальную дубинку, готовясь вновь атаковать. Душегубы, напавшие на дом, не принадлежали «Оттоку», но Сесстри была уверена, что эта встреча далеко не случайна.

Она подбросила кинжал, поймала его за лезвие и метнула; оружие промчалось по воздуху, словно колибри, и вонзилось в предплечье Мертвого Парня. Вновь вскрикнув, тот выронил дубинку, глядя на глубоко впившийся в его плоть клинок.

– Либо ты даешь мне ответы, либо я даю тебе еще больше ножей. У меня их еще много.

– Ты такая дерзкая сейчас, – прошипел Мертвый Парень, морщась и вытягивая кинжал Сесстри из руки, – но не пройдет и недели, как ты поймешь, насколько ошибалась в этой жизни. Скоро ты вновь полюбуешься своим дружком, смазливая розовая сучка, пока он будет скармливать ваши души небесным владыкам. Он сам станет «любителем личей», и ты ни хрена не сможешь сделать, чтобы этому помешать.

Сесстри схватила спятившего юнца за ворот куртки и дважды стремительно ударила по лицу. Зажимая расквашенный нос, Мертвый Парень завалился назад и повис на расписной изгороди, окружавшей желтовато-зеленые цветы.

Придя в бешенство, Сесстри била по изгороди ногой, пока не удалось выломать одну из досок. Выдернув ее из земли, женщина нависла над Мертвым Парнем, все еще пытавшимся отхаркать кровь, попавшую в легкие из разбитого носа. Острый край доски вдавился в шею юнца, пригвождая того к земле. Прежде равнодушные ко всему мертвецы под их ногами закружили, ухмыляясь и окружая тело поверженного бандита, подобно фрейлинам, напрашивающимся на танец; они ждали, когда он присоединится к ним.

Загнанный в угол ублюдок сжал доску обеими руками и вызывающе смотрел на Сесстри, чьи волосы развевались в порывах утреннего ветерка. Она казалась розовой паучихой, сидящей в своей паутине, и всем видом выражала, что не замедлит навалиться на деревяшку и будет давить до тех пор, пока лицо разбойника не побагровеет, а из дыры в его шее не польется кровь.

– Слушай очень внимательно, мусор, – процедила Сесстри, вкручивая планку в плоть противника и заставляя того вскрикнуть. – Когда меня дважды пытаются убить за такой короткий срок, я теряю всякое желание подавлять свою тягу к насилию. Понятия не имею, какого рожна тебе приспичило гоняться за мной и пришла ли дурная мысль напасть на меня изначально именно в твою голову, но меня воспитал военный вождь, и он научил свою дочь убивать раньше, чем она произнесла свое первое слово. Поэтому, если еще хоть раз увижу твою рожу, я сдеру ее с твоего черепа подошвой своего сапога. Ты хорошо расслышал, жалкий кусок мяса?

Парень дерзко вскинул подбородок, глядя на Сесстри, тем самым вгоняя деревяшку еще глубже себе в горло и демонстрируя, что с радостью примет смерть, хотя ни Сесстри, ни Никсон понятия не имели, что значит гибель для раба, подчиненного воле могущественных личей, круживших над далекими башнями.

– Да, я все слышал, подстилка бледного побирушки. Ты сражаешься ради своего повелителя, а я – ради своего.

– Ай-ай-ай! – Никсон подобрал стальную дубинку и встал так, что его ноги расположились по обе стороны от копны белых волос Мертвого Парня. – Так с девушками не разговаривают, битник ты, зомби траханый.

Размахнувшись изо всех куцых сил, Никсон опустил захваченное им оружие на голову бандита. Каким бы малорослым неребенок ни был, но удар произвел весьма красочный эффект: капли крови вперемешку с осколками кости оросили лицо Никсона и мягкие кожаные сапоги Сесстри. Мертвый Парень безвольно обмяк.

Сесстри бросила на немальчика неодобрительный взгляд.

– Вообще-то я собиралась вытащить из него ответы.

– Прости, – повесил нос Никсон. – Я только пытался доказать, что не…

Его прервал хрип только что скопытившегося юнца. Тот несколько раз конвульсивно дернулся, а затем неожиданно сел с совершенно потрясенным выражением на том, что осталось от лица, хотя по всем правилам ему полагалось если и не быть покойником, то, во всяком случае, превратиться в безмозглый овощ. Вот только смерть, вместо того чтобы обезвредить его, похоже, лишь придала сил; стремительно, точно напуганная крыса, он вскочил на все четыре конечности, оставив часть волос под ногами Никсона, и скрылся в кустах. Сесстри проводила его оценивающим взглядом.

Она убрала оставшиеся кинжалы обратно в ножны, причесала пятерней розовые, словно рассвет, волосы и повернулась к раскидистому дереву посреди Бонсеки-сай. А затем, не говоря ни слова, зашагала к нему.

Никсон подобрал оброненные ею вещи и побежал следом; на его лице сохранялось ошеломленное выражение, пока он не вспомнил, как натянуть на него повседневную ухмылку.

– Мать честная, солнце мое, да ты дерешься, словно поддатый ирландец!

Сесстри не убавила шагу и даже не оглянулась.

– Знать не знаю, о чем ты там бормочешь, но мерзавец получил именно ту взбучку, какую заслужил, когда решил наброситься на меня.

– Спорить не стану. Тут уж кто-кто, а Никсон не станет возражать; я верю в честную драку, хотя я и расист. Теперь-то уж я могу в этом открыто признаться, потому как педики, китаезы и гребаные итальяшки[16] до меня уже не дотянутся. Ну, во всяком случае – итальянцы. А это уже неплохой бонус.

– Странный ты ребенок, даже если отбросить тот факт, что таковым на деле и не являешься. Неужели эти этелльянсы настолько плохи?

Никсон протянул Сесстри оброненный кинжал рукоятью вперед.

– Сущий чертов кошмар, без преувеличений.

Когда они отошли на безопасное расстояние от места недавней драки, Сесстри позволила себе остановиться и собраться с мыслями; она закрыла глаза и попыталась избавиться от завладевшего ею напряжения, сделав глубокий вдох. Никсон восхищенно разглядывал прекрасное лицо. Сейчас, пока веки ее были опущены, а сливовые губки приоткрылись, он мог представить себе ее нежным, чувственным созданием, дарящим ласковые поцелуи и слегка раздвигающим перед ним ноги… не сильно, только так, чтобы его пальцы ощутили жар между ними…

– Что ж, может, этот парень и не чудовище-этелльянс, – стряхнула с себя задумчивость Сесстри, – но, раз уж «Отток» нападает на нас или хотя бы следит за нами, у меня есть все поводы для беспокойства. И я не расслаблюсь, пока не выясню почему.

– Но ведь в том доме не было ни Мертвых Парней, ни Погребальных Девок. Простые наемники. Надушенные одеколоном обычные громилы, работающие за деньги. С какой стати «Оттоку» прибегать к их услугам? – Никсон вновь принялся почесывать свой голый подбородок.

– А почему к небу вздымается красный дым? У нас полно вопросов, на которые нет достоверных ответов.

Сесстри начала рыться в своей сумке, но затем остановилась и присела рядом с ней, сжав ее лямки в кулаке и устремив на Никсона неподвижный, оценивающий взгляд.

– Могу я тебе доверять?

Немальчик опустил длинный нос и принялся разглядывать почву под ногами так, словно бы ему вдруг захотелось присоединиться к мертвецам, подвешенным в янтарном плену.

– Ты думаешь, это я навел на вас тех бандитов? И винишь меня в том, что случилось с твоим приятелем в футболке?

– Пытаешься уйти от ответа? – покачала головой Сесстри.

– Ты решила, что я работаю на плохих парней! – взвыл он.

Сесстри не ответила. Вместо этого она бросила на Никсона взгляд, в котором читалось нечто вроде снисходительности. Снисходительности неласковой медсестры хирургического отделения.

– Этого я не говорила.

– Зато подумала, верно ведь? – Никсон сделал пару глубоких вдохов; сейчас любому жителю любых миров он бы показался самым обычным, готовым расплакаться ребенком.

Сесстри хмыкнула:

– С моей стороны стало бы непростительной ошибкой отбрасывать такую возможность, и если бы на моем месте ты поступил иначе, то ты просто болван, а я впустую трачу на тебя время. Я трачу свое время впустую, Никсон?

– Нет, нет, конечно же нет. – Неребенок отчаянно замотал головой. – Я бы тоже подозревал себя. И даже, скорее всего, надавал мне тумаков и запер на пару деньков, просто чтобы не терять из виду.

Сесстри поджала губы и кивнула, соглашаясь:

– У меня маловато мест, где кого-то можно запереть, а потому я подумывала запихнуть тебя в ящик, где храню свое нижнее белье.

Никсон задумчиво покачал головой.

– Да я бы только рад был.

– Вот именно, – вновь согласилась Сесстри.

Никсон положил ладонь на все еще держащий лямку рюкзака кулак Сесстри и чуть сжал. В его карих глазах мерцали непролившиеся слезы.

– Клянусь вам, Сесстри Манфрикс, на моей совести полно скверных дел, больше, чем вы можете себе представить; я – вор, лжец, скупердяй и подлец, но тебе я не враг. Доверьтесь мне. Я пойму, если вы откажетесь, – верю, это представляется опасной затеей. Я готов уйти хоть прямо сейчас, если вы полагаете, что на мне лежит ответственность за то, что произошло с вами и вашими друзьями.

Сесстри знала, что подобный момент, как правило, требует определенных жестов вежливости, но она что-то не могла подобрать подходящий. Во всяком случае, чего она точно не собиралась делать, так это гладить Никсона по маленькой чумазой голове.

– Нет, я не думаю, что ты предавал нас, – Сесстри постаралась придать своему голосу определенную нежность, – к тому же ты слишком юн, чтобы самостоятельно представлять опасность.

Она распрямилась, наконец-то найдя в глубинах рюкзака свою записную книжку, и сделала в ней несколько пометок, давая неребенку время утереть глаза.

– Приятно слышать. – Никсон поднялся, и на лице его вновь заиграла прежняя чуть насмешливая ухмылка. – Беда только в том, что я уже не юн.

– А по тебе и не скажешь, – с трудом удержалась от улыбки Сесстри.

– Полагаю, ты и сама это понимаешь, а еще мне кажется, что я влюбился. Это так, просто к слову. – Никсон принялся насвистывать с невинным видом, глазея по сторонам.

– Лучше сменим тему, – произнесла Сесстри.

Они свернули за последний поворот, и перед ними во всей своей красе предстало огромное дерево. Как и всё в Бонсеки-сай, за исключением подземных улиц, оно было прекрасно. Всевозможные суккуленты слоновьей толщины – денежные деревья, каменные розы, хрустальная трава, кармены и Шварцкопфы – были в особом строгом порядке посажены под ветвями и карнизами кажущегося шатким высоченного и великолепно замаскированного отеля «Ямайка», делавшего свою выручку за счет непрекращающегося потока любопытных туристов, а также крепкой выпивки и теплых постелей.

У подножия огромного дерева, росшего посреди Бонсеки-сай на широкой, залитой солнечным светом янтарной площади, меж двух высоких, словно смоковницы, денежных деревьев зиял вход; мясистые овальные листья очищали воздух от дыма и алкогольного перегара, вырывавшихся из таверны даже в столь ранний час. Лучи утреннего солнца позволяли видеть, что под поверхностью площади нет мертвецов, и здесь можно было различить даже дно, где тени совершенно точно не двигались.

Вокруг было полно завсегдатаев «Ямайки», которые, казалось, не обращали ни малейшего внимания на рвущиеся к небу столбы кроваво-красного дыма.

Сесстри прикусила губу. «Люди все больше пьют и жрут, все старательнее закрывают глаза на окружающее нас безумие». Все дело было в сварнинге, тут она не сомневалась. Она и сама ощущала его бьющимся в клетке ее ребер, подобно пойманной птице. Где бы он сейчас ни находился, то же самое чувствовал и Эшер, а уже скоро ощутит и Купер; сварнинг одолеет их всех и смоет в… бесцельность и… серые руки на ее лице и ягодицах, он касается ее щек, прежде чем покрыть поцелуями, которые…

– Хватит! – закричала Сесстри, запустив пальцы в волосы, но никто не оглянулся; даже Никсон не обратил внимания.

Немальчика не интересовал ни Бонсеки-сай, ни «Ямайка», скрытая под живой защитой гладкой коры. Он не отрываясь смотрел на красный дым, просачивавшийся сквозь листву и плывущий к ним.

– Это не дым, – обратился неребенок к Сесстри. – Скорее походит на… волосы.

Облака красных кудрей заполняли все вокруг своим присутствием, опаляя трехмерное пространство и облучая время. Никсон судорожно сглотнул.

– Это она, да? – указал он на лениво плывущие кудри. Их ручейки плыли сейчас прямо к ним. – Та сексуальная крошка, которая заплатила мне за то, чтобы я упал вам на хвост.

Сесстри расправила плечи и устремила взгляд на клубящееся облако живой краски, зависшее перед ними.

– Если и не она, то мы будем бить ее до тех пор, пока не скажет нам кто.

Было время, когда создание, которое многие называли Чезмаруль, имело лишь одно имя и не испытывало недостатка в посвященных ему церквях и верующих. В те времена не было нужды восставать и доказывать, что хотя оно и было много чем еще, но уж точно не божеством. Однако все это осталось далеко в прошлом, и теперь уже никто не помнил, что Чезмаруль когда-то удостаивалась поклонения.

Ибо что заслуживает поклонения? Разумеется, не она – того пытались требовать лишь ее тупоголовые собратья. И не память о ее младших сородичах – потерянном племени Первых людей, основавшем этот город, низвергнувшем Анвита с его дочерьми и заполнившем некогда первобытный мир светом, сталью и песнями. Не стоил того ни единый из самопровозглашенных королей-жрецов смертных Третьих людей: человечества, фей и прочих скоротечных материальных созданий. Если что и заслуживало преклонения, с точки зрения Шкуры Пересмешника, так это нечто, объединявшее их всех, – способность ощущать вину и утрату. Их слезы, быть может, стоили своих храмов, как легкое болеутоляющее, на время ослабляющее давящую тяжесть бытия.

Из всех живых лишь только Сесстри и Никсон видели ее. Она наполнила окрестности своей проекцией, своим условным отображением, ведь основная часть ее существа просто не уместилась бы в этом мире. Первые люди были больше, чем пространство, шире, чем время, глубже, чем память.

Никсон видел это, Сесстри – знала, а Чезмаруль желала стиснуть их в объятиях своих подлинных рук, чтобы не дать овладеть ими сварнингу. Правда, теперь она боялась, что безумие может добраться и до нее самой.

– Ты солгала мне! – Никсон затряс пальцем, указывая на ее облачное воплощение. – Шкура Пересмешника, я к тебе обращаюсь!

Чезмаруль соткала лицо, высунувшееся из огненных волос, и улыбнулась, глядя на немальчика и его спутницу, снимавшую у нее квартиру.

Сесстри вела себя куда спокойней.

– Это не пересмешник, Никсон, – сказала она. – Она одна из Первых людей. Ну и зачем ты так раздулась, что тобой половина города полюбоваться может? Мало нам всяких безобразий и без лицезрения того, как ты выставляешь напоказ свою непостижимую натуру?

– Я не пересмешник, но Шкура Пересмешника. Могу, конечно, стать и им, хотя это умалит меня. Я совершила поступок, который мне очень хотелось бы отменить, ибо боюсь, что допустила ошибку. Милые сапожки.

Сесстри моргнула и посмотрела на свою обувь – мягкая кожа гремучей змеи и стальные каблуки.

– Что?

Оттягивая тот миг, когда ей придется скукожить свое сознание до человеческой ограниченности и полностью уместиться в теле смертной женщины, Чезмаруль оглядела окрестности с высоты, вспоминая те времена, когда эти земли принадлежали лорду Анвиту. Теперь городской пейзаж выглядел совсем иначе, чем на рассвете первых дней. Тогда они не возводили башен из стали и камня, но строили свои дома в гигантских деревьях, на фоне которых могучие секвойи показались бы просто молодыми саженцами. В те дни реки петляли в подлеске, словно бы украшая землю татуировками, – Чезмаруль задумалась, остался ли на свете еще хоть кто-нибудь, кто мог бы подтвердить ее наблюдение, что многие каналы, пересекавшие современный город, повторяли узор изначальных водных путей. Татуировки сохраняются дольше, чем наполняющие их чернила. Можете спросить Мертвого Парня или поцеловать его в украшенную печатью губу, чтобы самостоятельно познать правду на вкус.

– Прежде чем уменьшиться, я должна поведать вам легенду об ангеле Бонсеки-сай. Дверей там будет слишком много. Когда ангел плывет…

– Нет! – Сесстри позволила одному из кинжалов выскользнуть из рукава и полоснула себя вдоль запястья, вскрывая вену. Кровь расплескалась по янтарной почве, и Сесстри быстро кончиком клинка начертала на земле руны, используя те чернила, что текли сейчас из ее руки. – Хватит, хватит, хватит! Быть может, я обладаю низкой степенью разумности, – прошипела она, дважды плюнув в свою все еще живую кровь, – но я читала, Чезмаруль. «Красный цвет – нить, связующая всю повесть…» – продекламировала Сесстри, не зная, сработают ли эти слова и как именно.

– Во имя всего святого, – дернулись красные кудри – скорее всего, от смеха.

«Ну и ладно. Хватит уже тянуть кота за хвост – пора на время перестать быть непостижимой Первой и вновь превратиться в простую домовладелицу». Шкура Пересмешника начала стягивать себя вниз и внутрь, созывая воедино нити своего сознания, парящие в виде облаков над городом, собирая волокна своей сущности, раскинувшиеся между мирами, подобно корням дерева. Красный дым начал стекаться обратно в ее неопалимое тело. Она выбрала женское обличье, чтобы начать эту работу, и теперь собиралась завершить преобразование и заточить себя в материальном теле; ее стопы будут касаться земли, ее глаза перестанут быть порталами иных реальностей, и все ее мысли – она сама – будут скованы ограничениями, накладываемыми тканями стремительно уплотняющегося черепа. Она станет такой же, как все Третьи люди: живой, ничтожной и отчаявшейся.

Чезмаруль стала похожим на женщину созданием, которое называла Шкурой Пересмешника, а та запечатала свою плоть и превратила себя в настоящую девушку. Там, где раньше к небу вздымалась богиня, теперь стояла Алуэтт.

Она протянула свои руки к Никсону в тот самый миг, как увидела льющуюся на площадь кровь Сесстри. На миг земля показалась ей прозрачной, и Алуэтт была готова поклясться, что увидела другой город, затопленную метрополию. Но затем лучи поднимающегося все выше солнца коснулись ветвей над ее головой, и почва вновь стала именно такой черной, какой ей и подобало быть. Алуэтт провела рукой по волосам, отбрасывая красные кудри назад.

– Никсон, ты не поможешь перевязать ее рану? – спросила она, но тут пацан рухнул в обморок. – Дерьмо! – Алуэтт посмотрела в устремленные вдаль глаза Сесстри, и даль эта все росла. – Полагаю, я собиралась тебе что-то рассказать, вот только забыла, что именно. Но, прежде чем ты отрубишься, мне бы очень хотелось узнать, где ты купила эти сапожки.

Глава пятая

Что касается ее подлинной красоты, то говорят, с ней никто не мог сравниться, и еще рассказывают, будто у всякого, кто видел ее, захватывало дух. Если же вы жили в ее окружении, то не могли противостоять соблазну постоянно искать контакта с ней; внешняя ее привлекательность, помноженная на чарующую манеру общения и ауру, которой было окутано все сказанное или сделанное ею, создавала вокруг совершенно волшебную атмосферу. Наслаждением было даже лишь слышать звук ее голоса, который пел, словно многострунный инструмент, на каком бы языке она ни говорила…

Возвращаясь к Клеопатре: Платон утверждал, что существуют четыре формы обольщения, но она использовала тысячу.

[NB: Тысячу и еще одну, как она доказала несколькими жизнями позднее в одном удивительном дворце.]

Плутарх. Параллельные жизнеописания: коллекционное издание
Цветы. Какофония накладывающихся друг на друга цветочных ароматов: жасмина, лаванды и розы, апельсинового дерева и жимолости, пионов. Цветы окружали его Я-во-сне, недремлющее зерно мыслей, плывшее во тьме, пока Купер спал. Когда его сознание раскрылось, развернулось, к запахам добавились еще и сандал, янтарь и мускус, анисовое семя, мускат и перец. И что-то еще, скользящее меж состязающихся ароматов, – живое, ищущее, колючее и опасное. Это был яд.

Сознание Купера возвращалось по частям, семя в пространстве его сна выпустило первый росточек с семядольными листьями – это еще не был полностью он сам, но Купер уже начинал осознавать себя заново, ощущать подушку у себя под щекой, прикосновение льняной ткани к обнаженной коже. Звуки, подобные знаменам, развевающимся на ветру, превратились в мягкую музыку; плакали струны, и робкое пение услаждало его слух нежнейшим образом – этакая противоположность колыбельной, побудка, исполняемая тонким голоском в такт движению пальцев, разминавших его виски, смазывавших елеем его губы, брови и шею. Ритуал пробуждения, ради удовольствия испытать который иные полководцы принесли бы в жертву свои армии, достался Куперу совершенно бесплатно, подаренный Леди Ля Джокондетт. Он лежал в ее занавешенной балдахином постели, на ее коленях, в ее неоценимо заботливых руках. Откуда-то это стало известным его все еще крошечному просыпающемуся сознанию.

– Проснись, проснись, маленькая змейка, – почти шептала она свою песню, и всякая нота, всякий перелив голоса переполняло ее лукавое тепло. Даже жар ее дыхания казался благословенным даром богов. – Проснись, проснись же, согрейся на моей груди, пусть солнечной негой станет тебе тепло моей крови, о Змей, о Мужчина. Светила сияют, и все миры ожидают тебя, моя змейка; так проснись и утро приветствуй, в кольца свернувшись в ладонях моих.

Купер почувствовал, как матрас под ним качнулся и пальцы перестали массировать его виски. Звуки песни и ароматы отдалились, и он поднял голову, чтобы проследить взглядом за своей похитительницей.

В ее движениях было больше благородства, чем могло уместиться во всем Куполе.

Строго говоря, разбудившая его женщина не была красавицей – в предрассветном полумраке ее силуэт кутался в вуаль черных волос, и изгибы кудрей обрамляли два темных колодца ее глаз. В подбородке ее вовсе не было слабой женственности, а крючковатый нос скорее должен был бы принадлежать генералу, но не княгине. Она оказалась шире в кости, чем предписывали каноны красоты, и обладала тяжелыми грудями и полными бедрами, словно священная корова Хатор[17], некогда являвшаяся ее покровительницей.

Но те времена прошли.

Купер следил за тем, как крупицы постижения происходящего начинают связываться воедино в его сознании, словно бы его мысли думали себя сами. Все страннее и все глубже, все глубже и все страннее…

Леди заметила взгляд Купера и улыбнулась, будто бы в точности знала, каким путем следуют его думы. Что ж, этот путь был давно проторенным, ведь за прошедшие века она провела по нему многих мужчин и женщин. Даже в Неоглашенграде ей доводилось рождать легенды и обрывать династии.

– Приветствую пробудившегося, – промурлыкала она, – давно потерянное дитя Рима.

Если Леди являла воплощение цветов и песен, то мысли Купера – терна и шума. Он заставлял свое сознание возвратиться в тело вопреки инстинктам, призывавшим затаиться во тьме и остаться нерожденным для мира. Очередным мертворожденным ублюдком, о котором будет скорбеть мать.

– Ты гадаешь, где находишься, кто я такая и почему ты здесь. Ты даже не понимаешь, спишь ли еще или в конце концов сошел с ума, и теперь тебя примут в свои объятия луна и ее безумные дети.

– Я…

Купер прикусил язык и проследил за тем, как Леди подвязывает закрывавшие окно тонкие гардины. Уличный свет озарил комнату – бледно-голубые стены, украшенные лепниной, плетеные циновки на полу.

Женщина прикрутила фитильки ламп и продолжила:

– Ты гостишь в Ля Джокондетт, и, хотя мои посетители относятся ко мне с чрезмерным благоговением, которого я более не заслуживаю, было бы очень приятно, если бы ты обращался ко мне по имени, что дал мне при рождении отец, и имя это – Тея. Я – Тея Филопатор[18], а ты – Купер-Омфал, знаешь ты о том или нет.

– Привет… – Его голос был глухим от долгого сна и хриплым, сорванным криком. Когда он вспомнил причину этого крика, в вены его устремился адреналин. Он как-то даже слишком резко сел на кровати. – На нас напали…

– …И мне это понятно. Бессмысленный акт жестокости, с моей точки зрения, но таковы уж пути людей во всех мирах. Здесь ты в безопасности, Купер. Просто знай это.

– Безопасность! – разразился он надрывным смехом. – Я слышу невысказанные страхи и голоса Умирающих, подобно лунатикам блуждающих по улицам. Меня бесцеремонно похитили и напали на моих друзей. О какой безопасности может идти речь?

– Ты так похож сейчас на Эшера, дитя Рима. – Она взбила его подушку и помогла вновь улечься. – Неужели на тебя так повлияло ваше знакомство? Или же это просто обычная уловка всех мужчин, когда их захлестывает непреодолимыми обстоятельствами, – притворная бравада?

– Я не бравирую и не притворствую… но меня и в самом деле захлестнуло и затопило. Уже раз этак десять. А откуда ты знаешь Эшера?

Стоило посмотреть на ее откровенный наряд и косметику, как ответ нашелся сам.

Леди прикрыла глаза.

– Учитывая обстоятельства, я бы скорее удивилась, если бы тебя не захлестнуло. Все еще молишься? И молился ли ты сегодня, Купер-Омфал?

– Прошу прощения?

Она открыла глаза, и в них сверкала сталь.

– Разрушил ли твою веру единственный день, проведенный на другой стороне жизни, или ты, как и прежде, почитаешь тех богов, которым поклоняются наши люди спустя века после того, как моя нога последний раз касалась песков Земли?

– Песков Земли? – переспросил Купер, но, произнося эти слова, осознал, что уже знает ответ.

– Мы оба, милый мальчик, когда-то гуляли по одному и тому же миру. – Леди подняла его подбородок пальцем так, чтобы их глаза встретились. – Минуло уже много лет с тех пор, как я правила им, но прочла пару свитков, описывавших мою первую жизнь, и посмотрела несколько театральных постановок. Я не столь прекрасна, как тот ясноглазый ангел, но ты, несомненно, знаешь про меня?

Купер явственно слышал женское тщеславие в ее словах. Ясноглазый ангел? Царица? Если бы он не был уверен в обратном, то решил бы, что все еще спит. Либо эта женщина была прибабахнутой шизофреничкой, либо же… К нему пришло понимание. От осознания этого факта у него закружилась голова. Такое было возможно лишь здесь, так как же он мог сомневаться? Мог ли Неоглашенград в действительности быть благословенным даром? Возможности просто зашкаливали.

И вновь женщина словно бы прочла его мысли.

– Одним прекрасным днем я обнаружила у своего порога Шекспира. Он охоч был до шлюх, этот ваш потрясатель копьем[19]. Я окучивала его, пока он не согласился написать про меня. Представляешь, он так и не забросил своего пера. Полагаю, и не смог бы, даже если бы захотел. Уильям сказал, что включит меня в свои пьесы как минимум дважды; клялся, что прежде никогда не встречался лично ни с одним прообразом своих исторических трудов, а я наслаждалась возможностью всецело просветить его относительно своей сути и талантов. Уверена, его раболепные старания угодить опишут меня в куда более радужном цвете.

– Поверить не могу. – Впрочем, это уже было совсем не так. Так неужели?

– Уж лучше поверь, братец. Знаешь, наш народ поднялся и завоевал целые миры. Нет колыбели лучше, чем та, в которой нас качала Гея, ибо в наших песках созревают сладчайшие из фруктов.

Купер вдруг понял, что, как бывшая обитательница Земли, сколько бы времени с тех пор ни прошло и сколько бы миров она не сменила, Тея испытывает к нему родственные чувства. Связывало ли нечто подобное выходцев с других планет? Неужели он только что вступил в такой неправдоподобно эксклюзивный клуб? Их с этой женщиной объединяло что-то столь вечное, что он был просто шокирован. Она была знаменита, подлинная звезда, родившаяся и умершая за две тысячи лет до него, и все же Леди до сих пор была готова принять его за земляка. Или даже ближе – она назвала его братом. И не имело значения, что она, как он понимал, являлась последним подлинным фараоном Египта, а Купер – всего-то чересчур образованным широкоплечим американцем с пустой заносчивостью и полным отсутствием навыков выживания.

Она подошла ближе, и ароматы цветов и яда стали сильнее.

– И все же ты не ответил на мой вопрос, хотя, быть может, я и задала его слишком рано: как у тебя обстоят дела с верой, дитя Рима? – Кончики ее пальцев выбивали ритм на его предплечье.

Купер потряс головой и заставил себя принять сидячее положение, наплевав на наготу и причинявшие боль ссадины. Ему хотелось, чтобы ответ прозвучал достойно:

– Не думаю, что местные всерьез отличаются от тех людей, которых мы знавали дома. Я уверен, что потребность в чем-то… большем… универсальна. Вот только не могу себе представить – учитывая масштабы всех этих миров и наших жизней – бога достаточно могущественного, чтобы уследить за всем. Что значит Христос, когда речь заходит о чем-то столь грандиозном? – Он показал на окно, где два похожих, словно близнецы, лазурных солнца поднимались над горизонтом, окрашивая небосвод в оттенки бегущей воды.

– Он был куда более милым человеком, чем ты себе представляешь. Мы, те, кто утверждал, будто является детьми богов, редко бывали настолько добры к людям. – Тея расхохоталась, и Куперу вдруг померещилось, что ее окутывает тонкая аура страха – постоянный подземный поток, струящийся под поверхностью ее слов. Не требовалось быть студентом исторических наук, чтобы понимать: она строит планы внутри планов. – Или ты ожидал, что я скажу: «Он был просто воплощением сострадания»? Должна признаться, я не очень-то много внимания уделяю тем, кто идет помоим стопам. Был ли он всепрощающим? Так ведь и я тоже когда-то являла собой воплощение бога на Земле. Я была самим солнцем, Купер, и если уж сравнивать меня с Иешуа из земли Ханаанской, то мой финал был ничуть не менее горестным.

Ее плечо дернулось, высвобождая руку из платья и обнажая одну тяжелую грудь. Плоть пятнала, подобно татуировке, вереница колотых ранок – не одна пара, но многие и многие, словно Тея накачивала плоть ядом, пока та не была готова взорваться.

– Мои дети мертвы. Зачем мне материнское молоко? – Она пожала плечами и вновь закуталась в одежды. – Я отдала себя змеям, и теперь мои груди дарят совсем иной сок.

– А разве, – внезапно озарило Купера, – эти шрамы не должны были исчезнуть, когда ты умерла? Или это новые?

Она вновь улыбнулась, на сей раз – озадаченно. Купер подумал: а бывало ли так, чтобы эта женщина проигрывала? Она ведь ухитрилась превратить в триумф даже собственное самоубийство.

– Ты наконец-то начал задавать умные вопросы, невинная ты моя душа! И, быть может, тебе удастся пережить грядущие испытания. Именно так все и должно быть. Так и случилось. И уже случалось неоднократно в десятках десятков сфер. Мое путешествие было не столь уж прекрасным, как тебе, Купер, может показаться. Многие из своих жизней я провела в тумане саморазрушения, упиваясь своей утратой, и в пути нашла змей куда более редких, нежели та, чей поцелуй, как я когда-то думала, станет для меня последним.

Благодаря их поцелуям я стала чем-то большим, чем просто женщиной, а в чем-то – меньшим. Я не могу ни умереть, ни Умереть, как не могу и покинуть это место. Яд проник в меня слишком глубоко, и теперь я прикована к сему городу столь же надежно, как и все остальные его шлюхи.

Купер не мог представить эту женщину, чью личность он только начал принимать, в качестве проститутки. Впрочем, мог ли он представить ее хоть в какой-то роли? Две ли стороны у монеты или только одна? Вокруг Леди, словно вуаль на сквозняке, трепетала тень старательно подавляемого страха.

– Улицы Неоглашенграда таят много всего странного, – увела она разговор от темы Истинной Смерти. Купер подумал, что если постарается и раскроет свой разум, то ощутит страх всех этих людей… целое море… и, быть может, захлебнется в нем. – Тебе известно про карточную игру, в которую нельзя выиграть?

– «Три шлюхи»? Да, Эшер предостерегал меня.

– Тогда, – кивнула Тея, – тебе должно быть известно и про три разновидности куртизанок, работающих в борделях Неоглашенграда?

Купер нахмурился и покачал головой.

– Их три? Этого я не знал. Мне известно только про кровавых шлюх – я хотел сказать, проституток жизни, ну или как там еще называют себя те, что умирают и оживают. Видел одну такую в Неподобии. Я… полагаю, я слышал ее страх. Скребущий шелест в моей голове. Она почти свихнулась от всего этого. Та еще штучка…

– Да. Штучка, пожалуй, наиболее близкое слово. – В голосе Клеопатры прозвучала горечь. – Проститутки жизни – это люди, превратившиеся практически в движимое имущество. Здесь, в Ля Джокондетт, мои братья и сестры сохранили в себе чуть больше человеческого, но мы точно так же заточены.

– Но если ты не проститутка жизни, тогда чем ты… занимаешься? – Он не смог придумать, как менее неловко задать этот вопрос.

– Если позволишь, Купер, я продемонстрирую тебе таланты, которыми мы с сестрами обладаем. Люди нашего города приходят к нам скорее за эмоциональной разрядкой, нежели за плотскими удовольствиями, хотя и те составляют часть нашей работы. Но мы с коллегами, как понимаешь, занимаемся не только разговорами. Яд в наших в венах наделяет клиентов даром прорицания, разворачивает перед их взором видения, раскрывает им запретные знания. Облегчение, которое мы даем, заключено не в благословении плоти, но в блаженстве судьбы. Я пробужу и твой собственный секрет, а затем поднесу зеркало к твоим раскрытым глазам.

– Хорошо, – не стал медлить Купер. – В смысле, да. Да, пожалуйста. Покажи мне мою судьбу! Если ты сможешь это сделать, я буду крайне признателен.

«Особенно если это объяснит, почему меня похитили», – подумал он, но вслух произносить не стал.

Леди развела руки и прошептала какую-то свистящую фразу, обращаясь к углам комнаты, а затем задернула шторы, скрывая от глаз кобальтовое утреннее небо.

– Может казаться неправдоподобным, но когда-то этот город процветал; я видела его таким собственными глазами в воспоминаниях одного очень, очень старого клиента. Он до сих пор скорбит по тем временам. Затем все перешло в руки смертных, и с тех пор наступила эра праха и упадка, а мои сестры и управляющие еще пытаются сохранять глянец, присущий тем дням, когда на протяжении целых эпох мы гордились своим трудом, а понятие «шлюха» еще не было в ходу. Я этого, разумеется, уже не застала, но, прибыв сюда, увидела Ля Джокондетт столь же безукоризненно чистым и сияющим. Мои умения привели меня, и с годами я стала здесь хозяйкой.

– Да, – едва слышно пробормотал Купер, – я уже заметил.

Шлюха, некогда бывшая царицей, склонилась над ним, исходившее от нее облако благоухания обволокло и отравило его, и все, что он мог теперь видеть, так это только полные влаги глаза и пряди волос, подобные струям бегущей в не знающей света бездне великой вселенской реки. Они подхватили и укачивали его, пока ступенчатый потолок над его головой не раскрылся, оглушив Купера видениями за гранью возможного.


– А как насчет третьего типа шлюх? – спросил Купер у белухи, в чьих глазах бушевало оранжевое пламя.

Они рассекали воды в глубинах моря шелковой ткани, а аквамариновые знамена и ленты проплывали мимо, опутывая его конечности или же завихряясь подобно водоворотам и уходя ко дну.

– Он заставляет тебя чувствовать. Он чувствует за тебя.

Облачно-серая кожа белухи мерцала в проникающем сквозь воду свете, и ее запястные кости, спрятанные силой эволюции внутри плавников, сияли белым жаром, просвечивая сквозь плоть. Они вдруг начали расти, превращаясь в пальцы, обтянутые перчатками.

– Ого!.. – пробормотал он, когда над головой промчался косяк деревянных гусей.

– О чем ты думаешь, Купер?

Он выставил перед собой руку ладонью вперед и расставил пальцы. Они повторяли структуру костей белухи, которые почему-то перестали сверкать и теперь лишь искрили в районе суставов, кажущихся созвездиями. Отвечая, Купер говорил от лица той из своих подсистем, что обладала идеальной памятью, но начисто была лишена чувства юмора.

– Я думаю о том, что Пояс Гулда[20] не может являться естественной частью спиральной структуры Млечного Пути. Он простирается на три тысячи световых лет и расположен под углом в двадцать градусов по отношению к галактической плоскости. И все же он подарил нам кольцо ярких звезд, без которых мы не знали бы ни Ориона, ни Скорпиона, ни Южного Креста, ни Персея, ни Большого Пса, ни Парусов, ни Центавра. Каким бы астрономическим знамением мог я быть, если бы темная материя Гулда никогда не возникала в моей галактике? Изменилась ли бы тогда моя судьба?

Белуха кивнула, делая какие-то пометки в блокноте.

– Понимаю. И какие эмоции это у тебя вызывает?

– Мне кажется, будто эти пластиковые звезды стоят у меня на пути. – Купер отбросил от лица скопление игрушечных звезд, когда те проплывали мимо. – А еще – что серый придурок полагает себя виновным в гибели Смерти. Что заставляет его так думать? Что он такого натворил, чтобы запечатать Последние Врата? Он так напуган, что даже самого себя уже потерял.

– Прошу, продолжай.

– Он влюблен в нее. А она – в него, причем так сильно, что презирает себя за это чувство. Сомневаюсь, что они когда-нибудь будут вместе, хотя, возможно, она и подарит ему то, чего он жаждет более всего на свете.

– И каково же, на твой взгляд, самое сильное желание Эшера?

– Ребенок. – Купер удивленно посмотрел на допрашивающее его китообразное. Его ответы были рефлекторными. – Постой, не так; второй ребенок. И разве это не ты должна отвечать мне?

Белуха – он каким-то образом понимал, что она отчасти состоит из Леди, отчасти из него самого, а отчасти из кого-то совсем незнакомого, – засмеялась, посылая к поверхности пузыри воздуха, и откинула с лица пряди черных волос.

– Я только ныряльщик, братец. Ты же суть море.

– Теперь понятно, почему мне так холодно, темно и пусто.

– Так вот какие эмоции вызывает в тебе это море. – Проворным движением ласта она нацепила на нос тонкие очки. – И это невзирая на то, что оно пьет тепло и свет, излучаемые солнцем и окнами неисчислимых миллиардов жилищ?

– Небеса пусты, темны и холодны, но и они служат жильем для миллиардов… Неисчислимость солнц тут ничего не изменит. – Он помедлил. Море становилось чище; шелковые знамена уплывали, исчезая вдали. – Куда течет вся эта плетеная вода?

Белуха ткнула плавником в самый центр его лба.

– Туда, откуда и пришла. Скажи, доводилось ли тебе когда-нибудь дотронуться до звезды и обнаружить, что ее топка холодна? Думаю, наше время почти вышло, Купер. Так как ты себя чувствуешь?

– Сонно.

Он открыл глаза и увидел Леди Ля Джокондетт, чьи пышные бедра сейчас служили ему подушкой. Исходивший от нее ураган запахов вдруг отступил, словно щупальца, втянутые кальмаром; именно он позволил ей проникнуть в него и вскрыть его разум. Купер ощущал себя крабом, из которого высосали мясо.

– Ты перенес все на редкость легко, дитя Рима. – Леди погладила пальцами его щеки. – Я даже начала подумывать, что наркотический туман тебе не в новинку.

– Ну, я же учился в университете.

Она хихикнула, но покачала головой.

– Позволь посоветовать тебе не пытаться прятаться за стеной своего интеллекта или юмора чаще, чем это на самом деле необходимо. Полагаю, ты сам видел, как страдают твои новые друзья, когда поступают так друг с другом? Не наступай на те же грабли. Это только усложнит твои жизни.

Купер испустил продолжительный вздох, который, казалось, будет длиться если не вечно, то хотя бы до тех пор, пока его легкие не станут плоскими, как блинчик.

– Пожалуй, это дельный совет. Не умничай, не строй из себя клоуна и не играй в «Три шлюхи». И чем бы ни занимался, постарайся, мать его, не подохнуть. Впрочем, если и отбросишь коньки, ничего особенно страшного, все равно никто не может Умереть, что и составляет основную проблему. Да-да, сегодня я вдоволь наслушался дельных советов.

Леди простерла руку в сторону окон, где водянистый свет пробивался сквозь шторы.

– Сегодня уже перешло в завтра.

Купер потер лицо ладонями, но Леди отвела их и смерила его серьезным взглядом.

– У той монеты советов, которой тебе заплатили, есть оборотная сторона. Начертано, что гость Неоглашенграда имеет право по одному разу потребовать наставлений от трех шлюх. В крови, мудрости и любви.

Щеки Купера пылали, но при этом он испытывал некоторое раздражение и неловкость, – быть может, у него нечто вроде аллергии на людей, которые лезут с советами без спроса, или же его просто бесит та манера, в которой общаются все работницы сексуальной отрасли?

– Эшер предупредил меня, что в этой игре невозможно победить. И, кажется, я начинаю понимать, что он имел в виду.

Мертвая царица засмеялась, и звук ее голоса подхватили колокола, загремевшие в городе за стенами дворца-борделя.

– Порой у тебя просто нет выбора, садиться за игру или нет, мой непонятливый мальчик.

– Леди, я умею выкручиваться. Я ньюйоркец.

– Вот она, римская гордыня! А я думаю, что три шлюхи могут тебе помочь. И я была первой из них.

Он помедлил с ответом, положив на одну чашу весов все усиливающееся неприятие того, что так напоминало собачью чушь, а на другую – потребность впитывать в себя любые знания, способные помочь.

– А что еще ты увидела во мне?

– Всякая душа лучится по-особенному, а твоя подобна цветку и уникальна. В тебе ведь силен зов ко всему шаманическому? Однажды ты придешь к этому, если только еще не пришел. Омфалос? Это слово переводится как «пуп», axis mundi, стержень вселенной. Центр мира, где сливаются истина и ложь. Ты примешь это имя, Купер-Омфал, и сам станешь чем-то вроде оси. Но слушай меня очень внимательно: это не столько обретение власти, сколько обнаружение точки опоры для рычага. Кроме того, ты обладаешь чем-то вроде провидческого дара, и если научишься им пользоваться… Мы уже говорили о твоей способности слышать чужие страхи. Ты в самом начале пути становления шамана.

Она медленно выдохнула и прижала костяшки пальцев к его щеке.

– Но я не вижу в твоих способностях той значительности, которая могла бы привлечь внимание пенатов[21], старейших, именующих себя Первыми людьми. Не вижу я и великого мастера тайных искусств, чье пробуждение вырвало его из физической реальности целиком, прежде чем спускать все глубже, глубже и глубже, пока он не оказался у меня.

Купер с трудом подавил желание повесить голову.

– Иными словами, я так и остаюсь бесполезной загадкой. Ошибкой природы.

Леди пронзила его пристальным взглядом. Он вновь ощутил ее страх – отдаленный и неопределенный, но утихавший, когда она начинала говорить.

– Не знаю, почему серого и благородную фею так волнует твоя участь, – в мирах много куда более интересных и странных вещей, нежели заблудившийся человек. И твой пепельнокожий приятель относится к таковым, как, впрочем, и я. Но я скорее вырву свои глаза, чем предам его доверие, к тому же ты, Купер, и сам заслужил мое глубочайшее уважение и восхищение. Быть может, нужные тебе ответы непросто открыть, но ты вовсе не бесполезен.

– Неужели? – Он ничего такого в себе не ощущал.

– Ты сумел сохранить самообладание перед лицом реальности, сокрушавшей более слабые умы. Мало кому доводилось за один день познать правду о мирах! Пробуждение к новой жизни всегда шокирует, что есть, то есть, но ты уподобился куску стали, раскаленному добела в горниле, а затем брошенному в самую холодную из вод, но не давшему ни единой трещины.

Она достала из стоявшего у стены шкафа, украшенного резьбой в виде извивающихся и переплетающихся ядовитых гадов, поднос.

– Психологическая устойчивость, пожалуй, единственное твое качество, которое я могу назвать великим. Так давай же насладимся иронией момента, пока твой монохромный спаситель не ворвался в мой дом и не вырвал тебя из хищных лап роскоши. Печенье?


Эшер соскользнул со стены и тут же запрыгнул на пергаментный платан; он прокрутил в воздухе сальто, прежде чем ухватиться за нижнюю ветку, подтянуться, перевернуться и повиснуть на ней вниз головой, зацепившись ногами. Некоторое время он сохранял эту позу, разглядывая двор Ля Джокондетт и проверяя, не был ли обнаружен и не потревожил ли какую-нибудь систему сигнализации. Затем серый человек распрямил ноги и головой вниз упал на идеально ухоженную лужайку, встретив удар выставленными перед собой прямыми, точно стрела, руками. Сделав колесо, он с точностью машины приземлился на ноги. Эшер задумался, обрел бы такую же ловкость другой человек, проживи тот столь же долгую – и опасную – жизнь, как он, или же акробатика просто была одним из даров, полученных им от природы. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь был неуклюжим, но кто скажет, не потускнели ли его воспоминания о столь далеком детстве? Изменились даже сами миры. Его семья, его народ. Вот взять хотя бы Чару, где бы она сейчас ни была. Узнал бы он сестру, что гонялась за ним по Поляне Анвита? Она-то точно не признала бы его в серокожем бедняке, в которого он превратился.

Бедняжка Чара.

Лужайки Ля Джокондетт всегда напоминали ему о доме – в симметрии фруктовых деревьев, растущих на притененных газонах, а также в цветочных клумбах было что-то от вершин айсбергов, плывущих по морю безукоризненно постриженной травы. То же самое ощущение вызывали белокаменные стены и пирамидальные крыши. Такие тихие, чистые и ярко освещаемые по ночам.

Дверь, ведущая из сада в дом, была широко распахнута. Он осторожно заглянул внутрь, но никого не увидел. Странно. Ля Джокондетт, конечно, уже не имел даже той популярности, какой обладали менее шикарные бордели, ведь наиболее богатые граждане города оказались заперты в Куполе, но хотя бы несколько девочек должны были слоняться по окрестностям в ожидании клиентуры, ищущей их услуг – растворения и грез в объятиях ядовитых шлюх.

Взбежав по винтовой лестнице, серый великан оказался на втором этаже, где вдоль трех застеленных плюшевыми коричневыми коврами коридоров тянулись ряды спален. Первая комната пустовала. Как и следующая, и следующая, и следующая.

Страх заколол в его позвоночнике, и Эшер крикнул. Топота охранников он так и не дождался. Не выглянули в коридор и проститутки, удивленные или же недовольные тем, что кто-то мешает их работе. Эшер обладал собачьим чутьем на разного рода махинации, и все это весьма дурно пахло. Ля Джокондетт был пуст, и не было ни единого намека ни на Купера, ни на Леди, чей грубо изображенный лик украшал погнутую монету.

Снаружи зачинался голубой рассвет – окно, в которое сейчас смотрел Эшер, выходило на запад, но строения за каналом уже купались в холодных лучах. Был там и один особенный узкий домик, некогда служивший чьей-то дачей, а теперь включенный в ряд других зданий, используемых Ля Джокондетт в качестве дополнительных помещений для гостей или проведения особенных мероприятий. Вот уже несколько лет, как бордель не испытывал в них потребности, и пристройки лежали во мраке. Но сегодня в окне на третьем этаже горела одинокая свеча, озаряя облаченную в черные одеяния фигуру, танцующую среди колонн под освещенным окном.

Эшер наблюдал за силуэтом Леди Ля Джокондетт с расстояния – их разделяли двор и воды канала; он нащупал в кармане погнутую монетку, несшую ее изображение. Это была не наводка, но западня.


Купер услышал вой Эшера, разнесшийся над водой. Вопль первобытного отчаяния, звонкий, как бой колоколов, в своей чистоте, и пускай Купер был знаком с серым человеком не более суток, но узнал его голос. Спрыгнув с кровати Теи, он стряхнул с себя апатию, оставленную отравленными пальцами, копавшимися в его сознании. Отбросив в сторону гардину, он увидел на другом берегу канала и самого Эшера, стоявшего посреди сада Ля Джокондетт. Его долговязый силуэт изогнулся назад, всем своим видом изображая страдание, а запрокинутое дымчатое лицо смотрело прямо в окно, где стоял Купер. Тот все еще не мог сфокусировать зрение, но ему показалось, будто он видит, как из тьмы выскальзывают черные марионетки и обступают Эшера со всех сторон.

– Что там делает Эшер? – спросил Купер, пытаясь сбросить наваждение и не обращать внимания на устроенный для него Теей кукольный спектакль. «Сид и Марти Крофт[22] не имеют никакого отношения к Клеопатре», – подумал он.

– Ну, – подала голос Тея, закинув ногу на ногу и развалившись в кресле-лежанке, – мне кажется, он разражается воплями неукротимого гнева.

Она улыбнулась.

Стерва улыбалась. И вместо того чтобы прийти в ярость, Купер почему-то ощутил спокойствие. Это было странно. Зато теперь он понимал, как его гостеприимная хозяйка завоевала умы и сердца целой исторической эпохи, – для нее это было раз плюнуть.

– Но ты же сказала: мой спаситель, мой монохромный спаситель…

– Верно, – кивнула она с едва заметным энтузиазмом, словно бы он ткнул в какую-то скрытую под самой поверхностью тайну, которой ей крайне хотелось поделиться; понимание Купером, что это только спектакль, нисколько не умаляло произведенного эффекта. – И совершенно не покривила душой. Потерпи немного, Купер-Омфал, и скоро в твою жизнь вернется определенность. Рано или поздно.

Кукольное представление закончилось. Силуэты принадлежали головорезам, вооруженным и значительно превосходящим Эшера числом. Купер повернулся спиной к окну, чувствуя, как в его душе растет негодование. Он вновь усомнился в мотивах этой женщины – царицы, – которой из всех известных ему представительниц прекрасного пола следовало доверять менее всего. Купер потряс головой и выругал себя: «Назвать меня тупицей было бы преуменьшением всего хренова года. Иисус на хлебушке, нельзя было позволять Клеопатре заманить себя обещаниями безопасности; не тогда, когда тебя похитила компания ублюдков и у тебя есть все основания для того, чтобы совершить самоубийство!»

– Кажется, я совершенно забыл спросить, кто меня похитил, верно? – Купер говорил спокойно и уверенно. Пускай ему и противостоял опыт двух тысяч лет и память об интригах многочисленных империй, но он собирался использовать свою принадлежность к мужскому полу себе во благо. Больше его уже не удастся соблазнить, поскольку теперь он знал, с кем имеет дело. – Я не спросил, кто напал на меня, Эшера и Сесстри. Почему бы это, Тея Филопатор? Не расскажешь, почему и драка, и похищение столь кстати ускользнули из моей памяти, когда я проснулся в твоем психотропном борделе?

Одно плечо приподнялось и опустилось – Леди не нуждалась в завершении этого жеста, поскольку каждое сочленение ее тела участвовало в единой хореографии эмоций.

– Последствия травмы головы бывают очень разнообразными, Купер, – промурлыкала она, – и, сказать по правде, наша встреча совершенно выбила тебя из колеи.

Он покачал разбитой головой.

– Уж не ты ли только что восхваляла удивительную устойчивость моей психики? Способность сохранять трезвость мысли перед лицом всей этой, кхм… абсурдности пробуждения? – Он продолжал давить, хотя по-прежнему испытывал значительное благоговение перед историей женщины, к которой он сейчас обращался. – После всего того, что я в последнее время повидал, одна мертвая египтянка уж точно не могла выбить меня из колеи. Даю еще одну попытку.

– Я ни в чем не обманывала тебя, Купер-Омфал, – мягко произнесла Тея, касаясь руки Купера с отточенной двумя тысячами лет грацией. Ох уж эта грация! Купер подозревал, что она даже ветры пустить не сможет так, чтобы те не показались дыханием самого Зефира. – Прошу, вспомни об этом, когда будешь выносить свой приговор в конце представления нашего театра теней.

– Это не объясняет…

– О, а вот и он!

– Эшер?

Купер больше не видел его в окне, но серый человек определенно не мог так быстро не то что канал переплыть, а даже от своих преследователей оторваться. Занавес опустился, когда легендарная хозяйка развернула его лицом к себе.

– Разве я не обещала тебе монохромного спасителя?

Тея простерла руки в жесте щедрости, вот только Купер сомневался в том, что она понимает значение этого слова. Он все еще ощущал обволакивающую ее вуаль страха, пусть и слишком слабого или весьма старательно сдерживаемого, чтобы он не смог его прочитать, хотя и вполне распознаваемого. Так чего же она боялась? Он уже было собрался сказать что-нибудь язвительное, но тут в окно постучали. Затем оно со скрежетом отворилось, и, развернувшись, Купер увидел вовсе не то лицо, которое ожидал. Неоглашенград подкидывал сюрприз за сюрпризом.

Марвин – бледный, с черными волосами, подведенными черной сурьмой глазами и в черной же изодранной одежде – забрался в дом через окно, отведя гардины в стороны, словно свадебную вуаль. Купер подался назад, когда этот солдат оттенков серого скользнул к нему, заключая в объятия могучих рук и отравляя его смесью совсем иных ароматов, нежели содержали ядовитые благоухания Леди: мужской пот, табак, алкоголь, дым и что-то еще… Какой-то резкий запах, которому в то же время было невозможно противостоять. «Так пахнет нежить», – сказал сам себе Купер, четко осознавая, что абсолютно прав, хотя и не понимая, откуда ему это стало известно; знал он и то, что ему полагается испугаться, но ничего такого при этом не ощущал.

– Привет, – прошептал Марвин, наклоняясь к его шее.

– Ой… – Купер обнаружил, что не может пошевелиться… или не хочет. – Здрасте.

– Леди, – поклонился Марвин Тее, ответившей ему кивком и легким трепетом пальцев.

– Передай твоим гнусным хозяевам, что я исполнила свою часть сделки, – произнесла женщина таким голосом, какого Купер от нее прежде не слышал, – змея, облаченная в женскую плоть, сбросила свою маску, и он не смог сдержать дрожи.

Марвин притянул его к себе, и Купер утратил последние остатки свободной воли.

– Им это уже известно, – заявил Марвин, прикусив татуированную губу. – Небесные владыки всегда наблюдают за нами. Они – боги шаманов, пришедшие, чтобы освободить нас от тирании жизни. – Он потерся щетиной о шею Купера.

Тея вновь пошевелила пальцами – плавный, театральный жест, которым она одновременно и отмахивалась от слов собеседника, и обольщала его.

– Меня не особенно впечатляет какая-то там орава покойников, Мертвый Парень. Я делаю лишь необходимое для собственного выживания, и не более того. И если я прошу передать твоим владельцам, что моя часть сделки исполнена, то именно так ты и поступишь, вне зависимости от того, кажется ли тебе, что они и так все знают, или же нет. Ты передашь мое послание не по причине важности его содержания, но потому, что я так попросила. Даже повелители нежити признают мой авторитет.

Марвин поклонился, увлекая за собой и Купера. Тому это показалось па какого-то странного танца.

– Леди, я сделаю так, как вы прикажете.

– Еще бы ты не сделал, – встрял Купер прежде, чем успел прикусить язык.

Он был ослеплен похотью, а наркотическое опьянение почти размазало его сознание по поверхности тысячи тысяч мирозданий, и все же он продолжал умничать. «Мелкий говнюк», – так бы сказала сейчас его мать, где бы она ни находилась. О боже, мама. Отец!

– Тише…

Рот Марвина изогнулся в улыбке почти у самых губ Купера, и в его дыхании тот ощутил запах дыма и гвоздичный аромат. Теплый и сухой палец коснулся губ, игриво и спокойно, уводя от мыслей об обещанном спасении и даже, Купер не мог не отметить этого, о гребаной Клеопатре.

– Ладно, – согласился он и, утратив дар речи, уставился на своего соблазнителя.

Черные волосы, такие же глаза, белая, как рыбье пузо, кожа, одежда из хлопчатобумажной ткани, прорванная точно в нужных местах: над сосками – единственным местом, имевшим хоть какой-то окрас, вдоль украшенного могучими мышцами живота, лишенного пупка, поперек гладкого, крепкого плеча… Нет, у Купера больше не было слов, чтобы продолжать умничать. Лишь росли показания барометра страсти, а инстинкты призывали бежать.

В одном Тея оказалась права: Марвин был монохромен, но вот в том, что касается «спасителя», Купер изрядно сомневался. Он посмотрел вдаль, туда, где над пылающими башнями среди голубых облаков мерцало оранжевое зарево. Марвин ведь собирается отвести его туда? Теперь он отчетливо слышал плач. Голос принадлежал женщине.

Тея зевнула. Царица Ядов, Леди Ля Джокондетт и чертова сука, угробившая Куперу это синее, будто фингал, утро, вытянулась в полный рост и позевывала, словно кошка, разлегшаяся на нагретом солнышком камне.

– Джентльмены, я бы с радостью позволила вам сколько угодно наслаждаться моим гостеприимством, будь у нас на то время, но его-то, к сожалению, и нет. Хотелось бы увидеть, как вы сольетесь в объятиях, как того, очевидно, требует ваша природа. Но бледный бродяга приближается, и он вовсе не будет этому рад, а потому любовь должна уступить обстоятельствам.

Она указала на распахнутое окно, вновь принимая вид радушной хозяйки. Губы ее изогнулись в кроткой улыбке.

– Простите, что я вас так подгоняю, но ваша безопасность для меня важнее всего.

Купер скосил глаза и попытался всецело сосредоточиться на башнях «Оттока». «Зов ко всему шаманическому», – так, кажется, говорила Тея. Он попытался откликнуться на этот зов. Марвин называл своих повелителей владыками небес, а не личами. А еще он говорил, что они – шаманы.

Что ж, это успокаивало. Всегда нужно идти вперед, хочешь ты того или нет. Купер решил, что, если ему удастся найти рыдающую женщину, он постарается ее утешить. Возможно, там он найдет и ответы.

Марвин ретировался к окну, увлекая за собой Купера. На другом берегу канала под стенами Ля Джокондетт были разбросаны тела Мертвых Парней и Погребальных Девок, подобные тельцам мотыльков-однодневок, чей срок выходит к утру. Рука об руку Купер и Марвин выбрались наружу и растворились в лазурном рассвете.


Пурити Клу сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, ведь существовала вероятность, что ей удалось обнаружить потайной ход возле покоев Ффлэна. Никому – абсолютно никому – не дозволялось подниматься на верхние уровни Пти-Малайзон без личного разрешения князя, и Пурити не имела никакой возможности заранее узнать, было ли в результате его отсутствия число преторианцев, патрулирующих окрестности апартаментов, сокращено или же, напротив, увеличено. К тому моменту, когда рассвет озарил белокаменный коридор, тем самым лишив ее укрытия, Пурити уже не смогла бы притвориться, будто просто бесцельно гуляет: вдоль одной стены тянулся ряд огромных окон, выходивших на Рощу Сердца. Пока ее коснулись лишь первые робкие лучи, позволяя разглядеть могучий первобытный лес, укрытый возведенным над ним Куполом.

Роща Сердца являла собой нечто большее, нежели просто заповедник дикой природы, и, когда благодаря власти рассвета, изгнавшего ночь, стали различимыми кроны деревьев, Пурити охватило предчувствие – под пологом практически непроходимых зарослей таилась история Неоглашенграда, накопленная им за бессчетные тысячи лет; одни только размеры этого места потрясали своей необъятностью, ведь конструкции из стекла и металла, образовывавшие Купол, в своей верхней точке были скрыты завесой плотных облаков. На глазах девушки над кронами закружили стаи птиц, поднимаясь над утренним туманом с раскатистыми криками. Бледно-зеленое стекло Купола частично поглощало солнечный свет.

Пурити поправила тяжелый преторианский шлем, позаимствованный в одной из периферийных оружейных, и напомнила себе, что не впервой ей нарушать порядки и совершать безрассудные поступки. Вот только если бы еще шлем все время не сползал на глаза – чертова штука постоянно грозила либо потерей равновесия, либо расквашенным носом. Должно быть, так она мстила за то, что ее украли; преторианские шлемы, отделанные платиной и украшенные плюмажами, покрывали многочисленные слои заклинаний – хотя почти все они, как надеялась Клу, сейчас мирно спали, если не считать отворяющих чар, позволивших ей проскользнуть в Пти-Малайзон и до сих пор не поднять тревогу.

Замок оружейной Пурити вскрыла без особых проблем – еще одно умение из освоенных ею за время регулярных и негласно одобряемых попыток бунта. В данном случае она обучалась под руководством работающего на «Отток» шулера, с которым флиртовала целых две недели. Он так мило встряхивал своими имбирного цвета кудряшками и обладал столь обезоруживающей улыбкой, что Пурити даже позволила ему первому подобрать отмычку и к замку иного рода.

Щеки Клу порозовели при воспоминании о его пальцах, так старательно искавших путь к тем местам, где им не подобало находиться. «Как же его звали? – попыталась припомнить она. – Я чудовище».

Разумеется, она представилась ему ложным именем, иначе бы ее в ту же секунду похитили ради выкупа. Благодаря своей умственной неполноценности все эти культисты оказывались для нее просто игрушкой на один раз, зато на своем полном жестокости и неприятия смерти пути они обретали весьма интригующие навыки.

Еще несколько минут она сражалась со шлемом. Быть может, стоило подсунуть что-нибудь мягкое между собственным лбом и его поверхностью, чтобы он наконец перестал сползать и позволил ей продолжить запретное предприятие. Она огляделась в надежде подыскать хоть что-то, но если что и можно было использовать в качестве подкладки, так только надетое на ней платье да чулки.

«Что ж, сойдут и они».

Пурити прислонилась спиной к стене и, скрипя зубами от стараний не потревожить шлем на голове, начала стаскивать с себя чулки. Украшенные драгоценными камнями лимонножелтые туфельки проблем не доставили, а вот чтобы довершить начатое, ей пришлось изогнуться, словно старому алкоголику, выблевывающему внутренности. И только раздевшись, она сообразила, что от столь воздушной ткани проку будет мало. Пурити приподняла шлем на пару дюймов и, удерживая его одной рукой, запихала чулки по обе стороны головы; когда она вновь опустила шлем на брови, тот все же не царапал ее скальп так сильно, как прежде, но устойчивости у него не прибавилось. Пурити вздохнула и побрела к преграждавшей ей путь белой овальной двери.

За ней лежали личные покои князя, высеченные из редчайшего белого камня миллиардника так, чтобы напоминать ветви Рощи Сердца. Только самому князю, а также лордам и леди Невоспетых, дозволялось заходить внутрь – Пурити тщетно пыталась найти хотя бы одну служанку, убиравшую в апартаментах повелителя Неоглашенграда, но, похоже, ни единая душа из тех, кто населял Купол, никогда не поднималась выше третьего уровня Малайзон. А она уже стояла на шестом, с чулками, намотавшимися на уши, и краденым преторианским шлемом, болтавшимся на ее голове.

«Охохонюшки, Пурити, глупая, что же ты творишь?»

Впрочем, на это оскорбление в собственный же адрес было легко ответить: «Я сыта по горло пленом, и если мне не удается выбраться из Купола, то я, черт побери, хотя бы выведаю все его секреты». Она властно кивнула самой себе, и шлем едва не раздробил ей переносицу. Девушка вскрикнула и тут же испуганно сжалась.

Чтобы успокоить нервы, прежде чем открыть дверь, Пурити Клу напомнила себе о том, что накопила изрядный опыт в нарушении всех мыслимых правил. Она перебирала в уме все свои прошлые выходки так, словно читала мантру отваги, пересчитывала многочисленные причины, подвигшие ее на преступление против властителя этого мира, – пускай тот и исчез. Ей было всего десять, когда она нашла потайную дверь, ведущую из кабинета барона Клу в комнатку, где тот предавался пороку, – отец был горд донельзя. Когда она выдала себя за своего брата Помероя, присоединившись к рыцарскому турниру, в котором могли принимать участие только мужчины, и менее чем за пятнадцать секунд сшибла Эразма Фен-Бея с коня, папочка, конечно, встревожился, но почти не скрывал своей радости – и баронессе не оставалось ничего иного, кроме как смириться с унижением и присоединиться к мужниному добросердечному подшучиванию над графом и доктором Фен-Беев, пока последний занимался сломанными ребрами бедного Эразма. В возрасте шестнадцати лет, когда Пурити Клу была впервые представлена почтенному обществу, все поместье гордилось ее точеной фигуркой и забранными в косу золотыми локонами. Но когда она прошлась не опираясь, как подобает, на руку брата, а поддерживаемая парочкой прожженных ловеласов – каждый сжимал в своей лапе одну из ладошек милого дитяти, – даже барон оскорбился.

Спустя пару лет она потратила целую неделю, пытаясь покончить с собой, и эта выходка была уже не столько бунтарской, сколько просто странной. Разумеется, ничего не вышло, но Пурити оказалась куда более настойчивой, нежели кто-либо мог предположить, – братишка проиграл спор отцу, а она в процессе несколько повысила самооценку. Привязанная к телам знать воспринимала самоубийства всего лишь как крайнюю форму мазохизма; после того как Пурити на протяжении семи дней раз в полчаса перерезала себе горло, она была вынуждена согласиться: искать выход в этом направлении бессмысленно.

Поэтому вряд ли можно было считать чем-то несвойственным ей то, что она предпочла не торчать еще дюжину часов за рукоделием, а рискнула проникнуть в Пти-Малайзон – далеко не миниатюрная[23], кстати, архитектурная вишенка, в незапамятные времена установленная поверх самого просторного «помещения» Купола – первозданной Рощи Сердца. С расположенного там трона князь наблюдал, как Умирающие прокладывают свой путь к Поляне Анвита, где целые эпохи назад смертные Третьи люди впервые нашли способ выйти из круга жизней.

Пурити ощущала родство с птицами, кружившими над Рощей Сердца, разглядывая вершины стародубов, мамонтовых деревьев и ржавников, стволы которых, высоко вознесшиеся над землей, казались такими прямыми. Выше поднималась только массивная золоченая колонна, поддерживавшая свод Купола. С того места, откуда наблюдала Пурити, кроны казались зелеными грозовыми тучами, напоминая о темно-изумрудных облаках, что пролились на ее семью дождем этиленгликоля в день, когда случился выкидыш у ее сестры Паркетты. Ядовитый дождь в отравленный день.

Воспоминания Пурити о тех временах лишь усилили ее неприятие выпавшей ей участи, – конечно, та же участь постигла и всю прочую знать, но Клу лишь с натяжкой была готова назвать остальных аристократов действительно ровней себе. Впрочем, хотя они и были пижонами, родившимися в результате кровосмешения, все же девушка не думала, что благородные дома заслужили подобное наказание за ту тысячу лет, что пользовались привилегиями: вначале их жизнь ограничили пределами города, а затем и вовсе обрекли на безумие и закулисные игры в огромной золотой клетке. В моду вошли убийства, Круг Невоспетых пожирал самое себя – частенько в прямом смысле, – и еще существовал одинокий подлый Убийца. Антифриз смыл слезы по нерожденным детям, скорчившимся в такой красивой зеленой грязи.

Что-то расправило крылья в груди Пурити, что-то, обладающее огромным разрушительным потенциалом, и она с радостью приняла это чувство, хотя и затруднилась бы дать ему название. Она пыталась быть хорошей девочкой, увлеченной рукоделием, зваными ужинами и отрубанием голов менее хорошим девочкам… а может, и больше, – Пурити отметила про себя, что уже несколько запуталась в этой теме. Но пять лет! Пять лет клаустрофобных улыбок и механического повторения одних и тех же бессмысленных действий изо дня в день. Она перепробовала все мыслимые планы побега, и ни одна из попыток ни к чему не привела. Посему вполне естественно, что тоскливый плен однажды толкнул ее к покорению запретных высот. Тоска и с трудом подавляемый гнев. Пурити подумалось, что теперь она прекрасно понимает чувства Умирающих, которые те испытывают, когда приходят сюда за освобождением.

Позади раздался неожиданный шум, и разозленная птица в груди девушки чуть не упала в обморок от страха. Клу обернулась так быстро, что платиновый шлем полностью слетел с ее головы и, с грохотом упав на пол, отбил ей пальцы.

– Чтоб мне лакея трахать, больно-то как! – взвыла она, прыгая на одной ноге, но тут же забыла о физической боли, когда увидела две головы, таращащиеся на нее из-за угла, – два совершенно одинаковых лица, выражающих одновременно и скуку, и удивление.

Нини и Ноно Лейбович посмотрели на Пурити, затем повернулись друг к другу, пожали плечами и вновь уставились на Пурити. Скользящей походкой они вышли на свет.

– Привет, девочки! – пискнула Клу, не находя покоя своим рукам и впустую пытаясь казаться беззаботной.

Она встала перед упавшим шлемом, надеясь, что пустоголовые близняшки не заметят его. Две пары одинаковых глаз одновременно моргнули, обменялись взглядами и снова посмотрели на Пурити.

– Ты тоже заблудилась, пока шла вышивать? – спросила Нини.

Она носила серебряную тунику и обтягивающие лосины, расшитые кусочками зеркал. Одежда Ноно более соответствовала этому времени суток – она куталась в белую льняную пижаму, сливавшуюся с безупречно чистыми стенами Пти-Малайзон. По какой-то причине Ноно постоянно трогала свой нос, словно бы чувствовала какой-то отвратительный запах.

– Вышивать? – повторила Пурити, пытаясь придумать оправдание. – Вышиваем мы на первом этаже. И вообще в другом здании.

Нини тащила на спине увесистый рюкзак, без всяких сомнений набитый нарядами на случай, если ей опять приспичит заняться своими бессмысленными переодеваниями.

– Не поспоришь, – кивнула Ноно, все еще морщась от вони, которую Пурити не ощущала. – Видимо, поэтому мы и не смогли найти мастерскую. А что здесь делаешь ты?

– И зачем ты намотала на голову чулки? – добавила Нини.

– Уши замерзли, – ответила Пурити, прежде чем успела подумать.

– Ясненько, – протянула Нини. – Но как же твои ноги?

– А что с ними? – Пурити поняла, что голос ее едва не сорвался на визг, и поспешила исправиться. – Я часто любуюсь восходом солнца и, чтобы полностью насладиться зрелищем, стараюсь подняться повыше.

Какая разница, что на самом деле разглядеть восход за лесом и стеной зеленого стекла – задача весьма нетривиальная.

Ноно прищурилась:

– Родители говорят, нам не дозволяется подниматься сюда. Говорят, не стоит рисковать и злить преторианцев.

– А еще они говорят, – театральным шепотом добавила Нини, стараясь как можно шире распахнуть глаза, – что Убийца все еще бродит на свободе!

Пурити с такой старательностью изобразила смех, что тот прозвучал почти арпеджио.

– Ну, еще они нам говорили, что мир – это русалочка, которая убаюкивает небеса каждую ночь, так что нельзя быть уверенной, чему следует доверять, когда речь заходит о «них» и «говорят», не так ли? Но должна вам сказать, что небольшая прогулка по верхним уровням великолепно бодрит дух, и это самое любимое из доступных мне развлечений, что вы, разумеется, понимаете. Разве вид отсюда не прекрасен? Он мне так нравится, действительно нравится. – У Пурити в легких кончился воздух, и только поэтому она замолчала.

– Эм-м, что? – Ноно склонила голову набок и посмотрела на Пурити так, словно решила, будто та рехнулась.

– Наверху живут русалочки? – Впервые за несколько недель в голосе Нини послышался энтузиазм. – Хочу себе такую! – Она помахала рукой на тот случай, если за ними сейчас наблюдает морской народ.

Ноно вздохнула, и Пурити буквально на долю секунды показалось, что она не такая пустоголовая, как ее близняшка.

– Слишком рано для русалочек, Нини. Они же спят допоздна.

– Ну вот, – разочарованно протянула Нини, но уже в следующую секунду зевнула и поправила лямки рюкзака. – Ноно, давай поищем здание с мастерской? Так хочется вернуться в постель и спать, как русалочки, а ты могла бы пойти на свои уроки танцев.

Ноно берет уроки? Ее мыслительные способности все больше восхищали Пурити.

– Конечно, пойдем. – Ноно не сделала ни шагу; близняшки потерянно переглянулись.

– Вам надо спуститься по лестнице, – начала инструктировать Пурити, стараясь ничем не выдать того, что торопится, – до самого нижнего этажа. Оттуда, глупышки, отправляйтесь к Башне Дев – это еще одно большое белое здание, выходящее на Рощу Сердца. Ваша ошибка вполне понятна, дорогуши!

«Мы же живем там, дуры!»

– Разумеется, – кивнула Нини, беря сестру за руку и разворачиваясь. – Пойдем!

– А ты не хочешь показать нам дорогу? – спросила Ноно, чуть надув губки.

– Хочу, Ноно, ты и сама понимаешь, что я бы с радостью вас проводила. Но я так люблю рассветы, и, надеюсь, вы меня простите за то, что я побуду здесь еще несколько мгновений. Больше всего мне нравится наблюдать за тем, как солнце – или солнца – поднимаются над пологом Рощи Сердца. Во всяком случае, пытаться их увидеть. Должна сказать, порой эта огромная колонна, что поддерживает Купол, так сверкает! Мне всегда любопытно, какими же небесами в этот раз обнимет нас утро; каждый восход для меня праздник! А вы что думаете? Спасибо вам огромное за понимание, девочки; должно быть, я слишком легкомысленна, раз позволила рассветам настолько увлечь себя!

– Ты такая глупенькая, – засмеялась Нини.

Ноно хлопнула в ладошки и согласилась:

– Мы ведь и сами сможем найти дорогу, не так ли, Нини? А потом ты поспишь еще пару часиков, а я немножко потанцую. Мы ведь встретимся за завтраком у Лизхен, не так ли?

Пурити вскинула руки, изображая восторг:

– Разумеется, Ноно! Ни один рассвет ни в одном мире не заставит меня пропустить завтрак у Лизхен! Надеюсь, тебе доставит удовольствие урок танцев!

Ноно согласилась удалиться, но напоследок все же предупредила:

– Тебе лучше бы остерегаться Убийцы, Пурити Клу.

– Обязательно, можешь не беспокоиться, – с жаром закивала Пурити. – И вы тоже о нем не забывайте. Запрещаю всем Умирать до завтрака! – Она вновь разразилась смехом, на сей раз куда искуснее изобразив искренность.

Пурити с трудом заставила себя не скорчить гримасу, когда близняшки засеменили прочь. Нини поволокла на спине свой мешок с нарядами. Завтраки Лизхен были нацелены на то, чтобы поддерживать в девушках стройность, а потому никакой еды не подавалось – только чай. И пустой желудок был сейчас самой ничтожной из проблем Пурити.

Она немного подождала, пока не убедилась, что осталась одна в этом запретном коридоре. Клу зашла слишком далеко и пережила невероятную встречу с сестрами Лейбович, что придало ей уверенности в своих силах: в конце концов, если даже Нини и Ноно беспрепятственно блуждали по залам Пти-Малайзон, то у нее и подавно не должно возникнуть никаких проблем. Единственное, что тревожило, так это то, что украденный шлем весьма долго проходил тщательную проверку дверьми; близняшки должны были следовать за ней почти по пятам, иначе бы проход успевал закрыться. Пурити не знала всех подробностей о том, как работают двери Малайзон, но заклинание не могло оставлять их распахнутыми на долгий срок, иначе система безопасности была бы не очень-то надежной.

Проход в опочивальни князя открылся точно так же, как и остальные: Пурити, нацепив на голову шлем, подняла ладонь к каменным ветвям, украшавшим периметр овального портала, и из листвы тут же выскочила и повернула к ней головку крошечная птичка-пересмешник, вырезанная из белого миллиардника. Дверь отворилась внутрь, повернувшись на бесшумных петлях, и Пурити ступила в комнаты, которые прежде навещали только сам князь и члены Круга Невоспетых, такие, как ее отец.

Прикрывая глаза от яркого света, девушка вынуждена была признать, что, пропал он или нет, Ффлэн уметь поразить. Он не стал обставлять помещения своих покоев, позволив великолепию архитектуры восхищать посетителей без помех со стороны излишних украшений. Кладка стен здесь явно была много, много древнее, чем в коридорах Пти-Малайзон. Как и дверь, камень внутренних помещений значительно отличался от того, что Пурити видела снаружи, – в присутствии князя миллиардник должен был сверкать, подобно солнцу, но даже и без Ффлэна он светил достаточно ярко, чтобы слепить глаза.

Когда зрение немного приспособилось, девушка смогла разглядеть покрытые истертой временем резьбой оконца и стены из идеально белого камня; покои князя должны были прослужить ему целую вечность и пока прекрасно справлялись с этой задачей. Быть может, минувшие эпохи и оплавили миллиардник, словно светящийся воск, но гений строивших покои мастеров позволил сохранить сам дух их задумки. Со стен, подобные рядам побитых коррозией ангелов, взирали статуи, должно быть изображавшие первых обитателей города; время не столько облупило их лица, сколько заставило оплыть, вытянуться. Глаза казались испуганно распахнутыми, рты были широко раскрыты, а пальцы превратились в некое подобие длинных сосулек. Резная филигрань миллиардника над и под ними претерпела схожие трансформации, заточив скульптуры в похожей на органическую паутине сверкающего, белого как снег камня.

Сами потолки потекли под гнетом лет, украшая залы оплывшего камня клыками снежно-белого чудища. Пурити отчасти ожидала увидеть такие же «зубы», торчащие и снизу, но, разумеется, этого не случилось – плиты пола, должно быть, заменяли каждые пару тысячелетий или около того исключительно из практических соображений, и среди простых белых плиток, соответствовавших основному цвету помещения, разворачивались вихри красной, зеленой и синей, закручивающейся спиралями мозаики. Выбор именно такого дизайна казался несколько странным, пока Клу не сообразила, что это направляющие, призванные дать почувствовать масштаб этого места, – пути, ведущие посетителей из одной комнаты в другую в ослепительном сиянии миллиардника. Слава тебе кто-нибудь, мозаика была выложена из более прозаического материала, иначе Пурити точно свихнулась бы в этом блеске; ее аж передернуло, когда она представила, как все тут должно засверкать, вернись князь.

Ффлэн не нуждался в троне, и Пурити это понимала, хотя отчасти и ожидала увидеть нечто подобное. Все, что от князя требовалось, так это пребывать, и тогда миллиардник сиял точно солнце. Он носил груз своих лет и сверкающую нечеловеческую кожу подобно короне и мантии; в Пти-Малайзон минувшее словно обретало плоть – ни один лорд или леди, сколько бы жизней им ни довелось прожить, не мог сохранить самообладания перед лицом колоссальности времени. «Владыки приходят и уходят, – гласила надпись на стене, – и однажды сменится даже князь. Но Неоглашенград останется. Спустя долгие годы после того, как развеется даже пыль памяти о тебе, он все еще будет стоять».

И тут Клу заметила нечто необычное.

Интересно, когда ее отец посещал эти аппартаменты, – при этой мысли Пурити охватило волнение – замечал ли он люк, скрытый за каменным орнаментом, выложенным из малахита, лазурита и шероховатого гематита? Три четверти поверхности мозаики лежали сейчас на полу, обнажая пролет заиндевевших стеклянных ступеней, сбегавших к колодцу, вырубленному в пылающей породе.

Очертания кажущихся хрупкими уже современных стеклянных ступеней, повисших в воздухе, резко контрастировали с сочащимся влагой миллардником древней трубы, в которую сейчас спускалась девушка, и Пурити поймала себя на том, что пытается отвлечься от мыслей о своем незаконном вторжении, предавшись бесплодным рассуждениям о дизайне взломанного ею жилища. Впрочем, ничего необычного тут не было, ведь именно этому и учили их, детей правящего класса, – закрывать глаза на все настоящее в угоду бесполезной мишуре. Порхать подобно мотылькам вокруг ламп, никогда не задерживаясь слишком долго на одной мысли и тем более не позволяя серьезным делам разрушить их безмятежное веселье. «Я ничем не лучше Лизхен», – пожурила себя Пурити, понимая, что поступает таким образом только затем, чтобы ей самой стало казаться, будто бы это не так.

Обернувшись пару раз вокруг своей оси, винтовая лестница спустилась в помещение столь же огромное и сияющее, как и главный зал наверху, но с тем отличием, что свет здесь обладал цветом. Пурити сдавленно пискнула. На долю секунды она даже решила, будто попала в художественную галерею: она смотрела на ряд разноцветных стеклянных панелей, каждая из которых была выше человеческого роста, подвешенных под потолком на прочных тросах и поддерживаемых снизу тяжелыми кронштейнами. Излучаемое стенами сияние преломлялось в глыбах окрашенного стекла, образуя узоры на выложенном белой плиткой полу.

С отвисшей от лицезрения подлинного чуда челюстью Пурити блуждала между стеклянными плитами, пытаясь осмыслить увиденное, – это были Краски Зари, артефакты из легенд, касавшихся давно ушедших в прошлое, ставших уже полумифическими людей, правителей и дворца, какими они были полмиллиона лет тому назад. Из всех напоминаний о тех днях остался один только Ффлэн – последний представитель своего народа. Он и Краски Зари. Летописи, с которыми удалось ознакомиться Пурити, называли старый дворец также Скорбью Анвита и Обломками Магистрали, но все это были лишь фантазии отдельных историков, поскольку считалось, что даже развалины первого дворца прекратили свое существование в незапамятные времена. И все же сейчас она видела его частички, подвешенные в воздухе при помощи кронштейнов и прочных металлических канатов. Если верить молве, когда-то окна, именуемые теперь Красками Зари, освещали первым властителям Неоглашенграда их дворец, от которого только и осталось, что стены из миллиардника, а заодно и рассказывали историю его основания. Первые люди заложили краеугольные камни города и расчистили необъятную Поляну Анвита в первобытном лесу, с чего, как знали все представители знати, и начался город, который они теперь населяли. Тот древний народ называл себя «эсры», а последний из их наследников носил имя Ффлэн и являлся князем Пурити.

Она сбилась с шага, оглушенная тяжестью лет и величия, окружавших ее, и тут же увидела свое отражение в одном из бесценных осколков. Вся ее бравада улетучилась в единое мгновение. Что же она натворила? Что делала здесь? Капризная, скучающая девчонка, едва не врезавшаяся в одну из Красок Зари, греми по ним колокола!

Стеклянные витражи за прошедшие эпохи оплыли подобно медовым сотам, но картины на них еще можно было различить, если обладать воображением импрессиониста. На самых огромных – пара сверкающих белых фигур: брат и сестра, муж и жена. Отец с безглазой головой, увенчанной плавником, и телом, сияющим, будто золотое солнце. И схожая с ним женщина, надвинувшая красную корону на самые брови. Черепаха, из панциря которой рос лес, плывущая по стилизованному морю. По обе стороны от пары вели хоровод хрустальные огни, зеркально повторяемые лучами света, исходившими из-под ребер отца пары.

Следующий фрагмент изображал нескольких синекожих желтовласых женщин, держащих в руках цветы, напоминавшие лед айсберга. Женщины стояли, склонив головы, у подножия огромного кургана, – должно быть, витраж представлял похороны Анвита и его дочерей – морозных дев, в честь которых и была названа та самая Башня Дев. Тяга к древним знаниям заглушила в Пурити всякое чувство стыда, и вскоре она уже блуждала от одной панели к другой, стараясь сохранить в памяти каждую деталь Красок Зари.

Впереди девушка увидела изображения, отличавшиеся от прочих, и чем дальше, тем более абстрактными они становились – было ли так и задумано, или же эти фрагменты были древнее, а потому и более примитивными и более оплывшими, чем остальные? Пурити обратила внимание на рисунок, напоминающий золотого кита, пронзенного копьями, – во всяком случае, ей так показалось, – и узор их напоминал расположение лучей света, исходивших от фигур на самом огромном витраже. Карманные часы, болтающиеся над грязной чашкой. Изгиб живота беременной женщины. Девственный лес; кусочек стекла, напоминающий скалу, окруженный красной дугой; туфелька на высоком каблуке над семью заходящими солнцами; женщина, сплетенная из змей; стена из кулаков; залитое кровью поле битвы; печальное дитя. Понизу каждой из стеклянных панелей бежали рядки разноцветных полос, по всей видимости содержащие некий шифр. Но больше ничего понять Пурити не удалось.

Зачем она спустилась сюда? Клу подвергла пересмотру свои мотивы: тоска была только оправданием, ведь размеры Купола предоставляли заскучавшей, избалованной девчонке достаточно пространства, чтобы путешествовать и исследовать его целыми годами. Так почему она выбрала именно это место? Пурити не была уверена, что сама знает ответ: ее соблазнял риск проникновения на верхние этажи Пти-Малайзон или же за ее выходкой стояло нечто большее? Быть может, что-то или кто-то заманил ее сюда? Почему добраться до внутренних покоев оказалось столь просто? И почему она стала задаваться этими вопросами только сейчас, а не раньше?

«Быть может, никто и не вел меня, – подумала Пурити, глядя на пол под Красками Зари, – но никаких сомнений нет в том, что кто-то оставил здесь этот молот. Прямо там, где я его обязательно найду».

У подножия одной из опор лежал стальной молоток.

«Полагаю, все вопросы о возможности совпадений теперь отпадают», – заключила девушка.

Зачем кто-то вздумал оставить молот в одном плевке от хрупкого наследия древних веков? И кем был этот «кто-то»? Эти вопросы просто кричали, требуя ответа. Была ли Пурити всего лишь пешкой в чьей-то игре или просто обладала талантом попадать в неприятности? Или же к происходящему был как-то причастен Убийца?

«Что ж, теперь у меня есть только один способ это выяснить, верно?»

Она вновь вспомнила о Мертвом Парне, научившем ее вскрывать замки, о брате, позволившем занять его место на турнире, и об отце, втайне поощрявшем ее тягу к независимости. Быть может, сейчас она пыталась Отбросить прочь всю свою прошлую жизнь… но в то же время, может быть, стояла на пороге подлинного наследия – права выбора.

Пурити могла бы прямо сейчас развернуться и уползти обратно в свою комнату. Девушка была уверена, что если покинет покои князя сию же минуту, то избежит любых последствий сегодняшнего непрошеного вторжения. Нини и Ноно не представляли никакой опасности, хоть и застали ее там, где находиться не полагалось. Но что ждало Клу по возвращении? Жизнь заточенного в клетке соловья, ненавидящего петь. Пустопорожняя болтовня и стервозные подруги. Тюрьма.

Если вспомнить о возможности подобного будущего, выбор становился очевидным. Она могла остаться ребенком или же все изменить и принять последствия своих деяний как взрослая женщина. Что бы ни произошло, оно должно было разрушить бесконечную рутину, состоящую из бутербродов с хладогурцом и вошедших в норму убийств.

Девушка посмотрела на одну из Красок Зари, висевших перед ней. Витраж – переплетение истории и волшебства – мерцал в лучах вездесущего света. Свою жизнь и плен видела Пурити на этих древних чужеродных панелях. Круг Невоспетых вырос на истории, которая не принадлежала человечеству, и подчинил себе так нуждавшийся в том город, населенный теперь Третьими людьми. Это было сделано ради всех паломников, искавших Смерть, чтобы шестеренки мультиверсума продолжали вращаться, порождая жизни снова и снова. Яркие разноцветные витражи были священными и незаменимыми, а возможно, даже и волшебными; они служили символом всего того, что препятствовало свободе Пурити, что расписывало ее мир красками строгих устоев, долга и кровопролития. К черту правила, только одно помогло ей зайти так далеко: она сама не знала, что в итоге найдет.

Повинуясь все тем же безрассудным мотивам, что привели ее сюда, Пурити подняла с пола тяжелый молоток и, прошептав извинения, обращенные к своему отцу, занесла оружие над головой, намереваясь нанести удар, которому предстояло разбить на осколки целую эпоху.


Тея Филопатор возлежала на диване, наблюдая за тем, как солнца поднимаются над крышами домов, превращая канал в ленту голубого стекла. Купер и Марвин, наверное, уже покинули Покабогат и были на полпути к вечно пылающим башням, где обустроил свое логово «Отток», – культисты знали не меньше тайных проходов, чем Эшер. Проходов, которые вскоре понадобятся и самой Тее, стоит только Лалловё Тьюи узнать, что она отпустила Купера на волю.

Леди не лгала, когда говорила о сером человеке: она и в самом деле скорее бы вырвала себе глаза, чем предала его доверие. Была лишь одна проблема, которая регулярно портила ей жизнь, – всякий раз, когда Тея выдирала ненавистные гляделки, те отрастали снова..

«Изида, какая же все-таки ирония! – Она затрясла головой в беззвучном смехе, разбрасывая по плечам кудри, способные отравить даже титана. – Изида, ты оказалась всего лишь подделкой, а твой аватар, твоя одноразовая игрушка восстала из мертвых и будет пребывать до самого конца вечности».

Дверь, выбитая Эшером, с грохотом рухнула на пол. Тея же взяла с подноса конфетку, бросила ее в рот и с несокрушимым самообладанием встретила полный ярости взгляд серого великана. Она меланхолично жевала лакомство, наблюдая, как тот кипит, и давая ему время справиться с вошедшей в легенды гневливостью. Когда не уверена, что в точности стоит предпринять, просто играй на сильных сторонах мужчин, пока те не обратятся в их слабость.

– Здравствуй, Тея.

Его голос дрожал от злости, но не так сильно, как ожидала Клеопатра. К интонациям Эшера примешивалось что-то еще. Страх? Ей не нужен был Купер, чтобы понимать, чего боится серый человек.

– Милорд, – она была готова к любым неожиданностям, – мы теперь крушим все на своем пути или только двери?

– Зачем тебе понадобился Купер?

Леди подвигала челюстью.

– Могу задать тебе тот же вопрос. Но не стану. Я не занимаюсь ерундой, Эшер, и не похищала твоего приятеля. Он ушел отсюда по доброй воле под ручку с симпатичным и молоденьким Мертвым Парнем; если тебе нужны ответы, придется вытягивать их из «Оттока».

– Мне известно, что нападение спланировала Тьюи. Можешь не пытаться меня одурачить.

Тея поцокала языком.

– Лалловё не так много платит мне, чтобы ради нее опускаться до лжи. Во всяком случае, не перед тобой.

– Тогда за что она тебе заплатила? – Эшер швырнул монетку с ее изображением на диван.

– За то же, за что ты платишь своей розовой даме. За попытку найти что-то особенное в совершенно не особенном незнакомце. – Тея бросила в рот еще одну конфетку и покатала ее языком.

– И? – попался он на крючок.

– И я сказала ему о том, что увидела, и это было то, что, скорее всего, видел и ты со своим книжным червем. – Женщина проглотила лакомство. – Очень немногое.

Чуть погодя она добавила:

– Я солгала, конечно же. Рассказав этому глупышу, кем он может стать, я могла бы помешать ему исполнить свое предназначение.

Эшер недоверчиво всплеснул руками:

– И что же ты увидела, Тея?

Она прикрылась щитом легкой, проказливой улыбки.

– Сведения о клиентах конфиденциальны. Ты знаешь это не хуже прочих.

Эти слова заставили Эшера почувствовать себя неловко. Впрочем, сходные чувства испытывала сейчас и его собеседница.

– Значит, ты отдала его бандиту «Оттока», который чисто случайно проходил мимо? – Эшер решил зайти с другой стороны. – Скажи, ты сбрендила или тебя заставили?

– Эшер, – надула она губки, – а разве обе эти причины не могут быть верными одновременно?

– Ты и сама не понимаешь, верно? – Взгляд Эшера блуждал по жемчужным обоям, украшенным китайским орнаментом, пока великан раздумывал над тем, насколько громко в Клеопатре сейчас говорит пустое фанфаронство и насколько – фараон. – Бьюсь об заклад, ты даже не понимаешь, почему вообще ввязалась в эту игру. Тея, ты вновь стала заложницей обстоятельств, но на этот раз нет рядом мужчины, которого ты могла бы в этом обвинить.

Леди подавила вспыхнувшую в ее душе ярость. Она медленно прикрыла глаза, усмиряя свое тело мыслями о налившихся тяжестью веках. Все подвержены страсти, и она не была исключением.

– Зачем им Купер? – спросил Эшер.

– И вновь вопрос, который тебе стоило бы задать тому, кто знает ответ. – Тея развела руками и переместилась на кушетку возле окна. – А я обычная шлюха.

– Чья скромность столь же фальшива, как и она сама. Ты продала его каким-то подонкам, и тебе придется ответить мне почему. – Ему так хотелось, чтобы рядом оказалась Сесстри; она-то быстро бы разгадала эту женщину, словно простейший ребус, и из борделя можно было бы уже уйти.

– Я всегда устраиваю свою жизнь за счет влиятельных мужчин. Только так можно добиться карьерного роста. – Леди поставила тарелку со сластями на колени.

– «Отток» – никакие не мужчины, Тея! Они же просто дети – оборванные беспризорники с промытыми мозгами.

– А их хозяева? – Тея посмотрела в окно, устремив свой взгляд к горизонту, где над охваченными нескончаемым пожаром башнями клубился черный дым.

– Они вообще не мужчины. Летающие зомби. И явно ничем не заслужившие твоей преданности.

– Зато влиятельные. Кроме того, нас объединяет общая беда… – Она не глядя нашарила еще одну конфету.

– Ничего вас не объединяет! – Эшер выхватил тарелку из ее рук и швырнул об стену. – Не знаю, во что тебя заставили поверить, Тея, но нет и не может быть ничего общего между живой женщиной и уродливыми призраками, именующими себя владыками небес. Они – омерзительные твари, ты – царица!

Клеопатра ответила ему в той же манере и выбила окно софой, метнув ее одной рукой, в то время как все остальное тело сохраняло полную неподвижность. Вся ее поза, казалось, выражала возмущение: и как Эшер только мог подумать про нее плохо?

– Меня называют Королевой Ядов! Царицей шлюх и обдолбанных психопатов! Как смеешь ты стыдить меня давно утраченной властью! Я узница своего тела, навеки привязанная к этому месту. Только собственные слезы дают мне хоть какое-то утешение. Да пустынные звери и те живут лучше! – Она перевела дыхание и вытащила осколок стекла из ткани платья. – Только я могу решать, чего хочу, и с небесными владыками меня связывает одна общая черта… – Клеопатра подчеркнула титул, которым сами себя наградили личи.

– Ты не можешь Умереть. Личи же не могут жить, они – неупокоенные мертвецы. Тея, нельзя заключать союзы с подобной мерзостью. Даже если к тому подталкивает инстинкт самосохранения.

– Мы поступаем так, как мы считаем необходимым, серый человек. И ты уже не в том положении, чтобы иметь возможность позволить себе наши услуги, не говоря о дополнительных любезностях. – Кокетство с нее как ветром сдуло, вся миловидность улетучилась, уступив место грозной, будто бы отлитой из бронзы маске.

– Вспомнила это свое царственное «мы», Тея? Ты забываешься. Уж не знаю, на чем эти гниющие трупы тебя поймали, но, должно быть, они крепко тебя прижали.

– Я бы посмотрела, Пепельнокожий, как заговоришь ты, если тебя сбросить с трона и изуродовать до полной неузнаваемости. У тебя есть право выбора, в то время как у меня его нет. Послушать бы, что ты запоешь о совести и царственности, когда отравишь саму свою душу так, что та уже не сможет Умереть.

– Эх, Тея. Ведь я такой же. – Он покачал головой, испытывая к Царице Ядов еще большее сострадание, чем прежде. Как мог он ненавидеть ее, когда и сам успел познать всю ту же боль? Они были слишком похожи, хотя Эшер никогда бы в том не признался. – Так ты предала меня и принесла невинную душу в жертву нежити только потому, что расстроена?

Тея всплеснула руками:

– Нет же, тупица! Я спасла твоего дружка от той девки из Теренс-де’Гисов, что ежедневно истязает до смерти своего собственного отца. Я не предавала тебя, моя душа уже не вмещает новый яд. – Тея не смогла сдержать смех. – Впрочем, если учесть, что выпадет на его долю, после того как он сделал свой выбор… Может, для него и лучше было бы умереть от рук этой твоей маркизы.

Эшер посмотрел на собеседницу вначале непонимающе, а затем – испуганно.

– Во имя мертвых богов, что ты натворила?

– Я и есть мертвый бог, Эшер. Вот как выглядят мертвые боги. – Она печально развела руками. – Секунду назад тебя возмутило то, что я веду себя неподобающе истинной царице. Но именно как она я и поступила. Небесные владыки не сильно-то отличаются от своих подданных или же от аристократов из вашего Круга Невоспетых – такие же бессмысленные, не имеющие цели. Лишившиеся богов. Лишившиеся правителя.

Она поднялась и, повернувшись спиной к собеседнику, устремила взгляд в выбитое окно, где зачинался новый день. День, который, возможно, изменит ее жизнь. Тея показала пальцем на запад, в сторону Неподобия, где, напоминая раковую опухоль, из дерева и штукатурки возвышалось поместье Теренс-де’Гисов.

– Она свободна. Все свинки собраны в загон, Эшер, так почему же ее отпустили гулять? – Голос Клеопатры дрожал от удивившей серого человека ядовитой злости. – Скажи, чем Тьюи и другие Теренс-де’Гисы, а с ними и еще горстка свободно разгуливающих аристократов заслужили свою свободу? Скажи, и я все отменю. Твой бесполезный дружок вернется, а я встану перед ним на колени, только ответь: почему?

Эшер молчал. Его мысли были пусты. Он сдерживался из последних сил, мечтая лишь о том, чтобы сорвавшиеся с ее языка слова вернулись обратно и застряли у нее в горле.

– Все ясно. – Она распрямилась.

– Спроси того, кто их запер, – рискнул ответить Эшер.

Тея смерила его немигающим взглядом.

– Я вижу лишь то, что скользкие гады, как всегда, расползлись. Купер не говорил, что знает про твою дочь? Не понимаю откуда, но это так. Из твоих шкафов начали выпадать скелеты.

Глаза Эшера вспыхнули синевато-красным огнем.

– Говоришь прямо как Тьюи, пытаясь напугать меня обрывочными знаниями, смысла которых даже и близко не понимаешь. Уж не знаю, что движет ею, но ты-то, Тея, когда успела прогнить до самых костей?

Та пожала плечами, подумав о троне, что возведет над пылающими подобно свечам башнями на горизонте. Дом солнц. Жалкая ложь, увлекшая ее за собой. На всякую душу найдется свой соблазн. Даже на ее. И даже на Эшера.

– Да что ты знаешь! Тебе никогда не понять сильную женщину – для тебя мы все одинаковы. Конечно же, все женщины, которые отвергали тебя, кажутся на одно лицо, самовлюбленный засранец. Но какая теперь разница? Я стану или царицей, или ничем.

Эшер зарылся лицом в ладони. Полагая, что Тея достигла пределов его жалости, он ошибался.

– Прошло две тысячи лет, Тея, а ты наступаешь все на те же грабли. Опять выбираешь проигрывающую сторону. И, что куда печальнее, разве на сей раз тебе есть куда бежать? Нет той змеи, что могла бы тебя спасти.

Когда Клеопатра заговорила вновь, ей не удалось скрыть печали ни выражением лица, ни звучанием голоса.

– «Отток» станет идеальной армией в руках умелой царицы. А личи… Небесные владыки – прирожденные генералы. Ффлэн выбыл из игры, а его собачки заперты на псарне. Пусть Тьюи и мешает мне, но тебе следует понимать, что поле ее интересов лежит за пределами этого города. Я же обречена жить здесь, но, думаю, вполне удовлетворюсь властью над этим миром.

– Во имя колоколов, Тея, да если бы я получал по грязному сребренику от каждого бывшего бога-императора, произносящего эту фразу… Мы все здесь в ловушке. Думаешь, только тебе одной хочется перемен? Очнись уже. Ты такая же, как все.

Но она только кивнула:

– Разумеется, амбиции свойственны многим. Но, Эшер, не всем дано их воплотить в жизнь. Мы не можем умереть. Мы те, кем всегда были. Мы – женщина-фараон.

Час от часу не легче.

– Эх, Тея, мне так жаль.

– И правильно. Дни твоей свободы на исходе, Эшер, и скоро ты тоже станешь узником. И ты понимаешь, что мы имеем в виду. О сварнинге знают лишь те из нас, кому должно быть известно и то, что со всем этим делать, жалкая ты пародия на мужчину!

Судя по тому, как это прозвучало, говорила она как никогда искренне.

– Не это я имел в виду, – скорбно покачал головой Эшер. По лицу его струились слезы. Он пролил их столько, что по их волнам можно было бы отправиться в плавание… на корабле костей, корабле, принадлежащем птицам. – Мне жаль тебя, Тея. Жаль, что ты встретишь свой конец вот так.

– Твои слезы ничего не решат. Не трать слов впустую. – «Пожалуйста. Прошу тебя, старый мой друг. Поверь в мою ложь».

– Я понимаю… – кивнул Эшер, все еще не в силах унять рыдания.

«Спасибо».

Ей нужен был покой, и он это понимал, хоть и страдал. Ей надо было забыться, а не возвыситься. Леди не могла Умереть. Эшер распрямился и запел, подобно изувеченному ангелу.

Глава шестая

Кендис ругается что твой матрос и ведет машину так, словно навеселе. Она бесится, выжимая под восемьдесят из древнего дизельного «мерседеса», обошедшегося ей в шестьдесят баксов и одну дрочку. Мечтает стать разносчицей коктейлей, но не может подняться выше разменщицы банкнот. Зеленые полиэфирные брюки и туфли на резиновых подошвах. Блевотина.

– К хренам и его, и эту мамашу-членососку! Гори в аду и жри там дерьмо, шлюха! – Кендис прикуривает ультра-легкую ментоловую «Lady Pinksmoke», одновременно пытаясь счистить с зуба след от «не пачкающейся» помады. Ноготь соскальзывает, и сигарета падает на колени.

– Вот хрень! – Кендис утыкается носом в собственную грудь, пытаясь поймать ускользающий фильтр. Грузовика она не видит. Не ждет столкновения.

Вот и все. Меньше чем через мгновение мир превращается в подобие всех этих рекламных роликов автомобильных компаний: сочный полуденный свет льется в открытый люк, где-то на диване потеет та тетка со своим молодчиком, мимо пролетает шарф Айседоры Дункан, магнитофон исполняет Берлиоза.

Разлетается осколками стекло. В осколки превращается и хрупкий череп затаившей дыхание Кендис. В глазах вспыхивают звезды. На какой-то миг она просто исчезает.

Отряхивая пыль, она встает. Ржавчина и глина разводами покрывают ее лицо, смешиваются с ее волосами, марают ресницы и губы. Она выскребает грязь из опаленных солнцем глаз, оправляет одежду и запихивает своих девчат обратно в топик. Под небом, слишком желтым даже для Техаса, протянулась бетонная дорога. Кругом лишь пыль, да серовато-зеленая поросль, да лысые холмы. И пышечка Кендис – живая и одинокая. Интересно, пострадал ли ребенок? Она надеется, что да.

– Мать твою, Кенди!.. – бормочет она, порывшись в карманах и обнаружив, что где-то успела потерять пачку «Lady Pinksmokes». – Еще одна богом забытая трасса.

Джек Керуак. Ушедшие путешествуют быстро
Маларк баюкал Никсона на руках. Уставший и совершенно лишившийся сил, тот с удобством расположился в просторном каньоне между обнаженными бицепсами спасителя, всем своим видом изобразив невинного и беспомощного малыша. Он уже начинал приходить в себя, что-то мяукая, точно пригревшийся котенок, понемногу возвращаясь из царства грез. Маларк вынес немальчика из драки в Бонсеки-сай и доставил его в безопасное место. У великана было полно причин не связываться с разъяренной розововласой женщиной, не последней из которых были ее напряженные отношения с его женой, но и оставить в беде ребенка, пусть и такого фальшивого, как Никсон, он никак не мог.

Итак, пока Эшер и Сесстри вели свои маленькие войны, а Купер все дальше погружался в безумие, Маларк Неустанный решил позаботиться о подобранном им ребенке и попытаться зажечь в глазах Никсона прежний волшебный огонек – он знал, что когда-то такой в них светился. Маларк подозревал, что Третьи люди не так уж сильно отличаются от Первых.

Ему самому понадобилось жениться, чтобы разбудить домашнего котика, дремлющего в ягуаре – свирепом хозяине джунглей многих миров, и Маларк был благодарен за это своей жене. Да и зверь не стал слабее, познав ребенка в своей душе. Стало быть, это решение могло бы подойти и Никсону.

Вот только Никсон понятия не имел о детской покорности, что убедительно доказал сразу же, как только открыл глаза и увидел над собой загорелое лицо Маларка. Извернувшись намоченной кошкой, он попытался выскользнуть из рук своего спасителя и взревел:

– Гребаные педики!

Точнее, взревел бы, если бы физически не был десятилетним мальчишкой. Так что его негодование скорее прозвучало как писк, а лицо его стало красным, словно свекла.

– Угомонись, малыш.

Пальцы Маларка сгребли воротник Никсона, увлекая немальчика обратно в безопасное ложе. Нечеловеческая мощь великана не допускала возражений. Никсон ошарашенно посмотрел на него, а затем икнул. Что бы там ни думал на этот счет сам Никсон, но Маларк вовсе не был предвзят, когда смотрел на столь обманчивое тело немальчика. Для великана все они были просто несчастными котятками – детьми, – учитывая, сколько успели прожить. Лишь встретившись со смертным, который ввиду возраста уже не мог вспомнить своей родины, Маларк хоть как-то был готов признать в том ровесника.

– Эм-м… – Никсон все еще не мог сфокусировать взгляд, но быстро приходил в себя. – Почему от тебя несет, как от пивного бочонка?

– Совсем недавно я подсказывал путь твоему приятелю. Он выглядел таким потерянным.

– Ты про Купера? – Никсон скривился и потер заспанные глаза. – Ага. Купер Потерянный. Так какого хрена ты меня держишь, чувак?

– Тебе угрожает опасность. – Маларку показалось, что это лучшее, что он может сейчас сказать.

– Ха! – зашелся лающим смехом Никсон, вновь попытавшись высвободиться.

– Угомонись, кому сказал. – В этот раз голос Маларка прозвучал суровее.

– Угомонюсь, когда уберешь от меня свои скользкие лапы, чертов трансвестит!

Цель их путешествия была уже близка, так что Маларк опустил парнишку на землю. Никсон зашатался, восстанавливая равновесие, а затем обошел великана кругом, сохраняя на лице выражение, определенно позаимствованное у Сесстри.

– Прихиппованный педрила! – воскликнул он, разглядывая Маларка.

– Ты довольно странный, малыш, – с непроницаемым видом ответил тот.

– Все дело в том, Тарзан, что я ни хрена не малыш!

Маларк лишь насмешливо покачал головой:

– Ну а кто же еще? По мне, так у тебя еще и молоко-то на губах не обсохло. Некогда успевшие возвыситься над другими людьми, многие из вас не усваивают урока. Но ведь ты не из таких, а, Никсон?

– Откуда ты узнал мое имя? Ты что, дружбан серого чувака и той стервы?

– Нет.

– Так, значит, ты говорил с толстяком, и именно после того, как «указал ему путь», его и похитили?

– Опять мимо.

«До чего же эти Третьи люди странные», – подумал Маларк.

– Так что тогда произошло? Где та, розовая? Если причинил ей вред, я тебе башку размозжу. Поверь, сегодня я уже попрактиковался в этом деле!

Маларк побрел по аллее, вынуждая Никсона поспешать следом.

– У твоей подруги все в полном порядке. Чего, впрочем, не скажешь о Мертвом Парне, которому не терпелось с ней пообщаться. Знаешь, Никсон, это очень мило, что ты умеешь заботиться о других.

Никсон настороженно посмотрел на Маларка.

– Очень рад за нее. А ты, жопотрах, пусть я и кажусь милым, держи лапы от меня подальше, а еще лучше – вали обратно в то Конго, из которого приполз. – Никсон помедлил, взвешивая все варианты. – Впрочем, у нас в минорарии найдется достаточно немальчиков, готовых подуть в свисток, если ты из этих больных ублюдков.

Маларк не ошибся: Никсон и в самом деле усвоил пару уроков. И одним из них стало то, что оплата звонкой монетой превыше всякого шовинизма.

«Господь, Сын и Святой Дух, – подумал Никсон, – пусть я лучше сдохну, чем снова окажусь ребенком».

– Если тебя уж вот прямо так манит вся эта педерастия, я могу навести справки. Обойдется в пару грязных…

– Меня не интересует интимная близость ни с кем, кроме моей жены. – Маларк улыбнулся так, чтобы немальчик не смог этого увидеть – такой деловой, такой юный.

– Хорошо, хорошо, – зевнул Никсон, вновь почувствовав себя в своей тарелке. – Все так говорят.

Маларк остановился у деревянных ворот через дорогу от закрывающегося кафетерия. Парочка старичков рубилась в домино, но, если не считать их да виноградной лозы, обвившей изгороди по обе стороны аллеи, больше никого вокруг не было. Аллея казалась старой. Уж не вернулись ли они на Липовое шоссе? Точно не Неподобие. Покабогат сильнее обветшал. Может, Высоты Амелии? Или Чепрачка?

Маларк указал пальцем в утреннее небо. Солнца поднялись уже до середины афелия, двигаясь в унисон. Стало быть, параллельный, двойной день. Небо обещало быть безоблачноголубым вплоть до самого вечера. А значит, будет стабильно и то хрупкое место, где встречались волшебство и технологии, которое Маларк называл Звездным Водопадом. Кусочек связанного в узелок пространства, втиснутого где-то между аллегориями лилий и кувшинок; возможно, он появился в результате случайного сдвига в механизме пространства и времени или же служил напоминанием о некоем давно забытом проекте по метафизическому проектированию, как, к примеру, развалины заброшенного бульвара в окружении переполнившихся фонтанов. Маларк знал множество способов вернуться к дому Шкуры Пересмешника в Анвитинском проулке, но этот нравился ему больше всего. К тому же великану показалось, что так он произведет на Никсона положительное впечатление и докажет, что не стоит ради ложного чувства самосохранения обрывать все ниточки, связывающие его с детством. Цинизм этого немальчика еще не дошел до той стадии, когда его нельзя превратить в здоровое юное ехидство.

Маларк покачал головой. До чего он дошел – коротает время до конца всего сущего тем, что пытается научить какого-то перерожденного кретина ценить чудеса. Это все ее вина. Это она приручила его!

– Хочешь увидеть нечто невероятное, Никсон? Безобидное, смею тебя заверить, но совершенно невозможное – ни при каких обстоятельствах.

– Очень любезно с твоей стороны, здоровяк, но, спасибо, я и без того на сотню жизней вперед насмотрелся на «невероятное».

– Не думаю, что ты видел такое, – чуть наклонил голову Маларк, – маловато пока пожил. Трюк простой, зато как приятно смотреть, какую радость он вызывает у детей.

– Сколько раз повторять: я не ребенок. И, если ты не заметил, в этой жизни все зачастую не то, чем кажется.

– По моим стандартам ты еще дитя.

Маларк одарил Никсона проказливой улыбкой. Этот паренек не угодит в западню, куда попадают столь многие из подобных ему, – он уже не вспоминает о могуществе и привилегиях, которыми когда-то наслаждался. Несмотря на скверный характер, Никсон смирился с правдой: прошлое – это только прошлое, как бы отчаянно ты ни пытался цепляться за него. «Прошлое, – подумал Маларк, решив попрактиковаться в понимании людей и использовав собственную метафору Никсона, – подобно отработанному ракетному топливу. Его не применить повторно, даже если удастся поймать отстреленную при запуске ракеты ступень». Никсон мог сколько угодно плеваться ядом, но он уже перешел на новый уровень. Он не повторит судьбы своей родившейся на две тысячи лет раньше предшественницы – Теи Филопатор.

Никсон внимательно посмотрел на могучего охотника.

– Кто ты вообще такой, приятель?

– Помнишь ту женщину, что нанимала тебя вчера? Надеюсь, описание не слишком размытое?

– Куколку с целым ворохом монет? – воскликнул Никсон. – Да, такую забудешь! Красные волосы, из одежды одно неглиже, ножки гладкие, точно плавленый сыр, а пальчики такие, что их хочется целовать целый день? О да, я ее отлично запомнил.

Маларк моргнул.

– Я ее муж.

Никсон не обладал должным чувством такта, чтобы устыдиться. Вместо этого, он присвистнул:

– Везучий ублюдок!

– Что-то вроде того, – кивнул охотник. – Но тебе следует называть меня Маларк; моя жена вряд ли оценит имя «везучий ублюдок».

– Маларк, значит. – Никсон протянул свою детскую ладошку. Охотник пожал ее со всей серьезностью, какую требовал к себе этот малыш, и тот одобрительно кивнул. – Рад, что вы семейный человек. Прошу простить за возникшее недопонимание. Не так-то просто привыкнуть к тому, что снова молод, верно?

– Не думаю, что вообще можно привыкнуть к тому, что стал тем, кем не являлся изначально, – ответил Маларк, улыбнувшись уголком рта.

Пожалуй, ничего более близкого по смыслу к «да» Первый человек и не мог ответить. Впрочем, кем бы ни был по своей сути Маларк, Никсон заметил, что его спутник цитирует чье-то изречение. Немальчик был готов биться об заклад, что слова эти принадлежат жене охотника.

– Ну, как-то так. Что ж, показывай, – пожал плечами Никсон.

Заскрипев, распахнулись ворота, и Маларк подтолкнул Никсона к небольшому дворику: потаенное зеленое царство, живущее позади всякого личного дома в любой из возможных вселенных, – тайный изумрудный мирок, где матери растят ирисы, пересаженные с клумб бабушек… сады нашего детства. Электрические лампочки в форме перчиков халапеньо или звезд, ветхая скамейка, жестянка с окурками. Ты можешь уметь менять тела, жить на плавучем континенте, приводимом в движение пением птиц, или под звездами на берегу огромного промышленного массива, но везде, где есть города, обязательно найдутся и такие вот укромные уголки, где устраиваются праздники на свежем воздухе, а на подоконниках зеленеет помидорная рассада. Люди не так уж различаются в своих предпочтениях, когда речь заходит об уюте, – эта мысль заставила Маларка улыбнуться, когда он вспомнил свое недавнее приключение в пивном бочонке.

Никсон вошел в сад и скептически покосился на великана.

– Отлично. Помидорчики и рождественские гирлянды. Спасибо тебе огромное, приятель.

Будь Маларк человеком, он бы закатил в этот момент глаза.

– Обернись, Никсон.

Подчинившись, немальчик был вынужден молчаливо признать, что его и в самом деле впечатлило это простое безоблачное голубое небо, проглядывающее сквозь зеленую листву. С двух сторон за кирпичной оградой дворика возвышались другие дома, но вот с той стороны, откуда Никсон только что пришел, не было никаких построек. Удивительно, но там он и в самом деле видел только голубое небо.

«Странно, – подумал Никсон, – не ожидал, что хоть где-то в окрестностях найдется пейзаж, где ничто не загораживает горизонт… Ой».

Небо уходило вдаль, и там вновь начинались городские кварталы с несуществующим горизонтом. Никсон смотрел на длинную ленту неба, кажущегося одинаково глубоким как вверх, так и вниз, – они словно стояли на краю летающего города.

– Ого, – хмыкнул Никсон, – неожиданно. А куда подевалась земля?

Маларк пожал плечами:

– Начнем с того, что земли здесь никогда и не было. Просто кусочек неба. Понятия не имею, как так вышло, да меня это никогда и не интересовало ввиду полной бесполезности. Да, этот отрез неба зажат между городскими кварталами, словно котлета меж двух кусочков булки.

Никсон заглянул за край, наклонившись совсем чуточку, и тут же подался назад. Внизу не было ничего, кроме бесконечного, идеально голубого неба.

– Ого! – вновь хмыкнул он, на сей раз даже почтительно. – Такой вид за окном не купишь, да?

– За деньги? Нет.

Немальчик посмотрел на Маларка почтикак маленький сын на отца.

– Надеюсь, тебе не придет в голову ущипнуть меня за щечку?

Маларк похлопал его по спине.

– Рад, что тебе здесь понравилось.

– Мне нравятся деньги и жареное мясо. – Никсон отбросил его руку. – Но да, видок совсем неплох. Впрочем, – немальчиком вновь начала овладевать подозрительность, – это местечко также вполне сгодится, чтобы избавиться от какого-нибудь лоха. Я за тобой слежу. И подыскал бы себе, что ли, рубашку, приятель.

Маларк даже бы посмеялся, не будь подозрительность мальчика столь патологически глубокой. Поэтому он только сложил руки и кивнул:

– Поступай так, как сочтешь безопасным, Никсон.

– Ну да, – качнул головой немальчик. – Ну да… Жаль только, не всегда то, что кажется безопасным, таковым оказывается.

В этот раз засмеялись оба.

– На свете полно людей, которые не усвоили этот урок даже после множества жизней.

– Как-то так, – пожал плечами Никсон. – Все приходит с опытом, да?

Небо заметно потемнело по сравнению с тем, каким было буквально несколько секунд назад, и Маларк решил, что поспешил с выводами.

– Скажи, Никсон, что ты думаешь о том, чтобы позавтракать?

Упоминание о еде моментально разрушило весь скептицизм неребенка.

– Скажу: «Я только за!»

Маларк повернулся к стене, приложил ладонь к кирпичам, одновременно другой рукой сдавливая одну из бусинок ожерелья на своей шее. Могучие мускулы его разума сжались в том смысле этого слова, что был недоступен пониманию смертных. Воздух зазвенел и поплыл сладкой патокой, а в следующее мгновение Звездный Водопад исчез. Не стало странного неба. Лилии и кувшинки умчались прочь. Пытаясь побороть головокружение, Никсон вдруг почувствовал аромат жарящегося бекона и яиц. Когда и немальчик исчез из Неоглашенграда, на лице его сияла голодная улыбка.


Люди «Оттока» почти непрерывно поддерживали связь, хотя он не понимал пока, является ли это особенностью их культуры или же просто необходимо для подготовки очередных нападений. Над крышами разносились короткие трели голосов, птичий гомон, служивший источником самых свежих новостей: о перекрытых проходах, провалившейся черепице, о том, где безопасно передвигаться, а где – не очень. Он не понимал их слов и не мог встроиться в их мысли – это он понял сразу, как только в его сознании оформилось само понимание процесса «встраивания». Во всяком случае, время, проведенное с Теей, его хотя бы чему-то научило.

Купер умел чувствовать страх, но Мертвые Парни и Погребальные Девки, задорно перекрикивавшиеся, пока мчались по крышам Неоглашенграда, похоже, почти ничего не боялись, а потому возможности Купера были весьма ограничены. Вероятно, успешно выполненное задание будило в них эту беспечную отвагу, но не исключено, что причина таилась куда глубже. К примеру, мертвые повелители могли просто ограничить их способность испытывать страх. Быть может, личи высасывали его из их тел подобно крови.

Судя по лицу Марвина, тот получил какое-то беззвучное известие, и вот они уже сменили маршрут, которым направлялись к подпирающим небеса башням, и их верхние этажи пылали так ярко, что спорили с обезумевшими солнцами. Но сам Купер не смог ничего уловить ни в сознании Марвина, ни остальных – не помог ему даже тот краткий миг, когда орда облаченных в черное юношей, испуганно расширив глаза, с вдруг учащенно забившимися сердцами сиганула с высоченного здания; секундный взрыв паники, когда вытянутые руки заскользили по мокрым веревкам. Даже это не позволило Куперу ничего услышать.

Он без всякого труда приземлился следом за Марвином, превратив падение в гасящий инерцию кувырок в то же мгновение, как ноги коснулись мостовой, – Купер понимал, что внезапно проявившийся акробатический талант зависит вовсе не от его собственной одаренности, но от знаний и умений всего «Оттока», каким-то образом сливавшихся воедино для всех. Также Купер ощущал, что забыл о чем-то важном, о чем-то, что должно его тревожить, но всякий раз, как его мысли обращались к Сесстри, Эшеру или же к тому, что его положение с каждой минутой становится все более угрожающим, Марвин сжимал его ладонь и притягивал поближе к себе, после чего все, что волновало Купера, – похоть и неутолимая жажда приключений.

Марвин, словно по мосткам, побежал по одной из огромных цепей, под углом выраставшей из дороги. Купер заскользил по заржавленному металлу и, оступившись, вцепился в спутника, чтобы не упасть. Протянувшаяся к нему рука Марвина напомнила Куперу о ворчуне Никсоне и его помощи; интересно, что сталось со сварливым мальчишкой и удалось ли тому найти себе футболку по размеру?

– Это же опасно, – вяло пробормотал Купер, когда Марвин помог ему подняться на ноги.

Что именно вкладывал он в слово «опасно»? Скачки по крышам? То, что позволил Марвину увлечь себя навстречу неизвестности? Или вообще весь этот город? Слова сорвались с его языка прежде, чем он успел их осмыслить. Его сознание было притуплено и остаточными последствиями наркотических грез, подаренных царицей Нила, и адреналином, захлестнувшим его за время бега в «Оттоке».

Марвин поморщился.

– Мы живем наверху, где по-настоящему опасно, – промурлыкал он, указывая пальцем куда-то в небо.

Проследив за этим жестом, Купер увидел свет зарева, пылающего на верхних этажах разрушающихся небоскребов. Темные тучи – след, оставленный мертвыми владыками и их прислужниками, – непрерывно кружили над головой. Там, на этой высоте, подобно облепившему ветви снегу, сгрудились Мертвые Парни и Погребальные Девки, певшие осанну своей возлюбленной нежити, повелителям, чья кожа была холодна как лед, которых сам Купер отчасти боялся, а отчасти до безумия хотел увидеть собственными глазами.

«Здесь все поклоняется смерти, – подумал он, спрыгивая с цепи на очередную крышу, сжимая руку Марвина. – И смерть приходит в большем числе обличий, чем можно было бы себе представить».

Проулок, протянувшийся далеко внизу, казался не более чем узкой темно-серой чертой.

– Купер!

Голос женщины перестал рыдать и теперь выкрикивал его имя. Она была напугана, одинока и заточена где-то там, наверху. Всякий раз, когда он слышал ее, этот голос звучал для него так, словно бы в его голове одновременно забили в набат все колокола Неоглашенграда. И, сравнив этот зов и страсть, которую внушал к себе Марвин, Купер не был столь уж уверен, что именно заставило его принять решение.

– Мы живем наверху, – повторил Марвин. – Мы можем цепляться за их хвосты и летать.

«Чьи хвосты?» – подумал Купер. Он знал только то, что «Отток» служит какой-то нежити, но не более. Он поежился, однако продолжал бежать следом.

Увидев башни вблизи, Купер обратил внимание, что их различия между собой столь же апокалиптичны, как и у всех прочих строений этого города. Вот небоскреб, словно бы похищенный с Таймс-сквер, – зеркальные стекла, прямые углы и темные рекламные экраны, к которым когда-то было подведено электричество. А рядом – спиральная башня, похожая на бивень нарвала; она стоит вертикально, а в верхних ярусах, словно во флейте, проделаны отверстия, где ветер высвистывает свою одинокую песню. Одни были сложены из камней, в то время как другие казались вырезанными из огромного скального монолита; здесь были постройки целиком из однотонного или же мозаичного стекла, а по соседству с ними возвышалось огромное дерево, где шерстистая листва прикрывала пульсирующие поры в стволе. Не наблюдалось и заметной логики в том, какие из башен не были охвачены пожаром, а какие пылали, но не разрушались под воздействием огня. Однако даже в пламени непринужденно порхали черные тени, – похоже, в список того, чего не боятся культисты «Оттока», следовало добавить также и огонь.

– Кууууперрр!

– Кто построил эти башни? – спросил Купер у Марвина, не слишком рассчитывая на ответ; ему просто было необходимо заглушить кричавший в голове голос.

– Мы этого не знаем. Они не настолько древние, как Купол или хотя бы то же Апостабище, но уже стояли здесь задолго до нашего появления. Гестор, наш предводитель, утверждает, что их украл, можно сказать, просто выдрал из родных миров один тиран, пытавшийся построить город башен. Дориан же говорит, что все это вздор, но ему никто не верит.

Купер был склонен скорее согласиться как раз с последним, но вслух этого произносить не стал – здесь ощущалось дыхание столь седых времен, что даже Рим начинал казаться не старше Левиттауна. Понимание того, что когда-то этот город выглядел совсем иначе, было вырезано в сознании Купера словно руна; его воображение воссоздавало красоты, некогда свойственные этим местам, и долгие эпохи, постепенно превращавшие изначальный пейзаж в палимпсест развалин: первобытные джунгли; город света, возведенный сородичами богов; лес башен; герметичный Купол и отравленные небеса. Не было ли все это кривым отражением чего-то более значительного и древнего? Неужели в мире не осталось ничего достойного поклонения? Во всяком случае, не здесь, не сейчас. В Неоглашенграде свято чтили только Смерть и свободу, не находя между ними никакой разницы.

Марвин взобрался по стене и застыл наверху в триумфальной позе, улыбаясь оставшемуся внизу Куперу, протянувшему к нему руки.

– Помоги подняться.

– Ты сам справишься.

Мимо проносились остальные культисты, перебегая и перепрыгивая с одной опорной балки на другую в глубине каркасной башни, застывшей левиафаном, с которого содрали кожу. Купер заметил, что многие поглядывают на него, когда пролетают над ним с развевающимися за спиной волосами, сверкая широкими улыбками, демонстрирующими татуировки в виде змеи, свившейся на монете. Вот Погребальная Девка с собранными в косу светлыми волосами, скользнув мимо, приземлилась на корточки возле Марвина.

– Сочненький, – успела хищно осклабиться она, посмотрев на Купера, прежде чем Марвин крутанулся на пятках и с силой придавил ее предплечьем к стене.

– А еще он мой, – согласился он, глядя словно бы сквозь нее. – Идем, рожденный чужак!

Только гордость и упрямство заставили Купера продолжить свой путь к пылающим башням и женщине, чей страх умолял его спасти ее. Он мог только надеяться, что не совершает очень большую и опасную глупость.


Сесстри в молчаливой задумчивости пыталась придать своей разнесенной в пух и прах комнате хоть некое подобие жилого вида и время от времени поглаживала перевязанную ладонь. Осколки стекла и кровавые потеки окрасили весь ее дом в цвета разрушения, но не беспорядок волновал Сесстри сейчас. Как-то так вышло, что ее попытка сунуться в Бонсеки-сай сыграла на руку ее чокнутой квазибожественной домовладелице, а она до сих пор не понимала, что та задумала. Чертыхаясь, Сесстри перепрыгнула через опрокинутый диван и, кряхтя, поставила его на ножки.

Она злилась на себя, что в суматохе позволила похитить Никсона, пускай ей и очень хотелось оторвать ему уши за то, что тот отдал ленту не Куперу, а Эшеру. Немальчик исчез, пока она болтала с Чезмаруль. Шкурой Пересмешника. Алуэтт. И зачем Первым людям столько имен? Сесстри помассировала впадинку меж нахмуренными бровями, думая о том, насколько же сильно скучает по своему миру, где никому, обладающему клитором, не дозволялось читать, и по тем безмятежным дням, когда ей надо было волноваться разве о своем папаше-детоубийце.

Сесстри подняла с пола подушки, проверила на разрывы, а затем уложила обратно на диван, размышляя над тем, зачем вообще ввязалась в чужие разборки, и о том, что значат эти ленты. Одна уже давно была завязана на перилах балкончика, откуда Купер впервые увидел Неоглашенград. Другая служила веревочкой для чертова ключа от входной двери. Что хуже всего – еще одна лента, которую Алуэтт дала Никсону, предназначалась Куперу; немальчика отправила к Куперу одна из Первых людей.

– И на гардинах долбаные порезы. – Сесстри попыталась хоть как-то завесить то, что осталось от ее окна. – Во всяком случае, их оставили мои ножи. Идиоты.

Нет, идиоткой была она сама, раз не сообразила раньше. Что совсем плохо, так это то, что она даже подспудно догадывалась, но слишком старательно гнала от себя любые мысли о существах, которые по всем статьям были значительно умнее ее.

Неоглашенград стал пристанищем для множества созданий, порой почитаемых как «боги»; жители города были атеистами до самого мозга костей, что делало это место идеальным убежищем для всевозможных Первых людей, которые хотя бы здесь могли относительно спокойно существовать, не слыша молитв и не становясь жертвами чрезмерного почитания.

Обитатели Неоглашенграда ко всем относились одинаково – либо как к пустому месту, либо как к покойникам, либо же как к клиентам. Колокола здесь звонили по всем, а ценность имели лишь деньги.

Вот и сейчас в разбитые окна лился принесенный ветром перезвон. Служащий умиротворению, но приводящий Сесстри в бешенство. Ей хотелось надеяться, что Куперу ничего не угрожает, куда бы его ни утащили. И она точно знала теперь, кто, кроме нее самой, во всем этом виноват, и это было уже что-то.

Чезмаруль была богиней. Нет, не богиней – это антинаучный термин. Впрочем, она обладала достаточным могуществом, чтобы вопросы семантики мало что значили. Ее царство? Все потерянные вещи. Потерянные, словно Купер, она сама и Эшер, среди хаоса приближающегося сварнинга. Чезмаруль. Вот кому доставало сил, чтобы перетащить Купера с этой его Земли в Неоглашенград прямо в его первом теле. Ей хватало способностей, чтобы дурачить Сесстри, притворяясь смертной женщиной: загадочная и милая Алуэтт, что манипулировала ею с того самого момента, когда нашла скорчившейся у корней Бонсеки-сай и подобрала ей дом; Алуэтт, что заботилась о Сесстри в те дни, когда та была – как бы это сказать? – наиболее потеряна.

Кровь Сесстри просто вскипала при мысли, сколько оскорблений ей нанесли разом: она была одурачена, была уязвима, была слепа и слаба и – что хуже всего, вместе взятого, – пусть и отдаленно, но походила на потеряшку.

Она провела пальцами по волосам, позволяя им упасть на лицо розовой вуалью. В детстве Сесстри порой пряталась так за завесой волос, мечтая, чтобы они сделали ее невидимой для отца и неотступно следовавшей за ним свиты вооруженных людей. Словно игрок в прятки, отказывающийся говорить «ку-ку», Сесстри набрасывала свои розовые волосы на лицо и представляла, будто находится где-то далеко, где ее никто не найдет. В безопасном месте, где мама все еще жива, а она окружена родительской опекой. Ей говорили, что мать умерла при родах, но Сесстри знала, что это ложь. Отец всегда моргал, когда пытался врать.

Она не увидела, как через порог протянулась тень, как не увидела и того, что к дверному косяку устало привалился Эшер. Она не слышала, как его дыхание стало прерывистым при виде ее губ и груди, подчеркнутой лучами утреннего солнца. Он разглядывал ее, делая вид, будто не смотрит, отчасти опасаясь, что его застукают за этим занятием, и всецело боясь, что представившееся ему зрелище может прерваться.

– Скучала? – наконец рискнул заговорить он.

Сесстри вздрогнула, смахнула волосы с лица и устремила взгляд в направлении голоса, который узнала в ту же секунду и от звука которого ее сердце застучало так быстро, что ей даже стало неловко.

– Перечислением того, по чему я скучаю, – произнесла Сесстри, когда ее взгляд остановился на столь привлекательном для нее человеке, – можно наполнить гребаную библиотеку.

Она призвала на помощь весь свой гнев, выковывая из него броню и облачаясь в нее, словно рыцарь в латы, но на самом деле ей хотелось ответить: «Да, да, конечно же да!»

– Похоже, не у одного меня утро не задалось.

Эшер, пошатываясь, вошел в комнату и опустился на подлокотник дивана возле Сесстри, сбросив осколки вазы с кожаной обивки на пол. Он постарался не морщиться, когда начали расслабляться мышцы его израненного тела, а потом коснулся ладони Сесстри; она не стала отдергивать руку.

Девушка с трудом вытравила из головы мысли о мягких подушках, больших серых руках и губах, способных на куда большее, нежели нахальная улыбка; то, что в его присутствии ей и самой хотелось улыбаться, казалось неприемлемым, но все же она позволила себе это маленькое кощунство.

– И не говори, просто ужас.

Сесстри не сводила глаз с городского пейзажа за окном. Застроенные домами холмы и колокольни, кружащие стаи птиц, два одинаковых сгустка желтого пламени, выступающие сегодня в роли солнц. Она не имела сейчас права думать о тепле руки, лежащей поверх ее ладони, не имела права позволить согреть себя.

– Расскажешь мне? – Он почесал пальцем длинный нос – статуя, любующаяся собственным профилем.

Сесстри поняла, что затаила дыхание.

– Как-то так вышло, что Алуэтт, моей домовладелицей, все это время была одна из Первых людей. И отмечала мой путь ленточками-подсказками, а я была слишком горделива, чтобы обратить на них внимание. И вот она вырастает выше дерева Бонсеки-сай и делает комплимент моей обуви.

Сесстри сложила руки на груди и насупилась.

Известие заставило Эшера нахмуриться, но затем он поднял ладони так, словно поддерживал чаши невидимых весов, и произнес:

– Что ж, это уже кое-что.

– Да ну? – Сесстри удивленно приподняла бровь.

Неужели тайны были только у нее? Нет, она знала, что это не так, но что же тогда скрывал Эшер и зачем?

– Именно. – Улыбка Эшера обезоруживала, но о чем он сейчас думал – о стратегии или же только о тактике? – Не стоит винить себя, мой колючий шиповничек. Даже самый одаренный из Третьих не сумеет распознать под маской даже самого молодого из Первых людей. А Чезмаруль молодой никак не назовешь – старше ее еще поискать.

Он осторожно и ласково притянул к своим губам ее кисть. Это не был поцелуй – только соприкосновение губ и запястья. Этот жест не пробудил в ней ненависти.

Не пробудил… и тем не менее на этот раз руку она отдернула.

– Эшер, да знаю я, кто она такая. Просто не подозревала, что она подобралась так близко.

– Сесстри, – взглянул на нее из-под своих белоснежных ресниц Эшер, – послушай моего совета – совета старого и мудрого человека, которому порой случается оказаться правым: не казни себя.

– Конские потроха!..

– Похоже, тебе стыдно за то, что скрыла от меня пупок Купера? – Сесстри сделала вид, что не слышит его, и Эшер тихонько засмеялся. – Думаешь, это Чезмаруль притащила сюда Купера?

– Но зачем? Зачем ей совершать нечто столь неразумное? – бросила она вопрос в мраморно-неподвижное лицо и вдруг ощутила некое родство с голубем, гадящим на статуи.

Эшер спокойно приподнял плечи и так же неторопливо их опустил, показывая, что его это не очень беспокоит.

– Мне известно не больше, чем тебе. И приятельских отношений с Чезмаруль я никогда не водил. Но если именно она дала нам Купера… не знаю уж, кому из нас стоит ей отправить открытку с благодарностями… но в кажущейся бессмыслице есть определенный смысл. Ведь Чезмаруль – владычица потерянных и униженных. Так спроси себя, с чем мы сейчас столкнулись?

– Хочешь сказать, таким образом она помогает нам со сварнингом? – В этом и в самом деле был определенный смысл. – Заступница потерянных. Купер, дитя, все еще продолжающее свою первую жизнь, внезапно оказывается потерянным перед самым концом миров.

Сесстри уступила своим желаниям и налила немного абсента.

– Если она ожидала появления именно Купера… – продолжил Эшер размышления Сесстри; как же было приятно решать вопросы вместе с ней, а не в обход нее.

– …А не какого-нибудь там колдуна или шамана…

– …Просто Купера – обычного потерявшегося человека…

– Так мы нашли ответ на наш вопрос? – покосилась Сесстри на Эшера.

Серый человек глубоко вздохнул и ответил, тщательно подбирая слова:

– Ну, во всяком случае, теперь мы знаем, что самостоятельно он этот путь проделать не мог.

Сесстри улыбнулась, оскалив зубы:

– А еще можно сказать, что только могущественный или хотя бы очень продвинутый колдун был способен перенести его сюда целым и невредимым, не оставив никаких следов.

Зеленая жидкость одновременно и остудила, и обожгла ее гортань.

«Так-то лучше. Но больше ни капли».

Когда Сесстри опустила стакан, тот ударил по столу, словно молоток судьи, и тогда она услышала свой приговор. Рот ее округлился, и Эшеру непроизвольно захотелось повторить ту же эмоцию и на своем лице.

– Завязанные узлом сиськи Матери-Кобылы, я же все испортила, да? Скрыла от тебя пупок Купера и… и… Да как я вообще могла ничего не замечать?! Я же вела себя совершенно глупо!

Эшер сложил пальцы домиком и прикрыл ими глаза.

– Может, дело в том, что ты совершенна даже в своей глупости?

– Я врала тебе о Купере, врала самой себе об этих лентах. Я упустила Купера еще на Апостабище, отдав его какому-то там жиголо из Мертвых Парней! Неудивительно, что Мертвые Парни продолжают преследовать меня, ведь им я кажусь совершенно легкой добычей. Даже гребаный «Отток» куда лучше понял, кто такой Купер! – Ее пальцы сжали подлокотник дивана. – Эшер, я же стала той, кем клялась никогда не становиться.

– Мертвый Парень? – Эшер внезапно распрямился, поморщившись от боли в ранах, на которые старался не обращать внимания с того момента, как покинул Ля Джокондетт. – О чем это ты? На тебя напал Мертвый Парень?

Но Сесстри его не слышала. Она слишком глубоко погрузилась в воспоминания о своей мачехе – мерзкой самодовольной бабенке, изрядно напоминавшей Алуэтт. Вечно копалась на грядках, вечно пыталась подлечить то или иное умирающее растение или же добиться от него лучшего цветения. В детстве Сесстри постоянно гадала, как выглядела и как вела себя ее настоящая мать, – разумеется, она отличалась от мачехи, как стакан ледяной воды отличается от кружки теплого молока, как сталь от меха.

Настоящая мать должна была быть суровой повелительницей кнута и кинжалов – вот как ее представляла себе Сесстри. В ее фантазиях мать представала совершенно невероятной женщиной, бывшей ровней отцу. Этот образ подпитывался исключительно редкими воспоминаниями папы о пропавшей жене, покорившей его сердце теми качествами, что, по его же собственным убеждениям, не должны быть присущи женщине: силой, хитростью, гениальностью в вопросах тактики. Именно последнее увлекло Сесстри, вдохновив ее превзойти боевые успехи собственного отца на учебной арене. Да еще как! Она стала первой женщиной более чем за три сотни лет, которой удалось получить степень Оптима, и самым юным из выпускников, заработавших это звание за последние пять лет.

В любых спорах она разбивала соперников в пух и прах так же, как ее отец громил врагов на поле битвы. Казалось, ее невозможно остановить, она, словно скальпель, вспарывала материю своего мира, подгоняя его под себя.

А затем ее изнасиловали и бросили умирать на одной из горных троп.

– Сесстри, ты вообще меня слушаешь? Это важно. – Эшер налил в ее бокал добрую порцию зеленого напитка и сам же его осушил. Затем он осторожно подергал ее за рукав. – Расскажи мне, что там у тебя с «Оттоком».

На той горной тропе она чувствовала себя столь близкой к небу… Скальные пики походили на зубы, вгрызающиеся в плоть облаков. И там, на самой вершине мира, она истекала кровью, точно зарезанная свинья, не в силах даже выдернуть копье, вонзившееся в ее живот, и сбросить с себя труп того, кому не хватило ума убить ее быстро и со спины. В тот день он и сам нашел свою смерть среди пустынных гор, напоровшись на кинжал. Прямо своим мужским достоинством. Сесстри смогла лишь вогнать клинок в его тело, прижатая и пришпиленная к земле, – у нее была свободна только одна рука, а сил хватало исключительно на то, чтобы снова, снова и снова резать своего убийцу кинжалом, пока и ее собственные глаза не устремили к жаркому солнцу неподвижный, опустевший взор.

В те времена смерть была простой штукой и обещала конец всему, а потому и планы Сесстри на жизнь были довольно просты: успеть добиться как можно большего, пока не погаснет свет и не опустится занавес.

Теперь у нее за плечами было уже две смерти, а она боялась прихода следующей куда больше, чем в первый раз, поскольку знала, что смерть – это еще не финал, хотя и положит конец очень многому: ее участию в жизни Неоглашенграда, возникшей проблеме, судьбе этого непереносимого серого ублюдка. Отныне смерть означала, что ты вновь уходишь с пустыми карманами, унося с собой из всех пожитков одну только память о незавершенных делах. Сесстри оставила бы позади все свои наработки, блокноты и книги – драгоценный, важнейший ресурс, который она с таким трудом добывала. Она лишится и всего этого, и Эшера.

Такая перспектива пугала ее до чертиков.

Как, должно быть, сейчас смеялась бы мачеха над столь ироничным поворотом. Сесстри боялась смерти, боялась расстаться с мужчиной. Кажется, до падчерицы наконец-то стал доходить смысл уроков, что такое быть человеком. Ее вновь терзали противоречия, и не все из них она могла избежать. Как она могла так согнуться и при этом остаться собой? Как было удобно найти себя в уединенном покое, где ничто не бросало ей вызова и не тревожило. «Как бы то ни было, но я просто слаба».

Эшер застонал, и Сесстри внезапно вынырнула из мира своих мыслей, чтобы увидеть, как серый человек стаскивает с себя рубашку. Все его тело было испещрено кровоподтеками, темными стальными облаками расплывшимися под кожей; он стиснул зубы и старался не издавать лишних звуков, пока избавлялся от одежды, но на лице его явственно читалась боль. На него было жалко смотреть.

Эшер криво улыбнулся и достал несколько рулончиков льняных бинтов. Кажется, он что-то говорил?

– Если не хочешь рассказывать, что ты там натворила, можешь хотя бы перевязать меня?

Тут Сесстри заметила следы старых ран, покрывавшие его грудь, и непроизвольно ахнула.

– Лучше скажи, как это случилось с тобой. – Она отвела руку с бинтами в сторону и принялась изучать покрытое шрамами тело своего друга.

– Я… сражался… и занимался всяким… и… – Он спрятал лицо в ладонях.

Шрамы образовывали столь отчетливый узор, что Сесстри едва не спутала их с какой-то уродливой татуировкой; между каждой парой ребер по обе стороны тела зияли провалы рубцов, словно бы оставленных на память кавалерийским копьем, – круглые отверстия, не прорванные и не прорезанные в коже, но проколотые. И они сочились. Шрамы располагалась на равном расстоянии друг от друга, по одному под каждым ребром, и по коже под ними стекала белая, словно свежие сливки, кровь.

– Эшер, кто это сделал с тобой? – Сесстри и саму удивило то беспокойство, которое прозвучало в ее голосе.

– Я не могу тебе этого сказать, – опустил взгляд он.

– Все ты можешь! – Слова сорвались с ее языка подобно удару хлыста; она говорила, повинуясь одним эмоциям, но не разуму. А затем произошло удивительное. Сесстри Манфрикс попятилась, испугавшись своего оставшегося без ответа вопроса. – Это же… словно ты… – Она кивнула. – Я понимаю.

«Я ничегошеньки не понимаю».

Он смотрел на нее обезоруживающим, полным откровенности взглядом, стиснув в руке бинты.

– Ох… похоже, у нас неприятности.

Сесстри наклонилась, чтобы получше рассмотреть раны. Даже рубцуясь, его плоть сохраняла свою верность оттенкам серого; шрамы казались угольно-черными провалами, образованными более темной молодой кожей, – и они, все до единого, сегодня снова открылись. Белый цвет крови удивлял Сесстри, но за время почти бесконечной пляски жизней люди претерпевали и более удивительные метаморфозы.

– Болят? – Сесстри показала на старые открывшиеся раны; они напоминали ей глазницы слепых бедняков – такие же пустые и морщинистые.

– Только когда… – начал было он, но осекся. – Бывает порой.

Она присела возле него на диван, но не касаясь, просто рядом.

– Я знаю, что ты чувствуешь… – заговорила Сесстри, но умолкла и покачала головой, когда на нее упал холодный взгляд Эшера. – В смысле, я знаю, какую боль доставляют такие раны. Колотые. – Она помедлила, отряхивая колени. – Сама не знаю, что говорю.

Он отбросил со лба непослушную прядь волос – голубиное крыло, закрывавшее лик мраморной статуи. Для Сесстри оставалось тайной, что он видел, когда смотрел ей в глаза, но ее пробивала дрожь, когда она начинала гадать о его чувствах. А кроме дрожи, ее начинал колоть страх: быть может, ее лицо для Эшера не состоит из одних лишь резко очерченных скул да льда во взгляде? Никогда раньше ей не хотелось быть просто женщиной.

– Мне жаль, если ты это знаешь. Некоторые вещи должны бы остаться тайной даже для тебя.

Он отвел глаза, вначале посмотрев на собственные ноги, а затем вперил взгляд в старинный граммофон.

– При других обстоятельствах я бы прочитала тебе лекцию о ценности знаний, с какими бы страданиями те ни были связаны, но в данном случае, Эшер, вынуждена с тобой согласиться. Получение некоторых уроков, – она провела рукой по животу, но тут же опустила ее, – стоит оттягивать как можно дольше.

Он кивнул, не рискуя улыбнуться.

– Полагаю, ты просто не в силах позволить себе сказать, что некоторые уроки лучше и вовсе никогда не получать?

– Нет, Эшер, такого я никогда не скажу, – улыбнулась Сесстри, – даже если случится чудо и я вдруг поверю в это.

– Из принципа, – произнес он.

– Из принципа.

За окнами зловеще мерцал зеленовато-золотой Купол, а на горизонте пылало зарево неугасимых, но не причиняющих разрушений пожаров.

– Я понимаю твою непримиримость куда лучше, чем тебе может казаться.

Он произнес это мягко, без какой-либо настойчивости, увлекая ее могучий разум и зачерствевшее сердце в удивительный танец, – они словно бы парили в облаках.


Звон бьющегося стекла отразился от стен комнаты, и три девушки дружно оторвалась от рукоделия, отложив пяльцы. Слуга, который поскользнулся и разбил всю посуду на подносе с обедом о стену, покраснел и поспешил скрыться с глаз, целая же армия других слуг бросилась спасать паркет и дорогую облицовку от опасности, которую несли осколки чашек и пролитая вишневая настойка.

Ноно и Нини Лейбович медленно открывали и закрывали глаза, словно ленивые рептилии, наряженные в костюмчики из канареечного цвета тюлевой ткани и красного, как вино, батика. Ноно держала над головой плетеный зонтик от солнца, а Нини нацепила нелепую шляпу, закрывавшую чуть ли не половину ее лица, но хотя близняшки и опоздали к утреннему чаепитию, Лизхен не стала на них сильно сердиться. По правде говоря, ее сейчас занимали совсем другие мысли: во-первых, о том, что Пурити Клу пользуется слишком большой свободой, нежели позволительно молодой леди ее положения; во-вторых, о том, что, если они несколько увеличат частоту убийств в своем маленьком крестовом походе против хаоса, это пойдет миру и им только на пользу, а Пурити Клу научит вести себя подобающе.

– Никто не знает, где бегает Пурити? – Лизхен делала вид, будто не замечает слуг, суетливо прибирающих в углу.

Близняшки только пожали плечами.

Нини откусила кусочек бутерброда с хладогурцом и заметила:

– Не думаю, что она бегает.

Лизхен вздохнула:

– Нини, дорогуша, я же не в прямом смысле.

К ее чести, Ноно изрекла нечто не совсем глупое:

– Может быть она… ну, это… решила поспать?

– Мы не видели Пурити, – покачала головой Нини. Лизхен показалось, что при этом близняшка закрыла глаза, но толком разглядеть не получилось. Дурацкие широкополые шляпы – вот что надо будет запретить в следующий раз. – Особенно мы не видели, как Пурити наблюдает за рассветом в Пти…

Ноно ткнула ручкой сложенного зонтика сестру в ногу.

– Уроки танцев такие утомительные.

– Быть может, она снова пытается себя убить? – Нини старалась быть полезной.

Лизхен уже не обращала на близняшек внимания. Она размышляла о том, что делать с Пурити, с прошлого дня, когда они расчленили девчонку Эйтцгардов. Разумеется, Лизхен не считала себя в чем-то виноватой, но почему-то ей показалось – какая, в сущности, глупость, – что Пурити осуждает ее. Конечно, это не имело никакого значения; Лизхен была более чем уверена, что никто даже не вспомнит о девчонке, когда ее семья в следующий раз будет обедать с Эйтцгардами. Нет, они не попрятали останки своей жертвы в разных местах и не сотворили с ними чего-либо еще более скверного; глупое создание, должно быть, уже успело ожить и теперь прячется в своей комнате, где ему самое место. После того как лорды Круга Невоспетых начали забавляться со своей новой игрушкой, они категорически ни на что вокруг не обращали внимания и уж точно не стали бы тратить свое время на невинные игры девушек. Даже собственный драгоценный папенька Лизхен.

Но не лорды с их тайнами занимали мысли Лизхен Братиславы, наблюдавшей, как утренние лучи проникают сквозь толщу стекла Купола, обнимавшего ее гостиную. Ее тревожило то выражение на лице Пурити, которое возникло, когда они разделывали девчонку Эйтцгардов. Лизхен никак не могла выбросить его из головы. Оно не имело ничего общего ни с ленивым любопытством близняшек, ни с тем жарким трепетом, что возникал между ног самой Лизхен, когда она устанавливала порядок, ни даже с такой безвкусицей, как маниакальная улыбка, которая хотя бы была простительна, учитывая обстоятельства. Нет, в глазах Пурити Лизхен на долю секунды увидела кое-что, что ей совсем-совсем не понравилось.

Отвращение.

Лизхен заставила себя подавить обиду. У Пурити было полное право не испытывать радости при виде того, как вершится правосудие, – и отвращение ее можно было простить и даже, наверное, как-то понять, если принять во внимание безнадежно устаревшие взгляды, которые, как боялась Лизхен, были присущи Пурити. И все же то ускользающее выражение неприятия сильно тревожило Братиславу. Казалось, в глазах Пурити читалась убежденность – смехотворно! – что Лизхен вовлекла девушек в деятельность, ничего общего не имеющую с высокой модой. Что она ошибается, когда рассуждает о вкусах.

Сама мысль об этом казалась абсурдной. Стиль был для Лизхен превыше всего, и она считала себя его пророком. Это был неоспоримый факт. Кто еще сумел бы сделать популярным ношение кюлотов под короткими юбками или шапочек, окрашенных в цвета камней, соответствующих дням рождения обладательниц? Никто. Кровавая расправа неотвратимо ожидала всякого, кто осмелился бы заявить – или хотя бы предположить – обратное. Лизхен Братислава была первопроходцем, спасителем своего народа в эти темные времена ограниченных удовольствий.

Возможно, Пурити беспокоилась о собственных слугах и о том, как трудно им будет отстирать кровь с ее наряда. Это ведь так похоже на нее – забивать голову проблемами тех людей, которые, вообще-то, предпочли бы вовсе не попадаться ей на глаза. Да, Лизхен была уверена, что в этом все и дело. Почти уверена.

– А что ты думаешь о загадочном Убийце? – спросила Ноно в пространство.

– О ком? – вздрогнула Лизхен. Убийца? Она ничего не слышала о чем-либо загадочном. – Ты это о нас?

– Нет-нет, – сказала Ноно, – загадочный Убийца. Я слышала, как мама говорила о нем с лордом Мотвудом. Кто-то Убивает людей. Вот только недавно были Убиты двое младших Цзэнов и достаточно много конюших, чтобы это не получилось так просто замять.

– Ой, да ладно! – отмахнулась Лизхен. – Никто больше не совершает настоящих Убийств. «Загадочный Убийца»? Только послушайте себя. Говорите как идиотки.

Пожала плечами Ноно. Пожала плечами Нини. Они смотрели на противоположные стены комнаты.

Лизхен потерла глаза.

– Надеюсь, лорды круга не принялись вновь Убивать друг дружку? – Она бы знала, если бы такое случилось. Во всяком случае, очень на это надеялась. – Не думаю. Чушь какая-то.

Нини покачала головой:

– В этот раз все иначе. Это всего один человек, который ходит и Убивает людей. Разве не ужасно? Мне это так нравится.

Можно было бы сказать, что Нини в полном восторге, не будь она такой сонной.

– Да как, во имя миров, это вообще возможно? – спросила Лизхен. Новость о том, что Круг Невоспетых открыл способ Убивать, давно не отличалась свежестью. Но они всегда делали это в группе; в чем бы ни заключалась их тайна, никто не осмеливался присвоить себе Оружие и стать единственным олицетворением страха перед расправой. Во всяком случае, так было до сих пор. – Круг ни за что бы этого не допустил, девочки. Наши отцы…

– Наша мать, – поправила Ноно, и едва заметная складочка, возникшая над ее переносицей, позволила угадать, что близняшка хмурится, – и твой отец… Полагаю, они знают что-то, чего не знаем мы.

– Но… но… – пробормотала Лизхен, – лорд ни за что бы не опустился до Убийства какого-то там конюшего. Не говоря уже о целой уйме конюших. – Она задумалась. – Впрочем, зачем нам здесь вообще столько конюших?

Единственный глаз Нини, который было видно под шляпой, закатился.

– Поэтому-то, Лизхен, его и называют «загадочным Убийцей». Потому что он и в самом деле загадочный.

Лизхен фыркнула, сама не зная, как относиться к этим известиям. С одной стороны, они вызывали у нее восторг, а с другой – означали, что им может грозить неведомая Смерть. Но, конечно, сильнее всего в ее душе было чувство обиды, что обо всем этом она узнает только от близняшек.

– И давно вы об этом знаете? Почему мне никто ничего не говорил?

– Несколько дней? – повела рукой Ноно.

Нини поерзала на месте.

– Лизхен, а разве не ты рассказала нам про него? – Лизхен устремила на нее пронзительный взгляд. – Ноно, мне казалось, про Убийцу нам она рассказала?

– Папочка заверил меня, что Оружие остается собственностью исключительно Круга Невоспетых. – Лизхен старалась не смотреть на Нини. – И ни один из лордов к нему не прикоснется. Папочка говорит: противна сама мысль о том, чтобы им воспользоваться вновь. Как вам известно, первые две волны Смертей едва не уничтожили Круг, и папочка сказал, что сейчас лорды вернулись к «патовой ситуации», но больше он не хочет говорить на эту тему. Даже со мной.

Лизхен питала иллюзии, что однажды сама возглавит дом и станет членом Круга Невоспетых, но, похоже, совершенно забывала при этом о правилах наследования, к примеру о том, что у нее есть трое старших братьев. И самый взрослый из них, Бюрегрет, постигал необходимые наследнику знания с того дня, как ему исполнилось два года.

– Определенно, Круг смогли привести к порядку только те новые его члены, что заняли свои кресла после того, как их предшественники были Убиты, – тихо произнесла она.

Лизхен встречалась с Андербилли Блаватским-Дэй-Льюисом, пока его лорда-отца не Убили. С тех пор как Андербилли возвысился, они почти и не виделись.

– Это не особо важно. Они же умеют чувствовать Убийц. – Редкий случай, когда Нини говорила отчетливо.

– Пардон? – Лизхен потрясла головой, изгоняя из нее мысли о делах семейных.

– Ну, Круг, они же знают, когда кто-то использует их Оружие? – пояснила Нини. – Конечно, не остается никаких физических улик, но у них же есть свои способы, этой, как ее… карминолизтики?

– Криминалистики, – поправила Ноно, – и да, Нини, думаю, ты права. – Она вздохнула, прислонившись лбом к своему зонту. – Боюсь, скоро все веселье закончится, и правосудие так или иначе восторжествует.

– Ну конечно же, они могут это почувствовать! – заявила Лизхен. – Даже и не знаю, чего вы, глупышки, волнуетесь из-за таких пустяков! Лорды Круга Невоспетых образуют самый могущественный союз во всех цивилизованных мирах. Конечно, они наши папы – или, как в вашем случае, мамы, – но мы не должны позволять родственным чувствам заставлять нас усомниться в силе наших родителей. Круг скоро во всем разберется, дайте только время, и тогда тот, кто совершил эти преступления, кем бы он ни оказался, сам пройдет через Последние Врата. – Она удовлетворенно откинулась обратно на подушки, устилавшие необъятный мягкий ковер. – А может, его кинут в подземную темницу или же отдадут трупных дел мастерам, чтобы превратили его в какую-нибудь симпатичную вещицу, или…

– Посмотрим, – произнесла Ноно, нахмурившись и разглядывая подол желтого платья, на котором разошелся шов. – Во всяком случае, мы с этим ничего поделать точно не можем. По крайней мере, пока Убийца носит те же одежды, что и две ссорящиеся партии.

Лизхен решила, что услышала нотки сарказма в голосе Ноно, и уже открыла было рот, чтобы осадить нахалку, как вдруг с грохотом распахнулась дверь и в комнату ввалились ее братья, Абсент и Бюрегрет, раскрасневшиеся и запыхавшиеся.

– Что, во имя миров, здесь происходит? – требовательно воскликнула Лизхен со своего трона из подушек.

Абсент начал объяснять, но сейчас он заикался даже больше, нежели обычно:

– Е-е-его не б-б-было т-т-там, и-и-и…

– Отец, – перебил его Бюрегрет; его золотые локоны сверкали чрезмерным блеском. – Его Убили.

Глава седьмая

Колонна из кружащих в воздухе птиц вздымается к небу выше любой башни на планете; столб каркающего безумия вертикально поднимается над метеоритным кратером среди Старого Креста и виден, даже если удалиться от него на полконтинента.

Параси направилась к разрушенным стенам Старого Креста такой походкой, словно под ручку с ухажером прогуливалась по саду своей матери, а не шла навстречу своей участи в сопровождении эскорта из пятидесяти вооруженных до зубов мужчин.

Прошлое обступило без пяти минут королеву в ее пути; непосеченные и почерневшие кости мертвецов, лежавшие среди развалин поверженных стен ее первой столицы, но тени женщин, проделавших этот путь до нее, вставали перед ее внутренним взором. Не всякая королева возвращается, чтобы править, и в голове Параси звучали имена тех, кто не выдержал церемонии коронации. Верховный парламент скор на суровую расправу, но даже риск быть осужденным на четвертование казался сущей ерундой по сравнению с неистовой схваткой с пернатыми.

Дигна, Рабн, Гхрейбг, Фиолла, Уин Фарад – вот имена королев, которым только за этот век по той или иной причине так и не удалось пережить собственной коронации. Особенно громко в ее голове звучало именно последнее имя – ее сестра, старшая сестра, посвятившая каждый день своей жизни тренировкам, чтобы стать лучшей из всех королев. И все же парламент проголосовал против нее. Об их решении ей сообщили клювы и когти птиц, круживших над Старым Крестом.

Бедняжка Уин Фарад, мечтавшая стать королевой, но ставшая разорванным на лоскуты трупом!

Прама Рамей. Экология власти
Тэм бежал через лес, чувствуя, что что-то не так. Утренние лучи проникали сквозь листву, окрашивая мир вжелтоватозеленые тона, но свет не был болезненным или переменчивым, свойственным небу, раскинувшемуся над Неоглашенградом. Взметнувшись в воздух, он посмотрел на свою руку, когда та схватилась за ветвь, а потом и на вторую, когда он перелетел на следующее дерево, – с руками тоже творилось неладное. Вместо своих изящных пальцев музыканта Тэм увидел бирюзовые когти, вонзающиеся в кору и испачканные мутным древесным соком.

«Так и должно быть, – подумал Тэм, – это же воспоминания Лалловё».

Окружающий пейзаж тут же изменился – вспышка света, ярче любого из солнц, и Тэм внезапно очутился в теле ребенка, смотревшего на женщину с золотисто-каштановыми кудрявыми волосами и мечтательным выражением лица. Это была она – Цикатрикс, но не тот эрзац химеры, в который теперь превратилась, а та, какой была до того, как изуродовала свое тело, впустив в него машину. Вот какой запомнила мать Лалловё – чарующей и если не красавицей, то как минимум элегантной и миловидной. Голову королевы украшал неувядающий венок из лиловоцветной пуэрарии. Платье ее было пошито из простого хлопка, но в том, как оно подчеркивало небольшие великолепные груди Цикатрикс, угадывалась рука настоящего мастера. На обнаженном плече королева носила бронзовый обруч, из которого в воспоминаниях Лалловё вырвалось облачко белого пара. Оно тут же умчалось прочь, унесенное легким ветерком, всегда овевавшим их дом, и вскоре исчезло, но Тэм ощутил болезненный укол, пронзивший сердце его госпожи.

«Так, значит, это началось уже тогда, – подумал он. – Но почему я здесь? Не помню».

– Мама, расскажи еще раз об убыстрении, – попросила девочка-брюнетка, улегшаяся по другой бок королевы. До этого Тэм не замечал Альмондины, и скорее всего, потому, что Лалловё либо не запомнила этого, либо же предпочла забыть то, что предшествовало разговору.

– Мам, а почему мы – Третьи люди? – произнесли губы Тэма. – Ведь мы же стары, словно само время?

Маленькая Лалловё лежала, обложившись со всех сторон подушками, на сгибе руки матери. Тени фей скользили на самом краю ее зрения – она их почти не запомнила, а потому их почти невозможно было рассмотреть. Тэм постарался сосредоточиться: умение фей обмениваться воспоминаниями было сложным мастерством, требовавшим значительной концентрации и подобным сну в своей ускользающей логике. Гостю слишком просто было сбиться со следа и еще проще забыть, как пересечь границу между прошлым и настоящим.

Королева царапнула младшую дочь янтарным ногтем.

– Наш народ существовал всегда, Лолли, но не всегда жил. В самом начале мы были неизменными и медлительными, словно ледник; не такими бессмертными и могущественными, как Первые люди, – скорее подобными деревьям или же валунам, обнаженным рекой. Прекрасными и неподвижными. Недвижимыми. И лишь только на заре Третьих людей мы впервые сумели оглядеться и увидеть самих себя.

– Хочу быть идеальной, – заныла Альмондина, прижимаясь к маме. – Хочу, чтобы мы жили с самого начала, до человечества.

– Нет ничего плохого в том, чтобы быть идеальной, маленький мой кошмар. Но ты заблуждаешься. – Королева покачала головой и проводила взглядом очередное облачко пара. – Мы предшествуем человечеству не более, чем воздух предшествует ветру, – наша история начинается с того дня, когда мы пришли в движение. Вместе с ними. Конфликт между человечеством и феями составляет и их историю, и нашу.

Лолли посасывала засахаренный хвост ящерицы, стачивая сладкие чешуйки крохотными острыми зубками.

– Так для этого мы ожили? Ради человечества?

– Убыстрились, – поправила королева. – Рождение человечества убыстрило нас, и тогда мы начали жить. Мы утратили свою вечную чистоту, заразившись человеческой страстью до вражды и греха. Если бы только мы могли вернуть себе былую неподвижность, возможно, сумели бы вновь обрести и утраченную непорочность. Но может быть, и нет, может быть, теперь единственный выход для нас – не останавливаться; словно танцор, вышедший на сцену. – Королева подняла одну ногу; ее любовь к танцам была общеизвестна. – Это путь ваших праматерей. Кто знает, куда заведет нас хаос прогресса?

– Не понимаю, – произнесла Лалловё своим сладким голоском, а вовсе не Тэм. – Разве мы куда-то идем?

Танцующая королева крепко прижала к себе обеих дочерей, так, что их носы соприкоснулись.

– Время покажет, мои кровавые ангелочки.

К реальности Тэма вернула звонкая пощечина. Лицо уже взрослой Лалловё повисло буквально в паре дюймов от его глаз и вовсе не выражало радости.

– Тэм! – проворчала она. – У меня нет целого дня впереди, чтобы объяснить тебе задачу. Соберись.

– Разумеется, госпожа. Смиренно прошу простить. – Тэм старался не смотреть ей в глаза; слишком свежи были в его голове ее воспоминания.

Но Лалловё уже возвратилась на свою кушетку – эта женщина никогда не оставалась стоять, если могла присесть, и никогда не сидела, если могла прилечь, – и теперь изучала исписанный чернилами пергамент. Она расстелила письмо на коленях, лишь украдкой посматривая по сторонам.

Как и всегда, послание Цикатрикс содержало лишь обрывочную информацию. Строчки цифр и букв, которые Лалловё не доверила бы ничьим рукам, даже Тэма. Он должен был запомнить их наизусть, и никак иначе.

«Зачем матери понадобилась монета?» – мысленно спросила она себя и тут же сама подобрала наиболее вероятный ответ.

– Использует для создания диода, конечно же, – объяснила Лалловё несуществующему собеседнику, роль которого великолепно освоил Тэм. – Диод для нового вивизистора. Неужели она и в самом деле все это время сплавляла воедино магию и технологии десятка разных миров? При других обстоятельствах я бы ни за что не поверила в этакую дребедень, но мы живем в годину безумия, и приходится полагаться на безумную логику.

Лалловё протянула руку, и Тэм подошел ближе. Но госпожа тут же отстранилась, и он отступил. На его лисьем лице не отразилось никаких эмоций.

– Она хочет, чтобы я сделала его? Но как? – Маркиза задумалась над значением монеты и предыдущего письма Цикатрикс о человеке. – Шипы и время, Тэм! Как думаешь, стоит выбрать орла?

– Эм-м? Пардон, госпожа?

– Или все же решку. И зависит ли что-то от штампа на монете? От этого в симпатическом колдовстве многое может измениться. А может, и нет. Или и вовсе привести к катастрофе. – Маркиза постучала когтями по пергаменту, и ее прекрасное лицо задумчиво нахмурилось. – Полагаю, происхождение используемых материалов не менее важно для функционирования вивизистора, нежели гениальность его устройства, хотя, возможно, я и пытаюсь перемудрить. Или напротив, чего-то не замечаю. Как же меня все это бесит; так много путеводных нитей, но все они лживы, словно обещания Силии!

Лалловё говорит сама с собой, понял Тэм. Ему вовсе не обязательно было понимать ход ее мыслей. «Если только я не начинаю понимать».

– Ненавижу Нумизмата. Заломил тройную цену за мою привязку к телу только потому, что я – фея. – Маркиза потянулась за своим бокалом с вином, и Тэм не сразу заметил, что второй рукой она манит его к себе. – Разве не кошмар?

Тэм среагировал буквально на полсекунды позже, чем ожидалось, и госпожа резко повернулась к нему.

– Тэм! – Изо рта маркизы выстрелил длинный и узкий черный язык, с невероятной скоростью ужаливший щеку Тэма. Там, где он проткнул кожу, из двух крошечных отверстий проступили капельки крови. – Слушай внимательно: по тому адресу, что я назову тебе, ты должен забрать одну редкую монету. Теперь снова возьми меня за руку и на сей раз постарайся сосредоточиться на той информации, которую я пытаюсь передать.


Кайен Роза, квалифицированный каменщик, целеустремленно шагал по коридорам Пти-Малайзон, надежно укрывшись от неприятностей и ролью, которую сейчас играл, и тем простым фактом, что человек в обычной рабочей одежде не привлекает к себе внимания достаточно высокопоставленных персон, что могли бы доставить ему проблемы. Разумеется, пока он старается не вызывать подозрений у местных смотрителей. Как и следовало ожидать, облаченные в платиновую броню преторианцы даже глазом не моргнули, когда он вошел в дверь, которую они столь тщетно охраняли.

Не столь слепа была прислуга королевского двора, не менее преторианцев увлеченная собственными делами. Но, в отличие от стражи, слуг не связывала необходимость круглосуточно подчиняться уставу, и они могли себе позволить несколько проще относиться к своим обязанностям. Пожалуй, их в некотором роде можно было назвать коренными обитателями Купола, что делало их опасными для шпиона; Кайену не нравилось, когда его так называли, но что есть, того словами не изменишь, как говаривала его мать.

Второстепенный лейтенант-смотритель при виде его прищелкнула языком и уже собиралась остановить самозванца, но того в последнюю секунду спасла воинственно настроенная прачка, на ходу кричавшая что-то о винном пятне на шелке и тем самым отвлекшая внимание лейтенанта.

Кайен поблагодарил всех мертвых богов за существование прачек, какое бы те ни вытворяли непотребство с несчастными юношами, которым не повезло заглянуть на одну из вечерних попоек. Он потянул воротник, покраснев. «Клянусь своим румяным задом, – подумал Кайен, – эти бабы способны за раз опустошить целый погреб винных бочек!» Если бы он сейчас наткнулся на одну из тех большегрудых женщин, что держали его в плену своих рук и бедер на протяжении трех ночей подряд, Кайен бы, пожалуй, просто умер от стыда. Впрочем, его вины в том не было – колокола, юное тело так манит к себе зрелых дам!

Он уже прошел добрую половину самого длинного из коридоров, опоясывавших этаж придворных, когда его пронзил ледяной ужас от осознания того, что он потерял свой молоток. Неторопливо наклонившись и сделав вид, будто завязывает шнурки, Кайен лихорадочно пытался вспомнить свой путь. Он же не мог быть настолько туп, чтобы оставить свои инструменты в чертовых княжьих апартаментах? Воспоминание о смеющихся прачках и грудях, в которые погружается его лицо, заставило Кайена признать, что порой он и в самом деле ведет себя весьма глупо. Он поспешил обратно тем же путем, каким пришел, напоминая себе, что для окружающих выглядит просто широкоплечим рабочим, полным энергичного задора, которым люди его положения отвечали более ленивым классам. Не какой-то там полный сомнений и страхов шпион, спешащий как можно скорее возвратиться в самое запретное из всех помещений грандиозного Купола, чтобы забрать символ своего ордена из-под самого прославленного и самого хрупкого из сокровищ города.

Сокровища, которое он так и не осмелился уничтожить, невзирая на полученные приказы.

Колокола, он действительно оставил молоток возле Красок Зари. Да за такой проступок его следует замуровать заживо, как одного из тех непокорных каменщиков прошлого. Его следует… впрочем, что следует, а чего не следует делать с ним, решит его отец, когда Кайен выберется из этого золоченого лабиринта. Если только ему дадут выбраться.

«Хватило бы мне смелости разбить эти старые окна – и я уже был бы почти дома».

Мысль о том, что гильдиям удалось обвести вокруг пальца и Ффлэна, и его лордов, заставила Кайена усмехнуться – но он тут же стер это непрошеное и неприемлемое выражение с лица. Князь-то думал, что его расфуфыренные пташки надежно заперты в клетке, да и сами лорды разделяли это убеждение. И только гильдии каменщиков и трубопроводчиков помнили ту простую истину, которую брезговали познать как аристократы, так и их глуповатые слуги: канализация работает в обе стороны. Разумеется, Ффлэн запечатал все шлюзы и трубы современных систем, а следом и покрытые известковыми отложениями остатки водоотводов двух предыдущих эпох. Вот только пусть князь и правил удивительно долгий срок, но даже он страдал некоторыми провалами в памяти, особенно когда речь заходила о таких делах, как канализация и прочность конструкций. Этим и объяснялось то, что невероятно древняя центральная цистерна осталась незапечатанной, – немножко запачкавшись и поползав на брюхе, вполне можно было проникнуть на двенадцатый подземный уровень Пти-Малайзон.

На этой глубине лежали остовы зданий тех же времен, к каким относилось и каменное убранство личных покоев князя, – Кайену даже казалось, что все остальное сооружение было возведено вокруг этих древних конструкций, подобно защитному каркасу или строительным лесам, скрывающим под собой разрушающуюся древнюю статую. Увы, точный возраст построек установить ему бы не удалось, – когда был возведен Купол, не знали даже каменщики, хотя их гильдия и поддерживала его в порядке с незапамятных времен.

Рыская по Куполу, Кайен разжился кое-какими забавными сведениями. Если его отец – Первый Каменщик – удивился, узнав о том, что лорды Убивают друг друга, то как же он был шокирован, когда услышал, что теперь они живут в постоянном страхе перед неведомым Убийцей, затесавшимся в их ряды. Убийцей, чихавшим на все порядки и законы Круга Невоспетых. Буквально прошлым вечером Кайен проходил мимо ребят с конюшен, шептавшихся о том, что очень многие из их товарищей бесследно исчезли и не появлялись даже в обычных для них злачных местах, да и тел там, где от них, как правило, избавляются преступники, также никто не находил. Слуги подозревали, что их обманывают, и Кайен видел, что, вопреки полученной всей местной культурой прививке от любых суеверий и относительной образованности, необходимой в их работе, многие тайком чертили защитные знаки.

Но у гильдий, похоже, были куда более важные заботы; даже сообщение об Убийце не заставило их изменить задание Кайена – казалось даже, что нестабильность, правившая под Куполом, вынуждала их спешить еще сильнее. Но Кайен боялся. Выполни он приказ – и его собственное будущее было бы весьма неопределенным: разрушение Красок Зари стало бы непоправимым террористическим актом и, как уверял отец, демонстрацией законного отчаяния людей.

«Да тут уже и сам закон в отчаянии», – угрюмо нахмурился Кайен, стряхивая белую пыль с обуви.

А еще не следовало забывать, что он будет мертвее богов, если его поймают и опознают, прежде чем он успеет исполнить последнее распоряжение отца. Лорды могут даже воспользоваться новым оружием, чтобы отправить его прямиком в небытие. Нет, эти мысли следовало отбросить; вряд ли кто-то мог успеть спуститься к Краскам Зари и найти там забытый молоток, – по правде сказать, каменщик сомневался, что кто-то, кроме него, вообще сумел бы пробраться в тайные чертоги под княжескими палатами. Лорды Круга Невоспетых могли зайти туда, только получив приглашение, но того, кто мог бы его послать, сейчас не было; с другой стороны, преторианцы имели право заходить, когда им заблагорассудится, но у них на то не было никаких причин, – во всяком случае, Кайен надеялся на это. Да и кто еще мог оказаться достаточно умен или глуп, чтобы пролезть туда?

Он заставил себя успокоиться, отодвигая деревянную панель, скрывающую потайной проход в стене, и стал подниматься по узкой растрескавшейся лестнице, высеченной в камнях дворцового комплекса. Этими путями пользовались относительно часто, хотя и не сказать, чтобы движение там было оживленным; как правило, ими ходили каменщики, отвечавшие за текущий ремонт Купола. Следующий тайный туннель был не таким удобным, представляя собой всего лишь лаз длиной в сорок шагов, и Кайен с трудом протиснулся в него.

Вскоре каменщик оказался в помещении, на которое прошедшие века и отложения солей наложили такой отпечаток, что оно казалось естественной пещерой во всем, кроме дыры, проделанной молотком Кайена. За конусообразным проломом в ослепительно-белом камне виднелась стеклянная матовая лестница, ведущая к сверкающим чертогам Ффлэна и скрытым под ними Краскам Зари. Колокола, да для Кайена уже за одну только порчу стены следовало выдумать новую пытку!

Он выбрался на парящие ступени, радуясь тому, что оплавленные временем складки миллиардника надежно скрыли лаз, пробитый им в сияющих камнях, – по правде сказать, Кайен не ожидал, что покои князя окажутся освещены настолько ослепительно ярко. А еще чего он не ожидал, так это того, что, возвратившись, увидит симпатичную блондинку, замершую перед Красками Зари с его собственным молотком в руках и застывшей на лице гримасой ненависти и страха.

– Стой! – завизжала девушка, заметив Кайена. – Я это сделаю, не подходи, а то я сделаю это!

Каменщик промолчал. Она была до смерти напугана, а Кайен обладал достаточным опытом общения с противоположным полом, чтобы знать, насколько может быть опасна напуганная женщина, размахивающая оружием.

– Я разобью Краски Зари, если подойдешь еще хотя бы на шаг, – процедила девушка сквозь стиснутые зубы.

– Честно сказать, мешать не стану, – произнес он настолько спокойно, насколько мог, поднимая руки, словно собирался сдаться в плен. – И причина даже не в том, что ты с моим молотком смотришься куда импозатнее, нежели я.

Кто бы мог подумать, что с этой штуковиной будут так сочетаться изящные руки и узкая талия!

Его равнодушный тон только усилил ее тревогу.

– Так это твой молоток?

Пурити услышала предательскую дрожь в своем голосе. Колокола, до чего же тяжелой была эта штуковина в ее руках!

– Боюсь, что так, – кивнул Кайен. – Но, раз он тебе так нравится, можешь оставить его себе. Очень хороший молоток, конечно, но там, откуда я пришел, таких еще полно.

Пурити выпустила оружие, и то с благословенно приглушенным стуком ударилось об пол. Ее руки словно налились свинцом, а плечи уже болели. Как долго она так стояла? Она совсем потеряла счет времени, разглядывая потускневшие от лет цветные стеклышки.

– Кто ты такой? – требовательно спросила Пурити.

Кайен позволил себе усмехнуться:

– Знаешь, я как раз собирался задать тот же самый вопрос. Девушка вытянулась во весь рост.

– Я – Пурити Клу, а мой отец – барон, и он Убьет тебя, если ты… если ты… прикоснешься ко мне… или хотя бы подумаешь… о…

– Ну, на этот счет можете не беспокоиться, госпожа Клу. И полагаю, нам обоим не следует распространяться об этой нашей встрече. – Он неторопливо подошел к ней и протянул руку. – Кайен Роза, специалист из гильдий каменщиков и трубопроводчиков.

По не вполне понятным ей самой причинам Пурити пожала его ладонь. «Ого, какие у него широкие плечи!» – подумала она.

– Кхм. Приятно познакомиться.

Кайен приподнял бровь и с трудом сдержал улыбку.

– Никогда прежде не здоровалась за руку со слугами, – пояснила она. Строго говоря, это было даже правдой – она спала даже с преступниками, но вот жать руки тем, кто ниже по сословию, ей пока не доводилось. – Хотя о чем это я, вы же, господин специалист, не относитесь к прислуге? – Пурити удалось вернуть себе толику самообладания.

– Совершенно верно, госпожа Клу. Так уж вышло, что обычно я представляюсь специалистом второго разряда из братства гильдии каменщиков, но сегодня… сегодня меня, похоже, следует называть шпионом.

Кайен учтиво склонил голову, и Пурити увидела каменную пыль, припорошившую его коротко остриженные черные волосы и смуглую кожу шеи.

– Но, во имя миров, зачем ты мне об этом рассказываешь? – В ее горле вновь застрял комок страха.

– Поймите, я же не зря сказал, что вам не следует волноваться. – Кайен старался говорить так мягко, как только мог. – Теперь нам обоим известны друг о друге кое-какие компрометирующие подробности.

Кайен очень надеялся, что то, как он ей подмигнул, выглядело скорее заговорщически, нежели неподобающе. Впрочем, он был совсем не прочь немножко понарушать этикет с этой красоткой. Груди ее были достаточно маленькими, чтобы уместиться в его ладонях, а платье туго облегало весьма соблазнительные бедра.

Отвернувшись, Пурити посмотрела на прозрачную стену, выходившую на первобытный лес, росший в самом центре Купола. Благодаря заклинаниям, наложенным на стекло, с той стороны их никто бы не смог увидеть, но девушке от этого было не легче. Она судорожно сцепила пальцы; Роща Сердца, где звенели птичьи голоса, раскинула свои ветви совсем рядом.

– Госпожа Клу?

– «Мисс» звучит правильнее. И лучше – Пурити. – Она повернулась с таким выражением на лице, словно что-то задумала. – Зови меня Пурити. Кажется, нам следует отбросить лишние церемонии, мистер Роза?

Кайен покачал головой. Натруженные мышцы его тела излучали приятный жар, а ясные карие глаза были лишь на полтона светлее его кожи. Для столь могучего и огромного человека он обладал удивительно добродушным, круглощеким лицом.

– Ну, раз уж ты хочешь, чтобы я называл тебя Пурити, тебе самой следует называть меня просто Кайеном. Так будет честнее.

– Хорошо, Кайен. А теперь объясни, пожалуйста, что ты здесь делаешь и зачем разбрасываешь свои молотки где ни попади?

Подражая своей матери, Пурити нахмурила брови, будто бы обвиняя собеседника в незаконном проникновении, словно самой ей здесь было самое место.

Кайен досадливо прикусил губу.

– Последнее – просто небольшое упущение с моей стороны, мисс Пурити. Что же до моих намерений, полагаю, они не так уж сильно отличаются от твоих, учитывая…

Его прервал оглушительный рев тревоги. Пурити прижала ладони к ушам и скорчила гримасу.

– Бежим! – воскликнул каменщик, хватая ее за локоть и увлекая за собой к лестнице.

– Нет! – Пурити высвободилась, пытаясь перекричать завывающую какофонию. – Она не для нас!

– Тогда для кого же, во имя всех миров? – Судя по выражению его лица, шум причинял Кайену вполне физическую боль. – Какого-нибудь глуховатого бога?

Пурити покачала головой:

– Этот сигнал вообще никогда не должен бы раздаваться. Сработала тревога максимального уровня, она оповещает о том, что опасность грозит самому князю.

– Уф-ф… – произнес Кайен, потирая уши. – Но мы же в его личных покоях и…

– Нет. Сигнал о незаконном проникновении звучит совсем иначе и точно локализуется. Чувствуешь? – Пурити приложила ладонь к толстому оконному стеклу. Оно вибрировало, вторя сиренам, а над лесом кружили перепуганные стаи птиц. – Видишь, как переполошились эти пернатые? Тревога максимального уровня звучит повсюду.

Она сунула в рот костяшки пальцев, но тут же отдернула руку, так и не прикусив их. Скверная привычка.

– Да, с нашей стороны вполне разумно было бы уйти, но этот сигнал поднимет на уши всю преторианскую стражу разом. Как я уже говорила, он звучит только в том случае, если опасность грозит непосредственно князю. Но его же нет.

Вместе с Кайеном она поднялась до середины лестницы, где толща сверкающего камня немного приглушала рев.

– Я хотел тебя еще кое о чем спросить…

Кайен обратил внимание на то, что они вдруг поменялись ролями и что произошло это пугающе быстро.

Мисс Клу надула губки, словно ее голову посетили те же мысли.

– Понимаю. Пожалуй, Кайен, у нас обоих полным-полно вопросов. Возможно, когда сирена не. будет так отчаянно завывать во всех коридорах, мы сможем где-нибудь расположиться и уже тогда спокойно поговорить.

Кайен моргнул, но даже не попытался сдержать улыбку.

– Мисс Клу, ты всегда столь обворожительна, когда злишься?

Она откинула со лба прядку светлых волос.

– Только когда по ушам бьет сигнал тревоги, а я вместе со странным молодым человеком затеяла измену родине.

– По мне, так небольшая измена порой отменно бодрит дух, – пожал плечами Кайен, гадая, удастся ли ему вообще дожить до конца этого дня. – Стало быть, тревога ложная? Ведь если князя здесь нет… – Он начал протискиваться в проделанный им спасительный лаз.

– Хотела бы я в это верить, – нахмурилась Пурити. – Но вряд ли. Лорды и леди Круга Невоспетых прекратили Убивать друг дружку, правда, предварительно успели напугать нас всех до смерти и показать свое истинное лицо. Если они вновь взялись за старое, то было немыслимой глупостью вовлекать в это дело еще и преторианцев. Но, буду откровенна, прошлая бойня чуть не свела ряды аристократии на нет, и я даже представить себе не могу, которая из сторон опять решилась на такое.

Кайен почесал в затылке, прикидывая, как много может знать эта девчонка.

– Если только речь не идет о… скажем, Убийце.

– Что? – Пурити вздрогнула и рефлекторно спрятала руки за спину. – Мы только дурачились, как все девушки. Не думаю, что кто-нибудь станет поднимать шум из-за того, что нескольких девчонок придушили или обезглавили, ведь мы все привязаны к телам и весьма быстро воскресаем… Постой… ты же не о моих приятельницах говоришь?

Взяв ее за руку, Кайен покачал головой, очаровательно и смущенно улыбаясь.

– Я говорю вовсе не о вашем кружке юных дам, мисс Клу. О вас и без того известно даже судомойкам. Нет, я говорю об Убийце с большой буквы «У», о котором все так боятся говорить. – Пурити поникла, и Кайен ошибочно решил, что она огорчена, а вовсе не мечтает провалиться под землю от стыда. – Жаль тебя расстраивать, но кто-то тайно Убивает людей. Только за эту неделю через Последние Врата прошли два Цзэна и уйма конюших.

«Даже судомойкам?» – подумала Пурити, наконец лицом к лицу столкнувшись с тем, чего так старательно старалась прежде не замечать. Она покраснела и стремительно зашагала вперед, одновременно пытаясь выуживать у Кайена информацию и изображать непринужденную беседу.

– Кому могло прийти в голову Убивать слуг? Еще и двух Цзэнов? Уверен? – Все до единого Цзэны были не более чем безобидными паяцами.

– У прислуги длинные языки, Пурити. И хотя лорды стараются не подавать виду, они напуганы.

«Разумеется, болван». Пурити не нравилось все усложнять, но если Кайен прав и Убийца принялся охотиться на благородных жертв…

– Возможно, кто-то действительно Убивает, – неохотно согласилась она. – Но если Круг тут ни при чем, если лорды решат, что им угрожает кто-то неизвестный, кто-то извне… Разумеется, я не думаю, что это так, но все же… тогда они действительно могли позвать преторианцев. Колокола, да они мамочек звать начнут, если что-то станет угрожать их идеально упорядоченной жизни.

– Кто-то полез Убивать без очереди. – Кайен помог ей преодолеть несколько высоких ступенек, вырубленных им в сверкающем камне. Лучше воспользоваться не известной никому дорогой, чтобы не столкнуться с преторианцами, выставившими свои патрули по всем коридорам. – Держись рядом. Не думаю, что здесь безопасно. Надеюсь, ты не будешь против того, чтобы немножко поползать в грязи.

Пурити улыбнулась, решив получить хоть какое-то удовольствие от творящегося вокруг хаоса, и опустилась на четвереньки. Она решила предложить Кайену себя взамен уничтожения Красок Зари; впервые за пять долгих лет она снова сама решала свою судьбу. Ей даже не требовалось прерывать свою жизнь ради перемен – перемены пришли к ней сами.

– Напротив, неожиданный друг мой каменщик. – Пурити одарила Кайена ослепительной и, как она надеялась, обворожительной улыбкой. – Я обожаю все грязное.


День надругался над голубым небом, и столь многообещающее утро разродилось болезненно-желтым куполом, простершимся над миром, – солнца-близнецы исходили жаром, словно мирящиеся в постели любовники; их сближающиеся короны окрасились оранжевым, а между ними метались струи пронизанной черными полосами багровой плазмы. Небо над Неоглашенградом очередной раз примерило новый наряд.

Удобно расположившись в кольце длинных рук Эшера, Сесстри смотрела в окно своей спальни, пытаясь понять, что же она делает. Где-то там, среди всей этой невероятной, немыслимой неразберихи Неоглашенграда, нуждался в срочной помощи Купер, а она никак не могла выбраться из объятий раненого пьяницы. Только перечисление недостатков Эшера помогало ей не сорваться в пучину наслаждений, что несли его прикосновения, его дыхание, тепло его тела, прижимающегося к ней…

Он уютно посапывал, раскинувшись и повернув набок голову. Сесстри пыталась собраться с мыслями. Она припомнила слова старой рассказчицы Развеянных, устроившейся возле обрушившейся колонны посреди Апостабища: «Если Последние Врата закроются, мы все утонем».

Эшер перевернулся, и Сесстри обняла его и обвила ногами, ощущая, как ее груди прижимаются к его крепкой спине. Она никак не могла решить, стоит ли просто расслабиться и наслаждаться остатками времени, отпущенного ей до того мгновения, когда ее поглотит сварнинг. Когда канализация мультиверсума засорится окончательно, все Умирающие, лишенные Смерти, если так можно выразиться, хлынут обратно по трубам и потоки энергии, соединяющие миры и людей, будут загрязнены. Заражены. Приведены в беспорядок.

«Быть может, именно поэтому я так себя… чувствую?»

Возможно, это и послужило причиной того, что она оказалась в одной постели с Эшером? Все случилось так просто. Сесстри не хотелось списывать произошедшее на помешательство, но также она не могла и принять влюбленность как частицу самой себя.

– Ты? – чуть ранее спросил Эшер, когда они еще только стояли у лестницы и еще не касались друг друга. Он вновь вспомнил про Алуэтт. – Тебе хоть что-то удалось узнать?

– Слишком много и в то же время слишком мало. – Сесстри была в отчаянии. – Надо было идти к этой твоей шлюхе.

– Не к моей шлюхе, если быть точным, – поправил Эшер, кашлянув, – но да – она подарила Куперу видения. Это все, что я знаю.

– Но где же он, Эшер? Он казался таким… заурядным.

– Полагаю, он становится кем-то вроде шамана. Не совсем то, что я от него ожидал, но… Как он поможет вернуть Умирающим способность достигнуть Истинной Смерти? Понятия не имею.

– А на что он способен? – прикусила губу Сесстри.

– Скорее важен вопрос: чему он способен научиться? Начнем с того, что сейчас он может слышать чужие страхи…

– …что весьма странно, если не сказать: прямо указывает на рождение сверхсущества.

– Благодаря этому он получает доступ ко многим тайнам, как осознанным, так и подспудным. К примеру, ему каким-то образом удалось узнать… то, что ему знать не следовало. – Эшер тяжело вздохнул, прежде чем закончить. – Сесстри, я не хочу, чтобы нас и дальше разделяли бесполезные секреты.

Сесстри держалась спокойно. Она все еще считала Купера придурком, но теперь уже придурком с даром шаманического провидения. Двери начали открываться, а он, судя по всему, оказался чем-то вроде катализатора.

Глаза Эшера, вдруг оказавшиеся слишком близко, были подернуты влагой.

– Ладно, – произнесла Сесстри. – Я не против. Рассказывай.

Его передернуло, он словно боролся со слезами, хотя Сесстри и сомневалась, что он на такое способен.

– Когда-то у меня был ребенок. Дочь. И… обстоятельства сложились не лучшим образом…

– Понятненько.

На самом деле она ничего не понимала. Какое это вообще имело отношение к происходящему?

– Вины ребенка в том нет, да только мы с ее матерью… не захотели жить вместе. Нас заставляли. – Он опустил плечи, попытавшись сжаться, что было весьма непросто для столь огромного человека. – Я так хотел любить свою дочь. – Голос Эшера дрожал. – И мы пытались забыть о том, как она появилась на свет, но я не мог этого сделать, видя ее мать… Чара, она нашла выход… теперь они Мертвы.

Вот тогда-то это и произошло; Сесстри протянула руку, чтобы дотронуться до Эшера, и поняла, что даже не пытается себя остановить. Он стоял чуть отвернувшись, и ее рука легла ему на колено. Она решила, что они оба заслуживают правды.

– Я знаю, каково это, когда тебя принуждают, Эшер. Это всегда непросто. – Она покраснела, когда решилась заговорить, заметила, как напрягся ее собеседник, и кивнула, указывая на пространство между его лопаток, где тоже были шрамы. – И тут они. – «Как же я хочу выпить!» – Когда-то и у меня была дочь. Была. Не от того случая, когда меня убили в первый раз. – Сесстри спешила выговориться, наполовину спрятавшись за спиной серого человека. – Салли я родила во время своей второй жизни, на Пике Десмонда. Я была плохой матерью.

– И где она сейчас? – спросил Эшер, поворачиваясь; в глазах его одновременно читались печаль и надежда.

– Разве это не то, что положено знать хорошим матерям? – пожала она плечами.

В комнате повисла тишина, и Сесстри с Эшером сели рядом; ладонь женщины лежала на колене серого великана, обхватившего себя за плечи. Оба были потерянными и печальными, но хотя бы не одинокими.

И тогда Сесстри произнесла то, что они оба понимали.

– Если мы не поможем Куперу, этого не сделает никто.

– На свете нет ничего, – Эшер чуть наклонился, – чего бы я не принес в жертву за один лишь миг с тобой. Надеюсь, ты это понимаешь.

Она кивнула.

– И я позабочусь о том, чтобы никто больше не причинил тебе боль, – добавил он.

– Сам тоже не причиняй. – Она утерла глаза.

Он наклонился еще ближе и поцеловал ее. Губы над его колючим подбородком оказались такими нежными…

– Купер. Да. Человек, которого мы должны спасти.

Эшер кивнул, не прекращая целовать.

– Всего мгновение для нас самих, пускай нас и подгоняет то, что близится конец всего сущего, а друзьям грозит опасность…

– Для нас самих, – выдохнула она. – Всего мгновение. Но, ох… да.

Эшер хрустнул костяшками пальцев и обхватил ее лицо своими огромными теплыми руками.

– Оптима Манфрикс разгадала очередную загадку.

Сесстри сердито посмотрела на него, пытаясь скрыть смущенный румянец, – серый человек никогда прежде не обращался к ней по ее научному званию. А затем они снова поцеловались и не прерывались, пока она полностью не отдалась воле его рук, таких могучих, невзирая на раны, и не позволила отнести себя наверх.


Купер понял, насколько могущественны мертвые владыки, в то самое мгновение, когда пересек границу их территорий: кипящие тучи объяли все небо, все вокруг – и землю, и воздух – пропитал особый запах нежити. Он словно шагнул в другой мир; кварталы вокруг по-прежнему были залиты солнечным светом, но на пространство, над которым кружили тучи, словно бы набросили покрывало, и день сменился ночью. Прежде Куперу никогда не доводилось сталкиваться с нежитью, но он ощущал энергию нежизни, подобно дождю, струившуюся с небес. На секунду тошнотворная песня мертвых владык заглушила золотой голос женщины, что рыдала где-то в этом мраке. Небо просто кишело этими существами – черные силуэты кружили на фоне темных туч. Если смерть служила ответом на жизнь, то нежить была вопросом, заставлявшим пересмотреть выводы, приведшие к этому ответу. Это было существование, питаемое теми энергиями, что приводят все живое к концу. Смерть, переписанная под жизнь.

«Это свобода?»

Стремительные фигурки Мертвых Парней и Погребальных Девок стекались к скоплению башен, возвышавшихся прямо под закрученными в спираль черными тучами, и когда Купер продолжил свой путь, женский голос снова вернулся. Теперь он гремел, словно громовые раскаты. Запрыгнув на одну из балок, Купер прижал руки к ушам.

Затем он поскользнулся и свалился. Высота была небольшой, и груда мусора смягчила удар, но он все равно был оглушен и мог лишь слушать, как состязаются две мелодии. Напоенная солнечным светом ария вступила в поединок с симфонией могильной грязи и теней. Мимо проплывала череда лиц Мертвых Парней и Погребальных Девок – озабоченных, любопытных или насмешливых, – но у Купера никак не получалось сфокусировать взгляд. Он следил за мотивами жизни и смерти, пока те не достигли крещендо, а затем Купера скрутила судорога.

В следующую секунду он покинул свое тело.

Его сознание, будто из пушки, со скоростью ядра вылетело из тела – зрение и слух не были больше привязаны к черепу и теперь уносились прочь, за пределы изменчивого неба, пронзая грань мира и погружаясь в лишенное измерений непространство, пустую полноту, обволакивавшую вселенные, подобно покрывалу, и скрывавшую их друг от друга. Лишенный объема, призрачный Купер пролагал путь сквозь соединительную ткань мультиверсума. Освобожденное от оков тела сознание мчалось мимо совершенно невозможных мест, и время было его возлюбленной, – пронзая небытие, он мог побывать где угодно, пока в реальном мире проходили лишь пикосекунды.

«Реальный мир? – возмутилось бесплотное сознание Купера. – Не существует никакого реального мира».

Возникли семь сияющих сфер, обращающихся вокруг общего центра. Так же как он понимал здесь все остальное, Купер понимал и то, что эти сферы являются таковыми только в самом абстрактном смысле и что их орбиты обладают не столько настоящим, сколько наглядным характером, а общий центр – скорее образ.

И все же для него они имели все параметры, свойственные материальным объектам, и он восторженно наблюдал за шарами, излучающими цвета жизни: желтый солнечный, зелень листвы, дрожащие отблески на поверхности воды. Это были миры, вселенные, реальности – семь разделенных пластов бытия, каждый из которых служил домом для одной из культур, и все же соединенных цепями куда более прочными, чем законы физики.

«Откуда мне это известно? – удивился Купер, хотя уже знал ответ. – Так вот что значит быть шаманом, да? Путешествовать между вселенными, навещая на благо живых миры за гранью смерти».

Он бы обиделся и на мертвых владык, и на их пленницу, если бы они вернули его сейчас обратно в тело.

Купер подплыл поближе к Семи Серебряным, чье название просто всплыло в его сознании, но тут ощутил, как что-то повисает на нем, цепляясь за его… ноги? Нет, не ноги – здесь Купер не обладал плотью, а был скорее потоком информации, закодированной в эфире. Сигнал – вот верное слово. Он был сигналом. И к тому же сигналом, который только что был уловлен приемником, каким-то прибором, подобно мощному магниту затягивавшим его в ближайшую из сфер. Не в силах ни помешать этому, ни контролировать свое движение, Купер видел тот мир, куда попал, лишь мельком: коричневое небо, рассеченное всполохами сине-зеленых молний; огромный темный провал, напоминающий метеоритный кратер; свернувшаяся кольцами змея с телом женщины; гнездо, полное механических суетливых существ; чьи-то черные, будто из обсидиана выточенные, когти, которые были настолько тонкими, что сквозь них можно было видеть небо.

Ее величество Цикатрикс, Regina Afflicta, матрона Семи Серебряных, чайлд Воздуха и Тьмы, королева Двора Шрамов, за прошедшие века заменила значительную часть своего тела на неорганические системы. А ведь когда-то все начиналось с незначительных усовершенствований, казавшихся скорее механическими украшениями из бронзы и угля. Мода эта родилась из иронического подражания самому слабому из достижений смертных, науке, но со временем она изменила свою природу, превратившись в инструмент более могучий, нежели любое из тайных искусств, а затем и полностью впитала их в себя.

Цикатрикс приподняла увенчанную тяжелым шлемом голову и принюхалась к запахам, витавшим в воздухе. Это была ее родная стихия, но в последнее время ветра были напитаны незнакомыми ей энергиями. Сейчас она не чувствовала иных запахов, кроме ароматов сухой глины и разнотравья, что небольшими скоплениями росло в ее пустынном убежище.

Двор Шрамов был срыт, чтобы вместить все увеличивающееся в размерах тело королевы; не было больше ни лиан луноцвета, ни огромных рододендронов, некогда украшавших беседки в саду, и дикорастущий кресс, в былые времена ковром устилавший землю, был давно скошен пластинами царственного панциря. Сохранилось только кольцо высоких дубов, росших по центру ее обиталища, но деревья иссохли и лишились своей листвы. Перемены, казалось, коснулись даже неба, где прочерчивали ровные линии сталкивавшиеся под прямыми углами молнии, словно даже облака были пронизаны электрическими схемами.

Лежа в своем гнезде, Цикатрикс вот уже десять тысяч лет повелевала союзом семи вселенных, государством из населенных феями миров, что объединились под ее флагом благодаря ее харизме, талантам и силе, способной гасить звезды. Сегодня никто из сюзеренов не признал бы в ней былую красавицу, некогда завоевавшую их миры не речами, но своей жестокостью и пролитой кровью, – она лежала, свернувшись подобно охраняющему свою груду сокровищ дракону, черный графен и винил соединялись заклепками и промышленным клеем, хрупкое тело танцовщицы было рассечено на части и помещено внутрь брони, выполненной в виде огромного змея. Хватательные придатки, располагавшиеся вдоль всего корпуса, зашевелились, хотя обычно королева приносила двигательную активность в жертву своей технологической зависимости – всегда находился какой-нибудь новый механизм, который она вживляла в очередное чудище.

Ее рука непроизвольно дернулась – ненадолго замкнуло один из вивизисторов, когда его жилец попытался выйти на связь. Вивизисторы порой говорили с ней – раздражающий и пока неустранимый дефект, проявлявшийся во всех ее системах. Пришлось привыкнуть не обращать внимания на настойчиво появляющийся сбой.

– ГОспОжа мОя! – заговорила пикси, питавшая энергией сервопривод плечевого сочленения. Благодаря проводам, завершавшимся в черепе королевы, голос раздавался прямо в голове. – ОнО пОет нам внОвь иЗ глубин пОд Эль Сидад ТаситО и ведет к нам пОсетителя::лОгин: гОстьненайден! Серая птица пОет в гармОнии, миледи, и пуп всея мирОв, чтО мы населяем, как же пе4альн0 Она пОет! Машина СветлОй МуЗыки, мОя к0р0лева::л0гин: ххУМ0ейК0р0левыМн0г0Шрам0вхх… мелОдия так печальна, а гОлОс стОль древен и Зву4ит так грОмкккк…

Несмотря на «змеиный» хвост, заменивший ей ноги, тело королевы оставалось относительно человекоподобным, и хоть оно и было запечатано в корсет из металла и пластика, но в нем по-прежнему угадывались женские черты; золотисто-каштановые кудри сменили два высоких сияющих черных рога, словно у гигантского навозного жука. Они были устремлены к небу и опутаны связками проводов, сбегавших затем по шее, чтобы подключить огромный шлем с остальными механизмами.

Одну руку Цикатрикс изменять не стала, чтобы иметь возможность подтвердить свою принадлежность к роду фей любому, кому не посчастливится предстать перед ее взором, и сейчас она воздела эту руку, призывая к молчанию. Проприоцептивные реле избавили ее от необходимости вербального общения со своими системами – пикси в плече замолкла, издав напоследок испуганный писк статических помех. Не ведая, что Купер уже проник в ее системы, Цикатрикс оскалила свои металлические зубы в серебряной улыбке.

Вивизисторы, заключенные внутри ее поливинилового корпуса, удерживали исключительно редких волшебных созданий – извращенное понимание Цикатрикс привязанности не позволяло ей использовать других слуг что внутри, что снаружи ее тела. Она знала, что Лолли раскрыла тайну,касавшуюся соединения магии и технологии, необходимого для создания вивизисторов, но дитя оставалось в полном неведении относительно количества и сложности изменений, постигших ее мать. Лолли, пожалуй, могла даже взбунтоваться, если бы узнала, что ее собственные маленькие кузины-феечки стали начинкой для вивизисторов или что ее мать настолько сильно усовершенствовала свое тело с того дня, как отправила свою дочь в Неоглашенград.

То, что было Купером, пришло в состояние минимального самоосознания и теперь металось между вивизисторами, в огромном количестве располагавшимися вдоль всей длины свернувшегося кольцами тела королевы фей, выглядевшего точно чернильно-черный поезд подземки, заканчивающийся с одного из концов женским телом. Машинная русалочка длиной в добрую милю, черная, словно уголь, и освещаемая прокатывающимися по ней дуговыми разрядами. Купер изо всех сил старался прийти в себя и в итоге обнаружил, что сфокусировался на страхах своей временной хозяйки, растворенных среди прочих ее мыслей. Чуждых мыслей. Внедряясь в ее разум, все еще активная часть Купера равнодушно отметила, что принадлежит он существу, считающему себя матерью Лалловё Тьюи, и что существо это – чудовище. Где-то там вдруг закричала дремлющая основная часть Купера.

Но та часть, что совершала сейчас прогулку по электронным схемам, просто приняла во внимание материнскую тревогу и зашагала дальше, следуя за страхами королевы, боявшейся, что Лалловё Тьюи не сможет освоить особый язык программирования, разработанный лично Цикатрикс. Королева – а с ней и Купер – раздумывала, как улучшить этот язык, используемый для настройки вивизисторов.

Созданный ею код ввиду необходимости был груб и не завершен; по тому, чем она занималась, не существовало учебников и руководств, и привычные источники знаний оказались бесполезны – ни одна эпическая поэма, хранившаяся при Дворе Шрамов, не могла рассказать о рекурсивных заклинаниях If-Then и Let-X-Equal, способных вдохнуть жизнь в ее вивизисторы. И все же королева надеялась, что Лолли, унаследовавшая и многочисленные таланты своего отца-человека, и пытливый гений, почти равный тому, каким обладала ее мать, сумеет разработать язык, способный раскрыть весь потенциал этой технологии, и создаст вивизистор, который будет куда лучше любой полуразумной батарейки, питавшей сейчас оружие Цикатрикс.

Оружие, необходимое, чтобы сдерживать натиск долгих эпох и помочь королеве устраивать новые, более изящные диверсии в эти последние из дней. Подлинная Дикая Охота[24] давно завершилась, дробясь и дробясь на составляющие, разбросанные по пространству и времени, и хотя ее участники породили множество культур, построенных на варварстве и диком колдовстве, правление Неблагословенного Двора ушло практически в праисторию. Один из Неблагословенных лидеров, королева Воздуха и Тьмы, умерла много столетий тому назад, не оставив наследника, и никто уже не помнил даже ее настоящего имени, чтобы вызвать хотя бы в виде призрака. Не помнили этого даже столь древние феи, как некогда стройная танцовщица, закованная отныне в металл и опутанная оптическими кабелями, самовольно присвоившая себе титул новой королевы.

Свело судорогой еще один из ее членов – очередной вивизистор закоротило, когда его узник зашептал через провода:

– Все мы птицы в клетках и слышим Одну и ту же песню, мОя кОрОлева. И ты тОже слышишь ее, пОка Омфал крадется 4ереЗ твОи священные…

Она хлестнула его электрическим разрядом, промчавшимся подобно удару кнута по ее телу и заставившим умолкнуть непокорное устройство. Но пленник был прав, Цикатрикс и в самом деле ощущала их присутствие даже сквозь толщу, разделяющую миры, – другие вивизисторы… древние. Она начала чувствовать их несколько лет назад, но с тех пор усовершенствовала свои системы, чтобы лучше распознавать сигнал, – эти старые машины были построены еще до возвышения Третьих людей.

Так не должно быть, но все вивизисторы мультиверсума – во всяком случае, насколько это удалось установить королеве – неким тайным протоколом были объединены в общую сеть, от которой ей не удавалось закрыться, и хотя эту дремлющую сеть не выявляли никакие проверки и диагностика, постоянное шипение обратных откликов не устранялось даже самыми тонкими настройками модулей. Она все равно слышала этих других, даже тот малюсенький дрон, спрятанный у Лалловё годы назад. А еще тот, что она отправила ей недавно, со стрекозой внутри. Она услышала, как умерло насекомое, и это беспокоило королеву.

Цикатрикс слышала их всех, а вместе с ней их слышал и Купер. Один вивизистор затмевал своими размерами прочие – его пение непрерывно звучало где-то на заднем плане в голове королевы, и сила путеводного сигнала сверкала ярче сотни звезд. Голос взывал к ней откуда-то из-под Неоглашенграда. Стремился к ней с такой сосредоточенностью, какой она прежде никогда не встречала, и все же оставался скрытым.

– Вивизистор? – Призрак Купера обследовал мысли королевы и изумился. – Как я здесь оказался, и почему именно внутри этого создания?

Он ощущал окружавшую его боль множества разумных существ, умоляющих о снисхождении. Крошечные крылатые мужчины и похожие на кошек женщины, лишенные половых признаков нулло и обладающие половыми органами бабочек юни, – все они страдали, все мечтали умереть.

Зеленые и лиловые экранчики мерцали на боку Цикатрикс, образуя татуировку, изображающую пионы и мандрагору. Сильфиды, чьим медленным умиранием питался лицевой дисплей, сейчас выводили на него строки поэмы, скрывая временно неактивное перекрестье прицела:

Он Знает тайный сектОр.
Мы делим с ним Замерший мир,
Где вечнО зима,
СлОновая кость и старая пряжа!
Бессмыслица. Такое случалось все чаще и чаще, ее системы засоряли цифровые нескладушки и фантазии, которые определенно не были ее собственными. И они всегда так или иначе затрагивали неподвижность. А еще ту же самую чепуху она регулярно слышала срывающейся в виде нечленораздельного бормотания с уст ее прислуги, ее наместников, да вообще повсюду. Из всех уголков Семи Серебряных поступали слухи о странностях и безумии – всегда такие далекие, но с каждым разом все приближающиеся; паника начинала сжимать своими кольцами и ее саму, и мир вокруг, заразив за компанию с ее сатрапами и лакеями ее собственные системы. Эпидемия проникла на все уровни – даже ее Дикие Охотники в последнее время возвращались с расширившимися от ужаса глазами и отказывались делиться причинами своих тревог. Похоже, и их начала охватывать тяга к недвижности – священной добродетели, которой она не могла им позволить. Они с опустошенными взорами сидели у своих костров, беззвучно шевеля губами, словно в молитве.

Охотники Семи Серебряных всегда воплощали собой неистовство природы. Вряд ли кто-то из них прежде испытывал сомнения, не говоря о страхе, – они не колебались даже тогда, когда она заставила их последовать своему примеру и улучшить тела посредством искусственных внедрений. Нет, то, что оказалось способным лишить внутреннего покоя ее змеев с их костяными мечами и полимерных ос, заслуживало тщательного рассмотрения – никто бы не назвал королеву паникершей только из-за беспокойства по поводу того, что темные феи вдруг стали бояться собственного леса.

Но ничто не было так же важно, как необходимость добраться до того огромного вивизистора, определенно прячущегося от ее глаз где-то под корой Неоглашенграда. Она обязательно сделает его частью своего тела. Перед лицом стоящей у порога беды, чего-то, что сотрясет миры, все инстинкты королевы, все души, заключенные в ее вивизисторах, подсказывали ей, что она сумеет защититься от проблем, только внедрив в свои системы этот невероятный источник энергии. И если даже Лолли провалит порученную ей работу, прирученная нежить точно сокрушит Неоглашенград, словно яичную скорлупу, чтобы Цикатрикс смогла высосать его золотой желток.

«Где же я и почему?» – Купер метался внутри королевы от одного узла до другого, спасаясь от чего-то, чего толком не понимал. Он и в самом деле оказался внутри этой твари? Или же его снова преследуют галлюцинации? Нет, он был уверен, что это не так, но существо называло себя матерью Лалловё Тьюи и в то же время больше походило на робота. Королева пока не заметила Купера, но маленькие человечки, заточенные внутри омерзительных батареек, вполне могли – они беспомощно хныкали, о чем-то умоляя.

«Почему, – думал Купер, – все это происходит со мной?»

Мерцающая точка на самом краю поля зрения королевы вырвала ее из задумчивости, а заодно и Купера. Автоматический сигнал поступил от модуля наблюдения за Лалловё – дурочка очень зря полагала, что за ней не следят. Планы внутри планов – только так можно вести эту игру. Цикатрикс вывела содержимое сигнала на ретинальный дисплей, хотя и без того знала, что сейчас увидит.

Стало быть, как и ожидалось, девчонка начала строить свой собственный вивизистор. Она даже опустилась до того, чтобы попросить о помощи отца, – какое, должно быть, унижение для нее. Может быть, у нее все же получится. Или, может быть, Цикатрикс не ту из своих дочерей убрала с доски. Есть вероятность, что следует разбудить Альмондину. Если бы только третья дочь была чистокровной феей, а не унаследовала частичку человечности своего примитивного папаши. Но этот шаг следовало приберечь напоследок.

«Ого, – мысли Купера были наполнены отвращением, рефлекторно сделавшим его пребывание в сети более заметным, – машины, питающиеся жизнью! Семейка злых фей представляет Лалловё Тьюи. Кибернетическая королева с телом китайского дракона, мечтающая сожрать сочную сердцевину Неоглашенграда. Чего еще мне, мать его, ожидать?»

Расслабив духовные мышцы, которыми он, как только что осознал, все же обладает, Купер протянул щупальце своего «я» и коснулся одного из узлов – вивизисторов, – заглянув внутрь. Там он увидел крошечного человечка с крыльями мотылька и шелудивой, выпадающей синей шерстью, нанизанного на стальную иглу. «Пикси», – понял/узнал/осознал Купер, воспользовавшись взломанными им воспоминаниями королевы. А если быть точным – очень больной пикси. Крошечные ручки сжимали пронзившую тело булавку, маленькие коготки на кончиках пальцев растрескались в попытках вытащить ее.

«Мне так жаль, человек-жучок. – Купер говорил с существом так же непринужденно, как если бы все еще имел голосовые связки. – Я мало что понимаю, но обещаю помочь тебе всем, чем смогу».

Пикси вздернул голову, устремив взгляд в ту сторону, откуда исходил сигнал. Его пылающие огнем глаза были полны ненависти и агонии, смешанных в равных пропорциях. «Да ведь это же не пленники, – сообразил Купер. – Они – добровольцы!»

– МОя корОлева! ПОстОрОнний 1Знутри царст1Зенн0г0 кОрпуса! – завизжал пикси в окружающие его приборы и задергался на игле. – ПерелОмайте ему кОсти мОлнией, пока Он не 0тклю4ился::сбежал!

Купер поспешил отпрыгнуть, если, конечно, это понятие применимо к электрическим существам. В нем вдруг начал просыпаться былой оффлайновый страх, и Купер стал искать способ сбежать из чудовищных систем неорганического тела Цикатрикс. И как только это пришло ему в голову, все вивизисторы сбросили с себя оцепенение, наполнявшее их сознание туманом безумия, в котором звучала поэзия забвения, и затянули мерзкую песню, призывающую всех пикси к оружию.

«Дерьмо, дерьмо, дерьмо!» Купер чуть не умирал от страха, грохоча образом своих кулаков по образу той темницы, где оказался. Заточенный где-то за многие миры от собственного тела, внутри панциря злобной и чудовищной королевы фей, где существовал лишь как информационный след в практически закрытой компьютерной сети, узлы которой состояли из умирающих волшебных существ, Купер наконец нашел свой лозунг.

И этим лозунгом было: не имеет значения то, что миры возводили по чертежам безумцев. Сам он не был скроен по той же мерке. Разве не несокрушимая логика была его единственным достойным упоминания качеством, если верить Леди? Шаманические способности в ее глазах представали вовсе не настолько впечатляющими, зато ее поразила прочность его разума.

Цикатрикс вскинулась, поднявшись на хвосте на дюжину ярдов, – хитиново-графеновая кобра, готовая ужалить. Вместо того чтобы что-то произнести, она зашипела – оглушительный звуковой поток, состоящий из одной лишь первобытной ненависти.

Купер принял к сведению этот жуткий звук, но сохранил самообладание.

«Интересно, что бы я мог предпринять и куда бы мог отправиться, будь я электрическим шаманом, которому только его суперсилы не дают обосраться?»

– Что за ветер бушует в наших цепях? – Цикатрикс ударила себя когтями в грудь, обращаясь к своим вивизисторам вслух на тот случай, если в ее тело и в самом деле проник незваный гость. – Если вы, капризные гоблины, опять дурачите нас ложной тревогой, мы будем посылать через ваши тела мегавольты тока, пока ваши глаза не полопаются, словно спелые томаты в жиру запеченного младенца.

Королева склонила рогатую бронированную голову и снова принюхалась. По ее лицу расплылась лукавая улыбка – женские черты в оправе драконьего черепа. Соединив столь непохожие руки, она пообещала:

– Привет-шмивет, проказник. Я тебя в глазки оттрахаю из своей рельсовой пушки.

Купер постарался замереть настолько, насколько на это способен сигнал, пытаясь обдумать ситуацию, в которой оказался. Думать следовало быстро. Внутри тела королевы он только и мог, что играть с ней в прятки, и при этом понятия не имел, что она может сделать с его душой, если сумеет ее все-таки поймать – если это, конечно, возможно, – поэтому наиболее привлекательным казалось немедленное бегство. Но куда? И как? Стучать электрическими кулаками по прутьям клетки было бессмысленно, а вивизисторы образовывали замкнутую систему, не ведущую никуда.

«А вот это, пожалуй, не так, и именно потому тревожит ее. Система-то если и закрытая, то вовсе не в том смысле, в каком бы ей хотелось».

Королева ведь беспокоилась из-за других вивизисторов? И как же она их чувствовала даже в других мирах, хотя не понимала, как это возможно? Если королева способна на это, то способен и Купер? И, что важнее, мог ли он воспользоваться этой связью, чтобы сбежать? Если под Неоглашенградом спрятан вивизистор, есть ли возможность отправиться к нему?

Купер вновь потянулся к лохматому пикси с яростными глазами и ощутил, как тот передает моторные сигналы, управляющие движениями Цикатрикс: разгибание колец, сжатие когтей, облизывание жутким языком металлических зубов. Купер проследил за этими сигналами, пытаясь ощутить все ближайшие вивизисторы. Один из них отвечал за работу необходимых нервных систем, передавая сенсорную информацию в сознание королевы: свет от глаз к мозгу, прикосновения от кожи к мозгу, звук от ушей к… звук!

Внезапно Купер услышал их все, каждый вивизистор в теле королевы – их там были десятки, пронзительный хор воздуха и тьмы; громче всех вопили самые недавние дополнения, в то время как более старые устройства, чьи обитатели дышали из последних сил, звучали вяло. Вавилонское столпотворение. Как она вообще могла работать, когда внутри нее раздавалось так много умирающих голосов?

Купер отодвинул гомон королевских вивизисторов на задний план и прислушался к остальным – находящимся вне, но все же как-то подключенным к общей сети. В большинстве своем они находились так далеко, что он едва мог их слышать. Они были рассеяны по разным мирам незначительными скоплениями – Купер не стал утруждать себя их отслеживанием, – но один сигнал звучал обособленно в общем хоре, хотя тоже был приглушен разделяющим их расстоянием, но Купер все равно смог ощутить всю его необъятность. Голос гигантского вивизистора нельзя было спутать ни с чем, он пел так нежно… и излучал покой.

И тогда Купер прыгнул. Во всяком случае, это воспринималось им как прыжок – он бросился навстречу песне о мире, молясь всем подлинным и ложным богам, что сейчас наблюдали за ним, заготовив для своих комментариев к его провалу картинки с названиями вроде popcorn.gif.

Глава восьмая

Всю свою жизнь я убила на осмысление смерти – лишь с тем результатом, что оказалась прикованной болезнью к постели. И когда крошечная бабочка в моей груди вырвалась на свободу, я ощутила благодарность, не ведающую границ, – никаких больше загадок, вот он, ответ!

Кому могут не нравиться подаренные нам миры? Я повстречала своих земляков (на этих берегах земляками считаются все, кто приплыл с Геи), и выяснилось, что они нашли свои роли и в этом, куда большем, театре, хотя и были удивительно мрачными, причиной чему, как оказалось, послужили наши былые религиозные заблуждения. Представлялось, будто осознание истины сломило их, будто они скорбят по тем крошечным небесам и адам, в которые верили и которых боялись. Они оплакивали свои семьи, с которыми не надеялись уже воссоединиться, но я думаю, что всему виной их неукротимая самовлюбленность.

Ведь все те, кого я когда-то любила и кто ушел в мир иной прежде меня, – они жили! Дышали и жили новой жизнью под странными небесами. Насколько надо быть ограниченным, чтобы грустить из-за такого? Что до меня, так ничто не радует меня сильнее, нежели осознание того, что члены моей семьи все еще живы. И будут жить. И жить. Молюсь, чтобы трудов и танцев им выпадало в равной мере.

Я полагала, что смерть означает освобождение для тех, кто уходит. Как же я была права и как же ошибалась!

Элизабет Кюблер-Росс. О жизни и живущих
– Вот это бойня! – воскликнула Пурити, когда вместе с Кайеном добежала до небольшого птичника, стоявшего особняком и отделявшего Пти-Малайзон от безопасности ее собственных владений. Стражники устилали землю подобно листьям; их трупы были изувечены, а доспехи посечены на части. Были здесь и слуги – извозчики и лакеи лежали поверх портних и престарелых смотрителей. Почерк был один. Все, если судить по виду ран и отсеченным конечностям, были убиты ударами длинного меча. Пурити затащила Кайена в крытую беседку, чтобы оглядеть сцену побоища. Порядка двух десятков тел, плюс-минус рука. Птицы уже пировали на трупах, но взвились разноцветным облаком в музыке бьющих по воздуху крыл, когда Кайен и Пурити побежали дальше; рев тревоги не унимался.

Кайен нахмурился, когда Пурити вздохнула и стала прокладывать путь прямо через лежащие на земле тела, подобрав юбки и осторожно выбирая, куда шагнуть в следующий раз, чтобы не замарать кровью атласные туфельки.

«Она и так уже вся перемазалась в каменной пыли, к чему теперь осторожничать?» Кайен никогда толком не понимал женщин, но Пурити показала ему новые глубины его собственного невежества в этих вопросах. За тот краткий срок, что они были знакомы, она успела предстать перед ним достойной леди и бунтаркой, элегантной и грубой, наивной и в то же время хитроумной.

Кайен с туповатым выражением разглядывал спутницу – она была подобна драгоценному камню в оправе аквамаринового платья и золотистых волос, – пока та пробиралась между телами. В детстве он стал свидетелем того, как пятитонный блок известняка раздавил одного каменщика, и был очарован разводами, которые образовала разлившаяся кровь. Спустя некоторое время Кайен рыдал от стыда, что был слишком спокоен в ту минуту и смог делать подобные наблюдения; отец же сказал, что слезы эти подобны строительному раствору, а погибший станет первым кирпичиком в прочной стене.

Но он никогда прежде не видел, да даже представить себе не мог подобной жестокости! Кайен не был уверен, что его стена достаточно прочна, зато Пурити, кажется, все это не трогало. Она только раздраженно хлопнула себя по лбу, когда струйка крови, пробежавшая по стыку между плитками, все-таки испачкала мысок ее туфельки. Значит, таков их мир? Место, где убийства, Убийство и подобные сцены – всего лишь обыденность наравне с балами, бизнесом и турнирами, династическими браками и запланированными несчастными случаями?

– Много здесь привязанных к телам? – спросил Кайен, задумавшись над тем, какой ущерб нужно нанести, чтобы знать его хотя бы заметила.

Пурити слушала его вполуха, но пожала плечами:

– Как минимум половина, как я понимаю. Все преторианцы, во всяком случае, хотя я давненько не слышала, чтобы кто-то пытался убить одного из них, а потому не могу сказать с полной уверенностью. Ради их же блага надеюсь, что они не стали считать это заклинание пустой тратой времени. А вот слуги, боюсь, привязаны не были – из практических соображений привязка накладывается только на высшие эшелоны тех, кого нанимают аристократы: главных распорядителей, старших смотрителей, экономок и им подобных. Но все эти люди носят цвета князя. В отличие от стражей, они все, скорее всего, уже на пути в иной мир.

Она подняла с зеленой плитки обескровленное запястье юной судомойки, а затем бросила его обратно на землю.

– Эта уже улетела, – произнесла Пурити, глядя на несчастную, а затем изобразила руками забавный жест, смысла которого Кайен не уловил.

– Откуда тебе знать? – Он поскреб в коротко остриженном затылке.

– А разве сам не чувствуешь? – Пурити слишком поздно вспомнила, что не всякий ребенок в Неоглашенграде получает тот же уровень образования, что и она сама. Колокола, да если быть точной, его не имела даже половина людей, обладавших тем же статусом. Пурити мысленно вновь поблагодарила отца. – Тело совсем иное на ощупь, если душа его еще не покинула. Оно словно бы вибрирует. Сам поймешь, если потрогаешь достаточно много мертвецов или будешь пытаться раз за разом свести счеты с жизнью. – Смутившись, она отвела взгляд.

– Пожалуй, этот урок я лучше пропущу, – побледнел Кайен.

Пурити одарила его победоносной улыбкой.

– Разумеется, Кайен. Я бы и сама его пропустила, – солгала она, – будь у меня выбор.

Мужчины не любят, когда показываешь им свое превосходство, напомнила она себе, и при этом не всякий мужчина обладает тем же нерушимым чувством собственного достоинства, что и барон. Впрочем, не у каждого из них есть такая же волевая челюсть и добрые глаза, как у Кайена.

«Пурити, хватит! – Она с силой ущипнула себя за запястье. – Совсем не подходящее время крутить шашни».

– Так все это безумие стало причиной сработавшей тревоги или же, напротив, тревога позвала всех этих охранников и слуг навстречу их собственной гибели? – спросил Кайен, пытаясь обдумать сложившуюся ситуацию так, как сделал бы его отец, – с невозмутимым спокойствием, как того требовал классический образ мышления каменщиков. Кайен вовсе не ощущал в себе этой «классичности», но очень старался ей подражать.

– Отличный вопрос, – заметила Пурити, перепрыгивая через очередное тело и мимоходом опираясь на грудь Кайена, чтобы не поскользнуться. «Ого! Какая упругая и крепкая!»

Кайен подхватил девушку загорелой рукой за талию, и в голове его родились примерно те же слова.

– Это не вызовет смуты?

Пурити пожала плечами, не в силах отойти от дуалистичного отношения к жизни, свойственного всем слоям ее социума.

– Не думаю. Поводов для слухов, конечно, появится в достатке. Но смута? Не тот народ.

– Колокола, Пурити! – выругался Кайен. – Да что тогда должно произойти, чтобы вывести из себя твоих хладнокровных сородичей?

Девушке хватило чувства приличия стыдливо покраснеть, но все же она не смогла удержаться от того, чтобы ответить честно:

– Следует признать, что никаким сколь угодно кровавым преступлением этот улей не разворошишь. Но в то же время убери всех певчих птиц да цветоводов – и придворные дамы гарантированно взбунтуются.

Кайен бросил на нее косой взгляд.

– Хотелось бы надеяться, Пурити, что ты сейчас скажешь, что пошутила, но почему-то у меня скверное предчувствие, что этого не случится.

– Верно, ведь я и не шучу. – Она надела виноватую маску. – Кстати, признаюсь, у меня отвратительная память на имена и регалии. Совершенно никудышная. Она часто ставит мне подножку во время званых обедов, зато куда реже подводит, если речь заходит об истории аристократии. Большинство моих приятелей скорее предпочтет повыпускать друг дружке кишки, нежели согласится прочесть книгу.

«Возможно, это хоть как-то объясняет, почему она так старается не наступать на кровь. – Колокола, почему он так старательно пытается в чем-то обвинить эту девушку? Она просто может не хотеть запачкать ноги! – Симпатичные, кстати. Разве вина Пурити, что ее воспитали в традициях, где кровопролитие является нормой?»

– Но если бы они хоть раз в своей жизни удосужились полистать страницы, – продолжала Пурити, – то знали бы о Крайне Необычном Восстании Дам и Забастовке Лисистраты[25], в обоих случаях завершившихся большими проблемами для оппозиции и победой женщин. А теперь помоги мне забраться.

Кайен беспрекословно повиновался. Она встала одной ногой на край клумбы, безразличная к цветам, раздавленным ее стопой, и оперлась для равновесия о плечо спутника.

– Что ты задумала? – спросил он, уже второй раз за этот день поддерживая ее за талию.

Пурити не стала возражать против присутствия его лапищи на своем бедре, и Кайен вновь задумался над тем, правильно ли оценивает эту девушку.

«Вот уже второй раз я позволяю себе слишком много вольности в обращении с высокородной дамой».

– Хочу попробовать кое-что, о чем упоминал наставник моего брата.

Пурити подтянулась, ускользнув из рук Кайена, и, наполовину повиснув на ветке, огляделась, вспоминая, что боевой инструктор Помероя рассказывал о преимуществах, которые дает высота.

– Ваш наставник что-то знает о том, как лазать по деревьям в атласных туфельках?

Пурити скорчила гримасу и указала куда-то в сторону входа, которым воспользовались они с Кайеном.

– Видишь? Преступник или преступники сбежали в том направлении, а пришли они вон оттуда, – указала она на другой проход. – Стража преследовала его по пятам и нагнала подозреваемого здесь, но он порубил их на части раньше, чем они успели встать в оборонительную стойку. Или же в атакующую, учитывая обстоятельства. Все произошло очень быстро, Кайен. Видишь, как лежат тела? Преторианцы всегда сражаются в строгом строю, но эти стражи еще только тянулись к ножнам. С ними расправились, едва они успели вбежать.

– Твое умение читать следы впечатляет, – уважительно кивнул Кайен.

– Это еще не все. Все слуги лежат либо поверх стражников, либо в их крови. – Пурити указала на темную лужу, где, раскинув руки, лежал пожилой мужчина в одеяниях княжеского конюшего. Судя по всему, он поскользнулся на мокрых от крови плитах и упал, прежде чем ему самому перерезали глотку. – Поэтому я полагаю, что от преторианцев избавились раньше, чем от слуг. Стало быть, убийца расправился со стражей, и только потом на него набросились… колокола, каких-то десять слуг?!

– С чего им вообще пришло в голову гоняться за маньяком?

– Они не должны были этого делать.

Пурити не находила достойного ответа. Единственное, что она могла определить, глядя на тела, так это то, что в большинстве своем убитые были шляпниками, раскройщицами, портными. Удивительно, как так получилось, что те люди, в задачу которых входило разве что шить одежду да подгонять ее по размерам, вдруг решили подраться с убийцей, только что разделавшимся с половиной подразделения преторианской стражи? Во имя всех миров, зачем? Она одернула юбку и спрыгнула на землю.

Одна из убиенных портних сжимала в руке катушку ярко-желтых ниток. Пурити моргнула и подхватила находку, повернувшись так, чтобы Кайен ничего не заметил. «Ни в коем случае».

Внезапно в груде трупов что-то зашевелилось, выведя ее из задумчивости. Кайен опустился на колени и вытер кровь с губ юного портного. Невзирая на длинную рану, от которой его грудная клетка почти полностью раскрылась, парень продолжал цепляться за жизнь. Опустив ладонь на плечо Кайена, Пурити посмотрела на юношу и поняла, что долго тот не протянет.

– Очень пить хочется, сэр. – Голос молодого портного звучал тихо, уважительно и так слабо…

– Сейчас, сейчас. – Кайен склонился над умирающим. – Ты поправишься. Все будет хорошо. Обещаю.

– Кайен, – сдавила его плечо Пурити; ей не хотелось окончательно портить ему настроение, но времени скорбеть по мертвым у них не было. – Нет, Кайен, не будет. Мне жаль.

– Отвали! – закричал каменщик, стряхивая ее руку и глядя на девушку сквозь слезы. – К чертям всех вас! Вы выглядите как люди, но сердца ваши сделаны изо льда. В ваших венах не течет кровь. Вы все заслуживаете тюрьмы, куда худшей клетки, нежели эта.

– Кайен… – Да что тут можно было сказать? Она и сама была с ним согласна.

– Как скоро… – закашлялся парень, когда его легкие заполнились кровью. Он устремил на Пурити неподвижный взгляд. – Залатай ее…

Кайен покачал головой, наблюдая за тем, как, словно убегающее из кастрюльки молоко, из тела портного утекает жизнь.

– С ним не должно было этого случиться, Пурити. Не должны мальчишки, слишком молодые даже для того, чтобы сквернословить, умирать вот так. Ваш род – раковая опухоль на теле человечества.


Купер влетел в Неоглашенград со скоростью пули, пронзив его непостоянные небеса. Он ворвался в свое тело, ударил по тормозам, мгновенно остановился и распахнул веки. Глаза Марвина были всего в паре дюймов от его собственных, и, страдая от головокружения, вызванного внезапной сменой перспективы, Купер понял, что отсутствовал лишь несколько секунд, хотя ему казалось, будто путешествие длилось часы.

Ничего не говоря, он отряхнулся и сжал руками раскалывающуюся голову. Возвратившись в тело, Купер перестал слышать вивизисторы. С тревогой на душе он повернулся в сторону Купола – и тут понял, что Марвин о чем-то его спрашивает.

– Купер? Ответь мне!

– Прости, что? – Купер заставил себя посмотреть на Марвина так, будто ничего не произошло.

– У тебя гликемия или что-то вроде того? – спросил Марвин. – Может, колы?

Купер не мог сказать, говорит его спутник всерьез или же издевается. Поэтому просто покачал головой.

Марвин закатил глаза и улыбнулся.

– Давай за мной, только будь осторожнее на этот раз.

Купер, хотя его голова и гудела, последовал за Мертвым Парнем, преодолевая одну за другой ступени, открытые всем ветрам, и размышляя о механических феях и транзисторах, питаемых энергией живых существ. Они поднимались все выше и выше, а осыпающиеся стены города уходили вниз, пока у Купера не начало покалывать в груди. Он пробормотал что-то насчет физической выносливости сексуальных зомби.

– Ты считаешь нас нежитью? – Марвин засмеялся так, словно ничего глупее в своей жизни не слышал. – Должно быть, ты сильнее башкой приложился, чем мне казалось. Да мы же единственные во всем этом городе, кто действительно жив!

– Я имел в виду… – Купер залился краской и опустил взгляд. Образ Цикатрикс все еще всплывал в его голове, подобно воспоминанию о дурном сне, но он отогнал его. – Сесстри говорила, что вы поклоняетесь личам. Если мой опыт не врет, то это означает, что вы боготворите… эм-м… колдунов, восставших из мертвых. Во всяком случае, так говорится в книгах, играх и тому подобном. Да что я знаю о жизни? Или нежизни. Какая разница…

Марвин погладил Купера по голове, и у того глаза закатились, прямо как у собаки, которую чешут за ухом.

– Небесные владыки – они такие, да… Вначале трудно поверить. Но они являют собой также и нечто большее, Купер, – они повелители полета и свободы, которыми готовы делиться и с нами. Все остальные в «Оттоке» вполне себе живы. И вскоре я продемонстрирую тебе, насколько я сам – жив.

Марвин помедлил, прежде чем бросить в сторону Купера хмурый взгляд и продолжить:

– Небольшой совет для новичка: слова, что кажутся мудрыми, как правило, таковыми не являются. Особенно в Неоглашенграде. Настроения, завладевшие этим городом, попытаются сбить тебя с толку, размывая границы между жизнью и смертью. Местные обитатели обманывают самих себя, делая вид, будто способны оттянуть свой срок. Это гиблое место. Столица Смерти. Самое дно ямы, откуда, Купер, выбраться можно, только двигаясь наверх, – указал он пальцем на черные тучи, клубившиеся в небе за отсутствующей стеной.

Марвин дал своему уставшему спутнику передохнуть только на пятьдесят третьем этаже ржавеющей башни, если верить нанесенному по трафарету числу, и оба уселись, свесив ноги, над бездной. Марвин протянул Куперу кусочек чего-то липкого и зеленого, и тот с радостью ощутил легкое опьянение, наслаждаясь простым человеческим теплом своего проводника и наблюдая за тем, как бурое карликовое солнце неторопливо опускается за горизонт. Внизу распростерся город – огромная урбанистическая тарелка, окрашенная в охряной цвет умирающим светилом. Задумавшись над природой столь странного неба, Купер решил, что Неоглашенград, изначально не имея собственного, заимствовал его кусочки у других миров. Вряд ли тому можно было найти более подходящее объяснение.

Купер уже знал, что из этого города можно выбраться не только через мертвых владык, но пока не собирался рассказывать об этом Марвину. Как не собирался рассказывать ему вообще ничего о своей неожиданной астральной прогулке и о посещении изуродованного сада фей с механической королевой. Все, что следовало знать Мертвому Парню, так это то, что Купер просто поскользнулся, ударился головой и отрубился; впрочем, глаза Марвина выражали подозрительность, словно он догадывался, что происходит с Купером, но не мог утверждать с полной уверенностью.

Купер старался не обращать внимания на нависшие прямо над его головой черные тучи, выглядевшие так, словно вот-вот начнется сильнейшая из всех гроз. Он знал, что они скрывают, но теперь уже вовсе не стремился к близкому знакомству. Купер и без того успел сегодня побывать внутри чудовища и до сих пор не мог избавиться от мыслей о королеве фей, о воздушной стихии, электричестве и планах завоевания, о Лалловё Тьюи. Посмотрев на юг, он заметил пятнышко света – там он расстался с Леди – и задумался.

Последний кусочек зеленой закуски Марвин швырнул вдаль, наблюдая, как тот вращается в падении.

– Скоро начнутся танцы, пора подняться на крышу.

– Танцы? – с неожиданной для себя легкостью спросил Купер. – Вообще-то я… не танцую.

Но Марвин уже тащил его дальше, заставляя преодолеть последние этажи.

– Не трусь. Гестор обрадуется, что я тебя привел, – он рассчитывает, выкрав у маркизы драгоценного рожденного, возвыситься над Ядовитой Лилией. Погребальные Девки уже начали ревновать.

Насколько понимал Купер, Гестор был вождем Мертвых Парней, поскольку Марвин упоминал о нем с преувеличенным и боязливым почтением.

Вскоре они присоединились к устроенной на плоской крыше вечеринке, которая вполне походила на те, что проводились на Манхэттене, если не обращать внимания на пламя, вырывавшееся из окон соседних башен, и мрачные грозовые тучи над головой. Костры в мусорных баках служили в качестве факелов; завеса табачного дыма и вино рекой. Марвин указал на жутковатого человека, который мог быть только Гестором. Окруженный толпой поклонников, с гребнем каштановых волос на выбритой голове, в куртке, украшенной костями, и солнцезащитных пластиковых очках, он смотрел поверх зеленовато-желтых стекол с тем грозным выражением, какое доступно лишь людям, постигшим алхимию власти, и Купер даже с такого расстояния видел, что взгляд Гестора остановился на нем – драгоценной добыче.

– Мы, так же как и ты, обладаем шаманским даром. – Марвин выжидающе посмотрел на своего протеже. – Гестор высоко оценил твой потенциал.

– Вот как… – Купер не стал делать вид, будто удивлен. – Еще один поклонник.

В чьих-то руках загудел барабан, затем к нему присоединился еще один и еще, и поведение членов «Оттока» изменилось. Небольшие оживленно болтающие компании распались, и Мертвые Парни с Погребальными Девками встали порознь. Кто-то принялся улюлюкать, все пребывали в диком восторге, а от охватившего этих людей нетерпения начинал дрожать воздух.

– А кого еще ты называешь своим поклонником? – немного напряженно поинтересовался Марвин. – Ту розоволосую дамочку?

– Ха! – Купер покачал головой. – Она-то как раз совсем иного мнения обо мне. Сесстри с самого начала решила, что я просто придурок. И мне все больше кажется, что будет только лучше, если она окажется права.

– Не говори так, Купер. – Напряжение исчезло из голоса Мертвого Парня; он немножко пододвинулся, и их локти соприкоснулись.

– Это ее слова, не мои, – сказал Купер.

– Во всяком случае, я тебя придурком не считаю.

Дыхание Марвина приятно пахло табаком. Оно было теплым. Живым.

– Неужели? – Купер притянул Мертвого Парня к себе. – Сдается мне, что ты спешишь с выводами.

Марвин взял Купера за подбородок, их лица соприкоснулись. Они потерлись носами. Поцеловались.

Они стояли так очень, очень долго, пока Купер не высвободился.

– Ладно. Ты считаешь, что я шаман. И собираешься скормить меня своим мертвым повелителям. – Он пытался сделать так, чтобы это прозвучало шуткой, но тут же понял, что у него не получилось.

Марвин потерся лбом о его лоб.

– Все совсем не так.

– Но все же ты причинишь мне боль, разве нет? – прошептал Купер. – Все мои поклонники так поступают.

Марвин посмотрел на город, и, проследив за его взглядом, устремленным в противоположную сторону от плоской крыши дома Сесстри, Купер увидел Купол, заслонявший добрую четверть горизонта, а еще похожее на вулкан Апостабище и плоскую тарелку Бонсеки-сай, усеянную декоративными домиками. Увидел он и желтые холмы на границе Коры и Смещения, послужившие местом его прибытия в эту противоположность страны Оз.

«Возможно, я даже приземлился на сестру Сесстри», – криво усмехнулся Купер, пытаясь представить себе, что за чудище могло делить одну матку с Сесстри Манфрикс. Да она же наверняка сожрала бы своих сестер заживо.

Марвин повернулся к нему с обезоруживающей улыбкой:

– Все мы испытываем боль, Купер. И иногда лучшее, что можно сделать, так это обратить ее себе на пользу.

– Звучит не очень обнадеживающе.

– А разве с моей стороны было бы любезно внушать тебе ложные надежды? Пойдем.

Марвин потащил Купера к стремительным хороводам Погребальных Девок и Мертвых Парней – этим живым водоворотам, образующим две трети «Оттока». Над их головами кружила последняя его треть – нежить, сочащаяся тьмой, проливавшейся черным дождем и собиравшейся в лужи под ногами. Ветер овевал прохладой, а костры обдавали жаром; Купер вдруг почувствовал себя куда более живым, нежели обычно.

«Может быть, Марвин и прав. Может быть, вырвавшись из пляски жизней, они начали жить по-настоящему. Жить свободными».

Они окунулись в это безумие, держась за руки, и Марвин вдруг закружился, излучая энергию экстаза, пустившись в самозабвенный, неуклюжий пляс. Купер был благодарен той зеленой дымке, что все еще пульсировала в его венах, когда он оказался вовлеченным в этот ритуал, эту оргию, или чем еще она там являлась, эта черная месса в формате флешмоб-танца.

Барабаны выводили неистовый ритм, и Купер, сам того не желая, был им подхвачен – полузакрыв глаза, взмахивая руками в унисон с Мертвыми Парнями, вознося эту безмолвную хвалебную песнь кружившим над ними темным повелителям. Самих личей Купер не видел, но излучаемое ими покрывало черной энергии обволокло весь «Отток»; воздух вдруг стал густым от испарений, исходивших от нежити, и пота обезумевших прекрасных танцоров.

Мертвые Парни торопливо образовали круг, в центре которого оказался их предводитель; из одежды на нем были лишь куртка да очки. Пенис Гестора напрягся и покраснел. Вожак ликующе наблюдал за своими подчиненными, завывавшими и умолявшими мертвых владык поднять их на небеса, подарить им полет. В противоположном углу крыши точно такой же круг образовали Погребальные Девки, обступив Ядовитую Лилию – большеглазую валькирию.

Гестор протянул руки к небу, и темный дождь растекся по его телу чернильными струями. Затем вожак открыл рот, и странная влага как-то изменила его татуировку – линии изображения вначале распространились на подбородок, а затем немыслимым образом расползлись и по ключицам, сплетаясь в безвкусно-вычурный узор, постепенно покрывший всю обнаженную грудь. Он пел, обращаясь к небесам, и при этом жутко фальшивил, не попадая в ритм. В любом другом месте это пение было бы сущим издевательством над слухом, но здесь оно казалось вполне уместным, а Гестор – новым Орфеем. Неправильность словно бы спеленала все вокруг. Когда чернильные потеки поползли вверх по воздетым рукам Гестора, предводитель Мертвых Парней испустил победоносный крик. Татуировки продолжали расплываться по его рукам, пока не покрыли их полностью и краска не стала срываться с кожи, утекая в небеса, и вскоре чернила татуировки переплелись с темными жгутами хвостов мертвых владык.

Купер затаил дыхание – мощь «Оттока» прокатилась над ним ударной волной сплавившихся в единое целое страсти живых и прожорливости нежити. Дурманящее сочетание, вынуждающее повиноваться клану, заглушающее любые сторонние мысли. Он стал единым целым со стаей черноглазых сирен, что кружили в танце и выли в небеса.

– Сегодня ты полетишь с Мертвыми Парнями, – прокричал кто-то, вцепившись в его плечо. – Сегодня ты познаешь, что значит жить!

Хвосты личей свисали повсюду, обвивая ноги и руки людей, сжимая в своих кольцах их тела, прежде чем взмыть вместе с ними обратно в темный вихрь. Все Мертвые Парни как один орали до хрипоты, умоляя своих повелителей о милости, и Купер кричал вместе с ними. Стоявший справа от него обладатель кукурузно-желтой копны волос и налитых кровью глаз ухватился за хвост лича и на секунду встретился с Купером взглядом, а уже в следующее мгновение вознесся к тучам, испустив радостный вопль.

Словно акулы, почувствовавшие добычу, хвосты жадно ловили живых. Один за другим Мертвые Парни, завывая от восторга и благоговения, взмывали ввысь. С другого края крыши им вторили крики Погребальных Девок. Марвин обхватил Купера за талию, притянул его поближе и коснулся своим возбужденным дыханием его щеки.

– Держись крепко, рожденный, или сгинешь навеки, – предупредил он, и Купер, как мог, обхватил своего гида.

Затем его бедра, грудь и руки обвило нечто вроде холодной змеи, и крыша башни ушла из-под ног. Купер летел сквозь порывы чернильного ветра, холод которого пробирал его докостей, и ощущал, как жизнь утекает сквозь поры, стремясь наполнить собой вакуум смерти.

Через одежду он ощутил, как Марвин прижался к нему членом – твердым как сталь, невзирая на ледяной ветер… или, может, именно благодаря ему. Почувствовав прикосновение жаркой плоти, Купер почувствовал дрожь, отчасти вызванную похотью, а отчасти – страхом. Затем их увлекло куда-то в сторону, закружило и завертело, и все мысли о Марвине полностью вылетели из головы.

По телу прокатывались волны пьянящей электрической дрожи, и Купер понял, почему Мертвые Парни испытывают такой лихорадочный восторг в ожидании полета. Как минимум в одном Марвин оказался прав – это и в самом деле была свобода. Они нашли свое лезвие бритвы, сладкую мечту любого адреналинового наркомана, паря во мраке, цепляясь за фалды слуг полуночной тьмы. Изо всех сил держась за Марвина, Купер восторженно хохотал. Он что-то кричал в пространство, хотя и понимал, что никто не услышит, но сейчас его это не волновало.

И тогда Марвин сделал нечто странное. Вначале он отвесил Куперу пощечину свободной рукой, что казалось невозможным – как же тогда они удерживались вместе? – а затем нежно поцеловал в губы. По щекам Марвина катились слезы, и Купер жадно ответил на его поцелуй, но Мертвый Парень тут же отвернулся.

– Вот ради чего мы живем, – прошептал он на ухо Куперу, нежно касаясь губами его шеи.

Под ними, сверкая огнями, убегая вдаль, насколько хватало глаз, простерся Неоглашенград. С такой высоты даже Купол казался маленьким камушком, лежащим на вогнутой тарелке, покрытой коркой городской грязи. Купол и разрушающаяся метрополия подходили друг к другу, словно два кусочка мозаики, но увидеть это можно было лишь с перспективы, недоступной простым смертным. С высоты, откуда на мир взирают боги или же где бушуют ураганы нежити.

Марвин продолжал целовать его шею, внося удивительное спокойствие в мир, где земля стремительно проносилась под ногами. Он прижимался к Куперу, и их тела сплетались, словно Купол и город, в странном наэлектризованном единении. А затем Марвин спросил:

– Ну и как сейчас там, в Нью-Йорке?

– Не понял? – изумленно отозвался Купер; прикосновения обвившего его ногу холодного как лед хвоста мертвого владыки казались удивительно убаюкивающими.

Марвин усмехнулся и зарылся носом в шею спутника.

– Да ладно тебе, – произнес Мертвый Парень. – С той поры много воды утекло, но я все равно узнаю нью-йоркского засранца с первого взгляда!

– Я не засранец! – рассмеялся Купер и вновь поцеловал его в губы.

Марвин погладил живот Купера через футболку.

– Милый, ты заявился сюда в синих джинсах и футболке «Данцига». Откуда еще такой мог взяться? Из гребаной Нарнии?

«Милый. Он назвал меня милым».

Купер и хотел бы сбросить с себя дурашливое настроение, да не мог. Господи Иисусе, как же ему было хорошо! Адреналин, страсть и чувство близости чужого тела захлестнули его в путешествии по этому мрачному аттракциону, способному повергнуть в краску стыда любого создателя американских горок. Даже думать не хотелось о том, что будет после того, как все закончится.

– Кто ты? – спросил Купер с явственным трепетом.

– Такой же американский гомик, как и ты. – Они оба вновь засмеялись, продолжая обниматься, но руки их скользнули ниже. – И я здесь вовсе не один такой.

– Постой. Правда? Ты?

Секса хотелось так сильно, что Купер едва мог говорить. Он заставлял себя продолжать расспросы, но не был способен остановить свои руки… или руки Марвина.

– Ага, – кивнул Мертвый Парень, вновь соприкасаясь с ним лбами. – Сам я родом из Фресно. Гестор не из наших, и нам приходится держать свое происхождение в тайне, не то он попытается нас разлучить, если узнает, что мы земляки. Но много новеньких Мертвых Парней родом с Земли. – В голосе Марвина прозвучало нечто вроде гордости. – Все началось лет так тридцать назад. Мы проторили тропинку в этот мир – он ко мне в некотором смысле взывал. После того что с нами приключилось, нам больше некуда было деваться. Другие наши жизни просто не срабатывали после того… после того, как мы… – Марвин замолчал.

– О чем это ты? – Эта сторона Марвина Куперу еще не была знакома. Взгляд Мертвого Парня затравленно заметался.

– Люди часто умирают молодыми, не знаю, что делает нас такими уж особенными. – Марвин пытался улыбнуться, но уголки его губ были изогнуты так, словно он вот-вот расплачется. – Это же был просто секс, мы первыми пытались ощутить свободу, жизнь. И это нас убило. – Мертвый Парень беспомощно всплеснул руками.

Купер сообразил не сразу, но затем его словно осенило, и он понял… слишком хорошо.

– ВИЧ?

Марвин потерянно посмотрел на него:

– Мы едва успели добиться права на то, чтобы жить, и тогда жизнь решила нас изничтожить. Это как если бы солнце вместо света начало излучать тьму. И… кое с кем из нас что-то произошло… Мы изобрели новый вид шрама, что и привело нас к небесным владыкам, когда мы искали нашу украденную свободу. – (А Купер-то было успел подумать, что его копилка ужасов давно переполнилась.) – И вот, оказавшись за многие миры от родины, мы по-прежнему прячемся в чуланах, по-прежнему трахаемся на самом пороге смерти, по-прежнему мечтаем улететь. Вечно молодые и раздавленные. Будь осторожен в своих желаниях, Купер.

Ночь хлестала Купера по лицу, и он вроде бы понимал, что больше всего ему сейчас следует бояться силы земного притяжения, но почему-то как раз она его и не страшила. Он разве что не обонял запаха чадящего печного дыма, когда уже знакомый гнев пустил корни в его сознании. Теперь все правильно. Гнев – вот кем он был, а вовсе не каким-то сексуально озабоченным придурком, опьяненным этими дикими американскими горками.

– Это несправедливо! – закричал Купер. – Ты должен либо умереть, либо жить и радоваться. А не… не… искать сотню тысяч лет подряд способ протянуть еще хотя бы… один… день. Ненавижу этот гребаный город, ненавижу просыпаться в нем по утрам, ненавижу тебя, Эшера и Сесстри! Все ненавижу! Настолько, что…

Купер задыхался, пытаясь вырваться. Он отпустил Марвина и запрокинул голову, умоляя гравитацию принять его, унести с собой в долгое падение, чтобы там, тысячей футов ниже, его череп разбился вдребезги, но небесный владыка держал крепко. Купер не знал, слышит ли его он – или она – и интересны ли они ему вообще.

«Ведь жизнь все равно уже никогда не станет прежней, – невзначай подумал он. – Просто дайте мне упасть и разбиться».

– Нет! – закричал Марвин, оплетая Купера руками, словно голодный осьминог. – Ох, детка, что же они с тобой сделали?

– Они? – визгливо заорал Купер. – Хрен они что со мной могут сделать! А вот что вы делаете со мной? Ублюдки, вы же все разрушили!

Он казался себе таким маленьким, и все, чего он сейчас хотел, так это просто прекратить существование.

Марвин собирался что-то ответить, хотя Купер и сам понимал, что сорвался в истерику. Больной не виноват в том, что его убивает болезнь. Тому, что Купер жил в тени колосса смертоносной заразы, причиной были простое стечение обстоятельств да матушка-природа. Он понимал это, но не мог смириться. «Это сварнинг? Так все и начинается?» – задумался Купер. Никогда прежде его так не волновало происходящее вокруг, он был слишком занят разгребанием собственного дерьма, чтобы утруждать себя еще и чужими проблемами. Марвин раскрыл рот, явно собираясь возмутиться, но они уже стремительно спускались к крыше. Как и почти все прочие «приходы», этот заканчивался, не принеся никакого удовлетворения, где-то на грани между откровением и разочарованием. «Ничто не имеет конца, потому что никогда и ничто не завершается», – подумал Купер, готовясь к столкновению с крышей.

– Прости меня, – сказал он.

– Ты в порядке? – спросил Марвин, собираясь для переката, чтобы погасить инерцию от жесткой посадки.

В следующее мгновение удар о крышу вышиб воздух из их легких. К тому моменту, когда Купер нашел в себе силы сесть, Марвин уже стоял, широко расставив ноги и ехидно показывая на него пальцем. Хотя перед глазами все плыло, Купер смог разглядеть Гестора, все еще тяжело дышавшего после танцев и последовавшего за ними полета. Вожак стоял, прислонившись к полуразрушенной стене, рассматривая новичка скучающим взглядом.

Купер поднялся на локтях. Казалось, будто столкновение с крышей вытряхнуло из него все эмоции. Он не помнил, что или почему испытывал. Но эмоции были ядовитыми и, возможно, были вызваны ядом. Посмотрев на Марвина, он увидел привлекательного, но сломленного человека, окружившего его пусть и кратковременной, но заботой. Купер не питал особых иллюзий насчет своего проводника и знал, что не может ему доверять, однако Мертвый Парень притягивал к себе телесной привлекательностью и хотя бы видимостью неравнодушия – теми качествами, которые Купер просто не мог отвергнуть. Даже если за теплоту Марвина предстояло расплачиваться чем-то большим перед всем его племенем.

– Катись в жопу, шлюшка! – почти с любовью в голосе проворчал Купер.

– Живой! – весело завопил Марвин буквально на мгновение позже, чтобы радость его не показалась наигранной, наблюдая за тем, как Купер опять распластывается под стальным карнизом, хотя бы как-то защищающим от струй черного ливня. Затем Мертвый Парень повернулся к своим товарищам и махнул им. – А я говорил, что он справится!

Теплые руки помогли Куперу подняться, и в свете костров сверкнули зубы Гестора. По-прежнему прячась за пластиковыми линзами солнцезащитных очков, вожак произнес басовитым голосом непререкаемого лидера:

– Вынужден извиниться, Марвин, что усомнился в тебе. Этим вечером ты заслужил награду – ну, почти.

– Почти? – Марвин был готов сорваться на визг; у Купера все похолодело внутри, хотя чего-то подобного он и ожидал.

Одной рукой Гестор протянул кривой кинжал, а другой указал на небеса:

– Эмираты свободы оценят твое покаяние, когда ты исполнишь свою работу.

«Награда? – Купер и хотел бы сбежать, но рука Марвина крепко прижала его к крыше. – Покаяние?»

Марвин поник головой и принял кинжал.

– Прости, – прошептал Мертвый Парень, обливаясь слезами, пока его пальцы поднимались вдоль по позвоночнику к шее Купера. В голове последнего зазвенело: «ПростиПростиПростиТакМногоПричинДляСкорбиМойПухлыйАнгелочек, МойМилыйМальчикКакБыЯХотелТебяЛюбить, ЕслиБыТолькоНамЭтоПозволили».

Гестор хрипло засмеялся, глядя поверх своих дурацких очков.

– Давай. Прирежь его.

Опьяняющее прикосновение Марвина заставило Купера вновь безвольно развалиться на крыше и застонать. Энтропия успела бы поглотить бесчисленные вселенные, а Куперу не только бы не надоело это ощущение – он бы пришел еще и за добавкой. Марвин понимал это и улыбался. Все, что терзало Купера, вдруг улетучилось, и он внезапно осознал, что умоляет: «Сделай это; уничтожь меня. Членосос!»

Когда-то у Купера был дом, но он его потерял; были друзья, но он их покинул; прямой путь, с которого он свернул, когда перед ним раскрылась роза возможностей. Купер с ужасом осознал, что был готов плясать с «Оттоком», лишь бы снова стать свободным, был готов любить Мертвого Парня, дарить ему свою живую кровь и даже душу, если тот только попросит. Если бы Марвин пообещал привести его к свободе, Купер согласился бы вырвать собственное сердце. Поцеловал бы лича в засос в пергаментные уста, если это было необходимо ради свободы.

Марвин оскалил зубы и обнажил кинжал… и тогда Купер познал блаженство.


Купер лежал на том, что осталось от его одежды, изрезанной на лоскуты кинжалом Марвина, перед всеми живыми представителями «Оттока» – и неизвестно каким количеством небесных владык. Они с Марвином не были сейчас единственными, кто публично сношался прямо на крыше, но именно они привлекли к себе больше всего внимания. И парни, и девушки хлопали в ладоши, задавая ритм их сплетавшимся телам.

Купера никогда даже отдаленно не привлекала мысль о публичном обнажении, не говоря уже о эксгибиционистском сексе на глазах у банды, готовой прирезать его с той же легкостью, с какой и оттрахать. Но в пылу момента его это перестало волновать – наводненная людьми крыша лишь сильнее распаляла, пока они с Марвином ласкали друг друга губами, пальцами, пенисами. Он казался себе потягивающимся от наслаждения котом, лежащим на подоконнике под взорами десятков Мертвых Парней и Погребальных Девок и бесчисленного множества небесных владык.

Тот факт, что его не расчленили и даже не «прирезали», как того требовал Гестор, немного успокоил Купера. Он знал натуру таких, как лидер Мертвых Парней, – садисты, обожающие унижать, они обещают тебе агонию, а затем дарят экстаз, но только ради того, чтобы в последний момент отнять его у тебя и заменить теми самыми мучениями, которых ты, казалось бы, уже избежал. И все же Купер пришел сюда ради плачущей женщины и теперь был обязан остаться, чтобы спасти ее. Впрочем, он все равно не думал, что сумеет сбежать, – его обложили со всех сторон.

«Блин, я словно в тюрьме».

Марвин тяжело сопел Куперу в шею, почти засыпая, но по-прежнему обнимая партнера подобно любвеобильному осьминогу. Купер стонал в ответ, покусывая ухо Мертвого Парня и сжимая того в теплых крепких объятиях. Когда Купер решил, что они уже выходят на второй круг – или все же на третий? – Марвин вытащил член и поднялся, окинув любовника полным похоти и сожаления взглядом.

– Пойдем, – пнул он Купера в бок. – Время пришло.

Светлее на крыше не стало, невзирая на все еще пылающие в мусорных баках костры и прибитые к стенам факелы, зато толпа рассосалась. Только Гестор все еще стоял на дальнем ее краю, одной рукой обхватив стальной трос, закрепленный на голой поперечине. Вожак поманил Марвина и Купера пальцем. Купер был абсолютно голым, но ему хотелось расхохотаться от того, что совсем недавно он не мог представить себе ничего худшего. И вдруг собственная нагота стала казаться ему чем-то вроде брони.

«Будь осторожен в своих желаниях, Мертвый Парень».

– Ты узрел свободу, которую мы провозглашаем нашим смертным правом, – громогласно произнес Гестор. – Попробовал на вкус черный дождь свободы и ощутил касание обвившего тебя хвоста нашего небесного владыки. Ты был взят и наслаждался вместе с нами, – Гестор кивнул Марвину, который уже застегивал на обнаженном торсе Купера одеяние, состоявшее из одних кожаных ремней, – и познал экстаз нашего танца.

Купер кивнул, изо всех сил стараясь делать вид, будто все понимает, и безуспешно пытаясь отогнать вновь поселившееся в нем чувство тревоги. Опасность снова показала ему свои зубы.

«Что же это за качели, в самом деле! – подумал он. – То хвосты личей, то графеновая драконоподобная королева».

Гестор осклабился, оглядывая Купера с ленивым вожделением.

– Остался один последний шажок. – Лидер подавлял своей властностью. – Как же я завидую тебе, Купер! Вкусить впервые можно лишь один раз.

«Что именно вкусить, Мертвый Парень?»

Купера начинало подташнивать при одном только взгляде на стальной трос, протянутый между башнями, и сотни футов простершейся под ним пропасти. Он и сам стеснялся нахлынувшей на него робости перед высотой, после того как поднялся на башню и совершил полет вместе с личами. Да и все прежние его страхи вдруг показались такими… смешными.

Гестор протянул Марвину второй захват для спуска по стальному тросу и пристегнул к нему общим поясом Купера. Тела их отреагировали так, словно и в самом деле готовились ко второму – или третьему – заходу, и даже ледяной ветер и присутствие жутковатого вождя Мертвых Парней не могли им помешать.

– Мы куда-то отправляемся? – Купер старался приглушить страх в своем голосе, но ему не очень-то удалось.

– А у тебя есть какие-то планы?

Купер все еще пытался придумать хоть какую-нибудь отговорку, когда Гестор толкнул Марвина в спину обеими руками. Обнаженный Купер сорвался в пропасть сразу за ним, беспомощно повиснув на кожаных ремнях, прикрепленных к такому же одеянию Марвина. Трос звенел и неистово раскачивался, пока они мчались над бездной, и Куперу показалось, что он барахтается так добрых полчаса, хотя прошло от силы каких-то полминуты. Затем Марвин врезался во что-то твердое, кажется в стену, вновь выбив воздух из легких Купера, и оба секунду безвольно висели на тросе, после чего Марвин отстегнулся, и они повалились на пол за мгновение до того, как к ним спустился Гестор, ловко спружинивший ногами о стену и с задорным воплем спрыгнувший вниз. Он в страховочных креплениях не нуждался.

Упав, Купер ободрал в кровь колени и ладони, но в остальном все обошлось без повреждений. Чьи-то руки – не Гестора и не Марвина – помогли ему подняться и отряхнули. На крыше собралась целая толпа Мертвых Парней, образовавшая полукруг возле того места, где заканчивался трос. Один из них накинул на плечи Купера нечто вроде халата, и толстяк, стуча зубами от холода и страха, поспешил запахнуться поплотнее.

Они стояли на вершине еще одной башни, даже более фантастической, нежели та, которую Купер про себя уже обозначил как штаб «Оттока». Но, конечно же, все эти башни принадлежали нежити и их приспешникам. Пол и остатки стен этого небоскреба были возведены из бесшовного синевато-серого материала, напоминавшего нечто среднее между металлом и керамикой, а под его матовой поверхностью мельтешили электрические искры.

Купер ничего не стал говорить.

– Готов ощутить все могущество «Оттока»? – пробасил Гестор, снимая очки и убирая их в карман куртки. Позади него из теней лестничного пролета возник тощий юноша, выделявшийся длинными волосами цвета бургундского. – Позволь кое о чем тебя спросить, Купер.

Тот посмотрел на унылое черное небо.

– Ладно.

– Какой сорт вина ты предпочитаешь?

– Что? Вино? – изумленно воскликнул Купер.

Присоединившийся к ним Мертвый Парень встал возле Гестора и что-то зашептал тому на ухо.

– Да, – засмеялся предводитель. – Так какой?

Купер обвел взглядом город, что распростерся за покрывалом тьмы: очередная ночь уже подходила к концу, но Купол все еще сиял своим внутренним светом, и в домах то там, то сям горели огни, а дальше на севере проявлялись очертания неприступных скал. Метафора города, обветшалая и проржавевшая, несущая груз своей истории на сломанной спине. «А может, не метафора, а какой-то дух? – задумался Купер. – Шаманы же беседуют с духами».

– Какое вино… кхм… Похоже, мистер Гестор, вы поймали меня врасплох в момент перемены предпочтений.

– В смысле? – уточнил Гестор, хотя Марвин и длинноволосый Мертвый Парень кивнули.

– Еще три дня назад я бы с легкостью ответил на этот вопрос. – Купер прикрыл глаза, вспоминая последнюю песню, игравшую на его лаптопе. Тот мир был так далек. – Тогда я принадлежал только одному городу, а теперь разрываюсь сразу между двумя. Что я пил в то время? Дешевое бордо, а порой неплохой лафит, когда отец присылал мне его в подарок на день рождения. Знаете, я скучаю по отцу. Не знаю, волнуют ли подобные проблемы хоть кого-то из вас, – он специально выделил слово, – полагаю, в вашей среде не принято говорить о таком, да? И все же я скучаю по нему и рад, что испытываю это чувство. Ведь так мне будет проще объяснить вам, Гестор, что мое вино есть мультиверсум, разлитый по кубкам, что суть миры. Он наполняет их, словно тот самый лафит, или вионье, или то тошнотворное пойло, которое вы, как я догадываюсь, собираетесь залить в мое горло.

Гестор смотрел на Купера так, словно рожденный шаман вдруг отрастил вторую голову. Купер сомневался, что кто-нибудь прежде позволял себе такой тон в разговоре с этим человеком.

– Так что… – он повел по крыше босой пяткой, – вот такое оно, мое гребаное вино.

Гестор прикусил губу, чтобы скрыть улыбку. Затем он кивнул длинноволосому:

– Сомелье Вейч заведует нашей самой лучшей выпивкой. Я позволю ему продемонстрировать тебе тот драгоценный приз, что ожидает тебя.

Губы Вейча растянулись в узкой напряженной улыбке; взгляд его, казалось, никак не может сфокусироваться.

– Забудь про мультиверсум, Купер, – произнес он, отворачиваясь. – Мои винные погреба завладеют твоей душой намного сильнее и на куда больший срок.

Марвин взял Купера за руку, и сомелье повел их к лестнице, убегающей в полные водяных бликов глубины здания.

Вейч спустился с ними по наклонному коридору, вдоль одной стены которого тянулись порталы, и звон в ушах Купера усилился. Из каждого прохода, запечатанного овальным люком, словно они находились не в здании, а на каком-нибудь корабле, доносились вздохи, стоны и звуки, полные чистого животного отчаяния, отражавшиеся эхом от мрачных стен, которые изгибались над головой, образуя нечто вроде схлестнувшихся волн, которым никогда не суждено обрушиться. Куперу порой начинало казаться, что он вот-вот утонет, но воды не станут спешить убить его; он будет погружаться в бездонные пучины, вначале синие, потом серые, а потом все станет черным-черно. Такой крошечный в этой тьме, но живой, беззащитный перед многочисленными ужасами пустоты…

После того как они прошли мимо дюжины или около того камер, из каждой из которых доносились звуки страданий, Вейч-сомелье остановился возле одного из люков, положил на него ладонь и прислонился так, словно устал. Спустя мгновение вышли два охранника из Мертвых Парней. Один был тощим скучающим блондином, а второй, брюнет, усмехался, торопливо застегивая штаны.

– Ты серьезно, Флеб? – усталым тоном поинтересовался Вейч.

Брюнет только пожал плечами и вместе со своим напарником замер на страже открытого люка. Купер следом за сомелье вошел внутрь.

В комнате, закованные в цепи или же просто слишком ослабевшие, чтобы сопротивляться, сидели узники, всего числом порядка десяти. Все они не походили друг на друга ничем, кроме как своим жалким состоянием. Парочка напоминала людей, но облик остальных в большей или меньшей степени был чужеродным; все они были напуганы.

«Так вот где она», – осознал Купер, разглядывая измученных экзотических созданий. Она не пела, не рыдала и даже не кричала с той самой минуты, как он оказался под темным покрывалом башен, но находилась где-то здесь – ему не было нужно шестое чувство, чтобы знать это. Рядом, приподняв бровь, молча замер Марвин.

Вейч-сомелье произносил названия сортов, двигаясь вдоль выгнутой литерой U стены, и голос его был холоден и равнодушен, словно у лектора. Обозначив очередного узника, он переходил к следующему.

– Дрожащие Пальчики, Пятый Пол, – наиболее любопытный представитель царства фей из оказавшихся у нас в гостях, хотя меньшие его сородичи тоже содержатся в соседних гаремах. Говорят, что залы наслаждений небесных владык занимают целых семь башен, ты знал?

Трехпалое существо напоминало печального мима; непропорционально большие ступни и ладони судорожно хватали воздух. Существо пребывало во власти галлюцинаций, которые, как надеялся Купер, были менее неприятными, нежели эта тюрьма. Огромные глаза сверкали на голове акулы-молота, но зубы были сточены; из пасти безвольно свесился язык, усеянный длинными жгутиками, блестевшими в сыром воздухе.

– Почтенная кастелянша Майя-Ланд, непорочная невеста кого-то или чего-то. Это позволяет предположить, что муж вряд ли заявится ее спасать. Какой-то там бог, да?

Кастелянша была женщиной бальзаковского возраста, абсолютно обнаженной, если не считать апостольника, прикрученного болтами к ее черепу. Глаз у нее не было, и, если судить по шрамам, украшавшим пустые глазницы, она сделала это сама.

Рядом, обняв колени и вперив взгляд в пол, сидел мужчина со спутанными светлыми волосами. Подойдя к нему, сомелье подмигнул Куперу и широким взмахом руки указал на пленника:

– А это, разумеется, Курт Кобейн.

Купер отвел взгляд.

Тем временем Вейч повернулся и перешел ко второй половине «выставки».

– А здесь вы можете увидеть трио Первых людей – жемчужины в короне нашего гарема.

Марвин толкнул Купера, чтобы тот подошел ближе. Гестор, охранники и еще несколько сопровождавших их Мертвых Парней набились в комнату.

Тем временем Вейч продолжал:

– Онишимекка, фолиоформ, чье пленение, если спросите меня, не стоило вложенного труда.

То, что казалось простой стопкой бумаги, зашелестело страницами и поднялось в воздух на пару футов, образуя нечто вроде сферического оригами. Затем листы развернулись перед Купером наподобие лепестков бумажного цветка, и, прежде чем существо бессильно упало обратно на пол, оно успело издать скрежещущий звук, в котором угадывалось единственное слово.

Куперу показалось, что Онишимекка произнес: «Она».

– А вот здесь мы имеем две шестых Морриган, кусочек девятикратного существа, успевшего сократиться до шести к тому моменту, как мы ее нашли. Похитить ее оказалось довольно просто, хотя она и пытается уверять, что нельзя похитить агента судьбы, пришедшего возвестить о ней мирам. Но когда мы выкачиваем из нее жизнь, визжит она не хуже прочих, так что, мне кажется, она заблуждается.

Увидев выражение на лице Купера, Марвин стиснул его плечо.

– Все они либо преступники, либо опасные сумасшедшие.

Купер стряхнул руку, заскрежетав зубами; волны страха накатывали отовсюду, захлестывая необоримым потоком. Оставалась последняя узница; теперь, когда Купер пришел, она замолчала.

Вейч-сомелье слегка поклонился ей.

– И конечно же, наш самый известный и крепкий сорт вина, не желающая – или не способная – представиться. Безымянная она или нет, но дает в десять раз больше сока, нежели иная одалиска, хотя и успевает запечататься, стоит нам выпить слишком много.

В гнезде из сырой кожи рыдало, опустив плечи, создание столь прекрасное, что Куперу не верилось, что такая сияющая красота способна существовать на свете. Золотой свет играл переливами на опаловом теле, а крылья и конечности казались сверкающими протуберанцами, скрывая подробности анатомии своим неземным блеском. Единственный глаз, смотревший с украшенной гребнем головы, был одновременно алым, изумрудным и голубым, как льды айсберга. Даже в столь униженном положении создание оставалось образцом великолепия. Вокруг него плясали лучи света, вырывавшегося из полипов, росших по его бокам и на груди.

– Нам бы не удалось достичь и половины нынешней численности или же так продвинуться в захвате территорий, если бы мы не пили ее жизнь, – шепотом признался Марвин. – Ее, Купер, ты попробуешь первой.

Вейч-сомелье извлек что-то из-под своего потрепанного балахона.

– Представляешь? На вкус она напоминает молоко. Только молоко, обжигающее, словно огонь. Жидкий свет. Сказать, что я ее обожаю, было бы преуменьшением.

В руках он держал нечто вроде плети – с длинной рукояти свисали переплетающиеся кожаные ремни, завершающиеся загнутыми лезвиями. Вейч с жадным нетерпением во взгляде посмотрел на сверкающее существо.

– Она – эср, – вслух высказал свою догадку Купер.

– Вы знакомы? – Сомелье резко повернул к нему голову, явно раздраженный тем, что его спектакль прервали.

Купер покачал головой.

– Она удивительна.

– Создание света и музыки, – пояснил Марвин, вставая между Купером и разозленным смотрителем гарема. – Более редких существ просто не бывает. Для того, кто испытывает голод до жизни, эсры вкуснее крови, вкуснее душ, вкуснее даже, чем икра винного карпа, – облизнул губы в неприкрытом предвкушении Мертвый Парень.

У Купера все похолодело внутри. Разумеется, беззащитному порождению старинных легенд не стоило ожидать от «Оттока» ничего хорошего.

– Вы же не собираетесь причинить страдания… ангелу, принадлежащему к почти вымершему виду? – Чувство самосохранения прямо-таки ощутимой волной покинуло его тело. Что они собираются сделать с ним?

– Страдания? – Гестора определенно забавлял гуманизм Купера. – Какое жалкое слово для того, что мы делаем. Но нет, мы ничего такого не сделаем.

– Небесные владыки нашли ее много лет назад, – пояснил Марвин, пока в комнату набивались все новые и новые Мертвые Парни. – Она окукливалась в одной из башен, наполовину обернувшись в кокон из собственной слизи. Она питает наши силы, Купер, дает нам куда больше, нежели все остальные, и делает нас теми, кем мы являемся. Мертвыми Парнями. Погребальными Девками. В ней таится причина роста нашей численности и того, как нам удалось захватить такую территорию. А скоро мы завладеем вообще всем. В благодарность за это Гестор станет одним из небесных владык, ты присоединишься к нам, – глаза Марвина сверкали огнем амбиций, – а я возглавлю стаю.

Создание света подняло одноглазую голову и попыталось заговорить, но закашлялось, отхаркивая сверкающую кровь.

– Чара… – едва выдавило оно, глядя на Купера.

Тот развернулся к остальным, гнев застлал ему глаза красной пеленой. Он ткнул пальцем в грудь Марвина:

– Какого рожна? Это твой преступник? Ты не культист, а просто старый дохлый педераст, истязающий беззащитных существ! А чем занимаешься в перерывах? Долбишь в задницу единорогов?

Прежде чем Марвин успел что-то ответить, Гестор отвесил Куперу звонкую оплеуху. Несмотря на звезды, вспыхнувшие перед глазами, тот все же устоял на ногах.

– Я больше не боюсь тебя, Гестор, – солгал он. – Можешь сколько угодно трясти своим гребнем и летать на каких тебе вздумается метлах, но не жди, что я буду повиноваться тебе, и держи свои лапищи подальше от меня.

Гестор расхохотался прямо ему в лицо. Стоявшие за его спиной парни схватились от смеха за животы, демонстрируя невысказанный факт: у Гестора было полным-полно «лапищ», и самое главное, все они с нетерпением ждали возможности проявить свой подлый нрав. Купер понял, что ответ на его вспышку не заставит себя ждать.

«Дерьмо».

Вдруг эср закашлялась.

– Мама… – умоляюще прохрипело несчастное создание, прежде чем снова отключиться.

И тут до Купера наконец дошло, что его больше не сковывают земные правила. Он воззвал к страху, все еще бурлившему внутри него, покатал его в своем сознании, словно камушек на кончике языка, и направил на измученную эср. Он визуализировал связной луч, вырывающийся из его лба и бьющий прямо в единственный глаз существа.

«ЯЯЯХочуХочуХочуПомочьПомочьТебеТебеТебе».

Она вздрогнула, лишь отчасти придя в сознание, но распознав его вторжение в свои мысли.

«Алло?» – снова попытался он, и эср опять вздрогнула, но так и не ответила.

– Мы хотели оказать тебе честь, Купер, – осторожно произнес Марвин.

Гестор нетерпеливо скрестил руки на груди, наблюдая за тем, как в комнату набиваются все новые и новые Мертвые Парни. Все взгляды были обращены к Куперу, когда Вейч протянул ему свое оружие.

– Я… вам не следует. У меня и без того целые тонны этой вашей чести.

– Эта – особенная, – сплюнул Гестор.

– И что же это за честь? – поинтересовался Купер, хотя, разумеется, прекрасно все понимал, – вариантов было не особенно много, но он обязан был спросить. В глубине души он все еще надеялся, что Мертвые Парни не могут быть настолько отъявленными мерзавцами. Он давал им последний шанс.

Марвин кивнул на эср:

– Пролив ее кровь, ты докажешь, что стал одним из нас. Она безумна, Купер, и даже не помнит собственного имени.

– Внешняя привлекательность, быстрота и освобождение от цепей круга жизней – вот что дарит нам эср, – произнес Гестор. – Глупцы снаружи пытаются убедить, что Смерть – дар, который следует еще и заслужить. Мы отвергаем этот догмат, заявляем, что существование принадлежит нам по праву рождения, и своими ритуалами посвящения повергаем во прах их фальшивые иконы, то, что они считают чистотой, а теперь еще и одного из основателей их города. Пролей ее кровь – и никогда больше не будешь одинок. Раздели с нами общую судьбу, Купер.

– Но я не хочу.

– Не находишь, что для этого уже несколько поздно? – спросил Гестор, поглаживая пальцами острые шипы плети. – Возьми «хвост лича».

– Ударь ее, – ободряюще кивнул Марвин.

Купер сохранял самообладание. Он не побелел от страха, не отшатнулся, не закричал, не бросился бежать, не зарыдал и даже не стал умолять остановиться, хотя ему того очень хотелось. Сесстри и Эшер были слишком далеко, и вариантов у него оставалось мало. Он знал, что слишком легко отделался, когда Марвин спорол с него одежду ножом. Эх, если бы все могло закончиться одними только поцелуями. Но что будет, если он сейчас откажется? Обратного пути уже не было, они бы этого не допустили. Нет, Гестор и его парни жаждали крови, Купера или эср – не суть важно. И они бы ее получили при любом исходе.

– Нет, – заявил Купер; он произнес это слово уверенно и твердо.

– Ударь ее, Купер, – умоляюще простонал Марвин.

– Я же сказал – нет.

– Тебе не понравится, Купер, как мы поступаем с теми, кто швыряет нам в лицо наши дары, – угрожающим тоном сказал Гестор, забирая плеть с заржавленными лезвиями из рук своего лакея и протягивая оружие Марвину. – Ты же не хочешь поменяться с эср местами?

Лидер улыбнулся, наблюдая за тем, как на лице Купера проступает печать понимания.

– Мои Мертвые Парни так мечтали посмотреть, как рожденный шаман будет хлестать священную корову эср. Они хотят крови. И с моей стороны было бы эгоистично лишать их такого удовольствия.

«Зачем ты это делаешь?» – мысленный шепот Марвина был усилен его страхом до громкости крика. Купер даже не подумал отвечать, обеспокоенный тем, что каким-то образом случайно установил с ним ментальную связь. Неужели какой-то дикий панк вроде Гестора мог заставить Марвина забить человека плетью? Купер лишь надеялся, что Мертвый Парень не намеревается превратить его в груду окровавленных лент.

– Так или иначе, Купер-Омфал, но мы примем тебя в «Отток», – пообещал Гестор, и его клоунская рожа расплылась в больной ухмылке. – Ты сошел в подземный мир, поднявшись в наш поднебесный мир, и теперь мы пробуждаем тебя обратно к жизни. Познав всю силу нашей свободы, ты будешь умолять о том, чтобы вкусить ее снова. Похоже, ты неглуп, Купер. Вполне понятно и мудро твое нежелание присоединиться к нам, не разобравшись прежде в наших путях. Да, думаю, ты станешь куда более сильным Мертвым Парнем, если вначале ознакомишься с альтернативой. – Гестор опять улыбнулся, и Купер едва не набросился на него. – Поверните его!

Когда Марвин занес «хвост лича», Купер ничего не сказал. Он просто забился в угол и закрыл голову руками, когда град лезвий обрушился на его плечи. Сидевшая рядом эср вскрикнула, и откуда-то из глубины его подсознания всплыло понимание: каждый поврежденный нейрон сейчас отзывается в ней отраженной, будто в зеркале, агонией. Боль была неистовой и всепоглощающей, и когда Купер повалился на пол, последней его отчетливой мыслью было, что если он переживет эту пытку, о которой столь часто предупреждала Сесстри, и вернется из путешествия в миры смерти и боли, то, пробудившись, точно станет шаманом.

Глава девятая

Беснуются они в выси и бездне,
Бушуют, силятся сожрать;
В трудах людские тают дни,
И часа отдыха им не дано видать.
Хинто Тьюи. Соверен: дважды рожденное дитя
«Раковая опухоль на теле человечества». Кайен сам был шокирован тем, как легко сорвалась подобная гадость с его уст. Вокруг валялись два десятка трупов, воздух пропах кровью, стекавшей с клювов птиц, но самое сильное отвращение у каменщика почему-то вызвали собственные слова.

Пурити посмотрела на него, подумав, что, должно быть, нашла в нем союзника, насколько это вообще возможно в проклятой клетке. Одного ее приказа хватило бы, чтобы его задержали и посадили на кол за шпионаж, разве от этого его нервы не должны быть сейчас натянуты как струны? Как он мог столь безрассудно признаться ей в том, кто он такой? Да ведь если Круг найдет выход из Купола, происходящее станет уже не просто ужасным, а «мать его, не подлежащим исправлению». Ее сородичи и впрямь заслужили свое заточение – хотя бы на достаточный срок, чтобы горожане смогли самостоятельно избрать себе подобающее правительство.

Она стояла рядом с Кайеном, который склонился над телом юного портного и бережно опустил его голову на плитки цвета морской волны, не в силах заставить себя посмотреть на нее. Мальчишка устремил невидящий взор к вихрю пернатых, все еще горланивших над ними. С тем же печальным жестом, что и недавно, Пурити нагнулась и закрыла его глаза навсегда. Где-то далеко отсюда юноша сейчас пробуждался вновь под новыми небесами, но этот мир отныне был для него закрыт.

– Это называется верой, – произнесла Пурити, покачнувшись на пятках и схватившись за плечо Кайена, чтобы не упасть. – Тот, кто впервые родился именно в этом городе, с таким не знаком. Ведь все они, если не ошибаюсь, погребены на Апостабище. Но я от всей души желаю ему удачи в его первом па.

– Па?

– В пляске жизней. – Приподняв рубашку мертвого паренька, Пурити продемонстрировала Кайену пупок. – Сегодня кто-то лишился сына.

Кайен моргнул, останавливая слезы, и вновь склонился над трупом.

– Как видишь, даже в душах лордов и леди смерти, какими бы метастазами бытия они ни являлись, имеется капелька сострадания.

– Пурити, – поморщился Кайен, – прости меня. Я не хотел быть настолько груб, я только…

Она прижала к его губам палец.

– Знаешь, это ведь все равно не изменит моего мнения о твоих выводах, да и к тому же у нас совсем нет времени спорить о социальной справедливости.

Внезапно с неожиданной для нее силой девушка дернула каменщика за плечо и повалила на пол.

– Что… – начал было Кайен, но Пурити уже запрыгнула на него сверху и прижалась к нему.

– Заткнись! – яростно прошептала она ему прямо в ухо, а затем безвольно обмякла на нем.

Кайен все понял, едва услышал четкий ритм, выбиваемый сапогами марширующих преторианцев. Он старался не двигаться, не дышать и даже не думать о гибком стане той, что разлеглась сейчас на его могучей груди.

«Колокола, а она решительная».

Когда преторианцы приблизились, Кайен затаил дыхание, но, к его изумлению, они не остановились на птичьем дворе – даже темп их шагов не замедлился: сирены все еще вопили. Птицы все так же кружили в воздухе, не решаясь спуститься.

Пурити испуганно вздохнула и немного приподнялась, оглядываясь, а затем посмотрела на Кайена.

– Знаешь, я как-то ожидала, что они хотя бы капельку внимательнее осмотрятся.

Кайен покраснел и попытался отползти, да только куда он мог деться? Руки Пурити надежно держали его за плечи, она восторженно ощупывала его мышцы. Он оказался таким невинным! Наконец она скатилась с него и поднялась, разглаживая перепачканное и местами порванное платье.

– Атлас для таких нагрузок не самая подходящая ткань. Знаешь, Кайен, очень советую тебе научиться действовать более решительно.

Вначале он что-то промямлил, но затем собрался с мыслями и спросил, садясь:

– Почему стража не остановилась?

– Потому что вся эта бойня была лишь отвлекающим маневром.

– Но тогда…

– Кайен, я…

Сигнал тревоги внезапно смолк. Пурити прижала ладони к ушам раньше, чем успела сообразить, насколько глупо это смотрится. И все же неожиданная тишина, казалось, оглушала сильнее, чем завывание сирены.

– Какое все-таки облегчение, – с несколько преувеличенной выразительностью произнес Кайен, отряхивая штаны, а затем неосторожно повернулся к своей спутнице боком.

«Ну ничего себе!» – закатила глаза Пурити.

Прочистив горло, она заставила себя проглотить смешок.

– Мне следует отвернуться, пока вы ищете новый комплект нижнего белья, мистер каменщик?

Кожа его загорелой шеи приобрела темно-ржавый цвет, напоминающий небо во время аммиачных дождей.

Смилостивившись, она решила переменить тему и спросила:

– Раз уж стражникам нет до нас никакого дела, может быть, все-таки расскажешь, что в действительности делаешь в Куполе, а, Кайен, мастер шпионажа и дипломированный каменщик? Не думал же ты, что я забуду задать этот вопрос после того, как нас прервала сцена какой-то там бойни?

«Наконец-то он улыбнулся», – покачала головой Пурити. Этот парень относится к правилам приличия с куда большей щепетильностью, нежели большинство ее сородичей. Из него бы вышел неплохой лорд, сложись обстоятельства иначе.

– Я всего лишь специалист второго разряда, мисс Клу, но мой отец – Первый Каменщик.

Девушка как-то небрежно кивнула.

– Ты и понятия не имеешь, что это означает, так ведь? – спросил он.

– Кайен, я не такая дура. Разве мы с тобой не обсуждали мою образованность, особенно в том, что касается проблем управления городом? Буду премного благодарна, если перестанешь пытаться вешать мне лапшу на уши.

– Что? – Казалось, он искренне не верит собственным ушам. – Я не вру!

Она ехидно изогнула бровь и отвела его под сень огромного фигового дерева, подальше от вони птичьего помета и трупов.

– Первым Каменщиком, Кайен, является Базиль Прук – или, во всяком случае, являлся, когда нас заточили в этой уютной тюрьме. Мне известно, что шпионы частенько пытаются придать своей персоне излишнего великолепия, но тебе не удастся провести девушку, чей отец возглавляет «Гилдворкс Юнайтед».

Кайен, казалось, колеблется.

– Понимаешь, с «Гилдворкс Юнайтед» такое дело…

– В смысле?

– Мне… мне не полагается рассказывать.

– Сдается мне, Кайен, что для тайн уже малость поздновато. – Она провела пальцами по молотку, заткнутому за его пояс, а затем стряхнула белую пыль. – Тебе так не кажется?

Кайен тяжело сглотнул, но кивнул:

– Конечно. Да. И есть ли у меня выбор? – При этих его словах Пурити покачала головой и, дернув за пояс, притянула каменщика ближе. Кайен старался не терять самообладания, продолжая свой рассказ. – Но… Слушай, могу я попросить тебя дать слово, что ты не передашь мои слова ни одной живой душе?

– Постой, бычара, тебе не кажется, что ты не тот момент выбрал, чтобы начать из себя целку строить? – Она стиснула его руку, и между пальцев ее сжатого кулака высунулось смертоносное жало.

– Каменщики не любят болтовни, – произнес Кайен. – Поклянись.

– Да во имя всех мертвых и сгинувших, хрен с тобой! – Пурити подняла руку. – Я, Пурити Чингиз Амптелле Гиацинт Клу, младшая из рода барона Эмиля Клу и наследница Круга Невоспетых, клянусь своей кровью и наследием, что даже под страхом Смерти и расчленения сохраню в тайне тот секрет, что ты собираешься мне поведать. Доволен? Или мне надо еще и вскрыть себе артерию?

Он несколько неуверенно посмотрел на нее, пытаясьсорвать с ветки неспелую фигу.

– А это точно настоящая клятва?

– Разумеется, Кайен! – солгала она. – Ты осмеливаешься ставить под сомнение мою честь?

– Ладно. Да, Базиль Прук и в самом деле был Первым Каменщиком, когда твой отец возглавлял «Гилдсворк Юнайтед», но…

– Но?

– Видишь ли, это было пять лет назад. С тех пор многое изменилось.

Девушка уперла руки в бока и принялась сверлить собеседника полным скепсиса взглядом.

– Что еще тебе известно?

– Так и быть. – Кайен прочистил горло. – В общем, дела обстоят следующим образом. «Гилдсворк Юнайтед» просуществовали менее года с момента подписания Указа об обществе, после которого вас заперли. Без поддержки со стороны Круга и Первый Каменщик, и главы прочих гильдий утратили свое влияние. Мой отец, Сесил Роза, стал новым Первым Каменщиком, когда повел за собой остатки организованных каменщиков, объединившихся с трубопроводчиками, – теперь гильдии каменщиков и трубопроводчиков образуют единственное нормальное представительство рабочих в этом городе. Во всяком случае из тех, что действительно функционируют, хотя, конечно, портовики максимально близки к нам, пока мы поддерживаем в порядке их драгоценные каналы и не даем цепям разрушить водные пути.

– И какое же, – встряла в его монолог Пурити, – все это имеет отношение к тому, что происходит?

Он успокаивающе поднял свою широкую ладонь.

– В общем, посреди всей этой неразберихи мой отец и глава трубопроводчиков Григали решили обратиться к помощи разведки. И в ходе довольно продолжительных споров и даже нескольких конфликтов согласились отправить одного из своих людей – то есть меня – в Купол, чтобы… кхм… немного осмотреться на месте.

Пурити почувствовала себя так, словно ее тело вдруг полностью онемело. Она прикусила губу и быстро заморгала, и каменщику даже на минутку показалось, будто она впала в какой-то странный транс.

– Прости, Кайен, я, кажется, что-то упустила. Твои слова прозвучали так, словно бы тебе удалось пробраться в Купол уже после того, как тот был запечатан.

– Чуть менее года тому назад, если быть точным. – Каменщик изучал собственные ботинки.

Кайен не был готов к тому, что Пурити столь внезапно взорвется, прижмет его к стене и сдавит его шею своими изящными руками.

– ЧТО? – Она была куда сильнее, чем могло показаться, а ее голос сейчас гремел, словно свихнувшиеся колокола. – Хочешь сказать, что знаешь пути выхода из этого ада?

– По правде говоря, всего один путь, – произнес он, отцепляя ее руки от воротника своей рубашки, ради чего пришлось разжимать изящные, но крепкие как сталь пальцы один за другим. – И вообще-то я в скором времени надеялся им воспользоваться, чтобы убраться отсюда сразу же, как появится мой сменщик.

Глаза Пурити расширились еще сильнее.

– Так вы, ублюдки, еще и посменно работаете? – Она отдернулась, растрепала пальцами прическу и испустила полный отчаяния стон. – Да ты хоть понимаешь, через что я прошла за эти пять лет, пытаясь выбраться отсюда? Колокола, Кайен, я же целых две недели подряд вспарывала самой себе горло, точно поросенку на бойне, пытаясь разрушить заклятие привязки к телу! Я мечтала умереть, лишь бы вырваться и продолжить свой путь, а теперь ты заявляешь, будто со своими треклятыми собратьями-камнеукладчиками мог все это время в припляс мотаться туда-сюда?

«До чего же очаровательные кудряшки!» – подумал Кайен, прежде чем ответить:

– Ну не совсем в припляс. Да и не все мы, а только я.

– Как?

– Вот этого я тебе сказать не могу. Просто не могу, Пурити.

– Ладно. Разберемся. – Она вновь закатила глаза, но все же улыбнулась, хоть и против воли. Клу любила загадки и не имела ничего против того, чтобы продемонстрировать свои таланты парнишке, который будет лобызать ее ноги еще до исхода дня. – Итак, некая группа каменщиков и трубопроводчиков, или как вы там себя еще называете, успела изучить каждый вход и выход, а стало быть, речь идет о чем-то значительном. О чем не вспомнят слуги и о чьем существовании даже не подозревает знать. И раз уж даже Ффлэн не наложил на этот проход свою печать, стало быть, это должно быть нечто настолько древнее, что и он успел забыть. Очень древнее. Этого более чем достаточно, чтобы разгадать загадку, но я не стану прерываться. – Пурити натянуто улыбнулась. – Значит, что-то древнее и необходимое. Если следовать логике моего обратившегося в раковую опухоль вида, речь идет о чем-то, без чего немыслимо само наше существование. Еда, жилье, одежда – всем этим мы вполне себя обеспечиваем без всякого контакта с городом. Быть может, речь о воде? Нет, ее полно в источниках Рощи Сердца и Дендрических цистернах. Цистерны!

У Кайена встал ком в животе. Он не должен был ничего ей говорить, но Пурити Клу разгадала его тайну, словно заправский детектив. Он поскреб щетину на щеке, надеясь, что отец простит его. Если, конечно, предположить, что они проживут достаточно долго, чтобы вновь встретиться. Было бы весьма неприятно воссоединиться с семьей только лишь для того, чтобы оказаться привязанным к телу и замурованным заживо за предательство.

– Вода, – заявила девушка так, словно услышала от него ответ. – Мы получаем свежую воду, но есть кое-что еще. Кое-что, в чем я не настолько хорошо разбираюсь. Нечто… нечто вроде… экскрементов. Вода вливается, вода выливается. – Пурити плюнула на пол. – Деловые тайны водопроводчиков и камнеукладчиков. Эх, Кайен-Кайен, неужели ты хочешь сказать мне, что прополз по чему-то столь абсурдно очевидному, как канализационные трубы?

Кайен старательно разглядывал свои ботинки.

– Но я проверила все шлюзы… Очевидно же, что этот путь следовало разведать в первую очередь. Однако комплекс запечатан герметично!

– Весь? – Кайен прижал ладони к вискам. – Это древнее строение, Пурити. До смешного древнее.

Она отошла от него на пару футов, ловким движением поймала в полете королька и изящной рукой свернула ему шею.

– Хрень!

Девушка швырнула в каменщика дохлую птицу, словно миниатюрное ядро. Тушка ударилась о его грудь и плюхнулась на плиточное покрытие пола.

– Колокола, Пурити! – Он вскинул руки так, словно сдавался.

– Хрень! – Она устало подняла взор к стеклянному своду и поднимавшимся над ним ветвям деревьев. – Хрень, хрень, гребаная хрень!

Пурити прерывисто вздохнула, пытаясь взять себя в руки, но глаза ее все еще дико сверкали.

– Мертвые боги, вытраханные и высушенные! – не стесняясь, выругалась Пурити. – Хотела бы я уйти с тобой.

– Не понял? – Замешательство Кайена достигло новых высот. – О чем это ты, Пурити?

– А разве непонятно? Ты же должен доставить новости своему отцу, городу… Ффлэн бросил нас гнить заживо, и остальных не должна постигнуть та же судьба.

– Пурити… – начал он. – Не думаю, что ты понимаешь…

– Я понимаю куда больше, нежели ты думаешь, камнеукладчик! У тебя свой долг, у меня – свой. Убийцу должно настигнуть справедливое возмездие. Я знаю, что могу остановить самоуничтожение Круга, принеся искупительную жертву. – Пурити обязана была принять это решение вне зависимости от того, хотела она или нет. – Но твой долг касается гильдий и людей… Как правило, в пылу междоусобных войн Круга меня не слишком заботит внешний мир, но назревает нечто очень серьезное, и я не думаю, что мы имеем право оставить город в том хаосе, в который его повергли прежние правители. Кроме того, не стоит отбрасывать и вероятность, что Убийца также вполне может выбраться наружу через эту твою гребаную канализацию.

Пурити направилась к выходу. Последовав за ней, Кайен было протянул к девушке руку, но тут же отдернул, опасаясь, как бы она не откусила ему палец.

– Нельзя же просто вот так слоняться по всему Куполу, когда Убийца на свободе. Это опасно! Надо держаться вместе и решать проблемы по мере их поступления. Аристократы и гильдии могут действовать сообща, как это и должно было быть с самого начала.

– Просто уходи, Кайен. – Пурити даже не обернулась, когда покачала головой. – За строительство нового прекрасного мира мы вполне можем взяться тогда, когда спасем от полного уничтожения старый.

– Пурити, я совершенно не…

– Иди. – Она повернулась в проходе, устало облокотившись об арку. Колокола, да она же оттягивала минуту расставания! – Кайен, ты все равно не сможешь защитить меня от Убийцы, хотя я крайне признательна тебе за твою отвагу и обязательно приму ее к сведению. Иди и помоги тем, кому способен помочь.

– Слушай сюда, Пурити Клу: заткнись! – Кайен обхватил ее за плечи, отлично понимая, что она может воспринять это как акт агрессии. – Закрой свой прекрасный ротик хотя бы на секунду! Первый Каменщик не отправил бы своего единственного сына в Купол только ради того, чтобы собирать сплетни барышень, какими бы симпатичными те ни были. Пурити, Неоглашенград нуждается в правительстве. И мой долг заключается в том, чтобы удостовериться, что из старого, порочного нет никого, кто мог бы помешать формированию нового.

Пурити замерла, широко распахнув глаза и рот. Она поднесла к губам обтянутую перчаткой ладонь, затем опустила руку на бедро и скривилась. Потом девушка осознала, что теплые лапищи Кайена все еще лежат на ее плечах, и снова прикрыла рот.

– Ты должен что? Ты… колокола колокольные, Кайен! Так это был ты? – Пурити медленно отступала назад, теребя пальцами губы.

– В смысле? Что значит – это был я?

– Ты тот самый ублюдок, кто не придумал ничего лучше, чем Убить конюших и Цзэнов! – Пурити взъерошила золотистые волосы и бросила взгляд на выложенный плиткой проход, уводивший прочь от птичьего двора.

– Пурити, – внутри у Кайена все похолодело, – о чем ты говоришь?

– Значит, я – раковая опухоль? – произнесла девушка уже из-за порога. – Мертвые боги, Кайен, да лучше быть бластомой, чем Убийцей!

Она развернулась и бросилась бежать к гнездовищу аристократов в Безумии Дендритов. Кайен не стал останавливать девушку, проводив взглядом ее маленький зад, колыхавшийся под бирюзовой юбкой. Он просто не был уверен, следует ли ему рассказать правду, или же Пурити безопаснее без него.

Направившись по следам торопившихся стражников и слуг, Пурити изумилась, когда осознала, что идет по направлению к библиотеке лорда-сенатора Братислава. И еще больше удивилась, когда увидела там леди Мальву Лейбович, внимательно осматривавшую трехэтажные офисы, заставленные книгами.

Почтенная мать Нини и Ноно, член Круга Невоспетых и обладательница прославленной в битвах секиры, леди Мальва устремила на девушку стальной взгляд, едва та вошла. Женщина указала пальцем на сердце Пурити и проскрежетала:

– Тебя, Пурити Клу, ожидают очень большие неприятности.


Тэм бежал по мощеному переулку, нагруженный уймой пакетов столь многочисленных расцветок, что ему могла позавидовать даже фея: гиацинтовый, кукурузный, виридиановый, цикламеновый, солнечный закат… Сегодня Лалловё Тьюи приказала доставить монету, но по пути забежать еще за тремя парами туфель, новым чемоданчиком, часовыми инструментами, кодовыми штифтами и камзолом, пошитым портным с Высот Амелии. Благодаря счастливому стечению обстоятельств ателье находилось неподалеку от лавки Нумизмата, не то бы Тэм умер от усталости.

Протискиваясь через толпу праздных зевак, разглядывавших витрины, он нос к носу столкнулся с мальчуганом: голый торс, красная ленточка вокруг пальца и ведерко красной же краски. Мелкий негодник прямо-таки налетел на него, и Тэм уже хотел было отвесить мальцу пинка, но, вспомнив о своих покупках, передумал.

Магазин Нумизмата – если это можно было так назвать – был довольно типичен для Высот Амелии, где городская интеллигенция и не самые бедные художники населяли удивительно маленькие комнаты в удивительно маленьких домах, громоздящихся друг на друге, словно какие-нибудь шляпные картонки. Расположенная на самом верху нескольких шатких лестничных пролетов, лавка оказалась совсем крошечной и настолько забитой бумагами, каталогами и заваленными журналами столами, что у Тэма ушла добрая минута на то, чтобы разглядеть старичка, устроившегося посреди всего этого беспорядка. Нумизмат Лапин сидел, сгорбившись над столом под стеной, которую обильно украшали сияющие медали, запечатанные в пластик и помещенные в картонные рамки, и вроде бы не замечал вошедшего покупателя. Старик носил морской китель с бронзовыми пуговицами, а волосы его были белее снега. Тэму казалось невероятным, что этот самый человек ответственен за каждую произведенную в Неоглашенграде привязку к телу. Монеты и тела, тела и монеты. Почему-то эти две категории всегда следуют вместе.

Тэм вежливо кашлянул, но никакой реакции не последовало. Он прочистил горло – и снова ни ответа ни привета. Тогда он решил представиться:

– Если я имею честь видеть торговца монетами Лапина, то к вашему вниманию взывает маркиза Теренс-де᾿Гис.

– Э? – Седая голова вздернулась. – Уж не за моими ли почками ты пожаловала? Помню-помню твои угрозы. – Старый козел обернулся, и Тэм увидел, что один глаз тому заменяет протез, а второй закрывает до идиотизма толстая линза, делая голубой зрачок невероятно огромным. – Так в чем дело, девочка? И зачем тебе понадобились мои видавшие виды потроха? Решила приготовить пирог с почками, нет? Кстати, я не голодный. – Лапин вновь вернулся к изучению своих монет, бормоча что-то о костном мозге и поджелудочной железе.

– Вообще-то я – мужчина, – слишком поспешно произнес Тэм. За окном сиял полдень, и небеса были такими же серебристо-блестящими, как и огромный глаз продавца монет. Тэму было приказано вести себя учтиво, а потому он постарался придержать язык. – Меня зовут Тэм, и я говорю от имени госпожи Неподобия.

– Уверен, что так уж хочешь говорить от имени такой госпожи? – поинтересовался Лапин, не отрывая взгляда от своего стола. Тэм же подумал о том, что встречал менее гротескных гаргулий, нежели этот старец с его лохматыми бровями. – Лалловё Тьюи прескверно вела себя в последний раз, когда заглядывала ко мне в гости. Дурное это дело, скажу я тебе, угрожать пожилому человеку… и особенно если этот пожилой человек подделывает привязку к телу. И кого она назвала козлом – меня?

Тэм не знал, что и сказать, – он не обладал должными полномочиями, чтобы извиниться за маркизу, но старик определенно ожидал сатисфакции.

– Феи – странные существа, – произнес Тэм. – Уверен, что моя госпожа не хотела вас оскорбить. Да и козлы… весьма благородные животные.

Он замолчал.

– Боюсь, я скорее баран, да еще к тому же и дряхлый.

Лапин снял линзы с глаз, которые все равно оказались распухшими и чрезмерно большими, но наконец-то внимательно смотревшими на посетителя. Все же второй глаз не был протезом. Просто старик носил приспособление из кожи и стекла, увлажнявшее его старые глаза.

Затем Лапин продолжил:

– Так какую монету владычица Неподобия решила добавить к своей коллекции на сей раз? Я бы предположил, что ей нужно нечто, отлитое из золота. Или же понадобилось привязать к телу свою служаночку?

– И то и другое, – вздохнул Тэм, решив не обращать внимания на подколки старика. – Полуцентовик, если можно, и одну привязку к телу.

Лапин вскочил на ноги и издал смешной восторженный вскрик:

– Ага! Что ж, девочка, пора приниматься за серьезную работу, и я рассчитываю, что ты станешь обращаться ко мне подобающим образом. Прости уж, но торговцы монетами идут по грязному сребренику за пучок, а я – Нумизмат.

– А я – не девочка. Я…

– Феечка, да? Ага, я вижу. Все дело в ушах, деточка. Острые, как сама смерть.

Перевесив все пакеты на одну руку, Тэм непроизвольно ощупал свои уши, но те были такими же закругленными и человеческими, как и всегда.

– Похоже, господин Нумизмат, вам пора поменять свои линзы. И все же мне нужна какая-то неправильная монета.

– Такие линзы называются лупами, – кивнул Лапин. – Что ж, давай поищем этот твой полуцентовик. Если я правильно тебя понял, мисс Тэм из поместья Теренс-де’Гисов, твоей госпоже нужно кое-что, что мы, Нумизматы, именуем браком. В данном случае – бракованный полуцентовик. Итак, нам нужна монетка со сдвинутым рисунком, повторной печатью, слепой штамповкой, нарушенным клеймом…

«Клеймо, – вот о чем она говорила. – Отсутствующее клеймо…»

– Разве не забавное совпадение было бы: монетка с отсутствующим клеймом в городе, где половину населения заклеймила Смерть… – Лапин, кажется, получал истинное наслаждение от своего хобби.

Тэм предпочел заговорить снова:

– Да, с отсутствующим клеймом, и желательно, чтобы она была с пеликанского подворья.

– Американского монетного двора, – кивнул Лапин и тут же повернулся к одной из шатких стоек, окружавших его рабочий стол. – Монеты центральных миров! Это мы запросто. У меня несколько десятков бракованных экземпляров только из той вселенной, и все не похожи один на другой. Вот чем мне нравятся бракованные монеты и миры, так это тем, что они разнообразнее даже тортов, а удовольствия от них получаешь много дольше.

– Монета?! – прорычал Тэм.

– Ее стоит назвать, прежде чем купить, юная леди.

При всем желании внешний облик и наименование монеты, заложенные в его память Лалловё, Тэм просто не смог бы забыть. Поэтому он быстро произнес необходимые цифры и буквы, смысла которых даже не понимал.

– О, достойный экземпляр! – Лапин захлопал в ладоши. – Да-да, американский полуцентовик образца тысяча восемьсот девятого года, когеновская шестерка[26], правда перевернутая. Монеты того мира замечательно каталогизированы. Целые семьи посвящали свою жизнь их изучению. Эту, к примеру, описывает бедолага Брин, хотя он и видел одну лишь лицевую сторону, которую в итоге и изобразил. А мой приятель Теттенгорст…

Тьма небесная, это уже начинало надоедать.

– Так она у вас есть?

– Разумеется, – отрезал старик, прежде чем вновь погрузиться в воспоминания. – Брин [27] так и умер в тюряге. Педерастом был, бедняга. Его жена[28] тоже успела прославиться, хотя и совсем иными делами. Но что-то я отвлекся. Монета. Не помню уже, как она попала мне в руки, зато помню саму коллекцию – крупнейшее собрание этого рода во всем мультиверсуме. Приобретение того стоило. «Коллекция Дэйви»[29] – Брин назвал ее в честь своего младшего сына. Боюсь, нам никогда не узнать, что именно так связывало коллекционера с его сынишкой[30]. Возможно, много путешествовали вместе. Или же потеряли друг друга. А может быть, оба прямо сейчас гуляют по поверхности одного и того же мира, сами того не подозревая. Жизнь, девочка, потерять столь же легко, как и монетку. Вот только монеты можно снова подобрать. В случае с жизнями все несколько запутаннее, поэтому-то я и решил заняться сразу и тем и другим. Тебе ведь интересно, да?

– Нет, старик. Маркиза самого богатого из уцелевших округов этого города прислала меня в этот сортир выслушивать бесполезные байки о никому не нужных монетах. И скажу прямо, я бы как-нибудь обошелся без этого. Но монета нужна твоему эрзац-губернатору. И тебе следовало бы подумать о том, что случится, если ты вызовешь ее неудовольствие…

– Фи! Да я куда больше внимания уделю любой сексуально озабоченной лахудре с эльфийскими ушами, если та вдруг решит, что ее проблемы важнее дела всей моей жизни. – Лапин рылся в одном из многочисленных ящичков, лениво перебирая подписанные и расположенные в сомнительном порядке картонные карточки, пока наконец не извлек на свет и гордо не продемонстрировал коричневый квадратик. – И еще, на Высотах Амелии никто не склоняет колен перед Лалловё Тьюи. Вот. Тысяча восемьсот девятый год, когеновская шестерка. Готов расстаться с ней в обмен на содержимое твоего кошелька.

Тэм швырнул кошель в дряхлого старика, стремясь как можно скорее покинуть душную лавку. Невзирая на возраст, Лапин весьма ловко поймал мешочек и ответным жестом метнул в посетителя картонный конверт.

– Могу я поинтересоваться, мисс Тэм, что пробудило внезапный интерес у столь благородной особы, как маркиза, к такому презренному увлечению, как нумизматика?

– Конечно же можете, сэр Лапин, – печально усмехнулся Тэм. – Вот только ответом будет разве что этот кошелек с мелочью; во всяком случае, именно его я получил сам, когда задал ей тот же вопрос. А у такой госпожи, как моя, было бы не слишком мудрым поступком переспрашивать.

– Кстати, – Лапин прищелкнул пальцами, – я же чуть было не отпустил тебя без связующего заклятия. Вообще, я предпочитаю производить эту операцию лично, но так я хотя бы не буду слышать угроз Тьюи и ее остроухих приспешников.

Старик извлек из ящика стола листок бумаги, а затем достал из кармана кителя ручку с зеленым пером.

– Это куда сложнее, чем им кажется, – заметил он, начиная что-то писать. – Поэтому-то я и оказался единственным, кто в наши дни оказывает подобные услуги. Эх, а ведь когда-то нас таких на Лысой горе было полно, но все мои коллеги с тех пор уплясали прочь, а я оказался здесь, ведь мое жилище захватили сумасшедшие головорезы. Вам понадобится капелька крови того, кого вы намереваетесь связать. Полагаю, для такой госпожи, как ваша, это не составит особого труда?

Лапин улыбнулся своей шутке и протянул Тэму листок, обращаясь с бумажкой намного бережнее, нежели с монетой.

– Разумеется, не составит. Я без ума от этой лисы. Впрочем, я даже рад, что вместо себя она прислала такую симпатичную феечку. – (При этих словах Тэм изумленно приподнял бровь.) – О, не сочтите за оскорбление, мисс Тэм. Но согласитесь, что, в конце концов, это лис трахает лисицу, а не наоборот?

– А это мы еще поглядим, господин Нумизмат. – По острому личику Тэма медленно расплылась улыбка. – Пока же, смею надеяться, вам хватит здравомыслия – будьте вы прокляты вместе с вашими каламбурами – держать рот на замке и продолжать пялиться в свою лупу туда, куда вам следует это делать. Хорошего дня.

Когда Тэм принялся протискиваться со своими разноцветными пакетами на узкую лестницу, Лапин согнулся в полупоклоне.

– Доброй охоты, маленькая гончая! – крикнул старик, едва Тэм оказался на верхней площадке.

– И тебе того же, старый козел! – отозвался посланник маркизы, а затем вышел на солнечный свет, растворяясь в уличной суете и унося с собой монету и чью-то жизнь.


На сей раз привидевшаяся ему белуха была покрыта морскими татуировками и носила залихватски заломленную матросскую бескозырку, странно смотревшуюся на ее голове. Животное лениво покачивалось в волнах серпантинного океана. На мгновение Куперу показалось, будто он вновь очутился в объятиях Клеопатры, но нет – каким-то образом он понимал, что что-то пошло не так, и произошло это в скором времени после того, как он вплотную познакомился с мультиверсумом.

– Насколько в скором? – спросил он вслух.

– В очень, очень скором, – услужливо подсказала белуха.

«Быть может, это просто совпадение?»

– Вовсе нет!

Похоже, белуха умела читать мысли.

– Ты не Марвин, – попытался Купер нанести ответный удар этому подводному психоаналитику-медиуму, купающемуся в волнах… гофрированной бумаги.

– Конечно же нет, дурачок.

Белуха взмахнула коротеньким ластом в жесте, какой был способен привидеться разве что обкурившемуся Диснею, и подняла бескозырку, словно юная танцовщица из водевиля, а затем раздалось громкое «Та-да!», когда из ниоткуда материализовался старый пианист, в следующую секунду уже вновь сгинувший вместе со своим инструментом.

– Но у тебя его татуировки.

– У каждого свои недостатки.

Если представить себе, что морское млекопитающее способно подло усмехнуться, то именно это выражение проступило на морде белухи.

– Но ты и не Клеопатра. – Купер сражался с серпантинным течением.

– Клеопатра! – закатила белуха черные глазки. – Эта жируха свое отквакала.

– Тогда кто ты? Мой тотемный зверь?

– Купер, это же сразу два таких различных вопроса.

– Ладно, тогда кто ты? Какое-то животное-гид?

Купер сдавил в кулаке губчатый мячик для снятия стресса, возникший в его ладони на счет три, затем увидел крокус из сада своей мамы в феврале, а потом все лишнее опять исчезло.

– А зачем тебе это знать?

– Понимаешь, последний раз, когда я тебя встречал, – точнее, это была вообще первая наша встреча – ты носила очки и разговаривала со мной в точности как психотерапевт. – Внезапно он вспомнил недавние события во всех подробностях: Марвина, Гестора и прекрасное создание, о котором не раз слышал в последние дни. – А теперь у тебя кожа того парня, который меня, как я понимаю, только что предал. И еще вся эта суета вокруг моего шаманического дара. Как-то все сильно совпало по времени.

– Вот тут ты прав, как никогда. Все действительно совпало как надо. – Белуха вдруг схватилась ластами за неведомо откуда взявшийся корабельный канат и повисла на нем всем весом.

– Но я не могу быть шаманом. Я – иудей.

– Мазл тов! – Над головой белухи прогудел свисток для празднования Пурима, и она отпустила канат.

– Не ехидничай. Сейчас я как хрупкий цветок.

– Давай это обсудим. Почему у тебя столько образов, связанных с цветами? Взять хотя бы тот крокус…

– Он из сада моей мамы. – Купер заложил руки за голову и откинулся на возникшую под ним кушетку фисташкового цвета. Кем он был? Гомосексуальным невротиком из Нью-Йорка, города, где на него не набрасывались из мультиверсума всякие китообразные. – Багряные цветы… мой любимый сорт. Они распускаются за несколько недель до всех прочих ранних растений, таких, как желтые нарциссы или церцисы. И вот посреди мартовских, а то еще и февральских холодов ты выходишь и видишь эти зеленые стебли, на которых уже раскрываются подобные карликовым тюльпанам цветы.

– И что, как ты думаешь, это…

– Моя мать, идиотка! Дом, безопасность, природа, уют и все прочее знакомое мне дерьмо, которого я полностью лишился или был лишен – если уж так хочется провести комплексный анализ. А если ты сторонница фрейдизма – хотя читали ли в вашем дремучем захолустье Фрейда? – то можешь добавить сюда еще и «насилие», ведь багряный цвет служит его олицетворением, хотя как по мне, так это уже явный перебор. Не требуется морская зверюга со свистком и дипломом психолога, чтобы понять, что в последние дни насилие стало постоянным спутником моей жизни, так ведь? И как бы то ни было – да, я скучаю по мамочке. Есть у тебя таблетка от этого?

Белуха пробормотала что-то себе под нос, обнажив крошечные белые зубки.

– Надо бы нам поработать над твоим воображаемым собственным образом, Купер. Понимаешь, ты ведь можешь быть чем-то большим, чем просто замерзшая камелия. Все просто, нужно только решиться.

Купер рассмеялся, что было довольно забавным, учитывая, что он находился под водой. Спирали пузырьков вырвались из его рта, обвивая его запястья и почему-то заставляя почувствовать себя кем-то вроде жертвенного быка.

– Да уж, тебе следовало бы вначале поспрашивать окружающих, потому как сказанное тобой явно противоречит общему мнению. Все они сходятся на том, что я не представляю собой ничего особенного.

– Тогда к чему вся эта шумиха? – недоуменно покосилась на него белуха.

– О чем это ты?

– Понимаешь ли, тебя выкрали и представили самой царице Египта. Затем «Отток» похитил тебя у нее ради некоего ритуального жертвоприношения, но ты решил сам занять место жертвенного барана.

– А, ты об этом… – Купер на мгновение задумался. – Но она же сказала, что я ничего собой не представляю, а остальные… В общем, мне просто не повезло.

– Ну-ну… – Белуху его слова явно не убедили, это было очевидно. – Я тут раздумывала над тем, что Сесстри говорила о тебе. Давай обсудим, что она там упоминала о шаманизме и твоем родном мире? Напомни мне.

Купер повиновался:

– Она сказала, что «настоящие шаманы не рождаются в постиндустриальных мирах, где умерла магия». После чего назвала меня говнюком.

– Следует признать, что она была не так уж и не права, верно?

– Да мать мою налево! Надеюсь, что ты действительно просто мое тотемное животное, потому что психоаналитик из тебя никакой.

Белуха одарила его терпеливой улыбкой.

– Ты не просто какой-то там говнюк, Купер, что на данный момент должно бы быть вполне очевидным. Но Сесстри была права, когда сказала, что настоящие шаманы не рождаются в постиндустриальных мирах, где умерла магия. Такого и в самом деле не бывает.

– Вот и замечательно. Мы наконец-то установили, что законы многочисленных реальностей и как минимум одного миража однозначно свидетельствуют: я не шаман. Ты, я, Сесстри и треклятая Клеопатра пришли к общему выводу: Купер – не шаман. Так же как он не является медсестрой, гробокопателем, самолетом или кексиком. Так почему, во имя всех миров, где никто и никогда не умирает, всем так хочется видеть во мне того самого шарлатана, каковым я не являюсь? Я уже перестал даже пытаться понять это.

– Все умирает, Купер.

– Ага, рассказывай это кому другому, морепродукт. Мне-то заливать не надо. – Кожу саднило, особенно на спине.

– Может быть, тебе следует попытаться рассказать окружающим о своих чувствах?

– Возможно. – Купер надул губы и сложил руки на воображаемой груди.

Белуха рассмеялась и радостно хлестнула длинным хвостом.

– Не стоит делать мне одолжение. Просто ведь дело в том, что если ты прямо выскажешь свои мысли, то люди могут и перестать приставать к тебе, требуя чего-то, что ты совершенно точно не собираешься делать.

– Эй, так нечестно! Я же еще ничего не решил.

– Верное утверждение, – заявила белуха, и на ее боках заиграли лучи света.

Купер чувствовал, что его обвели вокруг пальца, хотя не совсем понимал как.

– Ладно, я решил попытаться спасти эср. Вот мое решение.

– Верное утверждение, – повторила белуха совершенно нейтральным тоном.

– Постой-ка, эти два утверждения никак не могут быть верны одновременно. Либо я что-то решил, либо нет. Не сильна ты в логике, должен тебе сказать.

Белуха подняла плавники.

– Не я, Купер, пытаюсь поймать перемазанного жиром поросенка. Тебе выбирать – не мне. Так ты решаешься или нет?

Купер закатил глаза.

– Ты точно тотемный зверь американского засранца, вот только не уверен, что мой. И еще тебе бы следовало подыскать себе другую работу.

– Эй, на себя посмотри. Разбрасывается решениями направо и налево, будто на лодке по порогам сплавляется! Скоро тебе уже не понадобится помощь бедного старого морепродукта. – Серпантин забурлил, и Купер понял, что его прогоняют. Совсем скоро он должен будет вынырнуть из своих грез. Понимала это и белуха. – С радостью прописала бы тебе хорошее болеутоляющее, капитан. Ощущения будут не из приятных.


Купер поднялся, обливаясь кровью. Мертвые Парни образовали вокруг него неровный полукруг и изумленно разглядывали свою жертву; с «хвоста лича» в руке Марвина падали на пол куски кожи и жира, содранные со спины Купера. Со зрением творилась какая-то беда – вокруг Мертвых Парней играли красочные ореолы, все казалось будто бы размытым. Купер изрядно поплакал из-за своей изодранной спины, но никакие слезы не могли смягчить боль от той раны, что всегда была с ним. Купер вызвал в памяти образ крокуса, и это было даже лучше, чем мячик для снятия стресса или же доза опиатов. «Спасибо белухе», – подумал он, хотя, может быть, ему стоило поблагодарить свою маму. Он размял затекшую шею.

– Знаете, что до меня сейчас дошло? – спросил Купер, стараясь как можно подробнее представить себе этот крокус. – Гестор – удивительно смешное имя.

Мертвые Парни смотрели на него с благоговейным ужасом в глазах, время от времени обмениваясь взглядами и не понимая, что делать с нахалом, осмелившимся бросить им вызов. Они сами видели, как Марвин исполнил полученный от Тестера приказ. Чтобы их изумить, было достаточно того, что Купер остался стоять, так ведь он не только смог после всего этого заговорить, но еще и осмелился оскорбить их предводителя. Краски словно испарялись с их тел, и Купер несколько раз сморгнул. Марвин же повел руками в странном жесте, который одновременно мог означать начало нового раунда истязаний или же призывать к защите, но Купер так и не узнал этого, поскольку внезапно одна Погребальная Девка, обладавшая милым личиком и симпатичными рыжими кудряшками, растолкала толпу локтями и ошеломленно посмотрела на окровавленные лоскуты плоти, свисавшие с лезвий «хвоста лича».

– Гестор? Твое присутствие необходимо наверху, – заявила девушка.

– Делия, не будь такой кайфоломкой, – отозвался один из Мертвых Парней. – Сама же знаешь, что пока Гестор не призовет небесных владык, ничего не случится.

– Иди в пень, Фид. Ваши забавы обождут. У одного из небесных владык возникли вопросы касательно Леди.

Это привлекло их внимание.

– Наверх! – взревел Гестор.

Мертвые Парни ломанулись прочь, в ту же секунду позабыв о Купере. Один только Марвин, в чьих глазах явственно читалось чувство вины и обиды, немного замешкался. Его аура была окрашена в багровые и коричневые тона – цвета кровоподтеков и дерьма.

Купер же уставился на эср, беспокойно мечущуюся в углу. Она все еще содрогалась от предназначавшейся ему боли, и Купер понял, что только благодаря ей стоит на ногах и может говорить. Она прекрасно понимала, в каком положении оказалась, – теперь в том не было никаких сомнений – и пила его боль, чтобы спасти их обоих. Ему хотелось подбежать, подхватить ее на руки и вынести из этой темницы, но он знал, что это не выход.

«СсспасибоТебеее! – подумал он, все еще испытывая больше проблем с отправкой, нежели с получением. – ЕееслиУслыыышишьШуумБееегиии…»

Купер не был склонен переоценивать возможности анестезии, подаренной ему эср, но не знал, как тут лучше распорядиться. Поэтому он повернулся к Марвину и помахал у того перед лицом бутылкой:

– Слушай, мне бы тут повидаться с Мумм-Ра Извечным и обсудить с ним наш следующий танец, но придется немного пошаманить. Могут твои дела подождать? – Он снова поднес бутылку к губам, сделав большой глоток.

– Нет, – в голосе Марвина прозвучала горечь, удивительная для того, кто только что буквально свежевал себе подобного. – Когда небесные владыки приказывают, мы обязаны спешить на их зов.

Прямо на глазах у Купера аура Марвина в области шеи сменила цвет на багровый – татуировка словно бы пыталась проделать отверстие в его плоти. В воздухе повис мерцающий символ, вторящий сердцебиению Мертвого Парня, но Купер знал, что никто больше этого не видит.

– Послушай меня, Марвин, – умоляюще произнес Купер. – У тебя эта наколка в виде птицы на шее, и я думаю…

– Размечтался, козлина. Я не для того через все это прошел, чтобы ты просто слинял, когда появится большой шеф. – Марвин вытолкал его за дверь, заставив присоединиться к остальным куда-то спешащим Мертвым Парням. – Шевели своим жирным задом и не раскрывай хлебала, пока тебя о том кто-нибудь не попросит.

Все пленники взывали к ним, даже монахиня с прикрученным к черепу апостольником. Только эср хранила молчание, но Купер ощущал ее боль, гнев и страх, бурлившие под сияющей кожей.

На крыше царил сущий хаос, и Купер увидел кое-что, от чего чуть не испустил облегченный вскрик. Парочка Погребальных Девок удерживала Сесстри, в то время как еще четверо прижимали к полу Эшера. Настроение Купера сразу же поднялось. Друзья все же пришли за ним. Он не знал, как им удалось его отыскать, но, даже будучи плененными, Эшер и Сесстри меняли все, значительно повышая его шансы на выживание.

Но с Эшером что-то было не так – он судорожно вырывался из-под навалившихся на него тел, конвульсивно пытаясь до чего-то дотянуться. Его движения вторили барабанной дроби крови и приглушенной боли, отзывавшимся в спине Купера.

– Это она! Она! – вновь и вновь кричал серый великан.

Чтобы угомонить его, к четырем Погребальным Девкам присоединился еще и Мертвый Парень, прижавший его шею коленом.

«Неужели Эшер тоже ее слышит?» Эта мысль тревожила, и Купер с удвоенным старанием попытался представить себе крокус; только мысли об этом цветке позволяли не сойти с ума, хотя эср и взяла на себя его боль.

– Из Ля Джокондетт нет ни единой весточки! – Ядовитая Лилия направилась прямиком к Гестору, который одиноко стоял в сторонке, что-то бормоча себе под нос. – Леди исчезла!

– Нет, этого не может быть, – потряс головой Гестор, бросая через плечо быстрый взгляд на противоположный угол крыши, где, стекая с туч, собиралась тьма. – Она возглавит нападение на рассвете.

– Посмотрим, – оскалилась Погребальная Девка; одной рукой она обнимала изуродованную блондинку, прижимавшую руку к тому месту, где должна была бы находиться нижняя губа.

– Принесем рожденного, липового шамана, – предложил Марвин, мотнув головой в сторону Купера.

– И что это нам даст? – нахмурилась Ядовитая Лилия.

– Может, он и в самом деле адепт или же просто дурак, – пожал плечами Марвин, – но, как бы то ни было, он отвлечет внимание, и если Леди действительно исчезла…

Гестор кивнул:

– Ты знаешь, какой у нас остается выбор в случае ошибки, Лилия, и это совсем не выбор.

– Это ваша ошибка, а не моя! – Ядовитая Лилия сплюнула Гестору под ноги и повернулась к Марвину. – Ради этого ты с ним сношался? Чтобы использовать для какого-то отвлекающего маневра? Не понимаю вас, парни. Из-за его подружки-розовласки, – предводительница Погребальных Девок ткнула пальцем в сторону Сесстри, которая рычала и пыталась дотянуться зубами до тех, кто ее держал, – Сэндис осталась без губы.

– Я трахался с ним, потому что мне этого хотелось, – прошипел Марвин, словно змея, обороняющаяся от нескольких врагов разом. – А еще потому, что он был с Леди. Не моя вина в том, что Сэндис не способна позаботиться даже о своем уродливом личике.

– Замечательно! – Во взгляде Ядовитой Лилии одновременно читались восторг, испуг и готовность на все. – Просто, мать вашу, замечательно!

Татуировка на ее ногах изменила очертания, приобретя вид желтовато-оранжевых лент, в которые были вплетены цветки бархатцев.

Чьи-то руки грубо толкнули Купера в спину, и он оказался один на площадке, поливаемой черным дождем. Ледяной пот заструился по спине, когда он скорее ощутил, нежели увидел, как с неба к нему пикирует тень. Она обрушилась с высоты со скоростью реактивного снаряда, и Купер заранее съежился, но ударной волны так и не последовало. Тень развалилась грудой тряпок, застывших в нескольких дюймах от ног Купера. Когда он шагнул к ней, черная куча зашевелилась.

Перед ним поднялся мертвый владыка, облаченный в темные шерстяные обноски и корону бледного огня, излучающего полную противоположность жара. Купер увидел лоскутья сморщенной, сухой, как пергамент, кожи, лепившиеся к лишенному нижней челюсти черепу цвета железа. Но глаза! Сгустки света, заменявшие их этому существу, пылали любопытным и голодным электрическим огнем. Тварь стояла на костлявых лапах, не касавшихся, впрочем, опоры, зависнув над крышей так, словно носила невидимые каблуки. Золотые украшения, инкрустированные прямо в лишенное плоти лицо, сверкали под напудренным париком – завитой в локоны асимметричной конструкцией, которую лич, прихорашиваясь, поправил одной рукой. Разглядывая его, Купер понял, что нежить беспола и что если тот или иной ее представитель и пытается придать себе мужские или женские черты, то только одного украшательства ради.

– Владыка! – вскрикнула Ядовитая Лилия с деланым энтузиазмом. – Вы явились раньше, нежели мы ожидали, но нет ничего слаще, нежели лицезреть вас, даже когда вы приходите неожиданно!

– Эссср, – прошипел железный череп, но Купер не мог с уверенностью сказать, было ли сказанное требованием, вопросом или же утверждением. – Я уссслышшшал, как мой эссср закричал от боли, непропорциональной вашшшим жалким правам. Вот и решшшил удивить вассс, дорогушшши. Возможно, вы предалисссь гневу и оскорбили моего эсссра потому, что умудрилисссь потерять Леди?

Подбежав к Куперу, Марвин заставил того опуститься на колени, надавив на его плечи, и начинающий шаман сложился подобно марионетке, слишком напуганный нависшей над ним фигурой, излучавшей удивительнейшую ауру чарующего гниения, – черного на черном, но заключенного в золотую рамку. Трехкратно черный ветер обрывал лепестки воображаемого крокуса, и Куперу показалось, будто он пойман в сеть – вновь, – когда его мысли перестали принадлежать ему. «Надо просто расслабиться», – решил он, и хотя сам понимал всю абсурдность этого желания, не имел сил ему сопротивляться. Лич наполнял его тьмой, заставляя мечтать о костлявых пальцах, гладящих по голове, о том, чтобы ледяной клинок повелителя пронзил теплую пульсирующую шею. Навек погрузиться в золото и черноту.

«Они уничтожат меня, – понял Купер, наблюдая за тем, как к нему приближается Гестор. – Запрут в каком-нибудь крохотном темном чулане, где я буду вечно кричать, пока мой голос не осипнет, а кости не рассыплются в прах». Справа от него струи черного дождя лили за край крыши, улетая к такой далекой земле. Пропасть казалась просто бездонной.

– Может быть, Гешшштор, ты объяшшшшнишь нам, почему твои планы провалилишшшь? – прошепелявил лич старушечьим голосом.

– Владыка? – Гестор впервые выказал признаки беспокойства из-за того, что случилось с Леди; его тело также покрывали татуировки, но Куперу не удавалось разглядеть узор.

– Ее большшше нет ссс нами, Гессстор. Она ушшшла, навсссегда. Нассс уверяли, что это невозможно, – и нашшше соглашшшение во многом было поссстроено на этом факте. Так, может, объяссснишшшь, как Леди удалосссь Умереть? – Неужели мертвый владыка и в самом деле курил? Так и есть, коричневая сигарета, вставленная в черный мундштук. Существо размахивало ею, словно дирижерской палочкой. – Как же это произошшшло?

Гестор отчаянно замотал головой:

– Это невозможно, Владыка! Она не может Умереть, ведь она же мать жизни без Смерти, основавшая вашу династию свободы!

– Какая разница? – пожал лич покрытыми шкурами плечами и взмахнул рукой в жесте поддельной беспомощности, чем-то напомнив в этот момент манекенщицу, облаченную в черное кашемировое пальто. – Всссе равно она Мертва. – Существо отмахнулось от Гестора, словно от слишком калорийной закуски.

– Но ведь все это была… была ее идея!

Гестор ничего не понимал. Эта ночь должна была стать его триумфом; он весь вымазался кровью Купера, чтобы доказать свое право на него.

Лич издалнеодобрительный звук, который проще всего было описать как шум, производимый сотнями жуков, одновременно защелкавших жвалами.

– Ты и впрямь в это веришшшь, да, Гессстор? В сссамом деле?

– Во что, владыка?

«О боже, – Купер и сам не знал, испытывал он сейчас отчаяние или восторг, – да Гестор же совсем не понимает, что происходит!»

Взгляд электрических глаз устремился на Купера, и призрак кивнул:

– А ведь твой раб сссоображает получшшше тебя, мой ретивый ссслуга. – Существо зашлось смехом, напоминавшим шелест пергамента. – Ты ссспутал пешшшку ссс королевой.

«Мать Лалловё».

Учитывая, что именно маркиза Тьюи приказала выкрасть его и доставить к Леди на изучение, тот, кто подослал в Ля Джокондетт, должен был быть достаточно умен, отважен и информирован, чтобы кинуть ее. За время своего пребывания в Цикатрикс Купер понял, что если кто и может успешно обставить Лалловё Тьюи, так это она. Лич снова кивнул, и толстяк вдруг испытал близкий к сексуальной лихорадке восторг при мысли, что это иссохшее бесформенное нечто считается с его мнением, вместо того чтобы с полным на то правом поглотить. Цветок в его голове уронил последний лепесток.

– Не понимаю, – почти заскулив, пытаясь хоть как-то найти спасительную ниточку, произнес Гестор. – Леди должна была быть нашей королевой, владыка. Орудием нашей победы.

– Ох, дорогушшша, – лич зажал длинный мундштук в дырке между редкими зубами верхней челюсти и снял мягкую кожаную перчатку с одной руки, неспешно вытягивая из нее один палец за другим и обнажая кости, выглядевшие словно куски заржавленного металла, – мне сссейчассс показалосссь, будто ты сссобираешшшьссся ссспорить сссо мной.

Глаза Гестора стали огромными, словно тарелки, и Купер услышал нечленораздельный испуганный вой, раздавшийся в голове предводителя Мертвых Парней. Глаза же лича усмехнулись:

– Конечно же, я заблуждаюсссь?

– Но, но… – заныл, словно обиженное дитя, Гестор, и мертвый владыка протянул к нему костлявое запястье, отвесив оплеуху, от которой вожак Мертвых Парней распростерся на крыше.

В следующее мгновение тот уже вскочил с кошачьей грацией, и каштановый гребень его волос встопорщился, словно шерсть разозленного дворового кота. На долю секунды его взгляд встретился со взглядом Купера, а затем Гестор исчез, и лишь его крики еще какое-то время доносились до тех, кто остался на крыше.

– Хе-хе-хе! – вновь испустил свой пергаментный смех лич, прежде чем закашляться и сплюнуть влажный угольно-серый комок, зашипевший при падении на мокрую от дождя крышу. – Может быть, Гессстору большшше повезет в ссследующей жизни. Ссскажи, Марвин, прощаем ли мы некомпетентносссть?

Марвин тут же шагнул вперед, словно записной вояка, и замер по стойке «смирно».

– Никак нет, хозяин.

– Леди, – произнес мертвый владыка. Это слово одновременно служило и приказом, и вопросом.

– Я… я не знаю, владыка. Полагаю, я был последним из нас, кто ее видел, не так ли, Купер? Подтверди, она прекрасно себя чувствовала на тот момент?

– Да неужели, Марвин? – Та легкость, с какой лич лишил Гестора его чина, заставила Купера выйти из ступора. – Ты правда такой болван, что веришь, будто я стану подтверждать твои гребаные слова?

Марвин промолчал, но заскрипел зубами и крепко сжал кулаки.

Купер вновь повернулся к личу, уже не так боясь его.

– По правде сказать, мисс и мистер лич, не припоминаю никаких леди в Ля Джокондетт, – улыбаясь, произнес Купер. – Зато я провел с Марвином достаточно времени, чтобы хорошо изучить его страсть ко лжи.

– Интересссно…

Лич выпустил облачко сигаретного дыма, улетевшее в вечный водоворот бури, повелевавший небесами. Существо явно было разочаровано, и Куперу показалось, что больше оно никаких надежд на своих живых слуг не возлагало.

– Владыка! – Интонации Марвина были умоляющими. Лич слегка наклонил голову. – Спасибо, хозяин. Ваша свобода – моя свобода, хозяин. Простите меня.

– Вот, значит, как, – пожал плечами лич, плотнее запахивая шерстяной плащ на костлявой груди и поднимаясь выше на пару футов. – Да-да… сссвобода. Какая разница! Повелевай ими так, как тебе заблагорассссудитссся, Марвин. Ты же это зассслужил? Да, зассслужил теплом сссобственного тела. – Лич взмахнул рукой, указывая на сгрудившихся на крыше Мертвых Парней, а затем издал нечто вроде тихого смешка. – Они твои ссстолько, сссколько сссможешшшь удержать над ними власссть.

Раздалось внезапное стаккато разлетающихся осколков, когда нечто неведомое выбило все стекла на гаремном этаже под ними. Здание заходило ходуном, а внедренная в его стены удивительная проводка озарила все вокруг яростными вспышками искр, и крышу залил хаос ослепительного золотого света. Купер услышал крик, напоминающий птичий, но только такой громкий, что от него разве что голова не лопалась. Затем сквозь слезы увидел нечто вроде световой ракеты, улетающей прочь с невероятной скоростью на ослепительных, будто солнце, крыльях и издающей при этом пронзительный дребезжащий гул.

«БегиЛетиКричиВзрывай! ВзрывайКричиЛети! БегиКуперБеги! СпасайсяСпасайсяСпасайся!»

У Купера перехватило дыхание – это же была она, эср! Все получилось. Как-то, вопреки любой известной ему логике, он все же понимал, что разыгранный им гамбит сработал, – она сумела вырваться. Купер громогласно рассмеялся, привлекая к себе полные злобы взгляды разъяренных Мертвых Парней и Погребальных Девок, и в особенности это касалось Марвина, который лишь мгновение назад без шума и пыли прибрал к своим рукам былое могущество Гестора. Прибрал, не получив с того никакой выгоды. «Оттоком» завладел хаос.

Один только лич сохранял несокрушимую неподвижность, зависнув над мельтешащими вокруг него приспешниками. Купер наблюдал эту сцену лишь краем глаза, провожая взглядом сверкающий след, оставленный освобожденной эср, – она летела по прямой, как стрела, траектории прямо к Куполу. От лича прямо-таки волнами растекались неуверенность и всепроникающее отчаяние.

Затем над всеобщей суматохой пронесся дикий крик, и Марвин раздраженно повернулся на шум. Лич все еще хранил неподвижность, когда через толпу к нему устремился серый ком ненависти. Эшер вырвался из рук своих пленителей, и лицо его исказилось в гримасе каменной гаргульи.

– Больной ублюдок! – прокричал Эшер, сверля нежить взглядом.

Купер возликовал. Лич поспешил укрыться за спиной Марвина.

Эшер мчался с такой скоростью, что казался размытым дымчатым пятном. Затем серая ладонь прямо на глазах у Купера обрушилась на нового предводителя Мертвых Парней, подобно лезвию топора, и уже в следующее мгновение Марвин обнаружил, что начисто лишился правой руки и что через все его тело от сочленения шеи с ключицей и до самого низа грудной клетки, обнажая рассеченные ребра, протянулась извилистая рана.

Разрубленный почти пополам, Марвин безмолвно осел на колени, а из его рта хлынули фонтаном кровь и ошметки легочной ткани. Затем Мертвый Парень повалился набок, и алая пенящаяся влага залила его жалкие татуировки.

Не бросив ни единого взгляда на свой уничтоженный человеческий щит, лич поспешил ретироваться.

Эшер пролетел вперед по инерции, яростно сверкая глазами, не обращая внимания ни на что вокруг. Затем он поскользнулся и сбился с шага, начиная заваливаться, но тут возле него очутилась Сесстри, сбежавшая от отвлекшихся охранников. Для Купера время тянулось, словно густой мед: слезы и слюна Эшера замерли в полете россыпью бриллиантов, и великан медленно валился в распростертые объятия Сесстри; лицо женщины выражало смятение, ее волосы развевал бушующий ветер, а взгляд метался с обезумевшего любовника на окровавленную груду, еще недавно являвшуюся Марвином, Причиняющим Боль. Она оказалась права – поступок Эшера оказал поистине разрушительное воздействие. Прочие Мертвые Парни и Погребальные Девки отступали от трех выживших пленников, будто бы подхваченные ударной волной; их глаза отражали охватившую их слабость, разливавшуюся подобно густой черной жиже по этой бесконечной ночи.

Еще с полминуты Купер просто стоял и смотрел, как умирает Марвин, вспоминая прикосновения лезвий и кровь, стекающую по спине. И когда губы Мертвого Парня посинели, Купер наклонился и, приподняв того за волосы, прошептал:

– Я говорил тебе, что мне очень жаль, глупая трата плоти. Говорил, что ничто еще не кончено. Где бы ты ни проснулся в следующий раз, ты навсегда запомнишь нью-йоркского засранца, запомнишь, как он смеется, стоя над твоим бесполезным, никчемным трупом… И даю тебе свое слово, слово шамана: как бы далеко ты ни удрал, жизнь всегда будет вытирать об тебя ноги. Я повидал разные миры и осознал, что ты не более чем ничтожество.

Затем он спихнул труп Марвина с крыши и вдогонку ему прокричал:

– Сегодня ты полетишь с Мертвыми Парнями!

Потом он повернулся к Эшеру и Сесстри, стоявшим, сжимая друг дружку в объятиях, и ошеломленно наблюдавшим за Купером. Еще три дня назад он был бы напуган, но последние часы изменили его – часть его души стала сильней, а другая часть была замещена пониманием смерти, магии и тайных знаний. Он не был тем человеком, что недавно проснулся в желтой траве. Уже нет.

– Я готов быть спасенным, – заявил Купер, поворачиваясь изуродованной спиной к остальным и направляясь тяжелой походкой к лестничному колодцу в центре крыши. – Если, конечно, на эту ночь мы поубивали достаточно негодяев.

Глава десятая

Я мать львов и чудищ, монархов и лжецов – не буду ничего скрывать и честно признаюсь, что люблю всех их в равной степени. Но, княгиня, ты кое-что должна запомнить: рождение суть дар – вне зависимости от того, кто родился. Поэзия обошла меня стороной; я не склонна ни к пению, ни к более изящным искусствам. Все, что у меня есть, – моя зубастая улыбка и плодовитое чрево. И этого мне всегда хватало.

Элеанор Аквитанская. Путь назад с Прама Рамеем
Дорд-сенатор Мнер Братислава Умер в уборной со спущенными штанами, одновременно пытаясь справить нужду и выжить. Возможно, он знал своего Убийцу или, во всяком случае, не совсем был захвачен врасплох, учитывая, что ему хватило времени, чтобы задействовать всеобщую тревогу. Истинная Смерть не оставляет тел, только эфемерный отпечаток, так что, если бы лорд-сенатор не успел взбудоражить весь Купол, вполне возможно, что поиски места его Смерти заняли бы немало дней – огромное строение накрывало площадь большую, чем многие мегаполисы, а в дела членов Круга Невоспетых предпочитали не лезть. Лорды частенько пропадали на целые недели, прикрываясь улаживанием дел, хотя, как правило, в этом случае они просто отправлялись гулять по шлюхам, просаживать деньги в азартные игры или же кувыркались с любовниками в пьяном угаре.

Мальва Лейбович, знавшая многие их тайны и намеревавшаяся разгадать оставшиеся, стояла посреди библиотеки лорда-сенатора, уперев руки в бока и яростно сверкая глазами. Серые как сталь волосы были забраны в некое подобие плюмажа полководца, придавая Мальве властности, которую мало кто из придворных дам осмелился бы оспорить. Одеяние из полуночно-черного кашемира с золотой и белой искрой туго обтягивало ее плечи, но обладало широкими рукавами, а также высоким свободным воротником, – глядя на Мальву, нетрудно было понять, как ей удалось завоевать уважение Круга. В правящем совете заседали лишь три женщины на все двадцать три рода, и Мальва пользовалась легендарным статусом. Она была одной из немногих, осмелившихся бросить вызов самому Ффлэну, когда тот решил их заточить; она переспорила «Гилдворкс Юнайтед», когда те попытались установить третичный водный налог, и стала единственной, кому удалось остановить Мнера Братиславу после второй волны Смертей, когда Круг готовился к гражданской войне, а лорд-сенатор жаждал крови. А теперь, после того как этот невыносимый ублюдок Умер, именно ей предстояло разгребать оставшееся после него дерьмо – как в переносном, так и в прямом смысле.

«Мертвые боги, – возмущенно подумала леди Лейбович, – ну неужели так трудно было сделать, чтобы фекалии исчезали вместе с телом?»

Библиотеку от сортира отделяли две гардеробные и обшитый кедровыми панелями кабинет, но нестерпимая вонь проникала и сюда. Она сделала себе пометку не есть никакой тяжелой пищи, если хоть на минутку заподозрит, что Круг задумал замочить в сортире и ее. Право слово, на свете существовали вещи и похуже Смерти.

Мальва ненавидела этого человека и втайне подумывала пустить против него в ход Оружие, несмотря на хрупкое перемирие, заключенное Кругом, но это уже был перебор. Убийство Мнера могло все испортить, сорвав все те закулисные переговоры и подкупы, которыми она занималась большую часть последнего года. То, что спустя несколько эпох представители Круга стали использовать Оружие друг против друга, само по себе было скверно – причем настолько скверно, что ей и остальным едва удалось убедить подпихнуть людям ложь: дескать, Круг лишь недавно обнаружил Оружие и был настолько отравлен его мощью, что устроил сам себе целых две кровавых Убийственных оргии.

Окаменелое божье дерьмо, ну и дела! Так уж вышло, что из ее матки вылезали одни только имбецилы, а потому Мальва старалась сохранить свое наследие политическими путями. Она полагала, что в этом не так уж сильно отличается от коллег мужского пола, хотя и старалась выносить как можно больше детей, – наверняка, если наплодить сотню идиотов, хоть один из них окажется небезнадежен. Хуже всего были эти две безмозглых курицы, которых она называла своими дочерьми. Глядя на Нонетту и Ниллиам, мать с трудом давила в себе мысль, что обеих следовало бы бросить в канал в тот же час, как близнецы покинули ее чрево.

Пурити Клу, сконфуженно сжавшаяся в кожаном кресле с высокой спинкой, была куда менее скверной дочерью. Барон, конечно же, воспитал ее не лучшим образом, а вот Мальва бы вырастила из нее гениального политика, не позволив увлечься всеми этими гулянками.

Мальва посасывала длинную изящную костяную трубку, пуская колечки дыма и размышляя над тем, какие теперь у нее могут быть варианты. Внезапно она поняла, что не отказалась бы, чтобы Убийца все же заседал в Круге, хотя появление подобного мятежного лорда или леди и грозило нарушить перемирие, погрузив Круг в пучину уже третьей волны самоуничтожения. Она повидала немало благородных семей, старательно очищавших собственные ряды от неугодных и бунтарей, и все они в результате ослабли почти до полного исчезновения. Слишком много новых лиц заняло свои места в Круге – юные наследники, не способные нести груз возложенной на них ответственности. А вот старых друзей, на которых можно было бы положиться, почти не осталось. Ее племя повидало за последние несколько лет больше перемен, чем за все бесчисленные тысячелетия, предшествовавшие моменту, как Ффлэн загнал их в Купол.

Но уж лучше мятежный член Круга, чем его возможная альтернатива, – если кто-то еще, кроме Круга Невоспетых и Ффлэна, заполучил Оружие, то все они заранее обречены. Величайшее наследие, оставленное эсрами, было способно уничтожить весь город, воздвигнутый Первыми людьми в незапамятные времена. Ффлэн того вполне заслуживал – за все, что он натворил в попытках сохранить достояние своей расы, но право выследить и покарать князя эсров, куда бы тот ни сбежал, Мальва оставляла за своим домом. И несмотря на то что она сама понаделала и сколько Убийств совершила – на ней лежал не меньший груз вины, нежели на остальном Круге, – леди Лейбович не хотела стать свидетелем гибели собственного дома.

Затем она увидела, как в комнату вбегают раскрасневшиеся и запыхавшиеся Елизавета и Ниллиам. Первая рыдала, но вторая лишь вяло посмотрела на мать из-под тяжелых век, лицо ее полускрывалось в тени до смешного широкополой шляпы. Одевается как клоун – батик, да еще и бордовый?!

Мальва устремила на дочь неподвижный взгляд:

– А где твоя сестра?

– Ты про Нонетту, мамочка? – Нини поправила шляпу.

– А что, у тебя есть другая?

– Нет, мамочка.

Казалось, Лизхен сейчас сорвется в истерику, поэтому Мальва прижала ее к себе рукой, унизанной золотыми перстнями.

– Мне так жаль, Елизавета. Он погиб прежде, чем кто-то успел понять, что ему угрожает опасность. – Это в некотором роде было ложью – никто не знал, как именно погиб лорд-сенатор, было известно лишь то, что он окончательно и бесповоротно Мертв и что ему хватило времени активировать тревогу.

Лизхен кивнула, пытаясь вести себя по-взрослому.

– Благодарю вас, леди Лейбович. Я… я ценю вашу заботу. Что же до Ноно, то она как надела по утру юбки для уроков танца, так до сих пор их и не сняла, и они ей мешают. Уверена, она появится буквально через минуту. Нини?..

Та только пожала плечами, уселась на журнальный столик и, отдыхая от непривычной спешки, сразу же закрыла глаза.

– Одежники, – вот и все, что она сказала.

Лизхен тем временем расположилась на диванчике возле кресла Пурити и уткнулась взглядом в пол. Бедное дитя словно бы перешло в режим ожидания.

– При чем здесь одежники, Ниллиам?

Нини протянула матери ягодку малины, все еще не открывая глаз и пребывая как бы в полудреме.

– Они не могли ее найти. Одежники. И я сказала им, где ее искать. Ноно. Я помощница.

– И где же, по твоему мнению, одежникам следовало искать твою сестру, Ниллиам?

«Мальва Лейбович пытается найти смысл в бессмыслице», – подумала Пурити.

Этот самый момент и избрала Ноно, чтобы впорхнуть в комнату через широкие двойные двери подобно желтому облачку; она едва не споткнулась о собственный зонтик, когда на бегу залюбовалась своими ногтями.

– Я ничего не пропустила? – поинтересовалась она у библиотечных полок, склонив голову набок в явном священном ужасе перед тем, что ее окружает одновременно столько книг, да еще с этаким количеством этих глупых страниц. – Я слышала тревогу.

– Вот ты где! – Мальва Лейбович ткнула костяной трубкой в сторону дверей. – Еще одна порожденная мной ошибка природы. Иди сюда и сядь рядом с сестрой, чтобы я могла видеть вас обеих. Садись, кому говорят!

Ноно озадаченно посмотрела на Нини, дремлющую на ее импровизированном насесте.

– Это на журнальный столик, что ли?

Леди Лейбович закрыла лицо ладонью и ткнула мундштуком трубки туда, где уже сидели неподвижные, словно фигуры на портрете, Лизхен и Пурити.

– Опусти свой зад на эту софу, Нонетта. Рядом с Елизаветой. И, пожалуйста, постарайся не тревожить свою скорбящую подругу. Представь себе, что ты – банановое дерево, уж это-то с твоим эмоциональным диапазоном не должно для тебя составить труда. К тому же, во имя мертвых богов, ты зачем-то вырядилась вполне соответствующим образом для этой роли.

– Банан? – нахмурилась Ноно. – Мамочка, этот цвет называется канареечным.

И все же она подчинилась приказу леди Мальвы и, устроившись рядом с Лизхен, приобняла ее за плечи. Та даже не подняла взгляда, лишь прикусила губу, потерявшись в лишенном всяких мыслей трансе. Ноно устроила зонтик между ног так, как старик держал бы свою трость.

Нини как будто проснулась и даже прикурила тонкую коричневую сигаретку от зажигалки, встроенной в резной рог, установленный на ее столике-насесте; сделав затяжку, девушка попыталась напустить на себя задумчивый вид. Во всяком случае, так показалось Пурити.

– Это канареечный, знаешь ли, – произнесла Нини, не обращаясь ни к кому конкретно.

– Леди Лейбович? – Пурити рискнула попытаться быть хоть капельку полезной. – Вы уже слышали о кровавой бойне в птичнике?

Мальва посмотрела на нее со странным смешением признательности и грусти.

«Бедная женщина, – подумалось Пурити, – она не сможет добиться от этих юных дам никакой осмысленности».

Леди Мальва, определенно терзавшаяся теми же мыслями, покачала головой.

– Нет… нет, Пурити Клу, еще не слышала. Прошу, просвети меня.

Набрав в легкие воздуха, Пурити постаралась как можно более подробно описать место резни, разумеется не пытаясь рассказывать о своих предположениях и тем более не упоминая Кайена-Убийцу.

– Тревога испугала меня, и я решила – теперь-то я сама понимаю, как это глупо, – что убежище для птиц сможет защитить и меня. Но там я наткнулась на дюжину мертвых преторианцев и еще столько же слуг.

– Хочешь сказать, мисс Клу, – глаза леди Мальвы сузились, – что если мы с тобой сейчас отправимся на птичий двор, то увидим там не менее двух дюжин мертвых тел?

Пурити помедлила.

– В общем, да, госпожа. Хотя я не пересчитывала трупы с абсолютной точностью, если вы о…

– Нет, я не об этом.

– И если честно, я очень надеюсь, что вы не потащите меня обратно в это ужасное…

– Не потащу.

– Тогда да, госпожа, все именно так и обстоит.

– Ясно. – Леди Мальва прикусила мушдштук и задумалась. – А ты случайно не делала других важных наблюдений, пока разгуливала по коридорам?

– Ну, – Пурити заставила себя забыть несколько соленых подробностей, пришедших ей на ум, – по правде сказать, я еще кое на что обратила внимание. К примеру, тела погибших охранников лежали в видимом беспорядке, как если бы они не успели перестроиться перед боем, а стало быть, с ними расправились очень быстро. А еще слуги лежали поверх преторианцев и явно пришли туда через другой проход. Да, точно, они шли со стороны Пти-Малайзон, в то время как стражники направлялись из Безумия Дендритов, где мы сейчас и сидим. А это подсказывает нам (надеюсь, вы согласитесь), что Убийца – или кто там еще ответственен за это, поскольку нет явных улик, указывавших бы на то, что лорд Братислава стал жертвой того же человека или нескольких людей, устроивших резню в птичнике, – расправился с преторианцами, а уже потом, застигнутый врасплох слугами, перебил и их.

Леди Лейбович оценивающе посмотрела на Пурити, и в глазах Мальвы читалось нечто вроде гневного восторга.

– Ого, потрясающее наблюдение, Пурити, и я уверена, что твой отец будет горд это услышать. Горд, но вряд ли удивлен, учитывая, насколько барон любит превозносить достоинства своей любимой дочери. – (Пурити покраснела. Более лестного комплимента от Мальвы Лейбович нечего было и ожидать.) – Но умоляю, скажи мне, что могло заставить десяток слуг столь поспешно вбежать туда, где только что приключилось нечто столь ужасное?

– Этого мы… я тоже не понимаю, леди Лейбович. Боюсь, у меня нет подходящего ответа на этот вопрос.

– Так говоришь, что побежала в птичник, потому что была напугана, так?

– Да, госпожа.

– Настолько напугана, что обследовала сцену убийства с большей тщательностью, чем обычно делает профессиональный следователь?

Скрипнув зубами, Пурити постаралась развалиться как можно вальяжнее.

– Скажите, госпожа, разве я могла бы стать любимицей своего отца, если бы не обладала некоторыми важными качествами?

Леди Лейбович покачала головой, немного усмирив свои подозрения.

– Нет, разумеется нет. Барон, конечно, порой впадает в детство, но он далеко не глуп. Хорошо. Спасибо, Пурити. Надо бы мне самой посмотреть на то, что приключилось в птичнике, пока преторианцы не начали оживать и наши улики не разбежались отмываться от следов своего позора.

– В таком случае, леди Лейбович, я пока поищу отца. Ему следует знать о…

– Не думаю. Сейчас вы четверо спуститесь в покои Елизаветы и останетесь там, пока я не разрешу выйти. Вам ясно?

– Да, леди Лейбович, – в унисон откликнулись Лизхен и Пурити.

Нини слезла с журнального столика и раздавила окурок в янтарной пепельнице.

– Да, мамочка. – Во взгляде Ноно внезапно сверкнула злоба, когда девушки направились к высоким дверям, ведущим из библиотеки; прежде чем близняшка прикрылась своим зонтиком, ее подбородок успел непокорно вздернуться.

Путь к покоям Лизхен прошел в напряженном молчании, но, к счастью, идти было недалеко. Все они чувствовали себя не в своей тарелке, и личная стража семьи Лейбович, возглавлявшая и замыкавшая процессию, определенно никому не улучшала настроения. «Где же все преторианцы?» – задумалась Пурити.

– И чем мы займемся? – Она была вне себя от беспокойства, даже забыла, что следует держать мысли в тайне от остальных. – Устроим долбаное чаепитие, пока Круг уничтожает Купол?

Лизхен вдруг сжала оба запястья подруги и затрясла их с совершенно мультяшным задором:

– Именно! Отличная мысль, Пурити! Вот что нам необходимо, чтобы отвлечься от всей этой суеты. Чаепитие!

Казалось, Братислава отмотала время на час или около того назад, когда еще ничего не знала о судьбе отца, и Пурити даже задумалась, не страдает ли приятельница расщеплением личности.

– Ты, должно быть, шутишь! – Ноно определенно была не в духе, и Пурити внезапно для себя оказалась на стороне близняшек Лейбович.

– И правда, Лизхен, разве тебе не стоит, учитывая ситуацию, побыть с родными?

Но юная Братислава только всплеснула руками:

– Во имя утонувших богов, конечно же нет! Последнее, чего бы сейчас хотелось Бюрегрету и Абсенту, так это чтобы сестренка путалась под ногами, а мама… мама… она…

– Уверена, твои братья позаботятся о госпоже Братиславе.

Пурити протянула руку, пытаясь утешить подругу, – не важно, нуждалась та в этом или нет. Раз Клу не имела возможности принять участие в поисках Убийцы, она могла хотя бы попрактиковаться в человечности. Одним мертвым богам ведомо, сколь редким стал этот ресурс.


– Сестринство, – задумчиво пробормотала Лалловё Тьюи, пытаясь собрать воедино знания, логику, домыслы и фантазии, чтобы воссоздать заново вивизистор, что вовсе не улучшало ее настроения.

Ее мысли постоянно возвращались к Альмондине. Чистокровная и старшая из дочерей, обладающая притом звериной жестокостью и острым умом, идеальная и телом и духом, та должна была стать любимицей Цикатрикс. И все же это изящное создание веками жило на отшибе дворца своей матери, пренебрегая Дикой Охотой и практически всегда и во всем выбирая путь наименьшего сопротивления. Двор Шрамов вполне мог быть райским уголком, и особенно для наследницы, которой – во всяком случае, в теории – не требовалось прилагать серьезных усилий, чтобы вызвать теплые чувства у царственной родительницы.

Когда Хинто Тьюи появился в Семи Серебряных мирах и привлек к себе, пусть и ненадолго, внимание молодой Цикатрикс – это было еще до того, как она изменилась, а улучшения стали уродствами, – никто не возлагал особых надежд на дитя, рожденное в результате этого мимолетного увлечения. По всем правилам именно Лалловё было суждено влачить жизнь изгоя вместе с прочими бастардами, полукровками и безродными прихлебателями Двора Шрамов. И все же она очень быстро стала любимой дочерью, добившись для себя тех преимуществ, что давало уважение ее матери. А звезда Альмондины тем временем почти угасла, но наследница, казалось, не испытывала никаких претензий к своей коварной сестричке-полукровке. Лалловё же от всего этого было как-то неуютно; она никак не могла понять, почему сестра без какой бы то ни было ревности позволила ей всецело завладеть сердцем королевы, а не прирезала стерву, осмелившуюся забрать себе то, что по праву причиталось ей.

А затем, нарушив свои привычки и все же примкнув к Охоте, Альмондина пала жертвой одного из Первых людей, способных пожирать души.

Лалловё припомнила подробности того дня, одновременно пытаясь закрепить редкий полупенсовик в основании сломанного вивизистора – гладкой поверхностью вверх, не обращая внимания на белые жгучие искры, рассыпавшиеся по ее незащищенным рукам. Охотники скользили через лес между мирами, как умеют одни только феи, оставляя позади семь владений Цикатрикс и углубляясь в более дикие дебри почти нехоженых вселенных.

Их целью стал один плодородный мир, хотя Лалловё и не могла бы сказать, где тот находится. Две луны главенствовали в чуждом фиолетовом небе, и Охотники мчались сквозь море сумеречных кедров – великолепных древесных гигантов, в ветвях которых мерцали призрачные огоньки, напоминающие звезды. Местные обитатели – лоскутное одеяло человеческих народов, пошитое из полукочевых племен горцев и их более оседлых сородичей, подошедших к самому краю технического прогресса, – даже не подозревали о том, что феи вторглись в их бескрайние леса.

Лалловё была в тот день облачена в шкуры, которые собственноручно сняла и выделала, – она усмехнулась, представив себе, что бы подумали жители Неподобия, увидев свою маркизу в наряде Дикой Охотницы, не говоря уж о том, чтобы застать ее за выделкой кожи. В то время она наслаждалась мимолетными отношениями с похожей на изваяние качиной[31] по имени Белое Зерно; они уже несколько дней плелись в самом хвосте воинства, выбирая в кронах деревьев обходные пути и охотясь на краснорогих быков, пасшихся под сводчатой кровлей леса. Белое Зерно закончила работу над свирелью, которую начала вырезать из добытого рога пару вечеров назад, и на ходу выдувала из нее тоскливую, похожую на одинокую птичью трель мелодию, пока они с Лалловё пытались нагнать остальных Охотников.

Потом они остановились у пенящегося бурного ручья, чтобы наполнить водой свои фляги и набить сырым мясом животы. Перекусив, Лалловё растянулась на плоском камне и, прикрыв глаза, наслаждалась солнечным теплом. Она задремала, видя в грезах патлатых кочевников, которых они недавно заметили на горных отрогах, синеющих на севере, но вскоре ее разбудил напев свирели Белого Зерна. Лалловё раздраженно села, собираясь проучить качину ударом своего языка… но играла не Белое Зерно.

Более того, ее вообще нигде не было видно. Перед Лалловё сидело, сгорбившись, существо, обликом напоминающее мужчину-человека, с грязной копной темных волос и яркими глазами. Игравший на свирели Белого Зерна представился как Пелли. Будучи не в восторге от происходящего, Лалловё предпочла не отвечать на попытку общения – она и убивать-то незнакомца не стала только потому, что ей надо было поторопиться и догнать своих товарищей. Вновь натянув на свое обнаженное тело одежду из шкур и меха, будущая маркиза пронзила мужчину свирепым взглядом и одним прыжком скрылась в ветвях, оставив сутулого дудочника и устремившись вслед за запахом Белого Зерна.

Подругу она нашла спустя несколько часов сидящей в слезах над бездыханным телом Альмондины.

Качина, если верить ее словам, обнаружила старшую дочь Цикатрикс на ложе из мха превратившейся в неподвижное бревно. Альмондина не была мертвой в полном смысле этого слова, но совершенно пустой – ее душа стала такой же деревянной, как и ее плоть. На сгибе отполированной вишневой руки лежала свирель Белого Зерна.

Лалловё отнесла деревянный труп сестры обратно в Семь Серебряных, оставив Белое Зерно в мире сумеречных кедров и горных кочевников, откуда та, насколько было известно маркизе, так никогда и не вернулась. Это был последний раз, когда Лалловё спала с женщиной. Надо заметить, Цикатрикс весьма условно озаботилась той участью, что постигла ее первенца, и это нервировало – мать редко упускала возможность отреагировать с чрезмерной яростью по малейшему поводу, хоть как-то затрагивавшему ее тщеславие или единовластие… если между двумя этими понятиями для нее существовало хоть какое-то различие. При помощи своего колдовства Цикатрикс с точностью установила, что странный дудочник был каким-то там отщепенцем из Первых людей, но, удовлетворив любопытство, просто выбросила произошедшее из головы.

Лалловё была обеспокоена не многим больше, и ее не столько печалила судьба, обрушившаяся на ее родственницу, сколько осознание того факта, что на свете есть существа более могучие, чем ее племя, и что при должном стечении обстоятельств нечто подобное может произойти и с ней самой. Куда больше раздражало, что Альмондины, с одной стороны, не стало, а с другой – она все еще была рядом, овощ, требующий ухода и служащий постоянным напоминанием о смертной природе фей и долге перед семьей, сколь бы незначительным он ни был.

Теперь же пустой оболочке, оставленной сестрой, нашлось новое применение, и Лалловё в некотором роде даже была благодарна Цикатрикс за то, что та заставила сохранить одеревенелый каркас Альмондины. Во всяком случае, теперь маркиза могла вдохнуть новую жизнь в этот пустой сосуд, воссоздав вивизистор, если, конечно, получится растормошить кусок дерева. Разумеется, у нее все получалось, и, как всегда, великолепно: она уже наполовину закончила компилировать программу, набор правил, задававших пол, темперамент, эстетизм, жестокость – основные параметры личности. Вот только Лалловё почему-то было противно возвращать сестру в любом смысле этого слова. Даже оживление безмозглого тела при помощи искусственного разума будило в ее душе дочернюю ревность, сопровождавшую маркизу всю ее юность. Зачем использовать именно Альмондину? Почему не взять, скажем, каменную Галатею с телом из колчедана и ляписом вместо глаз? А затем, что ни одно другое тело не удивит Цикатрикс, и затем, что только Альмондина служит для Лалловё напоминанием о том, что всегда следует оставаться настороже, и о том, какова цена ошибки.

Сестры. Во всяком случае, теперь ей приходится терпеть только одну из них.


Они все тонули. Именно так это и воспринимал Купер, когда вместе с Эшером и Сесстри мчался вниз по костяной лестнице. Стены вновь сомкнулись над его головой волнами мрачного океана, и слабые лампы светили, подобно угасающим огням гибнущих в буре кораблей. Беглецы миновали гаремы «Оттока», за дверями которых вопили узники, – кто-то кричал от отчаяния, а кто-то, возможно, пытаясь сбежать следом за эср. Купер спускался вглубь мрачных этажей, где свет удивительной проводки, встроенной в стены, постепенно тускнел, а затем пропадал вовсе, – какая бы энергия ни питала небоскреб, она определенно проникала только на верхние этажи, и, спускаясь к нижнему уровню, троица словно бы погружалась в морские пучины.

Воздух стал обжигающе холодным и затхлым, но крики преследователей из «Оттока» не стихали. Завывания и улюлюканье раздались за спинами беглецов, едва Купер увел своих товарищей с крыши. Мертвые Парни быстро оправились от смятения, охватившего их после того, как они менее чем за пять минут потеряли одного за другим сразу двух вожаков, и вместе с сестрами из Погребальных Девок устремились вниз по лестнице, пытаясь догнать уходящую от них троицу. Холод же исходил от небесных владык, облепивших все здание плотной бурлящей массой; Купер ощущал, как их хвосты облизывают стены, – твари уже знали его вкус.

Теперь, когда силы эср не отводили боль, он стал куда лучше осознавать, какое несчастье случилось с его спиной. Он чувствовал себя так, будто его провернули через мясорубку, и, судя по выражению, возникшему на лицах Сесстри и Эшера, когда те увидели раны, выглядел не лучше. Его кровь капала на ступени, отмечая их след, а зуд превратился в море кипящей боли, разлившееся между лопатками и далее вниз по всей спине; шаги становились все медленнее.

Сесстри шла впереди, волоча за собой по гулким коридорам оглушенного Эшера и бросая странные взгляды на Купера, который из последних сил старался не отставать. Он полагал, что выглядит сейчас сущей развалиной – не только без одежды, но и почти без кожи, с обнажившимися мышцами спины. Очень скоро ему понадобится, чтобы кто-нибудь занялся его ранами, если, конечно, удастся унести целым хотя бы то, что еще оставалось от их шкур.

Этажи сменялись в калейдоскопе адреналина, боли и синих стен, а затем, неожиданно для самих себя, Купер, Сесстри и Эшер обнаружили выход; в одном из боков здания была прорезана дыра высотой в целых три этажа, выводившая на улицу, и троица наконец вывалилась на свежий воздух. Они продолжали бежать, и Сесстри с Эшером теперь посматривали на Купера с чем-то вроде благоговейного ужаса. Взгляд серого человека был просто ошалелым. Когда они перевалили через груду обломков, замедлившую их бегство, Купер упал на разбитое зеркало, порезав руки, и отшатнулся от собственного отражения – его покрытое полузапекшейся кровавой коркой лицо застыло в некоем подобии звериного оскала.

«Неудивительно, что они так странно на меня смотрят».

Граница, за которой кончались башни и начинались целые районы развалин, как ни странно, заставила «Отток» прекратить преследование – хор надрывающихся в крике голосов призывал троицу вернуться, а стая черных мертвых владык заложила круг над головами беглецов, но только для того, чтобы вернуться к своим пылающим башням. Когда Купер, Сесстри и Эшер, пошатываясь, вышли из вечной ночи, окутавшей небоскребы, в более или менее натуральную ночь, опустившуюся на Неоглашенград, их приветствовала огромная оранжевая луна. Нет, не луна – планета, величественный газовый гигант, напомнивший Куперу Юпитер. Если, конечно, представить, что у Юпитера могут быть облака из ванильного мороженного и крем-соды. Ураганы леденцовых раскрасок взбалтывали беспокойную атмосферу планеты, перемещая гигантские скопления цвета мандарина, вишни, красного апельсина, кофе, масла и шоколада; невероятный и огромный газовый гигант занимал добрую треть неба. Тени беглецов дрожали в его свете, озарявшем проулки, будто бы отбрасываемые неустойчивым пламенем костра.

Купер мог только надеяться, что теперь им ничего не угрожает; он слышал страх Сесстри, отражавший эту его надежду: «НикакихБольшеКриковПожалуйстаПожалуйста ПустьНеБудетБольшеКриков». Во всяком случае, ему показалось, что именно об этом она думала. Посмотрев на нее, Купер вдруг понял, что его спутницу озаряет не одна только гигантская планета, захватившая небосвод, – вокруг нее на уровне груди извивались куда более странные струи призрачного света. На его глазах они вдруг поднялись и сплели во лбу Сесстри сверкающую бронзовую печать, изображающую расправленный свиток и длинное перо. Что все это могло означать?

Когда «Отток» отстал, Эшер казался сбитым с толку. Он продолжал всматриваться в небо, что-то бормоча себе под нос и покачивая головой.

И Сесстри, и Купер понимали, что его поведение как-то связано с тем существом, что сбежало, воспользовавшись дракой на крыше, но у каждого был свой повод не нарушать молчания. Сесстри ничего не говорила, поскольку ощущала бурлящую ярость, готовую выплеснуться из Эшера, а еще ее сейчас куда больше заботило, как бы им всем добраться до безопасного места. Она надеялась, что к тому времени серый великан успеет прийти в себя, а тогда уже можно будет предаться досужим рассуждениям о том, что с ними произошло, почему ее друг так беснуется и что это за огненный шар они видели с крыши. У Купера же появилось время задуматься, и он опасался, что погубил сияющее создание, что ее взрыв и побег были всего лишь реакцией эср на отраженную пытку, которую та перенесла по его вине. По правде сказать, ему совсем не хотелось добавлять пункт «Прикиньте, я видел сверхсущество вымершего вида, перед тем как оно взорвалось» в свой список неисправимых ошибок и дурацких поступков.

Троица остановилась у развилки, разглядывая пустые окна домов. Каждый беглец был изранен, устал и не понимал, что делать дальше.

– Прикройся, – вздохнула Сесстри, доставая из рюкзака шелковый халатик и протягивая его Куперу. – Я уже налюбовалась.

Тот обернул желтый шелк вокруг бедер, стараясь не тревожить израненный зад, и завязал рукава. Во всяком случае, этот импровизированный саронг прикрыл самую ценную часть.

– Кому-то хочется, чтобы мы пошли налево, – заметил Купер, указывая на что-то.

На стене заброшенного кирпичного строения, когда-то служившего складом, а когда-то и жильем, на фасаде поблескивала полоска еще свежей красной краски. Стилизованная лента длиной в тридцать футов.

Сесстри мрачно посмотрела туда и побагровела так, что, казалось, ее сейчас хватит удар.

– Так теперь она, значит, решила вмешаться? Не тогда, когда за нами гонялись головорезы, психопаты и летучие дохлые паразиты, а только теперь?

Сесстри пнула камушек, и тот полетел в сторону огромной красной ленты, но легче от этого не стало, а потому женщина запрокинула голову и обратила к нависшей над ними планете бессловесный крик. Сесстри выла. И когда наблюдавший за ней Эшер даже не улыбнулся, Купер всерьез обеспокоился состоянием серого человека.

– Замечательно! Просто великолепно! – Сесстри устремилась в том направлении, которое указывала им протянувшаяся вдоль всего здания лента. – Она дергает за поводок – и мы послушно трусим следом.

Купер последовал за ней, не произнося ни слова.

Они прошли несколько заваленных обломками перекрестков, оставляя за спиной пылающие башни и сияющую сферу, поднимавшуюся в небо, и благодаря установившемуся молчанию Купер в некотором роде смог прийти в себя. Все случившееся с того момента, как он проснулся в Ля Джокондетт, казалось теперь просто скверным сном. Леди, умопомрачительное путешествие с Марвином, горечь предательства, эср, лич, труп Марвина, скатывающийся в бездну, – чем еще все это могло быть, как не обрывочными воспоминаниями о дурацком сне? И только одно указывало, что все это произошло взаправду: он был гол, а его спина представляла собой кровавое месиво.

И болела она просто адски. Удивительно, что он до сих пор не кричал и не отрубился. Шок, сепсис – ему очень скоро понадобится уйма обезболивающих и антибиотиков, иначе он рискует распрощаться со своей головой и пупком раз и навсегда.

Когда они подошли к следующему перекрестку, предлагавшему хоть какой-то выбор направления, стало очевидным, что их невидимый навигатор еще не успел закончить с нанесением указателя верного пути, – только на верхних этажах приземистого квадратного здания виднелись следы красной краски. А затем крошечная фигурка на страховочном канате спрыгнула с крыши дома и промчалась по дуге вдоль кирпичной стены. Никсон.

Неребенок смеялся, отталкиваясь ногами и расплескивая налитую в ведро краску. Канат был надежно закреплен на крыше, позволяя Никсону раскачиваться маятником и рисовать таким образом вторую ленту. Он что-то воскликнул, увидев появившихся на перекрестке гостей, и стал торопливо спускаться, а затем спрыгнул и, широко расставив руки при приземлении, изогнулся в изящном поклоне.

– Ольга Корбут[32] научила меня всегда приземляться на ноги, – заявил неребенок, – но никогда прежде я не находил применения этому умению. Не могу не заметить, что вы, ребята, появились довольно рано, да еще и живыми.

Эшер, Купер и Сесстри, слишком уставшие, чтобы говорить, молча уставились на немальчика. Зато Никсонне умолкал, обходя вокруг них и оценивающе разглядывая:

– Хорошо хоть тут повсюду разбросана необходимая экипировка, чтобы лазать по стенам. Это сильно облегчило мне работу.

– Тебя послала Алуэтт? – спросила Сесстри, собравшись с силами и испытывая облегчение от того, что хоть кто-то сможет ответить на ее вопросы.

– Просила меня устранить допущенную раньше путаницу.

– Миленько, – в унисон пробормотали Эшер и Сесстри, но тут Никсон наконец увидел спину Купера.

– Эй, ты, Синемаскоп, – нахмурился немальчик, глядя на Эшера и упирая кулачки в бока. – Опять взялся обижать тех, кто младше?

Тот не ответил.

Тогда Никсон продолжил:

– Так уж вышло, что я был несколько… кхм… небрежен в своей работе. Видите ли, пташка, нанявшая меня, заплатила, чтобы я передал это тебе, Купер. Но, похоже, поручение совсем вылетело у меня из головы со всеми этими драками, жутью и прочей неведомой хренью. – Немальчик протянул Куперу кусок красной ленты. Когда тот даже не пошевелился, Никсон поскреб шею под волосами и скорчил смущенную гримасу. – Он… это… в порядке? Предполагалось, что он возьмет ленту. Я не смогу уйти, пока эта чертова…

Эшер выхватил у него ленту и всунул ее в руку Купера. Никсон кивнул, соглашаясь с тем, что теперь его работа выполнена, а затем испуганно вскрикнул, когда его, Сесстри и Купера вдруг втянуло в возникший в воздухе вихрь искривленного пространства. Когда они исчезли в облаке кружащих красных лент, Эшер остался в одиночестве посреди безлюдных развалин.

И, учитывая настроение, в котором пребывал сейчас серый человек, его это более чем устраивало.


Казалось, все вокруг каким-то образом изменилось, когда над горизонтом поднялась планета. Они все почувствовали это, даже Нини поежилась в своей вечной полудреме на кушетке, пытаясь найти хотя бы пятнышко недрожащего света. Лизхен всплеснула руками, подгоняя слуг, казавшихся еще более встревоженными, чем она сама; они принесли и тут же унесли пирог, а потом вернули его вновь, уже разрезанным на ломтики, но только затем, чтобы вновь забрать и нормально охладить; заварка в принесенных чайничках была сочтена слишком старой, а жареная рыба была отклонена как яство, не подобающее случаю.

– Я знаю, что время обеденное, – взъярилась Лизхен на служанку с голубиными лапами, – но это чаепитие. Неужели вы обедаете во время чаепития? Разумеется, нет, не так ли? Потому что это было бы просто смешно. Пошла вон!

– Спасибо, Крелла, – сказала Пурити уходившей девушке, прежде чем с улыбкой повернуться к Лизхен. – Уверена, она старается угодить изо всех сил. В конце концов, такую прислугу, пытающуюся вникнуть во все детали, как Крелла, трудно найти.

Лизхен ответила нервной улыбкой.

Нини чуть наклонилась к приятельнице и прикрыла губы ладонью, но шепот все равно получился громким:

– Пурити, это же была Нарви. А Крелла – гувернантка и не работает на семью Лизхен уже года три.

– Ой! – произнесла Клу. – Как глупо с моей стороны!

– К черту Креллу и это глупое чаепитие! – пробормотала себе под нос Ноно.

Лизхен в недоумении посмотрела на нее, и Нини подняла ладонь, призывая всех к спокойствию.

– Ох, Лизхен, – растягивая слова, произнесла она, – не будь слишком сурова к Ноно. Хотя, может, у вас, Братислав, так заведено. Как там говорят: каков отец, такова и дочь, да?

Ноно вдруг резко вскочила, сжимая ручку своего зонтика. Взглядом, который она метнула на сестру, казалось, можно резать стекло.

«Это еще что такое?» – удивилась Пурити, распрямляясь. Она постаралась сделать так, чтобы ее лицо ничего не выражало.

– Лизхен, – размеренно произнесла Ноно, глядя на Нини, – быть может, обед – не самая плохая мысль. Скажем, сочная жирная пташка, запеченная живьем.

Нини сощурила глаза, и без того вечно полуприкрытые тяжелыми веками.

– Даже не знаю. Мне кажется, еще довольно рано… – Тут до Лизхен вдруг дошел смысл сказанного. – Постой, что ты там сказала о моем папочке?

Пурити затаила дыхание, не зная, восхищаться ей переменами, что теперь уж точно произойдут, или страшиться того, какое обличье они примут. Но дух разворачивающаяся сцена определенно захватывала.

С губ Нини сорвался сухой смешок.

– Прости, Лизхен. Ноно несколько последних месяцев трахалась с твоим папашей.

«Ну и ну!»

Лизхен открыла было рот, собираясь что-то сказать, но потом передумала и уставилась в чашку, подрагивавшую в ее руках.

– Понятно… – наконец тихо произнесла юная Братислава.

Завладевший небесами оранжевый газовый гигант, перевитый желтыми и коричневыми полосами, озарял их своим неверным светом. «Сегодня в роли спутника выступаем мы», – подумала Пурити и тут же отругала себя за столь лиричное настроение, в то время как разворачивался скандал. Свет огромной планеты спорил с лампами-бульотками, установленными на столиках по всей гостиной. А ведь золоченые плафоны должны были бы придавать хоть некое подобие солнечности ядовитооранжевому зареву, испускаемому повисшим в небе огромным шаром. Лучи, пробивавшиеся сквозь зеленоватое стекло Купола, окрашивали помещение в странные тона; Пурити даже вдруг представилось, что они с девочками сидят в каюте тонущего корабля и смотрят на солнце сквозь толщу морской воды.

«Мы тонем, – подумала она, – но никто этого не замечает».

Хотя, возможно, с последним выводом она поспешила. Взять хотя бы Ноно. В последнее время Нонетту Лейбович будто подменили – она вдруг сбросила свою неподвижную маску, выпустив на волю весьма нахальную барышню. И Пурити была в восторге от ее актерского таланта, если не от методов. Впрочем, Клу не могла с уверенностью сказать, что все понимает. Неужели их Ноно все это время только строила из себя дурочку?

Пурити решила запустить пробный шар, чтобы проверить случившиеся в их обществе перемены, а заодно и нарушить неловкое молчание:

– Слышала, Оружие крадет души – потому-то после его применения и не остается ничего, что могло бы возвратиться в тело или же воплотиться в новом обличье.

– Умоляю, – осклабилась Ноно, – все это чепуха. Да и вообще, от кражи душ не больше проку, чем от кражи носков.

«Любопытно».

– О чем это ты, Ноно, дорогуша?

Ноно повела своим смешным зонтиком.

– Даже не знаю, как объяснить. Предположим, ты украдешь даже тысячу этаких штуковин. И что дальше? Души не более годятся в пищу, чем, скажем, грязные носки. Ты точно не сможешь их продать, да и друзья вряд ли обрадуются, если получат нечто подобное в подарок. Полагаю, дойдя до крайней степени авангардизма, из них можно пошить нечто вроде платья, да только что это даст? Кучу возни со всеми этими душами ради одного вечера позора? – Ноно вдруг разразилась непривычным для нее смехом – резким и ехидным. – Нет, можете оставить свои подлые душонки себе, – если мне захочется украсть, я выберу что угодно, но только более старомодное и полезное.

Что же это такое? Неужели Ноно внезапно оказалась притворщицей?

Лизхен постаралась не обращать внимания на реплику Нини, касавшуюся ее отца, лорда-сенатора. Настоящие леди не комментируют скандальные домыслы.

– Конечно же, ты выражаешься фигурально, Ноно. Ведь благородные дамы не воруют.

– Неужели? – произнесла Пурити с максимальной учтивостью в голосе, на какую только была сейчас способна.

– Даже и не знаю, я, быть может, и купила бы платье из душ. – Нини уставилась на свои ногти, но в изгибе ее тонких губ Пурити успела заметить скучающую злобу.

– Этим-то мы с тобой и отличаемся, Нини, – резко повернулась Ноно к сестре, внезапно приходя в неистовство. – Все полагают, будто мы с тобой одинаковы, но нельзя ошибаться сильнее. Ведь ты купила бы чертово платье, в то время как я бы тебе его продавала. А затем ты подыхала бы с голоду, поскольку потратила на него все свои грязные и у тебя не осталось бы ничего, чтобы тебя накормить и согреть, – только тонкая ткань из сшитых душ. Бесполезная ты кукла!

Комната погрузилась в ошеломленное молчание. Никто прежде не слышал от Ноно настолько длинных тирад, не говоря уже о том, чтобы она проявляла на людях хоть какие-то признаки характера и личности.

– Так между вами все-таки есть различия? Впервые о таком слышу! – расхохоталась Лизхен, но голос ее прозвучал визгливо. Пурити не думала, что подруга заметила тот взгляд, которым ее окинула Ноно. – Девочки, ну что бы сказала ваша мама, если бы услышала, как ее дочери лаются друг с дружкой, словно бешеные псы? Ничего хорошего, смею вас заверить. А теперь, пожалуйста, давайте все просто…

– Не смей приплетать сюда мою мать, Лизхен Братислава. Или, клянусь, я…

– Что – ты? – встряла Нини. – Наябедничаешь?

– Было бы глупо обижаться на последыша, – произнесла Ноно, обжигая сестру взглядом. – У тебя что, конфеты кончились, что ты разговорилась?

Нини равнодушно моргнула.

– Боюсь, ты просто тупая, Ноно.

– Я Убью тебя собственными руками! – Ноно теряла самообладание. – Мнер сказал мне, что если петь достаточно медленно, то это причиняет боль. Я накрошу тебя, словно сыр на терке, сестричка. – Тут Нонетта сообразила, что слишком разговорилась, и опустилась на место, мрачно глядя на остальных.

«Мнер Братислава? – Пурити пыталась осмыслить сказанное. – Петь?»

Нини, казалось, не придала особого значения словам близняшки.

– Кхм… с прописной буквы «У», и все такое прочее. Кстати, вам не кажется, что Пурити похудела?

Лизхен Братислава со звоном опустила свою чашку с блюдцем на столик – в конце концов ее нервы не выдержали. Но вместо того чтобы закричать о своей недавней утрате, о безупречном отце, которого она боготворила, девушка произнесла только одно:

– Я что, единственная здесь, кому нужно еще этого гребаного чая?

Юные дамы становились все более нервными с каждой минутой, – когда Лизхен грохнула чашкой, Ноно рефлективно с силой сжала пальцы на ручке своего зонтика и теперь довольно грубо терла ее… «Нет, – от осознания этого факта Пурити вдруг словно ледяной водой окатило, – она же бессознательно раздвинула ее на пару дюймов. У Ноно в зонтике спрятан меч». И в самом деле, под резной ручкой засверкало обнажившееся на палец или два серебристое лезвие.

«Вот тебе и уроки танцев!» Пурити начало знобить.

Лизхен фыркнула, заломила руки, а затем очаровательно улыбнулась:

– Ладно, в конце концов, мы же собрались ради чаепития.

– Да, – хором согласились с ней Ноно и Пурити, переглянувшиеся с некоторой признательностью.

Не отводя от близняшки глаз, Пурити дернула за веревочку колокольчика, и из-за двери тут же послышался звон чайных ложек.

– Ты права, Лизхен, – продолжила Клу, прикидывая, как бы ей улизнуть, до того как кого-нибудь еще Убьют, а еще изумляясь тому, кто вдруг оказался главным подозреваемым. – Это и в самом деле чаепитие.

Прошел еще целый час, прежде чем Пурити выдался шанс улизнуть. Тридцать минут они пили чай, а потом еще тридцать старались не замечать, как Лизхен плачет в платок. И все это происходило в молчании – тяжелом, наполненном страхом молчании.

Наконец Пурити отпросилась отойти под тем благовидным предлогом, что ей надо переодеться, но, вместо этого, поспешила сбежать из комнат Лизхен, прошмыгнув через гардеробную, выходившую в прихожую, а оттуда в фойе, в конечном итоге оказавшись в основном коридоре, ведущем к выходу из апартаментов. Комнаты Лизхен примыкали к внешней, стеклянной, стене Купола, и Пурити постоянно казалось, будто огромный оранжевый глаз, взиравший через прозрачную изогнутую поверхность, следит за ее бегством. С облегчением закрыв за собой дверь фойе, она все равно не могла ощущать себя в безопасности, пока не окажется как можно дальше от Ноно Лейбович и не закончит дело, начатое еще прошлым днем. Следовало слушать собственные чувства, а не какое-то там похожее на каменную стену подобие человека с ореховой кожей и мягкой бородой. Пурити со всех ног припустила обратно к Краскам Зари.

«Мнер Братислава отдал Ноно Оружие, перед тем как та Убила его, – мчались мысли Пурити быстрее ее обтянутых белыми гетрами ног. – Она и есть Убийца и мясник из птичника. Вот так раз».

Но даже такая, что недавно выяснилось, умница, как Ноно не была способна все это устроить в одиночку; пользоваться Оружием ее научил лорд-сенатор из Круга Невоспетых. Колокола, какая все-таки дыра в безопасности! Что же такого необычного было между ног Ноно, что той удалось убедить Мнера Братиславу нарушить данную им присягу? Где и как удавалось Кругу тайно хранить столь опасный инструмент? Пурити не знала точно, но все ее нутро подсказывало, что Оружие было там, среди Красок Зари. Она была уверена в этом, – конечно, абсурдно слепо доверять своему чутью, но, кроме этого абсурда, у нее все равно больше ничего не оставалось. А потому Пурити решила все же положиться на него.

Она избрала самый короткий маршрут – через ворота Башни Дев, а оттуда по уединенным тропинкам сада, примыкающего к Пти-Малайзон. Пурити взбежала по лестнице, направляясь к обитым серебром, двойным металлическим дверям пятого этажа и гадая, как ей удастся войти без преторианского шлема. Но двери оказались широко распахнутыми, и девушка решительно вбежала внутрь, даже не задумавшись о причинах столь странного явления, а затем, прошмыгнув в полуоткрытый люк, чуть не упала лицом вниз прямо перед самыми Красками Зари.

Белый свет. Россыпь ярких мазков. Атмосфера древности, охладившая ее разгоряченный разум дыханием зимы.

– Колокола, им следовало выбрать хорошие замки! – прошептала Пурити себе под нос, медленно поднимаясь, словно маленькая девочка, выбирающаяся из сугроба, чувствуя тяжесть белого света на ресницах.

– А они и выбрали, глупышка.

Клу открыла глаза и увидела на винтовой лестнице ухмыляющуюся худощавую фигуру в облачении из канареечного тюля. У ног Ноно зашевелилось лежащее тело, и близняшка сильным ударом ноги спихнула его вниз. Истекающий кровью раненный в бок Кайен приподнял голову и слабо махнул Пурити.

– Только посмотрите, кто тут у нас рыскает возле пещеры сокровищ! – осклабилась Ноно, прокручивая в руке тонкий, словно лента, серебристый меч. В резной рукояти Пурити узнала трость солнцезащитного зонтика. – Это же твой ручной простолюдин.

Ноно сошла по последним ступенькам и прижала Кайена к полу, наступив тому на поясницу.

– Я все знаю! – заявила Пурити.

Эта ложь пришла ей на ум сразу же, едва она увидела Кайена. И как она только могла подумать, что Убийца – это он? Он был таким… милым.

– Кор, и что это значит? – В насмешливом голосе Ноно прорезался какой-то странный акцент.

– Тебе требовалось научиться владеть Оружием. – Пурити подняла руки ладонями вперед, стараясь соображать как можно быстрее. – Нечто вроде этих твоих уроков танцев. Это же был танец с тростью, так ведь, Ноно? И ты очень хороша в том, чтобы монотонно повторять одно и то же действие раз за разом, верно? Вот что дает тебе добиться идеальных результатов. Это вообще единственное, что позволяет тебе их добиться.

Ноно вжала каблук в копчик Кайена, заставляя того вскрикнуть от боли.

– Ты шла всего лишь за одним конюшим. – Пурити старалась говорить так, словно бы навсегда оборвать жизнь одного-единственного беззащитного паренька было вполне приемлемо. – Всего одним. Ты не ожидала увидеть целую толпу голых юношей, не говоря уж о двух Цзэнах! И как это Цзэны оказались в том подвале? Ха! – Клу вынуждена была признаться себе, что не годится для большой сцены, однако Ноно, кажется, не заметила, что та переигрывает.

– Енто ты отхуда так много узнала о моих боевых вылазках? – прищурилась близняшка.

«Почему она так странно говорит?»

– Должна признаться, ты не очень-то старательно заметала следы, Ноно. Резня на птичьем дворе? Группа мертвых портных и белошвеек с канареечного цвета нитками в руках; юноша, чьими последними словами стало твое указание «залатай ее». Вот до чего невинны были твои жертвы, повелительница клинков. – Пурити поняла, что начинает закипать. – А еще ты вполне добровольно выдала информацию о том, что была любовницей Мнера Братиславы перед тем, как тот Умер. Перед тем, как ты Убила его. Правда, Ноно, ты просто не способна хранить тайны, и я не единственная, кто может связать концы с концами.

– Ох! – Ноно повесила нос. – Теперь я, кажись, сбилась с курса.

– Я… я не очень понимаю, что ты хочешь сказать, но могу помочь тебе.

– Папочка, до того как уйти, увлекался книжками про море. – Ноно бросила на Пурити печальный теплый взгляд, однако это выражение тут же вновь обратилось в злобную усмешку. – К счастью для меня, морские романы под завязку набиты сведениями, касающимися войны.

Лейбович наклонилась и схватила Кайена за шиворот. Тот поднял голову, корчась от боли.

– Как пленник он бесполезен во всем, кроме как в том, чтобы показать бросившим тебе вызов трюмным крысам, что ты не боишься пустить кровь.

Узкий, толщиной будто бы всего в один атом, клинок коснулся шеи каменщика практически без нажима; казалось, одного только присутствия этого оружия хватило, чтобы кожа разошлась, словно раздвигающиеся гардины. Взрезав темную шею Кайена, точно пудинг, лезвие обнажило сонную артерию – красную, пульсирующую.

Глава одиннадцатая

То, что смертей, которыми мы умираем, число не бессчетно, считается установленной истиной. Канон также утверждает, что само количество миров конечно и, более того, расположены они в строгом порядке: мы движемся по раскручивающейся спирали – живем, умираем, живем снова. Мы рождаемся, ничего не зная, и первую свою смерть принимаем в неведении, вливаясь в хаос мультиверсума со скоростью, определяемой нашей собственной душой. Даже наши тела, перерождающиеся от жизни к жизни, служат отражением нашей духовной сущности. Но что же находится за той, самой дальней дверью, ждущей нас спустя многие тысячи смертей, через чей порог способны переступить лишь самые мудрые или же самые отчаянные из нас?

Беда[33] Некогда Достопочтенный. De Plurimundi Anathanata
Купер, Сесстри и Никсон повалились кучей, огрызаясь друг на друга. Наконец им удалось расцепиться и сесть, озадаченно моргая при виде открывшегося зрелища. В неровном свете факелов мерцало наполненное черной жидкостью озеро и… Они оказались в пещере? Каменный свод изгибался высоко над их головами. Трудно сказать как, но Купер почему-то понял, что они находятся где-то глубоко под землей. Пещера была просторной и круглой, а вся троица приземлилась на уступе, нависшем над черным озером. Свод будто бы пронзал огромный сталактит, больше похожий на заржавленный клинок, нежели на минеральные отложения. Та же маслянистая субстанция, что наполняла озеро, капала с «лезвия», посылая через равные промежутки рябь по спокойной в остальном поверхности.

– Какого хрена? – поинтересовался Купер.

Всасывающий звук вдруг раздался со стороны стены за их спинами, где груда чего-то вроде янтарной смолы стала плавиться, открывая скрытый за ней темный проход. «Похоже, дверь», – догадался Купер, когда в проеме возникла Алуэтт.

– Кровь мировых зверей расступается перед нашими стопами, Омфал. Знай же, что ты находишься в гроте Белых Слез, – провозгласила она, стоя босиком и облаченная в слишком уж обтягивающее лиловое вечернее платье, практически не скрывавшее ее сосков. Затем она криво усмехнулась. – Развеянная также просила передать вам следующее: «Приветик, душки!» – Алуэтт пошевелила пальцами.

Пока Сесстри и Купер помогали друг другу подняться, Никсон уже встал рядом с Алуэтт.

– А где дом? Я планировал еще немного вздремнуть, – подергал он свою нанимательницу за подол.

Та погладила его по голове и ласково посмотрела на Купера.

– Эх, ну ты и создание! – Алуэтт разглядывала его раны. – Я хотела сказать – бедное создание! Что они с тобой сделали? В смысле что – это и так видно, но почему они приложили столько усердия?

– Где Эшер? – спросила Сесстри.

– У твоего любимого свои дела, не беспокойся о нем. А мы пока должны позаботиться о вас.

Где-то в глубине горла Сесстри зародилось глухое рычание.

– Не смей указывать мне, о чем беспокоиться, существо, но если тебе так уж приспичило понянчиться с кем-нибудь, возись с Купером – я прекрасно себя чувствую.

Алуэтт покачала головой и причесала спутанные красные волосы пятерней.

– Эх, Розовенькая, если бы только ты говорила правду!

Сесстри вскипела:

– Смешное подобие богини пытается казаться не менее смешной женщиной!

– Знаешь, ты мне кое о чем напомнила. – Алуэтт подняла взгляд и принялась выискивать что-то наверху. – Мой приятель Рабле, тот, что перестал верить в Христа и принялся делать вид, будто верит в демократию, как-то раз сказал: «Fay çe que voudras»[34]. А Святой Августин, который никогда не был со мной дружен, добавил: «Люби и делай что хочешь». Впрочем, Рабле всегда был лжецом, а что до Августина, так это берберское отродье никто не видел с тех самых пор, как его еще в первый раз убили вандалы[35]. «Повод, воля и желание» – мой сладкий джорджийский персик! Звучит безумно? И то верно. – Красивые губки Алуэтт скривились.

– Да, – сказал Купер, – звучит безумно. И что это должно значить?

– И какое отношение все это имеет к тебе, представительнице Первых людей? – спросила Сесстри.

– Не помню, – пожала плечами Алуэтт. – Но ведь это заставило вас помолчать хотя бы минутку, не так ли? – Затем она указала на огромный металлический шип, нависающий над пещерой, и черное озеро под ним. – Видите ли, для Развеянных это самое сакральное из всех мест. Их грот Белых Слез. Я часто прихожу сюда, когда у меня тяжело на душе.

– Белых Слез? – Сесстри наморщила носик, глядя на черный водоем.

– Теперь ты видишь, в чем проблема.

Сесстри кивнула. Купер повернул голову к темной поверхности и тут же застонал. Его спина болела. Она очень и очень сильно болела.

– Ох, бедненький, пущенный на фарш Купер. У меня тут есть кое-что для тебя.

Алуэтт извлекла откуда-то из-за спины поднос и сняла металлическую крышку. Поклонившись, она протянула Куперу сандвич. Запах был восхитительным.

– Откуда ты узнала? – Купер взял два кусочка тостов, между которыми было намазано лиловое варенье и положено чуть больше, чем обычно кладется в бутерброд, кусочков колбасы. В следующую секунду он уже плакал.

– Что это с твоими глазами? – спросил Никсон. – И где мой бутер?

Купер всхлипнул и ответил сквозь слезы:

– Это «секретный послеобеденный перекус», как называла его моя бабушка. Она давала мне сандвичи с жареной колбасой и вареньем. Но откуда ты это узнала?

– Ох, сладенький, – произнесла Алуэтт, гладя его по голове, – из всех вопросов, что ты мог задать, потерянные удовольствия – это одна из тех вещей, что я просто знаю. – Она зашла ему за спину, присела, чтобы посмотреть на его раны, и аж перекосилась.

Если Купер и услышал ее ответ, то не подал виду, погрузившись в воспоминания.

– Она жила в Арканзасе, и я гостил у нее по два или три раза за год, а иногда и они с дедушкой приезжали. Мама вечно считала калории, но бабушка готовила мне блины на жиру, оставшемся от жарки колбасы, и держала их на огне до тех пор, пока они не начинали крошиться по краям… А после того как заканчивались ее любимые мыльные оперы, мы доедали остатки колбасы с апельсиновым вареньем и белым хлебом. Как-то раз я рассказал об этом друзьям, но те сказали, что такая жратва для жиртрестов. – Все еще не прекращая плакать, он поднял взгляд, но в нем читалась нежность. – Как же я скучал по ней, когда она умерла!

Пока Купер говорил, захваченный грезами о чем-то, что пусть и было вызвано, но вовсе не принадлежало одной лишь жареной свиной брюшине с полусгоревшим хлебом, Алуэтт начала обрабатывать его раны. Она не прикасалась к рассеченной плоти, лишь только царапала и скребла воздух, но грязь и песок начали вылезать, сплетаясь в некое подобие тумана или же паутины. Вновь закинув руку за спину, Алуэтт извлекла на свет небольшой коричневый горшочек, покрытый жирными потеками; от него несло жиром, но еще и камфорой, и куркумой.

Но Купер все не умолкал:

– Знаю, странно говорить об этом в Особенной Жуткой Пещере, но бабушка сейчас будто стоит прямо передо мной, и мне кажется, что я потеряю ее навсегда, если не выскажу этого вслух. У нее строгое лицо, но зато она так балует внуков… А еще у нее распухшие суставы. Я валялся на диване, положив голову на ее колени, пока она смотрела «Как вращается мир» и массировала мне виски своими колдовскими руками. В кино они могли бы показаться страшными, но в присутствии дедушки, сидящего в кресле в этом своем цельнокроеном стареньком гоночном костюме, и той стервы Люсинды на экране эти руки из фильма ужасов, лежащие на моей голове, были истинным чудом. Я забывал обо всех своих мелких проблемах, что выглядят такими огромными, когда ты юн, забывал об издевках одноклассников, о подлом учителе, обо всех этих делах между мальчиками и девочками и обо всем прочем.

Алуэтт наносила мазь очень осторожно, и там, где субстанция касалась тела Купера, открытые раны тут же подсыхали и переставали кровоточить, а зловещий багрянец неизбежной в таких случаях инфекции вдруг спадал, и спина постепенно превращалась из свежего кошмара в старый, этакое напоминание о счастливо пережитом ужасе. Шрамы были глубокими, Купер лишился значительной части кожи и жирового слоя, зато обзавелся новенькой, розовой и неповрежденной плотью. Впрочем, он этого, казалось, даже не заметил.

– Но я не могу представить свою бабушку в какой-то иной роли, нежели роли моей бабушки – старенькой, мудрой и такой суровой со всеми, кто не принадлежит ей. Я думал, что ее не стало… просто не стало, или как там еще любит издеваться эта вселенная над замечательными пожилыми дамами, осмелившимися верить в рай, который слишком уж хорош, чтобы существовать на самом деле.

– Какой же ты милый! – прошептала ему на ухо Алуэтт. – Поверь, Купер, так и полагается думать всякому хорошему внуку.

Он пожал плечами и только теперь заметил, что снова может это сделать. Кроме того, ушла и боль, преследовавшая его с момента отбытия эср.

– Угу, да только это глупо. Моя бабушка не исчезла, и вселенная не запихнула ее в какое-нибудь там приятное местечко. Ее же ведь просто вышвырнуло куда-то в другой мир, и теперь у нее новая жизнь, так?

– Разумеется.

Алуэтт спрятала измазанный жиром горшок за свою удивительную спину. Вытерев пальцы о руки Купера, она улыбнулась, оценивая работу, а затем извлекла опять же из-за спины клетчатую рабочую рубашку и набросила на плечи своего пациента.

– Но это же ужасно! – продолжал он.

Алуэтт развернула Купера к себе – это оказалось совсем не больно – и заставила его застыть тем взглядом, который он так хорошо знал.

– Хочешь сказать, что только потому, что ты любил свою бабушку, она не заслуживает жить?

– Нет, не это, разумеется, не это! Но она должна, она не может… Она должна быть моей бабушкой – вот и все. – Он осторожно запахнул рубашку, удивляясь отсутствию боли.

Алуэтт усмехнулась уголком губ:

– В таком разе можешь считать себя везунчиком, ведь она ею и осталась. А еще она снова молода и полна сил, а не медленно загибается от застойной сердечной недостаточности. Она, Купер, может самостоятельно дышать, бегать и жарить колбасу. И больше не зависит от кислородного баллона. Скорее всего, она помнит тебя, точно так же как ты помнишь ее. Разве не замечательно само по себе то, что люди, которых ты любил, все еще живы?

– Разумеется, нет! – Купер распрямился и застегнул пуговицы своей новой рубашки. – По правде сказать, это слишком жуткая вселенная, чтобы в ней хотелось просыпаться. Как-то успеваешь привыкнуть… ну, во всяком случае, я успел привыкнуть к тому, что, когда люди умирают, ты укладываешь их в ящик и на этом все кончается. Есть в гробах что-то такое безопасное, вечное и совершенно никак не связанное с гребаным безумием. И вдруг выясняется, что, пока труп в этом ящике – запертая в нем память – медленно гниет, сам человек уже разгуливает где-то там, где тебе в этой жизни ни за что не побывать. От такого я начинаю, знаете ли, в лучшем случае испытывать печаль и акрофобию[36].

– Полагаю, акрофобия вполне подходящее чувство, учитывая ситуацию. Миров так много, да и печальные вещи в них порой случаются. Тебе нравится новая рубашка? – Алуэтт поправила на нем одежду.

– Скорее мне нравится, что она так хорошо все закрывает, – проворчал Купер, наслаждаясь отсутствием боли и скованности движений.

Она прижалась к его плечу головой.

– Не так уж все и скверно. Видала я и похуже.

– А я, мать вашу, такого точно не видал, – заметил Никсон. – Эти педики изрядно над тобой потрудились!

Казалось, будто лицо Сесстри поссорилось с собственными ртом.

– Спасибо. Тебе. Что помогла Куперу, – с трудом выдавила она, краснея. – Возможно, ты спасла ему жизнь.

– Будет совершенно верным сказать, – кивнула Алуэтт, – это наименьшее из того, что я могла для него сделать.

Смоляная дверь вновь открылась с хлюпающим звуком, и в пещеру вошли три человека, облаченных в простые коричневые одеяния.

– Позвольте представить вам моих друзей из Развеянных: Османа Спейра[37], Беду и Сида. – Все трое отвесили Первой низкий поклон, а затем заинтересованно посмотрели на гостей. – Мне хотелось, чтобы они при этом присутствовали. – Тон Алуэтт был почти извиняющимся.

Самый молодой, представленный Османом Спейром, – привлекательный юноша с золотыми кудрями и бронзовым соском, выглядывающим из-под тоги, – поднял руку, прежде чем заговорить:

– Приди вы сюда несколько месяцев назад, нашли бы этот водоем наполненным влагой незамутненной белизны.

– Она была настолько белой, что даже освещала пещеру, – заявил смуглый коротышка по имени Сид, прежде чем бросить в рот семечко конопли.

Осман, напряженный и разгневанный, присел на корточки у самого края черной жидкости.

– Ресница – та железная штуковина над нами – годами сочилась своим темным ихором, но чистота озера скрывала его скверну вплоть до последних недель. Полагаю, черная жидкость оседала на дне, пока что-то не встревожило воды и не перемешало слои, сделав озеро чернее самой ночи. Но Народ Основания вновь явил нам нашу уязвимость, дабы мы узрели знаки порочности и отвратили от нее свои взоры. Даже страстотерпцам порой следует преподавать урок.

Сесстри как-то раз уже упоминала, что Развеянные являлись сообществом святых и страстотерпцев, низвергнутых тиранов и королей-философов. Великие личности всех видов и мастей, чьи жизни стали символами религий, культур и даже целых исторических эпох. Но если в прошлом Развеянные столь сильно соперничали, то как же им удалось в итоге прийти к согласию и общей идеологии? «Вопрос вполне в духе Сесстри», – подумал Купер, разглядывая металлический шип, пронзающий пещерный свод.

– Так, говорите, вы называете эту хрень Ресницей?

– Да. Название восходит к метафоре, коей мы, подобно плащу, накрываем свое благоговение. Если пруд пред тобой наполнен слезами, тогда Бич…

– Ага, понял. – Объяснения Османа и в самом деле ему помогли. – Но если это ресница, что-то боюсь я увидеть тот глаз, к которому она прикреплена.

– Ты зришь его каждый день, Омфал. – Осман смотрел на свод пещеры так, словно мог видеть сквозь камень.

– Неужели? – со скепсисом в голосе уточнила Сесстри.

– Да, а он видит вас. – Сид сжевал еще одно семечко. – Ваш князь превратил его в свой дворец.

– О-го-го! – присвистнул Никсон. – Купол? Это что-то новенькое.

Осман покачал головой, все еще пытаясь улыбаться, – во всяком случае, уголки его губ слегка изгибались вверх.

– На самом деле это очень, очень, очень древнее место. Грот служит осью нашего мира. Axis mundi – мировой столп. Его символизм крайне близок понятию пупа, омфала, исходной точки творения, его центра. Вот к этому центру мы и приходим ради своих медитаций.

– Тогда почему каждый чудак меня так обзывает? – спросил Купер.

– Центры порой смещаются. – Сид опустил взгляд, но все же продолжил: – Если еще вчера центром всех миров служило конопляное зернышко, то сегодня… Что ж, почему бы ему и не быть человеком?

– Ты все еще собираешься сказать те слова? – обратился к Алуэтт седовласый Беда, впервые подав голос. – Старина Доркас хотел бы этого, хотя он прошлой ночью весьма скоропостижно скончался.

– Сию секунду, – кивнула Алуэтт, а затем продолжила, глядя прямо в глаза Сесстри: – С рассветом мертвые владыки пойдут войной на Купол. Королева фей, которая тебе и в страшном сне не приснится, присоединится к ним, и ты вскоре это почувствуешь. Бери это и беги. Одна. – Алуэтт извлекла из-за спины какую-то книгу и вручила ее Сесстри.

Сесстри не сопротивлялась. Она только кивнула, напряженно глядя на собеседницу, и приняла книгу. «Погодные ритмы города» за авторством Сьюзен Мессершмитт.

– Ну и куда мне бежать?

Осман ткнул пальцем в ту сторону, откуда сам недавно пришел, и смоляной сфинктер вновь обратился в дверной проем.

– Купер?

– Со мной все будет хорошо, Сесстри, – ответил тот. – Последуй ее совету. Теперь, думаю, я смогу тебя найти, если будет нужно.

Купер надеялся, что не покривил душой. Никсон же, в растерянных чувствах, переводил взгляд с Алуэтт на Сесстри. Затем он все же бросился следом за женщиной с розовыми волосами, высказывая комплименты в адрес ее талии и вопрошая, почему бы ей не помедлить, чтобы он мог догнать ее.

Развеянные начали нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, и Алуэтт сдалась. Она испустила глубокий и тяжкий наигранный вздох и отсалютовала Беде, словно Ширли Темпл в «Маленьком генерале».

– Черви под моей пятой, приказываю вам привести в исполнение Великий План Анвита, – провозгласила она– Тяните цепи, рабы Первых детей. Откройте Око. Сокрушите Купол.


«Жюли и Гюллет» страдала от избытка посетителей, но, хотя персонал и выбивался из сил, пытаясь обслужить толпу, которая уже не вмещалась в зале и вынуждена была располагаться снаружи на площади, Окснард Теренс-де’Гис наслаждался плотным обедом, сидя у окна в мезонине и имея возможность разглядывать как переполненный зал таверны, так и толчею на улице. Даже те мальчишки, что обычно исполняли обязанности судомоек, сейчас раздавали пиво из-за сколоченного на скорую руку прилавка. Маркиз сидел в одиночестве за своим столиком, хотя и заказал еды и питья на четверых. И, судя по тому, с каким аппетитом он принялся за трапезу, благородный сеньор намеревался умять свой заказ единолично.

Окснард посмотрел сквозь ограненные, будто алмазы, секции витражного окна и увидел, как толпа расступается и бурлит перед человеком, который даже через цветные стекла оставался серым. Маркиз слизал подливку с унизанных перстнями пальцев и удовлетворенно рыгнул.

Пока Эшер прокладывал путь через толпу, он отметил про себя некую болезненность, присущую этой шумной пирушке. Нет, это было бы слишком мягким описанием. Лица людей пылали от обилия выпитого, но все же они продолжали вливать в себя одну пинту за другой, словно никак не могли утолить жажду, а рубашки, обтягивающие раздувшиеся животы, были вымазаны жиром многочисленных отбивных. Что-то черное шевелилось, высунувшись из уха одного мужчины, а женщину неподалеку «украшали» сразу три такие штуковины – две в одном ухе и еще одна торчала из носа. И никто, казалось, ничего не замечает, а если и замечает, то не придает этому факту никакого значения.

Компания кровавых шлюх, сгрудившаяся в дальнем углу, обводила толпу безумными, голодными взглядами, и, пробиваясь к таверне, Эшер заметил, как они время от времени утаскивают то одного, то другого пьяницу в укромное место. И проститутки жизни-то не часто радовались необходимости поработать, а в том, что полдюжины кровавых шлюх разом с такой охотой взялись за свое ремесло, было и вовсе нечто неправильное. Ему прямо-таки даже стало любопытно, умирают ли они сейчас от рук своих клиентов или просто трахаются с ними. Собравшиеся на площади мужики не больно-то походили на кровожадных убийц, хотя, разумеется, кто его знает.

Прежде Эшер был слишком отвлечен тем… резонансом, что поразил его на крыше одной из башен мертвых владык, чтобы обращать на это внимание, но теперь, когда он пришел в себя и успокоился, стало невозможным не замечать, что дамбу наконец прорвало. Скверна, которая медленно заражала город, уже не скрывалась и теперь влияла на всех, не только на Умирающих. Сварнинг пришел. Куда бы красноленточная богиня не утащила Сесстри с Купером, те будут в сравнительной безопасности, пока сам он повидается со старым другом.

Войдя в двери и протолкавшись к стойке бара, Эшер принялся осматривать столы. Окснард свистнул, привлекая его внимание, и помахал рукой с мезонина, к которому вела лестница, обегающая по кругу стены таверны. Как и следовало ожидать, маркиз занимал отдельный столик, само собой заставленный едой. Конечно же, он ждал визита Эшера, как всегда, страдая от желания поболтать.

– Давай-давай, присаживайся! – Окснарду было вовсе необязательно это говорить, поскольку Эшер и так уже устроился напротив маркиза. – Не стесняйся, накладывай себе.

– Гляжу, ты, как всегда, не унываешь.

– А ты, напротив, как обычно, угрюм? – расхохотался Окснард, но затем покосился на толпу на площади.

– У меня есть лекарство от вашей тоски, – устало улыбнулась Эшеру официантка, ставя на стол четыре кружки пива; одну из них серый человек тут же осушил залпом и протянул руку за второй.

– Сегодня в кости не играешь? – спросил он.

– Так ведь ты же собрался прийти, – улыбнулся Окснард. – А с тобой играть довольно-таки рискованно.

– Забавно, что ты об этом упомянул. – Эшер швырнул на стол погнутую монетку с профилем Леди Ля Джокондетт. – Мне-то казалось, что ты достаточно умен, чтобы не пытаться вставать у меня на пути, Окснард. Вот что было действительно рискованным.

Изумление на лице маркиза, казалось, было невозможно подделать.

– Понятия не имею, о чем ты. А еще совершенно уверен, что тебе ни за что бы не удалось найти своего похищенного приятеля, не будь я настолько небрежен, чтобы забыть эту монетку, ради которой мне пришлось так отчаянно блефовать. – Окснард протянул руку и забрал монету. – Забавно, как порой все оборачивается. Кстати, спасибо, что вернул мой заслуженный выигрыш. Аригато.

Эшер покачал головой:

– Вряд ли бы после такого отец тобой гордился.

– Ой, ну вот кто бы еще заливал про отцов и их гордость? – снова улыбнулся Окснард, глядя поверх шапки пивной пены; Эшер отвел взгляд. – Во всяком случае, мы оба были заняты делом. А сейчас мы заслужили право выпить. Уж в этом-то мы с тобой разбираемся. Еще мы хорошо умеем скрываться от жен – да-да, знаю, для тебя это болезненная тема, и прими мои искренние извинения, но я продолжу, – прекрасно разбираемся в шлюхах всех разновидностей и мастей. Помогаем вещам вершиться в меру наших определенно недостаточных сил. Я вот, к примеру, занимался поисками кое-каких жизненно необходимых местных гильдий. Пытаюсь удерживать бизнес на плаву, насколько это сейчас возможно.

Единственный бизнес, в котором ты разбираешься, Окснард, – усмехнулся Эшер, – гостиничная индустрия.

Окснард погрозил пальцем:

– Ты всегда был слишком скор на суждения, дружище. Да-да, знаю – твоему брюху основательно больше лет, нежели я могу себе даже вообразить, но это же не повод обращаться с нами так, будто бы мы кретины. К тому же гостиничный бизнес – это настолько большой кусок пирога, что ты и не представляешь. Кто, как ты думаешь, заставляет всех этих работяг чувствовать себя счастливыми в конце трудовой недели, если не бармены да шлюхи и те парни, что, как ты говоришь, только и умеют, что нанизывать мясо на вертел? – Окснард снова засмеялся.

– Слишком уж ты весел для человека, чьи владения зависли на самом краю хаоса. Давно выглядывал наружу?

– Не поверишь, но совсем недавно. И что же я там увидел? Да разве что людей, в конце концов решивших примириться с жизнью. – Окснард насадил на вилку с полдюжины пропитанных маслом листьев салата и отправил в рот. – Viva la muerte[38] и все такое прочее.

– Ты не можешь говорить всерьез, – нахмурился Эшер.

Маркиз ответил ему, еще не совсем закончив жевать:

– Сочувствую, но я абсолютно серьезен. И позволь сразу ответить на твой следующий pregunta: нет, я понятия не имею, с чего это все вокруг вдруг поддались нескольким разновидностям сумасшествия. Кстати, не припоминаю также и причин, почему бы это должно было меня беспокоить.

– Разве все это не кажется тебе странным? – подался вперед, упершись серыми локтями в стол, Эшер.

Маркиз кивнул, случайно пролив пиво на свою дорогую рубашку.

– Разумеется, кажется. Но, как я уже говорил, какое мне дело? Начнем с того, что я не из тех людей, кого в принципе заботят чужие проблемы.

Эшер оценивающе посмотрел на тарелку с фаршированными овощами.

– Что ж, в этом ты не сильно отличаешься от сотоварищей из Купола. – Он откусил половину вымоченного в уксусе молодого корня пастернака. – Не желаешь ли узнать, не нашел ли я твою красную металлическую шкатулку?

– Не-а. – Окснард подхватил еще одну охапку листьев и запихал ее в рот. – О мертвые боги, надеюсь, Гюллет не уволит этого своего нового повара. Только подумать, сколь райски вкусен может быть какой-то там корешок! Это же апофеоз славы всех зонтичных!

– Если честно, – раздраженно произнес Эшер, – полагаю, нет ничего удивительного в том, что люди тебя ни в грош не ставят, ведь ты же подарил все Неподобие самой жестокосердной женщине, какую только видывал этот город со времен Ледибет Фен-Хрисси и ее закрепощающих погромов. И у нас совершенно точно нет сейчас нового Ширвина Клу, чтобы сплотить людей и восстановить законную власть.

– Ну, на этот счет я бы не был столь уверен, – заметил Окснард, подъедая крошки, пытавшиеся остаться незамеченными. А затем, не в силах больше сидеть прямо, облокотился на стол. – К тому же с чего это ты взял, что я не влюблен до безумия в свою милую Лолли? Кто сказал, что я не был согласен с ней, когда она обманом загоняла наемных рабочих и владельцев магазинов в долговую тюрьму? Кроме того, что заставляет тебя полагать, будто моя экзотическая тепличная орхидейка не служит для меня такой же маскировкой, как я сам для нее? Знаешь ли, эта стратегия вполне себе действует в обе стороны и, что тожеинтересно и весьма примечательно, делает нас половыми партнерами. – Маркиз щелкнул пальцами, чтобы им принесли еще пива.

Снаружи закричал человек. Из его спины вырвались длинные черные шипы, принявшиеся делиться и делиться, образуя фрактальный узор. Затем такие же вылезли из ног, боков, рук. Буквально в считаные секунды они оплели бедолагу коконом из многочисленных слоев черных нитей, скрывших под собой его полные отчаяния глаза, но не смогли заглушить надрывные вопли агонии.

Произошедшее привлекло внимание Окснарда всего на мгновение, а затем маркиз вновь повернулся к Эшеру и пожал плечами:

– Мне было скучно, вот я и женился на социопатке. А что делаешь ты, мой бесцветный друг, когда тебе бывает скучно?


– Что, ты думала, только тебя тут скука снедает? Что никто кроме тебя читать не умеет? – Ноно прошла в реликварий и подбросила меч-трость в воздух, чтобы в следующее мгновение ловко поймать его за рукоять; Кайен остался лежать в неподвижности и забвении. – Не можешь же ты полагать, будто ты была единственной девственницей, сообразившей взять парочку уроков у мужчины, которому позволила себя трахнуть? Готова поспорить, твоя киска до сих пор воняет тем трубочистом.

Пурити побледнела. Она чувствовала, что что-то тут не так. Голос Ноно звучал… странно. Та словно играла роль, и притом такую роль, на какую совершенно не годилась. Ну, разве что за исключением того, как она обращалась с мечом, – вот в этом отношении она оказалась подлинным талантом.

– О да, ты же добропорядочная леди Последнего Двора, – осклабилась Ноно. – Ты и недели бы не протянула в море с капитаном Бонапартом или экипажем «Липучего голодранца».

Пурити вдруг пришла в себя. Романы о пиратах? Неужели Ноно и в самом деле перевирала цитаты из романов о пиратах? Клу просто не могла сдержаться.

– Ноно, ты опять все ставишь с ног на голову.

– Ты не только глуха, но еще и слепа, сухопутная крыса? – ухмыльнулась Ноно, взмахнув мечом-тростью с резной рукоятью. – Не боишься отведать вот этого?

– Так рассказы о пиратах – это все, что у тебя есть за душой? – С одной стороны, Пурити была изрядно напугана, но с другой – в ней стремительно возрастало разочарование. Неужели она – единственный взрослый человек во всем Куполе? – Ну ладно, не только это, еще и неплохие навыки владения этим гнусным мечом. Скажи, ты знаешь, как бы серьезный вояка – тот же пират, к примеру, – назвал бы твою тросточку, а, Ноно?

– Смешно, Пурити. – Ноно приближалась. – Считаешь себя остроумной, да? «Я Пурити Клу, я читаю умненькие книжки, а еще обратите внимание на мой изящный маленький носик и того огромного бурого медведя, с которым я трахаюсь!» Будь хорошей девочкой и разбей уже эти красивые окошки, а я наплюю на уговор и не стану рассказывать Лизхен о том, что ты два дня подряд носишь одни и те же гетры.

Пурити выставила ножку вперед и посмотрела. «Колокола, а ведь она права!»

Ноно отстегнула молоток от пояса Кайена и ногой толкнула к Пурити – стальная чушка отвратительно заскрежетала, прокатившись по белым плитам реликвария Ффлэна. Пурити, останавливая, наступила на молоток, посмотрела на него, а потом перевела взгляд обратно на Ноно, вновь поставившую каблук на спину Кайена. Девушки стояли в очень схожих позах, но их словно бы разделяли целые миры.

– Поднимай, – приказала Ноно.

Пурити сжала пальцы на рукояти молотка – тот оказался тяжелее, чем ей помнилось.

– Знаешь, Ноно, очень даже хорошо, что тебя так манят далекие моря. Тебе и впрямь может захотеться туда отправиться, когда твоя мама обо всем узнает.

– Именно из-за матери я все это и делаю, Пурити Клу! – с жаром воскликнула Ноно, и от того, с какой прямотой это было произнесено, подозрения Пурити только окрепли. – И если бы ты не пряталась всю жизнь за папочкиными штанами, то понимала бы это.

– Леди Мальва? – Пурити очень старалась сделать так, чтобы ее интонации не казались снисходительными. – Во имя всех низвергнутых богинь, с чего бы Мальве Лейбович могло прийти в голову нечто подобное? Ноно, существует далеко не нулевая вероятность того, что ты только что подписала приговор всей своей семье. Не знаю, осознаешь ли ты это. Понимаешь? Их жизнь после случившегося уже никогда не будет прежней.

– Пурити, ты говоришь так, будто в этом есть что-то плохое, – покачала головой Ноно.

– Я… не… что? – Это не только было неожиданно, но и возвращало Пурити к ее собственным мыслям о текущем положении вещей.

– Твой отец стоял прямо здесь, в этой комнате, и здесь же он совершил Убийство. Но не твоя мать. Все меняется, когда твоим домом управляет женщина, когда твоя мать решается стать Убийцей. Ты ощущаешь это, оно передается тебе, проникая с током крови в лежащий во чреве плод. Да, я вкусила сполна… Хотя Нини ничего не почувствовала. Но я осязала, как моя мать оскверняет себя, беря в руки Оружие. Не знаю, как поняла, но это так, и больше я не могу скрываться. Притворяться Ноно, притворяться тупой, притворяться, будто хожу на гребаные уроки танцев.

Мертвые боги, в голосе Ноно слышалась не только искренность, но и надрыв!

– Но зачем тебе вообще было притворяться?

– Да ладно тебе, Пурити, не становись такой тупоголовой коровой, – пальцем указала Ноно на гетры Клу. – Ты же сама знаешь, как наше стадо поступает с теми, кто является сильной и независимой личностью: их режут на куски за то, что они надели не тот наряд. А пока мы невинно развлекались, устраивая свои игрушечные убийства, Круг приговаривал своих же членов к подлинному забвению. Они Убивали друг друга, даруя себе нечто вроде индульгенции.

– И тогда ты решила вымазаться в этой скверне сама? – К своему ужасу, Пурити понимала, о чем говорит Ноно и что чувствует.

– Кому-то же надо было их остановить. Скажи мне, разве не ты сама, как никто другой из нас, ощущала зов сделать что-нибудь, не важно что, только бы нарушить ход вещей? Хотя бы просто сбежать?

– Сбежать от чего?

Пурити мечтала сбежать, да, – сбежать из Купола, сбежать от подруг, от всего того, что все чаще, как ей казалось, было лишь западней, чтобы избавить город от них.

– Да от всего. Разве тебе здесь не душно? Разве ты сама не захлебываешься во всем этом позолоченном дерьме?

Пурити вспомнила, как в первый раз оказалась в этом помещении, и вновь ощутила переполнявшую ее тогда слепую ненависть. А затем опустила взгляд.

– Бери и пользуйся, – весело произнесла Ноно.

Пурити захлестнула волна собственной беспомощности, но она заставила себя поднять над ней голову.

– Я никогда не сделаю того, что ты хочешь.

– Жаль будет отсекать такие замечательные волосы от тела, Пурити Клу.

– Лучше сечь волосы, чем детей, Нонетта Лейбович. – Пурити прожгла Ноно взглядом, вспомнив о том, как страдал Кайен, видя муки юного портного, умершего, сжимая в руке желтую ниточку от канареечного платья.

– Я… я не сразу поняла, что значила та песня. Я думала, Мнер дразнит меня, заманивает обратно к себе в постель, выдавая куплеты, лишь кажущиеся фрагментами Оружия. Что он заигрывает со мной. Но затем я сложила все вместе и Убила тех мальчишек – на самом деле Убила. Я обязана была найти достойное применение этому дару.

– И лучшее, что ты смогла придумать, – стереть из истории имя своей семьи?

– Чтобы покончить со всем этим? Да с радостью. И не только своей, а вообще всех семей. Мы же выродки, Пурити, и ты сама все прекрасно видишь.

Вообще-то Клу ничего подобного не видела, невзирая даже на всепоглощающее отчаяние, скребущее ее сердце. Но пока Ноно читала нотации о порочности Круга, Пурити разглядывала Краски Зари, напустив на лицо, как сама надеялась, выражение отрешенного благоговения. Девушка искала хоть какой-нибудь намек на Оружие, когда вдруг вспомнила угрозу, которую Ноно швырнула своей сестре Нини, – в тот миг она казалась просто очередной чепухой, но теперь до Клу стал доходить смысл.

«Мнер сказал мне, что если петь достаточно медленно, то это причиняет боль», – вот что говорила Ноно. А еще теперь она сказала: «Мнер заманивал песенкой обратно к себе в постель».

И вот тогда к Пурити пришло осознание тайны, насчитывавшей уже четверть миллиона лет. Лорды и Круг; Оружие; помещение, куда до недавнего времени могли войти только князь и члены Круга Невоспетых.

– Святое самоубийство, да Оружие же было у них все это время!

Иначе и быть не могло. Лорды не находили Оружие, они всегда им обладали. А если так, тогда знание об этом инструменте служило причиной существования самого Круга – баланс сил, взаимно жаждущих уничтожения друг друга. Колокола, вся история окружавшего ее общества определялась тайным противостоянием эпохальных размеров, пришедшим к непреодолимому паритету. Что ж, это вполне объясняло, почему лорды так оберегали сведения о том, как прийти к Смерти – или причинить ее, – и, что еще важнее, почему они даже не попытались развязать войну за обладание Оружием. Всякий, кто имел голос, мог управлять им.

– Мои аплодисменты, Пурити! – захлопала в ладоши Ноно. – Ты наконец-то собрала все фрагменты мозаики воедино, хотя обычно никого, кроме себя, не замечаешь.

Пурити не слушала. Лорды веками надежно хранили тайну Оружия, скрывали его, пока их не заперли внутри Купола, и вот тогда выпустили на свободу. Возможно, ее мысль о том, что указ об Обществе был подписан Ффлэном с целью навсегда избавиться от правящего сословия, была не так уж далека от истины?

С другой стороны, она наконец-то нашла то, что так долго искала, – связь между князем, Кругом, Оружием и Красками Зари. Она была прямо здесь, сокрытая в основании каждого витража, в черных прямоугольниках, украшенных золотыми письменами, что, на первый взгляд, казалось, служили лишь пояснениями к изображенным стеклянной мозаикой картинам. С расстояния в несколько футов надписи выглядели неразборчивыми, но, подойдя ближе, Пурити стала различать текст. Если она все правильно прочла, то хоть размерность строк на разных витражах и значительно отличалась, однако написанное определенно задавало музыкальный мотив. Краски Зари хранили песню.


Порой даже трюфели, идеальный уют и бархатистое красное вино не способны улучшить твоего настроения – вынуждена была со вздохом признать Лалловё Тьюи, маркиза Теренс-де’Гис. Она возлежала в ванне, выставив из воды скрещенные ступни и разглядывая лаковую гладь ногтей. Взяв несколько гранатовых зерен из стеклянной плошки, она принялась прокалывать их тонкими кодовыми иглами. Лалловё нравился не столько вкус фрукта, сколько рубиново-яркий, кровавый цвет сока, пробуждавший воспоминания о тех днях, когда сама она была много моложе и когда мама кормила ее этими зернами, уверяя, будто бы это зубы, вырванные у спящих детей. «Гранат, – с сожалением подумала маркиза, – далеко не так вкусен, когда уже знаешь, что он не имеет отношения к человеческому телу».

По причине мрачного настроения она почти весь вечер провалялась в ванне – сложенной из каменных чешуек чаше размером с небольшой пруд. Над поверхностью никогда не остывавшей воды поднимался пар, напоенный ее любимыми ароматами (сегодня – сырой древесины Болот, размытого дождями известняка и жасмина), но Лалловё не тратила времени впустую. Кодовые иглы ни на секунду не покидали ее рук, внося программу в плававший над коленями, похожий на гигантскую устрицу компилятор. Под кальций-карбонатным панцирем мерцала пронизанная электроникой начинка моллюска – светящаяся коробочка, опутанная золотыми проводками, разбитая на 1024x1024x1024 клетки и проецирующая программную матрицу, на которой маркиза, словно на холсте, писала себе сестру.

Кодовые иглы летали в пальцах Лалловё, будто в танце, выбивая команды. В каждой руке маркиза сжимала по две, пронзая и раздирая пространство между квантовыми частицами или же время от времени отправляя ими в рот очередной гранатовый «зубик». Сосредоточенно пережевывая, она раздумывала над стоящей перед ней задачей, но где-то на краю проблем, связанных с разработкой искусственного интеллекта, маячил куда более значительный вопрос: как перехитрить Цикатрикс. Надо было выяснить, что на самом деле задумала владычица фей, и найти способ выйти из этой игры победительницей.

Программировать было куда как проще, – пока люди бились в попытках минимизировать размеры электроники и повысить при этом ее эффективность, при помощи кода фей можно было добиться значительно больших результатов с куда меньшими усилиями. Была своеобразная поэтичность в той логике, которую использовала Лалловё и которая многократно превосходила возможности обычной математики, а созданный маркизой код и вовсе читался как стихи – моллюск-компилятор оказался идеальной средой разработки для построения искусственного разума. Лалловё не смогла бы внести изменения в его базу данных, даже если бы от этого зависела ее жизнь, – хвала Воздушной Мгле, что этого и не требовалось, – зато могла подселить мыслящий призрак в машину, даже не вылезая из ванны.

Раньше она использовала моллюска, чтобы программировать особенные часы, – к примеру, одни из них Лалловё подарила сестре Окснарда, чтобы та повесила их над кроватью, и, когда женщина спала, они нашептывали ей немыслимые ужасы, пока окончательно и бесповоротно не свели с ума. В конце концов доведенная до отчаяния девчонка отдала все свои богатства Нумизмату за то, чтобы тот снял с нее связующее с телом заклятие, а затем бросилась с моста Великанских Ребер. Потеха!

Невзирая на тот факт, что его компоненты соединяли в себе технологии и магию многочисленных видов и реальностей, программировать вивизистор так, чтобы тот имитировал разумную жизнь, было не многим сложнее – во всяком случае, в теории, – чем создавать часы, разве что работа требовалась более тонкая. Живой разум можно представить в виде множества зачарованных часов, чьи механизмы объединены и движутся синхронно; каждый отвечает за свой аспект сознания: восприятие, мышление, саморегулирование, ярость – и настроен на взаимодействие при помощи рекурсивных функций. Но, как ни аргументируй, было в этом что-то и от искусства; маркиза мысленно поблагодарила своего человеческого папу за унаследованный от него поэтический дар. Она даже представила себе, как мать пытается встроить в алгоритм птичьи трели и стрекот сверчков, чтобы добиться хотя бы базовых…

«Мой отец. Вот в чем все дело, – осознала Лалловё, почувствовав тошноту и всепроникающее чувство стыда. – Мой отец. Поэт. Человек, которому хватило ума вовремя уйти».

Именно поэтому она и оказалась здесь, поэтому выбрали именно ее, а не Альмондину. Лалловё захлестнула волна смешанных эмоций, каких она прежде никогда не испытывала: гордость сплеталась со стыдом, восторженная благодарность шла рука об руку с желанием убить отца, любовь говорила на языке ненависти. Примерно так это можно было описать.

И именно это должно было позволить ей победить.

Позвякивая небрежно зажатыми между пальцами иглами, Лалловё начала понимать, почему ее мать соблазнилась мыслями о том, что механическая жизнь может улучшить биологическую плоть. Впрочем, это никак не отменяло факта, что Цикатрикс совершенно спятила. Но с поэтическим даром отца – кстати, нельзя ли воспользоваться Тэмом, раз уж тот тоже бард? – текущим в ее венах, Лалловё совмещала в себе как самые лучшие черты Незримых фей, так и наиболее важные таланты людей. Она была не полукровкой, а усовершенствованием. И она не просто напишет себе новую сестру, но и встроит в ее душу код, который позволит использовать ту и в собственных нуждах – планы внутри планов, как и учила Цикатрикс. И в этом помогут полученные от отца чувства размера и ритма, звучания и смысла.

Маркиза внесла завершенную подпрограмму в матрицу разработки, заставив один из камней, встроенных в край раковины, засиять. Всего на данный момент уже горело шесть кристаллов, обозначая шесть из нескольких написанных ею сотен подпрограмм, большую часть из которых она отбросила как несовершенные, слишком совершенные или же просто не подходящие для поставленной задачи. Лалловё желала, чтобы новая Альмондина стала идеальным творением, прекрасной, покорной сестре душой, заключенной в инфраструктуре из функций и протоколов, которыми можно будет пользоваться независимо от желаний скрытого под ними живого разума. Аналитические и эвристические системы, масштабируемые информационные структуры, модули топологического спиритуализма и мистической геометрии, оружие, способность к предсказанию, биомониторинг и развертываемые системы ремонта как механизмов, так и плоти – опус Лалловё не будет простым, но уподобится эпической поэме. Полная противоположность стратегии, используемой матерью, что пойдет только на пользу при любом стечении обстоятельств.

Раз уж создание третьей сестры из Альмондины было рискованным, Лалловё намеревалась встроить в деревянную сучку стратегию выхода.

Лалловё была всецело поглощена своей электронной устрицей и излучаемой той трехмерной сеткой. Вот путь, по которому следовало пойти с самого начала, – не пытаться угадывать планы матери, но плести собственную паутину неведомого. Маркиза раздавила гранатовое зерно между зубами и пригладила брови стремительным движением черного сухого языка, а затем улыбнулась. Потом она потерла обнаженной ногой по борту ванны – грубые каменные пластины были достаточно остры, чтобы порезать на ленты человеческую плоть, но в случае Лалловё эти смертоносные грани служили великолепным инструментом, чтобы почесать пятки и отшелушить старую кожу.

Маркиза ликовала. Альмондина служила отличным вместилищем для ассоциативных рядов, образовывавших рабочее пространство в ее сознании: связать танцы с каллиграфией, соединить лед с воспоминаниями о воде, создать переменную под названием смех и рассчитать ее зависимость от быстрых размеренных смещений перспективы.

«Сестра: доверие:: мать: предательство». Как же приятно было писать эти строки!


Купер остался наедине с Алуэтт в лесу золотых берез. Или же это было нечто вроде храма, образованного деревьями, – он не мог сказать с уверенностью. Златокорые, толстые, но изгибающиеся стволы смыкались высоко над головой – все они были наклонены под общим, едва заметным углом, и идентичные ветви переплетались, образуя свод.

Листья – красные, желтые и зеленые – пропускали свет, подобно цветному стеклу, а между ними виднелись заплаты голубого неба.

Купер издал восхищенный вздох и неспешно вошел в неф леса-собора, запрокидывая голову, чтобы как следует насладиться волшебным зрелищем. Могло показаться, что деревья были специально так подрезаны и изогнуты, чтобы образовать это помещение, но откуда-то он уже знал, что они просто выросли такими.

– Занимательное местечко, да? – произнесла Алуэтт, глядя на березы.

– Ну и где мы теперь? – спросил Купер, и взгляд его спутницы потух.

– Там, куда я… в некотором роде… принесла тебя.

– Ладно. – Под ногами Купера похрустывала трава, похожая на кристаллики цитрина. – И почему у меня такое чувство, будто мы собирались поговорить о чем-то другом, нежели о путешествии в это золотое царство? – произнес он, пытаясь вернуться к предыдущей теме.

– Потому что ты очень смекалистый парень. – Женщина пустилась в пляс по залу, но старалась не встречаться с собеседником взглядом.

– Так что там насчет того, что ты «в некотором роде принесла меня»?

– Фактически так. Трудно объяснить. – Она потерла лицо руками.

– Был бы признателен, если ты все-таки постаралась бы. – Купер задумался над тем, как по-настоящему смекалистый парень должен был бы сейчас поступить, а затем решил избрать путь спокойствия и настойчивости. – Но, похоже, ты и пытаться не станешь. И, сдается, это самую малость невежливо с твоей стороны.

Алуэтт прикусила ноготь и принялась рыскать по сторонам внимательным взглядом, ни разу не остановившимся на Купере. Продолжалось это неприятно долго.

Купер глубоко вздохнул:

– Ну и ладно. Тогда расскажи об этом лесном храме. Где мы на самом деле оказались и почему?

Алуэтт вдруг отрывисто кивнула, словно получивший приказ солдат.

– Вас принял. Или как оно там говорится? Вообще-то, я надеялась, что это ты мне расскажешь.

Итак, очередная проверка. Еще одна возможность доказать, что ты не тупица. Просто восхитительно. Купер подошел к ближайшему дереву-колонне и приложил ладонь к стволу – он оказался теплым на ощупь. Когда же ньюйоркец отнял руку, на золотой коре под ней обнаружились два мерцающих символа. В одном из них Купер признал оранжевую печать в виде свитка и пера, которую видел уже на Сесстри.

Они находились где-то в системе пещер Развеянных, и Сесстри бывала здесь. Какая-то карта – или нечто более значимое? Купер вновь оглядел золотой интерьер и постарался выпустить на волю внутреннее чутье, чтобы то руководило его глазами. Ветерок, игравший листвой, налетал и исчезал, подобно чьему-то дыханию, и та ясность, с которой Купер вдруг увидел отдельные детали золотого убранства, потрясала своей резкостью, словно в прозрачном сне за мгновение до того, как тот развеется, уступив место реальности.

Геометрия этого места казалась теперь не просто идеальной, но разумной – природная прародительница искусственного интеллекта, написанная на языках жизни, а не электроники. Пред ним предстала воплощенная, ожившая математика, проявляющаяся в узоре коры и каплях росы, скрывающаяся в сплетении ветвей и листвы, подчиняющая себе всякую прожилку и пору.

Она же жила и в Алуэтт. И, как наконец дошло до Купера, в его собственном теле тоже, в разветвлении его кровеносных сосудов и завихрении отпечатков пальцев.

– Мы никуда не перемещались, верно? – спросил он. – Это очередной «заплыв с белухой», очередное видение, только на сей раз я не сплю?

Алуэтт прикусила краешек губы, словно он был близок к правильному ответу, но еще не совсем.

– Ты ощущаешь здесь жизнь? Разум, стоящий за ней? Хорошо. Это и вправду хорошо, Купер.

– Ага. Как скажешь. – Он указал на два перемещающихся символа. Рядом с печатью Сесстри виднелась пара красных шлепанцев. – Вот это – Сесстри и Никсон.

Существо, облачившееся в тело молодой женщины, кивнуло и посмотрело на него с некоторой надеждой.

– Так ты видишь имязнаки? Знаешь, Купер… ты не смог бы прийти сюда во вторник.

– Имязнаки, – громко повторил он новое слово. – Ага, так вот что это такое – имена. Истинные имена, так? Те, которые невозможно ни произнести, ни написать – только знать. Но почему я не вижу твоего?

– Посмотри на меня. – Алуэтт опустила ладонь на запястье Купера. Она казалась очень озабоченной. А затем ее глаза начали меняться – прелестные, васильково-голубые глаза. – Смотри внимательно.

Он смотрел прямо перед собой, в ее лицо, стараясь не моргать, пока мир перед глазами не подернулся рябью; деревья на периферии зрения превратились в стену золотого стекла. Лицо Алуэтт оставалось прежним, но вот ее волосы расплылись, принимая очертания размытого облака красной краски. На шее женщины возникла мерцающая красная лента толщиной с его большой палец, переливающаяся подобно новой атласной ткани; прямо на его глазах лента превратилась в открытую рану – горло Алуэтт было рассечено до самого позвоночника, и из разреза сочилась кровь.

Затем – Купер не мог отвести взгляда – рана вновь стала лентой, а кровавые потеки – просто выбившимися из нее атласными ниточками.

– Я увидел красную ленту, опоясывающую твою шею, но порой я вижу, что твое горло перерезано…

Алуэтт кивнула.

– Все потому, что ты – не ты, а она. Чезмаруль. Вот почему твои имязнаки переменчивы? Ты нечто большее, чем любой из нас, и одним знаком просто не описать твою… самость. Так?

Ветви живого храма шумели на ветру, развевавшем красные кудри отвернувшейся женщины, подобно тихо перешептывающимся в церкви голосам. Затем ветер подул сильнее, и листва заговорила голосом Алуэтт.

– Нет. – Слово это прозвучало вдруг сразу со всех сторон, тихо и в то же время очень отчетливо. Звук вибрировал и в его теле, и в его сознании. – Ну, разве что в некотором роде. – Ее голос дрожал в его костях, его глазах, и Купер едва не поддался панике. Затем, спустя некоторое время, она добавила: – Ага. Ненавижу это имя.

Купер вновь повернулся к деревьям и пожал плечами. Он уже вообще-то особо и не рассчитывал получить прямой ответ ни на один из важных вопросов. Кем была Алуэтт? Какие цели на самом деле преследовала? И в чем состоял ее план? Найти настолько никчемную душу, насколько только возможно, и добиться от нее прока? Дурацкая, конечно, затея, но кто такой Купер, чтобы оспаривать решения невероятно могучего разума существа, вполне способного сойти за богиню?

Он разглядывал золотой храм-лес, осознавая, что тот не более чем визуализация чего-то, что не мог охватить его собственный ограниченный разум смертного; но обладание некоторым шаманическим даром позволяло изучить явленный во плоти аналог. Купер задумался над возможностями, которые могло предоставить улучшенное воображение и способность к нелинейному мышлению.

– Теперь я понял, чем шаман отличается от волшебников, богинь, священников или безумных ученых, – сказал он Алуэтт, которая являлась существом по имени Чезмаруль, когда не носила плоть. – Все дело не в гамашах, масках или плясках, призывающих дождь, – даже и не знаю, почему я об этом подумал. Быть шаманом означает видеть жизнь, смерть и духов, находящихся между ними, включая и себя в некотором роде. Видеть мир со стороны. Вот я и смотрю на смерть, и разговариваю с духами с того самого момента, как попал сюда, не так ли, Чезмаруль?

– Это имя дала мне мать. Оно мне не нравится.

Чтобы говорить, она опять использовала тело и голос Алуэтт, который также был голосом Шкуры Пересмешника и Чезмаруль. Она была одной из Первых людей, а потому меняла имена, словно перчатки.

– Первые были полиглотами, – произнесла Алуэтт, и ветви задрожали от ее слов. – И не было среди них двух похожих, если только они того сами не желали. В большинстве своем Первые люди предпочитали держаться обособленно. Наши эго были слишком велики, чтобы уместиться в общей реальности. Как могли мы объединиться и сформировать единый социум, как это делаете вы – смертные? Третьи так хорошо умеют приспосабливаться: представители человечества живут и умирают вместе, феи сбиваются в кланы, элементали движутся сквозь свои измерения в кристаллически идеальном порядке. Но наш путь начался много раньше, чем мы познали необходимость помнить наши истоки, и к тому моменту, когда мы поняли, насколько ценны наши истории, было уже слишком поздно, чтобы мы сколь-нибудь достоверно смогли поведать о своем происхождении.

– Сочувствую. – Купер словно бы обращался не к самой Алуэтт, а к красному влажному пятну в ее глазу. – Только какое все это имеет отношение ко мне, городу и неразберихе с Умирающими?

– Мы пронзили миры и создали Смерть для самих себя. – Казалось, будто ему кивнул ветер, сама же Алуэтт стояла, словно безвольная кукла, а ее глаза не моргали. – Мы утратили память о своем начале, зато прекрасно знаем, что такое написать историю собственного конца. Вот почему нас так мало осталось, и вот почему нас окружает столько восторженных, сочиненных нами же самими легенд. Мы оказались излишне тщеславны, и мало кто из нас на самом деле настолько умен, насколько мы заставили вас поверить. Также все перечисленное служит причиной того, что уцелевшее меньшинство Первых людей, таких как эсры, предпочло остепениться и образовать сообщества, как делаете вы. Эсры и им подобные – а таковых было полно в мирах даже куда более странных и далеких, чем этот, – искали существования, простирающегося за пределы их самости, и таким образом предвосхитили появление формы, какую приняли Третьи люди. Индивидуальность и коллективность были объединены в перегонном кубе культуры, смешаны в различных пропорциях и с различной степенью успешности…

– У вас возникли проблемы с жизнью и умиранием, и это очевидно. Вы вообще не упоминаете в разговорах Вторых людей. Возможно, вам необходим свежий взгляд на происходящее. – Красное пятно в глазу расплылось, подобно стреляной ране, а затем обратилось в ленту; та вытянулась из головы Алуэтт, распрямившись параллельно земле, и устремилась к деревьям. – Быть может, кто-то, обладающий способностью шамана видеть те ответвления правды, которые становятся заметны, лишь если принимать мир таким, каков он есть. К примеру, правду кровавой шлюхи, отчаянно мечтающей перестать быть кровавой шлюхой и просто умереть по-настоящему. Или правду о том, что Мертвые Парни годами держат в плену эср и используют ее силы в своих целях.

Красная линия устремилась прочь от Купера и неподвижного тела Алуэтт, оплетая деревья-колонны и свиваясь каким-то ей одной ведомым узором. Она металась из стороны в сторону, пока не выкрасила весь храм в свой цвет, а затем протянулась к Куперу, резко остановившись у самого его лица. Краснота расплескалась вокруг подобно соку лопнувшей ягоды, образуя эскиз лица Чезмаруль, чей облик отдаленно напоминал телесные черты Алуэтт: похожие на облака скопления краски, изображающие волосы, красные дуги бровей, изгибы щек, подбородка и шеи, зависшие прямо в воздухе. Сквозь области, где полагалось бы находиться коже, Купер видел деревья храма. Телесная же оболочка существа упала на землю, точно тряпичная кукла.

– Это еще не все. Есть ведь что-то еще, да? Что-то, что этот твой некий усредненный шаман может и не понять. Так что это? Почему ты не расскажешь мне?

Лицо ее приобрело объем, словно у красной шелковой змеи отросла голова. Глаза ее излучали дружелюбие, но губы были сжаты в прямую линию. В выражении лица Купер видел и усталость, и отвращение, и сострадание.

– Забавный фокус. Я знаю, что сейчас не сплю. Я действительно нахожусь здесь. Стою в полном одиночестве в пещере и в то же время – здесь, в лесу-храме, в компании изображения твоего лица и твоей же пустой телесной оболочки. Как-то так. Но при этом я совершенно точно не сплю.

Та частичка существа, именуемого Чезмаруль, которую Купер мог воспринять своим разумом, кивнула:

– Верное утверждение.

В следующее мгновение она толкнула его, и он повалился на золотую землю, накрытую тенью большей, нежели солнце. Под собой он ощутил пустоту и стремительно приближающийся город.


Пурити подняла молот. Она обхватила обвитую веревкой рукоять обеими ладонями и примерилась к его весу. Свет, лучившийся через Краски Зари, расписал ее лицо многоцветными разводами. Она подошла к ближайшему витражу и занесла тяжелый инструмент над головой. А затем застыла.

– Чего ты ждешь? – спросила Ноно, со звоном вкладывая меч в ножны-зонтик.

Пурити не могла бы с точностью ответить на этот вопрос даже самой себе, но все-таки что-то ее удерживало. У Кайена и Ноно тоже уже была возможность разрушить Краски Зари, но и они потерпели неудачу. Так почему все вдруг решили, что именно она окажется способной на этакий культурный терроризм, надругательство над творением искусства?

«О мои мертвые боги, что же я делаю-то? – Пурити вдруг овладела тревога. Все мышцы девушки были напряжены до предела, и все же она не сдвинулась даже на волосок. – Разве эти окна – не самое близкое к понятию „святыня“ из всего, что у нас есть? Краски Зари – наша драгоценная, сакральная реликвия, наше… наше наследие. Как можно ожидать от меня, что я разрушу саму историю?..»

Сила гравитации уже напевала свою песню рукам, державшим молот над ее головой.

Но ведь в том-то все и дело? Гравитация. Гравитация истории, гравитация сковавших их правил: приказы, полученные Кайеном от отца, взвалили на его могучие плечи всю тяжесть будущего гильдий и, может быть, самого города; исполненные безумия преступления Ноно проистекали из слепого инстинкта самосохранения; стой здесь сам князь Ффлэн, была уверена Пурити, он бы смог перечислить множество причин, почему ключ к Оружию не должен попасть на язык ни единой певчей пташке. И в то же время она была столь же уверена, что ни один из вышеупомянутых не сумеет по-настоящему оценить тот акт разрушения, к которому столь старательно подстрекал.

Поэтому они попытались переложить это дело на Пурити. Она-то, в отличие от них, не станет потом терзаться угрызениями совести – что ж, в этом юная Клу была с ними вполне согласна, хотя и сомневалась, что ее мотивы хоть в чем-то схожи с теми, что управляли ими. Она была готова уничтожить Краски Зари из одной только безысходности – сильного и чистого чувства, но на сей раз пришла подготовленной… и собиралась воспользоваться правилами, чтобы изменить игру. Она повернет ход истории к другому будущему.

Ноно издала настороженный вздох.

– Я задала тебе вопрос, девчонка!

Пурити посмотрела на подругу и немного расслабила руки.

– Просто помедлила, чтобы насладиться важностью гравитации, Ноно.

В следующее мгновение Клу обрушила молот.

Один из семи витражей разлетелся на осколки. Битое стекло посыпалось ей под ноги; переливающееся всеми цветами радуги святотатство, сверкающее, подобно сокровищам дракона. Гранат, роза, подсолнух, цикламен, виридиан, кость, полночная тьма… Ноно кивнула, указывая на остальные, и Пурити не стала возражать – песня была написана у основания каждого из витражей. Глаза Клу метались, изучая ноты, сохраняя их в памяти. В такой замечательной, когда дело касалось фактов, дат и страниц, которые Пурити читала один лишь раз в жизни, и такой скверной, когда речь заходила об именах и лицах. Клу, к своему стыду, обнаружила, что молча молится, чтобы память не подвела ее на этот раз.

Под ее ударом рухнуло еще одно древнее стеклянное окно. Затем еще одно, и еще, пока сама она изучала письмена, хранившие в себе Оружие. Подойдя к последнему витражу – тонкой пластине древнего стекла, подвешенной в стальной оправе, – Пурити помедлила. Эта Краска Зари изображала женщину с красными пятнами на боку, водружающую на собственную голову уродливую черную корону. Это окно было самым старым из всех, а потому и самым оплывшим, и прошедшие века превратили пятна в струйки крови, а корону – в пожирающую голову женщины тварь из кошмаров безумца.

Ощутив укол вины, Пурити оторвала взгляд от рисунка на стекле и в последний раз посмотрела на размытый черно-золотой прямоугольник под ним, чтобы написанное в нем раскаленным клеймом отпечаталось в ее памяти. Затем она ударила молотом снизу вверх и проводила глазами осколки, рассыпавшиеся по залу. Послание из глубин вечности было уничтожено. Пурити выпустила из пальцев рукоять. Молот описал дугу и, гремя по напольным плитам, канул в историю.

– Умница, девочка. Сегодня, юнга, ты прославила свое имя.

«Юнга? – Пурити улыбнулась. – Она продолжает говорить как пират, потому что ничего больше о жизни не знает».

– Эй, пацан! – Ноно ткнула Кайена мечом. Клинок пронзил его руку, как масло; каменщик закричал от боли, и Убийца засмеялась. – Беги.

– Боюсь, я не могу, мисс Лейбович.

– Хочешь умереть? Или лучше будет сказать: Умереть? Беги или делай свой выбор, пацан.

– Кайен, – кивнула Пурити, – уходи. Прошу тебя.

Она сама не знала, что случится, если он останется.

«Быстрее», – одними губами добавила Пурити. Кайен заставил себя подняться и стал осторожно взбираться по лестнице, хотя Клу понимала, что он не станет уходить далеко. Пусть Ноно пока посмеется, ведь Пурити приготовила для нее нечто восхитительное, то, о чем Лейбович мечтала так долго, – равенство.

Ступая по осколкам полумиллиона лет, девушка будто шагала по дороге, выстланной острыми звездами, уходя от причиненных ею разрушений. Ноно Лейбович наблюдала за ней с выражением, которое, как понимала Клу, должно было изображать матросское ликование. «Так и представляю себе попугая у нее на плече». Внезапно в груди Пурити родился истеричный, совершенно не подходящий случаю хохот, и она заморгала, смахивая слезы и стараясь не рассмеяться вслух.

Надо было петь. Пока меж стен еще мечется эхо ее ударов, она может использовать Оружие; оно сохранялось в воздухе – разрушенная песня колоколов, звенящая высвобожденной, рассеивающейся силой. Во всяком случае, Пурити надеялась, что та рассеивается, ведь иначе она совершила этот акт вандализма напрасно.

Девушка закрыла глаза, перед ее внутренним взором всплыли черно-золотые прямоугольники, и она расслабилась, приводя свой план в исполнение. Если она для чего и была рождена, так именно для этого: легкая музыка для званых завтраков, фортепьяно для творческих вечеров, пение под аккомпанемент арфиста во время праздника в честь помолвки. Она никогда не обладала идеальным слухом, и у нее не было времени репетировать песню Красок Зари, но Пурити все равно приступила к выполнению своего плана с нахальством, присущим дочерям привилегированных семей. Тихий напев, сорвавшийся с ее губ, постепенно становился громче, сплетая ткань мелодии, и глаза Ноно расширились от ужаса… и понимания.

– Нет! Пурити, мы же на одной стороне!

«Мы определенно не на одной стороне, одержимая ты Убийствами тварь», – хотела сказать ей сейчас Клу, но для этого пришлось бы прерывать пение. Пурити ожидала, что Ноно попытается удрать или предпримет что-либо для самообороны, но нет… Быть может, ничего бы не вышло, затяни близняшка сейчас ту же песню? Почему она не пытается сбежать или не воспользуется своим удивительным талантом к бою на мечах?

Потому что ей не позволяет песня. Даже протестующий голос Ноно истончался, таял, как мед, а руки взмахивали все менее и менее яростно, будто у механической игрушки, у которой кончается завод. Во взгляде ее парализованно застыла паника. Пурити не могла заставить себя отвернуться от этого зрелища. Как и в случае с молотом и Красками Зари, она чувствовала обязанность довести жестокое дело до логического завершения.

Секрет Оружия Совет Невоспетых хранил сотню тысяч лет, а может, и того больше. Сегодня целью Пурити было либо полностью уничтожить его, либо вновь завесить покровом тайны. Девушка одновременно надеялась, что разрушение Красок Зари лишит песню силы и что этой силы, еще звеневшей в воздухе, хватит на один, последний, раз.

Песня не была длинной, но заканчивалась на том же, с чего и начиналась, свиваясь в кольцо, и Пурити пела снова и снова, почти машинально подбирая нужный ключ к арпеджио. «Что ж, уроки музыки прошли не совсем впустую», – подумала она, наблюдая за тем, как застывшее на месте тело Ноно начинает утрачивать цвет, а затем и плотность. Клу смотрела, как ее бывшая почти подружка умирает. Она не переставала петь, и высокие ноты подобно кинжалам вонзались в Ноно.

«Ненавижу тебя. – Пурити вкладывала в мелодию всю душу, вспоминая, как соперница пообещала следующим шагом расправиться с бароном Клу. – Мы и так натворили достаточно мерзостей, потроша других девушек за то, что те нарушили выдуманные нами правила моды. Мы все чудовища. А я теперь тоже стала Убийцей».

Ноно думала, что оставит руки своей матери чистыми, но в итоге измарала в грязи всех.

Вначале исчезли глаза, а потом и остальное лицо. Пока Пурити тянула сверх положенного мотивом срока последнюю ноту, в воздухе еще висел тонкий силуэт, а затем Ноно просто исчезла – призрак ее тела растворился, точно облачко тумана в дыхании утреннего ветерка. Пурити остановилась на полуноте, совершенно ошеломленная необратимостью сделанного только что. Она стояла в полном одиночестве среди осколков Красок Зари, и свет белых каменных стен играл на ее лице – лице Убийцы.

Глава двенадцатая

Жизнь – прескверная штука. Она постоянно разбивает надежды и побеждает меня, а я хочу, чтобы она никогда не кончалась.

Уинстон Черчилль. Дженни в космосе
Тень существа по имени Чезмаруль обхватила Купера, подобно морю, овладевающему тонущим кораблем. Он казался себе ветром или светом звезды в безвоздушном «не-месте», не способном содержать ни единого дуновения, ни единого фотона. Город, мчавшийся навстречу, был далекой точкой в украшенной драгоценными камнями бездне далеко внизу – разноцветном мельтешении света, в котором Купер узнал многочисленные миры. Мультиверсум.

Колесо миров крутилось, словно юла, подвешенная на невидимой нити и установленная на крохотной площадке, каковой являлся Неоглашенград. Между незримым апексом и застроенным домами надиром кружило все Творение – свет, сплетающийся со светом в бесконечном танце.

Среди света Творения Купер различал триллионы маленьких огоньков – крохотные светлячки смертных жизней – и куда меньше тускло пылающих сердец Первых людей, похожих на изумруды, затененные прочими драгоценностями на платье. Светлячки и их старшие собратья мельтешили по поверхности миров, и хоть их перемещения могли показаться случайными, но в них угадывалась некоторая осмысленность; они были если не упорядоченными, то хотя бы согласованными. Сердца служили моторами жизни, они просыпались, просыпались и просыпались, излучая одиночество и надежду.

Но что-то было не так. Одни огни пылали слишком ярко и как-то судорожно дергались, а другие неравномерно пульсировали, то почти полностью угасая, то, замерцав, возвращаясь к жизни. Спускаясь к городу по спирали, Купер почувствовал смрад, ударивший ему в ноздри, – запах забившейся канализации, протухшей сточной ямы. Помои, гниющая требуха и плесень, невидимая плесень, наросшая на сияющих артериях обитаемых миров.

Не успел пузырек этой мысли всплыть в сознании Купера, как тот уже оказался среди огней, казавшихся теперь не юлой, но размытым, стремительно вращающимся вокруг снимком космоса. Они все увеличивались и увеличивались в размерах, пока он падал мимо головой вниз, и свет их стекал по его плечам, подобно облаку перегретого газа, окружающего входящую в атмосферу ракету. Далекая точка города также увеличивалась, пока он наконец не стал различать отдельные улицы и парки, а под улицами – перевернутые небоскребы, где Развеянные обустроили свои дома-сталактиты. А еще глубже, прямо под самим сверкающим Куполом, – черно-золотую металлическую сферу, пульсировавшую электрическим светом и… музыкой? Времени попытаться изменить направление полета и направиться к странной машине, погребенной под землей, не было; он падал к н-образному зданию, со все возрастающей скоростью приближаясь к его зеленой мансардной крыше и еще более зеленой траве, окруженной кольцом высокой стены.

Деревья загораживали само строение, но Купер разглядел знакомую карету на колесах с красными ободами,покрытую черным лаком. Лалловё Тьюи. Он не успел даже выматериться, когда пролетел сквозь бронзу и дерево крыши. Этажи и комнаты промчались перед его взглядом, словно страницы мультфильма, нарисованного в блокноте, а затем он врезался во что-то твердое, что вышибло из его груди весь воздух.

Заморгав, Купер поднял голову и с облегчением обнаружил, что его тело не пострадало; он лежал в помещении, слишком уж похожем на золотой лес-храм, чтобы это было простым совпадением. Похожем, но отличающемся. Сером, а не золотистозеленом; построенном, а не выращенном. Колонны были сложены из костей, но точно так же изгибались, разве что размером были поменьше. Имитируя золотые кроны, над головой возвышались конические своды, набранные из… черепов? С них свисали небольшие изящные люстры, в которых горели лампады. Грудные клетки. Детские грудные клетки.

«Просто восхитительно, мать вашу!»

– Ты еще, во имя Подземного Короля, кто еще такой? – спросил чей-то голос. – И как вообще сюда попал?

Купер попытался подняться на ноги, но потерял равновесие, когда обнаружил, что пол, на котором он сидит, сложен из костей пальцев. Вскрикнув от отвращения, он изо всех сил пытался сохранить самообладание.

Неподалеку от него стоял привлекательный мужчина, облаченный в зеленый плащ, накинутый поверх черного камзола. Челка лисьего цвета волос спадала ему на глаза. Сочные губы были совсем чуточку припорошены цветочной пыльцой. В одной руке он держал бедренную кость, а в другой – ведерко с битумом.

– Без паники, – поднял руки Купер, вдруг сообразив, что до сих пор одет в одну только клетчатую рубашку да импровизированный саронг. – Я здесь по официальному делу.

– Ты же тот, кто был с серым человеком! – закричал слуга, тыча пальцем.

– И? – Купер прочистил горло и выпрямил спину. – А ты, должно быть, один из лакеев хозяйки.

Тэм прищурился.

– Я не какой-то там лакей!

Он взвесил кость в руке, а затем обрушил ее на голову Купера. Тот защитился предплечьем и ударил соперника в открывшуюся подмышку. Движение вышло неловким, но своей цели достигло. «И почему я не ходил на уроки самообороны?» – спросил себя Купер, когда его кулак врезался в тело Тэма. Ему удалось пробить подмышечный нервный узел, и рука слуги мгновенно безжизненно повисла.

– Маб[39], больно! – прорычал Тэм, пытаясь сморгнуть выступившие слезы и баюкая пострадавшую руку, под которой сплелся клубок боли. Мужчины переглянулись и достигли молчаливого согласия в том, что бойцы из обоих никудышные. Тэм слишком боялся сломать ноготь, а Купер просто не сумел бы как следует ударить.

– Слушай, давай ты просто не будешь мне мешать? – вступил в переговоры Купер, делая вид, будто в том, что он вдруг оказался в костяном подвале у своих врагов, нет ничего пугающего.

– Вот дурак! Неужели и я когда-то был таким же зеленым юнцом? – Голос Тэма звучал устало. – Пойми, не мне решать, мешать тебе или же пропустить, но скажу тебе одно: то, что ты здесь, избавляет мою госпожу от необходимости предпринимать новую попытку похищения. А теперь опусти руки и следуй за мной, – взгляд Тэма метнулся на промежность незваного гостя, – иначе маркиза найдет, что тебе отрезать, кроме пальца. – Купер предпочел промолчать, и тогда Тэм, кивнув, добавил: – Вот и славно. Не желаешь ли чашечку кофе?

Когда они поднялись по лестнице, Тэм, за неимением лучшей идеи, сопроводил гостя на кухню, где тот, сгорбившись, опустился на табурет. Купер обвел взглядом огромное помещение, выложенное белой плиткой, с огромными, словно ванны, стальными раковинами вдоль стен и целым войском печей и жаровен; груду керамической посуды, громоздившейся на стойке рядом с ним, украшали красно-черные гербы Окснарда Теренс-де’Гиса. И хотя его спину больше не покрывал плащ невыносимой боли, Купер все равно негодовал на Алуэтт за то, что она перенесла его сюда. Кем бы она ни была, Купер успел прикоснуться к ее подлинному «я», а потому уже не был склонен безоговорочно доверять ее словам. Про себя он обложил ее руганью. «Леди, богиня, морской зверь – кем бы ты ни была, я тебя ненавижу!»

Тэм налил кофе, явно не пребывая в восторге от необходимости удерживать Купера до возвращения госпожи. Бард боялся, что сильно ошибся и все испортил, когда проговорился о намерениях Лалловё отрезать палец их гостю, но Купер не делал попыток удрать. Более того, юноша, казалось, вовсе не обратил внимания на известие о предстоящей ему ампутации, что сильно тревожило Тэма и заставляло чувствовать себя неуютно. «И еще мне от этого немного скучно», – добавила частичка его сознания, появившаяся в результате слишком долгого общения с феями.

– Должен признаться, ты заставляешь меня чувствовать себя неуютно, – поведал Тэм гостю. – И еще мне немного скучно.

Тот просто кивнул. Тэм заломил руки. Купер закрыл глаза и прислушался.

«ЛяЛяЛяНеУбегайХммХммОстаньсяПрошуОстаньсяОхОхОхКакМеняЗдесьВсеЗадолбалоХмм». Мысли Тэма, даже его страхи, были удивительно мелодичными и пусть не совсем безумными, но несущими отпечаток чего-то, что Купер мог описать только как образ мышления фей. Сознание, рожденное блужданием за уводящей, путающей следы песней в столетней ночи, – вот как-то так.

Куперу все еще казалась непривычной его способность слышать чужие страхи и проникать в суть личности. После того как он оправился от пыток, перенесенных на небоскребе, и притупляющих сознание последствий бреда, сновидений и галлюцинаций, казалось, не только его способности, стали сильнее, но к ним еще добавилось и столь мощное чувство интуиции, что Купер уже и не знал, радоваться ли этому приобретению. Глядя на Тэма, он различал бледно-голубой листочек блокнота над полусферической формы гитарой, паривший у горла мажордома. «Весьма изящная шея, да и вообще он весь ничего, – не смог не отметить про себя Купер, – разве что с косметикой перебарщивает». Руки барда – тот закатал рукава, когда взялся мыть посуду, – оказались куда более мускулистыми, нежели предполагал его тонкий стан, а штаны плотно облегали ноги, особенно подчеркивая красоту бедер и зада.

– Как она тебя здесь удерживает? – поинтересовался Купер у лисоволосого слуги.

– Пардон? – Тэм повернул голову, делая вид, будто не расслышал.

– Лалловё Тьюи. Ты же ее раб, так?

Это возмутило слугу.

– Конечно же нет! Я не раб! – Затем он неохотно добавил: – Просто не могу уйти и вынужден повиноваться.

Купер поболтал оставшейся в чашке гущей:

– Мне кажется, я улавливаю противоречие. Ты с ней спишь?

– В последнее время – нет, – неожиданно развязно улыбнулся Тэм, но в следующее мгновение, дернувшись, словно испуганная рыбешка, он вновь принял подобающий слуге вид. – Нет, это было бы слишком дерзко с моей стороны. Лалловё Тьюи унаследовала меня. Я перехожу от одной ветреной феи к другой, словно фамильная драгоценность, умеющая кое-что делать по дому. Семья маркизы не находит меня привлекательным уже с тысячу лет или даже больше, хотя причина, по которой меня изначально… приобрели… вроде как заключалась в моей внешности и умении обращаться с лютней. – Когда он рассказывал об этом, лист и струнный инструмент вспыхнули ярче.

«Это знак того, кем он является, – напомнил себе Купер. – Его имя».

– Кстати, а что такое эта лютня? О ней частенько упоминают в исторических фильмах и фэнтезийных книгах, но я, кажется, никогда не слышал, как на ней играют. Как она звучит? Похоже на гитару? Боже, до чего же хороший кофе!

– Это такая забавная маленькая гитара, которая лично для меня звучит как дом. Ну почему я забыл порезать тебе сыра? Кажется, ты уже выпил слишком много.

– Шутишь, что ли, любовничек фей? Ты хоть знаешь, когда я в последний раз наслаждался этим восхитительным напитком? – промурлыкал Купер из глубин кофейного тумана.

Тэм стоял, не в силах разгадать собеседника.

– Не важно. И чего я с вами вообще мучаюсь? С тем же успехом можно пытаться стащить ослиную голову с Ника Мотка[40].

– Ты знаком с Ником? – засветились глаза Тэма.

«Он что, серьезно?»

– Я знаком с его работой, скажем так. Залей мне полный бак, Тэм-тамтам.

Тэм налил Куперу удручающе маленькую порцию кофе и покачал головой, а потом заговорил – искренне и крайне печально:

– Бедный уродец Ослиноголовый Ник. Эти твари сожрали его рассудок. Они называют себя добрыми, но если уж хочешь знать истину…

– …ты же прекрасно понимаешь, Тэмище, что я хочу…

Купер с наслаждением опрокинул в себя остатки кофе и поставил чашку на стойку с посудой. Если отбросить отсылки к поэзии, он понятия не имел, о чем говорит слуга. Впрочем, в последнее время для Купера это стало вполне в безумном порядке вещей. «Мне не должно бы быть так хорошо», – подумал он, но эта мысль скользнула прочь так же быстро, как и пришла.

– …не существует на свете такой вещи, как добрая фея. Есть лишь различные вариации на тему «задолбай, на хрен, Тэма». Знаешь, я ведь успел пожить даже при Летнем Дворе. Ох, теперь я ушел оттуда и стал слишком собой… Видишь, что случается с теми, кто забывает свое место? – Слуга нервозно похлопал себя по карманам и извлек часы. – Не то время. Я опаздываю или еще слишком рано?

– Без обид, но твоя работа – сущий отстой. – Купер взял кусочек розового сахара и отправил в рот; вкус был прямо как у восточных сладостей.

– Я не обижаюсь, – пожал плечами Тэм. – Дождись, когда она вернется. Ты даже не представляешь себе, что это такое.

– Ну, – развел руками Купер, – вряд ли она окажется хуже своей мамаши.

Тэм выронил карманные часы, и те повисли на цепочке.

– Она… что? – прищурившись, уставился слуга на Купера. – Ты же не мог встречаться с, кхм, Цикатрикс. – Казалось, будто бы ему больно произносить это имя.

– Ха! «Встретиться» – слишком сильно сказано! – Купер выставил ладони над головой, изображая рога. – Огромный черный шлем с длинными рогами, как у жука, и сама здоровенная, точно динозавр. Она? Извивающееся тело кибернетического дракона, приводящееся в движение маленькими волшебными существами, нанизанными на металлические шампуры?

– Ах, месячные Маб, ты не врешь! – Глаза Тэма стали огромными, словно полная луна перед осенним равноденствием. – Знаешь, за такие шутки Лалловё Тьюи с тебя кожу живьем спустит.

– Боюсь, с этим она немного опоздала, – как-то даже чрезмерно громко расхохотался Купер. – Она может попытаться забрать у меня палец, если осмелится, но вот шкура моя уже изрядно попорчена, и, признаться, последние дни я пребываю в чертовски скверном настроении. Небезосновательно, прошу заметить. Славно поболтали, Тэмище. Ты, пожалуй, наиболее нормальный человек из всех, кого я встретил за три дня… не считая разве что пилота в пивном бочонке, тот тоже довольно вменяемый парень, если взвесить все за и против. Он мне показался человеком, умеющим правильно расставить приоритеты.

Тэм склонил голову набок.

– Странный ты юноша, Купер-Омфал.

– Что есть, того не отнять. Ты бы тоже был странным, если бы твоя неделя началась с того, что ты вдруг оказался каким-то там волшебным придурком, которого протащила через всю вселенную – или мультиверсум, без разницы, – чокнутая богиня, потом похитила принцесса фей, накачала наркотой Клеопатра, ты бы познакомился с Цикатрикс изнутри, потрахался с мертвым жиголо со своей родины, полетал на хвосте его сутенера, был спасен ангелоподобным существом из лап совершенно не разбирающейся в моде нежити, оказался в пещере слез и был брошен в подвал к злобной эльфийке, по описаниям изрядно похожей на Круэллу де Билль[41]. Скажи, она носит пальто из щенят? Ох, а еще этот Никсон…

– Сочувствую… – Тэм смотрел на него взглядом человека, который слишком хорошо воспитан, чтобы просто ретироваться из комнаты, в которой сидит умалишенный.

– Он пытался украсть мою футболку.

– Серьезно? – Бард взял кружку Купера и положил в одну из гигантских раковин.

– Ага, – фыркнул Купер. – Но, похоже, его решила усыновить одна рыженькая дамочка.

– Звучит неплохо. – В раковину со звяканьем отправились кружка самого Тэма и блюдца.

Зазвенел серебряный колокольчик, подвешенный в углу на стыке стен и потолка.

– Хвала богине! – воскликнул слуга. – И твою же ж мать растак! Ты. Атриум. Живо, – добавил он, брызнув слюной и указав на гостя.

– Я Купер. И всегда им был, – начал было развлекаться Купер, но затем произошло нечто неожиданное.

Сердце судорожно содрогнулось в его груди, и мир остановился. Свет застыл в окнах, легкие пылинки недвижно повисли в воздухе, и все вокруг поглотил один-единственный звук. Песня. Его уши наполнила песня разбивающегося стекла, стекла, разлетающегося на мельчайшие осколки, целого айсберга стекла, превращающегося в песок под ударами вселенского молота. Звук становился все более и более громким, пока в такт ему не стали дрожать зрачки. А потом какофония прекратилась так же внезапно, как и началась. В ушах перестало звенеть, и что-то в мире изменилось, но что именно – Купер сказать не взялся бы.

Тэм все еще продолжал болтать что-то о Лалловё, определенно не испытав на себе того же, что его собеседник. На Купера же вдруг нахлынуло мрачное импульсивное желание схватить слугу, трясти его, душить и тянуть, пока его шея не сломается, а череп не отделится от позвоночника. Голова Тэма безвольно повиснет на коже, и с его телом можно будет играть, точно со сломанной куклой. Сломать куклу.

Купер остановился на полушаге и прижался к стене. Он не мог… не мог дышать, хотя и ощущал, как воздух входит и выходит из легких. Он не видел, хотя его мозг продолжал обрабатывать фотоны, попадающие на сетчатку глаз.

Затем все прошло. В голове прояснилось, и он снова стал самим собой, но на ум пришло непрошеное воспоминание об испуге на лицах Эшера и Сесстри, когда те обсуждали сварнинг. Тэм смотрел на него загнанной в угол лисой, и Купер вдруг подумал, что такими темпами Лалловё Тьюи недолго оставаться монополистом на рынке монструозности.


В атриуме никого не было, когда туда зашел Купер. Продолговатая застекленная теплица соединялась с обоими крыльями особняка, и Лалловё засадила атриум вполне обычными растениями. Обычными, впрочем, для женщины, являющейся наследной принцессой семи вселенных. В одном из горшков рос красный цветок размерами с цепного пса, его пестики были толстыми, одутловатыми и воняли подгоревшим салом. Пульсирующие голубые стебли, покрытые красным ворсом, стояли на страже посреди ковра мелких, высотой с простой мох, пальмочек, листья которых резали ноги. Из бутонов хищных растений сочилась свежая кровь. И было еще много всего в том же духе. Огромный, как дерево, папоротник, вцепившийся в торф корнями, похожими на скрюченные пальцы, которые то нервно сжимались, то расслаблялись. Кусты жасмина, казавшиеся вполне обыкновенными, пока Купер не увидел, как они пульсируют и как трепещут – дышат – их цветки. Пахло глиной, листвой и мокрыми камнями.

Под баньяном, усеянным крохотными благоухающими белыми цветами, было установлено мягкое кресло. Подле него стояли небольшой столик и табуретка для гостя. Купер предпочел усесться в кресло. Услышав постукивание каблуков, он прикрыл глаза и не открывал их, пока не почувствовал, что она уже совсем близко.

Первый же взгляд на Лалловё Тьюи подсказал ему, что впечатление, полученное по чужим рассказам – в первую очередь Эшера и Тэма, – вполне верное: выглядела она словно таиландская проститутка, скупившая половину мира и уже приценивающаяся ко второй. Слишком много теней для век, лицо без оставленных улыбками мимических морщин и жемчужные серьги – единственная яркая деталь в ее облике. Серо-лиловые бриджи, камзол для верховой езды, пошитый из красной и черной материи – цвета Теренс-де’Гисов, высокая прическа. Маркиза стягивала с рук перчатки, хмуро поглядывая на Тэма.

Направляясь к баньяну, Лалловё изобразила на точеном лице улыбку и заговорила в золотой диск, который держала в руке:

– Конечно же, она Мертва, новая сестра. Не думаешь же ты, что я оставила бы ее, будь она все еще жива? Ну какая тебе разница, как это случилось, в самом-то деле? Важно лишь то, что стерва полностью и бесповоротно мертва, с большой буквы «М», и хочу тебе сказать… Так, мальчик, принеси-ка мне вина. – Она щелкнула пальцами в сторону Тэма, и тот тут же выбежал из атриума. – Хочу тебе сказать, что своим глупым поступком Леди помогла мне разом достичь нескольких целей, не последней из которых была необходимость устранить ее из игры как доверенного друга и советника нашего недавнего… Что это? Мальчик, я сказала «вина», а не «свиной мочи». А ты, мальчик, – тот, второй, – слезай с моего кресла.

Она щелкнула пальцами в сторону Купера, но тот даже не пошевелился.

Лалловё продолжала разговор, делая вид, будто не замечает неповиновения.

– Кроме того… Я сказала «хорошего вина», имбецил. Мне что, раздавить твои виноградины, чтобы твоя безмозглая черепушка наконец сообразила принести перечного сухого белого вина?.. Возвращаясь к теме… кроме того, я постаралась ускорить ход событий, что, как надеюсь, по достоинству оценит мать, так же как надеюсь, что слуга не принесет мне бутылку той кислятины второго резерва из гевюрцтраминера, которую, как он знает, я ненавижу… – (Тэм, уже тащивший именно это вино, поспешил снова ретироваться.) – Хотя, как ни прискорбно это признавать, я до сих пор не могу выяснить, с чем именно объединяются в сеть вивизисторы и что создает петли обратной связи, которые мне никак не удается обойти. Не хочу даже и говорить о том, что у меня есть подозрение, будто та же самая мутная система обратной связи ответственна и за – как же оно называлось? – за ту болезнь, которая вдруг заставляет людей вести себя словно придурки, хотя, конечно, они таковыми всегда и были. Всем очевидно, что в этом городе давно прогнило не одно только правительство. Точнее, это очевидно всякому, кто обладает хоть какой-то информированностью, а вовсе не всем жителям.

Маркиза шевельнула ладонью, и золотой диск исчез, а затем, вложив в удар ногой всю силу разъяренного быка, она сбросила Купера с кресла. Нахал сделал двойное сальто и приземлился в оранжерейную грязь, настолько ошарашенный случившимся, что даже забыл, как дышать.

– Воздушная Мгла, – выругалась Лалловё Тьюи, устраиваясь в уюте любимого кресла так, словно собиралась позагорать погожим летним днем, – человеческие дети такие тупые скоты!

Приняв бокал из рук Тэма, она пригубила напиток, оскалила зубы в натянутой улыбке, а затем, щелкнув по краю бокала, охладила вино до ледяной температуры. Тэм поставил на столик еще один бокал. Купер отметил это самым краем сознания, пытаясь выбраться из клумбы, где еще пару мгновений назад буйным цветом цвела герань.

Он прочистил горло, восстанавливая дыхание.

– Терпеть не могу герань, – заметила маркиза. – Примитивное, непричесанное растение. Вот и ты такой же примитивный и непричесанный, верно, Купер?

Он смахнул грязь и листья – те и в самом деле были довольно лохматыми – с рубашки, подаренной ему Алуэтт, и поправил свой смешной саронг. Все еще не разложенные по полочкам способности шамана, которые он совсем недавно и с таким трудом обрел, вдруг тревожно загудели в его груди. Высокий назойливый писк зазвенел в ушах.

– Ты… – он все еще восстанавливал ритм дыхания, – просто тухлые… помои, Лолли. И… это единственный эпитет… каким твоя мать… поминает тебя… при Дворе Шрамов.

Тьюи распахнула рот, и темный стремительный язык, раздвоенный, будто у змеи, вылетел оттуда, намереваясь пронзить нахала. Однако Купер, ведомый своим обновленным, усилившимся чутьем, успел в последнюю пикосекунду вскинуть руку и сжать черный язык Лалловё в кулаке, прежде чем та успела ужалить. Тому выражению, что возникло на ее лице в этот миг, просто цены не было.

– Спасибо, но на этой неделе меня уже достаточно пороли.

Он отпустил язык и вытер ладонь о рубашку.

Сморщившись от боли, Тьюи придерживала рукой нижнюю челюсть, пока черная змеящаяся лента возвращалась обратно в ее рот. Спустя минуту она сжала губы и отрывисто кивнула.

– Значит, ты настолько серьезно изменился за какую-то пару дней? Уже и женщин бить считаешь нормальным? Похоже, знакомство с Эшером плохо на тебя влияет.

– Сомневаюсь, Лолли, что существо с языком длиной в шесть футов имеет право называть себя женщиной.

– Ха! – Маркиза хлопнула себя по бедру. – Сексист и расист! Кстати, он изнасиловал собственную сестру, представляешь? Бедняжка покончила с собой и с ребенком, только бы сбежать от него. О да, тот, кто называет себя Эшером, прославился не только избиениями женщин, но и их убийствами. Должно быть, он сейчас так гордится своим маленьким пухлым протеже. Но, как я понимаю, он не стал показывать тебе свое другое лицо? То, с которым родился? – Она подалась вперед, наблюдая за реакцией гостя. – Да, не похоже на то. Бедненький Купер, заплутавший, обиженный, оставленный на поживу всевозможным волкам.

Тьюи наклонилась и толкнула к нему второй бокал, словно запустила шахматную фигуру по доске. Затем щелкнула по бокалу своим кольцом, и стекло тут же покрылось изморозью.

– Мы только познакомились, так что прошу простить, если мои слова тебя заденут за живое, – промурлыкала маркиза, – но разве тебя не смущает факт, что я с самого начала куда более прямолинейна и честна с тобой, нежели твой бесцветный приятель?

Купер пытался избавиться от назойливого гула в ушах до тех пор, пока не почувствовал, насколько знакомо тот отзывается внутри его черепа.

– Ответь-ка мне на загадку, принцесса: что за волшебное колечко ты носишь?

– Это самое обычное кольцо. Волшебство во мне.

– Так в этом уверена? – улыбнулся он.

– Ты, обезьяна, я же фея! Разумеется, я волшебница.

Золотое кольцо было дорогим, из фамильных драгоценностей мужа, но все же не более чем украшением.

Лалловё прищурила глаза так, что щелочки между веками стали узкими, точно лезвия бритвы.

– Ты же знаешь, что я научился слышать страхи? – Купер расположился на табурете и взял бокал. – У меня не так уж много талантов, но все же слышать чужие страхи – один из них. И вот что я слышу: маленького несчастненького червя, подыхающего в твоем кольце, Лоллишечка-Пышечка, и он напуган.

Впервые с начала встречи Лалловё Тьюи утратила контроль над ситуацией. На мгновение Купер увидел перед собой просто испуганную одинокую женщину, а не кровожадное чудовище. В том уголке своего сознания, где свила гнездо магия, Купер услышал подлинную Лалловё:

«Мама, – думала она, – МамаМамаМама. ВивизисторТыСледишьЗаМной? Вивизистор?»

Купер улыбнулся:

– Если она следит за тобой, Лолли, то как же она, должно быть, сейчас разочарована.

Маркиза дернулась, словно от пощечины.

– Ты что, тоже сходишь с ума по этим вивизисторам?

Губы Лалловё изогнулись в тонкой улыбке, обещавшей, что маркиза собирается преодолеть собственное смущение жестокостью.

– Какая похвальная любознательность! – Она захлопала в ладоши в притворном восторге. – Самое время перейти к обмену идеями и пальцами!

Лалловё швырнула на стол шкатулку – продолговатую матово-красную металлическую коробочку со вставками из посеребренного стекла с двух концов. Куперу не требовались его замечательные новоприобретенные суперспособности, чтобы понимать: Лалловё Тьюи – специалист в области неприятных сюрпризов. Тэм обещал, что она оттяпает своему гостю палец, и теперь Купер осознал, что так оно и будет. Как же просто в этом мире потерять себя и сколь многих частей себя здесь можно лишиться!

– Вивизистор, мой пухлый, пышущий здоровьем гость, суть не что иное, как несколько усовершенствованное устройство под названием «транзистор», с каковым ты, учитывая мир твоего происхождения, наверняка знаком.

Купер молчал. В центре коробочки, словно какая-то дешевая бижутерия, был установлен золотистый диск, с которым недавно говорила Лалловё, оказавшийся нижней половинкой корпуса карманных часов, обжимавшей монету.

– Транзистор, как тебе, без сомнения, известно, пропускает через себя поток энергии, именуемой электричеством, и усиливает его. Вивизистор работает по схожему принципу, но также использует и более изменчивые, настраиваемые свойства волшебства. Поэтому, прежде чем закончить над ним работу, я могу научить его говорить. – Она помедлила. – Мама понимает эти принципы лишь поверхностно. – Лалловё указала на шкатулку. – Изобретение, совмещающее в себе технологии из различных реальностей, – подлинное чудо. Как правило, попытки сделать нечто подобное приводят к грандиозному провалу. Но если брать данный случай, то создателям вивизистора удалось разработать устройство, создающее и управляющее энергией. Энергией жизни.

– Как червь в твоем кольце.

Куперу не нравилось то, к чему клонила маркиза.

– Видишь ли, – она не обращала на него внимания, – передо мной встала проблема размеров. Ты слишком большой для моих нужд, но все же, мне кажется, я вижу способ сделать так, чтобы ты был мне полезен. Разве это не восхитительно? Сейчас я попрошу тебя засунуть свой мизинец вот в эту маленькую красную коробочку, и именно это ты и сделаешь.

– В задницу иди!

– Рубиновое Ничто[42] – подлинное сокровище. Помимо прочих, более полезных вещей, шкатулка позволяет манипулировать понятиями здесь и там. Таким образом, я могу отделить твой палец и в то же время не дать ему умереть. Более того, ты сам его в некотором роде сохранишь.

– Охренеть!

Она только слегка пожала плечами, словно он удостоил ее некоего неловкого комплимента.

– Затем на обрубок, где раньше был твой мизинец, мы наденем накладку из металла, обладающего транзитивными и связующими свойствами, благодаря чему палец будет продолжать снабжаться кровью из твоего тела. Он будет не столько отрезан, сколько отделен.

– Ты же понимаешь, что вся эта болтовня никак не меняет того факта, что мать тебя на самом деле не любит?

– Когда мы покончим с этим, ты спокойно допьешь вино, ведь оно исключительно дорогих сортов – не слишком сухое, не слишком сладкое; обладает выраженным вкусом с нотками Анжу, черного перца и сумеречного кедра. Затем ты поднимешься, покинешь мой особняк и никогда больше даже не посмотришь в мою сторону. Надеюсь, это тебе понятно.

– Вообще-то я ничего из перечисленного не собираюсь делать, напыщенная ты психопатка.

Купер поднял бокал и отсалютовал собеседнице; стоило признать, маркиза знала толк в белом вине.

Лалловё покачала головой:

– Купер, я восхищена твоим самообладанием, но, что бы там с тобой ни приключилось за время пребывания в моем городе, одно осталось неизменным: ты пытаешься прыгнуть выше головы.

Волосы у него на загривке встали дыбом.

– А ты просто деспотичная стерва.

Если маркиза и обиделась, то не подала виду.

– Деспотизм. Ты говоришь так, будто в этом есть что-то плохое, в то время как нет ничего более естественного. И, по правде сказать, деспотизм тебе на пользу куда больше, нежели ты можешь себе представить. У тебя уже должно было успеть сложиться пусть и не полное, но довольно точное понимание того, насколько хорошо живут граждане Неоглашенграда? Отсутствие какой бы то ни было сдерживающей, ограничивающей силы – вот причина всего этого хаоса.

Не переставая говорить, Лалловё Тьюи протянула руки над столом и осторожно, будто гадалка, взяла в них ладонь Купера. Тот обнаружил, что не способен двигаться.

Маркиза заметила паническое выражение на его лице.

– Сказала же тебе, что я – волшебница. Но на чем мы там остановились?.. – болтала она как ни в чем не бывало. – Боюсь, у тебя могло возникнуть смехотворное заблуждение, будто бы мне есть какое-то дело до ублюдков, населяющих этот город. – Она открыла коробочку, сдвинув до щелчка одну из стеклянных панелей. – К какой абсурдной цели я могла бы их повести? Меня не очень-то интересует что-либо или кто-либо из того, о чем ты можешь знать, подозревать или надеяться когда-либо встретить. – Она сжала его застывшие пальцы в кулак, все, за исключением мизинца. – Мне придется пролить твою кровь, потому что мои нужды требуют этого, но я заберу только один палец, потому что этого достаточно. Ты сам мне неинтересен, и я сохраню тебе твою свободу исключительно по той причине, что у меня нет в запасе достаточно большой металлической клетки, чтобы вместить такого толстого хряка целиком.

Сказав это, маркиза аккуратно вложила его мизинец в шкатулку и одарила гостя обворожительной и одновременно скромной улыбкой девушки с обложки. Стеклянная створка опустилась. Боли не было. Лезвие отрезало палец чуть ниже второго сустава. Купер почувствовал только что-то вроде хлопка и электрического укола, но не более того.

На поверхности безликой монеты выступила капля похожего на ртуть металла. Она скользнула к обрубку и быстро закрыла рану, сжимая ее края, словно жгутом, и запечатывая так, как на заводе крышечкой запечатывают бутылку. Затем живой металл просочился под стеклянную панель шкатулки и повторил ту же процедуру с тем, что осталось от мизинца. Затем он затвердел и разгладился.

Вот и все. Когда Лалловё взяла шкатулку со стола, Купер опустил взгляд и увидел герметичный наперсток, закрывший его рану, – металл идеально прилегал к его коже.

– Я не шутил насчет твоей матери, Лолли. – Юноша решил, что палец – это всего лишь палец. – Ты стала для нее сплошным разочарованием.

– Попробуй пошевелить пальцами, – попросила маркиза, поднимая шкатулку к глазам. – Я дозволяю тебе это движение, дитя.

Купер был рад ощутить, что сила, сковывавшая его сжатую в кулак руку, отступила, и удивлен, когда увидел, как сжимается палец, лежащий внутри шкатулки. Маркиза не солгала: благодаря металлической крышечке мизинец все еще сообщался с телом, был жив, принимал и возвращал обратно в руку кровь. Почувствовав прикосновение подушечки к стенке шкатулки, Купер вздрогнул.

– Ого! – против желания произнес он.

Лалловё снизошла до того, чтобы одарить его еще одним отрывистым кивком, напомнив в этот момент птицу, клюющую сырое мясо, и опустила его руку на стол, ладонью вверх, с распрямленными пальцами.

– Тебе может показаться, будто малая смерть способна вернуть твой палец на место, но это будет заблуждением. Шестой Серебряный работает схожим образом с привязкой к телу, но чуть более избирательно. И пока твой палец лежит в этой шкатулке, ты будешь пробуждаться что ото сна, что от смерти с девятью пальцами. Десятый – мой.

Тюремщица вздохнула и вновь откинулась на спинку кресла; она заложила руки за голову, взъерошила волосы и расслабилась. Блузка плотно обтянула ее груди.

– Благодарю, Купер! Уже и припомнить не могу, когда в последний раз отрезала кусочки от кого-нибудь, кто не принадлежал бы к числу моих родственников. – Лалловё помолчала. – Пожалуй, такой возможности мне не представлялось с тех самых пор, как я оказалась в этом отвратном адском городишке.

– Тогда зачем ты в нем осталась? – спросил Купер. – Тебя что, тоже против воли привязали к телу?

– Да, – просто ответила Лалловё, бросив мимолетный взгляд на свое золотое кольцо, которое, по ее заверениям, было совершенно обычным. – Примерно это она и сделала.

Изогнувшись вбок, точно натянутый лук, маркиза занесла над головой руку и с размаху обрушила кулак на край ближайшей гранитной клумбы, подняв в воздух облако пыли. Клумба затряслась от удара, и Лалловё отряхнула с руки каменное крошево, а с ним и остатки кольца. Из лопнувшего корпуса сочилась белесая слизь. Маркиза, задумчиво поджав губы, разглядывала обломки.

Купер хрустнул шейными позвонками, возвращая телу подвижность.

– Знаешь ли, я побывал внутри нее. Я о Цикатрикс. Она скорее признает своей дочерью выброшенную морем доску, но только не тебя. Когда ты достигнешь дна, Лоллишечка, когда ты его достигнешь… я буду ждать тебя там.

Лалловё сбросила ноги с кресла и поднялась одним плавным движением, поворачиваясь спиной к своей жертве. Она не удостоила его даже лишнего взгляда.

– Поздравляю с тем, что тебе удалось освоить парочку дешевых трюков и пережить все эти изменения своего облика. Но прошу простить меня за столь скорое расставание, мне еще надо раздавить нескольких менее значительных червей.

Она щелкнула пальцами, и в дверном проеме тут же возник Тэм.

Купер, разумеется, остался сидеть. Выгадал ли он для себя хоть что-нибудь? Сунул палец в каждый пирог с дерьмом – теперь уже в прямом смысле – и оказался привязан к Неоглашенграду. Был унижен, избит и приобрел как раз достаточно волшебных сил, чтобы осознать всю глубину собственной беспомощности. Тут уже хоть ногти грызи. А то, что произошло сейчас, – поможет это ему как-то или же лишь усугубит его несчастья?

Купер покачал головой и порадовался тому, что нашел в себе силы приспосабливаться к столь кошмарным обстоятельствам. «Сможет ли меня теперь вообще хоть что-нибудь напугать? – подумал он. – Вот и сейчас – меня искалечили, а я просто сижу и гадаю, будет ли мне с того какой-либо прок».

Маркиза словно бы выбросила его из своего мира. Купер для нее более не существовал. Она вновь щелкнула пальцами, и слуга тут же шагнул к ней с раболепным выражением на лисьем лице.

– Тэм, приготовь мне ванну. Пора возвращаться к работе.


Скука. Как вообще посмел Теренс-де’Гис заговорить с ним о скуке? Эшеру, прокладывающему свой путь через улицы Неподобия, казалось, будто его пепельное лицо раскалилось добела от гнева. Жеманный голос маркиза все еще звенел в ушах. А Лалловё?.. В глазах Эшера совершенное ей преступление могло затмить даже грядущую гибель всех миров.

Серому человеку приходилось принимать тяжелые решения и жить с этой ношей, но чтобы такое… Никто не принимал «Отток» всерьез, да и сами-то личи были не более чем заигравшимися аристократами да алхимиками, чьи эксперименты однажды закончились серьезной неудачей. Они не представляли угрозы и даже среди прочей нежити стояли в самом низу – эти ребята не шли ни в какое сравнение ни с Цитаделью Отверженных, ни с передвижным некрополем Бескровных Небес. Конечно, за последнюю пару лет они, как ни жаль, сумели поднабраться сил, но это была вовсе не их заслуга, если задуматься над тем, как им удалось возвыситься. Вспомнить о том, что – точнее, кто послужил источником их могущества.

Размышления помогали Эшеру сдерживать и направлять свой гнев. Умирающие топтали землю миров, не находя забвения, этого странного лекарства от их хронического недуга – жизни. Их становилось все больше, и начиналась очередь за исцелением здесь, в этом городе. Какая ирония!

«Каким бы ни оказался новый мировой порядок, жизнь продолжится. А благословением то будет или проклятием – еще поглядим. Выбора нам все равно не оставили».

Оказавшись предоставленным самому себе, Эшер был вынужден признать, что на самом деле и понятия не имеет, к какому финалу все идет. Груз принятых решений не становился легче, даже если забыть о возрасте. «Возраст, – злился он, – предполагалось, что ты должен бы быть моим союзником».

Там, где, образуя треугольник свободного пространства, пересекались три улочки, давно забытый умелец установил фонтан. Вырезанный из известняка морской конек лил воду в украшенную барельефом чашу. Эшер облокотился на нее и посмотрел вниз. Ведь он не мог ощущать того, что ощутил наверху обглоданной башни «Оттока». Не так ли?

Был лишь один человек, которого он мог винить в существовании всех этих личей, всех этих подлецов в сапогах… Эшер даже не был уверен, так ли уж велика вина маркизы Тьюи, хотя больше и не имел права мириться с ее вмешательствами, да и те времена, когда он топил свои печали в бутылке, прошли. Эшер подавил мимолетное, но сильное желание размозжить собственный череп о каменного морского конька.

«Началось. Мы все утонем?»

Широко расставив руки и обхватив ладонями края чаши фонтана, Эшер наклонился и устремил взор в воду. Ее поверхность пошла рябью, а затем явила ему отчетливое, яркое изображение Лалловё Тьюи. Изумленное лицо маркизы было подсвечено золотисто-зеленым, а обнаженные плечи оказались мокрыми. Она принимала ванну? При зажженных свечах?

– И с чего я вдруг удостоилась такой чести, мой…

– Захлопни свою коровью пасть, недоношенная полукровка! – оборвал Эшер маркизу. Ее губы изогнулись идеальной буквой «О». – Все кончено, Тьюи. Считай это звонком вежливости. Беги.

– Прошу прощения? – Лалловё быстро оправилась и даже почти сумела придать своему голосу насмешливые нотки, но за всем ее притворством было заметно, насколько ее потрясли слова Эшера.

«Да, да, да. Она виновна именно настолько, насколько выглядит».

– Я сказал тебе бежать. Убирайся из моего города, пока еще можешь.

Скрючив пальцы, он повел ладонью над водой, и его призрачное окно переместилось. Теперь он смотрел на маркизу не снизу вверх, со стороны ее коленей, но словно нависал над ней, глядя ей прямо в лицо. Заодно ему удалось рассмотреть и предмет, что лежал в ее руках, – новейшее достижение в области синкретических технологий, значительно превосходящее ту халтуру, что Эшер видел парой лет ранее: в раковину огромной устрицы была встроена электрическая матрица, подвешенная в магической среде. Серый человек не следил за не прекращающимся ни на день прогрессом, будь тот магическим, техническим, метафизическим, спиритуалистическим или каким бы то ни было еще. Он не нуждался в этих изобретениях и только теперь, когда было уже слишком поздно, стал понимать, насколько наивен был.

Тьюи подняла взгляд и посмотрела на него из своей ванны. Ее притворство испарилось – она перестала изображать просто принимающую водные процедуры барышню, к которой пристает нахал. Истина заключалась в том, что Эшер был выше низменных желаний, а она вовсе не походила на благопристойную даму.

– Бежать? – улыбнулась маркиза, обнажив змеиные клыки, сверкнувшие под ее верхней губой. – С чего бы вдруг? Самое интересное только начинается.

Улица под его ногами заходила ходуном, расплескивая воду из фонтана, и Эшер вцепился в бортики, пытаясь удержать равновесие.

Змея продолжала смеяться.

– Знаешь ли, вместо того чтобы лелеять больные фантазии, пробужденные твоими собственными ошибками, мог бы и поблагодарить меня за поддержание какой-никакой нормальности хотя бы в этой части города. А еще сказать спасибо за ту мою провальную попытку забрать Купера у Леди.

Эшер поморщился и снял крышку с колодца своего гнева.

– Думаешь, что узнала об агонии все, что можно знать, потому что подвесила в своем сортире собственного отца? Я упражнялся в пытках задолго до того, как твоя мать основала свою династию, и могу сокрушить твой разум, даже не вспотев. Я выбью из тебя твое хваленое хладнокровие и оставлю умолять о том, чтобы тебя добили, словно мула со сломанным хребтом, – ничего лучшего ты не заслуживаешь.

Если Эшер рассчитывал увидеть на лице маркизы хотя бы малейший признак испуга или уступчивости, его ждало разочарование. Она лишь громче засмеялась, захлопав мыльными ладонями.

– Я передам от тебя привет своему новому гостю. Одному из твоих друзей. Точнее, тому, что от него осталось. Впрочем, кажется, ты уже должен был привыкнуть, что постоянно теряешь друзей и родных?

– Купер? – в отчаянии воскликнул Эшер, прежде чем земля вновь, еще более неистово, содрогнулась под его ногами.

Улица хлестнула, словно встряхиваемая простыня, сбивая его с ног. Потрясение погасило гнев, когда серый человек увидел, как здание банка, возведенное сотни, а может быть, и тысячи лет назад, рассыпается в пыль прямо у него на глазах. Сейчас, посреди ночи, строение пустовало, но в домах по обе стороны обсаженного кипарисами бульвара Хагия Хана Рюспеля было полно людей – Эшер слышал крики выброшенных из кроватей проснувшихся детей и их родителей. Вся улица ходила ходуном оттого, что под землей пробудилось нечто огромное.

«Под землей. Колокола, звонящие по вздувшимся мертвецам. Цепи».

Причастны ли к этому Развеянные? Они были достойным народом, образованным лучшими душами, какие только могли предложить миры, – ну, или чистейшими, если между этими понятиями есть какая-то разница, – и посвятили себя сохранению погребенной под землей истории Неоглашенграда. Кроме того, Развеянные были друзьями всякого, кто действовал во имя интересов города и населяющих его людей, и ни за что бы не позволили каменщикам даже взглянуть на механизмы в центре паутины, а уж о доступе к управлению допотопным устройством и вовсе речи идти не могло.

Эшер вышел из переулка и обратил свой взор к северо-западу, к ближайшему выходу на поверхность цепи, притянутой лебедкой к колокольной башне, – расположенные на поверхности «якоря» были возведены очень давно, когда далекие предки нынешних каменщиков зафиксировали цепи, обмотав вокруг подземных бобин и закрепив звенья на мощных башнях наверху. Они спрятали подлинное назначение цепей в лабиринте под городом, обратив поднявшийся уровень улиц себе на пользу, схоронив истину на такой глубине, где появлялись одни только Развеянные. Он полагал, что тем можно доверять. Неужели ошибался?

Как и следовало ожидать, якорная башня разрушалась, а цепь – шириной не меньше кареты – резала поверхность улицы так, как проволока режет сыр, и возвращалась в свое исходное положение; камни мостовой откатывались прочь с ее пути или же срывались вниз. Линия разрушений протянулась вдоль бульвара, перча фасады домов шрапнелью грязи и булыжников. Три сотни шагов Хагия Хана Рюспеля были стерты с лица земли, прежде чем цепь нырнула под землю, но затем еще пятьдесят шагов дороги обрушились вниз – древний металл продолжал свое движение, уничтожая подземную инфраструктуру.

И даже когда зримые, незамедлительные разрушения прекратились, Эшер ощущал тревожное подрагивание земли под ногами – цепь продолжала натягиваться. Хотя он не мог этого видеть, но та же сцена наверняка повторялась сейчас по всему городу, в местах, где цепи выходили на поверхность. Паутина разрушений, с Куполом в самом центре, протянувшаяся через площади, пьяцца и дворы, обрушившиеся звонницы… Колокола, эти башни были просто повсюду! Он давно в этом убедился, еще тогда, когда верил, что сумеет все исправить.

Развернувшись на пятках, Эшер бросился в другом направлении, стремясь как можно скорее добраться до конического вулкана дверей и храмовых портиков, вдруг заполнившего собой все его мысли, – Апостабища.

Глава тринадцатая

class="epigraph"> Не думаю, что тогда я понимала, что возвожу фундамент нового мира. Но осмелюсь сказать, единственное, что я бы поменяла, вернись в те времена, так это свои замаранные штаны.

Разумеется, вы не обязаны мне верить. Столько жизней минуло, а я все еще веду себя как девчонка, ну не потеха ли? Должно быть, я это заслужила. Но перед смертью я хотела бы рассказать вам правду: я бы так или иначе нашла способ разделить миры. Молот, юноша, песня – для меня все это тогда было едино.

Приписывается леди-сенатору Эмерит Пурити Роза-Клу
Пурити сложила руки на коленях, стараясь снизить до минимума неудобства, доставляемые наручниками. Формально она была взята под арест гвардией Лейбовичей, а не преторианцами. Слуги леди Мальвы бросили ее в просторную кладовую, которую девушка теперь делила с перепуганной до смерти горничной. С какой стати им пришло в голову оставить ее закованной в кандалы, она не очень-то понимала. Да, она Убила благородную персону и уничтожила самые ценные экспонаты во всей известной истории Неоглашенграда, но какую угрозу она могла нести теперь? Ее пленили не преторианцы, а прислуга, что однозначно указывало на отсутствие согласия между членами Круга, – гвардейцы слабо походили на безупречных воинов, служащих трону.

Преторианцы не стали вмешиваться. Кстати, они бы не заперли ее в кладовой, как эти безмозглые приспешники Лейбовичей. Преторианская стража следовала бы протоколу и бросила бы ее в яму, в зловонную тьму похожей формой на слезу узкой камеры. Год или около того назад она как-то раз наведывалась в подземную тюрьму, когда они с подругами (одна из них перешла в категорию Мертвых, а остальные – бывших) еще верили, что смогут сбежать от вечной тоски под сводом Купола, устраивая подобные небольшие экскурсии.

Лизхен особенно понравились ямы – она была сама не своя до садоводства, а эти одиночные камеры были не построены из камня, но выращены из гибридизированных сорных дынь. Братиславу приводило в восторг то, что столь сладкое лакомство могло быть превращено в инструмент страданий и заточения. Пурити же это совсем не понравилось. Она вертела головой, разглядывая завитки мозаичных потолков и золоченые держатели факелов, – даже тюрьмы во дворце сверкали роскошью. И Клу это совсем не удивляло. Архитектура Неоглашенграда демонстрировала свое превосходство и власть над человечеством, над причудливыми народами фей – чей подход к дизайну, как подозревала Пурити, и послужил основой создания этих камер – и даже над былыми богами.

«Колокола, – нахохлилась Пурити, – надеюсь, Лизхен станет капельку мудрее после этой трагедии. Или хотя бы начнет думать, прежде чем что-то делать».

Ее размышления были прерваны стуком каблуков по мрамору, после чего в дверях появилась Мальва Лейбович. Лицо ее не выражало ровным счетом ничего, и Пурити оставалось только гадать, сколько леди-сенатору было известно о событиях минувшего вечера. Должно быть, она уже знает, что ее дочь Мертва, но сказали ли ей, что ее дочь была Убийцей? Или же Пурити держат в заточении по обвинению в одном только вандализме? Как ни стыдно признавать, но она не очень-то достойно себя вела, когда ее арестовали. Лила слезы, бубнила какие-то извинения, которых сама уже не помнила.

Мальва Лейбович наверняка посмеялась, когда ей об этом рассказали.

Леди-сенатор смотрела сквозь Пурити, как если бы той вообще не существовало, обращаясь к притихшей горничной. Та все это время сидела тихонько, как мышка, не поднимая взгляда от собственных рук, словно замерев в молитве. Теперь же ее голова вскинулась, а покрасневшее лицо озарил тусклый огонек надежды.

– Горничная, с тебя обвинения сняты, так что не бойся.

Голос Мальвы казался металлической щеткой, трущей воспаленную кожу, и маленькая служанка еще сильнее затряслась от страха.

Если леди Лейбович как-то заботило собственное будущее в свете преступлений ее дочери, она этого никак не проявляла. Напротив, казалось, будто больное самомнение женщины лишь пуще расцвело на почве Смерти Ноно. Должно быть, она осознает, что ей конец, догадалась Пурити, но полна решимости удерживать в своих руках прежнюю власть до самого последнего мгновения. В этом не было ничего удивительного, но сулило Пурити еще большие неприятности, хотя она и не могла винить Мальву. Пройдет еще несколько недель, прежде чем Круг вынесет леди-сенатору официальный импичмент.

– Эсса, дитя, – Мальва смягчилась и даже продемонстрировала, что помнит имя девушки, – не трясись. Тебя задержали лишь потому, что ты кое-что видела, а не потому, что ты что-то сделала. – При этих словах леди-сенатор зыркнула на Пурити – как если бы старалась забыть о том, что та сделала, – и удалилась.

Без всяких сомнений, Мальва направлялась на обещавшее быть весьма нервозным совещание, где станет давить на Круг в попытках спасти собственную шкуру и, скорее всего, попытается убедить всех, что Пурити необходимо вымазать смолой и обвалять в перьях. Внезапная тревога за отца заставила девушку пристыженно опустить взгляд.

Как могла она быть столь беспечна? Одно дело подвергать опасности себя, но так подставить родителя… и не только его – всю семью! Что скажет Померой, если выяснится, что она разрушила его надежды на выгодный брак? Поведение мамы и сестры предсказать куда проще: они будут в гневе. Паркетта, скорее всего, больше никогда не станет разговаривать с Пурити.

Юная Клу слышала, как охранники обсуждают ее судьбу за бурдюком вина, определенно не полагавшегося им во время дежурства.

– Этот барон наверняка вылетит из кресла после такого, – заявил тот из стражников, что постарше.

– Не свезло так не свезло, верно? – пьяно икнул молодой. – Активы лик-ви-ди-дуд-ли-руют, а все имущество пойдет с молотка.

Пожилой что-то проворчал, и молодой добавил:

– Ага, все насмарку. Это я и имел в виду. Жизнь барона? Нет-нет… Семья-то выживет, если это, конечно, можно назвать жизнью. – Он помолчал, прежде чем поинтересоваться у старшего товарища: – Как думаешь, они Убьют девчонку за то, что она сделала?

Пурити практически слышала, как охранник семьи Лейбович устало кивнул. Малютка Эсса взвизгнула: «Иип!» – и тут же прикрыла рот рукой, глядя на Пурити с тошнотворно преувеличенной жалостью.

– Обо мне не беспокойся, Эсса, – впервые обратившись к служанке, произнесла Клу с невозмутимостью, которой вовсе не ощущала. – Со мной все будет в порядке. Они не могут меня Убить. Они вообще больше никого не смогут Убить.

Внезапно Пурити ощутила жар в груди и схватила горничную за руки:

– Эсса, ты расскажешь им об этом, когда тебя выпустят отсюда. О, не делай такое лицо, девочка, тебе ничего не угрожает. Ты же просто полы моешь. Колокола, они тебе ничего не предъявят.

Служанка, все еще напуганная, кивнула.

Пурити сжала ее маленькую, красную от постоянного намывания полов ладошку.

– Нет, Эсса, тебя еще до ночи выпустят отсюда, и, когда ты выйдешь, я хочу, чтобы ты рассказала всем – сестрам, матери, людям, с которыми ты работаешь, – рассказала им, что побывала в одной камере с Пурити Клу, тем самым демоном, что разрушил Круг Невоспетых и переломил хребет знати. Скажи им, что это Круг стоял за Убийствами, но больше он не сможет Убивать. Скажи, что с тайной, дававшей Кругу власть, покончено. Она уничтожена, разбита и не может быть восстановлена. И вам больше незачем выслуживаться перед знатью, если только вы не хотите этого делать по собственной воле или ради денег.

Щеки Эссы покраснели еще сильнее. Она совсем не была похожа на отважную революционерку.

– Прошу прощения, леди Клу, но, но… – забормотала горничная. – Ведь все, что вы сделали, так это разбили пару окон и Убили одну из своих подружек?

Пурити зарылась лицом в ладони. Почему донесение до людей истины всегда оказывается почти непосильной задачей? Почему поступать правильно всегда так сложно?

– Ты права, Эсса. Абсолютно права. Я и в самом деле всего лишь Убила подругу и разбила несколько окон. Но если ты перестанешь стонать и хныкать, я смогу объяснить тебе, каким образом это все меняет.

– Ладно… хорошо, госпожа. Как скажете.

Эсса устроилась поудобнее, подсунув под себя руки, и Пурити начала повесть о своих недавних злоключениях, начав с расправы над Рауэллой Эйтцгард. Глаза горничной становились все шире по мере рассказа, и, к тому моменту как Пурити дошла до столкновения с Ноно и уничтожения Красок Зари, начало казаться, что глаза эти вот-вот выкатятся из орбит.

– Так, значит, лорды Круга все это время могли Убивать всех, кого захотят? – спросила Эсса и была вдвойне поражена, когда Пурити объяснила ей, как много веков Круг Неоглашенных хранил тайну избавления через Истинную Смерть. – Значит, ваша подруга Убивала нас просто ради того, чтобы попрактиковаться?

Последние слова прозвучали тише, но голос Эссы зазвенел от того, что, как надеялась Пурити, было первыми признаками вскипающей ярости… или хотя бы понимания сути окружающего мира. Клу была уверена: теперь эта девушка точно распространит среди людей правду.

– Стало быть, после того как вы разбили те окна, лорды больше не смогут Убивать…

– Песня жила в витражах. Наши голосовые связки были способны ее только одолжить на время. После того как Красок Зари не стало, она превратилась в обычное смешение звуков. Так что да, Эсса, Круг лишился дававшей ему власть силы.

Строго говоря, Пурити обманывала служанку, поскольку сама не знала, что будет дальше, – да и кто знает, как на самом деле работало Оружие, не говоря уже о принципах, связывавших его с витражами, – но искренне верила в свои слова. Теперь, когда у нее появилось время подумать о Красках Зари и об Оружии-песне, она пришла к нескольким умозаключениям. Пурити была уверена, что история подтвердит ее правоту: Краски Зари достались в наследство от эпохи эсров, являвшихся одним из народов Первых людей. Фрагментарная историческая память, сохранившаяся о тех временах, тесно связывала эсров со светом и музыкой – не будет ли высосанным из пальца предположение, что они запечатали в Красках Зари свой дар именно для тех, кто пришел им на смену? Словно жук, застывший в янтаре, талант эсров сохранялся на протяжении бесчисленных лет, и известно о нем было только Кругу Невоспетых и князю.

Эсса покачала головой. Возможно, она не получила того образования, какое предоставило Пурити ее богатство, но все же служанка была далеко не глупа и обладала своим запасом знаний.

– Прошу прощения, молодая леди, но что это меняет, если знать все равно владеет всем? Мы ведь не потому всю свою жизнь усердно трудимся, что пытаемся не стать жертвами Убийства. Нам нужны сребреники, чтобы кормить и одевать семьи. И если, госпожа, сегодня для нас хоть что-то изменилось по сравнению с прошлым днем, то я этого не замечаю.

Пурити важно выпрямила спину, собираясь прочитать лекцию об основах властных структур и о том, как дестабилизация на вершине пищевой пирамиды, даже если кажется незначительной, вызывает усиливающиеся в геометрической прогрессии возмущения в каждом слое ниже.

– Видишь ли, иерархия, основанная на угрозе взаимного уничтожения, начнет загнивать и…

В этот момент на пол с грохотом, от которого обе девушки вздрогнули, рухнул кусок стены. Эсса собиралась закричать, но Пурити сильно ущипнула ее за ногу, и горничная прикусила губу, издав лишь возмущенный писк. На месте выпавшего блока зияла шестиугольная дыра, в которой возникло чумазое лицо Кайена Розы.

– Идем, – сказал он и кивнул, приложившись головой о камень сверху. – Ой! Мои плечи сюда не пролезут, но ты должна суметь протиснуться. Поспеши, пока кто-нибудь не решил проверить, с чего это стены вдруг вздумали разрушаться.


Альмондина встретила сестру без какого бы то ни было проявления эмоций. Но Лалловё не отплатила ей той же монетой.

Напротив, маркиза зашлась в разъяренном хриплом визге. Вой, от которого готовы были полопаться стекла, длился более минуты. Этажом ниже Тэм прижал ладони к ушам; Купер последовал бы его примеру, если бы не был в этот момент слишком занят попытками спрятаться под кухонным столом. Лежа в ванне и программируя сиявшую в раковине матрицу, Лалловё наслаждалась единственными двумя своими радостями в этом грязном городе, и вдруг оказалось, что достаточно открыться двери, чтобы лишить ее покоя. Расстроить все планы. Надежды.

Она кричала в ярости, отрицании, ненависти, одиночестве, неповиновении и, как ни странно, искреннем облегчении от того, что сестра вернулась. Она проклинала мать, явно подстроившую и заранее спланировавшую это предательство в последнюю минуту. Проклинала Альмондину, посмевшую уйти и посмевшую возвратиться. Проклинала – в первую очередь – себя за то, что не смогла предвидеть такой исход, и за то, что оказалась так слаба, что была рада увидеть сестру. Позднее Лалловё выместит злобу за эту чисто человеческую слабость на отце, но пока она просто тянулась бирюзовыми когтями к Альмондине и орала.

А сестра спокойно стояла, и на лице ее не было никаких эмоций. Она была облачена в серо-черную, украшенную зубчатым узором куртку и бледно-голубую подростковую юбку. Больше не вырезанная из дерева, с розовым и гладким личиком, Альмондина разглядывала сестру так, словно пыталась вспомнить, как ту зовут. Завитки волос лежали на ее шее, цветом и блеском не отличаясь от вишневой древесины, но глаза были пусты. Впрочем, возможно, они всегда такими и были.

Лалловё протянула руку к бортику своей широкой ванны и схватила перепрограммированный вивизистор. Он казался совсем неприметным в своем корпусе от карманных часов, но на его создание ушли месяцы активной разработки, годы расчетов, планирования, а также часы бесполезной болтовни, необходимой для заключения брака. Лалловё затрясла живой безделушкой перед носом сестры, пытаясь подобрать нужные слова.

– Зачем? Зачем я выполняла всю эту работу за тебя? Чтобы ты потом просто так взяла и проснулась как ни в чем не бывало? Ты хоть представляешь, через что мне пришлось пройти?! – Она стояла, и вода с пеной скатывалась с ее обнаженных грудей.

– Сестра, я тоже рада снова тебя видеть. – Альмондина провела пальцем по полированной глади дверного косяка. – Да. Счастье. Воссоединения.

– Это мать вернула тебя. Наверняка она. Что я такого сделала, чтобы заслужить это? – Лалловё закуталась в махровый халат и тряхнула волосами, мгновенно высушивая их.

– Можешь спросить у нее, когда она прибудет. – Альмондина поправила прическу одной рукой. – Хотя будь я эльфом-спорщиком, то поставила бы все деньги на то, что она сделала это просто по своей злой воле.

– Мать собирается сюда?! – вновь завизжала Лалловё. А затем добавила уже спокойнее: – Хотя, конечно, кто бы сомневался!

– Как я понимаю, ты занимаешься исследованием вивизисторов, осуществляющих трансформацию нашей матери? Чего она добивается? – Голубые глаза Альмондины, казалось, вообще не моргают.

– Тебе об этом откуда знать? Ты же была деревяшкой.

Лалловё вначале собиралась пройти мимо сестры, но затем передумала и воспользовалась другой дверью, ведущей в гардеробную.

– Даже бревнам снятся сны. У тебя должны быть хоть какие-нибудь идеи о том, какие цели она преследует.

– Что ж, может быть, они у меня и есть, Альмси. А ты несколько лет была мертва, такой тебе и следовало оставаться.

Маркиза так, чтобы не видела ее сестра, открыла свою пудреницу и протянула руку к шкатулке красного металла, но отдернула, даже не коснувшись коробочки. Пока рано. Вместо этого она скинула халат и набросила на плечи уютное шерстяное болеро шоколадного цвета.

Альмондина подошла к сестре, пытаясь изобразить на лице подобие сочувствия.

– Я понимаю твою неприязнь, Лолли, как и всегда понимала. Несколько лет я держалась в тени, чтобы дать тебе возможность проявить себя, и тебе это удалось. Но мать… мать изменила правила игры, и, сказать по правде, не думаю, что теперь вообще имеет смысл бороться за право именоваться ее любимчиком. Сейчас мы для нее не более чем расходный материал; все органические существа отныне ей кажутся неполноценными.

– Это так ты объявляешь войну? – Лалловё оценивающе оглядела себя в зеркале – обнаженную, если не считать крохотного пиджачка, слегка ниспадавшего на ее груди, но не скрывавшего их.

– Не тебе, Лолли, – покачала головой Альмондина. – Заканчивай уже прихорашиваться и выслушай меня. Пока я спала, мне снился тот, кто похитил мою душу. И это был не кто-то там из Первых людей. Это была мать. – Альмондина опустила глаза – мертвые, как у орешниковой сони. – Все феи пребывают в страхе перед ней. Она подвергает их истязаниям и увечьям, крадет ноги у маленьких феечек, набивает их тела вивизисторами, которые соединены друг с другом, и спасения нет.

Лалловё рассмеялась про себя, мечтая, чтобы сейчас ее от сестры отделяла либо армия, либо бутылка охлажденного вина.

– Тебе-то это, может быть, снилось, сестрица, а я с этим живу. На моих глазах она схватила своего любовника, достопочтенного чемпиона Дикой Охоты, и оторвала ему ноги. Теперь он бродит по пустошам на изогнутых стальных пластинах, роняя слезы на каждом шагу; что ж, если в ее заказниках еще осталось на кого охотиться, его уродство может даже оказаться полезным. – Так вивизисторы объединены в сеть?

Альмондина коротко кивнула; глаза ее казались сделанными из стекла.

– И еще одно. – Старшая медлила, явно не зная, стоит ли ей продолжать. – Мне снилось кое-что – во сне мне явилась наша сестра. И она была рядом с тобой, Лолли.

– Наша сестра? – Внутри у Лалловё все похолодело, она даже забыла про пуговицы.

– Разве ты не помнишь? Когда мы были маленькими, сестра приходила с нами поиграть на праздники. Она, конечно же, думала, что ей все только снится, но все же она навещала нас так, как часто это делают человеческие дети, – случайно, во снах либо на закате, рассвете или же в иной пограничный час. Мама наряжала нас в платья из тех, что плел паучий народ, и мы играли с ней в кролик-кролик-варг[43]. Ты вечно выбирала роль варга и гоняла нас по кустам, завывая, будто умалишенная. Потом мама угощала нас печеньем в глазури, сладким вином и танцевала для нас. Я помню это. Она называла нас Альмси, Лолли и Сисси.

«Сисси». – Лалловё прищурилась и скрестила руки на груди.

– Я ничего такого не припоминаю. – Ей было не особо радостно слышать разговоры еще об одной сестре: только этим утром она была единственным ребенком в семье, и вот, здрасте-приехали, к ней уже лезут в родственники какие-то сучки. А еще мать отринула ее – снова; и хорошо, если не собирается полностью вывести из игры. – Какая еще Сисси?

– Зато помню я. – Альмондина пробежалась пальцами по запчастям, оставленным Лалловё на туалетном столике. – Она была умной девочкой. Такой же вспыльчивой, как и ты, но без присущей тебе подлости. Благодаря крови фей у нее были волосы цвета восхода, но руки у нее были человеческими, а потому она и не могла остаться с нами насовсем – в основе своей она была человеком. Тебе не стоит беспокоиться о ней, Лолли, ведь она не сможет составить тебе конкуренцию. Просто воспоминание. Нам обеим с тобой следует присмотреться к маме. Не знаю, что она задумала, но есть немалая вероятность того, что это придет… к противоречию… с…

– С такой жизнью, какой мы ее знаем?

Альмондина одарила сестру тонкой, как наточенный клинок, улыбкой, какой порой пользовалась и сама Лалловё.

– Какой ее знаешь ты, скорее. Я-то некоторое время вообще никакой жизни не знала.

– И все же ты здесь. Вернулась, чтобы занять мое место. – Лалловё вначале скинула болеро, потом вновь набросила его на плечи, не понимая, как ей следует сейчас поступить.

– Твое место? Нет, Лолли.

Альмондина облокотилась о комод и принялась разглядывать свои ногти, – как и в прежние времена, те были из крепкой, отточенной древесины. Живой древесины.

– Ты что, правда ожидаешь, будто я поверю, что мать не прислала тебя, чтобы ты указала мне на дверь?

Лалловё остановила свой выбор на отделанном рюшами широкополом камзоле с глубокими внутренними карманами и, перебросив отвергнутое болеро через руку, незаметно схватила красную металлическую шкатулку. Рубиновое Ничто некогда принадлежало дедушке ее мужа, но теперь оно всецело пребывало в ее собственности. И годилось на большее, нежели просто рубить пальцы.

– Если честно, я понятия не имею, чего именно хочет мать, – нахмурилась Альмондина. – В эти дни она говорит сплошными загадками, даже если пытается быть прямолинейной. Она нарушила целостность собственной личности, и я так же не могу уследить за ее мыслями, как не могу исполнить ее приказы.

– Хочешь, чтобы я поверила, будто ты собираешься ее ослушаться? – осклабилась Лалловё. – Идеальная маленькая Альмондина?

– Я дочь своей матери. И никогда не предам ее, Лалловё, даже не думай. – Старшая сестра сцепила пальцы и хрустнула суставами. Она говорила нарочито неспешно, чтобы у маркизы не возникло лишних иллюзий. – Я всегда принимала свое наследное право как данность. «Я буду править», – думала я. Бранись сколько хочешь, но, каких бы успехов ты ни достигла, подвинуть меня все равно бы не получилось – право первородства и чистота крови делали меня преемницей нашей матери. Только мне не хотелось бы править разрушенной империей. А тебе?

Лалловё опустила взгляд.

– Двор Шрамов еще можно восстановить, если избавиться от матери.

– Именно так, – кивнула Альмондина.

– Все может оказаться куда хуже, чем перспектива править разрушенными вселенными. Ты говоришь, что сама видела, как обошлась мать с нашим народом, – механические феи кашляют машинным маслом. – Лалловё выгнула спину, вдруг вновь ощутив свое тело целым, юным и безупречным. – Ты когда-нибудь задумывалась, каким зверским истязаниям она подвергнет свою наследницу?

– Примерно тем же, что и ты свой вивизистор? – предположила сестра. – Она могла проделать все это со мной, пока я спала. Могла позволить тебе закончить подготовку к задуманному тобой предательству, а меня превратить в чудовище. Но она этого не сделала, за что я ей буду вечно признательна. Я заплакала от облегчения, когда проснулась в этом твоем оссуарии, Лолли. И дело даже не в том, что я проснулась, – что есть жизнь и что есть пробуждение? – а в том, что я снова была целой.


Эшер стоял на самом краю кратера и смотрел на город. Гора, заключавшая в себе Апостабище, давала наилучший обзор. Чепрачка и Липовое шоссе все еще дремали в первых рассветных лучах, но над улицами и перекрестками поднимались тучи дыма и пыли, отмечая путь массивных цепей, возвращавшихся в свое древнее положение, чтобы исполнить ту работу, для которой они и были созданы. К западу, как и всегда, бурлило суетой Неподобие – факелы и газовые фонари освещали лабиринт улиц. Авеню Исхода тянулась на север от Неподобия подобно игле света и была более оживленной ночью, нежели днем.

На северо-западе в вечной борьбе и равновесии (во всяком случае, так казалось) жили дома в фальшивых деревьях. Еще севернее, как обычно, прозябали в лени Божьи Кузни – и это, пожалуй, было только к счастью. А совсем далеко на севере под вихрем черных туч пылали башни. Даже в предрассветном зареве Эшер мог видеть, что мрачный смерч вытянулся пальцем, указующим на юг, в сторону Купола. Личи и их черные цепные псы двинулись войной.

Невзирая на дым благовоний, окутавший Апостабище, Эшер обонял жизнь в своем городе – полипы, наросшие на его грудной клетке, пульсировали в такт с сердцебиением Неоглашенграда, все быстрее сходящего с ума, но куда более живого с тех пор, как Эшер спел Леди последнюю колыбельную. Ему пришлось вновь заставить расслабиться те органы, которыми он столько лет не пользовался, чтобы лучи света не пронзили его плоть и не вернули ему прежний облик. Сесстри изобьет его до полусмерти, когда увидит правду.

Он улыбнулся, ощутив боль, пронзавшую его сердце всякий раз, когда он вспоминал о Сесстри, но не мог прикоснуться к ней, ощутить ее изящное крепкое тело, источающее ароматы пергамента и кожи.

Купол призывно и настойчиво пульсировал. Купол… всегда этот Купол. Эшер старался без необходимости даже не смотреть в его сторону, но сейчас у него просто не было выбора. Сферическая гора, куда более огромная, нежели любая другая архитектурная или природная достопримечательность во всем этом громадном некрополе, Купол пылал исходящим из его глубин зеленым и золотым светом – поддельное солнце, озарявшее скрытый под сводом зеленый лес, буйные заросли, надежно укрывавшие от посторонних глаз дома. Толстое закаленное стекло Купола удерживала на месте металлическая паутина.

Если недавняя сейсмическая активность родилась именно там, где предполагал Эшер, то этот кажущийся таким неизменным монумент вскоре будет выглядеть совсем иначе: к тому моменту как солнце взойдет над горизонтом, Купол раскроется, подобно бутону о пяти лепестках. Серый человек чувствовал, как цепи движутся под городом, туго наматываясь на древние лебедки и стягиваясь от Неподобия, Липового шоссе, Чепрачки и Божьих Кузен, а также со стороны заброшенных территорий на севере, где среди объятых пожарами башен укрывался «Отток» и которые, чего не помнил уже ни один из живущих, когда-то назывались Краденым Стерлингом.

Тянуть больше было нельзя. «Пора прыгать. Время разогнать тьму».

Подавив дурное предчувствие, Эшер широко раскинул руки и прыгнул с края кратера; ароматный дым тысяч фальшивых молитв струился мимо него, пока он камнем падал в цилиндрическую шахту. Его целью была точка далеко внизу – металлическая площадка в центре двора Апостабища. К этим дням ее поверхность была совершенно гладкой, отполированной ногами, но в былые времена ее украшал фамильный герб его отца.

Приближаясь к земле, Эшер шептал ветру о своих надеждах – он знал, что цепи пришли в движение, знал их назначение и очень надеялся, что они работают как полагается. Если же нет – скоро его труп окрасит камни двора белой кровью.

Ему успело показаться, что в самом скором времени его действительно ожидает участь превратиться в кляксу, когда весь двор вдруг содрогнулся и над металлической площадкой поднялось облако каменной пыли; за долю секунды до того, как Эшер врезался бы в нее, железная глыба рухнула вниз. Набирая скорость, она уходила все глубже, словно кухонный лифт, которому обрезали противовес, и Эшер, догнав ее, легко, как перышко, приземлился, коснувшись поверхности ногами и одной серой рукой. Он улыбался, но в улыбке этой не было тепла.

Вторая половина спуска прошла столь же стремительно, как и первая, – вертикальную шахту над двором Апостабища, посреди которого теперь зияла дыра, зеркально повторяла такая же, уходящая вглубь; металлический гербовый диск равномерно спускался, увлекаемый вниз одной из гигантских цепей, крепившихся к его дну. В непередаваемой тоске Эшер спускался на этом древнем лифте в самые глубины города, решившись наконец вернуться домой.


Купер пришел в волнение, услышав вопли Лалловё, но, если судить по ставшему пепельным лицу Тэма, слуга вовсе не разделял этого энтузиазма; похожий на лисицу молодой человек так старательно сейчас приводил свой камзол в порядок, словно опрятный внешний вид мог его хоть как-то защитить. «Это уж вряд ли, бедняга».

Тэм выгнал Купера в длинный коридор с высоким сводчатым потолком, нависавшим над ковровой дорожкой цвета шоколадного бисквита, уходившей за пределы видимости в обоих направлениях. Побеленные стены украшали бесчисленные гобелены. На небольшом комоде рядом стояли точно такие же белые цветы, как и те, под которыми расположилась Лалловё перед недавней ампутацией, но эти были срезаны, и их стебли и лепестки больше не дышали.

– Ой, да ладно тебе! – Купер слегка пихнул Тэма локтем. – Забыл, что ли, как улыбаться?

Тот покосился в ответ:

– Как улыбаться, я помню, – чего не помню, так это зачем. В эти дни…

Слуга умолк, он выглядел так, словно его голова была готова лопнуть от переполнявших ее забот, словно он подумывал выбить себе мозги о косяк двери.

Купер настороженно посмотрел на спутника. Имязнак Тэма напоминал сейчас подгнивший фрукт – удивительный струнный инструмент из золотого стал коричневым, а нотный лист над ним вообще исчез. Затем, как если бы облако, закрывшее солнце, унеслось на крыльях ветра и позволило лучам вновь пролиться на мир, имязнак полностью восстановился. Тэм потряс головой, прочищая мысли.

– Прошу прощения. Что это сейчас было?

Купер бросил на него ехидный взгляд:

– Э, Тэм, не уверен, что мне стоит тебе объяснять. Мы же в некотором смысле враги, если ты еще не забыл.

Тэм покачал головой и запустил пятерню в волосы, ниспадавшие на одну сторону, словно лошадиная челка.

– Единственная ночь, проведенная под холмом фей… – произнес он, обращаясь к потолку и отмечая про себя паутину на лепнине. «Надо будет сходить за стремянкой». – Я знаю, кто я такой. – Он расправил плечи, будто принял какое-то решение. – Давай выведем тебя отсюда, пока это еще возможно.

Купер собирался извиниться перед Тэмом за то, что назвал его врагом, но тут весь особняк сотрясла дрожь, пол и стены разъяренно загудели, и новоиспеченный шаман вдруг почувствовал, что под землей что-то движется, и не просто движется, а мчится со скоростью поезда в метро.

– Что это было, еще одна сестра? – спросил Купер, хотя в сознании его уже вспыхнул образ паутины, сплетенной из толстых, как дом, металлических цепей. Затем он увидел черного пластикового дракона с лицом феи. Застывший в ожидании Купол в центре паутины.

– Сиськи Титании, мне-то откуда знать? – проворчал Тэм, торопливо подталкивая Купера к тяжелой двери в конце служебного коридора.

Створка открылась на небольшую площадку, выходившую на один из многочисленных каналов Неподобия, где их поджидал сюрприз: в проходе стоял малютка Никсон. Руки в боки, на лице нетерпеливое выражение.

– Милостыню не подаем, – грубоватым тоном произнес Тэм. – У Велотрассы есть пекарня, где порой кормят беспризорников, если те, конечно, готовы замесить тесто, чтобы отработать свой обед.

Слуга попытался захлопнуть дверь, но Купер поймал ее. Никсон мрачно кивнул и протянул свою маленькую руку.

– Пора сваливать, придурок. Розовая телка уже давненько ждет в лодке, но тебе стоит поспешить.

Дом вновь заходил ходуном.

Купер умоляюще посмотрел на Тэма.

– Земля дрожит. Сестра твоей госпожи очнулась от одеревенения. Меня порезали и привязали к телу. Умирающие не могут Умереть, и… я должен кое-куда отправиться. – Купер помедлил и поморщился, прежде чем продолжить: – Какой же я болван! Бесполезный тупица! Я же знаю тебя по легендам, юный Тэм Лин[44]. Ты хоть знаешь, что про тебя написана баллада? Если я не уйду прямо сейчас, никаких баллад больше никогда уже не будет.

Тэм поджал губы и указал на прислоненную к стене особняка шаткую лестницу, которую можно было перебросить через канал и использовать в качестве моста. На противоположной стороне, за причалом, вглубь Неподобия убегала узкая улочка.

– Спасибо. – Купер вышел из тени дома на озаренную светом утра площадку и оглянулся на слугу.

Рыжие, как шерсть лисы, волосы, зеленый костюм с застегнутым на все пуговицы камзолом. Руки Тэма, сжимавшие дверь, заметно тряслись, он смотрел куда-то вглубь дома. Затем он обернулся с тоскливым выражением на лице и покачал головой.

– Просто уходи, пока еще можешь, Купер. – С этими словами бард закрыл дверь, и щелчок замка положил конец их беседе.

– Идем, – сказал Купер Никсону, опуская хлипкую лестницу над каналом.

Неребенок быстро перебежал по ней на другой берег и с нахальной улыбкой уставился на толстяка.

Переулки Неподобия не были оживленными в этот час, но глаза тех немногих прохожих, кого они встретили, лихорадочно блестели. Уличный музыкант, прислонившийся к купающейся в утреннем свете белой стене, смотрел на свою гитару так, словно в той было полно змей. Цветочница несла корзинку на сгибе руки и приветливо улыбалась, но цветы ее увяли и потемнели, а она была слишком занята тем, что отхаркивала какую-то черную извивающуюся пакость, чтобы обращать на них внимание. Два человека, выглядящие как родные братья, стояли по разные стороны трехфутового котла, где кипело ароматное масло; они жарили лепешки, а затем наполняли их свежими хладогурцом и луком, но при этом ни на секунду не сводили глаз с масла. Никсон прихватил пару лепешек, когда проходил мимо, но братья, словно зачарованные, продолжали смотреть в котел.

– Сесстри действительно ждет нас на лодке? – спросил Купер, прежде чем взять и оценить на вкус протянутую Никсоном добычу.

Мальчишка только кивнул – его рот был полон жареного хлеба и овощей.

Дожевав, Никсон вытер руки о передник пожилой женщины, стоявшей в дверях своего дома и отчаянно вращавшей головой, но, кажется, боявшейся сделать хотя бы шаг. С кончиков ее пальцев сочилось какое-то жидкое дерьмо. Купер и его гид свернули на узкую улочку, над которой были натянуты бельевые веревки.

– Знаешь, я всегда мечтал жить на лодке, – произнес Никсон, заткнув большие пальцы рук в шлевки своих коротеньких штанишек.

– Да ну? – недоверчиво сказал Купер.

Никсон скорчил рожу.

– Разумеется, нет, идиот. Всю свою жизнь я мечтал только об одном, – хохотнул немальчик и перепрыгнул через лужу. – Мой одноклассник как-то сказал, что за время нашей совместной учебы голосовал за меня не менее двадцати раз, когда я избирался то на одну ученическую должность, то на другую. Я, дружище, очень хорош в том, чтобы добиваться того, чего хочу. – Никсон прикусил губу. – Жаль только, не настолько хорош, чтобы удержать полученное в своих руках. Вот мы и пришли.

У причала дожидалась баржа. За штурвалом тихо стояла бочкообразная женщина, а пожилой мужчина с длинными желтовато-седыми волосами и испачканной супом бородой махал Куперу рукой. Никсон переминался с ноги на ногу, ему не терпелось как можно скорее отправиться в путь.

– Познакомься с капитаном Боул, – сказал он Куперу, кивая на квадратную женщину. – Она доставит нас в самую гущу событий.

– Привет-привет, синяя птица! – совершенно по-девчачьи помахал рукой старик, радостно улыбаясь Куперу. – Наконец-то ты проснулся.

– Ну да! – согласился Купер. – А что, было как-то иначе? Едва он успел подняться на борт, как баржа отчалила.

– Даже не спрашивай, Купер, – раздался из-за спины капитана голос Сесстри. Она сидела на ящике, скрестив ноги и привалившись спиной к деревянной сараюшке, служившей капитанской каютой. На коленях у нее лежала книга, а на уголке губ дымилась коричневая сигарилла. – Даже. Мать его. Не спрашивай.

Старик потянул себя за желтую бороду.

– А разве так не бывает со всеми нами, сын мой? Все мы порой бываем иными и непроснувшимися.

– Не спрашивай, Купер, – сказал Никсон, закатывая глаза и тоже запрыгивая на грузовой ящик. – Ничего. Мать его. Не спрашивай.

Кубическая женщина, стоявшая у штурвала, сконфуженно пробубнила, продолжая вести судно по узким каналам Неподобия:

– Ты уже успел побывать на борту «Яркой». Только тогда ты лежал в мешке, а на голове у тебя была основательная шишка.

– Правда? – посмотрел на капитана Купер; та выглядела… семижильной, вот, пожалуй, подходящее слово. – А когда?

Сесстри подалась вперед и ногой сбросила одну из своих книг за борт баржи.

– Сказала же тебе, – произнесла розоволосая, прежде чем вернуться к своему чтению; поза ее казалась непринужденной, хотя воняло от нее сейчас, как от мусорной шаланды.

Старый матрос широко развел руками и провозгласил:

– Мистический делирий, безумная страсть!

Капитан Боул кивнула в его сторону:

– Старина Уолтер присутствовал при этом. Мы отвезли тебя в Ля Джокондетт менее чем три ночи назад.

– А, ну спасибо вам за это. Это мне очень… помогло?

Сесстри скорчила гримасу.

– Ты не злишься? – спросила Боул. – Не оскорблен? Не жаждешь мести?

– Приятно познакомиться, Уолтер. – Купер принял ладонь старого безумца и от всей души пожал ее, прежде чем ответить капитану: – Нет, капитан Боул. Мирам приходит конец. Или что-то вроде того. То, что вы были причастны к моему похищению… Что ж, что было, то прошло да быльем поросло.

Боул как-то двусмысленно качнула головой.

Старик одарил Купера заговорщической улыбкой, а в глазах его отражалось желтое пламя факела.

– Делю я полуночные оргии с юными и танцую я с теми, кто танцует, да пью с теми, кто пьет.

– Звучит неплохо. Кого-то цитируешь? – спросил Купер; во всяком случае, ему показалось, что это цитата.

Уолтер выпятил грудь:

– Слова моей книги – ничто, но суть ее – все.

Купер, все еще переполняемый удивительным весельем, защищающим его психику, похлопал старика по спине – Уолтер оказался куда более крепким парнем, чем предполагали его костлявые запястья и плечи.

– Тебе стоит издать ее, Уолт.

Уолтер захихикал и с каким-то особым наслаждением вонзил свой шест в воду.

– Я все ищу что-то, да так и не нахожу, хотя и старательно искал весь долгий год, напевая подлинную песню мятущейся души.

С той стороны, где сидел Никсон, донесся глумливый смешок.

– Вы оба педики с Восточного побережья, – вздохнул как бы между прочим неребенок, кивнув на старика. – Вот только он хотя бы знаменит.

Купер внимательно посмотрел на безумца и сместил фокус зрения так, как недавно научился. Под красной цыплячьей кожей шеи Уолтера он увидел имязнак – потертую папку со звездой на обложке и зажатыми между листами пучками травы. Символ потянул за неожиданную ниточку, и Купер, не обращая внимания на то, как Никсон швыряет камушки в воду, вдруг понял, что знает, кто такой этот иссушенный матрос.

– Уолт… – восхищенно и едва слышно произнес Купер. Из глубин воспоминаний об уроках литературы всплыл образ. – Ты ведь уже издавался, верно?

Уолтер с энтузиазмом тряхнул головой:

– И я покажу, что ничего нет прекраснее смерти[45].

Купер поднял голову – его взгляд привлекли черные фигуры, стремительно проносящиеся над зданиями. Капитан Боул выдала несколько замысловатых ругательств, заставивших бы покраснеть даже шанхайского матроса.

– Снова они. Уолтер, сможешь обогнать этих ублюдков?

Услышав это, Уолтер расхохотался, изливая свою радость в зачинающийся день. Только сейчас Купер обратил внимание на то, что утреннее солнце, показавшееся над крышами домов, на самом деле являло собой три лиловых шара. Он даже не замечал, какой цвет сегодня решило примерить небо. «Я начинаю к этому привыкать», – изумился он, не зная, стоит по этому поводу радоваться или грустить.

– Ха! – Уолтер одобрительно ткнул Купера пальцем. – Так что, я противоречу самому себе? Ну и славно, ведь когда я противоречу себе, то становлюсь больше, принимаю в себя разнообразие.

– Ладно, – кивнул Купер. – Тогда мне волноваться не о чем.

– Вот и умница.

Отталкиваясь шестом, Уолтер направил баржу под невысокий мост, опирающийся на каменные колонны с разинувшими рты лицами с двух сторон. Внезапно единственным, что мог видеть Купер, стал Купол – зеленый, бронзовый и золотой, лучащийся светом где-то вдалеке, за разделяющей их каменной пустыней. Канал вел прямо к нему, проходя через огромную площадь.

Никсон пробежал по палубе и присоединился к стоявшим на носу соотечественникам, потрясенный зрелищем. Он схватился своей маленькой ладошкой за руку Купера, но ничего при этом не сказал.

Купер лишь краем глаза посмотрел на неребенка.

– Уолт, ты не первый мертвый американец из тех, кого я встретил, но точно самый приятный. Жаль только, что тебе пришлось настолько сойти с ума, чтобы уцелеть в этом мире. Смею, впрочем, признаться, что и синяя птица тоже уже наполовину спеклась до того же самого состояния. – Купер облокотился на форштевень быстроходной, хоть и уродливой баржи, размышляя над тем, сколь многие из его соотечественников отдали бы куда большее, нежели просто палец и кожу на спине, за возможность побеседовать с теми, с кем ему довелось встретиться на этой неделе. А еще он думал, насколько бездумно и бездарно растратил все предоставившиеся ему самому возможности. И все же как он ни старался, но так и не сумел придумать, какой бы вопрос ему задать стоящему рядом с ним поэту-трансценденталисту. – Как бы то ни было, спасибо тебе за то, что ты не придурок и не пытаешься украсть мою одежду.

Один из полных безумия глаз Уолта покосился на него, в то время как второй продолжал поглядывать на солнце.

– Неужели ты усвоил уроки, преподанные лишь теми, кто восхищался тобой, был ласков с тобой и уступал тебе дорогу? Неужели ты не усвоил куда более значимые уроки, преподанные теми, кто ополчился против тебя и спорил с тобой за право прохода?

Никсон сильно пихнул Купера локтем.

– Ладно, хорошо, – сдался Купер, – но, мне кажется, мы несколько отошли от темы. И да, я усвоил несколько уроков, которые предпочел бы забыть и которые были преподаны мне теми, кто… кхм… ополчился против меня.

– Пора бы тебе уже стать мужиком, парень, – закатил глаза Уолтер.

– Аминь, Уитмен, – поддержал Никсон.

Будучи не в силах спорить, Купер уселся на палубу и свесил ноги над затхлыми водами канала, пенившимися под ударами киля. Судно полным ходом мчалось к зелено-золотому глазу, взиравшему на город с горизонта, и черные мухи «Оттока» не обращали на баржу никакого внимания. Купер же гадал, что ему предстоит сделать там, внизу, в машине под Куполом.

Позади него чертыхнулась и заворчала Сесстри.

Уолтер наклонился, все так же сжимая сухой рукой свой шест, и прошептал на ухо Куперу еще одну цитату из самого себя, совет, который в молодого американца вбивали кулаками, ударами плети и сексом. И совет этот уже успел наскучить:

– Позволь душе своей стоять спокойно и неколебимо под взором миллиона вселенных.

Глава четырнадцатая

Я говорил своим ученикам, что все законы естества могут быть изучены на примере горящей свечи: «Перейдем теперь к очень интересному разделу нашей темы: к сходству между горением свечи и тем жизненным видом горения, которое происходит внутри нас. Да-да, в теле каждого из нас происходит жизненный процесс горения, весьма сходный с горением свечи, и я хочу, чтобы вы это ясно поняли. Тут дело не в поэтическом сравнении человеческой жизни с теплящимся огоньком, а в действительном сходстве. Внимательно проследите за моим рассуждением, и вы всё поймете»[46].

Многие годы я считал себя величайшим из всех мыслимых дураков, но теперь убежден, что мое начальное допущение вовсе не было неверным. Опыт и эксперименты открыли мне тот факт, что связь между жизнью и свечой именно настолько прочна, как я и уверял. Жизнь пыталась перехитрить меня; она обладает куда большим подобием свече, нежели я мог заключить по результатам всего лишь одной жизни.

Майкл Фарадей. Курс из девяти лекций по химической истории свечи
Ядовитая Лилия сражалась с внезапно налетевшим ветром, бившим сейчас из Купола во всех направлениях разом. С высоты юго-западного края каменной пустыни, окружавшей гигантское строение, командир сил «Оттока» изучала свою будущую добычу. Купол возвышался, подобно мыльному пузырю, надутому богом, и переливался изнутри тысячами оттенков зеленого и золотого. Обручи окислившихся латуни и бронзы, побитых временем стали и титана защищали изогнутый стеклянный корпус, который даже вблизи выглядел таким хрупким, что казалось: коснись пальцем – и разобьешь.

Что ж, именно это она и собиралась сделать в самом скором времени.

Колоссальная полусфера пришла в движение, разделяясь на несколько частей. Пять огромных лепестков начали раскрываться – мучительно медленно и с таким звуком, будто мир зашелся в предсмертном кашле. Из трещин вырвался воздух и потоки света.

Небесные владыки шли войной на юг, и их строй оставлял за собой чернильно-черный инверсионный след в утреннем небе. Пространство над Куполом уже успело потемнеть от собирающихся личей, все еще разгневанных утратой их бумажной королевы в Покабогате. Ядовитая Лилия не имела ни малейшего понятия, как Умерла Леди Ля Джокондетт, и была тому только рада – такие случаи всегда граничили с безумием, и чем скорее о них забываешь, тем лучше. Раскрытие Купола – эту разновидность безумия Ядовитая Лилия только поддерживала – гарантировало ей преимущество; теперь она могла легко расправиться с ослабленными жизнью в заточении преторианцами или, во всяком случае, бросить на них достаточное число свежих рекрутов, чтобы удерживать стражу, пока остальные разносят все вокруг.

Завоевание было плевым делом. С другой стороны, грабеж являлся занятием выживших.

Ядовитая Лилия проглотила смех, когда увидела, как один из небесных владык отделяется от общей процессии и пикирует к ней. Она встала по стойке смирно, наблюдая, как бесшумный метеор, состоящий из черных тумана и шерсти, проносится над вымощенным камнями полем и облаком темных испарений опускается рядом. Князь свободы поднялся, безжизненный и в то же время вечно живой, пронзая лидера Погребальных Девок взглядом глазниц, в которых плясало зеленое пламя. Кислотнозеленое, зеленое, как антифриз, как пары абсента, как озерная слизь. Как и всегда, Ядовитая Лилия ощутила издевательскую усмешку.

Большей своей частью она была напугана, но меньшая ее часть – крохотная и дерзкая – заставляла со страстью во взоре смотреть на вышитый серебряной нитью черный пояс на личе. Меха, в которые тот кутался, стоили целое состояние; согревали ли они холодные, как лед, кости небесного владыки? Ядовитая Лилия вдруг подумала, что ей самой хотелось бы иметь такую шубу.

Как и все его собратья, этот лич обладал неоспоримой элегантностью. Серебряные волосы завивались локонами у обнаженной челюстной кости, лоскутки кожи трепетали на ветру, благодаря чему череп существа казался покрытым перьями. Там, где когда-то находились мочки ушей, сверкали кольца золотых серег, но, невзирая на украшения и холодно поблескивающий парик, гендерная принадлежность владыки оставалась неизвестной. Ядовитая Лилия подозревала, что такое понятие, как пол, перестает что-либо значить после того, как твоя плоть осыпалась песком, а органы размножения истлели.

– Эмили? – произнес лич, так и не позаботившийся запомнить имя Ядовитой Лилии[47] после того, как она сменила прежнего капитана Погребальных Девок.

– Да, повелитель?

– Как я вижжжу, мы ещщще не начали нассступление, – заметил он, нарушая свое зловещее молчание.

– Нет, повелитель, – уважительно поклонилась Ядовитая Лилия.

– Ясссно. – Небесный владыка взглянул на ее сапоги, ощупал взглядом обтягивающие брюки и, как показалось Ядовитой Лилии, приподнял призрачную бровь, увидев разрез на ее изодранной блузке. Она поправила одежду в чисто символической попытке успокоиться. – Возззможжжно, ты жжждешшшь, когда мы дадим под твое командование ещщще одну армию?

– Никак нет, повелитель, – покраснев, опустила глаза Ядовитая Лилия. «Разве когда-нибудь бывает достаточно?»

– Ясссно… – Небесный владыка смотрел прямо на нее, позвоночник в области шеи снисходительно изогнулся. – Есссли ты, девочка, не поведешшшь мою армию на Купол, когда тот откроетссся, я буду вынужжжден предположжжить, что ты недоссстаточно сссерьезно относссишься к сссвоему будущщщему. Ни в этой организззации, ни вообще в каком бы то ни было иззз миров.

– О боже, владыка, нет, я… я очень серьезно отношусь к делу, клянусь!

– Ясссно. – Существо закашлялось, плюнув зеленым огнем на свою костлявую лапу, и словно забыло про свою подчиненную. – Дейссствуй.

Ядовитая Лилия подняла сжатый кулак – теперь она носила шипастые перчатки Гестора – и радостно закричала, отправляя своих солдат на смерть.


Цикатрикс ослабила поливинилхитиновые корсеты на своем сегментированном брюхе, пытаясь призвать к жизни силы матки, некогда служившие основой ее волшебства. Как же давно это было! Тогда она еще не отреклась от строго биологического существования и всегда путешествовала между мирами при помощи висцерального мастерства, изгибая свой детородный орган особым образом ради решения магических задач – от установления необходимой для Охоты погоды и до создания окна в иной мир, как сейчас. Во всяком случае, она пыталась его открыть.

В эти дни ее потенциал сдерживало и искусственное, толстое, словно древний дуб, тело, обвивавшее кольцами логово, и то, что ее женские части стали менее… женскими. И все же графеновые гениталии сохранили более чем достаточно сил, чтобы отворить путь, ведущий к Неоглашенграду.

Подчинив во время прибытия Альмондину и Лалловё своей воле, она могла черпать силы из их целостности. Чтобы протащить огромное тело между вселенными самостоятельно, ей бы понадобилось довольно много времени, но в ее силах было позаимствовать матки дочерей, сделать их повитухами рождения Цикатрикс в их мире.

Вздохнув, она начала приготовления к отправке. Воздух вокруг нее истончался все сильнее и сильнее, пока она вдруг с треском не проломила стену реальности; королева фей испытала облегчение, хотя это и вызвало ломоту во всех остатках ее живой плоти и перегрузку систем, следивших за целостностью ее физической оболочки. Оказавшись в спеленавшем миры непространстве, Цикатрикс стрельнула раздвоенным языком, принюхиваясь в поисках цели. Вот море Памяти о Небесах, вот зверь, плывущий сквозь косяки звездных рыб, вот город у него на спине. И все они пропахли Купером-Омфалом, прохиндеем, осмелившимся проникнуть в ее тело. Осквернителем святая святых. Она выпьет его костный мозг в качестве дижестива, после того как отобедает сердцем.

Что? Приблизившись вплотную к амниотической оболочке мира, Цикатрикс привела все свои системы в готовность к тому, чтобы пронзить завесу, защищавшую Купол и драгоценную добычу под ним, но в этот миг обнаружила, что сигнал пропал. Охраняемая Куполом машина отключилась.

Так не должно было случиться. Это не соответствовало ее желаниям. Голос заточенного в вивизисторе пикси испуганно запричитал, выдавая сообщения об ошибках, тут же дублирующиеся в информационном окне на левом краю поля зрения королевы: открыть системный журнал // окно открыто // закрыт Купол: событие паршиваяовца.

Цикатрикс уловила благоухание биологического следа своих дочерей и потянулась к ним, хотя все ее системы тряслись от злобы, – электрические разряды проскакивали между ресницами, рогами, когтистыми пальцами. Духи фей в ее вивизисторах закричали в унисон, одновременно разъяренные и страдающие; каждая схема ее тела пылала гневом из-за того, что столь желанный энергетический сигнал вдруг исчез.

Беда. Беда. Беда. беда. 63Da. 63D/-\.

Она невольно заскрежетала зубами – верхний их ряд все еще составляли те, что достались ей от природы, а нижние были сделаны из серебра и имели желобки для крови и яда. В союзе живой плоти и этих улучшений родилось нечто жестокое, яростное, и Цикатрикс было приятно думать, что произошедшие с ней изменения как нельзя лучше соответствуют ее подлинному «я», отражают ее душу.

«ЭтО настоящее 4уд0, и ты этО знаешь».

Орудийные системы, как это с ними порой случалось, начали переговариваться с ней, но сейчас королева не могла позволить себе заставить их замолчать – ей было необходимо, чтобы они бодрствовали и пребывали в боеготовности. Одно хорошо, – сейчас они восхваляли лоскутное одеяло ее души. Да, прославляйте. Да, душа. Да.

«Мы дОлжны этО иЗменить…»


Ярость Лалловё выразилась в той точности и стремительности, с какими она возвратилась из гардеробной в свою мастерскую и принялась быстро уничтожать все висевшие на стенах часы и механизмы, нанося удары кулаком точно в центр каждого из них. Стекло разлеталось осколками, со звоном сыпавшимися на паркет, один удар следовал за другим. Более тридцати разбитых устройств ее собственной разработки лопнули под ее каблуками, превратившись в обломки, смешавшиеся с крошевом фарфоровых циферблатов и крохотными погнутыми металлическими стрелками и индикаторами. Когда маркиза закончила разгром, из разбитых ею механизмов, начав вторую волну разрушений, посыпались каскадом булавки с головками из крохотных, как блошки, сапфиров и рубинов, и их звон стал музыкальным аккомпанементом гневу Лалловё.

Она бросила питающийся от Купера вивизистор на рабочий стол, подумывая и это устройство подвергнуть той же участи, что и остальные. Вся работа псу под хвост. То, что мать все это время знала, как именно работают вивизисторы, еще ничего. Но то, что она вернула сестру к жизни, больно жалило. Неужели и в самом деле было так необходимо одновременно и демонстрировать Лалловё всю бессмысленность ее усердного труда, и возвращать ее главную соперницу? Указание неправильного пути действий – инструмент полезный, без всякого сомнения, таким образом мать могла подвергнуть испытанию способности своей дочери: в конце концов, не сумев воссоздать вивизистор по имеющейся модели, Лалловё не могла бы даже и надеяться однажды сменить мать и самой стать королевой.

Но, увидев, что Альмондина вернулась, вломилась к ней прямо в ванную – ее ванную, – Лалловё пришла в такую ярость, что не чувствовала собственных щек. Ей хотелось только разрушать. Впрочем, это было отчасти даже забавно, ведь появление сестры пробудило в маркизе именно те черты, какими и надлежало обладать правительнице из рода Незримых фей, – неукротимость хаоса в паре с бушующим эгоизмом, черпающими энергию в беспрестанной погоне за славой, свободой и местью.

Неужели Лалловё была настолько бесполезна, что ей поручили этот мартышкин труд – невероятно сложный, требующий больших затрат, – только для того, чтобы бросить потом в последнюю минуту плоды ее мучений в мусорную корзину и заставить ее освободить дорогу подлинной наследнице Цикатрикс? Лалловё сейчас ничего так не хотелось, как разбить созданный ею вивизистор, выпустить кишки своей сестре, а затем покинуть город.

Она на мгновение остановилась, когда ее виски пронзила острая стрела боли, а затем еще одна. У маркизы даже дыхание перехватило, но, когда она коснулась рукой головы, приступ уже миновал. Она просто переутомилась, вот и все. Вот и всё.

Лалловё взглянула на растущие из ее пальцев лезвия из бирюзы – подпиленные и отполированные так, чтобы походить на лакированные ноготки обеспеченной дамы. Теперь она понимала причину. Ей просто хотелось скинуть с себя всю одежду и бегать по улицам, украшая себя гирляндами внутренностей тех, кому не посчастливится оказаться у нее на пути. Слишком долго скрывала она свою подлинную натуру, и теперь естество раздирало ее изнутри, пытаясь вырваться на свободу.

Да только разве могла она реализовать это свое желание? Нет, не тогда, когда ее мать и сестрица повисли у нее на плечах, ворвавшись в ее город и разрушив столь тщательно создаваемую ею жизнь. Прахом пошли все ее, без сомнения героические, старания.

Боль вновь пронзила ее голову. На сей раз более явственно. Отозвалась даже в животе, что могло говорить лишь об одном. Мать. Времени почти не осталось.

Криво усмехнувшись, Лалловё поздравила себя с тем, что ее пророчество исполнилось; в конце концов, она все же рассчитывала стратегию отступления, предвидя, что ее взаимоотношения с мамой никак не могут обойтись без хотя бы малой толики предательства. Маркиза с умом подошла к работе над эмбриональной программой, хотя на данный момент и не могла с уверенностью сказать, поможет ли ей это.

Ничего, скоро все выяснится. Подключив переделанный вивизистор к кодирующей раковине тонкой серебряной цепочкой, Лалловё присоединила ту к контактам по обе стороны от устройства и к отполированным входным отверстиям на дне раковины. Лежавший в вивизисторе палец Купера протестующе задергался, когда запитаные от него глифы и схемы установили соединение и начали загружать финальный код.

Проведя по плечу бирюзовым ногтем, Лалловё разрезала себе руку почти до кости. Затем она вставила в рану овальное устройство, даже не поморщившись, когда то зарылось в ее плоть между бицепсом и трицепсом; подобную биомеханику запрограммировать было просто – это приспособление изначально строилось из живых тканей, а потому словно бы само жаждало подключиться к организму. Кровь взывала к крови через матрицу, созданную посредством электричества и волшебства, связывающую воедино тело, машину и питающую ее жизнь.

Маркиза почувствовала, как устройство наконец успокаивается, найдя свое место в ее теле, а затем, когда вивизистор внедрился в мышечные ткани, протянув щупальца к нервам и костям, ощутила покалывание. Ей удалось создать подлинное чудо – без лишней скромности она могла сказать, что усовершенствовала целый ряд критических недостатков вивизисторов. И хотя ее по-прежнему жгла обида, маркиза понимала, что, скорее всего, именно в том и состояла задумка матери – не рассказывать дочери всего, чтобы та обрела возможность преуспеть.

Быть может, Лалловё стоило испытывать благодарность за это. Быть может, она в некотором роде ее испытывала.

Она ждала, что что-нибудь сейчас произойдет, но все шло как и всегда. Маркиза долго сидела перед туалетным столиком, вглядываясь в собственное отражение в зеркале. Жадеитовозеленые глаза, буквально самую капельку более миндалевидные, чтобы полностью сойти за человеческие, пухлые губки, фарфоровая кожа. Даже будучи полукровкой, Лалловё Тьюи считала себя полноценной феей, – во всяком случае, таковой она была признана с точки зрения Незримых. Порой она гадала, насколько правдивы были легенды об истоках ее народа или же о расколе между Зримыми и Незримыми. Обе фракции прекратили свое существование много лет назад, а их потомки рассеялись по всему свету. На данный момент существовали десятки цивилизаций фей, и еще больше таковых лежало в руинах. Они жили и в простирающихся на многие миры королевствах, таких как Семь Серебряных, и маленькими общинами, интегрированными в человеческое общество. Какой смысл в борьбе хаоса и порядка, если оба они необходимы даже для самого примитивного существования? И все же ее сердце – сердце Незримой феи – начинало биться чаще при мысли о лихорадке Охоты, этой дикой, безумной пляски смерти, ставшей отличительным знаком детей Воздушной Мглы. Дуб и терн, кровь и вино, свет звезд и костров, аромат секса и убийства. Земля, небо, дождь.

Как ее мать могла столь далеко уйти от этих идеалов? На протяжении многих лет Лалловё наблюдала за тем, как королева фей уничтожает самое себя – заменяет сердце вначале на паровой котел, потом на топливный двигатель, а в конце – на карбонатную коробочку с осколком звезды внутри. Цикатрикс вырвала собственную челюсть, изготовив себе новые губы из серебра, наделила свои руки стальными пальцами и пневматическими запястьями. Стройные ножки танцовщицы, какими они были тогда, когда Лалловё была еще юна, также были удалены, чтобы быть замененными состоящей из отдельных модулей ходовой частью, которую можно было улучшать и расширять до бесконечности. Появились темные кольца поливинилового змея, дополнительные манипуляторы и куда менее опознаваемые приспособления. Черный ужас, пришедший на смену маминым волосам, состоял из изогнутых рогов и абляционных пластин – броня против некой опасности, которой Цикатрикс то ли не могла, а то ли не желала дать имя. Из конструкции на ее голове ниспадал каскад перекрученных проводов, вновь уходивших в ее тело в промежутках между сегментами ходовой части.

Лалловё попыталась прочистить свои мысли, но призрак матери по-прежнему плясал у нее перед глазами, словно издеваясь. Тогда маркиза попробовала сосредоточиться на ритме нового сердца, бившегося в ее плече, но обнаружила, что ее слишком отвлекает блеск украшений, надетых на манекены, стоявшие на столике за ее спиной. Ожерелье из фамильных изумрудов сверкало особенно вызывающе, и маркиза приказала Тэму передвинуть светильники. Но привело это лишь к тому, что теперь раздражать ее начала уже ниточка сиреневых сапфиров, и тогда слуга просто завесил всю стену простыней, привязав ее за углы к погашенным канделябрам.

Сиреневый и изумрудный, изумрудный и сиреневый. Пятна этих цветов вспыхивали в ее голове в такт пульсирующей боли.

Было весьма обидно занавешивать всю эту красоту и в особенности – драгоценности, происходившие из того мира, в котором прошло ее детство и который она была столь решительно настроена восстановить. Но сейчас надо было сосредоточиться, забыть о пульсации в висках и матке. Где-то там, пробираясь между мирами, скользила к Неоглашенграду Цикатрикс; боль стала настолько острой, что у Лалловё поплыло перед глазами.

«Это переход», – подумала она, чувствуя, как ее вытаскивает из ее реальности колдовство матери; несомненно, то же самое сейчас происходило и с Альмондиной.

«Куда же ты тащишь нас, мама? И что заставишь нас делать, когда мы там окажемся?»


Никсон, Сесстри и Купер покинули баржу «Яркая» и вскарабкались по насыпи к площади перед Куполом. Сесстри сразу же потащила Купера к монструозной конструкции, но Никсон замер на месте, оценивая обстановку.

Над Куполом закручивались в спираль черные тучи. Оказавшись вдали от своих вечно пылающих башен, орда мертвых владык «Оттока» уже не выглядела столь грозной силой; Никсону безо всякого труда удалось представить себе, как свет, рвущийся из Купола, разгоняет это облачко дыма. Под кружащей в небе нежитью армия облаченных в черное юношей сошлась в бою с полком личной гвардии Теренс-де’Гисов, за которым следовала толпа людей, казавшихся просто праздными зеваками.

Купол выглядел… неправильно. Он все еще доминировал над городом, подобно упавшей на него луне, и сиял, что твой садовый светильник, окрашивая пустынную площадь в зеленые, будто листва, и золотые тона. Но выглядел при этом как-то не так. Больше, что ли? Нет, дело не в этом – Никсон видел деревья и дома сквозь щели в этой штуке. Но почему?

«Потому что она раскрывается, будто чертов цветок. Отец, Сын и Святой Мать Его В Задницу Полтергейст – открывается! Треклятая хрень оказалась раздвижной!»

Купол затмевал небо, но сцена, разыгрывавшаяся на окружавшей здание территории, поражала воображение куда сильнее: бандиты с радостной самоотверженностью пытались завалить своими телами облаченных в красно-черные мундиры гвардейцев и сопровождавших их гражданских, музыканты «Оттока» выбивали блуждающий бас из барабанов, а несколько совсем обезумевших выводили на трубах ритмы калипсо[48].

Никто из нападавших пока не добрался до восточного входа, и Никсон видел, что Купер и Сесстри бегут именно туда, обходя битву стороной. Славно!

Он покачал головой, не зная, то ли спасать шкуру, то ли присоединиться к побоищу. В его маленькой груди словно бы застучал барабан войны, и впервые за все свои жизни Никсон вдруг обнаружил в себе желание поддаться саморазрушительному порыву. Неребенок потряс головой, прочищая мысли: и с чего бы это у него возникли подобные идеи?

Его раздумья были прерваны боевым кличем, раздавшимся со стороны войск, отбивавших натиск «Оттока». Там, в самой гуще схватки, Никсон увидел Оксанрда Теренс-де’Гиса, обливающегося потом, но с яростной ухмылкой на лице истребляющего прислуживающих нежити придурков.

Никсон подобрался поближе. Теренс-де’Гис, заложив одну руку за спину, отбивался разом от двух противников. Он был вооружен обтянутой промасленной кожей дубинкой с покрытыми красной эмалью шипами, а одет, с точки зрения Никсона, в нечто вроде парадного костюма: красный китель, украшенный медалями и золотой оторочкой на эполетах и обшлагах, и черные, доходящие до самых бедер сапоги. С ловкостью опытного воина, не прилагая особых усилий, он уклонялся от выпадов и парировал удары Мертвого Парня и Погребальной Девки. Впрочем, примитивные боевые навыки сил «Оттока» не впечатляли даже Никсона. Более того, ему казалось, что все эти детишки действуют не по собственной воле. Их взгляды постоянно обращались к небу, где кружил вихрь нежити.

Окснард отразил стремительный натиск желтоволосого Мертвого Парня, сместившись так, чтобы тот оказался на пути у оскалившей зубы Погребальной Девки. Кружась и парируя, маркиз непрестанно болтал, отвлекая противников.

– Юный сэр, умоляю! Все, чего я хочу, так это на минутку забежать внутрь – забежать, обратите внимание, – и забрать одну безделушку, некогда принадлежавшую моему любимому дедушке. Я только… Девушка, я вас очень прошу, не размахивайте вы так этой штукой…

Погребальная Девка – долговязая бабенка с широкими бедрами – вырвалась из-за спины напарника, но кинжал тут же был выбит из ее рук. Она поморщилась, тряся ушибленной кистью.

Окснард же продолжал трепаться, изящно избегая третьего нападавшего – еще одной Погребальной Девки, пытавшейся схватить его за ноги.

– …Я только на минуточку, а потом делайте все, что душе угодно. Могу даже подсказать, где преторианцы прячут свое лучшее пиво, если вы, конечно… так… Ты, перестань лапать мои сапоги… если вы, конечно, постараетесь забыть, что я вообще заходил внутрь, permiso?

Девушка, лежавшая на земле, исчезла под ногами сражающихся, а Окснард врезал коленом по лицу Мертвого Парня, пытавшегося подобрать кинжал своей подруги.

– Разве мы не могли бы просто спокойно поговорить? – сокрушенно произнес он, вгоняя пятку в живот долговязой Погребальной Девки, – та отлетела назад. – Но вы же сами забыли о законах вежливости. А я ведь адмирал, знаете ли. Мне долготерпение не к лицу.

Метнувшись в гущу схватки, Никсон махнул лорду рукой и прикрыл голову ладонями, пригибаясь на уровне колен Погребальной Девки. Окснард воспользовался предоставленной ему возможностью и широко размахнулся; долговязая попыталась отпрыгнуть, но налетела на Никсона и всем весом грянулась о камни мостовой. Немальчик поднял взгляд как раз вовремя, чтобы увидеть, как окованный сталью сапог маркиза опускается на череп рухнувшего врага. А затем снова. Белки глаз девушки окрасились кровью.

– Весьма обязан и премного благодарен вам, юный джентльмен. – Окснард утер пот со лба унизанной перстнями рукой и поклонился Никсону.

– Да никаких проблем, – проворчал немальчик, все еще лежа на земле.

– Мне было так весело, но потом я вдруг испытал удивительное предчувствие, что к нам вот-вот нагрянет с визитом моя теща. – Маркиз покосился на Купол. – Пришлось срочно собирать армию на тот случай, если я не ошибся. Постарайся не погибнуть. – Окснард решительным шагом вышел из общей свалки и направился к вздымающемуся к небу строению.

Никсон пополз по брусчатке и, встретившись взглядом с умирающей девушкой, попытался ей улыбнуться. Ее пальцы судорожно подергивались, сжимая рукоять ножа, – она отказывалась расставаться с оружием, хотя ее кровь уже струилась между камней, подобно миниатюрным городским каналам. Золотой свет, исходящий от Купола, окрашивал все вокруг в закатные тона.

– Милый ножик, – произнес Никсон, пробегая пальцем по клинку; долговязая издала булькающий звук, и кровь хлынула у нее из носа и рта.

«Мать твою!»

– Послушай, куколка, – положил Никсон ладонь на плечо девушки. «Да ей же всяко не больше пятнадцати, – подумал он. – Одному богу известно, что скрывается за внешностью». – Слушай, только никому не говори, что это я тебе сказал, но, знаешь… короче, с тобой все будет о’кей, понимаешь? – Он ткнул пальцем в сторону черных туч, собиравшихся над Куполом. – Только не будь в следующий раз такой тупицей. Эти ублюдки воспользовались тобой, а теперь им кранты, а ты умерла. Прости уж.

Затем он забрал нож и устремился навстречу золотому свету, крохотным носиком чуя аромат ждущей его славы.


– Нет, Кайен. Ты можешь либо спасать жизни здесь, либо погибнуть снаружи. – Пурити тыкала пальцем в бочкообразную грудь каменщика, совершенно не обращая внимания на то, какая та крепкая и упругая. – Понимаю, я всегда говорю так, будто полностью уверена в своей правоте, но на этот раз действительно не ошибаюсь.

Они стояли у ворот Башни Дев, содрогавшейся, пока защищавшая ее стеклянная стена медленно опускалась. Кайен спорил, но без особой убежденности. Он понимал, что ему придется оказаться одновременно в десятке разных мест, чтобы успеть спасти всех, кому сейчас угрожал этот архитектурный коллапс.

– Останься здесь, Пурити. Пусть хотя бы ты будешь в безопасности.

Она улыбнулась:

– Мы с тобой прекрасно понимаем, что твои слова ничего не изменят, хотя ты и обязан был их произнести.

– Никогда прежде не чувствовал себя таким болваном перед девчонками. – Он поцеловал ее.

– Я не могу умереть. Поверь, пыталась. Лучше беспокоиться о тех, кто на это способен.

Сын Первого Каменщика был слишком прагматичен, чтобы оспаривать это утверждение.

Пурити выбежала за пределы Башни, удивляясь тому, что испытывает сейчас справедливое беспокойство за сородичей. Стекло Купола, прилегавшее к гостиной Лизхен, отделилось, и даже Кайен не мог с уверенностью утверждать, что Башня Дев или любое другое здание, использовавшее внешний периметр Купола в качестве одной из стен, не обрушится. Но что он мог сделать? К сожалению, падающие дома обещали куда больше потерь, нежели глупое старомодное сражение.

Всего несколько мгновений назад она возмущалась неприемлемым обилием пыли в тайном проходе под Куполом, а Кайен настаивал, что нельзя винить прислугу в том, что та не ухаживала за коридорами, чье существование было секретом для всех. Но, возражала она, это должно значить лишь то, что обязан существовать и тайный уборщик, которого непременно надлежало найти и подобающе наказать.

И вот уже она убегала, оставляя каменщика позади, а макияж вдруг стал наименьшей из ее проблем. Еще с тропинки в саду она увидела дерущихся: Мертвые Парни и Погребальные Девки сражались с обычными горожанами, и, к своему удивлению, Пурити увидела форму личной армии Теренс-де’Гисов. Уже начинали подтягиваться и преторианцы, топтавшие траву, выстроившись своим идеально квадратным строем. Платиновые шлемы впервые за последние пять лет сияли в прямых лучах солнца. Земля под ногами тем временем продолжала неистово содрогаться.

И вот тогда… «Мертвые боги, Роща Сердца!» Купол разделился на пять опускающихся на землю равных долей, за исключением одной-единственной, все еще остававшейся прикрепленной к массивной центральной колонне, на протяжении целых эпох поддерживавшей свод. Пока «лепестки» раскрывались, колонна поднималась все выше, выгибаясь под весом последней доли.

Урон, нанесенный первобытному лесу, превысил все ожидания Пурити. Огромные, словно дома, деревья в центре рощи рухнули – земля вспучилась и осыпалась, будто бы через лес промчался кулак неведомого гиганта.

Примерно так оно и было. Пробираясь через кустарник, Пурити чувствовала, как вибрации, терзающие землю, становятся сильнее, а затем увидела и похожий на золотой шар предмет, вырвавшийся на поверхность и скользивший сейчас по пронзавшему его центральному шпилю, – тот уже лежал практически горизонтально, завалившись под тяжестью собственного веса, разломав свой лепесток Купола и обрушившись на и без того пострадавший лес.

Золотая сфера, огромная, точно особняк, продолжала подниматься. Поспешив подобраться поближе, Пурити увидела, что шар установлен на состоящей из трех этажей телескопической платформе, изготовленной все из того же золотого металла. Механизм раздвигался, вырастая все выше и выше, и Пурити увидела винтовые лестницы, соединяющие уровни платформы между собой. Девушке пришлось сделать большой крюк, прежде чем она оказалась у измазанного грязью основания центрального шпиля, ранее находившегося под землей. Его кончик, как отметила про себя Клу, был не золотым, но железным, ржавым, скользким от черной слизи. Пурити поежилась и направилась к ближайшей лестнице.

Чем-то напоминающая свадебный пирог трехэтажная конструкция вздымалась над ней, а в небе кружил черный вихрь, слишком хорошо знакомый девушке по тем многочисленным часам, что она провела в тоскливом созерцании города, которого ее лишил Ффлэн. Разумеется, вихрь состоял из личей, а их рабы сейчас сражались на подступах к Куполу, чтобы мертвые владыки смогли спуститься.

Перебравшись через поваленную секвойю, чтобы приблизиться к лестнице, Пурити вдруг заметила некое подобие мокрого кожистого мешка размерами с человека, но мерцающего, словно тусклая, затянутая облаками луна. Его поверхность содрогалась, будто от озноба.

– Помоги, – прохрипело нечто, не прекращая дрожать.

Пурити перебралась через глиняный отвал и подошла к странному предмету. Тот светился, и девушка могла различить кости того, кто свернулся калачиком внутри.

– Помоги, – снова раздался голос, показавшийся ей женским.

Отчаянно желая, чтобы интуиция на сей раз ее не подвела, Пурити разорвала то, что обязательно назвала бы желточным мешком, если бы тот только не был размерами со взрослого человека, не содержал в себе сияющее создание и не говорил женским голосом. Когда свет вырвался наружу, Пурити поспешила отпрыгнуть, чтобы ее не залили околоплодные воды. К тому моменту как она протянула руку, женщина уже успела высунуться из своего кокона.

Вопрос готов был сорваться с языка Пурити, когда ее вдруг, подобно удару молнии, пронзило понимание, что эту незнакомку не спутать ни с кем ни в одном из миров, хотя та и была Мертва, как и недоношенное дитя Паркетты, еще до своего рождения. Догадка полностью подтвердилась, когда удивительная женщина повернулась к Пурити, демонстрируя одноглазое, будто у циклопа, лицо с выступающими из него костяными гребнями. Клу моргнула и чуть не упала в обморок от силы нахлынувших чувств.

С трудом вернув себе самообладание, она молниеносно опустилась на колени.

– Батюшки светы, невероятно. Вы живы! – Пурити закрыла лицо ладонями.

– Кто? – спросила эср, потрепанная и дезориентированная.

– Вы! – Пурити трясло, она протянула руки к сияющему существу. – Дочь Ффлэна, последняя из эсров и единственная женщина во всех мирах, способная спасти наш город. Чтоб я сдохла, ну и денек!

Тараща глаза с расширившимися зрачками, Клу уважительно приподняла гигантский подбородок женщины, чтобы очистить с ее лица остатки слизи.

– О Прама, – сказала она, – мы ведь все это время думали, что вы Мертвы.

Пурити помогла ослабшему существу подняться на ноги, не зная, что делать теперь. Но Прама кивнула украшенной гребнями головой в сторону возвышавшейся над ними золотой сферы.

– Прошу, – умоляющим тоном произнесла эср, – отведи меня туда.

Пурити и прежде собиралась туда забраться, но теперь ее намерения были подкреплены еще и приказом царственной особы. Поддерживая эср, девушка ступила на первую из тысячи ступеней.

Едва они успели добраться до первого из этажей, как Прама устало опустилась на пол раздвижной платформы и, тяжело дыша, прислонилась к металлической опоре. Вихрь мертвых владык становился все больше и начинал понемногу спускаться.

От общей кишащей массы вдруг отделился один из личей и, оставляя за собой инверсионный след, устремился прямо к Пурити и Праме в треске и сполохах красных молний. Приземлившись, он поднял вокруг себя тучу пыли и поплыл к двум женщинам, протягивая к ним наманикюренные пальцы. Пальцы скелета.

Пурити завизжала. Лич ошарашенно подался назад.

Пурити продолжала визжать, тыча пальцем в мертвую тварь. Лич обернулся, надеясь увидеть за спиной что-либо заслуживающее его внимания, но нет… Просто девочка была чрезмерно возбудимой и, что предсказуемо, умела громко кричать.

Пурити заставила себя собраться и дважды сильно ударила себя по щеке. Выпятив челюсть, она процедила сквозь сжатые зубы:

– Нежити не рады при нашем дворе. Именем моего отца, барона Клу, заседающего в Круге Невоспетых при Ффлэне Честном, я изгоняю тебя обратно на небо. Поверхности этого мира не коснется нога того, кто не живет. А теперь уходи.

– Надо же! – Существо склонило голову, не очень-то впечатленное некогда надежными словами изгнания, мешавшими его сородичам завладеть Неоглашенградом. Напротив, оно подплыло еще ближе к Пурити, кутаясь в шиншилловый мех. В зеленом огне глаз твари читалось настороженное и в то же время заинтересованное выражение. – Это ты.

Лич не спрашивал, но скорее обвинял Пурити в том, что та осмелилась занимать пространство, сквозь которое он собирался пролететь.

– Если тебе так необходимо говорить, обращайся ко мне «мисс Клу», тварь! – взорвалась Пурити, не сумев удержать язык за зубами, и тут же задумалась, не станут ли эти слова для нее последними. Мертвый владыка тоже определенно взвешивал такой вариант, но Пурити прервала его размышления еще более безумной бравадой: – И вообще, кто ты такой и чего тебе надо?

«Снявши голову, по волосам не плачут», – решила она.

Лич самую капельку наклонился.

– Я – сссвобода. Я – твоя погибель. Я сущщщессствую потому, что мир безжжжалоссстен к маленьким девочкам, гуляющщщим там, где им не ссследует. – Существо подняло костлявую руку, излучавшую мертвящий холод, и указало на Праму, которая все еще сидела, привалившись к металлической опоре. – Я пришшшел забрать сссвоего раба.

Пурити вздернула подбородок и посмотрела прямо в пылающие глазницы твари.

– Да неужели! Вот уж не думаю, что позволю бесплотному незнамо кому ставить мне условия в моем собственном доме. Да ты хоть понимаешь, что мои друзья с тобой сделают, когда увидят твою мерзкую прическу? Можешь хоть всем золотом всех миров обвешаться, бедное твое крохотное, выгоревшее сердечко, да только это никак не скроет того уродства, что напялено на твою голову. – Она старалась говорить высокомерно и, к своему удивлению, обнаружила, что это не так уж и сложно.

– Прошшшшу прощщщщщения?

Если бы у лича были ресницы, они бы сейчас широко распахнулись. Существо прижало одну унизанную кольцами руку к груди.

– Лизхен будет бесноваться, когда нам придется смывать трупный налет с наших туфель. Ты хоть представляешь, насколько сложно отчистить атлас от всей этой гнили? – Она смерила существо взглядом: оно что, под этими мехами вообще больше ничего не носило? – М-да… сразу видно, что не представляешь.

– Ого? Девочка, мне так жжжжаль тех, кто был досссссссссссстаточно глуп, чтобы тебя любить. Сссссегодня их постигнет утрата.

Прама вдруг закричала, испустив нечто среднее между скорбным воплем и боевым кличем. Скрипя зубами от усилий, она поднялась, облаченная в одеяния из солнечного света, и шагнула вперед, излучая сияние всем своим телом. Крохотные огоньки плясали по коже на ее боках, превращаясь в вихри вокруг обнаженных грудей. За ее спиной развевалось нечто вроде сверкающих крыльев или же развеваемых ветром занавесок, а костяные гребни на голове полностью скрылись под ослепительным нимбом. Прама была ростом раза в два выше Пурити и прошла мимо юной дворянки так, словно бы той и вовсе не существовало.

Лич подался назад, сторонясь излучаемого Прамой света. Похожие на крылья протуберанцы, крепившиеся к ее ягодицам и спине, широко распахнулись, а кончики их казались не менее яркими, чем солнце.

«Колокола, какая же она высокая, когда не горбится и не причитает!» – подумала Пурити.

– Тебе известно мое подлинное имя, лич? – Голос Прамы был тих, мягок и полон боли. – Мы уже попробовали друг друга… я и ты. Хочешь сделать еще один глоток?

– Э? – Лич хохотнул и оглянулся так, будто искал путь к спасению. – Это вовсе не обязательно.

Существо отплыло еще дальше, оказавшись почти на самом краю платформы. Внизу лежали, перемешавшись с грязью, мертвые стволы деревьев Рощи Сердца.

Эср, не моргая, взирала на лича своим единственным глазом, разместившимся посреди лба и пылавшим разом несколькими цветами.

– Будет весело, – пообещала она низким, гортанным голосом.

– Прошшшшу. Проссссссссти меня. Взываю к милосссссссти. – Лич задрожал. – Пощщщады!

– Не вариант.

Покачав сияющей головой, Прама позволила себе улыбку – словно солнце проглянуло из расступившихся облаков. Затем она вздохнула – казалось, будто могучий орган состязается с маленькой флейтой, – и крылья ее запылали еще ярче. Исходивший от них свет сошелся лучом на точке в нескольких дюймах от закутанной в меха груди лича.

– Я проявлю к тебе сострадание, – нежно произнесла Прама, – и дарую ту милость, какой ты сам меня так долго лишал. Впрочем, больно все равно будет.

Шарик света пополз к личу, казавшемуся парализованным, и когда коснулся его плоти, мертвый владыка взвыл. Прама погрузила сверкающий сгусток в черную субстанцию, обволакивающую тело твари, и ветхие кости лича засияли очищающим золотистым огнем. Рвущееся из глазниц зеленое пламя стало желтым, затем золотым, а в конце череп существа превратился в великолепный кристалл кварца – абсолютно прозрачный, если не считать нескольких молочно-белых прожилок.

Пламя угасло, развеялся прикрывавший кости черный дым, и мертвый владыка стал просто горсткой потрескавшихся стеклянных костей с лежащим среди них хрустальным черепом.

– Лекарство для нежити, – Прама повернулась к Пурити, – суть жизнь.

Затем женщина упала, содрогаясь в рыданиях, и Клу не нашла в себе сил прикоснуться к источающей солнечное сияние наследнице престола.

– Это она! – раздался снизу мужской голос. – Та самая эср, что мы спасли из башни! Та женщина, которая все эти дни взывала ко мне!

Купер и Сесстри взбежали по лестнице. Сесстри кивнула Пурити, но тут же переключилась на то, чтобы заняться израненной, измученной эср.

– Кто ты? – спросил Купер у Пурити.

– А ты кто? – прозвучало в ответ.

– Купер-Омфал, пуп всея богом проклятого мультиверсума. Пурити устало хмыкнула. «К чему такая помпезность?»

– А я – леди Пурити Клу, дочь барона Клу, восседающего в Круге Невоспетых. А это, – она указала на Праму, – дочь князя Ффлэна, Прама-Рамей-Эффлэна-Учара.

– Я, знаешь ли, спас ее, – пожал плечами Купер, – после того как мне изрядно досталось.

– То же самое, – процедила Пурити сквозь сжатые зубы, – сделала и я.


Лалловё и Альмондина, держась за руки в некой пародии на сестринскую любовь, вышли из портала и оказались во внутреннем кольце сферического машинного зала. Вначале проявилось лицо Альмондины – треугольное, обрамленное копной золотисто-каштановых волос. Следом из небытия выскользнула и Лалловё – черные волосы и поджатые губы, пытающиеся не выдать бушующую в ее душе бурю эмоций и кровожадных позывов. Облаченные в туфельки ножки одновременно коснулись золотого пола, и сестры кивнули друг другу, прежде чем приступить к осмотру сферического зала.

Лалловё взглянула вниз, в пустую чашу, служившую дном, – пустая полусферическая яма, скользкая от черной крови, с дыркой посередине. «Так вот ты какой, вивизистор в сердце Неоглашенграда. Мамина цель. И ее больше нет».

У противоположной стены, на другом краю ямы, лежала темная груда, источавшая затхлую вонь и освещаемая лишь холодным янтарным светом, слабо сочившимся изнутри. Маркиза сразу же поняла, что это такое, хотя и могла только догадываться, кем именно эта куча была. Те, кто построил этот вивизистор, сгинули во мраке веков задолго до рождения Лалловё, и все же организм, достаточно древний и могучий, чтобы питать энергией устройство размером с Купол, мог быть лишь кем-то из рода Первых людей или же каким-то животным из тех, что служили их спутниками.

– А ну-ка ни с места, сестрички! – Купер и Пурити помогли Праме преодолеть последний десяток ступеней, ведущих в зал. Толстяк посмотрел на Лалловё. – Ты мне еще палец должна.

Они с Сесстри были ошеломлены изящным декором – золотой шар по диаметру оказался не меньше оперного зала, и выполненный из покрытого гравировкой золота широкий балкон, где они сейчас стояли, обегал помещение по периметру. Несколько раз моргнув, Купер обратил внимание на то, что сфера внутри практически пустует. Наверху изгибался золотой купол, сквозь отверстие в котором можно было наблюдать потемневшее небо, а внизу находилась чаша, скользкая от темной слизи, напомнившей Куперу о гроте Белых Слез. Сияющая кожа княгини отбрасывала блики на изогнутые стены и заставляла ближайшие к ней узоры сиять подобно солнцу.

Альмондина не сводила глаз с Сесстри. Захлопав в ладоши, фея потянула Лалловё за локоток.

– Это же она, Лолли! Та, о ком я тебе говорила! Сисси! О Лолли, и все-таки в конце концов ты встретилась с еще одной своей сестрой! – Альмондина помедлила, чтобы удостовериться, что Сесстри ее слушает. – Как же славно вновь с тобой встретиться, сестренка!

– Не верь ей, Сесстри! – Купер шагнул вперед и продемонстрировал обрубок мизинца, украшенный, будто тупой конец карандаша, серебристым колпачком. – Лалловё ампутировала мне палец и что-то там болтала о монетах. Они совсем повернутые и подлые.

Сесстри и без того выглядела не слишком доверчивой, все ее внимание былообращено к порталу за спинами двух фей. Тот походил на влагалище во время месячных, только жидкости, сочившиеся из него, скорее казались акриловой краской – струйки черного, фиолетового и голубого собирались в лужи на золотом полу и растекались по тонким желобкам изящных резных узоров. Пурити, поджав губы, тоже оглядела портал и то, что из него вытекало.

– А ведь и вправду, – произнесла Лалловё; воротник ее пепельно-зеленой безрукавки был высоким и накрахмаленным, словно у какого-нибудь генерала. – Манфред Манфрикс стал первым человеческим любовником нашей мамы и ее ошибкой.

Пока Сесстри могла лишь ошеломленно моргать, Прама распрямилась, призывая остатки сил, и посмотрела на сестер-фей единственным глазом. Затем она опять взмахнула крыльями, и вновь лучи сошлись в одной точке, но только на сей раз пылающий шарик принялся вытягиваться в линии, обволокшие сестер со всех сторон. Вскоре сияющие лучи обрели материальность, образуя клетку из застывшего солнечного света. В следующее мгновение Прама отвернулась, выбросив двух фей из своих мыслей.

Сестры нахмурились, но удрать не пытались. Купер пошел следом за Прамой, волоча за собой и Сесстри, которая была слишком ошарашена и не сводила взгляда с сестер – ее сестер? – запоминая их лица, их позы.

Полая золотая сфера приводила Купера в восхищение – она была установлена, насколько он понимал, не просто в центре Купола, но в сердце самого города. Почему же она поднялась? Что все это значит? Золотые стены покрывала филигрань, в которой один только Купер сразу же, без всяких сомнений, опознал разводку электронной схемы.

Впрочем, ему потребовалось некоторое время, чтобы заметить бесформенную кучу. Прама направлялась прямо к ней, обходя по краю скользкую от крови чашу посреди зала; благодаря свету, исходившему от эср, Купер смог куда лучше рассмотреть лежащее на полу тело, когда княгиня опустилась на колени возле мертвого создания, бормоча что-то вроде молитвы.

– Что это? – спросила Пурити.

Когда Прама подняла взгляд, ее инопланетное лицо было искажено скорбью, а в широко раскрытом глазу собиралась гигантская слеза.

– Если не ошибаюсь, то это мать моего народа, наша заря.

Древняя матриарх, должно быть, весьма походила на некое морское животное, пока была жива. Кем бы она ни была, мать эсров ушла навсегда, хотя ее тело все еще излучало некоторое количество света и тепла. По ее бокам мерцали точно такие же крохотные огоньки, как и те, что украшали грудь Прамы, и, наблюдая их слабое свечение, Пурити вспомнила об угольках, продолжающих тлеть даже тогда, когда костер уже погас. Онтологический эквивалент боковых огоньков Прамы едва заметно мерцал под пересохшей кожей матриарха, а полипы, окружающие каждый из них, вспухли и пошли складками, превратившись в некое подобие бумажных фонариков, внутри которых горят свечки. Рот ее был широко раскрыт, как и у всякого покойника, обнажая ряды крохотных острых зубов и мощный язык, раза в два длиннее, чем у Купера. Сквозная рана, зиявшая в ее боку, позволяла догадаться, что мать эсров была нанизана на шпиль. Что-то вроде взрыва вырвало сердце из ее груди и отбросило массивное тело к стене, оставив на противоположной стороне потеки черной, вязкой, будто нефть, крови.

Прама склонилась над телом, разворачивая за спиной сияющие протуберанцы, – Пурити так и не могла понять, крылья это, щупальца или же что-то совершенно иное. Неужели гигантское существо действительно так долго лежало в этой загаженной чаше, по капле отдавая свою жизнь золотой клетке?

При мысли об этом у Купера свело живот. Княгиня же тихо и мягко запела, оплакивая усопшую.

– Горе, горе, горе, мать матери матери моей матери, невеста Анвита в домашинные дни! Себя отдавшая его изобретению, когда миры нуждались в покое для живых, чьи потомки возвели град сей на месте ее жертвы. Когда же их дни миновали, даровала ты город возвысившимся Третьим. Горе, горе, горе, мать матери матери моей матери, первой ты нырнула в море Памяти о Небесах, и мы возвратим твое тело его звездным водам. И это станет моим первым указом.

Все молчаливо понурили головы, а Пурити даже успела опуститься на колени, прежде чем с противоположной стороны склизкой черной ямы раздался хохот.

– Шутишь? – в качестве вступления произнесла Лалловё. – Сдается мне, умоляя о смерти, вы будете слишком заняты, чтобы возвращать чьи-либо тела в какие бы то ни было воды. Согласна, сестра?

Альмондина отрывисто кивнула, будто взводила курок:

– Именно так.

Сестры указали на небо, видимое сквозь брешь в потолке зала. Грозовые тучи, образованные телами мертвых владык, уже спускались. Потеки черной дымки спиралями стекали по стенам золотой комнаты – личи не утруждали себя воплощением в индивидуальные формы. Они тянулись к Праме, окутывая ее черным облаком, пока эср не закричала и не вцепилась ногтями в собственное лицо. Ее свет тонул во тьме, продолжавшей течь сверху.

Тем временем Лалловё и Альмондина выбрались из клетки, держась за руки и двигаясь не быстрее, чем положено двум благородным дамам, вышедшим на вечерний променад. Когда ее создательница была повержена, солнечная ловушка распалась на бесплотные всполохи света.

Пока личи наводняли помещение, Купер скривил губы в оскале и, прищурившись, посмотрел на Тьюи.

Маркиза ответила на его взгляд, странным образом поведя рукой, от чего по спине Купера вдруг словно забарабанили призрачные пальцы. Он ощущал непонятное излучение, исходящее от ее тела, – что-то вроде жара и в то же время не совсем; сердечный ритм, только без биения. Он внезапно со всей ясностью осознал, что любой причиненный ей вред отзовется и в нем самом.

«О да. Причем в двойном объеме», – голос Лалловё прозвучал в его голове столь же отчетливо, как если бы она шептала ему прямо в ухо; никакого сходства со статическими разрядами страха или сжатыми импульсами информации, к каким он успел привыкнуть, имея дело с бесплотными голосами.

Лолли подняла руку, выставляя ее напоказ, будто трофей. Обрубок мизинца Купера дернулся, почувствовав близость недостающей части, спрятанной где-то… внутри тела Лалловё.

– Это же, мать его, отвратительно! – заявил толстяк.

«Я знаю, что ты такое, Лолли, и это ужасно», – швырнул он мысленное обвинение, обращая его в пощечину, придавая своему презрению увесистости за счет шаманических сил, и был вознагражден, увидев, как маркиза широко распахивает глаза и, глядя на него, трясет головой. Во всяком случае, связавший их волшебный зов работал в обе стороны. И, раз уж она таскала в себе частичку его тела, Купер будет преследовать ее до самого конца всех миров. Что, впрочем, как он предполагал, должно было случиться в довольно-таки скором времени.

– Поверь мне, Купер, я вовсе не та, кого тебе следует бояться, – произнесла Лалловё с ехидной, порочной улыбкой.

– Я уже успел пообщаться с небесными владыками, если ты об этом.

Купер напряг свои шаманические мускулы, готовясь к любым неожиданностям, – теперь он обладал довольно серьезной огневой мощью, ну или хотя бы точно мог за себя постоять.

Альмондина покачала головой:

– Заблуждаешься. Дело в нашей матери. Сюда, сладенький, идет Цикатрикс. – Она наклонилась и провела двумя пальцами по ихору, стекавшему с портала на пол. Когда фея подняла руку, та была будто бы вымазана краской цвета полуночного зимнего леса. – Это ее жизненные соки текут по начищенным полам вашей машины Смерти. Мать идет и несет с собой вашу гибель.

Пурити судорожно всхлипнула – это лич обхватил ее костлявыми руками, и девушка, побледнев, безвольно поникла. Умертвив носило золотой теннисный браслет и солнцезащитные очки, стекла которых, впрочем, не могли до конца скрыть свечение тлевших на месте его глаз желтовато-зеленых углей. Еще один приземлился рядом с Купером, пощелкивая языком, или что там у этой нежити было вместо языка. Лапа скелета легла на плечо американца, и тот тоже почувствовал, как его сковывает притупляющий чувства холод.

Одна только Сесстри продолжала сопротивляться – она застыла в боевой стойке напротив своих сестер и вдруг, выхватив из сумки книгу Чезмаруль, начала с маниакальной быстротой перелистывать страницы.

– Черт, черт, черт! – словно мантру, бубнила она, понятия не имея, чем ей могут помочь «Погодные ритмы города» мисс Мессершмидт в условиях, когда тебя со всех сторон обступает облаченная в черные одеяния злобная нежить.

Потом Сесстри начала цитировать параграф о правах на воздушное пространство и праве дышать:

– Согласно… согласно княжескому декрету все права, касающиеся вопросов строительства, дыхания и полетов, а также… все проистекающие из них… могут быть отозваны…

Она мгновенно умолкла, увидев, как в зал вбегает раскрасневшийся и запыхавшийся после стремительного подъема по тысяче ступеней Никсон. При виде его губы Сесстри тронула легкая улыбка. А когда следом вломился израненный и окровавленный Эшер, улыбка стала ликующей.

Альмондина отделилась от Лалловё и без лишних слов устремилась к Сесстри с убийственным выражением на прежде безучастном лице. Куперу не требовалось использовать свое особое чутье, чтобы понять, что сейчас произойдет, да и Никсон, чьи глаза испуганно распахнулись, тоже это видел.

Альмондина хлестнула рукой и схватила Сесстри за горло, оторвав от пола на высоту своего пояса. Замахнувшись второй рукой, она приготовилась размозжить сестре череп.

– Полагаю, с тобой пора кончать, Сисси. Из серой шкуры твоего любовничка я пошью себе плащ на коронацию, а затем порадую сердца своих Диких Охотников повестью о падении последнего из эср. А из черепа его дочурки выйдет отличная корона. Волшебное пламя пожрет вашу плоть, не тронув костей, чтобы те присоединились к моим добывавшимся многие тысячи лет боевым трофеям. – Она одарила Сесстри холодной улыбкой. – А тебя, Сисси, просто забудут. Так же, как о тебе забыли отец и наша мать.

Задыхаясь, Сесстри отчаянно захрипела и безуспешно потянулась к своим ножам. Книга Мессершмидт упала на пол.

– Эй, куколка! – крикнул Никсон, бросаясь к женщинам и вытягивая на бегу собственное оружие – кинжал, который он отобрал у Погребальной Девки. – А ну-ка отвали от моей розовой птички!

Альмондина отшвырнула немальчика, даже не взглянув в его сторону. Никсоном будто бы из пушки выстрелили – он не упал, пока не врезался в стену. Трофейный кинжал зазвенел по украшенному филигранью микросхем полу. Когда малыш поднялся, его рот, куда пришелся удар феи, представлял собой просто кровавое месиво. Востренький нос был сломан, передние зубы – выбиты, а вся грудь залита кровью. Никсон посмотрел на лежащие на полу крохотные костяные осколки, утер опустевший рот пухлой детской ручонкой, и глаза у него потемнели от гнева. Устремив взгляд на элегантное чудовище в куртке, неребенок бросился в бой.

– Никсон, стой! – закричал Купер. – Мелкий придурок! Но немальчик с криком прыгнул на удивленную фею.

– Получай, сестричка! – орал он, хватаясь за колени Альмондины; та сложилась пополам и повалилась назад – набранная Никсоном инерция увлекла их за край ямы. Когда они уже падали, тот ликующе воскликнул: – Никто не смеет бить нового Никсона!

Когда они с влажным шлепком упали на склон углубления, Никсон поспешил как можно дальше откатиться от смертоносной феи. С огромными, точно у коровы, глазами, Альмондина пыталась вскарабкаться по скользкой от маслянистой крови чаше, но не находила опоры. К тому моменту как она сползла к стоку, ее деревянные ногти пошли трещинами, и фея окончательно утратила самообладание. Она яростно завыла перед тем, как ее поглотила тьма.

– Ха! – победоносно засмеялся немальчик и с улыбкой откинулся на скользкую поверхность чаши, хотя гравитация и увлекала его к тому же самому черному провалу. За ним ждали сотни, если не тысячи футов падения к верной смерти в глубине пещер.

Благодаря малому весу Никсон соскальзывал медленнее, но все же неизбежно должен был провалиться в сток на дне. Он не пытался сопротивляться, а только усмехнулся Куперу и Сесстри.

– Я сделал это! Я хороший мальчик! – Он вскинул руки, складывая пальцы в двойной знак победы, и соскользнул вниз.

Глава пятнадцатая

У нас в полевом госпитале было в ходу шуточное наблюдение: люди чаще всего рождаются во тьме, а умирают на рассвете.

Порой одно следует сразу за другим, и тогда день – солнечный или пасмурный – проходит под особенно помпезную музыку.

Такие дни насилуют миры, лишая их девственной противоречивости и закладывая семена завтрашних благословенных печалей. В подобные утра я пою гимн, что сочится кровью между ног дочерей Запада, и мне вторят визгливые органы их обезумевших от войны сыновей.

Поэма плоти повторяет мои наставления, что всякий момент тьмы или света суть чудо.

Уолт Уитмен. На барже по яркой реке
Тишина завладела миром на несколько долгих мгновений, после того как Никсон пожертвовал собой. Личам его судьба была безразлична, но их чернильные тени все равно не издавали ни звука. Купер просто поверить не мог в то, чему сам только что стал свидетелем, и слезы, обжигавшие его глаза, казалось неподобающим проливать по такому мелкому пройдохе. Лалловё подошла к краю ямы и, посмотрев на зияющий на дне провал, оскалила зубы.

– Приятного тебе пробуждения, маленький немальчик. И спасибо, что убрал с доски мою соперницу. – Маркиза подняла руку и помахала Сесстри. – Рада тебя видеть, маленькая сестренка. Добро пожаловать в нашу гребаную семью.

Сесстри вздрогнула, но ничего не ответила. От выражения ее лица стало бы холодно и айсбергу. Купер потянулся, чтобы взять ее за руку, но розоволосая женщина отпрянула, ни на мгновение не сводя взгляда с маркизы. Между сестрами словно бы проскакивали смертоносные электрические разряды. В стороне завыла Прама.

– Как я уже начала говорить, – голос Сесстри еще никогда не звучал настолько угрожающе; теперь она цитировала Мессершмидт по памяти, и ее сильные, плавные интонации заставили умолкнуть даже Лалловё, – согласно муниципальным законам, все права, касающиеся строительства, дыхания и полетов, а также проистекающие из них, могут быть отчуждены правительственным декретом, влекущим за собой немедленное изгнание из Неоглашенграда и его окрестностей.

– И я издам этот указ, – произнес Эшер, устало становясь возле Сесстри.

Он ронял за собой капли молочно-белой крови, и два дымчатых лича уже спустились к этому следу, жадно его касаясь. Неподалеку бледная, как античная статуя, Пурити повисла в руках своего мертвого пленителя.

Ничего не происходило.

Лалловё запрокинула голову и принялась хохотать, пока не выбилась из сил.

– Это что-то! Хромой нищий пытается выдать себя за Ффлэна Честного. Пять лет тому назад ты отрекся от престола, тупое ты дерьмо! – Маркиза махнула личам, кружившим над кровью Эшера. – Эй, ты, дохлая шваль, если тебе нравится твоя дочурка, мне кажется, стоило бы наконец проявить свои отцовские чувства!

– Нет! – закричала Сесстри, но было поздно – лич уже схватил ее. Насмешливый железный череп, все остальное – туман.

Купер думал, что Пурити уже мертва, но та вдруг подняла голову – при этом ее шея захрустела так, словно она и в самом деле была высеченной из известняка статуей; губы покрывала изморозь.

– Я, Пурити… – пыталась говорить она, хотя голос ее осип. Горло слишком замерзло, слишком пересохло, но девушка все равно нашла в себе силы продолжить. «Это то, чего от меня ждал бы Кайен». – Я, Пурити Чингиз Амптелле Гиацинт Клу, младшая из детей барона Эмиля Клу и потомок рода, состоящего в Круге Невоспетых, пользуясь прецедентом Крайне Необычного Восстания Дам, ратифицированным Кардиганом Аккордом, провозглашаю себя леди-сенатором Круга Невоспетых. Присягаю на крови своего рода и законах, что буду достойно нести ношу леди-сенатора до самой своей смерти.

Под конец у нее совсем кончился воздух, но державший ее лич вдруг подался назад, когда Пурити сделала судорожный глубокий вдох и закричала:

– А теперь уносите свои кости с моего неба, вы, напыщенные жертвы моды!

Все личи, находившиеся в зале, как один, обратили на Пурити Клу взгляды своих горящих зеленым огнем глаз. И столь же синхронно начали испаряться облака черного дыма, составлявшие их тела. Начав с шипением возвращаться в небытие, личи в большинстве своем предпочли ретироваться. Но те несколько, что остались, стрелой устремились к Пурити, стряхивавшей с себя ледяную корку, покрывшую ее миниатюрное тело. В последний момент девушка предостерегающе подняла перед собой ладонь.

– Скажите, дохляки, вам известно, какие заклятия оберегают лордов и леди-сенаторов от физического вреда? – поинтересовалась Клу.

Судя по всему, ответ был «нет», но едва первый лич влетел в ее личное пространство, вокруг новоиспеченной леди замерцал аквамариновый энергетический щит. Нежить, налетев на него, просто распалась и осыпалась на пол горсткой черной золы.

Еще два лича расшиблись о заклинание защиты, на которое Пурити только что предъявила законные права, назвав себя лидером человеческого правительства Неоглашенграда. Последние личи визгливо закричали и поспешили удалиться.

Купер и был бы рад издать победоносный клич, вот только портал Цикатрикс начал сотрясаться в судорогах, сначала сжавшись, а затем расширившись еще сильнее. Сквозь него что-то медленно протискивалось. И это что-то обладало удлиненной черной головой – рогатое, яйцевидное, скользкое от кислотной крови, с хвостом в целую милю и весьма злобное. Призрачный палец Купера запульсировал в три раза быстрее – собственная кровь наполняла его, да и сердце Лалловё стучало сейчас, будто у боксера на ринге. До Купера донеслось многоголосое пение вивизисторов из тела Цикатрикс – метастазов, проникших в мозговое вещество, запястья, сердце, матку…

Ньюйоркец ощущал приближение ее многотонной туши и вновь поражался, насколько огромное чудовище смогло взрасти из семечка в образе стройной женщины. Королева фей была даже массивнее, чем первобытное создание, чей труп сейчас лежал на другом конце зала, зато была лишена внутреннего света. Казалось, будто бы электричка из метрополитена отрастила черные когти и научилась дышать, создавая вокруг себя облако озона. Вдоль ее боков не светились крохотные солнышки – лишь питаемые энергией жизни светодиодные татуировки, передающие мысли обезумевших пикси, чьи голоса Купер и без того уже слышал; существа, заточенные в вивизисторах, вопили, умоляя о смерти.

«ЗимыЗимыЗимы! ПодариНамЗимнююСмерть. ПодариНамВоздухИТьму. ЗимнююВоздушнуюСмерть. ИзвлекиИглыИзНашихСердецКупер-ОмфалИДайНамИстечьКровью!»

– Что она такое? – вслух спросил Купер у Лалловё.

Ей не требовалось открывать рта, чтобы ответить. Теперь их соединяли кровь и машина, и он мог слышать ее беспокойные мысли.

«Она моя мать, моя королева и мое проклятие. Она именует себя Цикатрикс, повелительницей шрамов, и она раздавит этот город, словно яйцо, едва поймет, что та сила, которая прежде наполняла зал из желтого металла, угасла и умерла».

Затем Лалловё Тьюи развернулась на пятках и бросилась наутек.


Сесстри опустилась на колени у края круглой ямы, где когда-то лежало богоподобное создание, пронзенное Ресницей, по капле отдававшее свою жизнь той машине, что позволяла смертным разных миров находить свой вечный покой. Машина, прерывающая цикл пробуждений.

Сесстри закрыла лицо руками, не зная, почему на самом деле плачет: из-за Никсона или же из-за всей той лжи, что наговорила перед гибелью Альмондина. Они врали ей, она знала это. Иначе и быть не могло. Сесстри и в самом деле не помнила своей матери, зато знала, что та была отважным воином, иноземкой и единственной из женщин, кого отец признал равной себе. Как она могла оказаться Цикатрикс – чудовищем, о котором ходят легенды, матерью мерзавки Лалловё Тьюи?

«Этого не может быть, просто не может. Боги, как же болит живот!»

Эшер взял Сесстри за запястья и поднял ее на ноги. На другой стороне зала сидела Прама, обхватив колени руками и раскачиваясь, – она почти не светилась.

– Она приближается, – умоляющим тоном произнес Купер, надеясь, что хоть кому-нибудь до его слов есть дело, но, похоже, услышала только Пурити.

– Можешь ее остановить? – спросила она, растирая замерзшие щеки.

Громкий всасывающий звук привлек внимание Купера к порталу, разрывавшемуся и растягивавшемуся дюйм за дюймом; акриловая кровь текла по бороздкам в полу. В узоре, образованном пересекающимися ветвящимися ручейками, чудилась странная татуировка, набитая фиолетовыми, синими и черными чернилами.

Внутри портала стали проявляться очертания стремящегося вырваться из него существа. Вначале они скорее напоминали схематичный, грубый набросок, но постепенно фигура проступала все отчетливее, и вот из портала высунулось лицо: женские глаза гневно взирали из-под хитинового громоздкого шлема, а над стальной пластиной, где полагалось находиться нижней челюсти, сверкали серебряные губы.

Сесстри всхлипнула от боли и едва не рухнула на пол, безвольно повиснув на руках у Эшера. Она судорожно прижимала руки к животу.

– Что такое? – полным беспокойства голосом спросил Эшер.

– Влагалищная магия, – ответил ему Купер. – Я побывал внутри Цикатрикс и знаю, что она уже не совсем женщина. Полагаю, эти ее усовершенствования потребовали частичной гистерэктомии. А еще мне кажется, что она использует теперь чрева своих дочерей, чтобы родиться в нашем мире. – Он сочувственно посмотрел на впавшую в оцепенение Сесстри. – Боюсь, все доказательства на лицо.

Цикатрикс выбиралась из пульсирующего эллипса головой вперед, завывая от натуги. Вскоре ей удалось протолкнуть по каналу и руки, а керамические изоляционные диски на плечах вышли из прохода с довольно громким хлопком; королева распахнула пасть, судорожно глотая воздух и протискиваясь в новый мир. Серебряные губы растягивались все шире и шире, пока все не увидели ее содрогающуюся в попытках дышать гортань.

Высокий рогатый шлем рвал края портала, наполняя пространство вокруг себя брызгами темной жидкости и электрическими разрядами. Одна ее рука была обнажена, а белая кожа на ней испещрена пересекающимися шрамами. На вторую была натянута длинная черная перчатка с прорезями для обсидиановых ногтей.

Полимеризированная королева фей поползла по полу зала. Лишь когда ее все еще человеческий торс полностью покинул портал, ей удалось заглянуть в золотую яму. И раздался звук, что сопровождает и рождение, и смерть, – королева закричала, осознав, что Альмондины больше нет.

Купер прижал ладони к ушам, его примеру последовали и Сесстри, и Пурити, царственные же особы с некоторым равнодушием наблюдали, как вопящая королева изливается в реальный мир.

Усиленные динамиками печальные крики длились слишком долго – искусственные легкие позволяли Цикатрикс куда более полно выразить ненависть и скорбь. То, что осталось от ее биологического лица, исказилось в театрально-неестественной гримасе, а по щекам покатились исходящие паром горячие слезы. Рыдания и боль скрыл смотровой щиток, опустившийся из-под увенчанного рогами черного шлема.

– Мое дитя! Моя наследница! – полурожденная Цикатрикс скорбно извивалась, забыв о собственной безопасности, и билась полутонной бронированной головой о металлический пол, пока сфера не зазвенела, подобно колоколу.

Куперу подумалось, что королева сейчас похожа на уродливую русалочку, чья нижняя часть принадлежала не рыбе, но морскому змею; шлем ее напоминал корону из коралла, слишком переросшего, чтобы быть красивым.

Полурожденная королева замолчала. Она поднялась и попятилась, опираясь на поливиниловый змеиный хвост, – все еще продолжавшие выбираться из портала, сегменты семенили на цепких паучьих лапках, – и оценивающе оглядела своих недругов. Эшера и Пурити она определенно не восприняла всерьез, Сесстри вообще не удостоила внимания, и даже Прама вызвала у нее лишь секундное любопытство, выразившееся в том, что при виде нее королева чуточку склонила голову набок. Но затем Цикатрикс заметила Купера, и во взгляде ее вспыхнула ненависть. По всей видимости, она узнала его, и призрачный палец американца задергался.

– Ты. – Королева протянула к его лицу обсидиановые когти, тонкие, словно черные шелковые ленты, и смертоносные, как клыки мамбы. – Ты Купер-Омфал, тот мальчишка, что залез в меня. Знаешь, что мы делаем с незваными гостями при Дворе Шрамов, человеческое дитя?

Смотровой щиток слегка приподнялся, приоткрывая нижнюю часть лица, и серебряные губы изогнулись в гримасе. С этими металлическими губами, с глазами, скрытыми полумесяцем черного пластика, затянутая в корсет, сотканный из арамидной нити, она казалась королевой космических пиратов из какого-нибудь попсового сериала, собирающейся уничтожить целый стадион зрителей при помощи фейерверков и нейротоксинов. Купер не мог не признать, что вид Цикатрикс внушает ему ужас.

Но, боялся он или нет, ему следовало что-нибудь предпринять. Купер глубоко вздохнул и выпустил на волю свой дар шамана – способность заглянуть за пределы мира, услышать звуки, скрытые под плотью. Он не знал, что ищет, но…

«Ну и хрен с ним!»

Словно дождевой червь, выползающий из мокрой земли, Цикатрикс протискивалась из одного мира в другой, и там, где ее тело находилось между ними, Купер мог ее ощущать. Ощущать и… если потянуться… мог схватить ее хвост своими спиритуальными руками. В стремящейся к нулю бесконечности опутавшего миры непространства он обладал могучей силой.

– Я Омфал, – произнес Купер, просто чтобы услышать свой голос, чтобы благодаря нахальству и пафосу набраться смелости. – Подобно затмению, сейчас я закрыл собой ось между всеми мирами. И сейчас я суть пуп всех миров. Кстати, пупки полагаются ведь только рожденным? Что ж, официально приговариваю тебя к аборту на поздней стадии.

Глаза Купера чуть не выкатились из орбит, когда он начал раскручивать свое «я», подобно нитке с катушки; его дух прошивал пустоту того, чего не может быть, пустую полноту того, чего никогда не было. Купер был просто поражен ясностью своего зрения, он чувствовал ее сердцебиение и электрический гул энергии, текущей по проводам, образующим подобие системы кровеносных сосудов. Королева была невероятно огромной; в прошлый раз, случайно оказавшись в ее теле, он был слишком напуган, чтобы правильно оценить ее размеры.

Он чувствовал, как она отчаянно спешит переползти в Неоглашенград. Если постараться, если напрячь как следует пресс и прикусить язык, ее можно было остановить.

– Ха! – громко рассмеялся Купер.

Сесстри одарила его мимолетной улыбкой – она знала, что он намеревается сделать, а если и не знала, то догадывалась.

Купер чувствовал вибрацию своего тела, не слишком отличающуюся от дрожи цепей под городом, будто авиалайнер или поезд метро, городской транспорт или воздушный, неподконтрольные ему… за исключением того, что в данном случае удержать контроль он мог, что и проделал, с визгом тормозов остановив бронепоезд королевы фей между пространствами. Почти.

– Она все еще движется. Проклятие, ну и огромная же! Сесстри, так много пустоты. Я бывал там и прежде, вот почему мне ее было легко найти. А перед тем была дешевая постановка, бумажные ленты, символизирующие воду, и белуха…

Прама внезапно заговорила, хотя и была слишком слаба, чтобы подняться:

– Приветствую тебя как один монарх другого, Майбет, королева Семи Серебряных и хозяйка Двора Шрамов, наследница мантии Незримых и дочь Воздуха и Тьмы.

Графеновые панели на боках Цикатрикс распахнулись, будто капюшон кобры, а затем фея горделиво поклонилась княгине, в то время как ее хвост продолжал вползать в помещение, семеня на сотнях быстрых лапок.

– Все это просто бессмысленная чепуха. – Цикатрикс подняла руку, и ее искусственная кожа раздвинулась, демонстрируя металлические головки ракет. Вниз развернулась цепочка боеприпасов – сверкающий серебром трехфутовый патронташ. На носу каждого снаряда сиял фиолетовый светодиодный экран, и Купер услышал вопли заточенных в их вивизисторах жизней. – Я собираюсь снести эти руины, княгиня, и перекрасить развалины этого дворца в красные тона. Начать, пожалуй, стоит с горячей алой краски в венах твоих приятелей.

– Нет! – хором вскрикнули Купер и Сесстри.

– Тебе не остановить меня, Омфал, и Сесстри тебе не поможет. – Цикатрикс провела по массивному рогатому шлему живой рукой. – Те из моих дочерей, что остались, слабы.

– Ты мне не мать, – Сесстри трясло, когда она выплевывала эти слова; Эшер по-прежнему крепко сжимал ее плечи.

– Ты мое позднее дитя, – с тайным наслаждением произнесла Цикатрикс, подползая к Сесстри, чтобы получше рассмотреть, хотя большая часть ее тела все еще не выбралась из портала. – Такая же грубая и агрессивная, как твой отец. Уверена, Манфред гордился бы тобой, где бы ни был сейчас этот импотент, любящий избивать женщин. А глаза у тебя мои. Ты знала это, доченька?

Щиток, закрывавший верхнюю половину лица королевы, полностью убрался, и Сесстри вдруг обнаружила, что смотрит в глаза того же древесного оттенка, что и у нее самой. Она даже не шелохнулась – не моргая, рассматривала собственные глаза на лице Цикатрикс, гладкую кожу вокруг них и веснушчатый нос, не так уж сильно отличавшийся от ее собственного.

Цикатрикс протянула затянутую в перчатку руку и потрепала Сесстри по щеке графеновыми пальцами. Розоволосая женщина не стала противиться.

– Кстати, ты знаешь, что, прежде чем лечь с ним в постель, мне пришлось возле нее до смерти запытать невинное дитя, чтобы у твоего папочки наконец встал? Твое зачатие стало лишь пустой тратой доброй крови. Увидев, что в тебе одержало верх человеческое начало, я поняла: пользы от тебя не будет никакой. Да и отец твой на тот момент свою роль уже исполнил. Это правда, что он приказал тебя убить? – Королева поцокала языком. – Не нужная никому из родителей и даже не удостоившаяся того, чтобы он убил тебя собственными руками. О да, ты – дочь Манфреда Манфрикса. И совсем не похожа на свою любящую мамочку: я сама и только сама выбираю свой путь с начала и до конца времен.

– Как и я, – заявила Сесстри, приближаясь к королеве. А затем выплюнула: – И тебе не удастся меня использовать, мамуля.

В руке Сесстри сверкнул нож; она держала его рукоятью вверх, направив острие на собственный живот. Последовал резкий, сильный удар, и лезвие скользнуло по лобковой кости. Она надеялась, что не заденет ничего жизненно важного вроде мочевого пузыря или кишечника, а только повредит детородные органы. Судорожно всхлипнув, с расширившимися от боли глазами, Сесстри провернула нож в последнем усилии, прежде чем сложиться пополам и осесть на пол.

Эшер шокированно вскрикнул и, заливаясь слезами, склонился над стоящей на коленях возлюбленной; руки ее были залиты кровью. Купера парализовал ужас. Пульсирующий овал сжался со всасывающим звуком и исчез, разрубив тело чужеземной королевы не хуже гильотины.

Потеряв равновесие, Цикатрикс рухнула лицом вперед, пытаясь остановить падение руками и ломая черные когти, похожие на рапиры; искусственные мышцы, крепившие змеиное тело к бедрам и торсу, были рассечены и теперь непроизвольно сокращались, извиваясь червями и роняя на пол капли бурого моторного масла. Снаряды зазвенели по золотой поверхности сферы, а их экраны начали мерцать быстрее, меняя свой цвет между лиловым и изумрудно-зеленым.

Королева поползла вперед, цепляясь сломанными когтями, плюясь ядом и паром. Теперь, когда большая часть ее тела была ампутирована, повелительница фей казалась Куперу похожей не столько на садистскую интерпретацию русалочки, сколько на Медузу, ставшую жертвой собственного смертоносного взгляда, – змеиное тело, с его перерубленными шлангами и мышцами, извивалось истекающим кровью хвостовым плавником, грудь и бедра опустились на металлический пол, не в силах удерживать вес массивной черной головы. Истекая кровью, Цикатрикс была вынуждена любоваться собственным отражением.

Во всяком случае, Купер очень на это надеялся. Но затем из оставшихся сегментов разрубленного тела выдвинулись вспомогательные опоры, и королева медленно-медленно поднялась. Из ее драконьего зева вырвалось шипение, из-под грудей поднимались облака пара, плоский живот сотрясала дрожь. Цикатрикс изгибала шею, поворачивая огромную голову то в одну сторону, то в другую. Что-то защелкало, и из рогатого боевого шлема выдвинулось его уменьшенное подобие.

«Это еще что?» – подумал Купер. Пурити выругалась.

Словно расстегнув комбинированное платье при помощи скрытой молнии, королева избавилась от нижних сегментов экзоскелета и вышла из панциря, ступив изящными ножками на золотой пол. Одна, две, три, четыре, пять, шесть… Шесть стройных ног, отнятых у трех юных фей, – подвижные и гибкие, вынужденные подчиняться заданной машиной хореографии. Поочередно размяв каждую пару, Цикатрикс побежала вперед. Ноги были слишком короткими для ее тела, что придавало королеве сходство с какой-то злобной куклой. Прикрывавшие их алюминиевые юбки играли двойную роль – и служили радиаторными пластинами, и скрывали место сочленения украденных ног с корпусом.

Она, будто змея, сбросила с себя старую, все еще сохраняющую прежние очертания кожу – пустые рога, панцирь, похожие на руки скелета сервоприводы. Дракон, насекомое, танцовщица – Цикатрикс уверенно приближалась.

– Убивай моих наследниц, царапай краску на моей новой ходовой части, испаряй моих призрачных небесных владык – делай все, что тебе заблагорассудится, Купер-Омфал, – злорадно произнесла королева фей. При взгляде на эту пародию на сороконожку по коже начинали ползти мурашки. – Я просчитала даже самые невероятные невероятности и создала такие тела, какие ты себе и представить не сможешь.

Все дело в руках, – продолжала она. – Отдай меня на растерзание Зримым, если я знаю, кто и когда их создал, но эти руки из металла и камня зарыты под Высотами Амелии, и скажу тебе по секрету, Купер, я собираюсь откопать их, подключить к своим системам и вырвать могучие цепи из их основания. А когда удила города окажутся в моей власти, мальчик, я направлюсь на этом звере навстречу солнцу.

– Может, я и был скверным князем, – шагнул вперед Эшер. Он все еще истекал кровью, но при этом вдруг стал казаться сильнее. Выше? – Но этого я не допущу.

Сквозь прорехи в изодранной рубашке начали вырываться лучи света, и Эшер сорвал ее с себя. Его нагота была куда более вызывающей, нежели могла показаться при иных обстоятельствах; возможно, причиной тому была цельнолитая золотая сфера, стены которой сверкали вокруг, или же собравшаяся компания, или мертвая богиня на другом краю кольцевидного мостика над окровавленной ямой. Прама наконец нашла в себе силы подняться и как-то очень странно посмотрела на Эшера. Она тоже была обнажена, но окутавшая ее мантия света и царственности скрывала этот факт. Купер ее не ощущал, но это было особо подчеркнутое «ничто». Задержанное дыхание, затаенная злоба.

Когда Эшер разделся, он одновременно стал и больше, и меньше походить на человека: канаты мышц, узкие суставы, пучок темно-серых волос вокруг репродуктивных органов – но шрамы между его ребер светились все ярче и ярче, и свежие клетки заполняли жутковатые раны. Когда сияние, исходившее из-под его кожи, усилилось, происхождение Эшера стало очевидным. Аристократичный нос вытянулся, превращаясь в гребень, ниспадавший ниже подбородка и поднимавшийся выше макушки, а его глаза, все так же мерцавшие оттенками красного, голубого и зеленого, сплавились вместе, образуя единое око, обрамленное охватывающим всю голову и далеко выступающим сзади костяным наростом.

Но куда важней морфологических перемен стало сияние, разгоравшееся под его исцеляющейся кожей, – этот серый внешний слой вспыхнул, точно целлулоидная пленка в костре, и засверкал белизной. Ударь Куперу в глаза свет сотни фотовспышек, эффект был бы тот же. Сверкающие полипы были очень похожи на те светящиеся шипы, которые Купер видел на боках своей подруги, воображаемой белухи, которая на самом деле была одной из Первых людей, называвшей себя то Алуэтт, то Шкурой Пересмешника, то Чезмаруль. Но также они повторяли те угасающие угольки, что все еще мерцали под кожей погибшего безымянного существа, столь долго питавшего энергией системы Последних Врат. У Прамы, разумеется, были точно такие же, однако более яркие, световые пятна вдоль боков лучащегося тела, дугами идущие по линии ребер и окружавшие роскошные груди.

Купер посмотрел на Сесстри, его переполняли вопросы, но та только кивнула, наблюдая за преображением Эшера, и на лице ее проступила глубокая печаль. Возможно, она давно понимала, кто он такой, только не хотела себе в этом признаваться. Подобный самообман был совсем не характерен для Сесстри, но теперь все кончилось.

«ОнВышеМеняТеперь, – услышал ее тревогу Купер. – ВышеИСломлен».

Облик Эшера потрясал Купера тем, что был одновременно и знакомым, и в то же время чуждым. Его стойка, бедра и руки a contraposto[49], удлиненные конечности, широкие плечи – все напоминало о прежнем Эшере. Но как же изменилась его анатомия! Лучащаяся мегаваттами света кожа, странный новый череп, угрожающий рост и аморфное нечто – то ли крылья, то ли плавники, то ли антенны – все это казалось настолько инопланетным, что у Купера заболела голова. Неудивительно, что Сесстри пребывала в расстроенных чувствах, наблюдая, как ее возлюбленный превращается в… Во что, кстати? Во что-то недосягаемое для нее.

«Это же эср, конечно». Купер впервые увидел имязнак Эшера после того, как тот принял свое подлинное обличье. Белая печать мерцала параллельно и чуть выше его лба. Купер вспомнил свои первые впечатления о сером человеке: «Подобен носу призрачного корабля, только что вернувшегося в строй, – корабля света, корабля птиц». Теперь Купер знал, что когда он только-только проснулся в этом мире, чутье его не подвело: этот человек и в самом деле был важен. Этот человек был князем Ффлэном. Ффлэном Честным. «Придурок».

Он атаковал Цикатрикс без предупреждения, двигаясь столь же стремительно, как и всегда, превращаясь в росчерк света. Ее громадная голова запрокинулась, зажатая в огромных сияющих руках Эшера. Он выдернул кабели из ее корпуса и склонился к ее лицу.

– Во всей этой одинокой вселенной я люблю только двух женщин, – прошипел он в зарешеченное отверстие, где подобало находиться уху королевы фей, – и ты им обеим причинила боль.

Цикатрикс взвыла, из разорванных кабелей хлынула маслянистая жидкость, но Эшер не успел свернуть ей шею.

Королева перебросила его через плечо, и он с грохотом впечатался гребнем в пол.

– Ты, Ффлэн, не сумеешь наколдовать такие сплавы, из которых отлит мой новый позвоночник, – засмеялась она; механический звук, преобразовывавший статические разряды внутренних систем в полное злобы арпеджио. – Тернии и кости!

Цикатрикс мотнула головой, и изящные рога ее боевого шлема послали электрические сигналы своим гигантским близнецам на пустой броне, которая повторила движение королевы. Когда фея кивнула, броня повторила и это. Они были связаны.

Королева взмахнула неорганической рукой, и по золотому полу прокатилась рябь – тонкая филигрань заклинаний и проводки отрывалась от поверхности и извивалась, подобно разъяренным змеям. Цикатрикс пожала плечами, и металлические нити изогнулись, будто повторяя ее жест.

– Ты не видишь меня, Ффлэн, иначе бы уже понял, что я подготовилась ко всему.

Тонкие нити опутали Эшера, отрывая его от пола. А затем они впились в его тело. Великан закричал.

– Ты раскрыл Купол и испортил мою игрушку раньше, чем я успела с ней поиграть, – возмущенно произнесла Цикатрикс. – Но зачем плакать, если я могу починить все то, что ты сломал?

Опутанное тонкой проволокой проводки, истекающее белой кровью тело Эшера поплыло к центру сферического помещения.

– Один из Первых людей питал это устройство энергией бесчисленное количество веков, – кивнула королева в сторону оплывшего трупа. – Не сомневаюсь, ты тоже протянешь достаточно времени.

Купером овладела паника. Сесстри была ранена, и, может быть, даже смертельно. Пурити уже выполнила все, что могла, а травмированная Прама почти лишилась сил. Поэтому толстяк сделал единственное, пришедшее на ум: бросился к Цикатрикс и изо всех своих сил вцепился в поддерживавшие ее тело детские ноги.

Королева закричала и попыталась отпихнуть его, но Купер держался крепко. Цикатрикс поволокла его за собой по полу, пока он сражался с ножками юных дев. Все это казалось кошмарным сном. «Интересно, – гадал Купер, – если в ее теле заточены волшебные создания, возможно ли убедить их совершить самоубийство, пообещав взамен свободу?» Он держался, хотя шершавый пол обдирал его изуродованную спину, и пытался обманом заставить феечек умереть, старался оторвать от тела королевы детские конечности, тщился придумать что угодно, только бы Цикатрикс не убила Эшера или не сделала чего-нибудь еще более скверного.

«Вы повинуетесь не своей королеве! – кричал он всем системам, какие только чувствовал, и в первую очередь тем, что отвечали за ноги, к которым он сейчас прицепился. – Вы выполняете приказы чудовища, укравшего ее тело!»

К тому моменту как Цикатрикс удалось сбросить его, толстяк успел достучаться до нескольких существ – духов природы, – управлявших пересаженными ногами.

Удивительно, но у него получилось. Одна за другой кукольные ножки застывали и синели, а на краю поля зрения королевы вспыхнули шесть желтых значков, вскоре изменивших цвет на оранжевый, а затем и на красный: поступление кислорода в ткани снизилось до нуля, распятые пикси выкрикивали прогнозы и сообщения о системных сбоях. Краденые ноги обмякли, стали ватными и отвалились.

Цикатрикс завывала, извиваясь на животе и пытаясь переползти через отделившийся от нее искусственный таз и шесть сочащихся кровью конечностей. Смявшиеся юбки системы охлаждения полетели в стороны, обнажая треугольный, будто у трилобита, хвост.

Откатившись, Купер врезался в стену, сильно приложившись головой. Эшер все еще парил в воздухе, опутанный сотнями золотых нитей. Когда толстяк поднялся, Цикатрикс поползла к нему, цепляясь когтями и отталкиваясь коротким хвостом. А затем она совершенно немыслимым образом подняла голову, плечи и выпрямилась вертикально.

Оналевитировала. Она, мать ее, левитировала. Купер попытался схватить королеву за талию, но та сдернула свой хвост, будто кашемировую юбку, и молодой американец вновь покатился по полу. Сброшенный сегментированный хвост извивался в его руках.

Это был последний внешний слой, под ним уже не было искусственных органов, только кости и плоть ниже пояса – уполовиненная фея приближалась со смертоносным блеском в глазах. Куперу казалось как-то даже неприличным смотреть на пустые гнезда в обнажившихся бедрах – морщинистых, сухих, изуродованных подагрой, мертвых – этой женщины, защитившей надежной броней почти все члены, органы и сосуды в том, что еще оставалось от ее органического тела.

– Мама? – В проходе появилась Лалловё, вернувшаяся то ли из некоего подобия благородства, то ли из-за того, что хотела узнать, кто в конце концов победит и какие из этого можно извлечь для себя преимущества. Она казалась ошарашенной. – Ты ли это?

Прошло много лет с тех пор, когда ее мать еще выглядела как женщина. И то, что королева с собой сотворила, было ужасно.

– Убирайся, – хрипло процедила Цикатрикс. – Ты оказалась моей ошибкой.

Властительница фей протянула руки к горлу Купера, но тот вдруг нашел в себе такие резервы силы воли, о каких и не подозревал, и закрыл глаза, не обращая внимания на приближение монстра. Он поднял руку – ту самую, на которой недоставало пальца, – и почувствовал, как кровь течет через нее в мизинец, питавший вивизистор Лалловё. Маркиза и Цикатрикс были связаны узами крови, а он сам был связан с Лалловё. Он не мог заболтать каждое волшебное существо в вивизисторах, метастазами пронизавших тело королевы, зато в его силах было нечто иное.

«Красный цвет – нить, связующая всю повесть», – Купер обращался к жидкости своих артерий, словно к одному из тех духов, с какими разговаривают шаманы. Он вспомнил слова, раздавшиеся в его голове, когда он впервые услышал чужие мысли – мысли человека с обнаженным торсом, встретившегося ему в Неподобии; по какой-то причине они вполне подходили случаю. Дух его красной-красной крови струился сквозь эфир от руки к пальцу и обратно.

Когда Куперу удалось установить прямое подключение к сети вивизисторов Цикатрикс, его ноги оторвались от пола. Королева фей и молодой американец медленно кружили, будто образовав общую орбиту. Вивизисторы, рассеянные по тому, что осталось от тела Цикатрикс, казались ему теперь звездами в ночном небе. При этом он ощущал и другие подобные им устройства, расположенные вдали и от Неоглашенграда, и от Семи Серебряных. Они притягивали его к себе, словно могучая сила гравитации.

Купер сосредоточился, и огоньки, образовывавшие созвездие вивизисторов внутри королевы, вначале ярко вспыхнули, а затем стали гаснуть. В его ушах раздались щелчки, напоминающие хруст разминаемых суставов. Он уничтожал все системы Цикатрикс, убивая заодно и питающих их маленьких фей.

Лишенная силы, ослепленная потоком сообщений об ошибках, Цикатрикс рухнула; тот звук, с которым ее иссохшие бедра ударились о пол, заставил Купера поморщиться. Он продолжал висеть в воздухе, хоть его соперница и упала. В глазах Лалловё застыли слезы, но она не тронулась с места.

– Майбет, – произнес Купер истинное имя королевы. – Я не могу… не могу тебя убить, Майбет. Быть может, в тебе осталось не так и много того, что можно было бы назвать живым, но все же я не смогу этого сделать.

Он подплыл к Эшеру, который все еще парил, хотя и опустился угрожающе близко к яме и провалу, уже поглотившему Никсона и Альмондину. Поддерживая князя одной рукой, Купер подтянул его к Праме, которая опустила того на пол и приступила к мучительной работе по распутыванию впившихся в тело нитей.

Смех Цикатрикс казался скрежетом испорченного мотора. У нее еще оставались некоторые внутренние резервы, хотя она медленно и мучительно умирала.

– Как же это замечательно! – дребезжащим голосом произнесла она. – Кажется, у меня кончились все козыри в рукаве. А может быть, и нет. – Ее лицо скривилось от боли, когда королева приподнялась на руках, балансируя на изуродованных бедрах. – Все никак не могу отделаться от мыслей о том, что же вы будете делать, когда начнут просыпаться остальные машины?

Умирающая королева вновь захохотала, захлебываясь машинным маслом, а затем стала задыхаться. Нагнетательные клапаны под ее диафрагмой дали сбой, но, напрягая атрофированные легкие, Цикатрикс все же подняла руку с выставленным сломанным пальцем и попыталась проклясть свое чадо. Слова ее утонули в свисте пара, вырвавшегося облаком, когда серебряная пластина, заменявшая ей челюсть, отвалилась и с лязгом упала на пол. Из выдранных креплений потекла кровь, а голосовое устройство зашлось треском статических разрядов. Серебряные губы неподвижно застыли, придавая лицу сходство с разбитой маской.

Королева попыталась прикрыть обезображенные рот и горло одной рукой, стараясь при этом удержать равновесие, но повреждения были слишком велики – язык безвольно болтался в связке искрящих проводов, кожа лица и шеи рваными лоскутами повисла над ключицами, гобелены окровавленного мяса раскачивались под верхней губой.

– Мама? – Руки у Лалловё тряслись, на лице отобразились противоречивые чувства. – Что же мне делать? Мама?

Маркиза умоляюще посмотрела на Купера.

Застонав, Сесстри поднялась на ноги, сделала шаг и дотянулась до обнажившегося горла смертельно раненной королевы. Розоволосая женщина сжала в кулаке трахею матери и дернула, ломая хрупкую плоть и обрывая трубки механизмов. Цикатрикс закатила глаза и упала замертво.

Лалловё беспомощно и вопросительно смотрела на сестру.

– Это, – Сесстри обернулась и продемонстрировала окровавленный кулак, – называется милосердием, сука.

Затем она рухнула в объятия Эшера и зарылась лицом в его грудь, пытаясь спрятать слезы в ослепительном сиянии его тела.


Лолли опустилась на колени перед огромной деформированной головой матери. Маркиза гладила черные рога, изогнутые и массивные, их запечатанные амбразуры и вентиляционные решетки, искусственные ядовитые железы, набухшие под опавшими щеками. Ее пальцы скользили по кабелям позади рогатой короны; косы из черного металла и пластиковые кудри рассыпались по золотому полу, извиваясь в последних потугах вновь найти то тепло жизни, которого лишилась их обладательница.

Сесстри и Эшер поспешили спуститься – розоволосой срочно требовалась медицинская помощь. Пурити и Прама также удалились, оживленно обсуждая вопросы гражданского права. Купер и Лалловё остались одни в пустом, залитом кровью зале, где лежал труп безымянной Первой, которую Прама называла матерью всех эсров.

Но божественная батарейка была не единственным мертвецом в этом помещении.

Тело Цикатрикс зашевелилось. Механическая ее часть дернулась и стала отползать от бездыханной плоти, демонстрируя острые клыки, при помощи которых неорганические детали крепились к живому телу королевы. Лалловё испуганно застыла, держа руки над трупом матери, не зная, что ей делать. Она вдруг ощутила ускользающий и пугающий ее саму позыв не позволить телу развалиться.

Маркизе хотелось отвести взгляд, но она заставила себя смотреть, чтобы стать свидетелем того, к чему привела страшная зависимость Цикатрикс. Проведя пальцами по почти убравшемуся в рогатую корону лицевому щитку, Лалловё вдруг испытала вполне реальную боль, но прикосновение к черному шлему, все еще закрывавшему большую часть черепа королевы фей, приглушило это чувство и напомнило, зачем Лалловё вообще находится здесь. Чтобы править.

Маркиза кивнула собственным мыслям, что-то тихо напевая. Она нежно погладила шлем; тот напоминал панцирь гигантского жука, а изогнутые блестящие рога походили на рожки скарабея. Впрочем, с другого угла он скорее казался черепом дракона и, в отличие от платиновых одногребневых шлемов, что носили преторианцы, был черным, украшенным мощными наростами. Те вивизисторы, что в нем использовались, Лалловё при желании вполне могла починить. Интересно, как выглядит код, написанный матерью? Маркиза вздрогнула – ведь это же все, что осталось от королевы фей. Эта поэзия… Вирши логики фей, направляющие электроны в путешествии по схемам, словно бледный, чистый свет луны, указывающий дорогу через ясеневую рощу. Цвета листвы и сумерек, изумрудный и сиреневый, – как и ее прекрасные украшения.

Лалловё потянула за шлем, и тот легко отделился от головы покойницы, словно сам стремился поскорее сбросить мертвую плоть. Под ним обнаружилось покрывшееся каплями пота, бледное женское лицо – миловидное, но не прекрасное, с небольшим носом и нежными карими глазами. Коротко остриженные, имбирного цвета волосы росли заплатами, – казалось, будто Цикатрикс долго страдала от какой-то страшной болезни. Лалловё опустила веки матери – и на душе вдруг стало легче.

– Ее звали Майбет…

Зрачки маркизы расширились от воспоминаний о прошлом, перед внутренним взором плясали сиреневые луны, шелестела изумрудная листва, а сама она бежала сквозь лес своей памяти.

Неужели это и есть чувство победы? Лалловё подумалось, что, несмотря на всю присущую ей здоровую уверенность в собственных силах, она никогда прежде не знала настоящих побед. Так, просто фигурки на доске перемещала. Убрала слона, вступила в брак с конем, снесла с поля пешки. А теперь вышла в ферзи.

Бесформенная, по большей части уже неорганическая, будто бы явившаяся из кошмарного сна королева в напоминающем поливинилового скарабея шлеме. Для нее это была не просто маска или какой-то там головной убор. Мать носила его как корону. Да, вот правильный взгляд на вещи – корона, которую Лалловё заслужила; и совершенно не имело значения, насколько отвратительно та выглядит. Маркиза уложила гладкий шлем себе на колени, поглаживая его бирюзовыми ногтями.

В уголке ее глаза замерцал индикатор – сиреневый и зеленый, зеленый и сиреневый. Бледный цвет сапфиров и насыщенный – изумрудов; листва и сумерки. Она не находила их непривлекательными и не была удивлена их появлению, хотя, быть может, и стоило бы. Не исключено, что она перекрасит в эти цвета и дворец, свой собственный дворец, когда отправится править Семью Серебряными. Затем она вернет жизнь пришедшим в запустение землям и возродит Двор Шрамов, каким знала его в детстве.

«Пора использовать Рубиновое Ничто», – решила Лалловё и нащупала на поясе мешочек со шкатулкой.

Ей требовалось уладить кое-какие дела прямо сейчас, и медлить она была не намерена. Лалловё овладела страсть к эффективности, к использованию имеющихся в ее распоряжении средств с хирургической точностью. Семь Серебряных принадлежали ей. Как и Двор Шрамов. Она подняла корону; этот великолепный и, возможно, даже функциональный шлем отныне тоже принадлежал ей, был ее трофеем. Ее. От одной мысли об этом ей захотелось кричать.

Наблюдавший за маркизой Купер увидел, как ее имязнак начал мерцать. На морде жадеитово-зеленого змея пульсировал в такт его собственному сердцебиению сиреневый глаз. Раз-два, раз-два, раз-два. Раньше этот глаз был просто черным провалом; Купер еще никогда не встречал имязнака, окрашенного более чем в один цвет. Пока он наблюдал, бледно-зеленый змей потемнел до изумрудного оттенка.

Он увидел, как именно маркиза держит в руках шлем Цикатрикс, почувствовал, как кровь в его мизинце начинает высвистывать задорную мелодию, и понял все. Способности шамана развернулись в его груди, однако на сей раз не для того, чтобы вырваться наружу, но имея целью сберечь его от опасности, очистить его разум от любых посторонних воздействий, чтобы Купер наконец осознал, что его природные склонности, его жизнь, проведенная в книгах, фантазиях и наблюдениях, которые он до сих пор полагал бесполезными, проистекали из этого понимания.

– Лалловё, не делай этого. Прошу тебя.

Она встретилась с ним взглядом и покачала головой. Уголки ее изящного ротика изогнулись в полуулыбке-полуоскале.

– Слишком поздно.

Маркиза подняла корону, ради обладания которой потратила столько сил, – теперь шлем вовсе не казался ей тяжелым. Свободной рукой она извлекла шкатулку из красного металла, поднесла к лицу и посмотрела Куперу в глаза.

«Теперь ты часть этого, – донеслись до него ее мысли. – Часть меня, так же как я – часть тебя. Ну и кто теперь смеется громче, волосатик? Кто мог все это предсказать? Уж всяко не ты и не я. Мир полон неожиданностей, Купер. Неожиданности на неожиданностях и неожиданностями погоняют».

Лалловё Тьюи переключила что-то в своей шкатулке, а в следующее мгновение и маркиза, и захваченный ею шлем испарились. Там, где она стояла всего долю секунды назад, еще некоторое время мерцали зеленые звездочки, змеиная голова с подергивающимся языком, подмигивающий сиреневый глаз.

Эпилог

Рассвет следующего дня был багровым и туманным. Ветер гнал по небу тяжелые облака, в воздухе пахло аммиаком. Невзирая на удушливую тиранию метанового утра, по почти безлюдному бульвару Металлических Рассветов мимо гарнизона Первых Пробуждений шествовала небольшая процессия, возглавляемая рыжеволосой женщиной в старом лиловом плаще, – если бы она имела хоть какое-то желание бахвалиться, то могла бы рассказать, насколько невероятно стар этот плащ. Гирлянды бархатцев украшали ее путь, свисая со столбов газовых фонарей и водостоков, а ступала она по лепесткам цветов вишни.

Шествие было пусть и малочисленным, но торжественным: каменщики шли, перемешавшись с Развеянными, их взгляды были опустошенными от усталости и стыда; следом за ними вышагивала группа, состоявшая из трубопроводчиков и тружеников водных артерий, неуверенно посматривавших на собратьев из гильдии каменщиков; затем следовал кортеж Умирающих, казавшихся совсем выцветшими, трепещущими на ветру, – Умирающие, когда-то служившие источником жизненной энергии Неоглашенграда, но с недавних пор наводнившие заброшенные районы, разводящие свои костры в мусорных баках и ожидающие того отпущения грехов, что навсегда растворит их «я» в небытии, из которого они столь давно родились. Позади и рядом с Умирающими двигалась группка обычных любопытных горожан, осознавших, что последние двадцать четыре часа навсегда преобразили их город; лишний раз подтверждая этот факт, процессию замыкали аристократы – их глаза сверкали сталью и решимостью произвести должное впечатление на город, куда им запрещали вернуться долгих пять лет.

Здесь были представлены все двадцать три благородных рода, и все члены дома Клу до последнего человека вызвались поддержать свою дочь, сестру, кузину – Пурити. Пришла представить свой дом и Нини, одна; она держалась обособленно и почти утопала в море черного тюля. Впрочем, лицо ее с ястребиным носом и высоким лбом было открыто, глаза высматривали, что принесет ей этот новый день. Так же независимо и одиноко вышагивал Окснард, все еще одетый в красный камзол и высокие адмиральские сапоги.

Купер занял место практически во главе процессии, сразу за Алуэтт, а возле, склонив головы, шли Кайен и Пурити. Он сейчас очень хотел, чтобы рядом оказались Эшер и Сесстри, и глаза его увлажнились при мысли о Никсоне, который находился теперь так далеко от них.

Древним путем, которым они шли, давно никто не пользовался – просто еще одна из десятков заброшенных магистралей Неоглашенграда. Расположенная под изгибом выступа Высот Амелии, трасса эта была слишком стара, чтобы поддерживать честь своего полузабытого имени или сохранять исконное предназначение; всего лишь прямая полоса установленного на колонны опор бетона, убегавшая значительно дальше, чем кто-либо осмеливался заходить пешком, и заглядывавшая даже на территорию Развеянных. Она была слишком открыта, чтобы представлять какой бы то ни было интерес для воров и им подобных, и была абсолютно никому нужна и не интересна вплоть до этого утра.

Теперь же Алуэтт вела процессию горожан, членов гильдий, благородных семей, Развеянных, почетных гостей и случайно примкнувших по этой трассе, убегавшей из города к самому краю похожего на диск мира. Они не знали этого, но Алуэтт вела их к шее того зверя, что нес Неоглашенград на своей спине, чтобы похоронить свою мать в водах моря Памяти о Небесах.

Она выглядела такой же хрупкой и маленькой, как и любой человек, но Купер знал, что это только маска. Было странно и удивительно видеть ее снова в теле смертной. Ему вовсе не так нравилась Алуэтт, как Чезмаруль, – и совершенно неважно, называла ли она себя опекуном всех потерянных и обиженных. Во всяком случае, выбранный ею путь был потрясающим – Алуэтт по-своему умела произвести впечатление: после того как угас красный рассвет, над ее плечами вспыхнули колдовские огни; эти стражи, сотканные из кровавых лучей, парили, неотступно следуя за ней, и указывали путь тем, кто шел позади.

В течение долгого времени они брели в багровой мгле, и тишину нарушал разве что скрип шагов по бетону, а хоть какой-то свет давали только колдовские огни Алуэтт. Когда дорога закончилась, ей на смену пришла гладкая поверхность гранитных выработок. Но процессия не остановилась и тогда, когда под их ногами оказался грубый природный камень.

По туннелю проносились звуки, напоминавшие дыхание, что казалось странным, пока тот вдруг не раскрылся в пещеру, освещаемую каким-то далеким источником света, а та в свою очередь привела путников в огромный зал, заполненный щебетом птиц, туманом и низкой рокочущей вибрацией, от которой по каменным стенам по обе стороны прокатывалась дрожь. Все еще далекий источник света сиял на другом конце невероятно огромной каверны, но рассмотреть его мешали широкие, словно городские кварталы, колонны, исчезавшие в вышине среди облаков и поддерживавшие невидимый потолок. Никто во всей процессии, даже Развеянные, прежде не видывал настолько просторной и настолько наполненной жизнью пещеры – это был очень древний проход, изолированный от остального мира и географическим положением, и хитроумными заклятиями, наложенными эоны тому назад. Скальная полость была столь велика, что стены исчезали вдали, а источник света и низкого ритмичного гула, находящийся на противоположном краю этого обиталища, казался таким же туманным, как завеса ливня на горизонте.

Кружили птицы, хлопали крыльями летучие мыши, росли скоплениями кусты, тянувшие свои листья к свету. Кое-где стены из натурального камня перетекали в растрескавшийся и оплывший миллиардник эсров постанвитинской эры; до того как подчинить себе поверхность, Первые люди обитали в этой пещере, вырубая свои кельи в ее стенах, все еще хранивших вкрапления их древнего, странно органического камня. Это место стало первым прибежищем эсров, и перед внутренним взором Купера явился призрачный образ того, как они прибывали в этот мир, которому однажды предстояло развиться в Неоглашенград; они летели/плыли по морю Памяти о Небесах, чтобы обустроить здесь свое логово, собраться с силами и исследовать покрытый лесами мир снаружи пещеры.

Когда процессия углубилась в протянувшиеся на целую милю чертоги, Купер разглядел столбы света, льющегося сквозь завесу брызг водопада, – до него было более полумили, что указывало на мощь этого прозводителя сейсмического грохота и обильного тумана. Интересно, испытаешь ли те же ощущения, если приблизишься к подножию Ниагары? Купер видел водопад и всем телом ощущал его рокот – тот, казалось, становился все сильнее. Почудилось, или за ним действительно слышался еще один звук – дыхание титана, накладывавшееся фоном на шум падающей воды? В конце концов, как успела рассказать Прама, Неоглашенград был возведен на спине зверя, а животным полагается дышать.

Она ждала их там, позади водяной стены, – колонна крылатого света, затмевавшего своим ослепительным блеском даже яркое солнце, чьи лучи отражались в миллиардах и миллиардах капелек тумана. Она стояла рядом с отцом, прикрывшим свой вновь обретенный опаляющий жар одеждами и обнимавшим Сесстри – раскрасневшуюся, розоволосую, туго забинтованную, но стоящую на ногах благодаря поддержке своего возлюбленного, своего опального князя.

Алуэтт поприветствовала Праму поклоном, что удивило всех, за исключением самой Прамы; наследница Эшера без какого бы то ни было смятения приняла свою новую роль, возвысившись над смертными материями с нечеловеческим величием и отстраненностью, от них давно отказался ее отец, который не желал или же просто больше не мог оставаться в стороне от мирской суеты. Княгиня Прама Рамей подобной слабости не выказывала.

Присоединившись к Алуэтт, она возглавила похоронную процессию, проведя ту сквозь грохочущий туман во внешний мир.

После того как они так долго спускались под землю, было удивительно пройти через разделившийся занавес воды и оказаться на свету. Солнца обожгли его глаза, и пытающемуся проморгаться Куперу последний отрезок пути представился в виде сменяющих друг друга переэкспонированных фотографий: каменщики, Развеянные, серпантинная дорога, спускающаяся к рогу зверя, где вода обрушивалась в море; драккар с ростром в виде головы белухи, опоясанный красными лентами и парящий в воздухе прямо у самого края мира и бездонной пропасти за ним; Алуэтт в лиловом платье, лепестки цветов, рассыпающиеся над ее головой, бронзовые чаши, разбрасывающие брызги молока и соленой воды; каменный выступ – или же это была кость, или хитин, или раковина? – выдающийся над бездной на узкой шее зверя, и толпа, занимающая места на крутом склоне импровизированного амфитеатра; полное отсутствие горизонта, одни только облака и небо… сотня небес, и в вышине, и под ними, целое море, состоящее из них, и мир плыл по нему.

За импровизированным алтарем в виде каменной насыпи, к которому направилась Алуэтт, шея не заканчивалась, но тянулась на многие мили, и огромную, будто целый континент, голову зверя, который и был этим миром, окутывала пелена облаков. Как выглядит животное со стороны, Купер мог лишь фантазировать, ведь им настолько завладели головокружение и благоговение, что он не осмеливался попытаться отправить свое зрение в заоблачные глубины. Алуэтт остановилась возле драккара, построенного из какой-то темной древесины и хотя и парящего в воздухе, но привязанного к насыпи из скрепленных глиной камней. На палубе лежало прикрытое красным саваном тело безымянной Первой, питавшей машину Смерти со времен, когда человечества и в помине еще не было. Как ни удивительно, но здесь, на фоне бесконечных волн моря Памяти о Небесах, она казалась куда более огромной, нежели тогда, в той золотой сфере.

Прама стояла на каменном возвышении, окруженная облаченными в платиновую броню преторианцами; металл их доспехов был начищен так, что едва не излучал собственный свет. Солнце приглушило сияние княгини и обнажило бы ее тело, не прикрой ее стражники льняными одеяниями, скрывшими крылья-плавники и развевавшимися на порывистом ветру. Ее руки и голова остались открытыми, и собравшаяся публика ничего не могла с собой поделать и разглядывала эту ее голову, так похожую на шлемы ее охранников. Она казалась ожившей реликвией, и, очутившись рядом с ней, ты будто бы переносился на миллионы лет в прошлое.

Человек, приблизившийся к Куперу, казался скукожившимся под давлением окружающей обстановки – вот насколько были важны домашние стены для хорошего самочувствия Тэма. На солнце лицо его выглядело не столько хитрым, сколько просто привлекательным, зато рыжеватокаштановые волосы и выступающий нос придавали еще больше сходства с лисой, чем прежде. Он был одет в изящный серый камзол со светло-коричневой горжеткой и выжидающе смотрел на Купера.

– И что на сей раз, юный Тэм Лин? – поинтересовался тот, затеняя лицо ладонью, чтобы посмотреть в глаза помощнику маркизы.

– Я, мать твою, свободен, – интонации Тэма были ворчливыми, но при этом он улыбался.

– Не боишься, что Лалловё за тобой вернется? – Купер не сдержался и спроецировал на собеседника собственные тревоги. Хотя, если подумать, они у них с Тэмом должны быть общими.

– Нет. Я не настолько важен. – Слуга фей отбросил с глаз прядь волос. – Чего не могу сказать о тебе.

– Это точно. Я до сих пор чувствую свой палец в ее теле. И это настолько отвратительно, что дальше уже некуда.

Тэм посмотрел на собственный мизинец так, словно бы тот был чем-то вроде оберега от превратностей судьбы.

– Купер, однажды так или иначе она…

– Да, знаю. Мне крышка.

Тэм скривился:

– Я бы посоветовал тебе свести счеты с жизнью, чтобы разорвать эту связь и прикончить палец, да только Шестой Серебряный, невзирая ни на что, сохранит твой мизинец для Лалловё. Сочувствую.

Купер согласился, а затем кивнул в сторону Эшера, Сесстри, Алуэтт и Прамы, дружелюбно помахал Пурити и Кайену и, пожав плечами, посмотрел туда, где стоял совершенно потерянный Окснард.

– Зато у меня есть те, кто сможет прикрыть спину. А вместе с ними и куда более серьезные проблемы.

– Ну что ты можешь поделать с тем, что Смерти больше нет, Купер?

И в самом деле – что он мог? Неужели только наблюдать, как все миры превращаются в дурдом? Толстяк скорчил кислую мину.

– Вообще-то я говорил о своей спине. Ты ее видел? Это же ужас какой-то.

Что-то сухое и теплое скользнуло по его руке. Опустив взгляд, он увидел, что Тэм взял его ладонь в свою.

– Я привык ко всяким ужасам.

Купер вздохнул, а Тэм опустил голову ему на плечо.

– Тебе стоило бы держаться от меня подальше, Тэм.

– Знаю. Вот только член тебе в рот.

– Если честно, я бы предпочел сейчас кофе. – Купер благодарно сжал теплую сухую ладонь бывшего пленника фей.

– А как насчет и того и другого?

Купер улыбнулся, а затем вновь нахмурился – его фантомный палец дернулся где-то там, среди далеких миров. Он думал о вивизисторах, соединявших его с новой королевой Семи Серебряных. Это никогда не кончится, не так ли?

И словно подтверждая эту его мысль, Алуэтт шагнула вперед и развернулась в нечто большее. Одним движением она разделила зерно своего тела и выросла, отращивая целые ветви новых органов чувств, улучшенных мыслительных способностей и талантов, недоступных бренной плоти. Глядя прямо на нее, Купер ощутил, как перемены изливаются из нее, подобно ледяной волне, когда эта странная женщина взорвалась внутренней энергией, превращаясь лишь в подобие человека. В тот момент, когда произошло преобразование в то состояние, которое Купер мог определить лишь как присутствие, он понял, что теперь ее зовут Шкура Пересмешника. А затем, когда облака красных волос обожгли пространство всей полнотой ее подлинной сути, он осознал, что она снова носит свое настоящее имя – Чезмаруль. Так много личностей для одного существа, везде сующего свой нос, – неужели все Первые люди настолько сложные? Эшер вроде нет, но можно ли сказать с уверенностью?

Но заговорила не Чезмаруль Красная Лента. Речь произнесла Прама, принявшая на себя обязательства княгини.

– Настали смутные времена. Умирающие больше не Умирают. Мы чувствуем на своих языках поднимающуюся желчь всех миров, но сейчас, пусть даже на пороге конца всего и вся, мы разделяем вместе мгновение покоя. В ожидающую нас годину нам может понадобиться память об этом дне; так раскройте свое сознание, чтобы ощутить вкус слез и молока, аромат витающих в воздухе лепестков, гул воды, изливающейся в море небес. – Она немного помолчала. Брызги водопада охладили лицо Купера. Воздух наполнился лепестками бархатцев и вишен. – Многие из вас в последние дни опасались того, что стали свидетелями конца всех миров. Но, боюсь, мы столкнулись лицом к лицу с чем-то куда более скверным. И все же есть лишь одно, что можно сказать о выпавших на нашу долю испытаниях: жизнь продолжается и мы все будем жить… По правде сказать, у нас просто нет другого выбора. Ведь умерла она.

Прама подождала, и Чезмаруль качнула головой в сторону погребальной ладьи. Красные кудри протянулись к трупу, подобно стилизованному изображению ветра. Полипы, росшие вдоль тела безымянной Первой, все еще тлели – они были настолько древними и огромными, что смерть не могла совладать с ними несколько дней, – но свет их ослаб. Прежде мерцавшие свечами, теперь они едва заметно пульсировали красным огнем.

Должно быть, когда-то это существо производило потрясающее впечатление.

– В мирах настоящие, последние похороны редки, но сегодня мы отдаем морю тело одной из наших мудрейших представительниц, одной из самых древних Первых. Мало кто родился раньше нее, и она была прародительницей всей расы эсров, основавших Неоглашенград. Также она стала и матерью Смерти, принеся себя в жертву и превратив свою плоть в источник той энергии, что даровала покой.

Задолго до появления Третьих людей и, может быть, даже до того, как возникли потерянные Вторые, эта безымянная героиня была заточена глубоко под землей в саркофаге из золота и света, и благодаря ее самопожертвованию древним удалось распечатать бутылочное горлышко бытия и открыть Последние Врата, проход в небытие. С ее Смертью этот путь закрылся для всех нас, и отныне мы все отданы на милость проклятию бытия.

Пока Прама вещала перед внимательно прислушивающейся к ней публикой, Купер отделился от общей толпы – Тэм был настолько поглощен тем, что сейчас говорилось, что даже не заметил этого, – подошел к краю ближайшего утеса и заглянул в бездну. Насколько хватало глаз, на сотни миль в любом направлении он видел разнообразные небеса – зеленые, оранжевые и даже черные, подсвечиваемые причудливыми созвездиями. Это и вправду было море из небес, так? Они наслаивались одно на другое.

Но зачем Чезмаруль выдернула Купера из его жизни? Что он такого знаменательного свершил? Не ему принадлежала честь победы над «Оттоком», или открытия Купола, или убийства Цикатрикс. Неужели он должен был стать просто свидетелем этих событий – или же смысл заключался в чем-то большем?

Где-то за его спиной Прама передала слово Чезмаруль, повернувшейся лицом к собравшимся. Если сказать точнее, часть ее развернулась – глаза являли собой порталы, открывающиеся в измерение красных молний, той жизненной энергии, что составляла ее подлинное «я». Они были наполнены ею.

– Знаете, она ведь была и моей матерью. Она родила меня еще до того, как мои младшие братья и сестры стали эсрами. Не знаю, кто или что породило миры, о собравшийся народ Памяти о Небесах, знаю только ту, что дала жизнь мне. Мы с матерью купались в водах реки Сатасварги во времена красного смещения рассвета всего сущего. Задолго до того, как миры познали отсчет времени, я плыла со своей матерью в море света и музыки, и мы были с ней одним.


Толпа застыла, птицы неподвижно повисли в воздухе, а водопады превратились в скульптуры из битого стекла. Купер одиноко стоял в тени Чезмаруль, чувствуя, как щупальца ее подлинного «я» образовали стену, за которой не было места движению; он выпустил наружу собственное «я», ощупывая границы, созданные ее заклятием, – то, как он заметил, оказалось достаточно простым. Вместо того чтобы останавливать время во всех мирах, она просто ускорила его течение в нарисованном ею круге.

Он был поражен.

– Ох, должно быть, сейчас вторник. Целую неделю у меня не было необходимости вести счет дням. Разве не удивительно? А ты знаешь про вторники – или это нечто вроде того моего знания, что наличие муравьев увеличивает время, в течение которого крошки от моего печенья успевают долететь до пола?

– Я знаю про вторники, и да, сейчас именно вторник.

Ее платье то появлялось, то исчезало, обнажая рубиновые огни, мерцавшие на боках. Они украшали ее плоский живот. Подчеркивали небольшие, но великолепные груди. Порталы – так же как и ее глаза.

– Очередной долбаный вторник.

– Мы застряли в петле, да? – Купер посмотрел на свою руку. – Как-то так вышло, что я влюблен в мир выходных, и вторники – мой злейший враг. Второй день недели, и пусть не такой универсально унылый, как понедельник, зато вызывающий депрессию тем, что напоминает обо всей остальной предстоящей неделе. И теперь мне придется сражаться с этим врагом целую прорву жизней. Бесчисленных гребаных жизней. И это если не вспоминать про столь же, по всей видимости, бесчисленное количество чрезмерно могущественных существ, жаждущих всучить мне новые силы, которых все равно не хватит, чтобы помешать другим чрезмерно могущественным существам оторвать от меня еще кусочек – Купер кивнул собственным мыслям и устремил взгляд в бесконечность. – Мы надежно и гарантированно влипли.

Чезмаруль покачала головой; ее красные глаза-дыры поплыли в сторону, точно остаточное изображение на сетчатке.

– Мы с тобой, Купер, как раз таки и не влипли. На самом деле тебе может понравиться мысль о том, что путешествие по своей сути весьма близко к забвению. Да, ты не перестаешь существовать совсем, зато перестаешь существовать здесь. Теперь, когда мы не можем Умереть, нам остается только учиться. Только путешествовать.

Он издал нечто среднее между смешком и вздохом и устало посмотрел на Первую.

– Какого рожна ты ко мне прицепилась, Чезмаруль? Предположим, я успел получить кое-какой опыт и припрятал в рукаве парочку козырей. Но я же все равно не иду ни в какое сравнение не только с тобой, но даже с Эшером. Боже Иисусе, да Сесстри и та мне задницу надерет! Я уже понял, что ты притащила меня сюда не для того, чтобы я сражался с чудовищем в золотом шаре, и не для того, чтобы Лалловё отрезала мне мизинец. Так чего ради ты со мной возишься?

Она протянула руку, потрепала его по щеке, а затем провела костяшками пальцев по успевшей появиться за неделю бородке. Кожа ее казалась бумажной и обжигала. Все еще не опуская руку, Первая печально посмотрела на него, и Купер улыбнулся.

Чезмаруль немного замешкалась, но затем скомандовала:

– В путь, Купер!

Сказав это, она одним ловким движением свернула ему шею.

Он мог потребовать ответа; мог смеяться, кричать или умолять о менее жестоком уроке; мог попытаться поднять вопрос о своем праве на самоопределение, но река пробуждения уже унесла его прочь. Она растворила в себе его разум; Купер превратился в водоворот мыслей и образов, распадаясь, пока от него не осталась одна только душа – склянка со светлячками, оставленная под летним дождем, кожаные кресла и выведенная опилками на полу надпись, – он мог поклясться, что уже видел ее: «Ты найдешь здесь покой и забвение».

Только, превращаясь в задержанное дыхание и свет звезд, он знал, что все это ложь. А затем кто-то, кто был так похож на него, почувствовал аромат сигарет с ментолом и открыл глаза под совершенно новым небом.

Примечания

1

Вдовья дорожка – огороженная площадка на крыше дома, стоя на которой жены дожидались возвращения моряков.

(обратно)

2

Шофар – в иудаизме ритуальный духовой музыкальный инструмент, сделанный из рога животного.

(обратно)

3

Озерная дева – персонаж из легенд о короле Артуре.

(обратно)

4

Бробдингнег – страна великанов из «Путешествий Гулливера» Джонатана Свифта.

(обратно)

5

Катамит – мальчик на содержании у гомосексуалиста. Намек на скандалы вокруг педофилии среди священнослужителей.

(обратно)

6

Апостат – вероотступник.

(обратно)

7

Палимпсест – рукопись, написанная на пергаменте, с которого соскоблили предшествующий текст.

(обратно)

8

Отсылка к патриотической песне США «America the Beautiful» («Америка прекрасная») Катарины Ли Бэйтс.

(обратно)

9

Шрам (лат.).

(обратно)

10

«Danzig» – американская музыкальная группа, играющая в стиле хеви-метал, названная по фамилии своего основателя.

(обратно)

11

Временное жилище, пристанище (фр.).

(обратно)

12

От англ. breakfast and lunch – поздний плотный завтрак, заменяющий завтрак и обед. Как правило, подается во время праздников или памятных дат.

(обратно)

13

Фарлонг – восьмая часть мили.

(обратно)

14

Намек на 37-го президента США Ричарда Никсона и его вице-президента Генри Киссинджера.

(обратно)

15

Дамаст – узорчатая шелковая или полотняная ткань.

(обратно)

16

Именно при Никсоне США начали налаживать отношения с КНР. Также он удостоен звания кавалера большого креста ордена «За заслуги перед Итальянской Республикой».

(обратно)

17

Хатор – древнеегипетская богиня; в древнейшее время почиталась как небесная корова, родившая солнце. Покровительница любви, женственности, веселья и танцев.

(обратно)

18

Неточность. Имя Тея Филопатор было получено Клеопатрой при восхождении на трон. Дословно: «Богиня, любящая отца».

(обратно)

19

Игра слов: Шекспир (Shakespeare) и «потрясатель копьем» (shake of spears).

(обратно)

20

Пояс Гулда – группа очень молодых звезд, возрастом от 10 до 30 млн лет.

(обратно)

21

Пенаты – древнеримские боги, хранители и покровители домашнего очага.

(обратно)

22

Сид и Марти Крофт – известные американские продюсеры телевизионных кукольных шоу.

(обратно)

23

Petite – миниатюрный (фр.).

(обратно)

24

Дикая Охота, Неблагословенный Двор – понятия из кельтской и британской мифологии, связанные с феями (фейри).

(обратно)

25

Лисистрата – имя афинянки из комедии Аристофана. Она остановила Пелопонесскую войну, организовав вместе с другими женщинами сексуальную забастовку.

(обратно)

26

Игра имен. Генри Коген – известный нумизмат (1808–1880), а также Генри Коген – эксперт в области теории чисел (род. 1947).

(обратно)

27

Уолтер Брин (1928–1993) – нумизмат и писатель, отстаивавший права гомосексуалистов.

(обратно)

28

Имеется в виду Мэрион Зиммер Брэдли (1930–1999) – американская писательница.

(обратно)

29

«Коллекция Дэйви» – самая большая коллекция бракованных монет достоинством в половину цента.

(обратно)

30

Уолтер Брин умер, отбывая срок за совращение несовершеннолетних. Одним из свидетелей на суде была его дочь.

(обратно)

31

Качина – дух из мифологии индейцев пуэбло.

(обратно)

32

Ольга Корбут – белорусская советская гимнастка.

(обратно)

33

Беда Достопочтенный – католический святой.

(обратно)

34

Делай что должен (фр.).

(обратно)

35

Имеется в виду древнее германское племя.

(обратно)

36

Акрофобия – боязнь высоты.

(обратно)

37

Остин Осман Спейр – английский художник и оккультист XIX века.

(обратно)

38

Да здравствует смерть! (исп.)

(обратно)

39

Маб – королева фей в британском фольклоре.

(обратно)

40

Моток – персонаж из пьесы «Сон в летнюю ночь» У. Шекспира.

(обратно)

41

Круэлла де Билль – персонаж из франшизы «101 далматинец».

(обратно)

42

Ruby Naught – отсылка к языку программирования Ruby и используемому в нем инструменту Naught. К семантике данного языка также идет отсылка, когда маркиза Тьюи программирует вивизистор.

(обратно)

43

Варги – в скандинавской мифологии гигантские волки.

(обратно)

44

Тэм Лин – персонаж шотландских баллад.

(обратно)

45

Слова американского поэта Уолта Уитмена (1819–1892).

(обратно)

46

Цитата из подлинной книги М. Фарадея «История свечи».

(обратно)

47

Возможно, отсылка к Миранде Пристли, героине романа Л. Вайсбергер «Дьявол носит „Прада“» и одноименного фильма.

(обратно)

48

Калипсо – афрокарибский музыкальный стиль.

(обратно)

49

В противоположность (ит.).

(обратно)

Оглавление

  • Пролог
  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвертая
  • Глава пятая
  • Глава шестая
  • Глава седьмая
  • Глава восьмая
  • Глава девятая
  • Глава десятая
  • Глава одиннадцатая
  • Глава двенадцатая
  • Глава тринадцатая
  • Глава четырнадцатая
  • Глава пятнадцатая
  • Эпилог
  • *** Примечания ***