Ставка на верность (СИ) [Гайя-А] (fb2) читать онлайн

========== Пролог. Искалеченный ==========

Верность порой обходится слишком дорого. Пожалуй, об этом Ниротиль знал всегда. Когда-то, маленьким еще мальчиком, играя с деревянным мечом на пустырях вокруг Сабы, он надеялся, что однажды станет великим воином, преданным своему клану. Став старше и принеся присягу белому трону, он с немалым разочарованием обнаружил, что величия воинское звание с собой не несет.

И, чем более опытным воином он становился, тем больше погрязал в мелких раздорах кланов, долгах, мести и вечном полуголодном прозябании. А потом пришла война, и к нищете добавились ранения и… последнее, самое тяжелое испытание. Самый болезненный удар по чести мужчины.

— Значит, ты хочешь развести ее, — у Ниротиля не было сил возражать, и не было сил соглашаться. Оставалось только равнодушное созерцание простого факта реальности.

— Моя дочь очень молода. Очень хороша собой. Я уважаю тебя, ты герой войны. Но ты ведь… прости, но ты…

«Только не слышать, только не слышать этого слова! Я и так знаю, кто я теперь».

— Я отпускаю ее, — сказал Ниротиль, беззвучно выдыхая эти слова.

«Отпускаю». Вот так просто. Они были женаты всего три года и до той войны успели только едва привыкнуть друг к другу. Она потратила его деньги, она его извела ревностью и придирками, но они успели стать счастливыми. Или ему так казалось. А теперь все кончилось, у Ниротиля были деньги и трофеи, а жены не стало.

На койку в госпитале он попал умирающим героем войны, встал с нее — никому не нужным калекой. Точнее было бы сказать, с койки он не встал, а сполз. По-прежнему он не мог стоять на ногах, разве что минуту-две, и только-только начала возвращаться чувствительность в чреслах. Это не считая того, что лицо было обезображено двумя ужасными шрамами, рана на голове то и дело беспокоила, а зрение как пропало, так и вернулось едва ли на треть столь же острым. Читать он мог. Писать — если крупными знаками. Но как прежде, победить в состязании лучников… как прежде, разглядеть оттенок бисера на платье красавицы с трех сотен шагов — нет.

Когда-то в начале военной карьеры он, как и большинство юношей, хвастался всякой незначительной царапиной. Гордился каждым синяком. Теперь же шрамы и ранения, а особенно их последствия следовало скорее скрывать и прятать.

И все же первое, что он подумал о Мори, когда услышал, что она от него уходит, было усталое: «Сука».

Сука, как есть. Как красиво она говорила о любви! Как красиво любила его! А клятва, что они произносили в день помолвки? А свадьба? А подарки, на которые пошли трофеи с трех походов? Ее родственникам он дарил лошадей и две лучшие отары. Ее сестры щеголяли в платьях, на которые он привез парчи едва ли не с края земли, из Лукавых Земель. И не в тратах, в общем, дело. Ниротиль хотел убедить себя, что именно в них. Однако простая причина была тому, что Мори теперь была проклята им.

Он любил ее и надеялся на взаимность, все эти три года, а она, пока он умирал в госпитале, явилась к нему лишь дважды — первый раз уже в трауре, второй раз — недовольная тем, что траур ей так и не пригодится.

Что ж, зато его имя навек вписано в историю Элдойра. Жаль только, не посмертная слава пришла, а всеобщая жалость. Винить ли тех выживших друзей, что забыли его?

Ревиар зашел трижды. Первый раз — когда Ниротиль пришел в себя. Второй — перед походом в Сабу. Третий раз — накануне похода. Опять собираясь куда-то.

— Плюнь и разотри, — сказал просто, — еще встанешь, брат.

— Ты стоишь, я лежу, — ответил Ниротиль, — дай сложить и знамя. Упроси владыку Гельвина. Нет больше полководца Лиоттиэля у города. Отвоевался.

— Это ему судить, — повысил голос друг, — не отпустит тебя. Сернегора не отпустил, а его мало не до кадыка распороло. Эттиги добить не просила, когда помирала.

Ниротиль помрачнел. Этельгунда Белокурая умерла в день победы. Не оставила после себя ничего, кроме вечной славы. Женщина, стоившая сотни мужчин, воевода, княгиня-мятежница… несколько раз — его любовница. Да и Ревиара тоже, если верить слухам, как и еще доброй десятки воителей. Веселая, красивая, распутная и отчаянная — такой жила, и такой и запомнится.

Калекой ее не увидели. Хоронили с почестями.

— А ты бы добил? — спросил Ниротиль Ревиара. Кельхит поморщился.

— Я тебя видел. Хотел было. Думал — еще вздох, отвернется лекарь, и…, но рука не поднялась. И Бог милостив, что не поднялась, Ему виднее.

— А Эттиги?

— Она на руках у меня умерла, брат.

А голос мягкий, словно с больным головой говорит. Со скорбным рассудком. Вот и всё. Так заканчивают герои войны. Привет, победа!

***

Владыка принял его в маленьком кабинете. Это Ниротиль счел особым милосердием — ведь до самого верха лестницы его под руки несли верный Ясень и Линтиль, а последние десять шагов были сущим мучением, даже и с тростью. Ноги никак не слушались. С утра Ясень выбрил его, помог одеться, молчаливо и с достоинством выслушивал его вырывавшиеся сквозь зубы едва не богохульные ругательства, и, наконец, теперь один из четырех полководцев был готов предстать перед государем.

Гельвин был все в том же воинском одеянии, в котором Ниротиль помнил его на триумфе. Увидев соратника, ринулся к нему помочь сесть в кресло, остановился, лишь увидев оруженосцев. Сам перед собой виновато нахмурился. Он определенно еще не привык к своему титулу и его тяготам.

Наконец, определился и подхватил Ниротиля под руку, помогая устроиться удобно.

— Мир тебе. Знаю, зачем пришел, Лиоттиэль, но мой ответ прежний, — быстро заговорил Правитель, стараясь смотреть строго, — ты нужен Элдойру.

— Какая из моих частей? Забирай любую, мне хуже не будет, городу пригодится, — устало проговорил полководец.

— Голова.

Как ни было плохо Ниротилю, а все же он вздрогнул.

— Поручишься головой? — Гельвин, не мигая, не сводил с полководца внимательного цепкого взора, — за порядок в провинции? Если направлю?

— Куда мне, государь… Я у себя в доме-то… — едва не лишился Ниротиль голоса от удивления, — какой из меня Наместник?

— Умный. Ты как никто знаешь войска. Везде бывал. Все видел. Ты жил в шатрах всю жизнь, а среди мастеров войны такой опыт мало у кого есть, — голос Правителя был печален. Победа стоила жизни каждого третьего мастера-воеводы. Ниротиль это знал. Смерть забрала в свою беспощадную пасть и его, пожевала, сочла малосъедобным — и выплюнула.

— Правитель, провинции должны управляться сильными князьями. Я сейчас к ним не отношусь. Куда мне… куда хочешь отправить?

— В Загорье не поедешь, — мгновенно ответил Гельвин, — там молодой Иссиэль справится. Через четыре месяца истекает срок сдачи Мирмендела. Если они согласятся…

Ниротиль задохнулся. Стан вражеского Южного Союза, последний рубеж!

-…то только ты не станешь мстить им слишком жестоко. Вторую Сальбунию нам не простят. Мы все еще на грани мятежа, и это на долгие годы теперь. И кроме тебя, кому мне еще верить?

«Я не встану за четыре месяца», понимал Ниротиль.

Элдойр послевоенный, оправившись от осады и последовавшего триумфа, выглядел руинами. Руинами густозаселенными, тесными, не подлежащими восстановлению. Если бы Ниротиль не знал, что казна пуста — и более того, полнится долговыми расписками, то счел бы, что на самом деле у Гельвина бездонный кошелек, с такой легкостью новоиспеченный правитель тратил деньги.

Он делал все правильно. Исключительно мудро. Не сдавался никаким уговорам повременить и отложить градостроительные планы. Если бы только у него, помимо мудрости и желания спасти свой народ, были друзья.

Каждый третий пал. Ниротиль не знал, чем так прогневал Бога, а заодно и степных духов, что они оставили его на полпути от жизни к смерти и не дали сил и решительности выбрать самому окончательно нужную сторону.

— Останься, Лиоттиэль, — мягко повторил Гельвин, — ты нужен нам. Ты сможешь подняться. Элдойру тоже лечиться не один год, но мы не сдаемся лишь из-за этого. И тебе надо жениться, — Гельвин смотрел ясным взором на полководца, — поверь мне, это поможет.

Ну конечно, он всем советовал жениться, добрый, понимающий государь. А сам-то, сам… Ниротиль с ужасом осознал что не помнит подробностей свадьбы правителя.

Насколько он слышал, Гельвин женился на дочери Ревиара, своего старинного друга. Что-то всплывало в памяти. Золото на руках невесты — той ли самой Милы? — слова, обращенные к нему. Жемчужные бусы, падающие на пол — если только это не с его давней свадьбы с Мори. Собственные разбитые руки, которыми он силился изобразить знак молитвенного обращения за новобрачных. Память тоже подводить стала.

— Государь мой, я не могу, — едва слышно сказал полководец, стыд обжег и без того сорванное горло, но следовало быть откровенным, — взять жену больше… не могу. Рана…

Лучше было бы провалиться под землю! Но по-прежнему спокойно смотрел немигающим взором прежний соратник на него, сложив руки на подлокотниках простого кресла.

— Целитель сказал, что это не так. Не навсегда.

Теперь под землей следовало прорыть тоннель и прокопать шахту. Они и целителей успели расспросить во всех подробностях.

— Лиоттиэль. Я не говорю, что ты должен мне пятерых наследников или что-то в этом роде. Послушная, добрая женщина поможет твоему дому устоять. Ты полководец города. Я не могу оставить тебя умирать в шатре. Обдумай это и исправь. Так надо. Настали тяжелые времена. Да, битвы ушли в прошлое, битвы прошли. Но война с нами. И ты мне нужен. Верных воинов осталось не так много.

Металл в его голосе пока не чувствовался — но владыка уже дал знать, что отказа не потерпит. Ниротиль много раз задумывался, каким будет Хмель Гельвин на троне. И, пожалуй, мог предсказать. Возможно, он один не боялся того, что место улыбчивого, задумчивого, терпеливого Хмеля займет ополоумевший фанатик или самодур с претензиями на всемогущество. А если однажды призрак из-за той темной стороны и поднимет голову, у правителя всегда будут верные друзья, чтобы удержать.

— Повинуюсь, государь.

Он не смог поклониться, но этого от него теперь никто и никогда не ждал.

Комментарий к Пролог. Искалеченный

Тем, кто любит Поднебесье, небезынтересно будет, я надеюсь)

========== К южным рубежам ==========

От Элдойра до Мирмендела быстроногие лошади и крепкие всадники добирались за четырнадцать дней, учитывая сложные переходы по каменистым предгорьям и несколько переправ через горные речушки, коварные, хоть и мелководные. Ниротиль знал, что с его ранами он верхом ездить не может, а подвода всегда уступала в скорости верховой лошади.

Лекарь советовал отложить переезд к новому месту службы на несколько месяцев, но полководец спешил попасть на юг. Перед лекарями он мог оправдывать свое стремление чем угодно, но на самом деле собственная беспомощность и всеобщее сочувствие так ему опротивели, что он готов был отправиться хоть к драконам, если дело того потребовало бы.

Дружинники из тех, что остались в живых, энтузиазма в очередном переселении не проявили, и их за это винить было по меньше мере глупо.

— Тебе понадобится там надежная сотня, мастер, — поделился соображениями Линтиль, пристально кидая глубокий взгляд из-под густых бровей, — я отправлюсь с тобой. Напишу Триссиль — она тоже приедет.

— Она что, читать успела выучиться? — ухмыльнулся Ниротиль.

— Это вряд ли… с самой победы трезвой ее не видел.

Кроме верных товарищей с собой взять полководцу было нечего. Обрадовавшие трофеи мгновенно разошлись по долговым закладным, а набеги на поселения и заставы южан Ниротиль предпринять не успел из-за тяжелого ранения. С собой он увозил в итоге лошадей, скромный скарб в пяти сундуках, потрепанный шатер. Шатер взял скорее из духа противоречия: чтобы его разобрать и поставить, сил у него уже не было, да и удобство в дороге, а не военных перебросках, было сомнительно.

И, как того и требовал Гельвин, он должен был взять себе новую жену, что сопровождала бы его в путешествии на юг.

Перебирать невест из списка оказалось неожиданно весело. Тут были и вдовы, и дважды вдовы, и даже несколько отважных воительниц, порешивших сложить мечи. Ниротиль улыбнулся, увидев среди них знакомые имена. Альмитти, например, совершенно справедливо рассудила, что на пятом месяце беременности пора бы уйти на покой и задуматься об обретении семейного счастья и благополучия. Награбленные ею богатства это позволяли. Вот незадача, правда — формальное замужество никак не могло повлиять на ее привычку к свободной любви.

-Она уже занята, — категорически отверг кандидатуру Наставник Гана, листая немаленький список, весь перепачканный чернилами, — есть сироты Нимири… ну этих тут три листа… асуры забрали своих… есть немного кельхиток, не советую — почти все старше тебя и с выводком в восемь душ…, а может, кто-то из ругов?

Ниротиль устало закрыл глаза. Он и так проводил большую часть времени лежа, но почему-то это редко помогало побороть усталость, которая, казалось, прочно угнездилась в каждом кровеносном сосуде, каждой мышце, каждом отбитом участке тела. Струйки нервных судорог змеились с завидной регулярностью по закоченевшим, онемевшим ногам и рукам, а немели руки и ноги теперь за короткие минуты пребывания в сидячем положении. Что-то безнадежно сломалось в его теле, и никакие магистры медицины помочь уже не могли. Толку тратиться.

А что там творилось в окаменевшей, обессилевшей душе, он и разбирать не хотел.

Наставник дошел до сирот, оставшихся без попечения, из дочерей воинского сословия. Бесприданницы были нарасхват, никто не хотел в послевоенной нищете свариться со свояками.

Почему-то Лиоттиэль все равно не уставал отвергать одну за другой предложенные кандидатуры. У одной невесты он высмеивал имя, у другой — происхождение, пока Наставник Гана не покрыл его бранью на трех языках и не напомнил, что калекам вообще выбирать сиделок не положено.

И это тоже пришлось проглотить. Гана был родственником. Ему и вести торги за невесту. Ниротилю становилось все гаже.

— Ну вот тебе еще одна. Сонаэнь Орта. Младшая дочь. И они сами прислали письмо.

— Больна, нища или безнадежно слабоумна? — спросил Ниротиль, — имя странное…

— Она достаточно хороша собой. Но бедна. Мастер Орта не вовремя умер.

— Смерть не бывает своевременной. Кому как не мне знать это! — Ниротиль усмехнулся и привстал на локте, дотянулся до кубка с вином, — ну что ж, если больше не будет кандидаток, то можно остановиться на Орте.

— То ты не хочешь слышать имен, то останавливаешься на первой же…

Но полководец уже понимал, что день его вымотал. Такой короткий — на дворе еще был февраль, и все равно ни на что не оставалось сил. Справить нужду, позавтракать, одеться, принять одного посетителя и пройти немного по коридору у спальни… и всё. Воин задыхался в четырех стенах. Полгода нудного лечения доконали его, он боялся умереть в этом положении. И, не в силах больше слушать все новые и новые имена незнакомых девиц, Ниротиль отмахнулся, едва не наугад ткнув в последнюю кандидатку.

***

Ниротиль никогда не бывал в Мирменделе и землях вокруг, принадлежащих Южному Союзу. Много раз от тех, кто посетил города южан, он слышал байки и небывалые рассказы о том, как выглядит жизнь миремов, сальбов и гихонцев. Ясень даже состоял в родстве с кем-то из миремов по материнской линии.

— Конечно, там море, и тебе, мастер, это будет полезно, но ехать сейчас? — сомневался соратник.

— Какое море в марте? — удивился Ниротиль.

— Пока доберемся, уже можно будет плавать, — улыбнулся Ясень, — там теплее.

— Насколько?

— Два теплых течения вдоль побережья отгоняют прочь зиму. Там ее почти не бывает. А ты бы не ехал сейчас. Что нам стоит подождать, пока не оправишься.

— Лет десять? — усмехнулся полководец.

На это ответить было нечего. В лучшем случае, как безжалостно повторял себе Ниротиль, его перестанет мучить недержание и судороги в правом бедре, лишавшие сна.

Да и проживет ли он это десятилетие? А порядок на южном рубеже нужен был срочно. Полководцу хорошо было известно, что, предоставленные самим себе, южане вновь постараются сплотиться вокруг кого-то из своей знати. Ослабленный, раздираемый противоречиями Элдойр мог не выстоять.

И Лиоттиэль удивлялся, почему Правитель отправил именно его разбираться на югах. Отметая самую простую причину — ведь Гельвин даже в случае смерти посла ничего не терял — он не находил никаких других. Ниротиль не был хорошим политиком. Не прославился способностью к переговорам, предпочитая захват и нападение в ночной тиши.

На войне, как и в любви, он любил игру не по правилам.

Глухое раздражение посетило его второй раз в тот день — когда Гана принес брачный контракт, одобренный попечительским советом по делам сирот. Заведовала им, насколько полководец знал, сестра Правителя.

— Какой просит невеста выкуп? — Ниротиль был готов ко всему. Но желания леди Орты были скромны и практичны. Короткий список включал домашнюю утварь, белье и обувь. Дойдя до описания двух пар сандалий, Лиоттиэль, пылая от гнева, отбросил письмо в сторону.

— Подойди с другой стороны, — посоветовал Наставник Гана, — теперь ты можешь быть уверен, что она очень бедна и всем будет довольна, что бы ты ей ни дал.

— Они все вначале довольны, — пробормотал полководец.

Воин тактично промолчал.

Так, отослав приданое невесте, которую так и не увидел, Ниротиль приготовился выезжать из Элдойра. Несмотря на то, что он покидал ворота города на носилках, полководец чувствовал счастье уже от того, что снова оказался за пределами крепостных стен.

Словно тяжесть спала с его груди, стоило белым стенам скрыться из виду. Ниротиль впервые за долгое время заснул без маковой настойки, только ощутив привычную качку кочевья. Сон, покинувший его в стенах оседлой жизни, вновь вернулся только в дороге. Несколько раз его будили грозовые раскаты, два или три раза он сквозь дрему слышал клекот горных соколов, а шум паломнических повозок заставил его окончательно проснуться.

Но у ущелья паломничества они не стали останавливаться. Только к вечеру сделали первый привал на ночевку, давая лошадям отдохнуть. Дневное потепление сменилось прохладцей. Кое-где на лиственницах, растущих на склонах вдоль дороги, уже появлялись первые робкие метелки мягкой хвои — значит, заморозков уже не предвиделось. Зима неумолимо отступала перед спускавшейся с высоких зеленых пастбищ весной.

***

Утром картина вновь сменилась — вчерашняя гроза, так и не пролившаяся дождем, настигла их почти у Флейского Отрога.

— Рано в этом году все растаяло, — поделился соображениями Линтиль, — матушка говорила, журавли прилетели. Скоро зацветет Элдойр и Предгорья…

— Мы не увидим, — без сожаления вставил Трельд.

— Мы увидим Мирмендел!

Ниротиль не мог заставить себя радоваться вместе с соратниками. Долгие годы он верил, что Элдойр нельзя не любить. Возможно, он пролил слишком много крови за белые стены столицы. Возможно, сложно любить то, что должно было оставаться красивой сказкой, а превратилось в уродливую реальность. Рожденный от крови самых оседлых жителей Поднебесья, Ниротиль делил жизнь с кочевниками — и как никогда понимал, что только такой путь его устроит полностью.

Даже самые выскобленные, чисто выметенные, украшенные садами и фонтанами, городские улицы не могли сравниться в его глазах с первозданным буйством дикой природы — неукротимой, мощной силой.

Словно в ответ на его мысли, снова заворчали и зашумели тучи, скопившиеся у перевала. Полководец даже приподнялся на своем ложе, задохнувшись от того потрясающего зрелища, что открылось ему. Грозовые облака клубились над перевалами, как живые, пугая и завораживая. Глубокого синего оттенка непролитой дождевой влаги с запада, они отступали перед вздымавшимися Кундаллами. Но такие же тучи наступали на горы с востока — и тоже скатывались по непреодолимым каменным стенам высочайших гор Поднебесья.

Грозы с востока и запада не сталкивались, оставляя точно над горным хребтом тонкую прорезь ярчайшей небесной лазури, от взгляда на которую слезились и болели глаза. И все же Лиоттиэль продолжал смотреть.

Дорога оставалась пустынной. Ниротиль старался не смотреть на Ясеня и Трельда, сопровождавших его повозку на своих нарядных конях. Его любимый Рыжик пал. Сколько бы он ни приобрел трофейных лошадей, верхом ездить, вероятно, он уже не сможет никогда. И это колышущееся бескрайнее море зелени, этот прозрачный туман раннего утра, пронзенный солнечными лучами из разрывов туч, никогда ему вновь принадлежать не будет.

Ниротиль сжал дрожащие губы. Не хотелось вспоминать — но не это ли одно оставалось?

Вспоминать, как под дудки праздника загона скота преданный Рыжик уносил его и Мори в поля за сабянскими предместьями — полные такой же высокой зеленой травы. И там, в высокой траве, они любили друг друга, а потом бежали к рисовым полям, чтобы…

«Но Мори нет больше. Той Мори и меня больше нет».

И даже Рыжика нет.

Качка и пасмурное небо заставили полководца задремать. Очнулся он от резкого толчка и возгласа Трильда.

— Гроза, мастер, мы решили остановиться в роще.

Ниротиль не возражал. Узкие каменистые тропы предгорий представляли опасность и без селей, а сели могли появиться в любое мгновение.

— Смотрите, мастер, это же ваша невеста и ее сопровождающие! — весело воскликнул Трильд, показывая на спешившихся воинов на другом краю рощи.

Ниротиль против воли дернулся с пролежавшегося мехового покрывала. Три девушки в серых платьях госпитальерок метались с визгами между деревьев. Мысленно он похвалил войну, из-за которой крестьяне не селились на границах враждующих сторон — и не вырубили рощи арумасов и их странных родственников: одно дерево пускало множество побегов-корней не вверх, а вниз. У дерева в итоге появлялось множество стволов, а крона разрасталась вширь, образуя сплошные навесы плотной темно-зеленой листвы. Под крышей этой рощи укрыться могли два отряда лучников по дюжине воинов. Или то, что осталось от его личной сотни.

«Не думать».

Ясень направился к девушкам. Вернулся, посмеиваясь, осторожно помог сесть Ниротилю.

— Что у них там?

— Леди Орта не знала, что вы тоже едете следом. Говорит, через час будет обед, — оруженосец усмехался. Ниротиль откинулся на меховое одеяло.

Определенно, он не отказался бы от обеда, хотя и не чувствовал голода. До Флейи привала не предвиделось. Да и в самом городе Ниротиль не рискнул бы задерживаться надолго. Обещанная ему дружина должна была дожидаться за Флейей, но полководец хорошо знал, что значит послевоенная степь: может так статься, что вместо дружинников его встретит остывшее кострище, гора трупов и два или три скучающих южанина, которые в два счета справятся с калекой. В плен его не возьмут. Элдойр не торговался, выкупая заложников, не отказывая себе в продаже их.

Гельвин знал, кого отправить на юг. Лиоттиэль все равно был обречен. И испытывал к Правителю признательность. По крайней мере, призрачный шанс все же умереть в бою радовал его больше, чем вероятность медленно загибаться от ран на опротивевшей постели.

К тому же, Ниротиль никогда не был в Мирменделе и окрестностях.

***

Прошлое, в котором он, молодой, красивый и сильный, был беспечен и беззаботен, возвращалось во снах. Напоминало о временах, когда он был еще подростком, едва вышел из детства — и любил угнать из табуна лошадь, чтобы украсть свою возлюбленную с ее двора.

Он помнил ощущение — пахнущая солью пота лошадиную спину без седла, прижавшуюся со спины Мори, бешеную скачку под жарким солнцем полудня — вечность, расстилающаяся зелеными полями травы перед ними, высоким небом, мальвами вдоль дорог, солнцем, утекающим рубиновыми и малиновыми лучами за западный горизонт…

— Огромный город, — сделала большие глаза Мори, закинув руки за голову и глядя в бесконечное выбеленное жарой небо, — я мечтаю однажды побывать там.

— Что там интересного! — зевнул Ниротиль, жмурясь, — пшеница, ячмень, коровы?

— Много коров, — засмеялась девочка, — и много пшеницы. Твои волосы похожи на пшеницу.

— А твои — на пашни Черноземья. На весенние пашни… — он повалил ее на траву, и она накрутила на палец выбившийся из ученической косы локон его волос.

Пряный запах лошадиного пота, каштанов и ореховых кустов всегда сопровождал ее.

— Ты была когда-нибудь в городе? — почему-то шепотом спросил Ниротиль. Она замотала головой.

— А ты? Бывал?

— Нет. Дядя сказал, что возьмет меня в Сабу в следующем году.

— А я останусь дома, пока не выйду замуж. Попроси за меня, я тоже хочу увидеть город!

Но девочек не брали в города. Конечно, им разрешали посещать ярмарки, а некоторые бывали в столицах княжеств, но Мори не могла об этом и мечтать. Тогда Ниротиль пообещал себе, что однажды непременно покажет ей каждый уголок Поднебесья, который она захочет посетить.

А навсегда разделили их ворота Элдойра…

***

…Ниротиль открыл глаза, вырванный из очередной короткой дремы резким ударом боли в пояснице. Телега подскочила на особо торчащем камне. Зевнув и оглянувшись — по новой привычке стараясь не вертеть шеей — он обнаружил, что он и сопровождавшие его всадники находятся в тени Семиглавой. Ледники, наросшие за зиму, напоминали о грядущих разливах рек. Мужчина в очередной раз порадовался, что поспешил выехать из белого города до того, как сели размоют пути на юг.

Путники подошли к самой Флейе.

Флейя, как и полгода назад, сохраняла вооруженный нейтралитет. Лунный Тракт, проложенный по центральной улице, окруженный отвесными стенами, казался безжизненным. Но за каждой бойницей наверняка прятался невидимый глазу стрелок, готовый всадить стрелу в грудь недоброжелателю.

«Флейя похожа на рассеченное сердце, — говорил он Мори, когда они воссоединились на короткие дни перед осадой Элдойра, — жаль только, никто из нас не побывал за ее каменными стенами». Но теперь, кажется, ему предстояло исправить ситуацию: требовательный свист раздался с левой из стен, и всадники остановили недовольно захрапевших лошадей.

Как и предполагал Ниротиль, безуспешно пытающийся сесть самостоятельно, лучники обнаружились почти за каждой бойницей. Все в знаменитых серых флейянских плащах, они казались неживыми статуями. Одна из фигур шевельнулась, грациозно скользнула вперед, к краю толстой стены. Отбросивший капюшон с лица, длинноволосый переговорщик перегнулся через каменный парапет. Звякнули о синий гранит треугольные подвески в тонких косах.

— Мир вам.

«И то хорошо», обрадовался Лиоттиэль. В горле отчего-то першило, так что ответ на приветствие вернул Линтиль.

— Вы вооружены и с вами раненый?

— Мы из Элдойра, едем на юг. Господин ранен еще при осаде, — звонко отвечал Линтиль.

Длинноволосый помолчал, в следующей его реплике прорвался сарказм:

— Слабо верится.

Хороши были флейянские лучники: Ниротиль мог оценить их умение по собственному опыту. Он едва успел уловить нотки угрозы в голосе переговорщика, как, словно из ниоткуда, в руках у стрелков появились луки, угрожающе заскрипели тетивы, а добрые две дюжины стрел были нацелены в путников. Девицы все втроем запищали, Ясень быстро заткнул их коротким окриком.

Спиной Ниротиль ощущал, что с правой стены стрел полетит не меньше, стоит ему или его спутникам сделать неверное движение.

— Не двигайтесь, — сквозь зубы процедил Ниротиль, затем повысил голос, обращаясь к тем, кто занимал стены, — мне нужен Наместник или Хранитель города!

— Он перед тобой, воин, — негромко ответил длинноволосый, — чего ты хочешь от нас?

— Дай нам пройти через Тракт, и мы не побеспокоим тебя другими просьбами. Мы служим трону, я и мои братья, — он закашлялся, горькая желчь обожгла язык и глотку, — что смущает тебя?

— То, что проход с оружием через город вот уже три месяца как закрыт. Иди в обход. Это решено.

— Но мы не враги…

— Но и не друзья, — Хранитель был категоричен.

— Назови себя, — попросил Ниротиль, вопреки ожиданию, не испытывающий обычного отвращения к положению просителя.

— Дека Лияри. Ты не нашей крови, наши имена тебе ни о чем не скажут.

— Я Ниротиль Лиоттиэль, — представился в ответ полководец, — и я прошу, если нет возможности квартировать войска, дать мне и моим спутникам ночь или… две… провести в черте города.

На стене наметилось некоторое волнение. Хранитель Флейи, склонив голову набок, словно о чем-то размышлял.

— Твое имя мне знакомо, воин. Нет ли в твоем родстве воина по имени Гана Лиотта?

— Есть. Один из моих братьев. Так каков твой ответ?

— Тебе мы приют дадим. Остальные пусть покинут Флейю до заката.

— Постой! — Ниротиль понял, что Наместник уже готов покинуть стену.

«Я на ней еще не женат, но оставить девушку под дождями на улице — верх бесчестья».

— С нами леди. Среди них моя невеста. Ты мог бы пустить на ночь девушек, если не меня?

Возможно, ему лишь показалось, что одна из серых вуалей за спиной Трельда дрогнула. Зрение часто теперь обманывало полководца. Дека Лияри прищурился, разглядывая увечного воина, затем молча кивнул.

Ниротиль выдохнул, поняв, что хотя бы безопасность девушкам обеспечил. Всего можно было ждать во Флейе, но только не бесчестья для женщин. Одна за другой три фигурки скрылись в красных воротах, и Лиоттиэль выдохнул. По крайней мере, теперь, если стычка и произойдет, никто из девиц не пострадает. Подумав об этом, он сам на себя обозлился: он ни разу не видел свою нареченную, да и не особо горел желанием ускорять знакомство, но заботиться о ней уже приходилось.

Впрочем, мысли о будущей свадьбе быстро сменились привычным стыдом публичного унижения. Ему со всем гостеприимством предоставили носилки и четверых воинов в качестве конвоя к его пристанищу на ночь. Никто не произнес ни слова о необходимости разоружиться, его даже не обыскали. В любое другое время любого другого воина, окажись он даже мертвым, не оставили бы в стенах Флейи с оружием.

Ниротиль не мог не считать повороты и углы, пройденные молчаливыми стражами с его носилками. Не мог не чувствовать легкого страха, словно попал в стан врагов. Нейтралитету Флейи было много лет, и все же напряженность ощущалась в каждом глотке воздуха. Сине-серые камни стен, вздымавшихся на удивительную высоту, блестели от оседающей влаги, но в комнате, которую выделили раненному, было сухо и тепло.

— Господин просил явиться к нему, когда вы обустроитесь, — покидая Ниротиля, с акцентом сообщил один из его стражей.

За кованными решетками синели сумерки, далекими огнями спешили украситься сторожевые башни. Ниротиль взглянул в сторону ведра для телесных нужд, находящееся точно в противоположном углу комнаты, и тяжело вздохнул.

Если ему повезет, он справится с этой непосильной задачей за полчаса, но после уже доковылять до Наместника Флейи вряд ли сможет.

***

Дека Лияри ничуть не оскорбился на появление своего гостя все на тех же носилках. Вблизи оказалось, что Наместник еще очень молод — не старше самого полководца. Он с неподдельным интересом вгляделся в лицо Лиоттиэля.

— Значит, передо мной один из четырех великих полководцев Элдойра.

— Не разочаровывает зрелище? — не смог удержаться Ниротиль. Дека Лияри развел руками.

— Флейей тоже правил мой многомудрый тесть, и тем не менее, его сменил я. Вы поспешили покинуть белый город. Вам сейчас все еще нужен врач и уход.

— Правитель отправил меня с заданием.

— Извольте, если вы себя не жалеете, это ваше право. Но на вас полагаются те, кто от вас зависит. Соратники. Ваша женщина.

— Мы еще не женаты, — вырвалось у полководца, и Дека Лияри вскинул брови.

— Она в трауре, я заметил.

— По отцу. Мы должны пожениться, когда приедем в Мирмендел.

Дека вздохнул, склонил голову набок.

— Боюсь, вам придется остаться холостяком в таком случае. В Мирменделе вы не найдете ни одного Наставника, который мог хотя бы молитву прочитать. Единственное место, где вы можете пожениться, это здесь, во Флейе.

Ниротиль, уже привыкший к тому, что память его подводит, на остроту ума, к счастью, не жаловался. Перед его мысленным взором упал целый список причин, по которым богословы Элдойра отсутствуют в Мирменделе. Были ли они там вообще? Уехали сами или пали жертвой язычников? Взяты в заложники?

Дека Лияри смотрел на полководца с нечитаемым выражением в светлых, спокойных глазах.

— Если хотите, я сам подтвержу ваш брак, — предложил он, — за этим предложением не стоит ничего, кроме следования обычаям гостеприимства. Флейя сохраняет свой нейтралитет.

— В чем причина? — сухо осведомился Ниротиль, из последних сил стараясь хоть как-то приподняться на носилках. Он ненавидел быть в уязвимом положении перед собеседником. Наместник развел руками.

— Элдойру нет веры. Ничего нового. Так что, мастер войны, готов ли ваш брачный контракт? — Дека, окинув его пристальным взором, усмехнулся половиной рта, — звать невесту и свидетелей?

Ниротиль коротко выдохнул и кивнул. А что ему оставалось?

Не так это должно было быть. Как в первый раз вряд ли возможно, но все же, вот так, в дороге… было бы так, как с Мори. Они были много лет близки, а день свадебных обетов запомнился обоим. Ее розовое платье с аляповатыми цветами на шлейфе. Расписанные по сабянскому обычаю руки. Тафта нижних юбок, в которой оба путались, запах ореховой скорлупы от волос. Бессмысленные вздохи и тихие стоны, запах ее смуглой кожи, вкус ее слез, падавших на его грудь, когда она плакала в его руках от счастья, и плакал он — наконец-то, наконец-то вместе!

Хотелось бы забыть. Помнить другое. Помнить ее растерянный и злобный взгляд, когда она явилась к нему, замершему на пороге смерти, утирая сухие глаза, то и дело оглядываясь на дверь — где стояли Линтиль и Ясень, спиной к супругам.

Помнить не ее свадебный венок, а то, какое немыслимое отвращение было на ее лице, когда она увидела его ногу в лубке. Не помнить шепота о любви, которым она сводила его, семнадцатилетнего, с ума. Не помнить бьющегося на ветру красного платья, когда она убегала от него в виноградниках — где он впервые настиг ее, и где они остались друг с другом как мужчина и женщина, первые друг у друга…

Хотелось бы забыть. А не забывалось.

========== Под открытым небом ==========

В дрожащем весеннем воздухе сложенные из розового гранита стены и дома Мирмендела казались чем-то, больше похожим на сон. Сладкий запах цветущей вишни заполнял пространство. Яблони щедро осыпали белыми и голубыми лепестками всех, подъезжавших к древнему городу.

Царство Мирем, может, и было повержено столетия и даже тысячелетия назад, но народ миремов жил. Ничто не напоминало о том, что меньше года назад по здешним просторам пронеслась война.

«Мы не дошли сюда, — напомнил себе Ниротиль, — они сдались. И что же? Победители зализывают раны по норам, подыхая от голода, а проигравшие пашут поля и поют песенки». В самом деле, над пашней звенели в рассветном воздухе нежные напевы — девушки засевали последние ряды глинистой земли. Кое-где уже торчали пожухлые вялые ростки подсолнечника и кукурузы. Плодородием поля южан не отличались.

Ниротиль присмотрелся, прищурившись. То ли разлитое в воздухе весеннее тепло делало его благодушным, то ли исцеляла дорога. Он уже мог сидеть сам без поддержки, хоть и недолго, и наслаждался этим выстраданным счастьем. А уж возможность видеть над собой переменчивое небо югов, а не обшарпанный госпитальный потолок, была бесценна.

Настроение улучшалось. Одно только тревожило и заставляло печалиться.

Верхом на караковой кобыле рядом ехала его жена, Сонаэнь Орта. Десятью днями ранее он принес брачные обеты и поставил подпись под контрактом, а Дека Лияри заверил печатью Хранителя добровольное согласие обоих супругов. Ниротиль так и не услышал голоса своей невесты, когда она подтверждала свое согласие стать его женщиной — колыхнулась сплошная серая госпитальерская вуаль, и чуть дрогнули судорожно сжатые руки.

Вот уже десять дней он периодически ловил себя на приступах любопытства. Как она выглядит? Хороша ли собой? Как звучит ее голос? Своей кобылкой она правила столь же умело, как любая кочевница-кельхитка из степей Черноземья. Чем дальше на юг они уезжали, тем меньше вокруг становилось лошадей. Много больше было ослов и запряженных в сохи угрюмых волов. Настороженные взгляды все чаще сопровождали прибывших. Пока без особой враждебности, но с острым любопытством.

Ниротиль разделся до рубашки, но ему все равно было очень жарко. Девушки даже не пытались обмахиваться веерами, что были заткнуты за пояса у каждой: движения рук только заставляли их сильнее потеть под плотными платьями. Полководец хотел уже посоветовать им раздеться, но вовремя вспомнил о строгих правилах госпитальеров.

«Ничего! Строгость меркнет в Мирменделе, — утешал его Наставник Гана, когда открылась принадлежность леди Орты к госпитальерскому ордену, — хотя и отрадно, что ты, не глядя, выбрал себе опытную сиделку». Ниротиль в этом уверен не был. Его воротило от всего, что напоминало о необходимости лечения. Да и въезжать в столицу побежденного царства он предпочел бы не полулежа на телеге, а верхом на горячем скакуне, с обнаженным мечом и щитом, с которого стекает кровь врага.

И все же, впервые, хоть и не по своей воле, становясь обычным путником, полководец многое заметил из того, что от самых зорких глаз воина-захватчика непременно ускользало. Он чувствовал вокруг себя мирную жизнь.

Раскрашенные розовой глиной и индиговыми узорами стены северного Мирмендела казались запечатанными воротами в райский сад, особенно на фоне облупленных известковых стен хижин бедняцкого городка. Очевидно, именно по предместьям пришелся первый удар преследующих штурмовых войск Элдойра. Лиоттиэль потер ноющее левое запястье. Он боялся и думать о том, что довелось пережить бедным горожанам. В погоне за трофеями и местью сюда дошли после отбитой осады лишь самые отпетые убийцы.

Одинокая фигура в запыленном до бежевых полос черном плаще королевских войск встречала их на въезде.

— Бог свидетель, я думал вас не дождаться! — исхудавший, с больными огромными глазами на пол-лица, путаясь в собственных ногах, двинулся к ним служитель заставы, — мастер войны? Мое почтение.

— Принято, — устало ответствовал Ниротиль, — ты один?

— Заставный Суготри, — отрапортовал слабым голосом тот, — замещаю его светлость мастера Катлио.

— А что с ним?

— Дизентерия. Неделю как убрался к праотцам, помяни Господь его праведную душу.

«Не есть ничего, не пить воды и держаться подальше от этого болезного», — тут же назвал себе первые правила на новой службе Ниротиль.

— Ты из квартирьеров? — спросил он Суготри, — где мы разместимся?

— Ох, мастер, — скривившись и потирая живот, забормотал заставник, — тесновато тут. Дома вам, уж простите, предоставить не получилось. Местные князьки, как один, притворяются, что хины не понимают, зато присягу наизусть вызубрили. Как быть, и не знаю, сломали весь ум…

Он говорил дальше, а Ниротиль обреченно готовился встречать тяжелые деньки. Немедленно пообещав себе, что напишет злобное письмо Гельвину, он просчитывал, сколько трудов придется ему взять на себя. В незнакомом, фактически вражеском городе найти дом и обеспечить безопасность ставки. Задаться вопросом предотвращения эпидемии. Уточнить, насколько далеко от города ближайшая дружина, кто командует ею и где найти подкрепление на случай вооруженного мятежа. Дружина, конечно, стояла где-то в Лунных Долах, но нужны были ближе расположенные силы.

Следовало созвать всех подданных Элдойра. Проверить, не скрывается ли в Мирменделе кто-то из князей или ленд-лордов с задолженностями по налогам — интересно, как? Еще неплохо было бы проверить сколько трофеев в обоз сдали те из воинов, что рискнули осесть в итоге на земле врагов.

И этоне считая всех мероприятий, которые следовало предпринять в самом Мирменделе: перепроверить карты и планы, изучить местные обычаи и сословные взаимоотношения, найти переводчиков, найти тайных переводчиков, нанять водоносов, погонщиков скота… голова шла кругом от списка срочных дел.

— Так что прикажете, мастер? — Суготри, зеленея и бледнея, держался за живот уже обеими руками.

— Жилье, — коротко бросил Ниротиль, — какие варианты?

— Есть старая усадебка за чертой основного поселения. Заброшенная лет двенадцать назад, но еще вполне себе…

— Понятно. Дозор в городе организован?

— Когда надо?

— Вчера! — рявкнул полководец и тут же поплатился за это сильным кашлем: он уже отвык от того, как приходится порой орать на подчиненных. Что его удивило больше, чем обреченно кланяющийся Суготри, так это подсунутый под самый нос белоснежный платок, зажатый в женской ручке. Серая пыльная перчатка мешала увидеть даже оттенок кожи, но жест Лиоттиэль оценил.

О существовании у себя жены он в очередной раз запамятовал, и она долго ждала, чтобы осторожно и ненавязчиво обратить на себя внимание.

— Благодарю, — кивнул он в пространство, принимая платок, — Суготри! Охрану для леди и ее сопровождающих.

— О, мастер с дочерью приехал? — растянул бледные губы в подобии улыбки тот.

Зародившееся было в груди Ниротиля сочувствие мгновенно уступило место жгучей ненависти.

— Госпожа — моя жена! Что вылупился? Почему вообще ты все еще здесь, так твою и разэдак?!

***

Как знают все кочевники, а особенно те из них, что воюют, усталость набрасывается на свои жертвы только тогда, когда наступает время мирной оседлости. Главным желанием Лиоттиэля после трех недель утомительного, хотя и обошедшегося без приключений, пути, было лечь спать на чем-то твердом, что не раскачивается и не кренится на поворотах. Мелькала мысль о банях, но этой роскоши, судя по всему, он пока себе позволить не мог.

А вместо того, чтобы выспаться, ему предстояло улаживать дела почившего брата Катлио. Несколько раз за этот бесконечный день Ниротиль подумал, что, побывай он один раз в Мирменделе до войны, в победе пришлось бы сомневаться гораздо меньше.

Как вообще они могли воевать, да еще так слаженно? Неужели помощь северных союзников из Белозерья сделала их отважнее? Миремы и сальбы жили так, словно единственным законом их было избегать любого подобия дисциплины. Повсюду царила анархия.

Мирмендел завораживал своей несомненной древностью — и тем, что все еще существовал. Теперь же, после несомненного проигрыша, он словно стряхнул с себя обязанности соперничества с северными соседями. Сюда подтягивались те жители Лунных Долов, кому не по нраву была строгость Элдойра и нищета Салебского княжества, в очередной раз оставшегося без управления. Накопилось их за зиму немало — добавились и разоренные жители северных провинций. Перезимовать без зерна, дров и прочих припасов рисковали немногие.

Здесь строгое Единобожие Элдойра теряло свой вес. Никто не спешил присоединиться к одиночной молитве опаздывающего путника, совершающего часовые земные поклоны на углу улицы; не слышно было ни распевов чтецов Писания, ни проповедей Наставников, даже призывов к молитве — и тех не звучало. Это рождало незнакомое доселе Ниротилю чувство собственной чужеродности, отличия от окружения.

И это вдвойне внушало опасения.

Предоставленная ему и его воинам-сопровождающим усадьба оказалась небольшой старинной виллой из тех, в которых жили большие миремские семьи. Крохотный участок был обнесен высокой каменной стеной, кое-где штукатуренной глиной. Плоская крыша служила, очевидно, еще одним жилым этажом в жаркое время года.

Лиоттиэль окончательно приуныл, поняв, что заброшенная усадьба абсолютно не готова превратиться по мановению руки в сносное жилище. Одну паутину пришлось бы выметать недели две.

Хорошо, что на заставе нашлось кое-что перекусить. Давясь сухим сыром и черствым хлебом, Ниротиль вознамерился закопаться в одеяло с головой и проспать весь следующий день. Правда, намерение его обречено было на провал: в установившуюся жару спать пришлось бы полностью нагим, и точно не на мехах.

— Ночью бывает холодно, и ничто не предвещает, какая ночь — холодная или душная, — предупредил Суготри, — осторожнее с пауками-птицеедами. Они могут дремать в темных углах днем, а ночью искать место, где погреться.

Одна из девушек пискнула под вуалью, две другие на нее зашипели. Ниротиль не признался, но что-что, а пауки его и самого вгоняли в отчаяние. Вскоре девушки удалились, а Трельд и Линтиль вызвались обойти территорию и найти слабые места. Костер во дворе необжитого дома отчего-то казался Ниротилю много уютнее, чем самая роскошная спальня во дворце Правителя в Элдойре. Он уткнулся подбородком в колени, обнял себя руками — так было удобнее всего, привычнее, так он готов был бы просидеть всю ночь.

Ему хотелось побыть наедине с собой, что так редко удавалось в последнее время. Прежде он нередко выбирался в ночную степь, и там, вдали от огней становища, разложив лук, стрелы и ножи на земле, часами забывался наедине с тишиной, иногда пел что-то сам для себя и для Рыжика, бывало — самозабвенно мечтал…

— Ну что, разбиваемся на ночь? — бодро предложил Ясень, вырывая полководца из его мыслей.

Внезапно на локоть полководца, привалившегося к сундуку с вещами, легла невесомая девичья рука.

— Господин мой, — девушка неловко поклонилась, Ниротиль повел плечами, хмурясь.

— Сними вуаль, — отрывисто бросил он, — мы женаты. Я хочу видеть твое лицо. Мои оруженосцы — моя семья, чти их, как родственников, и не дичись.

— Конечно, извините.

Она подняла вуаль. Лицо у нее, как бы придирчиво ни изучал девушку полководец, оказалось вполне милым — хотя с его зрением все лица для него теперь казались лучше, чем были на самом деле. Румянец на скулах, глаза того оттенка между серым и голубым, который, кажется, именуют «осенним небом», каштановые локоны, игриво уложенные колечками на лбу. В толпе девушек он не выделил бы ее среди других. Смотрела она без страха, но с небольшой опаской, в особенности — на Ясеня.

«Орта… имя семьи…, а вот зовут ее… — вдруг Ниротиль запаниковал, поняв, что напрочь забыл имя собственной жены, — Сор… Соза… Са…». На его счастье, ситуацию исправил Ясень:

— Леди Сонаэнь, прошу принять меня, как младшего брата — отныне я ваш верный страж и защитник вашей чести.

Ниротиль взглянул на соратника с признательностью.

— Господин, я приготовила вам место под крышей, — тихо сообщила девушка.

— Я останусь у костра. Иди сама.

Ясень, поклонившись леди, тактично отдалился на несколько шагов от освещенного костром круга.

— Господин мой… муж мой, — поправилась Сонаэнь, не поднимая глаз, — разве мне не следует быть подле вас?

— А хотелось бы? — усмехнулся Ниротиль одними губами, — я сейчас не нуждаюсь в тебе.

«Зачем я так беспричинно груб с ней? Разве я должен был так себя вести?». Хотел сказать ей, что искалечен сверх всякой меры, и, похоже, вообще больше не будет никогда нуждаться в женщине, а много чаще — в теплом супе, лекаре с опийной настойкой, но не стал. Зачем пугать девочку и себя заодно раньше времени. Потом она поймет. Надо только дать время. Прийти в себя, научиться жить с увечьями, и перестать, наконец, себя жалеть.

Один из тысячи, из пяти тысяч раненных мог выжить после таких ран. И выжил именно он. Герой войны — только потому, что остался топтать грешную землю. Неприятное знание, но жизнь-то продолжается. Это лучше, чем вечная память и слава. Ниротиль цену «вечной» памяти знал хорошо. Половину тех, кому обещал никогда их не забыть, через полгода не мог вспомнить. Даже и по именам. А лица растворялись и того раньше.

Растворится ли так же быстро лицо этой девушки, когда она покинет его? «Жена, — напомнил себе еще раз Ниротиль, старательно пытаясь увязать это ставшее вдруг неуместным и противным слово с ее невыразительным обликом, — моя жена, Сонаэнь из дома Орта».

— Чем мне заниматься в вашем доме, муж мой?

Мори так не говорила. От Мори такие слова были бы насмешкой и издевательством. И, может быть, поэтому Ниротиль разозлился.

— Собой, — отрезал он, нахмурился и запахнул одеяло, игнорируя духоту ночи, — купи одежды, украшений всяких, всего, что захочешь. Не трать слишком много денег, — поспешил он поправить, памятуя о долгах Мори, вызванных ее скукой, — а теперь иди спать.

Она исчезла в наступившей ночной темноте без единого звука. Ясень, вернувшийся из своей добровольной ссылки к лошадям, скептически оглядел воеводу.

— Ей-Богу, как будто тебя силком волокли на брачное ложе! Зачем ее так пугать?

— Не до нежностей теперь, — отмахнулся полководец, грея немеющие руки у костра, — скажи мне, друг мой, как же нам быть, что теперь делать? Как нам здесь не пропасть?

Ясень пристально взглянул на Лиоттиэля.

— Ты, главное, поднимись скорее на ноги, мастер, — тихо попросил он.

***

Ниротиль вспоминал потом, что так было всегда. Его воины в нем не сомневались. Никогда.

Помнилось, была лютая, невозможно штормистая осень, и сабяне жили впроголодь, даже и те, что гоняли стада в Ибер и Экисат на продажу. Ранние морозы сменялись проливными дождями, дороги раскисли еще в конце сентября, а бесконечные налеты саранчи погубили две трети урожая.

Помнилось, именно в ту осень, отбиваясь от хорошо вооруженных племен Хасир и Бари Бану, Ниротиль из десятника стал водить за собой свою первую сотню. Сотня воинов не были редкостью, но именно дисциплина определяла разницу между разбойничьей шайкой и будущей дружиной.

Мог ли тогда он подумать, что однажды поведет за собой многотысячное войско? Мог ли представить, что потеряет половину его…

Тогда к нему в сотню попал Трельд. Оборванный, озлобленный эдельхин из бедняков, несколько дней он ничего не говорил, только смотрел глазами загнанного, но не сломленного, зверя. И ел все, что дают. Впрочем, в тот год они все ели все подряд. И если бы не боязнь умереть от заворота кишок, не побрезговали бы и блюдами дикарей Бари Бану: ослиными потрохами, печеными змеями, муравьиными яйцами.

В пятнадцати верстах от того места, где они нашли Трельда, Бари Бану налетели на лагерь переселенцев из области Руга, и молодой воевода наткнулся на последствия этого нападения. Он и его сотня надеялись найти там чем поживиться, а вместо этого Ниротиль Лиоттиэль разжился еще одним воином.

Первой женщиной в сотне. Первой женщиной во всем будущем войске, надо признать.

Он никогда не позволял задерживаться женщинам рядом с войском дольше, чем на несколько дней. Ни проституток, ни воительниц он не приваживал. Женам и невестам, дочерям и сестрам место было в лагере, за чертой оседлости, на постоянных стоянках — но не в авангарде. Конечно, бывали исключения в войсках Элдойра, но Ниротиль крепко стоял на своих принципах.

Пока не набрел на остатках разоренной ружской стоянки на едва живую Триссиль.

Смуглая, залитая кровью, вся в синяках, порезах, с неровно обрезанными волосами, абсолютно нагая, она скорчилась тогда под одной из осевших в грязи телег. Октябрьский ветер словно не беспокоил ее своим опасным холодом. Ясень носком сапога заставил женщину приподнять голову, но воевода удержал его.

— Нельзя же так! Госпожа, ты цела?

— Она ружанка, — буркнул Линтиль.

— Сестра, как ты? — перешел Ниротиль на ильти, — чем мы можем помочь…

— Добейте! — вскинула она полные ярости и ненависти огромные карие глаза, — добейте, заклинаю вас…

— Оксверненная, — на том же ильти раздалось сзади, и Ниротиль поклялся себе, что изобьет мерзавца. Он ненавидел, когда насилие ставили женщинам в вину. Даже и столь завуалированным способом.

— Добей, — прямо взглянула ружанка в глаза ему, и во взгляде мужчина не угадал унижения, страха, отчаяния, — хотела… сама. Не смогла. Добей! Окажи милость!

— Зачем же? — вырвалось у Ниротиля, — ты ведь хочешь жить!

Она печально опустила на миг ресницы, и слез не было в ее глазах.

— Да, я бы хотела. Но мне не вернуться к корням матери. Не найти родни отца. Они никогда не примут меня после скверны. Лучше смерть, чем такая жизнь. Захочешь ли ты, высокородный, жить жизнью собаки, когда знал нечто лучше и больше, чем это? Добей! Будь справедлив к оскверненной сестре!

И он не сделал того, о чем она просила. Поднял ее, сопротивлявшуюся, на руки, отнес к себе в шатер, ухаживал за ней. Было бы ложью сказать, что она сразу завоевала себе расположение прочих воинов. Многие ее сторонились. Другие ею восхищались издалека. После двух или трех драк, едва не перешедших в поножовщину, буйные головы остыли, и она стала просто еще одной из находок степи.

До тех пор, пока не принялась обучаться военному мастерству. И Ниротиль, повидавший разных воительниц — тех, что годами пытались достичь определенных высот, и тех, кто всего лишь хотел звания, вынужден был признать: в дикой ружанке таился бесценный самородок.

Она была рождена для клинка и кулачных боев. Для нападения со спины и атаки лоб в лоб. Ярость, бесстрашие, отсутствие всякого сомнения в собственной неуязвимости и отчаянное желание жить любой ценой делали ее безупречным воином.

Звания она, конечно, не получила. Но спустя полгода после встречи с Ниротилем и его дружиной она стояла с ним плечо к плечу против Бари Бану, и он был уверен, что победил не в последнюю очередь благодаря ей.

— Этот вел их тогда против твоих сородичей? — пнул Ясень коленопреклоненного вождя Бари Бану. Ружанка прищурилась, разглядывая человека перед собой.

— Я помню тебя, — негромко заговорила она, скалясь и поигрывая ножом, — ты говорил, что я сладка, как сабянский персик, и только проезжая дорога и опасность поимки удерживают тебя от того, чтобы обглодать меня до косточки. Помнишь, что я тебе сказала? — она наклонилась ближе, — я сказала тогда, что обещаю найти тебя, скормить тебе твои собственные яйца и яйца твоих сыновей. А я всегда правдива в обещаниях.

Ниротиль много раз думал, смог бы он остановить ее руку, если бы сыновья вождя были детьми. На его счастье — и счастье Триссиль — они были уже взрослыми. И она исполнила данное обещание перед тем, как перерезать глотку обидчику.

И не Ниротиль, но вся его сотня — все те, кто раньше и помыслить не мог о женщине в их вольном братстве — в один голос назвали ее «Триссиль» — «Оправданная». Прежнего имени ее никто из них так и не узнал.

Даже Ниротиль, к которому она пришла в ночь после победы над Бари Бану и отдалась со всей пылкостью своего племени. Правда, больше она с ним никогда не бывала.

— Ты должен был первый взять меня, ты же командир, — поясняла она свои мотивы спустя много лет, — но мне другие по душе, ты уж не обессудь.

«Как же мне тебя не хватает, Триссиль, мой верный, правдивый друг».

…Проснувшись еще до рассвета, Ниротиль не сразу сообразил, что не так. А «не так» было многое. Огонек костерка. Старательно собранная зола в маленьком углублении. Кипящая вода в котелке. Тихая девушка в сером платье, начищающая его сапоги. Он приподнялся, сжав зубы и давя обычный утренний стон.

— Ты что, не ложилась? — голос со сна был хриплый и грубый, — или так рано вскочила?

— Утренняя молитва, господин мой…

Ниротиль потер глаза. На востоке едва-едва виднелся первый зеленый луч, обозначающий время первых молений. Закряхтев и тяжело сопя, он медленно принялся подниматься и потягиваться. День обещал быть длинным.

========== Руины ==========

Два месяца в Мирменделе пролетели, как один день. Ниротиль потерял счет дням на второй же неделе. Слишком о многом предстояло заботиться, конца заботам видно не было, и он погрузился в повседневную жизнь своего маленького становища с головой.

Работать приходилось много всем. Безнадежная, изматывающая работа в поле в сравнение не шла с утомительными подсчетами, планированием и написанием одинаковых писем, которыми занимался Ниротиль. Ясень кротко игнорировал многочисленные проклятия, которыми осыпал полководец порядки Элдойра и необходимость постоянного отчета о делах на южном рубеже.

Мирмендел словно существовал в параллельной реальности относительно прибывших. Наниматься в услужение к захватчикам пробовали только самые безнадежные нищенки и вдовы, «неприкасаемые» служители кладбищ, а прочие жители наблюдали за пришельцами со снисхождением к их безнадежной чужеродности. Их старались не замечать. Их просьбы и вопросы игнорировали и пропускали мимо ушей.

А те, кто все-таки нанимался на заставу, работать упорно не желали.

— Сегодня у нас праздник, — категорично высказался немолодой мирем, приводящий быков с развалюхой-телегой для вывоза мусора, — нельзя работать. И третьего дня следующей луны, потом неделю после.

— Так что ж ты вчера и позавчера не приходил? — гневался Ниротиль. Но южанину все было нипочем:

— Дык сын женился год назад, отмечали годовщину.

— Два дня?

— Все пять! — в голосе его прозвучала гордость.

Небольшая лавка, в которой брат Суготри до прибытия полководца закупался продуктами, за первые же три дня оказалась трижды проклята Ниротилем. Он вообще всегда отличался вспыльчивостью и гневливостью, но торговец переплюнул всех виданных до сих пор собратьев по ремеслу.

— Вы надысь покупали огурцы. Недоплатили, сударь.

— Почем они у тебя, любезный, мы же договорились на три за пуд…

— А я повысил. И корзинку верните, в которой я мыло вам приносил.

Сомнений не оставалось. С чужаков пытались содрать кто что горазд. Не гнушались никакими способами обмануть, унизить и оскорбить. Не в лицо, нет — исподтишка, пообещав — и не выполнив, неизменно улыбаясь в лицо и угодливо кланяясь при встрече…

Отношение это резко контрастировало с теми южными порядками, которые Ниротиль привык наблюдать в Элдойре и других городах, принадлежащих королевству. Южане Элдойра в друзья набивались, с предложениями сотрудничества навязывались, иметь их в соседях надоедало уже через месяц. Общительные и бесцеремонные, они доводили до бешенства вторжением в самые интимные стороны жизни.

Но миремы белого города приняли новую веру, тогда как жители Мирмендела сохраняли верность язычеству прошлого. В суть их убеждений Ниротиль проникнуть не пытался. Хватало ему того, что он был о них наслышан и видел, в чем выражается следование этим убеждениям на практике.

Он никогда не принадлежал к истово верующим, за что многие ругали его. Нет, Лиоттиэль всегда знал границы, за которыми его стремление к добру и вечности рая проигрывает желанию угождать себе в мирской жизни. Земные радости, простые и понятные, были ближе далекого посмертия.

Что теперь осталось от тех земных радостей? И все же Ниротиль, сам не веря происходящему, возрождался вместе с природой вокруг. Подумать только, меньше года назад он был безнадежен — это слово его сопровождало несколько месяцев после ранения головы. И это не считая того, что почти сразу ему пообещали смерть от клинка в бедро. Пробовать сохранить жизнь ценой ампутации никто и не предлагал — волки, люди Бану, те выживали и после нескольких потерянных частей тела, но только не его народ.

Миремы тоже носили проклятие «жидкой крови». Глядя на них, Ниротиль не мог поверить, что это — его родня, настолько иначе выглядел их быт. Непонятно было, чего ради они по-прежнему держатся за старые порядки: пашут глинистую бесплодную почву быками и мелкой сохой, старательно разводят в обмелевших прудах карпа и карася. Единственный стабильный источник дохода, сбор янтаря и добыча жемчуга, был отобран предприимчивыми жителями Сальбунии, не обремененными торговой блокадой.

— Не пойму я, кто ими правит, — высказался как-то Линтиль за скудным скорым завтраком, — нет ни дворян, ни судей…

— Жрецы, прорицатели, астрологи, — ответил ему Трельд, — у них есть касты. Астрологи выше прочих, они и решают, чему быть.

— Ну конечно, а когда им приставили нож к горлу, звезды внезапно велели покориться Элдойру, — издевательски ответил оруженосец. Ниротиль призадумался.

Насилие и угрозы? Пожалуй, это был лучший вариант. Ему следовало навести порядки в новообразованной Миремской провинции, но как? Переговоры нужно вести с главами народа, а их по-прежнему не было видно и слышно. На вопрос «кто у вас главный» все отвечали одинаково — называли имя своего деда или отца, дяди или более далеких предков по отцовской линии. На требование принести присягу белому городу и Правителю спешили согласиться — и продолжали жить своей странной жизнью, не интересуясь, зачем, собственно, в городе обитают теперь эти странные солдаты с севера.

А солдат было слишком мало, чтобы навязать новый порядок силовым методом. Да и Ниротиль все еще не мог сидеть верхом, а полагаться на других не привык.

Их маленькая застава пропадала: колодец с трудом орошал крохотный огородик с овощами, что не обеспечил бы и половины обитателей Руин — как назвали усадебку, не сговариваясь, ее жители. Питьевая вода была в дефиците везде в Мирменделе. Запасы зерна у соратников почившего брата Катлио подходили к концу и нужно было закупать хлеб, на что не было денег, да и зернохранилище пребывало в разрухе. Три горбатые южные коровы, бодливые и злобные, то и дело срывались с привязи и убегали в степь, и их приходилось отлавливать по дню, а то и по два. Овец купить было негде. Куры не неслись, дохли десятками, мыши и землеройки уничтожали припасы зерна… бродячие собаки — и те растаскивали все, что находили. Один раз даже уволокли свежевыделанные кожи с конюшни.

И если они не могли обустроить себе даже жилье, то о собственно службе и наведении порядка нечего было и мечтать.

— Здесь все против нас, — высказался Ясень по истечении этих непростых месяцев, — сам повелитель адовых демонов живет в Мирменделе, мастер. Нам здесь никогда ничего не построить.

И с ним — редкость для его дружины, небывалый случай! — согласились все.

***

Накануне дня, безвозвратно изменившего унылый, но размеренный распорядок их жизни в Мирменделе, Ниротиль впервые с ранения смог обойтись без опийной настойки целый день.

Мужчина привык терпеть боль, как ему казалось, но с некоторых пор он уже не считал себя непобедимым воином. Маленькая победа духа над плотью: он прошагал, хромая и опираясь на палку, почти двести шагов. Сам. Один — Ясень неотлучной тенью маячил в отдалении. Вернувшись к Руинам, Ниротиль был весь в поту, ногу сводило судорогами, но он был счастлив, счастлив чистой пьянящей радостью. Подумать только, как порой мало необходимо, чтобы стать счастливым.

Неосмотрительно полководец принял решение штурмовать внушавшую определенные опасения крутую лестницу — и поплатился за свою самонадеянность на пятой ступеньке. Раненая нога внезапно онемела, сломанное запястье дернуло вспышкой резкой боли, и он едва успел сгруппироваться кое-как прежде, чем оказался на земле, лежа на спине и глядя в высокий, в трещинах, потолок.

«Разохотился, — сам себя обругал Ниротиль, опасаясь ощупать собственный затылок, — сильный воин, надо же. Пять ступенек — и будьте любезны, на спину, как навозный жук». Кряхтя и морщась, он повернулся на бок и охнул: в колене нога не сгибалась вовсе, а выше все пекло и ныло.

— Господин мой! — раздалось испуганно совсем рядом.

«Нет, только не ты, ну за что это мне?».

Оказавшиеся неожиданно сильными руки взяли его за плечо сзади — он дернулся, уходя от прикосновения, злясь на себя и на жену.

— Я сам.

— Я помогу…

— Руки убрала! — рявкнул он, опираясь о локоть привычно, прежде чем подняться на четвереньки и медленно, цепляясь за перила, подволакивая ногу, кое-как встал. Держась за стену, он дошел до угла арки, и беззвучная тишина за спиной напугала его. Ниротиль обернулся.

Сонаэнь Орта глядела в пол перед собой, опустив руки. Внезапно мужчина заметил — верно, зрение улучшалось в полумраке — что в глазах ее застыло отчаяние осужденной на пожизненное заключение. «Интересно, соглашалась ли она сама выйти замуж, или ее принуждали? Конечно, принуждали. Кто в здравом уме пошел бы за меня?».

— Позови Ясеня, — бросил он, отворачиваясь, — мне не помешало бы переодеться.

— Я его отпустила. Пожалуйста, позвольте позаботиться о его обязанностях.

— Тебе нечего делать? — вздохнул мужчина, но нужно было идти до конца.

Сонаэнь легко поддержала его слева, подпирая так уверенно, словно делала это уже сотни раз. Чувствуя со стороны сердца тепло ее тела, Ниротиль упустил тот факт, что она ведет его в сторону того помещения, которое было отведено под ее «покои». Здесь полководец оказался впервые.

За два с лишним месяца, что они были женаты, он ни разу не остался с ней наедине. Сонаэнь и две другие девушки — тоже сироты воинов — управлялись с хозяйством, насколько могли, но их рук не хватало на все хлопоты. Быт кочевников прост: каждый в семье и становище делает все, что умеет. Готовка, стирка и ремонт одежды никогда не считались зазорными делами для мужчин. Здесь, в Мирменделе, девушки занимались расчисткой Руин. День за днем Ниротиль видел свою молодую жену по уши в глине, пыли, известке. Вместе с остальными она приводила усадьбу в какое-то подобие если не достойного, то хотя бы терпимого жилища.

Сейчас он обратил внимание на то, что ее серое платье кое-где зашито не по первому разу, а на локтях зияют новые прорехи. Она была босиком. Звенели стальные браслеты на руках — дань ее новому статусу, как и височные подвески в незатейливой прическе, обязательные витые медные ожерелья на шее и кольца-серьги в ушах.

Комната была под стать хозяйке. С неожиданной болью Ниротиль увидел, что вместо хотя бы матраса в качестве постели его жена использует ворох соломы, прикрытой сверху мешковиной и тонким покрывалом.

«Ну нет, так не годится. Спятил я, что ли, в самом деле? Что скажут на это? Что, — тут он похолодел внутренне, — что думают об этом братья-воины?». Он успокоил себя тем, что вряд ли братья-воины бывали в спальне его жены.

Однако еще недавно обвалившаяся штукатурка на стенах исчезла, и выбеленная известкой, комнатка казалась даже милой. Пара сосудов с маслом для ламп, старательно завернутая в тряпку книга хозяйки — опись имущества, и неизменная копия Писания стояли на импровизированном столике у окна. В тазу лежало потертое вышитое полотенце, кувшин с водой был прикрыт куском старой циновки.

Ниротиля Сонаэнь подвела к своей соломенной постели, затем открыла сундук — расписной, в индиговых геометрических узорах, он казался призраком нездешней роскошной жизни. Из сундука девушка вытащила свернутую новую рубашку, и Ниротиль вскинул брови. Заметив его удивленный взгляд, Сонаэнь словно чуть смутилась.

— Новая? Я разве давал тебе денег на покупки?

— Нет, господин мой. Я сама сшила ее… у меня была ткань.

Пока он устраивал свою ногу на покрывале, она развернула сверток, бережно положила на сундук и подошла к нему. Ниротиль, старательно избегая встречаться с ней глазами, стянул с себя рубашку.

Обновка приятно холодила потное тело. Темно-синий лен показался наряднее чем парча и бархат модных костюмов богатых асуров в Элдойре. Ниротиль непроизвольно задержал дыхание, когда Сонаэнь молча застегнула манжеты на его запястьях. От нее пахло можжевельником. Запах удивительно успокаивал.

— Простите, если я что-то делаю не так, мой господин, — тихо заговорила вдруг девушка, словно через силу выговаривая каждое слово, — велите мне, как надо, и я исправлюсь.

— Никак не надо.

— Вы недовольны мной. Прошу вас, скажите, чем именно.

Он смолчал. Сонаэнь убрала руки, и Ниротиль втянул воздух носом, наслаждаясь приятным можжевеловым ароматом. Леди расценила это по-своему.

— Я сделала вам больно? Извините, прошу…

— Да замолчи ты, — буркнул он, и снова воцарилась неприятная натянутая тишина.

Сцепив руки, она встала от него в некотором отдалении, вежливо избегая возвышаться над собственным мужем, распростертым у ее ног. Ниротиль лег, подвинув руками ногу, закинул руки под голову, закрыл глаза… мешало ли ее присутствие его погружению в себя, точно сказать не мог, как не мог и удержаться от того, чтобы сказать спустя некоторое время:

— Ну и что, весело здесь тебе? Медом, что ли, намазано? Иди, займись чем-нибудь…

И, наконец, получил достойно обескураживающий ответ:

— Но это моя спальня, господин.

«Чтоб мне сгинуть! — Ниротиль распахнул глаза, бессильно пытаясь придумать, как выпутаться из этой неловкой и глупой ситуации. — Надо ж было так опозориться… перед собственной женой!». И масла в огонь подлило то, что, взглянув на нее, он не увидел в ее глазах ни тени обиды. Ни капли слез. Зато там была затаенная хитринка, намек на ироничный смех и что-то, отдаленно напоминающее нежность.

Сонаэнь Орта за десять минут наедине уложила его на лопатки. Во всех смыслах. И не ее остроумие было виновато, а его упрямая грубость.

— Ну что ж, я же твой муж, — сдался, наконец, перед этим фактом Ниротиль, не делая никаких движений, — могу я тут находиться, в конце концов?

— Конечно, — согласилась она. Еще пару минут тишина требовала слов, но измотанный, полководец сам не заметил, как погрузился в спокойный сон без сновидений.

И без маковой настойки.

***

Проснувшись, он не сразу понял, что на дворе уже глубокая ночь. Мгновенно на ум пришли все незавершенные за день дела, и он чуть не рванулся по старой привычке прочь с постели — но достаточно быстро остановился.

— Ясень… где…

— Он спит, господин мой. Подать ужин?

— Сонаэнь, — вздохнул Лиоттиэль. Отчаянно не хотелось выбираться из пригретой постели. Еще меньше — идти куда-то… он неспешно сел. Знакомое походное серое одеяло вызвало закономерный вопрос:

— Откуда?

— Ясень перенес ваши вещи, — в полумраке ее лицо освещалось только плящущим огоньком масляной лампы.

«Удружил, скотина. Дай только окрепнуть — погоняю по плацу!». В том, что рано или поздно он попробует взять в руки меч снова, Ниротиль больше не позволял себе сомневаться. Год, два ли, пусть не всю прежнюю силу, но умения он вернет. Жаль только, что внешнюю красоту не вернет ничто. Почему-то об этом в присутствии Сонаэнь вспоминалось часто.

Волосы на раненой стороне головы отросли, прикрывают самый страшный шрам, на который самому мутит смотреть. Даже отсеченный кончик уха не так пугает. Ухо! Какая мелочь после всего, что с ним случилось.

И, как бы Ниротиль ни презирал мелочность и помешательство своего народа на внешности, ему было очень, очень обидно самому оказаться из тех, кто привлекательность навсегда потерял. Оборотни говорили, что шрамы украшают мужчину, что они — знаки доблести. Но шрамы-украшения не заставляли хромать, не кривили судорогами лица и вряд ли лишали телесной близости с противоположным полом.

Не то чтобы ему хотелось близости с Сонаэнь. Но вот увидеть в ее взгляде восхищение, да хотя бы просто приязнь… любование, которым полнились глаза всех других девушек всего лишь год назад при встрече с ним.

«Все не так плохо, — утешал себя полководец, — не все потеряно. Однажды, может быть, я еще вернусь в форму». Даже обманывать себя было приятнее, чем принимать помощь этой незнакомой девушки, его жены, с которой все равно придется познакомиться и на откуп которой нужно отдать устройство своего дома и быта. Он не хотел с ней сближаться. Не хотел узнавать ее, не желал интересоваться ее жизнью. Ему тошно делалось от ее сочувствия, и тем хуже, что оно было искреннее.

Но вот эта девушка — «Жена, почему так тошно говорить это, жена», печально смотрела на него, вполоборота сидя у низкого стола из старых досок.

— Присядь, — попросил Ниротиль и руками подвинул ногу, освобождая ей место рядом с собой, — давай поговорим.

Она покорно подчинилась. «О чем говорят другие со своими женами? Бог мне помоги! С Мори вместе я рос, Трис не в счет, Эттиги была воином, со шлюхами разговаривать я не имел обыкновения…, а с женой, о чем с настоящей женой можно говорить?».

— Тебе нужно что-нибудь? — брякнул он, не в силах размышлять больше. — Не хватает чего?

— Мне всего достаточно, господин мой.

«Ну да, то-то платье насквозь просвечивает уже, и обувь ты не носишь, спасая подметки».

— Я тебе денег дам, — жалко продолжил Ниротиль. С Мори это работало, помнится, когда она была чем-то недовольна. Откупаться от недовольства собственной жены — унизительно, быть может, звучит, но все так поступали. Гвенедор Элдар так вовсе не стеснялся в долги влезать, ублажая своих женщин.

Были князья и воеводы в Элдойре, что не смущались долгов. Даже сами царственные асуры Элдар. Ниротилю нередко казалось, что он один стремится рассчитаться с долгами дружине до того, как его осадят в собственном доме. Правда, брать было бы решительно нечего.

— Сколько? — радуясь ее согласному молчанию, спросил мужчина.

— Я буду благодарна, госпо…

— Прошу, не надо, а? Меня от этого обращения тошнит.

— Но вы меня вообще никак не зовете.

Это был справедливый упрек.

— Ну так сколько? — проигнорировав его, продолжил Ниротиль. На нормальную супружескую беседу их диалог ничуть не походил, и как это изменить, он представления не имел.

— Я здешних цен не знаю, — пожаловалась негромко девушка, — если позволите, я бы посетила рынок, приценилась…

Отпустить пусть и нелюбимую, но жену, на рынок во вражеском городе? Ниротиль уже хотел категорически раз и навсегда запретить ей покидать дом. Но ведь тогда обо всем придется заботиться самому… озадачивать оруженосцев, отвлекать от бесчисленных дел…

— Давай в ближайший базарный день сходим вместе, — решил он.

Она почтительно кивнула — это скорее напоминало поклон, и вернулась к своему чтению. Подтянув одеяло повыше, Ниротиль перевел дыхание. Сон витал где-то рядом. Правду говорили целители, маковая настойка помогает лишь забыться, а не выспаться. Теперь же навалилась вся усталость, что копилась почти целый год выздоровления.

«Интересно, где она ляжет, если я ее постель занял, — подумал Ниротиль, лениво катая край одеяла в ослабшей руке и проверяя, насколько хорошо сгибается сросшееся запястье, — как бы ни было, а спать жене на соломе я позволить не могу. Ладно, сам как бродяга живу и одеваюсь, но ее позорить таким отношением — себя не уважать».

Мысль об одежде на краю дремы привела за собой и другую, отчего-то вызвавшую давно забытую теплоту в груди.

— Сонаэнь… госпожа… моя, — обращение далось тяжело, но, произнеся его, он захотел повторять его и впредь, — спасибо за рубашку. Ты мастерица.

— Рада угодить вам, — приветливо ответила она со своего места, отрываясь от чтения Писания, и на короткое мгновение глаза их встретились. И Ниротиль сам испугался того, какую бурю запутанных ощущений это вызвало у него.

Не рискуя испытывать себя, он повернулся спиной к свету — и Сонаэнь, и закрыл глаза.

«Зернохранилища, — напомнил себе полководец, — быки для пахоты. Починить ограду. Завести собак для охраны. И… конечно, сегодня я даже по лестнице подняться не смог, но… может быть… я еще сяду верхом…».

С грезами о том прекрасном будущем, которое его ждет, Ниротиль заснул.

========== Водяной бунт ==========

Рассвет в Мирменделе неизменно заставал обитателей Руин в полях или на других работах. С некоторых пор Ниротиль заставлял себя хотя бы взглянуть в сторону, где трудились заставники, если не дойти до нее.

Красно-коричневая пыль, взметаемая с дороги любым проезжающим или даже проходящим путником, на северо-западном горизонте с утра стояла столбом.

— Что-то происходит, — заметил Ясень, — похоже, в город приехали всадники.

— Там и обозы есть, — заметил Трельд, щурясь вдаль, — экая пыль, ты глянь! кажись, им подкрепление прибыло, а, мастер?

— Это могут быть паломники, — вслух понадеялся полководец, — могут?

— Они на телегах, — беспощадно отверг предположение Ясень.

— Торговцы?

— Блокада с севера, с востока, с юго-востока…

— С запада торговать не с кем, если только с гор не спустились духи ночи, — скривился Линтиль.

Ниротиль уныло оглядел расстеленную на стол карту. Его собственная дружина, пополненная новобранцами, стояла далеко за Флейским Отрогом на восток, в Лунных Долах. Полководец как никогда завидовал счастливцам-дружинникам. Даже опасность подхватить малярию казалась мелочью рядом с ужасным южным картофелем, неразваривающимся ни в какой воде рисом и унылой жизнью заставы.

«И унылость эту, кажется, слегка разбавит кровавая бойня, — худшие ожидания Ниротиля подтвердились: к воротам направлялись без малого две сотни миремов самого воинственного вида, — любопытно знать, похоронят они нас по нашим законам в землю, или сожгут по своим в погребальных кострах». В целом, мужчина все-таки желал бы остаться в живых, что же касается собственного погребения, то он мог не сомневаться, что оно так или иначе свершится.

К воротам подошли лишь трое из прибывших вооруженных жителей, и двое из них на хине не говорили.

Третий же лишь передал письмо для полководца.

— «Ваш скот и ваши посевы забирают нашу воду, — зачитывал Ясень, — ваши взгляды оскорбляют наших женщин и наших божеств. Мы видим огни ваших очагов. Мы слышим ваши молитвы тому, кто враждует с нами, мы чуем запах вашей еды. Уходите или станьте невидимы, как луна днем». Мастер, непохоже на то, что писал воин.

— А со многими миремскими воинами ты был знаком? — скрипнул зубами Ниротиль, — оно подписано как-то?

— «Отец сыновей». Сентиментальные они, эти южане.

— Поговори мне! — разозлился Ниротиль, — сентиментальные? Расхреначили безо всяких нежностей твоему капитану полбашки и ногу едва не отрезали! И не сомневайся, они повторят все, что мы видели от них, и добавят кое-что похуже, если мы не придумаем, как их приструнить.

— Сокол с письмом в дружину вылетел, — меланхолично заметил Ясень, поглаживая расстегнутую на груди рубаху, — если они получат его к вечеру, то дней через пять мы можем их ждать.

— Много, — прошептал Трельд.

Судя по периодическим воинственным выкрикам от ворот, эти пять дней обещали стать насыщенными.

— Твою… душу! — рыкнул Ниротиль, оглянулся, встретив обеспокоенный взгляд Сонаэнь, спрятавшейся в тени у лестницы, глазами велел ей убираться, снова посмотрел на соратников, — сколько у нас бойцов? Немедленно ко мне всех. Всех до единого!

Тридцать два изможденных, загоревших и исхудавших, воина предстали перед полководцем через несколько часов. Ниротиль безрадостно оглядел их. Если бы он мог впасть в панику, то ему пора было сделать это. Вот теперь и его армия. Все, чем он располагает в Мирменделе. Стражи Элдойра. И неизвестно, чем закончится это противостояние.

«Если бы это были воины там снаружи, мне с легкостью удалось бы их остановить, — тоскливо рассуждал полководец, — но крестьяне не поймут. Да и как мне с ними объясняться, если они не понимают нас, а мы их?».

— У нас нет шанса, если они решат атаковать, мастер. Бог свидетель, тут ноги бы унести. Как сказала бы Триссиль, или зад спалить, или жисть избыть.

— Где она сейчас, кстати? — спросил Ниротиль, опасаясь услышать, что неуемная Трис скрылась где-нибудь на Чайных Островах.

— В Сабе, — а ответ обрадовал его больше, чем когда-либо, — захворала, оправилась, отлеживается.

— Надо призвать ее. Кто-нибудь из центральной сотни есть в Долах?

— Я призову всех, мастер, — пообещал Линтиль.

— Сколько у нас есть лучников? И луков? — Ниротиль звучно захромал по общей комнате, — пересчитать. Держите седла наготове. Узду не снимать. Проклятье! Коров некуда отогнать! — он помнил по кочевой привычке, как во время налетов женщины и дети прятались со скотом в лиманах и заводях, предпочитая вымокнуть и пасть жертвами комаров и слепней, но не вражеских копий.

А здесь скрыться негде.

— Что будем делать, если они не разойдутся? -тихо спросил Трельд. Скосив на него глаза, Ниротиль скорее угадал, чем увидел,что соратник боится. Страху Трельда он привык верить. Дело было хуже некуда.

— Братцы, тут же все с боёвки? — тихо спросил Ниротиль, опираясь о стол обеими руками и оглядывая мрачных соратников.

«Боёвке» не минул и год. И, раз их отослали на юг, все они принадлежали к расформированным отрядам — погибшим десяткам и сотням. К его собственной дружине. Его армии, почти половину которой пришлось похоронить.

Парни знали об этом не хуже его самого. Через битву за белый город прошли все. Память была слишком свежа, и в следующие пятьдесят лет вряд ли ослабнет у тех, кто переживет сегодняшнюю ночь.

Если переживет.

Бледный Суготри нервно строгал одну за другой стрелы. Пальцы мелькали быстро, словно лапки паука, плетущего паутину.

— Чего трясешься-то? Не устал за полгода здесь-то? — добродушно спросил другой воин заставного. Тот встряхнулся.

— У меня сын родился три месяца как, — задушенно пробормотал он, — жена… дочек одних…, а тут сынок. Писала, уже и смеется, и узнаёт своих, а я — вот где. Что за наказание!

— Моя тоже одних девчонок приносила, — тоном недовольного погонщика племенных коров поделился собеседник, — сказал, возьму другую — и на тебе, три парня один за другим. Напугалась!

— Этих напугаешь, — пробурчал Линтиль.

— Ведьмы они, твоя правда. А лучше с ними, чем без них.

Ниротиль молчал. Положение спасало его от необходимости принимать участие в разговоре. Задушевные беседы никогда не были его сильной стороной. Он умел помогать своим воинам. Умел почувствовать, кого из них снять с поста и отправить досыпать, кого вообще развернуть с кочевья и отослать к семье.

А вот утешать словами не мог. С недавних пор разговоров вообще боялся. Добрая половина начиналась с сочувственных речей о том, как чей-то увечный троюродный дядюшка в сто тридцать пять чудил в борделях.

«Нельзя им дать раскиснуть, — решил Ниротиль про себя, — а то, не дай Бог, придется решать вопрос срочным набегом». Так в Сальбунии получилось. А чем закончилось? Ниротиль сжал губы, безуспешно надеясь отогнать картины прошлого. Недавнего и оттого все еще близкого, опасного, необдуманного.

— Кто-нибудь говорит на наречии мирмит? — поинтересовался у заставников Ясень. Нашлись трое.

— Идите и скажите им, что мы выполним их условия, — приказал Ниротиль, — скажите, что три дня нам потребуется, чтобы собраться.

— Мастер! — охнули его дружинники.

— Идите — и скажите. У нас есть два сокола. Я отправлю одного во Флейю, другого — Гельвину. Мы будем тянуть время. Но землю не сдадим.

***

Ниротиль привык к тому, что видит во время набегов на малые поселения. Привык к тому, что сам всегда на атакующей стороне, и почти никогда не на стороне защищавшихся.

В Руинах разве что не хватало кольев, выставленных перед воротами, да перевернутых телег — жалкая попытка противостоять разъяренной толпе, если атака все-таки случится. Что утешало Ниротиля, обученные бойцы могли противостоять горожанам с легкостью. Сколько жизней они унесут с собой прежде, чем сами падут?

Ночь казалась бесконечной, рассвет все не наступал. Полководец в тишине полночного Мирмендела в любом малейшем шорохе опасался угрозы нападения. То некстати скрипела колодезная цепь, то ухал где-то сыч… то в сарае вдруг просыпались кролики и затевали возню…

«Верно, это из-за ослабшего зрения я стал так чувствителен к звукам, — подумалось мужчине, — в данной ситуации приобретение весьма полезное». Он бездумно переставил чернильницу на край стола. Потом обратно. Повозил в ней перо туда-сюда, взъерошил порядком отросшие волосы, уронил голову на руки, готовый заснуть здесь и сейчас, удобно устроившись около письменного стола…

— Я постелила вам на лавке, — Ниротиль сам не понял, когда задремал. И откуда в его расслабленном теле вдруг появились силы на два быстрых прыжка и мгновенный обездвиживающий захват сзади.

Спину, поясницу, ногу залило горячей болью, он стиснул зубы, не позволяя себе отвлечься на… и только теперь осознал, что, словно в крепких объятиях, сжимает и держит сзади за волосы собственную жену. Она едва слышно пискнула в его хватке.

— Я и убить так могу, идиотка! — зарычал мужчина, разжимая руки, — никогда, твою душу сношать, не подкрадывайся ко мне сзади!

Сонаэнь тихо всхлипнула, пятясь от него прочь. Лиоттиэль потер руками лицо, не в силах успокоиться. Сердце колотилось, как мышь под кошачьей лапой. Хорошо, что из оружия у него при себе оказалось лишь перо. На белой рубашке леди Орты растекались чернильные пятна. Она тоскливо кинула взгляд на свое отражение в начищенных доспехах, украшающих угол кабинета.

— Жалко. Плохо отстирывается, — и тут же бросила опасливый взгляд на мужа, опасливый — и уважительный, — вы быстрее пантеры…

— Когтей мало, да и зубы сточил с годами, — он оперся о спинку стула, надеясь, что не подломятся ненароком ножки, — который час?

— Два часа пополуночи. Прошу вас, ложитесь.

— Что у ворот?

— Они разошлись, оставили две палатки и костер.

— Значит, не разошлись, — перевел для себя Ниротиль, рухнул в кресло обратно, — ложись сама. Я должен…

— Вам следует поспать.

— А ты не указывай мне! — он снова повысил голос на нее — и снова Сонаэнь промолчала в ответ. Мельком глянув на нее, Ниротиль увидел, что она плачет — беззвучно, с достоинством… даже специально отвернулась, изображая, что наводит порядок на пустых полках.

Злость на себя ничуть не уменьшила злости на нее.

— Указывать она мне будет, — заворчал Ниротиль, не отступая, — как бы нас не пожгли, пока я дрыхнуть буду.

— Вы в самом деле верите, что одолеете их? — спросила вдруг Сонаэнь. Мужчина размял плечи. Пожалуй, в прямой схватке ему не устоять, несмотря на то, что постепенно рефлексы самозащиты возвращались.

— Тебе что за дело?

— Вы забываете, что я тоже здесь живу.

— Если хочешь, я верну тебя в белый город, — он отвернулся от нее, мечтая только о том, чтобы за время сна ничего с заставой не случилось. Первый запал прошел, и он вынужден был смириться с ее правотой. Два или три часа сна поддержат его в состоянии, в котором у него будет шанс унести ноги, если заварушка все же начнется.

— На какой там лавке ты постелила мне? — тяжело вздохнув, спросил полководец. Леди Орта не ответила, лишь скользнула на свою половину спальни. Проигнорировала его. Ниротиль устало опустил плечи. Что-то новенькое. Ожидаемый женский бунт. Крайне неуместный в данной ситуации.

— Сонаэнь!

Никакого ответа.

— Я ведь могу и по-плохому, — фразу он много раз слышал, когда в становище из соседних шатров и палаток доносились звуки семейных ссор. К Мори ее было не применить.

Ни звука. Затаилась, как мышь под метлой.

Ниротиль, хоть и растерянный немного, не готов был молча отступить. Он не имел на это права. Вряд ли она окажет достойное сопротивление, если он положит ее животом себе на колени и выпорет ремнем за непокорность. Неожиданная картина предстоящей порки не только не возмутила его, но и заставила несколько… заинтересоваться.

«Удар по голове, — напомнил себе полководец, останавливая руку, уже тянущуюся к поясу, — не иначе, это от него появляются такие странные идеи у меня. Бить жену! Я не ударил Мори, даже когда она… нет, лучше я разведусь с ней, чем…».

— Сонаэнь, немедленно отвечай мне, — сделал он голос строгим, — или я за себя не отвечаю. Я серьезно.

— Да, господин мой, — сморкаясь и хлюпая носом, из-за ширмы появилась его жена, наконец, кусая губы. Слезы текли по ее лицу, капали на рубашку, и расплывались еще сильнее чернильные пятна на вороте. Ниротиль свою решимость растерял.

Картина девушки с задранной до шеи рубашкой и его ремня над ней как-то потеряла свою привлекательность.

— Я постелила вам у печи, — всхлипывая и запинаясь, проговорила она прерывающимся голосом, — вода около лавки. Извините меня, мне надо…

Он поймал ее за руку. Реакция тела приятно радовала. Конечно, как раньше не будет, но наконец оно снова ему подчинялось. Ниротиль силой поднял ее подбородок. Ему не понадобилось смотреть ей в глаза, чтобы понять, что девушка до полусмерти испугана. Настолько, что вся одеревенела, дыхание у нее частое и неровное, да что там — она просто задыхалась, боясь пошевелиться.

Ощущение ее легкости в руках второй раз за последние десять минут заставили пробудиться чувства, которые прежде в отношении нее мужчина испытывать не мог, как ни пытался. Ее стало жалко, ее хотелось утешить.

— Ты меня так боишься? — дрогнул голос, Ниротиль отпустил ее, но Сонаэнь не спешила убегать прочь, напротив, вцепилась в его рубашку.

— Если вы еще не вошли в силу, и от бессонной ночи… если завтра в бой — вас могут ранить или убить. Как мы тогда без вас? Что тогда будет?

— Ох, Сонаэнь! — он порывисто обнял девушку, прижал к себе, растроганный и удивленный ее простодушной, детской верой в его воинскую мощь.

…Возвращаясь из Сальбунии, они въезжали в траурно одетый, перепуганный Элдойр, словно победители. Украсившие лица кельхитской боевой раскраской, как наиболее яркой, обмазавшие кровью врага крупы лошадей — те ржали и ярились, вставали на дыбы, — ехали и смеялись, принимая на главных улицах без трех дней осажденного города цветы и поцелуи. Девушки срывали браслеты с рук и бросали им под ноги. Степенные замужние дамы… эх, были же среди них те, кто не стеснялся идти вдоль рядов зрителей за избранным воином, не отрывая пристальный молчаливый взгляд через вуаль. Давая понять, что готовы на все.

Его самого с коня снимали три или четыре восторженные красавицы. Висли с поцелуями, прижимаясь к нему, и в воздух летели цветы и платки, венки цветов, искрящиеся всеми оттенками радуги красящие порошки с Ткацких Закоулков, даже зерно.

И он обнимал в ответ всех, знакомых и незнакомых, потому что все были братья и сестры, и короткий миг единения разрешал все это…

…как сейчас с Сонаэнь. Она отстранилась с неохотой — так же неохотно отпускал ее Ниротиль. Им было неловко смотреть друг другу в глаза — и все, что он видел, это проклятые чернильные пятна на ее рубашке да собственные босые ноги.

«Что за дьяволы в меня вселились? И не они ли толкают меня к этой новой женщине? Зачем только, если по-настоящему она не моя. Не моя, не моя, и моей не станет».

— Я ложусь, — хрипло пообещал полководец, хмурясь и поспешно отворачиваясь, отступая назад, — ты права. Сама ложись тоже.

Отрывисто отдал ей приказы и оповестил о ситуации. «Слишком по-военному». Но она поняла. Бог был милостив, она поняла его правильно, потому что присела в полупоклоне и тихо исчезла за ширмой на своей половине. Через несколько мгновений ее испачканная рубашка повисла на ней, а огонек светильника выхватил на промасленной бумаге перегородки силуэт — нагая, близкая, так и не ставшая его.

Ниротиль глубоко вздохнул, поворачиваясь спиной к открывшемуся зрелищу. В глазах все уже двоилось и троилось. Даже будь он в состоянии, близости с ней предпочел бы сон. Он понадеялся, что пара часов в запасе все-таки есть.

Но двое следующих суток Ниротиль не спал ни минуты.

***

Накануне предполагаемого отъезда ко всем бедам переселенцев добавился ответ из столицы: потрепанный перелетом сокол принес его еще на утренней заре. Правитель Гельвин наотрез отказался допускать даже возможность оставить Мирмендел без единственной заставы, обещал, что призовет к южным рубежам хоть кого-то из дружин и просил «держаться стойко». Ниротиль вспылил бы, если бы не так сильно устал. Прежде он рвал подобные письма в клочья, но рассудительный Ясень заверил полководца, что документы вроде приказов короля стоит сохранять.

«Понимает он или нет, но мы тут пропадаем! — злился на Гельвина и на себя самого Лиоттиэль, — нет денег, нет своих земель, даже воды своей — и то, получается, нет; дружинников, конечно, распустили по домам, только кто теперь нам поможет, когда придут местные крестьяне с вилами и вытащат нас волоком отсюда?». Красивые слова вроде «стоять насмерть» — или «держаться стойко» — неизменно оборачивались в итоге бегством, партизанским сопротивлением, чем угодно, только не открытым боем и проявляемым в нем героизмом.

Счастье Ниротиля было в том, что он словами о подвигах не обманывался никогда. В родном кочевье присягнувшие Наместники, Хранители, простые мастера и воины, погонщики скота и немногочисленные ремесленники жили одной жизнью, и война в ней занимала значительное место.

А наступившему миру мужчина не верил.

В ночи полководец не слышал цикад и тихого клекота куропаток, свивших себе гнезда почти у колодца. Он слышал только звуки от костров миремов: звон котелков, тихий разговор на мирмите, иногда проскальзывающие выкрики на знакомом сальбуниди — родном языке для Ниротиля.

В косяк двери постучали. Полководец был уверен, что это Сонаэнь. Только она стучала перед тем, как отодвинуть занавеску в сторону. Ясень входил лишь по его зову, Линтиль имел обыкновение врываться широким шагом, игнорируя правила приличия, Трельд вообще предпочитал для контакта повышать голос до громогласного крика. Зачем тратить время на двадцать шагов в дом, если можно оповестить всю округу о…

— Войди, — тихо разрешил Ниротиль, смиряясь с тем, что жена его в покое не оставит.

— Наконец-то… — вздох был едва слышен, — господин мой… три дня уже пытаюсь с вами встретиться. Завтра последний день для того, чтобы собраться.

— Я в курсе, — буркнул мужчина, не глядя на нее.

— Я знаю, как задержать нас еще на три недели.

Ниротиль обернулся. Сонаэнь, вопреки обыкновению, была одета в нарядное платье, хотя его он никогда прежде не замечал на ней. Не то чтобы присматривался — однако такого не заметить не смог бы, появись она в нем перед своим супругом.

Цельнокроеная рубашка, как те, что носили в Элдойре, сверху была прикрыта миремским тонким сатином — кусок ткани, длинный, обмотанный вокруг тела, начиная с макушки, где крепилась к простой прическе шпильками.

Выглядело это весьма странно, но Ниротиль смолчал.

— Говори, если есть идеи.

Она подошла к нему.

— Завтра, когда мы будем уезжать… я сделаю так, что они остановят нас и оставят здесь. Просто не подавайте вида, что что-то не так.

— Говори, что задумала.

— Не могу.

— Не молчи! — он закашлялся, стукнул кулаком по кровати, в горле сильно запершило — и Сонаэнь порхнула прочь, тогда как прежде поднесла бы ему воды.

«Глупые бабьи мыслишки, — искренне надеялся Ниротиль, по-прежнему не в состоянии заснуть, — что она может? Ничего».

***

— Скажи, что мы ослышались, мастер.

Полководец был готов заранее, что его не послушают сразу. Девушки собирали сумки и грузили их на просевшую телегу. Заставники, однако, не спешили присоединяться к ним.

— Я никуда отсюда, нас по дороге перебьют, — насупился Линтиль. Трельд солидарно поддержал друга:

— Мастер, они нам в спину не погнушаются стрелять.

— Значит, надевайте щиты на спины, — рявкнул Лиоттиэль.

Телег было пять. Как ни старались заставники найти еще несколько, нужно было как-то умоститься на этих. Сколько можно нажить добра за короткие месяцы во вражеском городе? Но и этого немногого добра хватило, чтобы самим сесть уже было некуда. Девушки одна за другой взбирались на третью телегу. Ниротиль неосознанно выхватил взглядом Сонаэнь, подмечая, как осторожно, даже как будто скованно, она двигается. «Захворала, что ли? Все погода, — он глянул на небо: серая туча закрыла солнце с утра, и как будто не двигалась, хотя время шло к обеду, — как бы нам под дождь не угодить. Вот напасть, когда он нужен был — не было его!».

Южане, переговариваясь между собой, окружали их повозки, наиболее смелые даже трогали что-то из поклажи. Белые и светлые одежды, широкие расклешенные штаны и повязанные курчавые головы, мокрые от ароматических масел, делали их неотличимыми друг от друга для Ниротиля. Он только и видел, что пестрые покрывала южанок, которых становилось все больше, да блестящие макушки их мужчин. Любопытствующие зеваки пришли провожать захватчиков, и кто-то уже даже издал торжествующий возглас, когда двинулась первая телега.

Но тут воздух прорезал другой крик. И полководец дрогнул, услышав его. Когда он повторился — с причитанием на незнакомом ему языке, то он уже не сомневался. Это голосила совершенно в южной манере Сонаэнь Орта, его жена.

Телега, на которой разместились она и ее девушки, шла второй, и мужчина разглядеть ее не мог из-за самой настоящей толпы крестьян и крестьянок вокруг.

— Госпожа Орта! Скорее, сюда! — крикнул кто-то, кажется, Ясень, возглавлявший заставников. К сдержанным рыданиям леди Орты внезапно подключились пронзительно завывшие южанки.

Плакальщиц Ниротиль ненавидел всегда, но с тех пор, как они оглашали его собственную — несвершившуюся — смерть, один лишь звук надрывного вопля вызывал в нем почти что боевую ярость.

— Если вы с ней что-то сделали, я…! — Ниротиль, сам себя не помня, рванул вперед, припадая уже на обе ноги. Миремы отпрянули от него, как от прокаженного.

Суета длилась несколько минут: появились несколько новых женщин, тоже принялись шуметь. Пестрые красные, зеленые и фиолетовые покрывала мелькали между одинаковыми налобными миремскими повязками. Шустрые южанки быстро успокоили своих мужчин — кого надо, окриками, а то и прямым рукоприкладством.

Ниротилю вернуть равновесие было не так же просто. Его держали вдвоем Ясень и Трельд.

— Да ты никак озверел, мастер!

Но стоило ему услышать протяжный стон Сонаэнь из-за угла особняка, куда в сопровождении женщин она удалилась, и удержать его не могли бы и трое.

— Стоять, не идти! — выставив вперед две руки, появилась растрепанная южанка перед ними, — она скверна. Плохо.

— Что?!

— Она плохо.

— Пустите!

— Потерять она ребенка…

Ниротиль замер, его словно облили холодной водой, да что там — словно бы снова ранили, подрезали жилы на обеих ногах, силы оставили его… дыхание сперло в горле. Откуда только взялась эта странная, медленно разгоравшаяся боль, совсем не похожая на прежнюю? Боль не от меча и удара.

Он не успел захотеть с ней близости, а она не просто крутила шашни у него за спиной, но еще и… Ниротилю стало плохо самому. «Все они, ведьмы, одинаковые. Еще одна. Такая же». Но он не успел погрузиться в печаль и самобичевание. Миремы, еще минуту назад дружно провожавшие повозки переселенцев, остановились и преградили дорогу остальным. Они шумно выражали свое внезапное несогласие с тем, что воины Элдойра их оставляют.

— Они, кажется, нас очень хотят оставить здесь, — неуверенно заметил Линтиль.

— Где эта баба? Эй, что они говорят? — Ниротиль окликнул ту, что принесла ему весть о неверности Сонаэнь. Южанка сжала губы:

— Вас идти не дать. Очистить сначала, потом. Ритуал! Кровь на земле — плохо. Скверна. Ваша грязь на нашей земле! Пока кровь идти — оставаться. Вы все.

— Она имеет в виду… — начал было Ясень, но полководец, просветлев лицом, жестом отпустил переводчицу.

Он, минуту назад готовый худшими словами обидеть Сонаэнь перед тем, как выгнать, теперь мог только повторять про себя: «Умница. Какая у меня умная жена!».

***

Неделя после представления, которое устроила Сонаэнь, прошла напряженно, но тихо. Затаившись, заставники старались лишний раз не попадаться на глаза местным жителям, поливали посевы исключительно ночью, а все три девушки вовсе не покидали Руин.

Сонаэнь так и вовсе соблюдала свою легенду: она замкнулась в отдельной хижине-пристройке и там и оставалась. Даже еду ей приносили к самому порогу и ставили снаружи. Добросовестные соседские южанки с сочувствием проводили у ее порога несколько часов в день.

— Как они понимают друг друга? — задавался вопросом заинтригованный Ниротиль.

— Леди Орта говорит на мирмит немного, — по лицу Ясеня нельзя было сказать, что он упрекает в чем-то воеводу, — ее мать была отсюда, или откуда-то из предместий.

А вот это было для полководца новостью, и новостью неприятной. Новый укол за последние дни. Сначала его спокойную уверенность в крепости стен своего дома подкосило неожиданное заявление о мнимой беременности — и осадок остался до сих пор. Теперь и весть о происхождении леди Орты добавилась.

«А чего я хотел, выбирая жену вслепую! — злился на себя Ниротиль Лиоттиэль, герой войны и призванный Наместник провинции Мирем, — все, что мы знаем о них, когда они предлагают нам себя — что их отцы пали, а их кошельки пусты; некогда искать семь поколений предков в свитках, некогда изучать репутацию сестер». И сам мужчина прекрасно понимал, что, изучи пристальнее придирчивый сват его собственную репутацию, ходить ему холостым до конца дней по борделям.

С Мори было иначе. Совсем. Ниротиль, урожденный чистокровный суламит, никогда не видел своей западной родины — он вырос среди кочевников и их родни: кельхитов, сабян, ругов… самхитов. В доме говорили вообще на сальбуниди — нянька отца когда-то была из этого народа. Жили просто и дружно, не церемонились ни за обедами, ни за ужинами, и праздники были все такие — собирались соседние становища, кочевые племена из присягнувших, танцевали вместе, пели, пили, делились всем добром и вместе боролись со злом.

Да и какое зло было тогда, в той далекой юной степи? Саранча да суховеи. Зато как хорошо было после первых гроз и удавшихся урожаев покидать ярмарки Сабы и Ибера — и возвращаться в степь! Туда, где вокруг общих костров на разные голоса пели дудки, где под темными небесами рассказывали детям сказки и страшные истории старшие, и где в черной ночи воровали возлюбленных невест удалые всадники…

Кобылье молоко, сочные овощи в дождливый сезон, сушеное мясо в сухой, пьяные ароматы мальв, ирисов и степной акации — вот что сопровождало его год от года, всю жизнь. Рослый для своего племени, слишком светлый для чужого, нигде не заводящий дома, он и не надеялся, что обретет семью «как полагается». И его устраивало, что не обретет. Не было церемоний и клятв — но была свобода. Была Мори, был ее отец, радостно обещавший руку дочери жениху, были соседские шатры и палатки, перебранки из-за очереди к колодцу, перегоны табунов и отар…

— Мастер, не губите эту девушку, — тихо заговорил Ясень, и Ниротиль напрягся: только от него мог позволить себе слушать откровенные советы, — она достаточно сделала, чтобы вы смягчили свое сердце к ней.

— Она наполовину южанка — как будто мало остального.

— Остального? Чего же? — усмехнулся самый скромный оруженосец полководца как-то недобро, покачал головой, — чего? Того, что она пытается стать невидимкой, но не сводит с вас глаз, когда вы объявляете построение по утрам? Того, что пытается стать хозяйкой Руин? Или того, что она… — он сглотнул, — вы бы смогли так — перед грязными язычниками задрать юбки, чтобы только дать время заставе? Да еще и… мастер, она теперь ваша леди.

— Ты женат?

— Да. И да, по сговору, господин. И не видел ее до свадьбы. Я ведь рос в самой Сабе.

Ниротиль кивнул, думая о Мори. О юной, не испорченной, чистой Мори, которая отдалась ему в полях, и чистосердечно сказала потом, что поймет и любить не перестанет, если он женится на другой — но все же, все же…

— Внимание! У нас гости! — крикнул с высоты смотровой площадки Трельд, и кто-то из молодцев Суготри ринулся открывать ворота, — посланцы из Флейи!

И почему-то Ниротиль, тяжело опираясь на колени ладонями, чтобы встать, не удивился, во главе колонны узрев самого Наместника Лияри.

========== Ирисы и копья ==========

Флейя всегда была загадкой для Ниротиля. Ничто не изменилось и после войны. Все, казалось, поменялось в Поднебесье — но Флейя, наглухо закрывавшаяся от вторжения как врагов, так и друзей, не изменилась ничуть. Ниротиль задумался в очередной раз, не сошел бы он с ума, проживая за глухими крепостными стенами, где не росло ни деревца, и только камень, камень везде. Правда, Флейя очень хорошо освещалась.

Вряд ли это достоинство искупило бы другие многочисленные недостатки, которые кочевник находил в проживании в тесном, закрытом городе в предгорьях. Возможно, главная причина была в том, что его до безумия тошнило от надменного Наместника Лияри, что, закинув ногу на ногу, преспокойно сидел напротив, катая в деревянном кубке вино.

— Надеюсь, вы простите нас за скудость припасов, — сквозь зубы выдавил Ниротиль. Дека Лияри перевел свой расслабленный взор на полководца.

— Блюда вашей кухни выше всех похвал. Ваша супруга постаралась?

Ниротиль не смог переступить через себя — и не перенимал городского обычая представлять жену гостям, даже и именитым. Особенно именитым. Дека Лияри не мог бы посчитаться красавцем, но скупая на украшения проезжих улиц, Флейя была знаменита своим великолепным обустройством и богатством.

Полководец не мог забыть о том, что Сонаэнь видит каждый день в его прославленном доме. Прославленном — и нищем. Глупо, конечно, ревновать ту, которой не овладел ни разу, но он — ревновал.

— Вы приехали, узнав о водяном бунте, Наместник? — перешел к делу Ниротиль.

— Я захотел взглянуть на то, как вы устроились. Признаться, увиденное меня не разочаровало. Настоящее кочевье.

Ниротиль хотел бы проигнорировать светские подначки Деки. Но молодость и горячность его никогда не отступали перед здравым смыслом.

— Устраиваемся, как можем. У нас не столь много средств, чтобы отстроиться заново.

— И тем не менее вы призвали дружинников.

Ниротиль вскинулся.

— Вы знаете? Перехватили сокола, полагаю?

— О нет, — коротко хохотнул Лияри, — дружинники стоят перед Флейей, и я должен был убедиться в том, что это те, за кого себя выдают.

— Когда я увижу свое подкрепление?

— Когда пообещаете не устраивать здесь бойню как в Сальбунии.

Ниротиль вспыхнул:

— Заговорщиков следует вешать!

— Сегодня вы нашли одного зачинщика, — Лияри потягивал янтарное вино не спеша, — завтра вы встретите десяток таких же. Перевешать всю провинцию не получится. Вы верите, что у вас одна жизнь, первый и последний шанс заслужить рай, прощение у Бога. Они верят иначе. Не в пику вам, не из духа противоречия. Они не понимают того, что создает Элдойр. Для них все, что приходит в Мирмендел — песок, который скоро смоют дожди или унесут ветры. Почему именно вас они должны слушать? Таких были десятки и сотни, если не тысячи.

— Вы говорите так, будто бы стоите на их стороне.

— Что за ребячество, Наместник! — насмешливо протянул Дека, — Флейя не выстояла бы, если бы мы не прилагали усилия, чтобы понять друг друга.

Ниротиль против воли задумался. Вдруг в голову ему пришло, что он не знал ни одного из миремов близко. Куда пропадали миремские женщины, становясь женами в Элдойре? Становились ли? Смешивались ли с остальными? Перенимали ли обычаи? Ходили ли в храмы? Или они навсегда оставались затаившимися лазутчиками в тылу врага?

Кем была мать его жены? Кем была сама Сонаэнь Орта?

— Примите мой совет, уважаемый Наместник, — Дека склонил голову, признавая слова полководца, — оставьте свои надежды. Смиритесь перед тем, что сильнее, больше и древнее вас. Этот город стоял здесь задолго до того, как асуры из диких пастухов высогорья превратились в воинов, заставивших Поднебесье выбирать одну из сторон в своей бесконечной войне. Ешьте, пейте, берите взятки. Но не пытайтесь его перевоспитать и перестроить. Мирмендел просто есть. Вам придется это принять. Он не станет вашим домом — ненавидьте его, но не пытайтесь присвоить. Многие из Флейи пытались, мягко, жестко, насильно — и мы сдались.

— Вы упускаете кое-что.

— Что же?

— Вы не берете в расчет нас. Я родился под Сабой. Кочевые войска — это не бездомные с оружием. Мы — те, чей дом всегда с нами. И сейчас, — Лиоттиэль чуть подался вперед, — я выбрал эту землю. Не потому что Правитель повелел мне это. Я. Выбрал. Советую вам запомнить.

Возможно,

он сказал это в запале; Ниротиль отличался вспыльчивостью всегда. Может быть, ему стоило пожалеть о сказанных словах — или просто забыть их и проигнорировать. В конце концов, он на самом деле не выбирал Мирмендел — как не выбирал свою участь, тяжесть своих ран и даже жену.

Но, приняв это решение, он пообещал себе, что сделает его правильным, любой ценой, если придется.

***

Сальбуния. Осада Сальбунии переломила ход войны.

И этой осадой не уставали упрекать принимавших в ней участие.

…Они засели на севере от захваченной южанами Сальбунии. Он и Этельгунда. Белокурая бестия провела не один день в марше и выглядела не лучшим образом, впрочем, как и он сам. Но Лиоттиэль приехал на два дня позже, а княгиня-воевода пролежала почти двое суток в зарослях арака, по нужде отлучаясь исключительно ползком.

Примерно таким же образом он подобрался к ней для совещания. Ожидаемая осада не начиналась.

— Над воротами тишь да гладь, — отчиталась резко и отрывисто Эттиги, — укрепился лорд Оарли.

— Кто? — переспросил Ниротиль. Женщина досадливо цокнула языком.

— Мой дядюшка, чтоб ему в аду углями отожгло его грязные волосатые яй…

— Как же ты сквернословишь, женщина, когда злишься! — вздохнул Ниротиль. Следующие часов десять прошли все так же. Они проклинали лорда Оарли и его воинов, лениво переговаривались между собой, травили несмешные анекдоты, сетовали на то, что нельзя курить…

Этельгунда успела помочь Ниротилю перевязать ноющие после недавней стычки ребра, вытерла с загноившихся на спине царапин грязь и сукровицу, даже, вздыхая, расчесала его.

— Ты был бы таким хорошеньким, если бы помылся, — шепотом сетовала она.

— Все-таки ты ненормальная, Эттиги, — ответствовал он, подставляясь ее рукам, — какая разница, какими мы туда войдем?

— А войдем ли? В тот раз так и не вошли.

— До победного, душенька моя. До победного. Порешим их всех. Или сдохнем сами.

Час — или два, или вечность — сидели почти молча, изредка перебрасываясь бессмысленными короткими фразами. Погода, лошади, тупизна подчиненных, вялые сплетни о военачальниках. Чем выше по рангу, тем скучнее сплетничать. Все повязаны в одной и той же кровавой войне, запутанной сети суеты у костров и убийств, рано или поздно одно наплывает на другое.

Несмотря на жару, ветер заставлял сморкаться, сильный, безжалостный и горячий. Ниротиль прятал глаза, уткнувшись в Этельгунду. Ее куртка пропахла дурманом насквозь, как и кровью, но кровью пах сам воздух вокруг, и ничего интересного в этом уже не было.

За стенами о них знали. Не знали только, сколько их в кустарнике арака спряталось. И все, что оставалось — ожидание первого шага от осажденных или осадивших.

— Мне потрахаться припекло, друг мой, — вдруг прижалась к Ниротилю воительница, запустила руку под его кольчугу, отдернула, — ай! кольцо разошлось.

— Никак не починю, — оправдался он и сплюнул, — Эттиги, сестренка, совсем головой больная? Пристрелят же.

— Я не прошу меня разложить тут и жарить… чуть-чуть, как-нибудь… бочком?

— И почему я терплю твой грязный рот, — поморщился Ниротиль, двумя пальцами охватывая ее впавшие за последние дни щеки. Этельгунда прищурилась.

— Ты его любишь, признай.

«Не могу отрицать», подумал полководец. Они синхронно повернулись к воротам Сальбунии. Наметилось беспокойство на вышке над ними. Судя по всему, это, наконец, дозорные разглядели прибывающее подкрепление к воинам Элдойра. Ниротиль был достаточно опытен, чтобы не высовываться, но кто-то из ополченской молодежи рискнул — и получил стрелу в шею сзади.

У Сальбунии защита была хороша. Ниротиль оглянулся на сосредоточенную Этельгунду. Под шлемом не было видно, как она заплела сегодня свои длинные, летнего золота волосы. Они были даже похожи внешне — чуть отличался разрез глаз, форма скул, оттенок кожи. Хотя сейчас под слоем пыли и грязи угадать все равно было нельзя.

Подкрепление остановилось на границе подлета стрелы, ожидая огневого прикрытия. Этельгунда приподнялась на локтях и медленно, по-змеиному, поползла в наиболее пышно разросшийся куст. До Ниротиля донеслось ее раздосадованное шипение. Чуть громче она добавила к нему брань.

Вернулась тем же путем, мрачная и злобно сопящая, минут через двадцать.

— Гана Лиотта здесь, — сообщила сходу, — Дзури и его штурмовики. И — сиди, куда! — Ревио.

— Ревиар?!

— Он самый. Их полторы тысячи, за Раздолом стоят, при седлах, ждут. Можем начинать.

Ниротиль замер, переваривая услышанное. Значит, они решили ударить в тыл врага. Причин и поводов доискиваться было некогда, да и не хотелось. Мужчина медленно потянулся, разминаясь.

— Ты идешь? — и Этельгунда хмуро отвела взгляд.

— Хотела бы. Да живот подвел — женское, — буркнула она с горечью, — невовремя, как и всегда.

— Вот и сиди, — от сердца у Лиоттиэля отлегло самую малость.

— Не дай себя убить, — чмокнула она его в заросший подбородок и подергала его руку в толстой перчатке, — и… если сможешь, конечно… дядьку моего до меня оставь. Я сама.

Эту последнюю ее просьбу исполнить не получилось — Оарли удрал, когда Сальбунию все-таки взяли. Но Лиоттиэль не дал себя убить тогда. Он и потом не дал.

***

Обещанный жене еще до бунта поход на рынок состоялся через неделю после того, как посланцы Флейи покинули Мирмендел. Ниротиль кривился, но обещал себе не раз, что приведет внешний вид жены в соответствие с ее статусом. И начать он, конечно, собирался с ее обуви.

У Мори в свое время обуви было более чем в избытке. Он не уставал ее упрекать: в предместьях Сабы, живя среди точно таких же полукочевниц в шатрах, она вряд ли нуждалась в трех десятках пар туфелек, ботинок, сапожек…

Сонаэнь обходилась одной парой, и полководец, решив обратить на нее чуть более пристальное внимание, чем обычно, с горечью наблюдал непростые отношения жены с ее единственными ботинками. В сапожный ряд, тем не менее, ему пришлось жену волочь почти силком, игнорируя ее бормотание о том, как здорово было бы навестить скобяных дел мастера, прикупить корзин, мешковины…

Пока она мерила туфли, Ниротиль держал руку на ее плече — с одной стороны, хотел быть уверен, что она не подскочит и не убежит, с другой, ему нравилось демонстрировать наглым и любопытным торговцам, кому принадлежит женщина под госпитальерской вуалью.

«Вуаль тоже нужна серьезнее, — решил про себя Лиоттиэль, — эта коротковата спереди, ни отделки… ни цвета. Ненавижу эту серость».

Он покосился на угодливо расплывающегося в ухмылке продавца.

— Ножка у госпожи маленькая, хороши будут эти туфельки, — торговец ничуть не отличался от любого другого торговца в любом краю Поднебесья, — будете ступать, как по облачку!

Ниротиль не сдержался:

— Не лапай ноги моей жены, пока я не отрубил тебе пару лишних пальцев!

Он давно не испытывал этого сладкого чувства — водить свою женщину по ярмарке и тратить на нее деньги. Ничто так не приводило его в состояние умиротворенного равновесия и уверенности в себе, как созерцание счастья — женского, ему недоступного: тряпки, побрякушки, гребешки — все это.

Но Сонаэнь умудрилась испортить это ощущение в два счета, когда подняла на него сокрытые серой вуалью испуганные глаза.

— Это дорого, — прошептала Сонаэнь тихо, — давайте лучше веревки купим.

— На что она тебе?

— Сетку сплету для кур.

Ниротиль поджал губы.

— А зиму босая встретишь?

«Ну почему она не радуется? Подарки же, — злился Ниротиль, — ан нет, мука, масло, что у нее там на уме?». Ему сложно было понять ее, хотя умом он осознавал ее ежедневные тяжелые заботы. Сам для себя их пересчитать никогда не пытался. Но хотел видеть ее здесь и сейчас веселой, счастливой, беззаботной… хотя, наверное, это уже не она была бы.

Но в ряду с тканями девушка приободрилась. Правда, мимо рулонов ситца и шелка прошла, не остановившись, до самого тупика. Там продавали на вес лоскутки и обрезки.

— На что тебе? — удивился полководец.

— Пошью одеял и подушек.

— Я шерсти куплю… зачем эта рванина?

— Здесь жарко, шерсть испортится. Ее вам на курту пустить, — ее ловкие пальчики высвободились из серых перчаток, заскользили по неприметной полосе остатков льна, — вот эти, сударь, те и те.

— Шить любишь, — озвучил давно оформившуюся догадку полководец. Девушка чуть смутилась.

— Люблю, господин мой, — колыхнулась серая вуаль, она понизила голос, — рукоделие люблю. И аптечное дело.

— У госпитальеров научили? — поинтересовался Лиоттиэль, оглядываясь: нехорошее чувство, будто за ними наблюдают, с самого утра не оставляло полководца.

— Нет, господин мой. У народа моей матери было принято женщине изучать ремесло. Ремеслом ее семьи было…

Полководец не слушал. В мареве знойного дня он видел даже хуже, чем обычно: в тени казалось, что острота зрения вернулась, но стоило выйти из-под торговых навесов на солнце, и он почти слеп. Но чуял мужчина, а не видел глазами, что преследователь не один, и находится где-то… над ним. Возможно, на плоских крышах Мирмендела. Или на балконных галереях за толстыми деревянными решетками и ставнями на окнах. Здесь они напоминали больше салебские жалюзи — все было предназначено, чтобы бороться с неласковым летним зноем и зимними ветрами с моря.

Сонаэнь продолжала идти рядом, Ниротиль, опасаясь потерять ее — или не успеть прикрыть в случае нападения — поспешно взял ее под руку. Она расценила это по-своему.

— Вам тяжело?

«Главная моя тяжесть — это ты, — он вздохнул, не отвечая, — тяжело, как никогда, как хомут, что тащит на себе один бык без своего товарища; так тяжко, словно в упряжи нас было двое, а теперь я один». Но странное чувство необходимости защищать Сонаэнь и оберегать испарилось бесследно, когда она подтащила его к лавке, где торговали тонким литьем — искусными произведениями кузнецов-южан: курительными трубками, табакерками, тростями.

Ходить с тростью? Ниротиль едва не задохнулся от ярости. Рука дернулась с размаха влепить пощечину негодяйке. Он резко развернул ее к себе лицом — и, хоть оно и было сокрыто вуалью, под ней мужчина угадал ее страх.

— Ты, маленькая… — но он не договорил. Что-то тяжелое и быстрое пригвоздило его к земле, распластало лицом в глине.

— Мастер, берегись! Госпожа, ты цела?! — это был Ясень.

Ниротиль услышал ее сдавленный писк под собой. Следующим движением — привычным, отточенным — он сгреб девушку в охапку, взлетая в боевую стойку, и услышал совсем рядом особый, вгоняющий в душу страх звук натягиваемой тетивы.

— Свои! Да опусти ты этот гребаный ножик, мальчик! — раздалось вдруг совсем рядом, и Ниротиль разжал руки.

— Трис, — вырвалось стоном у него из груди, — чтоб тебе обгадиться, драная ты сука, Трис!

— А ты скучал, да? — и ее крепкая, мозолистая рука оказалась у него на затылке, но она не спешила стукнуться с ним лбами, — погоди, погоди, голову-то побереги, пригодится еще.

Чувство облегчения, радость, все нахлынуло на полководца. И среди прочих чувств особо согрело почему-то то, каким неестественным, натянутым голосом поздоровалась с Триссиль леди Орта.

«Эге-ге, а женушка-то, не иначе, ревнует», — сказал внутри кто-то ехидно. И Ниротиль сам не знал, что заставило его поверить в это — и испытать робкую, отчаянную радость и надежду.

***

Пожалуй, ничто так не обрадовало Ниротиля, как ощущение давно забытой деятельной спешки, которая явилась вместе с дружинниками-переселенцами и их семьями. И Триссиль, конечно.

Тепла и уюта в доме не прибавилось, но все, что можно было успеть починить, было починено, а все, что она обещала перестроить — перестроено. Роскоши не наличествовало. Вообще. Даже матушкин ковер, свернутый и спрятанный, не украшал стену в обеденном зале. Экономия, экономия, экономия. Последствия долгой жизни в бедности, которую следовало гордо скрывать. Ниротиль не сомневался, что то, что Триссильвоспринимала как норму с детства, для Сонаэнь таковым не являлось никогда. Она могла жить в бедности, но беженцы в королевских войсках всегда надеялись вернуться назад.

Каким был отец Орта? Ниротиль слабо помнил его. Такой же, как и все воины. Как он сам. Добрый конь, песни, трубка с длинным чубуком. Продажная любовь изредка, и немного коротких фраз о семье, оставленной за чертой оседлости на юго-востоке. Там, где они выживают, пока их мужчины завоевывают им настоящую жизнь. Так жили поколениями. Никто не искал другой жизни.

И теперь они снова были в положении нищих, обживающих новые места. Ниротиль, получив в свое распоряжение рабочие руки, наконец-то выдохнул. По крайней мере, теперь у его оруженосцев появилось время для какой-то другой деятельности, кроме бесконечного полива огородов, а леди Орта, наконец, оставалась в чистой одежде аж до полудня.

Появились и менее приятные новшества: к его жене зачастили гостьи. Каким был мастер Орта, Ниротиль не помнил, но какой была леди Орта-старшая, он мог предположить. Южанки словно от природы не водились поодиночке. Сонаэнь Орта как будто прекрасно себя чувствовала в одиночестве, но к ней, как пчелы на сахар, слетались жены, сестры и дочери переселенцев.

Ниротиль злился. Злился на то, что Сонаэнь с каждым днем показывала себя все лучшей хозяйкой — и с достоинством принимала гостей в пустом доме, словно в полном прислуги дворце. Злился на то, что в своем простеньком сером платье она со своей безупречной осанкой смотрелась истинной леди. И больше всего его злило, что каждый день чертовы гостьи все больше времени отнимали у его жены. К вечеру он обычно не находил в себе сил говорить с ней, а днем — да что там, с самого утра — ее осаждали бесконечные кумушки-соседки. Вот и сейчас какая-то из них о чем-то допытывалась у его жены, шумно прихлебывая из чашки.

Он вытянулся в струну, напрягся, прислушиваясь.

— Мне так жаль, Сонаэнь, — в голосе подруги не было ни жалости, ни сочувствия, и Ниротиль прекрасно это слышал, как будто злое удовольствие сплетницы просачивалось сквозь занавеску, — он искалечен очень сильно.

— Он воин, — живой голос жены сбивал с толку, и не был ничуть похож на ее обычные скромные фразы тихо и отстраненно.

— Благослови его Господь! Но, все же…

— Лири, ну ты замужем за купцом, что ты можешь понимать? — мягко и жестко одновременно, с тактом родовитой хозяйки дома, поучающей невежду, сказала леди Орта, — мой отец всю жизнь воевал. Я не представляю, чтобы он или его друзья переживали из-за каких-то там парочки шрамов.

— А что у него с головой? — Лири не сдавалась, — нет ли каких-то… странностей?

— Ранен был, и что? Это не настолько страшно, как кажется.

— Ты защищаешь его, так мило, — Лири зафыркала, — видимо, в постели все ранения забываются. И как поживают ваши ирисовые сады?

Ниротиль похолодел. Сплетники шакалами кружили вокруг его доброго имени. Муж этой девки непременно не откажет себе в удовольствии в следующий же визит в дом цветов рассказать всем о бессилии полководца. «Ирисовыми садами» звали супружеское ложе — в противовес «сиреневым ветвям» продажной любви. А с «ирисами» у полководца Лиоттиэля никак не ладилось с самого развода. Будь на его месте Ревиар или Гвенедор, они бы только посмеялись, но он был слишком молод, чтобы равнодушно относиться к словам досужих болтунов.

— …это воин, — услышал он уже обрывок предложения, и в голосе его жены была мечтательная томность, какой он даже и вообразить не мог, — воин в жизни остается и в постели собой.

— Завоевывает? — усмешка с легкой ноткой зависти в голосе гостьи.

— Каждый раз. И силой оружия врывается в крепость с копьем наперевес.

— Копьем? — протянула Лири.

— На большом горячем жеребце, дышащем жаром и похотью, с огромным, толстым, длинным копьем.

Завистливая подружка прыснула, и дамы залились мелодичным смехом. Ниротиль едва не охнул и отшатнулся назад. Занавеска заколыхалась, и, понимая, что ухромать прочь от двери не получится, он откинул занавеску и решительно ступил в комнату. Ногу защемило, но он не дал и мускулу на лице дрогнуть. Постарался сделать самое суровое лицо, на которое был способен, и избегал смотреть в лицо жены. Ее игривый тон и веселая улыбка, ее ложь были ему отвратительны, как никогда. А следовало быть благодарным ей за них, и мужчина имел намерение все так и оставить.

— Извините меня, леди, — улыбнулся он, — госпожа моя, не смею тебя отвлекать, но есть несколько чрезвычайно срочных дел… семейных. Ты знаешь, — он с намеком задвигал бровями, теперь уже вполне полагаясь на ее способность к притворству.

— О, мне нет прощения за забывчивость, — лица не видел, но голосом она играла мастерски, — Лири, извини меня.

— Ничего, — вежливо отказалась от извинений Лири.

Подруги распрощались.

— Это среди женщин нормально? — Ниротиль не считал нужным притворяться, что не слышал беседы, — спрашивать о таком?

— Среди некоторых близких подруг. Хотя меня подробности ее жизни с мужем не интересуют, — Сонаэнь была как и прежде холодна и спокойна. Глаза ее не горели весельем, и она ничем не напоминала ту, что лишь минуту назад лицемерно развлекала гостью рассказами о несуществующих отношениях с мужем.

Ниротиль тяжело обошел опустевшее кресло, сел в него, вытянул ногу и с беспокойством взглянул на жену.

— Да ты опасна, — хихикнул он, не в силах больше сдерживаться, — ей-Богу, ты открылась для меня с новой стороны. Не задумывался раньше, что репутация моего… копья зависит от остроты твоего языка.

— Вам не стоит опасаться, я лишь поддерживаю существующую репутацию, — мило и пусто улыбнулась одними губами Сонаэнь, — вы дали мне новую жизнь. Я пытаюсь продлить вашу старую. Только ваша другая жена могла бы разрушить ее, встреться мы лицом к лицу среди женщин.

— Моя… первая, ты хочешь сказать? — на скулах воина сами собой заиграли желваки.

— Да, господин мой. Но я не позволю этому случиться, пока буду в силах.

— Пиявки тебя глодай, Орта! — ругнулся Ниротиль, недовольно хмурясь и невольно злясь, — не надо меня защищать. Есть ложь, которую ты сохранить сокрытой не сможешь. Кроме тебя, есть еще врачи, слуги, оруженосцы.

— И сестра-воительница Триссиль.

«Точно, ревнует». Ниротиль прикусил губу, пытаясь скрыть улыбку.

— Хорошо, я поняла, — кивнула Сонаэнь, раздумывая, — в следующий раз не премину сообщить, что вашего копья в своем замке не видела, и жеребец ваш послушен только вашим рукам.

Встала и ушла. Ниротиль остался с открытым ртом, алевшими щеками — болел шрам от прилившей крови — и совершенно потерянный. Нет, он не сомневался в том, что его жена — дочь воина. Может и пошутить не хуже его самого. Но чтобы так!

Пришла и другая, менее приятная мысль. О которой он никогда в жизни не задумывался. Сколько у нее было мужчин? Живы ли они? Смотрят ли на него и смеются ли над ним? Вспоминают ли ее прелести метким ядреным словечком, цокая языком? Ниротиль едва не вскипел, хоть и был воспитан в среде, где ревность считалась едва ли не за преступление.

Суламиты не ревнуют. Суламиты выше этого. Да и что он за воин, если мысли каких-то сплетниц о его «копье» его волнуют?

А «копье», между тем, вместе с жеребцом, давно нуждалось в применении. Не то заржавеет окончательно. Ниротиль усмехнулся. Эх, жена. Какая бы ни была хорошая, а рано или поздно доводит.

***

Пропавшая с утра Триссиль обнаружилась ближе к вечеру, как и Ясень. Все в пыли, дружинники бросили в коридоре у самого входа на кухню по два огромных мешка со снедью, купленной на базаре, и сходу принялись бранить друг друга.

По неизвестной для Ниротиля причине Трис умудрялась найти общий язык со всеми, кроме Ясеня. Тихий скромный, уступчивый, со всеми он был вежлив и терпелив к их слабостям, но ружанку на дух не выносил, и терпел лишь за то, что ее любили соратники. Вот и теперь эти двое повышали голоса друг на друга, пока Трис не сорвалась в совсем уж непристойную брань.

Ниротиль привычно игнорировал их свару. Мог встать и вмешаться, но звуки привычного мира, вернувшиеся в его жизнь, до того были отрадны, что не хотелось им мешать.

-…И табак на казенные деньги покупать сплошь расточительно.

— А на какие прикажешь покупать, а? — запыхтела Триссиль: табачок она любила, — сеять поздно, да и не вырастет нормально.

— Потому что у тебя руки не оттуда растут! — заворчал уже Линтиль, помогая разбирать мешки, — поливать надо, а не только, когда облегчиться припрет, с крыльца…

— А здесь и крыльца нет, вот и сохнет.

— Цыц! Леди здесь! — подал вновь голос Ясень, Ниротиль против воли приосанился, пригладил волосы. Шагов не было слышно, но почти наверняка Сонаэнь по своей привычке была босиком.

«Пора запретить ей, — думал полководец, комкая рукав своей новой синей рубахи, — не дай Бог, наступит на ядовитого паука или скорпиона, или жужелицу какую-нибудь… ладно, если ее никакая тварь не покусает, а то не обойдется одним лишь криком». Но Сонаэнь Орта, босая или обутая, к супругу не спешила. Ниротиль поборолся недолго с собой, плюнул — и осторожно выглянул из-за занавески.

Как добропорядочная хозяйка, Сонаэнь вместе со всеми занималась продуктовыми запасами.

На него девушка метнула лишь короткий взгляд, смысл которого он не угадал, и вернулась к своему занятию. Ниротиль прикинул, сколько еще мешков должны перетаскать и пересчитать они до появления первых дружинников-переселенцев. Выходило никак не меньше сотни.

Мужчина почти угадал. До самого позднего вечера заставники по очереди приносили свою небогатую добычу с рынка, а он сам пытался хотя бы на бумаге накормить и одеть своих новых подчиненных. Получалось из рук вон плохо.

— Или мы голодаем все вместе, или берем в долг, — наконец, категорично высказался Трельд на пятом часу безнадежных бумажных подсчетов.

— А в закромах пусто, — упредил вопрос Суготри, разводя руками, — прошлый год какая засуха, люто было!

— У северян купить… — начал было Линтиль, но тут же заткнулся под взглядами соратников.

— Очумел от жары? — сквозь зубы вопросил Ниротиль, — доставлять за полтыщи верст кто будет, драконы?

— Нашел бы, сторговались бы. Ты же с ними в хороших был, капитан, — вспомнила Триссиль. Полководец неопределенно пожал плечами.

— Да ну, еще драконов нам не хватало. И так самим люто, — вновь ввернул свое любимое словечко Суготри.

От разговоров в кладовой запасов не прибавлялось. Написав очередное отчаянное письмо Гельвину и отправив сонного сокола с ним в белый город, Ниротиль, пригорюнившись, долго смотрел в ночь, сидя на пороге кухни. Парадный заколоченный вход в Руины никто из заставников не использовал: там обустроили курятник.

На входе же через кухню образовалась маленькая беседка: здесь курили, выпивали, вели разговоры ни о чем, отдыхали после дневных трудов. Здесь Ниротиль полюбил смотреть на близкие горы на западном горизонте и предаваться ностальгии и мечтам о будущем. В этот вечер ему грезились потрепанные палатки переселенцев и кибитки, заполонившие пустыри Мирмендела, но негромкое пение со второго этажа заставило его напрочь забыть все, что беспокоило разум минуту назад.

Пела Сонаэнь.

Не колыбельная, не баллада, не ворожильная песня. Она всего лишь читала нараспев Писание — но как она это делала! Голос ее оказался неожиданно сильным, переливистым, пожалуй, им она владела лучше, чем Ниротиль — мечом. Старинная хина лилась легко, ни единой запинки и ошибки в мелодии не было, а сама мелодия, как бывало у опытных чтецов, менялась незаметно, не создавая ощущения спешки.

Сонаэнь пела для себя. Ниротиль, задрав голову, обошел Руины почти до полуразрушенной башенки-пристройки прежде, чем нашел свою жену. Едва уловимо в распахнутом окне виднелся ее силуэт. Сочный сильный голос повествовал, какие прекрасные награды ждут в загробном мире верующих мужчин и женщин, и как они будут наслаждаться друг другом.

Когда ее фигура в очередной раз мелькнула в окне, Ниротиль ощутил, что спина у него мгновенно взмокла, а руки так и чешутся дать леди Орте подзатыльник. Нагая, как из чрева матери! В освещенном окне! Во вражеской земле!

— Твою душу, Сонаэнь! — взвыл он, нимало не беспокоясь о нарушенном покое остальных заставников, — а ну отошла от окна! или прикройся!

Птица упорхнула с ветки, беспокойно захрапели кони — а пискнувшая Сонаэнь Орта мгновенно потушила лампу и затихарилась в своей комнате.

========== Старые раны ==========

Когда переселенцы из Элдойра отправились на юг заселять новую провинцию Мирем, правитель Гельвин, как и его приближенные, не обманывались надеждами на скорый успех. Послевоенное разорение исключало возможность постройки полноценных застав, организацию миссии, а беспорядок в разных краях королевства обещал не заканчиваться добрых пятьдесят лет.

А потому на уныло поскрипывающих телегах и в потрепанных кибитках в Мирмендел и его окраины хлынула волна безнадежных нищих, бедняков из тех, кто в войну потерял все, а приобрел только ту честь, что стоял на стороне победителей.

Ниротиль своей выстраданной победой мог гордиться. Мог — но не гордился. Страшная цена спасенных южных стен Элдойра стала видна ему, когда он снова и снова перечислял уцелевших воинов из дружины. В личной сотне воеводы пали двое из трех, во всем остальном его войске хоронили каждого второго.

Что ж, справедливо рассудил Гельвин, что дал выжившим и их семьям южные земли и освободил великим указом от налогов и выплат на сто двадцать лет. Пожалуй, и двухсот будет мало. Ниротиль тревожно оглядел предместья вокруг Руин.

Почва здесь была суглинистая и дурная. Зато строительный материал имелся в избытке. И, как ни удивительно это показалось полководцу, за две-три недели вокруг Руин начали, как дождевые грибы в весенней степи, появляться крохотные хижинки. Скот с собой гнали немногие, но даже изредка доносящиеся крики ослов или возмущенный рев туров заставляли сердце замирать: все-таки исчезло, ушло чувство непереносимого одиночества среди враждебной толпы чужеродцев.

Да и чужеродцы постепенно оттаивали. По крайней мере, вслед одиноким прохожим чуть реже летели комья грязи и куски глиняной штукатурки. Правда, на рынке приезжих по-прежнему безбожно обманывали местные миремы.

— Пыталась найти коновала, мастер, — тяжело переставляя ноги, в кабинет полководца, как обычно, с коротким стуком ввалилась Триссиль, — облазила все углы…

— Как? Что? — забеспокоился Лиоттиэль; у нескольких коров в рисовых затонах завелись черви, — нашла?

— Никак нет, мастер! И себя сгубила! — она со стоном потянулась, — ноги мои, ноги… тут концы — не обернешься в день! Розовый Вал, Янтарный Вал… что за город-то такой, весь в ямах. Блудила, блудила по кругу — жарища, ужасть.

Зной в самом деле стоял непереносимый. Ниротиль старался не покидать чуть более прохладного особняка до заката. Не столь мучила его жара, сколько влажность — вот этот враг уже был серьезен. После ранения любая зараза, до того всю жизнь избегавшая его, словно взялась мстить за прошлое, и Ниротиль постоянно прихварывал. Как будто мало было ему недугов.

— Придется обойти тех, кто приехал, — вздохнул Ниротиль, — нужен толковый врач, или хоть какой бывший фермер.

— Линтиль в коровах понимает, — напомнила Трис, обмахиваясь обеими руками и делая скучное лицо, — а сам-то, мастер, давно врачу показывался?

«Ненавижу наглую бабу, — он был готов к ее атаке и даже считал, что ее следовало ждать раньше, — сейчас начнется… то не ешь, это не делай». Но так уж случилось, что более-менее уцелевшей ногой он был обязан именно Триссиль. Мало кто из госпитальеров столь же самоотверженно следил за своим пациентом, как его десятница за своим командиром.

Подтирать блевотину и отстирывать день за днем обгаженные простыни — на ее месте должна была быть преданная супруга. Или оруженосец. Но супруга исчезла после первого же посещения госпиталя, а оруженосцы либо тоже были изранены и обессилены, либо отбивали версту за верстой южные рубежи. Примерно этим же они занимались и теперь.

Какие тут врачи? После того, как покинул стены госпиталя, Ниротиль ни разу не видел ни одного, а увидел бы — ползком уползал бы как можно дальше.

— Да некогда, — буркнул мужчина, уже зная, что она загоняет его в угол — и оказался прав.

— Покажи-ка, — и Трис бесцеремонно запустила руку в его штаны.

— Сдурела! Руки какие холодные! — задушено крикнул Ниротиль, отодвигая ее. Триссиль, прикусив губу, хмурилась, сосредоточенно двигая рукой.

Пару минут она хмурилась, затем ее лицо просветлело, щеки окрасились легким румянцем, и она вытащила руку. С легким наносным недовольством вытерла руку о его кафтан.

— Да ты, мой друг, уже здоров. Почти как новенький, юнец… семнадцати лет. Фу, фу, не то чтобы я была в себе не уверена, но все же — как давно у тебя с женщинами не было, что… э… вот такая реакция?

Ниротиль быстро заправил сорочку в штаны и на всякий случай повернулся к Трис спиной.

— И чего ты пристала…

— Да ты возбудился — фу! — как конь стоялый. Самому не щиплет?

— А что не так?

И, словно на него ополчилась сама судьба, Ниротиль в дверном проеме увидел леди Орту. Судя по ошалелому выражению ее лица, она там находилась уже какое-то время. Поднос в ее руках дрожал, ни слова не говоря, она поставила его на пол — и метнулась прочь, цепляясь за все подряд юбкой. Полководец бессильно уронил руки.

— Твоими стараниями, любезная Триссиль, мне предстоит непростой разговор с женой… — разорялся Ниротиль. Трис положила руку ему на локоть.

— Ты позволишь мне поговорить с ней?

— А что ты ей скажешь? «Извини, что я трогала твоего мужа за член»?

— Мастер, вот за это извиняться не стоит. Толкового лекаря тут не найти. Моими стараниями эта часть твоего тела все еще при тебе, как и ее работоспособность, позволь напомнить.

— Да ей она зачем… — и Лиоттиэль прикусил язык, но поздно. Трис неплохо овладела за эти годы срединной хиной, а слух у нее был хороший. Она негодующе взвизгнула, уперла руки в бока.

— Капитан, да ты что! Ты вообще не спишь со своей женой?

— Заткнись.

— Не спишь!

— Заткнись!

Трис отпрянула, неодобрительно покачала головой. Понизила голос, что говорило об ее особом гневе.

— Слушай, капитан. Я люблю тебя и за тебя отдам жизнь, как все наши парни, каждый из нас. Бог свидетель, за девять лет не пожалела о том, что ты меня оставил у себя. Но бесчестья за тобой не знала.

— Бесчестье? Я женат на ней, — сквозь зубы ответил он, подтягивая штаны.

— Ты ее бесчестишь, и слова поперек моему не скажи, — категорично отрезала Трис, отворачиваясь, — увез из дому, в чем была, уволок в эту глушь и грязь. Не дал за ней ни выкупа, ни свадьбы не сделал. Чертовы менестрели и те не пели, когда она вошла в твой дом — а, какой дом, это ж не дом, это халупа, — разволновавшись, кочевница перешла на родной ильти, — и ты ее не взял как женщину. И чем теперь недоволен? Только ходишь, орешь чуть что, да зыркаешь на нее, как голодный людоед. Да будь я на ее месте, я бы сто раз обосралась от страха и лба не отрывала бы от земли, молясь, чтоб только ты не спятил окончательно и не вытворил еще что пострашнее.

Другой дружинник уже получил бы хороший удар под дых, хотя за правду Ниротиль, как бы вспыльчив ни был, наказывать обыкновения не имел. Минут пять Триссиль костерила его почем зря, потом успокоилась, заявила, что все сказала, а более не смеет отвлекать командира, и удалилась, громыхая своими сапожищами.

***

Обидные, но справедливые слова Трис звучали в ушах полководца не один день. Правда, распространил он их на всех переселенцев. Война требует честности и не приемлет лжи, недомолвок и интриганской полуправды — того, что в природе удачного супружества и лежит в основе успешного брака.

Пришлось быть честным: с Сонаэнь нужно было обращаться лучше, к подчиненным следовало относиться внимательнее. Принявшись исполнять свое намерение, Ниротиль готов был отчаяться уже в начале пути.

Он привык к полевым условиям, к походному образу жизни, к беспорядку и хаосу, что сопровождали не самые организованные кочевые войска. Он не желал ничего другого. Но у семей переселенцев были не только отцы-воины. Еще были женщины и дети, и с ними требовалось что-то решать. Последнее, чего хотел Ниротиль — так это отправлять их побираться к языческим храмам.

Он провел почти целый день, пытаясь примерно представить и записать, что требуется для организации полноценного военного поселения, но все расчеты, сделанные в Элдойре, здесь оказывались лишь пустыми бессмысленными мечтаниями. Ничего общего с реальностью.

Почти как цена на базаре. Меняется в зависимости от того, насколько товар нужен покупателю — и теснит прилавок продавцу. Плюнув и решив, что последующие недели три орда новых нищих соседей потерпит и перебьется подножным кормом, Ниротиль обратил свой взор на привычные идеально подсчитанные расходы на амуницию. Основные траты приходились на всадников. Лошадей полководец любил и берег, а в Мирменделе они все еще оставались диковинкой. В табуне у Руин их собралось почти двести голов, включая жеребят. Лиоттиэль тревожился за то время, когда потребуется много сена про запас. До ближайших выпасов табун пришлось бы гнать по выжженной солнцем сухой глине и ненадежным узким дорогам.

Местные коровы и козы, одинаковой рыжеватой расцветки в основном паслись по помойкам и свалкам. Несколько флегматичных бычков Ниротиль каждое утро созерцал прямо за низкой оградкой дворика, жующих сохнущее белье обитателей заставы. Быков то и дело выбегала гонять Сонаэнь, но ей мужчина рисковать собой запретил.

Отношения между ними испортились, едва только наметилось потепление. Тут Ниротиль мог ее понять. Пожалуй, завидев он какого-нибудь постороннего юнца, запустившего руку его жене под юбки, не стал бы даже ждать объяснений. Полоснуть по горлу — и потом уж рассуждать…

И ее отстраненная, чуть надменная холодность бесила его неимоверно. Теперь Ниротиль не сомневался, что она его наказывает за пренебрежение к себе. В коротких, едва уловимых, но очень говорящих взглядах и даже движениях ее читались гнев и обида.

А в объяснениях Ниротиль никогда не был силен. Мори в свое время получила не одну затрещину за неуместные вопросы или несвоевременные капризы. Потом, конечно, она рыдала, кто-то из них обоих извинялся, и тем начинавшаяся размолвка и заканчивалась. Еще постелью, конечно. Мириться было просто.

Как мириться с Сонаэнь, мужчина так и не понял. Бастионы вокруг нее не уступали в крепости стенам Флейи. Главными дозорными башнями были фразы «да, господин мой» и «нет, господин мой». Ниротиль сорвался уже к полудню:

— Демоны степные тебя во все дыры, ты что хочешь-то от меня, а?

В ее коротком сером взгляде мелькнуло торжество — и она все еще молчала. Пожалуй, попади Сонаэнь Орта в плен, ее бы устали пытать.

Затянувшийся знойный период отступил, и ветер принес с близкого моря свежесть и несколько бурь, щедро напитавших землю водой. Суглинок, казавшийся абсолютно бесплодным, расцвел буйством незнакомых ярких красок. Выпрямились и ослепили ярью пожухлые мальвы, вдоль дорожек поселились странные красные столбики членистых стебельков невиданного растения, коровы прекратили жадно толпиться у каждой лужи, надеясь напиться вдоволь.

Ниротиль знал, что это изобилие ненадолго. В степи он видел скорое превращение полупустынных выжженных солнцем равнин в зеленые луга, и видел, что остается после короткого бурного цветения.

Здесь же все было иначе, и полководец хмурил лоб, пытаясь разгадать причуды климата. Дождь, раз придя, не собирался уходить. Ровно в полдень, снова и снова, небо заволакивало нудной серостью, кое-где на западе погромыхивало, и ливень плотными стенами вставал вокруг на шесть-семь часов.

Робкие мальвы и стебельчатые кустарнички сменились бурьяном с дом высотой. В них тут же принялись вить гнезда степные ткачики. Руины оказались окружены внезапно выросшим за несколько ночей травянистым лесом. Радость табунщиков была недолгой — ни лошади, ни коровы не ели даже листьев с травяных гигантов. Только ишаки радостно ревели, сражаясь за наиболее привлекательные из них.

Позже пересмотрел полководец и свое отношение к южанам. Вялые и безразличные ко всему, с наступлением влажного сезона они ринулись на свои огороды и пашни, как в последний бой. С остервенением точили свои мотыги, тяпки и серпы, гулко перекрикивались в травяном море, выезжали целыми семьями и кварталами на поля, работая даже ночью.

Довольно быстро непрекращающиеся ежедневные ливни вызвали затопление низин, и обитатели особняка всерьез обеспокоились происходящим.

— А если уровень поднимется? — тревожился Ясень, не выносивший сырости, — может, нам прокопать сливные стоки?

— Там есть какие-то канавы, не думаю, что тут жил народ поглупее нас, — мудро рассудил Линтиль.

— Вода не поднимется выше межевых борозд, — подала голос Сонаэнь Орта, и усилием воли Ниротиль не обернулся, чтобы взглянуть на нее, в очередной раз бесшумно появившуюся у него за плечом, — на межах сажают тыквы и дыни. В октябре снимут второй урожай.

— А если вода выйдет за уровень, миледи?

— Не выйдет. Шлюзы стоят в отводных каналах, их обязательно откроют.

Ниротиль поджал губы. Опять она заставила его задуматься. Опять привлекла внимание. Поначалу он не мог бы отличить ее от двух других госпитальерок, и не только в платье было дело. Сонаэнь Орта казалась бесцветной и скучной, обыкновенной девицей, каких много что в Элдойре, что за его пределами. И она неустанно трудилась, чтобы усугубить это впечатление. И все же по безупречному фасаду ее маскировки шли одна за другой трещинки.

Слишком тиха. Слишком скромна. Слишком затаилась в тени. И чересчур много знает. Лиоттиэль не хотел себе казаться сдвинутым на заговорщиках и предательстве безумцем. Но не мог и не отмечать любые странности в поведении своей слишком уж безупречной супруги.

И, опять же, ее происхождение. Ниротиль не считал важным принадлежность к одному из богатых родов. Его собственная семья происходила из области Сулама, далеко на западе, но он никогда не бывал в родовых землях. Да и остались ли они еще свободными? Их наверняка заселили земледельцы, и прекрасные вишневые и абрикосовые сады ныне цветут для других хозяев. Мори вообще принадлежала к кочевникам. Сложное родство сабян со всеми племенами Черноземья означало неисчислимое множество родственников и свойственников, и дом Ниротиля все его годы сожительства с Мори был наводнен ее дальней и ближней родней из степняков. Немалая доля их наличествовала и поныне в рядах дружин.

Те, что выжили.

Так что женитьба на Мори принесла кое-какие выгоды в свое время, и с ее уходом он их не лишился. А Сонаэнь, кроме себя самой, ничего с собой не принесла.

«Интересно, куда девалась десятка ее отца, — задумался полководец, — и остался ли кто из нее вообще». Траур по отцу вот-вот должен был закончиться у леди Орта.

Ниротиль был не в духе почти весь день. Но пропустить моления по погибшим в Парагин не смог. Минул всего год, а кажется, только вчера войска спешно оставляли Кион, отступали, зажатые вражескими отрядами со всех сторон, ближе к безопасным белым стенам. Мужчина горько усмехнулся, вспоминая, как сердце заледенело от ужаса, стоило ему узреть эти самые стены изнутри. Покрытые гигантскими трещинами и кое-где поросшие мхом, они яснее ясного говорили, что осады крепость не выдержит.

Победа стала чудом. Год назад Ниротиль насмотрелся чудес. Увидел отречение царской династии Элдар, победу над южанами — и собственный второй шанс. Есть минуты, что забвению не подлежат.

*

То был конец, и о том, что это он и есть, знали все. Ниротиль спиной чувствовал укоризненные и отчаянные взгляды своих лучников. Кожа под кольчугой и нагрудником зудела от близкого боя. Так всегда бывало. Он размял левое плечо — давно замечал, как немеет под старыми шрамами.

Он не знал, что творилось у северных ворот. Не мог знать, каково положение у западных или у заваленного до краев стен въезда Мелт Фарбена. Но знал точно, что Южная стена обречена.

Они укрепляли ее всем подряд. Заливали раствором щели и трещины. Нагромоздили камней огромную кучу, засыпали ими доверху три башни, показавшиеся наиболее уязвимыми. Ниротиль и сейчас видел потные спины, сотни спин тех, кто пытался восстановить стену. Не меньше воинов занимались рвами за стеной, там, где сейчас, поредевшие стояли вражеские войска. Но ни наточенные колья, ни рвы, ничто не могло изменить того факта, что белые стены были изношены, сам Элдойр разорен, а защитники его измучены.

Напряженная и на диво трезвая Этельгунда даже не глянула в его сторону, когда он, преодолев страшный путь вдоль первого ряда дружин, приблизился к ней. Рыжик злобно храпел. Княгиня молчала, глядя точно перед собой.

— Оарли здесь нет. Есть миремская конница с Гихонского Поречья. Кажется, вся. Мы зайдем на нее. Кого возьмешь?

— А? Сам реши.

— Эттиги…

— Ты старший полководец, — бросила она зло, — выдели мне долю из своей смерти и давай уже… того.

Он не мог позволить себе прощаться так. Не только с ней, ни с кем из воинов вообще. Пустил Рыжика ближе.

— Этельгунда, свет моих клинков, отринь свой поганый нрав и усмири язычок — сохрани их до нашей следующей встречи.

— Будет ли она? — но его слова возымели свое действие, и воительница чуть улыбнулась, протягивая ему руку.

Никто не должен перед битвой выглядеть испуганным, хотя боятся все. И потому он сжал ее за локоть и громко расхохотался:

— Наша следующая встреча будет горячее всех предыдущих, и теперь нам всем надо об этом позаботиться!

— И мастеру Долли? — выкрикнул кто-то из сотни Долвиэля, и веселье перетекло в неуправляемую стадию.

— Да, позовем и его! — откликнулся Ниротиль, делая непристойный жест пальцами в стальных рукавицах.

Простецкие шутки о задницах и горячих ночках — вот, чего хотели обреченные. Ниротиль взглянул на небо, оглянулся назад, на стены. Прикрывать их было некому. Нестройно, тихо вначале, но они начинали кричать, стучать мечами о щиты, трясти копьями — странный обычай запугивания противника, древний и действенный. И в минуту перед тем, как послать войска в атаку, Лиоттиэль верил в свои силы, в победу и в небывалый триумф, верил, как никогда прежде.

Но не всякая вера заменит собой доспехи.

Мгновение, когда он встретил свою смерть, Ниротиль хотел бы выбросить из памяти. Отодвинуть как-нибудь на задний план. Может быть, как-то закрасить стойкой краской, навсегда перечеркнуть. Все, что случилось после того, как его конь встретился с метким вражеским копьем и пал, тяжело завалившись на бок и дрыгая копытами во все стороны. Как будто и теперь пытался отогнать от оглушенного столкновением всадника наступающих врагов.

Удар в лицо Ниротиль не почувствовал — здорово оглушило, должно быть. По щеке — точнее, по тому, что от нее осталось — стекала кровь, а свое тело он ощущал дубовым стволом, неподъемным, невозможно тяжелым. Но выполз из-под Рыжика (не думать, не думать), поднялся, расправляя плечи и надеясь унести с собой как можно больше противников…

Острие копья, вонзившееся между ног снизу, заставило пропасть голос. Хреновая, очень хреновая смерть.

Удар чем-то острым в бедро приблизил на шаг к грани. «Ну же, добивайте. Прими меня, Бог мой, а по мне оставь добрую память».

Тупой удар сзади милосердно поставил точку.

Которая очень быстро превратилась в многоточие, полное боли, отсутствия ясного сознания и оглушительного шума в отдалении. Ниротиль летел. Тело оторвалось от земли, и его несло над ней, а точнее, волокло.

— Стой! Не двигай! — это истерично прорвался знакомый голос, но принадлежность его определить не удалось.

— Живой.

— Бог милостив, Бог милостив… — шептали голоса, пока неведомые силы терзали его дальше. Что-то мокрое легло на лицо — или на то место, которое было прежде лицом. Что-то влажное полилось в рот. Горький мак и загорный каштан. Немного соли на языке — кажется, это все-таки кровь. Чья?.. Но опийное забытье заглушило остатки рассудка, и в следующий раз Ниротиль вернулся в реальность уже в госпитале спустя пять долгих дней.

Рвота скопилась где-то за кадыком, по ощущениям, заняла даже легкие. Дышать было противно. Горький привкус мака и дым дурмана — густой, сизый — резал воспаленные веки, ощущался тяжелым налетом на языке. От него нельзя было укрыться и уйти. Полководец попробовал пошевелить пальцами руки — от старших он слышал, что сразу ему с постели в любом случае не встать. Но движение не отозвалось болью. Обрадовавшись, он открыл глаза, попробовал поднять руку к лицу — тяжесть была страшная, тело медленно, но поддавалось…

И не смог. Хуже того, постепенно вместе с сознанием возвращалась и боль, и, холодея от ужаса, Лиоттиэль готовился переживать ее. Тупая, ноющая, она начиналась в раненной ноге и отдавалась в затылке. Онемение спадало, по себе оставляя колючие мурашки, и Ниротиль боялся лишний раз моргнуть, понимая, что любое движение с собой может принести. Он много раз видел подобное.

«Спокойно. Дышать. Дышать ровно».

— …Видишь меня, мастер? — над ним склонился Ясень. Голос точно принадлежал ему, а вот что было то розоватое пятно над ним? Лицо?

«Если я ослеп, то это предел. А может, это от дурмана. А может быть…».

— Дай попить ему, дурачина, — нетерпеливый голос Трис.

Попил. Услышал несколько коротких отчетов: победа, южные штурмовые войска, Эттиги мертва (в это Ниротиль попросту не мог поверить и отреагировал весьма вяло), князь Долвиэль — придется Долли теперь именоваться именно так, зазнается, поганец, — вздернул лорда Оарли над могилой мятежной княгини Салебской… что ж, достойная месть.

Другой голос со стороны двери равнодушно сообщал, каковы его шансы выжить. Он не успевал обрадоваться и огорчиться услышанному. Если верить Триссиль, то он мог выжить — всего-то и надо было грамотно отрезать одну ногу и правильно прижечь. Если бы не пробитая голова, это бы они и сделали. Все равно смерть от кровопотери так или иначе была близко. Он отключался, приходил в себя, снова отключался. Лекарь менял повязки, вкус настойки горчил во рту, но теперь уже Ниротиль ждал этого вкуса. Даже край той боли, которую ему предстояло переносить без лекарств, заставлял отказываться от надежд перетерпеть.

Назначение Гельвина Правителем Ниротиль воспринял сквозь тот же туман наркотического опьянения против воли. Он пытался ухватиться хоть за одну связную мысль в мозгу, и не мог. Пытался хотя бы спросить что-то, но очень редко мог издать связный звук, и обычно этим звуком просил пить или сообщал о боли. Примерно в том же состоянии удалось принести присягу Гельвину, когда тот привел к нему свою свадьбу.

Руки его слушались плохо, о ногах он и не вспоминал. Лекарь заходил изредка, осматривал ногу, что на растяжке висела, загораживая свет из оконца. Раз в три-четыре дня вокруг его раненной головы собирались четверо целителей-госпитальеров, бурно диспутировали, из их речи полководец не понимал ни слова. Потом рядом оставалась лишь немного помятая в последней схватке Трис и Линтиль, сменивший Ясеня.

Так прошло почти два месяца. Когда его впервые подняли в вертикальное положение, он потерял сознание. Почти два дня ушло на то, чтобы не вырубаться всякий раз, когда его поднимали — из-за раны на бедре и в промежности он не мог сидеть, и оставалось либо лежать, либо стоять. Еще через три недели полководец все-таки смог принять полусидячее положение в опротивевшей постели. Это был последний маленький праздник перед последовавшими бедами.

Только тогда он понял, что счастливее времени, чем полное забытье, у него уже не будет в жизни.

*

Старые раны имели обыкновение ныть в полнолуние. С чем это связывали доктора, Ниротиль и знать не хотел, но вот южане, поклонявшиеся Лунным Богиням — или одной Богине, в тонкости культа вникнуть было сложно, свято верили, что так оно и должно быть. По неким, одним язычникам известным, соображениям.

И Полнолуние в самый жаркий период года они праздновали так, как в Элдойре никому и не снилось.

Пристально следивший за Сонаэнь, Ниротиль обратил внимание на ее особое внимание к полнолуниям. В эти три дня она наряжалась особенно тщательно, оловянные браслеты на ее ногах звенели как-то особенно часто, и она встречалась ему в каждом углу дома. Теперь же он и вовсе готов был из Руин бежать, когда леди Орта принялась везде развешивать цветы и колокольчики.

— У госпитальеров не учат, что грешно подражать чужим обычаям? — спросил он язвительно девушку, увидев нагромождение каких-то гирлянд при входе. Она потупилась, поникла.

— Я лишь хотела принести свежих цветов с полей для красоты, господин. Они скоро увянут.

— И пусть бы себе вяли.

— Возможно, немного полыни для запаха…

— Нет.

— А если…

— Нет! — и он сам испугался, сколько бессмысленной злости слышалось в его же голосе. «С этим надо что-то уже делать». Тем более, что леди Орта уронила ворох своих цветов — кажется, это были полевые гвоздики — и принялась тихо плакать. Постоянно извиняться было не в правилах полководца, и потому Лиоттиэль, чудь задев девушку плечом, захромал к шкафу. Наугад вынув свиток, принялся усиленно изображать внимание к чтению.

— Я вам не нужна, господин, — отчаяние в голосе Сонаэнь он угадал, — отпустите меня, возьмите себе ту, что по душе.

— А ну…

— Замолчать? Я молчу. Я все время молчу, но вы мной недовольны. Зачем вам та, на которую вы не хотите даже смотреть? — ее руки тряслись, ее и саму трясло, как в крупном ознобе, она повышала голос, едва сдерживая истерические рыдания.

Но даже ее слезы были желаннее, чем отстраненное равнодушие, которое выжигало душу воину.

— Не складывается у нас, — вырвалось у него, и мужчина сел рядом с ней, судорожно вздрагивающей и вытирающей лицо краешком вуали, — скажи, леди?

— Отпустите.

— И куда ты пойдешь? К дяде? Он тебя знать не желает, раз в госпитальеры отдал.

— Я к ним сама пошла, — она вскинула свои огромные серебристые глаза на полководца, и Ниротиль подивился, как просто говорить с ней, когда оба они не притворяются добродетельной парой. Он устроился поудобнее, вытянул ногу и постарался найти опору под локтем.

— Расскажи-ка.

Пока она рассказывала, он успел раскурить две трубки с дурманом, отчего неприятная ломота, посещавшая во время дождя, отошла и отодвинулась на задний план. На первый выдвинулась красота девушки рядом, величавость ее простых, несуетливых движений и блеск ее глаз. Он и половины не слышал из того, что она рассказывала, поначалу чуть запинаясь. Больше любовался ею, автоматически выделяя ключевые моменты из ее рассказа. Что ж, эта история была предсказуема: наследство, розданное за долги, жадные обнищавшие родственники, паника, переселение.

— А кто предложил тебя в невесты мне? Дядя или Орден Госпитальеров? — между делом поинтересовался Лиоттиэль, и дальнейшее его удивило. Сонаэнь опустила глаза, ресницы ее затрепетали, а нежное лицо украсилось румянцем.

— Я сама, господин мой.

Этого Ниротиль не ждал.

— Вы освобождали в Сабянских предместьях нашу деревню. Тогда мы встречались, хотя вряд ли вы помните.

— Так это благодарность такая? — Ниротиль все еще не мог поверить. Леди Орта чуть пожала плечами.

— Когда вы возвращались из Сальбунии, в Элдойре не было девицы, что не желала бы стать вашей. Но тогда вы были женаты и другой не искали.

Снова оба замолчали, но молчание это было добрым.

— Вот что, госпожа моя, — решил, наконец, полководец, — никакого развода ты не получишь. Ты хорошая хозяйка, и не думай, что я этого не вижу. Да и могло ли оно быть иначе… оставайся и правь домом. И прости мне мой нрав — не обманывайся, он лучше не станет.

— Вы зря столь низкого мнения о себе.

— Я всю жизнь на войне, — устало пояснил полководец: дурман делал свое дело, и хотелось спать, — неоткуда было набраться манер. А когда держишь себя в узде, это нето. Потому близко к сердцу не принимай, что бы ни услышала.

Она промолчала. Ниротиль, закрыв глаза, был слишком утомлен долгим днем, полным забот, чтобы печалиться по поводу вероятного скорого визита ее дядюшки и той самой фразы: «Отпусти ее…».

— Хорошо, господин мой, я остаюсь, — услышал он кроткое в ответ, наконец, — считайте меня преданной вам сестрой, даже если для всех я ваша леди.

— А ну без этих твоих богомольных штучек, ясно? — обозлился он немедленно, — ты моя жена, жена, поняла? Сестер и без тебя хватает, через одну утопи, меньше хлопот не сделается…

Ее тихий смешок с игривыми нотками сделал вечер немного краше. Пение иволги сменилось щебетанием ткачиков, после — уханьем сыча. Сонаэнь читала Писание — негласно, это стало их общим удовольствием на каждый вечер. Ее негромкий, но сочный голос приятно дополнял благозвучие летних сумерек. Стоило солнечным бликам окончательно пропасть за горами на западе, как леди Орта, дочитав свои молитвы, отправилась на свою половину в постель.

Но долго еще полководец Лиоттиэль сидел у лампы, перебирал в неверной памяти всех девушек, виденных им в Сабянских предместьях, пытаясь среди них обнаружить свою будущую жену.

========== Полнолуние ==========

Последнее полнолуние перед урожаем яблок в Мирменделе собрало едва ли не треть города на улицах. Празднования начались у всех храмов и у каждого «камня верности» в начале каждого переулка. Обилие заколотых жертвенных животных удивляло Ниротиля. Верующие в Элдойре всегда были более прагматичны, и не стали терять скотины в канун голодного года.

К лиловым сумеркам Мирмендел преобразился. Собиравшиеся толпы народа, днем чинно двигавшиеся по улицам, хлынули к площадям. Что роднило с Элдойром — так это изобилие разноцветных фонарей и светильников. Кое-где на ступенях храмов негде было шагу сделать из-за расставленных свечей. Разукрашенные танцовщицы и веселые музыканты готовились к представлениям.

Знакомая картина. Ниротиль хотел чувствовать себя чужаком, но настороженность отступала, оставляя привычное легкое возбуждение. Даже мелодии песен показались знакомыми. Полководец задумчиво глядел с порога Руин в сторону ближайшей фермы, когда его внимание привлекла одинокая фигура на красной дороге.

Приблизившись, фигура превратилась в служителя культа Даи — представителей этого течения среди южан Ниротиль всегда мог отличить. Полы красного кафтана разлетались, являя миру вышитые короткие штаны. Что ж, этот южанин хотя бы прикрывал срам чуть старательнее прочих.

— Здравствуйте. Могу я видеть хозяина? — молодой жрец, кажется, не испытывал ни страха, ни недоверия, да и на хине говорил достаточно разборчиво. Лиоттиэль выпрямился.

— Вы говорите с ним. Что хотели?

— У нас праздник. Мы хотим пригласить вас в гости.

Полководец изумленно сделал шаг назад.

— Мы же воевали с вами, — вырвалось у него.

— Вы пришли сюда жить или воевать? — уточнил жрец, белозубо улыбаясь, — если жить, то мы приглашаем вас. Если же воевать… то вы сами пришли.

Ниротиль рассмеялся. Простодушная открытость южан — одна из немногих черт, которые ему по-настоящему нравились.

— Мы не посещаем ваши праздники.

— Служения и молебен закончились до заката. Сейчас мы приглашаем вас на застолье, и знаете, мы и послов Флейи пригласили.

Неприятно царапнуло известие о том, что, оказывается, флейянцы также присутствовали в городе. Ни об одном из них Ниротиль не слышал очень давно. Возможно, Дека Лияри крутил свои дела за его спиной… «Спокойно, — одернул себя мужчина, — может, речь о простых торговцах или любопытствующих путешественниках».

— Кто зовет нас? — осведомился полководец.

— Я и моя семья, — признался служитель культа, — я думаю, что, раз уж мы соседи поневоле, нет смысла делать вид, что вас не существует.

Ниротиль взвесил за и против, на что не ушло дольше одной минуты. Согласно кивнул. Врага следует знать не хуже, чем друга, а он, как ни прискорбно было это признавать, за убийством южан близкого знакомства ни с одним из них не свел, кроме Этельгунды.

— Здорова ли уже ваша супруга? — спросил вдруг жрец, уже уходя, — если возможно, мы будем рады видеть у себя и ее.

Лиоттиэль скрипнул зубами, снова кивая. Конечно, это против его правил — демонстрировать жену, как добытый трофей, да еще и недругам, но сегодня присутствие Сонаэнь было необходимо.

**

Как бы там ни было, но именно теперь, когда она окончательно поверила в то, что стала его «сестрой», он окончательно перестал считать леди Орту таковой. В ее присутствии мужчину охватывало знакомое волнение. Детали, подмечаемые прежде, накопились и достигли критической массы. Порой он весь день не мог думать ни о чем, кроме того мгновения вечером, когда масляный светильник на короткие секунды бросит тень ее нагого тела на ткань ширмы в спальне.

Тепло груди, которой она прижалась случайно к щеке Ниротиля, из-за его спины подавая на стол. Особый жест рукой. Движение тонких плеч, когда он строго произносил: «Сонаэнь!», что должно было внушить ей почтение к супругу. Все это бесконечно сводило с ума.

И теперь, собравшись на праздник, она ни словом не дала понять, одобряет ли его затею. Ниротиля это бесило, сводило с ума, но истинное потрясение он испытал, увидев ее, наряженную по-миремски.

— И не думай даже! — коротко сообщил он ей, рассекая ладонью воздух, — никогда! Через мой труп — и то не выйдешь из дома так! Это же просто….

Он не договорил — а Сонаэнь, улыбаясь и осознавая свою маленькую победу, опустила сверху длинное белое покрывало — и сразу преобразилось даже ее лицо, снова став скучным, строгим и обыденным. Ниротиль пожалел моментально, выхватывая из памяти увиденное, запомнившееся плохо и оставившее лишь общее впечатление.

Что-то лазурно-синее, жемчужное, немного изумрудной зелени и много колокольчиков на браслетах. И полоска обнаженного тела под коротким лифом, какой носили южанки. От одного воспоминания становилось не по себе.

Теперь, держа ее за руку — он вынужден был так сделать, иначе в толпе ее попросту бы потерял — полководец не мог отделаться от мысли о том, что под белым сплошным покрывалом она носит наряд южной распутницы. «Почему распутницы? Они так все одеваются, — возражал он тут же сам себе, — всего лишь чуть более откровенное платье, чем я привык видеть. Ничего нового».

Ароматы южных благовоний навели на мысли, далекие от всякой политики. Представилась улыбающаяся, веселая Сонаэнь, танцующая перед ним одним. Представилось, как он будет любить ее на белом покрывале под звездами…

Полоска нагого тела там, где заканчивался загар — ниже плеча — заставила его затаить дыхание, когда она поправляла покрывало. Остро понадобился свежий воздух и холодная вода и тогда, когда она легко поддержала его при переходе моста через ручей, столь изящно, что Ниротиль сам не заметил, как преодолел три неудачно расположенные ступеньки. И он не мог придумать ни одного упрека ей, что разрушил бы чары. Всю дорогу до дома жреца полководец отмалчивался, боясь даже назвать про себя то, что так тревожит рядом с Сонаэнь.

Прибывшим гостям отвели места перед входом в даитский храм. Как помнил Лиоттиэль, немало успешных танцовщиц и куртизанок когда-то выходили из стен храмов Даи: здесь все еще можно было встретить отголоски развитой ритуальной проституции и культа, требовавшего поклонения танцами и песнями.

Если бы все южане были таковы! Тем временем, хозяева тепло приветствовали гостей и, кланяясь и угодливо улыбаясь, проводили их на циновки под открытым небом. Две юные девочки тут же заняли свои места чуть позади гостей, готовые в любую минуту им услужить.

— Попросите у них кислого молока и соли, господин мой, — шепнула, склонившись незаметно к плечу мужа Сонаэнь, — им это понравится.

Слушаться беспрекословно женщину, жену — это было внове. Но Ниротиль подчинился. На площадку, освещенную факелами, выбежали четверо певцов. Песню они пели веселую, пританцовывая и улыбаясь, и под конец им подпевали почти все слушатели.

Гостей обносили угощениями. Ниротиль машинально принимал поднос, отставлял в сторону, продолжая внимательно оглядываться. Не сразу он сообразил, что Сонаэнь расставляет принесенные блюда в порядке очереди и незаметно пробует с края каждого.

— А если оно отравлено?! — зашипел он на нее яростно, Ясень подвинулся ближе из-за его плеча, — соображаешь ты что-то или нет?

— Значит, вы узнаете это, — спокойно ответила она. Ясень одобрительно кивнул. На разъяренный взгляд своего военачальника он лишь ухмыльнулся в необычной для себя манере.

Ниротиль оглянулся, отметив с удивлением, что все южанки, пришедшие сопровождать супругов, пробуют с их тарелок. Возможно, это был обычай миремов, ему прежде неизвестный.

«И как Орта уживался с женой отсюда, — размышлял мужчина, — я с полукровкой-то не могу сладить, а ему досталась урожденная язычница…».

Флейянцы занимали отдельную ложу под навесом. Ниротиль обратил внимание, что они с собой жен не взяли. С другой стороны, посольство обычно представляли воины, а среди них женщины все же встречались реже. Гости Флейи носили подчеркнуто скромные серые одежды, но видимого оружия при них не было.

Хозяин дома, поклонившись по очереди старшим гостям, дошел и до чужеземцев. Ниротиль позволил себе лишь кивнуть в ответ. Пересилить воспитанное с детства презрение к южанам-язычникам было ему не под силу и теперь, да и смысла в том он не видел.

Кажется, хозяин этого не заметил.

— Прекрасный праздник, — вежливость требовалось соблюдать хотя бы на словах, — вы не бедствуете, не так ли?

— Смотря что считать за богатство, — ответно улыбнулся жрец, — урожаи хуже год от года. Да и молодежь предпочитает уезжать и бросает прежнюю жизнь.

— Чем вы в основном зарабатываете? — полюбопытствовал полководец, — мне говорили, что море здесь не особенно обильно. Янтарь? Сколько вам пришлось продать, и кто купил, когда вы вооружали войска Союза?

— Честно признаться, я не силен в военной тематике, — обезоруживающе усмехнулся язычник, — но здесь мы нечасто используем деньги. Обычно меняем товары один на другой сразу, без посредничества валюты… так и оружием обзаводились.

— Без денег, — зачем-то уточнил Ниротиль. Служитель Даи развел руками:

— Я не торговец, но даже мне кажется, что менять янтарь на оружие и хороший металл выгоднее напрямую. Особенно, если не мы определяем цену на медь или серебро.

— Янтарь и речной жемчуг — это ведь не все, чем вы торгуете?

— Я не торговец, — повторил жрец, мягко отклоняя возможность дальнейших расспросов. Ниротиль заметил, каким взглядом тот окинул гостей из Флейи.

Сомнений в причастности пограничного города в махинациях на стороне противника почти не оставалось, хотя смысл их пока был и неясен полководцу. Но только идиот мог бы поверить, что вооружить армию возможно было на побрякушки или скудные урожаи кукурузы.

Флейянцы, невозмутимые и бесстрастные, от обилия игристого миремского вина расслабились. Насколько мог видеть Ниротиль, настолько, что кое-кто даже позволил себе разговор с мелькавшими танцовщицами. Правда, те редко удостаивали воинов ответом. Много чаще внимание на них обращали служанки.

В Элдойре положение танцовщиц в сословном ряду находилось где-то между рабами и актерами, циркачами и проститутками. Здесь, кажется, все было наоборот. Но выяснять подробности Ниротиль не желал.

От звуков салебской речи, то и дело долетавших до него, он затосковал по былым временам. По Этельгунде и ее соратникам, ставшими ему хорошими товарищами. Слишком многих он потерял. А долгое время самому себе казался почти бессмертным.

Невольно он прикоснулся кончиками пальцев правой руки к шрамам на лице. Что ж, поделом ему за его самомнение. Ни одного проигранного поединка. Ни одного упущенного состязания. Успехи в ратном деле сделали его в конечном итоге слабым и слишком самоуверенным, а раны едва не отправили на тот свет.

Хотя и на этом почти оставили прикованным к постели парализованным кастратом. Ниротиль поежился.

— Князь Лиоттиэль? — незнакомый голос с типичным акцентом уроженца Флейи вывел его из невеселых размышлений.

— Я не князь. К нам обращаются «мастер войны»… — автоматически ответил Ниротиль и только после встрепенулся, — вы не могли не знать. С кем имею честь говорить?

— Дарна Патини. Позволите?

Не дожидаясь приглашения, пришелец уселся, тесня полководца, рядом на циновке. Ниротиль сжал зубы: неудачно скользнули соломенные узлы по старой ране на бедре. Его новый собеседник был типичным представителем своего племени. Пожалуй, его полководец мог бы даже принять за родственника своей супруги, не знай точно, что Сонаэнь сирота. Средний рост, мелкие черты лица, незапоминающегося и заурядного — такими Ниротиль привык видеть флейянцев. Невыраженная мускулатура и сглаженные, напряженные движения выдавали многолетнюю привычку охотиться в ограниченном пространстве горных ущелий и глубоких оврагов.

— Господин Лияри просил справиться о вашем здоровье, — продолжил Патини.

— Он здесь?

— Нет, Наместник в городе. Я всего лишь наношу визиты вежливости тем, на кого мне указали. Что мне ответите?

— Прекрасное, — буркнул Ниротиль, — мое здоровье крепче, чем когда-либо.

— Так ли это. Что же, если вы уверены… хранитель Флейи предлагал вам услуги нашего лекаря.

— Не нуждаюсь.

— От чистого сердца. Возможно, вас заинтересует предложение выбрать себе дом в нашем городе? Вас недостойно это скверное место.

— Ты так думаешь? — усмехнулся Ниротиль, — твои воины не слишком-то боятся скверны, в таком случае.

Флейянцы смеялись все громче. К их смеху добавились визги довольных приставаниями служанок. Дарна Патини даже не взглянул в их сторону.

— Наш Правитель пока неопытен. Дальновидность приходит со временем. Ваше пребывание здесь — безумие. Мирмендел остается непокоренной территорией. Возможно, он кажется мирным, но лишь пока.

— Это угроза? — внешнее спокойствие далось Ниротилю нелегко. Дарна скептически поднял брови. В уголке губ наметилась ехидная складочка.

— Это исторический факт, если желаете. Вражде больше тысячи лет. Неужели вы думаете, что способны разрубить тот узел, в котором даже ваше присутствие — лишь тонкая нить?

— Вы бывали здесь раньше. Вели с ними дела, — констатировал вслух полководец. Флейянец неопределенно пожал плечами.

— Есть такие соседи, с которыми выгоднее дружить, чем враждовать. Подумайте, Наместник.

*

Весь оставшийся праздник Ниротиль сидел, как на иголках, не зная, чем себя успокоить. Мелькала мысль о спасительном опьянении, но последствия принятой с утра обезболивающей смеси мака, дурмана и нескольких степных трав давали о себе знать. Алкоголь был точно излишним.

Хозяин праздника увлеченно рассказывал Трис о южных брачных обычаях. Речь дошла уже до самосожжения вдов, и впечатлительная кочевница делилась байками о самоубийствах из-за сильной тоски. Интереса к обычаям прежних языческих времен из Триссиль не выбило даже время в дружине Ниротиля.

«Выгоднее дружить, — напомнил себе Ниротиль слова Патини, — значит, дружить решили? С язычниками. Хорошие у нас союзнички, нечего и сказать! И куда Гельвин глядел? А, впрочем, что он понимает…». Зная нынешнего Правителя еще по временам, когда тот был просто Наставником в Школе Воинов, Лиоттиэль прекрасно понимал, как будут пользоваться красивыми словами и пылкими клятвами все вокруг белого трона. Первое время. Гельвин научится отделять правду от лжи. Очень скоро.

Вопрос в том, кто из его окружения не переживет этого времени.

Певцов на площадке сменила одинокая фигура в полупрозрачном платье из тонких шелковых кистей. Воины, сопровождавшие Лиоттиэля, поначалу приободрились, надеясь увидеть легендарных даитских танцовщиц. Но широкие, хотя и излишне костлявые, плечи, богатырский рост и пластика движений мгновенно выдали в танцоре представителя сильного пола.

— Так это что же, парень? — не поверил Ниротиль. Сонаэнь кивнула, не отрывая взгляда от представления, — фу, мерзость какая!

— Он принадлежит к жреческой касте, — пояснила девушка, — то, что он так одевается, не значит, что он женоподобен.

«Ага, как же, не значит, — про себя отплевывался Лиоттиэль, — подставляет зад кому ни попадя. Всегда знал, что эта зараза идет с юга». Юноша в центре красного круга, звеня браслетами на ногах и руках, теперь точно выдавал присущую своему полу силу, рваную грацию движений. Ниротиль не прочь был бы посмотреть поближе на того, кого ошибочно принял в полумраке за девушку, но будь он проклят, если попросит Сонаэнь спуститься к зрелищу!

Вокруг представление развивалось своим чередом, раскручивалось во всех направлениях независимо от того, что происходило в центре. Девушки со светильниками танцевали у воды. Сонаэнь смотрела, не отрываясь, на их плавные движения, на взмахи длинных рукавов, на качающуюся маску того, кто был в центре. И Ниротилю на мгновение показалось, что он лишний здесь, а леди Орта принадлежит к другому миру — миру времен Тиаканы, Семи Царств, древней древности.

Мысль заставила пробудиться ревность и что-то, напоминающее обиду.

— Нечего на это бесчинство смотреть. Пойдем отсюда.

Она безропотно подчинилась. Ни малйших признаков недовольства.

— Вы позволите попросить? — спросила Сонаэнь, — здесь нищих много. Я могла бы раздать милостыню от вашего имени.

— Позже, — Ниротиль вручил ей свой кошелек, — дождемся хотя бы окончания песен.

— Этого придется долго ждать. Прогуляемся вокруг храма?

На освещенной стороне любоваться было особо не на что, но на затененной, как заметил полководец, немало парочек облюбовали укромные уголки для тайных свиданий. Луна бросала достаточно света здесь. Подстриженные ухоженные кроны деревьев скрывали воркующих южных птиц. Под одним из таких деревьев — низко висящие ветви, мелкие листочки, едва шелестящие на слабом ветру — как раз уединились двое, очевидно, совсем нетерпеливых любовников. Низкий женский стон и торопливый мужской шепот заставили Ниротиля покраснеть, невольно оглянуться на супругу.

Она не подала вида, что что-то услышала. Но долго прогулка не продлилась.

Уходя, Ниротиль в арке ворот зацепил плечом одного из зрителей, тот недовольно буркнул что-то вроде «акани оймади», а уж на салебском Ниротиль говорил свободно.

— Акан мадури, хайви, — ответил он.

— Что вы сказали ему? — Сонаэнь даже остановилась. Ниротиль пожал плечами, радуясь теме для беседы.

— Он сказал: «расхаживают везде». Я ответил: «Хожу, где хочу, сосед». А ты не поняла?

— Я не знаю салебского.

— Несложный язык. Говорят, самый удобный из наших для торговли. Если захочешь, выучишь за полгода, проверено.

— А как на сальбуниди будет «я люблю»? — невинно поинтересовалась леди Орта.

Ниротиль тяжело вздохнул.

— Ва-а-паре. Шу, а па?

— Это вы что-то спросили?

«Мерзавка, знает наверняка, — думалось тем временем Ниротилю, — не может того быть, что ее мать, будучи отсюда, не знала хотя бы самых расхожих фраз на сальбуниди. Ужасно, о Господи, что я начинаю ее хотеть — мерзко, недостойно, но хочу, и хочу, чтобы хотела и она. Знание об этом дало бы ей слишком много власти надо мной. А что бывает с теми, кто подпадает под влияние своих жен?».

— Я спросил «а ты?» — перевел полководец, искоса поглядывая на супругу.

Удивленный ее дерзостью и восхищенный ее прямотой, он не отвел от нее взгляда, хотя она смотрела на танцоров на площадке, исполнявших прощальный номер. Глаза ее блестели. Почувствовав его необычное внимание, Сонаэнь явственно зарумянилась. Лукаво блеснули серебристые огромные глаза в обрамлении черной густоты ресниц:

— Что же, мой господин, вы не смотрите?

«Я вижу кое-что прекраснее, — думал Ниротиль, но промолчал, — и хочу знать, чем мне платить за твою красоту. Чем мне платить в этот раз».

— А ты так танцевать умеешь? — спросил он сам для себя неожиданно. Сонаэнь опустила глаза на мгновение. Искрящаяся улыбка, озаренное костром лицо сделало ее старше и загадочнее.

— Давно не практиковалась.

Если закрыть глаза — то ее рука на его локте возвращала в те времена, когда он был… моложе? Не столь разочарованным? Полным надежд? Полным любви?

Но если поверить еще раз — разве будет так же больно, как в первый раз, когда она уйдет от него? Когда любовь истлеет и оставит по себе одни угли? Когда победа обернется ранами, а триумф — долгами и завистью глупых зевак?

— Танцы заканчиваются. Может, будут фейерверки? — надеясь отдалить ее от себя, тщетно воззвал Ниротиль, но леди лишь мягко улыбнулась ему из темноты. Темными змейками серебра заблестели подвески в ее косах.

— А как будет «салют» на салебском? Чириди? Ва-а-паре… таи… чириди?

— Не так, — буркнул он, — сначала говоришь «салют», потом говоришь, любишь или нет.

— Люблю, — веско и значительно произнесла она, и глаза ее не смеялись в эту минуту. И от этого тихого, осторожного «ва-а-паре» Ниротиль сломался. Его решимость раскололась, стена, которую он так старательно подпирал своим недружелюбием, рухнула к ее ногам.

Они потянулись друг к другу. Странный, незнакомый запах ее духов — древесный, мускусный, с нотами незнакомых южных цветов, смешивался с ее собственным строгим ароматом можжевеловой хвои, дурманил и манил. Поцелуй должен был свершиться. Он был неизбежен.

Но в эту минуту раздался испуганный возглас на мирмите, а затем и на хине:

— Пожар! Горим! Пожар!

Ясень и Триссиль первыми перемахнули через оградку, отделяющую пространство храма от площадки перед ним. Под вопли возмущенных даитов принялись вытаскивать перепуганных служителей из крохотной пристройки без двери, толпа заволновалась…

— Лошади! Лошадей держите! — закричал Ясень, обернувшись назад. Ниротиль шарахнулся к оградке, не дожидаясь столкновения с перепуганными животными.

Лишь на мгновение замедлился, пытаясь сообразить, успеет ли — и рука Сонаэнь, до того лежавшая мирно в его ладони, неощутимо, неотличимая от его собственной — выскользнула прочь.

*

…Сальбуния горела. Горели склады янтаря, горели дома, лопались звучно стеклянные окна, рассыпаясь мелкой крошкой по мостовой. Горели запертые в сараях и пристройках коровы и прочий скот, жалобно ржали лошади в своих денниках. Падали откуда-то сверху, превращаясь на лету в пепел, бумажные фонари и бельевые веревки.

Ниротиль отводил войска. На грабеж был дан час, но его ребята уже урвали свое в предместьях и не стали зря рисковать собой. На город налетели всадники Ревиара Смелого. Измученные самым долгим из переходов, утомительными перебросками, выселенные со своих мест засухой и давлением соседей, они спешили восполнить потери.

Многие из них не говорили ни на одном из наречий, кроме степного ильти. И на всех, кто не был рожден в Черноземье, посматривали снисходительно. Но никакого снисхождения не проявили в этот раз к разграбленной Сальбунии, почти половина жителей которой занимала сторону Элдойра в войне.

Оголодавшим, воинам было все равно.

— Поджигать, мастер? — спросила Триссиль, нетерпеливо перекладывая факел из руки в руку. Полководец отобрал его у нее и отвесил основательный подзатыльник.

— Еще чего! Мало огня? Сдурела совсем. Отводи своих к аллее. Десятники! Отходим по очереди к тем кипарисам!

Долвиэль-младший — третий сын отца, выживший после всех сражений, в котором участвовали их дружины — лежал в телеге, прижимая руку к животу. На мгновение Ниротиль испытал неприятный ужас: показалось, что он мертв. Почти так же погибли оба его старших брата. Но, когда он открыл глаза, они были ясными и оказались затуманенными лишь вином, а не болью.

— Перебрал малец, — громким шепотом сообщил его сосед с перемотанной наспех головой, попыхивая слишком набитой трубкой, — но славно, что мы не там.

Полководец перевел взгляд на дорогу, ведущую к Внутренним Садам, вокруг которых, вопреки обыкновению поселений, строилась когда-то Сальбуния. Под сапогом что-то неприятно хрустело, а стелька то ли сбилась, то ли окончательно выскочила со своего места, и воин замедлил шаг. Да нет же, камушек под ступней. Отвратное ощущение. Переобуваться было негде и некогда. Следовало поспешить.

Ревиара он не увидел в Садах, зато обнаружил мастера Долвиэля-старшего и его дружинников, увлеченно разоряющих окрестности.

Завидев знакомое лицо, Долвиэль расплылся в счастливейшей из улыбок:

— Приятель! Если ты в очередь к той симпатичной блондиночке, то я рад сообщить, что будешь всего-то пятым после…

Он не договорил: кулак у Лиоттиэля всегда был быстрее, чем слово.

— Трахнутый ишак! Ты хоть подумал, что это наш город?! — других аргументов доставало, но полководец и эту фразу из себя выудил с трудом.

— …твою мать! Отца и сестру! — немного неразборчиво послышалось на ильти с характерным шепелявым присвистом.

Кажется, за этот зуб Ниротилю придется платить. Скорее всего, в золоте.

— Эй, братцы, не творите херни…

— Мастер, оставь его!

— Руки!

— Да я тебе всю твою рожу расквашу, ты понял, нет?

Со всех сторон подтягивались воины. Опьяненные кровью и насилием. Миротворцы и те, кто желал лишь продолжения драки. Любой ценой. Если придется, то со своими.

— Спокойно, — процедил сквозь зубы Лиоттиэль, опуская руку с мечом.

— Спокойно! — повторил он, когда с разных сторон на него принялись наступать сразу трое из дружины Долвиэля.

— Ребятки, все хорошо, — прогудел Долвиэль, сплевывая на землю и косясь на Лиоттиэля, — ты, грязное, беглое… еще раз сунешься между мной и добычей — клянусь, я между тобой и моими парнями не встану.

Окровавленные и злобные, через полчаса они оправдывались перед Ревиаром Смелым; грязно обвиняли друг друга в потерях и неудачах, сварились между собой и обещали друг друга порешить. И все равно знали, что вражда ненастоящая, и сменится бурным воинским братанием, стоит им только покинуть ворота разоренной Сальбунии.

Ниротиль старался не думать о том, что они оставят за собой.

Риск того, что кочевники и наемные войска передерутся, все еще оставался, и немалый.

Но горожанам повезло меньше. Толпы их бежали, спасаясь, по переулкам, попадая под стрелы и падавшие куски горящего дерева. То и дело сыпалась черепица. Ниротилю стоило большого труда даже в компании Линтиля и Трельда уйти от прямого столкновения с крепкими молодчиками, принявшими их за мародеров.

У аллеи, по которой отводили обозы с трофеями, полководец нашел грустную Этельгунду, в необычном для нее одиночестве напивавшуюся из бурдюка кислым конским молоком.

— Дядюшку упустила?

Она покачала головой, посмотрела на стены родного города. Лиоттиэль ощутил укол стыда. Все-таки только что он грабил и жег ее родину. Может, убивал ее друзей детства. Уничтожал памятные уголки из ее прошлого.

— Ты так туда и не вошла? — спросил он. Эттиги энергично замотала головой:

— Не хочу. Не могу. Розы мои они еще до того повырубали…

Где-то внутри жесткосердной, блудливой, лживой до корней воительницы пряталась другая женщина. Иногда Ниротиль замечал ее, прекрасную, чуждую незнакомку. Призрак из другого, разрушенного мира — того, где она разводила розы, пела песни и вышивала золотом по шелку. Хотелось бы ему хоть раз обнять, поцеловать, прижать к груди ее, но в руки ему давалась только суровая воительница, и другой Этельгунды он так и не узнал. Она хотя бы в детстве жила мирной жизнью. А что он сам видел?

Не ту ли единственно возможную тропу, что вела его душу от рождения в степях до смерти в бою?

Этот вопрос появился именно тогда, возле горящей Сальбунии, и навсегда остался пропитан гарью и запахом смолы. И он же протянул ощутимую нить от прошлого к настоящему в Мирменделе.

Когда он метался, пытаясь в сумраке, дыме и сутолоке разыскать свою женщину. Когда зрение, что становилось все лучше, внезапно опять подвело, а разум, как назло, подсылал одну за другой иллюзии прошлого — павшую Сальбунию, синие глиняные стены, кричащих женщин, распростертые на мостовых тела…

Когда мелькавшие мимо факелы вооруженных миремов перестали что-либо значить, как и мольбы Трис в одно ухо — уходим, мастер, вы задохнетесь, она не могла попасть туда, просто не могла. Тогда как он ясно слышал ее голос, короткий вскрик при их расставании, полный страха, отчаяния, мучительного одиночества в толпе, несущейся вместе с обезумевшими лошадьми куда-то во тьму — сноп рассыпавшихся искр, опрокинутый светильник, сизые тени жрецов, пытающихся загасить пламя своими одеждами…

Когда он почти отчаялся, пытаясь найти ее, ногу свело болью, все в голове перемешалось и перепуталось, стало трудно дышать, словно раны открылись все до единой — все, когда-либо полученные. И упали на него с насмешливо-смеющимися небесами: полнолунием, синими облачками, по-южному яркими августовскими звездами. Все было здесь: разоренные стоянки, изнасилованная Триссиль, еще безымянная, вспоротый живот Учителя, смерть брата, предательство Мори, собственный предсмертный хрип, все длящийся, длящийся — пока не превратился в новую жизнь, второй шанс.

Когда забившись под дно какой-то покосившейся телеги, вцепившись в оси колеса обеими руками, измазанная в пыли и грязи, смотрела с земли на него его жена, Сонаэнь Орта.

*

— Девочка моя, — дрогнувшим голосом позвал ее Ниротиль. Она отвернула лицо.

— Прости меня, — непривычно громко попросила со слезами в голосе, — я не должна была… все побежали, и я испугалась, что споткнусь.

— Ты меня напугала. Ты меня так напугала, Господи! Я думал, всё, живой тебя не увижу. Не плачь.

— Я потеряла ваш кошелек, — жалобно всхлипнула Сонаэнь, и тут уже Ниротиль не выдержал — ткнулся лицом в ее волосы, принялся осыпать ее руки беспорядочными поцелуями, шепча всякие милые глупости. Умоляя забыть проклятый кошелек, и тем более, не пытаться вспомнить в точности, сколько там было денег, и каких больше, медяков или серебряных ногат. Сонаэнь же, некрасиво всхлипывая, прижималась крепко к его груди.

Герои саг выносили с пепелища возлюбленных на руках, и плащи вились по ветру за ними. Ниротиль хромал, поддерживаемый своей рыдающей супругой, кривился при каждом шаге и проклинал тот день, когда согласился зваться полководцем Элдойра.

*

После полудня Ниротиль, Трис и Ясень молча разглядывали повреждения от огня. Пригласивший их по-соседски накануне жрец едва выжил, спасая из храма какие-то реликвии, и никто из пришлых воинов не сомневался, что причиной поджога стало сближение между жителями Мирмендела и захватчиками.

Скорее всего, поджигатель действовал импульсивно, в противном случае, он нашел бы лучшее время и место для своего деяния.

— Местные, — высказался, наконец, Ясень, — фанатик какой-нибудь.

— А не сами эти… жертвоприносители? — поежилась Триссиль, — может, он нас сюда и позвал-то, чтобы… сжечь там?

Воительница все еще находилась под глубоким впечатлением от рассказа о самосожжениях вдов. Ниротиль покачал головой. Он вспоминал то, как Дарна Патини намекал на выгоду «дружить» с миремами. Знать бы еще, что он подразумевал под дружбой.

Пожалуй, стоит уточнить.

Обжитой постоялый двор, где останавливались жители Флейи и ее послы, казался внезапно выросшим фруктовым деревцем в еловом лесу. Ниротиль и сам не смог бы сосчитать, сколько похожих трактиров объездил и обошел в жизни. Слишком тесная коновязь, второй этаж, пристроенный над первым немного криво, хиленькие лестницы — знакомый кусочек Элдойра в окружении южной пестроты.

Судя по всему, правда, это был кусочек Флейи, а не Элдойра. Конюх ни слова не понимал на срединной хине, зато на флейском диалекте изъяснялся почти без акцента.

Присмотревшись, Ниротиль обнаружил, что говорил трактирный служащий с полураздетой особой, спрятавшейся в тени навеса.

«Могу поклясться, она из самых чистокровных флейянок, — не смог не улыбнуться полководец, — но, спроси любого из ее родни — будут клясться с пеной у рта, что в их народе невозможно дотронуться до девицы до свадьбы, а все проститутки города — засланные лживые шпионки, призванные развратить молодежь…». Почувствовав на себе взгляд, девушка в тени повернулась боком, давая возможность оценить свою красоту.

Южное платье выгодно подчеркивало удивительную прелесть точеной фигурки.

— Ты зря надеешься на что-то, парень, она никому не дает, кроме… о. Извините, мастер войны.

— Извиняю, — улыбаясь, ответил Ниротиль, щурясь в сторону того флейянца, что старался протиснуться вдоль стены незаметно, — доложите господину Патини, что я желаю аудиенции с ним.

— Мы непременно передадим ему, — раздалось со второго этажа. Против солнца смотреть было тяжело, и полководец почти ничего не видел.

— Я хочу видеть его немедленно.

— Он немедленно прибудет к вам.

— Да по такой жаре самое дело таскаться взад-вперед по этому трахнутому городу, — вполголоса высказалась Триссиль, и Ясень принялся выговаривать соратнице за ее сквернословие.

Ничего не оставалось, кроме как вернуться в Руины. Путешествия хватило Ниротилю, чтобы почувствовать себя окончательно разбитым, и до самого визита Дарны полководец слег в постель.

Посол Флейи был безупречен, как и накануне вечером.

— Полагаю, вы заведет речь о вчерашнем пожаре, — скучающим тоном приветствовал Лиоттиэля Дарна.

— Полагаю, вы всячески будете отрицать причастность к нему, — усмехнулся Ниротиль.

— А если не буду? — Патини широко распахнул глаза.

— А если я вытащу делишки вашей шайки на свет и повешу каждого, кто причастен? — Ниротиль не моргнул и глазом.

— Да бросьте. Какая шайка, о чем вы? Вы сосланы сюда поправить здоровье и представлять собой гордость и силу белого города. Ваше ли дело — рушить веками заведенные порядки, если славное войско этого не добилось?

— Если эти порядки предполагают измену, то это мое дело.

Как хотелось сказать больше! Как хотелось ударить, оскорбить, повесить — но не играть словами, не откладывать возмездие… разве его дело — копаться в грязном белье интриганов-политиков? Обнаженный меч да добрый лук — вот, что он был всю свою жизнь. И от того, что теперь он не был ни тем и ни другим, Ниротилю хотелось выть в голос.

— Послушайте, Лиоттиэль, примите как добрый совет, — ухмыльнулся флейянец, — за вами никто не стоит. У вас нет армии, пока мой господин не пропустит дружины через наши земли — а он не пропустит. Новые урожаи не дадут им устоять в дождливый сезон. Потому что никто им не даст и куска хлеба. Никто с Лунных Долов, от Раздола и до Янтарных Пределов. Никто из тех, кто пьет воду Гихона.

— Это ваше последнее слово?

— Последними словами не разбрасываются.

— Я могу призвать помощь из Элдойра, которая придет в обход.

Как бы жалко это ни звучало, тем не менее, Ниротиль знал за собой реальную поддержку. И, хотя больше всего на свете ему хотелось проткнуть гнусного продажного переговорщика мечом, приходилось торговаться. «С этими политиками довелось научиться», — подумал он.

— Помощь дойдет через три недели, — произнес флейянец, — если его величество сочтет нужным ее прислать. Но второй Сальбунии никто не хочет, не так ли?

— Я чхал на сраную Сальбунию, — сдавленно проговорил Ниротиль, привставая с места и дрожа от гнева всем телом, — чхал на сраную Флейю и на твоего хозяина…

— Пустые слова, а о вашем характере ходят легенды, — пренебрежительно отмахнулся посол.

— Передай ему, — настойчиво продолжил Ниротиль, — передай все, что я скажу. Даже если он со своей необъявленной блокадой надеется выкурить меня отсюда — или удержать в повиновении, ему это не удастся. Я не знаю, что за долбанную выгоду он имеет в Мирменделе, но этой выгоде пришел конец.

— Осторожнее, полководец. Флейя пять сотен лет стоит на страже южных границ белого города.

— Но не Флейя правит Поднебесьем.

— Ваше право, ваше право играть словами.

— Так ты что, говоришь, я играю? — зарычал Ниротиль, чувствуя неотвратимо надвигающуюся волну того гнева, который напрочь рушил самообладание. Иной раз почти до потери памяти. Почуяв наступающее на собеседника кровавое бешенство, посланец, не мешкая и не делая резких движений, спиной стал отступать к двери. Выражение лица его поменялось. Ниротиль легко, плавно воспарил из своего кресла, даже не чувствуя веса, легшего тяжестью на больную ногу.

— Ясень! Линтиль! Проводите гостя, — подоспела умница Триссиль, загородила собой посланца от воеводы, а убедившись, что Патини покинул особняк и седлает коня, сама боком и вдоль стены удалилась, на всякий случай стараясь не поворачиваться к полководцу спиной.

Бывалые соратники нрав его знали хорошо. Знали, когда серые глаза бледнеют до схожести с серебряными зеркалами. Знали и то, что своих от чужих полководец в такие минуты различает плохо.

Но Сонаэнь Орта этого не знала. Ниротиль не успел прийти в себя — отдышаться, выпить, в одиночестве пройтись хотя бы вокруг дома, как появилась не вовремя его супруга.

— Я подаю обед, вы даже и не завтракали…

— Уйди.

— Я поставила вам в кабинет…

Он не собирался ее бить. Слишком устал, чтобы огрызаться. И слишком серьезное решение предстояло принять.

— Уйди, пока не получила!

Чаши весов не колебались, сохраняя обманчивое равновесие. Ложь! Все ложь! Сладкий обман тенистых улочек Мирмендела и знойных пустырей. Плетистые розы и виноградники, колючки пастбищ и беладонна помоек, запахи навоза, попревшей древесины, мясобоен и смолы горных сосен… все это ложь, иллюзия безмятежности и сонного спокойствия.

Успокаивающая иллюзия, надо признать. И все же не сравнится с реальностью, предстающей в лице его жены. Очередная его вспышка даже не заставила ее поморщиться. Она перенесла ее с тем же терпением, с каким козы, забившись под низкие кроны каштанов, пережидают бурный ливень.

Приступ ярости прошел так же внезапно, как начался. На плечо легла легкая рука Сонаэнь, он немедленно положил поверх свою и чуть сжал ее пальцы. Минуту или больше они неподвижно стояли так, проживая новую ступень близости.

— Есть идеи? — спросил Ниротиль, кивая в сторону плана Мирмендела, что лежал перед ним на столе.

Сонаэнь перегнулась через его плечо, потянулась вперед. Мужчина чуть отстранился, по его щеке легко скользнули ее волосы. Она их уже распустила, готовясь ко сну. Рука ее чуть сжала его плечо, он в ответ пожал руку. Странный обмен ощущениями. Торг, где никто не в накладе.

— Так что думаешь, леди? — тихо повторил он свой вопрос. Она провела пальцем вдоль изображенных на плане валов с севера.

— Нам не одолеть Мирмендел, — произнесла леди Орта, оглядываясь на полководца.

— Почему? — кивком он просил ее продолжать. Пусть она произнесет вслух то, что он сам и думает.

— Тридцать шесть тысяч жителей пригородов и предместий… никаких стен… вы только обессилите себя. Они будут разбегаться и снова собираться, пока не измотают вас. Это длилось сто лет по всем окраинам королевства. К тому же, обозы будут приходить с опозданием, если вообще придут. Нет. Здесь не стоит и пытаться.

Ниротиль поднял на нее взгляд. Близость ее сводила с ума, как и ее отстраненность, спокойствие — непробиваемая броня сдержанности и вежливого послушания. И, если бы не особый взгляд серо-голубых ясных глаз, который она поспешно отводила, да еще дрожащая горячая ладонь…

Отчужденность истаяла.

— Собери мои вещи, — бросил он, осторожно вставая — новая привычка к плавным движениям постепенно усваивалась, — лишнего не клади.

— Куда вы?

— Твое что за дело, милая? Сложи в сундук, — неслишком ласково, но вполне миролюбиво продолжил полководец, подходя к сонному соколу в клобуке, что восседал на присаде в самом темном углу, — я должен быть готов.

— Но не прямо сейчас? — и снова ее рука на плече и ее учащенное дыхание в шею — и снова особое, значащее слишком много пожатие… Он обернулся, растерянно всматриваясь в полумрак.

В тени под потолком. В блики на серебряных подвесках в волосах своей жены. В ее лицо.

Ниротиль, держась за тонкие пальчики, поднес ее руку к лицу и внимательно рассмотрел. Чуял под пальцами остатки давешних мозолей. От мотыги, надо думать. Точно такие же были когда-то у его матери и теток. Годами не проходившие. Неужели они не пройдут потом, в доме с кучей слуг и без труда в поле?

Что ты делаешь этими руками, Сонаэнь, хотел спросить полководец, и не стал. Вместо этого коротко поцеловал ее руку и отпустил, возвращая ей свободу. Но девушка не отодвинулась и не отстранилась. Рука ее скользнула по его плечу. Накрутила волосы на палец, провела пальцами по его шее, нерешительно замерла на мгновение. Ниротиль напрягся.

Сотни мыслей, одна другой невероятнее, родились у него. Что, если она захочет близости? Но нет, не может она хотеть этого, не с ним, во всяком случае. Отчего же так часто дышит и смотрит своими непроницаемыми мутными глазами ему в лицо?

«Хочет…».

— Можно… — ее руки оказались неожиданно горячи, когда все-таки обхватили за пояс, и Ниротиль задержал дыхание, — можно, я вас…

— Говори, — сперло дыхание, вместо решительного приказа вышел испуганный шепот.

— Можно вас поцеловать?

Ниротиль дернулся, раскроенный уголок губ свела короткая судорога, хотел было отстранить ее. Но руки отказывались повиноваться. Поэтому как раз в половину лица, что была украшена двумя шрамами, и пришелся ее осторожный поцелуй.

«Надо было попробовать с куртизанкой, — щемило сердце у полководца, — что, если я не смогу? Что если она запомнит свой первый раз неудавшимся, а меня — немощным?». Легкие, едва ощутимые поцелуи переместились к скуле, плавно заскользили к шее.

— Знаешь ли ты, чего хочешь… — если он надеялся остановить ее, то это не удалось.

— Я же ваша жена, — чуть обиженно прозвучало в ответ.

— «Ты». Пожалуй, наедине мне было бы приятнее слышать «ты». Зови меня по домашнему имени.

Эти слова вырвались у него против воли, мгновенным всплеском забытых чувств. Домашнее имя… Мори знала его. Мори придумывала ему множество прозвищ. Соратникам он не позволял такой вольности, даже самым близким и давним, но жене…

— Тило, — прошептала Сонаэнь, губы ее, дрожащие и чуть влажные, опять оказались опасно близко, обожгли горячим жаром дыхания, и мужчина удивился тому, как сильно забилось сердце — до боли за грудиной, до нехватки воздуха в легких…

Он помнил, что такое любовь — он любил Мори, любил любовью обреченной, уже зная в глубине души, что она не вернется, не отдастся, что она всегда продавалась и продастся еще не раз. Мори он полюбил тогда же, когда захотел; помнил, как сложно отделить одно от другого, помнил, как прекратил попытки сделать это.

Но Сонаэнь, эта девочка, готовая дарить себя, напугала, запутала, очаровала. И Ниротиль хотел отпустить ее, и не мог; хотел прекратить раздевать ее, неловко спотыкаясь о собственные спадающие штаны — и боялся остановиться. Ремень упал на пол с грохотом, от которого, как ему показалось, должен был проснуться и Мирмендел, и все окрестности.

Отпусти ее! — кричал рассудок.

Возьми, она твоя, требовало тело.

«Отпусти, — холодно заговорили вдруг душа и сердце, — если боишься, что любишь, если даже знаешь, что хочешь, отпусти. Если ты не вернешься из Флейи, она забудет тебя с другим и будет счастлива. Если вернешься — она будет ждать».

Как было остановиться, когда под его руками трепетала, вздымаясь, белоснежная высокая грудь с едва заметными навершиями сосков; когда он оперся коленом о кровать, втиснув его между ее сжатых бедер, и между их телами, кроме одежды, не осталось препятствий.

Как было остановиться, когда она издала восхитительный протестующий звук, стоило ему оторваться от поцелуя — лишь чтобы непослушными пальцами стянуть рубашку и не стесняться шрамов, вспыхивающих короткой сладкой болью под прикосновениями нежных женских рук…

— Помоги мне Бог, — шепнул Ниротиль, теряя себя и ненавидя свою слабость, — прошу, не дай этому случиться.

— Почему вы не хотите близости со мной? — в глазах Сонаэнь появились слезы обиды, но желание по-прежнему было сильнее, — почему…

— Я хочу.

«Боже, если б ты знала, как я хочу!».

— Но завтра я уеду, — губы одеревенели, непослушно ворочался язык, не желая подчиняться и выговорить неприятную, ненавистную правду, — ты останешься. Если… я… ты… останешься богатой вдовой. Через месяц отправишься в Элдойр. Не надо нам… не надо.

«Не надо нам сейчас сближаться». Короткий упрямый поцелуй в шею, последовавший за спутанными словами, вывел его из равновесия.

— Слушай меня, твою душу! — страдальчески выстонал полководец.

«Еще одно движение твоими пальцами, и я поддамся».

— Тило…

Неприкрытое влечение в ее глазах, вкус ее рта, жадность, с которой она целовала его, благодарность, с которой принимала любую ласку, а до того — любое, хоть и грубое, слово. Бесконечные ее шаги навстречу. Ни одной причины для них. Необъяснимо. И мучительный вопрос «почему?», давно терзавший Лиоттиэля, пересилил даже страсть, дал спасительные силы на то, чтобы отпихнуть Сонаэнь, отпрянуть прочь, лихорадочно оправляя одежду.

— Прости, — он пробормотал это, не глядя на свою жену, — этого не должно было случиться.

Трижды он споткнулся, выбираясь вслепую из особняка на воздух. Внезапно Руины превратились в бесконечный запутанный лабиринт. Ниротиль наощупь выбрался на задний двор, привалился к глиняной стене — наверняка вся спина будет в известке, осел, дрожа, на землю.

Почему его интересовало, что она подумает? Разве это имело хоть какое-то значение? Никогда прежде его не волновали чувства женщины, и тем меньше волновали, чем больше она от него зависела. Что и почему изменилось?

Не было ни одной причины жалеть ее — как и у нее не было причины спасать его, когда он и не просил о спасении. Спасительница! Их немало вилось вокруг любого прославленного воина. Приторно-слащавые, величаво-печальные, недоступно-высокомерные… за фасадом благопристойности Элдойра водились стаи хищниц, алчных до денег, охотниц за статусом и положением. И Мори, любимая некогда Мори оказалась лишь одной из них.

Дешёвки.

Есть ли причина поверить ей? Причина открыться, позволить себе слабость, подставить сердце под удар? Лишь на секунду, на две он позволил себе поверить, что Сонаэнь не такова. Разведенных женщин брали в жены ничуть не реже, чем девиц. Даже с детьми, вдовы находили утешение в объятиях новых мужей. Сонаэнь Орта перед дверьми обнаружила бы очередь поклонников. Его Сонаэнь… с каких пор он стал считать эту женщину своей?

Полководец знал, что рискует не вернуться. Он привык рисковать, но на этот раз помнил, что может причинить боль той, что не была готова к ней. И ей Ниротиль не желал боли.

Любовь не знает причин.

Комментарий к Полнолуние

Конец Первой Части

========== Брошенная ==========

Комментарий к Брошенная

Часть вторая.

Амрит Суэль.

Так звали горе, которое серой пеленой покрыло жизнь Сонаэнь с того дня, как она впервые встретила своего будущего мужа.

Амрит Суэль — так звали ту, которая отняла у нее Тило. Отняла задолго до того, как леди Орта вообще появилась в его жизни.

В каждом его взгляде на нее, в каждом слове, брошенном вскользь, даже в том, какое лицо у него становилось, когда он пробовал ее стряпню, Сонаэнь читала упрек: «Ты — не она». И, хоть упреки эти почти прекратились ко дню его отъезда, самый большой она получила в ночь накануне.

Он ушел. Он бросил ее. Он отказался от нее тогда, когда никто не отказался бы. Что была за причина?

Сонаэнь сжала зубы. Нет, нельзя думать слишком много о сопернице. Она ушла из его жизни, разве не так? Ушла сама. Как знать, не вернется ли? Не должна. А если вернется, Сонаэнь ее отравит. Перережет горло. Подложит ядовитую змею в постель. Лишь бы в ней в это время не оказался полководец Лиоттиэль.

Теперь, после месяцев в качестве его супруги, Сонаэнь не могла сказать, чего больше в ее чувствах к мужу, герою войны, одному из соправителей Гельвина. Наверное, первое место прочно заняла щемящая сердце жалость. На втором поселилась глухая печаль: почему он не отвечает добром если не на чувства, то хотя бы на ее почтительное отношение?

А затем пришла страсть. Страсть новая, осознанная, темная. Ничего общего с тем прекрасным чувством, что заставило ее предложить себя саму в жены увечному полководцу, когда в госпитале только и говорили о том, как тяжела будет его судьба, если он выживет. Сонаэнь начинала свой путь в качестве супруги Ниротиля, ведомая чуть тщеславным желанием возвыситься своим самопожертвованием; теперь это желание оставило ее.

Потому что она не могла смотреть спокойно на то, как кривится ее муж по утрам, вставая с постели — сначала тянет одну ногу, потом другую, потом, сжав зубы, спускает их на пол, беззвучно ругаясь. Точно так же он делал все: стискивая зубы и терпя. Все теперь стало трудно воину, который когда-то покорил с первого взгляда ее сердце, на ходу взлетая в седло и правя жеребцом так, словно на нем и был рожден. Когда-то он управлялся с щитом и мечом, как она с иглой и наперстком — даже не задумываясь, а теперь ему трудны стали самые обыденные вещи, самые простые движения.

Потому что у нее были две соперницы, не оставлявшие Ниротиля. Первой имя было боль, и она нещадно мучила своего возлюбленного, а вторая не только ничем ради него не жертвовала — она еще и предала его в самый тяжелый момент его жизни, а все равно по-прежнему была им любима.

Амрит Суэль. Это имя повторяла Сонаэнь перед сном, когда белая пелена из ненависти, страсти, отчаяния падала перед ее глазами, рушила вдребезги мечты о счастье.

Он не должен был любить предательницу. Ни желать, ни любить, ни даже помнить. Он должен был желать свою леди, верную, преданную ему, но — он не желал. И то, как он оставил ее на брачном ложе, и на следующий день уехал, даже не попрощавшись, окончательно заставило сердце Сонаэнь разбиться.

Она не знала, должна ли больше ненавидеть соперницу или своего мужа; но семена ненависти, посеянные оскорбительным отказом, всходили одно за другим.

И у нее больше не было желания растить что-либо иное в опустошенной душе.

*

Три письма, полученные за три месяца в Руинах от Ниротиля, покинувшего Мирмендел, сообщали сухо о том, что полководец воссоединился с частью своей дружины, стоявшей под Раздолом, затем выдвинулся к Лунным Долам и Отрогу, и, наконец, достиг Флейи. О себе Ниротиль писал скупо: здоров, занят, возвращаться не планирую. Сонаэнь, первый месяц ждавшая его возвращения со дня на день, вынуждена была взять на себя руководство хозяйством заставы, и ужаснулась тому, какой нравственный упадок одолел немногочисленных оставшихся при Руинах вояк.

Без военачальника они ленились с утра и до вечера, проигрывали друг другу скромные средства и целыми днями ничего не делали, разве что праздно шатались по окраинам Мирмендела, изредка задирая безответных мелких торговцев. Призывать их к порядку Сонаэнь после первой же попытки прекратила.

Единственной, кто служил ей опорой, оказалась Триссиль. Поначалу внушавшая отвращение десятница быстро завоевала сердце леди Орта.

В первый же день отсутствия Ниротиля воительница ввалилась в спальню хозяйки, не стучась, и с порога бесцеремонно заявила:

— Я спала с твоим мужем только один раз, это было давно, этого не повторится. А трогать его за что надо я трогала. И трогать буду. Хочешь — дерись, хочешь — бранись. Но он при мне и кишками своими харкал, и в трубочку мочился полгода, покуда я за ним ходила, так что не обессудь, сестрица. Делить нам нечего.

Сонаэнь вынуждена была оценить эту обескураживающую откровенность. Ружанка ничуть не походила на приятельниц из благородных семей или хотя бы обычных воспитанных горожанок. Светские беседы с ней быстро превращались в балаган. Кочевница искренне недоумевала по поводу принятых этикетных обращений или деления тем на пристойные и недопустимые.

Она же оказалась бесценным источником информации о прошлом и настоящем Лиоттиэля.

И о его первой жене.

— Такой шлюхи еще поискать, — вздохнула Триссиль, когда Сонаэнь подвела разговор к личности Амрит. Высокий хвост ее иссиня-черных волос качнулся, когда она самой себе кивнула. Леди Орта задумчиво покатала кубок между ладоней.

— Но что-то в ней было.

— Да ничего, кроме щели между ног… прости, твоя милость…

— Она до сих пор дорога ему! — как ни старалась Сонаэнь сдержаться, слезы, раз прорвавшись, зазвенели в высоком голосе, и воительница опустила голову.

— Наши женщины сказали бы, что она его приворожила, — осторожно добавила Трис. Леди отняла руку от лица, строго глянула на советчицу:

— Никакой черной магии в моем доме. Никаких колдуний и гадалок, предупреждаю.

— Я же просто предположила, — скучное лицо Триссиль могло бы обмануть лишь полного идиота. Сонаэнь поджала бледные губы.

— Расскажи мне о ней. Расскажи все, что знаешь.

Но посидеть и пошептаться с Триссиль удавалось редко. Много чаще можно было что-то выведать у воительницы, когда обе они работали в поле, только тогда все вокруг могли бы услышать громогласную Трис, а этого Сонаэнь не желала.

Прошли три месяца отсутствия Ниротиля, и тоска, охватившая его леди, перешла все мыслимые и немыслимые границы. Мир потерял последние краски, а надежда на то, что полководец вскорости вернется, таяла с каждым днем. Чем он был занят в отъезде? С кем вел переговоры, и не опасны ли они были? Его жена не знала ровным счетом ничего. Она не была вдовой и, подобно уроженкам юга, больше смерти боялась ею стать. Не стала и женой по-настоящему своему мужу, но также не могла считать себя разведенной — а значит, свободной — женщиной. Но тот, кто однажды уже отказал ей в разводе, отказал ей также и в близости.

А это значило, что почти наверняка отчуждение поселится между ними до конца дней. Значит, Амрит Суэль так и не оставила его, даже если на какой-то миг леди Орте так показалось. Что ж, такова ее скорбная доля и печальный удел: стать в лучшем случае служанкой в доме чужого, холодного, уставшего от ран, боли и одиночества мужчины. Прекрасный рыцарь с золоченым щитом, освободивший из плена ее, ее семью и друзей, пал на поле битвы за Элдойр, оставив вместо себя израненное подобие, живое напоминание о чем-то, что безвозвратно ушло и навсегда умерло в Ниротиле на той войне.

«Но влюбилась-то я в того рыцаря, — уговаривала себя Сонаэнь потерпеть, и не находила больше сил, — иногда… иногда же он бывает прежним?». Печальная истина состояла в том, что даже нового Тило, каким бы он ни стал, не было рядом. Злобного, придирчивого, настороженного и недоверчивого — его просто не было.

Он бросил ее.

И теперь Сонаэнь Орта день за днем металась по выскобленным пустым коридорам особняка и не могла найти покоя.

========== Наивность и память ==========

Четвертое письмо от Ниротиля отличалось от первых трех.

Его писал Ясень, и он же сообщал, что полководец подхватил простуду и слег. Триссиль едва успела остановить даже не одетую Сонаэнь от того, чтобы не броситься на север пешком — босиком, без денег и одежды, как угодно.

Она знала, что лечиться Ниротиль ненавидит, а его подорванное здоровье быстро превратится в тяжелую болезнь без должного ухода и лечения. Триссиль поспешила сообщить леди, что лучше бы она завела котенка: ухаживать за ним было всяко проще, чем за воином.

— Ну заболел. Ну и что, — уговаривала Трис леди, — Ясень написал бы, если бы было что-то серьезное. А что еще там написано?

Сонаэнь, потерпевшая очередную неудачу в попытках приобщить десятницу к грамоте, дрожащими пальцами пыталась развернуть свиток. Маленькое послание из мира, где чернила не пахли морем — в отличие от соколиной почты, это письмо передали с нарочным, и уже это заставило леди Орту волноваться.

От полководца в письме мрачно приветствовала леди Орту только привычная решительная подпись: размашистые, резкие символы его имени и девиза клана, давно почившего еще до эпохи великого королевства Элдойр.

Почему-то Сонаэнь читает совсем другие слова в каждом символе. Отчаявшись разгадать смысл письма, отбрасывает его.

— Поезжай, — наконец, сжалилась над ней Триссиль, опрокидывая в себя очередную стопку местного арака, — ты изводишь себя и меня, и скоро доведешь мастера Суготри.

— Я хозяйка Руин. Мне не следует отлучаться без дозволения супруга.

— Он-то дозволит, да-а, — протянула ружанка.

Как замечала Сонаэнь, уважение к Ниротилю, как воину, сочеталось у Триссиль с крайней степени презрением, которое она питала ко всему мужскому полу. Весьма характерные черты для опытных воительниц Элдойра.

— Дело дрянь, — весело отсалютовала Трис стопкой, чуть расплескав напиток, — миледи полностью погрузилась в пучину страсти к своему мужу.

Сонаэнь смолчала.

— Да брось. Я хорошо знаю его. Скажи мне, сестра-госпожа — это обращение Триссиль придумала сама и была им весьма довольна, найдя компромисс между своей родной культурой и обычаями города, — ты любишь его?

— Об этом не говорят, — выдавила Сонаэнь, больше всего на свете желая говорить только об этом.

— Конечно, говорят. Мы его семья, но мы не дадим ему отдыха души и покоя сердцу, а я и другие сестры меча не родим ему детей, — Триссиль мотнула головой, зазвенели перламутровые бусы в ее косичках, собранных в высокий хвост, — ты не оставила его, когда он оказался слаб. Стань его силой, сестра-госпожа. Может, тогда он не забудет и о нас.

— В наших традициях дочерей часто выдают замуж по договору, — почти через силу произнесла Сонаэнь, — и не смотрят на то, что мужья их не желают и не любят.

— Это ты зря, госпожа, — изрядно пьяненькая Триссиль почти храпела, — мастер пошуметь горазд, но отходит тоже быстро. А то, что говорит, будто не любит, вовсе не значит, что не любит взаправду…

Сонаэнь, словно не услышав, смотрела в пустоту. Очевидно, решив что-то для себя, встала с места. Оглядев спящую без чувств десятницу, вздохнула, прикрыла ее покрывалом, подоткнув его под ее свесившиеся с циновки ноги. Отодвинула кувшин с питьем как можно дальше от края и затушила лампу.

…

…Литайя Сона была красавицей.

Во всех пяти кланах не было второй такой красавицы, так считал отец Орта. Средний из братьев, он никогда не отличался выдержкой и благоразумием, но, однажды подпав под чары красавицы-южанки, пропал для семьи, клана, пропал для всего мира.

Уже не юный, он давно похоронил жену и детей и привык к вольной жизни без обязательств. И все же ясноглазая миремка, пускавшая в его сторону пылкие взгляды у колодца, тронула его, и спустя всего два месяца воин, привыкший брать то, что хочет, не мог представить, как взять ее.

Война гремела где-то далеко на севере, гибли братья в Беловодье, но он не помнил о них, стоило лишь девушке в красном появиться у колодца. Ее походку он отличал, ее шаги узнавал из сотен других, ее странный, резковатый голос с акцентом казался ему единственно красивым.

И, когда на праздник полнолуния он украл ее прямо из дома, получив ранение в руку и придя в себя уже в предместьях Сабы, мастер Орта считал себя счастливейшим из мужчин. Словно Бог миловал его, рана на предплечье затягивалась быстро. Девушка в сползшем красном покрывале смотрела на него исподлобья, с любопытством, но без страха.

— Ты понимаешь наш язык? — спросил он ее, растягивая палатку и вбивая первый кол. Она замотала головой и пожала плечами — движение, от которого сползли все ее алые одеяния окончательно, открывая короткие рукава, смуглую кожу и розовый бисер, украшавший низкий вырез кофточки южанки.

— Ты боишься меня? — но и на этот вопрос она не ответила, не сводя с него ярких, блестящих глаз.

— Ты дашься мне добром?

И почему-то на этот вопрос Литайя ответила короткой улыбкой и уверенным кивком — спустя много лет мастер Орта так и не узнал, понимала она его тогда или нет.

Литайя Сона родила мастеру Орта трех дочерей. Саита и Тоита, старшие красавицы-близняшки, уродились маленькими копиями матери, разве что ростом удались в отца. Очень быстро Литайя забыла обычаи своей родины, приноровилась к быту сабян, его простому ритму и скученному образу жизни. О девушке в красном, ждущей незнакомого воина у колодца, мало что напоминало тем, кто ее знал, и только мастер Орта видел ее прежнюю в деловитой горожанке.

Все дочери Литайи говорили на двух языках, как ни лютовал отец «бессмысленному», с его точкой зрения, обучению мирмиту. Впрочем, так он относился и к другим традиционным женским ремеслам южан: аптекарскому делу, мозаике, витражному мастерству.

Но пришла новая война, и Саба, наводненная переселенцами-южанами, превратилась в форпост Элдойра. Сабяне, многие из которых не говорили даже на срединной хине, внезапно оказались признаны белым городом, обласканы им и почувствовали себя полноправными жителями королевства.

Саита и Тоита получили первые приглашения от Школы Воинов на должности военных переводчиков, и вскоре покинули отчий дом.

Младшая же дочь мастера Орты, Сонаэнь, осталась в поместье.

Сонаэнь помнила первое свое знакомство с нравами войск. Помнила, что домой с первого набега вернулась Тоита, и девочка не узнала сестру. Изможденная, худая, как стебель бамбука, и такая же хрупкая — тронь, разобьется, разлетится на кусочки — она даже не заплакала, увидев родных. Только как-то презрительно скривила губы в подобии улыбки.

— Саита больна, — сказала сестра, — она не сможет вернуться.

Много после Сонаэнь узнала, что Саита потеряла внебрачного ребенка, зачатого в результате очередного изнасилования — и погибшего в ее утробе от него же. Две южанки, привыкшие к ласке и любви, почтительному отношению, оказались на воинских стоянках между противоборствующими сторонами, среди неотесанных грубых солдат, ополченцев и каторжан. Конечно, насильников наказали, кого-то выпороли, быть может — но тем дело и ограничилось.

Тоита погибла во время оккупации Беспутья. Саиту последний раз видели где-то на западных отрогах долины Исмей. Вести от нее не приходили, и со временем Сонаэнь почти смирилась с гибелью сестер. Не смогла смириться только с тем, какими их видела в последний раз, когда Олья Тидор направил свои три дружины к Киону, и перепуганные жители собирали все силы, чтобы пробиться через блокаду.

Саита, серая и полная печального достоинства, исхудавшая и изможденная, молчала. Тоита спешно перечисляла все перевалочные пункты, все заставы на пути, клялась отцу, что вернется, как только позволят обстоятельства.

— Все равно, — говорила она, — ругательства они уже выучили. Скоро мы перестанем быть им нужны.

Но сначала ушли они, а потом и мать, и Сонаэнь осталась одна.

Когда вестники принесли сообщение о смерти мастера Орты, госпитальеры сами предложили девушке вступить в орден.

*

Мирмендел не отпускал их; так же, как во время поездки с севера на юг казалось девушке, что кто-то нарочно раздвигает верстовые столбы, так при движении в обратном направлении казалось, что тот же невидимый шутник их вовсе спалил дотла и развеял пепел.

Дорога была ужасна. Размытая селями, она вилась серпантином вдоль отвесных скал, засыпанная где-то каменной крошкой, а где-то — мелким песком, опасным предвестником оползней и обвалов. Верстовые столбы висели над пропастью, покосившиеся, а скелеты лошадей и незадачливых всадников внизу, в ущелье, отбивали всякую охоту смотреть вниз.

Чем дальше, тем меньше встречалось южан и кочевников, тем чаще навстречу двигались парами всадники-асуры, молчаливые, внимательные, спокойные — они были в своей стихии. Флейянцы не пользовались дорогами горцев, и Сонаэнь начинала понимать, почему проводники предпочитали подниматься в горы, а не пользоваться столь же неудобной, но все же более безопасной тропой по плоскости.

Встречавшиеся асуры пугали Сонаэнь внезапностью своего появления — а затем, остротой своего бесстыдства: горцы не видели беды в прилюдном раздевании. Если кого-то смущало нагое тело, смутившийся волен был отвернуться в любую минуту. Их черные рубашки и тонкие мечи на перевязи на кольях вдоль бьющих источников предупреждали случайных путников о присутствии истинных хозяев горных троп. Стоило группе горцев показаться вдали, и нервные оклики погонщиков каравана, к которому примкнули Трельд и леди Орта с сопровождающими, заставляли обоих поежиться.

— Ты ненавидишь горцев тоже? — спросила она оруженосца мужа, когда они отобедали на привале и расположились на отдых. Воин поджал губы.

— Я их не ненавижу. Я их не… не приветствую. Суди сама, госпожа. Я — житель степи. Я неуютно чувствую себя в каменном мешке, а они зовут его домом.

— Но ты их не просто не понимаешь. И господин полководец тоже.

На это Трельд кивнул с уверенностью.

— Госпожа, их жизнь от нашей очень отличается. Их иерархия, их отношение к династии Элдар — мы не можем сделать вид, что этого не существует. Горные кланы не похожи на нас.

— И у нас всех одна вера, — вскользь заметила Сонаэнь. Воин пренебрежительно отмахнулся:

— Поверь мне, миледи, когда речь заходит о наживе, имени семьи или ссоре между соседями, меньше всего они вспоминают о вере. Я знаю.

Он был замкнутым собеседником и не открывался ей. Леди Орта предпочитала думать, что причина в том, что она жена командира, а значит, он проявляет таким образом свое уважение, а не в том, что Трельд, как и другие, полагает, будто бы она рядом с Лиоттиэлем ненадолго.

Сонаэнь почувствовала себя много лучше, завидев внизу крепость Флейи.

*

Сонаэнь Орта не была сильна в военном деле, но годы на стоянках войск приучили ее подмечать важные детали и запоминать то, что следует знать о политике войны.

Деньги и связи. Выгоды и отсроченные выгоды. Принципиальные поборники старых правил, защитники истрепанного знамени «чести» и вояки закалки эпохи героев погибали десятками, становясь разменными фигурами на торгах истинных князей Поднебесья. Ниротиль умел играть, играл с крупными ставками, и однажды был близок к тому, чтобы выбыть с поля навсегда.

Сонаэнь помнила дни в госпитале Элдойра слишком хорошо. Она металась по госпиталю, пытаясь найти хоть одного врача, но никто не снизошел до разговора с ней, лишь один — тот, что занимался палатой для умирающих и безнадежных.

— Хирургия бесполезна там, где уже поселилось заражение, — поджал губы неприятный тип, — поверьте моему опыту.

— Ваши ухаживающие не моют рук, — не смолчала Сонаэнь, — любая зараза от одного больного переносится на другого.

Врач усмехнулся.

— Они бы мыли их, будь у нас достаточно воды. Но многим приходится проводить часы без питья, и тут надо выбирать. А теперь иди и работай, девочка. Я не жду от тебя спасения всех. Я жду дегтярную мазь, отвар календулы, густой и жидкий, и кровеостанавливающий набор в пилюлях. Пошла!

К исходу дня уставшую Сонаэнь дернула одна из подруг-госпитальерок.

— Третья койка, — прошептала бледная Нистайя, — я не знаю его, он говорит на сальбуниди, ни слова понять не могу.

— Что с ним? Где хирурги?

— Все заняты. Проникающая рана на темени. Лицо… Перелом правого бедра. Сломаны оба запястья. Рана на… на… — сиделка всхлипнула, задыхаясь, — рана под…

— Возьми себя в руки! — Сонаэнь саму трясло, но она не дала слабости охватить себя.

Широкими шагами подбежала к третьей койке — она располагалась почти у окна — и обомлела.

— Он умирает, — выдохнула она немыми губами, сама не замечая, что начинает намыливать руки, подхватывая плохо пахнущий скользкий мыльный брусок, — он… он уже должен быть мертв.

Когда к свету повернули оставшуюся целой половину лица, Сонаэнь затошнило от ужаса втрое сильнее. Она только краем уха слышала, что полководец Ниротиль героически пал на поле боя вместе с князем Иссиэлем и Этельгундой. Но княгиню успели довезти до госпиталя едва живой, и она скончалась лишь полчаса назад. А ведь ее рана рядом с теми, что были нанесены полководцу Ниротилю, могла посчитаться пустяковой.

— Кто-нибудь, — прошептала леди Орта, оглянулась по сторонам, — кто-нибудь, врача!

— Я занят, — сразу несколько голосов откликнулись с разных сторон.

— Он… это полководец Лиоттиэль!

Ничего не изменилось. Глупо было надеяться, что один умирающий ценнее тех, кого еще могли спасти.

— Когда его нашли? — Сонаэнь разрезала штанину на раненной ноге Ниротиля, — кто? Сколько он там лежал?

— Не знаю, — всхлипнула юная госпитальерка, — ничего не знаю. Он приходил в сознание. Он даже говорил!

Приподняв штанину, промокшую от крови, Сонаэнь прижала руку ко рту. Теперь с тошнотой можно было даже не бороться, и она едва успела склониться в сторону. Наконец поспешил лекарь. Невысокий, степенный представитель племени Бану бросил один только взгляд на ранения, поднял руки над койкой и присвистнул.

— Чудо, — односложно ответил он удивленной его видом Сонаэнь, — вы знаете, как ушивать раны? — она вздрогнула, — а как насчет наложения распорок и шин? Понятно. Так. Отправьте ко мне девушек из смотровой, пришлите из аптеки с бинтами и…

Он говорил, говорил, говорил. Сонаэнь не понимала, на что лекарь надеялся, но исправно запоминала все, что он произносит. Про себя она уже считала аршины на саван, в который придется завернуть тело павшего воеводы. Только вот на следующий день, неясным, но уже признанным всем госпиталем чудом, Ниротиль все еще был жив — истекал кровью, не мог и пальцем шевельнуть, но жил.

Через три недели, когда стало понятно, что жизни его не угрожает опасность, но она навсегда подрублена под корень увечьями, Сонаэнь снова увидела полководца. Скользя взглядом по герою своей первой девичьей, влюбленности, она в полном отупении чувств отмечала последствия ранений и их лечения: неестественно вывернутые ноги, забинтованные распухшие запястья, зажатые между дощечками шин, особую подпорку под шею и голову. В изголовье койки спал, опершись на руки, один из оруженосцев полководца. Заслышав шаги, он встрепенулся, дикими глазами посмотрел на пришедшую, тут же уронил голову обратно.

Русоволосый красавец, гарцующий перед восторженными, стеснительными девицами на рыжем жеребце… Сонаэнь никак не могла соотнести память о нем — с ним самим, бледным, изможденным. Черты лица, искаженные общим истощением, не самыми аккуратными швами, стягивающими порванную в трех местах щеку, подвести к памяти о красивом мужественном молодом мужчине, сводящем с ума всякую, что видела его.

Его жизнь была закончена. Она знала это. И не только из-за ран.

Когда еще спустя четыре месяца Сонаэнь услышала, что полководец Ниротиль ищет себе новую жену, она не колебалась ни мгновения.

*

Флейя славилась своей закрытостью. Даже гость, войдя внутрь, не надеялся попасть внутрь одного из роскошных каменных особняков, каждый из которых вздымался крепостными стенами, соединяющимися в общую. Неприступная, маленькая, гордая крепость. Как ее осадить и возможно ли?

Сонаэнь представила долгие месяцы осады, затрудненные поставки провизии, бунтующие войска. Прошло слишком мало времени, они вряд ли согласятся оставить дома, только-только начавшие выкарабкиваться из военной нищеты. Флейя примыкала к горным утесам Кундаллы и почти наверняка была обеспечена родниковой водой и обросла горными тропами, уходящими к перевалам. Осада лучшего транзитного города на полпути к южанам? Гельвин не одобрит, а если и одобрит, никто из других троих полководцев не согласится.

— А где же осада? — спросила леди у Трельда, когда они беспрепятственно спустились почти к центральному тракту через город.

Оруженосец лишь усмехнулся. Очевидно, традиционной осады с машинами, баллистами и блокадой не предполагалось изначально.

— Вам следует подождать, миледи, — сообщил Трельд, — я найду полководца и провожу вас. Полагаю, в этом саду вы будете в безопасности.

Тишина вокруг казалась ненастоящей. Как будто бы леди Орте пришлось внезапно оглохнуть. Если бы не далекие порывы ветра да изредка чириканье осенних птичек в аккуратно посаженных деревьях, она бы поверила в то, что ей все вокруг снится. Вся нарочитая ухоженность, вся лаковая ненатуральность. Флейя душила своей обстановкой.

Сонаэнь всегда любила южные сады и цветники. Любила слегка запущенные парки у храмовых комплексов, превращенных в развалины или перестроенные в дома и торговые лавки и склады. Любила ленивую, чуть распущенную знойную сиесту в полуденной тиши между пением иволги и далеким мычанием недовольных коров. Любила и мартовские опасные ветра, несущие тревожные сны и странные надежды.

Но Флейя была иной. Здесь природа была взята в плен из камня, брусчатки и высоких стен. Цветы здесь не выбирали мест для роста — они росли заточенными в кирпичные клумбы и рокарии. Даже вода, этот вечный верный слуга беспощадного времени, и та не находила свободного русла от горных источников, зато в изобилии лилась из отделанных камнем родников.

Строгие пирамидальные ели и миловидные стриженные акации окружали чуть более просторную, чем прочие, лужайку. Девушки из сопровождения проводили время в болтовне с торговцами из каравана. Сонаэнь села в отдалении, не спеша открывать лицо. Серый туман вуали привычно отгораживал ее от мира вокруг. Она могла сосредоточиться на самой себе.

Природа словно отражала ее собственную печаль. Тоже пойманная в ловушку. Долго ли так ей жить? Неужели всегда? Закончится ли когда-то эта бесконечная боль — боль быть отверженной?

«Никогда, пока жива Амрит». Леди Орта невесело усмехнулась. Если бы можно было решить все проблемы убийством, она бы убила соперницу. Нашла бы способ. Мать в свое время учила, что за свое счастье надо бороться любыми способами.

— Я хотела отрезать у каждой из служанок их цветок удовольствия, — интимно понижала голос Литайя Сона, собрав дочерей у своих ног, — я не могла думать, что одна из них захочет вашего отца. Тогда я решила лучше: я сказала им, что сделаю это. Больше они не смотрели в его сторону…

Мать казалась такой далекой в минуты откровенности. Язычница до мозга костей, настоящая южанка. Для нее не существовало запретного, она знала лишь одну правду — добиться своего любой ценой. Теперь и Сонаэнь поняла ее.

Она знала умом, что вряд ли коварная соперница Амрит окажется рядом с Тило во Флейе. Знала, что и куртизанки вряд ли составляют ему компанию. Это было бы смешно, ревновать к шлюхам, тем более, когда полководец даже в письмах жалуется на упадок сил и нездоровье. Но выдохнуть смогла лишь, увидев своего мужа у строящегося храма, в окружении каменщиков и инженеров. Склонившись над столом, он что-то изучал в чертежах, на приближавшиеся звуки всадников быстро обернулся.

Он похудел. Или, возможно, дело было в его прежних доспехах. Сонаэнь посмотрела на мужа, тот в ответ глядел на нее, словно не признавая. Затем, сделав какие-то выводы, но не показав их, он повернулся к ней спиной, продолжая говорить. Сонаэнь спешилась, прошла вперед, игнорируя кланяющихся ей горожан и строителей.

— Господин. Госпожа-супруга, леди Орта…

Теперь он вынужден был признать ее. Очевидно оттягивая этот момент до последнего, он окинул непроницаемым взором свою жену, и Сонаэнь поспешила опуститься на колени, устремляя взгляд в каменную пыль.

— Прошу у Господа простить мне мою дерзость оставить наш дом без вашего дозволения, — вполголоса пробормотала она, не надеясь, что это спасет от гнева Лиоттиэля, — если меня также простите и вы, это составит мое счастье и исцелит горе.

Одобрительные и снисходительные кивки и хмыканье со всех сторон почему-то казались оскорблением, но она стерпела.

— Ты зря приехала, — пряча глаза, ответствовал Ниротиль, хромая к столу, — вряд ли ты найдешь себе здесь дело.

— Мое дело — быть с тобой рядом, Тило.

На свое имя он среагировал нервным подергиванием скулы. Сонаэнь хорошо знала мужа. Ниротиль был разгневан до предела, но не считал допустимым проявлять свои чувства.

— Твое дело — слушаться того, что я тебе говорю, а не проявлять непослушание и самоуправство. Так зачем ты здесь?

— Господин мой, — она заглянула ему в лицо, придерживая вуаль у края лица так, чтобы ее не видели со стороны, — я должна была. Вы оставили меня в Мирменделе, но я ничего не могу сделать там без вас.

— И потому предпочла вообще бросить дом пустым?

— Десятница Триссиль взяла заставу на себя. Обещала справиться.

Наконец-то он скупо улыбнулся. Заиграли блестки одобрения в серых глазах.

— Справится. Что ж, миледи, что еще принесли вы своему мужу?

— Сбежавшему от меня без прощания, — свой упрек она постаралась смягчить улыбкой.

Ниротиль дернул плечом, страдальчески потер лоб. Возможно, он ответил бы ей, но ограничился лишь невеселой ухмылкой и легким прикосновением к ее плечу.

Этого прикосновения стало достаточно, чтобы оживить все. Последнюю их ночь, поцелуи и объятия, рубеж, который Ниротиль так и не пересек, оставив ее без предупреждения на рассвете. Сонаэнь не одна почувствовала то, что вернулось с его прикосновением; полководец отвел глаза, и несколько неловких мгновений супруги оба пребывали в замешательстве, вызванном никуда не девшимися обоюдными желаниями.

Отменить их не смогла разлука.

— Увидимся вечером, госпожа моя, — вздохнул, наконец, Ниротиль, по-прежнему не глядя на леди Орту, — полагаю, мы найдем что сказать друг другу.

========== Ошибки женщины ==========

Покидая своего супруга и направляясь к его — а теперь снова их — дому, Сонаэнь испытывала все большее желание бежать назад в Руины, в Мирмендел.

Как леди Орта успела понять, женщины на улицах Флейи представляли собой редкость. Исключительную редкость. На Сонаэнь и ее сопровождающую смотрели, сворачивая шеи. Девушка поняла, что напоминает ей город. Вычищенную версию столицы — без животных, женщин, вкраплений строительных лесов, звучания чужеродной речи. Ни мусора, ни жизни. Идеальная симметрия и порядок навевали не скуку, но душащий страх и ощущение пустоты. Словно половину населения вырезали где-то в кровавой бойне, а оставшаяся половина носит вечный траур по погибшим.

Как объяснил Трельд, женщины-флейянки крайне редко покидают пределы своих домов и укрепленных кварталов своих кланов, что повелось со времен до Флейского нейтралитета.

Теперь же, спустя триста лет напряженного положения города-границы, парки и лужайки по-прежнему не знали шагов женских ног. Ясно стало, что и леди Орте придется жить в покоях мужа на положении пленницы. Вряд ли полководец готов был бы выделить супруге охрану. Трельд, провожавший ее, был недоволен прогулкой и поторапливал и свою госпожу, и ее подругу-компаньонку.

Дом, предоставленный Лиоттиэлю, с первых же шагов напомнил Сонаэнь темницу для коронованных особ, как ее можно было бы себе представить. Мраморные полы внутреннего двора блестели от полировки. Простые, но очевидно дорогие соляные лампы мягко указывали свечением путь к внутренним покоям. На улицу не выходило ни единого окна. К покоям хозяев нельзя было пройти по прямой ни из одной приемной.

Все постройки двора были продуманы с учетом возможной жестокой обороны. Сонаэнь вдруг ощутила приступ короткой тоски по гостеприимному безалаберному хозяйству в Руинах.

— Здесь купальни. Источник очень холодный, вы можете потребовать горячей воды в любое время, — поклонилась молодая девушка, словноиз ниоткуда явившаяся к леди навстречу. Слух царапнуло слово «требовать». Леди Орта не планировала задерживаться во Флейе, а с прислугой обращаться привыкла на равных и с уважением.

Длинные черные косы флейянки заставили Сонаэнь вспомнить, в каком состоянии ее собственная прическа.

— Покои господина? — бросила она в пространство немного резко. Флейянка молча показала на узкий дверной проем без собственно двери.

В этой комнате даже был балкон, выходящий на узкое ущелье и крутые скалы на противоположной стороне. От вида захватывало дух. Мертвенная красота горного пейзажа заставила Сонаэнь чуть пошатнуться. Ноги у нее всегда слабели от большой высоты, а она оказалась практически на краю пропасти.

— Желаете отобедать, госпожа?

— Благодарю, — слабо ответила она, даже не повернув головы.

Комната оказалась выдержана в тех же тонах, что и приемная, но здесь не было янтарных полос инкрустаций. Только синее стекло, мрамор и кварцевые вставки. Постельное белье и то было крашено в голубой. Холеная, дорогая и безжизненная обстановка. Чуть смятая подушка указала леди, что Ниротиль спал, даже не раздеваясь. Судя по глубине вмятины, он не снимал и кольчугу.

Сонаэнь опустилась на постель, прикоснулась руками к матрасу и постаралась успокоиться. Если Тило приходится здесь жить, она научится.

Обед подали на миниатюрном столике. Крошечные порции были изысканно украшены, блюда в основном наличествовали южные: ни привычного красного мяса, ни птицы, ни острых соусов или подливки. Сонаэнь не почувствовала вкуса. Напряженная, она так и провела несколько часов в полной неподвижности, прислушиваясь к звукам снаружи.

Тишина. Могильная, совершенно беззвучная.

Шаги Ниротиля вывели ее из сосредоточения, и леди Орта встала, оправляя рукава и готовясь встретить супруга.

*

Отец никогда не бил мать.

А Литайя Сона никогда не ослушивалась мужа. И Сонаэнь, впитавшая особое отношение матери к понятию супружества, не сразу поняла, как сильно оскорбленный мужчина может разозлиться, чем это чревато, что будет последствием его гнева.

Трогая разбитую губу и шипя от боли наутро после, леди Орта печально пришла к выводу, что переоценила силу добрых чувств полководца Лиоттиэля к себе.

Ниротиль действительно явился. Ворвался в комнату и бросил жену на пол, заломив ей запястье.

— Твою долбанную душу, Сонаэнь! — рявкнул он, замахиваясь на нее, от изумления даже не всхлипнувшую, — ты что себе позволяешь?

— Господин… я знаю, я виновата… я не должна была ослушиваться вас.

Пинок носком сапога был чувствителен, хотя полководец очевидно сдерживал себя. Запустив в волосы обе руки, он рухнул на край постели. Роскошная кровать была расстелена — и эта дерзость показалась Сонаэнь достойной лишь насмешек и жалости. Девушка вспомнила против воли, как Тило не взял ее в их последнюю ночь. Мать говорила, гнев мужчины можно погасить лишь близостью. Но подступиться к Лиоттиэлю леди не посмела.

— Да мне чхать на твое ослушание, — вдруг убрал руки от лица Ниротиль, и стальной блеск его хищных глаз стал невыносимо ярким, — до тех пор, пока оно не принесет неприятности мне как полководцу. А ты сейчас рискуешь стать заложницей у Наместника Флейи, и я ничего не смогу сделать, пока мои руки будут связаны твоим присутствием.

Сердце Сонаэнь похолодело. Она вдруг увидела себя его глазами — и это было совсем не то, что ей хотелось бы видеть.

— Я был идиотом, — вдруг продолжил Ниротиль уже мягче, протягивая ей руку и ожидая, пока она поднимется с пола, — не стоило мне писать то письмо.

— Я волновалась за вас.

— Я знаю. Ты не могла оставаться и не могла ехать. Я же говорю, есть и моя вина. А теперь посмотри на меня и скажи, что поняла.

— Я поняла.

— Посмотри же!

Он снова гневался. Сонаэнь сглотнула, поднимая глаза. Ее собственные смешанные чувства из обиды, расстройства и отчаяния уступали место знакомой жалости и легкой растерянности. Безотчетно она отмечала то, как выглядит Ниротиль, просто по привычке. Замечала его легкое смущение, когда она протянула руку и коснулась его лба, погладила по щеке со шрамами, осторожно провела вдоль линии скулы — щербинка от удара мечом плашмя, две тонкие линии удачно сросшегося разреза, бугорок на челюсти слева.

— Простите мне мой необдуманный поступок, — заговорила она, не думая о том, что именно говорит, подалась к нему, взяла его за руки, прильнула к его коленям, — я волновалась за вас. Это было сильнее меня.

— Что? Соскучилась по своему красавцу? — возможно, он хотел сказать это грубо, но вышел жалобный шепот.

И тогда Сонаэнь поцеловала его.

…Десятью минутами позже, лежа на его плече и прикасаясь к нему губами — стараясь не тревожить его напрасно, она поклялась себе, что не двинется с места, пока он не произнесет хотя бы слово. И уже понимала, что совершила еще одну большую ошибку.

Ниротиль не искал близости. Отбивался от ее поцелуев, может быть, не совсем так, как делал бы это на поле брани, но все же. Муж ясно дал ей понять, где границы, которые не стоило переходить. Нет же, ей понадобилось влезть ему в душу и ввинтиться в его рассудок. Убеждать в чем-то и пытаться его, изломанного, починить. То есть, переломать по-своему.

Совершенно дурацкая затея, если задуматься. Не было опыта для такого дела. Не было таланта. Красоты особой и экзотики тоже, если присмотреться, не наличествовало. В лучшем случае, посещать храм, поддерживать разговор в маленькой женской приемной и рожать детей. Следить за бюджетом. Такие никогда не становились единственными. Не такая, как Амрит была для него.

Но Амрит ушла и никогда не делала попыток вернуться. Охота ей была возиться с калекой. «Лицо — средоточие красоты суламита. По лицу не бьют даже врага. Враги, правда, ничуть не стесняются в выборе места для удара. Можно все пережить, шрамы на груди, на руках, пальцы, ноги, но лицо!».

— Тило, — прошептала Сонаэнь, очерчивая самый безобразный шрам на щеке.

Но вот же, она лежит рядом и зовет домашним коротким именем. Когда-то в госпитале — сто жизней тому назад — она смотрела на его кое-как собранное лицо и от ужаса не могла дышать. Печальной истиной оказалось то, что даже любви одной женщины в противовес предательству предыдущей было недостаточно, чтобы исцелить от печали одиночества полководца.

— Что.

— А она лучше меня была?

«Что ж тебе неймется» — невысказанное прямо-таки послышалось в его тяжелом вздохе.

— Да я и не помню уже.

— Врешь, — Сонаэнь проницательно прочертила вокруг еще одного шрама на его груди в вырезе рубашки, — значит, лучше.

Вдруг Тило сел. Отвернулся и заговорил быстро, глотая окончания слов, не глядя на нее.

— Слушай, милая… скажи мне, вдруг ты кого любишь, я тебя отпущу. Богом клянусь, не трону ни тебя, ни его пальцем. Дам тебе приданое. Объясню, что не касался тебя, что-нибудь придумаю…

Боль от его слов скапливалась на сердце тяжелым грузом.

— Нет, я никого не люблю.

«Кроме тебя — но тебе я не нужна».

— Ты заслуживаешь лучшего, — она заметила, как непроизвольно дергается жила на его запястье, когда он произносил эти слова.

— Позволь решать мне самой. Я хочу остаться с тобой.

— Да что с тобой раньше было, если это, — он отбросил одеяло в сторону, принялся раздеваться, — тебя устроило бы!

Сначала она подумала, что он имеет в виду свою усилившуюся хромоту. Затем поняла, что именно имел в виду муж.

— Когда ты решишься, то будешь первым.

— Еще и это, — но взор Лиоттиэля просветлел, а бледные впалые щеки окрасились краской.

Сонаэнь удалось смутить своего мужа. И эту маленькую победу она не хотела отдавать так просто другой женщине. Кому бы то ни было не желала отдавать.

Чему бы то ни было. Когда твой соперник — меч и воинская честь, бороться почти бесполезно.

Судя по измученному виду Ниротиля, последние месяцы думы его были далеки от непристойных, и мысли его занимали не женщины или собственное удобство, а тонкие политические ходы, интриги, нити ложных клятв, обещаний и лживых договоров, которыми, как паук паутиной, играл Дека Лияри. Сонаэнь стало стыдно.

Полководец выглядел нездоровым и уставшим до предела, а она накинулась на него с поцелуями и объятиями, словно тринадцатилетняя дурочка на первого тайного ухажера. Даже любимые жены так не поступают, так с чего ему отвечать взаимностью ей?

Приступ болезненной благодарности за возможность хотя бы лежать с ним рядом и дышать запахом его тела оказался неожиданно сильным и острым. Ему почти удалось победить жгучую обиду, но никак не заставить забыть тот удар, который она получила за то, что пыталась быть ему преданной. Если она впредь не будет осторожна, он не станет последним.

— Позвольте мне остаться, — вырвалось у нее, и Сонаэнь привстала, пытаясь его рассмотреть в полумраке спальни, — позвольте быть рядом. Помочь вам в постройке храма — хотя, это и странно…

Тут уж он расслабился. Отгородился от девичьего взгляда одеялом, в которое замотался почти до шеи, повернулся, огладил ее лицо и по-хозяйски похлопал по бедру.

— Это не храм, милая. Это форпост Элдойра. А ты тоже поверила, да?

— Форпост… простите, я не понимаю.

— Я могу тебе доверять, леди Орта?

Сонаэнь задохнулась обидой, но по здравому размышлению спустя минуту просто молча кивнула. В конце концов, одна женщина предала его, а она была с ним дольше, чем Сонаэнь. Ниротиль удовлетворился ее кивком. Закинул руки за голову.

— Ты ведь была среди госпитальеров. Проезжая от Сабы через освобожденные земли, вы останавливались в храмах — в воинских приделах, не в построенных казармах, которых не было. Госпитальеры, как и мастера меча или стрелы — все они подчиняются одному закону. Или должны подчиняться, — полководец понизил голос до шепота, но сонным выглядеть перестал. — Я обсудил с его величеством перспективы сражения под стенами Флейи, разъяснил ему возможность осады, разорения Мирмендела, и он предложил мне другой путь.

— Храм.

— Вполне в стиле его величества, — хохотнул едва слышно полководец, затем его голос стал вновь серьезен, — Сонаэнь, я… многое теперь поверяю тебе. Не обмани мою веру в твою верность.

— Никогда, милорд. Но разве мало храмов во Флейе?

Ниротиль потянулся, словно бы желал сесть, затем раздумал, чуть поморщившись.

— Во Флейе нет ни одного кафедрального собора. Ни одной общественной молельни. Молятся кто где, но в основном — в приделах внутри дома каждой из семьи. И это значит, что, несмотря на то, что на улицах города все выглядит более чем благопристойно, за воротами и дверями каждого из клановых кварталов царят порядки, которых никто из нас не знает. Пока так будет продолжаться, Флейя не станет подчиняться Элдойру по-настоящему. Понимаешь?

— Вы не можете заставить ходить их в храм.

— Пока не могу. Я начал с того, что заставил их строить. Они будут соревноваться в том, кто сколько потратит на строительство. Кто-то попытается сопротивляться — я ловил поджигателей, ловил бунтовщиков, все они казнены тихо и без лишнего шума. Они никогда не будут сопротивляться открыто. Мы вытесним их в их собственных домах.

Сонаэнь притихла. Его плечо вдруг показалось ей каменно-холодным, а собственное дыхание стало неровным, слабым, как истончившаяся нитка.

За время в Мирменделе она успела забыть, кем является ее муж. Кем-то и чем-то большим, нежели просто муж и мужчина. Ниротиль уловил ее замешательство.

— Поверь, простым увещеванием народа с улицы ты не добьешься ничего. Но, если пожелаешь открыть сиротский приют или что-то такое… мы можем поискать тех, кто согласится это оплатить. Может быть, Орден приветствует мирные инициативы.

— То есть, ты будешь вешать и пытать, а я молиться и врачевать? — в горле у леди пересохло, ей было почти больно задавать ему этот вопрос. Полководец только прикрыл глаза.

— Я устал для разговоров.

Он заснул почти мгновенно.

*

За последующие три недели Сонаэнь посчастливилось увидеть своего мужа трижды, поговорить — дважды. Он настоял на том, чтобы леди Орта не покидала дом, он же приказал ей не открывать лица, носить ту же в точности одежду, что ее компаньонка, не садиться за стол, не дав попробовать еду домашним животным или слугам.

Что утешало Сонаэнь, так это осень за окном. В предгорьях она всегда была безупречна. Но Флейя отвергала вольность осеннего ветра. На мощенных площадях и улицах случайные опавшие листья встречались только ранним утром, после же на них набрасывались горожане с метлами и вениками.

Она начинала скучать по морю. Пусть на побережье ей гулять так и не довелось, но запах морской соли, чувствующийся в воздухе, уже был необходим. Почти так же, как вечера с Ниротилем.

Хотя бы иногда видеть его. Пусть даже между ними по-прежнему будет висеть то же отчуждение и враждебность. Читать Писание, зная, что он слушает, подавать лично еду ему на стол, хотя бы зашивать его одежду. Все это ушло. Немногое тепло, родившееся между ними, осталось похоронено в Руинах в Мирменделе, среди врагов, по которым вдруг начала скучать Сонаэнь.

Здесь был холод, а налетевшие осенние ветра уносили прочь несбывшиеся надежды. Внезапно со всей ясностью Сонаэнь осознала, что сердце ее успокоилось, остыло и прекратило биться вовсе. Где-то в прошлом или возможном будущем был Тило и его Мори, его победы или поражения, а она могла лишь равнодушно созерцать происходящее, никак не принимая в нем участия. Это было не обидно. Это не пришло к ней с прежними муками или обидой на его холодность.

В жизни было множество вещей помимо любви, и они все могли ей достаться, если только она научится с этим жить.

*

Как и обещал Ниротиль, Наместник не проигнорировал посещение Флейи женой полководца и пригласил обоих на вечер в свой особняк.

Погода не благоприятствовала приему в саду, и гости, весьма немногочисленные, рассредоточились по запутанным коридорам дома. Как казалось Сонаэнь, почти все галереи и переходы флейских домов состояли из ступеней, лестниц и углов. Иногда это могло быть удобным — если кто-то желал скрыться от посторонних глаз или уединиться с собеседником.

Сонаэнь смутно запомнила предыдущий визит. Свою собственную свадьбу безо всяких церемоний и праздника она не могла воссоздать в памяти, словно была лишена рассудка в тот момент, когда соглашалась. Помнила лишь состояние усталости, оглушенности после долгого дневного переезда и то, как мешали неудобные пуговицы на сером госпитальерском платье.

Сегодняшний вечер встретил ее в голубом атласе и прозрачном белом газе, несколько вычурных кружевах и с уверенной светской улыбкой на устах.

— Достойно выглядишь, — уголком рта улыбнулся Ниротиль, встретив ее паланкин у внутреннего двора особняка. Она ответила такой же холодной улыбкой.

— Вы позволите? — взяла его под руку.

Он не дрогнул. Лишь протянул свободную руку в сторону Ясеня, призывая его и Трельда держаться ближе.

Под рукой Сонаэнь нащупала наручи под рубашкой. Она чуть замедлила шаг, давая мужу пройти первым в зал. Хозяин и его свита оглянулись столь единовременно, что казалось, будто они готовили продуманную засаду. Возможно, в сущности так оно и было.

Вуаль на леди Орте была скорее условной — почти невесомая газовая ткань не мешала обзору.

Дека Лияри первым встретил их, как и подобает Наместнику. Сонаэнь отметила его скользящую походку и легкость поступи. Несомненно, он годы посвятил тренировкам с оружием. Вряд ли он был мечником, сухощавое телосложение и выверенная точность бесшумных движений скорее свидетельствовали в пользу занятий стрельбой.

Судя по напрягшейся руке Тило, именно этот неприметный флейянец представлял наибольшую угрозу. Сонаэнь улыбнулась на мгновение раньше приветствия.

Она еще помнила, что Наместник симпатизировал ей. Может быть, сегодня ей удастся повоевать за Элдойр на своем поле.

Это оказалось труднее, чем виделось.

Южане были язычниками, но их верования оставались практичными, понятными, да и говорили они на мирмите. Флейянцы же, использовавшие исключительно срединную хину, продолжали оставаться загадочными, даже когда обсуждали погоду. В привычной роли молчаливой послушницы Ордена Сонаэнь почувствовала себя увереннее. Она знала эти правила игры. Ее делом было не отвечать на комплименты, игнорировать ухаживания и соответствовать статусу своего воинственного супруга.

Поэтому, когда Дека Лияри обратился к ней напрямую, она трижды промолчала прежде, чем выказать восхищение садами Флейи.

— Скоро закончится сезон фонтанов, миледи, — подхватил беседу Наместник, — полагаю, вам будет интересно взглянуть на самый необычный из них — он расположен на террасе у седьмого внутреннего двора. Дарна, проводи нашу гостью.

Дарна Патини провел Сонаэнь через запутанные и узкие переходы и галереи к обещанному фонтану в полном молчании, но по тому, как он обернулся, она догадалась, что от нее ждут, чтобы она задержалась.

Сонаэнь старалась не думать, какие мысли посещают Ниротиля в ее отсутствие. Но стоило ей задуматься об этом-и на расстоянии двадцати шагов она увидела преспокойно курящего трубку Трельда. Он даже махнул ей рукой, безмятежно выпуская струйку дума в ее направлении. Одновременно из темной арки появился беззвучно и хозяин праздника, Дека Лияри.

— Не правда ли, течение воды успокаивает, — произнес он мягко, останавливаясь от нее в трех шагах у парапета, наблюдая падение воды с высоты.

— Ваш город соткан из спокойствия. Ему не хватает живости.

— Вы оживили его своим присутствием.

Ей следовало быть недовольной его намеком, но она смолчала. Шаг навстречу. Расстояние между ними сокращалось без видимого сближения.

— Вы все-таки стали его женой, миледи.

— Хвала Всевышнему за эту честь.

Она ожидала его реакции, но Дека лишь с легким вздохом отвернулся. Каштановые пряди волос, падающие на его задумчивое лицо, скрывали от нее оттенок его глаз. Она помнила с их предыдущей встречи, что они были синими.

Наверное, синими.

— Положение часто обязывает нас вступать в союзы с теми, кто не оценит их по достоинству, — негромко продолжил Наместник, оборачиваясь и опираясь локтями на парапет, беззастенчиво разглядывая девушку рядом с собой, — Мне известно об этом больше, чем кажется. Флейя выжила лишь благодаря умению подчиняться обстоятельствам и пережидать их.

— Власть его величества для вас — такое обстоятельство?

Дека рассмеялся. Смех, как и голос, у него был очень красивым, поставленным.

— Два года назад таким обстоятельством для меня было ее отсутствие. Кто может мне обещать, что еще через два года мой город не будет разграблен ради новой войны, не имеющей к нам отношения?

— Вы опасаетесь разорения? Флейя вовсе не купается в роскоши.

Лияри придвинулся к ней так близко, что это должно было взволновать Трельда, но оруженосец со своего места куда-то запропастился. Беспокойство, охватившее Сонаэнь, вывело ее из тщательно сохраняемого равновесия.

— Флейя — как вы, миледи, — их руки на мгновение соприкоснулись, — умеет скрывать свою красоту под одеяниями скромности. Прятать свои соблазны под маской добродетели.

Тонкие, но мускулистые пальцы лучника обхватили ее запястье, и она не рискнула кричать или вырываться, предпочитая оставаться недвижимой.

— Возможно, для вас добродетель лишь маска, господин Лияри.

— Отнюдь. Для меня она испытание, как и для вас, моя дорогая леди. Оценят ли ваши жертвы те, ради кого вы их приносите?

«Мой отец мертв, — подумалось Сонаэнь, и она ощутила все тот же противный ком в горле, что так и не пропал со дня его смерти, — моя мать, мои сестры, все мертвы».

— Вы обольстительны в своей добродетели, — рука Лияри скользнула по ее плечу под вуалью, и леди прикрыла глаза, демонстрируя молчаливое одобрение его касаний.

Не поддаваться. Одиночество не стоит наказания за предательство. Не поддаваться.

— Вы позволите спросить? Почему именно мастер Лиоттиэль? — рука Наместника остановилась возле левой ключицы, он чуть надавил пальцами, — я знал вашу семью. Многие достойные дома были бы рады породниться с вами, леди Орта, особенно если мы говорим о тех, что происходят с южного побережья.

Она не ответила. Его рука опустилась ниже, проникла в вырез, и Сонаэнь задышала чаще. Воздух, горячий и тяжелый, доставался ей все тяжелее по мере того, как он продвигал дальше свою руку. Его тонкие губы оказались у самой мочки ее уха, и от его частого дыхания покачивалась сережка с лунным камнем.

— Вы умная женщина, Сонаэнь Орта. Слишком умная, чтобы жертвовать собой в угоду фанатикам и солдафонам, которые уже сыграли свою роль в истории и скоро оставят сцену другим.

— Заговорщикам? — она повернулась к нему лицом, скользнула вуаль по его носу, и их губы теперь не разделяло пространство даже в ладонь шириной.

Дека Лияри прикрыл глаза.

— Политикам, моя дорогая. Что вы скажете?

Он чуть отстранился, и Сонаэнь ощутила непритворную, настоящую дрожь во всем теле. Мучительное чувство между ног превратилось в тупую тянущую боль. Она превозмогла слабость, попыталась сложить губы в светскую улыбку.

— Мне надо вернуться к мужу. Меня будут искать.

— Несомненно. Ваше отсутствие весьма заметно.

Он остался все там же, у фонтана, пока Сонаэнь неверными шагами возвращалась в приемный зал.

Увидев Ниротиля, который едва ли бросил взгляд в ее сторону, она отчаянно возжелала остаться одной, совсем одной — снова быть свободной, незамужней, иметь возможность выбирать снова. Что, если не тщеславие, заставило ее предложить себя в жены полководцу? Если бы то была настоящая добродетель, ей бы не пришло в голову разочаровываться — как не получилось бы и очароваться. Она с достоинством несла бы свое бремя, не жаловалась бы на невнимание или обиды, помня, как приходится тем, у кого нет и этого.

Соблазнитель Дека Лияри знал, о чем говорил. Возможно, его имя или дом не были покрыты воинской славой. Однако в его прагматичном, рациональном подходе к жизни все же было меньше жестокости и нетерпимости, чем у именитых воевод Элдойра.

Сидя в закрытом паланкине по дороге домой, Сонаэнь старалась плакать беззвучно. Мысли, прежде ее даже не посещавшие, пускали все новые и новые корни. Вытесняли прежние чистые чувства и намерения. Слова, что когда-то она не произносила даже про себя, опасаясь бесчестья и гордясь чистотой, вдруг начинали описывать ее собственную жизнь.

И, хотя вечером дверь в комнату мужа была открыта, а он сам дал понять, что не против ее компании, она не воспользовалась его молчаливым приглашением. Впервые.

========== На каждой из сторон ==========

Письмами, которые приходили Ниротилю, можно было протопить небольшой домик в холодный сезон.

Сонаэнь занималась письмами отца, занималась письмами-счетами и письмами-предложениями, которые вошли в моду с появлением дешевой бумаги и увеличением числа грамотных жителей королевства. Обычно это были скучные и однообразные тексты убористым почерком, превозносящие товар продавца и его честное имя.

Важные и личные сообщения полководец Лиоттиэль всегда читал сам. Это требовало наличия увеличительного стекла и сосредоточенности, и Сонаэнь привыкла к своему беззвучному присутствию рядом. Иногда он комментировал прочитанное, давая ей возможность начать обсуждение и поддержать беседу.

Но с отъездом во Флейю все изменилось. И Сонаэнь была весьма удивлена, когда Ниротиль пригласил ее разбирать письма вместе.

Когда она вошла к нему в кабинет, он уже держал одно из них в руке, распечатанным.

— Это интересно. Вторая леди Лияри приглашает тебя «полюбоваться отцветающими хризантемами». Ты знаешь ее?

— Мы встречались.

— Вот как, — Ниротиль даже не поднял глаз от письма, и Сонаэнь выдохнула, не понимая, что заставило ее солгать, — возможно, было бы разумно вам встретиться. Это будет дань уважения.

— Мы отправимся вместе?

— Бог мой! Миледи, нет, — отрезал он, поднимая на нее взгляд и отбрасывая письмо в сторону, — только хризантем мне и не хватало. Ясень увлекается составлением букетов, возможно, он составит тебе компанию. Хоть я и не думаю, что во внутренние покои дворца Лияри пускают посторонних.

Она все еще стояла столбом, когда Ниротиль уже повернулся к жене спиной и сделал жест рукой, который должен был означать прощание. Сонаэнь в эту минуту от души вознамерилась однажды пересолить ему еду или подложить шипы в постель.

*

Огромные ворота во внутренние дворы дворца Лияри, у которых остановился паланкин, казалось, совершенно не были созданы для такого города, как Флейя. Они были монументальны, претенциозны, им следовало стать входом в огромный город, но все, чем они стали — попыткой крошечной семьи из крошечного народа бросить вызов всему миру за пределами своего дома.

То же впечатление произвели чудовищно высокие стены бесполезных башен — Сонаэнь уже могла понять, что они не были ни сторожевыми, ни дозорными. Она удивилась еще больше, увидев замурованный вход одной из них.

Однако дворик, где ожидала ее прибытия леди Лияри, оказался значительно уютнее. Там был разбит цветник, уже укрытый на зиму, и стояли качели. Конечно, это не сравнить было с пестрым, ярким, гостеприимным двором родного дома под Сабой, но все было лучше гигантских монументов тщеславия флейян.

Леди Лияри улыбалась так сладко, словно знала Сонаэнь всю жизнь. В розовом платье без броских украшений, она показалась девушке очень подходящей парой Наместнику. Мелкие черты лица, приятная улыбка и изящные жесты — а особенно голос понравился Сонаэнь, когда флейянка поприветствовала ее и подхватила под руку, проводя к скамейке в саду.

— Не холодно ли вам, моя сестра? — глубоким, чарующим голосом спросила красавица, — мы могли бы принести жаровню. Вы любите хризантемы? Боюсь, в этом году они отцветают так рано.

— Вы прекрасно говорите на хине, — под таким потоком слов Сонаэнь растерялась.

— О, моя дорогая, у меня так мало практики. Приходите в гости чаще, и мы будем учиться друг у друга. Вы любите ткацкий станок?

Она говорила, говорила без умолку, с той светской легкостью, которая возможна только при выработанной привычке. Она говорила обо всем, но ни о чем в частности, и со стороны действительно можно было представить себе, что женщины давно дружили и встретились именно для того, чтобы обсудить ткани, ткацкие станки, моду на платья и всевозможные ухищрения для сохранения красоты.

Прямо за галереей из голубого мрамора леди оставила Сонаэнь со словами, что непременно вернется, когда гостья налюбуется вдоволь красотой обстановки.

Оставшись одна, леди Орта огляделась, но не нашла ничего, чем могла бы любоваться. До тех пор, пока точно позади не раздался негромкий мужской голос:

— А вы действительно умны, миледи. Но больше любопытны, не так ли?

То, с какой скоростью она обернулась, больше подошло бы воительнице вроде Триссиль. Плечом подпирая колонну, скрестив руки на груди, на нее смотрел Дека Лияри. Она чуть склонила голову, приветствуя его. Фамильярно, но с чувством поклонившись в ответ, он подошел ближе.

Он был бесшумен. Легкие его шаги выдавали привычку хищника, охотящегося из засады. Он был прекрасен: золотистые легкие одежды, не похожие ни на что, что прежде видела Сонаэнь, легко развевались, облегая при ходьбе обтянутые красными лосинами длинные мускулистые ноги. От простого, но дорого ремня на гибкой талии до небрежной, растрепанной прически — он был красив и ухожен. Леди Орта невольно задалась вопросом, бывал ли он когда-нибудь болен или ранен.

— Рад встрече, моя прекрасная госпожа, — он опустил взгляд на ее руку, словно раздумывая, взять ли ее, но передумал, заложив вместо этого руки за спину и чуть качнувшись назад, — я надеялся увидеть вас снова.

— Ваша леди… была столь добра ко мне, что пригласила меня…

Дека склонил голову, лицо его приняло скучающее выражение.

— Вторая Сестра умеет быть приветливой к тем, к кому я велю ей быть таковой.

— Вторая Сестра?

— Моя жена. Одна из двух. Первая и Вторая леди Лияри. Возможно, вы развлечете себя беседой с ними.

Сонаэнь и прежде слышала, что Флейя славится отличающимися обычаями. Но никогда прежде не встречалась с женщинами, лишенными имен — это было против всех правил и законов Элдойра. Наместник, однако, не стал заострять внимание на своей семье, и медленно двинулся вдоль галереи.

— Итак, леди, как вам нравится Флейя?

— Весьма… продуманно спроектированный город, — неуверенно заметила Сонаэнь. Мягкий смех, которым ответил ей Дека, заставил ее поднять глаза на него и несмело улыбнуться в ответ.

Было непривычно смотреть постороннему мужчине в лицо после почти двух лет под вуалью. Она забыла, что он видит ее так же близко и отчетливо, как и она его, и рассматривала его беззастенчиво и старательно, отмечая каждую деталь.

Он был примерно того же роста, что и Ниротиль, может, чуть ниже, но грациознее, мягче — в движениях, в жестах. Чувствовался беспрестанный контроль над телом в том, как он двигается рядом, по-прежнему беззвучно, напряженный, как струна, и не тяготящийся этим напряжением.

Его глаза отдавали желтизной и зеленью поровну.

— Вам следует быть при дворе. Украшать собой дворцы, а не воинские шатры. Вам следует быть там, где вас оценят.

Сонаэнь обнаружила, что оказалась около качелей. Не раздумывая, она присела на них, лишь для того, чтобы избежать пугающей близости с мужчиной, который волновал ее. «Он не посмеет сесть рядом». Он и не подумал. Усмехнувшись, обвил своим гибким телом опору качелей и принялся раскачивать их понемногу. Не сильнее, чем это было бы прилично.

Хотя о каких приличиях могла идти речь. Они были наедине, и Наместник почти открыто предлагал ей… что?

— Чего вам не хватает, Сонаэнь Орта? — пропустив обращение и не сделав на этом акцент, спросил мягко Дека, — отчего ваши глаза так грустны? Чего вы ищете? Или, может быть, кого.

— Мне достаточно того, что у меня есть, — бесцветно изрекла она, глядя перед собой и чувствуя пустоту. Качели медленно продолжали двигаться туда и сюда, и она вдруг почувствовала, как его рука задела ее, когда он раскачивал их.

— «Достаточность». Я готов признать это ругательством. Это не о вас, моя леди. Я увидел это в ваших глазах впервые, когда мы встретились, и вижу только яснее сейчас.

Она ничего не ответила, замирая от того, как ласково, почти невесомо его пальцы касаются ее руки, ненавязчиво, поглаживая по костяшкам пальцев, гладя кожу между большим и указательным пальцем, рисуя будоражащими теплыми мазками по ладони.

— Правда в том, Сонаэнь, что «умеренностью» и «достаточностью» прикрывают полное отсутствие всего, что необходимо для счастья. Даже если на самом деле вы нуждаетесь в чем-то больше, чем в воздухе.

— И вы знаете, в чем я нуждаюсь? — она хотела, чтобы это прозвучало, как сарказм, как ирония над его попытками притвориться проникшим в ее тайны.

Наместник с открытой мальчишеской улыбкой отступил назад, и предложил ей руку.

— Я знаю, — едва слышно произнес он.

Комнаты, выходящие во внутренний двор, были лишены дверей — здесь были лишь открывающиеся перегородки и ширмы. Когда Лияри остановился перед одной из них и отпустил, наконец, руку Сонаэнь — они держались далеко друг от друга, но это только усиливало напряжение пространства между их телами — он обернулся к ней с самым серьезным лицом.

Тепло его глаз напоминало ей о весне.

В глазах Тило был холод октября и ветры степной зимы. В его руках была жесткая сила побед и пережитых поражений. В его губах была сладкая горечь близкой разлуки и тревоги.

Дека Лияри смотрел на нее иначе. Зелень его распахнутых, ясных глаз с каким-то кошачьим выражением обещала мягкость, спасающую от всех бед. «Каковы на вкус его губы?», задумалась леди Орта, и, словно прочитав в ее взгляде эту постыдную мысль, мужчина распахнул двери комнаты перед собой.

— Вот что вам нужно, моя леди, — тихо, на грани слышимости сказал он, почти прошептал.

Ноги у Сонаэнь ослабли, а между ними вновь зародилась ноющая щекотка. Отделанная черным полированным мрамором, полудрагоценными камнями, комната перед ней была совершенно пуста, если не считать огромной, высокой, застеленной черным атласным бельем кровати. Светильники за панелями из кварца и янтарных инкрустаций дарили мягкий, рассеянный теплый свет. За кроватью возвышалась резная ширма, отгораживающая остальную часть покоев.

— Вот, что вам нужно, моя дорогая, — голос Лияри вдруг оказался прямо над ее ухом, а его руки — на ее плечах, мягкой, опасной, вкрадчивой тяжестью и жаром, скользнувшим от плеч по рукам ко всему телу и задержавшись в нем вместе с прилившей к коже кровью.

— Новая мебель? — она не узнала свой хриплый голос, откашлялась, и мужчина негромко рассмеялся.

— Как вы смело, решительно, стойко сражаетесь с собой! Но я прав, — и его губы скользнули по ее волосам, по лбу, задержались на щеке, коснулись мочки уха, чтобы прошептать, — вам нужна любовь.

Она отпрянула, не сознавая, что делает это в направлении пугающе громадной кровати. Наместник не казался удивленным.

— У меня есть муж. У меня есть обязанности, которые я исполняю перед ним. У меня есть все, что мне нужно.

Она надеялась, что ее голос звучит дрожащим от ярости, а не от постыдного желания сдаться его обольстительным речам.

— У вас есть ярмо на шее, — чуть резче произнес Лияри, неотвратимо двигаясь в ее направлении, и обманчивая вкрадчивая грация его шагов заставила Сонаэнь отступать назад быстрее, — у вас есть мельничный жернов, который тянет вас ко дну, чтобы вы гнили там, прикрываясь словами о «долге», «обязанностях» и «верности». Еще одна истина, которую мы оба знаем, моя леди, вы и я, так это то, что большая часть долгов, которые мы когда-либо кому-либо отдаем, делает нас самыми несчастными существами на свете, а все, к чему нас обязывают, ничего общего с любовью не имеет.

Теперь она сидела на кровати перед ним, обездвиженная его близким присутствием, и когда Дека наклонился, опираясь одной рукой о покрывало рядом с ней, а другую вплел в ее волосы на затылке, она снова замерла. Его лицо было так близко, его глаза так ярко сияли в полумраке…

— Я вас чувствую, — его губы были почти у ее собственных, и она чувствовала вкус его дыхания — свежесть мяты и терпкую ноту базилика, — я вижу это в ваших глазах. Этой жаждой горит ваша кожа.

Его мягкий, почти целомудренный поцелуй коснулся ее лица над губой, уголка ее рта, и она закрыла глаза, ненавидя и одновременно наслаждаясь ощущением беспомощности, которое охватило ее.

Сонаэнь не видела — она ощущала: его легкие поцелуи, множество, невинные, но с каждым следующим — все менее невинные, влажные, дразнящие, покусывающие. На лице, на губах, на шее, на плечах. Его пальцы жгли ее ключицы, спуская платье ниже, и она не хотела останавливать его, пьяная от тех сладких волн, которые охватили тело и заставили умолкнуть рассудок.

Когда его пальцы сжались на одном соске, а губы сомкнулись на другом, она не сдержала стона — тихого призыва о большем.

И его рука оказалась на внутренней стороне бедра, а его язык — у нее во рту, и Сонаэнь, уронившая руки, потянулась к Лияри всем телом, всей своей сущностью навстречу с желанием быть ближе, ощутить его тепло и жар, отдать ему свои.

Но, стоило ее руке дотронуться до его пояса, как он мягко отвел ее руку, постепенно отступая, оглаживая ее бедра, колени, щиколотку — и ослабляя свою беспощадно желанную хватку и крепкий поцелуй.

Снова напротив ее пьяных, обескураженных глаз оказались его, зеленые и горящие. И теперь в них была гроза, а не убаюкивающее тепло.

— Вы можете получить то, чего мы оба хотим, — зашептал он, вновь подаваясь вперед и прикусывая ее губы по очереди в коротких, страстных выпадах, — и сохранить то, что зовете своим «долгом», пока не будете от него избавлены. Вы можете быть счастливой, никому не вредя. И я знаю, как дать вам это. И как избавить вас от того, что вас тяготит.

Холод и пустота, набросившиеся на Сонаэнь, как только он отошел, были почти болезненны. Он обернулся, стоя уже между распахнутых ширм. Его губы были красны и блестели, и выражение его лица заставило дыхание застыть у Сонаэнь в груди.

— Я всегда буду ждать вас здесь. Я буду.

Она едва могла вспомнить, как на подгибающихся ногах выползла во внутренний двор и едва не наощупь выбралась к воротам, где вторая леди Лияри, как ни в чем не бывало, вручила ей корзину с угощением и сухими цветами, и сладко распрощалась, беспрерывно щебеча какие-то глупости.

Сонаэнь не помнила, что лепетала в ответ. Не помнила, как раскачивался паланкин по дороге, с трудом выдержала возвращение в особняк и лестницы, пока поднималась к себе.

Она провела время до вечера, съежившись на постели и дрожа, утопая в океане противоречивых чувств и путанных мыслей, и, вечером заставив себя зайти к мужу в кабинет, едва нашла силы ответить на его немногие вопросы о визите.

*

Появление Триссиль с небольшой группой заставников стало для Сонаэнь сюрпризом. Она услышала голос десятницы из своих покоев, и немного заплутала, пытаясь найти нужную лестницу и выход. Ей так редко доводилось передвигаться по дому, что она совершенно не представляла себе, где и что в нем находится.

Триссиль, раскрасневшаяся и ухмыляющаяся, обнимала упирающегося Ясеня, пытавшегося отлепить ее от себя с некоторым отвращением на красивом лице.

— Брось этого холощенного барана, девочка, поцелуй брата, который знает цену таким сестричкам, — прозвенел голос Трельда, и он чуть не снес сундук, спеша за своей долей приветственных объятий, — э, Трис, да ты где так набралась?

— Люблю тя, — блаженно протянула воительница, с трудом фокусируя взгляд на соратнике, — я привезла с собой. Тут не наливают. Честной сестре даже негде выпить. Какое херово безобразие.

Полководец не спустился приветствовать пополнение. Сонаэнь не была уверена, что он услышал ее, когда она лично явилась к нему сообщить о прибытии Триссиль. Он едва поднял голову и быстро кивнул.

Их отношения перешли к бытовому противостоянию. Сонаэнь поймала себя на том, что избегает надевать те платья, которые он одобрял, и предпочитает всем нарядам свое серое госпитальерское одеяние и укороченную вуаль. Даже блюда на столе она выбирала ему назло. Не то что это доставляло удовольствие, но как больнее уколоть его, она не знала.

А это единственное, что оставалось — причинить ему боль, чтобы облегчить свою. И сделать мысли о том, что она была близка к супружеской измене, не такими пугающими. Она убеждала себя, что стала жертвой куртуазного флирта, дворцовых привычек, о которых знала так мало, но это не помогало, потому что все внутри нее вступило в противостояние: большая часть трепетала в ужасе от собственного безрассудства и слабости, но была и меньшая — и она жаждала повторения, настойчиво напоминала о каждой пережитой секунде.

Трис лежала поперек ее кровати, когда леди Орта вошла в спальню. Общая пустота обстановки никогда прежде не действовала столь угнетающе. Но Триссиль должна была делить теперь комнату с ней, и это несколько ободряло девушку. Десятница вместе с беспорядком и громкой руганью привносила в жизнь странный, но ощутимый уют.

— Почему вы приехали, Трис? — спросила леди, снимая сапоги с воительницы, что не в состоянии была даже двинуть рукой, и свешивалась с постели с блаженным выражением на лице.

— М-м… капитан призвал нас. Заставу содержать дорого, аказна пуста, они сказали.

— Он отозвал всех?

— Советник едет. Сюда.

— Советник его величества? Что он задумал еще?

— М-м, сестра-госпожа, я почем знаю? Я хочу… хочу… — она перевернулась с ловкостью пантеры, уставившись горящими черными глазами на леди, — как ты думаешь, Трельд сильно занят сейчас?

— Он у нашего господина.

Триссиль недовольно поджала губы, вздернула верхнюю, затем, пошатываясь, медленно встала и потянулась. Это стоило ей еще нескольких минут штормовой качки, во время которой она натыкалась на предметы и Сонаэнь, но потом воительница обрела некоторое равновесие и направилась к выходу, сообщив, что желает размять «дорожные кости». Насколько Сонаэнь знала ильти, это означало безудержное сношение с кем придется в каком-нибудь темном углу.

Триссиль не отличалась даже отдаленным пониманием скромности.

Уже на следующий день дом наполнился суетой, а Лиоттиэль сообщил супруге, что ему предстоит держать ответ перед двумя советниками его величества. Она выбрала ему чудесную одежду, приготовила распоряжения для кухни, но на следующий день Ниротиль не смог встать с постели.

Она была не первой, кто оказался у него. Трельд и Ясень поддерживали его за предплечья, сжав зубы, полководец пытался встать на ноги, но очередная его попытка провалилась.

— Спина как огнем горит, — сообщил он сквозь зубы, обращаясь к Трис, что, скрестив руки, наблюдала стоя у двери.

— Ты перетренировался, — вздохнула та, и Сонаэнь потрясенно взглянула на мужа. Тот отвел взгляд, но его тщательно скрываемое смущение больше не было тайной для нее.

После всех ран, он все еще продолжал сражаться с болью, желая восстановить воинские навыки. Это вызывало боль и восхищение вместе. И до сих пор Тило предпочитал делиться своей болью с другими воинами, теми, кто мог понять его. Леди Орта повернулась, намереваясь уйти и оставить Ниротиля.

— Моя госпожа, — обратился вдруг полководец к ней, и Сонаэнь подошла, — останься. Остальные, прошу, оставьте нас.

Сонаэнь подошла к мужу, села рядом. Рубаха, в которой он тренировался, была мокрой от пота насквозь. Он делал это не впервые — свежие мозоли видны были на ладонях.

— Я не могу приветствовать их лежа, — сказал Ниротиль, бессильно вытягивая ноги на кровати, — подай мне красный ларец.

— Дурман? — леди мельком бросила взгляд на его бледное, в испарине лицо, — вам следует быть осторожным.

— Не указывай мне, — привычно огрызнулся он, стискивая зубы, — Сонаэнь, боль туманит рассудок не хуже дурмана. Я не могу встретить их и вести переговоры. Ты будешь моим голосом перед его величеством.

Она подумала, что ослышалась. Запротестовала. Ниротиль оставался непреклонен. Все еще лежа, он изложил почти шепотом то, что следовало предпринять девушке при встрече с советниками. Ее голова шла кругом, ноги постыдно слабели. Ей хотелось рассказать мужу о встрече с Наместником, но она сдержала себя.

— Я не справлюсь, мой господин.

— Ты должна, — он обхватил ее руку крепко, сжал ее, — ты единственная, кому я верю. Послушай, что я скажу. Будь стойкой! Не бойся. Там будет много мужчин. Они не посчитают тебя достаточно опасной противницей. Оставь их в их заблуждениях. Не пытайся с ними спорить…

— Но почему вы не отправите кого-то из воинов? Они понимают больше меня, — испуганно отговаривала его девушка.

Внезапно он отпустил ее руку, как будто боясь обжечься, напрягся, отодвинулся даже. Сонаэнь вспыхнула под его взглядом, губы пересохли, она даже схватила стакан с питьем, как будто жажда угрожала внезапно убить ее. Пока они говорили о делах, она внимала каждому слову, но оказалось, все это время иссушающий зной пустыни проникал в ее тело через его большую, крепкую ладонь, в которую Сонаэнь так смело вложила свою руку.

Их руки снова нашли друг друга. Его большой палец нашел жилку на ее запястье, провел уверенно линию до локтя и вернулся обратно. Сонаэнь дышала с трудом, поднимая глаза на его лицо — встречая его безотрывный напряженный, голодный взгляд — и снова отводя свой. «С ним можно, с ним можно», — повторяла она себе, не будучи уверенной, что чувствует.

Она повиновалась слепому инстинкту — может быть, ей не пришло бы это в голову, если бы он был на ногах и здоров. Она двинулась ему навстречу.

И через мгновение оказалась в его крепкой хватке, лежа спиной на его груди, пока его руки блуждали по ее телу, жадно, настойчиво. Он с громким стоном боли сел, не отпуская, однако, Сонаэнь, и она подхватила подушку, помогая ему опереться о нее. Их движения приобрели странную завершенность — Ниротиль спустил платье с ее плеч — она ухватилась за ворот его рубахи, он уверенным неотвратимым движением обхватил ее за бедра, задирая юбку.

На следующий поцелуй Сонаэнь отвечала, не думая, к чему он приведет или не приведет. Руки, уверенно обхватившие ее и оторвавшие от земли, были единственным, что имело значение, до тех пор, пока она не открыла глаза и не нашла его глаз близко — отчаянных, блестящих, умоляющих.

— Да, — прошептала она в следующий поцелуй, Тило подхватил ее, укладывая рядом, рванулся было к ней, и в эту же минуту, неловко двинувшись и тут же сдавленно ругнувшись, упал носом в подушку — Сонаэнь успела вывернуться, иначе он придавил ее бы всем своим весом.

Он тяжело дышал, пережидая приступ боли, она молча держала его руку — вряд ли это сделало бы ситуацию лучше, но это все, что она могла сделать. Наконец, Ниротиль открыл глаза, разжал челюсти и вдруг тихо засмеялся.

— Пожалуй, после перелома обеих ног сразу и той-самой-раны, это худшее, что со мной было в жизни.

— Той раны?

— Если я еще поживу — и не такой дохлой старой развалиной — я покажу тебе. В этот раз ты была очень близка, поверь.

Сарказм в его голосе не потревожил девушку. Она не отсела от Тило. Даже не опустила юбку, рассудив, что он переживет вид ее обнаженных коленей.

— Я могу помочь вам со спиной, — тихо сказала она, — если у моих рук хватит силы. Мне жаль.

— О, мне тоже, — он отдышался, повернулся к ней лицом, осторожно, не делая лишних движений, вновь вытянулся на постели. Сонаэнь всегда с трудом понимала, что написано на его перечеркнутом шрамами лице, но сейчас это была и вовсе загадка.

— Знаешь, что хреновее всего? — неожиданно заговорил Тило, глядя мимо нее — куда-то в потолок и за него, — я знаю, как это бывает — то, чего теперь не могу. Мои пальцы — которые сейчас не сгибаются на правой руке — помнят тяжесть меча. Ты знаешь, что я держу меч обеими руками? Вернее, держал? Нет? Правильно, какое тебе дело, — он усмехнулся.

Его слова задели Сонаэнь.

— Мне есть дело. Но мне неоткуда было это узнать. Мы жили в деревне. Песни и стихи о полководцах не поют на сборе урожая.

— Твой отец не рассказывал тебе о военном искусстве?

— Он мало бывал дома. А когда бывал, занимался нашими делами, а о своих больше молчал.

Ниротиль задумчиво посмотрел на нее, наконец.

— Возможно, будь у меня семья, я бы тоже больше молчал о том, что делал, — хмыкнул он, — они начинают прозревать сейчас. Гельвин отослал меня из-за Сальбунии. Из-за того, что мы там делали.

Сонаэнь промолчала. Резня в Сальбунии до победы считалась достойной исполненной местью, но после внезапно превратилась в преступление. Только не для воинского сословия. А воины редко обращали внимание на слухи и сплетни мещан.

— Ты знаешь. Все знают. Я знаю. Но не жалею. Думаешь, это Бог меня наказал? — спросил он неожиданно, тревожно повышая голос. Сонаэнь чуть сжала его руку. Ниротиль не был набожен. Но все же, видимо, верил, если эта мысль пришла ему в голову.

— Нет. Я так не думаю, — ответ оказался правдивым и неожиданным для нее самой, — я думаю, что вы просто ранены. И что вы выздоровеете. Рано или поздно.

— Когда? Когда это будет? — повысил он голос, и она вздрогнула: пальцам от его сильного пожатия стало больно, и она убрала руку.

— Наверное, скоро. Жаль, что я не воительница, как сестра Триссиль. Я могла бы сказать… лучше. Знать больше. Разделить с вами все это.

Тут Ниротиль снова усмехнулся, и она почувствовала на спине его руку.

— А я бы не хотел. Сучки Трис хватает с избытком. Мало женщин рождено для этого дела. Вы умеете убивать более изящно и затейливо. Спроси ее, как она дошла до этой жизни. Попробуй, надень ее кольчугу, узнаешь, сколько она весит. Обрати внимание, какие мужчины проводят с ней время, и как. Ты целительница, а не убийца.

Ниротиль показался девушке в эту минуту прекрасным. Самим собой. Ниротиль не был красив, она видела, по крайней мере, теперь. Но и таким, бледным, растрепанным, с многодневной щетиной на лице и уставшими глазами, гордым, выразительным изломом бровей — он виделся Сонаэнь близким, нужным, нуждающимся в ней. Впервые, глядя на него, она не чувствовала рядом призрака того красавца на рыжем жеребце, что гарцевал с победной песней по ее деревне.

«А может, его и не существовало никогда», — пришла внезапная мысль леди Орте в голову.

— Почему ты не всегда такой, Тило? — вырвалось у Сонаэнь. Мужчина отвернулся.

— Сам не знаю, — услышала она тихий ответ.

========== Договор ==========

…Отец Орта часто встречался с другими воеводами. Расстилал огромную карту на столе, поправлял пояс на кафтане, расправлял плечи прежде, чем начать разговор. «Милорды…», говорил он, обращаясь даже к фермерам.

Ниротиль на их кухне в Руинах умудрялся создать обстановку Военного Совета, происходящего в окружении вражеских войск. Но приезд Советников во Флейю не был ни грандиозным, ни слишком простым. Темный зал уже был полон мужчин — без оружия, как она успела заметить, когда ее проводили к ним Трельд и его воины.

«Это закон нейтрального города. Флейя все еще считается таковым, — напомнил ей Ниротиль, — будь уверена, что все, что может проколоть хотя бы палец, будет найдено. Я бы еще не стал есть и пить, даже если предложат. Кто бы ни предложил».

— Милорды, — и Сонаэнь не поклонилась, хотя все ее тело ныло, требуя соблюдения этого обычая.

— Госпожа, — советник, стоявший к ней ближе, держался от нее на приличествующем расстоянии.

Она прошла мимо всех этих мужчин, глядящих на нее безотрывно, стараясь не замедлять свой шаг, но и не делать его слишком быстрым. Развернувшись, она открыла лицо, встала у стола и окинула его неторопливым, внимательным взглядом.

«Я с тобой, жена, — говорил ей Ниротиль накануне, терпя боль в спине и сжимая ее руку, — что бы ни было, как бы они ни смотрели на тебя, что бы ни сказали, будь храброй и помни: я с тобой».

— Женщина говорит за Лиоттиэля? Должно быть, последние оплоты рухнули, — тихий смешок на мирмите дал ей знать, что присутствуют и вожди кланов, перешедших на сторону Элдойра.

— Полководец просит сообщить уважаемым воеводам Флейи, Наместникам и советникам его величества, что он принял решение отозвать войска с юга, — выговорила Сонаэнь, останавливая взгляд на советнике, показавшемся ей наиболее знакомым, — о причинах своего решения он готов доложить лично его величеству.

Она увидела в зале и Деку Лияри. Наместник глядел на нее безотрывно. В полумраке зала его глаза сверкали, как драгоценные камни, опасным, холодным блеском.

— Какие альтернативы он предлагает на южных рубежах? — спокойно спросил советник, выказывая полнейшее спокойствие. Сонаэнь отметила его несколько небрежное одеяние.

— Сделать Флейю новой военной ставкой. Размещать гарнизоны в обратном порядке: горцев отправлять в степи, кочевников — в предгорья.

Недоумение отразилось на всех лицах. Дека Лияри прекратил улыбаться.

— Ты не перепутала, девушка? Ты уверена в том, что это он так сказал?

«Я верю в тебя, Сонаэнь. И я верю, что ты веришь в меня. Ты не можешь заставить их перестать думать о тебе, как о глупой куропатке в шелках — пусть. Советник услышит. Он передаст Гельвину. Правитель мудр. Я знаю его. Не подведи нас. Ты веришь мне?». Он так много сказал ей вечером.

— Я абсолютно уверена в своем слухе и в словах мастера войны, — отрезала она, копируя манеру отца, и опираясь непроизвольно одной рукой на стол, — он предлагает направить на юг штурмовые войска, набранные из горцев и флейян.

Советник поклонился в пространство, демонстрируя почтение к решению полководца. Его светлые волосы были зачесаны высоко за уши и заплетены в тонкую косу, спускавшуюся ниже лопаток. Сонаэнь не первый раз показалось, что она видела его где-то.

— Наместник, ваше слово?

Дека Лияри, скрестивший руки на груди, смотрел на Сонаэнь пристально без улыбки. Она встретила его взгляд смело. Ей не в чем было упрекнуть себя, но страх, который она испытывала, не поддавался описанию. Возможно, длинные, холодные крытые галереи Флейи ей не покинуть живой. В ушах звенело от напряжения.

— Флейя не прокормит всех воинов гарнизона.

— Две сотни? — тут же предложил один из присутствующих воевод.

— Мы выставим лучников, мы же их и прокормим, — пообещал другой.

— Как изволил справедливо заметить мастер войны, — поклон, который вновь адресовал в ее сторону советник, едва не заставил Сонаэнь вздрогнуть, — ваши лучники будут кормиться в другом месте, а именно на юге. Но, если я правильно понял, Наместничество Флейи не кажется полководцу надежным?

Острый, ревнивый, ядовитый взгляд Деки Сонаэнь ощущала, как приставленный к горлу кинжал. Она ответно посмотрела ему в глаза. «Не смотри на меня, — сказала она ему молча, стараясь вложить силу своего сердца в этот взгляд, — мне нравится твое лицо, мне нравишься ты, но у меня есть муж, и ему я верю, потому что он заплатил своей кровью за свою честь. Чем заплатил ты?».

— Флейя соблюдает нейтралитет, — напомнил Лияри жестко, — последние. Триста. Лет. Мы не принимаем ничьих сторон.

— Нейтралитет — скрытое предательство, говорят у нас, — советник прошел совсем рядом с Сонаэнь, и вдруг она поняла, что он моложе ее самой, еще совершенно юноша, однако лицо у него чем-то походило на лицо Ниротиля.

«Я знаю, я не был добр с тобой. Я и не собираюсь. Прости меня — я не умею. Я всю жизнь на войне, моя госпожа. Это грязное ремесло, но оно все, чем я являюсь, и в такие времена, как наши, я не хочу искать другого. Не думаю, что у меня есть время». Хотелось бы ей снова любить своего мужа издалека.

— Что вы считаете, леди Орта? — вдруг лицо советника выплыло из тени совсем близко к Сонаэнь, девушка едва не отпрянула. Юноша был весьма хорош собой, беззаботная улыбка его придавала всему облику нечто несерьезное. Но на его левой щеке она увидела семь крошечных синих звездочек — кельхитские татуировки, показывающие, скольких племенных стычек он прошел. «Кто ты? — хотела она спросить его, — кто ты, и что здесь делаешь?».

— Простите, милорд…

— Я знал вашего отца. Он мог дать хороший совет. Дайте и вы его нам.

— Я не знаю ничего о войне кроме того, что она ужасна, — сказала она откровенно, сжимая руки перед собой, — еще меньше я знаю о политике.

— Достойный ответ мудрой жены. Но я вам не верю. Вы давно замужем за мастером Ниротилем?

Противно засосало в животе. Сонаэнь поклялась не выказывать удивления, даже если ее попросят спеть «Славу горцев» или «Мертвую царевну».

— Меньше года.

— И вы последовали за ним в Мирмендел. Не уверен, что многие жены рискнули бы пойти на такое. Вы подали нам отличный пример повиновения и верности, — советник ободряюще улыбнулся ей и повернулся к ней спиной, загораживая ее от воевод Флейи, — я услышал достаточно. Миледи нас покинет, и, я полагаю, мы обсудим, когда Правитель сможет предоставить слово и личную аудиенцию каждой из заинтересованных сторон…

У паланкина, который ей предоставили, должен был ждать Трельд и его воины, но там не было никого. Сонаэнь оступилась, задержалась, щуря глаза на солнце после полумрака залов, и нервно оглядываясь. Она не могла идти пешком по улице — она не знала дороги. В одиночестве это могло быть небезопасно.

Рассудив, что рано или поздно сопровождающие вернутся, Сонаэнь села в паланкин.

И в упор встретила взгляд холодных глаз Лияри.

— Надеюсь, вы понимаете, что кричать не стоит, — произнес он, растягивая на губах безжизненную улыбку.

*

Река под ними шумела и лилась далеко внизу. Серебристые воды ее пели свою песню, но Сонаэнь, боявшаяся высоты, не смотрела с моста.

Паланкин остановился точно посередине. Одну из занавесей Дека раздвинул, вытянув свои длинные стройные ноги наружу, привычно устраиваясь полулежа. Он так легко перешел от молчания к светской беседе, что Сонаэнь невольно засомневалась, он ли только что фактически похитил ее из-под носа у ее защитников.

Жаровня перед паланкином, которую установили молчаливые слуги Лияри, полыхала жаром. Пахло жженным ладаном.

— Моя дорогая, вы определенно должны обратить внимание на это произведение древнего мастерства, — приветливо сообщил Лияри, — этому мосту без малого полтысячи лет.

— Он достаточно… высок, — осторожно высказалась Сонаэнь, вжимая голову в плечи, — надеюсь, он также крепок.

— Я не дам вам упасть, моя госпожа. Даже если вы споткнетесь.

Она затрепетала под его рукой, оставившей почти ощутимые следы на ее запястье.

— Вы боитесь меня, — тихо сказал Лияри, убирая руку и глядя на нее без своей привычной смешливой полуулыбки, — почему?

— Мой муж. Он… убежден… все… что вы продажны, — тихо произнесла Сонаэнь, не смея поднять глаз.

Наместник лишь хмыкнул, словно позабавленный.

— Продаются все, — сообщил Дека недовольно, и впервые живое чувство она смогла угадать на его лице, — вам супруг продался за воинскую славу, я — за титул Наместника. Скажите, мы так сильно различны с ним?

— У вас нет ничего общего, — честно признала девушка. Дека помолчал, потом внезапно продолжил:

— Знаете, леди, я воевал. За Элдойр. Я был на южных стенах, когда полководец Лиоттиэль и Этельгунда с их знаменитыми штурмовыми отрядами защищали наши ворота и Лунную Башню. Я видел, как погибали их воины. И я вместе со всеми молился за упокой их душ.

— Тогда почему теперь вы предаете их? — вырвалось у леди Орты. Лияри фыркнул.

— Я? Предаю? Не будьте дурой, Сонаэнь, — грубость от него прозвучала как хлесткий удар пощечины, — вы слышали про Сальбунию? Наверняка; и позвольте сказать вам, что ваш дражайший, верный муженек сделал с этим городом. Он залил его кровью. В буквальном смысле слова. О да, осада удалась. Они вошли в стены, поставили знамена на башнях, они вернулись с триумфом. Но знаете ли вы, что, чтобы восстановить разрушенный за полдня город, потребуется пятьдесят лет работы, а беженцев из окрестностей мы до сих пор принимаем? Догадываетесь ли вы, как они выживают?

Его голос не был громок или страстен. Он говорил очень тихо. Немного грустно.

— Я не понимаю вас, Наместник.

— Понимаете. Должны понять. Если план вашего мужа удастся, то же, что случилось с Сальбунией, вскоре придет в Мирмендел. Или в мой город. И это, чего я хочу избежать. Любой ценой — и мне плевать на условия союзов или перемирий.

Она, боявшаяся лишний раз взглянуть мужчине в лицо, теперь смотрела на него, не в силах отвести взгляда. На его породистый, точеный профиль. На губы. На дрожащие темные ресницы, в свете холодного осеннего солнца золотящиеся на кончиках.

— Я больше не хочу крови, — произнес он, наконец, поджимая губы и глядя в реку под ними, — хватит с меня завоеваний и славы. Хватит насилия и несчастья. Вы назовете меня за это трусом? Предателем?

— Я всего лишь передавала его слова, — прошептала Сонаэнь, надеясь не расплакаться.

Ей вдруг очень захотелось домой. К отцу. Хотя бы к дяде. Если бы ей только было куда вернуться. Лияри смотрел на нее с сочувствием. Снова на ее ладони оказались его горячие пальцы. Вспомнилась вода, что затапливала каналы после того, как открывались шлюзы на плотинах.

От его прикосновений ее тело словно омывало подобной волной.

Тило подавлял. Дека заставлял оживать.

— Он никогда не оценит вас, леди Орта, — тихо сказал Дека, и его изящные брови сошлись к переносице, — если бы я не знал этот тип мужчин, я бы такого не говорил.

— Мы могли бы не говорить о моем муже? — это прозвучало почти жалобно.

— Нет, потому что я ревную. Я его ненавижу за то, что у него есть вы, и он не дорожит таким сокровищем, — Наместник покачал головой; его пальцы снова были у нее на груди, — можете мне не верить, но вы поймете это очень скоро.

Пальцы, твердые и уверенные, пробежались по ее нижней губе, едва ощутимо вслепую провели по лицу.

— Но вы можете повлиять на его решения. Вы можете остановить кровопролитие, моя леди. Его надо остановить. Женщины имеют власть над мужчинами. Я могу вас заверить, вы сможете это сделать.

— Зачем мне это? — спросила она с напором. Дека расплылся в как будто бы удивленной улыбке.

— Потому что я вас прошу, — и он заправил прядь волос ей за ухо, — потому что в вас нет ни его жестокости, ни его ненависти. Потому что вы хотите этого.

Сладость поцелуя была убедительнее его слов.

— Вы ведь этого хотите, Сонаэнь…

Солнечный луч упал через упавшие несколько прядей волос, хмельные, мятежные глаза оказались близко к ее собственным, и она увидела свои собственные пальцы, несмело прикасающимися к его высоким, выделяющимся скулам. Даже щетина на его лице казалась изящной.

— Сколько вам лет? — прошептала Сонаэнь. Не то что ей хотелось бы это знать.

— Я старше его, если вам это интересно.

— И все же?

— Ах, Сонаэнь. Спросите об этом у… моей жены. Любой из них. Я уверяю вас, в ближайшие дни одна из них пригласит вас погостить. И я рассчитываю на ваш визит, — Дека Лияри осторожно прикоснулся губами к ее щеке, и быстро, как будто зная заранее, как, его губы проложили влажную тропинку поцелуев по ее шее и плечу.

Она сама не знала, как кивнула ему, задыхаясь от противоречивых желаний. Из которых одно, наконец, победило — она позволила ему победить или оно было столь сильно — Сонаэнь действительно хотела любви.

Леди Орта никогда не чувствовала себя настолько красивой, желанной и счастливой, как рядом с Наместником Лияри.

Откуда рядом с ней на обратном пути возник, как ни в чем не бывало, соратник ее мужа Трельд, она даже не задумалась.

*

Ниротиль приветствовал ее в том же положении, в каком она оставила его, не считая того, что он лежал на животе и звучно изрыгал проклятия и ругательства, а невозмутимый Ясень растирал ему спину остро пахнущей мазью.

— Как прошло? — бросил полководец неразборчиво, стоило ей подойти ближе, — они согласились? Кто там был?

Ей пришлось перечислять всех присутствовавших, терпеливо пережидая ругань Ниротиля, когда она не могла вспомнить того или иного воеводу или ленд-лорда.

Ближе к вечеру Сонаэнь стояла в своей комнате перед зеркалом и смотрела на свое отражение, совершенно неуверенная в том, что делает. Насмотревшись, она встала, поправила свой ночной наряд и спустя несколько минут без стука и предупреждения вошла в спальню своего мужа.

Ниротиль сел, опершись о спинку кровати, открыл рот, как будто желал что-то сказать, но она опередила его, преодолев разделявшее их расстояние и прильнув к его губам поцелуем. Сонаэнь уже успела усвоить, что обезоруживает полководца.

Нежность.

Ее движения были уверены и спокойны. Она знала, что делает, чего хочет и какую сторону ей следует принять хотя бы на этот раз. Сонаэнь не сомневалась. Их союз не был основан на любви и выгоде. На первое надежд больше не оставалось, второго было слишком мало в любом случае. Но еще один шаг навстречу, который она должна была сделать, чтобы продемонстрировать лояльность, теперь был необходим скорее ей самой.

Дека Лияри слишком умен. А привязать к себе отвергнутую врагом женщину — что может быть вернее! Этого оружия ему она в руки не даст, даже, если ее сердце навсегда останется разбитым и расколотым, даже, если она всегда будет желать прикосновений Наместника и его нежных поцелуев.

Оказавшись в кольце сильных рук Тило, она не прекратила торопливо разоблачаться. «Ему не удержать меня, — подумалось ей, — не удержать самого себя тоже».

— Это не то, чего ты хочешь.

— Я знаю, чего хочу, — говорить между поцелуями оказалось на диво приятным и возбуждающим, — я хочу тебя, Тило.

— Когда все закончится… если они добьются своего, и меня не станет…

— Прекрати, — Сонаэнь испытала странное удовольствие от пассивного сопротивления своего мужа, который выворачивался из ее рук с ловкостью мирмендельской игуаны.

— Не убивайся тогда по мне, — прошептал он ей в макушку, но оказался не готов к тому, что Сонаэнь толкнула его в грудь, опрокинула на постель и оседлала. Зная об особенностях его зрения, девушка склонилась к самому лицу Ниротиля и так замерла.

Наконец он должен был ее разглядеть.

— Я любила тебя так сильно, что дышать забывала, — одними губами сказала Сонаэнь, в самом деле словно задыхаясь, — иногда — так, что хотела бы умереть, чтобы ты меня заметил. Позволь мне быть рядом, если только я не противна тебе. Или дай мне уйти.

Он дернулся в сторону, и этот обманный рывок позволил ему освободиться из-под нее — только для того, чтобы занять положение сверху.

— Я скорее тебя убью, чем позволю уйти.

— Не убивай, — наконец ее руки проникли под его штаны, и она замерла, стыдясь и желая дальше этой откровенности, — люби.

Поцелуй, которым он ответил ей, был болезненно-жадным. Спустя мгновение он сорвал с проклятиями с себя штаны, задрал ее юбки и принялся стаскивать ее шаровары, сорвал одну туфельку с ее ноги, вторую даже не стал трогать, удовлетворившись тем, что открыл доступ к ее телу.

— Этого ты хочешь? — она вскрикнула, когда два его пальца коснулись ее внизу, а затем он надавил и приятная тяжесть сменилась острой тошной болью, — сейчас?

Боль стала сильнее, но она кивнула, обхватывая руками его шею. Его пальцы переместились выше, и легкие поглаживания мгновенно возродили только что было погасший жар в животе и желание. Сонаэнь поспешно стянула с себя оставшуюся туфлю и лихорадочно принялась развязывать шнурки платья, но Ниротиль опередил ее, схватился за ворот… и тут же передумал, подхватил ее под бедра, дернул плечом, словно стесняясь своего нагого тела…

Этот знакомый его жест вернул все на свои места. Словно они по-прежнему были в Руинах, дома, в своей более чем скромной спальне с глиной мазанными стенами и тусклой лампой за ширмой.

Сонаэнь погладила мужчину по щеке, придвинулась ближе, раскинув ноги. Замирая, часто дыша, она даже не надеялась, что боли больше не будет. Казалось таким нелепым раздеваться. Тило рубашки не снял. Осторожно придвинулся ближе.

Момент проникновения показался Сонаэнь коротким и незначительным. Она лишь вздохнула, выдохнула — а ее муж прижался губами к ее виску, сладко простонал какие-то неразборчивые несколько слов на сальбуниди и сделал несколько быстрых выпадов всем телом, как будто неуверенно примеряясь… и замер, то ли застонав, то ли засмеявшись.

Сонаэнь растеряла всю ту уверенность, с которой действовала несколько мгновений назад. Она боялась отстраниться, боялась посмотреть ему в лицо, но ей пришлось, когда спустя пару минут Тило отдышался, приподнялся над ней и лег рядом с коротким выдохом. Одну руку он так и оставил на ее боку, не позволив ей опустить юбки назад.

— Не отстирается, — предупредил он хрипло, затем усмехнулся, откашлялся, — о, милая…

Внезапно он вновь притянул ее к себе и крепко обнял, зарылся лицом в ее плечо и несколько раз вздохнул.

— Вам было хорошо? — она едва могла выговорить эти слова.

— Она еще спрашивает, Всевышний! — смех его звучал совершенно по-иному, мягко, как-то празднично, — Сонаэнь. Дурочка моя… Давай, снимай эти тряпки.

Она подчинилась. Ниротиль сорвал с себя рубашку и крепко прижал к себе девушку, едва она освободилась от платьев и рубашки.

Замерев на его груди и слушая сильное биение его сердца, она задумалась, чего больше в том, что она испытывала. Опустошенности. Разочарования. Тило был счастлив. Робким, опасливым, но счастьем. Он открылся ей, и теперь ждал, пока она сделает следующий шаг.

— Господин мой…

Он не перебил ее, лишь одобрительно хмыкнул, словно принимая как игру ее обращение.

— Это всегда бывает… так?

Тут уж его хмыканье превратилось в заливистый гогот. Сонаэнь вскочила, как ошпаренная, прикрыла грудь руками, возмущенно открыла рот для отповеди… но муж ее опередил, снова схватил в объятия, с некоторым напряжением сев рядом… и принялся расцеловывать ее лицо, ее плечи, спустился с поцелуями к ее груди, но хихикать не перестал.

— Моя маленькая девочка, — Тило потерся щекой о ее груди, перевел дыхание, поднял спокойный и властный взор на нее, — дай мне немного времени, и я покажу, как это бывает. Если только моя спина мне это позволит.

— Вы смеетесь надо мной, — она хотела притвориться обиженной, но так же не могла перестать улыбаться. Его руки сжались на ее талии.

— Не могу не смеяться, дорогая. У меня этого, как ты выразилась, не было с самого ранения. Дай мне руку…

Его тело еще хранило их общую влагу и жар, под ее пальцами оказалась нежная, тонкая кожа, а затем — бугристый толстый шрам, при прикосновении к которому ее прошиб холодок.

— Сюда, милая. Сюда пришелся удар. Мне повезло остаться в живых, что уже было чудом. Рассчитывать на то, что я еще и останусь в силах лечь с женщиной и овладеть ею, было бы глупо.

— Значит, вы боялись? — привстала над ним Сонаэнь, но он спрятался от ее глаз.

— Этого все боятся. Если говорят, что нет, знай, врут.

— У кого еще мне спросить, если не у вас?

Он сжал зубы, подминая ее под себя. Немного оттянул ее за волосы назад, растрепанная коса соскользнула с подбородка ниже, словно разорванный ошейник, осталась лежать между ними.

— Я та еще развалина теперь, Сонаэнь. Я знаю. Я стерплю проигрыш в схватке. Не стану сражаться, зная, что все равно уступлю. Но… твоей неверности я не потерплю.

— Я помню, как наказывают за неверность.

— Хорошо, — он медленно кивнул, — не хотелось бы видеть твое тело на Стене Позора. Повешение — не та смерть, на которую легко смотреть даже мне. Хотя есть кое-что похуже.

— Сажание на кол?

— Да, пожалуй, — Ниротиль с любопытством глянул на нее, — видела?

— Последствия. Во Флейе Стена Позора тоже есть?

— Не знаю. Думаю, они прячут ее от нас, — Тило усмехнулся, поморщился, — но там я тебя тоже видеть не хочу. Ни за измену мне. Ни за измену королю. Ты… поняла?

— Я буду верна, — перебила девушка, целуя его мозолистую, разбитую многими схватками руку, — не сомневайтесь во мне. Я буду верна, Тило.

Никогда прежде Сонаэнь не давала обещаний, зная, что нарушит их.

Прижатая к ее бедру отвердевшая плоть вызвала все то же томление в животе, к которому примешивалась небольшая резь. Как хотелось бы унять ее, но одних поцелуев мало, это Сонаэнь уже давно определила, а соитие… будет ли оно таким же стремительным и неловким? Между ее ног скользнула его рука, и Ниротиль потянулся к ее лицу. В приятном лиловом полумраке даже страшные шрамы на лице казались девушке частью его странной красоты, в которой не было ничего из того образа, который она себе придумала когда-то.

Ничто из того, что она думала, было ее мечтой, не было столь пугающим и желанным, как то, как он вдруг коснулся ее между ног, осторожно, почти нежно, не отрывая взгляда от ее лица. После всех его разговоров о тяжести ран, после того, что он боялся — и Сонаэнь поняла теперь, что он боялся своего позора наедине с женой не меньше, чем ее принародного — после всех этих страхов Ниротиль мог начать исцеляться.

Она на это надеялась. Может быть, близость будет недостающим компонентом в лекарстве.

— Много у вас было женщин прежде? — прерывающимся шепотом спросила она.

— Чуть меньше, чем ран. Ревнивая жена — добродетельна, как некоторые говорят, — он усмехнулся, и Сонаэнь кисло поджала губы: шрамов на его теле было достаточно.

— Они были вами довольны? Ночами с вами…

— Я никогда не спрашивал.

Это было на него похоже. Слишком уверенный в себе. Слишком занятый воинским званием и навыками владения оружием, чтобы переживать за то, какое впечатление оставляет у тех, кто сближается с ним. Сонаэнь слышала слова Наместника Лияри так ясно, как если бы он был третьим с ними в постели.

Она не могла обманываться и впредь. Ниротиль действительно был таким, как о нем говорил Дека.

— Пожалуй, я попробую сделать довольной тебя. Возможно, со временем, — внезапно сказал мужчина, — если ты только захочешь. И если я, конечно, не развалюсь окончательно.

— Как вы себя чувствуете сейчас?

Он медленно потянулся. Лукавый огонек в грозном взгляде вызвал у нее приступ легкой паники. Паника лишь усилилась, когда она почувствовала, что он вновь возбужден.

— Я буду ленивым сегодня. Спина, ребра, все болит — тебе достался ленивый, израненный и ворчливый муж, леди.

— И как тогда …? — она прижала руку ко рту, опасаясь, что сказала лишнее. Ниротиль рассмеялся тихо.

— Помнится мне, ты неплохая наездница, милая, — шепот Тило растерял грозные нотки, и остался только ясный жар его желания.

========== Под кожей ==========

— Сестра-госпожа, я бы на твоем месте бросила б это всё, — от души посоветовала Триссиль, сплевывая в сторону.

Сонаэнь не ответила. Она подобрала юбки — с каждым днем ей удавалось все лучше обращаться с одеждами кочевниц, и зашагала по воинскому лагерю. Это было непросто. Не только из-за платья — розовый шелк был в пыли и грязи, но и из-за громоздких сапог и невыносимо тяжелой кольчуги. Уговорить Ниротиля хотя бы на кожаный панцирь леди Орта не сумела. Не помогла даже Трис.

Четвертый месяц расквартированных войск под Флейей подходил к завершению. Сонаэнь была убеждена, что муж ее сошел с ума. Трис, правда, заверяла, что для полководца это самое обыкновенное поведение. Войти к нему в шатер можно было, преодолев три круга оцепления, оружие в черте города беспощадно изымалось у всех, не имеющих звания и не приносивших присяги белому городу, еду пробовали по три раза перед подачей на стол.

— Ты брось это, сестра-госпожа, — продолжала настаивать Триссиль, след в след шагая за леди, — он ведь разрешил тебе уехать. И ехала бы.

— Он мой муж.

— И хрен драконий на него!

Сонаэнь поморщилась. Триссиль страдала больше от присутствия жены своего командира, вынужденная сопровождать ее везде и всегда. Даже если она считала это полной глупостью, она была верной воительницей, исполнительной и послушной.

— Ты думаешь, это глупо, — Трис уселась у костра, вслепую отрезая кинжалом слишком длинные, на ее вкус, пряди волос на макушке, — то, как он оберегает тебя. Но поверь мне, я видела, что делают те, кто действительно хотят убить тебя.

«Дека меня не убьет, — хотела сказать Сонаэнь, — он меня любит». Уверенности абсолютной не было, но она хотела ее в себе взрастить. Иначе жизнь стала бы слишком печальной.

— В наши времена убивают за меньшее, — беззаботно продолжила Трис, — ты жена полководца Элдойра. Он им мешает — и они будут рады его опозорить и опорочить. Изнасилуют тебя, ограбят, бросят куда-нибудь, чтоб все видели. И придется капитану мстить.

— За леди Амрит он бы мстил?

— Боже, да. Но она не «леди». Боковой росток стебля, как говорится. А ты ягода подороже, сестра-госпожа. За тебя нельзя не мстить. Даже будь ты слепая, немая, слабоумная, твое имя все покрывает. И как, — Триссиль подмигнула леди, — у вас с ним? Лучше дело-то пошло, я думаю?

Сонаэнь опустила глаза, краснея. Ниротиль оказывал ей почтение при воинах. В постели с ним она большую часть времени терпела его напористость и пыл, но изредка обнаруживала в своем муже способность к сопереживанию, тягу к нежности, которой он стеснялся, очевидно, почитая за слабость.

Ее ложь приятельнице о «воине с копьем на диком жеребце» оказалась правдой. И Сонаэнь эта правда не нравилась.

Чем более нетерпеливым ночью и отвлеченным днем становился Тило — дела, разговоры, арсенал, рутина воинского быта — тем чаще память приводила Сонаэнь в покои наместника Лияри, к его неторопливым рукам, к его губам, к порочному властному взгляду.

Третий месяц общение леди Орты с Декой Лияри состояло из посиделок у ткацкого станка. Дистанция превратилась в пытку. Вторая леди Лияри, общительная и светская, создавала им звуковой фон своим щебетом. Однажды Наместник проговорился, что его жена поет. Пока она пела — флейские песни, с переливами, практически без музыки, изредка лишь ударяя словно неверной рукой по струнам мандолины — они смотрели друг на друга, не отрываясь. Не раз, не два, но тысячу раз за зиму Сонаэнь Орта поняла, что их удерживает от конечного падения только присутствие посторонних.

Сколько раз, проходя мимо него по просторным коридорам его дворца, она встречала ненарочное, незаметное движение навстречу, нагретый воздух и тот струился от него — к ней, очевидно указывая на его желание, на его постоянное внимание. Наместник не уставал следить за ней. Как следил бы охотник за своей жертвой.

Он посылал ей сладости и маленькие, женские подарки, вроде отрезов ткани и вееров; держал в голове оттенки ее платьев и вуалей, все сказанные ею слова, все упомянутые ею детали истории жизни. Дека Лияри знал ее гораздо лучше, чем когда-либо кто-то до него. Чем дальше заходила эта странная близость — сближение не физическое, но умственное — тем больше ее слабых мест он находил.

— Это хорошо, что ты дружишь с леди Лияри, — только отмахнулся Ниротиль, когда Сонаэнь рассказывала ему о доме Наместника, — ее муженек хорош на крепкой цепи. Их снабжение слабеет, рано или поздно всю контрабанду с Юга придется прикрыть.

— А дружба женщин поможет? — не поняла леди. Полководец кашлянул.

— Дружба поможет показать, что мы не наказываем за прошлое. Пусть откроет дорогу на Мирмендел, и мы простим его.

— В Элдойре легко прощают?

— Карают легче, — муж посмотрел на Сонаэнь более пристально, чем прежде, словно впервые увидел ее. Она невольно съежилась под его взором.

Внезапно Ниротиль отбросил чертежные инструменты — он проверял планы нового форпоста у Флейи. Подошел к ней. Протянул руку и слегка провел кончиками пальцев по ее руке от плеча к локтю.

Как успела заметить леди Орта, муж никогда не прикасался к ней, если кто-то мог видеть, но в последнее время он делал это исключительно в постели, и она тоже начала избегать его прикосновений.

— Ты побледнела, — негромко сказал он, — или мне так кажется.

— Это климат, — не нашлась с ответом Сонаэнь. Тило хмыкнул, опуская руку.

Его зрение становилось лучше с каждым днем, как и общее состояние его здоровья. Он фехтовал каждый день по пять часов, упорный и не сдающийся. С каждым днем он становился сильнее, упрямее, и с каждым днем отчуждение между ним и Сонаэнь росло.

Даже несмотря на то, что он был с ней нежен, насколько мог, и несколько раз даже пытался неловко, как будто борясь с собой, сделать супружескую постель не просто исполнением долга, но чем-то большим.

Только отчего-то леди Орта едва могла терпеть его прикосновения.

*

Зима не слишком украсила Флейю. Изморозь на голубом мраморе да иней на обрезанных деревьях составляли все изменение пейзажа до конца декабря. Только затем появился тонкий слой пушистого легкого снега, быстро превращающийся в грязную талую воду.

Синие ранние сумерки расцвечивали город высоких стен гораздо более интересными сочетаниями красок. Тысячи фонарей и светильников самых разных оттенков загорались в закатных сумерках. Огромные камни, покрытые кое-где наледью, отражали их свет, бросая блики на черепичные крышивысоких флейских башен.

В комнатах дворца Наместника, тем не менее, было темно.

— Вы желаете, чтобы я зажгла свечи? — леди Лияри, лучась улыбкой, поднялась со своего места у ткацкого станка, — может быть, камин?

— Моя госпожа так любезна, — прокомментировал Дека, улыбаясь со своего места, где он расположился полулежа с книгой в руках, — я был бы ей признателен за красные свечи.

— Не уверена, что они остались у нас, — леди Лияри все так же улыбалась.

— Так поищи.

— Ваша леди не ревнует, — тихо сказала Сонаэнь, когда вторая леди Лияри удалилась.

Наместник выпрямился, откладывая книгу. Его глаза сверкали, как полированный нефрит, непроницаемые и опасные.

— Она верная спутница и знает свое место, моя леди. А что происходит здесь, что могло бы ее заставить ревновать? — был нарочито беззаботен, но давил голосом, Наместник, — разве что-то неподобающее, позвольте спросить?

Нефритовые глаза сказали: «Даже, если бы мы оба этого хотели».

Сонаэнь пропала. Она была уязвлена сердечной холодностью мужа, а еще больше — мучительными, почти ежедневными встречами с объектом вожделения. Чем больше денег было у Тило, чем больше новых слуг появлялось в доме — незнакомых, присланных откуда-то с севера, из белого города — тем меньше она чувствовала себя хозяйкой в нем, а скорее заключенной.

У нее была лишь одна возможность для побега, и она с радостью ею пользовалась. Любая возможность улизнуть означала встречу с Лияри.

Прежняя ответственность, означавшая ручной утомительный труд, неблагодарного мужа с дурным характером, сменилась бурной светской жизнью — или ее упрощенной версией: Флейя не особо стремилась распахнуть перед Сонаэнь двери своих домов-крепостей. Леди Орта посещала в городе лишь один дом.

— А другие дамы навещают вас? — спросила она леди Лияри. Флейянка ослепительно улыбнулась, сложила руки на коленях, придерживая вышивку.

— О да, сестра. Но мой муж посчитал, что они могли бы отвлечь вас или причинить вам неудобство.

— Отнюдь! — горячо запротестовала Сонаэнь, — я была бы рада пригласить их к себе, но мастер войны…

Она запнулась. Нехорошо было бы говорить о том, что Ниротиль одержим идеей покушения и шпионажа. Впрочем, вторая леди Лияри и не подала виду, что ее собеседница сказала что-то лишнее.

— Моя дорогая, леди будут счастливы узнать, что вы желаете познакомиться с ними.

Флейя, показавшаяся саркофагом, гигантской усыпальницей древности, превратилась для Сонаэнь в ларец с сокровищами, полный чудесных находок сундук. Под длинными белыми вуалями и покрывалами, под серыми одеждами, лишь изредка мелькавшими в паланкинах, прятались красавицы в пестрых одеждах, словно вытканных из перьев райских птиц. За высокими стенами, в домах, глядящих на мир из узких бойниц, жили удовольствия и легкомысленные забавы. Здесь они прятались даже надежнее, чем в Сабе и предместьях: ни звука, ни отголоска жизни за каменными стенами не доносилось до улиц.

За тяжелыми кованными дверьми мрачноватые воины в длинных маскировочных плащах лучников превращались в галантных угодников.

— Я вынуждена откланяться, — попрощалась Сонаэнь, когда леди Лияри вернулась со свечами.

Впервые она задумалась, что не знает имени своей новой подруги — если одну из жен Наместника можно было таковой назвать.

Приглашение на вечеринку для дам она получила на следующий же день. Ниротиль стоял у стола, задумчиво почесывая щетину на подбородке, когда она вошла. Он читал письмо внимательно, хмурясь и кривя губы, затем отбросил его назад, уставившись куда-то вдаль.

— Мой господин?

Движение его сказало леди, что полководец так глубоко задумался, что ее не услышал. Она заметила на нем кольчугу.

— Я собирался в лагерь — казармы закончены. Завтра поступят новобранцы, — пробормотал он, перехватывая ее взгляд, — не соблаговолишь ли сказать мне, душа моя, отчего эта вторая леди так полюбила твою компанию?

Сердце у Сонаэнь замерло лишь на короткий миг.

— Женам воинов приходится проводить свободное время, самим думая, чем себя занять, — она не хотела, чтобы в ее голосе звучал сарказм, но он прокрался в него сам, — ты против?

— Не выношу толпу в доме, но невежливо высылать тебя к ним, как бездомную побирушку, — лицо Тило исказила недобрая усмешка, — передай второй леди Лияри ответное приглашение. Боюсь, это также будет означать визит ее муженька. Он ведь приветствует тебя у них в доме?

— Изредка, — Сонаэнь не медлила с ответом.

— Бесы бы побрали весь этот сраный этикет. Я позову продажного ублюдка сюда. Попробуем умилостивить знать Флейи. Мир, значит.

Сонаэнь не сомневалась больше в том, каковы были ее собственные планы. Мирные переговоры имели к ним слабое отношение.

*

Празднование в доме Лиоттиэля за три дня превратило особняк в подобие крепости, ждущей нападения и осады. Слуги метались по лестницам, с кухонь до верхних этажей доносились по воздуховодам ароматы готовящихся блюд. Сонаэнь руководила ордой служанок и нанятых кочевниц — все было выскоблено и вычищено, все ковры и гобелены выстираны.

В суете она безотчетно ловила себя на соображениях: та ниша была бы хороша для тайного свидания, другая — для поцелуев вдали от любопытных глаз.

Драгоценности, что прислал ей Ниротиль — это был его первый подарок — не оставили ее равнодушной. Она рассуждала, понравятся ли они Наместнику, не сразу вспомнив, что больше половины из них все равно останется под одеждой.

Это был традиционный набор сабянских женщин из двадцати четырех предметов: серег, украшений в нос, браслетов на руки и ноги, тяжелого пояса, ожерелий, налобных повязок и колец. Надев их на себя, Сонаэнь вместе с тяжестью ощутила и немалую уверенность в себе. Она была во всеоружии, облаченная в дорогие ткани, тяжелое золото и окруженная ароматами благовоний.

Вечером накануне праздника Ниротиль призвал ее к себе. Она давно уже не смотрела на него, когда находилась рядом. И удивилась, когда он остановил ее руку, стоило ей начать снимать верхнее платье.

— Я стал редко слышать твое чтение, леди. Я хотел попросить тебя. Почитай мне Писание. Ты красиво это делаешь.

Она вздохнула, сделала несколько шагов к его столу. Красивая обложка Священной Книги манила прикоснуться, но она не дотронулась до нее. Сонаэнь не открывала Писание уже очень давно.

Странно, что Ниротиль скучал по тому, что сопровождало его в тяжелые дни после ранений. Он был похож на себя прежнего, до того, как раны приковали его к постели. Несколько потрепанный, это правда, но вновь блистательный полководец Ниротиль. Удивительно, как воины оправлялись от ран. Она видела это, будучи госпитальеркой. Главное было — не дать им сдаться, уверять их, что они обязательно смогут взять оружие вновь, и они выживали. Но таковы были не все.

В книгах и песнях — которые редко доходили до ушей Сонаэнь в ее маленьком мирке детства — воины именно таковыми и должны были быть. Особенно такие величественные рыцари, как мастера войны.

Такие, как красавец Лиоттиэль, гарцующий на рыжем скакуне по предместьям, беспощадный к врагам и милостивый к обездоленным. Тот Ниротиль, которого никогда не существовало.

Сонаэнь встречала лишь немногих, что были похожи на ее мужа. Они выживали для своих семей, они вспоминали своих женщин, детей, матерей и отцов, свое богатство и клятвы. Но только Ниротиль из тех, что ей встретились, ничего, кроме меча, не вспоминал в бреду в госпитале Элдойра.

Иногда еще перечислял имена соратников.

— Прошу простить меня, господин мой, — церемонно поклонилась леди Орта мужу, глядя в пол перед собой, — я слегка простыла. Мой голос вряд ли осчастливит вас.

Она удалилась, приняв его молчание за позволение.

*

Разреженный воздух Флейи проникал в дома сквозь каменные стены с легкостью. Казалось, холод настолько вездесущ, что добирается до любого уголка, и вскоре Сонаэнь отчаялась сражаться с ним на равных.

— Флейя ведь южный город, — вздохнула она, примеряя серую песцовую накидку перед зеркалом, в компании с неугомонной Триссиль. Та нахлобучила шапку ниже.

— Зимы стали холоднее, сестра-госпожа, а лето — жарче; весна дождливее, осень дольше. Все так говорят. Так на севере и на юге, на востоке и, должно быть, на западе, Боже спаси их долбанные души. Отчего ты переживаешь за неженок?

— Они будут нашими гостями, — Сонаэнь печально посмотрела на остывший камин.

Они были слишком большими во Флейе, не приспособленными для того, чтобы сохранять тепло. Два месяца практически бесснежных холодов флейяне предпочитали переждать, спасаясь теплой одеждой, а не топкой.

— Помнится, мы с капитаном раз застряли в степи в Руге, — предалась ностальгии Триссиль, накручивая на смуглый палец прядь волос, украшенную бусинами и костяными зажимами, — холодно, жуть, аж писать больно. И вот вылазит кретин Ясень из евонной милости окопа, и говорит мне: Трис, сука ты драная, руки теплые, мол — подержи мне конец, я вот держал только что Орнесту, и теперь как-то стрёмно в них дуть…

— Трис! Следи за языком!

— О-о, не надо про язык, мне сразу на ум идет еще пара историй, — Трис вытянула ноги вперед, поболтала сапогом, что был ей чуть велик, склонила голову, — что-то ты нарядная, сестра-госпожа. Капитана нарядить тебе?

Сонаэнь рада была согласиться и избавиться от назойливой компании.

Триссиль постаралась на славу. Ниротиль в белом и серебристом наряде — никакой парчи, хорошее сукно и скромные, хотя и добротные украшения — был великолепен. Если бы не его хромота, больше заметная, когда он слишком спешил, и не сурово сдвинутые брови — и не шрамы, напомнила себе Сонаэнь, почти привыкшая их не замечать, Тило выглядел бы прежним собой. Или почти прежним. Может быть, чуть менее сияющим. Более осторожным. Опасливым раненным хищником.

Ярче прочих сияли те звезды, что быстрее всех падали.

Гости прибывали волнами. Сначала пожаловали мастера из форпоста — большинство были знакомы друг с другом, с ними пришли несколько воительниц, все старательно наряженные, бездушно улыбавшиеся и очевидно заранее скучающие. Несколько воинов привели и жен — возможно, это были любовницы или наложницы, но манеры у всех были подобающие.

Сонаэнь высматривала среди всех пришедших флейян одного. Наконец, ее ожидание было вознаграждено.

Дека Лияри не отличался скромностью, и на праздник явился, намеренный привлекать к себе взгляды. Синий цвет подходил ему, но он не ограничился им. Щегольская обувь, богато украшенный пояс, подчеркивающий безупречно сидящий короткий кафтан, небрежно оставленный расстегнутым — он готовился.

Но вряд ли долго и тщательно. Сонаэнь нашла очаровательным то, что он носил тонкие дутые серебряные браслеты из разных комплектов, очевидно, в спешке перепутав их. За столом он не сразу нашел свое место, пару раз даже споткнулся, не сводя глаз с хозяйки дома и упорно игнорируя хозяина. Приветственное угощение не предполагалось обильным — скорее, оно должно было познакомить гостей до того, как каждая группа начнет обсуждать интересующие темы отдельно от других.

— Я желаю лучшего хозяину дома, — поднял бокал Наместник, — очарования вашего присутствия в нашем городе не заменит ничто. Долгих лет!

— Долгих лет! — дружно провозгласили флейяне.

— Позвольте выразить восхищение подготовкой, которую вы проводите среди наших войск, — продолжил Дека Лияри, отбрасывая челку с глаз, — не могу не согласиться с мнением наших соратников-лучников: ваша идея о новом снаряжении действительно заслуживает самого пристального внимания.

Сонаэнь едва заметно помогла Ниротилю подняться — иногда это все еще требовалось ему. Из-за узорной длинной вуали ее движение осталось незамеченным.

— Благодарю за ваши теплые слова, — негромко ответил полководец, — надеюсь на их искренность. Множество пройденных дорог объединяет нас, с Божьей помощью, мы будем идти по ним вместе и впредь.

— Даст Бог! — вновь раздалось со всех сторон; откуда-то — тихое, почти молитвенное, кое от кого — звучное, словно боевой клич.

— И я надеюсь, что наша дорога на юг весной также нас свяжет еще крепче, — продолжил Ниротиль, — когда все мы вместе, как истинные братья, отправимся походом на земли Мирмендела, сопровождая миссию — с одобрения нашего Правителя, конечно, и с его благословенными молитвами.

Этот тост звучал почти как угроза продолжавшегося вторжения, и флейяне тревожно смотрели на своего Наместника в ожидании его реакции. Сонаэнь смотрела тоже.

Дека ничем не выдал своего недовольства. Его голос не дрогнул.

— С Божьей помощью, — поднял он руку к сердцу. Тихий, угрожающе тихий.

Сонаэнь обрадовалась вошедшему с многочисленными поклонами Орнесту, распорядителю празднества, словно ближайшему родственнику в день свадьбы. Орнест откашлялся, представляя танцовщицу, готовую исполнить роль в постановке.

— Мой господин, я не знала, что будут танцы, — Сонаэнь опустила руку на рукав своего супруга, все еще возвышавшегося над столом. Он бросил на нее взгляд сверху вниз. Она немедленно убрала руку.

— Это Сахна. Она из воинского сословия — я не пригласил бы куртизанку в наш дом, леди Орта. Она исполнит нам отрывок из спектакля «Змеи западных долин».

— Она — воительница? — пробормотала Сонаэнь, опуская глаза.

«Почему он упомянул куртизанок?».

— Она танцует с клинками, но у нее есть звание.

— И что же за отрывок это будет? Я люблю «Змей долин», — Дарна Патини, один из приближенных Наместника, оказался рядом с хозяевами. Полководец жестко улыбнулся.

— «Змея, меняющая кожу».

Холодок пробежал по спине Сонаэнь, и она опустошила свой бокал вина непозволительно поспешно. Прощальный заздравный кубок, по обычаю принимаемый из рук мужа, она выпила, почти не чувствуя вкуса. Желающие угощаться и дальше переместились в углы зала, внимание большинства было приковано к танцу-представлению.

Неосознанно тело повторяет движения, напряжением мышц, позывами пригнуться или наклониться, желанием хлопнуть в такт, взмахнуть рукой. Сахна — великолепная танцовщица, но и воинские ее навыки очевидны. Воевала ли она?

Золотое платье, изображающее чешую, она спустила с плеч легко, показывая нижнее платье — из тонкого зеленого шелка, изображающее молодую змеиную кожу, еще не огрубевшую, опасно нежную.

Сонаэнь была заворожена движениями Сахны. Прежде она не видела флейских танцев — как и западных танцев вовсе. Пляски юга были родными, знакомыми, в чем-то казались примитивными — возможно, потому, что она знала их язык, значение символических движений.

— О чем это? — спросила она тихо Ниротиля, невесть как оказавшегося рядом с ней — между колонн круглого зала, где извивалась меняющей кожу змеей бывшая воительница.

Она полагала, что полководец удалится обсуждать новые договора с Наместником.

— О змее.

— Тило, это я могу понять из названия. Я не настолько дура.

— Тогда ты можешь понять и остальное, — резко бросил он, и впервые за долгое время она увидела в его глазах призрак прежнего, более открытого, возможно, более чувственного мужчины, с которым некогда связала свою судьбу, — змея линяет. Она сбрасывает кожу и из-под старой появляется новая, молодая, выросшая под прежней.

— Это слишком очевидно, чтобы быть всей историей.

— Я всегда считал, что танцы с клинками хороши только для тренировок, — вздохнул ее муж, глядя перед собой, — это зрелищно, но непрактично. Все это любование природой, танцы стали и прочая хрЕнова поэзия. Вот, видишь, она как будто бы пьет с кинжала? Она ищет источник, который поможет ей, — Тило сложил руки на груди, прислонился к колонне, наполовину сокрытый в ее тени, — ищет силу, чтобы пережить линьку.

— Она найдет ее? — Сонаэнь шагнула к нему, надеясь встретить его тепло, как прежде. Но он не обнял ее и даже не взял за руку.

— Она попытается. Ей никто не может помочь — она или сбросит старую кожу сама, или умрет.

Он отступал в тень, звеня пряжками на своих сапогах. Сонаэнь проследила взглядом направление, в котором он удалялся — зал приемов, в отличие от большинства в особняке, имел лишь один вход, и полководец отдавал ему предпочтение перед другими, справедливо считая, что его легче охранять.

Сахна в зеленом шелке изменила свой танец. Теперь ее движения стали остры и точны, как будто бы дремлющая змея действительно освоилась в новом облачении и превратилась в опасного врага, не знающего страха и слабости.

На противоположной стороне зала, под льющимся из световодного окна лучом, улыбался Наместник Лияри. В белом сиянии его волосы казались светлее, глаза — ярче, и румянец на щеках играл в ямочках, когда он улыбался, показывая зубы.

Он ждал ее.

— У вашего мужа есть вкус, — заметил Дека с усмешкой, — вынужден признать. Сахна одна из самых знаменитых мастериц, насколько мне известно.

— Вы не присоединитесь к полководцу?

— Нет. Вояки обсуждают клинки и стрелы первые три минуты, после — начинается попойка. Не уверен, что я удержусь от драки.

— Вы тоже воин.

Их руки соединились под ее вуалью, вольно отброшенной назад и обернутой вокруг ее локтя.

— Воин, а не рубака-мясник, моя прекрасная леди. Я предпочту компанию меняющих кожу змей.

— Одной змеи.

— Змей. Разве вы не слышите шипение? И разве сами вы не ищете последние силы, чтобы бросить старую тесную чешую, моя леди? — он сжал пальцы на ее запястье. Пульс под давлением его пальцев стал похож на землетрясение, рушащее каменные стены Флейи, горы, оковы брачных клятв.

— Почему вы говорите мне это?

— Вы не знаете? — Лияри обернулся, глаза его были тревожны, Сонаэнь неосознанно потянула прочь руку, — вы не понимаете? Я люблю вас.

Она опустила лицо.

— Я полюбил вас с первого взгляда, — тихий, его голос набирал силу, звучал гордо, уверенно, — для вас я мог бы пойти на все. Для вас я пошел бы на все. Чтобы защитить вас. Увезти вас в безопасное место, где защищать до последней капли крови, любой ценой.

— Замолчите.

— Вы выбрали сторону войны, Сонаэнь. Я не могу уважать этот выбор. Я ненавижу все то, что заставило вас сделать его. Но вас я ненавидеть не могу, моя дорогая, — Дека поднял подбородок, не глядя на нее, — я слишком хочу и люблю вас.

— Молчите, заклинаю вас, здесь же полно свидетелей…

— Следуйте за мной туда, где ни одного не будет, моя леди.

Он удалился в сторону одной из арок — от выпитого вина весь мир у Сонаэнь перед глазами кружился и плыл. Она подхватила юбку, шлейф мешался, какой-то пьяный идиот из числа соратников Ниротиля наступил на него — она рванула ткань прочь, услышала глумливое хихиканье за спиной, но даже не обернулась.

Она чуяла телом, кожей разлитый в воздухе лимонный, весенний аромат, видела его почти наяву — след Лияри.

Темный коридор? Нет; холодно, стыло, никакого запаха. Теплый, где Триссиль обжимается с кем-то, судя по звукам, с кем-то из новобранцев? Нет, людно.

Сладкие фруктовые запахи — или их иллюзия — привели Сонаэнь к галерее, ведущей к открытым балконам. Было холодно, но она не ощущала холода. Было страшно, но ватные ноги перестали чувствовать давление неудобных туфель. Она покусала губы, смутно вспоминая, что так они станут алее.

Дека стоял в полутени, опираясь локтем о стену.

Она удивленно воззрилась на свечу в своей руке. Откуда, когда она взяла ее, откуда? — но вопросы были лишними. Она лишь дунула — и бросила свечу в сторону.

Теперь источником света были уличные далекие фонари, вместе с ледяным ветром проникающие с балкона. Остались ощущения. Участившееся дыхание Лияри, когда он обхватил ладонями ее лицо, шею, пробежался неуловимыми поцелуями по ее сомкнутым векам, по лбу, по носу, прежде, чем остановить поцелуи на ее губах — и уже не отпускать их.

Его ловкие пальцы, терзающие шнуровку, и совершенно воинское, непривычно звучавшее в его устах ругательство, когда он перепутал застежку на платье с брошью на вуали.

Влага между ее ног, встретившая вторжение его пальцев, и холодная волна воздуха, когда порыв горного ветра ворвался в галерею.

Холод камней под ее спиной.

Острая, желанная, приятная мгновенная боль — не сразу она поняла, что точно в ягодицы впился острый осколок камня, торчащий из стены. И чувство теплой полноты внутри, чувство его тела, его запаха, его жара — порывистые движения, дрожащие ладони, задранные юбки, все слилось в одно бесконечное пьяное счастье, носящее его имя.

— Посмотри на меня, любовь моя, — услышала Сонаэнь его шепот, — взгляни на меня, позови меня.

— Я хочу тебя, — онемевшие губы легко складывались в слова, которые она прежде не могла даже представить себя произносящей без стыда, — хочу еще.

— О, еще, — он усмехнулся, запрокинул голову, — всегда. Сколько пожелаешь, любовь моя.

Движения его бедер ускорились, он держал ее на весу у стены, это было почти больно –чувствовать возрастающее желание, желание большего, еще большего слияния —

Запах, вкус, цвет, глубина его твердого горячего проникновения, неутолимая жажда большего, вспыхивающие пятна перед глазами, искры на низких каменных сводах над ними —

И далекие зимние звезды, недоступные, свободные, не нуждающиеся в совести, клятвах и наказаниях за нарушение клятв.

Не чувствующие вины.

Сонаэнь была одета в непроницаемый свет зимних звезд, возвращаясь в зал — обновленная, непобедимая, все еще чувствующая трясущиеся коленки и сползающие чулки, влажность между ног и собственный бесстыжий румянец.

Она мечтала о том времени, когда будет так жить всегда. Она смело рассказывала себе другую историю — ту, в которой она оставалась во Флейе и созерцала праздничные фейерверки Перелома Зимы, обнятая нежными руками Лияри.

*

Прощальная вечерняя трапеза через час отличалась от приветственного застолья. Атмосфера царила самая раскрепощенная. Все улыбались и смеялись, женщины восседали с открытыми лицами, и даже строгие последователи веры — приглашенные ревиарцы из присутствовавших командиров — смеялись не тише прочих.

Тило смеялся тоже радостно. Но Сонаэнь уже достаточно успела изучить его лицо и мимику — он великолепно контролировал себя, настоящий воин-мечник, мастер войны, в конце концов — он не мог быть другим. За его радостным беззаботным смехом она угадывала напряжение.

Это только лишний раз напомнило ей, что он ничего и никогда не делал просто так — даже праздник был либо нападением, либо актом обороны или разведки, но никогда — просто удовольствием.

Демонстративно Тило подхватил ее под руку, проявляя необычную заботу, прошествовал по галерее — полтора часа назад в одной из темных арок которой она изменяла ему с его заклятым врагом, и намерена была это повторить, если только предоставилась бы возможность — и дальше она просто покорно переставляла ноги, пока острая резь в желудке не заставила ее остановиться, согнувшись.

— Пьяница-жена, что может быть чудеснее, — проворчал Ниротиль устало над ее головой, пока ее нещадно тошнило.

Казалось, ей должно стать стыдно — но Сонаэнь слишком устала. На следующем же углу приступ повторился. Она закашлялась, хватая ртом воздух, но он, горький и безвкусный, до легких не доходил. Ниротиль что-то говорил ей, но леди Орта слышала лишь бессмысленные тяжелые звуки. Легкость, с которой она танцевала, веселилась, целовалась, ушла.

— Сраные виноделы! Оно скисло? Так я и знал. Врача позови, Трельд, — Ниротиль придержал скорчившуюся Сонаэнь над перилами.

Кухарка, высунувшаяся навстречу, только всплеснула руками, не делая ни шагу прочь.

— Я тебе сказал, врача! Живо!

— Милорд, тут нужен не врач, а повитуха, — рассмеялась кухарка, сияя и мало не пританцовывая. Ниротиль обомлел, сам едва не упал. Сонаэнь по-прежнему рвало, он обхватил ее за плечи, расстегнул ворот платья.

— Спасибо, — она вцепилась в его руки, словно утопающая в брошенную веревку. Если это было то самое «недомогание», что ей обещали другие дамы, то она предпочла бы остаться бесплодной.

Страшная боль из желудка словно распространялась в самое сердце. Лицо горело.

Зевая и подтягивая штаны, выползла Триссиль с яблоком в руках. Юнец, выглядывающий из-за ее спины, кажется был сыном конюха. Ниротиль погрозил соратнице кулаком.

— Доразвратничаешь у меня!

— На себя посмотри, — зевнула Трис, — у кого баба забрюхатела, не успел копье наточить?

— Завали хлебало! — рыкнул Лиоттиэль на ильти. Трисси, никак не отреагировав, повернулась к своему спутнику, затем застыла.

— Капитан, это не… — звуки журчали где-то далеко, леди Орта едва различала их, уши закладывало, — капитан, что она пила? Что ела? Сестра-госпожа, ты меня видишь? Ты слышишь?

Сонаэнь видела, как смазываются и словно текут ее черты, как черная стриженная макушка и длинные воинские косички превращаются в змей, обернувшихся вокруг кувшина, а воздух становится еще более густым, горьким и тяжелым.

— Врача, я сказал! — рыкнул Тило над ней, и мир померк.

Комментарий к Под кожей

конец второй части

========== Накануне ==========

Когда Ниротиль впервые встретил Этельгунду, он не сразу понял, что перед ним знаменитая княгиня Салебская. Пожалуй, она походила на знатную леди, по трагической случайности упавшую в стог сена с двумя-тремя возбужденными пьяными рыцарями.

Только упомянутые рыцари выглядели значительно более унылыми, чем леди Этельгунда. Княгиня-полководец светилась жизнерадостным весельем и бодростью.

Мастериц войны в Элдойре было две: Алида Элдар и Этельгунда Белокурая. Алида служила своему брату, Этельгунда своих братьев перебила; Алида славилась верностью семье, Этельгунда — вероломством.

Ниротиль появился в лагере Салебской княгини в полдень, грязный, больной и с остаточной лихорадкой. Его потрясывало. Его тошнило. Жар волнами накатывал на тело, желудок сводило, и все, на что он рассчитывал у союзников в становище — получить возможность отоспаться, ну и немного горской водки — промыть раны, промочить горло.

Княгиня Этельгунда, вытряхивая солому из складок своего платья — со шлейфом, как заметил Лиоттиэль — явилась перед ним из ниоткуда, распахнула руки в приветственных объятиях и расцеловала его в щеки, словно дальнего родственника, встреченного на городском рынке.

Старый волкодав с седеющей мордой у порога ее шатра приоткрыл один глаз и издал тихий «вуф». На стягах трепетали пионы — герб княгини тоже содержал в себе символы этого цветка, как и многих в войсках Элдойра.

— Миледи, позвольте вам представиться, — пробормотал было Ниротиль на хине, но Этельгунда затрясла руками, обвивая его всем телом, и поволокла за собой в покосившийся шатер.

Шлейф ее платья волочился по земле клочьями, грязными, мокрыми и окровавленными.

— Где ты получила такие осадные машины, княгиня? — не нашел ничего лучшего, чтобы спросить, Ниротиль.

— Я отбила их у Бегина из Розовых Ручьев, — беспечно ответила Этельгунда, — перед тем, как сжечь его замок.

— Сожгла замок?

— Ублюдок построил себе многоэтажную хижину из камня и кизяка вперемешку. Можно сказать, я просто поработала вместо дождика огнём. О мой господин, ты грязен, плохо одет, и у тебя жар — насколько я могу почувствовать. Не позвать ли мне лекаря?

Мешая ругань и изысканные обращения, Этельгунда раздела его, одновременно выспрашивая о количестве его войск и перспективах отхода еще глубже за черту оседлости — на север от предместий.

— Опять мы все просрали, — беззаботно прокомментировала она начало его уклончивой речи.

И, посмотрев на полководца еще некоторое время, закатила глаза, прежде, чем задрать юбку — под ней обнаружились непристойно обтягивающие лосины, и с вышивкой, хоть и потертой — и опуститься на него, оседлав крепко и уверенно.

Это было позорное лихорадочное сношение — короткое и болезненное. Но она, казалось, не жаловалась, воспользовавшись его членом и руками на свое усмотрение до того, как позволила воспользоваться своим телом взамен. Ниротиль, хоть и чувствовал пьяный жар в глазах, под кожей, во всем теле, неплохо разглядел воительницу.

Она умело маскировала отметины войны, но все же они были заметны — на бедрах с обеих сторон, на животе, вдоль шеи, на скулах — шрамы, шрамики, ожоги, следы неумелой штопки и расходящихся швов, проколы…

— Почему? — простонал он, едва придя в себя, — леди Этельгунда…

— У меня желудок больной, мне вредно блевать каждый раз, когда меня так называют, — скривилась воительница в ответ, быстро заплетая косу вслепую, — а иначе не получится. Нет-нет. Можешь звать меня домашним именем.

— Эттиги. Почему?

— Что? — она подозвала щелчком своего оруженосца, бесстыдно задрав юбку, — с вами, мальчиками знатных долбанных семейств, чрезвычайно сложно иметь дело, пока не отымеешь вас. Так насколько мы обосрались при Ибере?

— На две тысячи триста воинов, — почти прошептал Ниротиль, и тут же ее крепкий маленький кулак врезался ему в нос.

— Долбанные слабаки! Ничего не умеете, кроме как губить солдат и таскать чужое добро!

Технически, это был его третий перелом, но прежде ему не доводилось получать его от женщины, которая даже еще не успела с него слезть или ему самому дать отдышаться. Лиоттиэль был весьма, весьма удручен этим обстоятельством.

Следующие годы молодой полководец встречался с ней постоянно. Они воевали на одной широте, встречи были неизбежны; Ниротиль быстро растерял запал и бессмысленный гонор, признав, что Этельгунда, старше его почти на два десятка лет, знала в тысячу раз больше о войне, выживании, управлении. Бог милосердный, она была женщиной, и под ее началом служили самые злобные засранцы, почти тринадцать тысяч южан — если посчитать тех, что бродили по оккупированным территориям безо всякой надежды их покинуть.

Триссиль тоже была сукой еще той, злобной, сквернословящей, но она, как и Эттиги, как и многие другие, была воину понятна. Ниротиль знал, чего от нее ждать, она знала, чего ждать от него. Они были соратниками, носящими щиты и клинки воинами. Даже с этой ее безумной прической и не менее безумными привычками — то оргии, то уединение в молчаливом ступоре — она была понятнее для Ниротиля, чем любая мирная женщина, никогда не державшая в руках оружия.

Чем его жены, что первая, что вторая.

*

— Этот урод трахал мою жену.

Слова, которые Ниротиль произнес, приобрели свой вес и глубину, но виноватый взгляд Ясеня и глаза Триссиль — возмущенные, яростные — почти убедили его в обратном.

Трельд, когда Ниротиль спросил его прямо: «Спала ли моя жена с этим уродом?», сбился, спутался, ошибся, часто дышал, сделал вид, что не понимает, о чем речь. Он был хороший друг. И невезучий лжец. На войне за такие попытки смягчить удар следовало пороть. Только брак не должен быть войной.

Но жертвы на нем случались вполне себе настоящие.

— Как она? — спросил он Трис, когда та вышла из комнаты, где лекарь осмотрел жену полководца и вновь выдал неутешительные заключения.

— Не слишком хорошо, капитан. Тебе лучше поговорить с ним самому, — поджала воительница губы.

Ниротиль не сделал и шага в направлении ее покоев. Он не сразу заставил себя даже повернуть голову, когда целитель покинул их. Узкие дверные проемы, ничем не огражденные, давали хороший обзор. Если бы только Ниротиль хотел ее вообще видеть.

— Капитан, можно тебя еще на пару слов? — это снова была Триссиль, нерешительная и необычайно притихшая, — если она на самом деле… то есть, я, конечно, не верю. Но если бы такое было — ты позволил бы мне больше не следить за ней?

— Что?

— Не заставляй меня, мастер, говорить опять.

— Ты долбанный воин, Триссиль из Руги, — прошипел полководец, склоняясь к ней, — и будешь караулить то, что я прикажу караулить. Даже такую дрянь, как моя очередная жена.

— Везет тебе на дрянных жен, капитан.

Ниротиль нервно рассмеялся.

В комнате курился ладан. Лекарь Корид считал его лучшим средством от заражений и ран, но, видимо, и от отравлений также. Банкет закончился к полуночи, но отраву обнаружили лишь на рассвете — в кубке полководца. По обычаям южан, Сонаэнь пила из него — как, впрочем, она редко делала в гостях, разве что в Мирменделе.

Ниротиль отогнал мысль о том, что именно тогда он был с ней недолго, но счастлив.

Недвусмысленные свидетельства измены супруги лекарь на ее теле обнаружил примерно тогда же, когда и отраву на стенках кубка полководца. Определить состав яда Корид не мог — его опыта явно недоставало, а флейян звать Ниротиль не собирался.

В происхождении яда сомневаться не приходилось. Не сомневался Ниротиль в том, что яд был предназначен ему, а не леди Сонаэнь. Но, как он давно заметил, чем меньше искренности было в ее отношении, тем больше она соблюдала формальности — традиционные поклоны, приветствия, поцелуи. Он не подозревал ее до последнего вечера — он не смел.

Даже ее необычное внимание к нарядам, украшениям, ее визиты в дом Наместника не заставили его заподозрить жену в измене.

И вот она лежала перед ним, с мокрой тряпкой на лбу, бледная, со следами воспаления от долгой рвоты в уголках губ. С потеками чужого семени на юбке. И вместо ненависти Ниротиль чувствовал собственную вину и глубокую печаль. Ее рука в ладони была мягкой и холодной, но полководец даже думать не хотел, что ему придется наказать ее.

Я люблю ее. Я не могу не любить ее, даже если никогда не прощу. Ниротиль усилием воли отгонял видения о будущем своей жены. Почему он не поймал ее раньше, но один, хоть бы даже это произошло в его собственной спальне?

— Может быть, тебе следовало переспать с кем-нибудь из моих оруженосцев, — жалко прошептал Ниротиль, садясь ближе к изголовью ее ложа, — почему же с врагом, Сонаэнь?

Лекарь трижды промывал ей желудок, и она едва была в сознании к исходу третьего раза. Теперь же она лежала неподвижно, но не спала — он мог сказать это по ее частому поверхностному дыханию. Следы черноты от древесного угля на ее растрескавшихся обожженных губах напомнили о временах у госпитальеров. Ужасные воспоминания. Хуже только воспоминания о Сальбунии и ее штурме.

Обо всех штурмах, ведь они осаждали ее раз за разом, ожесточаясь с каждым из них, пока, наконец, не одолели город.

— Бог наказал меня ранами и неверными женщинами, — пробормотал Ниротиль, гладя ее волосы, слипшиеся от пота, — возможно, мне следовало признать, что я не самый сильный зверь в этих степях. Просто отступить. А я не сдавался, я был упрям, и посмотри — вот чем закончилось. Мы с тобой по разные стороны, и я не умею воевать на этом поле, не убивая. Но не хочу убивать тебя.

Он слышал истории о дочерях воинского сословия. Кто-то за измену лишался глаза. Кто-то — таковых было большинство — получал розги. Но чаще прославляли других женщин. Не раз гордо рассказывала Триссиль о своей тетке, попавшей в плен к враждебному племени и перерезавшей себе горло, только чтобы ее муж не смел торговаться и выкупать ее.

Ниротиль предпочел бы другой расклад.

Будь он моложе и наивнее, он наверняка решил бы, что виноваты в отравлении его жены южане-язычники, но вынужден был признать, что враг засел с ним в одних стенах. Он почти уверен был, что, затеяв расследование, обнаружит признаки, говорящие о расколе в стане врага. Дека Лияри, как самый настоящий змей, способен был вывернуться, пожертвовав незначительной фигурой со своей половины поля.

Говорить открыто в стенах, где доносчики прятались в каждой тени, он бы не стал.

— Ненавижу политику. Добрая драка была бы лучше. Просто он и я, и решение за клинком в руке. Как в штурмовых войсках. Знаешь, что такое лагерь штурмовых войск? — Ниротиль погладил ее по руке, — постоянный крик. Три часа на сон. Днёвок почти не делают. Раненных с собой не возят, так что, случись что, повезет, если не бросят. И все знают, что так надо — если бы так не было, победить не могли бы, — он вздохнул, вспоминая, сколько раз слышал все это от старших и не верил им, — победа дается с кровью и криками. Дядя говорил, я родился с голосом командира. В одну руку мне вложили клинок, в другую хотели положить монету, но я выбрал древко знамени. Так и живу. Ору, дерусь и упиваюсь славой.

Зимний ветер ударил в маленькое окно, заблудился в сводах высокого потолка.

— Война, леди, дело глупое. Есть умники, они знают, как надо. И есть жизнь — и приходится справляться, с чем попадет. Все говорят: не жгите огни в шатрах! Ночью вас видно! Соблюдайте камуфляж! Соблюдайте порядок и чистоту! А хрена получится. Одни шлюхи и пьяницы. С утра до вечера все кричат и дерутся. А если бои, то раненные стонут, выжившие пьют, дрыхнут, жрут, трахают все, что могут трахать, молятся, а мертвые разлагаются в общих могилах. Повезет тем, у кого они вообще будут, хотя бы и общие. Но с другой стороны, — он судорожно втянул воздух носом, — не самое приятное соседство, даже твоему трупу, с каким-нибудь мерзавцем, которого при жизни ты едва выносил, верно?

Ее дыхание было едва уловимо. Ниротиль подумал мимолетно, что мог бы убить ее, просто положив ладонь ей на губы — синеющие и бледные.

— У Этельгунды был большой голубой павильон, красивый, чистый, там мы устраивали советы. Когда она надевала платье, то разносила еду сама. Когда доспехи — то садилась за стол. Она говорила, что у нее есть «отпуск», представляешь? — он произнес слово на сальбуниди — на хине его не существовало, — увольнительная, вроде как. Тогда Эттиги была просто женщиной. Я любил, когда мы стояли лагерем вместе. У нее порядок лучше был. Чаще всего мы спали с ней вместе — у нее. Чисто, тепло, вкусная еда. Женщина в руках, когда засыпаешь. Она и друг, и любовница, и никогда не осудит. Она умела так. Хотел бы я так уметь. Ты бы любила меня больше?

Он сглотнул. Слезы, проклятия, ругань — были недостойны мужчины.

— Почему теперь ты отвернулась от меня, Сонаэнь? Почему не прежде? Хотел бы я думать, что тебя принудили. Что изнасиловали. Для тебя в том нет позора, для меня нет ничего, кроме мести. Это было бы проще…

Это не было бы, но в какую-то минуту Ниротиль принялся говорить все, что в голову взбредет.

— Я насиловал.

Эту правду он не озвучивал с тех самых пор, как первый раз получил перелом носа в ответ на собственное хвастовство, полжизни тому назад.

— Первый раз мне было семнадцать. Я думал, это будет весело, понимаешь. Я действительно думал, что так надо. Их было две. Одна не сопротивлялась, и я… я даже подумал, если она не кричит, не выцарапывает мне глаза, то она, может, и не то что против. Сама виновата, — он пожал плечами; мир виднелся сквозь белую пелену, и воину было уже плевать, слезы это или туман воспоминаний.

Он помнил. Странно, какие причудливые шутки играет память. Ниротиль помнил то, что видел, что слышал, но тело словно забыло, хотя годы спустя ему казалось, что он все еще может почувствовать вкус крови во рту, обломанные ногти девушки, впившиеся ему в предплечья, собственные тяжелые вздохи над ней.

— Она была тихой. У тебя бывают такие глаза, когда я… когда я пытаюсь стать тебе ближе. Скучные. Это унизительно, но хуже, хуже то, что… — он покачал головой, — нет. Просто — нет. Больше не хочу.

Если бы Сонаэнь сидела перед ним, в трезвом уме, в памяти, Ниротиль скорее предпочел бы положить голову на плаху, чем повторить ей все сказанное в лицо. И даже самому себе он не мог рассказать о другом открытии, сделанном за время брака с Сонаэнь.

Он уже и сам не мог отличить изнасилование от их супружеской близости, а близость — от изнасилования.

Чего бы ни хотела от него его жена, она этого не получала.

Он не попрощался с ней, уходя. Снова мелькнула странная мысль —задуши он ее подушкой, никто и слова бы не сказал. И не удивился бы никто.

*

— Я знала, что найду тебя, капитан, на воле, — Триссиль плюхнулась рядом с ним, не спросив позволения.

С полчаса прошло, как он распустил их, и все сотники и воеводы поспешили убраться от него прочь. Трис, конечно, не убралась. Ясень держался в отдалении, но наблюдал за окрестностями.

Впервые за очень долгое время Ниротиль плевать хотел на охрану. Четыре месяца он трясся над тем, чтобы обеспечить безопасность своей жене. Для воительниц спать в кольчуге было делом привычки — но Ниротиль замечал следы на теле Сонаэнь там, где броня давила особенно сильно.

Не в первый раз поймал он себя на размышлении о том, что, будь он чуть более решительным в делах сердечных, прибил бы втихаря лекаря, осматривавшего Сонаэнь и свидетельствовавшего неоспоримые доказательства ее измены. Теперь же с неверной супругой что-то нужно было делать, срочно, и это было хуже всего.

— Трис, что мне делать? — спросил он соратницу тихо. Ее шершавая, крупная кисть оказалась у него на колене.

— Подожди, пока она выздоровеет. Потом думай.

Они сидели у его старой палатки — сейчас Лиоттиэль не желал видеть над собой каменных сводов. На душе у него было гадко.

— Пойдем в бордель, капитан, — тихо сказала Триссиль, — нажремся в слюни, снимем каких-нибудь шлюх, пусть скачут вокруг нас до утра.

— Во Флейе нет ни одного борделя, распутная ты женщина.

— Что за помойка! — возмутилась воительница искренне, — когда мы уже уедем отсюда куда-нибудь!

Иссиня-черные волосы, выкрашенные на кончиках в яркие цвета, защекотали полководцу подбородок, когда Триссиль порывисто обняла его за шею и горячо забубнила куда-то в район кадыка:

— Вот выберемся, капитан — обещаю, сразу в бордель и по питейным дворам. И приколотим плащи к лавкам, чтоб не сразу выкинули.

Табачный вкус ее дыхания, пыль на ее одежде, знакомый акцент, дешевая коричневая краска сукна на кафтан, даже дубленая жилетка с простонародной, немудреной вышивкой — все это, знакомое и родное, напомнило о потерянном уюте Руин.

— Останься со мной сегодня, Трис.

— Останусь, куда ж я…

— Останься со мной, ночью. Раздели со мной тепло, — полководец отстранил ее, сжав за плечи.

— Вот так бы и пнула промеж ног! — зашипела Триссиль в ответ, щурясь, — я тебе не шлюха какая-нибудь. И не содержанка твоя!

Отвесив ему подзатыльник, она поднялась, легко сбрасывая, как поношенную рубаху, кольцо его рук. Уходила Трис медленно, покачивая бедрами и поигрывая плечами, как в танце, позволяя оценить все достоинства своей фигуры и пластичности дикой кошки — так она и сражалась, и любила.

Ниротиль стыдливо опустил глаза, усмехаясь. Он не был уверен, что ему действительно нужна женская ласка — достаточно было бы любого проявления близости и приязни. Спал он в своей палатке снова. Над темным пологом мелькали в лунном свете неясные тени сов. Изредка слышались храпы лошадей. Изо рта шел пар.

Быстро холодало. Ниротиль поворочался в мешке, принимая затейливые позы. Он мерз все равно.

«Я размяк. Я стал слабым и жидким, как говорят руги. Привык и расслабился: улыбки эти, послушание ее — и вот цена! Куда теперь мне эти улыбки ее девать? Мори, ах, Мори, был я дурак — ты трусливая, жадная, жалкая девка! Но ты всего лишь бросила меня, а не изменила мне».

Легкие шаги перед палаткой он едва расслышал. Зашуршала ткань полога.

— Трис? Ты… — кожа ее нагого тела была горячей и пахла полынью. Как и ее волосы. Но ее губы и дыхание на вкус отдавали лимонной брагой.

— Тихо. Не говори ничего. Ох, ноги-то ледяные!

*

Ясень, прокравшийся к палатке, был деликатен и не стал заглядывать внутрь, лишь помахал письмами, просунув руку в щель. Ниротиль прочистил горло, моргая со сна и пытаясь убрать черные пряди волос Триссиль с лица без ущерба для последней.

— Подождать не могло? — зашипел он на соратника.

— Его величество написал, — торжественно забормотал Ясень в ответ, — и мастер-воевода Сернегор.

— Этому-то какого демона надо, — полководец потянулся, Трис скатилась с его плеча, бормоча что-то на своем родном диалекте.

Сернегор был ранен при битве за Парагин — которую проиграл. Он отказался от наместничества на любой из территорий королевства, взамен предложив своих воинов для укрепления городских порядков. Насколько Ниротиль знал, он упорно продолжал выстраивать систему внутренних войск — Городского Дозора, должного заниматься порядком внутри стен. Они называли это «полицией», а самого князя теперь именовали «мастером порядка». Сернегор вряд ли возражал — едва ли кто-то мог найти дворянина с меньшим уважением к дворянству во всем белом городе. Сам он не писал писем, грамотность его лишь чуть отличалась в лучшую сторону от талантов Триссиль к письменности.

Первый рыцарь и верный соратник Первоцвет был мечом и пером Сернегора, и все письма от князя содержали комментарии и от него. Выглядело это всегда забавно. Наклон вязи вправо означал слова князя, наклон влево — личное мнение Первоцвета, чаще всего в непристойной форме и с рисунками на полях.

«Брат Лиоттиэль, мы всевозможно удовлетворены положением дел в белом городе — живем в хлеву, но держимся на плаву — наш достойный мудрый Правитель повелел навести порядок в предместьях и Лунном Лесу – сидим себе по борделям, пока братьев вешают по дубам и елям — с нетерпением просим письма в ответ, ожидаем вестей — хрена ли не пишешь, старая скотина? Отзовись, брат-воин, или жди гостей».

Из последних сплетен Ниротиль слышал, что наложница Сернегора родила ему двойню и вновь была беременна. Законная жена отсутствовала, чем весьма был недоволен род князя, а наложница, насколько мог вспомнить Ниротиль, относилась к язычникам-гихонцам, и жениться на ней было невозможно.

Ниротиль подумал с горечью о собственной жене. О том, что сказал лекарь. Нельзя было избегать больше мыслей об этом — хотя бы ночью он забылся в сильных руках Триссиль. Сонаэнь, к счастью, не была беременна — Ниротиль не мечтал быть отцом, как иные мужчины, но, конечно, хотел оставить наследников, и мысль о том, что его имя унаследует отродье Лияри, была невыносима. Сколько времени она изменяла ему? Он содрогался от гнева и отвращения.

Хорошо было бы всегда, всю жизнь, путешествовать с войсками, не сражаясь иначе, как для развлечения, и занимаясь только тем, что запугивая крестьян и непокорных землевладельцев. Он сел на койку обратно, Трис хрюкнула за его спиной.

Его сердце пропустило удар, когда он погладил ее по голове. Женщина ухмыльнулась во сне, потерлась своим чуть вздернутым носом о его руку. Может, не такой и дурак был Сернегор, что взял бывшую танцовщицу из воинских шатров в наложницы. Воительницы знали цену ласке в жизни, где ее было мало. Они знали смысл верности. Конечно, героинь легенд, стойких вечных девственниц, он среди них не встречал, в основном все больше попадались любительницы распутства, всевозможных излишеств и увеселений. Таковой была и Эттиги — дважды спасшая его, второй раз ценой жизни, и понимающая подруга Трис, и многие, многие другие.

«Честные женщины — для честных мужчин», пела Сонаэнь в Руинах вечерами, читая Писание, и Ниротиль не мог не согласиться: он получал по заслугам. Мужчина тихо захихикал неожиданно для себя, и Триссиль заворочалась, толкая его бедром.

— Капитан, который час, твою душу?

Он запустил руку ей между ног, довольный тем, что она спросонья почти не пытается вырваться.

— Мне надо по нужде, — хрипло пробормотала воительница, отползая от его руки.

— Потом. Иди ко мне сейчас, лиса.

— Сука, мне надо! Сам-то уже давно проснулся.

— Я хочу сейчас… — но воительница решительно дернулась в сторону.

— Станешь Наместником этой сраной дыры, первым же делом открой бордель, — Триссиль без труда отбила его поползновения, стекла вслепую на землю, наморщив нос, когда ноги коснулись мерзлой поверхности и прихватила кувшин с водой, — честные сестры не должны страдать от того, что всякие озабоченные идиоты с раздутым самомнением не способны обойтись ручным трудом…

У входа она столкнулась с Ясенем. Красивое лицо последнего скривилось, когда он услышал последнюю фразу. Ему и самому досталось, когда Трис дефилировала мимо:

— …вот бери с брата Ясеня пример в этом.

— Если когда-нибудь буду зол на тебя, отправлю с ней в паре работать, — Ниротиль насладился оттенком бледности своего оруженосца.

Ясеня никогда не видели с женщиной, кроме законной жены.

— Это стало бы моей казнью, мастер, — чистосердечно ответил тот, — позволите сказать, мастер? Новости от мастера Сернегора из столицы. Срочные.

— Я уже читал.

— Только что прибыли. Город в трауре, — Ниротиль подобрался, затаил дыхание, Ясень опустил глаза, — Правитель и его достойная госпожа-супруга потеряли первенца в родах. Мастер Сернегор пишет, что опасается бунта в южных кварталах.

Утренняя нега покинула Ниротиля мгновенно. Южане получили повод к бунту.

— Кто еще есть из воевод в Элдойре? Мы можем кого-то выслать из наших?

— Никак нет, мастер войны. Даже маршем…

— Понял я, понял. Хорошо. Дай мне минут с десять.

— Этого оскорбительно мало, — фыркнула Трис, возвращаясь и строя Ясеню зверскую рожу.

— Куда опять умывальник выкинула? — нахмурился тот, — клади вещи на места, сто раз говорил тебе…

Полководец уже натягивал сапоги. Триссиль хватило нескольких слов, чтобы проникнуться ситуацией. Она подала Лиоттиэлю штаны, кафтан, неодобрительно взглянула на его босые ноги.

— Надо попросить Литто, чтоб связал носки тебе.

— Наводчик ведь именно этим должен заниматься, да? Подай пояс.

— Меч или сабля? — Трис склонила голову, — советов ты не слушаешь, так?

Ниротиль кивнул на саблю. Прежде она принадлежала Эттиги. Он много раз поддразнивал княгиню за ее слабость — было бы странно ждать от женщины даже с ее физической подготовкой ношения столь же тяжелого меча, как его собственный, и она предпочитала чаще всего кельхитскую саблю.

Любовницы воинского сословия оставляли на память о себе шрамы и клинки. Ниротиль повращал запястьем правой, затем левой руки.

— Сабля. Нехорошо выронить меч, когда эти подонки будут смотреть, Трис?

— Твои слова, не мои, капитан, — пробурчала кочевница, позевывая, — так что, выдвигаемся на белый город?

— Нет, — Ниротиль прищурился, — не сейчас.

— Мастер! — запыхавшись, затормозил у шатра паренек, — мастер, пришел лекарь! Говорит, леди Орта пришла в себя и просит вас, мастер!

Он почти спиной почувствовал взгляд Триссиль.

— Не ревнуй, милая, — на ильти обратился он к ней, — призови Орнеста и сотников.

— Сейчас, капитан? Ты не пойдешь к госпоже? — Трис тут же демонстративно приложила руку к губам, — прости, я уже заткнулась.

— Посмотрим, сколько я проиграл, когда поставил на эту женщину. И сколько получил. Эй, мальчик! — полководец набрал воздуха в грудь, поднялся из палатки навстречу холодному зимнему солнцу, окрашивающему малиновыми потеками восточный горизонт, — сбегай к плотникам.

Он принял саблю из рук Триссиль, не глядя. Расправил плечи. Слабость прошедшего дня испарилась, как и не бывало ее. Лиоттиэль снова был в строю, и снова готов был идти в любой бой.

— Скажи им, придется поработать. Ставьте виселицы на площади.

========== Первый ход ==========

Огромные ворота Дворца Наместника были закрыты.

Синий камень смотровых башен возле них слегка покрылся инеем. Над покрытой глазурованной мозаикой аркой не было ни единого знамени. Не было ни щитов с гербом, ни стражи у ворот, не было огней в переулках, лишь на основных улицах. Флейя ушла в глухую оборону — все попрятались в своих домах и кварталах-крепостях, сложно было представить, что в городе вообще кто-то живет.

И, как и в прошлый раз — когда Ниротиль лежал на носилках и едва мог видеть дальше нескольких шагов, Дека Лияри появился в сером плаще лучника на стене. Теперь полководец мог разглядеть его гораздо лучше. Вспомнил даже, как и когда видел его прежде — на стенах белого города, перед осадой.Хотя, может, то был другой флейянец.

— Мир вам, — донеслось сверху.

«История повторяется».

— Отвечу миром, когда ты поступишь, как мужчина, — ответил Ниротиль, не отпуская поводьев — он лишь недавно начал вновь тренироваться в езде, но верхом чувствовал себя уверенно.

Кони всегда были друзьями — как коты, когда у него еще было надежное становище. Коты спасали зерно, кони спасали жизни воинам. Сколько раз Рыжик уносил его прочь от опасности, иной раз израненным, иной раз почти без чувств, в солнечные бескрайние степи!

Но Рыжика больше не было, как и становища из прошлого. И Ниротиль беспощадно улыбнулся, вздергивая подбородок, как тот, кому нечего терять.

— Так ты выйдешь, Дека?

— В чем ты обвиняешь меня, старший полководец Элдойра?

— В сговоре с врагами его величества. В предательстве трона. В подстрекательстве к мятежу.

— И вновь мы заняли свои исходные позиции, полководец, — вздохнул Дека, складывая руки перед собой и пытаясь облокотиться поудобнее в просвете бойницы, — ты внизу, умоляешь меня открыть тебе двери.

— Я предлагаю тебе сдаться до того, как я сам открою их, и тогда не поздоровится всей Флейе.

— Как Сальбунии? — Дека сбросил капюшон своего серого плаща.

Падающий снег ложился на синие камни мостовой, редкий в предгорьях яркий солнечный луч высвечивал фигуру Наместника на стене над Ниротилем.

— Да. Но Бог мне свидетель, я сам займусь другой заботой, личной. Есть у нас с тобой дельце, Дека Лияри. А вот моим парням охота сквитаться с южанами. Южан здесь нет, но, — Ниротиль широко развел руками, невольно чуть сводя бедра, чтобы удержаться в седле, и опасаясь, что жеребец тронется с места, — зато здесь много их друзей. По твою сторону стены.

— Ты же понимаешь, он не сдастся, мастер? — спросил тихо Ясень. Лиоттиэль отмахнулся.

— Пусть его дружки послушают.

— Ты в настроении поболтать, капитан? В тебя целятся.

— Правдивая, ты сама Правда, твою душу сношать, свали с линии! — зарычал полководец; воительница неодобрительно поджала губы.

— Ты без шлема, капитан. И ты на линии.

— Пошла на хер, Трис. Это приказ.

Бормоча что-то о тех местах, куда она «еще не ходила по его долбанным приказам», Триссиль убралась в сторону. На стенах не наблюдалось никакого движения. Дека так и продолжал стоять наверху, пока, наконец, Ниротиль не вынужден был первым начать беседу заново: долго в седле он все еще сидеть не мог.

Тем более, в полном обмундировании.

— Ты не спустишься для переговоров, Наместник?

— Только в присутствии Советника, — категорически прозвучал тут же ответ Лияри.

— Чего ты хочешь, а? — спросил негромко Ниротиль, искренне желая злиться и бушевать, но не в силах пробудить в себе гнев, — ты не высидишь там долго. Я знаю, что такое осада, как и ты, Дека. Ты знаешь, как и я, что в городе волнения, что их подавят — так или иначе. Советник не отправится в твой городишко, чтобы учить тебя уважению к мастерству войны.

Лияри хранил молчание.

— Я не уйду, — на всякий случай нажал Ниротиль.

— Я не выйду, — вновь прозвучал ответ, — и никто из нас.

— Хорошо. Но от меня ты чего хочешь?

— А ты от нас?

«Чтобы ты не трахал мою жену — но сей свершившийся факт мое желание вряд ли изменит».

— Месяц назад я бы сказал: сворачивай свою контрабанду, транзит или что ты там ведешь с южанами. Сейчас я предлагаю тебе сдать город, пока жертв не станет больше.

— Попробуй пугать детей. Выходит у тебя так себе, — негромко сказал Дека Лияри. Ниротиль скрипнул зубами и опустил плечи.

— Отходим, — приказал он оруженосцам, и по одному они принялись возвращаться к лагерю у будущего — так и не построенного — форпоста.

*

Как подмечали пытливые наблюдатели, в армиях Элдойра существовали две крайности — на самом деле, крайностей было куда как больше, но эти бросались в глаза. Первой крайностью был фанатизм: почтение к ритуалам, ничего не значащим деталям, вроде того, какой сапог следует снимать первым, правый или левый.

Фанатизм часто сопутствовал твердолобым упрямцам, убежденным, что любую победу можно разложить по составным ингредиентам и найти вечный и неизменный ее рецепт. Штурмовые войска полнились идиотами такого рода, но Ниротиль хорошо знал, что их ждет. С утра они таращатся на знамя с благоговейным восторгом, брызжут слюной и клянутся одолеть врага любой ценой — и уже к обеду вороны выклевывают их глаза, а это самое победоносное знамя заляпано кровью и пущено на половые тряпки.

Фанатики! Они напрочь отказывались признавать удачу как главное связующее звено в цепи, ведущей к успеху. Они не принимали возможность перемирия, они не признавали «ничьей». Ниротиль всю жизнь боролся с этими чертами в себе, но от рождения был склонен к любопытству, и еще в раннем детстве понял: проторенные дорожки и известные пути к победе не ведут.

Другой крайностью армейцев было полное отсутствие дальновидности. Этим отличались тыловики, старорежимные служаки, предпочитающие выжидательную тактику и осторожность во всех возможных случаях. Это было бы замечательно, если бы при этом служаки тыла умели экономить запасы, силы, и рассчитывать прожить чуть дольше еще одного дня, когда предполагалось жалование — или, в нынешние времена, хотя бы просто кусок хлеба и немного похлебки.

Иными словами, почему-то хитрые, пронырливые и осторожные солдаты, необходимые в штурмовых войсках, обитали преимущественно в тыловых лагерях и прикрытии, а трудолюбивые и экзальтированные их собратья гибли бесчисленными сотнями на полях сражений.

Ниротиль Лиоттиэль предпочел бы напасть на дворец Наместника и осадить его, штурмом взять высокие стены, выволочь проклятого предателя и вздернуть его — и это как минимум, но здравый смысл подсказывал ему, что другие воеводы его мнения не разделят.

Они еще не успели сработаться, и его звание старшего полководца особо их не впечатляло. Подчиняться ему безоговорочно не спешили.

— Ну-ка расскажи-ка мне о том, какой ты, красавец, учинил разбой в Ручьях, — вместо приветствий сплюнул Сартол. Ниротиль помедлил перед мастер-лордом.

— Регельдан, другой полководец, был там. Не я.

— А ты, значит, Миротворец, а? Сальбуния — твоя история. И твои виселицы на площади стоят.

— Отгребись, Сато, — вяло махнул Ниротиль рукой, — я не имею никакого желания обсуждать Сальбунию.

— Сабля. Твой клинок. Вот почему я вспомнил.

— А?

— Сабля в твоей руке. Салебская сталь, — повторил мастер-лорд, — это княгини Этельгунды. Поговаривали, вы вместе многое прошли…

Терпение Лиоттиэля лопнуло. Странный туман рассеянности и отрешенности, в который он погрузился, стоило его жене явиться к нему в город, испарился окончательно.

— Посплетничать не с кем, долбанная ты старуха, Сато?! — зарычал он, и мужчина отшатнулся, вздрогнули остальные воеводы, — вы что-то расслабились, парни! Там, за этими стенами, — он прямым жестом указал на дворец Наместника, — сидит тварь, торгующая честью наших павших братьев!

— Что предлагаешь? — другой сотник задумчиво подкрутил рыжеватые усы.

— По-салебски: давайте вешать их, пока он не выйдет! — раздались голоса.

— А он не выйдет и тогда, — буркнула Триссиль.

— Были б деньги, дракона б наняли, — вздохнул кто-то.

— Сдурел, трех драконов все королевство так и не оплатило, чешуйчатые ростовщики тебя живьем о смерти пожалеть заставят, когда в долги влезешь!

— Я только предложил, — оправдывался несчастный мечтатель.

Обычный вялый разговор, беспредметный, бессмысленный. Ниротиль почесывал подбородок. Шрамы на щеке мешали ему теперь бриться так часто, как прежде, и вид он имел довольно неопрятный.

— А откуда же они воду будут брать? — неугомонная Триссиль уже обсуждала осаду дворца, — а если подземные ходы замуровать? А если ждать в каждом?

«Правдивая, — хмыкнул Ниротиль, — что на уме, то на языке. Хорошая, однако, мысль: можно поджечь дворец снизу, если разузнать о тайных ходах». Травить источники он не решился бы, подобная глупость могла стоить жизни всему войску в Предгорьях, где водные жилы сообщались друг с другом.

Внезапно он вспомнил еще кое-что о Флейе, и усмехнулся.

Вне всякого сомнения, Дворец Наместника сообщался с несколькими соседствующими кварталами. Возможно, он не мог вытащить Наместника из Дворца, но гораздо лучше это сделают его же собственные соседи? Если поджечь два или три квартала, даже если просто взять их в кольцо, во Дворце станет тесновато…

На быстро изложенную идею сотники среагировали потрясенным молчанием.

— Да ты, сношать тебя, умник, — хрипло высказался Сартол, — ну что, оставим здесь самых шумных, чтобы подождать, кто побежит из норы, когда мы подпалим запасные подкопы. Кто шумный? А кто не боится огня и пойдет с нами?

— Эй, Правдивая! — обратился кто-то к Триссиль, — ты полезешь в нору или подождешь снаружи?

Ниротиль знает, что она славилась отвагой на грани безумства — в конце концов, она выбиралась из-под обломков Южной Стены во время битвы за Элдойр, невредимая, и огонь не тронул ее. Она известна в войсках — как большинство достаточно долго проживших воительниц известны.

Даже если у нее и нет звания.

— Я пойду с мастером Трельдом в нижние кварталы, — отозвалась Трис, сурово сдвигая темные брови и глядя на полководца, — если он согласен. Запалим их подземелья.

— Что так в норы рвешься? Лисичка ты и есть, — незаметно для других, Ниротиль не упустил возможность хлопнуть ее по заду.

Многослойные ружские кафтаны вряд ли дали ему даже дотронуться до ее кожи, но она ответила веселой улыбкой.

— Ты уверена, что хочешь пойти? — Ниротиль придержал ее, кинув быстрый взгляд на молчаливого, притихшего Трельда, — давай оставим это дело тем, кто лучше нас знает каменные мешки.

— Я никому не доверяю, — прямо ответствовала Трис, — до встречи, капитан.

Ниротиля не покидало дурное предчувствие все то время, когда он смотрел вслед диверсантам. Он тоже ненавидел подземелья, как и большинство кочевников востока и земледельцев запада. Но внезапная решимость обычно ленивой воительниц его тревожила.

— Они теперь все называют тебя «Миротворец», мастер, — отчитался Ясень, — когда ты не слышишь. Из-за Сальбунии. А теперь и за Флейю будут так звать.

— Сартола я сам однажды так «отмиротворю»…

— Мастер, в этих домах есть невинные, — серьезно произнес Ясень.

— Я казню всех.

— Женщин? Детей?

— Дети будут отосланы в Школу Воинов или в воспитанники другим Наместникам, как распорядится правитель. Женщины… — Ниротиль бросил короткий взгляд в сторону, — что ж, жены разделяют судьбу своих мужей, разве нет? О помиловании ни одна не просила.

— Брат Тило… — Ясень никогда не обращался к полководцу так, если дело не происходило на поле боя, — кто может просить за них? Это лишит их чести. Я попрошу за них. Остановись, мастер. Отдай приказ. Выпустим хотя бы их.

Ниротиль вздохнул, закатил глаза.

— «Миротворец», говоришь? Хорошо. Пусть выходят дети до пяти лет. Это мое последнее слово. И, Ясень! Виселицы не убирайте. Пригодятся.

*

Когда Сонаэнь появилась перед ним во Флейе — Ниротиль помнил это — это было больше, много больше, чем близость, которую она подарила ему позже.

Когда он увидел ее, надежда снова родилась вокруг — в серых камнях, в закрытых на зиму фонтанах, везде.

Их первая ночь была полна терпкого привкуса неловкости. Ему следовало переспать с ней раньше, он знал это. Не то что долгое воздержание не сказалось на качестве исполнения, но самолюбия это не задело так, как должно было. Ниротиль только лишний раз убедился, как мало на самом деле знает о женщинах — и о женском удовольствии.

Сонаэнь, маленькая шлюшка. Как умело притворялась наивной девочкой! Невинность, которую она изображала, ее нежность, ее неподдельное удовольствие от бесед с ним, просто от возможности быть с ним рядом — где это все было?

Ему отчаянно захотелось вернуться в прошлое. Он воскрешал в памяти прикосновения ее рук — они прежде были нежны и неумелы. Теперь ее глаза полнились холодом и отстраненной неприязнью. То, как жена вытирала влагу со своих бедер перед тем, как покинуть его постель и уйти к себе до утра, то, как избегала прикасаться к нему лишний раз, как всегда покорялась, но никогда больше не проявляла инициативу — не звала, не целовала, даже не улыбалась — следовало раньше задуматься над знаками.

Тило не задумался.

Отчего-то мысли о Сонаэнь приходят к нему, когда перемазанные в саже и пыли первые воины приводят к нему двух женщин — одна молчит и не реагирует на обращения, вторую верные королевским указам флейяне безошибочно распознают, как младшую из жен Лияри. «Интересно, как они могут ее узнать, когда они всегда в вуалях с закрытыми лицами», — Лиоттиэль задумывается над тем, каким образом безошибочно узнавал жену, даже когда и кончика ее ногтя не было видно из-под покрывала.

Младшая леди Лияри ведет себя, словно оказалась в гостях по приглашению, и на попытку угрожать повешением полководец получает ее легкий смешок.

— Вы же не думаете, милорд, что накажете нас приговором? — мягко спросила леди, — это… как это на хине… освобождение.

— Облегчение?

— Да. Почти.

— А для вашего мужа? — но Ниротиль просчитался. Вторая леди Лияри лишь улыбнулась.

— Полагаю, это будет ему таким же чудесным утешением, как и воспоминания о вашей жене и том, как прекрасно они проводили время.

Ее глаза были синими, темными и насмешливыми. Они искрились и переливались, на нежных губах играла улыбка. Ниротиль не двигался.

— Вы же меня не ударите за это? — еще более издевательски зазвучал голос флейянки, — или вы предпочтете ответить тем же моему мужу, чем он задел вашу честь? Но вам придется брать меня силой, а ваша жена отдалась Децили сама.

Домашнее имя мужа в устах флейянки прозвучало неожиданно тепло. Ниротиль покачал головой.

— Нет, миледи. Я не сделаю ничего из того. Дурак учится на своих ошибках, и я буду ученым дураком; но я научился кое-чему. Ваша честь останется нетронута. А казнь пройдет без свидетелей и не тогда, когда кто-то сможет ее увидеть. Также, никто из ваших слуг или домочадцев не будет казнен, кроме тех, кто откажется повторить присяги белому городу. Я не допущу разграбления Флейи — если ваш муж сдастся. Будет ли лучше отправить вас к нему?

Она помолчала, словно обдумывая ответ. Бело-розовая вуаль — кружево, вышивка и бисер, особенно жалко смотрящиеся с пятнами из подземелий Флейи — оттеняли ее изысканную неброскую красоту.

— Можете отправить меня. Но я не буду просить его сдать город или оставить пост Наместника.

— Миледи, не испытывайте меня, — жестко надавил Ниротиль.

— Я все сказала. Смерти я не боюсь, хотя и не ищу ее. Но вы вряд ли оставите мне выбор.

— Достойная соратница своего ублюдочного муженька, — бросил полководец на ильти сквозь зубы, — Ясень! Где Орнест, пусть собирает всех! Тащите эту… эту женщину на площадь, к виселицам!

Ясень тяжело вздыхал, глядя, как леди выволакивают под руки, но, когда он уже собирался покинуть полководца, тот остановил его:

— И мою жену. Леди Орта тоже нужна мне. Она и ее подружка много времени проводили друг с другом. Если эта чудная парочка шлюшек не заставит Лияри вылезти из укрытия, он сам себя обесчестит.

— Мастер, Трельд их уже выкурит скоро… они должны выйти сами. Даже если и нет, я не возражаю, но леди Сонаэнь…

— Заткнись! — он едва удержался, чтобы не ударить оруженосца; но сдержавшись, обрадовался гораздо больше тому, что смог, наконец, совладать со своим собственным пылким нравом.

Ты не осуждаешь ее, думал Ниротиль, потрясенно созерцая лицо самого тихого из воинов. Ты думаешь, я заслужил неверной жены. Вот она, обратная сторона воинского звания: те, кто готов за тебя умереть, считают тебя говнюком при этом и даже не скрывают своего мнения.

— Леди Орта займет место рядом с леди Лияри, — повторил Ниротиль тише, — считай это военной хитростью.

Лицо Ясеня просветлело.

«Трис должна была давно вернуться, — размышлял Ниротиль, меряя шагами шатер Сартола, — что у них там, лабиринты в камнях?». Флейя, военная ставка, была идеальным форпостом, и он не сомневался, Лияри всегда был готов к осаде и нападению.

— Мастер-лорд Сартол просит подмоги! — раздались крики с улицы, — засада! Все за мной!

— Где личная сотня? — полководец схватил одного из воинов Сартола, — они с мастер-лордом или нет?

— Огонь, милорд. Их ждали там, в подземелье. Мы попробуем найти их, если кто-то выжил.

Пальцы Лиоттиэля разжались сами собой. «Личная сотня» вряд ли составляла больше пятидесяти воинов теперь, но он ни одного из них не желал терять. Привыкшие к просторам степей, они были слабы перед флейянами, знающими толк в битвах закоулках крепостей.

— Ты, со мной! — крикнул он Орнесту, и поспешил по улице вниз.

— Щиты, прикрытие! — раздались голоса рядом. С характерным гулким звуком над ними ударились щиты. В некоторые из них звонко вонзались стрелы флейян. Ниротиль шагал, хромая и шипя сквозь зубы, по брусчатке, размышляя, почему Смута обрекла их народ на вечное сражение с братьями вместо объединения — хоть под каким стягом. Щиты не опустились, даже когда воины миновали стену Дворца Наместника. Вряд ли флейяне отличались после всего особым дружелюбием к прибывшим.

В двух кварталах, действительно, наличествовал подземный ход, за который сражались обитатели дворца и осаждающие. Спрятанная в тесной лавке лестница вела на глубину в два роста. Выбитая и чуть опаленная дверь скрипела, раскачиваясь на нижних петлях, наружу выносили тела павших. Раненных Ниротиль не увидел.

— Живые? — спросил он одного из сотни мастер-лорда.

— Никак нет, мастер. Мы пока не можем добраться до выживших. А там воздуха уже и нет почти.

— Кто-нибудь проник внутрь?

— Мастер-лорд отправил с другого хода. Он замурован, но парни разбирают. Мы хотели отвлечь их.

Полководец вздохнул. Облегчение мешалось с раздражением. Ему самому следовало подумать о возможности засады. Дека Лияри ведь был лучником, а значит, для него это самый характерный прием сражения. Но все мысли улетучились, когда из двери выволокли еще одно тело — и сердце воина замерло, в животе резануло болью.

Трельд. Весельчак Трельд. Широко открытые карие глаза смотрят в чужое небо спокойно и уверенно.

— Еще есть кто-то? — полководец подивился спокойствию в своем голосе.

— Раненных мы вынесем, когда будет достаточно воздуха внизу, мастер.

— Так пробейте потолок, ваши души!

— Это усилит огонь, мастер…

Он беспомощен и неопытен в битвах под землей, среди камней и тесных коридоров; его — их — стихия степь, холмы, луга, и только знание, что сам он, хромающий и едва живой, не принесет много пользы, но только будет занимать место, останавливает Лиоттиэля.

Ожидание убивает. Мертвецы. Одни мертвецы, все чаще обожженные, ужасный запах снова окружает его, снова вокруг него, возвращая в битву за Элдойр, к моменту падения Южной стены — сладкий запах плавящейся и горящей, живой кожи. Наконец, появляются живые, и Ниротиль готов рыдать. Их выносят без щитов или носилок, на руках — он считает: один, два, три. Литто. Сулизе-младший. Сулизе-старший — братья держатся вместе даже сейчас. Живой, на своих ногах, ошалелыми глазами глядя в пространство, выбирается Бритт Суэль, бастард суламитской княжны, совсем юноша, принятый Ниротилем из жалости когда-то. Везучий. Большинству повезло куда меньше.

Двадцать три тела на мостовой. Их нечем прикрыть, полевого госпиталя нет, или он слишком мал, а рук не хватает. Против воли мысли Ниротиля обращаются к изменнице Сонаэнь. Она служила в Ордене Госпитальеров, и она могла бы помочь. Абсурдна была бы мысль, что девушка станет закалывать солдат ради своего любовника.

Или нет? После всего пережитого нельзя ни в чем быть уверенным.

Наконец, появляется и знакомая черная курта, прикрывающая серый от грязи и мокрый насквозь ружский кафтан. Ниротиль прижимает ладонь ко рту: его немного подташнивает.

Триссиль все еще жива, когда ее кладут ему почти под ноги. Точно на границу между еще живыми и уже мертвыми.

Это долгое, бесконечно долгое, страшное мгновение.

— Этого уберите, — запыхавшийся в своей сутане госпитальер быстро шел вдоль рядов раненных, — у этого кровотечение, этому не помочь…

Ниротиль, бездумно зависший над безжизненной Трис, обратил внимание на ее правую руку. Безымянный и мизинец на смуглой кисти почти целиком отсутствовали. Крови не текло. Ее рука горела — судя по виду, как и часть ее лица, и волосы… И все еще она была жива. Тихо ругалась на ильти, жалобно просила убрать «эту дрянь» с глаз. Ниротиль отвернулся, надеясь, что хотя бы глаза ее целы.Она не перенесет слепоты.

Хотя с этой женщиной ни в чем нельзя было быть уверенным.

*

Женщины. К тридцати пяти полководец Лиоттиэль знал, что они всегда останутся его слабостью, и не рисковал набирать воительниц в армию. Все изменила она — подобранная им ружанка, которую они поначалу звали или просто «женщиной», или «сестрой», а уже после к ней одно за другим стали прилипать прозвища.

Она не была похожа на других женщин. Триссиль не плакала из-за ран. Даже в первые дни в его лагере, в тот тяжелый, голодный год, она ни разу не плакала. Первое, что она сделала, когда прибыла, это отрезала волосы так коротко, как смогла, соскребла с себя грязь и прикосновения насильников в поилке для лошадей и сожгла почти всю одежду.

Ниротиль долго раздумывал над тем, куда приблудную женщину поселить. Она сама избрала его шатер, улеглась у него в ногах и там провела следующие два месяца. Руги, служившие у полководца, пояснили, что тем самым она признает его военачальником и своим командиром.

Дважды ему за этот срок пришлось отбирать у нее ножи, которыми она намеревалась перерезать себе горло.

— Теперь твоя жизнь принадлежит мне, и я решу, когда ты ее отдашь, — нашелся он с ответом после тщательного обдумывания ее положения, — поняла? Никакой крови в моем шатре.

— Яд или веревка не сделают много крови, — на корявой хине, поразмыслив, ответила женщина. Ниротиль засмеялся.

— Ох, находчивая лиса!

Лис руги, степные кочевники, знали и почитали. Впервые ружанка улыбнулась.

Еще через неделю полководец осторожно дотронулся до ее плеча ночью, обнаружив знакомую твердость металла. Острый нож мгновенно уперся ему в шею, Ниротиль отнял руки. В глазах женщины не было намека на сон.

— Ты заболеешь. Тебе нужно снять ее. К тому же, она моя.

— Днём она твоя. Ночью она тебе не нужна. Уйди, пока я тебя не прирезала.

— Тебе нужно нормально выспаться.

— А ты, значит, лучше всех знаешь, что мне нужно? Свали, пока цел, брат-воин.

— Где твоя дерзость днём, лисичка? — Ниротиль вздохнул, затем сумасбродная мысль посетила его, и он отстранился, принялся раздеваться, игнорируя ее ошалелый взгляд.

— Сдурел, — констатировала она, — ты что делаешь?!

В ее голосе ему послышались оттенки паники. Не обращая внимания, он обнажился полностью, отбросил вещи в сторону, раскинул руки. Ягодицы неприятно холодил сквозняк.

— Смотри сама, я тебя не трону. Я не хочу.

— Поздравить? Свали, — женщина села, не убирая нож и продолжая хмуриться, — можешь не трясти передо мной причиндалами, не впечатляет.

Ниротиль лишь закатил глаза.

— Если кто-то захочет тебя тронуть, ему придется сначала убить меня. Сними мою кольчугу. И не трогай мои вещи больше, — не удержался он, когда все же добился своего.

Так тяжело она никогда не была ранена. Она часто казалась ему почти неуязвимой. Она — и Весельчак Трельд, чуть поодаль лежавший теперь мертвым.

Крики и стоны доносились со всех сторон. Маленькая диверсия быстро превращалась в полномасштабное хаотическое наступление.

— Давайте, сюда, порвем их!

— Десять-двадцать, не больше, — считал кто-то, — на каждый вход. Мы их задавим.

— Кто-нибудь, где мастер-лорд? Его ребята там внизу почти прорвались. Сюда нужно еще нажать!

Ниротиль, глядя на возбужденных, обозленных воинов, рвущихся отомстить за соратников, ступил на шаг назад. Наивные лицемеры могли говорить ему, что трагедии в Сальбунии можно было избежать. Когда они мстят, нет того, кто их остановит.

Этому урагану можно лишь подчиниться, взлетев с ним вместе или погибнув под его ударами.

Но Трис, чье дыхание увядало у него под ногами, не заслужила такой участи. Идя рядом с уносящими ее госпитальерами и прикрывая себя и ее щитом, Ниротиль молился — возможно, впервые в жизни.

Останься со мной, Правдивая. Оставь ее со мной, Боже, просто оставь ее жить.

Серая одинокая вуаль возле виселиц в стороне от центральных ворот Наместника обрадовала полководца даже больше, чем когда-то прежде в степях — знамя подкрепления.

— Сонаэнь, — он впервые произнес ее имя за долгое время, — ты уже достаточно здорова? — она смолчала, сжав руки перед собой, трепещущая и маленькая, — я спросил. Ты. Здорова?

— Господин мой… да. Господин, я… простите меня, я…

— Ты. Иди в госпиталь. Ты нужна. Пришли кого-нибудь ко мне оттуда. Выполняй.

Она низко поклонилась перед тем, как бегом припустить к палаткам врачевателей и тенту, под которым размещали пострадавших от огня в подземных ходах.

Странно, подумалось Ниротилю, когда он чуть дольше секунды глядел ей вслед. Странно, что раньше он так стремился разглядеть ее глаза даже под вуалью, но теперь только и надеялся их больше не видеть никогда.

========== Маневр Пастушка ==========

Шатры госпитальеров, не отмеченные никакими знаменами, как и многочисленные серые тенты с зеленой окантовкой там, где она еще сохранилась, протянулись вдоль стен Флейи. Ниротиль взирал на беспокойную суету воевод с надменной ухмылкой.

Скоро. Скоро они поймут, что только прямой штурм или длительная осада могут помочь в их положении. К счастью, на этот раз осаждать приходилось не целый город. Хотя дворец наместника и мог посоперничать с некоторыми городами, в свое время осажденными полководцем Лиоттиэлем.

Воеводы перессорились. Прокляли друг друга не единожды. Каждый оставался при своем мнении, и в основном все сходились на необходимости осады. Необходимость эта ни одного из них не радовала.

— Я слишком стар для такой жизни! — жаловался мастер-лорд Сартол, — я заслужил тихую, покойную старость в окружении красивых женщин и благодарных сыновей!

— Мы благодарны, отец, — немного вразнобой послышалось со стороны его воинов, Ниротиль присмотрелся. Так и было: лорд привел с собой нескольких из своих наследников. Мастер-лорд слыл везучим воином, в войне не потеряв ни одного из них.

Сартол умиленно вздохнул, затем отвернулся от своих парней.

— И все же я стар, — продолжил он, — совершенно точно, мое место не здесь.

— Осада так страшит тебя, мастер-лорд? — улыбнулся ему Ниротиль. Мастер-лорд хмуро окинул взглядом Дворец.

— Вчера мы уже пробовали напасть на них. У них в запасе трюки и похлеще. Они ждут, что мы нападем. Они будут готовиться.

— Осада невозможна, — высказался другой воевода, — в любую минуту нас призовут в белый город — мы ближе, чем другие штурмовые войска.

— Дела встолице так плохи? Зачем штурмовые?

— Затем, что в них его величество уверен! — рявкнул Ниротиль, — еще вопросы? Или мы, наконец, решим, долго ли будем ждать ответа от этой трусливой лягушки?

— Вчера нам дали достойный отпор, мастер, — сразу несколько голосов послышались от занавеси, — не лягушачий точно.

Договорившись все же окончательно определиться с дальнейшими действиями к утру, воеводы расходились. Это не было похоже на обычный их распорядок дня: обычно они старались определиться с планами перед закатом. Ниротиль отправился прямиком к госпитальерам, злобно поглядывая на ворота Дворца Наместника по правую сторону. Молодых воинов сменяли более опытные мастера меча: в темноте более велика была вероятность ответного нападения или другой каверзы.

«Как они похожи на меня в юности, — думал Ниротиль мрачно, мельком присматриваясь к набранным уже после победы эскорт-ученикам, — такие же неистово мечтающие о битвах, славе и успехах в мастерстве. Посмотрим, что они скажут после недельной осады. Как раз горожане начнут нас вырезать по одному пьяными в переулках, а стоянки мы засрем и завалим нечистотами колодцы и источники». Но пока новобранцы восторженно переглядывались и задирали носы друг перед другом, особенно, когда их командиры-сотники появлялись рядом.

«Итого: семь сотен квартированных воинов, триста из них — юные и неокрепшие, как бобовые ростки, — подсчитывал Ниротиль, — около тридцати погибших — и это мы даже не успели сразиться». Он опасался, что подобное начало не сулило победоносной схватки.

Осаждать Флейю! Бред; город был укреплен, а выточенное из скалы, основание его покоилось на горной породе. Когда-то его построили для защиты Элдойра от нашествий с юга, и веками Флейя оставалась неприступной для внешних врагов. Определенно, классическая осада с отравленными источниками и катапультами была невозможна — Дворец не стоил разорения всего города-крепости, а именно этим бы все и закончилось. Ниротиль не стал добивать себя созерцанием неприступных стен. Достаточно было и того, что он хоронил своих соратников.

К утру мертвых могло прибавиться.

Навесы госпитальеров были сооружены наспех, и под ними царила суета. Но лекарь Сегри не выглядел тревожным, несмотря на отсутствие рабочих рук. Он старательно расправлял холст для савана, примеряя нож для кройки.

На первом же щите у входа нашлась Триссиль. Она лежала неподвижно, бледная, только слышались тихие всхлипывания из-под полотенца, которым лекарь накрыл ее лицо.

— Она отказалась от женщин рядом, — пояснил один из младших госпитальеров, чуть остановившись возле Лиоттиэля, — леди Орта пробовала поговорить с ней.

— Это она зря пробовала, — усмехнулся полководец.

Он дождался в стороне мастера Сегри. Наконец-то на его скуластом лице появилось какое-то распознаваемое выражение. Злость, по преимуществу — он не любил вторжения воинов в свою обитель. Ниротиль молча кивнул в сторону лежанок и раненных. Сегри хмыкнул.

— Мальчику конец. Тому, из Найлов. Хедар держится, но наглотался дыма, и боюсь, может потерять зрение. В левом глазу так точно. Яргисин ваш? Или мастер-лорда? Крепкий оказался, но тоже ожоги. У меня нет лекарств, по крайней мере, достаточного количества. Девушка из Руги…

— Ну? Будет жить?

— Я не уверен в том, каковы её шансы на исцеление, — честно признался Сегри, — не думаю, что она быстро сможет оправиться от такого. Я опасался, что у нее внутреннее кровотечение; Бог милостив, этого не случилось. Пальцы на обожженой руке, конечно, пришлось отнять. Но могло быть хуже. Если рана останется чистой…

— То шансы есть? — нетерпеливо спросил Ниротиль. Госпитальер лишь пожал плечами.

— Шансы есть всегда, кому как не вам знать это, князь.

Ниротиль не стал поправлять лекаря. Горцы часто звали воевод «князьями», памятуя о старых временах, когда правитель всегда водил своих воинов сам.

— Взгляните сами, мой господин. Но прошу, — Сегри понизил голос, — не выдайте себя.

— Что я тебе, сука течная, что ли? — вознегодовал воин, и Сегри повел его к Трис.

Зубы сжались сами собой. Заскрежетали. Стиснув их, Ниротиль сглотнул, не посмел отвернуться. Он мог пережить любую ужасную картину ранений, но запах — запах было вынести гораздо тяжелее. Трис издала неясный звук, полувопрос, полуприветствие.

— Это я, лиса, — тихо сказал он, — это я, твой капитан.

— Я не могу снять повязку с глаз, — тут же сообщил Сегри, — не наклоняйтесь! От вашего дыхания ей будет больно. Это же ожоги.

— Прости, Трис. А что, нечем обезболить? да я сам могу найти сколько угодно…

— …дурмана, — усмехнулся Сегри неприязненнно, — ей нельзя вдыхать — обожжены легкие. Нельзя пить вина. Боюсь, много времени пройдет, прежде чем славная воительница встанет в строй.

«Не нужна она мне в строю, но ей больно», — но Тило вовремя прикусил язык, не сказал ни слова. Он снова взглянул на правую руку Трис; оставшиеся пальцы были вставлены в какие-то хитроумные приспособления мастера Сегри и завернуты в пропитанную мазью влажную тряпку. Госпитальер, заметив его интерес, поманил его за собой.

— Огонь не дал ей истечь кровью. Но я не знаю, сохранит ли рука способность двигаться.

— А заражения не будет?

— Меня больше тревожит ожог на шее. Рваная рана на груди — тоже опасна.

Ниротиль зажмурился, старательно изгоняя нахлынувшие воспоминания. Звуки. Запахи особенно: горящая живая плоть, тлеющая кожа — от одного только смрада его выворачивало, но это было ничто, рядом с тем, что испытывали жертвы огня.

— Хочу видеть ее живой, — сдавленно ответил он лекарю, — это все. Как только можно будет, дай ей что-нибудь от боли. А Хедар? Ему можно помочь?

— Чем я занят, брат-воин? Иди; кого возможно, мы спасем. Она сильная. Как и тот паренек, — Сегри вздохнул, — но я ничего не смогу поделать с кровотечением. Если оно начнется…

— Триссиль, драная ты лисица, не смей сдохнуть, — проигнорировав слова госпитальера, Ниротиль все же придвинулся ближе к лицу раненной, — все вы, подлые гады, все поумирали, побросали меня, еще и тебя я не лишусь.

Она всхлипнула, Сегри зашипел о том, что женщине нельзя плакать, но полководец знал, что значит плакать без слез. Она это тоже умела. Как все в войсках Элдойра.

— Весельчак подождет. Дай ему достаточно насолить райским обитателям прежде, чем мы вместе его хорошенько отпинаем за дезертирство.

Трельд и она всегда были той еще парочкой. Безрассудная половина его присягнувших оруженосцев. Безрассудная половина его самого.

Вместе со всеми стоя у могил, в которые опускали павших в подземных коридорах Флейи, Ниротиль был зол и растерян.

Полководца занимали невеселые думы. Конечно, он смог исцелиться после тяжелых ран. Что стоило ему двух лет жизни и двух неудачных браков. Тило сдержал усмешку. Маячившая у его палатки фигура Сонаэнь заставляла сердце приятно согреваться. Даже издали, даже с не до конца вернувшимся зрением, Ниротиль мог ощущать гложущую ее вину и раскаяние.

Гневаться на нее было бесполезно.

— Вы позволите поговорить с вами? — пролепетала Сонаэнь, встречая его у палатки, но держась на почтительном растоянии. Он замер, размышляя.

— Нет, не позволю.

— Накажите меня, но позвольте…

— Леди Орта.

Он открыл было рот, чтобы прикрикнуть, но — это было также бесполезно, как кричать на каменные стены.

— Зайди, госпожа. Встань здесь, — он тяжело опустился в раскладной стул — тот тяжело заскрипел под весом вооруженного мужчины, — говори.

Его жена — изменница, напомнил себе Ниротиль, — сцепив руки, опустила голову и почти скороговоркой забубнила:

— Мой господин, вы вправе лишить меня жизни, вправе меня наказать голодом или ссылкой, но все, что я по ошибке делала, я делала под влиянием ложного убеждения, под действием обмана, я… Никогда, я всегда полагала, что вы равнодушны к моему присутствию, а это — и он, и…

Она заплакала. Устало глядя сквозь нее, сквозь окружающий их спешно разбитый лагерь в упавшую на Предгорья зимнюю ночь, Ниротиль задавался вопросом, как бы ответил на это Ревиар Смелый. Эталон рыцаря и полководца, величайший из воителей — что он бы сделал? «Спрошу, когда увидимся, — решил Ниротиль, — не то, как Сонаэнь, напридумываю себе… Однако, пора с этим кончать».

Сонаэнь, однако, не планировала так быстро завершать свой спектакль. Он убрал колено в сторону, когда она опустилась перед ним на землю, с мольбой заглядывая в его равнодушное лицо.

— Ты все сказала?

Было бы утро. Была бы прекрасная, залитая солнцем, довоенная Саба, где за ажурными решетками скрывались пышноцветущие сады, а свадьбы собирали полгорода на торжественных шествиях. Была бы она, Сонаэнь, перед ним на площади, признавшаяся в измене…

И тогда я бы не смог опустить клинок на ее шею. Или затянуть узел веревки на ней. И вывести ее на площадь тоже. Бедная девочка.

Он встал, убирая колено из-под ее дрожащих, горячих ладоней. Срочно требовалось раздеться и хотя бы пару-тройку часов провести во сне.

— Ты видела саваны? — негромко поинтересовался он, медленно стягивая кольчугу, — видела наших мертвых? Двадцать восемь единобожников, пятеро огнепоклонников — потребовались погребальные костры, но их еще не запалили. Это сделают не раньше, чем хотя бы одного из убийц не положат туда же. Сними сапоги с меня.

Она повиновалась с готовностью, шмыгая носом и утирая слезы рукавами своего серого платья.

— Так все мертвецы — это твоя добыча, милая, — еще ниже опустив тон своего голоса, молвил Ниротиль, — если бы не твоя измена… — он почти с наслаждением выговорил это слово, — но это предопределение Божье, думаю. Так или иначе, мы бы схлестнулись. Лияри ненавидел меня слишком долго, он так просто никогда не отступил бы.

— Он вас не ненавидит.

— А, ты подала голос! Хорошо же. Скажи же мне, милая жена, из-за чего весь этот сраный город тогда гудит, как осиный рой? — он подставил ее рукам вторую ногу в тяжелом сапоге, — не из-за его жадности, жажды наживы и предательства? Может, из-за вашей с ним великой любви?

— Вы ничего не знаете о любви, — она замерла у его ног с сапогом, упрямо сжав губы.

Горечь и обида обожгли Ниротиля, как будто выплеснутые раскаленными на его сердце.

— А ты знаешь!

— Я знаю.

— Дай угадаю. Он читал тебе стихи? Пел песни? Держал за руку и любовался с тобой видами природы? — ревность присоединилась к прочим бушующим чувствам, перехватывало дыхание, Ниротиль пнул сапог, едва он оказался у нее в руках, — какая печаль, что я не знаю ни одной песни, кроме солдатских, а природой любуюсь, когда приспичит отлить в степных кустиках!

Она подняла на него свои большие грустные глаза.

— Вы не знаете, о чем говорите, — повторила леди Орта уже без страха, твердо, — вы не знаете, что такое любовь, мой господин. Я не виню вас за это. Вам негде было научиться.

— Успехов в твоем учении, в таком случае. Попроси у своего «наставника» веревку или лестницу, и я с радостью отправлю тебя к нему. Я предлагал тебе уйти! — наконец, он не мог больше оставаться спокойным, — предлагал тебе найти себе ровню! Но ты хотела быть женой полководца.

— Я хотела вас любить! Если бы вы хотя бы говорили со мной… Если бы не били…

— Да о чем с тобой, кретинка полоумная, говорить? — взорвался Ниротиль, — и когда я тебя бил? У тебя сломаны кости? Ты истекаешь кровью? Не можешь спать из-за боли? нет? Так вот я не бил тебя, в таком случае. Тебя вообще никто не бил.

Она хмуро отвела взгляд.

— Нам не понять друг друга.

— Чего понимать, — буркнул Ниротиль, — еще одна моя ошибка. Умею выбирать женщин, чего уж там, даже вслепую.

— Не смейте!

Ему захотелось ее ударить; по-настоящему, больно, может, до крови. Но он знал, что не сможет все равно.

— Вы останетесь здесь на ночь? Я нужна? — ледяным тоном спросила Сонаэнь.

— Тебя только и не хватало, подстилка флейянская, — зло проскрежетал он на сальбуниди, широким шагом удаляясь из собственного шатра.

Что ж, подумал он, кое в чем брат Гана оказался прав. Второй брак затмил первый. Амрит Суэль была забыта. Она умела вымогать подарки, внимание и ревность. Никогда не замахивалась на большее и знала свое место. Сонаэнь Орта вот-вот могла стать причиной новой войны.

Или небольшой осады.

*

…Сальбуния горела. Длинную мощеную дорогу, ведущую к воротам, они проезжали молча. Ни у кого не хватало духу взглянуть на тела, висящие вдоль кипарисовой аллеи. Когда кипарисы заканчивались, видны были установленные колья — для особо яростных из салебских защитников. Их было много, жертв налёта. Почему-то в основном торговцы. Торговцы, ремесленники, мастеровые. Гораздо реже воители. Почти никогда шлюхи.

Они увозили раненых. Слава Богу, его мастера меча, оруженосцы остались целы. Полководец привык полагаться на их преданность и безукоризненную исполнительность. Мастера войны окружали себя верными воинами, отказавшимися от всех титулов и благ, принесших обет навсегда остаться клинками своего повелителя, но на деле немногие оставались оруженосцами долго.

Его же остались с ним на всю жизнь. Ясень, Линтиль, Трельд. И Трис — он не был уверен, можно ли ее тоже к ним отнести. Все они были такими разными — и все были похожи. Отважны, с некоторой долей безумия. Как княгиня, что ехала рядом прочь от разоренной Сальбунии, под гнетом воцарившейся тишины и собственного изнеможения. Этельгунда Белокурая молчала. Рискнув снять шлем, она распустила длинные волосы и подставила лицо ветру.

— Как живот? — спросил полководец, — Твое это, женское? Сильно болит? Не хочу видеть как ты свалишься под копыта моему коню.

В ответ он услышал лишь что-то вроде «не дождёшься».

В свое время он застал ее после выкидыша на позднем сроке, и прошло три месяца, прежде чем она оправилась от последствий. Эттиги с трудом переносила женские хвори. Она раз пожаловалась, что устала выздоравливать от поражений. Ниротиль тогда не один день вздрагивал, вспоминая ее беспечное: «После проигрыша меня всегда кто-нибудь из победителей да трахал, так что повидала я всякое».

Но в осаду Элдойра она даже не подумала отступить назад или отсидеться в убежище. Напротив, она почти поселилась в спешно организованном арсенале у Лунной Стены, где они в последний раз были близки прежде, чем отправиться в бой. Прежде чем она умерла. Прежде, чем умирал он, и горели в огне один за другим его друзья и воеводы: сотник Рамис, брат Чаприял, Бреттса, сын Беки…

…Ниротиль вскрикнул, вскакивая с постели и тут же падая навзничь с горьким облегчением. Горящая Сальбуния медленно меркла перед глазами. Как и осажденный Элдойр. Он знал, что не заснет больше. По крайней мере, не в душащем одиночестве.

Некоторое время он еще пытался. Вспоминался Трельд, проигравший в кости лошадь и седло и отбивший ее назад с целым табуном. Ниротиль перевернулся на другой бок. Не помогло. Снова явились мертвые соратники, в одном строю с еще живыми. Играющие в кости, гадающие по стрелам, пьющие вино, ворующие друг у друга трубки и дурман, точильные камни и иголки с нитками. Он с тяжелым вздохом сел, уныло взглянул на мерзлые сапоги и, быстро замотавшись в плащ, отправился в сторону госпитальеров.

У навеса белели два новых савана. Один был заметно меньше второго. Может быть, подросток. Или женщина. Ниротиль замер, уже чувствуя беду, но не готовый взглянуть ей в лицо.

— …Умеешь говорить на хине теперь?

Прошло всего два месяца, напоминал он себе, разглядывая диковинную ружанку. Мало для того, чтобы научиться хоть и не самому сложному, но новому языку. Но ружанка уверено ответила на его вопрос почти без акцента. Жаль, что исключительно руганью. Ниротиль вздохнул.

— Ладно. Ладно. Начнем с имен. Имя. Твое имя.

Она молчала.

— Безымянная? Так не бывает, женщина.

Она нахмурила густые брови и сощурилась.

— Что ж. Я — полководец южных армий Элдойра. Мастер войны.

— Мастер войны, — повторила она послушно.

— Ниротиль. Из семьи Отта. Ли — отти — эль.

— Звучит не очень, — фыркнула она. Полководец хмыкнул.

— Так может, твое имя звучит лучше? Поведай мне его.

Прошло время, и она получила много новых имен — побывала Безымянной Женщиной, Чернобурой Лисой и Правдивой. Но хоронить ее придется в могиле, так и не зная, кем она была.

Не в эту ночь. Я не готов смотреть ей в лицо после смерти из-за меня. Ниротиль отпрянул назад, развернулся на каблуках сапог и зашагал назад, к головным шатрам, спешно хромая мимо костров, где молодежь жаловалась друг другу на строгость командиров, а умудренные воители делились народными средствами от парши, чесотки и мозолей.

В его собственном шатре Сонаэнь спала, как будто никто в целом мире ей навредить не мог. Он сдернул с нее одеяло и сгреб ее вслепую за волосы — она взвизгнула, но кричать не стала.

— Любви, значит, захотелось, — на сальбуниди рявкнул Ниротиль, спуская штаны и бесцеремонно задирая ее рубашку, — я тебе покажу «любовь». Я устрою тебе такую «любовь»…

Она лишь вскрикнула, когда он взял ее сзади, продолжая держать за волосы. Ему нравилось слышать ее горестные всхлипывания под собой. Ему нравилось, как она полуосознанно пыталась вырваться из-под его тела, вновь обретшего прежнюю силу. Нравилось слышать, как она рыдает все громче и громче, пока, наконец, он не оттолкнул ее прочь, хватаясь за раскладную кровать и сжимая член рукой, невольно содрогаясь в коротких спазмах разрядки.

Как говаривал дядя, хорошее семя на порченную пашню не ложится. Если она и не понесла от Лияри, то пока выяснить это не мог ни один врач. И он не даст ей шанса выдать прижитого от любовника ребенка за его законного наследника. Ниротиль вытер лоб рукой — ладонь немного дрожала от напряжения, и оправился, выдыхая.

— Если еще хоть один мой воин к утру скончается от ран, а я разберусь с твоим полюбовничком и выживу, — спокойно обратился мужчина к съежившейся на постели леди, — я устрою тебе «любовь» со всеми каторжанами, каких встречу по дороге до самых рудников Нойманура. Я тебе обещаю, и слово мое крепко. Уж поверь.

*

— И все же, братья, я не полезу на стены, — в сотый раз заявил мастер-лорд Сартол, — если б со стороны гор, только у нас скалолазов нет.

— А где есть? — меланхоличный сотник Камиди затянулся трубкой и сонными глазами окинул собрание, — и чего ради туда лезть? Отстреляют на подлете.

С ним также вынуждены были согласиться. Ниротиль поскреб подбородок.

Он ненавидел замки. Каждый лорд старался выстроить себе махину побольше. Крепостные стены, валы, земляные насыпи и рвы — если бы это дейстительно помогало. Замки смотрелись красиво только на гобеленах, но, даже зная об этом, крестьянин огораживал дом хилым частоколом, мечтая о собственном. Начинающий оруженосец, и тот видел себя кастелянином. Конечно, крепости выглядели внушительно, но чаще всего были абсолютно бесполезны против настоящих угроз — оспы, скарлатины и холеры.

Ждать, пока Наместник скончается от вероятной холеры, Ниротиль не желал.

— Может, разобьем большой лагерь здесь? — уныло предложил Сартол, — не высидит же он там весь год.

— Этот Дворец полон запасов. А когда они кончатся, если не раньше, он утечет в горы.

— Самые невысокие стены с запада, но там они примыкают к скале — это самоубийство, тем более, когда нас ждут.

— А если отвлечь? — предложил внезапно какой-то паренек, судя по акценту — из асуров или полукровка; Ниротиль не видал его раньше.

Воеводы прислушались.

— Кто ты, юноша? — строго спросил Ясень.

— Азу. Я из асуров. Мы в горах, ну, когда пасли овец…

— Погоди, овцы никому не интересны!

— Как раз они и нужны, — заверил Азу, — когда была ночь, и мы хотели отогнать волков, иногда мы брали быка и привязывали пучок соломы к его рогам. Если его зажечь, бык бежал, и волки бежали тоже.

— Овцы вспыхнут, как мешки с шерстью, — возмутился Сартол, — расточительство какое!

— Господь не дает победы тем, кто издевается над Его созданиями, — тихо добавил Ясень.

Бурное обсуждение идеи пастуха продолжалось еще с полтора часа. Перебранка с дозорными Дворца перемежалась стрельбой с обеих сторон. Ни одна не была действительно намерена вступать в открытое противостояние.

— Они ждут, я думаю, вестей из Элдойра, — определил Ниротиль, — если мятеж начнется, Лияри в любом случае понадобится Правителю. Если же нет, он не станет терять время на вражду с нами.

— Нам следует вернуться в Элдойр, — озвучил Сартол общую мысль. Воеводы замолчали.

— Ненадолго, возможно. Не раньще, чем я исполню свое дело здесь, — твердо произнес Лиоттиэль, — никаких отступлений. Никакой осады — только с одиночными особняками мы еще времени не теряли! Мне нужны две сотни голосистых, злых ребят — у кого новобранцы? Эти пусть будут шуметь у ворот. Где Пастушок?

— Меня Азу звать, — тихо откликнулся юноша.

— Да хоть Имир Непобедимый, твою сношаемую душу! Ты хорошо видишь в темноте? Далеко? Сможешь разглядеть сигнал от стены Дворца и пустить вниз скот?

— Эге-ге, где теперь только найти скотины столько, — усмехнулся мастер-лорд.

— Горных козлов поймайте, — резко ответил Ниротиль, — купите у горцев. Отгоните из провизийного обоза. Где хотите, хоть сами рога отращивайте. К вечеру мне нужно вот что…

Возможно, дальновидный Дека Лияри и мог спастись от неожиданного набега, но полководец Лиоттиэль умел быть хитрым и терпеливым. Нужно было лишь особое, мстительное настроение и внутрений запал.

День прошел в подготовке к тайной атаке, которую ничто не выдавало во все более обустраивающемся лагере. У госпитальеров больше не умер ни один раненный.

На закате Ниротиль несколько минут провел у едва пришедшей в себя Трис. Она слабым голосом ругала лекаря Сегри: она хотела знать, сможет ли снова держать меч правой рукой, и следует ли ей менять балансировку, а он принялся утешать ее из-за потери красоты. Триссиль была возмущена до крайности: она свои шрамы некрасивыми или уродливыми считать отказывалась и по-своему ими гордилась. По крайней мере, так она говорила.

Несмотря на лихорадку, Триссиль не сдавалась.

Глядя на лица воинов — особенно присматриваясь к тем, что участвовали вместе с ним и другим воеводами в битве за Элдойр, Тило искал страх в них. И не находил. Усталость, злость, желание сквитаться, но не страх. Когда солнце уже клонилось к закату, а сиреневые тени упали в высокие ущелья над Флейей, полководец вновь увидел Сартола. Мастер-лорд выглядел удовлетворенным, хоть и был весь в грязи и тающем снегу.

— Высота, доложу тебе, у той скалы, такая, что вниз не прыгнешь.

— Что, готов наш Пастушок? — спросил полководец. Сартол подмигнул ему:

— Горд собой, как впервые линяющий дракон. Нашли, уж не обидься, пять десятков коз и семь ослов. Поди, разбегутся. Мы их будем гонять туда-сюда. Если с огоньками, то за дружину сойдет издали. Вот бы снег посильнее пошел!

Снег падал крупными хлопьями. Примораживало. Ниротиль представил себе глубокую степь где-нибудь на Севере, там, где не было лесов, а у саманных домов стены были толщиной в три аршина для защиты от ветра. Снежная буря могла с легкостью унести жизни всадников и караванов в степи на севере Черноземья.

Но во Флейе зима была мягкой и уютной. Обманчиво уютной: горы, возвышавшиеся над ними, обещали суровые метели в снегопад. Ниротиль поднял взгляд на Кундаллы — ледник с вершин в этом году сполз совсем немного.

— Я сам пойду на стены, — вдруг произнес он, — если нам не удастся выманить эту сволочь наружу.

— Мастер! А как ты попробуешь его выманить? Овец да ишаков будет маловато.

Ясень лишь одарил своего командира внимательным взглядом.

— И я с тобой, господин полководец, — церемонно поклонился он. Ниротиль закатил глаза со вздохом.

— Я в силах и в здравом рассудке.

— Я оторву ноги тому, кто усомнится, — серьезно ответил оруженосец, — но у меня тоже счеты к Наместнику. За сестру Трис и за Трельда Весельчака — мои побратимы пострадали, один мертв. Я сочтусь кровью, мастер.

— Тогда мои на ворота, — решил Сартол, — а я с вами. Младшие, братья-воины, свидимся!

— Эй, Сато! — окликнул его Ниротиль, — в твоих шатрах что-то не стало куртизанок, или я заблуждаюсь?

— Правитель не одобряет. Но для друзей я всегда найду ласковую подругу, — мастер-лорд потер бороду и интимно округлил голубые глаза, — не скупись на подарки, командир, и девочки встретят тебя с распахнутыми объятиями!

— Вот сводник, — неодобрительно пробормотал Ясень. Полководец прикусил верхнюю губу, давя неуместную улыбку.

*

В темноте громадина Дворца, без единого горящего на стенах фонаря, пугающе возвышалась над ними. По-хозяйски похлопал ее Ясень рукой перед тем, как сделать несколько шагов назад. Ниротиль в тени проулка ждал.

Прирожденная ловкость и гибкость его народа могли выручить, даже при отсутствии достаточных навыков. Или при наличии ранений. Ниротиль покрутил запястьями. Госпитальеры в свое время потрудились на славу — все суставы вернули на положенные им места.

С противоположной стороны Дворца, от центральных ворот, раздались воинственные крики и угрозы. Ниротиль вжался в тень, краем глаза отмечая движение за углом, у арок.

«Наши начали отвлекающий маневр», определил полководец для себя и глянул вверх, прикрывая голову капюшоном. На стенах наблюдалось ленивое движение. Определенно, лучники Наместника не опасались штурма.

Настоящую осаду в черте города никто не рискнул бы устраивать, и Дека Лияри знал это.

Как и то, что со стороны высокой стены, выходящей на городскую улицу, никто не рискнет лезть на стены. И именно поэтому Лиоттиэль рисковал.

Он знал, что Сартол-младший — кто-то из них — не подведет. Изображая неповиновение командиру, он должен был вытащить леди Лияри — обеих — на площадь к виселицам. Ниротиль прислушивался внимательно к звукам, гулким эхом раскатывающимся по ночной Флейе.

— Пора, — кивнул он Ясеню, — дай нам Бог, чтобы Пастушок с приятелями не подвел. Держи фонарь.

— Лишь бы не потух, ветер горный все-таки…

Неся перед собой фонарь, как бесценное сокровище и не сводя глаз с огонька, пляшущего за стеклом, Ясень, подхватил моток веревки и два крюка, легко перемахнул через невысокую каменную оградку, отделяющую ливневый сток от мостовой. Ниротиль глядел на соратника с легкой завистью. Даже в лучшие времена он никогда не был так стремителен и грациозен. Огонек фонаря почти не колебался, несмотря на скорость передвижения оруженосца.

Ниротиль просчитывал шаги, напряженно всматриваясь в темноту нависшей над Флейей горной гряды. «Сигнал от Ясеня наблюдателям в лагере — сигнал от них Пастушку — сигнал от Пастушка обратно, и помоги Бог обмануть обманщика Лияри. И, если надо будет, шлюшку Сонаэнь со всеми ее сладкими словами — и грудью, как у мечты! — я вздерну тоже. Только бы нам победить».

От ворот донесся преувеличенно яростный рев. Воины Сартола изображали решимость и готовность идти на штурм. Ниротиль понадеялся, что они не забыли о щитах. Движение на стенах Дворца внезапно превратилось в суетливую беготню. Воину не нужно было дважды слышать этот звук, чтобы понять, что происходит.

Маневр удался. Беззвучные тени со всех укромных уголков улицы стали стекаться к нему. Ниротиль поднял голову. Если бы любой из других старших полководцев был с ним здесь!

Что ж, когда они прослышат, что он собственной персоной после всех ран, после смертного приговора от целителей, лез на стены к любовнику своей жены, то будут смеяться годами.

========== Блуждающий ==========

— Какой умник устроил курятник в башне? — отчаянно пробормотал Ясень, отплевывая перья, попавшие в рот. Ниротиль пожал плечами:

— Теплый воздух сюда поднимается, может, поэтому…

— Точно, там белье на веревках висит.

— Смотрите, прачек не зацепите!

Они нервно хихикали, все полторы дюжины воинов, что последовали за полководцем. Ниротиль пригрозил им отрубить по пальцу за каждую украденную монету. Он ни слова не говорил об изнасилованиях — ясно было, что на это времени не останется.

Сам нарушив накануне обещание избегать насилия над женщинами, он пытался оправдаться в собственных глазах: Сонаэнь была виновата перед ним, она заслужила петлю, запугивания, угрозы, даже побои, а не ночь с законным мужем. И все же было гадко, и в животе скручивалось особое чувство совершенной непростительной ошибки.

Но вспоминались ее стоны, дрожащие руки, хотелось снова прикоснуться к ней, но уже знать, что она чиста, что каким-то образом снова любит и хочет его прикосновений, грубоватой ласки, может быть, даже поцелуев. Ниротиль отмахнулся от этих мыслей.

Насколько было проще со шлюхами. Или воительницами. По крайней мере, они его не судили.

Может, бродяга Сернегор был не так уж и неправ, что взял вместо жены наложницу из шатров Сартола — гихонку, если верить слухам. Бывшую танцовщицу. Сернегор, старая развалина, ты бы пригодился. Ты умел устроить долбанное зрелище из любой драки.

Он пригнулся, всматриваясь в спину Ясеня. Первенство в разведке и диверсиях он безропотно отдал своему оруженосцу. Ниротиль давно истребил в себе тщеславие везде быть первым — служба в штурмовых войсках быстро избавляла от подобного рода устремлений.

Зал приемов был пуст. Почти наверняка все, кто мог, спустились вниз — стены не были безопасны во время любой осады. Сартол из полумрака одной из арок показал два пальца следующим за собой парням.

Ясень быстро оглянулся прежде, чем скользнуть за ними.

«Не сложнее, чем в степи, если бы только не стены, стены везде, — подумал Ниротиль, — лучше б я ворота атаковал». Но его целью был Дека, а хитроумного Наместника на прямое столкновение просто так было не выманить.

— Бри, Вьюн — за мной. Мирт, Сизый, идите с Сартолом, — прошептал Ниротиль, — открывайте ворота, если сможете.

Он не упомянул Ясеня: тот следовал за ним шаг в шаг, безотрывно. Полководец готов был порадоваться удачному проходу по Дворцу, когда лицом к лицу столкнулся в закутанным в серый маскировочный плащ флейянцем, отчаяно зевавшим — но двигавшимся при этом совершенно бесшумно, очевидно, для смены караула.

«Камуфляж, чтоб ему». Предсмертный крик флейянца мгновенно отозвался во внутреннем дворе перед воротами многочисленными сигналами тревоги. Мастер-лорд перемахнул через парапет лестницы, налетая с угрожающим рычанием на противников, следом за ним прыгнул вниз Ясень.

Ниротиль на мгновение утратил ощущение прелести боя: ему предстояло сражение с врагом последних месяцев в виде трех лестничных пролетов. Унизительное сошествие вниз, держась за стену.

— Наступайте! — кричал что было сил Сартол, понадеявшись на то, что его услышат по ту сторону ворот, — еще разок, парни, вы их порвете!

— Лошадей веди!

— Цепи! — если полководец не ошибался, штурмовики мастер-лорда Сартола подготовились не на шутку серьезно. Он не успел возгордиться союзником — украшенные литьем ворота во внутренний двор конюшни за его спиной распахнулись. Ниротиль беспокойно оглянулся.

Ясень яростно отбивался где-то на галерее. Тесный коридор занимали воины Сартола, сам мастер-лорд отстал от своих, но его ругань доносилась до полководца отчетливо. Тонкая струйка воздуха защекотала ему шею сзади, он рефлекторно развернулся, блокируя саблей удар — и столкнулся носом к носу с двумя закутанными в серое флейянцами, стремительными и ловкими, как сабянские пантеры.

Близость смерти, азарт, действующий лучше всякого обезболивающего — куда там дурману, опию, нет ничего подобного! — были бесценны. Он дышал этой схваткой.

Не в последнюю очередь благодаря знакомому чувству превосходства. Раз пристрастившись к ощущению собственной силы, Ниротиль ни по чему так не тосковал, пока оправлялся от ран. Он был сильнее, хотя их было двое; благодаря росту, годам тренировок, проверенному обмундированию, опыту — он знал, что все еще сильнее двоих мужчин, даже без большого меча, лишь с саблей Эттиги.

Маневренность, легкость годам оттачиваемых движений, даже непривычная тяжесть там, где раны оставили слишком глубокий след — это было бесподобно, прекрасно, восхитительно, снова стать собой.

Флейянцы не привыкли к сражению с длинными клинками, даже сабля была для них велика, и полководец легко отбил прямые замахи. Оба кружили, не решаясь встретить рубящий удар, и Тило решился на первый выпад. Он зацепил одного из нападавших, когда громкий окрик с нижнего яруса заставил обоих отпрянуть и отступить.

— Мастер, брат Сато в беде! — крикнул запыхавшийся Ясень; его косы растрепались, выглядел он измотанным и здорово разозленным, — нас мало.

— Я иду к воротам, — определил Ниротиль, — ко мне троих покрепче. Прикрой сверху.

— Принято, — Ясень немедленно махнул вверх по узкой лестнице, на ходу нащупывая лук за спиной.

За что любил степняков Ниротиль — за их привычку все возможное имущество и оружие носить с собой. Он убедился, что его оруженосец занял свое место прежде, чем направиться к воротам. В темноте можно было только надеяться, что никакого хитроумного механизма в них не предусмотрено.

— Что за дело, — буркнул один из рыцарей — в темноте Ниротиль дрогнул, чуть не признав в нем мертвого Рамиса, — не пойму, что не так. Ворот почти не весит ничего. Задвижки нет в помине.

— Глянь на нижние петли. Может, укрепленные?

— Все как обычно. Снизу зацепы. Сверху ограничитель.

— Ты строитель, что ли? — буркнул Ниротиль, ударяя по полотну ворот. Не раздалось ни звука, словно те целиком были вытесаны из камня.

— Дядька мой кузнец в арсенале, мастер, — не смутился рыцарь, снимая кожаную перчатку, — так, может, тут секрет какой-то…

Он деловито и обстоятельно принялся ощупывать ворота. Трижды они налегали со всех сил на ворота. Разбежаться, конечно, не рисковали. На галерее было затишье. Казалось, во всем Дворце, как и во Флейе, вовсе не осталось жителей.

— Дубины! На себя! — застонал за спиной Ниротиля кто-то, он дернулся в сторону — то был воин из южан, примкнувших к нему после перегруппировки.

— Ты что говоришь?

— Во Флейе все входные двери открываются внутрь! Так везде на юге.

Воины хором застонали, срываясь в истерические смешки. Потерянные несколько минут могли стоить — и почти наверняка стоили — жизней их братьям.

Стоило им поддеть замок снизу и легко потянуть на себя створки, пришел в движение нижний запирающий механизм, и ворота начали медленно открываться. Ниротиль оставил спорщиков разбираться, насколько умно было обустроить вход именно таким образом, и бегом бросился к аркам внутренних дворов. В ту же минуту по черепице легко скатился вниз Ясень.

Извилистые коридоры темного Дворца заставили обоих чувствовать себя бестолковыми воришками, забравшимися в чужой сарай. Бессмысленно плутая по ним, Ниротиль и его оруженосец обнаружили два склада — один был полон ящиков с янтарем и морскими раковинами, другой забит сухим чернильным порошком и мешками с всевозможными безделушками. Но они были не единственными, сделавшими подобное открытие: из темноты то и дело раздавались удивленные возгласы на хине и ильти.

— Где мастер-лорд? — спросил Ниротиль у одного из счастливцев, обнаруживших три ларца с жемчугом. Тот беспечно пожал плечами:

— Загнал в подземелья какого-то их вояку, Патини его имя.

— Что ж вы его бросили!

— Сам велел, там не разойтись и двоим, — огрызнулся воин зло, — они завалили проход, и все наши — ноги отсюдова!

Это был уже не азарт преследования, что гнал Лиоттиэля вперед; это был почти страх, знакомый охотникам: его добыча могла уйти от него. Ясень не поспевал за ним, невзирая на его хромоту.

Направо, налево, расходящийся коридор, ленты и занамена падают сверху, внезапно обрывается пространство балконом, с которого виден укрепленный подземный выход наружу из Дворца.

Полководец и его оруженосец замерли. Ни один из них прежде не видел ничего подобного.

— Туда хренова армия может пройти, — пробормотал Ясень. Тило хмыкнул.

— Когда ты стал ругаться, раздери тебя?

Они сбежали по ступенькам — слева, справа по протертым до зеркального блеска ступеням. Горящие факелы чуть коптили, но, все же, давали хоть какое-то подобие видимости.

Ниротиль первый сделал осторожный шаг к освещенным воротам в проход, когда на него вылетели двое.

— Свои, слава Богу! Уходит, гад! — патетически воскликнул один из воинов, — прямо испарился, мы наружу — а он в просвет, и не вышел никуда…

Из сбивчивого рассказа ясно стало, что Дека Лияри уже убегал по проходу наружу, когда внезапно слился со стенами и исчез. Как призрак. Подавив желание надавать медлительным идиотам по шее, Ниротиль сжал кулаки и закрыл глаза. Собрав всю свою силу в одно, он отогнал опьянение схваткой, торжество от собственного доказанного в настоящем бою выздоровления, пытаясь представить себя на месте Наместника. Куда он бежал и как далеко мог уйти?

— Двое в кабинет Наместника наверх, — приказал он коротко, — двое со мной на стены. Где брат Сато, ваши души?

— Так на стенах и есть!

— Сотников ко мне — двое в лагерь, двое охранять склады, быстро!

Раздав распоряжения, Ниротиль бросился наверх. Внутренний двор кипел. Ворвавшиеся бравые молодцы мастер-лорда с легкостью вошли в роль опасных захватчиков, и требовалась вся выдержка старших десятников, чтобы не дать им чересчур увлечься.

С высоты дворцовых стен все казалось маленьким. Но все же Ниротиль не мог достаточно быстро, тем более с хромотой, добраться до противоположного края, где мастер-лорд Сартол боролся с несколькими почти невидимыми в сумерках флейянцами.

В одном из них Ниротиль узнал Лияри.

— Мастер, стой! — заверещал истошно над ухом Ясень, удерживая полководца всем весом своего тела, — не теряй головы, брат Тило.

— Я убью эту тварь.

— Даже ты не справишься с шестерыми!

Ясень был прав, и в то же время ошибался; если не ради себя, не ради мести, то хотя бы ради Сартола, что отчаянно отбивался от ударов с трех сторон, нужно было поспешить. Но не успел бы никто.

Ниротиль встретил его прямой и немного грустный взгляд в последнее мгновение перед тем, как рослый флейянец в плаще столкнул мастер-лорда со стены вниз. Один за другим лучники-флейянцы спрыгнули, мелькнули их плащи и страховочные веревки и крючья — и они были таковы.

*

Первым, кого увидел Ниротиль, когда ворвался в лагерь — кипящий всеобщим энтузиазмом и гвалтом новичков, тревожными окриками опытных воинов, требовавших собраться и не расслабляться, был госпитальер Сегри.

— Не до тебя, — предупредил приветствия полководец, отодвигая его прочь с дороги, но горец легко остановил воина твердой жилистой рукой, — чего тебе?!

— Леди Сонаэнь только что взяла у меня бинт.

— Да провались она нахрен, эта траханная леди, я б ее тем бинтом удавил, — скороговоркой на сальбуниди отбранился Ниротиль, и вновь был остановлен Сегри.

— Все раненные здесь кроме тех, что все еще сражаются. Если не ваши раны требуют лечения ее руками, то чьи?

Понимающие серые глаза, пронзительные и пристальные, заставили Ниротиля замереть. На этот раз доходило с трудом.

«Но нет, этого не может быть, это невозможно, он не мог прийти за ней, это было бы самой большой глупостью». И одновременно с тем Ниротиль понимал, что именно в своем шатре ни за что не стал бы искать врага, и леди Орту посетил бы в последнюю очередь.

Ясень следовал за ним, но, подойдя к головным шатрам, полководец поднял руку, показывая, что дальше пойдет один. Ему не потребовалось подходить слишкомблизко, чтобы услышать знакомое воркование Сонаэнь с оттенком жалобы.

Лучше бы я выпил тот яд на пиру, подумалось полководцу. Дважды она предает меня в моем доме с моим врагом.

Он дал знак Ясеню молчать. Тот медленно кивнул, отступил за подмогой. Ниротиль приметил двух лошадей в некотором отдалении. Заседланные, они были едва заметны в темноте. Если их и охраняли воины Наместника, они уже должны были заметить слежку и бежать, но скорее всего, Дека был один — так, по крайней мере, поступил бы сам Тило. Первыми за Ясенем подоспели сыновья Сартола. Знающие язык жестов, они быстро договорились между собой о последовательности действий и заняли позиции, ожидая только одного жеста от полководца.

Он ждал. Ждал, пока сердце прекратит биться больно и неровно. Доносящаяся беседа из шатра тому не способствовала.

— …вам следует уйти, милорд. Я завяжу одинарным узлом, вы сможете развязать его легко.

— Мне следовало уйти гораздо раньше с тобой. Посмотри, что этот зверь сделал.

Она молчала.

— …ты убедилась? Нет, не надо плакать, леди, — голос Лияри звучал выше, чем обычно, — Боже мой, милая леди, мне так жаль. Ты сможешь ехать верхом? Идем. Прошу. У нас мало времени.

Ниротиль кивнул Ясеню и Сато-младшему — тот с кошачьей грацией крался к задней стороне шатра. Полководец усилием воли заставил себя не думать, о чем именно говорят внутри шатра его жена и Наместник.

Сато-младший сгреб длинные поводья лошадей. Ниротиль решительным движением отбросил полог шатра и вошел внутрь, не снимая шлема. Как знать, не притаились ли где-нибудь в тенях лучники Наместника Лияри.

К чести последнего, сам Дека не моргнул и глазом, не дернулся в сторону, не предпринял попытки к бегству. Лишь беспощадно оскалился, отнимая руку от лица Сонаэнь Орты, больными глазами глядящей на него снизу вверх.

…Сколько бы раз ни повторялась победа, она не могла наскучить, даже будучи всегда одной и той же. Но падение всегда отличалось. Все по-разному переживали собственное поражение, все его враги. Кто-то отказывался сдаваться, другие не произносили ни слова, пока не валились мертвыми под ударами его клинка. Некоторые убегали или пытались убежать.

Дека не отошел от Сонаэнь, более того, взял ее за руку и заставил встать за собой. Злой оскал на его лице превратился в кривую усмешку.

— Вас устроило то, что вы нашли во Дворце Наместника Флейи? — беспечно зазвучал чуть севший голос. Ниротиль снял шлем.

Ему не хотелось упражняться в остроумии. Не тогда, когда мертвый Сато еще не успел остыть под стенами Флейи. Но Дека Лияри, очевидно, принадлежал к говорливой породе. Такие любили высказаться после битвы. И перед смертью.

Триссиль была такой, например.

— Положи оружие на землю. Медленно опустись на колени, убрав плащ, — зазвучал четко голос Ясеня. Заскрипели тетивы, полководец все еще смотрел на Сонаэнь. По ее позе нельзя было понять, хочет она остаться с Лияри или молит об освобождении. Как и по ее лицу — Ниротиль не мог поверить, что лиловые синяки на скулах, разбитые губы и ссадина на подбородке его собственных рук дело.

Это не я. Это кто-то другой. Она виновата сама. И этот флейянский говнюк, держащий ее за руку, как будто имеет на это право.

В левой руке Лияри оказался нож, мгновение, и Сонаэнь уже была перед ним, острие упиралось ей в шею. Она не дрогнула, лишь глаза распахнулись шире. Бледная, едва дышащая, она вряд ли могла бы произнести хоть слово. Полководец знал ее состояние. Она так устала от всего происходящего вокруг, что уже не боялась. Это был шок, и он знал по себе, что чувство пережитого ужаса не покидает никогда, заменяя собой многие другие.

«А ты думала, твой любовник гнушается моих методов? Мы одной стаи выкормыши».

— Петля или сталь? — произнес младший Сато, — не трать время, отпусти девушку, и получишь чистую смерть.

— Благодеяние с твоей стороны, братец. Мой спор не с тобой, — острые зеленые глаза не покидали лица Ниротиля, — поговорим? Но сначала убери своих питомцев.

— Убери руки от моей жены.

«Не бойся, жена. Не бойся, даже если я пытаюсь тебя напугать». Он не должен был, но напрягся, ослаб на секунду, утопая в гневе, когда хватка Деки стала лишь крепче вокруг тела Сонаэнь.

— Выведи солдат из Дворца, верни моих детей матерям и отпусти их, — жесткий голос Лияри вел торговлю так уверенно, словно они занимались перегоном скота с пастбищ. Ниротиль фыркнул.

— Твои дети под защитой Правителя, он решит их судьбу.

— Мои жены.

— Под охраной. Никто их не тронул и не тронет.

Взгляд Лияри чуть померк, затуманился, перед тем, как прозвучало следующее требование:

— Ты не будешь жечь Флейю.

— Я уже ее не сжег. Убери нож.

— Ах, но разве благородные князья не захотят своей доли от добычи? Им хватит жемчуга и янтаря? Тряпок и чернил? — Дека сделал шаг назад. Сонаэнь оступилась, следуя за ним неловко.

Ниротиль сжал зубы, моля Бога дать ему еще хотя бы каплю, одну необходимую каплю терпения. Он никогда не был силен в переговорах, лишь в быстрой атаке.

— Флейя не проявила неповиновения. Ты проявил. Отойди от леди и сдайся.

— Или?..

— Тебе все равно умирать, — пробормотал Ясень из угла, не шевелясь, напряженный, с мечом в руках, — отпусти госпожу.

— Как трепетно сыны Элдойра защищают свою собственность! — следующее движение Лияри Ниротиль не успел даже отметить, оно было столь стремительным — смазанный след в пространстве, остро разрезавший воздух звук натягиваемой тетивы — перед тем, как охнула рухнувшая на пол Сонаэнь, а в руках Наместника появился длинный лук.

У него почти драконий взгляд, отметил Ниротиль. Едва видимые зрачки, концентрация на грани возможного, движения отточенные и плавные, идеальные. Жаль лишать такого воителя армию.

Если бы только не стрела, с расстояния в четыре шага нацеленная полководцу в лицо. Возможно, какие-то герои умудрялись отбить стрелы мечами, но даже стремительная сабля Этельгунды не могла изменить законов природы: отпусти Дека тетиву, и Ниротилю пришел бы конец мгновенно.

«Не стрелять! Прочь! Всем два шага назад!», командовал кто-то снаружи, Ниротиль не видел, кто. Шум поднимался вокруг. Зеленые глаза флейянца сузились, полыхнули огнем.

— Ну давай, торгуйся со мной дальше, Миротворец, — прошипел Лияри, и в эту секунду Сонаэнь тенью метнулась между ним и полководцем, Ниротиль только успел втянуть воздух со свистом, не успел произнести «Не смей, дура!», —

— не хочу запомнить тебя такой: ненавистное серое платье, вздрагивающие плечи, следы на шее сзади, под волосами, до сих пор спутанными; жалкая, маленькая, глупая девочка, любившая рыцаря и нашедшая вместо него чудовище, я виноват был и буду, я не умею иначе, прости, прощай —

Но зеленый огонь погас в мстительных ярких глазах, и Лияри медленно, очень медленно ослабил тетиву.

Улыбка и даже ее тень пропали с его лица, и глядел он теперь не на полководца, а на леди Орту. Ниротиль не шевельнулся, пока Наместника опускали на колени, быстро разоружали и связывали, тихо переругиваясь, присягнувшие воины мастер-лорда Сартола.

С губ Лияри не сорвалось больше ни звука, ни слова. Ниротиль тоже ничего не сказал, глядя в спину своей жены. Она так и не обернулась, чтобы встретить его взгляд. Мужчина поднял руку, чтобы коснуться ее плеча, возможно, в знак признательности. Или в знак того, что, как он знал, признательность должна быть тем, что следует чувствовать. Но стоило Тило только потянуться к ней, и ее плечи чуть сжались, как в предчувствии удара, и он замер.

Та самая рука, что держала ее за волосы накануне, пока он насиловал ее. Та, которой он оставил следы на ее теле прошлой ночью. Которой убивал — чаще всего, в самом недалеком прошлом; рука, бросившая факел в сеновал в Сальбунии и заставившая гореть заживо беспомощных горожан, запертых внутри, рука, оскверненная слишком многими темными деяниями.

Ниротиль сжал кулак, поднес его к губам, прикрыл глаза на мгновение, понимая, что, возможно, предпочел бы на ее месте виселицу такому прикосновению.

*

Из всех воинов Ниротиля Литто один заметил, что его командир слегка не в себе. Остальные, даже Ясень, словно и забыли, что их предводитель был однажды тяжело ранен. Только не Литто, подхвативший Ниротиля сразу по выходу из его шатра. Литто также принадлежал к семье полководца — степень родства никогда не занимала обоих, и, сколько бы раз они ни пытались выяснить ее, результаты отличались от предыдущей попытки.

Объятия Литто были, возможно, чересчур фамильярными, когда он и Ясень провожали полководца к госпитальерам. Сами воины заняли место снаружи, у тентов, занявшись делом: быстрым зашиванием саванов.

Сегри тоже не оказал полководцу особого почтения.

— Чем ты меня опоил, — едва ворочая языком, пробормотал Ниротиль. Сегри безжизненно растянул успокаивающую ухмылку на губах. Горцы редко умели проявлять понятные другим эмоции.

— Успокоительное. Ваш пульс, мастер войны, слишком частый. Я бы порекомендовал также кровопускание.

С лежанки Трис донеслось сдавленое хихиканье.

— С вами, душегубами-лекарями, только свяжись, — Тило закрыл глаза и потер веки, — Ясень, ты проследил, чтобы…

— Все уже сделано, мастер. Нарочный с письмом отправлен. Сокол и голубь отправлены вперед него. Дозор выставлен. Если они попробуют отбить своего командира, мы продержимся до подкрепления. Но я не думаю, что они попробуют.

— Хорошо. Это — хорошо, — он по-прежнему не открывал глаз, — а кстати… Что с козами — и ослами, которыми вы отвлекали их?

— Ослов реквизировали уважаемые госпитальеры для нужд раненных. А коз… Ребята хотели бы поинтересоваться, мастер войны…

— Я бы лучше воронье мясо ела, чем козлятину, — встряла Трис; слабый, голос ее уже обретал прежние интонации, — ты вообще вроде мясо бросил есть, брат Ясень?

— Что тебе до моего пайка, а? — эти двое никогда не переставали свариться. Но, как мог видеть из-под тяжелеющих век Ниротиль, Ясень с величайшей осторожностью помог женщине сесть, старательно расправил одеяло вокруг ее ног и аккуратно подал ей стакан с соломинкой, придерживая его так, чтобы ей было удобнее пить.

Отключался Ниротиль, уткнувшись Трис куда-то в район колен, слушая тихую перебранку оруженосцев и чувствуя предрассветный ветер, ласково целующий его лицо.

…

Флейя не была разорена. Ниротиль не верил сам, что этого не случилось, но в полдень, зевая, спотыкаясь и чувствуя ломоту во всем теле, он нашел Дворец Наместника точно таким же, каким оставил накануне.

Что ж, вероятно, в кои-то веки издевательская кличка «Миротворец», приставшая к нему, оказалась правдой. Если не считать ряда виселиц на площади, город выглядел безмятежно, как и в прочие зимние дни.

Вид виселиц заставил Ниротиля вспомнить о предстоящем наказании Сонаэнь, и хорошее настроение улетучилось вновь. Он не мог позволить себе даже посоветоваться с братьями-воинами и был слишком горд, чтобы искать Наставника в храме. К тому же, с флейянскими Наставниками он дел иметь не желал.

День был бестолковым, холодным и полным сожалений и скорби. Даже разбор накопленных за годы контрабанды богатств Флейи не мог отвлечь от другого подсчета: требовалось похоронить погибших.

Мастер-лорд Сартол нашел последний приют в обстановке, мало отличавшейся от всей его жизни: в его могиле забыли лопату, и час, если не больше, шли бурные дебаты о допустимости ее откапывания обратно. Все решили десятники, направившие на работы трепещущих перед собственным кощунством эскорт-ученика.

— Это осквернение могил, — жалко протестовал один, совсем мальчик.

— Я тебя сам оскверню, ходить неделю не сможешь, если не отроешь обратно! — выдал десятник и прибавил к словам подзатыльник, — мастер-лорд встал бы мертвым из могилы и сам бы тебя лопатой огрел, как о такой растрате узнал бы!

Двое из его сыновей были похоронены с ним тем полуднем. Кладбище чуть поодаль от центрального тракта за несколько дней противостояния Наместника власти Военного Совета сползло в долину, разрослось.

— Раньше мертвецов они не хоронили, — задушевно поведал Сегри, на правах соседа сообщая сплетню о флейянцах, — просто клали на камни и сушили, а потом относили на гору как можно выше.

— Гадость какая. А сушили зачем? — это любопытная Трис не смогла остаться в стороне от интригующего обычая. Ниротиль недовольно покосился на миску у ее лежанки. Еда уже третий раз осталась нетронутой.

— Кто бы знал, может, чтоб легче в гору тащить было…

Когда Сегри ушел из палатки, женщина заговорщицки округлила глаза, подаваясь к Ниротилю:

— Думается мне, капитан, все эти горцы камнем шибанутые, без исключения, что эти, что асуры… Ох надоел мне он, как квочка, вокруг.

— Ты серьезно ранена, — напомнил Ниротиль. Трис скосила глаза на пока все еще недействующую правую руку, покусала губы по привычке, тут же зашипела, коснувшись зубами свежей корочки на ожогах. Она снова больше лежала, хотя уже пробовала до этого садиться, и почти весь день проспала.

Прежде она никогда не попадала под столь жестокий удар, исключая первую их встречу; Ниротиль в очередной раз задумался, что она пережила тогда. Но он не готов был ранить ее еще и расспросами. Да и ни к чему это было.

— Если мастер Сегри разрешит, заберу тебя к нам, — решился он, наконец, — хватит прохлаждаться. Да и уход за тобой тут не очень…

— Много от меня пользы теперь будет? — она кивнула на искалеченную руку с недовольной гримасой, — или я тебе для веселья потребна? Заведи себе эту, вашу сабянскую птицу…

— Попугая. И я не из Сабы. Трис, не упрямься. Самой же надоело здесь.

Она сглотнула, очевидно, пытаясь удержаться от кусания губ и других привычек, могущих вызвать болевые ощущения. Ожогов, кроме шеи и руки, было немного, больше тяжелых ушибов и вывихов, но Ниротиль предпочел бы видеть ее отдыхающей как можно дольше. Она совсем сдала. У госпитальеров же сложно было отдохнуть, не будучи чем-то одурманенным: бесконечная суетливая беготня туда и сюда, странный режим, по которому жили целители, все было помехой. Ниротиль знал госпитальный быт слишком хорошо.

Как и Трис, полгода выхаживавшая его после осады Элдойра. Она никогда не осталась бы с целителями добровольно.

— Почему ты не хочешь назад, домой? — тихо заговорил на ильти полководец. Трис прикрыла глаза, затем выпалила:

— Пока там эта женщина, я не могу.

Ниротиль не мог вымолвить и слова от удивления, он лишь моргал, открыв рот, удивленно созерцая лицо верной соратницы, которая смотрела перед собой с мрачной решимостью. Левая ее рука комкала одеяло. Внезапно она заговорила опять, опуская глаза и лихорадочно перекатывая веревочные браслеты вдоль запястья, как всегда делала, когда нервничала:

-…Ты можешь не верить мне, капитан, но я знаю, что такое верность. Я знаю, что лучше не обещать вовсе, чем обещать — и нарушить слово; я знаю, что такое, когда тебя не любят, но что это за любовь такая, если что-то вообще ждешь взамен? А уж с врагом…

— Трис, я знаю.

— Не знаешь, твою душу, Тило! — она бросила на него короткий яростный взгляд и вновь отвела глаза; обведенные красными кругами, воспаленные, они блестели подозрительной влагой, — ни хрена горского ты не знаешь!

Ответить ей он не мог — он не знал нужных слов. И ее глаза, огромные, страдальческие — Триссиль никогда прежде так не смотрела, тая что-то очень глубокое, невообразимо огромное, чего Ниротиль никогда не видел прежде. Не замечал.

— В общем, я с ней не буду больше говорить, и под одну крышу не войду, — скомканно завершила ружанка свою речь, оставляя в покое свои браслеты, — если бы я пообещала — вот Весельчак просил, но я отказала — верность, то это уже навсегда.

— Или пока не надоест, — попробовал пошутить Ниротиль, сжимая ее горячую руку. Она слабо улыбнулась, моргая медленно и тяжело выдыхая.

— Или так. Но не за спиной. Не в тайне. Бедный ты дурак, капитан. Молодой. Доверчивый. И дурак. Потому что…

— Договоришься, — но нежным пожатием руки он обещал, что слова останутся их общей тайной.

— …потому что веришь тем, кого любишь. А надо любить тех, кому веришь, — и с этими словами он разжал пальцы, но только для того, чтобы опустить руку ей на лоб.

— У тебя снова жар. Я позову Сегри. Наверное, все-таки зараза попала…

Она печально смотрела в сторону, когда он уходил.

Тревожный северный ветер раскачивал петли на виселицах. Флейя оставалась непокоренной. Асуры говорили, с гор она похожа на рассеченное сердце. Мирмендел был залит солнцем, выжигающим посевы на корню, плохо обустроен, но он стоял тысячи лет недвижим, не возводя стен и крепостей.

Он так и остался незавоеванной территорией.

И, думая об оставленных Руинах в самом сердце вражеской страны, Ниротиль поклялся, что однажды он или завоюет город миремов — или погибнет, пытаясь. «Если им угодно будет назвать это войной с язычниками, пусть, — горячо пообещал себе Тило, — да, я был ранен и слаб, я думал, что смогу жить без войны, они звали меня „Миротворцем“, но — клинком или словом, хитростью или правдой, я буду воевать. Я останусь в строю».

С ним будут Линтиль, Ясень, и Трис, конечно. Она поможет понять, зачем и для чего Сонаэнь закрывала его собой от Лияри. Она все объяснит. Когда выздоровеет. У них будет время все исправить. А Сальбунию они забудут.

Ниротиль дышал в болящие от холода пальцы, глядя в сторону своего шатра, когда его осенило. Он поспешил назад к госпитальерам, споткнулся, ногу не вовремя свело болью.

У палатки наблюдалось некоторое неожиданное столпотворение — был даже Хедар, уже вставший на ноги. Полог подняли изнутри, Ниротиль оттолкнул Ясеня, занявшего проход:

— Трис, лиса ты долбанная! Сейчас же отправимся отсюда к нашей стоянке! Там не будет Орты, она в парадном шатре, я ведь там сам теперь не живу! Я…

— Она умирает, мастер, — встал на его пути Сегри, — боюсь, больше я ничего не могу сделать.

========== В память подранков ==========

Очередные сумерки. Очередной день в ожидании. Письма от Правителя, письма с несуществующей родины — родственники жили кто где, и половину их писем Ниротиль мог выбросить, не читая: они все равно писали одно и то же.

Еще один вечер у костра, перед Дворцом, во враждебном мраке Флейи. Из-под тента за ним послышался тихий возглас. Полководец приподнялся, тревожно вслушиваясь.

— Еще дышит, — легла на его плечо рука Ясеня, и он опустился на край бревна вновь.

— Неужели из-за одного ожога можно умереть? — спросил притаившийся под тентом Пастушок Азу. Ясень окинул его хмурым взглядом.

— Можно. От укола булавкой можно умереть, надо лишь знать, куда и как колоть. Командир, лучше бы тебе поспать. Третий день ведь.

— Еще раз подсунешь снотворное — заставлю с землей сожрать, — бесцветно отозвался Ниротиль.

…Ниротиль привык к штурмовым войскам с детства. Он еще помнил себя семилетним мальчишкой — помнил свои игры на перекрестках чуть севернее Сабы, где широкие степные дороги были проезжими круглогодично, или по крайней мере, большую часть года. Для босоногих и чумазых детей не было радости больше, чем встретить случайно проезжающего рыцаря — иногда они забредали на восток от Сальбунии, настоящие рыцари, в доспехах, на больших красивых лошадях.

Были и воины-кочевники, но они всем отличались от закованных в тяжелые латы и броню рыцарей: они двигались легко, сами могли взобраться в седло, говорили на ильти и редко носили кольчуги в повседневной жизни.

И они редко умирали на перекрестках сабянских дорог, как порой этой случалось с заплутавшими раненными рыцарями западных княжеств.

Веселой толпой, борясь с брезгливостью и страхом, окружали умирающего или умершего мальчишки, осторожно пытаясь палочкой открыть его забрало, а если повезет — утащить наплечник или другую деталь доспеха.

Ниротиль помнил то странное чувство, поднимавшееся от живота выше, чувство между страхом и ожиданием, когда он заглядывал в просвет забрала или под шлем и иногда видел глаза — еще живого, еще в сознании, воина.

И запах, конечно. Так теперь пах тент госпитальеров, как бы мастер Сегри ни пытался добиться хотя бы относительной чистоты, сколько бы он ни вытряхивал лично каждую тряпку на легком утреннем морозе.

Точно такими же глазами смотрела Трис на него с щита. Сухой рот ее был открыт, иногда его кривила уродливая судорога, когда она вдруг переставала дышать, и тогда ее глаза становились еще больше, распахиваясь в неподдельном ужасе агонии.

— Только дыши, душенька, — уговаривал ее Ясень, раз за разом смачивающий ее губы, — не сдавайся, ласточка.

Они сменяли друг друга безропотно, не договариваясь об очередности. На исходе второго дня Сартол-младший посетил Ниротиля и почти силком отволок его прочь от койки раненной.

— Понимаю твою печаль, мастер войны, но мой отец тоже умер. Отдай нам Наместника. Клянусь, ни один из моих не проговорится, когда мы отомстим, как положено.

— Мы ждем приказа его величества. Хватит убийств.

— Миротворец, так? — зло усмехнулся молодой лорд, — отдай нам его. Я знаю, ты отправил письмо Правителю и ждешь его приговора; что толку ждать, его приговор известен! Пусть для Правителя он сгинет от воспаления легких, если так надо. Собака не заслужила теплой клетки и почетной казни. Отдай мне его.

— Это не нам решать, — ровным голосом ответствовал Тило, от души желая долбанному Сартолу-наследнику провалиться в ад. Тот кисло скривился в ответ.

— Когда твою спину так согнуло покорностью долбанным приказам, а?

Твоего отца выкинули вниз с высоты пяти этажей, подумал Ниротиль, но не тебя. Когда выкинут тебя, после чего соскребут то, что останется, запихают в доспехи, назовут полководцем и отправят Бог весть куда спасать сраное разваливающееся королевство, твоей спеси поубавится.

Уходя, Сартол, так и не добившийся своего, бросил через плечо:

— Твоя женщина-оруженосец умирает, командир. Она не сможет дышать сама. Окажи ей милость, избавь от мучений. Больно смотреть.

Но Ниротиль не мог. Когда-то он клялся, что обязательно сделает это, если придется, но от этого греха руки его были чисты. И когда ее дыхание стало совсем слабым — сломанные ребра, больше нет сил, виновато блеснул сквозь грязную челку карий глаз перед тем, как закатиться, он подхватил ее на колени и дышал за нее.

— Целоваться вздумал? — мастер Сегри поддержал ее голову, проходя мимо — ты не сможешь делать это день и ночь.

— Я сменю, — подался вперед Ясень. Бритт от костра фыркнул:

— Сестра-воительница не простит, но я в очереди следующий.

Втроем они сменяли друг друга, осторожно присаживаясь и передавая бесчувственную и ослабшую Трис из рук в руки. Ниротиль не мог сказать, сколько минут или часов прошло, прежде чем под губами он вдруг почувствовал отклик. Затрепетали веки. Она сомкнула губы, и на мгновение это действительно был поцелуй.

И мгновение это было долгим. Ниротиль улыбнулся ей, вздрагивающей в его руках, даже зная, что ружанка вряд ли запомнит эту улыбку. Некстати, но подумалось, что за все годы он ни разу не целовал Триссиль, даже в те короткие две ночи, что она разделила с ним.

— Если еще захочется, лиса, то умирать для этого необязательно, — с притворной строгостью сказал Тило женщине, покачивая ее, едва приходящую в себя, — я всегда рад, да и парни тоже, так?

— Пойду одного из горных козлов поцелую лучше, — отозвался Ясень, уже шатающийся от усталости.

Ниротиль подавился смешком, когда увидел, как покраснел его оруженосец, сталкиваясь взглядом с очнувшейся Триссиль. Уходя, Ясень незаметно прикоснулся к своим губам и провел по ним пальцами.

Несмотря на повседневную неприязнь между этими двоими, они стояли друг за друга насмерть, если приходилось.

За следующие три дня не раз пришлось им бояться за ее жизнь, но затем Трис пошла на поправку быстрее.

*

Особняк, который они занимали во Флейе, теперь был превращен в укрепленную тюрьму; хотя Ниротиль предпочитал располагаться на более открытом пространстве, им пришлось развернуть лагерь, добиваясь хорошего прикрытия от возможного обстрела с крыш. Верные короне флейянцы дежурили на чердаках вокруг, но Ниротиль не рисковал, доверяясь лишь им.

В конце концов, никто не знает, сколько может стоить, пока его не пытаются купить, разве нет?

Покои, которые занимала прежде Сонаэнь, теперь стали ее тюрьмой. Полководец незамедлительно приказал подготовить надежные двери для всех возможных проходов, после чего сам тщательно проверил стены и закоулки коридоров вокруг.

Прошла не одна неделя, прежде чем он рискнул встретиться с женой лицом к лицу. Всю первую он и присягнувшие флейянцы, воины почившего Сартола и новобранцы, все, даже госпитальеры, были заняты разбором складов Дворца Наместника.

Очевидно стало, что сети паутины Лияри простирались далеко за пределы Флейи, дотягивались не только до Мирмендела. Они обнаружили без каких-либо отметок о пошлинах или клейма добытчика не только янтарь и жемчуг; табак, нефрит, другие ценные камни, редкости с запада, перламутр — и это было только тем, что досталось им случайно при штурме. Нииротиль не сомневался, где-то во Флейе есть склад больше.

Он, впрочем, не собирался его искать.

Как бы ни был он силен в степях, в чистом поле, под большими стенами осажденных городов, политика требовала более тонкого ведения боя, осторожных поступков и долгого размышления над каждым жестом и словом.

Выбирая между саблей и пером, Ниротиль предпочел бы саблю, всегда. Об этом он поведал Ясеню, но оруженосец, всегда соглашавшийся с ним или молчавший, снова удивил его — как когда-то при знакомстве с Сонаэнь.

— Времена тех битв прошли, дай Бог, — категорично высказался Ясень, — Великая Смута в прошлом.

— Великая, может, и в прошлом. Но ты посмотри на то, что в настоящем!

— Брат Тило, если ты хотел умереть в сражении, тебе это почти удалось, — взгляд Ясеня был чист, тверд и выдавал непоколебимую уверенность в каждом слове, — но Всевышний решил, что тебе предстоит нечто большее и вернул тебе жизнь.

— Припаси слова для храма, святоша, — буркнул Ниротиль.

Внутренне он соглашался с оруженосцем. И раз за разом вечерами останавливался у закрытой двери в покои леди Орты, желая поговорить с ней — и всякий раз отступал.

Наконец, десять дней спустя — десять дней идиотских ревизий, напряженного ожидания вестника из Элдойра и бесмысленных тренировок новобранцев, которых нужно было чем-то занять, Ниротиль был полностью разбит.

Снова и снова мысли возвращали его к той самой ночи — ночи, когда он сделал ей больно, потому что хотел этого, впервые в жизни по-настоящему хотел. Хотел ее унизить, запугать, оскорбить; хотел дать ей почувствовать ту самую пропасть, что разверзлась перед ним, когда ее бесчувственной принесли с пира в его комнаты — и измена была открыта.

Малодушно он даже рад был никогда не узнать о ней. Затем мысли полководца подходили к черте, где Дека Лияри непременно воспользовался бы интрижкой с его леди, чтобы развязать войну — даже если он и отказывался это признавать.

А еще была Триссиль. День ото дня ей становилось лучше, но слова ее о том, что она не войдет живой под одну крышу с «этой женщиной» слишком впечатались в память Ниротиля. Он почти суеверно боялся последствий ее обещания — не зря ее имя было «Правдивая».

Наконец, прибыли вести из Элдойра; Советник появился с личным письмом Правителя Гельвина. Ниротиль не узнавал большую часть лиц, что явились с ним вместе, но в нынешние времена это было привычным делом. Из рук Советника Ниротиль принял сверток с письмом обеими руками. Черный бархат означал добрый знак — мужчина боялся увидеть красный или серый.

Ясень напряженно следил за глазами своего командира. Лицо Ниротиль сохранял спокойным. Под конец письма вздохнул, передал его оруженосцу.

— Бри, Цаур, за мной. Сато Младший мне нужен с парой своих ребят. Пусть десятник Сабир выставит оцепление у площади. Идем, брат Ясень. Навестим Наместника.

*

Мало кто отказался бы от удовольствия жить всегда в обстановке, окружавшей бывшего Наместника в заключении. Лиоттиэль не планировал бросать Лияри в каменный мешок где-нибудь в подвалах особняка, но был бы рад каким-то образом сделать остаток жизни Деки менее терпимым.

Его остановило не только вероятное прибытие Советника — избранные лично королем, они только и делали, что разъезжали по городам и княжествам всего Поднебесья, тихие тени, не выставляющие свою силу напоказ, если и имеющие ее. Ниротиль чувствовал тошноту при мысли, что ему опять придется выгораживать разошедшихся дознавателей, оправдывать пытки и избиения — он устал от этого.

Как и от собственной жестокости, предупреждающей упреки в трусости.

И все же злость засела тяжелым комом в горле, а в сердце вонзила глубоко свои стальные когти ненависть, когда Дека Лияри встретил его стоя, не согнувшись под весом цепей, что сковывали его по рукам и ногам.

Конечно, с него сорвали его многочисленные украшения, проверили его одежду, отняли обувь, но босой, небритый, в сероватой пыли, самообладания Наместник не утратил и признаков страха не являл.

Ниротиль поднял руку с письмом.

— Советник приехал из Элдойра. Здесь твой приговор и твое дело. Ознакомишься?

— Это важно? — Дека склонил голову, словно позабавленный, — сделай мне одолжение: изложи суть.

— Ты умрешь. Завтра.

Звякнули цепи, продетые через кольца в стени. Дека понимающе поджал губы, словно улыбаясь, покивал в задумчивости, настоящей или притворной — сложно было сказать.

— Двое старших твоих сыновей будут казнены с тобой.

Даже тень улыбки покинула лицо Лияри, но он кивнул вновь.

— Твои жены и дочери сохранят свои имения и имена, опекунство над их имуществом берет на себя Советник — он стоит за дверью и ждет своей очереди. Твой третий сын будет помилован. Как не участвовавший в заговоре. Его зовут… — полководец уточнил в письме, — Левр. И все? Просто Левр?

— Это имя дома на суламитской хине, — безжизненно проговорил Дека, — он учится. Он очень одарен от природы. Мы отправили его отсюда давно, еще в детстве… Там он остался. В Мелтагротском университете. Ты же знаешь, что такое Университет? — он не удержался от подначки, — читают, например, изучают науки и искусства.

Ниротиль твердо вознамерился держаться и не отвечать на попытки вывести себя на спор, где он обязательно потерял бы с трудом обретенное самообладание.

— В общем, твоему ученому Левру предписано отказаться от наследства, бросить свою учебу и вступить в ряды учеников Школы Воинов в Элдойре, либо в другом городе, одобренном полководцем Лиоттиэлем. То есть мной.

— Доволен?

Ниротиль отложил письмо, внимательно оглядел своего врага и соперника. Темные круги под глазами Деки выдавали его усталость. Проявились и признаки возраста. Ниротиль не обращал на них внимания раньше.

— Нет, — он решил не кривить душой, — мне даром не сдались твои жены и дети.

— Заведи своих, — с видом предвкушающего знатное развлечение уколол Лияри. Ниротиль закрыл глаза, пытаясь контролировать гнев и дыхание.

— Что ж, мне не стыдно проиграть после всего, полководец Элдойра, — Дека поднял к лицу скованные руки, — так и будет до завтра?

— Ты изворотливый червь, и я не стану рисковать.

— Ты не сказал, как именно я умру. Сталь или петля?

— Петля.

Он хмыкнул. Опустил взгляд. Ниротиль не мог не восхититься мужеству, с которым Наместник воспринял известие о казни.

— Какая судьба ждет леди Орту? — вдруг спросил Дека. Ниротиль заскрежетал зубами.

— Это определенно не твое дело.

— Если она будет стоять или висеть рядом со мной, я хочу знать.

Ниротиль промолчал, и Дека кивнул.

— Нет, значит. Ты не решился. Пока. Это мудро. Полагаю, Правитель получил самые точные сведения о моем преступлении… Нет, конечно, нет. Ты не сказал ему, полководец Юга, — Дека сделал преувеличенно изумленное лицо, — это бы слишком сильно задело твою гордость. Ты убьешь ее тайно? Уже это сделал?

Его голос чуть изменил тональность на последней фразе. Ниротиль сделал шаг назад. Дека был столь же неприступен и неуязвим, как стены его любимой Флейи. Полководец не мог при всем желании победить силой. Но он не собирался отказываться от сражения.

— Что я сделал и собираюсь делать со своей женой, не твое сраное дело.

Глаза Лияри окончательно потеряли искорки веселья. На впалых скулах заиграли желваки, челюсти сжались. Голос его был громче обычного, когда он заговорил, тщательно подбирая слова:

— Я видел, что ты сделал. Не думаю, что в первый раз. Что ж, сейчас сила на твоей стороне, закон тоже, и ты отыграешься, уверен. Ты, много мнящий о себе, герой войны, полководец юга, насильник, поджигатель и мародер; верный воин белого города, хороший командир, обманутый муж. И ты ее плевка не стоишь, — сказал Дека спокойно ему в лицо, но полководец ни слова не произнес больше, открывая дверь и впуская Советника к приговоренному.

*

Время до заката Ниротиль провел, бессмысленнно слоняясь вдоль лагеря и доводя воевод-сотников. Они пересчитали все, что было в арсенале, перебрали до зернышка амбары Флейи, описали то, что можно описать — встречались прелюбопытные вещицы — и, выискивая, чем занять новобранцев и эскорт-учеников, Нироиль дошел до того, что отправил их подметать дороги на север. Как раз начался снегопад.

Чем-то отвлекать юнцов надо было.

А Флейя не нуждалась ни в восстановлении, ни в обороне. Мертвая тишина улиц не изменилась с того дня, как Ниротиль впервые попал сюда, если не считать квартированных солдат. Редко попадались ремесленники или торговцы на общих улицах. Настоящий город-призрак — разве что не был разрушен и заброшен, напротив, сиял чистотой и обустроенным бытом.

Что так и не сделало его милее полководцу. Он не мог дождаться дня отъезда, когда бы тот ни наступил. Триссиль разделяла его мнение. Он навестил ее перед обедом; последние дни им редко доводилось видеться.

— Как ты, лиса? — шепотом спросил Ниротиль, присаживаясь к ней. Она неловко почесала левой рукой голову — оплавившиеся и сгоревшие кое-где волосы, теперь еще и грязные.

— Завшивела. Значит, не сдохну.

— Конечно, не сдохнешь.

— Невелико утешение, — она судорожно вдохнула и выдохнула, — мастер Сегри считает, моя кожа мешает мне дышать. Та, что обгорела. Представляешь? Кровопийца хренов. Говорит, она меня отравляет или что-то такое. Я велела ему идти в драконий зад. Он сказал, что там ему придется стать моим соседом.

Ниротиль принудил себя посмеяться.

— Как рука?

— Глянь сам, — она размотала бинт, протянула искалеченную кисть ему. Он пристально всмотрелся, оценивая повреждения.

Пожалуй, Тило готов был и к худшему. Что в целом не уменьшало тяжести того, что он увидел. Мизинец отсутствовал начисто, от безымянного пальца осталась одна фаланга, и весь край ладони был похож на слипшуюся, сморщенную курагу из-за рубцов. Некоторые уже закрылись, но большая часть еще сочилась жидкостью и сукровицей. Хуже было то, что оставшиеся пальцы опухли и почти не двигались, а Трис поморщилась, когда мужчина взял ее за запястье.

— Трещина в кости? — спросил он, осторожно встряхивая ее ладонь. Она втянула воздух с шипением сквозь зубы.

— Я тебя ненавижу, капитан, ты мастер пыток, о-о! Болит!

— Что мастер сказал?

— Как спадет опухоль, видно будет. Капитан, а когда мы уедем отсюда, а? чего ждем?

Ниротиль вздохнул. Ему пришлось посвятить Трис в детали — в приготовления к казни, распоряжения Советника Правителя, который молчаливо, но решительно взялся за расследование преступлений против трона во Флейе. Не сказал он воительнице только о том, что у него есть еще нерешенное дело с Сонаэнь.

Он и так знал, что Триссиль казнила бы ее, будь на его месте; вероятно, действительно перерезала бы горло где-нибудь в темноте, далеко от посторонних глаз и ушей. Он и сам бы так сделал прежде.

Но один из четырех великих полководцев Элдойра, мастер войны, не мог так поступить с законной женой, не потеряв уважения других. Прежде Ниротиль не беспокоился столь сильно о репутации. В конце концов, он и его соратники были кочевыми войсками, какое-то время наемниками, и — Бога ради! — он даже с северянами-оборонями жил.

Но не теми, что теперь величаво расхаживали, почесывая бороды и потрясая богатыми шубами, по посольству в Элдойре. Не теми, которые припеваючи жили в своих северных городах, не интересуясь нимало тем, что происходит южнее Белозерья. Ниротиль долбанные месяцы провел бок о бок с теми, что не строили изб и не возводили теремов и городов за деревянными стенами, а ютились в землянках и не гнушались сожрать сородичей при случае или трахать матерей, когда больше никого рядом не оставалось.

Пропасть между тем, кем он был, и тем, кем его себе представляла Сонаэнь, становилась все более очевидна. Не перебивая, Трис выслушала его со скептическим выражением на лице.

— Зачем ты женился? — прямо сросила она, опрокидывая в себя стакан вина и не утирая рот — ожоги все еще не позволяли, — почему на ней?

— Ее отец был воин. Я не подумал, что она жила за чертой оседлости.

— Там, где платят за покатушки с деревянными копьями?

— Это турнир называется, сестрица.

— Одна херь, тупая затея и трата времени, — на ильти пробормотала женщина себе под нос. Мужчина не мог не рассмеяться.

— Пожалуй, ты гораздо больше похожа на жену полководца, — произнес Ниротиль. Воительница хрюкнула.

— Не смей, Тило. Не смей. Ты мне не нравишься даже.

— А я и имени твоего не знаю до сих пор, и присяги ты не давала. Уживаемся же как-то. Кстати, почему я тебе не нравлюсь?

— Член кривой.

— Трис!

Она тяжко вздохнула.

— Тебе не о бабах думать надо — пойми, ты всегда будешь хорошеньким, или как на хине? Привлекательным? Ты их найдешь десяток, сотню, капитан! А не захочешь их, — она запнулась, чуть смутилась будто, — тогда только позови — я согрею твою ночь всегда. Всегда. Чтобы ты от дури своей еще какую-нибудь шлюху не посадил на шею себе, и мы не оказались в дельце похлеще этого.

Он долго молчал. Оценивал и взвешивал каждое услышанное слово. Размышлял над тем, почему на нее не злился никогда. Правдивая. Такой она и была, хитрая Чернобурка; лгала и выкручивалась, но ему не врала никогда, ни о чем, даже когда он предпочел бы ложь. Один из немногих действительно верных друзей, которые остались у него.

— Твоя правда, лиса, — помолчав, согласился Ниротиль, — а с той, что у меня на шее сейчас, что делать?

Она отвела взгляд.

— Как посадил — так сам и снимай. Разберись с этим.

Больше он не услышал от нее ни слова. Но уходя и оглянувшись, не желая покидать тепло, в котором так часто тонул, забывая поблагодарить за него, не удержался, чтобы не напомнить:

— Мы ведь могли закопать тебя в могиле безымянной, знаешь ли. Так и не скажешь, как тебя на самом деле зовут?

— В другой раз, капитан! — неизменно бодро донеслось от нее.

*

«Разберись с этим».

…это было его первое задание; эскорт-ученики почти сразу отправлялись на поля сражений, никто не заботился о должной боевой подготовке, Школа Воинов потеряла почти все влияние на востоке.

Но в Сабе еще можно было притворяться, что Смуты не было, и Учитель зачитывал им книги, разговаривал с ними о доблести, о чести, позволяя высказаться им, затем говоря сам.

Учителя убили накануне испытания его учеников перед старшими воинами, и звание они все получали в спешке, без торжественности и поздравлений. Так было почти со всеми в эти дни.После Ниротиля отправили к десятнику Менда, и началась беспощадная муштра, продолжавшаяся три долгих, бесконечных месяца.

Окрестности Сабы наводнили рыцари из Сальбунии; неделя за неделей, месяц за месяцем они отступали на восток или север, в поисках приюта их семьи разбегались по всем окраинам королевства, а вместо воинов со стягами Элдойра все чаще стали встречаться сражающиеся за свои племена банды, представленные бывшими мастерами меча, присягнувшими воинами и бездомными рыцарями.

Наконец, явились и знамена Союза. Сытые, дисциплинированные, ведомые опытными командирами, воины южан действовали скоординированно и четко, отсекая территорию за территорией, долину за долиной, последовательно и неотступно. Но восточнее Сальбунии им продвинуться не удалось: кочевники Черноземья не позволили. Отбиваясь день и ночь и растворяясь в степи, куда тяжеловооруженные рыцари не рисковали углубляться, они устояли, все-таки.

— Если мы отбились, то зачем нам нападать на их пограничные стоянки? — недоумевал Ясень — юноша чуть постарше Ниротиля, служивший в той же сотне.

— Как ты не понимаешь! Они же будут снова нападать.

Лето было в тот год особенным - ощутимо бесконечным. Короткие, но наполненные танцами у костров ночи, любвеобильные девушки, не устающие принимать их ухаживания - это был если не рай, то что-то очень похожее. Море, на которое они любовались с обрыва, искрилось на солнце, а звуки настраиваемой мандолины за их спинами обещали очередной волшебный вечер.

— Мы будем в бою, значит? — нетерпеливо подпрыгивал кто-то за спиной Ниротиля, — нас поведут в бой, по-настоящему?

— Я бы не отказался, — солидно пробасил ему в ответ другой новичок, — что скажешь, Тило? Будет это их князь с войском или небольшой отряд?

Он крутанул меч в руке, любуясь своими движениями.

— Может, небольшая группа. Вряд ли мы могли бы устоять против сотни рыцарей или против копьеносцев…

Но все вышло иначе. На лиманах, где выпасали своих коров оседлые кельхиты, их ждали двадцать южан, в камышах засело не меньше полусотни лучников, и в первые же десять минут эскорт-ученики — все три десятки — были раскиданы ими с легкостью.

Отплевывая тину и ряску, Ниротиль едва выбрался на берег, одной рукой придерживая бесчувственное тело, он не знал, чье, но этот кто-то еще дышал, когда пускал лицом вниз пузыри в лимане. Кашляя и задыхаясь, он взглядом уперся в тяжелые сапоги перед собой — и это оказались сапоги сотника Гримора, упершего кулаки в бока и качающего головой, словно ругавшего нерадивого ребенка.

— Семь, восемь. Этот живой, балласт твой? — сил у Тило нашлось, только чтобы кивнуть, — приведи в чувство. Нужны все руки, какие есть. Мы их отбили. Тут две дюжины по кустам подранков.

Сотник посмотрел на него выжидающе. Ниротиль по-прежнему не мог взять в толк, чего командир от него ждет. Гримор закатил глаза:

— Я сказал, подранки! Не хочется, чтобы один дополз до их стоянки и доложил, где мы и сколько нас. Разберись с этим.

Вот. Так просто. Ниротиль все еще чувствовал напряжение в плечах и спине, как тогда, когда бросил, словно мешок с ненужным скарбом, едва не утонувшего соратника на землю рядом — им оказался Ясень, уже пришедший в себя и мудро молчащий все время.

Он все еще слышал сдавленное «Тебе не обязательно делать это одному, я встану, подожди» от Ясеня. Он помнил, что руки дрожали — где сердце, или нужно по горлу, или как, как мне сделать это, я никогда не убивал безоружных, я не знаю, как это делается…

Это была новизна другого сорта, он не знал ее до того дня. Но он никогда не отступал назад из чувства страха, и тот раз не стал исключением. Через три месяца он уже возглавлял свою небольшую группу таких же случайно выживших юношей в сотне Гримора, а спустя два года прославился среди воевод и мастеров войны.

Ясень был первым присягнувшим — он никогда не забывал напоминать о том, что должен жизнь своему командиру, хотя вскоре нельзя было сосчитать, сколько и кто задолжал.

И совсем немного времени прошло прежде, чем Ниротиль впервые произнес, обращаясь к новичку, слова «Разберись с этим».

Так всегда говорят, когда не хотят озвучивать, как именно следует разобраться, когда варианты плохи все до единого, один хуже другого. Разве нет?

Стоя перед дверью Сонаэнь Орты и перебирая все способы наказать ее — и спасти свою честь и репутацию, будь они неладны, — Ниротиль сжимал кулаки до боли. Выбор был небольшой. Но поручить его сделать кому-то за себя — кому угодно — он не мог.

Ключ в скважину. Два поворота. Еще есть время подумать, что делать. Но, как и всегда — варианты плохи. Все.

«Разберись с этим», сказал из прошлого сотник Гримор.

— Приходится, — вздохнул полководец Лиоттиэль, поднял голову, набрал воздуха в грудь, расправил плечи и распахнул дверь.

========== Ставка на надежду ==========

Интересно, размышлял Ниротиль, у каждого города есть свои любимые оттенки. Флейя определенно предпочитает холодный синий и темно-серый. По крайней мере, для него это было так. Сколько бы свечей и светильников они ни зажигали, сумрак всегда оставался синим вокруг них.

Сонаэнь была одета в синее. Синее закрытое платье. Такие носили знатные леди из благородных семей Флейи.

— Ты снова читаешь Писание, — заметил он вскользь, — нашла что-то интересное?

— Да. Я всегда нахожу, — был ее тихий ответ.

Ниротиль обошел жену сзади. Синий цвет заставлял ее казаться старше.

— Мы можем поговорить, ты и я?

— Я слушаю, мой господин.

— О нет, не пойдет, нет. Не так. Ты и я. Мы можем поговорить? — он скрестил руки на груди, сел рядом с ее книгами на стол — рост позволял ему, — но у меня несколько условий. Во-первых, ты знаешь мое имя — зови меня по имени. Во-вторых, я постараюсь… Я попробую — я зол на тебя, ты знаешь, но я постараюсь держать себя в руках. Но если не получится, то просто отойди в сторону.

— А если я не хочу с вами говорить, господин мой?

В его планах все было идеально, и такого ответа не предполагалось. Но замешательство долго не продлилось. Ниротиль все же был воином, готовым ко многим неожиданностям.

— В таком случае, я буду говорить сам.

Ее молчание в ответ сделало тишину еще более напряженной и тяжелой. Полководец вздохнул. Что ж, идеальным разговор уже не получался. Он старался не смотреть ей в глаза — она смотрела прямо перед собой, на сложенные на Писании руки. Вся поза говорила о напряжении, о внимании, но она не двигалась.

Как будто, стоило ей отпустить Книгу, он бы за волосы уволок ее прочь в подземелья для пыток и расчленения. Ниротиль открыл рот, но, какие бы слова ни приходили ему на ум, все они были бессмысленны. Что он мог сказать? Должен ли он был сказать, что простит ее, если она попросит прощения? Должен ли был запугивать или угрожать?

— Я чувствую себя виноватой, — вдруг тихо произнесла Сонаэнь, — за то, что не чувствую вины перед вами. Не смешно ли это.

— Да уж, забавно, — фыркнул он.

— Повешение — это больно?

— Умирать всегда больно, я думаю.

— Это быстро?

Лгать Ниротиль просто не мог.

— Нет. Это может быть достаточно долго. На это неприятно смотреть.

Она кивнула, не поднимая глаз.

— Я никогда не видела.

Снова тишина. Но потом Сонаэнь подняла глаза на своего мужа.

— Мне никогда не было с вами хорошо, — заговорила она, выплевывая слова, словно горечь, попавшую на язык, — вы могли бы часами целовать меня, но мне никогда не было бы так хорошо с вами, как от одного его слова.

— То есть, ты хочешь меня разозлить все-таки.

— Вы можете его повесить. Но заставить меня забыть то, что он для меня значил, не можете.

— Я могу повесить тебя.

Произнесенные вслух, эти слова стали реальностью, близкой и простой, фактом, не подлежащим обсуждению. Сонаэнь побледнела. Ниротиль приподнял бровь, чувствуя, как гнев тает в его груди без следа. Возможно, она действительно все еще видела в нем своего сказочного рыцаря время от времени. Только сейчас это был рыцарь-враг, похитивший прекрасную даму. Ему это показалось занятным.

Придворные дамы и знатные леди — насколько знал их Ниротиль, конечно, — редко обманывались насчет глубины чувств своих ухажеров. Они не путали флирт и настоящую жизнь. Сонаэнь этим навыком не обладала.

— Я хочу, чтобы завтра ты была готова утром. Есть прекрасная кружевная вуаль среди твоих вещей — я пришлю ее тебе.

— В котором часу, мой господин?

— Перед полуденной молитвой.

«Вот теперь, — удовлетворенно подумал Ниротиль, созерцая ее лицо, ее дрожащую нижнюю губу и нескрываемый ужас в глазах, — вот теперь ты хочешь со мной говорить».

*

Повешение в Элдойре и в пределах границ всего королевства было делом нередким.

Конечно, некоторые области Поднебесья и княжества особенно отличались. Таильское княжество на севере, например — вся дорога, начиная с поворота на Беловодье, смердела разлагающимися телами: жители окрестных деревень предпочитали свершать правосудие подальше от родного дома из суеверных соображений. А вот Черноземье редко сталкивалось с подобной казнью: в степях вешать было негде.

— По крайней мере, мы никого не пытали, — высказался Сато-наследник, складывая руки на груди и скептически оглядывая площадь перед Дворцом, — помнится мне, как взяли Розовые Ручьи — прибыли Наставники, и ну визжать, ну возмущаться! «Вы их били по лицу, это запрещено», «учинили грабеж, как можно».

— Не может быть, — Ниротиль оглянулся на соратника, удивляясь. Тот уверенно кивнул, подражая отцу даже выражением лица.

— А перестали, когда мастер войны Регельдан со своими приехал. Перевешали они там всех, и никто нам о пытках не напоминал: некогда. Пока вешали, пока закапывали…

В Элдойре казни отныне свершались не в черте города, когда дело доходило до государственных вопросов и приговоров самого Правителя. Вешали в белом городе на стенах или вдоль трактов, отсекание головы происходило сразу за воротами. Ниротиль считал дни до возвращения: ему любопытно было взглянуть на то, как восстанавливается город. С возросшим в несколько раз населением он должен был превратиться в настоящую помойку, опасную и неконтролируемую, но все приезжающие оттуда вестники восхищались чистотой и порядком столицы.

«Может, Гельвину удастся остаться Правителем и что-нибудь да отстроить во всем этом безумии, — надеялся Ниротиль искренне, — он из всех Хранителей никогда не задирал нос». Конечно, простонародье бы приветствовало на троне хоть злого духа, если бы это гарантировало сытую жизнь без войн и грабежей. Но Гельвин был справедлив и честен, хотя, возможно, для Правителя это были не самые важные черты.

Во всяком случае, не эти достоинства стояли на первом месте, по мнению Ниротиля, но что он знал? Лиоттиэль дернул плечом: Ясень встал справа, напряженный как струна; косы его были уложены по плечам и украшены затейливым плетением и лентами.

— Вот уж не думал, что ты увлекаешься дурманом или предпочитаешь одеваться в женское на казни, — Ниротиль потрясенно взглянул на соратника, Ясень вернул ему мрачный взгляд.

— Это все Трис, господин мой. Пока я спал.

— Буду знать, что твой сон крепок, если доведется отправлять в дозор… Где леди Орта? Я ведь за ней тебя посылал.

— Она решила не покидать паланкина.

Ниротиль тяжело вздохнул. Чутье не обмануло его, когда он принял непростое решение: казнь Наместника Лияри и его сыновей не оглашать, не допускать на нее зрителей и не делать объявлений для жителей Флейи. Обе леди Лияри также отсутствовали. Советник, державшийся в стороне, не возражал.

Если бы Ниротиль мог, на площади были бы трое: он сам, его жена и ее любовник.

Поправив западающий ворот парадного плаща, он направился к паланкину. В доспехах и с его спиной это было чрезвычайно рискованное мероприятие, пытаться проникнуть внутрь, и он ограничился тем, что опустился на колено рядом.

— Моя леди решила задержать представление? Не советую ей откладывать свое появление дольше.

— Я могу посмотреть отсюда.

— Сонаэнь, твою душу, или ты выйдешь сама, или я выволоку тебя за волосы.

Занавесь паланкина отодвинулась, появилась ее рука в голубой перчатке. Затем явилась и сама Сонаэнь. Ниротиль грубо поставил ее на ноги, отбросил кружево с ее лица — она предприняла безуспешную попытку прикрыться — и повел за собой.

Скорее, потащил. Поставив ее в паре шагов от виселицы — это было довольно убогое сооружение, ни высокого помоста, ни люков, рычагов и прочих новаторских изобретений, используемых ценителями — не больше чем столб, балка и петли. Четыре петли над широким ошкуренным сосновым бревном.

Ниротиль не питал любви к украшательству.

Сонаэнь слабо пискнула, когда он крепко схватил ее за шею сзади, заставляя стоять прямо.

Старших сыновей Лияри выводили с завязанными глазами из особняка, и прошло некоторое время, прежде, чем их довели до места казни.

— Где он? — пробормотал Лиоттиэль зло, когда Ясень подошел к нему.

— Мы ждем Наставника. Он выказал желание помолиться.

В сопровождении Наставника и пятерых стражников Дека Лияри вскоре явился, шагая почти так же легко, как если бы цепи не сковывали его ноги.

В дневном свете видна стала проседь у его висков, обычно незаметная — на этот раз он носил церемониальную воинскую прическу, высокий хвост на затылке, как это было принято в Школе Воинов. Несмотря на зиму, он остался босиком, что тоже отвечало обычаям.

Движения стражей Советника, исполняющих казнь, были слаженны и последовательны: они сняли повязки с глаз младших Лияри, подвели их к бревну и накинули им петли на шеи. Оба оглядывались тревожно по сторонам, не поворачивая шей, и не сразу заметили своего отца.

Сонаэнь смотрела на Наместника безотрывно. Он улыбнулся леди ободряюще, полностью проигнорировав присутствие полководца. Улыбка эта померкла, когда Дека увидел сыновей. Он чуть замедлил шаг.

— Мы начинаем? — лениво поинтересовался Сартол-младший, сплевывая в сторону, — у всех полно дел.

Ниротиль был рад узнать накануне, что обычаи, укоренившиеся в народе, вроде прощаний, последних слов и долгих зачитываемых приговоров, не укрепились в воинском сословии Флейи. Красноречие Наместника было последним, с чем полководец желал столкнуться в этот и без того не самый радостный день.

— Я полагаю, мы следуем традиции полностью? — почти дружелюбно обратился Лияри к Советнику. Тот медленно кивнул, — могу я просить тогда о милости для своих сыновей?

— Это закон велит нам вешать сыновей предателей у них на глазах, чтобы другим было неповадно, — встрял Сато. Лияри холодно скосил на него глаза, но не удостоил молодого воина ответом.

— Даже если бы это было не так, я попросил бы сначала казнить моих сыновей. Только так я могу быть уверен, что они не опозорят себя недостойным поведением, зная, что их отец смотрит на них. У меня есть другая просьба.

Минутная тишина, прерываемая тихими, едва различимыми всхлипываниями Сонаэнь, словно превратилась в видимую границу, разделила само время. Советник кивнул снова.

— Я прошу позволить моим сыновьям держать в руках камни, из тех, что у нас под ногами. Это позволит им почувствовать, ради чего они отдают жизни.

Советник кивнул, и Наставник, держащий Деку Лияри под локоть, сам склонился к брусчатке. Найти камни было нетрудно в Предгорьях, а теперь и на улицах Флейи: многочисленные повозки с провизией выбивали их из мостовой.

Ниротиль вздохнул. Жесты, украшательство, красивые слова и эффектное прощание, в этом были все флейянцы. Сонаэнь больше не нужно было держать — вряд ли она сама сдвинулась бы с места, даже если бы сами горы рухнули на них сверху. Ее взгляд на бывшего Наместника полнился неземным преклонением и обожанием. И почему-то полководца Лиоттиэля это почти не задевало.

Разве что чуть-чуть.

Оба сына Лияри приняли камни от Наставника, оба пробормотали положенные слова, посмотрели на отца: старший уверенно, младший со стыдом. Дека ответил им улыбкой.

Без предупреждений и слов стражи Советника толкнули бревно из-под ног сыновей Лияри, тот вздрогнул, сделал короткое движение вперед, как будто желал уберечь своих детей от того, что их в любом случае ждало — и замер перед ними, переводя взгляд с одного на другого.

Тихие всхлипывания Сонаэнь превратились в громкие. Ниротиль не сразу поймал ее вновь — леди порывалась спрятаться от зрелища перед собой. Камни один за другим упали из рук юношей, что все еще дергались на виселице, и, как заметил Ниротиль, ни одному из них не повезло — иногда случался перелом шеи, и смерть к несчастным висельникам приходила быстро.

Через несколько тихих минут молчаливые стражники сняли оба тела, сложили их в тачку позади виселицы и подкатили бревно обратно. На балке оставались еще две петли.

Дека Лияри повернулся к зрителям лицом. Он был бледен, глаза его поблекли, заволоклись туманом, но отстраненность не продлилась долго. Он повернулся к Наставнику, принял из его рук небольшую, без обложки, книгу, бережно прижался к ней губами на мгновение, затем обеими руками, теперь крепко связанными в запястьях, неловко протянул ее в сторону леди Орты. Ниротиль двинулся было в его сторону — но даже он не мог заставить жену отказаться от Писания, кто бы ни дарил ей его.

Если что-то стояло выше воинского закона, то только Вера и Храм. Сонаэнь приняла книгу также обеими руками, прижала к губам в зеркальном отображении жеста Лияри, и бледное лицо бывшего Наместника озарилось светом спокойствия и удовлетворения.

«Я победил», почти услышал от него Ниротиль в эту минуту, хотя Дека и не смотрел на полководца. Он ни разу даже не повернул головы в его сторону. «Мертвому, что радости в том?», внутри себя поспорил с ним Ниротиль.

— Я готов, — негромко произнес Лияри, и на его шее затянулась петля.

*

«Дорогой друг! Хотя ты получил мое письмо с нарочным, я должен отправить тебе и другие слова, слова от сердца, потому что я услышал удивившую меня новость, весьма украсившую нерадостные дни. Мастер-лорд сообщил, что ты вернулся к верховой езде и тренировкам с тяжелыми доспехами…».

Ниротиль усмехнулся, потянулся за вином. Его величество Гельвин, нынешний Правитель, сентиментальный, верующий, скромный воин предыдущего короля — свергнутого, что немаловажно. Ниротиль был уверен, что Хмель Гельвин проводит бесонные ночи, сочиняя благодарственные письма, соболезнования и поздравления. Возможно, не все ночи, но две-три в месяц точно.

«Скорблю о наших неожиданных потерях во Флейе. Вне всякого сомнения, не следует проявлять никакой мягкости к мятежникам и тем, кто согласился с ними и последовал за ними». И вновь Ниротиль задумался. Сонаэнь могла быть отнесена к одной из сторон или нет?

«Рад сообщить тебе, что Брат Ревиар вернулся с востока, а с ним и зерно; не хочу спрашивать, как и где он добыл его для нас. Теперь мы полностью обеспечены провиантом для войск, и я буду рад видеть тебя в Элдойре у трона, который в эти дни становится все менее удобным и все более шатким». Ниротиль нахмурился, но следующие строки все прояснили.

«Полагаю, нет в Поднебесье угла, где не слышали о несчастье, постигшем меня и нашу леди Правительницу, Сестру Милу. Могу сказать, что наша сестра приняла смерть нашего первенца с большей выдержкой, чем я мог себе представить. Иногда в наших женах мы находим силу, о которой и не подозревали».

Ниротиль пробежал глазами остаток письма — новости о строительстве, пожелания, молитвы. А, вот: «Твоя идея с переброской войск показалась мне настолько удачной, что я намереваюсь лично совершить несколько дальних маршей с войсками. Не все так просто, как нам хотелось бы; вряд ли мы когда-либо сможем убедить ревиарцев перейти Кундаллы и отправиться на запад, но всему свое время. Молодой Иссиэль беззаветно преданный трону юноша, и решением Наставников Военного Совета будет произведен в мастера войны. Но ему нужно твердое руководство, и я решил…».

Вот оно. Правитель решил. Полководец Лиоттиэль сглотнул. Безумие, но его более чем сомнительные успехи на юге показались Гельвину стоящим достижением. Настолько стоящим, что он готов был отправить Ниротиля на запад, в процветающее Загорье, лишь формально подчиняющееся Элдойру, чтобы контролировать князя Иссиэля!

Моего вероятного соперника на посту старшего полководца. Нас всего четверо, и рано или поздно мы все покидаем высокие посты — или этот мир.

Как бы ни хотелось Ниротилю спрятаться с войсками где-нибудь на благодатном юге — в Сабе, почему нет? — его отправляли в благополучный край, и он был бы сумасшедшим, если бы отказался.

Если учесть, что ряды его армии поредели, а большая часть присягнувших мастеров либо были бездомны, либо вынуждены кормиться наемничеством, он просто обязан вести их на запад.

В любом случае, выбор сделан. Спорить с Правителем он не стал бы, даже если бы тот велел ему вернуться в восточное Черноземье или на северные границы его, или даже дальше, к Пустошам — Ниротиль содрогнулся. Пожалуй, с таким назначением он бы все-таки поспорил.

Последний ларец с письменными принадлежностями Ясень почти упаковал. Молодой Сато получил приказ оставаться с гарнизоном во Флейе и с горя запил, да так неожиданно глубоко, что Ниротилю пришлось взять на себя заботы об обустройстве форпоста, пусть большей частью и в виде распоряжений и проверок.

Вещи упакованы, обоз подготовлен. Через несколько часов они выдвигаются в путь.

Что это, легкое жжение в пятках, в спине, сжимающее грудь, но не в тисках боли? Что это, жажда увидеть выстраивающиеся повозки, учуять запах костров, услышать строевые песни — даже самые ужасные, благочестивое дерьмо вроде «Славься, Элдойр, славься, белое воинство» или похабную дрянь вроде «Бесстыжей сестренки с плоскогорья»?

Вновь сквозь сон прямо в седле улавливать брань Триссиль и ответные возмущенные оговорки Ясеня, хохот Трельда — но нет его больше, нет, вдруг тенью осела мысль, — причитания Линтиля.

Полководец погибал в тоске по походам. Почти два года бездействия довели его до состояния, когда он рад был приветствовать любую, самую бессмысленную деятельность, которой армейцы обычно занимали эскорт-учеников.

Наконец, последние указания были розданы, письма написаны и заверены, Ниротиль обнялся с остающимися воинами — младший Сато, хренова истеричка, посмотрим, как ты справишься, мир тебе! — и спустился вниз. Выносили последние сундуки с первого этажа. В небольшом холле на лавке сидела Сонаэнь.

Ниротиль залюбовался ее осанкой.

Она была тенью самой себя, и без того не слишком заметной, в последние недели. С удивлением полководец обнаружил, что скучал по ее манере проскальзывать мимо вдоль стены, ее дешевым простецким платьям и неукоснительно читаемым по часам молитвам. Пусть даже она не делила их с ним, все равно. Каким-то странным образом ее присутствие составляло уют его дома — даже если не было дома вовсе, вот как сейчас.

Пустеть особняк не будет, его немедленно займет покорная трону семья, какой-нибудь воитель или судья с семьей, неважно, а после и следующие хозяева отправятся дальше. Так происходило всегда, разве нет?

Сонаэнь вздрогнула, когда полководец остановился над ней.

— Мой господин, — она поднялась, опуская глаза и смыкая руки ладонь к ладони, покорная и послушная, как и прежде.

— Все собрали? — он проигнорировал ее приветствие и оглянулся на своих новобранцев.

Они немедленно испарились вместе с остатками вещей. Ниротиль сел, но леди Орта осталась стоять.

— Что со мной будет? — спросила она чуть погодя.

Если она сдалась — эта победа была из тех, что радости ему не принесли.

— Это зависит от многих вещей.

— Вы казните меня?

Ему следовало мучить ее неизвестностью, но, хотя полководец и опробовал эту тактику, она не шла ему, заставляла его чувствовать себя слабым, и к тому же, требовала самообладания, которого у него не было. Ниротиль откашлялся.

— На самом деле, нет. Ты уедешь. Навсегда. Ты останешься моей женой, — просто сказал он, жестом показывая ей на лавку рядом, — ты отправишься в Мелтагрот, где Орден Госпитальеров свил себе гнездо Бог весть когда. Будешь жить там. Я беру на себя твое содержание и обеспечение твоей учебы, гарантирую защиту, признание и неприкосновенность.

Глаза леди Орты округлились, как и ее беззвучно раскрытый рот. Кажется, она в самом деле ждала казни.

— Я получил приказ о переброске в Загорье. Думаю, теперь это может быть надолго. Надеюсь. Хорошие лекари всегда нужны воинам. Ты также будешь представлять мой дом, когда это будет необходимо. Должен предупредить, там порядки строже, чем здесь. Но скучать ты не будешь. Загорье благополучный край, но для воинов там есть чем заняться. Как и для госпитальеров.

Сонаэнь молча кивнула. Словно все еще сомневаясь.

— Ты можешь сказать «спасибо», леди. Так обычно делают, — не удержался он от язвительного тона. Леди Орта не ответила.

Полководец хлопнул себя по коленям, поднялся. Это было неважно. Решение принято и выводы сделаны. Он одернул кафтан. Следовало озаботиться маршевым облачением. Ясень подготовил лошадей, а первые отряды ушли на север еще на рассвете. Ниротиль направился к выходу, когда ее рука опустилась ему на локоть. Он обернулся. Сонаэнь смотрела ему прямо в глаза.

— Вы не хотели наказывать меня.

Костяные четки, которые она перекатывала между пальцами, спрятались в ее рукаве.

— Нет. Я не хотел. Я вообще не хотел делать тебе больно.

Чистосердечный и правдивый, этот ответ ее расстроил, полководец видел ясно.

— Твою душу, ты так хотела умереть? — вырвалось у него с нервным смешком.

— Я не хотела, чтобы вообще кто-то умирал, ни он, ни вы, ни все остальные, — полководец вдруг уловил ее короткий, больной взгляд на книгу, которую она оставила на столе. Конечно, Писание; то, которое ей оставил Дека Лияри.

Он расхохотался. Это было так глупо, так невероятно глупо, но он почти понял ее в ту же секунду — почти; все ее попытки закрыться от происходящего вокруг, все мечтания о несуществующем, верном, сладкоречивом рыцаре, ночью превращающегося в слюнтяя в ее объятиях, а днем услаждающего трепетный взор гарцеванием вокруг. Миры, где обитали подобные экземпляры, никогда не соприкасались с миром Ниротиля.

Женщины, похожие на нее, тоже не приходили в мир полководца Лиоттиэля, с другой стороны. Женщиной из его мира была Мори, жадная и лицемерная притворщица, княгиня Белокурая — бесстрашная титулованная потаскушка, или Трис — верная соратница, носящая не меньше шрамов на теле и душе, чем он сам. Война была не для Сонаэнь.

Он мог увести ее из-под обстрела живой, мог вытащить из огня, убить всех ее врагов и отомстить за каждую потерю, но не умел притворяться исполнившейся мечтой, даже если когда-то таковой и показался. Обида все еще царапала полководца Лиоттиэля под сердцем, но, гневливый и легко закипающий, он всегда был отходчив и успокаивался столь же легко.

— Ты думаешь, ты виновата в чем-то, кроме того, что задрала юбку не перед тем мужчиной? Ты думаешь, ты хоть над чем-то властна? Тебя не переубедил нож твоего любовника у горла? Девочка, это война. Но мне не хотелось бы, чтобы ты стала оружием не той стороны, — он повел рукой в сторону книги на столе, чувствуя необходимость объяснить свое внезапное веселье, — ты слишком молода, наверное, чтобы понять. Слушай. Я на память не помню, но… — Ниротиль потянулся было к книге, но Сонаэнь прижала ее к груди, глядя на него исподлобья, затем, поразмыслив, подошла к своим сумкам и достала другую, свою собственную, книгу, уже завернутую для длительного путешествия.

— Благодарю, милая. Хм, так, так, вот, ага. Слушай. «Когда встретите их — убивайте их, где бы это ни произошло». Нет, не совсем то. Или вот: «Нападайте на них, если они нападают на вас, а если они отступают, оставьте их». Это про войну. Но я думаю, не только. Вот, например: «бойтесь преступать границы дозволенного и соблюдайте обеты», — он поднял глаза на Сонаэнь.

Отложил книгу, встал, приблизился к ней. Ниротиль все еще не мог заставить себя дотронуться до нее.

— Я убивал и оборонялся. И однажды преступил границы. Как видишь, я еще жив. Чему не всегда бываю рад, до сих пор. Но я жив, и думается мне, ты этот шанс тоже заслужила. В отличие от твоего дружка, что висит там, снаружи.

Она дрогнула, словно приходя в себя.

— О, не делай такое лицо, Сонаэнь. Он не раз пытался отправить меня в загробный мир исподтишка, а я люблю ходить прямыми дорогами.

— Не все воины похожи на тебя, Тило.

— Не все из них выживают. Не все водят войска, — спокойно отбил Ниротиль ее едва уловимый упрек, — некоторые получают звание и выслуживаются до мастеров, ни разу не пролив крови, ни чужой, ни своей. Другие курице голову отрубить не могут, но рассуждают о том, что мы должны или не должны делать. Пока мы делаем то, что можем. Думаешь, в первый раз это легко? Думаешь, это легко во все следующие?

Он отвернулся, не желая больше рисковать: откровенность была в новинку, откровенность с такой, как она, принимающей, даже если и не одобрявшей. Себе Ниротиль вынужден был признаться: он ее простил. Это не отменяло желания надавать ей пощечин и наорать на нее, что было абсолютно бессмысленно.

— В общем, ты отправишься в Загорье, в Орден, — кашлянул полководец, — полагаю, будет излишне напоминать тебе, что, если с тобой начнут заигрывать молодые златовласые суламиты, тебе все-таки не следует раздвигать перед одним из них ноги в закоулках Сосновой Крепости.

Не может быть, я уже пытаюсь шутить об этом. Прав был друг Ревиар — если хочешь выжить, придется научиться смеяться над собой

— Мы больше не увидимся? — спросила вдруг Сонаэнь, и надежда, которую Ниротиль услышал в ее голосе, причинила на сей раз сильную боль. На что она надеялась? Увидеть его снова или не увидеть никогда?

— Возможно, нет. Может быть, да. Прощай, леди Орта, — он проклял свою хромоту, не вовремя решившую проявить себя, остановился на мгновение у стола, поднял ее Священную Книгу, — я прихвачу с собой, м?

…Провожая взглядом ее фигуру на лошади, пока она не исчезла из виду за северными холмами, Ниротиль улыбался. Это было глупой затеей с самого начала, жениться вслепую; отчаяние и постоянная боль от ран затуманили его рассудок, заставили в очередной раз поступить необдуманно.

Но как он всем своим существом чувствовал необходимость завоевать Мирмендел и верил в победу, точно так же полководец знал, что однажды Сонаэнь Орта взглянет на него другими глазами и поймет его, если и не простит.

Путь обещал быть долгим.

Комментарий к Ставка на надежду

Полагаю, осталась одна глава… Она же эпилог.

========== Эпилог. Преданные ==========

«Дорогой брат! Получив твое письмо, отправил ответ только сейчас, не обессудь. Поживаем мы неплохо. Паек все еще без мяса — запад, что поделать; здесь так не принято, сказал мне Мархильт. Рад сообщить, что все-таки подействовал закон об отборе новичков в ученики. Совершенно невозможно представить, какие ужасные потери мы понесли в войне, бросив самый цвет юного поколения на передовые…».

Ниротиль зевнул. Брат Гана был убийственно зануден. Возможно, так Мелтагрот действовал на всех. Он пробежал глазами следующие несколько строк — сплетни, сводки из хранилищ, сплетни, сплетни опять — и отложил письмо. Полководец потянулся, затем уронил руки между ног, лениво размышляя о том, что жизнь на западе его полностью устраивает, даже и в походном лагере вместо гарнизона.

Ласковый ветер с юга нес запахи свежей травы. Темные дни зимы во Флейе были позади. Их окружали зеленые поля, песни полевых птиц и роскошь летнего тепла. Некоторые перебои с водой стоили великолепного вида — и того, что они занимали господствующую высоту на лугах у Нижнего Лотриора. Городок этот, маленький и дружелюбный до безобразия, проходящим войскам не пугался.

Прошло почти четыре месяца с того дня, как Ниротиль и его войска оставили Флейю и перешли через Кундаллы в Загорье. Они покинули плоскогорье и встали лагерем, ожидая пополнения войск новобранцами с запада. Те не спешили.

Полководец Лиоттиэль и не настаивал. Наступившее лето не располагало к труду вроде обустройства казарм. Как и сам воздух Загорья. На спешке не настаивал ни Правитель, ни Военный Совет. Тренируя новичков и попутно занимаясь ремонтом снаряжения, собственными упражнениями и, конечно, травя байки у костра, они проводили время в блаженном покое. Ниротилю казалось, он начал понимать, что княгиня Этельгунда называла «отпуском».

Письма стали прибывать регулярнее. Вместе с посланием брата Ганы передали и письмо от Сонаэнь. Короткое, оно сообщало, что леди Орта уже готовится дать обет Ордену и собирается учиться у знаменитого хирурга. Ниотиль перечитал письмо трижды, прежде чем до него начал доходить смысл.

Письмо было короткое, скорее записка, ничего общего с пространными чувственными шедеврами, что она отправляла из Руин во Флейю. Это было и к лучшему.

Она писала, что очень занята. Она писала, что счастлива видеть науку во всей ее мощи и глубине. Писала, что у нее появилась мечта стать мастером-целителем. Полководец уверился, что отправил свою неверную жену в правильное окружение. Может быть, Сонаэнь Орта и не принадлежала к воительницам, но уж точно скучающие взаперти леди-интриганки были для нее дурной компанией.

К письму прилагался подарок. Ниротиль со смешанными чувствами смотрел на длинную, достаточно изящную, но прочную трость со стальным подбоем и серебряными узорами. Отрицать факт своей пожизненной хромоты он больше не мог, даже если она проявлялась не каждый день, иной раз оставляя его на неделю с прежней юношеской походкой.

В другие дни ему нужна была вся выдержка, чтобы не стонать от боли, и вся ловкость, чтобы не свалиться, споткнувшись о любую кочку. Что с учетом воинского быта могло стать причиной нелепейшей из смертей.

Вздохнув, Ниротиль отложил трость в сторону. Возможно, оружейник сможет добавить к ней тайное выдвижное лезвие или что-то в этом роде. Не стоит пренебрегать возможностью обратить потери в преимущества.

Еще одно письмо пришло из Военного Совета. В отличие от обычных, ежедневно прибывающих листов новостей, это сообщение прислали в аккуратном свертке с печатями и разукрашенными подвесками. Судя по стилю, в канцелярии плотно засел кто-то из кочевников.

Ниротиль уже знал, что это будет приятное известие, когда разрывал обертку.

Ему потребовалось потратить почти двести золотых гривен и два месяца на бурную переписку, чтобы убедить мастера Нэртиса из Школы Воинов обойтись без общепринятых церемоний для присвоения Триссиль звания воительницы Элдойра. С десяток писем подряд Ниротиль повествовал неутомимо о достоинствах упомянутой сестры, упирая на ее подвиги в осаду Элдойра, но не забывая упомянуть тяжелое ранение у Дворца Флейи. Наконец, мастер Нэртис сдался,

— Это ведь чистая коррупция, брат Тило, — прошептал Ясень, воровато оглядываясь по сторонам: Трис была где-то рядом, — а она разболтает всем, кого встретит.

— Не коррупция, а экономия времени, — решительно отверг обвинения оруженосца полководец, — сначала решить вопрос с родословными, потом искать Учителя, опять же, ей пришлось бы ходить к Малому Алтарю три месяца. Наша лиса — и в храме? А теперь пойди, подготовь ее; тут еще воинский костюм для нее и расчетный лист — «восемнадцатый том переписи войск», ты глянь, и туда вписал, ага, так, жалованье… На первый год не назначено. Жадный Нэртис!

Ниротиль перевернул лист в поисках возможных дополнительных выплат, полагающихся воинам регулярной армии, но нашел лишь вычерченное каллиграфическим почерком мастера Нэртиса слово «Отъебись». И полководец и оруженосец прыснули.

— Давай, иди, — чувствуя себя шкодным мальчишкой, толкнул Ясеня командир, — только убедись, что она трезва.

Несколько минут спустя до Ниротиля донесся истошный вопль, еще один — крики абсолютного счастья, затем улюлюканье, как на свадьбах в далеких степях Черноземья.

— Убери руки свои от меня, ужасная женщина, — возмущался Ясень громко, — не лезь ко мне, сгинь!

— …Это правда? Меня признали? Совсем-совсем?

Ниротиль улыбнулся. Она никогда не жаловалась, что не получает столько же денег, сколько присягнувшие воины со званием. Однако, видимо, не только в жалованье было дело. Совершенно точно, не в нем. Полководец откашлялся и шагнул из-под навеса.

— Так, успокойся, твою душу сношать, не разноси лагерь, безумица! Не забывайся. Время завершить дело.

Глаза воительницы заблестели, когда она взглянула на Ниротиля полувопросительно. Он подмигнул.

— Присяга, конечно. Если не откажешься. Возьми, вот костюм — не знаю, доведется ли нам когда-нибудь посетить Военный Совет, но ты тоже теперь имеешь на него право.

— Я научу тебя читать, сестрица, — облизнулся Бритт, подплывая слева к Трис, она наморщила нос в его сторону, спешно переоблачаясь. Ясень фыркнул.

— Она и без чтения та еще заноза в седалище! Почему ты не хочешь выйти замуж, нарожать детей и обзавестись хозяйством, Правдивая?

— Мое седалище можешь поцеловать, — отозвалась счастливая Триссиль, не сводя глаз с полководца.

Ниротиль ощутил почти забытый трепет от созерцания ее воодушевленного вида.

Трис была совершенно права, говоря о том, что не создана для украшения придворной жизни или распевания гимнов Веры. Подумать только, когда-то Лиоттиэль зарекался принимать воительниц даже для сопровождения армии, но теперь одна из них стала его оруженосцем!

На черной накидке поверх белого костюма не было герба; предполагалось вышить его самому. Однако присягнувшие оруженосцы отказывались от своих гербов на время служения, а Трис даже и отказываться не приходилось. Она придирчиво изучила себя с ног до головы, вглядываясь в свое отражение в нагруднике Ясеня. Тот стоически терпел, закатывая глаза и сопя с утомленным видом.

— Да хороша ты, лиса, хороша, — позвал ее Ниротиль, — присягни мне — и можем праздновать. Время пришло, милая; сама знаешь порядки.

Присутствующие воины приветствовали ружанку, необычайно раскрасневшуюся, боевым кличем. Ниротиль принял в правую руку от Ясеня знамя Элдойра. Воительница с готовностью обнажила свою саблю и подала ее полководцу в левую. Прижав ее ко лбу и поцеловав, он вернул ее назад. Знакомый запах металла остался на коже.

Отрядный Наставник ступил вперед, откашливаясь и раскрывая свой молитвослов.

— Господь Единственный, Всепрощающий… — воины склонили головы, бормоча молитву негромко, — как завещано нам праведными предками, принимаем мы слова нашей сестры и ее верность славному воинству Элдойра; пока стоит наш город, открытый для всех…

Ниротиль не знал всех слов, что положено было произносить Наставнику. Он едва ли помнил свою присягу — это больше походило на сон теперь. Но когда пришла его очередь говорить, он волновался, как всегда это с ним бывало. Все вокруг расплывалось словно в теплом тумане, и мужчина знал, это могли чувствовать все присутствующие.

Женщина, на коленях стоящая перед ним и держащая на раскрытых ладонях саблю, глядя в землю и ухмыляясь, долгие годы следовала за ним, проливая кровь и пот. Как и все другие его солдаты. Доказательством ее преданности была его жизнь. Но иногда слова должны быть произнесены, даже если возвещают всем известную истину.

Или открывают новую.

— Говори за мной, принося обет. В этот день и во все дни моей жизни, сколько бы ни отмерил мне их Господь… Обязую себя верностью и послушанием преславному белому трону. Обязую себя защищать жизнь других, не щадя своей, когда мой командир сочтет приказать мне это…

Воительница повторяла слова медленно, вкушая смысл каждого. Это не так, как написано в книгах, знал Ниротиль; не так, какбыло принято — во всяком случае, как это теперь вошло в моду. Не было ни цветов, ни музыки, турнирных ристалищ или лент. Но она не выглядела менее счастливой от этого, кладя саблю к его ногам со словами о защите всем имеющимся оружием.

И конечно, ножны сломала с одного удара, когда полководец в клятве призвал проявить бесстрашие и никогда не отступать. Это был щегольский жест, но его оценили.

…клянусь искать не своей чести и славы, но победы и общего блага…

Он никогда не задумывался, не в присяге ли кроется секрет его собственных успехов и неудач, ошеломительных побед и глубоких падений. Был ли он верен белому трону или Правителю, тому, что олицетворяли они, был ли он верен Совету — Тило не обманывался, он видел их всех насквозь. Ничто из перечисленного не стоило той цены, что каждый из них платил.

Но чему и кому он был предан в таком случае и куда вел своих воинов? И почему так отчаянно гордился каждой вспышкой румянца на смуглой коже Трис, когда она подняла голову?

— Сим обязуюсь и клянусь чтить свою клятву.

— Истинно клянусь, — почти промурлыкала женщина, расплываясь в широкой улыбке. Ниротиль подавил свою.

— И мы приветствуем нашу сестру, воительницу… назови свое имя при рождении.

Она встала с колен, сжав в кулаках саблю так сильно, что полководец боялся за оставшиеся пальцы на ее правой руке, на которую она все еще не могла надевать перчатки.

— Тури. Туригутта, если полностью. Отец звал меня Тури.

— Туригутта, — повторил Ниротиль, — братья, сегодня мы приветствуем нашу сестру Туригутту! Подумать только, хитрая лиса, — обратился он негромко к сияющей воительнице, — ты меня разорила; посмотри, на что мне пришлось пойти, чтобы все-таки узнать спустя столько лет, как тебя зовут. Братья! Защищать сестру, как родную кровь, быть ее семьей во все дни жизни и чтить ее честь — клянемся!

— Клянемся! — дружно грохнули воины. Ниротиль медленно выдохнул. Подобные минуты всегда заставляли его переживать.

…клянусь. Моя верность меня погубит, но что еще у меня есть?

— Ну, а теперь, сестрица Тури, считаю долгом сказать, — грациозно обвил женщину за плечи Линтиль, — эти сволочи отравили мой слух рассказами о твоих сладких поцелуях. Идем, выпьем, и ты поведаешь мне эту историю сама — хочу знать, что я пропустил. И я не уйду, не испробовав того же, готов заложить свой новый колчан.

— Никаких ставок, ты мухлюешь! — категорично высказался Ясень.

Оруженосцы оглянулись на полководца.

— Ты же отпразднуешь с нами, брат Тило?

И конечно, Ниротиль так и сделал.

КОНЕЦ