Победитель [Анатолий Яковлевич Степанов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Анатолий Степанов ПОБЕДИТЕЛЬ (повесть)
Анатолий Яковлевич Степанов – известный писатель и киносценарист, по произведениям которого поставлены десятки кинофильмов, в том числе такие широко известные как «Победитель», «Привал странников». «Футболист». Герои произведений А. Степанова – яркие, неординарные личности, ведущие бескомпромисную борьбу против преступного мира, коррумпированных чиновничьих структур власти.
© А. Степанов. 1994 © Оформление «Московский рабочий», 1994. © Оригинал-макет ТОО «Пролог», 1994.
* * *
Как во сне – беззвучно и медленно – явился взрыв. Всадника оторвало от стремян, подняло над конем, раскрутило и шмякнуло. Взметнулась тьма. Разъезд не спешил. Впереди серой солдатни и гнедых лошадей шел, брезгливо и осторожно выбирая путь меж ям и воронок, белый конь под стройным высоким офицером. У той воронки офицер остановил коня. – Красный Андрей Болконский! – догадался офицер и обернулся к своим поделиться сей новостью. Тут же подъехал предупредительный фельдфебель. – Комиссар! – обрадовался фельдфебель. – Красиво лежит! Он и, правда, лежал красиво: небольшой, аккуратный, в щегольской гимнастерке под двойной портупеей, в начищенных сапогах со шпорами, разбросал он руки по земле и слегка был засыпан землей. – Действительно, не Болконский, а, действительно, комиссар, с сожалением согласился офицер. – Кстати, и я – не Бонапарт. Я – не Бонапарт, Сергеич? – Никак нет, ваше благородие. Комиссар внезапно открыл глаза, и конь под офицером нервно отпрянул. Офицер слегка похлопал коня по шее: – Ты его не бойся. Он теперь нестрашный. Комиссар бессмысленно и неподвижно глядел на офицера. – Возьмите его, Сергеич.
* * *
Офицер мокрым полотенцем стер с лица остатки мыльной пены, налил в ладонь одеколона, резко провел рукой по щекам и шее, содрогнулся и сладострастно ахнул. В чистой просторной избе было зеркало – он с интересом и любовью осмотрел себя, а потом кулаком ударил в дощатую перегородку. – Служба! Комиссар где? Мягко ступая, проник в помещение фельдфебель. – В баньке, Георгий Евгеньевич. При двоих часовых. – Что так? – удивился Георгий Евгеньевич. – Из старых служащих, многозначительно произнес Сергеевич и положил на стол сверток в свежей тряпице. Офицер не спеша, на четыре стороны раскинул тряпку и присвистнул. Среди бумажек и книжек лежали четыре креста на черно-желтых лентах. – А точно его? – Его, его, Георгий Евгеньевич. Кавалера сразу же видать. – Ну что ж. Давай сюда кавалера. Голова и шея у комиссара не двигались, а потому он противоестественно сильно повращал глазами – осмотрелся. Порывшись в бумагах и книжечках, Георгий Евгеньевич почитал кое-что и сказал благодушно: – Что имеете мне сообщить, Спиридонов… Яков Павлович? Комиссар помигал и сказал рвано и хрипло, удивляясь тому, что не слышно и его голоса: – Громче говори. Ни хрена не слышу. Повторять криком полуернический вопрос было неприлично и поэтому Георгий Евгеньевич проорал бессмысленно: – Кто такой?! Спиридонов понял и усмехнулся. – Ты про меня все в бумажках прочитал. Чего ж спрашиваешь? Фельдфебель стоял здесь же, у дверей, слышал все, и офицер разозлился. И закричал уже по-настоящему: – Часть? Потери? Куда отходите? – Вот этого я тебе не скажу, – серьезно ответил Спиридонов. – Не скажет, Георгий Евгеньевич, – деликатно встрял, в разговор фельдфебель. Офицер помолчал, подумал. – Черт с ним. Мне не скажет – в контрразведке скажет. – И в контрразведке не скажет, – с готовностью возразил Сергеевич. – Ты-то чему радуешься? А не скажет им, так это их дело. Разговор был окончен, и офицер встал. – Шлепнешь меня? – грустно поинтересовался Спиридонов. – Я тебя шлепать не буду, – раздельно и громко произнес офицер. А в контрразведке допросят и шлепнут – это уже как положено. – Страшно помирать? – ликующе спросил фельдфебель. – А ты что, тоже готовишься, шкура? – незлобным вопросом ответил на вопрос Спиридонов. – Не забыл казарму, служивый? – искренне обрадовался фельдфебель. – Сергеич, будь добр, выйди на минутку. Мне с ним с глазу на глаз поговорить хочется. – Так вы, Георгий Евгеньевич, кричать будете – я за перегородкой все равно услышу. – Во дворе погуляй. Воздухом подыши. С патриархальными отношениями было покончено. Фельдфебель понял это и вытянулся. – Слушаю, ваше благородие. Когда замолкли его шаги, офицер сел за стол и предложил Спиридонову. – Садись. Спиридонов долго устраивался на стуле так, чтобы меньше болели руки – ноги. Офицер один за одним бросал на стол георгиевские кресты. – Полный бант. Твои? – Чужие б не таскал. – Зачем они тебе? Ты же коммунист. Вопрос насчет своей принадлежности к партии большевиков Спиридонов разъяснять не стал. – А ты, я вижу, из студентов. Знаешь, что такое полный бант? Твой барбос… Спиридонов хотел кивнуть на перегородку, кивнул и привился от боли. – Твой барбос, надо полагать, уж второй десяток по казармам. И, на взгляд, не трус. Сколько у него георгиев-то? – Два. – Ну, один за то, что доносил во время. А один – за дело. Один! А в банте их четыре. – Гордишься ими? – Я собой горжусь, студент. – А помирать и кавалеру страшно. – Не хочу я помирать, студент. Так точнее будет. Офицер поднялся. – Ты меня, видимо, обидеть хочешь. Так ведь слово «студент» – не обидное слово. Ладно, поговорили. Встал и Спиридонов. – Зови своего барбоса. Офицер подошел к окну и, крикнув: «Сергеич!» – сказал, наконец, то, что мучило его все время: – Ты с Сиверсом Ростов брал? – Было дело. – Значит, это был ты. Шел но улице победитель– красный командир. А навстречу шел бывший студент. Я, я шел! Был победитель пьян и наряден. Ты, Ты! Я еще удивился тогда: с чего бы это красные новую форму ввели, с аксельбантом. Подошел поближе – не аксельбант это, а сопля. Неудачно высморкаться изволил пьяный победитель. – Спиридонов сморщился, скрипнул зубами. – Поддых бьешь, гад. – Ты это был? – Я. Позор жизни моей это. – А я из-за того аксельбанта погоны надел.* * *
Гасил краски день. Серело. Темнело. Спиридонов вышел на крыльцо, вдохнул широко, старательно огляделся. Двор – как двор, опоганенный случайным военным постоем. Ограда из слег, к ограде привязаны кони – один тот, офицерский, белый. Два солдатика у ворот, с винтовками. И улица, пустынная деревенская улица, взбиравшаяся на близкий холм. – Солдатешки у тебя какие корявые, – сказал он, не оборачиваясь. – Елецкая мобилизация, – стыдливо признался фельдфебель и ткнул Спиридонова в спину дулом нагана. – Иди, иди! – В баню, что ль? Так она нетоплена. Елецкие говоришь? – Спиридонов, не торопясь, спустился по ступеням. Шагнул вниз и фельдфебель. Спиридонов точно уловил момент его неустойчивости и упал спиной ему в ноги. Всей своей тяжестью фельдфебель рухнул через Спиридонова. Поймав его за ногу, Спиридонов слегка дернул ее и фельдфебель неловко, головой ткнулся в дубовую колоду, лежавшую перед крыльцом. Одним движением Спиридонов вырвал из ножен шашку. Солдатики смотрели на него. – Нот я нас! – замахнулся на них Спиридонов, и они испуганно отпрянули. Рубанул шашкой повод, взлетел на белого, воткнул в конские бока каблуки (шпоры и портупею с него сняли). Только на вершине холма услыхал свист пуль. До лесу было менее версты. Поймал стремена, лежа на шее коня, нашел концы повода, связал. Привстал в стременах, обернулся, показал в улыбке зубы. Задыхаясь, Георгий Евгеньевич взбежал на холм. Вдали-вдали малозаметно двигалось белое пятно. – Ах, хвастун! – восхитился Георгий Евгеньевич. – Коня получше успел выбрать. Белого! – Ваше благородие, уйдет! – простонал подоспевший солдатик. Офицер взял у солдата винтовку, достал патрон, подышал глубоко – успокаивался. Пятно приближалось к лесу. – Ваше благородие, стреляйте! – азартно прорычал солдатик. – Становись! – офицер поставил солдата перед собой и положил на его плечо ствол винтовки. – Жаль Бедуина. Солдат, стоя неподвижно все-таки старался отвести голову от винтовки. Георгий Евгеньевич выстрелил. – Как и следовало ожидать, промахнулся, – грустно констатировал офицер. Что ж, для очистки совести – вслепую. Снова выстрелил и признался: – Ушел. У опушки опять просвистела пуля. Вот они, кусты, вот они, деревья… Всадник скрылся в лесу. И здесь их достала вторая пуля. Через ляжку Спиридонова она вошла в коня, и конь засбоил, пошел боком и рухнул. Они лежали под сосной и тоскливо смотрели вверх. Потом Спиридонов выбрался из-под коня и попытался встать. Левая нога не держала. Хватаясь за сосну, он все-таки встал. Громадный конский глаз глядел на него. – Погубил я тебя, браток! И добить тебя нечем. И уходить мне надо. Извини. Сначала он пытался скакать на одной ноге. Затем нашел палку, ковылял. Потом полз, полз, полз. Лес редел и спускался куда-то. Спиридонов выполз к реке. На берегу полежал, отдыхая. Погодя снял хорошие свои штаны, разорвал подштанники, перевязался. Опять устал. Отдышавшись, потрогал воду рукой. – Холодная, зараза, – сказал он, бодря себя, вошел в воду и лег на нее. Течение взяло его и медленно понесло в ночи мимо лесов, полей и лугов России.* * *
По лесной тропинке шла и плакала милая барышня. Коротковолосая, в длинной юбке и кофточке с высоким воротником, в высоких же шнурованных ботиках не для глухого леса была барышня. А стояло утро. – Барышня! позвали из кустов. – Ой! сказала барышня. Держась за неверные ветви кустарника и прыгая на одной ноге, на тропе появился Спиридонов. – Ты куда? – строго по-деловому поинтересовался он. – В Бызино. – А откуда? – Из Ольховки. А, собственно, почему я должна отчитываться перед вами? – опомнилась, наконец, барышня. – Учительница, – догадался Спиридонов. – Звать тебя как буду? На одной ноге, усталый и замордованный человек, от которого всегда можно убежать, стоял перед ней и командовал. – Зачем вам это? Он сменил руки – левой ухватился за кусты, а правую протянул ей: – Яша. Она задумчиво посмотрела на его руку, а затем деликатно пожала. – Анна Ефимовна. – Учительница! – обрадованно вспомнил он и спросил серьезно: – Ты за белых или за красных? – Я учительница, – объяснительно напомнила она. – Ну, а белые поблизости есть? – У нас в Ольховке нет, а про Бызино не скажу – не знаю. – Если поймают меня белые, застрелят к чертовой бабушке. Спрячь меня, Аня, а? Ничего-то он не скрывал, стоял прямо, спокойно смотрел в глаза, просил по-человечески. – Пойдемте, – сказала Анна и, повернув, пошла по тропинке в обратную сторону. Он запрыгал рядом на одной ноге. – Обопритесь о мое плечо, – предложила она, и они пошли трудно и медленно. – В Бызино-то что тебе надо было? – К их учителю Ивану Максимовичу посоветоваться шла. – А я помочь не могу? Она обернулась (он шел чуть сзади), посмотрела на него иронически (что-то ты понимаешь!), но все-таки не выдержала и заговорила про беду свою. – Понимаете, прошли с ребятами весь алфавит, все буквы они уже знают и подряд, и в разбивку, а в слова складывать ну никак не могут. Бьюсь, бьюсь, и ничего – ничегошеньки не получается. – А буквы все до одной знают? – Что я вам врать буду? – Раз все буквы знают, значит и слова сложат. Было бы из чего складывать. – Вам бы все шутить. – Конечно, мне сейчас только и шутить. Помолчали утомленные разговором. Шли. Он смотрел на ее затылок в кудрявых и коротких светлых волосах. – А ты случаем, не эсерка, Анна? Она опять обернулась и поймала его взгляд. – Тиф у меня недавно был. – Ясно. Постоим немного, – предложил он. Они постояли немного. Спиридоновская рука абсолютно машинально сползла на ее талию. – Это еще что такое? – в гневе спросила Анна. – От слабости это, Аня, – миролюбиво объяснил Спиридонов. – Пошли, – приказала она. Когда сквозь разреженный лес увиделись деревенские зады, он полюбопытствовал осторожно. – Спрячешь ты меня куда? – У хозяйки моей баня есть. Мы ее сейчас не топим, в печке моемся. Так вы в баньке пока поживете. – Везет мне на баньки! – сказал Спиридонов.* * *
После снарядами рваных лесов и полей, после деревенской тьмы и глуши в городе, ах. Как приятно. И стучали подковы по булыжнику, и шумно было вокруг, и шли чистые дамочки тротуарами. Георгий Евгеньевич и фельдфебель верхами ехали, главной улицей завоеванного города. – Не стоит, Георгий Евгеньевич, ей Богу, не стоит, – говорил фельдфебель и непроизвольно, трогал под козырьком фуражки плотную повязку. Много у него сейчас было лица. – Я не скажу, так ты донесешь – какая разница? – философски заметил офицер. – Не донесу. Нечего доносить! Лежал мертвяк, и если бы не открыл глаза, так в мертвяках и числился бы. А не открывал. – Все, Сергеич. Ответь мне лучше на число философский вопрос: почему наша контрразведка и ихняя всегда в городе в одном и том же здании поочередно размещаются? – Очень даже понятно, – Сергеич разъяснял мрачно и со знанием дела. – Занятия у них похожие, а размещаются они всегда в бывшем полицейском управлении, там все для этих занятий имеется. – Ишь ты как просто! – удивился Георгий Евгеньевич и, соскочив с коня у здания контрразведки, резво взбежал на крыльцо веселого заведения. В дежурной части он сказал сидевшему за барьером пожилому подпоручику: – Доложите ротмистру Карееву, что поручик Мокашев просит принять. Дежурный вяло распорядился: – Доложи. – Слушаюсь. Вестовой скрылся в дверях, которые вели во внутренние помещения. Красивый лысеющий блондин поднял глаза от бумаг потому, что услышал старательный топот сапожищ. Поднял глаза и поморщился вопросительно. – До вас поручик Мокашев, ваше благородие. – Мокашев, болван. Проси, – Кареев поднялся из-за стола, одернул френч, ожидательно стоял. – Юрочка! – сказал он, ликуя и разводя руки как бы для объятий. – Здравствуй, Валя. – Молодой, красивый и – что самое приятное – живой! – Я к тебе по делу. – К черту дела. От этих дел голова кругом. Замотался, устал, как собака. – Пытать, что ли, устал? – Дурак ты, Юрка. – Не обижайся. Это я так, для красоты слога. – Мокашев хотел сразу покончить с неприятными делами. – А дело вот какое:сбежал у меня пленный комиссар. Взяли его контуженным и никак не думали, что он окажется таким прытким. Вот документы его. Георгий Евгеньевич вынул из нагрудного кармана бумаги и протянул их Карееву. Тот небрежно полистал их и бросил на стол. – Одним комиссаром больше, одним меньше… Хотя лучше, если бы меньше. Но, в общем, непринципиально. Считай, что все забыто и закрыто. Рассказывай, как живешь. – Воюю. – А я, судя но твоему тону, вышиваю гладью. – Тоска, Валюн. – Не говори. Домой в Питер хочу – сил нет. – Ты что – думаешь, все по-старому будет? – Только так, Юра, только так. Как было, как вспоминается, как мечтается об этом сейчас. Иначе игра не стоит свеч. – Нельзя, нельзя после того, что произошло в России. – Можно. Загнать в бутылку, заткнуть пробкой, залить сургучом. И на века. Ради этого и сижу здесь, – и Кареев похлопал ладонью по столу. – Спорить с тобой не буду, – устало сказал Мокашев. – Спать хочу. Жрать хочу. Где тут можно остановиться? – Да, чуть пс забыл! – радостно вдруг заорал Кареев. – Твоя мамам здесь. И меня навестила. Жаловалась – грабанули усадебку вашу. Железная у тебя маман. Явилась с зонтиком и с управляющим. А у управляющего реестр – кто из хлебопашцев что уволок. Пошлю к вам в деревню команду. Ноблес оближ. Нехорошо стало Мокашеву. Он встал, надел фуражку. – Обрадовал ты меня, Валя. И пошел к дверям. Кареев крикнул вдогонку: – Она в гостинице остановилась! Меня в гости звала!* * *
Отпихнув услужливого швейцара, Мокашев пробежал дореволюционный роскошный вестибюль губернского отеля и через три ступеньки взлетел на второй этаж. Где Мокашева остановилась? – грубо спросил он у горничной. – В двадцать третьем, господин поручик, – ответила бойкая и нестарая горничная, по роду занятий и душевной склонности досконально разбиравшаяся в воинских званиях. Мадам Мокашева принимала гостей: супружеская чета – сухой элегантный старичок и пышная, средних лег дама-гоняли чаи и беседовали с хозяйкой. – Нет, Елена Николаевна, усадьбу вам теперь не продать, – говорил старичок. Кто купит недвижимость рядом с крестьянами? Спекулянт только залетный. – Мы наш городской дом еле-еле за бесценок продали. И то случайно, – злорадно добавила супруга его. – Но почему? Почему? Елена Николаевна возмущалась. – Почему я не могу продать свою собственность, купленную на деньги, которые Евгений Юрьевич честно заработал долголетними трудами своими во славу России?Где справедливость, порядок, порядочность, наконец? – Революция у нас, – напомнил ехидный старичок. Без стука распахнулась дверь. – Здравствуйте, – сказал Мокашев-младший. – А это мой непутевый сын, – дрогнувшим от ласки голосом сказала Елена Николаевна и, подойдя к Георгию Евгеньевичу, погладила его по щеке. – Познакомься, Юра. Сергей Леонидович и Елизавета Александровна Холодовские. Супруги вежливо покивали. – Очень приятно. – Мокашев щелкнул каблуками, показал чете пробор и обратился к матери: – Мне нужно с тобой поговорить. Супруги сразу же встали. Мокашев отошел, сел на подоконник, с нетерпением смотрел, как мать целуется со своими гостями. Дверь за супругами закрылась, и он начал с крика. – Кто просил тебя ходить к Вальке? Кто просил тебя обращаться в контрразведку? Елена Николаевна заплакала. Мокашев завыл, схватился за голову и покачал ее. А Елена Николаевна высморкалась в кружевной платочек и ответила: – Мне Холодовские посоветовали. – Ты что, девочка, не знаешь куда обращаться? – Но ведь что-то надо делать, Юра. Ты меня пойми – не добро жалею – за отца твоего мне больно, за тебя. Не воровали, не торговали, не эксплуатировали никого. На профессорское жалование все куплено. Все! И книги любимые твои сорок лет по томику собирались! – О каких ты книгах говоришь? Зачем заставлять людей ненавидеть себя! Мать, что ты наделала! – Но это только справедливо, Юра. – Мы за справедливость, они за справедливость! И кровь, всюду кровь! От глупости, от тупости человеческой все зверство. Елена Николаевна снова заплакала. Он подошел к ней, поцеловал в щеку, погладил по волосам: – Извини меня, мама. Я пойду. Она прижалась к нему, потрогала его лицо. – Иди. Надо тебе – иди. Только я тебя три месяца не видела.* * *
Среди ночи Мокашев проснулся. В темноте, шаря неверной рукой по полу, разыскал бутылку, хлебнул из горла, потом нашел папиросы и спички, закурил, встал с постели и подошел к окну. Глядя на тьму через мохнатое от пыли стекло, сказал не то вопросительно, не то извинительно для себя: – Что делать? Что делать? – Накрой меня, Юрик. Замерзла я что-то, – попросила из постели Зина, горничная второго этажа.* * *
У инвалида Антипова был второй день светлого запоя. А посему он шел по деревенской улице и взывал: – Православные! Доблестные жители деревни Ольховки! В честь моего запоя убедительно требую все мужское народонаселение ко мне в избу на питье самогона и слушание граммофона. Он останавливался, он раскланивался на все четыре стороны. Он делал единственной своей рукой разнообразные жесты. Попалась навстречу бабка Мансфа, сказала сострадательно: – Покуражился, Миша, и хватит. Иди домой, музыку послушаешь, поспишь, авось проспишься. Жалко стадо Мише бабку Манефу. Он порылся в кармане и вытащил горсть мятых бумажек. – Кто тебя, старую, пожалеет? Я, бабка Манефа. Я тебя как самую древнюю достопримечательность Ольховки очень люблю. Держи и пользуйся. Бабка деньги взяла. Граммофон заводили в молчании. Миша крутил ручку, четверо приятелей его сидели смирно перед налитыми стаканами. …Жили двенадцать разбойников. Жил Кудеяр-атаман. Много разбойники пролили Крови честных христиан, – вдруг рявкнул Шаляпин. Миша оторвался от граммофона и взял стакан. – Со светлым праздничком. Пили не торопясь и со вкусом. – Крови пролили много, да… – заговорил, выпив, самый старший – дядя Митяй. Самое было время потолковать разумно. – Поднялись мы в атаку, – начал Миша, и все покорно согласились послушать. – Только-только рассвело. Поле снарядами перерыто, камни, земля дыбом– идем, спотыкаемся. И вдруг неожиданно как-то рвануло рядом. Лечь не успел, стою дурак дураком. Пыль осела. Гляжу – левая рука моя на тряпочке висит. Бросил я винтовку, оторвал правой левую, смотрю, куда положить. Тут и сознание потерял. Санитары говорили, что никак они вырвать у меня мою руку не могли, так в полевой госпиталь и привезли. С двумя руками. Потом мне очень интересно было: Похоронили мою руку или так, на помойку выбросили. – Людей похоронных сколько по лесам-полям лежат, а ты рука! – заметил дядя Митяй, разливая по стаканам. – Когда все кончится, когда все успокоятся! – запричитал хроменький Вася. Мужичок был с изъяном, небоявшийся мобилизации. – А почему я пью? – загромыхал вдруг Миша. – А пью я потому, что господа пришли. Скоро баре приедут. И делать нам больше нечего, Богом обиженные, как сидеть и ждать. Пейте, гуляйте к чертовой матери! – Команды сейчас пойдут, – знающе сказал Митяй. – Команда за хлебом, команда за овсом, команда за лошадьми. Держись за портки, мужички. – А я все пропью! – обрадовался Миша найденному выходу. – Все реквизировать! – закричал неожиданно Аким, самый здоровый и самый пьяный, подумал и добавил потише: – И всех ликвидировать! – Дайте музыку послушать, – попросил молодой и серьезный Егор. Граммофонная иголка уже скребла пустое место. Миша встал, прижал грудью граммофон к стене, завел его и перевернул пластинку. Пелось про блоху. – Песня странная какая, – удивился Вася. – Ну что такое есть блоха? Почему же про блоху? – Иносказательно. Понимать надо, – объяснил Егор. – У кого чего болит… – добавил дядя Митяй. – Не болит, а чешется, – уточнил Миша. В дверь громко постучали. Миша подмигнул всем, налил в свободный стакан самогону, вышел к дверям и приказал: – Вася, открой. Вася открыл. На пороге стояли пожилой господин в городском платье и солдат с винтовкой. – А вот и граммофон, – радостно сказал господин, не здороваясь. – Граммофон, – подтвердил Миша. – Садись, Марк Иванович, послушай. Шаляпин поет. – Каторжник, бездельник, вор! – взвизгнул ненавистно Марк Иванович. – Музыку слушаете! Немедленно, сию минуту неси граммофон в господский дом. – Не донесу я в одной руке, – сказал Миша. Солдат-мальчишечка взял наперевес большую для избы с примкнутым штыком винтовку и поторопил неровным басом: – Давай, Давай пошевеливайся! – Аким, помоги, Бога ради! – попросил Миша. Они шли по широкой деревенской улице: впереди твердо шагал Миша, за ним – Аким с граммофоном, далее солдат и Марк Иванович, а замыкали процессию чуть отставшие мишины гости. Все шли молча, не торопясь. Но не выдержал солдат: довольно сильно он ткнул штыком в широкую акимовскую спину и закричал повелительно – ужасно любил командовать: – Быстрее, быстрее! Аким обернулся в удивлении, поставил граммофон на землю и спросил: – Зачем ты это сделал? – Иди! Иди! – завопил солдатик и пырнул Акима в грудь. Аким взял винтовку за ствол и отвел штык в сторону. Солдат от страха выстрелил и отскочил назад. – Не подходи, не подходи! – Да я тебя! – заорал Аким, и солдат выстрелил в него. Аким осел. Подбежал Егор, ударил солдата под колени, вырвал винтовку и в ярости выстрелил в упор. Солдат запрокинулся и упал. Он дернулся раз, другой и затих. Все глядели на него, только Аким рассматривал свою потрогавшую прострелянный бок окровавленную руку. Марк Иванович оторвал взгляд от солдатика, перевел глаза на каждого по очереди– как сфотографировал – и, повернувшись к ним спиной, сначала зашагал быстро, потом побежал суетливо и неумело, спиной ожидая выстрела. – Тикать надо, – сказал дядя Митяй. – А я? – поинтересовался сидящий на камне Аким. Егор и Вася подхватили ею под руки и натужно поволокли. Дядя Митяй пошел за ними. Миша почесал затылок и сказал невесело: – Наделали дедов. Посреди деревенской улицы лежал только что застреленный солдат, и кровь его подтекала под граммофон, который стоял рядом.* * *
Уже темнело, когда дядя Митяй осторожно стучал плохо согнутым пальцем в окошко небогатой избы. Стучал негромко, но въедливо. Белым пятном возникло в стекле невнятное старушечье личико. – Тетка Дарья, Ефимовну позови, – потребовал Митяй. Старуха за стеклом весело покивала головой – соглашалась позвать. Учительница Анна Ефимовна ступила на крыльцо, как в класс: строгая, подобранная, чисто одетая. – Здравствуйте, Дмитрий Алексеевич. – Слыхала, Ефимовна, что случилось у нас? – не здороваясь, спросил дядя Митяй. – Человека убили. – Двух. Аким помирает. Отец Павел у него. – Ко мне зачем пожаловали? Я не врач, не священник тем более. – С комиссаром твоим поговорить нам надо. – С каким еще комиссаром? – Который у тебя в баньке сидит. Очень просим тебя, Ефимовна. – Какой комиссар? Да вы что, с ума посходили? – Побойся Бога, Ефимовна, – укорил Митяй и подсказал – напомнил, – комиссар. В левую ногу раненный. Пятый день у тебя в баньке прячется. Анна Ефимовна всплеснула руками: – Ну что за люди! Что за люди! – Сведи, Ефимовна. Очень надо. Яков Спиридонов лежал на верхней полке в одежде, потому что в баньке было холодно. И темно. И муторно от безделья. Яков лежал на спине, смотрел в потолок и развлекал себя песней:Брали русские бригады Галицийские поля. И досталось мне в награду Два кленовых костыля.В дверь поскреблись. Слабо хромая, Яков добрался до двери, снял тяжелый деревянный брусок, строго сказал: – Входи. Вернулся в парную, на нижний полок сел хозяином. Анна тяжело дышала и молчала. Наконец, с трудом оторвав руки от груди, безнадежно доложила: – Яков, к вам крестьяне. Ом повел веселым глазом. – Проси. – Откуда узнали, откуда узнали? Представить себе не могу! – Так ведь деревня, Аня. Зови этих обормотов. Вошли трое: дядя Митяй, Миша и Егор. – Четвертый где? – поинтересовался Спиридонов. – Вася при Акиме, – тихо объяснил трезвый Миша. – Понятно… – Знаешь все? – с комиссаром дядя Митяй был уважителен. – Анна рассказала. – Советуй, что делать нам. – Разговор вел Митяй. Егор и Миша помалкивали. – Анна посмотри, что там на дворе, – жестко сказал Яков, подождал пока она выйдет. – Что делать вам? Сказал бы – слезы лить, так обидитесь, подумаете – насмехаюсь. Думали сразу хватать начнут. А они, как только до них Марк Иванович добежал, сразу из деревни ушли, – обиженно поведал Егор. – Много их было? – Двое и старшой, – ответил Миша. – А у вас винтовка. Со страху еще кого убить могли. Плохо вам кормильцы. Завтра к вечеру ждите карательный отряд. – И что? – не выдержал, полюбопытствовал самый молодой – Егор. – Вас четверых повесят. Мужиков для порядка всех поголовно высекут. И, конечно, заберут все до нитки. Этому они у немцев хорошо научились. – А, может, пронесет? – помечтал Егор. – Ох, и не люблю я вас, крестьяне! – радостно признался Яков. – А сам из графьев, – мрачно догадался Егор. – Из крестьян. В семье девятнадцатый по счету, десятый выживший. С шести лег побирался-просил у господ. Плохо давали! – Советуй, что делать нам, – опять попросил Митяй. – Не знаю. – У нас оружие есть, Закопано, – сообщил Миша. – Максим с тремя лентами, шесть винтовок, обрезов не знаю сколько по домам, три нагана, ящик гранат. – Богато. А кроме вас, бедолаг, в деревне мужички, которые повеселее имеются? – Найдем, – сказал Митяй. – Так действуйте. Оружие вырыть, с мужичками поговорить. Как управитесь, со всем добром ко мне. За главного у вас Миша будет. – Яков встал, хлопнул однорукого по плечу. – Действуй, командир. Мужички направились к дверям. – Митяй! – позвал Спиридонов. Митяй остановился. – Правильно угадал. Вот что, Митяй. Фуражка мне нужна и портупея. В крайнем случае – ремень. – Достану. – И еще у меня к тебе вопрос, Митяй. – Яков изучающе разглядывал хитрое бородатое лицо. – Что ж меня до сих пор не выдали? – Резону не было. – А каков был резон? – Тебя определили бы к ним, так они и учительницу забрали бы. А Ефимовна усердная. Тем более по нынешним временам никакой учительницы уже боле не найдешь. – Разумно, – согласился Яков. – Ну, с Богом. Пришла Анна. Села рядом, положила руки на колени, сказала: – Яков, но вы же ранены. – На мне, как на собаке, все заживает. Да и рана пустяковая, чуть мякоть прихватило. Тянет сильно – только и делов. – Дел, – грустно поправила Анна. – Тебе видней, учительница, – обиделся Яков. – А я и грамоте с двадцати лет только учиться начал. – А до этого? – Некогда было: побирался, работал подсобным в депо, потом кочегаром на паровозе. А на помощника машиниста экзамен надо было сдавать. Год потел над книжками. Но сдал. И грамматику, и арифметику. – Значит, вы способный. В таком возрасте учиться – подвиг. – Подвиг-это точно Но не в способностях сила, сила – в злости. А я злой. Мне главное разозлиться – на тебя ли, на себя ли– все равно. Тогда я черту – кум. – Яша, по-моему, вы немного хвастун. – Нет. Трезвый нет. Вот когда выпью, тогда сильно хвастаю. Да и приврать здоров. – Хорошо, что сами понимаете это. – А я все понимаю. – Яков решился, наконец: – Аня, просьба у меня к тебе. Да не к тебе. К бабке твоей. – Вы, оказывается, застенчивый, Яков. Говорите, я слушаю вас. – Шаровары у меня прострелянные и рваные. И в крови. Проси бабку их зашить и постирать. И гимнастерка грязная. Постирать бы тоже и погладить. А исподнее я сам простирну. Вы только воды принесите и мыла. – Мне вы свои штаны не доверяете? – Ты – учительница. И не хочу, чтобы ты мои штаны стирала. – – Это почему же? – звонко спросила Анна. Яков покосился на нее и ответил несерьезно: – Не догадываешься? Нравишься ты мне очень. Жениться на тебе хочу. – А штаны только жены и стирают. – Ты не жена пока. Невеста! – Глупый ты, Яша. Прямо дурак. – Ты меня не бойся, Аня. Ей Богу, у нас все по-хорошему будет, – уверил Яков и сразу же попытался обнять се. Анна отодвинулась и сказала: – Я и не боюсь. А как у нас будет, это уже я сама решу. – Решай так, чтобы хорошо было. И тебе, и мне. Анна встала. – Пойду я. Штаны стирать и решать. Яков вскочил вдруг, прижал ее к себе, поцеловал. – Яшка, пусти! По раненной ноге ударю! Он отпустил ее, и она убежала. Потом лицо ее появилось в оконце. – Снимай штаны и кидай за дверь. И гимнастерку тоже, я не смотрю. Лицо в оконце исчезло. Яков рывком стянул гимнастерку, а со штанами возился долго: мешала малоподвижная нога. В рваных окровавленных подштанниках и белой рубахе он подошел к двери, выкинул штаны и гимнастерку, сказал в темноту: – Чтоб к утру готово было.
* * *
Карательный отряд – взвод, человек тридцать – вышел из леса к концу дня. Ротмистр Кареев (единственный на лошади) сдвинул фуражку на затылок, оглянулся на свою рать, нестрого распорядился: – Разберитесь. Пришли, Ольховка. Чуть всхолмленная стояла в поле Ольховка, берегом уходя вниз к реке. От Ольховки навстречу отряду белой пыльной дорогой шел человек с непокрытой головой. Не дойдя до человека метров пятьдесят кареевский конь остановился, отрабатывая дробный шаг на месте. Тут же унтер скомандовал: «Стой!» Остановился и человек. То был Егор. – Ваше благородие и господа солдаты! – глухим голосом закричал Егор. – Виноватый один я. Берите меня. Берите выкуп – общество собрало по дворам все, что есть. Не трожьте людей. Не трожьте деревню. Не тревожьте общество. – Взятку предлагаешь, скотина? – от голоса Кареева конь под ним пошел на Егора боком. Ротмистр осадил коня и продолжил: – Иди в деревню и собирай сходку. Можете виселицу поставить. Я за здоровую инициативу. – Общество хотело, чтоб по-хорошему! – опять закричал Егор и лег на дорогу в пыль. Расчетливо ударил пулемет, сразу же уложив нескольких солдат. Бил пулемете близкого расстояния из замаскированного укрытия, бил очень короткими очередями, явно прицельно. С разных сторон затрещали винтовочные выстрелы. С первой очередью слетел, почти упал с коня ротмистр Кареев. Сперва затих на дороге, потом отполз в канаву. Лежал, глядел, скрипя зубами, как бессмысленно мотались его солдаты. Как падали они от страха или от пуль. Оставшиеся в живых разбежались, наконец, залегли. Замолк пулемет, замолкли и винтовки. Стало пусто и тихо, только кареевский конь безумно крутился на дороге. Потихоньку и он успокоился, оглядел местность прекрасными очами и, легонько звякая свободными стременами, коротким жеребячьим галопом направился от пороховой металлической гари к настоящему человеческому запаху – в деревню. Коротким жеребячьим галопом. А на неприметном холмике появилась фигурка человека. Он был виден всем, этот человек в пригнанной военной форме складный, ловкий, дерзко самоуверенный. Человек сказал громко и ясно: Я, комиссар пехотно-пулеметных курсов РККА Яков Спиридонов, с сегодняшнего дня принимаю команду над повстанческой бригадой деревни Ольховки. Оставшаяся в живых белогвардейская сволочь может передать своим недорезанным генералам, что деревня Ольховка является территорией РСФСР и всякое посягательство на нее будет караться смертью. От обиды белые начали постреливать. – Я негордый. Я лягу, – объявил Спиридонов и, действительно, лег рядом с пулеметом. Подполз Егор. Он задыхался и плакал. – Ты что трясешься, дурашка? – ласково спросил Спиридонов. Егор поднял на него глаза и икнул. И еще раз икнул. – Радоваться надо, Егор. Двое только оттуда ушли – офицерская лошадь, да ты. – Их всех надо убить, – в беспамятстве сказал Егор. – Всех не убьешь, – задумчиво разъяснил Спиридонов.. – Мало нас, чтоб в атаку идти. Да и не поднимешь вас, лапотников. До темна постреляем, а ночью они уйдут. Человек двадцать уйдет. И офицер уйдет. Скользкий, подлец!* * *
Через Темный двор быстро шел деловитый Спиридонов, шел легко прихрамывая и размахивая листом бумаги. Подошел. Заглянул в окно. Анна сидела за столом с карандашом в руках – проверяла тетради, Спиридонов вздохнул, открыл твердым пальцем оконные створки и, положив руки на подоконник, а подбородок на руки, спросил заискивающе: – Ты что делаешь, Аня? – Дрова рублю, – ответила, не оборачиваясь, Анна. – Я зайду, а? Анна встала из– за стола, подошла к окну, сказала ненавистно: – Я волнуюсь, я жду, я места себе не нахожу, а ты пропадаешь неизвестно где. Стрельба уже два часа как кончилась. Что я могу подумать? Если тебе недороги наши отношения, уходи сейчас же и не приходи больше. – Ох, и страшная эта штука бабий гонор! Умный же ты человек, Анна, хороший товарищ, а несешь околесицу. Пока проводили их, пока проверял я, что и как– время-то шло. А теперь– вот я. – Уж какая есть! – запоздало обиделась Анна. – Кончили об этом. У меня к тебе есть просьба. Я здесь воззвание-послание сочинил, по смыслу все в порядке, но насчет ошибок сомневаюсь. Ты проверь, а? – Яков бережно положил на подоконник лист каллиграфически исписанной бумаги. – Штаны ему стирай, ошибки проверяй. Давай бумагу сюда. Анна взяла листок и отошла к свету, к лампе. – Почерк у тебя какой красивый! Прямо готический шрифт. Для общения необходима была близость, и поэтому Яков по забывчивости сиганул в окно. И, понятно, зацепился раненной ногой. – Ой! – завопил он и сел на пол. Анна сказала презрительно: – Как дитя! А еще людьми командует. – Так не командую я тобой, прошу все время. – Просишь, а все равно командуешь. – Анна села за стол и стала внимательно читать. Спиридонов тоже сидел – на полу – сидел тихо и подчиненно. – Ошибок очень много, – огорченно констатировала факт Анна. – А я что говорю. Ты ошибки исправь, я снова перепишу. – Здесь и некоторые выражения не совсем правильные. – Сути ты уж, пожалуйста, не касайся. Выражения все правильные. – Синтаксически неправильно. – Синтаксически – это насчет запятых? Ты их тоже исправь. Анна вздохнула несильно и взяла карандаш Спиридонов сидел на полу и видел курчавый затылок, тонкую с ложбинкой шею, поднятые неширокие плечи. – Завтра уедешь из деревни, – решил он вслух. – Это почему же? – Комиссара прятала ты, Аня. – Я не комиссара прятала, я тебя прятала. – А я комиссар. – Ты – Яшка. Ты – мой Яшка. – Анна подошла к нему, и он встал. Она обняла его – они были почти одного роста – и замерла, прижавшись к нему. Он осторожно поцеловал ее в тонкую шею. – Все будет в порядке, Аня. Только тебе надо уехать. – А ты? – Ну, я! Здесь другой разговор. Я воевать буду. – И долго ты будешь воевать? – До победы, Анна. – А вдруг тебя убьют до победы? – Не может того быть. – Все может быть. – Человека, который воюет за светлое будущее, не должны убить. – Бог не позволит или Карл Маркс? – Светлое будущее не позволит. – Чье светлое будущее? – Твое. Мое. Наших детей. – Так ты за свое светлое будущее борешься. Не мало ли? Таких, как я, знаешь сколько? И все мы боремся за свое светлое будущее. За светлое будущее человечества. – Кто это? – спросили от двери. Они обернулись. В темном проеме стоял высокий, очень приличный господин в котелке и полосатых брюках. – Эго Анна, учительница, – виновато представил Анну Спиридонов. – Кто это? – повторил вопрос господин. Тогда Анна освободилась от спиридоновских рук, подошла к господину и поцеловала его в бородатое благообразное лицо. – Здравствуй, папочка. – Кто это? – в третий раз спросил Анин папа. – Комиссар пехотно-пулеметных курсов Яков Спиридонов. Раненый, – представился Спиридонов, строго гладя на будущего тестя. – Кем раненый? – папа изъяснялся пока только вопросами. – Злодейской белогвардейской пулей, – преданный глаз Спиридонова подозрительно заблистал. – Когда? – Туг недавно белый офицер меня допрашивал. Все вопросы задавал. И так мне это надоело – сил нет. Может сядем за стол, посидим? Анна к тетке Дарье за самогоном сходит, а? – Отец не пьет, – сухо предостерегла Анна. – Это как же? Совсем и ничего? – Совсем и ничего. Я – запойный, – грустно признался папа. – Папа! – гневно воскликнула Анна. – Что, дочка? Я так понимаю, что с будущим родственником познакомился. А зачем от родственника скрывать? – папа снял котелок, сел за стол, положил на клеенку тяжелые руки. Спиридонов сел напротив, помолчал недолго, потом решил продолжить беседу: – Болезнь, переживания или так, от нечего делать? – Я – портной, – раскрыл секрет папа. – Понятно. – Теперь ты допрашиваешь, Яша? – злобно осведомилась Анна. – Простите. По батюшке не знаю как… – Да что уж, Иваном. Ефим Иванович Алексеев. – Все разъяснилось, и Ефим Иванович приступил к делу. Собирайся, Нюра. Я за тобой. – Куда, папочка? – Домой. Время такое, что обязательно дома сидеть надо. Мать извелась, беспокоится. Ты одна у нас осталась, боимся мы за тебя. – А другие где же? – неожиданно для себя спросил Спиридонов. – Не твое дело, – грубо ответила Анна. – Замужем старшие, замужем, – вежливо ответил Ефим Иванович. – Анна, отец дело говорит: уезжать тебе отсюда надо. – Когда, на чем? – На телеге я, дочка. За поддевку тонкого сукна огородника Сигаева уговорил. – Мы и не слыхали, как вы подъехали, – заискивающе сообщил Яков. – А ваше дело такое было – не слышать ничего. – Не говори пошлостей, папа, – приказала Анна. – Как же так, никому не сообщив, уехать. Что люди скажут? – Я им все как сеть разъясню. Они поймут. – Собирайся, Нюра. – Вы идите на улицу, а я сейчас, – растерянно сказала Анна и заметалась по избе, ища чего-то, сама не зная что. Ефим Иванович и Спиридонов вышли на крыльцо, и сразу же грубый голос поинтересовался из темноты. – Скоро, что ль? – Сейчас, Петрович, – ответил Ефим Иванович. – Слушай, Ефим Иванович. Вы там берегите Анну-то. Она горячая. Ненароком выскочит когда не надо, скажет не то. Пусть дома сидит. – Беречь-то для тебя? – Для меня, для тебя. Просто надо беречь такого хорошего человека. – Это ты мне, отцу, говоришь? Анна сидела на телеге, а Яков шел рядом. Телега катила по белой во тьме дороге. – Иди, Яша, – сказала Анна. – Боюсь. – Иди, иди. Все будет хорошо. – А вдруг будет плохо? Как я тебя найду, когда увижу? – Ты же за светлое будущее воюешь и победить хочешь. Всех победишь и найдешь меня. – Я очень сильно люблю тебя, Анна. Спиридонов приблизился к ней, и она его тайно поцеловала. – Иди, – распорядилась она, и он остановился. Телега укатила в черную тьму. Вдруг Спиридонов закричал: – Живете где вы, адрес какой?! – Дворянская, номер тридцать шестой! – криком же ответил Ефим Иванович. – Ишь ты! Дворянская! – не выдержал лирического тона Спиридонов. – Так номер-то тридцать шестой! – разъяснили из темноты.* * *
Поручик Мокашев стоял перед разгневанным генералом (ротмистр Кареев был рядом с Мокашевым, но как бы и не с ним), и генерал бесстыдно орал на него: – Вы шляпа, поручик! Дать уйти комиссару! С ума посходили все. Ни дисциплины, ни порядка, ни бдительности. Наконец! Вы в армии, черт вас побери! По вашей, поручик, вашей вине два уезда охвачены восстанием. – Не понимаю ваше превосходительство, – признался Мокашев. – И все ваш комиссар, которого вы упустили. Вам это понятно, поручик? – Но не может бунтовать один комиссар в двух уездах. – Вы на что намекаете? – Я не намекаю, ваше превосходительство. – Кокетка, белоручка, девственница из борделя, – генерал высказался и устал. – Будете ловить своею комиссара. Не поймаете – военно-полевой суд. Ротмистр Кареев постарается, надеюсь, вам помочь. Все. Можете идти. Мокашев и Кареев по уставному сделали кругом и двинулись к дверям. Уже в спины им генерал сказал: – Рассказывают, будто бы под комиссаром ваш конь, ротмистр. Правда ли это? Кареев повернулся и ответил не по военному. – Правда, Сергей Бенедиктович. Вы хотите мне что-нибудь приказать? – Идите, Валя. Так просто, к слову пришлось. Мокашев и Кареев спускались по роскошной лестнице. – Ловко ты меня, признался Мокашев. – Выхода у меня не было, Юра. – Понимать тебя – понимаю, но, наверное, подло это все-таки, а? – Между прочим, Серж очень точно про тебя сказал. Девственница из борделя. Не находишь? Тихо разговаривая, они вышли из штаба. Мокашев сощурился на солнце, надвинул на глаза козырек, осмотрел улицу и ответил: – Не нахожу. – И в поместье свое хочется, и вещички вернуть жаждется, и ручки в чистоте блюсти мечтается. Не выйдет, Юра. Придется ручки замарать. – Придется, Валя. Комиссара вот ловить буду. – Другой разговор. Пошли ко мне. У меня для тебясюрприз. Фланируя, они центральной губернской улицей направлялись в контрразведку. В дежурке Кареев приказал: – Ганина. Найти немедленно, и ко мне. В кареевском кабинете они скинули фуражки, расположились вольно. – Хочешь, Юра, я скажу за что люблю тебя? За что не люблю – ты и так знаешь, – предложил Кареев. – Трепать языком обязательно надо? – Ждать надо. – Тогда давай. – А люблю в тебе, Юра, я свое продолжение, свое второе я. Вот я: в грязи, в крови по уши – палач, убийца, растленный тип. Но это только одна сторона. Вот я, – здесь Кареев навел палец на Мокашева, – интеллектуал, чистюля, борец за идеалы. – Валька, ты, я помню, стихи сочинял когда-то, – перебил кареевскую тираду Мокашев. – А я и сейчас сочиняю – похабные. – Ну и как? – Смешно получается. В дверь постучали. – А вот и сюрприз! – обрадовался Кареев. – Входи, Ганин. Входи, благодетель! Вошел благодетель Ганин. Был он невысок, плотен, честен и добр лицом. То ли крестьянин, то ли из мещан – мелкая сошка. – Здравствуйте, господа офицеры. Звали, Валентин Андреевич? – Есть у тебя, Саня, дурная привычка бессмысленные вопросы задавать. Раз искали, значит звали. Вот, Юра, забирай его с благодарностью и пользуйся. – В ваше, господин поручик, распоряжение, следовательно, поступаю. Позвольте, имя-отчество узнать. – Георгий Евгеньевич. – Дело у нас какое будет, Георгий Евгеньевич? – Комиссара по лесам ловить, господин Ганин. – Это Спиридонова, что ли? Поймаем. – Вы его знаете? – Откуда? Документы посмотреть Валентин Андреевич давали. Храбрец, как я понимаю. Храбреца убить трудно, а поймать – можно. – Каким это образом? – К нему в отряд пойду. А потом и вас к нему приведу. С войском. – Он, Юра, киплинговского «Кима» читал! – с гордостью доложил Кареев. – А Ким-то при чем? – Профессия все же одна у них. – Как это одна? Ким – разведчик, а господин Ганин, как я понимаю, – провокатор. – Вы, Георгий Евгеньевич, зовите меня Сашей. Или Шурой. Как вам удобней. – На провокатора обиделись? – Нет. – Тогда ответьте мне на вопрос. Зачем вам все это? – Ловкость свою проверяю. В наше время ловкость в жизни – самое главное дело. – А как догадается Спиридонов и шлепнет вас без рассуждений? – Недостаточно, значит, ловок я. Не для жизни сегодняшней. – И долго еще свою ловкость проверять намерены? – До установления порядка. – Какого порядка? – Твердого. При твердом порядке я со своей ловкостью хорошо заживу!!* * *
– У тебя усталый вид, – сказала Георгию Евгеньевичу мама. В номере она поила сына чаем. Сын дико посмотрел на нее, потом вспомнил, что он сын, И ответил как положено: – Дела, мама, дела. И заботы тоже. – Вы же в резерве! со знанием дела удивилась мама. – Самые дела и самые заботы в резерве. А когда уже стрелять начинают, тут не заботиться, тут убивать нужно. – Юра, что ты говоришь! – Занятие у меня теперь главное такое, мама, – убивать. И давай поговорим о чем-нибудь другом. Елена Николаевна обиделась на минутку, а сын не придал этому значения: сидел развалясь, жевал без охоты. И мама сдалась. – Ты знаешь, Лялечка здесь? – Какая еще Лялечка? – Господи! Да, Лялечка Каленич! Неужели забыл? – Синельникова, – поправил он ее и, закрыв глаза, откинулся в кресле. – Значит, и Лялечка здесь. Она была здесь. Она стояла в дверях зашарпанного номера и смотрела на него. Георгий Евгеньевич, бледный, подобранный, без фуражки, медленно склонил голову. – Жорж! – невыносимо громким шепотом назвала она его. Он поцеловал ей руку, а она поцеловала его в лоб. – Как покойника, – догадался он. – Как воскресшего, – возразила она. …И осень в Летнем саду. На вас белая меховая шапочка и желтый лист падает на белый мех. Концом зонтика вы пишете на влажном песке «Жорж, Жорж» и зачеркиваете написанное. И вы спрашиваете: «Навсегда?» И я отвечаю: «Навсегда!» Оказалось – не навсегда. Они сидели за столом, и она, потянувшись к нему через стол, погладила его по щеке. Щека под ее рукой пошла нервным тиком. – У меня разбилось сердце, и это было дивно, – вспомнил он, улыбаясь. – А у меня оно остановилось, застыло, замерло навсегда. Оказалось – не навсегда. – Ольга, вы прекрасны, – сказал Георгий Евгеньевич. Она была, действительно, прекрасна. …Она спрятала лицо у него на груди и заплакала. Он успокаивал ее, гладя рукой по длинной шее, по обнаженным плечам. Они лежали в постели и, усталые, снова разговаривали. – Я была тогда старше тебя на пять лет, Жорж. Теперь – на десять. – За два года я постарел на двадцать лет. Не будем считаться, Ольга. Я много, много старше тебя. – Люби меня, Жорж, ладно? Люби меня, я очень-очень тебя прошу. – У меня кроме этой любви в жизни ничего нет. Что мне остается делать, как ни любить тебя? – Это правда? Это правда? Это правда? – спрашивала она и целовала его в плечо, в шею, в грудь. …Среди ночи он проснулся, ощупью нашел на полу бутылку, отхлебнул из горла и, гремя спичками, закурил. Обозначенный в темноте красным папиросным угольком, прошел к окну. Упершись лбом в черное блестящее стекло, спросил сам себя: – Что делать? Что делать? – Накинь на меня одеяло, Жорж. Мне холодно, – попросила из постели Ольга.* * *
Их было пятеро верхами. Митяй, Миша, Егор, Александр Ганин и, впереди на породистом кареевском жеребце, Спиридонов. Они неторопливо следовали широкой улицей большого села, и сельские жители с уважением рассматривали их. У крыльца волостного правления Спиридонов остановился и спросил у негустого кружка землепашцев, стоявших тут же: – Звали, мужички? – Расспросить тебя хотели, – объяснил сразу же подошедший к Спиридонову степенный мужик. – Ты что – за главного у них? – поинтересовался Спиридонов и слез с коня. Спешились и остальные. Александр Ганин принял спиридоновский повод. – Не главный я. А так… неробкий. – Говори, неробкий. Только смотри, чтоб не заробел у меня. – А ты меня пугать будешь? – Это уж как ты себя поставишь. Ну, задавай вопросы, не томи. – Вопрос первый и главный, – объявил степенный мужик и, помолчав значительно, продолжил: – какой такой есть смысл крестьянину с твоего восстания? – Восстание, допустим, не мое, а ваше. А выгода с него вам самая прямая: наш революционный отряд защищает крестьянство от незаконных поборов белогвардейской сволочи. – Значит, будем красных ждать, чтобы красные отобрали. – Мы свое обязательно возьмем, – согласился Спиридонов. – Нам побеждать надо. Так ведь лучше один раз дать – нам, чем дважды – им и нам. Выгоду свою понимаете, граждане мужики? Толпа к этому времени собралась, порядочная: подтянулись к крыльцу и старые, и малые, и любопытные бабы. – Хваткий какой! – раздался восхищенный бабий голос. И тотчас из толпы выскочил вьедливый маленький мужичонка – местный, видимо, говорун. – А если белые, к примеру, тебя побьют? – радостно воскликнул он. – Типун тебе на язык! – злобно ответил Спиридонов. – На глупые вопросы не отвечаю. Умные вопросы имеются? – Ты разумно нам ответил, – подбил бабки степенный. – Теперь вот только как на духу скажи: Красные победят? – Это я вам обещаю. – А теперь вопрос окончательный. От нашего тутошнего деревенского общества тебе надобно что? – Надобно, мужики, надобно, – Спиридонов снова возвысил голос. – Оружие нужно, оно у вас есть, закопано по огородам, знаю я вас. И бойцы мне нужны. Конечно, наш отряд добровольный, у нас все по доброй воле. Вот даже человек из города имеется, доброволец. – Спиридонов слегка отодвинулся, показывая мужикам малозаметного Ганина. – Так что я вам советую выделить мне в отряд пятерых, которые помоложе. Добровольно. Толпа загудела. Спиридонов стоял, слушал гул. – Можна, – поразмыслив, сказал степенный мужик. – А если согласные, завтра к вам Миша придет. К его приходу чтобы все готово было. Миша, покажись. Миша выступил вперед и стал рядом со Спиридоновым. – Уговорил! – озорно взвизгнул все тот же бабий голос. Спирпдонов пошарил глазами по толпе, сказал сурово: – Нам пора, мужички. – И пошел сквозь толпу – сдержанный, строгий, неподступный. Толпа уважительно притихла. Краем глаза определив ядреную бойкую бабенку, Яков неожиданно и ловко прихватил ее за бока. – Бесстыдник! – с удовольствием заверещала бабенка. – Охальник! У тебя ж учителка есть! – Учителка! – передразнил ее Спиридонов. – Я что, для себя стараюсь? Для твоего ж, бабочка, удовольствия. И обществу уважение оказать. Общество Спиридонова одобряло. – Учителка! – раздраженно бормотал Спиридонов, вскидываясь в седло. – Учителка! – бормотал Спиридонов, выезжая из села.* * *
Землянка была на небольшом сухом острове среди глухих и тяжелых болот. Рядом с землянкой росла единственная на острове сосна, а под сосной, закинув руки за голову, лежал Спиридонов. Подошел к нему Ганин, сел рядом. – Хорошо-то как, Господи! Трава пахнет как! – сказал, не поворачивая головы, Спиридонов. – Уж куда лучше! – ворчливо отозвался Ганин. – Не понять: отряд у нас или монастырь на болотах. – Воевать хочешь, Саня? – полюбопытствовал Спиридонов. – Действовать хочу. А ты ждешь. Чего ты ждешь, Палыч? – Подходящего момента жду. Твои люди в городе, насколько я понимаю, тоже ждут? – У них руки связаны. – А вот мы им поможем развязать. Ганин покосился на Спиридонова и спросил осторожно: – Значит, мне скоро в город идти? Спиридонов встал. – Пошли в землянку. Они спустились по ступенькам в низкую и просторную землянку, скверно освещенную малым окондем. Миша с Егором играли в подкидного дурака. – Ну, штаб, давай заседать, – приказал Спиридонов и сел за стол. – Жить нам в одиночестве уже никак невозможно. Сегодня Александр с Егором идут в город. Александр со своими договорился о совместных действиях: что, когда, зачем, Егор – наш полномочный представитель. – Яша, а может не надо? – робко спросил Егор. – Что не надо? – Ну, какой я представитель? Я и не представитель вовсе. – Да ты что, лапотник?! За дурака меня держишь?! – мгновенно ощерился Спиридонов. – Нашкодил, а теперь на болотах отсидеться желаешь?! И успокоился. И уже Ганину. – Долго его в городе не держи: ему опасно, его Кареев в лицо знает. Егор тоскливо вздохнул. – Понимаю, Яша, понимаю, Ганин был серьезен и деловит, – а то вместо Егора Михаила возьму? – Возьмешь, что дают, строго определил Спиридонов, – пойдет Егор. – Дело твое, ты командир, – согласился Ганин. – Это верно, я командир, – вдумчиво произнес Спиридонов. Помолчали. – Что ж тянуть. Мы пойдем? – предложил Ганин. Егор тоже встал. Подошел к нарам, влез в пиджак, натянул картуз. – Прощайте, братцы. Авось вернусь. – Робеешь, что ли? – заинтересовался Миша. – Тоскую чего-то. Встали все. Встал и Спиридонов. – Ну, с Богом, – сказал он. Бога нет, – возразил Ганин и похлопал Егора по плечу, пошли мол. – Точно знаешь? – спросил Миша. – Уж куда точнее. Они – Егор и Ганин – пошли к выходу. – Егорушка, просьбу мою не забудь, – тихо напомнил Спиридонов. – Все сделаем, – выходя пообещал Ганин. – Шибко ловкий этот губернский представитель, – резюмировал Миша.* * *
А Егор и Ганин уже полем шли. – А ты молчишь, помалкиваешь, – решил начать беседу Ганин. – Не о чем мне с тобой говорить. – А о бабах. – Никого у меня нету. – Так не бывает, браток. У меня, например, хорошая бабенка. Белошвейка, по домам шьет. – Отстань от меня, Александр, а? – Да никак тебе страшно, Егор? – А тебе весело? Егор вдруг– остановился. – Весело невесело, а все как надо идет. И мы идем. Шагай – вышагивай, дело наше такое. – И по-доброму мягко ладонью подтолкнул Егора – иди, мол. – Александр, я в город не пойду. – Что так? – мягко спросил Ганин. – Не могу. – Можешь, Егор. Скажи себе: идем, Егор. Никак нельзя не идти, Егор. И сможешь. – Я как под пулями полежал, – захлебываясь, начал объяснять Егор, – так вот здесь (он положил себе ладонь чуть повыше живота) лопнуло что-то. И шатает и мотает меня с тех пор, как бы тошнит все время. Помолчали оба, думая. – Раньше я отчаянный был! – с горечью продолжал Егор. – Никого не боялся! А теперь всего боюсь. В отряде Спиридонова боюсь, сейчас офицера того, перед которым ломался, боюсь. – Чепуха все это, Егор. Мнение это. – Александр, я в город не пойду. – Ты, браток, пока не шуми, на открытом месте руками махать нам не резон. Под кустами в тени, Ганин и Егор прилегли, отдыхая. Ганин вяло кусал от краюхи, поглядывая на Егора, ждал. – Кончилось бы все скорее, – с сердцем сказал Егор. – Победит всех наш Бова-королевич, тем и кончится, а то его победят – и тоже конец. – А мне, что так, что этак. Все равно плохо. – Да, Яша цыкает на тебя, будто ты его личный холуй. – Так знает, что деваться мне от него некуда. Потому и вьет из меня веревки, как хочет. – Это почему же? – Кровь на мне, солдата того кровь. Дорога мне в другую сторону заказана. – А если от крови отмоешься? – Воды такой нет, – и Егор с надеждой посмотрел на Ганина.* * *
– Ну, – спросил Кареев. В своем кабинете он сидел почетным гостем – верхом на стуле, положив подбородок па спинку его. За столом был Мокашев. – Здравствуйте, ваше благородие, – Ганин не торопился. – Здравствуй го, господин Ганин, – холодно поздоровался Мокашев. – Ты, Саня, свои шутки брось. По делу пришел – дело давай, – трудно произнес Кареев (мешало то, что подбородок лежал на спинке стула). – Вот я, живой. И все дело. – Надо понимать так, что связь губернского пролетариата с отрядом Спиридонова налажена? – спросил Мокашев. – А есть он здесь, бунтующий пролетариат? – вопросом на вопрос ответил Ганин. – К большому моему сожалению есть, – подтвердил наличие бунтующего пролетариата Кареев. – Только тебя вот про этот пролетариат спрашивают, – и Кареев большим пальцем через спинку стула указал на себя. – Ну, с ним пролетариатом у Спиридонова связь крепкая, – весело сказал Ганин. – А мне он показался неглупым парнем, – признался Мокашев. – Надеялись, что шлепнет меня Спиридонов? – Зачем так – надеялся, скажем – опасался. – Он не дурак, Георгий Евгеньевич. Хвастун немного – это конечно. А так – ловок, стервец. – Он ловок, ты ловок, не много ль ловкачей, Саня? – Кареев слез со стула, подошел у Ганину, положил руки ему на плечи, рассмотрел глаза. – Я для вас ловчу, Валентин Андреевич. – Ладно, – Кареев подумал и добавил: – Верю. Теперь по порядку. – Взять их на болоте, в их берлоге, когда они отрядом, нету никакой возможности. Перекрывают единственную тропу – конец, к ним и на козе не подъедешь. Да, и не отряд страшен. Не будет Спиридонова, мужики сами по деревням разбегутся. Спиридонова одного брать надо. Или убить. – Вы можете это сделать? – спросил Мокашев. – Боюсь, в этих делах по сравнению с ним я – щенок. – Ты не сравнивай, не твоего это ума дело – сравнения. Что надумал? – Кареев ласково потрепал Ганина по плечу и вернулся к стулу. – Спиридонова брать на болоте надо, когда он один. – А часто он один бывает? – быстро спросил Мокашев. – Бывает. Распускает отряд по домам – кормиться, а сам один остается. – Ганин, устройте так, чтобы я мог взять его! – потребовал Мокашев. – Одни на один вам его не взять, Георгий Евгеньевич. Обложить надо командой, чтоб никак не ушел, а потом, что ж, и вам попробовать потягаться с ним можно. – Что вам для этого нужно? – Человечка одного на подмогу. – Где я тебе человечка-то возьму? – разозлился Кареев. – Есть уже, Валентин Андреевич. Внизу в дежурке сидит. Из спиридоновского отряда, и, как я понимаю, ваш знакомый.* * *
Нехорошо было Егору стоять… перед двумя офицерами. А они долго изучали его. – Замучился бедняга совсем, – нарушил молчание Ганин. – Это ты молодец, что пришел к нам, – похвалил Егора Кареев, не понял я тебя тогда, на дороге. А сейчас, что ж, прощаю, живи, помогай нам. Мы за добро добром платим. Мокашев поморщился – до того фальшив был кареевский тон. – Устал я бояться, устал, господа офицеры, – виновато объяснил Егор. – Мы отдохнем, мы отдохнем, – иронически (из «Дяди Вани») пообещал Кареев. – Убежать бы мне куда! – помечтал вслух Егор. – Поможешь нам, беги на все четыре стороны, – сказал Кареев. – Не обманете? – Моего честного офицерского слова тебе достаточно? – Не знаю. – А я знаю. Достаточно. Будешь действовать вместе с Саней. – Александр, мне сильно помог. Рассказал я ему все, а он пожалел меня. – Скажите, Егор, почему вы предали Спиридонова? – резко спросил Мокашев. – Я не предавал, я не предавал. Устал я. Бояться устал. Мокашев, осторожно огибая расставленные по комнате стулья, подошел к Егору и вдруг коротко и мощно ударил его под вздох. И не дав согнуться-с левой– в зубы. Егор сел на пол. – Скотина! Мерзавец! – говорил Мокашев, разглядывая поврежденные пальцы своей левой руки. – Ты, оказывается, Юра, предателей не любишь! – удивленно догадался Кареев. – Да все врет он, стервец! – сказал Мокашев и брезгливо посмотрел на Егора. – Он Спиридоновым подослан. Егор сидел на полу и размазывал по разбитой своей физиономии слезы и кровь. – Вы, Георгий Евгеньевич, зря волнуетесь, – улыбаясь, успокоил Мокашева Ганин, – Егор мне про спиридоновскую невесту рассказал. Про Алексееву Анну Ефимовну, учительницу. Она сейчас в городе живет. На Дворянской, в тридцать шестом номере. Сказав это, Ганин повернулся к Егору и добавил: – Так что, Егор, к Спиридонову теперь тебе дороги нет. И тогда Мокашев ударил Егора носком сапога по ребрам. Егор завалился на бок. Вот теперь поднялся Кареев. – Ну, хватит, – он подошел к Егору, сказал ласково, – вставай, не бойся. Он больше не будет. – Больно, – пожаловался Егор, вставая. – Терпи, казак, атаманом будешь, – утешил Кареев и сделал знак Ганину. – Тот подхватил Егора под руки и помог выйти. А Кареев обернулся к Мокашеву и сказал ласково: – Зачем же так жестоко, Юра? Жалеешь комиссара, ну и жалей на здоровье. Сокрушайся, горюй, но рукам воли не давай.* * *
На стук вышел сам портной Алексеев. В светлом костюме, в сером котелке, явно прибранный, он, видимо, собирался уходить из дома. – Простите, – обратился к нему Мокашев. – Мне необходимо срочно сшить новую шинель. Холодовские порекомендовали обратиться к портному Алексееву. Вероятно, что вы – Алексеев? Помедлив немного (очень хотелось отказать), Ефим Иванович распахнул дверь и пригласил: – Прошу. Пропуская Мокашева, он с тоской осмотрел его. Погоны. Шашка на боку и пистолет в опрятной кобуре. Такому не откажешь. В большой комнате – мастерской, Мокашев с удивлением увидел обширнейший и совершенно пустой низкий стол. Ефим Иванович поймал его взгляд и объяснил тотчас: – У меня все купцы шили. А чтобы поддевку построить – Зингером не обойдешься. Поддевка – вещь ручной работы. Для этого и стол. Так я слушаю вас, господин офицер. – К понедельнику мне нужна новая шинель. Сукно и цена – ваши. Меня все устраивает. Договорились? – Должен огорчить вас. К моему большому сожалению эту неделю я не смогу работать. Совсем. Я очень занят другими делами. – Ефим Иванович, оказывается, очень переживал, вспотел даже. – Значит никак? – без интереса огорчился Мокашев и в ожидании портновских объяснений еще раз осмотрел мастерскую. – Всей душой… Но не могу, – почти пропел Ефим Иванович и развел руками. – Папа, ты еще не ушел? – очень мило спросила Анна и, увидев в комнате постороннего и как бы смутившись, пролепетала добавочно: – Ах, простите! Лепетать ей не нужно было. Заметно наврала, лепеча. Она стояла в дверях – крупная, здоровая, свежая – и уже виновато смотрела на Мокашева. Георгий Евгеньевич понял, что интересовало Спиридонова в доме портного Алексеева, и поклонился. – Я не задержу вашего отца, – и Ефиму Ивановичу: – угадал, это ваша дочь? – Дочка, Анна, – упавшим мягким голосом представил Анну Ефим Иванович. – Мокашев. Георгий Евгеньевич Мокашев. – Георгий Евгеньевич поклонился еще раз и щелкнул каблуками. – Очень приятно, – Анна взяла себя в руки и была строга, воспитанна. – Прошу извинить меня. Господин Алексеев, хотя бы до калитки нам по пути. Прошу вас, – и Мокашев широким жестом пригласил Ефима Ивановича к выходу. Потом опять повернулся к Анне. – Анна, Аня, Анночка, – задумчиво поварьировал он ее имя. – Имя у вас доброе, спокойное. – Меня отец Нюрой зовет. – Найдется человек, который Анночкой будет звать. Или уже нашелся? Не дав ей ответить, Мокашев вышел на крыльцо к обеспокоенному Ефиму Ивановичу. – Что за дела у вас, если не секрет? – Какой тут секрет при таком шуме. Свадьбу играем в воскресенье.* * *
– Какая свадьба? Кто на ком? – испуганно спросил Яков. Он стоял перед Егором распоясной и босиком, видимо, спал спокойно у себя в землянке. – Свадьба и свадьба. Соседи говорит: свадьба у Алексеевых в воскресенье. А заходить к ним ты сам не велел. – Какая может быть у Алексеевых свадьба, когда все дочки, кроме Анны, замужем? Я тебя, обормот, спрашиваю. Спиридонов натягивал сапоги, застегивал ремень, приглаживал пятерней взлохмаченные волосы. – Ты куда, Яша? – в ужасе осведомился Егор. – За кудыкину гору. Приготовь двух коней. Проводишь меня. В дороге поговорим. – Ты сдурел. – Там не может быть свадьбы! Спиридонов застегнулся, оправил гимнастерку – был готов. – Яша, тебе нельзя в город! – Молчи, щенок! …И эта скачка, как во сне.* * *
А в мастерской портного Алексеева играли свадьбу. Гуляли тихо, по-домашнему – все свои: дочки Дина, Настя и Вера с мужьями и Анна незамужняя, соседи с двух сторон, огородник Сигаев. За просторным портновским столом сидели без тесноты, вольготно, отдав широкий торец молодоженам: Ефиму Ивановичу и Дарье Николаевне Алексеевым. Пили не по первой – были все пьяненькие за исключением Ефима Ивановича, который встал и поднял граненую рюмку: – Кончилась беспросветная моя жизнь, дети мои. Ваша мать с сегодняшнего дня законная моя жена перед Богом и людьми, – возгласил он и продолжал недобро, – а та, что тридцать лет считалась моей женой, померла, слава Богу. За упокой души мучительницы моей и бывшей супруги, муки свои ей прощаю. Ваши, с сегодняшнего дня, законные дети мои, прощать не имею права, но прошу, за упокой души бывшей супруги моей. – Пусть ее черти на том свете угольками успокоют, – дерзко сказала старшая Дина. – Не буду я за нее пить. – Это еще что такое! – грозно удивилась Дарья Николаевна. – Мне праздник портить! Смотри у меня, Динка! И молодая выпила. И дочки выпили. И мужья дочек, и соседи, и огородник Сигаев. А Ефим Иванович поставил рюмку на стол, полную. – Отцвели уж давно хризантемы в езду, – глубоким голосом взяла Дина. А Настя подхватила повыше: – Но любовь все живет в моем сердце больном. И точно попал переживательный романс: загрустил, крутя по столу полную рюмку, Ефим Иванович, притихла, примолкла, посветлела лицом Дарья Николаевна. Распахнулась дверь, и на пороге встал Яков Спиридонов. Песня кончилась потому, что все повернулись к дверям, а Анна поднялась. Оглядев комнату дурными глазами, Спиридонов потрогал дверной наличник и пожаловался тихо: – Анночка! Она рванулась к нему, заглянула в дурные глаза. – Что с тобой? Ты болен? Ты ранен? – Сердце ноет, – ответил Яков. – Первый раз в жизни сердце ноет. Она засмеялась нервно и ткнулась лбом в щеку. Он погладил ее по волосам и судорожно всхлипнул. – Мама, это Яша, – сказала Анна и засмеялась вторично, – знакомьтесь. Спиридонов ходил вокруг стола и жал руки. – Спиридонов. Спиридонов. Спиридонов. – Здравствуй, родственничек, – приветствовал его Ефим Иванович. – Ты чуть было на незаконнорожденной не женился. – От всего моего больного сердца примите искренние поздравления! – гаркнул Спиридонов и сел за стол. – Вас нынешняя власть никак не может обеспокоить? – вежливо попытал его один из мужей. – Так полагаю, никто не доложил ей, что я здесь, – весело отозвался Спиридонов, налил себе рюмку и пошарил глазами по столу – искал, чем закусить. – Яков, – вдруг решительно позвала Анна. Яков поднял глаза и понял все: надо уходить. – Счастливой и долгой совместной жизни вам желаю, – быстро сказал он, обращаясь к молодым, и быстро опрокинул рюмку. Анна ждала его у дверей. Он подошел к ней. – Уходи сейчас же, – ненавистно прошептала Анна. – Сей момент, – охотно согласился Яков и истошно вдруг заорал: – Горько! – Горько! Горько! – подхватили все. Ефим Иванович и Дарья Николаевна стыдливо поцеловались. – Проводи меня, Анночка, попросил Спиридонов. В темной прихожей она прижалась к нему. – Боюсь, за тебя боюсь, Яша. – Да нечего бояться, милая моя, снисходительно успокоил Яков. – И офицер еще вчера приходил. – Какой офицер? – Поручик. Мокашев Георгий Евгеньевич. Шинель шить. Вот тут и Спиридонов посерьезнел. – Георгий Евгеньевич, говоришь? И верно – уходить надо. Они шли через двор, а в доме звучно гуляла свадьба. У калитки они остановились. – Скоро нашу свадьбу сыграем, – пообещал Спиридонов. – Когда это – скоро? – Как победим, так и сыграем. – Значит, скоро? – Скоро! – Горько? – спросила она. – Горько! – подтвердил он.* * *
Опять пили чай в номере Елены Николаевны и за чаем Елена Николаевна развлекала Ольгу и Мокашева беседой. – Я и сама не рада, Лялечка, что связалась с Кареевым. Если честно говорить, он никогда не нравился мне. Цинизм, развитость, эта непонятная, почти плебейская энергия в погоне за ничтожными никчемными удовольствиями страшили меня. Я так тогда… она вспомнила то прекрасное «тогда» и на мгновение, короткое мгновение, взгрустнула. – Я тогда очень боялась, что он дурно повлияет на Юру. А сейчас эти странные слухи о его деятельности в контрразведке… Не знаю, что и подумать. – Он садист, убийца и палач, – спокойно объяснила Ольга и поставила чашку на стол. – Благодарю вас, Елена Николаевна. – Что вы говорите, Ляли! – в ужасе воскликнула Елена Николаевна. – Мы все – убийцы, – поддержал великосветскую беседу Георгий Евгеньевич. – Я никогда, слышишь, никогда не поверю, что ты замешан в чем-то нехорошем и грязном. Я твердо знаю, что ты чистый и светлый мальчик. – Что – я, мамочка, что – я? Все мы, понимаешь, все не то, что замешаны – по уши в нехорошем и грязном, – зло сказал Мокашев и уже потише изволил завершить тираду: – По-русски это нехорошее и грязное называется дерьмом. Ольга, выйдя из-за стола и сев на диван, с любопытством рассматривала мать и сына. – Юра! – Пардон, мамочка. Удовлетворенная извинением, Елена Николаевна продолжила: – Все перемешалось, все сломалось, все разлетелось. Я ничего не понимаю. – И не надо понимать, Елена Николаевна, – посоветовала Ольга с дивана. – Забиться в норку и ждать. Ждать, ждать, ждать. – Так ведь норки нет, Лялечка! – Найти надо норку эту. Найти и спрятаться. – На днях перечитала Мережковского. Богочеловек и Человекобог. Пожалуй, в этом правда! Да сейчас побеждает Антихрист, но придет время Христа и придет Христос… – О, Господи! – простонал Георгий Евгеньевич. Раздался стук, и тотчас в номер вошел Кареев. Был он не по-хорошему весел и выпивши. – Извините за позднее вторжение, но – добрый вечер! – Что случилось, Валентин? – сухо спросил Мокашев. – А что может случиться? Ничего не случилось. Елена Николаевна! Ольга Владиславовна! – Кареев приложился к ручке Елены Николаевны, потянулся и к ольгиной руке, но та сказала: – Не надо, Валентин. – Не надо, так не надо. Я все думаю, Елена Николаевна, – я ведь думаю иногда – не послать ли нам в вашу усадебку новую команду. Приведем в чувство мужичков, приберем и обставим дом, и заживете вы там помещицей. – Валя, что тебе нужно? – недобро поинтересовался Мокашев. – Ничего. Обход делаю. Знакомых всех обхожу. Свободный вечер и скучно чевой-то. А вам, значица, нарушил интимный суарэ. По какому поводу сей интимный суарэ? – Я сегодня сделал предложение Ольге, и Ольга приняла его. Что еще тебя интересует? – Ну, попал! Полный, выходит, я хам, – Кареев деятельно посерьезнел. – Позвольте поздравить вас и позвольте же удалиться. – Спасибо. Удаляйся, – разрешил Мокашев. Кареев посмотрел на него непонятно и вышел. Слышно было, как он запел в коридоре Хорошим баритоном: – Нас венчали не в церкви… – Испортил все, мерзавец, по-мужски сказала Ольга. – Я пойду к себе. – Посидите еще, Лялечка, для проформы попросила Елена Николаевна. – Покойной ночи, Елена Николаевна, Ольга расцеловалась с ней и повернулась выжидательно к Мокашеву. – Я провожу тебя. До свидания, мамочка, Мокашев поцеловал мать и вместе с Ольгой вышел. – У двери ее номера они остановились. – Ты сегодня у меня? – спросила Ольга. – Нет. Именно сегодня – нет. – Скажи честно, Жорж, ты боишься? Ты ответственности за меня боишься. – Я этой жизни боюсь, Ольга. Будь она проклята, эта жизнь. Он наклонился, поцеловал ей руку. – Мы спасемся? – спросила она. – Мы душой спасемся? Бог не покинет, не покарает нас?* * *
Кто-то потряс его за плечо, и он проснулся. Перед кроватью на стуле сидел Спиридонов и смотрел на него – ждал, чтобы проснулся. – Ты зачем к Анне приходил? – невежливо осведомился Спиридонов. Мокашев поморгал, потряс головой – приходил в себя. – Ты снишься мне? – тихо поинтересовался он. – Ты эту манеру брось: вопросом на вопрос. Зачем к Анне приходил? – Я не к ней. Я шинель сшить хотел. – А как догадался, что невеста она моя? – Не знаю. Просто догадался. – Ну это, полагаю я, ты врешь. – Как ты попал сюда? – Ножками. По крыльцу и в дверь. Твой холуй, надо думать, к бабе ушел. – Зачем мучишь меня? Господи, и не застрелит тебя никто! – Меня нельзя убить. Я – победитель, дурачок. Так и разговаривали: Мокашев лежа под одеялом, в кровати, а Спиридонов сидя на стуле в полной боевой готовности. – Считаешь, окончательно ваш верх? – Насчет этого можешь не сомневаться. Ты Анну больше не тревожь, Георгий. Ладно? – Ты кошмар мой, Яков. – Значит, договорились. Будь здоров. Я пойду. Спиридонов встал, потянулся, затрещал суставами. – Скоро светать начнет. Тебе хорошо, ты – в койке. А мне еще шагать и шагать. – Анну очень любишь? – Очень. Нам бы с тобой, Георгий, поговорить о многом не мешало бы, да все время нет. Сбрую твою с шашкой и пистолетом я в окно выбросил – от греха. Уйду – забери, не забудь. Мокашев согласно покивал головой: соглашался и прощался. Уже в дверях Спиридонов сказал: – Ты приятелю своему, палачу поганому Карееву не говори, что я приходил. А то тебе худо будет. Спиридонов ушел. Мокашев спустил босые ноги на холодный пол, сел в кровати и заплакал беззвучно.* * *
Яков шел подорожной пыли, прибитой ночной росой. Светало: светлело нерешительно. Он шел через скошенное и – как будто не было никакой войны – старательно убранное поле к лесу, что чернел вдали и на холме. Изредка похлопывая по добротным голенищам сломанным случайно прутиком, он шел и шел – допевал – свою любимую и единственную:Я вернусь в село родное, Дом построю в стороне. Ветер воет, ночи ноют Будто бы они при мне…Когда Спиридонов дошел до опушки, рассвело совсем. Засунув два пальца в рот, он разбойно свистнул. Немного погодя из леса вышел Егор, ведя на поводу двух коней – черного и белого. – Ну, как ты тут? – осведомился Яков. – начальственно и без особого интереса – За тебя боялся, Яша, – признался Егор. – Дело твое такое всего бояться, – сказал Спиридонов и взлетел в седло. По большой земле скакали два коня: конь вороной и конь бледный. А уже днем на сухом островке среди болота под молодыми березками разговаривали, совещались отрядные начальники: Спиридонов, Митяй, Миша, Егор и Александр Ганин. Лежа на животе, Яков хитро и скучающе посматривал на своих помощников, слушал, покуривал, пока молчал. А говорил Ганин: – Организация разбита по пятеркам, пятерки связаны с центром лесенкой – все как положено в подполье. Думают выступить сразу же, как наши на фронте ударят. Вот тогда и твоя помощь понадобиться, Яша. А пока Иванов советует замереть твоему отряду – будто вас нет. Беляки деревни трогать не будут, потому что не до этого сейчас. – Иванов – кто такой? – спросил Миша. – Яков знает, я ему говорил. Руководитель наш. – Дельно предлагает Иванов. – Спиридонов переменил позу: сел по-турецки. – Сдастся и мне, что наши скоро ударят. Вот моя диспозиция: отряд расходится по домам, каждый при оружии и ждет команды. Я один – здесь. На связи со мной Митяй и Михаил. Александр уходит в город. Егор с ним. Курьером. Егор, ты этого Иванова видел? – осторожно полюбопытствовал Митяй. – Видел, конечно. – Ну и что он? – и Митяй плечами показал каким, по его мнению, должен быть такой человек. – Серьезный мужчина, – подтвердил Митяевы предположении Егор. – Когда нам идти? – попросил приказа Ганин. – Разойдется отряд, тогда и отправитесь, – Спиридонов опять прилег, нашел травинку покрепче, поковырял ею в зубах. – А сейчас что делать? – огорченно спросил Егор. – Песни петь, если хорошие знаешь. Да, Мишка. Все хочу спросить тебя, да забываю: граммофон твой – где он теперь? – Я почем знаю?! – мрачно огрызнулся Миша, но затем рассказал: – Как оставили его тогда на дороге, так с тех пор не видел. Сначала не до этого было, а потом уж и не нашел. По жадности какой – нито паразит –-хапнул без всякого соображения. Граммофон-то заводить надо, а как музыка заиграет, я тут как тут. Бессмысленные люди! – Ну, не скажи! – вступил в разговор Митяй. – Расчет у того, кто брал есть: вероятней всего убьют Мишку в заварухе-то такой, и никто граммофон назад не потребует. – Отставить! – гаркнул Спиридонов. – Раскаркались! Убьют, не убьют. Я песню хочу послушать. Хорошую песню.
Последние комментарии
16 часов 9 секунд назад
1 день 51 минут назад
1 день 54 минут назад
3 дней 7 часов назад
3 дней 11 часов назад
3 дней 13 часов назад