Дьявол в деталях (СИ) [thewestwindchild] (fb2) читать онлайн
Возрастное ограничение: 18+
ВНИМАНИЕ!
Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
========== 1 - Once upon a time ==========
Одни говорят: мир умрёт в огне,
Другие твердят про лед
Я долго жил, и кажется мне,
Огонь скорей подойдет.
Но если бы кто-нибудь мне сказал,
что дважды нас гибель ждет,
я не удивился бы. Я узнал,
что ненависть — толще, чем лёд.
- Роберт Фрост “Огонь и лед”
Когда-то давно я смотрела фильм, где женщина писала автобиографию на туалетной бумаге, размышляя, как нелепо оканчивается ее жизнь - с надеждой на мир, что изменится к лучшему. В другом фильме, просмотренном еще совсем недавно (хоть это «недавно» и было почти шесть лет назад), пленница психиатрической клиники с диагнозом «нимфомания» записала свои воспоминания поверх Библии — единственной книги в ее распоряжении.
Я уподобляюсь их примеру, но не руководствуясь отсутствием бумаги под рукой - ведь если попросить, то кто-то из «Серых» найдет ее для меня, а из собственных соображений. Во-первых, оставлять исписанные воспоминаниями листы у всех на виду крайне ненадежно, а во-вторых, бумага в новое время — ограниченный ресурс, учитывая, что ни фабрик, ни деревьев, наверное, не осталось. Непозволительная роскошь - марать белоснежные листы исправлениями и дополнениями.
Мои воспоминания осквернят страницы первого издания Готорна «Новые Адам и Ева», точно единственную надежду, что у человечества будет еще один шанс на жизнь. Но в свое оправдание я скажу, что не желаю и никогда не пожелала бы подобной участи кому-либо еще, и моя история, как и тысячи других, рассказанных прежде, начинается с детства, откуда мы все родом.
Я родилась в небольшом городе, население которого составляло меньше сотни тысяч человек - Шугар-Ленд. Разум всегда проводил параллели между названием моей малой родины и каким-то сказочным королевством Феи Драже. В действительности же этот город, прозванный одним из первых поселенцев «Оклендской плантацией», вырос на месте непосредственно сахарной плантации и ничем, кроме сахара и близости к Мексиканскому заливу, не славился. Это была родина моего отца, поэтому мы прожили здесь несколько лет после моего рождения, в дальнейшем планируя перебраться куда-то на север, потому что в раннем детстве я плохо переносила южную духоту.
Планы по переезду потеснило рождение моего брата - вроде бы долгожданного второго ребенка. После рождения Джейка мы продолжили жить, как и жили, но теперь был младший брат — вечно плачущий, непослушный и капризный, как и большинство маленьких детей.
В каком-то смысле я с раннего детства привыкла брать на себя ответственность за него, и никогда не считала это подвигом, в отличие от многих моих подруг, клянчащих конфеты или карманные деньги в обмен на присмотр за младшими. Я была воспитана иначе, родители привили мне, что мы с братом — одна кровь, и поэтому у меня никогда и в мыслях не было бросить Джейка на нянек или еле ходящих стариков отца. Так, когда Джейк стал старше, я всегда брала его с собой на бейсбол или собирать конфеты на Хэллоуин. Правда, работало это односторонне, и повзрослев, он никогда не брал меня с собой на футбол или в кино, а лишь использовал для покупки билетов на фильмы ужасов. Я не обижалась.
Наши родители развелись, когда пришли к выводу, что мы больше не ранимые ангелочки, чью психику можно покалечить отсутствием одного из родителей, и достаточно взрослые, чтобы стойко перенести эту новость. Я отнеслась к этому, наверное, слишком по-философски для своего возраста, а вот Джейк вспылил, но быстро успокоился, убедившись, что карманные деньги у нас будут от обоих родителей.
Ни мать, ни отец не стремились ущемить нас в чем-то, наоборот, потакая нашим прихотям с младенчества, а потому свою жизнь я могла назвать счастливой. У меня была свобода распоряжаться своей жизнью так, как я пожелаю этого, а у брата были деньги на новые игрушки, приставку и прочее.
Родители нас не делили - мать с огромным удовольствием спихнула нас отцу, решив, что как девушке, вкушающей все прелести пубертата, так и мальчишке на пути взросления нужна твердая рука главы семейства, а женщины чересчур слабохарактерные, когда речь идет о вопросах воспитания.
Мама, разрывавшаяся между Джэксонвиллем во Флориде и Лос-Анджелесом в Калифорнии, выбрала последнее и, довольная собой, уехала туда, где всегда, по ее словам, было ее сердце. Мне это казалось смешным, но я не стала возмущаться поступком родительницы, хотя бы по той причине, что сама надеялась уехать из сахарного королевства Техаса. Отец подумывал последовать примеру бывшей жены и сжечь все мосты, но был не готов на столь кардинальные изменения, и потому отправился с детьми в беззаботный город штата пеликанов.
Я полюбила Новый Орлеан всем сердцем, как только ступила на его землю.
Он оправдывал свое прозвище - здесь всегда дышалось легко. Ты не чувствовал себя неприметной частью какой-то большой системы, как это могло случиться с тобой в Нью-Йорке, или очередным неудачником, пробивающим путь в медиа пространство, как это зачастую и бывает в Лос-Анджелесе. Город джаза подарил мне до боли прекрасную юность, когда я с новыми школьными подругами проводила теплые весенние вечера во Французском квартале или же на набережной Миссисипи.
Джейк обзавелся друзьями, больше проводил времени дома за компьютерными играми, и ни отец, ни я не имели на него управы. Он не особо хотел кого-то из нас слушать или прислушиваться к советам, но и не поддавался тоске по матери. Это был в чистом виде эгоизм родительского любимчика или же второго ребенка, привыкшего к вниманию.
Мне было шестнадцать, когда отец женился во второй раз и притащил в дом мачеху. Ее, кажется, звали Адели, и она была старше меня на тринадцать лет, что было довольно странно. Она хотела своих детей и очень быстро залетела, и в этот же промежуток времени слишком быстро активизировалась мама, решившая, что теперь ее очередь играть в заботливого родителя.
Отец был лоялен, предпочитая не быть крайним, а потому выбор был в наших с братом руках. Я бы не уезжала, но Джейк загорелся идеей жить подальше от раздражавшей его мачехи, а у меня не было сил бросить его одного. Зная маму, я могла сказать, что следить за распорядком жизни сына будет не в ее интересах.
Я не считала это жертвой во имя семьи, ведь разве можно назвать адом жизнь в Городе Ангелов? Ты будто со светской богемой на одной большой вечеринке, продолжающейся и при свете дня. Можно сняться в массовке, отстояв на кастинге, кричать при виде любимого исполнителя или хвататься за телефон в надежде заполучить заветное фото. Не это ли мечты как почти любого подростка, и так и не выросшего из детских игр взрослого?
Мама встретила нас в аэропорту и театрально разрыдалась. Она больше походила на мою старшую сестру, чем на родную мать. И виной этому накачанные (невесть пойми за чей счет) сиськи четвертого размера, напоминающие футбольные мячи, спрятанные под легким сарафаном, и с десяток инъекций на лице, из-за которых все эмоции разбивались о маску.
Когда она закончила показную истерику, я уже знала, что она скажет, и мама не подвела:
— Вы так повзрослели! Когда вы успели так сильно вырасти?
Джейк хмыкнул и закатил глаза. Его ответ я тоже знала заранее.
— Если бы ты навещала нас чаще, чем раз в никогда, то знала бы.
Одна из причин, почему я с легкостью согласилась переехать к матери, заключалась в том, что мне оставалось полтора года до университета. У меня не было никаких сомнений, что я поступлю в Новоорлеанский университет и вернусь обратно в беззаботный город, который могла с легкостью назвать «своим».
Мама жила в небольшом коттедже типовой планировки, ничем не отличавшейся от нашего дома в Шугар-Ленд. Я бы не удивилась, узнав, что мама выбрала этот вариант из дюжины других только потому, что здесь не нужно было бы вновь запоминать, куда поставить продукты из супермаркета.
«Юг-Лонгвуд-авеню» была застроена небольшими коттеджами, среди которых сосчитать выделяющиеся можно было на пальцах одной руки. Нас со всех сторон окружали домохозяйки, и только в последнем доме на пересечении с «Докуэилер-стрит» жила бездетная пара средних лет. Не мудрено, что мама ощущала себя белой вороной и с трудом могла похвастаться историями о своих детях.
Выпускной класс пролетел быстро, а я ожидаемо была зачислена на «сраную», по словам брата, кафедру средств коммуникации. Он хотел взять «год отрыва» и провести его на полную катушку (будто бы сейчас кто-то его ограничивал), а мне хотелось быть журналисткой. Я часто представляла себя криминальным репортером и никогда -редактором какого-нибудь журнала. Это было бы просто скучно.
Первый тревожный звоночек раздался в апреле.
Обычно Миссис Артер дважды или трижды стучала к нам, жалуясь на дьявольски громкую, а иной раз и просто дьявольскую музыку, что мешала ей медитировать на занятиях йогой. Виной, конечно, была музыка Джейка. У него проснулась внезапная любовь к року и порой стены дома сотрясались, но некому было выключить магнитофон из розетки или перекрыть доступ к интернету.
Теперь же она постучалась и выглядела заплаканной и обеспокоенной, спрашивая надрывающимся голосом, не видели ли мы ее кота. Старого, жирного и немножко глупого, который частенько вылеживался на крыльце и никогда не реагировал на окружающий мир. Я отрицательно покачала головой, сказав, что понятия не имею, где может быть этот пылесборник и пообещала спросить у брата, что так некстати задерживался в школе.
Он вернулся домой позже обычного, надвинув на глаза дурацкую шапку, хотя была уже середина апреля, и гордо проигнорировал меня, будто бы я была пустым местом в этом доме. Джейк не отвечал на мои вопросы, смотрел в стену, когда я попросила его быть вежливее и поворачиваться лицом к тому, кто с ним говорит. Он сбросил мои руки со своих коленей, когда я, как в детстве, присела на пол рядом с ним, чтобы не смотреть на него сверху вниз.
После этого случая последовали другие. Джейк повесил замок на дверь в свою комнату. Это удивило даже нашу недалекую мать, проводящую, все еще не ясно за чьи деньги, сутки в спортзале. Кроме того он допоздна пропадал где-то после школы, а все вопросы к нему просто игнорировал, уходя. Я не хотела говорить с отцом о младшем брате, ведь у него была новая семья и новая забота в лице нашей сводной сестры.
В конце мая к нам постучалась женщина лет пятидесяти. Она походила на одну из тех, кто знает все сплетни в городе, ведь и в самом деле здесь, кроме как сбором слухов, распитием виски и курением заняться больше нечем. Не тратя времени на знакомства, женщина с порога принялась возмущаться тем, что соседские детишки, включая моего братца, причиняют вред животным, приносят их в жертву или еще черт знает что, а она устала убирать их творения с улиц.
Чем больше она говорила, тем сильнее приливала краска к моему лицу. Я испытывала такой стыд, будто в проблемах воспитания была только моя вина, и это именно я не заметила, что любитель компьютерных игр вышел на следующий «уровень» и принялся выплескивать родительскую нелюбовь (или недолюбленность) на тех, кто беспомощнее.
«Если что, — удовлетворенная реакцией, подытожила женщина, вынув из серебряного портсигара очередную сигарету, — я ваша не самая ближайшая, но соседка с Берро Драйв»
Берро Драйв.
Я часто каталась там на роликах. Не конкретно на Берро Драйв накатывала круги, а просто проезжала мимо и всякий раз бросала взгляд на кирпичный особняк, выделяющийся на фоне остальных построек, и по описанию походивший на тот дом на Елисейских полях в Новом Орлеане из нашумевшей пьесы. Только особняк был заброшенным и постоянно продавался, судя по большой табличке у прогнивших кованых ворот.
Местные слагали про него легенды, но дальше глупых страшилок речи не заходило, хоть большинство людей и обходило угрюмый дом стороной.
Под давлением Джейк сознался, что они приносили дары Ему, кричали «Сатана» и молились темному владыке (после каждого упоминания Сатаны он получал оплеуху), и устраивали все это в пределах особняка на Берро Драйв либо иногда в подвале одного из их шайки. Я наблюдала за тем, как шевелились губы младшего брата, когда он говорил о темной материи, Сатане, Люцифере и о том, как они похитили соседского кота, что тот даже не сопротивлялся, будто заранее знал об уготовленной судьбе.
И я снова и снова испытывала стыд, задаваясь вопросом, в какой же момент этого года, проведенного в Лос-Анджелесе, мой брат стал таким и попал в дурную компанию? Мне становилось страшно от одной мысли, что будет с ним дальше. Убийства живых людей? Распитие крови девственниц? Вырывание сердец?
Мама отправит его в психушку, если прознает о содеянном, и тогда брат возненавидит нас.
— Тебе нравится причинять боль? — вяло спросила я, боясь услышать положительный ответ.
— Не знаю, — пожал плечами брат, оглядывая носы новых ботинок. — Это же все несерьезно.
Сквозь череду вопросов в духе: «Тебя принуждают этим заниматься?», «Тебя унижали в школе?», «Ты хочешь самоутвердиться или кому-то понравиться?» и такой же череды односложных отрицательных ответов, мы ни к чему не пришли, так что оставалось лишь одно — заключить пакт.
Смысл, его состоял в том, что я не рассказываю ничего родителям ни о жалобах соседей, ни о его новом болезненном увлечении при условии, что он больше не будет воровать животных для жертвоприношений у соседей (когда имеются жирные грызуны в нашем подвале) и подыщет себе компанию лучше.
Все довольны, все хорошо.
========== 2 - Boy Wonder ==========
С того самого дня мой путь стал пролегать через Берро Драйв в два, а то и в три раза чаще обычного. Это уже стало навязчивой идеей - поймать брата за разделыванием очередной тушки невинного животного. Я знала, что мне не удастся защитить его от самого себя после отъезда в университет, но покуда мы с ним находились под одной крышей, во мне жила надежда как-то повлиять на него.
После вручения аттестата я, наверное, поселилась на этой улице. Я дважды проезжала вперед-назад, иногда тормозила, возвращалась, вновь проезжала вперед, сидела на бордюре в конце улицы, переводя дыхание и проверяя, насколько крепко завязаны шнурки на квадах.* Прогулки оставались безрезультатными, а это наталкивало на мысль о том, что либо дружки-сатанисты так хорошо прятались, либо мой братец выбрал новое место для своих недетских игр.
В конце второй или третьей недели бессмысленного катания я стала ощущать на себе пристальный взгляд, словно бы принадлежащий пустоте. Казалось, что сам дом, этот вычурный особняк, построенный на костях, ожил, дышал и смотрел на меня, следя за каждым шагом. Я называла это просто паранойей, гораздо больше зациклившись на том, чтобы поймать брата.
А потом все началось. Я очень хорошо помню этот день. Тогда я не придавала ему большого значения, считая его всего лишь одним из большой вереницы дней в будущем, но позднее у меня уже было достаточно времени, чтобы восстановить его в памяти детально и попробовать понять, где же я допустила ошибку.
Мои школьные подруги проводили каждый день на пляже Санта-Моники, ели мягкое мороженое и нежились у воды в надежде заполучить идеальный загар. Это были наши планы перед университетом, но после окончания школы я стала проводить время за слежкой, а подруги так и продолжили нежиться на солнце, словно человечество еще не узнало, что такое рак кожи.
В одну из пятниц они буквально вынудили меня пойти с ними, говоря о заранее данном обещании и о том, что на пляже гораздо лучше, чем в городе. В последнем я не сомневалась. Мы пили водку, смешанную с сиропом в бутылке из-под спрайта, быстро пьянели и пытались заигрывать с мальчиками, проходящими мимо, крича что-то им вслед и заливисто смеясь, чем вызывали недоумение окружающих.
Ближе к пяти вечера, разморенные и опьяненные не столько алкоголем, сколько вседозволенностью, ощущаемой особенно остро в молодости, мы распрощались до следующей недели, и я вернулась домой, не заботясь о том, что в таком виде меня может увидеть мать или кто-то из соседей. Хотелось проспать до завтрашнего дня или до отъезда в университет. Стены дома, окрашенные в сливочный цвет, приманивающие еще больше солнца в комнатушки, будто улыбались мне, заставляя расплываться в глупой улыбке.
— Все же мне будет не хватать этого дома, — вполголоса говорила я сама с собой, водя пальцем по собственному отражению в трюмо.
— Дорогая, ты уже дома? — мамин голос из соседней комнаты заставил меня вздрогнуть, оставив на зеркале жирный отпечаток ладони.
— Да, мам, но я еще пойду, погуляю, — скороговоркой ответила я, вслепую вынимая из заднего кармана влажных шорт пластинку жевательной резинки. Мама уже появилась в дверном проеме и согласно покачала головой, будто бы не замечая, что ее дочь налакалась водки.
— Тут на столе, — она прошла в кухню, предлагая проследовать за ней. Я повиновалась. — Что это?
Наманикюренным ноготком указательного пальца мама пододвинула ко мне почерневшую серебряную цепочку. Глянцевый кружок пентаграммы под определенным углом демонстрировал печать Бафомета.
— Что это, — идиоткой повторила я. — Это мое, видимо забыла. Спасибо, мам.
Быстро застегнув цепочку, игнорируя волосы, что случайно попали в замок, я послала ей несколько воздушных поцелуев, схватила ролики из шкафа и выбежала из дома. Мокрая после пляжа одежда холодила тело, отрезвляя, точно контрастный душ. Под пальцами ног все еще ощущался ранее налипший песок, что теперь осыпался прямо в мою обувь. Теперь я думаю, что здесь нужно было выдать братца, выкрикнуть, что мать слепа, а эта сатанинская атрибутика лишь верхушка айсберга. Что нужно было сдать малолетнего идиота в психушку или под конвой, чтобы там кто-нибудь выяснил причины его девиантного поведения.
Разгоняться пьяной на любом транспорте, даже если это собственные ноги с привязанными четырьмя колесами — противозаконно и опасно для жизни. Я помню, как остановилась возле Берро Драйв — ноги сами несли туда, как на автопилоте, — и сразу ухватилась за бок, кашляя и надеясь, что это отгонит накатившую волной тошноту, иначе я вот-вот прочищу желудок на ближайшей заросшей лужайке.
Этого допустить было никак нельзя.
И тогда это произошло снова. Ощущение, будто кто-то с толикой презрения сканирует меня взглядом. Правда, теперь этот взгляд чем-то неуловимо отличался от того, что я чувствовала здесь раньше. Краем глаза я уловила какое-то движение по левую сторону улицы вблизи особняка. Поворачиваться нужно было быстро или же медленно, как показывают в фильмах, чтобы никого не спугнуть.
Что первый вариант, что второй был не самым лучшим, а потому я попросту развернулась на роликах, жалея, что до сих пор не переобулась и не повязала их удавкой на шею, связав за шнурки между собой.
На крыльце ближайшего дома стоял, прислонившись виском к колонне, парень. Вполне реальный, из плоти и крови. Чертовски притягательный парень у крыльца.
Есть те, кто попадает под категорию «симпатичных» или те, кого называют «хорошенькими» или того хуже — «миловидными». Эти прилагательные отлично подходят, если ты не можешь сказать человеку, что он далеко не красавец. Он или она миловидной внешности. Близко к страшненьким, но кому-нибудь понравится.
Парень же без труда попадал в категорию красавцев.
Слащавый, конечно, но все равно красивый. Глядя на него, даже со злости язык не повернется назвать его неказистым.
В нашей семье дела обстоят иначе. Джейка не назовешь привлекательным, но у него все еще впереди, а я всегда попадала под категорию симпатичных, которых сложно назвать уродинами (за глаза тоже), но без уникальности или изюминки, как часто любят говорить. Внешность и внешность. В детстве мама говорила, что я хорошенькая.
Слепые котята тоже хорошенькие.
Парень все еще смотрел на меня, пока я отчаянно попыталась вспомнить, могла ли видеть его раньше. Живя в одной части города больше года, сложно не запоминать людей в лицо, а я при этом частенько нарезала круги возле его дома. Впрочем, не исключено, что он приехал сюда пару дней назад.
Я вскинула руку, проявляя все свое техасское дружелюбие - в нашей провинции каждый считал своим долгом улыбаться друг другу до судорог.
Он по-ребячески быстро преодолел преграду в виде ступенек и оказался рядом со мной. Мы были примерно одного роста, отчего вблизи я с легкостью могла разглядеть россыпи юношеских прыщей на лбу и на носу.
“Ему, наверное, меньше лет, чем мне” — почти сразу же подумала я, улавливая заинтересованный взгляд в районе груди (не льсти себе) на чертовом, в прямом смысле слова, украшении.
Его звали Майкл. Никто и никогда не называл его Майком.
Жил он здесь с бабушкой Констанс, которую я, разумеется, не помнила.
Майкл напоминал мне брата в возрастном диапазоне от семи или восьми до десяти лет. Где-то непоседливый, стремящийся понравится, но не делающий это, как любят взрослые, заискивая перед тобой.
Единственная странность, бросившаяся почти сразу в глаза, заключалась в режущих слух речевых ошибках. Майкл иной раз говорил с глупыми ошибками, которые были бы простительны для того, кому английский не родной язык, но в голосе парня не различался акцент. Он ловко уходил от ответов про возраст, отнекивался от недавнего переезда и выражал большую заинтересованность украшением на моей шее, чем нашей беседой.
Я не исключала варианта, что причина была банально в том, что от меня несло спрайтом с водкой, жевательной резинкой и потом, а это, знаете ли, не совсем располагает к беседе. Что ж, такое тоже возможно.
Мне он тогда понравился почти сразу.
Было бы странно, если бы я испытывала к нему отвращение. Мы стали встречаться практически каждый день, говорили о какой-то ерунде и не хотели расставаться. Наши встречи прерывались его бабушкой, относившейся ко мне с настороженностью. Я ее не винила, обычно родители или другие родственники не особо радуются продолжительному общению детей противоположного пола. Ведь в итоге кто-то может родить, а кто-то перечеркнуть свою жизнь, зарабатывая на пропитание для выродка.
Второй странностью, а их, поверьте, было куда больше, стало то, что Майкл мог не контролировать себя, и порой язвительное дерьмо агрессии лилось у него изо рта, руки сжимались в кулаки. Его буквально всего передергивало от раздражения к абсолютно различным и не взаимосвязанным вещам, что настораживало.
Но я была влюблена, а если и нет, то мне нравилось проводить с ним время, хотя это совсем не походило на то, что раньше было с ровесниками. Никаких кафе, кино, глупого и неуместного держания друг друга за руку, когда вы оба смущены и у кого-то предательски потеют ладони. Отношения с мальчиками моего возраста разонравилось мне наверное, пару лет назад. Они склоняли к сексу, когда хотелось им, а не мне, слюнявили мне шею и водили ладонями по груди, точно гинеколог на школьном осмотре.
Забота о брате отошла на второй план.
Как-то раз Майкл задал вопрос, почему я катаюсь всегда здесь, и какой в этом смысл. Я ошибочно расшифровала слова в ключе старомодности, ведь большинство предпочитают скейтборды и прочие доски.
— Мне просто нравится чувство скорости, если разогнаться.
— Можно?
— Что? — я недоуменно посмотрела на него.
— Подтолкнуть тебя, тут же есть, где разогнаться, да?
Я помню, что смущенно кивнула, так как никто не предлагал мне подобное, хотя в его предложении не было ничего странного. Оно походило на какую-то своеобразную форму заботы, что ли.
Когда я была младше, видела, как это делали девчонки-старшеклассницы после раскуривания косяка. Одна из них, что была в кедах или кроссовках, разбегалась и толкала другую, что готовилась лететь с какого-нибудь подъема вниз, не боясь разбиться или сломать пару чьих-то хребтов.
Признаюсь, что я ожидала подобного, но Майкл не разбегался и, кажется, совсем не утруждал себя, а попросту оказался позади меня и толкнул вперед, отчего в первую же секунду почудилось, что он выбил из меня дух.
Это было сильно и заняло третью позицию в списке странностей Майкла с Берро Драйв, но я весело закричала, расправив руки в стороны, и наслаждалась тем, что могла просто ехать вперед, ощущать июльский ветер в волосах и поцелуи солнца на коже.
Вечером к тем местам, где были его руки, стало больно прикасаться, а через пару дней появились желтые синяки.
Со временем я заметила, что первое впечатление может быть обманчивым. Майкл был куда умнее и не имел ничего общего с моим непосредственным братом. Он с легкостью и почти вслепую собирал кубик Рубика, правда, иначе и после не возвращал популярную головоломку в первоначальное состояние. Умей я играть в шахматы, то думаю, он бы разбил меня без проблем, как делал это в играх на приставке, точно просчитывая на три, а то и пять шагов вперед. Майкл набирал наивысшее количество очков в игровых автоматах, оставляя детишек разочарованно выдыхать, ведь такой рекорд им было не переплюнуть.
Я помню, что поцеловала его первой после звонка мамы, которая попросила меня купить по пути льда — она не в состоянии залить формочки из морозилки самостоятельно.
Это было неловко и неумело с его стороны, будто мы были в начальной школе и играли в глупые игры на желание, где самым пошлым всегда оставался поцелуй взасос, перед которым меркло даже такое унижение как задрать юбку и продемонстрировать трусики. Меня подбивало спросить Майкла, неужели сейчас был его первый раз, но этот вопрос мог задеть его самолюбие, а потому я промолчала, углубляя поцелуй.
Я больше не видела Констанс ни в саду, ни на крыльце, ни презрительно наблюдающей за мной через окно.
Однажды Майкл во время непогоды предложил пойти к нему домой, чего я прежде никогда не делала. С порога в нос бил запах роз, терпкий и удушающий. Я никогда не любила цветы, а вот хозяйка дома мое мнение не разделяла. В саду их было даже слишком много, - ранее это не бросалось в глаза, кусты и кусты, но стоило лишь приглядеться, как отмечалась странная симметрия в посадке.
Комната Майкла напоминала комнату маленького мальчика, она как будто была отремонтирована в последний раз, когда ему было лет пять или шесть, а после он вернулся, но ни у кого не доходили руки придать этому месту какую-то серьезность. Та же кровать напоминала больше кукольную и прекрасно подошла бы для игрушек, сваленных у комода. Она была бы мала и для моего брата год назад, но ни один из этих факторов не помешал Майклу завалить меня на мягкий матрас, застеленный простыней с гоночными машинками.
В занятии сексом здесь таилась толика аморальности, точно вызов детству, потеря чего-то светлого.
С Майклом все было больнее, чем в первый и последующий разы и объяснений у меня не в запасе имелось. Попросту грань между стоном от удовольствия и стоном от боли отчасти стерлась. Но чувствовалась пропасть между тем Майклом, которого я, казалось, учу отвечать на поцелуй, и тем незнакомцем, что знал мое тело, знал, где стоит прикоснуться, чтобы вызвать приятные покалывания и выбить лишний вздох, а не слюнявить мне ухо с вопросом: «Тебе же приятно, да?».
Он был настойчивее с каждым разом, когда разводил мои ноги, проводя снизу вверх от голени к колену, и всякий раз его рука замирала на нем, будто в раздумьях, зазорно ли касаться губами этой части ноги.
Я как не в себя запихивалась противозачаточными таблетками и иной раз проглатывала их лишь при помощи слюны. Я морщилась от их горечи, хотя гинеколог уверяла меня в пресном вкусе этих препаратов.
Последние две недели перед отъездом мы встречались только чтобы потрахаться, и это не отличало нас от диких зверей. Первые дни я брала с собой ролики для отвода глаз, но когда осознала, что никто не выглядывает из комнат, чтобы оценить мое состояние, то стала просто сбегать после полудня под различными предлогами: на пляж, к подруге, в торговый центр.
Я могла прийти на трясущихся ногах домой, зная, что за мной тянется шлейф запахов секса, роз из сада его бабушки и муската. Последний был личным запахом Майкла, и я определила это практически случайно: мама купила специи, от запаха которых чудилось, что он стоял рядом.
По вечерам мне особенно нравилось разглядывать свое обнаженное тело, касаться покраснений, вызванных его прикосновениями, облизывать губы, небрежно стирая слюну с уголков рта и знать, что завтрашний день будет ничем не отличим от предыдущего.
Под конец августа мы не виделись несколько дней, что были потрачены на сбор вещей, которых оказалось больше ожидаемого. О своем скором отъезде я не говорила ни слова, наверное, по той причине, что не считала нужным. Майкл обладал не тем характером или внешностью, чтобы особо огорчиться моим исчезновением из его жизни. Для меня же летний трах значился приятным времяпрепровождением. Кто-то ездит на курорты в отпуск, надеясь на подобную интрижку, мне пришлось прокатиться до Берро Драйв и обратно.
Однако попрощаться все же следовало.
Весь день стояла духота, а на небе ни облачка, на которое можно было списать, махнув рукой, что это к дождю. В Шугар-Ленд так бы и сделали, о чем напомнила мне мама, с которой мы покупали бирки на багаж. Начитавшись отрицательных отзывов на все авиакомпании, следующие по маршруту «Лос-Анджелес — Новый Орлеан», она рассчитала процент потери багажа, который я отказалась страховать и прибавила индекс семейного везения. Всю дорогу мама пила охлажденный кофе и сетовала на Техасскую лоу-кост компанию с видом эксперта, пока я то и дело одергивала платье вниз. При быстрой ходьбе тонкая ткань то и дело задиралась, обнажая колени, говорящие о моей сексуальной жизни больше, чем если бы я катила коляску.
И если в центре города жгло солнце, то ближе к Берро Драйв сгущались тучи. Я помню, как сразу же поехала туда, отмахнувшись от брата, под различимые с приближением к улице крики ворон. Не меньше сотни черных птиц кружило над особняком, и само небо, словно залитое кровью, казалось, приманивало их.
На пороге проклятого дома стоял Майкл, и его выражение лица, казалось, говорит лишь о том, что он упивается происходящим, будто и вороны, крики которых заглушали даже раскаты грома вдали, и сгущающиеся свинцовые тучи были его творением.
Мелкая морось началась прежде, чем он заметил меня, прикрывающую глаза от дождя рукой вместо козырька. Все шло уже не так, как я изначально представляла, — это стали не посиделки в его детской комнате на постели, нуждающейся в хорошей стирке, если не в кипячении. Майкл настойчиво тянул меня в сторону дома, будто бы не принимая возражений.
— Ты что, боишься? — злобно произнес он, сжимая одной рукой мое запястье, а другой ручку входной двери.
Я не боялась. Ну, может, немного, при этом руководствуясь здравым смыслом, который не предусматривал прогулок по объектам фонда недвижимости с мрачными историями.
— Нет, но разве это хорошая идея? — пятиться назад в дурацких роликах тоже так себе. — Я о том, что этот дом выставлен на продажу, скоро его кто-то купит, а он будет в ненадлежащем виде.
Майкл отмахнулся от меня, мол, не плевать ли тебе на состояние дома. Крупные дождевые капли намочили его взъерошенные волосы, а всегда кристально-голубые глаза, может по вине неудачного естественного освещения, стали водянистыми или же цвета замершего пруда со стоячей водой.
Помпезный интерьер внутри дома душил так же, как и вид его вычурного фасада. Стоило двери закрыться, ударила молния. Свет, отразившийся в витражах, промелькнул на лице Майкла, и впервые за все время нашего общения внушая даже страх, а не отторжение.
— Черт, — тихо выругалась я, сбрасывая квады на пол и пачкая его - на колесики налипли комья влажной земля и жухлая трава.
Уголок его рта дернулся в подобии кривой улыбки.
Майкл решил показать мне дом, между делом бросив, что ночует здесь уже не первую неделю. Все вокруг, за исключением брошенных коробок в центре гостиной, говорило, что здесь кто-то живет и уже достаточно долго. Это таилось в деталях: не вычищенная хрустальная пепельница на кухонной столешнице, не укрытые чехлами диваны и кресла…
— Здесь я разговаривал с психологом, — уточнил Майкл, когда мой взгляд зацепился за стеллаж, набитый книгами по психологии и ментальным расстройствам.
Мысль о том, что подобная библиотека мне бы пригодилась для обучения на первом курсе, где два семестра занимает психология, затерялась под гнетом последующей: какой-то психолог приезжает в выставленный на продажу дом для разговоров с пациентом. Можно предположить, что он арендует помещение на сутки, но очень уж это неубедительная версия.
Чем больше комнат оставалось позади, тем сильнее мне хотелось заупрямиться, застучать ногами по начищенному полу и прекратить нежеланную экскурсию. Эти эмоции я списывала на разыгравшееся воображение, подпитываемое раскатами грома (после каждого сердце уходило в пятки) и предыдущими теориями о «живом» доме, подглядывающем за мной.
Майкл оставил меня в полупустой комнате, которую, как он мне с гордостью сообщил, присвоил себе.
Односпальная кровать и вентилятор, гоняющий горячие потоки воздуха, заставили меня поежиться и одернуть, как и прежде, платье. На плечах выступила испарина, принятая мною поначалу за непросохшие дождевые капли. Майкл пожаловался на духоту, а я едва сдерживалась, чтобы не застучать зубами, пока желудок сводило спазмом.
Очередное завывание ветра, сопровождаемое скрипом половиц, заставило меня вздрогнуть и судорожно вспомнить хоть одну молитву. Подслушанную, прочитанную краем глаза на страницах ветхого переплета Библии, рассказанную на воскресной службе, хоть какую-то… Пустота. Что ж, на крайний случай сгодится и повторение имени Господа.
Майкл с легкостью выбил из меня сдавленный шепот: «Боже», показавшись в распахнутом дверном проеме в латексном-мать-его-костюме. Если б он не снял практически сразу маску, то уверенность, что передо мной был именно он, колебалась бы у нулевой отметки. Складывалось ощущение, что прорези для глаз в этой маске и вовсе не предусматривались создателем.
— Это принадлежало старым владельцам, — предугадывая вопрос, ответил он. В его взгляде, обращенном на кусок латекса, сквозило больше щенячьего восторга, нежели на мою компанию, совсем как тогда, с пентаграммой Джейка на моей шее. — Мертвые не против, я спрашивал.
Я покачала головой, выдавив из себя натянутую улыбку, и провела рукой по его волосам, касаясь кончиками пальцев кожи головы. Это была старая привычка. Когда я нервничаю, то ковыряю кожу головы, а после отдираю корки с неприметных ранок. Или наоборот, когда я пытаюсь кого-то успокоить, как, к примеру, брата вскормленного дюжиной оплеух после каждого упоминания Сатаны, принимаюсь приглаживать его непослушные волосы.
Рука, облаченная в латекс, нагретый теплом тела, скользнула по моей ноге, задрав подол платья. Меня пробил озноб.
— Ты не мог бы снять это с себя? — специфическое одеяние меня не возбуждало.
Он хмыкнул, повторяя вопрос: страшно ли мне? В его вопросе не было никакой скрытой заботы, а лишь наслаждение произведенным эффектом. Опасность исходила от Майкла едва уловимыми вибрациями. Страх за собственную шкуру твердил мне поступать сейчас, как идеальная пленница: подчиняться и не сопротивляться. Раньше его непредсказуемость меня не пугала, а была еще одной особенностью - эдакий человек-настроение, в общении с которым все прямо пропорционально зависело от собеседника: вызывать в нем гнев или пытаться заслужить расположение.
Мне почему-то вспомнились все истории из криминальных сводок, что изображали подростков жестче зверья. Вроде тех случаев, когда группа подростков пустила по кругу шестиклассницу или когда парочка каннибалов проголодались и поужинали своей одноклассницей.
Кажется, все проглоченные за месяц противозачаточные таблетки образовали комок и подступили к горлу. Я дважды или трижды попыталась сглотнуть, но с каждым разом все сильнее чувствовала горечь в глотке. Дождевые капли отбивали дьявольский ритм по стеклу, лопасти вентилятора со свойственным им звуком не отставали в такт. Губы пересыхали от горячего воздуха, вынуждая вновь и вновь нервно их облизывать.
— Ты считаешь меня чудовищем?
Он задал этот вопрос на полном серьезе без тени усмешки или сарказма, что немало удивило и ввело в некий ступор. Считала ли я его чудовищем? Нет. По крайней мере, при мне за ним не наблюдалось ничего, что вызвало бы волну отвращения.
Мне бы хотелось сказать ему: «Ты не чудовище», но не было ни капли уверенности в достоверности этих слов, как и желания размышлять о субъективности мнений.
— Гораздо вернее внушить страх, чем быть любимым. Макиавелли.
Я понятия не имела, откуда знала это, может, выписывала для каких-то школьных эссе, но Майклу фраза, очевидно, пришлась по душе. Его губы растянулись в самодовольной улыбке.
Когда моя голова коснулась подушки, в сознании выброшенной на берег рыбешкой билась мысль все прекратить, сославшись на глупость вроде переутомления на солнце или месячных. Меня било и от жара, и от озноба с каждым последующим прикосновением латекса к коже. Казалось, что сейчас по всему телу проступят красные пятна аллергии — мои неразлучные друзья после переедания шоколада, но ничего этого не происходило.
Я помню, что собиралась крепко зажмуриться и открыть глаза только по окончании, но часть прелюдии затянулась. Двумя пальцами он неряшливо обвел контур полуоткрытых потрескавшихся губ, а после надавил на кончик языка. Вкупе с латексом все это напоминало прием у дантиста, правда, тот никогда не водил пальцами у меня во рту с целью проверить, когда сработает рвотный рефлекс или сколько я могу вобрать. Когда сглатывать стало тяжелее, струйка тягучей слюны скатилась по подбородку, он убрал руку и растер всю бесцветную жидкость у меня по промежности. Довольно экзотические познания, которыми не владела и четверть одноклассников. В первый раз тоже было недостаточно смазки не то из-за волнения, не то из-за того, что партнер не вызывал бури эмоций. Пункт потери девственности до шестнадцати затерялся в списке дел где-то между исправлением прикуса и покраской волос.
Исчезнуть.
Исчезновение — навязчивая идея во время первого секса, когда от боли я прикусила язык, но зачем-то приторно изображала удовольствие. Десятиклассницу из нашей школы прозвали фригидной, кричали это вслед, посмеивались за спиной. Крайне неразумно после подобного инцидента лишаться невинности с ее бывшим парнем.
Неплохо было бы исчезнуть.
Об этом я думала сейчас, не зацикливаясь на том, что ладони касаются не горячей кожи, а латекса, и глаза, хоть и не крепко зажмурены, но полуприкрыты. Так охуительно хорошо, хоть после и больно сидеть - еще несколько дней назад, и так до горечи в горле омерзительно - сейчас, под жужжание вентилятора и крик ворон.
— Я совсем забыл показать тебе подвал! — в его голосе прозвучало столько болезненного энтузиазма, а я была занята лишь тем, чтобы стереть сперму с тела собственным платьем, не замарав чужого постельного белья.
«А вот так начинаются все фильмы ужасов, где девушек насилуют и убивают, или сначала убивают и потом насилуют» с ужасом подумала я.
— Я не хочу спускаться в подвал, — попугаем повторяла я, сжимая в руке мобильный телефон и то и дело одергивая липнущее к еще влажным бедрам платье, словно это помогло бы высушить его в кратчайшие сроки. — В нашем полно крыс и, возможно, его затопило.
Майкл меня не слушал.
Боже.
Господи, помоги.
— Ты что-то сказала? - он резко обернулся и хищным взглядом оглядел мое лицо, точно видел впервые в жизни.
— Н-н-нет, - заикаясь, выдала я и для пущей убедительности отрицательно покачала головой. — Ничего.
— Уверена? - его неуместная ухмылка вызвала у меня раздражение.
Я кивнула.
Треск ламп накаливания в подвале еще хуже жужжащего вентилятора и горячих потоков спертого воздуха в лицо. Внизу стоял запах сырости и спирта, как в процедурном кабинете.
Что-то испугало меня в тот момент, когда осталась позади последняя ступенька и предстояло осмотреться вокруг. Не исключено, что добрую службу сыграл последующий раскат грома, от которого разве что стены не задрожали. Здесь все в памяти смазано: я попятилась назад, размахивая телефоном в руках, городя околесицу о позднем часе и звонке брата, затем побежала назад, крепче хватаясь за пыльные перила. Должно быть, мой первый и последний театральный перформанс получился убедительным, ведь Майкл перестал возражать, лишь раздраженно следил за происходящим.
— Я совсем забыла, что мне нужно встретить брата, — напропалую врала я, пытаясь дрожащими пальцами завязать шнурки роликов между собой, — Что-то со связью, думаю, наверное, повредились какие-то линии.
Все еще ни слова об отъезде.
Бездумно закинутые на плечо ролики грязью колес перепачкали ткань платья, и без того нуждавшегося в большой стирке. Мне хотелось обнять его, как одну из тех школьных подруг на прощание, когда вы обе прекрасно осознаете, что дальше ваши дорогирасходятся и вряд ли пересекутся. Однако Майкл, точно почувствовав или предугадав, что будет дальше, отстранился еще до того, как я протянула руку в его сторону.
Так делает Джейк, когда мама пытается к нему прикоснуться.
— Мне, правда, жаль, - вторила я. — Но уже поздно.
Он ничего не сказал, скривил губы в подобие улыбки и распахнул дверь, точно сдерживаясь, чтобы не сказать вслух: «А теперь убирайся».
Дождь не стихал ни на минуту, когда я выбежала за порог и интуитивно вобрала голову в плечи, ощущая, как ткань моментально прилипла к спине. Майкл смотрел мне вслед еще с минуту, а после с силой хлопнул дверью.
Я хотела обернуться еще пару раз и махнуть рукой, щурясь от воды, льющейся в глаза, но побежала вперед, опустив взгляд на перепачканные грязью ноги в резиновых сандалиях, хлюпающих по земле. Желание сбежать подальше было слишком велико.
Дома с порога чувствовался запах разогретой пиццы с пепперони, перебивающий едкий запах жидкости для снятия лака, слышались голоса ведущих ток-шоу. Мама сидела на большом кресле, закинув одну ногу на пуфик, и пыталась накрасить ногти. Тщетно, судя по количеству окрашенных в розовый цвет ваток на полу. Она повернула голову, мельком взглянув на меня, чтобы удостовериться, что никто чужой не застал ее в неподобающем виде, и изумленно открыла рот.
— Ты вся мокрая! Не знала, что там дождь, - мама прищурилась и посмотрела в окно, а после добавила:
— На столе пицца, но она немного пригорела по краям. Ничего?
— Не страшно, - дрожащим голосом отозвалась я, чувствуя, как вода стекает на пол, где тут же образовалась приличных размеров лужа. — Пойду, переоденусь.
Мама лишь промычала в ответ и прибавила звук на телевизоре, словно отгораживаясь не только от меня, но и от погодных условий за окном.
Мокрое платье сразу же отправилось в мусорное ведро. Я дважды вымыла волосы и намеревалась сделать это в третий раз, выдавив больше нормы шампуня, но взбив в руках пену, растерла содержимое по телу и медленно опустилась на дно ванной. Только сейчас, сидя под тонкими струйками воды, закрывшись от окружающего мира длинной шторкой, местами тронутой грибком, я почувствовала себя защищенной. От взглядов непрошеных гостей, непогоды, дома и Майкла. Особенно от него.
Неизвестно сколько времени я провела, сидя в ванной, но, когда решилась отдернуть штору, стены и зеркала уже запотели. Юркнув в свою комнату, я заперла дверь и для большой безопасности подперла ее стулом.
Заснуть под нестихающий шум дождя я не смогла, даже наплакавшись. В голову постоянно лезли глупые мысли вплоть до такой, что тот дом меня проклял, стоило переступить порог. Ночь прошла в бесконечном сборе вещей и сортировке их между коробками с надписями «ЗИМНЯЯ ОДЕЖДА», «ТУФЛИ», «КНИГИ».
Сон пришел только с рассветом, когда дождь постепенно превратился в морось, а после и вовсе прекратился.
Следующие несколько дней все СМИ твердили о превышенной норме осадков, которой не наблюдалось последние полвека, жаловались на повреждения и затопленные улицы, а после выяснилось, что пропала десятиклассница из пригорода. Я ее знала, она училась в моей школе и метила на место редактора школьной газеты. Тело нашли через пару дней около бензоколонки, без сердца и органов брюшной полости.
Это была последняя новость, которую я прочитала о Лос-Анджелесе, прежде чем изменила город в настройках, надеясь огородить себя от происходящего дерьма на ближайшие годы.
В частности, от Берро Драйв.
Paupieres baissees, visage gris
Surgissent les fantomes de notre lit
On ouvre le loquet de la grille
Du taudis qu’on appelle maison
Protect me from what I want
Protect me
Опущенные веки, серое лицо…
Внезапно появляются призраки в нашей постели…
Открывается задвижка решетки
Этой конуры, которая называется домом…
Защити меня от моих желаний
Защити меня
— Placebo - Protege-Moi
__________________
* Квады - четырехколесные ролики или же “ретро” ролики
Берро Драйв, где-то была упомянута, как название улицы, где расположен Дом-убийца в сериале. В реальности он расположен на Westchester Place.
========== 3 - Every man desires ==========
Учеба в университете мне нравилась.
Я вообще любила учиться и узнавать что-то новое. Литература, американская история, социология, английский и испанский языки. Мне нравились и точные науки, например, формулы по физике всегда завораживали, хоть я ничего не смыслила в исписанной мелом доске. Химические соединения и реакции тоже ничего, но тесты я писала отвратительно.
Зубрежка мне не удавалась, но стоило кому-то сказать что-то интересное, либо обыденное, но интригующим тоном, я моментально это запоминала. Вот одна из основных причин, почему мне захотелось стать репортером.
Хорошая память, понимание психологии человека и умение придавать услышанному ранее и собственным рассуждениям облик на бумаге. Много ли нужно для успешного журналиста?
Потратив в Новом Орлеане почти три года на совершенствование своих журналистских умений в школьной газете, в выпускной год в Лос-Анджелесе я сразу дала понять, что место главного редактора должно стать моим.
Еще одна зарубка на память — ты можешь быть хуевым писателем, художником или актером, но если умеешь себя преподнести, то окружающие это сожрут и не заметят.
По результатам проведенного студентами опроса выпускники Новоорлеанского университета нечасто сталкивались безработицей, что немаловажно, и всегда добивались высот, подчеркивая, что занять кожаное кресло руководителя можно и без «Лиги плюща».
«Не все умные люди едут в Новую Англию!» — так гласил заголовок статьи, написанной третьекурсницей, которая уже заполучила колонку в газете. Ее печатали в каждом выпуске, и этим она, сраная выскочка, побила рекорд прошлой выпускницы, что числилась в штате местной газеты в последний год.
Все эти успешные выпускники были кем-то вроде наших кумиров, думаю, каждая из студенток в глубине души хотела увековечить свой выпуск и отличиться, стать живой легендой. Я уж точно хотела.
Дело в том, что я тщеславна, не скрою. Думаю, что даже слишком, и это в итоге повлияло на мою дальнейшую судьбу. Мне всегда хотелось большего. Я сравнивала с остальными свои возможности и умения, и всякий раз приходила к мнению, что могу стать лучшей. Не просто казаться самой умной на потоке, а-ля «Мисс-я-знаю-как-устроен-мир», а действительно превращать мечты в реальность.
Любовь к состязанию, дух соперничества навязываются в школе, амбиции и вера впитываются с молоком матери. В этом плане я была образцовой американкой, не сдавала позиций, но класса до восьмого не показывала этого. Я намеренно утаивала свои сильные стороны от врагов, коими считала весь свой класс в Шугар-Ленд, хотя иногда моя скрытность была вызвана и банальной стеснительностью. Теперь уже сложно сказать, но факт оставался фактом. Я стремилась к большему, и университетская жизнь была для меня не еще одной ступенью перед этапом бесконтрольного размножения вкупе с выпечкой пирогов и утюжки рубашек будущего мужа. Я не собиралась обрекать себя на роль домохозяйки, скрашивающей свое жалкое существование верными подружками «Маргаритами».
У меня было желание написать статью, а еще лучше провести независимое расследование. Желательно сделать это на первом курсе, чтобы на втором курсе опубликовать ее и за счет этого поднять средний балл, получить дополнительную стипендию и стать новой легендой. Но мне мало было написать статью и опубликовать ее на сайте университета, который просматривают разве что абитуриенты и администраторы сайта. Я хотела продать материал какому-нибудь изданию или же редакции.
Разве это не стало бы поводом для гордости? Ведь посредственные журналисты, которых я хотела оставить позади, имеют портфолио, наполненное лишь публикациями в университетских газетах, парочке местных (в лучшем случае) или нечитаемую колонку воскресного выпуска на последней странице.
Я думала о том, что если бы у меня будут дети, то я смогла бы показать им свои реальные достижения, а не сшивала старые футболки в лоскутное одеяло в качестве приданого для дочери.
Дело оставалось за малым — найти тему. В целом люди, как я заметила, стали меньше читать, переходили на небольшие тексты в интернете или в социальных сетях, предпочитая, чтобы информацию им клали в рот уже пережеванной — ни одной лишней буквы. Печатные издания банкротились и закрывались. Поэтому тема моей статьи должна быть свежей и не затасканной. Самое забавное, что в такой ситуации, прекрасно осознавая нынешнее течение дел, тысячи студентов все равно шли по специальности коммуникаций, будто бы не понимая, что за будущее их ждало. Телик в этом плане выигрывал, его продолжали смотреть, хотя большинство новостных программ когда-нибудь, думаю, переместятся в интернет. Уже сейчас почти все выпуски находятся в свободном доступе хоть во время эфира, хоть после.
С соседкой по комнате мне повезло, как и с сокурсницами. Все как одна амбициозные, знающие, что хотят получить от этой жизни, наглые и жадные до хорошего траха, алкоголя и рок-н-ролла. Мне кажется, что сейчас сложно быть женщиной — раньше мы соперничали с мужчинами, доказывая, что сделаем все лучше, а теперь со всеми сразу, вылезая из кожи вон, чтобы выжить в мире чертовой конкуренции.
Мы сдружились к концу первой же недели и стали скорее даже собутыльниками, нежели подружками и сестрами. Есть даже опрос (не удивлюсь, если он проведен нашими выпускниками), где взрослых людей спрашивали о количестве их друзей, и чем старше была возрастная категория, тем больше людей склонялось к варианту «затрудняюсь ответить».
В поисках вдохновения, новых знакомств, хорошего секса и ярких воспоминаний каждые выходные мы погружались в пучину безумия, пустого и блестящего, как стекляшка. Как, в сущности, и весь наш мир. Не то чтобы это приносило мне уйму удовольствия, но скоротать время удавалось.
Мы пили из пресловутых красных одноразовых стаканчиков, что всегда были многоразовыми, старались не прощелкать клювом, когда алкоголь был не из дешевых, играли в карты, но чаще в рулетку, передавая друг другу на языке таблетку экстази (косяк — ребячество!). Растворяясь в химическом веселье, или же хихикая с чьих-то расширенных, напоминающих бездну зрачков, мы ошибочно думали, что всегда будем такими и будем жить вечно.
Это был мой третий Хэллоуин, когда вместо игр в «конфеты или жизнь» или «сладость или гадость» я пропадала на дурацких костюмированных вечеринках. «Дурацкими» они были по той причине, что большая часть девчонок, а иногда и парней приходила в одинаковых костюмах, которые можно предугадать по недавно вышедшему в прокат фильму. Например, все могли одеться в костюм Женщины-кошки или Бэтмена, полагая, что будут самыми оригинальными, но в итоге выглядели комично. В детстве к выбору костюма на Хэллоуин относились серьезнее, а потому и шанс, что три ребенка в одинаковых нарядах постучат в вашу дверь, был приближен к нулю. Конечно, самые ленивые девочки останавливали выбор на «ведьмах», а после вырастали и на каждый «День всех Святых» надевали короткие платья, стриптизерские туфли и красили губы красной помадой, на все вопросы отвечая, что сегодня они — дешевые проститутки/нимфоманки/падшие женщины.
Так, на вечеринке вы всегда встретите Мэрилин Монро, медсестер-нимфоманок, парочку вампиров и ведьм.
Мой последний костюм на школьный Хэллоуин — перевоплощение в Мию Уоллес*. В буквальном смысле. Еще бы час подобной вакханалии и мне потребовался бы адреналин в сердце.
В это тридцать первое октября планировалось повторить прошлогодний триумф, но в полдень зарядил ливень, смывая не только дорожную пыль, но и желание идти под дождем во Французский квартал и веселиться в промокшем наряде.
Поэтому первый Хэллоуин в университете было решено провести за закрытой дверью комнаты. Такое решение поддержала и моя соседка — Фиби. Что она, что я лежали на своих кроватях в темноте, ленясь включить освещение, и уткнувшись в мобильные телефоны, отбрасывавшие свет на наши лица. Периодически Фиби поворачивала голову в мою сторону, чтобы показать на экране телефона, какое «веселье» мы пропускаем из-за собственной лени, или очередной предсказуемый костюм.
Через полчаса, когда шум дождя стал действовать на нервы в звенящей тишине, я поместила ноутбук в ногах, надела наушники и включила на полную громкость музыку, заглушая внешний шум, и стараясь не думать о том, как это отразится на моих барабанных перепонках. Плейлист не обновлялся, наверное, года с две тысячи одиннадцатого, когда папа подарил мне новенький айпод на рождество. До этого в моем распоряжении были его старые плееры, с которыми вечно что-то случалось.
Песню, под которую первый раз напилась и под которую согласилась лишиться девственности, я по понятным причинам пропускаю. Зачем ворошить прошлое?
Пара перепетых другими музыкантами песен напоминают о последних школьных танцах, когда всюду кричали раскрасневшиеся от выпивки выпускники с помятыми бутоньерками на руках, а хилые динамики содрогались от музыки. Следующим утром голоса совсем не было — последствия выкриков «Ты слишком хороша, чтобы быть правдой; Не могу оторвать глаз от тебя!»**
В какой-то момент я поймала себя на мысли, что думаю о Майкле. Это было впервые после того, как мой самолет оторвался от взлетной полосы, оставляя позади Международный аэропорт Лос-Анджелеса, однотипные коттеджные поселки, знаменитые буквы «Голливуд» и мамин дом в пугающей близости от особняка на Берро Драйв. Если вычеркнуть нашу последнюю встречу, то мы хорошо провели время, ведь так?
Мне резко захотелось ему написать, задать до тошноты банальное «как ты» и поддаться легкой ностальгии. Я думала, что так и сделаю, когда закончится тягучая строчка из «Ящика с приданым» с просьбой предоставить повод для любви и повод быть женщиной.*** (Не исключено, что могу передумать, если снова увижу его лицо.) Солистка умолкла, а вместе с продлившейся не больше трех секунд тишиной пришло осознание того, что я понятия не имею, как найти его в социальных сетях. Ни фамилии, ни точного возраста, не говоря уже о дате рождения, ни названия школы. Сколько Майклов на весь Лос-Анджелес? Пять тысяч? Десять? Двадцать? Майкл не такое уж и редкое имя, чтобы быть уверенной в успешном результате поисков. Во всех школах, где мне выпала учесть побывать, училось по пять-шесть человек разной возрастной категории с таким именем.
Удивительно, но у меня даже не записан номер его телефона, и я вообще сомневаюсь, что тот у него был. Ни совместной фотографии, ни номера, ни страницы в социальных сетях. Крепко зажмурившись, я отчаянно постаралась вспомнить его лицо, но без толку - в памяти всплывали лишь размытые черты.
Из страдальчески-ностальгического транса меня вернула соседка по комнате, запустив мне в лицо подушкой и вынуждая уменьшить громкость, а потом и вовсе снять наушники. Фиби уже оставила свое увлекательное времяпрепровождение и щелкнула выключателем, наполняя комнату теплым желтым цветом.
— Кики устраивает вечеринку, идешь?
Щурясь от света, я поднялась на локте и пожала плечами, для пущего эффекта наморщив нос и демонстрируя этой гримасой свою лень. Переодеваться из растянутого джемпера и спортивных штанов, безобразно лоснящихся на коленках, в самом деле, было невмоготу.
— В этом?
— Это частная вечеринка в комнате. Всем похуй, - она похлопала себя по бедрам, обтянутым лосинами, как бы показывая, что можно не доставать из пыльных закромов свои наряды.
***
Когда мы пришли в комнату, что располагалась этажом выше, девочки уже зажигали свечки-таблетки, расставляя их по всем горизонтальным поверхностям. Все бы хорошо, но жечь свечи, как и курить в комнатах, нам было запрещено сводом правил наравне с распитием алкогольных напитков и употреблением наркотиков. Тем не менее, ежедневно эти правила нарушались большинством студентов.
Кики вздрогнула, замерев с зажигалкой в руках, когда к нам присоединилась еще две девчонки с тридцать второй комнаты. Ее раскрасневшееся от дешевого розового вина лицо в свете свечей казалось по-детски припухлым. Соседка Кики — Фей, темнокожая футболистка, выбившаяся из команды запасных в основной состав, почти сразу же похвасталась, что в школе у нее было прозвище Фей-забей.
— Хорошо, что ты принесла минералку, - сказала она, заприметив в моих руках две бутылки — «Эвиан» и «Перье» — среднюю и поменьше. — Не будем умирать от похмелья.
— Там водка, - развеяла я ее надежды, но почти сразу получила уважение и очки на свой счет от остальных.
Добыть что-то крепче вина и пива, когда ты в рядах первокурсников и знаешь только тех, с кем посещаешь лекции и дополнительные классы, довольно затруднительно. У меня были связи, если, конечно, связями можно считать знакомство со старшеклассником нашей школы. Он был глупым и с трудом сдал выпускные экзамены и, не собираясь продолжать образование, устроился в небольшой магазинчик, в котором отсутствовали камеры видеонаблюдения.
Парень стал местным героем, так как мог продать что угодно без ID, если видел тебя в лицо пару раз. Что ж, всем хочется получить место в истории!
Мы довольно быстро напились, закусывая исключительно шоколадным драже и каким-то отвратительным пресным печеньем. Выяснилось, что рассказывать страшилки, будучи пьяным — дело провальное. Кто-то постоянно смеялся, переспрашивал и терял нить событий еще в начале, нарушая устрашающую тишину шуршанием конфетной обертки, найденной в тумбочке.
— Давайте вызывать духов, - предложил кто-то из тридцать второй комнаты. — Узнаем, что на ужин в аду, поболтаем.
— У меня нет доски Уиджа, - разочарованно произнесла Кики. — Я оставила ее дома, говорила же, она пугает меня.
— Кусок фанеры с буковками? - засмеялась моя соседка, прислонившись спиной к кровати, вытянув вперед ноги. — У меня в роду были цыгане, и тетка считает себя одной из них. Она знает уйму гаданий - магия крови и все такое. Всегда таскает с собой пару колод Таро.
— Погадай мне, - почти взвыла хозяйка вечеринки, сложив руки в молитвенном жесте. — Пожалуйста, мне никто не гадал никогда!
— Ты меня слышала? У меня тетка знает гадания, а я нихуя не знаю, хоть у меня и есть колода и книжка, толку мало.
— Потому что мало практики, - присоединилась Фей. — Давай, погадаешь нам, даже если и не сбудется, то мы хотя бы повеселимся, да? Сегодня же мистика витает в воздухе, чувствуете? А мы только сидим и пьем, а раньше ведь собирали конфеты.
Мистики и близко в воздухе не ощущалось, зато, несмотря на открытое окно, в комнате было накурено и чувствовалась вонь грязных носков, прямо как в школьной раздевалке.
Под натиском уговоров Фиби согласилась принести Таро. Ее покачивало из стороны в сторону как моряка на палубе в шторм, но под дружные ободряющие выкрики она зашагала куда увереннее. Я осушила бутылку «Перье» и посмотрела в окно. В грязном стекле, сплошь укрытом чужими отпечатками пальцев, отражалось пламя нескольких маленьких свечей.
Фиби, конечно, поскромничала насчет колоды и книжки, потому что открыть дверь самостоятельно не смогла — руки были заняты, и ей пришлось постучать коленом. Она принесла две книжки с многообещающим названием «Таро для всех» и «Самоучитель по Таро», четыре разные колоды и мешочек с рунами, которые, как она сказала, были в процессе освоения.
Пока все наблюдали за гаданием, вздыхая, когда очередная карта переворачивалась рубашкой вниз, я пыталась осилить первую главу самоучителя, посвященную правилам гадания. Потерять зрение и повредить барабанные перепонки к двадцати пяти — почему бы и нет. Не то из-за водки, не то из-за плохого освещения, я снова и снова сбивалась, и мелкие буквы расплывались по страницам, оставляя только слова, напечатанные жирным шрифтом: «Кверент», «Пентакли», «Мечи».
Фиби гадала только на старших Арканах, используя самые примитивные расклады, где количество карт не превышало десяти, и считывала расшифровку каждой карты, сверяясь с книжками. Хозяйка вечера раз пять в разных формулировках пыталась выяснить, сложатся ли ее отношения с каким-то парнем по имени Лесли.
— Он самый красивый на испанском, - влюбленно прошептала она, отыскивая за пару секунд его фотографию на своем телефоне.
Смотря на нее я размышляла о том, что если бы большинству женщин выпала возможность вкусить плод с дерева познания или задать любой вопрос и получить честный ответ, они скорее бы предпочли узнать о своей дальнейшей судьбе и личной жизни, чем поддались философским рассуждениям об устройстве мира.
Мобильная операционная система выдала ее нездоровую любовь — внизу показалось с десяток иконок сохраненных фотографий из социальных сетей. Лесли оправдывал свое женское, как мне казалось, имя и напоминал обычного парня из фильмов студии «Дисней». Там каждый второй Принц Чарминг выглядел подобным образом, но с одним отличием: в фильме он красив душой и влюбляется в невзрачную девчонку, а в реальности такой парень шлет тебя нахуй.
Меня клонило в сон наблюдение за тем, как Фей тасует колоду в своей руке и рассматривает каждую иллюстрацию на карте. Девчонка из тридцать второй комнаты — я только сейчас услышала ее имя — Эми, умоляет предсказать ее судьбу, пока Фиби, уставшая говорить однотипными предложениями, не вбрасывает новую идею — высчитать Арканы каждого несколькими методами.
— Давай и тебе, - круг замыкался на мне, — Возражения не принимаются.
Всякое предыдущее предложение разложить и мне «на ситуацию» из пяти карт я отклоняла. Серьезно, мне нечего было спрашивать ни у духов, ни у карт. Можно ли назвать из-за этого меня счастливым человеком? Понятия не имею.
Я послушно назвала дату рождения и в шутку поинтересовалась, не понадобится ли еще любимый цвет, число и тому подобная требуха, пока Фиби высчитывала все на калькуляторе, закусив кончик языка. Прямо образец современной гадалки.
Эми взвыла, что у нее «Дурак» — нулевой Аркан. От выпитого алкоголя ее голос становился заунывным, будто вот-вот из глаз брызнут слезы. Кто-то, может даже я, попытался ее убедить, что все не так уж и плохо, зачитывая описание карты из книжки - сплошные оды неподчинённости шаблонам. Дуракам, как известно, везет.
Ее слова доходили до меня сквозь какую-то пелену веселья и обесценивались. Закончив расчеты, моя соседка вытащила двадцать две карты из колоды, что все это время лежала без дела, и под общее: «Ну, что там», вынула нужный Аркан и поднесла его вплотную к моему лицу. В глазах зарябило от количества красного оттенка.
— Пятнадцатый Аркан, - с придыханием произнесла она. — «Дьявол».
Картинка все еще плыла перед глазами, но былое веселье уже словно выкачали без остатка. Как будто воздушный шар легкомыслия внутри меня лопнул. Нет, я не суеверная и не воспитывалась в суперкатолической семье. Это легко можно понять, глядя, к примеру, на моего брата, увешанного пентаграммами и прочей символикой. Или маму, что празднует Рождество и без задней мысли расставляет по дому снежные шары с фигуркой Иисуса внутри.
Одно дело знать о сатанизме, другое же - быть его частью. Так что этот аркан не нес для меня великого смысла, - просто карта, без знания о смысле которой я как-то прожила восемнадцать лет.
Когда зрение вернулось в норму, я разглядела на карте фигуру девушки в алом пламени Инферно, в деланном стеснении прикрывающей пальцами соски. У нее были рога и длинные крылья, как у летучей мыши. Нечто, похожее на чудовище Франкенштейна из немого кино, подкрадывалось к ней со спины. Дьявол.
— «Дьявол» — соблазн, страсть, доминирование, магнетизм…
Фиби не зачитывала по книжке, которую мне уже хотелось сжечь, а просто бубнила под нос, запинаясь на отдельных словах.
Что ни слово, на ум приходила сатанинская шайка брата, труп десятиклассницы без сердца и Майкл. Я снова вспомнила его и ничем не объяснимые странности. Сладости и водка теперь норовили полезть наружу.
Вот тебе и гадости.
«Я воспринимаю все близко к сердцу. Просто впечатлительная. Просто здесь душно, а мы сидим возле теплой батареи, вдыхаем гарь свечей и чьих-то вонючих ног. Это всего лишь карта, которая встречается у многих. Я просто перепила».
Сквозь мою безмолвную мантру продолжал пробивался голос соседки по комнате:
— Зависимость, наркомания, черная магия. Говорят, что «Дьявол» выбирает только ярких личностей, запоминающихся. Дьявол — искусство.
— Искусство чего? - прохрипела я, прочищая горло. — Спиваться?
Остальные засмеялись; Фиби покрутила многострадальную карту в руке.
— А мне вообще кажется, что вы похожи, - Фей резко схватила коробку, попутно выронив несколько карт, и прислонила к моей щеке. Холодный картон быстро нагрелся от пылающих щек. — Разве не похожи?
— Что-то есть, - с видом знатока вторит Кики, заправляя длинную прядь мне за уши. — Да, что-то есть.
Увернувшись, я взяла коробку в руки — никакого сходства. Только волосы по длине и цвету, но последним сейчас никого не удивишь.
Достаточно просвещения на сегодня. Рука потянулась к остаткам водки в бутылке из-под «Эвиан», напревав на слова о пристрастиях и алкогольных зависимостях. С Хэллоуином, вашу мать!
Мы посидели еще с час, доедая сладкое, потом задули свечи, с осторожностью избавляясь от улик и стараясь не расплескать еще не застывший парафин. Алкоголь закончился, жажду приходилось утолять газировкой и водой из-под крана.
Нас еще пошатывало, когда мы решили разойтись по своим комнатам. Фиби вручила мне книжки и мешок с рунами, до которых никому не было дела. Спускаться по ступенькам было тяжелее, чем казалось поначалу — каждый шаг отдавался в висках. Но в коридоре оказалось куда прохладнее, чем в душной комнате, укутанной запахом ароматических свечек, и моя паника постепенно отступила.
Дождь стих.
Ни соседка, ни я не решились раздеться, смыть остатки косметики или заняться проверкой социальных сетей, чтобы наверстать пропущенные публикации. Укрывшись с головой одеялом, я чувствовала, как меня пробивает знакомый озноб, но виной ему было скорее открытое окно. Без свежего воздуха вероятность, что кого-то из нас вырвет ночью, была бы слишком велика.
— Я хотела бы быть ведьмой, — едва уловимым шепотом разоткровенничалась Фиби. Будь сейчас лето, из-за насекомых и непрекращающейся возни снаружи я бы не разобрала ни буквы, но в тишине даже шепот, кажется, рикошетом отскакивал от стен. — Я захотела поступать сюда только из-за близости к Академии.
— Какой Академии? — начинало казаться, что она бредит.
— Ты разве не слышала о ней? Академия мисс Робишо для одаренных юных дам. Ну, такая школа-интернат для ведьм. Я слышала о ней и раньше, еще до того как глава школы сделала сенсационное заявление о существовании ведьм среди нас, наверное, в прошлом году. Но дома мне ясно дали понять, что если я туда сунусь, то меня проклянут. Тетка любит причислять себя к Мари Лаво. Про нее ты слышала?
Я удовлетворительно промычала, повторяя про себя несколько раз «Мари Лаво», чтобы запомнить. Имя казалось знакомым, но и только. Все мысли кроме той, что с услышанным можно работать, испарялись под давлением выпитого и ночи. Найдя в себе силы, я попросила полное название академии, а после повторяла его до тех пор, пока не провалилась в сон, отчаянно надеясь, что не забуду все на следующее утро.
Лучше бы забыла.
На следующее утро (не без помощи интернета) выяснилось, что у текущей главы «Робишо» — Мисс Корделии Гуд взяли интервью только один раз и то федеральный канал. Не думаю, что было мало желающих, особенно в момент раскрытия тайны, ведь теперь девушки стекались в магическую школу, как муравьи на разлитый мед.
С одной стороны — это казалось чепухой, но с другой — женщин испокон веков обвиняли в колдовстве и сжигали. Откуда-то взялись учения оккультизма, разделение магии, колдовство Вуду.
И мне захотелось написать об этом статью. Не просто страничку о том, как ведьмы живут в двадцать первом веке без страха быть обезглавленными или повешенными на центральной площади.
Я представила себе работу, посвященную тонкой грани между прошлым и настоящим, когда ведьмы побороли страх сожжения а люди, что еще недавно боялись своей тени и верили всему, что слышали, стали больше увлекаться эзотерическими техниками и сверхъестественным.
Это тоже меня сгубило. Понимаете, я в каком-то смысле открыла ящик Пандоры во имя тщеславия, а не получения новых знаний и умений, позабыв священную истину.
Есть двери, которые навсегда должны остаться закрытыми.
Существует множество тем, чтобы прославиться - возьми политику, найди тысячу и один изъян в системе и никогда не проиграешь. С экономикой сложнее — нужно понимать, о чем пишешь, но возьмись за Мейдоффа****, и тысячи обманутых будут обсасывать каждое твое слово, упиваясь. Еще неплохой способ - поговорить о пассивности органов власти, поворошить нераскрытые дела, такие как пресловутая Элизабет Шорт или архивы, посвященные убийству Кеннеди.
Так делает каждый третий, кто сейчас мелькает по телевизору.
Но нельзя стать по-настоящему известной на третьесортной статейке при помощи нашумевшей темы. Лана Уинтерс сняла репортаж-разоблачение о «Брайрклифф», повторяя подвиг Нелли Блай, догадавшейся провернуть подобное еще в девятнадцатом веке.
Я же загорелась написать об Академии мисс Робишо, надеясь не только раскрыть служившую прикрытием основную тему о стертых границах между ведьмами и людьми, но и найти на них своего рода дерьмо, которое могло бы подпортить их репутацию.
А потому с первого ноября начался беспрерывный сбор информации: первые культы и их жертвы, процесс над салемскими ведьмами, викканство. Нельзя писать и говорить о том, чего не знаешь или в чем хоть на один процент сомневаешься. Нельзя разбить своего оппонента в пух и прах, не имея знаний и уверенности в своей правоте.
В канун Рождества мы встретились с братом на нейтральной территории — родной Шугар-Ленд. Он не хотел видеться с отцом, я же не хотела видеться со всем Лос-Анджелесом. В такие моменты мы можем быть благодарными за то, что у нас есть Техас и его сахарный городок.
Знаете, я убеждена, что расстояние укрепляет семейные узы. Вы видитесь крайне редко и проводите это время, сглаживая и обходя острые углы, чтобы насладиться общением, а не устраивая очередную ссору. Даже предвкушая встречу с Джейком последнее, о чем хотелось говорить — это его дружки-сатанисты. В этом я чем-то начинала напоминать родную мать, которая предпочитала видеть детей в положительном свете и не думать о темной стороне медали.
Я всегда представляла, что увижу брата через время и не узнаю его. Попросту пройду мимо молодого человека, который после окликнет меня и скажет: «Элизе, это же я». Реакцией на это стало бы мое удивленное лицо, а не фальшивое «Бог мой!» и причитание по поводу того, что мой младший брат стал совсем взрослым. Мы встретились неподалеку от главной улицы, и Джейк, уверенный, что первый заметил меня, подбежал и едва не сбил меня с ног. Оказалось, что он практически не изменился В этот момент мне казалось, что он все же добрый мальчик для этого мира. Мой брат был моим братом, которого я не видела почти четыре месяца.
Не выросший и на полдюйма, он стоял в безобразной мешковатой куртке и той же шапке, надвинутой чуть ли не до бровей и скрывающей теперь расковырянные до крови гнойные прыщи. От него пахло жевательной резинкой и сигаретами, а потому первым моим вопросом, вместо приветствия, был «Ты что, начал курить?»
— И я рад тебя видеть, - хмуро ответил он, убирая руки в карманы куртки.
На вопрос о матери брат цокнул и сплюнул в сторону.
— Также как и всегда: нихуя не делает и забывает приготовить пожрать. Нахуй такую мать.
— Имей хоть каплю уважения, - я мягко шлепнула его по губам. — Ты говоришь о своей матери, а ее образ жизни… в общем, не нам ее судить, хорошо?
— Она и твоя мать. А ты звонишь в лучшем случае раз в две недели и пропадаешь. Не оправдывайся работой, знаю, ты пьешь.
Мы быстро шли в сторону моей старой средней школы и знаменитого «курительного салона», располагавшегося на старых лавочках за забором. Город маленький и слухи распускаются очень быстро, а учитывая, что глядя на нас не составит труда сопоставить, что мы — брат и сестра, лучше не высовываться с пагубными привычками. Тем более меня могли еще помнить, а, значит, и рассказать старикам.
Когда я была в классе шестом или седьмом, всегда с немым восхищением провожала взглядом курильщиков, которые собирались каждую перемену на лавочках и говорили о чем-то своем. На них засматривались все, кто только перешел из начальной школы. Красивые (по меркам школы) парни в кожаных куртках нараспашку вне зависимости от погодных условий и девушки с красными маникюром в коротких синих юбках черлидерш. Я раньше думала, что когда-нибудь буду частью их компании, буду курить и прогуливать уроки, делая вид, что у меня «окно» в расписании.
Как-то не сложилось. Но теперь я была здесь и давила ногами сухие листья и шелестящие пустые упаковки из-под сигарет. Никакой таинственности и особой атмосферы, лишь запах мочи, бродяг и дыма, местами валяются полиэтиленовые пакеты, залитые водой.
Брат курил откровенную дрянь и протянул одну сигарету мне, предлагая разделить его увлечение. С зажигалкой он управлялся крайне неумело — пальцы то и дело соскальзывали с колесика, мне удалось прикурить только с пятого раза, но вырывать из рук зажигалку и учить его я не спешила.
— Не знал, что ты умеешь курить, - выпустив дым изо рта, произнес брат. Джейк курил без затяжек, боясь закашляться и потерять остатки уважения. Просто набирал дым в рот и выдыхал иной раз через нос. — Говорят, что школа готовит к университету: учит пить, курить и при этом посещать занятия.
Возразить нечем. Джейк всячески пытался изобразить того, кем не является, переняв привычки других — сидел, слишком широко расставив ноги, плевался и тщетно пытался уместно вставлять матерные словечки.
Он рассказывал о том, как подружился с «новичками» в школе, как получал хорошие оценки по социологии и литературе, выдавая мои старые работы за собственные, и пару раз сбегал от копов. Интересно, мама в курсе или хотя бы догадывается? Ответ, кажется, очевиден.
Стоять весь день в «курительном салоне» было холодно, хотя температура в этих краях никогда не понижается до тридцати двух по Фаренгейту и чаще колеблется от 44,6 до 55,4.***** Мы переместились в небольшое кафе, где когда-то сидели с родителями, воспринимая каждый поход за праздник и объедаясь мороженым. Я не уверена, что Джейк помнил это.
Сейчас это место казалось унылым. Затертые диваны, поцарапанные столики, наполовину рваное меню и чашки со сколами, из которых пил, наверное, весь город. Я заказала нам черный кофе, который здесь считается свежесваренным, лишь по той причине, что не знала вкусовые предпочтения брата. Вот так можно жить с ним под одной крышей всю жизнь, думать, что знаешь как облупленного, а потом выясняется, что это не так.
Кофе пахло приятно, но на вкус было точно земля для цветочной рассады. Свежесваренный кофе на деле оказывается обычным растворимым из банки. Мы пьем его без сахара, морщась от горечи, но не подавая виду, будто бы здесь все прекрасно. Да, все, и особенно музыка — хиты нулевых, переписанные на пустой диск (ни один производитель не составит такой отвратительный плейлист).
Мне хотелось расспросить его о прошлом (или же нет?) увлечении сатанизмом и жертвоприношениями. Готовя статью, я попутно читала про Антона ЛаВея, отрывки из «Сатанинской библии» и «Церкви Сатаны», разделяющей членство на пять ступеней. Кому поклонялся брат? Что он преследовал? Какую ступень занимал, если придерживался этих учений, а не придуманных кем-то еще?
Но Джейк сидел в расстегнутой куртке, и на его шее не болталось ни одной цепочки, не было никаких перстней на пальцах, никакой символики на обычном черном свитере. Потому я не стала ворошить эту тему, опасаясь, что подобный разговор вновь подкинет ему идею убивать чьих-то пушистых любимцев.
Он спрашивал о моей статье, крутил пальцем у виска, когда я сказала, что за это мне пока еще не платят. Темы для разговоров кончались, живи мы в одном доме снова, то, наверное, столько времени не наговорили бы и за месяц. Еще один плюс и одновременно минус проживания в разных городах и штатах — вы сближаетесь при жизни на расстоянии, но вместе с тем и отдаляетесь, ощущая, что незаметно друг для друга меняетесь.
Официантка спросила, будем ли мы что-то еще заказывать. Я планировала расплатиться за наш кофе, а после задать вопрос еще кое о чем, вернее о ком, но Джейк опередил меня. Вынув из внутреннего кармана куртки потертый кошелек, он, не глядя в меню, заказал какой-то десерт и сразу сунул ей пятидесятидолларовую банкноту. Без сдачи. Девчонка-официантка буквально расцвела - местные не щедры на крупные чаевые.
Мама никогда не отличалась скупостью на карманные деньги, но чтобы ими разбрасываться направо и налево? Одна мысль хуже другой.
— Ты вообще в курсе, - я перегнулась через стол, переходя на шепот, — что в тюрьму можно сесть и до восемнадцати? Или ты думаешь, что пока тебе не восемнадцать, тебе гарантирована сплошная вседозволенность?
Официантка уже поставила передо мной тарелку с пирожным, вынуждая отпрянуть, прислоняясь затылком к обивке. Девчонка явно хочет еще чаевых, а потому не скупится на улыбки и аккуратно прислоняет ложку к тарелке.
— Не понимаю о чем ты, - на распев парирует Джейк, достав из потертого стакана с приборами вилку. Он отламывает кусок сбоку и разламывает его на две части, пододвигая одну из них мне. Привычка делиться. — Я чистил водосточные канавы и стриг соседские лужайки, — «У всей, блять, Калифорнии?», — Ты что-то спросить хотела?
Я киваю и подношу чашку ко рту, позабыв, что она практически пуста, лишь на донышке колышется кофейная жижа. Спрашивать о Майкле я изначально не хотела — брат подумает невесть что, а после будет только хуже. Но с другой стороны я ничем не рисковала, живя в трех или четырех штатах от Калифорнии и 1894 милях, если быть точнее.
— Ты еще гуляешь на Берро Драйв?
Я старалась выглядеть как можно беспечнее, отламывая кусок пирожного. Коржи чересчур сухие, а потому мне кажется, что если воткнуть ложку в центр прямоугольника, она будет стоять там всю жизнь, и после кусок засохшего пирожного можно использовать вместо кувалды. Джейк ожидаемо кивнул, но уточнил, что чаще всего сокращает так путь до ближайшего «Макдональдса», где недавно проверка нашла тараканов на кухне.
— Знаешь там кого-нибудь? - прозвучало вполне ожидаемое «нет», но после очередного куска приторного теста он добавил, что может быть и знает. — Кого-нибудь по имени Майкл?
Вдаваться в подробности места жительства и внешних характеристик я не стала. Это последнее, на что обращает внимание мой брат, да и вообще мужчины. Мне кажется, что если Джейка спросить, какого цвета у меня глаза или волосы, он пожмет плечами и скажет первое, что придет в голову.
— Не-а, - он произнес это с открытым ртом, демонстрируя непережеванную пищу. — Я вообще никого там не знаю… Хотя, нет, помню, там была тетка противная. Она без конца занималась садоводством, кричала на нас - видите ли, мы мешаем спать ее внуку. Вот его вроде звали Майкл, и ему было пять, что ли.
— А дом случайно не был возле того особняка, что на продажу постоянно?
— Случайно был, - усмехнулся брат, почесывая лоб, преющий под синтетикой. — Я не уверен, что его так звали, если ты сейчас спросишь. Это было один или два раза, но многие тогда обещали вызвать копов, если мы не выключим музыкальную колонку.
Есть тайны, которые должны быть забыты.
В восемь вечера у меня был автобус до Хьюстона, а после поездка на машине с незнакомцами до Батон-Руж и очередной автобус уже до Нового Орлеана. Оставаться на ночь со стариками и выслушивать их истории мне не хотелось. Я, в отличие от Джейка, достаточно «нажилась» с бабушкой и дедушкой.
Он обнял меня на прощание, сильнее, чем летом в аэропорту, и еле слышно прошептал, что скучает. Я не совсем скучала, а скорее опасалась за его благоразумие, но солгала, что тоже тоскую по нему. Конечно, я любила брата, мы — одна кровь, но все же я знала, что стоит мне оказаться с ним под одной крышей, он непременно что-то вытворит, и выведет меня из себя. Джейк стоял на ветру до того момента, пока автобус не тронулся с места, вынуждая улыбаться ему и периодически махать рукой на прощание.
Когда пара миль от родных пенатов осталась позади, а связь пришла в норму, я включила заученное наизусть единственное взятое «ЭйчСиЭн» интервью у главы Академии мисс Робишо для одаренных юных дам — Корделии Гуд, которое уже знала наизусть. Я планировала написать ей в грядущем году, даже сохранила шаблон примерного текста, но каждый раз останавливалась, считая, что еще недостаточно готова к встрече. Почему-то у меня не возникало и мысли о том, что мне могут отказать.
* — Миа Уоллес — вымышленный персонаж в фильме Квентина Тарантино «Криминальное чтиво»; считается одной из самых знаковых женских ролей с 1990-х годов.
** — строчки из кавера Muse — Can’t Take My Eyes Off You.
*** — Portishead — Glory Box. Звучала в сериале в конце четвертой серии восьмого сезона.
**** — Бернард Мейдофф — американский бизнесмен, обвинённый в создании крупнейшей финансовой пирамиды и приговорённый к 150 годам тюремного заключения.
***** — 32°F = 0°C; 44,6°F = 7°C; 55,4°F = 13°C
========== 4 - Are You Afraid of the Dark? ==========
Я уже говорила, что есть двери, которые должны оставаться закрытыми?
Чем больше ты читаешь, тем чаще невольно начинаешь цитировать все подряд. Если бы я могла повернуть время вспять, то, право слово, сделала бы все, чтобы двери Академии мисс Робишо для одаренных юных дам оставались закрытыми для меня навсегда.
Мисс Корделии Гуд я решилась написать только в начале марта, надеясь, что моих знаний будет достаточно для того, чтобы задавать вопросы. Ответное электронное письмо с пометкой «Интервью» пришло через две недели. Кто знает, возможно, все это время глава Академии взвешивала «за» и «против», или же просто объем ежедневной корреспонденции не позволял направить ответ раньше.
Наша встреча была назначена на девятнадцатое марта, за сутки до Остары — дня весеннего равноденствия. Это был мой первый вопрос: следуют ли они Колесу года или празднуют только выборочные дни вроде Самайна?
Я планировала разделить интервью на две части: одна о ведьмах и их жизни, другая непосредственно об Академии. В письме я между делом упомянула, что многие заведения, даже монастыри, разрешают интервьюерам узнать о распорядке дня и жизни послушниц.
Другими словами — копаться в чужом грязном белье.
За первые два месяца нового года я только и делала, что читала, смотрела и сохраняла иллюстрации, которые стали своеобразным концепт-артом моей работы. Смешно, но я научилась гадать на Таро. Это, конечно, громко сказано, ведь я всего лишь могла теперь назвать нечто среднее между прямым и перевернутым значением карты, но Кики всякий раз в коридоре кидалась облизывать мне щеку и говорить, что все сходится. Соседка по комнате обижалась и без конца заваливала меня вопросами о том, как это получилось. У меня для нее был только один ответ: «Я, блять, умею читать».
Ничего сверхъестественного.
Просто на рождественских каникулах, когда большинство разъехалось кто куда, я заучивала интервью с главой Академии и дважды навестила отца, передав подарок сводной сестре. Семейные ужины с мачехой мне не приносили удовольствия, она изо всех сил пыталась со мной подружиться, несмотря на слова о том, что мы уже считаемся семьей. Формально. Не было смысла что-то усложнять и ухудшать отношения.
Тогда-то я и стала читать ерунду вроде «Таро для всех» и описание арканов. Глупо, но как ребенку нравятся красочные иллюстрированные книжки, мне нравились картинки на многих картах. Таким незамысловатым методом все и запомнилось.
О поиске материала и статье никто не знал, мне удалось как-то продержать это в тайне столь длительное время. Удивительно, учитывая, что мне приходилось жить в Техасе, где за некоторыми женщинами закрепилась слава, что они не болтают разве что в постели. В таких условиях волей-неволей привыкаешь много говорить. Во мне это проявилось, когда я стала жить в кампусе и почти каждые выходные посещала вечеринки, где пока вы не пьяны — вы разговариваете, а дальше все индивидуально - вы или продолжаете болтать и веселите окружающих, или замыкаетесь в себе и начинаете тихо поддаваться размышлениям. Третьего типа я еще не встречала.
Ранним субботним утром я приехала на Джексон-авеню и боролась с искушением начать фотографировать каждый дюйм на прихваченную из отцовского дома «цифру». Путь занял у меня час и десять минут (я специально засекала время). Не было ничего удивительного, что прежде я не была в этом районе. После переезда из Шугар-Ленда отец арендовал дом в довольно симпатичном районе «Мид-сити» на Юг-Кортес-стрит; Академия же располагалась рядом с «Фаюбург Ливодейс». Сомневаюсь, что смогла бы написать это псевдо-французское название с первого раза без посторонней помощи.
Примечательно, что поблизости с «Робишо» находится кладбище Лафайетт, по слухам, появившееся здесь раньше самого города. Туристы его обожают намного больше Французского квартала и парка Луи Армстронга.
Кованые ворота открылись для меня ровно в десять утра, и я гадала, было ли это магией или же обычными технологиями. За воротами не было никаких захоронений, могильных крестов и надгробий, лишь симпатичный зеленый внутренний двор. Но не исключено, что это лишь для отвода глаз.
Белое двухэтажное здание с декоративными колоннами могло с легкостью быть выкуплено музеем, но стало пристанищем для ведьм. Забавно.
Дверь открылась вовнутрь едва я начала подниматься по ступенькам и, к моему сожалению, без помощи магии. Симпатичный (но на любителя) парень в костюме держал дверь открытой, пока я не зашла внутрь, и любезно предложил осмотреться. Он не был похож на какого-нибудь гоблина из потусторонних миров, выполняющего за оплошность обязанности швейцара. Черт подери, это какая-то академия для Сабрины — маленькой ведьмы — Спеллман.
Руки так и тянулись к камере.
— Мисс Рейзерн? — от упоминания собственной фамилии я вздрогнула меньше, чем от женского голоса, который слышала последние четыре с половиной месяца чаще, чем голос родной матери.
Корделия Гуд, элегантно придерживая подол длинного платья, без спешки спускалась по лестнице. Она ничем не отличалась от той вежливой женщины из интервью федеральному каналу и располагала к себе с первой секунды, распространяя вокруг мягкую ауру.
Мы (точнее наши наряды) выделялись аляповатыми пятнами на белоснежном фоне интерьера. Никаких тебе остроконечных ведьминских шляп, едкого запаха кипящих на огне зелий или черепов. Здесь было уютно, а обстановка вокруг подошла бы для обложки журнала.
Мисс Гуд пригласила меня в уже знакомую (по интервью) гостиную и каждое ее действие, даже самое простое, сопровождалось улыбкой, отчего складывалось впечатление, что я случайно оказалась на приеме у герцогини Кембриджской — до того манеры главы «Робишо» были безупречны. С непривычки у меня дрожали руки, когда я включала два диктофона на случай, если в телефоне закончится память.
Она выглядела идеально, как эта комната, как и весь дом, будто пытаясь этим что-то доказать.
Примерно, как когда вы лезете из кожи вон в попытке догнать иллюзорный идеал, например, старшую сестру, которой перепадали все лавры, или соседскую девчонку, которую вечно ставили вам в пример, или того хуже — пытаетесь конкурировать с мертвыми, что идеальны по определению.
Присев в кресло, мисс Гуд разгладила складки платья, я при этом невольно взглянула на свои ноги и ужаснулась безобразной зацепке на новых колготках. Черное платье (банально, но я не знала, что надеть) тоже было новое, куплено за пару дней до интервью. Я нервно повела плечами, надеясь, что сейчас не нащупаю несрезанную вовремя этикетку.
В тот момент я как никогда ощущала себя техасской деревенщиной, но пыталась, правда пыталась, держаться в той же манере, что и телевизионщики, будто это не первое интервью, которое я беру в своей жизни, и вопросы мои ничуть не абсурдные.
Даже в памяти тот день теперь стилизован под какую-то публицистическую статью, написанную корявым языком студента. Но я даже видела все кругом в каком-то ином свете, чувствовала кем-то другим, когда пыталась подражать манерам Корделии или складывала руки на коленях, точно школьница на фотографии для ежегодника.
— Ваши ответы практически не отличаются от тех, что вы предоставили «ЭйчСиЭн», — я произнесла это, чуть склонив голову набок. — За то время, что вы стали открыты для окружающих, ничего не изменилось?
— В концепции Академии? Нет, мы, как и прежде, никого не вербуем, не ищем подопытных кроликов или волонтеров. Это не культ и не секта. Изменилось ли что-то в моем восприятии сил как части ДНК? Нет, но я снова и снова думаю, что многих, если не всех женщин, можно назвать ведьмами, которым проще списать свои способности на какие-то странности, чем развивать их. Например, вы, мисс Рейзерн, подавляете в себе редкий дар — прорицание, путая его с проницательностью.
— Вы что, шутите? — я отключила диктофон на телефоне, оставив запись разговора на совести старого пленочного. Мой голос прозвучал, видимо, очень резко, и возникло неловкое молчание, сквозь которое я слышала, как крутится пленка. — Я думаю, вы хотели сказать, что существуют женщины, подавляющие в себе способности из-за страха неизвестного и осуждения, какая-нибудь дикая католичка, например. Но не нужно относить меня к вашим рядам.
Я специально выделила голосом «вашим», надеясь, что речь вышла хотя бы убедительной и чуточку профессиональной, хоть так явно поправлять собеседника — моветон. Мисс Гуд кивнула, сопровождая действие мягкой улыбкой,подтверждая, что моя реакция ничуть не обидела ее.
— Пожалуй. Это было лишь предположение, основанное на том, что вы предугадали большую часть ответов и задавали следующий заготовленный вопрос. Я уверена, что вы замечаете за собой это не вперые. Прорицание. Вы и не предусматривали отказ, когда писали мне с просьбой об интервью?
— Самоуверенность и интуиция, — шум пленочного диктофона действовал на нервы, а потому его постигла участь телефона. — Гадание на картах, предугадывание ответа собеседника — все это довольно просто, если вы знаете человека. Я посмотрела интервью с вами больше раз, чем говорила матери «люблю» на прощание, а мои вопросы не предусматривают изощренных ответов. Вы правы, я действительно знаю, что мне скажут, но это не магия, уверяю, а лишь человеческая предсказуемость.
— Способности не будут увеличиваться, если их не развивать. Мы помогаем девушкам с магическими задатками раскрыть их потенциал. И как вы и упоминали в своем письме, людей пугает то, что не поддается их контролю, но, поверьте, когда чувствуешь, как твои силы возрастают…
Я отрицательно покачала головой. И это они называют не вербовкой? Мне в буквальном смысле навязывают несуществующие способности, ищут призрачный потенциал, предлагают пополнить ряды.
— Послушайте, я бы не променяла свою жизнь на то, чтобы сидеть здесь, — я обвела взглядом комнату, не заостряя внимания на портретах на стене, — и сил у меня никаких нет. Мне с трудом удается фокус «с оторванным пальцем», поэтому, боюсь, я последняя женщина, которая может оказаться ведьмой.
В подтверждение словам я попыталась повторить этот старый фокус, только с указательным пальцем. Выглядело все так же неправдоподобно, как и все мои предыдущие фокусы. Всему виной неразвитая мелкая моторика и одеревенелые конечности.
До этого затянувшееся молчание спасал звук крутящейся в диктофоне пленки, а теперь повисла неловкая тишина, которой не должно быть, если ты хочешь стать журналистом и получить хорошее интервью. Корделия ничего не говорила, и это пугало. Я вдруг подумала о том, что она может сейчас произнести заклинание и все услышанное сотрется из памяти или, того хуже, когда я начну расшифровку записи, со мной что-нибудь случится. Глупые стереотипы, конечно, но не стоит недооценивать тех, кто сильнее тебя.
— Полагаю, я ответила на все вопросы? — она с той же отточенной грацией первая поднялась из кресла, на ходу расправляя подол струящегося платья; я поднялась следом, надеясь, что при этом ничего не переверну.
Вопросы еще оставались, их было слишком много, чтобы закончить так быстро.
— Вы не возражаете, если я сделаю несколько снимков?
Руки потянулись к камере быстрее, чем было получено разрешение. Никаких контрактов о неразглашении, клятв или ограничений по съемке.
Я помню, что сделала тогда не меньше двухсот фотографий, охватив при этом и портреты женщин, ранее руководящих «Робишо», и колонны, и одну из комнат, что пустовала, но ничуть не походила на ведьмовскую ночлежку.
Теперь, когда не существует штатов, я думаю, что вправе пополнить копилку стереотипов о Техасе. Мы убили Кеннеди. Наши женщины порой слишком говорливы. Каждый третий, кто не прожил здесь и недели, и тот, кто живет слишком далеко, считает своим долгом пошутить про ковбоев, прерии и салуны.
Мы всегда берем кусок больше, чем можем проглотить. Фразу «Мы из Техаса, мы такие» я слышала на протяжении всего детства от дедушки, который считал, что когда-нибудь нас погубит президент-республиканец.
В этом был смысл.
Помню, когда уже не осталось ни одного не сфотографированного угла, я вновь встретила мисс Гуд. Она заполняла список дел в ежедневнике — вполне себе человеческое занятие — и спросила, закончила ли я, почти сразу же оторвавшись от планирования встреч.
Мы всегда берем кусок больше.
Я сказала, что закончила с фотографиями, и тут же извинилась за грубость и резкость. Мне хотелось узнать еще больше об этом здании, о каждой главе Академии (хотя бы последних пяти), пробраться внутрь, раскусить систему изнутри.
Лана Уинтерс и «Брайрклифф». Нелли Блай и имитация безумия. У меня были хорошие идейные вдохновители.
Может, она и ведьма, но с телепатией не дружит, иначе пустила бы меня на ингредиенты для зелий или прокляла, чтоб черти в аду драли, а не предлагала встречу, когда «буду готова найти в себе силы» и «раскрыть внутреннее «Я», что живет внутри».
Но ничему из этого не суждено было произойти.
Летом меня не стало.
Согласитесь, что звучит куда лучше, чем «я умерла».
Это произошло не так быстро — я не проснулась одним утром, подумав, какой сегодня же хороший день для смерти, а после упав замертво. Смерть настигла меня в тот момент, когда я расслабилась, не допуская и мысли о том, что все закончится так нелепо и в одно мгновение. Ну, знаете, когда каждый день ты слышишь отовсюду про рак, то складывается ощущение, что это единственная болезнь, от которой можно сыграть в ящик. Как бы есть еще и СПИД, но я не сидела на игле и трахалась не так много, как кажется, чтобы стать ходячим носителем ЗППП.
Лето после первого курса я проводила совсем не так, как велит молодость: пару недель я провела с отцом, сводной сестрой и его женой. Мы ездили в Техас, смотрели телек, ели стейки и овощи и сделали пару вылазок на «семейное барбекю», когда приезжали кузены, тети, дяди и старшим нужно было развлекать младших, пока не приготовится обед. К слову, я ненавидела семейные вылазки, и эта не стала исключением.
Единственное, что стало для меня открытием — Джейк уехал в Даллас. Один. В четырнадцать у меня была свобода, но в пределах города, а ему мама со спокойным сердцем разрешила уехать в другой штат, и даже не задумалась о том, что с братом может приключиться что-то. Впрочем, если подумать, в Далласе у нас были родственники, а еще каким-то ветром там оказались новые друзья брата, да и езды до Шугар-Ленда всего четыре часа, так что может ничего ужасного и не произойдет. Все это мама произнесла, оставляя за спиной Небраску или Айову (она редко обращала внимание на указатели), ее голос сопровождался гулом проезжающих машин и ветром, что врывался сквозь открытые окна. Мама решила съездить к старой подруге в Нью-Йорк, и, кажется, совсем не подумала обо мне и о том, что мы не виделись без малого год.
Было ли мне обидно? Немного.
Перед этим мачеха в течение недели все уши прожужжала мне о готовящемся дорожном путешествии, Калифорнии, солнце (будто его мало в Луизиане) и океане, а отец без лишних слов предложил подвезти до Лос-Анджелеса. Когда он предположил, что я хочу увидеться с мамой, в его голосе звучало равнодушие, будто мы говорили о какой-то ерунде, а не о женщине, с которой его когда-то связывало десять лет брака и двое детей.
Интересно, а мама после раскаивалась, что предпочла мне поездку к подруге? Хочется верить, что да, но что-то подсказывает, что мама не стала сопоставлять эти факты.
— Ты все равно можешь поехать с нами, — мягко произнесла мачеха, подслушав телефонный разговор сквозь приоткрытую дверь в мою старую комнату. — Мы будем только рады, если ты присоединишься к нам, солнышко.
Последнее слово ей далось тяжело, но она пыталась стать моей подругой и каждый раз, каждый, сука, раз говорила, как ей повезло стать «второй мамой» для таких замечательных детей как мы, ведь она всегда мечтала о большой семье.
Я только выдавила из себя натянутую улыбку и, дождавшись, когда мачеха уйдет, хорошенько хлопнула дверью. Рамки на стене вздрогнули. За несколько лет моего отсутствия в этой комнате ничего не изменилось. На стенах висели те же рамки, даже постеры я заключала в фоторамки и вешала на стену; на полках пылились остатки косметики с давно истекшим сроком годности, даже баночка с маслом для тела с приторным шоколадным запахом, точно усилившимся под воздействием времени — все оставалось прежним.
Запланированные дни для веселья со школьными подругами превратились в одну безалкогольную встречу, где каждая принялась хвастаться успехами и делиться сплетнями, уже потерявшими актуальность. Так я узнала, что парень из нашей школы вылетел после первого месяца учебы и устроился в «Макдональдс», потому что не мог придумать ничего оригинального.
Я вернулась в практически опустевший кампус. На моем этаже пахло курительной смесью — хлюпкий Лесли, объект влажных фантазий Кики, смешивал американский влажный снафф, травку и сигаретную труху, заворачивал в папиросную бумагу и продавал по спекулятивной цене. Мне казалось, что такой набор на вкус должен быть омерзительным и «не курительным», в чем меня активно пытались разубедить. А еще я думала, что снаффа там точно не было.
Моя соседка сидела на подоконнике возле открытого окна и курила как раз эту дрянь, скидывая пепел на пачку листов с правилами пожарной безопасности для первокурсников. Она глупо открыла рот и поместила самокрутку посередине круглой карманной пепельницы.
— Ба, какие люди! Это же Мисс Сенсация собственной персоной!
Фиби первой узнала о теме статьи в апреле. Мне пришлось рассказать ей, когда я стала интересоваться Мари Лаво, прошлым Академии и вообще всем, что ей известно из этой области. Можно было бы подождать до лета, попробовать возобновить общение с мисс Гуд, убедить ее в том, что страсть как желаю обучиться фокус-покусам, но к тому времени собранная информация напоминала бы одну третью часть «Унесенных ветром», да и я убедила себя, что сроки поджимали.
Я планировала поставить последние знаки препинания до того, как стрелки часов коснутся полуночи, а маленький календарь внизу уведомит о наступлении осени.
— Ты надолго или вещи забрать? — соседка продолжила курение, загибая пальцем уголок первого листа пожарной безопасности.
Я солгала, что хочу быть поближе к родной альма-матер даже летом.
— Тогда, — она спрыгнула с подоконника, захватив с собой незакрытую пепельницу, мигом рассыпая содержимое на пол. — Тебя послали ко мне небеса! Ты же любишь инди-рок?
С этих слов запускается особый двигатель — начало конца. Эффект бабочки (к этому мы еще вернемся), принцип домино — называйте как хотите, но с этого момента я начала стремительно приближаться к смерти. Той самой костлявой с косой, что сопровождает людей по жизни с самого рождения, готовая в любой момент заключить нас в свои холодные объятия и оставить в них навсегда.
Фиби собиралась ехать на какой-то концерт неподалеку от Джэксонвилля, но в последний момент кто-то отказался, и ее планы буквально сорвались в канализацию, если бы я не вернулась в комнату без целей и намерений (кроме статьи, разумеется) на ближайшие два месяца. У нее была бронь крошечной квартиры неподалеку от стоянки с прицепами и фургонами, но тянуть самостоятельно оплату, как и тратить деньги на автобус, она не хотела.
К слову, искать попутчиков в интернете она меня и научила, уверяя, что надежнее этого способа нет ничего. Не на обочине же голосовать.
Мы должны были уехать с какими-то парнями до столицы Флориды — Таллахасси, а оттуда уже до Джэксонвилля. Путь должен был занять около семи-восьми часов из-за ремонтных работ. Дорога занимала бы куда меньше времени, если бы мы выбрали трех с половиной часовой перелет за пятьдесят шесть долларов, но мы пытались экономить на всем.
У меня были деньги, думаю, что у Фиби они тоже были, но нам было по девятнадцать — еще успеем полетать первым классом.
Если мой четырнадцатилетний брат не боится рассекать в одиночку, то почему должна бояться я? Причина моего согласия почти такая же, как и год назад, когда меня пригласили напиться на пляже —у меня будет больше воспоминаний. Когда-то и жить надо, чтобы обернуться назад и сказать: «Ух, золотые были деньки!». А еще я никогда не была на музыкальном концерте. Вернее, была на выступлениях каких-то местных и никому неизвестных групп любителей-новичков, чьи хиты знали только их одноклассники, но на настоящем концерте — никогда.
Поездка была запоминающейся и яркой, под стать лету, и должна была оставить только хорошие воспоминания, вроде тех, когда вы встречаетесь через время и в момент неловкой паузы говорите: «Помнишь, как мы поехали за сто баксов на двоих в Джэксонвилль? Да, в прошлом мы были ух!»; расходитесь и мечтаете вернуться назад, но вас ждут семьи, мужья, редакторы, да и неважно кто вас ждет. Другая жизнь только и всего.
Я думаю, что она стала неплохим воспоминанием. Перебирая все яркие моменты своей жизни, я прихожу к выводу, что даже самое незначительное действие важно. Особенно, когда ты жив.
Хоть я и не слушала эту музыкальную группу (и узнала о ней только перед поездкой), мы с Фиби пришли к назначенному месту к половине шестого утра, когда было уже достаточно светло. У нас с собой был целый пакет еды из «Макдональдса»: пять больших порций картофеля фри, три разных соуса и три больших колы, причем в третий стакан налили алкоголь. Несмотря на ранний час, парень и две девушки уже расстелили плед у ограждения, чем вызвали у нескольких охранников территории разочарованный вздох, мол, вас все равно не пустят раньше трех.
К девяти утра картошка была несъедобной, и мы обменялись на столь же отвратительные крылья «Баффало», разогретые не единожды в микроволновке и политые сверху кисло-сладким соусом. Мы старались не засыпать и меньше пить, чтобы не разморило, и все ради того, чтобы добежать до первого ряда.
Моя смерть была столь нелепа, что казалась прямо-таки насмешкой судьбы. Я бы еще поняла, если бы нас изнасиловали чьи-то друзья-парни в автомобиле и оставили бы умирать на лесополосе…
Я бы смирилась, если бы нас затоптали на концерте во время паники. Толпа становится неуправляемой.
Можно принять и смерть от передоза, халатности к своему здоровью, беспечности, даже захлебнувшись в собственной блевотине или уснуть с сигаретой в руке, и сгореть заживо.
В день отъезда мы плохо соображали из-за того, что напившись, решили дождаться рассвета на набережной, а после впопыхах собирали вещи в маленький розовый чемодан, позаимствованный у Кики. Аренда жилья закончилась, а за пару часов до предполагаемого выезда из города бывший парень Фиби отказался ехать, и уже сидя в чертовом общепите, она судорожно искала новых попутчиков, хотя куда дешевле было бы совершить пару пересадок на автобусе или купить билеты на самолет.
Я думаю, что нужно было настоять на своем, купить эти чертовы билеты за свой счет или же бросить ее, послав нахуй добираться автостопом, если ей так больше нравится. Но у меня слишком болела голова, чему виной были или говняная пища, или тепловой удар, полученный парой дней ранее. Ко всему сказанному, мы не спали нормально несколько дней из-за духоты на улице и бесконечных разборок на парковке для трейлеров.
Понятия не имею, как ей удалось найти машину, но Фиби вдруг резко схватила свою сумку, сказав, что нужно спешить, наша карета подана и стоит где-то в трех или четырех кварталах отсюда. Я не знала, кто это был, но слышала, как водитель крыл ее матом за медлительность по телефону, торопил, грозился уехать. Мне было слишком плохо, чтобы встряхнуть соседку за плечи, остановить и сказать, что это дело не кончится добром, и даже чтобы осуществить свой план по засыланию ее нахуй.
— Бежим-бежим! — крикнула она мне, когда заметила нужную машину на углу платной парковки, где первые полчаса бесплатно. Теперь понятно, к чему такая спешка. — Давай, не отставай, сейчас отойдешь в машине.
Я догадывалась, как выгляжу со стороны, изнемогая от желания проблеваться, засунув два пальца в рот прилюдно.
Оставалось пройти пешеходный переход и бросить кукольный чемодан, что я катила следом за собой, в багажник. Фиби перебежала и махнула рукой — не отставай, — когда снова зазвонил ее телефон. От этой мелодии меня уже нервно передергивало и, Боже, я бы лучше разбила его, чем слушала это вновь.
И в этот момент я сделала шаг, уверенная, что на светофоре красная рука — «СТОП» сменилась зеленым человечком. Думаю, все бы обошлось, если бы сраный двухколесный чемодан не завалился на бок, и мне не пришлось бы его поднимать. Я же видела, что никто не ехал, а если бы и ехал, то просигналил бы, как обычно бывает, когда ты переходишь в неположенном месте.
Всего пара секунд — сущий пустяк. Я перебегала дорогу десятки, сотни раз, умудрялась делать это абсолютно пьяной и на роликовых коньках.
Я не успела испугаться, если честно, но яркой вспышкой промелькнула мысль, что испытывала похожие чувства ранее, когда Майкл толкнул меня, выбив дух, на Берро Драйв, но с одним веским отличием — этот удар полон жара и боли.
Как мяч, ударяясь о баскетбольную корзину, отлетает вниз, наполняя спортивный зал эхом, так и я была отброшена в сторону под визг случайных зрителей. Сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках, создавая вокруг меня прочную завесу, когда ко мне кто-то подбежал, пытаясь помочь подняться. Все плыло перед глазами, будто я каталась на цепных качелях на ярмарке. И еще я нигде не видела розового почти-что-кукольного чемодана, но успела задаться вопросом о его сохранности, ведь мне говорили, пластик недолговечен…
Меня хватило на один или два самостоятельных шага до того, как мир пошатнулся и все закончилось. Ни хороших моментов, проносящихся перед глазами, ни сил произнести последние слова. Ничего.
Нелепейшая из всех возможных смертей.
Я потеряла свои сраные труды, время, тело и способность озвучивать свои мысли.
Удивительно лишь то, что после смерти я не перестала думать. Мысли шли нескончаемым потоком, но ни одна из них не получала возможности вырваться из этой клетки. Они сбивались, не формировались в сложные предложения и путались между собой.
Что будет с семьей? Что скажут родителям? Что это только моя вина и никакого суда не будет? Травмы не совместимые с жизнью? Полицейские почувствуют алкоголь, если нет, то найдут в крови, свидетели скажут, что видели, как я бросалась под колеса. На сайте университета или на странице в «Фейсбук», возможно, появится маленький некролог, хотя и то вряд ли.
Я даже успела представить себя в гробу. Рыжие волосы, разметавшиеся на уродливой подушке, черное платье, купленное для интервью с Корделией Гуд, ноги в ссадинах и синяках, одну, наверное, вывернуло неестественно. Мне стало жаль Джейка, которому придется увидеть меня только на похоронах, если, конечно, он приедет и гроб будет открытым.
Все вокруг меня провалилось во тьму, и я представляла себя кем-то вроде Алисы, упавшей в кроличью нору, но только мне уготован полет в небытие. Никаких тебе райских садов, доброты, златых ворот в рай, умерших родственников. Пустота.
Внутренние смятения исчезали.
Пустота. Пустота. Пустота. Пустота. Пустота.
Если вы читаете это, значит, еще живы, пожалуйста, не спешите затягивать петлю на своих цыплячьих шеях. Там только пустота и никаких ответов от Создателя.
Самое страшное — осознание того, что не существует больше ни времени, ни пространства, лишь пустота, где ты всего лишь сгусток энергии, блуждающий по лабиринту неизвестности в надежде найти покой.
По крайней мере, мне так казалось, пока не прохрипел школьный звонок младшей школы Шугар-Ленда. Тогда все вновь волшебным образом обрело очертания маленького кабинета математики с его знаменитыми «сопливыми» стенами. Происхождение этого высказывания уходит корнями в далекое прошлое - не то кто-то из шестого класса перед уходом сказал учителям, что навсегда запомнит сопли, размазанные по стенам, не то кто-то из новичков в первый же день сказал, что стены напоминают последствия гайморита.
В средней школе стены называли блевотными. Ассоциации не слишком приятные.
За учительским столом сидела миссис… Бог мой, я совсем не помню ее имени, но она была настоящим кошмаром при свете дня, и не только моим. На нее жаловалась чуть ли не вся школа, но никто не торопился прервать ежедневный поток желчи, лившийся на учащихся. Во многом это была наша вина. Я дома тоже никому не говорила, но, когда эту старую суку уволили, прыгала на кровати до тех пор, пока матрац не стал скрипеть, и я не испугалась, что сломаю каркас и провалюсь вниз. Тогда я думала, что если тебя увольняют с работы, то ты умираешь с голоду, а я желала ей смерти.
Теперь она жарилась со мной в одном аду, что весьма иронично.
Вряд ли в раю учат деление и дроби.
Я снова за школьной партой в начальной школе. Колени упирались в деревянную столешницу, что, правда, не создавало физического дискомфорта, а взгляд устремлен на сопливые стены. Способность двигать своими конечностями утрачена, как и возможность ощущать что-либо. Мои руки касались школьной парты в жесте примерной ученицы, но осязание отсутствовало. По памяти я могла сказать, что в кабинете всегда пахло мокрой тряпкой для старой доски, по которой плохо писал мел, а деревянная столешница парты, хранящая на поверхности следы ручки с расчетами, нагревалась под ладонями.
Голос учительницы математики звучал надрывно - вот-вот захаркает кровью свои теоретические материалы, раскрытые на оглавлении.
«Мисс Рейзерн, — когда она обратилась ко мне, я вздрогнула, но не естественно, а так, словно это прописывалось в сценарии. — Вы снова не выполнили домашнее задание. Выходите, уделите нам свое драгоценное время»
Это настолько походило на реальность, что я сразу задалась вопросом к Богу, почему его небесная канцелярия сочла мою смерть за намеренное причинение боли и добровольный уход из жизни.
Я сопротивлялась, но ноги меня не слушались; тазобедренной костью я ударилась о заостренный край парты и встала, смотря в стеклянные кукольные глаза преподавателя, не в силах отвернуться. Кабинет был заполнен незнакомыми мне детьми, которые выглядели не лучше моего. Они наблюдали за моим поражением, практически не моргая, отчего мне становилось только хуже.
На противоположной стене жирные стрелки-червяки циферблата, любовно укрытого кружевом паутины, не двигались ни на йоту.
Учительница задала мне простое уравнение и отправила к доске. Это должно быть легко, очень легко, ведь я закончила школу год назад и проходила темы куда сложнее, но только вот , стоя у доски, не смогла и пальцем пошевелить.
Детство вернулось вновь.
Я не люблю истории с плохим концом, да и вообще истории о травле, насилии и унижении, но что-то подсказывает мне, что исповедь всякого школьника начинается с подобного рассказа. Ни тем, кто жил «до», ни тем, кто будет «после» мой случай знать не обязательно, а потому я постараюсь не углубляться.
Миссис Керн (ее фамилия всплыла на гладкую поверхность воспоминаний только сейчас) любила терроризировать и унижать нас на глазах друг у друга, указывая на нищету в бесплатных школах. Уж не знаю, кто допустил ее до получения педагогического образования, но раньше она работала в пансионатах и дополнительно преподавала математику у старшеклассников.
Ее плевки в сторону нищеты не были обоснованы.
Особо зажиточные семьи здесь не задерживались, а местные стремились не выделяться. По результатам переписи две тысячи шестого года тридцать процентов приходилась на тех, кому нет восемнадцати. Выводы напрашиваются сами собой: с мозгами отсюда уезжают.
Излюбленное словечко миссис Керн — «непослушная», но, благодаря интонации, «непослушная» звучало наравне с «дрянной». А еще она любила обращаться к нам официально, потому девятилетняя Кэти и семилетний Сэм превращались в мисс Роудс и мистера Флют.
Я в то время рисовала, любила, по крайней мере. Поля школьных тетрадей вечно покрывали незамысловатые каракули, точки, символы. Может, для меня это было неким актом самовыражения, но я всегда писала иначе, чем нас учили. В заглавных буквах присутствовали петельки, завитушки, наклон и еще какая-то ерунда. Порой эти эксперименты доходили до того, что я переставала разбирать написанное.
Зачастую учителя ничего не говорили, могли намекнуть о не самом подходящем месте для творчества, но не переходили границ и, к сожалению, всегда разбирали мои эссе.
Миссис Керн же показательно вырывала листы и заставляла все переписывать, если видела размазанные чернила или лишние пометки. С того момента я стала рисовать на отдельных листах, которые вкладывала в тетрадь, но, когда они заканчивались, начинались каракули на бёдрах. За окном был сентябрь или октябрь, время достаточно теплое, чтобы днем ходить без гольф или гетр, но по утрам я стучала зубами от холода, когда отец отвозил меня в школу. Видимо, я простыла и так заработала не то цистит, не то что-то похожее.
В тот злополучный день я не сделала домашнее задание и первую часть урока сидела на иголках, вслепую выписывая на ноге в ряд «непослушная, непослушная, непослушная, непослушная», борясь с желанием отпроситься в туалет. Где-то минут за пятнадцать до окончания терпеть стало невозможно, и я подняла руку с единственной целью — получить пропуск для дежурного и желательно услышать механическую трель звонка по пути в класс.
«Мисс Рейзерн, вы снова не удосужились выполнить домашнее задание. Выходите, уделите нам свое драгоценное время».
Вы уже знаете, что происходит дальше. За исключением пары деталей.
Юбка зацепилась об ободранный край парты и слегка задралась, пока я пыталась ее отдернуть вниз и закрыть ряды слов на ноге. Тщетно. Миссис Керн заметила и краем указки нарочно задрала тонкую ткань вверх. Понятия не имею, что она говорила в этот момент, но ее слова будто бы обрели форму и заполонили весь класс, сдавливая, точно под прессом. Я стояла спиной к классу, держа в дрожащей руке условия задачи, а другой пыталась смазать чернила, сделав их нечитабельными для остальных. Тогда меня совсем не интересовали цифры, порядок действий, деление и результат. Я просто надеялась, что звонок прозвенит раньше, чем описаюсь и привлеку еще больше внимания, но время, казалось, играло со мной в другие игры.
Когда миссис Керн закончила свою пылкую речь о нищете и выхватила из рук листок с примером, поставив «неуд», чтобы отправить на место (или куда-там-тебе-надо), то заметила грязь от черной пасты на пальцах. Для нее это стало последней каплей. Она закричала о неряшливости и несколько раз со злости ударила указкой по руке, а потом отправила на место.
Со звонком ничего не окончилось. Преподаватель оставила меня (и еще пару несчастных, не сдавших работы) выполнять одну четвертую заданного, чтобы получить низший балл. Просьбы отпустить во внимание не брались.
Не знаю, заметил ли кто-то, но до конца учебного дня я проходила с влажной и холодящей юбкой.
До дома я спасалась бегством, где смогла вдоволь разрыдаться, стирая слюной повторяющееся снова и снова слово «непослушная». Единственным свидетелем той истерики оказался Джейк, но ему было четыре, если не меньше, и он просто сидел рядом со мной, пока телевизор заглушал всхлипы.
Родителям я ничего не сказала. Когда случай повторился с моей одноклассницей, которую в дальнейшем перевели в другую школу, так как ее прилюдное унижение стало причиной походов к психологу, то Энн указала на меня - еще одну жертву террора миссис Керн. Помню, мама Энн отвела меня в сторону, чтобы расспросить о случившемся и о том, как повели себя мои родители, а я лишь пожала плечами мол, никак. Обсуждая это с кем-то, я испытывала стыда больше, чем в день случившегося, и математику стабильно прогуливала пару раз в месяц до конца зимы, пока старую суку не отстранили от преподавательской деятельности.
В аду (или где мы?) она кричала на меня до тех пор, пока из моих глаз не начинали капать слезы. Раздавался звонок и все повторялось. Я снова не сделала домашнее задание, снова тот же пример, что в мыслях решила миллион раз, но забывала ответ, те же слова, звонок.
Из окон я могла разглядеть только плотную дымку тумана, окутывавшего обнаженные деревья, чьи ветки практически касались стекол, покрытых витиеватыми разводами. Мгла не рассеивалась, сколько бы сценарий не повторялся, и иногда казалось, что за ней ничего нет, лишь знакомая пустота, повстречавшаяся ранее.
На двадцать второй или двадцать пятый выход к доске я смогла заметить, что вокруг только четыре стены без единого намека на дверь, будто кто-то открыл крышку этой игрушечной школы, высыпал вовнутрь кукол, рассадил по усмотрению и теперь наблюдал за непрерывным днем сурка. Я бы хотела выпрыгнуть в окно, постучать в каждую стенку (вдруг та оказалась бы гипсокартонной?), кричать и просить о помощи, но мое тело или та оболочка, что ошибочно принималась за него, больше не слушалось меня. Если не задумываться о словах, произнесенных вновь и вновь, не зацикливаться на слезах, боли и элементарности уравнения, что, наверное, могло бы меня освободить, то должна заметить - такое существование души после смерти куда лучше прожарки на углях в аду.
Мысли слабели, думаю, они сгорали из-за своеобразной формы деградации, а потому мне оставалось недолго в нынешней локации, что утешало.
Счет сбился. В тысячный раз уже нет страха. Я воспринимала происходящее как должное: факт слез, искусственную дрожь, избитые тонкой указкой руки. Человек, наверное, остается человеком и после смерти, когда привыкает и приспосабливается ко всему.
Хриплое «Мисс Рейзерн», снова цепляюсь костью, слышу условия задания, не могу взять в руки кусочек мела, получаю упрек за грязь под обгрызенными ногтями, слушаю о нынешнем поколении и терпеливо жду телесных наказаний до того момента пока не случается невозможное.
По левую сторону кабинета открывается дверь, что еще недавно отсутствовала. Она распахивается, как ни в чем не бывало, но в проеме не виден школьный коридор в желтовато-сырном освещении, лишь тьма, как будто обесточили все здание кроме кабинета математики.
Мне в некотором роде повезло. В этот момент я стояла лицом к ученикам, напоминая самой себе глупые часы-ходики, которые когда-то висели в детской — непропорциональная кошка с мультяшным лицом. Ее большие пустые глаза двигались из стороны в сторону вкупе с маятником-хвостом.
Когда я только увидела его, то подумала об ангеле, ангеле-хранителе, что решил отвести мою душу в вечность, и о детской молитве. Последней меня научила еще бабушка, говоря, что мы — счастливые дети и не боимся умереть во сне, а ее учили повторять четыре строчки каждую ночь.
Будь я жива, то раскрыла бы рот от удивления, как это принято демонстрировать в фильмах, но возможности шевелиться и отображать эмоции стали вдруг мне неподвластны.
Майкл.
Только узнать его было тяжело. Всему виной или время или притупленное восприятие другой реальности после смерти.
Дело даже не в том, что он выглядел иначе, а я (как никогда остро почувствовала родство с матерью) запомнила его немного нескладным мальчишкой-ровесником с россыпью прыщей на лице. Казалось, что теперь между нами пролегала пропасть во всем, и решающим фактором служило то, что он выглядел живым, пока я уже сгнила в могиле.
Я нисколько не сомневалась в его реальности, как и тогда на крыльце дома на Берро Драйв, но проблема в том, что Майкл расплывался, точно во сне: вы знаете, кто именно перед вами, без труда идентифицируете, но мелкие детали ускользают от взгляда.
Он с какой-то неестественной выправкой, заведя за спину обе руки, прошел между рядами. Гулкий звук его шагов сбил неизменную речь преподавателя.
«В мое время девушки следили за своим внешним видом! Мы не допускали и мысли прийти на занятие без домашней работы, а то была война. Вы — неблагодарное порождение порока. Учили ли вы историю, Рейзерн, раньше образование было привилегией, а теперь оно доступно всем и вся — государственное, муниципальное. Нищета в любое время и в любом месте нищета»
Она должна была приказать мне продемонстрировать обе руки, но запнулась на последнем слове, правда, моя память и без нее продолжила этот монолог. Указка, что раньше как хлыст проходилась по запястьям, обжигая и оставляя кровавые незаживающие ссадины, теперь торчала у нее из горла, точно шпага у циркача во время опасного номера.
Миссис Керн хрипела сильнее старого патефона, а из уголка ее рта медленно капалакровь.
«Никогда бы не подумала, что это сработает” — хотелось бы мне сказать и делано засмеяться.
Майкл, удовлетворенный результатом, скользнув взглядом по классу, и протянул мне руку, будто для приветствия. Его ладонь была куда выразительней, чем лица всех сидящих в кабинете, чем я сама. Момент затянулся, а мне вновь на ум пришла детская молитва и едва ощутимый животный страх, что раздастся звонок, и Майкл растворится в воздухе, что на самом деле это лишь новая игра.
Смятение от происходящего усиливало страдание.
От одной мысли хотелось кричать, но никто бы не услышал. Слова потонули бы за всхлипами.
«Неужели ты не видишь, что я не могу пошевелиться? Почему ты не видишь этого? Почему?»
И снова происходит невозможное.
Невозможное — идеально подходящее слово для описания моей последующей жизни. Еще одной после смерти.
Тусклые волосы девочки с задней парты вспыхнули искусственным пламенем, что перекинулось как по мановению волшебной палочки на остальных детей. Они безмолвно горели, не пытаясь сопротивляться и не издавая ни звука, словно их губы склеены.
Прежде чем я успела задаться вопросом, когда же меня постигнет их участь, Майкл сжал мое запястье непривычно горячей рукой, и вызвав позабытое и приятное покалывание тихо, но отчетливо произнесенной фразой:
— Я тебя слышу.
========== 5 - Young God ==========
Здравствуй, добро пожаловать домой.
Первое, что я чувствую — боль. Легкие горят огнем, как если бы я выкурила пачку, а то и две за один раз.
Я резко поднялась, жадно хватая ртом воздух, отчего мне становилось только хуже. В ушах шумело, а сердце билось так бешено, что каждый его удар отдавался в висках.
Вот что чувствуют дети при рождении. Знатоком по этой части я не была, но, вернувшись откуда-то извне и совершив первый вдох, могу теперь сказать, что от боли, наполнившей организм без остатка, действительно хочется завопить.
Мои догадки были примитивными: разряд дефибриллятора или адреналин в сердце. Кто-то неравнодушный вызвал девятьсот одиннадцать на улице, скорая оказалась поблизости, а полученные травмы все же позволяли мне жить дальше. Я смогла подняться с места, где лежала — хороший знак, — позвоночник не сломан.
Перед глазами все плыло, но и сквозь эту размытость я осознавала, что ни одно из предположений не верно. Это даже не морг, а просто место, окутанное мягким приглушенным светом.
Звон в ушах постепенно прекратился. Мысли вновь стали громче, точно рой потревоженных в улье пчел. Боль в легких сходила на нет, вернулось осязание. Я могла почувствовать под пальцами рук прохладную шероховатую поверхность древесины, покрытую тонким слоем песка.
Таинственное место постепенно принимало очертания небольшой комнаты, будто вырезанной из светлой древесины. Источников света было мало — я смогла сосчитать пять больших свечей у стены. Я учащенно заморгала, глядя на пламя, что теперь выглядело настоящим, а не искусственным, как в том кошмаре.
Тело снова мне подчинялось. Я могла запрокинуть голову, чтобы разглядеть сложную планировку потолка без единого намека на освещение, могла опустить ее вниз и убедиться, что из моей груди не торчит пустой шприц адреналина, и я не поменялась местами с Мией Уоллес.
Мои руки по-прежнему были моими руками — никаких трупных пятен, ссадин от нескончаемых порок, дрожи от выпитого алкоголя. Даже ногти не отросли, а черный лак не потрескался и не облупился. Я нервно прикоснулась к своему лицу, надеясь, что не обнаружу червя в одной из глазниц или выеденную левую щеку, сквозь которую проглядывают зубы, а после медленно опустила ладонь к груди. Сердце размеренно билось.
Будто ничего не случилось. Разве не чудо?
Майкл.
Бросив взгляд на запястье, я ожидала увидеть очередной синяк или покраснение, но все, что происходило «там» — другой случай. А ему я обязана своим появлением в неопределенном «здесь».
Воспоминания о его невероятном появлении заставили меня обернуться назад, куда я еще не смотрела, будучи уверенной, что он находится за моей спиной.
Бог мой.
В полусогнутом состоянии Майкл сидел на краю кровати, впиваясь пальцами в ткань собственных брюк. От носа к верхней губе пролегала дорожка уже высохшей крови. Сколько он сидел так, посмеиваясь, наблюдая за тем, как меня очаровывает мир вокруг?
Все слова, что когда-то придумывались и предназначались для брата, остававшегося неизменным долгие годы, по праву перешли к Майклу и застряли где-то в горле восторженными вздохами, словами благодарности и вопросами.
Майкл повзрослел. Это естественно, но… складывалось ощущение, что мы не виделись последние лет так пять, а это ставило знак равенства между чертовой пропастью времени и сроком от дня моей смерти до дня воскрешения. Размышлять об этом все еще не хотелось.; В отличие от желания встать, но сил практически не было, а потому я подползла к нему, всматриваясь в знакомое до боли лицо мальчика, что волшебным образом стал взрослым юношей-мужчиной. Все же, стоит заметить, некоторая приторность, присущая его типу внешности, неподвластна возрасту и с годами не исчезает.
Голос снова принадлежал мне. Я хрипло позвала его по имени, прочистила горло и позвала еще раз. У меня было слишком много вопросов и постепенно нарастающий страх того, что сейчас все исчезнет.
— Майкл.
Я повторила его имя в третий раз практически своим голосом и, найдя силы приподняться, глупо бросилась ему на шею. Он был живым, а это главное. Догадываюсь, как я выглядела со стороны, но забытое чувство чужого тепла, ощущения сердцебиения другого человека, его вздымающейся в такт дыханию грудной клетки — сводило с ума.
«Конечно, разумеется, это ты».
Лишь под конец, когда я уже думала отстраниться и устроить допрос о том, почему у него из носа идет кровь, где мы, сколько времени прошло, как он нашел меня, как он сделал это; его ладонь коснулась моей спины. Так приятно. Прежде я никогда не испытывала особой нужды в прикосновениях, признаться даже, ненавидела на пресловутых семейных посиделках, когда какая-нибудь тетушка или кузина считала своим долгом заключить меня в медвежьи объятия, но, кажется, сейчас что-то плохо влияло на гормоны.
— У тебя кровь, - кажется, попытка построить диалог превратилась в монолог, но я все же коснулась ладонью его лица, прекрасно понимая, что чрезмерные и неуместные нежности лучше оставить для брата. — Бог мой, тебя практически не узнать, — мне хотелось говорить очень много после столь долгого молчания наедине с собой, — Где мы? Где мы, Майкл?
Он усмехнулся и указательным пальцем стер остатки крови.
— В школе, - голос тоже звучал иначе, чем раньше. Самоувереннее, что ли. — В другой школе.
Я кивнула, поблагодарив за необходимое уточнение, и вновь устроилась на полу, позволив коленям касаться холодной паркетной доски. Несмотря на уйму вопросов, мне потребовалось время, чтобы переварить всего одно предложение, будто бы я отвыкла слушать и усваивать информацию. Все казалось нереальным и вместе с тем привычным, заставляющим чувствовать себя как дома.
— Я полагал, что вопросов будет больше.
Их и было больше.
Я лишь пожала плечами и выдохнула, возвращая на лицо улыбку, от которой уже начинали болеть щеки, но мне хотелось улыбаться и ощущать себя живой, а не мертвой. Чуть склонив голову, я позволила себе рассмотреть Майкла еще лучше, чтобы в очередной раз убедиться, что совсем не знаю его, о чем и заметила вслух.
Форма, точно у студента Итона (хоть я не знала, какая там на самом деле форма), комната, и близко не похожая на общежитие (у меня, к примеру, были выбеленные стены и старый, местами вздувшийся линолеум), скорее, на дом «братства» какого-нибудь студенческого объединения. Добавим ко всему мое необъяснимое появление в этой неизвестной школе, и можно обращаться к психиатру с вопросом «а эта смирительная рубашка мне к лицу?».
— Это что, Кембридж? - я дотронулась до ворота белоснежной рубашки и черной ленты, так не похожих на его прежнюю одежду.
Таинственное место оказалось не Итоном и не Кембриджем, а мужским аналогом небезызвестной академии Робишо — школой Готорна для выдающихся юношей. «Одаренные» не совсем равнялось «выдающимся», и об этом я предпочла умолчать, уточнив лишь: «Готорна как Натаниэль Готорн?», но ответа не последовало.
Его зачислили сюда, разглядев пресловутые выдающиеся способности, и теперь он добился четвертого уровня. На вопрос о бабушке Констанс Майкл равнодушно ответил «Она умерла». Он сказал об этом так спокойно, будто бы видел ее один или два раза за жизнь, а не жил под одной крышей. От последующих расспросов об органах опеки и том, как эта школа согласилась взять его на поруки, Майкл отмахнулся, точно всякая навязанная бюрократия его не касалась.
Мы будто бы жили в разных мирах, где я думала о рутине, оплате счетов, законах и правилах, пока Майкл существовал отдельно от основной массы людей и не вдавался в мелочи.
— Подружился с кем-нибудь?
Идентичный вопрос я задавала брату изо дня в день на протяжении трех месяцев после переезда в Новый Орлеан, когда тот приходил угрюмый из школы и все выходные проводил за компьютером. В начальной школе у него было один или два друга, но по социальной активности они не превосходили Джейка, а потому я всегда предлагала ему подружиться с кем-то еще, чтобы играть в бейсбол или футбол в парке.
«Зачем мне друзья, если у меня есть ты? — спрашивал Джейк в детстве, утыкаясь лбом мне в плечо. — Ты лучше»
Раньше меня это умиляло. Я обнимала его и разрешала смотреть телевизор вместо уроков. Все равно их ничему толком не учили. С возрастом исчезла вторая часть предложения, начинавшаяся со слов «если». Ему просто не нужны были друзья, а я стала старшей сестрой, чьи конспекты, домашние задания и жевательные конфеты можно воровать.
Майкл криво ухмыльнулся и повел плечом:
— Со мной отец, а друзей у меня нет. Достаточно того, что есть человек, которому я доверяю, который на моей стороне. А теперь еще и ты, Эли́зе.
На последних словах я не заострила внимания, хоть они и прозвучали эгоистично.
Очередной личный прокол: я не придралась к фразе про отца, восприняла как добрую сказку-философию о том, что умершие всегда живут в нашем сердце, сопровождают и оберегают нас.
По своему же опыту могу сказать, что это херня.
— И чему тебя учат в этой школе?
— Учат? - он засмеялся. — Это я могу чему угодно их научить. Четвертый уровень ставит меня наравне с Верховной — твоей дражайшей Корделией.
Я поспешила перебить вопросом, откуда он узнал про Корделию и наш разговор, но Майкл снова усмехнулся, откровенно демонстрируя, что ситуация его забавляет.
— Откуда я что? Они считают меня Альфой.
— Альфа и Омега? Все полностью. Начало и конец, который есть и был и грядет.
Майкл выдержал паузу и молча кивнул, но после добавил, что колдун Альфа непосредственно связан пророчеством о свержении Верховной ведьмы. В такие подробности ни мисс Гуд, ни Фиби меня не посвящали, а потому оставалось лишь соглашаться со всем услышанным.
Вновь повисло молчание. Мне следовало переварить то, что я живу среди настоящих колдунов, а не шарлатанов. Не то чтобы мысль об этом внушала страх или трепет, скорее удивляла. Это заставило меня вспомнить материал моей недописанной статьи. Однажды мы с отцом смотрели «America’s Psychic Challenge», и он возмущался, что телевидение нас водит за нос, а те, кто могут предсказать что-то посерьезнее погоды наверняка работают на правительство или спецслужбы.
Вряд ли Корделия или колдуны местного Хогвартса сотрудничают с внешним миром.
Из нас двоих тишина угнетала только его, а потому Майкл поднялся со своего места, повел затекшими плечами и, немного замешкавшись, протянул руку с предложением подняться с пола. Коленные суставы неприятно хрустнули, наводя на ассоциации с шарнирной куклой, когда я поднималась, удерживаясь за его горячие ладони. Слабость в теле поубавилась, а вместе с ней исчезло опасение рухнуть обратно и ненароком что-то сломать .
Вот кто точно изменился за лето — Майкл стал выше меня как минимум на голову, а потому я, смотря на него снизу вверх, испытывала что-то, смутно напоминающее смущение и благоговение одновременно.
Sophisticated — изысканный. Вот каким он был.
Когда я только училась писать эссе, то лезла из кожи вон, чтобы мои работы демонстрировали широкий словарный запас и отличались от работ моих одноклассников, выстроенных из односложных предложений с элементарными ошибками. Доходило до абсурда — я могла сидеть с дедушкиным словарем и портить зрение днями напролет, надеясь, что запомню каждую страницу и смогу с легкостью подбирать синоним к каждому слову.
«Sophisticated» привлекло меня сразу же. Оно звучало мягко и ассоциировалось со сказочным ветром, что нашептывает океану легенды. При этом мне безумно нравилось имя Софи, и я представляла, как подписываю тетради и учебники иначе. В скором времени мои домашние задания пестрили словом «изысканный».
Изысканный костюм, изысканный персонаж, изысканный вкус, изысканный нрав.
Sophisticated. Sophisticated. Sophisticated. Sophisticated.
Майкл был изысканным, точно сошел со страниц школьных эссе.
— Уже поздно, - он отстранился и расстегнул пуговицу на пиджаке. — Скоро рассветет.
Ясности это не внесло — рассвет может быть и в половину восьмого в ноябре, и в три пятнадцать в июне.
Школьная форма у них, конечно, была что надо. Рубашка, жилет, пиджак. Последний уже висел на спинке стула, а жилет будто нарочно остался не вывернутым на лицевую сторону, позволяя убедиться в идеальных строчках.
Sophisticated.
На секунду меня охватила доля зависти, ведь ни мой брат, ни я не одевались в единую форму и носили обычные джинсы, легко растягивающиеся футболки и кеды. Муниципальная школа другого внешнего вида и не предусматривала. Исключение — черлидеры и спортивные команды.
Я резко вспомнила про академию для одаренных юных дам и то, что не интересовалась идеей единой формы у них, когда брала интервью.
— Значит, ты после Корделии возглавишь «Робишо» и будешь заниматься делами Ковена?
Он криво усмехнулся и покачал головой, будто бы ему уже жаль тратить время на ответы на столь глупые и очевидные вопросы.
— Скажем так… у меня немного другие планы на него, - уклончиво отозвался Майкл, — пока, что он - препятствие на пути исполнения моего предназначения.
— И какое у тебя предназначение? - голос лишен и намека на иронию и насмешку.
— Создать новый мир? - вопросительно-утверждающе ответил он.
…На этой строчке, я клянусь Вам, как клялась Корделии, что не знала его истинных намерений. Мы говорили о скромном колдовском мирке, о пророчестве и Альфе, но не заходило и речи о другом, привычном для меня, мире. Конечно, я бы не смогла его остановить, думаю, никто не смог бы, но… Я до конца дней буду жить с мыслью, что ничего не сделала, не придала значения, что я – паршивый журналист.
***
Я ненавидела спать с кем-то на одной кровати. Это сразу же напоминало о совместных праздниках вроде Рождества или Дня Благодарения, когда родственники собирались под одной крышей, Боже упаси, нашего дома. Старшим стелили в гостиной или единственной гостевой спальне, а младших предпочитали сплавить в наши с братом комнаты. Кто-нибудь пронырливый вечно забирал у меня одеяло, укутываясь с головой, и ночами приходилось надевать два, а то и три слоя одежды, чтобы не стучать зубами.
Сейчас я не беспокоилась из-за мелочей, вроде тех, что у меня могут отобрать одеяло (я укрывалась кашемировым пледом) или отобьют во сне ноги. Меня пугало то, что какая-то часть жизни уже осталась безвозвратно позади, а теперь я должна снова закрыть глаза — заснуть — вычеркнуть еще какое-то время. Что если, закрыв глаза, я окажусь снова «где-то», забуду или разучусь дышать и умру во сне, но теперь навсегда?
Свечи все еще горели, отбрасывая причудливую тень на стену, на металлической подставке-подсвечнике дрожало несколько незастывших капель парафина. В последний раз свечи при мне зажигали еще в кампусе на Хэллоуин. Прежде чем затушить свечи, я подержала руку над пламенем, словно ребенок, проверяя, сработает ли рефлекс.
Едкая дымка свечей наполнила воздух и быстро растворилась в угольной темноте.
Если уткнуться носом в нагретую наволочку и попытаться уснуть, можно почувствовать пряный и до боли знакомый запах муската.
Как и в последнюю ночь в Калифорнии, в голову лезли сотни мыслей, но теперь нельзя было отвлечься ни на музыку, ни на мобильный телефон, ни на сбор вещей. Волшебное оживление без тела (сомневаюсь, что кто-то позволил Майклу притащить гроб в школу), отсутствие признаков гниения, эмоции, рефлексы, воспоминания, будто бы я просто уснула или впала в коматозное состояние, но вернулась. Это сводило с ума.
Нужно просто дышать и оставаться в неведении как можно дольше.
Жить в ожидании изгнания из рая.
========== 6 - Closer ==========
И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; Быт. 6:5
К моему счастью сон был крепкий и лишенный сновидений. Я проснулась в той же не самой удобной позе, но не спешила открывать глаза. Все могло исчезнуть за одну ночь или оказаться не тем, чем было. От мыслей и старых образов дышать стало тяжелее, и к имеющимся кошмарам приобщился страх очнуться в гробу, придавленной толщей земли. Этот образ заставил меня распахнуть глаза и подорваться вперед — и получить подтверждение того, что никакой ящик меня не сдерживает.
…Так начинаются лучшие дни неведения за всю человеческую жизнь.
Свечи у стены снова горели и не уменьшились ни на дюйм с ночи. Ноги приятно согрелись под кашемировым покрывалом. Никого. Я снова легла обратно и натянула покрывало на голову, точно меня бил озноб. Это простое действие давало мнимое ощущение безопасности.
Развалившись на кровати (они были куда удобнее, чем в нашем кампусе и матрасы не виниловые), я медленно двигала руками, точно пыталась сделать «снежного ангела», но лишь сминала в комок постельное белье. Раньше меня раздражал шелест простыней и то, как быстро иной раз нагревается наволочка под щекой, но сейчас все ощущения приносили если не удовольствие, то воспринимались без негативных эмоций.
Платье, в котором я умерла и воскресла, осталось без изменений — ни следов крови, ни зацепок. Ткань измялось ото сна, но в целом выглядела как из воспоминаний, когда я вынимала ее из чемодана и гладила холодным утюгом, что никак не нагревался. Единственное отличие от исходного состояния — я очнулась с босыми ногами. Либо переход между мирами не предусматривал обуви, либо от удара с меня слетели резиновые сандалии.
Комната для одного человека была достаточно большой и пустой. Ни картин, ни схем, ни карт, ни постеров. Набор мебели как в гостиничном номере. В «Робишо» девушки жили по двое-трое минимум, создавая образ сестринства, в Новоорлеанском университете же мы жили в комнатах со стенами из шлакоблоков, покрытых белой краской, двумя кроватями и отвратительно дешевыми шкафами, штанга которых не выдерживала больше десяти вешалок.
Школа Готорна предлагала учащимся жизнь в изыске и минимализме.
Я обошла всю комнату по кругу, раз пять уж точно, прежде чем раздался звонок. Не механический, как в личном аду, не дребезжащий, а как звон колокольчика, распространившийся повсюду, раз дошло и до закрытой комнаты. Через мгновение послышался стук каблуков по натертому полу, переросший в топот, но быстро смолк. В муниципальной школе гомон учащихся стихает минут через пятнадцать после окончания перемены.
Если прислушиваться, прислонившись к двери, то можно различить юношеские еще ломающиеся голоса. Кто-то, и не один, проходил мимо и рассуждал об отсутствии какого-то преподавателя, замене, и все напоминало обычную школу. Хлопнула дверь ближайшей комнаты, возможно, соседней, и я мгновенно отступила назад.
Школа для выдающихся юношей с единственной (или нет?) девушкой в одной из комнат. Напоминает краткое описание (все же слово синопсис не уместно) порнофильма с броским названием вроде «Сучка в школе Готорн» или «Техасская сучка прямиком с того света».
***
Насколько мне известно, существует семь смертных грехов, и возглавляет его Superbia, или Гордыня. Когда-то существовала восьмеричная схема, но Папа Римский решил внести свои изменения: объединил в один грех печаль с унынием, тщеславие с гордыней и добавил зависть. Так наши «душевные» пороки вознесли вверх, а «плотские» поставили в конец — совать в себя члены лучше, чем прослыть эгоисткой с чувством собственного превосходства.
Познания отложились со времен старшей школы, когда нам предложили предмет «мировые религии» для расширения кругозора. В Лос-Анджелесе некоторые хотели поступить на факультет философии и сокращать разрыв между реальностью и Богом (или что-то в этом духе), а мне нужно было заполнить «свободные часы», чтобы не выбирать французский или физику. С познавательной точки зрения лекции были интересными, со стороны слушателя — утомительными. Нам выдавали относительно девственные учебники: лишенные заломов, пометок и пятен от невесть чего, с иллюстрациями на отдельных мелованных страницах, как в энциклопедиях.
Если слушать о традиции ислама или катехизисе католической церкви откровенно скучно, то можно было просматривать те самые страницы, что еще не перепачкали отпечатками пальцев. Так, к параграфу о грехе прилагались черно-белые иллюстрации — мозаики алтарной части крипты базилики Нотр-Дам-де-Фурвьер в Лионе. В них Гордыня изображалась красующейся птицей — не то фазаном, не то павлином, а Похоть — горным козлом. (Ни в козлах, ни в птицах семейства фазановых я не разбираюсь).
Я потеряла контроль над временем, рассматривая собственное отражение в зеркале, как одержимая, и такое поведение вполне наводило на размышления о грехе. Я смотрела на себя, точно видела впервые в жизни или могла исчезнуть, стоило только моргнуть. Говорят, что есть большая разница между тем, что доступно нашим глазам и тем, что открывается окружающим. Сейчас я будто бы посмотрела на себя через некую призму и открыла во внешности выразительность.
«Кто и что подумает, если распахнет дверь к своему однокласснику? «Сучка с того света?». Чем не новый ад — быть пущенной по кругу мальчиками, что безвылазно зубрят замысловатые словечки на латыни».
Дома в Калифорнии я часто раздевалась, когда никто не видел, не только после процессов соития, чтобы полюбоваться отметинами или синяками. В обнажении не приходило чувства стыда, которое побудило Еву прикрыть наготу, а наоборот, ощущалась эстетичность — гордыня или прелюбодеяние?
Приятные покалывания вызывали не только чужие властные прикосновения, но и собственные, особенно, если делать это медленно — одними кончиками ногтей или подушечками пальцев, — обрисовывать линию ключиц, переходить к ложбинке меж грудей, очерчивать полумесяц под грудью, надавливать на каждое ребро. Мастурбация, это, конечно, занятно, но только на первых порах, и удовольствия она приносила на порядок меньше, чем самолюбование.
Похоть повсюду витает в воздухе.
Майкл пришел, когда шумный топот десятков шагов по коридору стих, уступив место редким шагам. К тому моменту я уже отвернула зеркало и покачивалась на единственном стуле, завалив его на задние ножки. Довольно успокаивающее занятие, эдакий бюджетный аналог кресла-качалки.
Конечно, я не просто смотрела в свое отражение и вылеживалась на чужой постели. Мне вообще нравилось двигаться, снова переносить тяжесть с пятки на носок, воображать себя невесть кем (может, балериной?) и танцевать без музыки, слыша лишь ее слабые отголоски в памяти.
— И тебе разрешают проносить еду в комнату? - спросила я, когда заметила в его руке тарелку с тостами. — Никто ничего не заподозрит?
— Я здесь на хорошем счету.
Хлеб на вкус отвратительный, как и ветчина, посыпанная сахаром с растекшимся сыром, но удовлетворительно. Еда снова приобретает смысл. Второй сэндвич был скорее мечтой моего брата — один белый треугольник смазан арахисовой пастой, другой — джемом.
Майкл сказал, что любит французские тосты, но их здесь готовят неправильно. Мне нравились тосты с клубничным джемом и сливочным маслом, их готовила бабушка одной из школьных подруг, пока моя предпочитала крекеры с сырным кремом.
Я же давно потеряла пристрастия в еде. В детстве как, наверное, у большинства детей, у меня был список тех блюд, что я могла поедать с утра до ночи или то, что могла попросить приготовить в день рождения или на какой-то праздник. С возрастом это прошло. Мачеха одно время готовила омлет с грибами — мой любимый завтрак, — и я ела его чуть ли не каждый день, чем попросту убила для себя его вкус. И так со многими продуктами: шоколад с помадкой, чипсы с паприкой, сэндвичи из разряда «Сделай сам» — сливочный соус и индейка, французские тосты.
Спустя длительное время голодания или отсутствия потребности в еде мне казалось, что я снова могу чувствовать вкус еды. Ощущать на языке приторность арахисовой пасты, неизмельченные частицы сахара в ягодном джеме на зубах и жесткость хлебной корочки.
Я будто снова оказалась в той его детской комнате, где мы часто сидели, свесив ноги с изголовья кровати и играя в приставку.
Это был тот же Майкл, которого я знала: со странностями, сквозящей спесивостью в голосе, взрослым лицом, в нем оставалось что-то ребяческое из прошлого.
Мы снова много говорили, но сейчас я не могу понять о чем, если у нас не было ничего общего, кроме каких-то незначительных совместных воспоминаний. Часто право слова предоставлялось мне, и я говорила о статье, которую начала писать в начале первого курса, о сборе материала, о том, как пришла к Корделии и проявила свой непрофессионализм во всей красе. О ее предположении я умолчала.
Я говорила ему все, что знала, молола языком направо и налево, думая, что раз он один из них, то мне нечего скрывать, зачастую ловя себя на мысли, что не планировала говорить так много.
Майкл в свою очередь кормил меня сказками — буквально пичкал сладкими иллюзиями, как Гретель откармливала брата на съедение, и я все послушно проглатывала и просила еще, пьянела без вина, растворяясь в историях об испытаниях силы, что вознесли его на Олимп «четвертого уровня» или о «Семи чудесах».
«Семь чудес» для меня ассоциировались с Семью чудесами света, про которые мне читала мама лет в пять. Занимательный факт — раньше меня и многих моих друзей интересовали археологические раскопки, древний мир, а когда детство кончилось, то увлечения сменились на примитивные, земные.
На один день рождения отец подарил мне красочную книжку с мифами и легендами древней Греции. Мама, когда была беременна, часто читала мне ее, водя пальцем по строчкам, чтобы я не только усваивала на слух, но и запоминала написание слов.
Зевс, Посейдон, Деметра.
Когда-то я знала о каждом боге-олимпийце и их потомках.
Мне нравилось слушать о Персефоне, но не из-за мрачности истории, а из-за произношения имени. Персефона звучала мягко — мама читала имя почти шепотом, напоминающим шелест первой листвы на деревьях в начале весны.
Думаю, это отличный пример иронии — теперь я как никогда ощущала себя героиней детской книжки, окутанной тьмой, похищенной ради собственного удовольствия в царство мертвых.
Из озвученных «чудес» мне был знаком только «Телекинез» и «Прорицание» — первое на слуху с детства и я понятия не имею, почему и откуда, не исключено, что смотрела фильм с таким названием, а второе мне приписывала Корделия.
Мне понравилось слово «Descensum» — умение покинуть тело и путешествовать между мирами. Если бы я прочла его на листке, то оно вышло бы свистящим, но Майкл произносил его с каким-то шипением. Морская пена разбивается о гальку или то, обо что бьется море.
Descensum. Descensum. Descensum.
Отсутствие часов и окон заставляло испытывать некую дезориентированность в пространстве и определять время исключительно интуитивно или же по звону между занятиями.
Где был Майкл в первую часть дня, я не знала — он не считал нужным говорить об этом, сделав меня кем-то вроде игрушки или домашнего зверька, которого следовало покормить, выведать момент, когда никого не будет поблизости и выгулять до уборной и обратно. То, что открывалось взгляду, никак не помогало составить образ школы, золотой клетки, где меня держали, а я и не хотела биться о прутья в надежде вырваться на свободу.
Мне не удастся это объяснить, но… мне было достаточно того, что я имела. Жить в вакууме некоторое время куда лучше, чем жить в реальности. Те несколько дней были необходимы, чтобы после выстроить цепочку ценностей, понять, что имеет смысл, а что нет.
Снаружи теплый ветер шелестел еще зеленой листвой, светила полная луна и ночь набирала свою силу, когда Майкл впервые вывел меня на поверхность, предварительно выдав какую-то черную тряпку, чтобы скрыть мои худощавые ноги со спины. Глубоко под землей остались лестницы, что, извиваясь змеями, вели вверх и вниз; пламя, поддерживаемое магией и мягкий свет от множества свечей.
— Лабиринт?
/Его центр я не могу найти, но нет причин для отчаяния, потому что я уже там/*
— Это скульптура, — Майкл прибавил шаг, и уже через один поворот открылась выжженная солнцем трава и образующие круг деревья. В темноте сложно было различить дорогу или уловить движение. — Идём.
Он вёл в самую гущу, не оборачиваясь назад, уверенный, что я не останусь позади. Плащ-мантия-накидка, что бы это ни было, оно путалось под ногами, собирая на подол мелкие колючки и пыль, отчего темп сбивался, приходилось поддерживать ткань в руке, не позволяя волочиться следом.
— Ты когда-нибудь видела снег?
— Снег? Наверное.
На самом деле я сомневаюсь, что видела снег.
В Шугар-Ленд в ноябре температура колеблется у семидесяти семи по Фаренгейту, а холодные зимы сродни чему-то уникальному и невероятному. Лужи замерзают крайне редко, но по вине повышенной влажности пальто приходится запахивать время от времени.
Снег я видела по телевизору, не в фильмах, конечно, где из каких-то современных машин выбрасывают смесь ваты и какой-то трухи, а в новостях. Обычно на снежные катаклизмы жалуются «северные» штаты: то провода облеплены снегом, то пробки, то снегоуборочные машины выходят из строя.
Тем не менее, я помню, как однажды сидела на руках у отца и видела белые хлопья, летящие с неба, затянутого пыльного цвета тучами; но в достоверности не клянусь, мне могло присниться.
— Нас повсюду окружают молекулы воды.
Он заметил это будничным тоном, но его голос, кажется, заглушил мой собственный и зазвенел в ушах. Тогда я придумала себе объяснение этому феномену — Майкл был единственным, кого я видела и с кем контактировала, возможно, просто привязалась. Дети же тоже привыкают к голосу матери, которая находится с ними круглые сутки с момента рождения и до определенного возраста.
Снег означает холод, температура опускается ниже двадцати по Фаренгейту и… это относится к тому, что я никогда не испытывала в жизни. Холода, несколько свитеров, дубленки — прекрасно, особенно, если ты не живешь на юге. На горнолыжные курорты, которые ассоциировались у меня со снегом, мы не выбирались, а отпраздновать Рождество где-то, где земля припорошена трухой, не хватало денег. Ну, знаете, авиакомпании повышают цены втрое как до Нью-Йорка, так и до Нового Орлеана.
Кто-то бежит к снегу, а кто-то к теплу — никогда не угодишь.
Но не похолодало и на градус, когда первая снежинка, напоминающая звездочку, блеснула в лунном свете.
Моя бабушка пересказывала сюжеты короткометражных фильмов и вообще фильмов, подсмотренных урывками во время работы в кинотеатре, и выдавала за оригинальные истории, хотя, думаю, какие-то были и ее собственными фантазиями.
Например, о путнике, что сбился с пути, пробираясь в ночи сквозь дремучую чащу, и что-то надоумило его зачерпнуть рукой воду из источника и превратить брызги в звезды, указывающие верный путь. В детстве меня всегда удивляло то, что в окружении деревьев нашелся водоем, а не то, что вода обратилась в небесные тела.
Снег тоже поступал извне, будто кто-то свыше перевернул солонку или дрожащей, как бабочка, рукой посыпал землю белоснежной крупой, по ошибке приняв за бисквитный корж.
Кто-то взболтал хрустальный шар и создал настоящий снегопад из пустоты.
В фильмах в такой момент принято кружиться, уподобляясь снежному вихрю. Я решаюсь тоже это сделать, игнорируя неразумность подобного поведения и то, что я босиком и могу так запутаться в длинном подоле, рискую наступить на ткань и порвать ее. С непривычки мир раскачивается каруселью, перед глазами пляшут пятна.
Мягкие хлопья оседали на сухую траву, таяли на черной ткани накидки и оставляли влажные следы на коже, не в силах противостоять теплу.
Согнув ноги, я сидела на сырой земле, запрокинув голову вверх, наблюдая несчитанное множество звезд, что раньше скрывались от глаз за светящимися фасадами зданий и дорожными фонарями. На вытянутую ладонь осело несколько шестиконечных снежных звезд, будто в ожидании путешествия в небеса к другим мерцающим светилам из детской сказки.
Невозможное чудо.
Уйти дальше и добраться до ограждения — моя идея.
Возвращаться обратно не хотелось, пряный ночной воздух пьянил, отчего складывалась иллюзия, что не существовало ничего до и ничего не будет после. Только вечное время под открытым небом с далекими звездами, хоть у всего один конец и от него никуда не уйти, он плавно вытекает из настоящего в ближайшее будущее.
Я терялась между деревьями, руководствуясь интуицией. Волосы, скрываемые за высоким воротом накидки, от бега высвободились из плена и рассыпались по спине. Ветки норовили хлыстом ударить по лицу с единственной целью — отрезвить, напомнить о реальности.
Покрывало из сухих колючек, веток и сорванных ветром еще зеленых листьев. Чем дальше, тем сильнее смыкаются кроны деревьев, не пропуская лунный свет, создавая другой купол. Стоило поднести руку к лицу, чтобы отбросить назад мешающие пряди волос, и в нос ударял запах смолы, сохранившийся на кончиках пальцев.
— Так нечестно, - воскликнула я. Майкл оказался позади меня и похлопал по плечу — трансмутация — хотя не мог оказаться по ту сторону раньше. — В чем разница между вторым испытанием силы и телепортацией на небольшие расстояния? Не знаешь. А говоришь, что сам научишь чему угодно. Ладно, умник, - пришла моя очередь щеголять, — такому нигде не научат, но не смейся, если у меня не получится с первого раза.
Майкл поспешно кивнул и прислонился виском к дереву. Вероятно, он ожидал, что я покажу какой-то фокус-покус, охвачу все огнем или превращу подтаявший снег, ставший кашей под ногами, в млечный путь. Я закачала головой в ответ и поднесла ко рту, соединенные вместе кончики большого и указательного пальцев левой руки.
Оглушительный свист заставил его усмехнуться и поморщиться. Честно говоря, не думала, что получится так громко — последний раз я хвасталась умением свистеть и плеваться в классе девятом. Этому меня научил папа, когда рассказывал о детстве на ферме ранее принадлежавшей нашей семье. Первое время я ходила с незаживающими ранками в уголках губ от бесконечных тренировок немытыми руками — у меня никак не выходил громкий свист и получался звук спускаемого колеса.
— Ты так не сможешь, - сразу же уточнила я, повторяя трюк, но с четырьмя пальцами с идентичным свистом. — Надо родиться и провести не одно лето в Техасе.
***
Меня разрывало от смеха и навалившихся эмоций, которых я была лишена столь длительное время. Иллюзорное ощущение счастья. Мне казалось, что я нашла и смогла залатать каждый пробел, изменить каждый изъян, что это было долгожданное отпущение, а не затишье перед бурей.
Я сдерживалась, чтобы не рассмеяться громко и не топать ногами, когда бежала по очередному незнакомому коридору, а после вверх по лестнице, скользя пальцами по отполированным перилам. К ним прикасаются каждый день потные ладони учащихся мальчишек, но никому из них не пришло в голову скатиться вниз и использовать их не совсем по назначению.
От пульсирующего навязчивого желания мне хотелось отсосать ему здесь — в одном из слабо освещенных пролетов — на зависть остальным. Будоражили тени, масляные портреты на стенах, наблюдающие за каждым неверным шагом, душный воздух подземелья, таивший в себе нотки пыльных фолиантов - разворованного культурного наследия Америки, восточного ковра и свеч, словно в храме на поминальной службе.
Майкл плохо на меня воздействовал.
«Дурное влияние», - как сказал бы отец. Он повторял это снова и снова, если что-то не вписывалось в его каноны воспитания или моральные ценности, но почти никогда это не касалось меня и брата.
Волосы Майкла были еще местами влажные от растаявшего снега, и когда я решила пригладить несколько прядей назад, то ощутила под пальцами глубокий шрам, которого не было в последний раз в Лос-Анджелесе. Портить момент не хотелось.
Мне нравилось целоваться с ним, хотя я ненавидела слово «поцелуй». Оно отвратительно на слух, хотя тоже содержит свистящие звуки, и кто-то находит его красивым.
Он прикусил нижнюю губу, выбивая сдавленный вздох.
Рука скользнула от шеи к изысканным брюкам, которые сразу и не отнесешь к школьной форме. Поглаживать чьи-то гениталии даже через слои ткани не возбуждает, как и дрочка со смыслом в технике.
— Тебе когда-нибудь делали минет? - я не старалась придать этим словам сексуальности или произнести с придыханием — последнее вышло само собой. — Как в Техасе?
Это старый фокус: нет никакой градации минета по штатам, как нет французского поцелуя, но если добавлять приставку, то создается ощущение, что будет разница.
Майкл усмехнулся, запуская пальцы в мои волосы, оттягивая их назад:
— Женщины знают только одну форму благодарности, не так ли? — в вопросительном тоне сквозило не то презрение и желчь, не то завуалированное желание оскорбить и указать на похоть в крови.
Рыжие волосы — волосы согрешившей шлюхи. Если бы он сказал оттирать его лаковые ботинки волосами, то я бы спросила, с какого начать — левого или правого.** Будь у меня хоть капля самоуважения, я бы предложила ему трахнуть самого себя, но гордость заглушена низким голосом вкупе с намеренным надавливанием на не зажившие раны на коже головы:
— Не отвлекайся.
Отстранившись назад, я медленно развела колени в сторону, будто пыталась повторить успех Шэрон Стоун. Платье, что служило одеждой и для сна, и для повседневной носки, изрядно помялось за прошедшие дни и приобрело специфический завалявшийся запах, как спортивная форма, забытая в шкафчике до следующего урока физкультуры.
Касаться себя под чьим-то взглядом напоминает самолюбование у зеркала, где главное - не разрывать зрительный контакт. Заставить человека чувствовать себя неловко, испытывать прилив возбуждения от того, что он не задействован в процессе, но является непосредственным наблюдателем. Трудно не сорваться и не закатить глаза, когда по телу проходит разряд, а потому я вздрагиваю и стараюсь не дышать через рот.
Я не люблю выражение «ласкать себя», оно по отвратительности на одной ступени с «поцелуем», как и синонимы к половым органам. Это смешно и нелепо.
Майкл не терпел поражения, а потому не спешил отворачиваться, смущаться или разделять мое занятие. Он отбивал пальцами дьявольский ритм по неопрятно брошенному покрывалу, но взгляд стал мрачнее, и такой уже встречался мне раньше. Кто кончит, тот и проиграл, а будь у меня такая школьная форма, то я бы поборолась. Моим платьем хоть сейчас полы вытирай.
А потом в моей голове возникает мысль: «Делай, как я хочу».
Она ненавязчивая как, к примеру, желание бесчинствовать в коридорах школы, но напоминает жужжащую мошку над ухом, подначивающую убить ее.
Лучший способ — поддаться искушению? Или как нам завещал Оскар Уайльд?
Свечи я задуваю быстро, словно на праздничном торте, позабыв загадать желание. Комната мгновенно погружается во тьму, и я на дрожащих ногах вплотную подхожу к Майклу, давя на плечи, ощущая поролоновые подплечники.
— В темноте все будет, как я хочу.
— Ошибаешься, — свечи за спиной вспыхивают с шипением. Пирокинез — еще одно «чудо».
— Так нечестно, — я усмехнулась, как тогда, под пологом леса: пора бы уже запомнить, что наши силы никогда не будут равны; вновь опустилась на колени подле него и уперлась подбородком в его колено.
Майкл беззлобно ухмыльнулся, возможно, тоже подумав, что человек — ничтожество перед ним. Его ладонь с еще не зажившим до конца порезом с испытания «Семи чудес»проскользнула по плечу, будто бы случайно зацепил тонкую лямку платья и спустил ниже, обнажая левую грудь и учащенно бьющееся сердце, а после вновь сжал плечо.
Тонкая невидимая нить прикосновений сухими горячими губами по костяшкам пальцем, я перехватила его руку, отправляя указательный и средний палец себе в рот, — посасывать и сохранять с ним зрительный контакт широко распахнутыми, как у девственницы, глазами.
Странное дело — дурные привычки. В детстве тебя ругают за пальцы во рту, боже упаси, если сосешь палец в пять лет, а взрослеешь и получаешь восхищенные взгляды.
Позже я лежала в постели, уткнувшись лицом в подушку, влажную от пота и пропахшую плотским запахом с едва различимыми нотками муската.
В памяти впервые за все время всплыл полностью вечер в доме под аренду на Берро Драйв — холодность, навязчивость, латексный костюм, и, конечно, взгляд. Мрачный взгляд водянистых глаз мне уже встречался, когда я не оправдывала ожидания, не хлопала в ладоши при виде подвала и могла сбежать, а теперь-то и бежать некуда.
Тогда я поняла, что боюсь призраков, а в этой комнате, поверьте, их предостаточно.
У «Лиловых» комнаты как одна похожи, и, клянусь, меня заселили именно в ту, где все началось. Стены угнетают, сжимают под прессом воспоминаний, заставляют понять, что потеряла, а что заслужила.
Возлюбила ли я так сильно, чтобы мне были прощены грехи? Я никогда не понимала этой части в Евангелие от Луки. Кого мне нужно было любить, чтобы быть прощенной, если, погрязнув в радостях плоти, я забыла о семье, друзьях, выпивке, университете? Начало и конец ознаменовала одна комната да украдкой увиденные коридоры-полумесяцы.
Я подумывала позвать его и несвоевременно потребовать объяснений, ответа на вопрос, что следовало бы озвучить еще в самом начале: Зачем ты вернул меня к жизни? Почему бы не оставить меня вне времени и пространства, в царстве иллюзий и абстракций?
Но все уходило во тьму.
Вниз, вниз, вниз.
Шипение волн, что снова и снова бьются о скалы и одна мысль, похожая на свет маяка вдали: домой возврата нет.
And between heaven and hell
As it done sin
As it done
Over and over
И между раем и адом,
Когда был совершён грех,
Когда это происходило
Снова и снова
- Aqualung - Cold
____________________
* — Оден — «Лабиринт»
** — Аллюзия (Мат. 26:6-13; Мк. 14:3–9; Ин. 12:1–8) Грешница обливала ноги Иисуса своими слезами и отирала волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала маслом.
========== 7 - Descensum ==========
Let me take you for a ride
Мне редко что-то снится.
В детстве, конечно, дела обстояли куда хуже и меня мучили кошмары по несколько раз за ночь. Стариковский сон достаточно тревожен, и бабуля взваливала на свои осунувшиеся плечи непростое дело — укладывать меня спать. Сколько ночей она проговорила со мной обо всем, делясь историями о молодости (благополучно забываемыми из-за скучного содержания), о нашей семье, о событиях, которые бы я никогда не застала. Она делала все это для меня, будто сон старикам совсем не нужен.
Лет в семь все прекратилось и мне больше ничего не снилось. Совсем. Вернее, бывали какие-то смутные картинки, которые забывались под утро, но несравнимые с прошлым. Иногда я мечтала, чтобы мне приснилось что-то запоминающееся и яркое.
Первый кошмар спустя десять лет затишья мне приснился перед изгнанием из личного Эдема, что символично.
В том, что все происходящее исключительно плод моего воображения я не сомневалась — предметы были чересчур размыты. Вариант со смертью отметался почти сразу. Тогда мне было не с чем сравнить, но сейчас могу сказать, что это было первое мое осознанное сновидение в жизни.
По очертаниям окружающая обстановка напоминала академию для одаренных юных дам. Светлые стены, белые каркасы кроватей, уставленных в ряд у стены. Солнечный молочно-белый свет проникал сквозь распахнутые окна, подчеркивая, как много пыли, напоминавшей снежную труху, кружило в воздухе и оседало на черных капроновых колготках и кремовом шелке (или атласе?) комбинации. Платье едва прикрывало задницу, вынуждая ощущать дискомфорт и бесконечно одергивать его вниз.
Белоснежная изящная рука, ничем не отличимая от манекена в магазине — ни теплая, ни холодная, подхватила под локоть, будто мы выстраиваемся парочками в начальной школе.
«Все почти готово! - нараспев произнес неизвестный женский голос над ухом».
Определить, кому он принадлежит, практически невозможно — женский силуэт расплывчат и больше походит на говорящее пятно с руками манекена, нежели живого человека. Парадная лестница менее роскошная и куда уже, чем в Опере Гарнье в Париже, которая встречалась мне несколько раз в журналах с интерьерами, обожаемыми матерью.
Шаги практически невесомые, парящие, перечеркивающие законы гравитации. Где-то вдали слышалась органная музыка и монотонное произношение одних и тех же слов на латыни. Я слишком часто слышала ее в коридоре и в стенах школы, а потому спутать практически невозможно. На последних ступенях холл наполнился мраком, поглотившим весь свет, осталось лишь немного рассеянного свечения, кружащего в воздухе какой-то звездной пылью.
Покачивающийся колыбелью зал не пустовал. Невыразительные и расплывчатые лица свидетелей, разместившихся в несколько шеренг, шелестели одеяниями и продолжали нашептывать что-то. В руках одной из них покоилось серебряное неглубокое блюдо, на котором в три ряда были уложены тонкие кругляшки, похожие на неподнявшиеся лепешки.
«Гостии, - промелькнуло в голове, — евхаристический хлеб».
Нам рассказывали об этом на «мировых религиях», и на мелованных страницах прилагалось изображение Евхаристии на фреске из храма в Македонии. Только окружающая обстановка ничуть не соответствовала тому, что нам рассказывали. Профанация?
Женщина буквально волокла меня, крепко сжимая за локоть, но резко отпустила, когда раздался громкий стук в дверь. Поместив руки выше, она скинула вниз две тонкие лямки, и сильнее надавила на мои плечи, вынуждая опуститься в жесте повиновения на колени.
«Corpus Edimus, - громче произнес женский голос и сразу же подал перевод для тех, кто незнаком с латынью. — Мы вкушаем тело».
Свидетели повторили за ней эхом.
«Sanguinem Bibimus. Мы пьём кровь».
Стук становится громче, голоса мгновенно замолкают. Входная дверь нещадно скрипит и практически сразу раздается лязг засова от непрошеных гостей, слышится шелест одеяний — тяжелая ткань скользила по деревянному полу. Парализующее чувство слизкого страха накрыло с головой, напоминая чем-то преисподнюю, где я не в силах пошевелить и пальцем по своей воле.
Звуки перестали существовать, заглушенные единственным, громким и почти гипнотизирующим, схожим с топотом на ипподроме или в городском парке, где предлагают прогулку на лошадях.
До меня запоздало дошло, что происходящее — черная месса. Дьявол делает один шаг, выставляя передо мной левое копыто изящной, практически скульптурной ноги, к которому я непременно обязана припасть губами — еще одна форма проявления акта почтения. Стоит опуститься под давлением ниже, и чувствуется, что грубая темная шерсть отдает сырой землей и чем-то приторно-гниющим. Звериный рык заглушил раскат грома снаружи. Он не приемлет неповиновение.
«Osculum infame, - шепчет женский голос».
Что за чушь.
«Ave, Ave! Tolle Corpus»
Не в первый раз я подумываю начать молиться не темной стороне, но до сих пор не выучила ни одной молитвы и не припомню ни одного псалма. Интуиция подсказывает мне, что если я упомяну Бога, то мне без колебаний вырвут язык и сердце.
Но это же нереально.
Я отодвинулась назад, избавившись от оков давления одной лишь мыслью, что исходом происходящего управляю в одиночку. Последователи дерзостью не отличаются, а верность делает их безликой невыразительной толпой.
Лапа, покрытая лохматой шерстью, вырисовывала на моем лбу перевернутый латинский крест, царапая кожу когтями. Простой невидимый контур стал царапиной, в следующий раз глубоким порезом, а под итог кровоточащей раной.
Кровь, густая и теплая, хлынула как под напором, но быстро сменилась тонкими струйками, заливаясь в глаза, марая ткань. Если запрокинуть голову, то алая жидкость потечет по шее вниз медленнее, что я и решилась сделать. Боязнь столкнуться взглядом с властелином ада не ощущалась как прежде, но и дышать я не могла.
Его лик мутный, но не расплывчатый, как и у остальных, - если долго присматриваться, то есть вероятность различить козлиные уши, рога и мутные ледяные глаза со зрачками, суженными до размера спичечной головки, вопреки расхожим представлениям о том, что у Дьявола зрачки отсутствуют вовсе или напоминают черную бездну.
Легкие разрывались, будто под пыткой peine forte et dure, и все кончилось.
Я распахнула глаза, хватаясь рукой за пульсирующее горло, точно все происходило наяву. На лбу выступила испарина, но никакой крови не было. Когда пульс нормализовался, на меня обрушилась позабытая волна растерянности и страха, морального истощения.
Сейчас было бы неплохо запахнуть полы старого розового махрового халата с вышитой птичкой слева, схожей с эмблемой штата, и шаркающими шагами дойти до комнаты бабушки, упасть на старую скрипучую тахту, закрыть ноги маленькими диванными подушками и ждать новой невыдуманной истории. В тишине под покровом ночи всегда с легкостью вскрывались шкафы со скелетами.
Дело в том, что в моей семье все хорошие рассказчики. Кто-то становится отличным оратором, кто-то складно повествует городские легенды и страшные истории, а моя семья — сказочники. Согласитесь, лжецы звучит хуже.
Отец с матерью рассказывали друг другу о любви вплоть до развода, брат маскировал свои сатанинские увлечения, я приукрашивала занятость, то есть, по мнению большинства, я продуктивна и деятельна круглые сутки, но в действительности… сами знаете. Вранье у нас растекается по венам отравленной кровью.
Все началось с прадеда. Он был родом из небольшой деревни Вудсборо и всегда стремился к деньгам. Во время сухого закона прадед неплохо зарабатывал на контрабанде, но был отправлен за решетку (здесь очень много неточностей) и вышел на свободу после Депрессии, когда повсюду говорили о войне и Дюнкерке. Он был трусливым человеком, боявшимся оказаться записанным задним числом на фронт (тут тоже неточности); однажды ночью кто-то постучал в дом, и прадед заперся в ванной, полный решимости перерезать себе глотку. Вероятно, что это был бродяга или кто-то из местных жителей, но подпитываемый страхом и мотивацией прадед отправился в пресловутый «сахарный город» и сменил фамилию на Рейзерн, казавшуюся очень немецкой. Патриот из него был хуевый и вплоть до окончания войны прадед осветлял свои медные волосы и учился говорить с немецким акцентом, полагая, что после победы Германии его не затронет печальная участь.
Забавно то, что ни его жена, ни дети не знали о трусости главы семейства, и карты он раскрыл перед невесткой — моей бабушкой. Ни мой отец, ни дед никогда не задумывались о составлении генеалогического древа, а я подумывала о проекте для школы во время очередной бессонницы.
Вам будет не интересно, если я начну выстраивать рассказ из одних диалогов, а для меня проблематично. Когда вы храните что-то в памяти, но не пытаетесь вспомнить до мелочей и уж тем более перенести на бумагу, то воспоминания менее отвратительны. Они не убивают как онкологическое заболевание - медленно и мучительно, поражая раковыми клетками каждый орган.
Я раньше мало об этом задумывалась, хоть и не проходило и дня без ностальгии по чему-то светлому из детства, по времени, когда я была счастлива, но не понимала этого.
***
Из школы Готорна меня выперли, быстро и без лишнего шума.
Вру. Шума было хоть отбавляй.
Главное — до обиды банально. В комнату трижды постучали — два коротких стука и один длинный — не знаю, что это обозначает на азбуке Морзе и обозначает ли, но среагировать я никак не успела, да и в шкаф лезть глупо. Умный человек всегда проверяет и его.
Никаких криков, возгласов и вышвыривания вон. Преподаватель спросил, есть ли у меня другая одежда, но получил отрицательный ответ. У меня, блять, теперь ничего не было. Одеждой обеспечили, но мужской и не подходящей по размеру. Штаны еле удерживались на бедрах, рукава пиджака пришлось сразу же закатить, как и на рубашке.
Руководство было не в восторге и это очень мягко сказано. Меня же подбивало спросить, почему преподаватель решил рыскать в комнате ученика в его отсутствие. У нас никто бы не стал искать в комнатах что-нибудь или кого-нибудь, если бы не было доноса на наркотики или алкоголь.
Мне пришлось слишком часто повторять свое имя за один день, и первые пару раз я сболтнула, что журналист — заученная фраза при виде тех, кто тебя вдвое старше. Я отвыкла от этого и от ненавистного имени в частности. В детстве я к нему практически не цеплялась. Дома меня звали «малышкой», «солнышком» и «дорогой», а друзей было не так много, но детишки, с которыми мы шатались по полям и клянчили конфеты, называли по-всякому. Это было одно из условий нашей дружбы и так удобнее, и вы сейчас сами поймете почему.
Когда вы живете в небольшом городе среди южных реднеков, не блещущих фантазией, у вас будут друзья по имени Мэри, Джон, Энн, Лиам и Элизабет. Решающим фактором считается год рождения и то, какое имя было на пике популярности.
Знаете ли вы, сколько сокращений существует к имени «Элизабет»? Дохуя. Грубо — не спорю, но честно.
Лиззи, Лиз, Эльза, Либби, Бетт, Бетани, Бетта, Бетти, Лизетт, Лайза, Элайза, Элла, Элли, Иззи.
Я могу продолжать еще очень долго, смысл ясен — имя отвратительное. Но еще хуже, когда твоя семья решает проявить чуточку фантазии, но немножко в ином направлении и называет тебя «Элизабетта» с уклоном в Италию. Все бы ничего, но как мое имя только не коверкали при написании: меняли буквы местами, добавляли «z» вместо «s», теряли вторую «т» и, в конце концов, писали «Элизабет», игнорируя доводы и официальные документы.
Мой вам совет, если хотите испортить ребенку жизнь — назовите его редкой или иностранной формой самого распространенного имени.
Ректор школы практически сразу произвел впечатление желчного и мелкого человека, и дело вовсе не в росте или предубеждениях. Есть же такие мерзкие типы, что стоит им раскрыть рот, тянет блевать или передергивает. Раздражение, скрытое за маской дружелюбия, сочилась гноем из него, наверное, с того момента, как я оказалась на стуле напротив него, доказывая невиновность.
Я не слышу мысли, не смотрю в хрустальный шар, чтобы увидеть будущее, но достаточно следить за реакцией, чтобы прочесть по ней отвращение к нынешней Верховной — мисс Корделии, сквозящее ядом в словах. Зацикленность на свержении женского правления и желание занять место во главе стола, но загрести выгодное положение не своими руками, а используя Майкла.
Притащи в одну из комнат кого-то постороннего обычный студент, и его дни в учебном заведении сочтены, но речь шла о Майкле, а он — Альфа — золотой билет превосходства над ведьмами. Что бы он ни совершил, что бы ни сделал, совет школы Готорна будет рукоплескать и шаркать ножкой — Ах, как силен наш Верховный!
В этом ли не проявление двуличия и подмены понятий во всей красе? Подобную реакцию часто можно встретить в школе, особенно в спортивных секциях, где тренер любит перенять лавры на себя, а директор подчеркивать, что дикаря-перекати-поле превратили в законопослушного гражданина Америки.
Не исключено, что я чересчур категорична на их счет, но, право слово, это взаимно. Умение контролировать эмоции тоже своего рода дар, а он, к сожалению, им не овладел. Чего только стоила фраза: «Вы та самая журналистка, трудами которой местные жители вооружились коктейлями Молотова?»
Они отправили меня поесть с остальными и, боже, это было сравнимо с публичными унижениями в школе. Учащиеся смотрели на меня, используя весь доступный спектр эмоций: с пренебрежением, удивлением, восхищением, омерзением, похотью. Оставалось лишь пришить алую букву на одежду или позволить линчевать.
На ужин подали уже знакомый черствый хлеб, оловянные столовые приборы и консоме, оставляя на десерт осуждающие взгляды. Как будто переодеваешься в одной раздевалке с мальчиками, застывшими в пубертате и с трудом контролирующими желания. Заслонив рукой лицо, я медленно водила ложкой по неглубокой тарелке, завороженно наблюдая, как ценные жиры оседают на олове, не вслушиваясь в чавканье. Никогда не любила супы.
Короткое обсуждение, не потребовавшего личного присутствия великих советниц, — клянусь, на последних словах ректор глупо захихикал, — итогом которого стало решение отправить меня, ныне бездомную и мертвую для общества, под крыло к благодетельнице мисс Корделии-за-своих-горой-Гуд. Решение оспариванию не подлежало, а я и не стремилась, зная, какой ответ последует при возражении.
Майкл — создатель, воскреситель, следующий Верховный, Альфа и так далее и тому подобное, но он не знает, что делать со мной. Он мог спуститься в ад, как уже делал ранее в стремлении привлечь внимание и повторил чудо снова.
Один нюанс — от сильных ведьм был прок, а я стала ожившим трупом.
Во рту все еще ощущался гадкий привкус жирного бульона — позабытой жидкой пищи, когда я вернулась в комнату в ожидании часа отправления. Проблемы подступали и подступали, приумножаясь, как снежный ком, несущийся на тебя с горы. На самолет меня не посадить — отсутствие документов, поездом не отправить по аналогичной причине, позвонить некому.
Вчера все было хорошо, а сегодня в царстве, где никто не умирает, мертвецом оказалась я.
Неподвижное пламя, мягкое освещение, смятая постель — комната оставалась неизменной. Мир рухнет (ха-ха), а неуменьшаемые свечи продолжат гореть на кованой подставке-подсвечнике. Так, собственно, и случилось.
Время вновь потеряло значение.
Я лежала на кровати и гипнотизировала дверь в ожидании, что сейчас постучат. Меня пробивал озноб вопреки тому, что одежды на мне теперь больше, чем в последние дни, а босые ноги укрыты по голень покрывалом.
Тысячи вопросов, следующих друг за другом, но сливающихся в один: что делать дальше? Домой возврата нет, в университет не зачислят без тонны бумажек, которых не получить будучи мертвой или по поддельным документам, общество похоронило под толщей земли неизвестного штата.
«Вот, - думаю я, - вот что чувствовала Ева во время изгнания из рая».
Майкл вернулся в комнату и выглядел безразличным. Это плохо — в бесцветном взгляде практически невозможно различить эмоции. Брат в сердцах предпочитал кидаться ругательствами, но Майклу подобное чуждо.
— Что тебе сказали? - я приподнялась на локте и поджала колени ближе к себе. — Не отстранили от занятий?
Майкл усмехнулся и отрицательно покачал головой:
— Они мне ничего не сделают, говорил же. Кто именно зашел сюда?
— Ты мне скажи, они твои мастера, - я изобразила пальцами кавычки над последним словом.
Описание произошедшего он из меня вытянул лучше любого опытного журналиста чередой вопросов, на которые нельзя было ответить просто «да» и «нет». Свои подозрения о том, что группка неудовлетворенных колдунов использует его, я все же решилась озвучить вслух, и почти сразу получила ответ об общей идее свержения парадигмы ретроградов.
— Ты хотя бы знаешь, что такое «парадигма»?
— Если что-то не складывается — надо это срезать на корню. А эту проблему следует решить радикально.
Это не его слова, скорее прямое цитирование.
— Как ты узнал, что я мертва? - я протараторила это на одном дыхании под девизом «сейчас или никогда», почти без вопросительной интонации.
Майкл, что все это время смотрел куда-то перед собой, повернул голову в мою сторону; уголок рта пополз вверх в ухмылке.
— Я не знал. Корделия упоминала о потере юных дарований, в их числе и ты со своим сбором материала.
Объяснений на следующий вопрос «для чего» тоже не последовало, что заставляло усомниться в иной мотивации, кроме личной прихоти по принципу «смог и сделал». То, что о последствиях он не задумывался, не про него; не про того, кому в силах просчитать на пять шагов абсолютно все.
А я не знала, следует ли мне его благодарить или ненавидеть.
Попутчиком на восточное побережье вызвался тот, кто и обнаружил мое убежище — Джон Генри — он не представился, но к нему так обратились остальные. Я редко встречала людей, использующих второе имя в реальной жизни, но, когда так зовут еще тысячу мужчин, то двойное имя хороший способ самовыражения.
Погода значительно отличалась от прошлой ночи. Молочные клубы тумана витали в воздухе, а небо местами было затянуто тучами, отчего полная луна то появлялась, то исчезала из вида вновь. На синих автомобильных номерах золотыми буквами напечатано «Калифорния». Я была слишком близка к матери и в то же время далека.
Навигатор показал выбранный маршрут — трасса I-10, пролегающая через Хьюстон, Техас. Время в пути около двадцати семи часов. Последний раз я преодолевала длительные расстояния на автобусе и с попутчиками, перед смертью.
От Лос-Анджелеса нас отделяло сорок семь миль, школа Готорна находила чуть севернее в непосредственной близости к национальному заповеднику.
— Что вас связывает? - это было первое, что он спросил, когда ворота, защищающие школу от посторонних, остались позади.
— Что? - я медленно повернула голову в сторону водителя. — Пытаетесь устроить допрос?
— Я пытаюсь узнать о своем ученике больше, - Джон Генри прибавил скорость выше допустимого на этом участке дороги, но вел ровно.
— Вы выбрали не того человека.
Я вновь прислонилась виском к опущенному на четверть стеклу. Свежий калифорнийский воздух приятно касался лица, путаясь в волосах. По мере изменения освещенности автомагистрали звезд становилось меньше, они переставали напоминать сказочные брызги, и становились похожими скорее на мелкие осколки хрусталя, забившиеся в выбоины в швах между плиткой или паркетными досками.
Часы на приборной панели показывали первый час ночи.
Я подумала о матери — любящей и беспечной, решившей заняться духовным саморазвитием, но не исключая из своей жизни просмотр ток-шоу. Обычно в час ночи она еще не спала и почти кошачьим шагом перемещалась из комнаты в ванную, нанося подушечками пальцев жирный крем. Осталась ли она в Лос-Анджелесе? Что она чувствует теперь? Уехал ли Джейк от нее к отцу или сбежал в Даллас? Что можно чувствовать, когда хоронишь своего ребенка?
Большой указатель зеленого цвета уведомил, что Лос-Анджелес остался далеко за спиной и следует совершить приличный круг, чтобы вернуться в город ангелов, заселенный демонами.
Я тяжело вздохнула и попыталась не расплакаться, как идиотка, когда вновь подумала о прошлой жизни. Океан, горячий песок под ногами, соленый воздух, толпища туристов, катание на роликовых коньках.
Продан ли особняк на Берро Драйв?
В Аризоне я снова оказалась только проездом. Вечно шумный наравне с Луизианой штат Аризона только пробуждался ото сна и заливал в себя кофеин — некоторые светофоры еще не работали, и тишину разрывал шум поливо-моечных машин.
Уснуть было невозможно. Нарастающее чувство беспокойства душило и стоило прикрыть глаза, как в памяти всплывали копыта дьявола из сна.
Синее безоблачное небо Нью-Мексико и Гранд-Каньон напомнили, что мы с семьей так и не съездили сюда в весенние каникулы. В первый раз я устроила показную истерику-напоминание, что меня укачивает в дороге (ложь), во второй раз брат слег с температурой, и вместо поездки мы играли в ерунду вроде «Монополии» и «Скрэббл».
В туалете на ближайшей автозаправке я прорыдала около десяти минут, зажав рот кулаком, и подавляла всхлипы после, надеясь, что их заглушит рев автомобилей. Дважды или трижды Джон Генри любезно поинтересовался моим самочувствием, но без предложений остановиться в ближайшем мотеле на пару часов, чтобы перевести дыхание или ,напротив, наплакаться вдоволь.
Следующая стоянка была в крутом местечке под названием Вадо Драйв. Джон Генри решил снять наличку и бросил автомобиль на ближайшей автомойке, будто бы не знал, что мыть машину, а после ехать по засушенным дорогам — верх идиотизма.
Солнце нещадно палило, обжигая сквозь одежду. Ни тонировка, ни очки с затемненными стеклами (пусть и за доллар) не спасали. Меньше чем в трехста футах располагалась обширная стоянка для грузовых автомобилей и автозаправка с дешевым топливом. Я и со своего места прекрасно видела, как парочка тучных водителей обмахивались картой местности, периодически присасываясь к бутылке холодного пива.
— Вы понимаете, что такое спуститься в ад? - следующий вопрос соответствовал окружающей обстановке.
Вернуться в ад. Спуститься в ад. Путешествие между двумя мирами.
Просто проговорите это вслух. Звучит как бред сумасшедшего, галлюцинации наркомана, кислотные флешбеки. Как можно спуститься в ад, просто прочитав пару предложений на латыни? Это же не подземная парковка торгового центра и не какой-то лифт, несущийся вниз до самой преисподней. Я не понимаю этого и как обычный человек не принимаю того, что не в силах объяснить.
Все, что меня отличает от людей из средневековья — я не хватаюсь за вилы и факелы.
Descensum.
— Спуск в загробный мир для способных не составит труда, но легко приведет к смерти, если не найти путь назад. Те, кто проваливает испытания, остаются там навсегда и, поверь, никто по своей воле не захочет повторять это снова и снова, а Майкл… - он замолчал, давая почву для размышлений о том, какую силу необходимо приложить, чтобы выбраться на свет. — Представь, что ты спустилась в ад, - (Я уже там побывала), — Спустись ты туда, то смогла бы спасти кого-то. Кого?
Ответ не заставляет себя долго ждать. Если мне было бы суждено кого-то спасти, то это всегда будет мой брат. Джейк, конечно, редкостная задница, но спокойно существовать в мире, где он мертв — выше моих сил.
Первое, что я хотела спросить, - к чему эти глупые рассуждения, но буквально услышала еще не произнесенный вслух ответ Джона Генри: «А Майкл решил вытащить тебя».
— Вы же не так беспросветно глупы, как хотите показаться, - с отвращением произнес он. — Или сантименты или что-то другое ему от вас нужно, а поскольку вы не обладаете никакими способностями кроме написания бесполезных статей, думаю нужно склоняться к первому варианту.
— В чем вы его подозреваете?
Я снова вспомнила разговор с Майклом. Он тоже не особо доверял своему преподавателю, то ли из личной неприязни, то ли видя в нем угрозу свержения «нынешней парадигмы» (бог мой, что выдумал).
— Тьму невозможно обуздать, и точка, - отрезал Джон Генри.
Большего из него вытянуть не удалось.
«Ты считаешь меня чудовищем?» — Гораздо легче внушить страх.
Я смогла задремать ровно на двадцать минут, и это больше напоминало провал в памяти, чем сон.
К четырем вечера автомобиль свернул на дорогу I-10 штата Техас. При виде знакомых пустырей и кучевых облаков на сизо-голубом небе что-то внутри оборвалось, оголяя зияющую дыру, которую никогда не удастся затянуть. Я хотела уснуть и проспать все, чтобы на развилке через Хьюстон не увидеть указатель на родное сладкое королевство и не выбежать из машины по знакомой дороге, не броситься на коленях к порогу родного дома, не обнять стариков.
Мы поменялись местами с Джоном Генри, пролетая указатель один за другим, не сбавляя скорости, точно нас никто не остановит за быструю езду. Я водила крайне плохо — получила права в шестнадцать перед отъездом из Луизианы, но за руль редко садилась; теперь выхода не было. Сцепив пальцы на руле, я попросту уставилась вперед, выбирая одну точку для концентрации — автомобильные номера Техаса, прицеп грузовика, серый кусок дороги, выбоина, новый знак, «Макдональдс», заброшенная бензоколонка с заколоченными дверьми.
Большой зеленый знак с белыми печатными буквами «Добро Пожаловать В Луизиану» с неправдоподобным проржавевшим пеликаном. Кто-то его испортил, оставив внизу подпись «Я люблю Люка» и приклеив несколько наклеек с печатью штата — одним из государственных символов.
Я вновь уступила водительское место, и остаток дороги до Нового Орлеана провела сгорбившись, опустив голову вниз, точно навстречу мог пронестись автомобиль кого-нибудь из знакомых. Возвращаться мертвецом в город, где тебя знают — безумие, но податься без документов и денег некуда. К горлу вновь подступила желчь с привкусом наваристого бульона и выпитого пару часов назад американо из придорожного кафе, по вкусу напоминавшего землю, пропущенную через мусорный пакет.
Домой возврата нет.
Последняя остановка перед конечной точкой — заказник Морепас Суомп (пару раз мы ездили туда с классом). Джон Генри закурил, несмотря на запрет, и потянулся к свернутому на заднем сидении пакету из «Макдональдс». В нем покоились остатки салата и немного кофе на дне бумажного стаканчика.
— Вы уже осознали? - серьезно спросил он, ковыряя пластмассовой вилкой листья салата, освобождая место для столбика пепла. Освещение в автомобиле было выключено, и равнодушное выражение его лица я могла разглядеть только благодаря огоньку сигареты. — Мне вас жаль, правда, жаль.
Отвечать было незачем.
Больше тридцати часов без сна сказывались хуже, чем просто отрицательно, но я отчаянно боролась, точно в этом был какой-то смысл. Сколько бы я не прободрствовала, картина мира останется неизменной.
Знакомые улицы Нового Орлеана, полчаса до дома, час десять до кампуса, веселящиеся подростки, обнимающиеся у каждого фонаря, сгорая в его сырно-желтом свете; на углу виднеется глиняная табличка ручной работы с кривоватой надписью: «Катрин, вечеринка уже в самом разгаре!». У местных всегда было хорошо с чувством юмора.
Воздух беззаботного города врывается в автомобильный салон. Я никогда не задумывалась над тем, что он отличается от других штатов, но, оставив позади тысячу миль и парочку штатов, могу с уверенностью сказать: здесь пахнет домом.
Я снова оказываюсь здесь на Джексон-авеню. Те же кованые ворота, открывающиеся без магии, и тот же парень-дворецкий распахнул дверь. В глазах все плыло от избытка белого, обстановка кадрами наслаивалась и путалась с картинками из ночного кошмара.
Несмотря на глубокую ночь в знакомой гостиной слишком людно. Кто-то произнес едва уловимым шепотом: «Элизабетта Рейзерн», вынуждая вздрогнуть, как и всегда от упоминания собственного ненавистного имени.
Моя благодетельница мисс Корделия давала кому-то указания, ее улыбка теперь казалась тревожной, но все еще искренней, располагающей. Смуглая девушка в головном уборе - широкополой черной шляпе (часть образа настоящей ведьмы) бросила взгляд, полный сомнения, на мои руки, видимо, в поисках какой-нибудь сумочки, даже самой маленькой.
В ее голосе чувствовался южный акцент, который она всеми силами пыталась подавить, произнося клишированное приветствие:
«Добро пожаловать в Робишо».
The fragile kingdom fall
The tremor becomes a quake
…Time will help you through
But it doesn’t have the time
To give you all the answers to the never-ending why
Хрупкое королевство развалится,
Лёгкий трепет превратится в содрогание
…Время поможет тебе выкарабкаться,
Но у него просто нет времени
Отвечать на все твои бесконечные «почему?»
— Placebo The Never-Ending Why
__________________________
* — Peine forte et dure («сильное и продолжительное мучение») — в англосаксонской системе права вид пыток; на грудь человека устанавливали доску и укладывали камни, постепенно увеличивая давление, что могло привести к смерти. В истории США данная процедура была применена в ходе судебного процесса над салемскими ведьмами в 1692 году.
Все указанные латинские выражения взяты из «Ave Satani» — Омен.
Исключение - “Osculum infame” - срамный поцелуй.
p.s “Au” из-за Джона Генри, которому было уделено чуть больше внимания, чем на экране не поставлю, т.к. судьба его остается неизменной за исключением, что сожгут по дороге назад.
p.s.s Ваша отзывчивость приветствуется и вдохновляет на скорое продолжение.
========== 8 - Suspendere ==========
suspense — неопределённость, беспокойство, тревога ожидания.
Меня будто бы снова воронкой засосало в ад.
Первые дни я попросту не покидала постель, разыгрывая Спящую Красавицу одним актом в надежде всю жизнь прожить в мире грез.
Осознание реальности убивало. Ужасно быть мертвым, ужасно быть живым, но еще ужаснее, когда ты жив, но считаешься мертвым. Без вести пропавшей быть намного лучше -может, тебе отбило память, и ты шатаешься по белому свету в надежде что-то вспомнить?
В недолгие часы бодрствования я просто пыталась представить дальнейший план действий с крепко связанными руками. Подать на новый паспорт легально практически невозможно — они потребуют документы, пороются в архивах и по итогу бросят в тюрьму. Поддельные документы — хороши, но скрупулезные девушки в банке откажут в открытии кредитки, определят фальшивку и снова один итог — оказаться за решеткой.
Каждый раз я говорила себе, что смирюсь и с этим, что найду решения и ответы, что жизнь никогда не бывает легкой. Но позиция, построенная на мотивирующих цитатах, заставляла плеваться от самой себя. Ложь. Я бы так не сказала.
Рано или поздно занавес поднимается, и актеры вынуждены выйти на поклон.
Спящая Красавица очнулась не от поцелуя настоящей любви, а от оглушающей, точно удар по голове в темном переулке, реальности, где принц оказывался тем еще ушлепком, а королевство в панике.
Не стану оправдываться и показывать себя сильнее или в выгодном ключе. Я хотела свести счеты с жизнью, а для этого нужна сила воли. Уверенности в том, что в процессе не стану пытаться сорвать веревку с шеи или барахтаться в пруду, пытаясь освободить карманы от пригоршни камней. Мне не хватало внутреннего стержня, чтобы позволить воде в ванной залиться в ноздри и, как дешевую губку для мытья посуды, наполнить легкие.
В Робишо все были очень любезные, отзывчивые и дружелюбные до тошноты. Я к такому не привыкла. Не то чтобы мы с соседкой по комнате вырывали друг дружке волосы за вешалку в шкафу или плевали в стакан содовой, но крепкая дружба, как по мне, это всего лишь красивая сказочка наряду с первой вечной любовью.
То, что ведьмочки считали друг друга сестрами, - заслуга Корделии. Никакого гнетущего авторитета старших, превышенной субординации. Все равны, значимы вне зависимости от их способностей. Каждый важен. А я привыкла к конкуренции, миру волков, где следует идти по головам, если хочешь получить стипендию, выделиться, публиковаться.
Что было хорошего в «Робишо» — кормили здесь не отвратительными наваристыми мясными бульонами. Ко всему я могла прийти в столовую и забрать, к примеру, зеленое яблоко из плетеной вазы (моя мама любит такие штуки) и сгрызть в своей комнате; но вот проблема — я ненавижу яблоки. Мякоть оседает на зубах, они быстро окисляются, во рту превращаются в кашу и напоминают рвоту. Любая пережеванная пища — не самое красивое зрелище, но яблоки для меня на вкус как сгустки случайно проглоченного гноя.
Жизнь в академии чем-то напоминала жизнь в монастыре. Я читала об этом в «Marie Claire» пару лет назад. Мы должны были чему-то бесконечно учиться, посвящать время повторению, разгружать свежие продукты и уже готовые блюда, нуждающиеся в разогреве. Одним словом — рутина.
Я снова училась жить во времени. Сегодня пятница, а оживили меня около недели назад в четверг, или, возможно, в среду. Сейчас половина четвертого и через несколько часов стемнеет, и я увижу, как небо постепенно поблекнет и яркие цвета сменятся сумраком.
В полночь снова придут кошмары.
Бессонными ночами было достаточно времени, чтобы ознакомиться с процессами по обвинению в колдовстве в Салеме и в герцогстве Савойя. Анне Гёльди и вовсе посвятили одну полку, хранившую все материалы по ее делу, а также несколько романов прошлого века вроде «Анна Гёльди. Последняя ведьма».
Фолианты и архивы наводили тоску, подтверждая теорию о том, что слухи появляются, когда что кому-то становится скучно. Чем меньше город, тем труднее удержать секреты и рот на замке.
Женщин всегда находят и находили, в чем обвинить, и неважно, есть ли для этого основания или просто кому-то не понравилось, что ты до сих пор не умерла от пневмонии или во время родов. Взять Анну Гёльди. В ее деле слово «якобы» встречается чуть ли не через строчку, а о ее жизни практически ничего не известно, но парочка писак решили развить эту тему, взыграть на чувстве справедливости и интересе бывалого читателя к чужой грязи, и приписать любовную линию и обвинения как способ избавления от нежелательных порочных связей.
Ее реабилитировали спустя двести двадцать шесть лет — парламент Швейцарии признал ее приговор судебной ошибкой и предложил издать книгу как моральную реабилитацию, но разве это теперь имело значение?
На занятия буквально гнали (обязали ходить), а филонить я не могла. Как и послать кого-нибудь в задницу.
Остальные же моего мнения не разделяли. Девушки страсть как хотели учиться чему-то новому, отчего я ощущала себя старшеклассницей, которую по ошибке отправили в первый класс. Только в начале обучения у тебя горят глаза, и рот не закрывается от бесконечных «почему?», правда, с годами любовь к вопросам не уходит — меняются слова.
Почему небо голубое, а трава зеленая? Почему земля круглая? Почему на солнце больно смотреть? Почему вы не объясняете подробнее? Почему вы игнорируете учеников? Почему вы нас ненавидите?
Почему?
Почему ты вернул меня к жизни?
Экстравагантная — других слов не подберешь — женщина Миртл Сноу любила говорить, что в этих стенах живет магия. А еще она мне не доверяла и недолюбливала, может из соображений безопасности, я впервые услышала именно ее мысли, точно мы пытались вести душевную беседу.
Мне нравилось слушать о прошлом академии — об этом нигде не прочесть, а продолжай я написание статьи, то этому материалу не было бы цены. Сколько лет люди жили в обмане насчет этого помпезного здания, стекались под проклятые стены во время гражданской войны, когда академию превратили в военный госпиталь. В минуты поглощения новой информации псевдообразовательного характера с тысячей пометок на линованных листах я забывала, что жизнь не сломана, и воображала себя Ланой Уинтерс, томящейся под крышей Брайрклифф.
Девушка с длинными русыми волосами, кажется, Зои говорит, что раньше было хуже. Раньше — не пару десятилетий назад, а года два назад, когда студенток можно было пересчитать по пальцам одной руки, и она входила в эту пятерку, превратившуюся в двойку.
Получение теории, которая в жизни мне мало пригодится, конечно, угнетало (я утешала себя тем, что перечень университетских предметов тоже не играет ключевой роли), но практическая часть, напоминающая лабораторные работы по химии — а уж с них меня сдувало ветром, проходила как оглашение приговора. Не скрою, я с немым восхищением наблюдала как девушки силой мысли (или как оно работает?) перекрашивали противящиеся переменам розы, но сама бы не стала заниматься подобной чушью.
В моем понимании «прорицание» — сцена из «Гарри Поттера». Гадание по чаинкам, кофейной гуще и задумчивое вглядывание в хрустальный шар.
Перчатки из выделанной кожи крокодила Миртл Сноу приковывали взгляд куда больше происходящего фарса. Она энергично встряхнула небольшой стаканчик, похожий на термо кружку или походный стакан из нержавейки, и высыпала содержимое на стол. Галька больше напоминала камешки для аквариума с рыбками.
Я была до последнего уверена, что сейчас кто-нибудь из девушек покажет чудеса магии в действии, но Миртл кивнула мне и перевела взгляд на разноцветные камешки. Что ж, в эту игру можно играть вдвоем или всем шабашем.
— Определи по гальке, где находится собственность Мими ДеЛонгпре.
— А покажите, как пишется? — я нервно хмыкнула под выжидающими взглядами девушек.
Что нужно делать? Силой мысли воздействовать на гальку, чтобы получить ответы? Окей, я смотрела все эти сверхъестественные шоу пиздаболов. Они только и делают, что размахивают руками, бормоча тарабарщину под нос, и закатывают глаза.
Вытянув руки перед собой, я поводила над галькой пару секунд, разве что глаза не закатила, а после пожала плечами мол, ну какая из меня провидица!
Как сказала Сара Гуд уже с петлей на шее: «Я не бо́льшая ведьма, чем ты — колдун». Эта фраза мне особенно приглянулась при изучении охоты на ведьм Салема, хоть она совершенно не вписывалась в контекст.
— Это делается не так, —грудным голосом заговорил еще один подарок Майкла, возвращенная из ада ведьма — живая кукла Вуду. — Не размахивай ты…
«…не такая беспросветная идиотка, какой хочешь показаться».
Я покорно склонилась над рассыпанными камешками, выставив ладони, точно перед обогревателем — от гальки местами исходило тепло как в игре «горячо/холодно», — где-то ощущался жар, а где-то напротив.
Это произошло как с картами Таро, когда я выдавала сенсационные толкования, начитавшись самоучителей, но в этом случае ответ пришел будто сам собой, под руководством лишь логики и интуиции.«Шкатулка на книжном стеллаже, третья полка у «Молота Ведьм» на языке оригинала одного из первых изданий».
Куини — вот как зовут ведьму-куклу вуду, — засеменила к указанному месту. Всякий раз при виде нее меня посещают мысли об одышке, что, конечно, плохо и неправильно, но я ничего не могу с собой поделать. Она возвращается без шкатулки в руках. Теперь я точно вправе процитировать Сару Гуд!
Прежде чем я успеваю раскрыть рот, на стол подле галек опускается побрякушка в виде цветка, усыпанная фианитами. Думаю, ее одной достаточно, чтобы пойти на дно камнем.
— Антикварная брошь, подаренная в ночь Священного принятия, — голос Корделии за спиной заставил вздрогнуть. — Это же было и на моем прохождении «Семи чудес».
— Я подразумевала шкатулку, а не то, что внутри нее. Давайте еще раз.
— Определи, где спрятана вещь, позабытая Мэдисон Монтгомери, что сейчас не может присутствовать с нами.
Я понятия не имела кто такая Мэдисон Монтгомери — ее имя произнесли с особым раздражением и нескрываемой иронией. Когда я подняла руки над галькой, ощущения были такими же, как и в прошлый раз: галька сама указывает путь, как полярная звезда. Что могла бы оставить Мэдисон? Что-то маленькое и легко теряемое.
Левое крыло, первая прикроватная тумбочка от стены, на полу.
Куини принесла одноразовую черную зажигалку «Bic» со сломанным колесиком. У моего брата такая же желтая, но надпись практически стерлась.
— Я не ведьма, — желание цитировать превратилось в невнятное мяуканье. — Просто повезло. Вы бы не стали прятать что-то большое, а мелочевка разбросана по всему дому. Еще раз.
В третий раз меня просят найти вещь, принадлежавшую одной из бывших Верховных — Энн Ли Лейтон. Южное крыло, ваза, вроде той, с зелеными гнойными яблоками на кофейном столике у стены. Но я произношу:
— Перед входом в оранжерею, южное крыло, — Куини ожидаемо возвратилась ни с чем, — ну вот, череда везения прошла. Мисс Гуд, я же вам говорила, что это интуиция, всплески логики или интуиции.
Корделия мне не поверила. Я бы на ее месте тоже.
Через неделю возвратилась Мэдисон Монтгомери и очередной преподаватель Готорна, отправившийся на поиск ответов. Джон Генри уехал до того, как я закончила разыгрывать сонное королевство, а потому точная цель его визита оставалась для меня неясной.
В ночь возвращения Мэдисон я страдала бессонницей. Тело так и звенело от бодрости, пока морально мне хотелось взвыть. Я решила, что лучшим решением будет принять душ. Я боялась думать о том, какой счет за воду придет по этому адресу — ежедневно я проводила там не меньше двадцати минут. После трех неудачных попыток утопиться в ванне я стала принимать только душ, но стоять во весь рост мне не нравится. Около пяти минут я регулировала воду, сидя на коленях и массируя виски руками, позволяя горячим каплям разбиваться о голову и стекать ручейками вниз.
Белый прохладный фарфор, как и онемевшие конечности, не дает потеряться в размышлениях.
В академии особо не разгуляешься ни днем, ни ночью — обязательно кого-нибудь встретишь, придется разыгрывать приятное удивление и дружелюбие, а притворство утомляет. Но жизнь среди девушек напоминала чем-то недолгую университетскую жизнь. Там тоже было не погулять после отбоя, но слушать скрип чужих кроватей, повторение научного доклада или храп… нет уж, спасибо. До университета у меня не было острой нужды в уединении.
Звенящая тишина пугала и вместе с тем успокаивала. На втором этаже в северном крыле есть два больших кресла, одно из них я развернула ближе к гардине, за которой и нашла свое последнее убежище, скрываясь от любопытных глаз подобно Джейн Эйр. От чтения за день глаза начинали болеть и, несмотря на то, что одна из девушек дала добро на пользование ноутбуком, я оттягивала этот момент на день, два или еще неделю. Соблазн создать несколько новых аккаунтов в социальных сетях и отследить все, что осталось позади, слишком велик.
Перебирая в руке за неимением четок мелкую разноцветную гальку с прорицания, я часами напролет наблюдала, как колышутся раскидистые ветки платана, что рос во дворе, или за тем, как гаснет свет в окнах соседних домов.
Мэдисон ворвалась подобно урагану «Катрина» и ее спутник, выделяющий чуть ли не каждое слово голосом, вел себя ей под стать. Они твердили о какой-то «ебаной чертовщине» и «викторианской дыре», готовые перебудить весь дом, чтобы собрать совет и поделиться впечатлениями об увиденном.
Боже правый, это место никогда не засыпало! Я страдала бессонницей дома и просыпалась лишь бабушка, а в «Робишо» вместе со мной не могли сомкнуть глаз все. Послышался голос Корделии: встревоженный, тихий, но властный. Она явно ждала гостей-странников с не самыми лучшими известиями, как мать, отправившая сыновей на фронт. (Я снова подумала об испуганном прадеде с лезвием у сонной артерии).
Чтобы лучше разобрать разговор пришлось выйти из укрытия и остановиться у лестницы. Старая детская привычка. Когда мы гостили у родственников, владеющих двухэтажными коттеджами, подслушивали разговоры взрослых, замирая у лестниц, свешиваясь с перил, или просовывая ноги между балясинами, размахивая ими в воздухе. Если бы не бесконечные ссоры друг с другом за выбор позиции, мы бы слышали больше сплетен и никогда бы не попадались.
Но у лестницы я одна, и их разговор слышу, точно сижу напротив, а не прислонившись виском к лестничным балясинам.
Не следует учиться прорицанию, чтобы уяснить, из-за кого вся шумиха. Ведьмы были недовольны и не готовы передать корону мужчине, говорили, что тестостерон — это ингибитор, стопорящий путь к эфирному миру. Для меня это все было равнозначно пустому звуку.
Все же прекрасно жить в неведении.
«Он причинял боль своим близким, своей семье»; «Он не просто зло, его бабка покончила с собой и не хочет слышать о нем»; «Этот дом, видели бы вы то, что видели мы! Дом — упрямец и живет сам по себе»;
«Он повзрослел на десять лет, блять, вы понимаете, что с ним не так абсолютно все»;
«Он — антихрист».
Не уверена, на какой конкретно фразе воздух выкачали из легких. Мне тогда показалось, что я сейчас навсегда забуду, как дышать. Пальцы до побелевших костяшек сжали перила, как единственную опору в свихнувшемся мире. Сердце стучало в ушах, глаза лихорадочно искали, за что уцепиться взглядом — освещенный дверной проем — отличная идея!
Не знаю, насколько бесшумно я добралась до комнаты. Не тратя время на переодевания, я нырнула под одеяло, закусив его край, чтобы не завопить. Вот почему я не видела его раньше, и брат знал только Майкла, которому было пять-или-около-того. Он не сохранил в себе детские черты по одной причине — он оставался ребенком внутри, хоть снаружи и походил на моего ровесника. Боже. Боже. Боже. Боже. Боже.
Сказать точно, что именно меня сильно впечатлило, я не могу и сейчас. Возможно, все в совокупности не оставило бы равнодушным любого.
Меня пугало его происхождение, страшила мысль о том, что вероятно случилось бы со мной, останься я в этом проклятом особняке на продажу еще на часок-другой.
Я не большая ведьма, чем ты — колдун.
Несмотря на тепло одеяла, зубы продолжали отбивать дробь, всхлипы подступали к горлу, хоть я и не помнила, чтобы рыдала. Подушка и простынь сухая, лишь краешек пододеяльника влажный, пропитанный слюной; я уверена, что различила на нем следы зубов.
Озноб не прошел, даже когда я с головой накрылась одеялом. Я достала из тумбочки школьную форму Готорна, в которой приехала сюда. От пиджака никакого прока, но я все же надеваю его поверх платья, расправляя лацканы, ткань которых все еще несла на себе специфический запах школы для выдающихся юношей.
Следующий час я пыталась совладать с еще одним ночным монстром — воспоминаниями. Я видела события прошлых лет, точно они случились вчера; видела Майкла на крыльце, того красивого мальчика, неумело целующего, играющего в приставку. Нельзя испытывать сострадание к тем, кто убивает неповинных людей, но я в очередной раз увидела в нем брата, испытала его боль, и практически оправдывала Майкла и каждый его проступок из необъяснимых побуждений.
На третью неделю я поняла, что не выдержу и дня в этих стенах.
Дом в разы хуже, чем на Берро Драйв, он следил за мной, дышал в такт и подслушивал каждое обороненное слово, вторгаясь в мысли. Миртл права — в этих стенах жила магия, и она гнала меня отсюда прочь. Я никогда не чувствовала себя настолько чужой, пятым колесо в телеге, сорняком в розарии императрицы Жозефины.
Сидеть в клетке четырех стен в выгребной яме Готорна тоже не сахар, но разговорам с ведьмами я бы не задумываясь предпочла укрываться кашемировым пледом и завороженно наблюдать за пламенем свечи.
Я старалась не быть резкой во время разговора с Корделией, будто бы интервью все еще продолжалось, и она могла меня выставить вон и стереть память «абракадаброй», но и лебезить не планировала. Дух сестринства, вторая семья, защита и обучение магии — подарок с небес для любой другой девушки, но для меня — проклятие.
Мисс Сноу мне не доверяла, свято убежденная, что если меня отпустить, то я побегу к Майклу, брошусь на шею и выдам их несуществующий план с потрохами, точно он, глупый мальчик, не догадался, что против него плетут паутину интриг, и двое «мастеров» уже записалось в предатели.
Корделия поддалась на уговоры быстро. Может, это часть ее плана - она отпускает меня, я снабжаю Майкла недостоверной информацией, и они работают против него. Я слышала, что мисс Гуд жаждет сбросить его в бездну — рискнуть всем, но отправить дитя Сатаны блуждать там, откуда он родом.
Но у них нет идей, как предотвратить неизбежное.
***
Мне всегда хотелось, чтобы меня звали иначе — Лана («А» мягкая и успокаивающая, растекающаяся кленовым сиропом), Софи (созвучно sophisticated) или Деирдре («трепетные» звуки наслаиваются один на другой и напоминают об ирландской легенде). Я жила словно с неким проклятием, убежденная, что девушка с подобным именем никогда не добьется успеха: ее работы будут путать с другими или она затеряется среди других крошек «Элизабет».
И однажды Джейк придумал мне имя со всей детской непосредственностью, когда исписал печатными крупными буквами не один альбомный лист, вычеркивая различные буквы, меняя интонацию и ударение. Так родилась Эли́зе — красивая выдумка, основанная на немецкой форме имени, подстать фамилии. Я представлялась новым именем в Новом Орлеане и Лос-Анджелесе, занимаясь высшей формой самообмана, думая, что это придаст мне больше уверенности. Срабатывало.
Но ни одно из перечисленных имен я не решилась применить в официальных документах.
Глиняная табличка у дома горит в памяти куда ярче детских прихотей, а потому в строчке «имя» я печатными буквами вывожу «Катрина». Со мной должно остаться что-то в память о Новом Орлеане. Над вторым именем приходится изрядно попотеть, пока взгляд не падает на книжку по мифологии. Богиня помрачения ума, обмана и глупости. Строчка «фамилия» — самая сложная. Я никогда не думала, что буду менять ее. Рейзерн — фамилия запоминающаяся, эффектная и с чем-то немецким в дань памяти о прадеде, который не решился перерезать бритвой горло.
Перерезать.
Чувствую себя умственно отсталой все время, пока не прихожу к единственному объяснению нашей фамилии. Ну, конечно — razor — бритва. Вмиг я ощущаю себя человеком, совершившим нечто великое, хочется позвонить маме или папе, а лучше и правильнее бабушке и поделиться открытием. Но меня больше нет для них. Уголки губ медленно ползут вниз и, вдавливая стержень шариковой ручки в бумагу, я вывожу кривыми буквами новую фамилию, практически неотличимую от прежней, забирая еще один призрак с собой.
Я ушла от Корделии прежде, чем пришли новые документы, и выживала за счет тех средств, что удалось вывести с прошлого банковского счета. Чистое везение — карточка действовала еще месяц, а после невыведенные деньги заблокировали бы, пока не был бы оформлен перевыпуск. Выжить (не жить) на восемьсот долларов практически невозможно, аренда любого сраного трейлера обойдется дороже. Я жила в капсульном хостеле, где ни разу не потребовали документы удостоверяющие личность, и расплачивалась наличными.
Кое в чем ошибались все. Академия, может, и не сделала меня Верховной или супер-ведьмочкой-Сабриной, но прибавила уверенности и каких-никаких знаний. Стоя на перепутье, я сделала выбор в пользу псевдоволшебства и карьеры в сфере помощи людям, терапии или иными словами — зарабатывать деньги на том, что всегда интересует женщин — их дальнейшем будущем. Разносить блюда в кафе и бояться, что однажды меня накроют — занятно, устроиться в дрочильню и дрочить мужикам, исключив проникновение, — вполне неплохо, но бьет по самолюбию.
Дело в том, что когда-то мне хотелось быть значимой.
Первых клиентов я нашла в интернете. Это было просто. Женщины, которые нуждаются в ответах, сидят на форумах или на сайтах с онлайн-гаданиями на таро и после активно обсуждают результат, отказываясь верить, что вариантов расклада всего десять или двадцать (я насчитала пятнадцать). Ко всему многие до ужаса ленивы и предпочитают регистрации авторизацию через социальные сети, что упрощало задачу.
Я начинала писать им с разных страниц, училась входить в доверие, а после, якобы через сарафанное радио, говорила о хорошей ясновидящей, прорицательнице. Первый клиент — самое страшное, хоть я и узнавала об их проблемах еще до того, как они приходили в назначенное место — кафе, где играла восточная музыка. Женщины завороженно смотрели, как я бросаю три игральные кости (под видом особенных, предназначенных исключительно для прорицания), и с любопытством поглядывали на тасование карточной колоды.
Прорицанием особо на жизнь не заработаешь, но это лучше, чем ничего.
Тем более я не шарлатанка. Так я говорю себе всякий раз перед встречей, подбрасывая кости или прося «квирента» потянуть карту на себя.
Уехать было не так просто, как казалось на первый взгляд, и дело не в документах и службе безопасности. Я будто вырезала ножом без анестезии часть себя — доброкачественное ли новообразование или пласт кожи. Неутихающая боль горькими слезами выливалась наружу, жгла изнутри, оставляла рубцы на легких, как после запущенной пневмонии.
Я рассматривала северные штаты: Мичиган, Висконсин, Массачусетс, Аляска, - место, где никто меня не найдет. Маленькие деревни тоже ничего: их можно и нужно проскочить. Дорога в Луизиану закрыта на вечный ремонт, как и в Калифорнию, и в Техас. Сколько еще штатов станет для меня недоступно через пару лет?
Я отсиживалась в прекрасном местечке под названием Лафайетт практически на границе Техаса и Луизианы (два часа езды на автомобиле), которое не совсем подходило под описание деревни, хотя бы по той причине, что там был аэропорт — немаловажный фактор при выборе место обитания. Я пару дней прожила в Кроули (полчаса до Лафайетт) и могу сказать, что это дыра дырой: две крупные улицы, областной суд, неподалеку похоронное бюро, а через дорогу туристический центр. Обхохочешься.
В аэропорту мне всегда нравилось. Табло ближайших рейсов, приятное волнение, слезы радости встречающих, гул чемоданных колес, заученная до автоматизма фраза «Приятного полета». Региональный аэропорт Лафайетт тоже ничего, хоть и не сравнится со знакомым международным Нового Орлеана имени Луи Армстронга. В родном городе у нас тоже имелся крошечный аэропорт, правда, я там не была ни разу. Дедушка считал его амбаром, однако картинки в поисковиках говорили обратное. Внутри все слишком обычно, лишено изыска или фантазии. Хоть багаж сдавай, хоть кровь из вены — белые стены, крапчатые плитки на потолке.
Публика ближе к полудню, когда я решилась прибыть в аэропорт, собиралась непримечательная, что позволяло легко затеряться в толпе. «Командировочных» с небольшими кожаными портфелями и кейсами для ноутбука уже нет: они улетели ранними рейсами, хотя мне с трудом верится, что в Лафайетт обитают бизнесмены. Остаются те, кто разъезжается по домам после встречи с родственниками, на похороны, на дни рождения, свадьбы, или затерявшиеся путешественники, выбравшие не самый лучший маршрут.
Выбор точки назначения, честно говоря, не велик — Даллас, Хьюстон, Орландо, Атланта. Исключим то, что находится в Техасе и остается вспоминать географию пятого класса, гадая, что из двух крайних вариантов дальше от дома. Ни мотель, ни гостиницу я не бронировала, хотя бы по той причине, что сомневалась, уеду ли сегодня. Сумка, собранная еще в Кроули, неприятно оттягивала плечо и била по бедру.
Одежды у меня не было. Форма Готорна, одно платье (отданное навсегда одной из девушек, когда Миртл театрально отозвалась, что чувствует запах немытого мальчишки), две аляповатые блузки и одна юбка, доходившая до середины голени. На последние вещи пришлось изрядно потратиться, чтобы соответствовать общепринятому образу: никто не захочет слушать о судьбе и изменах от девушки, напоминающей учительницу испанского языка. Я меняла блузки, если сеансы повторялись, ярко красилась и носила дешевую бижутерию — на каждом пальце по несколько колец. Засыпать с сырыми волосами, закрученными в жгут или в неопрятный пучок, и вовсе вошло в привычку. Каждый день поганое воронье гнездо на голове. Но сегодня я не поленилась вычесать колтуны, воспринимая это как знак к отъезду.
Атланта почти в пятиста милях, Орландо в шестиста восьмидесяти пяти, но во Флориде я уже умирала, а в Джорджии… ничего кроме персиков нет.
Под итог я решила выбрать самый поздний рейс. Можно подумать, что тыкаться в темноте по окраинам в поиске недорогого хостела — прекрасная идея.
Ночью мне еще не приходилось летать. Электронное табло вылета с указанием авиакомпаний, — можно ли умереть еще раз, если воспользоваться лоу-костом? Зрение у меня в последнее время ни к черту и приходилось щуриться. Здесь какая-то идиотская система: вверху указаны самые ранние рейсы, давно совершившие посадку в Техасе, а последний рейс — он же первый завтра. Начиная с рейса в четырнадцать десять, напротив времени отправления бежит красная строчка «Задержан Задержан Задержан».
Что за чертовщина.
Люди не обращали на это дерьмо внимания. Может, в Лафайетт и принято задерживать и отменять рейсы каждый день, но пусть я стану исключением! Пробираясь сквозь сонную шатающуюся толпу, не нашедшую свободного кресла до объявления регистрации, краем глаза я уловила движение — черная фигура, не вписывающаяся в общий антураж любителей свободных клетчатых рубашек и однотонных футболок.
Майкл. Похожий на видение больного разума; всегда не вписывающийся в компании реднеков и толпищи невыразительных, узко мыслящих людей. Глядя на него складывается ощущение, что он взрослеет каждый день, торопится приблизить старость. Те разговоры Мэдисон и преподавателя Готорна я просто заблокировала в памяти, не хочу думать, что Майклу на восемь или десять лет меньше, чем мне, а все остальное оболочка.
Я сняла сумку с плеча, опасаясь случайно задеть кого-нибудь, и прибавила шаг. Вблизи Майкл выглядит куда хуже — помятым, болезненным. Миртл была права — я действительно бросилась ему на шею, хоть это и не совсем разумно, и никто не оценит. Черная рубашка пропитана запахом улиц и пота.
— Ты все еще жива, — в голосе слышалась надломленность. — Удивительно.
Знал ли он о моих попытках суицида? Сомневаюсь.
Взгляд Майкла схож со взглядом загнанного в угол зверя.
— Корделия и ее шавки, — надломленность сменилась сталью и ненавистью, — лишили меня всего.
— Что ты здесь делаешь? — больше одной тысячи миль, почти тридцать часов между школой Готорна и Луизианой. По внешнему виду Майкл проделал этот путь пешком без посторонней помощи. — Тебя так легко отпустили из школы?
— Считай, ищу ответы, что мне делать дальше.
Хороший вопрос. Я бы тоже не прочь узнать, что делать со своей жизнью, когда все пути закрыты, а уж тем более к особой публичности. Люди не примут меня как второго Иисуса, а вот сжечь — запросто. Подружку Корделии — Мисти (Майкл и ее вернул из личного ада) облили бензином и сожгли, кажется, в пригороде. (После этой истории мне снились кошмары две ночи).
— У меня ни малейшего представления о том, что делать дальше, Элизе. С чего начинать и к чему прийти.
Я выдохнула, плечо вновь заныло от непривычной тяжести сумки, но мне совсем не хотелось говорить ему об этом. Я вообще понятия не имела, каких слов он ждал от меня.
— А я совсем позабыл об этом! Мне никто, блять, не дал ни одного ебаного совета по уничтожению…
Несколько человек синхронно обернулись, охранник поправил рацию на поясе, готовый вызвать подкрепление, как только подтвердится его предположение о попытке устроить террористический акт. Слово «уничтожение» и не озвученное вслух «человечества» нихрена не способствовали благоприятному восприятию высказывания Майкла.
Бога я старалась не упоминать, как и излюбленные выражения вроде «ради всего святого». Господа нет в жизни Майкла, а я вмешиваться в их отношения не стану.
— Какой ты громкий, — его пришлось волочить за локоть на улицу, где южное солнце строило планы по расплавлению асфальта. В тени фасада не лучше — навозными жуками кишат охранники, да топчется парочка водителей такси, развесивших уши в ожидании, кого бы еще отвезти по накрученному счетчику. — Еще ногой топни.
Теперь он больше походил на мальчика, повзрослевшего за ночь внешне, но не психологически. Чересчур импульсивный.
— Твоя Корделия уничтожила всех, кто был мне дорог, — (Так верни в чем вопрос), — она сожгла мисс Мид! Она разрушила все, и у меня никого не осталось.
В этом было что-то надрывное и до щемящей боли в груди знакомое.
Хотелось разрыдаться самой и напомнить, что моя жизнь вовсе не имеет значения, что я не больше чем тень на стене, которая тщетно пытается обрести оболочку.
Я вспомнила, как до побега в Кроули встретила отца с семьей в торговом центре, где искала блузку номер два. Сводная сестра стала совсем большой и задержала их воскресную прогулку тем, что полезла на небольшую горку. Папа не выглядел надломленным смертью, мачеха смеялась и делала фотографии для семейного альбома. Сестра стала мной, проживала жизнь, что когда-то принадлежала мне со всеми вытекающими: счастливой семьей, любящим отцом, долгоиграющими амбициозными планами; эдакая дочь священника — красота, деньги, ум.
Когда они скрылись на эскалаторе, я схватила первую попавшуюся вешалку и скрылась в примерочной, где прорыдала около часа, крича и заткнув рот дешевой синтетикой.
— А ты, — Майкл не унимался, — предала меня, ведьма.
Последнее слово он буквально выплюнул оскорблением в лицо.
— Я не большая ведьма, чем ты — колдун, — теперь слова звучат органично, как и должно было быть. — И я не предавала тебя, назови хоть одно подтверждение.
Майкл молча поправил рукой шарф на шее, будто бы палящее солнце его не касалось и не играло в отросших волосах.
Я не могла ему помочь ни словом, ни делом, а потому вовремя прикусила язык, чтобы не бросить что-то хлесткое вроде: «Убей себя» или «Ты виноват во всем происходящем дерьме вокруг тебя» или «Учителя, которыми ты так дорожишь, хотели сделать из тебя марионетку, чтобы истребить ведьм, но можешь, конечно, продолжать их жалеть».
И пока я смотрела на автомобили, что пытались развернуться на крошечной разлинованной территории, сражаясь за парковочное место и сигналя друг другу, Майкл протянул руку, словно для запоздалого рукопожатия и произнес:
— Идем со мной.
========== 9 - Me & the Devil ==========
The perfect picture that you get my life.
Now all my other gods are dead.
Hallelujah to the apocalypse in my head!
Идеальная картинка того, как ты забираешь мою жизнь.
Теперь все мои боги, что были до тебя, мертвы.
Аллилуйя апокалипсису в моей голове!
Автобус «Lafayette Transit System» трясло на каждом повороте, как самый настоящий лимон.* Горячий воздух приятно обжигал лицо и терялся в волосах, пока последние на сегодня солнечные лучи слепили глаза. Окна возможно открыть только на минимум для подобной температуры — у автозаправки «Шеврон» неоновые цифры потерялись в свете и показывали почти девяносто, системы кондиционирования здесь нет, транспорт слишком старый и давно нуждается не только в списании с рынка «лимонов», но и в скорейшей утилизации.
В глубинке пахнет креозотом и сквозь гул автострады доносится еле различимый и на редкость паршивый рок-н-ролл.
Я изо всех сил пыталась убедить себя, что поступаю правильно.
Ближе к Лейк-Чарльз бескрайние полувыжженные Луизианским солнцем поля сменились зеленым лесом и блеклыми фермами. Возвращаться к пристанищу в Лафайетт не имело смысла — ловить там нечего, а после сегодняшнего небольшого перформанса, всколыхнувшего восемь извилин в голове охранника, остаться, как и воспользоваться аэропортом, означало затянуть петлю на своей шее.
Первая остановка — Дасон — становится конечной, корыто с гвоздями вышло из строя. Ржавый указатель с названием города, кажется, смастерен местными жителями из решетки, пары подпорок и двух деревяшек, выкрашенных в белый свет.
— Отлично прокатились, Дикки-бой, — вырвалось у меня, когда автобусная дверь со скрипом открылась внутрь салона, сложившись гармошкой. Не знаю, кому именно предназначались эти слова, но водитель усмехнулся и потер средним пальцем висок.
То, что ниже областных центров — по определению глубинка, а Дасон и вовсе напоминает дыру. Самая большая и плохо заасфальтированная улица — Камерон-стрит, разделяла город на две неравные части. Долларовый магазин, аптека и единственная в городе фаст-фуд забегаловка «Сабвэй» (не считая той, что на заправке), вместо парка развлечений — водонапорная башня, никаких двухэтажных домов. Улицы здесь оригинальностью не славятся: 1-я стрит, 2-я… и так до шестой, до самой городской границы.
Две заправки одна напротив другой, парочка казино и поле, которое занимает одну треть города. Несмотря на захолустье в Дасоне есть гостиница сети «Super 8», находящаяся почти за городом возле широкой стоянки для автодомов. Двумя «звездами» там и не пахнет, но они, очевидно, борцы за свою репутацию, а потому на запрос заселения отвечают отказом. Будто бы к ним очередь желающих.
А вот компании «Motel6» плевать на своих постояльцев, закон и тех, кто будет жить под одной крышей. Персонал не настаивает на смежных номерах по соображениям вроде «вы не похожи на брата и сестру, и вам, на минутку, двадцать два». А еще их штаб-квартира расположена в Техасе, что по определению заставляет меня питать к ним теплые чувства.
Не исключено, что девушка за стойкой, чье рабочее время оканчивалось в половину девятого вечера, попросту не хотела задерживаться на работе, а потому без лишней шумихи принялась быстро вбивать данные. Очевидно, новенькая — она забыла попросить у меня кредитную карту и принимала наличные, жуя жевательную резинку, цокая, когда очередной пузырь не получался.
В воздухе витал едкий запах нагретой пластмассы и спрея от насекомых, клубящихся на территории возле бассейна, напоминающего болотную лужу. Кондиционер в холле успокаивающе журчал, но такое удобство здесь только для персонала.
— …Зато у вас есть телик и кабельное, — ободряющим тоном произнесла девушка, протягивая ключ. Еще бы я его смотрела. — Меньше чем в полутора милях казино… м-м-м… «L’Auberge».
Вот это уже другое дело. Ценности для настоящих американцев — спускать деньги в казино в глубинке, жить на парковке для трейлеров, питаясь продуктами из магазина единой цены в перерывах между участием в старинном южном конкурсе.
Комната крошечная, как тюремная камера, и насквозь прокурена. Не будь этой дешевой побитой мебели, выстроенной, точно болельщики на матче, в один ряд, то пространства и воздуха было бы больше, намного больше. Бельмо на глазу — красное кресло у кровати. Ткань протертая, засаленная и вот-вот наружу полезет поролон или черт-знает-что.
Обещанного кабельного всего десять каналов, остальные показывают через раз, сопровождая картинку помехами и шумом. Я смотрела ящик последний раз в прошлой жизни еще у отца, а потому пульт отбрасываю на выгоревшее розовое покрывало.
— Кабельное и еда из автоматов — развлечения что надо.
— Понятно.
Майкл таким раскладом был не доволен и почти капризничал, но альтернативных вариантов предложить не мог, а потому находился в шаге от того того, чтобы сесть на землю, вытянуть ноги и ждать озарения. Развалившись на кровати в той же одежде, что была на нем в пути, он подмял под голову подушку и закрыл глаза.
— Сними обувь для начала, — от вида налета грязи на черной коже его ботинок меня передергивает. — Черт возьми, я, блять, не твоя нянька, и вообще… застирай одежду, от тебя несет.
Он дважды промычал что-то, возможно, планировал последовать совету, но в последнем сомневаюсь. Раздевать и разувать человека - то же самое, что и куклу, правда, мороки больше — конечности тяжелее пустой пластмассы. Майкл зашипел, но не проснулся, когда ткань снимаемой мною с него рубашки обнажила глубокий и еще свежий, незатянувшийся шрам на предплечье. Воротник рубашки был засален, на рукавах засохли капли крови.
Я не люблю геройствовать — это не совсем моя специфика. Но у меня был младший брат, за которым следовало присматривать, нянчить и следить, как бы он не прострелил себе голову или не повредил пальчики на руках проржавевшими капканами. Хоть мне и не приходилось бесконечно таскать его на себе, но опыт имелся приличный, как и желание не ударить в грязь лицом перед проблемами.
В одиночку я привыкла решать проблемы иначе, чем в окружении или сопровождении кого-то. Причем с теми, кто старше, я могу мямлить или пытаться подходить оригинально к решению проблемы, а с теми, кто младше, беру бразды правления на себя.
Кто-то привык быть под предводительством лидера, а кто-то бесконечно борется за свои права.
По дороге в Лейк-Чарльз мы ни к чему не пришли — ни к соглашению, ни к взаимопониманию. Видите ли, и мне, и Майклу, было не к кому идти. Мисс Мид мертва — я не знаю, кто она такая, но она занимала для него чуть ли не первое место по важности; а я мертва для общества, о чем я беспрестанно повторяла себе, будто бы могу это забыть и начать радоваться существованию.
У аэропорта я повела себя крайне опрометчиво, испугавшись полиции, и потому предпочла сесть в первый же автобус, неважно, куда он направлялся, главное, чтобы это была дорога вперед.
Время еще детское — начало десятого, сквозь распахнутое окно доносится шум снаружи: кому-то из постояльцев нравится отмокать в луже бассейна и при этом страдать от комариного писка или проезжающих машин. Сам район считался пристанищем отелей — куда ни плюнь, возвышается здание, смутно напоминающее архитектуру Лос-Анджелеса, с гордой неоновой надписью «Suites … by Lake Charles», а еще стройка и трасса I-210.
Неподалеку от стойки ресепшен (девушка уже сменилась, и показываться ей на глаза не хотелось) была небольшая комната, оборудованная под прачечную. Пользоваться машинкой можно бесплатно, но вот средство для стирки стоило сорок пять центов. Я бросила рубашку в барабан и поставила щадящий режим.
Внутрь с гулом начала подступать вода, время стирки — час. Для одной рубашки слишком много, но спешить некуда. Помню, как дома, в Новом Орлеане, отец по настоянию новой жены купил стиральную машинку с прозрачной дверцей, и первые несколько стирок для нас были развлечением наравне с медитацией. Мы смотрели, как мокрые тряпки, сбившись в комок, бьются о барабан, совершают кульбиты, тонут в мыльной пене.
Я трижды проверила замки, будто бы опасаясь, что ночью кто-то придет. Двери здесь хлипкие, если сильно ударить, думаю, превратятся в труху. Цепочка сломана и вместо нее криво прикреплено подобие щеколды. Была мысль подпереть дверь креслом, пока я не вспомнила, что дверь открывается не вовнутрь. Я ждала копов, хотя причин для их визита, если подумать, не было.
Если ехать быстро и по прямой, то до Техаса отсюда рукой подать — меньше получаса езды. Я снова возвращалась к началу, истоку, как угодно называйте, но маршрут кольцевой.
В комоде потрепанная карта местности, кто-то эгоистично уже строил свой маршрут, указывая точки отправления синей шариковой ручкой, с силой вдавливая стержень, словно боясь позабыть. Я бы хотела позабыть многое. Например, внутренний голос. Визжащий, практически переходя на ультразвук, об иррациональности поступков, о том, что я необоснованно укрываю беглого преступника, убийцу. Я редко к нему прислушивалась.
У меня есть вопросы-табу, наверное, как и у многих людей, правда, вряд ли их кто-то так называет, но отвечать на подобное дерьмо никогда не хочется. Многие девушки в моем окружении любят вопрос: «О чем ты думаешь?» или «Что ты думаешь о нас?», они писали это снова и снова своим парням, не получали желаемого ответа и ругались. Нелепая глупость.
Мне не хочется знать, что человек думает обо мне, в особенности, если это кто-то приближенный ко мне. Я сомневаюсь в искренности тех, кто говорит своим возлюбленным или друзьям, что «он — самый лучший человек» и все в таком духе.
Но я любила вопрос «Что тебе снилось?», хоть сама никогда на него и не отвечала. Мама практически не верила в мои кошмары, то есть она знала, что у меня бессонница, нарушение режима и прочие радости, но списывала на детскую утомляемость и перевозбуждение от просмотра телепрограмм. Чужим сновидениям я тоже не верю.
Самые шумные любители бассейнов уже разошлись, я видела теперь только одного мужика в пляжных шортах, курящего на шезлонге сигарету за сигаретой. До этого он был в компании какой-то девчонки, а пока я сидела, прислонившись к стиральной машине, они не то разругались, не то не нашли общих тем для разговора. Впрочем, не имеет значения. Так или иначе, я ему завидовала.
За все время моего активного бодрствования, хлопанья дверью, щелчков замка, включенного верхнего света Майкл ни разу не проснулся и оставался в такой же позе, в какой я его оставила, предварительно набросив на его широкие плечи край покрывала. Завтра, а точнее уже сегодня в двенадцать нужно освободить номер, и придумать, что делать дальше.
Необходимо было уснуть до того, как рассветет и гул машин станет нестерпимым. Ночные бдения - самые отвратительные, я начинаю слишком много думать, и все процессы словно запускаются и энергии столько, что хватит для того, чтобы написать как минимум небольшой рассказ, сконструировать что-нибудь или поразмыслить о рутине дней, выкинув из закромов памяти события прошлого.
Я погасила верхний свет, оставив включенным бра, и в последний раз взглянула на закрытую дверь, надеясь, что не сорвусь снова проверять, хорошо ли она заперта.
Подушка жесткая, плотно набитая пухом, и, возможно, относительно новая, чего не скажешь о жестких, как наждачная бумага простынях.
На Майкла я старалась не смотреть, словно убежденная в том, что если игнорировать его присутствие, то можно убедить себя, что его здесь нет. Мысли о нем — табу, ведь внутренний голос уже немного успокоился и даже возникло ощущение правильности ситуации (ложное).
Плафон над головой покрыт толстым слоем пыли, лампа накаливания излучает желто-сырный свет. Температура понизилась не на много, но у меня появилось желание спрятать продрогшие щиколотки. Я спала в той же одежде, в какой ходила по улице (не из-за того, что свинья), раздеваться было холодно, покрывало, играющее роль одеяла — одно, а еще было как-то неприятно. Психологический барьер.
Майкл тяжело выдохнул, заставив вздрогнуть и перевести взгляд на него, но не проснулся, лишь сильнее сжал пальцами подушку. Дыхание его вновь стало ровным, только ресницы дрожали.
О чем он думал? Что ему снилось и снится ли вообще что-то? Чем он руководствуется? О чем он думает, когда открывает глаза?«Какой прекрасный день, чтобы вновь убить кого-то»? Предчувствует ли он новое убийство? Чувствует ли вообще что-то кроме гнева и ярости?
Мне отчаянно хотелось найти ответы в его голове, но в то же время приходило понимание не столько невозможности этой идеи, сколько невыносимости — я попросту сломаюсь щепкой под гнетом его интеллекта.
Я зажмурилась до пятен перед глазами, будто бы это могло помочь остановить поток вопросов. В памяти вновь всплыл рассказ Мэдисон Монтгомери о прошлом, которое почему-то прошло мимо меня.
Посиделки в Доме, смерть Констанс, убийство каких-то женщин, купивших викторианский особняк у врат ада.
По хронологии я в это время тоже присутствовала, а потому рассказ не вязался с тем, что большую часть времени мы проводили вместе, хотя бы до заката.
Что-то пошатнулось в моем понимании Майкла (и мира целом) после услышанных страшилок. До того момента я попросту на него злилась, ужасно злилась, но не боялась, не испытывала необъяснимого ощущения, граничащего с желанием превозносить его, как Бога, и бежать сломя голову к миру, окутанному ложью.
Я не могла признать его Антихристом не из-за слабости веры или убеждений. Его образы из Калифорнии и школы Готорна наслаивались друг на друга, образуя что-то третье, новое, которое еще предстояло узнать или хотя бы предпринять такую попытку.
Волна размышлений, схожая с той, что поглотила меня в «Робишо», окатила и здесь, слизывая пенными языками песчинки здравого смысла. Запустив руку в его волосы, я медленно пропускала между пальцев пряди жидкого шелка.
Контроль эмоций — хороший дар, но куда величественнее умение убеждать себя в правоте, нагло и дерзко, и до последнего вздоха настаивать, что все сделанное было единственным верным решением.
***
Майкл решил, что необходимо вернуться обратно в Калифорнию, будто бы его кто-то, блять, звал в Лафайетт. Вытянуть из него рассказ о том, как он нашел меня, не получилось. В ответах Майкл говорил лишь то, что сам хотел сказать, а значит, я вновь оставалась обдуренной.
Единственный автобус до знакомого до боли Хьюстона отходил в двенадцать десять, и завтраком пришлось пренебречь. Я купила коробку сока за доллар и всю дорогу прикладывалась к пластмассовому горлышку, всякий раз говоря себе, что этот глоток — последний. Дрянь редкостная: восемьдесят процентов воды и двадцать красящего порошка с апельсиновой отдушкой.
С утра мы не разговаривали. Ни слов благодарности за чистую одежду, ни слов о дальнейшем плане действий, ни слов вроде «Доброе утро». Только по дороге к автобусной остановке, когда мы пересекли железную дорогу и заброшенный коттеджный поселок с табличками «На Продажу» у каждого дома, Майкл поинтересовался о моем родном городе.
— Забудь, — это прозвучало жестко. — Останавливаться там равнозначно смерти.
Дорога через Уэстлейк мне нравилась, особенно тот участок через мост, но, честно говоря, смотреть там не на что — вывеска «Metal Outlet» да сплошная промышленная зона. Бомонт — уже Техас, но, как по мне, наихудшая его часть.
Небольшие деревушки на пути наводят тоску: автозаправка, церковь, почта. Я медленно распутывала наушники, практически не глядя на то, что оставалось позади. Единственная стоящая покупка — мобильный телефон — лучшее изобретение человечества наравне с «Apple ID». Я попросту ввела почту и пароль от аккаунта и вновь вернула себя к жизни. Музыка, фотографии, заметки с набросками к статье и списками дел, датированные две тысячи пятнадцатым годом. Я забывала стирать их, когда выполняла, а теперь могла перечитывать и вспоминать каждый прожитый день. Порой доходило до абсурда — я открывала настройки, перечитывала несколько раз «Элизабетта Рейзерн» и потирала надпись пальцем, точно она могла исчезнуть вместе с самой Элизабеттой.
Временами я «делила» себя на две, а то и три части. Была Элизабетта, к которой я обращалась в третьем лице, была Элизе, которая почему-то барахталась между мирами, и была Катрина — ясновидящая-вроде-как-не-шарлатанка, расписывающаяся на чеках, назначающая сеансы и оплачивающая номера. Из всех троих только она теперь жила по-настоящему. Попахивает шизофренией, ей-богу.
Но музыка меня спасала, правда. Я включала ее на полную громкость, до боли в ушах, закрывала глаза, и вот я снова на своем выпускном вечере до хрипа горланю, как «не могу отвести от тебя глаз» или сижу, поджав одну ногу под себя в самолете, стремительно несущем меня в университетскую жизнь в Новом Орлеане под басы «расставаться всегда больно, когда ты действительно любишь кого-то».
Когда ты все еще зависима.
Машины поднимали облака пыли, влетавшие незваными гостями в окна и оседавшие на синих занавесках, пыль попадала в глаза несмотря на солнечные очки. Рыжие пряди неприятно прилипали к потному лицу.
Если уж сбегать, то вместе.
Майкл сидел с опущенной головой, не в силах противостоять ослепительному солнцу, но его бодрствование выдавали ресницы. На языке вновь вертелся один и тот же вопрос, который подначивало прокричать ему прямо в ухо: «О чем, мать твою, ты думаешь?».
Я задела его плечом — все равно не дозовешься, — и пододвинулась ближе:
— Хочешь сбежать отсюда? — он лишь нахмурился, и я протянула наушник. — Послушаем музыку?
Майкл уклончиво пожал плечами, хоть предложение и принял. Я помогла ему с наушником, распутав последнюю петлю, которую упустила, и только сейчас обратила внимание на шрам за его ухом. Вернее на то, что я когда-то еще в школе приняла за шрам. Три не совсем изящные шестерки — число зверя.
Я выдохнула и включила первую же песню, не задумываясь над тем, в какой из моментов жизни она играла и куда мы «отправляемся», только о том, как бы не свихнуться на веки вечные в бесконечном клубке страданий, нить которого вела нас по тропе лишений.
По мере приближения к Хьюстону небо затягивалось грозовыми тучами. Пару раз дождь уже извещал о своем намерении излиться на землю, бил по лобовому стеклу, залетал в салон через открытые окна.
Хьюстон я знала… нормально. Сказать «неплохо» или «хорошо» было бы ложью, так как видеть город полностью мне не доводилось. Пару раз я перемещалась от остановки к остановке, на вокзал и в парочку относительно крупных торговых центров, где покупала одежду к новому учебному году.
Автобус двигался с востока и вид на город открывался так себе. Объездная дорога, мост и развилка старые и нуждаются в хорошем ремонте, но тогда мертво встанут грузоперевозки. Северная часть, насколько мне известно, славится узким шоссе, по которому с трудом пробирается обычная легковушка. Полуразрушенные кирпичные постройки контрастируют с высотками-стекляшками вдали. Такая полная сюрреализма картина разворачивается в каждом городе.
В четыре часа по прибытию в Хьюстон небеса обрушились на землю проливным дождем. Остановка маленькая и уродливая, располагается внизу, открывая первоклассный вид на растянувшуюся питоном, наверное, через весь город автостраду «Галф Фриуэй» и большую автостоянку.
По ту сторону железнодорожные пути и небольшое здание с двумя крошечными окошечками по продаже билетов. Здесь проходят и товарные, и пассажирские поезда и вечно пахнет сыростью и пыльными вещами. Бабушка называла этот запах цыганщиной, от которого необходимо тотчас отмыться с дальней дороги.
Когда до меня запоздало дошло, что в именно в этом месте я в канун Рождества виделась с братом в последний раз, я чуть не подвернула ногу, пробираясь по неосвещенной автопарковке.
В воздухе витал запах мокрой земли, температура понизилась на пару градусов. Необходимо было добраться до Даунтауна, миновать парочку дорожных развязок, парковки, промышленную зону и множество баптистских церквей, выросших, как грибы после дождя.
Я потерла предплечья, не согреваемые тонкой синтетикой, и потянула Майкла за руку, указывая в сторону скрытой мостом части парковки. Поблизости не ходили городские автобусы, такси в этой части города не дождешься, а на остановке, где люди набились, точно рыбешки в бочке, слишком шумно и без тяжелых дождевых капель, разбивающихся о шиферную крышу.
Добежать оказалось тяжелее — холодные капли попадали за ворот рубашки, вынуждая втянуть голову и переводить дыхание, точно после преодоление дистанции на время. Под мостом пахло чуть иначе: бензином, лимонным ароматизатором и все еще мокрой землей.
— И что дальше? — в голосе Майкла слышалось сомнение и какое-то негодование. — Ночевать здесь?
Вот это в духе моего брата. Я почти чувствовала его присутствие в этих словах.
Как-то раз мы сбежали на бейсбол (полюбоваться, к слову, на «Хьюстон Астрос») вместо нудных посиделок на ужине в честь помолвки какого-то нашего кузена. Не помню, что произошло — не то болельщики взбунтовались, недовольные исходом игры, не то произошла крупная авария на пересечении главных улиц, но добраться в срок мы не успевали, и брат всю дорогу бубнил, что придется ночевать под мостом, как бродягам, и родители лишат нас карманных денег. По итогу мама думала, что мы все время торчали у компьютера. Ложь не всплыла.
— Помнишь, ты молекулы воды в лесу превратил в снег? А дождь останавливать не учили? Школа магии у вас бесполезная какая-то, ей-богу.
На последних словах я запнулась и перевела взгляд на телефон в попытке поймать сигнал — интернет отвратительный.
С небольшими перебежками под дождем, прячась под крышами ближайших зданий, удалось выбраться на Вашингтон-авеню, пролегающую между Даунтауном и лишенную такой радости как навесы и козырьки. Давиться ленчем «Все Включено и только за 5 долларов» в «Вафля-хаус», поглядывая на покрытое жирными отпечатками пальцев меню с указанием калорий каждого блюда и утешающей подписью внизу «Суточная норма две тысячи калорий», не очень-то хотелось, а на то, чтобы изображать снобов в ресторанах вроде «Вкус Техаса» не было средств. В подобных местах повышенных чаевых не избежать.
В «B&B Butchers» мне почти сразу указали на дверь: стоило только войти и в нос ударил запах свиных ребрышек и горячих стейков. Столики кругом заняты, а на некоторых магическим образом появляется табличка: “Резерв”.
— Это было грубо. Очень грубо.
— Я знаю, как выгляжу, - мокрая насквозь юбка пошло облепила бедра. Сквозь матовые окна различимо пару раз моргнул свет — на прощание сверкнула искра, точно замыкание. — Эй, ты чего, - я схватила его за горячее запястье, — плевать на них. Расслабься. Они просто ублюдки.
В ресторане (это слишком громко сказано) «Всемирный знаменитый жареный цыпленок Gus», напротив, всем плевать и они, как и «Motel6», не привередливы, главное — деньги, приходи хоть голой.
Кто-то в статье о десяти лучших местах упомянул, что «цыпленок Gus» похож на рай, но как по мне это слабо тянет на Эдем, если только под девизом «Мы пожарим Все!». Одноразовая посуда, пластиковые вилки и потолочный вентилятор-люстра, гоняющий по кругу потоки горячего воздуха с запахом жареного на арахисовом масле мяса.
Я была не единственной, у кого с волос стекала ручьями вода, но никому не было дела. Все шумно делали заказы, накладывая побольше куриных бедер во фритюре на бумажную тарелку и щедро обливая их соусом «Табаско», который здесь покоился на каждом столике, покрытом клетчатой скатертью. Все это больше напоминало какой-то пикник в заброшенном ангаре.
В две крошечные уборные, не разделенные по половому признаку, собрались приличные очереди преимущественно из девушек, желающих привести себя в порядок. Несмотря на духоту в помещении, одежда делала свое дело — неприятно холодила тело, пробивая на озноб. Что волосы, что белье можно было выжимать. Майкл выглядел лучше моего, будто бы попал под морось, но объяснение было — бегать от указателя к указателю, вчитываясь в мутные таблички с названиями улиц, выпало мне.
Опекая его, я ощущала себя молоденькой мамочкой, которая родила, судя по всему, в пять или шесть лет. Обострившееся желание излить на кого-то свою нерастраченную любовь (само слово устрашало) и заботу наводило холодящий кровь ужас. Я успокаивала себя, что происходящее исключительно из-за доброты а-ля Мелани Гамильтон; привычка, оставшаяся от прожитых лет с Джейком, но с ним все было не так запущенно.
Волосы я сушила минут пятнадцать точно, склонившись над сушкой для рук — отличная альтернатива фена, — пока кто-то не принялся разъяренно бить в дверь с ноги. Белье, юбка и блузка, несколько раз выжатые, отправились в крошечный пакет, найденный на дне сумки. Сухая ткань платья приятно касалась тела, но в туфлях хлюпала вода, а без лифчика в общественном месте накатывал стыд.
Я ограничилась картофельным салатом сомнительного вида. Старое правило отца: «если не знаешь, что брать — бери картофельный салат (или фри), детка». Майкл со здешней кухней не знаком, что не удивляло. Вряд ли такая женщина, как Констанс, таскала бы внука по заведениям, в меню которых всегда было бы лишь два неизменных блюда сезона — куриные крылья и жареные бобы. Из ассортимента я не пробовала и половины, но легко ориентировалась по знакомым названиям.
В чужую тарелку с жареной окрой, макчиз и небольшой порцией салата слоу я старалась не смотреть — сразу вспоминался жирный бульон из Готорна. Макчиз обожал брат и всегда просил приготовить на День Благодарения, а мне слипшийся комок из макарон и сыра своим видом всегда говорил, что его кто-то уже ел до меня.
Взять колу и периодически шевелить замершими пальцами — хорошая идея. Я покрутила в руке ледяной пластиковый стакан и, прежде чем сделать глоток, коснулась стакана напротив. Будь они стеклянные, вышло бы эффектней.
— Cheers!**
Холодная жидкость обожгла горло.
— Почему не впустили туда? - Майкл кивнул в сторону кирпичного здания, где все еще не горел свет.
Я пожала плечами и сделала еще несколько глотков.
— Несоответствие дресс-коду, полагаю. Опережая твой вопрос, здесь его нет. Оглянись вокруг и пойми, что мы еще не самые плохо одетые посетители, а всего лишь те, кто попал под дождь.
Доказательство моим словам можно было увидеть за параллельным столиком. Колоритная парочка — завсегдатаи, не иначе, сделали заказ передо мной и проговорили блюда быстрее, чем я успевала прочитать название. Вывод напрашивался сам: они бывают здесь куда чаще, чем раз в сто лет, предпочитая чревоугодие спортзалу. Мужик смачно обсасывал куриную ногу, пока его спутница в футболке с идиотской надписью «Поцелуй меня, я из Ирландии» ковырялась в жареной фасоли.
— Ко всему есть правило дождя, - (вычурное название придумал брат), — ты заходишь в первое попавшееся заведение, которое предоставляет крышу над головой, заказываешь, что дешевле, и персонал не вправе выгнать тебя. Ты выиграл — заведение проиграло.
— Зачем вообще правила?
Это прозвучало наивно и глупо из серии «А почему солнце слепит ярко?», может, Майкл и хотел произнести это риторически, вкладывая смысл: «Нахрен правила, да здравствует анархия!», но вышло с точностью наоборот.
— Чтобы мы совсем не одичали. Я согласна, что правила этикета — редкостная хрень. Множество вилок: для салата, устриц, рыбы, - я повертела в руке пластмассовую вилку, которая предназначалась для всего и бросила взгляд на зажатую в его руках ложку, за середину ручки обхваченную пальцами — четыре сверху, а большой держал ложку снизу. — Правила этикета — чушь собачья, но, поверь, не самое худшее, что есть в этом мире.
— Ночевать предстоит снова в траншеях?
— Это уже закон, чтобы обезопасить тебя от проституции несовершеннолетних, - я пожала плечами и пододвинула кусочек салата в тарелке ближе к бумажному краю. — Идея хорошая, согласись: государство и отели пекутся о том, чтобы твоим телом не торговали, но всегда есть моменты, которые проседают. Женщину с мальчиком лет так до десяти — четырнадцати поселят без вопросов и глазом не моргнут, мужчину с девочкой — нет. Для них ты выглядишь юно, а мне по документам двадцать два и на родственников мы не тянем. Многие мотели в пригороде не следят за постояльцами, но сети крупнее пекутся о репутации.
— Любой закон можно обойти, - подытожил Майкл, поглядывая на противоположную сторону улицы. На парковку подъехала машина с красными мигающими огнями в окружении серости. — И какой смысл тогда? Не убий — убивают, не укради — грабежи всюду, возлюби ближнего как самого себя — ты любишь? Сплошное лицемерие.
И юношеский максимализм.
— Людей страшит ответственность за несоблюдение законов, а страх хорошо сдерживает толпу от превращения в неуправляемое звериное стадо. Люди хоть и законченные дегенераты, но за шкуры трясутся все без исключения. Плюс какие-то правила имеют смысл. Например, правила дорожного движения. Красный — стой, зеленый — иди, — в памяти вспыхнула собственная смерть на дороге, и я сделала еще глоток колы. — Кто-то умный проезжает на красный свет, случаются аварии, пробки и лишние смерти. Хорошее правило.
Он чуть подался вперед, точно усвоил урок, что быть чересчур громким в общественных заведениях — плохая черта, и, клянусь, его взгляд подействовал как-то магнетически, на что раньше я не обращала внимания, наверное.
— Напомнить, как ты умерла. Это ли не лицемерие? О чем ты можешь говорить, если сама не лучше остальных?
Я только развела руками:
— Никогда не присуждала себе титул ролевой модели.
К половине девятого вечера дождь утих, оставив на память залитые водой тротуары и немного девственной свежести в воздухе, еще не смешанной с запахом выхлопных газов, табака или чужой парфюмерии.
Следующий автобус до Далласа отходил только завтра, но до Ирвинга, что располагался чуть западнее, отправлялся после полуночи, точнее без пятнадцати час. До остановки транспортной компании «XpessDelivery», затаившейся в Мидтауне, неспешным шагом можно добраться за час двумя различными путями.
В свете уличных фонарей тротуар блестел серебром.
Широкие ленты дорог сужались до узкой тесемки, ведущей через кварталы многоквартирных домов из красного кирпича. Временами на глаза попадались флагштоки, с ткани которых еще капала вода — изображение штата Техас на фоне американского флага, крупные вздутые буквы «Добро пожаловать в Хьюстон», их количество увеличивалось по мере приближения к центру.
Тишину нарушал стук каблуков и редкие, почти неразличимые разговоры тех, кто жил в этих домах и распахнул окна, выдыхая в ночь молочный дым. Носком туфли я ребячески откинула в сторону гальку и все же решилась задать глупый вопрос, который повторила сотню раз мысленно, и оттого он прозвучал естественно и мягко:
— О чем ты думаешь?
Майкл хмыкнул. Разглядеть выражение его лица было возможно — тьма неосвещенной улицы поглотила его.
— Не знаю, - честно признался он, — наверное, как истребить шавок твоей Корделии. Перебить всех до последней ведьмы. Еще неплохо бы изменить устои, создать другой мир.
— И как ты собираешься это сделать?
Его лицо вновь мелькнуло в холодном свете, взгляд был устремлен в самый конец улицы, где виднелся подвижный и освещенный перекресток.
— В этом вся и проблема, Элизе. Все твердят мне, что я особенный и ждут от меня действий, а я понятия не имею, что делать. Никто не оставил мне сраного плана, как подвести это все, - Майкл развел руками, — к концу, финальной черте.
Я фигею с тебя, приятель. Три рубца-шестерки не делают тебя особенным, — вот что хотелось ответить.
— Ганди сказал: «Если хочешь изменить мир, начни с себя», - кто-то ляпнул это во время выпускной речи, а я выписала цитату для эссе, правда, на бумаге она выглядела куда разумнее.
— Думаешь, мне помогла эта хрень?
— Я же не Ганди, но снизь планку. Начни с Америки, - хуже, чем сейчас уже не будет, — вот, например, Мартин Лютер Кинг или Джей-Эф-Кей. Займись политикой, стань конгрессменом, будешь представлять какой-нибудь округ, в две тысячи девятнадцатом подойдет к концу срок полномочий текущих сенаторов, представь какую-нибудь программу а-ля «Новые рубежи» и…
— И стань президентом?
В правительстве таких не держат - своих дураков хватает.
Я тяжело выдохнула и перевела на него взгляд. Идея пришлась ему по вкусу, как и любому, кто слышал волшебное слово «власть», но Майкл выглядел юным, непозволительно юным. Безусловно, умным и способным, но с большими дырами в общих познаниях мира и школьной программы.
— В шестидесятых любили говорить, что Техас убил Кеннеди. Технически так и есть, но моя бабушка была страстной поклонницей их четы. Ей на момент победы первого президента-католика было семнадцать или около того, и пока ее сверстницы курили дурь, она вешала на стены агитационные плакаты предвыборной гонки.
Я вспомнила бабулю-сказочницу, сохранившую с десяток тайн и мечтающую стать следующей женой президента, а лучше переродиться в красавицу-идола Джеки. Дома, на земле Оклендской плантации, бабушка хранила выцветшие от времени плакаты и старый календарь с президентом, свернутый и использовавшийся когда-то моим отцом вместо подзорной трубы для игр.
— … Она еще планировала накопить до тридцати пяти на розовый твидовый костюм, но проиграла одну треть в покер, а хотела заработать и…. ты не понимаешь, о чем я говорю.
— Ни малейшего представления, - признался Майкл, который все это время не перебивал меня и слушал, хотя за ним не всегда такое наблюдалось. — Я не так уж и хорошо знаю историю.
Техасские женщины слишком много говорят.
— Я расскажу, - мы свернули на «Грей-стрит», минуя магазин шин, из которого доносился запах горелых покрышек. — У меня были программы повышенной трудности по истории и политологии. Расскажу, что помню.
Если перейти дорогу от остановки транспортной компании, обогнуть «Макдональдс» и встать параллельно к крошечной забегаловке «Луизиана: крылышки, фритюр, морепродукты», открывается мрачный вид на мост и стеклянных великанов, что остались вдали, словно надзиратели, среди пыли одноэтажных построек. Где-то вдали есть славная улица «Мейн-стрит», до боли под ребрами похожая на французский квартал в Новом Орлеане.
«И к чему эта болезненная привязанность к городу?»
Майкл занял мое прежнее место у окна и собственнически открыл его до упора, хотя температура позволяла ограничиться щелью. Салон автобуса оказался куда комфортабельнее предыдущих двух: здесь можно было откинуться на обтянутый синей обивкой подголовник и не бояться при этом переломать шейные позвонки.
Еще сырой воздух оседал на губах, просачивался сквозь ткань платья, впиваясь под ребра. Где-то вдали деревья окутывал густой туман, точно хотел завладеть ими и укрыть от глаз завистников.
Майкл по локоть вытянул руку из окна навстречу ночной сырости, и мягко рассекал пальцами воздух, словно касаясь клавиш фортепьяно, хватал неосязаемую материю, из которой соткан мрак. Я бы не удивилась, узнав, что ему под силу сменить ночь на день. Одним движением руки отбросить сумрак, точно надоевшую прохудившуюся тряпку.
Распутывая дрожащими пальцами тонкие белые проводки наушников, я подумала о брате, отправившемся в то роковое для меня лето в Даллас, и с ужасом вообразила, как столкнусь с ним на одной из улиц. Лучше ничего не представлять и не копаться в чужой голове, когда не можешь навести порядок в своей собственной!
Я крепче прижала наушники к ушам и включила на полную громкость музыку, надеясь, что это сработает и ненадолго вернет меня домой, снова сделает маленькой девочкой.
В еще ясном сознании зародилась мысль о том, что дела обстояли бы куда лучше, сумей я понять Майкла, хоть немного отбросив беспочвенные предположения и сомнения.
Но, Господи благослови Вселенную, я никогда не узнаю, что у него в голове, что им движет (исключая идеи создания нового мира), что заставляет подавлять голос разума и все человеческое, оставляя после себя руины и пепел.
Черт возьми, кого я, блять, пытаюсь убедить в его невиновности?
Только себя.
So my old evil spirit
Can get a Greyhound bus and ride
__________________
* - «Лимонами» на американском сленге называют автомобили с дефектами, обнаруженными только после покупки.
** - “Cheers” (Drink to That) - устойчивое выражение перед приемом алкогольного напитка - “За ваше здоровье”.
В качестве эпиграфа использованы строчки из песни IAMX - Stalker
========== 10 - Brain on Fire ==========
serendipity — способность, делая глубокие выводы из случайных наблюдений, находить то, чего не искал намеренно.
…Пути было два, и мир был широк,
Однако я раздвоиться не мог,
И надо было решаться на что-то.
…Другую оставил я про запас,
Хотя и догадывался в тот час,
Что вряд ли вернуться выпадет случай.
…Ведь был и другой предо мною путь,
Но я решил направо свернуть —
И это решило все остальное.
— Роберт Фрост. Другая дорога
Поездка была хорошей. Точка.
Я, к сожалению, варварски вырвала несколько страниц, но мне не хотелось вспоминать об этом. Это было очень просто, пугающе просто. В заточении я практически забыла, что такое «простые» вещи вроде уборки, выноса мусора, покупки продуктов. Мне кажется, что теперь я бы не выдержала прошлого мира.
У каждого внутри кроется стремление к энтропии.
Я давно не испытывала удовольствия от разрушения — опустив ладонь на исписанную страницу, потянула край на себя, задержала дыхание и рванула, что есть сил, слыша, как хрустит рыхлый переплет.
Знаете, как говорят: посягательство на личную свободу — унижение, позор и клеймо. Так не говорят? Что ж, я буду первой, а потому вырванные листы (титульный - теперь мы портим, если вам интересно,«Дом о семи фронтонах» - и первую главу), возможно, будут прилагаться после или не будут участвовать совсем. Изначально я подумывала их сжечь, оборвать повествование и бросить все в вечно горящий камин в библиотеке, подпитываемый огненной геенной.
Жаль, с воспоминаниями все не так просто. Нельзя их вырвать, смять и превратить в прах.
Вам нужно знать, что поездка была хорошей, Калифорния по-прежнему солнечна, спесива и фальшиво дружелюбна. Я все еще ощущала себя здесь чужаком, пока Майкл походил на настоящего жителя золотого штата.
Молоко и мед. Волосы светлее излюбленных Лос-Анджелесских пляжей.
Метания от «белого» к «черному», от чувства вины и привязанности до ненависти и отвращения.
Снова. Снова. Снова.
***
Голова раскалывалась, кажется, на две части, точно скорлупа грецкого ореха, а после внутренности переезжали катком или пускали в блендер. Я чувствовала то пульсацию в висках, то покалывание, то тупую ноющую боль в затылочной области, сменяющуюся сводящим с ума ощущением, будто бы кто-то бьет крошечным молоточком в разные части черепа.
У меня никогда не было сотрясения, и я отчаянно пыталась вспомнить распространенные симптомы (мозг вначале назвал их синдромами) сотрясения мозга. Кажется, там еще тошнота и надо узнать, сколько пальцев я вижу, чтобы отвести диплопию (которую я чуть не назвала «дипломией», а такого слова вроде не существует) или двоение в глазах.
В темноте это было сделать проблематично. Я поднесла близко к лицу два пальца, которые превратились в четыре, и перевела взгляд на Майкла. Он не двоился, или я плохо посмотрела. Спутанности сознания или потери памяти у меня не было,, а зря.
Раньше мне не доводилось замечать, как темно бывает на улице после полуночи даже при свете фонарей на фасадах зданий. Для меня это стало настоящим открытием, будто бы не я до этого сбегала в чащу леса близ школы Готорн, ведомая разве что внутренним светом (красивая фраза, согласитесь). Безоблачное небо, усыпанное звездами, такими далекими и маленькими, с этого ракурса они напоминали рассыпанный по кафелю сахарный песок.
Мы сидели на неогороженной площадке младшей школы, покачиваясь на качелях, что неразумно, когда мир перед глазами приятно плывет, как на волнах, но я попросту держалась за ржавые цепочки, чуть запрокинув голову назад, будто кровь шла носом. От одной мысли, что можно перейти в движение, меня начинало мутить. Майкл пытался поднять клубы пыли там, где когда-то была трава (пока маленькие изверги-школьники не растоптали ее), и покачивался взад-вперед, с трудом уместившись на сидении, предназначенном исключительно для детских задниц.
— Никогда не ночевала на улице, - хрипло произнесла я, решаясь убить сразу двух зайцев: «разговориться» и скоротать время. Боль в горле ощущалась как сухой кашель, от которого под конец дня ощущение, будто ты незаметно выхаркал легкие.
— Я ночевал, - Майкл выдержал паузу и повернул голову в мою сторону, чтобы убедиться в моей заинтересованности. — Однажды Констанс выгнала меня из дома, и я ночевал во дворе, а после спал у входной двери, как цепной пес.
Рассказ прозвучал слишком легко и буднично, будто бы это в порядке вещей - выгонять членов семьи из дома. Мы тоже доводили родителей, да и мачеху, но в качестве наказания нас разве что отправляли в свои комнаты до ужина, или же читали нотации, предлагали проветриться, но двери на засов не запирали.
В памяти всплыл удушливый запах роз и симметрия рассадки. Скрывали ли они что-нибудь? Боюсь, этого мне уже не узнать. Образ Констанс, в отличие от цветочков, остался расплывчатым, помню лишь, что от меня она была не в восторге.
— Почему я этого не помню?
— А я и не говорил, - усмехнулся он, предпринимая последнюю попытку раскачаться. Качели предательски скрипнули не то от возраста, не то от тяжести. — Утром мы помирились, а на следующий день она покончила с собой. Запила таблетки бурбоном, если тебе интересно.
Блядь. Кажется, Мэдисон говорила об этом… или к тому моменту я уже заперлась в комнате, накрывшись с головой одеялом?
Черт возьми. Утихшая ненадолго головная боль вспыхнула огнем с новой силой, как угли, которые помешали палкой и щедро плеснули сверху жидкость для розжига.
Разговор окончился. Я сползла с качелей вниз, устроив голову на нагревшемся пластмассовом сидении, и закрыла глаза. Так еще хуже. Переместившись на покрытую росой траву, я вновь попыталась уснуть, предварительно заведя будильник на шесть утра, чтобы не травмировать детскую психику (а вернее не встретиться с копами). Сон не шел, меня раздражал скрип качелей, точно они раскачивались вперед-назад у меня в ухе, раздражала отрезвляюще холодная земля, да и само осознание открытого небосвода над головой мало успокаивало.
Звезды и космос по обыкновению завораживали. В детстве, наслушавшись про рай и ад, я представляла, как ракеты летят вверх не только сквозь слои тропосферы или стратосферы, но и Эдем, и беспокоилась, как бы не потревожить души ушедших с миром. Никогда не могу описать свои эмоции от мысли о бескрайнем пространстве, где нет гравитации, в хаосе перемещаются астероиды, планеты, кратеры луны и слова Нила Армстронга о гигантском скачке для человечества (эту цитату нам включали раз десять спустя пару дней после его смерти.)
В небе замигали красные огни самолета, летевшего на посадку в ближайший аэропорт так близко, что в памяти ассоциацией возникли знакомый гул, который бывает при взлете и посадке, и старая глупая песня.
— Знаешь, у нас в семье есть коллекция виниловых пластинок, которые собирал еще прадед. Большинство из них на немецком, бабушка их очень берегла, не разрешала даже пальцем касаться, - я сделала паузу и обернулась назад. Майкл послушно спрыгнул с качелей, чуть не разодрав ладонь, и сел рядом. — В общем, есть одна супер старая песня. Она не то конца девятнадцатого века, не то начала двадцатого, понимаешь, да, старье какое. Незамысловатая, но мне всегда нравилась. Что-то там про крылатую машину/ та-та выше и выше, как птица взмывает вверх, и вновь выше всех/ о, бог мой, луна в огне запылала.
— В этом много смысла, - иронично отозвался он. — «Крылатая машина» это что? Метафора?
— Не знаю. В детстве я представляла отцовский «форд» с крыльями, спрятанными в двери. Сейчас полагаю, что это самолет — чем не крылатая машина?
— Так много вещей происходит неосознанно, на автопилоте. Ты замечала это? - Майкл устроился рядом и прочистил горло. — А потом резко теряешь контроль над мозгом и перестаешь понимать, как управляться в одиночку.
— Не замечала, - честно призналась я.
Подобная философия — это проделки ночи. Под ее покровом уж больно хочется поговорить о смысле мироздания, человеческой природе, нейронах, протонах, крабовидной туманности, а еще - поворошить тлеющее прошлое. Под травой или алкоголем тоже так, но там вы вообще не соображаете, отчего любая фраза приобретает смысловой оттенок.
— У меня такое часто. Я будто бы оказываюсь в кабине этой крылатой машины и должен управлять всем, но я не знаю, как это сделать, какой рычаг потянуть, чтобы все не разбилось к чертовой матери. Я теряюсь, теряю контроль и не могу вернуться к автопилоту, а все ждут от меня действий, да и сам я жду. В школе поначалу было проще, с мисс Мид проще, с тобой - как на автопилоте.
— А? Мне воспринимать как комплимент или нет?
— Ты ничего не ждешь, и это хорошо, мне не нужно подбирать слова, все естественно и несознательно. Но ты бываешь весьма поверхностна, привыкла проводить параллели и думать о чем-то еще, ставить меня на одну линию с остальными, что, конечно, разочаровывает. Я — не они.
— Что плохого быть человеком, которого я люблю? - сказала уверенно, но прозвучало двусмысленно. Черт. — То есть, - я выдохнула и закрыла глаза, пытаясь понять, что изначально подразумевала. Своеобразный комплимент — «я люблю своего брата, а ты его напоминаешь временами». Боги, теперь это звучит еще хуже. — У меня, похоже, сотрясение, не важно.
После ночи я пришла к ясному озарению, сменившему божественное отупение: или мы распрощаемся сейчас, или я навсегда застряну в панике. Мой незапланированный побег был обусловлен не столько сковывающим страхом неминуемой смерти (Майкла могло перемкнуть, точно проводку в том ресторане), сколько невозможностью переживать снова и снова панику: пульсацию в горле, учащенное сердцебиение, покалывание в мозгу, обострение инстинктов выживания. Я свихнулась бы.
Я думала, что если сбежать подальше от Ковена и этого ребенка, особенно, от этого капризного ребенка, то я смогу, в конце концов, найти силы двигаться дальше: научусь представляться без запинки Катриной, придумаю биографию, которую можно рассказать за бокалом-другим вина или при знакомстве и заживу заурядной жизнью. Например, как моя мать, ограничу количество проблем выбором лака для ногтей и спортзалом.
Но я не могла уехать дальше Канзаса или Миссури, иначе он не найдет меня, если понадобится помощь; я понимала, что должна была остаться с ним. Майкл больше не искал встреч, не жаждал получить ответы, не спрашивал об инструкции и, кажется, самостоятельно ее изобрел.
***
Кто-то любит привозить с отпуска сувениры: магниты на холодильник, керамические статуэтки, фотографии и прочую ненужную хрень. На память о Калифорнии мне достался спиральный перелом правой руки, местами поврежденные связки и глубокий порез в районе предплечья. Официальная версия — упала дома, бытовые травмы.
Лучше историю я, правда, не придумала, но на удивление быстро вспомнила номер страховки, когда прибыла под покровом ночи в больницу с неестественно вывернутой рукой. Медсестра пару раз будто бы случайно пододвигала ближе ко мне небольшие брошюры по борьбе с домашним насилием и телефоном доверия, пестрящие псевдомотивирующими и вселяющими надежду фразами вроде «Ты — Не Жертва!».
Работать, будучи однорукой весьма проблематично — карты не потасуешь, разве что игральные кости вскинешь, но с трудом.
Кто-то меряет плохие времена голодом, а я навсегда запомнила привкус горьких таблеток тайленола. Я ела их вместо завтрака и ужина по несколько штук и подсела до такой степени, что не могла уснуть, пока рот не наполнится вязкой горчащей слюной.
Деньги утекали, я выживала в белых гетто среди тех, кто решил, что бросив благоустроенные квартирки в родных странах, смогут отыскать счастье в Америке. Я их не виню. Если бы я родилась в другом месте, то, вероятно, тоже бы уехала. Но не рожать же детей, когда за душой ни черта, обрекая их на голодное существование! Шумные отпрыски мешали спать утром во время громких сборов в школу, и часто рыдали по вечерам, когда получали тумаки от родителей за неуспеваемость.
День ото дня мне вспоминался монолог миссис Керн (или она все-таки мисс?) прямиком из ада. Нищета — всегда нищета. Глядя на так себе одежду этих девочек, безуспешно боровшихся с акне и развешивающих одежду на пожелтевших бельевых веревках, от которых на белых рубашках оставались желтые следы, я осознавала, что жила прекрасно, и благодарила свою семью за божественные условия.
Когда денег осталось ровно на то, чтобы прожить еще две недели, я опустилась на самое дно. Я дрочила мужикам в местном спиритическом салоне - завуалированном борделе, прозванным в кругу своих «Нора-Дрочильня»,которым владела разведенная Норма Нур, и занималась тем же на больших парковках вроде той, в Вадо Драйв, и по знакомству. Если бы меня решили убить, а, поверьте, одной рукой не отобьешься, то я только «за».
Ты хватаешься за свою жизнь в момент, когда еще секунда - и умрешь, когда осознаешь, что даже самое жалкое существование имеет значение, но я, кажется, растеряла все базовые инстинкты. Ночами, преимущественно ночами, на меня накатывала паника, от которой сбивалось дыхание или повышалось давление, и мне казалось, что еще чуть-чуть и я снова умру нелепой смертью. Я сжималась в комок и хотела, чтобы кто-то держал меня за руку, плакала, и хотела удерживаться в сошедшем с ума мире только благодаря чужому теплу и крепкой хватке.
Таблетки обезболивающего (на которые больше не хватало денег) сменились большими флаконами антисептического геля с дозатором. Я выливала одну четверть всякий раз после соприкосновения с чужими гениталиями, а потому кожа бесконечно сохла, и приходилось смазывать ее жирным кремом пару раз в день.
«Уничтожает до 99,9% микробов» и «Бурбонская ваниль» — эти надписи я видела каждый день, стоило раскрыть глаза и повернуться в сторону настенных часов. Я не запоминала время, но с легкостью могла подсчитать примерное количество применений геля. От удушливого запаха ванили меня выворачивало наизнанку.
К моменту снятия гипса я благополучно приобрела туннельный синдром и клеймо шлюшки. К середине две тысячи восемнадцатого года я знала все обходные дороги в пяти штатах. Разбуди меня ночью, и я расскажу, на какой автозаправке продаются несвежие, но съедобные пончики, а где можно остановиться, чтобы перевести дух перед очередным переездом не пару месяцев.
А еще я возненавидела праздники.
Когда-то меня выматывали семейные посиделки, теперь я была предоставлена самой себе и напивалась, просыпая несколько дней после. Мне было некому делать подарки в Рождество, не с кем смотреть старые фильмы, не с кем готовить ужин и разделять его. Я ненавидела день своего рождения, потому что не знала, как отмечать его, сколько мне лет исполнилось. Считая по тем годам, что прожила, то около девятнадцати с половиной или двадцати, если округлить.
По документам, где в графе даты рождения я приписала себе два года, колыбель времени стремительно неслась к двадцати пяти годам.
Когда-то в детстве день моего рождения был шумным и веселым праздником. Кузены, немногочисленные друзья, родители, розовые свечки, воткнутые в торт по кругу. С годами, конечно, концепция чуть поменялась, но воздушные коржи оставались неизменными. Я купила самое дешевое пирожное в первой же кофейне, воткнула дома одну свечку и долго смотрела на пламя, так и не решившись загадать желание. Одно и неизменное.
Глазурь уже покрывал тонкий налет парафина, когда я просто выкинула еще горящую свечу в раковину, точно если задуть, то что-нибудь да сбудется. Сладкое отдала соседским детям, пусть радуются. Кто-то из нас должен быть счастливым, и это не обо мне.
Я напивалась стабильно два-три раза в неделю и присасывалась к стеклянному горлышку почти каждый день — аспирин для души. Если голова не шла кругом, значит выпито мало, нужно больше. Я вливала в себя алкоголь до того момента, пока водка не рвалась наружу через горло, пока в ушах не начитало звенеть и сознание не отключалось полностью, а конечности не становились тонкими, клонящимися вниз, как длинные ветки ивы у берегу реки.
На следующий день (утро в таком случае оставалось черным пятном) я просыпалась в разных местах и неестественных позах — прислонившись виском к бортику ванны, к кухонным ящикам, к входной двери со звенящей уликой — пустым пакетом бутылок, и на полу с телефоном на груди. В социальных сетях на страницах родственников я пропадала еще чаще, чем в алкогольном дурмане. Это создавало ощущение их присутствия, будто пью не в одиночку, а сижу за одним продолговатым столом с призраками.
«Встряхни их что есть силы — Они даже не вздрогнут.»
Я разожралась до пятого (почти шестого) размера и превратилась в ненавистную незнакомку, отражавшуюся в зеркале каждое утро. Мне всегда было интересно, что сподвигает женщин ставиться обрюзгшими и запускать себя. Не буду говорить за всех, но я не находила времени вымыть за собой тарелку, а потому перешла на одноразовые, чтобы избавляться от них быстрее.
Когда с дрочкой было покончено, я уехала и поклялась, что никогда не вернусь в тот округ, где меня запомнили как рыжую дурочку со сломанной рукой, укрытой пончо, словно для создания образа. Желтовато-цыплячьи волосы по плечи и плюс двенадцать фунтов веса благодаря сбалансированному питанию батончиками, мороженым «Dove Bar» и крылышками «Хутерс».
Я смогла позволить себе купить крошечный ноутбук, который было на редкость легко возить с собой с места на места, а еще ухудшать зрение, всматриваясь по ночам в экран до того момента, пока строчки текста не превращались в морские волны. Фриланс не оправдывал себя. Любая писанина продавалась буквально за даром, - пяти тысяч символов хватало на три пачки сигарет или две бутылки недорогого алкоголя.
Мои бесполезные, как верно подметил Джон Генри, статьи не могли меня содержать, а потому я вернулась к поиску клиентов через социальные сети, повысила плату за сеанс, плела еще больше тарабарщины, переходя на личности, и говорила, что вижу чужие ауры. Но скажу по секрету: такого океана отчаяния, какой я наблюдала в глазах обманутых жен, готовых на любую ересь, лишь бы сохранить семью или отношения, я нигде больше не видела.
Каждый день я говорила себе, что завтра брошу пить и стану питаться хотя бы два раза день, перейду на йогурты и гранолу и буду искать официальную работу. Но завтра не торопилось наступать. В ежедневном «сегодня» я продолжала пить, жевать резинку и открывать новый пакет со сладостями.
У меня было два календаря — на одном я зачеркивала прожитые дни, на другом отрывала и выкидывала скомканные желтоватые листки в урну, будто бы освобождаясь от их гнета. В планах была покупка третьего календаря из христианской лавки, с помощью которого можно было бы читать псалмы по утрам и настраиваться, что вынесешь все.
Была середина октября, когда я переехалаа в Канзас-Сити в надежде пережить зиму. Я хорошо запомнила месяц лишь потому, что зачарованно слушала шелест золотого ковра под ногами и вдыхала запах осени, который никогда по-настоящему не испытывала по вине особенностей климата юга.
Размазывая аккуратный кубик масла по сухому тосту в закусочной, я впервые услышала о планах нынешнего президента выйти из договора о ракетах средней и малой дальности с Россией. Холодная война, как и война Севера и Юга — одна из важных тем, объясняемых на уроках истории. Может, в других школах материал преподносили иначе, но наш учитель твердил о преамбуле и взывал к пониманию того, что ядерная война нанесет урон всему человечеству, а не только двум государствам.
Майкл не терял времени зря. Я не была на сто процентов уверена в его причастности к принятию этого решения, в возможности убедить на расстоянии (или он пробрался в Белый Дом?), но четко осознала одно — каждый поступок будет вести нас к краху и в недалеком будущем счет перейдет на дни.
Нож и тост одновременно выпали из рук — клише, точно в фильмах, но так и было. По столу разлетелись крошки, нож закружился на поверхности, сплошь покрытой разводами, добавляя пятен масляным кончиком.
Слова диктора никого не затронули, несколько человек обернулись на шум, приняв меня за одну из паникерш, что кончают с собой при новости о неминуемом конце света; официантка пробормотала что-то в духе: «Руки не из того места».
Все вернулись к утренней рутине: сплетням свежее тостов, отвратительному кофе и шипению старого телевизора, с экрана которого смазливая девушка проговаривала прогноз погоды.
Мне же казалось, что я впервые ощутила желание жить, потерю не только времени, но и возможности переиграть весь сценарий. То, что я так долго и упорно считала проклятием «нового времени», представилось мне нескончаемым холстом для творчества, возможностью стать другим человеком, улучшенной версией, что ли.
Я уже начинала горевать по жизни, которую могла бы прожить, и хоронила себя под толщей земли, зная, что каждый день с легкостью может обернуться последним. Как «Титаник» неминуемо шел под воду, так и я осознавала, что начало конца положено.
Но на этом корабле следовало оставаться до последнего.
Exalt yourself,
…Hunt down your future
and everything you know is not enough to survive!
Восхваляй себя,
Делай это, чтобы выжить.
…Лови свое будущее,
Ведь всех твоих знаний недостаточно, чтобы выжить.
— IAMX - The Stupid, the Proud
========== 11 - Apocalypse Then ==========
Every day is just another day.
У меня был год. Год и четыре месяца, если быть точнее.
По человеческим меркам — ничтожно мало, но я старалась выжать из себя все, на что еще была способна, и для меня это было рода искуплением перед народом не только Америки, но и всем миром. Ведь я умолчала о приближающемся конце, согрешила, хоть мне бы никто и не поверил без доказательств.
Но в свою защиту скажу, что писала статьи, нагоняющие мысли о неминуемом, как своего рода хлебные крошки на пути к основной идее. Я публиковала их чаще всего на форумах или в открытом доступе, но, конечно, страховалась. Вот еду через маленький городишко, где на одной улице церковь, а на другой бензоколонка — нажимаю отправить, а после уезжаю. Так сложнее вычислить.
Ну, я в этом себя убеждала.
Мне кажется, что к концу жизни дар убеждения будет единственным умением, которым я овладела в совершенстве. Главное — чаще повторять эту мысль.
Лучшим человеком за прошедшее время мне так и не посчастливилось стать. В чем-то я, безусловно, продвинулась. У меня появилась маниакальная привычка каждую неделю скреплять оторванные календарные листки канцелярской скрепкой и выписывать в столбик то, что у меня хорошо выходит. Я перестала пить, сбросила двадцать фунтов и теперь могла наслаждаться дряблыми ногами сколько угодно.
Теперь, когда в жизни все дни стали «трезвыми», мне приходилось занимать себя от заката до рассвета и наоборот, сжигать энергию и тратить время. Я стала смотреть фильмы. От книг меня тошнило со времен «Робишо», зрение тоже не позволяло утыкаться в бумажные переплеты ночами напролет.
Накатило желание откупорить бутылку вина? Я поднималась, включала телевизор и смотрела: мыльную оперу, сериалы, новостные каналы (включая те, что на испанском и французском), индийские фильмы, бессмертную классику… неважно.
Бонус ко всему: за писанину стали платить больше. Не думаю, что я перестала халтурить и писать менее посредственным языком, но это кто-то покупал и делал заказы на темы, что так или иначе были мне знакомы. Я выживала.
Выписанные на самодельной брошюре значения арканов да усохший пучок мяты с полынью на дне сумки напоминали, что у меня есть детище, к которому можно будет вернуться, которое прокормит меня и позволит найти какой-никакой смысл.
Когда первый глоток вдохновения, настигший меня в засаленной забегаловке, пропал, я попробовала жить по инерции, а это тяжело в одиночку. Я чаще ходила в супермаркеты, прачечные, торговые центры. Ходила, ходила, ходила.
Последний День Благодарения я отпраздновала в окружении «новых друзей», последних, блять, кретинов, которых хочется поблагодарить.
Меня пригласила молодая женщина, что чаще остальных связывалась со мной в «Фейсбук» и просила совета насчет отношений. Тогда я снова жила в Бирмингеме, и мы встречались четыре раза в неделю в ближайшем «Старбакс», где она, Джанис, брала капучино со всеми предложенными сиропами и взбитыми сливками. Вначале мы то и дело вскидывали кости, раскладывали карты на различные ситуации, а после Джанис вошла во вкус и принялась пичкать меня историями о своем муже — любителе театральных постановок, бездельнике и офисной крысе. Третье и второе мало вязались между собой, но женщина была свято убеждена, что ее муж только трахает секретаршу (будто нет других женских должностей под колпаком офисного крыла) и ломает их брак. Забавно, конечно, спрашивать советов у той, что никогда не была и не будет замужем, но Джанис было наплевать на формальности и деньги. Просто для примера: у нее настоящая сумка «Биркин», которую она чуть не забыла, расплачиваясь за кофе; в то время как сама создательница теперь не могла позволить ее себе.
Из личной гадалки я перешла в должность личного психолога; по-хорошему, ей следовало обратиться к дипломированному специалисту. Но деньги лишними не бывают, верно?
Подозрения Джанис были мне на руку. Я скопила деньги, которых бы хватило на фальшивый диплом или поддержанную тачку. Диплом или машина, машина или диплом. Воображение нарисовало картину о том, как три копа вламываются в редакцию какой-нибудь газетенки, закручивают мне руки (не слушая о спиральном переломе!) за спину и отвозят в участок по статье; поэтому я мысленно выбрала тачку, но по итогу спустила деньги на поездку в Бостон. Водительских прав на новое имя у меня тоже не было.
Бостон оказался невыразительным и смутно напоминающим Бирмингем, хотя общего между городами было невероятно мало — их названия начинались на одну букву. Думаю, местные жители меня бы сожгли на костре, прознав, что я называю старейший город США, крупнейший в Новой Англии — «умные люди едут именно туда», — вторым Бирмингемом из Алабамы.
Культурная программа в штате Массачусетс была обеспечена. Парочка музеев, скверы, одним глазком взглянуть на Кембридж и подумать: «Хо-хо, не будь я раздолбайкой и круглой идиоткой, могла бы подбрасывать конфедератку в воздух здесь».
Я никогда не была в театре, поэтому решила наверстать упущенное и ощутить себя богачкой из Бирмингема, что ходит на постановки, имевшие успех на Бродвее. Раньше мне не доводилось смотреть мюзиклы, вернее фильмы-мюзиклы — да, а просто мюзиклы — нет, и поэтому я все время говорила себе, что мне должно понравиться, просто обязано, ведь билет обошелся мне по цене зимней резины на не купленный поддержанный автомобиль.
Красивые костюмы, смазливые мордашки, все поют. Сюжет только отвратительный и неправдоподобный. Главный герой — наивнейший из всех возможных глупцов, влюблен в женщину, привыкшую продавать себя. Проституток любят только на экранах малобюджетных фильмов и страницах бульварного чтива по две штуки за доллар. Или в мюзиклах.
Актеры старались, и за это следовало отдать им должное — изображать слепую влюбленность это довольно сложное, изматывающее занятие.
Во время антракта (я почему-то была свято уверена, что во время мюзиклов его не может быть), в фойе подавали сухое шампанское. От смены обстановки резко заболели глаза — здесь слишком светло и много салатных оттенков, пока в зале вся сцена в угоду режиссерскому видению утопала в красном свете. Буклет о постановке я, конечно, купила, но свернула трубочкой и отправила на дно сумки. Сувенир на память.
Ножка фужера органично устроилась между пальцев, светлая жидкость колыхалась по хрустальным стенкам, просясь наружу. Я поклялась, что не буду пить больше чем одну четвертую, а если мне ударит в голову от пары глотков, то и вовсе оставлю затею. Вкус я не распробовала ни с первого, ни со второго раза — шампанское больше походило на сидр, щедро разбавленный водой. Осушив залпом фужер, осмотрелась. Мой взгляд впервые пал интерьер, по вычурности сравнимый разве что с убранством Версаля: расписанные потолки, погрязшие в лепнине, сияющие хрустальные люстры.
— Завораживает, не правда ли? — за спиной раздался мужской голос. — Знаете, Колониальный театр - один из старейших действующих театров Бостона, если не всего Массачусетса.
Я нехотя обернулась и согласно покачала головой. Первая мысль — быстро уйти, а вторая —он слишком взрослый для меня. Мужчина был старше меня лет так на -цать и уже страдал не только от мимических морщин, фужер шампанского зажат между пальцами, точно бокал с коньяком. Скорее всего, у него имелись некоторые пагубные привычки.
Не могу удержаться от подобного описания человека, если он начинает разговор со мной. Это уже можно отнести к издержкам профессии шарлатана: я привыкла подмечать каждую деталь, чтобы выдать что-то «эдакое», чего не ожидал квирент, словно карты вдруг “раскрыли” мне правду.
Меня хватило на вымученную улыбку.
— Вам нравится постановка? — я пожала плечами в ответ. Мне сравнить не с чем. — Я смотрю ее во второй раз и остаюсь при своем мнении — она должна умереть от туберкулеза в конце, иначе пропадает основной посыл трагичной любви.
— Трагичной? Что ж, отношения между влюбленным мальчиком и куртизанкой, знающей себе цену, в самом деле, трагичны.
— Вы не верите в любовь? — Тип усмехнулся и чуть склонил голову влево. Сетка морщин в уголках глаз стала ярче. — Вы первая девушка, противящаяся их союзу, а еще вы похожи на Николь Кидман Лурмана с этого ракурса. Не хватает рыжих волос.
Какой дешевый флирт. Я усмехнулась при упоминании рыжих волос, сейчас скрытых плохим окрашиванием каштановой краской, и с трудом вспомнила, как выглядит Николь Кидман.
У нас завязался неплохой разговор, в котором роль вещателя выпала ему. Немного о театре, немного о погоде, достоянии Бостона и, конечно, о постановке, где на рубеже девятнадцатого и двадцатого века играет Адель и Кристина Агилера. Я послушно кивала на любую реплику, пытаясь вспомнить, когда в последний раз мне приходилось знакомиться с представителем противоположного пола (вечеринки не в счет).
В горле предательски пересохло.
Первые двадцать минут второго акта оказались невероятно скучными, хоть яркий свет то и дело слепил в глаза, и в целом развернувшееся на сцене шоу сложно отнести к чему-то монотонному, бесконечные пляски и аляповатые пышные юбки мне приелись. Во время начала одного из действий зал резко зашелся в бурных аплодисментах, точно большинство пришли ради одной сцены.
Главный герой откровенно переигрывал, порой неестественно почти выкрикивал строчки из куплета, остро акцентируя внимание на единственной строчке и выдавливая из себя слезы.
Но в этом был смысл.
»…Тебе не нужно бродить по улицам в поисках денег»
»…Тебе не нужно надевать сегодня это платье»
»…Ты свободна, чтобы оставить меня,
но только не предавай».
Последние слова он выкрикнул, вынудив вздрогнуть, крепче вцепившись в бархатный подлокотник пальцами. Свет погас и одна декорация сменяла другую, когда зал вновь содрогнулся в аплодисментах.
Я неожиданно для самой себя стерла непрошеную слезу большим пальцем левой руки. По привычке. Здесь потолок тоже покрыт рисунками, контур которых еле различался в сумраке.
После мюзикла Тип (его звали Тони, но «Тип» или «Странный Тип» или «Тот Тип» ему подходило куда больше) предложил выпить и поговорить об искусстве. Я не пила на тот момент (за исключением шампанского, выпитого полтора часа назад) десять месяцев и планировала продержаться двенадцать, но согласилась. Он сказал, что я красивая, а я давно не слышала в свой адрес комплиментов (и вообще, никто, кажется, не говорил мне подобного последние пять лет).
Помню, что отпросилась (как на уроке, ей-богу) в уборную, где дала себе волю разрыдаться. Без причины. Меня просто все заебало.
Когда мы только представились друг другу, я впервые без затруднений назвала новое имя, и в голову закралась мысль, что теперь-то все наладится. Я уже привыкла к новому образу, посмотрите!
Но я ни черта, блять, не привыкла! Мне не нравились все фальшивые атрибуты: платье-футляр с V-вырезом, глупые рукава, сумочка, оттягивающая плечо; каштановые волосы по плечи, ужимки, томные взгляды, шампанское в фойе. Это не я.
«Я» — это шрам на запястье как результат злости за халтуру и безделье, тонкие платья, превращающиеся в половую тряпку после второй стирки, спутанные рыжие волосы, необдуманные поступки и роликовые коньки.
Свободное пространство, перекати поле.
Я ударила ладонью по зеркальной гляди, сдерживаясь, чтобы не разбить его на тысячу осколков.
«Ты не должна надевать это платье, — выплюнула я самой себе, — И ходить в поисках наживы».
***
Это был дешевый клуб, сраная дыра, где играла попсовая музыка и в глаза бил яркий свет прожекторов. Потные тела, прижимающиеся друг к другу, почти подростковые ласки (боги, я еще сильнее возненавидела это слово!), отвратительные закуски.
Тони сдержал слово, говорил про любимые театральные постановки, мюзиклы и о том, что надеется заняться фрилансом. Я ответила, что это дыра и туда лучше не соваться. Он хотел стать журналистом или критиком и писать рецензии. Старые амбиции, желание идти по головам и стать лучшей, запомниться, вспыхнуло внутри, точно спичечная головка.
Чужак на родном поприще.
Музыка рикошетила от стен, алкоголь меня не брал, может, просто я не напивалась или здесь все разбавлено мыльной пеной и водой. Первый прилив раздражения, желания содрать с себя одежду вместе с кожей возник, когда мой новый друг «в порядке вещей» устроил свою липкую ладонь чуть выше моей коленной чашечки. Кожа горела огнем. Мне хотелось разбить бутылку пива и вонзить стекло аккурат в то место, где покоилась широкая потная ладошка.
Тип совершил непоправимую ошибку, ляпнув в перерывах между слюнями на шее, что мне следует побывать в небезызвестном французском квартале славного беззаботного города — Нового Орлеана.
Я соскользнула с барного кресла за секунду, точно до этого задница не прела на пластике, и побежала на выход. Снова бежать. Бежать за призраком, гонимая призраком, хватать голыми руками дым, ускользающий сквозь пальцы и пораждающий новые страдания. Вечные.
Лучше бы Майкл порезал меня в подвале на Берро Драйв, не вернул из ада, оставил бы там, внизу, дожидаться спасения, молить о пощаде бессмертной души. Лучше бы я никогда его не видела, никогда не появлялась на той улице, никогда бы не ждала встреч. Лучше бы я сама не рождалась, только в ком-нибудь еще, стала бы другой женщиной, может, Джанис? Или своей матерью? Или кем-то, кто сильнее, моложе, умнее.
Не самый лучший пример «Эффекта Бабочки», но, посмотрите, если бы я не пыталась поймать брата, не надела его цепочку, не каталась по Берро Драйв, то, наверное, сейчас выбирала бы платье для церемонии вручения дипломов в университете.
Если бы я не пошла на поводу у тщеславия, выбрала другую тему для статьи, что прославила бы меня, не пошла бы собирать материал у Корделии Гуд, не связалась бы с фолиантами, информация в которых не для простолюдинки, то ничего бы не произошло.
Если бы Корделия не болтала без дела в школе для выдающихся юношей, Майкл бы не узнал, что я умерла, не вернул к жизни, и я бы не рыдала в гостиничном номере, избивая себя по бедру кулаками до синяков.
Если бы…
Я выключила свет в номере, даже ночник. Кровать мягкая, простыни пахнут лавандовым кондиционером для белья. Я сдернула с себя платье еще в коридоре, когда выронила карту-ключ из рук, молнию заклинило, ткань трещала от безуспешных рывков. В итоге я победила, но какой ценой? Молния испорчена и почти целый клок волос, касавшихся застежки, остался там, точно зажеванный комок нервов.
Сквозь открытое окно врывался запах Бостона, шум проезжающих машин, жизни города.
Кожа иссохла после местной воды и бритья без пены (хотя бы мыльной). Я расчесала голени до алых отметин и стащила с себя нижнее белье. Когда я закрыла глаза, мне захотелось одержимо мастурбировать от одной мысли о школе Готорна. Мне сразу отчетливо представилась их школьная форма: идеальная строчка, изысканная черная лента, белый ворот рубашки. Я ощущала себя помешанной на этих воспоминаниях, перекликающихся с калифорнийскими, где фигурировал запах роз, детская комната и неопытность. Кончить я не смогла и вместо удовольствия получила новые раны.
***
В общем, Джанис пригласила меня на День Благодарения, так как шутка на Хэллоуин ей не пришлась по вкусу. Она тогда выбрала костюм русалки, а я ответила, что буду наряжаться в уставшую от жизни наркоманку. В университете все из уважения хихикали.
Ее друзья (коллеги мужа, родственники, подружки из секции по горячей йоге) оказались невыносимыми снобами из богатого района Бирмингема, и мое появление не вписывалось в их шутки о выборе вина или неопытности сомелье. Я не любила таких людей не потому, что они сорили деньгами, а из-за их заносчивости, которая могла испортить любой вечер.
Индейка пахла дешевыми специями из магазина единой цены и местами подгорела, но белое мясо казалось сочным. Я в этом не разбираюсь, но знаю, что местную птицу пичкают гормонами на фабрике. От порошкового пюре я вежливо отказалась. Готовить ужин на пять и более персон — не моя стезя, и считаю, что лучше уж это признать и не травить гостей отвратительной стряпней.
Пирог оказался вкуснее. Его не пришлось для вида ковырять или разминать вилкой. Присутствующие пили «Амаретто», пока я пила газировку.
За окном уже смеркалось, когда началось настоящее представление. Из Бостона вернулся муж Джанис — моральный урод и любитель театра в одном лице, которого она скрывала от меня. Если вы любите предсказуемые сюжеты, то чудо случайностей и совпадений вас не удивит, как и меня. Выбьет нервный смешок и ладно.
Галантный джентльмен, рассуждающий о постановках, сменился замученным человеком, которого выворачивает наизнанку от фильмов сложнее комедий и философских размышлений. Он всем кивнул в знак приветствия, не заострив на мне взгляд, и поморщился, когда Джанис впервые прогнусавила: «Тони (Тоны), посмотри, кто здесь!».
Мне его стало жаль. А может все-таки ее?
Она отправила его бриться, сказав, что гостям неприятно (всем наплевать), он повиновался и поплелся в ванную комнату.
Тип устало пододвинул стул ближе к краю стола, где уже сидела я, надавливая острием вилки на десну. Деревянные ножки неприятно коснулись паркета, звук заставил окружающих поморщиться. Одна девушка не среагировала — она фотографировала свою нетронутую тарелку и говорила сама с собой (проводила трансляцию в социальной сети).
— Значит… Это ты промываешь за деньги моей жене мозги? — вполголоса произнес Тони, поливая порошковое пюре клюквенным соусом. — Знал бы об этом раньше — придушил в клубе.
— Взаимно, муж года, — хлестнула я в ответ, всматриваясь в его мешки под глазами, добавившиеся к уже имеющейся паутине морщин. От него пахло мылом «Диал» и спиртовым лосьоном после бритья.
Такой жалкий, нуждающийся в заботе.
После ужина Джанис спросила мое мнение об ее муже, изменяет ли он с кем-нибудь. Я посоветовала ей развестись, добавив, что такие союзы не должны существовать.
***
Все произошло, когда я уже расслабилась и потеряла счет времени.
Через пять месяцев после относительно неудачного Дня Благодарения. Три месяца я вполне беззаботно жила в Арлингтоне, устав бояться того, что в один день не проснусь. Скромная крошечная квартирка беднейшего района представляла собой внутренний мир человека, привыкшего проебывать и проебываться. Светло-серые стены, большой плакат-афиша с просмотренного мюзикла, купленный на «ибэй» дешевый диван, который лучше не собирать.
Когда снимают такое жилье, его любят называть «временным» или «я не трачу много денег на съем, чтобы путешествовать». Это не про меня. Разъезды из города в город, из штата в штат стали чем-то необходимым, чтобы выжить и не приносили удовольствия. Я уже устала собирать одежду в коробку или сумку и беспокоиться, что впопыхах не выключила газ, оставила зарядное устройство ноутбука в розетке или документы где-то на столе.
Мой брат заканчивал частную школу. Я узнала об этом случайно (из социальных сетей). Неплохая альтернатива недалекой матери и ненавистной мачехе. Я пыталась быть частью его жизни, его тенью, осведомленной во всех вопросах, но, к сожалению, Джейк стал скрытным. Виной ли всему моя смерть или это один из признаков взросления?
Зато мачеха ничего не утаивала и демонстрировала фотографии с очередного «Бейби Шауэр», где оповестила весь мир о том, что ждет мальчика. Жаль. Я бы хотела, чтобы у нее была девочка и ее назвали Элизабетта.
Я даже представила себе малышку с лицом-сердечком (как у мачехи на фотографиях) и выступающими двумя передними кроличьими зубами.
«— Почему у меня такое дурацкое имя?
— Тебя назвали в честь твоей умершей сестры, а она была хорошей».
Но это только фантазия, навеянная мыльными операми.
В реальности бы ребенка назвали какой-нибудь «Эммой» или «Грейси». Сейчас вроде многих малюток называют Грейс.
Я проснулась в начале восьмого вечера, хоть и легла в двенадцать ночи. Двадцать часов ушли на сон после трех дней бессонницы. Неплохо. Снотворное без рецепта не получить, а ходить к врачу у меня не было денег, да и зачем? Достаточно пойти на поводу у организма, не спать денек-другой и после «выпасть» из жизни почти на сутки.
Я засыпала - было еще темно, а распахнула глаза - было уже темно.
Наушники выпали. Один все еще покоился на подушке, пока другой катапультировался вниз и покачивался, точно маятник. Я засыпала чаще всего под музыку (из того мюзикла, разумеется. Клянусь, той постановкой я стала одержима) и расходовала гору электричества, пока не догадалась потратиться на чудо-дитя прогресса, удерживающее зарядку на семьдесят два часа.
Из-за длительного сна в голове шумело. Я сделала кофе и приветливо улыбнулась пустому холодильнику, вынимая из него остатки готового салата с вяленым мясом. Листья в нем заветрелись, как и куски свинины, отчего складывалось впечатление, что жуешь резиновую подошву.
Потом я отправила новый материал редактору, что вел популярный блог, и написала крошечное эссе выходникам-выпускникам частной школы из пригорода. Они заказывали у меня не первый раз уже эссе по истории или социологии. Меня часто подбивало написать откровенную чушь, приписать макаронного монстра в теме религии, придумать своих исторических личностей и заплатить сто баксов тому, кто пришлет мне фото их физиономий во время сдачи контрольной работы.
К четырем утра ливень, начавшийся ровно в полночь, прекратился, стихло и завывание весеннего ветра за окном. Синоптики что-то говорили про холодные потоки с севера и то, что уровень воды в реках поднялся, но «пока нет причин паниковать».
Продукты на неделю я брала в небольшом круглосуточном супермаркете по типу «Севен Элевен», но в два раза меньше, и пахло в нем иначе. Рано утром там никого не было, один только седоватый мужик-работник читал какую-то книжку, не беспокоясь о халтурных описаниях или неубедительных диалогах. Вот развлечение что надо.
Морозильная камера снова потекла, большой холодильник с газировкой гудел, точно исполнял прощальный марш перед тем, как выйдет из строя.
Я почти всегда брала один набор продуктов, хотя список и нуждался в изменениях: две бутылки молока (в стекле дороже, но как-то раз мне попалась коробка, где сбоку был портрет пропавшей женщины лет сорока, с тех пор я обхожу коробки чего-либо стороной), две пачки овсяного печенья, две пачки замороженных обедов — «Пять минут на сковороде!», коробку пиццы, двухлитровую «колу» без сахара. Никакой здоровой пищи, но я особо не поправляюсь, наверное, это хорошо, вроде дара или супер силы.
Последнее время я просто забываю разогреть ужин, когда печатаю что-то и боюсь, потерять нить событий, вдохновение и так далее.
Сегодня я сделала исключение: в потертой корзинке появляются консервированные овощи и пачка макарон-бантиков. Пару дней назад от безделия я потратила больше пяти часов на кулинарные передачи и рецепт пасты (здесь ее не было в наличии) оказался самым простым из увиденного.
Джефф (если верить потертому бейджу) неторопливо считает наличные и также медленно ищет способ, как выдать сдачу с двадцати долларов, а я и не спешу. Мне кажется, что люди, рыщущие между стеллажей во временном промежутке между часом ночи и девятью утра — конченые психопаты или социопаты.
Касса здесь только одна и напротив двери, что не совсем логично. Стекло сплошь покрыто отпечатками пальцев, будто бы ручку еще не изобрели, а еще наклейками вроде: «AmericanExpress», «Western Union», «Camel Crush Bold» и, конечно, «Budweiser». Среди них я с трудом обнаруживаю свое отражение: почти загноившийся шрам на щеке, от влажности кончики волос завились и распушились, если сильно приглядеться, то различимы рыжие проблески корней.
Я покрасила волосы в иссиня-черный в конце декабря, когда переезжала, и почти сразу же пожалела. Цвет лег неровно, кусками. От прежних волос практически ничего не осталось — что-то исчезло во время осветления, что-то от питания, что-то от последующего похудения.
Из-за прошедшего дождя на улице похолодало, рассветает еще не так рано, как хотелось бы, но небо постепенно светлело, пока я быстрым шагом двигалась в сторону дома, совершив нелепый круг, чтобы удостовериться в табличке «Закрыто» на двери ближайшего кафе. Чем ближе к родной кирпичной постройке — тем больше луж под ногами. Дорога покрыта мелкими выбоинами, точно шрамами на коже после акне.
В ботинках на босу ногу уже хлюпала вода, а кожа покрылась мурашками от холода.
Я неслась по неосвещенным пролетам вплоть до третьего этажа — моего этажа, точно за мной объявлена погоня. Эта выдумка давно жила в моей голове. В детстве, знаете, и не такое выдумывали.
Щелчок выключателем, и крошка-квартира наполняется холодным белым светом. Сырые ботинки скинуты при входе. Продукты я раскладывала левой рукой, придерживая ногой дверцу холодильника. После перелома все приходилось делать левой рукой: мыть голову, посуду, закрывать двери, набирать телефонные номера. Гипса уже давно нет, но правую руку я до конца не разработала. Ручкой я писала редко, но пальцы слушались, пусть иногда и немели.
В пять тридцать я поставила кастрюлю с водой для макарон на плиту, предварительно потратив около десяти минут на то, чтобы удостовериться, что сначала воду кипятят, а после бросают в нее что-либо, а не наоборот. Я все равно сомневалась, недоверчиво косясь на инструкцию на обратной стороне упаковки.
Без десяти шесть утра в дверь постучали. Стук прекратился, но через десять секунд стал настойчивее, выбивая с каждым ударом из легких воздух, как пыль из прикроватного коврика.
Я уменьшила газ, бросила взгляд на перекрытые краны, а после на вытянутый конверт с наличными и документами, который я всюду таскала с собой. Даже в круглосуточный магазин.
— Кто это? — прохрипела я, вынимая из кухонного ящика нож.
Рукоятка неуверенно легла в правую руку. Я разрезала одним взмахом воздух, скрипя зубами. Отпадает. Если держать в левой руке, то вспорю кишки самой себе.
Перцовым баллончиком так и не обзавелась, хоть и планировала. Чертыхнувшись, я сжала в правой руке пластмассовую рукоятку и повторила вопрос, подойдя вплотную к двери. Ни дополнительной цепочки, ни глазка.
Вариант с соседями я почти сразу же отбросила — за три месяца мы пересеклись один раз, когда я открывала дверь, а замок предательски заел. Кому придет в голову постучать в шесть утра, если краны перекрыты, утечки газа не наблюдалось, а музыку я предпочитала слушать исключительно в наушниках для большего эффекта «погружения».
— Кто это?
Кто бы там ни был — он ждал, что я послушно открою дверь. Если бы это была погоня за кем-то, то жертва умоляла бы открыть.
Но по ту сторону ничего не доносилось, будто бы стук в дверь был галлюцинацией.
Я медленно повернула ключ в замке, сильнее вцепившись пальцами в рукоятку, и приоткрыла на одну четвертую входную дверь.
На пороге стояла миниатюрная женщина в деловом черном костюме с короткой стрижкой. У нее было десять секунд, чтобы сказать что-то, но она лишь растянула губы в относительно приветливой улыбке. Что ж, время вышло. Я захлопнула дверь и рявкнула, что ничего не продаю и не покупаю.
Не прошло и минуты, как кто-то (явно не эта коротышка) ударил по двери с ноги, выбив хлипкий замок. На чистый пол посыпалась деревянная труха, руки задрожали. Когда подобное происходит в фильмах, главный герой бросается в бега.
Я быстро сунула в карман спортивного платья телефон, судорожно перебирая варианты обвинений, что могут мне выставить.
Поддельные документы? Те статьи о неминуемом конце? Политические эссе? Незаконная предпринимательская деятельность?
Из-за спины женщины вырос темнокожий высокий мужчина с выправкой военного.
— Я не виновна! — выкрикнула я, вытянув руку с ножом - слабенькая самооборона. — Я ничего не делала!
— Вас ни в чем не обвиняют, мисс Рейзор, — брюнетка миролюбиво подняла две ладони, демонстрируя, что обезоружена. — Мы — ваши друзья, вы в безопасности.
— У меня нет друзей, — горькая правда из прошлого слетает с языка раньше, чем в дверном проеме я замечаю еще одного громилу в надетом поверх пиджака бронежилете. — Я не р-р-аботаю ни на кого.
— Конечно-конечно, — женщина уж больно мягкотелая, с дружелюбной улыбкой на тонких губах.
— Вы должны пройти с нами, — церемониться тому, что походил на военного, надоело. — Вещи, документы, деньги можете оставить. Они больше не пригодятся вам.
— Не вынуждайте применять грубую силу, — добавил тип в бронежилете. — Времени на дискуссии у нас практически нет.
Я выключила газ, а воду, что почти на четверть выкипела, вылила в раковину, подняв в воздух облачко пара. Двое ушли, но, думаю, что «Бронежилет» остался у входной двери снаружи, выжидая момент, чтобы заломить руки за спину или надеть симпатичные браслеты-наручники, что топорщились в кармане его брюк.
— Когда я сюда вернусь?
Женщина вновь выдавила из себя лживую улыбку. Ладно, видимо не скоро. Зарядное устройство и наушники уже болтались в кармане плаща, который я набросила на плечи. Когда рука потянулась к конверту с документами, женщина потянула меня за локоть — не стоит.
— Ключ мне стоит отдать соседям, чтобы его передали хозяйке?
«Бронежилет» глухо рассмеялся, точно находил мои слова смешными. Женщина предложила оставить ключ в замке или банально под ковриком. Я захлопнула дверь и последовала ее совету. Врезанный замок вроде обещал жить, а вот второй пал смертью храбрых. Дубликат ключа хранился в почтовом ящике.
На улице уже рассвело, туман, что появился буквально за считанные минуты, растворялся. Напоминавший военного курил сигарету у внедорожника, поглядывая в сторону перекрестка, где уже через сорок минут проедет первый желтый автобус. Кругом ни души, даже в соседнем доме не горел свет.
Мне указали на заднее сидение, мужчины расположились на передних и сразу же предложили пристегнуть ремни, будто бы машина сейчас расправит крылья или ее начнет трясти. Женщина присоединилась ко мне и вынула из кармана своего пиджака мобильный телефон. Пальцы так и летали по крошечным буковкам на сенсорном экране.
— Мы почти укладываемся во время, — жизнерадостно отозвалась она, не отрываясь от экрана устройства. — Уверена, все пройдет как надо!
Ее «как надо» мне не понравилось, как и интонация.
— Сплюнь, — гоготнул «Бронежилет».
Куда можно опаздывать в шесть утра, когда люди еще сонными мухами поднимаются из теплых постелей и заваривают кофе перед работой? Машин практически не было — я насчитала около пяти, ориентируясь на свет фар, слепящий глаза.
Меня никто не слушал. Я ощущала себя ребенком, который без толку пытается обратить на себя внимание взрослых. Мужчины переговаривались между собой, женщина продолжала набирать текст, изредка поднимая глаза на трассу, местами скрытую молочной вуалью.Я подумывала выпрыгнуть из машины, точно героиня боевика, и сломать пару костей, но стоило потянуться к ручке, как сработала автоматическая блокировка дверей. Примитивная ловушка, в которой томятся дикие зверьки.
— Вы уверены, что я именно та, кто вам нужен? — говорить о фальшивых документах — последнее, что нужно упоминать при правительственных лицах, но ситуация уже вышла из-под контроля. — Вы же ищете кого-то по фамилии Рейзор? А это не моя фамилия, то есть по документам. Вам нужен кто-то другой.
Женщина впервые за все время отключила телефон, уложив его на колени экраном вниз.
— Мы ваши друзья, помните? Вы в безопасности, — она говорила, как те люди, что проводят тренинги или семинары — мягко и успокаивающе. — Элизабетта, нам нужны именно вы. Никаких ошибок.
Я заскулила от злости, шрам на щеке запылал огнем. Водить дружбу с полицаями, правительством, военными — не для меня.
— Почему бы вам просто не оставить меня, а? Скажите, что не нашли, — я попыталась найти поддержку во взгляде водителя, что наблюдал через зеркало дальнего вида. — Пожалуйста. Я же ни в чем не виновата.
— Вас никто и не обвиняет, — огрызнулся он и вновь перевел взгляд на дорогу. — Никакого буйства, не вынуждайте принимать меры.
Меры.
Я снова представила, как автомобиль резко тормозит, и кто-то из них бьет меня резиновой дубинкой до кровоподтеков или, что вероятнее, вкалывает дозу чего-нибудь.
Навигатор на приборной панели пищит, но я с трудом могу разобрать наш маршрут — вижу только синюю линию и крошечные буковки с указаниями поворотов. Когда автомобиль проносится мимо участка I-30, я запоздало понимаю, к чему нужно утро — дорожные работы еще не возобновились, а несколько участков через Форт-Уэрт огорожены.
Растянувшиеся на много миль вперед поля превращаются в одно акварельное пятно.
Я почти свыклась с молчанием и ревом двигателя, как женщина завопила:
— Черт! Останови! Останови! Черт! Ох, как не вовремя!
Подобный исход меня испугал и одновременно обрадовал. Может, все-таки ошибка и меня не посадят? Или к чему весь ряженый цирк?
Автомобиль свернул на обочину, двигатель все еще ревел, когда мужчины синхронно обернулись и уставились на женщину, кивнув, чтобы она сообщила, в чем дело. «Бронежилет», кажется, занервничал.
— Они изменили решение, — ее голос звучал подавленно, — говорят, что беспилотники надежнее, туман окончательно рассеется только к половине одиннадцатого, — («Я говорил тоже самое», — прервал водитель), — Да. У нас остается уже меньше девяти часов, а кому-то следует перегнать машину и забрать троих из Далласа.
Я не успевала переварить информацию, но разделяла напряжение, что охватило всех.
«Беспилотники», «меньше девяти часов», «трое из Далласа».
Водитель нервно забил пальцами по рулю и одним рывком перехватил навигатор, устанавливая новый маршрут.
— Они издеваются, суки, — последнее он почти выплюнул сквозь зубы. — Пять часов минимум, а прибавь пробки в Далласе? Черт подери, мы сдохнем раньше, чем доберемся. Ради чего столько петель? А эту куда?
Женщина пожала плечами и принялась быстро водить пальцем по экрану мобильного устройства:
— Нас, — она указала пальцем на меня, а после ткнула себя в грудь, — обратно в Форт-Уэрт, там будет ожидать беспилотник. Группа «В» будет перегонять автомобиль до Сан-Анджело, пока кто-то из вас встретит тех, что из Далласа. По времени уложимся, еще останется минут десять-пятнадцать.
— Минут десять-пятнадцать, — невеселым эхом отозвался водитель, — этого нам хватит, чтобы подписать себе смертный приговор.
Он резко крутанул руль, будто штурвал корабля, вынуждая крепко ухватиться за спинку водительского кресла. Нарушая правила, мы оказались на параллельной автостраде, возвращаясь к славному и незнакомому городу Форт-Уэрт. От скорости зазвенело в ушах, но, кажется, у одной меня. Тот, кто походил на военного, выжимал как минимум сотню миль в час, и на ремонтируемом участке дороги свернул в сторону полей. Брызги и комья сырой земли веером разлетались из-под колес, оседая на ранее чистых стеклах.
К горлу подкатила желчь.
Я толкнула в плечо безымянную спутницу, с тоской всматривающуюся в светлеющее с каждым мгновением небо. На тонких губах вновь промелькнула улыбка — печальная и ничуть не обнадеживающая.
— Что будет, — голос погряз в шумихе, — что будет в три часа дня? Ну, через девять часов?
— Тебе не о чем беспокоиться.
— Что. Будет. Через. Девять. Часов? — пусть не думают, что я легко отступлю.
— Знакома с понятием баллистических ракет?
Сердце, кажется, пропустило удар.
— Одна из них упадет на мой дом? — с издевкой переспросила я.
— На Лос-Анджелес, — подает голос водитель, не отрывая взгляд от дороги. — Взрыв уничтожит все, а дальше, полагаю, что океан поглотит острова. Знаешь, Уилл, а я так и не рванул ни на один из них!
— Смешно, — я нервно засмеялась, затеребив дрожащими пальцами ленту ремня. — Вы, ребята, смешные. Такие смешные. Мне так смешно! — голос сорвался на истерический вопль.
Женщина отрицательно покачала головой. Сомкнув губы в тонкую линию, она отвернулась к окну. Поля сменились однотипными коттеджными постройками пригорода.
Кто-то уже заводил автомобиль, вслепую отмахиваясь от жены в ответ на ее воздушные поцелуи; кто-то только ставил на плиту турку, неприлично широко зевая и не прикрывая рот ладошкой.
Кто-то справлялся с молнией на одежде, торопил детей в школу, будил, грозя выговором или звонком в университет. Кто-то заметал следы прошлой ночи, оттирал помаду с лица, замачивал в спешке белую рубашку, бросал «До вечера» на прощание, отказывался от завтрака и строил планы на вечер.
Кто-то чертыхался, вынимая из коробки зимних вещей свитер, забывал сказать родителям «Люблю вас» и раздраженно хлопал дверью, закуривая по дороге к автобусной остановке.
Как один в счастливом неведении. Блаженные.
Они будут мертвы в три часа дня по тихоокеанскому времени.
Они все будут грудой тел, не успевших еще так много всего. В первую очередь — прожить эту сраную жизнь.
Я не заметила, как бесшумно разрыдалась. Еще немного подобных размышлений и голова лопнет, словно воздушный шар.
— Голова болит, — почти по-детски захныкала я. Хотелось свернуться клубочком, сжать руку мамы, уткнуться в плечо папы или раствориться в бабушкиных объятиях. Ее мягкие жилистые широкие ладони-корзины не дадут в обиду. — У вас нет таблеток?
— Тайленол. Подойдет?
Я грустно усмехнулась и положила таблетку на язык, позабыв, что вначале следовало набрать слюны. Рот наполняется горечью и из воспоминаний на поверхность всплывает приторная химическая отдушка ванильного крема и антибактериального геля для рук.
Меньше девяти часов.
Они все будут мертвы.
Когда земную жизнь окончу я,
Когда во славу Ты введешь меня,
Вечная радость мне:
Ближе, Господь, к Тебе.
Комментарий к 11 - Apocalypse Then
Отсылка к постановке “Мулен Руж”, что проходила в Бостоне в этом году; также используются строчки из “El tango de Roxanne”.
1) Ближе, Господь, к Тебе (Nearer, My God, to Thee) — английский христианский гимн XIX века.
p.s Начало мне самой кажется чуть сумбурным, и половина текста лучше бы вписалась к предыдущей главе, но пусть пока будет так.
Эта глава разделена на две части, иначе текста получится очень много. Теме самого апокалипсиса уделили не так много внимания, как хотелось бы, что постараюсь “исправить”.
========== 12 - Apocalypse ==========
Комментарий к 12 - Apocalypse
В сущности, все равно, за что умираешь; но если умираешь за что-нибудь любимое, то такая теплая, преданная смерть лучше, чем холодная, неверная жизнь.
— Генрих Гейне
Дорогу до Форт-Уэрта я провела с закрытыми глазами.
— Знаете, — вдруг произнес Уилл в бронежилете. — Мы же на два часа впереди, в будущем. Конец же наступит по местному времени, а у нас еще будет часок-другой. Сейчас там только… пять утра. У нас снова десять часов в запасе, дружище.
Мне хотелось, чтобы день скорее кончился. Десять часов — ничтожно мало, но они сейчас сродни вечности.
Я дважды предложила отвезти меня обратно в Арлингтон, чтобы собрать вещи, но получила ожидаемый отказ.
На автозаправке они влили полный бак, а после взяли еще десять канистр девяносто пятого. Последний раз я видела, чтобы люди использовали канистры, наверное, лет пятнадцать назад, когда дедушка отказывался заправляться в Хьюстоне, отдавая дань местной бензоколонке.
— Уверена, что сопровождение не нужно? — водитель кивнул в мою сторону, вынудив показать средний палец. — Справишься, Элис?
Женщина вымученно посмеялась и обняла меня за плечи. С виду она казалась хрупкой, но ее хватка схожа с мужской.
— Мы отлично ладим, верно?
— Мое дело — предложить. Увидимся. До встречи.
Его военная (или черт-пойми-какая) выправка трещала по швам дешевой синтетикой. Еще немного таких слов на тему прощания, и он разрыдается. Кривя уголок рта, мужчина отсалютовал и вновь завел двигатель, затягивая петлю по маршруту до Сан-Анджело — нашей конечной точки назначения.
В семь тридцать нас оставили в оживленном центре города до часу дня по далласскому времени. Уилл сделал прекрасную подсказку: на сложенном листке в два столбика «Форт» и «Л.А» расписана разница во времени по часам. Последняя строчка: «17:00» — «15:00», не давала покоя ни мне, ни Элис.
Яжила с чувством, что стоит последней девятке в минутах смениться нулем, сердце не выдержит и разорвется. Впереди оставалось семь долгих часов до того, как машина отвезет нас к частным взлетным площадкам неподалеку от международного аэропорта Даллас / Форт-Уэрт, возвышавшимися над Арлингтоном чуть левее Ирвинга.
— Это правда случится?
Нет нужды в уточнении и излишней многословности, незачем создавать заранее панику, если давка и смерть неминуемы. Мы смешались с толпой и стали неторопливо прогуливаться мимо стеклянных великанов. Теперь-то спешить некуда.
— Не знаю, — призналась Элис, закуривая в специально отведенном закутке. Несмотря на лавины отчаяния, сошедшие с возведенной горы спокойствия, меня начинает подташнивать от сигаретного дыма. — Мне бы хотелось верить, что это учения. Не волнуйся. Мы отправим тебя сразу домой, если ничего не произойдет.
Я участливо кивнула. Если все происходящее только «учения», то в этот раз, Богом клянусь, я покончу с собой. Элис закурила вторую сигарету — «перед смертью не накуришься», — она подавила в себе глупый смешок и снова предложила мне несколько затяжек.
В этот раз я дала добро. Вторая сигарета Элис улетает за три затяжки, и рука невольно потянулась за третьей. Я такой финт провернуть не рискнула и почти сразу закашлялась, дым попал в глаза, и мне вспомнилась первая выкуренная сигарета.
А после «курительный салон» в родном городе. Джейк был в Далласе, когда я умерла, где теперь будет он? От мысли о брате мне стала нехорошо, сигарета вернулась в руки Элис и сгорела за одну затяжку.
В висках застучало. Компания в «месте, предназначенном для курения» — табличка за спиной — сменилась. Я перевела взгляд на двух девушек-блондинок с алыми губами, продолжавших курить, отлынивая от работы; низкорослый мужчина-офисный планктон с брюхом и галстуком почти до ширинки докуривал сигарету, не затягиваясь. Пум-пум-пум. У него слегка дрожали руки, когда он подносил окурок ко рту. Когда он заметил мой взгляд, его губы дрогнули в подобие улыбки.
Его мне уже было жаль.
Приятель спешил на работу в казенный закуток, не догадываясь, что смерть уже постелила скатерть к пиру. С его комплекцией он мог скончаться от инфаркта, но, увы. Ему навстречу шла девушка, кажется, моя ровесница. Гладкие рыжие волосы убраны в высокий хвост, красные, совсем не офисные замшевые туфли касались влажных участков асфальта. Она всем видом демонстрировала, что владеет положением. Я представила, что рыжеволосая незнакомка спешит в офис какого-нибудь глянцевого издания и проживает жизнь, которая могла бы стать моей.
— Что насчет завтрака?
Вряд ли удастся удержать пищу в желудке, но я согласилась.
Элис купила два кофе и салат. От одного вида еды мне стало дурно и, когда дошла очередь до нас, я смутилась, встала за ее спиной и промямлила, что мне нужен самый обычный растворимый кофе. Даже в последний день существования подобных кофеен приторные сиропы и взбитые сливки не лезли в глотку.
Еще в машине у меня оставались силы для побега. Я представляла, как сейчас выпрыгну на одном из поворотов, кратким путем поднимусь к себе на третий этаж по пожарной лестнице, заберу ноутбук и деньги и уеду первым же автобусом. Сейчас же я была опустошена, высушена, словно озеро в пустыне.
— На кого вы работаете?
Элис промокнула губы салфеткой.
— Я не могу сказать, это конфиденциальная информация. Неужели вам мало понимания того, что вы будете в безопасности?
— Крайне. Что это за место в Сан-Анджело?
Она снова вернулась к салату, разместив вторую салфетку на коленях. Я сделала глоток кофе, морщась от горькой жидкости, и принялась вертеть в руке вторую вилку, которую Элис заботливо взяла для меня на случай, если все же я проголодаюсь.
Вялый листок салата латука омерзителен на вкус. Я сделала еще один глоток и надавила большим пальцем на зубцы вилки.
— Откуда у вас информация обо мне? Почему вы пришли за мной? В нашей стране достаточно достойных людей. А вам известны и мои старые данные, и новые, и, очевидно, моя фотография, раз вы узнали меня.
— Боже правый, вы — настоящая катастрофа! Вы ведь журналистка?
Я мгновенно выпрямилась и улыбнулась. Всегда мечтала, чтобы люди обращались ко мне именно в таком тоне! Или говорили: «О, как я ненавижу эту рыжую суку» или «Тоже мне Лана Уинтерс». Я печально усмехнулась старым иллюзиям и мечтам. Теперь уже не стоит об этом говорить.
Постойте-ка… Вот сука. Я же знаю этот трюк.
— Эй! — я толкнула ее в плечо.
Элис усмехнулась и коснулась своей керамической кружкой моей кружки.
— Cheers! Мне ли объяснять, что такое говорить людям то, что они хотят услышать? Бросьте, мисс Рейзор, мы на одной стороне, рассматривайте все это как сделку.
— Бартер?
Она улыбнулась и вздрогнула, тяжело сглатывая, кажется, не мне одной плохо от любой еды. Элис поставила на колени небольшую сумку, на которую я до этого не обращала внимания. Молния скользила бесшумно, словно по маслу. В контраст черной коже появился уголок чего-то светло-бежевого — папка размера А4.
Я, подобно ребенку, ожидающему рождественский подарок, вытянула обе руки, но Элис помедлила, выдохнула и протянула папку, но не отпустила:
— У меня никого нет, Элизабетта. Мои близкие мертвы. Все до единого. Мне некого вытаскивать из пепелища, поэтому цена моего спасения — ваша жизнь. Бартер. Я привожу вас и выживаю. Я открылась вам. Не подведите.
Обложка не из обычного картона, мелованная.
Самым примитивным шрифтом пропечатано «Катрина Ата Рейзор», внизу от руки было выведено «Элизабетта Рейзерн». Почерк с петельками, похож на женский, особенно, витиеватой вышла буква «Р».
Титульный лист напоминал бюрократическую бумажку — расширенное свидетельство о рождении в двух экземплярах. Вторая бумажка — оригинал, предположительно сданный моей семьей для получения свидетельства о смерти.
Следующий лист — ксерокопии действующего паспорта, карточки ID, и снова оригиналы, выданные на Элизабетту. На родном паспорте была та же красная точка, поставленная во время покраски ногтей. Третий лист-раздел: список моих школ со средним баллом по итогам каждого года, включая особые достижения и старое эссе «Кем я хочу стать в будущем». Четвертый, пятый посвящен всем письменным работам и сопроводительным письмам, отправленным в университеты.
Еще несколько листов — ксерокопии моей медицинской карты, состоящие из кратких очерков о состоянии здоровья, результаты осмотра на выявление педикулеза, анализ крови — «чего-то больше, что-то в норме, что-то понижено, питайтесь правильно», что-то о флоре влагалища (так и нарывалось на шутку про фауну), упорядоченный список жалоб на головные боли, подозрения на аппендицит и прочее.
Я перелистнула еще с десяток листов. Эссе, табели успеваемости, характеристики, заключение и рекомендации школьного психолога, сведения о семье, увеличенные фотографии из ежегодников. На последних я старалась не заострять внимания. Девушка на фото мало походила на меня сегодняшнюю. У нее широкая улыбка, пышные волосы и ясный взгляд.
Мне бы хотелось вновь стать ею.
В конце прилагался толстый запечатанный конверт, не хватало только красной печати «Совершенно Секретно».
Элис завороженно проследила за моими движениями, желая узнать содержимое конверта.
— Спрашивать, что здесь, думаю, бесполезно? — усмехнулась я, поддевая мизинцем запечатанный край.
— Что мне сказать после, мисс? Его не велели вскрывать.
Я отмахнулась. Не мои проблемы.
Клапан конверта практически не повредился, демонстрируя на внутренней стороне напечатанные тем же примитивным шрифтом, что и на досье, слово «Кооператив».
— «Кооператив». Что это? Или кто это?
Элис перегнулась через стол, распахнутые полы пиджака почти прикоснулись к остаткам соуса на дне тарелки. Она нахмурила тонкие брови и немного стушевалась.
— Те, кто взвалили на себя тяжкое бремя и решили заняться всем.
Я представила крошечную комнатку с десятком рабочих отсеков, где сидят невыразительные люди, возомнившие о себе невесть что, и выискивают информацию обо всем и всех. Какому-то несчастному не повезло: он вынужден был рыться в медицинских карточках, сортируя результаты крови или мочи. Утрирую, конечно, но не все ли равно?
— Твое начальство?
— Нет, — женщина нервно затеребила короткую прядь волос, — они возвышаются над моим руководством, а я и остальные — просто еще одни фигуры на игровом поле. Пушечное мясо, грубо говоря.
— Оно и видно. Ты не особо вписываешься в команду по спасению человечества. Секретарь?
— Личная помощница, — поправила Элис. — Не пытайтесь меня одурить или оскорбить, мисс Рейзор.
Я невинно подняла обе ладони, оставив конверт на коленях. Не хочу, чтобы кто-то еще увидел его содержимое. Элис предложила прогуляться до ближайшего торгового центра через квартал, чтобы убить время.
Убить время!
Какая бездумная трата драгоценными минутами и часами. Я бы предпочла провести их в компании мамы или бабушки. Джейка бы пришлось успокаивать, говорить, что все будет хорошо. С этой ролью отлично справлялась бабуля, привыкшая много слушать и говорить.
Все это время конверт я несла в руке, размышляя, как бы так избавиться от содержимого, чтобы никто из тех, кому суждено будет спастись или выжить, на досуге не сложил бы пазл из разорванных кусочков.
Торговый центр Форт-Уэрта ничем не отличим от торгового центра в Хьюстоне, Далласе, Новом Орлеане или Лос-Анджелесе. Я бывала почти во всех, что на слуху, когда искала платье на танцы, и, поверьте, от однотипных магазинов и не менее однообразных стоек с нарядами на очередном круге начинает рябить в глазах. Все же в этих воспоминаниях осталось что-то хорошее.
Я с тоской бросила взгляд на большую вывеску «GAP».
В утро буднего дня торговый центр не отличался многолюдностью. Мне вновь вспомнила «Тот Тип» Тони и наше некрасивое прощание на Дне Благодарения. Развелся ли он? Надеюсь, что последние месяцы для него были счастливыми и полными театральных постановок.
Я вновь почувствовала, как глаза застилает пелена из слез, будто бы на похоронах. Масштабных похоронах семи миллиарда людей.
— Сколько людей будет спасено?
Элис, перебиравшая в это время вешалки с коктейльными платьями, будто бы собираясь ночью на свидание к самому дьяволу, от неожиданности дернулась. Нервы ни к черту.
— Вроде около сотни, но мне неизвестно обо всех станциях.
«Станции».
Отлично! Новое слово. Я смогла выудить из нее очередную зацепку. Множественное число. Их много. Я надеюсь.
Налет неподдельной радости от успеха сменился отчаянием. Сто человек из семи миллиардов. Серьезно? Господи. На «Титанике» и то больше людей выжило.
Элис лишь пожала плечами — ни распределение, ни выбор кандидатов не зависели от ее прихотей.
Мы преодолевали этаж за этажом, совершая почетный круг, поглядывая на каждый наряженный манекен. Музыка впервые за долгое время действовала на нервы. В одном из магазинов был собственный плейлист, а от одной песни, где повторялись слова: «Если бы сегодня был твой последний день», я сбежала, зажав уши руками.
В каждой песне мне слышались слова: «смерть», «последний», «если я умру», «завтра», «похороните».
Элис сказала, что у меня развилась паранойя на нервной почве. Не спорю.
Я мысленно разрывалась между двумя возможными сценариями: отключиться и не приниматься реальность за правду или упасть на колени и рыдать. Пока не побеждала ни одна из сторон. Я стирала непрошеные слезы и утыкалась в табличку-подсказку.
В Лос-Анджелесе почти десять, а у нас полдень.
Через пять часов все закончится.
Желудок сводило от голода и стресса. Мне казалось, что я свихнулась намного раньше, отгрызла во время завтрака кусок керамической кружки, и теперь он путешествует по моим внутренностям, разрезая на части мягкие ткани брюшных органов. Еще чуть-чуть и кровь пойдет горлом.
Элис предложила пообедать или взять что-нибудь с собой. Удивительно, как это еда не стоит ей поперек горла или не лезет наружу. Перед тем как покинуть торговый центр и переместиться восточнее — в ресторан бизнес-центра, я отпросилась в туалет. Слезы, что душили на каждом этаже, куда-то исчезли, и я не смогла выжать из себя ничего. Рвать было нечем.
Опустив крышку унитаза, я забралась на нее с ногами и вновь вскрыла конверт. Какое предсказуемое содержание!
Первая бумажка — оригинал свидетельства о смерти. Понятия не имею, как «Кооператив» позаимствовал (украл) его у моей семьи, но листок одним движением превратился в комок, который я планировала смыть в унитаз. Четыре скрепленных листа — выдержки из вскрытия. Написанное мало соответствовало пережитому. Версия про болевой шок оказалась правдива. У меня обнаружили разрыв селезенки, трещины в двух и перелом одного ребра, которое после вторичного падения проткнуло легкое. Какие-то ужасы, право слово.
Я с трудом верила, что весь набор можно получить от единственного столкновения с автомобилем, а еще не могла представить проткнутое легкое или разрыв какого-то органа. Как это было внутри? Просто кусок кости воткнулся в поролоновое легкое? (Мне говорили, что человеческие легкие, точно губка. Вот и ассоциации).
По результатам анализа у меня обнаружили ноль восемнадцать промилле алкоголя; версии нелепого самоубийства и случайности лидировали. Того парня так и не посадили, признали невиновным.
Самым обидным стало открытие, что семья не потрудилась заказать перевозку тела из Флориды до Луизианы или Техаса. Меня кремировали, а затем предали земле в пригороде Джэксонвилля. А я представляла закрытый гроб, черное платье и громкие рыдания.
К последнему листку из конверта прикреплен небольшой файл с фотографиями. Первая — зеленая лужайка с небольшим надгробным камнем с высеченной датой рождения и смерти.
Не «Любимая дочь» или «Дорогая, пожалуйста, вернись». Скромно, сухо, официально.
Любопытство увидеть остальные фотографии оказалось сильнее отвращения. Три изображения размером четыре на шесть дюймов — материалы из хроники и вскрытия. Чужое мертвое тело, покрытое пятнами, с огромным продольным швом снизу доверху.
Я думала, что, будучи трупом, выглядела бы все еще хорошенькой. Ни черта. Рот чуть приоткрыт, глаза, наверное, закрыли принудительно, щеки впали. Ноги покрыты шрамами, колени в ссадинах размером с донышко рюмки.
Хорошо, что мною не пировали черви.
Ноги стали ватными. Элис пару раз бесцеремонно постучала в мою кабинку, проверяя, не вскрыла ли я еще вены. Увы. Присев на корточки, я пару раз нажала на кнопку смыва, завороженно наблюдая, как голубая бумага свидетельства о смерти липнет к белым стенкам унитаза, а после уносится потоком воды в канализацию. Надеюсь, последняя не забьет трубы в ближайшие часы.
Умирать и прочищать толчок — отвратительно.
Заключение вскрытия и фотографии я решила сжечь по пути к бизнес-центру. Прах к праху, пепел к пеплу.
Впервые за последние пару часов во мне проснулось желание утолить голод, граничащее с неконтролируемым перееданием. Кесадилья с грибами, какая-то паста с морепродуктами и одна «Маргарита», которую никогда раньше не доводилось пить. Я накинулась на еду, будто бы голодала целую вечность, не задумываясь, прожевываю ли кусок за куском или попросту проглатываю.
Когда официантка поинтересовалась о качестве приготовленной пищи, я залпом осушила бокал и осознала, что вкус остался белым листом в памяти. Если бы не чек, то я бы вряд ли вспомнила список блюд, которыми давилась еще десять минут назад. Ни вкуса, ни удовольствия. «Маргарита» и вовсе напоминала обычную минеральную воду.
В качестве десерта Элис заказала излюбленную выпечку с корицей. Тесто сверху было полито горячим шоколадом и вишневым сиропом — «Здравствуй, кариес».
Цифры на экране телефона показывали четырнадцать тридцать. Половина первого в Лос-Анджелесе.
Ни Элис, ни я не обмолвились ни словом во время обеда.
Она вновь набирала сообщение за сообщением, пока я остановила взгляд на ее круглом лице, неудачной стрижке-пикси, прибавляющей вес. Волосы крашеные с неестественным отливом и переходами. Почти отсутствие косметики, только ресницы очень густо накрашены и жирной линией подведены тонкие брови.
Я выглядела, наверное, не лучше.
Через полчаса следовало выметаться. Еще двадцать минут дорога до беспилотника и сколько-то в пути.
Я снова и снова воображала, как это произойдет, пыталась вспомнить, как в фильмах люди вели себя во время эвакуации, как жить дальше.
Как с этим вообще можно будет жить?
Меня снова охватил озноб.
Ботинки давили на большие пальцы ног. Я топала на месте, нервно вертела в руках вилку. Зубцы случайно попали под ноготь большого пальца, и на том месте выступила кровь. Мне понравилось. Я намеренно повторила трюк с зубцами, морщась от боли, в ожидании, что кровь потечет тонкой струйкой.
— Пять минут и уходим.
Всего пять.
Город оставался неизменным. Люди спешно передвигались из угла в угол, напоминая крошечных муравьев: каждый занят своим делом. Кто-то поймал такси, несколько человек выстроились в очередь за кофе, точно на исповеди; кто-то толпился в закутке, устроив брейк, и, возможно, курил за компанию, а не из сильного желания затянуться.
Я плохо помню, что было дальше. До этой минуты думала, что вспомню все и через тысячу лет, вплоть до мелких деталей, но нет.
Ненавязчивая музыка прекратилась, теперь отчетливо стали слышался лязг столовых приборов, чужое бормотание и журчание системы кондиционирования. Никто и не заметил тишины.
Элис потянула меня в сторону пожарного выхода, но тело не слушалось. Я попросила держать меня за руку, не уверенная, что сделаю шаг самостоятельно. Мне казалось, что стоит пройти пару шагов, и я рассыплюсь.
Нам сказали не поддаваться панике. Не поддаваться панике.
Не. Поддаваться. Панике.
«Скоро. Совсем скоро все это закончится».
— Но лифты там, — снова невнятное мяуканье. — Лифты в другом крыле.
— Там сейчас будет давка, безопаснее спуститься по лестнице.
— Но… лифты.
Меня тянуло к толпе, что уже покинула ресторан, неряшливо перевернула деревянные стулья, разбила фарфоровые тарелки; к тем, кто стремительно покидал офисные закутки и все-таки поддавался панике; люди действовали вопреки фразе диктора «Ищите убежище, оставайтесь хладнокровными». Интересно, он сам верил в это?
Элис крепко держала меня за локоть правой руки, а я впервые за долгое время не чувствовала боли или судорог. Только какое-то умиротворение, граничащее с сумасшествием, ведь ни о каком спокойствии и речи быть не могло. Ступенька за ступенькой, шаг за шагом. Слепой ведет слепого.
Вовсю выла сигнализация — пожарная и та, что звучит в фильмах — сигнал тревоги. Звук нарастал, точно пытался догнать каждого, наступал на пятки и не давал позабыть о себе, крича в ухо победоносное: «Поймал!».
На одном из пролетов послышался звук битого стекла. Работники швыряли ненавистную офисную технику в окна, прорубая новые пути для эвакуации. Смельчаки бросались вниз в надежде спастись или умереть.
Я увидела ее, незнакомку в красных туфлях, на одном из этажей. Вначале мельком, поглядывая между пролетами, убеждаясь, что еще никто не соорудил бомбу из подручных материалов.
Она держала в дрожащих от напряжения и страха руках большой черный принтер, поглядывая на зияющее отверстие на месте окна. Крошечные осколки устилали все вокруг. Девушка откинула устройство в сторону, быстро подошла ближе к краю и повернулась спиной. Ветер колыхал подол ее юбки, касался обнаженных участков кожи.
Я замерла на одной из ступеней, вглядываясь в поистине красивое лицо с уродливым отпечатком страха. Девушка часто и тяжело дышала, левая ее рука уже была снаружи, расправленная, подобно крылу подбитой птицы. Перекрестившись, она отвела правую руку назад, качнулась, подобно лепестку цветущего дерева, и полетела камнем вниз.
Быстро и без крика.
Элис даже не обратила на нее внимания. Никто не видел происходящего. Только себя.
Автоматические двери точно на зло замкнуло. Люди били кулаками по стеклу, кричали охране, чтобы открыли другой выход, убрали ограничения, не держали за скот в загоне.
Не думай. Не думай. Не думай, — я повторяла эту мантру, пока шла мимо центра и старалась не смотреть на тела и содержимое черепных коробок. Какого-то мужчину переехало машиной. Он прыгнул со второго или третьего этажа, неудачно приземлился, и автомобиль переехал его, намотав кишки на шипованную резину.
Я слышала, как женщина кричала в трубку: «Мама любит тебя, прости, прости, прости», слюна капала из уголка рта. Одна из командировочных.
Все бежали, отмахиваясь руками друг от друга, по телам, по головам, перепрыгивая через ограждения. На проезжую часть невозможно ступить, машины неслись со скоростью не меньше ста миль в час.
Пешеходов, светофоров и правил больше не существует. Хаос.
— Сюда, — Элис схватила мою ладонь мертвой хваткой, сворачивая в переулок, где между мусорных баков затесался автомобиль. Водитель и сопровождающий мне вновь были незнакомы. Последний держал в руке пистолет, подозрительно оглядывая спасающихся. — Сюда, давай, давай!
Череда выстрелов с криком: «Назад!», раздалась прежде, чем я успела захлопнуть дверь. Кто-то преследовал нас до самого переулка, учуяв, что мы — не бездумная толпа, бегущая вперед без малейшего шанса на выживание.
Я не могла ни о чем думать, отвлечься тоже не получалось, в голове был лишь бесконечный поток слов.
Выжить. Сбежать. Конец. Выжить. Сбежать. Конец. Выжить. Сбежать. Конец.
Обхватив голову руками, я учащенно массировала виски. Не помогло. Я закрыла уши руками, подавляя вопль, который бы наверняка заглушил сирену.
Элис хватало духу кричать что-то в трубку, чертыхаться, раздавать указания. Машина неслась по бездорожью, и ни у кого не возникало вопроса, когда мы оказались так далеко от Форт-Уэрта.
С закрытыми глазами я отчаянно пыталась представить что-то, что вытащит меня на поверхность, заглушит страх потоком чего-то хорошего. Все воспоминания о семье, о маме в Лос-Анджелесе, о братьях, кузенах, отце, стариках я глушила, точно дикарь, забивающий дичь камнем.
— Элизе. Полное имя, конечно, Элизабетта. Полный отстой. Я знаю.
— Майкл.
— Так официально. Как насчет «Майк»?
— Майкл. Меня никто не называет иначе.
Это не то. Я не хотела об этом, только не об этом. В последнюю очередь об этом.
Он не мог заселиться самостоятельно в мотель, кто бы стал его слушать. Собрать людей, создать организацию, заняться строительством каких-то «станций», приобрести беспилотники.
Нет, нет, нет.
Я крепче прижала ладони к ушам.
Я не переживу этот день.
Из машины меня буквально вышвырнули. Я хваталась руками за кресла, автомобильную дверь и хотела остаться, сгореть в огне с остальными.
Позвольте сдохнуть с остальными. Дайте мне умереть мучительной смертью. Слабые аргументы, но мне хотелось взывать к справедливости и совести.
«Какая отвага и самопожертвование!»
«Крошка, этого никто не оценит!»
В этот раз Элис не уговаривала меня, словно маленькую девочку, а поддержала инициативу вытащить из машины любой ценой. Переломаю ли повторно кости или не переломаю — не важно. Основная задача — доставить меня в чертов Сан-Анджело и спасти свои шкуры.
Каждый шаг давался тяжело, кукольные ноги путались, будто сделаны из ниток. Трап слишком узкий, поэтому его преодоление оставалось на моей совести. Я забыла оглянуться назад, попрощаться со светлым небом, ослепляющим солнцем и зелеными деревьями, которых больше не будет ни для кого.
Салон новый, без единой царапины и жирных отпечатков на стеклах или панелях.
Кресла мягкие, кожаные. Элис парой резких движений затянула на мне ремень безопасности и бросила в руки тонкий флисовый плед в темно-синюю клетку. Прямо стюардесса года, чтоб ее.
Краем глаза я заметила знакомого водителя с выправкой военного. Он о чем-то говорил, сидя в кабине пилотов. Выяснилось, что чудо-беспилотник следовало вывести на взлетную полосу и позволить разогнаться, а остальное машина сама сделает.
«Крылатая машина, — прохрипел в голове старый патефон. — Выше и выше».
Меня продолжало бить нервной дрожью несмотря на то, что я закуталась в плед с головой. «Военный» захлопнул дверь в кабину и плюхнулся на соседнее кресло, устало откидываясь назад.
— Вы, оказывается, летчик, — промямлила я, заметив его взгляд, обращенный к белым облакам в иллюминаторе. — Я думала, что морпех.
— Я не летчик, — усмехнулся он, подперев рукой гладковыбритую щеку. — И не морпех, а просто умею слушать и делать то, что мне говорят. Например…
— Выполнять команды.
— Приказы, — поправил мужчина. — Нам показывали устройство этой махины дважды, а испытывали трижды. Черт возьми, оно летает по заданному маршруту! Летает низко, поэтому вероятность столкнуться с пассажирскими колеблется у нуля. Разве не чудо?
Я согласилась.
— Хочешь снотворное вколем? — поинтересовалась Элис, не отрываясь от экрана смартфона. — Проспишь до завтрашнего дня. Гарантирую.
«Да. Скажи да. Да. Да. Да!»
— Нет.
— Как хочешь.
Каждая цифра-минута порождала новые страдания. Совсем скоро Лос-Анджелес превратится в одну большую воронку, напоминающую лунный кратер, а мама так и не узнала, что эти годы я была жива и переезжала из штата в штат, из города в город, познавая вечность мучений.
Я не успела попрощаться с братом. Когда меня посетила идея написать ему сообщение, связи уже практически не было. Не имеет значения. Я все с той же силой люблю его, но сказала ли об этом в последнюю встречу? Была ли всегда искренна с ним? Страдала бы из-за любви, если бы ничего не случилось? Или отлынивала бы от встреч?
Обычно мне нравилось смотреть за взлетом и посадкой, припав лбом к холодному стеклу, но не в этот раз. В Сан-Анджело меня привезли в кандалах, убеждая, что я буду в безопасности, что это единственный выход. Полагаю, они меня ненавидят за непослушание.
В этот раз я послушно расстегиваю ремень самостоятельно и без помощи остальных спускаюсь по трапу, удерживаясь за поручень. Флис все еще касался плеч, смутно напоминая объятия.
Кругом сплошные прерия. Настоящий Техас.
Неподалеку стоял очередной внедорожник. За рулем новое лицо — женское.
Она приветливо махнула рукой. Традиционное техасское, мать его, дружелюбие. Широкие штаны-хаки с десятком карманов, военная куртка, на рукаве которой едва различима нашивка американского флага, обмотана вокруг пояса. Фигуристое тело облегала серая футболка со следами-полумесяцами пота подмышками.
Ее глаза скрывали массивные очки-авиаторы, а местами выгоревшие русые волосы были заплетены в неряшливую косу.
— Вы как-то рано, — голос мощный с явным южным акцентом. — Что, уже паника?
В автомобильном салоне было прохладно и пахло яблочным ароматизатором. Прерии сменились узенькими безлюдными улочками с кирпичными домами с флагштоками. Бесконечное четвертое июля.
— Ударили по «Эмпайр», Нью-Йорк — СМИ взбушевались. Полагаю, Белый Дом будет тянуть до последнего.
— Лондонский мост уже упал, моя дорогая.
Они говорили об этом до ужаса будничным тоном, будто бы происходящее — нереально, часть какой-то огромной голограммы. На секунду я предположила, что сплю, как вновь раздался звук сирены. Нарастающий, облизывающий ушную раковину.
Ред-Блафф-роуд.
Я прочла это на одном из хлипких указателей, что раскачивался на ветру, словно флюгер. Однотипные халупы остались позади, их сменили обшитые шифером ангары и колючая проволока под напряжением. Вдали сплошные линии электропередач.
На закрытой территории красовался небольшой дом, иссохшее дерево и загон для домашнего скота.
— Что это?
Те мужчины и Элис перегоняли машину на подземную парковку, пока безымянная женщина взяла меня под свое крыло.
— Ранчо, — она двигалась уверенно, прижимая мою папку к груди крепко, точно младенца. — Когда-то им было, после стало примитивным бункером, а последние два года позиционирует себя убежищем. Последним пристанищем цивилизации.
— И много таких убежищ?
— Мало. На всех не хватит.
Она криво улыбнулась. Неудачная шутка.
Хлипкая деревянная дверь с легкостью отворилась под ее напором.
— Добро пожаловать на пятую станцию.
***
Первая же лестница вела в подвал и к узкому коридору с крутым спуском вниз до упора, где скрывался лифт. Отвратительный такой, напоминающий грузовой, со скрипучими дверцами, смыкающимися с верху и снизу, а не привычно по бокам. Нижняя опускалась только до голени, поэтому пришлось переступить через нее, чтобы войти внутрь.
— Эта станция, — женщина нажала на светящуюся рубиновым светом кнопку, — Подарок нашего многоуважаемого правительства. Ее раньше и в планах-то не было, но…
Единственный источник света над нашими головами недружелюбно замигал.
Элис принялась чертыхаться, повторяя, что происходящее очень не вовремя. Не поддаваться панике, не поддаваться панике, не поддаваться панике.
Лифт ушел глубоко под землю, и теперь казалось невозможным избавиться от ощущения, что комья сырой грязи и груды тел вот-вот погребут тебя под собой. Свет окончательно погас, и я представила, что сейчас ящик застрянет, и мы умрем, не добравшись до убежища; от этой мысли перехватило дыхание.
К счастью, конструкция оказалась надежной, и женщина вытолкнула меня первой, точно принимая последующий удар на себя. Коридор стал шире и светлее, и напоминал крутой спуск на подземной парковке между этажами в Хьюстоне.
Ситуация со светом вновь повторилась, и женщина прибавила шаг, схватив меня за больное запястье, вынуждая двигаться в том же темпе.
— А как же Элис и остальные? — я совсем забыла, что они остались снаружи.
Женщина фыркнула и выплюнула безжалостное и горькое:
— Забудь! Плевать на них!
«Я привожу вас и выживаю».
Не помню, когда точно бесконечный коридор окончился, и впереди замаячил обычный рабочий уголок, напоминающий каморку охранника зоопарка или какого-нибудь цеха. Деревянный стол, ноутбук, большой план эвакуации на стене. Ничего лишнего.
Свет в последний раз мигнул и принялся медленно разгораться вновь, становясь насыщеннее с каждой секундой.
«Уже? Все кончилось? Я думала удар сшибет меня с ног».
Женщина резко бросилась к столу, отчего солнечные очки, покоящиеся на макушке, слетели на пол, и вынула откуда-то большую стопку папок, идентичных моей. Руки ее дрожали, пока она перебирала какие-то бумажки, а после достала небольшую коробочку. Подключить устройство к ноутбуку ей удалось со второй или третьей попытки, изрядно расцарапав корпус.
— Палец!
— Что?
Она раздраженно перехватила мою левую руку и прижала указательный палец к устройству, сканируя отпечаток. Понятия не имею, зачем это. Распознавать отпечатки друг от друга в случае, если начнется резня между выжившими? Что ж, умно. С правой рукой повторился тот же трюк.
— Уже?
Откуда-то слева появился мужчина в черном костюме и черных же кожаных перчатках на руках. За один день слишком много лиц, поэтому мне сложно определить, виделись ли мы сегодня. На правой и левой руке у него надеты массивные часы. Забавно. Блондинка его не слышала или не слушала; вывернув наизнанку выдвижной ящик стола, она судорожно что-то искала внутри.
— Семнадцать десять по центральному. Пятнадцать десять по тихоокеанскому.
Сейчас.
Удар, сильный и мощный несмотря на то, что мы глубоко под землей. Свет мигает красным, и я снова слышу звук сирены, нашедшей меня даже здесь, где-то под Техасом, в дыре под названием Сан-Анджело.
Вопреки предположениям меня не сшибло с ног, я упала на колени самостоятельно, заглушая одну боль другой. Господь тряс меня и остальных, словно подопытных крыс в клетке, взывая к чему-то. К раскаянию?
Я начала кричать.
Кричать, задыхаясь, хватая со стоном и хрипом затхлый воздух, словно после очередной несложившейся попытки самоубийства в ванной, словно меня опять попытались придушить на грязном полу мотеля. Собственный крик ни черта не заглушал сирены, но мне было легче.
Это было как своеобразное избавление от гнева. Последний год в завязке я только этим и занималась: пишу статью, она не получается, я бью себя кулаками по бедру, скрипя зубами; пишу на заказ эссе, случайно стираю строчку, наматываю на руку волосы и тяну до отрезвляющей боли и всхлипа; не могу написать и три строчки, вожу острием пилочки для ногтей по лицу. Один раз я заигралась: перепутала пилку с ножом и воткнула в щеку.
Вопль сменился рыданием, красный свет вернулся к больничному белому.
У меня в последний раз что-то спросили: «Правша или левша?»; а после дернули за левую руку, нацепив подобие пластикового медицинского браслета, только бирка лиловая, а не белая.
Теперь у меня окончательно никого не осталось. Ни на земле, ни под землей.
До комнаты меня дотащили, схватив под руки, позволяя кожаным носам ботинок волочиться по полу. Пусть. Я не смогла самостоятельно подняться, то и дело заваливаясь на бок и собирая одеждой пыль. Не удивлюсь, если на утро (или что будет теперь?), я разучусь ходить и стану вновь маленьким ребенком.
Буду плакать, звать маму и тянуть руки в пустоту, пока окончательно не свихнусь и не перестану отличать реальность от вымысла.
Смерть. О большем я и не желала.
God is dead,
We get to sleep tonight.
Бог мертв,
Сегодня ночью мы будем спать.
— IAMX, The Stupid, the Proud
========== 13 - Survivor ==========
Потолок серый, выкрашенный краской с глянцевым эффектом. Дверь металлическая, впускающая тонкую полоску света снизу. Освещения мало. Круглое бра, скрытое прямоугольной клеткой, распространяющее мизерное количество света. Ровно столько, чтобы хватило раздеться и лечь, не споткнувшись при этом на пустом месте.
Я понятия не имела, как много времени уже пролежала на казенной кровати. Зато знала, что от непрекращающихся рыданий стало тяжело дышать, приходилось периодически хватать ртом воздух, всхлипывать и разражаться очередной истерикой.
За стенкой тоже кто-то ревел. Также долго, также надрывно, и через время я не уже могла точно быть уверенной, не происходит ли это в моей голове. Всхлипы девочки-ревушки раздражали. Я вежливо попросила ее замолчать. Может, сказала заткнуться. Неважно.
Вышло вежливо.
Я прикрикнула на нее и закрыла голову подушкой. Почему она просто не могла закрыть свой поганый рот? Я ведь вежливо сказала заткнуться. По крайней мере, мне так казалось. В сложившихся обстоятельствах сложно видеть различия между черным и белым. Сплошная серость.
Она снова всхлипнула. Громко, будто бы мне в ухо. Я снова рявкнула: «Заткнись!».
Бить руками об стенку — больно. Больше похоже на то, что я вежливо стучусь в ее личный мирок, спрашивая, можно ли войти, а она препятствует и говорит: «Нельзя. Пошла нахрен».
Я согнула ногу в колене и принялась развязывать шнуровку на ботинке. Узел не поддавался, вызывая еще больше гнева, отчего я завизжала и взялась за другой ботинок.
— Замолчи, — (первый удар слабоват, но во мне достаточно злости, чтобы разнести к чертовой матери эту стенку), — За-мол-чи.
Если я ее так хорошо слышала, то, должно быть, она меня тоже. Я понятия не имела, как она выглядит, какой она человек, какой у нее голос, когда она не ревет, но уже ненавидела и презирала до глубины души, до дрожи, до скрипа зубов.
«ЗАТКНИСЬ, СУКА, ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ!»
Грязь, что налипла к подошве, трухой осыпалась на рыхлое одеяло. Удар за ударом. Стены прочные, не гипсокартонные. Ботинка мало.
Я сорвалась с кровати, сдвинув металлическое изголовье к стене, и попыталась вдолбить его в стену. Слишком тяжелая, а она все не затыкалась.
Мне не хотелось ее перекричать. Это было бы слишком просто. В какой-то момент я упустила поводья над разумом, потеряла остатки контроля и рванула со всей силы шнурок из ботинка, без дела валявшегося на полу. Теперь я могу сказать, что разделяю чувства Майкла — непрекращающееся состояние аффекта. Нет никакой кабины самолета, автопилота и прочих изящных метафор. Есть ярость, что застилает все человеческое.
Я выбежала в одном ботинке и со шнурком в руках, готовая утихомирить девочку-ревушку. Не знаю, как вошла в ее комнату, как орала на нее, помню только ее розовощекое лицо и длинные волосы, как дала ей пощечину правой рукой, позабыв о шнурке, и чуть не взвыла от боли. Я прибежала задушить ее, не предположив, что орудие окажется коротковато. Истеричка обладала некрасивой шеей и шнурок для нее был, что украшение.
«Заткнись! Заткнись, сука! Заткнись!»
Она попыталась ударить меня в живот, пока я тянула ее за волосы, а после уже ее руки сомкнулись у меня на шее. Мозг запаниковал, отдавая указания бороться: лягаться, биться, кусаться, расцарапать ногтями лицо - избавиться любой ценой от прочного кольца рук. Я истерично засмеялась и попыталась в нее плюнуть, но слюны недостаточно. Тягучая жидкость стекала по ее руке, не вызывая омерзения.
Такое уже было.
Я уже кряхтела или сипела, когда в комнату ворвался кто-то еще и вонзил шприц в руку ревущей обидчице-истеричке. Она напоследок сжала сильнее мое горло, но то, что ей вкололи, подействовало — хватка резко ослабела, пусть руки остались на прежнем месте.
Когда я смогла вздохнуть и все еще балансировала у края предобморочного состояния, двое подхватили меня за руки и ноги, блокируя любую попытку сопротивления.
Меня закинули обратно на кровать, словно мешок, стащили с ноги второй ботинок. Разговоры долетали обрывками: «Прекрасно, убейте друг друга в первый же день»; «Этого не хватало»; «Будешь вырываться — примотаем к кровати».
Свет в комнатушке, кажется, не горел, а поступал из коридора сквозь распахнутую дверь. Лица были неразличимы. Столько физиономий за один день. Ярость приутихла — соседка за стенкой молчала, осталось выяснить, что она храпит. Чья-то прохладная ладонь оказалась у меня под шеей, к губам прислонили стакан с чем-то.
Я послушно сделала глоток за глотком. Голова вновь коснулась подушки, до подбородка накинули рыхлое одеяло.
Сказали, что поможет. А может, я сама себе сказала это.
После той бурды я проснулась в четыре вечера следующего дня. Первого дня после случившегося. Проснулась — громко сказано. Меня разбудили пощечинами по лицу после пятиминутного включения и выключения света; вот незадача: я научилась спать и при свете, и в темноте, и в шумихе, и в тишине.
Чуть ли не под конвоем вывели на поздний (очень поздний) завтрак, благодаря чему удалось рассмотреть помещение лучше. Внутри оно чем-то напоминало школу Готорна — всему виной несколько полукруглых коридоров и столовая, правда, все куда проще и унылей, и лишено свечей. Серые стены, обшитые с виду металлическими листами и бетонные полы. Одним словом — убежище.
В столовой не пахло едой, не было и намека на нее. Вдоль трех небольших пустующих продолговатых столов располагались лавки, словно со спортивных трибун.
Все прибыли в одно время, а потому особо разговориться между собой никто не успел. Честно говоря, вспомнить лицо девушки, пытавшейся меня задушить мясистыми руками, я не могла. В памяти сплошные размытые черты, какие-то штрихи отличительных черт внешности, но не более. Даже ее голос, что вызывал тогда волну ярости, остался пустым звуком.
Если она меня узнает — я, пожалуй, извинюсь или буду игнорировать ее, пока приступ гнева не повторится.
За столом подавляющее число женщин, точно людей на станцию отбирали по принципу «вначале в шлюпку садятся женщины и дети», но раз детей нет, то к спасению приглашены «женщины и женщины». Большинство из них были запуганы и выглядели жалкими, вызывающими какое-то сочувствие. Некоторые просто оставались в замешательстве, пока другие продолжали уверять самих себя, что все под контролем и что они владеют положением дел. Их право.
Единой формы одежды у нас нет: каждый сидел за столом в том, в чем его вырвали из реальной жизни. Одна девушка сидела в мешковатом свитереи растянутых спортивных штанах (столь убогих, что завязки между собой скреплены английской булавкой), другая, что сидела рядом со мной, то и дело поправляла короткие рукава топа на плечах и растирала ладони между собой. Мое же спортивное платье изрядно помялось от всех перемещений, но скрывало руки до запястий, поэтому холод практически не чувствовался.
Когда все расселись, я смогла различить четырех парней, чьи лица выражали абсолютную отстраненность и непричастность к происходящему, словно они — случайные зрители, вырезавшие из газеты купон на шоу. Не исключено, что у них паника или им вчера вкололи что-то. Я уже начала им завидовать, жалея, что в самолете отказалась от перспективы провести последующие дни в дурмане.
Первым никто не решался заговорить. Краем глаза я заметила женщину, вошедшую сквозь неосвещенный аркообразный проем. На ней было длинное темно-синее платье, скрывающее фигуру от и до, с вырезом под самое горло. Будь она худее на пару размеров, то наряд придавал бы ей изящность и хрупкость, но на ее фигуре платье сидит нелепо и укорачивает рост. Я с большим трудом узнала в ней вчерашнюю знакомую — водителя внедорожника, лишь потому, что на ее глазах вновь были солнцезащитные очки. В помещении. Глубоко под землей.
Не знала, что она — главная.
Русые волосы (уже сальные на корнях) зачесаны назад и собраны в низкий хвост. Женщина долго сохраняла молчание и, наверное, осматривала всех присутствующих, — из-за очков сложно разобрать. В черных с фиолетовым отливом линзах — глазах пчелы, — отражалась наша жалкая участь.
Она нервничала, заламывая пальцы. Плохое качество для оратора и отвратительное для лидера. Или наоборот.
Женщина тяжело выдохнула и нервно улыбнулась:
— Первый день эвакуации пройден, - слово «эвакуация» неуместно, — Что ж, добро пожаловать на пятую станцию.
А это я уже слышала.
— Самое сложное — первые три дня адаптации, но со временем станет легче, - она сама в это верила? — Правил не так много, уверена, вы быстро все усвоите, а привычка вырабатывается за двадцать один день. Свыкнитесь с мыслью, что «раньше» не существует, не оплакивайте ушедших, живите с идеей того, что Вы выжили. Пусть она придает Вам сил.
Она продолжила вешать нам лапшу на уши, побуждая не опускать руки, выживать и подпитываться мыслью о том, что из семи миллиардов выбрали нас, и мы живы. У меня есть предположение, что раньше она или выступала на тренингах, или подумывала об этом. Может, консультировала на горячей линии по завязке с алкоголем? «Первые три дня адаптации; привычка вырабатывается за двадцать один день».
Наша «команда» по спасению человечества состояла из ничтожеств.
Конечно, не стоило рубить с плеча, нужно было дать время всем и каждому свыкнуться с мыслями о произошедшем, но все же для вступительной речи следовало найти опытного оратора, а не того, кто привык исполнять любую команду («приказ», - поправил меня голос ныне мертвого военного). Может, оно и к лучшему, что правительство не взялось за эту станцию? Какой прок от тех, кто не способен успокоить себя?
Я огляделась. Остальные слушали. Студентов отличить легче-они согласно покачивали головой на каждое слово «лектора», точно кто-то нуждался в их одобрении. Мне же хотелось получить пулю в лоб. Я вырывала слово за словом из общего рассказа. Например, «ядерная зима». Что это? Это вечный холод?
Что есть «ядерная зима», кроме гипотетической теории ученых вроде Карла Сагана? Что стоит за неологизмом, если исключить людской страх и отчаяние?
Выпали или только выпадут тонны снега? Снег будет покрывать землю также красиво, как тогда, когда Майкл взмахнул рукой и десятки, сотни, тысячи снежинок, похожих на звезды, закружились в воздухе? Остались ли теплые участки земли? Что произошло с мировым океаном? Что стало с рыбами?
На сколько лет в развитии мы откатимся назад, пока начнем восстанавливать планету из пепла? На двадцать? Сорок? Пятьдесят? На век?
Сколько лет будет «фонить»? Насколько повышен уровень радиации? Мы и прежде жили в радиации (или нет?), а теперь куда она исчезнет и исчезнет ли? Откуда она взялась и взялась ли?
Никто не владел должным количеством информации.
Я слишком долго думала, а потому прослушала момент представления женщины и упустила из вида, когда появился вчерашний мужчина, озвучивший время. Семнадцать десять по центральному, пятнадцать десять по тихоокеанскому. Сегодня на нем те же черные перчатки и тот же костюм, не хватало лишь массивных часов. Ему за сорок пять минимум, лицо загорелое, вытянутое, с ярко выраженными носогубными складками. Глаза слезящиеся, что чуть снижало его авторитетность.
Он дважды прочистил горло и сцепил руки в замок, а после представился Винсентом. Ни фамилии, ни какой еще информации, и добавил, что его мы будем видеть крайне редко или не видеть вовсе. Хорошо. Это меня успокоило.
Чтобы как-то скрасить наше нахождение на пятой станции, нам пообещали рассказать всю известную им информацию, но выдавать крупицами, чтобы мы совсем не захирели от тоски. Судя по тому, что мне уже довелось услышать — нам будут говорить по одному слову в день. К концу недели сложится предложение, абзац через месяц.
Винсент добавил, что одно из главных правил — бережливость. Отныне нет личного пространства. У нас нет своих вещей, за исключением зубных щеток, которые пообещали выдать после, нет свободы в понятии «делаю, что захочу». Я не имела права налить себе воды, когда захочу, позавтракать, пообедать или просто жевать что-нибудь. Боюсь, если увидят, как я шевелю челюстью, покусывая язык, то заставят выплюнуть и его.
Слово вновь перешло к женщине. Я понадеялась, что она представится еще раз и мне не придется опускать глаза, если понадобится обратиться к ней. Следующее правило — ограниченное пользование водой. Отлично. Тут не утопишься. Я резко бросила взгляд на свои ноги — шнурки отсутствовали в обоих ботинках.
— У нас, - что ж, говорить местоимениями множественного числа вполне неплохо, — ограниченные ресурсы. Электроэнергия расходуется на защиту территории, кто был на поверхности, тот осведомлен, что по периметру нас окружает проволока под напряжением. С электричеством зачастую случаются перебои, но если вы возьмете за привычку выключать свет в комнатах, то нам не придется сидеть в полутьме.
Чем больше она рассказывала об устройстве пресловутых электрогенераторов (думаю, женщина знала о них не больше меня и придумывала на ходу), тем сильнее окружающее принимало форму какой-то антиутопии. Будто инструктаж писали, опираясь на десятки книг о новом мире, который вобрал в себя самое худшее из всех ночных кошмаров.
Не исключено, что идея бережливости — отличный кирпичик нового будущего, в которое, правда, я не верила, как и в то, что мы выживем. До нас пытались донести мысль о том, что все проблемы мы, тепличные цветочки, видим лишь из-за нашей избалованности и развращенности вседозволенностью.
Пользоваться душем мы могли только семь минут. После вода автоматически будет выключаться и следующий сможет воспользоваться душем только через пятнадцать минут.
«Дикость, не буду спорить, — с неуместной кривой улыбкой добавил Винсент».
Мытье рук, однако, никак не ограничивалось, даже поощрялось. Лекарств в запасе не самое большое количество, никак не рассчитанное на то, что кто-то будет безостановочно болеть. «Кооператив», спонсирующий все и вся, словно был уверен, что у нас нет причин болеть: мы не появляемся на улице, не морозим задницы, не стоим на сквозняке.
— …Не вздумайте пить техническую воду из кранов, если не хотите героически умереть от диареи в первую же неделю, — вновь добавил Винсент, подавляя неуместный смешок.
Его в самом деле развеселила мысль о помоях и нечистотах?
Нам сказали, что сейчас принесут еду. Лихо перескочили с позднего завтрака на ранний ужин. Девушки за столом зашевелились, бросили беглый взгляд на свои ладони, которые не мылись со вчерашнего дня, вытерли их об одежду и опустили взгляды на наполированную поверхность стола.
Я проделала идентичный жест с руками и принялась осматривать присутствующих, пытаясь обнаружить закономерность или что-то схожее, причину их спасения.
У всех на запястье был надет пластмассовый браслет. Про свой я благополучно забыла, он болтался и почти не причинял неудобств. Обычно на бирке должны указывать диагноз, состояние или процедуры. Ни я, ни брат в больницу не попадали, поэтому все выводы я делала из сериалов, фильмов и чужих рассказов. На лиловой бирке с трудом различимо имя (без приписки в круглых скобках) и цифры 4422. Не мудрено, что нам присвоили номера, точно в тюрьме.
Как выглядели браслеты на руках остальных, мне рассмотреть не удалось. В помещение прикатили небольшую тележку, какую обычно показывают в фильмах, когда официант приносит блюдо от шеф-повара. Нам такая роскошь не светила.
Каждому раздали посуду, смутно схожую с походными мисками из нержавеющей стали, наверное, чтобы никто не разбил их о стену в припадке гнева. Пиалы относительно глубокие и крошечная порция каши на самом дне выглядела убого. Из напитков только кипяченная вода: горячая и холодная.
Вместо слов «Приятного аппетита» или «Наслаждайтесь своим ужином», мы услышали единственное наставление — «Постарайтесь удержать еду в желудке».
Голод у меня отсутствовал со вчерашнего дня, а при виде каши стало только хуже.
Я представила, как она налипает на оловянную ложку, прилипает к небу, забивается в щели между зубов, горчит. Девушка по левую руку такого мнения не разделяла и набросилась на еду, словно в жизни не видела ничего вкуснее. Я подняла руку и спросила, могу ли не есть или поделиться с кем-нибудь.
— Следующий прием пищи только завтра, ты должна съесть это. Выбрасывать и делиться с едой мы не имеем права, как и уносить к себе в комнаты. Спальное место предназначено для сна, а не для пиршества.
С каждой ложкой к горлу подкатывала желчь, и я вздрагивала, подавляя рвотные порывы. Никто не оценит, если меня вырвет прямо на стол. Вода тоже была омерзительная на вкус, хотя я думала, что это невозможно.
Несколько человек разделяли мое мнение и медленно размазывали кашу по посуде, словно круговыми движениями можно нейтрализовать горечь. Кто-то ел быстро, морщась, запивая каждую ложку водой.
По окончании молодой парень и девушка собрали посуду со стола обратно на тележку и быстро удалились. Они ли принесли ее в прошлый раз? Не обратила внимания.
Женщина сказала, что через три дня нам распишут обязанности по часам, чтобы мы не поддавались лишним размышлениям и страданиям. При этом она отметила, что на кухонную зону проход запрещен.
Нам не доверяли.
Те же парень и девушка принесли два пластмассовых контейнера, наполненных пластиковыми прозрачными конвертами, похожими на те, в которых я хранила документы и деньги. Каждому полагался набор для гигиены: крошечный гребень (подходящий для куклы Барби), кусочек мыла, зубная щетка, зубной порошок вместо пасты, будто если я захочу отравиться, то не смогу наесться порошка вместо пасты из тюбика. Бритвенные станки и любые острые приборы остались под запретом, пока мы в состоянии «эмоционально нестабильном», на грани суицида.
Зубная щетка быстро придет в негодность, ручка маленькая, щетинки мягкие. Такие обычно оставляют в ванной в гостинице. На случай, если постоялец забыл свою или не брал вовсе. Не для длительного использования. Кусочек мыла также не рассчитан на то, чтобы им пользовались больше одной недели.
Эту дыру построило правительство? Без обид, но оно и заметно. На нас сэкономили, как смогли, а после упрекнули в одержимости лишними тратами.
Никто не решался заговорить друг с другом, будто под одной крышей собрались исключительно социопаты. Не хватало кого-то бойкого, дерзкого — души компании или заводилы-девчонки вроде черлидерш.
За последние годы я много взаимодействовала с людьми, «считывала», как говорила им на сеансах, но зачастую их выдавали привычки, мимика, одежда. Думаю, на руку играло то, что мы живем в одной стране, и, например, во Франции я бы не смогла угадывать мысль человека с одного взгляда.
Сейчас и эта способность угасла. Во-первых, я не хотела пристально, точно под микроскопом разглядывать их лица. Во-вторых, я была опустошена. В-третьих, что бы я не увидела, не «считала», не узнала… останется неизменным. Мы заточены здесь и должны терпеть друг друга.
Мне пришла в голову мысль уйти обратно в комнату и скрыться от чужих глаз.
При первом беглом осмотре убежище выглядело отвратительнее и таинственнее. Сейчас же складывалось впечатление, что заблудиться тут практически невозможно, коридоры не извивались, заводя в тупик. Взгляд все время упирался в стены.
Серость начинала угнетать. Пока я поднималась по лестнице, судорожно пыталась вспомнить цвет стен в моей квартире в Арлингтоне. Они были светло-серыми или кремовыми? Или белыми? Я прожила там пару месяцев и уехала только вчера, но уже с трудом могла представить унылое жилье — отражение моей жизни.
Но есть вещи, которые не забываются и спустя годы. Дом на Берро Драйв, алые розы, детская комната, односпальная кровать, запах муската.
Остановившись у ряда однотипных дверей, я осознала, что не смогу найти свою комнату. Мне следовало бы оставить дверь приоткрытой, повесить на ручку ботинок, ободрать кусочек краски, чтобы сделать комнату узнаваемой из множества других. Я вновь перевела взгляд на браслет, пытаясь отыскать какую-то подсказку, как это бывало с героем в приключенческом фильме или детективе, где все кругом имеет свой таинственный смысл. 4422. Четыре шага влево, четыре вперед, два вправо, два вперед? Я придумала это только что.
— Посмотри вверху, - я мгновенно обернулась назад — парень, что собирал у нас пустые пиалы. Он стоял на первом этаже, но прекрасно видел мои метания между одинаковыми дверьми. Я последовала его совету. — На дверном коробе сверху.
В правом углу дверного короба видны красные цифры «4318». Следующая дверь «4422». Мне хотелось отблагодарить его, наверное, парень решил, что мы совсем беспомощные и никчемные. Легкие мишени. Обернувшись, я находу попыталась произнести: «Спасибо», но вышло что-то хриплое. На первом этаже никого не оказалось.
Он был реален или спроецирован фантазиями?
Я щелкнула выключателем у стены — стандартная планировка не поменялась, но с другой стороны, кому бы пришло в голову установить выключатель в другой части помещения? Комната посветлела, но не намного, и если затворить дверь, то может показаться, что стало только темнее.
На простыни и одеяле остались комочки грязи, осыпавшейся с ботинка; я предпочла избавиться от них по-детски — стряхнула вниз, зацепившись взглядом за половинку листка, что, наверное, налипла на каблук. Почерневший дубовый лист. Я держала его бережно за черенок, словно он мог рассыпаться в прах в любой момент. Кончиком ногтя я провела по жилкам, вспоминая теплый летний ветер, целующий лицо, игриво прячущийся в дубовой листве. Неподалеку от дома рос звездчатый дуб, чьи листья имели отличную от остальных форму. До «сахарного королевства» земли звались дубовыми.
Я попыталась представить, что стало с родным домом, дубами вдоль дороги, где в детстве собирала желуди; коллекцией виниловых пластинок про одинокую и безрассудную Лолу или крылатую машину.
Скорее всего, они укрыты слоем пепла. Или залиты водой Мексиканского залива.
Я снова расплакалась.
Следующие два дня прошли в том же ритме. Нас будили, кормили горчащей кашей, поили водой и предоставляли самим себе. У меня был телефон, но я не рисковала включать его, а слушать музыку — мертвые голоса — казалось, будет невыносимо.
Ночами мне ничего не снилось. Я бы определенно лишилась рассудка, если бы видела красочные сны с людьми, безвозвратно ушедшими из моей жизни.
На четвертые сутки нам напомнили день недели — воскресенье; а после спросили, кто из присутствующих верующий. Без уточнений. Руки подняло большинство, а прочие воздержались, решив, что даже сейчас тема религия должна остаться личной.
В детстве меня водили на воскресную службу один или два раза. Я только и делала, что нудила, как хочу посмотреть телевизор и пропущу серию мультсериала. Бабушка по линии матери — мы виделись пару раз, наверное, была до жути набожной, хоть по образу жизни Ма этого не скажешь. Я даже не помню, какой у нее был дом, что было внутри, но помню длинные церковные лавки, протяжное пение и то, что присутствующие хмуро смотрели перед собой.
Обеим бабушкам нравилось мое имя, но именно бабуля со стороны матери указала, что «Элизабет» означает — «Бог — моя клятва, Богом и клянусь» или «верная Богу».
Я вспомнила про три шестерки за ухом Майкла, его предназначение в этом мире и то, с какой легкостью он спустился в ад.
Мне молча передали книгу в черной обложке — Библию. Большие буквы отливали серебряным светом, как и крест в центре.
Я устало потерла глаза, скрыв лицо в ладонях, подавляя нервный смешок, из-за чего пропустила свою очередь передать Библию следующей девушке.
Здесь было не так много книг. Я бы сказала, что их вообще нет, и это вполне резонно. Полученные знания нам негде применить. Ни производств, ни новых знакомств, ни обмена опытом. Правда, парочка романов затесалась - кто-то забрал и свои книги. С тонкими желтыми страницами, мелким шрифтом и изрядно измятыми картонными обложками. Чем чаще держишь книгу в руках, позабыв о бережности, тем скорее приближаешь конец ее дней — страницы скоро выпадут.
Библия пахла… мебельным салоном. Это единственная новая книга на пятой станции, что все еще содержала в себе запах издательства и чего-то еще, что у меня ассоциировалось с корпусной офисной мебелью. Библия при сложившихся обстоятельствах — плевок в лицо верующим (действительно верующим, а не тем, кто припоминает Бога только когда дела стремительно несутся в задницу) или насмешка в лицо Господа мол, как же так?
Как же Ты, Всевышний, допустил случившееся?
Где-то еще хранилось распятие и четки.
В этих стенах они выглядят комично. Мне сложно представить хоть кого-то, кто замаливает грехи по ночам, целуя распятие, нашептывая молитву. Слишком поздно. Все спасенные прокляты, хотя бы за то, что предали ближних своих и предпочли жизнь.
Нам предложили посвятить несколько часов молитве. Кто-то уткнулся в первую же страницу, девушка слева от меня читала псалмы, другая перелистывала страницу за страницей. Я молча гипнотизировала обложку.
Неизвестно, сколько времени прошло, но я так и не ушла дальше обложки, как и та, что смотрела в первую страницу. Может, она ее решила зазубрить? А что? Тоже занятие. Если нам будут выдавать Библию только в воскресенье, то она выучит полторы тысячи страниц через четыре года. Молодец, девочка! Вот развлечение что надо!
Меня снова душил смех, но я с трудом разговаривала и больше хрипела, когда пыталась поболтать вполголоса с самой собой. О смехе и речи быть не могло.
Сегодня нам подали бульон. Не наваристый, какой готовили в школе Готорна, а жидкий с кусочками «чего-то». Один парень с затравленным взглядом сложил руки в молебном жесте и бесшумно зашевелил губами. Я покачала головой. Чуть теплая жижа заполняла меньше одной трети пиалы, плещась практически на самом дне. На вкус он сварен словно из грязных камней и башмака.
К нам присоединилась та женщина — водитель. Еее волосы стали жирнее, платье чуть измялось, руки сложены на груди. С лицом, полным скорби, она посмотрела на каждого присутствующего и на губах ее дрогнула одобряющая улыбка. Теперь понятно зачем ей очки — глаза, словно на выкате, а левый и вовсе нещадно косил. В суете было не так незаметно.
Ей что-то известно? Или она мучается, принимая наши страдания, как свои собственные?
Она прокашлялась, чтобы привлечь внимание, а после вновь окинула взглядом присутствующих:
— Первая неделя подошла к концу. Мои поздравления. Воскресные обеды у нас всегда будут особенными, желудку необходима жидкая пища, но, к сожалению, запасы соевого мяса (кусочки того «чего-то») не бесконечны. Постепенно порции станут меньше, вы привыкните обходиться малым.
Меня подбивало задать вопрос: «Что будет, когда запасы кончатся?», но хрипеть и кашлять не хотелось. Вдруг примут за туберкулезницу или больную и придушат?
Разве не этого ли я хочу?
Пока кто-то робко опускал глаза, а тот парень, что молился перед трапезой, нервно вытирал пальцами жидкость с уголков рта, девушка, что перелистывала страницы, подала голос:
— Нормальной пищи и настоящего мяса не ждать?
Звонкий, вымученный, схожий на бормотание «девочки-ревушки». Я нервно покосилась на нее, подумывая над извинениями, хоть по ней и не скажешь, что она пострадала после небольшого недопонимания.
— Мы не храним продукты животного происхождения. Скоропортящиеся, - женщина стушевалась, ожидая, что окружающие будут смиренно молчать, — Молочные продукты не хранятся больше пары суток, максимум — месяц, но у нас недостаточно морозильных камер для хранения. Ко всему молочные продукты попадают в раздел тех, что могут спровоцировать у вас несварение, а это приведет к лишней трате лекарств. Свежее мясо продукт недолговечный. При несоблюдении условий хранения ускорится процесс гниения, распространения плесени и бактерий. Хлеб также быстро приходит в негодность: черствеет, покрывается плесенью. Это перевод наших сил, электроэнергии и провизии. Одними буханками вы не наедитесь.
Девушка замолчала и съела ложку похлебки. Не поморщившись. Женщина кивнула, жестом заменяя слово «умница».
— Раз вас заинтересовала тема питания, - вновь начала женщина, хотя смельчаков, гораздых на вопросы, больше не было. — Я скажу, что у нас достаточно запасов, чтобы продержаться до двух лет, если придерживаться небольших порций. «Кооператив» — те, кому мы обязаны жизнью, считают, что следует использовать и добавки, как альтернативу привычному питанию, — однообразное, содержащее долю витаминов и суточную норму калорий; но это новое питание, еще один «суперфуд», прежде он не употреблялся в пищу в течение длительного времени. Поэтому… наши взгляды расходятся в вопросах содержания и безопасности. На сегодня хватит. Не отвлекайтесь.
***
Мне снилось, что я направлялась в дом Констанс, но каждый шаг был неправильный, скачущий, словно я не человек, а пластмассовая фигурка из кукольного дома, что обеими пластмассовыми ногами стоит на платформе, и кукловод перемещает меня по клеточкам-квадратикам прямиком к дому. Пум-пум-пум. У меня тоже была подобная настольная игра — «Пряничный домик».
Хозяйка встретила меня на редкость радушно, постукивая длинными ногтями по кромке стакана с бурбоном, сделала комплимент платью с вишнями, которого у меня отродясь не было. Констанс сказала, что я выгляжу очень женственно. Как леди. Она не имела лица, то есть… имела, конечно, но расплывалась, оставаясь исключительно голосом из прошлого. Зато Майкл был ярким и живым, как и всегда. Он спрыгнул через три ступеньки с лестницы, отчего сразу же получил выговор от бабушки. Я искусственно смеялась без причины, говоря, что мне скоро возвращаться домой. Последняя фраза подействовала лучше любой «абракадабры», а потому Майкл вновь ринулся к лестнице, потянув меня за собой следом. Я тоже становилась шелковой в детстве, когда кто-то из родственников грозился уходом. В четыре привязываешься к каждому, кто приносит сладости или похвалу, говоря, что ты хорошая девочка.
Ты, а не кузина.
Он прикоснулся к моей щеке губами, руками сминая пышную юбку платья, пока я косилась на лестницу в ожидании того, что пятно по имени Констанс застанет нас за чрезмерными нежностями и спустит с лестницы. В такие абсурдные моменты складывалось ощущение, что мы — подростки без управы, хотя в каком-то смысле так оно и было. Один его голос, приглушенный воспоминаниями поверх медовых ядовитых грез, заставлял обнажать не только тело, но и разум. Узкий коридор с небесно-голубыми стенами покачивался, точно на волнах, и уносился в какие-то другие миры, которые Майкл мог бы подарить мне, если бы я захотела. Ну, он так говорил здесь. В действительности дарить бы пришлось другим, как и срывать любую звезду с неба во имя него.
Снова та комната - идеальный квадрат, и чистый до скрипа пол. Я устроилась в кресле из беленого дуба (пусть будет он) и принялась медленно покачиваться, ощущая защищенность, точно сидела на руках у бабушки, заботливо обнимавшей меня.
Картинка сменилась, и я уже была дома, на столе источала аромат пицца, которую любезно заказал брат. Сырная, с грибами и острым соусом. Сыр эстетично тянулся, порезанные куски еще горячие, соус обжигал язык. Не помню, что говорил Джейк, но я согласно кивала и смеялась над плоскими шутками, когда мы перенесли коробку на диван, не боясь оставить следы, и вытянули ноги на пуфик, переключая канал за каналом. Все кругом твердило «Ты дома, ты теперь дома. В безопасности».
Я проснулась почти на полу, глупо хихикая себе под нос до тех пор, пока это не переросло в очередную истерику. И кто из нас еще «девочка-ревушка»? Я не знала, почему плакала теперь. По брату, которого приятнее считать потерявшимся, чем мертвым, по тем временам в Калифорнии, которые я не ценила или по Майклу, Майклу из прошлого, который делал речевые ошибки и теперь, возможно, причастен к тому, что все дорогое мне погрязло в пыли, пепле и огне.
До «официального» подъема я впервые воспользовалась телефоном, вслепую смахнув сообщение почти недельной давности о надвигающихся ракетах. Не поддавайтесь панике.
Голоса мертвых, наложенные на музыку, мешали тлеющие обрывки воспоминаний и огонь разгорался ярче, почти ослепляюще ярко, когда я изо всех сил пыталась представить что-то еще. Роспись на потолке Колониального театра, улочки французского квартала и то, какого цвета были стены в моей квартире в Арлингтоне.
Сегодня была моя очередь принимать душ.
Уж не знаю, как она распределялась, но мне вход был разрешен только на шестые сутки, когда уже начало казаться, что я не мылась вечность.
В последние годы я привыкла стоять под теплой душевой струей как можно дольше, будто бы гуляя под летним дождем — светит солнце и капли, закрадывающиеся под ворот футболки, заставляют смеяться, а не бежать и искать укрытие.
Мытье волос занимало примерно от десяти до пятнадцати минут, а тут всего семь минут, чтобы вновь ощутить себя немного человеком.
Избавившись от грязной одежды, я какое-то время переминалась с ноги на ногу на ледяном полу, видя перед собой целое испытание на время. От спешки большой бутыль шампуня с лавандой для всех типов волос упал на пальцы ног, заставив вскрикнуть, но, слава богу, не разбился и не повредился. Поток горячей воды лился только сверху, позволяя мыльной пене сразу же стекать вниз, попадая в уши, разъедая, будто кислотой, глаза, не позволяя вздохнуть.
В сток забился приличный клок волос.
Вода резко прекратилась, но я все еще чувствовала себя покрытой коркой грязи, ощущала, скатывающиеся под пальцами частицы кожи с шеи. Десны начали кровоточить на третий или четвертый день, пока я растирала по зубам порошок чуть влажной щеткой, пытаясь устранить горечь на языке.
Полотенца новые, но до одури жесткие, словно трешься наждачной бумагой, удаляя вместе с влагой эпидермис. От холода я стучала зубами, потирая запястья. Нам выдали комплекты казенной одежды: хлопковые темно-синие платья по щиколотку и такие же комбинезоны, но с длинными рукавами. На нижнем белье вновь сэкономили, выдав каждому по два комплекта. Соблюдайте гигиену, но носите сырое.
На обед снова каша.
Сон стал тревожнее. Больше никто не хныкал, не скреб жалобно по стене, но на смену плачу пришел холод. Рыхлое одеяло не спасало, я стучала зубами половину ночи, бесконечно растирая ледяные пальцы ног, представляя, как однажды смогу дотронуться до горячего обогревателя, опустить руки в горячую воду или найти еще покрывало. Флисовый плед из беспилотника куда-то пропал. Возможно, остался во внедорожнике, может, упал с плеч в лифте или у меня забрали его, как слишком вычурную для этого места вещь.
В одну из таких ночей во вторую неделю пребывания я вышла из комнаты, чтобы отыскать где-нибудь Библию и вызубрить страницу-другую. Время позднее,часа четыре уже прошло после отбоя в десять, но на первом этаже, забившись в дальний угол, сидел парень, который молится перед обедом, и заряжал ноутбук. Настоящий, мать его, ноутбук. Меня сразу же затрясло от злости. Я бы тоже хотела сидеть за своим ноутбуком и… и ничего. Ноутбук — бесполезная вещь наравне с телевизором, планшетным компьютером и радио.
У нас больше нет связи с внешним миром, так как последнего уже не существовало.
Я представила выжившую семью, изнемогающую от голода, и поедающую какую-то бурду под шипение телевизора, на экране которого нет ничего кроме помех..
Пальцы больной руки впились в холодные лестничные перила. Один из плюсов полукруглого строения второго этажа (ну или этой его части) — мы могли наблюдать за происходящим сверху и снизу, не вздрагивать, боясь что сейчас кто-то спустится или поднимется по лестнице. Нарушителей покоя видно и слышно за милю.
Мы не обмолвились и словом: он продолжил беспрерывно что-то печатать, а я вернулась в комнату.
Все пленники убежища для меня безымянны, я и не хотела знать их имен, мне хватало смутных воспоминаний об Элис, что так и не спаслась в проклятой серости. Иногда меня охватывал страх того, что однажды нам прикажут подняться на поверхность и я обнаружу ее истлевшее тело у дверей в крошечный дом, следы от ногтей на дереве и до конца дней буду слышать призрачные мольбы впустить ее внутрь.
На следующий день «главная» призналась, что на первом этаже имелось несколько розеток, которыми можно воспользоваться, но глубокой ночью, когда большая часть света выключена. Это «не выбьет» ничего в щитовой, но заряжать можно только небольшое устройство. То, что жрет больше энергии, будет подключено несколько ночей, а это против правил.
«Да, — сказала она, — телефон можешь зарядить».
В ту минуту меня охватила радость даже не от того, что я заряжу телефон, которым теперь пользовалась вдвое или втрое меньше, а от привычного действия, словно бы возвращавшего меня к обычной, нормальной жизни.
Больше не было нужды метаться в бреду, придумывать новую позу, чтобы уснуть или согреться, считать баранов или представлять приятную картинку. Накинув на плечи одеяло, я сидела в наушниках на полу, будто бы собиралась послушать музыку и посмотреть бесплатное телевидение — поднять глаза вверх, устремляя взгляд в ряд дверей, в ожидании, что кому-то захочется погулять по этажу.
Новой информации не поступало, и наши дни не загружали, наверное, по той причине, что и делать тут особо нечего.
У нас был один день «уборки», когда каждый был обязан протереть мягкой тряпочкой (не больше носового платка) корпус кровати и дверной короб изнутри и снаружи. На это уходило около десяти минут, но каждый старался растянуть время. Я, к примеру, долго думала, где разместить сморщенный дубовый лист, который хранила под подушкой и перекладывала ночью под кровать.
Мы пытались наполнить новую жизнь старыми привычками.
Прошло уже три воскресенья, которое присутствующие ждали с нежным трепетом, отбрасывая цивилизацию, как и прежние предрассудки, куда-то назад. Порой складывалось ощущение, что последний день недели наставал чрезвычайно быстро, приближенный совместными мольбами.
Господь — пастырь мой;
Нужды у меня не будет ни в чём.
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной.
В каком-то смысле мы стали злыми зомби — помешанные на молитвах, озлобленные из-за голода, лишенные рассудка из-за неизвестности. По ночам приходили кошмары. Моя семья, моя прошлая жизнь, школьные танцы, кампус. Лучше бы мне снились демоны, пытающиеся разорвать плоть и вынуть сердце. Я ждала их.
Соевое мясо в бульоне сменилось разбухшей и немного жесткой крупой. Каши стало меньше. Нам стали подавать больше горячей воды, говорили, что так притупится чувство голода. Когда нам урезали порцию в обед, разделив ее на «обед и вечер», то провизию перестали развозить те двое — парень и девушка. В последний раз нам раздали тарелки Винсент и «главная».
«Они боятся, — думала я, — боятся, что мы съедим больше положенного или накинемся на общую кастрюлю».
Иногда я задумывалась над вкусом бумаги: что будет, если оторвать кусочек псалмов и запихнуть в рот? Обману ли я желудок тем, что буду жевать или насыщусь типографской краской духовных писаний?
Она пришла ко мне в одну из темных ночей. Девочка-ревушка, соседка из комнаты «4318», чьи некогда мясистые руки сомкнулись ожерельем на моей шее. Говорят, для мести никогда не бывает поздно. Я листала «мировые часы» в телефоне — новое развлечение; каждый день новое место, где могло бы быть двенадцать ночи, как и здесь, если бы… Если бы что-то было. Бессмысленное занятие. Если она решила закончить начатое, избить меня, заставить замкнуться, то я не буду оказывать сопротивление.
— Человеку нужен человек, - шепотом произнесла она. — Мне нужна музыка. У тебя были наушники, я видела. Не отниму, не бойся.
Она присела на край кровати, говоря, что скоро свихнется от звенящей тишины. Мое лицо освещалось светом, отбрасываемым дисплеем телефона, ее же погрязло во мраке, а после озарилось идентичным. Тоже мобильного телефона.
— Я просто забрала свою сумку, а в ней было все. Кроме наушников.
— Уже поздно, - прошептала я. — Отбой был два часа назад.
— Ты же знаешь, вижу, что знаешь. Никто не ходит по комнатам и не проверяет. Александре, — (кому?), — ну, косоглазой. Ей плевать.
Это правда. В наши комнаты никто не входил, не стучал и не пытался удостовериться в чем-либо, если свет не горел. После отбоя все спали или пытались спать, а ночь и все происходящее под ее покровом — на нашей совести.
Мы подоткнули одеяло к двери, строя свое убежище внутри убежища. На ее браслете тоже лиловая бирка. Круто.
«Создадим приватную обстановку, — пояснила моя соседка, — без лишних свидетелей».
Она предложила обменяться телефонами, чтобы выбрать музыку. Я нехотя согласилась. Ее телефон больше моего и едва умещался в ладони. Наверное, новая модель. Я перестала следить за новинками на рынке после смерти.
Большинство песен из списка мне знакомо.
— Какой год выпуска?
— Две тысячи пятнадцатый.
Она усмехнулась и добавила:
— У меня тоже. Ты что, создавала все эти отстойные плейлисты для школьных танцев?
Первой заиграла песня, которую я ненавидела буквально до скрежета зубов в выпускной год: она играла во всех торговых центрах — «Люби меня так, как ты умеешь».
— Не выключай. Под нее я поцеловалась с парнем, по которому страдала несколько лет.
Ну и мерзость. Меня бы вырвало.
Я выбрала старика Элвиса: как-то раз собиралась под нее на вечеринку в кампусе. Следующая песня была дико примитивной, из начала нулевых и, кажется, играла в каком-то популярном сериале — «Ла-ла-ла. Я просто не могу выбросить тебя из головы». Я пропустила свою очередь, не вслушиваясь в очередную незамысловатую мелодию. Нельзя веселиться сейчас, когда со всех сторон нас подпирают груды мертвых тел и неизвестные последствия ядерной зимы.
Конец нашей эпохи.
А потом раздался заводной мотив глупой детской песни. Она из какого-то фильма, который часто шел по телевизору в рождественские каникулы и пару раз во время летних. Суть в том, что после просмотра мы всегда пытались быстро произнести это слово — «Supercalifragilisticexpialidocious».Оно, кажется, выдуманное, и мы сбивались на «Суперкалифраджилистик…» и говорили «бла-бла-бла» или «та-та-та». Кто умудрялся быстро произнести без ошибок — получал богатства остальных. Зачастую это были конфеты.
Маленькая комната ограничивала движения, не позволяя развернуться, но это не помешало попробовать кружиться, удерживая друг друга за руки, чтобы не свалиться на трясущихся от слабости ногах.
Детство, — думала я, улыбаясь до боли. — Детство никогда не умирает в нас. Мысли о нем спасают и будут спасать. Конечно, нам необходимо отвлечься.
На последних строчках мы схватили друг дружку за мизинцы и принялись заговорщицки повторять длинное бессмысленное слово, которое говорят, когда не знают, что сказать. В темноте я с трудом различала ее лицо, лишь очертания, но нам было весело. Впервые.
Мы прослушали еще с десяток песен, продолжая двигаться, открывать рот, словно поем в караоке, не издавая ни звука. Забытое ощущение целостности, наполненности жизнью до самого края.
Она, Нэнси (мы познакомились только под утро), ушла за три часа перед подъемом, сославшись на усталость, и то, что нам предстоит целый день занимать себя какой-нибудь ерундой до отбоя.
Натянув одеяло до подбородка, по привычке, а не от необходимости, я все еще глупо улыбалась, словно под экстази или еще чем-то, я словно обзавелась лучшей подругой. Так по-дурацки хорошо и счастливо во лжи.
БАМ!
Что-то взорвалось или разбилось, заставив вздрогнуть, но не раскрыть глаза. Наверное, кто-то громко хлопнул дверью. Мне не о чем волноваться. Я в безопасности. Не стоит поддаваться панике. Вот же бесполезное дерьмо. Сердце продолжало учащенно стучать, дрожь и зуд в теле не хотели утихать.
Я крепче зажмурилась, сжав пальцами теплую ткань постельного белья, вынимая из памяти нечто сильнее лжи. Чудеснее.
Descensum. Шипящее, обсахаренное, ядовитое. Закрыв глаза, я представила, как выписываю его в воздухе, добавляя петелек к каждой букве, светящейся в темноте. Никогда не смогу забыть, не посмею.
Descensum. Descensum. Descensum.
В коридоре раздался нарастающий вой сирены. Я сильнее прижала ладонь к уху. Descensum.
Мне не нужно поддаваться панике.
Мне не о чем беспокоиться.
Грехи твои были, словно большое облако, но Я их развеял, они исчезли, как туман исчезает в небе.
Я спас тебя и сохранил, вернись ко Мне обратно.
(Исаия 44:22)
========== 14 - Human Nature ==========
…Thought it would be over by now, but it won’t stop
Вы рассчитывали, что теперь со мной всё уже будет кончено, но ещё не конец.
Thought that I would self destruct, but I’m still here
Вы думали, что я сама уничтожу себя, но я по-прежнему тут.
Even in my years to come, I’m still gon’ be here
И сколько бы я ни прожила, моё место будет здесь.
- 2WEI — Survivor
Excelsior — «всё выше».
Когда они пришли, я еще не спала, продолжала лежать, успокаивать себя. Света не было на всей пятой станции, а потому в руке Александры (мне почему-то хотелось звать ее Агатой) была зажата свеча.
Я с трудом собрала все, что осталось, позабыв о половинке дубового листка под кроватью, и послушно последовала за остальными, ожидая, когда вновь раздастся взрыв, грохот, лампы загорятся алым светом. Предупреждение об опасности, неминуемом конце.
Очередном конце.
Нас вывели в столовую, предупредив, что будет «экстренное» собрание, на котором обязаны присутствовать все обитатели кроличьей норы. Свечей было всего четыре, зловещим светом они освещали лица «главных», тех, кто отвечает за спасенных.
Наши жизни отныне нам не принадлежали.
— На земле произошел взрыв. Его природа нам неизвестна, — женский голос предательски дрожал. Возможно, мы не доживем и до подъема. — Мы склоняемся к повреждению внешних водных коммуникаций. Сильный поток воды или нечто, ударившееся в ограду, создало катаклизм и…
Ее дерзко перебили.
— Мы все сдохнем? — визгливо закричала девушка из толпы.
Александра нервничала. Ее подбородок дрожал, и хотя губы оставались сжатыми в тонкую линию, глаза выдавали ее испуг, как и дрожь, закравшаяся в голос.
— И у нас поврежден один из генераторов, но н-н-наши люди постараются это исправить. Вторая печальная новость — повреждение водных коммуникаций. Одно из сооружений мы не в силах восстановить. Один из отсеков, к сожалению, затоплен, но не волнуйтесь, никто не умрет с голоду. Все будет в порядке.
Все будет в порядке.
«Не поддавайтесь панике», — снова заговорил голос телеведущего в голове.
Теперь у него есть конкурент. «Все будет в порядке», хотя, думаю, все знают, что будет с точностью наоборот.
Винсент, который обещал, что мы не будем часто встречаться, солгал. Он проводил перепись присутствующих. Кто-нибудь из них знает наши имена? Каждого? Надеюсь, что нет. Я бы не хотела, чтобы «главные» знали, как меня зовут. Мне это кажется слишком личным. Через время я вспомнила о браслете на руке и чуть не взвыла. Зачастую забывались самые простые вещи, элементарные. Базовые.
Я не верила в спасение. Отказывалась верить. Серые стены стали моим последним пристанищем, склепом, большим гробом.
Когда до меня дошла очередь произнести имя,я впала в ступор и просто вытянула руку с именем. Мне оно все еще не нравилось. Чем я руководствовалась, выбирая подобную околесицу? Призраками прошлого? Они никогда не оставят меня, только сильнее наполняют воспоминаниями, словно сосуд.
Одного парня не хватало. Может, это его рук дело? Он пробрался куда-то и вывел из строя генератор? Затопил отсек и утонул в нем? Я уже завидовала ему. Кто-то уже пустил слух о том, что он покончил с собой. Червячок зла пробрался к каждому в сознание, предлагая задуматься, насколько плох каннибализм в случае, если у нас не останется запасов.
Сколько нужно времени, чтобы лишиться рассудка? Я не сумасшедшая, или…? Когда я говорю себе, что схожу с ума, то сразу ощущаю какое-то успокоение. Я ведь не признаюсь себе, что сумасшедшая или все же признаюсь? Не знаю.
Нас снова отправили по комнатам, когда удостоверились, что авария не затронула остальные отсеки. Глупенькие. Вода бы поступала с первого этажа на второй, а не со второго на первый. Или вода просочится через стены и после водопадом обрушится вниз?
Я думала об этом, пока возвращалась к себе в комнату, представляя, как тонут корабли во время шторма, как угрюмых моряков проклинают русалки и другие водные твари, чей покой они нарушили. Воображаемая волна окатила палубу и затопила каюты. От подобных мыслей у меня началась морская болезнь и затошнило, стоило голове коснуться подушки.
Сегодня мы без обеда и ужина. Электричества недостаточно, чтобы сварить еды на всех, а еще главные умалчивают, какой именно бак с водой поврежден. С технической или с той, которую использовали для приготовления пищи. И откуда она поступала изначально? Я снова легла спать, но из-за голода уснуть было невозможно.
Я представила, как разговариваю с Александрой о пятой станции, как она увиливает от ответов мол, секретная информация, не подлежит разглашению, конфиденциально и все такое. Однажды Александра, реальная Александра, обмолвилась, что мы здесь благодаря поручителям и небезразличным к умным детям, фонтанирующим идеями о новом будущем. Аргумент.
Но кто тогда я? Меня устраивал старый мир, свет моего сердца никогда не стремился озарить окружающий мрак. Я любила окружающую гнилую действительность, я — ее часть, я взращена этими землями, культурой и бытом, и ради нового мира не смогу позабыть и перечеркнуть все былое.
Кто мог стать моим благодетелем?
Рассуждения о предназначении Майкла я задвинула в дальний угол и набросила сверху тряпку. Если об этом не думать или не обращать внимания, то оно не существует. Альтернативный вариант для страуса, чтоб его. Не голову в песок, а просто поднять ногами пыль, противник в ней затеряется, и все. Обидчика нет.
Я представила, что Майкл умер или страдает где-то от радиации. Мне с трудом верилось, что «Кооператив» — его собственная идея. Придумать и во что-то уверовать — дело не хитрое, а вопросы организации проседают. Стал ли он опытным оратором, затмевавшим грозовыми тучами ясный смысл? Спонсоров, может, нашел среди таких же доморощенных фанатиков и чернокнижников, умеющих читать знаки.
Сатана бы не оставил своего единственного наследника, пока Господь покинул каждого из нас.
Каков смысл моего спасения? Мы расстались не на самой приятной ноте, я, черт возьми, предала его. Ушла, как и остальные, повторила триумф Констанс. Разве не проще и радостней было бы понимание, что я сдохла? Не присоединилась и умерла. Подчинение или смерть.
Месть. Жажда мщения и обладания — единственное объяснение тому, что моя участь теперь - томиться здесь и вкушать гнилые плоды спасения.
Я снова понадеялась, что Майкл умер. Безболезненно и быстро. У меня не было причин желать ему смерти, но все же, как я уже говорила раньше — лучше пулю в лоб, чем жизнь в склепе.
В конце концов, идея третьей мировой могла прийти на ум любому, кто добрался до верхушки.
Когда ко мне в комнату вновь кто-то вошел, я притворилась, что снова задремала. Здесь я не совсем уверена в реальности. В какую-то секунду события спутались. Меня как свидетеля пригласили взглянуть на тело того парня, что молился перед обедом и печатал автобиографию на ноутбуке, хотя может, это был и не он. Других-то я не рассматривала.
Спустя время я думаю, что идея написать о произошедшем была навеяна не фильмом, точнее не только фильмом, а еще и этим парнем. В память о нем?
Он болтался под самым потолком, покачиваясь, словно маятник, от бесконечного хлопанья дверьми. В свете свечей трупные пятна на его конечностях казались загадочными тенями на руках марионетки. Парень — не промах: свил себе петлю из постельного белья и нашел какую-то ерунду в потолке, за которую зацепился.
Я попыталась вспомнить об острых предметах в своей комнате и пожалела, что из-за вышедшего из строя генератора не смогу узнать о наличии подобного чуда у себя в комнате. Повеситься на изголовье кровати невозможно. Будь я ниже или дверной короб выше, то можно было еще попробовать зацепиться за него.
На его лицо я не стала смотреть. Мне стало страшно, будто бы я впервые видела труп так близко. Я попыталась сосчитать похороны, на которых мне доводилось присутствовать, но не вспомнила ни одних. Были, конечно, вроде бы в детстве, но гроб был закрытый или меня к нему не подводили и оставили рассматривать заплаканные лица, укрытые черными вуалями.
«Механическая асфиксия. Странгуляционная».
«Нам нужны свидетели. Вы знаете, что он не пропал, не был убит кем-то еще, не стал нашим ужином».
После слов об ужине засосало под ложечкой. Сколько времени мы не питались ничем кроме слипшейся в комок каши и похлебок? Я бросила взгляд на едва различимое в темноте бедро. На сколько бы его хватило? У него целых два бедра.
Я представила, как обезглавленное тело притащат на воскресный обед после молитвы и каждый схватится за нож и проткнет мягкую плоть.
Священно тело. Мужское или женское. Продающееся с молотка.
Меня дважды вырвало желчью.
Как добралась до комнаты — неизвестно, но рядом со мной поставили какую-то посудину. Она шире наших обеденных пиал, а потому можно не беспокоиться, что через время придется есть из нее. Меня полоскало еще раза три невесть чем, в темноте не разберешь. Стоило подумать, что стало легче — меня вновь выворачивало будто наизнанку.
В следующий раз я распахнула глаза не от того, что устала спать — я не могла дышать.
Едва теплая вода облизнула лицо, укрыла, точно покрывалом, ноги по голень, покачивала кровать. Ее становилось все больше и больше, будто кто-то позабыл выключить кран, вода уже вливалась в уши, вынуждая вздрогнуть, норовила хлынуть в ноздри, заполонить легкие.
Я барахталась, пыталась на трясущихся от слабости ногах оттолкнуться от бортиков кровати, всплыть к потолку, захватить больше воздуха, нырнуть вниз и позволить воде заполонить больше пространства. Может, стихия пощадит меня и оставит жить? Или хотя бы оставит комнату в покое?
Воздуха было нещадно мало, будто его вытянули, вытрясли пузырьками из шприца с лекарством для смерти — болезненной и не самой быстрой. Вода мешала двигаться, все сильнее утягивая вниз. Ручка двери не поддается, само металлическое полотно тяжелое.
Черт знает, как она открылась и с какой попытки, но поток воды вынес меня со второго этажа на первый, будто рыбешку на сухой берег, будто брошенную сестрами русалку. Сырой затхлый воздух показался прекрасным, когда я вновь смогла вздохнуть, отхаркивая кровавые сгустки в сторону, надеясь не захлебнуться теперь ими. Капли воды медленно стекали со второго этажа-полумесяца.
Я попыталась выпрямиться и застучала ладонями по полу, будто кто-то мог меня услышать и помочь. Тело слишком ослабло и валилось раз за разом — в последний я ударилась подбородком о бетон и взвыв от боли, сковавшей челюсть.
Унизительно. Я поднялась на локтях, слыша треск конструкций нашего убежища. Вот-вот оно обрушится на голову. Я тщетно попыталась отползти, скребя ногтями по полу, будто смогу обнаружить бугор и подтянуться немножко, спрячусь. В детстве я пряталась под диваном, думаю, сейчас сработает тоже. В кромешной тьме сложно разобрать расположение предметов.
Свет. Я нуждалась в свете, который озарит пространство над головой, укажет путь, как те стрелки «Пожарный Выход» в торговых центрах или светящаяся дорожка в самолете. Мне следовало найти что-то реальное в мире, полном иллюзий и абстракций. Когда я увидела что-то яркое, напоминающее белый свет, то с ужасом поняла — это свет фар.
Я снова умерла. Снова во Флориде. Снова под колесами автомобиля. Как. Же. Сука. Тупо. Блять.
Мне захотелось взвыть от горечи поражения. Почему я не поняла, что опять умерла? Почему это вошло в какую-то дурную привычку — умирать снова и снова? Где кабинет математики? Где мой личный ад, приукрашенный старыми добрыми фантазиями?
Галлюцинации, — запоздало осенило меня. — Не было никакой воды, никакого убежища, никаких людей. Никакого апокалипсиса.
И я снова погрязаю в сомнениях. Что могло заставить впечатлительный разум породить эти картинки прямиком из преисподней? Возможно, ничего прежде не существовало и мир — большая голограмма. Я и не оживала. Не было воскрешения, не было Майкла и его дурацкой школы.
Это не реально.
Я вновь попыталась встать и вновь одержала поражение. Мысль была еще ясной, но словно погрязшей в нитях, как кошмар в паутине ловца снов. Я жаждала определенности.
Вариант, в котором смерть мозга еще не наступила, но легкие наполнились водой? Не этого ли я хотела? Умереть под водой?
«Детка? Детка, ты слышишь меня? Они больше не придут. Они ушли»
Я исполнила свою мечту — снова стала маленькой девочкой, которую мама взяла на руки. И я подумала о рае, упокоении и о том, что мы будем с ней вместе, с моей недалекой, но любящей матерью. Я ухватилась за ее руку - сладкое обманчивое воспоминание, - впервые подмечая, что она была красивой. В юности и вовсе походила на Шэрон Тейт. Никогда раньше не понимала, что отец нашел в ней, но в такую улыбку сложно не влюбиться. Я совсем забыла ее, а знала ли раньше?
Мне кажется, что я не знала ее, и мне хотелось разбиться в извинениях: за ложь, неуважение, непонимание и самообман. Почему она такая красивая? Я протянула к ее молодому лицу руку, и она растворилась, словно никогда и не существовала, а была лишь выдумкой.
Мама!
Я звала ее, сдавливаемая со всех сторон темнотой каменной клетки, кричала и рыдала, позабыв о боли и слабости, вытягивала руку, ожидая, что она схватит в ответ.
Ледяной поток воды вновь хлынул откуда-то сверху и голос брата приказал бороться. Я вновь забарахталась, хватала ртом воздух и не позволяла воде полностью поглотить меня. Борись, борись, борись. Не поддавайтесь панике. Все будет хорошо.
Как будто птица взмывает вверх. И вновь выше всех. Где? Вот она! Удерживай баланс, словно птица. Взмывай вверх. И выше, и выше. Выше всех.
Голоса обретали физический облик, превращались в волны и ласкали ушную раковину, как единственную раковину в пустоте настоящего. Они не отпускали меня, звали по имени и просили открыть глаза, разрушить иллюзию, где самой красивой русалкой стала моя мать, затягивающая меня в воронку. Они все испортили.
Я снова увидела свет, мерцание на уставших, измученных лицах неизвестных. Они облегченно выдохнули. Мне захотелось обратно, но стоило закрыть глаза, щеки загорались от череды пощечин, и сквозь пелену слез я вновь смотрела перед собой, не различая ровным счетом ничего.
Дышать вновь стало тяжело. Я открыла рот, подобно рыбе, и попыталась вздохнуть снова, но только давилась пустотой, издавая хрипы. Игрушка, у которой села батарейка.
Кто-то засуетился, чертыхнулся, занервничал и снова пообещал невыполнимое: все будет хорошо. Я была готова к новой череде галлюцинаций и несвязного бреда. Он был лучше реальности и воскресной молитвы. На мгновение меня охватил страх, что я пропустила воскресенье и кто-то съел мою порцию, кто-то давился моей похлебкой и ел из моей тарелки. Забавно, что я могла еще что-то испытывать, что-то негативное, ощущая себя злобной крошечной собачонкой, нашедшей еще одно применение зубам.
Чьи-то руки подхватили меня, касаясь пальцами шеи, придерживая голову. Я подумала о том, как у человека много конечностей и позавидовала невесть чему. Просто потому, что могла это испытать — зависть.
Я пыталась рассмотреть лицо, подумала про того желчного мужика, которого мы не должны были часто встречать. Как его звали? Я не помнила.
Майкл? Почему ты не видишь, что я не могу пошевелиться? Майкл?
Нет, это кто-то другой, взрослый, старый.
Тонкие пальцы коснулись лица, заправили короткую прядь,упавшую на глаза. Дышать стало легче. Не знаю, как оно работало, но, определенно, в этом был смысл. Настоящее время вновь стало реальным отрезком между прошлым и будущим.
Серый потолок исчез. Бесцветное полотно растянулось над головой, напоминая сухие ветки деревьев, переплетенные между собой.
Вряд ли Майкл умер. Если бы он умер, то небо стало бы другим, мир был бы другим. Что бы сделал его Отец? Сбросил на нас еще больше огня или разочарованно оставил все на своем месте?
***
Я открыла глаза уже в другом помещении, где вместо стен оказались решетки. Психиатрическая больница? Тюрьма?
“Я невиновна” молнией пронеслось в голове.
Если это в самом деле психиатрическая больница, то все становится на свои места. Никакого апокалипсиса, никаких людей, никакого потопа и никакой пятой станции. Браслет на запястье отсутствовал. Позже я заметила его на основании штатива для капельницы у кровати. К вене тянулось три трубки с бесцветной жидкостью, поступавшей из пакета. В кино такие использовали для переливания крови. Мелкие красные буквы на пакете невозможно разобрать, они плывут перед глазами и превращаются в сплошные линии.
Нужно будет сбежать.
Я попробовала свободной рукой вытянуть иглу из вены, но пальцы дрожали и не слушались. Игла слишком глубоко, чтобы рывком вынуть ее наружу. Дышать все еще легко. Я только сейчас заметила кислородную канюлю в носу и тонкие трубки, заправленные за уши, почти неощутимые. Если вытащить ее, то я задохнусь? Лучше не рисковать.
Если прислушаться, различимо гудение генератора и едва уловимый треск лопастей вентилятора. В помещении было душно. Я попробовала высунуть ногу из-под пледа как на борту беспилотника. Флис окутывал тело, словно кокон бабочки, но таковой я ощущала себя меньше всего. Скорее трупом, обмотанным в ткань перед сожжением. Такое было в какой-то религии, но я уже не уверена.
Спать больше не хотелось, есть тоже. Казалось, что я выспалась на несколько лет вперед. Сколько времени прошло в беспамятстве? День? Два? Месяц? А если это была кома с осложнениями, которая началась еще после Флориды и мой расколотый разум придумал целый мир?
Но пластмассовый браслет на штативе был реальным. Короткие, когда-то черные волосы - тоже. Шрам на щеке.
— Вы очнулись? — голос заставил меня вздрогнуть, но его обладательница исчезла, добавив одно слово: Отлично.
Женщина. Ей около сорока, черты лица острые, уголки губ опущены вниз. Улыбаться приходится не чаще моего. Она была одета в черный костюм и единственное, что остро бросалось в глаза — бриллианты в ушах. В ее руках не было ни подноса с едой, ни лекарств. Женщина сняла с левой руки черную кожаную перчатку и прислонила тыльную сторону ладони к моему лбу. Мама так тоже делала, а бабушка чаще прикасалась губами ко лбу. Я так и не научилась понимать, когда у человека жар. Только у себя и то с трудом.
— Попробуй поговорить, — властным голосом произнесла женщина, опуская руку к шее. От чужого холодного прикосновения я дернулась. — Говорили, что у тебя была стычка с кем-то. Давай, представься, Катрина. Произнеси свое имя полностью.
Я поежилась, когда ее пальцы принялись прощупывать горло, но подчинилась. Выхода не было. Втянув через рот воздух, я облизнула пересохшие потрескавшиеся губы. Катрина. Меня зовут Катрина. Я повторила это вслух, ожидала, что выйдет сипло и шепотом, но нет. Разве что хрипло с непривычки.
Женщина кивнула, прощупала горло еще, сказала, что лимфоузлы не увеличены. Мне это никак не помогло. Я попыталась вспомнить, виделись ли мы на пятой станции раньше, но кроме косоглазия Александры ничего не шло на ум. Не знала, что у них был отдельный отсек для больных.
— Вроде все нормально, — заключила женщина. — Расскажи мне, что ты помнишь.
Она снова надела черную перчатку и отодвинула край моей постели - несколько пледов и простынь, а после присела на обнаженный виниловый матрас. Может, это психиатр? Сейчас она выслушает мои бредни и убьет, если мы все еще на пятой станции. Скажет, что я не выжила, но какой прок тратить столько лекарств? Чтобы мясо оказалось не зараженным?
Я снова вздрогнула и принялась медленно говорить о пятой станции, повреждении генератора, коммуникаций, потопе. Женщина не перебивала, иногда качала головой во время моих пауз и следила за тем, как остатки жидкости в пакете продолжают путь по прозрачной трубке.
Под конец я решилась спросить о починке на станции. Мы же под одной крышей. Мы, множественное число.
— Пятой станции не существует, — отрезала она, но, заметив мой испуг во взгляде, поспешила уточнить. — Отныне. Стены оказались менее крепкими, чем предполагалось.
— Никто не выжил? — перебила я, ощущая, что вот-вот расплачусь. Мы — не пустой звук. — Никто не спасся?
— Спаслись все, но выжило только семеро, — я нервно затеребила трубки канюли в руках. Они скреплялись под горлом, словно проводки наушников. Телефон. Он остался там! И мой дубовый листок! — Своего рода рекорд. Вы — первая станция, которая пала за рекордное количество дней.
— Сколько прошло времени?
— Двадцать два дня.
Невозможно. У нас было больше времени. Понятно, почему воскресенье наступало так быстро. А я даже не догадалась проследить за числами, используя мобильный телефон! Женщина вновь перевела взгляд на трубки с жидкостью. Может, это яд, а она застыла в ожидании мой смерти? Мне захотелось вырвать трубки вместе с венозной системой.
Кому я могу доверять? Никому. А смогу ли довериться?
— Не хочу показаться невежливой, — произнесла женщина, переведя на меня взгляд. — Я думала, что ты умрешь. Когда мы нашли тебя, ты была плоха, очень плоха. Лежала на полу в моче и поту, беспрерывно стонала от кошмаров, задыхалась. Жалкое зрелище.
Я медленно поднесла руку к носу. Кожа не пахла ничем. Наверное, потоп был, меня омывали перед смертью. Женщина подтвердила мои догадки.
— Галлюцинации, наверное, вызвало заражение крови или инфекция. Я полагаю, что у тебя был повышенный уровень CO2 в крови, но оборудования толком нет, чтобы убедиться в этом. Мы уже сталкивались с подобным, но я не врач.
— Чем все это вызвано?
— Оплошностью? Непрофессионализмом? Чем угодно. Они поздно обнаружили повреждение водных коммуникаций, вы травились этой водой. Большинство умерло от острой кишечной инфекции из-за того, что помощь была оказана несвоевременно. У кого был хороший иммунитет — держались до последнего. Двоим повезло. Они были слабы, но относительно здоровы. Их перевезли на станцию в Бекли, Западная Вирджиния. Как не печально, но правительство не способно построить ровным счетом ничего, чтобы спасти своих граждан. Даже правительство Америки.
Она подчеркнула «даже», точно в других странах дела обстояли еще хуже. Я спросила об этом.
— Станций по миру всего десять. Нам так сказали. Построены в безопасных регионах, но, видишь ли, нет ничего безопасного — ни на земле, ни под землей.
— Где мы сейчас?
— Промежуточные станции. Они не предназначены для длительного прибывания, но оснащены всем необходимым: лекарствами, провизией, топливом, генераторами. Просто не в таком количестве, чтобы здесь жило много людей.
Десять станций. Больше двухсот пятидесяти стран. Семь миллиардов человек. Пять из них пришлось на штаты. Что дальше? Первая станция, моя станция, уже мертва. Если дела и дальше пойдут так, то мы умрем еще быстрее, чем я думала. Я подавила в себе истерику - нужно было выведать больше.
Большинство моих воспоминаний — фальшь, но что-то среди них было и в реальности. Например, парень, что покончил с собой, воскресные молитвы (Библия была только на пятой станции), Александра и повреждение генератора. Женщина сказала, что, возможно, меня лихорадило, но я присутствовала при большинстве событий, поэтому и запомнила все, но воспринимала через призму галлюцинаций. Была ли я здорова с самого начала — вопрос, на который ни у кого не было ответа.
Меня пичкали антибиотиками последнюю неделю, которую я провела в забытьи от начала до конца. Кормили через зонд, надевали кислородную маску и следили за тем, чтобы я не сдохла.
Я спросила про Нэнси, сомневаясь, что мы вместе слушали музыку, подоткнув одеяло к двери.
— Нэнси? — женщина сжала губы в тонкую линию. Так делают, когда не могут подобрать слов, чтобы поговорить о смерти. Она умерла. Разумеется. — Катрина, там не было никого по имени Нэнси. У нас есть списки. Может, ее звали как-то иначе?
— А с кем у меня была стычка? — я сошла с ума. — Кто тогда пытался меня задушить? Кто тогда жил в комнате 4318?
— Нам не сообщили этого. Просто сказали, что у тебя был стресс, который чуть не обернулся печальными последствиями для обеих сторон, — женщина резко встала и неопрятно одернула край простыни обратно. — Отдыхай. Набирайся сил. Они тебе понадобятся.
Когда она ушла, я попыталась совладать с собой и не закатить истерику. Я не просила себя спасать, выхаживать, заботиться обо мне. Лучше бы я умерла вместе с пятой станцией. Я попыталась представить опустевшие коридоры, серые стены, наполненные трупами и их смрадом. Забрали ли запасы оттуда? Удивятся ли люди, которые спустя годы найдут это место? Будут ли строить предположения, что было там раньше?
Если мы спасемся, наши святилища станут чем-то вроде чудес света, как египетские пирамиды. Выстояли ли они?
Я попыталась вытащить иголку из вены, шипя от боли. Из места, где раньше плотно прилегала игла, выступила кровь. Я смочила слюной большой палец и стерла ее с кожи. Вышло не очень, осталось пятно.
Когда я пробовала закрыть глаза, то начинала мучиться от удушья канюлей. Я боялась, что провода оплетут меня, загонят, как муху в паутину и на следующий день здесь обнаружат мой труп. Без канюли тоже страшно засыпать. Вдруг я разучилась дышать самостоятельно? Я вновь воткнула в нос трубки и подложила под спину подушку.
Последующие дни я провела в постели. Периодически мне меняли катетеры и учили дышать самостоятельно. Трижды в день измеряли давление, сетуя, что оно пониженное. Кормить через зонд больше не решились, а я и не просила еды. По горло сыта лекарствами и воспоминаниями о горелой каше.
Женщина сказала, что меня переведут на другую станцию, когда состояние придет в норму, но такими темпами это произойдет очень не скоро.
В один из дней она принесла поднос с обедом и поклялась, что не уйдет, пока я не съем половину. Необходимо, чтобы желудок вновь работал, а я самостоятельно поднималась и ходила в туалет. Женщина пыталась достучаться до моего чувства стыда, надавить на то, что я — взрослая девушка, которая в состоянии позаботиться о себе и не просить устанавливать катетеры.
Мне было плевать, но от еды я все же не отказалась, хоть очень и хотелось. Эта жижа пахла приятнее, чем на пятой станции. Ложку я смогла удержать в руке, но было бы приятнее, если бы меня кормили. Я невыносимо, в каком-то смысле одержимо, нуждалась в заботе.
Жижа оказалась настоящим, мать его, консервированным супом, напичканном специями и добавками со вкусом говядины.
«Не набрасывайся так. Тебе будет плохо».
Я не слушала и попросила еще. Женщина отказала, а я перешла на вой, который остался проигнорированным. Через время желудок свело спазмом, я жалела, что съела кусочек той дряни, что плавала в супе. Свернувшись в позе эмбриона, я представляла, как сейчас дверь распахнется и войдет мама или бабушка (или обе), начнут меня жалеть, успокаивать, поглаживать по волосам; но никто не приходил.
Когда я разрыдалась, пришла женщина и попыталась выяснить, что у меня заболело, словно плакать можно только от боли и спазмов. Меня вырвало на один из пледов, но это вызвало у женщины не отвращение, а жалость.
«Я же предупреждала».
Следующие разы я поступала умнее. По маленькому глотку, пережевывая каждый кусочек дольше необходимого, разрабатывая челюсти. С кровати поднялась с большим трудом, держась за крепкие женские руки. Коленки дрожали. Я не расставалась с пледом на плечах, боясь, что покроюсь коркой льда, если обнажу предплечья.
Вознаграждение не заставило себя ждать. Мне принесли мой телефон, который спасли вместе с наушниками и зарядным устройством. До глубокой ночи я пересматривала старые фотографии, останавливаясь на видео, которые занимали большую часть телефонной памяти. У меня никогда не хватало силы смотреть их раньше. Мои близкие мертвы, а на сменяющихся кадрах живы.
Информации о станциях, жителях и прочем больше не поступало. Меня просто поставили в известность, что завтра отвезут на другое место и моему здоровью больше ничего не угрожает. Больше я не опасна ни для себя, ни для общества. Очень красивая фраза.
Путь до очередного внедорожника, который напоминал мини-танк, занял слишком много времени. Я страдала от одышки, постоянно приваливалась к стене, переводила дыхание и жаловалась на то, что темнело в глазах. Женщина лишь недовольно шикала, повторяя, что об этом она и говорила, что мне следовало разминать конечности и учиться жить снова, не отыгрывая партии тяжелобольной. Слова никак не побуждали меня доказать обратное и действовали с точностью наоборот.
В салон меня подняли за руки, так как вскарабкаться самостоятельно у меня не вышло. На случай, если мне станет плохо в дороге, они захватили с собой кислородный баллон и маску.
Когда автомобиль тронулся, мне дали последнее наставление: «Не высовываться из окон» и «Не привлекать внимание», точно смутные очертания в тонированном окне вызвали бы интереса больше, чем единственный автомобиль, рассекающий по пустынной автостраде. Мир пропал в завесе смога, ошибочно принятого мною за туман.
Больше ничего не было. Ничего, что создавалось руками человека.
Мне вернули кислородную маску и замотали в плед, предугадывая очередную истерику. Прижимая крепче к груди мобильный телефон, я ощущала, что я в безопасности, что осталось что-то живое хотя бы в моей памяти. Мысли о прошлом убивали и согревали одновременно, побуждали содрать с себя шкуру и бороться.
Будто бы птица взмывает вверх, — прошептала я, зная, что губы скрыты краем пледа. Я так и не вспомнила полностью песню, кусочками, но выбросила строчки замещения, просто проговаривала про себя то, что хорошо помнила. Оно действовало успокаивающе, моя собственная молитва.
В кромешной тьме салона внедорожника я пыталась различить что-то светлое и отвлечься. Женщина пару раз подумывала уложить меня на пол, но автомобиль подбрасывало на ухабах, и я бы разбила голову и заработала сотрясение. От меня, правда, никакой пользы.
Она сказала, что на станции, куда меня отправляют, иной контингент. По пальцам пересчитать тех, кто был на «пятой» и немерено богачей, стараниями которых «Кооператив», которому мы все еще должны оставаться благодарны, смог осуществить операцию. Стоимость билета — сто миллионов долларов. Насколько должен быть силен страх смерти, что люди отдали такие деньги за койку в склепе? Сто миллионов для отделки стен гроба.
— Кто же тогда был на пятой станции?
— Умные детишки по части физики, химии, биологии. Неиссякаемые фонтаны идей нашего поколения. Стипендиаты, кажется, Билла Гейтса. Те, кто может что-то изменить.
— Я тут не причем.
— Не забывай, что и у таких людей есть жены, любовницы, сестры.
— Я снова не причем. Я же говорила об ошибке в моем выборе.
— На тебя есть дело, — она постучала пальцами по папке, спасенной, наверное, раньше меня. — Ошибки нет. Еще есть избранные личности с особенным строением генов. Подумай об этом.
Автомобиль остановился перед коваными воротами и оградой по периметру. Женщина отдала мне защитный костюм, выглядевший так, будто был взят прямиком со съемок фильма.
«От бета излучения и частично от гамма излучения. Усовершенствованная модель. Такие носят спасатели».
Папку с личным делом я свернула и разместила в штанине. Плед у меня забрали. Он мог повредить радиационно-защитный костюм. Кислородный баллон вместе с маской остался в машине.
— А вы? Где вы остановитесь?
— Для меня места нет, — с горькой усмешкой отозвалась женщина, застегивая молнию на ядовито-желтом костюме. — Иди и постарайся выжить.
Она переместилась назад на пассажирское сидение рядом с водителем. Дверь открылась и в салон хлынул смог. Спуститься вниз оказалось не легче, чем подняться. Присев на край, я свесила вначале одну ногу вниз, затем другую, а после попробовала спрыгнуть так, чтобы не зацепиться ни за что и не изорвать единственный костюм.
На резиновые сапоги тонким слоем ложился пепел. Еще одна составляющая нового мира. Большой сожженный феникс.
Сразу же подняться на ноги мне не удалось. Я смотрела на распахнутые ворота, которые казались смутно знакомыми, и пыталась понять, куда ведет меня этот путь. Во тьму или к свету? К спасению или новой череде страданий?
Автомобиль еще не отъехал. Честно говоря, я могла бы еще уместиться под его колесами и позволить переехать себя пару раз.
В костюме особо не вздохнешь. Он не предназначался для длительного нахождения на открытом пространстве, а потому я все же поползла в сторону нового убежища, найдя в себе силы подняться на дрожащих ногах.
Вдаль я ничего не видела и каждый шаг в неизвестность давался с большим трудом. Ворота закрылись автоматически, оставляя выжженный мир за коваными прутьями. Со всех сторон меня окружали не изъеденные адским пламенем деревья, где-то еще отчетливо виднелись листья, покрытые слоем пепла. Выжженная солнцем трава под ногами, комья грязи.
Шаг. Еще шаг. Шаг. Раз, два, три.
Впереди замаячила фигура в черном радиационно-защитном костюме, напоминающем средневековое облачение чумного доктора. Я ошибочно приняла улучшенную версию маски за клюв птицы.
Человек в костюме развел руки в стороны в доброжелательном жесте, указывая вперед. Я кивнула и выдавила из себя приветливую улыбку, жалея, что мое лицо не скрыто подобной маской. Идти снова стало тяжело и опереться не за кого и не за что. Трогать незнакомого человека мне не хотелось.
Я старалась смотреть под ноги. Зеленые резиновые сапоги казались грязными. Холод практически не ощущался. Может, чудо-костюм из обмундирования супергероя не пропускал холод, может, здесь и не было холодно. Снега, по крайней мере, я не видела. Думаю, лучшим умам этого времени следует обратиться к той теории, где говорили, что начнется война за теплые участки земли. Четвертая мировая? Я нервно хихикнула, надеясь, что этого никто не услышал.
Деревья, образовывавшие круг, расступились, представляя взгляду пустую поляну и едва различимое черное пятно. Кажется, я знаю, что это. Я попыталась прогнать гнетущую тревогу и мысли, которые, будто рой обезумевших ос, закружились в моей голове. Пожалуйста, нет. Пожалуйста, Господи, нет.
Два шага и ноги предательски подкосились. Если бы не костюм, я бы ободрала кожу на ладонях и коленях. В глазах потемнело. Я зажмурилась и после принялась учащенно моргать, замечая у чужих ног выжженный вереск. Дышать снова стало тяжело, и я жалела, что не тащу с собой кислородный баллон. Насколько бы мне его хватило?
Голоса в голове зазвенели. Я прижала ладони к ушам, но это не сработало. Свист слишком громкий, а смех звонкий.
«Лабиринт?»;
«Скульптура. Ты когда-нибудь видела снег?».
Бездна воспоминаний затягивала, но рука неизвестного вовремя выловила меня, помогая подняться. Голова шла кругом, а каждый шаг вынуждал стиснуть зубы. Я закрыла глаза. Пусть меня ведут к этой гильотине вслепую. Я боюсь призраков.
В лифте я вновь открыла глаза. Я совсем забыла, как выглядело это место. Теперь будет достаточно времени, чтобы вспомнить и изучить каждый дюйм. Двери здесь прочные, если прижмут, то переломают все кости разом. Фигура в черном приказала встать в центр на решетку, будто бы в первый день в новой школе, когда просят представиться и рассказать о себе. Я мертва, но не совсем. Мне сказать больше нечего.
Неизвестная хрень, похожая на пар из утюга на режиме «отпаривание», обдала меня сверху донизу. Сквозь костюм я ничего не почувствовала. Человек в черном повторил процедуру, согнав меня назад.
Что-то загудело и помещение озарил желтый свет. А какой был до этого? Дверь напротив с грохотом открылась, впуская невысокую девушку в сером, которая мгновенно оказалась у меня за спиной, дергая молнию на костюме.
Из штанины на пол выпала моя папка. Девушка покорно подняла ее и всунула мне в руки, стыдливо опустив взгляд на пол. Ее темные волосы были собраны по бокам в две аккуратные полусферы. Тоже мне, Принцесса Леа.
Другая дверь открылась с меньшим грохотом. В проеме застыла женщина со свечой в одной руке и тростью в другой, загораживавшая собой узкий проход. Не знаю, что из этого комичнее — платье в пол с уймой рюш или серебряный набалдашник трости в виде вороньей головы с камешком-глазом.
— Я Вильгельмина Венебл, — хорошо, что она представилась сразу. — Добро пожаловать на третью станцию.
Я кивнула, подавляя желание сказать просторечное «Здрасьте» женщине с тростью в подобном одеянии. Мое платье и голые коленки как-то не вписывались в окружающую обстановку.
Для хромой или больной Вильгельмина двигалась резво, пока я припадала плечом к стене, ища опору в чем угодно. За день я прошла больше, чем за последние месяцы, и нуждалась в длительном отдыхе.
В приглушенном свете не одного десятка свечей здесь все еще пахло, словно на похоронной службе. Венебл сохраняла молчание все время, пока мы шли по тому месту, где ранее была гостиная. Я запомнила ее с прошлого раза, а вот узкий коридор и крутую лестницу — нет. Мне бы не повредила трость, как у нее.
— Ты, значит, с пятой станции, — произнесла она, не оборачиваясь ко мне. Я видела только то, как колышутся крупные серьги с грушевидными камнями, кажется, рубинами, в ее ушах. — Тебе повезло выжить. Учитывая, что три станции пали, и мы последний оплот цивилизации.
Я остановилась, ухватившись за выемку в стене, где стояла свеча и под пальцами ощущался старый воск. Три станции из пяти пали? Еще недавно мне говорили, что пятая станция — единственная станция, которая прекратила свое существование из-за осторожности и несоблюдения установленных требований.
Кто кого водит за нос? Доказывать что-то я не стала. Может, ей специально говорили ложную информацию. Или мне, чтобы не довести до нервного срыва. Так или иначе, лучше нам не станет.
— В течение длительного времени это место было частной школой для выдающихся юношей.
— Готорна.
Черт. Зря я это произнесла. Венебл резко обернулась и с пренебрежением взглянула на меня, а после на папку в руках. Я покачала головой, мол, ничего, неважно. Что случилось с ее учащимися?
— Теперь, — Вильгельмина вновь продолжила свой рассказ, отбивая тростью места, где следовало бы поставить запятую, если бы я записывала слово в слово. — Это надежное и прочное убежище. Хвала «Кооперативу», — кажется, это мы будем повторять всякий раз при мысли о нашем спасении вместо «Аллилуйя». — Наша жизнь, вероятно, покажется тебе однообразной, отдающей регрессом, но, увидишь, происходящее — слаженный механизм, работающий, как часы. Какой у тебя уровень?
— Уровень?
— С тех пор, как мы вернулись к естественному порядку и забыли о равноправии… существуют «Лиловые» и «Серые». К кому из них ты относишься?
Я замямлила и открыла папку. Там не было и слова о подобной ереси и иерархии, как и на пятой станции. Мы все были равны там. Чем кто-то из первой касты лучше тех, кто из второй? Что за поганое клеймо?
— «Лиловая». Я вижу.
— Видите?
Венебл кивнула, перехватила трость у деревянного основания, и коснулась серебряным клювом ворона с набалдашника моего запястья. Точно, браслет. Мне сказали надеть его перед отъездом. Лиловая бирка на пластмассе — единственное, что выделяло среди других.
Я заскучала по пятой станции.
— Как у «лиловой» у тебя есть право на собственную комнату. Вижу, что павшая станция не ценила свод указаний «Кооператива» и жила в беспорядке, но здесь такого нет. «Лиловые» носят лиловое, «серые» — серое. «Серые» — наши рабочие муравьи, счастливцы, вырванные из толпы, готовые на все, чтобы не проводить свое время, вкушая радости гамма-излучения и ядерной зимы на поверхности.
Я резко вспомнила о первом платье, в котором оказалась в этих стенах. Пустили ли его на тряпки? Или оно все еще валяется где-то в одном из шкафов?
— Правила просты. Ко мне обращаться исключительно как «Мисс Венебл», не покидать пределы бункера и никакого совокупления, — на последнем я усмехнулась. Последний раз такое слово мне приходилось слышать, наверное, на уроке биологии в средней школе. — Это кажется смешным, мисс?
Я отрицательно покачала головой. Желание присесть на чей-то член — последнее в моем списке. Мне хотелось есть человеческую пищу, принимать душ по несколько часов, пить, пока не стошнит, ступить босыми ступнями на разгоряченный песок, умереть от переизбытка эмоций в Новом Орлеане… получить все то, чего у меня никогда больше не будет.
— Коктейли в музыкальной комнате в шесть тридцать.
Она забрала у меня из рук папку и оставила подсвечник в моем распоряжении. Комната казалась знакомой до боли. Теперь недостаточно захотеть, чтобы огонь вспыхнул и зажег фитиль каждой свечи. Это приходилось делать при помощи каминных спичек, принесенных кем-то заранее.
Даже с четырьмя свечами помещение оставалось мрачным.
Я снова осталась наедине со своими демонами. Следуя за Венебл, старалась не смотреть по сторонам, боясь обнаружить в углу очередных призраков. Я помнила, как впервые оказалась в этом помещении. Сложно забыть место, где ты заново родился. Символично, что умереть мне предстоит в этом же месте, хотя, думаю, это правильно. Как там говорят? Предать тело земле, что тебя породила. Или школе Готорна, не суть.
Забравшись с ногами на заправленную постель, я сцепила руки в замок, глядя на пламя свечей. Из склепа в золотую клетку. Сунув под подушку телефон и зарядку, я принялась разматывать из ткани нижнего белья наушники. Цирк, знаю, но рисковать не стоило.
Сил у меня было мало, но сон не шел. Я то и дело открывала глаза, упиралась взглядом в горящие свечи, пыталась уснуть, успокоить себя, но мозг продолжал работать. Майкл, к сожалению, не умер и не избавился от «человеческого» и «человечного». Своеобразный выбор места для третьей станции подчеркивал старые привязанности. Мне хотелось поиграть в психоаналитика.
В последний раз, когда я почти задремала, в дверь постучали. Промычать — единственное, что пришло в голову в данной ситуации. В комнату вошла та девушка, что уже помогала мне избавиться от защитного костюма.
— Вам нужна помощь, мисс?
Я поежилась. Мы ровесницы или около того, а потому фамильярничать мне было ближе.
— Помощь в чем?
— Нарядиться к ужину и коктейлям в половину седьмого.
— Я устала и не собираюсь туда идти. Только на ужин.
— Но, мисс, — девушка подошла к платяному шкафу. — Присутствие обязательно. Иначе сюда придет Кулак или кто похуже. Я помогу вам одеться.
Раздался лязг вешалок по штанге. Девчонка сняла одно из платьев и показала мне. Корсет и кружева — уже чересчур. Наряды как демонстрация того, на сколько веков назад нас откинул апокалипсис — во времена испорченного вкуса?
— Ты издеваешься? — поднявшись, я коснулась пальцем шнуровки, спереди укрытой слоем безобразных рюшей. — Это что, портьеры?
Серая стушевалась и вынула следующее, что ничем не лучше предыдущего. Последующие платья оказались столь же отвратительными. Подобное одеяние красиво на мелованных страницах учебника истории, в фильмах тоже ничего, дизайнеры получают парочку премий за такое, но не надевать же это на себя. Сплошное неуважение.
Во-первых, к той же мадемуазель Шанель.
С обувью дела обстояли так же. Атласные кандалы из детских сказок про удобные хрустальные туфельки для бала. Подобного дерьма не было в школе Готорна; оставалось перевести стрелки на Венебл. Лиловый — цвет королей. Мария Антуанетта поднялась к Мадам Гильотине в лиловых туфлях. Вот и весь сюрреализм.
Платье я надеть согласилась, но в зеркалоне смотрелась. Я не делала этого больше месяца, а потому изменять традиции не собиралась. Отражение наверняка разобьет мне сердце.
Серая проводила меня вниз, согласившись держать за руку, чтобы я не свалилась на первой же лестнице. Я старалась смотреть только на пол и следить за размеренностью дыхания, чтобы исключить вероятность того, что кто-то обнаружит меня в углу, раскачивающуюся на месте и обезумевшую.
Дорога вела к библиотеке, в которой когда-то состоялся решавший мою судьбу разговор с преподавателями. Жаль, что меня не сослали подальше. Мы остановились у коридора, идентичного тому, что вел к лестнице на второй этаж. Серая отпустила мою руку, мол, пришли.
— Ты не идешь?
— У меня еще много дел, — произнесла она. — Прошу прощения.
Она быстро засеменила в противоположную сторону. Прошло меньше двух месяцев, а Венебл и россказни о милосердном «Кооперативе» уже превратили ее из сформировавшейся личности в предмет интерьера? Личную служанку? Я хотела было окликнуть ее, спросить, не бьют ли их, но на втором этаже промелькнула серая тень. В другой раз.
Идти не хотелось, но выбора нет. Рано или поздно мне предстояло бы увидеть этих людей, говорить с ними. Я замешкалась у двери, прислушиваясь к едва различимым голосам, заглушенным музыкой. Sophisticated.
Школа Готорна или Третья станция — это не имеет значения и не отменяет роскоши и изыска.
Музыкальная комната, она же библиотека школы Готорна, потерпела изменения. Они добавили два дивана друг напротив друга, кофейный столик и какую-то усовершенствованную радиолу.
— Сюда что, решили собрать всех выживших?
— Ну и ну! Свежая кровь!
— Последний раз у нас было пополнение почти месяц назад.
Я вертела головой из стороны в сторону, пытаясь понять, кто говорил в данную минуту. Взаимодействие с таким количеством людей сразу осталось, наверное, в далеком и непродолжительном университетском прошлом. На пятой станции я ни с кем не говорила, а последние годы жила одиночкой.
— Вы ее пугаете, — усмехнулся кто-то рядом со мной.
Я хотела убедить всех в обратном, но молодой мужчина был прав. Они меня пугали.
Устроившись на кожаном диване, мне страсть как хотелось слиться со стенкой. Напротив чинно сидела женщина в возрасте и ковыряла взглядом дыру в пепельном блондине, что нервно расхаживал кругами по комнате, отбивая отполированным ногтем сигнал спасения по кромке фужера.
— Симпатичные туфельки, — рядом с той пожилой дамой расположилась девушка, чьей прическе в условиях конца света можно позавидовать. Это сарказм. Я осталась в своих же ботинках, выбирая между босыми ногами в гольфах нимфетки-школьницы и тканевыми туфлями покойницы.
Другая Серая предложила мне фужер с пузырящейся жидкостью. Я нехотя взяла его в руки, ощущая себя обязанной. Было бы проще, если бы поднос с напитками стоял на кофейном столике.
— Не захмелей, — язвительно пропел пергидрольный блондин. Я поднесла к губам бокал. Ни черта это не алкоголь, хоть и называлось коктейлем. Обычная вода. — Изо дня в день мы пьем это, «чтобы это ни было» и слушаем сраную песню из плейлиста Сатаны.
При упоминании Сатаны я вздрогнула.
На пятой станции никто не норовил пообщаться друг с другом. Не исключено, что умные детишки сходили с ума от того, что кубки, стипендии и значки отличия теперь им не пригодятся в жизни, но переживать гибель родных все же лучше в одиночку. Побыть наедине с самим с собой — роскошь для третьей станции.
Окружающие продолжили меня игнорировать, осознав, что из меня не вытянуть и слова. Что ж, оно к лучшему. Я не совсем понимала, для чего и о чем нам разговаривать. Вскрывать старые шрамы воспоминаний? Если они отдали сто миллионов зеленых за то, чтобы снабдить шкафы нарядами прошлых столетий, а теперь сидеть на диванчиках, отхлебывая воду из фужеров, то, боюсь, у нас разные взгляды на происходящее.
— Новенькая, — тот молодой мужчина толкнул меня в плечо, отчего я вновь вздрогнула и вжалась в угол дивана. Факт выживания не означает, что я не одичала. Все ли заметили, как я ненавижу чужие прикосновения? — Ты откуда?
Вопрос поставил меня в тупик. Из Техаса? Это правда как ни крути.
— Я уже вижу, — он снова усмехнулся. — Ты была на какой-то станции или одна из тех, кому мы должны быть бесконечно благодарны?
Последние слова — плохо скрываемая ирония.
Сформулировать мысль в одно предложение мне не удалось. В комнату вошла Мисс Венебл, опираясь на трость и для баланса удерживая в другой руке колокольчик. Деланная показуха в ее исполнении и навязывание ее остальным не прельщали. Сегодня — исключение — она снизошла до нас, объявив о подаче ужина, демонстрируя всю официальность происходящего фарса.
Серые прижались к книжным полкам, удерживая опустевшие подносы в руках, позволяя белым или же лиловым господам пройти вперед. Двадцать первый век. Я с нескрываемым ужасом и удивлением наблюдала не то за самодурством, не то за предписанием свыше, пытаясь удержаться на поверхности сознания. И не закричать.
Песня, в самом деле, из плейлиста Сатаны.
Столовая почти не потерпела модернизации. Я уходила последней, руководствуясь тем, что все успеют занять места. Единственный свободный стул оказался между уже знакомым блондином и тучным молодым человеком. Они когда-нибудь представятся или назовут друг друга по именам?
Я взглянула на тех, кто сидел по ту сторону стола. Все же в «Кооперативе» сидят не самые лучшие умы нашего тысячелетия. Выбрать для выживания двух дамочек не репродуктивного возраста и парочку гомосексуалистов — не самый лучший вариант для последнего оплота цивилизации на земле.
С другой стороны — я бы не хотела ассоциироваться с маткой и влагалищем.
Серых в стенах третьей станции подавляющее большинство. Стоит ли ждать от них акта неповиновения через какое-то время? Вдруг они решатся свергнуть действующую власть?
Столовое серебро дружелюбно подмигнуло мне. Нож с зазубринами и вилка. Я бросила взгляд на Венебл и попыталась представить наказание за воровство. Уж больно мне приглянулся нож. В ожидании порции я коснулась пальцем зубцов вилки. Острые.
Я бы прихватила ее с собой тоже.
— Это все, что у нас есть, — вновь подал голос блондин, кивая на тарелку. Как хорошо, что не каша! Салатно-оранжевый кубик меньше спичечного коробка гордо лежал в центре черной керамической тарелки. Знаменитый «суперфуд», который еще не опробовали в течение длительного времени.
Я подковырнула кусочек при помощи ножа и вилки. Нож мягко затонул в желеобразной консистенции, словно в топленом масле. Выдохнув, я отправила кусочек в рот, надеясь, что через время у меня не вырастет вторая голова или третья грудь. Съедобно, но безвкусно.
— Сегодня к нам присоединилась гостья с пятой станции, — вдруг произнесла Венебл. Она уже успела ознакомиться с моим делом? Присутствующие мгновенно сосредоточили взгляды на мне, вгоняя в краску повышенным вниманием. — Разрушенной до основания станции.
— Не повезло им, — засмеялась или же усмехнулась пожилая женщина.
— И тебе тоже, — сквозь зубы произнес тот тучный молодой человек. Угроза? Не думаю. Я бросила взгляд на острые зубцы вилки. Не стоит недооценивать столовые приборы.
— Порядок — единственное, что поможет сохранить жизнь и стены, — продолжила гнуть свою линию Вильгельмина, сосредоточив взгляд на тарелке. — В мире, где не осталось ничего прежнего, не существует иного пути спасения.
На следующий день дела обстояли не лучше. На завтрак нам давали половинку кубика и неограниченное количество воды. В «Кооперативе» все-таки не дураки. Этой ерундой можно наесться, но от однообразия начинаешь хиреть.
Миссия «знакомство» все еще оставалась невыполненной. Я узнала имя блондинки, чьей прическе можно было позавидовать — Коко Сен-Пьер Вандербилт. Встречный вопрос о родстве с Магги Вандербилт, основательницей забегаловки «Знаменитый жареный цыпленок Gus», ее оскорбил. А тот, кому девчонка Вандербилт обязана своими волосами — отбеленный донельзя блондин — Галлант.
Единственный человек, что проявил ко мне излишнее дружелюбие — Стю, — молодой мужчина, который пытался разговорить меня еще в музыкальной комнате. Знакомство, правда, вышло отвратительным. Он произнес свое имя и вытянул руку, я пожала и сказала, что мне приятно, правда, приятно познакомиться. Стю засмеялся и сказал, что до сих пор не знает моего имени.
Ставлю десять к одному, что он счел меня тронутой.
Стю оказался интересным собеседником. Он был родом из Бирмингема, где у него остался отец — гнилой нувориш. Мы говорили об унылой Бирмингемской округе, я рассказала о последнем Дне благодарения, вызвав искренний смех. Я впервые за долгое время почувствовала облегчение, схожее с тем, что охватило меня при прослушивании музыки с Нэнси, если бы она была реальной (или все же была?).
Больше десяти лет назад Стю переехал в Лос-Анджелес и первое время жил в семи кварталах от того дома, где жила моя мама. Чудо случайностей и совпадений, ей-богу.
Во время коктейлей мы не так яро вступали в беседу. Стю миловался со своим бойфрендом, пока я краем уха слушала истории пожилой дамочки о бурной личной жизни. Если бы мне было суждено прожить на земле больше, то, полагаю, что я смотрела в свое возрастное отражение. Веселая тетка, не лишенная самоиронии.
«Здесь не так ужасно, — разоткровенничался Стю перед ужином. — Если отбросить мораль и… в общем, свыкнуться легко. Иной раз можно повеселиться».
Желеобразный кубик. Ничего нового. Только Венебл до сих пор не присоединилась к нам, как и ее прихвостни. Я посмотрела на присутствующих - заметили ли они отсутствие главной? Кажется, нет.
Вильгельмина не заставила себя долго ждать.
— У нас возникла проблема, — вместо приветствия объявила она, обведя липким оценивающим взглядом каждого. — В этой комнате был замечен всплеск радиации.
Галлант резко отодвинулся в сторону. Ножки стула противно заскрипели по начищенному паркету, оставляя на нем царапины.
— Это она! — он ткнул в меня пальцем и закрыл нос рукой, будто облучение передается через дыхательные пути. — Все она! Она здесь со своей разрушенной станции!
Кулак не мешкала. Я не успела и вскрикнуть, как она и еще кто-то вытащили меня с места, опрокинув стул на пол.
Слова о невиновности застыли где-то в саднящем горле. Это ли тот желанный свет и спасение, о котором я подумывала по пути сюда? Насколько жалкой я выглядела сейчас, ища спасение в наполненных неподдельной ненавистью глазах окружающих?
Каждый сам за себя. Нет никаких «мы». На Третьей станции либо ты, либо тебя, и нужно выбирать, что дороже — собственная шкура или игра в милосердие.
— Не вертись. Опусти руки.
Я застыла, следя за тем, как низкорослая женщина медленно рассекает воздух вокруг меня радиометром. Каждое потрескивание счетчика Гейгера сбивало дыхание. Еще немного, и на лбу выступит испарина от напряжения.
— Чистая, — заключила она, выбив из меня вздох облегчения. Я пошатнулась назад, упираясь ладонями в прохладную зеркальную поверхность. — Убирайся. Остальные положите руки на стол и не двигайтесь.
Парализованная страхом, я не сдвинулась с места, наблюдая за тем, как трещит прибор вокруг остальных. Тишину и неприятный звук счетчика прервал монотонный рассказ о последствиях облучения от этой женщины. Как они узнали о всплеске радиации, если на стенах не было ни одного радиометра?
— А вот ты, — треск усилился у лилового рукава Галланта. — Заражен.
— Это ошибка! Я… я не трогал ничего! Ничего! Только в-в-вол-лосы Коко! Скажи им! Иви!
Его выдернули еще быстрее, чем меня. Вилка с кусочком желе катапультировалась вниз, пока нож оставался на своем месте.
Галлант брыкался, словно зверек, пойманный в силки, пытаясь избавиться от чужих рук. Ногой загреб вилку, а та отлетела к моим ногам. Я сделала шаг вперед, закрывая подолом платья столовый прибор. Голод еще не настолько силен, чтобы подъедать ошметки с пола, а вот острый предмет мне пригодится.
— Нет-нет, постойте! Верните его! — пожилая женщина, очевидно, Иви так и застыла с вытянутой рукой, будто просила милостыню.
Меня привел в чувство треск и крик Стю. Представление было коротким, его любовник успел только завопить, когда Венебл отдала указание отправить обоих в комнату для дезинфекции. Последнее, что я увидела - Стю смотрел мне в глаза, будто пытался донести что-то.
«Не правда. Не верь им, — его голос зазвенел в моей голове».
А я и не верила.
До следующего дня на третьей станции повисла знакомая тишина и напряжение, равное смогу, застилавшему теперь мир. Я снова ощутила себя на пятой станции, ковыряя вилкой капли воска на подсвечниках.
Завтрак заменили обедом. Галлант нервно потирал запястья, скрывая красные глаза за лиловыми стеклами солнцезащитных очков. Место, где раньше стоял стул Стю, пустовало. Я бы не решилась сесть рядом с Венебл и хныкающим любовником.
Коко что-то говорила о том, как люди сходят с ума в замкнутом пространстве, поглядывая в мою сторону. Сука. Я стиснула зубы, ощущая, как зудит голень. Вилку я пронесла с собой в плотном белом чулке. При удобном случае я воткну ее кому угодно в шею. Пусть знают.
— Сейчас мы переживаем сложные времена, учимся жить иначе, памятуя об альтернативе, но даже в самое темное время, — Венебл разошлась в оборотах. — Следует помнить о хорошем и светлом.
Она с изяществом подняла крышку супницы, появившейся позади. Помещение наполнил аромат свежеприготовленной еды, в воздухе появился пар от бульона.
— Bonne bouche. Наслаждайтесь.
Наваристый бульон занимал только четверть тарелки, остальное пришлось на долю тушеного мяса. Настоящего, не соевого.
Я повертела в руках ложку. Никогда не любила супы. Похлебка, которой я обедала в этих стенах три года назад, будто снова подкатила к горлу. Я сделала глоток воды, отодвигая от себя тарелку.
Отрывки лекций о хранении и питании на пятой станции невольно всплыли в памяти, переплетаясь с лживыми речами Вильгельмины о существовании каких-то «мы» и всеобщей трагедии. Одиночка не слабее, чем группа, особенно, если владеет оружием.
Парень, что сидел на углу на противоположной стороне, отрицательно покачал головой, когда наши взгляды встретились. Его тарелка осталась нетронутой, между дрожащих пальцев зажата ложка. Прикрыв другой рукой рот, он поглядывал на остальных, словно пытался пробудить у них каплю здравомыслия. Откуда, черт возьми, взяться свежему мясу в четырех стенах?
— Скажи мне, что это не похоже на палец, — прошептал горе-любовник, толкнув меня локтем. На палец кость не особо походила, но и на куриную кость не смахивала. Я жила вблизи ферм и мне известно, как выглядит куриная тушка внутри. — Господи! Это мясо — это Стю!
Наваристая жидкость всколыхнулась, оставляя жирные следы на керамических стенках пиалы.
Повеселился.
Комментарий к 14 - Human Nature
Глава вышла больше, чем предполагалось, но я не смогла найти “золотой середины”, чтобы разделить ее на две части. Постепенно, к сожалению, или, к счастью, выходим на финишную прямую.
Надеюсь, что успею закончить работу 31 декабря.
Отдельное спасибо за комментарии. Это всегда отдельная порция вдохновения. ❤️
========== 15 - Happily ever after ==========
Мы исчерпали все, нам остались лишь воля да радость.
В музыкальной комнате непривычно тихо. Одна и та же песня продолжала играть снова и снова, но никто из присутствующих не обращал на это внимания. Каждый замер с фужером воды, изредка делая маленький глоток.
Коко периодически подносила ладонь ко рту, дышала и боялась, что от нее пахнет рвотой. До того как ее собачонка Мэллори подоспела, чтобы надавить двумя пальцами на язык, девчонка уже Вандербилт сделала это сама. Ловко, бесшумно и почти искусно. Кто-то, кажется, пробудил в себе старые привычки.
Чтобы отвлечься, я наблюдала за танцем пламени в камине, руководствуясь мыслью о том, что на огонь можно смотреть вечно. Помогало слабо. Глаза то и дело застилала пелена слез от осознания - я не могу спасти всех, кто мне так или иначе дорог.
Горе-любовник Андре сыпал проклятиями, с ненавистью поглядывая в мою сторону, свято убежденный в том, что я состою из гамма-лучей. Он считал нас каннибалами, а мне и не хотелось его в этом разубеждать. Одно допущение того, что человек был разделан, словно животное и подан на стол уже служит красочной демонстрацией того, куда мы в итоге скатились. Наш поезд стремительно несся в пропасть, и дело тут вовсе не в платьях, свечах и канделябрах. Шаг за шагом мы приближались к первобытному обществу, в котором каждый готов на все, чтобы забить пустоту в желудке.
— Стю был заражен. Зачем Венебл есть облученное мясо?
— Затем, что он не был заражен, а Венебл — конченая.
Изначально я не планировала вступать в беседу, но теперь, когда единственный мой собеседник был пущен на обед, возникла нужда сказать хоть кому-то правду, открыть глаза, поделиться знаниями из пятой станции. Человек слаб, пока он в неведении, пока не имеет должных аргументов для борьбы с противником. Но хотят ли они это слышать? Жить с чувством вины, если они еще могут его испытывать.
— Ее обязанность — сохранять наши жизни, — произнес наивный влюбленный дурачок.
Никто никому не клялся и не обещал спасение. Третья — не пятая станция, где, вероятно, Александра перерезала бы себе глотку, чтобы накормить нас, передав бразды правления кому-то еще. Мне хотелось сделать ее образ светлым.
— Ты что-то знаешь об этом? — Андре с силой встряхнул меня за плечи. Его лицо было слишком близко к моему, пугающе близко. Зрачки расширены, еще немного, и белки глаз нальются кровью, точно у быка. — Что ты знаешь об этом?!
Из его рта из-за истерики и криков летела слюна, а подбородок дрожал. Достаточно ли он рассержен, чтобы переключиться с плеч на горло? Надеюсь, что да.
— Немного. У нас на пятой станции, — как приятно говорить «у нас»!, — периодически разговаривали о хранении продуктов, безопасности, рисках. У нас не было кубиков, но были крупы, которые выдавались порционно, возможно, в них что-то добавляли, чтобы мы не подохли от одной каши. Они не хранили мясо, чтобы не тратить лишнюю электроэнергию на морозильные камеры.
— Конечно, — тот парень хлопнул ладонью по ноге. — Здесь нет генераторов, кругом одни свечи. У нас не могло быть замороженных продуктов.
Он в самом деле такой дурак или прикидывается? Мы все проходили обработку, здесь автоматические двери и лифт. Я порекомендовала ему задуматься на досуге о том, как устроено все, что нас окружает.
Разговор кончился ничем. Ужин нам не полагался после такого обеда, но я думаю, что Венебл и остальные, кто ходил в черном, подъели все подчистую. Когда кормили серых и кормили ли их с общего стола, нам не говорили. Та Серая ко мне больше не приходила, наверное, им уже внушили, что если водить дружбу со мной, можно плохо кончить.
Тигры пришли ко мне в полночь, когда я почти успокоилась и собиралась лечь спать. Без стука, не церемонясь. Первой вошла правая рука Вильгельмины во всех начинаниях, думаю, без нее та бы была менее бойкой и не купалась во вседозволенности; следом, опираясь на неизменную трость, вторглась сама главная, возомнившая себя лицом «Кооператива».
Я успела накинуть на телефон край пледа, но он все равно выделялся прямоугольником на постели; и поднялась с кровати, всматриваясь в их серьезные лица. Догадаться, чем я обязана такому визиту, не составило труда. Много говорю лишнего, а может, дело в воровстве вилки.
— Мисс Венебл, — я запоздало поздоровалась, хоть и не находила это уместным, но присутствие чужаков в четырех стенах действовало на нервы. Мне хотелось, чтобы они закончили со мной поскорее и оставили в покое. Или просто оставили.
Покой и уединение — непозволительная роскошь.
Она помолчала, а после выставила трость перед собой, будто переменяя центр тяжести. Я опустила взгляд на ее руки, обтянутые тонкой желтовато-болезненной кожей. Ногти одной длины и идеально подпилены. Большим пальцем она поглаживала вороний клюв на набалдашнике. Порядок, как известно, начинается с мелочей.
Длительное молчание — плохой знак. Возможно, ее что-то смутило в моем деле, например, документы, а точнее разные даты рождения. Фамилию и имя можно изменить, а убедить, что я не работала на какие-то службы, учитывая разные документы, уже сложнее.
— Мисс Рейзор, полагаю, между нами возникли некоторые разногласия, — вдруг произнесла Венебл ровным голосом. — Я считаю, что нам следует сразу же прояснить все, чтобы подобные инциденты не вошли в привычку.
Каннибализм — разногласие? Вранье сплошь и рядом — разногласие? Да, у нас очень много разногласий!
Я выдохнула и кивнула.
— Ты умная, — продолжила Венебл. — Запомнишь с одного раза. Смерть наступает не только от внешних или внутренних факторов, на которые мы не влияем. Тебя недавно отключили от таблеток и аппаратов, ты отличалась слабым здоровьем, и я не думаю, что хочешь перестать дышать, да?
Я опешила. Какое она имеет право запугивать меня? Почему бы «Кооперативу» не выдать каждому личные права и свободы, раз теперь корона перешла им в руки? Я бы чувствовала себя комфортнее, если бы знала сама и могла показать неосведомленным, что имею право делать, а что нет.
— Вы мне угрожаете?
— Я выражусь предельно ясно, чтобы избежать недопонимания. Не стой у меня на пути.
— Что скажет «Кооператив», если узнает о тирании, о том, что вы истребляете выживших одного за другим? Я жила на другой станции, мне есть с чем сравнить.
Венебл напряглась, вцепившись в набалдашник трости до побелевших костяшек пальцев и презрительно рассматривая мое лицо. Повелась на дешевый блеф упоминания главных мира сего? Несравненная женщина.
— Где же твоя станция теперь? — после непродолжительного молчания почти в лицо выплюнула она, а после обратилась к своей подружке, не отводя от меня глаз. — Мисс Мид.
Мисс Мид.
Имя определенно из прошлого, я слышала его прежде, но никак не могла вспомнить, от кого. Лицо было незнакомым, если бы мы встречались ранее больше одного раза, то я бы ее запомнила. У нее тяжелая эксцентричная внешность, как по мне. Такую не забудешь и не пропустишь в толпе.
Мид сделала шаг ко мне, я отступила назад. Одна вилка в сломанной руке против сумасшедшей суки с тростью и тетки с военной выправкой. Я в меньшинстве.
— Вы что, собираетесь теперь пустить и меня на жаркое? — пролепетала я, сделав еще шаг назад. — Я буду кричать! Как вы это объясните теперь?
Венебл хмыкнула, подавляя свое желание засмеяться мне в лицо - она же не злодейка из сказки!
— Ты еще не поняла? Ты можешь кричать сколько хочешь, но никто не придет к тебе. Они так боятся за свои шкуры, что закроют уши, а на следующий день и не вспомнят, что раньше их было больше.
Отступать больше некуда.
Замах не остановить, да и я никогда не дралась, чтобы знать и уметь ставить «блок» (или как это называется?). Удар сбил с ног, а правая щека мгновенно запылала от ослепляющей боли. Хотелось заскулить и ответить тем же или просто расцарапать обидчику лицо, возможно, они этого и ждали, чтобы занести второй удар.
А если кто ударит раба своего, или служанку свою палкою, и они умрут под рукою его, то он должен быть наказан.
Прикоснуться к щеке было больно, казалось, будто на бледной коже остался алеть отпечаток чужой руки. Хотелось сгруппироваться, закрыть голову, сжаться в комок и раскрыть глаза только тогда, когда все закончится и они уйдут, хлопнув дверью. Я застыла в молчаливом ожидании, не смея поднять глаза, предательски наполнившиеся слезами. Следующего удара не последовало, как и распоряжений. Странно, что они не стали таскать меня по полу за волосы или избивать до потери сознания.
Когда я нашла силы поднять глаза, предварительно оперевшись на кровать локтем, чтобы в случае последующего удара не удариться затылком об паркет, а попробовать удержаться в одном положении, Венебл продолжала смотреть на меня, упиваясь моими страданиями, беспомощностью. Пытками.
Подтянувшись, я расправила плечи и с напускной решительностью посмотрела ей в глаза. Кажется, мы друг друга поняли. Венебл хмыкнула и мгновенно нахмурилась, переводя взгляд с меня на что-то еще, что привлекло ее внимание, а после одними губами произнесла волшебные слова: «Мисс Мид».
Этого я не предусмотрела.
Мид и я одновременно бросились к телефону, который предательски улыбался и показывал язык из-под пледа, словно желая быть обнаруженным. Неудачно. Мид оказалась проворнее для своего возраста и умнее, даже наушники и шнуры повторили судьбу мобильника и попали в ее цепкие лапы, а после перешли к Венебл.
— Что это? — она брезгливо зажала устройство между большим и указательным пальцем. — Личные вещи не допускаются к хранению. Оно повышает уровень радиации в помещении, а потом из-за твоих прихотей а умирают невиновные.
Я услышала это как «Стю умер из-за тебя», но озвученная причина была глупостью. Вильгельмина просто пыталась еще больше унизить и оскорбить — единственная услада несчастной женщины: вызывать у окружающих то, что испытывала она сама.
— Вы не имеете права забирать у меня личные вещи! У…у Галланта целые чемоданы спреев и лосьонов для волос, которые содержат алюминий и могут легко подорваться! — стучать, конечно, плохо, если они не знали об этом (хотя не заметить мог только слепой), но цирюльник первый указал на меня пальцем.
— Хочешь с кем-то связаться? По оборванным линиям передач? Неужели?
На последнем слове, что прозвучало вопросительно и иронично с нарочитой мягкостью, у меня закружилась голова от ненависти. Боже, как я ненавижу эту хромую суку! Мне хотелось ее ударить, огреть звонкой пощечиной, убедившись на деле в том, что ни одна прядь при этом не выбьется из идеальной прически.
Я попыталась выхватить телефон, который в любом случае у меня бы изъяли, но Мид крепко перехватила мое запястье. Ну и клешни у этой дамочки! Стиснув зубы, я застыла в ожидании нового удара, набирая в рот больше слюны. Что будет, если плюнуть ей в лицо? Она заставит меня умыться собственными слюнями?
Из меня, как оказалось, плохой стратег.
Пока я ожидала удара от Мид, вглядываясь в глубокие морщины и невыразительный, точно кукольный, взгляд, Венебл переместила руку с набалдашника на деревянное основание и вмиг рассекла тростью воздух, находя силы в единственном неиссякаемом источнике энергии — ненависти.
Серебряный ворон пришелся аккурат под глаз. Удар получился оглушающий, сшибающий с ног, выбивающий воздух из легких так, словно их проткнули острым клювом. В этот раз я не сдержалась — завопила, прижимая руку к пульсирующему, оплывающему месту, где должен быть глаз. Я надеялась, что он все еще будет в глазнице, а не нанизан на набалдашник ее чертовой трости, точно оливка на шпажку.
Если человек ударит раба в глаз и раб ослепнет на этот глаз, то раб будет отпущен на свободу, ибо глаз — плата за свободу, будь то раб или рабыня.
Венебл промахнулась. Или же била специально, чтобы не задеть сам глаз.
Мне казалось, что прошла вечность, пока я прощупывала кончиками пальцев веко, подавляя стоны и всхлипы. Первая вспышка боли, может, и утихла, но пришла следующая — ноющая и возрастающая, словно зубная.
Вильгельмина что-то произнесла, но я не слышала и не хотела слышать. Наш диалог закончен, больше козырных карт у меня нет, победа за ней. Молчание после столь оживленной беседы, приправленной выпадами с обеих сторон, ее не устроило. Она сделала один шаг навстречу, чуть наклоняясь ко мне, отчего в нос ударил тяжелый древесный запах духов, хранившийся не в складках парчовой юбки, а на коже. Сандал.
Эгоистичная роскошь: пользоваться в столь замкнутом пространстве парфюмерией, которая навсегда останется закупорена здесь; но запах не был так силен во время приема пищи, возможно, она наносила одну каплю и долго втирала в участки кожи, скрытые под плотной материей.
Нагретый человеческим теплом серебряный клюв проделал неглубокую царапину от уха до подбородка неповрежденной части лица, а после впился в тонкую кожу, запрокидывая мою голову назад. Обезоруживая. Если начну вертеть головой или попытаюсь отстраниться, то клюв, словно рыболовный крюк, сможет войти глубже при необходимом давлении.
— Значение здесь имею только я. Надеюсь, недопониманий больше не возникнет, правда? — голос стал тише. Кнут и пряник.
— Да, — прохрипела я. — Я все поняла.
Венебл выпрямилась, решительно смотря перед собой, а после сделала глубокий вдох и пожелала доброй ночи. Ее вид святой благодетельницы словно был призван продемонстрировать, что как моя жизнь к еще пару минут назад, так и каждый мой последующий вдох зависят лишь от нее. Она могла приказать Мид превратить меня в бифштекс с кровью, но не сделала этого, могла лишить глаза, но не лишила.
И я должна помнить о ее милосердии и хрупкости наших взаимоотношений.
Когда дверь закрылась, у меня началась хрипящая истерика. Я хваталась пальцами за горло, не отпуская руки от лица, будто глаз мог вытечь или исчезнуть; пыталась вдохнуть, хватая ртом воздух, но он, кажется, терялся.
Меня никогда не били. Случай в школе не в счет.
Меня никогда не били по лицу за неповиновение или сопротивление.
Тело била дрожь; мне хотелось рыдать, растирать слезы по лицу, смочить сухую, болезненного цвета кожу солоноватыми дорожками, но я не могла, как ни пыталась. Боль — все, что я чувствовала, когда подползла к спрятанному зеркалу, вглядываясь в затравленную незнакомку в отражении. Черный цвет с волос окончательно смылся, оставляя длину неопределенного цвета, как минимум на два сантиметра отрос рыжий цвет, который больше напоминал ржавчину. Шрам на щеке не окончательно зажил, место, куда ударила Вильгельмина, опухло и кровоточило. Наверное, задела камешком-глазом набалдашника и умудрилась поцарапать. Полоска на щеке походила на кошачью царапину.
Я погрязла в вопросах. Сколько еще проживу так? Есть ли смысл провоцировать сколиозницу? Стать обедом для голодающих или стоит еще побороться?
Ненависть учит есть, спать. Она смертельно отравляет, но ненависть — единственный мотиватор, вечный двигатель, который никогда не угаснет. Мне кажется, что только из ненависти можно построить новое, жить назло кому-то, чтобы доказать: ты — не слабое звено. Ты не сдашься и попытаешься выжить.
Вплоть до подъема я просидела в ванной комнате, прижимая к ушибу холод, то и дело смачивая водой белый чулок, который я использовала в качестве компресса. О том, что таким образом есть вероятность застудить лицевые нервы, я не думала. Плевать. Мысли занимала наша стычка, а еще острые предметы, которые могли быть забыты. Я искала винты на унитазе, сдвигала фаянсовую крышку бачка и искала любую железяку, которой можно убить.
Бритвенные станки здесь были, но лезвия в них слишком крошечные и тупые, чтобы за раз вскрыть глотку. Ну, я так думала.
За завтраком я осталась любимицей сезона. Они все слышали наш разговор, всхлипы и звон пощечины, но теперь предпочитали пялить глаза в тарелку с идеальным кубиком или косо поглядывать на мое лицо, раздумывая, что было бы с ними на моем месте.
— Что с вашим глазом? — поинтересовалась Венебл, промокнув уголки губ салфеткой.
— Сущий пустяк, — заверила я. — Ударилась о дверцу шкафа, когда искала спички.
— Следует быть осторожнее, — посоветовала Мид. — Нам не нужны несчастные случаи.
***
Прошел еще один день, неделя, месяц. Каждый день был неотличим от предыдущего. Я просыпалась, шла на завтрак, устраивала, как и многие, целое представление из поедания кубика — резала на кусочки, подолгу жевала, делала перерывы для того, чтобы послушать наигранные цитаты Дайны или сделать пару глотков воды; после у нас был впереди целый день, коктейли в шесть тридцать и ужин, где продолжалось то, что не закончилось за завтраком.
В нашем распоряжении была музыкальная комната, книги в ней, фортепиано, которое выполняло роль скорее большого подсвечника, нежели инструмента, и коридоры. Лиловые могли прогуливаться сколько угодно, пока Серые то и дело чистили наше дерьмо, перестилали постель, оттирали паркет, полировали перила и счищали воск с досок. Временами (почти всегда) я жалела, что не отношусь к Серым. У них проще и теплее платья, они не тратят особо времени на шнуровку, нижнюю юбку или кринолин (клянусь, я видела его на платье Коко).
Когда занят делом, остается меньше времени на размышления, а я только в них и пропадала. С тех пор, как у меня не появлялось острого чувства голода, ощущения, что желудок прилип к позвоночнику или стал размером с грецкий орех, я постоянно думала. На любую тему. Чаще всего размышления оканчивались плачевно. В прямом смысле. У меня начиналась истерика, слезы и заунывный вой в подушку.
Я завидовала Серой. Ее звали Энди, а теперь к ней никто не обращался по имени. Она сказала, что распределением обязанностей занималась какая-то тетка, которую я не видела или же не обратила на нее внимание. К ним обращались без заморочек, просто указывая пальцем: «Ты убираешь то, а Ты это».
У Серых был доступ к моющим средствам, бутылке отбеливателя и каким-то еще химикатам. Я завидовала. Их можно выпить, правда, все равно оставался риск сжечь пищевод и все равно выжить после всех мучений.
Энди мне нравилась. Она была интересной собеседницей. Ее жизнь могла бы сложиться очень насыщенно и красочно. Бывшая балерина, которой пророчили хорошую карьеру и работу в Линкольн-центре, если бы… Энди, конечно, себя «бывшей» не считала и говорила, что она балерина в прошлом или же: «До случившегося я была в одной балетной труппе». Ключевое слово — была.
Все выжившие — «бывшие». Бывшие актрисы, инфлюенсеры, студенты, ведущие блог о питании и здоровом образе жизни, журналисты и телеведущие. Наверное, из общей массы выбивался Галлант — он все еще продолжал размахивать ножницами над волосами Вандербилт. Пару раз я подумывала выкрасть у него ножницы.
Я заключила договор с Энди — она не убирает мою комнату и не обращается ко мне официально на людях и при других Серых, ведь у стен есть уши и кто-то может настучать, что она уклоняется от протокола. Наедине же мы превращались в двух подружек или вроде того. Во время положенной уборки я принималась за это дела самостоятельно, позволяя ей просто смотреть или рассказывать о прошлом. Главное — не вслушиваться.
Мне нравилось оттирать пол и не вслушиваться в пустую болтовню. Я могла бы делать это целый день, пока не заболит рука от напряжения. Во время бессонницы я с тем же азартом соскребала воск, исцарапав в пух и прах подсвечники, но до них никому не было дела.
Я устала. Я устала от того, что жила под одной крышей (или слоем земли) с теми, кто меня ненавидел. Нет, не так. Они ненавидели друг друга. Озлобленные выжившие перемывали друг другу кости изо дня в день, ворошили грязное белье, подначивали и вели себя не лучше людей того времени, из которого прибыли наши наряды.
Галланта потряхивало с историй бабули, Андре злился на мамашу и прямое цитирование из ток-шоу, двое несчастных влюбленных, кажется, сбежали из какой-то приторной мелодрамы, выбирая момент, когда бы засунуть друг другу языки в глотку. Во время коктейлей я снова завидовала Серым. Они могли уйти из этого цирка и накрывать на стол или разливать минеральную воду в кувшины.
После смерти Стю я больше не сидела с остальными на кожаных диванах, предпочитая теперь место на полу у огня. Там я застывала, подтянув колени к груди (что было проблематично из-за впивающегося корсета и длинной юбки) или на коленях, точно на исповеди. За столом в углу тоже неплохое место — хороший угол обзора и никто не подкрадется сзади, не вонзит нож в спину и не перережет горло.
Одна из стабильных вещей всякого вечера, гвоздь программы — нытье подружки-помощницы Коко насчет ее статуса. Первое время я ей сочувствовала, а потом хотелось влепить пощечину, заставить умыться кровью. Меня раздражала ее прическа а-ля антенна радиоприемника — «Земля вызывает Мэллори», вечно поджатые тонкие губы и уродливые очки. Каждый раз во мне пробуждалась задира-хулиганка с желанием сломать ей очки, толкнуть с подносом или поставить подножку. Думаю, она тоже мечтала проделать что-нибудь подобное со мной.
Периодически она спрашивала, почему Коко не находила времени поговорить с Венебл насчет ее уровня, но получала глупые отмазки. Затем шел вопрос из разряда «А почему у той девочки платье красивее моего». Мэллори уж больно хотелось знать, как я оказалась в Лиловых. Впрочем, не ей одной. Мне тоже хотелось бы это знать.
Пару раз меня попытались вовлечь в разговор, выяснить мою цену нахождения здесь, связи и то, что я представляла из себя в прошлой жизни. Похвастаться нечем, вы знаете: зависимости, халтурная писанина, нездоровые взаимоотношения с окружающими.
Счастливое детство и отвратная юность.
Помню, что Иви как-то раз решила дать комментарий насчет моего существования в Лиловых, хоть об этом никто и не просил. Она начала издалека, вспоминая знакомых коллег, уделяя особенное внимание церемонии «Оскар», а после говорила что-то несущественное. Тогда я задумалась об этой церемонии, которую часто крутили по ящику онлайн, о том, как все это оказалось бессмысленно. Годы на поприще ради глупой статуэтки, длительные часы подготовки ради того, чтобы поулыбаться в объективы и похлопать друг другу.
Основную мысль Иви я прослушала, но, опираясь на прошлые истории, то все сводилось к непоколебимости женской воли, неудачным сексуальным контактам или чьим-то словам в ее адрес, достоверность которых уже никогда не выяснить.
Коко ее перебила на последних словах и обернулась ко мне:
— Просто кто-то хорошо сосет.
Что ж, прозвучало как грязный комплимент. Так и подмывало добавить, что и дрочу я тоже неплохо. Что я и сделала.
Галлант от удивления присвистнул.
Все же мне хотелось ее ударить.
Я безумно устала бороться и притворяться, что происходящее меня не касается. Я устала думать о том, что день за днем проходит в этом месте. Стену лжи не сломать и не обойти. Пару раз я пробовала выйти наружу без костюма, думала, что смогу пойти вперед. Первое же препятствие осталось не пройденным — дверь в ту комнату, что вела к лифту, открывалась только при помощи пропуска.
Никто не проверял и не мог протестовать, когда забирали Стю. Я снова чувствовала свою вину перед ним. Надеюсь, что он когда-нибудь простит меня.
Трижды я провоцировала шавок Венебл: плевала им в лицо, не слушалась, не приходила на коктейли. Я надеялась, что однажды мисс Мид разозлится и убьет меня, забьет до смерти своими ручищами, но она все стойко сносила. Вильгельмина тоже не вмешивалась, будто накапливая в себе ненависть.
Единственное наказание, которое я понесла было после одного из ужинов.
Коко сказала, что я скоро сдохну и только трачу их запасы еды, которые они могли бы получить на ленч, а после добавила, что временами ей кажется, что я убью кого-нибудь.
«Да защитит нас Господь от тьмы».
Слово за слово, и перед выходом из столовой я захватила с собой нож и приставила к ее горлу.
— Я убью тебя, сука, первой.
Вандербилт завизжала от страха. Кулак меня оттащила, да я и не собиралась убивать ее. Может, я и сошла с ума, но не стала убийцей. Строчку про священность тела мужского и женского я повторяла слишком часто, точно сдерживающую и успокаивающую мантру.
Ту ночь я провела в комнате для дезинфекции, подвергаясь ударам пожарного рукава по спине и бедрам, как альтернативе плети, стальным проводам или дубинке. Это не было унизительно, пока не пришла Мид и не заставила проходить процедуру дезинфекции. Обнажаться, испытывать радости напора ледяной воды из злополучного рукава, растирание кожи щеткой до кровавых отметин. Я искупила свой грех сполна.
Когда Мид достала плеть, я засмеялась и сказала, что это забавно. Голос звучал безумно и отстраненно, будто бы не принадлежал мне больше. Ударов было не много, а может, я просто настолько перестала уделять этому внимание, что практически не замечала их. Ни слезы, ни мгновенные вспышки боли не имели значения.
Это напоминало избавление от другой боли — моральной, а еще от злости на саму себя. Я переключала внимание на нового врага, испытывала ненависть к беспомощности, к тому, что вызывала у самой себя жалость.
Всю ночь я ждала Венебл. Хотела, чтобы она взглянула на результат своих трудов, выставила меня в центр музыкальной комнаты в назидание остальным; но Вильгельмина так и не пришла, наверное, нашла занятие поинтересней. Вот до чего мы дошли.
Подохнуть мне не давали. Еще одна непозволительная роскошь на Третьей станции —смерть.
После комнаты дезинфекции я решила, что мне следует занять себя чем-то. Голова уже плохо работала, воспоминания путались и выцветали, а я не могла этого допустить.
Тогда я начала рассказывать себе историю своей жизни. Пересказывать. Начинала с самого простого — детства. По ночам я гладила саму себя по щеке или волосам, укутывалась с головой в одеяло и нашептывала истории о собственном детстве, родном городе, семье. Я говорила себе это снова и снова, запоминая все в деталях, пока не пришла к осознанию, что истории правдивы и не привиделись в одном из кошмаров.
Дальше, конечно, сложнее. Я охватывала все больше и больше событий, временной диапазон становился шире. Процесс пересказа стал длиться дольше, каждое предложение выстраивалось даже в голове не за один день. Жизнь снова приобрела призрачную надежду на смысл.
Я столько рассказывала самой себе по ночам и во время коктейлей, что было бы эгоистично оставить историю не озвученной, не написанной, не выплеснутой каплей вина на бледную скатерть. Буквы придадут физическую оболочку тщательно выстроенным предложениям, которым больше не придется плавать в мозгу.
Дальнейшие мои действия Вам известны.
Я начала записывать свои воспоминания в книгу Натаниэля Готорна, что символично, как и выбор — «Новые Адам и Ева», чтобы убить время и усталость. Мною двигало желание рассказать историю, выбрав только то, что, будет интересно читателю, оставить некий след, хоть и варварский, заключить душу в строчки-воспоминания, которые будут жить и после.
Больше мне нечего сказать.
***
Я закрыла книгу и тихо засмеялась. Растрачиваю литературное наследие, используя его, как единственное место, где мне удалось реализовать свой скромный писательский талант.
Оставить открытый конец автобиографии, написанной при жизни, я считаю неплохим ходом. В конце концов, мне действительно больше нечего сказать. На изложение своей жизни я потратила несколько месяцев, воссоздавая каждый эпизод детально, а сколько времени уходило на бессмысленные слезы?
Недавно мне снилось, что я была в какой-то европейской стране, снимала квартиру или что-то типа того, и в какое-то время суток распахнула окна, высунувшись почти наполовину; ветер касался обнаженных еще или уже не исполосованных участков кожи.
Иной раз я плакала даже от описаний, например, “прическа а-ля либидо рвется наружу” или “антенна радиоприемника”. После шуточных слов о Земле, вызывающей кого-то из космоса, я представила, что кто-то в самом деле сейчас в космосе и пытается связаться, но безуспешно. Ведь больше ничего не существует.
Я ничего не увидела. Не думаю, что если бы не было апокалипсиса, я бы стала заядлым путешественником, но когда ты погребен под толщу земли, то теряешь всякую возможность стать другим человеком, стать кем-то еще.
Недавно я прошла инициацию. Теперь я — настоящий обитатель Третьей станции.
Все это, конечно, образно.
Неделю или две назад один из Серых попытался уломать на секс свою подружку. Ну, так говорят. Мою версию с изнасилованием никто и слушать не стал. Разумеется. Я слышала, что она сопротивлялась и повторяла: «Нет, не надо, не хочу», пока он не закрыл ей рот тряпкой для полировки деревянных изделий, и ее слова не превратились в мычание и хрипы.
Я могла спасти ее дважды. Первый раз — воткнуть вилку ему в шею, а во второй — выбежать, когда за ними пришли, чтобы отвезти на казнь по выдуманным правилам. Я испугалась, что меня казнят тоже. Парадокс, но последние месяцы мое поведение было достойно золотой звездочки. У меня была книга воспоминаний, личный дневничок, называйте как хотите, а потому смерть до того момента, пока я не поставлю точку в конце последнего предложения, не вписывалась в планы.
Венебл была права. Я закрыла свои уши, спряталась в шкафу и раскачивалась там, пока гомон не стих, а на следующее утро молча переводила взгляд с одного лица на другое, замечая, насколько все они они безразличны к ночным потасовкам.
С той поры, когда пришло осознание, что в этой игре не предусмотрен победитель, но достаточно побежденных, мне открылась масса вещей, которые можно использовать для самоубийства. Например, штанга в платяном шкафу и белые чулки. Я могла обвязать их вокруг шеи, а другой конец намотать на штангу. Еще один вариант — выкрасть плечики из гардероба Серых (Энди мне показала общую комнату, пока никто не видел) и воткнуть острие в глотку или глаз. Они же придут на помощь при изнасиловании или принуждении вынашивать ребенка — можно порвать матку и умереть от внутреннего кровотечения.
Настоящий простор для сомнительного творчества.
Но моя смерть доставит удовольствие Венебл, я стану еще одной в списке тех, кого она сломала. А еще станет темой для бесед Коко и Галланта. Я желаю доставлять им всем такую радость.
С Галлантом у меня отношения и вовсе испортились. За прошедший год или уже больше? — я потерялась во времени, — волосы отросли настолько, что остатки черного цвета оставались лишь на кончиках волос. Мне хотелось избавиться от них, резать было нечем, а у цирюльника ножниц в арсенале больше, чем в парикмахерской в захудалом городишке.
Галлант был непреклонен. Твердил о потере музы, вдохновения и о том, что от моих рыжих прядей на него накатывает тоска и тошнота.
Ножницы, конечно, я у него стащила и криво обрезала все, что мне не нравилось, но взаимные оскорбления не прекращались.
Однажды я представила, что после такого вечера Галлант зажмет меня за какой-нибудь стенкой с мыслью воткнуть ножницы поглубже в глотку но, затуманенный продолжительным умерщвлением плоти, в итоге просто отымеет здесь, перехватив мои руки, чтобы после переплести пальцы и быстро кончить.
Первый раз сама мысль о похоти и желании вызвала забытое чувство удовлетворения, какой-то жизни и насыщенности, но при последующих оказывалась глупой. Галлант сам мечтал о подобном и никогда бы не стал инициатором, и дело вовсе не в сексуальной ориентации. Ему нравится быть ведомым.
Фантазия спасала, но быстро надоела, так как представлять тощего и беспомощного подонка Галланта раз за разом становилось сложнее, а остальные — не мой типаж. Тот Серый, которого казнили, выведя на поверхность, мне нравился куда больше, но в беседе тот был омерзителен, а в жизни не чистоплотен. Был.
От недостатка секса (его полного отсутствия) ничего не произошло. Гораздо страшнее было бы забеременеть в этих стенах. Во-первых, скрыть это будет невозможно, во-вторых, Венебл устроит страшный суд и не поведется на непорочное зачатие, в-третьих, если ребенку и позволят родиться, он долго не протянет и умрет, возможно, даже вместе с матерью. О дальнейшей судьбе тел не стоит думать.
Ничего хорошего.
Сегодня я проснулась до колокола. Последнее время нас будят только таким образом. Энди уже стояла в дверном проеме, готовая помочь со шнуровкой корсета или застежкой платья, если я попрошу. Насколько мне известно, но такая честь только для женской половины.
Еще одно утро.
Они все еще друг друга ненавидели. Я смаковала безвкусную воду, наслаждаясь шоу, упиваясь их раздражением. Идиотка Мэллори заявила, что следует выйти наружу. Как прекрасно! Просто прелесть! Какое-то подозрительно идеальное утро.
Я понадеялась, что они взбунтуются и свалят отсюда нахрен, и тогда наступит покой и относительная тишина, нарушаемая только музыкой. Последние две недели играла композиция «Время в бутылке». Мне она нравилась. Надеюсь, что наши «диджеи» свыше оставят ее еще на пару месяцев.
Стоило послышаться стуку трости, их азарт сразу же поубавился. Они боялись Венебл, наверное, сильнее, чем смерти, хоть разницы между сколиозницей и костлявой практически не было. Наверное, Мэллори опасалась, что получит тростью по своему невыразительному лицу. Я бы отказалась от еды на неделю, чтобы сделать это вместо Венебл.
У нее было объявление. Когда Вильгельмина говорила, что у нее есть для нас новость или объявление, бессмысленно было ждать и надеяться на что-то хорошее, но таков уж человек - вера в добрые известия искрой вспыхивала в подсознании каждого. Но искра не значит, что будет пламя.
Это был наш последний завтрак. Иви прокомментировала это как эффективную технику похудения, и они снова сцепились между собой, перекрикивая глупую и напыщенную (как сама Дайана) речь.
— Я достаточно сильный, чтобы воткнуть эту вилку в твою шею, — завопил Галлант, размахивая столовым прибором в воздухе.
Это уже по моей части.
Я глупо улыбнулась, промокнув губы салфеткой. Не скрою, мне стало нравиться присутствовать за завтраком и являться словно бы частью какого-то большого телешоу со скрытыми камерами.
Меня стало забавлять происходящее из-за прогрессирующего сумасшествия? Или потому, что я последовала старому завету — «Не можешь изменить ситуацию — измени свое отношение к ней» или совету Ганди, который уже озвучивала Майклу?
Я склоняюсь к последнему. Признавать сумасшествие все-таки не хочется.
Когда Галлант кинул тарелку в стену, я удивилась. Что-то новенькое. Последующая мысль была лучше. Тарелки керамические, осколки крупные и несколько из них можно будет подобрать. Настроение улучшилось. Зачастую я ощущала себя ребенком, мое эмоциональное состояние было соответствующим. Забрать порцию парикмахера, словно стащить еще одну шоколадную конфету на глазах у взрослых?
«Что ты сделаешь? Пристрелишь? Стреляй!»
А потом снова раздался сигнал тревоги. Хвала небесам, что не нарастающий. Комната залилась алым светом.
Я думала, что за прошедшее время нашла в себе силы забыть это, звук больше меня не испугает, не заставит кричать; но стоило ему наполнить пространство, как я прижала ладони к ушам и зажмурилась, словно опять оказалась в платяном шкафу.
Не кричи, — прошептала я самой себе. — Не кричи, не кричи. Все хорошо. Все в порядке. Все хорошо.
Нам велели разойтись по своим комнатам и подумать над поведением. Второе, конечно, не произнесли вслух, но это подразумевалось. Я оставалась в столовой до последнего, выжидая, пока уйдет Венебл, чтобы подойти к осколкам. Кубик оставался таким же, думаю, их пичкают чем-то, чтобы они не таяли и не теряли формы. Крупный осколок я подумывала забрать с собой, но его нигде не спрячешь.
Я забрала нож со стола Галланта и спрятала в другой чулок. Плевать, что ему после этого скажут. Лезвие приятно холодило ногу.
Энди сказала поспешить, если я не хочу быть обнаружена кем-то еще из «всевидящих», следивших за каждым нашим поступком. Мне всегда было интересно, где они живут, почему не едят с нами за одним столом, лишь появляются, будто извне, чтобы отвесить оплеух.
Я разделила с Серой свой второй завтрак, разрезав кубик на две части. Ее глаза, большие и круглые, точно у рыбы, засверкали, будто бы я подарила ей браслетик дружбы.
В комнате я припала к дверному проему, оставив небольшую щель, чтобы вслушиваться в происходящее за ее пределами. Спешно прошла какая-то Серая, кажется, Мэллори, наверное, побежала успокаивать Коко. В руке я сжимала вилку, готовая ударить сразу же в горло кому угодно. Если это «чудища» с поверхности — несчастные уцелевшие в радиации, то это их остановит. Они, по идее, слабее нас. Нож — крайний случай. Чтобы перерезать им глотку, придется попотеть. Одноразовые в забегаловках и то, наверное, острее.
Автоматические двери, ведущие в заветную комнату, захлопнулись. Кто-то вошел. Если бы это были каннибалы-головорезы, то они бы выломали дверь и передвигались шумно. Я различила шаги одного человека, возможно, это была Кулак. Мид двигалась практически бесшумно. Может, кто-то ранен, но это не волочение ног по земле.
Я сняла обувь, вынула из чулка нож и всунула в рукав платья, согнув левую руку. В коридоре никого не было, все послушно затаились в комнатах. Я прошла до первого же пролета, скрываясь в неосвещенном углу, откуда открывался скудный обзор на нижний этаж. Ступни мерзли в тонких чулках, если неподвижно стоять на одном месте. Здесь идти — меньше одной минуты, но я все еще слышу шаги. Может, время для меня стало течь быстрее?
Милостивый Боже… Мне захотелось помолиться и попросить прощение за прегрешения, но вовремя себя остановила. Я ни в чем не виновна перед Ним или кем-то еще. Свое уже получила сполна.
Шаги становились громче. Я затаила дыхание и прижала ладонь ко рту — слишком громко дышу. Следовало бы вжаться в стену, а не высовываться, чтобы лучше разглядеть чужака. Чужака ли? Со спины не разберешь. Светлые длинные волосы и черная накидка не позволяли с абсолютной уверенностью определить пол человека. Сомнения всегда оставались. Они — часть нашего существования.
Но есть Энди. Она и еще один Серый закрывали двери, которыми никто не пользовался уже довольно давно, отделяющие холл от гостиной, где собирались преподаватели школы Готорна для выдающихся юношей. Это не хорошо.
Прорицание, вот как это называется.
Я вышла из укрытия, надеясь, что сейчас Энди поднимет глаза наверх, хоть за Серыми этого и не наблюдалось. Они привыкли опускать глаза или смотреть только перед собой. Вертеть головой во все стороны, подмечая каждую деталь — прерогатива Лиловых. Мне везет. Энди по какой-то причине посмотрела вверх. Контактировать открыто нам запрещено, если они заняты делом, а потому я произношу одними губами единственный вопрос: «Кто это?». Она чуть повела плечом и прикрыла глаза. Так мы договорились отвечать «да» или «нет». Ее жест — нет. Она не знала. Взглядом я указала на неосвещенный пролет. «Нужно поговорить». Энди повторила свой отрицательный жест. Мне кажется, что это прозвучало слишком громко, хоть в тишине не слышно ничего, кроме шелеста мягкой тряпочки для полировки.
Что происходило за дверью — загадка.
Когда Серый ушел, она сдалась. Нет уверенности, что он доложит на нас, но рисковать все же не стоило. Любой способен на многое, чтобы спасти свою шкуру, если будет грозить опасность.
Говорить — риск. Громко или тихо — не имело значение. В тишине любой голос различим, а потому мы стоим близко к другу. Очень близко, я различаю запах ее волос, а не только моющего средства.
«Не женщина, мужчина», «не представился», «его ждала Венебл».
Бесполезная информация. Внизу послышались шаги, но дверь, кажется, не открывалась. Мы бы услышали. Энди струхнула и нырнула во тьму пролета. Я предпочла еще с минуту потоптаться на одном месте, а после вернулась в комнату, прижимая ладонь к горлу.
Мне не о чем беспокоиться. Нужно бы подпереть дверь. Кровать слишком тяжелая, шкаф — не вариант. Мне не о чем волноваться.
Следующие дни я не выходила из комнаты, пока не слышала голос Коко или Эмили. Уходить после обеда тоже не спешила, выжидая какую-нибудь компанию, чтобы вернуться обратно. Я понимала, что это абсурд и мне не семь лет, но ничего не могла с собой поделать. Мне хотелось ошибаться, но, как мы уже выяснили, стратег из меня никудышный. Чаще всего то, чего опасаешься в итоге случается.
Я не уверена, что опасалась этого.
Сегодня у нас ленч, но никаких казней не было и за столом, кажется, присутствовали все. Привычных кубиков нет, снова расставлены пиалы.
— Я отказываюсь есть тварей, у которых нет ног или их слишком много, — подавлено произнесла Вандербилт, поглядывая на супницу с кусочками… змей. Они казались резиновыми. Бульон подозрительно алого цвета.
— Не хочешь — не ешь, — отрезала Мид. — Никто не заставляет.
Я мгновенно отодвинула от себя тарелку.
Дайана заговорила о нужде и благодарности дарам земли. Еще немного и я вылью эту дрянь на ее белоснежную блузку. Иви принялась расхваливать суп из тушеной змеи, который ела с Джиной Лоллобриджидой. Я попыталась представить, как пишется фамилия последней, мысленно рисуя в воздухе линии, из которых появляется невидимая заглавная буква «Л». Галланта затрясло, и он закрыл лицо руками, якобы потирая уголки глаз.
Венебл застучала тростью, восстанавливая дисциплину за столом, а после выплюнула:
— Ешьте.
Еще б сказала: «Подавитесь».
Собравшись с духом, я решила вернуться обратно к себе. От вида пресмыкающихся мне не по себе. Меня хватило на четыре шага, как кто-то по-девичьи высоко взвизгнул, опрокидывая пиалу на пол. Две шипящие змеи ползли навстречу друг другу с разных концов стола.
— Я о них позабочусь, — произнесла Мид с невозмутимым лицом, откладывая в сторону салфетку, укрывавшую ее колени.
Одной змее прострелили голову, другую добили резиновой дубинкой, пока кто-то из Серых принес нож для разделки мяса. Я завороженно смотрела за тем, как нож рассек воздух, а после разрубил рептилию пополам. От вида внутренностей и крови, что напоминала бульон в пиале, меня затошнило.
Девчонка Вандербилт снова вызвала у себя рвоту, надавив двумя пальцами на язык. Снова бесшумно. Маленькая скрытная булимичка.
За пару часов перед коктейлями другая Серая сказала, что меня ждут в музыкальной комнате, а после исправилась на «нас». Я попросила передать, что отвратительно себя чувствую. На это, конечно, никто не повелся. Ублюдки.
Ждать Мид долго не пришлось, но я успела спрятать книгу в шкаф, в особый тайник.
Большую часть времени книгу я носила с собой, помещая под корсет, или держа у живота, придерживая на добром слове или плотно прилегающей к телу резинке панталон. Мест для прогулок у нас не так много, чтобы испытывать уйму дискомфорта, а потому я уже привыкла. Как если бы я проносила учебник на экзамен или лабораторную. Поначалу щекочет нервы, но после привыкаешь. Тайник в шкафу — мое личное изобретение. Каждое платье имело или кринолин, или нижнюю юбку, или все сразу. На одной юбке я связала края между собой и сверху укладывала книгу. Несовершенно, конечно, но лучше, чем прятать под подушками или матрасом. Не так очевидно.
Сейчас Мид не вступала в дебаты и не церемонилась. Я тоже не сотрясала воздух, напрасно взывая к справедливости, к тому, что они не имеют права. Здесь ничего не имеет значения. Мы обменялись односложными бессмысленными фразами, будто для уточнения:
— Идешь?
— Нет.
— Отлично.
За ее спиной показался один из вечных псов, который сгреб меня в охапку, предварительно заткнув рот ладонью. Венебл стыдно за меня, я — позор этой станции, я — неизменная любимица сезона, что знакома каждому по отвратительному поведению и дурной репутации.
Пока меня волокли вниз, я растеряла туфли, а нож провалился в чулок. Такое происходит уже не в первый раз и любое сопротивление бесполезно, но я все равно попыталась ударить этого мудака. У коридора, что вел в музыкальную комнату, уже поджидала другая Серая с моими туфлями в руках. Какая преданная собачка! Так и хочется кинуть ей косточку.
Меня усадили на кожаный диван рядом с Иви и несчастным влюбленным дурачком, поглядывающим в сторону подружки, прижатой к углу диванчика коленом Галланта. Он похабно и нарочито широко раздвинул ноги. Мне жалко девчонку, но я бы с большим удовольствием поменялась с ней местами — позади меня стояли все охранные псы-подпевалы Венебл. Последняя же обнаружилась у камина, истязаемая эмоциональным возбуждением. Она смотрела вперед, поглаживая набалдашник трости. Серые оккупировали второй этаж по периметру. Энди нервно поглядывала на Венебл и в дверной проем, пытаясь увидеть кого-то раньше главной. И она туда же.
Я наклонила голову к коленям, закрыв лицо руками.
— А ну, — Мид вошла последней в комнату и сразу же набросилась на меня, схватив за плечи, — сядь прямо!
Почему бы ей не ударить Галланта по яйцам, заставив сомкнуть ноги? Поздно, он догадался сам и выпрямился, опасаясь, что и его сейчас будут жучить, как школьника. Нечего отнимать возможность унижения любимого внука у бабули!
Когда послышались шаги кого-то еще, я закрыла глаза и опустила голову вниз, держа плечи расправленными. Мне как никогда хотелось ошибаться, а после смеяться над своей глупостью, прорицанием и интуицией.
Венебл подвинулась; я услышала, как она отошла куда-то, точнее ее выдала трость. Кровь застучала в висках, я бросила взгляд на руки — кончики пальцев предательски дрожали.
Момент истины, час расплаты, бла-бла-бла.
— Моя фамилия Лэнгдон и…- дальше я уже не слушала.
Большего мне не надо, достаточно. Что и требовалось доказать. Так говорят в математике, миссис Керн? Что и требовало доказать. Понятно, кто вешает им лапшу на уши, кто водит за нос.
Я посмотрела на деревянный кофейный столик, а после перевела взгляд на собственную пышную юбку. Ногтем мизинца провела длинную горизонтальную линию. Всегда забавляло, когда я могу видеть эти линии, а остальные — нет. Как прекрасно жить в мирке в своей голове! Указательным пальцем, покрытым невидимыми чернилами, я принялась выводить буквы на подоле юбки.
М о я ф а м и л и я Л э н г д о н.
Заглавная буква «Л» показалась мне очень красивой! Сразу захотелось похвастаться обладателю фамилии. Как много завитков можно воплотить в одной лишь букве!
— … Святилище уникально.
Мне стало смешно. Сколько раз он отрепетировал, чтобы произнести эту чушь? В воздухе почувствовалось напряжение. Теперь-то они друг друга перережут еще раньше, чем в дверь постучатся каннибалы. Или кто там уже дышит нам в спину?
— Почему у нас нет данных об этой системе? — вмешалась Мид. Как же грустно быть в чем-то непросвещенной.
— Это секретные данные.
Я закрыла рот рукой, почувствовав, что еще немного и начну нервно хихикать. Секретные данные! Настолько секретные, что даже не существуют. Возможно, я ошибалась и какое-то псевдоубежище, которому сию минутно дали название Святилище и вправду существовало, но присутствующим это вряд ли бы помогло. Уничтожить людской род, чтобы после спасать единицы выживших? В этом так много смысла и противоречий.
— Кооператив разработал уникальную и скрупулезную технику допроса. Мы называем ее «кооперация».
Или «я же мудак и копаюсь в ваших мозгах».
— Что это за хренотень? Я и так заплатила за билет сюда и больше никак «кооперировать» не собираюсь.
Я засмеялась. Это было смешно. «Больше никак «кооперировать» не собираюсь!» Очень смешно. Тимоти ткнул меня локтем в ребро, Иви нервно покачала головой, продолжая обмахиваться веером, мол, «Бедняжка совсем свихнулась. Что с нее взять?».
— Тогда не приходи на допрос. Останешься здесь и умрешь.
Вот это по мне! Вот развлечение что надо! Выдохнув, я успокоилась и смахнула невидимое предложение с юбки, чтобы прописать: «Здесь и умрешь». Крича и цепляясь за складки, буквы всеми силами пытались удержаться и вновь стать едиными словами. Красивая (как и обладатель фамилии) «Л» покатилась куда-то вниз.
— … Не все потеряно. Выпьете вот это. Спустя минуту вы уснете беспробудным сном.
Последние слова на меня подействовали волшебным образом. Я хотела эти таблетки. Разыгрывать спящую красавицу спектаклем в пару актов, и первый начинался уже сейчас. Галлант вызвался добровольцем, я подняла руку следующей — не на интервью, а для вопроса, но ко мне не обратились, не дали слова. Хорошо. Мне стоило титанических усилий переступить через себя.
Я поднялась с места, стряхнув с подола остатки букв, которые еще можно было сложить в «Лэнгдон», и повернула голову влево. Мне хотелось обратиться с закрытыми глазами, но это означало принять поражение, показать свое покаяние.
— Если я не собираюсь тратить время на «кооперацию» и хочу остаться здесь, могу получить таблетки уже сейчас?
Я надеялась, что голос прозвучал как можно тверже, как полный решимости, а не так, будто сейчас разрыдаюсь или того хуже - закричу. Я уже знала ответ заранее, но хотела услышать лично, как и обращение, которое, возможно и было, но невербальное. Сквозь биение сердца и треск огня я впервые услышала приглушенную до самого минимума мелодию «Время в бутылке».
Неужели она играла все это время?
Касание без всякого прикосновения, когда все остановилось, застыло и перестало существовать. Единственное объяснение тому, что Мид еще не усадила меня на место, а Венебл не ударила тростью. Высокие сапоги из отражающей языки пламени кожи. Я перевела взгляд на белые таблетки, запоминая, как выглядит упаковка, похожая на пробирку, жалея, что не видела, откуда он ее выудил.
Если бы я мог сохранить время в бутылке…
— Нет.
Немногословно, учтиво, предсказуемо.
Сохранить каждый день до конца времён, чтобы провести их с тобой.
Послать его к Папаше или расцарапать лицо? Послать его и сбежать в свою комнату? Просто сбежать? — Вернут. Еще унизительнее.
Буква «Л» распласталась на полу. Я втерла ее туфлей, растирая по подошве, будто стирала из памяти сказанное; села обратно на свое место и вновь уронила голову на колени. Все только и добиваются того, что я выйду из себя. Провоцируют, чтобы с чистой совестью прострелить голову.
Но мне кажется, что никогда не будет достаточно дней.
Если я проигнорирую все интервью или буду присутствовать на каждом — ничего не изменится. Напротив моего имени будет отметка «положительно», а сдохнуть мне не позволят.
Все уже плохо, а дальше только хуже. Мне захотелось сжечь воспоминания, а пепел поместить в бутылку.
Жизнь давно уже не принадлежала мне, а перешла в руки к сатанинскому отродью.
Я верю в тебя, моя душа, но другое мое Я не должно перед тобой унижаться,
И ты не должна унижаться перед ним.
Комментарий к 15 - Happily ever after
1) Исход 21:20, 21:26
2) Уолт Уитмен - Мы двое, как долго мы были обмануты; Песнь о себе.
3) Jim Croce Time in a Bottle
________________
Концовка, честно говоря, мне не нравится жутко и вышла смазанной, но дальше было бы еще больше текста из другой части.
p.s Поскольку после возвращения из празднично-юбилейного запоя на выходных приступлю уже к последним двум (или трем) частям, то хотелось бы узнать ваши предположения насчет финала.
p.s.s Про сцену с яблоками забудьте. Она супер глупая.
========== 16 - Could It Be… Satan? ==========
Комментарий к 16 - Could It Be… Satan?
(Чуть запоздала вчера, но выложила за два часа перед подъемом главу. Почти успех.)
Еще раз поблагодарю свою волшебницу-бету Sherem, которая проделывает огромную работу, вычитывая эту писанину. ❤️
И отдельное спасибо читателям.
He wore black and I wore white
He would always win the fight
Он носил черное, а я — белое,
И он всегда выигрывал битву.
Sher— My Baby Shot Me Down
Ночью я не могла уснуть. Все время поглядывала на дверь, боясь, что ко мне кто-нибудь постучится. Свечи не тушила - пусть оно все сгорит к черту. Я навалила все, что казалось надежным к двери, построив подобие баррикады, и после того, как трижды выглянула в коридор, чтобы удостовериться в затушенных свечах в парадной, легла в кровать.
Рядом устроила вилку и нож, словно соблюдая правила этикета.
Все еще страшно.
Я подумала, что меня поимели. Ничего нового, но все же обидно проигрывать, пусть даже и без объявления войны. Мне не нравилось, что ситуация вышла из-под но контроля, пусть и мнимого. Обманывать себя — нехорошо.
Только под утро мне удалось уснуть. Мне приснилась мама и тот дом в Калифорнии, в котором она жила, а еще ее коллекция лаков для ногтей. С десяток оттенков красного, желтые, розовые, песочные, золотистые и перламутровые. Я крутила в руках пузырек за пузырьком пока мама расхаживала по комнате, жалуясь на то, что у нее сохнет кожа рук. Мне пришло в голову порекомендовать ей крем с ароматом ванили, который уже выручал ранее. Мама сказала, что знает об этом, но о чем именно не уточнила. Я испугалась, что она узнала о дрочке мужикам в салоне и на автомобильных парковках.
В страхе я распахнула глаза, удостоверяясь, что все еще нахожусь на станции и никто не вломился в мою комнату. Баррикады так и остались нетронутыми. Я списала приснившееся на паранойю. Все хотели выжить и унести ноги до того, как в дверь постучат каннибалы, а мне ничего не хотелось. Я настолько устала, что продолжать жизнь мне надоело.
За завтраком Галлант говорил о том, как всю ночь не смог сомкнуть глаз из-за волнения перед интервью, что было не в его стиле. Коко продолжала бросаться шпильками в стилиста и его несравненную бабулю, убежденная, что ей найдется место в Святилище, а старухе — нет. Единственный талант Вандербилт — унижение и высмеивание людей. Шутка про зал для бинго мне пришлась по вкусу.
— Ты в самом деле не пойдешь на интервью? — поинтересовался Тимоти, проявляя не то заботу, не то холодный расчет, направленный на устранение конкурентов. — Низко оцениваешь свои шансы?
— Ну что ты, — я делано бережно коснулась его запястья, словно говорила с душевнобольным. — Я выше этого. Вроде как.
— Не боишься остаться здесь? — его голос прозвучал обеспокоено, будто бы мы были лучшими друзьями. Не исключено, что он счел меня любительницей адреналина, которая только притворяется, что ей все нипочем, но в последний момент бежит вымаливать свою жалкую жизнь.
Я отрицательно покачала головой.
Кэмпбелл был первым и последним человеком, который побеспокоился о моем выживании. Приятно. Обо мне никто не беспокоился последние лет пять или десять, оттого позабытое чувство заставило меня ненадолго изменить мнение насчет парня. Он не виноват в том, что я озлобленная сука. Добрее Венебл, но ненамного. Мысль об этом меня пугала.
По правде говоря, мне стало интересно, что будет говорить Галлант, но подслушивать средь бела дня невозможно, поэтому я бездумно околачивалась поблизости, будто бы любуясь огнем из преисподней или местами, где раньше висели портреты. Венебл, наверное, заставила снять все неугодное взгляду.
Серые полировали пол. Пару раз я замечала в пролетах эту девчонку, Эмили. Она весьма умная, но слишком самоуверенная. Думаю, мы бы подружились, если бы учились в одном университете.
Когда за дверью послышались шаги, я отошла в сторону, прячась ближе к лестнице. Насколько я помню, если стоять лицом к двери, то особо ничего не разглядишь . Я в «слепой» зоне, но все равно ощутила, как вспыхнули щеки, будто бы меня застукали. Ничего не произошло.
На лестнице второго этажа показалась Коко, пощипывающая себя за щеки для достижения румянца. Выглядела она, конечно, безупречно, переодевшись в какое-то платье с глубоким вырезом, которое сама и смастерила. Всякое средство сгодится, если поможет достичь цели. В последнем, правда, я сомневалась, как и сама Вандербилт, что нервно одергивала платье вниз и вновь поправляла. Святая проблядь.
Уже у дверей она покачала головой, будто бы отгоняя дурные мысли, а после ее губы дрогнули в ухмылке а испуганное, почти детское лицо исказилось в гримасе самоуверенности и самовлюбленности. К сожалению, Коко меня заметила.
— Он что, — говорить во весь голос у дверей — верх идиотизма, — еще не закончил?
Я отрицательно покачала головой. Вандербилт могла обратиться к любой Серой, которая занималась полировкой пола.
— Манерный подонок, — выплюнула она и быстрым шагом направилась к лестнице.
На втором этаже показалась Мэллори с плетеной корзиной для белья. Раз в месяц наше постельное белье кипятили в каком-то растворе, отчего в первые дни простыни напоминали наждачную бумагу. Коко потребовала, чтобы ее вещи кипятили дважды в месяц, а еще лучше каждую неделю. Прихоть, на удивление, выполнили.
Заметив верную прислугу, она завопила: «Мэ-э-э-эллори!» и побежала по ступенькам.
«Мне нужно другое платье! Переодень меня!»
«Но… я еще не убрала то, что мне сказали»
«Живо!»
Я откровенно злорадствовала, наблюдая за серой мышью, которая покорно потащилась, понурив плечи, за лиловой королевой. Иной раз меня охватывала зависть из-за отсутствия права распоряжаться этой блеющей сукой. Я бы заставила ее вытирать мне зад и давить черные точки с носа, наслаждаясь, как искажается отвращением ее лицо. Возможно, прокричала бы, чтобы она держалась от меня подальше и никогда не прикасалась. Не знаю. Это все равно в теории.
Когда вновь послышались шаги, я поспешила к противоположной стороне: прочь от парадной лестницы к пути, по которому вела в первый раз Венебл. Один из минусов и одновременно плюсов школы Готорна — здесь много мест, где можно спрятаться. Правда, никогда не знаешь, куда приведет очередная лестница. Я все списывала на плохую память и то, что до недавнего времени у меня отсутствовала всякая нужда прятаться или выискивать особые пути. Ненависть к главной не побуждала таиться на третьем этаже или пролезать куда-то.
По старой привычке я часто касалась пальцами края стен, будто бы ища у них защиту. Неподалеку от парадной лестницы есть две выбоины, которые перфекционистка Венебл не потрудилась замаскировать. Мне стала интересна история их возникновения. Появились ли они во время превращения школы в Третью станцию или же кто-то из студентов бросил котел с оборотным зельем в стену?
Волноваться о том, что меня встретят в одном из коридоров было бессмысленно. Свободное перемещение никто не запрещал, а от четырех стен одной клетки сходишь с ума гораздо быстрее, чем от пятиугольной парадной и запаха полироли.
Я встретила трех Серых. Они выглядели самоуверенно и не слишком усердно оттирали воск. Что-то изменилось с появлением Лэнгдона. Возможно, наши «рабочие муравьи», как любила называть их Венебл, почувствовали, что у всех тут равные шансы проебаться на «Кооперации» и остаться здесь. Меня забавляло другое: почему никто не думал о том, что жизнь не изменится, если сменить одни стены на другие? Ближайшие годы мы будем вынуждены прятаться, бояться радиации и ее последствий, а когда кто-то поумнее даст сигнал, вскинет белый флаг, то люди будут слишком запуганы. Эти комнатные цветочки, что привыкли к поливу в определенные часы, не смогут возродить планету. Не то время. Мы — отвратительное поколение псевдозащитников мира, от которого ничего не осталось.
Постойте, почему «мы»? Я не буду причастна к этому. Не хочу и не буду.
— Он стремный, — тихий голос в пролете мне хорошо знаком. Тимоти. — Этот Лэнгдон… Я ему не доверяю.
— Как мы вообще можем кому-то верить?
И этот голос мне знаком. Тимоти и его подружка держались особняком, будто бы они лучше остальных, и дело вовсе не в их идеальных и уникальных ДНК. Они пытаются доказать, что живут, что не мертвы и в них сохранилась человечность, которую растеряли прочие.
Я не знаю, что говорить про себя. Мысли о родных, красочные сновидения — мой кошмар, разрывающий душу. Я сплю с ножом и ношу вилку в чулке. Я еще могу испытывать сострадание и жалость, но надолго ли меня хватает?
— Думаешь, Венебл боится его? Ну, Лэнгдона.
— Она недотраханная конченая сука, установившая идиотские правила. Как ей вообще это пришло в голову?! Смертная казнь за занятие любовью!
Когда я не пишу, то редко задумываюсь о словах, которые ненавижу. Меня просто передергивает от них внутри и почти никогда внешне, правда, порой зубы сводит.
«Занятие любовью» — пополнение в мою копилку.
Отвратительно-приторное словосочетание прямиком из школы. Старшеклассницы его редко употребляли, только при желании показаться круче, продемонстрировать, что они выше простого траха, а их отношения непременно приведут к алтарю. На первый секс меня склоняли в пятнадцать этим же словосочетанием. Я, к счастью, отказалась.
Не вижу проявления любви в том, что один половой орган побывал в другом.
Эмили слишком громкая. Они оба слишком громкие для подчиняющихся и чем-то явно взволнованны.
Когда я вышла из своего укрытия, позволив пламени осветить лицо, девчонка тихо ахнула, будто бы увидела привидение. Может, гены у них и уникальные, но с сообразительностью плоховато. Если бы я хотела перемыть кости кому-то, то говорила бы тихо. Доказательство — «дружба» с Энди. Я не могла назвать ее подругой, так как привыкла воспринимать слово «друг».
Друзья — не прислуга, но прислуга — друзья.
— Ей можно доверять, — первым подал голос Кэмпбелл, поглаживая большим пальцем запястье возлюбленной. — Катрина, да?
Мне стало смешно, как и тогда в музыкальной комнате. За восемнадцать месяцев они даже не озаботились тем, чтобы выучить мое имя. Я, правда, не помнила, чтобы называла его кому-то, но все слышали, как Венебл или эта гиена, мисс Мид, меня отчитывали. Не могли не слышать.
Я кивнула. Не хотелось, чтобы голос разносился эхом по коридору, достигая чьих-то ненужных ушей. Я и без этого на карандаше.
— Ты была права, когда говорила, что Стю был не заражен. Это все Венебл. Она — конченая дрянь. Они врали нам раньше и врут сейчас, навязывают несуществующее, делают из нас рабов!
От имени Стю я почувствовала мгновенную слабость в конечностях и привалилась к стене, шаркнув тяжелым подолом. Когда я произносила его в своей голове, то не было так больно, а на вопли Андре просто не реагировала, да и он не поминал всуе почившего любовника. Только в укор, напомнить о каннибализме.
— Вы что-то узнали? — я произнесла это почти шепотом, подумывая предложить переместиться в одну из комнат. Как ни крути, но трое в замкнутом пространстве ассоциируются с подстрекателями к мятежу.
— У Лэнгдона ноутбук в комнате. Мы видели письма на почте «Кооператива».
— Что?
Боже, они такие глупые! Да сохранит Господь меня от их глупости. Последнее время я выдумывала собственные молитвы потому, что так и не выучила настоящих. Сомневаюсь, что набор звуков мне помог бы, но это хотя бы внушало спокойствие.
Однако же не следует портить отношения с теми, кто мне доверял. Я мысленно дала себе оплеуху и крепче сжала край платья, выплеснув этим жестом свой гнев, и произнесла:
— А таблетки? Видели тот флакон, которым он демонстративно тряс тогда?
Великолепно. Я произнесла целую фразу без перехода на оскорбления и личности.
— Мы не видели, — отозвался Тимоти, а после уточнил. — Не искали.
— Когда вы были в его комнате?
Они переглянулись между собой. Вопрос доверия — вещь шаткая, и их страх оправдан. Возможно, Господь благороден, и они смогли сложить два и два и прийти к выводу, что нельзя быть в нескольких местах одновременно. Конечно, если ты не в волшебном мире Гарри Поттера.
— Минут пятнадцать назад. Мы видели, что он вышел из комнаты и зашли следом.
Пятнадцать минут назад. Пятнадцать минут назад я рассматривала трещины на стенах у дверей, где Майкл Лэнгдон разговаривал с Галлантом. Пятнадцать минут назад Тимоти и Эмили видели, как он вышел из комнаты.
Мы видели то, что хотели видеть или то, что нас заставили видеть?
Господи, не дай этому ублюдку свести меня с ума.
После разговора мне по-ребячески захотелось пробраться в его комнату. Я прекрасно осознавала, что это верх глупости, низшая из всех возможных попыток провокаций. Ноутбук — зацепка. Я бы ни за что не поверила, что он оставил бы его на видном месте из-за глупости.
Майкл из прошлого, который учился в этой школе, прятал все принадлежавшие ему вещи. У него это хорошо получалось, и система дала сбой лишь единожды, когда обнаружили меня. К этому случаю подходит и ситуация с теми колдунами и какой-то теткой-опекуншей, но они не были вещами, чего не скажешь обо мне.
Посмотрите на меня внизу и на них — сожженных и похороненных.
Я остановилась в последнем пролете третьего этажа. Неподалеку располагается комната Венебл, а потому с одной только ступени на лестнице, что вела наверх меня сдувало, словно ветром. Пусть наслаждается одиночеством или компанией Мид в своем царстве. Воображение нарисовало картину, в которой они упиваются властью и насмехаются над нашими жалобными физиономиями. Как и всегда.
Безрассудство. Я прижала ледяные от волнения ладони к горячей шее. Еще не поздно вернуться к себе и проспать, пока не придет Серая. Как же я этого не хочу! Не хочу, чтобы она спрашивала, что Мы будем делать с волосами — тем, что осталось от них, — какое платье мне хочется надеть к коктейлям, захочу ли украсить шею одним из ожерелий, что предлагались на выбор. Одного такого украшения хватило бы, чтобы броситься в Мексиканский залив и больше не всплыть. Полудрагоценные камни царапали шею, душили и обязывали соответствовать — быть такой же пустой, переливающейся в свете пламени стекляшкой.
Я снова дернулась и посмотрела на закрытую дверь. Из любой ситуации, если очень постараться, существует возможность выйти победителем. Выигрыш-выигрыш, да?
Мне были нужны эти сраные таблетки. Из не менее сраного принципа. Господи, зачем мне жить? Я обращалась к Нему и к любому, кто знал ответ на этот вопрос. Что воспрепятствует новому возвращению меня из ада? Собственное достоинство? Мне бы хотелось перевести все таблетки. Подавиться слипшимся комом, что застрянет где-то в глотке, оставить их без шансауйти с миром во сне.
Я сделала несколько шагов к перилам. Пальцы сомкнулись на гладком дереве.
Идеальный момент — ни Серых, ни надзирателей или Венебл. Я не дура и знаю, в чьих руках заключена власть, застуканной быть не хотелось.
Есть двери, которые должны оставаться закрытыми. Навеки.
Я подняла левую руку и постучала — два коротких стука и один длинный — движения Джона Генри в прошлом. Тишина. Я огляделась по сторонам и дважды ударила ногой, оставив на черном дверном полотне едва различимый пыльный отпечаток подошвы. Вот же дерьмо. Я стерла след подолом платья и нажала на ручку двери.
Планировка казенной комнаты немного отличалась, хотя я списала все на расположение предметов: шкаф справа, кровать у стены слева, дверь в уборную, стол у стены.
Зажженных свеч у стен не хватало для освещения помещения, а одна из трех в подсвечнике слева практически догорела. По правилам пожарной безопасности (Венебл тут не при чем) мы должны тушить свечи перед выходом и могли оставлять лишь ту, что еще с уверенностью прогорит часов шесть. Большинство, конечно, забывало об этом, нарочно или нет, однако случаев возгорания не было, поэтому «главные» смотрели сквозь пальцы соблюдение этого правила, и иногда сами грешили тем же.
На идеально заправленной кровати действительно лежал ноутбук (когда-то у меня был такой же), крышка которого была почти прикрыта. Впечатление кроется в деталях, складывающихся в единую картину, будто кусочки пазла, а эта комната так и кричала, что сюда вскоре вернется хозяин и мне следует поспешить.
Очередная пыль в глаза. Он хочет, чтобы мы так думали.
Я бегло осмотрела пустующие углы, удостоверилась, что под кровать не закатится и пуговица, и приступила к осмотру шкафа. Три вешалки с жакетами. Скудно. Полки пустовали, как и ниша для обуви. На краткий визит, наверное, полагается не брать с собой ворох одежды. Я потрясла каждый жакет. Бархат. Ненавижу бархат. Изысканная строчка, наверное, ручная работа или какой-то бренд — этикетки срезаны или же отпороты. Карманы оказались ожидаемо пусты.
Радиационный костюм я заметила не сразу. Он сливался со стенкой шкафа — такой же черный. Не знала, что его можно было пронести в свою комнату. Касаться его было страшно: первая ассоциация — комната дезинфекции, а вторая — смерть на поверхности от радиации. Я дернула плечики обратно к стенке и в нишу для обуви упал черный прямоугольник. Жаль, что не таблетки. Кожаная обложка напоминала паспорт, но содержимое ее было в разы тоньше. Удостоверение агента «Кооператива» высшего уровня доступа. Сраный показушник.
Стол был пуст. Никаких заметок, книг, досье. Я бы хотела снова увидеть свою папку, чтобы вспомнить, как выглядела до этого. Порой меня охватывало чувство, будто бы прошлое не существовало или жило только в моей голове. Бесконечный апокалипсис, непрекращающаяся ядерная зима.
Я проверила под подушками. Наволочки не помялись за прошедшие ночи. Крышка и экран ноутбука уже погасли, когда я присела на колени перед устройством. Странно, - мест, чтобы спрятать чудо техники, тут достаточно. Натянув рукава платья до кончиков пальцев, я открыла крышку ноутбука и нажала кнопку включения.
Ни Эмили, ни Тимоти не додумались проверить подключение к сети и список предложенных. Может, на каждом углу раздавался Wi-Fi или Лэнгдон привез с собой модем, который работал под землей. Я сомневалась в том, что на такой глубине ловится сигнал.
Экран озарился ярким светом знакомой заставки. Гора и небо, усыпанное сотней звезд, будто бы из сказки. Эль-Капитан, округ Калберсон, Техас. Я выбрала эту заставку случайно — мне понравилось небо, а теперь я смотрела на него с осознанием, что больше никогда не увижу ни звезд, ни Техаса.
Конечно, техника показалась мне знакомой. Это был мой заблокированный ноутбук с неизменным пользователем. Я вытерла потные ладони о платье, надеясь, что на сенсорной панели или клавиатуре не останутся отпечатки пальцем, и ввела пароль, который установила сразу после покупки. Подошел.
Еще бы.
Кэмпбелл с подружкой оставили открытым сообщение о Венебл с упоминанием Галланта. Их жизни и прегрешения меня не интересовали. Только ноутбук и то, что хранилось на нем. Сети не оказалось, как и доступных подключений. Рабочий стол остался моим рабочим столом. Три иконки — две папки и один файл со статьей, которая так и не увидела свет. Папки «Ф1» и «Ф2» хранили фотографии другой жизни. Я не рискнула открыть «Ф1». Думаю, череда фотографий полоснула бы по сердцу сильнее, чем лезвие по сонной артерии.
Ноутбук и файлы реальны или нет? Я видела то, что хотела видеть или то, что было на самом деле?
Я вернулась к электронной почте. В письмах сохранялся официально-деловой тон, речь шла о Шестой станции в Бразилии и о переполнении в Сиракьюс, штат Нью-Йорк. Родную Пятую станцию практически не упоминали. В одном сообщении говорилось, что с собой покончила одна из жительниц, которую перевели в Бекли. Имя не упоминали, но я подумала о той, что зазубривала Библию. Мне оставалось только завидовать тем, чьими жизнями никто не интересовался. Кто жил между строк и таился в безымянном слове «жительница».
Вновь открыв сообщение о Венебл, я включила режим сна и дождалась, когда экран погаснет.
И заметила Это, с трудом подавив желание закричать. Под потолком было Нечто. Оно держалось ладонями за гладкую поверхность потолка, игнорируя законы притяжения и здравый смысл. Черное и скользкое, смутно напоминавшее латекс.
Боже.
«Ты не мог бы снять это с себя?»
«Мертвые не против, я спрашивал».
Как давно эта Тварь была здесь? Почему именно латексный костюм из прошлого?
В горле пересохло, а левая рука предательски онемела. Комната наполнилась жаром, я снова услышала призрачный треск лопастей вентилятора и ждала скрипа половиц. Особняк на Берро Драйв стал единым целым со школой Готорна.
Я медленно опустила крышку ноутбука, оставляя небольшое пространство, как это уже сделали до меня, и выпрямилась, будто бы ничего не произошло. Понял ли Он, что я догадалась и заметила?
Господи, я не буду ни в чем нуждаться. Не то. Господи, я не буду ни о чем просить, позволь мне выжить, помоги мне.
Я осторожно обогнула кровать и развернулась лицом к комнате, пятясь назад и выставив руки за спиной, чтобы ни на Что не наткнуться. Почему Тимоти и Эмили не видели этого? Я опять усомнилась в реальности происходящего. Может, это просто черная точка или какая-то тень, а воображение дополнило несуществующими деталями?
Нужно убираться отсюда подальше.
Я вновь нажала на холодную ручку и сделала шаг назад, стукнувшись затылком о дверное полотно, не рискнув развернуться спиной к комнате. Три шага и я снова оказалась на свободе, правда, в царстве тирании.
— Добрый день, мисс Рейзор? — вопросительно прозвучало сбоку, вынуждая дернуться. — Куда-то спешите?
Майкл знал, где меня искать. Я слишком громко думала об этом, и никто из обитателей не удивится, если обнаружит меня с перерезанным горлом. Каждому здесь известна моя жажда смерти, а еще парадокс, что я все еще жива и хватаюсь за жалкое существование, удерживая дерьмо причитаний в себе.
Лэнгдон знал, что здесь будут несчастные влюбленные или сам внушил им эту идею? «Консилиум» — подчинение разума, но не стоит обесценивать искушение неизвестным.
Если он здесь, то кто разговаривал с Галлантом? Кто выходил из комнаты? Кто тогда под потолком? Господне Око, что обозревает не всю землю, а только частную собственность?
— Я уже ухожу, — промямлила я, рванув в сторону лестницы. Никаких извинений с моей стороны или попыток остановить с его. Идиллия.
Я ощутила себя школьницей, которая избегает задиру или же понравившегося мальчика-одноклассника — подходило и то, и другое. У меня была дюжина неозвученных вопросов, но я сбежала. Почему? Мне было страшно или стыдно?
Лестница показалась бесконечной, круто уходящей вниз и закрученной, точно локон Коко в период, когда у Галланта нет вдохновения. Я бежала по ступеням, преодолевая по две, хватаясь больной рукой за поручень, что выскальзывал так, будто был добротно смазан маслом. На последней ступени перед заветной площадкой второго этажа нога предательски подкосилась, заставив заскулить от резкой боли, избавиться от которой хотелось вместе с конечностью.
Когда тело работало на износ, выжимая в сложившихся обстоятельствах последние силы, и сдавало позиции, мне хотелось от него избавиться, как будто мои руки и ноги — единственные виновники происходящего.
Переведя дыхание, я отправилась в сторону музыкальной комнаты, но заметила в параллельном пролете Галланта. Они только закончили? Я прибавила шаг, а после перешла на бег, чтобы схватить цирюльника за лиловый вельветовый рукав. Мистер Галлант выглядел испуганно и отчасти подавленно, но вскоре маска страданий на его лице сменилась надменной пустотой.
— Интервью закончилось?
Он согласно кивнул, хмурясь, и отвел руку назад, желая избавиться от моей хватки, словно боясь заразиться тем же бешенством.
— Ты опоздала. Коко уже уместила свою жирную задницу в кресло.
— К-коко? — я тяжело выдохнула и вздрогнула от боли в поврежденной ноге.
На лице Галланта промелькнуло… сострадание?
— Эта истеричка караулила под дверьми, чтобы накинуться с кулаками и жалобами, — не знала, что он так тепло относится к своей музе. — Эй-эй, Катрина, не думай, что можешь заблевать мне одежду. Мы не настолько близки.
Слабая попытка пошутить стала неожиданностью.
Я отпустила его руку и, прихрамывая, поспешила к себе. Парикмахер несколько раз окликнул меня и предложил позвать Серую, но я отрицательно покачала головой, не оборачиваясь.
В родной клетке дышалось легче. Знакомый черт ближе. Я прижала ладонь к горлу, дыша через рот, точно побитая собака. Сколько еще дней будет длиться отбор? Удастся ли мне сбежать, если, к примеру, выкрасть пропуск у Кулака? Или он приволочет меня за волосы и бросит к ногам, заставив покрывать поцелуями перстни и восхищаться его величием?
От злости я завизжала и попыталась сдвинуть кровать к двери. Ножки неприятно заскрипели, но не сместились и на дюйм. Я добавила еще вещей к баррикадам и сорвала штангу со шкафа, подперев ей дверную ручку. Мне не о чем волноваться. Острый край вешалки коснулся кожи.
Я принялась выворачивать крюк, выкручивая мягкую основу вешалки. Если за мной придут, я воткну это в себя и умру от кровотечения.
В дверь постучали, заставив вскрикнуть от испуга.
— Мисс? Все хорошо?
Это Серая. Энди. Я убедила ее, что все в порядке и мне не нужна помощь. Только психологическая, но об этом не стоит. Мне не хотелось, чтобы сейчас кто-то касался меня. Энди всегда жестко шнурует корсет или вычесывает волосы, придерживая грубыми пальцами голову, чтобы я не уворачивалась.
Я хотела закурить. Здесь нет ни табака, ни алкоголя, возможно, Венебл и держит пару-тройку бутылок для себя, прикладываясь к ним в особые вечера. Я несколько раз выдохнула, стерев слюну с уголков рта двумя пальцами — указательным и средним, будто бы держала невидимую сигарету. Механические движения спасают.
Сегодня без коктейлей, сразу ужин. Наши ряды приуменьшились: я не видела Галланта и влюбленных голубков. Это их протест, шаг против системы Венебл? Слабовато, но для Третьей станции пойдет.
Бабуля Галланта в скромном и очень повседневном лиловом халате с перьями демонстративно резала кубик. Когда Дайана спросила ее о внуке, та ответила уклончиво, а после добавила: «Кровь — не водица», и отхлебнула из фужера.
Лицедейства на сегодня предостаточно.
Уподобляясь Коко, я отправила кубик в рот, давясь желеобразной консистенцией. Серый сказал, что коктейлей можно не ждать, но никто не запрещал послушать музыку в комнате или посмотреть на успокаивающее пламя огня — приказ Венебл, что решила не скрашивать ужин своим присутствием.
Раньше положенного времени надзиратель меня не выпустил. Сказал, что лучше, чтобы мы чувствовали единство и провели ужин, как полагается. Какого, блять, единства? Кому полагается? Вопросы, на которые ответа нет, но я не сопротивлялась. Иви — хорошая рассказчица, как и мои родственники, она та еще сказочница. Ее истории расшиты нитями тщеславия, но на полотне жизни отсутствует изнаночная сторона. Единственная заноза в заднице Иви — внучок-пидорас и его пристрастия.
Когда надзиратель отвернулся, я забрала очередную вилку со стола. Дайана покачала головой, показывая, что следует ее вернуть. Я отвернулась, надавив на зубцы, что впились под ноготь, и закусила губу. Эта игра мне никогда не надоест.
Ужин окончен.
Двери в кабинет Венебл вновь были открыты. Я потопталась у музыкальной комнаты и осталась в коридоре, устраиваясь у стены в «глухой» зоне. Мне хотелось, чтобы рутина вернулась вновь, избавив от ненужных приключений. Господи, спаси меня. Забери меня к себе. Левая рука снова предательски онемела, и я пару раз ткнула зубцами в предплечье, будто бы это могло помочь.
«Вы конченая сука! Отпустите! Отпустите!»
Эмили верещала и брыкалась, точно зверь, колотя обнаженными ногами воздух, пока Мудак (тот, что недавно говорил о духе единства) тащил ее в сторону комнаты дезинфекции.
Они что, побежали трахаться, когда им дали белый свет? Люди — идиоты…
Я хотела закрыть уши. Снова. В памяти всплыла та Серая, чью смерть я не предотвратила, а после Стю, который не нарушил ровным счетом ничего. Эмили сегодня доверилась мне, но геройствовать не время или… Чертыхнувшись, я стянула с ноги туфлю и подбежала сзади, ударив Мудака каблуком по затылку. Давно мечтала это сделать, но низкорослый уродец был неуязвим — никогда не держался ко мне спиной.
Мне казалось, что удар будет слабым, но надзиратель пошатнулся и выронил девчонку из рук. Шестеренки в его голове, что запрограммированы на уничтожение и причинение боли, заклинило. Он принялся потирать ушибленное место, пока я кричала Эмили бежать, но она медлила и оглядывала коленки, будто не могла полюбоваться ими в другое время.
В коридоре, что вел к комнате дезинфекции, показалась физиономия Кулака. Вот же дерьмо. Я вновь рванула к лестнице, перепрыгивая через две ступени, будто бы еще пару часов назад не вывихнула ногу и не задыхалась в истерии. Смачно плевать им в лицо — одно, причинять же физический вред считалось непростительным. Я обернулась один раз, чтобы удостовериться, что девчонка отползла хныкать в сторонку, а Мудак почти пришел в себя и больше не любовался фонтанами искр во мраке перед глазами.
Господи, они мне не друзья. Почему я не закрыла глаза и уши? Они нарушили выдуманное правило, но я не делала ничего противозаконного, когда Венебл ударила меня по лицу. Никто не вступился.
Я побежала в другой пролет, с трудом справляясь с одышкой, и притаилась под винтовой лестницей, удивляясь тому, как легко спрятаться в этой школе, состоявшей из пары пятиугольников и десятка лестниц. Большинство предпочитало знакомый, безопасный путь, но мне нужно было бежать, зная, что это обречено на провал. Может, они все-таки убьют меня? Я стану мученицей, преследовательницей своих убийц, отправлюсь в чистилище или сразу в рай, где сын Сатаны не сможет найти меня.
Пробираясь с осторожностью по обители Венебл, я запоздало вспомнила, что не верю ни в Бога, ни в Дьявола и его выродок меня не убедил ни одним из Семи Чудес. В неосвещенном закутке, привалившись спиной к отрезвляюще холодной стене, я прижала ладони ко рту, чтобы перестать дышать как умирающий туберкулезник. Нужно было захватить вторую туфлю, которую я сбросила перед ударом.
Как ты, Господь, допустил это?
Как ты, Майкл-подобный-Богу-Лэнгдон, допустил это?
Я двигалась в сторону его комнаты будто бы специально. Пусть видит, что Он сделал со мной, что Они сделали со мной. Прятаться бессмысленно. Из всякой комнаты меня выкурят: вышибут дверь и все закончится чередой ударов.
Кулак уже преодолела преграду в виде лестницы, когда я, зажав в руке вилку, точно самое смертоносное оружие, попятилась назад, хоть отступать было и некуда. Или…
— Спрыгну, если подойдете ближе! — не своим голосом завопила я, закинув ногу на наполированные деревянные перила. — Клянусь, спрыгну!
«Идиотка», — процедила Кулак сквозь зубы.
На мгновение показалось, что подол платья перевесит, и я повалюсь в адское пламя еще раньше, чем успею закричать. Все казалось таким нереальным, будто бы я — героиня какого-то глупого фильма, где девушка — круглая дура или же полная решимости круглая дура. Перекинуться через перила — это жест, полный лицедейства, демонстрации и безрассудного неповиновения. Если бы я хотела убить его, Мудака, то воткнула бы в его сонную артерию украденную вилку, а не лупила по набитой опилками голове.
Глупость или нет, но это сработало — Кулак осталась на месте, хмуро поглядывая на меня. Руки вдоль крепкого тела, желваки играют. Она ждала мисс Мид, которой позволено стрелять на поражение. Я бездарно потратила время на попытку шантажа путем разыгрывания сцены самоубийства.
Моя жизнь не стоила и цента.
На лестнице показалась Мид. Ее черная форма на правом боку пропиталась какой-то жидкостью. Не исключено, что кровью, но где же тогда алые капли на натертом полу или ее ладонях? Для раненной она держалась стойко, заставляя усомниться в том, что ее в самом деле ранили в брюшную полость. Тимоти.
В ее руке не было огнестрельного оружия или розог. Только небольшой шприц, заполненный сливочного цвета жидкостью. Я повторила свое обещание спрыгнуть, размахивая вилкой в дрожащей, как крылья бабочки, руке. Старая сука Мид буравила меня взглядом, но первый шаг не делала. Я подумывала для большей достоверности закинуть вторую ногу на перила, что равнозначно самоубийству и возвращению в ад.
Они смотрели на меня не моргая, пока я переводила взгляд с одного непроницаемого лица на другое, и все они застыли в одной гримасе, будто бы в беззвучной молитве о моем благоразумии. Мне слышалась звенящая тишина и восхваление Всевышнего на небесах.
Последнее время в жизни какой-то переизбыток религии, точно Библию от корки до корки выучила. Времени было предостаточно.
Кулак сделала шаг назад. Я восторжествовала. Гиена Мид опустила глаза на лакированные ботинки. Я возрадовалась.
Говорят, что светлые моменты скоротечны. Радость моя была недолгой. Меня дернули назад, как безвольную марионетку; от испуга вилка полетела вниз, звякнув о металлические стенки очага. Жаль, что не воткнулась в голову Мудака. Я поменялась местами с Эмили и завопила от очередной волны обиды и чувства поражения.
— Сэр, мистер Лэнгдон, сэр, — голос Мид задрожал. Только не это. — Приношу извинения за недопустимое поведение. Позволите? Это успокоительное, — она несколько раз щелкнула по шприцу, выпуская воздух. — Девушка нездорова.
— Не стоит. Жители Третьей станции — подопечные «Кооператива» и…
— Мисс Мид! — перебила я. Его ли это руки или кого-то из подопечных — неважно. — Мисс Мид, я согласна! Согласна!
Минуту назад мне бы хватило ума переломать пару позвонков, но теперь я была готова броситься ей в ноги и умолять о комнате дезинфекции. В голове промелькнула сцена в Калифорнии, о которой хотелось позабыть: паника, вынуждающая сопротивляться, распространяющая импульсы борьбы в каждую клетку тела. Боже, если так будет проходить каждый день в Святилище или на Третьей станции, пока не кончится отбор, то прекрати агонию.
— Передайте мисс Венебл, — меня никто и слушать не стал. — Я крайне разочарован происходящим на Третьей станции. Ваши люди, конечно, живы, но истощены морально и представляют угрозу для окружающих и самих себя.
— Да, сэр, — пролепетала испуганная до усрачки Мид.
— И передайте, — он растягивал слова, источая смрад ужаса, скрытого под дружелюбной личиной “нам незачем враждовать”. — Передайте, что мне не нравится самочинная казнь без веского повода.
— Да, сэр, мистер Лэнгдон.
Кулак и рта не открыла от страха. Какие они жалкие.
И я не лучше.
Когда дверь за спиной закрылась, я задержала дыхание, точно перед прыжком в обрыв. Любое неверное слово, может, привести к поражению. Выигрыш-выигрыш — грязная ложь, чтобы обезопасить рассудок от бесконечных унижений после проигрыша.
Тело изнывало от боли, распространившейся от пульсирующих висков до подрагивающих кончиков пальцев. По утру на ребрах будут отпечатки чужих рук, как раньше. Я покорно опустила глаза, сцепив пальцы в замок, и смотрела только туда, куда могла — перед собой: сияющие кожаные сапоги и край покрывала на кровати.
— Ты не перестаешь удивлять. Я бы сказал, не разочаровываешь.
Он произнес это так весело, без тени гнилой насмешки и желания отомстить за побег. Я напомнила себе, что являюсь плохим стратегом. Нельзя предугадать развитие разговора по одной фразе, если твой собеседник не Коко или Иви.
— Я рада, Мистер Лэнгдон, что Вы находите происходящее забавным.
Я специально расставила акценты, отметая всякую фамильярность, сдерживаясь, чтобы не сделать кривой книксен. Черт знает что. Нарядили в платья, разыграли сценки из какого-то исторического телесериала, осталось пройти на плаху и случайно наступить на ногу палачу.
— Оскорбляешь последними словами управляющую, нарушаешь правила поведения в обществе, бросаешься обувью, бегаешь с колющими предметами по помещениям, рыскаешь в чужих комнатах и воруешь, в конце концов.
— Мисс Венебл сумасшедшая. Мне нужно как-то обороняться при нападении.
— Я почему-то не видел, чтобы Венебл бегала по лестницам, бросалась обувью или размахивала вилкой.
Воображение нарисовало, как управляющая, удерживая в одной руке вилку, а в другой трость, бежит по лестнице за кем-нибудь или швыряет обувь вместе со своей палкой, отломав предварительно набалдашник. Я нервно дернулась и истошно засмеялась. Смех прозвучал хуже, чем скрип ножом по гладкой стеклянной поверхности или треск рвущейся ткани.
— Вы смешной.
— Я рад, мисс Рейзор.
Решил отплатить той же монетой? Я подняла глаза, почувствовав прилив былой уверенности, а еще что-то похожее на спокойствие и безопасность. Как раньше. В прекрасном неведении после воскрешения. Майкл Лэнгдон наблюдал за мной с плохо скрываемым интересом и раздражением. Он все еще злился?
Левая рука вновь занемела, будто бы я отлеживала ее длительное время. Я потерла предплечье, стиснув зубы. Не больно, но приятного мало.
— Что с рукой?
— Онемела. Потянула мышцы, наверное.
Он кивнул и перехватил за запястье, развернув руку ладонью вверх, закатил рукав платья. Горячие руки, прикосновение которых вызывло позабытое и приятное покалывание. Кажется, он сошел со страниц воспоминаний, затерялся в строчках и принял новый внешний вид. В отличие от меня. От тонких костей, обтянутых болезненного цвета кожей захотелось отвернуться. Я не смотрела на себя в зеркало, не касалась волос, что вылезали пучками, оставаясь на расческе и в сливе в душевой.
— И не скажешь, что была сломана.
— Она и не была, — я махнула правой рукой.
Майкл переключил внимание на правую руку, повторив уже знакомые движения, а после удовлетворенно покачал головой. Сломает еще раз? Я отдернула руку и опустила рукава до костяшек пальцев.
— Начни говорить, — я подумала о кукле, которую тянешь за нитку в спине, и она произносит неизменное «Мама!», или плюшевых игрушках для детей, работающих по такому же принципу, но им следует нажимать на лапы или живот. — Мне начинает казаться, что ты обманывала меня все это время.
У меня был не один десяток вопросов. Самые распространенные и банальные: зачем я здесь? что будет дальше? как ты сделал все это? Что правда, а что выдумка для окружающих? Сколько еще времени предстоит провести в бункерах под землей? Что ты наделал, Майкл?
За что ты так со мной?
— Какие у тебя предположения на этот счет? — голос сквозил издевкой, змеиным ядом, которого бы хватило, чтобы сдохнуть в попытке отсосать его из раны, точно в кино. — Не стой, присядь, — он кивнул в сторону края кровати, — и перестань делать вид, что ты не знаешь меня. У нас нет причин для вражды.
От последней фразы меня уже мутило, но я послушно присела на край кровати, сдвинув в сторону плед, запуская руку в кашемировую ткань. Хотелось укрыться им и пропасть, замотаться гусеницей, а улететь бабочкой, избавившейся от оков.
Что-то забыла. Майкл обогнул кровать и любезно устроился на стуле, что словно материализовался из воздуха. Я списала все на невнимательность в прошлый раз и забывчивость после… Нечто над потолком.
Тварь в латексном сияющем костюме на потолке. Я резко запрокинула голову, но ничего не обнаружила. Ноутбук тоже пропал с кровати. А существовали ли они вообще? Я задала эти вопросы по очереди.
— Сейчас же ничего нет.
Я согласилась. Молиться о рассудке здесь запрещено, поэтому я понадеялась на удачу и то, что этот ублюдок не разнесет в щепки остатки здравого смысла.
— Не передумала? Все еще отказываешься участвовать в отборе?
«Отбор» тоже плохое слово. Я не товар, не испорченное мясо на рыночном прилавке, не лущеный горох и не индейка на День Благодарения.
— А сам как думаешь? — язвить мне понравилось. Я вошла во вкус после пары реплик. — Ты выразил «желание познакомиться с каждым из нас». Мы с тобой знакомы, хоть мне и кажется, что я о тебе ничего не знаю.
— Взаимно. Я не припоминаю, чтобы ты бросалась на людей с ножом и вилкой. Откуда такая уверенность, что мне захочется говорить с тобой вне отбора? Тратить на тебя время, когда существуют потенциальные кандидаты? Те, кто готов сделать все, чтобы спастись, а не просто разговаривать.
Я разозлилась. Хотелось влепить ему звонкую пощечину, вылить часть негативных эмоций и снова пуститься в бега по Третьей станции. За стеной Венебл, порка и привычная серая рутина, пока здесь относительный покой и безопасность.
Спустя время молчания в дверь постучала эта дрянь Мид с тем же шприцем.
«Мисс Венебл интересуется, все ли в порядке, сэр».
Нихрена Венебл не интересуется. Она ждет не дождется, когда я мучительно сдохну.
Майкл заверил, что все прекрасно, пока я вернулась к началу — опустила глаза, всматриваясь в чистую одежду, поблескивающий хлыст на поясе, что свернулся, будто ядовитая змея. Шприц ему все-таки оставили в качестве обороны, опасаясь, что я проявлю агрессию в адрес уважаемого агента «Кооператива». Пропорция успокоительного из яда знакомых змей, готовая сделать меня мертвецки спокойной. В прямом смысле.
— Оставить тебе на память или используешь по назначению? Ладно, вижу, что используешь. Поговорим, когда ты перестанешь меня оскорблять и научишься благодарить.
Лэнгдон смотрел на меня сверху вниз, вынуждая съежится, будто раздевал, но не тело — это низко и пошло. Дьявольскому отродью не нужно мое тело, он разделывал по кусочку, как мясную вырезку, мою душу, разбирал на части, выискивал то, что хотел — сострадание, жалость, любовь, привязанность, ненависть, раздражение. Все, что потонуло в море отчаяния.
— Мы ни к чему не пришли, — произнесла я очевидное. — Я могу идти?
— Доброй ночи.
Мне захотелось перечислить количество случаев, когда Венебл или ее шавки врывались в мою обитель по ночам, избивали, оттаскивали в комнату дезинфекции и проводили профилактические беседы, заканчивавшиеся каждый раз одинаково - побоями.
Майкл сделал шаг в сторону, указывая ладонью мне на дверь, мол, проваливай, безнадежная идиотка. Я снова его разозлила? Мне захотелось его грязно послать, растереть эти слова по самодовольной смазливой физиономии.
Я помедлила у двери, прислушиваясь к голосам снаружи, пока он не окликнул на прощание:
— Элизе, — в последний раз меня звали так во сне. Я скучала по этому имени, по жизни, в которой еще было что-то хорошее. — Не подпирай двери. Никто не придет к тебе. И я тоже. Поговорим в другой раз.
There is no peace here
War is never cheap dear
Love will never meet here
It just gets sold for parts
You cannot fight it
All the world denies it
Open up your eyelids
Let your demons run
Здесь нет спокойствия,
Война никогда не бывает дешевой, дорогая.
Здесь не встретишь любовь,
Её просто распродают по частям.
Ты не можешь бороться с этим,
Весь мир это отрицает.
Подними веки
Выпусти своих демонов.
— Black Rebel Motorcycle Club — Beat the Devil’s Tattoo
========== 17 - Mother’s Night ==========
Мать всех ночей.
Путы спадают с лодыжек твоих, и ты видишь, что все хорошо, Стар или молод, мужчина или женщина, грубый, отверженный, низкий, твое основное и главное громко провозглашает себя,
Через рожденье и жизнь, через смерть и могилу, — все тут есть, ничего не забыто!
Через гнев, утраты, честолюбье, невежество, скуку твое Я пробивает свой путь.*
Несколько дней до меня никому не было дела. Наконец-то.
Я снова погрузилась в размеренную рутину выживания: пила воду на завтрак, смотрела на ряды книг на полках во время коктейлей, посещала ужин и возвращалась в комнату, где подолгу сидела в нише шкафа, прячась за длинными тяжелыми подолами, точно за портьерами в «Робишо».
Ткань некоторых платьев, которые я ни разу не надевала, пахла пылью и залежалыми вещами, будто бы те долго лежали на чердаке в коробке с надписью «НЕНУЖНЫЕ ВЕЩИ».
На следующее утро после разговора Венебл сделала официальное заявление (слово «официальное» она выделила голосом) и объявила день траура — наши ряды уменьшились еще на двух человек, и это, к удивлению, не несчастные влюбленные.
Ромео погиб по глупости, а современная Джульетта решила отойти от первоисточника - не стала умолять дать ей его тело и резать на звезды, что осветили бы небо**, и не спешила вынимать кинжал из ножен.
Галлант кокнул бабку. Во время коктейлей он рассказывал, как за полночь вошел в комнату бабули, чтобы пожелать доброй ночи и извиниться (понятия не имею за что, возможно, за свое рождение), но Иви уже остывала. После он зарыдал, и Коко со скорбящей физиономией приглаживала его пергидрольные пряди, точно шерсть терьера.
Это и стало официальной версией — ушла с миром во сне, но этому верил только сам Галлант, так как его скорбная речь раз за разом звучала убедительнее. Неподдельным слезам счастья верилось намного больше.
В этот раз тела не скрывали. На Тимоти мог взглянуть любой желающий, словно на музейный экспонат, но любителей пощекотать нервишки не нашлось. Я тоже воздержалась. Мне хватило собственных посмертных фотографий. Был ли это продуманный блеф со стороны Венебл, чтобы обезопасить себя от обвинений в каннибализме, пока на кону ставки покрупнее?
Святилище.
Чем больше людей проходило «Отбор», тем меньше разговоров посвящалось этому — каждый был опечален своим поведением во время «Кооперации». Не знаю, что им наговорили или что наплели они сами, мне это было интересно. Я подумывала задать свои собственные вопросы и навязать другие правила. Во всякую игру можно играть вдвоем.
Последней на очереди оказалась Мэллори. Об этом стало известно за ужином, когда верная служанка не принесла госпоже Сен-Пьер чистую вилку взамен той, что была покрыта разводами. Это знание отчасти приободрило, а потому я с большим азартом принялась ковырять желе, переняв традицию длительной трапезы у почившей Иви.
Еще есть время. Памятуя каждое интервью, я не торопилась занять оборонную позицию у дверей в надежде разобрать пару слов.
Бряцание ножей и вилок о керамику в тишине накаляло обстановку. Большинство (если не все) жаждали бы сослаться на потерю аппетита или его полное отсутствие, но не могли. В такие моменты не хватало бабули Галланта, которая поделилась бы очередной байкой из своей жизни. К счастью, я запомнила некоторые из них, а потому прокручивала их, точно пленку диктофона, в памяти, подавляя время от времени неуместные смешки.
Сегодня я не пряталась: ни в «глухой» зоне, ни в собственной комнате, ни в шкафу. Устроившись на ступенях парадной лестницы, долго смотрела на плотно закрытые двери, не пропускающие и тонкой линии света. Мне хотелось соединить некоторые трещины в дверном полотне, превращая их в своеобразные созвездия или же куски пройденного пути от А до В на карте, где что-то еще имело значение.
Я думала, что злая мачеха Вандербилт не допустит, чтобы кто-то претендовал на ее место в Святилище, но, очевидно, без чужой помощи Коко горазда только на оскорбления. Будет забавно, если Золушка-Мэллори пройдет и застрянет в очередной клетке, а антагонист разыграет Белоснежку и отравится чем-нибудь. Например, плодом познания или таблетками.
Я попыталась вспомнить произведения, киноленты или сказания, где герой смог обмануть дьявола. Ничего не шло на ум. Вспомнились рассказы о докторе Фаусте и «Фауст» Гете, который так и не был прочитан, как и множество книг, что значились в списке рекомендованного чтения. Наверное, такого просто не изобрели или же это невозможно.
Жаль, что никто не написал инструкцию, как обмануть дьявола или его сыночка.
Я провела пальцами по шершавой прохладной лестничной балясине. У основания скопился тонкий и почти невидимый слой пыли. Серые совсем забросили вылизывание Третьей станции. Теперь у них есть дела поважнее глупых поручений Венебл.
Они спасали свои шкуры.
Растерев крошечные частицы между пальцами, я выпрямилась и поднялась по лестнице на второй этаж. В этих стенах не чувствовалась пресловутая магия, о которой твердила Миртл Сноу или давление, как на Берро Драйв, когда дом дышал вместе с тобой. Здесь прошло восемнадцать месяцев — отвратительных, мучительных, стирающих границу между «раньше» и «сейчас». Прошлого уже не существовало и недостаточно просто запрокинуть голову, всмотреться в небо и прийти к выводу, что существуют нетленные вещи. Ложное убеждение заставило нас поверить в вечность, оборванную десятками баллистических ракет.
Я выдохнула и одернула тяжелую юбку. Хоть сто жизней проживи, но к этому дерьму невозможно привыкнуть, сколько не притворяйся принцессой, сбежавшей из студии «Дисней». Носка корсета сделала свое дело и за звание «самой тонкой талии» в оставшихся штатах могла побороться любая из нас.
В параллельном холле мелькнула фигура Эмили. Ее лиловые платья мне нравились больше — в них не складывалось ощущения, что задница двигается сама по себе и живет отдельно от тела. Лиловая бархатная ленточка на ее шее напоминала обезглавливание, правда, цвет иной. Она редко меняла украшения — ленточка да идентичная ленточка, только с камеей.
Со дня, когда я (якобы) спасла ей жизнь (это и в мыслях звучало напыщенно), мы не обмолвились и словом. Я подумывала, что Эмили меня ненавидит и предпочла бы смерть с возлюбленным, нежели пустое существование. Нельзя жить без любви, где нет тебя и мне… и все такое. Может, она не осознала?
Заметив меня, Эмили приветливо махнула рукой, облаченной в серого цвета митенки. Техасское, мать его, дружелюбие. Ненавижу этот жест. Предвестник беды, неудачных знакомств и очередное напоминание о том, что существовало в присыпанном пеплом прошлом. Она шла быстро, но чуть-чуть прихрамывала, и в памяти всплыли ее смуглые коленки. Я представила синяки — большие, размером с блюдце, покрывающие всю коленную чашечку, точно наколенники для безопасного катания на роликах.
— Катрина же, да? — она дотронулась пальцами до моего плеча, поправляя рюши на рукаве. Смесь акрила соприкоснулась с муслином. — У меня не было времени, чтобы сказать спасибо.
Я отмахнулась. Пустяки. Любой бы так сделал, но не делал. Девчонка практически не говорила о возлюбленном, упомянула, что он умер от кровотечения, и спросила про «Отбор». Пойду ли я на него.
Парень вроде любил ее, по крайней мере, жизнь отдал.
В стенах Третьей станции живет нелюбовь и человеческие пороки. Она переключилась на выживание и борьбу, возомнила себя хитрее. Эмили, что пыталась перехитрить Дьявола. Внизу послышалась возня и лязг, вынуждающий, обязывающий вернуться. Девчонка моментально сбежала.
Может, Майкл и прав в том, что человечество — чан с дерьмом и порубленными крысами, и любая «Кооперация» имела решающее значение. Этот поступок «топит» или превозносит среди остальных? Я не уверена, что знала ответ.
До конца парадной лестницы четыре-пять ступенек. Я остановилась на шестой, мысленно добавив еще две шестерки вперед. Возня стихла, но ненадолго: времени аккурат хватило, чтобы вернуться назад, гадая, что могла ляпнуть блеющая идиотка. Послышался звук битого стекла, гул и Мэллори распахнула обе двери, отчего те ударились о стену, и вылетела, точно пробка из бутылки. Хватило ее меньше, чем на три ярда — она распласталась на полу, но быстро поползла вперед, не оглядываясь.
В глубине кабинета таилась колкая тьма и единственным отблеском света был слабый огонь в камине. Майкл смотрел куда-то в пустоту, возможно, на наполированные доски или пыльные лестничные балясины, а после перевел взгляд в ту сторону, где позорно скрылась девчонка. Впервые за все время знакомства мне довелось увидеть его уязвимым, а допустить такое было не в его характере.
Уж лучше злость, чем неприкрытая демонстрация страха.
Подобрав тяжелый подол, я быстро спустилась вниз и подвинула дверь ближе; проделала то же самое с другой половиной. Кабинет окончательно погрузился во мрак. Все свечи повалены на пол. Свет от пламени камина не в счет, его слишком мало для такого пространства. Вытянутый коробок спичек оставался на неизменном месте — неподалеку от камина, что вполне логично. Терка для зажигания по бокам девственно чистая. Еще бы.
Я подняла несколько свечей, перепачкав пальцы в еще теплом воске, не успевшем застыть. На натертом полу уже образовалась приличных размеров лужица от опрокинутых порывом свеч. Чиркнула спичкой, оставляя первую глубокую отметину на боку коробки. Тонкая щепка вспыхнула, но свечи загорелись пламенем до того, как я поднесла спичку к фитилю.
Ступор подошел к концу. Я потрясла спичку в руках, гася пламя, которое неумолимо подбиралось к пальцам. Майкл стал выглядеть чуть живее, но не намного. Он что-то увидел или нашел или еще черт-знает-что произошло. Вряд ли затянувшееся молчание и уязвимость вызваны отказом или тем, что Мэллори послала его на хрен. Я делала это с завидной регулярностью и в мыслях, и вслух, но не смогла вызвать подобной реакции (к сожалению).
Что-то пошло не по плану.
— У тебя дрожат руки, — разговор нужно было завязать. — Если тебе станет легче, то Серая падаль и меня раздражает.
Майкл выпрямился, вскинул голову, возвращая себе владение ситуацией. Губы его растянулись в мефистофелевской улыбке.
— Ты здесь чтобы поддержать меня? Очень мило с твоей стороны. Всегда знал, что ты не сможешь удержать себя в руках и побежишь утешать каждого. Жалость — плохое качество, особенно, если ты собираешься сострадать мне, Элизе.
Блять. Ну какой же мудак.
— Я пришла поблагодарить за спасение от старухи Мид. Не более.
Он завел руки за спину и сделал несколько шагов навстречу, вторгаясь в личное пространство. Я отвела взгляд к горящим свечам. Капли воска, что застыли на основании, напоминали дорожки слез.
— И не забыла оскорбить, — усмехнулся Майкл. — Присаживайся, поговорим.
Он указал на кресло, что стояло в гордом одиночестве у кофейного столика. Второе было сдвинуто к письменному столу. Я выбрала то, что у столика — оно ближе к двери. Подушку из-под спины скинула на пол. В помещение и без того жарко, чтобы позволять синтетике греть позвоночник.
Пышная юбка платья смялась, вызвав волну раздражения. На стуле сидеть удобнее — складки ткани могут спокойно спадать вниз. Стиснув зубы, я одернула юбку и пересела на кофейный столик, вернув подушку на место.
Лэнгдон не без смеха наблюдал за этим цирком.
— Что сделала Мэллори? — я надеялась, что голос прозвучал ровно и жестко.
— Хочешь поиграть в журналиста? Ну, давай поиграем и реализуем твои несбыточные мечты, — он присел на край стола, отодвинув в сторону кипу одинаковых папок. Мне захотелось найти среди них свою и сжечь. — Ничего. Скажем так… Я нашел в ней кое-что, что мне не нравится, а ты знаешь, что предпочтительно делать в подобной ситуации. Если что-то не складывается — надо срезать на корню.
Слова о несбыточных мечтах о журналистском поприще полоснули по сердцу бандитской заточкой. Если он каждому лез в голову, вынимая грезы сказочного будущего, пережевывал, а после выплевывал розовой жевательной резинкой в лицо, то неудивительно, что об отборе никто не хотел вспоминать.
— До последней ведьмы, верно?
Майкл довольно кивнул и поправил на пальце один из перстней. Накрупном черном камне отразились языки пламени. Что это, драгоценный камень или простая стекляшка?
— Но я все еще жива, — заметила я, уперевшись ногами в подлокотник кожаного кресла. — До последней ведьмы.
— Сама знаешь.
Верно. «Я не большая ведьма, чем ты — колдун». Разговор превращался в обмен красивыми и неестественными цитатами. Может, мы и нарядились в духе прошлых столетий, но не обязательно же при этом соблюдать высокие манеры тех лет! Я вновь напомнила про уничтожение шавок Корделии.
— Ты — последняя. Всех до последней. Я приверженец такого исхода. Не умело сформулировал свою мысль, тебе должно быть знакомо.
Меня замутило. Левая рука вновь занемела, словно по щелчку пальцев, словно была готова отвалиться в любой момент, как у куклы из магазина “Все за один доллар”.
Он помнил.
«Что плохого быть человеком, которого я люблю?»
— Хочешь раскрою секрет? — я повернулась на голос, но Майкл уже выпрямился и принялся медленно расхаживать по кабинету, словно смакуя момент. Интонация слова «секрет» мне не понравилась. Ничего хорошего от него не услышишь. — Даже два секрета.
Я согласилась и последовала его примеру — выпрямилась и заняла оборонительную позицию, но ближе к двери. Избегать, сбегать и прибегать. Я быстро отмела эту плохую идею, как и размышления о значение слова «бег»: его синонимах, антонимах, словообразовании и звучании на других языках. Приберегу это для ночи.
— Ты — отвратительная журналистка. Твоя халтурная писанина не оценивалась бы ни одним издательством в мире.Построение вопросов — не твоя сильная сторона. Еще один повод поблагодарить меня — ты не засиживаешься до геморроя в казенном закутке муравейника и не развешиваешь фотографии близких на рогожку, прикрепляя кнопкой.
Последние слова были произнесены почти шепотом, обжигающем кожу.
Кнопка. Канцелярская кнопка с красной шляпкой. Она острая. Мне нестерпимо захотелось воткнуть зубцы вилки в онемевшую руку. Шрам на щеке вспыхнул, науськивая проткнуть еще одну щеку, чтобы у него появился брат — еще один шрам, и они бы переговаривались между собой, сводя меня с ума.
Я отрицательно покачала головой, ощущая как волосы шелестят по рюшам из муслина. Боже, что со мной. Но мысль прекрасна, не поспоришь.
— У тебя было столько информации, — горячая ладонь скользнула по позвоночнику, но после кончики пальцев затерялись в рюшах. Стоило ему коснуться обнаженных участков кожи, и мне казалось, что по телу проходит слабый электрический разряд. Его руки можно использовать вместо дефибрилляторов. Голос змея — ядовитый шепот, который продолжит звучать в голове, даже если закрыть уши. — Столько информации… От книг, колдунов, меня, дражайшей Корделии… Как говорят: «Господь, упокой ее душу?»
Майкл почти истошно хохотнул и продолжил:
— Разум, — пальцы коснулись висков, выдавив тихий вздох, — настоящий бриллиант, которому не хватало огранки, запретный плод, полный познаний. А ты и не подумала меня остановить, предотвратить все это, стать настоящим репортером. Признаю, что не вся твоя работа — дрянь, живо пишешь, но не хватает убедительности. Попробуй, убеди меня в своей правоте.
Я предприняла попытку отстраниться, сбросила ядовитые сети и сделала шаг вперед.
Для меня профнепригодность новостью не стала, как и то, что не всем желаниям суждено сбываться. В том мире, «там», это мало устраивало, но на жизнь хватало. Мне вспомнились все написанные статьи, эссе и исследовательские работы, которые успешно продавались студентам и выпускникам. Я могла бы сделать больше, к примеру, взяться за книгу. Теперь у меня достаточно материала, чтобы написать леденящую кровь антиутопию.
— Какой второй секрет?
Он засмеялся и отпустил меня. Ему хотелось сковырнуть этот гнойник до крови. Мы поменялись местами: я присела на край стола, Майкл откинулся на кресле, вытянув длинные ноги в сапогах из сияющей кожи.
— Я уже говорил, что ты не разочаровываешь? — Лэнгдон весело хлопнул ладонями по подлокотникам. — Не так быстро, ладно? Будем задавать друг другу вопросы последовательно! Занимательный факт в твою копилку: люди под необходимым давлением или импульсом — злобные ублюдки.
— О чем ты говоришь? — я вцепилась пальцами в край стола, выискивая опору, чтобы выстоять еще одну «дуэль». — Откуда такая уверенность, что мир изменится в лучшую сторону, если все уничтожить?
Майкл покачал головой и усмехнулся:
— Это уже два вопроса, а мы отвечаем последовательно, Элизе. Интересно, что говорят о тебе другие?
Я сказала, что догадываюсь и повторила второй вопрос об изменениях к лучшему. Человечество века напролет только и пыталось сделать лучше, а получалось с точностью наоборот. Технологии, конечно, облегчили наше существование, но и добавили новых проблем.
Человек — главный враг самому себе и матери природе.
Язвительная улыбка пропала с лица. Майкл чуть склонил голову, что придавало ему задумчивый вид. Я восприняла это иначе — фильтрация информации, которую следует говорить за раз, выдавать сторого порционно, как «суперфуд» — питательные кубики.
— Иди сюда, — прозвучало одними губами, но, противореча самому себе, Майкл самостоятельно преодолел расстояние между креслом и краем стола.
Я оторопела. Захотелось напомнить, что я все еще не вещь, которую можно заставить говорить, когда захочется или приказать перемещаться из стороны в сторону; но не смогла произнести ни слова.
Когда-то мы были примерно одного роста и занимались обычными вещами — гуляли на улице, играли в приставку, занимались сексом и говорили о пустяках. Когда-то не было ни ведьм, ни колдунов, ни этой школы, ни шрамов на теле.
Когда-то было всего шесть лет назад.
Мне хотелось снова быть «там», в прошлом. Лучше бы Лэнгдон направил свою неуемную энергию на что-то хорошее. Например, построил бы машину времени, которая вернула бы куда-то в детство. Снова оказаться на коленях у бабушки, слушать хрип патефона, листать мелованные страницы энциклопедий, наряжать рождественскую ель, придумывать костюм на Хэллоуин.
В носу предательски защипало. Край стола отрезвляюще впился в бедро сквозь плотную ткань юбки. Нет никакого прошлого. Пора бы уже запомнить и выбить все дерьмо из головы.
Не существует никакого Майкла, который жил с бабулей Констанс и делал речевые ошибки. Не существует никакой Элизабетты, которая любила кататься на роликах, выпивать и стремилась к знаниям, чтобы превзойти своих кумиров. Она умерла.
Умерла, — почти шепчу я. — Умерла во Флориде, ее сбила машина. Травмы несовместимые с жизнью, тело сожгли и высыпали в урну.
Умерла, умерщвление, смерть, ушла с миром. Сдохла. Больше не придет. Мертва, мертвый, мертво, мертвец. Мне казалось, что я забыла какие-то еще слова о смерти. Их же так много! Покой, упокой, кончина, гибель, погибель, скончалась. Конец.
Пощечина привела меня в чувство. Не такая болезненная и звонкая, как те, которыми славилась Мид, но приличная и действовала она получше, чем если вгонять под ногти острия вилки или царапаться о край стола. Я сразу же вспомнила, где находилась и то, что скорее всего проговорила все вслух, полагая, что сразу же станет легче. Как-то не сработало.
Майкл снова предстал растерянным, когда мой взгляд сфокусировался на его лице. Правая рука, которой он ударил меня, осталась согнутой в локте, а от ладони, будто бы исходил жар. Я провела пальцами по лицу, убеждаясь, что щека не горит, но шрам не успокаивался. Вспыхнул, словно спичка.
Странное дело, что взбудораживался только тот, что я нанесла сама ножом, а под глазом — подарок от Венебл, точнее ее трости, — белый и почти незаметный, никогда не доставлял хлопот.
Майкл повторил мои движения и большим пальцем обвел шрам на щеке, а после коснулся того, что под глазом, спрашивая при этом, чем и когда они были нанесены. Я рассказала.
— «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя?»
— Ну, в общем-то, да. Я бы назвала инициацией.
Я подумала о времени. День уже умирал, минуты в этом кабинете утекали сквозь пальцы. Мы вновь расположились по разным углам: Лэнгдон за столом, я на кофейном столике, прислонившись к подлокотнику заранее развернутого кресла. Несмотря на ход беседы, словно сочившейся гноем, возвращаться не хотелось.
— Почему ты спросил о моей заинтересованности в чужом мнении? — нет, глупый вопрос! — Подожди, не отвечай. Что ты имел ввиду, когда… О каком необходимом давлении и ублюдках шла речь?
— Разве на Третьей станции разнообразие поводов? Речь, конечно, о выживании. Достаточно двух импульсов, чтобы люди перегрызли друг другу глотки: деньги и выживание.
— А тщеславие?
— Тогда уж вспомни смертные грехи. Я уже говорил тебе, что прошлые правила — бессмысленный набор слов, которому никто не следовал. Зачастую священники становились наихудшими грешниками, плюющими на Божье слово. Впрочем, мы говорили не об этом, — осадил мой пыл Майкл. — Все сражаются за место в Раю. Ну, кроме тебя, конечно. Ты же выше этого. Вроде как.
Я потерла висок средним пальцем. Карт на руках недостаточно для возражений.
— Доносы? — я отчаянно попыталась припомнить прегрешения Галланта. — Подожди, парикмахер прикончил бабку, чтобы занять ее место? Иви прошла отбор?
— Близко, но нет. Маски спали, Элизе, а родственные узы теперь не в счет.
Я вспомнила Иви, жуткие лиловые перья на вороте халата, и жеманно произнесенное выражение «Кровь — не водица». Она донесла на внука, возможно, придумав историю, хотя, думаю, ей нет смысла фантазировать. Иви с легкостью могла заменить свое имя на его.
Зачем бороться? Эта мысль не давала покоя, но делала особенной. Побороть базовые инстинкты и не хвататься за жизнь — дорогого стоит. Я понимала, что это ложь. Я просто не осознала происходящее и была убеждена в бессмертии, когда жизнь, может, и прервется, но однажды черная дверь распахнется вновь. Майкл Лэнгдон, заведя обе руки за спину, спесиво обогнет личный ад и вызволит обратно.
— К чему весь разговор на тему ублюдков? Меня предали? — я старалась, чтобы голос прозвучал беззаботно. Правду слышать не хотелось, но отступать было бы глупо и трусливо. — Это не два вопроса, а уточнение.
— О тебе очень весело отзываются окружающие. Например, Венебл. По ее мнению, девчонка Вандербилт — безмозглое порождение инцеста. Угадаешь свое прозвище?
— Конченая истеричка или сумасшедшая сука?
— Банально. У нее фантазии больше, чем у тебя, а потому ты — абсцесс или неоперабельная опухоль на теле человечества. Мое любимое — неуправляемая падшая девчонка «не-все-дома», что насосала на золотой билет. Твое безумие никому не пришлось по вкусу, к сожалению.
Ничего нового. И все же слова Венебл оскорбили, хоть я и не сомневалась, что драная сколиозница обо мне такого мнения. Недотраханная сука, дрочащая тростью, пока никто не видит. Нестерпимо захотелось ворваться к ней в комнату, завести разговор и бросаться предложениями, содержащими слова: «абсцесс», «опухоль», «отсос». Клянусь, если, вскинув кости, мне выпадет шанс избить ее без последствий, я им воспользуюсь. Аминь.
Майкл задумчиво и почти не моргая, смотрел на меня, водя указательным пальцем по гладковыбритому лицу. Я пришла к мести сама или это очередная уловка? Может, Венебл ничего про меня не говорила, а он взращивал во мне ненависть, заставлял усомниться в реалистичности происходящего?
Я попросила не копаться у меня в голове. Лэнгдон заверил, что и не думал об этом, напомнил об отсутствии причин для вражды и объявления друг друга супостатами. На краю стола располагался черный стакан с канцелярскими принадлежностями. Я без спроса забрала его в руки и принялась перебирать затупившиеся карандаши и ручки с пустыми стержнями, прозрачные стенки которых хранили немного чернил.
— Речь все же не о Венебл, — добавил Майкл, забрав у меня из рук новую игрушку — карандашную точилку. — Расскажи о своей подружке.
Я раздосадовано сцепила пальцы в замок, напоминая себе, что всякое слово, произнесенное им, может быть ложью. Предательство со стороны Серой — что-то новенькое. Руки похолодели от страха, будто бы тело знало лучше, чем разум. Я отозвалась практический заготовленной фразой: «Друзья — не прислуга, но с прислугой дружат».
— Похвально. Ты, конечно, ей доверяешь, не сдерживаешься, жалеешь. И незадача, — голос снова перешел на шепот, — она не верна тебе, не чтит излюбленный мисс Гуд дух сестринства, и свет, который ты, вероятно, видела в ее компании, оказался тьмой.
«Я — не бывшая балерина, не списывайте», «Мисс? Все хорошо?», «Какое платье вы хотите сегодня?», «Вы не должны обращаться ко мне иначе. Меня зовут Энди», «У меня еще много дел, прошу прощения».
Он мне это внушает. Пытается стать единственным, кому я смогу доверять, чтобы окончательно сломать, чтобы мне было некуда и не к кому бежать.
— Ложь. Сколько времени потребовалось, чтобы придумать историю?
Майкл фыркнул. В очередной раз напомнил об отсутствии повода для хитросплетений лжи, а после добавил пару слов о Коко, смешавшей своего ассистента с дерьмом, будто бы это могло утешить.
«Если бы мне хотелось сделать что-то, ты бы никогда не догадалась».
Я заверила в обратном.
«Легко тронуться умом, придумывая все, что ты мне приписываешь».
В одночасье потерялся интерес к происходящему. Думала, что замолвлю слово за парня, Тимоти, но вовремя отогнала эту глупость. Это наведет на соответствующие вопросы со стороны каждого, а еще Эмили не убивалась по нему, не рыдала, не засиживалась в шкафу его комнаты, вдыхая запах еще не выстиранной одежды.
Наделять людей хорошими качествами и поступками — большая ошибка. Чаще всего ожидания не будут соответствовать действительности.
У меня оставалось еще много вопросов, а полученные ответы — пустой треп, который занял не менее бесполезные часы. Этим мне и придется заниматься ближайшую сотню лет: разговаривать с ним, выходить из себя, слушать неприятные вещи и не получать ничего полезного взамен?
Когда-нибудь ему надоест и моя жизнь оборвется. Это предположение успокаивало, создавало иллюзию надежды на освобождение, поэтому я не спешила бросаться в ноги и умолять отпустить, выжечь душу, превратив в горстку пепла. Пыль, что укроет тонким слоем сияющую кожу сапог, будет втоптана в трещины в полу, забьется в углы и осядет на балясинах.
— Одна просьба, ладно? — я подошла ближе к двери, но не спешила ее распахивать. Не хочу обнаружить тех, кто припал ухом к щели, думая, что улавливает каждое слово. — У меня нет желания попасться на глаза старой карге. Ну, мисс Мид.
— Пожалуйста, не говори о ней так, — интонация переменилась до неузнаваемости. Майкл произнес это мягко и почти умоляюще. — Это ее работа — выполнять команды.
«Не команды, приказы» — прозвенел голос мертвеца-военного в голове.
— Сделай одолжение: не оскорбляй ее в моем присутствии. Мисс Мид дорога мне.
«Твоя Корделия уничтожила всех, кто был мне дорог. Она сожгла мисс Мид!»
— Скажи еще раз.
Мисс Мид. Конечно. Из его уст ненавистная фамилия звучала иначе — мягко, приторно-медово, наводило на мысль о лугах***, если бы я слышала имя только от Майкла. Другие говорили о ней, точно о неизлечимом диагнозе, плевке в лицо.
— Ты смог вернуть ее?
— Не совсем. Она создана отделом исследований, запрограммирована исполнять мои приказы. Во имя безопасности, правда, ей стерли память, но придет время, и мисс Мид снова будет на моей стороне. Храни копию, если дорог оригинал.
«Копию», «оригинал», «храни», «дорог».
Глаза забегали по комнате, будто бы искали что-то важное. Тело снова не подчинялось, оно жило своей жизнью, побуждало быть внимательнее, осмотрительнее, осторожнее. Казалось, что я уменьшаюсь и исчезаю, растворяясь в пламени, точно сделана из олова; нужно ухватиться за что-то. Любое подношение будет кстати.
Я хотела сбросить туфли и подогнуть ноги под себя, ступни заледенели, кажется, одеревенели. На щепках далеко не убежишь — они с треском сломаются.
Тело пробил озноб. Я потерла сухие ладони, жмурясь от неприятного звука. Скажи это, давай, ты сможешь. Говори. Ты же знала, что ты — каприз, еще один каприз, который, правда, подается не в красивой коробке, как кукла «Барби» на пятый день рождения.
Твоя коробка — гроб.
— Что мне нужно сделать? Отрезать клок волос? Снять пласт кожи? Я могу это сделать! — рука потянулась к ножу в чулке. Столовый прибор поблескивал зловещим светом, будто серп или лезвие гильотины — один взмах и все закончится. — Хоть сейчас! Ты мне только скажи, что тебе нужно от меня, я сделаю, клянусь. Создашь себе еще одну копию отделу, они не откажут Сатане.
Майкл ничего не ответил, не покачал головой, не поправил перстни на утонченных, словно у пианиста, пальцах. Я оробела. Кто меня тянул за язык давать обещания, вероятно, теперь он и сделает это — припомнит о клятве и сожрет с дерьмом.
— Ночные разговоры на тебя плохо влияют — сплошные нервы. Тебе пора спать. Продолжим утром.
Он с невероятной грацией и особой легкостью поднялся со стула, обогнул длинный стол, за которым впору проводить банковские переговоры — «Да, мистер Лэнгдон, я хочу сделать вклад в вашем банке. Уверена, у вас найдется ячейка для еще одной души!». Пальцы едва касались темного дерева, проводя прямую, что равнялась ширине предмета мебели.
Пусть не думает, что я так легко сдамся!
Я вытянула руку, с намерением перехватить его запястье, остановить, но вцепилась практически мертвой хваткой, как мерзкая злобная собачонка в кость. Сохранять баланс оказалось невозможным, я с меньшей грациозностью вскочила со стула, что с грохотом полетел на пол, вынуждая зажмуриться от шума.
— Нет, нет, нет! — мне вовремя вспомнился фокус с румянцем, подсмотренный у Коко. Отпустив его запястье, я несильно защипала себя по щекам, чувствуя дрожь на кончиках пальцев, и сбитое сердцебиение. — Я в полном порядке! Видишь? Все хорошо, давай еще поговорим!
Щеки не покраснели, но шрам пробудился, засвербел комариным укусом.
Майкл не повел и мускулом, лишь чуть склонил голову на бок, будто бы без слов говорил: «Посмотри, на кого ты похожа сейчас, в кого ты превратилась». Я продолжила фальшиво улыбаться, заламывая руки. Попыталась вспомнить свой возраст и год рождения. Сбилась. Отняла от текущего года, но запуталась в числах. Выгляжу все равно старше положенного, откровенно хуево.
— Ты запустила себя, — в подтверждение мыслям нараспев произнес Майкл, заправляя одну из прядей мне за ухо. Отвратительно. Всю жизнь ненавидела, когда видно уши. — И я не о внешности. Возвращайся к себе в комнату.
Что он о себе возомнил? Я встряхнула головой и порывисто пригладила прядь снова. Настоящее неповиновение дрянной девчонки.
— Ты не сможешь вечно ссылаться на «завтра» или «следующее утро»! Рано или поздно оно настанет и тебе придется ответить на все вопросы. Не посмеешь улизнуть.
Лэнгдон усмехнулся, на губах вновь заиграла улыбка. Ситуация его забавляла.
— Я смею всё, что можно человеку, кто смеет больше, тот не человек!
Что-то знакомое.
«Гораздо вернее внушить страх, чем быть любимым».
— Макиавелли?
— Я был лучшего мнения о твоих литературных познаниях, Элизе! — он забавлялся без тени злобы. — Макбет.
Я согласно промычала. Шекспир. Клавдий, Полоний, Гертруда, Офелия. Она еще что-то говорила о подарках, которые не нужны, коли нет любви или подарок нам не мил, если разлюбит тот, кто подарил. Гамлет.
Не Макбет.
Я мысленно прописала себе пощечину и поставила «неудовлетворительно» за семестр. Семестр длиной в жизнь. Последнее время я ничего не читала, зрение не позволяло. Буквы расплывались или терялась суть уже в конце страницы, и мне приходилось перечитывать снова и снова. Записи в дневнике не в счет.
— У меня еще есть незавершенные дела.
Майкл не очень тонко намекнул на то, что не желает больше тратить время на глупости. Я фыркнула. Какие у него могут быть дела? На Третьей станции придуманные горы забот только у Серых, которых необходимо занимать, словно маленьких детей, чтоб те не путались под ногами Лиловых.
Когда-то глубокий порез в районе предплечья дал о себе знать, почти захрапел, но не проснулся. Летом я предпочитала говорить, что это шрам от неудачной татуировки, будто последний должен выглядеть именно так. Никто, правда, не спрашивал, но ответ всегда был подготовлен и отрепетирован.
— Не желаешь присоединиться?
Я отрицательно покачала головой. Уже присоединялась, спасибо. На завтрак вновь стоило ожидать похлебку из змей.
— Полагаю, мне следует вернуться в свою комнату, мистер Лэнгдон.
— Полагаю, что да, — согласился он, а после добавил ироничное и приторно-скользкое, облаченное в латекс: «мисс Рейзор».
Когда я пробиралась по намеченному пути до комнаты, угнетающие стены, запах похоронного бюро в закутках, витающая в воздухе ложь открылись мне одной больше не ужасающей иллюзией. Я превратилась в его любимую куколку, для которой мало одной коробки. Даже самые дорогие или редкие куклы ограниченной серии не томятся под пластиком. Им отводится место на полке среди равных или же в кукольном домике подходящего размера.
Школа Готорна — место, где Майкл открыл в себе новые стороны, нашел новых, к счастью, умерщвленных союзников. Он отправил сюда любимую машину, некогда дорогого человека, Мириам Мид; настал и мой черед.
Вся коллекция в сборе.
You are one of God’s mistakes,
You crying, tragic waste of skin,
I’m well aware of how it aches,
And you still won’t let me in.
…Though I don’t like you anymore,
You lying, trying waste of space.
Ты — одна из Божьих ошибок.
Ты — плачущая, печальная оболочка.
Я прекрасно понимаю, как это больно,
И всё равно ты меня не впускаешь.
…Хотя ты больше мне не нравишься,
Ты — лживая, занудная пустота.
— Placebo Song To Say Goodbye
___________________
* — Уолт Уитмен — «Тебе».
** — Дай мне Ромео! Если он умрет, / Разрежь его на маленькие звезды — /И станет от него так нежно небо, /Что вся земля в ночь влюбится и солнцу/ Веселому не будет поклоняться. — АКТ III, Сцена 2
*** — Не совсем уместная игра слов: Ms. Mead — Meadow — Луг.
========== 18 - Between heaven and hell ==========
…Были дали голубы,
было вымысла в избытке,
и из собственной судьбы
я выдергивал по нитке.
В путь героев снаряжал,
наводил о прошлом справки
и поручиком в отставке
сам себя воображал.
Вымысел — не есть обман.
Замысел — еще не точка.
Дайте дописать роман
до последнего листочка.*
Стоило повернуть дверь собственной комнаты, как меня охватило чувство, что кто-то уже был здесь. Я зажгла свечу от той, что почти догорела; задумалась: «А горела ли она раньше?».
Измерив шагами комнату, заглянула в шкаф и под кровать — самые банальные, но пользующиеся успехом места, чтобы спрятаться. Ничего не пропало лишь по той причине, что вещей и раньше не было.
Шкафы у всех набиты тряпьем, обувью и украшениями.
Я забралась с ногами на кровать, удерживая спину прямой, и развела кукольные ноги чуть шире обычного. Если куклу просто усадить на пластмассовую кровать, то она часто заваливается на бок. Мои «Барби» так и делали. Никогда не хотели слушаться. Я расправила юбку, выискивая несуществующие буквы на ткани, а после вынула из чашечек корсета смятые страницы.
Титульный лист «Дома о семи фронтонах» повредился больше, чем первая глава.
Не помню, что я написала о судьбе этих вырванных страниц, может, сказала, что сожгла, но нет. Я хранила их бережно, как и все воспоминания, что окрасились в цвет чернил на страницах книги.
С осторожностью расправив страницы, я принялась водить пальцем по чернилам. То, что хотелось забыть. Мой стыд, мое допущение. Прегрешение.
Это случилось уже в Калифорнии. Дважды. До разговора на качелях, когда пришлось ночевать под открытым небом, и стало решающей точкой — днем моего побега. Я хотела сделать историю другой, чистой, обвалять себя в сахарной пудре.
Я не знала, кто я. За кого я себя выдаю. Мне хочется прислуживать Дьяволу или же пялить глаза в пол, складывая руки в молитвенном жесте, но на стороне Ангелов?
Кто я?
Уже опустились сумерки, когда я нашла мотель, где меня согласились поселить без кредитной карточки. Единственный, блять, на всю округу, в котором никому не было ни малейшего дела до моей скромной персоны. Я устала в тот день. По большей степени от этого ребенка, чем от калифорнийской духоты, плотной настолько, что хоть режь бензопилой. В воздухе витал запах гари: поблизости горели леса.
Холодильник, покрытый слоем трехмесячной пыли, пустовал. Кроме пачки с горсткой хлопьев и коробки дешевого сока, настолько гадкого, что проще было бы хлебнуть сточных вод, ничего не было. Снаружи потек автомат-холодильник с наполовину замороженными сэндвичами. В луже валялась грязная тряпка с душком мочи, покрытая чужими волосами и комьями пыли.
Голова закипала, так что я попросила Майкла побыть ненадолго самостоятельным и кинуть на желтый матрас постельное белье, кривой горкой лежавшее на грязной обивке кресла. Под согласное мычание я вышла на поиск чего-нибудь.
Оказалось, что в этих местах повреждены линии электропередач — сухая ветка выбила фонтан искр и лишила округу шанса прохлаждаться под гудящим кондиционером. В течение почти шести часов холодильники текли, продукты кисли, а люди умирали, обмахиваясь в тени утренней газетой.
Когда я вернулась с честно отвоеванной наполовину прохладной бутылкой газировки (в ней достаточно сахара и прочего дерьма, чтобы притупить голод до утра), Майкл не сдвинулся с места: жевал залитые соком хлопья, рассматривая коробку из-под сока. Сбоку был портрет пропавшей пару месяцев назад девушки с тоненькими косичками.
Он так выматывал своей напускной беспомощностью, привычкой, что все сделают за него. Жутко напоминал Джейка. До переезда в Калифорнию тот не мог на полке холодильника найти кусок пиццы или ждал, пока кто-то включит микроволновку.
— Что сложного? — не сдержалась я, бросив на матрас наволочку. — Почему ты не сделал хотя бы это?
Майкл ничего не отвечал, даже не поворачивался на голос. А я не могла себя заткнуть, и говорила то, что всегда слышала от старших.
Когда с постельным бельем было окончено, пот почти градом стекал по спине. Я собиралась вынуть из холодильника газировку и использовать вместо льда. Три шага — не больше, как Майкл подорвался со стула и дернул меня за волосы, потянув назад и нехило приложив об пол.
— Ты, — он навалился на меня всем телом, давя рукой на горло. — Больше. Не. Будешь. Мне. Ничего. Говорить!
Тогда я впервые почувствовала почти первобытные инстинкты борьбы. Попыталась ударить его ногой, отодрать руку от глотки и жутко сипела, чувствуя пульсацию в висках.
«Не смей меня ни с кем сравнивать».
Эти слова уже звучали шумом. Я отключалась, хоть из последних сил внутренний голос вопил не делать этого, бороться дальше.
Господи, — единственное, что пришло на ум. — Он же убьет меня сейчас. Он же неуправляемый!
Я была уверена, что он плюнет мне в лицо после этого. Изобьет в лучших традициях социальных драм о токсичных отношениях, насилии, рукоприкладстве. Тяжело дыша, приложив ладонь к пульсирующему горлу, я долго не могла найти в себе сил подняться.
Последние годы во многих клиниках, массовой культуре можно встретить статьи о жертвах. Женщинах, что так отчаянно хватаются за отношения, которые давно потеряли смысл. Они впивались в призраков, дергали их на себя, заставляли снова любить, терпели и никогда бы не признали своего статуса.
Лежа на грязном полу мотеля в Калифорнии, под властью неконтролируемого мальчишки, на которого почему-то спускала заработанные прорицанием деньги… Я не могла назвать себя жертвой. Не хотела. Это бы подорвало мое достоинство, размазало бы, как грязь, забившуюся в паркетные доски.
— Мне так жаль, — разрыдался он. — Мне очень жаль.
Джейк в детстве разрыдался также, когда разбил любимую чашку. Она была похожа на пчелу и чуть ниже эмалированного края торчали две ниточки, смутно напоминающие антенны. Это произошло на моих глазах и успокаивать его пришлось мне. Лучше сейчас не думать о нем.
Майкл так искренне раскаивался, всхлипывал, утыкаясь лбом мне в плечо, что я не могла не простить. В теории, конечно, могла. Я любила его? Это больная привязанность, склонность предлагать любовь, изливать ее на тех, кто о ней не просит. Или он все же просил?
Может, страх и любовь — идентичные понятия, как «я люблю тебя» и «не уходи»?
Я пропускала между ослабевших пальцев жидкий мед его волос, шептала, что все в порядке (ни хера не в порядке, беги!!!), успокаивала, как это делает измученная капризами мать, горячими пересохшими губами касалась виска, опять повторяла, что с каждым бывает, старалась унять боль.
Ярость досталась ему от Отца. Это не он.
Через время в дверь постучали, кто-то из постояльцев пожаловался на шум, пообещали вызвать полицию, если не уберемся. Я так боялась за него, что приняла чужие условия. Лучше ночевать под открытым небом, чем объясняться в участке.
Если бы у меня были мозги, я бы сбежала, а не думала о возможном сотрясении. Если бы у меня были мозги, я бы никогда не допустила этого. Почему мне хватило ума сбежать из викторианской дыры, где дом считал каждый мой вздох?
Точно. Мне было куда идти. А теперь… кто бы понял меня еще? Кто бы знал меня из прошлого? Мне нравилось прикрываться этой беспомощностью.
Сделайте одолжение, посчитайте, сколько раз я думала о тайнах, которым следовало бы остаться забытыми! Иногда я придаю словам значение, превращая их во что-то такое же пышное, как прическа Марии-Антуанетты или шапка взбитых сливок. Мне просто хочется поговорить с кем-то и об этом.
После ночи под открытым небом прошло дня три от силы. Снова три полных подозрительного спокойствия дня. Майкл был невероятно любезен, лез из кожи вон, чтобы быть лучше, чем он есть. Конечно, это бросалось в глаза, но я ничего не говорила. Скорее всего происходящее — тактика притупления вины. Загладить подобное, знаете ли, невозможно. Я старалась просто не думать, как и всегда. Слушала его бредни, иногда улыбалась в подтверждение, согласиться вслух у меня не поворачивался язык. Ну, не верю я в Дьявола. А еще в то, что люди могут меняться.
Единственный камень преткновения — мир.
Да, он отвратителен. Я смотрела в окно, и не раз. Войны, нищета, голод, власть в неумелых руках, смерть. Мама говорила, что никогда не будет изобретено лекарства от рака. Смерть — отличный бизнес. Фармакологической индустрии выгодно, чтобы мы болели, влезали в кредиты, займы, не могли расплатиться со страховой компанией и, в конце концов, умирали. Ритуальные агенты никогда не переживают насчет кризиса или того, что бизнес потеряет актуальность. Мы умрем. Родились, чтобы умереть, и этого никак не изменить. Остается только смириться.
Майкл же хотел чего-то и не владел должным словарным запасом, чтобы описать все, что хочет. Думаю, он и сам не знал, чего хотел. Ему навешали годовой запас лапши об уничтожении мира магией, власти, Альфе и Омеге, победе плоти над духом и прочее. Суждения его по большей части были поверхностны, но иногда находили отклик в сердце, пугали, как мысли о бескрайной вселенной, не были подвластны пониманию.
Порядок и проблески надежды, как известно, сменялись хаосом.
Мир не изменится. Люди в один день не станут лучше. Я любила этот мир и люблю его сейчас. Разрушенный до основания, обугленный, обнаженный, уродливый, явивший все шрамы и изъяны. Я родилась в этом мире, наблюдала за развитием технологий, трендами, сменой политиков у власти. Жизнь менялась на моих глазах. Мир породил меня, создал по тем подобиям, выкройкам, что были актуальны в конец девяностых и рассвет нулевых.
По мере приближения к Лос-Анджелесу и той местности, где располагалась школа для выдающихся юношей, я терялась в предположениях. Что будет дальше? Моей негласной задачей оставалось возвращение блудного сына Калифорнии в родные земли. И с этим я справилась на «отлично», от чего при виде зеленого указателя штата подбивало постучать по нему пальцами, всплеснуть руками и сказать: «Ну, мы на месте».
Я думала, что Майкл решил вернуться в тот жуткий дом на Берро Драйв. Не знаю, говорила ли раньше или нет, но они друг другу подходили — Майкл и этот дом. Я бы сказала, что они дополняли друг друга.
От школы Готорна он отмахивался: окружение глупых студентов больше не для него. Излюбленная фраза «Домой возврата нет» мною почему-то позабылась, когда я была на пугающей близости с матерью. Холодный рассудок как-то отключался, перегревался, стоило Майклу появиться в моей жизни.
Я одновременно сочетала в себе две вещи: гиперопеку и кусочки «себя». Как будто жила под девизом: «Что бы я сделала, если бы не потеряла рассудок?». Правда, тогда об этом речи не было, но. В общем, я поступала так, как считала нужным, делая раз за разом непоправимые ошибки, забывала о тормозах и продолжала крутить педали, вращать штурвал, когда было уже поздно.
Майкл убедил меня в том, что знает, куда хочет идти и предложил сократить путь через лес.
Маленькие девочки не ходят в лес одни. Большие девочки знают, что в лесу не водятся чудовища. Чудовища сами приводят туда больших девочек. Я отнекивалась, мол, есть пути лучше, а еще автобусы, поезда, а еще фуры, на них можно вообще задаром доехать. Но аргументы кончились. Майкл снова победил. Заговорил об Отце, который вроде как «подтолкнул» его к истине, напомнил обо мне (спасибо?) и о том, что если не знаешь ответа на какой-то вопрос, то лучшим решением будет спросить. Неужели? Я и не знала.
«В лесу лишь деревья. Деревья — всего лишь лес». Так ведь поется?
Он был счастлив, а я снова ощутила себя супер-глупенькой-молоденькой мамочкой, которая не знает, что делать с отпрыском, пичкает конфетами, дает соску, позволяет бесчинствовать, лишь бы не плакал. Лишь бы не стоило успокаивать и заниматься воспитанием. Лес — значит лес.
Гулять по лесам, которые совсем недавно пожирало пламя. Это так неразумно. Это так в моем стиле — делать то, что неразумно, а после сожалеть.
Здесь было жарко, словно мы случайно свернули в тропики. С непривычки от чистого, в отличие от города, воздуха, наполненного запахом смолы, перехватило дыхание. Под ногами скрипели ветки, попадались выжженные солнцем колючки, сосновые иголки и шишки, устилавшие ковром отдельные участки. Не так давно здесь упала сосна. Корни ее, будто щупальца мертвеца, торчали из земли, наводя ужас.
Мне отчаянно хотелось, чтобы огонь охватил эти места. Очистил.
— Ну, мы пришли, — Майкл пнул краем лакированного ботинка какой-то камень. — Снимай свое платье.
Я опешила. Нервно засмеялась и дважды переспросила. Мало ли. Может, что-то еще сомнительно рифмуется со словом «снимай» или «платье». Он отрицательно покачал головой. Я услышала верно. Надо же быть такой идиоткой! Добровольно прийти в лес, самую чащу - вокруг одни деревья. Добровольно, Боже!
— Мне не жарко, — рукой стерла выступившие капельки пота. — Прекрасно себя чувствую в платье.
Слабовато. Кругом деревья — никуда не побежишь, никого на помощь не позовешь. Что закричать? «Помогите я гуляю по лесу с Антихристом?» Я пляшу под его дудку, а после жалуюсь, что дела идут куда-то не туда? Сама виновата.
— Ты веришь мне? — Майкл сделал два шага вперед. Я попятилась назад. — Ты не доверяешь мне?
Я отрицательно покачала головой. Ни хрена я тебе не верю, мальчик! Как я вообще могу верить чему-то, к чему ты причастен?!
Он протянул ладонь к моему лицу, огладил большим пальцем щеку. Еще немного и разрыдаюсь. Сейчас он принесет меня в жертву, перережет глотку во имя убеждений, отправит к черту, к Папаше.
— Я хочу… Чтобы ты была со мной. Мне нужно обратиться к Отцу. Будь со мной в этот момент.
Я снова отрицательно покачала головой, увернувшись от его руки. Моя вера недостаточно сильна. (Ее попросту нет). Не хочу участвовать ни в чем «таком». Следовало остаться в Ковене под крылом Корделии.
— Моя вера недостаточно сила, — снова повторила я. — Лучше делать самому.
— Ты же веришь мне? Мы говорим одним голосом, моя воля — его воля.
Я тяжело выдохнула и закрыла глаза, ощущая мягкое прикосновение - теперь к разуму. Одной воли достаточно, чтобы сделать шаг в будущий круг, потянуться дрожащими пальцами к пуговицам на платье. Ему нужна только моя рука, только кровь. Теперь понятно откуда у него тот глубокий шрам на предплечье.
В кожу впивались иголки, отпечатывались, напоминали о том, что все имеет свою цену. Боль — бесплодная, не утихающая, разгорающаяся с каждой секундой, — обладала наивысшей стоимостью. Жертвенность —это тоже боль?
«Я не выйду из круга, пока ты не заговоришь».
Sanctus, Sanctus, Sanctus.**
Солнце достаточно напекло голову. Во рту пересохло. Хотелось расковырять порез на руке, пить собственную кровь, чтобы как-то утолить жажду, сводившую с ума. Нужно уходить.
«Мы не договаривались, — слова «на это дерьмо» застыли в горле. Платье грязное, колени сбиты, местами выступила кровь. — Твоя воля сильна, но не моя».
Перелом руки, сбитые ноги, легкие в огне. Я оставила его, сожгла тот мост, сбежала, возможно, позорно, но зато не подохла в лесу, подчиняясь воле того, кто для меня не больше, чем сказочный герой.
Дальше вы знаете. «Поездка была хорошей. Точка».
Это мой стыд. Я подчинилась чужой воле. Этого никто не должен знать.
— Sanctus, Sanctus, Sanctus.
Вновь смяла листы. Хорошо, что я вырвала их. Никто не должен знать. Следует их сжечь с утра.
Завтрак, кажется, тянулся целую вечность. Мне нетерпелось покинуть четыре стены, услышать очередную порцию унижений. Это бодрит с утра не хуже стакана свежевыжатого апельсинового сока. Заметил ли кто? Очевидно, что нет.
Галлант что-то говорил Коко, периодически поминая бабулю и поправляя невидимую маску скорби. Как ему хотелось, чтобы она была рядом. Я ждала, что кто-то вскочит с места и заорет: «Не верю! Ты сам убил ее».
Главное, чтобы это сделала не я.
Венебл появилась с опозданием. Взбудораженная, я и не заметила ее отсутствия во главе стола. Сказывалась ночь, проведенная без сна — движения слишком порывисты. Я чуть было не опрокинула бокал на себя.
Вильгельмина была в хорошем расположении духа: шаркала бодро, не скрывая глупой улыбки, игравшей на темных губах. Она сказала, что у нее есть объявление. Присутствие, разумеется, обязательно.
Я подняла руку - уведомить, что не появлюсь. (Ах, какая жалость!) Венебл не дала произнести и слова.
— Не утруждайтесь, Катрина. Мистер Лэнгдон уже предупредил меня, что вы участвуете в «Кооперации» сегодня. Мы после поговорим с Вами.
Всегда ровный голос Вильгельмины вздрогнул на его имени, уголок рта пополз вверх. Неужели он действует на нее так? Ослепляет и дымкой окутывает здравый смысл? Я представила, как Венебл робеет в его присутствии, лишь трость удерживает ее от того, чтобы не растечься, как кубик льда под солнечными лучами. Как она ценит его внимание, думая, что обыгрывает и всегда на шаг впереди.
За столом зашептались, прожигая на мне дыру. Вот же ублюдок.
Неудачное повышение авторитета или шансов на победу лишь подтверждает их домыслы о том, что я лишь прикидывалась слабой черной овцой. Они и без того меня ненавидели. Полагаю, что теперь расквитаются со мной куда раньше, чем в дверь постучат обезумевшие каннибалы.
Я все же поблагодарила мисс Венебл за проявленную заботу.
— К чему нужен весь фарс? — выплюнула я сквозь зубы вместо приветствия. Сегодня оно не уместно.
— Vi veri veniversum vivus vici, — произнес Майкл, самостоятельно закрыв двери в кабинет, некогда принадлежавший Венебл.
Я обернулась на голос, борясь с чувством дежавю — ночью действия происходили на том же месте, и сейчас словно было продолжение съемок никак не выходившей у обоих актеров сцены. Не хватало только под ногами цветной полоски-ленты, указывающей, где мне предстоит стоять, чтобы не нарушить кадр внезапной сменой локации.
— Силой истины я, живущий, покорил Вселенную.***
Это не совсем ответ на мой вопрос.
«Свергнуть парадигму ретроградов».
Я напомнила о его прошлом жизненном кредо. Хотелось бы и мне иметь в запасе парочку-другую таких витиеватых цитат, заводящих собеседника в тупик. Но нет никаких гарантий, что из моих уст они прозвучали бы с той женапыщенностью, которой не занимать у Майкла, а я не произвела бы впечатление человека, ухватившегося за самую умную фразу, закравшуюся в первый же абзац.
— Разве остались те, кого бы следовало свергнуть? Ретрограды?
Умным словечкам его обучили, а их значению — нет.
Я выдавила из себя улыбку и иронично протянула руку, словно в знак знакомства. Мы живем под землей, носим тряпье королей и королев, соблюдаем призрачный этикет, но в глубине души смердим хуже, чем конюшня, наполненная навозом, разводя сплетни друг про друга.
— Приятно познакомиться, — странно, что руку не пожал. — К слову, ты так и не ответил на вопрос об уверенности изменения мира к лучшему путем благородного огня. Ты слишком мало, — я сделала упор на слово «мало», — жил на этом мире.
Вспомнила, что хотела рассказать ему историю мира. Говорить о переворотах, подстрекательствах, сражениях, войнах. Когда текли реки крови невинных, в земле разлагались груды тел тех, кто был выведен на арену, как пушечное мясо. Когда брат пошел на брата.
Старой бритвой блеснул рассказ о прадеде и страхе смерти. Войны.
— Достаточно, — щеку, будто огрело хлыстом от резкости произнесенного.
«Достаточно» можно расшифровать по-разному. Например: «Закрой свой дрянной рот» или «Я долго жил, и кажется мне, огонь скорей подойдет».****
Или ничего из этого.
Майкл замер, но уже через мгновение вернулся к привычной ухмылке и заведенным за спину рукам. Мне бы хотелось увидеть это действие, стоя у него за спиной. Ничуть не удивлюсь, если прямые плечи и надменный взгляд — еще одна верно подобранная маскировка, а в действительности — заламывание пальцев, отрывание заусенцев, кулаки, стиснутые до побелевших костяшек.
Он снова владел положением.
— Предлагаю разнообразить наше общение, — Лэнгдон кивнул в сторону второго кресла, вчера пылившегося в другой части комнаты. Кажется. — Ты же рвешься на свободу, не так ли? Только я один могу предоставить тебе информацию о происходящем на поверхности.
— Я уже была там, — садиться на кресло мне не хотелось. Опять придется подгибать юбки, отвлекаясь на складки ткани.
— Сколько? — раздраженно спросил он. — Пять минут?
Меня подбивало ответить “Десять”. Хватило и минуты, чтобы ужаснуться, убедиться в безнадежности выжженного дотла мира, который никогда уже не будет прежним.
Майкл принял собственное предложение, в три шага подошел к соседнему креслу и повторил вчерашний жест — откинулся на мягкой спинке. Я покачала головой, мол, спасибо, лучше постою, изображая фонарный столб. Еще немного и разревелась бы без причины.
— В общем, — начало мне уже понравилось: никакой предыстории. — Мой путь сюда пролегал уже по знакомому тебе маршруту через Техас, а точнее то, что от него осталось. Главная задача — оценить урон нанесенный Пятой станции. Жуткое зрелище, конечно, но любое запущение отвратительно. Не доезжая до Нью-Мехико, я встретил женщину, молодую мать с двумя детьми. Рваная одежда свисала на почти высушенном теле клочьями. У них не было противорадиационного костюма, но лица детей закрывали куски ткани, — Майкл ненадолго замолчал, сжал губы в тонкую линию, будто бы вновь вернулся в прошлое.
Мне представилась истощенная женщина со впалыми щеками, наполовину облысевшая. Некогда оливковая кожа стала желтой, покрылась гнойными язвами; драное платье, трещащая синтетика, которой она укрывала лица детей, позабыв, что ядовитый воздух — не дым при пожаре.
Я нервно сглотнула. Дело не в исходе истории или несчастной судьбе выживших. Я сразу переняла историю на себя, вынимая из пыльного гардероба подсознания платья-воспоминания, одно за одним. Вытягивая нитки и петли — мысли о брате и сестре, кузенах и кузинах.
Тот образ женщины стал каким-то знакомым. Я уже смело могла представить ее до случившегося. Раньше. Она мне импонировала по ряду каких-то необъяснимых причин.
Майкл продолжил:
— Меня до глубины поразила та материнская жертвенность, которая двигала ею. Но радиации не избежать. Она сказала, что проделала длинный путь, надеясь, что удастся спасти хоть кого-то из детей. Я запоздало понял, что мальчик на ее руках уже умер. Сдавшись, потеряв всякую уверенность в спасении, она умоляла об убийстве старшей дочери из милосердия. У нее не было сил сделать это самостоятельно.
Я закрыла глаза, сдерживаясь, чтобы не заскулить. Образ женщины стал ярче, обветренные губы дрожали в молитве. Убийство во имя любви. Не уверена, что хотела это слышать, но все же решила убедиться:
— Надеюсь, ты у… сделал то, что она попросила.
Надеюсь! Надежда в убийстве, мольба о смерти, прекращении агонии из милости. Я почувствовала родственные чувства к этой женщине — сама просила об этом изо дня в день.
Майкл отрицательно покачал головой. Я внимательно посмотрела на него, улавливая во взгляде раздражение, легко принимаемое за тревогу. Не покидало чувство упущения какой-то важной детали. Ну же! Что прошло мимо ушей?
Лэнгдон вызвался помочь, словно восполняя пробел в проявлении милосердия.
— Разве я мог причинить вред твоим близким… Неужели ты хочешь кончить также?
Близким.
Кусочки пазла, которые я отказывалась развернуть на сто восемьдесят градусов, сделали это самостоятельно, точно по двойному нажатию кнопки мыши. Картинка в воображении сложилась. Мачеха. Я совершенно забыла, что у них родился второй ребенок, мальчик; еще пожалела, что это не дочь, хотела увидеть свою тезку.
Мачеха, настойчиво желающая наладить отношения, выкладывающая в социальные сети нашу единственную совместную фотографию в день моей смерти с грустной подписью: «Нехватает тебя, малышка. Спи с миром», убеждающая всех (и в первую очередь саму себя) в счастье быть одной семьей с такими замечательными крошками.
«Мы будем только рады, если ты присоединишься к нам, солнышко».
Я снова оказалась там, теряя контроль в кабине крылатой машины, может, злосчастного беспилотника, вышедшего из строя. Впереди — голубое безоблачное небо: никакой земли, никаких небоскребов. Голоса в голове не молвили ни слова — их не было. Я ждала их, как последнюю стадию шизофрении, как званых гостей, для которых припасены отдельные приборы и выставлен стул во главе стола.
Бросившись к креслу, я с силой зарядила Майклу пощечину, мгновенно ощущая обжигающую боль в правой руке. Он к ней не причастен.
— Ты сволочь! Ненавижу! Скотина! Сволочь! — слова так и летели изо рта, пока пальцы так и норовили впиться в наглые глаза, выдавить их. Удалось только задеть коротким ногтем веко, жалея, что не так давно распрощалась с длиной.
Я его гнева не боялась. Я его вообще не боюсь. Плевать, подумаю о последствиях после.
Силы покинули слишком быстро, и я упала на колени, задыхаясь от ненависти, сдавливавшей легкие, словно то наказание по приговору суда над Салемскими ведьмами. Французское красивое название.
— Держишь меня здесь за нихуя, за скот, устроил скотный двор, — голос перешел на шепот. — Ты… Все ты виноват. Что ты сделал со мной. Что ты сделал с миром. Н-н-ненавижу…
От нахлынувшей первобытной ярости хотелось биться головой об пол.
Не знаю, что именно пошатнулось в сознании. Я никогда не была так близка с мачехой, чтобы бросаться с боем Антихриста, отстаивать ее честное имя и кричать так, что, наверное, слышали в каждом уголке бывшей школы. Воспоминания полезли наружу, а вместе с ними змеями, теми самыми змеями, гнев, распирающий изнутри.
Я тяжело дышала через рот, согнув, будто шарнирные, ноги в коленях. Подол платья образовал вокруг меня круг неприкосновенности, точно никому не подвластно зайти в него, наступить на лиловую ткань, и, наконец, выбить из меня все дерьмо. Поднять глаза я не решалась, плевать, пусть зализывает раны. Странно, что папочка позволяет ему унижаться, получать увечья от руки ведьмы, хоть и слабой, никчемной, владевшей когда-то только раскладами Таро. Я посмотрела на правую руку. Ладонь все еще жгло так, словно верхний слой эпидермиса был счесан и сверху залит острым соусом.
— Что ж, — Майкл подал голос первым, перешагнув через меня, точно я стала не больше, чем лужа воска на полу. — Свое дело я сделал — рассказал ценную, как по мне, информацию о происходящем снаружи. Отвечая на твой вопрос… У меня рождается встречный. А что Ты сделала с собой?
Я внимательно следила за его движениями, давясь возмущением.
— Прошу прощения?
— Посмотри, что Ты сделала с собой, — он не указывает, только «тычет» в каждый незримый шрам, проверяя реакцию: зажмурюсь от боли или нет. — Как ты спустила свою жизнь, опустилась на самое дно. Что Ты сделала для сегодняшнего дня? Помыла руки антисептическим гелем? Порой мне кажется, что ты способна только на жалость к себе или к окружающим. Вечно нужен кто-то, кого бы ты могла жалеть, защищать, почти мать Тереза, только сестра. И, пожалуйста, — Лэнгдон вскинул руку, — не нужно оправдываться.
На его самовлюбленном лице не было и царапины, возможно, я переоценила свои силы. Вновь хотелось выдавить ему глаза, выколоть вилкой. Майкл вновь сидел за столом, одна рука кажется покоилась на колене, другая на подлокотнике стула.
— А что же ты? Кто тебя сотворил? Ты просишь у «Отца» помощь, не имея ничего. Кто тебя направил на этот путь? Еще недавно ты приходил хныкать на жизнь, на то, как злые ведьмы обидели и забрали у тебя игрушки. Не поверю, что ты сам «сделал» себя.
— Не заигрывайся.
«Не заигрывайся»? Прежнее бессилие будто бы рукой сняло. Почти без опоры на кресло я поднялась, подобрав чертовы юбки, и вернулась на тот же стул напротив стола, пододвинувшись ближе. Хорошо бы сейчас перегнуться через стол и вцепиться ему в лицо.
— А что ты сделаешь? Убьешь? Ударишь? Сломаешь еще одну руку? — рывком задрала тонкие рукава платья. — У меня их две, а еще две ноги, итого двадцать пальцев. Можно ломать по одному в день или в час. Лучше по суставу. Это займет больше времени. А может, ты меня здесь возьмешь силой, м? Но вот незадача, — я театрально приложила ладонь к щеке, наивно хлопая глазами. — Меня не удастся использовать, как матку на двух ногах. Я попрощалась с циклом больше года назад, к счастью. Я бесполезная для твоего великого будущего - правления в царстве мертвых.
— Как только ты выносишь саму себя, — усмехнулся Майкл и сам наклонился через стол. — Не люблю марать руки.
Здорово. Он не любит марать руки. Неужели сына Сатаны мучила совесть? Разве Его сын не должен быть самым бесчестным ублюдком из ныне живущих? Что ж, не оправдывать надежд родителей — черта любого ребенка.
Я сцепила пальцы в замок и опустила руки на колени. Локти касались живота, точнее корсета. Об отсутствии цикла я не думала довольно давно, как и о первой менструации — нежеланная и глупая тема для размышлений. Причин у подобного явления всегда достаточно: истощение, нервы, потрясения, упадок сил. Никакого сожаления. Мысли о здоровье уже не для меня.
Только само слово «бесплодие» угнетающее и парализующее, будто отнимало какую-то важную часть. Как смерть — умираешь и теряешь десятки шансов.
Я разжала пальцы, а после отпустила руки вниз и потрясла, словно стряхивала капли воды или что-то еще. Например, негативные эмоции и мысль, что у меня могли быть дети, которых я никогда, правда, не планировала.
Я внесла предложение снова говорить, застыв в ожидании новой череды унижения собственного достоинства, последующего экстаза, смакования момента.
— Отвечать на вопросы, — поправил Майкл и согласно кивнул. — Мы для этого и собрались.
— Зачем я здесь? Какой смысл в моем существовании?
— Ты уже спрашивала, я спросил о твоих догадках и не услышал ни одной. Еще раз.
Я высказала единственное предположение, что вспомнилось сразу же: месть. Он решил отомстить за то, что я бросила его в лесу, скрывалась по Америке, гонимая призраками, открыто высказывала недовольство. По-моему, одержимому человеку этого достаточно.
Провела аналогию со словами у себя. Вспомнила, как выписывала его имя ночами невидимыми чернилами, как задумывалась, будто чертов филолог или лингвист или кто-то еще, о значении слов. Думала о магическом и успокаивающем «Descensum» являющимся прародителем «Descend».
Спускаться вниз.
— Месть, — протянул он и задумчиво провел пальцем линию до подбородка. — Занятно, но ты переоцениваешь свою роль в моей жизни. Делать так много, чтобы просто отомстить за побег? Я был зол, но бегать за тобой или мстить… Это не для меня. Что-то еще? — я отрицательно покачала головой. «Любовь» — плохое слово. — Тогда, давай проясним что тебе хотелось, не будем тратить время.
Я снова покачала головой. Да, определенно, так будет лучше, если мне не придется играть в репортера. Мы сохраним много времени.
Майкл произнес «время» с такой интонацией, будто бы на Третьей станции мы составляем расписание, чтобы все успеть. Время — неограниченный ресурс, когда тебе нечем заняться. Я бы поделилась им, будь оно материально.
Он отбил пальцами по столешнице дьявольский ритм, будто бы думал над ответом. Не удивлюсь, если Лэнгдон не затруднял себя придумыванием чего-то и озвучит первую пришедшую на ум чушь.
— Через несколько часов после того, как сожгли мисс Мид и остальных, ведьмы обманом заманили меня на то место. Это был один из шагов, который они решили продемонстрировать мне, надеялись подавить большинством, возможно. Столбов было три, хоть и оставалось место для четвертого. Я видел их тела, то, что осталось от тел, мог испытать их страдания, стать зрителем того, что пропустил ранее. Корделия поджидала меня и предложила другой путь, наговорила чуши о человечности. Я дал ей понять, что никогда не буду один, пока она наивно подумала о тебе, решив, что существует какая-то односторонняя привязанность с моей стороны; сказала, как ты отреклась от произошедшего, вычеркнула всех, сменила документы и сбежала. Меня это не волновало, мне нужна была мисс Мид, но ее душу скрывало заклятие, наложенное Верховной. Я не мог найти ее, просил у отца — все тщетно.
«Ты все еще жива. Удивительно».
Когда я нашел тебя, то подумал, что это еще один шанс — человек на моей стороне. Была надежда, что ты сможешь заменить ее, что вроде бы любишь меня, но ты всегда видела во мне своего брата. Любила его, не меня. Я смирился и с этим. Плевать. Вокруг никого не осталось. Мать пыталась убить меня во сне, отец отрекся, Констанс покончила с собой, лишь бы не видеть больше. А после сбежала и ты, моя бесценная. Думал, что вернешься, не уйдешь далеко, принесешь еды или воды, побежишь отговаривать… Что ж, человечество — полное дерьмо, но Отец никогда не оставлял меня. Он показал мне людей, что продали ему свои души были готовы слизывать грязь с моих ног, если бы я попросил. Эти люди — еще одно доказательство моей… хм, теории. Они продали с молотка души за материальные блага вроде плазмы и интерьера из журнала, за похоть, оргазм, отсутствие зависимостей от наркотиков. Плотские утехи. Тебе должно быть знакомо.
Эти люди боготворили меня. Одной из них я обязан относительно удачным знакомством с теми, кто знал, что со смертью можно справиться и без магии. У них была какая-то прибыльная робототехническая компания, и они могли бы вернуть мисс Мид, но я не мог рисковать, тешиться ложными надеждами. Для начала я заказал тебя.
— Прости, что? — перебила я, ударив ладонью по столешнице, будто одной интонации недостаточно, чтобы передать удивление и ярость. — Ты сделал из меня робота? Ты сделал себе робота?!
— Ты — не робот, — усмехнулся Майкл, сложив ладони так, что пальцы соприкасались друг с другом. — Я заказал им версию тебя. Улучшенную, конечно. Ей добавили больше качеств, которыми оригинал не владел — сумасшедшая верность, любовь, готовность выполнения любого рода приказов. Чуть не переломала всю робототехнику «Кинеро», пока училась кататься на роликах, — он криво улыбнулся и на его лице мелькнула тень тоски, вызванной воспоминаниями. — Более двухсот терабайт памяти, знание литературы, всех языков. Очень умная, но… Она — всего лишь машина, очень надоедливая машина. Вечно бросалась на шею, тосковала, боялась разозлить, могла избить себя, если бы я приказал. Учтя все недостатки прошлой модели, отдел исследования вернул мне и мисс Мид. Я снова почувствовал, как обрел правую руку и способность изменить мир, не сбиваться с пути.
Может, лучше было бы не знать? С каждым словом меня все больше мутило, будто бы я присутствовала на вскрытии. Орган за органом, секрет за секретом.
— Не понимаю, — я покачала головой и решила пройтись по комнате. Юбка покачивалась, словно колокол с каждым движением. — Не понимаю, Майкл! У тебя уже есть улучшенная версия. Храни копию и бла-бла-бла, я помню. Зачем оригинал?
— Я поздно понял, что версии небезупречны. Они говорят то, что им заложено в память, могут объединять уже имеющиеся знания, но никогда не смогут создать что-то еще, переступить через себя. Они испытывают то, что в них запрограммировано. Пусть и работают вечность и никогда не постареют.
— Ты хочешь сказать…
Он кивнул и на выдохе произнес:
— Мне нужен оригинал. Пока они искали всю информацию о тебе, я чуть с ума не сошел! Если Корделия наложила заклятие и на тебя… Если я потеряю и тебя, что делать дальше? Я не мог так рисковать. У агентов «Кооператива» была задача вывезти тебя, они с ней справились. Кстати, что с ними?
«Мои близкие мертвы. Все до единого. Мне некого вытаскивать из пепелища, поэтому цена моего спасения — ваша жизнь. Бартер. Я привожу вас и выживаю».
— Мертвы, — не своим голосом произнесла я, потупив взгляд в пол. — Не добрались до убежища. Где Она?
— В Нью-Йорке, управляет станцией. Я дал ей все, что могло бы стать твоим, не сбеги ты тогда. Возможно, этого бы и не было, если бы… Подумай об этом, а не размахивай руками. Я не знал, что тебя отправили сюда, вся информация о распределении жителей Сан-Анджело пала вместе с агентами. В Бекли очень много людей, следует заниматься Пятой станцией снова, устранять неполадки и возвращать к жизни.
Я медленно опустилась на пол, поджав колени к груди. Корсет, казалось, впился во внутренности. «Он просто заскучал». Лучше бы это была месть.
— Зачем тебе все это, — уже тише произнесла я, сдерживаясь, чтобы не завопить. Еще немного и начну жевать рукав платья, лишь бы не грызть язык. — За что ты так со мной? Почему? Почему тебе нужно было все испортить? Все уничтожить и впутать в это меня? Что я сделала тебе? Я же… Я ничего не сделала плохого. За что?
— Я не хочу окружать себя роботами! — практически закричал Майкл. — Я устал жить среди них!
Мне хотелось завопить о семи миллиардах человек на планете. Может, я это и сделала.
Помню, что заболел лоб, когда я начала биться головой о колени, перестав себя контролировать, а после приложилась виском к покрытому пылью полу. Какое-то зверье выло, подстреленное, уготовленное на чучело. Я выла вместо него, ударяя ладонью по полу, выискивая сквозь пелену слез воск, который еще никто не успел оттереть.
Не знаю, когда Майкл оказался рядом со мной на полу, когда я подползла ближе к нему и, задыхаясь, привалилась виском к его коленям. Не исключено, что он внушил мне эти действия. Благодетель. На полу все еще холодно, тело пробивал озноб. Снова и снова. Я вцепилась пальцами в ткань чужих брюк, опасаясь, что ничто уже не спасет, не вытянет обратно.
— Я ненавижу тебя, — давясь слезами и вязкой слюной, что наполнила рот.
Будь проклят тот день, когда я приехала в Калифорнию, увидела тот дом. Господь проклял меня и всю Вселенную, и океан. Он проклял меня от рождения.
Я поднесла большой палец к губам и до боли закусила его. Этими руками я сгубила свое Завтра. Самостоятельно. Никто уже не поможет. Этими руками. Стоило бы отрубить их у запястья - ладони, которые повергли тело в Геенну, загребли ад ближе к сердцу, как горку фишек в покере.
Как же я хочу проснуться шестнадцатилетней. Захлопнуть дверь перед носом какой-то соседки, бросить дешевую бижутерию в лицо брата, нажаловаться на него матери, напиться на пляже и уснуть до следующего утра; послать на хрен соседку по комнате, меньше молоть языком, не бросаться под машину, не думать о чужих вещах, не знать Корделию, не знать эту школу, не знать колдунов…
Не знать Майкла Лэнгдона.
Он попытался выпрямиться - не подобает Ему сидеть на полу. Возможно, хотел поднять и меня, пока не разбила голову о пол и не добилась настоящего сотрясения. Я запротестовала; обхватила чужое запястье пальцами, надеясь, что оставлю свои следы.
Попросила не уходить с готовностью поставить знак равенства между этой просьбой и любыми клятвами о любви. Лишь бы не чувствовать себя брошенной. Мне не к кому идти. Снова.
Что толку говорить о сгубленном завтра, если передо мной навсегда останется пепел сегодня?
Некого винить.
Следует подумать и об этом.
Crimson and bare as I stand
Yours completely
God and his priests and his kings
Turning faces
Even they feel the
Cold
What you are given
Can’t be forgotten
And never forsaken
Обнажённая, пунцовая от смущения, я стою перед тобой,
Полностью твоя.
Господь, священники его и короли
Повернулись к нам лицом.
Даже они чувствуют
Холод.
То, что было дано тебе,
Не сможешь забыть,
Никогда не посмеешь отречься…
— Aqualung & Lucy Schwartz — Cold
____________________
* — Б. Окуджава — Я пишу исторический роман
** — Sanctus (лат.) — «Свят».
*** — «Vi veri veniversum vivus vici» — крылатое латинское выражение; магический девиз Алистера Кроули — одного из «видных идеологов оккультизма и сатанизма». Был известен как чёрный маг и сатанист XIX–XX века.
**** — Р. Фрост — «Огонь и лед».
========== 19 - Feast of Feasts ==========
Сатана там правит бал,
Там правит бал!
Этот идол золотой
Волю неба презирает,
Насмехаясь, изменяет
Он небес закон святой!
But of the tree of the knowledge of good and evil, thou shalt not eat of it: for in the day that thou eatest thereof thou shalt surely die.
Ступенька, ступенька, впереди еще пролет.
Я бежала вниз, придерживая подол одной рукой, другой хватаясь за перила, чтобы не споткнуться. Еще и эта чертова трость! Набалдашник цеплялся за ткань, оставлял затяжки, бил по бедру, точно набитая вещами сумка.
То подол, то трость выскальзывали из руки, побуждая пожалеть, что от «суперфуда» у меня все-таки не выросла третья рука.
Ощущение того, что я — Золушка, опаздывающая на бал, упорно отказывалось покидать взбудораженное сознание. Смрад неминуемой смерти, мускуса и, конечно, муската усилился, заполняя легкие и превращая их в набухшую от воды губку для мытья посуды. Даже если закрыть дыхательные пути тряпкой, то сама магия, притаившаяся в этих стенах, наступит на горло острым каблуком, вынудит открыть рот и жадно хватать ртом воздух.
На парадной лестнице я сбавила темп. Скованные легкие и без того работали на износ. Кожа головы жутко болела с непривычки от объема прически, как и мочки ушей, оттянутые тяжелыми серьгами. На шее выступили капли пота. Всему виной черное платье, застегнутое до последней пуговицы на спине. Длинные рукава, подол тяжелый, тянущийся следом, напоминал камень, который бы не позволил всплыть, если б в голову пришла идея утопиться.
Я коснулась чуть дрожащей от накатившей слабости рукой горла, провела пальцами чуть выше к лицу. Кожу стянуло из-за количества пудры, которой у Галланта было с избытком. Запах сандала, притаившийся в ткани, что сковывала запястье, ударил в нос. Ни муслиновых рюш, ни кринолина, ни пошлых кружев.
Грушевидные камни качались в такт каждому шагу, добавляли изысканности. Теперь я выглядела как леди. Ощущение не из приятных. Набалдашник трости ощущался в руке, как влитой. Не знаю, уместно ли такое сравнение, но ворон придавал могущественности и силы.
В музыкальной комнате галдят те, для кого «обязательное присутствие» — негласное правило. Они не смогут остаться за кулисами, в стороне от настоящего пиршества, даже если их головы будут поданы в качестве основного блюда. На аперитив «Лиловые» не согласны.
Стоит на последних ступенях воспользоваться тростью по назначению, как энтузиазм веселящихся убавляется. Я старалась имитировать ходьбу, которую слышала почти два года. Шаркающий шаг, грохот трости, неестественное волочение здоровых ног.
Вальяжно развалившийся до этого времени Галлант присвистнул: «Какой костюмчик!».
Разделение на «Лиловых» и «Серых» не изменилось. Никому из первой категории не пришло в голову притвориться прислугой. Каждый надел маску, будто бы за ней так легко скрыться. Как не старайся, свое дерьмо не утаишь.
— Это… Панталоне? — я указала на маску.
— М, наверное. А ты восприняла слова о маскараде буквально и стала…?
— Мисс Венебл.
***
Все началось с пятницы, когда Венебл объявила о том, что в воскресенье — День всех святых и по этому поводу будет устроена вечеринка, но поскольку мы интеллигентные люди, сливки сливок, элита, то это следует называть балом-маскарадом. Я так и видела, как девчонка Вандербилт сдерживается, чтобы не завизжать, и после тараторит: «Просто не верится! Наконец-то!», а Галлант вновь приговаривает, как ему жаль, что радости больше не разделить с бабулей.
О грядущем праздновании конца сбора урожая, который в этом году на редкость гнилой, мне сообщил Майкл, опередив Венебл на три шага. В своеобразном «выходе» таился скрытый смысл, не сомневаюсь.
— Я на него не пойду.
— Не иди, — пожал плечами Лэнгдон. — Мне все равно.
Это «все равно» не складывалось с ультиматумом обязательного посещения, выставленного дражайшей Вильгельминой. Он что-то задумал. Венебл сама бы не придумала этого.
— Почему сразу «задумал»? — с насмешкой спросил Майкл, сцепив пальцы в замок. — Может, мне хочется развеять людскую тоску. Чистой воды импровизация! Стоит перестать подозревать меня во всем, что вписывается в истории о злодеях.
— У меня есть веские причины изменить свое мнение? Ради всего, — я запнулась. Ничего «святого» больше не существовало. Соборы рухнули карточными домиками. — Не говори мне: «У нас нет причин для вражды». В один день у меня пойдет кровь из ушей от этой фразы.
Он снова усмехнулся. Я старалась не смотреть на его лицо, растворяясь в языках пламени за каминной решеткой. Перекинься бы оно на сухие книги, от этого места бы остались лишь не самые лучшие воспоминания.
Собственные мысли я рубила топором, словно поленья, не желая формулировать ни одного предложения, которое может отнести меня в недалекое будущее. Не хочу мечтать и надеяться, что в один день все закончится. Как показывает практика, что «здесь» плохо, что «там».
Я так устала.
— Допустим, если я пойду, то… Я хочу праздник. Настоящий праздник.
Его руки сходятся в замок на моей груди. Ничего не чувствую, разве что толику защищенности. Когда он здесь, то никто не разорвет меня на части, не причинит мне боли. Столько боли все равно не вынести.
Сухое прикосновение губами к шее. Мягкая прядь коснулась кожи. Молоко и мед.
Я опустила глаза. Вот же идиотка. Перед глазами очередная пелена, кажется, горьких слез осознания того, как мало стоит моя бессмертная душа.
— Хочешь — получишь.
***
После двух лет тоски, траура по выжженному миру и семи миллиардам людей, окружающие не спешили веселиться, будто дожидались еще одного «белого флага», распоряжения, что за лишний смешок не последует наказания.
Мисс Мид говорила за Венебл, которой, кажется, нездоровилось: «Проведите эту ночь, словно последнюю в жизни. Наслаждайтесь». Сомнительное пожелание.
Серые топтались на одном месте, крутя в руках ножки бокалов с минеральной водой. Я посмотрела на Энди. Ее фантазия ограничилась тем, что волосы она собрала в хрень как у верной прислуги Вандербилт. Несколько раз мы сталкивались взглядом, но Энди смущенно или же стыдливо отводила глаза, уголки губ раздраженно опущены вниз. Она желала мне скорейшей смерти, то и дело сокрушаясь от собственных мыслей, и не могла сдержаться.
Перед сборами я намеренно извела ее, заставила желать смерти, превратила в настоящую служанку, приниженную рабыню, не заслужившую звания помощницы. Заранее разорванные ленты корсета тонким ковром покрывали нишу для обуви. Кринолин платья упал на пол ровно в ту секунду, когда Серая неуверенно постучалась в дверь с заготовленной фразой-предложением помощи. Я заставила ее трижды перевязать корсет, поправлять подол, очищая его от невидимой пыли; позаимствовать косметику у Галланта, вбивая частицы пудры в поры. Приходилось притворно вскрикивать, когда прикосновения пуховки казались грубее или напоминали пощечины.
Диваны куда-то вынесли, оставив лишь парочку стульев по углам. Я сидела на одном из них, нервно тряся ногой, благо подол позволял. Поглаживание клюва на набалдашнике успокаивало, напоминая о том, как трофей перешел в мои руки. Его истинную цену.
— Здесь так, — Эмили присоединилась ко мне, бережно опускаясь на соседний стул. Никаких кружев и муслина. Я завидовала ее платьям и украшениям даже сейчас. Крошечные искусственные розы, разумеется, лилового цвета оплетали дикими ветвями края ткани, покоящейся на опущенных смуглых плечах. — Так… Отвратительно.
Меня снова подбивало спросить ее о женишке. Где же их великая любовь, что обещала выстоять не одну ядерную зиму?
Она с невероятной грацией, которая мне встречалась только у одного человека, расправляла края своего платья и томно выдыхала, заменяя фальшиво-горькие слезы отчаяния. Двое Серых мимо нас проскакали в подобии Виргинского рила, который требовал большее количество танцоров, чем двое, но им, кажется, было наплевать. Коротко остриженная девушка смеялась, запрокидывая голову, отчего маска, напоминающая больше кружево от нижнего белья, сползала ниже. Никогда не видела кого-то искренне веселящегося в этих стенах. Нам было чему поучиться у нее.
— Тебе не нравится? — через затянувшуюся паузу, обратилась я к Эмили, что перешла к перчаткам на руках, подтягивая их до самых локтей. — Не весело?
Черные глаза, просвечивающиеся сквозь маску, горели знакомым огоньком безумства, поблескивая, словно острие лезвия.
— Не совсем, — покачала она головой, совсем потеряв прежнюю упорность и хватку. Где же та девушка, что устраивала пикеты или чем она там занималась в свободное от насыщенной университетской жизни время? — Здесь просто уныло, а еще… Странно все это.
Я бы на ее месте ответила: «Обхохочешься» или «Вот развлечение что надо». Привычка использовать излюбленные выражения по поводу и без не должна меняться с возрастом.
Прическа Коко двигалась и жила отдельной от нее жизнью, когда сама девчонка покачивалась в такт парикмахеру, а не музыке. Вандербилт хорошо бы справилась с ролью дофины Франции из глупого фильма Копполы.
Галлант, кажется, смог захмелеть от минеральной воды. Не исключаю силу внушения и то количество раз, когда он отшучивался: «Не захмелей», отхлебывая из фужера. Уж больно ему весело. Не сравнится с Серыми, но тоже ничего. Мне понравилось, как он залпом осушил остатки воды. Плечи дрогнули, будто там была не вода, а чистый спирт.
Представилось, как Иви пристыдила бы внучка за подобное. Бабули цирюльника мне не хватало чаще, чем ему. Замаскированные под фамильярность взаимные оскорбления — последний способ выплеснуть желчь, расслабиться и наслаждаться, как завещала Вильгельмина.
Я отвлеклась меньше, чем на пару минут, а уже пропустила, как Эмили начала медленно сходить с ума. Мы все это делали в той или иной степени, но кто-то прятал это в себе, притворялся долго и упорно, что научился вести себя подобающе, кто-то забывал, что стены слышат, а кто-то уже был без головы. (Это я о себе). Эмили отказала двум Серым и Андре, который выбирал себе пару по цвету кожи, если не по половой принадлежности.
На мгновение я ощутила, как растет к ней уважение. Никакого счастья без любимого, любившая больше всех, смерть ради любви… Где же ваша вечная любовь, о которой не писал только ленивый? Траур на всю оставшуюся жизнь, венец безбрачия, реки воплей и хныканья о потерях. Это по мне.
Думаю, я буду заниматься подобным ближайшие годы.
Из вежливости все же поинтересовалась причиной отказа. Эмили мягко склонила голову на бок и провела рукой по утянутому в корсет животу. На губах заиграла лукавая улыбка, пока она перегнулась ближе ко мне, опаляя дыханием ухо.
«У нас будет ребенок».
«Нас» мне не понравилось. Надеюсь, что это не намек на сплоченность жителей, командный дух и прочее дерьмо. Я к этому выродку, конечно, если он реален — не имею ни малейшего отношения. Может, стоило ударить ее тростью в живот? В этих стенах все равно не родить кого-то приличного, а размножаться, зная, что происходит снаружи… Я вовремя отогнала мысли о мачехе, проделавшей долгий путь по выжженному Техасу.
Сколько прошло с самочинной казни? День? Неделя? Месяц? Господи, я совсем запуталась в числах!
Девчонка выглядела счастливой, поглаживая живот, будто бы вот-вот на сносях. Меня затошнило.
Оставив Коко с ее глупым жеманством перед кем-то из надзирателей в черном, Галлант подскакал ко мне, протягивая руку. Подошел бы он так к настоящей мисс Венебл? Уверена, трость оказалась бы в у него в заднице при таком раскладе. Бальные танцы или их подобие ассоциировались с окончанием старшей школы. Не хватало бутоньерок на запястьях и завешенных драпировкой баскетбольных колец спортивного зала.
— Трость можно и оставить, — подсказал цирюльник, когда я коснулась его руки, поднявшись с нагретого места.
Ладони у него прохладные и мягкие. Тыльная сторона блестела от обильно нанесенного крема. Пальцы так и летали, прикасаясь к моим, будто в акте демонстрации того, как легко он может накрутить с десяток косяков на вечеринке. Хороший навык.
— У тебя маска, — напомнила я. — Трость — неотъемлемая часть образа.
Галлант хмыкнул. Бутоньерка все же была — отвратительная лиловая брошь в виде розы на лацкане пиджака. От него пахло приторными отдушками средств для укладки - будто заходишь в салон красоты и мнешься у порога, интуитивно выбирая мастера.
— Завтра Венебл, настоящая Венебл, сдерет с тебя кожу, — прошептал он. Клюв маски коснулся обнаженного участка кожи, выбив легкий вздох.
Мне хотелось поблагодарить его за заботу и напомнить о паршивой наблюдательности. Может, любимая глава Третьей станции облачилась во что-то лиловое, затерялась среди столов или притворялась книжным стеллажом? Абсурдно.
Золотая сережка с бриллиантом на мочке уха задорно блестела. Он всегда носил ее или приберег для праздников? Не исключено, что я снова забыла о мелочах.
— Завтра, — уподобляясь его манере, я перешла на шепот, — никогда не настанет.
На его лице (пусть и скрытом маской купца Панталоне) проскользнула тень подозрения и неуместного смущения, словно мои слова вогнали его в ступор. Он покосился на искушающе-красные яблоки, плававшие в чане словно вздувшиеся тела утопленников.
Я выдохнула и пояснила:
— У нас бесконечное сегодня.
***
Обещанный «праздник» имел вполне типичный сценарий: сборы, ужин, подарки, веселье. Я хотела изменить несколько пунктов, а потому вначале был ужин. Условный, конечно.
Говорят, что месть — блюдо, которое следует подавать холодным.
Я предпочла натощак.
Пятничный вечер прошел в затворничестве. Я не ложилась и ограничилась тем, что сняла с себя платье, выбросила в огонь корсет (отчего помещение ненадолго окутало дымом) и всю ночь сидела на кресле, поджав колени к груди. Майкл так и не оставил меня в одиночестве. Когда уже зародилась призрачная надежда, он вернулся с ноутбуком и принялся что-то печатать. Настолько быстро, будто бы и не сверялся ни с одной из букв на клавиатуре.
Внятного ответа о судьбе своего ноутбука я не получила. Лэнгдон отмахнулся, мол, знал, что мне пригодится техника. Правдивость этих слов я умножила на ноль.
— У тебя что, доступ к интернету?
— Отчетность необходима для истории.
Я внесла предложение свести бюрократию к минимуму в новом мире. Он сказал, что подумает над этим. Больше я не хотела говорить. Оставила ценные минуты на то, чтобы поддаться сожалению и неуместным сравнениям, которые следовало бы сохранить для той же пресловутой истории. «Новые Адам и Ева» затерялись среди прочих книг. Мне хотелось, чтобы книга была найдена, но не прочитана от корки до корки.
Думать ни о чем не хотелось. Я ощущала себя в большом аквариуме с непредсказуемым скорпионом и попыталась представить дальнейшую жизнь, где предстоит существовать под одной крышей с этим человеком, наблюдать за происходящим снаружи. И тел, и пострадавших от радиации слишком много, чтобы спокойно жить на поверхности. Если последние не умрут в ближайшее время, то цивилизованный оплот человечества окажется в меньшинстве и падет под их натиском.
К вечеру Венебл, полная решимости, постучалась в свой бывший кабинет. Визит носил сугубо официальный характер: решение «рабочих» моментов.
От стука меня передернуло, но Майкл любезно произнес: «Да, входите», хотя подходяще прозвучало бы «идите к черту». Я вжалась в ступени винтовой лестницы, ведущей наверх, следя за каждым шагом сколиозной суки. В моих глазах Венебл — враг, который должен стать подношением безымянным богам. Выкрикнуть «Слава Сатане» у меня не хватит духу. Это своего рода богохульство.
Она сделала два шага и вновь загремела трость. Вильгельмина ластилась к нему кошкой, втаптывая в пыль свою гордость собственными ногами. Спорим, если спросить ее об этом вечере, она вспылит и ни за что не признается. Я тоже не признаюсь в причастности к руинам собственной жизни.
К устранению Венебл мы пришли единогласно. Майклу не понравилось то, что она замышляла убить и его. Пытать, натравить эту дрянь, мисс Мид, но вытащить клешнями информацию о святилище, которого, в самом деле, не существовало. Да, был наиболее безопасный участок, где прятались сильные мира сего, впадая в уныние от того, что они наделали, но путь туда был воспрещен.
Библия говорит: «А если кто ударит раба своего, или служанку свою палкою, и они умрут под рукою его, то он должен быть наказан». Мне не терпелось свершить вендетту и поставить жирную точку, наказать, отомстить за кого-то кроме себя.
Не только за издевательства над собой.
Лэнгдон отдал мне тот шприц успокоительного яда с напутственными словами «найти ему лучшее применение». Мысли о внушении были отброшены. Не я ли, скрипя зубами, рыдала на полу собственной комнаты, а после прижимала мокрый комок — когда-то белый гольф — к глазу.
Смерть Венебл неминуема и в теории была чем-то обыденным.
Когда она стояла ко мне спиной, опираясь на дурацкую трость и водя плечами, обтянутыми черным неопреном с гипюровым воротом а-ля «Питер Пэн», сердце мое стучало в ушах. Я затаила дыхание и мягкими шагами двигалась к ней, держа в руках шприц, словно копье для убийства какого-нибудь мамонта. Защитный колпачок остался на лестнице. Тонкая иголка так и блестела, ожидая, как бы вонзиться в обнаженный участок кожи на лебединой шее.
Никакой дрожи на кончиках пальцев и рука, к удивлению, не трепыхалась.
Я ждала, что она повернется. Она должна была повернуться! Это не могло быть до омерзения просто. Венебл обязана обернуться, увидеть тень, что нависла над ее драгоценной жизнью и бессмертной душой, ударить тростью, оглушить, а после закончить начатое мною.
Но Вильгельмина будто бы ничего не ощущала. Кровь не стыла в жилах, никакого волнения или обострившихся, как у охотника, инстинктов самосохранения. Мне уже начинало казаться, что от ступеней до главы Третьей станции не добрый десяток маленьких шажков, а взлетная, мать ее, полоса.
Я не слышала того, о чем они говорили, хоть и находилась в пугающей близости. Только участок бледной кожи. Только нашептывание медицинского шприца. Сделай это. Сделай это. СДЕЛАЙ!
Убийство — это плохо.
Я не заносила, подобно палачу, меч, а с силой воткнула иглу в кожу, испугавшись больше, чем не подозревающая Венебл. Та резко обернулась и удивленно открыла рот. Слова «что за чертовщина» застыли в глотке. Игла вошла во всю длину, «как надо», но сам цилиндр остался наполнен жидкостью.
— Ни на что не способна, — давя на рукоятку поршня, выплюнул сквозь стиснутые зубы Майкл, который так сильно не любил марать руки.
Рука Вильгельмины коснулась места укола, темные губы продолжали шевелиться без единого звука. Может, дело снова в моем слухе? Она выглядела напуганной. Впервые. Ситуация больше не поддавалась ее контролю, лошади взбесились, неся ее сквозь чащу, а поводья волочились следом.
Я думала, что войду в раж, скажу ейироничное: «Спокойной ночи, мисс Венебл», оставлю легкий поцелуй на память, вкушая капли ее личного яда с губ.
Я думала, что запаникую, заплачу, брошусь искать утешение и говорить: «Посмотри, ты сделал меня убийцей! Я бы и муху не обидела!»; услышу голос бабушки, напомнившей о заповедях.
Венебл упала навзничь не грациозно, а подобно мешку, наполненному дерьмом и желчью. Она еще дышала, ресницы дрожали, но слабость окутывала паутиной. Трость я успела поймать налету, нагретый теплом чужой ладони набалдашник ужалил змеей.
Нет, нет, нет. В жопу такое убийство. Вильгельмина просто уснет и не проснется, а это благородная смерть. Почти старческая.
«Здесь нужна решимость. Для того, чтобы убить животное следует просчитывать каждый шаг, а еще целиться так, чтобы не повредить сильно туловище. Как это сделать? А это секрет. Если вы размозжите ему голову, то чучело на продажу не сделать. Шкуру следует сдирать бережно».
Воспоминания, которые едва ли не старше самого Майкла (ха-ха), истории, что рассказывал сосед — любитель приложиться к бутылке джина, пришли на ум случайно. Главный акцент был на решимости.
Трость в руке горела. Я ударила ее по лицу, попав черт-пойми-куда, но боль, словно разряд молнии, пронзила руку до самого плеча. Следующий удар - и снова в лицо. Мне хотелось выбить из нее мозги, кокнуть, вдохновляясь действиям Галланта, что излил всю копившуюся годами ненависть на бабку. Начинить Венебл тем же дерьмом, будто рождественскую индюшку: затолкнуть в нее куски гнилого мяса, вбить в рот тростью. Пусть давится, захлебывается собственной слюной и желчью.
Месть, может, и следовало бы подавать холодной, но она горячая и ядовитая, сбивающая дыхание, сковывающая легкие, заставляющая белки глаз налиться кровью.
Выплескивающаяся фонтаном ненависть обжигала горло, как выпитая залпом стопка водки без примеси клюквенного сока. Необузданное и первобытное желание смерти и пыток, которое многие прикрывают состоянием аффекта, тает на языке, будто кисло-сладкий соус или превосходно приготовленная телятина и оставляет приторность, как взбитые сливки.
Я наносила удар за ударом, точно герой мультфильма, который бьет клюшкой для гольфа по мячу, но снова и снова в воздух взмывают комья травы и грязи. Или ребенок с завязанными глазами, рассекающий воздух палкой, но никак не попадающий по мишени, чтобы вызволить сладости наружу.
Но я попадала! Я била по физиономии Вильгельмины Венебл, пока руку не сковало судорогой. Воздуха стало катастрофически мало, будто бы ее душа, готовая преследовать меня, обмотала вокруг шеи несколько невидимых петель.
— Она мертва, — прошипел змеем Майкл, растирая онемевшие конечности. — Она уже давно мертва.
«Так вершилось возмездие… — подумала я, вглядываясь в изуродованное лицо, что расплывалось перед глазами, теряя прежние черты. — Возмездие за угнетенных, униженных и оскорбленных, подвергнутых гнусной смерти».
Вранье. Я хотела отомстить за саму себя. Они уже мертвы. Я думала только о себе.
Пункт «сборы» оказался лаконичным — все тряпье Венебл было варварски сдернуто и с грохотом упало на пол. Серьги я стащила с мочек ее ушей, оставив их и трость себе в качестве сувенира.
В той жизни, старом мире, мама тратила на подготовку к Рождественскому ужину или Дню благодарения добрые часы драгоценного времени. Я сейчас не могла вспомнить подробно ни одного ее наряда, кроме какой-то одежды, что привиделась в бреду, хоть стоило закрыть глаза, и мне чудились десятки вешалок, аляповатые наряды, костюмы и дюжина джинсов.
У сводной сестры был красно-зеленый сарафан. Ей покупали его с рождения, наряжая малютку, точно помощницу Санты. В моем детстве такого дерьма еще не шили.
Я с трудом вспомнила о последнем костюме на Хэллоуин — Миа Уоллес или кто-то другой?
Хэллоуинская ночь и объявленный бал-маскарад напомнили, что любой трофей подлежит волшебному превращению в украшение, дополнение к образу небезызвестной главы Третьей станции. Вчера была одна, сегодня другая. Мне понравилась идея того, что «мисс Венебл» — не человек с потребностями и желаниями, а всего лишь нарицательное имя, новое звание в новом мире.
«Вот, смотри, прошла мисс Венебл» — будут говорить другие, когда захотят выделить управляющего среди стаи стервятников-надзирателей.
Я даже пахла как Венебл.
Сандал пропитал каждое ее платье, а еще этот запах пудры! Дешевой, стягивающей лицо, как глиняная маска в салоне. Ядовитая отдушка напоминала о невинности и старости, будто бы между двумя возрастными отрезками простиралась пустота. Ты или старуха, или дитя.
Хотелось оттереться отбеливателем.
Чем больше ступенек оставалось позади, тем тише становились голоса. Мне не нравилось, как волочился подол на платье Вильгельмины. Юбки лиловых платьев покачивались, точно колокольчик.
— Не присоединишься? — я попыталась перевести вес тела на трость, но испугалась, что деревяшка треснет. — Король бала оставит подданных хиреть от тоски?
Майкл хмыкнул.
— Чуть позже. У меня для тебя есть небольшой подарок, — его голос повеселел. — Протяни руку.
Я повиновалась.
Что-то прохладное, прямоугольное и обмотанное, точно новехоньким мотком бечевки, белой резиной. Боги. Я сдержалась, чтобы не завизжать.
— Где ты это взял?
— Позаимствовал в кабинете прежней управляющей, — Майкл пожал плечами. — Он заряжен, пользуйся.
Я вертела в руках мобильный телефон, точно пещерный человек, получивший коробок спичек. Смертельное устройство, право слово, сохранившее тех, кто терял очертания в памяти, становился не больше, чем воспоминанием и лирическим героем. Смогу ли я когда-нибудь посмотреть на фотографии родных? Смогу ли послушать музыку, песни, поющиеся голосами мертвых из могил, но не похожие на завывания.
Дух мнимого веселья и иллюзия праздника исчезли. Мы насладились шоу, довольно.
— Если ты еще хочешь повеселиться, следует поспешить. Когда я спущусь, праздник окончится, — напомнил Лэнгдон, возвращаясь к какой-то ерунде, связанной с перераспределением жителей станции. Он переставлял прямоугольники с фамилиями из одного столбика в другой, но всякий раз находил причину, почему этот вариант паршивый.
Ступенька, ступенька, впереди еще пролет…
***
Они предавались внизу примитивному развлечению, подходящему для какой-нибудь ярмарки прошлого века. Маски из папье-маше остались невостребованными в уголке, пали, так и не обнажив истинную личину.
Галлант в бессовестно заимствованном жесте — заложив назад обе руки — выудил красное, похожее на пластмассовое, яблоко, а после зачесал назад выбеленные мокрые пряди, соскользнувшие на лицо. Его распирало от удовольствия быть самим собой, будто победа строилась на одних яблоках.
Один из черных стервятников вынул яблоко не по правилам, выбрав то, которое ему больше приглянулось, и был освистан все в той же шутливой форме. Веселимся, словно завтра не настанет, верно? Некоторые готовы идти напролом, чтобы не оставаться в позорном меньшинстве.
Я заняла новое место — целый балкон импровизированного театра. Привалась спиной к книжному стеллажу, откуда открывался прекрасный вид на сцену, где происходящее все сильнее напоминало абсурдную постановку бродячего цирка.
— Яблоки из рая, — цирюльник жонглировал своим трофеем, хвастаясь скромными познаниями Библии — первых трех глав книги Бытия. — Это символ.
Плоды дерева познания добра и зла. Кажется, он читал писания между строк, цепляясь за знакомые имена Адама и Евы.
А была ли та, что яблок не рвала?
Я намеревалась смотреть до конца, до самых титров и дополнительной сцены, которую суждено увидеть только самым терпеливым. Думала, что вдохну запах рвоты и пережеванных яблок, посмотрю, как потухнет свет в глазах тех, кто был безжалостен ко всем. Половина яблок была отравлена. Венебл не успела дать приказ отравить их все, но, к сожалению, сказка про Белоснежку не числилась в списке любимых.
— Уже уходишь?
Уже навеселилась. Мама бы не хотела видеть во мне убийцу, а хотела ли я видеть себя с руками по локоть в чужой крови? Время прощаться. Грядет худшее после жалкого спектакля — пира пиров.
Я потеряла способность мыслить здраво, поэтому не помню, как сошла вниз, когда Майкл вновь заговорил:
«Поздравляю, — елейным голосом произнес Лэнгдон, сжимая пальцы на наполированных перилах. Ему плохо удавалось скрыть ребяческий восторг, глядя на павших воителей с оловом вместо мозгов. — Вы успешно прошли «Кооперацию» и избраны».
Музыка все еще тихо раздавалась из радиолы. Я любила эту песню, о чем уведомила окружающих. Выживших. Та Серая, что еще недавно прошла танцевальный круг, рыдала на коленях у тела парня. Из его рта белой пеной, точно у бешеной псины, выходила рвота. Никогда такого не видела. Она металась, импульсивно сжимала половину яблоко, впиваясь пальцами в жесткую мякоть. Сделать или нет?
Я переступила через Энди. Дайана Стивенс переступила через тело своего единственного сына. На ее лице не дрогнул ни мускул, она даже не опустила глаз, не поспешила проверить пульс, нажать на его язык и очистить желудок.
Продолжайте веселиться, — механическим громом велела Мид, всматриваясь в искаженные страхом лица.
Такого ли исхода они желали для неугодных?
Мысли снова спутались. Какая-то фантасмагория, которая, возможно, мне приснилась. Может, все это - затянувшийся кошмар? Я проснусь дома в Техасской глубинке и больше никогда не буду переживать! Никакого волнения, лишь сахарные плантации и раскидистые ветви дубов.
Я думала, что найду в себе силы сделать танцевальный круг, посмеяться, сжечь тряпки Венебл, разломать в щепки ее трость. Окутать себя чертовщиной шабаша, показать неспокойный душам, что и моя душа не найдет покоя.
Лэнгдон протянул мне яблоко. Я вытянула дрожащую руку к змею, вспоминая Еву - когда-то мне уже приходилось думать о ее судьбе, о том, что она чувствовала во время изгнания из Рая.
«Вы будете, как боги, — говорит предание».
Сочный фрукт, будто бы ледяной, принятый из рук искусителя, был приятен для глаз, хорош для пищи. Вожделенно.
Я поднесла яблоко ко рту, чувствуя, как плод почти шипит, норовит выскользнуть из дрожащей руки, сам тянется ко мне. Зубы впились в мякоть, челюсть, что отвыкла от любой твердой пищи, свело. Я разучилась пережевывать твердую пищу. На вкус как сгустки случайно проглоченного гноя.
Ненавижу яблоки.
Я выплюнула не пережеванную кашицу в сторону. Жаль не на блестящую кожу высоких сапог. Майкл засмеялся. Тихий смех сочился ядом и удовольствием. Было ли оно отравлено или тут сыграла роль моя ненависть к плодам дерева, что изгнало Мать на землю?
Тогда Господь Бог сказал женщине: «Что же ты сделала?» Женщина ответила: «Змей перехитрил меня. Он обманул меня, и я поела плодов».
— Тебе было весело?
Это прозвучало как рваный шепот во время секса: «Тебе было хорошо?». Я покачала головой. Ни хорошо, ни весело. Мне было никак. Эмоции перестали существовать и наполнять, как это было раньше. Теперь «хорошо» и «плохо», «весело» и «грустно» — просто слова.
Больше ничего чувствовать не могу.
— А тебе?
— Мне больше понравилась творческая часть. Воображение красочней реальности.
Это верно.
Снова комната, четыре стены, кровать. Изысканно. Кашемировый плед с душком муската неаккуратно укрывал ноги, напоминал хвост русалки, выброшенной на берег. Уши заболели, когда я надела первый наушник. Раньше без них и жить не могла, а теперь боюсь, что голова лопнет, точно воздушный шар, если музыка громко забьет по барабанным перепонкам.
Я оставила платье Венебл, словно знамя поверженных войск, на перилах ведущей наверх лестницы. Трость разлетелась в щепки при помощи магии. Я слишком слаба, чтобы махать деревяшкой по сторонам.
Майкл снова что-то печатал. Плечи расправлены, спина прямая, голова не опущена стыдливо вниз. Какой-то отчет для «истории» о сотворении нового мира. Стук клавиш мне надоедал, но с этим ничего не поделать. Предметы из прошлого в антикварной лавке настоящего выглядели абсурдно. Я не могла понять, как раньше жила так, хотя еще двенадцать месяцев назад отрекалась от свечей и спичек, испытывая прилив гнева, когда спичечная головка не вспыхивала с первого раза.
Я следила за каждым его движением. Его детскому поступку не было прощения. Я покачивалась, обнимая острые коленки, и с ужасом приходила к единственному объяснению того, что снова сижу здесь, приползла, давясь пылью мира.
Néc sine té, nec técum vívere póssum. Ни без тебя, ни с тобою жить не могу.
Майкл Лэнгдон все равно приволочет меня назад. А я поддамся. Всегда поддавалась. Что мне делать в гордом одиночестве на еще одной станции? Он придал тщеславию другой вид, сделал меня особенной, выделил из толпы. Я потрачу свою жизнь служа ему.
Дьявол кроется в деталях. Мы все причастны к его становлению, нам некого винить.
Я приложила к уху подушку и закрыла глаза. Мне не о чем волноваться, да? Мне не о чем беспокоиться?
Свечи угасли. Я не хотела раскрывать глаза и зажигать их снова. Тот огонь, что пылал в сознании, никогда не утихал. Я представила, что время повернется вспять. Майкл прикоснулся к моей душе, запустил в нее свои щупальца, и я поняла, что ничего не хочу менять. Это прикосновение куда интимнее.
Он дал мне ручку, чтобы написать историю. Без него бы ничего не вышло. Я бы стала как все: уголок, отделанный рогожкой, фотографии на канцелярских кнопках, сладкая газировка и жирная индейка по праздникам.
День умер, как бы он не был хорош.
I was a little girl
Alone in my little world
Who dreamed of a little home for me
Я была маленькой девочкой,
Одна в своем маленьком мире,
И мечтала о своем небольшом домике.
— Priscilla Ahn — Dream
========== 20 - Looking for Elise ==========
Please say my name
Remember who I am
You will find me in the world of yesterday
You drift away again
Too far from where I am
When you ask me who I am
Пожалуйста, произнеси моё имя,
Вспомни, кто я, найди меня во вчерашнем мире.
Ты снова так далеко от меня,
Когда спрашиваешь меня, кто я.
— Within Temptation — Say my name
Please, please forgive me,
But I won’t be home again.
Maybe someday you’ll have woke up,
And, barely conscious, you’ll say to no one:
Isn’t something missing?
Пожалуйста, прости меня,
но я не вернусь домой.
Может быть, однажды ты проснешься,
и неосознанно скажешь в никуда:
Кажется, чего-то не хватает?
— Evanescence — Missing
Она суетилась у большой ели, делая все по-своему, как хотелось только ей, не принимая во внимание мнение кого-то еще. Красно-зеленый сарафан помощницы Санта Клауса так и норовил затеряться в зеленых иголках и красных огоньках гирлянды. Температура, ко всеобщему удивлению, понизилась - синоптики обещали заморозки. Для нее это слово в новинку, для меня тоже.
— Элиза, — она упорно игнорировала тот факт, что я ненавижу этот вариант своего имени. — Как тебе?
Я показала два больших пальца. Мне плевать, как будет висеть то или иное елочное украшение. Стеклянную балерину — единственную и любимую елочную игрушку — она грохнула на прошлое Рождество.
Вместе с отцом в помещение ворвалась уличная сырость, отчего я натянула рукава до кончиков пальцев. Мачеха мгновенно переместилась из кухни к входной двери, удостоверяясь, что глава семейства не порубил пальцы вместе с поленьями для камина. С кухни доносился терпкий запах специй — мачеха вовсю варила глинтвейн. Аромат корицы оседал на еловых иглах, смешиваясь с древесиной и смолой.
Мачеха собиралась предложить мне глинтвейн по ее фирменному рецепту, позабыв, что существует эгг-ног.
— Она на таблетках, — остановил ее отец, забрав бокал себе.
— Да, — согласилась я, — мне нельзя.
Очень хотелось послать ее и ее заботу нахуй, но я все равно выдавила из себя улыбку и слова благодарности.
Мачеха ойкнула, приложила ладонь к щеке и покачала головой. Погладила меня по голове, как дурочку, прилизывая рыжие волосы. Цирк, вход свободный.
Меня радовало то, что я уеду послезавтра. Отец тоже этому рад, но никогда не признается. Вторая дочь вышла лучше первой — менее проблемная, в отличие от меня, особенно в последние мои годы.
За ужином сестра спросила, как у меня с учебой. Я ответила, что закончила университет в прошлом году. Она повторила манеру своей матери — приложила ладонь к щеке и заговорила о скоротечности времени. Слова, конечно, не ее. Когда тебе меньше десяти, то понятие «время» существует только на школьных уроках.
Отец рассказывал о работе, мачеха поддерживала. Я улыбалась время от времени, надеясь, что скоро подадут десерт, а сладкое я не ем. «Боюсь, что располнею» — моя вечная отговорка за столом. Только глухой не знает, что я напичкана таблетками, как рождественская индюшка.
В отцовском доме я всегда плохо сплю. Они переехали сюда два года назад, оставили позади Новый Орлеан и решили попытать счастье ближе к северу. Я чувствовала, что меня поимели, воплощая все цели, поставленные во времена моего детства. В комнате для гостей на стене висят отвратительные картины, отчего я словно ночую в мотеле в каком-то Богом забытом месте. Понятия не имею, откуда такие ассоциации, но так и вижу замызганный мотель в Лейк-Чарльзе, где гудит кондиционер и кругом висят какие-нибудь уродливые картины. Например, подделка под египетские папирусы, как у мачехи в гостиной.
Я спустилась вниз, бросив беглый взгляд на подарки под елью, которые родители положили, надломив печенье для Санты. Отец всегда отламывает левую ногу пряничного человечка. Может, традиция у него такая.
В этих стенах мне всегда хотелось курить. Я сидела в автомобильном салоне в тонкой пижаме и накинутой сверху куртке. Снежная труха тонким слоем укрыла лобовое стекло. Надеюсь, обойдемся без заморозков. Не хотелось бы отскребать снег с машины. К последнему (снегу, не машине) я относилась с опаской, хоть и психиатр говорит, что нет поводов для беспокойства.
Пару лет назад, наверное, в две тысячи семнадцатом, когда отец с семьей снял небольшой дом поближе к штату Висконсин, и, разумеется, пригласил (без принятия отказа) на Рождество, пошел снег. Для тех краев это не было новостью. Отец сразу же поднял весь дом, радостно провозглашая о мелкой трухе, успевшей замести крыши соседних домов. Сестра прильнула к стеклу, тыча пальцем в каждую снежинку, шепелявя, что они похожи на звезды.
Сюрприз для обеих дочек, — произнес отец, обняв нас за плечи. — Твой первый снег, верно, Элизе?
Я хотела было согласиться, но… Я уже видела снег, кружилась под этой мелкой трухой где-то в чаще леса, и мир вращался каруселью вокруг меня. Кто-то был со мной и превратил молекулы воды в снег.
Отцу, конечно, не сказала, но переспросила о своем детстве.
Психиатр предположила, что мне это приснилось или же я видела подобное в каком-то фильме. Я пересмотрела все подходящие фильмы и ожидаемо ничего не нашла.
Хорошая новость в том, что снег — редкое явление для Нового Орлеана.
В восемь утра сестра будит меня, чтобы раскрывать подарки. Родители выполняли каждую прихоть. От мачехи мне достался вафельный халат с рукавами три четверти. Неистово хотелось впиться ей в лицо. Сестра попросила незамедлительно померить мой подарок, добавляя, что присутствовала при его выборе.
Рукава обнажают четыре глубоких рубца на запястье. Нужно было резать вдоль. Мачеха делает вид, что все в порядке. У нее же, сука, идеальные запястья! Ни единого изъяна. Так и хочется вырезать свое имя на тонкой оливковой коже.
Хорошо, что завтра я уезжаю.
По дороге в Новый Орлеан я говорила себе, что все хорошо. Не верю, конечно, ни минуты в заученное вранье, но подобная терапия — неотъемлемая часть моей рутины. Мама позвонила ровно в три, спросила, как все прошло, передала привет из Германии. Каждый год она выбирала новую страну в канун Рождества, звала поехать с ней. Я отнекивалась, врала, что скучаю по картофельному салату. Мама из раза в раз не настаивала.
Психиатр любил говорить, что в один день все образуется, я проснусь новым человеком, лучшей версией самой себя. Думаю, она тоже в это слабо верила. «Снег» что-то всколыхнул в моей психике, послужив отправной точкой в новые ебеня сумасшествия. По другому уже не умею изъясняться, когда речь заходит о ментальном здоровье.
Говорят, весной у психов обострение. У меня летом. По мере приближения «одной даты» я брала отпуск на работе, выключала телефон и закидывалась снотворным до следующего дня, когда снова все в порядке. Мама ездила на кладбище, мачеха устраивала поминальный ужин, отец… Хрен знает, что он делал.
Пару месяцев назад я снова подумывала лечь в клинику. У меня паранойя неминуемого апокалипсиса. Психиатр говорит, что нет причин для беспокойства и этого никогда не произойдет. Я ей не верю. Мне кажется, что я выживу, если это произойдет, останусь последним человеком на планете. Мама поддерживает меня, шутливо обещает, что застрелит, когда по телевизору объявят о баллистических ракетах.
Сегодня мне двадцать четыре. Пиздец. Мама со смехом поздравила меня, я же пересчитала трижды, надеясь, что мне около восемнадцати, но нет. Тридцать лет уже ближе, чем сладкие, словно ириски, семнадцать.
Я изо всех сил делала вид, что мне не двадцать четыре, что у меня нет дня рождения. Просто становлюсь старше год от года.
Мама встретила меня с работы. Она недавно сделала несколько «уколов красоты», как она любит называть эту хрень, а потому мимика ее стала хуже. Мама говорит, что я прекрасно выгляжу. Мне бы хотелось в это верить, но зеркало в офисе говорит иначе. Отец обошелся сухой открыткой.
— Торт не видно за свечками, — шутливо захныкала я, смотря на двадцать четыре красных, будто кровь, свечи. Воск медленно стекал на шапку взбитых сливок. Представилось, как они оставляют следы над губой.
— Вся проблема в торте, а не в возрасте, — подбадривала мама и попыталась улыбнуться. С процедуры прошло не так много, а потому улыбка, кажется, причиняет ей дискомфорт. Мама уже не похожа на Шэрон Тейт. — В следующем году мы закажем торт больше.
Следующий год. Не хочу, чтобы мне было еще больше лет, чем сейчас.
Я задула свечи, а после долго всматривалась в причудливую дымку. Через три недели после восемнадцатого дня рождения меня забрали домой из клиники. Погода была на редкость хорошая.
Медсестра — сама приветливость, проговорила напутственную речь, пожелала, чтобы я не появлялась на ее глазах больше. Это не со злобы, а истинное проявление доброты. Мне тоже хотелось больше не возвращаться, но что-то подсказывало, что меня хватит ненадолго. Здорово, если на неделю, а не на день.
Дома убрали все фотографии, попрятали ножи, вилки, бритвы, точилки для карандашей. Я и не пыталась. Бабушка вынесла торт, сказала, что сама испекла. Коржи добротно промазаны кремом, сверху посыпаны кокосовой стружкой. Не люблю ее. Мне нравится сахарная пудра. Бабуля старалась, поэтому я улыбнулась, сдерживаясь, чтобы не разреветься и не напомнить, что мой день рождения остался в прошлом. Восемнадцать свечей — золотых, розовых, голубых, красных. Они должны были придать яркости, добавить красок в этот день, но ничего, кроме печали, не ощущалось.
Пальцем я смазала восклицательный знак после слов, выведенных кремом: «С днем рождения». Теперь красовалась длинная линия. Отрезок, напоминающий один из шрамов на перебинтованной руке. Захотелось снять белую повязку.
Об университете и речи не было. Я сразу же взяла академический год, который провела не отрываясь, а учась любить себя, не причинять вред. Семья влезла в долги, чтобы чужие люди заботились обо мне, дарили те эмоции, которые я недополучила дома. Отец за это время заметно охладел и говорил, что я была любимым ребенком и все мои проблемы лишь у меня в голове.
Мама приносила книги в мягких обложках. Такими не расцарапать руку, а уголком обложки не проткнуть глаз.
Другие боролись за мою жизнь, не давали погрязнуть в гневе и первобытной ярости. Я была им благодарна. Правда.
На следующий год я вернулась в университет. Моей соседкой был темнокожая футболистка по имени Фей. Она сказала, что у нее есть прозвище Фей-забей. Я покачала головой и сказала, что у меня «Рейзор». Фей засмеялась. Раньше с ней жила какая-то Кики, но она залетела и поспешила под венец за единственного торгаша снаффом — некого Лесли. Я сочувственно покачала головой.
Перед началом учебного года нам сказали, что Фиби — девушка этажом ниже была зверски убита во Флориде. После этой новости меня вырвало. Мне казалось, что я знаю что-то об этом, но не могла вспомнить ровным счетом ничего.
***
Он пришел в черную пятницу после Дня благодарения. Я с порога завопила, что не покупаю ни пылесосы, ни косметику, ни что-то еще. Думала захлопнуть дверь перед ним, но он распахнул ее одним взмахом руки.
— Это ваших рук дело? — разъяренно кричал он, размахивая в руках какой-то книжкой. — Вижу, что ваших!
Я пригрозила полицией. Вряд ли они приедут, у них в участке до сих пор разъяренные толпы желающих накупить уйму дерьма на распродаже.
Он бросил мне в лицо книжку Натаниэля Готорна с криками: «Читайте! Читайте!».
Воспоминания страница за страницей облизывали солеными волнами разум. Хотелось радостно завопить «Я не сумасшедшая!».
Это было. И снег, и баллистические ракеты, и тот, кто разразил небеса.
«Я нашел это случайно после Хэллоуина, — признался этот человек, Джон Генри, с которым, если верить записям, мы уже знакомы. — Думал, что это какой-то глупый розыгрыш, но дошел до страниц, где ты упоминала обо мне, и все вспомнил. Каждую деталь, включая собственную смерть».
А я не помнила ничего, что было после написанного. Уверена, что мне было о чем рассказать людям, но ни одной заметки. Ни одного предложения. Шрам на запястье загорелся огнем.
Мы вскрыли карты оробевшей Верховной, у которой не было лекарства для моей памяти и силы, чтобы остановить то, что могло наступить. Я встретила там эту Серую мерзость — Мэллори. Она что-то знала, но молчала. Я была уверена, что она виной всему, но доказательств не было.
— Кто-то применил заклинание, — внесла ясность Корделия. — Мы всегда были убеждены, что это невозможно, но… Это случилось и стрелки побежали назад. Не идеально, как видите, с погрешностями.
Когда я гуляла по знакомым местам, то на меня иногда накатывали воспоминания, но они никак не желали связываться воедино. Дежавю. Я пыталась представить эту Элизабетту, в заточении писавшую строчку за строчкой, измученную осознанием того, что она натворила. Порой я видела ее в витринах магазинов, но она ускользала, пробегая тенью.
Между колдуном и ведьмами был заключен пакт — никто не будет действовать за спинами друг друга.
— Мы, — властно произнесла Корделия Гуд, — положим этому конец в зародыше, если снова увидим предпосылки к судному дню. И когда я говорю «мы», я имею ввиду всех нас.
Последовало единогласное одобрение. Никто не хотел повторение случившегося. Мы не торопились афишировать эти воспоминания. Юному легиону волшебниц не следует жить в страхе. Коряво выведенные буквы, что сложились в предложение, могли бы свести с ума большинство, но отсутствие знания и памяти о прошлом грозило повторением ошибок в будущем.
Я же жила в страхе. Не знаю, что с другими, но я жила в страхе и опустошении. Судьбу этого мальчика, Майкла, мы не знали. Где он? Что с ним случилось? Джон Генри решил, что его убили, чтобы все вернулось назад. Но энергия не может исчезнуть в никуда и взяться оттуда же.
В один день Оно вернется. Мужчина или же женщина. Это не важно. Они всего лишь посыльные Дьявола, созданные, чтобы уничтожить мир.
Майкл.
Каким он был? Я пыталась представить его, собирала внешность по кусочкам из сновидений, сетуя, что не записывала каждый дурацкий сон. Любил ли он меня?
А я любила его? Я столько посвятила ему в своей жизни, той, другой жизни, что никак не могла разобраться в догадках. Может, изливала все, что не раздала брату, страдая от синдрома старшей сестры? Сделала бы я тоже самое сейчас? Просыпаясь в поту, я кричала, зажав во рту уголок одеяла. Они забрали у меня его!
Это все Мэллори! Это все блеющая сука Мэллори!
Ночами, вглядываясь в причудливые тени на потолке, я думала, как зарежу ее. Приставлю нож к горлу и заставлю сказать правду. Пусть покажет мне его могилу, пусть вернет мне его. Утром шрамы успокаивались, как и помешательство, подталкивающее причинять вред всем и вся.
Мне пришло в голову переписать свои воспоминания. Халтурная писанина, что уж говорить, но я знала, что заменив имена, смогу неплохо заработать. Сын Сатаны вложил мне в руки ручку и велел увековечить эту историю, а после обогатиться.
Корделия была вне себя от гнева, взывала к здравому смыслу, говорила о том, что из-за моей прихоти семь миллиардов человек окажутся в опасности. Я отмахнулась. Плевать на них! Трижды я хотела уничтожить это, но всякий раз находила повод, чтобы сохранить и возобновляла работу, приукрашивая реальность.
Перед Рождеством черновики были высланы издательству, а я избегала родственников. Мама уехала с новым мужем в Португалию, отец с семьей на Гавайи. Очередное Рождество, которое предстояло встретить в одиночестве. Джон Генри прислал открытку, что было очень любезно. Мог бы и наколдовать или выслать совиной почтой, а не оставить в почтовом ящике рядом со счетами.
Веселясь, прошла какая-то семья, напевающая рождественские песни, которую я проводила с нескрываемой завистью.
«Я присяду?» — раздалось над ухом.
Мэллори. Блеющая церковная мышь в черном гипюре. Она выделялась среди любителей красных свитеров с узорами из снежинок и оленей. Мне пришлось забрать с соседнего стула сумку. Мэллори все равно не отвяжется.
— Знаю, что ты меня ненавидишь, — начала она. — У меня тоже есть причины тебя ненавидеть. Ты перерезала мне горло.
Я ахнула. Жаль, что не достаточно сильно! Когда-нибудь у меня будет полная картина произошедшего, собранная как раз по обрывкам фраз.
— Все же, — Мэллори расправила сгиб салфетки с эмблемой кофейни, — ты — единственный человек, которому я могу довериться. Мне бы хотелось быть с тобой предельно откровенной.
Она с горечью призналась, что не убила Майкла. Могла, но не убила.
«Я подумывала переехать его на машине в тот день, когда он разругался с Констанс, — тихо произнесла Мэллори, опустив глаза. — Это было бы идеальным вариантом, но мне не хватило жестокости, чтобы расквитаться с ним таким способом. А еще у него была ты. Вдруг ты бы увидела это, как бы ты жила с этим? Вдруг ты бы остановила его и предотвратила подобный исход?»
Размытый Майкл из моих воспоминаний захрипел, истекая собственной кровью.
«Я думала предотвратить его рождение, но остановить этот механизм, — она усмехнулась на последнем слове и подняла глаза на меня, будто бы выискивала одобрение. — Невозможно. Я… Я забрала его, когда он был ребенком, спрятала от этого мира, попыталась наложить чары ложной личности. Думала, что если вырастить его в любви и заботе, прививая другие ценности, то он станет другим».
— Но он остался выродком, — закончила я за нее.
Мэллори вяло улыбнулась и заправила прядь за ухо. Расклешенные рукава ее платья собирали всю грязь со стола.
— Не совсем, — уже уверенней произнесла она. — Он все помнит. Сны мучили его с самого детства, мне говорили об этом. Я подумала, что следует исчезнуть тоже. Он же запомнил мое лицо. Пойми, я изо всех сил старалась поступать правильно. Думала, что дам ему шанс на другую жизнь, отыщу его светлую сторону.
Я тихо засмеялась. Благими намерениями вымощена дорога в ад. Аминь.
— Битва еще не окончена, — серьезным тоном продолжила бывшая Серая. — Дьявол не сдастся просто так. Я думала, что выбрала нужный момент и все устроилось само собой, но… Ты помнила. Ты все помнила. Скажи мне, — ее руки коснулись моих запястий, пробуждая глубокие шрамы. — Что изменилось в твоей жизни? Я читала твой, кхм, дневник, но ты вроде бы осталась прежней.
Прежней.
Кривая усмешка исказила мой рот. Прежней. Нет ничего прежнего, как и не было «там» и «раньше». Пережеванной и выброшенной в прошлое, я была слабой тенью себя из воспоминаний. До две тысячи пятнадцатого года. Большим пальцем руки Мэллори нащупала (его невозможно было не заметить!) рубец.
— Неужели, — вздохнула она, — ты так сильно его любила, что хотела покончить с собой?
Я прыснула.
— Ну что ты, — глупым дружелюбным тоном отозвалась я. — Это не из-за него.
Летом две тысячи пятнадцатого года, когда «дневниковая» Элизе только и делала, что пила и трахалась с сатанинским отродьем, настоящая Элизе занималась почти тем же. Каталась на роликах по округе, ходила на вечеринки и много пила, не занимаясь братом. Его увлечения в любой реальности остались неизменными.
Мы поругались в среду (он оскорбил мать, я заняла ее сторону, и Джейк сбежал из дома), а в пятницу после полудня к нам постучала полиция. Сатанинские дружки предали его и пустили на подношение. Правды полицаи от них не добились, но двое отправились за решетку с криками «Слава Сатане!».
Ту ночь я провела в участке вместе с матерью. Опознание обезображенного тела, показания, ордер на осмотр нашего дома в целях поиска чего-то «особенного». Через день я вскрыла вены. Неудачно, как видите.
Я всю ночь не могла уснуть, а в ванной обнаружила лезвие. Вспомнила историю о прадеде, когда заносила острие над горлом, но не рискнула. Закусив край вафельного полотенца, я сделала три линии и занесла уже над лицом, собиралась превратить себя в кровавое месиво.
— Мы можем воскресить его, — выдала Мэллори, растроганная моей сопливой историей-оправданием хуевой жизни. — Я могу это сделать.
Я читала о своем воскрешении. Ни за что не допущу такого же исхода для моего брата.
— Что я скажу родителям, которые его похоронили? Что я скажу общим друзьям и родственникам? Ты же не жила обособленно, чтобы говорить такую глупость. На его жизни будет поставлен крест. Я не сделаю этого из любви.
Мэллори оставила предложение в силе. Я же знала, что никогда не приму его, так как вряд ли поддамся столь сильному отчаянию и пойду на поводу у личных желаний. Хватит того, что ужасы апокалипсиса, о которых ни у кого не осталось воспоминаний, вскоре всплывут на поверхность.
От скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает.
Прошло почти пять лет с возможного дня апокалипсиса, если верить моим же записям. Через три года мне исполнится тридцать.
Мы все еще держались в боевой готовности, хоть и понимали, что это не сработает. Дьявол сделает ход, когда мы дадим слабину, душу победит тело и наступит уязвимость. Я больше ничего не вспомнила. Как не пыталась.
Мэллори отказалась рассказать мне о событиях на Третьей станции после того, как мои записи оборвались. Возможно, она сама не помнила уже, а потому предпочла поражению ореол таинственности..
Бессонными ночами я пыталась представить наш разговор. Что мне говорил Майкл? Почему я выжила? Что произошло после? Простила ли я его? Я уверена, что знала эти ответы в той жизни, но в настоящем оставалось гадать, представляя своего собеседника по деталям, его мимику и голос.
Но с наступлением рассвета мы прощались. Я надеялась, что в последний рассвет увижу его, пойму, что ошибалась и Майкл (его фамилия нигде не упоминалась, поэтому он остался для меня Майкл-Майкл) выглядит иначе.
Мы жили чужими жизнями с надеждой, что это не конец.
Как бы там ни было… Я любила его.
Его невозможно было разлюбить.
***
Пролет сотрясся от вопля; я впервые ощутила безумный прилив энергии, будто могу станцевать на углях этого мира, вбежать на сцену разрушенного «Dolby Theatre» и получить все статуэтки за лучшую женскую роль второго плана.
— Мы все вернем, — в мольбе прошептала Корделия, протягивая ладонь к рукоятке ножа. — Мы вернем все. Спасем то, что было разрушено. Смерть одного, чтобы спасти семь миллиардов. Ты получишь обратно свой маленький мир и никогда не вспомнишь о нем. Никогда, Элизе.
Подбородок Корделии дрожал, а нижняя губа нервно прикушена. Она ждала, надеялась и не оставляла и крупицы веры в своих сестер, но меня воспитывал не их глупый Ковен, а Америка, где всегда оставался кто-то за бортом, мальчик для битья и любимец, где царил дух соперничества и традиции, что сохранились вперемешку со слепым патриотизмом и религией.
Я задержала дыхание, неуверенная, что смогу выкрикнуть это. Рукоятка нагрелась и обжигала, как и лезвие, что оставляло позорные выжженные следы предательства на кончиках пальцев.
Корделия зашептала очередное заклинание, но предварительно воткнула нож уже в меня. Или это была Миртл? Впрочем, не так уж и важно. Радость была не долгой, как и все, где фигурирует смерть. Волной меня отнесло в один из освещенных пролетов, где мне приходили дрянные мысли, где я бесшумно сотрясалась от смеха и летела в сторону комнат, где я грязно предлагала отсосать прямо здесь. Забавно так.
Я родилась в этом месте, возродилась, а теперь приму и свою смерть. Слюна наполнилась кровью, хоть раньше мне казалось, что это такой трюк в кинематографе, где главный герой, умирая от ножевого ранения брюшной полости, выхаркивает собственные внутренности, захлебывается.
Это уже хорошая смерть, — пронеслось в подсознании, переплетаясь с воспоминаниями, что промчались вихрем. — Благородная. Во имя идеи.
— Нет, нет, нет, — меня вновь вырвало на поверхность. Майкл. — Не закрывай глаза! Смотри на меня! Смотри же!
Мысли становились вязкими и не ясными. Я должна была ему что-то сказать, предупредить.
Я закашлялась, когда попыталась произнести уготовленную фразу, и Майкл споро подложил ладонь мне под голову, не позволяя захлебнуться. Он расплывался и линии становились мягкими, нечеткими, но и сквозь пелену я видела испуг, почти животный страх смерти, что была его лучшей подругой все эти годы.
Майкл Лэнгдон сбросил спесь и соответствовал своему настоящему возрасту.
— М-м-э-л, — имя у этой суки больно длинное, а голос напоминал невнятное бульканье. Майкл наклонился ближе и теперь его волосы почти-что-приятно щекотали лицо. — Уб-б-ей их всех.
— Не закрывай глаза, — он, кажется, меня не слушал. Голос практически перешел на всхлипы. — Я… я… я придумаю что-то! Верну тебя как тогда, не оставляй. Давай же, Элизе, открой глаза! Не оставляй меня, пожалуйста!
Мне бы хотелось еще закричать, чтобы он скорее шел убивать всех до последней ведьмы, а не тратил драгоценные минуты на пустые разговоры, но тщеславная, самовлюбленная часть умоляла Майкла остаться еще ненадолго. Умереть в его руках — не худшая смерть. Я бы сказала, что лучшая.
Он снова что-то заговорил, пообещал, что вытащит с любого света, сделает что угодно, но его голос — музыка, почти пение ангелов в лучшем из миров, в который не попадают после подобных выходок.
Затылок вновь коснулся пола. Бережно. Я слишком долго умирала. Так холодно. Краем глаза я уловила движение — Майкл скрылся в пролете. Полагаю, что он опоздал. Если бы у меня еще были силы, то я бы предпочла разрыдаться от горького осознания новой реальности.
Воспоминания скрылись, погасли навсегда, точно пламя свечи, и растворились, взмыли ввысь серой дымкой.
Я никогда в жизни больше не увижу тебя. Никогда в жизни. Больше я никогда в жизни не вспомню о тебе.
Аллилуйя.
***
Я ехала прочь от Берро Драйв, разгоняясь сильнее, чувствуя, как ветер свистит в ушах, заглушая незамысловатую песенку про Жозефину и ее крылатую машину.
Выше и выше.
И выше всех.
Машина осталась припаркованной неподалеку от нашего старого дома. Сейчас там новые владельцы. Заглушая двигатель, я увидела в окне худенькую смуглую девушку, что вешала новые занавески. На ней был фартук с розовыми оборками по краям. Эдакая образцовая американская домохозяйка пятидесятых годов.
Отец выслал мне старые ролики, когда решился продать участок в Шугар-Лэнд. Старики умерли, а фермерское хозяйство, сахарные плантации и прочие радости сельского человека его больше не интересовали. Молодая вторая жена, свежий взгляд на обыденные вещи.
Я не каталась с две тысячи пятнадцатого года, а потому коленки предательски дрожали, когда вместо устойчивой подошвы ощущались колесики.
— Мисс? — от ослепительного солнца, бившего в глаза, напоминая, как глупо было оставлять солнечные очки в машине, я зажмурилась. Последодумалась поднести ладонь, словно козырек бейсболки. — Мисс, вы не подскажите, где здесь одна улица, там еще стоит большой особняк и рядом обычные коттеджи?
Блики в глазах отступили, и я могла не щурясь разглядеть собеседника. Слащавый, конечно, но до жути притягательный. Язык не повернется назвать его неказистым.
Я назвала единственную улицу, от которой и бежала прочь, словно от прошлого.
Говорят, что если оно затягивает, пускает свои щупальца ближе, касаясь самой души, то лучшее, что ты можешь сделать — бежать.
И я побежала.
God and his priests and his kings
All were waiting
All will wait
As it goes over
Господь, священники его и короли,
Все ждали,
И все будут ждать,
Пока это не случится.
— Aqualung & Lucy Schwartz — Cold
Последние комментарии
5 часов 42 минут назад
21 часов 46 минут назад
1 день 6 часов назад
1 день 6 часов назад
3 дней 13 часов назад
3 дней 17 часов назад