КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706129 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124656

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Первый постулат [Джеральд Джонас] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Джеральд Джонас Первый постулат

17 июля


Моя дорогая Энн,

Наверное, мне не стоило это писать. Вряд ли они что-либо пропустят отсюда, и если Отто найдет эти записи, реакция может быть непредсказуемой. Остров уже неделю наглухо заблокирован. Не знаю, что они сказали тебе или как они объяснили все общественности, но можешь быть уверена: что бы они ни говорили, все ложь. Никто здесь не хочет смотреть фактам в лицо, кроме, может быть, Диаса. Отто все более становится сторонником строгих мер. Этим утром он устроил нечто вроде военной инспекции в наших маленьких прибрежных хижинах, куда мы вселились после пожара. (Это что-то вроде кабинок для переодевания, разбросанных по берегу в уединенной бухточке в десяти минутах ходьбы от старого отеля.) Отто велел нам построиться на белом песке перед хижинами, по возможности в полной униформе — что было не очень-то просто, потому что у многих из нас почти все сгорело в огне, и пока нам не сбросили новые белые комбинезоны, мы больше походили на нищих, чем на сотрудников Медицинской исследовательской миссии. Отто не видел в этом ничего смешного. Мы стояли на жарком солнце, пока он шарил в наших пожитках. Он объявил это профилактикой против тараканов. (Диас сказал, что все тараканы на острове были истреблены двадцать пять лет назад, но Отто не слушал. Разумеется, мы все знаем, что боится он не тараканов.)

Не знаю, почему мы все еще подчиняемся ему. Привычка? Страх? Я не единственный, кто думает, что Отто мог бы немного ослабить напряжение. Впрочем, медики, которые занимают административные должности в ВОЗе, всегда бывают излишне подозрительными. Но вот, например, доктор Стюарт, который, казалось бы, должен был быть совершенно подавлен потерей драгоценного лабораторного оборудования, выглядит так, словно все это его не касается. Ему удалось спасти пригоршню инструментов и кое-как пристроить их в том, что осталось от подвала в отеле, к тому же он с нетерпением ждет, когда ему сбросят новое оборудование, которое, как он уверяет, обещал ему Главный хирург, и мне кажется, он сейчас гораздо счастливее, чем раньше. Он старейший член миссии (Истекший Возраст — 102), и не далее как прошлой ночью я слышал, как он возбужденно разговаривал с одним из своих ассистентов о возможности, которая «предоставляется раз в жизни». Учитывая все, что мне известно о Стюарте, я сомневаюсь, что его ирония была намеренной.

Сегодня наш пятнадцатый день на острове. Аборигены — рыбаки и рабочие cocal — оставили нас в полной изоляции с той ночи, когда случился пожар. Вообще-то они относятся к нам как к изгоям, прокаженным, если тебе знакомо это старинное слово. Это все равно что находиться в карантине внутри другого карантина. К счастью, остров достаточно велик, и мы ни с кем не сталкиваемся здесь, на северо-восточной его оконечности, — между нами и их главным городом Санта-Тереза две мили лесистых monte, — и пока ООН продолжает сбрасывать нам с вертолета посылки, с водой и пищей не будет проблем...

Энни, если бы только я нарушил правила и намекнул тебе, что происходит, прежде, чем покинуть Нью-Йорк! Вся суть Конкордата заключается в том, что каждое сообщение о «естественной смерти» должно расследоваться, независимо от того, из какого источника оно поступило, а это означает, что по меньшей мере полдюжины экспедиций вроде нашей ежегодно рыскают по всему свету, поднятые по ложной тревоге. В большинстве случаев быстрое вскрытие показывает, что местная организация здравоохранения просто не сумела установить случайное отравление или травму, повлекшую удушение, и запаниковала. По понятным причинам гражданские власти хотят, чтобы мы держали язык за зубами, но с медицинской точки зрения все это чистая рутина. Мое имя просто случайно оказалось на первой строчке реестра должностей, когда с этого крошечного островка у побережья Юкатана пришел сигнал SOS. Как я уже говорил, никто особенно не взволновался, но мы собрались быстро; никто не сомневался, что мы обернемся за двадцать четыре часа. Наш вертолет приземлился на северной оконечности Исла-Караколес в 10.15 утра по местному времени. К полудню по миссии со скоростью лазерного луча разнеслась новость: получено подтверждение по меньшей мере двух летальных исходов «не в результате несчастного случая». Это была не ложная тревога. Впервые почти за сорок лет что-то случилось с иммунной системой.

Моей первой реакцией (мне трудно признаться в этом даже тебе, Энни) был не страх, не паника, не сочувствие, не даже любопытство, но что-то вроде холодной радости: если изотопный метод сыграет какую-то роль при установлении диагноза, тогда мое имя будет упомянуто в заключительном докладе, а тогда уже, независимо от прочих обстоятельств, доклад попадется на глаза самым влиятельным людям в высших правительственных кругах — не звучит ли это чересчур бессердечно для тебя, Энн? Мы никогда не говорили об этом раньше, но мы оба знаем, что наши шансы на получение Семейного Сертификата равны почти нулю, если я не пройду Комиссию 2-го класса в ближайший год-полтора, а я между тем готов был утратить всякую надежду на то, что мне удастся оставить свой след в науке — большинство областей уже настолько забиты, что невероятно трудно не только внести весомый вклад, но даже определиться с темой. Иногда мне кажется, что лучше бы мне родиться где-нибудь в начале двадцатого века и прожить отпущенный мне срок до начала Оцепенения — впрочем, я, конечно, вовсе не хочу этого, потому что тогда, даже при лучших обстоятельствах, мы были бы вместе всего несколько лет, тогда как теперь, когда я говорю, что буду любить тебя вечно, вечно...

Как только приземлились грузовые вертолеты, мы начали перетаскивать наше тяжеленное оборудование в пустые комнаты второго и третьего этажей старого туристического отеля. Там, конечно, уже много лет не было никаких туристов, но мексиканское правительство сохраняло там штат, состоящий только из местных — как часть Оцепенения, — так что отель не пришел в полное запустение. Мы простерилизовали здание с крыши до фундамента, и из маленькой амбулатории в Санта-Терезе к нам привезли два трупа.

Тем же вечером в одиннадцать часов Отто созвал собрание в большом круглом танцзале на первом этаже. Нас было сорок шесть человек, включая доктора Мигуэля Диаса Рамиреса, местного чиновника здравоохранения, моложавого парня (И. В. 57) с очень субтильной комплекцией и маленькой щеточкой усиков, который был прислан сюда из Вера-Круса для отбывания десятилетнего контракта. Именно Диас обнаружил двух muertos, как он называл их, в маленькой хижине на южном берегу острова у подножия небольшого холма, который местные называют горой Итца.

Тела, распростертые рядом на передвижных носилках, были ввезены в танцзал и водружены на круглую эстраду для оркестра в центре зала. Отто, Диас и доктор Стюарт уселись на эстраде, а все остальные поставили раскладные стулья и расселись неправильным полукругом вокруг эстрады. Мизансцена, кажется, пришлась Отто по вкусу. Он подошел к самому краю эстрады, посмотрел на muertos, словно на разверстую могилу, затем медленно поднял глаза и оглядел присутствующих. Когда он заговорил, в его обычно глуховатом голосе послышалось непривычное тремоло.

Первым делом он поблагодарил нас за эффективную совместную работу, которую мы успели показать. Затем он добавил, что у нас еще будет шанс проявить себя, так как предстоят трудные дни. Он глубоко вздохнул и сказал: «Большинство из вас, возможно, в курсе, что предварительный диагноз, сделанный нашим коллегой доктором Диасом Рамиресом, был подтвержден докторами Стюартом, Раппеллом, Чанем и мной. Похоже, не может быть сомнений в том, что мы имеем дело с двумя взаимосвязанными случаями микроорганической травмы. Каким-то образом — нам еще предстоит установить, каким именно, — их Иммунитет Полсакера оказался неспособным функционировать — у них практически не выявлено сопротивление первоначальной дегенерации тканей, — и два субъекта оказались жертвами того, что, похоже, является — и позвольте мне подчеркнуть, что это заключение получено сугубо опытным путем, включая подробнейшую аутопсию, — чем-то очень схожим, по многим показателям, с заболеванием, которое было известно как атипическая, или вирусная, пневмония. Отто сделал паузу, чтобы дать шоку как следует охватить аудиторию, и в этот самый момент кто-то в танцзале хихикнул. Громко.

Повисла отвратительная тишина. Лицо Отто сделалось ярко-красным, и все стали с негодованием оглядываться, чтобы определить преступника. Но правда заключалась в том, Энн, что им мог быть любой из нас. Мы целый день работали с невероятным напряжением, не имея ни малейшего понятия, с чем нам предстоит столкнуться; ходили, правда, какие-то дикие слухи, но все они вращались вокруг неких гипотетических мутаций редких тропических паразитов — и вот теперь Отто толкует о «вирусной пневмонии», что является не более чем словосочетанием из любого учебника по истории медицины. Согласно Теории Перманентного Иммунитета, у человека столько же шансов заразиться вирусной пневмонией, как быть раздавленным транспортным шаром или умереть от «старости».

В это краткое мгновение тишины, царившее, пока Отто не восстановил контроль над собранием, я бросил взгляд на эстраду и увидел реакцию доктора Стюарта и доктора Диаса. Доктор Стюарт, как обычно, казался полностью поглощенным собой, и я сомневаюсь, чтобы он вообще слышал смешок, прервавший заседание; его глаза, казалось, были сфокусированы в некой точке на потолке над головой Отто. Зато Диас смотрел, не отрываясь, на двух muertos и улыбался самой странной улыбкой, которую мне приходилось видеть. Он выглядел как человек, который поставил все свое состояние на то, что завтра наступит конец света, и только что получил известие о том, что выиграл.

С тех пор у меня была возможность очень хорошо узнать Диаса, но в тот день он был для меня просто еще одним незнакомцем на острове незнакомцев, а в следующие два дня я был слишком занят, чтобы говорить с кем-нибудь. Как только нас организовали для работы, мы должны были проделывать сотни анализов с мечеными атомами на изографах, а остальные секции продолжали присылать новые и новые образцы. Все работали по шестнадцать, восемнадцать, двадцать часов в сутки. Единственными людьми, которые имели возможность исследовать остальную часть острова, были ветеринары, чьей работой было провести обследование островной фауны — диких кабанов, оленей, игуан, а также змей и птиц, рыбы из прибрежных вод и гигантских съедобных моллюсков, которые дали острову название. Обследовали они также и значительную часть поголовья домашних животных. Ветеринары рассказывали, что городок Санта-Тереза был милым маленьким анахронизмом, что его жители скрытны, но не враждебны, и что все анализы оказались отрицательными: животная жизнь Исла-Караколес была абсолютно нормальной во всех отношениях.

Мы заняли под жилье два верхних этажа отеля, и мне досталась большая угловая комната на самом верху с видом на целый «туристический» анклав: пустующие коттеджи, два пересохших бассейна, аккуратно укатанные теннисные корты без сеток, вертолетную площадку, декоративные кокосовые пальмы — все это располагалось на невообразимо белом сверкающем песке и было соединено паутиной дорожек, мощенных толчеными раковинами. Там, где кончался белый песок, виднелся мелкий залив с соленой водой и переброшенным через него шатким мостиком; за заливом начинала подниматься вверх темно-зеленая monte. Каждое утро местные поднимали зелено-бело-красное знамя Мексиканской республики на флагштоке перед отелем; прямо под знаменем Отто заставил их прикрепить желтый вымпел Всемирной Организации Здравоохранения с ярко-красными буквами, складывавшимися в задорно-хвастливый Первый Постулат Полсакера «Смерть — излечимое заболевание».

Мои личные контакты с островитянами в те дни ограничивались быстрыми взглядами, что бросала на меня маленькая горничная, убиравшая мою комнату, скупой улыбкой заспанного портье и несколькими словами с одним официантом, которому нравилось практиковаться в английском, который у него не выходил за рамки ресторанного меню. Большинство аборигенов здесь говорит на невразумительной смеси плохого испанского и обрывков старого языка майя, который они умудрились сохранить в течение столетий. По словам Диаса, они чрезвычайно гордятся своей «чистой» индейской кровью и называют себя прямыми потомками настоящих майя, которые построили те каменные города в джунглях Центральной Америки сотни лет назад, а потом просто покинули их без всяких видимых причин задолго до прибытия испанцев. Самое странное, что в них действительно заметно сверхъестественное сходство с теми маленькими доколумбовыми глиняными фигурками, которые мы видим в музеях.

Однако, с другой стороны, выяснилось, что остров во многом является частью двадцать первого века. Нам удалось получить подтверждение по многим каналам — от начальников Диаса в Мехико, из Полсакеровского фонда в Женеве, штаб-квартиры ВОЗ в Нью-Йорке, — что скончавшаяся пара, Мануэль и Мария Канче, Истекший Возраст соответственно 61 и 59, были иммунизированы 12 июня 1980 во временной правительственной клинике в Санта-Терезе. Это означало, что семья Канче с Исла-Караколес были среди первых нескольких тысяч людей за пределами Соединенных Штатов и Советской России, получивших иммунную прививку. Причину такого невероятного везения объяснил Диас, который рассказал, что мексиканское правительство нелегально провело собственные независимые испытания (как и большинство других правительств, пренебрегших условиями Конкордата), причем федеральные власти намеренно выбирали для этого такие глухие районы, как Юкатан. Тесты обычно заключались в намеренном заражении добровольцев, подвергшихся иммунизации, всеми известными болезнями, от рака до банальной простуды, при этом слишком часто во имя торжества науки инфицировалась и контрольная группа, никакой иммунизации не подвергшаяся. Тем не менее из документов со всей очевидностью следовало, что семья Канче была защищена Эффектом Полсакера на срок почти сорок лет, но исходя из всего того, что нам об этом известно, защита с годами должна была стать еще сильнее, поскольку сочетаемость организма-хозяина с суббактериальным симбионтом постепенно совершенствуется.

Два дня спустя Отто созвал второе совещание в танцзале отеля, и руководители всех секций — нейро-, радио-, изо-, орто- и т.д. — зачитали вслух свои отчеты. Они уже представили их в письменном виде, и копии были розданы всем членам миссии, но Отто хотел удостовериться, что мы ознакомились с материалами. Выступающие сходились в одном, выражая этот факт одними и теми же словами: «Классический случай вирусной пневмонии без осложнений».

По завершении чтений Отто встал, чтобы подвести итоги. (Вообще-то это была прерогатива Стюарта как медика высшего ранга, но он обычно уступал эту честь Отто.) Он откашлялся, оглядел зал, обшарив глазами неровные ряды складных стульев, словно перал присутствующих. Помимо прочего, это движение дало каждому возможность полюбоваться его красивым профилем; ему было около пятидесяти, когда он получил свой укол, но ему доступны самые образцовые пластические операции — нос, подбородок, шея, талия, — и он выглядит лет на двадцать. А его голос — это просто шедевр искусства ларингологов.

Он начал с того, что все сомнения в причине смерти теперь отпали и пришло время прямо взглянуть на последствия нашего открытия. Можно всерьез рассматривать только две версии. Либо вирус пневмонии оказался диким мутантом, настолько отличным от всего, с чем приходилось встречаться раньше, что иммунитет оказался не в состоянии с ним справиться (но в этом случае он не должен был так классически подпадать под стандартную диагностическую процедуру), либо сам симбионт каким-то образом «отмер», оставив организм-хозяин абсолютно незащищенным (что находится в полном противоречии с Теорией Постоянного Иммунитета). В любом случае, сказал Отто, у нас нет иного выбора, кроме как пересмотреть заново все, что нам известно об иммунитете. В каждом отдельном случае нам придется действовать так, словно мы ничего не слышали о Первом Постулате Полсакера. На этом он предложил присутствующим задавать вопросы.

Еще до того, как он кончил говорить, по залу начал гулять смутный гул протеста. Теперь же половина присутствующих вскочила на ноги, требуя слова; каждый начал спорить с соседом; люди размахивали бумагами, привлекая к себе внимание. Отто попытался восстановить порядок, но двое членов миссии — оба руководители секций — отказались сесть. Они продолжали настаивать на том, что Отто неправильно истолковал их изыскания; да, они говорили то-то и то-то, но они не имели в виду того-то и того-то! Хотя мне меньше всего хотелось бы защищать Отто, но в данном случае было совершенно очевидно, что они нападали на него лишь за то, что он сделал выводы, на которые у них не хватило пороху. Не знаю, сколько продолжался бы этот спор, если бы доктор Стюарт вдруг не встал с места и не поднял руку, призывая к вниманию. Все сразу же замолчали, как от удивления перед тем, что он попросил слова, так и из уважения к этому человеку и его репутации. Ты помнишь его, Энн, — он выступал на моей защите. Ему было почти шестьдесят два, когда он получил иммунизацию, и теперь со своими длинными седыми волосами и толстыми стеклами очков, которые он до сих пор носит, доктор Стюарт выглядит скорее как классический ученый дополсакеровской эпохи. Голос у него слабый и дребезжащий, особенно по сравнению с голосом Отто, но то, что он сказал, было понятно всем: «Джентльмены, истина заключается в том, что мы никогда не знали достаточно много об иммунитете, за исключением того, что он работает. И пока он работает, мы можем развлекать сами себя теориями, постулатами и академическими дискуссиями. Но вот теперь мы столкнулись с брешью в нашей обороне, и, думаю, не мне вам напоминать, что на кон поставлено гораздо больше, чем наши теории». Он сел в абсолютной тишине.

Без сомнения, собрание следовало бы закончить на этой ноте, но Отто вскочил на ноги и объявил, что есть еще одно дело, которое необходимо уладить: мэр Санта-Терезы попросил разрешения обратиться к миссии и сейчас дожидается в холле. Нет никакой возможности отказать ему, не проявив при этом огромного неуважения и не дав понять, что дела плохи.

Мэра пригласили в танцзал, и Диас подвел его к небольшой лесенке, ведущей на эстраду. Это был очень маленький человек, едва ли пяти футов ростом, с длинными руками, огромными темными глазами и изборожденным глубокими складками лицом моряка доледниковой эпохи На нем был мятый белый костюм, белые ботинки, белая спортивная рубашка с расстегнутым воротом, правой рукой он прижимал к себе широкополую соломенную шляпу. Вид собравшихся professores, похоже, ошеломил его, и он обернулся к Диасу, ища поддержки. Диас наклонился, чтобы прошептать что-то ему на ухо; коротышка кивнул, протянул вперед обе руки, словно прося у нас извинения, и разразился страстной речью, которая длилась не менее двадцати минут без перерыва. Несколько членов миссии были весьма сведущи в испанском языке, но он говорил так быстро и с таким нелепым произношением, что едва ли кто-нибудь понял хоть слово. Я, конечно, не понял. Я видел, как Отто ерзает на своем стуле; он знал, что Стюарт возложит на него ответственность за перерыв в работе лабораторий. В конце концов мэр выдохся; прежде, чем он обрел второе дыхание, его выпроводили из зала с бесконечным пожиманием рук и ободряющими улыбками. Отто сказал ему несколько слов, которые Диас, видимо, перевел на местный диалект. Судя по всему, маленький человечек остался доволен и успел пожать еще несколько рук, прежде чем его окончательно выставили за дверь.

Когда он ушел, Диас взял слово, чтобы объяснить, в чем дело. По его словам, люди Санта-Терезы были оскорблены, поскольку миссия не выказывала достаточного уважения местным обычаям. Никто толком не знал, с чего это началось, но мэр почувствовал себя обязанным предупредить, что его народ может в будущем стать менее сговорчивым, если миссия не предпримет шагов, направленных на демонстрацию доброй воли. Требования народа были довольно незамысловаты: они хотели, чтобы тела muertos были возвращены в город для церемонии погребения. Немедленно.

Диас сказал, что в последние два года остров захватила волна «религиозного возрождения», спровоцированная новым фанатичным священником с большой земли, одним из так называемых «майянистов», которые в последнее время приобрели серьезное влияние в Мериде, столице Юкатана. Это движение расцвело на почве соединения упрощенного римского католицизма с обрывками мифологии, дошедшими из «золотого века» Старой Империи майя; его приверженцы, по словам Диаса, проявляли сильную тенденцию к ксенофобии, причем ее объектами становились не только gringos, но и чистокровные испано-мексиканцы, как он сам, да и вообще все, не имеющие майянских корней. В последнее время эти люди создавали все больше и больше трудностей для работы Диаса, и он рекомендовал относиться к ним с крайней осторожностью: «Невозможно предугадать, что эти безумные indies смогут выкинуть, повинуясь призывам духов».

Энни, я говорил с Диасом о том собрании всего несколько часов назад, и он сказал мне, будто получил предостережение о том, что у нас могут начаться неприятности с катастрофическими последствиями, потому-то он и старался произвести на нас впечатление возможными опасностями. Не далее как сегодня вечером мы сидели перед его хижиной на берегу, ели наш ооновский паек и распивали бутылочку текилы, которую он умудрился раздобыть. После пожара он остался единственным из нас, кто в состоянии поддерживать контакт с островитянами или хотя бы с горсткой своих бывших пациентов, сохранивших крохи благодарности. (Две его медсестры, местные девушки, обучавшиеся в Мериде, исчезли в ночь пожара, и ему так и не удалось разузнать, сами ли они сбежали или были похищены, да и живы ли они вообще.) С того места, где мы сидели на берегу, был виден пик Итца, отражавшийся в воде; Исла-Караколес изгибается к материку, словно полумесяц, между рогами которого всего четыре мили. Диас сказал мне, что священник, отец Чакуан, за несколько месяцев до нашего прибытия выстроил на склоне холма потаенную часовню; предполагалось, что она будет посвящена Богородице Утоли Моя Печали, но Диас был уверен, что священник использует ее для смешанных церемоний собственного изобретения, церемоний, которые даже сочувствующий архиепископ Меридский нашел бы слишком вызывающе «майянистскими» для маленького, сплошь украшенного лепниной собора Санта-Терезы. Судя по слухам, часовня была выстроена вблизи развалин древнего каменного святилища, первоначально посвященного Иксчелль, майянской богине плодородия. Диас сказал, что весь остров был когда-то священной территорией Иксчелль, и беременные женщины с материка пересекали опасный пролив в открытых каноэ, чтобы испросить благословения богини.

Теперь же, в свете гаснущего заката, мы могли видеть огонь, горевший у вершины холма; каждую ночь после пожара этот огонь возникал на фоне ночного неба. «Они празднуют триумф суеверий», — сказал Диас. Он выругался по-испански и запустил опустевшую бутылку в люминесцентно поблескивавшие морские воды. Я тебе не говорил, что Диас отработал на острове восемь лет и что родственник, член федерального правительства, заверил его (подобные вещи, как я понял, в Мексике гораздо легче устроить), что после окончания срока службы ему и его жене дадут Семейный Сертификат? На мальчика, представляешь?

«Это Чистилище, — горько сказал он, следя за бутылкой, прыгавшей на приливной волне. — Я приговорен к десяти годам епитимьи на этой гнилой песчаной косе для того, чтобы заслужить ребенка — наследника! — и только-только передо мной замаячил конец мучений, как появляется новый священник и начинает проповедовать против контроля за рождаемостью. Священник, заметьте себе, присягнувший на верность Конкордату. Причем он не только проповедует, но и самым активным образом поощряет людей нарушать закон. Своими собственными ушами я слышал, как он говорил пастве, что их предки хоронили женщин, умерших при родах, с почестями, которые обычно оказывались героям, павшим в битве. И эти indies внимали ему. Женщины беременели и приходили ко мне за помощью, а когда я говорил, что их младенцы будут уничтожены — что у меня нет иного выбора по условиям Конкордата, — они плевали мне в лицо и называли меня детоубийцей. И они отказывались подвергаться стерилизации и убегали на свою monte, а местная полиция утверждала, что не сумела их разыскать. И все это время священник внушает им, что я хуже царя Ирода. В конце концов я был принужден отослать жену домой, потому что я не знал, что эти люди смогут сделать, а мое начальство отказывалось принимать мои предостережения всерьез — и вот теперь она сидит в нашей квартире в Вера-Крусе со своими кошками и птичками, рыбками и черепашками и каждый день покупает что-нибудь, с чем могла бы нянчиться, и каждый день пишет мне о своих покупках и о том, сколько еще дней осталось до окончания моего срока и то того момента, как мне пожалуют Сертификат — «милостью Божией», как она говорит». Диас закрыл глаза, словно от физической боли. «А теперь какой-то грязный maricon в Пунта-Сека вскрывает ее письма, и одному богу известно, что они ей отвечают от моего имени...»

На небе зажглись карибские звезды. Диас слишком много выпил и через некоторое время начал нести какой-то дикий вздор о побеге. Он говорил, что у него есть хороший друг в рыбацкой деревне на другой стороне острова, и тот обязательно сумеет раздобыть нам лодку. Он утверждал, что знает воды Юкатанского пролива достаточно хорошо, чтобы добраться до необитаемого места на побережье Квинтана Роо. Я сказал ему, чтобы он забыл об этом. Несколькими часами раньше Отто получил по радио «инструкции» от временной базы ООН в Пунта-Сека с приказом каждому члену миссии оставаться на острове и выполнять свою работу — вот что конкретно там говорилось: «Каждый обязан выполнять свою работу». Между тем пролив патрулируется ооновскими вертолетами и реактивными самолетами с приказом возвращать обратно каждого, кто попытается покинуть остров, и уничтожать каждое судно, имеющее намерение нарушить карантин. У нас нет выбора, Энни, — мы должны оставаться на острове, пока не обнаружим, что именно нарушилось в иммунной системе, и никого особенно не заботит, что случится с нами, если мы потерпим неудачу. Они там опасаются, что мы сами заразимся, принесем с собой это — чем бы оно ни было, — и в результате разразится эпидемия, которая положит конец всем эпидемиям. Я убежден, что если мы действительно потерпим неудачу, если мы не сможем вычленить проблему и найти способ ее лечения, они просто дождутся, пока вирусная пневмония заберет всех нас, а затем превратят в пар весь остров. До нас уже дошли слухи, что еще два местных заболели. Один человек из Санта-Терезы, рыбак, которого Диас залатал после взрыва гарпунной пушки, прокрался в наш лагерь прошлой ночью и рассказал Диасу, что священник запретил всем прихожанам искать медицинской помощи под страхом отлучения.

Отто абсолютно уверен, что островитяне начнут приходить к нам, когда достаточное их число заболеет, но Диас так не думает. Он говорит, что они слишком боятся священника, чтобы ослушаться его, и я в это верю. Ты не можешь представить, что за человек этот священник, Энни. Он немного выше среднего индейца на острове, с кирпично-красной кожей, бритой головой, длинным крючковатым носом и невероятно темными глазами, слегка косящими — Диас говорит, что косоглазие считалось у древних майя признаком красоты, и они вызывали его искусственно, подвешивая каучуковый шарик перед носом младенца. Сегодня будет ровно неделя, как я впервые увидел этого священника — через три дня после того, как мэр обратился к нам с просьбой вернуть muertos. Отто отшил его, разведя долгие разговоры об инкубационном периоде и необходимости последующей дезинфекции. Чего он ему не сказал, так это то, что тела уже подверглись аутопсии, а после нее уже мало что останется для похорон. Но мэр, похоже, удовлетворился объяснением, и Отто, по всей видимости, рассудил, что сможет удерживать его на расстоянии до завершения нашей работы.

Затем однажды утром у главного входа в отель появился посланец священника с сообщением о том, что отец Чакуан хочет встретиться с нашим руководителем ровно через час на меленьком деревянном мосту, соединяющем туристический анклав с остальной частью острова. Было уже около одиннадцати, и солнце изрядно припекало, поэтому Отто предложил, чтобы встреча состоялась в его собственном кабинете с кондиционером. Но посланник просто повторил первоначальное сообщение слово в олово и ждал однозначного ответа — да или нет. Вариант отказа не рассматривался — Диас уже дал понять, какое исключительное влияние этот преподобный отец оказывал на свою паству. Но Отто не понравилась идея вести переговоры со священником на территории, выбранной священником, при том, что уведомление было получено в такой спешке. Чтобы хоть немного компенсировать несправедливость, он решил привести с собой впечатляющую «официальную делегацию», на фоне которой мог действовать в качестве председателя и спикера. Меня вызвали к нему в кабинет и спросили, не соглашусь ли я выступить в роли одного из двенадцати «ассистентов на переговорах» — «молчаливых ассистентов на переговорах», добавил Отто с обескураживающей улыбкой. Думаю, у него была мысль о том, что мой рост и пшеничные волосы должны произвести на островитян впечатление. Очевидно, мизансцена с моим участием отвечала его эстетическим запросам.

За несколько минут до полудня мы собрались в вестибюле отеля — тринадцать человек, включая Диаса, — все одетые в свежую белую униформу и белые пробковые шлемы, и промаршировали вдоль дорожки, вымощенной битыми раковинами, прямо к мостику. Жара была нестерпимой; даже Диас что-то проворчал по этому поводу. Нигде не было видно никаких признаков жизни — ни птиц, ни ящериц, ни пауков, даже ни малейшего ветерка; ничего, кроме солнца, дрожавшего в мареве горячего воздуха, поднимавшегося над раскаленным белым песком и белыми раковинами. Все мы были в темных очках, кроме Отто — у него была теория, основанная на мимолетном замечании одной горничной о том, что островитяне считают темные очки признаком слабости.

Очевидно, мы пришли рано, поскольку, когда мы добрались до моста, ведущие к нему дорожки по обе стороны залива были пусты. Отто проверил часы; они показывали одну минуту двенадцатого. «Он знает, что делает, — сказал Диас, имея в виду священника. — Хочет, чтобы мы немного попотели». А мы действительно потели, стоя там на горячем солнце и с каждой минутой все более чувствуя себя идиотами в своей жесткой униформе, потемневшей на спинах. Мы пялились через заливчик на приветливую тень monte, почти достигавшую воды. На нашей стороне тени не было совсем.

Мы прождали не меньше получаса. Единственным звуком, не считая случайного скрипа ботинка, шаркнувшего по сухим ракушкам, был доносившийся из отдаленных зарослей стрекот цикад, подобный шуму гигантского компьютера, работающего над какой-то задачей, не имеющей решения. Затем с противоположного берега донеслось шуршание сухих листьев; из зарослей появилась одинокая фигура, быстро дошагала до середины моста и замерла.

Он был одет в черную рясу до пят; только тончайший ободок белого воротничка высовывался над высоким черным внешним воротником. Череп был гладко выбрит; на шее висела тонкая золотая цепочка, к которой был прикреплен непонятный предмет. Я не мог разглядеть наверное, что это было, но могу поручиться, что не распятие. Мы все двинулись к нему, и он оглянулся назад. Наконец, когда стало ясно, что священник не собирается подходить ближе, Отто сделал шаг вперед, вытянув вперед руку в качестве универсального жеста дружелюбия. Но прежде, чем он успел поставить ногу на первую деревянную планку, отец Чакуан, широко развевая рясой, сбежал с моста и подошел прямо к нашему несколько растерявшемуся предводителю. Священник проигнорировал протянутую руку, так что Отто пришлось опустить ее. Не могу описать, насколько впечатляющей была эта маленькая пантомима: было очевидно, что джунгли на противоположном берегу кишели прихожанами, и священник играл на свою аудиторию. Мне пришло в голову, что с тем, кому так легко удалось переиграть нашего доктора Отто, придется считаться.

Теперь они оба стояли в нескольких футах от меня, и я мог слышать большую часть переговоров. Священник говорил на превосходном английском с еле заметным акцентом. Я запомнил его краткую речь слово в слово: «Мы пришли, чтобы забрать наших ушедших братьев». Именно так, без преамбулы, без экивоков.

Отто улыбнулся и начал разводить перед священником те же самые турусы на колесах, которые разводил перед мэром, — о возможности распространения заболевания, если тела будут выданы преждевременно; он заверил Чакуана, что, как только представится безопасная возможность, миссия сделает все, что в ее силах, ради установления сотрудничества с местными властями относительно необходимых распоряжений, и так далее, и тому подобное.

Священник слушал его несколько минут, не меняя выражения лица; затем медленно тряхнул головой и сказал тихим, почти замогильным голосом, что muertos должны быть возвращены до шести часов вечера. Если этого не произойдет, он не сможет больше нести ответственность за поведение своих прихожан. Отто попытался возразить что-то, но священник просто повернулся к нему спиной, вернулся по мосту на тот берег и исчез в зарослях. «Кажется, нас разжаловали», — сказал кто-то, и все мы нервно захихикали.

Вернувшись в отель, мы собрали импровизированное совещание по выработке стратегии и решили — то есть Отто решил, — что можем спокойно игнорировать ультиматум священника. Доктор Стюарт, которого вызвали из его лаборатории, чем привели в ярость из-за необходимости прервать работу, сказал, что полностью согласен с Отто, после чего откланялся. Диас склонялся к тому, чтобы послать кого-нибудь в Санта-Терезу, чтобы попытаться поговорить со священником приватно, но Отто сказал, что это будет потерей времени и рабочей силы. Он связался со штабом ВОЗ, расквартированным в Мериде, и они подтвердили, что с нетерпением ждут результатов. «Мы поговорим с ним через несколько дней, — сказал Отто, — после того как у него будет достаточно времени понять, что нас не запугаешь. Когда это станет ясно, не думаю, что он останется на столь же неразумной позиции». Диас больше ничего не сказал, и совещание окончилось.

Оставшуюся часть дня я провел в лаборатории, где мы разрабатывали одну из самых многообещающих версий, согласно которой майя имеют самый низкий уровень метаболизма среди гомогенного населения мира, что предполагало возможную корреляцию между... Впрочем, это не имело значения, поскольку результаты первой серии опытов оказались отрицательными. К пяти часам мы оказались как раз там, откуда начинали, все были слишком усталыми и подавленными, чтобы продолжать дальше, поэтому мы закрыли секцию на этот день. Я поднялся к себе в комнату и попытался вздремнуть перед ужином, но так и не заснул; я лежал на кровати с закрытыми глазами и думал о тебе. Мне ведь не надо говорить тебе, что именно я думал, правда, Энни? Я до сих пор верю, что у нас будет шанс получить Сертификат, и я, конечно же, хочу остаться с тобой еще на пять лет, если и ты того же хочешь, но я не буду стоять у тебя на пути, если ты решишь не обновлять контракт в ноябре. Только мысль о том, что ты решишься, несмотря ни на что, сказать «да», поддерживает во мне крошечную надежду хотя бы когда-нибудь выбраться с этого проклятого острова целым и невредимым.

Я даже не осознавал того факта, что стрелки уже перевалили за шесть, пока не услышал скрипучий механический голос, звавший к ужину по внутренней связи. Часы в столовой показывали 7.15, когда я занял свое обычное место за столом. Диаса нигде не было видно, и я подумал, не удалось ли ему уговорить Отто, чтобы тот позволил ему предпринять еще одну попытку урезонить священника. После ужина я налил себе вторую чашку кофе — вернее, вонючей жидкости, которую они там подавали и ради глотка которой я бы теперь отдал месячную зарплату, — а затем спустился на пляж и нашел тихое местечко под огромной кокосовой пальмой, недалеко от заброшенных хижин. Была влажная пасмурная ночь, но на южной стороне неба, где-то над серединой острова, виднелось красное зарево. Мне пришло в голову, что священник, возможно, служит какую-нибудь заупокойную службу под открытым небом. Я все еще был подавлен плохими результатами дневной работы и чувствовал себя очень, очень далеко от тебя; меня беспокоило, насколько могла затянуться наша работа, если священник запретит своим последователям сотрудничать с нами. Я как раз выпил последний глоток кофе и колебался, пойти ли к себе и написать тебе письмо или вернуться в лабораторию и составить отчет о сегодняшней неудаче, как вдруг что-то выскользнуло из-за дерева, росшего в отдалении, и стало бесшумно двигаться вдоль кромки воды в мою сторону. Было достаточно светло, чтобы различить лицо человека. Это был Диас. Как я тебе говорил, в то время я был с ним не особенно дружен, но думал, что он должен был запомнить меня по нашей утренней экспедиции к мосту, поэтому я помахал ему и спросил, не хочет ли он разделить свою вечернюю прогулку со мной. Он остановился и пристально посмотрел на меня из некоторого отдаления; разобрав, кто я такой, он подошел ближе и сказал тихим голосом: «Я был в Санта-Терезе». Я спросил, все ли там в порядке. Он ответил, что священник служит большую погребальную мессу в соборе; там собрался весь город; в соборе яблоку негде упасть, и толпа заполнила центральную площадь. Красное зарево на небе было отсветом их факелов. Диас рассказал, что весь собор изнутри затянут черной тканью, а на месте алтаря стоят рядом два гроба, также задрапированные черным, в ногах каждого гроба стоит по свече. Гробы открыты, они пусты. «Я никогда не видел подобной службы, — сказал Диас. — Она ведется целикам на языке майя, и я не мог разобрать и половины слов, но из того, что я услышал...» Он запнулся, и я услышал свой собственный голос, понизившийся до шепота, который спрашивал: «Что? Что это?»

«Кажется, он обещал им отпущение грехов, если они пойдут и отнимут тела силой».

Мы поспешили к отелю, чтобы отыскать Отто. Он был один в кабинете; Диас повторил ему все, что рассказал мне. Он сказал, что точно не знает, но думает, что они могут планировать акцию на сегодняшнюю ночь. Он предложил выставить пару человек с рациями на деревянном мостике. Отто покачал головой. «Боюсь, я не могу принимать вашего мелодраматичного священника столь же серьезно, как вы, — сказал он. — Часовые кажутся мне несколько избыточной мерой, вы не находите, доктор?» В этот момент зажужжал аэрофон на его столе; звонил один из его помощников по административной части, чтобы доложить, что весь персонал гостиницы ушел с работы — повара, горничные, официанты, портье, все. К чести Отто надо сказать, что он не выглядел удивленным. «Возможно, они пошли в город посмотреть на шоу, — сказал он. — Что ж, не будем завидовать им из-за одного свободного вечера». Он приказал помощнику распределить самые существенные работы между персоналом миссии на эту ночь и велел доложить утром, если островитяне не вернутся к семи тридцати. Затем он сказал Диасу: «Если он продержит этих людей и завтра, мы пойдем и поговорим с ним еще раз. Но я уверен, вы убедитесь, что в этом не будет необходимости».

Мы вышли из кабинета вдвоем. Оказавшись за дверью, Диас молча зашагал прочь, очевидно разъяренный тем пренебрежением, которое было проявлено к его предостережениям. Мне было его немного жаль, но я не мог не согласиться с Отто. Казалось непостижимым, что аборигены попытаются вмешаться в работу Медицинской исследовательской миссии, когда их собственные жизни поставлены на карту. Все дело в том, что Диас слишком много времени провел на этом острове.

Однако после разговора с Отто я почувствовал прилив энтузиазма и вместо того, чтобы пойти в свою комнату, решил вернуться в лабораторию и закончить отчет. Это заняло больше времени, чем я предполагал, и было уже поздно — за полночь, — когда я запер за собой дверь лаборатории и направился через вестибюль к лифту. Один из людей Отто — нейроанестезиолог, с которым у меня было шапочное знакомство, — сидел за стойкой, закопавшись в толстой кипе исследовательских отчетов. Он сказал, что вызвался отдежурить первую смену в качестве «ночного часового», поскольку забастовка персонала продолжалась, а он все равно привык работать часа три-четыре после полуночи и вполне может заниматься бумажной работой здесь, а не в лаборатории. Я спросил его, как долго, по его мнению, продлится забастовка, и он со смехом ответил: «Пока все не протрезвеют».

Лифт со скрипом поднял меня на четвертый этаж. Из окна моей комнаты было видно, что небо все еще затянуто тучами и алое сияние на юге стало, пожалуй, даже еще ярче. Я сказал себе, что это только подтверждает теорию Отто: погребальная служба, скорее всего, плавно перешла в ночное празднество. Не знаю, как долго я проспал, должно быть, не так уж и мало, потому что помню, как очнулся от мрачного неприятного сна со смутным ощущением, будто что-то не так. Воздух в комнате казался застоявшимся, и было абсолютно тихо. Я понял, что кондиционер перестал работать. Выбравшись из кровати, я подошел к окну, чтобы разобраться с кнопками управления. Насколько я мог судить, что-то сломалось внутри; с виду кондиционеру было не меньше двадцати пяти лет. К счастью, окна в отеле тоже были старой конструкции, которые открывались, наподобие дверей, на маленький бетонный балкон. Петли заржавели от длительного воздействия влажного соленого воздуха, но мне удалось-таки открыть их, подергав туда и сюда. Дул легкий бриз, и я шагнул на балкон, подставив ветру лицо. Южная сторона неба все еще была ярко-красной. Мне показалось, что центр сияния перемещается в нашу сторону, и я сначала решил, что этот зрительный эффект производит ветер, который гонит облака в нашу сторону острова. Затем я услышал нечто, похожее на отдаленные крики; в следующую минуту я уже смог различить отдельные светящиеся точки, мелькающие здесь и там между деревьями на monte. Когда они приблизились, зазмеившись по направлению к заливу по какой-то невидимой тропинке, я попытался сосчитать мерцающие огоньки, но их оказалось слишком много. Так ясмотрел, пока тот, кто возглавлял это шествие, не вышел из зарослей возле моста. Огни их факелов удвоились, отражаясь в темной воде; тогда я натянул брюки и бросился в коридор. Очевидно, я был единственным, кто видел процессию; здание казалось погруженным в сон. Я бросился к лифту и нажал кнопку. Лифт остался безучастным к моей команде, и я нажимал снова и снова, стараясь расслышать скрип старого механизма, возвращающегося к жизни. Ничего. Несколько секунд я размышлял, не может ли это быть дурным сном. Затем я метнулся на лестницу и помчался вниз, перепрыгивая через две, три, четыре ступени, молясь, чтобы в вестибюле оказался хоть кто-то, кроме меня... Спрыгнув с последней ступеньки, я открыл дверь в вестибюль; там было темно; ночной дежурный и еще двое стояли возле стеклянной входной двери; над их головами виднелась бесконечная вереница факелов, стекающая на поблескивающую тропинку с моста. Кто-то — не я, Энни, — включил пожарную сигнализацию, которая, видимо, работала от собственного аккумулятора, потому что по всему зданию пронзительно затрезвонили звонки. Люди сбегали по лестнице в пижамах и нижнем белье, некоторые просто обвязали бедра полотенцами. Кто-то начал вопить: «Пожар! Пожар! Пожар!», а кто-то другой кричал: «Сохраняйте спокойствие, все сохраняйте спокойствие». Факельщики теперь были уже отчетливо видны через стеклянную дверь. Трудно было не узнать идущую во главе процессии фигуру священника в черной рясе: у него не было факела, но сотни огней освещали его. На голове священника был странный шлем с чем-то наподобие золотого шипа, торчавшего прямо изо лба над глазами. Многие из нас теперь оказались прижатыми толпой к стеклянной двери, и я услышал, как Отто кричит, чтобы его пропустили. Затем они с Диасом очутились рядом со мной. Диас показывал на шлем священника и что-то говорил Отто — я различил только слова «бог-громовержец». Процессия надвигалась на нас. Казалось, здесь собралось все население Санта-Терезы, включая женщин и детей, и все, кроме священника, несли факелы. Они образовали живую стену перед отелем, и священник шагнул вперед. И вновь я отдал должное выдержке Отто: его можно назвать кем угодно, только не трусом. Он распахнул стеклянную дверь и без малейших колебаний вышел на площадку перед флагштоком. Я видел, как Диас шагнул было за ним, но потом передумал и дал двери почти полностью закрыться за Отто, только подставил ногу, чтобы осталась щель.

Встреча двух врагов была короткой. Наступила абсолютная тишина, и священник поднял правую руку. Он прокричал три слова по-испански: «Denos los muertos» («Отдайте нам мертвых»). Я видел, как Отто сложил руки перед грудью, словно в мольбе; затем он сделал шаг вперед и, широко раскрыв руки, заговорил на чистом, отточенном испанском: «Друзья, вы должны верить мне, когда я говорю, что вы просите невозможного. Нашей единственной целью здесь является обнаружить причину ужасной трагедии, унесшей жизни двух ваших соотечественников, и защитить вас от беды. Для вашей собственной безопасности мы были вынуждены использовать тела покойных для научных исследований...»

Священник вновь поднял правую руку, только на этот раз она была сжата в кулак. «Нас не интересуют причины или безопасность. Все, что случилось, предопределено, а все, что предопределено, неизбежно. Я проповедую Подражание Христу и Древнему Пути. Иисус умер на Кресте, а Чак изошел сладостным дождем, и мы должны последовать за ними в Тенистую Долину Смерти, где растут Орхидеи Искупления. Иного пути нет». Было совершенно очевидно, что он вещает не для Отто или нас, а для своих последователей. Его шлем мерцал в свете множества факелов, и теперь я смог рассмотреть, что на лбу у него был не шип, а длинное чешуйчатое устройство с петлей на конце, которое, видимо, олицетворяло змею, свернувшуюся перед прыжком. Прежде чем Отто смог заговорить снова, кто-то из толпы выкрикнул: «Denos los muertos», и остальные тут же подхватили этот лозунг, словно молитву. Не могу с уверенностью сказать, планировал ли, священник именно такое развитие событий, но как только это началось, едва ли кто-нибудь, включая и его, смог бы остановить толпу. Они повторяли эти слова вновь и вновь, пока их священник стоял неподвижно, скрестив на груди руки и глядя вверх на алое небо, словно ожидая дальнейших инструкций оттуда. Затем кто-то в толпе — возможно, по сигналу священника, в чем я, впрочем, не уверен, — метнул факел в Отто, промахнувшись на несколько дюймов. Горящий конец упал около стеклянной двери. Я стоял прямо за дверью и, повинуясь какому-то рефлексу, приоткрыл ее и отбросил факел как раз в тот момент, когда Отто повернулся и побежал к зданию. Ему удалось благополучно проскользнуть внутрь, но прежде, чем он успел захлопнуть за собой дверь, град горящих факелов обрушился на площадку, и один из них попал через дверную щель в вестибюль; в считанные секунды портьеры вспыхнули. Древняя система разбрызгивателей под потолком включилась, но тут же вышла из строя. Через несколько минут вестибюль превратился в ад...

Не буду пытаться описывать все остальное, Энн. Каким-то образом нескольким из нас удалось выбраться через окна или двери в задней части отеля, прямо на высокий обрывистый берег, под которым угрожающе торчат из воды острые черные скалы. Мы висели на этих скалах несколько часов, пока горел отель. Ближе к утру, когда рев пламени начал стихать, все еще можно было слышать, как оставшиеся люди кричат и танцуют вокруг дымящихся развалин. Одежда на мне была вся грязная и рваная, с ног до головы я был покрыт ожогами, поэтому я не вполне уверен, что точно помню всю последовательность событий — временами я впадал в беспамятство; и все же мне кажется, что по мере того, как угасал пожар и разгорался рассвет, пение туземцев изменилось. Мне стало казаться, что через некоторое время вместо «Denos los muertos, denos los muertos» островитяне начали распевать «Denos la muerte, denos la muerte» («Отдайте нам смерть, отдайте нам смерть»). Диас, который чуть не погиб во время бегства, полагает, что я расслышал правильно.

После пожара у нас была еще одна встреча со священником. На этот раз он пришел к мосту с делегацией из десяти последователей, все они были одеты в черные рясы, на головах у каждого был шлем с такой же змееобразной фигурой, как у него. Мы постарались произвести на них впечатление тем фактом, что все люди на этом острове могут умереть, если они не будут сотрудничать с нами, но священник только рассмеялся, словно мы сказали ему то, что он хорошо знал. Затем он сказал: «Лучше умереть, как люди, чем жить, как морские свинки», и десять апостолов промычали в знак согласия.

Нас осталось только двадцать два. Отто настаивает на том, что мы еще сможем завершить нашу миссию, если будем держаться вместе, но я не знаю, как долго мы вообще продержимся, даже при условии, что ООН продолжит сбрасывать нам еду и оборудование. Мы боимся, что вирусная пневмония может распространиться среди местного населения, при этом всегда есть шанс, что наш собственный анклав окажется зараженным. Несколько человек уже сообщили о подозрительных симптомах — легкой лихорадке, болях в горле, одышке, но без нашего оборудования невозможно определить, что из этого можно отнести к психосоматической реакции. Диас считает, что продолжать работу без результатов предыдущих исследований, без всяких записей, без muertos — просто сумасшествие. Даже если мы сможем возобновить работу лабораторий — даже если ВОЗ сбросит нам достаточно оборудования, чтобы выстроить госпиталь с нуля, — островитяне просто придут и сожгут его вновь и, скорее всего, на этот раз убьют нас всех. И по-настоящему ужасно, что мы не в состоянии защитить себя. Диас сказал, что островитяне научились вновь принимать идею смерти (смерть как жертва, смерть как избавление) и, таким образом, способны убивать, но мы никогда не сможем взять чужую жизнь, даже ради самозащиты, потому что жизнь сама по себе стала для нас слишком драгоценной. Все, чему мы научились за последние сорок лет, настроило нас против насилия и оставило нас беззащитными перед лицом насилия. Диас уверен, что ООН не вмешается, даже если островитяне попытаются уничтожить нас. Но, по тем же самым причинам, он думает, что у нас есть шанс ускользнуть от карантина — даже если патрули нас заметят, он не верит, что они смогут выстрелить.

Я не знаю, что думать, Энн. Ходят слухи, что добровольцам могут позволить высадиться здесь, чтобы помочь нам; один из людей Отто утверждает, что детали десанта уже обговаривались по радио. Но ловушка в том, что любому, кто попадет сюда, придется торчать здесь вместе с остальными, пока тайна не будет раскрыта. Не могу представить, что кто-нибудь с большой земли согласится пойти на такой риск. Поговаривают еще, что сам Полсакер может прилететь из Швейцарии, чтобы попытаться восстановить нерушимость своего мира, но я в это не верю. Правда в том, что мы заперты на этом острове, словно инфекционная культура в запечатанном контейнере, при этом мы слишком опасны, чтобы с нами иметь дело.

У Диаса есть своя теория о том, что произошло. Он изложил мне ее прошлой ночью после того, как мы прикончили бутылку текилы. Он считает, что мир пришел в состояние шока, когда Полсакер открыл теорию иммунитета. Правила игры внезапно изменились. Вернее, мы впервые осознали, каковы ставки в этой игре. Смертные люди — люди, которые знали, что, как бы осторожны они ни были, болезнь или «смерть от естественных причин» все равно приберет их, — те люди были вольны почти ничего не опасаться и идти на риск, который сегодня кажется нам преступным или безумным, путешествовать за тысячу миль от дома просто ради перемены обстановки, растрачивать телесные силы ради спортивного интереса, воевать ради славы или принципов, от жадности или даже от скуки, наносить другому смертельный удар во имя Бога или Справедливости, а порой в припадке пьяного гнева. Затем нам дали тин-иммунитет, чарующую перспективу жизни без конца, мира без границ — и мы инстинктивно ответили Оцепенением. Если смерть — не что иное, как несчастный случай, которого вполне можно избежать, кто захочет рисковать своей долей в тысячелетии, делая неправильный шаг? Или любой шаг вообще?

Но за определенным пределом начинается ответная реакция, сказал Диас, и где ей еще начаться, как не в Мексике, где люди всегда обожествляли смерть. Он не хочет сказать, что они стремятся отдать свои собственные жизни. Как раз наоборот — он думает, что иммунитет возложил нечеловеческий груз на каждого из нас: «Мы убили Судьбу. Вот почему эти indies так ожесточенно пытаются остановить нас. Они хотят, чтобы им вернули право принимать решения».

Диас собирается бежать сегодня ночью. Он не беспокоится о том, что может вынести с острова вирусную пневмонию. Судя по всем, говорит он, мир, должно быть, ждет чего-то — или кого-то, — способного разрушить чары. Возможно, он прав. Раньше люди, бывало, говорили о «хорошей смерти»; «умереть хорошо» считалось чем-то вроде окончательной проверки человека. Энни, я не знаю, что мне делать. Даже если нам удастся живыми выбраться с этого острова, я никогда не смогу прийти к тебе, пока останется хоть малейшая возможность того, что я являюсь носителем, а мы даже приблизительно не знаем, каков инкубационный период. Затем, всегда остается шанс того, что доктор Стюарт, или Полсакер, или кто-то еще совершат здесь чудо, пока островитяне оставили нас в покое, — но еще более вероятно, что этого не произойдет, и если священник вновь поведет их против нас, это будет конец... О, моя дорогая Энн, я так боюсь и так скучаю по тебе, и я не хочу жить без тебя, но я не хочу умирать. Не хочу сейчас. Не хочу пока. Не хочу никогда.