Не так страшен чёрт, как его малюют (СИ) [A-Neo] (fb2) читать онлайн

========== Глава 1. Гнев кума Туранжо ==========

В тот час, когда в соборе Парижской Богоматери закончилась вечерня, когда январские сумерки надёжно укрывали тех, кто хотел остаться неузнанным, монастырь посетили два человека, скрывавшие одеяния под плащами, а лица под капюшонами. Первый, судя по уверенности, с которой он держал путь, оказавшийся в обители не впервые, был по-стариковски худощав и, по-видимому, болен. Он сутулился, временами останавливался, переводя дух — тогда товарищ его тоже замирал, терпеливо ожидая. Из-под капюшона виднелся породистый длинный нос, да сверкали зоркие глаза, преисполненные ума и хитрости. Его спутник, шедший впереди, приземистый и крепко сбитый, выделялся военной выправкой, которую не скрывала никакая маскировка. Из-под полы плаща выглядывали ножны меча, также выдававшие в незнакомце человека военного. В его движениях, походке, повороте головы чувствовалось нечто звериное.

Когда незнакомец с мечом поравнялся с нужной дверью, старший товарищ остановил его.

— Это здесь, куманёк!

— Мне остаться снаружи, как в прошлый раз? — учтиво спросил «куманёк», склонив голову.

— Нет, сегодня можешь войти со мной, — скрипучим голосом ответил первый. — Дай-ка знать мэтру Клоду о нашем приходе!

Гость, не обделённый физической силой, постучал кулаком так, что доски довольно крепкой двери заскрипели от непочтительности. Внутри кельи молчали, словно визит застал её обитателя врасплох и он ожидал, когда нежданные визитёры уйдут восвояси. Вопреки его чаяниям, военный в плаще, повинуясь поощряющему кивку старика, постучал вновь, ещё громче и настойчивее. На сей раз раздражённый голос хозяина вопросил:

— Кто там?

— Кум Туранжо! — назвался старик.

Дверь спустя несколько секунд растворилась и представший перед таинственными посетителями архидьякон Клод Фролло принялся поспешно кланяться и бормотать всяческие выражения почтительности в адрес гостя и его спутника.

— Полноте, отец Клод! — прервал поток его красноречия старик. Он и его товарищ откинули с лиц капюшоны. — Позвольте же нам войти, дабы мы могли спокойно побеседовать, как подобает давним приятелям.

Кум Туранжо уже догадался, что застал священника за неким занятием, которого тот стыдится, и оттого его любопытство разыгралось ещё сильнее. Архидьякон, отчего-то смутившись и как будто даже сделавшись меньше ростом, пропустил гостей в келью. Визит кума Туранжо пришёлся как нельзя более некстати. Не менее посетителя, которому никак нельзя указать на дверь, Клода смущал плечистый военный, молча разглядывающий священника своими серыми, чуть навыкате глазами, в которых читались подозрительность и злоба.

— Проходи, Тристан! — позвал старик.

Это имя заставило священника вздрогнуть. Судьба устроила слуге Божьему западню в его же обители.

Таинственными незнакомцами, хранящими инкогнито, были сам король французский Людовик Одиннадцатый, пользовавшийся псевдонимом «кум Туранжо», и его вернейший страж, прево маршалов Тристан Отшельник, славившийся своей жестокостью. Король прибыл в Париж для встречи с фламандскими послами и, конечно же, не упустил случая наведаться к своему старому другу, столь сведущему в науках.

Очутившись в келье, гости поняли, почему архидьякон не спешил открывать им. Жилище учёного сейчас являло собою нечто общее с лазаретом. На ларе, прежде заваленном пергаментными свитками, размещались банки с какими-то снадобьями и полосы льняной ткани для перевязок. На полу валялась груда грязных бинтов. Болящий, с которым возился мэтр Клод, лежал на животе, отвернувшись к стене и никак не реагируя на вошедших. То был Квазимодо, несчастный звонарь, жестоко пострадавший из-за неудавшегося замысла своего приёмного отца в совокупности с глухотой судьи и плохим настроением парижского прево. Уже две недели кряду он находился в келье Клода, принимая заботу архидьякона как высочайшее благоволение к собственной недостойной персоне. Квазимодо не держал зла на Фролло. Наоборот, бедняга беспрестанно благодарил священника за то, что тот простил его оплошность в деле с цыганкой и выхаживает после наказания у позорного столба. Ему и в голову не приходило связать свои увечья с предательством приёмного отца.

К уходу за пасынком архидьякон привлекал послушников, но врачебными манипуляциями занимался исключительно сам. Ему было крайне неприятно, что король застал его за обработкой ран. К тому же он, бросившись открывать дверь, поставил себя и больного в неудобное положение, не предупредив Квазимодо о приходе посетителей.

Глухота снова сыграла с бедным горбуном дурную шутку. Квазимодо, не услышавший ни единого звука, не повернулся к вошедшим и не поприветствовал их. Король, расценив такое поведение, как непочтительность, произнёс с нескрываемым раздражением:

— Однако, ваш пациент весьма нелюбезен, мэтр Клод. Что за птицу вы тут выхаживаете? Клянусь Пасхой, никогда прежде не видел столь причудливого создания!

Квазимодо не шелохнулся. Он смиренно ждал, когда мэтр забинтует его истерзанную спину, не подозревая, какое внимание привлёк.

— Это мой приёмный сын, ваше величество! Его имя Квазимодо! — поспешил пояснить Фролло, склоняясь в подобострастном поклоне. — Нижайше прошу вас простить его, ибо он глух. Только по этой причине он не выказывает своего уважения к вашей милости, ибо попросту ничего не слышит.

— Горбат и глух! — хмыкнул удивлённый Людовик, бесцеремонно разглядывая звонаря. — А что же с ним произошло?

Клод запнулся. Рассказать правду значило выставить в невыгодном свете и себя.

— Он звонарь, ваше величество. Сорвался, когда карабкался по балке на колокольне, и расшиб спину, — соврал Клод, съёжившись и ожидая кары. Однако хляби небесные не спешили разверзаться над его полысевшей головой. Испытания, уготованные Клоду Фролло, продолжались.

Его увёртка сошла бы за правду и разговор не коснулся бы более ран Квазимодо, если бы в тот вечер короля не сопровождал Тристан Отшельник. Увы, Тристан оказался не в меру внимателен. Опытному по части всяческого рода наказаний и знакомому с работой заплечных дел мастеров прево хватило всего одного взгляда на изувеченную спину Квазимодо, чтобы распознать ложь.

— Эге, отец Клод! Кого вы пытаетесь провести? — подал он голос. — По спине вашего пасынка прошлась плеть палача и провалиться мне на этом месте, если здесь не приложил руку мэтр Пьера Тортерю!

Клод сделался белым, как полотно. Не на шутку испугавшись, он повалился на колени, стараясь задобрить короля. Но тот уже не обращал на священника ни малейшего внимания, полностью переключившись на звонаря.

— Вот как! Палача! — воскликнул Людовик. — Ну-ка, куманёк, подними этого бездельника, довольно ему валяться, повернувшись к нам задом!

Квазимодо лежал, ожидая, пока его господин, его лекарь и божество, отвлекшись по неизвестной причине, вернётся к его ранам. Грубый пинок в бок, отозвавшись резкой болью в рёбрах, заставил горбуна повернуться, а затем, насколько позволяло его состояние, приподняться, шатаясь. Только теперь бедолага уразумел, в чём дело, и растерялся. Архидьякон находился в келье не один. С ним было двое незнакомцев, которых Квазимодо никогда прежде не видел. Свирепые выражения их лиц не предвещали ничего хорошего. Горбун взглянул на преклонившего колени мэтра и догадался, что эти двое, прячущиеся под плащами, важные особы, коль скоро сам всесильный мэтр Фролло трепещет перед ними. Несчастный звонарь замер, не зная, что делать, не замечая отчаянных знаков, подаваемых ему побледневшим Клодом. Он попытался поклониться, но ослабевшие ноги подломились. Квазимодо рухнул на четвереньки и замер в таком неловком положении. Язык его словно примёрз к гортани. Людовик насупился, Тристан оскалился.

Наконец сам архидьякон, обретя дар речи, упросил государя не трогать больного, поскольку едва затянувшиеся раны могли снова открыться.

— Расскажи-ка мне, негодяй, за что тебя секли! — низким от злобы голосом потребовал Людовик.

Короля поразило открывшееся взору новое уродство горбуна. В другое время он непременно заинтересовался бы и подробно рассмотрел и бородавку, и четырёхгранный нос, и клык, торчащий из-под губы. Но сейчас ему было не до того.

— Ты, видно, не понимаешь, кто перед тобой? — спросил король, поскольку Квазимодо молчал.

Людовик рывком распахнул плащ, скрывавший алый кафтан, отороченный куньим мехом, и орден Святого Михаила. Затем он подал знак Тристану. Прево, повторяя действия государя, сбросил свой плащ. Квазимодо увидел кольчугу, герб в виде оленьей головы и — самое главное — меч в отделанных серебром ножнах. Гербы и ордена ни о чём не говорили, но меч возымел-таки действие на звонаря, забормотавшего что-то неразборчивое, понятное одному Фролло.

— Он не слышит, государь, он не сможет вам ответить, — вновь замолвил словечко священник.

— Так расскажите вы, мэтр Клод, вы-то, по счастью, не глухой! — перебил раздражённый король. Губы его дёргались от бешенства.

Тристан застыл, скрестив на груди руки в ожидании приказа. Если его и удивила физиономия Квазимодо, то он ничем этого не выразил.

Фролло в общих чертах пересказал известную нам историю с похищением, умолчав, однако, о своём в ней участии. По его словам выходило, будто Квазимодо один, по собственному умыслу, напал на цыганку-плясунью, но попался стрелкам, обходившим город дозором. На этой части рассказа Людовик помрачнел, как грозовая туча. Тристан, хорошо знавший повадки господина, заключил: добра не жди. Так оно и получилось. Король пришёл в ярость от упоминания о схватке со стрелками, которую приравнял к бунту. Он коршуном налетел на совсем переставшего понимать Квазимодо.

— Смутьян! — прорычал Людовик, топая худыми ногами. — Вы тоже хороши, отец Клод, выхаживаете злодея! — напустился он и на архидьякона. — Всё ваше дурное воспитание! Почему вы за ним не следили? А ну, Тристан, обруби ему уши, они ему всё равно не нужны!

— Кому? — озадаченно осведомился прево. Он тянул время, соображая, как успокоить разбушевавшегося государя. — Горбуну или священнику?

— Горбуну, болван! — взвизгнул король, от ярости забыв, где он находится. — Чего ты ждёшь, кум?! — и приказал, точно собаку натравливал. — Взять его!

========== Глава 2. О заступничестве и некоторых его последствиях ==========

Тристан Отшельник с угрожающим видом схватился за рукоять меча и даже на пару дюймов выдвинул клинок из ножен, однако не спешил выполнять жестокую монаршую волю, призванную увеличить и без того немалое уродство Квазимодо. Прево, служивший Людовику Одиннадцатому со дня его восшествия на трон, прекрасно знал, какие приказы нужно выполнять немедля и с какими торопиться не стоит. Король, в последние годы подверженный приступам ярости из-за терзавшей его болезни, мог, одумавшись, отменить своё решение. Тристан рассудил: благоразумнее подождать, пока государь придёт в себя и подтвердит или отменит приказ, чем вызвать упрёки в поспешности действий, если король передумает и начнёт сожалеть об изуродованном горбуне.

Квазимодо меж тем подполз к Клоду Фролло, ища у него защиты и, сжавшись, стараясь занимать как можно меньше места своим огромным телом, взирал с испугом и недоумением. Звонарь понимал, что прогневил знатного господина и навлёк неприятности на священника, но никак не мог взять в толк, в чём заключается его вина. Он охотно позволил бы изрубить себя на куски, если бы такая жертва рассеяла чёрные тучи, сгустившиеся над обожаемым мэтром. Зрелище глубочайшей преданности вышло столь проникновенное, что вполне могло растопить и каменное сердце. А Тристан Отшельник обладал как раз таким сердцем.

— Кум мой, ты тоже оглох либо твой меч затупился? — бушевал король, растравляя злобу своего подручного. — Бей, Тристан, преподай ему урок! Пусть знает, как калечить наших солдат!

— Обрубить одноглазому уроду уши, словно свинье, дело недолгое, сир, — протянул Тристан, искоса поглядывая на Людовика. — Только уместно ли проливать кровь в священных стенах и ещё больше увечить убогого, на котором и без того нет живого места?

— Ваше величество, умоляю вас, сжальтесь над моим воспитанником! — вступился архидьякон, вдохновлённый заступничеством Тристана Отшельника. — Разум Квазимодо столь скуден, что не позволял ему здраво осмыслить свои деяния! Уверяю вас, он достаточно наказан, нет нужды глумиться над существом, уже отмеченным Господом. Я же со своей стороны обещаю впредь ни на минуту не спускать глаз с Квазимодо. Подобный проступок не повторится, ваше величество!

Людовик постепенно сдавался под двойным натиском. Затуманенный взор его прояснялся, рваное дыхание сделалось глубоким. Король постепенно обретал ясность мысли, столько раз выручавшую его в прежние времена в борьбе с многочисленными соперниками.

— Прошу вас, не гневайтесь, ваше величество, — продолжал Клод, найдя нужную струну, — гнев вредит здоровью.

Такой довод окончательно образумил монарха, непрестанно тревожившегося об ухудшавшемся самочувствии. Он утёр пот со лба, посмотрел на Тристана, державшего меч, на Фролло, так и не поднявшегося с колен, на жавшегося к архидьякону Квазимодо. Короля охватил суеверный ужас от едва не содеянного по его воле.

— Ты прав, Тристан. Вы оба правы, — простонал он и внезапно, прежде чем присутствующие в келье успели удержать его, упал на колени, обратив лицо к распятию. — Пресвятая Владычица! — истово молился он. — Ты не позволила совершиться безумию в обители, находящейся под Твоим покровительством. Благодарю Тебя!

— Что вы, сир… — пролепетал Фролло.

— Встаньте, мэтр Клод! — сказал Людовик, сам поднимаясь с помощью Тристана. — Я прощаю вашего воспитанника и позволяю вам лечить его.

— Благодари его величество! — прошептал Фролло, обращаясь к Квазимодо, сопровождая свои слова жестом, чтобы пасынок уж точно понял всё как надо.

— Благодарю… ваше… величество… — с трудом повторил звонарь незнакомое обращение, понемногу свыкаясь с обстановкой. Затем он, не в силах подняться, подполз к королю и, быстро оглянувшись на священника, поднесшего ладонь тыльной стороной к губам, облобызал сухую старческую руку. От развязавшегося, наконец, языка Квазимодо, а также от столь трогательного и подобострастного выражения признательности Людовик, чувствительный к лести, пришёл в восторг. Ситуация разрядилась. Из-за грозовых туч выглянуло солнце.

Престарелый монарх, изрядно утомившись, уселся в кресло. Тристан замер рядом. Клод вернулся к прерванному занятию, а именно к наложению повязок. Король с любопытством наблюдал за работой священника. Затем он принялся донимать Квазимодо вопросами, на которые тот, несмотря на помощь мэтра, отвечал медленно и подчас невпопад, что вызывало у короля смех. Тристан безмолвствовал, вытянувшись за креслом, в котором восседал его повелитель. Прево напоминал бесстрастное мраморное изваяние. Не шевелился ни один мускул, лишь внимательные серые глаза изобличали в нём живого человека. Только один король ведал, насколько эта отрешённая неподвижность обманчива. По малейшему знаку Тристан, словно верный пёс, бросался на защиту хозяина. Даже удивительным казалось, что такая колоссальная сила, заключённая в коренастом теле прево, беспрекословно подчинялась немощному старику. Тристан признавал над собой власть Людовика Одиннадцатого и преклонялся перед монаршим умом, не шедшим ни в какое сравнение с его собственным ограниченным рассудком. Питал ли Тристан к королю привязанность или же любовь — не знал никто. Прево ни к кому и никогда не выказывал тёплых чувств.

Когда Фролло покончил с перевязкой, Людовик выведал у него историю усыновления Квазимодо, а также попросил продемонстрировать жесты, при помощи которых священник общался с пасынком. Виновник происшествия тем временем сидел на своём тюфяке, не решаясь воспользоваться данным ему высочайшим позволением лечь. Он видел, как мэтр и страшный военный, угрожавший мечом, не смеют сесть в присутствии длинноносого старика в алом одеянии. Бедняга предпочёл бы тоже стоять, но больная спина не позволяла ему совершить такой подвиг. Горбун некстати решился поднять взор и встретился взглядом с Тристаном. Квазимодо поспешил отвести глаза. Он понял, что военный — Квазимодо уловил и обращение «кум» — так же беззаветно предан старику, как он — отцу Клоду. Однако постичь природу такой преданности горбатый звонарь не мог, здесь его догадки об общности с Тристаном обрывались.

Что же касается прево, то он испытывал радость от столь благополучного завершения скверной истории. Конечно, вели монарх всё-таки отрубить звонарю уши, Тристан подчинился бы. Но однако же — думал он — жаль зря лупцевать несчастного малого, отведавшего плети. Иссечённая, покрытая полузажившими рубцами спина Квазимодо напоминала Отшельнику дни его юности, когда он сражался на поле брани, не щадя себя. Он вспомнил мужественное, изуродованное шрамами лицо коннетабля де Ришмона, которому служил тогда. Людовик крайне удивился бы, узнай он, какие мысли бродят в черепной коробке его верного куманька. Но заглядывать в чужие души король не умел, а внешне Тристан оставался бесстрастным.

Горбун страдал от присутствия чужаков, разглядывающих его, угрожавших ему, засыпающих его вопросами. Бедняга опасался вновь провиниться. Он не смел даже пошевельнуться, поскольку боялся навлечь неприятности на мэтра, а вдобавок видел, что спутник старика недвижим, как изваяние. По счастью, пробил урочный час, когда посторонним надлежало покинуть монастырь. Пытка закончилась.

— Господин, кто тот сердитый старик? — решился вызнать Квазимодо после того, как гости покинули келью. — И кто тот страшный человек с лицом мясника, порывавшийся зарубить меня?

— Горе тебе, сын мой! Старик тот не кто иной, как сам король! — не замедлил с ответом Клод.

Квазимодо вздрогнул. Его единственный глаз расширился в крайнем изумлении.

— А его спутник — Тристан Отшельник, его слуга, его пёс, его палач! — продолжал Фролло, подрагивая от пережитого напряжения. — Ты верно определил род его занятий, Квазимодо. Никто не знает, скольких человек отправил он на тот свет!

Горбун, не спускавший взгляда с губ священника, помрачнел.

— Он хотел отсечь мне голову? — вновь вопросил звонарь, на всякий случай прикрыв уходящую в плечи короткую шею ладонями.

Клод, поражённый пришедшей ему мыслью, помедлил с ответом.

— Король приказал ему, — изрёк он. — Однако мне показалось, будто Тристан… пытался вступиться за тебя.

— Всту… Вступиться? — не понял горбун, за которого почти никто, кроме приёмного отца, не ходатайствовал.

— Нет, пожалуй, мне показалось, — пробормотал Клод.

— Чем же я их разозлил?

— Не догадываешься? Хоть и не по своей вине, но ты лежал в присутствии человека, при котором разрешается только стоять, ты не поприветствовал государя. Одного этого хватило ему, чтобы прогневаться.

— О, я видел! Вы держались на ногах и тот… Тристан? — с запинкой произнёс Квазимодо. Священник кивнул. — Он тоже не смел сесть. Кабы я видел их приход! Я подвёл вас, господин?

Не став пускаться в разглагольствования, архидьякон сложил пальцы в знак, означавший «Отдыхай!». Только тогда его пасынок лёг, но успокоиться долго не мог, всё вспоминая произошедшее, да размышляя, не коснётся ли мэтра мстительность короля. Растревоженные раны дополняли моральные муки страданиями физическими. Квазимодо долго глядел, как его коленопреклоненное божество возносит молитвы Всевышнему. Огонёк лампады, подрагивая от сквозняка, мерцал во мраке кельи, где находились двое, связанные крепчайшими узами. Наконец и священник лёг. Ворочаясь на жёсткой кровати, он раздумывал, какие последствия могла возыметь сегодняшняя история. Ему сделалось не по себе. Клоду представилось, как король дознается о его страсти к цыганке, о нападении в переулке. Вмешательство стрелков, порка Квазимодо и, наконец, расспросы короля мнились ему знаками свыше. Впервые за много дней мятущийся священник, занятый иными думами, не помышлял о плясунье с вожделением. Образ Эсмеральды ненадолго оставил его.

========== Глава 3. Предложение, от которого нельзя отказаться ==========

Дни летели за днями. Раны Квазимодо, благодаря грамотному уходу Фролло, вспомнившему уроки Жака д’Эпара, постепенно заживали. Немаловажную роль в исцелении больного играло само осознание того, что его лечит обожаемый мэтр. Это архидьякон давал указания послушникам, это его руки готовили целебную мазь, облегчали боль. И Квазимодо, преисполненный признательности, тянулся губами, чтобы поцеловать пахнущую ладаном и мазями руку приёмного отца. В такие моменты Клод Фролло, отчего-то смущаясь, старался не смотреть на воспитанника.

По мере того, как горбун шёл на поправку, пребывание его в келье священника становилось всё более невыносимым. Прошли те дни, когда раненому, валявшемуся в лихорадке, было всё равно, что происходит вокруг. Квазимодо, не доверявшему чужим прикосновениям, делалось неудобно и стыдно, когда за ним ухаживали посторонние. Он замечал отвращение на лицах послушников, не могущих противиться распоряжениям архидьякона, ему не хотелось лишний раз стеснять своего мэтра. Остатками слуха Квазимодо улавливал гул колоколов, которыми заправлял новый звонарь. Сердце горбуна дрожало, стоило лишь представить, как чужак касается его друзей, раскачивает канаты, отчего приведённые в движение языки бьются о медные капсулы. Квазимодо зажимал ладонями уши, которых, сам того не зная, едва не лишился по прихоти короля.

Памятуя о визите короля и Тристана Отшельника, он лежал всегда лицом к двери, дабы не повторить прежней оплошности и вовремя поклониться важной особе, буде той вздумается вновь навестить архидьякона. В таком положении шея его быстро затекала, но Квазимодо не менял позы. Когда Фролло разрешил ему вставать и ходить по келье, бедолага всё равно держал дверь в поле зрения, вздрагивая, когда она открывалась.

Квазимодо замечал также, что священник сделался задумчив. Ночами он долго не мог уснуть, ворочаясь на своём ложе. По временам с его губ слетал тяжёлый вздох — глухой подмечал всё. Он пытался расспрашивать Клода о причине такого беспокойства, но мэтр отделывался угрюмым молчанием. Квазимодо оставалось лишь гадать, что мучило его господина — страх после происшествия в келье или какая-либо иная причина. Произошли в священнике и другие перемены, которых его пасынок заметить не мог. Клод, если его не призывали служебные обязанности, реже покидал собор. Его всё чаще видели склонённым в молитве, с невыразимой мукой на лице и с судорожно сжатыми пальцами. Цыганская плясунья примечала среди зрителей страшного священника, столь пугавшего её оскорбительными выкриками, однако её мучитель, до крови закусывающий губы, больше не произносил ни слова. Чёрная тень, которую иногда замечала Эсмеральда, возвращаясь во Двор чудес пустынными улицами, перестала преследовать её. Цыганка вздохнула с облегчением.

Поговаривали также, будто монах-привидение, бродящий возле Тампля, а затем и в Ситэ, обрёл, наконец, покой. Никто достоверно не знал, когда, куда и надолго ли он пропал, но, во всяком случае, рассказы обывателей о мелькнувшей перед ними фигуре, закутанной в плащ, иссякли.

Миновали дни, недели, месяцы. Квазимодо, излечившись, вернулся в звонницу, его встречи с Фролло сделались редкими. Священник по-прежнему служил мессы в приделе лентяев, посещая по временам потайную келью. Однажды, а именно двадцать девятого числа месяца марта, он вновь попал в неудобную ситуацию. Жеан, его вездесущий брат, без приглашения явился в ту келью просить денег как раз в тот час, который Клод предназначил для встречи с Жаком Шармолю. Школяр не успел уйти, когда прибыл прокурор. Жеан не находил в том никакой печали, ему было забавно взглянуть, с кем якшается его брат, однако Клод не желал, чтобы мэтр Жак увидел Жеана. Получив туго набитый кошелёк в качестве платы за молчание, школяр спрятался за очагом, где, скорчившись в неудобной позе, выслушал всю беседу от первого до последнего слова. Содержание её не представляло для Жеана ни малейшего интереса. Встрепенулся он только тогда, когда Шармолю заговорил о цыганке с одержимой козой, танцующей на Соборной площади вопреки запрету духовного суда.

— Когда же мы сможем арестовать её? — нетерпеливо вопросил мэтр Жак, готовый хоть сейчас допрашивать и пытать.

— Верно, старый крокодил говорит об Эсмеральде, — подумал проказник-школяр. — Это она со своей козой пляшет перед собором! Ишь, позарился на красивую девку, разлакомился, длинноносый ворон!

Словно в ответ на его мысли Клод резким голосом произнёс:

— Я дам вам знать, когда. Занимайтесь пока Сененом.

По всей видимости, архидьякон так и не отдал распоряжение схватить плясунью, либо позабыл о ней, поскольку истёк и март, за ним апрель, май, настало лето, а красавица-цыганка с козочкой изредка, но всё-таки приходила к собору. Нечто неведомое печалило её, глаза под припухшими от слёз веками сделались совсем чёрными. Если на площади вдруг появлялся капитан королевских стрелков Феб де Шатопер, Эсмеральда провожала его нежным взглядом, не смея окликнуть. Офицер не удостаивал вниманием прискучившую ему обожательницу. Он спешил к молодой жене.

Впечатления от посещения Людовиком Одиннадцатым монастыря истёрлись и потускнели в памяти Клода и Квазимодо, когда январская история получила неожиданное продолжение. Священник напрасно надеялся, что король забыл Квазимодо. Король запомнил всё. Увлекающийся различными диковинками, он призадумался: не пропадает ли понапрасну одноглазый глухой горбун, столь причудливое создание природы, в стенах собора и нельзя ли найти ему лучшее применение?

— А презабавный малый этот Квазимодо, — поделился он как-то с Тристаном. — Вот бы его сюда, в Плесси, чтоб он развлекал нас и наших гостей! Что скажешь, куманёк?

Прево маршалов, вспомнив, о ком идёт речь, с сомнением пожал плечами.

— Диковат и ни черта не слышит, шутом такого не сделать. С тем же успехом можно учить Голиафа плясать на задних лапах.

Голиафом звался пёс из породы брабантских булленбейсеров*, подаренный королю Гильомом Римом. Мощный и суровый, он не признавал игр и слушался только одного короля. Людовик счёл совет прево мудрым, однако мысль о Квазимодо занозой засела в его голове. В июне, во время очередной поездки в Париж, король вновь позвал Тристана Отшельника и, на сей раз не скрываясь, отправился к Фролло.

— Где же ваш приёмный сын, отец Клод? — с порога спросил он, не видя в келье Квазимодо. — Зажили на его спине отметины Тортерю?

— Сейчас Квазимодо совершенно здоров, — пояснил священник. — Он у себя в звоннице.

— Позовите-ка его. Я хочу с ним поговорить.

Не зная, что и думать, Клод, не мешкая, поднялся на колокольню. Подъём несколько утомил его. Прежде архидьякон навещал повзрослевшего воспитанника хотя бы раз в неделю. С возникновением на горизонте цыганки Фролло сократил свидания до одного раза в месяц и совершенно забросил также алхимию, лишив себя ещё одного повода подниматься на башню.

Горбун глядел на площадь сквозь щель между шиферными листами навеса. В другой раз архидьякон полюбопытствовал бы, что привлекло внимание воспитанника, кому адресована нежность в его взоре. Сейчас время не терпело. Похлопав горбуна по плечу, он обратил внимание на себя.

— Идём в мою келью. Король хочет видеть тебя! — сказал священник.

Изумлённый взволнованным видом мэтра, явившегося в звонницу, что в последние годы случалось не так часто, как того хотелось Квазимодо, горбун поспешил вниз. Он разобрал слово «король». Когда Квазимодо вошёл в келью, растревоженные воспоминания окончательно освежились: он увидел сердитого старика — короля, и его мрачного подручного. Впрочем, сейчас Людовик не злился. Он приветливо улыбнулся горбуну. Квазимодо, помня прежний урок, поклонился, насколько позволяла искривлённая спина, и, приблизившись, потянулся губами к монаршей руке, тут же любезно ему поданной.

— Умный малый! — усмехнулся Людовик. — У меня есть к тебе дело, Квазимодо. Хочешь поехать ко мне, в Плесси-ле-Тур? Отец Клод, переведите-ка ему!

Крайне удивлённый архидьякон, как мог, объяснил горбуну суть вопроса, тоном походившего, скорее, на приказ. В единственном глазу Квазимодо вспыхнул ужас. Он не знал ничего о Плесси, но само предложение расстаться с мэтром, с собором испугало его. Он хотел сразу же ответить отказом, но Фролло дёрнул его за рукав, призывая не спешить. Король же, приняв молчание за раздумье, продолжал говорить, расписывая выгоды переезда:

— Что тебе ютиться в звоннице, точно на старой голубятне? В Плесси у тебя будет своя комната, уютная и тёплая, новое платье, ты сможешь есть, что душе угодно. Обязанностей же с тебя я не потребую никаких, кроме как развлекать меня своим присутствием.

Архидьякон перевёл. Ни дорогие наряды, ни изысканные яства, ни богато убранные покои — словом, никакие материальные блага не заменили бы Квазимодо его мэтра. Разлуку с собором и колоколами, даже с цыганкой, на которую он украдкой смотрел с колокольни, бедняга перенёс бы. Но расставание с Клодом Фролло означало крах самого существования, конец жизни. Хотя мэтр отдалился от него, горбуну довольно было того, что священник есть, живёт в соборе, изредка балует своим вниманием. Однако Квазимодо понимал, что король — не тот человек, чьё предложение можно отвергнуть. Пусть бы гнев обманутого в ожиданиях государя коснулся одного горбуна — это полбеды. Но вдруг пострадает и священник? Горбун беспомощно посмотрел на Клода. Тот, сам растерянный свалившимся как снег на голову предложением Людовика, подавленный, смущённый, только кивнул:

— Соглашайся…

— Я… согласен, ваше… величество! — сквозь зубы пробормотал поникший Квазимодо. Из глаза его текли слёзы.

— Полагаю, это слёзы радости? — заметил Тристан, вытянувшийся позади Людовика.

— Квазимодо согласен, ваше величество! — пояснил Клод на тот случай, если невнятная речь горбуна осталась непонятой.

— Вот и славно! — расцвёл король. — В таком случае у тебя есть несколько дней, пока я не завершу дела, призвавшие меня в Париж. Затем мы отправимся в Плесси. До скорой встречи, Квазимодо!

Людовик отбыл, не замечая понурого вида горбуна и его приёмного отца. Радость, приправленная благими намерениями, часто бывает эгоистичной. Король искренне считал, будто совершает доброе дело: избавляет священника от бремени в виде опеки над уродом, дарует нищему звонарю роскошную жизнь, ну и приобретает диковинного слугу для себя. За довольным сделкой государем верной тенью следовал Тристан Отшельник. Ему не нравилась затея, но переубеждать короля он не пытался, предвидя всю безуспешность подобных попыток. А Квазимодо, огорошенный новым несчастьем, уповал лишь на то, что король передумает.

* Булленбейсер (быкодав) — ныне исчезнувшая порода собак, предок боксёра. Существовали две его разновидности — данцигский и брабантский.

========== Глава 4. Живая игрушка ==========

Квазимодо — нахохлившийся, угрюмый и испуганный, словно филин, которого изловил и приволок в деревню охотник, съёжился на сиденье королевской кареты, направлявшейся в Плесси-ле-Тур. Через силу он смотрел в лицо Людовика, пытаясь прочесть по губам его слова. Понурому горбуну больше всего хотелось сейчас рвануться, распахнуть дверцу кареты, выпрыгнуть на мостовую, опрометью броситься в собор и затаиться так, чтобы преследователи никогда не нашли его. Но он сидел смирно, поскольку боялся подвести мэтра Фролло. Да и всадники королевского кортежа, среди которых были Тристан Отшельник и Оливье ле Дэн, не позволили бы ему сбежать. Людовик, пребывая в приподнятом настроении, с интересом осматривал горбуна, прикасался к нему, засыпал его вопросами, ответа на которые далеко не всегда добивался. То, что новый его приближённый понур, ничего не понимает и не идёт на контакт, пока не умаляло монаршего счастья.

Все те дни, что отвели им до расставания, Клод Фролло посвятил обучению пасынка азам этикета, передавая ему все имеющиеся в запасе познания. Священник растолковывал Квазимодо, как вести себя при дворе, как кланяться, как обращаться к той или иной особе, постоянно повторял и переспрашивал, проверяя, насколько прочно укоренились сведения в голове Квазимодо. Звонарь радовался тому, что мэтр постоянно занят с ним, учит, как в годы его детства, однако радость улетучивалась, стоило подумать о предстоящей разлуке. Задумавшись, он едва не пропустил очередное наставление архидьякона.

— Ближайший советник государя — Оливье ле Дэн, его ещё зовут Оливье Дьяволом, — поведал Клод, руководствуясь, видимо, личной неприязнью. — Его остерегайся! Мессир ле Дэн хитёр, злопамятен и ревнив. Оборони тебя Господь нажить себе врага в его лице!

По мнению Квазимодо никто не мог быть страшнее Тристана Отшельника со зверской физиономией палача. Впервые увидев ле Дэна, горбун нашёл его высокомерным и злым, но всё-таки не таким злым, как Тристан, и удивился, недоумевая, почему Дьяволом прозвали именно Оливье.

— Не хочу я жить в королевском замке, — с мучительным отчаянием промолвил Квазимодо, делая паузы после каждого слова. — Зачем он забирает меня от вас?

— Такова воля государя, я ничего не могу поделать, — покачал головой Фролло. Предстоящая разлука тяготила и его. — Но ты вспомни, какие блага ждут тебя в его замке.

— Не нужны они мне! — шмыгнул носом глухой звонарь.

— Ничего не поделаешь, сын мой, — мягко уговаривал священник. — Может статься, его величество передумает и позволит тебе вернуться сюда, в Париж.

Последняя фраза несколько взбодрила Квазимодо, вселила в него надежду. Она одна и помогла бедняге не разрыдаться по-мальчишечьи, когда мэтр обнял и перекрестил его напоследок, когда за каретой Людовика захлопнулись монастырские ворота, отсекая звонаря от прежней жизни.

Замок Плесси-ле-Тур в местечке Ла-Риш был действительно великолепен. Многочисленные укрепления придавали ему грозное величие. Но Квазимодо не смотрел на красоту. Ничто не шло для него в сравнение с башнями, галереями, изваяниями собора Богоматери. Его удручали чужие стены, множество незнакомых людей, окликающих и рассматривающих его. Чужаки не выказывали враждебности, но и их любопытство непомерно докучало Квазимодо. Вдобавок его пугали свободно гуляющие по всему замку и прилегающим территориям собаки всевозможных пород и размеров. Горбун, вдоволь изведавший собачьих клыков ещё в детстве, всё время боялся быть растерзанным сворой. Особенно Квазимодо побаивался Голиафа, выпуклыми глазами отдалённо напомнившего ему Тристана. Собак будоражил его несуразный вид, неровная походка, они облаивали чужака, подходили вплотную. Однако псы не трогали его, лишь обнюхивали — тогда Квазимодо замирал, некоторые грозно приподнимали губу, демонстрируя клыки, но не более. По счастью, животные, привыкнув к странному человеку, со временем перестали обращать на него внимание.

В первый же день Квазимодо отмыли в купальне, расчесали жёсткие рыжие волосы, не знакомые с гребнем. Его старую одежду унесли, подарив взамен шёлковый голубой, расшитый лилиями камзол, такой же материи короткие штаны, плащ, шоссы и башмаки. Всё было новым, дорогим, праздничным, но горбуна не радовали обновки. Его угощали вкуснейшими яствами — кусок не лез ему в горло. Квазимодо буквально заставлял себя есть. Он стеснялся своих выпирающих зубов, низко наклонялся над тарелкой, прячась от чужих взоров. За едой он чавкал, кусочки пищи падали из его перекошенного рта, словом, зрелище трапезничающий Квазимодо являл не из приятных. Однако Людовик продолжал сажать его за стол рядом с собою, забавляясь реакцией гостей, старающихся не показывать явного отвращения.

Глухого горбуна тормошили, спрашивали — он отделывался молчанием или бормотал:

— Я не понимаю.

Квазимодо терялся, забывая от волнения уроки Фролло. Все обитатели Плесси-ле-Тур казались ему важными вельможами и он кланялся всем, вызывая смех. Когда внимание делалось совсем уж невыносимым, звонарь забивался в какой-нибудь укромный угол, где сидел часами, либо взбирался на крышу, обозревая с высоты окрестности замка. Это успокаивало его.

Очень скоро Людовик Одиннадцатый убедился, что задумка поселить Квазимодо в Плесси действительно никуда не годится. Одноглазый горбун дичился, постоянно прятался, молчал или отвечал невпопад и невнятно. Он совершенно не ценил высочайшей заботы. Поначалу король надеялся, что Квазимодо привыкнет и оттает, но всё продолжалось по-прежнему. С глухим оказалось невозможно беседовать так, как делал Клод. Король не знал языка жестов, горбун с трудом читал по губам. Но далеко не одно это препятствие мешало им найти взаимопонимание. Слишком велика была разница между ними. Превосходно образованный, повидавший мир и получивший богатый жизненный опыт Людовик не находил точек соприкосновения с простым звонарём, из-за своего уродства редко покидавшим собор. Только на три темы Квазимодо мог говорить долго и охотно: собор, колокола и, разумеется, Клод Фролло. Но королю подобные беседы скоро прискучили. Он окончательно разочаровался в живой игрушке.

Так Квазимодо прожил в Плесси-ле-Тур до августа. Он так и не привык к новому месту. Как дикий зверь противится попыткам приручить его, как куст лесного шиповника увядает в садовой почве, так и горбун противился, тосковал и увядал. Он с каждым днём становился всё более мрачным. Один только король ещё мог заставить бедолагу заговорить. Целыми часами горбун отсиживался по углам, пока слуги или солдаты не находили его убежище. Но окончательно существование его превратилось в ад тогда, когда Квазимодо всё-таки перешёл дорогу Оливье ле Дэну.

Королевский фаворит давно взирал на горбуна с брезгливостью. Он понимал, что близким советником Квазимодо не стать, но его ревнивую натуру злило уже одно то, что король возится с уродцем. Оливье был не в том возрасте и не в том положении, чтобы устраивать над глухим злые каверзы, однако он обладал оружием, куда более страшным, чем меч Тристана, а именно хорошо подвешенным языком. До поры до времени Оливье не прибегал к нему, но один случай окончательно настроил его против Квазимодо.

Справедливости ради, ничего дурного фаворит изначально не помышлял. Горбун в очередной раз исчез, а ле Дэн, кликнув на подмогу слуг, лишь исполнял королевский приказ:

— Оливье, друг мой, отыщи и приведи ко мне Квазимодо!

Чертыхаясь, брадобрей осмотрел весь замок и внутренний двор, обнаружив, наконец, горбуна в зверинце, скорчившегося среди клеток.

— Вот поистине подходящее место для тебя! — язвительно хохотнул ле Дэн.

Квазимодо ничего не понял. Его растолкали и тогда он воззрился на людей, нарушивших его уединение, помешавших думать о мэтре. Он потряс головой, как проснувшийся пёс, увидел герб с изображением бегущей лани, посмотрел в лицо его обладателю и поспешно поклонился. Слуги прыснули.

— Брось ты кланяться! — заворчал раздражённый Оливье. — Идём, его величество зовёт тебя!

— Король зовёт? — переспросил Квазимодо.

— Да, да, одноглазый остолоп! — отрывисто ответил ле Дэн. Он с отвращением оглядывал угловатую фигуру Квазимодо. — Мало того, что ты глух и глуп, как пробка, так ещё у тебя выросла бородавка на глазу. А ну-ка, — осклабился Оливье, — дай мне взглянуть, что кроется под ней!

С этими словами любопытный фаворит потянулся к лицу горбуна. Тот отвернулся было, но Оливье под хохот слуг схватил его за подбородок. Этого Квазимодо уже не вынес. Давний страх, поселившийся в его душе, когда уличные мальчишки дразнили его, науськивали на него собак, вонзали булавки в горб, тыкали пальцами в лицо, заговорил в нём. Квазимодо угрожающе лязгнул зубами. Оливье в страхе отдёрнул руку. Его надменная физиономия исказилась от гнева.

— Вы все видели, — оглядел он молчавших зрителей, — как проклятый урод чуть не укусил меня. Погоди, — обратился он персонально к Квазимодо, — даром подобная выходка тебе не пройдёт.

Оливье ле Дэн умел устранять неугодных. Не мешкая, он отправился в королевские покои, где в красках расписал происшествие, представив всё так, будто горбун без причины набросился на него.

— Дикарь останется дикарём, ваше величество, сколько его ни обучай. Вы сами достаточно в том убедились. Квазимодо опасен. Сила и отсутствие ума — худшего сочетания не придумать! Сегодня он бросился на меня. Но что, если в следующий раз его мишенью станете вы?!

Людовик призадумался. Он давно признал правоту Тристана и только самолюбие мешало ему в том признаться. Король припомнил рассказ Фролло о нападении на девушку-цыганку, сопоставил его с жалобой ле Дэна. Мстя за пострадавшего любимца, он приказал запереть Квазимодо в клетке в зверинце, сочтя это достаточным наказанием и превосходным средством спасения от покушений обезумевшего горбуна. Но сказать мало, дело предстояло ещё обделать.

Квазимодо сидел всё там же, в зверинце, гадая, чем обернётся гнев Оливье. Глухой догадался, что провинился. Вдруг что-то словно толкнуло его изнутри — так животное вздрагивает, чуя врага. Он поднял взгляд и увидел перед собой Тристана и взвод шотландских гвардейцев.

— Ступай в клеткупо-хорошему! — приказал Тристан, указывая на пустующую клетку с открытой дверцей. — Не заставляй нас применять силу.

Квазимодо понял, чего от него хотят. Он заворчал, задыхаясь от негодования, он уже готов был взвиться в прыжке, чтобы броситься на противника и, пронзённый мечами, окончить свою жизнь, но хоть одного врага забрать с собою. Его единственный глаз сверкал, как у рыси. Тристан, приняв боевую стойку, изготовился к поединку. Но за долю секунды до того, как Квазимодо совершил смертоносный бросок, он вспомнил Клода Фролло и ярость угасла в нём. Он согласился перенести любое наказание, он не мог подвергнуть опасности мэтра. Поникнув плечами, он поплёлся в предназначенную ему клетку. Тристан сам запер за ним дверь. Только тогда, когда щёлкнул железный замок, Людовик, поодаль ожидавший развязки, приблизился и похлопал ладонью по прутьям.

— Посидишь тут, пока не образумишься, негодник! — присовокупил он.

Так Квазимодо во второй раз стал жертвой оговора и неправого суда.

Вечером того же дня король, по обыкновению, обходил замок. Держа руки за спиной, он шёл, шаркая ногами, вертя головой по сторонам. Осмотрев внутренние покои, старый монарх, поколебавшись, отправился в зверинец, заявив, будто давно не видел своих зверей, не кормил с руки птиц. За Людовиком, держась поодаль, следовали Оливье и Тристан. Эти двое питали взаимную ненависть, при этом каждый из них представлял собою такую добычу, которая не по зубам другому. Им оставалось обмениваться завуалированными оскорблениями. Иногда ле Дэн заключал союз с Куактье. Тристан союзником ле Дэна не становился никогда.

Между фаворитами завязался разговор, ведшийся на фламандском.

— Кормить птиц? Клянусь головой, наш государь жаждет навестить уродца! — бубнил под нос ле Дэн, продолжавший дуться на Квазимодо.

— Добился своего? — усмехнулся прево, щурясь. — Чем тебе помешал несчастный горбун?

— Тем, что посмел скалить на меня свои кривые зубы! — проронил задетый за живое брадобрей.

— Или тем, что посмел стать новой забавой его величества? — поддел Тристан.

— Всё равно, какой прок от урода? — отмахнулся Оливье, сохраняя невозмутимое выражение лица. Уголки губ подёргивались от сдерживаемого бешенства. Неумолимый Тристан продолжал словесно ранить его, точно бандерильеро, втыкающий копья в бычачью шкуру.

— Много ли проку было от тебя в Генте*? — глумливо оскалился прево.

Оскорблённый брадобрей открыл рот, чтобы ответить колкостью на колкость, но король сердито осадил спорщиков.

— Будет вам браниться, куманьки!

Квазимодо, заключённый в клетку, страдал так, как страдает всякий узник, лишённый воли, видящий перед собою только чёрные металлические прутья. Он понимал, что отсюда ему уже никак не вырваться и не вернуться домой. Мэтр напрасно прождёт его. Поначалу горбун бросался на решётку, скрежеща зубами, но изделие неизвестного, постаравшегося на славу кузнеца, выдержало его атаки. Испытав прочность холодного металла, Квазимодо принялся кружить по клетке, пока не выбился из сил. Тогда он, тяжело дыша, уселся на пол, глядя вперёд. Безмолвие окружало его. Вой и гомон, издаваемый зверями, не достигал слуха пленника. Квазимодо уносился мыслями далеко от Плесси — в Париж, в собор, к Фролло. Из груди его вырвался горестный вздох.

Горбун не сразу заметил вошедших — его невидящий взгляд был направлен сквозь них. Но и тогда, когда узник заметил короля и фаворитов, он, подавленный бедой, не поднялся им навстречу, не вымолвил ни единого слова. Квазимодо смирился со своей участью, что-то окончательно сломалось в нём. Людовик и его спутники глядели на него. Для Квазимодо в данный момент не существовало ни короля, ни Оливье ле Дэна. Горбун своим единственным, налитым кровью оком, смотрел только на Тристана. В его глазах пленник не прочёл сострадания, но, во всяком случае, не заметил и злорадства.

* Тристан имеет в виду неудавшуюся попытку Оливье поднять восстание во Фландрии, чтобы подвести эту страну под французский протекторат. Ле Дэн намеревался устроить волнения в склонном к мятежам Генте, однако был высмеян гентцами и вынужден бежать в Турне.

========== Глава 5. Обретение и расставание ==========

Случай на Гревской площади, произошедший уже после того, как король увёз из Парижа Квазимодо, иначе как промыслом Божьим не называли. Клод Фролло, приняв некоторое участие в событиях, невольно задумался о том, что ничего могло бы и не быть, если б он не прекратил выслеживать цыганку после неудавшегося похищения или предоставил действовать Шармолю. Разрозненные звенья, не встретив препятствий, соединились в единую цепь. Дело было так. Плясунья Эсмеральда, закончив выступление, свернула узорчатый ковёр и собралась покинуть площадь, когда её буквально пригвоздил к месту вопль, полный неистовой ярости.

— Будь ты проклята навеки, египетская саранча! Воровка детей! Гори, ведьма!

То кричала затворница Роландовой башни, сестра Гудула, вретишница. Все знали, что вот уже пятнадцать лет она заточена в келье, питается подаянием, молится и проклинает цыганское племя на все лады. Солдаты ночного дозора уверяли, что отшельница не унимается и с наступлением темноты, частенько они слышали доносящиеся из её норы стенания. Оставалось загадкой, когда же она спит и спит ли вообще. Особенно же Гудула невзлюбила молодую цыганку с козочкой. Эсмеральда оставляла нападки без ответа, только вздрагивала и хмурила брови, когда визжащий, как пила, голос Гудулы предрекал ей то адский костёр, то виселицу. Но на сей раз девушка не сдержалась. Доведённая ли до отчаяния изменой возлюбленного Феба, ободрённая ли исчезновением с горизонта страшного священника, просто ли исчерпалось её терпение, но цыганка подошла к окошку, забранному решёткой, и дрожащим голосом спросила:

— За что вы ненавидите меня? Что я вам сделала?

Крысиная нора, источающая смрадный запах, сразу ожила. Существо, заключённое в её мрачных недрах, зашуршало, заметалось, засуетилось, исходя неистовством потревоженной волчицы. Если бы не прутья в виде чёрного креста, закрывавшие единственное сообщающее отшельницу с миром отверстие, она бы, наверное, выскочила и растерзала молодую цыганку.

— Что ты мне сделала? Что ты мне сделала?! Ты ещё спрашиваешь, тварь! Ребёнок! Ребёнок был у меня! — хрипела Гудула, кружа по келье. — Моя девочка, моя крошка Агнеса! Цыганки украли её, выпили её кровь, сожрали на своём дьявольском шабаше! Где моё дитя, ведьма?! Ты живёшь, а она лежит в холодной земле!

— Увы, — грустно вздохнула Эсмеральда, ласково гладя жавшуюся к ногам Джали. Цыганке сделалось страшно, но в то же время и жаль обезумевшую старуху, поэтому она не уходила от башни. — В чём же моя вина? Ведь я, когда случилось несчастье с вашей малюткой, ещё даже не родилась.

Вретишница придерживалась иного мнения, изменить которое не могли никакие доводы.

— О нет! — взвыла она, потрясая костлявыми руками. — Ты тогда уже появилась на свет, моей Агнесе исполнилось бы сейчас столько же лет, сколько тебе.

Гудула метнулась к оконцу, вцепилась в прутья. Её худое, едва прикрытое рубищем тело, сотрясалось от негодования, седые космы растрепались по плечам. Цыганка отпрянула. Народ на площади притих, издалека наблюдая за разыгрывающейся драмой, колеблясь — чью сторону принять.

— Мне жаль, — тихо произнесла Эсмеральда. — Вы лишились дочери, а я не знаю своих родителей.

— Что мне твои родители? Верни мне дочь, ведьма! — захохотала отшельница. — Башмачок — вот всё, что от неё осталось, — внезапно голос её дрогнул, в глазах сверкнула надежда. — Ты знаешь, где найти второй, цыганка? Пятнадцать лет я ищу его, пятнадцать лет молюсь, стоя коленями на камнях. Я превратилась в старуху, а ведь мне нет и сорока, но пусть я сгнию заживо, только бы вернуть мою дочь!

Вретишница бережно вытащила из-за пазухи крохотный, расшитый шёлком башмачок. Этот многократно политый слезами предмет единственный не вызывал в ней неприязни ко всему сущему. Гудула нежно поцеловала башмачок и на подрагивающей ладони, просунув руку в оконце, продемонстрировала своё сокровище цыганке. Эсмеральда побледнела, пошатнулась, затрепетала, точно осина на ветру.

— Башмачок! — забормотала она, объятая величайшим волнением. — Боже мой, Боже! Да, да, я знаю, где отыскать второй!

Девушка схватилась за висевшую на шее ладанку и… извлекла оттуда детский башмачок, точь-в-точь такой же, как тот, что остался затворнице на память об Агнесе. Несомненно, он приходился ему парой и пятнадцать лет назад красовался на ножке похищенного ребёнка. Гревскую площадь, переполошив зрителей, огласил дивный клич рвавшейся наружу радости:

— Дочь моя!

— Матушка! Матушка! — вторила цыганка.

Затворница, чей гнев моментально сменился горячайшей любовью, взялась за прутья, мешавшие обнять дочь, трясла их, что было сил, но те не поддавались. Тогда она схватила камень, служивший ей изголовьем, и принялась выбивать решётку. Стоял скрежет, летели искры, прутья изогнулись, но крепко держались в пазах. Тогда доброхоты из толпы, сообразив, в чём дело, в несколько пар рук налегли на преграду. Благодаря их усилиям вскоре мать заключила неожиданно обретённое дитя в объятия.

Затворница и девушка, сопровождаемые толпой, пришли к собору Богоматери. Клод Фролло, выйдя им навстречу, выслушал из уст Гудулы сбивчивый рассказ:

— Чудо! Господь явил чудо, святой отец! Моё имя Пакетта Шантфлери, я была публичной женщиной и имела дочку. Цыганки украли её у меня и вот через пятнадцать лет она вернулась, моя крошка Агнеса! Господь сжалился над слезами бедной матери!

Поражённый священник, стараясь не смотреть на пунцовую от переживаний Эсмеральду, распорядился выделить матери с дочерью келью, предназначенную для ищущих убежища. Добрые люди, прослышавшие о преображении уличной плясуньи, принесли к вратам храма одежду, обувь, пищу — словом, всё, что могло понадобиться двум бесприютным женщинам, не имеющим ни единого су за душой. Фролло повелел причетнику отнести пожертвования постоялицам. Сам он в тот день долго молился, а с наступлением сумерек прокрался к заветной келье.

Прижавшись к стене, впитывая горячечным телом холод камня, Клод слушал болтовню матери и дочери, то и дело прерывающуюся всхлипами, объятиями и счастливыми восклицаниями. Архидьякон мог войти, спросив для виду, как устроились постоялицы и не требуется ли им помощь, но так и не вошёл.

— Если бы я тогда не остановился, — перекрестился Клод, — они бы не встретились. Благодарю Тебя, милосердный Отче!

Содрогаясь, шепча молитву, он вернулся к себе.

Пакетта и Агнеса Шантфлери, а также козочка Джали, прожили в соборе несколько дней. Затем, собрав нехитрые пожитки, ушли восвояси. Клод не желал знать, куда направилась та, из-за которой он чуть не погубил свою душу. Он огромным усилием удержался, чтобы не скатиться в ту пропасть, куда прежде старательно ввергал себя. Эсмеральда навсегда исчезла из его жизни. Он при всём желании не смог бы отыскать её.

Потеряв и цыганку, и Квазимодо, Фролло вдруг остро ощутил собственное одиночество. У него по-прежнему оставался брат, беспутный школяр Жеан, посвящающий дни и ночи кутежам с дружками, у него оставались книги, наука, но ничто не радовало его. Клод любил брата, но брат не любил его. Все деньги, которые Жеан получал от него, спускались на выпивку и доступных красоток. В конце концов, Клод, скрепя сердце, решил перекрыть финансовый источник, о чём и объявил Жеану, явившемуся за очередной подачкой. Обманутый в лучших надеждах проситель увещевал, льстил, угрожал — брат оставался неумолим. Тогда белокурый бесёнок прибег к последнему, самому надёжному средству.

— Братец мой, отлучая меня от своего кошелька, вы толкаете меня к кошелькам чужим! — провозгласил он, дерзко тряхнув головой. — Мне давно уж сделали выгодное предложение и, коли вы не дадите мне денег, в которых я крайне нуждаюсь, я стану бродягой.

Высказавшись, Жеан подбросил в воздух свою шапочку, поймал её на лету и снова водрузил на голову, лихо заломив. Так, видимо, он демонстрировал готовность стать подданным королевства Арго. Архидьякон скрипнул зубами. Он словно прозрел, увидев, насколько глубоко порок пустил корни в сердце, душе и разуме младшего брата, а, прозрев, укрепился в принятом решении. Священник заговорил. Каждое слово, срывавшееся с его языка, звенело от негодования.

— Так тому и быть. Становись бродягой. Я долго внимал твоим клятвам, Жеан, я устал краснеть от стыда, покрывая твои выходки. Ты в прошлый раз обещал мне приняться за учение, а сам спустил в кабаке деньги, которые я дал тебе, чтобы заплатить за комнату и книги. С меня довольно, ты не получишь больше ни одного су! Ты уходишь — я не смею тебя удерживать. Я и без того много слов потратил впустую. Возможно, новые приятели заставят тебя взяться за ум.

Выслушав отповедь старшего брата, Жеан демонстративно заложил руки за спину и, насвистывая бравурный мотив, удалился. Он ожидал, что Клод окликнет его. Но Клод не окликнул. Кусая губы, прерывисто дыша, священник упал в кресло, охватив голову руками. Так он долго сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, утешая себя тем, что действовал ради блага школяра, что тот, хлебнув вольной жизни, образумится и вернётся на университетскую кафедру. А если и не вернётся, если участь бродяги придётся ему по вкусу, то в том его, Клода Фролло, вины нет. Он сделал для белокурого шалопая всё, что мог.

Книги и наука не утешали архидьякона в его горе. Они лишь ненадолго отвлекали его. Разом утратив все привязанности, Клод прибег к последнему оплоту, к старому испытанному способу. Он целиком предался делам духовным, окончательно отрешившись от мирского, пытаясь вернуть тот покой и ту ясность, что царили в нём до встречи с Эсмеральдой. Иногда лишь мысли архидьякона возвращались к Квазимодо, единственному существу, искренне любившему его. Клод полагал, будто горбун, распрощавшись с тюфяком и монастырской скромной пищей, купается в неге в королевском замке, не вспоминая о приёмном отце. Он не знал, как сильно ошибался. Квазимодо ни на минуту не забывал Клода Фролло.

========== Глава 6. Встреча в лесу ==========

Прево Тристан Отшельник не ведал сочувствия к бедам других людей — отчасти по складу характера, отчасти под влиянием внешних обстоятельств, этот характер окончательно сформировавших. Тристан прошёл превосходную выучку и всегда ставил долг превыше личных интересов. Он был зол, безжалостен и предан господину. Он не вступался за тех, кого казнил и истязал. Но иногда и самый отлаженный, выверенный до последнего винтика механизм даёт сбой. Что уж говорить о человеке из плоти и крови! Горбун Квазимодо стал для королевского куманька камнем преткновения, той самой песчинкой, попавшей между шестерёнками машины. В те недели, что пленнику пришлось провести в клетке по воле короля, Тристан несколько раз приходил в зверинец и подолгу, склонив голову набок, глядел на Квазимодо.

Ещё в первую их встречу прево чутьём угадал в горбуне любовь и преданность священнику, безграничности которых не постигал, возможно, и сам Фролло. Вид Квазимодо, насильно оторванного от прежней жизни, дичащегося и всего чурающегося в Плесси, неожиданно напомнил Тристану давние годы, когда его семилетним мальчишкой отдали из семьи в замок сеньора для обучения всему тому, что полагается знать воину: верховой езде, владению мечом и копьём, плаванию, охоте и светским манерам. Поначалу маленького пажа угнетала незнакомая обстановка, чужие люди, он скучал по отцу и матери, тяготился муштрой. Впрочем, вскоре Тристан привык, освоился и взялся рьяно выполнять требования наставника. Прошлое растаяло в его памяти, вытесненное помыслами о грядущих достижениях, к которым честолюбивый фламандец стремился со всей своей силой и ловкостью, а, случалось, и расплачиваясь боевыми зарубками на коже.

Тристан множество раз видел людей в клетках — здесь, в Плесси-ле-Тур, в Бастилии, в превращённом в тюрьму замке Лош. Прево и сам замыкал клетки, в одной из таких он запер кардинала Ла Балю. Тристан не питал к Ла Балю ни симпатии, ни неприязни. Они вместе охотились, ели за одним столом, делили место подле королевского трона. Прево, арестовав, допросив и заточив кардинала, просто исполнял приказ. С Квазимодо дело обстояло совершенно иначе. Тристан улавливал в нём общие с собой качества, ему импонировала сила, подчинённая одному человеку. Прево обратился к Людовику, выбрав время, когда рядом не оказалось ле Дэна:

— Горбун совсем зачах, ваше величество! Что прикажете с ним делать: дождаться, покуда он не помрёт, или отпустить на все четыре стороны?

— С каких пор, куманёчек, тебя волнует самочувствие заключённых? — съехидничал король, и без Тристана видевший состояние Квазимодо.

— Я пекусь о вашем благе, сир, как земном, так и духовном, — ответствовал Тристан, стоя навытяжку перед своим господином. — Вы взяли звонаря из собора, посулив всяческие выгоды да подачки, а сами не исполнили обещания, данного в святом месте.

Ошеломлённый Людовик пожевал бескровными губами, потёр рукой взмокший лоб.

— Тише, тише, Тристан! — заговорил он, понизив голос, весь подавшись вперёд. — Мы с тобой отправляли на постой к «доченькам»* епископов и кардиналов. Что нам ничтожный звонарь?

Прево, вняв доводам, не стал продолжать, однако зерно сомнения, посеянное им в королевской душе, упало на благодатную почву. Пусть и не сразу, но из семени проклюнулся крохотный росток. К тому времени август подлетел к концу. Сентябрьские звёзды низко висели над землёй, ночи сделались прохладными, но Квазимодо, привычный к спартанскому образу жизни, не ощущал холода. В его душе разверзлась бездна.

Клетка, в которой заперли бедного звонаря, выгодно отличалась от жутких сооружений, предназначенных для истязания узников, но всё же то была клетка. Горбуну принесли пуховую перину, подушку и одеяло, но он пренебрегал удобным ложем. Его как и прежде кормили яствами с королевского стола, но пища почти всегда оставалась нетронутой — Квазимодо ел ровно столько, чтоб не умереть с голоду. Сутки напролёт он сидел, забившись в угол, как загнанный зверёк, или ходил, разминая затекшие мускулы, или дремал, скрючившись на полу. Его звали, пытались тычками пробудить его дремлющее сознание — Квазимодо не реагировал ни на что. Он с каждым днём увядал всё сильнее, он медленно умирал.

Умирал и Людовик. Он всеми силами цеплялся за жизнь, капля за каплей, день за днём покидающую его дряхлое, скрученное болезнью тело. Смерть не хотела забирать его сразу, она подбиралась исподволь, нанося своей жертве уколы, напоминая о неизбежном часе, когда уж никакие лекари, никакие священники не изгонят её. Всемирный паук, ослабевший, но ещё заставляющий считаться со своим грозным именем, ограничил круг общения, часами уединяясь в библиотеке, оживая и становясь ненадолго собой прежним, когда подворачивалась возможность провести хитроумную политическую игру. Большую часть повседневных забот он передал Оливье ле Дэну. Разве мог предвидеть сын брадобрея из деревушки Тилт близ города Гента, что однажды он станет соправителем Франции?

Людовик, придя в очередной раз в зверинец, остановился против поникшего Квазимодо, даже не поднявшегося при его появлении. Припомнил он происшествие в келье архидьякона, послужившее началом злоключений звонаря, и устрашился возмездия свыше, а, устрашившись, повелел отпереть клетку.

Горбун сидел в углу, безучастный ко всему, не ведая о свершившихся над ним переменах. Он не услышал, а, поскольку смотрел в пол, то и не увидел, как замок отомкнули, как к нему приблизился человек. Вошедший, не ограничиваясь созерцанием, потряс пленника за плечо, стараясь растормошить. Очнувшись от своих дум, Квазимодо поднял взгляд и увидел стрелка шотландской гвардии, что-то втолковывающего ему, открытую дверцу клетки, других солдат снаружи и — короля. Ни Оливье Дьявола, ни Тристана Отшельника рядом с ним не наблюдалось. Горбун не шелохнулся. С самого первого дня заточения он перестал кланяться людям, приходившим поглазеть на него. Возможно, смирением он скорее бы добился милости короля, но все порывы угасли в его впавшем в оцепенение сознании.

— Выходи! — нетерпеливо понукал шотландец.

Квазимодо растерянно моргал.

— Выходи же! — повторил гвардеец и указал на дверцу. — Король дарует тебе свободу.

Тогда Квазимодо, верно истолковав жест, повиновался. Еле переступая одеревеневшими ногами, окрылённый надеждой, он выбрался на волю, подошёл к государю и склонился перед ним, пошатнувшись и едва не упав.

— Я прощаю тебя, — проскрипел Людовик, отводя взгляд. — Я признаю, что был несправедлив и готов вознаградить тебя за перенесённые лишения. Чего ты хочешь?

Глухой внимательно смотрел на тонкие губы старика, с расстановкой повторившие:

— Че-го… ты… хо-чешь?

Квазимодо желал лишь одного: вернуться домой, к мэтру Фролло. Это желание он тотчас и озвучил.

— В таком случае отправляйся к своему мэтру! — великодушно позволил Людовик.

Квазимодо снабдили увесистым кошельком с золотыми экю, сопроводительным письмом, под руки вывели его, не верящего до конца в происходящее, за ворота замка, указали, по какой дороге идти. Король не задумался, каким образом глухой человек, не знающий здешних мест, доберётся до Парижа. Здесь вспышка монаршего милосердия угасла. Горбун растерянно потоптался на месте, озираясь и ожидая каждую секунду приказа возвращаться обратно в замок. Но никто не подходил к нему, только скучающие арбалетчики наблюдали за ним со своих вышек. Тогда, уверившись, что он действительно свободен, Квазимодо побрёл по дороге. Нежданная удача восполняла иссякнувшие силы, ослабевшие ноги несли своего владельца вперёд.

Бедолага ведать не ведал, какое расстояние разделяет Париж и замок Плесси-ле-Тур. Он понимал одно: король отпустил его, нужно скорее идти, чтобы добраться до конечной цели путешествия. Там, в Париже, на острове Ситэ, его ждал отец Клод. Обычному человеку не составило бы труда сориентироваться, чтобы понять, какое держать направление, а, заплутав, спросить дорогу у встречного. Но для глухого, облечённого всеми уродствами, какие только смогла изобрести природа, путь до Парижа обернулся непреодолимым препятствием. Квазимодо растерялся, оставшись в одиночестве. Миновав парк и аллею шелковичных деревьев, он сбился с пути, огибая стороной предместья Тура, забрёл на берег Шера, закружил, пытаясь отыскать дорогу, по которой шёл ранее, ступил на тропу, которая завела его в дебри. Заблудившись окончательно, горбун побрёл наудачу, продираясь сквозь заросли и оставляя на них клочки своего одеяния. В то же время наперерез ему двигалась группа всадников. Возглавлял их не кто иной, как сам Тристан Отшельник.

Прево, ведя своих людей по досконально изученным лесным тропам, совершал обычный объезд, проверяя, не покушаются ли порубщики на деревья, а браконьеры — на животных и птиц, вверенных его охране. И Квазимодо, и отряд Тристана медленно, но верно приближались к точке своего соприкосновения. Королевский кум насторожился, уловив чутким ухом треск ветвей, и подал подчинённым знак затаиться. Неизвестный шёл прямо на них, среди дерев замелькало голубое пятно. Тристан выжидал, подпуская нарушителя поближе. Прево находился в выигрышном положении: он видел и слышал Квазимодо, тогда как горбун мог полагаться лишь на зрение. Когда Тристану стало ясно, что двуногой дичи уже не сбежать, он, дав своему коню шенкелей, выскочил из засады. За ним последовала стража.

Квазимодо, чья короткая шея мешала ему смотреть по сторонам, слишком поздно заметил всадников. Он узнал их вожака и понял, что угодил в ловушку. Горбун вспомнил рассказ Фролло о палаче, истреблявшем по пути всё живое, подумал, что на сей раз Тристан точно отсечёт ему голову, ведь ни мэтра Фролло, ни короля здесь нет. В лесной чаще действует один закон — тот, который установил Тристан Отшельник: никто под страхом смерти не смеет появляться близ стен Плесси-ле-Тур. Всё это молнией пронеслось в его голове.

— Хо-хо! — присвистнул удивлённый прево, ожидавший встретить кого угодно, но никак не горбуна. — Вот так дичь завелась в королевских угодьях!

Квазимодо понял, что надо спасаться. Он рванулся, но не вглубь леса, а, подгоняемый отчаянием, с проворством белки взлетел по стволу ближайшей сосны и замер на большой высоте, обхватив ствол руками и ногами. Спрыгнув с коня, Тристан подошёл к дереву, задрал голову вверх, постучал кулаком по стволу. В отличие от звонаря, имевшего немалый опыт в верхолазании, королевский кум подобными вещами не занимался довольно давно. Высокая должность, тяжёлая амуниция и здравый смысл также мешали ему повторить трюк Квазимодо.

— Спускайся, бездельник! — загремел прево, забыв, что горбун глух. — Спускайся немедленно, чёрт тебя раздери!

Тот, разумеется, и не подумал повиноваться.

— Ах, башка Христова! — выругался Тристан. — Ведь он не слышит!

Прево разразился такой бранью, что Квазимодо, обладай он слухом, мог бы значительно пополнить запас непечатных выражений. Проклятия Тристана, по счастью, не достигали его ушей. Рискуя свалиться, горбун осторожно поглядел вниз. Стража прево, спешившись, столпилась вокруг своего начальника, очевидно, совещаясь, как снять добычу с верхотуры. Квазимодо пока оставался недосягаем для врага, однако все пути к бегству были отрезаны.

— Не срубить ли дерево? — предложил один из дозорных.

— Экий дурень! — фыркнул его товарищ. — Подождём, пока он не устанет и сам не слезет. Деваться-то ему некуда!

— Разведём костёр! — воскликнул третий. — Тогда птичка мигом слетит к нам, если не захочет поджариться.

Тристан, с досады скалящий зубы, являл собою олицетворение пытавшейся добраться до винограда лисы из басни Эзопа. Разница заключалась в том, что прево не собирался отступать и готов был прождать сколько угодно, но изловить излишне ловкого горбуна. А Квазимодо, предвидя расправу или, что не лучше, возвращение в замок, из последних сил удерживал позиции. Руки его свело судорогой, ноги норовили потерять опору, голова гудела. Снова глянув вниз, смутно надеясь, что стражникам надоело караулить и они ушли, он увидел Тристана, взмахивающего ему рукой точно таким же жестом, каким, бывало, Клод призывал его, карабкавшегося по стенам и изваяниям собора, приказывая спуститься. Квазимодо, поражённый тем, что прево известен придуманный священником язык жестов, уяснил бесполезность сопротивления. Скоро он — вспотевший, задыхающийся, исцарапанный, предстал перед суровым преследователем.

* Так Людовик Одиннадцатый называл клетки, в которых держал узников.

========== Глава 7. О том, как прево нарушил лесной закон ==========

Недоумение Квазимодо, не могущего взять в толк, откуда прево известен язык, изобретённый мэтром Фролло, объяснялось довольно просто. Тристан Отшельник обладал хорошей памятью и внимательно наблюдал за уроком, преподанным королю отцом Клодом тем самым вечером, когда Квазимодо едва не лишился ушей по минутной прихоти Людовика Одиннадцатого. Общение при помощи тайных знаков, непонятных окружающим, показалось Тристану интересной задумкой. Он решил перенять этот язык, чтобы при необходимости руководить действиями своих людей, не используя голос. И вот, нежданно-негаданно, ему выпала возможность поговорить с тем, для кого эти жесты были придуманы. Допрос глухого представлялся задачей нелёгкой, знание жестов нисколько её не упрощало.

Королевский куманёк, скрестив руки на груди, со снисходительной ухмылкой глядел на горбуна — раскрасневшегося, оборванного, со всклокоченными волосами, заросшими щеками и затравленным взглядом. Вокруг них сомкнули плотное кольцо стражники, такие же кровожадные и суровые, как и их начальник. Они возбуждённо переговаривались, обсуждая уродства Квазимодо, которого впервые увидели так близко. Вся эта живописная группа напоминала свору охотничьих псов, окруживших раненого вепря. Рыча, показывая ослепительно белые клыки, свесив алые языки, псы осаждают добычу, держась на безопасном расстоянии и ожидая охотника. Они знают — загнанному зверю, каким бы мощным и свирепым он ни был, не уйти от них.

— Откуда ты здесь взялся, негодяй? — громовым голосом спросил Тристан.

Король, насколько он помнил, не собирался освобождать пленника. Тристана не было в замке, когда шотландец отворил клетку, выпустив на волю наскучившую Людовику игрушку. Прево, тем самым, имел все основания заподозрить Квазимодо в бегстве: каким-то невероятным образом горбуну удалось выбраться из зверинца, проскользнуть мимо стражи, миновать рвы и стены. Подобный подвиг не под силу человеку, но Квазимодо по мнению Тристана и не был обычным человеком. Теперь же беглец скрывается от погони, путая следы. Вот почему он идёт не по дороге, как все порядочные люди, а плутает в чащобе.

Растерявшийся, перепуганный Квазимодо судорожно сглатывал, не в силах вымолвить ни слова. Его зубы стучали, как кастаньеты. Растрёпанные рыжие вихры во все стороны топорщились на голове, будто иглы ощетинившегося ежа. Вид его был поистине ужасен. Отрёпанный и обросший, он походил одновременно и на разбойника, и на демона. Горбун разобрал по губам, о чём его спрашивают. Ему надлежало сказать, что он не намеренно посягнул на владения прево, что король отпустил его. Язык, непривычный к разговорам, не слушался, точно как и тогда, в келье.

— Мессир Тристан… — выдал он, наконец, сообразив, что затянувшееся молчание увеличивает степень его вины. Фраза оборвалась, едва зародившись.

— Как ты смеешь, мерзавец, так обращаться к господину прево?! — тут же рявкнул стражник, обиженный панибратством по отношению к своему командиру. Слова он сопроводил оплеухой, от которой Квазимодо даже не пошатнулся, но удивлённо уставился на обидчика, не ведая, чем разозлил его.

— Оставь, Жак, — ощерился Тристан, — не то выбьешь из его башки последний ум.

Он предпочёл допустить некоторые вольности в обращении, чем разъяснять глухому основы субординации, тратя лишние время и нервы. Между тем злоключения Квазимодо продолжались. Один из стражников, приметив кошель, висевший на его поясе, резким движением сорвал подарок Людовика и передал Тристану. Королевский куманёк взвесил расшитый узорами кошель на ладони, ощутив его тяжесть, заглянул внутрь и присвистнул, увидев золотые монеты. Ни роскошная вещица, ни её содержимое никак не могли принадлежать кривому звонарю, ещё сегодня утром сидевшему взаперти среди зверей.

— Откуда у тебя такие деньги, оборванец? — прорычал прево тоном, от которого у допрашиваемых им людей пробегал мороз по коже. — Смотри на меня! — подал он знак Квазимодо. — Ты их украл? Украл?

Несчастный звонарь, глядя в его гневные округлившиеся глаза, на его губы, прочёл вопрос. Однако он, ошеломлённый ударом Жака, боялся раскрыть рот, к тому же он не понимал, в чём его обвиняют. Ведь он не брал чужого. Государь сам дал ему этот кошель. Квазимодо не знал даже, что в нём лежит. Каждое слово, каждое действие горбуна оборачивалось против него, и он не знал уже, что лучше: пытаться оправдываться, или молчать.

— Клянусь Пасхой, зря я тогда не отрубил тебе уши! — продолжал запугивать прево, по-волчьи скаля зубы под глумливые ухмылки подчинённых. — Придётся мне, видно, наверстать упущенное и наказать тебя так, как полагается поступать с ворами. Ну, отвечай! Где ты взял кошелёк? Что ты делаешь в лесу?

Он положил руку на эфес меча. По-видимому, этот жест был ему привычен. Телодвижения прево произвели нужное впечатление на горбуна. Он вспомнил их первую встречу, догадался, какой опасности подвергается, понял, что от его красноречия, от убедительности речей зависит самая жизнь.

— Пощадите, мессир Тристан! — завопил Квазимодо, не слыша собственного голоса и не осознавая, насколько он громок. — Я не крал!

— Рога дьявола! Ну и глотка! — захохотали стражники. — Чисто Иерихонская труба!

В чаще им вторило эхо, многократно повторяя и искажая крики людей.

— Говори ты потише, башка Христова! — поморщился Тристан Отшельник, приложив указательный палец к губам.

Квазимодо продолжал, понизив голос, но всё же довольно громко, как говорят все глухие:

— Король дал мне его! — показал он на кошель в правой руке Тристана. Левая рука прево по-прежнему сжимала меч. Квазимодо, заметив это, нервно сглотнул.

— Уж будто! — усомнился рослый стражник, возвышавшийся над своими товарищами как утёс среди прибрежных камней.

— Обыщи-ка его, Пти-Андре, — приказал ему начальник, указав кивком головы на горбуна, — нет ли при нём ещё королевских подарочков.

Звонарь отпрянул и лязгнул зубами, когда верзила, приблизившись, протянул к нему руки, но, вновь переведя взгляд на Тристана, затих и стоял не шелохнувшись. Чужие жёсткие ладони хлопали его по бокам, обшаривали, искали, ощупывали. Результат обыска не заставил долго себя ждать. С довольным восклицанием Пти-Андре выудил из-за пазухи Квазимодо пергаментный свиток. То было письмо короля. Звонарь совершенно о нём позабыл. Можно было считать великим счастьем то, что оно не потерялось во время брожения по лесу. В этом маленьком кусочке пергамента, испещрённого витиеватыми строками, заключалось спасение. Прево, приняв от подчинённого письмо, для чего ему пришлось выпустить и меч, и кошель, недоверчиво хмыкнул, однако злоба его сменилась удивлением: он узнал почерк Оливье ле Дэна, увидел королевскую печать. Стражники, заметив внезапную перемену в лице начальника, смотрели на жертву уже без прежней вражды. Их удивляло поведение Тристана Отшельника, поправшего свои обычные принципы: прежде действовать, а затем выяснять. Прево снисходил до расспросов, в то время как другого нарушителя повесил бы на ближайшем дереве безо всяких разговоров, ибо закон один для всех.

— Так это правда… — сконфуженно пробормотал Тристан. — Его величество отпустил горбуна, он волен идти куда пожелает. Деньги принадлежат ему, — объявил прево своим людям. Те понимающе закивали: добыча, облечённая столь высоким покровительством, действительно может идти с миром. — Жискье! — отрывисто окликнул он стражника, отобравшего кошелёк у Квазимодо.

Тот, не мешкая, поднял упавший в траву расшитый кошель и, задержав на несколько секунд в руках, вручил горбуну с таким недовольным видом, словно хотел швырнуть деньги в лицо и только недовольный взгляд командира помешал ему исполнить данное намерение. Квазимодо, машинально взяв подношение, растерянно переминался с ноги на ногу. Ему стало очевидно, что опасность миновала, страшные люди не тронут, отсечение головы и прочих частей тела ему не грозит. Желая уважить господина прево, горбун низко поклонился и снова едва не свалился с ног.

— Благодарю, мессир Тристан! — произнёс он заплетающимся языком.

Кум короля призадумался. Тристан Отшельник задался тем вопросом, которым не озаботился его августейший господин: как глухой доберётся до Парижа, если он, не отойдя толком от Плесси-ле-Тур, заблудился и умудрился попасть в скверную историю? Как он вернётся домой, не зная дороги? Тристан не осуждал короля: верному подручному не пристало подвергать сомнениям деяния господина. Прикажи ему сейчас Людовик совершить казнь — Тристан подчинился бы. Но король пребывал в Плесси-ле-Тур, а Квазимодо — одинокий, беспомощный, находился рядом. Невольное сострадание при виде уродства, покорности и преданности, раз возникшее в жестокой душе Тристана Отшельника, побуждало его хоть как-то помочь горбуну.

— Куда ты пойдёшь? — спросил прево. — В Париж?

— Да, мессир! — охотно подтвердил горбун. — В Париж, к отцу Клоду.

Искра радости, едва возникшая в сердце Квазимодо, готового разразиться тирадой о добродетелях мэтра, угасла, сменившись сомнением. Нет, он подумал не о трудностях, подстерегавших его на пути. Мысли полны были одним отцом Клодом. Квазимодо ни на день, ни на час не забывал священника. Но помнит ли о нём мэтр? Примет ли вновь под свою опеку? Возможно, он не ждёт его, перестал ждать с тех самых пор, как за королевской каретой закрылись монастырские ворота, перерезав нить, связывавшую Фролло с приёмным сыном.

— Тебе не добраться, — покачал головой Тристан. — Пойдём со мной. Понимаешь, Квазимодо?

— Вы сказали, чтобы я шёл с вами? — осмелел горбун, поражённый тем, что прево назвал его по имени.

— Верно, — кивнул Тристан. — Эй, Ле Пикард! Одолжи ему своего коня! Остальные продолжайте объезд, затем возвращайтесь в замок.

Квазимодо вновь плыл по течению, положившись на волю судьбы, поступавшей против его желаний. Он помышлял, откупившись от прево с его стражей, продолжать путь, но его задержали, приказали сесть в седло, что удалось проделать далеко не с первой попытки. Его искривлённое тело будто одеревенело, отказываясь подчиняться, вызывая хохот стражников. Он, с проворством ящерицы карабкавшийся по стенам, сидел в седле как бурдюк с простоквашей, по выражению хмурого Ле Пикарда, вынужденного идти пешком, ведя в поводу коня с необычным седоком. Квазимодо, опасаясь свалиться, цеплялся то за шею, то за гриву животного. Тристан Отшельник, этот строгий сторож, знавший в лесу каждую тропинку, каждое дерево, ехал впереди, не уделяя должного внимания трудностям своих спутников.

Квазимодо несколько успокоился, когда чаща осталась позади, сменившись виноградниками, но снова затрепетал, едва на горизонте показались крыши, печные трубы и шпили незнакомого города с возвышавшимися над всеми строениями башнями собора. То был город Тур и кафедральный собор Сен-Гатьен, где проводились службы несмотря на незавершённое строительство. Квазимодо ничего этого не знал, он не понял, что это тот самый город, который он видел в начале злополучного путешествия, и в который таки попал, сделав приличный крюк. Бедный звонарь тяжело задышал от сдавившего горло волнения, но не посмел беспокоить своих сопровождающих.

Процессия миновала городские ворота, весьма озадачив караульных, долго смотревших вслед горбуну. Тристан уверенно вёл Квазимодо и запыхавшегося Ле Пикарда по улицам, свысока взирая на прохожих. Квазимодо, пытавшийся запоминать дорогу, вскоре бросил зряшное занятие. Тур, хоть и значительно уступал Парижу по величине, так же суетился, точно гигантский муравейник. Всё вокруг было одинаково чужим, одна картина мгновенно затмевала другую, ускользая из памяти, в глазах рябило, в переполненной впечатлениями голове всё слилось в огромное аляповатое пятно.

Наконец путники добрались до мрачного трёхэтажного дома, украшенного изваяниями в виде химер, барельефами в виде верёвок и крюков.

— Нравится? — ухмыльнулся Тристан. — Это мой дом, Квазимодо. Поживёшь здесь, пока я не придумаю, что с тобой делать.

========== Глава 8. Ne faut pas faire d’un diable deux ==========

Комментарий к Глава 8. Ne faut pas faire d’un diable deux

“Не делай из одного дьявола двух” - французский аналог пословицы “Не так страшен чёрт, как его малюют”.

Тристан Отшельник, как мы уже указали читателю, был груб и жесток от природы. Богатая на междоусобицы эпоха, в которую ему выпало жить, ещё более развила в нём врождённые качества, а хитрый король, превосходно умевший разбираться в людях, нашёл им должное применение. Людовик Одиннадцатый предпочёл навыки и характер знатности происхождения и не прогадал. Давая Тристану поручение, он знал наверняка, что всё будет исполнено в точности, он не сомневался в верности своего куманька и закрывал глаза на нечистоплотность его поступков. Помимо рвения к службе прево обладал такой немаловажной чертой, как храбрость, но не той безрассудной отвагой, что заставляет очертя голову кидаться в пекло, а смелостью, побуждающей не отступать перед опасностью и не показывать спину врагу. При этом Тристан не отличался щепетильностью и никогда не брезговал заданиями, от которых честолюбивый дворянин предпочёл бы откреститься, а то и счесть личным оскорблением. Тристана боялись и ненавидели. Те, кто занимал недосягаемое для мести прево положение, пользовались своими привилегиями, демонстрируя презрение к нему, в глаза и за глаза величали мясником и негодяем, исподтишка высмеивали его фламандский акцент. Нельзя сказать, чтобы подобное отношение его совсем не задевало. Тристан был палачом, бравшимся за самую грязную работу по велению короля, но в нём сохранились понятия о воинском долге; церемония акколады*, произведённая над ним графом Дюнуа, ещё не изгладилась из его памяти.

В Квазимодо, всеми презираемом и ненавидимом, платившем злобой за неприязнь, преданном одному человеку, которого он превосходил в силе, но уступал по уму, прево увидел донельзя искажённое отражение самого себя. Подобное, как известно, тянется к подобному. Тристан Отшельник, проникнувшись несчастьями, преследовавшими горбуна, нарушил ради него собственные принципы, им же установленный закон, привёл к себе домой. Как действовать дальше — он пока не знал.

Королевскому куму недосуг было возиться с горбуном. Он велел слугам привести гостя в порядок, подобрать одежду, накормить, приготовить для него комнату, а Квазимодо приказал во всём слушаться слуг. Затем он ускакал обратно в Плесси вместе с Ле Пикардом, довольным окончанием пешей прогулки. Жители Тура, видевшие прево в компании странного существа — не то человека, не то демона с огромным горбом, перекошенным лицом, клыками и бородавкой на глазу, рассказывали знакомым о том, что Тристан Отшельник не иначе какспутался с нечистой силой. Слушатели, от удивления разинув рты, кивали головами и передавали сплетню дальше. Должность и близость к монаршему трону избавляли прево маршалов от каких-либо неприятностей в грядущем, но к слухам, циркулирующим о нём в народе, прибавился ещё один.

Что до Квазимодо, то он принял решение пока оставаться там, куда его привезли, хоть оно и далось ему весьма тяжело. То же самое чувство, которое манит перелётную птицу в родные края, настойчиво звало его домой, к мэтру. Звонарю не составило бы труда сбежать, выбравшись через окно на крышу, но он опасался затеряться на незнакомых улицах, стать жертвой толпы, вооружённой палками, камнями, комьями грязи. Несчастный глухой не знал, что Тристан намерен делать с ним, как долго продержит в своём доме, но всё-таки доверился ему. Страшный Тристан Отшельник вывел его из чащи, избавив от участи навсегда там сгинуть, угодить в западню или быть растерзанным волками, он стал едва ли не единственным человеком после отца Клода, проявившим к нему участие. И вдобавок, куманёк обратился к Квазимодо по имени, что подкупило бедолагу, обычно слышавшему в свой адрес «Эй ты, звонарь!», «антихристова харя», «образина» и прочие нелестные эпитеты. Редко кто, кроме архидьякона, вспоминал его имя, данное при крещении. Итак, горбун повиновался.

Слуги, фыркая себе под нос, приступили к гигиеническим процедурам, необходимость которых известна всякому, лишённому мытья на долгий срок. Квазимодо, стеснявшийся публично демонстрировать природные увечья, позволил стащить с себя некогда голубой наряд, превратившийся в отрепье и годившийся теперь разве что на огородное чучело. Он безропотно терпел, покуда его, велев забраться в огромный деревянный чан, вроде тех, что стояли в монастырской купальне, поливали тёплой водой и оттирали мочалом, уничтожая ароматы зверинца, сбривали жёсткую поросль со щёк. Конфузясь, он натянул чистую одежду, опасаясь поводить плечами, чтобы тесноватая рубаха не разошлась по швам. Он съел то, что ему предложили, и, как встревоженный филин, забился в угол отведённой ему комнаты. В таком положении горбуна и обнаружил возвратившийся поздним вечером прево.

— Освоился? — почти дружелюбно спросил он у поклонившегося постояльца. — Клянусь Пасхой, ребята неплохо потрудились и от тебя уже не разит сточной канавой.

Квазимодо не отвечал и отнюдь не из непочтительности. Дело в том, что слуги, а вслед за ними и хозяин, допустили оплошность, не позаботившись о достаточном освещении комнаты, тогда как смеркалось рано. Одной свечи не хватало, чтобы рассеять сентябрьский сумрак и осветить лицо говорящего, позволяя глухому следить за движениями губ. Как ни вглядывался Квазимодо, как ни старался — он не мог разобрать фразы.

— Почему ты молчишь? — вскинулся утомлённый прево, начиная раздражаться.

Квазимодо только невнятно забормотал в ответ. Выругавшись, Тристан толкнул его. Физическое воздействие или угрожающие движения со стороны прево, как показали предшествующие события, имели свойство заставлять горбуна соображать быстрее. Сбиваясь, он пояснил:

— Я не могу разговаривать в темноте, мессир Тристан! Мне нужен яркий свет, чтобы я мог видеть ваше лицо и ваши знаки!

Чертыхнувшись и нимало не стыдясь совершённой промашки, нетерпеливый Тристан повелел принести ещё свечей. Тогда стало возможным вести дальнейшую беседу. Первым делом горбун, чуя за собой мнимую вину, счёл нужным выказать почтение хозяину дома. Он низко поклонился. Если бы священник видел его сейчас, то, вне всяческих сомнений, остался бы доволен вежливостью воспитанника и учтивостью его манер.

— Я благодарен вам, мессир Тристан, — сдавленным голосом произнёс Квазимодо, — вы так добры ко мне…

Он умолк, стесняясь продолжать. Возможно, он и многое хотел бы поведать собеседнику, расспросить его, но речь, нарушенная годами добровольного безмолвия, не желала литься свободно. Методы Тристана Отшельника, имевшего немалый опыт развязывания строптивых языков, были здесь бессильны. Прево понял, что его гость станет либо молчать, либо отделываться нечленораздельными репликами, совсем как в Плесси-ле-Тур.

— Ты верно поступаешь, — осклабился польщённый Тристан, поддерживая с трудом завязавшийся разговор. — Как говорят во Фландрии, нужно согнуться, чтобы чего-то добиться.

Квазимодо непонимающе воззрился на него.

— Трудненько нам с тобой придётся, — буркнул Тристан, сдерживая жгучее желание выругаться или тяжёлой дланью отвесить горбуну оплеуху. Прево ограничился тем, что вздёрнул верхнюю губу, показав зубы. Это было даже и не проявление его злобной натуры, а укоренившаяся привычка, наподобие гримаски, свойственной Эсмеральде. Квазимодо, тем не менее, расценил оскал королевского куманька как выражение враждебности и отпрянул. Тристан сплюнул с досады.

— Не бойся меня, — в грубой своей манере продолжал он. — Не стану я рубить тебе уши и возвращать в королевский замок тоже не стану. Я отправлю тебя к твоему священнику. Хотел бы я знать, почему ты так к нему привязан? — добавил прево, увидев, как встрепенулся Квазимодо при одном упоминании о Клоде Фролло.

Бедный звонарь заволновался, постигнув, что к чему. Тристан не собирался отрубать ему голову и действительно вступился за него тем январским вечером. Он не собирается удерживать его в своём доме и поможет вернуться к мэтру. Прево случайно подобрал нужный ключ, отмыкающий язык Квазимодо. Горбун промолчал бы, расспрашивай его о цыганской плясунье, но он не мог не говорить об архидьяконе.

— Почему? Вы спросили, почему я привязан к отцу Клоду? Он для меня всё, вся жизнь! Он взял меня на воспитание, заботился обо мне, он один не гнушался мною, он учил меня грамоте, дал мне работу!

— Погоди-ка, — заинтересовался прево, перебивая сбивчивый поток красноречия. — Так ты знаешь грамоту?

— Да, господин научил меня читать, писать и считать. Потом он ходатайствовал перед капитулом, чтобы меня приняли на колокольню, и лечил, когда…

Единственный глаз Квазимодо преисполнился грустной нежности, лицо раскраснелось, грудь вздымалась, как кузнечные меха, заплетающийся язык едва поспевал за мыслями.

— Я стал звонарём по милости мэтра Фролло… — молвил он. — А теперь? Согласятся ли принять меня обратно? Я стану ему обузой.

— Разрази меня гром, ведь ты прав! — произнёс Тристан Отшельник.

Сомнения горбуна заставили его призадуматься. Действительно, кафедральный собор, лишённый звонаря, тут же нашёл ему замену. А на что-то иное, кроме как бить в колокола, Квазимодо вряд ли годен. Может статься, ему не позволят проживать в соборе, где и так терпели из милости, либо архидьякон больше не станет опекать его. Поначалу Тристан собирался нанять повозку и отослать Квазимодо в Париж, но в таком случае прево лишался возможности узнать, добрался ли горбун до места назначения. Он мог, к примеру, стать жертвой недобросовестного возницы, его могли прогнать взашей из собора. Королевский кум, отринув первоначальный замысел, решил действовать иначе.

— Я устрою тебе встречу с мэтром! — медленно проговорил он, неотрывно глядя на Квазимодо.

— Правда? Вы? — задохнулся от прилива чувств горбун.

Его взор засветился искренней признательностью. Не зная, как выразить свою благодарность, Квазимодо упал на колени перед Тристаном, поймал его руку и прикоснулся к ней устами. Первым инстинктивным побуждением прево было отдёрнуть ладонь и даже ударить по губам, не скрывающим жёлтых клыков, какие пристало бы иметь вепрю, но не человеку, однако он пересилил себя. Тристана Отшельника много раз умоляли, ползая на коленях, лобызали его сапоги, униженно целовали руки — это никому не помогало. Если у королей, по мнению Гильома Рима, уши находятся в ногах, то у прево их не имелось и там. Впрочем, как показывает печальная участь канцлера Гугоне и сеньора Гюи д’Эмберкура, некоторые чулочники так же их лишены. Тристан-вешатель не ведал милосердия. Но впервые перед ним преклонили колени не из страха, не из желания вымолить себе жизнь, а из чистейшей благодарности.

— Будет тебе, — проворчал он, высвобождая пальцы из хватки горбуна. — Телячьи нежности!

Тем не менее, жестокой его натуре, не избалованной столь бурными проявлениями симпатии, порыв Квазимодо весьма польстил.

Следующим утром, явившись в замок, прево призвал своего стрелка, которого некогда самолично наградил прозвищем Пти-Андре** за огромный рост, вручил ему письмо и сопроводил ценными указаниями. Стрелок, поклонившись, отправился на конюшню, оседлал коня и тронулся в путь по той дороге, что вела в Париж. Его начальник весь долгий день посвятил выполнению прямых обязанностей, а вечером, сославшись на срочные дела, отбыл в Тур. Квазимодо, чего только не передумавший за время его отсутствия, с нетерпением ожидал возвращения мессира прево. Тристан позволил ему ходить по всему дому, однако несчастный звонарь, опасаясь нечаянно что-нибудь сломать, разбить или опрокинуть, не воспользовался предоставленной ему свободой и ступал за порог лишь затем, чтобы взять принесённую слугами пищу. Весь день он развлекался хождением из угла в угол и посиделками у окна. Тристан, наскоро перекусив и умывшись с дороги, прошёл в его комнату, на сей раз прекрасно освещённую, и протянул истомившемуся горбуну клочок пергамента.

— Хочу проверить, вправду ли ты грамотен, — усмехнулся прево.

Квазимодо осторожно взял записку. Его глаз расширился в удивлении и быстро-быстро заморгал, пальцы задрожали.

— Вы… отправили гонца с письмом к моему мэтру? Он… он приедет сюда?

Тристан кивнул.

— А если… — горбун заморгал и испуганно пробормотал скороговоркой, — если он не захочет за мной приехать?

Тристан приблизился, железной рукой взял Квазимодо за подбородок и рывком вздёрнул голову, заставив посмотреть в свои хищные глаза.

— Не тревожься, — осклабился прево. — Я так написал твоему святоше, что он не посмеет не приехать.

* Акколада — церемония посвящения в рыцари или принятия в рыцарский орден.

** Маленький Андре

========== Глава 9. Гостеприимство Тристана Отшельника ==========

В соборе Парижской Богоматери заканчивалась обедня, когда в придел «алтаря лентяев» вступил солдат из той породы людей, о которых говорят «длинный, как туаз». Вошедший, перекрестившись, замер у стены, чтобы не мешать прихожанам, и украдкой принялся разглядывать убранство храма. Дождавшись, когда священник благословит паству и люди чинно потянутся к выходу, он покинул наблюдательный пост, приблизился к пастырю и справился у того, не он ли будет мэтр Клод Фролло из Тиршапа. Получив утвердительный ответ, солдат сообщил, что имеет честь состоять в страже господина прево маршалов (при этих словах отец Клод невольно вздрогнул) и доставил письмо, которое хозяин приказал передать лично в руки адресату.

— Вот как? — удивлённо поднял бровь архидьякон. — Мне письмо от мессира прево?

Прочитанное послание, содержавшее всего пару строк, написанных почерком человека, привычного к оружию, а не к перу, повергло Клода в смятение.

«Убедительно прошу Вас незамедлительно явиться в мой дом в Туре. Солдат, передавший это письмо, проводит Вас. Дело касается Вашего воспитанника.

Прево маршалов: Тристан»

То была холодная вежливость тигра, выпускающего и втягивающего когти в ожидании жертвы. Архидьякон, теряясь в догадках, вопросительно посмотрел на гонца прево, ожидая пояснений. Он недоумевал, что такого натворил Квазимодо, почему непременно требуется его присутствие, с какой стати его вызывают в Тур, а не в Плесси и, наконец, какое отношение к делу имеет Тристан Отшельник. Стражник хранил молчание.

— Вам известно, зачем я понадобился господину прево? — спросил священник своим властным голосом с нотками металла.

— Нет, святой отец, — покачал головой Пти-Андре. — Мне велено лишь отдать вам письмо и сопроводить в Тур.

— Надеюсь, ваш хозяин понимает, что я не могу сию же минуту по его прихоти оставить храм? — строго проговорил священник, глядя на собеседника снизу вверх.

— Разумеется, святой отец, — ничуть не смутился солдат. — Сейчас я должен идти, но вечером вернусь, тогда и сообщите мне, когда сможете тронуться в путь. А всё-таки советую вам не медлить, — прибавил он тем тоном, каким дают дружеский совет.

— Вы, видимо, набрались наглости от вашего хозяина! — одёрнул священник, недовольный самоуправством стражника. — Погодите. Здесь идёт речь о моём воспитаннике, Квазимодо. Известно вам, что с ним произошло?

— Два дня тому назад мы повстречали его в Монришарском лесу. Горбуна увёз к себе господин прево. Больше я ничего не знаю, — лаконично поведал Пти-Андре, памятуя наставление Тристана не очень-то распускать язык.

— А то он у тебя длинный, под стать твоему росту, — усмехнулся королевский кум, хотя ледяные глаза его при этом не смеялись. — Помни, с меня станется его укоротить, если сболтнёшь лишнее перед священником. Пусть помучается неизвестностью!

Впрочем, долговязый страж всё равно знал не больше, чем рассказал, и, уклоняясь от дальнейших расспросов, поспешил откланяться. Он торопился в ближайшую таверну, где собирался отдохнуть с дороги, подкрепиться и как следует промочить горло парой бутылок доброго вина.

Ответ солдата не только не успокоил, но ещё более озадачил архидьякона. История, коли в неё — по собственной инициативе, по королевскому ли приказу вмешался Тристан, явно разыгралась прескверная. Наверняка Квазимодо, не рассчитав силы, кого-нибудь сильно покалечил и сбежал. Могло статься и так, что сам Фролло впал в немилость у короля. В таком случае письмо попросту хитрая уловка, призванная заманить его в Тур, прямо в лапы Тристана Отшельника, не гнушавшегося расправ с людьми церкви. В королевском замке имелись такие подвалы, где человек исчезал без следа, где стоны и жалобы не достигали посторонних ушей, где безраздельно властвовал зловещий прево со своим подручным, Анрие Кузеном.

— Видимо, королевский куманёк совсем обленился, — горько усмехнулся Клод, надеясь мрачной шуткой рассеять волнение, снова и снова пробегая глазами чёрные строчки, выведенные властной рукой, — прежде он сам являлся к своим жертвам, нынче же вызывает их прямо на дом.

Вынырнув из задумчивости, архидьякон осознал, что по-прежнему стоит подле алтаря в полном облачении, прихожане давно разошлись, затихли звуки органа, умолкли певчие, и только бесстрастный причётник счищает нагар с подсвечника. Осторожному Клоду страсть как не хотелось никуда ехать, но ослушаться значило навлечь на себя гнев Тристана Отшельника, а участь хуже в те времена сложно было вообразить. Поэтому священник, мучимый переживаниями, решил последовать совету Пти-Андре и не затягивать с поездкой. Следующий день застал его уже в пути. Сидя в нанятой им повозке, Фролло угрюмо взирал на возницу, мурлыкавшего весёлую песенку, и пытался расспрашивать Пти-Андре, гарцевавшего рядом с его неказистым средством передвижения.

— Чего ради я, архидьякон Жозасский, точно мальчишка на побегушках, бросаю все дела и трясусь на крестьянской подводе? — недовольно отчитывал Клод сопровождающего. — Сдаётся мне, вы знаете больше, чем сообщили. Что с Квазимодо? Как ему живётся в Плесси-ле-Тур?

Словоохотливому Пти-Андре не терпелось почесать язык. Как известно, дорога способствует тесному общению, заставляя доверчиво открываться незнакомым попутчикам. Свежий сентябрьский воздух, прогретый лучами тёплого солнца, лента дороги, тянувшаяся под копытами коня, скучные окрестные пейзажи также способствовали красноречию. Стражник не удержался и, забыв наставления господина, повёл рассказ о пребывании горбуна в королевской резиденции. Поскольку Пти-Андре большую часть времени проводил рядом с прево маршалов, некоторые подробности были ему известны только по слухам, которые он, ничтоже сумняшеся, и поведал отцу Клоду. Священник сдавленно охнул, услышав о том, как Квазимодо укусил господина Оливье ле Дэна, за что угодил в железную клетку.

— Клянусь Святым Мартином Турским, — хохотнул Пти-Андре, демонстрируя крепкие зубы, — он так и сидел, точно берберийский лев во дворце Сен-Поль!

— Владычица! — ахнул Клод. Причина срочного вызова в резиденцию Тристана обрисовалась с совершенной ясностью. — Как же он потом очутился в лесу?

— Того я не ведаю, — ответил Пти-Андре. — Господин Тристан сказал, будто бы король отпустил горбуна, да ещё подарил кошель с золотыми экю, но как по мне, дело тут нечисто.

Здесь Фролло с ним согласился. Кто же отпустит злоумышленника, причинившего телесный вред его любимцу, да ещё выпроводит без провожатого, зная, что в незнакомом месте глухой беспомощен, точно малое дитя? Да и к чему прево задерживать невиновного, находящегося под королевской защитой? Пусть бы шёл своей дорогой! Клод умолк и до самого конца путешествия не проронил больше ни слова к великому огорчению Пти-Андре. Впрочем, вскоре тот завёл беседу с возницей, оставив архидьякона Жозасского наедине с собственными раздумьями. К сомнениям, терзавшим Клода, добавилось сострадание к воспитаннику, брошенному в клетку, подобно животному, а теперь очутившемуся в заточении у Тристана Отшельника. Жалость эта превосходила то сочувствие и те муки совести, настигшие архидьякона, узревшего результат работы Пьера Тортерю, когда обессилевшего Квазимодо отвязали от позорного столба и под руки приволокли в собор. Очерствевшее сердце Клода Фролло наполнилось щемящей жалостью, подобной той, какую он испытал, впервые увидев в яслях для подкидышей бесприютное несуразное существо. Архидьякон, преисполнившись мужества, решил отстаивать воспитанника от притязаний Тристана, чего бы это ему ни стоило.

Квазимодо уже четыре дня жил в доме на улице Брисонне. Окрылённый надеждой, он сидел у окна, выходившего, на его счастье, на улицу, ожидая появления Фролло и отлучаясь только при крайней надобности. Внизу бесконечным потоком шли прохожие, грохотали тележки, проезжали всадники, пробегали собаки. Священник всё не появлялся. Временами сомнения брали верх, тогда Квазимодо хмурился, рыжая щетинистая бровь шатром нависала над его левым глазом. Он, несмотря на заверения Тристана, боялся, что мэтр не приедет, не захочет посадить на шею нахлебника и кормить в убыток Жеану. Горбун ощущал себя не в своей тарелке, он стеснялся выходить из комнаты, ему не нравились косые взгляды слуг. Оживал он только тогда, когда в доме появлялся королевский кум.

Тристан общался с ним, используя способ, который изредка применял и отец Клод. Будучи ограниченным в выборе жестов и не желая по несколько раз повторять одно и то же, Тристан Отшельник придумал писать Квазимодо записки. Бедолага, вспоминая навыки чтения, добросовестно разбирал почерк прево. Дело хоть и со скрипом, но всё-таки двигалось. Таким образом хитрый Тристан исподволь расспросил гостя о соборе, о священнике и выведал-таки подробности столь печально закончившегося нападения на цыганку. Прево хорошо помнил, как Фролло пытался скрыть от короля истинную причину ранений звонаря и догадался, что дело нечисто и священник, рассказывая о преступлении пасынка, предпочёл обойти некоторые скользкие моменты. Воспоследовавшие события вытеснили неудавшееся покушение на задний план, но куманёк, сопровождая Людовика в Бастилию, подумал:

— Престранная история! Провалиться мне, если здесь не скрыто нечто, затрагивающее честь этого змея в сутане! В другой час я бы вытряхнул из него всё недосказанное.

История с уличной плясуньей всплыла сама собой, на третий день, после ужина, когда Тристан лениво развалился в кресле возле стола, поглядывая на сидевшего напротив Квазимодо. Довольный и сытый куманёк настроен был поболтать. Он приказал слуге принести чернила, перо и бумагу. Успевшие надоесть расспросы Квазимодо о Клоде Фролло и восторженные рассказы о нём же заставили его иронически фыркнуть:

— Послушать тебя, так твой мэтр прямо святой! Что, чёрт подери, он даже ни разу не поднимал на тебя руку?

Быстро черкнув пером несколько слов, Тристан пододвинул листок к Квазимодо. Тот смутился, прочитав: «Мэтр бьёт тебя?»

— Когда учил грамоте… Мне перепадало розгой… — промямлил горбун и поспешно пояснил. — Я тогда ленился, а то не запоминал. Мэтр Клод никогда больше не бил меня!

— Значит, шрамы у тебя только после позорного столба? — продолжал допрос неумолимый прево.

— Да, да, мессир Тристан, — закивал Квазимодо, — вы сами видели, как мой господин лечил меня.

— Порка у столба из-за уличной девки — велика честь! — сквозь зубы проворчал Тристан. — Почему же твой святой мэтр не вступился за тебя на суде?

Затем, не давая горбуну передышки, он задал следующий вопрос: «Зачем ты напал на цыганку?»

Квазимодо, застигнутый врасплох, ловил ртом воздух будто выловленная из воды рыба. Напоминание о цыганке воскресило в нём полузабытый под гнётом переживаний лёгкий образ танцующей Эсмеральды. Но как ответить прево, не выдав отца Клода, он совершенно не знал.

— Ну, ну! — подбодрил Тристан, подаваясь вперёд, скаля зубы. — Зачем ты выслеживал девчонку? Ты же шагу не ступишь без подсказки. Кто тебя науськал? Мэтр?

Квазимодо задрожал всем телом, разобрав, что написал ему прево: «Священник заставил тебя схватить цыганку?»

— Нет, я сам… — выкручивался горбун, пригвождённый к месту испытующим взглядом мессира Отшельника. — Она так красива, и я не удержался.

— Не лги мне! — зарычал Тристан.

Квазимодо прочёл по губам и заключил, что отпираться бессмысленно. Он сознался.

— Да, мессир Тристан, мэтр был там. Он велел схватить цыганку. Зачем — я не знаю.

Тристану хватило и этого.

В целом же отношения королевского любимца и бывшего звонаря складывались ровные. Тристан находил забавным общение с необычным постояльцем, хотя подчас и злился из-за его нерасторопности. Доверие Квазимодо ещё более укрепилось после сообщения о письме к мэтру. Даже дурная привычка Тристана показывать зубы в волчьем оскале уже не так пугала горбуна. Его проживание в доме прево маршалов, следует заметить, не лишено было определённых прелестей. Слуги, хоть и смотрели косо, всё же старались угодить ему. Он спал на мягкой постели, застланной чистым бельём и не шедшей ни в какое сравнение с тюфяком на каменном полу. Он лакомился пищей, превосходящей по вкусу монастырские блюда. Его не донимали дотошные люди с их прикосновениями, насмешками, бесцеремонными разглядываниями. Но всё-таки никакие блага не могли заменить отторгнутому от привычных условий горбуну родной собор и отца Клода. Квазимодо преданно ждал. На четвёртый день неугасающая верность его была вознаграждена.

Горбун, благодаря острому зрению, издали заприметил повозку, рядом с которой на гнедом жеребце ехал знакомый рослый солдат, обыскивавший его в лесу. Сердце Квазимодо забухало как колокол, когда он узнал того, кто сидел в повозке — это лицо он безошибочно угадал бы среди тысяч других лиц. Квазимодо часто задышал. Губы его растянулись в широкой счастливой улыбке. Он хотел немедленно бежать вниз, встречать священника, но ноги будто приросли к полу, из горла от волнения вырвался лишь приглушённый писк.

Между тем путники остановились. Квазимодо видел, как Клод ступил на мостовую, расплатился с возницей и вслед за Пти-Андре, успевшим привязать коня, подошёл к дверям. Фролло не смотрел наверх и не замечал суетившегося у окна воспитанника. Взгляд его упёрся в каменные канаты, вьющиеся вдоль фасада. Клод не знал, что достопримечательностями этими дом обязан причудливой моде и архитектору, а вовсе не дьявольской прихоти Тристана Отшельника, купившего жильё уже с украшениями. Впрочем, вряд ли знание утешило бы его.

В эту минуту шедший мимо горожанин замедлил шаг и толкнул локтем своего приятеля.

— Гляди-ка! — указал зевака. — Тристан-душегуб вызвал священника, чтоб изгнать демона, которого сам же приволок в свой дом.

Клод насупился. Пти-Андре обернулся к болтунам с намерением задать им трёпку, а те, прибавив ходу, мгновенно очутились вне пределов досягаемости. Махнув рукой, солдат обратился к вышедшему встречать гостей вышколенному лакею:

-Я привёз господина архидьякона Жозасского.

— Мы ждём его. Господин предупредил нас, — поклонился слуга. — Милости прошу, святой отец!

— Я сообщу господину Тристану, — пообещал Пти-Андре и, не задерживаясь более, уехал в Плесси-ле-Тур.

Клод предпочёл бы как можно дольше не встречаться с хозяином дома, чьим гостеприимством вынужденно воспользовался. Он переступил порог. Ловушка захлопнулась.

========== Глава 10. Ужин на троих ==========

Слуги Тристана Отшельника никогда ещё не становились очевидцами таких бурных проявлений любви и преданности, как те, которые продемонстрировал диковатый горбун по отношению к священнику. В то время как Фролло, переступив порог неприветливого на вид дома, осматривался и расспрашивал слуг, Квазимодо справился с охватившим его оцепенением и, ковыляя, поспешил встречать мэтра. Рискуя оступиться, он запрыгал вниз по казавшейся бесконечной лестнице, преодолел длинный коридор, в конце которого увидел чудо: сам мэтр величавой походкой шёл ему навстречу. Квазимодо задыхался, взор его горел, клыкастый рот приоткрылся. Сопровождавшие Клода лакеи в ужасе зажмурились, чтобы не видеть, как страшный, должно быть, внезапно взбесившийся, великан растерзает священника, даже и не пытавшегося бежать. Однако ни рычания, ни криков не воспоследовало, и слуги, открыв глаза, убедились в том, что горбун не собирался нападать, а физиономия его перекошена была не от ярости, как им поначалу показалось, а от радости.

— Господин мой! Господин мой! — повторял Квазимодо, бросившись на колени перед своим воплотившимся божеством, протягивая руки, желая и не смея коснуться его. — Вы приехали за мной! Я ждал вас, я так ждал!

Из здорового его глаза крупными горошинами текли слёзы.

— Квазимодо… — дрожащим голосом произнёс архидьякон, растроганный этой преданностью и этими слезами. «Сын мой», — едва не добавил он, но вовремя осёкся и, сглотнув, вымолвил другое. — Ты всё так же предан мне… Ты не забыл меня!

— Я бы скорее умер, чем забыл вас, господин! — заверил горбун, готовый по малейшему знаку мэтра делом доказать свою верность. В его грубом, столь редко раздававшемся голосе звучала нежность. Убедившись окончательно, что священник не призрак, могущий растаять от прикосновения, Квазимодо принялся ластиться к мэтру, тереться щеками о его ладони, а тот ласково гладил воспитанника по встрёпанной рыжей шевелюре.

Весь оставшийся день Клод посвятил общению с пасынком, который охотно словами и знаками пересказывал подробности своих приключений, перемежавшихся благодарностями и заверениями в любви к мэтру. У Клода камень свалился с души, когда он узнал из первых уст, что никто не кусал мессира ле Дэна. Звонарь, весьма сожалея о случившемся и о том, что нарушил указ мэтра не связываться с королевским брадобреем, повёл рассказ о клетке, о плутаниях по лесу и о встрече с Тристаном Отшельником, оказавшимся совсем не таким злобным, каким показался поначалу. Упоминание о прево вырвало из груди Фролло прерывистый вздох. Сорванный с места загадочным письмом, архидьякон до сих пор не получил исчерпывающих объяснений, а хозяин дома, по всей видимости, не торопился к гостю, предоставив все заботы прислуге.

Общительность горбуна, бывало, изрекавшего за день от силы пару слов, удивила Клода. Даже в те времена, когда Квазимодо ещё не потерял слух, он не говорил так много. Слова сыпались, как из мешка, не всегда внятные, а там, где слов не хватало, на помощь приходили жесты. После выходки Жеана, больше и носа не казавшего в келью брата, исчезновения Эсмеральды, любовь воспитанника бальзамом пролилась на истерзанное сердце священника.

Квазимодо не отставал от мэтра ни на шаг, боясь потерять его из виду даже на краткий миг. Бедняга то и дело щипал себя, проверяя, не спит ли он, действительно ли мэтр рядом, говорит с ним, касается его, сочувствует его бедам. До самого вечера они были неразлучны. Уединившись в ожидании ужина, Клод сидел в кресле, разговаривая с расположившимся у него в ногах Квазимодо.

— Какая трогательная идиллия! — прогремел вдруг ехидный голос.

Застигнутый врасплох Клод подскочил как ошпаренный. В дверном проёме, облокотившись о косяк, стоял и язвительно ухмылялся прево маршалов собственной персоной.

Тристан Отшельник, получивший прекрасную выучку, умел передвигаться совершенно бесшумно, если не желал обнаруживать своё присутствие. Он воспользовался этим навыком, прокравшись к комнате гостей, так, что не скрипнула осторожно приоткрываемая дверь, и вот уже несколько минут наблюдал за тем, как нелюдимый горбун ласкался к отцу Клоду.

— Мессир Тристан! — вскричал Квазимодо, кланяясь тому, кто напугал мэтра.

Фролло побледнел, услышав, как панибратски его воспитанник обратился к королевскому любимцу, однако прево, не подав и виду, что задет или оскорблён, кивнул в ответ на приветствие архидьякона и сказал:

— Однако же скоро вы добрались, святой отец! Надеюсь, вам оказали должный приём? — тут Клод поспешил заверить хозяина в том, что всем доволен. — Не окажете ли честь, — скривился Тристан, словно от вежливости ему свело скулы, — составить мне компанию за ужином? Кстати там мы сможем побеседовать о вашем воспитаннике.

Достопочтенный архидьякон, наслышанный о коварном нраве Тристана Отшельника, ожидал подвоха, но он и предположить не мог, что королевский кум способен превратить в изощрённую пытку обычный ужин. Стол накрыли на троих, следовательно, Квазимодо предстояло разделить с ними трапезу к великому его смущению. Вместе со всеми горбуна сажали за стол только у короля. В монастыре он обычно забирал причитающуюся ему порцию и съедал её в укромном уголке, возвращая трапезнику пустую посуду; в доме Тристана он, как известно читателю, также ел в одиночестве, за исключением тех случаев, когда прево приглашал его отужинать с ним.

— У вас ведь не отобьёт аппетит присутствие Квазимодо? — осклабился Тристан, отыгрываясь на священнике за королевские обеды.

— Я шестнадцать лет провёл рядом с ним, господин прево, — спокойно парировал Фролло. — За этот срок не осталось ни одной стороны жизни Квазимодо, сокрытой от меня.

Отбив первую атаку прево и усевшись наконец за стол, архидьякон обнаружил препятствие, мешающее ему приступить к еде. Рядом с его тарелкой лежала вилка, а ложки в пределах видимости не оказалось. Предубеждения мешали священнику коснуться дьявольского предмета, воспитание не позволяло брать пищу руками, а гордость и монастырский устав, предписывающий не жаловаться, если за столом чего-то не хватает, а ждать, когда трапезник сам обратит внимание на затруднение, принуждали его молчать. Тристан, делая вид, будто не понимает причины замешательства архидьякона, демонстрировал ему умение владеть ножом и вилкой, расправляясь с великолепным куском жаркого. В другое время королевский кум, возможно, пренебрег бы тонкостями столового этикета, но сейчас ему хотелось подразнить священника. Что до Квазимодо, то он, получив от Тристана знак приступить к еде, склонился над тарелкой и не видел, в какой ситуации оказался мэтр. Глухого, увы, занимали другие, насущные вопросы: как бы не зачавкать, не уронить себя в затеянной прево игре. Наконец хозяин вечера соизволил спросить:

— Почему же вы не едите, святой отец? Моё угощение недостаточно изысканно для вашего нежного желудка?

— Монастырские правила запрещают пользоваться вилкой, — процедил Клод.

— Те-хе-хе, а я и забыл, что монахи хлебают ложками! — рассмеялся Тристан. — Эй, Гонне, не стой столбом, бездельник, — прикрикнул он на слугу, прислуживающего за ужином. — Подай его святейшеству ложку! Интересно посмотреть, как он станет ею есть жаркое.

— Я не употребляю в пищу мясо, — ответил священник, выразительно глядя на прево.

— Твёрдо придерживаетесь обетов? — зубоскалил Тристан, вкладывая в свой вопрос дополнительный смысл, воспринятый Клодом как неприятный намёк. — А вот его преосвященство, кардинал ла Балю, в одиночку уничтожал за обедом целый окорок. Потом, правда, когда я отправил его в клетку, пришлось ему попоститься. Почему вы вздрогнули, святой отец?

— Меня печалит участь его преосвященства, которую, насколько я знаю, пришлось разделить моему воспитаннику, — с кислой миной ответствовал Клод. — Я никак не мог предполагать, что обещанная ему уютная комната окажется в зверинце.

— Ну да уж нечего было скалить зубы на мессира ле Дэна! Пришлось и пострадать, как когда-то за чужой интерес к цыганским плясуньям. — Тристан потянулся за кубком с вином и сделал глоток. — Пью ваше здоровье, мэтр Фролло!

Архидьякон, угощавшийся овощным рагу с чесночным соусом, поперхнулся, но быстро овладел собой и произнёс менторским тоном:

— Я не перестаю корить себя за то, что в тот день не уследил за Квазимодо и допустил проступок, навлекший позор и на него и на меня. К сожалению, сан облекает меня определёнными обязанностями, и я не могу пренебречь ими, чтобы сутки напролёт проводить с воспитанником.

— Знаю, знаю, — отозвался собеседник, потягивая вино. — Мы ведь с вами в некотором роде соратники, святой отец. Однако, ваш кубок по-прежнему полон? Не стесняйтесь, выпейте оксерского.

Клод взял кубок, наполненный проворным Гонне, и чуть пригубил. Тристан, не сводя с архидьякона стального своего взгляда, развивал мысль:

— Вы исповедуете людей, я тоже… хе-хе… исповедник. И уж мне открываются такие тайны, какие вашей братии не выведать вовек.

— Я никого не заставляю каяться в несовершённых грехах, поэтому едва ли дерзну искать сходства с кем-либо, — перешёл в нападение священник, чья гордость получила тягчайшее оскорбление. — Я постигал науки в то время как другие прислуживали рыцарям; путь, который я избрал — это путь мира, а не войны, он предполагает спасение душ, а не накидывание петли на шеи невинных.

Клод умолк, не рискуя продолжать, поскольку не знал, насколько глубоко простираются познания прево о цыганке и каков предел его терпения. Тристан же, уловив намёк, многозначительно вздёрнул верхнюю губу и поспешил подбросить самодовольному визави очередную шпильку.

— Оно так, да только, клянусь Пасхой, избравшие путь войны получают шрамы, сражаясь бок о бок с господином, а не втравливают в беду своих подопечных, прячась за их спинами.

Ужин окончательно превратился в словесную пикировку. Священник и прево, не забывая набивать желудки, осыпали друг друга колкостями, совершенно позабыв о первоначальном предмете своей беседы. Квазимодо, не могущий ни поддержать разговор, ни вникнуть в его суть, озадаченно смотрел на дуэлянтов. Он чувствовал, что за внешней любезностью, с которой мэтр и мессир Тристан обмениваются репликами, скрывается желчная неприязнь, понимал так же и то, что мэтр находится не в выигрышном положении. Глухой страдал, будучи бессилен помочь своему господину, не в состоянии примирить людей, проявивших участие к его судьбе, но не поладивших друг с другом. Дополнительные муки причиняло осознание того, что это он, Квазимодо, невольно стал причиной раздора. Уткнувшись в тарелку, горбун притворился, будто ест, тогда как кусок не лез ему в горло.

Обоюдная пытка казалась бесконечной, но истёк и её срок. Противники выдохлись и сложили оружие, хотя как раз и настал тот час, когда сотрапезники, насытившись, развлекаются приятной беседой. Гонне подал десерт, состоящий из изюма, завёрнутого в листья инжира — точно такое же лакомство готовил Жак Пастурель в замке Плесси. Тристан, будто только вспомнил, зачем вынудил священника покинуть собор, ухмыльнулся:

— Общение с вами настолько увлекательно, мэтр Фролло, что мы так и не подобрались к главному.

— Я весь внимание! — насторожился Клод.

— Его величество больше не нуждается в компании вашего воспитанника. Я приютил его на время. Вы, как опекун, сами отвезёте Квазимодо в Париж и позаботитесь, чтобы ему вернули место звонаря. В противном случае мне придётся позабавить королевский двор побасенкой о священнике, науськавшем звонаря на цыганку.

При этих словах тигриные глаза прево приобрели такое сумрачное выражение, что Клод не выдержал и отвёл взор. Внутренне священник возликовал от столь удачного разрешения событий и немедленно уверил мессира Тристана в готовности вновь и дальше опекать Квазимодо, а также похлопотать перед капитулом о возвращении ему места звонаря. Затем, сославшись на усталость, Фролло удалился к себе, за ним увязался и Квазимодо. Тристан Отшельник, оставшись в одиночестве, ещё долго сидел в столовой, положив отяжелевшую голову на руки, задумчиво глядя в огонь очага. Он, привыкший выражать свои мысли прямо и грубо, не стесняясь бранных словечек, утомился от дуэли, где пришлось проявить изворотливость. Наконец и он поднялся, потянулся, сладко зевнул и отправился на покой. По дороге любопытство привело его к комнате священника. Прямо у порога, вытянувшись на голом полу, спал Квазимодо, охраняя сон своего господина. Усмехнувшись, Тристан тихо удалился.

На следующее утро жители Тура могли наблюдать прелюбопытнейшую процессию. По улицам катила повозка, в которой ехали важный священник и смотрящее на него с обожанием странное существо — горбатое, одноглазое, словом, то самое, которое Тристан Отшельник недавно провёз верхом до самого своего дома. Сопровождали странных пассажиров всадники, в присутствии которых у зевак моментально пропадал всяческий интерес, ибо то были не кто иной, как прево маршалов и пара солдат из его личной стражи. За пригородом Шатонеф пути разделились. Тристан со свитой ехал в замок, Клод и Квазимодо — в Париж. Настало время прощаться.

— Удачи тебе, Квазимодо! — провозгласил Тристан, возвышаясь в седле. — Возьми то, что тебе причитается!

С этими словами он бросил на дно повозки тот самый злополучный кошель с золотыми, полученный Квазимодо в оплату за перенесённые страдания и едва не навлекший беду на своего владельца. Горбун, не знавший цены деньгам, никогда не державший в руках и сотой части от этой суммы, не смел распоряжаться свалившимся на него богатством. Кроме того, он считал необходимым хоть чем-нибудь отплатить королевскому куму за заботу, поэтому оставил кошель в комнате.

— Мессир Тристан, — отрицательно закрутил головой Квазимодо, — мне ничего не нужно… Это для вас! Вы вернули меня к мэтру!

— Вы очень щедры, господин прево, — поддержал Клод, — но мы и вправду слишком многим вам обязаны, чтобы принять ещё и столь дорогой подарок.

— Башка Христова! Впервые вижу людей, отказывающихся от денег! — воскликнул Тристан, переглянувшись со стражей. — Бери, бери, Квазимодо! Это королевский дар, от него нельзя отказываться. Ну, прощайте!

— Прощайте, мессир Тристан! — возопил Квазимодо.

— Благодарю за заботу о моём воспитаннике и за чудеснейший ужин в вашей компании, — с теплотой в голосе произнёс архидьякон, позабыв давешние измывательства прево.

Кивнув, Тристан пришпорил коня и поскакал в направлении Плесси-ле-Тур. За ним последовала стража. Квазимодо поднял кошель и молча вручил его Клоду. Ему не нужны были никакие деньги. Он счастлив был тем, что его приключения в королевском замке закончились, а мэтр снова рядом, совсем как в былые времена. Квазимодо, ничего не зная о переменах, произошедших с Жеаном и Эсмеральдой, всё-таки интуитивно чувствовал, что нужен сейчас отцу Клоду больше, чем когда-либо. Подтверждением тому послужил жест мэтра, ласково пригладившего ладонью его встрёпанные рыжие вихры. Квазимодо в последний раз посмотрел на возвышавшиеся вдали башни Плесси-ле-Тур, вздохнул и блаженно зажмурился, прильнув боком к священнику. Как ни велика была его привязанность к мэтру, он готов был отныне делить её с признательностью к прево Тристану, совершившему первый и единственный добрый поступок за всю жизнь.

========== Эпилог ==========

Прошло около двух лет после вышеописанных событий. Квазимодо, благодаря отчаянным усилиям Клода Фролло, вернулся на колокольню, где исправно выполнял обязанности звонаря. Воссоединению его с колоколами предшествовал период вынужденного бездействия, пока в епархии решался вопрос: оставить ли при деле нового звонаря, или же вернуть прежнего. Это время Квазимодо провёл в келье мэтра, поскольку его каморка была занята преемником.

Восторженное упоение от общения со священником, от возвращения жизни на круги своя омрачало опасение стать обузой. Бедолага соглашался на любую, самую чёрную работу, только бы быть полезным, только бы остаться при монастыре и честно зарабатывать на кусок хлеба. На его счастье, капитул всё же высказался в пользу Квазимодо. Что послужило решающим фактором — доводы Фролло, или же музыкальные задатки горбуна, умевшего вызывать к жизни дивной красоты благовест, — определённо неизвестно. Квазимодо на законном основании обосновался в звоннице, куда не преминул впервые подняться сразу же после прибытия из Тура и куда ходил украдкой на свидание с колоколами, встречаемый хмурым взглядом нового звонаря. Он разговаривал со своими медными друзьями, гладил их, прижимался к их гладким холодным бокам, а, получив полное право управляться с ними, огласил округу такимрадостным трезвоном, что, если у кого и оставались сомнения, правильно ли допускать горбуна на колокольню, то они развеялись.

Первое время Квазимодо ещё поглядывал на площадь, надеясь увидеть Эсмеральду, но плясунья с козочкой не появилась больше ни разу. Исчезновение цыганки обеспокоило его. Когда горбун, терзаемый неведением, однажды решился расспросить о ней мэтра, тот, вопреки ожиданиям, не возмутился дерзости пасынка, а поведал ему о чудесной встрече матери и дочери. В целом, отношения Клода и его воспитанника стали теплее и доверительнее, перенесённые невзгоды теснее сплотили священника и уродливого горбуна. Радость Квазимодо укрепляло отсутствие Жеана. Белокурый шалопай так и не выбрался на праведную дорогу, предпочтя брести окольными тропами, промышлять грабежами, вспоминая о своём дворянском происхождении и родстве с архидьяконом Жозасским лишь в кабацких попойках, и обещая в будущем стать если не новым королём Арго, то его ближайшим подручным. Квазимодо замечал, как мэтр Клод тоскует по брату и, скрепя сердце, предложил разыскать Жеана, однако священник, горестно вздохнув, отказался и попросил впредь не заводить подобных разговоров. Квазимодо возликовал, но виду не подал.

Итак, наступил май 1484 года. К тому времени Людовик Одиннадцатый навеки упокоился в базилике Нотр-Дам-де-Клери. Оливье ле Дэна, взятого под арест на следующий же день после смерти государя и заключённого в Консьержери, два дня тому назад на телеге отвезли на Монфокон, где повесили, а тело бросили в склепе среди истлевших остовов давно почивших жертв. Квазимодо ничего не знал о печальной участи своего старого врага. С высоты соборных башен он видел странное оживление на улицах, приметил и зловещую повозку, окружённую солдатами и толпой, но так и не узнал тогда, кого везли в последний путь. Отзвонив к обедне, горбун спустился по винтовой лестнице в храм, чтобы тайком поглядеть, как мэтр ведёт службу. В прежние времена он не решился бы на такой поступок, однако окрепшая уверенность в силе мэтра, вкупе с возросшей любовью, придавала ему смелости. После приключений в Плесси-ле-Тур Квазимодо переменился. Хоть прежние злоба и недоверие к людям не исчезли, хоть горб и кривой глаз по-прежнему служили предметом насмешек, в душе его не без участия Фролло прибавилось уверенности, он уже не прятался ото всех, точно дикий зверь.

Среди прихожан звонарь заметил человека, державшегося поодаль, отрешённого думавшего о чём-то своём, потаённом. Квазимодо дрогнул, узнав Тристана Отшельника, и замер, наблюдая за ним, позабыв даже о священнике. Прево, молитвенно сложив руки, сжав губы, застыл у стены. Поглощённый собственными думами, Тристан не обращал внимания на окружающее. Даже тогда, когда Клод Фролло благословил паству и люди потянулись к выходу, королевский кум не шелохнулся.

Когда храм опустел, звонарь решился приблизиться к грозному благодетелю, заняв такое положение, чтобы оказаться в поле его зрения. Квазимодо не мог покинуть человека, оказавшего ему неисчислимые благодеяния, а, возможно, и спасшего самую жизнь. Благодарность пересилила страх. Он терпеливо ожидал, когда прево заметит его. Он видел глаза Тристана — прежде хищные и злобные, а сейчас погасшие, растерянные, ищущие. Такой же взгляд иной раз бывал и у Фролло в дни одержимости цыганской плясуньей. Квазимодо понял: прево жаждет успокоения, но не находит нигде; то, от чего он пытается бежать, настигает его. Переживший лютую тоску после разлуки со священником, горбун постигал болезненность утраты, терзавшую Тристана после смерти господина, служение которому составляло смысл и цель его существования. Но того, что испытывает палач, пресытившийся кровью своих жертв, предчувствующий приближение неотвратимого — этого Квазимодо не знал и никто, кроме самого палача, не мог узнать.

Тристан очнулся от своих дум и, заметив, наконец, горбуна, знаком велел ему приблизиться.

— А, это ты, Квазимодо! — вымученно, криво улыбнулся прево. — Я слышал, как ты трезвонишь. Ну как, счастлив с мэтром? Не крадёшь больше цыганок?

— Я счастлив, мессир Тристан! Господин мой со мной, я вернулся к прежней работе. Я благодарю небо за вашу помощь. А вы… — горбун осёкся, запоздало сообразив, что не надо бы спрашивать прево об усопшем повелителе.

Квазимодо не лгал: он был действительно счастлив. Горбун счёл неуместным жаловаться благодетелю на свои повседневные неурядицы, да и они не так уже, как в минувшие времена, отравляли его жизнь, наполненную вниманием мэтра.

— Служу новому королю, как служил его отцу и деду, — твёрдо ответил Тристан, глядя мимо собеседника, не заботясь, понимают ли его. Взгляд его снова затуманился. — Думаю, не положить ли конец этой службе. Я состарился, Квазимодо, а иногда вижу… вижу их… — он скрипнул зубами. — Впрочем, тебе об этом знать незачем. Исполню одну работёнку по приказу его величества: достану из подземелий Монфокона останки бедолаги Оливье, чтоб закопать его труп среди подобающей компании, а там… Там видно будет. Прощай, Квазимодо! Хоть ты не поминай меня лихом!

Произнеся этот тоскливый монолог, не дожидаясь ответа, не подходя к священнику, прево маршалов удалился прочь военным своим шагом. Квазимодо, исторгнув из груди горестный вздох, долго смотрел ему вослед.