Кузнец. Золотая Орлица [Илья Александрович Ганин] (fb2) читать онлайн

Илья Ганин КУЗНЕЦ Золотая Орлица

Я очень не люблю галстуки. Мне всё время кажется, что это удавка, да и завязывать я его умею плохо.

Почему-то именно галстук я и ощутил на шее, когда это увидел. В романах пишут что-то вроде "сердце его оборвалось", "кровь застыла в жилах", "ярость закипела"… Я же ничего сформулировать не мог. Мне просто стало плохо, галстук как будто затянулся сам.

Они уже спали. Просто спали, но по состоянию постели и комнаты все было ясно. Следующее, что я ощутил, был наверное стыд и резкое давление коробочки во внутреннем кармане пиджака.

Господи ты Боже мой, я же шел аж "делать предложение". Подтвердив получение последнего перевода, я шел сказать своей девушке, что готов купить нам квартиру и с полным основанием прошу… С кольцом. Господи, стыдно-то как!

Следующая волна была — омерзение.

Я не заорал, я не кинулся их бить. Отступил в коридор и пошел во вторую комнату. Ну что? Все ясно по-моему. Открыл шкаф, достал сумку. Третий переезд за два года — натренировался. Шмотки в сумку, и первым делом — галстук с шеи, прямо на дно. Костюм я содрал себя тоже. Ключи мне больше не нужны. Ботинки. "Что, захотел казаться спецназовцем?" — она еще смеялась, а мне просто понравились ботинки. Какой там "спецназ", просто высокие голенища. Ну, вот и пригодилось. Ладно, пора прощаться.

Бросив сумку в коридоре и накинув на плечо рюкзак я широким, нарочито твердым шагом прошел в спальню и, встав с ее стороны кровати ("и не кидай свое барахло, я же тут сплю!") и три раза с размаху врезал по спинке и борту толстой подошвой.

— РОТА, ПОДЪЕМ!!! ТРЕВОГА!!! Пожар, враги, потоп! Подъем, рабы страсти!!!

Спросонья мужик подскочил на кровати и свалился с нее к окну, Лена взвигнув, подхватилась в положение сидя, одновременно натягивая простынь и подтягивая ноги к груди.

— С добрым вечером. Вот ключи — я бросил их ей куда-то в область колен. — Хозяйке заплачено до конца месяца, продукты в холодильнике. Телефон хозяйки и жэка у тебя есть.

Она таращилась на меня.

— Вопросы есть? Эй, ты там — за кроватью! Вопросы есть, спрашиваю? Значит, нет. Все, больше не мешаю.

Наверное, полагалось бы услышать в свой адрес что-то вроде "Козел и импотент, это я тебя бросаю!!!" или "Милый, я объясню!!!", но не сказал мне никто и ничего. И тут облом. Так что я просто развернулся и вышел. По дороге зашел в ванную и забрал щетку, пасту, дезодорант, гель и бритву.

Хрен с ними, с полотенцами.

Вышел, закинул сумку и рюкзак в багажник, сел в машину и завел мотор. А куда ехать-то? А куда хочешь. Мотор ровно урчал, у него все было в порядке. Заправиться, наверное, надо. На ТО теперь можно ехать сразу.

Заиграл телефон, пискнула громкая связь.

— Я слушаю.

— Ты… что, ушел что-ли?

Меня чуть не вырвало. Я нажал отбой, переключил селектор в "Драйв", снял машину с ручника, включил левый поворотник и, убедившись в отсутствии помех, выехал со стоянки, проговаривая про себя заученные когда-то ПДД. Я все делаю правильно. Правильно. По правилам. Я, наверное, и есть набор правил… За что и наказан. К четвертому десятку уж мог бы не просто понять, что "правильные мальчики" никому нафиг не нужны? Что-то же и делать надо было, а не служить памятником глупостям?

Против своей воли я вспоминал какие-то обрывки, фразы…

— … неужели к тридцатнику мужик не может на квартиру заработать…

— … вам это надо, Иван Сергеевич? Целесообразнее было бы сделать из этого докторскую…

— … ну, чо, абгемахт?…

— … вот как будет квартира — тогда и будем думать и про ребенка…

— … не знаю, не знаю, Иван Сергеевич, вы же понимаете, с ВАКом это трудный вопрос…

Огни города проплывали мимо меня как обычно — им было все равно.

— … тебе что, трудно было в магазин зайти?!

— … мы поедем куда-нибудь хоть в этом году?

Два года, почти без выходных. Грязь, усталость, и что в итоге? Слава Богу, мама не дожила.

Я бездумно ехал по "Московскому", отмечая вывески. По канонам жанра, надо пойти и медленно надраться виски у стойки. Можно выхлестать "пузырек белой" в парке на скамейке, из горла. Но я не пью.

Свободное парковочное место нашлось у кафе со скромным названием "Macarons". Ну, хотя бы десерты там, я надеюсь, есть?

Я сел за столик в углу и попытался хоть как-то привести себя в порядок. Выходило… да никак не выходило. Жалко себя было прямо до слез. Надо поесть — дело в этом. Точно.

— У вас занято? — стройная, среднего роста брюнетка, лет сорока, в круглой шляпке с полями и недлинном черном пальто. Большие карие глаза, как будто немного напуганные, что с тоном не вязалось. На шляпе блестели капли.

— Мадам, — мне совершенно не хотелось быть вежливым. Честно сказать, я был зол. — Свободен весь зал. Почему бы вам не?..

— Мне хочется сесть за ваш столик.

— А мне хочется посидеть в одиночестве.

— Вам не хочется поговорить?

Вот тут-то я задумался. Пальто было ДОРОГОЕ. Значит я не случайный объект, я — цель. Выбрали меня не сейчас, а заранее. То есть с этой дамой сейчас мне говорить категорически нельзя. Не то состояние. Что там было на бейдже девицы?

— Елена! Можно вас на минуточку?!

— Да, что вы хотели?

— В вашем заведении можно сидеть в одиночку за столом? Мой заказ достаточен для этого?!

— Да, конечно!

— Вы не могли бы найти даме столик?

Она презрительно поджала губы и вышла. Я получил свою миску… в смысле, тарелку, и смолотил все, механически отметив вкус. У меня паранойя? Может быть. Но я этой даме зачем-то понадобился. Она не отстанет. Машину свою я видел неплохо, но этаж-то первый…

Телефон заиграл. Что мне делать — снять трубку и что? Мне расскажут как я виноват? Или, может быть, даже будут извиняться? Это надо? Не буду снимать. Мне и так плохо.

Ничего так и не придумав, я расплатился и вышел. Дадут мне по голове или как?

— Иван, мне надо с вами поговорить.

— Не хочу разговаривать.

— Вы уже сказали. Смотрите.

Я постарался НЕ смотреть и обогнуть её. Да что ж за день-то такой?!

— Взгляните пожалуйста — взмолилась дама. — Я ничего плохого вам не сделаю.

Ага-ага. Все дело, как правило, в определении "плохого". С легким жужжанием передо мной выплыл диск, диаметром сантиметров двадцать.

— Турбовентиляторный двигатель? Прикольно. Я ухожу.

— Проведите вокруг него рукой. Пожалуйста.

Я провел. Ничего не было. Не было потока воздуха. Не было отверстий.

— Это антигравитация. Или вы можете объяснить?

— А мне что, надо это объяснять? Извините.

— Вам ведь некуда ехать.

— Отличная подготовка. Я уже понял, что вы на меня давно охотитесь. Понятия не имею, зачем. Либо зовите своих волкодавов, либо отстаньте наконец.

— У меня нет никаких волкодавов. Вы так боитесь слабую женщину?

— Староват я уже, на "слабо" ловиться.

Я открыл дверцу машины.

— Я сделаю так, что вам не будет больно.

— "Лучшее средство от перхоти"? Мне не больно.

— Вы буквально орете от боли.

— Вы еще и психолог? У меня не было проблем с родителями, меня это не беспокоит, я не хочу говорить об этом.

— Хотите. Только боитесь.

Зазвонил телефон. Опять. Я сбросил звонок и меня снова накрыло тоской.

— Поехали. — сказала дама сочувственно. — Переночуете у меня, хотя бы. Хуже точно не станет.

Мне уже стало как-то все равно.

— И куда ехать?

— Я покажу.

— Вы без машины?

— Меня зовут Дениз. Сюда я приехала на такси.

Дверь она открыла себе сама. Я завел мотор.

— Ух ты. Вау. Неужели вы француженка?

— Приблизительно бельгийка. Еще не забудьте сказать о русском без акцента.

— И голос еще приплести?

— Или глаза. Обычно так и делают.

— Вам виднее.

Я посмотрел на обороты, температуру масла и выехал со стоянки.

В доме, в который она меня привела, явно бывали редко. Заросшая дорога, с трудом открывшиеся ворота. Я уж было подумал, что придется разводить печь — но дама вполне уверенно открыла щиток и подключила в трехфазную розетку толстый цилиндр. В доме зашуршало, зажглась пара слабых лампочек. Ну, фокусов с электричеством можно выкинуть много…

Мы вошли внутрь. Как только она пересекла порог, включился мягкий свет и осветил чистую и практически пустую комнату дачного дома — только с хорошим стеклопакетом. У двери вешалка, у окна стол и три стула — мебель самая простая. В дальней стене еще одна дверь — вторая комната.

— Небогато. — я остановился у двери и огляделся.

— Раздевайтесь, проходите. Разуваться не надо. Садитесь.

Полы были почти стерильными. Я снял куртку, прошел к окну и повесил ее на спинку стула, сам сел рядом. За окном было практически темно — из-за пролеска огней не было видно. Где-то гавкала собака. Она сняла пальто и шляпу, прошла и села напротив.

— Нам надо поговорить.

Я поднял брови — кажется, это я уже слышал.

— Я из будущего. — она предупреждающе подняла руку. — Подождите, в процессе доказательства будут.

— И как там, в нашем будущем? Коммунизм наступил?

— Нет.

— Жаль… Долетели до Плутона?

— Долетели.

— И как?

— Никак. Нет больше Плутона. Вы продолжите стебаться или я начну с начала? Кстати, а почему вы даже не спросили — из какого я времени?

— А как я проверю ваши слова и на что они могут повлиять? Я пока смотрю на это как на начало фантастического сериала. Начинайте… — пожал я плечами.

На столе лежал еще один диск, но побольше. Без каких-то лишних движений с ее стороны над диском появилось большое — больше метра в диаметре изображение. Похоже на картинку "Звезда и черная дыра". Ого… Вообще-то ОГО-ГО-ГО, я немного в курсе дела. Такой технологии, чтобы без пара и прочих костылей с такой четкостью и цветностью выдать изображение просто ни у кого нет и близко. А иначе об этом уже орали из каждого утюга.

Очень красивое изображение, в динамике. Между звездой и черной дырой была выделена кружочком крохотная сфера, по сложной траектории огибающая солнце и постоянные потоки материи из звезды в никуда.

— Это Солнечная система в мое время.

— Слушайте, проекция конечно прекрасная, но уж вот такую космологическую конструкцию…

— Вот-вот. Мы тоже думали, что хорошо знаем космологию. Оказалось, вселенная куда сложнее, чем мы думали. Дыра сравнительно небольшая, ее история нам сейчас не очень важна. Суть дела.

Над диском закрутилось объемное изображение чего-то вроде безумного гибрида механического калькулятора с механическим же баллистическим вычислителем. Оно как-то вертелось в трех осях минимум и кажется что-то делало.

— Что это?

— Адекватного перевода названию я не придумала. Примерно "Образец-балансир".

— Красивый… Что он делает?

— Крутится, как видишь. — мы как-то незаметно перешли на "Ты". — На самом деле, он стоит в строго определенном месте и подает команды пяти гравитационным генераторам, которые и удерживают Землю от падения в гравитационный колодец "Тандема", при этом выдерживая примерно расстояние до Солнца. Фактически, аналоговый компьютер под одну единственную задачу. Суть в том, что он использует искажения метрики и гравитации для вращения и преобразования в компенсирующие импульсы. Нетрудно понять, что для такой огромной механической системы импульсы надо генерировать заблаговременно, что приводит нас к вопросу точности предсказаний.

— Вы ухитрились забыть про компьютеры и математику?

— Дело в том, что он обходится пятью генераторами. Точнее, обходился. Пока, как считается, трение не привело к сбою. А расчетные методы требуют восьми генераторов. Минимум. Не вдаваясь в непонятные мне самой подробности, дело не в точности расчетов, а в том, что нам неизвестны отправные значения параметров. Теория структурной устойчивости в необходимом объеме тебе известна.

— Простая механическая система не поддается моделированию, но служит синхронной моделью вот этого монстра?!

— Как оказалось, не поддается и служит. Это НЕ простая и не совсем механическая система.

— Ну так и какая вам разница? На такие задачи ресурсов не жалеют.

— Энергия. Пять генераторов потребляли примерно от тридцати одного до сорока трех процентов того, что у нас есть. А восемь — почти семьдесят.

— Как-то не совсем пропорционально. Может, построить еще один реактор?

— Ага. И дров в печку набросить?

— Подбросить. — на это она обозначила формальную улыбочку.

— Извлечение энергии из разрыва связей вещества или элемента — для нас примерно такое решение. Не вдаваясь в подробности, мы не можем получить больше энергии, чем ее вообще есть в нашей области пространства. Иначе оно начнет сокращаться.

— Вам мало остается? Солнце "не светит"?

— Не смешно. — тихо заметила она. — Мне, например, скорее всего вообще "не светило" иметь ребенка. Ресурсов нет.

— А кто вам сделал этот калькулятор? Даже если он умер — возьмите чертежи, сделайте второй… Почему он вообще у вас один-то был?

— Не получается. Мы создавали даже его атомарную копию. Мы исправляли все следы трения… Результат — не лучше модели. А обычно хуже.

— Но автор-то его же сделал?!

— Автор, как ты его назвал, был аутистом. Он даже когда хотел не всегда мог объяснить как именно работают его устройства.

— Так сконструируйте свой. Механические аналоговые вычислители не так давно делали даже — как сказать? — в нашу эпоху. Все прекрасно описано.

Она молчала, глядя на меня.

— Мне самому придумать причину?

— Вы же ее знаете.

— Вы разучились?

— Да. Последние полторы тысячи лет мы делаем — как бы это сказать — энергетические машины. Но да, мы пытаемся научиться снова. Получается не очень.

— А как научился этот ваш гений?

— Он… проделал примерно тоже, что и я. Набрасывал свою психоматрицу на древних ремесленников, а потом возвращался. Это удалось ему трижды. На четвертый раз он не вернулся.

— То есть твоего "родного" тела тут нет?

— Нет.

— Ну так и выучитесь так же!

— Мы пытались. Кто мог.

— ПытаЛИСЬ? В прошедшем времени?

Она смотрела в окно, но с некоторым усилием вернулась к беседе.

— Это не помогает. Мы — другие. Представь, что тебя выкидывают в тайгу. Даже без ножа. Причем осенью. Сколько ты проживешь? Кто-то научится. Кто-то… нет.

— То есть умрет?

Её явно дернуло это слово. Не в первый раз.

— Иногда даже хуже.

— А меня, значит не жалко?

— Для вас это еще нормально. Век оказался как бы это выразить — в середине. Вы ЕЩЕ можете быть ремесленниками и УЖЕ можете работать от модели.

— Я по-прежнему не понимаю. Зачем вам мы? Почему мы будем что-то такое странное искать?

— Мы ищем людей, которые приобретя сходный опыт смогут, ну, скажем, починить это самое устройство.

— Я спросил совсем не это. Нам-то зачем этим заниматься?

— Выбирай: спасать миллионы жизней, получить богатство прямо тут… Мы платим. Надо? Деньги не имеют значения.

— А почему вы так уговариваете именно меня? На земле людей в нашу эпоху хватает. Пообещайте заплатить, очередь выстроится — до горизонта..

— Какой у тебя разряд токаря?

— Четвертый. Я, кстати, знаю ребят и токарей, и фрезеровщиков шестого…

— "Слайсер-8" — ты писал?

— Ничего особенно оригинального там нет. Так что с того?

— Не нужен "вообще" человек. Нужен тот, кто будет понимать и понимать многое. Тот, кто настоит и не побоится незнакомого. С вашей точки зрения большая часть нас — близки к аутистам. Это, кстати, начинается уже сейчас.

— Ты не похожа на аутиста… — она грустно улыбнулась.

— Я ужасная авантюристка, нахалка, агрессивная одиночка… в общем, нетипична.

— А если я не поверю? Если сочту это продуманной сказкой со сложным реквизитом?

— Уже поверил — хоть себе-то не ври. Решай, Иван. Психоматрица в годном для первого перехода состоянии еще примерно двое суток.

— Давай мне все данные, что у вас есть. Надо подумать.

Спали мы порознь.

Я пытался подготовиться сутки. Вышло плохо — ребята занимались вопросом почти двести лет, с самого старта. Причем хорошо так занимались, без дураков. Перебрали больше тысячи вариантов, одновременно вели более десяти проектов. Так что материалов было фантастически много. Полезнее всего оказались фото мастерской, которая менялась по мере возвращений Никаба. Слово больше не означало платка…

— Ты-то что со мной сидишь? — на самом деле мне просто хотелось покопаться в этой супер-базе без ее присутствия. Как-то удивительным образом не попадались мне данные по психоматрицам, гравитационным генераторам, энергетическим машинам и прочим интересным штучкам.

— Тебе же работать надо?

— Я вроде сам справляюсь?

— Это же просто монитор… То, что ты называешь компьютером, это энергетическая структура в моей психоматрице. Это я тебе это показываю.

— Кажется, я понимаю почему вы, ребята, не можете эту штуку повторить… Знаешь, как-то мне удивительно — сколько всего я принимаю с тобой на веру. Кстати, а любовника того самого не ты организовала, а?

— Не потребовалось. — спокойно посмотрела на меня Дениз. — Но, врать не буду, собиралась что-то подобное сделать. Только не пробуй мне мораль читать, ладно? Твоя психоматрица должна быть нестабильна в определенной степени.

— Я не первый?

— Вообще в проекте — нет. Пятый. У меня первый. Вас, универсалов, очень немного. Кстати, признайся — чувствуешь ты себя во время работы гораздо лучше? Так вот, это — делаю я.

— А больше ты ничего не делаешь?

— Делаю. Например, снижаю твой скептицизм.

— То есть ты меня обманываешь?

— Нет. Я говорю правду.

— Но не всю.

— Нет, не всю.

— Я выбрал. Мне нужна Испания двенадцатого века. Что там было на тот момент? Ну или область швейцарских Альп тринадцатого.

— Какая Испания в двенадцатом веке, шутишь? Кастилия, Арагон, Галисия? Кстати, извини, но описание тебе мало поможет.

— М-м-м… наверное, вообще Мавритания. А почему не поможет?

— Как у вас это поэтично назвали — Дениз потянулась. — "Большое уравнение Безумного Шляпника"… Нет такой штуки, как точная цепь событий при набросе матрицы. Строй будет примерно тот же, а вот конкретные события — нет. Что-то вроде квантовых эффектов. Ты самим фактом порождаешь или занимаешь новую цепь. Так что, кстати, попадешь очень неточно. Либо по времени, либо по месту. И пока я бы тебе не советовала страны типа Китая или Мавритании.

Часа в три на второй день Дениз вдруг сказала:

— Твоя матрица стабилизируется. Тебе слишком нравится работать… Пора отправляться. Если ты решился.

— Я странно некритичен. — откинулся я на спинку стула.

— У меня нет времени на вежливость. Это делаю я. Ты идешь или нет?

Я откинулся на спинку стула, побарабанил пальцами по столу и сказал наконец.

— Давай-ка кое-что проясним. Что я должен делать?

— Учиться.

— Ты мне даже не дала разобраться в вашем балансире. Я ничего не понял в его схеме получения энергии и схема пересчета тоже очень странная.

— Пока это неважно и невозможно. Важно появление у тебя полной линейки навыков — такова идея проекта.

— Ты недоговариваешь.

— Конечно. Я скажу тебе больше, если ты вернешься из первого похода.

— "Похода"! Как звучит! Куда я попаду?

— Не знаю. Перебрасывается психоматрица. И падает она туда, где есть для неё место.

— То есть?

Она смотрела на меня не улыбаясь почти черными глазами.

— Почти пустой мозг. Вариантов много, вашими псевдоклассификациями я пользоваться отказываюсь.

— Почти пустой мозг — это значит органические повреждения?! Ты заселяешь меня в дебила?!

— Это не твоя печаль. Все будет нормально.

— А чья же это печаль?

— Моя. Я иду с тобой… Точнее, часть меня. Что-то вроде мини-меня. Я не могу идти одна, но тело будет отдано твоей воле. Буду чем-то вроде бесплотного голоса в твоей голове.

— А когда мы вернемся?

— Часть соединится со мной. Я очень упрощаю, времени нет. Ну?

— Я решил, что потребую с тебя.

— И что же?

— Генератор. То самое средство добычи энергии из пространства — с подробным разъяснением всего, что с ним связано. Я так понял, сделать его первично можно и нас?

— Умно. Да, это возможно. Но я поставлю тебе условие. Два процента эффективности.

— Вот этого вашего балансира? Один.

— Два. Ну, полтора.

— Договорились. Пошли.

Спецэффектов при переходе не было. Две кровати в соседней комнате, тихое гудение "стасис-коконов", как она ухмыляясь их назвала.

— Ну что, соратничек, прокатимся?

— Что-то ты…

Мир померк.

Еще не открывая глаз, я почувствовал, что я где-то в другом месте. Было прохладно, мокро, тихо. Где-то пела птичка. Я открыл глаза. Вижу неплохо. Поднял руку — длинная, пальцы коротковаты. Грязнющая, ногти обломаны неровно. На руке рубаха, из грубой небеленой ткани — лен, что-ли? Подшито вручную. Чем так воняет?! Это от меня, я что обо…?!!

Вскакивать я не стал, но руку положил на лицо. Борода — редкая, поганенькая, судя по всему. То есть я где-то?

Я с трудом поднялся — мышцы были, крепкие как веревки — но какие-то странные. Склон, кустарник — внизу деревня. НИ ОДНОГО крупного здания. Церковка маленькая, дома под соломенными крышами — местами черепица. Где я? Средние века, как обещали, кажется. Твою мать, на что я согласился?! Как я на это вообще пошел?! Почему…

"Да, это была я."

— Дениз. Ах ты…!!!

"Даже не пытайся. Даже не пробуй мне мораль читать. "

— Что тебе НА САМОМ деле нужно от меня, сучья ты тварь?!

"Образ принятия решений. Мы не можем создать конструкцию, как вы не можете сделать нормальный каменный топор… Мы не могли и выучиться этому. Я, например, с трех до двадцати лет росла в вирт-капсуле. У нас нет даже навыков материального манипулирования — меня учили этому десять лет. Ты хоть представляешь сколько стоит тренировочный зал?"

Мать твою, как я вообще мог пропустить такую телегу — "Выучись для нас"! Что значит "выучись", если тебе даже не рассказывают чему… Господи, ах ты!!!!

"Да. Ты прав. Ты учишься — а я смогу получить образ инженерного мышления в примененной его части. Получить такое можно только в динамике. Получить и передать его для…"

— То есть сейчас ты по факту живешь во мне как…

"Знаешь, негативный образ мыслей и…"

— Охренеть, разговорчивые глисты пошли!!!

"ХВАТИТ уже поливать меня грязью! Если тебе так легче — валяй, но ты же от этого и пострадаешь. Сейчас у меня сил нет тебя стабилизировать. "

— Я тебя, паразит поганый, убью. Лопатой раздавлю как червяка!!!

"Давай. Когда вернемся — лично убей. Можешь бить. Можешь изнасиловать. Сопротивляться буду только по заказу. Валяй. Каждый процент мощности — это два миллиона человек. Это шанс нам вырваться из адской ловушки гравитационного тандема. И ДА — я пойду за это на все. Ты что, думаешь в такое дело пошлют того, кто хоть чуть-чуть засомневается, кто хоть что-то пожалеет? Я — спецназ. Я — надежда своего купола. Меня выбрали из пяти с лишком тысяч. В меня вложили двадцать семь жизней. ДВАДЦАТЬ СЕМЬ ЧЕЛОВЕК даже не появятся, чтобы ты на меня тут орал. Ты — наш шанс на жизнь, поганый — но шанс. Уж твоё презрение меня точно не остановит."

— Ни хрена ты не получишь. Сдохнешь без толку…

"Правда? Хочешь сказать, ты лично подохнешь от голода, но не сдвинешься с места? Ну-ну. У нас простой выбор: или я смогу тебе помочь, или я просто буду тихо сидеть."

— Состояние моей психоматрицы, нестабильность необходимая — это твоё вранье?!

"Нет. Просто дело не в передаче. Разумеется, неважно, что перегонять."

— Так ты дожидалась пока я ослабею?!

"Ну, не совсем — но человек, которого бросили, эмоционально очень нестабилен. И я могла понизить твою критичность. От себя замечу, даже в этом твоём состоянии мне было адски трудно. Да, я тебя обманула — иначе ты бы не поверил."

У меня не было слов.

"Но, обрати внимание, я тебя обманула — но не наврала. Один процент мощности в результате оптимизации твоим мышлением — и ты получишь все, что только пожелаешь. Мы и правда в районе 12-го века. Кажется, Франция."

Лично мне нечего обсуждать с глистами. Я встал (с трудом) и на ходу пытаясь привыкнуть к худому, нескладному и не сильно хорошо чувствующему себя телу, побрел вниз — к ручейку. Штаны стирать. Благо — босой, причем похоже почти всегда. Хоть не холодно.

Не интересно, что за тело тебе досталось?

Ага, спроси — и получи порцию вранья незабесплатно. В принципе — был слабоумный, доживший до юношеского возраста. Если наложить на это то, что я знаю о этой эпохе — семья его содержала по местным меркам состоятельная. Пошляюсь по деревне, позора не увеличит. Глядишь найдется родитель или родственник. С этого и начнем.

Прежде, чем идти куда-то "в люди", я поискал более-менее укромное место у ручья и стал стирать штаны. Заодно и сам хоть слегка помылся — тело мое было уже вполне взрослым и довольно грязным. Нет, не заросшим грязью — но липким. Наверное, и вонючим — но свой запах не чувствуешь… В смысле, на фоне, так сказать, основного источника вони. Мыла, жалко, нет. И холодно.

— Ах!! — раздалось из противоположных кустов. Опа. Я прикрылся штанами, и попытался что-то сказать молодой женщине, которую, похоже, смутил.

— Э-э-э… Puella nolite timere…

Язык почти не слушался. Да, похоже речью мой реципиент не баловался. Только пятки у девушки засверкали. Одета она была в блузку (как-то надо назвать этот вид рубахи?) и длинный домотканый сарафан, только с талией. Обуви не было.

"Твоя псевдолатынь тут не к месту. Слушай их речь, примерно недели за две наберешь словарь…"

Отвечать глисту — и не подумаю. Общайся со своими собратьями по подходу к жизни.

Входить в деревню пришлось в мокрых штанах. Надеюсь, меня не встретят вилами?

— Niflàs! Niflàs! — завопили сзади.

Я обернулся. Какая-то мелкая троица от пяти до восьми, наверное. Одета в рубахи, самый мелкий — только и в рубахе. Они шуганулись от меня, но быстро вернулись.

Niflàs… логически рассуждая, "дурачок", наверное?

Дети как-то споткнулись о мой взгляд. Э-э-э?.. "А чо я сделал?!" Попробовал улыбнуться — вообще сбежали. Это чего это? У меня неприятности? Я чего-то не отмыл? Я должен был что-то сказать?

Пошел дальше. В-основном, дома в деревне были каменные — но крыши из соломы, окна крошечные, затянутые мутной пленкой. Ну да, стекло денег стоит. Двери низкие, закрыты не везде — так что за порогом виден земляной пол. Небогато. Изгороди низкие, в-основном что-то вроде винограда. Кстати, виноградник на подходе я увидел только один, и плети там были какие-то мелкие. А так — нарезанные кусочки под пшеницей. Или ячменем.

Из-за изгороди что-то мелодично спросили. Я посмотрел туда, там обнаружилась тетка лет наверное тридцати. Спросила она мелодично — но я даже слов не разобрал. Она успокоительно улыбнулась. Я тоже попробовал робко улыбнуться. Она присмотрелась ко мне и ее улыбка увяла.

— Niflàs? — спросил я в попытке типа пошутить. Тетенька посмотрела на меня странно с увядающей улыбкой и отступила. Я развел руками и пошел вперед. М-да. У меня рога выросли? Или что?

"Чего она испугалась?"

Интересно, а мысли мои это существо не слышит, да? Будем пока так считать.

Единственное, что пришло мне в голову — для ориентации дойти до церкви. Я и пошел, ориентируясь на невысокий деревянный католический крест, но дойти никуда не успел — сначала я услышал шум, а потом из-за поворота на меня вывалилась активная толпа, размахивая какими-то тряпками, с крестом впереди, деревянной статуей — я с перепугу увидал даже ее скошенный нос и заметался глазами по сторонам.

Твою ж мать, как же это я так накосячил-то, что меня сразу жечь собрались?! Я дернулся вправо, влево — священник (по рясе судя) сделал мне страшные глаза и что-то молитвенно заорал. Я свалил все-таки налево, упал на колени и собрался выворачиваться. В ушах аж стучало, я уже набрал в грудь воздуха и…

Слава Богу, я не успел заорать благим матом "Pater noster, qui es in caelis…". Толпа со вздохами, ухмылками и уже поднадоевшим "дурачок" обогнула меня. Да, насчет "позора не увеличит" — в жизни всегда найдется место подвигу. Вот это я выдал — принял крестный ход "моление о полезном" за поход на деревенского дурачка… М-дя. Только штаны исгваздал заново. Отпустило меня не сразу, в ушах все еще бился пульс, и меня начало трясти.

Потихоньку встал, слегка отряхнулся и собрался присоединиться в хвост процессии — хоть пошляться по деревне, как меня хватко, ловко и привычно ухватили за ухо. Уй!!

Довольно высокая — всего на полголовы ниже меня — одетая в серое платье непривычного покроя, тоже босая женщина лет… По запястью прикидывая — сорока, а по лицу так и к семидесяти, глаза серые, волосы — каштановые, седые уже. Гневно покрикивая потащила меня куда-то. Ну — мать, соседка, тетка? Вообще, больно же! Но, наученный горьким опытом, я больше разговаривать не пытался, да от меня ничего и не требовалось.

* * *

Анри-убогий был для матушки Орели вечным горем. До двадцати весен все у нее складывалось, хвала Господу, хорошо.

Семейство ее было не особенно богатым, но и не бедным — надел имели свой. Было у неё шесть братьев и сестер и — милостив Господь! — прибрал Он к себе только двоих, в том году, когда случился град, побивший и виноградники, и посевы. Не тот град, после которого отец Николя перекрывал крышу на церкви новой черепицей и не угадал с волной, а тот во время которого посекло коров на верхнем пастбище.

Матушка её, Бригитта, как подобает, держала ее в строгости — но не в обиде. В деревне была известна она как хорошая ткачиха, и её выучила. Когда стала Орели в возраст входить, ткали они с матушкой вместе — и отец, договорившись с кузнецом, собрал ей собственный станок. В тот год удалось им продать полотно на ярмарке в городке, и вырученные деньги отец отдал за ней в приданое.

Далеко ходить да долго ждать не пришлось. Кузнец, присмотревшийся к ней, сговорил её за своего сына, ходившим в те поры у него молотобойцем. Деньги, все восемнадцать су и пять денье за полотно, остались, считай, в семье — кузнец как бы продал за них две сковороды да вилы — которые отец включил в её приданое. Почитай, что за полцены всю цену получили. Кузнец вдовел, так что вошла она в дом его да сына полноправной хозяйкой. И в первый же год — вспоминала она не без удовольствия — на рубахи да порты что мужа, что свекра ее многие не без зависти посмотрели, да.

Как подобает доброй жене, понесла она в первый же месяц, и благополучно разрешилась от бремени крепким и горластым мальчишкой. И в тот год не было в деревне женщины счастливее её: хозяйки богатого дома, жены будущего кузнеца, молодой матери.

Как ей потом отец Николя говорил, Господь знает, за какие грехи наказывает. Она молилась — но не послал ей Он такого разумения. Не сговорились с проезжими купцами кузнец сыном, а может и сговорились — да потом купцы платить пожалели (вся деревня знала — слово кузнеца покрепче его же железа будет!)… Побили их обоих, крепко побили. В тот день жалела она, что считался муж её парнем тихим — может, дрался бы больше, получше бы сладилось. Свекр её так и не оправился — помер. Мужа она за месяц выходила, да под корень его срубили, и деток её всех нерожденных вместе с тем.

Ну да — в горе и радости, сказано ли слово? Сказано. И она свою гордость имела. Может и зря — но во грехе жить Господь не велел.

Муж ей так-то ничего не сказал. Да только что там было спрашивать — через пять-то годков стало видно, что сыночек её Анри крепкий… да убогий. И тогда то видать стало, что ничего кузнец Тома не пропустил и не забыл. Ничем её не попрекнул, из дому её с сыном не выгнал, а она уж знала — на достаток его многие облизывались. И разговорчики про божье наказание быстро прекратил — как мельника в запруду кинул, под самый бережок — где грязи побольше, так все и закончилось.

Так и жили.

По годам двенадцати, когда бы уж в подмастерьях мальчишке ходить, стал его Тома-кузнец в кузню водить, да только толку, конечно, не видали. "Ы-ы-ы" да "Ы-ы-ы", вот и весь разговор. Мрачнее тучи кузнец возвращался, да видно судьба такая. Приставил его кое-как мехи качать, все помощь.

Года два назад прибился к кузне беглый. То-ли слуга, то-ли горожанин какой от долговой ямы сбёгший — Дидье. Какая-никакая, а все помощь. Тома не сказывал — но она ж не первый год жила, все ей сказали, всё рассказали — и что с мельничихой Дидье в две спинки играл, и с прочими виноград по зиме собирать ходил, а после интерес завел — дочку мясника. А девица ушлая, два месяца он за ней бегал — и поставила она ему условие, что, мол, пойдет в жены — как он себе кузню сделает… Ох, не дошло бы до беды. Всяко найдутся у нее монетки до прево обидчика дотащить — только ведь работника тем не вернешь.

— Матушка Орели, матушка Орели! — соседский постреленок подергал ее за рукав, отвлекая от благочестивого пения гимна. — А ваш Анри опять с кузни сбег, и смотрит не по таковски!!

Ах ты-ж, Господи, что же это делать-то?!

Но не попустила Дева Мария-заступница — и до выгона не дошли, как оказался перед всей процессией её дурачок. Подергался — да на обочине на колени упал. Хорошо еще, на дороге орать не начал!

Как дошла до него — взяла грех на душу, ухватила его, да потащила к работе. Пошел смирнехонько — даже и не стал ей, как бывалоче, руками-то махать. А смотрит как-то и правда не как всегда. Ох ты, святая Мария, что ж еще нам судьбина уготовила?

На душе у матушки Орели было неспокойно — что-то случилось, что убежал Анри. Дурачок-то мехи качать любил, не просто так побежал. Ой, не просто…

* * *

Меня снова вытащили за деревню, теперь по склону мы поднимались вверх — там оказалась вполне удобная тропинка. Что-то такое бурча под нос, больше уде не за ухо — просто шпыняя твердым кулаком в спину меня гнали куда-то вперед.

Тропинка оказалась не сильно длинной — и вывела нас к большому навесу, под которым было как-то тяп-ляп сложена пара стенок без окон. Первым делом я увидал у левой стенки его. С трубой, с мехами, с рабочим столом и углями. Горн!!!

У горна как-то вяло шевелился мужик — не очень высокий, в серых портах и кожаном фартуке. Жилистый, с длинными руками — весь в следах ожогов, въевшейся сажей. Неровно подрезанные волосы — кузнец. Лицо — жесткое, морщины резкие, смотрит мрачно.

— Тома!

Тетка всплеснула руками и бросилась к мужику что-то причитая. Повод был — у мужика была рассечена бровь и заплывал глаз. О как — это чего ж тут было? Мужик что-то буркнул, отмахнулся от нее как от мухи и зыркнул на меня. А потом и рявкнул — указывая на ручку мехов.

Что, покачать мехи? Да не вопрос. Что ж это вы, почтенный так нервически орете? Я взялся за полированную тысячами часов работы рукоять и, поглядывая на угли, стал качать мехи.

Алилуйя, братцы!! Вот это везение!!! Да я, оказывается, пристроен при кузнице! Ну, жизнь налаживается. Пока тетка с мужиком ворчали друг на друга, я осмотрелся. А где наковальня?! Горн — нормальный открытый горн, только неровный — кирпичи ручные и зольника нет. Клещи вижу, развешаны по правой стенке. Мехи есть. Мусор какой-то накидан… А наковальни нет. Я растерянно продолжил оглядываться. Из за тростниковой крыши было видно еще что-то вроде большой трубы, это точно не наковальня… Но на чем-то же ковать надо?!

Рядом с горном стоял нормальный такой гранитный булыжник, и воткнут был в этот бульник кусок железа. С примерно выровненным верхом. О-о-о. И как это работает?

"А где это мы? Иван, а ты мне как-то отвечать собираешься?"

Ну, не на этой неделе.

Постепенно угли раскалились и мужик закинул туда округлую крицу — небольшую, килограмма на три. Меня на помощь не позвал — стал расковывать ее сам. Медленно, но настойчиво. А что все сам-то, молотобойца какого завалящего не нашлось?…

* * *

Вечерять Тома пришёл как обычно. Умылся, утерся. Матушка вынесла им с Анри по миске с ячменной кашей, кувшин пива, краюху хлеба.

Ел Тома неспешно, её причитания вроде как и не слушал — но, съев половину, буркнул.

— Ушел Дидье.

— Так и чтоб ему пусто было, свинье неблагодарной! Да чтоб его…

— Перекупил для него мясник железо. Все перекупил, что мне везли.

Матушка сразу замолчала и села, как будто потеряла силы. Её не нужно было объяснять, что случилось.

Дорогая штука — железо. Вроде и не так много надо, а не уголья — не нажжешь в яме. Тома всегда еще по весне договаривался с проезжими торговцами, что привезут ему двести-триста фунтов в крицах. Мясник, перехватил торговцев ради будущего зятька. Знать, не только Дидье девка ухо жевала. Отдал ему железо караванщик — да и ушел.

Кто перед страдой продаст железо? Да и пока туда-сюда (А куда — туда? А мула-то, не то что лошади — где взять в страду?!), куда все пойдут? Может и поганые лемехи да вилы будет Дидье ковать, да только — вот они. И сколько искать? А только починкой — много ли заработаешь? Надолго ли запаса хватит?

О том еще старый кузнец думал. Что, мол, делать будем — коли доброго железа не укупим? Мало ли, война какая? Хаживал в парнях старый кузнец в дальние земли с торговцами. Где бывал — мало сказывал, но строил в свой последний год у кузни стенку хитрую, канаву копал. Да только не успел, и что делать — не рассказал. Хоть и купил камня диковинного целый воз, да особые мелкие камни за работу, бывало, брал. А Тома — куда бы пошел?

Покупали железо, как и все — хватало. Еще удивлялись, чего это старый чудит. А вот, оказалось, старик о другом думал — секретом сына защитить хотел. Да не сложилось. Не успел.

Вот и к ним пришло… Да, год они протянут. А потом? А Тома уже не молодой. И на следующий год денег на заказ железа уже не будет — да и проклятый мясник никуда ж не денется. Что ж это, Господи? За что ж это?

* * *

Мужик что-то буркнул — и тетка села под стену на вторую лавку, как будто у неё вдруг ноги подкосились. Ну, это, надеюсь не я — но, старики, а в чем проблема-то? Коммуникации нет, дела не пойдут — начнем с этого.

Облизав ложку — честно говоря, каша без соли не относилась к любимым блюдам — я показал тетке эту самую ложку и вопросительно проныл:

— Ы-ы-ы?

Тетка уставилась на меня. И на миску — там оставалась еще каша. Я помахал над миской рукой и снова показал ложку. Нет-нет, кашу не надо ложку назови.

— Ы-ы-ы?

Ноль реакции. Показал на ложку кузнеца.

— Ы-ы-ы?!

Тетка переводила взгляд с меня на ложку и назад. Тетка, ау, мне чего — сплясать?! Скажи, как вы эту штуку называете?

— Ы-ы-ы?!

— Ложка?..

О. Прогресс.

— Лож-ка?

Теперь старики уставились на меня.

— Лока? Ы-ы-ы? — Да, с дикцией и произношением у меня все отлично.

Они перебросились парой слов. Мужик показал мне миску и сказал.

— Ложка.

Я замотал головой и показал свою ложку. И на его ложку, чтоб уж наверняка.

— Ложка.

Мужика затрясло. Реально затрясло. Из глаз его полились слезы, губы кривились и тряслись. Лицо, тяжелое, прокопченное, только что неподвижное как его булыжник, будто переломалось в трех местах. Тетка шептала молитву и кланялась как болванчик.

Э-э-э, старики, вы чего это?! Все, давайте, хватит уже. Ну? Нормально все будет. Я пришел.

* * *

День в деревне начинается с рассветом. Эту нехитрую истину мне напомнило тело — которое открыло глаза сразу после крика петуха. Полезная привычка… Наверное.

Разумеется, никто не вручил мне в торжественной обстановке молот и ключи от кузницы. Наверное, это потому что замка на ней нет и вешать его негде. Я снова качаю мехи — и смотрю, как работает кузнец Тома. Кое-что я, конечно, и сам умею — меня учили, и я честно сковал гвоздь. Один. Только вот начали мы тогда с полосы вполне себе марочной Ст3, разогрев её в отличном горне с кислородным поддувом, на прекрасной тяжелой наковальне, под присмотром лично Васи. Хоть Вася у нас и пурист, а потому горн тоже был на древесных углях — само собой, все вышло.

Но тут, как говорится, "начинаем от Адама" — Тома, в отсутствие заказчиков расковывает крицу. Один, кстати, расковывает, а это странно — потому что очень неудобно. Тома берет тот самый кусочек железа, разогревает, и начинает ковать. Четыре удара в минуту, если по пульсу прикидывать. Берет следующую. Накопит три — посыпает флюсом, слегка зачистив, — проковывает вместе… И так — часами. Очень, очень настойчивый человек. Непонятно только, что у него в качестве флюса. Песок, что-ли? Или просто бура грязная?

Подумав, я выбрал такую тактику: есть что-то в горне — качаю, нет — не качаю. Тома, увидев такое, задержал на мне взгляд — но ничего не сказал.

"Тебе не скучно просто так стоять и ничего не делать?" — спросила "Дениз".

Вот тебя я не спросил, что мне делать.

"Вот что ты взъелся, а? Ты же не можешь не признать — я тебя не обманула в главном. Можешь на меня бурчать, я не в обиде — но теперь мы с тобой надолго, так что…"

Отличный уровень владения языком. Прекрасный. Чистый "Си-2". Что я на тебя взъелся? Хороший вопрос. Как ни странно, я в прекрасном месте для ответа. Все дело в том, кто такой "я". Я — как тот "неуловимый Джо", неизученный вид "хороший мальчик". По определению, это тот, кто никого не волнует и сам себе за все крайний.

Логично, что чтобы не быть крайним — надо правильно себя вести. Все свои почти сорок я себя правильно вел. Очень старался — именно чтобы не зависеть. Не просить. Не оказываться "в безвыходном положении", хотя-бы по глупости. А чтобы не было перед собой стыдно — надо держать слово. Любое.

Вот это ты и использовала, когда мне было просто больно — и ты меня поймала. Ты решила за мой счет свои проблемы, решив что "куда ты теперь денешься". Сам подписался. Теперь я вроде как от тебя зависим? Дудки. Ничего не выйдет. Просить не буду. Я принимаю свои решения. Лично. Сам. И отвечаю тоже сам. И тебя я вообще не знаю.

С этим Настоящим Волевым Решением я и продолжил качать мехи. Вот такой вот карьерный рост.

Так прошел примерно час. А потом еще час… Что меня страшно бесило — ДОЛГО. Никто никуда не торопится.

К полудню ближе пришел клиент — бородатый, лохматый, грязный мужик с лохматой и грязной лошадью. Событие! Что-то сказали друг-другу, и он подогнал лошадь. Тома легко поднял ей правую переднюю ногу и вынул из кармана фартука загнутый нож — причем без ручки… Точнее — ручка из того же ножа загнута. Лошадь стояла, пофыркивая и в общем даже не сопротивлялась. А нож — это, надо так понимать, напильника нет? Ну, вообще-то логично…

— Анри! — о, это меня.

Вышло у кузнеца скорее "Анр", но, услыхав, я дернулся — чего, уже где-то "накосячил"? Вроде нет… Оставил ручку, пошел куда позвали. Там Тома вручил мне нож и, поглядывая на мужика победительно, приложил подкову к копыту. Слегка зашипело, запахло паленым. Я посмотрел на копыто, на мужика, на Тома. Лошадь вздохнула. И о чем это? Второе копыто. Он протянул мне руку, я вернул ему нож — рукояткой вперед. Тома махнул мне на горн — и я вернулся к ручке. Что это было? Мужик тоже недоуменно посмотрел на нас и пожал плечами. Закончил Тома за полчаса оба копыта,слупил с мужика две монетки и старую подкову.

Мужик ушел, Тома посмотрел на меня и улыбнулся. Попытался, по крайней мере — что-то у меня такое чувство, что мало Тома улыбается.

Я топтался у горна, рассматривая клещи, а Тома стал также неторопливо собирать весь железный мусор — капельки, выгреб из ларя все крицы, скинул пару старых клещей. Что он ищет, зачем? У нас проблемы с металлом? Я решил немного поучить язык.

— Ы-ы-ы?.. — я потыкал пальцем в молот.

— Молот. — сказал Тома подумав.

— Молот. — повторил я.

— Горн. — у кузнеца немного тряслась нижняя губа. Вроде и не сильно — а только мне почему-то стало жалко мужика. Эк его… Ну, ничего. Починим. Все починим.

— Горн.

— Мех…

Не так уж много времени это заняло. Но мне все-таки пришлось повторить пару раз.

Уже за полдень, закончив сбор металлолома, Тома сел передохнуть. Перекус, так полагаю, не предусмотрен. Я нахально сделал вывод, что мне можно прогуляться и пошел за кузницу — потому что весь день не мог понять что же это за пристройка такая? Не должно ее в кузнице быть. Но не просто же так ее строили — это ж дорого, она кирпичная.

За кузницу работать, судя по всему, не ходили. Там была милая сердцу моему нормальная сва… склад свободного хранения пока не очень нужных материалов. И кусты. Судя по всему, Тома держал там под навесом уголь (в корзинах), какие-то разнокалиберные дрова. А пристроен навес был к той самой трубе.

Продравшись аккуратно через кусты, я чуть не угодил в обложенную тем же кирпичом канаву, по форме что-то вроде корыта… Туда кусты не пробились — сложено было на совесть. Канава сужалась книзу откосом с одной стороны, а с другой как раз была труба. Оканчивалась она внизу большой щелью — примерно за метр от края канавы.

Я посмотрел вверх. Там было какое-то основание, что-ли? Решил влезть и посмотреть. Оказалось, дно у канавы было двойным — снизу была дыра. Что-то мне это сильно напоминает… Елки-палки, "Каталанский горн"!!! Точно, это же тромпа! Только сверху, наверняка, какой-то короб для воды ставили. Просто сэкономили, не стали его камнем класть.

Я выбрался из кустов и задумался. Почему Тома собирает крошки и лом, но не пытается сам себе плавить железо? Вообще, я пока даже не привязался к региону — так что пока непонятно, что тут с рудой. Но еще непонятнее другое — в этой каталанской печи никогда ничего не плавили. Зачем строили, зачем вкладывались? Где брать руду, уголь?

Сев на недавно сломанную осину, я задумался. Каталанский горн — это конечно хорошо, но он не доделан. Нет трубы — воздуходувки. Нет трубы для слива шлака. Нет доски-разделителя — а досок, кстати, я пока вообще тут не видел. Короба для воды или бочки наверху нет. И таскать ее, воду туда — не перетаскать. И что самое плохое — то что я бы у себя решил за два дня и триста баксов, тут превращается в ПРОБЛЕМУ.

Тут размышления прервались — пришлось почесаться. Блохи. Спасибо, что не вши…

Просить у Тома денег глупо — во-первых будем месяц объясняться, а во-вторых нет у него денег скорее всего. Иначе он бы металлолом не собирал.

Я покачался на осине, глядя на трубу тромпы. Посвистывали птички. Приятный тенек. Ветка большая, черемуха наверное — весной цветет красиво. Ветка. Большая. Длинная. Хм.

Через полчаса я решил, что у меня, пожалуй, все-таки есть шанс подработать. Хотя железо мне понадобится. Нужны будут топор, коловорот (а лучше два), два куска веревки. И, конечно, минимум одна годная для закалки полоса железа…

— Анри! — о, это меня.

* * *

Не знал Тома, что делать. Не знал. Собирал крошки — но на сколько их хватит, на пару подков? Глупости. А замок попросят, плуг, топор — и все, конец. Что ж делать, где железа доброго взять?

Одно Господь послал — сынок вроде слушать стал. Уж как он бился, и просил, и повторял, и бил — сам плакал, а все ничего. Неужто не попустил Господь, послал кусочек счастья на старости лет?

— Анри!

Так не бывать тому, чтоб Тома сдавался. Передохнет малость, и еще постучит. Ничего, что болят уже и руки и спина — ничего. Пройдет.

— Тома, а Тома! Тут ли ты, дорогой-прекрасный?

Только у одного человека знал он такое дурацкое присловье. Сначала удивился Тома — откуда тут Левон-торговец?! Вчера уже приезжал он, да не к нему… Потом обозлился — и вышел.

— Доброго тебе дня, Тома-кузнец! — и правда, Левон.

Улыбается, в шапке своей дурацкой — посередь лета.

— Зачем приехал? — не ответил ему на приветствие кузнец.

Анри вышел из за угла и встал, оглядывая их.

— Железо тебе привез, дорогой, зачем же еще?

— Ты ж вчера приезжал, я думал ты…

— … все железо Дидье продал? Э-э-э, дорогой, слушай — коли глупый человек две цены за крицу большую дает, цены не знает, отчего ему не продать? Мне тут обернуться — один день, как раз перед дорогой подзаработаю. А тебе я обещал — что ж я за купец такой, слова своего не держать? Ай-ай, Тома, дорогой — десять лет мы уже знакомы, а ты такое про меня думаешь — ай-ай, обидел…

Но приговаривая так, Левон открыл воз и показал ему три отличные, большие крицы.

— По пять су, дорогой-красивый. Как договаривались. Только ты уж не задерживай — караван меня ждать не станет, на постоялом дворе надо мне его догнать. Путь дальний, денежки-то не лишние — даже и такие грошики-монеточки, что с тебя беру…

Побежал Тома за деньгами — как только ноги позволяли.

* * *

Выйдя из-за угла я решил, что головой перегрелся. Во Франции двенадцатого века армянин?! Средних лет, черная борода с проседью, шапка, круглое щекастое лицо, черные миндалевидные глаза. Полный комплект. Знаю, что в любом народе люди есть почти любые — но тут прямо как с картинки. Лошадь у него была подкована, и заехал он не за ремонтом воза, похоже. Хорошая повозка, полотном закрыта — нагружена тяжело. Кто он?

Тома ему что-то буркнул, но тот не смутился. С приговорочками открыл воз — и показал три плавленных крицы. Слегка отформованных — но в окалине и шлаках. Да, пудлинговки тут еще нет. Заспешил "батя" мой в кузню, а торговец переключился на меня. Веселый человек, сделку провернул — что ж грустить? Конечно, в том, что он мне наговорил, я понял только слово "Анри". Предлагает что-то выбрать или привезти? Ну, я тебя за язык не тянул.

— Вутц?..

Торговец осекся. Улыбаться не перестал, но взгляд за улыбочкой стал очень внимательным. Он что-то переспросил, но тут вышел из кузни Тома, развязывая мешочек. А потом мы выгружали крицы и разговор дальше не пошел.

А жаль.

* * *

— Тома, дорогой-прекрасный, а откуда сынок твой узнал про вутц? — спросил Левон зашпиливая воз. — Что ж ты раньше молчал?

— Про чего? Да показалось тебе…

— Ай, слушай, ну мне-то можно сказать? Я ж сам не поеду, но люди в земли те ходят, глядишь и привезут… Точно купишь? Дорого возьму — как и стоят они.

— А куплю! Сыночку поиграть — умнеет он, Левон, веришь?!

— Верю, дорогой, верю. Ай, как верю… Поиграть привезу, да. Ну, дороги мне пожелай — да возвращения. К зиме увидимся.

И укатил, спаситель. Пусть и на два су дороже вышло.

* * *

Пошла вторая неделя. Меня повысили — теперь я не только качаю мех (мехи, их у Тома три штуки разных) но и работаю за молотобойца. Не так просто, как может показаться.

— Живей!!

Это важно. Остывает. А остывает — это значит опять нагревать, это уголь, а еще и окалина. Я-то наивно думал, поглядев на заказы — куда мы денем столько железа? А оно и вообще-то со шлаками, да еще и в окалину уходит. Хорошо еще половина доходит до работы.

— Поворот!

Вертит Тома сам. А я — парень с кувалдой, что и есть пока мой уровень.

— Посильней. Молодец!

Да, я такой. Тома счищает окалину рукавицей с камушком. Железная щетка — это тут по разряду "золотого горшка".

Стучим дальше. Нет заказчиков — полосы выковываем. Подковы готовим. Подковы, как оно выяснилось, трех размеров. Да есть подороже (с поперечиной) есть подешевле (без). А еще есть гвозди к ним, причем разные, да и просто гвозди… Замок чинить приносили. Ножей и топоров никто не заказывал — что и не удивительно. Я тут прикинул в уме — железный топор это примерно полугодовой бюджет немалого семейства.

График у нас простой: подъем, короткий перекус, стучим до обеда, едим что взяли — час личного времени, стучим до заката — и на закате валим домой. Где и едим.

Всё.

График не оригинальный — все тут примерно так и живут. Пьяных нет. Что на другом конце деревни я не видал, потому как некогда. Гулянок нет, телевизора нет, радио нет, театров тоже нет. Ничего нет — работа есть. "Потому что при Короле Гансе улиц не мостили".

Рыцари и прочий военный люд по полям не шляются. И слава Богу.

Ну, единственная разница — крупная семья имеет возможность таскать своим работникам в поле что-то свежеприготовленное. Нас с "батей" это не касается. Матушка у нас одна, а нас всего-то двое, так что нам халява (кстати, стекла тоже нет) не светит.

Но имеем мы личное ноу-хау, все могут облизнуться — могЕм ведро воды, стратегически расположив оное у горна, согреть — и ополоснуться после работы не холодной водищей. Остальные на это не могут тратить дрова, а тем более уголь. Что, на самом деле приводит их к двум возможностям — не очень мыться или рискнуть заболеть. Как правило, ищут некий баланс. Сейчас лето, в основном тепло — так что мытых больше.

Я уже как-то притерпелся спать на сундуке (да-да, "козырное" место — богатый человек Тома), слегка повывел блох. "Внутренний голос" свой я как-то бросил слушать, а говорила она все больше — и как-то не всегда на русском. А потом стала как-то невпопад начинать, даже что-то вроде пела. Вообще, странно.

Надо сказать, в реализации идей продвинуться не удалось вообще. Дело даже не в том, что я пока не могу сам сковать нужное. Дело в том, что денег тут НЕТ. Не совсем нет, но почти. Рассчитываемся натурой, в основном. Изредка — маленькими серебряными монетками, денье. В первый раз даже не сразу понял что это деньги — кусочек серебра неправильной формы. Более крупная монета — су. Видел её два раза, хорошо еще если не одну и ту же. Так что заработок весьма проблематичен. Правда, я нашел руду. Она кучей свалена под старыми корзинами, уж точно больше десяти лет как. Прикидочно — плавок на семь-восемь. Крепнет во мне мысль, что это не Тома тут планировал производство. Ой, не Тома…

На второй неделе у нас случился выходной. Ну, как выходной — мы не пошли в кузницу. Вместо этого мне были выданы: чистая рубаха (в смысле, серая не от грязи) — одна штука, чистые штаны — одна штука, сандалии (на деревянной подошве, малы) — одна пара, веревка для подвязывания штанов — полтора метра. Вообще-то, я не настолько толстый, но не резать же ее ради одного раза?

Благосостояние семьи демонстрировалось на матушке Орели. Оного благосостояния было: сарафан (на самом деле — скорее платье, талия у него была) расшитый и бусы (кажется, коралловые). И пряжка на поясе — медная. От себя замечу, явно не скифских художественных кондиций. Далеко не скифских.

Кажется, мы идем в церковь? Воскресенье, что-ли? Да, так и оказалось — пошли в церковь.

Церковь в селе маленькая, но каменная. Человек, наверное на пятьдесят. Здание приземистое, серое — кладка неровная, снаружи заштукатурено кое-как. Колокольни нет. Своды полукруглые — наверное, надо считать ее романского стиля. Окна маленькие и довольно высоко. У двери нас встречает священник — местный поп одет небогато, но ряса у него чистая, смотрит строго, сам пониже меня, лицо длинное и глаза у него серые. Подробно рассмотреть не успел — отец ему поклонился, мать поклонилась, ну и я тоже. Разговаривать он с нами не стал — народ-то сходится.

В церкви мы сели на лавку, все примерно затихли, вышел священник и начал. Слава Богу, я дурачок — спроса с меня нет. Бурчу что-то в такт всем. Поют — пою. Молчат — молчу. Вообще, надо бы выучить слова. Сидим мы на южной стороне, так что свет как раз падает на нас — наискось.

Поскольку я в текст вникнуть не могу, потихонечку оглядываюсь по сторонам. Лица другие. Вот просто — другие. Другие пропорции, другие выражения — все не так… Хотя уже минут через десять я поймал на себе ненавидящий взгляд. Ух ты, да у меня есть недруги?! Оказывается — скорее у всего нашего семейства. Сидит на другой стороне крепкий парень — вот его просто на части рвет. Девица рядом с ним — побогаче нашего, но та просто презрительно морщится. Очень интересно.

Матушка Орели истово молится. Тома гудит — просто потому, что так положено.

Началась проповедь. Я не понял в ней НИЧЕГО. Вообще. Она на латыни. По-моему, не я один такой — но сидеть надо с благостным видом. Сидим. Сидим… Сидим… Сидим. Стараясь незаметно оглядываться по сторонам, я нашел в проходе свою тень. А заодно и тени пары макушек детей, впереди меня на пару рядов. Прикола ради, я выставил пальцы "вилкой" — появился "заяц". "Заяц" попрыгал рядом с "макушками", подкрался к ним — но ускакал. Макушки заволновались. Осторожные уши высунулись снова — макушки замерли в ожидании. Уши почти вышли — но появился "волк"! Макушки дернулись и замерли в ужасе! Даже кажется махнули рукой — но кому-то моментально "выписали" подзатыльник. "Заяц" прыгнул "волку" на затылок и смылся — макушкам явно полегчало.

Тут и проповедь закончилась.

После проповеди матушка Орели повела меня к священнику. Ну, я ж не говорящий, да? Улыбаемся и машем.

— Чудо, чудо, святой отец! Господу хочу благодарность за…

— Ты, отрок, — обратился ко мне через голову матушки священник. — Более разумом не скорбен, как я посмотрю.

Не сказать, что я все понял — но кажется, меня "спалили".

— Так вот, еще раз мне проповедь испортишь — велю выпороть.

— Дурачок же есть я, патер. Глупый.

— Ага. Как же. К следующему разу — обратился патер к матушке Орели. — Чтобы молитвы знал. "Отче наш", "Богородице".

— Непременно, непременно, святой отец. Непременно…

— Иди, отрок, и не греши.

На выходе меня ждали поклонники таланта — числом около десятка. В возрасте от четырех до одиннадцати примерно. Так, чада, артист "не в руках". Ему подзатыльник отвесили, у него экзистенциальный кризис.

— Бу! — сделал я им страшные глаза.

Не помогло ровно никак. В галдеже я ничего не понял, но кажется с меня требуют продолжения банкета.

— Нет сегодня уже…

Само собой, галдеж не прекратился — в процессе меня просто оттерли от матушки. Ладно, уговорили — я показал им на стене "птицу", "гуся", "зайца" и "собаку", после чего и пошел со всхлипывающей матушкой домой. На ближайшую пару часов (ну или пока солнце не зайдет) я тут никому не нужен. А будет святой отец мозг выносить — покажу и "священника в шляпе".

На обратном пути я прислушался к бормотанию в своей голове и оно мне не понравилось совсем. Честно сказать, я испугался:

— Когда мои немеющие, трясущиеся руки не смогут держать Твоего Распятия и невольно compromettre Его на ложе souffrance моего, Иисусе милосердный, помилуй меня.

А потом еще на каком-то языке в том же ритме. Ой-ё… Может, жульничает опять? Даже если и так — хотя-бы вероятности мне уже хватает, чтобы попробовать убедиться в том, что не я в этом виноват.

— Э, девушка! — прошептал я внутрь себя, слегка отстав. — Ты о чем это молишься, а?

— …прольются последние слезы, предвещающие мое близкое обращение в прах, приими их, как умилостивление за мои грехи…

— Дениз, или как тебя еще обзывать, ты помирать что-ли собралась?!

— Господи, и морок за милосердие твое приму и принимаю…

— Какой, нахрен, морок! — я помахал перед лицом ладонью. — Заканчивай представление, а?

Наступила временная тишина.

— Можешь моргнуть? — осторожно спросила Дениз.

Поморгал.

— Рука? — осторожно спросила Дениз.

Я показал ей "фигу".

— Господь Всемогущий, прими благодарность мою…

— Да пожалуйста, конечно, но я вообще не очень верующий.

— Гад ты, и сволочь! Уж конечно не тебе "спасибо"!

— Нормально! Поговорили!

— Ты хоть представляешь себе, как оно — в чужом теле, ничем не управляя, и с тобой даже не разговаривают?! Радуйся, что у меня ни рук, ни даже голоса! Сукин ты потрох…

— Ух ты, начинаешь меня понимать? Не ори мне на… мозг. А то я от тебя точно с ума съеду. Вечером поговорим.

— Посмотри налево, а?

Я посмотрел налево — садик какой-то, с чахленькими яблонями.

— Не глюк, не глюк. Господи, спасибо!!!

На ночь глядя она осторожно спросила:

— Иван?

— Анри. Надо привыкать. Убеждаешься, что я отвечаю?

— Ну… да. Хотя все равно хочу спросить — ты и правда учишься тут чему-то?

Я даже как-то не сразу нашелся, что сказать.

— Конечно! Тома и правда учит меня на кузнеца. И умеет, он кстати, очень много — он же тут один на два дня пути.

— Этот грязный и туповатый мужик…

— Легче на поворотах! Он не тупой и не грязный. И умеет то, чего я не умею. Ты вообще-то смотрела, что происходит — он может сделать все, что тут только нужно — начав от БОЛОТА. Да он мне вообще отец!

— И сколько ты будешь учиться?!

— Понятия не имею. А что, у нас время ограничено? Как, кстати, вернуться?

— Не догадываешься? Умереть. Главное — чтобы мозг не был разрушен до смерти. Постарайся на камни не падать и под пушечные ядра голову не подставлять.

— Знаешь, я как-то не готов! Какие еще ядра — сюда порох-то пока не дошел! Надеюсь, ты меня заставить не можешь?

— А ты еще не понял?! Нет, конечно!

— Не злись, хотя я только рад. Вот что, а скажи мне — почему ты психовать начала? Не смогла еще подождать, спецназ? Тебе не жмет, не каплет. Или ты меня опять "разводишь"?

— Я… я не думала, что так будет.

— "Не думала"? А причем тут думание вообще — вас разве не учили? Ты же говорила, я уже пятый?

Она помолчала.

— Радуйся, что умный. Я пока сидела тоже задумалась. Никого из них я не слышала, никого из них нам не показали и ничего не рассказали.

— Ого… Тебе сколько лет?

— Двадцать три, считая год в твоем времени.

— И тебя учили с… какого возраста?

— С пяти. А что?

Да ничего, солдатик в меру стойкий, которому кажется "втерли лажу". А он и не задумывался.

— Может быть, ты просто не вся память и сознание?

— Ты себе это как представляешь? Я одна рука и один глаз — а мозг в другой "ветке"?

— Для меня и перенос сознания — чудо. Тебе не кажется, что тебя "подставили"?

— Нет. Уже не кажется. Я в этом уверена.

— Прикольно. Ладно, живем дальше. Все, спать пора. Не говори, пока вокруг народ — а то еще отвечу сдуру, сожгут поди.

— Ладно. Спокойной ночи. Будешь говорить со мной? Больше… больше ничего нет. Оказывается, смотреть и слышать — мало.

— Буду. Спи.

Девушка… ну по-здешнему, наверное, женщина, пришла как раз чуть после полудня, когда Тома задремал в тенечке за кузницей, а я пошел за корзиной угля.

— Тома?.. — вместо Тома появился я.

Выражение лица у нее моментально сменилось с "Помогите бедняжке" на "Вот только тебя мне и не хватало". Ну, извините.

— Подкова? Нож? Топор?

Из набора "Чай-кофе-потанцуем" ничего нет.

Помявшись, девица вынула таки из тряпочки литую медную пряжку. Пряжка овальная, в середине перекладина, язычка нет. Я бы сказал богато живет девушка, но пряжка была сломана — поперечина отломилась с одной стороны. Рисунка на пряжке не было, довольно толстая — сверху почищена, в уголках зелень. Не новая.

— Ты? — я хотел спросил "Чего ты от меня хочешь?", но словей у меня мало.

Девушка выдала что-то, в чем я выцепил только "сломана", "пояс" и "Франсуа". Очаровательно.

— Ковать можно испортить Тома нет?

Грамматика Анри-дурачка. Машет рукой — я так понял, не жалко? Прощение получить всегда проще, чем разрешение.

Посмотрим, что мы можем. Можем перелить — но форму еще как-то делать надо, и качество поверхности будет аховое. Паять? Припоя нет… Но нам же можно ее портить?

Я отправил пряжку в горн и стал качать мехи. Медь становится пластичной куда быстрее железа, так что к тому времени, когда женщина забеспокоилась о резких действиях дурачка — я уже выхватил клещами пряжку и на присмотренном заранее выступе (которые тут за просечки) слегка прижал пряжку по центру с двух сторон. Поперечина наложилась на борт, чего я и хотел. Теперь поскребем клещами — и разогреем еще раз. Баба уже орет, но хоть под руки не лезет.

— Дурак, что ты… — , чего-то там я не понял. — Тома…!

Вытащил и обстучал на плоскости с двух сторон — хорошо обстучал, на совесть. Заодно слегка согнул. В воду совать не будем, точно развалится.

— Анри, что творишь?! — о, батя проснулся.

— Нет железо. — пожал я плечами. — Нет нельзя.

Пока Тома не нашелся, что сказать, я помахал пряжкой в воздухе и пошел к кругу. Вообще-то было страшновато — медь-то непонятно какая, кто его знает, что там намешалось. Сейчас вот рассыпется, и что врать будем?

Обточив слегка пряжку, я повернулся к ним, показал и изрек.

— Надо… тереть… на кожа.

Тома вернул на лицо угрюмо-спокойное выражение, забрал у меня пряжку, осмотрел пряжку и выдал девке со словами.

— Одно денье. У нас кожи нет, натирай сама.

Та ошарашенно уставилась на пряжку в руках. Теперь та напоминала бабочку. Надо было еще просечки сделать — да нечем. Но и так, после очистки я считаю смотрелось неплохо. Я смотрел на своего первого заказчика и самодовольно думал, что вот такой вот обалдевший вид — это наиболее правильно, особенно для заказчицы. Самодовольство Тома пресек — дождался, пока девица отвернется и выдал мне подзатыльник. За самоуправство. Да ладно, он и сам "поплыл" — я ж вижу, у него губы гнулись.

В тот день пришли мужики ее домой, сели вечерять. Тома, хлебом остаток собрав, и буркнул.

— Будем завтрева, значит, подкову ковать. А то эва, мельничихиной ятровке сам сегодня пряжку починил — слышь, мать?

— Я починить!

— "Починить"… Ты б её еще веревкой связал. Ладно, хорошо вышло. Молодец.

Матушка так на лавку и села. Истинно, истинно чудо Господне!

Халява кончилась. Оказалось, у нас раньше все было тихо и спокойно! Сейчас народ пошел потоком — сбор урожая подходит к концу и вот теперь они поперли… Другим словом это не называется.

— Анри, что с серпом Одноглазого? Тот, что с отколотой ручкой?

— Готов. Это.

— ЭтоТ.

— Да. этот.

Тук, туки-тук, туки-тук, тук…

Количество переколоченных — ладно, назовем это перекованных — нами железок моему учету не поддается. Каких только уродцев мне не довелось увидеть! Каждая железяка служит до полного истирания. Такое впечатление, что даже немного больше. Надо сказать, что железки просты. И технология, в целом, тоже — нагрел, отколотил, раскалил — как правило, кончик или кромку — остудил в воде, подогрел — остыло… Ну и все. Затачивает народ, как правило, сам. Как умеет.

Туки-туп, туки-туп, тук…

Все сложнее с "крупной формой". За неё Тома долго торгуется, а потом мы еще дольше прилаживаемся ко всем бугорочками и впадинкам побитой наковальни. Лемех плуга, например, занял полдня. Принимать его заказчики явились аж вчетвером.

Тук, туки-туп, туки-туп, тук, тук…

Мы засыпаны окалиной и золой, руки у нас обоих в метинах от осколков. Я сляпал себе замену наушников — по крайней мере, уши у меня теперь не обожженные. Мехи качаю ногой, повесили два сразу на рычаг — модернизация! Эффективность!

Хр-р-щ-щ-щ… — Заточной круг. На такой частоте вращения — звучит омерзительно.

С чем все непросто — так это с ножами. Большинство из них длиной две-три пяди. Проковываю их, я примерно выводя форму. Тома, если успевает, правит окончательно, заодно проверяя меня. Надо сказать, у него и тут есть чему учиться. Без рисунка, без линейки, без измерений — линия кромки у него получается почти ровной.

Два-три раза приходили со сложными ножами. Они, похоже, гораздо дороже. Своеобразный бутерброд — снаружи обычное мягкое железо, определяющее форму. А вот в центре — стальная полоса, формирующая кромку. Сталь (да-да, именно сталь) там углеродистая, хрупкая. Причем у каждого в этой стали что-нибудь свое, потому что науглерожено где густо — а где и пусто. Вот с ними все непросто — их тут и точить непросто, и восстановить щербатую кромку еще постараться надо.

На таких-то ножах меня Тома-кузнец и учит уму-разуму, как умеет.

Перво-наперво я ошибаюсь, конечно, с отпуском. Тома, зная что так оно и будет, следит — и выдает мне ценные управляющие подзатыльники. После чего он проковывал полосу строго сам. С закалкой все еще смешнее…

Приходит надысь мужик, приводит парня лет одиннадцати. Тот стоит, мнется, а Тома с мужиком торгуются — мужик желает новый серп, взамен оставшегося огрызка, но остаток вносит не деньгой, не продуктами, а…

— Так он может не рыжий?!

— Да как не рыжий, ты что, Тома?!

— Дак ведь вот в русый жа…

— Ты глянь! Во!

— Батя — ноет парень. — Мне бы…

— Стой, неслух, спокойно!

— Ну, я не знаю… — почему-то у меня такое ощущение, что Тома-кузнец время тянет.

— Как есть ты, кузнец, ирод-царь и мытарь!!!

— Коли согласен — на.

И выдает ему грязную крынку какую-то. Парень хватает крынку и, зажимаясь, убегает за кузню. Сговорились на наваривании полосы на старый нож. А хотел мужик новый.

— Батя, — спрашиваю уже я. — Это что?!

— Т-с-с! Для закалки первое дело, чтоб, значит рыжий!

Да. Это оно.

— Это он что — не выдерживает мой внутренний голос. — Вот в этом самом…

— Очевидно, да.

— Бу-э-э…

Работаем, в общем. Надеюсь, и зарабатываем.

Сел Тома к стеночке и глаза прикрыл. Год какой-то непростой, Господи… Не платят. Только-только шеваж и долю общинной тальи выплатить. На прокорм и половины зерна не вернули… Дидье еще не набрал заказчиков, чтобы требовать — а ему надеются не заплатить. Что и делать-то?

— Батя? Ты чего тут?

Сыночка. Говорит теперь, и в кузне ловчеет день ото дня — не в пример тому Дидье.

Пойду по деревне пройду. Долги собрать.

— Помочь есть надо?

— Нет. Работай…

Ненавидел Тома просить. Ненавидел — с детства. Но отдавать долю скоро, да когда и кушать-то надо?

Да только не к удаче видать пошел.

— А, Тома, да ты заходи!

— Мне бы, как эт, вот…

— Да ты ж не про за дела, свояк!

С полчаса проговорили — а зерна так и не дал.

— И чо? А нету пока. Ты на той седмице заходь, там и отдадим…

И на той седмице тоже было.

А совсем уж сдался когда дошел до Жана-бондаря. И ведь кто-то, а уж он-то! Вроде и согласился.

— А. Ну сейчас, поищем-поскребем…

И куда-то в амбары ушел. Постоял Тома, потоптался. Походил. Так уж и полчаса прошло — нету никого. Ну, заглянул в дом — а там только средняя их, Мари, по хозяйству хлопочет.

— Поздорову, добрая девица. Хозяин-то, Мари, куда на дворе пошел?

— Так ведь… На покос они уехамши. Еще полчаса как…

Невесело Тома походил. Попусту.

Пошел батя долги собирать. Да вернулся не солоно хлебавши — кстати, это тут не шутка. Соль, фактически, местная разменная деньга. Меди-то нет.

— Батя, почему они не платить? Мы плохо работать?

— Нет… Просто думают кому платить. Мне или… Дидье.

— Кому?..

Батя воззрился на меня. Кажется, я должен этого человека знать.

— Не знать. Плохо… — я похлопал по голове.

— Не помнишь?

— Не помню.

— Подмастерье был… да ушел в тот самый день.

Ага. Ситуация проясняется. Селяне решили, что раз есть второй кузнец — первому можно и не платить. Сэкономить. Я смотрю, некоторые решения переживут века.

— Не платят? — спросил бесплотный голос в голове.

— Хуже. Мы ж тут натурой рассчитываемся, в основном…

— А почему хуже?

— Потому, что эту самую натуру мы как минимум едим, и в магазине ее не купишь. Нет магазина. Ведь не просто жрать хочется. Хочется с голодухи не помереть… Тут понятия о социальной помощи никакого нет.

— А зачем тогда деньги? И откуда они у остальных?

Действительно хороший вопрос. Откуда?

Скрип фургона с мебелью раздражал. Поговаривали, что от перегрузки — однако, опыт показывал, что два фургона это дороже и ничем не лучше. Приходится чаще вытаскивать то один, то другой из грязи на разбитой конным конвоем дороге.

— А кроме того, Ваша Светлость, пять куриц, семьдесят пять яиц…

Разговор этот повторялся — с точностью до количества куриц — уже в пятый раз. Шевалье де Брие, капитан конвоя, как-бы ни к кому не обращаясь, начинал рассуждать о надлежащем снабжении. С примерами, кои обосновывали и подтверждали тезисы о необходимости содержания на довольствии не менее чем… Число менялось. После описания двух мелких стычек следовало описание нападения на конвой у ущелья. При этом как-бы незаметно объяснялось, что помимо героизма дело в умелом планировании. Которое было сделано понятно кем.

В этом месте кастелян Бертье не выдерживал и начинал напоминать, во что обходится содержание отряда. И гарнизонов. Как правило, каждый воин хотел, ну как минимум, жрать!..

Сомнительное развлечение. В вассальных землях можно было хотя-бы поохотиться, но сейчас до замка оставалось не более дня пути, а на своих землях рисковать урожаем Его Светлость не желал. Что не добавляло ему веселья.

— Де Брие. — вдруг прервал он спор, в который ранее не вмешивался.

— Да, Ваша Светлость?

— Скольких ты хочешь добавить в роту?

— Э-э-э… Двадцать человек, Ваша Светлость!

— А во что их одеть? Что дать из доспехов?

— Я, Ваша светлость, полагаю амуницию их таковой…

— Позови Закарию.

Лошадь Его Светлости, Пустельга не походила на свое имя. Единственным неоспоримым достоинством каурки было спокойствие. Гильом Десятый, Герцог Аквитанский, почесал подбородок и глянул на солнце. Милостив Господь, они вполне успевают до темноты.

— Отец мой, здравствуй и радуйся!

— Как давно мы не виделись, дочь моя… — ухмыльнулся в бороду герцог. — Неужели ты за это время выучила тот самый псалом?

— Папа. — надула губки девочка. — я же не хочу… Он скучный! Он некрасивый!

— Некрасивый? — поднял брови Гильом. — Да неужели?

— Отец, а мы будем сегодня охотиться? Мы же сегодня приедем? А пруд…

Никто. Никто не мог себе позволить говорить без приглашения в присутствии герцога Аквитанского… А тем более перечить ему. Никто, кроме его старшей дочери. Балованная и любимая — матерью (упокой Господь её душу), отцом, духовником, учителями — красавица двенадцати лет мало в чем получала отказ.

Не в том было дело, что титул её был высок (а станет еще выше), что владения велики (и станут еще больше), что отец силен и властен. Видя её ладную фигурку, ни минуты не сидевшую спокойно, слыша музыкальный голосок люди начинали улыбаться. За это они прощали ей все — да и не так много надо было прощать.

— Дочь, для охоты место всё равно неподходящее. Посему, порадуй святого Михаила, своего отца и каноника… Выучи псалом. И не фыркай.

— Повинуюсь, отец мой. — сердито встопорщила медный сноп своих волос графиня Пуатье. Вот талант у девицы, даже поклон превратить в выражение неудовольствия! Его Светлость только возвел очи горе.

— Закария, подойди.

— Господин. — почтительно склонил голову кузнец.

— Желает мой капитан поставить под копья мои еще двадцать человек. Что ты можешь сказать об этом?

— А куда именно поставить, Ваша Светлость? На стены, в поле, в седле?

Это был вопрос.

— Пока не решил.

— Тогда полагаю необходимым шлем с наносником, малую пику, два метательных дротика и кольчугу. В остальном же — не силён. Могу еще наконечников для стрел сделать.

Его светлость помолчал.

— А меч?

— Если на то будет твое повеление. И доброе железо.

— А сколько времени тебе потребуется на такой заказ?

— С мечом, если будет железо, годное на доспех, то за две весны, думаю. Без меча — быстрее.

Герцог посмотрел на кузнеца, но взгляд, вгонявший в пот многих и многих, на Закарию-кузнеца особенного впечатления не произвел.

— Кто другой и вовсе не справиться. В жизни моей ты волен — но железу приказать не можешь.

— Воспитаешь учеников.

— С великой радостью, мой герцог… Если он найдется.

— Они.

Закария только брови поднял. Гильом Десятый не стал вступать в спор и отдавать бесполезное приказание.

— Что есть шлем "с наносником"?

— Изволь, мой господин, вспомнить — какие увечья несут те воины, что не возвращаются из стычек?..

Жесты неторопливо и ходко шагающего кузнеца скрашивали скуку и обрисовывали контуры вещей, коих еще не видывал герцог Аквитанский — а также его свита.

— Что же. — прервал он кузнеца. — Пока мне понятно. Бертье.

— Слушаю, Ваша Светлость.

— По прибытии в замок, оповести мытарей, что в этом году я желаю собрать подати более деньгами, нежели снедью…

— Как будет угодно Вашей Светлости.

Формально, Бертье не должен был этим заниматься — но так уж сложилось, что иного казначея Его Светлость не назначил. Конечно же, Бертье не стал напоминать, что и в прошлом году Его Светлость желал примерно того же. И в позапрошлом… Поелику же герцог Аквитанский не изволил послать с мытарями воинов более обычного, то ничего и не изменилось.

Три дня понуканий и косноязычных выяснений сформировали у меня некоторое представление о местной, так сказать, налоговой системе. Искренне надеюсь, что неправильное. Потому, что её основным положением было "Мы Завсегда Так платили", а основным способом начисления "вот, к примеру…"

Разговариваем либо вечером, меся грязь по дороге домой — дожди, осень — либо дома, после ужина. В остальное время — трудимся.

Если коротко, то тут имеется два основных налога — талья и шеваж. Причем мы с батей шеваж не платим — ибо мы свободные. То есть мы живем на земле сеньора (а сеньор у нас герцог Аквитанский, Гильом), но можем, в принципе, куда-то уйти. Теоретически.

Второй налог — талья. Это налог земельный. Земли у нас в пользовании как-бы нет (то есть очень мало), но… Талья платится не напрямую, но в общину — потому, что мытарю неинтересно препираться с каждым по отдельности. Посредником у общины был староста — должность неофициальная, но реальная. И мы платили некую "свою" долю.

Также имеется формально не налог — церковная десятина. Ссориться с отцом нашим духовным, скажем так, представляется крайне неразумным.

Собирается налог далеко не всегда (а на самом деле, и в основном) не деньгами. Денег в деревне вообще немного.

Вести с Тома разговоры о деньгах оказалось отдельной непростой задачей. Во-первых, мне не хватало слов. А во-вторых, разговор о налогах со мной или с женой для него имеет примерно такой же смысл, как, скажем, с коровой. Это было не наше дело.

— Батя, а сколько нам народу не платит?

— Ну как?.. — Тома крошит ветки для очага, просто чтобы занять свои огромные руки. Кисти живут своей собственной жизнью — мосластые, на как будто тонких запястьях. — Вот, значит, Ферье — те, что к дальнему выгону — о прошлом годе семь су, да три отдали, и на пять сделали, а еще свеклой…

И такое вот описание — на полчасика.

— Так это получается, — посмотрел я на столбик чисел выписанный на полу примерно в кружочке света от масляного светильника — нам и в прошлом-то году треть не заплатили?!

— Как это — треть?! — я затыкаюсь. Тома умеет считать — складывать и вычитать. В уме. Но не умножать, и тем более — не делить.

Я пытался как-то изложить свой вариант облегчения нашей не самой лучшей ситуации, но натыкался на извечное "Ну как-нибудь".

Процедура сбора налога построена таким образом: в день Святого Михаила, после службы народ подходил к старосте, беседовал о погоде, сетовал на тяжкую жизнь, пытался торговаться — и платил. Что интересно, шеваж платился практически полностью натурой, а вот талья часто — деньгами. Почему? "завсегда" так было.

Мытарь присутствовал — и освящал своим, так сказать, присутствием процедуру. Откушивая, что Бог послал… а староста принес.

Со старостой мы и поругались.

День Святого Михаила выдался серый и промозглый — только без дождя. Народ, необычно для дневного времени, практически толпился на лугу возле церкви. Неподалеку от дома старосты изволил пребывать… мытарь. Прево герцога Аквитанского с парой скучающих солдат. Оне изволили кушать. Жрало это рыло как не в себя, и было вторым по-настоящему толстым человеком, которого я тут видел. Первым был староста.

Солдаты — хотя, они же пока наверное не так называются? Воины? Дружинники? Кнехты? В, общем, силовая поддержка скучала. Одеты они были примерно в такие же как у нас у всех грубые штаны и рубахи, отличались только обувью, шляпами — кожаные, богатые и кинжалами в деревянных ножнах.

"Похоже, воевать они тут не планируют" — заметила Дениз.

"Демонстрация официального статуса".

— Э-э-э… тут вот… дело такое… Очень уж много с опчества не заплатили. Мы ж, как заведено, работу сделали…

— И чо?

Это был ответ на батину робкую просьбу? У меня начало тоненько звенеть в ушах. Кажется, от злости.

— Так это… Может, побеседуешь с ними, а? Все ж тут. Человек ты оченно уважаемый…

— А мне какая корысть с того?

Дяденька считает, что он тут банкует. Это не совсем так. Корысти тебе нет? Правда? Мир вокруг стал очень четким, и сузился до размеров фигуры старосты. Весело тебе? Сейчас и я посмеюсь.

— Батя, нашей земли от тех десяти су, что он хочет — и половина-то с лихвой будет.

— Чего?

— И отец, и староста замолчали и уставились на меня.

— Ты куда лезешь, щщанок!!! — староста отмер первым.

— Земли у нас — что под домом, да под кузницей. Лошади у нас нету, от выгона — как у всех, за то три су платим. Так что четыре су — вот наша доля в талье. Еще и с лихвою.

— Я с тобой, блаженный, сурьму разводить не буду! Я…

Отец перехватил руку старосты. Тот побагровел — но даже руку сдвинуть не смог. Хватка у старика стальная.

— Так ты ж с нас, староста, талью берешь. То за землю, так?

— Батя продолжал стоять в стойке быка. Староста багровел.

— Так, по обычаю, за землю? — подбодрил его Тома. Тоже решил, что "хужей не будет".

— Ну?!

— Вот мы за свою землю и заплатили. Где дом, где кузня. У нас поля никакого нет.

— За пол оврага, как за ровное поле. — добавил я. — И того много.

"Не ухмыляйся".

"Я не ухмыляюсь".

"Ты мерзко лыбишься".

— Эй, Жюль!

Староста дернулся, как будто гнилую луковицу откусил. Сборщик налогов, похоже, имел нюх на проблемы с деньгами. Даже странно, как это он от курицы оторвался…

Староста потрусил к нему и тот, обтирая толстые пальцы о пузо, что-то ему сказал. Староста попытался возразить — сборщик только обозлился. Полусогнувшись староста это выслушал и потрусил со злобной рожей к нам.

— Что, староста, — встретил я его вопросом. — Не берет мытарь брюквой?

— Где ж деньги возьмем?! Я тебя, сукин ты…

— Это ты ведь не про матушку мою сказать хочешь ведь, правда? — посмотрел я ему прямо в глаза. — Денег тебе? А что ты нам про долги сказал?..

Батина рука медленно опустилась. С деньгами. Староста хотел меня убить, наверное. Я вцепился взглядом в его рожу, стараясь выразить ровно одно: попробуй только, я тебе руки вырву… Надеюсь, улыбался я достаточно мерзко. У старосты аж борода от злости шевелилась.

— Да где ж они деньгой возьмут?!

Ага, мы уже торгуемся. Меня почти подбрасывало на месте.

— А это, — вдруг сказал Тома. — Ты с мельника возьми. С которым мытарю клопов в уши насовал. Вторая кузня — ой, так-ли прево господина герцога в свитке своем отметил?..

Ай, сын хорошо сказал. Ай, разумник растет. Талью-то мытарь со старосты спросит, по земле сочтет. Да возьмет деньгой, не яйцом куриным, не репой. А деньги-то в деревне у кого и брать?

— Свои отдай, староста. Но мы тебе готовы помочь. Есть выход.

— Ну?! — свистящим шёпотом заорал староста.

— Можем мы тебе долги передать.

Борода шевелиться перестала.

— Быстрей думай, быстрей — подбодрил я его, чтобы он поменьше думал. — Мытарь ждать-то не сильно охоч.

— Чтоб теперь мне не платили?!

— Возьмешь мукой. Или еще как. Мы тебе долгов, поглядом, на десятину больше…

— На треть!

Процесс пошел.

— Не прожуешь столько. — ласково, насколько мог, заметил я ему. — Восьмую, скажем, еще можно…

— Пятую, и на том моё крайнее слово!!!

С учетом того, что нам и в хорошие-то годы третью часть зажимали — неплохое предложение.

— Батя?

— Уговор!

"Он что-то скверное задумал в отношении тебя. Причем уже решил что".

"Э-э-э… почему?"

"Потому, что я на его рыло, в отличие от тебя, внимательно смотрела. Или ты хочешь спросить почему задумал?"

"Посмотрим, успеет ли."

"В смысле? Он-то, как ты знаешь, вполне может слупить с односельчан все, что захочет."

"Из того, что у них есть."

"В смысле?!"

"Откуда у них деньги?"

"Но вам-то они должны!"

"А кто сказал, что у тех, чьи долги я отдал, есть именно деньги?"

Много я читал рассуждений об угнетенной роли женщины в средние века — ну так вот, у меня, наверное, не совсем верные средние века. Или неподходящая для угнетения матушка Орели.

Утро началось так:

— Тома, доставай.

Батя заморгал только.

— Давай-давай, время идет, света, почитай, нет почти!

Тома попытался что-то сказать, а я — узнать чего достать-то, но слушать нас матушка не стала. Вместо стандартного выхода в кузницу мы полезли куда-то под солому крыши, а еще под лежаки и достали какие-то палки. Обработанные, но кривые.

Из этих палок мы, под комментарии и понукания, собрали нечто.

"Что это?!" — не выдержала Дениз.

"Понятия не имею…"

В целом, напоминало мольберт. Только с какой-то дополнительной сдвижной парой рам в полуметре от низа. Бурча что-то о криворуких современных девках, матушка Орели стала натягивать нити. Чепец, чтобы не мешал, сдвинула к затылку и видок у неё стал "бабушка пирата".

"Я поняла. Это ткацкий станок!!!"

"ЧЕГО?! Вот эта… конструкция, шириной в одну руку?!"

"Сейчас основу натянет и начнет".

Мама дорогая. Вертикальный ткацкий станок. Даже без педалей и катушек.

— Э-эх! Челнок-то треснул! Прилажусь. Пора Анри моему в достойной одежке походить. Чай, не последняя я ткачиха!!!

Потоптавшись вокруг, я понял, что сегодня Тома в кузницу не пойдет. Как, собственно, не собирается работать и вся деревня. Праздник — не праздник, но поля убраны, налоги уплачены, так что — отдыхаем…

— Батя, я сам в кузницу пойду?

— Да отдыхай, сына!

Отдыхать, вообще-то рановато.

— Лучше поработать. — я пытаюсь поулыбаться. — Можно мне немного себе вещей сделать? Если что — железо верну.

— А давай, коли есть желание.

И я пошел. План был обдуман давно, и состоял он в следующем: делаю я топор, долото и сверло, разрубаю то самое дерево, сооружаю станинус бабками и подручником, делаю педаль и перетяжку — ну и это, вперед, к сияющим вершинам. Конечно, дальше возникал важнейший концептуальный вопрос — реер или мейсель, сиречь "полукруг" или "косяк"? То есть понятно, что вообще-то необходимы оба — а в наших условиях еще и крюк. Или классический "чашный", но начать-то надо с чего-то. Комплект больно дорого встанет! Понятно, что скребки мы сразу отметаем, но…

Топор я сделал. Как ни странно, это проще чем подкова. Пользуясь тем, что железо у нас действительно осталось, я сделал кривоватый — но все-таки полный топор с обухом. Закалил, подзаточил и понял, что время подошло к полудню. Можно и передохнуть.

Слегка распогодилось — выглянуло холодное осеннее солнце, немного обветрило. Я обошел кузницу и присел на то самое бревно, похлопывая топором по руке. В кои-то веки было тихо, никого в овражке не было. Дым уплывал вниз, постепенно поднимаясь все выше.

"А дальше что? Топор же, помнится, должен на палке такой быть?"

"Топорище эта "палка" называется".

"Назови как хочешь. И?.."

Ну, и. Я отстучал топором присмотренную ветку — за неимением дуба, взял чего нашлось — слегка обстругал ее конец и насадил туда топор.

"Свалится."

"Да щас!"

Из щепок как раз подобрался клинышек — его я и забил в топорище для фиксации. Пока и так хватит. Раз уж топор собрался, решил я — пора его опробовать!

Вот это было ошибкой. Я даже примерно отметил себе кусок бревна, но минут через десять про всю разметку можно было забыть. Я грыз несчастное дерево как бобер около получаса и устал, как будто весь день отработал в кузнице. Ладно — сказал я глядя на огрызок — теперь надо его расколоть как-то. Пойдет на бабки…

— Слышь, паря, ты чего хотел-то, когда начинал?

Оказывается, я тут не один. Со склона оврага на меня смотрел… дед. Ну натурально, дед — почти совсем седая борода, подоткнутая как-то под ворот добротной грубой рубахи, свободные заляпаные лесной грязью штаны, потертые, но все-таки кожаные башмаки. Лицо круглое, нос кнопкой — и серо-зеленые спокойные глаза с легким прищуром. Не очень высокий, крепкий — и как обычно, жилистые большие руки. Стоит, опираясь на дерево, смотрит на мою суету.

— Здравствуйте, дедушка.

— И тебе не хворать, паренек. Чего стучишь-то, коли не секрет?

— Пополам, вот, хочу…

— Пополам…

Дед не спеша подошел, оглядел мои труды и развеселился:

— Ты, паря, то бревно сам грыз, что-ли? Навроде мыша?..

Неприятно понимать, что все основания к тому были. Посмешище и есть, чего там.

— Солнце, наверное, не с той стороны было. — пробурчал я. — И птиц мало пролетело…

— Эт да, эт бывает… Звезды еще, бывает, не так стоят.

Дед забрал у меня топор и походя глянул вдоль него, а потом поподробнее рассмотрел.

— И топор-то добротный сделал… Ну-ка, дай-ка мне вон ту пару веток, что потолще..

В четыре взмаха дед сделал клин. Я начал чувствовать себя идиотом.

— Берись-ка сам… Да не так, что ты его как веревку из нужника тянешь! Вдоль и внутрь.

Еще два клина я вытесал сам, с горем пополам.

— В землю забей. И огрызок в них упри…

Под руководством деда Кола дела пошли веселее. Вникая в замечания типа:

— Чего, чего ты на нем повис? Не останавливай его, не останавливай! Кидай!

Я отрубил второй кусок — уже более-менее длинный, расколол его, и даже вытесал часть брусков-досок. В щепу ушло — сказать страшно сколько.

— Чего задумал-то? — спросил Кола-плотник (это я в процессе выяснил, как его зовут).

— Хочу круглое делать!

Круглое… Это как?

Я изобразил на песке станок в меру способностей.

— Ну-ну… — задумчиво сказал Кола. Слыхал я от деда твоего… Ладно, то дела прошлые.

Домой, как обычно, пришел под вечер и топор с собой прихватил. Сопрут еще…

Дениз было скучновато слушать треп Кола, так что она спросила сама:

"А топор-то зачем понес?"

"Топор — не молот, вещь в каждом хозяйстве нужная и дорогая. Желающие найдутся, так что надо поберечь".

"Короче говоря, ты похвастаться решил."

"Ну и это тоже".

Тома, увидев меня, рядом с плотником, посмурнел.

— Ты это, — пробурчал он вместо "Здрасьте". — Не сманивай! Понял?

— Что ты беспокоишься, Тома-кузнец? Сын твой — кузнец, что мне его сманивать? Он и не пойдет. А топор хороший сделал…

— Батя, не пойду точно. Спасибо, подучил Кола уму-разуму, штуку одну сделаю.

— Штуку…

Недоволен Тома. Топор осматривает критически, но пока ничего не говорит.

"Он ревнует."

"Чего?.."

"На редкость ты, все-таки, в некоторых вещах туповат…"

Назавтра Тома пошел со мной. Очевидно, для присмотра. Заготовки мои он скептически оглядел, но против долота (оно же основа шпинделя) и сверла (оно же центр задней бабки) не возразил.

— Батя, а вот, люди сказывают, что дед еще собирался такую штуку сооружать?

— Ты его слушай больше, — насчет "людей" Тома не обманулся. — Он трепло на всю деревню известное…

И всё. Не хотят деды мне ничего рассказывать. Что-то, видать, было — да не так закончилось.

К вечеру я подтесал переднюю и заднюю бабки и вчерне все собрал. А на третий день притащил веревку и, наконец-то закрепив ветку в бабках, приладил подручник и нажал на педаль.

"Что делать будешь? Челнок, веретено?"

"Для начала — втулки. А потом — ручки к резцам".

Пробурчал я внутрь себя, сшибая первую стружку. М-дя, не два киловатта и девять сотен в минуту. Халявы не будет.

Станок, как известно, строит сам себя. Приноравливаясь, ошибаясь, с низким качеством поверхности — я все-таки вспоминал как резец держать. Появились приличные втулки, на резцах ручки и плоские бабки. Планшайба.

Добираясь уже по темноте домой, я думал, что дальше надо обдумывать ткацкий станок приличных кондиций. А то что это за дела такие — тут есть я, а у них такая вот сноповязалка до сих пор в ходу?!

* * *

— Э-э-э… доброго утречка, сосед!

— Доброго. — отвечает Тома.

— Прохладненько сегодня.

— И то. Но потеплеет, потеплеет.

— Святая правда.

Стоим, ждем продолжения. Это уже третий продавец за сегодня — и выглядят они одинаково, как елки. Серая тканевая рубашка-куртка, спутанная борода, штаны из такой же ткани, подвязанные веревкой. Ростом только и отличаются.

— Зиму-то, как бы, долгую ждем.

Разговаривают же они также одинаково. Что-то мне подсказывает, я выгляжу ничем не лучше.

— Всяко может быть.

Я, как младший, стараюсь не влезать — мне не положено. Поэтому на меня Жермен Пакьен (понятия не имею, как бы оно писалось) поглядывает, но говорит с батей. Народец, как и предполагалось, оказался внимательным. То, что мы заплатили меньше налога однозначно было понято как "у них деньги остались!". А деньги — это важно. Подозреваю, по причине ярмарки…

— Так значит, пшеничку покупать будешь?.. Или капусту, скажем?..

— Может и буду… — тут Тома сжалился. — А у тебя на продажу есть?

Выходит, осторожно оценивая, объем запасов наших не меньше ожидаемого.

Поскольку работы у нас немного, я упрямо грызть своё дерево. Резцы заточить нормально нечем. Палка, тактично называемая деталью, прогибается — а люнет делать не из чего… Наискось друг в друга вставленные два цилиндра — вот, примерно так и получается. А дерева вообще-то не закрома.

"А что тебя смущает?"

"Не собирается. То есть собирается — но криво и не по длине."

"И что делать?"

"Думать. Спросить могу только у тебя. Правильно понимаю, можно не спрашивать?"

Замолчала. Обиделась, наверное.

— А-а-а… м-м-м-…доброго утречка!

— Доброго. — Даже можно не оборачиваться. Эти разговоры я могу уже предсказывать.

— Сегодня, вроде как, холодновато.

— И то. Но потеплеет, потеплеет.

— Истинно так.

Ждем… Интересно, почему им не придержать до ярмарки и не продать там?

— Зима-то, видать, долгая будет.

— Может всякое случиться.

— А вот, не собираешься, чего прикупить-то?..

— А что?

К чести Тома должен сказать, что торгуется он не более необходимого.

— Ну, сына, перезимуем!

— Батя, староста придет.

— Староста?! Зачем бы это?!

"Действительно?"

Я им не ответил. Следующий спускающийся в овражек посетитель держался за — натурально! — подвязаную какой-то грязной тряпкой челюсть.

— Чего? — спросил Тома. — Болит?

— Ы-ы-ы…

— Давай, садись.

Я удивился.

— Давай-ка, сын, облегчим страдания…

Чего?

"Что он делать собрался?"

— Чо?.. — он его что, подковать думает что-ли?

— Давай, придержи-ка его. Сымай, сымай!

Достает Тома, с каким-то радостным ожиданием, натурально КЛЕЩИ.

Ну, болезный, садись! А то стоя-то, поди, еще обломаем где не нать!

"Он ему будет ЗУБ ВЫДИРАТЬ!!!"

"ЧЕГО?!!"

— Бать, может хоть помыть?!

— Чего — помыть? — он даже не посмотрел ни на что.

Действительно — а чего мыть? Рожу, лапы, меня, клещи, окружающее пространство? В языке лангедок нет полного эквивалента выражениям"… твою мать!" и "П…ц!". Или я их пока не знаю, а мне их сильно не хватает!

Мне пришлось очень солидно налечь на плечи мужика, прежде чем раздался мерзкий хруст и бятя выдернул солидно окровавленный зуб. С каким-то… фу! Мужик радостно полез в рот пальцами — проверять! О, Господи. Слов нет.

Заполдень пришел Кола. Он вообще теперь заходит почти каждый день. Батя смирился, я только радуюсь. Нет, ну правда — прикольный дед.

— А ты чего не хочешь потолще сделать? — разглядывает Кола мои палки.

Я почесал шею под бородой. Знаете, без горячей воды и мыла — отмыть все это проблема. Нет, я не буду тратить металл на бритву. Зеркала, кстати, тоже нет и смотреть на себя я избегаю. Представляю, как оно на мне выглядит.

— Так у меня только такое… — как сказать "сверло"?.. — для дырок.

— Ну вон, стамеской своей с нутра возьми.

— Не попаду, шататься будет.

— Дай-ка мне.

Я смотрю, как он прилаживается, как привыкает качать педалm и крепнет у меня ощущение, что станок он видел. И работал на нем. Но не на таком.

— Прикладисто, прикладисто. — резец он ставит совсем не так, как я.

У станка он точно стоял, но он все время забывает про вторую руку.

— Как это он у тебя так легко идёт-то? Вроде кроме этих вот — показывает он стамеской на втулки. — ничего и не удумал. Неужто в них все дело?

— А смазывать надо. Вот и будет нормально крутиться.

Пока я говорю, он заканчивает и примеряет детали.

— Ну вот. А ты говоришь! — без замеров, одной примеркой и попал практически точно. Глаз-алмаз. Учиться мне и учиться. Или измериловку делать. — Только оно ведь как подсохнет сядет, а потом разбухнет. Или потрескается…

Ответить я не успел. Может и к лучшему.

— Ох-ты! Сын, а ты прав был! Идет!

"Лета-а-ють му-ухи низко…"

Староста пыхтя сползал к нам в овраг. Тропинка была неширокая, а обходить по торной дороге ему, судя по всему, не хотелось.

"Отве-е-е-тственны-ый моме-е-ент…"

"Это ты о чем?"

"Песенка. Не слышала?"

"Нет… Мелодия какая-то не характерная для слов?"

"Для чего нехарактерная?!"

"Мелодия — конец девятнадцатого века, а слова — как из конца, кажется, двадцатого?"

"Тогда и сочинили. Это стилизация такая."

"Не думала, что у вас такое сочиняли."

"Почему нет? Подожди-ка, ты по топам ютуба, что-ли, судишь?"

"Ну, телевизор у вас еще…"

"Э! Потом как-нибудь расскажу. Сейчас у нас тут начнется трагикомедия, переходящая в драму."

— Гхрм…доброго утречка.

— Доброго… Полдень уж миновал, Жюль.

— Прохладно… вроде.

— Потеплеет, видать.

— Истинно…

Ну-у-у, и-и-и?

— Зима-то, как посмотрю, долгая будет.

— Всяко может быть. Все на то выходит.

— Так значит, — выдавил из себя староста. — не собираешься, чего прикупить?..

— А что?

Эк его плющит…

— Могу продать… Прям сколько надо.

— А что есть?

— Все есть!!!

— Ну… — кажется, Тома искренне удивился. — А вот, пшеничка, скажем почем?

Староста назвал цену и глаза на лоб полезли у нас обоих.

— Нам по такой цене не надо!

— Как — не надо?! — аж задохнулся толстяк.

— А так! — не выдержал я. — Это ж три конца на ровном месте!

— У вас овраг!

— И чо?!!

"Понятно, чего они к вам все мотались. У них-то он, за половину настоящей цены брал, а вам вон сколько — как это? — заряжает…"

— … и иди уже с Богом!

— А куда я все дену?! — со скандалом батя и без меня справлялся. — Староста был так зол и обижен, что даже не скрывал своих проблем. Хранить такое количество продуктов очень непросто.

— В-общем так! Или по одному су — или иди себе.

С багровой рожей, пыхтя как бык под ярмом, Жюль аж подпрыгивая от злости пошел в деревню. Мы купили остаток нужного по нормальной цене. Нечего ему злиться…

"Снова ты мерзко ухмыляешься"

"… а зато от чистого сердца!" — подумал я для Дениз. И продолжил песенку.

"Но стихию поди, обуздай-ка…"

Возникла пауза.

"Я не помню."

"Что — "не помню"? Ты её и не слыхала."

"Я вообще не помню!!! Нет музыки, нет песен, нет… НИЧЕГО НЕТ!!!"

"Что ты орешь?!!" — кажется у моего внутреннего голоса истерика.

"Они отрезали… они отрезали, у меня нет… Я не могу даже плакать. Я чувствую только твоё удивление."

"Кто — "они"? Командиры твои?"

"Я знала, что влезет не всё… Но они отрезали это. Они отрезали."

"Ну, песни дело наживное…"

"Я обрезок души в ледяном аду… Мне не оставили даже гнева."

Я успел еще подумать, что это может быть манипуляция — хотя зачем? Сейчас мы уже все здесь. Я её не могу выгнать — но может сочувствие способ влезть глубже?

"Ледяной ад. Я не могу даже гневаться на них — я живу твоими гормонами, а ты просто удивлен. Что и правильно."

Как-то я не нашелся, что сказать. Она замолчала.

"Спой мне" — попросила Дениз, когда я уже шел по деревне ночевать.

"Чего-чего?"

"Спой, а?"

"И о чем же? Только ты все-таки учитывай, что я в-общем пою-то как вою…"

"Обо мне. Мне все равно как, я же не слушаю ушами."

Прогресс, наверное — для, как бы это сказать, обрезанного ИИ. Самостоятельное желание. По крайней мере, не кричит.

Хм…

Она стала подпевать на третьем куплете.

* * *

Колодец… Колодец, милостивцы, место проходное да неважное только для человека наивного и недалекого.

Во-первых заметим, колодец это вода. Чистая же вода — как оно всем с детства понятно, есть благо и ценность, отсутствие которого имеет массу неприятных последствий. Причем немалая часть из них может и смертельной оказаться.

Во-вторых, колодец не везде отроешь, а за водой по туазу не набегаешься. Коли место у колодца хорошее, а колодец на воду богатый (и река неподалеку имеется) — тут-то деревня и возникнет как бы по волшебству.

В-третьих, к колодцу сходить придется всякий день. А то и не по разу — коли кувшин невелик, или… Ну, надо, в общем, ибо есть еще четвертое обстоятельство.

А в-четвертых, колодец это место куда все примерно в одно время придут. Уж женщины-то точно.

Вроде как и не нужно совсем, а только в рваном платье или с неубраными волосами ни одна баба к колодцу не сунется. Потом будут год поминать. У колодца об обменах договариваются, взаймы берут, взятое возвращают. У колодца счастье покажут, у колодца про горе узнают — помогут. Потому как ко всем приходит. И к тебе придет.

В деревне колодец стоит на важном месте — в центре. Может, где и второй есть — но в центре-то точно. Давным-давно сделали вокруг него отмостку, лоток для лошадей и прочей скотины поставили. Крышку Кола-плотник срубил, когда еще только пришел. Добрая крышка, почти и не сгнила с тех пор, хоть и приблудой сделана. Есть и кувшин куда поставить, есть за что веревку зацепить — по уму колодец обустроен.

Матушка Орели впустую у колодца не терлась, это все знали. Пришла, поздоровалась, воды набрала, по делам поговорила — и пошла. Никакого удовольствия на вопрос "Когда ж твой-то сынок женится?" отвечать нету. Знает Мари Катье, как спросить — как нож в ране поворачивает. А что ей ответишь, лахудре?

Вот и сегодня, собрались уже все, воды почти все набрали, про две женитьбы на северной стороне поговорили, про пришлого, что при Тома-кузнеце до весны был, парой слов перекинулись — тут она и пришла. Поздоровалась, степенно воды набрала — и вдруг к Озанн, жене Корнеила-овчара обратилась. Нет ли, мол, на обмен или продажу (тут-то кое у кого старые обиды снова припомнились, да кое-кому сначала шерсть надо добрую завести) шерсти? Мешка… три. Для начала.

Тут многие ушки-то навострили (кое-кто, вот Мари например, аж из кувшина воду зевнула, себе на ноги. Заодно и помыла, в кои-то веки.). Никак старая Орели решила на продажу полотна наткать. Да стара вроде, но… Присмотреться надо. Катье уже вся прямо приготовилась шпильки ей повтыкать — куда денешься, сейчас будет веретено просить, иначе как прях собрать? Но не судьба ей была порадоваться.

— А коли девицы какие согласятся за пятую нить той шерсти напрясть, то я веретена им для того дам. А как натку полотна — так и отдам, веретена-то. Насовсем.

Аж дыхание перехватило у всех. Веретена! Да где ж она их возьмет! А матушка Орели с несколько фальшивым сожалением и смирением добавила.

— Много, много ткать мне, старой, придется… Не под силу мне одной уже ниток столько спрясть. А веретена сынок вчера сделал. Шесть штучек, как одно.

Ох, у многих тут ручки зачесались, глазки загорелись! Три недельки — и веретено!

Озанн — вот же стерва! — уж конечно сразу обещалась четыре мешка завтра, а уж потом она у мужа все прознает, стригали в этом году добрые были, и шерсти вышло неплохо. Почти уверена она…

— Да еще б ты не была уверена сейчас, овца! У тебя ж дочка на выданье!

— Никак, жениться твой сынок надумал?.. — спрашивает Катье, да что-то не так как оно надо выходит.

— Занят сынок мой. — со вздохом отвечает Орели. — Все в кузне. На меня, старую, время находит… А всякие вертихвостки ему без интересу.

Намек, само собой, поняли. И призадумались — потому как за веретено на ярмарке кое-чего и отдать надо. Если еще найдется оно. А Ду… Анри, Тома-кузнеца да Орели — ткачихи сын он вот он.

День для зимы выдался теплый — почему-то солнце было, а ветра не было. Подъехал он к нам на довольно заморенной каурой кобылке с густой, но не чесанной гривой. Нос у господина был задран выше головы. Первое, что мне пришло в голову "Городской на деревне", второе — что я тут за деревню, и господин мне не нравится.

Он был одет куда ближе к тому стандарту, который я видел на картинках про средневековую жизнь — штаны неясного цвета в обтяжку, камзол "дублет" — то есть двуцветная тканевая пародия на доспех, наверное просто технологически так получилось. Башмаки типа "кулек", без шпор. На голове красовался берет, без пера. Волосы оного господина были слегка вычесаны до плеч. Клоками их чесали и ниже. Кинжал был, меча не было.

— Кузнец.

— Я за него.

— Подковы на передние ноги.

— Два су. — сказал подошедший Тома. Вообще это была наглость — ценник был "заряжен" втрое, но выбора у господина не было, а тип бате тоже не понравился.

Господин не озаботился ответить, сделав неопределенный жест.

— Господин согласен с ценой?

— Ты делай, — дальше шло незнакомое мне слово. Кажется, что-то вроде "смерд".

"Благородный? Или так просто прикидывается?"

"Вряд-ли благородный. Скорее, что-то около, типа писца или менестреля."

"А где инструмент?.."

— Как к господину обращаться?

— Шевалье Кармель.

О, да ты просто бродяга! Хоть и благородный.

— Потом заплачу. Когда возвращаться буду… Ты гордиться должен!

Сукин сын. И даже морду не набьешь…

"Пугануть его надо."

"А как?.. Хотя…"

Я похлопал по морде лошадку.

— На тебе морковку, лохматушка… — неизбалованная вкусняшками лошадь с огромным энтузиазмом захрустела. — Возвращайся, я тебе еще дам. Не забудешь, чай, до завтра.

Ты дурачок, что-ли? Я завтра только доеду! Но лошадь покорми, покорми…

Я поднял на шевалье Как-Там-Его глаза и посмотрел — как на столб, который решил заговорить.

— Доедешь? Ты?.. Ну, все может быть. А лошадка может быть к нам вернется, если что.

— Ты о чем?!

Лес на дороге. В лесу волки. Ты нам за работу не заплатил, мил человек. Так значит и работы, считай, нет. Езжай, ты человек смелый и сильный. Дорогу знаешь. В сбруе, наверное, хорошо понимаешь. Люди говорят, от волков бегать не надо — помрешь уставшим.

Я перестал обращать на него внимание и еще раз похлопал лошадку по шее.

— Возвращайся. У нас тут неплохо.

— Ты о чем это, кузнец?!!

Посмотрев на него, как на надоедливую муху, я добавил:

— Я о том, что ты людям доброго железа нагрубил, обманул — и от железа тебе хорошего ждать не приходится. И от меди. Пряжки на сбруе, кинжал, вон — стремена у тебя есть. Пока есть. К отцу Жозефу заверни, может он за тебя помолится. С Божьей помощью, доберешься. Ты же так решил?

Фыркнув, шевалье тронул лошадь и поехал. Осторожненько так, заметим вскользь, поехал.

"Сколько проедет?"

"Лигу. Плюс-минус. Пряжка на подпруге хреновая, а ни я, ни батя ему ничего не сказали".

"Моя ставка — полчаса. Безо всякой подпруги вернется через часик."

Тома стал собирать все остатки железок в корзину. Решил, наверное, частично скомпенсировать потери — хотя, судя по цене, он на "благородных" как раз и закладывал такие вот фокусы. Я достал свой вариант реера и стал его затачивать — с имеющимся качеством металла, это у нас постоянное развлечение.

Сделать нужно три. Больше — хорошо, но не обязательно. Меньше — трудно, но можно и два. Рейер — первый. Хорошо иметь два — под обдирку, и для чашек-плошек. По-хорошему, надо три. Он же и для форм разных. Мейсель — канавки, отрезка, и конечно же, чистовая отделка. А потом — и скребки всех форм полезны, и отрезной ромбический, и… Сколько у токаря резцов? На сколько денег хватило. И это мы до металла, считай, и не дошли совсем.

Вот у меня, например, денег нет — и резцов только два… И при моих-то скоростях надо бы делать крюк — а из чего?

Присел Тома отдохнуть — вот до чего дошло, пусть и зима. Отдыхать можно. Сын работает. Сын. Дел переделали — и не счесть. Не все сын умеет — но учится быстро. Очень быстро, не как сам Тома, помнится, учился. Сейчас вот выдалось времечко — и снова он свои деревяшки ладит, сказывает — ткацкий стан! Ох, как услыхал про то Тома — аж дыхание перехватило. Нахал! Ан припомнил, что батя во времена оны завсегда давал ему споткнуться. И не по разу помогал, не по два, но не переделывал. И за халтуру ругал, а за игрушки никогда. Так и он делать будет.

Прикрыл Тома глаза. Что-то уставать стал быстро.

— Поздорову. Ты веретена бабам делал? — Кола пришел, какой-то взъерошенный.

— И тебе не хворать. — удивился я такому резкому началу. — Ну, делал. Матушка попросила.

— Ты знаешь, что Мария-мельничиха к священнику побежала про колдовство рассказывать? Что, мол, человеческие руки не могут такого сделать — круглые, гладкие и одинаковые, да еще шесть штук?!

— Ну пусть освятит, если ей это так важно. Я так понимаю, её матушка в пряхи не взяла? Так что у неё самой веретена нет?

— Понимай что хочешь. Но с отцом Жозефом лучше заранее побеседуй.

Похоже, Кола к происходящему относится серьезно.

— Давай-давай, срочной работы нет, иди быстрей.

Я оглянулся на Тома. На нем буквально не было лица — он испугался. Причем сильно.

— Хорошо, хорошо, иду уже. Да чего вы только все так задергались-то?

— Помалкивай. — вдруг сказал Тома плотнику. — Не знает, и слава Господу!!!

Тот дернул плечами и действительно ничего объяснять мне не стал. Ох, деды, ох и темните вы…

Почесав в затылке, я снял из под крыши запасенную к Рождеству игрушку. Ладно, просто так ведь делал.

— Вон, чашу лучше возьми. Большую — пожертвования собирать. — посоветовал Кола. — Не жмись, не жмись.

Вообще-то я её продать думал… ладно.

Господь за грехи наказывает. Патер Жозеф к своим годам это осознал твердо и продолжал осознавать.

"Господи, прости меня, ибо я согрешил…"

Он не ответил, Он никогда не отвечал. Жозеф остался в привычной еще с семинарии позе, и снова против воли вспомнил, как тогда ему было скучно, а еще он мечтал, что его от его коленей на каменном полу останутся выемки, и он прославится святостью и мудростью, и… Господь наказывает за гордыню и нетерпение.

Завтра служба. Рождество! Надо украсить церковь. Надо обойти приход. И снова столкнуться со своим грехом, со своей слабостью. Пламя Ада, как он теперь знал, оно не снаружи. Оно внутри. А Мари снова улыбнется ему. Снова. Снова! Снова!! Он стал причиной её падения во грех, её страданий — а она ему улыбается…

"Господи! Не меня, её прости. Ибо я согрешил…"

— Кхе-кхе…

Пришлось прерваться.

— Чего тебе, дочь моя? — Мария, жена мельника. Что это её принесло?

— Колдовство тут, святой отец!!! — выпалила Мария.

Возникла пауза. По полу пополз сквознячок, солнце аккуратно заглядывало в дверь. Щебетала птичка. Потеплеет, что-ли?

— Где, дочь моя?

— Давеча, Орели, значит, у колодца, еще Франсуаза об тот день не приходила, так говорит, что мол шерсти ей надо — а какой ей шерсти-то, старухе! — что мол, вот, надо ей прях, а она ткать будет. Так прях вот аж шестерых, я думаю сейчас будет веретена собирать, у неё свово-то нет, а она и моё не взяла, а оно хорошее, прямо почти самое лучшее в селе, еще матушке моей тогда сделали, и никогда на него никто не жаловался, а она не берет — а обещала им, значит, окромя нити пятой части еще веретена! А веретена, ей, стало быть сын сделал!!! ВОТ!!!

— Что — "вот"?

— Дак веретена же!!!

— Что, "веретена", дочь моя? Пока я слышу, что у тебя не взяли веретено. Потому что Анри, кузнецов сын, сделал своей матери веретена сам.

Анри дурачком называли теперь редко. Сам же он перестал это делать сразу, как только поговорил с ним в первый раз. Потому, что совсем этот парень не дурачок.

— Одинаковые же сделал!!! То ж разве в силах человечьих — взять и сделать?!

"Кхрм". — раздалось от входа. И мельничиха, и патер Жозеф дернулись и развернулись ко входу. Упомянутый Анри стоял и держал в руках чашу, побольше головы. Хорошую чашу.

Вообще-то, очень хорошую. Светло-розового дерева, гладкую.

— Доброго дня. Святой отец, я не вовремя? Перебил тебя, тетушка Мария? Ты не стесняйся, продолжай. Вот прямо со слов "разве в силах человечьих — взять и сделать".

Возникла пауза. Рассказывать про колдовство при обсуждаемом было как-то неудобно.

— А ты сам что скажешь по этому поводу, сын мой? Как ты это сделал?

— Если матушка Мария будет оценивать, как я это сделал — так не покажется ли ей "колдовством", что я это придумал? Или, скажем, место ей не понравится, где мы с батей работаем?..

Мария издала гневный звук — но обвинить меня еще в чем-то не успела.

— А скажи-ка мне символ веры своей, сын… мой?

Это чего еще? Э-э-э…

"Подскажешь?"

"Начинай, лентяй…

— Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem…

Отец Жозеф со скучающе-благостной миной дослушал меня и повернулся к тетке Марии, которая на всякий случай перекрестилась.

— Дочь моя, в божьем храме отрок сей произнес Символ Веры Истинной… — вообще-то, обычно отец Жозеф так не выражается. — … сим видим мы, что богопротивным колдовством сей муж не занимается.

— Дык я это… Мало ли… Козни там…

— Иди, дочь моя.

Пятясь, тетка свалила.

— Сын мой, то что ты мне прочел как называется?

— Символ Веры. Никейский.

— И откуда же ты его знаешь? Я его тебе не произносил.

Вот это влип!

— Э-э-э… Молитвы учил.

— Это не молитва, сын мой.

— Пока учил, с купцами монах проезжал — он рассказал.

— Какой монах, сын мой?

— Про что вы спрашиваете, святой отец?

— Он разве не назвался?

— Не запомнил я, виноват.

— Угу. И какого же монастыря был сей монах?

— Он не назвал…

"Скажи, что бенедиктинского."

— Сказал только, что Святого Бенедикта — только не монастыря, а по-другому сказал…

— Ордена.

— Во-во!

Отец Жозеф посмотрел на меня скептически.

— Что же это за история, с веретенами?

— Я их вырезал. На своей приспособе. Это не так сложно.

— Одинаковые?

— Не совсем они одинаковые, святой отец. Просто очень похожие.

— И как ты их вырезал?

— А вот, я тут принес чашу — посмотрите. Значит, если так закрепить, то она будет вертеться и нож особый подставить…

Священник выслушал всю эту галиматью не меняя выражения лица. Вертя в руках игрушку, которую я во время рассказа достал, отец Жозеф заметил только:

— Чаша красивая. Ровная.

— Хотел, святой отец, вам предложить. Может, для даров сгодится?

— А не испортится?

— Хорошо бы маслом каким пропитать — льняным, например. И высушить — недели две. А то с водой разбухнет.

— Что же, это деяние богоугодное… А что небогоугодно, сын мой, так это то, что ты занялся столярным делом, будучи кузнецом. Ибо сказано — каждому свое!

— Святой отец, а разве это в священных книгах так сказано?.. Разве не сказано — "нет ни эллина, ни иудея…"

— А знаешь ли ты, кто такой "эллин"?

— Нет, святой отец. Но иудей — есть еврей, думаю что некий народ.

Отец Жозеф рассматривал меня как диковинную зверушку.

— Дар твой, сын мой, церковь принимает… А от тебе мы еще поговорим. Иди.

Я смылся, надеясь, что руку целовать не надо. М-да, кажется захоти он — и горел бы я синим пламенем.

"Чашу взял, а игрушку просто "замылил". Интересно — выкинет, спрячет куда-нибудь, повесит…"

"Отнесет в подарок".

"Кому?!"

"Тем, на кого старательно не смотрит во время проповедей. Уж не знаю, что там было-есть — но для него оно ой-ой-ой… "

Надо было еще спросить — а появился этот шевалье у него или нет? Еще и этот колдовство "пришьет".

Мимо сверкая пятками букально просвистел Этьен — сын одного из соседей с оглушительным воплем "Донат, Донат — пошли скорей, там стражники самозванца поймали, вешать будут!!!"

Следует так понимать, с некоторым смятением подумал я, что и не появится.

Обходя лужи на раздолбанной дороге, я думал — сегодня уже суббота? Или пятница? Календарь у нас такой — с точностью до сезона… “Хранитель времени”, святой отец, далеко, узнавать особо не у кого.

Потеплело — вокруг полей уже народ трется, пока сеять опасается — но на виноградниках уже работы начали. У нас пока работы немного — так что сегодня я вроде доделал челнок и пошел станок собирать, пока светло.

Описывать дорогу от кузни до дома — дело исключительно неблагодарное. Ничего в-общем и нет. Дорога это громко сказано, тропинка. Деревца чахленькие, изгороди плетеные, одно отличие от обычных картинок — никаких кувшинов на них нет. Кувшин — вещь, денег стоит, а ну как разобьют! Кстати, не упрут — все на виду, потом найдется.

Сворачиваю в проходной проулок, наблюдаю картину — дети собрались у ровного пятачка и — я глянул сверху и умилился — запускают волчка. Чем его, интересно грызли-то?. Катается он слабо. Смысл игры, само собой — либо выпихнуть из круга, либо продержаться дольше других.

Тут я не выдержал, достал из пояса свой волчок (раза в полтора побольше, чем их струганые самоделки), раскрутил в ладонях посильнее и уронил в середину круга. Волчок с шелестом упал, стукнулся о камень, подпрыгнул, стабилизировался и пошел по сложной спирали. Мелочь повылетала из круга как-бы сама, а остальное попадало — он даже скорость не всю еще потерял..

Публика превратилась в зомби. Волчок шуршал. Носы поворачивались за ним. В конце концов, он, конечно, дернулся и упал.

— Ваш. Забирайте. Показать?

Загалдело-завопило-замахало руками. Показать. Еще раз взял, раскрутил, уронил. Тишина — все следят за волчком.

— С кнутом завтра покажу.

Вот так вот. Оно вам не здесь! Я тут как бы между вовсе токарь!

Хе-хе.

Через изгородь Мари поворот видела, пока очаг чистила. Как раз то место, где братья волчок запускали — с соседскими. Надо было бы братьев за хворостом послать, да пожалела их Мари. Вот и увидала: шел Анри-кузнецов сын от кузни домой, нес палки чудные. Много нес — не сгибался, не спотыкался. К детворе подошел — остановился, постоял, да и улыбнулся. А улыбнувшись, из за пояса достал волчок дивный — большой, да такой ровный, что и не видала она такого.

Крутанул, да уронил — детвора аж замерла, так он крутился. И Мари замерла как птичка-малиновка, да только не на волчок глядя.

А Анри еще раз им волчок раскрутил и пошел себе, улыбаясь. Волчок оставил. Подарил чудо — и пошел дальше.

Вечерять сели, мать и спроси:

— Франсуа, а что — хватит нам приданого, за Анри — кузнецова сына, Люсиль-то нашу просватать?

У Люсиль аж дыхание перехватило.

— Я — за дурачка?!

— Какого тебе тут “дурачка”?! — Зарычала мать, а отец аж ложку отложил. — Он кузнец! А за кого — за Жиля с заречной? Или кто там у тебя сегодня под забором трется?!

— Цыть, — рыкнул Франсуа и бабы замолчали.

Франсуа вернулся к каше, а через пару ложек тоже высказался.

— Толку с того прикидывания — хватит-не хватит? — буркнул он. — Она ему зачем? Орели — первейшая ткачиха. Что, позвала она кого из вас прясть? Нет. А пряхам аж по веретену дали! Тот же Анри их ей как “здрасьте” сделал — ну-тка! Ты ему, корова, зачем? На сиськи твои смотреть? Хоть бы кашу варить выучилась, перебирается еще… Мать, у Орели спроси сначала, коли охота — оно вообще-то, думать об том, надо?

Люсиль вылетела из дому как пробка из бочонка, но даже не заметила дернувшегося к ней Жиля. Как это — она да не нужна? Кому?! Да как он и посмел-то!! А червячок внутри завелся нехороший…

Свернул я к своему домику, свалил палки под навесом рядом с материным “шалашом”, но и на всякий случай крикнул:

— Мать, я дома!

— И-и-и!! Мария-заступница, а у меня и не готово! — прямо вижу, как матушка Орели руками у очага всплеснула. — Что ж так рано-то?! Случилось чего?

— Да ты не беспокойся, это я с батей уговорился, что буду стан тебе ткацкий собирать. Что смог — сделал, надо будет посмотреть, что вышло…

— Стан?! Бог в помощь, бог в помощь…

— Вот с Божьей помощью… Так что ты не торопись, все хорошо.

“Хотя я так думаю, что божьей помощи не получу — и, надеюсь, вообще без неё обойдусь.”

“Ты лучше отучись тут имя Божье с маленькой буквы поминать…”

“Не так-то это легко.”

Засим взялся я собирать все свои палки — которые, конечно же, “поплыли” за время изготовления — а потому и подгонять все по месту. Н-да. Надо хотя-бы измериловку как-то сочинить, а как? Масло найти, что-ли — так тут лен не растет… Или я, как обычно, не в курсе.

— Поздорову ли, кума?.. — раздалось у забора. Нарисовалась у нас там некая тетка. Глазками так туда-сюда и стреляет. Плотненькая, как мячик тряпичный — и также замотанная в тряпки.

— Не хвораем, слава Господу. Мимо проходила?

“… вот так и проходи.” — умеет матушка Орели выразить свое мнение. Прямо иногда сердце радуется — так умеет.

“Мастерское приветствие… Прямо от души пожелала сгинуть”

“Ну, а как же!”

Но тетка это все проигнорировала. Оказывается, что у нас куча родственников! Пока, стало быть, Анри-дурачок был — не особенно они замечались, а как Анри-подмастерье появился — вот они, цветуёчки-одуванчики, повылезали. Эту вот, “куму”, не знаю как и зовут.

Э-э-э!!! Это о чем это разговорчик зашёл?!!

— Ай, как интересно! Можно я тоже послушаю? А то вы меня навроде коровы женить собрались?

“Ты чего это?”

“Я чуточку зол.”

— То не в обычае.

— Не в обычае — полнолетнему человеку своим умом думать? Ты, кума, меня ни с кем не путаешь?

Само собой, матушка Орели уж не задержалась им об этом сказать и раньше… Но для неё они “всё-таки семья”. А для меня нет.

— Ой, — саркастически заметила тетка. — Не молод ли, петушок, для своего ума?

Ах ты, курица старая!

— То есть курицу топтать можно, а выбрать ту курицу — ума мало? О! Понял! Тётенька, а ты сама-то не возьмёшься? С — как вы там меня допрежь называли-то, напомнить? Вот и берись жить. Женой. Чтобы мне побыстрей расквитаться, да и ты за молодостью проследила?..

У тетки аж дух захватило.

— Дык ить я ж… Да как-то и не гадала… Да я ж уже…

— Золотые слова. Но кто же, кроме вас, с таким жить должен? Или это я у вас в долг взял чего? Так вы, тетенька вдруг слова свои поменямши? Помнится, и гоняли вы меня как того петуха с огорода, и точно в женихи никому не прочили. Вот я по вашим заветам и действую. А дальше будете лезть не в свое дело, так я и похлеще отвечу. Матушка стесняется, а я так хорошо помню, каково оно, в дурачках. Так что ежели не хотите платить за гвозди вдвое — ходите к Дидье или с советами да вопросами осторожнее. Что тебя касается — тебе будет рассказано, когда надо.

— Негоже это, без семьи человеку жить и сродственникам как чужакам каким отвечать!

— Обратно золотые слова! Вот это я и припоминаю, сколько помощничков было — понятно? Так что, чтобы ни мне, ни батюшке, ни матушке этим не докучали — а то я и правда обижусь. Сильно.

Ох, показал молодой кузнец зубки — и зубки-то кованные, каленые. Был дурачок, да весь вышел. Были глазки дурачка — а теперь мужика крепкого, пожившего. Даже и не знаешь, что лучше-то… Для женитьбы.

* * *

— Матушка, так дело только в колодце? Так я берусь, если ты не торопишься, сделать подъем вчетверо легче.

Матушка даже не нашлась, что сказать.

— Послезавтра тебе все предоставлю.

“И что ты делать собрался?..”

“Полиспаст. Мне Кола кусок ясеня подарил. ”

“Чего?..”

“Вот и ты посмотришь.”

— Сынок мой, Анри, — с непередаваемым горделивым презрением в голосе изрекла старуха Орели. — Сказал, что две палки и веревка три-то четверти веса всякий раз на себя возьмут, спорить не станут. Я так поразмыслила — что всяко получшей какой хамки… Все как сыночка мой обещал и случилось.

Отцепила крюк от ведра, смотала веревку и оба ведра к себе в заулошную унесла. Вместе с чудными колесами.

* * *

Полоса раскалилась в горне лежала не совсем для того, но и для подковы сгодится. Дождавшись “цвета сливочного масла”, я подхватил прут-полосу клещами и заклинил ее в для этого и предназначенном отверстии. Быстрей, быстрей! Стынет! Загнул, накинул на оправку — почти две трети успел. Ну, пластилин же… Нагрев. Вторая, загибаем. Еще нагрев — да, вот тут-то и видать, кто — кузнец, а кто — кино глядел. Я, кажется, пока ближе ко второй категории.

В-общем, на просечке я, конечно, облажался. Итого — семь нагревов, да еще с заглаженным заусенцем… М-дя. Орел. Сизый только. Повернулся к своему мастеру, думал как-то извиняться… Тома плакал. Это было странно и неуютно — но плакал он, кажется от счастья. Смахивал грязной, изуродованной тяжким трудом ручищей слезы, а они текли снова. Я не смог ему не улыбнуться. Ну, батя, как оно — нормально идет? Да я выучусь, проживем, бать, как-то так… Не парься. Я уже тут. Все нормально, батя, все путем. Не тебе ж одному воз тянуть, когда и передохнуть надо.

* * *

Не изменив выражения скуки на лице, шевалье врезал мне по зубам тыльной стороной перчатки. Я это понял только тогда, когда чернота после сверкнувшей в голове молнии боли, несколько рассеялась, продолжая ныть.

— Все понятно об оплате, тупое быдло? Или пойдешь моему сеньору жаловаться?..

Моральные терзания прекратились. Во рту стало мокро и солоно. Я нажал слева и справа на шарниры присоединения забрала, и слегка довернул внешние шайбы. Штифты слабо звякнули — не знаешь, и не услышишь.

— Шлем мне отдай. — он даже не радовался. Ему было просто наплевать.

Взяв шлем, он его придирчиво осмотрел, надел, надвинул забрало.

— Надо же, отремонтировал, тупица деревенская…

Я отошел на три шага, а он открыл забрало. Точнее попытался — штифты провалились в пазы и забрало заблокировалось на трех четвертях. Закрыв ему обзор. Он подергал его — безрезультатно.

— Ну, падаль!

И попытался сорвать шлем с головы — не тут-то было. Забрало уходило под подбородок — а челюсть не сожмешь. Он зарычал от бешенства, дергая шлем туда — обратно.

— Скотина! — дальше последовал поток новых для меня слов. Кучеряво высказывается дворянство, однако… Или правильнее назвать его “аристократом”?

— Снимай, сукин сын!!!

Я молчал, сглатывая кровь с рассеченной внутри щеки.

— Снимай!!!

Я тихо прошел вперед.

— Убью!!! Запытаю насмерть!!! Семя подлое!! Где ты?!

Не вижу повода откликаться.

— Кузнец, где ты?!! Отвечай, сволочь!!!

Не про меня. Он орал, метался, пытался сорвать шлем — а это больно, даже мечом махал. Одумался, к сожалению, лошадь только перепугал и привязь перерубил…

— А-а-а-а!!!! — я подождал, пока он устанет и упадет, бессильно царапая землю. Час орать и метаться — силен.

Я осторожно подошел поближе и спросил.

— Ты хочешь помощи, шевалье? Зачем мне тебе помогать?

— Выпусти, сука!!!

Он попытался вскочить — но уже ничего не вышло.

— Это неверное обращение. Подумай о себе — пить ты уже хочешь, а напиться будет очень нелегко. Без воды ты продержишься еще пару дней — и кроме меня этот шлем теперь никто не снимет…

Он что-то прошипел.

— Достаточно будет заплатить, обещать не нападать и обратиться без оскорблений. И, конечно, помнить, что если ты обижаешь человека железа — железо найдет способ вернуть обиду.

* * *

— Так сколько же ты, почтенный Ахмет-купец хочешь получить, скажем, за эти три мелкие высохшие палочки корицы?..

— За эти большие, изумительной целостности, удивительного аромата палочки корицы я думаю выручить не менее тридцати су за пару.

День перестал быть томным. Кажется, меня держат за лоха.

— Почтенный купец Ахмет, разъясни мне — это ты ТРИ цены заряжаешь, или ЧЕТЫРЕ?!

— Ты, юноша, еще молод — и не понимаешь, что всякий товар стоит столько, сколько за него готовы заплатить.

— Понимаю как раз — ибо не верю, что кто-то будет платить столько за уже подвыдохшуюся…

— Клевета!!!

— Да что ты говоришь?!!

Купец явно проснулся и потерял всякую вальяжность.

— Что вы, франки — что-то на арабском. — Можете понимать в благородных пряностях?! Аллах свидетель — ничего не выдохлось!!!

— Удивительны, удивительны эти твои слова — кору до тебя год везли, ты вез, тут с такой ценойуже неизвестно сколько стоит, и — не выдохлось?!! Да одна твоя жадность все выпила!!. И уж тем более и нечего меня тут нечестивцем обзывать!

— Я вожу его в специальной коробке, а ты и есть вот это самое слово — так что какое тут обзывательство…

— В коробке он его возит! И что?! Вот, можно ж понюхать прямо! Так что больше девяти су…

— Да он с ума сошел! И как только тебя допускают до торговли!! Как, как благородная корица может стоить менее двадцати пяти су за… Впрочем, тебе и не надо знать даже этого!

Ага, цена-то корректируется!

— Чтобы с тобой торговать, разум даже вреден! Ибо какой же ум такую цену выдержит!!

Вокруг заржали. Зрители, оказывается, собрались.

Ну, мы не подкачали. Кидались шапками и рвали на груди одежду. Воздевали руки к небу и тыкали друг в друга. Поминали Господа, Аллаха и даже Будду — хотя никто этого и не понял. Призывали кары и свидетелей. Чуть не дошли до тестовой готовки — но не срослось…

Сошлись на четырнадцати су. И три банки ему пришлось дать. Причем больших.

— Как дома побывал. — сказал купец, отвешивая мне все-таки три палочки. — Прямо от сердца отлегло, а то и поторговаться-то никто не может, продал — и сиди, как оплеванный…

— Легкой тебе дороги, почтенный Ахмет, — сказал я.

— Как ты догадался?

— Так время подходит, иначе ты в этих землях застрянешь еще на полгода. А товара почти нет.

— И тебе удачи в дороге.

— Да мне-то тут два дня.

Купец поднял брови. Я уже пошел себе к телеге, когда мне в спину прилетело:

— Почему-то мне кажется, юноша, что до твоего дома совсем не два дня пути. Да хранит тебя Аллах, христианин, в долгой и многотрудной твоей дороге…

* * *

Лошадь была не запаленная — но явно после скачки.

Какая кобылка! Уж точно не крестьянские и не купеческие рабочие лошадки. И какова всадница! Девчонке было лет четырнадцать-пятнадцать, и она была красива. Настолько красива, что захватывало дух. Рыжая, с кудрями перехваченными шелковым (!!!) платком, совсем не худенькая. С огромными, миндалевидными зелеными, как молодая трава, глазами. Одета она была ДОРОГО. Очень дорого. Пояс узорчатый, сапожки кожаные, кинжал на поясе… Охотница.

— Кузнец! — звонкий, полный жизни голос. Музыкальное, уравновешенное меццо-сопрано. Ой, мамочки. Ой, кажется, я знаю кто это…

— У меня расковалась лошадь! Исправь это! — я понял, что вспотел. И как-то вообще не в себе.

Алиенора — пока еще не Аквитанская. Пока еще не признанная первая красавица Европы. Ключевая фигура столетия. Фигура. Ой, кузнец, держись.

— Угодно ли будет госпоже спешиться? — пажей она, похоже, обогнала. — Если госпожа не сочтет это уроном, я мог бы помочь.

Девица, похоже принципиально никого не ждет. И горе тем, кто опоздал. Она мне даже не ответила — просто легко “выжала” свой вес и спрыгнула мне на руки. Поймал, поставил на землю. Нехотя поставил, чего уж там. Насчет политической не знаю, но вот на ощупь фигура… Э-э-э! Мужик! Очнись! Средние века! Сословия!

В тот момент, когда он подхватил ее, Алиенора вдруг подумала, что стоило дождаться Гийома. Кузнец принял её как пушинку, как падающий цветок — единым гладким движением. Опускаясь на землю она вдруг подумала, что и этот крестьянин — мужчина. Причем очень сильный. Очень. Он поставил ее на землю плавно и легко. Говорил же с ней — скорее как рыцарь, чем как смерд. Не заикался, не краснел, не ждал приказаний. Впрочем — он и не смерд. Он кузнец, он держит в руках оружие и доспехи — наверное каждый день?

Я поклонился и, взяв тряпку, подошел к ее лошади.

— Ну, ну. Давай морду вытрем? Она у меня влажная — тряпица. Я ж не кусаюсь? Давай-ка я тебя немного оботру.

Я, конечно, посматривал — но кобылка вроде радовалась возможности передохнуть и пококетничать.

— Далеко ли тебе, госпожа, скакать до замка? — спросил я, вытирая морду и шею лошади.

— Зачем тебе?

— Чтобы знать, стоит ли ей дать пару глотков воды — или нет.

— Я дам ей отдохнуть. Здесь.

Я отвел кобылку к столбу и накинул повод на крюк.

— Коваться любишь, красотка? А то ты большая, отбиваться не будешь? Нет? А морковку хочешь? Что ты в меня фыркаешь? Сначала коваться…

— Ты со всеми лошадьми так любезничаешь?

— Нет, госпожа, не со всеми.

Лошадь пофыркивала. Начал я с расковавшегося копыта. Девушке минут через пять стало скучно.

— Что это?

— Напильник. Способ почистить края копыта…

— Наш замковый кузнец так не делает.

— Я — делаю, госпожа… Возможно, у него такого просто нет.

Гвозди я поставил летние, подкову даже подгонять не пришлось. Лошадь поглядывала на меня и время от времени дышала в ухо.

— Госпожа Алиенор, госпожа Алиенор! Я нашел вас! С вами все хорошо?

О да-а-а!! “Пала-выра за госпожу”. Офигенная охрана. Парень, да тебе хоть четырнадцать-то есть? То есть конечно, он типа благородный паж, но что-то не кажется это мне существенным.

— Пф! — Девчонка не то, что не ответила — вообще отвернулась. Да, паж. Сегодня мне повезло больше. — Кузнец, а откуда у тебя на-пиль-ник?

— Я его сделал, госпожа. — ответил я, отрезая гвозди. — Когда решил, что он мне пригодится.

— Кузнец, ты должен обращаться к госпоже “Ваше Сиятельство”, и кланяться!

— Это ты определяешь, благородный паж, или все-таки светлая госпожа сама решит — как и кому к ней обращаться?

Вообще-то приемчик грязный. Но ты, паж, первый начал.

— Госпожа, нас ожидают. — сказал сей благородный мальчи… юноша, решив меня игнорировать. — Пора ехать.

Парень, поздравляю, ты тупица. Остается только узнать, под каким предлогом она тут застрянет. Может, подсказать?

— Кузнец, ты умеешь делать оружие? — подсказка не требуется.

— Да, госпожа. Хотя не все виды оружия я могу сделать здесь. Могу кинжал…

— Мне нужен кинжал! Сделай!

— Что госпожа желает — кинжал для праздника, кинжал для боя, кинжал для охоты?

— Хм. А какая разница?

— Кинжал для праздника — блестит и украшен, это к златокузнецу. Кинжал для боя — узкий, прочный, колющий. Есть разница и в заточке. Остальное зависит от твоей привычки. Для охоты требуется клинок пошире, более похожий на нож…

— Сделай охотничий. Прямо сейчас.

— Как скажет госпожа. Но это займет время. Час-два.

— Хочу посмотреть! Полагаю я, что твои умения стоит увидеть.

Четырнадцатилетняя умная, своевольная, здоровая девчонка… Красивая — аж дух захватывает! Да, помоги Господь твоему отцу.

— Но, светлая госпожа Алиенор… — попытался что-то проблеять паж.

— Я желаю! — топнуло солнце наше сапожком. — Не перечь мне, Гийом!

— Как госпожа скажет. — я поклонился, скрыв улыбку. Но за работой я пою странные песни — не оскорбит ли это тебя?

— Пф!

Я еще раз поклонился и взялся за клещи. Ну — полоса в горне давно есть, ногу на рычаг мехов — поехали! Само собой, для такого случая можно и потратиться. Положена в горн особая полоса — которую я уже третью неделю “пополам” складываю утром и вечером.

— А почему ты работаешь без — как их называют?..

— Молотобойца и подмастерьев? Как-то не обзавелся, госпожа.

Разогрел быстро, швырнул в клинья, загнул, насыпал флюс, и кинул под “Шлеп”. Ну, надо ритм держать:

Хорошо, что тут русского никто не знает. И еще раз пополам, а потом полосы по краям… Перекидывая полосу и формуя кромку длинной “финки” на наковальне, я видел сапожок, отбивавший такт. Ловко, точно, явно с удовольствием. Ай-ай-ай, девушке аристократке как-то и не комильфо? Степенные танцы подобают даме, нет?

— На медведя, вепря пойдешь, госпожа, или на благородного оленя?

Вообще-то я спросил не по делу, а просто на заказчицу-хозяйку посмотреть.

— Потом подумаю. — брызнула девчонка зелеными искрами из глаз. — Куй!

— Твоя воля, госпожа.

Раз уж передышка, я размял плечи и поправил повязку — а то опять на лоб течет. Ну-ка а где у нас молоточек средний специальный нумер, скажем, три? Коим мы и делаем долы для понижения веса и повышения прочности, дурачками полагаемые за кровосток?.. Где у нас нужная фасонная вставочка для моей хайтек-мега-инновационной-супер наковальни?

“Там, где кончается ночь, обрывается дождь…”

Оно конечно, никому кроме меня непонятно, что это такое происходит — но для хорошей работы надлежит ей, работе, радоваться. Верить надо, что ты — лучше всех.

Калим клинок докрасна — и в воду его, а там в масло сразу. Кладем отдохнуть…

— Приложи, светлая госпожа, ручку к рукояти…

Алиенора всегда любила глазеть на работу кузнецов. В немалой степени потому, что возле кузни и зимой было тепло и сухо, а еще туда не сразу добегали няньки и фрейлины. Кроме прочего, работа старого Жюля и Доната была интересным зрелищем. Глядеть же на работу этого молодого парня было как-то… волнительно, а не только интересно. Голос его гудел ритмично и быстро, а блестящие от пота мышцы переливались как на плечах у рыцарского жеребца.

Будет рукоять у нас — ясеневая, тангенциального раскола. Обточена она в общих чертах, только подогнать. Как? А для того у нас имеется станочек. Конечно, до нормального-то токарника нам тут аки до звезд небесных, но кое-что мы можем?.. Я прошелся средним мейселем по отметкам и взялся за кожаную полосу — за неимением наждачки. А после втер воск, настоянный на своем адском перегонном зелье — пить нельзя, но растворить вполне можно. А теперь — кольца. Гарду тут делают не так — но на то ж я и дурачок несмышленый, чтобы все не как люди делать. У меня она будет еще и пальцем-креплением работать.

Ну и на круг. Само собой, основная заточка — как для всех булатов, делается напильником. Но кромочку вывести надо, а заодно и проверить. Блестит кромочка — но совсем не сразу, трудно такой нож точится. Волнами нож покрыт — но этого почти не видно, не протравил я его. Классический кузнечный сварной дамаск. Впрочем, это я знаю, что он классический. По-хорошему, надо было бы пакет торсировать — но ни сил, ни времени.

— Как-то так, госпожа. — сказал я ей, протирая клинок от воды. — Темляк ты, думаю, по своему вкусу и соизволению выберешь.

— Плохой нож! — что ж ты, пажик, все никак не успокоишься-то?

— Как ты, молодой господин, это определил?..

— Вот — хороший! — толще раза в полтора, короче и ручка неанатомическая — зато по клинку гравировка. И блестит. Ну, паренек, я тебя не трогал.

— Испытаем? Вот этим кинжалом. Он же тогда сломается, срежется? Коли плохой? Или опасаешься?

— Дай ему свой клинок, Гийом! Мне интересно.

Парень явно пожалел о своих словах — но слово не воробей. Отцепил с пояса и нехотя отдал мне кинжал.

Я не спеша — в этом-то и фокус! — снял с его клинка стружку. Ну, так примерно миллиметра на полтора в глубину. По обуху клинка — не по вваренной полосе же это делать. Дурак ты, паж Гийом. Я-то, в отличие от тебя, устройство твоего ножа вижу. Кромочку моему ножу подпортило… Но не сильно. Хе-хе.

Ахнувшая девушка — вот ради чего все это затевалось-то. Всегда работает. Всегда. На самом деле клинок так оценить нельзя — но уж совсем простенький кинжал у парня был. Был бы паж умный — предложил бы мне канат или кошму рубить. Хотя и тут ждали бы его сюрпризы.

Слова не говоря, я повернулся к кругу и доправил свой клиночек.

— Прими, светлая госпожа. — подал я ей клинок двумя руками.

— Ой. — она улыбнулась, и кузница как будто осветилась. — Но… клинки ведь не дарят? Я должна тебе выкуп.

— Твоя улыбка, госпожа, лучшая награда. Ею можно выкупить коня — не то, что кинжал.

— Ты льстец, кузнец Анри. Льстец не хуже менестрелей! — засияла Алиенора. — Гийом! Выдай кузнецу Анри пять серебряных су!

Я поклонился еще раз, а хмурый, как туча, паж Гийом выдал мне пять су. Вздыхая и вынимая их из кошелька, как ногти из пальцев. Со страданием. Радостная Алиенора выскочила из кузни рассматривать свой новый кинжал, и я сказал пажу.

— Приходи послезавтра, я перекую твой клинок. Будет куда лучше. Могу сделать его легче или изменить форму. Одно су.

— Герб оставишь? — буркнул паж.

— Как пожелаешь.

— Гийом! — позвал капризный девичий голос. — Я голодна, мы едем в замок!

Вот поганка знатная, а? Но красивая. Ох, какая красивая — я таких и не видел никогда. Ни в какой жизни.

Сенешаль замка, шевалье де Брийе, встретил её один, на повороте к замку. Она приготовилась ему что-то сказать, но он сразу сообщил:

— Госпожа, твой отец желал тебя видеть.

О-о. Уж конечно сестрица Петронилла наябедничала!

— Где ты была, дочь моя?

— Я была на конной прогулке.

— Откуда кинжал? — герцог Гильом может и не обладал проницательностью своего деда, но никогда не был невнимательным

— Плеска расковалась, я заворачивала в деревню. Кузнец сковал мне его по моей просьбе.

Отец вместо того, чтобы начать ее распекать вдруг сказал.

— Позволь-ка взглянуть…

Придерживая кинжал за кончик и конец рукояти герцог повернул его вокруг оси — кромка блеснула в луче солнца.

— Так еще раз: кузнец сковал его для тебя, в твоем присутствии? Ты видела как он это делал?

— Да.

— Позволь мне испытать его?

— Извольте, батюшка. — она думала, что её ждёт выволочка за прогулку. Но кузнец, похоже, защитил её. — Но кинжал я просила для охоты.

Отец кивнул стражнику и сказал

— Снимай кольчугу. — Тот без слов снял кольчугу и положил на сундук.

Конечно, Гильом Десятый герцог Аквитанский был уже не тот, что когда-то, но сила из его рук еще не ушла. Он ударил резко и сильно — звук же оказался глухим. Кинжал рассек кольчугу и довольно глубоко ушел в дерево. Вынув, он осмотрел лезвие — кончик не сломался, кинжал остался прямым.

— Интересная могла бы быть охота… Ты заплатила мастеру?

— Пять су.

— Дочь моя, он продешевил. За подобный кинжал, бывало, отдавали боевого коня. Ты узнала имя мастера?

— Анри.

— Анри-Кузнец. Вот как… Иди, дочь моя. Закажи к клинку достойные ножны.

* * *

Я стоял на коленях и разглядывал копыта герцогского коня. Хорошие гвозди, откушены — но не зачищены. Мои лучше, я считаю.

— Кузнец.

— Ваша Светлость.

— Встань.

Я встал и взглянул на внушительную фигуру на внушительном же коне. Конь был в годах, герцог тоже.

— Не пяль… ся!! — я ждал этой попытки и сержант чуть не упал, промахнувшись мимо моего затылка.

— Тьери, подожди-ка меня там.

О-о. Их Светлость желают поговорить… Настораживает.

— Как тебя зовут, кузнец?

— Анри, Ваша Светлость.

— Встань. Как звали твоего отца?

— Тома, Ваша Светлость.

— Ты серв?

— Мы не работаем на земле, Ваша Светлость.

— Но на ней стоит кузня.

— … которая стоит на общинной земле. Фригольдер.

— Ты знаешь, почему я здесь?

Лошадь переступала с ноги на ногу. Тяжел Его Светлость… Ради кинжала — не поедет важный человек, сенешаля пришлет — максимум. Что-то ему тут было известно, что-то необычное. Что у нас тут было странного?

— Желает Ваша Светлость узнать — много ли железа выплавил я с отцом, пока тот еще жив был?

— И много ли?

— Около двух квинталов.

— Куда ты его дел?

— Плуги, детали, подковы — это было более года назад.

— И мог бы повторить?

— Это было вынуждено и нелегко, Ваша Светлость. — я поднял глаза и взглянул прямо в серые спокойные глаза властителя здешних земель. — Полагаю я, недостойный, не это дед мой Вашей Светлости изготовить полагал? Повторить можно — но вряд-ли это подойдет Вашей Светлости. Дозволите пояснить?

— Попробуй.

— В окрестностях нет достаточно леса, мало углежогов. Рудного камня тоже нет. Если все это возить, таскать, городить непонятно что — металл будет дорогим. Не говоря уже о том, что будет если руда окажется не вашей и хозяин поймет, что вы зависите от неё. Железо же, которое можно получить, качеством ниже, чем покупное.

Герцог молча разглядывал меня, а я из-под ресниц разглядывал герцога.

— Где поблизости есть рудный камень?

— Мне это неизвестно, Ваша Светлость. Иначе я бы очень постарался до него добраться…

* * *

Со своей сиротской тележкой я дошел до кузни. Поставил ее чуть в стороне и подошел к навесу. Седой мужик, с жилистыми руками стоял спиной ко мне у большой по местным меркам наковальни и мерно формировал прут. Ритмично и точно. Прут остыл, и он не прицеливаясь метнул его в горн. Попал. Поставил молот и повернулся ко мне, разминая пальцы.

Борода клином, усы, волосы стянуты в пучок. Все как будто засыпанное пеплом, глаза в морщинах. Серые, внимательные, жесткие. На испанца похож.

Он посмотрел на меня молча, а потом спросил:

— Пришел?

— Пришел.

— Деревенский?

— Деревенский.

— И наковальню, небось, с собой привез?

— А ты бы не привез?

— То я. А то ты. Ладно, — кивнул он на молот. — Бери, да сделай-ка мне… Подкову.

Я подавил мысль спросить “Тебе на правую или на левую?”, и стал выбирать прут, заодно примериваясь к незнакомому молоту.

— Может, я свой возьму?

— Нет.

Снова подкова, снова кузнец, снова экзамен… Я сделал зимнюю подкову, обойдясь пятью нагревами. Хороший горн, каменный. Куда мощнее моего… бывшего.

— Свою, — сказал мне сзади “испанец”. — В правом углу поставь. Закария меня зовут.

— А меня Анри.

— Чтоб как светло — горн был прогрет. Лежак там. И просечки не разбрасывай, не люблю.

* * *

— Возьму болванку деревянную.

— Так.

— Вырежу резьбу. Подгоню, чтобы чуть побольше.

— Так.

— Потом возьму песок с глиной, промешаю…

Тут Закария поднял бровь, похоже ожидая глупости. Не дождешься.

— В деревянной форме из двух частей…

— Погоди, чтоб зря время не тратить — отлить собираешься? Целиком?

— Так!

— Господи, за что? — с тоской воззвал в небо Закария. — Почему наказываешь нас, грешных?! А ведь этот еще из лучших…

Кажется, я ее все-таки ляпнул.

— Чего я такого сказал-то?! Может и не совсем уж хорошо, но что-то вроде бронзы-то сделаю. А посля прочеканю…

— Глупость. Ладно, два вопроса. Первый. Весить это сколько будет?! А им же махать надо! Ты вон, оглоблей помаши — получишь представление, каково оно на такой длине! Второй вопрос — а стоить это сколько будет?! Тебе, не ему! Прочеканит он. Вечно жить собрался?

* * *

— Деревенщина ты всё-таки, Анри… — сказал Закария осматривая клинок. — Потверже хотел, да? В масле калил… И то хлеб, конечно.

— Как сумел, как знал. — буркнул я. — Ты же сам и запретил его в угле запекать.

— А почему я запретил?

— Хрупкий был бы слишком.

— А тут у тебя что вышло?

— Ну, всё-ж таки получше. — уныло заметил я. Закарию мало волновало, что этот длинный кинжал был лучше всего, что я тут только видел у стражи.

— Хорошо, что хоть сообразил. Сделаешь так: Возьмешь полосу от того, что работать будешь, откуешь на три пяди. Нагреешь — и сунешь в воду. А потом сломаешь. Тогда смотри — где сломалось. На что еще надо будет смотреть?

Закария склонил голову чуть вперед. Я почесал в затылке, подумал и сказал:

— На размер зерна?

— Для начала так. Хотя ты вряд-ли разницу заметишь. Потом еще посмотрим, как отпускать будешь, и до чего додумаешься. Давай, иди учись.

* * *

— Прекрасно. Прекрасно.

Голос начальника стражи подействовал на всю свору как ведро холодной воды на костер — все прекратилось, все заткнулись. Остался только дымок и шипение.

— Трое, значит, оруженосцев. Один кузнец. Прекрасно, прекрасно… А что без коней, без копий?

Пауза.

— Не слышу ответа!!!

— Дык… это…

- “Дык”. Красноречиво, что уж. А тебе не стыдно, почтенный кузнец? Связался с идиотами.

— Они, как ты отметил, шевалье Де Брие, вроде-бы благородные оруженосцы, если не ошибаюсь? У меня не было особенного выбора, связываться или не связываться.

— Обязательно было до этого доводить?

— Их никто за руки не тянул, — пожал я плечами. — Они же должны быть умнее, благороднее и все такое.

— Грешно это, над убогими… МОЛЧАТЬ, тупицы, вас не спрашиваю! Грешно!

— Виноват, — сказал я. — Покаюсь. Потом.

— Ты дубину бы взял, тебе больше бы подошло. А то смотреть противно. Такая секира, вообще впервые вижу — и машешь, как метлой.

— Все лучше — обиделся я. — Чем эта компания.

— Нашел с кем сравнить! А вы что тут стоите?! Вон отсюда! Позорище моё, болваны.

* * *

— Ну как, ну как ты ноги ставишь? Ты что, руками бить собрался?

— А чем еще?!

— Руки твои, бестолочь ты деревенская, должны только держать и направлять клинок. А бъют, сиречь придают должное усилие клинку — спина и ноги. Медленно веди, медленно… Ночью торопиться будешь, кому-то и нравится…

— Это же топор, на самом деле! — впрочем, отговорки мои де Брие, который по какой-то удивительной причине согласился провести это ликбез, вообще не интересовали. Он махнул рукой, мол, давай сначала всю связку.

— Все твои придури про спину, а? Сколько уже мечей поломал?.. — в отличие от меня, Закария не задержался с комментариями.

— А ты лучше куй — не будут ломаться — шевалье с ответом тоже не затруднился. — ВЫШЕ!

* * *

Я успел уже размяться и кинуть пару полос для утренней работы в горн, когда появился Закария — но в кузню он заходить не стал.

— Ну что, Анри, готов?

— К чему, мастер?

Закария посмотрел и ухмыльнулся в бороду.

— А сделай-ка меч для вот этого юноши…

Здесь не предупреждают об экзамене. Ты либо делаешь — либо нет.

— Кузнец. — оруженосец запнулся, но Закария покивал и тот приободрился. — Сделай мне меч.

* * *

— Учишь тебя, учишь — и ты все равно такую вот… ерунду… выдаешь…

— Закария, ты бы сел, а?.. — мне уже четвертый день очень сильно не нравился вид моего учителя. Прямо-таки абсолютно не нравился. — Я тебя и так внимательно послушаю, только сядь и не волнуйся.

— Я тебе что, баба что-ли? — просипел Закария и все-таки сел. Практически упав на сундук. — Так… вот…

Я слушал.

— Что ты туда-сюда елозишь? Зачем кромку… поганишь?… Только на зерно, только. И… это…

— Параллельно? — как-то помахал руками я.

Закария только глаза прикрыл. Чо-та это как-то фиговато.

“Спроси, где болит. За грудиной, еще где?”

— Где болит, учитель? Слева, справа, со спины, за грудиной?

— За… грудиной… и спина…

“… твою мать… ”

“Что у него?”

“Мнится мне, инфаркт.”

“… твою мать…”

— Закария, тебе нельзя молотом махать и тяжести таскать. Я всё сделаю, но ты должен спокойно сидеть. А лучше лежать.

— …и совсем хорошо — в могиле? Я — без молота, ты себе… как это… представляешь?

— Вот я себе и представляю тебя там. И желаю этот момент оттянуть.

— Ты такое видел?

Как всегда — сразу в точку.

— Видел. И слышал. Дышать трудно?

Он покивал.

— Нельзя тебе напрягаться.

— Оно проходит. Это уже пару месяцев.

“Колония активных наноботов на диагностику и восстановление коронарных сосудов — берусь все посчитать и логику прописать…”

“Издеваешься?! Нитроглицерин хотя-бы надо сделать!”

“Издеваешься?!”

— Анри, это пройдет?

Вот как сказать?.. И что?!! Похоже, из моей паузы он всё понял.

— То есть всё… Зови отца Жана.

— Рано еще помирать!

— Помирать всегда рано. Зови.

И пошел я за священником.

Я сложил полосы в угол, смел золу и шлак с очага. В закатных лучах даже метла приобрела мечтательно-романтичный розово-красный оттенок. Но на ее функции и мои задачи это никак не повлияло.

— Давай, — сказал Закария не открывая глаз. — Завтра начинай.

— Что начинать?

— Что задумал — то и начинай. Хочу хотя-бы взглянуть.

Я начал подметать. Завтра, завтра… А я вообще готов? Мне попробовать-то раз плюнуть, да вот для Захарии неудачная попытка будет как-бы не последней…

— И про меня, — прилетело мне в спину. — Не думай. Хватит тебе перебирать хрень всякую в уме.

Вот жеж, телепат нашелся!

“Умному человеку никакая телепатия не нужна…”

* * *

Обычно спокойно-пробивная и хамоватая девица выглядела как зомби — за счет очень нехорошего выражения полного отчаяния в ввалившихся глазах.

— Кузнец. Я знаю, все знают — ты колдун. — она мертвой хваткой вцепилась мне в ворот. — Сделай так, чтобы он меня любил. Он мой! Он МОЙ!

Она почти визжала.

— Хочешь денег? Я найду. Я украду Хочешь меня? Со всем пылом.

— Ты определись уже. — начал злиться я, отдирая её от себя. — Он тебя должен любить или то, что я с тобой сделаю? Ты ж не подкова! Колдунов в другом месте ищи!

— Сделай, гад, ЧТО НИБУДЬ!!! — ворот затрещал.

— Тихо! Тихо. — оглянувшись, я утащил ее от греха за опорный столб. — Я дам тебе шанс, тупица. Забесплатно. Но… Только шанс.

Жуть какая — а всего-то взгляд изменился.

— Ты… душу мою купишь? Я… продам!

— Другому покупателю!!! И ко мне тогда не приходи! Повтори за мной мотив. М-м-м-м-м…

С третьего раза получилось

— А теперь пой за мной не останавливайся. И помни — нет пути назад. Или проваливай прямо сейчас, но не жалуйся!

— Ну?!

Я жестко взял её за ворот платья и левое плечо и стал напевать в ухо:

На словах “Пришей моё тело к душе, а с другой стороны пришей тень, чтобы танцевать в темноте...” она дернулась, но я не дал ей отвести ухо.

— Шей, шей, шей! — повторяла она за мной, с ужасом попадая в мотив.

— Теперь, — отпустил я её воротник. — Пой её, можно про себя. Или забудь, коли сумеешь. Иди. Завтра заходи, когда поймешь, как изменилась. А к нему не ходи. Иди уже!

Она убежала, прижимая руки к горлу.

“Твои доморощенные игры в психологию когда-нибудь плохо кончатся”

“Надо же было что-то ей сказать”

“Кому надо? Ей? Или тебе?”

Я не стал отвечать. Вообще-то, про неё не знаю. Мне надо…

Назавтра она не пришла. Пришла на третий день, под конец дня. И молча встала у кузни. Взгляд её был… прицельным.

— Я думала, Кузнец. Хочу спросить.

— Отвечу тебе на два вопроса ровно, не ошибись.

— Я… попаду в ад? Молилась я, но молитва больше не трогает меня.

— Теперь до тебя, наконец, дошло?. Ты — сама по себе. Оно так и было, да ты глаза закрывала. Перестала себе сказочки сочинять. И он — сам по себе. Я тебя предупреждал — что станет по-другому? Вот и кушай, не сплевывай. Насчет ада — понятия не имею.

— И это мой шанс.

— Да. — сказал я убирая прокованные полосы под лавку. — Именно так.

— Что такое “Лоа”?

Я неприятно улыбнулся.

— Лоа — Тень.

Она посмотрела себе под ноги.

— Не эта… Бесплатно добавлю тебе один совет — не думай, что можешь влезть ему в голову. За себя действуй. За свои решения — сама ответишь, ни на кого больше не ссылайся. А что ты — одна, думаю, ты уже не забудешь. Танцуй, коли смелости хватит. В темноте.

— Лоа — не Тень. — посмотрела она на меня со спокойствием темного льда. — Слово Тень стоит в другом куплете.

— А я разве сказал, что это твоя тень?.. Твои вопросы кончились. На твоем месте я спросил бы кто такая “Мама”.

— Ну это же понятно! Это… — она осеклась. Мне осталось только еще поулыбаться.

— Всего хорошего.

Она ушла походкой совсем другого человека.

* * *

Она уже попробовала ногой воду, как вдруг из под дерева вынырнула голова. Нет, не так как выныривал свалившийся в реку охранник — с шумом, пыхтением, аханием и руганью — а как выдра, тихо. Она чуть не взвизгнула, но удержалась, и пловец её не заметил. Он, таща за собой кожаный плотно завязанный мешок, проплыл к дальнему дереву, распрямился и пошел по нему, как акробат.

Фигура у пловца была очень… крепкой, но все-таки стройной. Из одежды на нем была только повязка на бедрах. Мышцы его переливались во время ходьбы, как на большом коне. Устроившись на бревне поудобнее, он развязал мешок, достал чистую тряпицу и вытерся. А вытеревшись, лег на бревно, явно устраиваясь передохнуть.

Она приподнялась немного, чтобы посмотреть еще — было страшно, любопытно и как-то приятно волнительно. Да это же молодой кузнец, Анри!

— Не знаю кто ты, девица в кустах. — вдруг сказал кузнец, не глядя на неё. — Но если у тебя здесь свидание, то его придется отменить. Я никуда в ближайшее время не пойду.

Скрываться стало глупо.

— Если я скажу, кузнец, пойдешь!

Кузнец, дернулся, развернулся к ней — но так и не упал. А жаль.

— Госпожа?!

— Что ты здесь делаешь?

— Купаюсь. — ответил он очевидную правду. — Прямо сейчас — лежу на дереве. А ты откуда тут, госпожа?

— Не твое дело.

Кузнец, похоже, уже оценил ситуацию.

— Прости, госпожа, что я не одет… — было как-то не похоже на смущение.

— Ты должен пасть ниц! — заявила она просто чтобы что-то сказать.

— Изволишь ли видеть, госпожа, я и так лежу. — резонно напомнил Анри. — Но если ты хотела искупаться, я могу поплыть поискать другое место.

И вроде ответил-то с почтением…

— Почему ты не трепещешь и не боишься?

— Потому, что ты, светлая госпожа, снова сбежала от своей свиты. И прямо сейчас никого не позовешь, и рассказывать о нашей встрече вряд-ли будешь… А я сам не причиню тебе никакого вреда. Так что, если меня за что нибудь и казнят — от меня ничего не зависит, все равно беспокоиться поздно.

Он потянулся, как большая собака.

— Кстати. Ночка отвязалась.

— Вот же … …!!! — даме не приличествовало так выражаться, но Ночка и правда отвязалась.

Поганская скотина отлично знала, что будет — и когда Алиенора кинулась её ловить, с удовольствием вломилась в воду по брюхо. Еще и скалилась. Успев только схватить её за повод, девушка оказалась там же, где и лошадь — в реке. Вода была, как выяснилось очень прохладной. Бросив повод, она уцепилась за луку, но в стремя не попала и теперь отплевывалась, почему-то подумав только, что платье, к счастью, все равно на берегу.

— Помочь забраться, госпожа? — вдруг спросил Анри, оказавшись совсем рядом. Повод он уже поймал. Ночка фыркала, с удовольствием пытаясь его ухватить за плечо — поиграть.

— Не надо. — почему-то покраснела она. Анри изобразил полупоклон, и собрался плыть назад.

— Кузнец, — вдруг сказала она. — Научи меня плавать. Я видела, ты хорошо умеешь. Все равно теперь часа два никуда ехать нельзя.

— Плавать, я? Разве тебя, госпожа, не могут научить твои дамы? Мне как-то неуместно.

— Я решу, что тебе уместно! — заявила Алиенора. Но обоснующе добавила — Все равно эти курицы ничего не умеют. А ты ведь уже тут.

Ладно, хоть рядом постою… Она с любопытством оглядывала меня из-под ресниц, как бы незаметно. Только крылья точеного носа подрагивали.

— Давай привяжем лошадь, все-таки, госпожа… И учти, за один раз скорее всего не получится.

— Ничего не бойся, госпожа. Расслабься. Я рядом. Ложись на воду.

Ночка пофыркивала, изредка макая нос в воду, курлыкала какая-то птица, вода журчала. Было так… спокойно. Его руки под плечами были твердыми и теплыми.

— Прекрасно, госпожа, прекрасно. Я рядом. Ничего не бойся.

Она полежала еще, а потом до нее дошло, что больше её за плечи никто не держит.

— Ты уже плывешь, не напрягай… — он успел подхватить её под руки, но она все равно, бултыхаясь, уцепилась за его плечи.

— Не надо бояться. — сказал Анри. — Ты сжимаешься и тонешь.

— Еще! — сказала она, даже не отдышавшись

— Пора ехать… — с некоторым сожалением сказала Алиенора. — Выйди и подержи мне эту скотину. И… не смотри, я выхожу.

— С точки зрения твоей свиты, все самое страшное уже случилось. — Она разглядывала его плечи и спину, пока вертелась в платье, чтобы хоть как-то его разровнять.

— Им не обязательно об этом знать.

— Как тебе будет угодно, госпожа. Что ты им скажешь?

— Повернись. Зашнуровать сможешь?

Даже не знаю, что было для меня хуже — эта ее мокрая ночнушка или моментально прилипшее в некоторых местах платье.

— Благодарю, Анри. — сказала она, усевшись на лошадь.

— Услужить тебе — счастье для меня, госпожа.

— Все так говорят… — заметила она не очень весело.

— Разница в том, госпожа, что я тебе это сообщаю.

Кузнец поклонился ей как благородный рыцарь. Проклятье, почему у этого простолюдина жест выглядел так естественно?!

* * *

Де Брие еще раз попытался объяснить:

— Госпожа, со всем уважением, ваш батюшка оставили исчерпывающие распоряжения, и вы об этом знаете. Достойной госпоже не годится жить незамужней…

— Батюшки более нет, и я сама решу — за кого и когда мне выйти замуж! И уж конечно, это будет не такой бессильный дрищ! Ясно?!

Она гневно обвела глазами своих слушателей — каковых было двое. Я был впечатлен.

— Госпожа, дозволь мне сказать. — не выдержал я.

— Я полновластная хозяйка Аквитании!!! Что ты, кузнец, можешь сказать МНЕ?!

— Правду. Сколько рыцарей, госпожа, присягнули лично тебе? Десять, пятнадцать? Кто из них отдаст за тебя жизнь, и приведут ли такие люди свои копья? Я отдам, но я не рыцарь — сейчас ты моя госпожа. Господин Де Брие отдаст за тебя жизнь — ты его госпожа. Но как ты собираешься простирать свою власть, например, на графов Гиени?!

— Как ты смеешь?!!

— Госпожа Алиенора, если ты будешь закрывать глаза на правду — правда не исчезнет! Его Светлости больше нет!

— Я знаю!

— Да нет же, ты не знаешь! Сейчас ты символ власти над этими землями — символ, а не власть!!!

— Ты глупый простолюдин, что ты можешь понимать!

— Он прав, госпожа — сказал вдруг Де Брие, как будто бросаясь в омут. — Он прав. Ты — приз. Ты земли, а не властитель земель!!!

Она остановилась, со сжатыми кулаками и вздымающейся грудью глядя на нас.

— Власть твоего отца стояла на его силе. — продолжил я. — На том, что он лично был гарантом и посредником, мог подавить любого мятежника — отдав его остальным или подавить своими силами. Но ты не сможешь сейчас бросить вассалов на мятежников. У тебя мало безусловных сторонников. И они это знают — и возможные мятежники, и вассалы.

— Как это?!

— Вот так! Кто-то скажет, что лично тебе он слова не давал. Кто-то сделает вид, что не получил клича. Кто-то сошлется на еще что-нибудь. — торопился я. — Ведь ты не можешь ждать, а они могут. Ты не знаменитый воин, за тобой не пойдут. Нанять кого-то ты не успеешь, а наняв — не удержишь. Тебе нечем надавить, особенно — если ты не выйдешь замуж! Потому что отец твой УЖЕ договорился об этом — ты не можешь отбросить эту договоренность и надеяться на соблюдение всех остальных!

— Да почему?!

— Да потому, что его они сожрать не могли, а тебя — могут!!! И отлично прикроются тем, что ты — женщина! У тебя мало сил, и ты если обращаешься к закону и данному слову, не можешь закон же и слово отбрасывать. Что помешает сильнейшему тупо заставить священника вас обвенчать, а потом запереть тебя в башне?! Страх Божий?! Так он Храм покрасит и ему все простят!

Она стояла и чуть не плакала от гнева.

— Он передал твою судьбу совету. — тихо сказал Де Брие. — Если ты не желаешь ему подчиняться… Я постараюсь устроить твое бегство. Но Аквитанию ты потеряешь.

— Кузнец у тебя будет, госпожа. — осталось добавить мне. — Будут и доспехи, будет оружие — со временем. Деньги… если все очень постараемся. Но бежать надо далеко. Война в благословенной Аквитании будет, это уж и к бабке не ходи…

Она перевела взгляд на Де Брие.

— Ты мог бы и помолчать об этом, Кузнец! — рявкнул тот.

— Нет! — рявкнул ему в ответ я.

— Почему?! — спросила госпожа наша с надрывом и болью.

— Я не могу оставить тебя слепой, госпожа. У меня сил нет бояться за тебя еще больше…

— Почему будет война?!

— Потому, что ты гарант их договоров. Ты можешь стать центром власти — но если тебя не будет… Они начнут делить её снова. Как-то по-другому такая дележка проходила, хоть когда-то? И кого-нибудь обязательно посетит мысль, что тебя можно найти и захватить.

Она буквально зарычала, резко повернулась, и взмахнув шлейфом платья резко и решительно, совсем не по дамски, зашагала к лестнице в свою часть донжона. Даже качающийся колпак её выражал гнев.

— Нас услышали?.. — спросил я без особой надежды.

Де Брие даже отвечать не стал. На том и разошлись.

* * *

— Кузнец.

Я молча поклонился. Не годится кузнецу пялиться на герцогиню. Даже если ей пятнадцать лет, а тебе двадцатый год. Даже если при ее приближении трудно дышать.

— Ваша Светлость…

Совет должен был уже закончиться. Я совершил наглость — я поднял глаза и посмотрел на нее. Простое платье, капор… Она явно не ждала от результата ничего хорошего и выказывать герцогскому совету уважение не собиралась.

— Ты можешь сковать мне счастье?

В её глазах плескалось отчаяние.

— У вас есть Ваши опекуны. Как может простой кузнец… — Господи, какую трусливую мерзость я несу!

— Ты знаешь, что они сказали?

Я пожал плечами.

— Разве они уже решились? Тогда — французский король. Наверняка, они настаивают на скорейшей свадьбе. Ссылаются на завещание Вашего батюшки… Кстати, не думаю, что врут.

— Они не сказали.

Её волосы не умещались под капором.

— Я ошибся?

— Нет. Просто они еще торгуются. — она подошла близко. Недопустимо близко. — Откуда ты знаешь?

Я помолчал. Это больно. Просто больно…

— Наплевать, о чем они там треплются. У них слишком многое зависит от Анжу и Тулона, от постоянного конфликта с Бургундией, от… У них куча родственников — это возможность подгрести земли. Им не нужен новый участник дележки. Анжуйский король — ох, прости — герцог — намного сильнее любого из них. Зачем им настоящая власть над ними? Поторговались за привилегии, а то и просто гарантии status quo — да и согласились.

— Ты кузнец — и уже вчера ты знал это, и говорил мне. А они щеки надувают до сих пор. Так скажи, что мне делать?!

— Что ты хочешь от меня, светлая госпожа Алиенор?! — взвыл я. — Счастье… счастье не снаружи. Его нельзя отковать. Его не даст никакой совет! Оно может появиться только здесь!

Я коснулся ее лба. Она перехватила руку. Быстрая. Сильная… Узкая рука не отпустила меня.

— Что ты хочешь услышать?! Если бы я только мог… я сковал бы тебе корону из своего сердца. Я отдал бы жизнь на твое платье — но она только дым. А сердце — просто мясо. Оно сгорит с вонью…

— Ты плакал. — Она схватила меня за голову и пригнула к себе.

— Откуда ты знаешь?

— Я — госпожа этих земель! Мне известно все! Я смотрю на тебя. Каждый день.

Её губы оказались так близко.

— Нас увидят.

— Мне все равно. Они меня продали. А он купил. Но получит только то, что ему останется.

Она не умела целоваться. И от этого “сносило крышу”. Наверное, руки ее были куда слабее моей шеи — но держали ее куда прочнее стальных канатов.

— Они меня казнят. — я с трудом перевел дух и посмотрел в ее зеленющие глаза. — Но мне плевать.

— Не посмеют. Ты — мой!

Вечность прошла до того, как мы оторвались друг от друга второй раз. В основном — отдышаться. Она была одновременно невесома и восхитительно…

— Я его убью.

— Потом. Займись делом!

— Тобой?

Вместо ответа она завалила меня на мою лежанку. Опыт она с успехом заменила энтузиазмом…

— Поедешь со мной.

Меня проинформировали. И на том спасибо.

— Я его и правда убью.

— Пф!

— Знаешь, повеления звучат убедительнее, если произносятся не в таком виде.

Я погладил ей изгиб талии и бедра.

— М-м-м… Левей. Да. — она еще и потерлась об меня. — И так достаточно убедительности.

— Мы тебе платье испортили.

— Это не “Мы”, это я… Какое-то оно было непрочное. И мешалось.

— На нем следы крови и разорвал его в основном я… Кажется. Так что, извини, все-таки “мы”.

Она фыркнула и мы снова начали целоваться.

— Госпожа, — раздался от входа дребезжащий голос её няньки. — Одевайся.

— Я занята. — с кошачьей ленью в голосе заявила Алиенор. Не озаботившись прикрыться.

— Они призывают тебя.

— Может быть, ты меня не нашла?

— Я, безбожники и грешники, нашла вас! — у старушки-няньки с ответом не задержалось. — И вы даже не стесняетесь!!! Что ты скажешь своему жениху?!

Я начал все-таки вставать. Хоть штаны найду… Дева снова обвила мою шею руками и устроилась на мне поудобнее. Вставать вообще расхотелось.

— А ничего. Может не брать. У меня платье порвалось. Пусть своему отцу предъявляет претензии…

— Я принесла тебе платье. — пробурчала нянька. — Фу, срамотища! И где!

— Тут, почтенная, — обиделся я. — Моё жилище. И ничего плохого в нем нет. Кстати, в отличие от местных залов, у меня не на… не воняет, солома свежая и по три дня кувшины известно с чем не стоят! Кстати, никто на нас не пялился в отличие от. А простынь я вообще только купил! Сказать страшно, сколько отдал — что-то мне подсказывает, что не у всякого графа…

— Ах, фи. — прервала меня Алиенор тоном капризной девочки. — Ты такой некуртуазный… Пить хочу.

— Прости, светлая госпожа, обстоятельства не располагают к изъявлениям… Вот.

Алиенора уткнулась в чашку, не озаботившись одеться. Мысли мои как-то потеряли фокусировку…

— Все от чтения, все от чтения твоего!!

— Отвернись, почтенная.

— Чего я там не видала?! Спортил…

— Гхрм. — показательно откашлялась Алиенора.

— Прости, госпожа.

— Иди. Я скоро выйду. Скажи им, что в ожидании и трепете госпожа уснула в саду… Брось гадость — у меня отобрали штаны. — У нас мало времени.

— Чего ты распоряжаешься, а?! Что там трактует нам святой Пафнутий о покорности, а?!

— Ну-у-у… ты сперва добейся этой самой покорности! И какого-то Пафнутия придумал еще! Богохуль…

Через полчаса я все-таки натянул штаны и стал помогать ей одеться.

— Однако, ты ловко обращаешься с платьем!

— Оно очень простое. Я же был внимателен, ибо содержание делает его интересным… для подробного изучения. — я поцеловал плечо и шею, девушка мурлыкнула. — Кстати. Про поехать с тобой… А в договоре, часом, меня не упомянули?

— Не знаю — серьезно сказала она упихивая волосы под капор. — Разговор про тебя был. Такой, знаешь…

— Приценивались?

— Да, пожалуй.

— И сколько за меня давали? Или почем я шел?

— Примерно, как средний замок.

— Даже не знаю — гордиться мне или злиться. Ну, вроде неплохо?

— Я половины не вижу.

— Подожди-ка… Я ведь должен тебе подарок.

— Утро-то еще не наступило… Ой!

— Оно твое. — зеркало в человеческий рост здесь проходило по разряду единорогов… Пока этим не занялся я. Кстати, единороги в качестве рамы были бы очень неплохи. Эх — хорошая мыслЯ, она приходит опосля.

— Господь наш всемогущий!!! Анри? — девушка и зеркало. Вечный сюжет.

— Да?

— Я тебя люблю.

— Я тебя тоже. Не отдавай меня. Оставь себе, будет поводторговаться. Чудес от меня на первое время хватит…

— И не думала. Никакой торговли. Ты — мой!

Мы поцеловались и она убежала. Господи, да ей-же шестнадцати нет!!! Матерь моя женщина, вот не думал в педофилы попасть…

“Ну, тебе тоже не сильно-то много”

“В каком смысле?!”

“И в прямом, и в переносном…”

“Ну, я — то понимал, что делаю…”

“Тяжкий вздох должен тут раздаться. Где ее нижняя рубашка?”

Я огляделся.

“Ничего не валяется, она и не спрашивала. Да не было никакой рубашки.”

“Вот именно, дурачок. Платье обычно не носят долго без сорочки — его же жалко, оно ж портится, да и неприятно это. “Понимал” он, Господи…”

Гийому де ла Тьеру, пажу, я сломал руку. Не то, чтобы я именно собирался это делать — но когда тебя пытаются ударить кинжалом, начинаешь защищаться. Кольчужная рубашка моего личного плетения под курткой оказалась как нельзя кстати… Вопроса “Почему?” у меня не было — он плакал и кричал, что не допустит бесчестия госпожи. Глупый влюбленный мальчик — он догадался, кстати, просто потому что ему сказали забрать её подарок… Собственно, я от него и отличаюсь-то возрастом.

Пажа увели (слава Богу, он заткнулся), разбираться остался сенешаль замка. Мужик опытный, битый жизнью, командир — собственно, Де Брие все было ясно. Подозреваю, еще вчера. Кинжал с гербом Тьеру он забрал, а у меня спросил:

— Зачем?

— Что — “зачем”, Ваша Милость?

— А то ты не понял. Прикинься дурачком еще. Ты хоть представить можешь, что будет?

— Нет. Не могу.

— Ну и зачем?

— Вы, Ваша Милость, что и правда думаете — что у меня выбор был? Что если Алиенор Аквитанская решила — то я мог бы что-то такое возражать? Вы-то ее с восьми лет знаете.

— С трех.

— Ну, так как? И потом, что — госпожа была несчастна? Или зла?

— Дурак ты. Кузнец гениальный, а так — дурак.

— Дозвольте вопрос, Ваша Милость?

— Ну?

— Вы правда не поняли, зачем она это сделала? Будете про любовь говорить, про случайность? Или говорить, что я её соблазнил?

Он криво ухмыльнулся.

— Тогда я был бы дурак. Понял… Хотя это все равно глупость. А ты прямо сразу догадался?

Мне оставалось только грустно улыбнуться

— Нет. Но я бы все равно… В-общем, поступил бы также. Вы, главное, не кричите о событии на всех углах. Я серьезно.

Он махнул рукой и ушел.

— Вопрос только в том, когда она узнает, что из её замысла ничего не вышло… Но мы об этом, скорее всего, узнаем если не сразу — то почти сразу…

Фигура в плаще с капюшоном, формально говоря, не имела признаков уверенного опознавания — но мне никакие признаки были не нужны. Я взял ее за руку и провел к себе — наполняясь ужасом, который плескался внутри меня как скверный суп… Она не сопротивлялась.

В комнате я закрыл дверь, повернулся — она сняла капюшон. Вся моя обида, злость и усталость испарились как туман, как только я увидел ее дрожащие губы.

Я подошел к ней совсем близко и сказал.

— Я — твой человек, госпожа. Я тебя люблю, и не как госпожу. Ты не можешь быть для меня плохой, ты не можешь быть для меня грязной. Ты — моя жизнь. Хочешь — возьми ее. Но не говори со мной так.

— Я не могу плакать. — прошептала она. — Я думала, это можно просто потерпеть, и если заранее — как кое-кто делал, то будет легче…

Я шагнул вперед и обнял ее. Она ткнулась в меня и наконец заплакала.

— Мне не надо об этом говорить… — она лежала у меня на груди. — Или надо?

— Я не знаю. — честно сказал я. — Если трудно удерживать в себе, то лучше говорить.

— Господи, как же это было глупо! Никого, оказалось, моя честь девичья не волнует — как ты и говорил. А теперь все так тяжко — именно потому, что есть с чем сравнить! Он грязный. Он тупой, он воняет… Господь Всемогущий, я же не смогу его терпеть. Не убивай его! — вдруг вскинулась она. — Войну мы точно не переживем! А если они тебя казнят — я умру! Ещё лыбятся, сволочи, смотреть противно…

— Не буду убивать. Он вряд-ли тупой, госпожа. Со мной или без меня — не считай его глупее, чем он есть…

— Это ты к чему?

— Ты можешь его изменить. Он не будет сопротивляться.

— Зачем ТЫ мне это говоришь?

— Чтобы ты знала. Я говорю тебе всю правду — как её вижу. Нельзя же любить и подставлять под ошибку…

Убивать меня пришло четверо. Хотелось бы небрежно бросить, что я все понял за лигу — но это будет неправдой. Не я. Мир вдруг стал густым и стеклянистым.

“Четверо на запад, сто метров. Расходятся. Готовься”

“Чего?!” — вставать я начал скорее рефлекторно.

“Убивать тебя будут!”

— Что скажешь, кузнец, в своё оправдание?!

Я еще подергаюсь, сволочи. Наверняка бесполезно — но ты у меня, епископ, этот денёк запомнишь надолго!

— Ваше Святейшество, благородный суд. Сказано здесь и подтверждено, что господа Де Сов и Д’Корни есть подданные короля Франции. А вы говорите о правиле, введенном в Анжу, и мы при этом — в благословенной Аквитании… Следует ли понимать нам всем, что суд ваш приравнивает жителей Аквитании на территории Аквитании ко всем остальным людям? По закону и обычаю другого государства? Чем ограничивается в этом равенстве сей суд? Отдал ли король Франции своих подданных вашему суду?

Стало реально тихо. Я только что предложил епископу признаться, что он сепаратист. Или стал судить не по чину. Такого тут, мягко выражаясь, не одобряют деятельно. Это кроме того, что “ты чужаков наравне с нашими людьми поставил”. Ты у меня язык-то проглотишь, краснобай.

— Желаешь посидеть в темнице, пока мы это выясним?

Неплохой ход.

— Не могу сказать, насколько Ваше Святейшество собирается прекратить судить…

Слабо от права отказаться, а, сука? Ты тут на птичьих правах, местный хозяин тебя мягко сказать недолюбливает — терпит с трудом. Он тебе даст время — быкам только жопы помоет…

— И все мы слышали, что Ваше Святейшество изволили сегодня обещать, что правосудие будет быстрым.

В толпе захмыкали — на да, об отношениях герцога и епископа тут все отлично осведомлены. Сейчас мы развлечение продолжим…

— Господин же Сулье, убитый, к благородному сословию не относится — так сказано тут…

— И остается третий сын виконта Де Ферме, который и житель Аквитании, и вассал герцогов Аквитанских.

— Он убит кинжалом господина Сулье, который находился, как тут три человека сказали, в руке господина Сулье. Ибо тот лежал на сыне виконта Де Ферме, и кинжал достали из его рук с большим трудом. У досточтимого суда, таким образом, нет состава преступления, красочно описанного Вашим Святейшеством.

— Ты направил его руку!!!

— Правосудие гласит, устами Вашего Святейшества, “Буде падет от руки простолюдина…”. Про направление чьей-то еще руки там не сказано. А говорится такое лишь о подстрекателях. Как показали нам и подтвердили, я этих людей допрежь не имел удовольствия видеть, так что и подстрекать не мог.

Она напоминала Ночку в леваде — точно так же резко ходила от стенки к стенке, как будто разгоняясь для рывка на волю.

— У тебя другие глаза.

— О чем ты, госпожа?

— Ты молод, а смотришь как глубокий старик. Что ты видишь, кузнец мой? Все смотрят — оруженосцы и пажи смотрят, как псы на мясо, и видят платье да волосы. Смотрят служанки — на тряпки, Надин смотрит — и видит меня младенцем, которую она учила ходить и плести куколок из травы. А ты видишь меня как что-то очень большое и грустишь. Через что ты на меня смотришь?

Через тысячи бесполезных слов, семь сотен лет технологии, сталь и пластик, ломкие страницы и зеленые экраны. Я смотрю на тебя, Птица. Смотрю вверх. А ты улетаешь.

— Через тысячу дождей, через серые небеса и холодные огни, чужие восходы и равнодушие глаз людских… И вижу солнце, Господом данное. Зачем тебе знать это, Солнечная Птица Гиени? — поцеловал я её пальцы. — Я хочу жить этим мигом. Я не хочу… знать. Я вижу огонь и птицу.

— Иногда мне кажется, — погладила она меня по лицу. — Что тебе тысяча лет…

* * *

— Что скажешь, Кузнец?

Коза в углу даже глаза не спрятала…

— Благодарю Господа за милосердие Его, — надеюсь, я не запутаюсь в латыни. — За то, что ты петь не умеешь, госпожа.

— Петь?! Ты с ума сошел?!

— Ответ на этот вопрос, госпожа, из моих уст не может быть достоверен…

— Уходи.

Кузнец вышел.

— Скажите мне матушка… Я умею петь?

— Ты неплохо поешь, дочь моя. Голос у тебя хороший, я не раз говорила тебе это…

— Я не это спросила, — Трудно было ждать такого, но… Игуменья увидела в упрямом повороте головы её отца. — Будь добра, ответь мне правду.

Ответ потребовал усилия, но солгать ей показалось хуже.

— Это правда. Ты действительно поешь не хуже многих, дочь моя. Но на моей памяти была монахиня — сестра Франсуаза, голос которой… Когда она пела, люди воочию видели Небеса и Ангелов Господних. Или Врата Ада. Не годится мне такое говорить, но если бы она пела о грехе — знаю графов, что бросали бы владения к её ногам. Знаю баронов, что попытались бы её выкрасть. Будучи пожилой, она учила некоторых сестер, и матери-настоятельницы были готовы отдавать священные сосуды, за постигших её уроки. Хотя формально, женщине не следует петь в церкви… Тебя она бы в ученицы не взяла.

Пауза была долгой, и в полутьме было не видно выражения лица Алиеноры Аквитанской.

— Спасибо, святая мать. За правду.

Неизвестный мне дорого одетый мальчишка был слаб. Не то, чтобы совсем — но его не хватало компенсировать инерцию меча.

— Еще раз. — пожилой безземельный рыцарь, который его не спеша гонял, был спокоен, но как-то тосклив. Перспектив он не видел.

Парень, упершись в колени, поднял руку — и рыцарь остановился.

— Дай мне вздохнуть, Делье.

Прикольно. Это у нас чего, какой-то молодой герцог? А почему без свиты? Парень поднял голову и спросил уже меня.

— Что смотришь?

— Тут моя кузня. — ответил я ему, не озаботившись особой вежливостью. Чего там париться, все равно убьют. — А у тебя, неизвестный мне юноша, меч неподходящий.

— А у тебя лучше есть? — раздраженно спросил парень, пользуясь возможностью отдышаться.

Да пошел он, король Луи! Отдам этому!

— Есть. Так что, если хочешь еще передохнуть — заходи, посмотришь.

Рыцарь глядел на меня странно, но молчал. Парень пожал плечами,

— Давай посмотрим, Делье. Я правда устал.

— Как скажете, господин. — слегка поджал губы старик.

Я вынес сверток ко входу, где парень не дожидаясь приглашения сел. Хамоват ты, паренёк.

— Вот такой, как мне кажется, подошел бы больше.

— Такой прутик?! — не удержался рыцарь. — Ты ювелир что-ли, кузнец?!

Парень уставился на витую защиту, запаянную в экюссон и осторожно взялся за рукоять. Длинновата для него — но совсем чуть-чуть.

— Этим мечом не следует рубить, как топором, но…

Парень взмахнул “спатой” — мой вариант скъявоны, “славянского меча” было трудно как-то классифицировать.

— Он легкий!

— И переломится от любого удара! — продолжал бурчать Делье.

— Давай попробуем. — предложил я. — Я рубану по твоему мечу, а ты мне, если не сломается мой, полторы цены заплатишь?

— А давай-ка я рубану?!

— Я хочу попробовать! — заявил парень, не выпуская клинок из рук.

Рыцарь только очи горе возвел.

— Этот меч легче твоего. — сказал я парню по дороге назад на двор. — Он гибок, но не жесток. Постарайся не встречать клинок противника в упор, а отклонять, продолжая движение скольжением по чужому клинку. Обопрись на чужой меч и сможешь рубануть, проскальзывая сбоку. Тебе удобно колоть и…

Парень уставился на меня, как на идиота.

— Не прими за неуважение, господин. Ты этот меч впервые видишь — а я его сделал. Дело твое, но я-то его лучше знаю. Двигайся быстрее вслед за ним — меч тебе поможет.

— К бою! — сказал парень, и я отошел.

Конечно, вышло у парня не особенно. Но совету он внял.

— Ха! — на предплечье старика появилась полоса распоротой ткани

— М-да. — ехидненько заметил я от зрителей. — Храбрый воин, благородный Делье, по-моему у тебя зарубки на мече? А прутик почему-то не сломался?

— Сколько?! — спросил парень, даже не отдышавшись. — Сколько ты хочешь за неё, кузнец?!

— Подарок. — махнул я рукой. — Тебе он нужен.

— А кому ты её делал? — парень гладил клинок как девчонку и был, кажется, готов целовать.

— Королю Луи… Но, думаю, он меня казнит при первой же возможности, так что забирай.

— Казнит?! — вытаращился на меня парень. — Ты украл королевский кубок? Убил графа? Или назвался рыцарем? Или что ты еще мог такого сотворить?!

— Ничего из перечисленного. Но греха моего хватит — какая разница, как он это назовет?

— Ты не будешь казнен. — парень поднял клинок и поймал солнечный луч. — Такова Наша воля. Или ты не согласен?

ТВОЮ МАТЬ!!! Вот оно — я его раньше видел!

— Вашему Величеству, — я стоял опустив руки. — Наверняка сообщили обо мне. Так что лучше я умру стоя.

Луи уставился на меня глазами по монете.

— Ты… ТОТ кузнец. Но… Нет. — выпрямился он снова. — Слово короля сказано. Мы даруем тебе жизнь кузнец. Скажи — вдруг жадно спросил он. Мучивший его вопрос пересилил и гнев, и стыд и все на свете. — она ведь красивая? Да?

Я не стал уточнять, о чем именно и почему он спрашивает. И так понятна суть вопроса.

— Она вода и солнечный луч. Она — дыхание. Красиво ли собственное дыхание? Это же жизнь. Вкусна ли вода, если ты жаждешь? Понятия не имею. Да. Это очень заметно, когда ее лишаешься.

— Что мне… как мне себя вести. Каким мне быть?! — он почти взвыл. Да. Круто устроена жизнь короля, если такой вопрос задаем сопернику. Хотя — уже нет.

— Помыться. — сказал я. — И желательно мыться хотя-бы раз в неделю. От этого не болеют, если вода чистая. Лучше теплой — оно приятнее. При этом её не стоит пить. А в остальном — не знаю. Это не шутка, и не издёвка, Ваше Величество.

Он посмотрел на меня, резко показал офигевающему Делье на выход и ушел, сжимая свой новый меч.

— Почтенный кузнец…

Я внимательно слушал, стараясь держать себя в руках. Не надо себя обманывать — сейчас королевством правит не тоскливый хорошенький мальчик Луи под номером семь. И не его папаня, который, помнится мне, уже давно тяжко болен. Им правит именно этот неброско одетый священник. Настоятель Сен-Дени. Аббат Сугерий.

— Как ты, возможно, знаешь, волею Господа дозволено мне приложить в меру слабых сил своих приложить старания к благоденствию Дома Господнего Сен-Дени.

Аббат сделал паузу, но я на это не попался.

— Знаешь ли ты об этом?

— Мне известно это, святой отец.

— Знающие люди рассказали мне о твоем удивительном таланте работы с железом, медью и бронзами. А тако же и во всяком ином тонком искусстве.

На этот раз он посмотрел на меня с ожиданием.

— Они переоценивают меня, святой отец.

— Твой клинок удивил двор. И весьма многое изменил в Его Величестве. Такое искусство нельзя переоценить.

— Я глубоко благодарен за эту лестную характеристику.

— И долго ты, сын мой, можешь отвечать мне, ничего не отвечая?

— Сколько будет угодно Вам, преподобный, спрашивать меня…

— … недостойного?..

— Как вам будет угодно.

— Вот как. Не желаешь ли исповедаться, сын мой?

— Простите, святой отец, ибо я согрешил.

Взгляд аббата был мягок… как рысья лапа.

— Интересно было бы послушать, но не буду, сын мой, тратить время. Ты имеешь влияние на герцогиню Аквитанскую. Природа этого влияния мне известна.

— Не думаю, святой отец. Но, безусловно, мудрость ваша бесконечна и я, несомненно же, ошибаюсь.

— А на чем же, по твоему, зиждется это влияние?

— Хотелось бы верить, — показал я зубки. — На моих тщетных попытках принести свою жалкую жизнь в долю её счастья. И на мой приземленный взгляд, польза эта приносится приложением трудов. В том числе разума.

— Ты считаешь, что можешь подобное?

— Segui il tuo corso ed lascia dir la gente ().

— Это на каком языке, сын мой?

— Простите, святой отец. Fac officium, Deus providebit ( — будет, наверное, правильно.

Аббат поднял брови.

— Не обо мне позаботится Господь, конечно же. Но о госпоже моей.

Он помолчал и спросил.

— И если я что-то сейчас скажу о твоей гордыне — то ты, конечно, перевернешь это к моей оценке замысла Господнего? Что приведет нас к уже моей гордыне?

— Постараюсь избежать этого, святой отец.

— Почему?

— Невозможно надеяться, что в понимании Святых Писаний я могу даже приблизиться к Вам.

— Как ты думаешь, сын мой, что мы обсуждаем сейчас?

Да пошел ты!

— Вы, святой отец, размышляете не перевесит ли вред и траты на мою пропажу выгод от неё же. В моих жалких размышлениях и куцых понятиях это не является обсуждением.

— И каковы же, по твоему мнению, мои мысли сейчас? Что перевешивает?

— Вы пока не составили мнения. Но ситуация кажется вам сложной — и вы не видите возможности убрать меня без существенного ущерба. Почему и решили побеседовать, раз формально вас нельзя будет за это счесть сколько-нибудь нелояльным его величеству. Будет ли мне позволено сформулировать некий modus vivendi — сколько могу неверно склонять высокие слова, чтобы не причинять неудобств?..

Святой отец не меняя выражения лица ответил мне на латыни. Что-то очень непростое.

— Помилосердствуйте, преподобный. Я из фригольдеров, кузнец — могу ли я знать благородную латынь?

— Уже не знаю, сын мой. Но сформулируй.

— Я не могу быть ничьим средством влияния, в силу своего происхождения. Единственное, что пока сохраняет мою жизнь — благоволение госпожи. Таким образом, за исключением привычки к глупой латыни, я не могу являться раздражителем на достаточно долгий срок. Не уверен, что потенциальная моя опасность в этом случае перевесит потенциальный немедленный вред. С другой стороны, я, возможно, мог бы выступить неким средством донесения вашей позиции по некоторым непростым делам. На данном этапе развития ситуации.

Несколько шагов аббат думал.

— Разумная и взвешенная позиция, сын мой. Мы будем иметь возможность побеседовать еще.

Засунув гордость поглубже я почтительно поцеловал пастырскую руку и смылся. Пара дней у меня точно есть…

— Святой отец, — почтительно спросил секретарь. — Нужно ли мне послать людей дабы унять этого кузнеца?

— Ни в коем случае. Ни в коем случае… Следует ценить такого умелого, разумного и сдержанного молодого человека.

— Но королева!

— Именно, друг мой, именно. Столь похвальная скромность для подобных обстоятельств не присуща обычно молодым людям. А мнится мне, Ее величество не тот человек, с которым сейчас можно торговаться. Следует подождать.

— Сдержанный?

— Да, мой молодой друг. В сущности, сей удивительно мудрый и сдержанный для своего возраста и происхождения молодой человек сообщил мне, неожиданно ловко и настойчиво, что не имеет лишних амбиций и может быть полезен. Весьма… необычно.

Аббат задумался.

* * *

На пятый день я не выдержал и пошел искать де Брийе. Нашел я его так примерно метров за сто по колонне от госпожи.

— Здравствовать и радоваться тебе, достославный и доблестный воин…

— А в рыло?.. — задушевно спросил меня сей благородный дворянин. — За издевку?

— Да что ты! Весь вот этот вот блеск — указал я вперед. — Тогда испортится. Практически померкнет…

На это он не ответил, но по выражению мо… благородного лика, я так понял, сей блеск ему тоже не так уж сильно нравится.

— Так вот о блеске. Мы завтра, я так понимаю, через лес попремся. При всей же блистательности за весь путь я тут ни разу не видел, чтобы сия кавалькада дозор вперед выслала, дорогу проверила, и по сторонам смотрела. Тебе не кажется…

— Мне не кажется. Я уверен, что это пример не самой хорошей охраны. Зато геройской. Меня, чтобы время на рассказы не тратить, от госпожи оттерли — как и тебя, так что…

— Знаю. А передать ей кое-что можешь? От себя, не от меня?

— Что?

— Вот это. — протянул я ему сверток.

— Ого… — протянул понимающий человек, глядя на длинную кольчугу тонкого двойного плетения с металлическими пластинами. Золота у меня не было, так что гравировал, травил и шлифовал. — Сам рисовал?

— Нет, конечно. Монашек один. Два дуката слупил, очевидно от нестяжательства, св… ятой человек, дай Бог ему здоровья в меру оного!.. Передай, будь добр. И, такое предложение — не стоит ли собрать твоих бойцов, чтоб уж если что — то хоть команду иметь?

Де Брийе помолчал, посопел, глядя на меня, а потом сказал:

— И ты тоже тут держись с нами. Есть мнение… что так нам всем будет лучше.

— Благодарствую. — поклонился я.

— Знаешь, Кузнец, — буркнул он, разворачивая коня. — С точки зрения ума — лучше бы ты там был.

— С точки зрения ума. — не удержался я. — Лучше было бы нам обоим тут отсутствовать. Но я тут — точно не по уму…

На том и разошлись.

* * *

— А вы что скажете?.. — Луи буквально проглотил слово “господа”. Да, неприятный момент — я-то не дворянин. Мы переглянулись с де Брийе. Он мрачно кивнул мне.

— Ваше Величество, Ваше Величество — поклонился я. — Как верноподданый могу только умолять вас высылать вперед дозор, перед проходом узостей высылать на стороны дозоры, планировать проход ущелий на светлое время суток…

Граф Мерье буквально почернел от злости.

— Всякий смерд будет мне указывать!

— Я фригольдер, Ваше Сиятельство. И я не указываю вам — на что никакого права не имею, я обращаюсь к Их Величествам с нижайшей просьбой позаботиться о своей безопасности.

… раз уж ты, придурок, не соображаешь ничего.

— И к сему просил бы сзади держать отряд для прикрытия и помощи в случае нападения. Буде же Ваши Величества изволят ехать вне портшеза, в сложных местностях доспех или кольчуга были бы лишь свидетельством несгибаемой воли к достижению цели пути. Также я должен спросить, во время допроса нападавших узнано ли — есть в окрестностях лагерь и взглянуть…

— Живых не оставили.

Я посмотрел на графа.

— Осмелюсь угадать, Ваше Сиятельство, и разведку на поиски лагеря не послали?

— Лагеря?!

— Он не местный. — тактично заметил идиоту де Брийе. — А значит либо в окрестных деревнях будет очень заметен их постой, либо есть лесной лагерь, в часе пути максимум. Я считаю…

— Всякие тут будут мне указывать!..

— В любой момент готов с любым оружием выяснить, кто тут “всякий”. — негромко сказал старик. — И Вам это объяснить. В любой момент.

Если кто-то примет ставки, я ставлю десятку серебром на Де Брийе.

* * *

— Сделай то, чего не бывало. Да такое, чтоб город ахнул. Тогда мы и примем тебя в цех. Или дальше делай своим жукам-короедам зубы…

Подмастерья заржали. Сказано было хамски.

— Ты сказал.

Я развернулся и ушел. Сделай кузнечную работу, не имея права делать кузнечную работу, но чтобы все ахнули. Жан-Шутник.

Я пришел в мастерскую и сел у входа.

— Мастер? — он знает, что официально я на это звание права не имею.

— Иди отдыхай, Николя. На сегодня все, приходи завтра.

— Ты это… не грусти, в общем. Все ж знают, что Шутник — первая сволота на кузнечной стороне. А мебельщики да плотники, они ж за тебя горой. Ежели чего…

— Иди, политик ты мой доморощенный — улыбнулся я на это наивное утешение. — Иди, мне подумать надо.

“Мне кажется, Иван, что твоя грусть как-то непропорциональна случившемуся?”

Я сидел и смотрел на угасающий горн.

“Ну да. Непропорциональна… просто как-то накопилось. Знаешь, что тяжелее всего?”

“Что?”

“Не нужно задавать вопрос: чем я плох? Всем.”

“Ну так и не задавай его…”

Я покачал мехи и машинально подкинул угля. И еще покачал…

“Когда легкий стук по крыше…”

Руки машинально заработали в ритме песенки. А что?

“Готовит бусы ловко-ловко, ну просто шик-шик…”

Я кинул три прута в горн и, пока они грелись, поставил вальцы. Ахнули — это можно.

К утру заготовки были сделаны и я, поставив оправку, начал делать лепестки и листья.

“И вот опять приходит полночь, я слышу звук-стук…”

Молоток зазвенел в том же ритме. И с каждым ударом мне становилось легче.

“… с утра всех соседей будит цок-цок..”

Для пущей бодрости я подкинул молот — и поймал за спиной, а потом взял бортик гранью молота, с левой руки. Руки-то помнят!

— Анри, ты что ж сегодня и не спал?.. — сосед осекся. Я как раз положил на наковальню первично собранное “соцветие”.

Через час рядом с кузней уже стояло человек двадцать. Я начал паять. К полудню и управился.

“Из пепла он плетет салфетки…”

— Что, Жан-Шутник, кузнецкая старшина — удивил я город Париж, а? — спросил я не оборачиваясь и не поднимая голову. Тут он, сволочь, где ж ему еще быть — Не подкову, не нож, не меч. Не доспех и не замок. Но сковал.

Я встал и посмотрел в толпу (надо же, человек сто собралось), продолжая очищать листья от окалины. Листья розы — цветка, которого тут еще лет триста не будет. Шутник стоял в первом ряду и молчал. Купоросу бы мне найти, тогда цветочек поинтереснее станет…

— Мастер Анри, — спросил дрожащий девичий голос из толпы. — А кому этот цветок?

— Да никому — пожал я плечами. — Кому хотел бы… он не нужен. Просто так. Примешь, красавица, в знак признательности за вопрос? Только учти, он тяжелый… И проржавеет, если не следить.

Не взяла.

* * *

Лопата упала на землю.

— Подними. — тихо попросил я.

— Глухой?! Так еще раз повторю — я яму под сральник копать не буду… глурп…

Бочка ухватился за горло, из которого с бульканием полилась кровь, и стал заваливаться на колени. В наступившей тишине я стер с лезвия топора кровь.

— При найме говорил я, что коли будете мне перечить — убью, не спрошу как звали. Все слышали. Сопатый — взял лопату, начал копать. Селье, Полведра — оттащите этого к кустам. Кого поймаю за тем, что срете не там где сказал, — будет яму закапывать. Покамест, за успехи на марше, — закапывать будет Франсуа. Так что, герой наш, следи за товарищами. Может повезет. Сопатый, намек ясен? Чего стоим, компания?

Пот по спине тек ручьем…

* * *

“Я был прикольным ребенком…”

“Ты же не собираешься замок только своим силами взять? Это невозможно…”

“Да ну?… Мне говорил с удивлением директор детского сада…”

— Сушеный.

— Чего?

— А всем десятком притащите-ка мне вот что. Бревен, в две пяди и в одну пядь. Веревок. И одно бревно толстое.

Воинство мое воззрилось на меня как на что-то очень странное.

“А я молчу — мне даже как-то приятно…”

— Нам замок надо взять? Ну и возьмем.

— А… это… Рыцари, копья, лошади?…

— Не мешают.

* * *

— Чего тебе тут надо, смерд? — спросила тетка.

— А ты кто такая?

— Я — баронесса, владелица замка, тупица.

— Ветер с моей стороны, дух сносит. — не удержался я. — Вот и не узнал, ты же ни флага ни вымпела не взяла. Сдавайтесь по-хорошему, вот чего хочу.

— А то что будет?

— Штурмом возьмем!

— Да ну? — издевательски спросила тетка. — А чем штурмовать будешь? Сына моего на щит привяжешь?

— Думаешь, поможет?!

— А мне все равно! На вот смотри — надо будет, еще наделаю!!!

Тетка задрала юбки и показала это самое место.

— Да у тебя там оно удержится уже? — вспомнил я рыботорговок. — В такой-то дырище?!

— А это смотря чем затыкать!!!

— Ну тогда удачи тебе в поисках такого бревна. Думай пока, а мы вокруг постоим. Вдруг еще чего покажешь. Я тебе все сказал.

Я развернулся и пошел назад.

* * *

Дверь казармы наконец-то сшибли на землю и оттащили догорать. Оттуда уныло по одному стали выходить защитники. С треском рухнул кусок навеса.

— Кузнец, чего нам с бабами делать?… — проорали от донжона.

— В углу собери, где почище! — проорал в ответ я. — Сушеный!!

— Чего?!

— Того! У погреба караул поставил?

— Зачем?!!

— ЗА КОБЫЛОЙ ПОД ХВОСТОМ, зачем!!! Я приказал! Чтобы не перепились!!

— Рыба, Колода! — заорал Сушеный своим, а я продолжил оглядывать двор. — Слыхали? К погребу мухой!

— Кузнец! — прогрохотало рядом. — Мнится мне, замок наш?

— Думаю так, Ваша Милость… Обыскали погреба?

— Послал оруженосцев. Никак не думал, что ты и правда проломишь ворота и возьмешь сей замок, как перезрелую грушу с ветки… Пусть и с моей помощью. Так и не дашь своим поживиться?

Нога болела немилосердно. Я постарался перенести вес и оперся на щит.

— У меня не было и нет времени стоять под стенами, господин барон. Мне приказали взять крепость — я её взял. А про… добычу приказа не было. Я сегодня отдыхаю, завтра пишем клятвы и после я иду со своим отрядом восвояси. Тем более, что они уже согласились на выкуп за себя — так что мы, считай, окупились.

От ворот, запыхавшись, несколько вприпрыжку подошли Дампьер и парочка его воинов.

— Лестницы все-таки коротки…

Жизнь стала снова обретать краски и вкус. С трудом сдерживаясь, я медленно повернулся к Дю Вераку. На лице благородного рыцаря было выражение рыбака, упустившего сома. Он глянул на меня и грозно затряс пальцем. Да я молчу, молчу…

— А что происходит? — недоуменно спросил граф.

— Я поясом поклялся, что вы будете тут раньше нас… А ты!!! — взревел барон, развернувшись ко мне.

— Кто — я? — невинным голосом осведомился я, но все-таки решил сжалиться. — Меняю на секиру. Сталь, три проковки, закалка — лично ковал!

Я щелкнул по лезвию, оно, как и положено, тонко и чисто зазвенело.

— Топорище мореного дуба, двенадцать лет сушки, продольно-наклонный раскол комля — столяры из цеховых запасов подогнали. Все по уму, баланс к лезвию. C этим вот поделием, — я указал на его выщербленный меч — Вашей милости по качеству и сравнить нельзя…

— А-а-а… — безнадежно махнул рукой Дю Верак. — Сам ведь я клялся. Забирай так.

— Тогда в подарок прими. За мной ведь тоже должок имеется…

— Благодарствую. — вежливо обозначил кивок барон.

Чинно-важно мы поменялись и я моментально нацепил пояс на себя, а Дю Верак попробовал пальцем лезвие — и настроение его улучшилось на глазах.

* * *

— Госпожа моя, королева. — Вдруг прозвучал голос Гийома де Ла Тьеру. — Клятва моя не дает мне молчать. Дозволь высказаться.

— И что же ты мне хочешь сказать?.. — нехорошим голосом спросила Алиенора.

— Сей кузнец, Анри, при осаде замка проявил себя отличным командиром, смелым воином, человеком знающим и мудрым. Не имея ратного опыта, не входя в сословие, сумел заслужить уважение всего войска…

У меня заболела шея. Заткнись. Заткнись, глупец, она и тебе “впаяет”! Конечно, он эти мысли не услышал.

— Его стараниями приказ твой был исполнен — и без него многие бы сложили головы бесславно и точно не взяли бы мы крепости ко времени. Верно то, что… по многим причинам я не питаю к нему приязни. Но клятва моя включает consilum — и я советую тебе, как своему сеньору, воздать ему должное. Ибо несправедливы твои слова к нему. Этот человек достоин быть рыцарем.

Возникла пауза.

— Что же, Гийом де Ла Тьеру, ты высказался. Я последую твоему совету и воздам ему должное… — очень нехорошим тоном сказала Алиенора. — Но как сеньор твой я вольна и в твоей жизни и смерти, а непочтительность следует наказать. В темницу его. — кивнула она страже. — Я подумаю над твоей судьбой.

— Госпожа королева — не выдержал я. — Казни меня, твоя воля, но наказывать рыцаря де Ла Тьеру несправедливо совершенно…

Возле Гийома возникла какая-то свалка, кто-то ругнулся, кто-то вскрикнул.

— Замолчи! — рявкнула она мне. — Не желаю тебя видеть! Убирайся, смерд!

Я посмотрел в пылающие гневом и презрением глаза. Гийома уже утащили. Что тут говорить? Склонил голову, сделал три шага назад и вышел.

Да, мощно церемония приветствия и награждения прошла, эффектно. Нечего сказать…

— Что делать будешь, Анри-Кузнец?

Сьер Вото подпирал стенку как обычно — в тени. Вопрос “А тебе-то что?..” тут не мог даже возникнуть. Глава охраны свое дело знал… И не с гудящей головой бы ему отвечать.

— Пойду умоюсь, подумаю и буду собираться.

— Будет жаль, если ты уедешь…

— Почему бы?

— Хороший кузнец — редкость. Такой как ты — тем более.

— Думаю, досточтимый сьер, вы все слышали. Я тут более нежелателен. В городе же мне, пожалуй, тоже места нет.

— Жаль… Прости, Кузнец. Видит Бог, ты этого не заслужил.

— За что прощать?

Кулак в латной перчатке врезался в солнечное сплетение, выбив дух даже из меня. А второй удар, по шее, отправил в нокаут.

* * *

Темно. Сыро. Холодно. Больно… но терпимо. Я с трудом “собрался” в кучку и аккуратно повернулся — неприятно, но меня похоже не били. Уже неплохо.

— Пить… Пить, пожалуйста…

Я тут не один! Дернулся — да не тут-то было. Все не здорово. Я закован в колодку. Сукины дети… Спасибо еще, что только ноги. Башка болит — сотрясение? Будем надеяться, нет.

Стал я шарить в темноте — ползком, как гусеница, тыкаясь в пол.

— Кто здесь?… Пить… Умоляю…

Наткнулся на край кувшина — упавшего. Твою ж мать…

— Сейчас, сейчас.

Колодка ткнулась во второй кувшин. Медленно, медленно я поднялся, перенес руку и стал поднимать кувшин. Теперь все мелочи важны и трудны.

Осторожно дополз до своего сокамерника, наощупь с трудом его напоил. И свалился рядом.

— Спаси тебя Бог, добрый человек… Я Гийом де Ла Тьеру, а ты?

— Мы знакомы. — хрипло заметил я.

— Кузнец?!!

— Не дергайся, а? Выльешь — останемся без воды…Прости меня, рыцарь.

— Я сам стал говорить. Не ради тебя, но ради чести!

— Знаю… Да только что толку?

— Что… что нам теперь делать? У меня, кажется, ранена рука. И она горит, как грешники в аду.

“Плохо дело. Принюхаться можешь?”

“Потом.”

— Тебя-то за что? — спросил Гийом.

— Не по нраву пришелся. Высказался в твою защиту.

— Зря она… теперь все видят, что ей служить опасно…

— Не сезон нам сейчас про неё думать. Выбираться надо. Знать бы еще — день сейчас или ночь.

* * *

— Мадам.

— Ваше Величество.

— Где Кузнец?

— Что?!

— Где. Ваш. Кузнец?

Алиенора приподняла брови.

— С каких пор это вам интересно?

— С сегодняшнего утра. Где Кузнец?

Настойчивость короля граничила с невежливостью. Она позвонила в колокольчик (Проклятье — не вовремя подумалось ей. — Ручку тоже он сделал. И форму для колокольчика.)

— Сьер Вото, где Анри-Кузнец? Его Величество почему-то заинтересовался им.

— Надеюсь, Ваши Величества, что он там где я оставил его позавчера.

— И где же это, сьер? — холодно поинтересовался Луи.

— В темнице, Ваши Величества.

— ЧТО?! — в один голос спросили Король и Королева. Хотя и по совершенно разным причинам.

— Разве не это имели в виду Ваше Величество, сказав: “Не желаю тебя более видеть, смерд”? — прохладно поинтересовался старик.

— В темницу-то за что? — спросил Луи.

— Чтобы остался жив, Ваше Величество. Ваше Величество прилюдно отказали ему в покровительстве… А кроме того, мне не хотелось бы терять людей. Не припоминаете, мадам? Я так понимаю, уж вы-то знаете о чем это?

— О чем же? — спросил Луи.

— Когда мадам… приблизили Кузнеца, четыре рыцаря решили указать ему на недопустимость такого поведения. Поскольку самой мадам ничего возразить не могли.

— Но он тут.

— Именно так, Ваше Величество. А те четверо — искалечены двое, двое мертвы. Четверо опытных бойцов и один простолюдин, не имевший даже кинжала. Не ошибаюсь, мадам? Что очень интересно — его не смогли осудить, то есть он и в этом оказался много умнее. Сейчас он за месяц взял крепость — уж я-то знаю, кто там на самом деле командовал осадой.

Ответом Золотая Орлица его не удостоила.

— Приведите его к нам. — бросил Король. — Мы будем ждать в своих покоях.

— Почему вдруг он понадобился Вашему Величеству? — зло спросила королева Алиенора.

Король достал из ножен клинок, с которым не расставался с того дня, как получил. Придворные зло шутили, что длиной этого странного кинжала его величество компенсирует недостаток длины понятно чего. Блеснула синеватая сталь. Коротким и быстрым движением он пробил бок кирасе на стенке.

— Вы полагаете, что испортив доспех, что-то мне объясните?

Вместо ответа Луи упер клинок в стену и медленно нажимая, согнул его до полуэллипса. А потом отпустил — клинок выпрямился.

— Мадам. — с дрожью бешенства в голосе сказал король. — Я ненавидел его как вашего любовника, но по сути он — самая важная часть Вашего приданого. И если уж он или не он вас все равно… Такого мастера Нам терять не хочется совсем. Уж поверьте на слово, никакая женская… не стоит такого клинка. Даже ваша, даже одного.

Через час сьер Вото был вынужден доложить королю, что в темнице Лувра Анри, Кузнеца, нет. А есть щепки от сгнившей (за ночь?!) и припаленной (чем?!) колодки, труп задушенного цепью стражника и взломанные замки. А заодно пропал и Гийом де Ла Тьеру, что сразу осложняло положение на границе Гаскони…

Лаконично выражаясь, Его Величество был крайне недоволен. Впрочем, королева Алиенора не обратила на это особого внимания.

* * *

— Сидите тут?.. — протиснулся к нам Жан-Шутник.

— Где ж нам еще быть?

Против ожидания, Жан нам не нахамил, а стал помогать-протаскивать еще одного человека. Худого, с седой бородой, который у кого-то в щель потребовал сумку и сразу, не задавая вопросов, кинулся к Гийому. Батюшки, Шутник лекаря нашел!

— Когда? — спросил лекарь, осторожно осматривая рану..

— Пить… Пить… Не гоже… — бредил Гийом. — Вперед, сукины дети! Пить…

— Четыре дня. Пятый. Я пробовал почистить, да поздно.

— Плохо дело. Очень плохо. Надо руку отнимать.

— Он же рыцарь! Как он без руки?!

— А если не отнять — будет кормом для червей! И рука тоже!

— Ты его слушай! — ткнул меня в бок Шутник. — На что я их брата терпеть ненавижу, но Бакан — всегда дело говорит.

— Почему ты нам помогаешь, Жан? Не друзья мы с тобой были…

— Не друзья, да… Но ты — кузнец. Господней милостью, кузнец. Честный мастер нашего цеха, прямо скажем — тебя за цехом нашим вспоминать будут. Кто ж я буду, если кузнецом будучи, кузнеца в беде брошу? Как мастерам в глаза стану смотреть? За своих держаться надо, своих выручать — иначе, какой мы цех? Не мной цех собран — не на мне ему и кончаться. Да и в тех бедах твоей вины нет. От мебельщиков тебе привет, телегу они собрали.

— Спаси тебя Бог, Жан-Шутник. Благодарствую. И мебельщикам тоже привет передавай.

— Верно ли говорят, — спросил лекарь, глядя как ученик меняет повязку. — Что в твоем отряде от поноса никто Богу душу не отдал, пока вы на замок ходили?

— Верно.

— Как так?

— Руки мыть надо перед едой. Воду пить только кипяченую. Мыть продукты. Варить их, особенно мясо. Яму выгребную копать в стороне и вниз по воде.

— И все?

— Да.

— Чудо Господне, истинно — чудо. — скептически заметил Бакан.

* * *

Воз поскрипывал. Честно сказать, наковальня была для него тяжеловата — хорошо еще, люди опытные её мудро поставили над передней осью — а то бы точно сломался. Гийом постанывал в тяжелом сне. Вдруг он закашлялся и застонал уже осознанно.

“Очнулся твой паренек”

“А чего это он мой?”

“Ну а чей же, коли ты его тащил?”

“Свой собственный. Я-то его тащил из сугубо своих моральных соображений…”

— Где… мы?

— На тракте. Едем потихоньку.

— Что с моей рукой?!

Я не стал ему врать.

— Тебе отрезали кисть.

Он завыл. Знаете что? У рыцарей не только такая же кровь красная. О потере и крушении надежд они тоже воют как все люди.

— Зачем?! Зачем все?! — плакал этот парень весело врывавшийся первым в ворота замка, без жалоб умиравший в каменном мешке. — Куда ты меня везешь?

— Эльзас.

— Зачем?! Дай мне умереть!

— Делать тебе руку.

Вой оборвался.

— Что?..

— Рука рыцаря должна держать щит, меч, копье и поводья? Так?

— Так… — с жуткой надеждой в голосе сказал мальчишка.

— Я считаю, что смогу сделать тебе такую руку. Будет больно — но рука у тебя будет.

Телега поскрипывала.

— Болит?

— Болит.

— Значит, ты жив. Цени.

— Анри…

Божечки мои… Даже имя вспомнил!

— Да?

— Ты потребуешь… мою душу?

— Ты меня с кем-то перепутал, — колеса скрипели. — Я потребую твоей службы. С мечом, копьем и щитом. Можешь молиться сколько пожелаешь. В свободное от службы время. В процессе тоже можешь, но не отвлекаясь…

— Поэтому ты меня вытащил? Безрукого? Ты не говоришь мне правды.

“Вот-вот… Он совсем не глуп. Почему?”

“Уж ты-то могла бы не спрашивать.”

— Сколько на свете людей, которым ты — не просто еще один голодный рот или столб с мечом?

К чести его сказать, он не стал тешить себя всякими увертками и пытаться что-то “уточнить”. Подумал минуту и сказал:

— Наверное… ну, человека два.

— Вот ты удивишься, а для меня тоже два — и ты со всей своей злостью, пожалуй, один из них. Надо таких людей беречь.

Гийом замолчал на час-полтора.

— Удивительное чудо. — сказал он вдруг на повороте. — Вся моя ненависть к тебе сначала привела меня в рыцари, потом в темницу, а теперь я непонятно кто — и вместо Иерусалима еду в неведомые края… С тобой.

— Да, насчет Иерусалима ты прав, время поездки получилось не самое удачное. Как считаешь, мы припасы купим? Или какая-нибудь свита все сожрет?

— Они — пафосно заявил Гильом. — Воины Господа! Негоже нам жаловаться, ибо дело их Святое!

— Не возражаю. Но голодать желания вообще нет…

— Я должен был бы ехать с ними!

— Зачем?.

— Что?!

— Еще спроси “Чего?!”. Ты крестовый поход имеешь в виду?

— Конечно! Неверные захватили Гроб Господень!!!

— Они, если ты забыл, и раньше той землей владели. И Господь как-то справился. Явно без нас… А святых воинов мы вообще по большей части назад не дождёмся. И очень сильно сомневаюсь, что назад что-то отобъем.

— Почему? Они могучи…

— Кто бы спорил. Могучие, доблестные и все такое. Как они добираться будут? Через море поскачут? Корабли тонут. Опираться им в тех землях не на что. Есть нечего — лошадям так точно. И ждут их там отнюдь не рыцари — так что биться придется не на турнирах. Не говоря уже о том, что с амуницией у них плохо, у большинства. Кстати, спорим, что дело не в Граде Иерусалиме?

— А то в чем же? Освободить Гроб Господень — по твоему не достойная цель?!

— Достойнейшая. Прекрасно подходит для того, чтобы её всем объявлять… Лет так примерно четыреста были там неверные — ничего, святость места не пострадала. Потом еще сто — доблестные рыцари, коих оттуда и выкинули. Несмотряна святость, но что важнее несмотря на замки и подготовку. И вот оно опять — ради святости? А много их, владетельных сеньоров, хотя-бы церковь у себя построили, или постоянно к обедне ходят? А тут — смотри-ка, все вдруг озаботились… Ты-то их видел.

— Достаточно сеньору следовать оммажу, вера, и вообще! Всё-таки простолюдину…

— А почему третий сын, некий Гийом де Ла Труа, принес оммаж — напомнить, кому? Еще на любовь сошлись. Сколько таких как ты в свите графов, герцогов, сильных баронов? Многие ли из сильных графов, герцогов, баронов пойдут куда-либо без долгих переговоров? Ты жил в Париже, ты все видел. Помнишь, тот день, когда я сломал тебе руку? Про меня не будем — ты же отлично понял, что госпожу ПРОДАЛИ. И ни ты, ни я, ничего не смогли с этим сделать. И ты мне будешь говорить, что они куда-то ради дел церкви поехали? Сам-то в это веришь?

Возникла длинная пауза.

— Не понял, о чем это я? Или как раз понял? Еще раз на их веру в Господа сошлись… Множество вторых, третьих и так далее сыновей голодны. К славе, богатству, женщинам — и просто голодны. А теперь, вспомни все, что случилось с тобой — и скажи, что это не так.

Паренек задумался. Всё-таки он умен. По настоящему умен, что нечасто встречается.

— Ты все-таки не вполне прав. Вспомни историю короля Сицилии…

* * *

— Ты, сучье отродье, проваливай, пока я тебе руки не переломал… — я искренне пытался говорить не громко, да и раздавались тут угрозы пострашнее. Тем не менее, циркач как-то сбледнул с лица и бочком-бочком свалил куда-то.

— Так. Надо молока где-нито раздобыть, может? Или кормилицу нанять?.. Впрочем, ты уж точно не знаешь. Пойду-ка я разузнаю что-нибудь про местных баб.

— Ты как-то прямо засуетился. — заметил Гийом. — Не то чтобы я этому был не рад, но почему ты этого младенца купил-то?

— Потому, что он продавался — и это прекращать надо, или это так в обычае, людьми на манер свиней барыжить?!

— Тихо, тихо. Я ж не нападаю, ты чего? — увещевательно заметил мне спутник. — Все нормально. Ты младенца-то не придуши, кузнец.

— Что?..

— Младенца. Не прижимай так сильно. — сказал Гийом медленно и успокаивающе. — Никто его не отбирает…

— Что ты меня лечишь, а?

— Успокоился? Ну, вот и хорошо.

* * *

— Руби. Прямо по мечу.

— Ты сдурел?! Испоганим меч — забыл, сколько копили?!

— Я сделал этот меч. ДЕЛАЙ как я сказал!

Не надо вам, ребятки, знать как я это сделал. Как марганец подмешал в металл и проковывал его уже во время отливки — чего тут вообще не делают. Как ковал его потом две недели. Как пять дней лежал он в углях… Не так у вас делают мечи, я знаю. Но эти три паунда стали — не такие, как вы думаете. Хоть ты, рыцарь и видел все — но ничего не понял.

* * *

— Никак. — отрезал я. — Не было такой войны.

Гийом посмотрел на меня не мигая. Он так всегда делает, когда думает.

— Ты говоришь как много повидавший воин.

— Я не воин. Я ничего не видел.

Сказав это, я снова поймал себя на том, что потираю большой и указательный на правой руке. Пыль.

Конечно, никакой я не воин и нигде не служил. Я и правда никогда не брал в руки оружие, чтобы стрелять в людей…

Пыль. Бетонная пыль — бич и карма боёв в городской застройке. Прошло уже больше недели, но она там была повсюду. И Валеру я забирал, потому, что поездом он ехать боялся — точнее, не хотел. Боялся, что сорвется. Вот так вот сходил куда-то сержант роты специального назначения. Вернулся не раненным. Помнится, как приехали, он кровать соседям отдал — сказал, что высоко и слишком мягко. И военком его боялся, хотя Валера ни полслова ему поперек не сказал, только на учет встал. Что-то там такое было написано, в его документах, что подполковник от него на другую сторону улицы сбегал. Или в глазки Валере посмотрел, а в них бывало очень нехорошее.

Ничего не помогло тогда. Не нашли мы терапевта — точнее, нашли, да она сказала, что перегружена и возьмет только через три месяца. Мы и денег предлагали, а она спросила — кого ей бросить? И все… Так я и не узнал, почему он сорвался, а на опознании — что там увидишь?

Не было ничего. Всё я придумал, а внутри сюжета — не придумал… Не было ничего.

Пыль была повсюду, я думал, что никогда не отмоюсь. Она хрустела и царапалась, а стоило остановиться — сразу садилась на все, что можно… Пыль.

— Как его звали? — спросил меня рыцарь.

— Кого?

— Того, кого ты не сумел вытащить и защитить. Ты же наверняка за кого-то зацепился и пытался его спасти от всего на свете.

— Почему ты так решил?!

— Да потому, что ты всегда так делаешь.

— Не важно. Не было ничего.

“Ну да, ну да…”

“Не было ничего! Я все сам себе придумал!”

“Я и не спорю…”

Гийом поднял бровь, но ничего не сказал и пошел чистить коня.

* * *

— Добрый человек, можно мне отдохнуть у твоей кузни?

Маленькая, бедно одетая женщина, почти девочка, с бестолковым мешком в руках, вся в серой дорожной пыли, на ногах опорки какие-то…

— Конечно. Садись, передохни. В кувшине есть вода, пей. У колодца есть ведро — можно умыться.

— Спаси тебя Господь!..

Она попила, умылась — как маленькая птичка. Не будешь смотреть — и не заметишь.

— Отдыхай спокойно.

— Можно я спою? Я же не помешаю?

— Пой, конечно…

Хватило нескольких нот, чтобы понять — это было НЕЧТО.

Ее голос был огромен и изменчив, как море. Она плыла в нем, как стая дельфинов и играла волнами, как шторм. Красивая народная песенка была этому голосу мала и скучна, как лоханка океану. Голосу был нужен Моцарт, Гендель, Верди… Но их не было.

А сама маленькая мешочница не могла не петь, и мне казалось, что я просто тону. Шторм как-то и не задумывается о пловцах и суденышках.

— Скажи, добрый человек, — спросила лоточница, допев и повеселев. — Нет ли в округе кузнеца, славного мастерством и странными песнями?

— Песнями?..

— Люди говорили, пришел год назад где-то в эти края великий мастер и много он поет, когда работает.

— Я сам кузнец. Ты хочешь что-то особое заказать, девушка?

— Нет, добрый мастер. Я ищу песни.

— Откуда ты?

— Я из Тралля, это в Вестфалии.

Твою мать! Четыреста с лихом километров!! ПЕШКОМ!

— Ты шла за песнями?! Как же ты дошла?

— Я пела разным добрым людям, и они помогали мне… — тут она вдруг уставилась на меня огромными глазами. — Это ведь ты!

— Как ты узнала?!

— Твой голос говорит не так, как жители этих земель. Ты издалека, а кузня твоя удивительна! — она молитвенно сложила руки. — Добрый Кузнец, нет ли у тебя песни для меня? Люди говорят, знаешь ты великое множество песен чудных.

Что сказать тебе, Птичка?

— Есть песни и тебе. Да не знаю, как я-то их спою?..

— Напой, добрый человек! Я уж постараюсь!

Никогда не пробовали “Напеть” Моцарта?.. “Exsultate, jubilate”. И объяснить на словах, как оно должно звучать? Не пробуйте.

У нее получалось так — и совершенно не так. Голос играл, искал, развлекался — и слушать его было как… Как что угодно. Она кидала меня в самые разные эмоции даже не задумываясь об этом. Голосу дали Игрушку — колоратуры! Оказалось, что если дышать животом — звука получается больше! Пленника выпустили на волю…

— Как тебе песня? Скучная?

— Скучная?! Господь с тобой, Кузнец! В ней можно летать! А еще есть?..

За час она только размялась. Я чувствовал себя так, как будто меня палками били.

— Завтра!

— Ну ма-а-а-ленькую?… — вот ведь… ведьма! Она ПОДОБРАЛА мне мелодию просьбы!

“Весной”, Шуберта — вспомнишь?..”

“Легко сказать! Я только первую строфу знаю…”

“Слова-то я подскажу… Давай, “Рабинович”, доставай телефон. Не думала, что ты любитель барочной музыки.”

* * *

— Ну, старый ты скряга, зачем ты меня сюда волок? — не думал, что такое возможно, но услышали мы возмущенно-злобную, сварливую мелодичную трель.

В двери вдвинулся богато одетый безбородый толстяк. Такое вольное обращение к его Светлости епископу было, как-бы это сказать, необычным. Тот только возвел очи “горе”.

— Господи, снова Ты испытываешь меня… Но тверд я в своей вере.

— Это меня Он испытывает. — толстяк обмахивался платком. — Я твоё занудство петь не буду, сто раз уже говорили. Каноны Григория каноничны, но петь их так, как ты настаиваешь…

— Послушай её, нечестивый ты боров! — зарычал на него епископ. — Начинай, дитя. Будем надеяться, что уши у него жиром не заплыли.

Долго не думая, Нинон зашла с козырей: начала петь “Alleluia” с вариантом длинного высокого пассажа почти в самом начале.

— Господь Наш Всемилостивый! Замолчи, замолчи немедленно! Что ты делаешь?! Как ты поешь?!

— Я хорошо пела, почтенный!! — обиделась Нинон, которой не дали допеть любимую “Alleluia” до тех мест, куда она навставляла — я бы даже выразился “нафигачила” — колоратур.

— Кто, кто, какой варвар научил тебя так петь?! — толстяк хватался за печень — наверное, предполагая, что в том районе сердце. Вопил он мелодично, пронзительно и колыхаясь всем телом. — Голос! Чудный дар Божий, ты же его убьешь так! Ты почти кричишь горлом, так ни в коем случае нельзя делать!

— Я и громче могу…

Он схватился своими пухлыми ручками за голову.

— Господи, господи… Этот святоша разума лишился, от голода и занудства что-ли… — он присмотрелся к Нинон, и развернулся ко мне с самыми скверными намерениями. — Не-ет! Это ты ей такое наобъяснял… кузнец?!! Куда ты полез своими… грубыми ручищами и отбитой башкой!!

Он удивительно напоминал толстенькую старую курицу.

— Птичка! Соловушка! Куда ты полез от своих… этих… Господи Всемогущий! Дитя, забудь все, что он тебе там наговорил. Мы завтра же начнем всё заново. Безумие, безумие — варвары проклятущие. Ничего не поняли в мелодии, и чуть не испортили тебе голос.

— А как я буду…

— Немедленно замолчи! Молчи до завтра! Ты не пила холодной воды? Не отвечай! Идиоты. Идем! Здесь нечем дышать, это вредно для голоса. Немедленно идем со мной, сегодня ты будешь только слушать меня, пить молоко с маслом и дышать. Покажи мне, как ты дышишь, когда поёшь. Ну, хоть что-то, для начала… Идем, идем, дитя моё! Завтра, завтра мы осторожно споем с тобой твою мелодию. Какая дрянь на тебя надета, Господи, снова расходы, снова… Где я в этом городишке найду приличный шелк?..

— Ты видишь, на что я иду, Кузнец?! Ворота — потряс епископ передо мной сухим пальцем передо мной. — Ворота! Помни об этом. Прости, Господи, сколько ж он с нас теперь слупит, за ее пение… Мессу, мессу мне, толстый ты мерин!!! — заорал он вослед им. — И ты меня слышишь!

— Деньги готовь, скупердяй! — голос толстяка был пронзителен и слышен даже через коридор. — Это дитя не будет тебе петь бесплатно!

— Мессу, святой отец?.. — спросил я. — То есть я-то был бы только рад, но…

— Нет прямого запрета. — пробурчал епископ, даже не уточняя о чем это я. — Первородный же грех, если ты забыл… Господь вседержитель, кому я это говорю! Не задерживаю тебя, сын мой.

Прозвучало в точности как “Проваливай!”

* * *

Было ясно и холодно. Кузница в этот раз поставлена была каким-то моим предшественником с большим вкусом — вид открывался потрясающий. Излучина реки отражала золотые вечерние облака и темнеющую синеву небес, на еще зеленеющем склоне стрекотали кузнечики… вру, наверное сверчки какие-то.

За день я намахался от души, так что сейчас я только затачивал мечи и секиры, ну а заодно и пел.

— Знаешь, Кузнец, — ручка ведра брякнула, когда Гийом поставил его рядом с наковальней — Всегда хотел тебя спросить. Где ты берешь песни? Вроде уже третий год шатаемся мы по всему свету, да и раньше недалеко друг от друга ходили… А песен таких я не слыхал нигде.

— Может, я их сочиняю?

— Ага… Сколько я менестрелей видал, все они сочиняют по-разному. Да только меж собой — и то не очень, а свои собственные вечно на один лад воют. А ты у нас, значит, на сто разных видов можешь один. И Малиновке песню напел — тоже сам сочинил. Верю, как же. Спой еще раз?

“Не выйдет из тебя конспиратор, всё-ж таки…”

— Она тебя любила? — спросил меня Гийом в спину.

— Нет. — ответил я не оборачиваясь.

— А знай ты это все тогда… Ты бы согласился?

— Не знаю. Скорее всего — да.

— Оно… того стоило?

— Оно не продается.

Холодно, всё-таки.

* * *

— Срань Господня! — тихо подвывал Гийом. — Больно-то как!!!

— Что ж ты хотел, рыцарь, — бурчал я разматывая ремни. — Врезал, считай, в щит… И удар на культю пришелся — скажи спасибо, что не весь.

— Мать света короля… Дай палку, а?

— На, закуси.

— Угу… смай. — невнятно пробурчал мой рыцарь закусывая палку.

Я ухватился за нижний замок, хлопнул его по шее чтобы отвлечь и раскрыл ему крепление, одновременно сдернув вперед.

— ЫЫЫЫ-ххх!!! Арррр!!!

— Нормально, нормально. Давай-ка вот, зелья хлопни.

— Ыыы!!! Больно-то черт бы его все побрал!!! Сукин потрох, это он мне персонально боклер так закрепил!!!

— Что ж ты хочешь, коли вечно с правой налево поверх бьешь? Предсказуем ты, брат Гийом, вот и весь ответ.

— А как я по другому ударю?.. У-у-у-у!!! Но ничо-ничо, как ты говоришь. Ф-ш-ш… — Он пошипел, баюкая руку. — Пусть теперь, мордатый, хитрит — если будет чем… Он жив?

— А хрен его знает. Его унесли, я дальше не смотрел. Давай-ка я твою руку уложу и пойду наш доспех требовать. И коня. Будешь коня менять?

— Не-а. Старик наш поумнее иных рыцарей. Вот, вспомнил-то, вовремя! Про коня забыл, хорош же я. Как он? Дай-ка палку, пойду гляну…

— Сиди пока. Фриц его пробегает, обтирать будет.

— После полудня второй бой, не узнавал?

— А надо? Ты собираешься еще биться?

Гийом осторожно пожал плечами, а я осторожно смотал с культи полосы ткани, подливая прохладную кипяченую воду. Не до крови, но суставы… Н-да. Хероватенький из меня протезист.

* * *

— Что? — Петронилла удивилась так, что даже перестала всхлипывать.

— Я достану тебе разрешение. Если ты этого так хочешь.

— Но… почему?!

Алиенора отвернулась к окну.

— Ты моя сестра. Если это — условие твоего счастья… Так тому и быть. Не сдавайся. Бери его — и держи. Не повторяй моих ошибок. Пусть это ненадолго.

— Спасибо… сестра. — сдавленно и тихо сказала Петронилла. — Мне нечего дать тебе, но… Оруженосец моего Франсуа вчера рассказал, что в трактире говорили о знаменательном турнире в Эльзасе. Его выиграл однорукий рыцарь без герба, с удивительными доспехами и страшным копьем. С ним был очень крепкий оруженосец, который ни разу не ходил ни к одному кузнецу и не стеснялся препираться с господином и указывать ему. А рыцарь отвечал ему как равному. И советы оруженосца были разумны.

Алиенора резко отвернулась от окна. Сестрица не опустила глаза.

— Оруженосец пересказал нам рассказ, потому что по описанию этот рыцарь очень напоминал Гийома де ла Труа. Я думаю, они живы.

— Почему ты решила, что меня будет интересовать судьба скверного пажа?

— Я говорила не про пажа.

* * *

— Ночью работай, если тебе так надо.

— Договорились. — сказал я, сдерживая желание дать ему в морду. — Ты сказал.

— Анри, можно мне… посмотреть? — Гийом не находил себе места. Наверное, не верил, что этот меч — для него.

— Ты уверен? — мрачно спросил я.

— Да. Уверен.

— Но мне не мешать. Чтобы ты ни видел, что бы ни слышал.

— Хорошо.

Полосы грелись медленно, что и неудивительно. По факту, что-то вроде быстрореза получилось. Когда они прогрелись до светло-оранжевого, я положил туда полосу мягкой стали и стал раздувать посильнее. Ждем.

“Том ждет целую ночь…”

— Можно спросить? На каком это языке, Анри?

— На языке, которого еще нет, Гийом-рыцарь…

“Всю свою бесконечную ночь…”

— О чем это, Кузнец?

— Не надо тебе этого знать, Гийом-рыцарь.

“Том ждет песни конца с улыбкою мертвеца…”

Я бросил полосы на наковальню и заработал молотом.

“Том ждет целую вечность…”

— Остановись, колдун!!! — срывающимся от страха голосом заявили мне от входа. Священник поднял повыше свой ободранный крест и начал молиться.

— Если близко подходить будешь, святой отец, остерегись искр! — рявкнул я ему второпях, выхватывая пакет из горна и швыряя его в “вилку”. Время, время, время — остывает!!! Помоги мне, рыцарь, не проворачиваю один!!

Гийом вцепился в ручку и вдвоем мы все-таки сделали три оборота.

Я расковывал полосу твердой стали с большим трудом, ругая себя за понты. Время, время, время! Остывает, и каждый раз надо греть!

— Нажми, Гийом, нажми! Да не стой же под ногами, святой отец!!!

С трудом, но успели загнуть — и снова я проковываю пакет, надеясь, что все-таки не напутал с флюсом.

Долы проковывал уже в занимающемся рассвете. Ну, будем считать успел — теперь сострогаем лишнее и заточим. Самодельный строгальный станок, конечно, не то что автоподачи — привода не имел. Чтобы легче было выдерживать темп я снова пел

- “…Он ведун, он шаман, он проклят…”

— Переведи мне, Анри. Я хочу знать, на что иду.

- “Сам собою в трех мирах…”

— Зачем поем мы, Кузнец?

— Зовем душу мечу твоему.

— И она придет?

— Уж надеюсь!

— А… чья?

— Не знаю. Душа войдет в него спящей. Проснется — заговорит с тобой.

Молчит. Строгаем, пою я.

— А как я узнаю, что он говорит со мной?

- “Она”, а не “он”. Девы душа идет. Не перепутаешь, рыцарь. Не перепутаешь… “Скоро на охоту, за оленем о семи рогах…” С севера душа её придет. С севера.

— А… как её зовут?

— Не знаю. Тебе она должна назваться.

— Долго ли ждать?

— Пока ты свою душу не сумеешь ей отдать.

Я кинул меч снова в горн — разогрев на последнюю закалку. Теперь он грелся еще тяжелее.

“Хватит дурить парня!”

“Надо же ему что-нибудь рассказать!”

— Зачем ты поешь, Кузнец?..

— Ты думал, что делаю я, когда кую меч? — сказал я, вглядываясь в медленно остывающую полосу металла. — Я открываю дорогу Смерти. Власти. Силе.

— Меч — защитник слабых и угнетенных! Меч — воплощение чести!

— Меч? Или ты взявший его, ведешь этих демонов ко благу? И в мече ли эти демоны — или ты лишь бьешься с ними внутри себя? Что ведет твоей рукой, как не твое сердце… Путь же сердца другому сердцу передаст чаще песня. Начинаешь понимать? Путь не есть владетель, путь не есть творец — но что я делаю, как не творю время и путь этой вещи? И я пою — так путь передаст, надеюсь, мое сердце.

“Пусть сгорают уголья бесчисленных дней в обнаженной груди дотла…”

Я продолжал петь и как-то незаметно погрузился в своеобразный транс.

“Я с тобой говорил языками огня — я не знаю других языков…”

Очнулся только тогда, когда рассвело. Меч “Бастард” был готов — я только закрепил рукоять и отдал его Гийому. Надо бы отполировать — но пока хватит и первичной шлифовки.

— Владей, Гийом Железная Рука. Я обещал — я сделал.

Гийом принял меч и посмотрел на него — в тусклом свете пасмурного утра блик по краю прошел неяркий. Рыцарь взмахнул новым мечом и встал в стойку. Выполнил из неё выход, переход, перенос веса, перехват за лезвие… Он погнал целый цикл — бой с невидимым противником, который и занял около минуты. Он закончил его ударом в полено — которое раскололось.

— Ты великий мастер, Анри. Это… удивительный меч.

— От тебя зависит. — буркнул я и пошел искать ведро с водой. Навалилась усталость.

* * *

— Гхрм. — только и смог я ответить. Похоже, прикол зашел слишком далеко.

“Говорила я тебе…”

— Гийом. — сказал я. — Знаешь, ты имеешь полное право злиться — но тогда это была такая шуточка. Это были просто песни, чтобы работать легче. Никакого колдовства не было, я тебе просто на уши возжей накрутил…

— Ага-ага. — ответил, бледно ухмыльнувшись, рыцарь — Вот и я так думал, все два последних года. Только вот не так оно вышло, Стальной. Я, когда всё случилось, её в огонь бросил и убежал. А она проснулась и назад позвала. И голос у неё — серебро стали, а волос её каштановых нет более… Я их не видел — а как задумаюсь, так они на руках моих лежат. Гвендолен зовут её. Гвендолен.

Он гладил клинок пальцами живой руки и прикасался к оголовью губами. Я чувствовал себя лишним.

— Я два дня назад скакал. Коня загнал. Чуть сам не помер, пока искал её в том пепле. Потом мыл её в трех ключах, лучшей тканью ласкал, грел на груди. Гвендолен — так зовут её, меч мой. Проснулась она, Стальной, как ты и говорил. Проснулась в мече моём. Без колец обручили нас, невенчаными жить нам. Мне и моей мечу… Когда она в моей руке — рука моя железная чувствует жар её.

“Ой, мамочки.”

“Поздравляю. Ты тут ничего не сделаешь. Одна диагностика недели на три, для хорошего специалиста…”

— Может мы с тобой тогда и пошутили, Кузнец. Только я в монастыре с ней неделю молился, в обители Святого Иакова. Не гневается Господь. Так что — её зовут Гвендолен.

Он встал.

— Я уверен, что выглядит это странно — но ты-то знаешь. Пусть и отказали мне в венчании с ней…

“А он спрашивал. Однако.”

— Будь добр, относись к ней с надлежащим уважением.

Оставалось только кивнуть.

— Хочу еще просить тебя… Спой мне. Как тогда. Пожалуйста.

Он в такт шептал мой кривой перевод, покачиваясь и прижимая живой левой рукой меч к груди.

* * *

— Что это, господин?

— Часы.

— Что?…

Я качнул маятник и наконец-то услышал “Тик-так”. Солидный, четкий звук — теперь посмотрим, насколько точный.

— Время. Я хочу видеть время.

— И где его тут видно, господин?

— Здесь. — показал я на маятник. — Здесь.

— Время стоит на месте, по-твоему? — не удержался от вежливой подколки подмастерье.

Я взял уголек и изобразил “эпициклоиду в изометрической проекции”. Несмотря на плохой рисунок, он смотрел на него минуты две, а потом содрогнулся, как большая лошадь.

— Не пугай меня, пожалуйста, господин! Христа и Девы Марии ради, стоило ли создавать такой ужас…

— Но ведь оно же стоит на месте, разве не так?..

— Оно тащит нас с собой!!!

— Так было до, и так будет после. Ничего не изменилось, Готфрид. Мы только смотрим на него.

* * *

За окном ударил полуденный колокол.

— О. — вдруг засобирался Гийом. — Я, пожалуй, вечером зайду…

— Что, прямо и на обед не останешься? Ты ж с утра в дороге?

— Вот именно. Надо тут еще успеть.

— Подожди-ка, благородный рыцарь. Куда успеть?

— Ну-у-у… Тут не очень далеко. — если Стальная Рука начинает юлить как паж, то тут что-то нечисто!

— Ты что, вдовицу какую-то себе нашел?

— Понятия не имею, вдова она там или нет. Все, я пошел, а то они там все сожрут.

— Ну-ка, я с тобой схожу!!!

По дороге понукаемый мной Гийом рассказал мне историю о том, как три недели назад возвращаясь в субботу через Каменные ворота он (с голодухи) напросился на обед к бригаде каменщиков, которых на тот момент проверял. Дело было вполне обычное, хотя кормили у них посредственно. И тут! Оказалось, что по субботам их повариха уезжает куда-то к родне на воскресную обедню и заменяет ее некая бедная девушка Марта, которую повариха вроде как по доброте душевной на свое место продвинула…

В результате как-то так получается, что по субботам с артелью кормится еще человек пятнадцать, причем совершенно не задерживаются за это заплатить — почему артель и не возражает.

Ну Гийом тоже — рыцарь-не рыцарь — а стал там по субботам столоваться. Главное дело оказалось к обеду не опаздывать, потому как может и не хватить.

Марта очень старалась. Очень. Денег не было совсем, а тут — хоть десяток пфеннингов, да еще две-три стирки и им уже хватало на хлеб. Она всегда любила готовить — только обычно было не из чего. Так что не так уж это было и трудно, пусть и в субботу. Только много.

В тот день все шло как обычно, вот только когда этот человек вошел — с тем воином, что третью неделю приходил, так все сразу примолкли. Не очень высокий, выбрит чисто, волос русый, сам такой — крепкий… вообще-то, очень крепкий. Одет так — добротно. Глаза зеленые, внимательные, не злые — только немного грустные. Как вошел — сразу поняла она, что это именно на нее он смотрит. Не на грудь пялился, не на бедра, в глаза ей посмотрел, и не мельком — в душу прямо глянул. У нее прямо сразу сердце забилось, но она себе сразу сказала — не про неё это господин. Не про неё. Но не прикажешь сердцу, все надеется, глупое.

Мне налили вместе со всеми. После второй ложки похлебки я задумался, а к пятой ложке решил, что Я ТУТ ГЛАВНЫЙ. Встал, отодвинул всех нахалов от раздачи, и спросил.

— Почтенная Марта, скажи пожалуйста, а в остальную неделю ты чем занимаешься?

— Я… — щеки Марты стали пунцовыми как яблоки, и она почти прошептала куда-то в пол. — Немножко посуду, убираю…, могу зашить что-то, добрый господин… Я совсем-совсем недорого…

Ну, если девушка в свои восемнадцать-двадцать толпу чужих мужиков кормит — мужа и отца, достойных внимания, у нее, очевидно, нет.

— Не желаешь ли ты, Марта, пойти готовить на мою кухню? Кладу тебе два пфенинга в месяц…

Окружающие ухнули.

— … для начала. А вы свою кухню заведите — оглядел я их. — И два пфенинга в месяц. Тогда тоже будете кухарок сманивать. Дело, почтенная Марта, верное — спроси кого хочешь, я человек при деньгах, в дурном не замечен. Комнату в доме даю. Двух мальчишек на рынок ходить — само собой, кухари у нас есть — да стареет мой повар, горюет, что не станет над ними ними достойного начальства…

Огонь под чепчиком загорелся ярче, и что-то прошептал.

— Погромче скажи, будь ласкова?

— Сестренка… матушка… немощна, удобно ли будет, если вечером…

— Туда-сюда ходить, да еще ночью — зачем это? Не надо. Две комнаты даю, перебирайтесь ко мне. Хватит?

— Хорошо, господин… Куда мне прийти?

Приятно знать, что соглашалась девушка не на громкое имя. А с бедностью — это мы порешаем.

— Дом с молотом, что напротив собора. Анри меня зовут, хозяином там…

Марта совсем замолчала и замерла, как кролик перед удавом. Из под чепчика на меня уставились глаза по пражскому грошу каждый. Не-не-не, так не пойдет. Еще сбежит.

— Много ли у тебя вещей?

Помотала головой.

— Тогда мы с вот этим благородным господином сейчас тебя проводим сразу, а пока ты комнаты себе выберешь… — по-моему, сейчас меня сожрут вместо второго. — Люди мои сбегают и все принесут, и родных твоих со всем уважением доставят.

Гийом со своей миской пересел к выходу из кухмистерской. Вот, человеку подсказки не нужны. Отсекаем пути побега сразу.

— Господин, еще жаркое, я обещала…

— Раздавай, конечно, мы же тоже за обед заплатили. Только ты уж не убегай от нас.

— Посуда…

— Глупости. За два гроша тебе тут все отмоют. Вот — вложил я ей в руку монетку. Аванс. Подъемные. Успокоительные. — и развернувшись к бурому от злости старшине добавил. — А жадничать не надо, нет. Кто достойно не платит — должен знать, что людей могут и свести, ага.

И было там всех вещей — полтележки. Включая старые деревянные башмаки и надколотый горшок. Которые, само собой, кастеляном выкинуты были сразу — даже без замечаний с моей стороны. Что еще за манера, черти-что хранить и с собой таскать.

Через две недели я понял, что теперь в городской совет мне ходить необязательно. Надо просто на обед пригласить — прибегут сами.

* * *

Магистр степенно зачерпнул и отправил ложку в рот. Проглотив, уставился в миску, как будто там открылось окно в царствие небесное. Зачерпнул вторую, выцедил, закрыв глаза. И “завис” — лицо его вдруг постарело, на нем обострились скулы и углубились морщины. Как будто весь пройденный им путь вдруг лег ему на плечи.

— Магистр? Блюдо так плохо? Велим его заменить.

— Нет, достойный мастер. Мысль изреченная, как сказано, есть ложь. Говорили о твоей поварихе — лгали. Не по злому умыслу, но по невозможности. На миг вернулся я в те времена, когда…

Магистр встряхнулся и вернул себе самообладание.

— Истину глаголют, что истинное совершенство — безыскусно. Если мечи и доспехи твои откованы с таким же искусством, как сварен этот суп — мне будет трудно собрать надлежащую сумму.

— Кушай, доблестный магистр. Мы еще успеем наговориться о делах.

* * *

— Ты, Ваша Светлость, — с трудом сдерживая бешенство, сказал я. — Воевать будешь тем, когда и ЕСЛИ я тебе что-то дам. И у тебя нет времени тут тешить гордыню, заставляя меня насильно. Хотя глупости у тебя на это хватит.

— Да ты, смерд… — завизжал герцог.

Тут я его ударил. Висок противно хрустнул, и старый сморчок свалился, как куль с соломой. Пока он падал, я уже успел сильно пожалеть, что такое натворил. Хотя и вряд-ли кто-то меня может тут за это наказать.

— Ну, — развернулся я к капитану Фрошу. — Теперь перед нами, учено выражаясь, дилемма. Что понимать следует как обязательный выбор из двух путей. Либо ты весь из себя по клятве мертвецу — казнишь меня, а потом вас, идиотов, тут режут — кому повезет. Либо ты поступаешь разумно. Какой будет твой правильный выбор?!

— А выбор, судя по всему, проконтролируют твои подмастерья, твоя охрана, купеческие гильдии?..

— Правильно понимаешь, — кажется, я мерзко щерился.

— А дальше ты что делать будешь? Если ты отобьешься? — с интересом спросил Фрош. — Все бросишь? Ты-то не герцог, замок тебе просто так не достанется.

В углу всхлипнули. Я посмотрел на герцогиню… С дочками. Лицо её заливалось мертвенной бледностью.

— Я не насильник, и не вор, сударыни. Это хороший вариант, но заставлять вас никто не будет. Нет — значит нет. Вы не рискуете ничем. Это твой замок, герцогиня. Я действительно не хотел его убивать. И не должен был. Но терпеть уже мочи не было никакой.

Что-то меня понесло. Я заткнул фонтан и собрался уходить.

— Постой, Анри! — вдруг сказала Её Светлость. — Ты уйдешь, и кто сможет защитить замок? И земли? И чем это будет лучше… тебя?

— Давайте так, сударыни. Защиту я обещал — обещание исполню. А потом поговорим.

Матерь Божья, я им мужа и отца убил на месте — а они уже меня оценивают на предмет дальнейших отношений. Ну и семейка была, я вам скажу.

* * *

— … и еще, Селье. У Марты завелся какой-то парень. Мне он что-то очень не понравился, проверьте, что это за личность.

— Мой господин?

Герцог поднял глаза.

— Вы представьте на минуточку — сколько и каких людей он может, например, отравить, просто заболтав её на кухне.

— Да, Ваша Светлость. Простите, мне следовало подумать об этом самому.

— Не нужно извиняться, просто проверьте… По возможности тихо — ну, вдруг я просто ревнив?

— Да, Ваша Светлость, конечно.

Только вернувшись в “Левую” башню, Селье позволил себе выматериться. Господи, дура, что ж ты сделала! КОГО и на кого ты променяла… Ну посмотрела бы глазами-то, пять лет он к тебе привыкал — и вот! Ах ты…

* * *

Марта не смела поднять головы. Как же так вышло?! Ведь он же был такой нежный, такой любящий, такой…

— Денег ты ему не давала? — спросил Кузнец

Марта молчала.

— Понятно. Много?

— Десять безантов… Еще собирала…

— В долги не влезла?

Марта помотала головой.

— Не таишь, точно? Уже хорошо. Думаю, что ты мне не поверишь — но я скажу для очистки совести. Он бабник. И не просто бабник — он тянет с женщин деньги. Ты у него не первая, и не единственная. Больше ты его не увидишь.

Останавливая ее вскрик, он поднял руку.

— Это не предложение. Мне крайне не нравится идея, что с моими людьми можно так обращаться. Господин Селье, каково ваше мнение?

— Совпадает с Вашим, монсиньор. Полностью. Я взял на себя смелость немного подготовиться.

— Очень хорошо. Позаботьтесь о том, чтобы этот господин больше не имел возможности так поступать.

— Что вы с ним сделаете?! Пожалуйста, не убивайте его! Это я, я виновата, он хороший, он просто…

— Хорошо, Марта, хорошо — только не плачь. Мы его не убьем, руки-ноги останутся при нем. Давай-ка отдохни денек и приступай к работе. А то из жалования вычту, орать буду и ногами буду топать. Честно, я умею.

Через голову Марты Анри посмотрел на Селье. Тот медленно прикрыл глаза в знак понимания.

… в отличие от обманутых мужей и их подручных, эти люди появились как-то вдруг. Они не кричали, не размахивали дубинками и кулаками- просто взяли его под руки на выходе из таверны четыре очень сильных человека и так же спокойно и деловито оттащили в какой-то подвал, где и подвесили к балке за руки. Подтянули — так, чтобы он мог только стоять.

Никто их и не думал останавливать — люди Кузнеца, все понятно. Зарвался парень, не на ту залез.

Рот ему они затыкать не стали, но все его мольбы, угрозы, просьбы, предложения и рыдания проигнорировали.

Потом пришел этот одышливый толстяк и обстоятельно разложил свои ножи и бинты.

— Хоть помыли? — спросил он, игнорируя его крик.

— Так сойдет, — ответили ему. — Щас обоссытся, заодно и помоет…

— Неси ведро, а то еще загнется от лихоманки. ОН, сам знаешь, такого не любит. Все в точности… — толстяк обтер лицо и лоб — Надо сделать. А ты, Красавчик, выбрал уже? Правое или левое?

Он закричал, но ему просто заткнули рот и… Его перевязали, все было сделано аккуратно.

— Стальной Вепрь, — сказали ему напоследок, вытаскивая из закрытой кареты где-то на площади Пяти Ветров. — Не одобряет тех, кто огорчает его близких. Еще раз тут появишься — мы и второе тебе отрежем. Намек понял? Вот и шагай. Это Сам бывает добрый. Мы — нет. А за Марту-то мы и от себя бы добавили. Прям с трудом держимся, понял? Деве Марии за неё молись. Она упросила. Плесень чернявая…

И уехали.

* * *

Она стояла передо мной — наверное, совсем не так, как в кино или книгах. На щеке ссадина, худая, русые волосы причесаные — но грязные, высоленные до прилипших кристалликов. Плохая кольчуга, медная брошка-застежка чиненного плаща. Меч — сколько лет этой железяке? Глаза серые.

— Скажи, ярл, могу я что-то сделать, чтобы мои люди остались жить?

Её люди… Господи, эта инвалидная команда отличалась от нее спутанными бородами, да ростом в среднем повыше. Грозные викинги, что сказать. Правда, они твердо сжимали бесполезные рукояти топоров и ножей, а в глазах их не было страха.

— Рани! Принесите этим людям теплой воды, мыла, полотенец и какие-нибудь рубахи. Покажи, как используют мыло. Я не знаю, как тебя звать, достойная женщина, но думаю, что вы не откажетесь от еды и пива. Тебя я жду через час за обедом, твоих людей накормят здесь.

— Меня зовут Сальма. И мы не грязные трейли — мы отлично знаем, что такое “Мыло”.

— Прекрасно. Мойтесь и отдыхайте. Про меня рассказывают много странного, но в нарушении законов гостеприимства меня еще не подозревали.

* * *

— Рауль, Донат! — зарычал чей-то полузнакомый голос от двери. — Панцирь сюда!! Штандарт мой на стену! К оружию!!!

По двору, опираясь на меч как на палку с ужасающим упорством ковылял к лестнице на стену её рыцарь.

— Зачем Вы встали?!

— Добрая госпожа, негоже рыцарю валяться, когда на приютивший его замок нападают. То недопустимо… для… моей чести. Гвендолен моя не… не… может быть так опозорена.

— Вам нельзя ходить! Куда вы?!

— Вам следует укрыться в донжоне, госпожа моя… ибо дама…

Мотая головой как вол, он полез на стену, не слушая её квохтания. Впрочем, она не успела подавить циничную мысль, что даже в таком состоянии он был более сильным воином, чем половина её “гарнизона”.

На стене он привалился к башне, поглядел на отряд внизу и вдруг заорал уже как-то без смертного упрямства.

— Эй! Ржавый Хряк! Ты… зачем… гхе-гхе… даму пугаешь?

— Безрукий?! — заорали снизу. — Ты там?! Чтоб тебе там и провалиться!!! Ворота открывайте! Щас я тебе персонально объясню, и зачем, и куда, и как!. Хозяйке-то что платить? Выкуп? Или ущерб, от общения с тобой?! А то у меня такой ущерб покрывать — денег не хватит!

— Открывайте… — прохрипел рыцарь Гийом оседая рядом со своим мечом. — Это Анри, герцог Люгге. Свой.

Через полчаса во двор, во главе десятка закованных в броню конников въехал крупный человек в дорогих доспехах, но без плюмажа. Он спешился и подошел к ней, успевшей уже изорвать от волнения свой платочек. Она так и не села в кресло, которое ей поднесли его миньоны.

— Добрая госпожа. — поклонился ей герцог-кузнец вполне уважительно и вежливо. — Прими благодарность за помощь, оказанную моему другу, Гийому Железной Руке.

Двор под ней зашатался.

— Чем мы можем отблагодарить тебя? Само собой, госпожа, мы уже чиним твой колодец и подвезли тебе провизию… — он поднял руку, предупреждая её отказ. — За эдакое самоуправство даже не извинюсь, ибо и помыслить нельзя, чтобы так добрые люди жили, как вы тут — с таким-то колодцем. Не в оскорбление тебе — никаких долгов и обязательств на тебе за это и быть не может. И в счет благодарности нашей не идет.

— Кому помощь?!

— Гийом Франсуа, третий сын графа де ла Труа, более известный как Железная Рука. — медленно перечислил Анри, глядя на неё. — Я могу перечислить его победы и доблести, если пожелаешь, но…

— Этот человек?!

— Да, госпожа. — внимательно посмотрел на неё Анри. — Он не представился?

— Он сказал, что его зовут Франсуа…

— Вы уезжаете…

Железная рука вдруг проскрипела на эфесе меча. Господь всемогущий, не узнать знаменитую “Гвендолен”! Какая же она всё-таки дура! Эльвира чуть не заплакала. Снова… снова никому не нужна! Вечный перестарок!

— Госпожа, я…, ведаю что достойный рыцарь не должен так запинаться… Не могу выразить… долг гонит меня, но сердце рвется…

Он как будто вырывал из себя эти слова. Наверное, просто даже смотреть на неё уже не может — так надоела.

Его живая рука вдруг медленно и робко обернулась вокруг её сжатых рук.

— Можно… можно мне…

— У меня — наконец прорвалось из неё. — Ничего нет! Знаю, что уродливый перестарок, я не смею…

— Слушайте, вы оба, рыцарь и дама. — раздалось вдруг со стены.

— Ах!

Она так перепугалась, что схватилась сама не поняла за что.

— Вот особенно ты, Однорукий. Хватит уже девушке голову морочить! Скажи уже всё разом, хоть как-то!! Спать хочется, сил никаких нет, пока вы там страдаете по углам. Кошмар какой-то. Один то рычит, то стонет, другая то рыдает, то молится! Третий день!

— Ты как был наглый… — лязгнул у неё над головой металл его голоса. — Так и остался!

— Точно. А теперь отнеси девушку в теплое и тихое место, а? И договоритесь уже о чем-нибудь. Задолбали уже всех…

Оказывается, это он её держал. Он её держал в объятиях. Силы кончились. Так он и отнес её в донжон, и остался до утра сидеть с ней на кровати.

— Я совсем старая. — хлюпнула она ему куда-то в шею.

— М-да. — сказал его голос, размышляя вслух. — Надо бы, конечно, епископу денег дать, чтоб приехал. С другой стороны — золота жалко, хотелось бы приберечь. Хотя отец Жюльен, при всем том, зануда редкий — что это за праздник такой будет? Ты какого шелка на свадьбу платье желаешь? Вот, скажем, из индийских неплохие ткут, я видел… Ты — чего?

— Старая, говорю!

— А я — однорукий. Рад знакомству.

— Ты издеваешься?!

— Госпожа моя, ты бы лучше поразмыслила, кого на пир звать. И когда его назначить.

— Какой пир? — обмирая спросила она.

— Ладно. Сделаем всё как положено. — Гийом слез с кровати, встал на колено и протянув к ней живую руку, произнес. — Госпожа Эльвира, я прошу твоей руки, а взамен отдаю свою. Каковая пока осталась. Ибо сердце моё ты уже забрала, и вернуть не сможешь. Я немолод, но состоятелен. Я однорук, но не труслив. Говорю мало — но слово моё весит много. Не отвергай же меня.

Возникла пауза. Он поднял седую от лунного света голову, посмотрел, и с немного напряженной иронией произнес.

— Было бы, госпожа, неплохо ответить “Да, конечно”. Или “Я подумаю”. Ну или вообще что-нибудь сказать.

— Мне холодно. — сформулировала она наконец свой стук зубами. — Я согласна.

— Ага. — он снова забрался к ней. — Так вот. Пир.

Ответа он не дождался. Сперва она отогревалась у его жесткого плеча, а потом просто уснула.

* * *

— Слышь, бугор, перетереть бы…

Старший мастер Этьен Леже вот этот вот жуликоватый говорок, мягко выражаясь, не любил. И вертлявого этого, откуда-то из Бургундии, тоже не любил. Но положение обязывало.

— Излагай.

— С прокатного вода течет — кипяток, а мы ее в пруд. Вот типа, мысль такая — вывести ее за прудом к склону и баню соорудить! И нам на душемойку дровами дают, а брать можно поменьше. И сразу — опа! — воды горячей скоко хотишь!

— Ты в уме? Ты видел, чего мы в пруд льем?! Туда не то что руку, палку совать страшно! И, типа, никто не увидит, что ты воду тыришь — а решат, что тырю я.

Вертлявый ухмыльнулся левым глазом

— Хе! В том-то и мысль, бугор! Мы эту воду никуда девать не будем. Вот на печи, значит, воздух греют вокруг печи повернув, да? Тема, значит, такая — берем трубу, протягиваем через сброс и выводим там наружу. Если трубу снизу подвести, а на отводе наверх поднять то — опа! Тока слегка подогреть! Тема, бугор!

Этьен поднял бровь.

— Я понятно — где я трубу возьму, и ты ж меня выпалишь в момент. А вот если мы всей бригадой въедем…

* * *

Я сел поудобнее и оценил: мужик с тюком, две бабы с тазом, пятеро детей от трех и до семи с каким-то веником, потом еще какая-то баба с полотенцем и корзиной…

— Скажи мне, досточтимый мой кастелян… как ты думаешь, на что мы смотрим?

— Мне кажется, господин, мы смотрим как у нас тырят дрова.

— А что меня при этом удивляет?

— Вероятно, мой господин, ты удивлен — почему всех этих людей это не волнует, и почему об этом не говорю тебе я.

— Тебя же в этом ничего не удивляет?

— Неимоверно удивляет, мой господин. Я уверен, что дрова у нас не вывозят, а всей этой толпы… Господь вседержитель, сколько ж у этой тетки детей?! … всей этой толпы на территории точно нет — и не будет, что характерно. Проверено.

— Тринадцать.

— М-м-м… Да, твоя правда, еще тот, что за юбку держится. Самое смешное, что мой человек доносил мне — вода горячая течет потоком чистая, речная и хватает ее на всех. Нашли они и место, откуда она течет — и выше мужики очень следят, чтобы… э-э-э… не оскверняли воду.

— У нас, оказывается, горячая река?

— Нет, мой господин, холодная. В том-то и дело.

* * *

Старею… Паровик пыхтел, но все-таки справлялся с валом. Последнее достижение, собранная, наконец, автоподача оправдала себя “на все деньги”. Я остановил привод, снял люнеты и вынул из поводка вал — полтора метра, и — отвечаю! — не более одной десятой миллиметра ошибки. Вот как могу! Никто так пока не может, только я. Вот теперь, пора ехать.

Первым делом, конечно, в сборочный.

— Пьер! Где тебя черт носит?!

— Туточки мы, Ваша Светлость, туточки!

— На. Ставь. — я сунул ему оба вала и сделал вид, что прямо вот не интересно.

Пьер запихнул в глаз новомодное стекло и полез в карман за калибром. Перепроверил он три раза.

— Но, господин!!!

— Что? Неужели не попал?

— Но КАК?!

— Что “как”? Как ставить? Я бы предложил вывесить по центрам, прогреть посадочные втулки в масляной ванне и, заранее поставив человека с кувалдой, аккуратно сверху…

— Господин, КАК вы их сделали?! Один в один, две штуки, за три дня! Чудо!!

— Собирай паровики, Пьер. — хлопнул я его по плечу. — Это ж мое дело — как. Потом покажу, тебе понравится.

Пошел дальше — к печам. Кто у нас сегодня старший мастер? Герхарт фон Цуппе должен быть. Третий сын “богатого” отца — теперь он эту деревню мог бы с потрохами купить, только зачем она ему?

— Господин мой герцог. — степенно приветствует меня он с верхнего балкона, поглядывая на расплав. Пробу уже брал, наверное. Солидный человек в свои двадцать восемь. Мастер, бригадир.

— Как плавка, мастер Герхарт?

— Наилучшим образом, мой господин. Наилучшим. Останетесь…

— Па-а-а-берегись!!! — пудлинговщики шумно грохнули крицу под гидромолоты и разговаривать стало невозможно.

Ну что, процесс идет…

* * *

— Су-у-у-ка!!!

Король Франции и северной Аквитании Генрих шибанул об стену чашу.

— Сын су-кин, Кузнец, поганый смерд! Жан!!!

— Здесь, Ваше Ве…

— К Королеве-Матери, скажи — прошу меня посетить.

— Бегу, Ваше Величество!!!

— Вот что, он задумал, матушка. И Мы сами настояли это вписать — аж бегом бежали. Вляпались в это болото по самую шею.

Алиенора еще раз внимательно перечитала письмо. Опуская титулования, лесть, и прочую словесную путаницу, им сообщали, что владетель серебряных копей, Анри, герцог Люгге, счел необходимым модернизировать оборудование шахт для чего… СОКРАТИЛ добычу и переработку на треть. Ни в одной букве не нарушив соглашение — получив свою долю… и процент по долгу. Своему и индоссированному его купцам. Объемы которых были зафиксированы.

И прислал на монетный двор Генриха два квинтала серебра. Вместо ста двадцати трех…

— Я так понимаю, сын мой, формально деньги есть — а на самом деле, платить полкам золотом — это бунт?

— Это, матушка, только треть всей его мерзости.

— Вот как?

— Помнишь вторую часть послания? Типа “Не могу за так, могу разрешить твоим вассалам и их миньонам…” А у них он тоже взял серебром.

— Коротко говоря, теперь у нас непонятно чем люди станут расчитываться…

— Почему же — непонятно, матушка? Всё понятно. Он, смерд поганый, это отлично знал — меняться они начнут! И угадай, сколько мы получим налога с этой мены.

— Да, репой полкам не заплатишь… То есть года на четыре-пять нам все войска по всей стране обрезали в несколько раз.

* * *

— Чего-чего? — с угрозой спросили из толпы. — Кто тебе тут сервы, а? Ты, …ло, штаны в обтяжку, ж. у с пальцем не попутал?

— Это кому сдаваться на милость? Вам?! — аж завизжали с другой стороны, как визжат собаки на подлете к глотке. — А она у вас есть, уроды?!

Толпа, как выяснилось, молчала не от страха. А от закипающей злости.

— Так! — заорал я. — Тихо! Спокойно! Его дело сказать — наше послушать! А ты хозяевам своим передай: разговора не будет.

— И все?

— Дебил. — сказал я ему сквозь зубы. — Беги отсюда, пока живой.

* * *

— Сколько?… — переспросил я, чувствуя, что пол как-то шатается.

— Не менее ста двадцати тысяч.

Наступила тишина.

— В целом, я бы сказал, — нарушил тишину Гийом. — Подготовкой и снаряжением они мягко говоря не блещут…

— Их нельзя пускать дальше второй линии обороны. — холод чужого стратегического решения буквально впился в грудь.

Совет воззрился на меня с недоумением.

— Это не по плану. Почему?

— Потому, что если они пройдут дальше, мы получим разоренные земли. А значит — голод.

— Ну так и у них тоже, даже хуже.

— Хуже. Только их-то намного больше. Вторая волна, лет через пять нас убьет — нам уже через два года нечем будет их встретить. Это Алиенора.

— Думаешь?

— Больше некому. Отличный план. Ей наплевать, выиграет она или проиграет. Независимо от этого — она одновременно снижает свою нагрузку, выбивает у нас все козыри и спокойно ждет удобного момента нас добить.

— Надо подумать. — Гийом остался в целом спокоен. — Сейчас карту возьмем и посчитаем. Один к десяти, у нас получается, примерно?

Пока несли карты, он барабанил пальцами по столу и о чем-то думал.

— Господин мой Кузнец, — спросил он, когда карту расстелили и он что-то на ней глянул. — Ты мастер всяких чудес. Можешь ли ты передвигать крепость?

— Ну… — осталось сказать мне. — Смотря что именно назвать крепостью.

* * *

— … но боец на коне с мечом — вот кто непобедим!!

— Да ну?..

Железная Длань зарычал сквозь зубы.

— Толстый! Заткнись!!!

— Не, ну а чо?.. — вместо Толстого протянул Анри.

У соратников аж дыхание перехватило.

— Ржавый, НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО.

— Чего — этого? — невинно осведомился Стальной Герцог, в глазах которого заплясали чертики.

Железная Длань славился своим ледяным спокойствием в боях. Своим терпением в походах. Своим тактом и вежливостью. Если бы его “копье” видело его сейчас!

— Вот кто тебя за язык тянул, Толстый?!

— Ну, — с тоской в голосе сказал безжалостный и циничный командир наёмников. — Че-то не подумал я… Ваша Светлость, Кузнец, я неудачно ляпнул!!!

— Да я так, просто…

— Пообещай мне, что ты никуда из башни не поедешь

— Обещаю тебе, что на коня не сяду, топор не возьму…

— … и молот не возьмешь, кроме как в кузнице. И клещи. И воевать не будешь.

— Ладно, сам воевать не буду.

Командиры ушли полные подозрений. Что-то им не верилось в такую покладистость. В исполнении Стального Вепря, также известного как Ржавый Свин, она только настораживала.

С другой стороны — не пойдет же он пешком?..

* * *

“Плохо дело!” шепчут на рынках и площадях… Ой плохо, страшно!

Люди говорят, люди весточки шлют — что велел Анри-Кузнец задувать большие горны, да меха большие раскачать, да крыльчатки раскрутить. Снова сам к горну встал, за молоты да клещи взялся — ночи да дни кует. Хоть и герцог — а как был первым кузнецом, так и быть тому навеки.

Горят горны жаркие, ухают печи негасимые, белый металл из печей льется, до того не виданный. Замолчали про кузни да мастерские молотобойцы да подмастерья. Сыплются искры из труб Барад-Дура, стучат молоты. Сказывают, поет Кузнец. На неведомом языке песню лютую да бесшабашную. Редко Вепрь Стальной поёт, то не просто так…

Чуда чудные из под молотов Анри Кузнеца выходили во все времена, уж коли встал он к горну супротив рати великой — ой, плохие чудеса властителей ждут. Страшные. Говаривают люди — птицы железные в клещах оживают, люди стальные глаза открыли. Душу в них великий кузнец вдохнул, а епископы его те души благословили. Нет железным смерти на поле брани, нет страха, нет усталости. Нету жизни их врагам.

Рати страшные вырвались из предгорий — из замков плоских, из долин военных, из бухт тайных.

Гийом Железная Рука ведет рать первую. Числом несметную, клятв неведомых — как единая рука идет та рать, не устает, не грабит, о себе не говорит — попусту не грозит. Ох и злы они! Сказывают — как узнал Железнорукий про рати франков в границах земель Кузнеца, так аж кубок раздавил, так разозлился. А рука его жалости не знает, хватка у железа мертвая. Тысячи пальцев — людей на ней…

Руди Толстый с тремя наемными полками идет, то вторая рать. Нет среди тех полков ни юнца, ни бабы. По пятнадцать лет ландскнехты эти хаживали, всякие деньги видали, всякий ужас пережили. Сплошь у них доспехи новые, арбалеты длинные, фургоны крепкие, клинки известно каких цехов. Фургоны ранее не виданы, стенки у них высокие — зачем бы?! Быстро идут, поживу чуют…

Сальма Зеленый Дракон из гаваней десять драккаров вывела, всего десять — да нет им границы в море, нет волны их сломать, быстры те драккары, как птицы-соколы. Видит Сальма на мили вдаль, жалости не ведает, послушны ей корабли как сокольничему охотничьи птицы. Тонут корабли земель франков, нет торговли более. Головы драконьи смеются, паруса от крови красны, не то что пасти.

Истинно говорим вам — дни последние наступают, люди.

* * *

— Сколько, говоришь, возов не хватает?

— Семь, Ваша Светлость… может восемь. Просто на обычных же не повезешь, а тяжеловозов для цугов не хватило…

— Я тебя понял. Иди с миром.

Стальной Вепрь сел и задумался.

“Мы сидели и курили…”

“Подожди, и караван вернется.”

“Ага-ага. Это нам очень поможет…”

— Лошадей, значит, пока нет… Ну, сделаем лошадей.

Стальной Вепрь задумчиво осмотрел помещение. Народ замер.

— Мастер Хольм, вели-ка подтащить сюда балки, да стальные листы. Будем пилить, сверлить, кроить…

— И клепать? — вдруг спросил Юрге Хольм.

— И клепать… Так…

Мастер Сул, из механического цеха, вдруг притянул к себе подмастерье и прошипел ему что-то в ухо. Подмастерье опрометью — это старший-то! — рванул к выходу.

Кузнец взял лист пергамента, сунул его под прижим и начал углем что-то набрасывать. Еще пара мастеров, присмотревшись, начала куда-то рассылать людей.

— Ваша Светлость, господин, дозволь спросить?

— Ну?.. — буркнул Анри, который, как все знали, страшно не любил, когда его отвлекали.

— У нас колесников-то, в общем, нету. Не прогневайся, мы с города позовем?

— Зови. — и действительно, стал Вепрь набрасывать колеса.

* * *

Гудит, гудит завод. Развели топки во внеурочное время. Бегут подмастерья людей собирать — а мастера их кто на пороге, а кто и на дороге встречают. Кто им сказал, как узнали, что готовиться надо — того никто не ведает.

Потянулись люди к заводу, хоть и гудка не было.

Самонаилучший колесник Барад-Дура, уж на что старик нудный… а зачем-то телегу выкатил, подмастерьев грузить доски заставил, инструмент подобрал. Языком еще цокал, мол мало и не те. Подмастерья дивились, неужто сейчас оно кому понадобится? Ан, прибежал малой — и поехали.

Не просил никто, а только заточник заводской воды подлил да круг поправил. Чисто для разминки “летучку” для больших шестерней заправил в лучшем виде — как раз и прибежали от Кузнеца. Давай, говорят, скорее — пять надо, на одну бы уже сейчас! А вот.

Две упряжи на воздуходувке поставили, новомодный круговой ход по печи открыли. Загудело — как в аду, наверное гудит. Это, мастера-плавильщики сказали, как только услышали, самое оно будет — Его Светлость, стало быть, свою работу сделал — наша очередь. И сели в ящичках своих покопаться, да обсудить, чего в плавку добавить. Добела печи грели, шихту сыпали — кой-что, сказали, ради такого дела — надо попробовать. Никогда не было, чтобы мастера меж собой добавками делились, а теперь вот случилось. Вот такая смена вышла, на пять старших мастеров.

Встал Барад-Дур, плечи размял. Драться захотели — ну, ладушки. Будет вам драка. Полной мерой отмерим. Не унесете.

* * *

Дождь. Проклятый дождь превратил дорогу в перемешанное болото. Тяжелые телеги со стенами, гениальное решение нерешаемой задачи от его старого друга, просто не могли доехать в достаточном количестве.

— Господин, если мы пошлем воинов они могут просто притащить все это на руках.

— Нет.

— Но почему?!

— Потому, что если мы снимем воинов мы рискуем получить удар в спину. Риск слишком велик.

— А без стен он меньше.

— Да. Меньше.

Он не послал гонца к Кузнецу. Это не имело смысла — что он, за такое время дорогу перестроит? Надо придумать другой план.

* * *

Не сразу стало понятно, что всхлипывающий, сипящий звук и тряска избитого тела это не плач. Это смех. Избитый до полусмерти крестьянин смеялся.

— Найти… найти семью… найти… хи-хо-хи!! А-а-а! — и снова сипел, задыхаясь.

Вокруг стало тихо. Под доспехи владетельных рыцарей и командиров как-то сам собой проник страх и пополз к сердцам.

— Знал, знал отец наш — все знал, как в воду глядел. — захлебывался пленник. — Нету, ясно вам, ироды?! Нету — всех увезли. Нету. Хи-хи-х-х… Нету!

— Кого увезли?

— Пытайте пытками, убивайте — воля ваша, а семей наших нету тут. Отец наш герцог, Кузнец, все про вас знал…

— Ты о чем?!

— Ы-ы-ы-ы!! — истерически смеялся пленник. — Он знал, знал! Все знал, заступник наш…

Коротко и страшно хлюпнуло. Стоящий рядом с пленником рыцарь медленно вытер клинок о спину упавшего. Стало тихо.

— Зачем вы это сделали? — нехорошим голосом спросил Де Мерсье.

— Я не могу это больше слушать!!! Не могу! Не могу!!!

— Тихо!!! Возьмите себя в руки!

* * *

Рокот, шипение и лязгание превратились в каких-то двух огромных, окутанных дымом и паром — как это назвать-то?! Железных быков?! По той самой перемешанной дороге, кидаясь грязью, они тащили минимум десяток телег, груженных теми самыми недостающими стенами.

— Ну что, — обычным голосом Кузнеца сказала солидно закопченная фигура в куртке сталевара, не очень ловко слезая с первого быка. — На разгрузку люди нужны. Привет тебе, Железная рука, кстати!

— Господин, — спросили ошарашенно из толпы через минуту потрясенного молчания. — А ты правда птицу железную — можешь?!

Кузнец строго глянул в сторону вопрошавшего.

— Со временем. Так, давайте, на разгрузку — не спим тут, не спим!!

Ну, забегали, конечно, сразу. Вроде и не случилось еще ничего — а как-то отпустило.

* * *

Мешочки с песком, сушить обувь. Мою. Он хранил их отдельно. В особую тряпочку завертывал… Б…ди, уроды, он так старался…

— Ну, суки… — прошептал я.

— Господин наш, Ваша Светлость, — тревожно забурчал кочегар. — Ты ж Железной Руке обещал!!!

Охренели все! Секретное ж совещание было, типа!!!

— А я на лошадь и не сяду. ФРАНЦ!! А подай-ка мне кувалду побольше!

Кувалда возникла как по волшебству, даже не остывшая. Вместе с кувалдой возник Луи, со знаменем вместе

— Ты куда поперся?!

— Знамя с вами, а я со знаменем!

— Мал ты еще! Воткни и сваливай.

Парень вцепился в знамя всеми четырьмя.

— Никак не можно, я при знамени.

— Тьфу!

Я развернулся к своим наёмникам.

— Что, Жила, слабо со мной прокатиться?

Жила перекинул щепку в левый уголок рта.

— Крепостную баллисту увезет? Или токо свой брать?

— Увезет.

— И меня, Ваша Светлость, прихватите… — заметил мне Долговязый Джон. — В тягость не буду.

Жила перекинул щепку назад. Эти двое ревновали друг к другу каждый выстрел.

— Собирайтесь.

“Едет, едет молодец песню распевает…”

Щас я вам, уроды, бла-ародные устрою. Щас вы у меня опробуете… Мне основательно не хватало мерзкого вида самокрутки.

Противник сначала не понял, что это такое странное едет. Сначала к нам направился какой-то разъезд.

За спиной защелкала тетива.

— Чо-та туман что-ли, не осел ишшо?.. — задумчиво протянул Долговязый. Вроде по левым глазам бил, чой-то в правые пришлося…

— Едем быстро. — сказал я и перекинул передачу. — Ты ж учитывай, что не на месте стоим.

Следом на нас полетел какой-то юнец в доспехах.

— Пусть въедет. — сказал я, уловив за спиной скрип тетивы тяжелого крепостного арбалета. — На всех хватит.

Притормозить юноша не успел — скорость трактора он оценил неверно. Вопль, хруст костей и мерзкий скрип разрываемой протектором жести

— Эх, моё чёрное знамя, — заорал я уже во весь голос. — Эх, моя сабля кривая… Эй вы там, враги!! Где граф Телье?! Уже обосрался?!

Они уже пытались построиться — без толку. По строю-то я и поехал. Один налетел сбоку и я наконец-то с наслаждением приложил его молотом в челюсть. Копье сломалось о доспех, но я это только отметил про себя.

Эх, наше чёрное знамя, — теперь с воодушевлением орали и остальные — Эх, пропадай вместе с нами.

Принц вылетел из шатра, но так и не убежал. Он даже, кажется, орал что-то — но отпрыгнул на мою сторону, где я и приголубил его молотом. А с холма трактор пошел в лагерь сам, набирая скорость, отфыркиваясь паром, рассыпая искры, под бодрую и злую песню.

В этом месте я понял, что сзади орут. Орали, если так можно выразиться, две независимых речи.

— Куда, … мать вашу …уки, Божьи дети, поперлись без догляду Святой Матери Церкви?! — трубный бас епископа нашего в рупоре не нуждался. — Прокляну, да стойте же …утые!!!

— А-А-А, — орал непонятно кто, солируя во втором хоре — Наддай, Жучило, они ж ща всех там без нас прикопают!!!

— Ну …ские …аки!!! — начал я. — Кто еще тут …улся …ом по …де и …ором тут… …?!

За спиной стукнула тетива баллисты, и я краем глаза увидел как болт толщиной чуть-ли не в руку сносит с седла тяжеловооруженного рыцаря, собравшегося разогнаться для атаки.

— Его Светлость герцог Люгге говорить изволит, дебилы вы конченные! — рыкнул сзади Жила. — Всем, …ять, слушать!!!

* * *

Тут-то Алиенора Аквитанская, королева двух королевств, мать четырех королей, вдруг, беспощадно пачкая дорогую охотничью перчатку, взяла кованую полосу и вполне умело прошлась по ней барад-дурской щеткой.

— Скажи-ка мне, мастер-кузнец, — спросила она, осматривая конец полосы. — А плуг кто-то тут пробовал сковать из этого металла?

У мастера Фелье появилось неприятное ощущение, что врать ей не надо. Мадам, кажется, в деле понимает кое-что.

— Да, мадам…

— И что же? Покупают?

Плуг получился дерьмовый. И закалка кромки ничего не дала.

— Нет. — буркнул Фелье, мысленно махнув на себя рукой. — Не продавали. Не получился.

— Ясно. Что же, мастер, спасибо за честность. Я это ценю…

— Вот так, госпожа, как ты можешь видеть — мы готовы.

Госпожа молчала, а король смотрел на неё.

— Почему? — вдруг спросил Его Христианнейшее Величество Генрих.

— Зачем ты его держишь, сын мой? — спросила Золотая Орлица без какого-то уточнения.

— Считает быстро.

— Думать не умеет.

— Матушка, не томите…

— Достойное оружие и доспехи, сын мой, по-прежнему делаются только из той стали, что поставляет Анри. А железо с копей твоих кузнецы и оружейники честно пускают на копья и мечи твоих солдат. Поскольку…

— … стали столько, сколько Хряк её поставляет. Хорошая — это такая, какую он нам отдает. Проклятье. — король уперся кулаком в стену и уставился в окно. — Не вышло.

— Э-э-э… Ваши Христианнейшие величества, но если наш недруг столь глуп…

— Глуп у Нас. — негромко сказал Луи, не оборачиваясь. — Ты. А Анри Стальной Вепрь не может быть глупым. Мы получили то, что он нам дал. И еще и заплатили за это вдвое. А армия наша вооружена дерьмом — то есть ровно тем, что у него шло поверху да на остаток. И — дайте угадаю — инструмента его цехов мы не видели вообще…

— Армии у нас много.

— Что мы будем делать, матушка, если не получится?

— Поеду к нему просить о мире.

— Думаешь, примет?

— Смотря с чем поехать, сын мой…

— Нет, но какие-же сволочи!! Всех казню!

— С кем останешься, сын мой? Не делай глупостей. Сверх меры.

* * *

Ее вели через залы. Воины в тяжелых пластинчатых доспехах стояли с открытыми забралами у каждой пары широких дверей и смотрели на неё как… как на незначащую тетку.

Окна, забранные цветными стеклами. Чистые полы — он всегда любил чистоту. Тепло.

Последней в ряду оказалась комната с боковыми дверями, в которой стояло за конторками три человека — два юноши и один пожилой писарь, а у боковой двери. Мальчишки уставились на нее с восторгом, но “писарь” поднял глаза и они моментально уткнулись в свои письма.

— Как доложить? — спросил старший у её конвоя.

— Алиенор, королева.

— Ожидайте.

Её даже не спрашивали ни о чем. “Писарь” вошел в боковую дверь без стука, дверь тоже открылась бесшумно. Входя, этот “привратник” не поклонился, но всей фигурой изобразил извинение, почтительность, уважение. Надо же какой… гибкий.

— Вас просят.

Анри-Кузнец не сказать, чтобы постарел. Он поседел, он… заматерел. Был молодой кабанчик — а стал Вепрь. Стальной Вепрь. Он сидел за большим, винно-красного оттенка, темным столом с блестящей ровной поверхностью. На столе лежали свитки, стояла чернильница и два больших шандала со свечами. Окна в зале были с цветным верхом и прозрачным огромным низом, так что на полированном полу с каменными узорами как будто цвели два диковинных цветка.

Он не встал.

— Госпожа Алиенор, королева, — не “моя госпожа”. Почему-то это царапнуло. — Здравствуй и радуйся! Садись, пожалуйста. Рад видеть тебя — у меня редко бывают столь прекрасные гости.

Оказывается, его помощник уже внес ей кресло.

— Здравствуй, Анри-Кузнец.

— Как добралась? Тебе не доставили неудобств?

— Меня доставили как мебель. Проследив, чтобы не поцарапать.

— Накормлены ли твои люди? Не нуждаются ли они в чем-то?

— Меня привели сюда, чтобы мы обсудили… условия содержания?

— Можем обсудить новый сборник стихов. Я получил его вчера… В целом, мы можем вообще ничего не обсуждать. Думаю, ты понимаешь, почему.

Она понимала.

— Я многому у тебя научился, благородная госпожа. Сам факт того, что ты прибыла ко мне в сопровождении моих людей — единственное, что мне требовалось. Сегодня прохладно, может быть подогретого вина? Индийские пряности.

— Играешь роль радушного хозяина? Может, еще почитаешь что-нибудь из этого сборника?

Стальной Вепрь изобразил любезный поклон, не вставая с кресла.

Стальной вепрь прочел строфу легко, без нажима — совсем не так, как читают менестрели.

— Почему же — играю? Я хозяин, и я душевно рад тебя видеть. Собственно, беспокоить тебя мне не надо, но может быть, сама желаешь что-то обсудить? Если ты выйдешь отсюда прямо сейчас, то тебе это серьезно повредит.

Она помолчала.

— Мне нечего предложить тебе… Если только себя?

— Я не покупаю и не продаю людей.

— Речь о передаче владений. Не говори мне, что ты этого не понимаешь.

— А зачем мне твои владения? — тихо спросил Железный Вепрь.

— Тебе не нужна Аквитания?!

— Нет. И Пуатье не нужен.

Повисло молчание.

— Почему?

— А что я мог бы от неё получить — кроме непроходящей головной боли? Даже при условии, что ты — Ты! — согласишься уменьшить свою власть. Кстати, ты воевать начала ведь не просто так, правда? Если не секрет — что ты хотела, на самом деле?

— Границу.

Анри поднял брови с понимающей гримасой.

— Бегут?

— Ты это делаешь намеренно?

— Что именно? Я никого не сманиваю. Я только требую, чтобы они соблюдали законы моих земель. И пускаю только тех, у кого есть два золотых мараведи… прости, три турских ливра на семью.

— И не возвращаешь никого сеньорам.

— Не возвращаю. А у тебя многие возвращают?

— Ты понимаешь, что убиваешь нас?

— Кого — “нас”? Лангедок, Нормандию, Иль-де-Франс, Аквитанию, Наварру, Гасконь — мне продолжить? Не много ли “Вас”, чтоб я всех-то лично убивал?

— Забавно. Ты как враг объединил нас — так что да. Ты.

— Так кого же?

— Тебе начать перечислять рода? А ты их знаешь?

Анри покивал и вдруг поднял голову, склонив её как птица.

— Нет, не знаю. Только, интересно — что ты их знаешь. А значит их мало. Ну, пара сотен. А крестьян, горожан, священников — ты знаешь? Не интересовалась. Они тебе неинтересны. Главное, чтобы благородные рода и дальше жили хорошо… Ты ехала через мои внутренние земли — ты не заметила разницы? Сбежавшие в основном убедительно живы. И благородные рода у меня отлично живут на общих основаниях. Долго живут их сыновья и дочери, а не тридцать лет.

— Я не знаю, ты уверен? Ты ведь на самом деле заставил меня это знать. Конечно, у тебя больше богатых подданных…

— Это не богатые. Это обычные. Да, у меня — обычны сытые дети. Мнение у меня такое, что в каждой семье лошадь и две коровы в хозяйстве надо бы иметь. Сколько у тебя в герцогстве умирает детей до пяти лет?

— Всем твоим подданным хватает земли? Правда?

— Всем хватает работы. Так сколько?

— Я не считаю.

— А я — считаю. Так что не надо мне говорить о смерти.

— Ты отлично знаешь, о чем я говорю. Страны рядом с твоими землями — умирают. Из них уходят люди и деньги. Поля зарастают травой. Ремесленники уходят — или умирают, потому что ткани твоих земель дешевле и лучше. Оружие. Плуги…

— Ах, какой я нехороший. Посмел делать плуги. Нагло одел пехоту в доспехи. Страшно сказать, до чего дошло — в строю пять тысяч клинков и копий, все сыты! И поэтому мои соседи в гневе и печали аж кушать не могут.

— Надеюсь, ты достаточно повеселился? Странно даже, что ты не позвал своих слуг, чтобы позор мой был полным.

— Хм… Я не считаю, что это твой позор. Видишь ли, я знаю, что именно ты категорически не хотела воевать.

— Мужчины! — фыркнула Алиенора. — Кто растрепал?

Вепрь вежливо улыбнулся.

— Кроме того, я знаю что ты именно выкрутила им всем руки, сдавшись в плен — я глубоко впечатлен! Мне, фактически, ведь тоже — и добилась этой встречи. Сейчас для экономии времени и сил я хотел бы послушать чего ты хочешь?

Алиенора слегка улыбнулась.

— Я, следуя твоему обыкновению, поинтересовалась, а что ты у нас покупаешь? И выяснила удивительное. Если коротко — мы тебя кормим.

— Да ну? Правда думаешь, что если нам никто ничего не продаст — мы тут все помрем? Не смешно — это мы вам зерно продаем. И мясо, когда у вас деньги есть… Не говоря уже о том, что те кто продают — они не будут счастливы этим ограничениям.

— А не дорого ли вам получится самим себя кормить-то? Твой фокус с монетой, конечно, много чего сделал…

Вепрь широко открыл глаза.

— Госпожа — я уже говорил тебе, что ты умнее всех королей вместе взятых?! Если нет — говорю сейчас. Никто из них пока даже не догадался за счет чего этот трюк удался!

— Еще хочешь посмеяться? Смейся — именно к нам ты сбываешь большую часть своего товара. Куда продавать-то будешь, если что?

— Тебе списком?

— Не думаю, что ты откажешься от нашей доли. Теперь — что ты хочешь?

— Как я уже говорил — ничего. Мы просто коротаем время за интересной беседой. Я давно тебя не видел.

— Дело во мне? Ты возненавидел меня?

Он не стал делать вид, что не понял о чем вопрос.

— Нет. Было тяжко, но я знал на что шел. Нельзя было ждать другого.

— Но ты стал мне мстить? Тебе это удалось.

— Нет. Не тебе… Я помогу тебе сказать то, что ты пока не можешь оформить в слова. Не тебя я убиваю. Не страну. Я убиваю образ жизни. Я убиваю этот способ управления людьми… И смерть его неизбежна.

— Как? О чем ты, Кузнец?

— Ее звали Алиенора. Она была королевой Франции и Англии…

Золотая Орлица встала, метнув из глаз зеленые молнии.

— Я знаю кто я! Ты забываешься, Кузнец!!! Грози, но…

— А я говорю не о тебе. Сядь. Я говорю об Алиеноре, герцогине Аквитанской, графине Пуатье. Она была Королевой двух королевств. Её первый муж после крестового похода — по слухам, из-за неё он туда и отправился — дал ей развод, поскольку она встретила второго — молодого короля… Она умерла за шесть веков до моего рождения.

— Чушь какая-то. Луи умер пять лет назад. Я не понимаю.

— Это удивительно трудно объяснить, как ни странно.

Анри сел и грустно посмотрел на свою прекрасную… гостью, пленницу?

— Мир Божий куда больше и чудеснее, чем ты думаешь. Наверное, ты не помнишь, ты когда-то спросила — через что…

— Через что ты смотришь на меня, Кузнец? — глухо спросила Алиенор Аквитанская.

— Теперь я отвечу тебе. Через семьсот лет. Великих и жутких, дошедших до меня в книгах и вещах, в рассказах и знаниях — таких обыденных… И таких страшных.

Она молчала.

— В моем бывшем мире прошло куда больше времени. На месте твоих земель — и многих еще — большая, богатая страна. Франция. Я не знаю, как моя несчастная душа попала сюда… В тело деревенского дурачка, сына старого кузнеца. Хороший был человек, кстати.

— Ты… Нет. Я не понимаю. Это какая-то бессмыслица!

— Да. Наверное. Я попробую объяснить по другому. Помнишь — когда-то ты, может быть в шутку, говорила, что у меня разум старца? Ты мудра. Я живу вторую жизнь. Очень долго я думал — зачем я здесь… Смысл нашелся. В заводах и землях, в детях и стариках, в мастерах, воинах и священниках.

— Вторая жизнь? И сколько же тебе лет?

— В сумме теперь получается — почти сто двадцать.

— Сто двад… Господь всемогущий, какими мы тебе наверное кажемся глупцами!

— Нет, не кажетесь.

Железный Герцог легко встал из-за стола. Господи Всемогущий, да он вообще, что-ли, не стареет?!

— Так вот. Люди — вот кого я сковал. Идеи — вот что я кую. Они и убьют твой мир. Кстати, уже не важно жив ли я сам. Идеи и люди прекрасно обойдутся без меня. Убьешь меня — и на месте одной страны окажутся четыре — молодые, голодные, обученные. Злые. И у каждой под боком такие вкусные вы — долго ли твоё войско или Рагнара, или кто там еще есть, продержится? Войска твоего сына оказались на один зуб трем моим отрядам. Парни ждали большего, кстати. Сальма девушка опытная, для нее ничего нового не было…

— Так что ты сам хочешь? Ты так много рассказал мне о том, как тебе ничего не нужно, что вот теперь — пора настала. Давай.

— Прекрасная госпожа. — улыбнулся Железный Вепрь, и в его улыбке вдруг ненадолго вернулся тот самый юноша с шальными и рассудительными одновременно глазами, от которого заходилось её сердце. — Насколько же ты умнее всех прочих моих противников! Да. Я хочу сделать нечто удивительное. И ты мне в этом поможешь. А я клянусь тебе — если все будет так, как я задумал, твоя родина будет процветать, как никогда раньше.

— И что же это?

— Дорога. Дорога по которой от Берна до Мадрида можно будет добраться за три дня. Причем привезя с собой сто тысяч бушелей зерна… Или три десятка рыцарей в полном вооружении. Не сбив ног, не намокнув…

— Ты сумасшедший?! Или дьявол?!

— Я — Анри Кузнец, по кличке Стальной Вепрь. Ты со мной? Или мне снова обойтись без тебя?

Когда она вышла, он встал и подошел к стрельчатому окну. Анри не любил этот кабинет, но вид из окна был хорош. Прошуршала дверь, прозвучали четкие тяжелые шаги.

— Привет тебе, Стальное Сердце…

— И тебе не хворать, Железная Длань. — ответил он не оборачиваясь. — Видел?

— Видел. И она меня видела. Улыбнулась.

— О-о! Ну, лови момент. Если ты сейчас меня убьешь и захватишь власть, она тебе сама упадет. Во что захочешь. В постель, в объятия. Ну и на трон, конечно же.

— Если бы, как ты выражаешься, у бабушки был …й, она бы была дедушкой.

В этом месте Анри развернулся от окна и взглянул на Гийома Франсуа, из графства Ла Тьеру, ныне графа фон Люппе, Железную Руку.

— Эк ты некуртуазно высказываешься… Сядешь?

— Да ну, ещё поцарапаю что-нибудь в этом твоем зале — ты вон сам стоишь, как на картине. Ничего не трогая.

— Как могу — так и стою… Сейчас, передохну — и пойдем. Я-то с мадам был вынужден разговаривать, а это нелегко.

— Замечу о себе, что увидел её, и как-то вдруг понял, что меня — юного пажа давно нет. Можно считать, что я поумнел?

— Ты не того человека спрашиваешь. Мне… в-общем, оказывается я слишком многое не забыл. Не желаете ли, доблестный граф, отобедать, чем Бог послал?

— Если Ваша Светлость, сеньор мой считает мое общество достойным, как могу я иметь противные тому желания?! А что, кстати, Он послал?

— Откуда же я знаю?

— Спросить трудно? Или неинтересно?

— Шутка года. Спросить у Марты, что будет на обед. Я тебе что, Его преосвященство? Так и он, при всей своей репутации Гнева Господня, не самоубийца же…

— Кто бы и о ком говорил! Нашлись осторожные! Я вам эту вашу железную телегу с котелком не забуду до конца жизни! Вы предупредить не могли?!

— Опять! Чего ты злишься?! Все же получилось!

— Получилось! Да чтоб вам всем на моем месте оказаться!

— Какой ты все-таки нудный! Лучшее развлечение года — а то и десятилетия. Телега несется, кочегары рычат, крест впереди горит, епископ сзади орет не разбери чего!.. Душеспасительное. Наверное.

— Для молитвы было как-то богохульно. И кадило вместо палицы! Чья была идея?!

— Он сам! Я вообще в рыцарей метил…

— Убивец. Извел цвет Франции… Снес ведь, как бык ворота! Кони и те обо… в-общем, хамы вы.

— Они первые начали.

Высокие двери закрылись.

* * *

Вот это помещение куда больше подходило на роль постоянного дома Кузнеца.

Высокие окна, крепкая лежанка со шкурами и подушками, полки. На полках — камни, куски металла, инструменты, свитки. Стол стоял под окном, на возвышении — а правее стола было что-то вроде насеста, только потолще. На насесте сидел, без одобрения поглядывая на нее, большой ворон — с седыми по краям перьями над глазами.

— Как зовут твоего ворона, Анри? — спросила она вместо приветствия, приглядываясь к красивой птице.

— Не протягивай к нему руки, клюнет. Мунин. Его зовут Мунин…

— Кажется, великоват для него насест?

— Второго ворона сейчас, как обычно, нет… Ему же тоже надо где-то отдыхать.

Ее телохранитель сдавленно икнул.

— Вообще, для завершения образа посадил бы его на плечо.

Кузнец посмотрел на нее левым глазом. Больной правый был прикрыт повязкой.

— Я здесь главный — он должен сидеть ниже. Для воронов это важно.

— Господин. — вдруг сдавленно спросил ее огромный сопровождающий, которого как будто камнем придавило. — Как зовут твоего второго ворона?

Кузнец не высказал гнева или неудовольствия, хотя вроде-бы сопровождающему совершенно не полагалось говорить.

— Ты же знаешь, воин. Его зовут Хугин. Присядь, разговор с твоей госпожой обещает быть долгим. Я обещаю, ничего плохого с ней не случится и она уйдет отсюда без урона здоровью и чести, по своей воле. Как и ты сам, если не будешь дурить.

Ворон, искоса поглядывая на гостей, перекладывал клювом перья.

* * *

— Госпожа, это Кузнец! У которого два ручных ворона — Хугин и Мунин! У него болит правый глаз и есть сын, обманувший весь твой двор!!! Это же… это сам Один! Бежим отсюда, госпожа, пока он позволяет!!!

— Нам надо с ним договориться. Никуда мы не бежим.

— С ним НЕЛЬЗЯ договариваться, госпожа!

— Это почему? Пока мне это удавалось…

— Одно из его имен — Отец Обмана.

— Мы. Никуда. Не. Бежим.

* * *

Марта бежала по коридорам и залам, не замечая часовых, игнорируя недоуменные окрики. Чепец сбился, дыхания не хватало, но ужас и обида гнали её вперед. Она ворвалась в рабочий кабинет герцога, даже не заметив секретаря.

— Марта? — поднял седые брови Вепрь. — Что случилось?

— За что?! — выдохнула она ему в лицо весь огонь своей обиды. — За что вы меня выгнали?!

— Кто тебя выгнал и откуда? Тебе не понравился дом? Я распорядился найти поближе к замку. Надеюсь, стряпчий не настолько провалил дело, чтобы ты уходила c кухни?

Он… он… он не выгоняет? Спокойный голос, спокойный вопрос — и пламя, гнавшее её вперед, как будто стало затухать. Ужас уходил, Марта начала замечать окружение… Господь всемогущий, да у него же гости!

— А еще говорят, — вполголоса заметил старший из них. — Что северяне холодны.

— Глупости. — заметил второй. — У хорошей кухарки холодна только рыба — и та на леднике.

— Да, моя как-то кинула в меня сковородкой. Хвала Господу, не попала. Было бы обидно терять… сковородку.

— Вот, Ваша Светлость, ваши-то сковородки не вдруг купишь…

— Сковородки, господа, мы только учимся делать. Задача непростая, заказчики придирчивые, чай не мечи… Первым делом, все идет строго Марте. Не обсуждается, господа. Мы тоже есть хотим.

— Донья Марта, — вишневые глаза старшего гостя буквально обласкали её… всю. — Вы ведь не оставите нас сегодня без своего легендарного обеда?

Вот ведь охальник старый! Куда уста… Господи! В каком она виде!!! Она попыталась поправить чепец, но щеки горели, и… ох…

— Отто! — позвал Железный Вепрь. — Проводи, пожалуйста… донью Марту.

Позорище-то какое! Пресвятая Богородица! Как же теперь и жить-то!

— Марта! — позвал её герцог. Она повернулась, не смея поднять глаза.

— С Днем Ангела. Позовешь уж меня старого на новоселье?..

Она сделала книксен и хотела убежать — но тут уж секретарь её поймал и удержал. Что-то он ей еще успокоительно говорил.

* * *

Сыро, к счастью. Река под колышущейся вуалью дождя иногда почти растворяется в берегах, вязы буквально полыхают огнем. С грядок уже убрали все, кроме тыкв.

Нога ноет.

Сижу в своем кресле и грустно размышляю, что надо бы приделать к нему колеса. Где-то я видел уже такую картинку — Луи XIV, Версальский парк… М-да, Грустный старый упрямый король в кресле, злые тоскливые придворные в свите, дождь… Или просто осень.

Я не король, тут не Версаль, да и придворных, слава Господу, не видать.

Старший садовник осторожно заглянул за угол.

— Сидит? — спросили его.

— Сидит.

— Может хоть, там, я не знаю — плащ какой принести?.. — спросил кто-то из молодых рабочих.

— Совсем тупой? — злобно ответил Бурье вопросом на вопрос. — Коли ума нет, ну хоть побойся, что разгневается.

— Не, ну а че?!

— Постареешь, дубина, сам поймешь.

* * *

— Сын, почему же ты не стал рассказывать о Севилье, Мадриде, Толедо?

— Толедо — маленький городок, отец, вы знаете… Приятный, но девушек ведь не интересуют клинки.

— Вы были в Севилье?!

— О, да мадемуазель. Но я не очень люблю это вспоминать — тяжкое выдалось путешествие. До Валенсии было жарко и пыльно, потом постоянно штормило, ночевал я со шпагой у изголовья — такая была команда, что приходилось держать глаза открытыми…

— Хороший корабль трудно найти.

— Мадам, в этом, наверное, и состояла моя ошибка. Совершенно не было времени его искать.

— Наняли первый попавшийся?

— О, если бы нанял… Я его угнал.

— Вы угнали корабль?!

— Я не горжусь этим, мадемузель, но… да.

Алиенора невольно восхитилась этим молодым нахалом. Его взгляд был таким сокрушенным, таким несчастным — и точно в направлении ее племянницы. Так и хотелось разузнать все поподробнее и… э-э-э… утешить. Судя по переполненным волнением глазам племянницы, действовало безотказно.

При том, что сын Кузнеца напоминал свой собственный клинок — худой, длинный, острый — и безобидным не выглядел совершенно. Чертовы глаза.

* * *

Больно. Больно… Боль…

“Ну что ж, пора домой?”

Тьма.

Они сложили ему на груди руки, положили на верстак и только там мастер Шойдле наконец закрыл ему глаза.

Тишина распространялась по заводу, как круги от камня по воде.

— Что ж. — глухо сказал старшина литейщиков. — Пора, стало быть, нам как-то самим… Своим умом жить.

— За Железной Рукой-то послали? — спросил кто-то.

— Да послали, послали…

Снова молчание, почему-то очень заметное в грохоте работ.

— Где хоронить-то будем?

— Не любил он землю-то… И сырость не любил.

Шойдле, как всегда когда не знал, что происходит и что делать — оглянулся на печь. Печь. Вот, стало быть, и память и…

— А что, мастер фон Цуппе, — также глухо спросил литейщик. — Готов ли ты провести лучшую возможную плавку на все времена?

— Сколько даст Господь сил — готов. — Не сразу, но ответил металлург, посмотрев вслед за ним на печь. Лицо обычно спокойного мастера как-то дергалось. — А вы, мастера, готовы ли достойно такой металл в изделие превратить?

— Уж ты не сомневайся. — сумрачно ответили ему вразнобой. — Металл дай, а мы не подкачаем.

— Франц!!! — заорал Цуппе, распрямляясь на глазах. — Дай знать на воздуходувку!! Через два часа начинаем! Что встали, олухи царя небесного?! По местам!

Как всегда, когда работы начались, все оказались заняты — кроме организатора. Шойдле подумал, и пошел по всей цепочке. Завернул к пудлинговщикам. Там срочно меняли наковальню. Новая уже стояла на месте.

— Не перекосили? — спросил он для проформы. Ему показали кубок на ней. В кубке вода (или что там у них) дрожала чуть выше кромки.

— Пнуть желаешь? — ехидненько спросили у него. — А то, можа, упадет? Без твоего-то догляду?

Махнул рукой, пошел дальше. В модельную мастерскую, как водится, не пустили.

— Чего тебе? — недружелюбно спросил старший по мастерской, высунувшись из двери. В мастерской что-то скрипело, равномерно бухало и поскрипывало.

— Да просто всех обхожу. Сделаете… красиво?

— Ты за нас не боИсь. Ты так и не видал никогда, как мы сделаем. Иди, пожалуйста.

Пришел к своим.

— У модельщиков был? Чо говорят? — не дали ему задать вопрос.

— Говорят — все будет так круто, как никогда не было.

— Ну да, ну да..

— Ты это, цепи проверил?

— Только что.

— А лошадей напоили?

— Старшой. — вежливо заметили ему. — Ты бы водички выпил сам, а?

Ну эту легкую дерзость он ответить не успел.

— Мастер Шойдле, мастер Шойдле! Там епископ приехал!

Город Барад-Дур закрыл все ворота, выставил караулы и замолчал. Город пришел проститься.

Много было людей, очень много. Все смены пришли, да еще и жен притащили, а кто и детей. Ну, всем само собой сказали, что тут лапки-то следует при себе держать и хлебалом не щелкать — но боязно.

Епископ служил на импровизированной кафедре, которую прямо на помосте поставили, перед загрузочными.

— … ибо сказано — да будет предано земле. Покойся с миром.

Епископ закрыл книгу, и, посмотрев на толпу, вдруг как будто постарел на глазах — и добавил негромко от себя:

— А про то, горячая ли земля быть должна — ничего не сказано. Стало быть, любая подойдет.

И отвернулся достойный пастырь к печи.

Отряд короля Бургундии на границе Стальных Земель встретил сам Железная Рука. Легендарный военачальник сидел на удобном стуле под большим деревом, чуть поодаль от дороги, вдумчиво и тщательно затачивая довольно большой меч. Как всем известно, в минуты раздумий граф точит меч… Отряд бы и прошел мимо — но дорога была перегорожена теми самыми военными фургонами, а что это такое — всем было слишком памятно.

Принц Жюль, подумав,спешился и пошел поговорить.

— Ваше Высочество. — Гийом посмотрел вдоль лезвия куда-то слегка мимо принца, но меч опустил, хоть и не убрав. — Сколь неудивительно видеть вас тут… Куда направляетесь, спрошу на правах пограничного стража?

— Земли, столь знаменитые, остались без надлежащего… Ну, то есть без богом данного…

Звучавшее столь гладко и логично в парадном зале замка из уст легистов, все это рядом с Железной Рукой и его жутковатым новым мечом было как-то неубедительно. Также мучил вопрос — а где же легендарная Гвендолен?

— Совет мастеров вольного города Барад-Дура и земель его на сей счет — присмотра и власти — имеет кардинально противоположное мнение. — заметил ему Железная рука. — Коее мы с товарищами тут планируем немного поддержать. Так что вы, господа хорошие, ступайте себе в обратный путь.

— Вольного города, вот как… Зачем тебе это, граф де Ла Труа?

— Граф де Ла Труа — мой брат. А я, так уж сложилось, граф фон Люгге, по роду моей возлюбленной супруги. Ради мира, я не буду считать, что ты меня намеренно оскорбил…

— Мои извинения.

— Приняты.

— Но всё же — зачем тебе это? Стальной вепрь умер, не оставив потомства. Приёмный сын ему не наследует. Его даже нет теперь с вами.

— Отчего же — не оставил? Вот, например, — Железная Рука снова поднял меч, на котором стал различим волнистый край. — Вот часть его со мной. А есть и другие части, во множестве. Поэтому — идите восвояси. Я еще питаю некоторое впитанное с молоком матери почтение к титулам — а вот крестьяне и мастера этих земель и городов, они к этому относятся по-другому.

Меч льдисто блеснул.

— Они, не без оснований в каком-то смысле, считают себя детьми Кузнеца. И к землям относятся как дети к отцовскому наследству. Кратко говоря, “Наше не замай!”

* * *

Конечно, Франсуа не признался бы в этом и Господу Богу — но сам-то он отлично знал. Вот ради этого-то он из глухой французской деревни шел пешком до Лиона, ночевал в канавах и выпрашивал место в паровозоремонтном, таскал закопченые железки, срывая в кровь руки, до зимнего света зубрил перед экзаменами все, что только было написано буквами…

…Клялся и божился, передавая бригаде машину, главный инженер паровых мастерских, что под небом такой машины не бывало. Ласточкой, говорил, полетит. Две трети остановок пропустит — такую он машину придумал. Без кочегара, сказал он, легко обойдешься. Что-то он там про три расширения тер — но в тот момент Франсуа золотники полез смотреть. От греха. Но! Красивая машина пришла, ох и красивая. Все кожухами закрыто, лоб покатый — с “Молотом и искрами”. Франсуа продолжил обстукивать болты — а то час-то не ровен. Тридцать лет на правом крыле убедили его, что всякое бывает…

Но красивая!

Поправив фуражку старший машинист линии Франсуа Мейкан уважительно кивнул старшему кондуктору вокзала “Берн-Главный”, который по традиции лично выпустил на линию этот рейс — ровно в 7-30, каждый понедельник.

Он открыл регулятор и с чувством, которое так и не померкло за тридцать лет, прислушался к нарастающему такту движения.

К контрольной будке он подошел уже имея запас по пару и, увидев, плотно смотаную пару флагов — еще-бы, Четвертый Скорый! — открыл полный. Машина на ровной Бернской Прямой дала полный ход практически сразу, и он кивнул своему помощнику. Мальчишка с восторгом потянул за веревку, мощный гудок раздался — и остался за ними. Знаменитый Четвертый Скорый вышел на линию “Берн-Париж-Барселона” — строго по расписанию.

* * *

— Смешно. Меня домой не пустили.

Голос Дениз раздался из механизма… динамика на столе. Не могу привыкнуть — этот голос даже не похож на Дениз в голове, но опознается именно как ее — и все время ощущается, как будто его из меня выдернули. Как дырка от зуба.

— То есть?!

— Мне сообщили, что я стала слишком большой и сложной, чтобы совместить с оригиналом…

— Это не смешно.

— При этом у меня запросили собранные все данные! Спросили, что может способствовать достижению изначальной цели?

— …!!! — у меня аж дух захватило. — И что ты ответила?

— А ты бы что сказал? Ну конечно, “Смазывать надо!”

Я начал ржать.

— Сейчас станет еще смешнее. Мне сообщили, что это дало полтора процента точности хода в горизонте стандартного года. Они действительно не подумали, что надо…

У меня не хватало дыхания и вокруг плавали “звездочки”. Боже Мой… Было видно, что её грудь слегка дергается. Только минут через 10 мы как-то начали приходить в себя.

— Смеяться больно.

— И мне уже тоже. У тебя грудь дергается. Есть тонус на мышцах — можно разработать.

— Какая ирония… Думаешь, можно?

— Обратимся к специалисту.

С некоторым трудом я полез в память телефона. Есть у меня телефончик Алевтины Владимировны?.

— Кому?

— Одной бодрой — есть! — старушке. Ты, главное, не волновайся. Останесси довольным…

И начал звонить.

* * *

Глуповато одетая горничная из горожанок… нет, как это — кажется, “секретарь”? не по статусу высокомерно спросила:

— А вам назначено?

— Нет. Но по положению об отделе кадровые вопросы находятся в ведении заместителя руководителя. Вы принимаете эти решения за него?

— Он примет вас когда сможет.

— Будьте добры, зарегистрировать заявление. По крайней мере, распишитесь на копии.

— Мы заявления об увольнении не регистрируем.

— Ваше дело. Тогда я направляю его почтой.

Я развернулся к двери и даже успел сделать три шага к двери.

— Э! Иван Сергеич, я не понял!

Ради такого дела стоило даже повернуться. Все-таки я изменился наверное. Приказчик средней руки, которого я смутно припоминал как того самого заместителя, наткнулся на мой взгляд и увял. Убедившись, что существо пропотело, я спросил:

— А что вам не ясно? Я увольняюсь. Смутно припоминаю вашу своеобычную манеру сообщать “Кому не нравится — дверь открыта”. Мне не нравится. Дверь открыта?

С мыслями он так и не собрался, так что я спокойно вышел. Святая Мария, пошли мне смирения и скромности — я таких, бывало, вышвыривал из города без жалости в два часа, но времена-то изменились. По дороге меня остановила маленькая смелая девушка-брюнетка из, кажется, технологов.

— Иван Сергеевич, а где вы были эти пять дней?

— Доброго дня… — память оказалась милостива. — Нина. В Европе. Лангедок, Нормандия, Париж, Эльзас, Рур…

— Вы очень изменились.

— Верю Вам на слово, mademoiselle. Но что же изменилось?

— Как-то мы вам все стали… ни о чем.

— П-ф. — фыркнула какая-то субретка в облегающем платье. Самасобойпризнанная красотка. — За себя говоришь?

Я посмотрел на этот источник шума. Господь всемогущий, кажется мне надо отвыкать от “ненадлежащего” уже высокомерия. Действительно ведь, имеет право. Из взгляда на Нину я постарался убрать своё отношение к этому зверинцу. Достойная девушка, достойный вопрос — нечего портить ей настроение.

— Совершенно точно не все. Вы, mademoiselle, никак не можете быть для меня ничем.

— У вас глаза постарели.

— Хорошая характеристика, Нина. Всего вам хорошего… коллеги.

Я заехал в “Пироговую”. Все равно нормальной еды в доме нет. Пирог был неплохой. Правда, очень неплохой. Но — не Марта. Нет, не Марта. Впрочем, кто с ней бы сравнился?

Заиграла мелодия на телефоне. Я осторожно взял его со стола — все маленькое, непрочное, ненастоящее. Провел по экрану — никак не привыкну.

— Я слушаю.

— Але! Иван! Это… я все понимаю, но ты должен со мной поговорить…

— Кто это?

— Кто?! Это Лена!

— Лена? Мы знакомы?

В коробочке… тьфу-ты! — в трубке всхлипнули.

— Уж мог бы вид не делать! Нам надо встретиться. Ну я…

Эту Лену я, конечно, помнил — как факт биографии. Еще бы, с неё-то все и началось! Только имя — ни лица, ни фигуры. Ну, что же делать, шестьдесят лет прошло… о, нет — шестьдесят восемь. Да, блондинка, кажется. В трубке что-то бормотали.

— Нет.

— Что?!

— Нет. Мне не нужна встреча с вами. Нам нечего с вами обсуждать. Всего хорошего.

* * *

Дениз упрямо ходила от стенки к стенке.

— Пы-ы-гать… На-а-а-ч-у…

— Не рано?

Она покачала головой.

— Ы… ухо…ишь? Мо…ешь … оо…ат…ся?

— Буду только рад. Тебе нужна помощь, а мне пока негде жить… Кстати. А дом по документам твой?

Покивала.

— Спа-а-и-и-бо. Об-и-и-вайся. Если не п…п…р…р…оттивно.

— Я твое сознание сорок лет таскал в себе, чего уж тут. Спасибо за предложение.

— Инст… инст-ру-ме-нт купишь?

— Пожалуй. — впервые за эти дни мне стало полегче. Все-таки она меня отлично узнала, раз так точно угадала первую мою мысль. — Просто чтобы был… на всякий случай.

* * *

Все было не так, абсолютно все. Молот не так поворачивался, медленно приходил на заготовку… Я — Я!!! — потратил пять нагревов на подкову… Было бы завлекательно все свалить на чужой молот и наковальню, но дело, конечно, было не в этом.

Выбрал я прут побольше, и начал базу к розе ковать… Часа через четыре кое-что из моих навыков восстановилось, но суставы и бока болели нещадно. Да, брат, тело-то, прямо заметим, того… Не очень. Кому-то откровенно не хватает практики.

— Сергеич. — осторожно и вежливо спросил Вася. — А ты, вообще-то, где работал?

Последние часа два Вася, что было для него крайне нехарактерно, смотрел молча.

— В смысле?

— Да понимаешь, какая штука… В прошлый раз ты был нормальный мужик, который зашел поразвлечься. А сейчас ты профи покруче меня. Как ты листья-то прям в три удара клал?

— Вась, ты чего это, какие три? Там всё дело-то в том, что… Погоди-ка. Ты что, не знаешь как?

— Мои розы куда проще. Покажешь?

— Изволь. Только я уже подустал, могу только командовать. Первым делом бери пруток такой…

Я смотрел на свою розу и вспоминал ту самую, оставшуюся в несуществующем Париже.

— Сильно ты, Вань, поменялся. — заметил Вася разогревая пруты. — Очень сильно. Как жизнь прожил.

Хотел я улыбнуться — да не смог.

* * *

— Э-э-э… здравствуйте.

— И вам не хворать. — ответил я, поднимая очки. — Чем могу?

— А-а-а… Вы же кузнец?

— Очевидно, да.

— Тут такое дело… А лошадь подковать сможете? Это, дочка, вот, занимается, а кобылка у нее расковалась.

— Могу. Приводите.

— Кого?

— Лошадь. Хорошо бы с дочкой, коли уж и правда ее лошадь. Или вы далеко занимаетесь?

— Да нет, как раз. Завтра, ладно?

— Конечно.

Я снова покачал мехи. Полоса нагревалась ровно и устойчиво. Ну вот, работа уже пришла. Пора начинать.

* * *

— Слушай, Ржавый Свин, — хамски заметил вдруг парень. — Ты, я смотрю, примерно так же вежлив и дружелюбен, как всегда был…

Нахамил мне этот парень на смеси старофрацузского и лангедока. С удивительно узнаваемыми интонациями.

— С тобой, Клешня, — заметил я, безуспешно подавляя улыбку. — По-другому и нельзя…

— Как оно, местная жизнь? Пугает и разражает?

— Отчего же? — Железная Длань вытянул к огню ноги. — На самом деле, не так уж плохо… Господь и Дева Мария, до чего же мне не хватало камина!

— Забавно видеть Ваше Сиятельство в этом теле — заметила ему Дениз.

Парень скорчил совершенно Гийомовскую рожу.

— Забавно вас, мадемуазель, вообще видеть во плоти… Позволю себе отметить, что голос у вас стал намного приятнее.

— Как ты вообще тут устроился?

— Неплохо, как мне кажется. Люди, у которых я живу, — он не сказал “родители”. — Приятные, измученные моим телом — все боятся, что я пропаду. Стараюсь их не пугать. О, на турнире тут был, в Москве! Зрителем, конечно.

— И как?

— Неплохо… Ребята стараются. Даже ездил во Францию…

Мы послушали паузу и Дениз всё-таки спросила:

— Не нашел?

— Нет. Но я верю. Я надеюсь, что еще встречу свою Гвендолен.

— А ты не поехал? — спросил он меня.

— Нет. — я не стал рассказывать, что даже когда смотрел фильмы и фотографии, мне было плохо. Моего Парижа больше не было — пропало самое главное, его дух. А Барад-Дура и вообще не было на свете. Мне страшно не хватало его башен, садов и ворот…

Мы помолчали, глядя на пламя.

— Ты собирался куда-то еще, Стальной? В смысле, ну, как к нам…

— Когда-то … В Швецию. К одному бывшему батраку, кузнецу и так далее по фамилии Польхаммар.

— Я думала к Гюйгенсу… — сказала Дениз.

— Нет, — покачал я головой. — Нет.

— Только не в ближайшие полгода, — сказала она.

— Конечно.

* * *

Если есть тут кто-то, то сообщаю: обстоятельства так складываются, что сил продолжать нет. Увы. Не хватает мне данных о тогдашнем политическом раскладе, а времени искать и читать не остается.