Последний сплав [Михаил Ефимович Зуев-Ордынец] (fb2) читать постранично

М. Зуев-Ордынец ПОСЛЕДНИЙ СПЛАВ

1. МОГИЛЬНАЯ И ЗАРЕЧЬЕ

Запоздавшая весна пришла быстро и шумно, как приходит гость, которого задержали дома перед уходом. Теплый захребтовый ветер, дышавший весенней лаской, ударил влажными крыльями в лицо Матвея, и старик сказал раздумчиво:

— Зима шибко спесивая была. Зато, смотри-ка, весна какая дружная!

Капралов не ответил, глубже надвинул на лоб ватный с меховым околышем картуз. А Матвей вздохнул и вдруг взмахнул рукой, захватив в широкий жест и бесконечный размет лесов, и изгибы Чусовой, и прибрежные горы:

— Краса-то какая, а! Эх, зачусовская наша сторонка, раздолье вольное! По гляди-ко отсюда, душа радуется!

Чугунный бас Матвея дрожал скрытой лаской. Таимое это волнение дошло и до Капралова, он поднял голову, увидел простор горных лесов, прихотливые извивы Чусовой, облака, лебедями уплывающие вдаль, но снова ничего не ответил, встал и посмотрел внимательно, будто впервые, на памятник, у подножья которого они сидели.

Тяжко давил землю массивный постамент, а на нем, раскинув могучие лапы, лежал громадный якорь, опутанный толстейшими, в руку, цепями. Постамент опоясывала затейливая славянская вязь:

«Его Императорское Высочество, государь Цесаревич, Наследник Всероссийского престола, Великий князь Александр Николаевич, удостоил своими руками носить сей якорь в якорной мастерской при посещении своем Шавдинского завода, мая 1837 года».

— Удостоил. Своими руками носить! — заговорил неожиданно и раздраженно Капралов. — Батька мой видел, как он, это самое, удостоил! Рабочие волокли, а он изволил одним пальчиком в белой перчаточке прикоснуться. Вот тебе — своими руками носил. И всюду у них, у чертей, обман!

Капралов помолчал и вдруг закричал сварливо:

— А я вот носил! Своими руками. Тоже удостоил! Целое торжество было. Сначала молебен, а потом мы, литейщики, поволокли его сюда, на Думную гору. На своих горбах волокли! Начальство так приказало. Для большей торжественности. Им торжество, а у нас кишки через глотку полезли. В ем, в якорьке-то, триста пудов с хвостиком! Я через него до гроба грыжу нажил, калекой стал. Это уж при последнем из них было, при Николае. При нем же в девятьсот седьмом году последние караваны по Чусовой прошли, — вспомнил Матвей.

Капралов стянул к переносью густые меховые брови:

— Ты все о своей Чусовой? Надоел ты мне, лосман!

Литейщик поднялся на постамент памятника и, прислонившись к якорю, посмотрел вниз. Лес, прибрежные горы, тишина. А меж горами горит электрическими огнями завод, заревом доменных печей бросается в потемневшие вечерние облака.

Речка Безымянка, что пала в Чусовую, и заводской пруд делили завод на две части. По левому берегу Безымянки, у подножья Думной горы, разметались недружно избы рабочей слободки Могильной. Все знают, что прозвана она так по заводскому кладбищу, прильнувшему к крайним избам слободы. Но никому неизвестно, почему обитателей Могильной, заводских рабочих и рудничных шахтеров, издавна кличут «гамаюнами». Какими путями залетела в эти раскосые бревенчатые улицы вещая птица, кто и когда именем^[1] ее о крестил голодных, нищих и безвестных обитателей Могильной слободки? Не персидские ли тучнобородые и жирнощекие купцы, издревле плывшие вверх по Волге и Каме за уральским чугуном и железом, прозвали так, в издевку, поротых, битых, закандаленных «кузюков»^[2]? Возможно, что так оно и было!

А правый берег, высокий и сухой, захватило Заречье — где дома служащих, главная контора, где церковь, полицейский участок, казенка, почта, частная аптека и облупленные колонны гостиного двора.

С времен петровских и екатерининских, со дней строгановских и демидовских враждовали между собой Заречье и Могильная. Но была эта лютая вражда глухою и затаенною. Лишь в день крещенья на льду пруда в костоломной кулачной «стенке» выплескивались наружу обоюдные злоба и ненависть, презрение и страх. И били тогда нещадно — и под ребра, и под душу, и в челюсть.

Так жили Могильная и Заречье, близкие и далекие одновременно, ибо разделяли их не только хилая Безымянка и пересыхающий заводский пруд, но и ненависть глубокая, неуемная, как море.

А сам завод, его цеха и печи, легли между слободой и Заречьем тотчас за плотиной пруда, на скате ущелистого оврага, в котором ломали на флюсы белый сахаристый кварц. Еще дальше, в широкой долине, вгрызся в земляную утробу штреками, квершлагами и гезенками рудник Неожиданный. Отсюда руда по заводской железнодорожной ветке шла в домны. Ветка эта соединяла не только рудник с заводом: перекинувшись мостом через Безымянку, обойдя брезгливо Могильную, она выходила у разъезда на магистраль, стальными нитками рельсов связывая завод и с красной РСФСР и с белой Сибирью.

…Старый литейщик смотрел пристально вниз, на завод. Могильная была тиха и безлюдна. На кривых