Цайтгайст [Вадим Картушов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Вадим Картушов Цайтгайст
1.
Я просыпаюсь, когда над городом встает заря. Я иду на балкон. Фонари над улицей давно погасли. На проспекте пыхтит ранний трамвай. Нежно-розовый свет подкрашивает грязные крыши, пробивается сквозь трубы паровых коммуникаций. Снег на крышах искрится, словно темный бархат под прожектором. Силуэты радиоантенн на крышах плавятся и подрагивают. Розовый свет переходит в желтый, желтый переходит в оранжевый. Серые стены домов тонут в огненном зареве. Птицы поют, а воздух свежий и сладкий, как березовый сок. Это омерзительно и невыносимо. — Хесус, вам письмо, — скрипуче говорит почтальон Ириска из-за входной двери. Я не знаю, как его зовут. Этот почтальон обслуживает наш район, кажется, с первых дней творения. Когда мы были детьми, он уже был старым. Он все время жует ириски — говорит, это полезно для зубов. Весь район смеялся над его глупостью про эти ириски. Но ему примерно тысяча лет, а зубы у него до сих пор свои. И не все, кто смеялся над почтальоном Ириской в нашем детстве, могут посмеяться над ним сейчас. Потому что они мертвы, а Ириска жив, пусть полуглухой и полуслепой. Это ему впору смеяться над ними. Я открываю дверь и забираю тяжелый конверт, запечатанным корпоративным сургучом «К&К». Я вижу клеймо своего работодателя. Под ложечкой неприятно сосет, в районе солнечного сплетения словно расплывается вязкое холодное пятно. Ириска синей почтовой фуражки. — Спасибо, сумасшедшее обезьянище, — благодарю я. — Вам спасибо, господин, — снова кланяется Ириска. Он глуховат, я же говорил, да? Ириска сбегает вниз по лестнице, подпрыгивая и болтая сумкой с письмами. Как он не разваливается, черт престарелый? Внезапно стреляет в спине, и я охаю. — Песок за собой подмети! — кричу я ему вслед. — И вам дня хорошего, господин Хесус! — отвечает Ириска, и его голос гулко разносится между стен парадного. Итак, что мы имеем на сегодняшний день? Меня раздражает весна и пение птиц, я ненавижу солнце, я издеваюсь над добрым стариком, как будто мне десять лет, у меня осталось денег примерно на месяц довольно паршивой жизни. И судя по письму из продюсерского отдела «К&К», я уволен. Я не хочу его вскрывать. И так все понятно.2.
Если я пойду в бар «Цайтгайст» и буду пить самый бюджетный коктейль «Андеграунд», состоящий из двух третей угольного самогона и трети игристого брюта, то оставшихся после вечера марок мне хватит примерно на неделю жизни. Разумный человек, который уверен в себе, умеет строить стратегию и принимать верные решения, станет беречь деньги и искать работу. Я иду в бар. Среди всех баров нижних уровней «Цайтгайст» выделяется тем, что там собирается рекордное количество богемных ублюдков без денег. Мамкины поэты и бабулины инфернальные мистики. Я никогда не был богемой, я не умею носить манжеты, и у меня есть профессия. Но мне нравятся их беретики с енотовыми хвостами и засаленные рединготы. Даже иногда нравятся их стихи и бестолковые попытки работать в жанре гишпрехенварта. Еще они умеют пить как последние сволочи, словно у них вместо печени кантовский протез. Сегодня поэтические чтения. Пожилой мужчина с гнездом лысины на голове читает со сцены нараспев, картавит и волнуется:3.
Когда я очнулся в маленькой меблированной комнате, голова почти не болела. Окна были открыты, и я ощутил запах отстойных речных коллекторов. Кажется, я находился где-то в Сакрифаксе, в одном из самых неблагополучных районов города. Только здесь запах речных вод ощущается так сильно. На голове была повязка, пропитанная мазью с запахом васильков. Повязка совсем свежая, голова не успела взопреть. Кто-то бережно поменял мне бинты. Я понял, что это Крузита (тогда я еще не знал, что она Соледад). Соледад (сейчас-то я уже знаю, что она Соледад) сидела за письменным столом и перебирала какие-то бумаги. — Хе? — спросила она. — Хе, — сказал я. — Просто Хе? Я тут набросала несколько вариантов, пока ты валялся, — сказала Соледад. Она показала мне несколько карандашных набросков на крафтовой бумаге. На всех них был изображен я, падающий на мостовую около входа в «Цайтгайст». Рисунки отличались степенью моего падения. Если на первом я только терял равновесие, то на последнем уже прикладывался головой о бордюр. Над каждый рисунком были подписаны разные имена. На первом — «Хе», на втором — «Херальд», на третьем — «Хемас», на четвертом — «Хендаль», на остальных уже и не вспомнить. Только на последнем, где я прикладывался головой к бордюру, было написано «Херак». Треск черепа был изображен взрывающимися буквами «Хррыть». Если взять наброски стопкой в одну руку и пролистать, как пачку наличных, то получался движущийся фильм. Соледад так и сделала, только сложила листы в обратном порядке. В ее фильме я как бы сначала был с больной головой, а потом вскакивал, как цирковой механизированный акробат. И голова была у меня цела. Я был здоров и даже улыбался. В ее фильме я как бы двинулся назад во времени, и из травмированного неуклюжего парня превратился в парня, который то ли делает танцевальное па, то ли хочет поклониться девушке. Самой девушки в кадре при это не было. Она пролистала пачку несколько раз. Я почувствовал, что голова, которая слегка беспокоила, перестает болеть окончательно. — Это какая-то магия? — спросил я. — Это раскадровка. — Ты хочешь стать режиссером? — догадался я. — Я хочу стать актрисой. — Зачем тогда ты рисуешь раскадровки? Это работа режиссера. — А я сама буду снимать фильмы, в которых буду играть, — сказала Соледад. — Ну что, Хемас, как голова? Чай будешь? — Сама ты Хемас. — Я Соледад. — Ты же говорила, тебя зовут Крузита. — Я тебя обманула, — сказала Соледад. Я вгляделся в ее глаза, но там не было ни намека на чувство вины или хоть какое-то чувство, свойственное людям, которые признаются в обмане. — Да зачем же? — Вдруг ты маньяк и стал бы искать меня? Ты мне вообще тогда не понравился. Ты вообще не очень красивый. — Тогда почему я здесь, а не в муниципальной больнице где-нибудь или вообще в вытрезвителе? — Ну ты так глупо поскользнулся, — сказала Соледад. — Сначала такой крутой, альфа, ушко кусну, детский сад. Потом такой герой саг прямо, прикрыл спиной. Я тогда и решила, что ты пафосный и скучный. — Я ненавижу современную молодежь, — сказал я, подумав. — Так вот, когда ты поскользнулся, у тебя такое глупое лицо стало. Такое настоящее, доверчивое, испуганное. И сознание потерял. Мне тебя очень жалко стало. Я вызвали стим-такси, привела тебя сюда, доктор приходил, сказал, жить будет. Повязки потом меняла. Сутки валялся, как куль… — Хватит. Я пойду, пожалуй, — сказал я и сорвал повязки с головы. Рассечение на затылке моментально раскрылось. Я почувствовал, как по волосам струится кровь. Голова снова заболела — я слишком резко вскочил с кровати. Меня замутило, и я упал обратно. — Хе, хе, — грустно сказала Соледад. Несмотря на то, что в голове помутнело, я нашел в себе силы подняться снова. Приложил к голове остатки бинтов, чтобы остановить кровь, и двинулся к выходу. Вот на кой черт я их так резко сорвал, баран? Что за тяга к красивым жестам? Эта маленькая бессердечная заноза в заднице в чем-то, видимо, права. Так я подумал тогда. И ушел. Вернее, остался.4.
Через месяц после того, как Соледад переехала ко мне, я показал ей маленькую кинокамеру «Люмьер-4000». Это был чудесный аппарат. Маленький, похожий на бабочку со стеклянным глазом. Когда я вез ее из мастерской киноторговца Лемерсье, я буквально баюкал ее на руках. Держал крепко, чтобы случайно не выронить, когда трамвай тряхнет на стыке рельс, не поранить. — И что ты будешь с этим делать? — спросила Соледад с плохо скрываемым недоверием. — Я буду снимать кино, — сказал я. В моей маленькой квартирке такие громкие слова прозвучали, должно быть, комично. — Ты себе завтрак приготовить не можешь, чтобы кухню не сжечь. Как ты будешь снимать кино? — Вместе с тобой, — сказал я. — Я уже придумал историю. Ты будешь жертвой песчаного вампира. Суть в том, что один из солдат кайзера подхватил желтую лихорадку в Аламуте, но скрыл это от начальства и вернулся с ней в наш город. Это строжайше запрещено, но он очень хотел еще раз увидеть шпили наших небочесов и умереть на Родине. И превратился в песчаного вампира. А у них инстинкт самосохранения вообще другой, и метаболизм. Он раздумал умирать. Настоящие песчаные вампиры могут надолго впадать в спячку, зарываясь песок, но у нас тут песка нет. И его мучит постоянная жажда. Он терроризирует город, ему все это надоедает, и он почти решается покончить с собой, вопреки своей вампирской природе, но однажды видит тебя и влюбляется. А ты такая красивая идешь в свете газового фонаря, и как бы вот вуаль веет по ветру. Он не знает, сосать кровь или не сосать. Все сложно. Он убивает всех вокруг тебя и преследует тебя. И дальше все как-то кончается не очень хорошо. — Господи, какая дичь, — сказала Соледад. — Ты не хочешь сниматься? У меня есть знакомый в продюсерском отделе «К&К», он говорит, под такие истории сейчас денег хорошо дают. Мы разбогатеем. — Так чем там кончилось у вампира и этой девушки? — Я пока не придумал. А тебе интересно? — Нет. Но расскажи.5.
Мы так и не разбогатели, но были счастливы. Я ездил на съемки по всему кайзерству. Командировочные продюсерский отдел выделял довольно жалкие, но нам с Соледад хватало. Остальные актеры тоже не жаловались. Мы снимали низкобюджетные истории — почти без света, без долгого подбора локаций, иногда работали буквально за еду и за спасибо, если продюсеры долго не могли продать фильм. Однажды я снял четыре фильма за месяц. Это было великолепно. Вечером мы сидели с Соледад в дешевых мотелях, выдумывали очередную историю про убийцу с топорами или про зомби, прыгающего по крышам в поисках свежей плоти, и очень смеялись. Соледад рисовала раскадровки и всегда играла главную роль. Я часто снимал, как она спит. Заготавливал футаж — кадры спящей трогательной девушки всегда можно куда-нибудь смонтировать. Тем более, что именно эта девушка всегда играет главные роли в моих фильмах. Однажды я включил камеру и на секунду отошел покурить. Вернувшись, первым делом посмотрел на маленький проекционный экранчик, куда для удобства съемки выводилась картинка. Кровать была пуста. Соледад не было в кадре. Это были одни из самых страшных долей секунд в моей жизни. Я осмотрел кровать и увидел, что Соледад на месте — спит, распустив черные волосы по подушке, подложив ладони под щеку. На тумбочке ее вечный рюкзак с котенками. Она так и не отказалась от него, даже став звездой передвижных синематек в рабочих кварталах. Наверное, мне просто показалось.6.
Я убираюсь гремучим пойлом в паре «Цайтгаст». Это уже третий коктейль «Андеграунд» за вечер, и я чувствую, как спасительно мутнеет в голове. Пожилой дядька с гнездом лысины продолжает со сцены свое унылое стихотворение.7.
Я сижу на кухне. Передо мной два нераспечатанных письма. Пока я их не открыл, это все не считается, правда ведь? Пока я их не открыл, это все может быть чем угодно. Если я никогда не открою, то ничего никогда и не случалось. В дверь звонят. Да кто же там, вашу мать? Это почтальон Ириска. Он небывало сосредоточен и серьезен. Он смотрит на меня очень внимательно. Не шамкает, не пританцовывает. Смотрит, как будто знает что-то очень важное. — Тяжело? — спрашивает Ириска. — Тяжеловато, старик, — отвечаю я еле слышным шепотом. Он не должен был меня слышать, но он расслышал меня отлично. Слуховой протез? Нет, вряд ли. Из уха ничего не торчит. — Бывает, старик, — в тон отвечает Ириска. — Ты все слышишь? — Я всегда все слышал и видел, — говорит Ириска и достает из своей почтовой сумки рюкзак с котятами. Я бросаюсь на него и пытаюсь задушить. Сухой старик отбрасывает меня легко, одной рукой, даже не двигаясь с места. Я падаю спиной на стол и разбиваю его к чертям. — Пока ты не открыл эти письма, ничего действительно не считается, — говорит Ириска. Он достает из рюкзака колбы с песком, странные патрубки и проводки. — Что это? — Это Машина. Собери ее. И ты сможешь сделать так, что в этих письмах окажется что угодно. — Я не смогу. — Тогда ты погиб.* * *
С тех пор у меня было много разных имен. Я давно сбился со счета. Меня называли Искупитель, Звонарь, Шофэр, Оператор Машины, Иван Витгенштейн, Степан Иезуит, Джонни-два-стакана… Но мне по душе Хранитель пара. Я клакер и оптимизатор стим-систем, мастер штифтов и пуаронов, бесплотная тень нарратора между мирами и временем. Когда я рассказываю кому-то историю своего падения — или возвышения? — я никогда не уточняю, что эта история обо мне. В этой детали мало интересного. Да и много ли во мне сейчас от Хесуса Испанца, беспутного инженера, странного режиссера, которому никогда не хватало денег, поэта-неудачника, сноба, который притворялся крутым, а на деле просто жизни боялся? Больше, чем хотелось бы. Я должен собирать и рассказывать истории, чтобы Соледад смеялась и плакала. Я должен снимать эти истории на пленку внутри своей головы. Без этих историй, чья суть — пар, она исчезнет. Это топливо, с помощью которого я управляю Машиной. Я не уверен, но мне кажется, что если Соледад перестанет смеяться и плакать, то мир — единый, тот, что лепестками крутится вокруг Машины — сойдет с оси, и тогда шестеренки разлетятся в разные стороны, ремни передач порвутся, и мы навсегда останемся в темноте. Я могу перемещаться между мирами и временами, я просеиваю между пальцами локации и века, но я не могу покинуть котельную. Когда ты выйдешь на улицу своего светлого города, заполненного электрическими машинами и траволаторами (возможно, это Москва, Пекин или Лондон), или своего темного города, мощеного деревом, или города, где каждый житель записан в big data, где люди ищут партнера через блокчейн-сервисы, а их автомобили работают на биотехнологиях, или на улицу многоярусного города, покрытого черным снегом, паровыми трубами, в чьем небе парят цеппелины… На улицу любого города, где есть люди. Когда выйдешь, остановись на секунду у двери подвала, котельной или подстанции. Прислушайся. Иногда там слышно скрипучий голос и женский смех. Или скрипучий голос и женский плач. Это я рассказываю истории, а Соледад смеется или плачет. Заходи на огонек, мы будем рады гостям. Я до сих пор мечтаю, что это просто затянувшийся сеанс стимокинетической психодрамы. Скоро это закончится, и доктор скажет — молодец, парень, мы далеко продвинулись. Жду тебя на следующей неделе. Приходи обязательно. Я обязательно пришел бы. Но меня никто не ждет.Фонари над улицей давно погасли. На проспекте пыхтит ранний трамвай. Нежно-розовый свет подкрашивает грязные крыши, пробивается сквозь трубы паровых коммуникаций. Снег на крышах искрится, словно темный бархат под прожектором. Силуэты радиоантенн на крышах плавятся и подрагивают. Розовый свет переходит в желтый, желтый переходит в оранжевый. Серые стены домов тонут в огненном зареве. Птицы поют, а воздух свежий и сладкий, как березовый сок. Это лучшее, что я видел в своей жизни. Но если я когда-нибудь встречу владельца Машины или хотя бы почтальона Ириску — а я хорошо научился ждать — я убью их.
Последние комментарии
5 минут 25 секунд назад
25 минут 26 секунд назад
50 минут 46 секунд назад
54 минут 35 секунд назад
10 часов 25 минут назад
10 часов 28 минут назад