Да здравствует трансатлантический тунель! Ура! [Гарри Гаррисон] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Гарри Гаррисон Да здравствует трансатлантический тунель! Ура!
Читатель! Внимание!
Если ты не прочтешь это предисловие, боюсь, в книге ты не поймешь ничего. Или поймешь, но не сразу. Дело в том, что… Впрочем, начну издалека. Каждая книжная серия, хоть тянущаяся со стародавних времен, хоть совсем новая, имеет свой какой-никакой, но имидж. Наша серия, Библиотека фантастики «Оверсан», такого имиджа, возможно, еще не имеет — всего две книги-то и вышли[1]. С другой стороны — целых две книги, и на их основании проницательный читатель может сделать два вывода: а) в серии публикуются преимущественно произведения фантастов пусть даже и хорошо известных на Западе, но у нас, скажем так, еще не совсем «открытых»; и б) произведения эти — проблемные, программные и, как минимум, серьезные. Так вот, оба этих вывода, в принципе справедливых, к данной книге отношения не имеют. Во-первых, Гарри Гаррисона язык никак не повернется назвать «неоткрытым» в России писателем. Его имя нашим любителям фантастики столь же известно, как, например, имя Джеймса Хэдли Чейза — поклонникам детектива. Во-вторых, роман Да здравствует Трансатлантический туннель! Ура!, несмотря на все жанровые и сюжетные атрибуты серьезной НФ, таковой, по сути, не является. Более того — это самое натуральное «стебалово», ибо Гаррисон, сохраняя серьезную мину, в полный рост издевается над той уже не слишком актуальной в наше время ветвью НФ, которая именуется научно-технической или «жюльверновской» фантастикой. Однако делает он это настолько тонко и, можно даже сказать, изящно, что многие пассажи в его книге можно принять за чистую монету. Так вот, этого делать как раз и не следует. Многие из описанных Гаррисоном физических процессов, аппаратов и машин ничего общего с реальностью не имеют и иметь не могут — вот как легко и просто золотые паровозы технической фантастики способны задымить головы доверчивым читателям. На этом, в принципе, можно было бы и закончить эту «вводную», но хочу сообщить еще одно: те из читателей, которые обнаружат наибольшее число намеренных и, быть может, ненамеренных «ляпсусов» автора, его явных и неявных издевательств над классической фантастикой, его тонких и толстых намеков на толстые и тонкие обстоятельства, и пришлют развернутое письмо в издательство, вполне могут рассчитывать на бесплатную бандероль с тремя следующими книгами Библиотеки «Оверсан» — романами Роберта Хайнлайна, Томаса Диша и Чарльза Плэтта. Адрес для писем: 191065, Санкт-Петербург, Д-65, а/я 3, «Оверсан-викторина». Приятного вам чтения!Информариум
Автор этой книги, американский писатель Гарри Гаррисон (род. в 1925), принадлежит, несомненно, к числу наиболее известных и уважаемых людей в мире фантастики. И это при том, что он практически не получал престижных НФ премий (а те, что получил, какие-то не вполне «серьезные» — за фильм, снятый по его роману, и за составленную им антологию); что среди его произведений довольно много проходных, а то и просто неудачных; что он, наконец, чрезмерно увлекается безразмерными сериалами — качество, быть может, и полезное с коммерческой точки зрения, но отнюдь не свидетельствующее о его серьезности как писателя. Возможно, в создании такого вот имиджа Гаррисона сыграла свою роль его большая и совершенно бескорыстная работа, направленная на пропаганду этого вида литературы (достаточно сказать, что он — отец-основатель и бесменный президент «World SF» [ «Всемирная НФ»] — международной организации, объединяющей профессионалов в области фантастики). Но, скорее всего, это произошло потому, что Гаррисон был одним из первых фантастов, дерзнувшим вторгнуться в такие дотоле почти незатронутые области НФ, как приключенческая и юмористическая фантастика, причем отдельные его произведения были действительно хороши. Впрочем, по порядку. Начав свою карьеру в конце 40-х годов в качестве коммерческого художника, работавшего преимущественно в области комиксов, Гарри Гаррисон уже в то время был большим поклонником НФ литературы и лично знал многих известных авторов — благодаря тому, что он, как и они, был членом Нью-Йоркского клуба «Гидра», объединявшего местных профессионалов НФ. Здесь он и познакомился с писателем и редактором Деймоном Найтом, который сначала предложил ему нарисовать несколько иллюстраций для журнала Worlds Beyond, а чуть позже опубликовал дебютный рассказ Гаррисона Rock Diver [Проникший в скалы, 1951]. В 1 953-1 954 годах Гаррисон и сам короткое время побыл в роли редактора нескольких второразрядных НФ журналов — Fantasy Fiction, Science Fiction Adventures и Rocket Stories — правда, не под собственным именем, а под псевдонимами Камерон Холл и Уэйрд Кемпферт. (Другими псевдонимами Гаррисона — но уже для литературных публикаций — были Феликс Бойд и Хэнк Демпси). В 1957 году Гаррисон впервые напечатался в знаменитом журнале Astounding Science Fiction — и с этого момента началось его долгое и плодотворное сотрудничество с редактором этого журнала Джоном Кэмпбеллом. Публикацией этой был первый рассказ из приключенческо-юмористического цикла о Джиме Ди Гризе по прозвищу «The Stainless Steel Rat» [в русских переводах прозвище это переводят обычно громоздко и неудобочитаемо — «Крыса из нержавеющей стали», хотя, на наш взгляд, лучше было бы назвать его просто «Стальная крыса»]. Рассказы из этого цикла публиковались в Astounding в течение 1957–1960 годов, а затем, в 1 961 году, были переработаны в роман, который так и стал называться — The Stainless Steel Rat [Стальная крыса]. Джим Ди Гриз, сначала межзвездный преступник-виртуоз, а затем блюститель закона в масштабах всей Галактики, оказался очень популярным героем, поэтому автор еще не раз возвращался к его похождениям — в таких романах, как The Stainless Steel Rat's Revenge [Стальная крыса мстит, 1970], The Stainless Steel Rat Saves the World [Стальная крыса спасает мир, 1972], The Stainless Steel Rat Wants You! [Стальная крыса сделает вас!, 1978], The Stainless Steel Rat for President [Стальную крысу — в президенты!, 1982], A Stainless Steel Rat Is Born [Стальная крыса появляется на свет, 1985] и The Stainless Steel Rat Gets Drafted [Стальная крыса идет в армию, 1987]. Стоит отметить, что в этом сериале наглядно проявились как самые сильные, так и самые слабые стороны Гаррисона-писателя: с одной стороны — искрометный юмор, безудержный динамизм повествования, умение строить парадоксальные сюжетные ходы, а с другой — бесконечные самоповторы и неумение остановиться там, где это требуется. Во всяком случае, последние книги цикла ни в какое сравнение не идут с первоначальной трилогией. Впрочем, Гаррисон собрался вроде бы распрощаться с полюбившимся героем: в марте 1993-го в издательстве «Тог» выходит его сборник Stainless Steel Visions [Стальные видения], куда помимо дюжины классических рассказов, написанных писателем за 40 лет карьеры в НФ, входит и не публиковавшаяся прежде повесть The Golden Years of the Stainless Steel Rat [Золотые годы Стальной крысы], в которой легендарный супермен решает окончательно уйти в отставку. Что ж, поживем — увидим. В 1960 году Гаррисон опубликовал еще один роман, которому также суждено было войти в классику мировой НФ литературы — как первоклассному образцу остросюжетной, приключенческой фантастики. Речь идет о романе Deathworld [дословно: Мир смерти; в русском переводе публиковался под названием Неукротимая планета]. Этот роман познакомил читателей с еще одним популярным героем — профессиональным игроком и искателем приключений Язоном Дин Альтом, а также со смертоносной планетой Пирр, природа которой не на жизнь, а на смерть воюет с вторгшимися на нее людьми. В дальнейшем приключения Язона Дин Альта и пиррян продолжились еще в двух романах — Deathworld 2 [Мир смерти 2, 1964; в Англии роман выходил под названием The Ethical Engineer — Специалист по этике или Моралист] и Deathworld 3 [Мир смерти 3, 1968; на русском языке публиковался под названием Конные варвары], а также в небольшом рассказе The Mothballed Spaceship [Линкор в нафталине, 1973]. Еще одним (и совершенно блистательным) экспериментом в области юмористической (или, точнее, сатирической) фантастики стал роман Bill, the Galactic Него [Билл, герой Галактики, 1965], в котором Гаррисон вволю поиздевался над милитаристской НФ, имея главной своей мишенью известный роман Роберта Хайнлайна Starship Troopers [Звездная пехота, 1959]. В этой антивоенной книге Гаррисон описывал похождения «бравого солдата» Билла, волею судьбы заброшенного в самое горнило грандиозной межзвездной войны с «кровожадными» инопланетянами. Несмотря на то, что события романа были вполне удачно закольцованы и не предполагали продолжения, 24 года спустя Гаррисон решил вернуться к своему «звездному рейнджеру» и сделал его главным героем нового сериала. Начало сериалу положил роман Bill, the Galactic Hero on the Planet of Robot Slaves [Билл, герой Галактики на планете роботов-рабов, 1989], а затем последовали многочисленные продолжения, написанные в соавторстве с другими писателями — с Робертом Шекли (2-я книга: Bill, the Galactic Hero on the Planet of Bottled Brains [Билл, герой Галактики на планете мозгов в бутылках, 1990]), Дэвидом Бишоффом (3-я и 5-я книги: Bill, the Galactic Него on the Planet of Tasteless Pleasure [Билл, герой Галактики на планете безвкусных развлечений, 1991] и Bill, the Galactic Него on the Planet of Ten Thousand Bars [Билл, герой Галактики на планете десяти тысяч баров, 1991]), Джеком Холдеманом II (4-я книга: Bill, the Galactic Него on the Planet of Zombie Vampires [Билл, герой Галактики на планете вампиров-зомби, 1991]) и Дэвидом Харрисом (6-я книга: Bill, the Galactic Hero: The Final Incoherent Adventure [Билл, герой Галактики: Последнее бестолковое приключение, 1992]). Уже названия этих романов говорят сами за себя, а по поводу одного из них, написанного совместно с Робертом Шекли, рецензент журнала Locus Скотт Уиннетт высказался коротко и определенно: «Глупая книга в глупой серии». Впрочем, на остросюжетной и юмористической фантастике Гаррисон никогда особенно не зацикливался; обращался он время от времени и к более традиционной (по темам и манере изложения) НФ — о колонизации иных планет (роман Planet of the Damned [Проклятая планета, 1962; в Англии публиковался под названием Sense of Obligation — Чувство долга]), о роботах (сборник War with the Robots [Война с роботами, 1962]), о передатчике материи (сборник One Step from Earth [Один шаг с Земли, 1970]), писал произведения на религиозную (рассказ The Streets of Ashkelon [Улицы Ашкелона, 1962; на русском языке публиковался под названием Смертные муки пришельца]) и медико-биологическую тему (роман Plague from Space [Чума из космоса, 1965; другое название The Jupiter Legacy — Юпитерианское наследство]). В 1966 году Гаррисон издал книгу, которая заставила критиков и читателей взглянуть на его творчество по-новому. Эта книга — роман Make Room! Make Room! [Подвиньтесь! Подвиньтесь!]; в ней в нарочито бесстрастной манере, присущей скорее реалистической литературе, нежели фантастике, описывался Нью-Йорк 1999-го года — огромный мегалополис, страдающий от нехватки всего самого необходимого — и, прежде всего, места. Герои этого романа нисколько не походили на персонажей других произведений Гаррисона — самые обычные, «маленькие» люди, ведущие тяжелую борьбу за существование. По мотивам этого романа (увы, достаточно отдаленным) режиссер Ричард Флейшер снял в.1973 году фильм Soy lent Green [Зеленый сойлент] — именно за участие в создании этого фильма Гаррисон и получил свою единственную премию «Небьюла». Впрочем, этот экскурс в «серьезную литературу» для Гаррисона так и остался эпизодом, поскольку в последующих его книгах на первом месте по-прежнему стояли либо острый сюжет, либо сатира и юмор, либо традиционные научно-фантастические темы. Например, в романе The Technicolor Time Machine [Машина времени «Техниколор», 1967; на русском языке публиковался под названием Фантастическая сага] голливудская киноэкспедиция, отправившаяся в далекое прошлое, чтобы снять там полнометражный исторический фильм об открытии викингами Америки, в итоге оказывается перед вопросом: так кто же открыл Америку — нормандские мореплаватели или же сами киношники, организовавшие это историческое плавание? В другом романе, Captive Universe [Плененная Вселенная, 1969], действие происходит на борту так называемого «корабля поколений» — причем общество, сложившееся здесь, точь-в-точь напоминает общество древних ацтеков. Или, скажем, публикуемый в этой книге роман A Transatlantic Tunnel, Hurrah! [Да здравствует Трансатлантический туннель! Ура!, 1972; другое название Tunnel Through the Deeps — Туннель сквозь глубины] — это, с одной стороны, любопытный литературный эксперимент в жанре альтернативно-исторической фантастики, с другой — изящная пародия на научно-техническую фантастику «жюльверновского» толка. Наконец, роман Star Smashers of the Galaxy Rangers [Звездные громилы, галактические рейнджеры, 1973] — это еще одна пародия, но теперь уже на «космические оперы» в духе сериалов Э.Э. «Дока» Смита. Ну, и так далее. Среди этих «и так далее», то есть еще не упоминавшихся книг б0-70-х годов, были сборники рассказов Two Tales and Eight Tomorrows [Два сказания и восемь завтрашних дней, 1965], Prime Number [Простое число, 1970] и The Best of Harry Harrison [Лучшие вещи Гарри Гаррисона, 1976], романы The Man from P.I.G. [Человек из СВИНа, 1968; в 1974 году вышел в одном сборнике с повестьюR.O.B.O.T. — РОБОТ], The Daleth Effect [Эффект Дэлета, 1970; в Англии вышел под названием In Our Hands, the Stars — В наших руках — звезды], Spaceship Medic [Врач космолета, 1970], Montezuma's Revenge [Месть Монтесумы, 1972], Queen Victoria's Revenge [Месть королевы Виктории, 1974],California Iceberg [Калифорнийский айсберг, 1975], Skyfall [Небопад, 1976] и Planet Story [История планеты, 1979]. Две книги этого периода Гаррисон написал в соавторстве с другими писателями — с Леоном Стовером (Stonehenge [Стоунхендж, 1972; в 1983 году была переиздана в новой редакции под названием Stonehenge: Where Atlantis Died — Стоунхендж: Где погибла Атлантида]) и с Гордоном Диксоном (Lifeship [Спасательный корабль, 1976; другое название Lifeboat — Спасательная шлюпка]). Наконец, были у Гаррисона и публицистические книги, посвященные различным аспектам жанра фантастики: Great Balls of Fire: History of Sex in Science Fiction Illustration [Шары, полные огня: История секса в научно-фантастических иллюстрациях, 1977], Mechanismo: Аn Illustrated Manual of Science Fiction Hardware [Mexaнизмо: Иллюстрированный справочник по научнофантастическому «железу», 1978] и Spacecraft in Fact and Fiction [Космические корабли в жизни и книгах, 1979]. Но особенно много в 60-70-е годы Гаррисон издал коллективных сборников и антологий, большинство из которых он составил совместно со своим близким другом, известным английским писателем-фантастом Брайаном Олдиссом. Это, в частности, 9 ежегодных сборников из серии Best SF [Лучшая НФ года, 1968-76], это двухтомная антология The Astounding-Analog Reader [Читая «Эстаундинг» и «Аналог»,1972-73], наконец, это сборник писательских автобиографий Hell's Cartographers [Картографы ада, 1975], авторами которого были Роберт Силверберг, Альфред Бестер, Деймон Найт и сами составители. Из сольных работ Гаррисона-составителя можно назвать два сборника, связанных с именем Джона Кэмпбелла, с которым Гаррисон был всегда очень близок, хотя как критик и редактор являл чуть ли не полную его противоположность. Это сборник Кэмпбелла Collected Editorials from Analog [Избранные редакторские предисловия из «Аналога», 1966] и мемориальная антология Astounding [Эстаундинг, 1973] — дань памяти Кэмпбеллу, умершему в 1971 году. За последнюю книгу Гаррисону в 1974 году была присуждена довольно престижная премия журнала Locus. В 80-е годы Гаррисон несколько снизил свою продуктивность (хотя, в принципе, и ненамного). Среди книг, выпущенных в это время, были романы QE2 is Missing [QE2 не достигает цели, 1980], Planet of No Return [Планета, с которой не возвращаются, 1980], Invasion Earth [Вторжение на Землю, 1982] и A Rebel in Time [Бунтарь во времени, 1983]. Однако наиболее значительными его произведениями этого периода стали две очередные трилогии — «То the Stars!» [ «К звездам!»] и «West of Eden» [ «Запад Эдема»]. В первой из них повествуется о приключениях талантливого инженера-электронщика Яна Кулозика в тоталитарно-технократическом обществе XXII века. В первом романе трилогии, Homeworld [Мир обетованный, 1980], Кулозик — высокопоставленный специалист, живущий в свое удовольствие и не представляющий масштабов зла, господствующего в мире. Лишь благодаря случайному знакомству с израильской разведчицей Сарой он присоединяется к подполью, борющемуся против существующего на Земле режима. Во втором романе, Wheelworld [Мир на колесах, 1981], Кулозик, сосланный за свои «проступки» на отдаленную сельскохозяйственную планету с очень своеобразными природными условиями, возглавляет грандиозное путешествие местных жителей с одного полюса планеты на другой. В третьей, Starworld [Мир звезд, 1981], он участвует в восстании космических колоний против диктатуры Земли. Вторая трилогия, включающая романы West of Eden [Запад Эдема, 1984], Winter in Eden [Зима в Эдеме, 1986] и Return to Eden [Возвращение в Эдем, 1988], еще более масштабна и амбициозна. В основе ее лежит вопрос: что было бы, если бы динозавры не вымерли 65 миллионов лет назад? Так вот, в трилогии Гаррисона ящеры не просто выжили, но и создали высокоразвитую биологическую цивилизацию, базирующуюся на территории Африки и Европы. Постепенно, в ходе своей экспансии на запад, они достигают берегов Америки, населенной к тому времени первобытными людьми. Между этими двумя основными земными расами и возникает конфликт, перерастающий со временем в глобальную войну. Об этой войне и рассказывает трилогия «Запад Эдема». Последним крупным произведением Гаррисона стал роман The Turing Option [Выбор Тьюринга, 1992], написанный в соавторстве с известным ученым, крупным специалистом по машинному интеллекту Марвином Мински. В этом романе, построенном по канонам очень популярного ныне жанра техно-триллера, речь идет о борьбе различных спецслужб за открытие, сделанное американским ученым в области искусственного интеллекта. Сказать, что Гарри Гаррисон хорошо известен отечественным читателям — значит, не сказать ничего. Уже после первых его публикаций на русском языке в конце 60-х — начале 70-х годов фэны сразу же занесли его имя в списки самых популярных зарубежных фантастов. И поэтому неудивительно, что многие его произведения довольно скоро появились в самиздате — а это, в свою очередь, существенно облегчило их путь к читателям в начале 90-х годов, когда прекратила свое существование система государственного регулирования книгоиздания. И в результате Гаррисон сейчас является чуть ли не главным поставщиком фантастических бестселлеров для отечественного книжного рынка, деля эту «высокую» честь с Эдгаром Райсом Берроузом, Робертом Хайнлайном, Айзеком Азимовым и Роджером Желязны. О том же свидетельствует и его особенная популярность у «книжных пиратов», незаконно издавших целый ряд его пост-конвенционных произведений, включая почти все книги из цикла «Стальная крыса», а также романы Спасательная шлюпка и Запад Эдема. Остается только надеяться, что со временем выйдут в свет и более качественные переводы этих и других его книг, изданные на законных основаниях, с разрешения автора. Роман, который мы предлагаем вашему вниманию, специально для нашей серии перевел петербуржский писатель Вячеслав Рыбаков, один из виднейших представителей так называемой «четвертой волны» в отечественной фантастике, давний член Ленинградского семинара писателей-фантастов под руководством Бориса Стругацкого, автор книг Очаг на башне и Свое оружие (обе — 1990), лауреат премии «Старт» (за роман Очаг на башне) и Государственной премии РСФСР (за участие в создании фильма Письма мертвого человека). Данная же книга — его первая проба сил в области перевода современной зарубежной фантастики.Да здравствует Трансатлантический туннель! Ура!
Книга I Воссоединение материков начинается
Глава 1 Срочное послание и опасный момент
Отходящий от Паддингтонского вокзала «Летучий Корнуоллец» с виду мало чем отличался от других поездов. Возможно, убранство выглядело чище и новее; золотые кисточки, обрамлявшие подушки сидений в вагоне первого класса, даже придавали ему некоторую роскошь, но все это было не более чем декоративными ухищрениями. То, что разительно выделяло этот поезд среди остальных в Англии а значит, и во всем мире, — отнюдь не так бросалось в глаза, как его огромный золоченый локомотив, медленно выбиравшийся на свой маршрут из лабиринта рельсов и стрелок сортировочных станций, туннелей и мостов. Здесь полотно дороги было обычным, пользоваться им могли любые поезда. Истинное отличие стало выявляться позднее, когда угловатый локомотив, волоча за собой длинный цилиндр вплотную прижатых друг к другу вагонов, нырнул глубоко под Темзу и вынырнул в Суррее. Тут уж полотно пошло иное — одна-единственная колея из последовательно сваренных рельсов с лежащими на специальной подушке шпалами, спрямленная и выглаженная куда основательнее, нежели какая-либо из прежде существовавших; отблескивая в глубоких выемках, пробивших четкий канал через меловые холмы, выбрасывая стрелы приземистых железных мостов над ручьями и реками, этот тщательно выверенный путь даже на поворотах, подъемах и спусках лишь едва-едва отклонялся от безупречной прямой. Скорость быстро все объяснила — поезд равномерно разгонялся до тех пор, пока окрестные поля и деревья не замелькали, словно летящие мимо зеленые пятна; лишь вдали можно было еще различить кое-какие детали, но и они стремительно ускользали назад и исчезали едва ли не сразу, как их ловил взгляд. Альберт Дригг занимал целое купе и был этим весьма доволен. Он знал, что поезд совершает ежедневные рейсы в Пензанс и обратно уже без малого год и с ним никогда ничего не случалось, но знание было чисто теоретическим. Другое дело — испытать на себе. От Лондона до Пензанса 282 мили, и это нешуточное расстояние должно быть покрыто за два часа пять минут — значит, средняя скорость, с учетом остановок, намного превысит 150 миль в час. Можно ли было думать, что такое станет доступно? В глубине души Альберт Дригг сильно подозревал, что нет. Нет — даже теперь, в 1973 году по христианскому летосчислению, когда империя, оставаясь непоколебимой, старательно обновлялась и шла в ногу со временем. Дригг сидел прямо будто аршин проглотил, так что на его черный костюм и черный жилет не набегало ни морщинки — сияет жесткий белый воротничок, блестящий кожаный портфель лежит на коленях; и никаких признаков эмоций. Туго свернутый зонтик и черный котелок, лежавшие в багажной сетке наверху, выдавали в нем горожанина, а жители города Лондона не склонны к публичному проявлению чувств. И тем не менее Дригг все же вздрогнул слегка, когда дверь открылась на своих бесшумных роликах и жизнерадостный голос явного кокни предложил: — Чай, сэр, чай! Полтораста миль в час — если не больше! — а чашка стоит себе на полочке у окна, и чай льется в нее спокойно и ровно. — Это будет три пенса, сэр. Дригг вынул из кармана шестипенсовик, не обращая внимания на благодарный лепет, — но пожалел о своей щедрости, стоило двери закрыться. Немудрено было утратить присутствие духа, дав чаевые с подобным великодушием, однако Дригг утешился тем, что сможет провести их как накладные расходы, поскольку совершает поездку по делам компании. А чай был хорош — свежий и горячий, он очень благотворно сказался на нервах. Виски сказалось бы еще благотворнее, Дригг понимал это; он уже нажал было кнопку электрического звонка, чтобы вызвать официанта, но тут вспомнил о салон-вагоне, снимки которого мелькали на страницах «Таглера» и «Пэлл-Мэлл газетт». Посещали его, однако, весьма немногие. Дригг допил чай и поднялся, запихивая излишек цепочки в рукав. То, что портфель намертво прикован к его запястью, раздражало его, так как выдавало ущербность его джентльменства; но посредством тщательного маневрирования ему удалось скрывать цепочку от посторонних глаз. Салон-вагон вот что ему нужно! Ковровая дорожка в коридоре утонченно контрастировала своим глубоким золотым цветом с алым маслянистым блеском панелей красного дерева. Чтобы добраться до цели, Дриггу надо было пройти еще один вагон, но у него не было ни малейшей нужды сражаться с непокорными дверьми, как то было бы в обычном поезде, — стоило подойти, некие невидимые приспособления ощущали его приближение, и двери проворно отворялись под музыкальное гудение упрятанных электрических моторов. Разумеется, идя по коридору, Дригг ни разу не заглянул в окна купе, но уголками глаз на мгновение улавливал то изящно одетых мужчин и элегантных, принаряженных женщин, то спокойно сидящих за книгой детей — и лишь однажды внезапный громкий лай заставил его непроизвольно покоситься. Два джентльмена, явно из провинции, сидели, задрав ноги, и опорожняли стоявшую между ними бутылку портвейна, в то время как с полдюжины охотничьих собак всех пород и размеров увивались вокруг, ища внимания хозяев. Вскоре Дригг оказался в салон-вагоне. Никаких автоматических приспособлений — только индивидуальное обслуживание на высочайшем уровне. Громадная резная дверь с массивными латунными ручками; бой в похожей на коробочку для пилюль кепке и униформе с двумя рядами пуговиц, бросавшихся в глаза ярким блеском. Бой приветствовал Дригга и потянул за ручку двери. — Добро пожаловать, сэр, — чирикнул он, — в Большой салон-вагон железной дороги Лондон — Край Земли. Теперь, увидев салон во всем его великолепии, Дригг понял, что газетные фотографии несколько грешили против истины. Ощущения того, что находишься в вагоне поезда, не было напрочь; обстановка напоминала скорее закрытый клуб. С одной стороны были громадные, прозрачные как хрусталь окна, от пола до потолка обрамленные алым бархатом штор, а перед окнами выстроились столики, за которыми клиенты железной дороги могли сидеть, коротая время в созерцании проносящихся мимо сельских красот. Напротив тянулся переполненный бутылками бар; изящное ограненного стекла зеркало позади удваивало их шеренги. Справа и слева от стойки бара находились оконца, изысканный вкус конструктора оснастил их цветными стеклами, сквозь которые солнце рисовало на ковре непоседливый разноцветный узор. Лики святых, конечно, были бы здесь неуместны; их заменили лица отцов — основателей железнодорожного транспорта, таких, как Стефенсон и Бранел — сильных, прозорливых мужчин с компасами и картами в руках. По сторонам их окаймляли изображения вошедших в историю машин: от паровика капитана Дика[2] и крохотной стефенсоновской «Ракеты» с левого края до через многие времена и эпохи — могущественнейшего атомного «Дредноута», тянувшего сейчас поезд Дригга. Дригг сел у окна, укрыв портфель под столиком, и велел принести виски; неторопливо он делал маленькие глоточки и с удовольствием прислушивался к веселой незатейливой мелодии, которую наигрывал на фисгармонии улыбающийся музыкант в дальнем конце вагона. Поистине, это было восхитительно, и Дригг смаковал каждый миг, мысленно уже видя, как от почтения отвисают челюсти и безмолвно вытаращиваются глаза приятелей, когда, вернувшись, он будет рассказывать о поездке в хэмпстедской «Голове короля». Еще до того как с первой рюмкой было покончено, поезд плавно остановился на станции Солсбери, и Дригг с одобрением проследил, как внезапно появившийся полицейский шуганул с платформы стайку глазастых мальчишек в школьных курточках, остолбенело разглядывающих вагоны. С чувством выполненного долга офицер вскинул руку, приветствуя проезжающих, а затем величественно и решительно двинулся по делам дальше. Вновь «Летучий Корнуоллец» устремился в путь, а Дригг вместе со вторым виски заказал порцию сандвичей и ел их до предпоследней остановки в Эксетере; он едва успел с ними разделаться, как поезд уже замедлял ход, приближаясь к Пензансу, — и со шляпой и зонтом пришлось поторопиться. Как только состав подошел, у локомотива выстроился караул — кряжистые невозмутимые солдаты из аргайлльских и сазерлендских горцев, выглядевшие весьма представительно в своих темных килтах и белых гетрах; особое впечатление производили их неизменные винтовки системы Ли-Энфилда с примкнутыми штыками. За караульными громоздилась золотистая туша «Дредноута», самого удивительного и, возможно, самого мощного механизма в мире. Несмотря на срочность своей миссии, Дригг, как и все прочие пассажиры, замедлил шаги, не в силах пройти равнодушно мимо блестящего вытянутого корпуса. Черные ведущие колеса были высотой с Дригга; шатуны, толще, чем его нога, уходили внутрь пузатых цилиндров, истекающих белыми клубами пара. Внизу, у ходовых механизмов, локомотив был окрашен невзрачно, но сверху весь его корпус сиял ничем не затуманенным золотым сиянием, точно сгусток солнечного света; четырнадцатикаратовое золочение при этаких-то размерах — поистине королевские траты. Но солдаты стояли здесь, охраняя отнюдь не золото, хотя это выглядело бы естественно, а двигатель, упрятанный в недрах гладкого беструбного монолитного панциря. Атомный реактор, как заявляло правительство, плюс кое-что еще, однако что именно еще — умалчивало. И выставило у механизма охрану. Любое из германских государств не пожалело бы годового дохода казны за этот секрет, а те шпионы, которые уже были схвачены, работали, по слухам, на короля Франции. Солдаты строго поглядывали на проходящих, и Дригг ускорил шаги. Офисы располагались в здании станции, наверху, и лифт быстро поднял Дригга на четвертый этаж. Он был уже у двери администраторской, когда она открылась и появился человек, землекоп с виду; кто, кроме дорожника-землекопа, наденет эти сапоги до колен — именно про такие и говорят «не ладно скроены, да крепко сшиты» — с этими зелеными брюками рубчатого плиса? Рубашка из крепкого холста, поверх нее — когда-то цветастый, но немилосердно перемазанный жилет, на бычьей шее — кричащий платок. Землекоп придержал дверь, но заступил Дриггу путь, пристально вглядываясь в него своими светло-голубыми глазами, казавшимися поразительно ясными на темно-коричневом от загара, с задубевшей кожей лице. — Вы — мистер Дригг, не так ли, сэр? — быстро спросил он, не давая Дриггу возможности возмутиться его поведением. — Мне доводилось видеть вас на торжественном открытии т'станции и на других официальных мероприятиях. — Если вам угодно. Мощная мускулистая рука все еще перекрывала вход, и, судя по всему, Дригг мало что мог с нею поделать. — А, вы еще не знаете меня. Я Боевой Джек, сменный начальник, подчиняюсь непосредственно капитану Вашингтону. Если вы его хотите видеть, то его здесь нет. — Да, я именно его хочу видеть, и дело не терпит отлагательств. — Только вечером, после смены. Тогда капитан поднимается из т'забоя. Но никаких посетителей. Если у вас в портфеле письма, я отдам их за вас. — Невозможно. Я должен передать лично. Дригг достал из жилетного кармана ключ и, провернув его в замочке портфеля, сунул руку внутрь. Там лежал один-единственный льняной конверт, и Дригг тотчас бросил его обратно, дав собеседнику заметить лишь на вершине золотого геральдического шлема, оттиснутого на одной из сторон. — Маркиз? — Никто иной. — Голос Дригга не был лишен толики тщеславного удовольствия. — Что ж, тогда идемте. Но вам придется надеть спецодежду — в т'забое без нее мерзковато. — Послание должно быть доставлено. Начальника смены дожидался «подкидыш» кургузый электрокар с прицепной вагонеткой, груженной доверху заполненными ящиками. Электрокар тронулся, стоило им забраться на площадку позади машиниста. Миновали город, проскочили холмы и нырнули в черный туннель, освещенный лишь едва-едва тлеющими плафонами, — и Дригг невольно вцепился в поручни, боясь, как бы одним из толчков его не сбросило в темноту. Затем опять оказались на солнце и несколько сбросили ход, потому что впереди показалась пасть второго туннеля. Она была грандиозной; гранитные блоки облицовки и мраморные колонны, выполненные в дорическом стиле, поддерживали мощную перемычку. Четко вырезанные на ней слова заставили горло Дригга сжаться от волнения, несмотря на многие годы сотрудничества с компанией. «ТРАНСАТЛАНТИЧЕСКИЙ ТУННЕЛЬ», — гласили они. Трансатлантический туннель! Что за гордый порыв! Магия этих двух слов подействовала бы и на менее чувствительного человека, чем Дригг, и, хотя за внушительной внешней конструкцией скрывалось пока не более мили туннеля, они все равно вызывали трепет. Воображение вело дальше — пронзало землю, ныряло под моря, молниеносно оставляло позади тысячи миль под темными водами океанских бездн, чтобы вновь вырваться к солнцу в Новом Свете. Огни бежали назад все медленнее и медленнее, пока «подкидыш» наконец не остановился перед бетонной стеной, запечатавшей туннель, словно гигантская пробка. — Последняя остановка. Теперь — за мной, — произнес Боевой Джек и с легкостью, необыкновенной для человека его комплекции, перемахнул через борт. — Доводилось ли вам бывать в т'туннеле прежде? — Никогда. Дригг уже готов был признать свою беспомощность в этом чуждом мире. Взад и вперед сновали какие-то люди, обменивались друг с другом ничего не говорящими постороннему фразами; металл с лязгом бил о металл, и где-то высоко, под сводом туннеля, эхо вторило этому лязгу; ничем не прикрытые, свисающие на проводах лампы освещали дантовскую картину неизвестных Дриггу машин, узкоколеек и вагонеток, какого-то непонятного оборудования. И Дригг повторил: — Никогда, — Вам не о чем беспокоиться, мистер Дригг. Здесь вы в такой же безопасности, как дома, если будете делать что надо и когда надо. Я проработал на дорогах и в туннелях всю жизнь и, если не считать поломанных ребер, треснувшей черепушки, перелома бедра и одного-двух шрамов, свеж как майская роза… За мной, за мной! Возможно, убежденный этими сомнительными доводами, Дригг вслед за сменным прошел через стальные двери в бетонной переборке, и они медленно с громом сомкнулись. Мужчины оказались в небольшой комнате — скамейки по центру, шкафчики для вещей вдоль одной из стен. Внезапно раздалось шипение; где-то вдали глухо зашумели насосы, и Дригг почувствовал, как у него заложило уши. Боевой Джек перехватил его испуганный взгляд. — Это воздух! Сжатый воздух, и только. И всего каких-то паршивых двадцать фунтов. Могу вас заверить как человек, которому доводилось работать при шестидесяти и больше, вы их и не заметите, когда окажетесь внутри. Теперь выходим. — Он вытащил из шкафчика защитный комбинезон и, резко встряхнув, расправил его. — Этот достаточно велик, чтобы вы могли натянуть его поверх костюма. А ваш чемоданчик я подержу. — Не снимается. — И Дригг на глазах у сменного вытряхнул из рукава спрятанную часть цепочки. — И ключа нет? — У меня — нет. — И не надо. Сменный выхватил здоровенный складной нож, причем быстрота и точность движений неопровержимо доказывали, что ему не раз приходилось делать это во всякого рода чрезвычайных ситуациях; наружу прыгнуло длинное отблескивающее лезвие. Сменный шагнул вперед. Дригг попятился. — Неужто вы подумали, что я собираюсь отрезать вам руку, сэр? Я собираюсь лишь чуток попортняжничать. Одним движением он распорол рукав от запястья до подмышки, другой рывок лезвия вскрыл комбинезон по боку. Затем сложенный нож вернулся на место, а Дригг надел изувеченный балахон; портфель прошел в прореху без всяких затруднений. Тем временем Боевой Джек разрезал еще один комбинезон — судя по всему, он относился к собственности компании с рыцарственной щедростью — и натуго обмотал им распоротый рукав. И только с этим было покончено, как насосы смолкли и открылась другая дверь, в дальнем конце кессона; в нее заглянул оператор и, увидев Дригга в его котелке, коснулся лба ладонью. Сцепка из небольших открытых платформ выползла из стальных ворот переборки, и Боевой Джек, как-то по-хитрому сложив губы, издал свист, от которого у Дригга едва не лопнули уши. Водитель оглянулся на звук со своего приземистого электрокара и вырубил ток. — Это Кривой Конро, — доверительно сообщил Боевой Джек Дриггу. — В заварухах — страшный человек, кулаки у него чешутся постоянно. Старается сравнять счет; видите ли, ему-то кое-что уже выбили. Конро пристально посверкивал на них своим единственным покрасневшим глазом, а когда они вскарабкались на кар, тронул сцепку вперед. — Ну, как оно там? — спросил Боевой Джек. — Песок. — И Кривой Конро сплюнул ком табачной жвачки во тьму. — Все еще песок. Мокрый! Над кровлей сплошной кисель, и мистер Вашингтон сбросил давление, чтобы ее не выбило, — так теперь на грунте полно воды, и все помпы в работе. — Это все давление воздуха, понимаете? — принялся объяснять Дриггу Боевой Джек, будто бы посланца это и впрямь интересовало. Тому же было вовсе не до технических подробностей. — У нас над головами т'океан, десять, а то и двадцать саженей океанской воды, которая так и рвется сквозь песок вниз, к т'нам, понимаете? Так мы поднимаем давление, чтобы держать ее там, где следует. Но поскольку диаметр туннеля — тридцать футов, возникает разница в давлении под кровлей и у грунта, вот в чем загвоздка. Если мы держим такое давление, чтобы под т'кровлей все было тип-топ, вода начинает сочиться через т'грунт, где ее давление выше, и нам впору плавать. Но, заметьте, если мы решаемся поднять давление так, чтобы блокировать воду на т'грунте, получается перебор под т'кровлей, и ее вполне может прорвать до самого дна океана, а тут уж вся вода в мире хлынет нам на головы… Да вы не думайте об этом. Дриггу ничего другого и не оставалось. Он обнаружил, что по какой-то необъяснимой причине руки его начали дрожать, и ему пришлось плотно обмотать цепочку вокруг запястья — иначе она бы звенела. Очень скоро сцепка начала замедлять ход, и впереди, совсем рядом, показался конец туннеля. Громоздкий металлический щит разделял рабочих и нетронутую плоть земли, и он же давал возможность вгрызаться в нее через закрывающиеся дверцами отверстия, пронизывающие сталь. С воем и грохотом работали буры, а механические черпаки под ними заглатывали разрыхленный грунт и перегружали в стоящие наготове вагоны. Хаос здесь был просто адский, но даже Дригг своим неискушенным взглядом вскоре заметил, что работа идет слаженно и продуктивно. Боевой Джек спустился с электрокара, Дригг сошел следом; они подошли к щиту и, миновав пролет металлической лестницы, поднялись к одному из отверстий. — Побудьте здесь, — велел сменный, — я приведу его. У Дригга не было ни малейшего желания идти за ним, он и без того изумлялся своей верности компании — верности, заведшей его так далеко. Между ним и растревоженным телом планеты, которое точила ниточка туннеля, оставались считанные футы. Серый песок и плотная глина. Черпалки перемалывали их и ссыпали в машины, ждущие внизу. Было нечто зловещее, нечто пугающее во всем этом действе, и Дригг заставил себя перевести взгляд на Боевого Джека, который разговаривал с высоким мужчиной в одежде цвета хаки и высоко зашнурованных инженерских ботинках. Только когда мужчина повернулся, показав в профиль свой классический нос, Дригг сообразил — это и был капитан Огастин Вашингтон. Прежде Дригг видел его лишь в офисах и на собраниях правления и не смог сразу признать в этом здоровяке инженере того прекрасно одетого джентльмена. Но все правильно, — не в цилиндре же ему здесь ходить. Раздалось нечто среднее между воплем и визгом, и все взгляды разом устремились в одном направлении. Один из землекопов указывал на темную поверхность песка перед собой — она морщилась, вдавливаясь в щит. — Прорыв! крикнул кто-то. Дригг ничего не понимал, но видел: случилось что-то ужасное. Все происходило стремительно и нелепо, люди растерянно суетились, а песок морщился, шевелился, а потом лопнул, и с оглушительным свистом в песке разверзлась дыра в добрых два фунта шириной. Ветер налетел на Дригга, болезненно ударил его по барабанным перепонкам, и посланец с ужасом понял, что его затягивает прямо в зияющую пасть. Он вцепился в металл, все его тело свела судорога при виде того, как ветер этот сдувает со щита тяжелые доски и они летят, раскалываются в щепы, пропадают… Какой-то землекоп, спотыкаясь и сгибаясь под напором засасывающего вихря, приблизился к месту прорыва с кипой соломы в сильных руках. Это был Боевой Джек; он выходил на битву против того, что, возникнув так внезапно, грозило уничтожить всех. Кипу буквально вырвало у него из рук, стоило лишь ее поднять. Она ударилась о края пробоины, сплющилась, на мгновение застряла — и исчезла. Боевой Джек корчился, пытаясь найти опору и выбраться из опасной зоны; руки его тянулись к стальной переборке. Его пальцы почти касались ее, но так и не достали. С ревом, полным скорее досады, нежели страха, он раскачивался издевательски близко от цели, а затем его поволокло назад, оторвало от земли и головой вперед втянуло в пробоину. Одно нескончаемое жуткое мгновение он держался там, как пробка в бутылке, и его дергающиеся ноги были еще в туннеле. Затем он пропал из виду, и воздух опять засвистел и завыл без помех.Глава 2 Важное решение
Потрясенные быстротой трагедии, все землекопы — не говоря уже об Альберте Дригге — стояли, оцепенев от ужаса. Хотя жизнь, полная грубой работы и испытаний, несчастных случаев и неожиданных увечий, давно стала привычной для этих сильных людей — даже они были напуганы. Лишь один человек сохранял присутствие духа и был в состоянии двигаться, действовать, расшевелить оцепеневших от страха рабочих. — Ко мне! — крикнул капитан Вашингтон, рванувшись к блоку крепежных бревен, приготовленному как раз на такой случай. Это было нечто вроденапоминающего створку двери щита высотой в рост человека, собранного из толстых досок, болтами посаженных на мощные бревна. Казалось, один человек не в силах и пошевелить такую махину, но Вашингтон, ухватив щит за край, напрягся и продвинул его вперед на добрых два фута. Это подтолкнуло остальных. Сомкнувшись вокруг Вашингтона, очнувшиеся землекопы ухватили блок, подняли и поволокли вперед. Затем поток воздуха вырвал его у них из рук и отверстие захлопнулось; пробоина наконец была перекрыта. В щелях между досками воздух еще свистел вовсю, но бешеный напор его сник. Вашингтон четко распоряжался; землекопы, спеша, старались окончательно обуздать стихию, в то время как над ними из главного отверстия в туннельном щите показался странный механизм, приводимый в движение равномерно работающими гидравлическими цилиндрами. В нем было что-то от орудийной башни военного корабля, только вместо пушки из него торчали четыре длинные трубы с буровыми головками на концах. Они уткнулись в песок над пробоиной, и оператор запустил двигатель; головки завертелись. Буры стремительно погрузились в мягкий песок, и, как только башня вплотную прижалась к его поверхности, бурение было прекращено и открылись клапаны. Башня мгновенно покрылась коркой льда. Тем временем дюжий землекоп топором прорубил отверстие посредине деревянного щита напротив пробоины. Последовавший за этим воздушный удар был так силен, что топор вырвало у землекопа из рук и утянуло в дыру. Землекоп с усилием отступил назад, смеясь и держа руки так, чтобы товарищи видели кровоточащие ссадины на ладонях, оставленные топорищем, когда вихрь, одолев мертвую хватку рук, вырвал его топор. Едва он успел посторониться, в проделанное им новое отверстие был введен раструб толстого шланга, и заклокотал насос. В считанные секунды надсадный свист рвущегося наружу воздуха стал замирать. Лед сковал теперь влажный песок, в котором произошел прорыв; знобкая волна холодного воздуха прошла над головами людей. Когда движение воздуха полностью прекратилось, Вашингтон приказал остановить насосы, и от внезапной тишины у землекопов зазвенело в ушах. Не сразу они обратили внимание на звук телефонного зуммера — это капитан Вашингтон крутил ручку полевого телефона. — Немедленно дайте мне радиосвязь с кораблем. Все теперь напряженно следили за Вашингтоном, который, когда связь была установлена, резко бросил одно лишь слово: — Докладывайте. Потом он слушал и кивал. Потом, обратившись наконец к затаившим дыхание землекопам, сообщил: — Он в порядке. Жив и здоров. С радостными криками они принялись бросать кепки в воздух, но тут же замерли, когда Вашингтон поднял руки, требуя тишины. — Когда произошел прорыв, они увидели его признаки на поверхности грязевой выброс и фонтан высотой в сорок футов. Затем они рискнули приблизиться, насколько возможно, к точке выброса — вода там буквально кипела — и были как раз над нами, когда появился Боевой Джек. Его, как там говорят, подбросило в воздух, и они подобрали его почти сразу, как он упал обратно. Он был без сознания, но телесных повреждений не получил и, когда пришел в себя, начал ругаться, еще не открыв глаза. А теперь за работу, парни; сегодня мы должны пройти еще двенадцать футов. Как только работа вошла в обычную колею, капитан Вашингтон повернулся к Дриггу и крепко пожал ему руку. — Мистер Дригг, не так ли? Личный секретарь маркиза? — Да, сэр, и секретарь правления к тому же. — Вы застали нас в напряженный момент, мистер Дригг, и я надеюсь, вы не слишком встревожены. В туннельном строительстве есть свои сложности, которых не всегда удается избежать. Но, как вы видели, они отнюдь не являются непреодолимыми, надо лишь быть наготове. По океаническому дну над нами проходит складка, так называемая синклиналь; вряд ли больше чем пять футов песка отделяет нас от воды. Возможность прорыва здесь сохраняется постоянно. Но экстренная закупорка и применение фиксатора Гауэна быстро перекрывают пробоину. — Боюсь, это выше моего понимания, — сказал Дригг. — Отнюдь нет. Механика проста. — По мере того как капитан Вашингтон продолжал свои объяснения, в глазах его засверкала подлинная увлеченность. Поскольку песок над нами насыщен водой, сжатый воздух, которым мы нейтрализуем водяное давление, продул отверстие до самого морского дна. Отверстие временно перекрыли деревянной заглушкой, а там подоспел фиксатор Гауэна. Эти сверла полые, и, как только они вошли на всю длину, началась закачка жидкого азота. Эта жидкость имеет температуру 345,5 градуса ниже нуля[3] и мгновенно замораживает все, с чем соприкасается. По трубе, которую вы видите вон там, был подан густой раствор жидкого грунта, который, замерзнув, отвердел и закупорил пробоину. Мы будем поддерживать его в этом состоянии, пока не выйдем из опасной зоны и не установим здесь стальные секции туннельной обшивки. Все хорошо, что хорошо кончается, — у нас все кончилось как раз так. — Действительно, кончилось хорошо, и для вашего начальника смены тоже. Очень удачно, что корабль был близко. Прежде чем ответить, Вашингтон смерил собеседника пронизывающим взглядом. — Здесь нет никакой случайности, и я уверен, вы это знаете. Если не ошибаюсь, последнее письмо директоров, где мое внимание обращается на неоправданность расходов по содержанию корабля на стационарном дежурстве, шло за вашей подписью? — Это так, сэр, но это подпись лишь составителя текста, не более. Решать подобные вопросы я никоим образом не уполномочен и всего лишь довел до вашего сведения мнение директоров. Но, если вы позволите, я дам полный отчет о том, что видел сегодня, и обязательно подчеркну, что благодаря вашей предусмотрительности была спасена человеческая жизнь. — Человеческую жизнь, мистер Дригг, спасла правильная организация работ. — Предусмотрительность, сэр, я настаиваю. Она заключается в том, что вы ставите жизнь человека выше денег. Я скажу именно это, и вопрос будет решен раз и навсегда. Вашингтон, казалось, был несколько смущен теплыми нотками в голосе Дригга и постарался побыстрее сменить тему разговора. — Я заставил вас ждать слишком долго. Дело у вас, должно быть, весьма важное, коль скоро вы лично проделали такой путь. — Всего лишь бумага, если вам угодно. Дригг отомкнул замочек портфеля и вынул лежавший внутри одинокий конверт. Увидев золотой геральдический шлем, Вашингтон приподнял брови, затем быстро разломал печать и прочел письмо. — Вы осведомлены о том, что тут говорится? — спросил он, поигрывая сложенным листом бумаги. — Я знаю лишь, что маркиз написал письмо лично, а на словах поручил мне любыми средствами способствовать вашему возвращению в Лондон по делу известной важности. Нам следовало бы отбыть теперь же. — Стоит ли? Ближайший прямой до Лондона уходит в девять и прибывает уже после полуночи. — Напротив, — сказал Дригг с улыбкой. — Для вас подготовлен спецрейс «Летучего Корнуолльца», и поезд, я полагаю, уже ждет. — Это настолько срочно? — Это крайне срочно. Его Светлость дал мне это понять достаточно определенно. — Что ж, подчиняюсь. Но я должен пере… — Простите, я перебью. Полагаю, соответствующие распоряжения были также переданы главному портье вашего отеля. Ваши вещи упакованы и ждут вас в поезде. Вашингтон кивнул; решение было принято. Повернулся и возвысил голос, перекрыв нарастающий шум: — Балхэд! Вы будете начальником смены, пока Боевой Джек не вернется. Не замедляйте работ. Больше здесь нечего было делать. Вашингтон повел Дригга обратно через щит к электрокару, которым решил вернуться. На нем они доехали до самой переборки и прибыли как раз в тот момент, когда Боевой Джек вышел им навстречу из дверей кессона. — Черт меня возьми, если я захочу проделать это опять! — рявкнул Джек. Его одежда все еще была мокрой насквозь, на голове и на плечах красовались кровоподтеки — следы путешествия сквозь морское дно. — Вышибло, как пробку, вот что у меня в голове колотилось напоследок. Тут сразу — будто выстрел, все почернело… а после только и помню — что смотрю я на т'небо и на лица каких-то мерзопакостных грешников и не могу сообразить, на т'небесах я или еще где. — Ты рожден, чтобы быть повешенным, — спокойно сказал Вашингтон, — так что утонуть тебе не суждено. Теперь возвращайся в забой и присмотри, чтоб они отработали смену не спустя рукава. — Я это сделаю. И накормлю дерьмом любого, кто не нырнет в дыру и не проделает мой путь, если это понадобится снова. Он повернулся и, пытаясь четко ставить ноги, затопал прочь, а Вашингтон и Дригг тем временем рассаживались в кессоне. — Ему придется работать, — осмелился подать голос Дригг после долгого молчания. — Не следовало бы, но я не могу его остановить. У землекопов иной, отличный от нашего, образ жизни, и мы должны его уважать. Если кто-то из них ранен или заработал кессонную болезнь, он никогда в этом не признается, и доставить его в госпиталь можно, лишь дав ему как следует по голове, — а этого он никогда мне не простит. Я видел, как они очертя голову прыгали через устье вентиляционной шахты шириной в десять футов и глубиной в сто. Я видел троих в шлюпке, которые отчаялись и погибли, и четвертого, который смеялся и победил. Потом он и все, кто там оказался, напились пива так, что стоять не могли, — но это в память о погибших товарищах. И никто из них не сожалеет ни о чем и не терзается ничем. Тяжелая и жестокая жизнь, можете вы сказать, но, ей-богу, она-то и выковывает мужчин. Несколько смущенный этой свой тирадой, Вашингтон хранил молчание на протяжении всего пути по туннелю до вокзала в Пензансе. Уже стемнело, и лишь в грядах облаков на западе догорали последние красноватые отсветы. Огоньки мерцали вдоль путей, насколько хватало глаз, — обходчики, неспешно расхаживая во мраке, пополняли сигнальные огни парафином и зажигали фитили. Толпы уже разошлись, и на станции было тихо, лишь одиноко громоздился «Дредноут», казавшийся еще больше, чем днем, и на его недавно отполированной заново золотой обшивке переливались красные и зеленые блики стрелочных огней. Прицеплены были только два вагона — салон и «Монарх горных долин», частный пассажирский вагон, которым пользовались маркиз и другие члены совета директоров. Пожилой седой человек по прозвищу Бродяга — когда-то он был дворецким у одного из членов правления, но, дожив до преклонных лет, удалился на почетную и необременительную должность проводника «Монарха» — встречал их на ступенях своего вагона. — Ванна вас ждет, сэр, и одежда приготовлена. — Превосходно, но сначала я должен выпить. Присоединяйтесь ко мне, мистер Дригг, если хотите. Денек выдался долгий и горячий, и волнений с лихвой хватило бы на месяц. — С удовольствием. Бой в парадной униформе с готовностью улыбнулся, открывая перед ними дверь салон-вагона. Увидев его, Вашингтон резко остановился. — Не следует ли этому младенцу уже быть в постели? Видит бог, во время спецрейса мы и сами можем открывать двери. Лицо мальчика вытянулось, и нижняя губа, казалось, готова была задрожать, но Дригг сказал: — Они вызвались сами, капитан Вашингтон, и Билли, и все остальные. Они хотят ехать, и вы должны понять это. — Тогда едем. — И Вашингтон, рассмеявшись, вошел в салон. — Пошлите Биллу лимонаду, и мы выпьем все вместе. Музыкант оглянулся на них через плечо, улыбнулся, показав сверкающую выставку золотых зубов, и, едва гости вошли, напористо заиграл «Оставь свои печали». Вашингтон послал ему пинтовую кружку пива, затем поднял свою и осушил едва ли не одним глотком. Тем временем поезд с удивительной плавностью заскользил вперед; Вашингтон и Дригг не сразу заметили, что они уже в пути. Пока кружки сменяли одна другую, пока тянулись купание и переодевание, путешествие подошло к концу — чуть ли не прежде, чем Вашингтон это понял. Пустоту платформы Паддингтонского вокзала нарушал только дожидавшийся их прибытия восемнадцатифутовый шестидверный «Роллс-ройс», сверкающий черным лаком. Ливрейный лакей придержал дверцу, а когда Вашингтон и Дригг расположились внутри, подсел к шоферу, и они понеслись снова. Обогнули Гайд-парк, взлетели на Конститьюшн-Хилл, миновали Букингемский дворец — судя по сверканию всех окон, там шел то ли бал, то ли торжественный прием; буквально через несколько минут остановились у Трансатлантик-Хауса, резиденции компании на Пэлл-Мэлл. Главный вход был открыт, и Дригг без единого слова повел Вашингтона к лифту и затем наверх, в библиотеку. Некоторое время они стояли там в тишине, среди сафьяна и темного дерева, а когда швейцар закрыл наружную дверь, Дригг коснулся скрытой кнопки на одной из книжных полок. Целая секция отворилась, словно дверь, и Дригг указал в проем. — Его Светлость ожидает вас в личном кабинете. Он полагает целесообразным обменяться с вами несколькими словами наедине, прежде чем вы предстанете перед правлением. Если предстанете. Вашингтон шагнул вперед. Потайная дверь закрылась за ним, а впереди открылась другая. Маркиз, сидя за столом, что-то писал и поначалу не поднимал глаз. Его изысканный кабинет был до предела насыщен блеском серебра и латуни и подавлял рядами семейных портретов. За спиною маркиза большое эркерное окно с раздвинутыми шторами открывало взгляду сент-джеймский парк и башню Биг Бен, видневшуюся поодаль. Часы на башне торжественно ударили один раз, и тогда маркиз отложил перо и жестом пригласил Вашингтона сесть. — Дело весьма срочное, — сказал он, — иначе я никогда не позволил бы себе оторвать вас от работы столь бесцеремонным образом. — Я понял это по тону вашего послания. Но вы не написали, в чем это дело заключается. — Мы перейдем к этому чуть позже. Но я пригласил вас сюда поговорить один на один по вопросу, который, за отсутствием лучшего термина, можно назвать личным. Его Светлости, казалось, было не по себе. Он сцепил пальцы перед собой, потом уронил на стол; потер мощную челюсть жестом, столь характерным для его рода, затем обернулся к окну; после этого повернулся к Вашингтону снова. — Об этом трудно говорить, капитан Вашингтон, дело связано с нашими семьями. Всем известно, кто были наши предки, а ведь могут отыскаться недоброжелатели… не берусь утверждать, но вы же понимаете… Вашингтон понимал и отчасти испытывал то же замешательство, что и маркиз. С этим грузом на душе он прожил всю жизнь, а потому считал за лучшее бесстрастно принимать факты, как они есть. Чем хранить их, как горькую тайну, было наверняка лучше, чтобы про них знали все. — Что прошло, то прошло, — сказала он. — Первый маркиз Корнуоллис казнил моего предка Джорджа Вашингтона как изменника, да, но это достояние истории, вопрос элементарных знаний, не более. Я не чувствую никакого стыда и никакой враждебности лично к вам или к вашей семье, могу дать слово. Битва при Лексингтоне велась честно и была выиграна честно. Континентальную армию разгромили. Первый маркиз был солдатом, и ему ничего не оставалось, кроме как подчиняться приказам, сколь бы неприятными он ни находил их лично. Вы же знаете, о казни распорядился сам король. Джордж Вашингтон был изменником, но оттого лишь, что проиграл. Если бы он выиграл, он оказался бы патриотом. А он заслуживал победы, потому что дело его было правым. — Боюсь, я недостаточно осведомлен об этом периоде жизни, — сказал Корнуоллис, опуская глаза. — Надеюсь, вы простите мне мою откровенность, Ваша Светлость, но мне все это отнюдь не безразлично. Вследствие неудачного восстания и чувства национального унижения, которое вызвало в американских колониях его подавление, мы остаемся колонией по сей день, в то время как другие — Канада, например, или Австралия — получили в рамках империи статус полностью независимых доминионов. Вам следует знать, что я активно участвую в движении за независимость и буду делать все возможное, чтобы приблизить день, когда Ее Величество официально утвердит этот статус. — Не могу не согласиться с вами, сэр! Вы знаете, без сомнения, что я твердо стою на позициях тори и со всей энергией поддерживаю концепцию моей партии, согласно которой статус доминиона должен быть представлен вам именно так, как вы говорите. С этими словами он встал и, громко хлопнув ладонью по столу, подал руку собеседнику. Несомненно, когда Вашингтон вошел, маркиз поначалу предпочел не оказывать ему любезности — при разнице происхождений она несла слишком явный оттенок благоволения — из-за деликатной природы их семейных отношений. Вашингтону ничего не оставалось делать, кроме как встать и крепко пожать протянутую ему руку. Затем, потупив глаза, маркиз выпустил ладонь Вашингтона и покашлял в кулак, стараясь скрыть вызванное этим неожиданным проявлением чувств смущение. Но это расчистило путь для дальнейшего. — Нас и наш туннель ждут тяжелые времена, Вашингтон, тяжелые времена, сказал Корнуоллис, и выражение его лица сделалось под стать тем трудным временам, которые он предрекал: лоб собрался в морщины, глубокие, как борозды на свежевспаханном поле, а углы рта опустились, так что мощная челюсть маркиза отвисла чуть ли не на дюйм. — Этот грандиозный проект с самого начала имел теневую сторону. Сейчас я говорю именно о ней, о скрытой стороне дела. Я уверен, вы более или менее представляете себе всю сложность финансирования столь масштабного предприятия, но, думаю, вряд ли вы вполне отдаете себе отчет, насколько тут затронута политика. Попросту говоря, это правительственный проект, нечто вроде обширной программы общественных работ. Вы потрясены, услышав это? — Должен признаться, сэр, что я по меньшей мере удивлен. — Этого следовало ожидать. Наша страна и возглавляемая ею мощная империя строятся на твердом убеждении: сильный человек ведет, остальные следуют за ним; слабые люди и неудачливые корпорации выходят в тираж, а правительство и корона не суются в эти частные дела. Все это очень хорошо, когда экономика здорова и полновесный фунт, как солнце, озаряет своим сиянием каждого. Но сейчас — а я уверен, вы об этом отлично знаете — на это солнце надвинулись тучи. Пока границы расширялись, Англию питали богатства Ист-Индской компании, компании Гудзонова залива, Инко-Андской компании и всех прочих. Их было так много за эти годы. Боюсь, однако, границы продвинуты сейчас, что называется, к последнему морю, и как в мире, так и в мировой экономике возникла некоторая успокоенность. Когда бизнес не в состоянии расширяться, он неизбежно проявляет тенденцию к сокращению, а такое схлопывание экономики является самоподдерживающимся процессом. Чтобы остановить его, нужно что-то делать. День ото дня все больше людей садятся на пособие по безработице, работные дома переполнены, благотворительные программы напряжены до предела. Нужно, повторяю я, что-то делать. Кое-что сделано. Некие частные предприниматели, представители неких крупных корпораций, встретились без посторонних, in camera, и пришли — с большой неохотой, смею вас уверить — к выводу) что окончательное решение проблемы им не по плечу. К обсуждению были привлечены квалифицированные экономисты, и по их настоянию на встречу — в ту пору совершенно секретную — была приглашена парламентская комиссия. Вот тогда-то и заговорили впервые о проекте туннеля — проекте достаточно крупном, чтобы оказать стимулирующее воздействие на всю экономику как Британии, так и американских колоний. Но такой масштаб оказался одновременно и препятствием; частный капитал был не в состоянии финансировать проект. И тогда был сделан последний, неслыханный шаг. Необходимы были субсидии короны, — он невольно понизил голос. — И обратились к королеве. Известие было ошеломляющим. Государственная тайна сохранялась столь тщательно, что Вашингтон, вполне казалось бы, посвященный во все дела компании Трансатлантического туннеля, до сего момента не имел ни малейшего представления об истине. Вначале он был буквально оглушен, затем задумчиво прищурился, анализируя все аспекты услышанного. Когда маркиз встал и налил им обоим хересу из стоявшего на буфете хрустального графина, Вашингтон едва ли заметил это, но автоматически взял поданный ему бокал и поднес к губам. Наконец он заговорил. — Вы можете сказать мне, какова доля участия правительства? — Оно участвует в каждом пенни и в каждом фунте. Частные вкладчики смогли пожертвовать около двенадцати процентов необходимой суммы. Правительство Ее Величества согласилось взять на себя восемьдесят процентов — но не больше. — Таким образом, нам не хватает восьми процентов? — Именно. — Маркиз мерил комнату шагами, сложив руки за спиной и переплетя пальцы. — У меня были сомнения с самого начала — видит бог, у нас у всех были сомнения. Но лорд Кейнс добился своего. Советник королевы! Автор уж не знаю скольких книг по экономике! Сейчас ему никак не меньше девяноста, но он еще достаточно бодр, чтобы принимать посетителей. Он всех нас убедил; когда он расписывал нам, как оно все будет, это звучало чертовски заманчиво. Деньги обращаются, капитал в движении, у вкладчиков высокие доходы, развивается предпринимательство, стараясь удовлетворить потребности строительства, занятость повсеместная, значительные суммы перетекают к мелким предпринимателям, здоровая экономика… — Так оно и должно быть… — Черт возьми, так оно и будет, если прежде не лопнет. А оно, похоже, лопнет, и все станет как раньше, а то и хуже, если мы не найдем эти недостающие восемь процентов. И вы уж простите меня за откровенность, мой мальчик, но это ваши проклятые друзья-колонисты тянут нас назад. Вы можете нам здесь помочь. Безо всякого преувеличения могу сказать, что судьба туннеля зависит от вас. — Я сделаю все, что нужно, сэр, — сказал Вашингтон спокойно и просто. — Вы можете рассчитывать на меня. — Я это знаю, иначе не пригласил бы вас сюда. Простите, если я где-то допустил бестактность — у меня был чертовски утомительный день… а будет и того хуже. Мы достигли соглашения с вашим колониальным конгрессом и с генерал-губернатором — да, мы снеслись и с ним, ваша экономика испытывает те же трудности, что и наша — объединить на равной основе все деньги, собранные в Америке частными вкладчиками. Но это не более чем капля в море. Нужны радикальные перемены. Вы знаете, конечно, Рокфеллера, председателя американского правления, и Макинтоша, который представляет Брэсси-Бранела и отвечает за строительство со стороны Америки. Оба согласились, что для пользы дела им следует подать в отставку. Их должности будут объединены в одну, и сегодня вечером вас на нее назначат. — Боже правый! — Вашингтон задохнулся. — Надеюсь, Он одобрит нас и примет нашу сторону. Первым нашим соображением было то, что кандидат должен быть хорошим инженером, а вы хороший инженер. Мы знаем, что вы справитесь с работой. Вторым — то, что вы колонист, один из их людей, так что перемена вызовет в Америке определенный положительный резонанс. Я понимаю, что среди тори есть люди, предавшие вашу фамилию анафеме — мы должны быть откровенны, — но я думаю, что они в меньшинстве. Мы надеемся, такое назначение и ваши собственные усилия подстегнут вялую продажу облигаций, что позволит продолжить работы. Вы сделаете это? — Я дал слово и обратно его не возьму. Но здесь будут трудности. — Единственная трудность, и вы можете назвать ее по имени. — Сэр Айсэмбард. Проект туннеля принадлежит ему, сам замысел — его детище. Я всего лишь исполнитель, осуществляющий его распоряжения, так же как и его представитель Макинтош, который даже не инженер. Если я возьму на себя столь большие обязанности во всех делах, я стану с сэром Айсэмбардом почти вровень. Ему это вряд ли понравится. — Это будет тайной века, мой мальчик. Старик уже пробовал шуметь результат известен. На столе моргнула лампочка, и тут же мягко пропел сигнал. — Члены правления вернулись с обеда. Мне нужно идти к ним, поскольку никто не должен знать, что я встречался с вами. Если вы будете любезны подождать в библиотеке, за вами пошлют. Если дела пойдут, как мы планируем, — а они пойдут именно так, когда мы получим голоса, — вам будет прислана записка с проектом их предложений, и затем вы предстанете перед правлением. Другого выхода нет. Нажав кнопку на столе, маркиз открыл дверь, и Вашингтон вновь очутился в библиотеке. Там стояло мягкое кресло, в которое он блаженно погрузился, и, когда Дригг парой минут позже подошел осведомиться, не нужно ли ему чего-нибудь, он, пребывая в глубокой задумчивости, поднял голову лишь для того, чтобы ответить отрицательным жестом. Близилась, несомненно, вершина его карьеры — если только он сможет на эту вершину подняться. Да, он сможет, у него не было никаких сомнений на этот счет — как не было у него сомнений ни разу с той минуты, когда он, в последний раз покидая Маунт-Вернон, на прощание помахал рукой матери и сестре, стоявшим в дверях обыкновенного провинциального дома, их родового гнезда. Тот дом был построен в тени заросших плющом развалин старого особняка, сожженного когда-то толпой сторонников тори. Огастин в то время был уже инженером, он окончил Массачусетский технологический, добившись первого места в группе, несмотря на печать бесчестья, лежавшую на его имени, а возможно, как раз благодаря ей. Чем больше приходилось ему выдерживать кулачных боев в темноте и безмолвии помещений за общими спальнями, тем яснее становилось понимание того, что куда более тяжкой будет борьба за право быть впереди, быть лучшим, используя и кулаки, и ум, чтобы восстановить честь своего имени. После окончания он отслужил короткий обязательный срок в Территориальном инженерном корпусе — без СПОРовских[4] дотаций он нипочем бы не окончил колледж — и там с замирающим от счастья сердцем впервые ощутил вкус работы в поле. На западных границах, за которыми простирались испанские колонии, постоянно происходили стычки, и власти в Нью-Йорке решили, что там нужна стратегическая железнодорожная магистраль. В тот главный год он промерил трассу через непроницаемые Скалистые горы и много работал в туннелях, пробиваемых в неподатливых скалах. Этот опыт перевернул его жизнь; с тех пор он точно знал, чего хочет. Наряду с лучшими выпускниками разбросанных по империи бесчисленных школ он держал в Эдинбургском университете экзамен на престижную стипендию Джорджа Стефенсона и победил. Прием должен был автоматически ввести его в высшие сферы великой инженерной фирмы Брэсси-Бранела; произошло и это. Эдинбург был прекрасен, несмотря на едва заметные презрительные усмешки одноклассников-англичан по поводу его колониального происхождения, а возможно, именно благодаря им. Впервые в жизни он оказался среди людей, для которых его имя ничем не было отягощено; вряд ли стоило думать, что они будут помнить детали всех мелких баталий, происходивших на задворках империи за последние четыре сотни лет. Вашингтон был не более чем еще одним уроженцем колоний, таким же, как индусы, могавки, бирманцы, ацтеки и многие другие, и он наслаждался этой своей затерянностью. Его восхождение было недолгим и быстрым, и сейчас перед ним была вершина. Следовало бы опасаться падения в случае, если новые полномочия окажутся ему не по плечу. Но нет! Он знал, что в силах управиться со строительством и повести американскую часть туннеля с тем же успехом, с каким он вел британскую. И, понимая, что он не финансист, он знал тем не менее, как говорить с денежными тузами, как объяснять им, что станется с их вкладами и насколько выгодны эти вклады окажутся для них самих. Он рассчитывал в основном на деньги вигов хотя не исключал возможности того, что у тори жадность перевесит политическую нетерпимость и они постараются примкнуть к победителям, когда увидят, что их соперники быстро приближаются к финансовому успеху. Самым важным здесь было то, что все это могло подействовать на нечто еще более важное. В глубине души он вынашивал страстное желание, о котором не говорил никому и никогда, — вернуть семье доброе имя. Никому и никогда — кроме того дня. Он проговорился Марте, сестре, и она поняла его, хотя они были всего лишь детьми. Это стремление так или иначе выражалось во всем, что он делал, ибо все, что он делал под своим именем, тем самым делалось под именем благородного человека, который столь усердно трудился для своей страны и в награду за свои усилия был осыпан градом английских пуль. — Капитан Вашингтон… Капитан Вашингтон, сэр! Чей-то голос пробился в его сознание сквозь путаницу затаенных мыслей, и лишь тогда он понял, что уже давно слышит этот голос и не отвечает. Он очнулся. Взял конверт, протянутый ему Дриггом, вскрыл его и прочел, затем прочел еще раз, уже медленнее. Это было то, о чем говорил лорд Корнуоллис, машина была запущена; ему предлагали должность. — Не угодно ли вам пройти со мной, сэр? Он встал, расправил складки на жилете и застегнул пиджак. С распечатанной запиской в руке он последовал за секретарем в зал заседаний и остановился у края длинного темного стола. В зале царила тишина, и все глаза были устремлены на Вашингтона; затем лорд Корнуоллис со своего места во главе стола спросил: — Ознакомились ли вы с нашим посланием, капитан Вашингтон? — Да, сэр. Насколько я понимаю, это предложение занять одному лицу двойную должность, в настоящий момент поделенную между сэром Уинтропом Рокфеллером и мистером Макинтошем. Вы подтверждаете, что эти джентльмены согласились с предлагаемым изменением? — Они это сделали. — В таком случае я буду счастлив принять это предложение, но с одной лишь предварительной оговоркой. Я хотел бы знать по данному вопросу мнение сэра Айсэмбарда. Это было все равно что взмахнуть красной тряпкой перед мордой быка; все равно что оскорбить королеву в присутствии доброго англичанина; все равно что в глаза назвать француза лягушатником. Сэр Айсэмбард Брэсси-Бранел моментально вскочил и с силой уперся кулаками в полированный палисандр стола; в глазах его пылал огонь, а побелевшие крылья носа подрагивали от негодования. Маленький человечек, перед которым, когда он был в гневе, дрожали мужчины много крупнее его; однако Вашингтон не задрожал — он был не из тех, кто дрожит. Первый являлся прямой противоположностью второму, и это бросалось в глаза: один тщедушный, другой высокий, один — пожилой, с холеной кожей, с высоким лбом, который с возрастом становился все больше, лоб другого был средней величины, а его коричневое лицо загрубело от солнца и ветра. Один — одетый с иголочки английский джентльмен, от кончиков лакированных, ручной работы, ботинок до аккуратной лысины на голове, пространство между которой и ботинками заполнял портновский шедевр непогрешимого Сэвила Роу ценою не менее чем в сотню гиней. Другой — хорошо одетый житель колонии, чей костюм был хоть и первоклассным, но явно провинциальным, как и его крепкие ботинки, предназначенные для того, чтобы их носили, а не демонстрировали. — Вы хотите знать мое мнение, — сказал сэр Айсэмбард. — Вы хотите знать мое мнение! Он произнес это негромко, но в зале его услышали все; и, возможно, из-за мягкости тона фраза прозвучала зловеще. — Я выскажу вам свое мнение, сэр, выстраданное мнение, сэр, как оно есть. Я против этого назначения, полностью против, и возражал против него, и больше мне нечего сказать. — Коли так, — проговорил Вашингтон, усаживаясь на поставленный для него стул, — то с этим покончено. Я не могу принять назначение. Теперь тишина была абсолютной; если тишину можно назвать оглушающей, то она была именно такой. Сэр Айсэмбард был обезоружен этим ответом, и, по мере того как гнев улетучивался из него, словно воздух из проколотой шины, он медленно опускался обратно на свое место. — Но вы же согласились, — обращаясь ко всем, растерянно произнес Корнуоллис. — Я согласился, так как считал, что правление единодушно в своем решении. Предлагаемое изменение является очень серьезным. Я не могу обсуждать его, если человек, который сам предоставил мне эту работу, душа строительства, ведущий инженер и конструктор в мире, против. Я не могу, говорю это от всего сердца, ловчить перед лицом такого решения. Все взгляды были теперь устремлены на сэра Айсэмбарда. Его лицо, безусловно, заслуживало внимания; быстрая смена выражений на нем отражала работу могучего ума. Первый гнев уступил место изумлению, затем лоб его задумчиво нахмурился, и, наконец, невозможность прийти к какому-то определенному выводу вызвала на губах признак улыбки, быстрой, как мелькнувшая тень. — Хорошо сказано, юный Вашингтон, что-то дальше будет? Вам не следует говорить обо мне плохо — я ваш друг, верный и вполне к вам расположенный. Я признаю высокое качество вашего классического воспитания. Бремя решения теперь целиком ложится на мои плечи, и я не намерен уклоняться. У меня такое чувство, что вы знаете об этих делах больше, чем говорите вслух; вам что-то сообщили, иначе вы не были бы столь самоуверенны. Но быть посему. Строительство туннеля должно продолжаться, а чтобы строить туннель, мы, по всей видимости, должны иметь дело с вами. Я снимаю свои возражения. Я должен признать, что вы достаточно дельный инженер, и, если вы будете повиноваться распоряжениям и придерживаться моего проекта, строительство пойдет как надо. Он протянул свою маленькую крепкую руку, чтобы взять стакан воды, и это было самум сильным проявлением чувств, которое он когда-либо себе позволял; а тем временем со всех сторон послышался неразборчивый, но явно одобрительный гомон. Молоток председателя ударил, перекрывая шум, — совещание закончилось, решение принято, работы будут продолжены. Пока члены правления поздравляли Вашингтона, а заодно и друг друга, сэр Айсэмбард бесстрастно ожидал поодаль и, лишь когда инженер освободился, подошел к нему: — Проедемся в кебе. Это было нечто среднее между просьбой и приказанием. — Буду рад. Молча они спустились в лифте, швейцар открыл перед ними дверь и свистком подозвал кеб — двухколесный, высокий, черный и блестящий; водитель сидел где-то наверху, зажав между пальцами поводья, которые тянулись вниз, к одному их этих новомодных устройств, постепенно вытеснявших лошадей из центральных районов Лондона. Здесь не было величественного, гордо вышагивающего между оглоблями лошадиного муляжа; его заменял некий приземистый механизм, черный металлический корпус которого, по форме напоминавший кирпич, покоился на трех колесах. Переднее колесо несколько повернулось на вертлюге, когда водитель потянул повод, и кеб легко подрулил к тротуару; рывок за другой повод отключил двигатель, и экипаж плавно остановился. — Усовершенствование, — сказал сэр Айсэмбард, когда они влезли внутрь. Лошадь была проклятием этого города; выделения, мухи, болезни, и ничего больше. Ее заменил спокойный и надежный электрический мотор. От него ни шума, ни вредных выхлопов, в отличие от первых моделей, паровых, — просто батареи в багажнике; вы, вероятно, заметили провода на оглоблях. Теперь закройте люк. Наш разговор будет сугубо приватным, и я не хочу, чтобы нас слышали. Последние слова были адресованы кебмену, чья круглая унылая физиономия заглядывала сверху в слуховое отверстие, как заблудившаяся румяная луна. — Прошу прощения, ваша честь, но вы не сказали, куда ехать. — Майда-Вэйл, сто восемь. Звук захлопнувшейся крышки люка как бы подчеркнул его слова; он повернулся к Вашингтону. — Если вы решили, что мы едем ко мне домой, выбросьте это сразу из головы. — Я подумал… — Вы подумали неверно. Я хотел лишь поговорить с вами без свидетелей, с глазу на глаз. В любом случае, Айрис нынче вечером в Альберт-Холле, там у них какой-то теологический балаган — так что обойдемся без сцен. Это моя единственная дочь. Она повинуется мне, когда это нужно, но вдобавок она разделяет мои взгляды на жизнь. Когда я расскажу ей, что вы на правлении объединились с моими противниками, чтобы отстранить меня от руководства, что вы теперь, вероятно, желаете сами занять мой пост… — Сэр! — Помолчите. Это лекция, а не дискуссия. Что вы захватили должность, которую до этого занимал один из моих представителей. Что вы окончательно пошли против меня. Когда я расскажу ей все это, она сразу поймет, почему двери моего дома отныне закрыты для вас, и утром отошлет вам ваше кольцо с посыльным прямо в ваш клуб. Наши деловые отношения сохраняются, потому что другого выхода нет. Но ваша помолвка с моей дочерью разорвана, я больше не принимаю вас в своем доме, и вы не должны ни теперь, ни в будущем искать встреч с Айрис. И он громко стукнул концом трости в крышку люка. — Остановите кеб. До свидания.Глава 3 Королевский Альберт-Холл
Мелкий дождь сыпал на темные тротуары Кенсингтон-Го, превращая их в черные зеркала, в глубине которых лучились желтым светом отражения висящих сверху газовых фонарей. Улица перед закрытыми дверями Холла была пустынной, но внезапно из-за угла показался одинокий джентльмен в насквозь промокших одежде и шляпе; он спешил, нисколько не обращая внимания на дурную погоду. Шагая через ступеньку, он направился прямо ко входу, растворил одну из внешних дверей и лицом к лицу столкнулся с дюжим швейцаром в ливрее, который одной лишь своей дородной фигурой перекрывал любые возможности двигаться дальше. — Сеанс начался, сэр. Все уже на своих местах. — Я хочу переговорить кое с кем из зрителей, — сказал Вашингтон, отчаянно стараясь хоть как-то взять себя в руки и понимая, что его внезапное появление из ночной тьмы вполне может быть истолковано превратно. — Дело срочное. Если это необходимо, я куплю билет. — Весьма сожалею, сэр. Касса закрыта. Пока звучали эти слова, в руке Вашингтона уже появился кошелек, а вслед за этим, естественно, последовала другая и, можно было смело надеяться, более успешная попытка проникнуть внутрь. Вашингтон вложил две полукроны в руку швейцара. — Вы уверены, что тут ничего нельзя поделать? Может, я загляну туда и поищу своих друзей? Просверк серебра, хоть и исчез мгновенно, свершил чудесную перемену в поведении местного цербера; он попятился и приглашающе взмахнул рукой. — Вполне понимаю вас, сэр. Прошу сюда. Дверь тихо закрылась у Вашингтона за спиной, и тогда он огляделся. Холл не был переполнен. Во мраке Вашингтон мог разобрать лишь, что аудитория была почти исключительно женской, и на какой-то миг засомневался, под силу ли ему найти ту, одну-единственную, среди всех остальных. Восторженно замерев, они внимали небольшому седобородому человеку в черной ермолке, стоявшему на кафедре, возвышающейся посреди сцены. Чуть позади располагался нелепого вида диван с обивкой из красного плюша, на котором лежала весьма упитанная особа с вполне заурядной внешностью; женщина то ли была без сознания, то ли спала. Несоответствие одной половины этой странной пары другой было настолько разительным, что Вашингтон, не имевший вдобавок никакой возможности начать поиски Айрис немедленно, невольно стал прислушиваться к оратору. — …слышали, что мадам Клотильда, называя Мартина Алайя Гонтрана, хотя она немало всякого повидала, это имя почти прокричала, подчеркивая тем самым его важность. Это связано с тем, что я говорил прежде, когда вкратце обрисовывал вам свою теорию многослойной структуры времени. В этой структуре существуют точки, названные мною альфа-узлами, а на существовании альфа-узлов и строится моя теория. Если они есть, значит, моя теория обладает определенной доказательностью и может служить инструментом исследования времени; если их нет, значит, время течет подобно реке, одним мощным потоком, а не многочисленными параллельными струями, существование которых принимаю за постулат. Если альфа-узлов нет, значит, я ошибаюсь. — Так-так, — прошептал Вашингтон, высматривая прелестную темную головку среди других, не менее темных и, пожалуй, не менее прелестных головок впереди. — На поиски основного альфа-узла ушли годы, и мадам Клотильда является ясновидящей, установившей контакт, — настолько трудна оказалась задача. Вначале — в это время было труднее всего — она произнесла одно только слово: «Гонтран», и я провел длительные и глубокие изыскания, чтобы выяснить, что оно значит. Наконец я решил, что отыскал точную ссылку, и сегодня вечером все вы могли убедиться в моей правоте, поскольку, когда я сказал «Мартин», мадам восстановила недостающую третью часть. Алайя! Имя, существеннейшее полное имя, которое с точностью указывает на наш альфа-узел. Мартин Алайя Гонтран. Позвольте мне рассказать вам, кем он был, этот незаметный человек, этот неграмотный пастух, который держал в своих потрескавшихся натруженных ладонях рождение целого нового мира. Я прошу вас учесть дату — 16 июля 1212 года. Место действия — Иберийский полуостров. Грядет великая битва христиан с мусульманами. Низко горят бивачные костры, воины с оружием в руках отдыхают по своим лагерям, собирая силы для битвы, которая вспыхнет на рассвете. Но никто не спит. И вот этот пастух, Мартин Алайя Гонтран, рассказывает своему Другу, что собирается предпринять; друг передает кому-то еще — и в итоге мавры хватают Гонтрана. Времена были дикие, и люди подвергали своих собратьев таким мучениям, которые я предпочел бы не описывать, щадя нежные ушки прекрасной половины моей аудитории. Достаточно сказать, что перед смертью Гонтран признался и рассказал, что ночью собирался провести войско христиан тайными, неохраняемыми тропами — они были известны ему, он ведь пастух — в тыл боевых порядков мусульман. Гонтран умер и не сделал этого. А теперь я прошу вас подумать, что могло бы произойти, если бы он преуспел в своих намерениях. Очень может быть, что тогда христиане, а не мусульмане, выиграли бы на следующий день битву при Навас-де-Толоса — пожалуй, самую значительную битву того периода. Давайте порассуждаем вслух. Выигранное сражение могло бы повести к новым победам, а тогда Иберийский полуостров мог оказаться не мусульманской территорией, частью ВеликогоХалифата, а еще одной христианской страной, наподобие Франции или Пруссии. Какое нам дело, можете вы спросить, до столь отдаленной части континента, и я отвечу — самое непосредственное. Потому что причина однозначно связана со следствием. Причина — и следствие. Если бы в Иберии правили христиане… На сцене позади него могучие формы мадам Клотильды вздрогнули и пришли в движение, в то время как из горла мадам раздалось нечто среднее между вздохом и глухим стоном. Большая часть аудитории эхом застонала в ответ, вздрогнув так же, как и мадам Клотильда; доктор Мендоза поднял руки, требуя тишины. — Все отлично, все нормально, не беспокойтесь, я прошу вас. Видите — врач здесь, он настороже и немедленно поможет, если что. У ясновидящего велики нагрузки на нервную систему, и подчас, ха-ха, возникают нелегкие побочные реакции, которые немедленно берутся под контроль. Видите — занавеси закрыты, доктор рядом с мадам, все будет хорошо. Прошу прибавить свет; я вернусь буквально через минуту, а вы пока послушайте записи ритуальных эскимосских песнопений, которые я сделал севернее Полярного круга на зимней стоянке этих почти не восприимчивых к холоду аборигенов, когда определял основы взаимодействия между световым днем и проявляющимися в музыке биоритмами, столь важные для создания теории альфа-узлов. Благодарю за внимание. Едва прозвучали эти слова, вспыхнули лампы и маленький доктор, слегка побарахтавшись в занавеске в поисках выхода, пропал из виду; и в уши зрителей вонзились визгливые нечеловеческие вопли, перемежавшиеся глухими монотонными ударами. Вашингтон воспользовался неожиданной удачей и поспешно двинулся в проход между креслами в поисках известного ему лица. Она была там — во втором ряду, как раз возле прохода; темные волосы зачесаны назад и мягко сколоты золотой заколкой; поистине, она была удивительно красивой, и недаром ее так любили выискивать на балах репортеры. Губы ее были пухлыми и ярко-алыми от природы; другим девушкам пришлось бы немало поработать с косметикой, чтобы выглядеть так. Как всегда, увидев ее, он растерял слова; счастье переполняло его от одного лишь ее присутствия. Но, должно быть, она почувствовала прикосновение его взгляда, ибо подняла глаза, и мгновенное изумление на ее лице сменилось улыбкой столь сердечной, что Вашингтон окончательно онемел. — Гас, как вы, очутились здесь? Вот приятный сюрприз! Он лишь улыбнулся в ответ, неспособный на что-либо более осмысленное. — Знакомы вы с Джойс Бодмэн? Думаю, впрочем, что нет; она только что вернулась с Дальнего Востока. Джойс, это мой жених, капитан Огастин Вашингтон. Он слегка тронул предложенную ему руку, чуть поклонился, равнодушно отметив привлекательность женщины, — и только. — Очень приятно. Айрис, я терпеть не могу вторгаться столь бесцеремонно, но я только что из Корнуолла и утром возвращаюсь туда. Можно мне переговорить с тобой сейчас же? Другие слова были готовы сорваться с ее губ, но, должно быть, она ощутила нечто необычное в его поведении — или в голосе, поскольку успела их удержать; и в том, как она сделал это, проглянула твердая решимость, редкая для девушки, которой едва исполнилось двадцать. — Конечно, Обморок Клотильды, по-видимому, прервал доклад, а, если доктор заговорит опять, Джойс мне все расскажет завтра. Не так ли, дорогая Джойс? Дорогая Джойс вряд, ли могла ответить хоть что-нибудь, потому что Айрис, желая, видимо, упредить любое ее высказывание, продолжала без малейшей паузы: — Это очень любезно с твоей стороны. Когда придет машина, скажи, что я уехала домой кебом. Затем она оперлась на его руку, и они пошли по проходу прочь от сцены. Пока швейцар подзывал кеб, Вашингтон явно почувствовал, что к делу нужно приступать немедленно. — Прежде чем мы поедем, я должен сказать вам — ваш отец и я разошлись во мнениях. — Пустяки. Я все время в таком положении. Бедный папочка определенно самый неуступчивый человек на свете. — Боюсь, это не пустяки. Он отказал Мне от дома и — это еще труднее выговорить — не хочет, чтобы мы с вами виделись когда-либо впредь. Она задумчиво умолкла, и счастливая улыбка медленно сошла с ее лица. Но держала его под руку она так же плотно, как минуту назад, — и потому, если это вообще возможно, он любил ее еще больше. — Нам нужно поговорить. Вы должны рассказать мне обо всем, что случилось. Мы поедем — сейчас соображу — в паддингтонский «Грейт-Вестерн отель» и посидим там в комнате отдыха. Это по дороге домой, и я помню, что вам понравился там чай с пирожными. В уютной замкнутости кеба, пересекавшего дождливую тьму Гайд-парка, он рассказал ей все, что случилось. Рассказал все, опустив лишь не относящиеся к делу детали конфиденциальной беседы с Корнуоллисом, объяснил, по каким причинам было сделано назначение и почему оно столь важно как для компании, так и для него самого, а затем едва ли не слово в слово пересказал ей последний и решающий разговор с ее отцом. Когда он закончил, они были уже в отеле, но говорить оказалось не о чем; поднявшись по парадной лестнице, они уселись, велели принести чай и пирожные — а следовало бы позволить себе двойное бренди, он чувствовал в нем сильную потребность — и молчали, молчали, пока не подали чай. — Случилась ужасная вещь. Гас. Ужасная вещь. — Вы ведь не считаете, что ваш отец прав, нет? — Я вообще не собираюсь думать о том, прав он или не прав. Мне лишь следует помнить, что он — мой отец. — Айрис, любимая моя, так нельзя! Вы девушка двадцатого века, а не викторианская женщина без плоти и крови. Вы имеете право голоса… по крайней мере в следующем году будете иметь, когда достигнете совершеннолетия, При Елизавете женщины свободны, как никогда прежде! — Это так, я знаю, и я люблю вас, дорогой Гас. Но семейных уз это не отменяет. Вы сами сказали, я не достигла совершеннолетия, и не достигну еще полгода, и все еще остаюсь в доме отца. — Вы не можете… — Могу, хоть мне и очень больно это говорить. Пока вы и папа не разберетесь в этом кошмаре, который встал между вами, мне остается только одно. Гас, любимый Гас, у меня действительно нет выбора. Последние слова она едва могла произнести, теряя дыхание в вихре противоречивых эмоций; из уголков ее глаз выкатилось по слезинке, когда она сняла кольцо с пальца левой руки и вложила Гасу в ладонь.Глава 4 НА ВОЗДУШНОМ КОРАБЛЕ
Это был славный июньский день. Возбуждение переполняло улицы Саутгемптона и как морской прибой накатывало на доки. Улыбались и погода, и люди, которые, громко переговариваясь друг с другом, по двое, по трое спускались к порту, а полдень тем временем стремительно приближался. Разноцветные, яркие флаги полоскались в потоках бриза; лодки, как водомерки, скользили туда и сюда по безмятежной глади залива. С холмов докатился далекий паровозный свисток стало ясно, что пора поспешить, и гулявшие люди задвигались быстрее. Это был приуроченный к отходу корабля поезд из Лондона; пассажиров уже ждали. Звук свистка вырвал Гаса Вашингтона из водоворота работы, из хаоса светокопий, карт, диаграмм, расчетов, чертежей, схем, фунтов, долларов — и забот, бесчисленных забот, таящихся в раскиданных по всему купе бумагах. Он сжал пальцами переносицу — ее постоянно ломило от переутомления; затем потер воспаленные глаза. Он сделал очень много — некоторые сказали бы, слишком много, но этой громадной работы нельзя было избежать. Пока довольно, однако. Железная дорога свернула к докам; он собрал разбросанные бумаги и документы, сложил их в свой набитый битком чемодан — крепкий, солидный, туго стянутый ремнями, на которых блестели латунные пряжки, чемодан из лошадиной кожи, точнее, из кожи пятнистого пони, на ней все еще были видны яркие коричневые пятна. На этом пони он как-то раз ехал верхом, ехал удачно, по достойному поводу, дело было на Дальнем Западе; но в общем-то это другая история. Он собрал чемодан, закрыл его, а тем временем поезд, прогрохотав по стрелкам, выехал на набережную, и прямо по ходу Вашингтон впервые увидел «Королеву Елизавету», зачаленную на своей стоянке. Это зрелище мгновенно излечило его глаза. Чудо техники и инженерного искусства, подобного которому еще не видывал свет. Как сверкал корабль на солнце своей белизной! Нос упирался в причал; корма выдавалась в море далеко-далеко. Сходни полого поднимались к фордеку, где на флагштоке гордо развевался «Юнион Джек».[5] Далеко в стороны по обоим бортам были распростерты могучие крылья — белые, широкие, с внушительными громадами висящих под ними машин. По четыре на крыло, всего восемь, каждая приводит в действие четырехлопастный пропеллер, и лопасти — в рост человека, а то и больше. «Королева Елизавета», гордость компании «Кунард-лайн», была самым крупным и самым прославленным из когда-либо существовавших летающих судов. В течение шести месяцев с отборной командой на борту она летала по всему миру, демонстрируя британский флаг всем океанам и берегам едва ли не всех континентов. Если и были какие-то сложности во время испытаний, компания держала их в строгом секрете. Теперь, когда долгий испытательный полет завершился, «Королева» приступила к тому, для чего была создана, — к выполнению беспосадочных рейсов Саутгемптон — Нью-Йорк по престижной Королевской Североатлантической линии протяженностью более 3000 миль. И было отнюдь не случайным, что первым же рейсом летел Гас Вашингтон обыкновенный инженер, чье имя, вытесненное чуть ли не в конец списка пассажиров, терялось в блеске имен герцогов и лордов, владык промышленности, горстки европейских аристократов и одного прославленного, увенчанного лаврами актера. Всего сотня пассажиров — и по меньшей мере десять, а то и сто претендентов на каждое место. Было давление из высоких сфер, были приватные разговоры за портвейном в некоторых клубах и вкрадчивые телефонные звонки. Дела туннеля затрагивали и крупный капитал, и двор; обе стороны были едины в том, что необходимо сделать все возможное для привлечения американских финансов к предприятию. Вашингтон должен ехать в колонии — так пусть он едет подобающим образом, уже одно это обеспечит наибольшее паблисити его поездке. Первый перелет летающего судна по всему маршруту и представил такую блестящую возможность. Возможность, которую оценили еще до того, как впервые упомянули о ней вслух, — хотя успеть воспользоваться ею означало для Гаса успеть за пять дней управиться с работой, требовавшей по крайней мере двух недель. Он сделал это, он подготовился вполне, и путешествие вот-вот должно было начаться. Гас запер чемодан, открыл дверь купе и, выйдя на платформу, оказался среди других пассажиров. Их было немного, и он слегка приотстал, чтобы остальные ушли вперед, навстречу сухому треску блицев и клацанью фотокамер, которыми орудовали газетчики. Поездом прибыли не все; барьер, который сдерживал напирающую толпу, открыли, чтобы пропустить два высоких, черных, грузных «Ролле-ройса». Едва барьер начали закрывать за ними, с улицы требовательно грянул паровой свисток, и барьер поспешно открыли вновь, пропуская вперед длинный паровой лимузин «Шкода» — этим экипажам оказывали предпочтение многие августейшие особы континентальной Европы. Паромобиль передвигался на шести колесах, причем колеса задней, ведущей пары были почти вдвое больше остальных, так же как и задняя кабина, в которой располагались двигатель и топка. Сигналя, он выпустил еще один султан пара и беззвучно скользнул мимо, волоча за собою бледный дымовой след; внутри, за стеклами в серебряных рамах, заметны были неподвижные фигуры, почитавшие, видимо, ниже своего достоинства смотреть по сторонам. Да, поистине это был незабываемый день. Дальше по платформе располагалось привокзальное кафе, в котором, поскольку приезжавшие пассажиры сразу проходили на борт судна, обосновались газетчики. Гас успел выпить пинту удивительно прохладного горького пива, прежде чем джентльмены, представляющие четвертую власть, узнали и окружили его. Он говорил с ними безо всякого напряжения и откровенно отвечал на все вопросы о туннеле. Все идет прекрасно, абсолютно прекрасно, по графику и даже с опережением. Туннель будет построен, опасаться нечего. Они с уважением отнеслись к его просьбе не фотографировать его с кружкой в руке, так как среди пожертвованных на туннель сумм были деньги общества трезвости, и поблагодарили за приглашение встретиться еще раз. Путешествие начиналось многообещающе. Когда он вновь вышел под лучи солнца, сходни уже опустели, все пассажиры были на борту. Вашингтон тоже поднялся на фордек и остановился перед ожидавшим там судовым офицером, который хотел было откозырять очередному пассажиру, — но рука его нерешительно замерла где-то на полпути от штанины безукоризненно отутюженных форменных брюк к сверкающему козырьку фуражки, а затем вдруг потянулась вперед для рукопожатия. — Гас Ястребиный Глаз, это ты! Время помчалось вспять, Вашингтон снова очутился в своей эдинбургской берлоге; и в классе; и на прогулке по Принс-стрит, и тогдашний дождь вновь хлестал его по лицу. Ястребиный Глаз легендарный герой широко известного романа, чье прозвище приклеивалось ко многим студентам, приехавшим из американских колоний. Вашингтон широко улыбнулся и крепко пожал протянутую ему руку. — Алек, неужто это ты? Куда ты подевал усы Королевских ВВС, Алек Даррел? — Он самый. Ястребиный Глаз, он самый. И, должен тебе сказать, расстаться с этими усами было непросто, — проговорил офицер и резким движением ладони как бы отмел все, что с ним было прежде. — Столько лет в ВВС, потом флотская авиация, теперь вот — «Кунард», когда они стали перетягивать к себе наших лучших летунов. — Все мечешься, я смотрю. — Как всегда. Рад приветствовать тебя на борту. Слушай, айда на мостик, познакомлю с ребятами. Я здесь старший механик. Компания подобралась славная. Все отставники — только среди бывших военных компания смогла найти пилотов, способных управляться с этим ковчегом. Ни одного штатского в нашей банде, если не считать казначея, а ему дорога на мостик заказана. Они двинулись по направлению к корме; миновали пассажирский вход, расположенный как раз под высокими окнами мостика, и вошли внутрь фюзеляжа через небольшую дверь с надписью: «Только для экипажа». Дверь вела в обширное помещение с окнами по бокам и спереди, заполненное приборами управления. Ближе к переднему окну сидел рулевой, а места капитана и старшего помощника располагались справа и слева от него. За открытыми дверьми в задней переборке виднелись небольшие кубические каюты радиста и штурмана. Стены были обиты панелями из тика, ореховые подставки для приборов сверкали хромом, а пол от стены до стены покрыт великолепным ковром от Уилтона. На местах пока никого не было, только вахтенный рулевой сидел, уставясь вперед с выражением ответственности на лице, в то время как пальцы его отдыхали на спицах рулевого колеса. — Офицеры внизу, — сказал Алек. — Болтают с пассажирами первого класса. Благо, что я должен присматривать за машинами, так что могу от них отколоться. Знаешь, покажу-ка я тебе машинное; думаю, тебе будет интересно. Только закинем твой чемодан к штурману в норку, туда что угодно влезет. Штурман, возможно, так не думал; каюта была ненамного больше кабинки уличного телефона, и Гас с превеликим трудом отыскал уголок для чемодана. Затем Алек открыл люк и повел приятеля по винтовой лестнице вниз, в носовой трюм, где портовые грузчики затаскивали на борт последние остатки багажа чемоданы, громадные, неподъемные дорожные сундуки — и увязывали их в багажных сетках. Свободным оставался лишь узкий проход, по которому друзья и пошли вдоль всего судна к корме. — Пассажирская палуба над нами, но мы не будем там толкаться и проскочим здесь. Сверху доносились неясные голоса и веселая мелодия оркестра. — Там наверху будто десяток духовых играет. Не говори мне только, что корабль полон музыкантов, а? — Видимость одна. Это магнитофон, знаешь. Приходится следить за брутто-тоннами; эта колымага перед взлетом потянет больше чем на сто. — До сих пор, признаться, я не замечал большой заботы о весе. — Это ты можешь повторять сколько угодно — или скажи на правлении, если хочешь. Это в традициях «Кунард», правление настояло. Если бы мы пошвыряли за борт всякий хлам с латунью и тиком, то могли бы принять еще сотню пассажиров. — Но не с таким комфортом. Может, они предпочитают качество количеству? — Пусть так. Не моя забота. Сюда, в этот лифт. Он маловат для двоих, так что старайся поменьше думать. Дверь закрылась автоматически; Алек коснулся кнопки, и кабина начала плавно подниматься. — Крыло на самом верху, так что лучше лифтом, чем пешком. Они вошли в низкий коридор, пересекавший корабль поперек; оба конца его упирались в тяжелые двери с рукоятками и сигнальными лампочками. Механик повернул направо, включил механизмы, и дверь, повернувшись, открыла доступ в комнату, лишь немногим большую, чем кабина лифта, которую они только что покинули. — Кессон, — сказал Алек, когда дверь позади них закрылась, а впереди открылась другая. — Нет смысла поддерживать в машинном нормальное давление, так мы делаем наоборот. Добро пожаловать в машинный отсек левого борта «Королевы Елизаветы». Здесь царствую я. Его царствованию немедленно был брошен вызов. Старшина в перепачканной белой робе козырнул с равнодушным видом, а затем угрюмо показал большим пальцем через плечо. — Все еще на заправке, сэр, — сообщил он, — заваливаем бункера доверху. — Я приказал закончить к десяти. — А я им это говорил, сэр. — Голос матроса был полон такой безграничной печали, будто все скорби мира лежали на его хрупких плечах. — Ладно, послушают еще, — сказал механик и добавил ряд сочных проклятий, выдававших в нем как армейскую, так и флотскую закваску. Тяжело ступая, он подошел к большому донному люку, отжал страховочные рукоятки и откинул крышку. До воды было добрых двадцать футов; Алек ухватился за край отверстия и до половины высунулся наружу, буквально повиснув головой вниз. — Эй, на барже! — проревел он. Гас встал на колени напротив и оттуда прекрасно видел все, что происходило внизу. Неуклюжая баржа с насосной станцией на одном из концов была прицеплена к фюзеляжу «Королевы Елизаветы». Толстые гибкие трубы змеились от баржи к клапанам в борту судна; как раз в этот момент крайнюю трубу отсоединяли. Стоило ей отойти, мощный выброс черной угольной пыли осквернил борт воздушного левиафана, и комментарии старшего механика приобрели еще более живое содержание. Но как только все трубы были оттянуты и клапаны закрыты, в ход пошли пожарные брандспойты и в считанные секунды корпус корабля обрел первозданную чистоту. Помогая себе руками, Алек распрямился с победным блеском в глазах — и поспешно подскочил к телеграфу машинного отделения, поскольку звонок телеграфа уже прозвонил дважды и латунная сигнальная рукоятка переместилась в положение «прогрев двигателей». — Левый борт, первый! — крикнул Алек. — Бутан в клапаны! — Есть, есть! — ответил старшина, и двое матросов мгновенно занялись этой сложной работой. Гас, конечно, знал теорию, но до сих пор ему ни разу не доводилось видеть такие гигантские двигатели в работе. Ему было известно, что каждая из этих турбореактивных громад, частично выдававшихся над бывшей здесь полом нижней поверхностью крыла, развивала мощность в 5700 лошадиных сил. Бутан пошел, когда ротор электромотора провернулся на оси и с глухим ревом начал вращаться. Теперь горящий газ раскручивал лопасти турбины все быстрее и быстрее, пока не были достигнуты нужные температура и давление. Алек легонько постучал по циферблату и, видимо, остался доволен, поскольку отключил подачу бутана и одновременно привел в действие насос, начавший закачивать в двигатель мельчайшую угольную пыль, где та немедленно воспламенялась с большим выделением тепла. Огромный механизм, дрожа, сдержанно загрохотал — Алек вывел его на режим холостого хода. — Я буду здесь, пока все не войдет в норму после взлета, и надо еще запустить правый борт. Почему бы тебе не вернуться на мостик? Я позвоню им и скажу, что ты идешь туда. — Наверное, я буду мешать? — Нисколько. На каждый твой вопрос о нашем летучем Моби Дике они зададут тебе дюжину о твоей трансатлантической трубе. Ну, шагай. Механик был недалек от истины — сам капитан, полковник Мэйсон, встретил Гаса и упросил его оставаться на мостике. Было тихо, распоряжения отдавались сдержанно и выполнялись с готовностью; казалось, волновались только снаружи. Люди, толпившиеся на пристани, размахивали руками и приветственно кричали, то и дело звучали гудки кораблей; наконец ровно в полдень швартовы были отданы и буксиры осторожно потянули величественный корабль прочь от берега на простор Ла-Манша. Мэйсон, который был слишком молод для капитана «Кунард-лайн» и, чтобы добавить себе солидности, отрастил окладистую бороду, явно гордился своей работой. — Водоизмещение — сто девяносто восемь тысяч фунтов, мистер Вашингтон. От носа до кормы — двести сорок футов, и семьдесят два фута — от основания степса до наблюдательного пункта на вершине главного хвостового киля. Должен признать, все работает как часы. Сзади у нас стоит турбина в две тысячи лошадиных сил, исключительно чтобы качать воздух для контроля над пограничным слоем и подавления срыва струи, а это увеличивает нам подъемную силу втрое по сравнению с обычным крылом. Таким образом, мы взлетим на пятидесяти милях в час, с пробежкой в каких-то четыреста футов. Гофрировка по обеим сторонам корпуса гасит вспенивание, не дает брызгам взлететь вверх и как бы успокаивает для нас море. Ну а теперь прошу меня простить. Буксиры были отцеплены. Рулевой вывел судно на линию взлета и затем по команде капитана оставил управление. Гудящие полицейские катера очистили залив от яхт и лодок. Крепко сжимая левой рукой стартовую рукоятку, капитан правой телеграфировал в машинное отделение «полный вперед». Палуба чуть заметно задрожала, когда турбины, завывая, вышли на рабочий режим, и «Королева Елизавета», набирая скорость, начала скользить по глади моря. Отрыв был столь мягким, что переход с воды в воздух прошел незамеченным. По сути, эта божественная воздушная колесница вела себя столь устойчиво и надежно, что, казалось, это не корабль поднимается, а сам город проваливается вниз, съеживаясь до размеров макета и затем заваливаясь набок, когда корабль начал широкий разворот к западу. Под ним проплыл остров Уайт — скромный зеленый осколок, купающийся в сиянии океана; и вот они уже были над Ла-Маншем, и Англия сжималась и таяла под их правым крылом. Гас забрал чемодан и ушел вниз; он был счастлив, что разделил радость триумфа с отважными людьми, бороздящими это новое, безграничное море. Короткий, шедший в направлении кормы коридор вел к Гранд-салону, где пассажиры могли и других посмотреть, и себя показать. Они сидели за столами, наслаждаясь видами через большие круглые окна, и задавали бармену жару. Помещение было не столь обширным, как обещало название, но невидимый купол потолка, на который скрытые от глаз механизмы передавали изображение мерцающих звезд и плывущих облаков, создавал иллюзию простора. Протолкавшись через толпу, Гас поймал взгляд проводника; тот отвел его в каюту. Она была миниатюрной, но в ней было все необходимое, и Гас, с облегчением опустившись в кресло, некоторое время отдыхал, глядя в иллюминатор. Его багаж был уже здесь, и Гас знал, что внутри лежат оставшиеся непросмотренными бумаги, которыми он должен заняться. Но сейчас он сидел спокойно, любуясь простотой и удобством устройства каюты, тем, как легко складываются на ночь стул и стол, давая возможность выдвинуть койку, а также подлинной литографией Пикассо, висевшей перед ним на стене. Но в конце концов он зевнул, потянулся, расстегнул воротничок, открыл чемодан — и сел работать. Когда подали сигнал к ленчу, он и с места не сдвинулся, лишь попросил, чтобы ему принесли пинту бочкового «Гиннесса» и завтрак по-крестьянски — хлеб, сыр и пикули. После такой незамысловатой трапезы хорошо работалось, но к тому времени, как позвонили к обеду, желание отложить работу пересилило желание ее продолжать, и он присоединился к спутникам. На сей раз спутницей его оказалась севшая за один с ним столик леди преклонных лет, весьма богатая, но явно не аристократка. И то и другое можно было легко понять по ее драгоценностям и по гласным в ее речи, так что, быстро покончив с обедом, Гас вернулся в каюту. Пока он отсутствовал, его постель была выдвинута и расстелена; между простынями лежала элекгрогрелка, поскольку воздух в каюте охладили до освежающей, наилучшей для сна температуры, а поперек подушки Гаса ждала пижама. Часы показывали десять, но он перевел их на пять часов, поставив нью-йоркское время, — вставать придется чертовски рано. Триста миль в час, пятнадцать часов лета. В момент прибытия по местному времени, может, и будет десять часов пополуночи, но для его организма это лишь пять часов; и он решил лечь как можно раньше. Денек завтра будет горячий — и неделя, и месяц, и год… и горячка эта, похоже, навечно. Не это его заботило. Туннель стоил того, стоил и много больше. Гас зевнул, залез под одеяло и погасил свет. Штору на иллюминаторе он задвигать не стал, чтобы перед сном полюбоваться на плывущие в спокойном великолепии звезды. Потом он с кем-то боролся, его тащили, он не мог вздохнуть, он умирал, его связывали. Он отбивался отчаянно, он пытался разделаться с несокрушимыми путами, он тщился звать на помощь, но и нос, и рот его были чем-то закрыты. Это был не сон. Никогда он не ощущал запахов во сне, никогда его нос не попадал в подобную переделку; никогда прежде его не душил приторно-сладкий дурман эфира. К этому моменту он уже все понял, вполне понял — и берег дыхание, задерживая его, старался не дышать. На Дальнем Западе он не раз помогал хирургу, подливая эфир в воронку у лица раненых, и научился задерживать дыхание, чтобы не нахвататься летучих, вызывающих головокружение паров. Это он и сделал сейчас, не зная, что происходит, но понимая, что стоит ему сделать еще хоть вдох — и он потеряет сознание. Света не было, но, судя по тому, что он ощущал во время борьбы, по крайней мере два человека навалились на него всем своим весом, не давая двигаться. Что-то холодное сковывало его запястья; что-то перехватывало лодыжки. Теперь тяжелые тела лишь прижимали его к койке, а он еще пытался сопротивляться; и кто-то держал тряпку с эфиром на его лице, ожидая, когда он затихнет. Это была пытка. Он боролся, как только мог, пока не позволил своим усилиям сникнуть; желание сделать вдох сменилось мучительной необходимостью его сделать, и наконец настал ужасный момент, когда подумалось, что если не будет вдоха, то он умрет. С почти самоубийственным усилием он выдержал и это и, уже погружаясь в бездонную тьму, почувствовал наконец, что тряпку убрали с лица. Первым делом он, прочищая ноздри, выдохнул остатки отравленного воздуха из легких и затем, очень медленно — хотя все его тело, казалось, кричало, требуя вдоха, — беззвучно впустил в легкие тоненькую струйку снаружи. Едва успев сделать это, он почувствовал, как сильные руки схватили его, подняли и понесли к двери; она была чуть приоткрыта, и ее распахнули шире, чтобы его протащить. В коридоре тускло горело ночное освещение; Гас чуть приоткрыл глаза — так, чтобы они казались закрытыми, — и полностью расслабился, хотя его ударили о косяк, когда выносили. Никого не было видно, никого, кто мог бы услышать крик, — впрочем, неизвестно, помогло бы это или нет. Только два человека, одетых во все черное, в черных перчатках и черных пучеглазых масках, раздутых у подбородка. Два человека, два грозных незнакомца, поспешно несущих его — куда? К ожидавшему лифту, из которого, стоило открыть дверь, хлынул поток такого яркого света, что Гас сразу зажмурился. Но он успел узнать этот лифт, соединявший трюм и машинное отделение, в котором он побывал со старшим механиком. Что бы это значило? Его впихнули внутрь, и только тела противников, втиснувшихся вместе с ним, не дали ему упасть. Он чувствовал их дыхание; лифт пошел вверх; до сих пор не было сказано ни слова. Меньше чем за минуту эти два дикаря схватили и связали его, лишили, как они считали, сознания и теперь тащили куда-то — уж конечно, не с добрыми намерениями. Ответ не заставил себя ждать. Левый машинный отсек; они повторяли тот путь, который Гас проделал утром. Вот и кессон. Одна дверь закрылась, другая открылась под змеиное шипение отсасывающего воздух клапана. Вашингтон все еще не мог ничего поделать. Начни он бороться, его надолго лишили бы сознания. Хотя нервы его исступленно взывали о действии, пусть о каком-нибудь, лишь бы разрушить безмолвие и беспомощность, он не предпринимал ничего. К тому времени как открылась внутренняя дверь, в голове у него окончательно прояснилось, он старался дышать глубже как только мог, максимально насыщая легкие и кровь кислородом. Ибо за дверью начиналась негерметичная часть летающего судна, где воздух был таким же разреженным, как и снаружи, на высоте 12000 футов. Человек, дышащий таким воздухом, впадает в глубокое беспамятство и погибает. Неужели именно это и было у них на уме? Они оставят его здесь умирать? Но почему, кто они, чего хотят? Они хотели его убить. Он понял это, когда его швырнули на холодный металл палубы и завозились с рукоятками люка позади — того самого люка, в который высовывался Алек в Саутгемптоне. Но там у него было двадцать пять футов, грозивших лишь случайным купанием. Здесь были 12000 футов и жестокая смерть впереди. Крышка люка с трудом поддалась. Со скоростью трехсот миль в час ураганный поток ударил в отверстие, перекрыв даже рев четырех огромных двигателей. И тогда Вашингтон сделал то, что должен был сделать. Резко распрямив согнутые ноги, он ударил ближайшего из убийц под колени. На одно короткое мгновение таинственный незнакомец завис над отверстием, дико молотя руками воздух, и канул в ледяную ночь. Гас не стал дожидаться, когда за дело возьмется второй; со змеиной стремительностью он подполз к коробке датчика пожарной сигнализации и, ухитрившись подняться на ноги, заколотил в нее головой, пока не почувствовал, что стекло разбилось и впивается ему в кожу. Тогда он повернулся ко второму убийце, который все это время явно колебался, не зная, что предпринять. Кислородное голодание ничем не выдает себя, просто сознание ускользает и наступает смерть. Гас думал лишь об одном: может ли выпуклая маска бандита скрывать дыхательный прибор или бандит отключится тоже. Он должен остаться на ногах. Должен бороться. Если он потеряет сознание, его подтащат к люку, и он пропадет в ночи, как тот, первый. Его глаза закрылись, он медленно сполз вниз и, распростершись на палубе, впал в забытье.Глава 5 Наемный убийца
— Прекрасное солнечное утро, сэр, немного облачно, но всерьез это принимать не стоит. Стюард отдернул штору, и сноп солнечного света, сияющего, как расплавленное золото, ударил в каюту. С профессиональной ловкостью выдвинув пластину ночного столика, он поставил на нее поднос с чашкой чая. Одновременно положил судовую газету Вашингтону на грудь, так что тот окончательно проснулся и заморгал, щурясь, — дверь за стюардом тем временем тихо закрылась. Гас зевнул, но газета привлекла его внимание, и он стал просматривать заголовки. «Сотни погибших во время землетрясения в Перу». «С берегов Рейна снова сообщают об артобстреле». «Нью-Йорк тепло встречает Цезаря Чавеса». Гас знал, что газету готовили служащие линии в Нью-Йорке, а затем по радио ее передали на борт воздушного судна. Чай был крепким и вкусным; Гас выспался отлично. Было, правда, ощущение чего-то неуместного, чего-то крепко стянувшего одну половину лица, но едва он успел дотронуться и обнаружить пластырь, как дверь широко распахнулась, и коротенький, кругленький человечек, весь в черном, с воротничком «собачий ошейник», ворвался в каюту, как живое пушечное ядро, а следом за ним вошел сам полковник Мэйсон. — О боже, боже милосердный! — заговорил круглый человечек, сжимая и разжимая пальцы, трогая тяжелое распятие, висевшее у него на шее, и похлопывая по стетоскопу, болтавшемуся поверх, как если бы он не знал наверняка, на чью помощь правильнее рассчитывать — то ли Христа, то ли Эскулапа. — Боже! Я собирался сказать стюарду, вы ведь дремали, тысяча извинений. Лучше вам отдыхать, уверен, сон — лучший доктор. Для вас, разумеется, не для меня. Вы позволите? — С этими словами он бережно взял нижнее веко Гаса, оттянул вниз и стал всматриваться под него с такой заинтересованностью и с таким благоговением, как если бы там почивала бессмертная душа инженера. Замешательство быстро сменилось смущением, а затем нахлынуло чувство страха, от которого сердце Гаса бешено заколотилось, и на лбу мгновенно выступили капли пота. — Так это был не сон… не кошмар… — Он громко вздохнул. — Это действительно произошло. Командир корабля закрыл за собой дверь и, обеспечив таким образом разговору секретность, серьезно кивнул. — Да, произошло, капитан Вашингтон. Хотя что именно, мы не знаем, и больше всего я хочу, чтобы вы, если только вы в состоянии, поскорее мне это как-нибудь разъяснили. Я могу сказать только, что сигнал пожарной тревоги из левого машинного отсека был подан в ноль одиннадцать по Гринвичу. Старший механик, который в это время осматривал двигатель в правом машинном отсеке, отреагировал немедленно. Он сообщает, что нашел вас лежащим на палубе одного, в беспамятстве. Одеты вы были так же, как сейчас, на лице — страшные порезы, и лежали вы прямо под датчиком пожарной сигнализации. Осколки стекла, обнаруженные в ваших ранах, указывают, что вы подали сигнал тревоги головой. Вероятно, вы были вынуждены так поступить, поскольку лодыжки и запястья у вас были в наручниках. Аварийный люк в палубе рядом с вами оказался открытым. Это все, что мы знаем. Механик, который был в дыхательной маске, дал вам свой кислород и вытащил с палубы. Епископ Ботсванский — вот этот джентльмен, он врач — откликнулся на нашу просьбу и обработал ваши раны. Наручники с вас мы сразу сняли и по совету епископа дали вам возможность поспать. Вот и все, что мы знаем. Я надеюсь, вы сможете рассказать нам больше. — Смогу, — хрипло сказал Гас. И тут оба внимательно следивших за ним собеседника увидели, как выражение покоя, почти безмятежности на его лице сменилось крайним отчаянием — столь глубоким, что священник-врач с криком рванулся к нему; но пациент остановил его, подняв руку и словно бы отмахнувшись, а затем со стоном боли втянул воздух и порывисто выдохнул. — Я вспомнил, — сказал он. — Я все вспомнил. Я убил человека. Абсолютная тишина царила, пока он рассказывал; вначале нерешительно, пытаясь описать свое замешательство в момент горестного пробуждения, потом, по мере того как в памяти оживали подробности, быстрее и быстрее — борьба в темноте, пленение, последний чудовищный миг, когда тот канул в вечность, и ужас перед возможностью собственной смерти, переполнявший его. Когда Гас закончил, в глазах епископа стояли слезы — он был человеком мягким, он в жизни не подвергался сколь-либо серьезной опасности, и ему было чуждо насилие; но глаза сидевшего рядом с ним капитана оставались сухими, и в них читалось суровое понимание. — Вы не должны казнить себя, — почти приказывая, проговорил полковник Мэйсон, — тут не о чем жалеть. Попытка преступления налицо. То, что вы сопротивлялись в порядке самозащиты, должно не осуждаться, а приветствоваться. Окажись я на вашем месте, надеюсь, у меня хватило бы умения и храбрости сделать то же самое. — Но это были не вы, капитан. Это был я. Забыть я не смогу. Этот груз мне нести теперь всю жизнь. — Не надо казнить себя, — сказал епископ, нашаривая свои часы и взяв Гаса за запястье, — в нем вдруг проснулся медик. — Дело тут не в угрызениях совести, а, скорее, в понимании. Я совершил ужасную вещь, и то, что она может быть оправдана, не делает ее менее ужасной. — Да, да, конечно, — с некоторой резкостью сказал полковник Мэйсон, подергивая себя за бороду. — Но мы должны продолжить расследование! Знаете ли вы, кто были эти люди и каковы могли быть их мотивы? — Я в таком же недоумении, как и вы. Насколько я знаю, у меня нет врагов. — Вы не заметили никаких особых примет? Тембр голоса, цвет волос? — Ничего. Черная одежда, маски, перчатки. И они не разговаривали, делали все в полной тишине. — Исчадия ада! — воскликнул епископ и, совершенно выбитый из колеи, перекрестил себя стетоскопом. — Хотя… Погодите, погодите! Что-то припоминаю… только бы ухватить… Что-то… да — метка, голубая, возможно, что-то вроде татуировки. У одного из них, на запястье, оно было почти у меня перед носом, когда он меня держал, а перчатка сбилась, отошла от рукава куртки, и на внутренней стороне запястья… Я не могу припомнить точно, просто что-то голубое. — У кого из них? — спросил капитан. — У того, кто уцелел, или у другого? — Не знаю. Поймите, не это было моей первой заботой. — Разумеется. Значит, пятьдесят на пятьдесят, что преступник еще на борту, — если только он не вывалился в люк вслед за своим соучастником. Но под каким предлогом мы можем осмотреть у пассажиров запястья? Члены экипажа нам хорошо известны, хотя… — Он вдруг осекся, пораженный какой-то мыслью, от которой лицо его почернело и стало внезапно жестоким. Когда он заговорил вновь, тон его требовал абсолютного повиновения. — Капитан Вашингтон, пожалуйста, побудьте здесь и ничего не предпринимайте. Доктор позаботится о вас, и я прошу вас поступать согласно его предписаниям. Я скоро вернусь. И без дальнейших объяснений он вышел, не дав им ни о чем спросить. Епископ осмотрел пациента более тщательно, нашел его здоровым, но переутомленным и рекомендовал успокоительную микстуру, от которой Вашингтон вежливо, но твердо отказался. Он лежал неподвижно, с окаменевшим лицом, размышляя о том, что случилось, и о том, как будет жить дальше с таким преступлением на совести. Он понимал, что ему придется смириться и привыкнуть к подобной жизни. За те минуты, что он лежал здесь, он возмужал и стал старше, так что, когда дверь открылась и капитан появился вновь, перед ним был уже совсем другой человек. За спиной капитана произошло движение; Алек и второй помощник вошли в каюту, крепко держа за руки кока. Он не мог быть никем иным, этот крупный солидный человек в белом, с высоким поварским колпаком на голове, с нездоровой кожей, с аккуратными усиками — и с выражением полной ошеломленности на лице. Как только дверь закрылась и пестрая компания заполнила миниатюрную каюту так, что стало нечем дышать, капитан сказал: — Это Жак, наш кок. На корабле он с самого начала, а в «Кунард-лайн» работает лет десять, а то и больше. Он ничего не знает о событиях нынешней ночи, и заботят его сейчас только круассаны, оставленные в печи. Но он много раз прислуживал мне за столом, и я вспомнил одну вещь. Стремительным движением капитан схватил кока за руку, вывернул ее ладонью наружу и оттянул рукав куртки. Там, на внутренней стороне предплечья, виднелась поразительно ясная на фоне бледной кожи татуировка — якоря и канаты, трилистники и лежащие русалки… Она мелькнула, и Вашингтон словно заново увидел этого человека — уже не в белом, а в черном, вновь почувствовал силу его затянутых в перчатки рук, услышал его хриплое дыхание. Не обратив внимания на попытку епископа удержать его, Вашингтон встал к коку вплотную, лицом к лицу. — Это он. Это тот человек, который пытался меня убить. На протяжении нескольких долгих секунд лицо кока сохраняло изумленное выражение. Затем на нем отразились тревоги и замешательство, он впился взглядом в своего обвинителя, стараясь понять, чем все это может для него обернуться, в то время как Вашингтон угрюмо и непреклонно смотрел коку в глаза, точно хотел заглянуть в душу. Затем оба державших Жака офицера почувствовали, что руки у него задрожали и дрожь перекинулась на все тело; отчаяние охватило его, вытеснив остальные чувства, — теперь офицерам пришлось преступника уже не держать, а поддерживать. А когда он наконец раскрыл рот, его словно прорвало — слова хлынули из него потоком, который уже невозможно было остановить. — Да, я это был, но меня заставили, я не сам, бог свидетель — не сам! Святой боже! — выкрикнул он по-французски. — И вспомните, вы были без сознания, я мог сделать все, что ведено, вы бы не смогли сопротивляться, я спас вам жизнь, оставил там. Так не дайте им взять мою, я умоляю вас; сам бы я ничего такого не сделал… С мучительным облегчением он рассказывал все — всю свою несчастную повесть с момента, когда он впервые ступил на землю Англии двадцать лет назад, и что с ним происходило потом. Он въехал в страну нелегально. Друзья помогли ему убежать от унизительной парижской безработицы — друзья, которые в конечном счете оказались не столько друзьями, сколько тайными агентами французской короны. Уловка была простой и такой обыкновенной — но она срабатывала наверняка. Просят помочь, и отказать уже невозможно — иначе его выдадут властям, посадят, сошлют… А дальше — больше, на все есть документы, и почти всякая услуга подсудна — и так, пока не запутаешься окончательно в тенетах шантажа. С тех пор как он угодил в сети, использовали его редко, он был тем, кого на языке преступного мира называют «соней», — ждал, подремывая до времени, в глубине приютившей его страны, точно так же, как дремлет бомба, готовая в любую минуту взорваться от первой же искры. И вот — запал подожжен. Приказ, встреча, пассажир на корабле, угрозы и издевательства и откровенная фраза о том, что его оставленная во Франции семья окажется в опасности, если он посмеет отказаться. Он не посмел. А дальше ночная встреча и ужасные события, которые за нею последовали. И чудовищный финал, когда агент погиб, а совершить преступление сам он не смог; он сразу знал, что не сможет. Вашингтон слушал ипонимал; именно он распорядился, чтобы сломленного человека увели, он понял все слишком хорошо. Позже, когда оставались считанные минуты до последнего маневра воздушного корабля над проливами перед посадкой в бухте Нью-Йорка, капитан сообщил Вашингтону то, что к этому моменту удалось выяснить. — Второй человек — настоящая загадка, хотя, по-видимому, он не француз. Явный профессионал в этих делах — никаких бумаг в багаже, никаких меток на одежде. Чисто. Но он англичанин — все, кто разговаривал с ним, в этом убеждены — и пользовался большим влиянием, иначе он не попал бы в число пассажиров. Все обстоятельства мы сообщим в Скотланд-Ярд, и наряд нью-йоркской полиции уже дожидается на пристани. Это действительно загадка. У вас нет никаких соображений насчет того, кто они, ваши враги? Вашингтон застегнул последний саквояж и устало опустился в кресло. — Даю вам слово, капитан: до сегодняшней ночи я и не подозревал, что у меня есть враги, а тем более такие, которые могут работать в контакте с французской секретной службой и тайно нанимать подручных. — Он криво усмехнулся. — Но теперь я это знаю. Знаю наверняка.Глава 6 В львином логове
Вагонетка потеряла управление на Третьей авеню; отскочив от одной из железнодорожных опор, она вылетела на тротуар, начисто снесла пожарный гидрант и опрокинулась на бок, вывалив весь свой груз на мостовую. Множество рулонов разноцветных тканей раскатилось во всех направлениях, покрыв мостовую подобием ярких флагов. Случайные свидетели аварии сошлись на том, что лучшего места, чтобы поозорничать и покуролесить, и захочешь — не сыщешь, и вряд ли найдешь место хуже для попыток сохранить законность и порядок — вагонетка опрокинулась прямо напротив гриль-бара ирокезов. Посетители бара тут же высыпали на улицу поглазеть на забаву и принялись с радостным гиканьем прыгать туда-сюда через потоки материи и раздирать рулоны, выясняя, что там у них внутри. В этот теплый летний денек большинство краснокожих было обнажено по пояс; на них были только легинсы да мокасины, а у некоторых — еще головные повязки с перьями. Они хватали самые большие рулоны и с наглым хохотом накручивали ткань на себя, пока ошеломленный водитель, свесившись из окна кабины, грозил им сверху кулаком. На этом бы веселье и закончилось и большей беды не стряслось, если бы гриль-бар «Смеющаяся вода» не соседствовал с баром Клэнси, питейным заведением того же пошиба, где, однако, погоду делали исключительно выходцы из Ирландии. Эта неуместная близость доставляла массу хлопот полиции; как в прошлом, так и наверняка в будущем она способна была сказаться на правопорядке в районе вряд ли иначе, чем в этот раз. Заслышав шум, ирландцы тоже вышли на улицу и принялись громко комментировать действия индейцев и подзадоривать их возможно, завидуя их буйной непосредственности. Результат легко было предвидеть: кому-то подставили ножку, кого-то обозвали при всех, кто-то с кем-то схватился, и пошла общая свалка. Ирокезы, которых закон обязывал оставлять томагавки и тесаки-скальпорезы на пропускных пунктах при въезде в город или, если те жили в городе, держать их дома, быстро нашли им замену, схватившись за столовые ножи из бара. Ирландцы, в равной степени лишенные права появляться на людях с дубинками и терновыми посохами, вес которых превышал известную величину, обнаружили, что их вполне заменяют бутылки и ножки от стульев, — и ринулись в драку. Стоило им схлестнуться, как индейские боевые кличи смешались с громогласными поминаниями святых и всего Святого Семейства. Поскольку целью этой разминки было исключительно удовольствие, до смертоубийств или серьезных увечий дело не дошло, но были тут, конечно, и пробитые черепа, и сломанные кости, и по крайней мере один скальп, чисто символический, просто клок кожи с волосами. Затем счастливые вопли заглушил своим грохотом пролетавший мимо поезд, а когда он отгрохотал свое, на смену ему завыли полицейские сирены. Зеваки, наслаждаясь представлением, толпились поодаль, а какой-то торговец с тележкой, пользуясь случаем, юлил по краю толпы и продавал прохладительные напитки. И все были довольны. Айэн Макинтош, однако, счел происшествие крайне неприятным; подобных зрелищ никогда не увидишь на улицах Кэмпбеллтауна или Махриханиша. Людям, которые считают шотландских горцев забияками и пропойцами, следовало бы прежде заглянуть в колонии. Он презрительно и шумно фыркнул; ему это было нетрудно, ибо приспособление, которым фыркают, у него представляло собою несокрушимый таран, явно предназначенный для авторитетного фырканья, а возможно, и для чего-то еще более важного. Таран был главной достопримечательностью его лица, а пожалуй, и всего тела, поскольку сам он был хрупким и тонким и одет исключительно в серое, полагая, что никакой другой цвет ему так не идет, как этот; и волосы его были какими-то серыми, и даже кожа, если на нее не воздействовали стихии, вносила свою лепту в эту общую обесцвеченность. Так что нос царил надо всем, и ввиду его высокого положения, а также из-за страсти Макинтоша ко всякого рода мелким подробностям и прочей бухгалтерии, прозвище «Пылесос» Айэн заслужил честно, хотя его никогда не называли так в лицо, или, вернее, внос. Сейчас, спеша по Сорок второй улице, он пересек Третью авеню и прощально фыркнул в сторону потасовки. Ловко лавируя, он проталкивался через толпу и даже ухитрился вытащить из кармана часы и глянуть на циферблат. Успевает, разумеется, он успевает. Не опаздывал никогда. Не опоздает и на эту, столь неприятную для него встречу. Чему быть, того не миновать. Он снова фыркнул; растворил дверь отеля «Коммодор» и, скоренько обойдя торчащего при дверях служителя, пугнул его, фыркнув еще раз, чтобы тот не рассчитывал получить чаевые за услугу, которая не была оказана. Было ровно два, когда он вошел и, увидев, что Вашингтон уже на месте, ощутил некоторое разочарование. Они обменялись рукопожатиями, поскольку раньше виделись часто, и лишь затем Макинтош заметил пластырь на той стороне лица собеседника, которая до этого была ему не видна. Вашингтон сразу понял причину его интереса и, опережая вопрос, сказал: — Следы недавних событий, Айэн. Я расскажу вам в кебе. — Кеба не будет. Сэр Уинтроп, как подобает, прислал за вами свою машину. Хотя ехать на штуке такого цвета вряд ли приятно. — Автомобиль необязательно должен быть черным, — сказал Гас, забавляясь его привередливостью. Они поднялись к выходу на Парк-авеню, где их ожидал удлиненный желтый «Корд-Ландо» с откидным верхом. Хромированная выхлопная труба блестела, решетчатые колеса сверкали, шофер придерживал дверь. Уже внутри, закрыв окошко связи с шофером, Гас рассказал о событиях на воздушном корабле. — Вот и все, — заключил он. — Кок ничего больше не знает, а полиция не установила ни личности сообщника, ни того, кто мог бы его нанять. Макинтош громко фыркнул — в замкнутой тесноте автомобиля это прозвучало ошеломляюще, а затем потрепал себя по носу, словно поощряя его за удачное выступление. — Они знают, кто это сделал, и мы знаем, кто это сделал. Другое дело доказать… — Но я уверен, что ничего не знаю! — Гас был поражен откровением Макинтоша. — Вы инженер, Огастин, лучший из инженеров, мне таким не стать никогда. Но вы засунули голову в туннель И совершенно упускаете из виду дальние последствия вашего предприятия, а также фондовую биржу Парижа. — Не понимаю. — Тогда, если хотите, попробуем так. Если кто-то вредит вам, самое время прикинуть, кому, возможно, вредите вы. Есть люди, у которых, предположим, куча денег, но которые замечают, что их доходы несколько сокращаются. Люди, которые, заглядывая в будущее, видят, что эти доходы сокращаются все больше и больше, — и хотят как-то помешать этому уже сейчас. Люди со связями за границей, способные вступить в контакт с правыми из Сюртэ Женераль, а те всегда рады ухватиться за возможности нанести ущерб Британии. Кто это может быть? — Понятия не имею. — Как вы наивны, как наивны! — Макинтош с видом заговорщика уложил палец вдоль носа, спрятав за тараном и палец, и добрую часть ладони в придачу. Тогда я спрошу у вас вот что: если мы под водой, то кто над нею? — Воздушные корабли, но туннель не составит им никакой конкуренции. И морской флот, но… Его голос сорвался, и лицо приобрело испуганное выражение. В ответ Макинтош холодно улыбнулся. — Кого набрали в эту шайку, я назвать не могу — да и вообще, ручаюсь, пособников будет трудновато найти. Но тот, кто этим верховодит, может быть назван. Можете считать это за шутку, но я попрошу вас помнить Томаса Беккета! Что ему стоит отдать приказ: человек он честолюбивый, деньги так и текут через его руки. Я не берусь утверждать это наверняка, но на будущее могу посоветовать. Мой совет — остерегайтесь его. Машина остановилась у одного из высотных зданий на Уолл-стрит, при виде которого Гас глубоко задумался. Построить туннель — не яму выкопать, он понимал это; очевидно, убийц можно теперь причислить к факторам профессионального риска. Как и совет директоров. Но к последнему по крайней мере он был подготовлен; всю неделю готовился он к этому дню, подкрепил свою позицию фактами, увязал цифры. Это его шанс — прыжок во тьму, самый рискованный из всех с той поры, когда он впервые понял, что должно быть сделано. Его карьера целиком зависела от исхода сегодняшней встречи, и вполне понятно, что это его глубоко волновало. Но сегодняшняя ночь, когда до прыжка во тьму оставался один лишь шаг — и не в переносном, а в самом буквальном смысле слова, — закалила его волю. Что должно быть сделано — будет сделано, и сделает это он. Он был знаком с сэром Уинтропом и поздоровался с ним за руку, а затем был представлен другим членам правления, которых знал лишь заочно, по их именам и делам. Двадцать один человек — все обязаны своим положением лишь себе, все твердые, незаурядные, уверенные в своих способностях, они сливались сейчас в глазах Вашингтона в одно целое. Все они — один человек, один-единственный, и нужно его убедить. Едва Гас занял место, оставленное для него за длинным столом, он понял, что заседание, судя по пепельницам, началось задолго до его прихода; но, поскольку все эти люди были опытными стрелками, вид плевательниц данного факта не выдавал. Стало ясно, что его намеренно пригласили сюда уже после того, как предложения, касающиеся его нового статуса, были оглашены перед правлением. Ни тяжелые портьеры на окнах, ни густой дым сигар в воздухе не хранили отзвуков спора, но нахмуренные брови и застывшие лица нескольких членов правления ясно указывали на то, что без разногласий не обошлось. Очевидно, единства мнений здесь не было, как не было его и на правлении в Лондоне, но Гас этого и ожидал. Он знал умонастроения своих собратьев-колонистов и построил свой доклад так, чтобы подавить все возражения в корне. — Господа члены правления, — сказал сэр Уинтроп. — В течение некоторого времени мы обсуждали вопрос, касающийся моего возможного ухода с поста председателя правления и замены меня на капитана Вашингтона, который возглавит также и инженерное обеспечение строительства туннеля с американской стороны. К этому шагу нас вынуждает катастрофическое состояние наших финансов состояние, которое должно быть поправлено, если мы вообще хотим продолжать нашу деятельность. Мы решили отложить голосование по этому вопросу до тех пор, пока капитан не выскажется и не ответит на наши вопросы. А, я вижу, мистер Стреттон хочет начать. Сухая фигура мистера Стреттона поднялась над стулом, подобно взмывающему стервятнику — сочетание черных одежд, белой кожи, выцветших глаз и обвиняюще выставленного пальца представляло собою картину, способную вывести из равновесия при любых обстоятельствах и особенно сейчас, когда он гневно и торопливо начал выкрикивать: — Не годится, совсем не годится, мы не можем допустить, чтобы нашу фирму представлял человек с фамилией Вашингтон, никак не можем! Скорее Иуда Искариот станет председателем правления, или Понтий Пилат, или Гай Фокс!..[6] — Стреттон, будьте любезны сосредоточиться на делах, нам близких, и оставьте исторические экскурсы на другое время. Эти негромкие, но язвительные слова произнес развалившийся в кресле коротышка, жирный и рыхлый, как пудинг, с широкой седой бородой, лежавшей у него на груди, громадной черной сигарой, торчавшей изо рта, как флагшток, и холодными, пронзительными глазами, разрушавшими всякое впечатление расхлябанности или слабости, которые, казалось бы, демонстрировала его внешность. — Вы будете слушать меня, Голд, и будете молчать. Есть вещи, о которых нельзя забывать… — Есть вещи, которые лучше забыть, — снова прервал коротышка. — Прошло почти две сотни лет, а вы все пытаетесь снова подавить восстание. Хватит, говорю я вам. Ваши предки были тори, и в этом им крупно повезло; они оказались на стороне победителей. Если бы они проиграли, сейчас бы их называли изменниками, и, возможно, Джордж Вашингтон расстрелял бы их точно так же, как они схватили и расстреляли беднягу Джорджа. Может, вы чувствуете себя виноватым за них, а? Ведь у вас это по сию пору зудит. К вашему сведению, у меня тоже имелись предки, а один из них даже был со всем этим связан — лопух Хаим Соломон потерял все, давая деньги на революцию, и кончил свои дни, торгуя на Ист-Сайде маринованными овощами из бочки. Беспокоит ли это меня? Нисколько. Я честно голосовал за кандидатов тори, потому что это партия больших денег, и я человек больших денег. Что прошло, то прошло. — Значит, вы так же неудачно выбрали себе предков, как и Вашингтон, парировал Стреттон, рассвирепев и даже охрипнув от гнева; он так хлопнул ладонями по столу, будто и впрямь хотел кого-нибудь расстрелять. — На вашем месте я бы этим не хвастался. Во всяком случае, большинство людей не знает о вашей дурной родословной, в то время как на имени Вашингтона лежит несмываемое пятно. Американский народ встретит в штыки любое начинание, связанное со столь одиозным именем. — Вы, Генри, — ушат с помоями, — донесся с дальнего стола жесткий техасский выговор. Там сидел крупный мужчина в широкополой шляпе, которого, видимо, не волновало, что у остальных головы не покрыты. — Мы, на Западе, едва помним, где обретается Новая Англия, и уж нам совсем наплевать на ваши замшелые счеты. Если этот технарь может продать наши акции, наймем его, и дело с концом. — Я тоже так считаю, — басовито прогудел краснокожий, сидевший еще дальше. — Индейцы знают только одно: все белые люди плохи. Слишком многих из нас постреляли, пока в 1860 году не был заключен мир. Если бы на землях чероки не обнаружили нефть, я бы тут сейчас не сидел. Наймем его. Последовала оживленная перепалка, которую прервал удар председательского молотка. Затем сэр Уинтроп кивнул Вашингтону; тот встал и невозмутимо оглядел присутствующих. — То, что сказал мистер Стреттон, очень существенно. Если фамилия Вашингтон может повредить туннелю, этот факт должен быть принят во внимание; если это так, я немедленно откажусь от поста, по поводу которого ведется дискуссия. Но я чувствую — как, видимо, чувствуют здесь многие, — что старая вражда в нашу эпоху уже подзабылась. С той поры как тринадцать первых штатов попытались сформировать собственное правительство и потерпели неудачу, страна росла и росла, и теперь состоит из тридцати одного штата и территории Калифорнии. В этих штатах живут различные индейские племена, которым, как сказал только что вождь Подсолнечник, мало дела до наших древних свар. В этих штатах живут также те, кто бежал от бесконечных войн между балтийскими странами, от еврейских погромов в России, от прорыва дамбы в Голландии, от датчан, когда они оккупировали Швецию; люди разных национальностей, выходцы из разных стран, которым тоже мало дела до этих старинных свар. Уверен, что их больше заинтересует процент прибыли, чем фамилия моего предка. Эта фамилия сейчас не имеет значения и к делу не относится. Что сейчас имеет значение так это то, что у меня есть план, как привлечь вкладчиков, и я хочу, чтобы вы выслушали этот план перед тем, как будете голосовать относительно пригодности моей кандидатуры. В противном случае вы будете покупать кота в мешке. Позвольте мне рассказать, что я собираюсь делать, а затем, если вы сочтете мой план достойным, голосуйте за него, а не за того, кто его предложил. Если он покажется вам плохим, значит, я не тот, кто вам нужен, и я без лишней болтовни вернусь в свой туннель в Англии. — Это честный разговор. Послушаем парня. Пренебрежительное ворчание Стреттона утонуло в раздававшихся возгласах одобрения. Гас кивнул и, открыв кейс, извлек оттуда кипу бумаг, тщательно подготовленных им заранее. — Джентльмены! Единственной моей целью является спасение туннеля, и вот план, который я вам предлагаю. Больше я ничего делать не собираюсь и ни на что не претендую. Если бы я мог помочь, став носовой фигурой, украшающей корабль корпорации, я бы влез на бушприт и повис под ним на руках. Я инженер. Самое горячее мое желание — участвовать в создании Трансатлантического туннеля. Британский совет директоров счел, что я смогу быть более полезным, если возглавлю строительство с американской стороны, это покажет американской общественности, что туннель является американским предприятием в такой же степени, в какой он является британским. Я собираюсь не заменить мистера Макинтоша, но помогать ему, так что нас будет двое в одной упряжке. Я надеюсь, он останется первым моим помощником во всех вопросах строительства и будет по крайней мере равен мне в вопросах снабжения и обеспечения, поскольку по этим делам он опытный специалист. Трубное фырчание возвестило, что, по мнению Макинтоша, это утверждение не было ошибочным ни на четверть. — По отношению к правлению моя роль и будет ролью корабельного украшения, хотя я предпочел бы оставить это между нами. Я не финансист и надеюсь, что сэр Уинтроп продолжит выполнение своих функций до тех пор, пока не сможет выполнять их уже открыто. Я хочу построить туннель, построить хорошо, построить быстро, чтобы вклады принесли ощутимый доход. Это моя первая задача. Во-вторых, я должен так рекламировать строительство, чтобы вкладчики стекались под наши знамена и доверяли нам все больше и больше своих долларов. — Верно! — выкрикнул кто-то, а кто-то спросил: — И как это будет сделано? — Вот как. Мы откажемся от существующей технологии и перейдем к другой, более дешевой, более эффективной, а она создаст базу для экономии средств. Быстро возрастающая экономичность окажется, я верю, побудительным мотивом первоочередной важности. — Знает ли об этом сэр Айсэмбард? — выкрикнул Макинтош, побагровев; его темные ноздри нацелились на Вашингтона, как спаренный пулемет большого калибра. — Если быть совершенно откровенным — нет. Хотя в прошлом мы многократно обсуждали это. Он решил придерживаться существующей технологии шагового бетонирования — по крайней мере пока она не докажет свою полную несостоятельность, и лишь тогда приступить к рассмотрению альтернативных методов строительства. Я всегда полагал, что он не прав, но, пока я был его подчиненным, я ничего не мог сделать. Теперь, когда я надеюсь получить, так сказать, независимость, я осуществлю свое намерение перейти к более современной, более американской технологии, к… — Голову ему оторвать за такие слова! — Ничего подобного Мы не допустим! — Дай ему домолоть, Скотти, — возвысил голос техасец. — Тут есть смысл. Он завладел их вниманием и привлек симпатии хотя бы некоторых. Теперь только бы удалось их убедить. Стояла полная тишина, когда Вашингтон достал из кейса светокопию и показал собранию. — Вот что мы делаем сейчас, строя туннель методом шагового бетонирования, которое называют самой современной технологией. По мере продвижения туннельного щита и выемки грунта наша громадная металлическая труба продвигается вслед за ним. С внешней стороны трубы располагаются арматурные штанги, и туда закачивается бетон. Когда бетон застывает, труба движется дальше, и в итоге мы получаем непрерывный туннель, бетонируемый в забое. Щит движется с различной скоростью, но в среднем ни в коем случае не быстрее тридцати футов в день. Очень впечатляюще. Пока вы не примете во внимание ширину Атлантики. Если указанная скорость будет сохраняться, — а мы не имеем никаких гарантий этого, напротив, есть масса обстоятельств, заставляющих подозревать, что не будет, — срок, за который мы и, я надеюсь, британская сторона также, достигнем точки встречи в середине Атлантики, составит что-то около ста пяти тысяч дней. А это, джентльмены, без малого триста лет. Вполне понятно, что за этим последовало обескураженное перешептывание; заскрипели перья по листам бюваров — кто-то решил быстренько посчитать сам. — От этой цифры захватывает дух, я согласен, а большинство вкладчиков озабочено как раз быстрым оборотом средств. К счастью, этот метод не единственный. Поэтому я предлагаю заменить технологию, которую мы сейчас применяем, что качественно ускорит процесс и в то же время вызовет подъем американской экономики во всех сферах: кораблестроении, металлургии, инженерно-строительном деле и во многих других. И, кроме того, это сократит время, необходимое для создания туннеля. — Гас сделал паузу, затем сказал: — Сократит его примерно до десяти лет. Эта фраза вызвала не просто изумление, а мгновенный ужас, дикое возбуждение; чей-то голос, перекрыв гомон, спросил за всех: — Как, я хочу знать? Скажите же, как! Гул голосов увял, когда Вашингтон вынул из кейса чертеж и развернул его, показывая всем. — Вот как. Смотрите, это — секция туннеля, длина ее около девяноста футов, изготовлена из армированного бетона. В ней находятся два железнодорожных туннеля, вплотную друг к другу, а под ними — меньший туннель, вспомогательный. Так выглядит туннель, который мы ведем сейчас. Малый туннель называется штольней, он прокладывается первым. Так мы выясняем, какой грунт у нас впереди, скала ли, земля ли, и с какими проблемами мы столкнемся при проходке больших туннелей. Эти туннели прокладываются бок о бок и через определенные интервалы соединяются переходными камерами. Как ни крутите, сложно, и техническая методика проходки такова, что мы должны быть счастливы, если держим среднюю скорость тридцать футов в день. Если бы только перед нами не лежали тысячи миль. Поэтому я предлагаю то, что может показаться новым и неоправданным, но, смею вас уверить, эта технология была опробована и оправдала себя в этой стране при прокладке туннелей под Делавэрским заливом, под Миссисипи и в других частях света, например в бухте Гонконга. Технология такова: туннель формуется, бетонируется, строится по секциям заранее, на берегу, затем буксируется к месту и затапливается. Секции строятся в условиях практически идеальных, тестируются на предмет дефектов, остаются на суше до полной готовности — и лишь затем им дозволяется стать частью туннеля. Можете ли вы, джентльмены, представить воочию, что это значит? Все верфи в Атлантике и в Мексиканском заливе, равно как и вновь созданные предприятия, будут заниматься секциями — даже на Великих озерах и на реке Святого Лаврентия портовые рабочие окажутся заняты. Почти немедленно потребуются громадные количества стали и бетона — и без слов ясно, что тот, кто вложит деньги в сталь и бетон, наверняка сорвет хороший куш. Контракты будут заключаться со всеми, кто удостоверит свое участие в поставках. После такого впрыскивания национальная экономика в целом не может не оживиться. Туннель будет построен, и, строя его, наша великая страна построит себя заново! Раздались восхищенные возгласы; Гас зажег директоров своим энтузиазмом, они поверили. Снова заскрипели перья, кто-то уже заглядывал в «Уолл-стрит джорнэл», выясняя, каковы курсы акций на сталь и бетон, кто-то уже достал карманный передатчик, чтобы связаться со своими брокерами. Предчувствие новой жизни буквально обрушилось на комнату, и лишь очень немногие — один в особенности — не разделяли всеобъемлющего энтузиазма. Когда шум начал стихать, Макинтош заговорил: — Необходимо известить Айсэмбарда об этом предложении. Без его согласия ничего делаться не будет. Фраза была встречена громким свистом и негодующими выкриками, но точку поставил мистер Уинтроп. — Не думаю, что это необходимо. Финансирование туннеля под угрозой, иначе в нашем совещании, специально посвященном этой проблеме, не было бы нужды и капитан Вашингтон не был бы к нам направлен в своем нынешнем качестве. Руки у него развязаны, и Лондон ему не указ, вы должны это запомнить. Руки у него развязаны. Если на этой стороне Атлантики не начнутся выплаты по облигациям, туннеля не будет вообще. Если смена технологии обеспечит успех, а у меня нет никаких причин думать иначе, мы должны принять этот план. Больше нам ничего не остается. Затем были вопросы, на которые Гас отвечал точно и конкретно; но была и небольшая оппозиция, представленная главным образом джентльменом из Новой Англии. — Запомните мои слова — нас ждет беда. Такое имя, как Вашингтон, не может не повлечь дурных последствий! Он выкрикнул это в тишине, но единственным ответным возгласом было: «Снимите с него скальп!» Правда, это обещало оказаться делом чрезвычайно трудным, поскольку волосяной покров, который, вероятно, у этого человека существовал когда-то, давно исчез, но даже упоминание об операции заставило джентльмена с громким хлопающим звуком накрыть голову ладонью и проворно сесть, так что этот голос протеста против общего мнения был утихомирен, и замены ему не нашлось. Состоялось устное голосование, результат которого вызвал одобрительный гул, и, лишь когда тишина воцарилась вновь, Макинтош поднялся и, сотрясаясь от злости, обратился к аудитории с заключительной репликой: — Пусть будет так, не стану спорить. Но считаю, мы не слишком хорошо отплатили великому человеку, задумавшему и спроектировавшему этот туннель. — И он обвиняюще ткнул пальцем в сторону Вашингтона. — Человеку, который ввел вас в свой дом, Огастин Вашингтон, с дочерью которого, я слышал, вы помолвлены. Задумывались ли вы, как это решение отразится на юной леди? В комнате все затихло, ибо в своем стремлении защитить начальника и друга Макинтош переступил рамки приличий и углубился в неприятную область личных отношений и выпадов. Похоже, он понял это, еще пока говорил; став серее серого, он попытался сесть, потом снова встал, когда Вашингтон повернулся к нему. Лицо американца осталось невозмутимым и твердым, но внимательный глаз заметил бы, как вздулись вены на тыльных сторонах его ладоней, как побелели пальцы, стиснутые в кулаки. — Я счастлив, что вы заговорили об этом, поскольку кто-нибудь когда-нибудь все равно об этом спросит. Первое. Я по-прежнему восхищаюсь сэром Айсэмбардом и почитаю его как своего наставника и работодателя, я не испытываю к нему ничего, кроме глубочайшего уважения. Он, со своим практическим складом ума, предлагает нам обождать с новой технологией прокладки, и мы бы ждали, будь у нас время и деньги. Но их нет — ни того ни другого. А поэтому мы переходим к методике, которая, по крайней мере в теории, — если не в плане ее немедленного практического применения, была им одобрена. Я желаю ему только добра и даже понимаю его отношение ко мне. Он, который стоит на Олимпе один, не горит желанием пускать туда других. И он действительно стоит там один, как не превзойденный никем инженер и строитель нашего времени. Когда в Лондоне определили мне новую роль на американской стороне, он счел это личным оскорблением, и это я тоже могу понять. Он отказал мне от дома, и я не виню его никоим образом, потому, что в рамках своих представлений он прав. Он настоял также, чтобы помолвка между его дочерью и мной оказалась расторгнутой, и это было сделано. Я не буду обсуждать с вами мои переживания, джентльмены, скажу лишь одно: я этого не хотел. Но это произошло. И в каком-то смысле это хорошо, так как дает мне свободу, чтобы принять правильное решение, если не относительно себя, то, во всяком случае, относительно туннеля. Деньги будут получены, и туннель будет построен с применением той методики, которую я вам обрисовал.Книга II На дне морском
Глава 1 Путешествие из ряда вон
Тишина в маленькой рубке была почти абсолютной. Но создавали ее не ухищрения человеческой техники — просто здесь, в Атлантике, на глубине тридцати саженей, не было звуков. На поверхности океана могли с грохотом сталкиваться волны, судовые сирены могли стонать, когда корабли на ощупь пробирались в едва ли не вечных туманах Ньюфаундлендской отмели Грэндбэнкс; ближе к поверхности океаническая жизнь шумела вовсю в вечной погоне за пропитанием: щелкали креветки, дельфины обменивались сигналами, что-то бубнили рыбы. Не то что внизу, где спешила по своим делам крохотная субмарина; здесь царило вечное безмолвие бездны. Покой снаружи и почти такой же покой внутри. Слышался только отдаленный гул двигавших субмарину электромоторов, да шелест вентиляторов, да на удивление громкое «тик-так» часов с галкой, укрепленных на переборке над местом рулевого. Уже в течение нескольких минут длилось молчание, и тиканье часов было особенно громким. Рулевой заметил брошенный на них взгляд пассажира и улыбнулся. — Наконец-то вы заметили часы, капитан, — сказал он не без гордости. — Да, действительно, — пробормотал Вашингтон, воздержавшись добавить, что невозможно не заметить вещь, столь бесстыдно бросающуюся в глаза. — Полагаю, это не серийное производство? — Не просто не серийное, хотя и это тоже, но к тому же один из первых экземпляров, вот что это такое. Мой дед смастерил первые часы с галкой после того, как увидел в ломбарде на О'Коннэл-стрит похожие среди вещей из Блэк-форест. Он говорил, это были часы с кукушкой, и они его просто очаровали, — хотя он сам был часовщик, и все такое. Когда он вернулся домой в Кэшэл, он попытался сделать такие же, но, поскольку кукушек любил не очень — еще бы, здоровенные наглые твари, подкладывающие яйца в чужие гнезда, — хамство и только! — он сделал галку и часть башни разрушенного замка, где галку встретишь всегда. Он смастерил одни, смастерил другие, они понравились английским туристам, приехавшим осмотреть замок и скалы, и быстрее, чем вы успеете сказать «Брайан О'Линн», возникло целое новое производство. А теперь памятник деду вы увидите на площади в Кэшэле. Будто стремясь усилить этот панегирик в свою честь, часы начали отбивать время — из портала разрушенного аббатства выпрыгнула ворона и, хрипло крикнув «кар-р! кар-р!», скрылась. — Уже два? — спросил Вашингтон, взглянув на свои часы, которые, в общем, были согласны с вороной, вернувшейся в свою темную келью ждать трех. — Мы не можем идти быстрее? — Полный ход, капитан. «Наутилус» делает все, на что способен. — Рулевой передвинул рычаг скорости как можно дальше от нулевого положения, словно этим хотел подтвердить собственные слова. — В любом случае, мы уже на месте. О'Тул отключил внешнее освещение, чтобы можно было видеть дальше сквозь глубоководный мрак. Сверху сочился чистейший зеленый свет, который пропадал с глубиной, так что внизу была ничем не оживляемая тьма. Но, когда лучи от огней субмарины погасли, глаза начали различать в пучине некое свечение — там, где со дня сотворения мира царила ночь. Показался один огонек, затем еще и еще, пока целый рой затонувших звезд не окружил субмарину, погружающуюся все глубже и глубже; казалось, они зазывают ее в самую гущу копошащейся техники, безмерно чуждой древнему покою океанского дна. Прежде всего взгляд останавливался на огромной, приземистой, нелепой и противоестественной с виду, угловатой гудящей машине с какими-то штангами и навесными башнями, которая сидела на дне, как наседка на яйцах. Она имела вид клепаной фермы мощного моста, и процентов девяносто пять всей конструкции были открыты океану, чтобы сравнять внутреннее давление с наружным. Каркас был открыт, рычаги были открыты; гусеницы — ленты стальных пластин — схлестывали мощные металлические колеса. Только внимательный глаз мог разглядеть пухлые выпуклости за гусеницами, в которых размещались ходовые электромоторы, а вот кругляш атомного котла, подобно дыне плававший позади машины, наоборот, был на виду. Другие моторы, заключенные в герметичные коконы, приводили в движение зубчатые колеса и тросы, а главный кокон, словно округлый нарост, сидел на переднем конце всей конструкции. Там располагались пост управления и каюты экипажа — герметичные, комфортабельные, вполне пригодные для жизни и настолько независимые от внешнего мира, что люди могли проводить в них месяцы, не возвращаясь в привычный мир, который они оставили наверху. Однако вспомогательные механизмы были столь велики, что просторное жилье казалось рядом с ними не более чем куриным яйцом, балансирующим на руле велосипеда, — и в каком-то смысле этот образ к конструкции подходил. Эту чудовищную машину, нареченную ее создателями землечерпалкой «Челленджер, Модель IV», никто, однако, не называл иначе, как «Ползунок», несомненно, из-за ее скорости, не превышавшей мили в час. Сейчас Ползунок не полз и вообще не работал, что было к лучшему, поскольку иначе видимость бы полностью отсутствовала — во время работы он поднимал облако мути намного гуще, чем самое лучшее чернильное облако самого большого из когда-либо живших осьминогов. Стены его выдвигались тогда вперед, и вращающиеся буры, каждый величиной с омнибус, вгрызались в океаническое дно, в то время как хлещущие вдоль них потоки воды из гидромониторов буквально взрывали ил и песок донных отложений. Под воздействием воды и буров ложе океана пробуждалось от своего, казалось, вечного сна и вздымалось вверх — в пасть поглотителя землечерпалки, которая всасывала полученную пульпу, и та транспортировалась далеко в сторону, где землечерпалка изрыгала ее, насыпая вдоль своего пути высокие курганы. Вся эта круговерть поднимала облака мельчайших частиц, полностью перекрывающих видимость, но проницаемых для специальных приборов. Звуковым волнам все равно, прозрачна вода или нет, и сканер сонара, уловившего отраженный сигнал, покажет на экране все, что происходит в отрываемой выемке впереди. Но сейчас Ползунок наработался; на какое-то время его моторы затихли, рабочие механизмы оторвались от грунта; покинув выемку, он отступил назад. Теперь на свои позиции вышли другие машины. Был среди них уродливый механизм с воронкообразным хоботом, устилавший гравием дно выемки; однако и эта операция была завершена, и механизм отошел назад. Поднявшийся во время его работы ил осел быстро. Тогда началась последняя операция, та, ради которой и проводились все эти подводные земляные работы. Тяжелая массивная секция туннеля медленно погружалась вниз, к только что отрытой выемке с ложем из гравия, на котором ей отныне предстояло покоиться. Тонны бетона и стальной арматуры ушли на изготовление стофутовой секции, наружная поверхность которой была укутана многослойным защитным покрытием. Сформованная и полностью обработанная еще на суше, она ожидала лишь осторожной транспортировки к месту назначения, чтобы продолжить собою постоянно удлиняющийся туннель. Толстые тросы тянулись от намертво залитых в бетон колец к плывшему сверху буксировочному понтону, по размерам еще большему, чем секция, которая сама, разумеется, не обладала плавучестью. Трубы — по ним когда-нибудь предстояло пойти поездам — были с обеих сторон открыты воде. Массивная и неповоротливая секция висела, медленно смещаясь вперед под действием четырех небольших, напряженно гудящих субмарин, родных сестер той, на которой приплыл Вашингтон. Они обменивались сигналами, притормаживая и вновь разгоняясь, маневрировали, пока не оказались над нужной точкой выемки. Тогда балластные цистерны подводного понтона приняли воду, и он медленно опустился, уложив секцию на подготовленное для нее ложе. С поразительной точностью сработала выравнивающая автоматика стыка, так что, стоило новой секции занять свое место, она точно продолжила собой предыдущую. Субмарины с гудением опустились ниже; носовые манипуляторы охватили гидравлическими захватами края стыка и медленно стиснулись, скрепляя их воедино. Лишь когда резиновые прокладки сжались до предела, рычаги замерли; тогда по стыку были укреплены запирающие пластины. Другие машины, ползающие, уже дожидались на дне, когда шов схлестнул заливочные формы, чтобы наполнить их специальным раствором застывающего в воде бетона и соединить секции наглухо. Все шло нормально, как тому и следует быть, машины внизу делали свое дело с усердием муравьев в муравейнике. Однако сам этот порядок увлек мысли Гаса в сторону — к разрушению, к недавней катастрофе, которая на короткое время поставила под угрозу весь проект. Туннельная секция. Исковерканная ударом, зарывшаяся одним концом глубоко в океанский ил. Неужели с момента аварии прошло каких-то двадцать четыре часа? Один день. Всего лишь один день. Уцелевшие люди на всю жизнь запомнят мгновение, когда лопнул трос и секция, кувыркаясь, начала падать прямо на туннель и на Ползунка. Одна субмарина… один человек оказался в нужном месте в нужный момент и сделал то, что было невозможно сделать. Один-единственный крохотный механизм с отчаянно вращающимся гребным винтом смог удержаться возле секции, оттаскивая ее изо всех силенок с траектории падения в сторону — едва-едва; однако этого «едва» хватило, чтобы спасти туннель и машину внизу. Но и субмарина, и человек заплатили сполна за этот дерзкий поединок с громадной конструкцией, ибо от удара о дно секция раскололась и вздыбилась, словно мстительный молот, и сокрушила пылинку, осмелившуюся вступить с ней в борьбу. Один человек погиб, сохранив этим жизнь другим. Так Алоисиус О'Брайан покрыл свое имя славой. Первая смерть на строительстве — и более честной смерти человеку не пожелаешь, если вообще позволено говорить о том, присуще ли человеку желание смерти. При этой мысли Вашингтон вздохнул: будут смерти, будут наверняка, прежде чем строительство завершится. Рулевой, видя, куда направлен взгляд пассажира, легко угадывал его мысли, словно тот говорил вслух: — А неплохой был парень, Алоисиус, даром что приехал из Уотерфорда. Из ирландцев получаются хорошие подводники, и это не пустая похвальба — а если кто засомневается, вы только расскажите про него, как он нырнул под тысячетонное надгробие и что совершил. Да вы не терзайте себя, капитан. Другая секция уже в пути, она заменит ту, подумаешь, опоздает на несколько часов — но ведь движется же. Дело будет сделано. — Хорошо бы, если так, О'Тул, хорошо бы. Очередная секция уже показалась и была хорошо видна на фоне огней внизу. Гас знал, следующая уже ждет своей очереди, вися в темноте поодаль, а последняя движется сюда с максимальной быстротой, какую могут обеспечить буксиры. По его указанию субмарина пошла вдоль выемки, вплотную к двум собранным секциям, отходившим от кессона, которому предстояло когда-нибудь сделаться станцией Грэнд-бэнкс. Глубина здесь не превышала одиннадцати саженей; это позволяло производить выгрузку бута для станции прямо с судов, что значительно облегчало дело. Искусственный остров рос к поверхности, увеличиваясь с приходом каждой баржи, добавлявшей ему щебня и песка. Гас взглянул на часы и показал вперед. — Давай-ка наверх, — приказал он. Они всплыли возле стоявшего на якорях плавучего дока; раздался глухой удар магнитного захвата о корпус, и субмарину втащили на ее место. О'Тул, перебросив рычаги, открыл верхний люк, и свежий, привольный ветер океана толкнул своей влажной ладонью Гаса в лицо, когда тот вышел на воздух. Оказалось, что солнце уже успело зайти, пока они находились в глубине океана, и туман, который теплые лучи какое-то время удерживали в бухте, спешил вернуться, словно пробовал наверстать упущенное. Его длинные струи вились над доком, принося с собой внезапную прохладу северного сентябрьского вечера. К субмарине опустили трап, и Гас поднялся наверх, навстречу ожидавшему его моряку; Гас шагнул с трапа, и моряк отдал ему честь. — Капитан приветствует вас, сэр, и сообщает, что корабль ждет. Мы снимаемся, как только вы будете на борту. Гас последовал за моряком, зевая так же, как он, — этот длинный день начался задолго до рассвета и был всего лишь одним из бесконечной вереницы точно таких же дней; начало их терялось далеко в прошлом. Гас даже не мог вспомнить, когда оно было — начало. Решив побриться, он заглянул в зеркало и, увидев себя, поразился — на него смотрел чужой человек, с лицом, болезненно бледным от долгого пребывания вдали от солнца, с темными кругами у глаз от постоянного недосыпания, с проблесками седины на висках от ответственности, слишком большой и слишком долго несомой. Но он никогда ни о чем не жалел; то, что он делал, стоило того, чтобы это делать, — игра стоила свеч. Даже сейчас он сетовал лишь на то, что ночь, за которую хорошо бы выспаться, ему предстояло провести на борту военного корабля «Боадицея» — члены экипажа ласково называли его «Старым Костоломом» за ту сноровку, с какой корабль справлялся с бушующими волнами. Это было судно на воздушной подушке, последнее пополнение Королевской Американской береговой охраны, способное делать 50 узлов над самыми неистовыми морями, как и над песками, болотами, твердым грунтом — предмет восхищения таможенника, ужас контрабандиста; на полном ходу оно шло, как шел бы по стиральной доске грузовик без рессор, так что не это место стоило выбирать на ночь, если желаешь выспаться. Но задачей путешествия был не сон, а скорость — а уж скорость этот необычайный аппарат гарантировать мог. Сам капитан Стоке дожидался на верху сходней; с искренней гостеприимной улыбкой он пожал Вашингтону руку. — Счастлив видеть вас на борту, капитан Вашингтон, — негромко сказал он Гасу. — Отдать швартовы!!! — гаркнул он матросам на палубе, будто пушка выпалила. — Сводки дают умеренное волнение, так что мы сможем держатьпятьдесят пять узлов почти всю ночь. Если море останется таким же спокойным придем в Бриджхэмптон на рассвете. Какой-то малый из газеты напросился с нами, никак его было не спровадить. Надеюсь, вы не возражаете? — Никоим образом, капитан. Паблисити — это тоже строительство туннеля, так что если пресса захочет повидаться со мной, — я готов. Когда они вошли в офицерскую кают-компанию, репортер встал — крепкий рыжеватый человек в клетчатом пиджаке и котелке, традиционном головном уборе газетчиков. Он был из того нового поколения репортеров, которые шагу не могут ступить без электроники; записывающие устройства, как ранец, висели у него за спиной, микрофон выглядывал из-за одного плеча, линзы фотоаппарата — из-за другого. — Бьемонт из «Нью-Йорк тайме», капитан Вашингтон. Но за мной весь газетный пул, просто монетка у меня упала как надо — ведь только один корреспондент мог ехать с вами. Так что я из Эй-пи, Ю-пи, Рейтер, «Дейли ньюс» и еще много откуда. У меня несколько вопросов… — На которые я буду более чем счастлив ответить чуть позже. Дело в том, что я никогда не бывал на кораблях этого типа и хотел бы посмотреть, как он отходит. Судно вот-вот должно было пуститься в путь. Два громадных пропеллера, установленных на кормовых башнях, уже начали вращаться, и швартовы, державшие «Боадицею» у дока, были отданы. Внезапно несущие пропеллеры взревели, создавая подъемный эффект, и громадный аппарат зашевелился, закачался, а затем — самое странное ощущение из всех — прямо пошел вверх. Выше и выше — шесть, восемь, десять футов; он поднимался, пока и впрямь не лег на подушку из воздуха, не имея ни единой точки соприкосновения с поверхностью воды. Несущие пропеллеры превратились теперь в своей вышине просто в серебряные диски, диски с подвижной осью вращения; они повернулись перпендикулярно направлению движения, и аппарат легко скользнул прочь от дока. Пропеллеры повернулись опять, давая теперь полный ход, и мало-помалу «Боадицея», чудо современной техники, превратилась и впрямь в покорительницу вод и понеслась над ними к югу, все быстрее и быстрее уходя в ночь. Но тряска при этом возросла так, что задребезжала посуда на полках в буфете, и Гас с наслаждением устроился на софе, дававшей хотя бы относительный комфорт. Бьемонт сел напротив него и тронул кнопки ручного пульта управления. — Собираемся ли мы победить, капитан Вашингтон, — вот вопрос, который сегодня у всех на устах. Мы победим? — Это никогда не было вопросом победы или поражения. Обстоятельствами почти всегда правит случай, так что американская часть туннеля достигнет конечной точки возле станции на шельфе приблизительно в то же время, когда английская часть дойдет до их станции на банке Грейт-соул. Это не гонки. Ситуации различны, даже расстояния различны. — Вот именно, различны, и именно это делает наши гонки, которые вы не хотите называть гонками, столь волнующими. Американский туннель втрое длиннее английского. — Ну, не втрое. — Но все же, признайтесь, намного длиннее, а построить такой туннель за тот же срок, что и они, — это само по себе победа и источник гордости для всех американцев. Еще большей победой будет, если вы сможете проехать по всей длине американского туннеля и затем прибыть в Лондон так, чтобы Сесть на первый поезд, идущий по английскому туннелю. Он уходит с Паддингтонского вокзала менее чем через тридцать часов. Вы еще надеетесь быть на нем? — У меня есть все основания надеяться. Судно достигло теперь предельной скорости и, прыгая от волны к волне, колотилось, словно припадочная вагонетка. Бьемонт сглотнул и ослабил воротничок, мелкие бисеринки пота проступили у него на лбу; нежным внутренностям не рекомендуется путешествовать на воздушных подушках. Но, больной или здоровый, он оставался репортером — и напора не ослаблял: — Угрожает ли нашим шансам на победу крушение одной из секций туннеля? — Я не хочу, чтобы вы употребляли слова «победа» и «поражение», поскольку, на мой взгляд, они здесь неуместны. Что касается вашего вопроса, то — нет, это не изменит ситуацию сколько-либо значительно. Секции изготовлялись с избытком на случай выявления дефектов во время сборки. Последняя секция сейчас в пути и будет поставлена в течение ночи. — Нет ли у вас желания как-то прокомментировать тот факт, что мистер Дж. И. Гувер из лонг-айлендского отдела Колониального бюро расследований полагает, будто здесь имела место диверсия? Он уже арестовал кого-то… — У меня нет никаких комментариев, поскольку я знаю об этом столько же, сколько вы. Гас говорил нарочито бесстрастно, стараясь даже голосом не намекнуть на то, что это была не первая попытка диверсии. Репортер начал теперь слегка зеленеть, этот оттенок сделал черты его лица еще более интересными; он ничего не заметил. Тем не менее он настойчиво продолжал задавать вопросы, хотя глаза его все больше стекленели и голос явно охрип. — После аварии букмекерские ставки на вас упали с пяти до трех за равные деньги. Волнует ли вас вообще то, что громадные суммы поставлены на ваш своевременный приезд в Лондон? — Ни в малейшей степени. Среди моих пороков нет любви к азартным играм. — Не расскажете ли вы, каковы ваши пороки? — Один из них — это не отвечать на подобные вопросы. Оба улыбнулись этой легкой пикировке, хотя улыбка Бьемонта была несколько принужденной, замороженной. Теперь он определенно позеленел и говорил с трудом, поскольку «Боадицея» атаковала соленые громады волн с неослабевающей энергией. — Если снова серьезно… не объяснили бы вы… значение этих станций… в океане… для туннеля? — Разумеется. Если вы представите себе трехмерную карту мира без воды в океанах, вы увидите, как мелки — сравнительно, конечно, — моря, омывающие Британские острова и Северную Америку. Здесь мы имеем континентальный шельф, мелководье, простирающееся вдоль нашего берега до Канады и затем к острову Ньюфаундленд до отмели Грэнд-бэнкс, граничащей с абиссальной равниной. Начинающиеся здесь подводные горные склоны более отвесны, более скалисты, более изрезаны, нежели любые горные цепи на суше. Вы видели искусственный остров, на котором будет в будущем станция Грэнд-бэнкс. Она расположена на глубине 66 футов. Сразу за нею дно резко уходит вниз на глубину более пятнадцати тысяч футов, то есть на три мили. Британская Отметка 200 на отмели Грейт-соул находится на глубине 42 фута и тоже на краю трехмильного склона. Эти две станции отмечают границы наших операций на мелководье, с их внешней стороны мы будем использовать другой тип туннелей и другой тип поездов. Следовательно, здесь должны быть построены пересадочные станции, а также… Он не закончил, так как репортера уже не было — с придушенным хрипом, зажав рот ладонью, он выскочил из комнаты. Для Гаса всегда было несколько странно, почему люди ведут себя столь неподобающим образом, — хотя он знал, что по большей части они ведут себя именно так; сам он обладал железной конституцией, никогда не подводившей его ни при каких обстоятельствах. Но перерыв случился вовремя, он давал Гасу возможность немного отдохнуть. Он нашел капитана на мостике; после короткой, но полезной беседы, касающейся конструктивных особенностей их не имевшего аналогов в прошлом судна, капитан предложил гостю свою каюту. Койка здесь оказалась весьма удобной, и Гас мгновенно провалился в глубокий, но отнюдь не безмятежный сон. Полностью отключиться не удалось; и глаза Вашингтона уже были открыты, когда посыльный принес закрытый сосуд, напоминавший чашку с носиком наверху. — Кофе, сэр, только что из термоса, с сахаром и сливками, как, надеюсь, вы любите. Потяните ртом сверху, этот клапан не дает кофе разбрызгаться. Совсем легко, если приноровиться. Действительно, пить было легко, да и кофе оказался хорош. Умывшись и наскоро побрившись, Гас почувствовал себя значительно лучше и поднялся на мостик. Приближающийся рассвет набросил золотое покрывало на море за кормой, а впереди еще царила ночь, хотя звезды уже пропадали и низкий контур Лонг-Айленда был ясно виден. Маяк на мысе Монток приветливо мигал, и через несколько минут его башня четко прорисовалась на фоне светлеющего неба. Капитан, не покидавший мостика всю ночь, пожелал Вашингтону доброго утра и затем передал ему листок бумаги. — Мы получили это по радио несколько минут назад. Гас развернул и прочел.КАПИТАНУ Г. ВАШИНГТОНУ БОРТ КОРАБЛЯ КОРОЛЕВСКИХ ВМС БОАДИЦЕЯ. ПОСЛЕДНЯЯ СЕКЦИЯ УСТАНОВЛЕНА ГЕРМЕТИЗАЦИЯ ИДЕТ ПО ПЛАНУ ПОГРЕШНОСТЬ ВОСЕМЬ ФУТОВ ГАУЭН СОЕДИНЯЕТ ВСЕ ЗЕЛЕНОЕ. САППЕР.— Боюсь, радист напутал, — сказал капитан Стоке. — Но текст был передан дважды, и радист говорит, все правильно. — Конечно, правильно, лучших известий и быть не может. Все секции туннеля на местах, и сейчас идет герметизация, которая сделает их водонепроницаемыми по всей длине. Как вы, без сомнения, знаете, часть туннеля идет назад от станции Грэнд-бэнкс навстречу другой части. Ориентироваться на дне океана дело не простое, к тому же мы предполагали, что к моменту встречи может возникнуть определенное отклонение. Мы можем производить различные операции с туннельными секциями под водой, но не в состоянии делать их короче. Погрешность при соединении оказалась восемь футов, практически точно такая, как мы рассчитывали. Сейчас идет заливка раствора в зазор. Раствор будет зафиксирован агрегатами Гауэна — они заморозят его жидким азотом до полного отвердения, а затем мы просверлим эту пробку насквозь. Все идет по плану. Увлекшись рассказом. Гас не обращал внимания на то, что все, кто находился на мостике — рулевой, матросы, офицеры, — внимательно прислушиваются к его словам; но он не мог не заметить этого, когда у всех вырвались радостные крики. — Тихо! — рявкнул капитан. — Вы ведете себя как стадо новобранцев, а не как моряки. — Однако проговорил он это с улыбкой, поскольку разделял чувства остальных. — Вы подрываете дисциплину на моем корабле, капитан Вашингтон, но в данном случае я не возражаю. Хотя мы служим в Королевской береговой охране и преданы королеве не меньше других, мы все же американцы. То, что вы сделали и продолжаете делать с этим вашим туннелем, объединяет нас и больше, чем что-либо другое, напоминает нам о том, что мы жители именно этой страны. Великий день. Мы за вас на все сто. Гас крепко пожал его руку. — Этих слов я не забуду никогда, капитан. Они значат для меня больше, чем любые награды и почести. То, что я делаю, — я делаю для этой страны, для ее осознания себя. Мне не нужно ничего иного. Они уже входили во внешнюю бухту у Бриджхэмптона; скорость падала, и водяная пыль уже не вздымалась по всему пространству вокруг них. Сонный маленький городок близ оконечности Лонг-Айленда совершенно переменился за годы, прошедшие с начала строительства туннеля, поскольку здесь располагалась конечная станция американской части великой стройки. Несколько домиков с белыми оконными рамами, принадлежавшие прежним жителям, еще уцелели на берегу, но большинство их было проглочено доками, стапелями, верфями, сборочными цехами, складами, сортировочными станциями, конторами, бараками, подсобными зданиями; шум и суета затопили город. «Боадицея» направилась прямо к прибрежному пляжу, прошла над полосой прибоя, скользнула на песок и здесь наконец остановилась. Едва осел вихрь поднятых в воздух песчинок, плотную поверхность пляжа пересекла полицейская машина. Водитель открыл дверцу и козырнул спускающемуся с трапа Вашингтону. — Мне ведено встретить вас, сэр. Спецпоезд ждет. Да, он ждал; как и восторженная толпа очень рано вставших людей — вернее, не вставших, а даже не ложившихся, потому что большинство из них, похоже, провело здесь холодную ночь, не смыкая глаз, греясь у остывших теперь костров и ловя каждое слово о передвижениях Вашингтона, которое просачивалось из штаба строительства. Они были на его стороне, он был их кумиром, и потому, когда он появился, общая радость достигла уровня лихорадочного возбуждения; толпа с гулом заволновалась, забурлила, все разом хотели оказаться поближе. На высокой, украшенной всевозможными флажками эстраде группа краснолицых оркестрантов наигрывала что-то громкое, но было не разобрать что, ибо музыка тонула без следа в океане громовых оваций. Каждый хотел поприветствовать Вашингтона, пожать ему руку, коснуться его одежды, оказаться хоть как-то причастным к славе героя дня. Полиция не могла воспрепятствовать; а вот бригада землекопов — смогла; они окружили Вашингтона несокрушимым кольцом своих тел и сапог и протаранили дорогу к ждущему поезду. Проходя мимо трибуны, задержались. Вашингтон поднялся, быстро пожал руки стоявшим там сановникам в шелковых головных уборах и помахал толпе рукой. В ответ она загремела еще сильнее, а потом вдруг почти затихла, и его слова долетели до всех: — Спасибо вам. Сегодня — день Америки. Теперь я должен ехать. Кратко, но корректно — и вот он уже снова на пути к поезду, а там сильная бронзовая рука протянулась вниз и почти втащила его в единственный прицепленный к электровозу вагон. Не успела нога Гаса коснуться ступени, как поезд начал двигаться, быстро набирая скорость и грохоча на стрелках; и вот он нырнул в черное отверстие, обрамленное гордыми словами «Трансатлантический туннель». Гас не успел усесться как следует, как та же самая бронзовая рука-поднималыцица, превратившись теперь в руку-подавальщицу, извлекла бутылку пива, открыла ее и ткнула горлышком, из которого лезла пена, в сторону Вашингтона. Говядина с пивом были основой жизни землекопов, и Гас давным-давно привык к подобным трапезам в любое время дня и ночи, так что теперь он взял бутылку с видом, словно разговеться этим солодовым напитком было для него обычным делом, — не раз оно действительно бывало так; он поднес бутылку к губам. Оладатель бронзовой руки держал другую бутылку наготове и, тут же подняв ее, ополовинил одним глотком, а затем удовлетворенно вздохнул. Саппер Кукурузник из племени онейда, народа ирокезов, начальник смены землекопов в туннеле, верный друг. Он представлял собою почти семь футов обтянутых медной кожей костей, сухожилий и мускулов, черноволосый, черноглазый, не скорый на гнев, но во гневе превращавшийся в неумолимую колесницу справедливости с кулаками, огромными, как вирджинский окорок, и тяжелыми, как гранит. Золотое кольцо с подвеской из лосиного зуба свисало с его правого уха, и сейчас он крутил его пальцами, значит, думал — он всегда крутил его, когда ему нужно было сосредоточиться. Кручение подвешенного на ниточке лосиного зуба, согласно рецептам какой-то тайной магии, свивало мысли в пригодную для работы связку; когда они как следует притирались друг к другу и становились легко управляемыми, возникал результат. — Вы скроили всю операцию очень точно, капитан. — К этому заключению я пришел самостоятельно, Саппер. У тебя есть какие-то причины думать, что я с ним поспешил? — Никаких — за исключением того, что у вас нет ни малейшего упреждения, ни малейшего люфта в расписании на случай чего-то непредвиденного, — а я могу напомнить вам, что непредвиденное туннельщики всегда должны брать в расчет. Туннельные секции — на местах, герметизирующий стыки раствор — заливается, все так хорошо, как только может быть. Последние пять секций еще заполнены водой, поскольку нужно несколько часов, чтобы загерметизировать сочленения. Как вы и приказали. Хотите, я позвоню и велю начать откачку? — Ни в коем случае. Нам нужно столько времени, сколько необходимо для застывания раствора, и ни секундой меньше. Удостоверься только, что все готово к работе. Теперь, как насчет транспорта на станции? — Геликоптер Королевских ВВС уже там, заправлен, стоит наготове. Так же как и «Веллингтон» в Гандере. Они протащат вас через что угодно, пока Великий Дух осыпает вас своими благодеяниями. Однако существует вероятность, что Он осыплет вас не только благодеяниями. В Атлантике циклон — ветер девять баллов и снег. Движется к Ньюфаундленду и, похоже, сулит массу больших неприятностей. — Я буду там раньше. — Я выпью за это. — И, будучи надежным человеком не только на словах, он извлек из стоящего под сиденьем кейса еще две бутылки пива «Ситтинг Булл».[7] Постоянно наращивая скорость, поезд мчался в глубину темного туннеля на дне Атлантики, повторяя под морем тот путь, который «Боадицея» недавно проделала над ним. Но здесь, вдали от непогоды и капризов ветров и волн, на дороге, выглаженной бесчисленными техническими ухищрениями человека, могла быть достигнута скорость, о которой там, на поверхности океана, не приходилось и мечтать. Через несколько минут поезд летел в грохочущей темноте со скоростью, вдвое превышавшей ту, которая была доступна снаружи, так что еще какие-то две бутылки пива, каких-то два часа пути, дружеский обед из говядины с картофелем, приготовленный на импровизированной кухне — паяльная лампа и железная кружка, — и они начали сбрасывать скорость перед конечной остановкой. Она была и впрямь конечной — машинист, зная об экстренности ситуации и всей душой стремясь помочь, затормозил так, что передние колеса лишь нескольких дюймов не добрали до конца колеи. В считанные секунды Вашингтон и Саппер спрыгнули вниз и влезли в электрофургон, чтобы уже на нем проделать короткое путешествие в рабочую зону. Размытые пятна огней замелькали у них над головами, а спереди стремительно надвигался герметичный конец туннеля. — Лучше надеть эти сапоги, — сказал Саппер, протягивая пару сапог, закрывающих бедра. — Перед тем как станет сухо, станет мокро. Фургон остановился, а Вашингтон еще натягивал сапоги; когда он спрыгнул, Саппер уже находился возле необычного устройства, стоявшего близ одной из стен туннеля. Пока он, нажимая какие-то рычаги и поглядывая на циферблаты, настраивал устройство, фургон дал задний ход и умчался прочь. Гас подошел к небольшой группе землекопов, которые тепло с ним поздоровались, и он им ответил тем же, каждого называя по имени. Саппер крикнул им, прося помощи; они подкатили машину ближе к стене туннеля и оттащили подальше толстый электрический кабель. — Готово, капитан. Слово за вами. — Зажигай. Когда начальник смены переключил рубильник, тонкий луч пылающего рубинового света выхлестнул из лазера и впился в ржавую стальную панель, запиравшую конец туннеля. То, что это был не обычный свет, стало ясно, когда металл засветился, а потом начал плавиться и потек. — Встаньте все с одной стороны, — приказал Вашингтон. — Туннель впереди тоже отрезан от океана, но все еще полон воды, находящейся под большим давлением. Когда лазер пробьет отверстие, мы получим… Реальность опередила его слова. Интенсивный пучок когерентного света пронзил толстую сталь щита, и через мгновение струя воды в палец толщиной, шипящая, будто сотня демонов, и твердая, как стальной прут, выстрелила в глубину туннеля под таким давлением, что лишь в сотне футов от отверстия начала рассыпаться на брызги и падать. Саппер тем временем не ленился; направляемый им луч резал круг металла в верхней части щита. Громадное давление с той стороны изогнуло и выдавило твердую сталь, и столб освобожденной воды с оглушительным ревом пролетел мимо землекопов. Теперь в туннеле стало промозгло и сыро; холодная вода испарялась, поднялся густой туман, сквозь который смутно проглядывали предметы. Но пылающий луч продолжал свое дело, вырезая продолговатое отверстие в центре щита, которое было продолжено вниз, едва уровень воды начал падать. Когда он достиг средней отметки на щите, Вашингтон по радиотелефону связался со станцией Грэнд-бэнкс. Хотя до нее было не более десятой части мили, прямой разговор был невозможен; голос Вашингтона сначала шел по телефонному проводу назад в Бриджхэмптон, а затем по радио летел через океан. — Открывайте, — приказал Вашингтон. — Вода уже достаточно низко, и все держится. — Много работы помпам, — сказал Саппер, мрачно поглядывая на достигавшую лодыжек темную воду; нужно было откачивать ее на целых восемьдесят миль назад, до ближайшего искусственного острова, имевшего вентиляционную шахту. — Не утонем, — таков был единственный полученный им ответ, после которого, видно, всерьез задумавшись, так ли это, он некоторое время крутил лосиный зуб на серьге. Одновременно он продолжал управляться с лазером, пока не довел отверстие до уровня хлещущей по ногам воды; коснувшись поверхности, луч окутался паром и зашипел. Только тогда отверстие стало настолько большим, чтобы в него мог пролезть человек. — Ниже она теперь не скоро станет, — проговорил Гас, глядя, как холодная вода едва не подступает к его поясу. — Пошли. Вплотную друг к другу они протиснулись в отверстие, с усилием преодолевая водоворот по ту сторону щита. Вашингтон вел. Через какую-то секунду они вымокли до нитки, через две секунды — промерзли до костей, но не слышно было ни единого недовольного слова. Подсвечивая себе мощными электрическими светильниками, они шли — и если и говорили, то лишь о состоянии туннеля. Стыки герметичны, фильтрация отсутствует, работа практически сделана, первая часть туннеля, в сущности, завершена. Единственным препятствием на их пути оставалось теперь только восемь футов замороженного грунта, образовавшего гигантскую пробку, которая затыкала конец туннеля и соединяла его с другой его частью. Все землекопы несли с собой лопаты, и теперь пришла пора пустить их в дело, поскольку, когда в просвет между частями туннеля накачивали жидкий грунт, частично он растекся по низу трубы и избежал замораживания. Землекопы яростно принялись за работу; руки двигались, как поршни, не произносилось ни слова — перед решительной атакой им пришлось буквально прогрызать себе путь в мокрой грязи, откидывая ее в сторону, и так до конца. На ледяной, покрытой инеем поверхности пробки лопаты не могли и следа оставить, но, когда они добрались до нее, уже слышался непрерывный скрежет; а затем — взрыв, фонтан осколков, и острие сверкающего, крутящегося бура толчком вылезло из твердой поверхности. — Просверлили! — воскликнул Саппер и издал исполненный энергии боевой клич, который подхватили остальные. Когда сверло было втянуто назад. Гас подобрался к скважине и крикнул в нее, уже видя свет с той стороны; прижав ухо к отверстию, он смог расслышать ответные голоса. — Просверлили, — повторил он, и глаза его, еще недавно темные от тревоги, засветились. Теперь землекопы стояли, опираясь на свои лопаты и болтая, как кумушки, а тем временем машина и люди на той стороне уже расширяли отверстие с нескольких дюймов сначала до фута, потом до двух… — Достаточно! — крикнул Саппер через канал, пробитый в замороженном грунте. — Теперь давайте трос. Мгновением позже в отверстие высунулся конец веревки, его ухватили и завязали жесткой петлей. Вашингтон опустил ее на плечи, как следует закрепил под мышками и, наклонившись, сунул голову в отверстие. Люди с той стороны, увидев его, вновь разразились приветственными криками; еще продолжая кричать, они плавно и сильно потянули за веревку, и Гас заскользил вперед, ушибаясь о неровности, цепляясь одеждой, царапая кожу, пока не очутился на той стороне весь багровый, едва дыша, но — на той. Множество рук ухватило его и буквально подняло в дожидавшийся электрокар, который немедленно рванулся вперед. Гас с трудом успел освободиться от веревки, а они уже остановились; он прыгнул в подъемник. Тот, едва приняв пассажира, с лязгом пошел по шахте вверх — и очутился под дневным небом Грэнд-бэнкс, еще полным солнечного света, но мутным и обещавшим дождь. Окончательно запыхавшись, как и сопровождавшие его служащие, на ходу счищающие с него грязь, он побежал к странному механизму, ждавшему его прибытия. Одно дело собирать сведения, читая описания и разглядывая фотографии, обманывать себя, будто можно иметь представление о предмете, никогда не видев его воочию, и совсем другое — увидеть этот предмет во всей его полноте и осознать, что между первым и вторым — пропасть. Гас читал достаточно, чтобы пребывать в убеждении, будто знает, что такое геликоптер; внезапное осознание своей ошибки заставило его вздрогнуть и почти потерять равновесие на бегу. Тогда он перешел на быстрый шаг — и приблизился к громадной машине с видом, выражавшим нечто большее, чем просто благоговение. Во-первых, машина была много больше, чем он воображал, — размером с двухэтажный лондонский омнибус, поставленный на попа. Яйцевидный или, точнее, столь же овальный, сколь любое произведение куриной натуры, установленный широким концом вниз, в то время как узкий возносился высоко вверх, он, казалось, на корточках сидел на своих трех искривленных лапах, высунутых сейчас из туловища, но в полете способных убираться в хитроумно придуманные ниши по сторонам корпуса. Верхняя треть яйца была прозрачной, а на самой макушке стеклянного купола высовывалась вверх метропическая ось, несущая два широких четырехлопастных винта, расположенных один над другим и разделенных вздутием на оси. У Гаса было лишь мгновение, чтобы впитать все эти детали, дверца в куполе резко открылась, и веревочная лестница, раскачиваясь, шлепнулась к его ногам; в отверстие просунулась голова человека, который ободряюще произнес: — Если вы сядете ко мне, сэр, то мы взлетим. И загудел себе под нос веселую песенку с тем особым произношением, которое сразу наводило на мысль о Марионете или Кэрнарвоне.[8] И поэтому, когда Гас поднялся на уровень дверцы, он вовсе не удивился, увидев темные волосы и светлую форму офицера Королевских ВВС; пилот представился как лейтенант Джонс. — Сюда, сэр. Вот пристежные ремни, сэр. Еще не закончив фразу, еще до того даже, как Гас успел усесться во второе кресло этой небольшой кабины, Джонс запорхал пальцами над пультом, запуская громадный летательный аппарат. Где-то под ногами возник свистящий рокот; быстро нарастая, он превратился в басовитый глухой рев, и тогда длиннолопастные винты очнулись и завращались в противоположных направлениях. Вскоре они стали не более чем двумя тускло мерцающими дисками, и, по мере того как они все стремительнее молотили воздух, геликоптер начал подрагивать, потом затрясся, как просыпающийся зверь, а затем прыгнул вверх. Нажатием кнопки Джонс убрал опорные лапы, а крохотный искусственный островок тем временем проваливался вниз, таял — и вскоре, куда ни падал взгляд, был один только океан. — Вы сами инженер, капитан Вашингтон, и вы по достоинству можете оценить такую машину, как эта. Наша турбина развивает мощность в две тысячи лошадиных сил, и все идет на эти два противонаправленных ротора, так что мы можем давать скорость до двухсот семнадцати миль в час. Ориентируемся по радиомаякам. Как раз сейчас мы зацепились за сигнал из Гандера, и теперь все, что от меня требуется, — это держать вот эту стрелку вот в этом положении, тогда мы прямо попадем на место. — А горючее? — Сжиженный бутан. Очень калорийное. — Да, верно. Через несколько минут показалось побережье острова Ньюфаундленд; город Сент-Джонс плавно проплыл под ними. Их путь лежал вдоль берега, над бахромой бесчисленных заливов. Джонс взглянул на открывавшийся внизу вид, затем снова на пульт, и его рука потянулась к переключателю. — Первый бак почти что выгорел, я переключаюсь на второй. Он тронул переключатель — турбина прерывисто загрохотала и умолкла. — Ну, я смотрю, тут что-то не так, — сказал Джонс, слегка нахмурившись. Но вы не беспокойтесь. Я могу переключиться на бак три. Что он и сделал, и тем не менее двигатель остался безмолвным. Они начали падать. — Ну, ну, бак четыре! Но и тот держал машину в полете не лучше, чем предыдущие. — Нет, мы не можем разбиться! Ба! Как ветряк спланируем и приземлимся! — Приводнимся, — сказал Гас, указывая на океан. — Верное замечание. Но в первом баке осталось достаточно горючего, чтобы дотянуть до берега. Летчика явно приободрили его же собственные слова, действительно, они оказались первым правильным предсказанием, сделанным им за последнее время; стоило ему переключиться на первый бак, турбина сразу оживленно взревела и геликоптер упруго пошел вверх. Изменив курс на кратчайший до берега, Джонс легонько пощелкал по циферблатам над переключателями, потом покачал головой. — Показывают, что все баки полны. Не понимаю. — Могу я просить вас связаться по радио с базой в Гандере и сообщить о нашем положении? — Это была бы прекрасная мысль, сэр, если бы я мог. Нет у нас радио. Экспериментальный аппарат, знаете ли. Но вон там, по ту сторону поля, уверен, — ферма, наверное, там есть телефон. Мы установим связь. Словно бросая вызов его словам, турбина закашлялась и остановилась, поступательный полет сменился плавным снижением. Джонс проворно выпустил опорные лапы, и едва они успели выйти из пазов, аппарат коснулся земли посреди вспаханного поля. Пилот, не мешкая, открыл люк в полу кабины и нырнул в лабиринт механизмов нижнего отсека. — Очень интересно, — сказал он, постукивая гаечным ключом по цилиндрическим бакам под собой. — Они пустые. Все. — Действительно интересно, и я сообщу о нашем интересном положении, если обнаружу на ферме телефон. Рукоятку дверцы найти было легко. Гас открыл дверцу, сбросил наружу веревочную лестницу и начал спускаться по ней едва ли не раньше, чем нижний конец ее коснулся земли. Быстрым шагом Гас пошел поперек поля, срезая угол в направлении группы деревьев, за которыми пряталась ферма, потом побежал по жнивью изо всех сил, но мысли его бежали еще быстрее — мысли о тех немногих часах, остающихся до лондонского поезда, о том, что часы эти тают, и темнеющее небо было страшным тому подтверждением. В десять пополуночи поезд уйдет, а он бегает здесь, на другой стороне Атлантики, вечером накануне, хотя бег — не лучший способ, чтобы пересекать океаны. Впервые он ясно почувствовал, что может не успеть, что все усилия могут оказаться напрасными, но все равно бежал. «Оставить борьбу» — таких слов он не знал. Проселочная дорога, деревянная изгородь, и наконец деревья нехотя расступились, открыв взору деревянный фермерский домик. Дверь закрыта, ни души, ставни опущены. Брошена? Не может быть! Он громко молотил в дверь кулаком, снова и снова, и уже совсем было потерял надежду, когда внутри лязгнул засов и приоткрылась щель, в которой показался недоверчивый глаз на еще более недоверчивом лице, упакованном в окладистую, поседелую и, если можно назвать бороду недоверчивой, чрезвычайно недоверчивую бороду. — Чего? — подозрительно пробурчал недоверчивый голос. И все. — Меня зовут Вашингтон, сэр, и я в беде. Мой летательный аппарат совершил на вашем поле вынужденную посадку, и мне крайне необходимо воспользоваться вашим телефоном. Вы получите компенсацию. — Нет тут телефона. — Дверь закрылась куда быстрее, чем открывалась. Вашингтон тут же принялся дубасить в нее; наконец она неохотно открылась во второй раз. — Может быть, вы укажете мне дорогу к соседу, у которого… — Нет тут соседей. — Или к городу, в котором… — Нет тут городов. — В таком случае, может, вы позволите мне войти в дом, чтобы обсудить, где я могу найти телефон?! — гаркнул Вашингтон голосом, привыкшим, перекрывая грохот работ, отдавать приказы. Где не помогли хорошие манеры, помогла неприкрытая команда — дверь, хоть и с прежней неохотой, растворилась шире, и Гас вслед за хозяином затопал внутрь. Они вошли в скромную кухню, освещенную тлеющими желтыми огнями, и Вашингтон принялся ходить по ней взад и вперед, крепко сцепив руки за спиной и пытаясь с помощью упрямого дикаря определить, какой будет его следующий шаг. Добрых пять минут ушло на то, чтобы выпытать тщательно скрываемую информацию: в разумный промежуток времени ничего сделать нельзя. Ближайший город? Очень далеко. Соседи? Не существуют. Самый быстрый транспорт? Гужевой. — Значит, ничего не выйдет. Я пропал. С этими грустными словами Гас крепко ударил кулаком в ладонь, а затем поднес руку с часами к лампе, чтобы узнать время. Шесть вечера. Ему вот-вот нужно быть на авиабазе, садиться в реактивный «Супер-Веллингтон» и лететь в Англию, а не торчать на этой доисторической кухне. Сейчас шесть, одиннадцать вечера — в Лондоне, и поезд отходит в девять утра. Огонь затрепетал вновь; Гас медленно поднял взгляд на абажур, на прозрачный шар с яркой и горячей калильной сеткой внутри. — Что… это… за свет? — спросил он, боясь поверить. — Газ, — неохотно ответил хозяин. — Какой газ? — В баке. Грузовик приходит и заряжает. Луч надежды зажегся у Гаса в глазах, когда он повернулся к хозяину снова. — Пропан? Может это быть пропан? Слышали ли вы это слово, сэр? Сам не свой от нежелания говорить хоть что-то определенное, фермер все же вынужден был признать: — Что-то вроде. — Это он, потому что пропан — единственный применимый на севере вид сжиженного газа, бутан при низких температурах не испаряется. Это обнадеживает… Я хочу приобрести этот бак и арендовать вашу повозку с лошадью, чтобы перевезти его ко мне. Что вы на это скажете, сэр? — Нет. — Я заплачу вам сто долларов. — Ну и что? — Я заплачу двести. — Дайте глянуть. Гас немедленно вынул бумажник; банкноты шлепнулись на стол. Голова и борода качнулись с совершеннейшей определенностью: нет. — Колониальные бумажки. Я такие не беру. Канадские зеленухи или стерлинги, выбирайте… — У меня нет ни тех ни других. — Ну и не продам. Гас не собирался ни уступать, ни капитулировать перед этим замшелым хлеборобом; человек, который покорил океан, не мог признать, что потерпел поражение от мирного аборигена пашен. — Тогда давайте меняться. — Чо даете? — Вот это. — Одним движением Гас отстегнул с руки часы и со значением поводил ими перед лицом собеседника. — Стоят двести тридцать семь долларов, водонепроницаемые, четыре стрелки, семь кнопок… — Беру часы. — …противоударные, самозаводящиеся, показывают день недели и число месяца, отбивают время, если вот эту кнопочку нажать, — крохотный колокольчик прозвонил шесть раз, — имеется микрорадио, постоянно настроенное на государственную синоптическую станцию, которая даст прогноз, если вот эту кнопочку нажать… — «…малым аппаратам запретительное предупреждение — снег и ветер штормовой силы…» Гас будто и не слышал сводку. Стоял в тишине, протягивая обладающие такой массой полезных достоинств часы, пока узловатая натруженная рука не поднялась с величайшей нерешительностью и не коснулась их, благоговейно трепеща. — Вот это сделка! Потом был грубый надсадный труд, который несколько заглушил боль и ярость от бессильного ожидания, — борьба с тяжелым баком при свете керосинового фонаря, погрузка на телегу; потом запрягали упрямую скотину, как-то выбрались на дорогу, дальше что было сил толкали свое хозяйство через вспаханное поле к ярко освещенному геликоптеру, где поджидавший Джонс, стоило его окликнуть, сразу высунул голову из открытого люка. — Нашел неисправность, сэр. Все очень странно, ведь я сам заполнял баки. Теперь они пусты, а индикаторы каким-то образом поломались так, что могут показывать только предельное заполнение. Это может быть лишь… — Диверсия. Но у меня тут есть кое-что взамен. Пропан — возможно, его хватит до базы в Гандере. Было делом нескольких секунд открыть крышки моторного отсека и обнажить громоздкие топливные баки геликоптера. Джонс, плюнув на ладони, взялся за ящик с инструментами. — Нам придется вытащить их, потому что перелить горючее невозможно. Если вы возьметесь за верхнюю гарнитуру, я возьму на себя зажимы внизу, и тогда мы его снимем быстрее, чем вы успеете сказать «Рослланэргч-ругог». Работали споро; металл звенел о металл, и кроме этого не было иных звуков — разве лишь редкие приглушенные ругательства, когда гаечный ключ срывался и в кровь сдирал кожу с костяшек пальцев. Наконец баки были освобождены и вывалены на землю, после чего, надсаживаясь еще пуще, они взгромоздили привезенный Вашингтоном бак на освободившееся место. — Грузовик вернет вам бак и заберет эти, — сказал Джонс и получил в ответ неохотный кивок. Новый бак пришлось закрепить ремнями. Потом возникли сложности при присоединении фитинга к его клапану. Но в течение часа работа была сделана, последние гайки затянуты, металлические крышки возвращены на места. Пока шла работа, ветер усилился, а скоро и первые хлопья снега замелькали в лучах фонаря. Гас заметил их, но смолчал; пилот работал так быстро, как только мог, но Гас все же кинул взгляд на свое запястье, и лишь тогда вспомнил, что часов уже нет. Наверняка еще было время. По слухам, новый реактивный «Веллингтон» мог дать более 600 миль в час. Должно быть еще время. Затем работа и впрямь закончилась, последние задвижки задвинуты, последняя проверка проведена. Они поднялись по лестнице, свернули ее; щелкнул переключатель, и громадная машина задрожала и заревела, вновь возвращаясь к жизни. Джонс зажег посадочные огни, и в их мощном сиянии стало видно, что снег повалил гуще, что перепуганная лошадь лягает копытами повозку, потом в панике пропадает с глаз, что фермер гонится за ней с криком; а винты вращались — быстрее, быстрее, пока геликоптер не рванулся вверх, прочь, в ослепляющий шторм. — Приборы в порядке, — сказал Джонс со спокойной уверенностью. — Здесь нет ничего выше пятисот футов, ровное поле и мы, так что я буду держаться на тысяче, незачем попусту жечь горючее, залезая выше. Идти по лучу, посматривать на альтиметр — и с этим все. С этим было не все, ибо погода ухудшалась с каждой минутой и с каждой милей, пока наконец ураган не закрутил огромную тушу геликоптера, как сухой лист. Только мастерство и молниеносная реакция пилота позволяли им выдерживать курс; несмотря на внешнее спокойствие Джонса, промокший воротничок рубашки неопровержимо свидетельствовал, что работа была не из легких. Гас молчал, плотно держась за подлокотники кресла, глядя на вихри снега, крутящиеся в золотых конусах света фар, и старался не думать о минутах, которые улетали так быстро. Время еще было, время должно было быть. — Посмотрите, посмотрите-ка сюда! — радостно крикнул Джонс и, улучив момент, показал на шкалу радиомаяка; стрелка кружилась, будто обезумев. — Сломан! — Вовсе нет! Это значит только, что мы над маяком, над аэродромом. Держитесь крепче, я иду вниз. И он действительно пошел вниз — камнем к невидимой земле; а стрелка альтиметра моталась из стороны в сторону, и снег валил стеной. — Вы что-нибудь видите, капитан? — Снег, только снег и тьма… стоп… момент… есть! По левому борту какие-то огни, и еще… больше… под нами! — Гандер! Ребята пришли нам на помощь — и очень вовремя. Сидите крепче, сейчас не лучшая погода для маневрирования. И все же он сманеврировал. Падение, стремительная работа с рычагами и дросселем, которая не дала им упасть, медленное снижение, затем снова падение — и дребезжащий, глухой удар; они приземлились, и двигатель замер, когда дроссель наконец был полностью закрыт. — Я никогда не забуду того, что вы сделали, Джонс, — сказал Вашингтон, горячо пожимая руку пилоту. — Обычная служба в ВВС, капитан. Рад был встретиться с вами. Теперь вы победите. Победит ли? После короткой пробежки сквозь буран в тихую гавань отапливаемого помещения и поспешного знакомства с офицерами Вашингтон ощутил общую неловкость; люди избегали смотреть ему в глаза. — Что-то не так? — спросил он командира авиабазы. — Боюсь, что да, сэр. Я сомневался бы по поводу возможности взлета в такой ураган, но это, в принципе, возможно, и взлетную полосу сейчас можно очистить от снега, тут нет проблем. Но дело в том, что ветер — а он при порывах достигает сотни миль в час — подбросил «Веллингтон» и повредил его шасси. Ремонт ведется, но не думаю, что он будет закончен до полуночи, это самое раннее. И мы все-таки успели бы в Лондон в срок, но, если ураган не ослабеет, — а метеорологи говорят, что нет, — ко времени завершения ремонта взлетная полоса будет совершенно забита снегом. Таковы обстоятельства, сэр, и я от всей души прошу у вас прощения. Гас что-то говорил в ответ — сам не зная что; потом с благодарностью взял предложенную ему кружку дымящегося чая. Он заглянул в нее — и увидел крушение, и испил бездну отчаяния. Летчики чувствовали его состояние и старались занять себя хоть чем-нибудь, чтобы оставить Вашингтона наедине с собой. Это был страшный удар! Так близка была победа, так много было затрачено усилий, так много препятствий преодолено — и быть вот так остановленным в самый последний миг! Стихии помешали ему там, где даже диверсии не смогли. Горькие мысли охватили Вашингтона; он словно впал в забытье, и офицер, который вот уже несколько минут стоял перед ним навытяжку, оставался им не замеченным. Вашингтон поднял лицо, на котором поражение оттиснуло свою, казалось, неизгладимую печать, и, увидев наконец ждущего человека, овладел собой; теперь его чувства не были видны никому. — Я Кларк, сэр, капитан Кларк. Простите, что вторгаюсь, но у меня есть кое-что… что может рассматриваться как предложение. Он был худощавый, чуть лысоватый, носил очки в золотой оправе и казался очень чистосердечным. Его речь еще хранила мягкость и раскатистое «р» его девонширской юности, но сейчас в нем не было ничего от провинциала. — Пожалуйста, говорите, капитан Кларк. Сейчас любое предложение как нельзя кстати. — Если бы я мог показать, было бы проще. Не хотите ли пойти со мной? Через несколько крытых переходов они прошли в другой корпус; снег и ветер не залетали сюда, и свободный проход был возможен в любую погоду. Теперь они оказались в чем-то вроде лаборатории с массой проводов и электроприборов на подставках, но главенствовал здесь огромный аппарат втемном кожухе, громоздившийся вдоль одной из стен. Через стеклянные оконца в передней панели, изготовленной из красного дерева, виднелись ходившие ходуном латунные шестерни и штоки. Кларк легонько похлопал полированное дерево, и в жесте его сквозила нескрываемая любовь. — Машина Брэббеджа,[9] одна из наиболее крупных и сложных, существовавших когда-либо. — Она великолепна, — с искренним восхищением ответил Гас, на какой-то момент забыв о своей беде. — Я никогда не видел таких огромных. Думаю, у нее очень большой объем памяти? — Как вы можете убедиться, более чем достаточный для наших потребностей. Немного театральным жестом он откинул дверцу, продемонстрировав вереницы медленно вращающихся серебристых дисков, испещренных множеством мелких отверстий. В них, пощелкивая, то и дело заскакивали касавшиеся дисков металлические пальцы на стержнях. Слышался постоянный, негромкий металлический шелест, сопровождаемый каким-то шипением и временами лязгом. В этом концерте Кларк, должно быть, уловил некую фальшивую ноту; он наклонил голову набок, прислушиваясь, а затем открыл соседнюю панель и снял с подставки масленку. «Прекрасная машина, но требует присмотра», — с этими словами он подлил масла в подшипник кулачкового толкателя, ходившего взад-вперед по гладкой латунной поверхности причудливого эксцентрика. — Сейчас выпускают полностью электрифицированные машины Брэббеджа и называют их компьютерами — будто в названии дело; они значительно меньше по размерам, но полны дефектов. Нет, вы дайте мне добрый надежный металл… хоть у нас и бывают проблемы с люфтами в зубчатых передачах. — Это все, конечно, очень интересно… — Пожалуйста, простите меня, Вашингтон! Хотя какое тут может быть прощение… я отвлекся немного, страшно сожалею. — Он выронил масленку; засуетившись, поднял ее, вернул на подставку, закрыл панель и указал на противоположную дверь. — Если угодно, теперь, когда вы увидели «брэббеджа», прямо сюда. Это, вероятно, заинтересует вас больше. Так оно и случилось. За дверью был громадный ангар, в центре которого высилось гигантское копье ракеты. Футов пятьдесят или больше в длину, шесть футов в поперечнике у основания — изящная, полированная, строгая, иссиня-черная и блестящая. — «Черный рыцарь», наша лучшая и мощнейшая ракета. Абсолютная надежность. Чрезвычайно эффективный двигатель на жидком горючем — смесь керосина с перекисью водорода. Очень чувствительная система управления. Во время полета посылает назад радиосигналы, они обрабатываются машиной Брэббеджа, которую мы только что видели, так что коррекции курса могут проводиться незамедлительно. С этой ракетой мы добились больших успехов в осуществлении экспериментальной программы, которая вскоре, возможно, станет обычной практикой. Почтовое ведомство, как вы легко можете понять, крайне заинтересовано в установлении линии ракетной почты между нами и Кройдоном. У них там есть один из этих электрических компьютеров, он начинает принимать сигналы «Черного рыцаря», как только тот проходит над Атлантикой, и ведет его дальше, выключает двигатели, опускает на парашюте и тому подобное… Тут его голос мучительно запнулся, потому что Вашингтон, медленно повернувшись, пристально уставился на него тяжелым взглядом. Когда Кларк заговорил вновь, речь его стала торопливой, он часто сбивался. — Нет, выслушайте меня, пожалуйста, это экспериментальная программа, не более. Постоянную переброску в такую даль почта, может, и выдержит, кто знает. Колоссальное ускорение. Может, для человека оно смертельно. Правда, во время последнего эксперимента мы послали шимпанзе Дэйзи, прелестное создание, сейчас она в зоопарке Риджент-парка и ни секунды не выглядела хоть сколько-нибудь травмированной. Когда там ее вынули из ракеты, она тут же уплела целую пригоршню бананов. — Если я не ослышался и то, что вы говорите — правда, то, Кларк, я к вашим услугам. Если вам нужен доброволец, чтобы пересечь океан на этом бенгальском огне, то вот он, доброволец. Но только если она доставит меня на место к девяти утра. Именно это и имел в виду девонширский инженер, и чем больше он объяснял, тем больше убеждался Гас, что победу еще можно вырвать из почти уже сжавшихся когтей неблагодарной судьбы. Были приглашены другие инженеры и командир базы, провели совещание, затем по радио связались с Лондоном и посовещались сызнова, наконец никто больше не говорил «нет», возобладали говорившие «да» — и вот уже не осталось ничего иного, кроме как взяться за это беспрецедентное, удивительное дело. Стоило немалого труда все успеть подготовить в течение нескольких оставшихся часов — но это было сделано. Арктический ураган снаружи, завывая, с бессильной яростью бился в стены здания, а внутри люди суетились вокруг машины, которой суждено было победить его, этот ураган, победить время и пространство, перенеся пассажира из Нового Света в Старый за несколько минут. Ракета была заправлена и подготовлена, прозвонены все ее сложные схемы, а высоко наверху механики установили тем временем прорезиненную прокладку и накачали внутрь необходимое количество воды. — Это секрет, — объяснял Кларк, а глаза его за перепачканными стеклами очков увлеченно горели. — Амниотическая жидкость,[10] естественный амортизатор секрет, известный природе испокон веку; просто, чтобы взять, надо знать места, где смотреть. Вот мы и посмотрели, и увидели, и теперь пользуемся этим секретом. Как вы знаете, сила гравитации равна одному g — это здесь, на Земле, на ее поверхности. Ускорение и гравитация кажутся идентичными, или даже, как утверждает один частенько бывавший в Оксфорде малый из Германии, Эйнштейн, они и впрямь идентичны. Мы увеличиваем ускорение до двух g — и нам не по себе, до трех g — и мы начинаем страдать, а при пяти-шести g происходят страшные вещи смерть, остановка сердца, выпадение зрения, ужасно! Но, будучи помещенными в жидкую среду, наши подопытные животные — обезьяны главным образом подвергались перегрузкам до пятидесяти g и оставались живы-здоровы и невредимы. Вот этим мы как раз и заняты в данный момент. Можете назвать это, он коротко рассмеялся, — космолетающим материнским чревом. — Всю дорогу под водой? Надеюсь, задерживать дыхание не придется? — Это было бы невозможно… А, вы дурака валяете, капитан Вашингтон? Ну конечно, дорогой мой! Нет, разумеется, вам будет вполне удобно. Вода может быть холодноватой, но на вас будет водонепроницаемый костюм и кислородная маска. Действительно, будет удобно. Вряд ли это можно назвать удобным, подумал Вашингтон, когда заботливые руки помогли ему опуститься в его космическую ванну. Он погрузился с головой, пристегнулся ремнями, как ему велели, и медленно, осторожно вдохнул воздух маски. Все это было очень интересно, хотя он и поволновался слегка, когда исковерканные преломлением лица и руки над ним пропали, скрытые конусом носового обтекателя, с лязгом скользнувшим на место. Вода не глушила звуки, и он мог слышать скрип и скрежет металла — затягивали болты. Затем — тишина. Это было хуже всего — ждать в темноте и одиночестве. Один, совсем один такого в жизни с ним не бывало — заброшен на острие этого столба, наполненного дремлющим жидким огнем. Ожидание. Он мог представить себе откатывающуюся на роликах крышу, предстартовую проверку, зажигание, идущее по этапам. Ему сказали, что все займет несколько минут, но он не представлял, что настолько утратит чувство времени. Минуты прошли — или часы? Нет ли неполадок? Не произошла ли авария? Выберется ли он отсюда или изжарится на вершине пылающей колонны? Воображение разыгралось вовсю, и, будь у него возможность, он закричал бы во весь голос, так велико было напряжение в эти секунды. Затем появился звук; вой, отчаянный вопль — так, вероятно, кричат души грешников в аду, в своей вечной агонии. Он почувствовал, как волосы у него встают дыбом, и только потом сообразил, что это всего лишь высокоскоростные насосы погнали горючее в камеру сгорания. Полет начинался! И едва до него это дошло, возник отдаленный грохот, рев, который быстро достиг фантастической силы; уши, казалось, готовы были лопнуть, он зажал их руками, и тут что-то невидимое навалилось ему на грудь. Взлет! Долго, неимоверно долго продолжалось это давление — и вдруг исчезло; двигатели смолкли. Ракета находилась в свободном полете и начала снижение. За те бесконечные минуты, пока двигатели работали, ракета проделала путь через ураган, пробила атмосферу и стратосферу и теперь, когда вокруг не было и следа воздушного одеяла Земли, описывала широкую дугу в космической пустоте. Атлантика была в сотне, в двух сотнях миль внизу — а впереди была Англия. И компьютер в Кройдоне, маленьком сонном пригороде Лондона, электрифицированная машина Брэббеджа, менее надежная, чем механическая; Гас надеялся только, что хотя бы на этот раз увлеченный капитан Кларк окажется не прав относительно достоинств здешней машины. С момента начала снижения его сердце стало биться медленнее, он ощутил покой и даже радость. Вне зависимости от исхода это путешествие останется в памяти — что-то вроде современной версии написанного известным французом романа о путешествии вокруг света в восемьдесят дней; герои пользовались там всевозможными видами транспорта. И вот он здесь, и у него транспорт, о котором достойный мистер Верн не мог и мечтать. Игра действительно стоила свеч. Именно в этом расслабленном состоянии духа он ощутил, что уже находится во власти местной машины, и, успокоившись, улыбнулся собственным мыслям. Теряя теперь высоту над Сурреем, ракета маневрировала, выходила на цель, снижалась и наконец с резким треском выпустила парашют. Был внезапный толчок, вызванный скорее всего тем, что парашют раскрылся, и вскоре — еще один; и в чем Вашингтон был уверен, так это в том, что после второго толчка ракета перестала двигаться. Добрался? Подтверждение последовало быстро. Лязг, удар, затем еще один, и еще, и снова скрежет металла. Через мгновение носовой конус пропал с глаз; вместо него Вашингтон увидел смутные пятна лиц на фоне сверкающего голубого неба. Ну конечно! В своем стремительном путешествии он перелетел в день. Распрямляясь, он поднял лицо над водой, сорвал маску и вдохнул ароматный, сладкий, теплый воздух. Веселое лицо, неровные зубы, обнаженные широкой улыбкой, гаечный ключ в руке; ниже — суровое лицо под голубой форменной фуражкой; рядом — картонный прямоугольник. — Таможенная служба Ее Величества, сэр. Вот список предметов, считающихся контрабандой, и предметов, облагаемых пошлиной. Есть ли у вас что-либо для заявления в декларации? — Ничего. У меня нет багажа. Сильные руки помогли ему перейти на верхнюю площадку колесной платформы, стоявшей рядом с ракетой. Внизу — белый бетон, зеленые деревья, ждущие люди, далекие приветствия. Он повернулся к таможеннику. — Могу я узнать, который теперь час? — Ровно без четверти девять, сэр. Есть ли время? Сколько отсюда до вокзала в Лондоне? Десять-двенадцать миль, по крайней мере. Оттолкнув поддерживающие руки, он рванулся к веревочной лестнице и буквально съехал на землю; но внизу на мгновение застыл, потому что, повернувшись, увидел перед собою знакомую громадную фигуру. — Боевой Джек! — Он самый. Поторапливайтесь теперь — и, возможно, вы добьетесь своего. Тут одежда — он сунул Гасу в руки бумажный пакет, одновременно подталкивая капитана к странного вида автомобилю, задним ходом подруливавшему им навстречу. — Это Луиджи Молния, Луиджи Ламбретта, точнее. Он классный водила, хотя и макаронник. Теперь садитесь, и ходу отсюда. — Рад встрече, синьор, — сказал шофер, когда Гас прыгнул в пустую кабину и сиденье сразу ударило его по спине. — Эта машина победила в гонках «Миль-Миглиа», так что не беспокойтесь. Дуэсэнто, двести лошадиных сил, мы полетим как ветер. Паровая турбина на газолине, охлаждается фреоном. Полиция предупреждена, дороги очищены на всем пути до моста Путни и дальше. Чудный денек для езды. Они ревели, они гнали, они неслись по дороге, и только резина протекторов жалобно завизжала, когда они юзом вывернули на Лондонскую дорогу при скорости больше ста миль в час. Стремительно мелькали сдерживавшие толпу «бобби», развивающиеся флаги; праздник чувствовался во всем. Червяком извиваясь на тесном сиденье, Гас ухитрился стащить мокрый костюм; встречный ветер вырвал его из рук и бросил куда-то за горизонт. Разворачивая пакет, Гас старался быть осторожнее. Он извлек исподние, в обтяжку, штаны до колен, рубашку, галстук, пиджачный костюм, здесь же лежали крепкие ботинки. Гас выбился из сил, пока надевал все это, но победил, и даже узел на галстуке вышел вполне приличный. — Время? — громко спросил он. — Одна минута десятого, синьор. — Тогда все пропало… — Еще нет, синьор, — с ревом вылетая на мост Путни при скорости сто тридцать пять миль в час, ответил Луиджи Молния. — Все улажено, я говорил по телефону. Вся Англия на вашей стороне, даже сама королева. Она отложила свой отъезд из Букингемского дворца. Необыкновенная женщина! Сейчас она не спеша следует на вокзал в конном экипаже. Ничего еще не потеряно. Победит ли он? Или все эти нечеловеческие усилия завершатся провалом? Теперь все было в руках богов, и оставалось надеяться лишь на то, что они ему улыбнутся. Тормоз, акселератор, протяжный визг резины, вбок, по узким улочкам, резкий поворот баранки, чтобы спасти жизнь бездомной собаки, очередной поворот за угол — и вот вокзал. Вниз по скату к платформе, с другой ее стороны правительственный вагон, пустой. Поезд трогается. — Не бойтесь, дотторе, Луиджи Молния не подведет! Трубно хохоча, крутя одной рукой могучие усы, бесстрашный водитель бросил свою кроваво-красную машину прямо на платформу; путевые чиновники и провожающие брызнули в стороны; обгоняя поезд, машина летела вдоль него, все ближе, чуть сбавила ход; когда от колес до края платформы оставались какие-то дюймы, уравняла скорость со скоростью поезда и пошла так, вплотную к открытой двери вагона. — Не угодно ли вам перейти, синьор, конец платформы приближается быстро. В мгновение ока Гас вскочил на сиденье, перешагнул на округлый капот гоночной машины и, опираясь одной рукой о голову водителя, протянул другую навстречу руке, тянущейся к нему из вагона; вцепился, прыгнул и, оглянувшись, с ужасом увидел, как водитель ударил по тормозам, машину занесло, закрутило и швырнуло на фонарный столб в конце платформы. Но сам водитель на прощание махал рукой и что-то радостно кричал из дымящихся обломков. — Сюда, сэр, — сказал проводник хладнокровно. — Место для вас забронировано.
Последние комментарии
6 часов 20 минут назад
6 часов 40 минут назад
7 часов 6 минут назад
7 часов 10 минут назад
16 часов 40 минут назад
16 часов 44 минут назад