Восемь минут [Ю Гусев] (fb2) читать постранично

Петер Фаркаш Восемь минут

Повесть

Перевод с венгерского и вступление Ю. Гусева

«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте». Это двустишие, завершающее знаменитую шекспировскую трагедию, знают даже те, кто и Шекспира-то, может быть, не читал. Оно запоминается не только своим благозвучием, но и парадоксально-афористическим выражением грустного и восторженного преклонения перед прекрасным феноменом великой и чистой любви, которая сильнее всего. Даже смерти.

И вот перед нами повесть, которая — печальнее «Ромео и Джульетты». Это — повесть о них же, но не умерших в юности, а благополучно доживших до… скажем прямо: до старческого маразма.

Старик и Старуха, герои повести венгерского писателя Петера Фаркаша, живут как бы по инерции. Активная стадия их жизни осталась далеко позади, интеллект давно угас, угасает память, исчезает интерес к окружающему миру, к событиям, которые в нем происходят, к обществу, даже к собственным детям. Их бытие ограничено набором самых элементарных функций и состояний: сон, еда, опорожнение, снова сон, снова еда… И все же это бытие нельзя назвать растительным. Ибо в нем сохраняется то, что сделало такой величественно прекрасной историю веронских влюбленных. Сохраняется, став частью, даже стержнем их личности, высшее, если угодно, божественное начало, освещающее их однообразные дни, — любовь. Она дает им возможность поддерживать и спасать друг друга на краю небытия, дает им ощущение полноты жизни, дает им — счастье.

Да, одна такая пара известна нам и из античной мифологии: Филемон и Бавкида, которым боги позволили совместить старость с идиллией любви. Но повесть П. Фаркаша — не миф, не сказка: он рисует двух таких супругов в контексте современной, знакомой, осязаемой жизни. Тем самым как бы обнадеживая читателя: пускай жизнь человеческая бренна и коротка, пускай ее омрачают невзгоды, беды, болезни, пускай на закате дней многим из нас придется, видимо, познакомиться с джентльменами по имени Паркинсон, Альцгеймер, да мало ли их еще. Но жизнь и тут, на краю, на излете, может быть светлой, даже одухотворенной.

Петер Фаркаш родился в 1955 году в Будапеште. Работая журналистом, примкнул к движению демократической оппозиции, издавал самиздат. С 1982 года живет в Кёльне. Однако остался венгерским писателем; его художественная проза издается не только в Германии, но и в Венгрии.

^{Если вдруг — в одно неуловимое мгновение — наше Солнце погаснет, мы еще целых восемь минут не узнаем об этом. Потому что лучам Солнца нужно восемь минут, чтобы достичь Земли.}

Ю. Гусев

Большим и указательным пальцами Старуха взяла с блюдца кубик масла, подняла его и стала удивленно разглядывать. Старик осторожно коснулся ее запястья. Старуха вздрогнула и обернулась к нему. Старик жестом показал ей, что масло надо положить на разрезанную булочку. Старуха опустила масло на хлеб, и Старик плоскостью ножа размял кусочек на мягкой поверхности булки. Старуха подняла бутерброд ко рту, откусила ту часть, которая была намазана маслом, и принялась жевать, благодарно глядя на Старика. Он почувствовал, как в груди его поднимается теплая волна, согревая кожу лица и горла. Волна эта в какой-то момент смыла само его «я», унесла ощущение собственного тела; все, что некогда было им, сейчас полностью, без остатка, растворилось в прозрачном Старухином взгляде. На мгновение он утратил способность шевелиться; но, когда Старуха вновь беспомощно посмотрела на него, он пришел в себя и аккуратными движениями размял на обкусанной булочке следующую порцию масла… Спустя минуту-другую Старуха вдруг перестала жевать и, отведя от Старика взгляд, замерла, уставившись куда-то в пространство. Старик досадливо передернулся — но лишь внутри, в душе: Господи, только не сейчас, не за завтраком! Надо же ей обделаться именно в этот момент! К этому он не мог привыкнуть никак.

У Старухи просто пропала память. Так бывает, когда в театре решают освободить реквизиторскую: из нее, сразу ли, постепенно ли, исчезают костюмы, задники, бутафория, всякие сценические аксессуары… Но подобно тому, как ни один, даже средней руки актер никогда не забудет шороха шелка, тафты, сукна, бархата, полотна, других тканей, их ощущения в пальцах, не забудет запаха папье-маше, клея, фанеры, опилок, звона хрустальных бокалов и музыкальных шкатулок, света софитов, в котором движущиеся фигуры словно осыпаны мелькающими блестками, а главное, не забудет мгновений обморочного страха перед выходом на публику, — так и тело Старухи продолжало хранить память об исчезнувшем реквизите канувших в прошлое лет. Однако уже довольно давно воспоминания эти, в соответствующем сцено- и хореографическом оформлении, вызывались к жизни не разумом, но лишь инстинктами и рефлексами. Старуха помнила не мозгом, а носом, нёбом, кончиком языка, ушами,