Перекрестки судеб. Леся и Рус (СИ) [Лана Черная] (fb2) читать онлайн

Глава первая: Леся.

Ещё тринадцать шагов, и мы с тобой на крыше…

Я знаю, ты любишь слушать и молчать…

Сергей Бабкин «Больно».

Напевая под нос, выбираюсь из такси, с наслаждением вдыхаю теплый майский воздух. Очередное дело закрыто, и новая победа пополняет персональный счет. Непростая, стоившая кучи бессонных ночей, но все-таки победа. И бутылочка красного вина, припрятанная в холодильнике, ждет своего часа и компании, чтобы отпраздновать. Задираю голову: в моих окнах темно. Муж снова на дежурстве. Вздыхаю. Придется пить одной. Но улыбка по-прежнему играет на губах. Сегодня ничто не испортит мне настроения.

Лифт поднимает меня на тринадцатый этаж. Двери с тихим шорохом разъезжаются, выпуская меня на площадку. Здесь всего одна квартира, переделанная из двух поменьше. На темной двери блестит номер «13», а под номерком — крафтовый конверт, перетянутый красной лентой. Небольшой, золотисто-коричневый с черными буквами, стилизованными под китайские иероглифы и складывающимися в одно-единственное: «Ксане».

Замираю перед дверью с ключами в руке, не решаясь ни тронуть этот конверт, ни открыть дверь и войти внутрь. Улыбка стекает с губ, как будто и не было, ломается усмешкой. Накатывает усталость. И прошлое замирает за спиной мрачной тенью. Столько лет прошло, а ничего не изменилось. И страшно по-прежнему каждый раз, когда вижу этот конверт и эти буквы…имя. Как будто он рядом. Совсем близко. Настолько, что конверт пропах ним. Разум нашептывает, что это всего лишь парфюм и неуемная фантазия одного сумасшедшего, но сердце срывается с тормозов, разгоняясь до предельных цифр за считанные секунды. Сердце не желает слушать разумные доводы. Глупое сердце помнит вовсе не страх. А я ничего не хочу помнить.

— Тебя нет, — внезапно просевшим голосом. — Ты никогда не вернешься в мою жизнь. Тебя нет…

На выдохе срываю конверт. Развязываю ленту. Внутри – пестрая фотография ночного города, а на обратной стороне тем же почерком: «Ещё тринадцать шагов, и мы с тобой на крыше…»

Короткий смешок срывается с губ, но горло внезапно сдавливает тисками. Оборачиваюсь к тонущей в полумраке лестнице. Здесь действительно всего тринадцать шагов. А за металлической дверью – крыша. Сжимая в руке конверт, поднимаюсь по ступеням, тяну на себя дверь. И глупое сердце ликует, пойманной пташкой бьется в груди.

Ночь встречает теплым ветром, светом неоновых огней города и тихой музыкой, растекающейся под открытым небом. Любимая группа, под которую я когда-то танцевала на такой вот крыше. Снимаю туфли, оставляя их на пороге, и босыми ногами иду вперед. Здесь никого нет. Только гитарное соло и пробирающий до мурашек мужской голос. Трек за треком утягивая туда, куда нет возврата. И кресло-качалка с пледом, оставленные у самого парапета, как нельзя кстати. Как и бутылка вина с одним бокалом.

— Псих, — усмехаюсь, читая этикетку на темной бутылке: Chateau Mouton Rothschild 1945. Одна такая бутылка стоит как две моих квартиры. Сейчас я это знаю. А двенадцать лет назад, сидя на крыше и слушая фанк, я наслаждалась незабываемым букетом с нотами шоколада, малины и изюма, даже не подозревая, каких огромных деньжищ оно стоит. Как и о том, что тот, кто меня спаивал – отдал за эту бутылку все, что имел.

Но сегодня я не буду его пить. И возвращаться в прошлое тоже не буду. Я ставлю бутылку обратно, выключаю музыку и ухожу, старательно игнорируя неудержимое желание вернуться и просидеть в кресле до самого утра. А сердце, то самое сердце, что гонит по венам кровь, вдруг воет раненым зверем и больно ударяется о ребра, словно мечтает разбиться. Нет. Не сегодня. В аптечке есть чудодейственное средство от любой боли. Всего две таблетки снотворного и все стирается в черноте сна.

Но у Бога отвратительное чувство юмора, потому что с утра я стою на пороге своей кухни, еще не проснувшаяся, и смотрю на ту самую бутылку вина, что осталась на крыше вчера. Рядом на столе лежит диск с любимыми песнями, плед брошен на стул рядом. И конверт, подписанный той же рукой, подпирает темную бутылку.

Горло ледяные пальцы сжимают, и я царапаю кожу, пытаясь вдохнуть. Судорожно хватаю ртом воздух, но его так мало. Будто выкачали весь. Словно в вакууме стою. И рот раскрываю. А ноги не держат. Руки дрожат. Я по стеночке сползаю на пол, не отрывая взгляда от кухонного натюрморта. Смотрю. Смотрю. И дышу. Рвано, с надрывом, но дышу. А воздух раскаленной лавой кажется, обжигает. Еще немного и задохнусь. Встать не могу, пошевелиться, даже взгляд отвести. И что-то внутри натягивается до звона в ушах. Тянет, вибрирует, не позволяя дышать полной грудью. Как будто веревкой перетянули легкие, и с каждым судорожным вдохом узел затягивается все туже.

Он не просто наглым образом вошел в мою жизнь снова, он проник в мой дом. Он следит, изучает, знает каждый мой шаг. Зачем? Зачем он снова появился? Зачем выжил? Почему просто не исчез? Не умер, в конце концов? И боль завыла раненым зверем, когтями полоснула по сорвавшемуся в галоп сердцу. Умереть?

«Неужели ты действительно этого хочешь, Ксанка?!»

Злой голос звучит так громко, что я невольно вздрагиваю, вскинув голову. Никого нет рядом. Только призраки прошлого, чтоб его. Подтягиваю ближе колени, обнимаю их руками.

Умереть…

Тогда я хотела умереть, стояла на краю крыши, раскинув руки и подставив лицо ветру и встающему солнцу. Это казалось так легко – просто сделать шаг. А он стоял за моей спиной и молчал. Я каждым позвонком ощущала его присутствие: рваное дыхание, громкий перестук сердца. Он задал всего один вопрос, когда я почти решилась отпустить себя на свободу. Всего один вопрос и я поняла, что не хочу этого. Не хочу быть размазанной по асфальту бесформенной кучей костей и кожи. И я вернулась к нему на крышу. И только тогда поняла, как сильно он перепугался за меня. Он ругался матом, встряхивая меня как безвольную куклу. А потом поил вином и выслушивал мои откровения.

Он спас мне жизнь, а я все эти годы мечтала лишь об одном: чтобы он навсегда исчез из нее.

И сейчас мечтаю об этом, несмотря на глупое сердце, что грустной флейтой плачет за грудиной. Я делаю глубокий вдох, усмиряя рваную боль, медленно выдыхаю. Снова и снова, пока сердце не начинает стучать ровно, как билось все эти годы. Мне дорога моя жизнь. Она мне нравится, и я не хочу ничего менять. Не хочу оглядываться в страхе, что этот мужчина стоит за моей спиной. Не хочу бояться возвращаться домой. Просто жить, как делала это прежде.

Выдыхаю, собирая себя в сжатые кулаки, поднимаюсь. Самое правильное – просто выбросить этот натюрморт к чертям. Сгрести все в мусорное ведро и забыть. Но вместо этого я выверенными движениями складываю плед: вдвое, и снова вдвое и еще, — пока он идеальным квадратом не умещается на табурете. И только после этого распечатываю конверт. Внутри очередная фотография. Сколько их уже меня? Два десятка, три, сотня? Я никогда не считала, просто складывала в картонную коробку и засовывала в самый темный угол кладовки и никогда не заглядывала туда – разве что пополнить коллекцию новым снимком. Зачем? Не знаю до сих пор. Даже сердце больше не рвется в груди, ровным пульсом растекаясь по артериям.

А сейчас я смотрю на фотографию загородного дома из стекла и камня и не верю собственным глазам. Его дом. Его мечта, превратившаяся в навязчивую идею. Много света, никакого города – только горы и море. И среди этой красоты – дом с панорамными окнами, впитывающими солнечный свет. Дом, ставший продолжением горного склона. Большой и уютный. Для его семьи.

— Ты все-таки построил его, — выдыхаю, большим пальцем оглаживая фото.

И страх смешивается с чем-то терпким и давно забытым.

Значит ли это, что у тебя теперь есть семья? И что теперь ты будешь счастлив без меня? Что я смогу, наконец, просто жить?

Слова на обороте дают ответы на мои невысказанные вопросы, только совершенно не те, которые я бы хотела услышать. Впрочем, на обороте всего лишь адрес и « Не забудь запереть за собой дверь, Ксана».

Облегчение подкашивает колени. Я просто забыла закрыть дверь вчера вечером. Но ведь это не отменяет тот факт, что он приходил. Он был в моей квартире, на моей кухне и в спальне наверняка был. И…

Румянец заливает щеки, а злость сбивает с ритма только успокоившееся сердце. Сколько он пробыл здесь? Как долго наблюдал за мной, спящей? И почему я ничего не почувствовала? Не услышала?

Страх скручивает в тугой узел живот. Я откладываю фотокарточку и возвращаюсь в спальню, лихорадочно отыскиваю номер мужа в телефоне.

Корзин отвечает после третьего гудка.

— Нам нужно поменять замки, — бросаю вместо приветствия, вымеряя шагами спальню. И сердце грохочет внутри, норовя сломать ребра. Так сильно и неожиданно больно, что срывается и дыхание.

— Леся, что случилось? — настораживается муж. — Ты в порядке? Я сейчас приеду, слышишь?

— Нет, — резко отвечаю и тут же ругаю себя за панику. Что я, в самом деле, как маленькая? Качаю головой и прикрываю глаза, пытаясь унять разламывающее грудную клетку сердце. Ну что опять? Чего ты бунтуешь на этот раз?

— Леся? Леся?!

— Не нужно приезжать, — уже спокойнее. Вспомнила, что у него сегодня днем сложная операция и ему нужно отдохнуть, потому что ночью пришлось дежурить внепланово – коллега заболел. Корзин говорил вчера как раз перед судебным заседанием, а я забыла. Все вылетело из головы, когда привет из прошлого увидела. — Все в порядке. Я просто снова забыла запереть дверь.

— Леся, елки-палки, — возмущается Корзин. — Ты же взрослая женщина. Адвокат. И такая рассеянная. Может, тебе врачу показаться? Давай, я…

— О нет, — отмахиваюсь от очередной порции заботы. — Никаких врачей, Корзин, иначе мы с тобой поссоримся.

Муж вздыхает. Только от его вздоха биться головой о стену хочется. Ну как же – такая упрямая у него жена и бестолковая, к тому же. В такие моменты я радуюсь, что Корзин не общается с моим братом – спелись бы однозначно в отношении моей опеки.

— Ладно, как скажешь. Но мне не нравится твоя забывчивость, Леся, — строго, как с маленьким дитем.

Знал бы он, как мне самой это не нравится.

— А насчет замков я позвоню. Ты сегодня никуда не собираешься?

Задумываюсь. Вечером точно знала – сегодня отсыпной. После долгого и непростого процесса могу себе позволить. А сейчас…

— Нужно съездить в одно место. Ненадолго.

— Новое дело? — слышу, как он хмурится.

Не нравится ему моя профессия. Ничего, не он первый. Переживет.

— Скорее, старое, — нисколько не лукавлю. Этот мужчина действительно мое старое, но никак не закрытое дело. — Как освобожусь, наберу.

— Пообещай мне, что будешь осторожна.

К чему это? Ничего мне не угрожает, но почему тогда Корзин так нервничает – по голосу слышу. Никогда так не переживал, хотя я, бывало, влипала в те еще передряги. Так почему эта необходимость повисает сейчас, когда я в полной безопасности?

— Все будет хорошо, Корзин, — хмыкаю насмешливо. — Оперируй спокойно.

— Люблю тебя, — вместо прощания.

И я тебя, добавляю мысленно, когда связь уже разорвана.

И странное ощущение неизбежности поселяется в солнечном сплетении, когда я, прихватив бутылку вина, коробку с письмами прошлого и маленький ключик, обнаруженный в последнем конверте, запираю за собой дверь квартиры и сбегаю по ступеням с решимостью раз и навсегда расставить все точки над «і» и просто жить дальше.

Глава вторая: Рус.

Дом… тихо-тихо в нем…

Я открою дверь… никого не жду…

Макс Фадеев «Танцы на стеклах».

Старый дом неприветлив и темен. Виноградная лоза затянула своими плетьми кирпичные стены. И мои собственные лозы туже стягивают внутренности, душат. Делаю жадный вдох. И еще долго стою, не решаясь толкнуть калитку. Просто смотрю. Серая крыша поросла мхом. Сад зарос сорняками — не продерешься, на старых яблонях посохли ветки. И я мысленно прощу прощения, что стал дерьмовым хозяином. А перед глазами отец в рабочих рукавицах с секатором обрезает молодые деревья, показывает, как правильно это делать. А на крыльце уже стоит мать с тазиком пирожков. Красивая до невозможности. Выдыхаю, укрощая память, и толкаю калитку.

Та открывается неожиданно легко: ни натужного скрипа, ни заевших замков. И эта тишина коробит. Эта правильность бьет под ребра. И чей-то взгляд буравит спину. Усмехаюсь собственной паранойе: вокруг ни души, и дом напротив пустует уже несколько месяцев. Стряхиваю с плеч назойливое ощущение и ступаю на побитую временем и мхом плитку. Звук шагов разносится гулким эхом по спящему поселку, вспугивает сонную кошку на крыльце. Та с шипением выгибается дугой, будто нечисть увидала. Приникает к земле, готовясь к нападению. Короткий смешок срывается с губ.

— Брысь, — бросаю едва слышно, смотря в зеленые глаза твари.

Кошка, утыканная рыжими кляксами, взвизгивает и срывается в заросли виноградника, поджав хвост. А я поднимаюсь по облупившимся ступеням и замираю перед выцветшей дверью. И внутри все застывает, даже чертово сердце перестает лихорадочно биться. Ладонью касаюсь теплого дерева. И все. Не остается ничего, кроме моей ладони на темном дереве. Упираюсь в нее лбом и чувствую, как противная дрожь ползет по спине, костлявыми пальцами щелкает по позвонкам, словно ищет тот, что послабее. Но хера с два она что-то найдет, потому что там давно стальной штырь и никакой твари, вроде страха, он больше не по зубам. Стряхиваю с себя цепкие ручонки этой твари, выпрямляюсь. Из кармана достаю ключ, вставляю в замочную скважину, проворачиваю, распахиваю дверь и слышу за спиной протяжное:

— Мяяяяу!

Выдыхаю. Вот же кошка неугомонная. Резко разворачиваюсь и тону в больших глазах цвета первой травы. Невольно делаю шаг назад, больно врезаюсь в дверной откос, матерюсь вполголоса. На короткий миг прикрываю глаза, встряхиваю головой, отгоняя лезущую на волю память. Нет, сука, тебе сегодня нет места для раздолья.

Открываю глаза и вижу перед собой маленькую девчушку. Медные волосы заплетены в две тугие косы почти до самой попы, на курносом носике рассыпаны рыжие веснушки, на пухлых, еще детских щеках размазаны слезы, а в больших зеленых глазюках отражается солнце. Хрен его знает, как такое возможно, потому что солнце закатилось за крышу дома напротив, но я его вижу в ее глазищах в поллица. А она просто стоит на месте в каком-то невзрачном потрепанном платьице с чужого плеча, потому что слишком короткое и в плечах узкое, и смотрит на меня. Да так, что я невольно пячусь назад. Еще немного и кишки вывернет наизнанку или прошлое, которое локтями распихивает все мои барьеры и с ноги крошит возведенные стены.

— Мяяяу! — и я даже благодарен этой рыжей твари, потому что еще немного такого контакта и можно будет смело возвращаться обратно в психушку.

Кошку держит в руках девочка, без остановки гладя ее. И я зависаю на этом движении, потому что оно слишком…механическое. Как заученный алгоритм. Кто-то выключателями щелкает, а эта кошку гладит в определенной последовательности: между ушек, по спине до самого кончика хвоста, переднюю лапу, заднюю, холку, снова ушки и по новой. Сначала двумя пальцами, словно намечает путь, а затем всей ладошкой. И ни разу за несколько минут не сбилась, не остановилась, не изменила порядок и не оторвала глаз от меня.

— Богдана! — женский звонкий голос рвет барабанные перепонки и я невольно морщусь от вибрации ее высоких нот.

А девчонка никак не реагирует, но как только я отвожу взгляд, начинает паниковать: сбивается с привычного ритма, кусает губы, озирается по сторонам, но в упор не замечает меня. Щелкаю двумя пальцами, и девчонка поворачивается на звук. И снова глаза в глаза.

Аутистка. Ну здравствуй, дурдом, давно не виделись. Вернулся домой, называется.

— Богдана! — зов женщины перемежается злостью и истеричными нотками. А я нихрена не пытаюсь ей помочь, хоть эта девчонка будит внутри меня какую-то херню, которая мне не под каким соусом не сдалась. Но, похоже, наш зрительный контакт — единственное, что удерживает девчонку от паники и бегства. А я потерплю, пока нерадивая мамаша отыщет свое чадо.

Она влетает во двор спустя семь минут наших гляделок, расфуфыренная фифа на каблуках такой высоты, точно клоун на ходулях, бесцеремонно хватает девчонку за руку, бормочет мне слова извинения, и тащит ту за собой. Именно тащит, потому что малышка упирается, начинает реветь и выпускает из рук кошку. Та жалобно мяукает, но фифа отшвыривает ее носком своего брендового туфля, попутно выговаривая девчонке за ее непослушание.

Кошка кубарем летит прямо мне под ноги и затихает, пришибленная несправедливостью ее кошачьей жизни. Усмехаюсь сам себе и бредовым мыслям, что лезут в голову, но приседаю на корточки, подхватываю это тощее чудище и запускаю в дом перед собой. Она плюхается на свою тощую задницу, словно не верит в происходящее, принюхивается, припадая на передние лапы. Оглядывается на меня с вопросительным “Мяу?”

— Для одной бездомной кошки место здесь точно найдется, — дергаю плечом.

И эта хитрая тварь улыбается мне в ответ, пружинит на все четыре лапы и исчезает в темном нутре старого дома.

Тихо смеюсь и следом за Кляксой переступаю порог родительского дома.

Внутри темно и пыльно. Деревянный пол тихо вздыхает под моими шагами. Здоровается и укоряет, что так давно не был.

— Прости, Дом, — касаюсь ладонью шершавой стены. — Меня самого охренительно давно не было в этом мире.

И дом снова вздыхает в ответ, тихо и без укора. Прощает.

Улыбаюсь и слышу кошачий зов откуда-то из недр кухни. Пыль везде, и ее запах забивается в нос. Морщусь, а Клякса у моих ног громко чихает. Но когда я хочу взять ее на руки — сбегает к старенькому холодильнику, спрятанному в темном углу. Сверху посеревшая от пыли ажурная салфетка. Такая же в центре стола, придавленная хрустальной вазой для фруктов. Пожелтевшие от времени занавески закрывают окна. Некогда алые маки, сейчас выцвели и напоминают о том, как я в щелочку между ними подглядывал за Ташкой из дома напротив. У отца бинокль был военный, вот я и пользовался моментом…изучал различия мужского и женского тела. Пока однажды не увидел, как Ташка закинула веревку на карниз и…

Встряхиваю головой, отгоняя картинки дергающегося на веревке тела. Черт! Открываю кран, он рычит и плюется водой. Плевать! Умываюсь обжигающе холодной водой, провонявшейся болотом. Отплевываюсь, когда она попадает в рот. И дышу, упершись ладонями в края старой раковины.

Ташка…Рыжая девчонка, носившая гольфы в полоску и смешные хвосты. Мы называли ее Пеппи…такая же бойкая, обнимающая весь мир. Поцелованная солнцем. Улыбаюсь, вспоминая, как она смешно уплетала мамины пирожки с вишней или клубникой и хохотала до упаду, рассказывая смешные истории. А я любовался ею и не знал девчонки красивей. Да уж…подростковая влюбленность она такая. Подхожу к окну, двумя пальцами приоткрываю занавеску и вижу, как из калитки соседнего дома выбегает давешняя девчушка и несется прочь по улице. Следом за ней здоровенный мужик. Он нагоняет ее за несколько шагов, ловит за руку. Та пытается вырваться, а потом успокаивается, когда мужик приседает на корточки и что-то говорит ей, поглаживая ее запястье. И этот жест…током по оголенным нервам. Швыряя в полымя воспоминаний, куда не позволяет провалиться рыжее чудище, сиганувшее мне на плечо. Когти впиваются в кожу через одежду. Шиплю, отдирая от себя кошку за холку. Смотрю в ее бесстыжие и голодные глаза. Ссаживаю на подоконник. Черт с тобой, Клякса. Будет тебе жратва.

В багажнике бумажный пакет с едой. В нем — палка сыровяленной колбасы. Беру ее и возвращаюсь в дом. Кошачья бестия едва ли не пищит от радости, ей-богу. А когда в ее лапах оказывается колбаса — урчит от наслаждения, с жадностью вгрызаясь в палку, удерживая ту двумя лапами. Некоторое время стою, посмеиваясь над умильной картинкой. А потом…

Второй этаж. Белая дверь, расписанная витиеватыми узорами, точными отражениями написанных на спине. Кладу пальцы на длинную ручку, опускаю ее. Тихий щелчок, скрип и дверь впускает меня в мир, расписанный яркими красками гуаши и фантазии. Переступаю порог, не отпуская ручку. Она держит меня в этом черно-белом мире, где все предельно ясно. Где я точно знаю, кто плохой, а кто хороший. Где нет полутонов и правда не упакована в яркую обертку лжи.

Но мир за порогом моей спальни в отчем доме утягивает в водоворот драконов, принцесс и эльфов. И я не замечаю, как дверь с тихим шорохом закрывается за спиной, а я сажусь на шерстяной ковер, скрестив ноги, и ныряю с головой в волшебство, сотворенное на стенах юным мечтателем Русланом Огневым. Скольжу по стеблям причудливых растений, парю на шипастой спине изумрудного дракона, ныряю в бурлящий водопад и захватываю в плен нежный рот принцессы, что смотрит на меня глазами цвета весенней травы.

— Что за херня? — спрашиваю у дома, прикипев взглядом к той, что небрежными мазками написана в самом центре композиции: глазищи в поллица, смешные хвосты и рыжие веснушки на вздернутом носике. Поцелованная солнцем. Не такая как все. Чужеземка. Моя…чужая… — Что это, блядь, за херня, а?

— Мяу, — удивленно отвечает мне Клякса.

Смотрю на сытую кошку и понимаю, что нихера не понимаю. Даже мой мозг не может справиться с тем, что видит. А я ненавижу чего-то не понимать. Отвык. Поэтому достаю из кармана куртки телефон, набираю номер.

— Ты уже вернулся? — без приветствия спрашивает тот единственный, кто может мне помочь.

— И тебе здравствуй, Сварог, — усмехаюсь. Тот что-то мычит в ответ, а следом слышится какая-то возня и детский смех. Выдыхаю рвано, отчего-то затаив дыхание, прислушиваясь.

— Прости, — через несколько минут отвечает Сварог. — Шнурки завязывал сыну. Так ты уже вернулся?

— Да, буквально пару часов назад.

— Когда к нам? Юлька соскучилась жутко. Все-таки три года не виделись.

— Не знаю, Сварог. Но подарки Мартышке привез, — при мысли о племяннице тепло растекается в груди. И я снова лыблюсь, как полный придурок. — Все, как просила.

— Балуешь ты ее, Огнев. Ох, как балуешь, — журит Сварог. Но я пропускаю эти слова мимо ушей.

— Слушай, — Клякса запрыгивает мне на колени, ластится и я поглаживаю ее за ухом. А она только и рада. Тарахтит как трактор. — Ты говорил, знаешь первоклассного сыщика. Дашь номерок?

— Без проблем, — а спустя вдох-выдох. — У тебя все в порядке?

— Жить буду. Хочу разыскать кое-кого.

— Рус? — напрягается Сварог. Всегда чуял вранье, как хищник добычу. Но сейчас я не вру, а просто не договариваю. Не за чем другу знать всю правду, которая сейчас скорее сойдет за бред психа, коим я, по сути, и являюсь. Даже справка есть.

— Я же сказал: просто найти старого друга. Поможешь?

Помог. Скидывает номер эсэмской. Глеб Рощин. И я тут же набираю его. После коротких формальностей излагаю суть заказа.

— Мне нужно выяснить личности моих соседей.

Называю адрес.

— И все? — удивляется Рощин.

— Нет. Я хочу знать о них все: когда родились, в какой садик ходили, кем являются друг другу. И самое главное, мне нужно знать, откуда у них ребенок. Девочка, лет двенадцать. Аутистка.

— Я так понимаю, последний пункт — самый важный, — он не спрашивает, просто констатирует факт и больше никаких вопросов.

— Как будут результаты — я позвоню.

Рощин перезванивает через неделю. За это время я успеваю вычистить от пыли дом, а Клякса оселиться на новом диване; познакомиться с Богданой, которая каждое утро приносит мне Кляксу, шляющуюся где-то по ночам, и отправить посылку из прошлого. Когда звонит Глеб, я как раз собираюсь на важную встречу.

Он не отчитывается по всем пунктам, а говорит то, что мне важнее всего. Действительно, профи. И отменный психолог.

— Дмитрий Воронцов и Ангелина Юлаева. Он — банкир. Она — модель и его вторая жена. Девочку зовут Богдана Воронцова. Ей двенадцать, диагноз поставили пять лет назад, когда у нее на глазах мать вскрыла себе вены. Но самое интересное другое. Воронцовы удочерили Богдану и забрали ту буквально из роддома. Биологическая мать отказалась от нее.

— А кто биологическая мать, ты выяснил? — неожиданно просевшим голосом, потому что до чертиков страшно услышать в ответ. Впервые страшно за последние десять лет. И мои персональные демоны подняли уродливые морды, предвкушая самое интересное действо. Рванули цепи так сильно, что я слышу их лязг. Он оглушает, и только поэтому я не сразу понимаю, что отвечает Глеб.

— Повтори, — прошу, слыша радостные вопли демонов, которых, я думал, приручил еще в психушке.

— Александра Лилина, — повторяет Глеб, и я отпускаю демонов на свободу, потому что эта женщина — мой личный приговор.

Глава третья: Рус.

В комнате темно cлишком, слишком…

Много пустоты, я стал лишним.

Григорий Лепс, Ирина Аллегрова «Я тебе не верю»

Тринадцать лет назад.

Темно и холодно. Пытаюсь открыть глаза, но нихрена не получается. Как будто веки слепили воском: жжет и невозможно разодрать. Тру их костяшками пальцев и чувствую, как что-то липкое стягивает пальцы. Все еще слепой, нюхаю ладони. Резкий металлический запах словно атомная бомба стирает все рецепторы, смывает все другие запахи, оставляя только один, что преследует меня вот уже херову тучу дней. Кровь. И это, блядь, нихрена не смешно, потому что я каким-то седьмым, почти звериным, чутьем знаю — это не моя кровь. И даже демоны внутри странно притихают, настороженные таким поворотом событий.

Мотор в груди отсчитывает секунды, пока я тщетно пытаюсь разлепить веки и восстановить цепочку событий. И только после сотни ударов соображаю — в голове пустота, гулкая, темная, что черная дыра. И это нисколько не радует, потому что я никогда ничего не забываю и не выпадаю из реальности. Так уж устроен мой чертов мозг. И то, что сейчас я не могу выдрать из него хотя бы долю событий — пугает до чертиков. Но я пытаюсь, остервенело растирая воспаленные глаза. Тру, тру, пока из-под слепленных век не выползают слезы. Они обжигают сильнее, от боли заставляя меня ругаться вполголоса, но размачивают то, чем слеплены веки. И спустя долгие минуты я, наконец, перестаю быть слепцом. И хоть мир все еще вязок и размыт, я вижу очертания маленькой кухоньки, небогатой, но чистой. И память взрывается ослепительно ярким видением…

… Я жму кнопку звонка и мне открывает дверь невысокая брюнетка.

— Привет, Руслан, — натянуто улыбается она.

И меня коробит от этой улыбки: неестественной, словно вылепленной из воска и прицепленной не на те губы. Дергаю плечом.

— Говори, — требую, потому что злость скалит звериную пасть, а демоны рвутся со своих цепей. И мне все сложнее сдерживать их: они в своем праве, им нужна кровь и плевать, чья.

— Может, войдешь? — она делает приглашающий жест и, видя мое сомнение, тут же добавляет: — Здесь слишком много любопытных глаз, — и кивает на соседскую дверь. И я замечаю, как темнеет глазок за обитой дермантином дверью. Киваю понимающе и переступаю порог, хотя по большому счету мне плевать на свидетелей и лишние уши. Мне нужны только имена тех, кто изнасиловал мою сестру. Только имена.

— Проходи на кухню, — говорит, закрывая за мной дверь, и я краем уха улавливаю дрожь в ее голосе. — Чай? Кофе?\

— Послушай, Люся, — имя само ложится на язык, хотя я точно знаю, что до этого встречался с этой девицей не более трех раз, хоть она вроде как и была лучшей подругой моей сестры. Но Славка так часто и так много о ней говорила, что я знаю, если не все, то большую часть подробностей ее жизни. Например, что Люся живет с бабушкой, которая сейчас лежит в больнице после инфаркта. Отца у нее никогда не было, а мать бросила ее ради нового ухажера и никогда не интересовалась судьбой дочери. Встряхиваю головой, отгоняя мысли. Не нужны они сейчас. — Мне нужны только имена.

— Да-да, конечно, — поспешно соглашается она и прижимается к стене в неконтролируемом страхе. — Имена…

Разворачиваюсь, затылком почуяв опасность, и встречаюсь с холодным взглядом в прорези черной маски.

— Сука… — последнее, что слетает с моих губ перед жалящим укусом в бедро. И реальность проваливается в черную дыру…

… — Сука, — повторяю сквозь зубы. Надо же было так меня приложить. Зато теперь я точно знаю, что эта сучка причастна к нападению на мою сестру. И я из кожи вылезу, но найду эту тварь. Найду и…

Взгляд проясняется. Рассыпающаяся, что паззл, картинка складывается в целое и я не сдерживаю ругательства. Уже никого не надо искать.

Она лежит у моих ног. Голая, исписанная порезами, как полотно алыми мазками. Ноги ее широко раскинуты, а руки сложены на груди, прикрывая те ладонями. Черные волосы утонули в луже багровой крови, а мертвый взгляд устремлен в потолок.

И я ловлю себя на дикой и совершенно неуместной мысли, что убийца — талантливый художник. Целую композицию сотворил, не забыв пару неожиданных мазков в виде отпечатков моих рук на бедрах. Перевожу взгляд на испачканные в крови руки и чувствую, как тошнота спазмом скручивает желудок.

Не хватало еще наблевать тут. Вот будет радость ментам, когда те нагрянут. При мысли о служителях закона тошнота застряет горьким комком в глотке и я осторожно встаю с пола, на котором так удачно себя обнаружил. Спасибо хоть не на мертвой девице. Покачиваясь, обхожу тело, стараясь не вступить в кровь, которая повсюду: темной рекой окружила труп. Попутно шарю по карманам в поисках телефона. Тот находится в брюках.

В ванной, куда я добираюсь на деревянных ногах, открываю до упора кран. Ледяная вода обжигает, но приносит облегчение, когда я сую голову под тугую струю. Потом руки, тщательно смывая с них кровь. Делаю несколько жадных вдохов и длинных выдохов, обтирая руки о брюки. И только потом набираю номер.

Мне больше не у кого просить помощи и если сейчас он откажет — я сдохну просто здесь, потому что чутье вопит, что осталось мне недолго. Сознание плывет, путается, как муха в паутине. Ноги не слушаются, руки дрожат, как у запойного алкаша и я всерьез трушу, что уроню телефон и отключусь раньше, чем прекратятся длинные гудки. И я нихрена не могу с этим поделать. Похоже, мне чертовски повезло, что я очухался до приезда ментов. И у меня есть шанс, если не спастись, то хотя бы получить маленькую отсрочку.

— Сварог, помоги, — каркаю на выдохе, не узнавая собственный голос, когда слышу в трубке возмущение друга, что я звоню совершенно не вовремя.

— Ты где? — четкий вопрос без лишних слов.

Я называю адрес.

— Буду через десять минут, — такой же четкий ответ.

— У меня труп, Сварог, так что, будь другом, поторопись, — добавляю я и последнее, что слышу — отборный мат в трубке.

Друг появляется через семь минут: засекаю, не сводя глаз с секундной стрелки, щелкающей в унисон моему безумному пульсу под кожаным ремешком наручных часов. Единственное, что не позволяет дряни в крови победить мое сознание. Я по-прежнему сижу в ванной, потому что каждое движение наполнено текучей патокой, словно меня всунули в чужое тело, которое почему-то растягивается как резина.

Злой и напряженный, как гроза, Сварог взваливает меня на плечо и так же молча выносит из квартиры, запихивает на заднее сидение своего внедорожника, который стоит у дверей черного хода (в этих старых домах на окраине и такие имеются), и возвращается обратно на место преступления.

И снова взгляд на секундную стрелку, отсчитывающую минуты, чтобы через пять с половиной услышать, как хлопает водительская дверца, урчит мотор и джип медленно двигается с места. Я не понимаю, что удерживает меня в сознании, которое расползается перед глазами разноцветными кляксами. Но оно кривыми крюками цепляется за реальность, ищет ответы на вопросы, которых миллион на квадратный сантиметр моего мозга. И не находит, кроме одного очевидного — я вляпался по самые яйца в такое дерьмо, что не отмыться.

— Кто она? — спрашивает Сварог, сворачивая во двор своего дома. Вижу его в окно, когда нахожу в себе силы сесть на заднем сидении. В голове — дурман. Я ощущаю его каждой молекулой своей отравленной крови.

— Славкина подружка, — мямлю заплетающимся языком. Да что за херня?

— Ты пил? — удивляется Сварог, бросая на меня короткий хмурый взгляд в зеркало заднего вида.

Отрицательно качаю головой. Мне нельзя пить, курить, нюхать и колоться. Иначе запросто двину кони. И об этом не знает никто, кроме мамы и Ксанки. При мысли о моей рыжей бестии все внутри скручивается морским узлом: как она без меня? Справится ли? Черт, она же девчонка еще. Глупая, бестолковая, хоть и строит из себя до невозможности умную. Невольно улыбаюсь, хотя думал, что эмоции сдохли под действием наркоты. А мне явно вкололи какую-то убойную смесь, потому что мозги по-прежнему что кисель. Только Ксанка в голове и секундная стрелка. И тихий фолк, растекающийся под ночным небом. И ее тонкие пальцы на горлышке бутылки “Ротшильда”. Белые на темном стекле…а позже на моей коже, царапающие, разрывающие кожу в ответ на мою несдержанность…

— Курил, нюхал, кололся? — сыпет градом вопросов Сварог. Невольно отвлекаюсь на его жесткий голос.

Еще один отрицательный кивок.

— А если проверю? — пристальный глаза в глаза.

Трясущимися пальцами закатываю рукава футболки и охреневаю: вены на обоих руках исколоты, как у законченного наркомана. На одной даже пара синяков и уже поджившие следы, давние. Поднимаю взгляд на Сварога.

— Число? — спрашиваю едва ли не по буквам.

— Двадцать седьмое.

Полная херня. Я пришел к Люське девятнадцатого. Точно помню, потому что ночь накануне провел с Ксанкой и именно от нее уезжал. И где же я был все эти восемь дней? И где все это время был труп? И, собственно, как давно Люська стала трупом? Непохоже, что слишком давно. Хотя я ничерта не смыслю в трупах. Ее могли убить и восемь дней назад. Ее мог убить и я. Ведь мог?

— Не мог, — уверенно заявляет Сварог, когда я немного прихожу в себя и мы сидим на его кухне и пьем кофе. — Труп был еще теплый. Я, конечно, не эксперт, но думаю, ее убили часа за три-четыре до твоего звонка. А судя по тебе — ты бы и муху не пристукнул без помощи. Хреново другое.

Что еще может быть хреновее кроме того, что на мне висит труп, а я ничерта не помню?

— И что же? — отпиваю омерзительно горький кофе. Терпеть его не могу, но он действует лучше любого антидота, проясняет мозг кардинально. И реальность уже не растекается бесформенными кляксами.

— Первое: тот, кто тебя подставил, слишком хорошо тебя знает. И второе, неизвестно, кому попадет это дело.

Тот, кто слишком хорошо меня знает. Но зачем? Врагов у меня отродясь не было. Разве что те ублюдки, что изуродовали мою сестренку. Одного ублюдка папашка отмазал. Одного, которого Славка опознала. А остальные…

— Думаю, это как-то связано со Славкиным делом. Люська позвонила мне и сказала, что знает остальных…насильников. Что этот Гурин был не один.

Сварог кивает и вдруг говорит так, словно дает нерушимую клятву.

— Мы во всем разберемся, Руслан. Все будет хорошо.

Но он ошибся, потому что через два дня в его дом приходит она. Я слышу ее голос, пойманной птицей бьющийся о стены дома. Слышу противостояние Сварога. Собственное сердце, ломающее ребра, и демонов, впервые не заткнутых таблетками. И в эти минуты мне впервые в этой гребаной жизни хочется сдохнуть. Но я выхожу из комнаты, спускаюсь по лестнице и замираю в пороге кухни.

Ксанка стоит спиной ко мне, бедром упершись в край стола. Рыжие волосы скручены в унылый пучок на затылке. Сама она в такой же унылой форме. Усмехаюсь. Я совсем забыл, что моя девочка молодой следователь. И, похоже, я — ее первое дело.

— Я не отдам тебе Руслана, Леся, — говорит Сварог тихо, глядя в глаза той, что свела меня с ума.

— У меня ордер на его арест, Тимур, — парирует холодно и невольно дергает плечом. А я мысленно отмечаю, что десять дней назад оставил под ее тонкой ключицей след от своих зубов. Интересно, он уже сошел или нет?

— Леся, что ты творишь? Он же свой. Мы никогда не предаем своих, Леся.

Он видит меня, но уже поздно, потому что она сама выкладывает ступени в черную промозглую пустоту, от которой я тщетно пытаюсь убежать эти два дня.

— Я никого не предаю, Тимур. Он псих и убийца. Все улики говорят об этом. Он на учете у психиатра стоит, — добавляет она под фырканье Сварога. Выяснила, значит. Хорошо поработала, отличница. — Я делаю свою работу, а ты мне мешаешь, — злится, и я представляю, как сужаются ее невообразимо красивые глаза. — Хочешь ответить за укрывательство преступника?

— Да мне плевать! — злится Сварог. — Сажай на здоровье, но…

— Не надо, Тимур, — говорю хрипло, потому что внутри хлопает своими крыльями черная бездна. Она раззявила смрадную пасть и манит голосами демонов, которые давно мечтают заполучить меня в свое безраздельное владение.

Ксанка вздрагивает всем телом, словно получила удар хлыстом. И у меня внутри все съеживается от жгучей боли, будто я действительно ее ударил. Но я должен посмотреть в ее глаза, чтобы добровольно нырнуть в черноту персонального ада или…бежать на край света, прихватив эту несносную девчонку с собой. И я до последнего надеюсь, что ее взгляд захлопнет пасть бездны и подарит мне надежду. До тех пор, пока не сталкиваюсь с ее весенней зеленью, до краев наполненной…страхом и отвращением.

Нет боли, которую я жду, как спасение от того черного, что пожирает меня с каждым вдохом. Нет обиды за ее неверие, ведь она была моим всем. Ничего нет, даже меня. Я протягиваю ей руки ладонями вверх.

Давай, Ксанка, закуй психа в наручники и брось подыхать в стылую камеру. Ее голос режет слух. Она зовет кого-то. За ее спиной появляется какой-то хмырь, звенит наручниками. Но мои демоны хотят не этого. Один точный удар ребром ладони и мент оседает на пол. Ксанка ахает и смотрит на меня совершенно безумным взглядом.

— Только ты, — хриплю. — Сварог, стой, где стоишь! — приказываю, спиной чуя, как друг пытается нам помешать. — Давай, Ксанка, сама. Иначе вся твоя свита поляжет здесь. Я же псих, мне терять нечего.

— Не надо, Рус… — но осекается под моим взглядом. Не знаю, что она там видит, да и знать не хочу, потому что это не я. Больше нет Руслана Огнева. Она убила его одним взглядом. Приседает возле своего коллеги, берет наручники и…

— Почему, Ксанка? — смотря, как она защелкивает на мне наручники, проговаривая какую-то сводящую зубы протокольную речь. — Почему ты мне не веришь?

— Я следователь, — отвечает она так, словно я неразумное дитя. — Я верю только фактам, а все они против тебя, Рус…

И снова не договаривает мое имя, осекается, сглатывая. А я чувствую ее страх. Осязаю, словно потрогал его. И я касаюсь самыми кончиками ее щеки. И всю дорогу в камеру нюхаю пальцы, на которых остался ее запах: спелой сочной груши. Он удерживал меня в реальности все время расследования и позже, пока идет суд. Был якорем в этом абсурде из улик, фактов, показаний. Чтобы я в полном рассудке мог прочувствовать, какого это, когда тебе всаживают нож в спину. Когда разрезают на лоскуты то, что осталось от души. И делает это та, что въелась под кожу и стала не просто моей половинкой. Нет. Я наивно верил, что мы с ней больше, чем две цельных личности, больше чем соединенное из половинок целое…Мы — гамма. Богатая, имеющая массу оттенков, но все же одного цвета.

А оказалось, мы — ничто. Такая же пустота, в которой она запирает меня, предъявив суду моего психиатра и фотографии избитого Гурина. Она выворачивает меня кишками наружу и раскладывает перед этими уродами, которым насрать на мертвую девушку Люсю, на изнасилованную Славку и на настоящего убийцу, что так ловко обвел их вокруг пальца.

Она шепчет одними губами: «Все, что я могу…» — как молитву. Только кому?

Меня, психа и убийцу, над кем властвуют демоны, кого она только что заперла в четырех мягких стенах, не трогают ни ее слова, ни приговор судьи. И я смеюсь так громко, что Ксанка замирает в дверях, оборачивается.

А я… я давлюсь смехом, потому что она смотрит на меня выцветшей зеленью ее собственной пустоты.

Глава четвертая: Леся.

Нам некого винить за нелюбовь…

Теперь мы навсегда с тобою квиты…

Полина Гагарина «Выше головы»

Мы возвращаемся домой ранним утром. Корзин наспех переодевается и, чмокнув меня в щеку, уматывает на дежурство. А я остаюсь дома одна и выдыхаю с облегчением, потому что устала улыбаться еще в аэропорту, когда объявили посадку на наш рейс. А уже в самолете я окончательно поняла, что не хочу возвращаться. Хочу остаться на том острове до конца жизни. Потому что вернуться — означает снова со всего маху вляпаться в прошлое, которое, даже на острове нагло приходило в мои сны. И я выбиралась из постели, прихватывала с собой вино и сбегала от мужа. На песке, подставив ступни теплому океану, пила вино прямо из бутылки и встречала рассвет.

И только вернувшись домой я спрашиваю себя: почему ни разу не забылась в объятиях Корзина? Почему ни разу, за наши три недели спонтанного отпуска, не утонула в удовольствии после бурных ночей, наполненных стонами и хрипом наслаждения мужа? И почему сейчас я чувствую странное облегчение от того, что Корзин не остался дома?

Ерунда какая-то. Это все прошлое. Оно ворвалось в мою жизнь вместе с тем чертовым конвертом, вместе с моей поездкой в дом Руслана. При мысли о нем по коже прокатывается дрожь. И я обнимаю себя за плечи, подхожу к окну, взглядом провожая торопящихся на работу соседей. В то утро три недели назад я до дрожи в коленях боялась встретить его на пороге красивого дома из стекла и камня. Воровато оглядывалась, поднимаясь по каменной дорожке, серпантином скользящую над искрящимся золотом морем. На цыпочках прокрадывалась туда, что могло разрушить мою жизнь.

И я совершенно не знаю, что стану делать, если это все-таки случится. Если уже случилось?

Встряхиваю головой, отгоняя никудышные мысли, и забираюсь в душ. Прикрываю глаза, наслаждаясь теплыми тугими струями, ласкающими кожу, и ни о чем не думаю. Совсем. Тщательно изгоняю из своей головы любые поползновения памяти, пока натираю себя мочалкой до красноты и после, когда пытаюсь высушить заметно отросшие волосы. Просушив их полотенцем, бросаю эту затею. Волосы тяжелым водопадом падают за спину. Вздрагиваю от холода и крупных капель, стекающих по пояснице и бедрам. Опускаю руки с белоснежным полотенцем и смотрю на себя в зеркало. Рыжие волосы, закудрявившиесяот влаги, зеленые глаза, неплохая фигура без грамма лишнего, все подтянуто, ничего нигде не отвисло, даже грудь вполне неплоха себе, хоть и не выделяется размерами, всего-то второй. Что в мои тридцать восемь — уже маленькая победа, учитывая мой сумасшедший ритм жизни, когда не то что в спортзал, в зеркало на себя бывает некогда глянуть. Все очень сносно, даже веснушки.

— Земляничка? Ты? Значит, не передумала? — эхом прорывается через мои барьеры низкий голос.

Только он называл меня этим глупым прозвищем, а я…я сначала жутко злилась и ненавидела свои веснушки, которые рыжими каплями усыпали не только скулы и нос, но и все тело. А потом млела и глупо радовалась, когда он так меня называл. Только меня одну, заставляя забыть, что наши отношения — лишь ступенька к моему мужчине.

К мужчине, который терпеть не может мои веснушки. А они упорно не хотели выводиться. Как и цвет волос: не насыщенный и яркий, а…недозрелой морковки, бледный, словно выцветший. И вовсе не земляничный.

Черт, зачем все это?

Отбрасываю полотенце и босиком, как есть голышом, шлепаю на кухню. Включаю телевизор на первом попавшемся музыкальном канале и, пританцовывая, варю себе кофе, добавляя нотку корицы. Наслаждаясь басами и ритмом какого-то хип-хопа. Подставляя свое тело озорным солнечным лучам, ласкающим, путающимся в волосах и оставляющим на моем теле следы своих поцелуев. Маленькие рыжие точки, торопящиеся проступить на коже, пока их хозяйка не придумала очередную авантюру с их выведением.

А я наливаю себе в чашку смоляной напиток, вдыхая горьковатый аромат. Со стула подхватываю плед, который так и лежит здесь с той самой ночи, закутываюсь в него и сажусь на подоконник. И просто пью кофе, впервые никуда не спеша. По факту, у меня есть еще один день, чтобы привести себя в порядок перед выходом на работу: покрасить волосы, добавив белых прядей, или снова стать жгучей брюнеткой, сходить в салон красоты, проделывая очередную процедуру по безуспешной борьбе с веснушками, постричься…

— Перестань страдать всякой херней, Земляничка, — хмыкает Руслан, забирая у меня из рук упаковку краски и недобро косясь на ножницы, лежащие на бортике ванны.

А я смотрю на него, чуть не плача.

— Земляничка… — передразниваю его. — Да я на тыкву больше похожа, смотри, — встаю в полный рост, едва доставая макушкой ему до плеча, и раздуваю щеки. Волосы взхломачены, веснушки покрывают лицо каким-то несуразным узором. И это раздражает. Разве вот такая я понравлюсь Сереже? И все-таки всхлипываю.

А Руслан разворачивает меня лицом к себе, усаживает на край раковины, делая чуточку выше. Зарывает пальцы в мои волосы и губами по скуле мягко и нежно так, что в животе трепещут тоненькими крылышками сотни маленьких бабочек.

— Ладно. Не хочешь быть Земляничкой, будешь Тыковкой, — выдыхает в самые губы. Накручивает волосы на кулак, запрокидывая мою голову и открывая себе доступ к моей шее. — Сладкой, — зубами прихватывает кожу у бьющейся точно в припадке жилке. Вскрикиваю от неожиданности и слышу тихий смех. — Очень сладкой и глупой маленькой Тыковкой…

Мне было восемнадцать. Я была маленькой и глупой, мечтающей только об одном, чтобы лучший друг брата обратил на меня внимание. Ради этого пришедшая к Руслану и предложившая ему себя…еще в шестнадцать. А он выставил меня вон. Только я была бы не я. И я пришла снова. И снова. Ведь когда-нибудь ему надоест и он согласится?

Не согласился, но оставил мне надежду длинною в два года.

Я сильно изменилась за то время: стала стройнее, обрезала-таки свои волосы и больше не походила на тыкву, как и на землянику, впрочем. И Сергей снова не обратил на меня внимания. Женился. А мне хотелось ей все волосы выдрать, потому что Корзин — мой. Должен стать моим. И я…сделала то, что перевернуло мою жизнь. Изменило меня. А сейчас пришло в мою жизнь в грязных ботинках и совершенно не хотело никуда не уходить.

Вздыхаю, одним глотком допивая кофе, и отвлекаюсь на телефонный звонок. Звонит мой коллега и партнер. Утром воскресенья? Предчувствие сжимает сердце в кулаке.

Я отвечаю на звонок.

— Леся, твою мать, ты совсем охренела?! — орет в трубку Леонов, один из лучших семейных адвокатов. Такой вот тандем: я по уголовным делам, он специализируется по бракоразводным. Вечно невозмутимый и местами даже равнодушный Олег рвет и мечет. И даже через трубку я осязаю его злость. Такую острую, что невольно передергиваю плечами, спрыгиваю с подоконника и натягиваю на себя первую попавшуюся одежду: джинсы и серую водолазку. — Ты почему трубку не берешь? Ты где? — сыплет градом вопросов.

— Дома я, Олег. Что случилось?

— Дома она. Сваливать тебе надо, Лилина. Прямо сейчас и желательно надолго.

Сваливать? И от кого я слышу эти слова? От самого честного в самых грязных делах адвоката?

— Да что случилось, ты можешь толком объяснить?

— Это я у тебя спросить хотел, Лилина, что случилось? С каких пор ты насильников и педофилов покрываешь, а?

— Что? — замираю в пороге спальни, ошарашенная словами Леонова. Каких насильников? Каких педофилов? — Ты что несешь, Леонов? Ты же знаешь, я никогда…

— Я знаю, Лилина, только вот какое дело…

Звонок в дверь рвет тишину квартиру.

— Погоди, Олег, кто-то пришел…

— Твою мать, — ругается Леонов. — Не успел все-таки. Значит так, Лилина, слушай и не перебивай. Вчера у нас в офисе был обыск, — говорит быстро. — В твоем ноутбуке нашли фотографии с мест преступлений.

Ну бывает, я сохраняю себе снимки, чтобы потом пересматривать, когда работаю. Чтобы деталей не упустить. Хоть этого делать и нельзя. Но не обыск же…

А в дверь звонят настойчивее. И слышатся голоса.

— А еще там же нашли записи с камер видеонаблюдения, где ясно видно, как твой подзащитный насилует маленькую девочку…

— Что? — задыхаюсь возмущением. — Какой подзащитный? Что за бред?

— Золотов, — только и выдыхает Леонов. — Так что пришли к тебе наверняка менты, Лилина.

Золотов…мое последнее дело. Долгое, муторное. Очередной выигранный суд и торжество справедливости, как бы пафосно это ни звучало. А теперь что? И…черт, откуда это все в моем ноутбуке?

— Леонов, я…бред какой-то. Золотов он…Проклятье! Ноутбук забрали?

— Угу, — мрачно соглашается Леонов.

— А наши камеры проверили?

Ну кто-то же подкинул мне эту дрянь.

— Пусто на камерах, Лесь. Сам смотрел.

— А Золотов? Он и правда педофил? — быстро строчу вопросы, боясь не успеть до того, как вскроют мою дверь. Судя по всему те, кто за дверью, уже близки к этому.

По коже ползут противные мурашки, а в дверь ударяют кулаком.

— Александра Михайловна, открывайте, полиция! — и я узнаю этот голос. Майор Роднянский. Сколько раз мы с ним встречались по разные стороны баррикад. Сколько раз делали одно дело: искали преступника и выпускали на свободу невиновных. А теперь он пришел за мной.

— Я не знаю, Лесь, — как-то обреченно говорит Леонов. — Сегодня утром его нашли мертвым в своей квартире.

— Черт, — выдыхаю, ничего не понимая. Кому нужно меня подставлять? А то, что это чистой воды подстава — даже не сомневаюсь. Но кто?

— Лесь, звони брату, — говорит Леонов прежде, чем я отключаюсь.

Не буду я никому звонить. Сама разберусь, чай не маленькая.

Прячу телефон в карман джинсов и открываю дверь перед носом у изумленного слесаря.

— Не нужно портить мне замки, майор. Чем могу помочь?

Стараюсь быть холодной и рассудительной, но ничерта не получается, особенно когда в моем личном компьютере обнаруживают переписку с Золотовым. Странную какую-то. О деньгах, счете.

— Чей это счет, Александра Михайловна? — спрашивает майор.

Несколько раз перечитываю цифры.

— Мой, — отвечаю, потому что номер счета действительно мой. Личный и единственный. Других не держу. Нет, есть еще общий с Леоновым, рабочий, счет. Но этот лично мой. И его знаю только я. Даже Корзин не в курсе о его наличии. Но эти сообщения Золотову я не писала. Вот только когда я говорю об этом майору — он мне не верит.

— Факты, Александра Михайловна, факты. И операции по счету проверим. Вы же все сами понимаете.

Понимаю ли я? Ничерта я не понимаю.

— Да это же подстава чистой воды, майор, — говорю и натыкаюсь на усмешку на лице майора. Да уж, сколько раз он слышал эти слова? И вряд ли я стану исключением, что он вот возьмет и поверит мне слету. Особенно когда кто-то так хорошо все спланировал. Комар носа не подточит. — Только не говори, — устало сажусь на стул на кухне, когда они перерыли вверх дном всю мою квартиру, — что и Золотова я убила?

— Не скажу, — отвечает майор, строча протокол и совершенно не удивляясь моей осведомленности. — Золотов повесился.

— И предсмертную записку оставил? — осторожно выпытываю я.

Майор кивает. Отрывается от бумаг, смотрит пристально. А ведь мы когда-то работали вместе. В моем первом деле.

— Александра Михайловна, вы обвиняетесь… — начинает он официально, но я перебиваю его.

— Триста третья, да?

Кивает.

— Не надо официоза, майор. Жаловаться не буду, не волнуйся, — усмехаюсь. — Позвонить можно?

— Адвокату? — не сдерживает колкости.

— Мужу.

— Звони.

Корзин не отвечает, и только после третьего гудка спохватываюсь, смотрю на часы. Все правильно. Он говорил, что у него операция. Откладываю телефон. Беру ручку и бумагу, наскоро пишу записку.

— Больше никому звонить не будешь?

Качаю головой. Нет. Больше звонить мне некому. Протягиваю майору руки для наручников.

— Брось, Александра, я что, урод, по-твоему. Просто работа такая.

Да, просто такая дрянная работа. Уж я это знаю, как никто.

В том, что за неделю моего пребывания в СИЗО никто ко мне не приходит — ничего удивительного. Уверена, майор просто не разрешает никому свиданий. Хочется только верить, что у Корзина хватило ума не лезть в это дело самому и не рассказывать брату. Не хватало, чтобы из-за меня и его семья пострадала. Им и так хватит с лихвой на годы вперед.

Паршиво другое. Я не понимаю, что происходит. Не могу взять в толк, где я прокололась? Если Золотов действительно педофил, как он так легко обвел меня вокруг пальца? Когда? В чем? Мне кажется, за эту неделю я вспомнила все дело: каждую страницу из десяти томов, каждый снимок, каждое слово свидетеля. И ничего. Совсем ничего. Все правильно. Каждый шаг выверен, алиби сто раз проверено и столько же раз доказано, чему есть официальные подтверждения экспертов. Но ведь где-то что-то пошло не так? Где-то же мой…оппонент отыскал лазейку для подставы. Где?

Майор мне не верит. И вопросы задает одни и те же. Вчера вот пришел с новыми фактами: на моем счету обнаружилась кругленькая сумма, которую я якобы получила за молчание от Золотова. И что отправитель именно Золотов. Сам лично ложил деньги на мой счет в отделении банка за два дня до своего самоубийства. И даже записи с камер наблюдения имеются.

Честно? Мне нечем крыть аргументы майора и я перестаю убеждать его в своей невиновности. И впервые за эти семь дней требую адвоката. Плевать, кто это будет. Главное, получить связь с внешним миром.

Майор соглашается на адвоката, не забывая напомнить мне, что сотрудничество со следствием может существенно облегчить мне жизнь. И получает в ответ лишь кривую усмешку. Знаю я, как это облегчает жизнь.

Еще два дня я сижу в одиночке и пытаюсь разобраться, кто меня подставил. На ум ничего не приходит. Мои клиенты всегда оставались довольны, а прокуроры такими способами не мстят. Но ведь кто-то же подставил? Кто-то, кто был в курсе моего последнего дела. Кто-то, кто слишком хорошо меня знает.

И ответ приходит сам. С серебром в некогда черных волосах, холодным взглядом и циничной усмешкой на красивых губах. Руслан Огнев. Мое так и не забытое прошлое.

— Ну здравствуй, Ксанка, — говорит он, но в его голосе ни тени мягкости, только насмешка и что-то еще, что я никак не смогу без него разгадать. И не пытаюсь. Зачем? Сам расскажет, зачем пришел и как добился свидания.

— Здравствуй, Пепел, — возвращаю ему так же насмешливо, хотя дрожь выбивает чечетку моими зубами, намеренно называя его прозвищем из прошлого. Но он не реагирует, оставаясь по-прежнему холодным, что айсберг в океане. Обходит камеру, смотрит в зарешеченное окошко под самым потолком. И замирает в углу, скрестив на груди руки.

— Ну как тебе в моей шкуре, Ксанка? Понравилось?

Глава пятая: Леся.

Холодные слезы над городом.

Рубашка мокрая липнет к телу.

Так холодно…

Мила Нитич «Холодно»

Тринадцать лет назад.

Небо пухнет грозовыми тучами. Сизые, они нависают над городом, давят. Цепляются за крыши многоэтажек. Выпускают острые стрелы ослепительных молний. И гром дрожит в стеклах витрин.

Я бреду по набережной, не разбирая дороги, не видя никого перед собой, только взгляд.

Тусклый, неживой…и собственный голос:

— Рус, миленький, это я… — шепчу, обняв его бледное лицо. — Руслан…я… — голос подводит, и я просто смотрю в черные глаза, пытаясь найти хоть каплю прежнего Руслана.

— Александра, не нужно… — голос врача отвлекает, рвет ниточку. И я хватаю ее в последний момент, тянусь, ища его. Мне нужно. Очень нужно. — Александра…— кладет руки на плечи, поднимает.

И когда я уже на ногах, сильные пальцы обхватывают запястья. Вздрагиваю, схлестываясь с чернильным взглядом.

— Рус… — выдыхаю, падая на колени напротив него. А он смотрит, выворачивая наизнанку, и тянет на себя. Больно. И я всхлипываю, пытаясь вырвать свои руки из его мертвой хватки. Но куда там. — Руслан, мне больно…

— Больно… — повторяет он с ухмылкой на мертвенно-бледном лице. — Нахера явилась? Посмотреть на свою работу?

— Я…нет…прости, я…

— Прости? Прости?! — шепчет, но в его тихом голосе столько ярости, что меня колотит, и идея прийти к нему не кажется уже правильной. Но у меня нет выхода. Я должна ему сказать. — Иди нахер со своим прости, дура. Вали отсюда, — рычит, отталкивая. Я падаю на пол. Доктор подхватывает, но я выворачиваюсь из его рук.

Пусть это унизительно, но мне плевать. На все плевать. Я ползу к нему на коленях и не боюсь, даже если он пнет меня ногой. К черту гордость!

Он не пинает, опускается рядом и ловит меня в объятия.

— Прости меня, пожалуйста. Я…я виновата. Сильно виновата, Рус, — всхлипываю. — Но я…я…

— Не надо, — и по волосам гладит, как маленькую. А я отрываю заплаканное лицо от его груди и понимаю: нет его больше. Одна оболочка. И внутри черная дыра размером с космос. Выть хочется, потому что прав был доктор, сказав, что он действительно болен.

Склоняет голову на бок, кривит губы в какой-то дикой гримасе.

— Уходи… — хрипит, вдруг напрягшись всем телом. — Вон пошла, кому сказал!

И швыряет так сильно, что у меня звенит в ушах и плывет перед глазами. На этот раз доктор сгребает меня в охапку и выталкивает из палаты.

И дикий смех нам шлейфом. Холодящий позвонки, сводящий с ума, рвущий барабанные перепонки. И меня трясет так, что зуб на зуб не попадает. Страшно впервые до одури. Все внутри цепенеет от этого смеха. Словно демоны вылезли из всех щелей, терзая невинные души. Только поэтому я позволяю увести себя.

Но за порогом я все-таки вырываюсь и приникаю к двери. Санитары обходят Руслана по широкой дуге, заламывают руки, впечатывают лицом в пол. Я кричу, чтоб его не трогали. Молочу кулаками по двери, но никто меня не слышит. У одного санитара шприц и он ловким движением всаживает иглу в плечо.

Руслан взвинчивается смерчем в мужских руках, с нечеловеческой силой отшвырнув санитаров от себя. Рвет к двери, находит мой взгляд.

—Все правильно, слышишь? Я выродок. Псих. Мне нельзя жить в обществе. Все правильно. Но я не убивал, слышишь? Никого не убивал, Ксанка…

И ладонью по окошечку, ловя мои пальцы на стекле. А через мгновение его скручивают. На этот раз он не сопротивляется, потому что взгляд тухнет, затягивается туманом. И сам он стирается будто, сникает. Отшатываюсь от двери, поддерживаемая доктором.

— Я же говорил, Александра, что это бесполезно, — вздыхает доктор, имени которого я и не вспомню. — Завтра он…

Но я не дослушиваю, возвращаюсь обратно. Бью ладонью по окошку. Я ведь так и не сказала ему. Он вскидывает голову на звук и смотрит сквозь меня, а я падаю на колени. За грудиной горит так, будто меня отпинали, и во рту вкус крови. Я опоздала. Снова опоздала. И ничего уже не исправить.

Прихожу в себя на кушетке в кабинете доктора. Не помню, как тут очутилась. Ничего не помню, только чёрное ничто в глазах Руслана. Только пепел вместо огня. Там, где больше нет души.

— Как вы себя чувствуете?

Глупый вопрос. Ненавижу их и мнимое сочувствие в голосе. Как будто этот доктор сам не видит, как я себя чувствую. Сажусь на край кушетки. Ногами нащупываю кроссовки.

— Прежде чем вы уйдете, я хочу вам кое-что показать.

Он терпеливо ждёт, пока я всуну ноги в кроссовки, усаживает в свое кресло перед монитором компьютера и включает видео.

Это просто один день из жизни Руслана в этой клетке. Один день боли и отчаяния. Один день…

И мой мир крошится, когда я смотрю на кран. Реальность идёт трещинами. Я слышу ее хруст под мерными шагами Руслана. Вижу, как она истекает кровью, как его тело.

Вижу, как он режет себя пластмассовой ложкой. Как рвет одежду, с воем катаясь по полу. Как грызет себя, словно дикое животное, попавшее в капкан.

А потом доктор показывает ещё одно видео, и ещё…и ещё…все те три месяца, что Руслан здесь. Три месяца жуткого, никем не придуманного ада. И стылый взгляд в самую душу…

— Он…когда он стал таким? Я же… — осекаюсь, не находя слов. Хочу сказать, что знаю совсем другого Руслана: улыбчивого, до сумасшествия влюбленного в жизнь. И не говорю, потому что это только мое. И я прячу это в свой ящик Пандоры, заколачиваю ржавыми гвоздями и растираю по щекам слезы.

— Не обольщайтесь, Александра. Он всегда был таким. С рождения.

Вскидываюсь в кресле, но доктор не позволяет встать. Кладет передо мной историю болезни. Пожимает плечами в ответ на мое: «это же врачебная тайна».

— У Руслана отягощенный анамнез, — говорит доктор, отойдя к окну.

— Что это значит? — спрашиваю, не решаясь заглянуть в пухлую папку.

— Это значит, что его болезнь — наследственная. Вы знаете, что у Руслана был младший брат?

— Сестра, — поправляю доктора. — У Руслана есть сестра.

— Владислава — сводная сестра, — смотрит на меня, заложив руки за спину. — А у него был родной брат. Знаете?

Качаю головой. Нет, не знаю. Похоже, я ничего о нем не знаю.

— Был…вы говорите: был. Почему? Что с ним произошло?

И слова доктора точным выстрелом в сердце:

— Мальчик страдал аутизмом. И у него была привычка щёлкать выключателями. Знаете, своеобразный ритуал, присущий аутистам. Но однажды вместо безопасного выключателя мальчишка всунул руку в оголенные провода. Он умер на месте.

— Только не говорите, что это…— голос сипнет, и я не сразу могу договорить, но док понимает все сам.

— Нет, что вы. Руслан любил брата. Смерть мальчика признали несчастным случаем. Но через неделю Руслана нашли над мертвым телом отца.

Боже…

Перевожу взгляд на экран, где на паузе искаженное болью лицо Руслана. Сколько же ему пришлось пережить. Как? Как он смог вынести смерть двоих близких людей? Господи, почему?

— Двенадцать ножевых ранений, — сухой тон доктора наждачкой по оголенным нервам: больно до судорог. И я вдруг остро ощущаю, что не хочу больше знать. Чувствую, что следующие слова просто сломают меня и те крохи веры, что ещё теплятся где-то на задворках сгорбившейся души. — Он, — доктор подходит к столу и пальцем стучит по монитору, — нанес отцу двенадцать ножевых ранений и не помнил этого.

— Нет, — качаю головой, не желая принимать эту правду. Потому что если приму, значит, Руслан — убийца. И все мои жалкие попытки его оправдать…поверить…не стоят и ломаного гроша.

— Он держал нож, когда его нашли, и был весь в крови. Ему было всего десять, Александра…

— Как? — спрашиваю, не понимая, как маленький мальчик может убить здорового мужика. Это просто не укладывается в голове. Совершенно. И я напрочь отказываюсь в это верить, даже когда доктор приводит кучу доказательств.

Так я узнаю, что в пять лет Руслан искалечил мальчика в детском саду только потому, что тот захотел себе его игрушку. В семь он выпотрошил беременную кошку; его нашли ревущим над дохлым животным. А в восемь остриг волосы однокласснице: зажал ее в туалете и не отпускал, пока не обрезал ее шикарные локоны.

И пока доктор составляет портрет моего психа, память подкидывает свои факты.

Крики по ночам, пузырек с таблетками, сумасшествие в черных глазах, синяки на теле от его несдержанности, Гурин, чье тело — сплошная рана, и нож, которым убили девушку Люсю. Нож с отпечатками Руслана, его ДНК на трупе. И…двенадцать ножевых ранений…

Не могу дышать. Легкие горят огнем. И я тороплюсь сбежать из душного кабинета. Не могу… Не могу… Все это неправда. Все не так. Руслан не мог. Ничего не мог. Или…мог?

Но на улице не становится легче. Духота сжимает легкие в стальных кулаках. И я рву пуговки воротника рубашки. Дышу.

— Скажите, доктор, это… — сглатываю комок, острыми гранями режущий слизистые. — Эта…болезнь…она… — черт, как же сформулировать?

— Хотите знать, будет ли ваш ребенок таким же?

Улыбаюсь криво врачебной проницательности. Все подметил, хотя живота еще не видно. Но да, он прав. Я хочу знать, есть ли шанс у нашего ребенка родиться нормальным.

— Учитывая наследственность Руслана и его диагноз — я дам вам девяносто процентов на то, что ваш ребенок унаследует…особенности своего отца.

— Значит, есть еще десять процентов… — с какой-то отчаянной надеждой.

— Шансы есть всегда, Александра, — соглашается доктор. — Но стоит ли так рисковать?

Он больше ничего не говорит, возвращается в клинику. А я…просто иду вперед, не разбирая дороги.

Дождь обрушивается на меня тяжелыми каплями, сшибает с ног. Падаю на колени, чуть дыша. Боль рвет жилы, выжигает внутренности. Я просто горю, а дождь острыми каплями хлещет по спине, плечам. Ветер швыряет горсти холодной воды прямо в лицо. Я захлебываюсь ими и кричу. Срывая голос, распугивая прохожих. Кричу, и небеса дрожат мне в унисон. Я не помню, куда иду. Все в сплошном тумане. А когда сознание проясняется, обнаруживаю себя на деревянном полу мужской спальни, со стены на меня смотрит собственное отражение.

Эта рыжая девчонка счастливо смеется, а зеленые глаза, словно два бездонных озера. И ей абсолютно плевать на рыжие веснушки, которые здесь и сейчас не кажутся мне уродством, а чем-то необычным. То, что умники называют изюминкой. Медленно поднимаюсь на негнущихся ногах, подхожу к своему портрету. Я не была в этой комнате с шестнадцати лет. Сейчас мне двадцать пять и мне страшно, как маленькой, которой приснился кошмар. Хочется забраться под одеяло и чтобы кто-то разогнал все мои страхи.

Касаюсь пальцами изумрудного дракона, запутавшегося в развевающихся волосах меня нарисованной, и вдруг отчетливо понимаю, что единственный человек, способный разогнать все мои кошмары, сейчас сам угодил в кромешную тьму ада.

Из-за меня.

Выдыхаю судорожно, осторожно ступая вдоль расписанной фантастическим миром стены. Запоминаю каждый штрих, каждый изгиб, оттенки и тону в радужной феерии красок. Простая палитра цветов, отразившая целую жизнь. И не только сказочных драконов и дивной рыжей русалки, но и нашу.

Брызги фонтана щекочут лицо, и я смеюсь, подставляю ладонь под тугие струи, и смеюсь, наслаждаясь нежной лаской воды. Чьи-то руки закрывают глаза, и запах мандаринов раскрывает загадку незнакомца.

— Привет, Земляничка, — хриплый шепот обжигает ухо, мурашки танцуют танго по ставшей вмиг чувствительной коже.

— Здравствуй, Пепел, — улыбаюсь, губами касаясь шершавой ладони. И разворачиваюсь в его руках, носом уткнувшись в нежные цветы. Гляжу во все глаза на тугой букет незабудок.

— Это…мне? — и руки сами ложатся на длинные пальцы Руслана, обхватившие букет.

— Нет, фонтану, — фыркает Руслан. — Конечно, тебе, моя сладкая, — и притягивает меня к себе вместе с букетом. Касается губами губ. И я впервые не отстраняюсь от него, напрочь забыв, что мы стоим на центральной площади, и что нас могут увидеть. Обескураженная его жестом. Ним самим сегодня. И эти цветы. Незабудки.

— Рус, — шепчу тихо-тихо. И он с удивлением заглядывает в мои влажные от слез глаза.

— Не понял? Что за мокрота, Земляничка? — хмурится.

И я тороплюсь стереть морщинку между его бровей, а потом смущенно уткнуться носом в голубые цветы, пахнущие горьким медом. Для меня только так.

— Я…я что-то сделал не так? — он растерян, а я чувствую себя непозволительно счастливой. И это так странно.

Качаю головой и теряюсь в его объятиях, смешивая запах цветов с его ароматом.

— Ксанка? — зовет, отстраняясь, чтобы отыскать мое лицо.

— Все хорошо, Рус, — улыбаюсь смущенно.

— Что-то по тебе не видно, — продолжает хмуриться. А я становлюсь на носочки и тянусь губами к его недоверчиво сощуренным глазам. Он прикрывает веки, позволяя мне легкий поцелуй.

— Просто мне никто никогда не дарил цветов, — признаюсь.

— Да ладно? — и смотрит недоверчиво, а я лишь пожимаю плечами. — Ты сейчас серьезно?

Киваю, даже не подозревая, на что подписалась…

Он дарил цветы каждый день. Удивлял в каждую нашу встречу, а я перечеркнула все одним махом.

Ну почему я так и не смогла его полюбить?

Я сбегаю из дома, пропахшего Русланом, в сентябрьский дождь. Бегу, позволяя дождю смыть с себя его запах, вымыть из души прошлое. Только ничего не выходит, потому что стылый взгляд и дикий смех не стереть из памяти. Он приходит во снах, зовет, утягивая в черную бездну, где нет ничего, кроме холода и боли.

И так семь мучительных дней. На восьмой я снова прихожу к нему. Игнат помогает с разрешением на свидание, но «добрый» доктор не пускает.

— Он очень опасен… — только и говорит.

А еще через два дня я получаю судебный запрет на посещение клиники. Только вот они не рассчитали, что это только раззадорит меня. И я влезаю в это дело по самое не балуй: окапываюсь в документах, перепроверяю улики, езжу на место преступления и вдруг нахожу то, чего не увидела сразу. То, что может в корне изменить все.

Выхожу из квартиры в сумерки. Дневная жара отступает, на короткие ночные часы позволяя прохладе остудить пыл уходящего сентября. В этом году особенно жаркого.

Набираю номер Игната, но кто-то толкает в спину, а телефон выпадает из рук. Чудом удерживаю равновесие, выдыхаю, чтобы через секунду вздрогнуть от холода, прорезавшего ребра. Выдыхаю судорожно, не чувствуя боли. Машинально кладу ладонь под ребра, где невыносимо холодно, словно туда всунули мешок со льдом.

— Не остановишься, в следующий раз сдохнешь, — низкий голос за спиной. Оборачиваюсь, но вижу только удаляющуюся спину в черной куртке. А на раскрытой ладони темная кровь и телефон пропал.

Кое-как выбираюсь из переулка на оживленную улицу, старательно игнорируя слабость и мушек перед глазами. У компании молодежи прошу телефон. Парни пристально меня рассматривают, но я не позволяю им найти подвох.

По памяти набираю номер Игната, называю адрес и отключаюсь. Прихожу в себя на больничной койке. Рядом бледный и злой Крушинин. Он отчитывает меня, как маленькую, а я просто рассказываю ему о том, что нашла и как это может помочь Руслану.

— Нет там ничего, — злится Игнат.

— Как нет? — изумляюсь и тут же охаю от тянущей боли в правом боку.

— Взрыв бытового газа, — выносит приговор Игнат. — И никаких следов.

— А самое главное, как вовремя, не находишь?

Игнат ничего не отвечает, все понимая и без моих вопросов. Вот только легче не становится, потому что я знаю — в той клинике, где отбывает свой срок Руслан, ему не выжить. «Добрый» доктор сделает все, чтобы Руслан никогда не стал прежним. И это ломает каждый день в больнице и потом, когда я по инерции прохожу обследования, делаю УЗИ и пытаюсь жить, хоть совершенно не понимаю, зачем.

Как только выписалась из больницы после нападения, подала рапорт, чтобы через месяц оказаться под следствием за преступный сговор с убийцей и организацию его побега, который доблестные «органы» правопорядка предотвратили еще в зачатке.

Меня допрашивали, задабривали и пугали. Мне было все равно. Даже новая жизнь, что росла внутри меня, не радовала. Наоборот, все усложняла. Потому что мать ей досталась совершенно никчемная. Да и ребенок, судя по последним исследованиям, должен был родиться с генетическим заболеванием. Говорят, все дело в наследственности. Но не отнимают надежды, убеждая в необходимости повторных анализов уже после рождения ребенка.

Но мне все равно. Мир растерял все краски, жизнь перестала радовать, а чувство вины ломало изнутри, до хруста костей и кошмаров по ночам. Ровно до тех пор, пока в моей жизни не появился Дмитрий Воронцов.

Визуализация Руслана :)

Глава шестая: Леся.

Простые слова внутри ищу…

Пустая глава…

Сергей Бабкин «Мимо нас»

Он стоит за моей спиной. Каждым позвонком ощущаю его: колкий взгляд, терпкий запах. Что это? Невольно принюхиваюсь: мандарин и перец с ноткой имбиря. Горько-сладкий аромат. Пьянящий. Острый. Здесь есть ещё что-то, непросто аромат мужского парфюма. Запах, тонкий, едва уловимый, но идеально вплетающийся в пирамиду всех оттенков. А через миг они сливаются воедино, пьяня неистовым соблазном, растекаясь по венам моим персональным ядом. И дыхание сбивается. Глубоко вдыхаю, медленно выдыхаю, с горькой усмешкой осознавая, что он уже проник под кожу, насквозь пропитав меня своим ароматом, которым я дышу, не чувствуя больше сырости камеры, оборачиваюсь. Знаю, что нельзя этого делать, но все равно смотрю.

Он красивый. Длинные ноги с крепкими икрами, сейчас упакованные в черные брендовые брюки, раскачанная грудь, широкие плечи, огромные ручищи, перевитые мышцами, и нереально красивые ладони с длинными пальцами, исписанными черным узором татухи. И я невольно скрещиваю ноги в лодыжках, потому что кожу жжет такой же узор. Закусываю губу и продолжаю свое путешествие по экспонату по имени Руслан Огнев. Он высокий (без пяти сантиметров два метра) и мне приходится задирать голову, чтобы отыскать его колючий темный взгляд. Пройтись взглядом по темной бороде, стильной и чертовски ему идущей, острым скулам, запутаться в черных с серебром волосах. Жадно впитывать каждую черточку повзрослевшего Руса и сходить с ума. Потому что мне нравится то, что я вижу. Нравится его узор, ускользающий под манжеты рубашки, текучий, словно меняющийся, когда он постукивает пальцами по предплечью другой руки. Нравится этот мужчина, который за прошедшие годы стал только красивее. Но его красота сейчас опасная, острая, как лезвие кинжала. Хищная… И этот хищник, похоже, вернулся с одной лишь целью: отомстить.

И я совершенно не понимаю, что с этим делать. Все неправильно: подстава эта, мои чувства, молчание брата…

И эта месть. Странно и так не похоже на Руслана. На того Руслана, что все эти годы присылал мне открытки. Не похоже на Руса, что сам рисовал эти проклятые открытки, которые я оставила на пороге его дома месяц назад.

Не похоже? А что вообще я знаю о мужчине, что изучает меня так же пристально, как я? Ничего. Ни сейчас, ни тогда.

Я никогда не знала Руслана по-настоящему. Не хотела, а когда столкнулась с правдой — не выдержала. И потому я сижу в клетке, а он…перестал быть Русланом Огневым, художником, творящим собственную реальность.

А стал… Пеплом… с пустым взглядом, в котором отражается выжженная душа.

И мурашки ползут по спине, холодные, противные.

Зубы выплясывают чечётку и голос подводит:

— Поглумиться пришел?

Встаю, демонстративно раскидываю руки в стороны, демонстрируя себя. В шаге от истерики. И не узнаю сама себя, но меня уже не остановить. Да и к черту все! Сколько можно держать себя в рамках?! На-до-е-ло!

— На, любуйся. Не сдохла, как видишь? И не сдохну, — цежу сквозь зубы, падая обратно на жёсткий стул. Качаю головой, самой себе не веря, что говорю это: — Как же это глупо все… Не думала я, что это…

— Буду я? — его хриплый голос точным разрядом прямо в сердце, которое бьётся пойманной птицей. — Даже обидно, веришь?

Непонимающе вскидываю на него взгляд. Он по-прежнему стоит в углу за моей спиной и не собирается менять положение.

— Хотя нет, не веришь, — хмыкает и плечом пожимает. — Никогда не верила. А теперь никто не верит тебе. Забавно, не находишь?

— Обхохочешься просто, — скалюсь недобро, изображая смех. — Ты только за этим пришел?

— Я пришел услышать твои извинения, — говорит как-то равнодушно. И, наконец, отлепляется от стены, разрывая свои объятия с тенью. Садится напротив меня вполоборота, вытягивает ноги и не смотрит на меня. А я упрямо хочу найти его взгляд. Только поэтому снова встаю и замираю напротив него так, что ему не избежать моих глаз. На этот раз он не сбегает, холодно встречает мою бурю эмоций, которая разбивается об острые пики его черных льдов.

— А разве они тебе нужны, Руслан?

— Они нужны тебе, Александра, — и мое имя в его устах, как насмешка. Меня коробит и я обнимаю себя за плечи. Тянет попросить не называть меня так, никогда больше, но я вовремя прикусываю язык. Потому что у меня давно нет прав что-то у него просить. Да и не было никогда, потому что…

Так много этих «потому что», жизни не хватит, чтобы их сосчитать.

— Мне уже давно ничего не нужно от тебя, Огнев, — вздыхаю и разворачиваюсь к нему спиной.

— Тебе нужна свобода, Александра, — продолжает насмехаться, каждым словом ударяя все больнее. Так точно, не оставляя никаких следов на теле, рвет в лохмотья эту никудышную душу, что отчаянно воет от того, кем мы стали. И аромат его становится злее, насыщеннее перцем, невозможно дышать. — А я могу тебе ее дать.

— Решил покорить меня своим благородством? — усмехаюсь, из последних сил удерживая на коротком поводке рвущуюся на волю истерику. С силой делая каждый вдох, обжигающий легкие. Что за ерунда? Отступаю на шаг. Спиной упираюсь в холодную стену. Зажмуриваюсь. И считаю до десяти, мечтая, как в детстве, открыть глаза и чтобы ничегошеньки этого не было. И хоть разум глумится над моей наивностью, детская считалочка помогает утихомирить истерику. И не задохнуться Русланом.

— О нет, детка, — смеется Руслан тихо. — Я по-прежнему хочу тебе отомстить, но раз уж меня опередили…

— Что? — распахиваю глаза, не веря собственным ушам. — Что значит, опередили?

Он пожимает плечами.

— Я же говорил, что мне обидно. Такую идею умыкнули прямо из-под носа, — он качает головой, делая вид, что расстроен таким поворотом событий, хотя ничерта он не разочарован. — Встретиться бы с затейником, поблагодарить.

— Ты врешь, — парирую. — Никто больше не знает меня так хорошо.

— Да брось. Мы не виделись тринадцать лет. Что я могу о тебе знать? Я же тебе не брат и даже не муж, — усмешка скользит по его губам, а пальцы выстукивают знакомый ритм. Снова фанк. И воспоминания рвут виски.

— Стоп, — шепчу, сдавливая голову ладонями. — Пожалуйста, прекрати.

Рус сжимает кулак, разжимает раскрытой ладонью на столешницу. Аккуратно, словно его прикосновение может раздробить в щепки металлический стол, привинченный к полу.

— Алекс не мог, а вот ты…следить…

— Ты мне льстишь, Александра, — перебивает неожиданно резко. — Я простой архитектор, а не мультимиллионер со связями.

Морщусь, когда он снова называет меня полным именем. Каждый раз будто пощёчина. И лицо горит. Прикладываю ладони к щекам.

— Алекс не мог, — повторяю как мантру.

— А кто мог, Ксанка? — спрашивает вкрадчиво, вдруг оказавшись слишком близко.

Его запах кружит диким зверем, сводит с ума. И я отворачиваюсь, носом утыкаюсь в холодную стену камеры, жадно вдыхаю сырость и плесень.

— Кто знает тебя так же хорошо, как твой брат?

Ещё тише. Ещё ближе. Рваное дыхание за спиной. Широкие ладони рядом с моими на серой стене. И я смотрю на них. На длинные пальцы без кольца, исписанные шрамами под черным узором. На широкое запястье, связанное манжетой черной льняной рубашки. И выше…представляя, как переплетаются эти линии на смуглой коже. Как схлестываются с синими реками вен и…

Где они обрываются? На плече? Или ползут дальше, оплетая бицепс, стекая на широкую спину?

Мизинцем касаюсь тонких линий. Но Руслан отталкивается от стены, чтобы через мгновение оказаться сбоку, спиной упёршись в стену и спрятав руки в карманы брюк.

А я ловлю себя на мысли, что наше свидание порядком затянулось. И почему спустя девять дней моего заточения пришел именно он? Не адвокат, не Алекс, не Корзин, в конце концов, а Пепел? Вывод напрашивается сам: все это затея Руслана, как бы он ни пытался меня в этом разубедить.

— Снова не веришь, — читает мои мысли, ловя их в паутину своих слов. И что-то темное скользит в его взгляде, муторное, словно я только что подписала ему очередной приговор.

Качаю головой, даже не пытаясь его разубеждать. Да, не верю. Он — единственный, у кого есть веский мотив для мести. Единственный, кто знает меня даже лучше, чем я сама. Единственный…

— Зачем тебе все это? — спрашиваю, дублируя его позу. И наши лица совсем близко: я ощущаю на губах его дыхание.

— Почему у вас с Корзиным нет детей? — игнорируя меня, бьет под дых точным ударом. Смотрю на него, оглушенная, хотя он задал вопрос, который давно набил оскомину. Все считают своим долгом выяснить, почему в нашей семье за три года не появилось наследника. Особенно те, кто знает, как Сережа хочет детей. А я…не хочу.

— Это не твое дело, Огнев, — огрызаюсь.

— Если спрашиваю, значит мое, — не уступает он. — Так почему, Саша?

Саша…меня сто лет так никто не называл. Саша, Сашенька…только отец любил мое имя. Только отец никогда не коверкал и не пытался сделать из меня кого-то другого. Всю жизнь была Лесей. И ни для кого Сашей.

Поразительно, как много прозвищ можно придумать, избегая собственного я. Только Руслан умудрялся отыскивать во мне что-то такое, о чем я сама никогда не подозревала. Вытаскивал наружу самое потаенное, раскрывал, как ящик Пандоры, никогда не заботясь о последствиях.

— Я же сказала, Огнев: это не твое дело, — рычу, злясь на саму себя. Что снова позволила ему утянуть себя в боль прошлого. Сердце в груди ноет, трещит по швам. И страх выбирается из забытых закоулков души, устраивается противной крысой где-то в глотке.

— Зачем глотаешь противозачаточные? — нависает надо мной черной тенью, воруя кислород, заставляя съежиться под его тяжелым взглядом. — Неужели мысль о детях настолько противна тебе?

Его запах вспыхивает новыми нотами, огнем рвет легкие. И я хватаюсь за горло, пытаясь выцарапать хоть немного кислорода. И…не могу. Только бесполезно хватаю ртом воздух, что стекает по горлу горькой дрянью. А в его черном взгляде ярится тьма, перетекает, словно узоры на руках. И я нахожу в них спасение: в черных линиях на смуглой коже. Отыскиваю внутри силы вновь посмотреть в беснующуюся ярость на дне черных глаз. Я — Александра Лилина, успешный адвокат и я никому не позволю ломать себя. Даже человеку, который имеет на это полное право. И который уже сломал однажды.

— Отойди от меня, Огнев, — говорю, четко выговаривая каждое слово. Холодно, ровно, ни единым звуком не выдавая раздирающую в клочья боль. Не понимая, почему именно он? Почему именно на Руслана я реагирую так остро? Почему каждое слово режет лезвием до крови? — Не лезь в мою жизнь, понял? Хотел извинений? Я была не права, Руслан. Теперь я знаю, что ты был не виноват. Я не буду оправдываться. Я делала свою работу и делала ее хорошо. Всегда. А теперь проваливай и не смей больше приходить.

Руслан отступает на шаг, суживает глаза. Ждет.

— Я больше не имею никакого отношения к тебе, слышишь? Все. Финита ля комедия. Мы с тобой две параллельные. Больше никогда не пересечемся. Ты отомстил, поздравляю. А теперь сделай одолжение, уходи. Навсегда убирайся из моей жизни.

Сжимаю кулаки. И не отвожу взгляд. Не дождется. Я не боюсь его. Все. Давно выросла.

Он кивает, принимая мои слова, но не решение. По взгляду вижу, что ему плевать, и он все равно будет делать так, как считает нужным. Разворачивается ко мне спиной и швыряет на стол белый конверт.

— Как захочешь ответить на мои вопросы, просто скажи следователю. Он знает, что делать.

И уходит, оставив меня наедине с полумраком допросной. Устало падаю на металлический стул. И долго смотрю на белый конверт на столе.

Заглядывать внутрь не хочется, но я знаю — нужно. Руслан Огнев никогда и ничего не делает просто так. Возможно, в этом конверте ответы на мои вопросы. Ведь для чего-то он провернул такую многоходовку. Не только ведь ради мести? Или…

Вскрываю конверт и достаю из него несколько снимков. Яркие, глянцевые, они режут глаз. И я невольно щурюсь, всматриваясь в пеструю картинку: парк аттракционов, детская улыбка. Сердце пропускает удар, а мир сужается до одной точки. Той, в которой на меня смотрит маленький мальчишка, точная копия моего мужа.

Глава седьмая: Рус.

И над холодными крышами

Падает, как будто с небес вода.

Ты ведь не поверишь, но я всегда

Чувствую тебя душой.

Alekseev «Чувствую душой»

Все правильно. Удар левой. Лязг цепи сливается с раскатом грома. Все правильно. Колено впечатывается в низ груши. И новый раскат дрожит в стеклах за спиной. Она заслужила. Только почему так хреново? Рычу, пробивая серией ударов. Ветка жалобно хрустит. Усмешка кривит пересохшие губы. И снова серия ударов. Усмирить вонючую совесть, которая так некстати прет изо всех дыр, сбивает дыхание и толкает на необдуманные поступки.

Выдыхаю, опустив руки, и делаю шаг назад, под проливной июньский дождь, накрывающий колким покрывалом. Подставляю тяжелым каплям лицо, жмурюсь, восстанавливая дыхание. И сердце в груди срывает с тормозов пульс. Херня какая-то, ей-богу.

Гром дрожит под ногами и отдается в каждой клетке напряженного тела, вибрирует под кожей. Опускаю голову, разматываю бинты. Неуклюже, пальцы трясутся, как у запойного алкаша. Или полного психа, что не так далеко от истины. Потому что уже двенедели в голове только она. И дикое, неконтролируемое желание вернуться в ту чертову камеру и забрать ее оттуда, даже если она не хочет этого. Холодный дождь смывает с разбитых костяшек кровь. Сжимаю кулаки, чувствуя, как колкая боль стягивает мышцы. И только эта боль не позволяет с головой нырнуть в бездну по имени Ксанка.

Умываю лицо дождевой водой, упираюсь лбом и ладонями в ствол старой липы. Дыхание рвет по швам легкие, а кто-то дергает за майку.

Резко оборачиваюсь. Она стоит в шаге от меня и снова гладит чертову кошку. Тоненькое платье насквозь промокло и висит на ее хрупкой фигурке бесформенной тряпкой. Волосы взъерошены, а дыхание частое-частое. Снова убегала? От кого на этот раз? Клякса в ее маленьких ручках довольно урчит, не обращая внимания на дождь. Черт! Дождь…и она…такая маленькая, промокшая и…моя.

Приседаю на корточки напротив, не отпуская внимательный взгляд. Совершенно взрослый.

— Промокнешь, — и протягиваю ей руку, хотя должен хватать в охапку и отогревать. Но…она аутистка и вряд ли мои резкие движения добавят очков в ее карму. Поэтому вот так…под проливным дождем, дрожащей рукой я ощущаю тепло ее маленькой ладошки. И боль взрывается внутри, иссекая осколками, разрывая в хлам все то, что еще жило внутри меня. И я закусываю губу, захлебываясь криками собственных демонов.

А она…вдруг выпускает из рук Кляксу, которая тут же прилипает к моим ногам, трется, требуя ласки, и обнимает меня так крепко, что я едва удерживаюсь на ногах. Прижимаю ее к себе так крепко. Моя родная. Моя хорошая. Моя…дочка.

Новая вспышка молнии слепит, и я зажмуриваюсь до ярких кругов перед глазами, потому что все это кажется неправдой. Я не понимаю, что происходит, но ухо опаляет детское дыхание, а следом тихое и надломленное:

— По-мо-ги…

Рывком поднимаюсь на ноги и иду в дом, боясь, что неправильно расслышал, померещилось, игра воображения и звуков грозы. Аутисты не говорят, не смотрят в глаза и не просят помощи.

Вхожу в дом, захлопываю за собой дверь. Ставлю Богдану на пол и сейчас, в свете лампы вижу то, что прятала в своей темноте ночь и холод ливня. Ссадины на лице. Их много, словно Богдана пропахала своей мордашкой по битому стеклу. И платье не платье вовсе, а лохмотья какие-то и рваные следы на светлой ткани, темные пятна: не то грязь, не то кровь. Сглатываю горькую злость с противным до тошноты страхом.

— Богдана, — зову, и она вздрагивает, пятится назад и мотает головой. И тут же всхлипывает, когда мокрая ткань путается в ее…босых ногах. Что за херня тут творится?

— Ладно, — вздыхаю, примирительно вскинув руки. — Не нравится Богдана, — и снова рывок назад и выставленная вперёд ладошка. Черт, что же случилось, что она даже собственное имя боится? — Земляничкой будешь? — ведь ты так похожа на свою мать. — Землянику любишь?

Качает головой.

А следом:

— По-мо-ги…

И ветер воет в черной пустоте. Огромная дыра в ничто, где надрываются мои демоны. И голова раскалывается. Нужно лекарство, иначе накроет по первое число. Только…нельзя бросать ее. Никак нельзя.

— По-мо-ги, — и протягивает мне кулачок. Осторожно продвигаюсь к ней на полшажочка. Богдана разжимает пальчики и роняет мне на ладонь раскрытый медальон. Смотрю на украшение: серебряный домик, ручная работа, очень искусная. А внутри маленькое фото и гравировка. Вода стекает по лицу, размывает снимок и буквы. Стягиваю с вешалки куртку, вытираюсь и кажется, подыхаю просто на месте. В медальоне моя фотография. Чёрно-белый снимок, где я с большим трудом пытаюсь быть серьезным, потому что Ксанка просила не ржать, как идиоту. И пока я пытаюсь понять, откуда у Богданы этот медальон, она снова тянет меня за майку:

— Помоги, па-па, — и падает, как подкошенная, прямо мне в руки.

Ее слова звенят в ушах, заглушая дикую какофонию демонов, загоняя их по темным углам. Ее надломленный голосок, такой тихий, угасающий. И она сама такая хрупкая, словно хрустальная. Я держу ее на руках, прижимая к себе, пытаясь растормошить и…ничего не могу сделать. Паника обнимает ледяными пальцами, звенит позвонками, вынимая их по одному…выбивая почву из-под ног. Паника сжимает в кулак сердце, хрустит ребрами и распугивает к чертовой матери всех демонов, которых десять лет психушки так и не усмирили.

Опускаюсь на колени, легонько встряхиваю Богдану. Но та словно тряпичная кукла поднимается и опадает. Безвольная. Сломленная. С изрезанным лицом. Бледная. Словно неживая. И мир плывет перед глазами.

Боль прожигает раскалёнными иглами, впрыскивает в застывшие вены дозу адреналина. Бросаю взгляд в сторону и выхватываю мутным взглядом рыжий комок, впившийся в лодыжку. Встряхиваю головой, отгоняя суку-панику.

— Клякса, брысь, — шиплю на кошку. Та смотрит недоверчиво, не разжимая хватки. Боль отрезвляет. Умная тварь, надо же. — Брысь, я сказал! — рявкаю.

Поднимаюсь на ноги и в гостиную. Укладываю Богдану на диван, на шее нащупываю пульс. Сильный, ровный. Это хорошо. Облегчение подкашивает колени и я опускаюсь на пол, но тут же срываюсь с места. Нахожу телефон, попутно прихватываю ножницы. Осторожно разрезаю платье, снимаю с Богданы и закусываю губу, потому что полное дерьмо. И мои демоны рвут поводки и ошейники, скалят свои пасти, потому что её узкая спина в ссадинах и царапинах. И я хочу убить того, кто сделал это с моей девочкой. В аптечке нахожу нашатырь, бинты, перекись. Возвращаю Богдану в сознание. Она громко чихает и жмурится, как Клякса, развалившаяся на подушке рядом. А потом вдруг вся подбирается, подтягивает к животу коленки и перехватывает мое запястье с флакончиком. Я сказать ничего не успеваю, а она, как заправская ищейка, втягивает своим маленьким носиком мой запах и моментально расслабляется.

Усмехаюсь, ловя себя на мысли, что эта малышка не только внешностью в маму пошла, но и повадками. Видимо, последнее тоже в ДНК записано, как на жёсткий диск: закодировано и запаролено.

— Тебе нужно переодеться… Звёздочка, — говорю почти шепотом. Малышка улыбается и открывает глаза, невозможно зелёные, сочные, как созревшая “антоновка” и даже привкус на языке кислит. Только поэтому не сдерживаю улыбки, хотя у самого внутри все в клочья и ярость рвет жилы.

Пока я помогаю Богдане переодеться, осматриваю ее ссадины. Осколков не видно, но я же не врач. У меня даже пальцы дрожат, когда я обтираю их перекисью. А моя маленькая храбрая девочка даже не морщится, только каждый раз чуть вздрагивает. Закончив, заворачиваю ее в одеяло. Врачу ее все равно показать надо и немедленно. Махровым полотенцем вытираю ее волосы, закручивая на голове невиданных размеров чалму, отпаиваю липовым чаем с медом.

И только когда она притихает в обнимку с Кляксой, на носочках выхожу в коридор и набираю номер.

— Мне нужна твоя помощь, Алекс, — выдыхаю в трубку, сползая по стеночке на пол. А сам глаз не свожу со спящей дочки. И сердце по ребрам барабанит, как бешеное. Колотит всего, зуб на зуб не попадает. Но я двинуться не могу. Нельзя ее оставлять одну. Нельзя.

— Что-то с Леськой? — тут же настораживается Алекс.

— Нет, — выдыхаю судорожно. Ощупываю карманы в поисках сигареты и только сейчас обнаруживаю, что до сих пор во всем мокром. И сигареты промокли. И колотит меня наверняка от холода, но плевать. Сжимаю в кулаке бесполезную пачку. — С твоей сестрой все в порядке, — заплетающимся языком, безбожно коверкая слова, но, кажется, Алекс все понимает. — Майор каждые два часа отзванивается. Скоро матом посылать начнет, потому что я обещал ему с делом помочь, а сам…

— Что случилось, Рус? Ты где?

— Дома я, — выдыхаю. Сжимаю и разжимаю кулаки, загоняя свою слабость куда подальше. И речь становится внятней. Вот так. — Со мной девочка, двенадцать лет. И ей нужен врач.

— Скоро будем, — отчеканивает Алекс без лишних вопросов.

Алекс действительно приезжает очень быстро, словно не живет за пару сотен километров, а через забор перемахнул. Пожимает мне руку и смотрит так внимательно, словно пытается отыскать во мне меня самого.

— У тебя тахикардия, — говорит тоном врача. — Ты точно в порядке?

Киваю, хотя точно не в порядке, еле на ногах держусь, мотает так, что я уже пересчитал все углы в доме. Но я хрен признаюсь в этом, потому что я должен быть сильным сейчас. Ради Богданы. Бросаю взгляд на девчонку за его спиной. Миниатюрная брюнетка с кукольным лицом и медицинской сумкой через плечо. Алекс прослеживает мой взгляд, не выпуская руки. И мне не нравится его хватка, потому что его рука удерживает меня на весу. И злость горчит на языке: ненавижу быть слабаком.

— Это Даша Крушинина, — говорит Алекс. Цепляюсь за знакомую фамилию. Крушинина. Точно не сестра, потому что сестру Игната зовут Ольга. Жена? — Она лучший детский врач, — тут же добавляет Алекс, словно пытается меня убедить в том, о чем я даже не пытаюсь возразить.

— Доброй ночи, — здоровается Даша, переступая порог моего дома. Кривлю губы в подобии улыбки. Мою ночь вряд ли назовешь доброй. Она все понимает без слов, но не тушуется под моим взглядом.

— Где девочка? Мне нужно ее осмотреть.

— В комнате, — указываю на дверь гостиной. Девчонка быстро сбрасывает обувь, блестящую каплями дождя куртку.

— А руки где можно помыть? — и снова внимательный и прямой взгляд на меня. Изучает, присматривается.

— На кухне, — еще один кивок в сторону кухни. Она быстро скрывается в кухне, я слышу журчание воды. А когда она снова появляется в коридоре, подхватывает сумку, я останавливаю ее. Алекс тоже разделся.

— Только со мной.

Она замирает как вкопанная, словно налетела на невидимую стену. Я и есть стена. И будь она трижды отличным специалистом, без меня она и на шаг не подойдет к моей девочке. Больше никто не подойдет.

— Рус, Даша… — делает попытку меня успокоить Алекс.

— Она моя дочь, — по слогам выдыхаю я. — И никто не подойдет к ней без меня. Никто.

— Дочь? — изумляется Алекс и явно ждет продолжения, но я сейчас не настроен на откровенные разговоры. Тем более моя история не понравится Алексу.

— Я доходчиво объяснил? — не отпуская внимательного темного взгляда девчонки.

— Без проблем, — пожимает плечом.

Когда мы входим в комнату, Богдана сидит на краю дивана: взгляд пустой, а руки методично гладят притихшую на ее коленях Кляксу. Она не реагирует на наше появление: не вздрагивает, не поворачивает головы. Не отзывается на приветствие Даши. Обхожу диван, присаживаюсь на корточки и ловлю зеленый расфокусированный взгляд малышки. Твою ж мать! Нельзя ее было оставлять одну. Она снова выпала из реальности и мне страшно до трясучки, потому что я ничерта не знаю, как ей помочь.

— Богдана, — зову осторожно. Никакой реакции. Тогда беру ее ладошку и прикасаюсь ею к своей щеке. Она вздрагивает, ловит меня взглядом. Клякса спрыгивает с ее колен и она обеими руками цепляется за меня.

— Па-па… — шепчет, запинаясь на каждой букве.

— Привет, звездочка моя, — тяну улыбку, но губы дрожат. Нет, блядь, это не слезы. Мужики не плачут. Это просто дождь, все еще стекающий с моих волос.

— Па-па… — повторяет, обнимая меня за шею и спустя удар сердца ныряет в мои объятия. Прижимаю ее к себе бережно, помня о ранах на ее худенькой спине, глажу по растрепавшимся волосам и закусываю губу, потому что боль дробит внутренности и отчаяние растекается по венам. Даже демоны и те заткнулись, усравшись того дикого, что росло и ширилось с каждым рваным вдохом.

— Я здесь, звездочка. Здесь. И я никому тебя не отдам, слышишь?

Богдана тихонько всхлипывает.

Сглатываю противный комок, отрываю от себя дочку и заглядываю в ее влажные зеленые глаза. Только в глаза, потому что видеть ее исцарапанное лицо выше моих сил. Сорвусь к чертям, и тогда даже чудо не спасет ублюдка Воронцова.

— Звездочка, знакомься, это Даша, — говорю, когда Крушинина обходит диван и приседает рядом с нами. Улыбается так тепло, словно моя девочка ей самая родная. Мысленно ставлю зарубку ее профессионализму. Богдана напрягается, еще сильнее льнет ко мне. — Не бойся, она хорошая. Даша врач и приехала, чтобы посмотреть…твои раны. Ей нужно их посмотреть. А я буду рядом, договорились?

Богдана кивает и позволяет Даше себя осмотреть. Та все делает быстро и аккуратно, напевая под нос какую-то детскую песенку. И ее веселый мотивчик расслабляет Богдану. По крайней мере, она не шарахается от каждого прикосновения, пока Даша обрабатывает ссадины и царапины.

— Ну вот, — улыбается обескураживающе. И кажется не намного старше моей двенадцатилетней дочери. Такая светлая и открытая, словно кто-то щедро одарил ее нежностью. Не удивлюсь, если детишки ее просто обожают, а она таскает домой всяких бездомных котов и собак. И не замечаю, как сам улыбаюсь. — И совсем ничего страшного, правда?

Складывает сумку, из которой доставала вату и какую-то мазь.

— Ты не против, если я еще приду? — спрашивает у Богданы. Та качает головой — она не против. — Вот и славно, — подмигивает игриво, хотя ситуация совсем не располагает к веселью. Но она…детский врач и умело сглаживает острые углы повисшего над нами отчаяния. — А сейчас отдыхай, а мы с твоим папой чуток поболтаем. Отпустишь его?

Она отпускает нехотя, глядя на меня с такой надеждой, что сердце со всей дури врезается в ребра, разламывая их к чертям собачьим. Невольно тру грудь. Целую свою малышку в кончик носа, укутываю в одеяло, подсунув под бок урчащую Кляксу, и выхожу на кухню, где Алекс уже сварил всем кофе. Сам сидит на подоконнике. Даша устроилась за столом. А я подпираю плечом дверной откос, оставляя в поле зрения открытую в гостиную дверь.

— Девочку нужно везти в больницу, — нарушает тишину Даша. — И чем быстрее, тем лучше. Я не знаю, что произошло, но… — вскидывает голову, прожигая меня насквозь яростью в потемневшем взгляде. Такой чистой и разрушительной, что меня покачивает от силы тайфуна в ее глазах. — Как вы могли? Какой же вы отец? Убила бы…

— Даша, — обрывает ее Алекс.

А я принимаю каждое слово этой колючей девчонки. Такой искренней, живой и откровенной, что у меня внутри все леденеет. Она права. Сто тысяч раз права. И даже тот факт, что еще месяц назад я даже не подозревал о существовании дочки — меня не оправдывает. Я ее отец, даже если по закону — это не так. Отец и я позволил случиться всему этому дерьму.

— Мне нужно сообщить в соцслужбы…А вы…вас…

— Даша! — рявкает Алекс. — Рус, кто эта девочка?

— Я же сказал: моя дочь.

— Какая нахер дочь, Руслан? — не сдерживается Алекс. — Месяц назад не было никакой дочери, — отмечаю, как резко оборачивается на него Даша и смотрит растерянно.

— А теперь есть. Что нужно в больницу?

Даша перечисляет на автомате: тапочки, пижама, зубная паста, щетка, полотенце….

— Хорошо. Я все куплю.

— У вас нет ее вещей? — настораживается Крушинина.

Качаю головой. И документов нет, черт.

— Может, вы объясните, в чем дело?

— Сам хочу знать, — подливает масла в огонь Алекс.

Но я игнорирую их попытки меня допросить.

— Раны на теле Богданы, — говорю сухо, и горло нещадно дерет, потому что хочется орать и крушить все подряд, а я держу себя в кулаках спокойствия. Знаю, мой срыв никому не поможет. — Это от стекла?

— Скорее всего, — быстро соглашается Даша. — Она словно на что-то упала. Они неглубокие, но ее общее состояние очень поганое. И психолог ей бы не помешал. У нас в центре…

— Психолог будет, — перебиваю.

— У нас отличные специалисты, — возражает Даша.

— Да мне насрать. Будет так, как говорю я, или валите отсюда нахрен.

— Девочке нужна специализированная помощь…

— В вашем центре, я не против, — договариваю за нее. — Но психолог будет мой.

Крушинина сдается быстро, здраво рассудив, что спорить бессмысленно и чем быстрее придем к общему знаменателю, тем лучше для Богданы.

— Вот и славно. Дайте мне десять минут.

Глава восьмая: Рус

Я за тебя говорю «Спасибо!».

И в мире нет ничего важнее…

Егор Крид «Папина дочка»

Широким шагом выхожу из дома, перехожу улицу, взбегаю на крыльцо дома напротив, который, как оказалось, не пустует уже больше года, и нажимаю на кнопку звонка. Затейливая мелодия тонет в грохоте музыки и женском смехе. А спустя пару минут на пороге появляется та самая моделька, что теперь числится новой женой Воронцова. Пьяная в хлам. Я никогда не бил женщин и всегда считал это низостью для мужчины, но сейчас, глядя на эту шалаву, облизывающую меня голодным взглядом, хочется сомкнуть пальцы на ее тощей шее, пока не протрезвеет. Отодвигаю ее плечом, игнорируя ее реплику о приехавшем стриптизере. Пересекаю огромный холл, безошибочно нахожу источник музыки и лишаю размалеванных девиц веселья.

— Пошли все нахер отсюда, — говорю почти шепотом, с трудом сдерживая рвущуюся наружу злость. Мне должно быть похрен, чем и кто тут занимается, но, представив, что в этом гадюшнике жила моя дочь, ярость рвет жилы и требует выхода: сломать что-нибудь, а лучше кого-нибудь. И, похоже, девицы понимают все без лишних объяснений, ретируются так быстро, что я даже не успеваю удивиться их скорости.

Хозяйка смотрит на меня так ошарашено, в один момент протрезвев. Отлично. Быстрее поймет, что мне нужно.

— Ты кто такой? — рычит она, со звоном поставив свой бокал на камин напротив дивана. Делаю шаг к девице…как же ее зовут? Да пофигу. Под ногой что-то хрустит и взгляд выцепляет россыпь осколков… Злость звенит в висках, когда я одним рывком прижимаю модельку к стенке, все-таки сомкнув пальцы на ее шее. Она взвизгивает, пытается вырваться, но куда ей: я на голову выше и раза в два тяжелее. Поняв, что в ловушке, пускает слезу и дрожащим голосом снова спрашивает, кто я и что мне нужно.

— Документы и вещи Богданы, — отвечаю, не ослабляя хватки. Девица не сразу понимает, что я хочу. Ее лицо с потекшей тушью вытягивается в изумлении. — Что-то неясно? Я сказал: мне нужны документы и вещи Богданы. Я надеюсь, ты ещё помнишь, кто такая Богдана?

Кивает, махнув куда-то рукой. Отлепляю ее от стены и толкаю перед собой. Она покачивается на высоких каблуках и со всего маху падает на пол, сдирая в кровь ладони об остатки осколков. За шкирку поднимаю ее на ноги. Мне не жаль ее, и мой правильный мужик сейчас крепко спит, позволяя дерьму во мне делать то, что делаю.

— Что, сука, больно? — цежу, толкая ее вперед. Она быстро перебирает ногами, ведя меня по коридору. — Это еще цветочки. Будь у меня больше времени, я бы тебя жрать стекло заставил.

Она всхлипывает и даже подвывает тихонько, когда мы входим в кабинет. Медленно сползает по стеночке.

— Кто ты? — шепчет и тут же добавляет: — Документы в сейфе.

Она называет код, и я даже не удивляюсь, что эта стерва знает его. Такие твари знают все. Как — одному Господу Богу известно, ведь зачем-то этот сукин сын творит таких…тварей.

Открываю сейф, перебираю папки, пролистывая, пока не нахожу необходимое: свидетельство о рождении Богданы, ее справки, медкарта. Забираю папку, разворачиваюсь и натыкаюсь на фотографию. На короткое мгновение перестаю дышать, потому что на снимке моя девочка обнимает красивую белокурую женщину и хохочет, запрокинув голову. Но…цепляет даже не счастливая Богдана, а взгляд блондинки…в нем столько любви, что, кажется, хватит на весь мир. Прихватываю со стола рамку, разбиваю и достаю лишь снимок.

—Теперь вещи, — командую, и моделька послушно ведёт меня на второй этаж. А я ловлю себя на мысли, что она не сделала ни единой попытки…хм…спасти свою падчерицу, ведь она понятия не имеет, кто я и зачем мне вещи девочки. Она просто спокойно отдает ее мне. И пока я иду к комнате дочери, паззл начинает складываться, а когда открываю шкаф, где нет ни одной нормальной вещи — недостающая деталь со звоном врезается в картинку под названием «полная жопа». И сам же морщусь от собственного заключения, потому что на тремпелях нет ничего достойного любимой дочери банкира. Мне даже в руки брать это противно: серое, поношенное, с чужого плеча. И комната мертвая какая-то, словно в ней и не живёт никто. Неужели это комната двенадцатилетней девочки?

Я перелопачиваю весь шкаф и всё-таки нахожу вещь Богданы: байковая пижама, белая с желтым мультяшным цыпленком. С шумом втягиваю воздух, каждым рецептором ощущая, как прошлое влезает сквозь пыльные щели комнаты.

…— Это не цыпленок, темнота ты моя дремучая, — смеётся Земляничка, хвастаясь своей обновкой, наивно полагая, что я не сумею вытряхнуть ее оттуда.

— Да? — наигранно удивляюсь я, крадучись подступая к моей красотке. — Жёлтое, с клювом. Желток ходячий, как есть.

Она смеётся, запрокинув голову, и я обнимаю ее за талию, притягиваю к себе, ловя губами ее заливистый смех.

У нашего поцелуя вкус ванили и спелой груши…

А у этой пижамы запах прошлого и я пропускаю его по венам, как наркотик, сразу убойную дозу, потому что никогда не хотел полумер.

Скручиваю пижаму мультяшной мордой наружу.

… — Это канарейка, мой нетерпеливый Пепел… — шепчет, когда я укладываю ее на кровать и забираюсь руками под ее мультяшку.

— Твити, я в курсе, — улыбаюсь ее неподдельному изумлению, в удар сердца затертому восхищением цвета первой весенней травы…

Спускаюсь по лестнице, вспоминая, как вместо крышесносного секса, мы смотрели мультфильмы и хохотали, как ненормальные даже над тем, что в принципе не смешно. И впервые за этот чертов вечер улыбаюсь, вдруг понимая, что нужна она мне, моя упрямая Земляничка. Ничерта ведь не отгорело, а тлеет и сводит с ума, с каждым вдохом распаляя дикий огонь.

Моделька плетется следом и уже в пороге задаёт набивший оскомину вопрос:

— Кто ты?

Останавливаюсь, вдыхая терпкий после дождя воздух.

— Ваш ночной кошмар, — скалюсь и на прощание вкладываю девице в руки свою визитку.

Я не намерен прятаться от Воронцова. Все гораздо проще: я собираюсь забрать у него свою дочь.

Когда я возвращаюсь, Крушинина больше не смотрит на меня волком, но и жалости или подобной чуши в ней тоже нет.

— Что? — ловлю ее долгий взгляд, когда закутываю свою Звёздочку. — Уже не хотите меня посадить?

Она лишь фыркает в ответ и помогает мне сесть на заднее сидение. Сама устраивается рядом с Алексом, который до сих пор даже не взглянул на Богдану. А ведь она точная копия его сестры.

…Она приходила на рассвете, приносила гулену Кляксу. Неделю. Усаживалась на крыльцо вместе со мной, пила молоко с вафлями, и ничего не говорила. Странно, но нам было уютно просто молчать, наблюдая за расцветающим алым небом. Встречать вместе новое утро. Она уходила, так же молча, чтобы следующим рассветом снова прийти в мою жизнь, усесться на крыльце и пить со мной молоко, которое странным образом усмиряло моих демонов.

Через неделю наших посиделок позвонил Рощин, огорошив информацией, а я украл у Богданы рыжий волосок и уехал на объект на три недели.

Богдана пришла снова три недели назад. Я только вернулся с объекта, злой после звонка Глеба, сообщившего об аресте Ксанки. И тут она…в сером поношенном платье, старых кроссовках и с Кляксой на руках.

Похоже, эта кошка полюбилась маленькой Богдане, как и мой дом. И вдруг остро захотелось, чтобы и я тоже…ей приглянулся.

— Привет, — сделал попытку улыбнуться, но, видимо, коряво вышло, потому что Богдана нахмурилась и отступила к калитке. И при этом не сводила с меня внимательного зелёного взгляда, глубокого с темными крапинками. — Извини, — вздохнул, взъерошив волосы, — тяжёлый день, настроение ни к черту. Пиццу будешь? Только привезли.

Она молчала и смотрела на меня, не переставая гладить Кляксу. И не двигалась с места. А из окон за ее спиной грохотала музыка. Теперь ясно, почему она сбежала, не дождавшись рассвета.

Жадно вдохнул горячий воздух, вспомнив, что на кухонном столе лежит запечатанный конверт из лаборатории. И в нем ответ на самый главный вопрос.

— Ладно, царевна Несмеяна, — выдохнул, поймав ее настороженный взгляд. Надо же, какая гамма эмоций для аутистки. Странно. Но я не дал додумать себе, потому что на повестке дня совсем другой вопрос: кто подставил Ксанку? — Перестанешь трястись от страха, заходи, пиццы хватит на двоих. Кляксу тоже не мешало бы покормить, — добавил как бы невзначай, поднявшись на крыльцо родительского дома.

И ушел, уверенный, что упрямая малышка не заставит себя долго ждать…

Богдана спит, тихо сопя в коконе из одеяла, словно маленький ёжик, ещё не отрастивший колючки. И я чувствую, как под кожей вязкой карамелью растекается нежность.

…Она появилась со свистом закипевшего чайника, босая, уселась за стол, все так же сверля меня взглядом. Клякса спрыгнула с ее рук, прилипла к моим ногам, выпрашивая свой ужин. Насыпал корм, налил молоко, и рыжая бестия набросилась на еду с жадностью оголодавшей животинки. Усмехнулся. Заварил чай, поставил перед Богданой большую чашку, придвинул все ещё теплую пиццу. И наблюдал, как она ест: жадно, словно ничего вкуснее в жизни не пробовала или вообще не ела пару дней точно. Откусывала маленькие кусочки, но так быстро, что я всерьез начал подозревать о припрятанном в ее рукаве рое термитов. Но когда она зажмурилась, растягивая губы в полуулыбку, я выпал из реальности, теряясь в этой малышке и чувствуя странную щекотку в солнечном сплетении. А потом она распахнула свои невозможно-зеленые глаза, полные…восторга, и я понял, что даже если в эту минуту сам Всевышний потребует себе ее душу, я разнесу небеса к чертовой матери, но ее не отдам. Никому…

В глотке застряет противный комок, потому что отдал.

В тот день она впервые осталась ночевать в моем доме, на новом диване в гостиной, свернувшись клубком у меня под боком. А на рассвете мы снова пили молоко с вафлями. Так прошло ещё три дня, на четвертый — приехал Воронцов, и Богдана стала приходить только днём. Но мы все равно пили молоко, сидя на крыльце. После ее ухода, я с головой нырял в работу: перепроверял чертежи, правил расчеты, составлял сметы и ездил на объект; приходилось контролировать едва ли не каждый шаг строителей, сверяться с инженерами и самому пересчитывать технические характеристики. В общем, работа отвлекала, заставляла притихнуть распоясавшихся демонов и помогала настроиться на встречу с Ксанкой, пока Рощин собирал информацию про ее арест. Собрал, только нихрена это не облегчило задачу, как и наличие у Корзина ребенка. Я не должен был ей говорить, но то, как она не хотела детей от типа любимого, и рисунки Богданы, переполненные отчаянием и какой-то безысходностью, выкорчевали из меня все благие намерения. И потому вышло то, что вышло. Легче не стало…больнее…как будто с меня содрали кожу, медленно, пласт за пластом, до самой кости…И я знал точно, что это не моя боль…ее…Тогда я решил, что сделал все правильно, потому что меня она никогда так не любила… из-за меня ей никогда не было так больно. Ей было наплевать на меня, как и на нашу дочь…

Прикрываю глаза, мягко целуя свою девочку в кончик маленького носика, усеянного веснушками. Позволяю ее сладкому запаху заполнить лёгкие. Ей двенадцать, а она пахнет молоком, как младенец. Детством, которое у нее украли.

Глуша в себе всколыхнувшуюся злость, набираю номер старого друга. Мне нужен психолог, а Кот — лучший из лучших и единственный, кому я без раздумий доверю не только свою больную голову, но и жизнь. А сейчас и свою дочь.

— Две минуты, Руслан, — четко и быстро проговаривает Кот, но я успеваю услышать на заднем фоне клубную музыку и женский смех. А ровно через две минуты перезванивает и теперь лишь тишина задним фоном.

— Слушаю, — всего одно слово, и я точно знаю, что Кот больше ничего не скажет, пока я не выговорюсь. Но сегодня мне не нужен сеанс психоанализа. Сегодня мне нужен друг.

— Ее зовут Богдана, ей двенадцать лет. И ей нужен ты, Марк.

— Руслан, твою мать, — выдыхает Кот с явным облегчением: этой ночью ему не вытягивать меня из вязких кошмаров. — Ты же знаешь, я с детьми не работаю.

— Знаю, Кот. Но…это моя дочь.

В трубке виснет тишина, липкая, что паутина, и я совершенно точно не знаю, что буду делать, если Кот откажет.

— Утром буду, — разрывает противную паузу Кот, — говори адрес.

Называю ему адрес центра, во дворе которого как раз паркуется Алекс. Нас уже ждут: медсестра, дежурный врач, каталка. Но я не отдаю им свою девочку, хоть Даша пытается меня переубедить. Бросаю на нее короткий взгляд, и она все понимает, даёт отмашку своим коллегам. Те послушно идут следом за нами. Когда мы добираемся до палаты, я выжат, как лимон: в ногах нет силы, и от усталости дрожит каждая мышца. Но я не выпускаю из рук свою дочь, которая по-прежнему сопит мне в плечо, так безмятежно, словно не у нее все тело изрезано осколками. Даже тщательный осмотр на наличие в ранах стекла не потревожил сон моей звёздочки. Осколков нет и это первое, что радует, хоть немного распуская узел страха в солнечном сплетении.

Я укладываю Богдану на расстеленную кровать, сам опускаюсь рядом просто на пол, больше не в силах стоять. Запрокидываю голову на край кровати и прикрываю глаза, чувствуя, как нечеловечески устал за эти несколько часов, и не замечаю, как проваливаюсь в сон.

Мне снится Ксанка. Не та сумасбродная малолетка, что явилась ко мне ночью, промокшая и шарахающаяся от каждого «взрыва» грома, и предложила себя. Так откровенно и отчаянно, что устоять было практически нереально. До сих пор не знаю, как смог. Даже после ванной, где мне пришлось ее отогревать, а она уже тогда горела в болезненной лихорадке. Не та беспомощная и такая хрупкая девчонка, которую я отпаивал липовым чаем с медом и читал сказки. И которую так сильно полюбила моя маленькая Славка. Не та повзрослевшая, но по-прежнему невинная девушка, что гордо смотрела мне в глаза на перроне. Упрямая, готовая идти напролом через все преграды…к своей цели. Не та страстная дикарка, стонущая подо мной, такая мягкая, отзывчивая и…моя.

Мне снится она, запертая в одиночке СИЗО, потерянная, но такая сильная. Снятся ее светлые, словно выгоревшие глаза, в которых целый вулкан эмоций: вот-вот рванет и сотрёт с лица земли все живое, похоронит под слоем лавы и пепла. Снится ее запах…спелой груши и ванили. И голос…надрывный, злой, не верящий, что это я. Все это — я. А мне хочется схватить ее и хорошенько встряхнуть. Как она могла подумать, что это я? Что я мог так с ней поступить? После всего, что между нами было. После ада, из которого я все-таки выбрался. Потрёпанный, но живой. Выбрался ради нее.

Но сон расступается, спугнутый тихим голосом, зовущим откуда-то издалека.

Распахиваю глаза, чтобы уже наяву услышать шепот:

— Па-па…

— Привет, Звёздочка, — улыбаюсь, нащупывая ее тоненькие пальчики. Богдана тут же сжимает мою ладонь так крепко, словно всерьез боится, что я исчезну.

И боль снова подкрадывается противной крысой, вгрызается за ребрами. Делаю глубокий вдох, выдыхаю, по-прежнему улыбаясь открыто и поглаживая ее запястье большим пальцем.

— Все хорошо? — спрашиваю тоже шепотом, потому что голос подводит.

Богдана кивает и даже пытается улыбнуться, но тут же шипит от боли. И слезы застывают в ее ясных глазенках.

А я мысленно молюсь всем святым, чтобы ее недопапаша появился на горизонте и просто дал мне повод расхирачить его холеную рожу. Так хочется, что аж пальцы ломит.

— Па-па, — зовёт она и тянет меня на себя. Поднимаюсь на онемевших ногах и осторожно ложусь на край постели. Богдана тут же забирается на меня с руками и ногами, самой настоящей звездой распластавшись на мне. И я тихо смеюсь, гладя ее по кудрявым волосам.

—Ты у меня красавица, знаешь?

Она поднимает голову, хмурится. Долго смотрит, ища подвох. Но я серьёзен и в ответ любуюсь своей красоткой даже в паутине царапин и ссадин. Она действительно красивая: солнечная, теплая, сияющая изнутри чем-то волшебным, притягивающим, как магнит. И так смешно морщит свой курносый носик, что я тяну губы в улыбку. Она трогает ее кончиками пальчиков, запоминая, как слепец наощупь изучает этот мир.

— Самая красивая на свете, — чмокаю в самый кончик. — И я люблю тебя, Звёздочка. И никому не отдам.

— Люб-лю… — запинаясь, повторяет она с совершенно серьезным видом и крепко-крепко обнимает меня.

А я смотрю в сереющее за окном небо и впервые за прорву лет шепчу шутнику Господу: «Спасибо».

Глава девятая: Леся

Я пойду за тобой, за твоею рукой…

Всё отдам за тебя…

Юлия Савичева «Прости»

Я лежу на узких нарах, уставившись в серый потолок. Мой взгляд блуждает по узким трещинам, повторяя их извилистые повороты. Они разбегаются причудливым узором, и черная тень в самом центре напоминает хищного тарантула, уснувшего в своей паутине.

Нервно выдыхаю, растрепав волосы, на автомате отмечая, что они довольно отрасли и сейчас наверняка длиной ниже лопаток и если их намочить, они станут похожи на маленькие змейки. Огненные и такие же обжигающие.

Какие-то странные ассоциации, ей-богу.

Но больше ничего не идет на ум. Только воспоминания, которые я прячу за семью замками. Например, что одному мужчине они точно жгли пальцы, хоть он упрямо зарывал их в мои кудри, жмурясь от удовольствия, и выбрасывал все мои заколки. Горько улыбаюсь. Вот и замки моего ящика Пандоры натужно скрипят под мощью не желающей успокаиваться памяти. А я не хочу вспоминать, потому что каждое путешествие в прошлое вызывает только жгучую боль и неистребимое чувство вины. А ведь я думала, что пережила, переболела, выжгла из души все, что связано с тем временем. Одним поступком перечеркнула все хорошее, что связано с прошлым. С Русланом. А он упрямо напоминал о себе открытками в крафтовых конвертах семь лет. Семь лет я прятала открытки в картонный ящик на самую верхнюю полку самой темной комнаты. И оставила на пороге дома его мечты: большого, светлого, с огромными окнами. Дома для большой семьи, которой он грезил.

Только это были не просто открытки, а фрагменты его жизни, застывшие на цветных фотокадрах, замершие в отражениях окон зданий, в их острых углах или текучих линиях. За эти семь лет он был везде. Сейчас мне даже кажется, что на планете не осталось места, где бы ни побывал Руслан. Разве что Северный полюс и Антарктика, хотя не удивлюсь, если он и там отметился. Это как раз в духе того Руслана Огнева, которого я знала тринадцать лет назад. И это самое главное, что я должна помнить: последние десять лет он жил, а не умирал в мягких стенах психушки. Даже если за это мне пришлось заплатить непомерную цену.

Вздыхаю, переворачиваюсь на бок, подтягиваю колени к груди. Нельзя! Думать нельзя! Не хочу. Хочу просто спрятаться от всего мира и, похоже, по чьей-то глупой прихоти я сейчас как никогда лучше спрятана от всех. Правду говорят, что мысли материальны. Вот и мои обрели реальность. И я совершенно не знаю, кому это нужно. Завистливых компаньонов у меня нет. Есть только Леонов, но Олегу незачем меня подставлять. Мы, хоть и числимся партнерами, давно уже самостоятельные, ничем не связанные профессионалы своего дела. И даже если я лишусь карьеры, это никак не добавит бонусов карме Леонова, потому что мы давно живем в разных водах. Он — адвокат по бракоразводным делам, один из лучших. Я занимаюсь только уголовщиной и семейное право для меня — темный лес, страшный и дремучий.

Можно, конечно, поискать среди своих клиентов или тех, кто выступал обвинителем вместе с прокурорами, но на это могут уйти недели, а у меня их нет. Я не хочу сидеть тут за то, чего не совершала.

И сердце с силой врезается в ребра, заставляя резко сесть.

« — Я никого не убивал, Ксанка…» — хриплый голос рвет барабанные перепонки. Сжимаю ладонями виски, выгоняя из своей головы этот завораживающий тембр, в ту минуту такой сломленный и безжизненный. Оказывается, я все помню. И мой ящик Пандоры всегда был распахнут настежь.

« — Почему ты мне не веришь?

— Я верю только фактам, а все они против тебя, Рус…»

Факты. Эти долбаные факты, которые, как выяснилось спустя годы адвокатуры, легко подтасовать или же просто повернуть под нужным углом. И тогда убийца вдруг становится жертвой, а пострадавший не такой уж невинной овечкой.

Но тогда, тринадцать лет назад, я была глупой девчонкой, верящей в торжество справедливости, чистоту правоохранительных органов. Дура, что тут скажешь.

А сейчас вот оказалась по ту сторону баррикад. И теперь никто не верит мне, потому что факты против меня. Это могло быть смешным, если бы от этого не зависела не только моя жизнь, но и карьера. И если второе уже рухнуло, погребя под собой десять лет торжества справедливости, о котором я так грезила в двадцать пять. То за первое стоило побороться. Но сперва — выйти отсюда. И единственный, кому под силу вытащить меня отсюда — тот, о ком я постоянно думаю последние пару месяцев; тот, у кого больше всего мотивов запереть меня здесь.

Рывком встаю на ноги и не успеваю дойти до двери, как та открывается, и на пороге появляется охранник. Меня снова ведут в допросную, где уже ждет майор в компании моего прошлого.

— Здравствуйте, Александра Михайловна, — слишком официально заводит разговор мой давний коллега и даже в некоторой степени напарник.

Но мой взгляд намертво прилип к Руслану, что замер в темном углу комнаты. Руки в карманах темных брюк с идеально наглаженными «стрелками». Настолько острыми, что у меня щемит в груди, потому что в его жизни есть кто-то, кто мастерски пользуется утюгом. И вряд ли этот «кто-то» — мужчина.

На нем нет пиджака, и я невольно вспоминаю, что он всю жизнь игнорировал дресс-код и никогда не носил пиджаков и галстуков, даже когда не одеть это считалось дурным тоном. Темно-синяя рубашка идеально оттеняет его чернильные глаза, всегда кажущиеся черными. Но если присмотреться, если позволить себе утонуть в их глубине, если…

— Александра Михайловна, вы совсем меня не слушаете, — укоряет майор. — Не хотите на свободу?

— Нашли виновного? — не разрывая зрительного контакта, возвращаю вопрос.

— Нет, нашли выгодное предложение, — вместо майора отвечает Руслан и во мне просыпается глупая шестнадцатилетняя девчонка, трясущаяся от страха при одном взгляде на грозу всех девчонок, кем тогда был Огнев.

От него сходили с ума все старшеклассницы, в его постели не переводились красотки, а его сестра могла с легкостью получить титул королевы школы, если бы не была отъявленной хулиганкой. В общем, Руслан Огнев был недостижимой мечтой, циником и редкостной сволочью, меняющей пассий чаще, чем они нижнее белье. И единственным, к кому я могла придти со своим сумасшедшим предложением сделать из замухрышки Золушку.

И сейчас, стоя под его внимательным взглядом, я чувствую себя той самой замухрышкой, которую Руслан с присущим только ему упорством убеждал в обратном.

— Предложение? — все-таки нахожу в себе силы удивиться. И мысленно ставлю себя «пятерку», потому что голос звучит намного увереннее, чем я чувствую себя на самом деле.

— Тебе нужно всего лишь подписать документы.

— Какие документы, майор? Чистосердечное? Явку с повинной? — намеренно перевожу внимание на Роднянского.

— Ты просто взгляни, Саша, — голос Роднянского теплеет, а я, наоборот, зверею.

— И с каких пор, Миша, ты подружился с тем, кого посадил тринадцать лет назад? — на одном дыхании, злясь на саму себя и ситуацию в целом. А ведь просто хотела все рассказать. Положить голову на плаху и ждать приговора. Хотела. А теперь…ничерта не понимаю.

Майор резко поднимается, упирается кулаками в металлическую столешницу и с не меньшей злостью отвечает:

— С тех пор, как Руслан спас мою сестру.

— Майор, — предостерегает Руслан и его голос сейчас опаснее любого оружия. Он сам опаснее.

Но Роднянский не был бы тем, кем стал, если бы боялся таких голосов. Сколько он их переслушал на своей собачей работе — не сосчитать.

И он говорит то, что рвет реальность на ошметки.

— Полине поставили диагноз семь лет назад. Сначала спасала терапия, потом лекарства становились дороже, дозировка больше. А три года назад ей вынесли смертный приговор: пересадка сердца. Времени не было. Погодин обещал все уладить, а потом…

Майор замолкает, а я смотрю только на Руслана, замершего ко мне спиной. И я вижу, как напряглись мышцы под тканью рубашки.

— Три года назад Руслан нашел донора Польке. А я не стал спрашивать, откуда. Поэтому, когда он попросил об услуге, я…

— Что? — перебиваю майора, и сердце лопается по швам. — Что ты сказал? — и голос подводит, трескается, как сердце. Больно. Почему так больно? — Что он сейчас такое говорит, Рус?

Делаю шаг к Руслану, но колени дрожат, и я медленно оседаю на стул. Все кажется сплошным бредом. Он спас от смерти родственницу человека, что угробил Славку и сломал жизнь ему самому. Это Кирилл Погодин организовал изнасилование сестры Руса, подставил Вадима Гурина и убил ту девушку, в чьей смерти обвинили Руслана. А Рус подарил жизнь сестре жены Погодина. Девочке, из-за которой Погодин чуть не вырезал сердце Аське, жене лучшего друга моего брата.

Как? Что не так с этим мужчиной?

— Просто подпиши эти документы, Саша, и уезжай, — почти шепотом говорит Роднянский, выдергивая меня из размышлений. — Оба уезжайте и начните все сначала, — криво улыбаюсь. Какой дельный совет, а самое главное, как «вовремя». Впрочем, как все в моей «правильной» жизни.

Михаил уходит, но уже в пороге я спрашиваю:

— Полина…она в порядке?

Вдруг становится важным знать, что у Руслана все получилось.

— Ей исполнилось девятнадцать три дня назад, — расцветает улыбкой майор. — И она души не чает в своем крестном.

— Ты общаешься с ней? — спрашиваю через долгие мгновения после ухода Роднянского. — Зачем? Она же…

— Дети не должны отвечать за грехи их родителей.

И мне почему-то кажется, что он имеет в виду совершенно иное. Но я настолько потрясена рассказом майора, что не думаю об этом, не анализирую. Устала, наверное. А еще за эти недели я поняла, что мне не спрятаться от моего прошлого, не спастись от все разрушающего притяжения по имени Руслан Огнев.

— А мне говорили, что донора нашел Тимур, — говорю, вдруг вспомнив рассказ Аси об этом деле. Она искренне верила, что Крутов поступил благородно, спася девочку.

— Так и есть, — соглашается Руслан, — официально. Кто я, а кто Сварог, — я слышу насмешку в его словах. — Ему гораздо легче стать спасителем. Вот только это бремя оказалось слишком тяжелым, пришлось переложитьего на мои вседержащие плечи.

— Смеешься, — протягиваю, вытянув перед собой ноги. Мышцы все еще подрагивают от слабости, но уже легче. — Это хорошо.

— Думаешь?

— Уверена.

— Знаешь, — говорит он неожиданно сипло, по-прежнему рассматривая серую стену допросной, — я мог бы тебя заставить. Пригрозить сломать карьеру твоему Корзину, например. Это даже не сложно, всего несколько удачных переломов пальцев и он больше никогда…

— Не нужно, Руслан, — говорю тихо, смотря в его напряжённую спину. — Я и без угроз сделаю все, что скажешь.

И пойду за тобой хоть в рай, хоть в ад. Только позови. Но он молчит. Опускает голову, зарывая пальцы в темные волосы. И этот жест…такой странный, такой непохожий на того Руслана, которого я помню. Как и слова. Он ведь и правда может сломать кого угодно. Ему бы хватило только намекнуть о такой вероятности и я даже чистосердечное подпишу, потому что виновата перед Сережкой и потому что моя любовь оказалась иллюзией. Но он не угрожает, а как будто…просит. И это так страшно. Словно зеркало на мгновение треснуло, и я увидела настоящего Огнева, а не его мертвое отражение.

— С чего вдруг такая покорность? — холодно, и лёд в его темных глазах выжигает дыры в груди. Но я не собираюсь выворачивать наизнанку душу перед этим совершенно чужим человеком, который сейчас смотрит на меня, скрестив на груди руки, и ждет ответа.. Не перед ним. И врать тоже не хочу.

— Просто я твоя должница, Руслан, — отделываюсь полуправдой, хотя по лицу вижу: его не устраивает такой ответ, но он принимает его коротким кивком. И ждет, когда я возьму ручку, раскрою папку и…

Передо мной стандартные документы о расторжении брака. Дыхание сбивается и боль звенит в ушах дикой какофонией — на последней странице стоит подпись Корзина. Сглатываю. Я не стану спрашивать, как Руслану это удалось. Я не хочу знать, уверенная, что правда мне не понравится. Я просто подписываю. Так я за пару минут развелась и снова вышла замуж, только на этот раз мне все-таки придется сменить отцовскую фамилию.

Александра Огнева звучит ничем не хуже. А я просто научусь ему доверять.

— Все, — выдыхаю, захлопнув папку.

— Тогда пошли, — забирает документы, подходит к двери, громким стуком вызывает охранника, бросает несколько коротких фраз, тот коротко кивает и выпускает нас.

— Вот так просто? — усмехаюсь, вдыхая пропахший дождем июньский воздух.

— Тебе нужно забрать вещи? — спрашивает неожиданно тихо, как всегда проигнорировав мой вопрос. И мысль о том, что вся эта подстава — его работа — не кажется такой уж нереальной. Но я пообещала себе доверять своему мужу. Муж…надо же. Никогда не думала, что выйду замуж за Руслана. Никогда не представляла его отцом своих детей, даже когда он дарил мне нереальное удовольствие. Даже когда это все-таки стало правдой…

Руслан стоит в шаге от меня, одна рука в кармане брюк, в другой зажата сигарета. Его полноватые губы обнимают фильтр, втягивают никотин, чтобы спустя удар сердца выпустить облако дыма. Шумно втягиваю носом воздух, в котором потерялось его дыхание, и тут же ощущаю на себе цепкий взгляд. Ловлю его, не отпускаю. И делаю то, что не должна ни при каких обстоятельствах. Особенно сейчас, когда между нами столько боли и тайн. Я перехватываю его запястье, делаю затяжку его сигаретой и выдыхаю дым в его приоткрытые губы, разделяя на двоих одно дыхание.

Глава десятая: Леся

Давай сыграем в любовь…

Сыграем просто без правил…

Дмитрий Колдун «Давай сыграем в любовь»

Я знаю, что происходит. Так было всегда, стоило Огневу появиться на горизонте моей жизни. Он просто входил, пинком открывая двери, нагло, словно у него одного имелись ключи от моего сердца, одним взглядом разгоняя всех, кто мог быть рядом со мной. Неудивительно, что в моей жизни не было ни одного другого мужчины, кроме него. До Сергея. Я отрываюсь от его твердых губ, облизываю свои, запоминая его вкус: дыма и мандарин. Такой неожиданный вкус с ноткой чего—то мужского, дерзкого. Такой…порочный, что голова идёт кругом. Вцепляюсь пальцами в его твердые плечи и только тогда чувствую его горячую ладонь на талии.

Руслан рывком прижимает меня к себе и врывается языком в мой рот. И все…я просто перестаю быть. Растворяюсь в этом поцелуе. Пропускаю по венам жгучее удовольствие от натиска его твердых губ, от его жестких пальцев в моих волосах. Наслаждаюсь ним, терпким, пьянящим, вышибающим твердую почву из—под дрожащих ног. Потому что я снова дурею от него и внизу живота щекочется сотня невесомых крылышек.

Привет, бабочки, давно не виделись.

Это глупо и не может быть правдой, но я чувствую себя девятнадцатилетней девчонкой, которой у фонтана подарил букет незабудок самый шикарный парень на этой планете. Потому что как тогда отдаю ему полный контроль. Только ему. Снова и снова. Прошло почти двадцать лет, а ничего не изменилось. Я все так же дрожу от его прикосновений и выпадаю из реальности, которая нещадно лупит по темечку звонком мобильного телефона.

Вздрагиваю и резко отстраняюсь от Руслана, словно застигнутая врасплох родителями за чем—то постыдным. Но Руслан не отпускает и я все ещё прижата к нему сильной рукой, сейчас словно закаменевшей. Он ничего не говорит, только слушает. Несколько долгих минут и с каждой секундой разговора его лицо меняется, становится жёстче, и желваки гуляют по скулам, что острее любого лезвия. Мне хватает этих нескольких минут, чтобы понять две вещи. Первое: он просто нечеловечески устал. Не знаю, что происходит в его жизни, но это просто убивает его. И это далеко не метафора. Он измождён, под темными глазами залегли черные круги, а в самых уголках пролегли морщинки. Щеки запали, словно он неделю нормально не ел. Он как будто жил на чистом упрямстве. И второе: звонивший принес поганые вести.

— Что случилось? — срывается с губ прежде, чем я понимаю, что не имею права задавать такие вопросы. И даже свеженький статус его жены ничего не меняет. Но произнесенных слов не затолкать обратно.

Руслан роняет телефон в карман брюк и растирает ладонью лицо, словно собирается с силами.

— Планы изменились, — говорит так, будто я в курсе этих самых планов.

— Надеюсь, все живы? — интересуюсь как бы невзначай, когда Руслан усаживает меня в машину.

— Пока да. А дальше, как пойдет. Но мне нужна твоя помощь. Просто будь… рядом, ладно?

Да только мне почему-то кажется, что он совсем не то хотел сказать.

— Это несложно. А дальше-то что, Руслан? — спрашиваю, как загипнотизированная смотря на его длинные пальцы на оплетке руля.

— Дальше? Дальше мы просто сыграем в любовь, — отвечает насмешливо. И по его губам растекается улыбка, чуть кривоватая, словно неудачно вылепленная скульптором. По губам, которые я целовала совсем недавно. И которые целовали меня. Жадно, жарко, лишая здравого смысла.

— Зачем? — сглатываю, все еще ощущая вкус дыма на кончике языка. Все еще помня танец наших языков. Чувствуя его рваное дыхание.

— Затем, что в этой стране органы опеки предпочитают семейные пары.

— Ты хочешь усыновить ребенка? — почти шепотом, потому что голос дрожит и внутри так больно, словно меня отпинали ногами.

— Нет, — отвечает, выворачивая руль на очередном повороте. Ничего не понимаю. Если не хочет усыновлять, тогда зачем ему эта игра в любовь.

И я почти спрашиваю, но Руслан опережает веским и злым:

— Я хочу забрать своего.

Сердце пропускает удар, и я жму кнопку на дверце, опуская стекло. Горячий воздух обжигает лицо, я почти задыхаюсь. Оказывается, это больно узнать, что у него есть ребенок. Почти смертельно. Закусываю губу и ощущаю на кончике языка его вкус, шальной, безумный. Вкус мужчины, который мог быть моим, если бы я поверила.

— Я ничего не смыслю в семейном праве, но…

—А я разве сказал, что мне нужен адвокат? — перебивает, бросив на меня короткий взгляд. И тут же: — Тебе плохо?

Мотаю головой, а у самой звенит в висках, и затылок наливается свинцом.

— А кто тебе нужен? — почти не слыша саму себя.

— Мне нужна жена и мать двенадцатилетней девочке, — отвечает, а меня накрывает. Лёгкие сжимаются в кулак и вот-вот лопнут. Оттягиваю ворот водолазки в надежде получить хоть немного кислорода. Но ничего не помогает, потому что у Руслана есть дочь и ей двенадцать лет…Столько же, сколько…сколько…

— Твою мать, Ксанка, — рычит Руслан и сквозь туман…откуда туман?…я вижу его странно перепуганное лицо. Слышу визг тормозов. А потом Руслан исчезает и вдруг оказывается совсем рядом, вытаскивает меня из душного салона, бьёт по щекам. — Ксанка, ты что удумала, а?

Он говорит что-то ещё, но я не слышу. Упрямо пытаюсь выбраться из его рук.

— Я не хочу, — говорю, когда он не отпускает, прижимая к себе так, словно я бесценное сокровище. — Не могу…я… — и обессилев, — у тебя есть дочь…

— У нас есть дочь, — не соглашается Руслан и вкладывает мне в руку глянцевый снимок.

Я смотрю на него и…мой мир нещадно качается и всё-таки падает в пропасть, потому что на этом снимке Виктория Воронцова обнимает мою дочь. Мою Богдану.

…Она родилась первого марта. Маленькая, чуть больше трех килограмм, улыбающаяся мне беззубым ртом, и совершенно здоровая.

Снег ещё не сошел, и зима неохотно уступала место теплу. Но в то солнечное утро под окном роддома расцвел миндаль. Крупные почки буквально за ночь превратились в розовые цветы, нежно пахнущие медом и весенней свежестью. Сладкий, тягучий аромат. Я кормила свою девочку грудью и дышала этим волшебным запахом, жмурилась от первого за долгие зимние месяцы солнца и уже знала, что отдам ее. Как и то, что эту прекрасную малышку мне подарил Бог, в которого я уже давно не верила. Но в то утро многое изменилось во мне. Я изменилась. В то утро умерла прежняя Александра Лилина и родилась другая…

— У меня просьба, — говорила Дмитрию, пеленая малышку, такую тихую, с черными бусинами глаз и кляксой родимого пятна за ушком. Совсем как у отца… При мысли о Руслане сердце сжалось в кулак и в глазах защипало от непрошеных слез. Но я быстро взяла себя в руки. Нельзя показывать слабость. Не сейчас. Я все делала правильно.

— Говори, — он не смотрел на нас, только в окно. И я чувствовала его…нежелание, что ли. Я его понимала: не каждый мужчина пойдет на усыновление ради жены. Не каждый пойдет на то, что делали мы. Но я видела любовь в его глазах к своей жене. И жену его, Викторию, видела: она будет замечательной матерью моей девочке.

— Назовите ее Богданой… пожалуйста… — голос всё-таки подвёл.

Дмитрий коротко кивнул.

— Я сделаю все возможное.

— Спасибо, — улыбнулась Богдане, поцеловала ее в кончик носа и…отдала Воронцову…

— Ксанка? — озабоченный голос Руслана выдергивает из воспоминаний. Закусываю губу. Я не вспоминала об этом с того самого утра. Запретила себе об этом думать, потому что знала — сорвусь, впаду в отчаяние и наделаю кучу глупостей. А я обещала Воронцову исчезнуть из жизни…их дочери. Я всегда держала слово. И он свое сдержал: моя дочь росла в любви и заботе. По крайней мере, на этом фото она выглядит счастливой, как и…ее мать.

— Как…как ты ее нашел? — у нее огненно-рыжие волосы, вьющиеся мелким бесом, россыпь веснушек на щеках и вздернутом носике и нереально яркие зелёные глаза. Она…моя точная копия. И боль выплясывает на углях моего сердца.

— Это она меня нашла.

Вскидываю голову и смотрю в просветлевшее лицо Руслана. Давлюсь собственным дыханием, потому что он неожиданно улыбается так, что у меня все внутри рвется к нему, такому…счастливому. И из обуглевшегося сердца прорастает что-то такое хрупкое, живое и тянется к этой улыбке, как цветок оживает после дождя в летний зной.

Выдыхаю, опуская взгляд на снимок, не позволяя себе этих глупых мыслей и неправильных эмоций.

— Как? — похоже, этот вопрос — единственное, на что я способна. Оглаживаю большим пальцем улыбчивое личико дочки.

— Сам не знаю, — убийственно честно признается Руслан и на мою ладонь ложится причудливый медальон. Серебряный домик, украшенный цветными камнями, а внутри черно-белое фото Руслана.

— Этого не может быть, — выдыхаю я, потому что эта фотография из моего персонального ящика Пандоры, который я никому и никогда не показывала.

— Может, как видишь, — он отходит от меня, осторожно выпуская из стальных объятий, только после того, как убеждается, что я могу стоять сама. Я могу, спиной прижавшись к горячему боку внедорожника. Могу, хоть ноги по-прежнему предательски дрожат где-то в области коленей. — Там ещё надпись, — кивает на медальон и снова закуривает. А на другой половине медальона действительно гравировка: «Огнев Руслан Андреевич, твой отец», — и адрес дома его родителей. — Откуда?

— Богдана отдала, — отвечает, слегка запрокинув голову и выпуская струю дыма.

— Богдана, — повторяю дрогнувшим голосом и сама не понимаю, что улыбаюсь. Они назвали ее Богданой. Они…

Господи, спасибо. Пусть хоть так, но я поучаствовала в ее жизни. Пусть так.

— Ума не приложу, откуда у нее могла взяться эта фотография, — говорит задумчиво.

А я, кажется, знаю. Я давала Воронцову какие-то фото. Возможно, эта была среди них. Но это никак не объясняет, как она оказалась у Богданы. Кто рассказал ей, что Руслан — ее отец, если об этом никто не знал, кроме меня.

— Ничего не хочешь мне сказать? — и теперь он смотрит только на меня. И в его взгляде столько всего, что слов не хватит описать. Только одного нет — ненависти. И это усмиряет мою боль. Ненадолго, но и этого хватит, чтобы прожить ещё один день.

— Ты хочешь забрать Богдану из счастливой семьи? Почему?

— Она моя дочь, разве этого мало? — выгибает бровь, явно не понимая моей реакции. Наверное, думал, я рвану со всех возвращать свою дочь.

— Нет, но…ты подумал о Богдане? Это же…Ведь видно же, что не любят…

— Любили, — перебивает Руслан и в его голосе снова сквозит злость. — Пять лет назад Виктория погибла.

— Как? — сердце пропускает ещё один удар. Не может быть. Она не могла…не могла оставить мою девочку.

— Покончила с собой. Подозревали, что ее муж довел…

— Дмитрий? — не сдерживаю удивления и качаю головой. — Нет, он не мог. Он очень сильно любил свою жену.

Говорю и тут же понимаю, что прокололась, этими словами признавшись, что знакома с этой семьёй. И я жду реакции Руслана, его едкого замечания или допроса. Учини он последний, я бы не выдержала, рассказала бы, но он подходит ближе и становится рядом, отзеркалив мою позу. Медленно вынимает из петлиц манжеты запонку, потом вторую, закатывает рукава, обнажая смуглые руки. И я залипаю на них, взглядом блуждая по черно-белому узору, перетекающему по коже от пальцев и выше, теряясь под рукавом рубашки.

Переступаю на месте, потому что кожу ноги нещадно жжет такой же узор…снова. Это просто чертовщина какая-то.

Но теперь я вижу не только татуировку, но и белесый рисунок из шрамов на другой руке. Шрамов от ран, которые он наносил себе тринадцать лет назад.

А он по-прежнему молчит. Достает из кармана пачку сигарет, выбивает одну, прикуривает, зажав ту губами, и…протягивает мне. Дрожащими пальцами беру сигарету, затягиваюсь, проглатываю дым, горьким клубком скатившийся по горлу.

— Не плачь, Ксанка, — просит он. — Сейчас совсем нет повода для слез, — касается моей скулы подушечками пальцев. И я с удивлением вижу на них влагу. Трогаю щеки вслед за Русланом, вздыхаю. Мокрые. Надо же…думала, разучилась. Даже когда считала, что брат взорвался в своей машине, не плакала. Выла, кричала, но слез не было. А сейчас вот на ровном месте.

— Прости, я просто устала, — оправдываюсь, хотя Руслан точно не ждёт этого.

Он лишь прячет руку в карман и ничего не говорит.

Мы стоим совсем близко, так, что его плечо касается моего, и просто курим. В полной тишине, слушая шум машин за нашими спинами. Принимая новую жизнь, впуская ее в себя. Жизнь, где мы теперь семья, кажется.

И добавляю визуализацию татуировки Руслана.

Глава одиннадцатая: Рус

Забери меня к себе…

Я так устал бежать за тобою вслед…

Сергей Бабкин «Забери»

Я был зол. И это самое простое слово, которым можно описать мое состояние. Другие вряд ли пройдут цензуру.

Зол на себя за то, что случилось с моей малышкой. Что я позволил, и вместо того, чтобы растить и защищать свою дочурку, шатался, хрен знает где. Зол на Воронцова, который женился на этой дряни, что методично, год за годом, делала из моей дочери чокнутую. И за это я готов его убить. Останавливает лишь одно, если я это сделаю, то снова подведу Богдану. А у меня нет на это никакого права. Я и так потерял слишком много времени, доказывая всем, что я в состоянии справиться сам. Ну вот что мне мешало позволить Туманову мне помочь? Нет же, слал всех лесом. Придурок.

А еще я злился на Ксанку.

Пока ехал за ней, накручивал себя по полной, давая волю своим демонам вовсю разгуляться на моих оголенных чувствах. За то, что отдала нашу дочь и плевать на причины. Ничто не могло быть важнее нашей Звездочки. Злился за то, что тогда, тринадцать лет назад, ушла, так и не сказав о беременности. За то, что позволила мне ее выгнать. И на себя злился, что забыл о той встрече. Рощин напомнил. Не знаю, как ему удалось, но он достал старые записи из тюремной психушки, привез два дня назад.

Две ночи…

Я пересмотрел их все. И видел ее, на коленях, но не сломленную. Ее глаза видел и считал дни.

Богдана родилась первого марта. Значит, в тот осенний день Ксанка приходила, чтобы рассказать мне. А я выгнал ее, потому что демоны хотели ее себе, а я не мог отдать. Я не хотел, чтобы она видела меня таким. Испугался, что причиню ей вред. Я не мог. Только не ей. Несмотря на то, что она так и не поверила мне.

Она ушла и наступила кромешная темнота.

Я смотрю видеозаписи и вижу на них больного урода, который искал лишь один путь: к смерти. И вдруг натыкаюсь на еще одну запись. На ней нет звука, но я понимаю и так: Ксанка приходила снова, но мой лечащий врач ее не пускал, а потом всучил ей какую-то бумагу.

И я слету понимаю, что это судебный запрет. Ей просто не позволили меня вытаскивать, потому что у нее получалось и изредка я видел свет…между мной и девушкой, чье лицо воровали тени.

Но я чувствовал ее тепло и запах ванили.

Она была упрямой, потому что находила меня в кромешной темноте, где я давно ослеп и оглох. Находила, брала за руку…

— Как ты меня нашла? — глухо, ничего не видя, только ощущая ее тепло. И свет, словно серебряные нити.

— А я ниточку привязала…волшебную… — и улыбка касается сердца, растапливает льды, разгоняет мрак. — Я теперь тебя везде найду…

Я пересматривал записи снова и снова, вспоминая только этот странный диалог. А был ли он на самом деле или его выдумало мое больное сознание — не знаю.

Две ночи я возвращался в прошлое, чтобы найти ответы, и не находил.

— Тебе нужно выспаться, — говорит Кот сегодня утром.

Мы стоим на балконе, примыкающем к коридору центра, где лежит Богдана. У нее сейчас Крушинина, обрабатывает ссадины и порезы, ставит капельницу. Она всегда просит нас выйти, и сегодня Богдана уже не так боится отпускать меня, хотя все еще с трудом разжимает свои пальчики в моей ладони. И я в который раз улыбаюсь ей ободряюще и говорю, что больше никуда не исчезну. Она верит, но страх все равно плещется на дне ее зеленых глаз. Поэтому два дня назад я купил радио-няню и теперь таскаю с собой, а вторая — под рукой у Богданы, чтобы она всегда знала: позовет и я приду. Когда же мне надо уехать, с ней всегда остается Марк. Как ни странно, но Богдана доверяет ему. И это радует, потому что с доверием у моей девочки просто беда.

— Мне страшно, Марк, — признаюсь, крутя в пальцах сигарету. — Страшно, что если усну — она исчезнет. Все исчезнет, окажется лишь фантазией.

— Пепел, не неси чушь, — морщится Кот и сейчас меньше всего похож на психолога с кучей регалий. Да он вообще на него не похож с иероглифами на выбритых висках, в потертых джинсах и желтой рубашке. — Взрослый мужик, а городишь сериальный бред.

— Мне можно, я же псих, — скалюсь в ответ и прикуриваю сигарету, вдруг вспоминая, как он приперся на сеанс в косухе со шлемом в руке, глянул из-под челки, фыркнул.

— Ты не похож на психа, — заявил, стянув косуху и сев напротив меня в кресло. Зачесал очками назад длинную челку, постучал пальцами по столешнице.

— А ты на мозгоправа, — парировал, машинально повторяя его ритм.

— Ты музыкант? — спросил, когда три раза в точности повторил перестук его пальцев.

— Художник…был, — неожиданно честно ответил.

Больше мы не разговаривали, но на следующий сеанс он припер листы и краски. Я помню, как сейчас, что тогда нарисовал фонтан и букет незабудок на брусчатке рядом.

— Мне кажется, здесь чего-то не хватает.

Я посмотрел на рисунок, выуживая из памяти площадь, какой я ее запомнил.

— Нет, все на месте.

— Уверен?

Я кивал, но все время думал, а может этот пижон прав. Спустя месяц я нарисовал все тот же фонтан, только у него стояла Ксанка с букетом незабудок.

А когда показал ему, тот протянул мне руку:

— Марк Котов, а для тебя просто Кот.

— Руслан Огнев, — ответил на рукопожатие, — но можно просто Пепел.

— Я вытащу тебя отсюда, Пепел, обещаю.

И ведь вытащил же.

Смотрю, как он прокручивает кольцо на большом пальце.

— Тебе нужно чистое прошлое, Руслан.

— Я уже работаю над этим, — глотаю дым и тру переносицу. Чистое прошлое. Легче сказать, чем сделать. Но я знаю, что даже тот факт, что я полностью реабилитирован и признан вменяемым и здоровым, не сотрет десять лет психушки. — Как Богдана? — краем уха улавливаю мелодичный голос Дарьи, которая читает Богдане Гарри Поттера. Невольно улыбаюсь.

— Дерьмово. И чем дольше она здесь, тем хуже ей. Здесь каждый угол, каждая улочка для нее — травмирующий фактор. Каждый человек — этот самый фактор, понимаешь?

Смотрю внимательно в хмурое лицо друга.

— Поэтому вот мой диагноз, друг. Забирай дочку и увози отсюда как можно дальше. Потому что она в таком дерьме, что еще немного таких факторов — и ты потеряешь ее.

Сжимаю сигарету, та ломается в пальцах. Стряхиваю ее на асфальт.

— Ты же понимаешь, что я не могу сейчас, — и самому тошно от этой правды, которая воняет безысходностью.

— А ты видел, что бывает, когда теряешь ребенка.

Киваю. Да, видел пять лет назад, когда вытаскивал Марка с того света. И когда чуть не свернул шею его суке-жене, обвинившей его в смерти сына. Видел и не хочу так. Но у меня действительно сейчас связаны руки, потому что по закону я Богдане — никто.

— Я не могу обойти законы, — говорю и ловлю насмешливый взгляд друга, говорящий, чтобы не врал сам себе. Да, я знаю, что деньги и связи творят чудеса. У меня есть и то, и то. Побольше и покруче, чем у Воронцова — навел справки. Но в этот раз я должен сделать все правильно, чтобы больше никто и никогда даже и мысли не допустил, что может отнять у меня дочь. — Не в этот раз, Марк. Сейчас я все должен сделать правильно.

— Ну раз правильно, — выделяет последнее слово таким тоном, словно я сморозил полную чушь, — тогда тебе нужна жена.

— Может, у тебя и кандидатка имеется? — грубее, чем следует, отвечаю.

Сам не понимая, что меня так задело: само предложение или тот факт, что я и сам подумывал над этим.

— А как же, — веселится Кот.

Смотрю на него во все глаза, а он просто протягивает мне свернутый вчетверо альбомный лист. Разворачиваю его и не сдерживаю нервный смешок. Это тот самый портрет, который я написал десять лет назад. Оглаживаю большим пальцем ее улыбку. Я бы рад, только она давно чужая жена. И любит другого, а без любви я не хочу. Глупо, сентиментально? Возможно. Но я устал трахать тела, мне достаточно шлюх. Я хочу нормальную семью, и эту женщину всю целиком, со всеми ее заморочками. Но, увы.

— Кто она, Пепел? — вдруг спрашивает Кот. За десять лет нашей дружбы он никогда не интересовался ею, все ждал, когда я расскажу сам. А я не рассказывал, потому что это мое прошлое, оно только мое. И Ксанка тоже только моя.

— Чужая жена, — отвечаю, вспоминая, как этот простой букет расстроил ее до слез. И как она сама потянулась к моим губам, наплевав на ею же установленное правило: никаких проявлений отношений на людях.

— Муж — не стена, Пепел. Если она тебе нужна, ты можешь решить этот вопрос.

Могу. И я не боюсь, что Корзин ее не отдаст. Я заберу. И она мне нужна, только есть одно «но»: ей не нужен я.

— Она отказалась от ребенка в роддоме двенадцать лет назад, — озвучиваю совсем другие мысли. Кот усмехается понимающе. Да, я думал над тем, чтобы вернуть ее, даже если она против. Ради Богданы. Но я прекрасно понимаю, что сейчас такой наш союз может только навредить. — Следовательно, лишена родительских прав. А по закону…В общем, не думаю, что брак с Александрой — хорошая идея. Да и вообще завести жену. Сам справлюсь.

— Откуда знаешь?

— Рощин выяснил почти сразу, как я познакомился с Богданой, — сворачиваю лист, но не возвращаю Марку, а прячу в карман. Пусть хоть так она будет со мной.

Глеб звонит, когда я возвращаюсь в палату. Марк уехал к своим клиентам: помощь помощью, а работа никуда не девается. Богдана спит, подложив под голову ручки. Ее длинные кудри скручены в свободную косу, а на губах едва уловимая улыбка и россыпь веснушек на скулах. И я заражаюсь ее теплом, впускаю его в себя, как самое лучшее лекарство от всего дерьма. Сажусь на пол, кладу голову на край постели, вытягиваю ноги и закрываю глаза.

Звонок Рощина выдергивает меня из полудремы.

Растираю лицо и на цыпочках выхожу в ванную комнату, включаю воду, умываюсь, не глядя на свою рожу. Знаю: увиденное мне вряд ли понравится.

— Есть новости? — сразу в лоб, без прелюдий.

Пока я занимаюсь дочерью, Рощин ищет того, кто подставил Ксанку.

— Есть, но это касается твоей дочери.

Через пятнадцать минут, выслушав Рощина и получив на электронку сканы выписок из историй болезни, я перезваниваю своему юристу и прошу подготовить два пакета документов: о расторжении брака и брачный договор.

Теперь у меня есть с чем встретить Воронцова. Осталось убедить Ксанку мне поверить, потому что без нее ничего не получится. И это самое сложное. Так просто она не согласится, а выкладывать все карты…

Черт, да я просто не знаю, как рассказать ей о дочери.

Богдана просыпается с приездом Алекса, которого я вызвонил на смену. Но вместе с Алексом в палату врывается тайфун по имени Матвей с близнецами чуть младше. Замыкает шествие миниатюрная блондинка в бирюзовом сарафане и обезоруживающей улыбкой. Богдана смотрит на них широко распахнутыми глазенками, в которых…такой восторг, словно Дед Мороз положил под елку все заветные желания. Сглатываю, смотря, как преображается личико моей малышки: улыбка расцветает на искусанных губах, стирая боль, и даже веснушки на скулах становятся ярче.

Я так зачарован переменами в дочери, что не сразу соображаю, что в руках у Алекса куча пакетов и что он замер в пороге, увидев, наконец, то, что вижу каждый день я: Ксанку в каждой черте Богданы, в каждом жесте. Даже то, как она морщит нос и поправляет волосы — все это Ксана в чистом виде. Иногда это до чертиков пугает и швыряет меня в прошлое, где я был счастлив, хоть никогда не любил всей этой сентиментальной чуши.

— Привет, принцесса, — смеется Айя, перехватывая у мужа пакеты и легко касаясь его пальцев. Эльф вздрагивает и рассеянно улыбается.

Богдана кивает, но тут же забывает о взрослых, потому что ее уже взяли в оборот близнецы: двухлетние егозы, нереально похожие на своего отца. И это странно, потому что я точно знаю — этих девчонок Костромины взяли из детского дома. И, судя по рассказам Алекса, Айя не собирается останавливаться на троих. Да и сам он не против, а выглядит очень даже счастливым идиотом. И за грудиной неприятно жжет, словно туда всунули кусок раскаленного солнца: больно и вместе с тем невозможно оторваться.

Я смотрю, как Богдана смеется, сперва неуверенно, а потом все открытее, как охотно подставляет свои кудри любопытным ручкам Матвея, как что-то объясняет на пальцах болтающим без умолку близняшкам, и дико радуюсь, что эта семья — мои друзья.

— Завтра Крутовы обещали нагрянуть, — шепотом, словно открывает самую страшную тайну, говорит Айя.

— Спасибо, — отвечаю одними губами, не смотря на жену своего друга и ощущая, как мир расплывается перед глазами. Это нихрена не слезы, потому что мужики не плачут, но я торопливо поднимаюсь, целую свою Звездочку, наполняя легкие ее сладким запахом, в котором уже плетутся нити мандаринов, рассыпанных на постели.

Богдана поднимает на меня сияющее лицо:

— Спасибо, — по слогам повторяет она мои слова.

Щелкаю ее по носу, ловя ее смущенную улыбку. Она жмурится ненадолго, а потом возвращает внимание детворе, ловко очищая для них мандарины. Так, будто каждый день вот так проводит время. Будто эти трое — ее семья. Черт!

Ерошу волосы и спешу сбежать. От счастья, что искрится в каждом вдохе. От себя самого.

Айя тем временем шуршит пакетами, что-то весело рассказывая. А у меня в ушах только смех Богданы.

— Руслан, — уже в коридоре останавливает меня сорванный голос Эльфа. Смотрю в его синие глаза, в которых столько любви, что хочется надеть очки, потому что слепит. — Верни ее, — говорит едва слышно.

«Верни ее…»

Эти два слова торчат в голове всю дорогу до клиники, где работает Корзин. И пока я спрашиваю, где могу найти Сергея Васильевича, а медсестра провожает меня в ординаторскую.

Корзин стоит у окна и разговаривает по телефону. Я не пытаюсь вдуматься в его слова, напичканные медицинской терминологией, просто подхожу к столу и кладу перед ним документы.

— Подписывай, — спокойно, выдерживая его тяжелый взгляд. Он сворачивает разговор, прячет телефон в карман хирургической куртки.

— Вернулся, значит, — словно приговор вынес.

На долю секунды я удивлен, а потом ухмылка кривит губы. Он все знал: обо мне и Ксанке. Все эти годы знал. Наверняка и открытки видел, хотя, уверен, Ксанка сама ничего ему не рассказывала и не показывала. Потому что заперла в ящик и приволокла на порог «моего» дома в горах.

Корзин садится в кресло, смотрит документы. Откидывается на спинку, скрещивает на столе пальцы. Он здоровый мужик и я точно знаю, что хороший кардиохирург. А еще я знаю, что он предатель и что моя Земляничка не любит его, иначе не хранила бы мои письма. Иначе не поднялась бы в ту ночь на крышу. Иначе не сбежала бы от меня…

Я не анализирую, что именно движет ее поступками: жалость, чувство вины, страх или еще какая хрень. Я не хочу ничего выяснять. Я хочу свою женщину.

— Леся моя жена. Моя. Она меня любит, и я не отдам ее тебе.

— Я уже ее забрал.

И поверх документов ложится фотография Богданы: рыжее чудо, улыбающееся рассвету. Я сфотографировал ее на телефон в одну из наших утренних посиделок за стаканом молока.

Надо отдать ему должное, держится хорошо, хоть и видна боль в его исказившемся лице. Извини, мужик, но эти девочки — мои. Даже если меня ломает от твоих слов и от мысли, что я ошибаюсь и она действительно любит мужа, ведь добивалась же его столько лет…

— Это Богдана, — говорю, каждым словом вколачивая гвозди в гроб семейной жизни Корзина и моей Ксанки. — Ей двенадцать лет. И она наша дочь.

— Этого не может быть, — парирует он, всматриваясь в лицо девочки — точной копии его жены. — Леся же…

— Бесплодна? — и ловлю его злое изумление.

Да, мужик, я даже это знаю. Тебе ли не знать, что этим миром правят деньги и связи. Вот и гинеколог Ксанки поделилась, что та купила себе липовый диагноз. Подробности меня не интересовали, я хотел услышать их от Ксанки, но она отгородилась от меня бетонным забором недоверия. Ничего, я умею ждать. У меня было много времени научиться.

Выдыхаю. У меня есть еще один аргумент. И натюрморт дополняет упаковка с противозачаточными.

Корзин смотрит вопросительно.

— Это ее бесплодие, — поясняю.

Он берет таблетки, вертит в пальцах, и на безымянном сверкает золотом обручальное кольцо. Пока Корзин читает название, я ловлю себя на мысли, что не видел кольца на пальце Ксанки. Даже следа. И это чертовски радует. Не замечаю, как улыбаюсь, когда Корзин дрожащей рукой возвращает упаковку на место и смотрит на меня глазами приговоренного.

Демоны рвутся в цепях, предвкушая победу. А я просто позволяю Корзину сделать собственные выводы: ей не нужны дети, потому что у нее уже есть наша дочь. И когда он приходит к этой мысли, то хоронит свой брак легким росчерком ручки на документах о разводе.

Только после этого я звоню Роднянскому и забираю Ксанку.

За весь наш разговор в допросной хотелось встряхнуть ее хорошенько за то, что натворила, промолчала и молчит до сих пор.

Но она вдруг целует меня: встает на цыпочки и неловко утыкается губами в мой рот, словно неопытная девчонка. А я стою, как истукан и реально дурею от ее губ.

Черт, она реально такая вкусная, что так и съел бы. И сам не знаю, как впечатываю ее в себя, каждой напряженной мышцей чувствуя ее всю, сейчас такую податливую, отдающую себя мне, всю целиком. Она так легко отдает мне контроль, что я ощущаю себя Колумбом, обогнувшим земной шар и, наконец, открывшим свою Америку. И в штанах становится тесно до боли и острого, неконтролируемого желания. Еще немного и мне станет наплевать, что мы стоим на виду у ментов. Мне уже наплевать, потому что я до одури соскучился по ней, всегда такой искренней и честной в собственных чувствах.

Звонок моего мобильного рвет наш поцелуй. И я вижу, как румянец разливается по ее бледным щекам, пальцами ощущаю ее желание выкрутиться из моих объятий, но я не отпускаю. Мне нечего скрывать. Гляжу на дисплей: Эльф. И горечь затапливает рот, скользит по венам дрянным предчувствием. Отчаянно хочется сплюнуть, но вместо этого облизываюсь, разбавляя горечь сладким вкусом ванили и табака.

Интуиция не подводит. Алекс говорит, что приехал Воронцов с ментами, учинил скандал, требует отдать ему дочь. Я слушаю внимательно и когда хочу просить о помощи, Алекс опережает меня:

— Я уже Игната подключил, так что не отдадим мы твою красавицу. Она, кстати, покорила сердце нашего Матвея. Так что у твоей дочери теперь и навсегда есть верный Санчо Панса. И…Рус…мы вас ждем.

Киваю и роняю телефон в карман. Смотрю на Ксанку, растерянную и волнующуюся, и не знаю, что делать. Как нам быть? Растираю лицо ладонью, пытаясь собрать мысли в кучку.

— Планы изменились, — говорю Ксанке, потому что у меня действительно были другие планы, и я не собирался прямо из СИЗО вести ее знакомиться с дочерью. Но с другой стороны, я рад, что Воронцов объявился. Чем быстрее все решится, тем скорее я смогу увезти отсюда дочь.

И я снова злюсь на Ксанку, когда она вдруг превращается в равнодушную тварь. Спрашивает, зачем я хочу забрать Богдану из счастливой семьи. Счастливой, мать вашу. Так и хочется вытрясти из нее эту дурь, ткнуть в «счастье» Богданы головой. Воронцова защищает, доказывая, что тот не мог довести жену до самоубийства.

Злюсь, прикуривая сигарету: сначала ей, потом себе. И оказываюсь совершенно не готов к ее слезам и скрюченной от боли душе на дне блекло-зеленых глаз.

Она словно сломалась и сейчас, докуривая сигарету, дрожит так, что мне слышно, как стучат ее зубы.

И это ее:

— Прости, я просто устала…

Выбрасываю окурок и одним рывком тяну Ксанку на себя. Обнимаю так крепко, что она вздыхает болезненно. Но когда я ослабляю хватку, сама прижимается ко мне, словно от этого зависит ее жизнь, и всхлипывает, растирая слезы о мое плечо.

Ныряю пальцами в ее кудри и шепчу в макушку:

— Давай, родная, поплачь. Хватит уже быть сильной. Просто будь моей, а я смогу быть сильным за нас обоих.

Она вздрагивает всем телом, накручивает на пальцы рубашку и кусает мое плечо, с тихим воем выплакивая свою боль.

Глава двенадцатая: Рус

Я с тобой, но ветер знает - ты не моя,

твоя улыбка не для меня…

Стас Пьеха «Я с тобой»

Восемнадцать лет назад.

За окном вспыхнула молния, ослепила, вырвав из полумрака темные окна жилого дома напротив. Следом прокатился гром, задрожал в стеклах окон. И в грудь ударило с такой силой, что нож выпал из онемевших пальцев, звякнул о тарелку.

Закрыл глаза, делая жадный вдох. А в легких не кислород — жидкий огонь выжигал внутренности. Откинулся на спинку стула, отложив и вилку, пытаясь хоть немного унять боль. Но хрен там. Она лилась по телу, судорогой сводила слетевшее с катушек сердце.

А за окном очередная вспышка, растекшаяся рычащей песней по поднебесью. И голоса вокруг притихли, музыка стухла, моргнул свет в люстрах.

Рванул ворот рубашки. Ткань хрустнула в пальцах. Растер грудь, остервенело разгоняя огонь, жалящий, ворующий кислород.

— Руслан… — позвал профессор. — Руслан, ты в порядке?

Беспокойство в голосе старика немного отрезвило. Посмотрел на него: моложавое лицо с сеточкой морщин, убегающих к вискам, совсем молодые глаза, седые волосы стильно уложены, а его смокинг стоит как отцовский дом. Профессор Давыдов — мой наставник и просто человек, разглядевший в неумеющем читать и писать мальчишке талант.

— Все… — взял стакан, глотнул воды. — Все нормально.

— Ты совсем бледный, — а это уже его спутница, ровесница моей матери. А еще — известный коллекционер. Профессор говорил, что в ее личной коллекции оригиналы картин известных художников и даже некоторые экземпляры, давно считающиеся утраченными.

Буквально десять минут назад она заявила, что хочет купить мои картины, и предложила назвать свою цену.

— Я же сказал: все нормально, — ответил резко, а у самого демоны скулят внутри и огонь сжигает вены.

Что за дрянь?

— Извините, — поднялся, силой заставляя себя стоять ровно. Ерунда какая-то. — Но я вынужден вам отказать. Эти картины не продаются.

— Все в этом мире продается, — усмехнулась женщина, вкладывая в мои сцепленные пальцы свою визитку.

Она поднялась следом за мной, коснулась пальцев.

— Позвоните мне, как решитесь. Я готова заплатить любую цену, какую назовете.

И ушла, оставив за собой шлейф тонкого цитрусового аромата. Глянул на профессора, который уже не на шутку встревожился. Неужели так хреново выгляжу?

— Зачем ей картины? — спросил у профессора, опустившись обратно на стул, а у самого кости плавятся от боли. И все внутри рвется…куда?

— Ты талантливый художник, Руслан. Я тебе не раз говорил об этом.

Да, говорил. С десяти лет, когда пришел ко мне в палату, чтобы выяснить, я ли убил своего отца. Благодаря ему же замяли дело и меня не заперли в психушке до совершеннолетия. Он же опекал меня и потом. Сейчас я знал, что ему ежемесячно приходилось докладывать ментам о том, что я не опасен для общества. А тогда он просто учил меня всему, что я знаю и умею.

— Зачем ей именно эти картины?

Картины, на которых только моя Земляничка. Но профессор лишь пожал плечами.

— Кто она, Руслан? Та девочка, что на картинах.

И всегда оставался единственным человеком, который встанет на мою сторону, даже если я убью сотню человек.

— Она мое все, — ответил, не задумываясь. И боль врезалась хуком под ребра. Ксанка… — Простите, профессор, но мне надо…

— Береги ее, Руслан, — улыбнулся, пожав руку.

Я летел как ненормальный. Седьмой этаж, не дожидаясь лифт, перепрыгивая через ступеньки, послав нахрен нарастающую боль. Вдавил кнопку звонка. Еще и еще, пока не услышал треск прокручиваемого замка. Ладонью уперся в стену, глаза закрыл, успокаиваясь. Только…не отпускало. А когда на пороге появилась Ольга, жена Леньки Костромина с черной лентой в волосах, мир растерял краски.

— Руслан, проходи… — отступила вглубь квартиры, приглашая.

Качнул головой.

— Ксанка где?

И тут же поймал на себе непонимающий взгляд. Сжал кулак. Дурак. По привычке назвал Земляничку так, как только я и звал.

— Леся…Мне нужна Леся. Она дома?

Но требовательный голос ребенка нас перебил. Ольга рванула в комнату, а я вошел и замер в дверях кухни. На столе, перевитая траурной лентой, стояла фотография Леньки, брата моей Ксаны. И горящая свеча рядом.

— Когда? — спросил у вернувшейся Ольги. На руках она качала годовалого мальца. — Привет, Данюха, — улыбнулся мальчугану и отступил на шаг, ища опоры. Потому что тварь внутри сделала подсечку, ломая колени. Выдохнул, чувствуя, что еще немного и лицевые мышцы лопнут от напряжения. Данюха улыбался в ответ, своей непосредственностью помогая матери не утонуть в черном горе. А меня колотило так, словно внутри персональное цунами бушевало. Лишь нацепленная на рожу улыбка не позволяла вырваться наружу всему тому, что меня ломало.

— Через два дня похороны.

— А почему ты одна? — это действительно странно, потому что у Лени есть друзья. Настоящие, которые и в огонь, и в воду. И сейчас они должны быть рядом с безутешной вдовой, разве нет? Если только…Мотаю головой, отгоняя дрянные мысли, не давая им и шанса, иначе сдохну. — Где Игнат?

— Они не знают. Что, Данечка? — улыбнулась сыну, когда тот потянул за край черной ленты в ее волосах. — У Сережи сегодня свадьба, — говорила, позволяя сыну стянуть ленту. — Они все там…празднуют.

— А ты, значит, одна здесь, да?

Подыхаешь от боли один на один с горем. Херня какая-то.

— С Даней, — и снова улыбнулась, поцеловала макушку сына, занятого новой игрушкой. — Леся была, но умчалась куда-то. Нам когда позвонили, она и…

Дальше я не слушал.

Пока ловил частника, пока уговаривал его меня отвезти, меня рвало на куски, как будто внутрь засунули вулкан. И он оживал со скоростью одного раза в минуту, погребая под слоем огня и камня мое нутро. Снова и снова. И я почти не дышу, когда влетаю в ресторан в самый разгар танца молодоженов. Ищу взглядом Ксанку и не нахожу. Охранник останавливает у столиков с гостями.

— Рыжая девушка, двадцать лет, невысокая. Была? — выстреливаю вопросом. Охранник говорит что—то вроде, что он не запоминает, но когда я показываю фото — говорит, что такой не было.

Не было…это хорошо или нет? И если ее не было в ресторане, то где она? Выхожу на улицу под ливень. Задираю голову, подставляя лицо колким каплям и пытаюсь понять, где может быть моя Земляничка? Куда она могла пойти,уверенная, что все потеряла?

И напрашивается только один ответ, который мне нихрена не нравится.

— А ты чего не празднике? — мужик появился со стороны парковки. В кожаные, со шлемом на согнутой в локте руке. И это в такой дождь. Смертник, мать его.

— А ты? — спрашиваю на автомате, воскрешая в памяти все места, где мы были с Ксанкой вдвоем. И понимаю, что таких и нет почти. Херовая была идея играть в тайных любовников.

— А я друга привез хоронить, — его голос сипит, как после простуды.

У него лысый череп и расписанная шрамами рожа. Видок такой, словно он только что выбрался из преисподней.

— Друга, говоришь, привез хоронить?

Кивок.

— А тут ты что забыл?

— А тут мои друзья. Свадьбу гуляют, — усмехнулся точь-в-точь, как Ксанка. Похоже, я совсем рехнулся или…

— Руслан Огнев.

— Алекс Туманов.

Туманов, значит. Тот, что пропал без вести. Тот, на чьей невесте женился Эльф. Вот, значит, кем ты стал, брат Землянички. Ладно, хрен с тобой. Поверю в твой маскарад. Полагаю, у тебя есть на то причины.

Протянул Туманову руку, пожал.

— Я когда-то знал твоего друга, а сейчас сестру его вот ищу.

Туманов снял с руки шлем, протянул мне, следом ключи от своего байка.

— Есть одно место…

Она стояла на парапете, спрятав руки в карманы джинсов. Такая маленькая, словно птичка, ищущая пристанище от дождя. Промокшая, всклокоченная. И такая…моя. Сейчас, на самом краю моя как никогда до этого. Как никогда не будет после. Рыжие волосы, потемневшие от бьющих ей в спину капель, трепал ветер. А я стоял за ее спиной и молил своих демонов не сорваться с цепи, потому что боль рвала к чертям здравый смысл.

— Ксанка, — позвал, когда она раскинула руки, подставляя себя холодному дождю. Там, за чертой города розовела полоска встающего солнца, такая яркая и живая на фоне грозовых туч. А я смотрел в узкую спину той, что однажды вот таким дождем ворвалась в мою жизнь и не мог ее потерять. — Ты действительно этого хочешь, Ксанка?

Она дрогнула, покачнулась и я рванул к ней, схватил, стаскивая, прижимая к себе. Злясь на эту бестолковую идиотку. Ругая ее, встряхивая, как безвольную куклу. И вдруг понимая, что пошел бы следом за ней, потому что только с ней научился дышать и укрощать своих демонов без таблеток. Только с ней научился по—настоящему жить.

— Дура! Идиотка! Ты что творишь?! Я же…

— Его нет, — всхлипнула, цепляясь в мои плечи, царапая, захлебываясь дождем, затыкая мне рот своим отчаянием. — Женился, представляешь? — криво усмехнулась.

Он женился, а ты сюда, да? Глупая, глупая девочка. Что же творится в твоей голове, что даже смерть брата так не подкосила, как женитьба этого козла?

Смотрел на нее, забирая ее боль, разбавляя свою. Я вытерплю, переживу. А она сломается. А ей нельзя. Маленькая еще, бестолковая, не понимает цену жизни.

— Бросил…снова…никого больше нет…

— Я есть, — обнял ее лицо. — Слышишь меня? Я с тобой, родная. Всегда только с тобой. Слышишь?

А вместо ответа прижалась губами к моим. Я целовал ее жадно, не давая шанса на передышку. И сходил с ума от ее страсти, дикости и горького отчаяния. Дождь обнимал нас своим покрывалом, а гроза воровала наши стоны. Бережно храня нашу тайну. Оставляя нас только нам.

— Ксанка…

— Пепел…

В унисон, деля на двоих одно сорванное дыхание.

— Ты вся дрожишь, — прошептал, губами ловя ее дыхание. — Идем.

— Я не хочу. Ничего не хочу, Рус, — и больными глазами на меня посмотрела. — Он оставил меня одну, а я…я ему всю себя, а он…ошибкой назвал, помутнением рассудка. Я для него помутнение рассудка… Рус…

Сплел наши пальцы и потянул за собой.

На улице поймал частника, оставив мотоцикл Туманова во дворе, привез к себе, затолкал в душ и позвонил коллекционерше. А через час мы снова сидели на крыше дома, где я снимал квартиру, и пили “Ротшильда”, а из колонок старого магнитофона звучал фанк. Ее любимая музыка и самое лучшее вино.

Ксанка пила его, зажмурившись от удовольствия, а я смотрел-смотрел-смотрел и с каждым ударом сердца ненавидел Корзина все сильнее и суку-Судьбу, что свела меня с этой девчонкой. Потому что даже ветер, путающийся в ее мелких кудрях, знал — она не моя. И ее улыбка, спрятанная в бокале с вином, тоже не мне. Но…сейчас-то она со мной, разве нет?

И сам себе признавался, что она со мной только потому, что у нее больше никого нет. И что мудак Корзин ей предпочел типичную силиконовую куклу, в глазах которой только деньги. А разгляди он в ней то сокровище, что вижу сейчас я — хрена с два мне пришлось бы снимать ее с той крыши, потому что…

— Потанцуй со мной, Пепел, — и ладошку протянула.

Разве мог я ей отказать?

“Ротшильд” - 1945 Chateau Mouton Rothschild - марка дорогого французского вина.

И как обычно, заглавную песню главы можно послушать у меня на странице в ВК, запись от 24.01.2019

Глава тринадцатая: Леся

Ты без клеток золотых, без очередных границ

Привязал меня навечно…

Тина Кароль «Сила высоты»

Это просто истерика. От усталости и непонимания. От бесконечного ритма жизни, где нужно быть сильной, даже за закрытыми дверьми собственного дома. Когда всегда все нужно решать за двоих. Странно. За три года нашей семейной жизни с Корзиным я ни разу не рассказала ему о проблемах на работе. Только постфактум и то, если не сказать было просто нельзя. Что это: недоверие или нежелание приносить работу в дом? Но ведь Корзин рассказывал обо всем и всегда. Я даже график его операций знала наизусть, в то время как он о моей работе — ничегошеньки. Лишь однажды, когда на меня напали в подъезде дома, тогда первый и единственный раз моя работа коснулась и его. Почему, например, я так и не рассказала ему о Богдане? Не объяснила, почему не хочу детей, а просто состряпала себе липовый диагноз о бесплодии. Неужели все дело во мне? И все то, что нас связывало все эти годы — лишь моя фантазия. Иллюзия, которая рассыпалась от одной подписи на бумагах о разводе.

Смотрю на Руслана, сосредоточенного на серой ленте дороги. На полноватых губах, таких темных, будто помадой накрасили, четко видны мелкие трещинки — следы моих зубов. Чувствую, как по скулам ползет румянец. Прислоняюсь щекой к поднятому окну. Прохлада стекла ненадолго глушит жар внутри, но я уже знаю — это не пройдет, пока Руслан рядом. Следовательно, никогда, потому что теперь Руслан — мой муж. И это нужно принять и осознать. Но у меня нет на это сил. Я просто залипаю на Руслане, заново знакомясь с ним спустя бездну лет.

Он гладко выбрит, но уже завтра на острых скулах появится легкая щетина. Тихо вздыхаю, вспоминая, как мне нравились его колючки; как дурела от следов на своей коже от его щетины. И как он нагло пользовался этим, потому что стоило ему потереться щетиной между ног и все…я рассыпалась на кусочки от сокрушительного оргазма. А он потом довольно улыбался, наслаждаясь моей отзывчивостью и страстностью. Смеялся, что ему достаточно отрастить бороду, чтобы заставить меня кончить.

А еще помню, как просила Корзина не бриться, но он так и не поддался на мои заверения, что мне это нравится и дико заводит, особенно во время орального секса. Его не заводило. И вообще он оказался дико брезгливым и не терпящим эксперименты. А бороду считал признаком нечистоплотности. Растираю большим пальцем переносицу и думаю, почему раньше я не замечала этого? Просто однажды перестала экспериментировать, ведь даже если гению каждый день говорить, что он дурак — он в это поверит. Вот и я поверила, что вполне могу обойтись сексом пару раз в неделю в спальне с выключенным светом. И тот раз в его кабинете, когда я пришла его покорять после свадьбы моей подруги с моим же братом — почти фантастическое воспоминание. Иногда мне кажется, что тогда ничего не было. Помутнение рассудка, сдвиг орбиты, которая очень скоро вернулась на место.

Руслан же знал обо мне все.

Порой мне казалось, что ему и моих слов не нужно — он словно смотрит в самую душу, читает мысли. Это что-то паранормальное, по-другому мне не объяснить то, как он чувствовал меня и как всегда ловко выводил на откровение. Даже сейчас мог бы заставить рассказать о Богдане, но не стал. И за это я ему благодарна, хоть и не понимаю причины.

Пока я раскладываю по пыльным полкам свои сумбурные мысли, Руслан тормозит на стоянке перед детским медцентром «Радуга». Высокое, выкрашенное в разные цвета здание я хорошо знала. Этот центр три года назад построил мой брат, и здесь же работала Даша Крушинина, жена Игната. Я знаю точно, что вместе с Крутовым они открыли эту клинику именно для Даши. В причины я не вникала, да и с этими мужчинами жизни не хватит, чтобы рассказать и понять, а вот на церемонии открытия была. В тот день мы впервые поругались с Корзиным: он не захотел идти, а я — остаться дома.

В ту ночь он ушел из дома. А две недели назад Руслан показал мне фотографии мальчишки двух лет. И я точно знаю: этот карапуз — сын Корзина, его плоть и кровь. То, о чем он мечтал столько лет. То, что не захотела ему дать я. И меня совершенно не трогает тот факт, что все эти годы он мог сознательно скрывать от меня правду. Я ведь тоже никогда не была с ним откровенной.

Выдыхаю, возвращая себя в реальность. Смотрю на здание, каждый этаж которого выкрашен в другой цвет: семь этажей, семь цветов радуги. Можно даже по цветам запомнить, где какое отделение, чтобы…

— Ксан? — выдергивает из мыслей Руслан.

Он сидит ко мне вполоборота: одна рука на руле, другая — на спинке кресла за моей спиной. И я затылком ощущаю его пальцы, перебирающие пряди моих волос, как гитарные струны.

— Ты играешь на гитаре? — зачем-то спрашиваю я.

Руслан удивленно выгибает бровь.

— Ты… — сглатываю. Почему-то становится больно глотать. И дышать все труднее. — Мои волосы…

— Ксана, с тобой все в порядке? — голос зыбкий, глухой, словно в вате утопает. Распахиваю дверцу, широко открытым ртом глотаю воздух и нервно смеюсь.

— Ксанка!

Руслан уже вытаскивает меня из салона, усаживает на капот.

— Да что с тобой происходит?!

Он…злится? Это что-то новенькое. Я вроде еще не успела накосячить.

— Ты когда ела в последний раз?

— А? Что? — растираю лицо, выгоняя из ушей звон.

— Я спрашиваю, какого хрена ты ничего не ела, а?

Пожимаю плечами. Честно, как-то не думала о еде. Вроде приносили что-то. И даже Роднянский приходил, просил есть. А я последние дни в каком-то ступоре. Как будто выключили из реальности и лихорадило меня, и…

— Зачем мы сюда приехали, Рус? — хватаю его за локоть, когда он делает попытку вернуться в машину.

— Мне нужно тебя накормить, — снова злится. — Иначе ты в голодный обморок грохнешься. А я не могу…

— Руслан! — настаиваю. — Меня просто укачало, — отмахиваюсь. — Давно не ездила на переднем сидении.

Он хмурится, ища подвох, но делает шаг обратно ко мне.

— А я не могу позволить тебе явиться к дочери в таком состоянии. Нечего ее пугать.

Кажется, я все-таки теряю связь с реальностью. Богдана здесь? В центре? Зачем?

— Отставить панику! — командует Руслан. — Она просто упала.

— Не ври мне! Сюда не привозят детей, кто просто упал, — и паника скребет сердце. Впервые за двенадцать лет нашептывая, что это я виновата. Что если бы не отдала тогда, моя дочь сейчас не лежала бы здесь. Нет! — кричу дряни-совести. Я все сделала правильно. Только поэтому они живы…оба.

Руслан снова хмурится и осторожно расцепляет мои пальцы, до сих пор сжимающие его локоть.

— Ладно, — сдается он. — Неудачно упала, сильно порезалась.

Теперь я хватаюсь за него обеими руками, а он молниеносно фиксирует меня, прижимая собой к капоту. Опять поплыла, похоже. Черт! Что-то я совсем расклеилась. Надо срочно взять себя в руки.

— Она…

— С ней все в порядке, — перебивает Руслан. Я рвано выдыхаю. — Но у нее сильная психологическая травма. С ней работает хороший психолог.

Кажется, я поторопилась, и паника снова взмывает до небес, но сейчас я умело пригвождаю ее к земле. Хватит! Я не истеричка и больше не позволю себе быть слабой. Не сейчас.

— Травма, да…Но ведь прошло пять лет. Почему…

Хочу спросить, почему Воронцов не обратился к специалистам раньше, ведь Богдане нужна была помощь психолога.

— Он просто увез ее. Наверное, посчитал, что так будет лучше, — отвечает Руслан, хотя я так и не озвучила свой вопрос.

Только лучше не стало, раз сейчас, спустя пять лет Богдане понадобилась помощь психолога.

— Мне нужно идти, — он смотрит на часы, морщится. — А тебе пока лучше побыть в машине. На заднем сидении пакет с едой. Тебе нужны силы. Пообещай мне, что ты обязательно поешь.

Киваю, растерянная, почему он не берет меня с собой. Что случилось, что он оставляет меня здесь, когда просил быть на его стороне?

— Нет, так не пойдет. Я хочу услышать…

— Я обещаю! — немного резче, чем стоило.

— Вот и умница.

Он снимает меня с капота, усаживает в машину, сует в руки пакет с едой.

— Я скоро вернусь.

И уходит. Только когда он скрывается за стеклянными дверьми медцентра, я соображаю, что меня тревожило больше всего: как Богдана оказалась с Русланом и что будет, когда Воронцов узнает…

Взгляд привлекает длинноногая брюнетка, выскочившая из черного джипа и лихорадочно что-то выискивающая в ярко-розовом клатче. В дрожащих не накрашенных губах у нее тонкая сигарета, да и вся она выглядит не очень презентабельно. Так спешила, что даже туфли не в тон сумочке надела: белые босоножки, явно не из комплекта с клатчем. Откладываю пакет с едой, хватаю с торпеды дешевую зажигалку, которую Руслан бросил сюда, когда я перестала рыдать ему в плечо на дороге, и иду прямиком к девице.

Моя адвокатская интуиция, не единожды спасавшая мою рыжую головушку, просто вопит, что эта брюнетка тут топчется не просто так.

— Добрый день, — протягиваю ей зажигалку. Брюнетка вздрагивает, смотрит мимо меня, задумавшись явно о чем-то своем. Помогаю ей прикурить, и когда перед ее глазами загорается рыжий огонек, она приходит в себя.

Всматривается в мое лицо, и я невольно тушуюсь, потому что выгляжу паршиво. Но брюнетка словно не замечает, зато в ее глазах вспыхивает узнавание.

— Александра Лилина? — в надтреснутом голосе мольба.

Киваю.

— Я Ангелина Юлаева и мне нужна ваша помощь.

Свое имя она произносит так, словно выкладывает передо мной целое досье. Выдыхает дым и морщится, потому что я совершенно точно никогда не слышала этого имени и не растекаюсь патокой перед ней. И, похоже, она ожидала совсем не такой реакции.

— И чем же я могу вам помочь, Ангелина…

— Просто Ангелина. Вы же адвокат? Одна из лучших. Я смотрю новости.

— Ну если вы смотрите новости, тогда вы знаете, что я адвокат по уголовным делам.

Она кивает.

— Мой муж хочет посадить меня за жестокое обращение, — на одном дыхании, — и соучастие в похищении ребенка. Это подходит адвокату по уголовным делам? — кривится и выбрасывает сигарету.

— Кто ваш муж? — спрашиваю первое, что волнует сильнее. И если я права, то…

— Дмитрий Воронцов.

То, кажется, мне нужна точка опоры. Ладонью упираюсь в крышу внедорожника.

— Вижу, вы впечатлены, — достает ещё одну сигарету, теперь прикуривает сама. — Если испугались, я пойму. Моего мужа многие боятся из тех, кого он не успел купить.

— Биография вашего мужа меня совершенно не интересует, — осекаю ее довольно резко. Я умею такой быть, потому что пряник с клиентами в моей работе — не то средство для достижения главной цели — их правильной защиты. — Мне нужно знать, что произошло. Только по существу, — потому что сейчас там, в больнице, есть человек, которому нужна помощь, моя помощь. А для этого я должна все знать. Кто владеет информацией, тот владеет миром. Я не замахиваюсь так глобально, мне достаточно одного мужчины и одной маленькой девочки, которая попала в беду из-за меня.

И она рассказывает. Сбивчиво, ненадолго замолкая, потом продолжая. Говорит, как ее муж «скинул» на нее больную дочь. Как она много раз предлагала определить девочку в специализированный интернат, где работают с аутистами. Как Воронцов отмахивался и снова уезжал в очередную командировку. Как Богдана чуть не убила ее младшую сестру, щёлкая кнопками газовой плиты.

— Хорошо, я вернулась раньше, — всхлипывает Ангелина. — Запах почувствовала. А девочки…хорошо, что в спальне были, не наглотались. Настя потом рассказала, что Богдана щелкала кнопками везде и…

И она вызвала полицию и рассказала Воронцову, а он вместо того, чтобы дочь специалистам показать, просто запер ее в комнате. А с полицией все по-тихому уладил.

— А вы пробовали сами найти хорошего психолога?

— Да. Но Дима не захотел. Сказал, она не идиотка и в этих мозгоправах не нуждается…

И все у этой Ангелины так гладко складывается, что аж тошно. Не мог тот Воронцов стать вдруг таким монстром или…мог?

— Как Богдана оказалась здесь?

— Я…

— И не думайте мне врать. С адвокатом, как на исповеди. Вперёд.

Оказалось, Богдана не просто упала. Ее толкнула Ангелина и та всем своим детским тельцем рухнула на стеклянный журнальный столик.

А я…не знаю, как устояла на ногах, потому что вдруг всей собой ощутила каждый порез и жгучую боль от впивающихся в кожу осколков. И мир…покачнулся.

— Вам плохо?

Ангелина осторожно трогает меня за локоть, отдавая едкой помесью табака и лимона.

Плохо? Ты даже не представляешь, насколько, дура длинноногая.

— Дальше, — хриплю, но тут же беру себя в руки. Не хватало ещё этой девице знать, что я действительно чувствую. Потому что у меня внутри черно и эта тьма такой разрушительной силы, что сомнет каждого.

И она говорит, на этот раз четко и выверено, хотя в какой-то момент всё-таки хватается за горло, растирает его пальцами и нервно сглатывает. Так я узнаю, что Богдана сбежала из дома, а потом появился Руслан, забрал документы, пижаму и ушел, оставив ей визитку. А сейчас Воронцов приехал сюда с полицией и намерением обвинить Руслана в похищении. И у него нет никого, кто может защитить его.

— В тюрьму хочешь?

Брюнетка усмехается, словно говоря мне, какая я дура, раз спрашиваю о таком. Кто в здравом уме захочет за решетку. Точно не холеная девица, привыкшая получать от жизни «all inclusive».

—Тогда будешь делать и говорить все, что я скажу, а пока сидишь в машине и не дёргаешься. Ясно?

Она кивает. Такая послушная, даже противно. Предаст мужа и глазом не моргнет. Я провожаю ее к машине Руслана, усаживаю на заднее сидение, запираю. Она прислоняется виском к стеклу, такая…опустошения. И я вдруг отчётливо вижу в ней себя. Я ведь тоже однажды предала самого близкого человека, всадила ему нож в сердце и прокрутила для верности. А потом снова, когда отдала его…нашу дочь. И все мои причины и оправдания — лишь пепел на так и не зажившие раны.

Вытряхиваю себя из мыслей и уверенно шагаю к зданию Центра. На ходу одергиваю водолазку, провонявшуюся сыростью камеры, машинально отметив, что видок у меня просто шикарный: несвежая одежда, и в душе я не была прорву дней. В зеркальной двери ловлю свое вымученное отражение с мешками под глазами от недосыпа и заострившимися от недоедания скулами. Пытаюсь пригладить волосы, но почти сразу бросаю эту затею. В конце концов, я не на свидание собралась, так что плевать, как я выгляжу. Главное, что скажу Воронцову.

Руслан всегда говорил, что мысли — материальны. Сейчас я поверила ему снова. Потому что едва оказалась в прохладе Центра, как столкнулась со своим прошлым лицом к лицу.

— Ты?! — Воронцов останавливается резко, словно налетает на стену, и ошарашено смотрит на меня.

А я просто пользуюсь его замешательством и толкаю к стене напротив входа, пряча нас от окошечка регистратуры, и тут же отступаю на шаг. Я не дура, чтобы не оставить себе пространства для маневра рядом с агрессивно настроенным здоровенным мужиком.

— Узнали, Дмитрий Яковлевич, это хорошо. Тогда вы наверняка знаете, кто я, — говорю о профессиональной деятельности. И по его ухмылке вижу, что знает.

— Что-то ты погано выглядишь, супер адвокат? — насмехается. — Из конторы в зечки?

Пусть, меня этим не прошибить. За годы работы в адвокатуре и не таких видела.

— Не нравится, не смотрите. А ещё лучше, заткните нос и рот, а то вдруг это заразно, — и подаюсь к нему, краем глаза уловив едва заметное передергивание плечом. Ну да, в тюрьму никому не хочется. — А теперь по существу. Статья сто семнадцатая УК РФ до семи лет лишения свободы.

Воронцов хмурится, явно припоминая статью. А мне несложно напомнить.

— Истязание, — говорю холодно и профессионально. — Можно добавить ещё сто одиннадцатую, учитывая психическое состояние ребенка.

— Зубы обломаешь, — огрызается тот. — Что, материнские инстинкты взыграли?

Инстинкты? Пожалуй. Только к материнским они сейчас точно не имеют никакого отношения. Это что-то другое, гораздо сильнее и непонятнее, но я с удовольствием следую им, ощущая странное удовольствие от того, что разливается по телу.

— Богдана моя дочь, — продолжает напирать Воронцов, — и ни ты, ни твой дружок-псих ее не получите. Так что не утруждайся угрозами, все равно ничего не докажешь.

— Да мне, собственно, и не надо. Стоит только передать снимки… — вот так, правильно Леся, выключай женщину и включай адвоката, — избитой девочки знакомому независимому журналисту и твоя карьера в политике окажется в полной…ну ты сам знаешь, где. А если ещё подкрепить это свидетелями и старым делом…

— Что ты хочешь? — парадоксально, но это всегда действует. Таким засранцам карьера всегда дороже всего. Не поэтому ли он запер Богдану в четырех стенах и не хотел показывать миру? Эгоистичный ублюдок.

— Забирай своих цепных псов и проваливай. Оставим наши игры за пределами больницы, — и подальше от Богданы, которой и так досталось из-за всех нас.

Он не колеблется, просто набирает номер, говорит несколько коротких фраз и уходит. Через минуту клинику покидает следак, бывший напарник Роднянского, и парочка амбалов-охранников. Садятся в машины, уезжают. А Воронцов даже не обеспокоился, куда его жена делась.

— Лихо ты его скрутила, — низкий простуженный голос заставляет подпрыгнуть на месте и развернуться на сто восемьдесят градусов.

Передо мной высокий блондин в офисных брюках и футболке, дорогих очках, прочесавших волосы на макушке и довольной ухмылкой на идеальных губах. Ах да, у него ещё виски выбриты и на них выбиты иероглифы. Что ж они все с татухами. Сначала Руслан, теперь вот этот плейбой. Невольно переступаю ногами и засовываю руку в карман, почесать бедро, которое снова зудит.

— Мы знакомы? — пытаюсь вспомнить его лицо, но тщетно. Нигде его не встречала совершенно точно.

— Я с тобой — да, ты со мной нет. Пока, — и протягивает мне руку, опоясанную ремешком дорогого хронометра, с узкой ладонью пианиста. — Марк Котов. Друг твоего мужа и психолог вашей дочери.

А еще я нашла шикарную визуализацию Богданы…На снимке девочке меньше 12, но другой я ее не вижу. Надеюсь, эта озорница понравится и вам )

Глава четырнадцатая: Рус.

Все как всегда не то…

Не могу больше врать…

Сергей Бабкин «Никогда никому»

Покорная Ксанка — это что-то новенькое. И меня это пугает не по-детски, но разбираться некогда совершенно, потому что есть проблемы поважнее. Я и так задержался, пока «нырял» в прошлое. Алекс, конечно, оборону держит. Даже Марка вызвонил, чтобы Богдане не так страшно было, да и вообще Котов нянька знатная, дети от него не отлипают.

Встряхиваю головой, торопливо поднимаюсь на четвертый этаж и сразу же нарываюсь на двоих амбалов, оккупировавших лифт. Хорошо, что я по лестнице — тороплюсь.

— Руслан Огнев? — худой мужик в сером пиджаке отлипает от поста медсестры и шагает мне навстречу, а в дальнем краю коридора маячит смутно-знакомая фигура. Снова мужская. И мои демоны тут же рвут ошейники, тянут меня вперед. И я впервые за долгое время поддаюсь им и иду вперед, не обращая внимания на серый пиджак, который пытается меня остановить. Но я отмахиваюсь от него, как от назойливой мухи. Не до него. Ему не нравится, чувствую его злость позвоночником. Плевать. Там, впереди, опасность для моей дочери и я не могу ее игнорировать.

Кто-то окликает. Но довольный рык демонов, предвкушающих свежую кровь, рвет барабанные перепонки. Мужик впереди отвлекается от разговора с врачом, смотрит на меня, и на дне его светлых глаз я вижу страх. Мне нравится это чувство. Оно подпитывает мою ярость, расцвечивает алыми красками фантазию, в которой я буквально расчленяю этого урода. Но в память врезается запах молока и свежей выпечки, глаза цвета весенней зелени и робкая улыбка маленькой рыжей девочки. Замираю в шаге от Воронцова, невольно подавшегося назад. Выдыхаю, спиной ощущая, как застывает за ней серый пиджак.

— Руслан Андреевич, — хмурится доктор, — объясните, пожалуйста, что происходит?

— Виталий Юрьевич, — не отпуская взгляд Воронцова, напичканный эмоциями под завязку и одна из них — помесь страха и торжества. Думает, правда на его стороне. Черта с два. — Как Богдана?

— Все хорошо, — врач улыбается, — у нее там такая компания, обзавидуешься.

— Вот и отлично. А с остальным я разберусь.

— Да уж будьте любезны, а то…

— Виталий Юрьевич, — зовет от поста медсестра, — вас к телефону.

Врач уходит, а из-за спины выходит серый пиджак.

— Что же вы бегаете, Руслан Андреевич?

Я даже не удосуживаю его взглядом. Неинтересно. Мне нужно скорее разобраться с Воронцовым и избавить мою дочь от очередного травмирующего фактора. Пожалуй, самого главного.

— Где моя дочь, ты… — Воронцов делает шаг ко мне в попытке схватить за грудки, но серый пиджак вклинивается между нами.

— Дмитрий Яковлевич, не горячитесь…

— Значит, так, господа. Полагаю, вам здесь не место.

— Давайте…

— Не давайте, — перебиваю и серому пиджаку это явно не по душе. — Я прекрасно знаю, зачем вы здесь. Желаете арестовать меня за похищение собственной дочери? Только сперва давайте проясним, кто кого похитил.

— Что? — ревет Воронцов и снова делает попытку на меня наброситься. На этот раз более удачную, что приходится увернуться из-под точного удара в челюсть.

— Сазонов, твою мать! — злой голос Крушинина эхом разлетается по коридору. — Ты охренел совсем! — он оказывается рядом молниеносно. Грозовой тучей нависает над поникшим серым пиджаком, одним выверенным движением припечатывает к стене Воронцова.

— Крушинин, ты что творишь? — оживает серый пиджак. — Ты давно в отставке…

— И это дает тебе право устраивать потасовки в больнице? В детской, мать твою, больнице.

— Которая принадлежит твоей жене, — говорит серый пиджак таким тоном, словно Америку открыл, но Игнат и ухом не ведет. Но Воронцова, прекратившего сопротивляться, отпускает.

А мне порядком надоели эти разборки. К дочери хочу, соскучился. Да и Ксанка в машине ждет. При мысли о своих девочках за грудиной разливается странное тепло и демоны затыкаются, свалив в туман. А я обхожу серый пиджак с Игнатом, останавливаюсь напротив Воронцова. Лицом к лицу. И снова, как тринадцать лет назад, хочу убить человека. И что самое дрянное, это желание пьянит и пенит кровь адреналином. Да уж, Огнев, ничему тебя жизнь не учит. А ведь битва только начинается и вскрывать все карты сейчас — глупо, но мне нужно, чтобы все это решилось как можно быстрее. И если Воронцов согласится уладить дело мирно — я намного раньше увезу отсюда Богдану.

— Я хочу, чтобы ты запомнил: Богдана — моя дочь и я тебе ее не отдам. Так что не помогут тебе твои связи и серые пиджаки.

— Это просто слова, — спокойно парирует Воронцов.

— Подкрепленные анализом ДНК, а также медицинской картой пациентки Воронцовой Виктории Сергеевны…

Продолжать мне не надо, потому что Воронцов понимает все без слов, белеет лицом, на котором явно проступает только одно желание: убить меня. И я его понимаю. Сам несколько минут назад испытывал нечто схожее.

— Ты блефуешь, — говорит он так тихо, что я читаю скорее по губам.

Пожимаю плечом. Думай, как хочешь. Советуйся, с кем хочешь. Можешь даже в срочном порядке искать тех, кто мог продать мне информацию, которую ты якобы уничтожил. Вопрос в другом: накой тебе девочка, которую ты никогда не любил?

И судя по реакции Воронцова, ему есть что скрывать.

А я знаю, что он никого и ничего не найдет, потому что Глеб — профессионал и надежно спрятал все козыри.

Что смотришь? Я хорошо подготовился в отличие от тебя, и тянуть время, как жвачку, не намерен. У меня его просто нет. И от каждой прожитой впустую минуты зависит жизнь одной маленькой Вселенной. Моей солнечной Вселенной, сейчас наверняка хохочущей от мелких ураганов Костроминых. Эти озорники кого хочешь ухойдокают.

— Ты не блефуешь, — все-таки доходит до Воронцова. — Но как?

— У меня тоже есть связи, Дмитрий Яковлевич, — придвигаюсь к нему ближе, чтобы слышал только он и не сдерживаюсь от издевки, — даже на том свете.

Он готов что-то ответить, но его обрывает телефонный звонок. В трубке отчетливо слышен женский голос. Видимо, жена беспокоится. Однако Воронцову не нравится то, что она ему говорит.

— Мы еще не закончили, — бросает он мне и поспешно уходит в сторону лифта.

А я двигаю следом, только по лестнице. Там внизу Ксанка и я не хочу, чтобы они встречались. Или хочу?

Навстречу снует персонал, несколько медсестер спускаются сверху так шустро, будто готовятся к олимпиаде, как минимум.

— Что горит? — голос Кота застает меня на площадке между вторым и первым этажом. — Девушка, красавица, — поет спешащей наверх врачу, если судить по бейджику на халате. Врач притормаживает на ступеньку ниже Кота, плечом подперевшего стену и улыбающегося точно Чеширский кот из детской сказки. — Красавица, вы мне нравитесь. Давайте знакомиться. Кот.

— Алиса, — лукаво улыбается девушка с темными волосами, скрученными в гульку на затылке, хотя у нее на бейдже сто процентов написано другое имя. А я совершенно точно знаю этот голос.

— Почему Алиса? — изумляется мой друг, вечно невозмутимый и читающий людей как раскрытую книгу.

— Потому что Кот, — делает ударение на прозвище и добавляет: — Чеширский. Половине медсестер голову вскружил друг твой, — она оборачивается, и я узнаю в этой изящной женщине в белом халате Дашу Крушинину. Теперь смеюсь я. Да, подвело чутье знатного ловеласа Кота. Надо же. Оказывается, и такое случается. — Если так и дальше пойдет, одним психологом дело не обойдется, придется со всей области созывать. Как Богдана? — снова Марку.

— Спит. Умаялась от положительных эмоций.

А цепкий взгляд друга уже выхватывает из общей картинки мира обручальное кольцо на безымянном пальце Крушининой.

— От положительных — это хорошо, — кивает Даша. — Но вы сильно не усердствуйте. Для девочки сейчас любые эмоции — это стресс и…Да вы и сами все знаете.

Отвлекает звонок мобильного. Сегодня просто день звонков. Даша бросает в трубку короткое: «Уже бегу».

И убегает, только не вверх, а вниз. И мы следом.

— Так, где пожар?

Отвечать не приходится, потому что «пожар» обнаруживается сам: в холле, прижимает к стене Воронцова и…сдохните все демоны…угрожает ему нехилым тюремным сроком.

И мне это нравится, потому что впервые за чертову бездну лет эта женщина на моей стороне. Поразительно, но ведь она даже не знает, простил я ее или нет, примет ли ее дочь и примет ли сама Ксанка свою дочь, а все равно защищает. Почему?

Чувство вины или нечто другое?

— А она молодец у тебя, — шепчет Кот, довольно скалясь. — Ради такой стоит выбираться с того света.

Ради нее и убить можно, только ей это не нужно.

— Ладно, — толкает меня в плечо, — пойду, познакомлюсь.

Я не успеваю его остановить, сам же застываю на месте, хоть и понимаю, что глупо прятаться и подслушивать. Да только то, что говорит моему другу Ксанка, она никогда не расскажет мне.

— Что значит: познакомились в клинике десять лет назад? — в ее голосе не только удивление, но и…страх? Серьезно?

Чего же ты боишься, моя Земляничка?

— Да то и значит. Я только после института: молодой, зеленый, море по колено, а амбиций через край просто, — Кот усмехается, а я невольно вспоминаю, каким он был, когда мы познакомились. Живым. Для меня он был живым: ярким, неожиданным, все время меняющимся. От него всегда перла такая бешеная энергия, что хватило бы ни на одну сотню таких, как я. А он умудрился называть чудом меня. Придурок, что с него взять. — И я рванул туда, где мне казалось, легче всего достичь того, что хотел. Но все оказалось не так радужно.

— Достигли? — спрашивает несколько растерянно.

— О да. Благодаря Руслану.

Голову дам на отсечение — лыбится сейчас вовсю.

— Я все равно не понимаю. Он не мог лежать в клинике десять лет назад. Я точно знаю. И потом, он мне открытки присылал.

— Открытки?

— Да. Снимки городов…разных…по всему миру. И писал…

Ксанка говорит, а у меня внутри все в узел стягивается, такой же тугой, как гулька на голове Дашки Крушининой. Она читала…все читала…все те чертовы открытки, что я придумал специально для нее. Потому что цитирует каждую. Слово в слово. Воскрешая те одинокие вечера, где я сочинял для нас сказку. Ночи, где я мечтал просто заблудиться с ней на узких улочках Парижа или потеряться в ночных каналах Венеции, вдвоем на гондоле. Тогда у меня не было ничего, кроме этих идиотских открыток и дикого желания жить. Сейчас я мог расстелить у ее ног весь мир. А толку?

— Офигеть, — присвистывает мой друг, отвлекая от воспоминаний. — Не знал, что Пепел такой романтик.

И я не знаю как, но слышу, как Ксанка смущённо улыбается.

— Но заграницу Руслан выехал только три года назад.

И все эти три года пахал, как проклятый, чтобы вышибить из головы остатки мыслей об этой женщине. А когда достиг поставленной цели — оказалось, что нихрена не помогло.

— Этого не может быть. Мне обещали, что с него снимут судимость и…

Сжимаю кулаки. Ей обещали, но обманули. Кто? Хотя неважно. Другое цепляет сердце, сдавливает тисками. Она боролась за меня. Пусть неудачно, но она пыталась. Но что-то внутри травит горечью, мешает радоваться в полную силу.

— Его действительно реабилитировали, но гораздо позже.

— Ничего не понимаю…

Зато я, похоже, начинаю понимать, откуда такая уверенность и растерянность в каждом слове, в каждом вздохе. Откуда такая нервозность в ней и во мне. И я стою, спиной прислонившись к прохладному стеклу стены, наблюдаю за девушкой в регистратуре и небольшой очередью возле нее, и мысленно прошу своего друга задать правильный вопрос. Отыскать, наконец, то, что мешает нормально дышать.

— Саша, кто вам обещал вытащить Руслана?

Спасибо, друг. Ты всегда правильно чувствовал мои мысли.

— Воронцов, — не задумываясь, отвечает Ксанка. Так легко, словно только и ждала подобного вопроса. Облегчение в ее голосе такое явное, что я осязаю его даже через стену. Ловлю ее улыбку на грани души. А сам медленно сползаю по стене, потому что в один момент паззл складывается, сходится чертеж, и я нахожу недостающий элемент. Ксанка отдала нашу дочь Воронцовым, потому что спасала меня.

— Дура, — шепчу, кулаками упираясь в холодный пол, — какая же ты дура.

Глава пятнадцатая: Леся

Время потерялось, чтобы больше не очнуться.

Позади осталось, но уже нельзя вернуться…

Дмитрий Колдун «Облака-бродяги»

Злость. Я ощущаю ее каждым рецептором кожи. Она трещит в воздухе искрами приближающейся грозы. Бьет точечными разрядами куда-то в область сердца. И эта проклятая мышца ноет и стучит гулко, почти больно врезаясь в ребра.

Мы всю дорогу молчим, даже Ангелина притихает на заднем сидении, какая-то потерянная. Странно, но Руслан ни слова не сказал о ее присутствии в его машине. Да и Ангелина никак не отреагировала на его появление, хотя должна была. А когда я попыталась объяснить, что к чему, Рус зыркнул на меня так, что захотелось немедленно стать невидимой. И какая муха его укусила? Хотя «муху» я как раз знала, только все вроде разрешилось, нет? По крайней мере, на сегодня.

Прислоняюсь виском к стеклу и смотрю на мимо проносящиеся дома и витрины. И только когда мы вылетаем на проспект, становится страшно. Бросаю взгляд на приборную панель: стрелка спидометра перевалила за восемьдесят. Он что, самоубиться решил? Э нет, это без меня!

— Руслан! — никакой реакции, только напряженный взгляд и добела стиснувшие руль пальцы. Красивые, длинные, исписанные черными чернилами татуировки. — Руслан, остановись! — голос срывается на хрип. Но он не реагирует, словно выпал из реальности. Проклятье! — Пепел… — тихо, сжав его пальцы. По коже растекается дрожь.

Руслан бросает на меня короткий взгляд, но скорость не сбрасывает, лихо въезжая на подземную парковку стеклянной колбы, ввинтившейся в небо посреди спального района. Эта высотка появилась здесь несколько лет назад, выросла зеркальным шпилем и стоит на радость богатым толстосумам. И что здесь делаем мы? А главное, куда делась Ангелина? Неужели я тоже умудрилась выключиться из реальности?

— Руслан, где Ангелина? — спрашиваю, когда он вытаскивает меня из машины. Грубо так, будто я виновата во всех войнах на планете и в приближающемся конце света точно. Но мой вопрос игнорируют, как и руку, тотчас выпустив, будто обжегшись. Да что за ерунда?

Он разворачивается ко мне спиной и идет к серым дверям лифта. А я никуда не пойду. Сажусь на еще теплый капот.

— Иди ты к черту, Огнев. Надоело. Я, между прочим, тоже человек! — бросаю в его широкую спину. Гадать, что творится с этим мужчиной — себе дороже. — И твоя жена, — добавляю почти зло. Похоже, это заразно.

Руслан, остановившийся у лифта, вздрагивает, будто его ударили. Разворачивается на пятках, широкими шагами возвращается ко мне и одним ловким движением забрасывает на плечо. Я от неожиданности даже взвизгнуть не успеваю не то, что возмутиться. А когда дар речи возвращается, уже стою в кабинке лифта.

Руслан замирает в противоположном углу, скрестив на груди руки, и совсем на меня не смотрит. А мне до ломоты в теле, так отчаянно сильно захотелось поймать его взгляд, найти, заглянуть в эти черные омуты и все понять. Как тогда, целую жизнь назад…

…— Ты — трусиха, — шепот обжигает шею, проникает под кожу, впитывается в кровь с чем-то горячим и незнакомым. — Посмотри на меня…

Мотаю головой. Если посмотрю, то все, рухнут все мои бастионы. Все рухнет. Весь план, так тщательно выстраиваемый все эти годы, пока он служил и развлекался с разными девками, а я пыталась покорить одного «слепого» идиота. Горечь оседает на языке.

— Ксанка… — дыхание щекочет шею. — Трусиха… — растягивает слова, мягко улыбаясь. Я чувствую его улыбку кожей, и нежность растекается по венам. Тепло поднимается от кончиков пальцев на ногах, подкашивает колени и теплым клубком скручивается внизу живота.

Я хочу возразить, что вовсе не боюсь, но не могу сказать ни слова, потому что распахиваю глаза и тону… Иду ко дну, не в силах оторваться от смешинок на дне чернильной тьмы и страсти, плавящей каждую молекулу меня….

Я не трусиха, поэтому делаю то, что давно стоило: нажимаю на красную кнопку. Все, хватит бегать.

— Я устала, Рус. Бегать, играть в непонятки.

Он хмурится, но продолжает молчать. А я…

— Плохая была идея жениться на мне. Так тебе Богдану не вернуть. Они не отдадут, потому что…

Договорить мне не дает, затыкает рот поцелуем.

Он целует жадно, и в этом поцелуе все: его злость, боль, обида и надежда. Робкая, пробивающаяся нежным ростком сквозь бурю страсти и дикого желания. Надежда все исправить и просто жить. И я теряюсь в этом поцелуе, отвечая не меньшим напором. Не поддаваясь, а наступая. Не боясь, а признаваясь. В своих ошибках, в своей боли и в том, что я всегда, каждую минуту жила ним, даже если была с другим.

— Я хотела… — говорю, задыхаясь. Дыхание рвет легкие, тяжелое, как при лихорадке. — Хотела, чтобы ты исчез из моей жизни.

А он не исчез, каждой открыткой швыряя меня в мой персональный ад. И я жила в нем все тринадцать лет. Жила и…ненавидела его за то, что не давал нормально дышать, не позволял забыть ту девчонку, что когда-то была с ним счастлива.

И сейчас не позволяет, снимая нас с паузы.

Лифт с тихим жужжанием трогается в путь, чтобы через минуту впустить нас в огромный пентхаус. А еще через мгновение я оказываюсь прижата к стене, окутанная черным пленом горячего взгляда. Одно прикосновение — и на душе незаживающий ожог. Руслан просто стоит, ладонями упершись в стену над моими плечами, а я снова хочу его поцеловать. И внутри все дрожит натянутой струной от этого желания. Я дрожу и сгораю, превращаясь в горстку пепла, потому что он отталкивается от стены и отступает назад. Один шаг — и между нами вновь бездна в тринадцать необратимых лет.

Ерошит волосы и на выдохе:

— Здесь душ, — открывает стеклянную дверь. — Чистые полотенца и халат найдешь там же.

И сбегает по винтовой лестнице на второй этаж.

— Ну и кто из нас трус? — говорю, горько хмыкнув. Отлепляюсь от стены, на ходу стягиваю с себя водолазку, джинсы, белье, сваливая бесформенной кучей в углу ванной комнаты. Огромной, ослепительно белой. И тоже прячусь под тугими струями теплой воды, смывая с себя запах тюрьмы, помешанный с горьким ароматом мужчины, что стал моим наваждением.

Я не знаю, сколько торчу в душе, докрасна растирая кожу и в десятый, наверное, раз смывая с волос пену, но когда выбираюсь из укрытия, серый пентхаус окрашивает багрянец заката. Заворачиваюсь в белый халат, такой теплый и огромный, что я ощущаю себя маленькой девочкой, брошенной и одинокой. Как тогда, когда стояла на пороге дома Руслана, промокшая до нитки и вздрагивающая от каждой вспышки грозы.

…— Дура, — прорычал, втянув в дом и прижав к себе так крепко, что дышать почти невозможно. Вцепилась пальцами в его плечи и разревелась. Громко всхлипывая и слегка подвывая.

— Рус… — звонкий девичий голосок прошил током и осознанием: он не один, снова. Вернулась злость, такая острая, колющая кожу сотнями мелких иголочек. Попыталась вывернуться из его горячих рук, но это оказалось так же сложно, как танцевать с температурой сорок.

— Славка, нужна сухая одежда. Твояподойдет. Притащишь ко мне в комнату, — холодно раздавал указания. — И не вздумай матери ляпнуть.

— Да я могила, братик, — хохотнула девушка и убежала вглубь дома, уловила ее босые шаги.

— Теперь ты, — оторвал меня от себя. Хмурится и, кажется, даже злится. На меня? Поежилась и снова сделала попытку вывернуться из его хватки. Но он ловко подхватил меня на руки. — Сиди смирно, — рыкнул и понес куда-то. А я что? Обняла его за шею и носом уткнулась в пахнущую акварелью грудь. Поднялись по ступенькам. В коридоре меня поставили на пол и подтолкнули к деревянной двери. — Там душ. Тебе нужно согреться.

А я замерла перед дверью. Стало вдруг страшно.

— Помочь? — тихий шепот за спиной.

Вздрогнула от неожиданности. Вода с волос стекала по плечам, сарафан прилип к телу. Я дрожала, но идея оказаться в душе вместе с Русланом показалась…правильной и странно надежной. И я кивнула, вызвав недоумение на красивом лице парня. Обернулась, поймав его растерянный взгляд. Не знаю, что он увидел в моих глазах, но тихо выругался и затолкал в ванную комнату. Рывком стянул с меня мокрый сарафан, оставив в одном белье, впихнул в душевую кабинку, захлопнув стеклянные дверцы.

И оставил меня одну. Маленькую, брошенную, совершенно несчастную. Сползла по стеночке на холодный пол и всхлипнула. Обхватила себя руками, вспоминая совсем другие. Стало еще горше. И противно, потому что два часа назад я чуть не переспала с пьяным мужчиной, который принял меня за другую. Вот так вот, Сашка. Так тебе и надо. Ты никто, так, мелкая козявка, навязывающаяся взрослому мужчине. Так она сказала, когда я выбежала из его квартиры. Обсмеяла. Маленькой шлюхой назвала. И нырнула в его объятия.

— Вот так вот, Сашка, — повторила сама себе, притянув колени к груди. — Так тебе и надо.

— Ну и что это за приступ самобичевания? — хриплый голос прокатился по коже мурашками и растекся по венам теплом. Подняла на него уставший взгляд. — Блядь, откуда ты взялась на мою голову?

Поднял на ноги, покрутил вентиль крана и подставил меня под тугие горячие струи. Хотел отпустить, но едва убрал руки, меня качнуло в сторону. Снова тихий мат и горячие ладони прижали к сильному телу.

Тугие струи били по коже, так нежно и приятно. И дрожь выпускала из своих клешней, как и холод. И зубы перестали стучать в лихорадке. Тихо вздохнула, стараясь не шевелиться. Стою в душе с мужчиной, которому два дня назад предлагала стать моим любовником, а он выгнал меня взашей, еще и брату все рассказал. А теперь прижимает к себе так крепко и надежно как-то. И я впервые себя ощущала защищенной. Странное ощущение, расслабляющее.

— Согрелась? — дыхание обжигало кожу. Мотнула головой. Ничего не согрелась. Трясусь как осиновый лист. — Черт, — глухое. И шершавая ладонь ложится на лоб. Горячая ладонь. Прижмурилась от удовольствия и потянулась следом, когда Рус убрал ее. — Да ты горишь вся.

Горю? Нет, мне холодно. Снова. Так сильно, что я сейчас замерзну или просто умру, прямо здесь. Как сквозь туман я видела, как Руслан закрутил кран, как избавил меня от мокрого белья, а я даже смутиться не успела. Я же за этим пришла. Соблазнить. Стать его. Отомстить. Да, отомстить! Но Руслан завернул меня во что-то теплое, уложил в кровать, закутал одеялом, заставил выпить какую-то горькую гадость и…лег рядом, сграбастал в охапку и приказал спать. Спать так спать…

…Вспоминаю, как он лечил меня три дня, а потом передал с рук на руки Алексу. И так и не стал моим первым мужчиной. Тогда не стал. Сказал, что если через два года я не передумаю, то он весь мой. Я не передумала. Окидываю взглядом пентхаус. Огромный, просторный с панорамными окнами, серым диваном, такими же стенами, кухонной зоной, напичканной современной техникой и совершенно пустой. В этом пентхаусе нет жизни, все серое, безликое, совершенно не похожее на Руслана.

Подхожу к окну. За ним шикарный вид на город и набережную, омываемую темными водами залива. Переступаю ногами на мягком ковре, и чудится, будто песок под ногами. Мягкий, горячий. Слышу шелест волн и собственное сорванное дыхание.

…— Ксанка, догоню! — летит вдогонку.

Я оборачиваюсь и тут же оказываюсь в плену сильных рук и черных омутов. Его сильное тело так близко, его дыхание рвется, как мое собственное, а сердце набатом грохает в груди.

— Догнал… — шепчу, улыбаясь. А у самой колени подкашиваются от его близости. Не удерживаюсь, утыкаюсь носом ему в шею и втягиваю носом горький аромат его чуть влажной кожи. Кончиком языка слизываю соленую каплю и ощущаю, как сжимаются на талии пальцы.

— Руслан… — растягиваю по слогам его имя, вжимаясь в него, стараясь стать как можно ближе, слиться в одно целое. А он касается губами волос и подхватывает меня под попу. Обвиваю ногами его торс и смотрю в смеющиеся глаза.

— Всегда мечтал об этом… — шепчет в самые губы и делает шаг…в воду.

Не замечаю, как оказываемся по пояс в воде. Волны холодят кожу и страх подкрадывается исподтишка, но .я прогоняю его тихим смехом и касанием губ к соленой коже. Сейчас я не боюсь. И так сильно хочу этого мужчину, что внутри все дрожит от предвкушения.

— А если увидят? — спрашиваю сорванным голосом, подставляя его губам шею.

— Плевать, — рычит он, втягивая кожу, прикусывая, оставляя метку. — Но если ты не хочешь, можем уйти и…

— Я хочу…

Упираюсь лбом в холодное стекло, каждой клеткой осязая его прикосновения, жар его тела. Вспоминая, как он насаживал меня на себя, то и дело срываясь с ритма. И как я скулила и плакала от удовольствия. А потом мы лежали на песке, голые и совершенно счастливые.

— Я хочу, — ударяю ладошкой по стеклу. — Если бы ты знал, как я хочу назад.

Но время потерялось и уже невозможно ничего вернуть. Или…?

— Я знаю, — хрипло совсем рядом.

Глава шестнадцатая: Рус

Глава шестнадцатая: Рус.

Закрываем двери на железные затворы…

Новые потери, не пустые разговоры…

Дмитрий Колдун «Облака-бродяги»

Я снова злюсь. Так сильно, что готов придушить Ксанку прямо там, у входа в больницу, когда она говорит Коту о том, о чем давным-давно должна была рассказать мне, а не упрямо играть в молчанку. Столько лет. Угробила столько жизней. Дура. Идиотка. А я…тоже хорош. Надо было еще три года назад взвалить ее на плечо и с собой забирать.

Усмехаюсь. Взвалил бы и никогда не узнал бы о Богдане. И эта мысль вышибает дыхание, скручивает сердце в морской узел. Больно. Почти невыносимо. И Ксанка словно чувствует, притихает и выпадает из реальности. Дремлет, кажется. Или настолько уходит в себя, что не замечает, как я высаживаю Ангелину и передаю ее на руки Рощину. Обрисовываю ситуацию и вдавливаю в пол педаль газа. Пока страх Ксанки не отрезвляет. В ее больших зеленых глазах — паника, помешанная на собственную боль. Черт!

А потом она пытается убедить меня, что жениться на ней — ошибка. Но не понимает, что ошибкой было отпустить ее тринадцать лет назад. Ошибкой было поддаться злости и мести. Ошибкой было в то утро уйти от нее. А то, что мы делаем сейчас — правильно, как никогда. Ее губы. Ее запах… Ваниль и спелая груша. Ее сорванное дыхание. Только мозг, сука, не хочет вырубаться от реальности, анализирует, все просчитывает. И понимает, что секс сейчас распахнет между нами бездну. И никакая сила не выстроит над ней мост. И я не нахожу ничего умнее, чем просто сбежать. От нее, такой желанной и откровенной сейчас. От себя и собственного желания, простреливающего пах до острой боли. И общего прошлого, которое так не вовремя врывается в нашу жизнь. Или вовремя?

Спускаюсь по лестнице и замираю…

Она стоит у панорамного окна, прильнув к нему, как к последнему спасению. Делаю шаг, но снова прирастаю к полу.

— Догоню, Ксанка, — тихий шепот парализует. И демоны скулят от тоски, хлынувшей из всех щелей. Отравляющей. Стирающей злость и воскрешающей что-то давно и безнадежно забытое.

— Догнал… — снова шепот, но сейчас я слышу ее улыбку.

И с головой ныряю в темный залив, безлунную ночь и ее слова.

— Я хочу, — она всхлипывает, лбом уткнувшись в стекло. — Если бы ты знал, как я хочу назад.

Сам не понимаю, как оказываюсь совсем рядом. Вдыхаю ее запах: мяты и ванили. Она пахнет собой и чуточку мной. Такая живая. Такая…моя.

— Я знаю, — и не узнаю собственный голос.

Она оборачивается, чуть пошатывается. Ловлю. Прижимаю к себе. Зарываюсь в ее кудрявых волосах. Сейчас темных после душа.

— Откуда? — едва слышно. Заглядывая в мои глаза. Доверчиво. Беззащитно.

— Я же все о тебе знаю, Земляничка, — улыбаюсь и трусь кончиком носа о ее нежную щеку. А она…щека к щеке. Словно магнит. И, клянусь своими демонами, тихо стонет, когда ее мягкая кожа касается моей щетины.

— Ты… — вздыхает, — ты не такой, как…

— Сравниваешь меня с Корзиным? — почему-то от его фамилии, повисшей между нами, становится гадко.

Ксанка же просовывает свои холодные ладошки под мою футболку. Вздрагиваю, как от разряда током. По коже ползет дрожь. Выдыхаю рвано, но не мешаю. Пусть привыкает, потому что отпускать ее я не намерен.

— Нет, — снова вздох. Ее руки ложатся на спину, притягивают меня к своей хозяйке. — Я сравниваю Ксанку и Леську.

— И кто победил?

Запрокидывает голову, позволяя моим пальцам поглаживать ее затылок.

— Сашка.

Выгибаю бровь, сбитый с толку ее логикой.

— Я больше не хочу быть ни Леськой, ни Ксанкой. Я хочу быть собой.

— Что мешает?

— Я не знаю, кто я, — щекой к груди. А пальцы рисуют причудливые узоры по лопаткам, в точности повторяя узор татуировки. Что это: простое совпадение или она настолько чувствует меня? — Понимаешь, у меня столько лет была всего одна цель, а когда я ее достигла — стало как-то пусто.

— Я думал, ты счастлива, — признаюсь с обескураживающей самого себя откровенностью. Она смотрит на меня удивленно, и я так же честно отвечаю на ее немой вопрос: — Я видел тебя с Серегой три года назад. Вы вдвоем заходили в твою квартиру.

И прошлое давит в тисках сердце. Оказывается, мне до сих пор больно. Словно внутрь вылили ведро смолы: жжет и невозможно отмыться.

— Не может быть, — шепчет, ошарашенная. И вдруг хмурится, на мгновение даже глаза прикрывает. Вспоминает? — Так это был ты, — выдыхает спустя минуту, длившуюся кажется, вечность. — Я видела. Незабудки на пороге. Это был ты…

Да, тогда я дежурил под дверью ее квартиры всю ночь, как полоумный. А утром…утром убил себя контрольным в голову, когда она пришла с Корзиным. Они целовались, как школьники. И Ксанка…моя Ксанка была такой счастливой. Тогда у меня все сгорело внутри. Тогда я скормил своим демонам все, что связывало меня с этим городом, с этой женщиной. Но…кто сказал, что у меня получилось?

— Почему ты вернулся? Сейчас почему?

Потому что меня позвал твой брат.

…— Ты ее любишь?

Я смотрю на взъерошенного и совершенно непохожего на крутого бизнесмена Костромина и ничерта не понимаю. Он прилетел в Австрию только чтобы спросить, люблю ли я его сестру? Что за нафиг? Но, похоже, ответ моему старому другу не требовался.

— Я знаю, что любишь.

Выгибаю бровь, откидываясь в кресле. Эльф приперся прямо в офис, сорвал совещание, послал к черту всех, кто мешал ему попасть ко мне в кабинет, и вот стоит у стола, нервно постукивая пальцами по столешнице.

— Знаю, что ты спас ее, когда…

— Когда ты решил прикинуться трупом? — язвлю. Да, мне совершенно не нравится этот разговор, потому что демоны внутри уже вскинули головы в предвкушении. А их чутье никогда не подводило. В какое дерьмо ты вляпалась на этот раз, моя девочка?

— Спаси ее и сейчас, — пропустив мимо ушей мою колкость. А я даже не пытаюсь выяснить, откуда растут ноги его осведомленности о личной жизни сестры.

Кладет передо мной несколько фотографий. На всех молодая шатенка лет тридцати с мальцом лет двух-трех. На мгновение сердце пропускает удар. Это что, сын Ксанки? Моей…

— Это не ее ребенок, — отвечает Костромин.

Бля, совсем одурел, уже вслух озвучиваю то, что не должен.

— Это сын ее мужа. И я хочу, чтобы ты сделал все, чтобы она узнала об этом.

Еще снимки. На этот раз гораздо откровеннее. В главной роли все та же шатенка, только главный герой давно не ребенок.

— Сука… — выдыхаю, сжимая кулак. И демоны радостно оскалились.

— И предатель, — мрачно добавляет Костромин. — Но Леська…дуреха, втемяшила себе, что любит…этого и…

— И причем здесь я? — встаю, отбросив снимки, подхожу к окну.

За ним снежные шапки Альп и пестрые улицы тихого Инсбрука. Я приехал сюда три года назад по приглашению старого друга отца. И сейчас работаю главным архитектором в одном из лучших архитектурных бюро Европы. У меня свой кабинет, даже секретарь имеется, небольшой домик у подножия Альп и стабильная зарплата. Меня все устраивает, и я совершенно точно не хочу ничего менять.

— Просто покажи эти снимки сестре. Она проникнется и пошлет нахрен своего муженька.

— Она мне не поверит, — как-то устало выдыхает Эльф. Оборачиваюсь. Друг сидит на стуле и растирает ладонями лицо. Понимаю: переживает и устал. А потом рассказывает, как Корзин подставил его и чуть не погубил Айю, жену Эльфа. — Мы с Корзиным не общаемся уже давно. Три года назад из-за него чуть не погибла Айя. Леська до сих пор считает, что я пытаюсь развести их.

— А ты не пытаешься? — кивок на снимки.

— Вот поэтому и не поверит.

— А мне, значит, поверит? И с чего ты решил, что ей нужен я?

В ответ лишь новая порция снимков: черно-белые, где я и моя Земляничка. Два идиота, танцующих в фонтане. И боль швыряет в грудину раскаленным железом. Ошпаривает, шипит, оставляя незаживающие раны. Отряхивая от пыли спрятанные в старом чулане чувства. Я снова их ощущаю: запах ванили, незабудок и нашего лета. Запах счастья, которое мы растоптали. Но Эльфу словно мало, и он выкладывает все новые и новые фото.

— Стоп! — припечатываю к столу снимок огромного зала, увешанного портретами. Теми самыми, что я когда-то продал за бутылку вина и искры счастья в потухших зеленых глазах. — Что это?

— Выставка работ одного талантливого художника. Правда, ее пока не видел свет, но все впереди.

— Это ты, — догадка обрушивается на меня так внезапно, что я несколько долгих секунд не могу понять, как не понял этого сразу. — Ты купил эти картины. Зачем?

— Ты был единственным, кто остался у Леськи. Она бы пришла к тебе. Я просто дал возможность тебе ей помочь.

А она пришла на крышу, чтобы сигануть вниз. Но деньги пригодились — это факт. Вытаскивать Ксанку из депрессии оказалось непростым делом. И затратным. Но я смог. И портреты — лишь малая цена за то, что она сейчас жива и счастлива.

— Да нихрена она не счастлива. С утра до ночи в работе, машину не водит, волосы постоянно обрезает и красится: то в блондинку, то в брюнетку. Я уже почти все салоны красоты перекупил, чтобы не паскудила себя, а она…

— Придурок, — выдыхаю беззлобно. Почему-то становится смешно, когда представляю, как солидный бизнесмен и талантливый хирург торгуется за парикмахерские. Фыркаю.

— Согласен. А ты?..

И я согласился, поставив только одно условие: не мешать. Алекс и не мешал: рвал и метал, когда узнал, что сестра его под арестом. Даже мне чуть морду не набил, но не мешал. И за это ему спасибо.

Но рассказывать об этом Ксанке я не намерен. Поэтому…

— Дом приехал продавать. Заодно и поработать. Нашему архитектурному бюро предложили открыть филиал здесь. И несколько проектов заканчиваю…

— Работа, значит… — мне кажется или мой ответ ее разочаровал? Нет, это уже совсем бред. — А я ведь ее искала, — неожиданно переводит тему. Я не сразу понимаю, что она имеет в виду, а когда понимаю, дышать перестаю, боясь спугнуть ее откровение. — Богдану, — добавляет, но я и так понимаю, о ком она говорит. И в ее тихом голосе — море боли и такой отчаянной тоски, что хватит на весь мир. Подхватываю ее на руки и сажусь на диван, устраивая ее на себя, качая как маленькую. Да она сейчас и есть маленькая, запутавшаяся в себе и жизни девчонка, которая тринадцать лет назад осталась один на один с сукой-жизнью, не пощадившей никого из нас.

Она вжимается носом в мою шею, дышит быстро-быстро, словно боится, что я исчезну, а она не надышится мной.

— Почему… — сглатываю. Как же трудно спрашивать, хоть и понимаю, что надо. — Почему ты отдала ее?

Я хочу услышать это от нее. Хочу, чтобы она рассказала это мне, а не Коту или кому-то еще. Поделилась своей болью, потому что я точно знаю, как ее вылечить. Нет, я не волшебник и не верну ей…нам потерянные годы, но я смогу примирить Ксанку с собой и с дочерью. Я должен.

— Я родила ее в тюремной больнице.

— Что? — выдержка меня все-таки подводит, но Ксанка обнимает крепко, не позволяя сорваться. Прикусывает кожу, физической болью отрезвляя. Смотрю на нее во все глаза. — Какая нахрен тюрьма? О чем ты говоришь?

— Почти год я была под следствием.

Я хочу спросить, за что, но она прикладывает ладошку к моим губам, и я молчу.

— Перед родами мне изменили меру пресечения, потому что решили, что я могу сбежать. Мне грозил реальный срок и меня бы посадили, я точно знаю. Суд уже приговор вынес. Адвокат поделился информацией, — с горечью. — На свободе у меня никого не осталось. Брат погиб…

— У Алекса были друзья.

— Ну и кому из них, по-твоему, я могла повесить своего ребенка? Игнату, мучившемуся чувством вины из-за гибели жены, или Тимуру, прячущемуся от убийцы?

Я смотрю на нее, нахохлившуюся как воробышек, сильную сейчас, как никогда и не знаю, что ответить. Впервые за все эти годы взглянув на нашу жизнь под другим углом. Столько лет я думал о том, как она меня предала и как моя жизнь рухнула. И никогда не думал, а как жила она. Разве мог я хотя бы предположить, какие кошмары ей пришлось пережить?

— Погоди. Я так и не понял, в чем тебя обвиняли.

Она молчит. Хмурится. Словно решает, признаваться или нет. И все же сдается.

— В том, что я хотела тебя спасти.

Глава семнадцатая: Рус

Идти по небу вниз, идти, пока ты спишь…

И вернуться в те места, где ещё горят сердца…

Dan Balan «Домой»

— В том, что я хотела тебя спасти…

Эти слова бьют под дых, вспарывают глотки обезумевшим демонам. И когда в ответ на мой немой вопрос, Ксанка берет мою руку, запускает под полу халата и кладет их на тонкую полоску шрама под ребрами, демоны захлебываются моей болью. Пальцы дрожат, и она дрожит, а по разгоряченной коже рассыпаются мурашки. Я все понимаю без лишних слов.

Но она прижимает мою ладонь к шраму и снова говорит, не отпуская мой взгляд.

— Я нашла доказательства твоей невиновности, но мне не позволили, — сглатывает, — не позволили ими воспользоваться. Только я так просто не сдаюсь. Зашла с другой стороны и нашла снова. Их я и передала Воронцову. У него были связи и…ему был нужен ребенок.

Она немного молчит, обдумывая слова, собираясь с силами. А я глажу ее шрам, подыхая от осознания, что она могла умереть…тогда. И сейчас не лежала бы в моих руках и не исповедовалась мне, как священнику. И эти мысли сводят с ума. Я не спрашиваю, зачем Воронцову нужен был ребенок — я уже знаю. Хоть по Ксанке вижу, она ждет этого вопроса.

— Уже потом Игнату удалось вытащить меня и даже вернуть на работу.

Похоже, мне предстоит серьезный разговор с Крушининым.

— Как?

— Не знаю, — вздыхает. — Но я думаю, им просто понадобился козел отпущения. Планировали повесить собак на ту, кого не жалко. Тогда дело громкое было. Брата как раз внедрили в одну ОПГ[1]. У него, конечно, свои планы имелись, но и на нас он поработал. Тогда же я узнала, что он жив. Тогда же стала искать Богдану.

— Не нашла?

— Нашла, — выдыхает с тихим всхлипом. — Но я не смогла рассказать Виктории правду. Она любила нашу девочку. У Богданы было все…

Пока Виктория не решила самоубиться. И все, счастливое детство смыли в унитаз одним диагнозом. Ложным диагнозом. И зачем это понадобилось Воронцову, мне ещё предстоит выяснить.

— Нам не отдадут Богдану. По закону, усыновителем не может быть человек, который однажды был лишён родительских прав. Так что…

— Никто тебя ничего не лишал, — перебиваю. Она вскидывается и вся напрягается, словно тетива лука.

— Как это? Я сама лично подписала отказ.

— Тебя обманули.

Причем со всех сторон. Все эти годы ты жила во лжи, моя маленькая девочка. И мне уже неважно, почему ты отдала нашу девочку. Потому что только я виноват в этом. И сейчас я кое-что исправлю.

Аккуратно ссаживаю Ксанку с себя.

Она тут же закутывается в халат, но на мгновение я выхватываю темные линии рисунка на ее ноге. Сердце пропускает удар. Я знаю этот узор, но как он мог оказаться на коже Ксанки? Но она ничего не замечает, уткнувшись лицом в пушистый ворот. А я достаю из кармана домашних брюк смартфон, нахожу сканы документов, пролистываю, останавливаясь на важном, и протягиваю трубку Ксанке. Она смотрит внимательно, вчитываясь в каждую букву, беззвучно шевеля губами. А я думаю совсем о другом…

…Мрачный коридор с железными дверьми, за которыми гниют человеческие души. Когда-то я был художником…и на полотне сознания делаю широкие мазки…черные…совсем. Закрашивая ними краски жизни, что осталась за колючей проволокой. Мы проходим по длинным коридорам, минуем металлические ступени. Офицер впереди высок и молчалив. Он не знает, почему я здесь. Он только выполняет указания. А я пришел убедиться, что все сделал правильно.

В тюремном морге — туман резких запахов, которые тут же вгрызаются в тело, проникают под кожу, — и я точно знаю, что буду еще полжизни отмываться от них. Полумрак прячет под своим покрывалом старуху смерть, что таится в темных углах, не жалуя в своем царстве живых. Я не запоминаю дорогу, полностью доверившись проводнику. Чем меньше я запомню, тем меньше шансов бродить здесь в ночных кошмарах.

В комнате, где на столе лежит тело, накрытое простыней, неожиданно светло. Яркий свет режет глаза, и я невольно щурюсь. Низкорослый доктор заботливо предлагает нашатырь, но я лишь качаю головой. Мне не нужно прятаться от запахов — и не такое нюхал. Доктор лишь кивает. Здесь говорить кажется излишним. И только когда мне открывают лицо, врач не удерживается от ремарки:

— Вздернулся…

У него обескровленное лицо с посиневшими губами, а на белой коже шеи темная борозда, тонкая, как от струны. Нет, этот человек не повесился. Ему перерезали горло, а потом инсценировали самоубийство. Сделали все чисто и правильно. Не забыв напомнить, за что он подыхает.

Я смотрю в мертвое лицо человека, убившего мою сестру, и ничего не чувствую. Даже демоны не радуются свершившейся мести. Не урчат удовлетворенные видом трупа Кирилла Погодина. А я…передаю привет от Славки и ухожу, заколачивая гвоздями старый сундук с прогнившим прошлым…

— Я ничего не понимаю, — голос Ксанки вытягивает из коридоров морга. Растираю лицо, отгоняя мрачные мысли. На этот раз оставляя прошлое прошлому теперь уже наверняка. Я сделал то, что должен был, и ни о чем не сожалею. Моя маленькая сестренка теперь может спокойно жить в своем раю, а ее дочь никогда не упрекнет меня в том, что я позволил этой твари жить, пусть и в тюрьме.

— Руслан, — она вскидывает на меня совершенно потерянный взгляд и я рвано выдыхаю, потому что сердце бешено лупит по ребрам. — Здесь…здесь написано, что мой ребенок…умер?

И в глазах — тайфун, едва сдерживаемый. И яркая зелень потемнела.

— Я ничего не понимаю. Ведь Богдана…она жива. Или…?

— Богдана — наша дочь, — говорю твердо, едва ли не по слогам. Но, кажется, мои слова ее не убеждают. Похоже, у Ксанки с верой ещё хуже, чем у меня. Значит, будем убеждать фактами. — Во-первых, она похожа на тебя, как две капли воды, — вынимаю из ее рук телефон, нахожу фотографию нашей девочки, пьющей молоко на крыльце моего дома. Ксанка берет телефон дрожащими ладошками и едва не роняет, но я переплетаю наши пальцы, укладываю ее голову себе на колени. Она не сопротивляется, не отрывая взгляда от дочки. — Во-вторых, по анализу ДНК Богдана точно моя дочь. И твоя.

Ксанка молчит, принимая мои аргументы. А я запутываю пальцы в ее растрепанных и еще влажных после душа волосах. Медленно расчесываю, наслаждаясь их мягкостью и тем, как они тут же скручиваются в тугие локоны, едва стоит убрать пальцы. Сейчас, смыв с себя грязь и налет косметики, она такая теплая, родная и…кудрявая. А я уж было подумал, что за столько лет ее волосы потеряли свою прежнюю форму. Оказалось, еще вьются. И зачем она их обрезает вечно? Пытается убежать от себя? Так и подмывает спросить, получилось ли?

Но в голове неожиданно вспыхивает совсем другая мысль: как ее придурок-муж так легко смог отказаться от нее? Почему ни разу не пришел к следаку и не потребовал свидания? Почему не явился к Алексу? Почему, черт возьми, не сделал ровным счетом ничего, чтобы вытащить свою жену из СИЗО?

Не то чтобы меня беспокоит такая легкая капитуляция, но я видел взгляд Ксанки, когда она увидела подпись мужа на документах о разводе. Видел ее боль, притаившуюся на дне зеленых омутов. И не хотел, чтобы это сломало ее. А значит, придется встретиться с Корзиным снова и расставить все точки. Возможно, это прольет хоть какой-то свет на то, кто подставил Ксанку. Потому что пока в этом направлении глухо со всех сторон. И если ее бывший муж имеет хотя бы косвенное отношение к этой подставе, сама лично позабочусь, чтобы его жизнь превратилась в ад.

— Руслан, — погруженный в мысли, не замечаю, что Ксанка снова сидит и пытливо смотрит на меня.

Растираю ладонью лицо и тихо ругаюсь, потому что на ладони ее запах: немного мяты и ваниль. Она пахнет моим шампунем и собой. Той девчонкой, которая ворвалась в мою жизнь вместе с летней грозой. И так прочно в ней обосновалась, что выдрать ее из нее равно самоубийству. Я знаю точно, потому что пытался не раз.

Кажется, я снова выпадаю из реальности, потому что на плечо ложится холодная ладошка. Перевожу взгляд на настороженную Ксанку, кусающую губы.

— Расскажи мне… — она шепчет, прижимая к груди мой смартфон. — Пожалуйста.

Я понимаю, о чем она просит, без лишних вопросов. И не пытаюсь ни о чем спрашивать, как и забрать из ее рук телефон. В нем, как оказалось, вся ее жизнь. Я чувствую это, как и ее волнение, страх и даже панику.

Но я совершенно не знаю, с чего начать. Наверное, с главного. С того, что мучило ее столько лет.

— Меня реабилитировали десять лет назад.

Она рвано выдыхает. Совсем растерянная, как потерявшийся в супермаркете ребенок. Черт! Хочется прижать ее к себе, успокоить, забрав все страхи. Я вынесу даже ее боль, что ширится на дне зеленых глаз, влажных от слез.

— Как? — все-таки срывается с ее искусанных губ.

— Твой брат, — и вижу, как она вздрагивает, словно от удара. Стояла бы — упала и разбилась к чертовой матери. Потому что именно сейчас я понимаю, что сломал ее своим признанием. Она закрывает глаза. Из-под дрожащих ресниц скатываются слезы. Две такие крупные, как в идиотских мелодрамах, вот только сейчас я верю каждой, и мои демоны скулят вместе с ней. — Он вытащил меня из психушки и дал…свободу. Только я совершенно в ней потерялся. Я свихнулся. Не мог жить среди людей. Пока однажды не обнаружил себя ночью на улице с разбитыми в кровь руками. Рядом сплевывал кровь какой-то пацан.

— Боже… — едва слышное в ответ.

Понимаю, да. У самого тогда такая паника была внутри, что хотелось трусливо сбежать. И, наверное, я бы так и сделал, если бы не наткнулся на шальной взгляд и абсолютно сумасшедшую улыбку.

— Его звали Стас. Много лет спустя выяснилось, что этот Стас – лучший и единственный друг Кота. А тогда мы напились вдрызг и разбежались после. А я сам пришел к Алексу и попросил вернуть меня обратно. Он вернул, а потом злился, что я семь лет отказывался от его помощи.

А три года назад пришел и потребовал вернуть долг.

— А открытки? — она забирается на диван с ногами, садится на колени.

— Открытки мне привозил Сварог. Некоторые присылал, а я… — придумывал сказку, где только ты и я. — Я хотел, чтобы ты была счастлива.

— Врешь, — неожиданно легко парирует она. — Если бы ты действительно этого хотел, то просто исчез бы из моей жизни раз и навсегда.

Бьет наотмашь словами и злостью, взвинтившейся в ней до запредельных цифр. Да, она права. Но я не мог исчезнуть, потому что слишком сильно нуждался в ней.

Тогда, когда я написал первую открытку, я понял чувства Стаса, который безумно любил чужую женщину. Я тоже любил чужую женщину. И сейчас люблю. И она по-прежнему не моя, хоть и носит вот уже несколько часов мою фамилию.

— Я этого хотела, очень сильно, — признается она. — И я боялась, что если ты вернешься, моя жизнь развалится.

И она развалилась, а я приложил к этому руку. Но, сожри меня все демоны ада, ни о чем не жалею.

— Зря боялась, — на ее дрожащих губах расцветает улыбка. Едва заметная, мечтательная. Она снова перевернула мой мир. Неужели она…рада?

— Тебе нужно поспать, — заталкивая поглубже собственную неконтролируемую радость, такую дикую и обжигающую. Окатываю самого себя простыми словами и мыслями, что не мне она рада, а дочери. Только тому, что я вернул Богдану в ее жизнь. И хоть я понятия не имею, чем обернется их встреча, я знаю одно: у нашей дочери огромное сердце и она найдет в нем место для своей матери, наделавшей кучу ошибок.

Мы оба их наделали. А теперь лихорадочно пытаемся исправить. Глупо, потому что прошлого не изменить. Зато в наших руках сотворить будущее. И я не упущу этот шанс. Даже если Ксанка никогда не полюбит меня. В конце концов, я давно научился любить за двоих.

— Мы не договорили, — упрямится моя рыжая Земляничка. — А я больше не хочу возвращаться к этому.

Что ж, я с тобой согласен, моя девочка.

— Ладно, — тру переносицу, пытаясь вернуть разговор в прежнее русло, где факты и только факты. — У ребенка Воронцовых была врожденная патология, несовместимая с жизнью.

— Я знаю. Воронцов поэтому искал ребенка. Я тогда у него спросила, почему он не возьмет ребенка из детдома, там же столько брошенных.

— Полагаю, он ничего не ответил?

— Да, мастерски сменил тему. А я не стала вдаваться в подробности. Тогда я решила, что он не хочет травмировать жену.

— Ты правильно решила, — киваю. — Только усыновление никак не прошло бы мимо Виктории. Поэтому он просто поменял детей, а врачи — заключение. И вышло, что ты родила мертвого мальчика, а Виктория — живую и здоровую девочку. Все просто.

— Просто, — эхом отзывается Ксанка. — У Воронцова уже тогда были деньги и связи. И я думала, он поможет мне. Он мог. Ведь мог?

— Мог, но не стал. Он получил свое, а потом сделал так, что ты поверила, что он выполнил свою часть сделки.

— Боже, — в который раз за этот разговор выдыхает Ксанка, — какая же я была дура, — отрывает от груди телефон, смотрит на фото, оглаживает его большим пальцем. — Прости меня, — поднимает на меня глаза, налитые слезами. — Прости. Я так перед тобой виновата. Я…

Я не даю ей договорить. Просто сгребаю ее в охапку, глажу спину, успокаивая, и мягко целую макушку.

— Тебе нужно поспать. И это не обсуждается.

— Вряд ли я смогу заснуть.

Хмурюсь. Мне совершенно не нравится ее настрой. Ей нужно отдохнуть, иначе к утру она будет похожа на зомби.

— Могу спеть колыбельную. Хочешь?

Она вскидывается и смотрит с таким удивлением, точно чудо увидела. Смеюсь тихо, наслаждаясь палитрой чувств на ее лице. Любуясь ее откровенностью.

— Давай, ложись.

Укладываю ее на зеленые подушки, которые я скинул с дивана, когда усаживался на него. Укрываю пледом, притащенным из спальни минуту назад. Беру гитару.

— Ты все-таки играешь, — улыбается.

У меня внутри все переворачивается от этой улыбки. Тает теплом по венам и нежностью впрыскивается в самое сердце. Точный удар и я снова живу. Пусть недолго, но сейчас я нужен ей.

Пальцы касаются струн. Неуверенно. Привыкая после долгой разлуки. Гитару приволок Кот в очередной из моих ночных кошмаров.

— Не хочешь рисовать — играй, — заявил он семь лет назад, когда я наотрез отказался рисовать. Он же и научил играть, восхищаясь, как быстро я схватываю.

— У тебя абсолютный слух, — изумлялся друг. — Какой же ты идиот, Пепел.

— Нет, я псих. У меня и справка есть, — ухмылялся я в ответ.

И играл…

На удивление меня затянуло. Ноты, аккорды, трепет струн. Это была не просто игра…магия. И если раньше моей магией были кисти и краски, то тогда ими стали голоса струн.

Голос звучит тихо, убаюкивая. Ксанка прячет под щеку ладошки, жмурится от удовольствия, а потом расслабляется, засыпая.

Откладываю гитару. Пальцы дрожат, когда я укрываю ее плечи, а тихий шепот окончательно усмиряет демонов.

— Спасибо, что ты вернулся…

И они покорно ложатся у ее ног, безнадежно прирученные простыми словами.

Сажусь на пол у дивана и ловлю себя на мысли, что подобное мое положение уже входит в привычку. Сперва у кровати Богданы, теперь вот с Ксанкой. Определенно, эти женщины вьют из меня веревки. Впрочем, я ничего не имею против.

Но в отличие от Ксанки, мне не удается заснуть. Что-то тревожит, холодом пересчитывает позвонки, превращает в хаос мысли. Встаю, подхожу к окну, всматриваясь в огни ночного города. Ищу в темных улицах ответ на свое предчувствие.

Он находится в телефонном звонке. Осторожно забираю телефон, который Ксанка спрятала под подушку, и отвечаю, чтобы через мгновение сойти с ума от короткой фразы:

— Рус, Богдану пытались похитить.

____

*Кирилл Погодин - персонаж книги “Перекрестки судеб. Стася и Тим”

Глава восемнадцатая: Леся

— Я для тебя ничего не значу!

— Но почему тогда я плачу?

Кукрыниксы «Ты для меня»

Я просыпаюсь в одно мгновение. Сажусь на диване, растираю лицо и встречаюсь с напряженным взглядом Руслана. Он только закончил говорить по телефону, бросает трубку в карман. И я вдруг остро ощущаю: что-то случилось, страшное, непоправимое, потому что в черной бездне больше нет того Руслана, что убаюкивал меня тихой песней. И мое сердце, чертово сердце, что ожило рядом с этим мужчиной, рвется к нему, как чокнутое. И я рвусь вместе с ним. Запутываюсь в халате, чуть не падаю, но влетаю в такие желанные и крепкие объятия. Вцепляюсь в ткань его рубашки, чувствуя, как заполошно бьется его сердце.

— Рус, — голоса снова не хватает, но он понимает меня без слов, прижимает так сильно, словно хочет стать со мной одним целым. Я точно хочу и вжимаюсь в его сильное тело, не расцепляя пальцы.

Он гладит меня по спутанным волосам, которые я так и не расчесала после душа и теперь там наверняка гнездо глухаря вместо гладких прядей, но…Руса это нисколько не волнует.

— Мне нужно ехать, — говорит сипло. Ему…больно?

Задираю голову, пытаясь отыскать в его глазах хоть намек на ответ, хотя бы одну эмоцию, но их просто нет. Ни одной. Но я чувствую, что ему больно и страшно. Он напряжен и должен уехать среди ночи. Куда? Что-то случилось с Богданой? Осознание, что с нашей девочкой случилась беда, подкашивает ноги и размывает реальность. Только сильная рука на талии не позволяет позорно бухнуться в обморок. Елки-палки, что со мной стало? Превратилась в какую-то размазню. А ну, Сашка, соберись! Взять себя в руки, когда рядом холодный айсберг, решивший все за меня?! Черта с два!

— Не смей, — шиплю, плавясь от злости. — Не смей быть со мной таким! Да, я виновата перед тобой! И вряд ли заслужила прощения, да и не прошу, но ты не можешь быть такой скотиной!

Он встряхивает головой, выпускает меня из объятий, и я только чудом остаюсь в вертикальном положении, потому что меня все-таки штормит: голод и нервное перенапряжение делают свое дело.

А когда снова смотрит на меня, я снова вижу не усыпанную пеплом пустоту, а чернильные омуты живого Руслана. Того, что всегда бы рядом. Всегда…

— Богдану пытались выкрасть из больницы, — огорошивает, подтверждая все страхи и предчувствия. Покачиваясь, прикрываю рот ладошкой и снова оказываюсь прижата к груди, в которой бьётся сильное мужское сердце. Втягиваю носом его аромат: пряный, дразнящий и успокаивающий лучше любого лекарства. — С ней сейчас Алекс. Она в безопасности. Все хорошо, Саш, — вдруг говорит так тепло, нежно гладит спину. А я снова ищу его взгляд. Он улыбается и повторяет, большим пальцем оглаживая скулу: — Саша… Сашка… Сашенька… Мне нравится, — и целует кончик носа, вышибая почву из-под и без того дрожащих ног. Невинное прикосновение, но от него огонь разносится по телу, змейкой скользит между позвонков и скручивается тугим комком в солнечном сплетении. Невольно жмурюсь от удовольствия, пропитавшего каждую молекулу.

— Ты улыбаешься, — шепчет Рус. И я соглашаюсь. Да, я улыбаюсь, чтобы в очередной раз не разреветься, потому что он снова перевернул мою реальность.

— Я поеду с тобой, — говорю твердо и так же твердо смотрю в его сияющие глаза. Я готова к тому, что он откажет.

А он кивает мне за спину. Прослеживаю взгляд и вижу на бильце дивана новые джинсы и белую рубашку. И снова разбивает вдребезги все мои предрассудки.

— Я собирался тебя будить, — а от его улыбки внутри лопается ледяной панцирь, что сковывал сердце все годы без него. Оно нещадно лупит по ребрам, вызывая странную боль. Такую правильную сейчас. Такую нужную.

— А одежда? — спрашиваю тихо, боясь, что эти одежки носила какая-то его деваха.

— Айя привезла еще днем в больницу.

Айя…Моя лучшая подруга, которая потерялась после моей свадьбы. Я не знаю, почему так получилось. Наверное, я так и не смогла простить ей, что когда в наши жизни постучала старуха с косой, Айя просто исчезла. Она не пришла ко мне, к Игнату, Тимуру. Она выбрала ту, что всегда ее ненавидела — свою мачеху. И эта обида до сих пор торчит во мне глыбой льда.

Наспех одеваюсь под пристальным взглядом Руслана. Я ощущаю его каждой клеточкой подрагивающего тела, каждым вспыхнувшим ожогом, который он на мне оставляет. Но с рубашкой приходится туго: пальцы трясутся, как у запойного алкаша, а пуговки настолько маленькие, что от злости и обиды на глаза наворачиваются слезы. Закусываю губу, тихо ругаясь, как сильные пальцы перехватывают мои запястья.

— Давай я, — в его мягком голосе — море нежности, которую я не заслужила. Почему он так добр ко мне? К той, кого должен ненавидеть.

Руслан ловко продевает маленькие пуговки в петельки. Так быстро, что запросто мог стать чемпионом по самому скоростному застегиванию женских рубашек.

И делает это так красиво, что я залипаю на его руках. У него очень красивые руки. Такие сильные и нежные — я точно помню каждое их прикосновение, доводящее до исступления. В темной вязи татуировок. Тонкие и широкие мазки, оставленные черной краской на смуглой коже, сейчас словно ожили. Перетекают по напряженным мышцам. И я скольжу пальцами по ним, выискивая их пути по выпуклым венам, тугим, с бьющимся в них пульсом. Выше, к сгибу локтя, где его кожа такая горячая, что мне кажется, пальцы обожгу. Но я не убираю их, путешествуя дальше, каким-то женским чутьем понимая, что его повышенная температура от моих прикосновений. Он «горит» из-за меня. Для меня…

— Сашка… — хрипит мой упрямый Пепел, когда мои пальцы замирают у края закатанных рукавов рубашки. — Если ты сейчас не прекратишь, мы никуда не поедем. А я обещал.

Отрываю руки и пытаюсь спрятать их за спину, потому что зудят от нехватки прикосновений к его горячей коже. Но Руслан ловит их своими длинными пальцами, чуть шершавыми, но такими мягкими. И целует…каждый пальчик.

Каждое касание его губ — точечный разряд в самое сердце. Так колко, почти больно, но невероятно приятно. Удовольствие сплетается с болью в диком, почти нереальном коктейле, и я, как наркоманка, тянусь к нему, когда он обнимает моими ладонями свое лицо. Трется о них своими колючками, отросшими за эту непростую ночь. Влипаю в его мощное тело, вдыхаю его запах, чтобы спустя мгновение снова поймать его сияющий взгляд и прошептать:

— Мне кажется, я умру, если ты меня отпустишь.

— Никогда, — твердое в ответ.

И он не отпускает, сплетая наши пальцы, даже когда уверенно ведет машину. Мы молчим, но, странно, нам совершенно не нужны разговоры. И мне впервые так комфортна тишина. И нет, не потому, что нам не о чем говорить. Думаю, за тринадцать лет у нас найдется немало тем для споров и неспешных бесед. Я просто наслаждаюсь тем, что он рядом. И мне впервые за последние годы не хочется ни о чем думать, ничего планировать. Мне не нужно быть сильной. Я могу быть просто женщиной рядом со своим мужчиной.

Тихо улыбаюсь, ловя себя на этих странных мыслях, которые я гнала прочь от себя тринадцать лет, убеждая свое глупое сердце в чем-то эфемерном. А оно упрямо не хотело мне верить, стуча в полную силу лишь в те короткие мгновение, когда на дверях своей квартиры я находила крафтовый конверт с новой открыткой. Конверт с жизнью, придуманной специально для меня.

Когда мы подъезжаем к дому брата, нас ждут. В беседке у дома слышен детский смех и тихие голоса взрослых. На дворе глухая ночь, темная, какая бывает незадолго до рассвета, а тут — веселье. Притормаживаю у машины, когда Руслан все-таки вытягивает меня из салона.

Ноги словно прирастают к земле, когда из беседки появляется хрупкая девчушка. высокая, закутанная в плед и…нереально счастливая, несмотря на все, что ей пришлось пережить. А еще Руслан прав — она моя точная копия. И сердце хуком врезается в ребра, когда она улыбается такой папиной улыбкой. Когда громко и звонко заявляет:

— Папа приехал!

А потом со всего маху падает куда-то глубоко, потому что я вижу улыбку Руслана. Вижу его счастливые глаза. Чувствую его радость, живую, плещущуюся в нем через край, и ладонь, сжимающую мою. Она и удерживает меня в реальности, не дает упасть.

А я смотрю, как Богдана осторожно подходит к нам, смотрит сначала на наши сцепленные руки, потом на Руслана, всем своим видом требуя ответа. И сейчас так похожа на своего отца, что прикусываю губы, пряча улыбку.

— Это Саша, — не задерживается с ответом Руслан. — Она…

Но Богдана не дает ему закончить, снимает с шеи подвеску в форме домика. Плед падает к ее ногам и я вижу на ней пижаму с рыжим Твитти на кофте. Все-таки улыбаюсь, вспомнив, что носила такую же пижаму, наивно веря, что она спасет мое тело от поползновений Руслана. Ага, как же. Не знаю, как ему удавалось, но каждое утро я просыпалась абсолютноголая, прижатая к его горячему боку. А уж потом…

Смахиваю воспоминания, жаром окатившие щеки.

Богдана же раскрывает домик и вынимает из нее маленькую фотографию. Двор брата хорошо освещен и когда Богдана разворачивает снимок, внимательно смотрит, я вижу там нас…меня и Руслана, хоть я немного обрезана. Но Богдану это нисколько не смущает. Почему-то мне кажется, она уже давно засмотрела этот снимок до дыр.

Поэтому она почти не смотрит на него, когда протягивает его отцу и:

— Она на-ша, — по слогам, чуть запинаясь, подводит черту наше рыжее чудо.

И, раскинув руки, обнимает нас под изумленным взглядом Руслана и под тихие аплодисменты семьи Костроминых во главе с жутко довольным братом.

А я утыкаюсь носом в рыжую макушку и тихо вдыхаю сладкий аромат своего счастья.

Через двадцать минут Богдана спит, руками и ногами обняв Руслана, просто распласталась на нем. Руслан перебирает пальцами ее тугие кудри, тихо напевает колыбельную. У него волшебный голос, низкий, бархатистый и ласковый, как шелест волн. Я стою в дверях, боясь пошевелиться. Сердце стучит, как припадочное, потому что никогда…никогда раньше я не видела Руслана таким. Он словно поймал солнце. Сам стал солнцем и так легко поддаться искушению, купаться в его тепле, но…я там лишняя.

Медленно, на носочках, пячусь назад. Лишняя. Нет, я все понимаю. И, наверное, реакция Богданы на меня — это нечто из ряда вон. Она вот так легко меня приняла? В голове до сих пор ее звонкий голосок: «Она наша». Ее улыбка и запах…сладкий, как мед. Только…почему так больно? Так, что сердце вот-вот лопнет в груди. Взорвется, разворотив все внутренности к чертовой матери. Видела такое на практике в Меде, когда сходила с ума…

Закусываю ладонь и сползаю по стеночке, загоняя поглубже вновь рвущиеся наружу слезы.

— Леся? — голос подруги бьет по вискам хуже боли, что рвет грудь. Поднимаю голову. Айя стоит рядом, взъерошенная, встревоженная и такая…счастливая. Странно, учитывая ее беспокойство в синих глазах. Но…это счастье…она пропитана им. Оно в ней вместо крови течет по артериям, разгоняет до запредельных цифр ее материнское сердце.

А мое? Что с моим сердцем? Почему оно так болит?

— Айя, — улыбаюсь дрожащими губами и чувствую, как слезы все-таки катятся по щекам.

— Леська, ну ты чего? — она садится рядом, вытягивает ноги.

Кладу голову ей на плечо. Она пахнет выпечкой и домом. Так тепло.

— А я не Леська, — вдруг выдыхаю, всхлипнув.

Подруга смотрит на меня, выгнув свою идеальную бровь. В синих глазах — рыжие точки, так похожие на смешинки. Снова всхлипываю и кулаком нос вытираю, как в детстве.

— Я теперь Сашка, — отвечаю на невысказанный вопрос подруги.

— Сашка… — повторяет подруга. — Это правильно. У тебя теперь семья.

— Даа, — протягиваю, хлюпнув носом. — Только не нужна я им. Никому не нужна…

— Ууу, — тянет подруга многозначительно. — Так, подъем. — Она резво встает, от неожиданности я чуть не падаю, но Айя тянет меня за руку. — У меня есть отличное средство от твоего «не нужна».

— Пить будем? — усмехаюсь, когда мы усаживаемся в беседке на улице. Айя выставляет на столик пузатую бутылку коньяка, стаканы, несколько блюдец с нарезкой, фруктами, шоколадом.

— Тараканов топить, — веселится Айя.

А я присматриваюсь к подруге. На ней домашний костюм: брюки и футболка, светлые волосы заплетены в свободную косу, а на красивом лице мягкая улыбка.

— Айка, как я по тебе соскучилась.

Айя смеется, разливая коньяк по бокалам. Здесь хорошо. На востоке розовеет небо. Цикады еще стрекочут, но где-то далеко, ночным эхо. Вокруг полными бутонами цветет чайная роза. Ее аромат, такой сладкий, от которого щемит в груди. Сердце уже не так лупит по ребрам, но все равно болит.

— Хорошо у вас тут, — делаю глубокий вдох, позволяя чайному запаху заполнить легкие. Отпиваю коньяк. Терпость напитка пьянит, вяжет язык мягким бархатом и теплом стекает по горлу. Только ничерта не помогает. Отставляю бокал. Не хочу пить. Совсем. Перевожу взгляд на задумчивую подругу. Мягкая такая, нежная и вдруг ловлю себя на мысли, что Алексу невероятно повезло с женой, а подруге очень к лицу материнство. — И ты…похорошела. Материнство тебе к лицу.

Айя тихо смеется, заправляет за ухо светлую прядь волос. А мне почему-то становится неуютно рядом с ней, такой красивой. Она как будто сияет изнутри. Все-таки верно говорят, что счастливых женщин видно сразу.

— Что случилось, подруга? Куда делась та сильная и смелая оторва, которую я знала? — она смотрит внимательно, и под ее испытующим взглядом я тянусь к бокалу, катаю его в ладони, наблюдая за янтарной жидкостью.

— Тараканы сожрали, — припоминаю ей ее шутку. Айя фыркает. Но этот ответ ее не устраивает. А у меня нет ответа на ее вопрос. Зато есть другой, который сейчас кажется самым правильным. И который, наконец, усмиряет боль. Хотя я точно знаю, что она никуда не делась, просто крысой сбежала в темный угол. Потому что эти простые три слова ровным счетом не меняют в нашей поганой реальности: — Я люблю его. С шестнадцати лет люблю. С самой первой встречи, когда приперлась к нему, вымокшая, плачущая. С того момента, как он купал меня, а потом лечил.

Вздыхаю и ловлю на себе изумленный взгляд подруги.

— Охренеть, — выдыхает светлая девочка Айя и залпом осушает бокал.

— Ого, — только и могу выдать, наблюдая за ее пассами. — Хотя…сама в шоке.

— Руслан в курсе?

Качаю головой. Как он может быть в курсе, если это я поняла только сегодня? В тот самый момент, когда он пообещал никогда не отпускать. Накрыло просто осознанием, какая я была дура. Потратила столько лет на миражи, принимая за любовь какую-то несвязную ерунду.

— Но зато теперь ясно, почему ты ушла от Корзина, — она отрывает бубку винограда и кладет в рот.

— Я не уходила…Стоп! Что значит, ушла от Корзина? С чего ты взяла?

Айя хмурится. А потом рассказывает, как несколько недель Корзин приходил сюда. Это было в тот день, когда меня арестовали. Он приходил, хотел поговорить с Алексом, но того не было дома. Тогда он Айе и сказал, что брат мой добился, чего хотел — я от него ушла.

— Говорит, записку оставила, вещи забрала…

— Ерунда какая-то, — перебиваю, растирая переносицу. Действительно, ерунда. Да, я оставила Корзину записку, в которой написала, что меня подставили и чтобы он ни в коем случае не совался в это дело. Даже фамилию следователя написала. И никакие вещи не забирала. Но с другой стороны, это объясняет тот факт, что ни Алекс, ни Корзин не приходили ко мне в СИЗО. Они просто решили, что я сбежала от мужа в неизвестном направлении. Зато приходил Руслан. Но он меня не подставлял. Тогда кто?

— Не ерунда, — возражает Айя и кладет на стол передо мной измятый тетрадный лист. Я долго вчитываюсь в строки, написанные аккуратным и очень похожим на мой почерк. Вот только эту записку писала не я.

— Я не писала записку. Вернее, писала, но совсем о другом.

— Тогда кто? Это же твой почерк, верно?

Мой — да, только не мой. Черт! Замираю, припечатав ладонями листок к столешнице. Все так. Точь-в-точь. Но не совсем. Я всматриваюсь в завитушки букв и не верю собственным глазам.

Я точно знаю, кто написал эту записку. Осталось выяснить, зачем?

Глава девятнадцатая: Рус

Ты должна мне дать ещё один шанс,

Это не может быть концом –

Я всё ещё люблю тебя…

Я всё ещё люблю, и мне нужна твоя любовь…

Scorpions «Still loving you» (вольный перевод)

Проснуться и не обнаружить рядом дочь, точно зная, что засыпали вместе — неожиданно страшно. Толчок и я уже на ногах. И даже запоздалое понимание, что я в безопасности и здесь, в доме Алекса Костромина, нет угрозы — не помогает. Страх уже во мне, противной крысой подбирается к уснувшим демонам, щекочет их сонные морды. И они настораживаются тут же, стряхивая оковы муторного сна.

Сбегаю по ступенькам и замираю в пороге кухни звонким:

— Мы должны его спасти.

Дыхание сбивается. Прислоняюсь затылком к стене, стараясь ничем не выдать свое присутствие. И где-то на задворках страха горечью растекается обида. Какая-то глупая, детская. Она меня обманула. Моя дочь меня обманула. Она разговаривает. Так хорошо и чисто, словно не молчала последние пять лет. Словно не было в ее жизни ни единого потрясения и ее надломленного: «По-мо-ги».

— Ты ведь уже делала это, — без запинки продолжает говорить Богдана. В ее чистом голосе нет страха или неуверенности. И если я бы уже не слышал ее звонкий голосок, ни за что не поверил бы, что это говорит моя Звездочка.

— Ты знаешь, — удивленный голос Ксанки, чуть хриплый и встревоженный. — Откуда?

— Вот, — снова Богдана, а следом тихое шуршание бумаги и тишина, звенящая, невыносимая.

— У тебя замечательная мама, — после долгих минут ожидания вдруг говорит Ксанка. В ее словах горечь, помешанная на радости. Да, Виктория любила нашу дочь. Я увидел это в ее глазах на том единственном снимке, что нашел в доме Воронцова.

— Да, у меня хорошие родители, — легко соглашается Богдана и я уверен, что она совсем не о Воронцовых.

Но Ксанка не понимает, потому что спрашивает:

— И как же я должна спасти твоего папу? — ее голос дрожит. Она боится, понимаю я. Чертовски боится ответа Богданы. Почему?

— Мы, — парирует Богдана. — Мы должны. Мы ведь семья. А в семье все должны помогать друг другу.

— Ладно. Как мы, — Ксанка выделяет это слово, в котором столько эмоций, что меня даже через стену накрывает ими, смывая к демонам мерзкую крысу страха, — должны спасти твоего папу?

— Мы должны убедить его, что мне стало хуже, — на одном дыхание выдает дочка. — Ему нужно уехать, иначе…

— Нет, Богдана, — мягко перебивает Ксанка. Сердце в груди замирает, и я невольно тру ладонью там, где оно прячется под набором ребер, проверяя, стучит ли. Бьется. Глухо и медленно, на грани летаргического сна.

— Мы не будем врать Руслану.

— Но…

— Ты сама сказала, что мы семья, — теперь я слышу улыбку в ее голосе и необъятную нежность. — А в семье не лгут. Я…я однажды соврала твоему папе и потеряла его и тебя. Больше не хочу.

— Но ты же спасла его, — не соглашается Богдана. И сейчас наверняка хмурится. А под ладонью сильнее толкается мое сердце.

— Нет. Его спасла ты, когда пришла к нему. А сейчас ты прячешь от него свои успехи. Не доверяешь ему. Как я когда-то. Так нельзя. Папа любит тебя. И ему будет больно знать, что ты не доверяешь ему, даже если у тебя есть тысяча причин для этого.

— А ты…любишь? — неожиданно тихо спрашивает Богдана.

— Конечно, — ни секунды не думая, соглашается Ксанка. — Конечно, я люблю тебя. Всегда любила.

— Даже когда отдала меня…Вике? — ее звонкий голосок звучит тихо. Я чувствую, что она устала говорить, срывается на шепот. Но я не могу остановить то, что сейчас происходит. Им нужен этот разговор. А я еще немного полежу на лопатках, куда меня опрокинула моя такая взрослая дочь.

— Особенно тогда. Я хотела для тебя лучшей жизни, потому что ничего не могла дать тебе. А когда поняла, что ошиблась, искала. Но…прости меня, моя девочка. Прости…

Слышу, как отодвигается стул. Тихие шаги. Шуршание воды. И снова тишина. Только теперь в ней нет напряжения, но есть что-то другое, хрупкое. И если нарушить сейчас, все рассыплется мелкой крошкой и уже никогда не соберется. Одним глазом все-таки заглядываю в кухню: Ксанка стоит у раковины, склонив голову и прикрыв глаза, словно собирается с силами. А Богдана…рыжее чудо, что перевернуло мой мир, тихой мышкой соскальзывает со стула и прижимается к матери со спины.

Я знаю, что им еще предстоит длинный и непростой путь, но мои любимые девочки сделали огромный шаг через пропасть шириной в двенадцать лет. И я просто смотрю на них и улыбаюсь.

— Упс, — смеется Ксанка, и по ее щекам ползет румянец, когда она встречается с моим взглядом. — Кажется, нас застукали.

Богдана вскидывается в руках матери и смотрит на меня совершенно счастливой зеленью влажных глаз.

Делаю глубокий вдох, наигранно хмурюсь и только потом вхожу в кухню. Намеренно шумно втягиваю пропахший омлетом воздух, смотрю на накрытый к завтраку стол: салат, сок, гренки, солнечный омлет. Завтрак на две порции. Очень любопытно.

— А меня, значит, кормить никто не собирался? — продолжаю изображать гнев главы семейства. — Хозяева где?

— Так укатили еще утром, — отвечает Ксанка, пряча в словах улыбку. Укатили, значит. Нечто подобное я и предполагал, пока шел по коридору, поражаясь тишине этого дома. Непривычно. Теперь ясно. Ураган по имени Матвей вместе с близнецами—смерчиками просто отсутствовал. Интересно, кому в голову пришла такая светлая идея свалить из дома в выходной, когда я точно знаю, что у них на сегодня никаких планов не имелось.

— Ясно. Ну…раз кормить не собираетесь, о чем шушукались, девочки?

— Так завтрак готовили, — снова Ксанка. — Думали, перекусим и пойдем тебя будить. А ты сам…

Смотрю на своих девочек и только теперь вижу на разделочном столе поднос. На нем тарелка с омлетом, гренки, блинчики, пиала с вареньем и яблочный сок.

— Офигеть, — выдыхаю, потому что реально не знаю, что и сказать. Они действительно приготовили для меня завтрак в постель. — Отлично, — усаживаюсь за стол. — Раз я все испортил, будем завтракать вместе. Сегодня и всегда. Тащите, что там у вас.

Богдана споро накрывает стол, усаживается между мной и Ксанкой, и мы просто завтракаем. В полной тишине, которая совершенно никого не напрягает. А я поглядываю на своих девчонок и наслаждаюсь тихим семейным счастьем, о котором даже не смел мечтать. Я не пытаю Богдану, не задаю вопросов и не показываю, что я что-то слышал. Хотя уверен, Ксанка все поняла. Но я не тороплю дочь. Знаю: она все расскажет сама или не расскажет. Это ее право, даже если при мысли, что она не доверяет мне после того, как пришла сама и попросила о помощи, мне очень больно. И я приму его, потому что она уже взрослая. И жизнь тоже ее не пощадила. Жизнь и человеческая глупость.

Но Богдана принимает решение гораздо раньше, чем я разделываюсь с омлетом.

— Дима убил маму, — говорит, чуть запинаясь.

Ксанка роняет стакан с соком, со звоном тот разлетается на осколки. Но она даже не замечает этого. Смотрит на Богдану так ошарашено, что я всерьез трушу за ее состояние: бледнеет за секунду, вцепившись в край стола.

Перевожу взгляд на дочь. Она смотрит в тарелку, так же крепко сжав в пальчиках приборы, как Ксанка стол. Откладываю свои, сглатываю. Богдана поднимает голову и в ее взгляде — только боль. Черная, вязкая, растирающая в порошок яркую реальность. А у меня в венах вскипает чистая ярость, потому что теперь я знаю, почему Воронцов так яро не хотел показывать свою дочь специалистам.

— Ты все видела, — говорю и не узнаю собственный голос. Ксанка тихо всхлипывает и тут же зажимает кулаком рот, прикусывает пальцы. Все это улавливаю краем глаза, боясь выпускать ее из вида.

Богдана кивает, как в замедленной съемке кладет приборы на стол, сжимает кулачки. И в этот самый миг Ксанка срывается с места, стягивает дочь со стула, прижимает к себе крепко-крепко. Из ее блекло-зеленых глаз текут слезы. Крупные такие, будто ненастоящие. Но я точно знаю: сейчас они как никогда искренние и самые бесценные.

Поднимаю их обеих с пола, веду в комнату, усаживаю рядом с собой на диване так, чтобы обнимать их обеих. Чтобы они обе знали: они в безопасности.

— Как давно ты все вспомнила? — спрашиваю, когда Богдана немного расслабляется, а Ксанка прекращает тихо плакать.

— Я не забывала. Я…я…притворялась.

Мне не нужно спрашивать, зачем. Она просто потерялась. Мама умерла, отец — убийца. Кому верить? Кто бы поверил ей? И она спряталась. Состряпала себе липовый диагноз. Лишь бы выжить. Сколько ей тогда было? Семь? Рехнуться можно. И желание убить Воронцова уже не кажется неправильным и неосуществимым. Демоны во мне предвкушающе облизнулись.

— У тебя хорошо получилось, — улыбаюсь я. У нее ведь действительно получилось. Пять лет изображать аутистку — это круче любого артистического мастерства. Высший пилотаж.

— Виктория работала с особенными детками, — поясняет Ксанка, гладя Богдану по волосам. — Наверное, часто брала с собой Богдану.

Дочка кивает.

— Это я нашла тот дом, — продолжает моя Звездочка свой рассказ. — Я ждала тебя, папа. И ты пришел. Прости, папа, что не сказала раньше.

Да, пришел. С опозданием на пять лет. Пять чертовых лет моя дочь жила в аду, где единственным спасением стал ее страх. Страх быть разоблаченной. Страх не найти меня. Страх умереть.

— Все будет хорошо, Звездочка. Мы всегда будем рядом.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Я не замечаю, как она притихает, убаюканная поглаживаниями Ксанки. Отношу ее в спальню, укладываю и иду в душ. Нужно привести себя в порядок и подумать над тем, что делать дальше.

Но едва я выхожу из душевой кабинки, натыкаюсь на Ксанку. Она стоит у дверей, скрестив на груди руки. Глаза красные после слез.

— Тебе тоже нужно поспать.

Что-то подсказывает мне, что она ночью так и не уснула.

— Обязательно, — соглашается Ксанка. — Но сначала вот.

Протягивает мне лист бумаги.

— Эту записку нашел Корзин после того, как меня арестовали.

— Любопытно.

Пробегаю взглядом написанные красивым почерком строки. Очень похожим на Ксанкин, но точно не ее. Кто-то очень хотел убедить всех, что Ксанка ушла к любовнику. Мужа ее убедить. И судя по всему, ему это удалось, раз он так легко подписал документы. А еще этот кто-то был явно уверен, что Ксанка получит реальный срок и никогда не узнает об этой записке. Неизвестный не учел только одного: меня.

— Я это не писала.

— Я знаю.

Она вскидывает на меня удивленный взгляд.

— Странно, что твой…Корзин не заметил этого.

Очень странно, как и то, что тот, кто писал эту фигню, отмахнулся от особенности Ксанки писать букву «д» петлей вверх. И хоть она в записке встречается всего в одном слове, но написана классически, петлей вниз.

— А ты…

Кажется, я ее удивил.

— А я знаю, что ты совершенно не так пишешь букву «дэ».

— Надо же, — а сейчас она растеряна. — Не думала…

— Что я это знаю?

Кивает.

— Ты писала мне письма в армию, забыла?

Теперь она точно ошарашена. Я никогда не говорил, что читал их. Все до одного. И что эти письма порой даже выжить помогали, когда становилось совсем тошно. А еще они все лежат в сейфе в моем доме в Инсбруке рядом с обручальными кольцами, которые я купил еще в той, прежней жизни, где был фонтан, незабудки и счастье в любимых зеленых глазах.

— Ты их читал…

— Конечно. Кто это написал? — спрашиваю без перехода.

— Олег Леонов, мой компаньон.

Леонов…Задумываюсь, постукивая пальцами по бедру. Знакомая фамилия. Черт, где-то я ее уже слышал. Леонов…Леонов…

Леонова Ольга Михайловна, тридцать пять лет, мать-одиночка, сыну два года, зовут Ярослав. Отцом в свидетельстве о рождении записан Корзин Сергей.

— Твою мать, — ругаюсь сквозь зубы и тут же ощущаю на себе горячий взгляд.

Вытряхиваю себя из мыслей и смотрю на притихшую у дверей Ксанку. А она неотрывно пялится на меня. Только сейчас соображаю, что стою совершенно голый и все еще мокрый. Крупная капля стекает по виску, вдоль артерии на шее, по груди и вниз…туда, где наливается кровью член. Потому что Ксанка неотрывно следит за стекающей каплей и я горю под ее потемневшим от желания взглядом.

— Защелка, — говорю неожиданно хрипло. Проклятье, я хочу ее до одури. Взять, присвоить, заклеймить. Показать ей, наконец, кому она принадлежит. Подхватить ее под попу, ощутить ее упругость, сжать эти соблазнительные полушария до тихого стона и позволить Ксанке длинным ногам обвить себя. И уронить на свой вздыбленный член, сжирая ее крик губами, глотая ее стоны, потому что за стенкой спит наша дочь. А потом насаживать ее на себя по самые яйца, которые болезненно сжимаются, когда Ксанка поворачивает защёлку, отсекая нас от внешнего мира.

— Рус, — шепчет, стягивая с себя блузку и распластавшись по двери. — Пожалуйста…коснись себя…

Ее слова точный разряд в член.

— Я хочу… — сглатывает, — хочу…видеть.

— Что ты хочешь видеть, малышка? — спрашиваю, а желание сжать член почти нестерпимое.

Она зажмуривается на мгновение и сейчас так похожа на ту девчонку, что боялась собственных желаний. На ту, что краснела от слова секс и член.

— Трахни себя для меня, — просит, распахнув свои невозможно зелёные глаза.

Это гораздо больше того, на что я рассчитывал. Что ж, моя девочка больше не боится своих желаний, но по-прежнему так мило стесняется. Улыбаюсь, видя, как срывается ее дыхание. Грудь тяжело вздымается и опускается. Запрятанная в кружево лифчика, под которым соблазнительно топорщатся нежно-розовые соски. Черт, а ведь она почти одета и возбуждена до предела: дрожит, сводит ноги, но не делает ничего. Улыбаюсь. Ладно, родная, в эти игры можно играть вдвоем.

— Я тоже хочу видеть, как ты ласкаешь себя. Давай, Сашенька, покажи мне себя.

— Я не могу, — почти плачет.

— Я помогу, — в один шаг оказываюсь рядом.

Расстегиваю ее джинсы, опускаюсь на одно колено, касаясь губами ее живота. Она вздрагивает и втягивает живот. Опускаю штанины до колен, а языком ныряю в ямку пупка. Самым кончиком ощущая, как по нежной коже рассыпаются мурашки. Ладонями удерживая ее за бедра. Потому что её колотит так сильно, что я всерьез трушу, что она не выдержит этой игры. Но…

— Сними уже их к черту, — рычит моя девочка, подаваясь чуть вперёд. Тихо смеюсь, но теряюсь, когда взгляд натыкается на темные линии узора, стекающего от бедра до самой щиколотки. Узора, дублирующего черную вязь на моем теле. Касаюсь подушечками пальцев и вздрагиваю, потому что это нихрена не татуировка. Это то, что делал с собой я, рисуя по телу шрамами.

— Бля, Сашка…

Ее ладошка ложится на мое плечо, оглаживает мой шрамированный узор в унисон движениям моих пальцев. Я опускаюсь до ее ступней, и она легко выступает из штанин. Тянет меня наверх. Прижимается промежностью к члену, трется в нетерпении.

— Кажется, я передумала, — шепчет и накрывает губами мой сосок, втягивает его в рот и тихо урчит от удовольствия.

А я сейчас точно рехнусь, потому что её язык ласкает сосок, зубы слегка прикусывают и я реально готов кончить только от этого.

— Прости, маленькая, — хриплю, подхватывая ее под попу. Впечатываю в дверь и впиваюсь в ее губы. Так, как хотел с того самого момента, как она вышла на крышу в ту ночь, когда выиграла свое очередное громкое дело. В ту ночь, когда я снова пригласил ее на свидание. Позвал перешагнуть через пропасть. Всего тринадцать шагов…

Сейчас между нами нет ничего: никаких преград и недомолвок, а с остальным мы справимся, если выберемся после цунами страсти, что накрывает не по-детски.

— Мне страшно, Рус, — обжигает дыханием ухо, скрещивая ноги на моей спине, прижимаясь так тесно, что я обнаженной головкой члена ощущаю, как пульсирует ее клитор. В голове шумит, все связные мысли перекрывает только одна: войти до упора и вытрахать из нее все страхи и всю дурь, что она себе напридумывала в очередной раз. Но…всегда есть это гребаное «но».

— Не бойся, родная, — трусь носом о ее влажный висок, — я с тобой и больше никуда не исчезну. Веришь?

— Да, — выдыхает и сама опускается на мой член. — Верю, — приподнимается, крепко обняв меня за шею. Почти выпускает на волю изголодавшийся по ней член, и снова садится, принимая меня в себя так глубоко, что я задыхаюсь. Это, сдохните все демоны, словно догнать свой мираж, очутиться на краю мира и заглянуть за линию горизонта. Увидеть чудо и рассыпаться звёздами по ночному небу. Быть в ней, словно окунаться в горячий шелк: так нежно и мучительно больно. Потому что мало. Ее мало. Этих аккуратных, сводящих с ума движений. Этих стонов и острых зубов на коже.

Она такая узкая, что мне кажется, я просто нахрен порву ее, если позволю себе потерять контроль.

— Просто верь мне… — шепотом.

Прижимаю ее к себе одной рукой, другой срываю с вешалки банный халат, бросаю на теплый кафель и укладываю на него Ксанку.

Она хнычет, подаваясь навстречу моему члену, вышедшему из ее горячей тесноты.

— Саша, — говорю, закинув ее ножки себе на плечи. Подвожу блестящую от ее соков головку к припухшим половым губкам. Нежные, словно бархат, изнывающие и истекающие желанием, они так и манят, чтобы погладить их языком, слизать их нектар. И я обязательно вылижу ее всю, но не сейчас. Сейчас у меня совершенно другие планы. — Если я сейчас войду, то не смогу остановиться. Слышишь меня?

Кивает, сжимая в кулаках ткань халата.

— Ты действительно хочешь этого?

Ещё один кивок.

— Я тебя хочу, Руслан. Только…

Резко вхожу в нее на всю длину.

—…не останавливайся, — выдыхает гортанным стоном. Я едва успеваю закрыть ей рот поцелуем.

— Ни за что, — улыбаюсь, — но ты должна быть очень тихой. Сможешь?

— А ты?

И резким движением бедер насаживается на меня. Рычу ей в губы. И она ловит рыбу губами, сплетает наши языки. Посасывает его, подмахивая моим резким толчкам.

Я нихрена не нежен, но ей это и не нужно. Она вторит моей дикости, перерезает тормозные шланги, раздирая в кровь кожу, кусая губы и ускоряя темп. Чтобы сойти с ума, одной судорогой выгнуться на лопатки, кончая остро и бурно, и утянуть меня за собой. Ее мышцы сжимают меня так сильно, что я взрываюсь в ней. Сгораю к чертовой матери, чтобы спустя несколько мгновений возродиться вновь, ловя в сияющих глазах искры счастья.

Падаю рядом и сгребаю свою расслабленную девочку, укладываю на себя. Она ёрзает на мне, устраиваясь поудобнее, а когда притихает, зарывшись лицом в мое плечо, а ногами взяв в плен мои бедра, я ощущаю, как из нее вытекает моя сперма.

Улыбаюсь, зарывшись пальцами в ее тугие локоны. Если ее гинеколог был прав и все рассчитал верно, то сегодня у моей Сашки как раз середина цикла. Ну что ж, есть шанс написать новую страницу нашей жизни. С этого момента точно одной на двоих. Потому что теперь я хрен куда ее отпущу. Все. Набегались. Хватит. Пора начинать жить, но сперва…

—Какого хрена ты с собой сотворила? — напускаю в голос злости, когда пальцы касаются ее «трайбла»[1]. Это нереально красиво смотрится на ее молочной коже и так…чувственно, что мой член готов ко второму раунду, но мне даже представлять не нужно, сколько боли она вытерпела, чтобы это нарисовать. — Зачем?

— Племена Маори считали, что тату в стиле трайбл помогают супругам отыскать друг друга на том свете, — говорит она так тихо, что я почти додумываю ее слова. — Поэтому мужу и жене наносили одинаковые узоры. Я просто не хотела тебя потерять.

— Ты не могла видеть мою татуировку, — действительно, не могла, потому что я набил ее лишь пять лет назад, за компанию с Котом, который спасался физической болью от того, что рвало в хлам его душу.

— Я видела твои шрамы, — обезоруживает новым признанием.

И я совершенно теряюсь от ее откровений. А она укладывает голову на скрещенные на моей груди руки и заявляет:

— Я хочу детей, Огнев. Двоих или троих ещё. И Богдана не против. Наоборот даже…

— Спелись уже, да?

Наигранно хмурюсь.

— Просто поговорили. Но учти, аборт делать я не стану, даже если ты против.

— Ты ещё не забеременела, какой аборт, Сашка?! — прыскаю со смеху, наслаждаясь ее воинственным настроем.

— Ну… — она внезапно краснеет до самых кончиков своих милых ушек. — Как подсказывает опыт, незащищённый секс с тобой в день овуляции — гарантированный результат. Подтверждение спит за стенкой, если что.

— Помнится, с Корзиным ты детей не хотела, — подначиваю ее. Она такая красивая, когда злится. Так и хочется ее дразнить.

— А с тобой хочу, — не остаётся в долгу. — С тобой я хочу все, мой Пепел.

— Ну тогда, — опрокидываю ее на спину, нависаю сверху и одним движением снова оказываюсь в ней, — придется закрепить результат.

_______

[1] Татуировка в стиле трайбл — это однотонный, обычно чёрного или серого цвета, геометрический узор. Своё начало стиль тату Трайбл берут в зарисовках Океании и цивилизации Майя, у племён Африки. Это был символ связи души с телом.

Глава двадцатая: Леся

Я наяву вижу то, что многим даже не снилось,

Не являлось под кайфом, не стучалось в стекло.

Моё сердце остановилось…

Отдышалось немного…

И снова пошло.

Сплин «Мое сердце»

Говорят, счастье любит тишину, оно должно быть тихим, чтобы не исчезнуть. А я… Мне хочется кричать на весь мир, как сильно я люблю этого мужчину, что прижимает к себе так крепко, словно я единственный островок суши в кишащем акулами океане. Хочется рассказать всему свету, какой глупой я была столько лет. Гонялась за миражами по пустыне, когда мой оазис был всегда на расстоянии одного шага.

И я точно знаю: я счастлива. Сейчас, в эту минуту, лежа на широкой груди своего мужа, я плавлюсь от нежности, растекающейся по венам сладкой патокой. Таю от счастья, разрастающегося во мне горячим шаром чего-то необъятного и неразрушимого. Чего-то, что навсегда пришивает меня к этому мужчине серебряными нитями, снившимися мне каждую ночь. Его изрезанное шрамами тело и свет, слепящий и густой, словно мед. Свет, который вспарывал тихий шепот:

— Ксанка… Где ты? Я тебя не вижу? Почему я тебя не вижу?

Наутро после этого странного сна я встала, зареванная, и позвонила Асе.

Когда я рассказала Аське о своем желании сделать татуировку таким необычным способом, она отказалась. Приводила кучу доводов, почему мне нельзя этого делать. И почему она никому и никогда этого не делает. Даже свои шрамы показала. Рассказала свою историю. Верила, что меня это остановит. И когда я решительно сказала, что найду другого мастера, она сдалась.

Это было больно. Невыносимо. Ася предлагала анестезию, но я отказалась. Я должна была прочувствовать все, что чувствовал Руслан, когда резал себя. Оказывается, я помню ту запись. Помню безумные черные глаза, на дне которых бесновался ад. Помню. И боль… Эта боль — ничто по сравнению с тем, что чувствовал он и чувствует сейчас.

Десять дней Ася вырезала на мне узор и наносила черную краску. Десять ночей Руслан приходил в мои сны и не мог меня найти.

А на одиннадцатую его нашла я.

— Как ты меня нашла? — шепчет, обнимая мое лицо и касаясь губами скул, по которым катятся слезы.

— А я ниточку привязала…волшебную, — смеюсь, жмурясь от его прикосновений. — Теперь я тебя везде найду.

А потом сны прекратились, вернее из моих снов исчез Руслан. И я сдалась. Пришла к Корзину. Вышла за него замуж. Убедила себя, что люблю. И даже, кажется, была счастливой. Теперь я знаю, почему. Я была уверена, что Рус живет в свое удовольствие и счастлив, наверное, без меня. Тогда, после одной из его открыток, я отчаянно захотела, чтобы он исчез из моей жизни. Ревела белугой и даже пошла к пластическому хирургу. Дура. Хотела отвязать его от себя. Вырвать из сердца. Чтобы он навсегда исчез из моей жизни. Я его вытащила, он жив и свободен. Все, я расплатилась по счетам.

А на самом деле все вышло не так. До хирурга я так и не дошла. Не смогла. Глупая, с ворохом предрассудков, где-то на самом дне души я верила в легенду о племени Маори. В ту самую, о которой говорила Руслану всего несколько часов назад. И если этот узор действительно та самая ниточка, что позволяет Русу жить, я не могу оборвать ее.

Я просто ушла в работу, нырнула с головой в самые сложные дела. И не заметила, как потерялась в мире смертей и обмана. Пропустила тот момент, когда моя семейная жизнь дала трещину. Впрочем, может она никогда и не была такой крепкой, как мне казалось. Растеряла всех, кто был мне важен, выбрав Корзина.

Зачем? Все просто, теперь я точно это знаю.

Я с детства привыкла добиваться своего. Отец учил видеть свою цель и никогда не останавливаться. Моей целью был Корзин. Девчонкой я почему-то решила, что люблю его. Что это — то самое сильное и вечное чувство, которое один раз и на всю жизнь. Может, все дело в том, что он никогда не был моим. Он всегда принадлежал другим и получить его стало идеей фикс. Той самой целью, идти к которой меня научил отец.

И я шла. Только на этом пути растеряла всех: подругу, брата, дочь, себя, Руслана… Единственного мужчину, который был всегда только моим. А я этого не знала. И жила с замершим сердцем. Заглушив в себе ту девчонку, что горела страстью. Что сходила с ума от одного его голоса и сгорала от одного прикосновения. Девчонку, что украла сердце одного крутого мачо, и так запросто его разбила.

Вздыхаю, разгоняя ненужные мысли. Они уже ни к чему. Руслан рядом и обещает никогда больше не отпускать. И я ему верю. Потому что только его. Сейчас и навсегда.

— О чем задумалась, Земляничка?

Улыбаюсь глупо, краснея до самых ушей. Возвращаясь на целую жизнь назад, когда я убеждала его, что никакая не земляничка, а он смеялся и доказывал обратное. С присущим только ему упрямством, но нежно и страстно до одурения.

Перехватываю его руку, перебирающую мои пряди, прикладываю к груди, где заполошно бьется сердце. То самое, что остановилось целую жизнь назад.

Руслан хмурится.

— Чувствуешь? — спрашиваю, растягивая губы еще шире. — Мое сердце. Оно снова живет. Рядом с тобой. Спасибо тебе, мой невозможный Пепел.

Он ничего не говорит, только смотрит так, что внутри все вспыхивает неукротимым пламенем. И я сама тянусь к нему. Касаюсь губами его губ. Делю с ним одно дыхание, одну жизнь, одну любовь. Он обнимает мое лицо, отрывается на короткое мгновение, ища мой взгляд. А когда находит — в его чернильной темноте ширится необъятный космос, на дне которого сияют звезды. Целая галактика. И эта галактика принадлежит только мне. Как и его сердце, бьющееся в унисон с моим; рождающее новую, доселе неизвестную нам мелодию. Одну на двоих. Как и все, что будет теперь. Потому что сейчас, наполняясь им до основания, я точно знаю — мы одно целое. Бесконечная вселенная, расписанная яркой палитрой красок.

И когда мы снова срываемся в бездну удовольствия, впервые держась за руки и не боясь разбиться, а потом выстраиваем мост, сотканный из серебряных нитей, Руслан тихо шепчет:

— Прости меня, моя девочка. Прости, что оставил тебя одну. Что позволил тебе прожить целую жизнь без меня. Я был полным кретином.

— Не нужно, — шепчу, накрывая ладошкой его губы. — Просто не отпускай. Я больше не смогу без тебя.

— А я уже не могу, — ухмыляется, двигая бедрами. И я отчетливо ощущаю всю силу его «не могу», упирающуюся мне в попу.

— Рус, — смеюсь, когда он в очередной раз опрокидывает меня на спину и накрывает губами горошину соска, всасывает, как младенец, жаждущий молока. Охаю, выгибаюсь навстречу его жадному рту, шалея от мысли, как он будет пить мое молоко.

— Черт, — выдыхаю, совершенно теряясь в мыслях и желании получить его рот в полное владение. Почувствовать его ласку между ног. Снова сойти с ума и рухнуть в бездну в его руках.

Он отрывается от моей груди, совершенно счастливый, облизывается и улыбается так странно-нежно и многообещающе, что у меня все внутри дрожит от желания. И я трусь о его напряженный член влажной развилкой, с удовольствием наблюдая, как меняется его лицо и взгляд тяжелеет желанием.

— Хочу твою грудь, — оглаживает большими пальцами напряженные соски, — когда ты будешь кормить ею нашего сына.

А я задыхаюсь от нежности и нереальной любви, потому что он снова прочел мои мысли, этот сумасшедший, совершенно невозможный, но самый желанный мужчина.

Он улыбается, снова сграбастав меня в охапку. И мне нравится его улыбка в кайме темной щетины, о которую трусь щекой, сходя с ума. И жидкий огонь плавит вены. Я снова загораюсь, как спичка от короткого чирка, от его улыбки, запаха, дыхания. От него самого так рядом.

— Тебе нужно отдохнуть, ненасытная моя, — смеется Рус, когда я провожу языком по его шее.

— Я не хочу, — прикусываю кожу, оставляя на языке терпкий вкус моего мужчины. Облизываю губы и заглядываю в его темные глаза. Настолько, что я вязну в их тьме, как муха, угодившая в варенье. Так сладко и страшно. И плевать, что рано или поздно я погибну в ней, в этой обжигающей темноте. Сгорю в неистовом желании. Растворюсь в нем. Уже растворилась. Давно.

…Зимний бал окончен. Однокурсники разбредаются: кто-то в общагу спать, а кто-то веселиться дальше. Я устало сажусь на стул в холле универа. Горло саднит и хочется просто тишины: трещать практически без умолка два часа к ряду — дело не простое. Сама не знаю, почему согласилась вести этот вечер вместо того, чтобы сидеть дома или поехать к Руслану. Встретить с ним этот Новый год. Он звал. А я струсила. Слишком близки мы с ним стали. Иногда мне кажется, что нас уже связывает не только секс. С ним легко и так понятно. Никаких заморочек, недолмовок и прочей фигни. Он всегда говорит только правду, а я тоже не скрываю, зачем он мне. Может, поэтому нам так просто вдвоем. Потому что мы оба знаем, чего хотим и не строим иллюзий.

— О, Леська, — рядом плюхается Машка Смирнова, староста группы, медалистка и гордость нашего факультета. Улыбается устало. Стягивает туфли с таким наслаждением, что я невольно прыскаю со смеху, наслаждаясь своими удобными ботинками без каблука. — А ты чего здесь? — вынимает из прически шпильки, растрепывает светлые волосы.

— А ты? — откровенничать неохота. Мне некуда идти. Вернее никуда не хочется. Почти никуда. И это странное чувство. Очень странное, почти нелепое. И я гоню его от себя. — Где твоя верная фрейлина? — подначиваю Машку, которая где-то потеряла свою подружку, Крыску-Алиску. Так ее все дразнят, потому что унылая и скучная: строгий костюм, унылый пучок на затылке, очки в роговой оправе.

— Не поверишь, — выдыхает Машка. — Подцепила себе красавчика и укатила с ним восвояси.

Едва сдерживаю смешок. Алиска подцепила красавчика? Смотрю на Машку недоверчиво, но та кивает на полном серьезе.

— Сама в шоке, — пожимает плечами.

— Это кто же из наших повелся на такую красоту? — ехидничаю, хотя, чего лукавить, сегодня Алиса в длинном бирюзовом платье, линзах и с распущенными волосами, уложенными крупными волнами, выглядела очень даже неплохо.

— Из наших никто. Это парень из архитектурного. Да ты его знаешь. По нему половина нашего курса слюнки пускает. Огонь-парень, прям как его фамилия, — вздыхает так, словно только что проиграла как минимум пару миллионов.

А я дышать перестаю, потому что мне не нужно слышать ни его имя, ни фамилии. Я точно знаю, о ком говорит Машка. Но…

Руслан был здесь? Серьезно? Когда? Почему я его не видела? И зачем он приходил? И он…он уехал с Алисой! Черт!

Вскакиваю с места, на ходу запахивая пальто и совершенно позабыв про Машку. Вылетаю на улицу и сразу попадаю в снежный вихрь.

Метель воет, распахивает так и не застегнутое пальто, окатывает колким снегом. Но мне плевать.

Я горю.

Горечь растекается по венам, оседает на языке. Сглатываю ее вместе со снегом. Пытаюсь дышать, но ветер нещадно лупит по щекам. Ноги то утопают в снегу, то скользят по расчищенным дорожкам. И имя…

Его имя с кровью на губах. Задыхаюсь от боли, сковавшей грудь. Кажется, кричу. Почти падаю. Легкие горят огнем. Рву ворот свитера. Хватаю ртом холодный воздух.

— Леська, ты чего? — голос Машки врывается сквозь шум в ушах. Она тяжело дышит. Бежала за мной? Зачем? Оглядываюсь. Здание универа осталось позади. Машка, встревоженная, растрепанная, смотрит на меня с изумлением. — С ума сошла?! Ты куда несешься, дура?!

Она тянет меня назад. Я поддаюсь и только спустя несколько шагов понимаю, что бежала по дороге. Оцепенение спадает дрожью страха и осознанием, что мне чертовски повезло, что движение по нашей улице сегодня закрыто: какие-то ремонтные работы.

Выдыхаю.

Действительно, чего сорвалась? Увез он Алиску, подумаешь эка невидаль. Ясно ведь, зачем. Ему никто не отказывает. В его постель мечтает попасть каждая вторая. Одной больше, одной меньше. Мы ничего друг другу не обещали. Это мне, дуре, казалось, что если между нами секс, то он не будет трахать других.

Ошиблась. И горечь проникает в сердце, отравляет. Значит, вот как выглядит ревность. Надо же. Никогда не думала, что буду ревновать Руслана. Мне это не нужно. Совсем.

— Машка, давай напьемся, — предлагаю, кутаясь в промокшее насквозь пальто. Отгоняя непонятную боль, острой занозой протыкающую грудь. Что за ерунда?

— Идем, алкашка, — смеется Смирнова, утягивая меня к универу. — А Алиска никуда не уехала, представляешь? — говорит, но до меня плохо доходят ее слова. Не уехала? Почему?

Спросить вслух не успеваю, потому что на самом пороге универа на нас налетает миниатюрная девушка. В смешной шапке с помпоном, замотанная в яркий шарф по самые глаза, она вдруг вцепляется в ворот моего пальто.

— Ксанка, слава Богу, я тебя нашла, — почти плачет она. А у меня внутри все обрывается, потому что Ксанкой меня называет только один человек на всей планете. И это явно не он сейчас стоит передо мной.

— Девушка, вы кто? Что вам надо? — настораживается Машка.

А я…я уже знаю, кто это. Боль накрывает сумасшедшим цунами.

Перед глазами темнеет и голос почти не слушается, когда я спрашиваю:

— Славка? Что случилось?

— Руслан… — выдыхает она судорожно.

Сердце рвется в клочья, затапливая кровью. И вкус крови снова на губах. Нет, горечь внутри вовсе не ревность.

— Где он? — хриплю.

— В больнице. Тут недалеко.

Мозг просчитывает, что ближайшая больница всего в паре кварталов отсюда.

— Идем, — хватаю Славку за руку, но Машка нас останавливает.

— Я подвезу.

Киваю. Машка, звезда факультета, дочка местного олигарха и владелица маленькой юркой спортивной машинки, подвозит нас быстро и ничего не спрашивает.

Бросаю короткое спасибо и уже несусь вслед за Славкой. Влетаю в приемное отделение и тут же врезаюсь в мужчину в белом халате.

— Руслан Огнев, — почти кричу. — Где он?

Доктор спокойно отлепляет меня от себя. Даже не заметила, когда вцепилась в него.

— Девушки, вы кто?

— Я сестра, а она — жена, — спокойно отвечает Славка. Слишком спокойно. Бросаю на нее беглый взгляд. Нет, она совершенно не спокойна, трясется вся, губы дрожат, а в ясных синих глазах — слезы. Она необыкновенно похожа на своего брата, хоть и блондинка. Сильная девочка.

— Жена —это хорошо, — улыбается доктор. Киваю. Если так проще попасть к Руслану, то я буду кем угодно, даже лягушкой, не то, что женой. — Не волнуйтесь. Все в порядке с вашим мужем. Держите, — он протягивает мне халат. — Он вас звал. Идемте. Света, — обращается к медсестре, что держала в руках еще один халат, — пригляди за девочкой, — кивает на Славку. Света соглашается и подходит к Славке. Обнимает ее и куда-то уводит.

Звал? Меня? Колени подогнулись, но доктор поддержал.

— А… — хочу спросить об Алисе, но вовремя прикусываю язык, вдруг вспомнив слова Машки, что ее подружка никуда не поехала. Значит…значит Руслан был один? — Доктор, что случилось? — спрашиваю у дверей палаты.

— Авария. Ваш муж не справился с управлением, — доктор морщится. — Вообще, ему очень повезло, отделался парочкой переломов. Мотоциклу повезло гораздо меньше…

Что? Мотоциклу? Руслан был на мотоцикле? Вот же…

Злость вспыхивает едким огнем, опаляет и без того обожженное сердце.

— Некоторое время ему придется провести у нас, а дальше видно будет.

— А мне…

— Он один в палате, — улыбается доктор. — Медсестер я предупрежу. С Новым годом!

Решительно вхожу в палату и застываю, пригвожденная темным взглядом. Злость испаряется, будто и не было, когда я вижу его: порезы на лице, повязка на груди, руке.. Шаг, еще один. И еще…

Он смотрит на меня, чуть улыбаясь разбитыми губами. Потрепанный, изломанный, но живой. Это главное. Он живой. И облегчение забирает последние силы. Опускаюсь на колени у кровати, переплетаю наши пальцы и трусь щекой о его ладонь.

— Ксанка, — хрипло шепчет Руслан. Всхлипываю. Мир расплывается. Но я вижу повязку на его груди и порезы на лице. Касаюсь губами сбитых костяшек.

— Я так испугалась, — выдыхаю тихо, согревая дыханием его холодную ладонь.

— Все хорошо, — улыбается он и тут же шипит от боли. Закусываю губу, как будто это не ему, а мне больно.

Тянет меня на себя, заставляя подняться. Осторожно подвигается, и я ложусь рядом, носом уткнувшись ему в подмышку, втягивая запах крови, мороза и лекарств.

Обнимает, носом утыкаюсь в мою макушку.

— Ты пришла, — шепчет и его голос дрожит. — Пришла…

— Конечно, пришла, — снова ловлю его взгляд.

— Почему?…

— Снова мечтаешь? — голос Руслана вытягивает в реальность.

— Помнишь наш первый Новый год? — отвечаю вопросом на вопрос.

— Еще бы, — усмехается Рус.

— Помнишь, ты тогда спросил, почему я приехала?

— А ты умело ушла от ответа, — кивает Рус, прикрыв глаза. Вспоминает. Да, я тогда просто поцеловала его, потому что не знала ответа на его вопрос. Но…тот поцелуй и был ответом, разве нет?

— Тогда я боялась ответов.

— А сейчас? — открывает глаза и смотрит пытливо.

— Ты не поверишь.

— А ты попробуй, — его руки замирают на моей талии, сжимают, не больно, но ощутимо.

— Я ревновала тебя тогда жутко. Мне сказали, что ты уехал с другой, и я рванула за тобой. А потом…потом пришла боль. Я не знаю, что это было. Наверное, почувствовала…

Руслан смотрит внимательно, не перебивает и не шевелится. Дает мне шанс?

Его не оставляет стук в дверь и встревоженный голос Богданы.

— Пап, — зовет она. — Пап, ты здесь?

— Да, солнышко, — отвечает Руслан, не сводя с меня внимательного взгляда. — Скоро выйду. Что-то случилось?

— Нет, просто я…я… — она растеряна. — А…ма—ма? — чуть запинается. А я перестаю дышать. Сердце врезается в ребра с оглушительной силой. Вздрагиваю.

— Мама со мной, Звездочка, — улыбается Руслан. — Мы тут…разговариваем.

— Хорошо, — мне кажется, или наша дочь улыбается? — Я вас здесь…подожду.

А я тут же вскакиваю на ноги. Руслан не держит. Сам встает медленно. Одевается, пока я судорожно пытаюсь влезть обратно в джинсы и водолазку. Все внутри дрожит.

И мне…страшно.

Богдана назвала меня мамой. Пусть вот так странно, через закрытую дверь, но ведь назвала? А Рус…он сказал, что я здесь, с ним. Господи, что она подумает? Черт…как ей объяснить, что мы тут делали? И как долго она нас искала?

Руслан перехватывает меня, когда я все-таки натягиваю водолазку, окопавшись в своих лихорадочных мыслях. Разворачивает к себе лицом.

— Все хорошо, Саша. Слышишь? Она наша дочь. Ты ее мама. Так что все нормально. Не трясись так. Не нужно. Ничего страшного не произошло. Мы муж и жена. Ничего криминального, родная.

Киваю. Ведь и правда, ничего криминального. Мы муж и жена. Любим друг друга. В конце концов, голыми нас Богдана не видела. Выдыхаю.

— Я люблю тебя, Руслан.

Он замирает. Смотрит странно, а я не пытаюсь разгадывать, что творится на черном дне его глаз. Просто говорю.

— Уже тогда любила, просто не понимала. Так много не понимала. Столько лет. Прости меня.

— Давно простил, глупая.

Целует, губами собирая слезы.

— Идем, — переплетает наши пальцы. — Нас дочь ждет.

Глава двадцать первая: Леся

Помни: у тебя я есть,

Даже если ты совсем одна.

Около тебя я здесь.

Ничего не бойся никогда…

Вера Брежнева «Девочка моя»

— Мам, — тихо зовет Богдана.

Вздрагиваю. Тарелка, которую я тру уже черт знает сколько времени, выскальзывает из пальцев, падает в раковину, окатив меня снопом мыльных брызг. Выдыхаю, оборачиваясь к застывшей в пороге кухни дочери. На ней потертые по моде джинсы и светлая толстовка. Рыжие волосы стянуты в две косы, сегодня заплетенные не Айей. Не такие искусные, как у подруги, но уже не такие кривые, как в первый раз. Я тоже учусь быть мамой.

— Мам, не бойся. Папа вернется.

Я улыбаюсь, шагая к дочери. Обнимаю ее. Она льнет ко мне и только когда зарывается носом у меня на груди, слышу, как тихонько всхлипывает.

— Девочка моя, ты чего? — спрашиваю, гладя ее по голове.

Запрокидывает голову, смотрит на меня влажной зеленью своих большущих глаз.

— Сама же говоришь, папа вернется, — вытираю сорвавшиеся с ресниц слезинки. Подмигиваю. — Он просто не может не вернуться.

— Не может. Мы же его ждем, — соглашается Богдана. Она уже очень хорошо разговаривает и, кажется, оправилась от тех кошмаров, что пережила. Но Марк все равно ездит к нам три раза в неделю и «крадет» Богдану на несколько часов. Я не спрашиваю, чем они занимаются. Это то, что должно остаться между моей девочкой и ее психологом. Марк говорит, что она молодец. Настоящий боец. А Богдана смотрит на него с восхищением и действительно ведет себя, как боец. Сильная и храбрая девочка. Как ее отец.

— Конечно, — улыбаюсь, вытряхивая себя из мыслей. — Но его ждем не только ты и я.

Богдана выгибает бровь в немом вопросе точно, как ее отец. Улыбаюсь. Двумя пальцами ловлю выбившуюся из косы прядку, заправляю за ухо. Как же она похожа на Руслана: характером, повадками, манерой говорить. Моего в ней только красивая мордашка. И этого достаточно. Каждому важен внутренний стержень, который не позволит сломаться, когда станет невмоготу. И я рада, что «стержень» нашей дочери прописан генетическим кодом ее отца.

— Мама? — почти шепотом.

Прошло уже тринадцать недель, а я так и не привыкла к этому ее тихому и робкому «мама». Тринадцать недель, а мы до сих пор живем в доме брата. В доме, куда, похоже, съехались все друзья Алекса. Игнат с Дашей, до невозможного счастливые. Не знаю, как остальные, а таким живым Игната я не помню даже с его первой женой. Он словно обрёл крылья. И маленькая, но боевая Дашка, льнула к нему, как самая настоящая кошка во время загула. Алекс даже поселил их во флигеле — тоже ощущал их сексуальную ауру.

Прикатили и Крутовы: сияющий, как начищенный пятак Тимур с Юлькой на плечах и цветущая и похорошевшая Аська с двухлетним наследником.

Пока мужчины решали дела, на нашей женской территории творился…апокалипсис. Иначе и не назовешь. Шутка ли, шестеро разновозрастных детей под одной крышей!

И если бы не Богдана, от братова дома остались бы «щепки да опилки». Она всех сдружила. Как-то так незаметно получилось. Она нашла общий язык со всеми: младшему Крутову и годовалым близнецам Костроминым читала сказки; Матвея, которому едва стукнуло четыре, учила рисовать, а еще единственная, кто не побоялась отдать в эти маленькие загребущие ручки свои шикарные волосы; а с Юлькой проводила почти все время. И это не могло не радовать, всё-таки родная кровь. За эти тринадцать недель мы срослись все, стали одной большой дружной семьей.

Тринадцать недель, как во мне растет маленькое чудо, подаренное моим мужчиной. Чудо, о котором не знает никто. Разве что Алекс догадывается, врач как-никак. Ничего не спрашивает и на том спасибо.

Но, похоже, пришло время раскрыть тайну самому главному человеку в нашей на двоих с Русланом жизни.

Проблема в другом: я совершенно не знаю, как начать разговор. Зайти издалека? Глупо. Сама же запутаюсь в своих аргументах. Сказать прямо? Опасно. Вдруг эта новость оттолкнет Богдану, а у нас только-только начало что-то складываться.

Да, Саша, никудышный из тебя адвокат — простых слов найти не можешь.

Сажусь на стул, увлекаю за собой Богдану. Она плюхается мне на колени, обнимает. И я вдруг понимаю, что надо говорить прямо. Других вариантов просто нет.

— Богдана, скажи, ты бы хотела большую семью? Брата или сестру?

И тут же улыбаюсь, наблюдая, как моя дочь изображает задумчивость, словно я предложила ей теорему Ферма доказать, как минимум.

— Папа вяжет, когда нервничает, — выдает Богдана и теребит косу. Нервничает. — А ещё он говорит, что благодаря вязанию научился читать и рисовать. Разве так бывает?

А я смотрю на дочку во все глаза. Наверное, и челюсть валяется где-то на полу. Руслан вяжет? Серьезно?

— Мам?

Я понимаю, что нужно ответить. Но как, если слова дочери перевернули с ног на голову все мои знания об этом невозможном мужчине? В который раз за это время?

— Вязание развивает мелкую моторику пальцев, чтобы человек мог выполнять мелкую работу. Например, делать украшения или собирать конструктор из очень маленьких деталей.

— А взрослым это зачем?

— Чтобы мозг работал быстрее. Хирургам, например, чтобы пальцы работали, иначе они не смогут хорошо делать операции и спасать людей. Художникам — рисовать. Кисти же они пальцами держат. Понимаешь?

Богдана кивает.

— Вот, — чешу бровь. — Как-то так.

— Папа просил тебе не рассказывать, но… — она вдруг улыбается и кладет обе руки на мой живот. Кажется, даже сердце замирает. — Папа связал такие клевые маленькие тапочки…

— Пинетки, — нещадно хриплю я. Этого просто не может быть. Он не может знать. Давно бы выдал себя с головой, слишком помешался на детях. Или всегда таким был? Я не знаю. Совершенно ничего не знаю о мужчине, чью фамилию ношу вот уже тринадцать недель.

— Да, — протягивает Богдана с улыбкой. — Они обязательно понравятся моему братику или сестричке.

И обнимает так крепко, словно я сейчас же исчезну.

— Я люблю тебя, мамочка.

— Я сильнее, — смеюсь.

— Нет, я, — хихикает в унисон дочка.

— Как отсюда до неба? — задаю наш вопрос. Этот глупый диалог стал особым ритуалом, нашим персональным заклинанием. Так мы учимся любить друг друга.

— Нееет, до неба, вокруг солнца и обратно, — смотрит на меня совершенно счастливая. — И только вместе с папой.

— Что вместе с папой? — раздается с порога мягкий баритон, сводящий с ума. — Куда вы меня уже втянули?

— Папа! — взвизгивает Богдана. Вихрем слетает с моих колен и запрыгивает на смеющегося Руслана. — Ты вернулся!

— Конечно вернулся, — целует дочку в нос.

Поднимаюсь со стула и замираю в шаге от моих любимых.

— Все хорошо? — спрашиваю, потому что знаю: сегодня все должно было решиться.

— Да, теперь Богдана наша.

— Правда? — заглядывает в лицо отца с такой надеждой, что я до боли закусываю костяшку пальца. Руслан кивает. — Совсем-совсем ваша?

— Совсем-совсем.

А я глаз не могу оторвать от Руслана. И сердце пропускает удар. Что-то не так. Нет, он все тот же: красивый до невозможности в этом своем костюме цвета стали, который ему отчаянно хочется снять. Сегодня он впервые изменил себе: надел пиджак, который терпеть не может. Всегда говорил, что пиджак и галстук для него словно удавка. Но ради Богданы он готов на все — я точно знаю. Вижу это каждый день. Вижу их связь, которая прочнее стальных канатов.

И сейчас боюсь пошевелиться, наблюдая, как он обнимает Богдану, а та обхватывает его руками и ногами, как маленькая обезьянка. Смотрю в его темные глаза. Он тот самый мой любимый Пепел. Но уже не тот. Что-то изменилось. И это «что-то» медленно и неумолимо расстилает между нами пропасть.

Невольно делаю шаг назад. Взгляд Руслана недобро вспыхивает.

— Звездочка, там тебя Юлька искала.

— Зачем? — хмурится Богдана, явно не желая слезать с отца. Хотя с Юлькой, племянницей Руслана, белокурой озорницей, разрисовавшей половину нашего гардероба, Богдана сдружилась сразу.

— На роликах кататься, — улыбается Рус, — говорит, ты хотела научиться.

— Точно! — Богдана хлопает себя ладошкой по лбу, юлой выворачивается из рук Руслана, чмокает меня в щеку и маленьким смерчем уносится прочь. Я смеюсь ей вслед.

Моя сумасшедшая семейка явно идет дочке на пользу: та оживает, с каждым днем все больше выбираясь из своего кокона. Но смех стихает, стоит мне столкнуться с прожигающим насквозь чернильным взглядом своего мужа.

— Нам…

Начинает Руслан, но я пресекаю его попытку поднятой вверх ладонью. Эта фраза… Мне кажется, если он ее произнесет, то придет конец моему маленькому и такому хрупкому счастью, что теплым комком расцвело в груди за эти тринадцать недель. Похоже, я рано поверила в сказку. Смалодушничала, позволив себе любить этого мужчину.

— Хочешь забрать Богдану? — слова даются с трудом, едва слышно, словно голос цепляется за призрачную надежду, что я не права, и сейчас Рус назовет меня идиоткой, сгребет в охапку и…

Но он ничего этого не делает, кладет на стол капроновую папку.

— Да.

***

Я снова сплю одна. В съемной квартире тихо и пусто, а в кровати неимоверно холодно. Сажусь в постели, устало растираю лицо и зарываю пальцы в отросшие волосы. Уже семнадцать недель я не стригусь и не крашусь и сейчас так похожа на себя прежнюю, что становится страшно. Потому что в той жизни, что осталась за порогом дома моего брата, жила какая-то другая Александра, жесткая, волевая, от которой не осталось и следа.

Сажусь на край кровати, свешиваю ноги на пол. Пальцы касаются холодного пола, по коже прокатываются мурашки. Холодно. Влезаю в тапки, закутываюсь в одеяло и бреду на кухню.

По подоконнику стучит дождь, а в темной ночи вступает в свои права промозглый октябрь.

Включаю чайник и неотрывно наблюдаю, как медленно вскипает вода. И мои мысли, как эта вода, текут медленно, возвращая к событиям прошедших недель.

Когда я поставила свою подпись на разрешении на вывоз Богданы заграницу, моя жизнь не изменилась. Ее просто не стало. Я помню каждое слово Руслана: о том, что это просто необходимость; что его срочно вызывают на работу, а он не может оставить здесь Богдану; и что нашей дочери нужно начинать учиться, а сейчас самое время, чтобы подготовиться к учебному году; и даже о том, что сейчас я не могу уехать с ними. Я все помню, как и то, что он так и не позвал меня с собой. Да, я все еще его жена, но…так и осталась чужой. Даже после того, как вывернула перед ним душу. Идеальная месть.

Я уехала от Алекса в тот же день, когда поднялся в небо самолет с моей семьей. Да, они всегда были и будут моей семьей. Даже если мой муж решил иначе. Сняла квартиру в спальном районе и просто жила от допроса к допросу, от суда до суда.

Богдана звонила каждый вечер: делилась успехами или неудачами. Она познакомилась с девочками-соседками, с кем вместе каталась на роликах. Начала читать. Делилась впечатлениями о прочитанном «Маленьком принце» Экзюпери и долго молчала после. Она всегда смеялась, даже когда рассказывала, как упала и сбила коленки.

Четыре недели света и тепла в каждом телефонном разговоре. И только вчера загрустила.

— Привет, дорогая, — улыбнулась звонкому голосу дочки в трубке и наблюдала, как закатывалось за крыши солнце или целовались в парке влюбленные парочки, или вспыхивали первые огни на набережной. — Как дела?

— Фигово, — вздохнула Богдана так обреченно, что у меня защемило в груди. Закусила губу. — Ты когда приедешь?

— Скоро, моя хорошая, очень скоро.

— Ты всегда так говоришь, — пыхтела в трубку. — Если ты нас бросила, так и скажи.

Что? Бросила? Интересно, откуда такие глупые мысли в ее рыжей головушке? Приеду, надеру зад одному несносному засранцу, решившему все за троих.

— Не смей даже так думать, поняла?! — намеренно напустила в голос строгости.

— Как же…у тебя теперь будет свой ребенок.

Фыркнула со смеху. Иногда такая взрослая, а по сути ребенок совсем с сумбуром в голове.

— Этот ребенок, моя маленькая звездочка, не только мой, но и папин. И твой брат. И я никогда не буду любить тебя меньше, потому что невозможно уменьшить любовь. Она как Вселенная. Космос, который безграничен. В космосе же много планет, звезд, галактик, верно?

— Угу.

— Вот и в моей космической любви хватит места на всех.

— И даже на папу?

— Конечно, моя родная. И я никогда тебя не брошу. Вот накажу одного плохого дядю и приеду. Обязательно. Я очень соскучилась.

— И мы.

— Как папа? — спросила осторожно. За четыре недели я ни разу не слышала его голос. За все это время Руслан ни разу не позвонил. Как и я.

— Работает. И скучает. Ты ему очень нужна. Нам нужна. Приезжай скорее.

— Обязательно. А ты береги наш секрет.

Щелкает кнопка, выдергивая из воспоминаний. Завариваю чай. Кофе пить отучил меня мой малыш. Мое персональное чудо. Наблюдаю, как кружатся чаинки.

С Корзиным я встретилась неделю назад. Случайно увидела, как он гуляет в парке с сыном. И вдруг поняла, что нам не о чем говорить. Все, что между нами было, испарилось, словно мираж в пустыне. Не было ничего и никого, кроме Руслана. Я не хотела подходить, но Корзин заметил меня, окликнул. И замер, прилипнув взглядом к уже заметному животу. Улыбнулась озорному мальчишке, который держал в маленьких ручках воздушный шар в форме мультяшного слона, показала поднятый вверх большой палец и ушла, ни разу не обернувшись. Оставила все в прошлом. Даже обиду на Олега, решившего устроить счастье сестры, убрав меня с дороги. А заодно и разбогатеть за мой счет, прибрав к рукам нашу фирму и мои деньги. Я больше не хотела окунаться в это дерьмо. Я хотела домой. Только где он, мой дом?

Наливаю заварку, кипяток, размешиваю сахар, обхватываю теплую чашку руками и замираю, так и не сделав ни единого глотка.

Легкий щелчок внутри. Еще один и еще. Едва уловимые. Словно в животе надуваются и лопаются мыльные пузыри. Нежно и щекотно. Не может быть! Дрожащими руками ставлю на стол чашку и прикладываю ладони к округлившемуся животу. Закрываю глаза и, кажется, даже не дышу. Мне не могло показаться.

— Ну же, малыш, я знаю, что это ты.

Хоп…

Толчок в ладонь. Сильный такой, уверенный. Спустя удар сердца снова. Хоп…

Растягиваю губы в улыбку. Настоящий мужчина. Теперь никаких сомнений.

— Привет, Славка, — шепчу сорванным голосом. И по коже растекается негой волшебное ощущение нежности. За спиной нашариваю стул и сажусь, затылком упершись в стену.

Все, хватит! Хватаю со стола телефон, набираю номер. Длинные гудки раздражают, но сонный голос Роднянского дико радует.

— Миша, — почти кричу, потому что больше нет сил выдерживать это проклятое расследование. — Мне нужно срочно уехать.

— Лилина, ты на часы смотришь хоть иногда? Три часа ночи на минуточку.

— Огнева я, Миш, — поправляю со вспыхнувшим в каждой молекуле куражом.

— То, что ты Огнева, не отменяет, что сейчас ночь на дворе, и я сплю.

— Плевать, — отметаю его бурчание с тихим смехом. — Мне нужно уехать. Сможешь устроить?

Я бы давно уехала, но прокурор уперся, что я должна присутствовать на каждом заседании, которые все время почему-то переносились и переносились. Похоже, не видать этому конца. А я очень хорошо знаю, как можно годами затягивать процесс. У меня нет на это времени.

— Завтра заедешь, оформим документы, и вали на все четыре стороны.

— Серьезно? И прокурор отпустит?

— А мы спрашивать не будем. Ты не на подписке. Будет повестка, приедешь. Думаю, твой благоверный тебя на личном самолете доставит.

— Не доставит, — парирую я. — Мне нельзя летать, Миш.

— Считай, что я ничего не слышал, Огнева. Главное, убедить прокурора.

Убедил. Не знаю, как, но смог. И в полдень я уже сижу в вагоне поезда и наблюдаю в окно, за которым ускользает прежняя жизнь. И начинается совершенно новая. Моя. Настоящая.

Глава двадцать вторая: Рус

И каждый рисунок мой —

Признанье тебе в любви…

Марк Тишман «Я рисую»

Четыре недели. Проклятые двадцать восемь дней, когда мне хочется не только убить каждого идиота, угробившего мой проект, но и сдохнуть самому. Надо же додуматься использовать для опорных балок изъеденное насекомыми дерево. Да оно же у меня в руках рассыпается! Хорошо, крыша рухнула, когда в здании были только рабочие, а не сотня-другая детишек. Построили, мать его, детский центр!

Рычу, сжимая кулаки, и тут же матерюсь от боли в пальцах. Смотрю на свою «железную» руку. Девять штифтов, мать их. Она и по ощущениям тяжелая, что та балка, раздробившая к чертям все кости.

Все тело такое, словно по мне бетоноукладчиком проехались. Выдыхаю рвано.

— Ты жив и это главное, — говорит уставший Кот. Проводит рукой по отросшим волосам.

Слова звучат как сквозь вату. Боль размывает сознание. Смотрю на прошитую штифтами свою руку. В каждом пальце торчит эта металлическая дрянь. В каждом пальце рабочей руки.

— Как… — облизываю пересохшие губы. — Как Богдана?

— Волнуется. Рвется к тебе, и позвонить маме.

— Нет, — порываюсь сесть, но боль рвет мышцы. Сашке нельзя звонить. Ей нельзя волноваться.

— Лежать! — рявкает Кот. — Стас тебя не для этого вытягивал!

Стас…Беляев приехал три дня назад по моей просьбе. Привез гениального инженера, чтобы проверить безопасность нашего…моего детского центра. Проверил, твою мать!

— Как…он?

Помню, как он налетел на меня за секунду до обрушения. Благодаря ему я сейчас живой и относительно целый.

— Два придурка, — хмурится Кот. — У одного дочь и беременная жена. У другого…

— Дури слишком много, — хриплый голос от дверей.

И следом:

— Папа, — всхлипывающий голос Богданы. Поворачиваю голову на голос.

Она переминается в пороге, ее маленькая ладошка в руке Стаса. Окидываю беглым взглядом Беляева: ссадины на лице, рука на перевязи и на одну ногу не становится. А в остальном…живой и хорошо уже.

Ловлю взгляд дочери. В ясной зелени стоят слезы.

— Все хорошо, Звездочка.

Эти слова словно спусковой механизм. Она налетает на меня маленьким тайфуном и только каким-то чудом не задевает сложную металлическую конструкцию, сращивающую кости, мышцы и прочую хрень, что позволит мне если не рисовать, то хотя бы работать. Остаться инвалидом – не для меня. У меня дочь и…сын. И хоть Сашкин гинеколог сказала, что пол еще не установить, я точно знаю – пацан. Нашей рыжей девчонке нужен защитник.

— Я…так испугалась, — всхлипывает моя Звездочка, обнимая за шею и прижимаясь влажной щекой к моей щеке. — Маме позвонила.

Все внутри холодеет от этой мысли. Позвонила. Черт! Ей ж нельзя волноваться. И летать нельзя. А Сашка…

— Я ей ничего не сказала, — Богдана садится на край кровати, ладошками растирает слезы.

— Умница. Вот снимут с меня эту штуку, — Богдана смотрит на штифты так, словно самого страшного монстра увидала. — И сделаем ей сюрприз. Да?

— Да.

— Только, знаешь, — говорить трудно. От наркоза мутит и Кот явно не одобряет мою разговорчивость, но нужно рассказать Богдане о будущем брате. — У тебя скоро будет братик или сестричка. Ты не против?

— Откуда ты знаешь? — удивляется Богдана, округлив и без того большущие глазищи.

Стас фыркает в дверях. Кот тихо смеется.

Кажется, сейчас я стал копией своей изумленной дочери. Но она, видимо, мое удивление за что-то другое, потому что тарахтит тут же.

— Мне мама рассказала в тот самый день.

Тот самый день — день, когда Воронцов отдал мне дочь. Сам. И совсем не потому, что я мог сломать его жизнь на раз-два с теми доказательствами и свидетелями, что раздобыл Рощин. А потому, что так хотела Виктория. Оказалось, он действительно ее любил. И не убивал. То, что Богдана приняла за убийство – было несчастным случаем, который Воронцов выдал за самоубийство. По крайней мере, именно так оценил Рощин признание Воронцова. Но тогда все выглядело иначе для маленькой перепуганной девочки. И расскажи она кому-нибудь, его бы просто уничтожили вместе с карьерой. И он сделал то, что сделал: превратил Богдану в аутистку и спрятал от всего мира. Надеялся, что похоронил секрет о происхождении Звездочки вместе с женой, которая докопалась до правды. Которая хотела найти меня. И нашла. Даже спасла в какой-то степени, попросив своего друга Марка Котова об одолжении. И Кот, который дружил с Викой еще со школы, не смог ей отказать.

— Обставила тебя дочурка, Рус, — смеется Стас.

— Вот же… — пытаюсь злиться, но не получается. — Почему не рассказала? — знал бы тогда, хрен бы уехал без нее.

— Мама сказала, это наш секрет.

Шпионки, епрст.

— Да, Богдана, с тобой хоть сейчас в разведку, — поддерживает веселье Кот. — А сейчас домой. Отцу нужно отдыхать и начинать думать головой.

Богдана чмокает меня в щеку и на удивление покорно топает за Марком. Остаемся только мы со Стасом.

— Спасибо, — хриплю, когда он подходит к моей койке.

— Обращайся, — ухмыляется. — Ты просто как Баки Барнс, — скалится, изучая мою истыканную штифтами руку.

— Не знал, что ты фанат комиксов.

Растирает подвязанную руку.

— Одна из моих немногочисленных слабостей. После жены и детей.

Киваю, устало прикрыв глаза.

— Стас, — останавливаю его в дверях. — Как ты понял, что…

— Ева любит меня?

Киваю. Реальность медленно ускользает. Слабость берет свое.

— Она приручила моих демонов…

Я смотрю на свою руку, прислушиваюсь к себе и понимаю Стаса. Сашка стала моей слабостью, моим уязвимым местом и вместе с тем силой, что столько лет день за днем вытаскивала из темноты. И демоны, наконец, заткнулись. Рядом с ней раз и навсегда. Как и сказал Стас – она приручила моих демонов. Нет, не истребила. Просто они больше не имели надо мной власти. А я уехал, оставив ее одну. Предоставив ей право выбора. Дурак.

Похоже, придется нарушить свое обещание.

Мой док сказал, что штифты снимут не скоро. За это время моя Земляничка родить успеет…без меня. Черта с два.

Встаю с кровати. Хорошо, что два часа назад приезжал Кот и увез Богдану, которая уже три дня живет в моей палате, на прогулку. Он же помог мне переодеться. Морщусь, подвязывая свою «железную руку». Гадко ощущать себя беспомощным.

— Баки герой, — звенит позитивом голос дочери в голове. — И ты герой.

С легкой руки Беляева прозванный «Баки Барнсом». И Богдану уже на комиксы подсадил.

Улыбаюсь, воспоминаниями разгоняя дрянное настроение. Беру с тумбочки телефон, набираю секретаря с просьбой заказать билеты на самолет. Нужно забирать свою Земляничку как можно скорее. Иначе я просто рехнусь без нее.

— Далеко собрался? — мягкий голос перебивает меня, когда я надиктовываю Хельге данные Богданы. Опускаю здоровую руку и медленно оборачиваюсь.

Она стоит, спиной упершись в запертую дверь. В глазах цвета весны буря эмоций, на искусанных губах дрожащая улыбка. Медные волосы тугими локонами лежат на плечах, струятся по груди, немного не доходя до…

Сглатываю, взглядом прилипаю к ее округлившемуся животу. На ней обычная рубашка и просторные брюки, которые только подчеркивают ее беременность. Кажется, я боялся рехнуться без нее. Черта с два. У меня крышу сорвет, если я прямо сейчас не коснусь ее. В два шага сокращаю разделяющее нас расстояние, замираю в полувздохе от женщины, что пахнет грушей и летом. И я с жадностью втягиваю ее аромат. Запах жизни, которая расцветает под ее сердцем. И счастья, искрящегося на дне ее зеленых глаз.

— Ты… — начинает она, но тут же прикусывает губу, когда смотрит на мою руку.

— Не смей, — перебиваю ее глупые мысли. — Даже думать ничего не смей. Тебе нельзя, слышишь?

Она кивает и вдруг тихо смеется.

— Я нашла твой подарок, — вынимает из-за спины руку, на пальцы которой надеты салатовые пинетки с вышитой буквой «с». — И видела твое признание.

— Была на выставке?

Кивает часто-часто. Я все-таки забрал у Алекса свои картины и готовил выставку, в центре которой – она. Моя боль. Моя мечта. Мое чудо. Моя женщина. Моя жена. Моя Сашка. Моя.

— Рад, что тебе понравилось.

— Когда ты узнал? — переступает пальцами в пинетках по моей руке, плечу, замирает у шеи.

— Три недели назад. На следующий день, как закончил «Рассвет».

Рассвет – не просто картина, почти пророчество. На ней моя Земляничка: стоит вполоборота, ее медные волосы отливают золотом в лучах встающего солнца, а тонкие пальцы лежат на животе, где бьется маленькое сердечко. На Рассвете я написал беременную Земляничку. А утром позвонила ее гинеколог и сообщила, что я скоро стану отцом. Во второй раз.

— И не позвонил. Ни разу не позвонил.

— Я не мог.

— Дурак. Какой же ты дурак.

— Нет, — тяну губы в улыбку. — Я Баки Барнс. Человек – железная рука.

И щелкаю ее по носу, срывая с губ тихий смех. А следом громкое: «Ох…»

— Что? Где болит? — почти рычу, когда она снова кусает губы и закрывает глаза, словно пережидает…что? Приступ? Что?

Сойти с ума очень легко. Можно рехнуться в одно мгновение, когда ничерта не понимаешь. Или когда она улыбается так, что подкашиваются ноги, а потом кладет мою ладонь на свой живот и…

Бум!

Вскидываю на Земляничку совсем обалдевший взгляд.

— Здоровается, — накрывает мою руку своей и строго приговаривает, — Славка, не пугай папу. Если он грохнется в обморок, я…

Я больше не слушаю эту невозможную женщину. Опускаюсь на колени, поднимаю полы ее рубашки и касаюсь губами ее живота. Земляничка замирает и даже, кажется, дышит едва. А я целую ее живот, совершенно ошалевший от счастья, что накрыло горячей лавиной и смело к черту все барьеры.

— Привет, малыш, — шепчу, ловя губами очередной толчок. — Тшш, — пальцами щекочу ладошку или пятку маленького бунтаря, — маму надо беречь. Она у нас одна. И самая лучшая.

Сын затихает, прислушиваясь к моим словам. Вот и умница. Настоящий защитник. Снова касаюсь губами пупка, шалея от нежности кожи и тонкого запаха своей женщины.

Поднимаюсь, глядя в заплаканное лицо жены. Собираю губами ее слезы. Все становится неважным: мои картины, эти пинетки, что так и «надеты» на ее тонких пальцах, слова, признания. Ничто не важно, потому что эта женщина сделала то, чего я никогда не смогу для нее. Она подарила мне весь мир в тот самый дождливый вечер, когда появилась на моем пороге, глупая, беззащитная и промокшая до нитки. Сама стала моим миром. Целой Вселенной, которую я, наконец, спрятал в стеклянной колбе, чтобы ни с кем не делиться.

Касаюсь ее губ и шепчу, деля на двоих дыхание:

— Спасибо, любимая. Твоя волшебная ниточка спасла меня.

— Нет, — качает головой и вдруг целует изломанные пальцы, в очередной раз укладывая на лопатки, — это ты спас меня. Ты подарил мне целый мир, мой невозможный Пепел. Наш мир.

Кто я такой, чтобы с ней спорить?

Эпилог.

Как наше счастье любит тишину…

Юрий Калугин

Десять месяцев спустя.

— Уснул? — Руслан обнимает меня за талию, кладет голову на плечо и улыбается. Я не вижу, но мне и не надо смотреть, чтобы чувствовать своего мужа.

И я млею в его руках, улыбаясь в ответ.

— Налопался от пуза и дрыхнет, — шепчу, откидываясь в руках мужа, наслаждаясь его теплом и запахом, немного терпким с ноткой гуаши и граффита. Так пахнет только мой муж, живой, настоящий. Он снова рисует. И пахнет моим мужчиной и немножко его мастерской. Той самой, что вместе с выставочным залом занимает весь первый этаж нашего уютного двухэтажного дома в Инсбруке.

— Устала? — осторожно поглаживает живот, разливая по телу приятные волны тепла и нежности. Так хочется пригреться у него под боком и проспать до утра, точно зная, что если Славка проснется, Руслан не станет будить. Он может всю ночь с сыном провозиться: кормить, гулять, играть и рассказывать смешные истории о роботах и звёздах. Не Пепел, а самый настоящий Сказочник. Мой самый любимый. — Спать? — спрашивает, и я понимаю, что немного выпала из реальности.

— Не хочу.

Правда, не хочу. Другого хочу. Секса, горячего и отвязного, какого у нас не было уже почти десять месяцев. Сначала токсикоз на позднем сроке, преждевременные роды, болезнь Славки, больницы, анализы, бессонные ночи, операция и снова анализы, больницы.

Я плакала ночами, пряталась в душе и выла. Руслан вытаскивал меня снова и снова, баюкал, отогревал своей любовью. Даже молоко сцеживать помогал. А я сходила с ума. Даже в церковь ходила с Богданой. Она вообще большая молодец, наша маленькая взрослая дочь. Если бы не она — я бы не справилась. А так…я все время точно знала, что у меня есть ещё и дочь. Мы гуляли с ней каждый вечер и много разговаривали. А потом просто могли сидеть в парке, пока Богдана рисует. Славка удивительным образом тоже отдыхал на свежем воздухе. А я точно знаю, что только благодаря таким моментам не сошла с ума. Я. А вот как с этим справлялся Рус — не знаю. Зато я знаю, что много лет назад Руслан не убивал своего отца. Это сделала его мать, обороняясь от пьяного мужа. А Рус просто защищал мать, хоть она потом и винила себя всю жизнь за то, что повесила на сына клеймо. Но он справился тогда и сейчас. И всегда был рядом, когда был нужен. Всегда рядом. Никогда ни в чем не упрекнул, не накричал, не обвинил. Никогда ни на что не жаловался, но когда становилось невмоготу, просто брал гитару и играл нам троим. Без усталости и фальшивых нот. А ещё много рисовал, несмотря на то, что его рука так окончательно и не восстановилась. И Богдана часами пропадала в его мастерской, училась. У нее появились друзья, она быстро нагоняла упущенное, хоть и занималась по специальной программе. Рус не давал ей спуску, но Богдане нравилось учиться. Просто она в любой момент могла сказать: «Пап, я устала», — и Руслан сгребал ее в охапку, и они приходили к нам. Тогда мы устраивали чаепитие или просто играли в лото у камина. Сейчас я понимаю, чего ему стоило это его спокойствие. Он был сильным за нас всех. И за это я люблю его ещё сильнее.

— А чего же хочет моя сладкая девочка? — шепчет, лаская дыханием шею. И мурашки табуном по коже.

Ох, как же я по нему соскучилась.

— Хочу… — жмурюсь от удовольствия, когда горячие ладони пробираются под домашнее платье. — Полусладкое шампанское хочу, — разворачиваюсь в его руках, ловя искры удовольствия в прищуренных глазах, — секс у телевизора и утром кофе в постель.

Только сейчас, наконец, разглядев, как сильно он похудел за это время. Но не сломался. И нас вытащил из пропасти отчаяния. Сегодня Славкин врач сказал, что опасность миновала. Мы победили. Но Рус ещё не знает об этом, ездил за Богданой, что гостила у Беляевых. Она не хотела уезжать, но Кот силой уволок, сказав, что ей и без нас на жизнь вперёд потрясений хватит. Это нам. А ей…долго о чем-то разговаривал, после чего Богдана согласилась на приключение. А меня лихорадило при мысли, что ее не будет рядом.

— Всего две недели, — говорил муж, укачивая Славку, пока я собирала вещи дочери. — Ей нужно сменить обстановку, Саш. Про Стаса я тебе рассказывал.

— Да, я помню. Парень, которого ты чуть не убил однажды.

Руслан усмехается.

—Ну тут спорный вопрос, кто кого. И потом, он отличный мужик, правильный, меня спас тогда. Спасателем в горах работает, у него жена красавица и шестеро детей.

Я помню: Рус о нем рассказывал, но познакомиться лично пока так и не удалось. Не до гостей как-то было. Но теперь можно все. Жить можно, дыша полной грудью.

— Сколько? — не верю собственным ушам.

— Шестеро, — смеётся Рус, прижимая меня к своему боку, — трое девочек и трое мальчиков. А ещё шесть щенков. Ей там понравится, Саш. Вот увидишь.

— Мне страшно, — страшно ее отпускать, но Рус целует в висок, не прекращая укачивать нашего сына на согнутой в локте руке.

— Все будет хорошо, Земляничка. Кот не даст нашу девочку в обиду. И тут всего пять часов на машине. Я смогу забрать ее в любой момент. Веришь мне?

— Верю…

И вот они приехали. Богдана спит в своей комнате в обнимку с Кляксой, кошкой, которую забрали с собой из дома Руслана, а я приготовила сюрприз, вот только…

— Ничего себе планы. А обязательно в таком порядке или…

— Можно начать со второго пункта, — улыбаюсь, перехватывая Руслана за руку и утягивая за собой в ванную.

Рус замирает на пороге, присвистывает тихо, оценивая масштабы моей подготовки: шампанское, фрукты, парочка пледов на полу и много подушек.

— Вот…— становлюсь в центре самодельного лежбища, — решила сделать тебе сюрприз.

Расстегиваю пуговицы на платье, то соскальзывает вниз, обнажая. Да, сейчас я выгляжу совсем не так, как ещё год назад: появился небольшой животик и грудь сейчас не такая упругая, и белье красивое не успела надеть, и…

— Черт, — закусываю губу, чтобы не разреветься, когда на бюстгальтере расползаются мокрые пятна. — Забыла молоко сцедить, — при всех проблемах молока у меня было много и оно все пребывало, точно хватило бы и на шестерых, да и Славка ел много сейчас, словно нагонял за все месяцы. — Я сейчас…я… — хватаю платье, но сильные руки останавливают, когда я пытаюсь застегнуть пуговицы.

— Сашка…

— Я хотела…хотела сюрприз…чтобы все идеально…а тут…молоко это чертово. Я…прости…я все испортила.

— Глупая, — его ладони скользят по плечам, избавляя меня от платья, высвобождая налившуюся молоком грудь. Обнимают тяжёлые полушария, оглаживают. — Все идеально, — улыбается, глядя мне в глаза. — Ты идеальная. Совершенство.

Наклоняет голову, губами касается набухшего соска с выступившей каплей молока, втягивает. Волна дрожи прокатывается по телу, бьёт точным ударом между ног, воспламеняет. Ноги подкашиваются от удовольствия. Рус подхватывает на руки и аккуратно укладывает на теплый плед. Присасывается к второй груди и пьет…жадно, словно живую воду, пьет мое молоко. А я теряюсь в нем, в собственном желании и диком, неконтролируемом удовольствии, что накрывает теплой волной.

Я выплываю медленно, цепляясь за чернильные глаза, как за два маяка, ярких, жизненно необходимых. Как одинокий корабль, заплутавший в штормовом море.

— Ты вкусная, — облизывается. — Теперь я понимаю нашего сына. От такой вкусноты невозможно оторваться.

Он улыбается, а я краснею. И смущенная, пытаюсь спрятаться от его пристального взгляда, но он не даёт и шанса на побег.

— Я люблю тебя, моя глупая Земляничка. Тебя одну, сейчас и навсегда. Слышишь меня?

Киваю, и слезы всё-таки скатываются по вискам.

— Мы победили, Руслан, — шепчу я в ответ, зарывая пальцы в его черные с проседью волосы. — Врач сказал: Славка здоров. Наш сын здоров, слышишь?

Я смеюсь сквозь слезы, когда вижу счастье в черных омутах.

— Ну раз так, — выдыхает он, потершись носом о мою скулу, — тогда с тебя десерт, — заглядывает в мое удивлённое лицо, — каждую ночь.

Хочу возмутиться, но его губы накрывают мои. Целуют нежно, не торопясь, рассказывая, как он соскучился, как ему было непросто без меня и как сильно, до одури меня любит. И я отвечаю ему своим признанием и простым тихим: «Спасибо». За меня, за дочь и за сына. Без него никогда бы не было меня. Ничего бы не было.

— Уверен, — выдыхает Рус, оторвавшись от моих губ, — наш сын не будет жадничать.

И с тихим рыком накрывает ртом мою грудь. И я выгибаюсь ему навстречу, полностью растворяясь в нашем тихом, отвоеванном у всего мира счастье.

Оглавление

  Глава первая: Леся.