КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706129 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272731
Пользователей - 124656

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Белый Ягуар [Аркадий Адам Фидлер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Аркадий Фидлер Белый Ягуар

ПОСЛЕ ПОБЕДЫ

В джунглях Гвианы шел год 1728-й… Хотя наша победа над воинственными акавоями была полной, жестокий враг пролил немало и нашей крови. Мы потеряли почти двадцать араваков и более двадцати варраулов.

За всю свою историю Гвиана не знала столь жестокого сражения и такой блистательной победы над врагом. Почти весь разбойничий отряд акавоев из ста воинов был уничтожен поголовно, за исключением восьми взятых в плен. А ведь акавои считались доселе непобедимыми и наводили ужас на все племена гвианских индейцев. Благодарный за спасение вождь варраулов Оронапи на радостях предлагал нам взять в жены или в услужение лучших девушек своего племени. Я, однако, счел за благо вежливо уклониться от этого дара.

Зато мы с радостью согласились взять боевые трофеи: семь итауб и четыре яботы, а также всяческое оружие, копья, луки со стрелами, палицы, голландские топоры и, чему я был особенно рад, дюжину ружей, доставшихся акавоям от голландцев с берегов реки Эссекибо. Радость, увы, омрачалась ужасающим состоянием мушкетов, сплошь изъеденных ржавчиной.

Обратный путь до Кумаки, используя сопутствующий нам морской прилив, можно было пройти не спеша на веслах по Ориноко за три дня. Правда, нас стало теперь меньше: всего около ста двадцати воинов-араваков и нескольких женщин, а лодок — больше, и таким образом на каждую лодку приходилось меньше гребцов. Друзья хотели освободить меня от обязанностей гребца — как-никак я их вождь! — но я с показным гневом отчитал их и остался на веслах, как все.

Дух одержанной нами виктории еще не остыл в нас и царил на всех пирогах. Я достаточно хорошо изучил жизнь и нравы араваков и знал, что смерть постоянно ходит с ними, а потому кажется им явлением обыденным и заурядным. Оттого потеря без малого двадцати соплеменников для них представлялась неизбежной, естественной и не омрачала радости победы. Причем я с удивлением отметил, что, кажется, я и сам ничуть не лучше их и по характеру становлюсь похожим на индейца. И впрямь я потерял двух близких соратников, храбрых воинов, моих лучших друзей, однако сейчас на итаубе, плывшей по мощной реке вдоль бескрайних джунглей, я, как и все остальные, подпал под всеобщее радостное настроение.

Да, здесь были мои друзья, мы вместе делили радости и горести, мы безгранично верили друг другу, и нам было хорошо. А вокруг нас совсем рядом грозно щетинились немеренными милями джунглей берега реки. Где-то там, на востоке, в двадцати днях пути на быстрой итаубе, в чаще лесов на берегах реки Куюни племя акавоев вскоре станет оплакивать гибель своих воинов. Призовет ли оно демона мести — Канаиму, чтобы покарать нас? Иль, напротив, устрашившись, смирится? Кроны могучих деревьев простирали над водой свои мощные ветви; низко свисая над нашими итаубами, они словно стремились схватить нас в свои лапы. А быть может, укрыть?..

Около полудня морской прилив стал спадать и, постепенно ослабевая, наконец совсем прекратился. Река замерла, а час спустя понесла свои воды обратно к морю.

Спешить нам было некуда, и как только нашелся более высокий, незаболоченный берег, мы высадились, разбили бивак с намерением несколько часов передохнуть и уж потом, ближе к полуночи, двинуться дальше. К тому времени течение снова станет попутным, повернет от моря к верховьям реки и понесет наши лодки в глубь материка. Мендука и его варраулы, знавшие тут каждую излучину, залив и протоку, будут служить нам в ночи лоцманами.

Как же пригодились нам теперь добытые у акавоев голландские топоры! Ловко орудуя ими, мы вмиг расчистили участок леса от кустов и молодой поросли. Женщины, разведя костры, готовили пищу. Оронапи, вождь варраулов, щедро снабдил нас в дорогу всевозможной снедью. Особенно хороши были фрукты и сушеная рыба.

Завидев в стороне, в кустах, Арнака, я спросил его шепотом:

— Арнак, ты не забыл об охране лагеря?

Юноша вспыхнул:

— Дозорных выставил?

— Конечно. У реки и со стороны леса.

Мне так и хотелось обнять и расцеловать юношу: моя наука не пропала даром. Он и впрямь стал моей правой рукой и верным другом…

ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ

Солнце стояло еще высоко, когда все мы утолили и голод и жажду. Я объявил своим ближайшим сородичам, что хочу сейчас же собрать воинов, особенно вождей и старейшин, на совет и сообщить им нечто весьма важное.

— Жаль, что у тебя нет здесь шкуры ягуара, — огорчился сметливый Вагура.

— И правда, — поддержал его Арнак.

— Не беда! — тут же нашлась Ласана. — Зато у нас есть шкуры пумы, убитой неделю назад. Сойдет и она!

Одним словом, моя свита единодушно решила, что здесь шкура пумы — вполне достаточный символ власти вождя, и мне не оставалось ничего другого, как перекинуть ее через плечо, придав тем самым себе больше важности и значимости, в то время как воины стали собираться и рассаживаться вокруг меня на земле.

— Воины, я буду говорить с вами о том, что уже было и что должно скоро произойти! — обратился я к собравшимся по-аравакски, ибо уже неплохо знал язык. — Дела это большой важности и касаются всего племени. Вы все должны сказать свое слово. Я жду от вас речей разумных и мудрых…

Индейцы слушали меня с любопытством и смотрели дружелюбно, но заметно было, не все: группа Конауро, демонстративно усевшись в самых дальних рядах окружавшей меня толпы, хмуро поглядывала исподлобья.

— Всем ясно, — продолжал я, — на острове Каиива мы одержали большую победу, и это вселяет законную гордость в сердца всех араваков. Но это не все: ваши правнуки и через сто лет будут достойно чтить память всех вас. собравшихся сегодня воинов. Они будут славить ваш подвиг в веках…

Свою речь на совете воинов я ни с кем из друзей предварительно не обсуждал и потому был немало удивлен, когда Арнак, мой столь же смышленый, как оказалось, сколь и храбрый, Арнак вдруг прервал меня, дав знать, что хочет говорить.

Скрыв удивление, я кивнул в знак согласия.

— Воины! — начал Арнак. — Пусть кто-нибудь скажет, что я не знаю, как жили раньше и как живут сейчас индейцы в Гвиане, не только араваки и варраулы, но и акавои, карибы, арекуна, патемоны и макуши. Все скажут: знаю. И я, Арнак, сын вождя, говорю вам: все, что сказал Белый Ягуар, — святая правда, правда правд. В Гвиане, между Ориноко и Амазонкой, никто никогда еще не терпел такого сокрушительного поражения, какое мы нанесли недавно нашим врагам…

— А убитые на Каииве? Наши убитые братья! Кто их вернет нам?! Кто?! Проклятие! — резко прервал вдруг Арнака кто-то из задних рядов отряда Конауро.

— И погибшие зря! Зря!!! — рявкнул сам Конауро, которого я узнал по голосу.

Мы сидели на опушке леса. Стволы лесных великанов заслоняли от меня разъяренного Конауро. Эти гигантские стволы и царящий между ними полумрак создавали неповторимую атмосферу таинственности и даже сказочности.

Слова Конауро и его сородича вызвали ропот недовольства и возмущенные восклицания, ибо средь всех нас в тот день царила радость, и радость понятная: нам удалось навсегда избавиться от грозного врага. Я готов был ответить Конауро, но меня опередил Уаки. Старше меня, но моложе Конауро, это был храбрый предводитель отряда, энергичный и смелый.

— Конауро! — громовым голосом крикнул он. — Ты что, ослеп?! Или разум покинул тебя? Разве тебя не было в нашем селении на берегу залива Потаро и ты не видел, что акавои готовились напасть на нас?..

— Готовились, но не напали! — возразил кто-то из ближайшего окружения Конауро. — Они пошли на Каииву, на варраулов!

— Не напали! — не сдавался Уаки. — Не напали, потому что мы были сильны и готовы к бою, у нас были ружья и много разного оружия, у нас был мудрый и храбрый вождь, и проклятые акавои в этом сами убедились. Вот почему они не напали на нас, и тебе это известно…

— А знал ли твой мудрый вождь, — взвизгнул кто-то из приспешников Конауро, — что акавои, разбив варраулов и захватив много пленников, вернулись бы довольные на свою Куюни, а нас оставили в покое?

— Эй, вы, храбрецы, потише! — гневно крикнул я. — Варраулы — наши друзья, и прийти к ним на по мощь был наш трудный, но священный долг.

— Канаима лишил Ягуара разума!

Среди араваков поднялся возмущенный гул, словно в потревоженном рое злых ос. Арнак старался перекричать шум, и наконец ему это удалось:

— Конауро, вождь рода трусливых Кайманов, ты ошибаешься! Я много слышал об акавоях и знаю их непомерную гордыню и спесь. Мы вынудили их отказаться от нападения на нас. Они никогда бы нам этого не простили и, захватив Каииву, опьяненные легкой победой, тут же бросились бы на наше селение и Сериму. Я, Арнак, говорю: ты ошибаешься, вождь Конауро!

— Все равно, — донесся откуда-то из-под дальнего дерева странно изменившийся голос Конауро, — все равно, я думаю, как думал, и знаю, что потерял многих воинов моего рода понапрасну! Да падет проклятие на головы тех, кто в этом повинен!

В этот момент наш шаман Арасибо, сидевший до этого рядом со мной с опущенной головой, вдруг резко поднял ее и стал всматриваться в сумрак, туда, где находился Конауро. Как видно, он считал, что проклятия и прочее колдовство — лишь его, шаманское, дело.

— Конауро болен! — бросил он в мою сторону. — Канаима лишил его разума!

— Ты прав! — пробормотал я с горечью. — Меня это очень печалит.

Не все знали, как развивалась смертельная схватка между отрядом Конауро и акавоями. Я попросил Мигуэля рассказать воинам, как все было. Мигуэль, хорошо владевший языком араваков, начал с того, как шло сражение и как потом его отряд бросился на помощь воинам Хаки и Конауро…

— А раньше вы не могли подойти? — буркнул кто-то из отряда Конауро.

— Не могли! Мы бросились сразу же, как увидели акавоев. Быстрее никто бы не смог…

— Все равно мои воины погибли зря! — яростно проревел Конауро. — Пусть будут прокляты те, кто втянул нас в это, пусть будет проклят главный виновник!..

И будто было мало слов этих, он стал метаться в безумном гневе, выкрикивая в экстазе страшные угрозы, Направленные, похоже, в мой адрес.

— Им овладел Канаима! — обеспокоенно шепнул Вагура. — Его надо усмирить!

— Надо, — буркнул Арасибо, и в глазах его сверкнула безжалостная твердость.

Шаман поднялся на ноги и стал пробираться сквозь толпу к Конауро.

— Иди за ним! — шепнул я Арнаку. — Как бы он чего с ним не сделал. Конауро должен жить!..

Спустя некоторое время Арнак вернулся и заявил, что все в порядке.

— Что значит: в порядке? — спросил я.

— Арасибо выкурил два раза дым из волшебной трубки в лицо Конауро, и тот упал без сознания.

— Черт возьми! Он отравил его?

— Да не беспокойся, Конауро придет в себя сегодня или завтра.

Происшествие с Конауро обеспокоило лишь немногих его приближенных, остальные требовали продолжать совет.

— Ты обещал говорить о том, что будет, — напомнил кто-то.

— Да, обещал! Уаки прав, сказав, что акавои отказались от мысли напасть на Кумаку, потому что мы были готовы к бою. Да, мы были готовы к бою, и в этом оказалась главная наша сила.

— Ты поступил мудро, — вмешался Арнак, — когда еще на острове Робинзона стал учить нас стрелять из мушкетов.

— Тебе не откажешь, Арнак, в умении правильно оценивать ситуацию, — ответил я ему любезностью. — Спасибо тебе. И ты не станешь, конечно, отрицать, что племя араваков, или локонов, как вы себя называете, — племя людей рассудительных и добрых, невоинственных и мирных. Но, когда на него нападут, защищаясь, оно способно проявлять редкостную храбрость, какой не знает ни одно другое племя, кроме, пожалуй, двух наших закоренелых врагов: акавоев и еще более разбойных карибов. Какие выводы мы должны из этого сделать?

Мой вопрос был обращен ко всем, а не только к Арнаку. Наступило напряженное молчание.

— И скажу еще! — добавил я. — Возможно, акавои с берегов реки Куюни, оскорбленные понесенным поражением, решат отомстить нам и, выбрав подходящий момент, даже в следующий сухой сезон, попытаются напасть на нас втрое большими силами. И я спрашиваю вас: какие выводы из этого мы должны сделать?

— Упредить их! — выкрикнул варраул Мендука. — Самим отправиться на Куюни и перебить всех, кого удастся…

— Это немудрое решение! — возразил я. — Начнется новая затяжная война, новое бессмысленное кровопролитие, и неведомо, чем все это кончится. Есть лучший выход, единственно верный в нашем положении, который, несомненно, принесет нам успех.

— Какой? Скажи нам! — раздалось со всех сторон.

— Научиться воевать лучше, лучше, чем умеет воевать любой из наших возможных врагов…

— А как это сделать?

— Сделать это можно и нужно! А как? Отвечу: надо постоянно учиться воевать, хорошо владеть оружием. уметь применять воинскую хитрость и разгадывать замыслы врага.

Арнак, Вагура и Мигуэль сразу оценили важность моего предложения для тех сложных условий, в которых нам приходилось жить на берегах нашей Итамаки, и загорелись моей идеей. Создание из племени араваков самого мощного боевого отряда индейцев в Гвиане представилось им мыслью на редкость заманчивой, к тому же вполне реальной. Их юношеский запал передался и остальным, всем собравшимся воинам и даже некоторым из рода Конауро.

Солнце еще не зашло, хотя сумрак под деревьями уже заметно сгустился, когда совет единодушно утвердил решение: не откладывая ни на один день, сразу же после возвращения на Итамаку срочно приступить к дальнейшему укреплению оборонной мощи племени араваков и довести ее до совершенства. Это важное задание было поручено мне (друзья по-прежнему считали меня своим вождем) и моим юным соратникам: Арнаку, Вагуре, негру Мигуэлю и варраулу Мендуке.

Над нашим лесным биваком кружили мириады комаров и всякой мошкары, но я уже не хуже индейцев переносил эту напасть. Все же Мендука счел нужным напомнить, что ночью в этих местах нас подстерегает еще большая пакость — сосущие кровь летучие мыши, которых испанцы называют вампирами.

Чтобы уберечься и от этой божьей кары, я приказал перед сном развесить гамаки по кругу, а с четырех сторон разложить костры; и всю ночь их жечь. Вампиры не терпели даже малейших проблесков света.

От вампиров мы отделались, но примерно за час до рассвета на нас обрушилась иная неожиданная напасть, поднявшая всех на ноги. Огромный, многотысячный поток плотоядных муравьев пересек наш лагерь, подняв в нем страшный переполох. Гамаки у нас были привязаны к стволам деревьев, и не знающие преград муравьи сотнями сначала взбирались на них, а оттуда переползали в гамаки, злобно атаковав спящих. Челюсти у них были дьявольски острыми, и грызли они, как злые собаки. Не оставалось ничего иного, как выскочить из гамаков и, отбежав шагов на двадцать в сторону, судорожно стряхивать с себя злобных дьяволят, вгрызавшихся в наши тела. Прошло немало времени, пока мы освободились от преследователей и муравьиное воинство прошествовало через наш лагерь дальше в поисках новых жертв. Эти плотоядные муравьи несли неизбежную смерть всему живому, неспособному спастись от них немедленным бегством. Ходили слухи, что гвианские плантаторы, когда хотели «достойно» наказать строптивого раба, накрепко привязывали его к дереву на пути шествия этих насекомообразных палачей и так чинили суд и расправу: через час раб погибал в нечеловеческих муках, до костей обглоданный муравьями.

После полуночи течение реки изменило направление, и мы, все-таки кое-как отдохнув, невзирая на муравьиное нашествие, свернули бивак и двинулись дальше, на третий день благополучно достигнув берегов залива Потаро, где и высадились в своем селении Кумака. Здесь нас сердечно и радостно приветствовали верховный вождь Манаури и все наши братья-араваки.

МЫ ОБРЕТАЕМ СИЛУ

Наряду со множеством достоинств араваки обладали и одним весьма огорчительным недостатком — неистребимой тягой к алкоголю. И не приходилось удивляться, что в течение трех дней в честь нашей победы на Каииве продолжались бесконечные пьяные оргии. Хмельное до беспамятства хлестали все, кроме Ласаны, ее младшей сестры Симары, Арасибо. Арнака, Вагуры и меня самого, да еще нескольких более рассудительных и благоразумных воинов. Когда пиршества и танцы наконец утихли и все протрезвели, я собрал всех жителей Кумаки во главе с верховным вождем Манаури, главой рода Черепахи, на совет; мне важно было знать, как они отнесутся к созданию в Кумаке такого мощного боевого отряда, который навсегда отобьет у кого-либо охоту на нас нападать.

Идею встретили со всеобщим восторгом, особенно доволен был Манаури, обещавший всяческую поддержку во всех моих начинаниях. Не откладывая, мы все, включая и женщин, сразу же принялись за осуществление этого благого дела. Они горячо поддержали нас, хотя на их долю выпала особенно трудная задача, поскольку теперь только часть из них оставалась на сельскохозяйственных работах в поле, а значит, им предстояло трудиться за двоих: за себя и своих боевых подруг, изъявивших желание наряду с мужчинами обучаться военному ремеслу по примеру тех карибок, которые в военном деле но уступали своим мужчинам.

Военному делу я был обучен сызмальства. Живя еще в лесах Вирджинии, я знал, что такое дисциплина, умел выследить врага, любил оружие, особенно огнестрельное, словом, по натуре, привычкам и симпатиям был настоящим солдатом. Теперь я решил привить эти навыки и своим друзьям-аравакам, ибо араваки на Ориноко понимали, что для них это вопрос жизни или смерти.

В Кумаке насчитывалось тогда около пятисот мужчин, женщин и детей, а в расположенной в трех милях от нас Сериме — неполных триста человек, к тому же истощенных опустошительной эпидемией оспы, занесенной испанцами из Ангостуры, а также бесконечными племенными раздорами и губительными интригами старейшин.

К обучению военному делу у нас приступило более ста семидесяти добровольцев, в том числе пятьдесят женщин, в основном девушек и молодых жен наших воинов. Женщины подчинялись Ласане, а весь учебный отряд мужчин и женщин целиком — мне. Мужчин я разделил на восемь групп, во главе которых стали Арнак, Вагура, Мабукули, Уаки, Конауро, Мигуэль с несколькими неграми, Мендука с десятком своих варраулов и я с особым отрядом. В этот отряд входили около двадцати лучших наших разведчиков и шаман Арасибо. Я не упомянул Манаури, поскольку он осуществлял верховную власть над всеми араваками, жившими на берегах Ориноко.

Учеба с самого начала велась напряженно, в ускоренном темпе. Меня, да и всех остальных радовало и приятно удивляло, что энтузиазм воинов не угасал, как вспыхнувшая солома, а напротив, с каждым днем все возрастал — араваки относились к военным занятиям как к увлекательной игре. Дух здорового соперничества вселял в их гордые сердца стремление быть лучшим, самым лучшим! Самым лучшим в стрельбе из мушкета или пистолета по подвижной цели, быть лучшим в метании копья и стрельбе из лука, в плавании, в нырянии и гребле. Стать бегуном, догоняющим серну; борцом, не знающим поражений; следопытом, способным прочитать любые следы; уметь слушать дыхание джунглей и подражать голосам птиц и зверей; постичь тайны земли, воды и неба; изучить все травы, цветы и корни в джунглях, познать их лечебные свойства; развить в себе зоркость орла.

Но и это еще не все. Надлежало до тонкостей постичь все военные премудрости борьбы с врагом: как взаимодействовать в бою друг с другом и отряд с отрядом, как закалять тело и дух, воспитывать в себе отвагу и мужество в сочетании с благородством и милосердием.

С первых же дней я установил суровую и жесткую дисциплину, решив, что плевелы при этом отсеются, слабые и нестойкие уйдут сами, а в отряде останутся лишь наиболее сильные и выносливые. Но результаты превзошли все мои самые смелые ожидания. Дисциплина никого не испугала, и приходилось только удивляться, сколь глубоко овладело араваками стремление стать сильными и способными противостоять врагу. Наивысших похвал заслуживали наши женщины. Они не уступали мужчинам ни во владении оружием, ни в выносливости. Два десятка пистолетов и мушкетов в их руках стали грозным оружием. Особую гордость вызывали у меня Ласана и ее младшая сестра Симара. Эта восемнадцатилетняя плутовка творила с пистолетом и луком буквально чудеса. Мчась стрелой (а Симара по-аравакски значит — стрела), она из пистолета или лука с расстояния в сорок шагов на бегу без промаха попадала в любую мишень, и притом всегда точно в область сердца.

Примечательно, хотя, впрочем, и понятно, что к моему роду, роду Белого Ягуара, прежде всего тянулись те, кто более других познал в жизни горя и невзгод. Это были араваки и негры, попавшие ко мне еще на острове Робинзона, то есть бывшие рабы испанцев с острова Маргариты. Они-то и стали теперь самыми верными моими помощниками. Впрочем, надо сказать, что недавнее нападение акавоев на оринокские племена оказалось силовым потрясением и впредь хорошей наукой и для всех остальных араваков.

Через четыре месяца упорной учебы стали заметны и первые ее плоды: явно выделилось десятка два лучших стрелков, лучников, скороходов, гребцов, копьеметателей, да и остальных было просто не узнать.

Рвение и дисциплина сделали свое дело: араваки стали наконец обретать то, чего прежде всегда им так недоставало, — чувство уверенности в себе и способность себя защитить. Они не были, как прежде, беззащитны пред злыми силами природы и враждебными замыслами людей.

«НАМ ИЗВЕСТНО ВСЕ!»

В один из дней, когда в наших краях уже наступил период дождей, мы, как обычно, проводили занятия в окрестностях залива Потаро. И вдруг в полдень Кумаку охватила паника: оттуда примчался запыхавшийся и насмерть перепуганный парнишка с вестью, что на Кумаку напал большой отряд испанцев.

Наши отряды находились в это время в какой-нибудь полумиле от хижин, и я удивился, ибо не слышал никаких выстрелов:

— Испанцев? Вооруженных? Сколько их?

— Много! Целая куча! Сто! — отвечал парнишка, едва переводя дух.

— Одни только испанцы?

— Нет… Испанцев мало, зато с ними куча индейцев…

— Они напали на вас?

— Нет. Мы раньше заметили их итаубы и убежали из хижин в лес…

— Они из ружей стреляли?

— Не знаю… Не слышал…

— А за вами гнались?

— Вроде бы нет…

В тот день наших в селении оставалось немного — большинство было в лесу на учениях или работало на полях, разбросанные среди джунглей. Неподалеку от моего командного пункта занимались отряды Арнака и Вагуры. Я тут же приказал им немедленно прибыть ко мне, и все вместе мы бросились на берег залива, откуда как на ладони была видна на другом берегу Кумака.

Скрытые в чаще от вражеских взоров, мы сами видели, что хижины наши не тронуты, пожаров в селении нет, никаких грабежей незаметно. У меня случайно была с собой моя верная подзорная труба, и я без труда высмотрел лодки, причаленные к берегу, — несколько испанцев и с ними группу индейцев. Казалось, настроены они довольно мирно, но, ясное дело, доверять им было бы явной оплошностью. Слишком свежа еще была у меня память об их прошлогоднем вероломном набеге на наши земли. Тогда они тоже явились в таком же составе из Ангостуры, чтобы здесь у нас, в нижнем течении Ориноко, разжиться рабами для своих плантаций и серебряных копей.

Вероятнее всего, и нынешние пришельцы были из той же банды, что и подлый дон Эстебан. Поэтому не приходится удивляться, что их появление вызвало в нашем селении переполох. Я с тревогой всматривался в толпу пришельцев на том берегу, но дона Эстебана среди них не обнаружил. Казалось, испанцы кого-то ждут, возможно, даже меня.

Я долго не раздумывал и решил: боем барабанов, по заведенному у араваков обычаю, оповестить об опасности отряды, находящиеся в лесу, призвав их форсированным маршем двигаться к Кумаке. Затем, оставаясь в лесу, изготовить к бою оружие и скрытно окружить испанцев полукольцом, прижав их к берегу залива. Сам я со своим отрядом прокрался к селению и отправил двух резвоногих юношей в свою хижину за парадным капитанским мундиром. Не пристало мне выходить к испанцам полуголым, в одной набедренной повязке.

Полчаса спустя, одевшись в соответствии с торжественностью случая и уверенный, что пришельцы уже окружены нашими отрядами, я вышел из чащи и размеренным шагом направился к испанцам. Шагах в пятнадцати сзади меня, рассыпавшись широким веером и не скрывая оружия, шествовал мой почетный эскорт.

Завидев нас, испанцы с не меньшей торжественностью двинулись нам навстречу. Их было трое, разодетых как на парад. «Интересно, что им от меня нужно, черт побери? Новой трепки захотели?» Десятков пять индейцев, их гребцов, вооруженных луками и палицами, не представлялись мне грозным противником. Никаких ружей у них не было, разве только, может быть, испанцы припрятали под мундирами пистолеты. Но лица у них, во всяком случае, расплывались в вежливых улыбках.

Когда нас отделяло не больше десяти шагов, мы остановились, а испанцы с галантностью истинных кавалеров приветствовали меня широким взмахом своих шляп, едва не метя поляну украшавшими их перьями. Чуть ли не одновременно с ними, сняв шляпу, и я сделал подобный жест. Стоявший в центре и чуть впереди тридцатипятилетний испанец с гордой осанкой и благородным лицом, в роскошных одеждах, держа шляпу в низко опущенной руке, с на редкость галантной улыбкой представился:

— Дон Мануэль Паррас и Гайегос Годье де Торрес Васкес, посланник его светлости коррегидора Ангостуры и полномочный представитель сеньора губернатора Каракаса.

Я едва не обалдел от столь высокой чести, оказанной мне, и никак не мог прийти в себя от изумления. Чего же, собственно, могут хотеть от меня столь достославные и лукавые сеньоры?

А этот самый дон Мануэль Паррас и т. д. и т. п., не прерывая своей изысканной тирады, на одном дыхании продолжал:

— …Свидетельствую свое почтение вашей милости. капитан дон Хуан Бобер, всем известный под высокочтимым именем Белый Ягуар!..

Видя, что пока нам грозит лишь поток любезных комплиментов, притом без всякой злой иронии со стороны непрошеных гостей, я почувствовал некоторое облегчение. Свое изумление тем, что им так хорошо известно мое имя, я в шутливой форме выразил на вполне сносном испанском.

Услышав мои слова, трое испанцев сразу стали серьезными, лица их исполнились многозначительного достоинства, а дон Мануэль сделал паузу, прежде чем с необычайной высокопарностью изрек три слова:

— Нам известно все!

Вероятно, это заявление почему-то казалось ему столь важным, что он изрек его еще раз:

— Нам известно все!

Сознаюсь: я вздохнул с облегчением. Напряжение первых минут постепенно исчезало. Взирая на их чертовски серьезные, источающие галантность лица и слыша столь поразительные слова, я не удержался от шутки и с ироничной улыбкой спросил:

— Так, значит, вы сам господь бог?

— Господь бог? — Дон Мануэль был несколько озадачен. — Как прикажете вас понимать?

— Да очень просто! — На этот раз я уже откровенно рассмеялся. — Ведь только господь бог всеведущ, а вы, ваша милость, утверждаете, что вам известно все!

— Я имел в виду лишь, что нам известно все о вашей милости, досточтимый дон Хуан!.. Именно по этой причине мы здесь!

СТРАННЫЙ ЗАМЫСЕЛ ИСПАНЦЕВ

Видя, что со стороны испанцев нам не грозит непосредственной опасности, я частично отменил тревогу, но лишь частично, поскольку в непосредственной близости, в самой Кумаке, находилось все-таки почти пятьдесят индейцев чужого племени с луками и палицами в руках. С этой ненадежной братии, как, впрочем, и с самих испанцев, нельзя было спускать глаз. Испанцы буквально остолбенели при виде выходящих из зарослей наших отрядов, совсем недурно вооруженных всевозможным оружием.

Сохраняя все ту же изысканную вежливость, гости объявили мне, что приплыли с важной миссией, которую хотели бы со мной обсудить. В ответ я пригласил их в свой тенистый бенаб — прохладную хижину под просторной крышей без боковых стен. Пригласил я также Манаури как верховного вождя, Арнака, Вагуру и негра Мигуэля. Гости расселись на циновках, а я — на принесенной Ласаной шкуре ягуара.

На мое приглашение отведать паивари — напитка гостеприимства, дон Мануэль ответил просьбой оказать ему честь и распить привезенную из Ангостуры бутылку рома.

— Отчего же! — откликнулся я охотно. — Только не потерять бы нам при этом головы или не оказаться отравленными…

— Клянусь! — ответил в том же полушутливом тоне дон Мануэль. — Никто головы не потеряет!..

Ром был превосходный, и после того как мы все его понемногу отведали, дон Мануэль, приступив к главному вопросу, опять почти с маниакальным упорством завел прежнюю песню о том, что им, испанцам, известно обо мне все.

— Рад, искренне рад! Даже счастлив! — Довольно сдержанно изобразил я на лице удовлетворение, выслушав очередное его признание, а про себя подумал: «Сейчас дон Мануэль начнет безудержно превозносить до небес нашу победу на Каииве, которая в известной мере была и победой испанцев». Ведь здесь, на земле, которую испанцы считали своим исконным владением, мы в пух и прах разбили отряд акавоев, снаряженный голландцами — заклятыми врагами испанцев в Гвиане.

Но, оказалось, я был не прав ц сильно ошибался — дон Мануэль повел речь совершенно о другом. Не скрывая удовлетворения нашей победой над акавоями, он тем не менее совершенно неожиданно заговорил о визите ко мне в Кумаку Джеймса Пауэлла — капитана английского брига «Каприкорн». Оказалось, испанцы какими-то неведомыми путями узнали о содержании той моей беседы с Пауэллом, когда я несколько месяцев назад категорически отказался от участия в захватнических планах англичан, и теперь всячески меня за это восхваляли.

— Ваша милость, сеньор капитан, — продолжал дон Мануэль, — мы считаем вас своим союзником и готовы всячески поддерживать…

— Меня заботит лишь судьба индейцев! — заметил я.

— Нас тоже! — отвечал испанец. — Наши взгляды полностью совпадают. Мы именно того и хотим, чтобы вы, ваша милость, как и прежде, оставались их покровителем и другом!.. — Потом помолчал и добавил: — С нашей помощью, сеньор капитан, вы сумеете сделать немало добрых дел для своих подопечных, если примете почетное предложение, которое имеет честь сделать губернатор Каракаса.

— Почетное предложение?

— Именно почетное, хотя нелегкое и даже опасное. Но нам известно, что такое Белый Ягуар: храбрости и мудрости ему не занимать?..

Звучало все это в высшей мере лестно и, само собой, разжигало мое любопытство. Дон Мануэль не стал испытывать моего терпения. Испанцы хотели

— ни больше ни меньше, — чтобы я, Белый Ягуар, «победоносный вождь, прославленный по всей Гвиане, прославленный и высокочтимый», отправился на берега реки Эссекибо к голландцам и от имени своих индейских племен, а так же от имени испанцев Венесуэлы потребовал от них соблюдения границ и поддержания добрососедских отношений. Каракасский губернатор готов был снабдить меня и моих спутников меморандумом, и эта охранная грамота, составленная на английском, испанском и голландском языках, несомненно, гарантирует, дескать, моей миссии к голландцам полную безопасность.

Дон Мануэль умолк и смотрел на нас, следя за впечатлением, произведенным его словами.

Воцарившуюся тишину первым нарушил Манаури, верховный вождь. Годы рабства, проведенные им у испанцев на острове Маргарита, обогатили его горьким и печальным опытом. Он заговорил резко и гневно:

— От голландцев ваша бумага, возможно, нас и охранит, но Канаима — демон мести акавоев читать не умеет…

— Это правда! — согласился дон Мануэль. — Но Ангостура готова дать Белому Ягуару и его свите все необходимое для защиты: ружья, порох и пули, деньги и даже людей, индейцев…

— Индейцев? Ха-ха! — с иронией отозвался наш шутник Вагура и, указав пальцем на щуплых гребцов, доставивших к нам на лодках трех испанцев, спросил: — Уж не этих ли отощавших от голода вояк с палицами вы хотите нам дать? Можно себе представить, как они защитят Белого Ягуара от акавоев!

— Мы предлагаем вам индейцев, ибо испанских солдат посылать туда нельзя. Их вид может вызвать ненужное раздражение у голландцев с Эссекибо,

— миролюбиво пояснил дон Мануэль.

Я согласился с его доводами и, не желая понапрасну раздражать испанцев и накалять обстановку переговоров в моей хижине, заявил, что не имею ничего против такого визита к голландцам на берега Эссекибо, поскольку для меня лично превыше всего — мир и благо индейцев. Однако согласие на это должно выразить все племя араваков в Кумаке. Потому я попросил дона Мануэля оказать любезность более подробно изложить весь замысел нашей миссии, а также в деталях обрисовать положение дел на берегах Эссекибо.

— Я готов это сделать сейчас же! — ответил испанец и повелел одному из своих спутников достать из сумки и разложить перед нами карту Гвианы.

Карта меня потрясла. Она была значительно точнее, чем та, какую несколько месяцев назад показывал мне капитан Пауэлл. Реки, насколько я мог судить, были нанесены довольно точно. Не было причудливых фантазий в изображении устья Ориноко и его правых притоков Карони и Итамаки, а также русел Померуна и Эссекибо с их притоками Куюни, Мазаруни и Рупуни. На карте обозначены были реки Демерара, Бербис, Корантейн, цепи гор: Итамака, Эмерия, Отомунг, Пакараима и гордая вершина Рорайма. Но более всего меня поразили точно нанесенные места обитания индейских племен Гвианы: варраулов, араваков, акавоев, арекуна, карибов, патамонов, макуши, вапишанов. «Не карта, а просто какое-то чудо!»

— Не подлежит сомнению, — убеждал нас дон Мануэль, — что земли по всем правым притокам Ориноко, таким, например, как Карони и Итамака, принадлежат испанской короне. Что же касается голландских поселений, то большинство их земель расположены преимущественно по нижнему течению Эссекибо, Демерары и рек Бербис и Корантейн. Резиденция голландского губернатора, или, как его называют, генерального директора, сейчас находится, насколько нам известно, в Нью-Кийковерал на берегу Эссекибо, вот здесь, — ткнул он пальцем в карту. — Прошу вас обратить внимание на голландские форты, возведенные главным образом по берегам Эссекибо, особенно в нижнем ее течении, вплоть до впадения в море, и на важнейший из них — старый форт Кийковерал. Он находится в восьмидесяти английских милях от моря, в месте впадения в Эссекибо Мазаруни и Куюни. Кийковерал, возведенный когда-то на одном из островов Мазаруни, считается неприступным. До недавнего времени он был столицей всей голландской колонии и резиденцией ее генерального директора. Ныне в ближайших окрестностях давнего Кийковерала и ниже вдоль Эссекибо расположено множество богатых плантаций сахарного тростника, на которых трудятся сотни африканских рабов. Вам надо знать, что с этими невольниками в результате на редкость жесткого обращения с ними многих плантаторов у голландцев немало хлопот — среди рабов не утихают постоянные волнения и бунты…

— Вы сказали, ваша милость, что Кийковерал до недавних пор был столицей голландской колонии, значит, теперь это уже не столица?..

— Насколько нам известно — теперь нет. Несколько лет назад голландцы, кажется, основали новую резиденцию колониальной администрации, тоже на берегу Эссекибо, но ближе к морю, и назвали ее Нью-Кийковерал. Похоже, там сейчас и обосновался их генеральный директор…

— Правду ли говорят, — поинтересовался Мигуэль, — что многие негры бегут с голландских плантаций в безлюдные джунгли и живут там на свободе?

— Да, это правда! — ответил дон Мануэль. — Они действительно бегут, но джунгли далеко не так уж безлюдны. В них обитают индейцы племени карибов, наиболее воинственные в Гвиане. Карибы верно служат голландцам и непрестанно охотятся за беглыми неграми, а плантаторы щедро им за это платят: за каждого пойманного беглеца — пятьдесят флоринов или два ружья с запасом пуль и пороха, а за руку убитого негра — двадцать пять флоринов. Подкупленные карибы шныряют в лесах вдоль всего морского побережья на протяжении более двухсот английских миль — всюду, где разместились голландские плантации, и вылавливают несчастных беглецов. Повсеместно там зреет недовольство, то и дело вспыхивают бунты. Но, несмотря ни на что, многим неграм все-таки удалось ускользнуть от своих белых и краснокожих преследователей и основать в лесах долины реки Бербиса свои негритянские поселения. Эти так называемые «джука» стали грозной опасностью для голландских плантаторов. Словом, у голландцев там буквально земля горит под ногами, у них масса разных сложностей, и в переговорах с ними у нас будут огромные преимущества…

— А если я соглашусь, ваша милость, с предложением принять на себя миссию проведения переговоров с голландцами, сколько человек я могу взять с собой?

— Чем больше, тем лучше. Свита Белого Ягуара должна выглядеть внушительно…

— Так сколько же, пятьдесят?

— Может быть, пятьдесят, а может быть, и больше.

— Сейчас начинается сезон дождей, и продлится он три, а то и четыре месяца, так что отправиться туда можно будет только с началом сухого сезона…

— Я тоже так думаю: через три-четыре месяца!

— Какой же избрать путь? — спросил я. — Через джунгли, пробираясь реками на итаубах, вероятно, не имеет смысла; целесообразнее, пожалуй, на нашей шхуне вдоль берега океана доплыть до устья Эссекибо под парусами. Это шесть-семь дней пути…

— Конечно, только на шхуне! — согласился дон Мануэль.

Послеполуденное солнце еще стояло высоко в небе. После двухчасовых дебатов все араваки на Ориноко, жившие в Кумаке и многие из соседней Серимы, решили согласиться с планом губернатора Каракаса. Руководство экспедицией на шхуне поручили мне, а в состав ее включили около шестидесяти араваков, в том числе десять женщин.

— Я даю согласие на эту экспедицию, — торжественно заявил я в заключение, — только оттого, что таким образом, быть может, сумею послужить делу свободы и безопасности индейцев в низовьях Ориноко. Надеюсь, нам удастся убедить голландцев…

Хотя миссия наша имела перед собой цели исключительно миролюбивые и дружелюбные, трудно было предвидеть, что может ждать нас среди людей, настроенных к нам недружественно, а потому шестьдесят участников экспедиции надлежало отобрать из числа самых отважных воинов и должным образом их вооружить.

С утра следующего дня мы уведомили дона Мануэля о принятом решении и выставили условие предоставить нам, помимо обещанных верительных грамот, тридцать новых ружей, в том числе десять мушкетов, десять легких ружей, две пищали и восемь пистолетов с запасом пороха и пуль на 1500 выстрелов, шестьдесят одеял, денежную субсидию в золотых голландских монетах на три месяца, провиант для шестидесяти человек на такой же срок и разные подарки для индейцев на случай встречи с ними в голландской колонии.

Дон Мануэль принял все это без возражений и обещал в точности довести до сведения испанских властей, а затем не мешкая вернуться к нам. Вскоре, преисполненный надежд и дружески провожаемый нами, он вместе со своими спутниками покинул Кумаку.

Когда он уже садился в свою итаубу, я все-таки не удержался и тоном спокойным, но не без язвительности спросил:

— А что касается одеял, то не могли бы вы, ваша милость, сказать мне, как поживает сейчас досточтимый дон Эстебан? Этот малодостойный кавальеро несколько месяцев назад предпринял попытку всех нас уничтожить, «одарив» араваков зараженными оспой одеялами!

— Его больше нет в Ангостуре! В наказание он выслан далеко на запад в Кордильеры… Ручаюсь, что на этот раз одеяла будут совершенно новыми…

СИМАРА, МЛАДШАЯ СЕСТРА ЛАСАНЫ

После отбытия испанцев мы сразу же приступили к делу. Отобрали шестьдесят лучших воинов и женщин, которым предстояло сопровождать меня к голландцам, но тем не ограничились и в последующие недели стали еще настойчивее заниматься с ними военным делом. Сердце невольно радовалось при виде того, как эти шестьдесят воинов с недели на неделю, все более оттачивая свое боевое мастерство, становились непревзойденными бойцами, сплотившись в поистине непобедимый отряд.

Наряду с боевым мастерством закалялись их дух и воля.

В состав отобранных шестидесяти человек входили, конечно же, и мои ближайшие друзья и соратники, на которых я мог всегда и во всем положиться: Арнак, Вагура, Уаки, негр Мигуэль, шаман Арасибо и моя неразлучная жена Ласана. Включил я и Фуюди, поскольку, будучи родом с берегов реки Померун, он владел акавойским, карибским и немного голландским языками.

Одной из первых наших забот стало создание дополнительного арсенала оружия из копий, палиц, луков, стрел, которое мы намерены были взять с собой.

Чтобы не оставить беззащитной Кумаку на время нашего отсутствия и уберечь ее от любого вражеского нападения, мы обнесли главную, центральную, часть селения крепким частоколом из толстых, заостренных сверху и пропитанных ядом стволов. Я не сомневался в бдительности Манаури и его вождей и был спокоен за судьбу остававшихся в Кумаке.

Араваки на Ориноко не имели обыкновения пользоваться щитами, но в роду Уаки было несколько воинов, умевших искусно обрабатывать звериные шкуры. И вот однажды, когда мы добыли на охоте двух тапиров, оказалось, что из их жесткой, соответствующим образом выдубленной и высушенной шкуры можно изготовить удобные и легкие щиты, надежно защищающие от копий и стрел. Мы использовали это полезное открытие и вскоре имели для нескольких десятков воинов запас таких щитов.

К концу второго месяца в Кумаку возвратился дон Мануэль и доставил все запрошенное нами снаряжение. Видимо, испанские власти действительно придавали нашей миссии весьма важное значение. Арнак и Вагура тут же приступили к тщательному опробованию оружия — оно оказалось безупречным. Мушкеты, ружья и пистолеты били без промаха и в руках хорошего стрелка являли собой грозное оружие, а каждый из нашего отряда стал, можно смело сказать, не просто хорошим, но даже отличным стрелком.

Все остальное, доставленное по нашей просьбе, тоже было неплохого качества и в достаточном количестве: порох, свинец и даже запасные кремни для курков, провиант, и особенно мука и сушеное мясо, кроме того — добротные одеяла, разная мелочь для индейцев и тугой кошель бывших тогда в ходу монет из чистого золота.

С Мендукой, вождем отряда варраулов, затеялась дружеская перепалка — он и десять его верных друзей во что бы то ни стало хотели плыть с нами. Однако шхуна была слишком мала и могла вместить только шестьдесят уже отобранных человек. Шаман Арасибо предложил неплохой выход: взять с собой еще две итаубы и две яботы, привязав их на фалах к корме шхуны. Таким образом варраулы действительно могли бы, разместившись в этих лодках, проделать с нами весь этот семи— или десятидневный путь до устьяЭссекибо, конечно, при спокойном море. Ну а на время возможного волнения мы пересаживали бы их на борт шхуны. На том и порешили.

Приближался конец сезона дождей, а с ним и день нашего отплытия. И тут вдруг возникли неожиданные осложнения. На этот раз с Ласаной — она ждала ребенка. Мы оба очень обрадовались, но теперь ей нельзя было покидать Кумаку. Весьма суровый и строго соблюдаемый обычай племени обязывал беременную женщину исполнять целый ряд ритуальных обрядов: принимать особую пищу, совершать священные омовения, а все это возможно было только на месте, в Кумаке.

— Ну что ж, — смирился я с судьбой, — обычаи есть обычаи, поеду к голландцам один, без тебя…

— Нет, ты поедешь не один! — возразила Ласана с загадочной улыбкой. — У меня есть младшая сестра…

— Симара? Ну и что?

— Да, Симара. Она поедет вместо меня.

— Да. но ведь я люблю только тебя и никого больше. У нас, белых людей, такой обычай…

— Я знаю. Но ты, Белый Ягуар, живешь в племени араваков. У нас другие обычаи и ничуть не хуже, чем у вас. Уважай их.

— Значит, мне придется иметь двух жен?

— Никогда! — возмутилась Ласана, и лицо ее вдруг вспыхнуло, а глаза засверкали, как раскаленные угли. В этом праведном гневе она была особенно прекрасна.

— Ты восхитительна, Волшебная Пальма! — Я хотел привлечь ее и, как всегда, обнять.

Но она уклонилась и с проворством белки выскользнула из моих рук.

— Никогда! — сердито повторила она. — Никаких двух жен! Симара поедет с тобой и будет во всем тебе служить — она моя младшая сестра и станет моей заменой. Она плоть от моей плоти, кровь от моей крови и душа от моей души! Она — мое второе «я». Она — то же самое, что я…

Так Симара вошла в состав нашего отряда.

НА БЕРЕГАХ ПОМЕРУНА

В июле дожди стали стихать, бури разражались все реже. С каждым днем редели тучи, чаще проглядывало солнце. И вот в одно прекрасное утро провожаемая высыпавшими на берег залива Потаро всеми остающимися в Кумаке араваками шхуна наша отчалила от берега. За ее кормой на длинных фалах легко скользили две итаубы и две яботы с варраулами.

Через три дня мы миновали остров Каиива, посылая издалека дружеские приветствия вождю Оронапи, а на четвертый день вышли из устья Ориноко в открытое море. Был штиль. С запада дул легкий попутный ветерок, наполнивший наши паруса, и мы резво помчались по морской глади на юго-восток. По правому борту на горизонте почти все время виднелся низкий берег Гвианы.

На шхуне было тесно: палуба буквально ломилась от обилия провизии, тщательно упакованной нами в корзины — сурианы. Были тут еще и другие корзины, вариши, предназначенные для походов. Их обычно носят на спине, придерживая ремешками, укрепленными на лбу. Ответственным за провизию был Мигуэль. За огнестрельным оружием, бочонком с порохом и мешочками со свинцом следил Арнак, а Симара была хранительницей моего парадного капитанского мундира, шляпы с плюмажем и шпаги. Управление шхуной и парусами было доверено Мендуке и варраулам.

На четвертый или пятый день плавания в открытом море мы приблизились к устью реки Померун, по берегам которой жило много араваков. Родом из этих краев был Фуюди. Недалеко было уже и до голландцев. Я решил прервать наше путешествие, навестить соплеменников, а заодно разведать, что здесь слышно. На шхуне, ставшей на якорь в устье Померуна, за старших остались Арнак и Уаки, а я на итаубе отправился вверх по реке. Сопровождали меня Фуюди, Вагура, Арасибо, восемь гребцов из моего рода и неугомонная Симара, прихватившая с собой на всякий случай бережно уложенный в вариши мой капитанский мундир. Вооружены мы были до зубов: араваки жили только в нижнем течении реки, в средней ее части расселились карибы, а у истоков — акавои. Береженого бог бережет.

Только после двух дней пути на веслах вверх по реке мы добрались наконец до первых поселений араваков и вызвали здесь своим появлением немалый переполох. Фуюди, которого в этих краях хорошо все знали, пролагал нам путь к людским сердцам и душам. Слухи, один фантастичнее другого, о белокожем воине, присоединившемся к аравакам на Ориноко, уже давно доходили до берегов Померуна и возбуждали разного рода толки. Белого Ягуара не замедлили отождествить с добрыми духами, ибо только им было под силу уничтожить столько акавоев.

Прослышав о нашем прибытии, араваки стекались со всех окрестностей, и нам удалось получить массу разнообразных и ценных сведений. Подтвердилось, что араваки на Померуне живут с голландцами в мире, поскольку те хоть как-то обороняют их от набегов разбойных карибов.

— Вы поддерживаете эту дружбу и сейчас? — спросил я Варамараку, вождя померунских араваков.

— И сейчас, — ответил он. — Мы часто плаваем морем до устья Эссекибо, а потом вверх по реке неделю на веслах до самого форта Кийковерал. Форт стоит на острове, там, где в Эссекибо приходит вода большой реки Мазаруни и большой реки Куюни.

Полученные сведения совпадали с нашими данными, и Варамарака лишь подтвердил то, о чем говорил нам раньше в Кумаке Мануэль Васкес.

— А как называется новое селение, в котором сидит главный начальник голландцев? — спросил я.

— Нью-Кийковерал. Мы возим туда свои товары, и голландцы всегда нам рады…

— Какие товары вы возите?

— Разные: лесные плоды, прирученных диких зверей, сырой хлопок, глиняную посуду, украшения из перьев…

— А что получаете взамен?

— Топоры, ножи, гвозди, рыболовные крючки, цветные бусы, иногда порох…

— И никто вас там не обижает, не бьет, вы можете ходить в городе всюду, где захотите?

— Мы ходим в городе свободно всюду, где хотим…

— А индейцы других племен тоже появляются в городе?

— Появляются, Белый Ягуар, появляются! Карибы, акавои, арекуна…

— Они приходят в город с оружием?

— С оружием, с оружием: с палицами, луками, иногда даже с ружьями… Карибы всегда ходят с оружием…

— Я слыхал, что голландцы на своих плантациях очень жестоко обращаются с рабами-неграми. Так ли это?

Совершенно неожиданно для меня все вдруг растерянно умолкли. Стало совсем тихо. Мой вопрос повис в воздухе. Я с удивлением взглянул на них и, не скрывая иронической усмешки, язвительно проговорил:

— Вижу, страх сковал ваши языки, словно здесь появился Канаима. Не бойтесь, нет тут Канаимы.

Фуюди, хорошо познавший теперь других араваков с Ориноко — людей, наученных жизнью, мужественных в смелых, умевших противостоять превратностям судьбы, устыдился за своих сородичей с Померуна, представавших в глазах гостей забитыми и совсем одичавшими в этих глухих джунглях. Он стал что-то говорить им, притом так быстро, что я едва его понимал. Но, судя по всему, он стыдил их. В конце концов вождь Варамарака с виноватым видом, обращаясь ко мне, сказал:

— Не сердись, Белый Ягуар, мы вынуждены жить с голландцами в мире. Они не трогают нас, а главное, не велят карибам нападать на наши племена, как это было прежде. Мы, локоно, мирный народ.

— Я знаю, — отвечал я, — и за это вас ценю. Больше того, я полюбил вас, а ваша женщина, Ласана, даже стала моей женой. Но испанцы говорят, что плантаторы в голландских колониях жестоко издеваются над своими рабами-неграми, так ли это?

— Да, это так. Не выдерживая мук, некоторые негры сами себя убивают, а другие бегут в ближайшие джунгли. Но это их редко спасает. В джунглях на них как бешеные псы охотятся карибы. Карибы не знают пощады. Голландцы подкупили их, разожгли в них алчность, платят за каждого пойманного невольника. Карибы постоянно устраивают на рабов облавы. С карибами трудно справиться! Они — настоящие яухаху, злые демоны, их нельзя победить!

— Нельзя победить?!

— Ое-й, ое-й, непобедимые! — Досадно и горько было смотреть, как эти несчастные, забитые существа, испуганно озираясь, все разом согласно кивали головами и лепетали: — Да, да, непобедимые. Карибы — сильнее всех, они не знают страха и пощады, они охотятся на людей, жгут и убивают…

Было ясно, что продолжать этот разговор не имеет смысла, и я переменил тему:

— Можно ли подойти к Нью-Кийковералу на нашей шхуне? — спросил я и пояснил: — Вы видите, она в два раза больше самой большой вашей итаубы?

— Можно, можно. Туда плавают совсем большие морские корабли. На них привозят черных рабов. Но там много мелей, их надо обходить.

— А вы знаете эти мели?

— Знаем, знаем. Все мели знаем.

— Тогда дайте нам проводника.

Нет, желающих не находилось. Хозяева извинялись, оправдывались, но поддерживать нас явно опасались.

— Канаима лишил вас разума! — гневно воскликнул Фуюди. — С вашим лоцманом ничего не случится, ведь он будет под защитой самого Белого Ягуара! Голландцы чтят Белого Ягуара не меньше, чем испанцы!

Видя, что слова Фуюди не находят отклика, я решил прибегнуть к более вескому аргументу и протянул Варамараку мой богато украшенный чеканкой мушкет со словами:

— Проводник, который согласится указать нам путь к столице голландской колонии, получит вот это замечательное ружье с порохом и пулями на тридцать выстрелов!..

Плата была щедрой и чертовски соблазнительной; померунские араваки буквально онемели. Но и этим даром никто не прельстился.

В обратный путь мы решили отправиться на рассвете следующего дня, а заночевать всей нашей группой — в шалашах поблизости от селения на берегу Померуна. Около полуночи Арасибо шепотом разбудил меня и, приложив палец к губам, знаками заставил прислушаться: с опушки ближайших джунглей доносились какие-то таинственные звуки. Это было что-то похожее на своеобразный мелодичный свист, несущийся сразу с нескольких сторон.

— Канаима! — чуть слышно прошептал Арасибо.

Я напряг слух. «Ху-ри-сье-ави», «ху-ри-сье-ави», — послышалось мне.

— Наверное, какие-то ночные птицы, — попытался я успокоить взволнованного Арасибо.

— Нет! — возразил Арасибо. — Это не птицы!

— Значит, люди?

— Не знаю; но это — враги.

Ночь была не очень темной, сквозь чащу пробивался яркий свет звезд. Я бесшумно соскользнул с гамака и, прихватив пистолет, решил пойти на ближайший источник свиста, чтобы развеять страхи Арасибо.

— Остановись! — прошипел он. — Не ходи!

В этот момент проснулась Симара, отличавшаяся на редкость чутким сном, и, разобравшись в обстановке, молча встала рядом со мной, сжимая в руке лук.

Мы стали осторожно красться в ту сторону, откуда доносились ближайшие звуки. Заросли были непролазные, и чтобы проскользнуть сквозь них, требовалась немалая сноровка. Сноровки нам было не занимать, но существа, издававшие таинственные звуки, все-таки нас заметили: послышалось, как кто-то находившийся в нескольких шагах от нас бросился наутек. Я еще не успел поднять пистолет, как у меня за спиной фыркнул лук Симары. Судя по всему, стрела достигла цели, раздался приглушенный стон, похожий на человеческий, и удаляющийся треск сучьев — кто-то торопливо убегал. Я выстрелил на шум из пистолета, главным образом для того, чтобы разбудить товарищей.

Я не мог себе простить: близость дружественного нам селения усыпила мою обычную бдительность, и я не выставил охрану. Хорошо, что вовремя проснулся Арасибо. Но что это было, или кто это был? Что значил этот певучий свист мнимого Канаимы?

Едва рассвело, мы отправились в заросли искать следы непрошеных визитеров. И нашли. Это были следы нескольких индейцев. Стрела Симары, как видно, ранила одного из них. Стрелу мы нашли неподалеку в траве. Она была в крови. Ничего больше обнаружить не удалось…

…Только мы успели вернуться, как появился вождь Варамарака и привел с собой своего младшего брата Катеки.

— Катеки покажет вам дорогу в Нью-Кийковерал. Он знает все острова и мели на Эссекибо. Уж очень понравилось ему твое ружье.

— Вот и хорошо! — обрадовался я. — Но скажи мне, вождь, что за таинственные гости были здесь ночью? Что им было нужно?

— Убить тебя. В верховьях нашей реки живут акавои…

В ЛОГОВЕ ЛЬВА?

Через двое суток после выхода из устья реки Померун мы достигли огромной дельты мощной Эссекибо, Текущей, как и все реки Гвианы, с юга. В этой дельте шириной более двадцати миль было несколько крупных островов. Слово «Гвиана» на языках индейских племен означает: «Страна Многих Вод».

Когда мы приблизились к левому берегу устья Эссекибо, солнце клонилось к закату. Используя морской прилив, нам удалось благополучно миновать мелководье и войти в пролив между двумя островами.

— С правой стороны — остров Тигров, так называют его голландцы, — пояснил Катеки, — а с левой — остров Вакенама…

Тиграми европейцы, прибывающие в Южную Америку, называли ягуаров.

— И много там этих хищников? — поинтересовался я.

— Не знаю, господин. Там прежде жили карибы… тоже хищные.

— А теперь их нет?

— Карибы везде… Сегодня их нет… а завтра есть…

Когда стемнело, Катеки посоветовал остановиться, мы бросили на ночь якорь подальше от берега и только с рассветом снова двинулись в путь. Несмотря на сопутствующий нам прилив с океана, целые сутки мы блуждали среди множества разных, больших и меньших, островов в устье Эссекибо. В конце концов на третий день нам кое-как удалось выбраться из этого островного лабиринта на открытый простор реки, достигавшей здесь добрых шесть миль в ширину.

Я осматривал берега в подзорную трубу — повсюду непроходимые заросли таинственных и зловещих джунглей. Один только раз появился индеец в крошечной яботе, но, едва завидев нас, испуганно бросился наутек и тут же скрылся в прибрежных зарослях.

На четвертый день пути река Эссекибо сузилась до двух миль. И тут на ее правом берегу мы вдруг увидели первые вырубки в джунглях, а на них одну, а затем и вторую плантации сахарного тростника. Здесь в безопасной дали от океана поселились голландцы.

А на следующее утро на том же правом берегу из джунглей показалось большое поселение. Катеки сообщил, что это и есть столица голландской колонии, резиденция губернатора, которого голландцы называют генеральным директором.

Приблизившись к пристани, мы пришвартовались к деревянному помосту. Тут же сразу появилось несколько весьма воинственно настроенных портовых служащих, которые, завидя на палубе толпу индейцев, да с ними еще и негров, подняли было крик, но едва они увидели меня в парадном мундире английского капитана, как физиономии их сразу же преобразились. Уже несколько лет, со времени Утрехтского мира, между Нидерландами и Англией сохранялись добрые отношения, и потому мой мундир произвел должное впечатление: здесь, в голландской колонии, к англичанам тоже относились с надлежащим почтением.

Начальник портовой службы, узнав через Фуюди, что я прибыл к генеральному директору колонии как полномочный посланник, стал еще приветливее и повелел одному из своих людей проводить меня в губернаторский дворец.

Немало времени утекло с тех пор, как я покинул Джеймстаун в Вирджинии, и за все эти годы, скитаясь по необитаемым островам, диким рекам и девственным джунглям, не видел ни одного города. А тут вдруг сразу десятки настоящих домов и даже несколько каменных двух— и трехэтажных зданий, улицы, наполненные шумом и гамом, показавшимся мне оглушительным, всюду говор и суета, кареты и повозки в конных упряжках, снующие тут и там пешеходы разных национальностей и разного цвета кожи. Торговцы, ряды лавок со множеством всяческих товаров. Городишко был небольшой, но, повторяю, суета в нем показалась мне невообразимой и пугающей.

Из рассказов померунских араваков я узнал, что по принятому здесь обыкновению всякий уважающий себя белый обычно ходил по городу с эскортом из нескольких вооруженных слуг, индейцев или негров. Поэтому и я, направляясь к генеральному директору, взял с собой в качестве сопровождающих не только Фуюди как переводчика, но также и Арнака и пять вооруженных воинов из его отряда. Резиденция генерального директора находилась на противоположном конце городка и представляла собой довольно большое двухэтажное здание, в котором, кроме того, размещалась и колониальная администрация. В дом мы вошли только вдвоем: я и Фуюди, а моя «свита» осталась на улице. Принял нас секретарь директора, не старый еще голландец с румяным лицом, в очках, со светлыми и какими-то поразительно мертвыми глазами. Меня обрадовало, что он владеет английским языком, и, объяснив ему цель своего визита, я попросил о встрече с генеральным директором. Лицо секретаря выразило растерянность, будто он не совсем меня понял, но, с минуту помолчав, он ответил:

— Его превосходительства генерального директора ван Хусеса сейчас в городе нет. Из поездки он вернется не раньше чем через неделю.

— А его заместитель?

— Минхер Хенрик Снайдерханс — здесь…

Секретарь смерил меня довольно недоброжелательным взглядом, а на его тонких губах промелькнула какая-то неопределенная усмешка.

— Простите, ваша милость, — недовольно буркнул он, — я что-то не совсем вас понял… В чем, собственно, дело? Вы, ваша милость, — англичанин, не так ли?

— Да, я из Вирджинии.

— А прибыли от имени и по поручению венесуэльских испанцев?

— Именно так!

— С целью вести с нами какие-то переговоры? — продолжал голландец, все менее старательно скрывая издевательскую насмешку в голосе.

— И никак не иначе! — ответил я.

— И вы, ваша милость, непременно хотите видеть вице-генерального директора, минхера Снайдерханса?

— Да!

— Тогда прошу минутку подождать! — сказав это, секретарь с кривой усмешкой на губах направился в соседнюю комнату. Его «минута» длилась чертовски долго. Как видно, им пришлось держать трудный совет, или, еще вероятнее, они хотели продемонстрировать, что не принимают меня всерьез.

Наконец оба вышли в довольно игривом настроении. Хенрик Снайдерханс, несмотря на свой высокий пост, был моложе секретаря и в то же время респектабельнее: резкие черты его лица выражали энергию, спесивость, даже, пожалуй, склонность к жестокости.

— Итак, нам выпала честь, — обратился ко мне тоже по-английски с иронической шутливостью Снайдерханс, — принимать испанского посла в мундире английского капитана.

— По меньшей мере, троекратное преувеличение, минхер! — подхватив его тон, отшутился и я.

— Даже троекратное? — удивился он.

— Троекратное: относительно посла, относительно чести и, наконец, относительно английского капитана.

— Так, значит, вы, ваша милость, не английский капитан?

— Нет.

— Так кто же вы, черт побери?

У них вдруг пропало желание шутить. Улыбки исчезли с лиц, вновь ставших по-чиновничьи серьезными.

— Хватит шуток! — воскликнул раздраженным тоном секретарь. — Как вы, ваша милость, проникли сюда, в нашу колонию?

— На шхуне, с индейцами.

Секретарь пронзил меня гневным взглядом, явно подозревая в скрытой издевке.

— С какими еще индейцами?! — воскликнул он.

— С араваками, — спокойно ответил я.

— Откуда они взялись? — Голос его был раздраженный и чуть недоумевающий.

— С Ориноко, — я был по-прежнему спокоен.

— Там нет араваков! — резко возразил он.

Я посмотрел на него взглядом, исполненным притворного сожаления:

— Ах, так! Нет? А кто в таком случае не так давно уничтожил сотню ваших акавоев? Подосланных к нам с разбойной целью?

Слова эти произвели на него такое впечатление, будто с ясного неба внезапно грянул гром. В комнате воцарилось молчание. Оба голландца уставились на меня, словно узрели злого духа или властителя тьмы Вибану. Еще минуту назад столь завидно румяная физиономия секретаря заметно побледнела.

Первым пришел в себя Хенрик Снайдерханс. Его издевательскую игривость словно рукой сняло.

— Так вы, ваша милость… вы?.. — и умолк, как бы смешавшись.

— Да, это я! — добродушно кивнул я головой.

— Белый Ягуар?! — В его голосе послышались нотки беспокойства.

— Собственной персоной! — ответил я. — Белый Ягуар к вашим услугам, господа!

Казалось, они никак не могли прийти в себя от изумления и взирали на меня, словно на выходца с того света. Не обращая внимания на их явное замешательство, я с убийственной вежливостью сказал:

— Еще раз убедительно прошу вас, господа, оказать мне содействие во встрече с его превосходительством, генеральным директором ван Хусесом, но прежде прошу не отказать в любезности взглянуть на это вот письмо губернатора Каракаса, с которым мне оказана честь ознакомить его превосходительство.

Я протянул им рекомендательное письмо на голландском языке. Они тут же внимательно его прочитали и восприняли его с одобрением.

— Я прибыл в вашу колонию вместе с сопровождающими меня лицами с самыми благими намерениями, — подчеркнуто торжественно заявил я, — и был бы весьма признателен за гарантии полной безопасности для меня и моих людей. Их семьдесят человек, в том числе четыре негра.

Снайдерханс обменялся с секретарем понимающим взглядом и учтиво ответил, что охотно это сделает. Все власти колонии будут соответствующим образом проинформированы, а как только генеральный директор вернется в столицу, меня незамедлительно поставят об этом в известность.

Затем я попрощался, сердечно пожав им руки. Хозяева были встревожены, а ладони их влажны от холодного пота.

«ТЫ — СКОТИНА, КАПИТАН!»

На обратном пути в порт тут и там нам встречались индейцы разных гвианских племен, в том числе недоброй славы карибы. Их легко можно было узнать по небольшим пучкам белого пуха, приклеенного ко лбу воинов, Это был пух королевского грифа, птицы необычайно красивой и гордой, по духу близкой надменным карибам.

Карибы, как союзники голландцев, держались спесиво и, казалось, чувствовали себя властителями всех гвианских земель. Заносчивые и злобные, они и мне едва уступали дорогу, а уж мой эскорт из араваков вообще заставляли сходить с тротуара. Но тем не менее я строго запретил своим друзьям затевать с ними ссоры.

На шхуне все было спокойно.

В Нью-Кийковерале, как всегда и везде, мы спали под открытым небом в гамаках, привязанных к бортам корабля, и раздетыми, так же как и днем, в одних набедренных повязках. Лишь кое-кто слегка прикрывался одеялами, дарованными нам испанцами.

Трудно описать нашу горькую досаду, когда утром следующего дня, проснувшись, мы обнаружили на палубе лужи крови, а в теле испытывали слабость и полное нежелание двигаться: последствия большой потери крови. Это потрудились вампиры, омерзительные летучие мыши-кровопийцы, напавшие на нас ночью и притом так незаметно и неощутимо, что жертвы даже ничего не почувствовали.

Единственным спасением от этих тварей, когда нельзя было, опасаясь пожара на шхуне, разводить костры, оставалось как можно плотнее укутываться в одеяло. Но как тут было укутываться, когда в жаркой и влажной духоте ночи мы и без того, как в адском котле, буквально обливались потом?!

Одним словом, это была докучливая неприятность, а пострадавшие лишались сил по меньшей мере на сутки, а чаще всего и на больший срок.

Следующий день надолго врезался мне в память. Из Африки прибыл корабль с невольниками. Это было английское судно «Добрая надежда» под гордым флагом «Юнион Джек» с портом приписки в Ливерпуле. Команда на нем была английская, все как на подбор — крепкие, молодые и… бородатые.

Еще до того, как корабль пришвартовался к причалу, на набережную из города стеклась разряженная толпа — десятка два напыщенных голландцев. Все это были или местные купцы, или приехавшие из окрестностей плантаторы; все в пышных одеждах, важные и чванливые. Вокруг них вились толпы слуг, разных чиновников и прихлебателей. Кое-кто явился с семьями: жены, как видно, тоже интересовались черным товаром. В толпе царила атмосфера оживленного ожидания; порой тут и там раздавались взрывы веселого смеха.

Завидя это ликующее сборище, я с группой своих друзей подошел ближе и смешался с толпой. Сошедший с судна на берег английский капитан, увидев меня и угадав по мундиру своего соотечественника, несказанно обрадовался и спешным шагом подошел ко мне. Это был субъект лет пятидесяти, с развязными манерами и грубой речью. Пожимая мне руку, он зычно рявкнул:

— Приветствую славного сына моей родины в этой поганой стране! Откуда тебя, сэр, занесло в это дрянное захолустье?

— Сначала из Вирджинии, а потом уж с Ориноко…

— И что загнало сюда твою милость? Торговля?

— Нет. Дружба с индейцами.

— Ха-ха-ха! Разрази меня гром, это интересно! Позволь пригласить тебя, сэр, на стаканчик виски после того, как я выпотрошу эту, с позволения сказать, шайку минхеров.

Проговорив это, он поспешно удалился, поскольку с корабля начали выпускать первых невольников.

Боже милостивый, какое же ужасное зрелище они собой являли! С корабля их не выпускали, а буквально пинками сталкивали. Это были не люди, а какие-то жалкие их подобия, настолько истощенные, что некоторые из них не в силах были держаться на ногах и ползли на четвереньках. Это были живые трупы, одна кожа и кости.

От истощения и болезней кожа на телах негров из черной стала какой-то серой, словно покрытой плесенью. Почти пять месяцев они лежали вповалку в трюмах корабля, закованные в кандалы; тела их были покрыты ранами и язвами, лица ужасны, в глазах — безумный ужас. Те немногие, что нашли в себе силы сойти на берег самостоятельно, оглушенные свежим воздухом и солнцем, шатались словно пьяные, а некоторые прямо тут же валились с ног на землю.

— Ваша милость, вы смотрите на них с ужасом и скорбью! — по-английски обратился ко мне с сардонической усмешкой стоявший рядом голландец. — Ничего страшного! Это выносливая скотина! Недельки через три, отведав хорошего кнута, придут в себя и станут работать за двоих, а то и за троих!

— Да ну! Неужели?! — пробормотал я, а тот принял это за одобрение.

Капитан корабля, мой новый знакомец, без устали носился по набережной

— это был его светлый день: главное — повыгоднее сбыть свой черный товар, обратив его в деньги.

По установленным голландцами законам только корабли голландской Ост-Индской компании имели право доставлять из Африки в колонию черных рабов. Но кораблей этих не хватало, а спрос на рабов здесь был столь велик, что голландские власти нередко закрывали глаза на появление в здешних портах и других судов, особенно английских.

Итак, началась выгрузка черного товара. Из трюмов появлялись все новые и новые негры. Я был поражен, сколько их могло там поместиться: бедняг, видимо, набили туда как сельдей в бочку. Несколько трупов тут же оттащили в сторону. Совсем больных практичные голландцы, поднаторевшие в этих делах, требовали немедленно убивать, поскольку, мол, проку от них уже не будет. Капитану не хотелось терять свои барыши, между ним и голландцами на этой почве то и дело вспыхивали яростные перепалки. Спорили буквально из-за каждого тяжело больного; порой, хотя и редко, капитану удавалось выиграть спор и отстоять жизнь одного из несчастных, остальных же убивали на месте. Когда с корабля выгрузили последних негров, а было их человек двести (притом столько же примерно погибло в пути), пришла очередь негритянок. Их было значительно меньше, и выглядели они чуть лучше и здоровее. Последними на берег матросы высадили около двадцати женщин помоложе и явно покрасивее. О них капитан проявлял особую заботу — все они были дороже в цене, чем остальные невольники, поскольку каждая ждала ребенка, а по закону ребенок, родившийся у рабыни, тоже становился рабом и собственностью владельца его матери.

Торгом и товаром голландцы остались довольны, в столь же добром расположении духа пребывал и капитан — перебранка с купцами закончилась.

Он подошел ко мне, довольно улыбаясь и потирая руки:

— Well, рейс завершился удачно. Все устроилось в лучшем виде. Подождем еще пару минут, пока голландцы притащат остальные деньги, а потом отдохнем в моей каюте за стаканчиком виски.

Все происходящее было настолько омерзительно, что я не мог больше сдерживаться и голосом, дрожащим от гнева, выплеснул в самодовольную рожу капитана все свое презрение:

— Капитан «Доброй надежды»! Ты — последняя скотина!!!

От неожиданности он буквально остолбенел.

— Что? Что?! — захрипел он, вытаращив глаза.

— Ты — последняя скотина и отъявленный негодяй! — повторил я и спокойным шагом направился к ожидавшим меня аравакам. Они вскинули мушкеты на изготовку.

ЖЕСТОКОСТЬ ГОЛЛАНДЦЕВ

Разгрузка невольников с корабля произвела гнетущее впечатление и на моих товарищей. После возвращения на шхуну весь конец дня только и было разговоров об этом событии; у всех сжимались кулаки и особенно у Мигуэля и наших четырех негров.

Поскольку вестей о скором возвращении генерального директора ван Хусеса в столицу все не было, мы решили с пользой провести время ожидания и заняться охотой в ближайших джунглях и ловлей рыбы в Эссекибо. Обычно с рассветом группы наших охотников и рыбаков отправлялись на несколько, а то и на десяток с лишним миль вниз или вверх по реке и там, вдали от города и вообще от людей, прочесывали берега реки и чащу леса. Это приносило двойную пользу: мы добывали пищу и поддерживали свою боевую форму. Кроме того, в итоге мы неплохо изучили ближайшие окрестности и, между прочим, открыли лесную тропу, а точнее — дорогу, ведущую из столицы на юг, вероятнее всего, именно туда, где милях в двадцати от города находились, как мы слышали, голландские плантации сахарного тростника. Местами дорога порой выходила из чащи на берег Эссекибо, к самой воде.

В одном из таких мест однажды мы, скрываясь в чаще, стали свидетелями грустной картины — несколько с ног до головы вооруженных карибов вели по направлению к столице толпу из двух десятков опутанных веревками пленников-негров. Нетрудно было догадаться, что это рабы, бежавшие с плантаций и пойманные карибами. Несколько растерявшись от неожиданности, мы не успели что-либо предпринять, и вся группа скрылась в лесу.

Как оказалось позже, пленников бросили в тюрьму, а власти объявили, что утром следующего дня состоится публичный суд над ними и наказание преступников.

На следующий день я разрешил половине команды сойти на берег, чтобы лично убедиться, как отправляется здесь голландское правосудие; остальная часть экипажа с оружием в руках несла на шхуне службу охраны — мне не хотелось каких-нибудь неприятных случайностей.

К судебной процедуре, которую намечалось провести под открытым небом на главной площади столицы, голландцы готовились как к важной церемонии. Для судей установили в тени покрытый зеленой материей длинный стол. Помощники палача — негры и сам палач вбивали в землю какие-то колья, не то виселицы, не то орудия для пыток, а тут же рядом рыжебородый голландец-костоправ раскладывал на отдельном столике свои инструменты: устрашающего вида щипцы, пилы, ножи, топор. На площади стали собираться белые жители городка со всей своей службой обоего пола: неграми, мулатами, индейцами. Собрался почти весь город. Под охраной вооруженной стражи привели группы рабов с близлежащих плантаций, чтобы они своими глазами могли убедиться, какая судьба постигнет беглецов.

Мне, как белолицему чужеземцу, к тому же в мундире капитана, и всей моей «свите» были предоставлены своего рода почетные места неподалеку от судейского стола. А лично мне был даже дан табурет. Не очень-то приятно было наблюдать, как жители городка пялили на меня глаза, словно на какое-то диво, и шушукались меж собой, одни с иронией на лицах, другие скорее с любопытством.

Наконец в сопровождении тюремной стражи подвели «подсудимых», причем самых старших из них, признанных, вероятно, зачинщиками, сразу же привязали к кольям, а тех, кто помоложе, выстроили в шеренгу. Все они были ужасно истощены, кости просвечивали сквозь кожу, глаза запали.

Под громкий бой барабанов явились судьи. Их было восемь: все, как один, почтенные горожане, надменные, исполненные чувствами собственного достоинства, самоуверенности и святой своей правоты.

И какими же перед ликом этой добропорядочности столпов колонии омерзительными ничтожествами выглядят жалкие бездельники, бегущие от труда и тем самым посягающие на святая святых — законы, установленные богом и колонией!

Во всяком случае, в таких или примерно в таких выражениях представил дело общественный обвинитель, и за время, не большее, чем нужно, чтобы исполнить «Славься, дева Мария», суд единогласно вынес приговор: смерти под пытками предводителю, отсечение правой ноги пяти беглецам (руками они смогут работать и дальше), остальным — по триста ударов плетью, если выдержат.

К исполнению приговора приступили тут же на месте под бешеное неистовство и восторги толпы.

— Ягуар! — шепнула мне побледневшая от омерзения Симара. — На это невозможно смотреть! Они же настоящие чудовища!

— Д-а, ты права, они — чудовища! Но стисни зубы и будь сильной! — ответил я ей тихо на ухо.

Когда весь этот ужас, истязания и пытки наконец закончились, судьи поднялись со своих мест и стали прощаться друг с другом, обмениваясь изысканными поклонами, как люди, с достоинством исполнившие свой долг. А затем спокойно разошлись по домам. Тогда же двинулись в путь и мы.

По возвращении на шхуну Арнак, редко терявший самообладание, яростно выкрикнул:

— Карибы! Это они выловили негров! На них пала кровь несчастных! Смерть карибам!..

Все горячо его поддержали.

Как же могло случиться, что такие великие и славные мастера, гении живописи, как Рубенс и Рембрандт, тоже были голландцами, а их соотечественники в Гвиане оказались способны на столь чудовищные жестокости?! Как могло случиться, что славный Эразм Роттердамский, великий гуманист, мыслитель и борец за человеческое совершенство, тоже был голландцем, как и эти утратившие всякий человеческий облик голландские колонизаторы?!

«КАРИБЫ ХОТЯТ ВОЙНЫ!»

В день зверской экзекуции над неграми и в последующие дни вся наша шхуна буквально кипела от гнева и возмущения. Надо сказать, в Южной Америке индейцы и негры обычно не питали друг к другу особой симпатии, но у нас на Ориноко среди араваков было иначе. Тут общие радости и беды еще со времен рабства на острове Маргариты связали араваков настоящей прочной дружбой с негром Мигуэлем и его товарищами. Именно оттого наши индейцы так близко приняли к сердцу мучения негров, подвергнутых пыткам, и всей душой возненавидели голландцев. Но, пожалуй, чувством еще большего негодования прониклись они к карибам за то, что те устраивали охоту на беглых негров и выдавали несчастных на растерзание безжалостным палачам.

— Эх, жалко! — досадовал Вагура. — Жалко, что тогда на дороге в джунглях мы упустили удобный случай. Надо было бы нам ударить, перебить карибов, а негров освободить.

— Кто же знал, что невольников постигнет такая судьба, — резонно возразил кто-то.

— Но теперь мы знаем, — раздались другие голоса, слившиеся в возмущенный хор.

Когда шум на минуту смолк, я спросил:

— Чего вы, собственно, хотите? Начать войну? Так не годится! Мы — мирные индейцы!

— Белый Ягуар! — с укором в голосе отозвался, как всегда, горячий Уаки. — Почему не годится? Ведь это ты научил нас драться с оружием в руках и бороться за справедливость против всякого зла!

— Не забывайте, — возразил я, — что мы здесь — гости…

— Мы — гости? Мы, араваки, — гости? Это они, голландцы, приехали в чужую страну, и карибы тоже приплыли на нашу землю со своих Карибских островов! Не мы тут гости…

— Вы знаете, что сюда, к голландцам, я прибыл с ответственным поручением, и с этим нужно считаться!..

— О-ей, но ведь ты же прибыл с поручением к голландцам, а не к карибам! — настаивал на своем Уаки.

Утром следующего дня несколько человек из нашего отряда отправились в город, чтобы купить ткань и сшить из нее куртки. Нам стало ясно, что Арнаку, Вагуре, Уаки, Фуюди, Мигуэлю и Симаре не пристало далее ходить по городу раздетыми, в одних только набедренных повязках, как ходили мы в джунглях. Да и я решил сменить слишком жаркий мундир капитана на что-нибудь полегче, типа какой-нибудь куртки из легкой ткани. Деньги, полученные нами от испанцев, оставались пока нетронутыми, и мы без труда приобрели в лавке светло-зеленую ткань, которой хватило на десяток курток.

Выходя из лавки, мы нос к носу столкнулись с группой проходивших мимо карибов. Их было пятеро. Во главе с надменным видом шествовал молодой воин года на два-три постарше меня. Он заметно выделялся мускулистым торсом и мрачным, диким взглядом. На плече его покоилась громадная палица, а голову украшал пышный плюмаж из птичьих перьев. На руках и ногах переливались всеми цветами радуги множество браслетов из разных лесных плодов, а па шее клыками диких хищников ощерилось богатое ожерелье. Как видно, этот воин был большим щеголем. Не обошлось, естественно, и без горделивого символа племени — пучка белого пуха королевского грифа на лбу. Завидя нас, воин с издевкой расхохотался прямо нам в лицо, что-то шепнул своим спутникам, и все они сразу решительно двинулись нам навстречу, загораживая дорогу с явным намерением заставить нас сойти с их пути.

Такое случалось и прежде, так что им не удалось на этот раз захватить нас врасплох — когда они, весело посмеиваясь, приблизились к нам на расстояние трех-четырех шагов, двое из наших выхватили и направили в их сторону острые ножи, а трое остальных взвели курки пистолетов. Встреченные таким образом вояки опешили, остановились и тут же с позором попятились, угрюмо обходя нас стороной.

— Глупец! — крикнул я моднику, рассмеявшись. — Скажи спасибо, что здесь город, а не джунгли. Там бы мы разделались с вами иначе!..

Я, конечно, говорил по-аравакски, но кариб, как видно, отлично меня понял по выражению моего лица и красноречивым жестам.

За всем этим происшествием со стороны наблюдал торговец, у которого мы только что покупали ткань.

— Что это за птица? — спросил я его через Фуюди.

— Сударь, — с явным испугом ответил купец, — это великий воин, один из карибских вождей.

— Как зовут этого великого вождя?

— Ваньявай. Он глава целого рода…

— Где живет этот род?

— Там, на юге, — махнул рукой торговец, — недалеко от реки Эссекибо…

Вскоре произошли события, которые внесли полную ясность в наши отношения с карибами. А началось все из-за нашей славной Симары. Девушка она была красивая, смелая и во многом нам помогала. Она близко к сердцу приняла поручение Ласаны опекать меня во время путешествия и действительно трогательно заботилась о моих удобствах и оберегала мои вещи, капитанский мундир, оружие, готовила пищу. По вечерам, перед сном, она всегда подвешивала свой гамак рядом с моим и, что называется, не спускала с меня глаз.

Наша восемнадцатилетняя амазонка, не только чертовски ловко владевшая всеми видами оружия, нестройная и статная, умная, как и ее старшая сестра, приглянулась одному из наших варраулов, юноше по имени Ваника. Он вдруг страстно возжелал ее и решил незамедлительно, не откладывая дела в долгий ящик, взять ее в жены. С этим требованием он и обратился ко мне, как к главе рода, к которому принадлежала девушка, и через посредство Фуюди, согласившегося выступать в роли переводчика, довольно бурно и настойчиво стал излагать свои желания.

Юноша был всего на год старше Симары и в сравнении с другими варраулами отличался на редкость привлекательной внешностью, но в то же время был несколько простоват и сверх меры дерзок. Он поставил меня в сложное положение.

— А она согласна стать его женой? — спросил я Фуюди.

— Он говорит — согласна.

Неплохо зная индейские обычаи сватовства, я стал выяснять, что он умеет: какую лодку сам сделал, какого крупного зверя добыл на охоте и прежде всего, конечно, какой выкуп он может дать за жену.

— Выкуп есть, есть! — воскликнул Ваника и бросился к итаубе варраулов, откуда тут же принес ружье. Ванику, как превосходного стрелка, вооружили хорошим ружьем, принадлежавшим племени араваков.

— Ты с ума сошел?! — возмутился я, показывая на ружье. — Ведь эта вещь не принадлежит тебе!

Я распорядился позвать Симару и спросил ее, действительно ли она дала согласие стать женой Ваники.

— Негодяй! Лгун! — гневно вскричала она. — Да я и словом с ним не обмолвилась! Не нужен мне такой огрызок!

— Ну, положим, он далеко не огрызок! — рассмеялся я, и вслед за мной рассмеялись все остальные.

Дело ясное, в адрес незадачливого поклонника отпускалось немало разных шуточек, а Мендука, как старший отряда варраулов, устроил ему целую головомойку.

На этом, к сожалению, история не закончилась. Обуреваемый страстью Ваника совсем потерял голову. Смертельно разобидевшись на всю шхуну, он схватил свой лук, стрелы, нож и вместе со своим приятелем Аборе сошел с корабля на берег. Правда, ушли они недалеко. Наша шхуна стояла пришвартованной у самого конца деревянного причала, почти уже за городом, всего в каких-нибудь двухстах шагах от опушки джунглей. Вот здесь-то, у первых деревьев леса, юные бунтари в знак протеста и основали свой собственный бивак — соорудили из ветвей небольшой шалаш и развели подле него костер.

Так прошел день, зашло солнце, сумерки тут же сменились ночью, и, как обычно во всех жарких краях, тьма сразу же наполнилась голосами множества разных ночных существ: цикад, сверчков, всяческих жаб, ночных птиц; плескалась рыба, порой у самого борта раздавался такой мощный всплеск, словно какая-то огромная арапаима бросалась из водных глубин на свою жертву.

Индейцам был хорошо знаком и близок весь этот мир ночных шумов, трелей, щебета, воплей. Они отлично разбирались, кто там, во мраке, воет, шипит, свистит, кто квакает или крякает, кто стонет или рычит — всякий, даже едва различимый звук был им понятен, а потому и не страшен.

Но из непролазных дебрей доносились порой и звуки иные, прежде неслыханные и таинственные, а значит, враждебные и наводящие ужас. Горе — услышать стон демона Юрапуры; горе, когда до ушей твоих долетят убийственные голоса дьяволиц Яры и Майданы или кровожадного Ореху из темного омута… Даже храбрая Симара, когда ее ушей касался таинственный ночной звук, похожий на едва слышный свист, — а то мог быть свист демона мести Канаимы, — даже она, не знавшая страха, терялась и судорожно хватала через гамак мою руку, как бы ища защиты.

Около полуночи все на шхуне внезапно проснулись: с берега, со стороны шалаша, в котором расположились два наших юных варраула, донесся пронзительный, короткий крик, такой душераздирающий и отчаянный, какой мог издать, пожалуй, только смертельно раненный человек.

Ночь была не очень темной — светила луна, и ярко горели звезды. Там, под деревьями, метнулись какие-то тени.

— Взять пистолеты и палицы! — скомандовал я, выскакивая из гамака.

В мгновение ока с борта шхуны на берег были переброшены мостки, и мы бросились к лесу.

Вот и шалаш… Ужасающая картина: оба варраула лежали, истекая кровью, головы их были разбиты палицами. Аборе уже не дышал, Ваника умирал.Он хотел что-то сказать, но из его горла лишь вырывались невнятные звуки:

— Кар… кар… — последнее, что нам удалось разобрать.

Кто-то из наших хотел было броситься в погоню за убийцами, но я удержал их: в пылу преследования в темноте они сами могли попасть в засаду. Тела погибших товарищей мы перенесли на шхуну, а на месте преступления оставили двоих караульных. Утром, едва рассвело, я с тремя нашими лучшими следопытами поспешил к месту трагедии. Да, сомнений не оставалось — нападение совершили не голландцы, а индейцы, более того — не акавои, а карибы. Неподалеку от шалаша в траве мы обнаружили пучки белого пуха, коим карибы украшают голову.

— Карибы хотят с нами войны! — объявил я, ступив на палубу шхуны. — Ну что ж, они получат ее! Мы вынуждены защищаться! Вы согласны? — обратился я к обступившим меня воинам.

Со мной согласились все. Не возразил ни один. Гнев, решимость и готовность драться читались на лицах воинов.

ТРЮК И ЗАСАДА

В тот же день, надев капитанский мундир, я отправился в резиденцию генерального директора, на этот раз в сопровождении солидного эскорта из десяти до зубов вооруженных воинов, и попросил встречи с секретарем. Ждать пришлось недолго, меня впустили.

— I am sorrynote 1, — приветливо встретил меня секретарь, — но его превосходительство генеральный директор ван Хусес не вернулся еще из поездки по колонии, и неизвестно, когда прибудет…

— Сколько это может продлиться: неделю, две, три? — спросил я.

— К сожалению, может быть, и две, и три недели…

— В таком случае, я думаю, будет лучше, если мы сегодня же отплывем отсюда обратно на Ориноко в свое селение, а через месяц, скажем, вернемся…

— Прекрасно, так действительно будет лучше…

— Если вы, сударь, не возражаете, я оставлю в дирекции. копию моего рекомендательного письма от венесуэльских властей голландским властям…

— Конечно же, пожалуйста!

Когда я собрался уходить, на румяном лице секретаря промелькнула вдруг загадочная усмешка, не то сочувственная, не то ироническая, а мертвые его глаза за стеклами очков как бы вспыхнули на миг искрой смеха. Похоже, он хотел что-то мне сказать и, действительно, состроив сочувственную мину, проговорил:

— Мне стало известно о несчастном случае, происшедшем сегодня ночью на берегу реки. Примите мои сердечные соболезнования…

— Благодарю! — ответил я. — Не скрою, убийство двух наших индейцев-варраулов повлияло на мое решение, не откладывая, покинуть ваши не слишком гостеприимные берега — очень уж у вас здесь неуютно и далеко небезопасно…

— Понимаю, понимаю! Нам тоже негры доставляют марсу беспокойств. Многие бежавшие с плантаций становятся убийцами.

— Разве это они убили двух наших варраулов? — удивился я.

— Они! Конечно же, они, только они, негры!

— Но ведь несчастных юношей убили палицами…

— А вы, сэр, полагаете, у них нет палиц?

— Действительно, палицы у них могут быть…

— Скажу вам больше: они могут даже для правдоподобия одеться под индейцев…

— Неужели они такие хитрецы?

— Хитрецы, лжецы, предатели и убийцы…

— Даже убийцы?! — Я сделал удивленные глаза и попрощался. — Итак, встречаемся через месяц!

— Да, сэр, хорошо — через месяц!

За два часа до захода солнца в разгар отлива мы отчалили от пристани, и шхуна помчалась по течению к устью реки, подхваченная попутным ветром, наполнившим наши паруса. Многие жители столицы прогуливались в этот погожий вечер по набережной и видели наше отплытие. Нам это было на руку.

К заходу солнца мы уже были далеко от Нью-Кийковерала. Но в полночь, еще до восхода луны, когда кромешная тьма окутала весь мир, мы, не доплыв до островов в устье Эссекибо, повернули назад и, пользуясь морским приливом, направились вверх по реке, стараясь держаться ближе к левому, незаселенному берегу. На другом берегу реки в жарком туманном мареве спала столица колонии.

Так, подгоняемые приливом, мы быстро прошли миль десять и свернули на другую сторону реки.

В этих местах во время наших прежних нередких вылазок мы открыли идеальное убежище: небольшой, но достаточно глубокий заливчик, в который можно было ввести нашу шхуну и надежно укрыть ее от слишком любопытных глаз. Заливчик находился примерно в четырех милях на юг от Нью-Кийковерала. Непроходимые заросли кустарника загораживали его со всех сторон и даже со стороны реки. Найти нас тут было так же трудно, как иглу в стоге сена, — со всех сторон простирались непроходимые, безлюдные джунгли; на несколько миль вокруг ни одного человеческого жилья: ни индейской хижины, ни плантации белых поселенцев.

Примерно в миле от нашего убежища с севера на юг шла через джунгли дорога, или, вернее, широкая тропа, о которой я уже упоминал. Она вилась почти вдоль самого берега Эссекибо и связывала со столицей несколько голландских плантаций, расположенных на пятнадцать-двадцать миль южнее. Именно здесь мы и встретили в прошлый раз тех несчастных рабов-негров, которых карибы вели на расправу в столицу.

У этой тропы мы и решили устроить засаду на подлых карибов, когда они в очередной раз поведут по ней рабов, выловленных в джунглях. С целью маскировки залива, в котором мы укрыли свою шхуну, приходилось соблюдать величайшую осторожность. Поэтому мы отплыли на итаубе вверх по Эссекибо мили две от залива и только здесь высадились на берег и стали пробираться сквозь чащу к тропе. Пробирались мы гуськом, след в след, стараясь ничем не выдать своего присутствия.

Для засад мы выбрали такие участки, откуда тропа просматривалась минимум на двести шагов в обе стороны: следовало исключить всякую неожиданность. В каждую из засад мы выделяли по пятнадцать человек, расставляя их по обеим сторонам дороги таким образом, чтобы можно было сразу уничтожить всех идущих по ней карибов, исключив всякую возможность скрыться хоть одному из них.

Из засад мы решили стрелять только из луков, а из пистолетов и ружей

— лишь в случаях крайней необходимости, хотя в огнестрельном оружии у нас, как всегда, недостатка не было.

Я занимался устройством всех засад, но непосредственно в их действиях решил не участвовать. В мою задачу входило вместе с несколькими разведчиками следить, чтобы ни один из карибов не сумел от нас уйти. Это было важное и необходимое условие успеха всего нашего замысла. Мы просиживали в засадах от рассвета до поздних сумерек, и меня просто в изумление приводила стойкость моих индейцев, их ни с чем не сравнимое терпение. Часами и целыми днями сидели они в укрытии неподвижно, настороженно вглядываясь в открытый участок дороги.

Однажды мы стали свидетелями поразительного события. Из леса донесся постепенно приближающийся к нам шум и треск сучьев. Тропа, как обычно, была пустынна. Вдруг из лесной чащи на нее выбрался диковинного вида зверь. Ростом со взрослого сторожевого пса, но раза в два длиннее, лохматый и совершенно черный, как сам дьявол, с причудливо вытянутой мордой, похожей на сужающуюся книзу трубу, с торчащим хвостом, покрытым длинной шерстью и с передними лапами, снабженными такими длинными когтями, что, казалось, страшилище, передвигаясь, ступает на суставы, а не на стопы. Редкостное чудище! Я впервые встретил в джунглях такого зверя, хотя много слышал о нем разных рассказов. Это был большой муравьед, существо мирное, но в состоянии раздражения страшное из-за своих когтей, которыми он легко рвал на части нападавшего, в том числе и человека. Этими когтями он мог, словно папиросную бумагу, разрывать стены твердых как камень муравейников и термитников.

Поскольку муравьед, пересекавший тропу, двигался довольно медленно, я бросился за ним в чащу, чтобы подстрелить его из лука. Когда до цели оставалось десятка два шагов и я уже было натянул тетиву, меня опередили… Это был ягуар. В кустах раздался треск, и огромный пятнистый хищник прыгнул на жертву, но раньше, чем он достиг ее, муравьед успел подняться на задние лапы, а передние когти широко растопырил навстречу врагу. Ягуар мощным прыжком свалил муравьеда на землю, но и сам попал в его цепкие объятия. Прерывистый рев, вой, топот, взрытая земля. Когда я подбежал, звери как раз приканчивали друг друга. У муравьеда было прокушено горло, и он уже испустил дух, а ягуар с разодранной до ребер спиной еще дергался, но встать уже не мог. Глаза его затягивались пленкой, по телу пробежала мелкая дрожь, и он тоже затих.

Так джунгли на мгновение приоткрыли свое забрало. Схватка двух мощных животных длилась меньше минуты. Повсюду здесь таилась близкая и внезапная смерть!

Тропа, у которой мы устроили засаду, как видно, была важной артерией, и днем она редко пустовала. По ней то и дело кто-нибудь проходил: то негры с котомками за спиной, то несколько индейцев неизвестного нам племени, то идущая из столицы группа из пяти-шести вооруженных карибов. У этих на совести наверняка были немалые грехи, но без видимых причин я не хотел их трогать, и они проходили мимо, не подозревая, что жизнь их висела на волоске.

На второй или третий день ожидания появилась группа негров, которая несла на носилках пожилого голландца; его богатые одежды и надменная осанка позволяли предположить в нем важную птицу — скорее всего какого-нибудь плантатора. Несколько негров с ружьями на плечах шли по сторонам как охрана или почетный эскорт.

И эту группу мы пропустили, не тронув, и они тоже прошли, никого и ничего не заметив.

ПЕРВЫЙ УДАР

Наконец терпение наше было вознаграждено. Мы дождались своего часа — настал день действий. Утром, сидя, как обычно, в засаде, мы издали заметили появившуюся на тропе группу людей. Через подзорную трубу я отчетливо различил: четыре вооруженных кариба конвоировали человек десять опутанных веревками негров и негритянок, привязанных к одному общему канату. Тихим свистом я подал знак тревоги.

Все свершилось в мгновение ока и точно по плану. Когда группа приблизилась к месту нашей засады шагов на пятьдесят, Мигуэль выскочил из зарослей на дорогу и, подняв руку, во весь свой мощный голос крикнул, чтобы они остановились. Захваченные врасплох карибы, а за ними и негры остановились как вкопанные. Секунды замешательства оказалось достаточно. Из чащи засвистели стрелы. С такого близкого расстояния мои верные воины не могли промахнуться, и все четыре кариба были сразу же уложены на месте, не успев даже издать стона.

Мы выскочили на дорогу, оттащили в чащу трупы и повели за собой связанных негров. Только отойдя от тропы шагов на сто, мы их развязали. Другая часть нашего отряда в это время быстро собрала оружие карибов и уничтожила на тропе все следы нападения. На все это потребовалось не больше десяти минут. Я подошел к освобожденным пленникам. Со мной были Мигуэль, Фуюди, Арасибо и, как всегда, неотлучный Арнак.

Негры стояли ошеломленные, не в силах понять случившегося. Спины их, особенно у старшего, были покрыты едва подсохшими струпьями — страшными следами истязаний и пыток. Среди них оказались четыре молодые девушки; судя по следам на спинах, их тоже не миновало истязание плетьми. Я велел Фуюди и Мигуэлю попытаться выяснить у этих людей, что с ними произошло и как они сюда попали.

Оказалось, это были рабы с плантации Бленхейм, расположенной в пятнадцати милях к югу от столицы Нью-Кийковерал и примерно в десяти милях от нас.

Плантатор и все члены его семьи, а также управляющие и надсмотрщики с такой неслыханной жестокостью обращались с рабами, что многие из них были готовы лишить себя жизни, а другие пытались бежать. Они слышали, что на реке Бербис, далеко на юго-востоке, в лесах, обосновалось немало беглых рабов. К ним-то и пыталась бежать отбитая нами группа. Однако карибы, рыщущие по лесам вокруг плантации, схватили их и теперь вели в столицу на расправу, надеясь на обещанное голландцами вознаграждение.

— Спроси, хорошо ли они знают, что ждало их в столице? — велел я Мигуэлю.

— Да, кажется, они кое-что знают об истязаниях и пытках… — ответил Мигуэль, переговорив со своими собратьями.

— Хорошо, скажи им тогда, что теперь они свободны и могут делать что хотят. Какие у них намерения?

Эти несчастные, совсем потерявшие голову от свалившихся на них бед, истерзанные побоями, вконец измученные голодом, сами толком не знали, чего хотят, и были готовы на все. У нас имелся с собой небольшой запас провизии, и я велел прежде всего их накормить. Утолив голод и жажду, они почувствовали себя немного лучше. Арасибо отыскал в джунглях какие-то травы, которые благодатно действовали на раны. У четверых убитых карибов имелись ружья, но оказалось, что только один из негров, самый старший, умеет пользоваться огнестрельным оружием. Ему я и дал ружье с пулями и порохом примерно на тридцать выстрелов. Все остальные негры получили луки, стрелы и по одному ножу.

Четыре молодые негритянки стояли чуть в стороне и настороженно прислушивались к нашей беседе, негромко перебрасываясь какими-то словами: похоже, о чем-то совещались. С явным любопытством они поглядывали на Мигуэля, такого же негра, как и они сами. Вероятно, именно он вызывал у них наибольшее доверие и вселял какие-то надежды. Наконец одна из девушек, как видно, посмелее других и знавшая голландский язык, приблизилась к нам и сказала, что она и ее подруги не хотят бежать с остальными в джунгли, страшась неизвестности и тягот пути. Они хотели бы остаться с нами, под его защитой — девушка указала рукой на Мигуэля.

Мигуэль был несколько смущен, но по его лицу проскользнула довольная улыбка. Надо сказать, что до сих пор и он сам, и его четыре друга-негра не были женаты. Теперь у них открывалась возможность наконец решить свои семейные проблемы. Я был этому искренне рад. Мигуэль бросил на меня вопросительный взгляд. Я с готовностью кивнул: я, мол, согласен. Мигуэль улыбнулся и попросил девушек отойти в сторону.

И тут вдруг вперед выскочил один из молодых невольников, тщедушный, с жестоко истерзанной плетьми спиной и до крайности истощенный. С яростью, которая привела нас всех в изумление, он громко запротестовал: это, мол, его девушка и он не хочет с ней расставаться.

Мигуэль заметно смешался, неуверенно взглянул на соперника, но, видя, что тот едва держится на ногах, вскипел, в свою очередь:

— Твои силы совсем уж на исходе, как же ты будешь ее защищать? А ведь вам предстоит трудный путь!

Несмотря на возмущение, Мигуэль не утратил, однако, чувства справедливости и обратился к девушке с вопросом, куда она хочет идти.

— С вами! Я хочу с вами! С тобой! — Юная негритянка крепко прижалась к Мигуэлю.

И тут в конфликт вмешался самый старый из негров. Он одернул не в меру разгорячившегося юнца, велев ему замолчать; в тяжком пути через джунгли к реке Бербис молодая и слабая девушка могла стать только лишней обузой. Парень смешался и умолк.

Прежде чем уйти, старик негр подошел ко мне и, видя, что я единственный здесь бледнолицый, обратился через Фуюди:

— Вы спасли нас от смерти! Скажи мне, как твое имя? Кому мы обязаны жизнью?

— Никто, даже вы, не должен о нас ничего знать.

— Мы слышали только об одном бледнолицем, способном на то, что свершил сегодня ты, но, говорят, он далеко, на реке Ориноко.

— Ты знаешь его имя?

— Да, его зовут Белый Ягуар…

— Но ты же сам говоришь, что он далеко отсюда…

Негр потупился:

— Да, это правда, он далеко отсюда!

Когда освобожденные негры, исполненные надежды и благодарности, покинули нас и никто из них не явился обратно, мы, дождавшись ночи, вернулись на шхуну, довольные проведенной операцией. Симаре я временно поручил заботу о четырех негритянках. Она быстро с ними сдружилась.

ВТОРОЙ УДАР ПО КАРИБАМ

Молодые негритянки, окруженные всеобщим доброжелательством и заботой, уповая на лучшее будущее, постепенно приходили в себя и час от часу хорошели. В течение каких-нибудь трех дней они полностью оправились. Как глава отряда я пожелал своему другу Мигуэлю и трем его собратьям счастья с обретенными подругами жизни.

От засад на лесной тропе мы не отказались. Однако в течение ближайших дней ничего заслуживающего нашего внимания на дороге не появилось.

К счастью, теперь, после захода солнца, с Атлантики до нас долетали свежие ветры, и ночи стали несколько прохладнее. Это позволяло с головой укутываться в одеяла и тем самым хоть как-то спасаться от вампиров, которые никак не хотели оставить нас в покое. Кто спал крепко, не сбрасывая с себя ночью одеял, просыпался целым и невредимым, у кого же во сне из-под одеяла обнажался пусть самый крохотный участок тела — чаще всего нога — лужа крови под гамаком говорила о ночном разбое крохотных чудовищ. Кровопийца-вампир, эта маленькая летучая мышь, никогда не будила жертву, совершенно безболезненно прокусывая небольшую, но обильно кровоточащую ранку. При этом вампиры выпивают лишь мизерную часть, говорят

— не более одной десятой доли всей той крови, которая струей вытекает из тела жертвы.

Однажды ночью под утро хлынул проливной дождь, и когда он наконец прекратился, было уже совсем светло. Обычно мы покидали шхуну задолго до рассвета, но в этот день все шло с опозданием. Правда, утром густой туман окутал джунгли, и мы, рассчитывая на него, рискнули все-таки отправиться в путь.

Над туманом, над верхушками деревьев слышен был утренний крик пролетавших попугаев, но мы, к несчастью, на этот раз пренебрегли верной приметой, и, понадеясь на туман, можно сказать, попались на удочку: погода подвела даже индейцев — не успели мы доплыть до места нашей обычной высадки на берег, как туман на удивление быстро рассеялся и ясный день застиг нас на открытой взору со всех сторон реке. Река оказалась отнюдь не безлюдной. В подзорную трубу я рассмотрел на противоположной стороне Эссекибо, примерно в трех милях от нас, две небольшие лодки индейцев-рыбаков. Маловероятно, чтобы они заметили нас на таком расстоянии. Зато не далее чем в миле впереди мы обнаружили другую лодку, плывущую прямо на нас. В ней на веслах сидело девять индейцев, и сомнений не оставалось — карибов; я видел их совершенно отчетливо. Через несколько минут мы сблизимся на расстояние ружейного выстрела. Я быстро передал подзорную трубу Вагуре, отряд которого плыл со мной в тот день, попросив Вагуру проверить мои наблюдения. Он подтвердил: да, карибы. Как всегда, в нашем распоряжении были три дальнобойных мушкета, несколько ружей, пистолеты и одна пищаль, заряженная картечью.

— Карибы плывут на лодке, которая называется кориаль, — пояснил Вагура.

Выхода не было, ситуация становилась угрожающей: чтобы не обнаружить себя, оставалось одно — уничтожить всю команду этого, на свою беду, встретившегося нам кориаля.

— Ты, ты и ты… — указал я пальцем на лучших стрелков отряда, — спрячьтесь за бортами и готовьте ружья и мушкеты!

Шесть человек я оставил на веслах, велев им грести спокойно, как ни в чем не бывало. Сам я остался на руле — раздетый, как и все, загоревший дочерна, я мало походил на бледнолицего, а свои длинные светлые волосы скрыл под платком.

— Вагура, сколько ты их насчитал?

— Кажется, девять…

— Похоже, так и есть.

Я повернул нашу итаубу ближе к берегу, так, чтобы карибы остались справа, а солнце в момент схватки было у нас за спиной. Следовало опасаться только того, как бы карибы, заметив нашу итаубу, не ринулись на нас вместо того, чтобы плыть мимо, подставляя свой борт. Во втором случае было бы нетрудно одним ружейным залпом уложить сразу всю банду. А вот если они поплывут прямо на нас, с первого залпа удастся сразить лишь сидящих на носу, остальные же, пока мы будем перезаряжать ружья, могут представить для нас серьезную опасность — у них наверняка есть ружья, а карибы слыли неплохими стрелками.

На кориале гребли энергично, шестерка наших гребцов тоже не ленилась, и лодки сближались быстро. Нам везло: ослепленные солнцем карибы нас не замечали и плыли мимо, стороной, не подозревая о грозящей им опасности.

Когда лодка карибов проплывала мимо нас в каких-нибудь тридцати шагах, стрелки по моему сигналу поднялись, вскинули ружья и, прицелившись, дали дружный залп из мушкетов, ружей, пищали. Все вокруг заволокло дымом.

В каких-нибудь пять секунд все было кончено. Мы подплыли к медленно сносимому течением кориалю, чтобы проверить, не остался ли там кто-нибудь в живых. Со дна лодки на нас с ужасом смотрел человек. Арнак хотел было выстрелить из лука, но его удержал громкий окрик Вагуры:

— Не стреляй, это девушка!

Ее оставили в живых.

Следовало как можно скорее убраться с середины реки, на которой нас легко было обнаружить. Поэтому, не теряя времени, половина нашей команды перешла на кориаль, и мы что было сил налегли на весла, устремившись к берегу, и уже здесь, под сенью прибрежных деревьев, поплыли вверх по реке, в известную нам неглубокую заводь, надежно укрытую в густых зарослях.

По пути я приказал Фуюди, нашему переводчику, допросить спасенную девушку, а свободным от гребли воинам собрать оружие убитых карибов.

Через какое-то время Фуюди сказал:

— Я не могу с ней договориться, Белый Ягуар.

— Она не карибка? — спросил я.

— Похоже, она из племени макуши…

— Из таких далеких краев?

…Племя макуши, как я знал по рассказам и карте, подаренной мне испанцем доном Мануэлем, жило далеко на юге, в саваннах, за трехсотмильными дебрями гвианских джунглей. Когда-то многочисленное и воинственное, в последнее время оно заметно теряло былое величие из-за постоянных набегов лучше вооруженных карибов. Беспощадные воители в поисках рабов для голландских колонизаторов добирались даже в те отдаленные края.

Индианка, совсем еще молодая, не старше восемнадцати лет, поняв, что попала к людям, относящимся к ней доброжелательно, а к карибам — враждебно, воспряла духом. На ее до того безжизненном лице появилась улыбка. Она быстро прониклась к нам доверием, как и несколькими днями ранее молодые негритянки. Фуюди, заметив столь благодатные перемены в поведении девушки, еще раз попытался заставить ее рассказать о себе. Но дело это оказалось нелегким: единственным доступным им языком были жесты и мимика. К счастью, девушка проявила редкостную сообразительность.

Вот что удалось узнать Фуюди: девушка действительно принадлежала к племени макуши. Примерно месяц назад ночью карибы напали на ее селение, расположенное у истоков реки Бурро, притока Эссекибо. Но схватить им удалось только ее и ее брата — остальные жители успели скрыться в лесу. В схватке брат был тяжело ранен. Враги бросили его в лодку. Много дней они плыли вниз по реке Бурро, а потом по Эссекибо, брат все больше слабел, и карибы в конце концов убили его палицей. Кое-кто предлагал убить и ее, но главарь банды воспротивился, поскольку обещал девушку одному голландцу, своему покровителю в столице. Так они плыли вниз по Эссекибо больше недели, счастливо преодолели множество водоворотов при впадении Мазаруни в Эссекибо и были уже близки к цели — Нью-Кийковералу, когда неожиданно наткнулись на нас и здесь нашли свою смерть.

— Заслуженную смерть, — вставил Вагура, внимательно слушавший рассказ Фуюди.

…До захода солнца оставалось еще часа два. Чтобы ни в коем случае не обнаружить себя, мы решили, пока не наступит ночь, не высовывать носа и мучились от безделья.

И тут вдруг ко мне обратился Вагура. Весь вид его выражал смущение и нерешительность.

— Ну что у тебя на душе, приятель? — пошутил я.

— На душе ничего! — ответил он, потупившись.

— Так где же?

— На сердце!

Тут Вагура набрался решимости и выпалил:

— Отдай мне эту индианку!

— Как я могу тебе ее отдать? Разве она моя собственность? — возмутился я.

— Ты — наш вождь.

— Да, но не в сердечных же делах. Главное — хочет ли она?

— Она хочет!

— Ой ли?! На каком языке ты с ней договорился?

— Она мне улыбнулась… Я хочу взять ее в жены…

— В жены? — Я весело махнул рукой. — Ну, тогда бери, но при условии, что и она по доброй воле согласна стать твоей женой!

Так Вагура нашел себе жену.

СТРАШНАЯ ПЛАНТАЦИЯ БЛЕНХЕЙМ

На следующий день мы решили не устраивать засаду, и я собрал всех на шхуне на совет.

— Четырнадцать наших врагов-карибов, — начал я, — бесследно исчезли здесь с лица земли.

— И дальше бы так! — живо откликнулся кто-то.

— Да! — согласился я. — Но, чтобы удача сопутствовала нам и дальше, надо действовать! Нам пора отсюда убираться!

Наступило молчание.

— А не рано? — усомнился Уаки.

— Что думаешь ты, Арасибо? — обратился я к шаману.

— Добрые духи велят нам исчезнуть отсюда как можно быстрее.

— А что думаешь ты, Арнак?

— Я думаю так же, как и ты, Белый Ягуар.

— Хорошо! — заключил я.

— Но куда ты нас поведешь? — посыпались со всех сторон вопросы.

— На это есть только один ответ: среди нас четыре молодые негритянки, любящие, как мне кажется, своих мужей…

— Да, это правда, но что из этого следует?

— А то, что они хорошо знают плантацию Бленхейм и сослужат нам добрую службу. Мы переберемся в окрестности этой плантации и найдем там подходящее убежище для нашей шхуны.

— Белый Ягуар — Великий вождь! — обрадовался Мигуэль. — А плантацию сожжем или…

— Не горячись, друг Мигуэль! — попытался я его сдержать.

— Ну, ладно, тогда поможем рабам устроить побег…

— Это уже лучше!

Плантация Бленхейм лежала на самом берегу Эссекибо; неподалеку находилось еще несколько плантаций. Четыре негритянки оказались на редкость ценными союзницами и были рады нам помочь. Они хорошо знали территорию всей плантации, знали, кому здесь можно довериться, кого надо опасаться, кто — явный предатель, кто — мучитель и палач. Знали они приблизительно и местонахождение ближайшей деревни карибов, расположенной в нескольких милях от Бленхейма, знали и тропы, по которым шныряли людоловы. Узнав эти столь ценные и важные сведения, все единодушно согласились как можно скорее покинуть наш залив и найти новое укрытие вблизи плантации Бленхейм.

Завершая это важное совещание, я обязал мужей молодых негритянок, и прежде всего Мигуэля, немедленно заняться изучением голландского языка. Одна из четырех негритянок владела им вполне сносно, а поскольку все остальные взялись за дело горячо и с охотой, вскоре они добились заметных успехов. Помогал им и Фуюди, в ходе учебы и сам совершенствуя свои знания.

В тот же день, сразу после совета, четыре лучших разведчика нашего отряда были отправлены на разведку в верховья реки на двух небольших яботах. Каждую лодку сопровождала негритянка, хорошо знающая расположение плантации Бленхейм, чтобы помочь разведчикам лучше изучить, что и где там находится.

А тем временем мы продолжали устраивать засады на лесной тропе, и на третий день терпеливого выжидания нам удалось уничтожить трех карибов, возвращавшихся из столицы на юг, вероятно, в свою деревню неподалеку от плантации Бленхейм. Операция прошла успешно и бесшумно.

Командам обеих лодок предстояло разведать оба берега Эссекибо, одной

— правый, другой — левый. Когда через четыре дня они вернулись (па следующий день после нашей операции в засаде), обстановка прояснилась. На расстоянии около двадцати миль от нынешнего нашего укрытия и примерно в трех милях от плантации Бленхейм команда, изучавшая левый, западный, берег Эссекибо, отыскала почти идеальное убежище для шхуны в виде глубокой узкой излучины, куда, хотя и с трудом, могла войти наша шхуна. Густо поросшая по берегам излучина представляла собой прекрасное укрытие для корабля. Плантация Бленхейм лежала почти прямо напротив, на другой стороне реки, ширина которой в этом месте достигала примерно полутора миль.

Наш переход в новое убежище прошел успешно и без осложнений в период прилива в одну из особенно темных ночей. Ничто не выдало нашего присутствия. Шхуна, как и пять наших лодок: две итаубы, две яботы и один большой кориаль, добытый у карибов, — исчезли, словно камень, брошенный в воду.

Целый день мы просидели в укрытии, а на следующую ночь я, Фуюди, как переводчик, и Мария, самая старшая и разбитная из освобожденных нами негритянок, вооруженные только пистолетами, ножами и подзорной трубой, переплыли на другую сторону реки. Мария прекрасно знала всю территорию Бленхейма.

В темноте мы подплыли почти к самой плантации и высадились от нее примерно в полумиле. Яботу тщательно замаскировали в речных зарослях. Мария лишь ей известной тропинкой вывела нас на опушку, у которой уже начиналась плантация.

Оставалось еще с полчаса до рассвета, когда мы взобрались на дерево, растущее на краю леса, чтобы, скрывшись в ветвях, днем получше изучить окрестности.

Где-то на плантации ударили в колокол и гонги, зазвучали человеческие голоса, послышались резкие крики команд. Слышно было, как бегают люди. Все это происходило в предрассветных сумерках, а когда взошло солнце, нашим глазам открылась вся плантация. Она занимала площадь около квадратной мили и представляла собой огромный участок выкорчеванных джунглей, одной стороной выходящий к реке. Почти на всем участке рос сахарный тростник, целое море зеленого тростника, рассеченное вдоль и поперек дорожками и тропинками.

Посреди плантации виднелось множество строений: низкие, приземистые бараки для рабов, амбары, сараи, будки; чуть в стороне высился прочный и обширный, хотя и одноэтажный, дом владельца плантации. Это была помпезная постройка с колоннами у парадного входа — типичная помещичья усадьба времен колониальной эпохи. Все постройки попроще были из тростника и пальмовых листьев, а получше — из дерева, как и роскошная усадьба плантатора.

Чернокожие рабы под присмотром надзирателей торопливо разбежались по полям, но среди хижин все же сновало еще немало людей, наверное, разных управляющих, дворовых и домашних слуг. Большинство из них составляли женщины. Большая группа негров обливалась потом у прессов для выжимания тростникового сока. Заметили мы и невольников-индейцев. Их, правда, не погнали на тяжелые работы в поле, они остались в усадьбе.

Меня поразило отсутствие какой бы то ни было ограды или забора — вероятно, усадьба, закрывшись ставнями, сама превращалась в крепость на случай нападения врагов. Зато я заметил среди хижин нескольких вооруженных мушкетами и саблями негров. Как объяснила через Фуюди Мария, это были стражники из освобожденных негров. Пользуясь привилегиями, они, как собаки, преданно служили плантатору.

— Они и правда как злые собаки! Особенно их главарь! — рассказывала Мария. — Настоящий палач! По воле хозяина он не колеблясь замучит до смерти любого раба.

Все невольники и невольницы ходили почти нагими, в одних только набедренных повязках и своей наготой выделялись среди прочих, более привилегированных обитателей плантации, в том числе и вооруженных стражников, одетых в драные лохмотья, заменявшие им мундиры. Появился во дворе и начальник стражи, мулат, одетый чуть лучше, чем остальная его банда, и даже нацепивший на плечи эполеты.

— Как его имя? — спросил я Марию, разглядывая это чучело в подзорную трубу.

— Мы звали его минхер Давид! Он брал себе в наложницы всех молодых рабынь, а несогласных сжигали на медленном огне…

— Как же это позволял плантатор?

— Плантатор сам не лучше его…

Я постарался запомнить лицо этого Давида, выражавшее беспредельную наглость, и решил: если кому-то и предстоит здесь понести кару, то этому минхеру Давиду в первую очередь.

— Как зовут плантатора?

— Минхер Хендрик.

— А фамилия?

— Не знаю, господин, право, не знаю.

Чуть позже из усадьбы во двор выбежало трое нарядно одетых белых детей.

— Это дети плантатора, — объяснила Мария испуганно дрогнувшим, как мне показалось, голосом.

Я взглянул на нее удивленно и осторожно спросил, отчего у нее этот страх, ведь ей ничто теперь не грозит и впредь грозить не будет.

— Ах, господин! — Мария судорожно передернулась. — Это очень злые дети. А вот тот мальчик, самый старший, ему всего девять лет, а для рабов он страшнее самой ядовитой змеи. Так его воспитывают родители…

— Не понимаю! Как же они его воспитывают?

— Они учат его ненавидеть рабов, бить их по каждому поводу и всячески над ними издеваться…

— Мария, ты, верно, преувеличиваешь! Ведь это еще дети…

— Да, дети, но родители учат их с детства ненавидеть и презирать нас, рабов…

Весь день нам пришлось провести, укрывшись в ветвях, чтобы не выдать своего присутствия.

Плантация сбегала вниз к реке, и здесь было сооружено некое подобие пристани с небольшим деревянным помостом. Возле него покачивались разной величины лодки, привязанные к доскам веревками. Об этих лодках следовало помнить — они могли представлять для нас определенную опасность.

На закате, после более чем десятичасовой работы в поле под палящим солнцем, невольники вернулись в свои бараки. Видно было, что они едва держатся на ногах.

— На плантации рабы почти совсем не получают пищи в быстро теряют силы, — говорила Мария. — Чтобы принудить их работать, надзиратели непрестанно стегают их плетьми.

Еще будучи в столице колонии, я очень быстро понял, в чем состоит главный принцип голландской системы колониальной эксплуатации. Системы на редкость жестокой и даже более страшной, чем колониальные системы других стран, тоже, впрочем, не грешащих особой филантропией. Итак, в основе голландской системы лежал принцип: достаточно, если раб, занятый тяжким трудом на тростниковых полях, проживет два-три года, а после смерти от истощения и слабости будет заменен новым рабом. В течение этих двух-трех лет его буквально морили голодом, экономя на питании, а как следствие возникающую физическую немощь раба компенсировали постоянными побоями, таким варварским путем повышая производительность его труда. Раб был обречен на верную скорую смерть, но экономика колонизаторства, основанная на беспощадном грабеже человеческого труда, приносила плантатору неслыханные барыши, ибо дешевле было купить нового раба, доставленного из Африки, чем расходовать средства на питание старого.

Часа за два до захода солнца мы стали свидетелями любопытного эпизода. Где-то недалеко от нашего укрытия, вероятно в джунглях, проходила какая-то тропа, и оттуда на плантацию вдруг вышли пять карибов. Как всегда, вооруженные ружьями, дубинами и копьями, они прошествовали через всю плантацию, никем не задержанные. Судя по всему, здесь они были людьми доверенными; во дворе возле усадьбы они остановились и по-приятельски поболтали с одним из надзирателей, а затем совершенно безбоязненно направились дальше на юго-восток и скрылись в джунглях. Их появление на плантации не вызвало никакого беспокойства — оно и понятно: это были союзники голландцев. ….

— Скажи, там, где они вошли в лес, находится их селение? — спросил я у Марии.

— Да, господин, оно называется Боровай…

— Далеко она от плантации?

— Полдня пути по тропе…

— Значит, примерно пятнадцать-двадцать миль?

— Наверно…

— В селении много жителей?

— Много, может, сто, а может, двести… Все они охотятся за беглыми рабами. Это они выследили нас и силой пригнали обратно на плантацию. Это плохие индейцы!..

Когда наступила ночь, мы спустились с дерева, размяли затекшие конечности и на яботе вернулись на шхуну.

Зародился план.

СБОРЫ И РАЗДОРЫ

В ту ночь я спал крепко. Симара разбудила меня только часа через два после восхода солнца. Выкупавшись и позавтракав, я собрал всех на шхуне и рассказал о впечатлениях вчерашнего дня. Резкую реакцию вызвало появление на плантации карибов.

— Для нас теперь ясно, что плантация Бленхейм — сущий ад для несчастных рабов. Царящие на ней жестокость и бесчеловечность столь ужасны, что я предлагаю не только освободить здесь всех рабов и отправить их на Бербис, но и покарать всех виновных в издевательствах над людьми, а саму плантацию сжечь.

Со мной согласились.

— Недалеко отсюда, — продолжал я, — насколько мне известно, есть еще две голландские плантации, и нам надо подумать, как освободить работающих там невольников. Все прислуживающие плантатору негры: надзиратели, стража, доносчики и палачи — должны быть преданы суду как преступники и предатели. Плантатора и его семейство следовало бы взять в качестве заложников. Но, прежде чем предпринимать какие-либо действия, нужно установить контакт со старейшими невольниками, достойными нашего доверия. В этом должны нам помочь Мария и ее подруги. К тому же нельзя забывать и о главном!..

Я на мгновение умолк и вопросительно взглянул на Арасибо и Арнака. Верные советчики, всегда отличавшиеся сообразительностью, должны были догадаться, что я имею в виду. Но они молчали, и я посмотрел в их сторону, насмешливо улыбаясь:

— Прежде чем всерьез браться за плантацию, необходимо устранить главное препятствие…

— Да! Я знаю! — вскричал Арнак.

— Знаю, что ты знаешь! — кивнул я головой. — Да, именно — карибы! Необходимо уничтожить карибское селение…

— Да, верно! — поддержал меня Уаки. — Но, кроме плантации и селения карибов, надо сделать еще одну важную вещь!

— Что ты имеешь в виду?

— Сохранить в тайне наше пребывание здесь!

— Это верная мысль!

В этой связи возникала еще одна проблема: пополнение запасов провизии. Джунгли по нашей стороне Эссекибо на десятки миль вокруг казались совершенно безлюдными. Кроме того, неподалеку от нашего убежища в Эссекибо впадала многоводная речушка, и, поднявшись по ней вверх, можно было свободно охотиться, ловить рыбу и собирать съедобные растения, лесные плоды и ягоды. Несколько командируемых туда групп из двух-трех человек прекрасно бы способствовали разнообразию нашего стола. Эту речушку мы назвали Майпури — река Тапира.

— Да, но у нас только две яботы!

— Это так. Но разве нет лишних лодок на том берегу? Если сегодня ночью две или три из них случайно сорвутся с причала, это никого не удивит…

Ночью мы добыли две лодки, а Мария, высадившись на другом берегу недалеко от плантации, незаметно пробралась к баракам и установила контакт с рабом по имени Виктор.

Это был пожилой негр, пользовавшийся большим авторитетом среди своих соплеменников и всеобщим уважением. Человек он был рассудительный и смелый. Несколько недель назад по приказу самого жестокого управляющего плантации, голландца Криссена, его зверски избили палками, сломав несколько ребер.

Вернувшись утром, Мария принесла еще одно важное известие: Дамян, один из друзей Виктора, человек, тоже вполне заслуживающий доверия, знает тропинку в джунглях, ведущую к Бороваю — селению карибов. Он хорошо ее запомнил, когда его волокли карибы, поймав в джунглях после бегства с плантации.

— Ты разговаривала с ним? — спросил я Марию.

— Да, господин. Он готов еще раз убежать с плантации и провести нас к селению карибов, если мы позволим ему потом остаться у нас навсегда.

— Хорошо, мы примем его к себе…

Постепенно к нам стекались все более ценные сведения. Так, мы вскоре определили количество троп, ведущих от плантации Бленхейм. Их было три: одна вела вдоль реки Эссекибо, на север, к столице колонии Нью-Кийковерал, вторая — как бы ее продолжение — шла на юг и соединяла Бленхейм с двумя другими плантациями, расположенными на берегах Эссекибо. Одна из них, Блиенбург, лежала в пяти милях от Бленхейма, а вторая, Вольвегат, — на три мили дальше. Третья тропа вела от Бленхейма на юго-восток к селению карибов Боровай, расположенному примерно в пятнадцати милях. Следовательно, чтобы отрезать Бленхейм от внешнего мира, достаточно было перекрыть эти три тропы и отогнать все лодки. На много миль окрест простирались непроходимые джунгли. Возможность побега полностью исключалась.

В течение нескольких дней весь наш отряд занимался активной разведкой и охотой. Группы, включавшие в себя всех мужчин и почти всех женщин-индианок, ежедневно еще задолго до рассвета отплывали вверх, по Майпури и охотились там, ловили рыбу или занимались сбором лесных плодов и разных съедобных растений.

В одну из первых таких вылазок наши охотники открыли необыкновенное место, удаленное от шхуны мили на три. Майпури там расширялась, превращаясь в озеро, и в самом озере, а также по его берегам кишмя кишела разная живность. Из джунглей к воде выходили стада диких свиней, которых индейцы называли — кайруни, появлялись и капибары, грызуны размером с кабана и с еще более вкусным, чем у него, мясом. Водилось здесь и множество крупных змей, которых индейцы называли камуди, а европейцы — анакондами. В воде озера не счесть крупной рыбы — арапаимы, а страшные кайманы плескались буквально на каждом шагу. Поскольку это место было недалеко, как-то утром вместе с охотниками отправился туда и я, прихватив с собой подзорную трубу и меткий свой мушкет. Солнце уже поднялось над верхушками деревьев, когда мы доплыли до озера. Стараясь держаться поближе к берегу, в тени джунглей, мы гребли осторожно, без всплесков, не нарушая тишины, и тут я увидел в подзорную трубу стадо диких кабанов, кайруни, пришедшее на водопой.

Вдруг все стадо испуганно шарахнулось: из воды высунулся громадный странно черный кайман и, мгновенно ухватив своей усаженной острыми зубами пастью рыло одной из свиней, потащил ее в воду. Она изо всех сил упиралась четырьмя своими копытами, по напрасно: чудовище обладало неодолимой силой и мигом втащило свою добычу в воду.

Несколько минут спустя мы подплыли к месту неравной схватки, но ничего не обнаружили. Резкий запах пота — единственный след, который оставило перепуганное стадо диких кайруни.

Наши охотники, ежедневно посещавшие озеро, еще не раз встречали черного каймана, казавшегося им грозным чудищем, неуловимым призраком, воплощением всех злых духов, пока однажды не стали свидетелями его гибели, о чем с удовольствием потом мне рассказали.

В тот день кайман грелся на солнце на песке под деревом недалеко от берега. В кроне дерева затаилась громадная камуди, которая, самонадеянно переоценив свои силы, бросилась на каймана. При других обстоятельствах змею наверняка ждала бы смерть. Но на этот раз кайману не повезло — рядом было дерево. Змея, длиной более десяти футов, уцепившись хвостом за дерево, многократно увеличив свою силу, без труда обвила каймана и прижала к дереву. При виде этой картины охотники крадучись приблизились к дереву и выпустили в змею десятка два стрел, которые парализовали ее. Но когда они оторвали ее от жертвы, оказалось, что и кайман уже испускал дух. Добить обоих чудовищ не составило труда.

Охотники с гордостью доставили на шхуну целую гору преотличнейшего мяса — и кайман и камуди у индейцев считались изысканным лакомством. Но радость охотников имела еще и другую причину: убив двух таких чудищ, человек, далеко не всегда выходящий победителем в джунглях, хотя бы на миг ощущал свое превосходство над извечным врагом — беспредельной мощью природы,вселяющей постоянный ужас в людские души.

Каждую ночь на другой берег Эссекибо переправлялось несколько наших индейцев и две-три негритянки, чтобы на следующий день из укрытия наблюдать за всем, что делалось на плантации Бленхейм. Я же в сопровождении Фуюди, Арнака, Вагуры и негра Дамяна, сбежавшего тайком с плантации и присоединившегося к нам, постигал тайны жизни селения Боровай и разведывал ведущие к нему тропы. Дело это было нелегким и небезопасным, поскольку мы ежеминутно рисковали наткнуться на карибов.

Деревня карибов состояла примерно из двух десятков хижин, тесно прижавшихся одна к другой на поляне, расчищенной среди джунглей. Через поляну, почти рядом с крайними хижинами, протекал неглубокий, но быстрый ручей. Три тропы, кроме основной в Бленхейм, вели из деревни к небольшим возделанным полям, разбросанным в окрестных джунглях. По утрам на работу в поля обычно отправлялись женщины и дети, а мужчины либо оставались в деревне у хижин, либо уходили надолго, пропадая в джунглях. Под вечер все, и мужчины и женщины, как правило, возвращались в деревню и оставались там на ночь.

Все говорило за то, что жители деревни Боровай чувствовали себя дома в полной безопасности. Мне доводилось слышать из разных источников, что карибы, живущие в небезопасных для них районах, в окружении недоброжелательно настроенных племен (а откуда бы взяться доброжелательным?), перекрывали тропы, ведущие к их поселениям, очень хитрым и весьма надежным способом — на тропинках вблизи от своих поселений они разбрасывали во множестве едва приметные колючки, отравленные смертоносным ядом, и, если к такому поселению подходил какой-либо незнакомец, он рисковал уколоться и погибнуть. Мы тщательно обследовали тропы, ведущие к Бороваю, и нигде не обнаружили опасных заграждений. Похоже, карибы в этих местах не ждали врагов.

Неоднократные вылазки к деревне Боровай и к плантации Бленхейм дали желаемые результаты — мы узнали почти все, что необходимо было для нанесения удара. Негр Виктор, действуя с величайшей осторожностью, вовлек в заговор нескольких заслуживающих доверия рабов с плантаций и только ждал нашего сигнала, чтобы поднять восстание. Что касается деревни Боровай, то, выходя па разведку всегда впятером, в одном и том же составе, мы настолько хорошо изучили ее расположение, что не было никаких сомнений в успехе. Однажды только, и то ненадолго, возникла было угроза раскрытия нашего здесь присутствия: пробираясь как-то по тропе неподалеку от Боровая, мы лицом к лицу столкнулись с двумя карибами, шедшими нам навстречу. Мы заметили их в самый последний момент, буквально в десятке шагов от себя. К счастью, мы были готовы к подобной встрече лучше, чем они. Свистнули стрелы, и оба противника со стоном рухнули наземь. Они не успели издать даже крика, предупреждающего других. Сняв с них всю одежду и украшения, мы закопали их тела глубоко в землю, подальше от тропы; на том и закончилась эта опасная встреча. Таким образом, на нашем счету было уже двенадцать карибов.

Когда настало время решающих действий, я вновь собрал всех на совет и начал так:

— Хочу еще раз воззвать к вашей совести и чувству человечности. Не так давно вы, видя страдания людей, приняли решение освободить с плантации Бленхейм тех рабов, которые захотят обрести свободу. Осталось ли в силе ваше решение?

Все ответили, что да, осталось.

— Но, дабы открыть рабам путь к свободе, — продолжал я, — надо прежде устранить препятствие, стоящее на этом пути. Необходимо уничтожить деревню Боровай и живущих в ней карибов. Другого способа я не вижу.

Все со мной согласились.

— В одну из ближайших ночей нам всем, за исключением трех-четырех человек, которые останутся охранять шхуну, предстоит окружить Боровай, поджечь деревню и уничтожить всех, кто может представлять опасность для нас и освобожденных рабов…

— Какую лучше выбрать ночь — светлую или темную? — спросил Уаки.

— Думаю, лучше светлую, лунную, — ответил я. — Лесная чаща подступает к деревне с трех сторон, и, окружив ее, мы не станем выходить на поляну, а откроем огонь прямо с опушки. Главное — не выпустить из окружения ни одного воина. Поэтому светлая ночь лучше: в деревне поднимется паника, и карибы бросятся бежать во все стороны.

— А как со стороны ручья? — вновь поинтересовался Уаки.

— На противоположной от деревни стороне ручья, тоже по опушке леса, мы расставим своих стрелков…

Слово попросила юная Симара:

— Белый Ягуар, ты сказал, что надо убить только тех карибов из Боровая, которые для нас опасны. А женщин и детей?

— Женщин — только тех, которые возьмут в руки оружие, а мужчин — всех старше четырнадцати лет…

— А кому нет четырнадцати, — враждебно выкрикнул шаман Арасибо, — тех отпустим?! Потом они через три-четыре года ножами перережут нам, аравакам, горло! Будут опять ловить негров и нападать на другие индейские племена! Ты этого хочешь, Белый Ягуар?

Я возмутился.

— Нет, этого я не хочу! Но я не хочу и убивать детей!

— Четырнадцатилетние — это уже не дети! — вскричал, нет, завопил Арасибо. Глаза его сверкнули, словно у разъяренного тигра.

Сразу же начался общий галдеж. Всем на шхуне вдруг захотелось высказать свое мнение. Только четверо: Арнак, Вагура, Мигуэль и Симара — продолжали сидеть молча.

Я встал и велел Симаре подать мне шкуру ягуара, а набросив ее на плечи, дал знак всем умолкнуть. Когда шум стих, я, не скрывая в голосе огорчения, заявил, что ухожу и вернусь через десять минут за окончательным решением.

— Оставайтесь, люди племени араваков, прежде слывшие своей добротой и великодушием! — бросил я им. — Я не верю, что вам свойственна жестокость!

Сказав это, я отошел шагов на двадцать и сел на корме. Оттуда мне было слышно все, о чем они говорят.

Конечно же, мои друзья без труда сумели образумить людей, и все решили, что да, детей младше четырнадцати лет трогать не будут. Не прошло и десяти минут, как ко мне прихромал Арасибо и самым дружелюбным тоном, на какой он был способен, стал уверять меня в своей верности и дружбе. Подходя, он дружески протянул мне обе руки:

— Прости меня, Белый Ягуар. Я всегда был и останусь… — Он замялся, и тогда я закончил за него:

— Знаю! Ты мой друг! — И добавил: — Но знай и ты, что я тоже хочу быть твоим другом, но другом настоящего аравака!

РАЗГРОМ ГНЕЗДА ОХОТНИКОВ ЗА НЕВОЛЬНИКАМИ

Подготовка к операции заняла у нас целых три дня. Мы не только пополняли запасы провизии, а шаман Арасибо собирал лекарственные травы для ран, но и чистили огнестрельное оружие (а на каждого приходилось больше чем по одному ружью), готовили впрок заряды, точили ножи и топоры, особенно те, что нужны были для рубки проходов в чаще, пополняли колчаны стрелами, изготовляли новые копья и дротики, готовили к бою палицы и щиты.

План наш состоял в следующем: после успешного уничтожения деревни Боровай мы тут же возвращаемся на Эссекибо и в тот же день, не откладывая ни на час, начинаем операцию против плантации Бленхейм: даем сигнал невольникам к началу восстания и помогаем им захватить и покарать их истязателей, затем берем в плен плантатора и его семью, а освобожденных рабов отправляем на восток, на реку Бербис. После этого остается только сровнять с землей всю плантацию.

На шхуне, среди араваков и всех остальных, царил такой подъем и такой боевой дух, что все поголовно хотели идти на Боровай и никто не хотел остаться охранять корабль. Чтобы хоть как-то утешить тех четверых, кому выпало охранять шхуну, я поручил им важное задание: в ночь, когда мы выступим в Боровай, они должны будут с величайшей осторожностью подплыть на яботе к речной пристани в Бленхейм и, срезав с причала все имеющиеся там лодки, отвести их в залив, в котором укрывалась наша шхуна.

К сожалению, кроме четверых воинов, выделенных для охраны шхуны, еще пять человек, четыре воина и одна женщина, стали накануне операции жертвой вампиров (которых немало было и здесь, в устье Майпури), а потому из-за крайней слабости тоже вынуждены были остаться на корабле.

И вот настала решающая ночь, которая должна была нам принести победу или гибель. Как только опустилась тьма, мы, около семидесяти человек, переправились на двух итаубах и одном кориале через реку, и здесь, спрятав лодки в прибрежных зарослях, вошли знакомой тропой в джунгли. Впереди шел Арнак со своим отрядом и Дамяном в качестве проводника, за ним отряды Вагуры и Уаки, потом мой личный отряд разведчиков с Арасибо, Мигуэлем и его неграми и негритянками, а замыкали колонну Мендука и восемь его варраулов. Аравакские женщины, как и мужчины, шли вместе с нами в полном боевом снаряжении.

Было довольно светло — на чистом небе мерцали звезды, а после того, как мы прошли лесом около мили, взошла луна, и свет ее пробивался сквозь ветви деревьев. Джунгли есть джунгли, и, как обычно, в тропическом лесу со всех сторон неслись голоса различных зверей, и кто мог сказать, что это — приветственные клики, предостережение, угроза? Все вокруг вас квакало, шипело, скулило, стонало, хрипело, ах! — да и кому под силу распознать все то, что крылось в густых зарослях и решило вдруг подать свой голос!

И сколь многообразен и дивен был шум вокруг нас в джунглях, столь же разные и противоречивые мысли обуревали человека. Чувство праведного гнева и желание помочь порабощенным неграм понуждали нас идти на Боровай и разгромить врага, но исподволь нас начинали точить сомнения: а такое ли уж праведное дело мы вершим, идя убивать? Все мы знали, что да, дело это действительно праведное, но откуда же тогда брались эти навязчивые мысли?

Я огляделся и увидел, что рядом со мной нет Симары, моего верного ангела-хранителя. Оказалось, она идет шагах в двадцати сзади вместе с четырьмя негритянками, которых она в последнее время трогательно опекала. Вскоре она догнала меня, и я воззрился на нее с нескрываемым изумлением: как и все, обнаженная, в одной набедренной повязке, она была увешана оружием, что называется, с головы до ног. Лук размером, правда, поменьше обычного, но в сильных ее руках оружие грозное, висел у нее на левом плече рядом с колчаном, полным стрел; на поясе с одной стороны — пистолет и шомпол, с другой — нож и топорик в ножнах, на спине — плетеная корзина, суриана, с провизией.

И все это словно ничего не весило — она шла легко и мило улыбалась.

…Луна поднялась уже высоко в небо, и стало еще светлее. Около полуночи на подходе к деревне я выслал вперед разведчиков. Ничего особенного они не обнаружили, деревня Боровай спокойно спала, только лаяли собаки. Где и какой отряд должен был расположиться вдоль опушки леса, было оговорено заранее. Мы быстро окружили весь Боровай со всеми его хижинами, в основном построенными без стен, так называемыми бенабами. Селение не имело никакой ограды, а ручей, протекавший с одной стороны деревни, был совсем мелким. Это полное пренебрежение какой бы то ни было внешней защитой следовало отнести лишь на счет уверенности, что никто не посмеет напасть на самых воинственных и храбрых воинов Гвианы.

Сложенные в огнеупорные мешки тлеющие лучины выполнили свою роль. Привязанные к острию стрелы, метко выпущенной из лука, они на лету разгорались, впивались в сухие кровли хижин, и сразу же вспыхивал пожар.

Наши стрелы легко достигли центра деревни, и там начался кромешный ад. Перепуганные обитатели выскакивали во дворы, воины хватали первое попавшееся под руку оружие. Со стороны леса раздались первые ружейные выстрелы и засвистели смертоносные стрелы. Затем мощный грохот разнесся по верхушкам деревьев: это стрелки, вооруженные дальнобойными мушкетами, дали сверху прицельный залп по воинам, метавшимся в центре селения.

Внезапность оказалась ошеломляющей — полная паника, хаос и растерянность. Казалось, отовсюду со стороны леса неслись тысячи пуль, джунгли превратились для карибов в страшное чудовище, изрыгающее убийственный град. А пули не достигали цели: вот когда сказалась многомесячная тренировка.

С трех сторон, с земли и с деревьев, лес поливал карибов огнем. С четвертой стороны, там, где деревня подходила к ручью, пока было тихо. Здесь затаились варраулы, усиленные пятью неграми Мигуэля, а на самом левом крыле — моим резервным отрядом. Лишь спустя какое-то время карибы разобрались в обстановке и бегом бросились к ручью. Но поздно. Несколько хижин горело уже и здесь, освещая поляну, так что карибы представляли собой прекрасную мишень не только для стрел, но даже и для пистолетов. Женщин и детей мы пропускали, не трогая, и они свободно убегали в лесную чащу.

Стремясь усилить среди карибов панику и не дать им прийти в себя, наши стали выкрикивать, как некий боевой клич: «Белый Ягуар!», и когда клич этот загремел со всех сторон: и со стороны леса, и от ручья,-звучало это впечатляюще и грозно, словно смертный приговор доселе непобедимым карибским воинам. Да, так оно и было. Правда, то одному, то другому карибу в суматохе удавалось достичь какого-нибудь аравака или варраула и пронзить его навылет копьем, но случалось это редко и притом неизбежно завершалось гибелью кариба.

Часть молодых и здоровых карибок мы задержали, имея в виду использовать их для переноски добытого оружия. Этим занимались Уаки и половина его отряда на восточной окраине деревни, там, где проходила тропа, ведущая на плантацию Бленхейм. Чтобы пленницы не разбежались, правые руки их привязывали к общей веревке. Когда девушек набралось около двадцати, я подошел и спросил, все ли они карибки.

— Все, все, — нехотя откликнулись женщины.

— А я — нет, я-не карибка! — громко выкрикнула одна.

Я велел ей выйти из толпы. Оказалось, это была аравакская девушка с берегов Померуна.

— Как ты сюда попала? — спросил я по-аравакски.

— Меня похитили…

— Когда это было?

— Два года назад.

— Ты хочешь вернуться домой, на Померун?

— Конечно!

— Стань тогда в сторону, да смотри, чтобы тебя не связали вместе с карибками. А больше здесь нет чужих?

Среди задержанных оказалась еще одна девушка из другого племени — макуши. Ее тоже освободили, и она присоединилась к первой. Впрочем, и схваченным карибкам ничто не грозило: после того как они перенесут оружие в Бленхейм, мы их освободим, и они вольны будут идти, куда хотят. Не трогали мы и ребятишек. Они то и дело проскакивали сквозь наши ряды, разбегаясь во все стороны от пылающего селения и устремляясь в спасительный лес.

Деревня разбойных карибов догорала. Мы нанесли ям сокрушительный удар, но руку нашу направляло само провидение и чувство высшей справедливости.

Я распорядился прочесать все поле битвы, подобрать раненых и брошенное оружие. Карибов, оставшихся в живых, мы не нашли, зато собрали огромное количество оружия, которое предназначали невольникам с плантации.

— Арнак, сколько примерно карибов пало в бою?

— Мы насчитали человек пятьдесят…

— Ну вот, значит, на пятьдесят охотников за рабами в здешних лесах стало меньше! А труп их вождя, этого красавца, Ваньявая, нашли?

— Нет. Похоже, его не было в деревне…

Нагрузив пленных карибок добытым оружием, в том числе несколькими совсем недурными мушкетами и ружьями, мы двинулись в обратный путь по тропе, ведущей в Бленхейм. До рассвета оставалось еще несколько часов…

К сожалению, победу в Боровае нам пришлось оплатить жизнью четырех воинов; шесть человек было ранено.

КОНЕЦ ПЛАНТАЦИИ БЛЕНХЕЙМ

План уничтожения плантации Бленхейм был продуман заранее и разработан столь же тщательно, как и план ликвидации деревни Боровай. Предполагалось, что, получив от нас оружие, невольники должны будут сами поднять восстание и сами покарать наиболее жестоких и безжалостных своих угнетателей.

Отряду Уаки предстояло перекрыть все дороги, ведущие из Бленхейма на север, а также на лодках отрезать путь бегства по реке: надо было, чтобы вести о бунте в Бленхейме как можно дольше не дошли до Нью-Кийковерала.

На отряд Вагуры возлагалась обязанность оказать помощь негру Виктору в организации боевых отрядов из числа рабов, при необходимости поддержать восставших. Пожалуй, наиболее трудная задача стояла перед отрядом Арнака: ему предстояло обеспечить, чтобы ни один из двух десятков вооруженных палачей-надзирателей не успел открыть огонь и вообще организовать какое бы то ни было сопротивление. Мой отряд должен был неотступно следовать за мной для охраны плантатора и его семьи.

Владельцы всех трех плантаций с семьями были нужны мне в качестве заложников. Это стало бы важной гарантией успеха при окончательном расчете с колониальными властями.

Когда мы подходили к Бленхейму, уже совсем рассвело и из-за туманного горизонта всходило солнце. Плантация была охвачена волнением. Никто не вышел на работу, все рабы, и мужчины, и женщины с детьми, стояли на открытой лужайке перед домом плантатора. Возбуждение и ярость доведенных до отчаяния людей были так велики, что хватило бы одной искры, и они, вооруженные одними палками, готовы были броситься на усадьбу.

А там, на широкой веранде, в сомкнутом строю уже стояла стража плантации с мулатом Давидом во главе, здесь же были и восемь до зубов вооруженных надзирателей — люди управляющего плантацией голландца Криссена. Криссен был для всех грозой не меньше мулата Давида. Ни самого плантатора, ни его семьи нигде не было видно; вероятно, они отсиживались в доме.

К счастью, наш друг негр Виктор сумел сдержать ярость толпы рабов. Малейший повод с их стороны мог бы привести к ужасному кровопролитию и скорее всего свел бы на нет весь план восстания. Виктор встретил нас с явным облегчением. Принесенное карибками оружие для восставших сложили в двухстах ногиах от усадьбы в поле. Восемнадцать пленных карибок перешли от Уаки под надзор Вагуры, а сам Уаки, освободившись от охраны пленниц, поспешил с частью своего отряда усилить наши дозоры, перекрывшие пути бегства с плантации Бленхейм.

Тем временем Арнак с группой своих отборных стрелков, ни на минуту не теряя связи с основными силами отряда, незаметно смешался с толпой рабов, а Вагура помог Виктору раздать принесенное огнестрельное оружие тем неграм, которые умели им пользоваться. Часть отряда Вагуры, обежав усадьбу и без труда справившись с чернокожей дворней, подожгла дом. А с противоположной стороны, у фасада, в это время Криссен и вся его вооруженная банда, не сознавая, казалось, нависшей над ними опасности, стоя наверху, на веранде, все свое внимание сосредоточили на толпе перед усадьбой. Надрываясь, Криссен изрыгал проклятия, обвиняя рабов в преступлении перед богом и людьми, грозя им страшными карами. Он все орал и орал, но сегодня его страшные угрозы никого не пугали. Рабы, вдохновленные присутствием араваков, пропускали все угрозы управляющего мимо ушей.

Вдруг в какой-то момент два сильных негра подняли на руках Виктора над толпой, и — о диво! — он резким взмахом рук и громовым голосом заставил Криссена умолкнуть. От столь неслыханной дерзости раба Криссен, казалось, не только совершенно остолбенел, но едва не задохнулся от ярости.

— Давид! — рявкнул он, обращаясь к стоящему рядом начальнику стражи и указуя перстом на Виктора. — Этот бандит сошел с ума! Застрели эту собаку! Застрели! Быстро!

Виктор находился от веранды в каких-нибудь сорока шагах, и верный как пес Давид резко вскинул к плечу ружье, но тут же он захрипел и медленно повалился на пол веранды. Горло его было навылет пробито стрелой. Я оглянулся.

Симары поблизости не было.

— От имени группы освобождения, — продолжал Виктор по-голландски тем же громовым голосом, а Фуюди торопливо переводил мне. — Заявляю: все, кто на плантации Бленхейм издевался над людьми, будут немедленно казнены…

— Иисусе! Что здесь происходит! — во весь голос взвизгнул Криссен и, обращаясь к своим людям, скомандовал: — Огонь! Стреляйте же, черт вас побе… — и на полуслове умолк, пронзенный стрелой.

Кое-кто из его свиты, не целясь, выстрелил из ружей в толпу рабов, но чуть ли не в тот же миг все они были сражены градом пуль, пущенных из толпы, и рухнули на веранду. Оставшиеся в живых предатели бросились было к двери, чтобы укрыться в доме, но их настигли меткие пули. В одну минуту все было кончено — охраны плантации больше не существовало.

Пожар тем временем охватил усадьбу, из верхних ее окон повалил дым. Я велел Фуюди с частью моих разведчиков и Марией, хорошо знавшей расположение комнат, ни минуты не мешкая, ворваться в дом и вывести из огня семью плантатора и его самого, заверив, что их жизни ничто не угрожает. Тем не менее, когда все «святое семейство» тащили из горящего дома, они отчаянно сопротивлялись, особенно плантатор, который в слепой своей ярости отбивался ногами, фыркал и плевался.

— Скрутить его и привязать к столбу! — распорядился я.

Рыдающую его жену я велел отвести в дом и дать ей три минуты, чтобы она собрала все самое ценное, что сможет унести. В помощь ей я выделил двух разведчиков.

— Не пойду, вы хотите меня ограбить! — В глазах ее сквозь слезы сверкнула ярость.

— Глупая женщина, одумайся! — прикрикнул я на нее. — Тебе предстоит начать совсем новую жизнь…

Подгоняемая разведчиками, она наконец вняла голосу разума, бросилась к дому и через минуту выбежала, волоча за собой мешок со своими сокровищами.

Арнаку и его отряду я поручил опекать семью плантатора. Звали плантатора Рейнат.

Многие негры, немало натерпевшиеся от Рейната, хотели тут же расправиться с ним и со всей его семьей. Но более сдержанные и благоразумные вняли увещеваниям Арнака и общими усилиями оттеснили обезумевших от праведного гнева людей, убедив их, что сейчас не время упиваться местью и сводить счеты, а нужно как можно быстрее уходить с плантации.

Усадьба догорала, пламя перекинулось на другие постройки, и они тоже заполыхали огромными кострами. Наспех сформированные Виктором и Дамяном отряды негров стали готовиться в путь. Мы снабдили их в дальнюю дорогу на Бербис запасом провизии.

КОНЕЦ ПЛАНТАЦИИ БЛЕНБУРГ

Вдруг все мы, и негры, и араваки, и я, замерли: со стороны реки донесся приглушенный расстоянием выстрел из мушкета, потом еще и еще один. Это не мог быть отряд Уаки, поскольку он охранял выходы с плантации Бленхейм совсем рядом, неподалеку от нас.

Выстрелы же доносились откуда-то с верховьев реки, со стороны плантации Бленбург, удаленной отсюда примерно миль на пять. Именно в той стороне увидели мы и первые клубы дыма на горизонте — явное доказательство того, что в Бленбурге вспыхнуло восстание и начался пожар.

Опрометью мы бросились на высокий берег Эссекибо. На бегу я выхватил подзорную трубу, с которой в последние дни не расставался: от плантации Бленбург по направлению к нам плыли, держась ближе к берегу, две лодки-кориали. И хотя до них было еще довольно далеко, я различил в лодках около двадцати человек, и, судя по одежде, среди них семейство господина Лоренса Зеегелаара — хозяина плантации Бленбург; все они были до зубов вооружены. По всей вероятности, хозяин плантации со своими приспешниками, управляющими, надзирателями и стражей бежали от восставших рабов и решили искать убежище в столице колонии, куда теперь в направлялись. Негры, как можно было догадаться, преследовали их по берегу, а беглецы от них отстреливались. Именно эти выстрелы мы, вероятно, и слышали.

Арнак и Вагура, взглянув попеременно в подзорную трубу, подтвердили верность моих наблюдений и вмиг поняли всю опасность сложившегося положения:

— Если кориали с этими негодяями прорвутся в столицу, нам несдобровать: завтра же на голову нам свалится погоня…

— Что делать?

— Надо их не пропустить!

— Да! — согласился я. — Действуйте, но плантатор и все его семейство должны попасть к нам в руки живыми и невредимыми…

Было решено, что Вагура со своим отрядом и половиной отряда Арнака тотчас же выведет из укрытия наши итаубы и кориаль (вторая итауба с отрядом Уаки находилась в засаде, охранявшей реку неподалеку от Бленхейма) и все три лодки с вооруженными отрядами перекроют путь по реке двум лодкам с плантации Бленбург, заставив их как можно ближе прижаться к берегу в районе Бленхейма. А тут Арнак и я довершим дело.

— Сейчас время морского прилива, и две лодки из Бленбурга едва тащатся против течения, — заметил я, глядя в подзорную трубу. — Здесь они будут не раньше, чем через час, а ты, Вагура, тем временем должен успеть со своими двумя лодками присоединиться к Уаки. Прежде всего следует снять рулевых, а потом и всех вооруженных людей, любой ценой захватив живыми плантатора и его семью.

— А если плантатор начнет отстреливаться? — попытался было возразить Вагура.

— Черт побери! — буркнул я. — Зря вы, что ли, учились метко стрелять? Разве так уж трудно будет прострелять ему руку?

Вагура ухмыльнулся, кивнув в знак согласия, и исчез со своими людьми в зарослях. Не прошло и получаса, как они на итаубе и кориали присоединились к лодке Уаки и вместе перекрыли почти всю ширину реки. По пути Вагура успел к тому же усилить нашу засаду на главной тропе, ведущей с плантации Бленхейм в столицу. Это было нелишней предосторожностью: в окрестных джунглях могли бродить жаждавшие мести карибы, которым, возможно, удалось вырваться из Боровая. Не пренебрегая никакой возможностью привлечь бленбургских беглецов к нашему берегу, я велел нескольким аравакам надеть добытые в прежних стычках карибские украшения и открыто стать на высоком берегу реки. Надменный вид этих «карибов» — верных псов голландских колонизаторов — с их страшными палицами и не менее грозными мушкетами в руках, горделиво выставляющих напоказ белый пух королевского грифа, не мог, конечно же, не вселить радость и надежду в сердца бленбургского плантатора и его приспешников.

Завидя на середине реки три лодки Вагуры и Уаки с вооруженными воинами, а на высоком берегу среди толпы каких-то людей своих карибов, беглецы действительно стали приближаться к нашему берегу. Когда они были уже совсем близко, над рекой разнесся громкий голос Фуюди, усиленный рупором, который он предусмотрительно смастерил из древесной коры:

— Белый Ягуар повелевает: плантатору минхеру Зеегелаару и его семье немедленно сойти на берег! Белый Ягуар гарантирует им жизнь!

После короткого замешательства на обеих лодках поднялся неописуемый переполох и паника, словно в разворошенном змеином гнезде. Кто-то даже с испугу выстрелил из ружья.

— Спокойно! — вновь прогремел голос Фуюди. — Повторяю в последний раз волю Белого Ягуара! Плантатору и его семье немедленно сойти на берег! Ни один волос не упадет с их головы! На размышление — десять секунд.

Сидевшие в лодках и не думали подчиняться — они совсем потеряли голову. Один из беглецов прицелился из ружья в Фуюди, но, не успев нажать на курок, рухнул, сраженный пулей с берега: одной из завидных черт наших воинов, кроме меткости, была их молниеносная реакция. И тут же сразу грохот десятка ружей слился в единый сокрушительный залп. С расстояния в пятьдесят или того меньше шагов все пули достигли цели.

— Осторожнее! — крикнул Фуюди. — Не стрелять в плантатора и его семью!

К счастью, все семейство еще до залпа легло на дно кориаля, и наши пули сверху — с берега и сбоку — с лодок никого из них не задели. Команды же обеих лодок были уничтожены полностью.

Вся операция против беглецов с Бленбурга прошла успешно. Семью плантатора Зеегелаара, состоявшую из его жены и двух малолетних детей, я передал на попечение Арнаку и его отряду.

Все более густевшие клубы дыма над плантацией Бленбург говорили за то, что рабы там довершали дело уничтожения обители своих мук, сжигая, вероятно, все, что способно было гореть. Плантации Бленбург больше не существовало.

НЕОБЫЧНАЯ ПЛАНТАЦИЯ ВОЛЬВЕГАТ

Насыщенный грозными событиями, день был уже на исходе, а нам предстояло решить еще одну важную и неотложную задачу: без проволочек покончить с третьей и последней в этих краях плантацией — Вольвегат, тоже лежавшей на берегу Эссекибо. Отлив еще не начался, и, пользуясь благоприятным для нас течением, Уаки со своим отрядом на двух лодках поспешил к верховью реки, где в восьми милях от Бленхейма располагалась плантация Вольвегат.

Одновременно по суше тропой, шедшей вдоль Эссекибо, спешили на юг к Вольвегату два отряда: мой и отряд негров под командой Мартина. Арнак со своим отрядом и остальными людьми остался в Бленхейме следить за порядком и заложниками.

Вольвегат была небольшой плантацией, на которой трудилось около ста невольников. Ситуацию здесь мы застали примерно такую же, как в Бленхейме: надзиратели и охрана, всего человек десять, с оружием в руках выстроились па веранде, а возбужденная, хотя и молчавшая, толпа рабов заполняла двор перед усадьбой. Ни плантатора, ни его семьи не было видно, — вероятно, они укрывались внутри усадьбы. Меня удивило, что среди рабов здесь были не только негры, но и индейцы, чего не было на других плантациях.

В Вольвегат наши отряды прибыли одновременно, мы — по суше, а Уаки — па лодках по роке. Уаки, едва высадившись на берег, бросился к заднему двору, собираясь поджечь усадьбу, но я его решительно остановил.

Отличие плантации Вольвегат от иных состояло еще и в том, что стражники и надзиратели здесь не производили впечатления воинственно настроенных. Видя, как мы, увешанные с головы до ног оружием, дружески обнимаемся с невольниками, они заметно струхнули.

— Бросай оружие и сдавайся! — крикнул им Фуюди по-голландски. — Дальнейшую вашу судьбу решит суд невольников плантации Вольвегат…

В ответ один из охранников в гневе вскинул ружье и направил его на Фуюди. Два выстрела грохнули одновременно, слившись в один, и коварный враг, обливаясь кровью, осел на пол веранды. О, достойные плоды наших тренировок на Ориноко! Остальных Фуюди уговаривать не пришлось — все сразу же стали поспешно бросать не только огнестрельное оружие, но и кинжалы и ножи, а сами, потупясь, отходить в сторону.

Плантация Вольвегат действительно отличалась от других и была не совсем обычной. Поручив двум разведчикам найти и привести плантатора и его семью (плантатора звали Карл Риддербок), я спросил Мартина, как нам, по его мнению, следует поступить со службой: ведь все-таки все они, за исключением одного не в меру горячего глупца, сдались добровольно, без сопротивления. Не убивать же их теперь ни с того ни с сего? Мартин, да и Уаки тоже несколько растерялись.

— Ладно, — решил я, — ответ нам дадут сами невольники с плантации Вольвегат. Пусть решают они.

— О-ей! — согласились Мартин, Фуюди и Уаки. — Да будет так!

— А я думаю иначе! — возразил, насупившись, шаман Арасибо. — Все они угнетатели, потому у них и ружья. Я всех бы их перебил, они того заслужили! Но мы знаем, Белый Ягуар, ты этого не любишь. Хорошо, пусть решают рабы.

Мартин немедля тут же собрал нескольких старших по возрасту невольников, и, отойдя чуть в сторону, мы стали с пристрастием их расспрашивать. Но, черт побери, это действительно была какая-то необычная плантация! Рабы не могли сказать ничего дурного о своих надзирателях; над ними здесь не издевались, не мучили и не подвергали пыткам, как это было на других плантациях. Да, их заставляли работать, но не сверх сил, а главное — здесь не морили голодом и вполне сносно кормили.

— Хорошо, восьмерым стражникам и надзирателям сохраним жизнь! Не тронем и плантацию! — решил я, и все со мной согласились, даже наш непреклонный Арасибо.

Тем временем разведчики, обнаружив плантатора и его семейство в дальних комнатах дома, вывели их на веранду. Семья состояла, кроме самого господина Риддербока, еще из четырех человек: двух женщин, одной постарше

— жены плантатора, и другой — помоложе, лет двадцати, и двух детей.

— А кто эта молодая особа, родственница плантатора? — спросил я.

— Нет, это гувернантка.

— Как ее зовут?

— Моника.

Я смотрел на эту молодую девушку как на некое чудо. Она, как и множество других ее соотечественников на плантациях Гвианы, была голландкой, но как же разительно отличалась от них совсем иным, удивительно мягким и человечным выражением лица! В лицах других голландцев, не только мужчин, но и женщин, а часто даже и детей, сквозило, как правило, что-то на редкость жестокое, грозно-властное, более того — безжалостное, а часто и попросту свирепое. У нее же, у этой Моники, все было совсем иным: лицо приветливое, глаза лучились добротой, и, кроме того, она была красивой, очень красивой. В этой голландской Гвиане мне довелось быть свидетелем столь ужасных сцен, видеть столько злых, безжалостных и беспощадных глаз, что эта необыкновенная Моника показалась мне выходцем из каких-то иных земель, из какого-то совсем иного, лучшего мира.

— Фуюди, черт побери! — воскликнул я. — Неужто она, эта Моника, и впрямь голландка? Спроси!

Фуюди перебросился несколькими словами с плантатором, потом с самой Моникой и заявил, что да, она действительно чистокровная голландка.

Воистину плантация Вольвегат была необычной, а ее владелец, минхер Риддербок, выглядел менее жестоким, чем другие голландские плантаторы, с которыми мне до сих пор приходилось сталкиваться. И надзиратели у него были получше. Во всяком случае, почти все рабы выразили желание остаться на плантации, и только человек двадцать — пятая часть всех невольников — решили присоединиться к группе Мартина и пробираться с ним сквозь джунгли к свободным джукам, на реку Бербис.

Посовещавшись накоротке со своими друзьями, я готов был к беседе с плантатором, его семьей, надзирателями и стражей.

— Принимая во внимание желание большинства рабов Вольвегат, — заявил я, — мы решили согласиться с их просьбой плантацию не уничтожать, а персоналу даровать жизнь. Но вплоть до особого распоряжения никому не разрешается покидать Вольвегат. Всякий ушедший с нее будет без предупреждения убит на месте нашими патрулями. По просьбе большинства рабов минхеру Риддербоку и его супруге разрешается остаться в Вольвегате, а в качестве заложников мы возьмем с собой только его детей, опекать которых будет голландка Моника. По нашей вине с их голов не упадет ни один волос, разве что по вине плантатора или колониальных властей столицы…

В ответ жена плантатора разразилась потоком протестующих стенаний, но я довольно резко оборвал ее. Дав знак Уаки собрать оружие, брошенное стражей на пол веранды, я суровым взглядом окинул плантатора и, сдерживая гнев, проговорил:

— Мне стало известно, что на плантации Вольвегат в качестве рабов содержится более двадцати индейцев, силой уведенных из племени макуши. Так ли это?

Вопрос был праздный, поскольку факт этот не вызывал сомнений, и плантатор не мог его отрицать, а потому растерянно молчал.

— Так ли это? — повторил я громче.

— Так! — испуганно выдавил из себя плантатор.

И тут на помощь ему решил прийти управляющий. Резко, чуть ли не гневно, как человек, которого незаслуженно обидели, он вскрикнул:

— Мы купили их законно и недешево за них заплатили!

— Ах так! У кого же вы их купили?

— У карибов…

— Ага, у карибов, у этих отъявленных разбойников и ловцов живого товара! Ваше имя?

— Ван Пиир, управляющий плантации Вольвегат. Все покупают пленников у карибов! — добавил он с вызовом в голосе.

— На ком лежит вина за покупку макуши — на вас или на вашем хозяине?

— Я убедил минхера Риддербока купить макуши! — ничуть не смущаясь, самоуверенно и даже надменно ответил ван Пиир.

— Я — Белый Ягуар, друг и защитник мирных индейцев. Я освобождаю макуши, а вы, господин ван Пиир, отправитесь в качестве нашего пленника на реку Бербис к тамошним джукам!

Протесты, возмущение и даже открытое сопротивление наглого управляющего ни к чему не привели. Два аравака схватили ван Пиира и крепко связали ему руки за спиной. Мартину я поручил доставить его на Бербис и там сдать кому надо. Я попросил Мартина включить в свою группу и тех двадцать невольников ц невольниц, которые не захотели остаться в Вольвегате.

Освобожденным макуши мы роздали оружие и боеприпасы, отобранные у стражников плантации, и две отличные лодки, пожелав им поскорее добраться до родных мест на реке Бурро-Бурро в саваннах Рупунуни. Остальные лодки, принадлежавшие Вольвегату, мы забрали себе. Попрощавшись с плантатором Риддербоком и его женой и еще раз заверив их в полной безопасности детей и гувернантки Моники, мы, не теряя более времени, поспешили в Бленхейм. Здесь все оказалось в порядке: несколько сот освобожденных негров, щедро снабженных провизией и, что еще важнее, большим количеством оружия, были уже готовы в путь на восток, к реке Бербис, под руководством Мартина. Было отрадно видеть, с какой радостью и надеждой отправлялись они навстречу новой жизни.

Солнце клонилось к западу — самое время нам покинуть эти окрестности. Пепелища двух плантаций были грозным предостережением и свидетельством бесчеловечной колониальной политики голландцев в Гвиане.

Всем пятерым взрослым заложникам: двум плантаторам, их женам и Монике

— на время путешествия по реке мы завязали глаза, не желая показывать им путь к нашему убежищу в окрестностях плантации Бленхейм. Здесь мы дождались ночи, а потом на лодках переплыли на другую сторону Эссекибо, где в укрытии стояла на якорях наша славная шхуна. Прибыв на место и разместив заложников в просторной каюте, мы сняли с их глаз повязки.

Поручив верным своим друзьям — Арнаку, Вагуре, Уаки и Фуюди — стеречь пленников, а лучшим воинам — охрану шхуны, я бросился в гамак и после целых суток сверхчеловеческого напряжения почти мгновенно уснул как убитый. Сон мой, как всегда, охраняла Симара.

БЕРЕЧЬ КАК ЗЕНИЦУ ОКА!

Проспав более десяти часов кряду, я проснулся бодрым и отдохнувшим. Здоровый организм быстро восстановил свои силы. Симара приготовила сытный обед, а Арнак доложил мне, что ночь прошла спокойно: никаких лодок из столицы на реке не появлялось — похоже, туда еще не дошли вести об уничтожении двух плантаций и карибской деревни Боровай. Пока я спал, как видно, шел сильный дождь — над шхуной были растянуты для защиты насквозь промокшие паруса.

Вечерело. В лесу разноголосым хором заливались птицы, над рекой с берега на берег пролетали попугаи, и среди них порой величественные ара. После прошедшего ливня из-за туч выглянуло солнце и окрасило противоположный берег яркими красками. Эта идиллическая картина действовала на меня успокаивающе, словно целительное лекарство, и робко, как бы пугаясь, освобождала душу от тягостных воспоминаний о пролитой крови и всех ужасах истекшего дня.

Воспрянув духом, я созвал своих ближайших соратников и объявил, что хочу сегодня же, еще до наступления темноты, со всей серьезностью побеседовать с нашими заложниками, устроив нечто вроде торжественного приема или, быть может, даже суда. Для вящей важности на церемонии должны присутствовать все, кроме дозорных, в полном боевом снаряжении. Я в мундире капитана буду сидеть. За мною стоя расположатся предводители отрядов и Симара, которая тоже будет стоять, Заложников разместить напротив, разрешив женщинам и детям сесть на палубу, а плантаторы пусть стоят.

Прежде чем вывести голландцев из каюты на палубу, я распорядился натянуть вдоль борта шхуны паруса с таким расчетом, чтобы закрыть вид на реку и не дать пленникам возможности сориентироваться на местности.

Итак, мы заняли места: я — сидя, за мной стоя в одном ряду: Арнак, Вагура, Уаки, Мендука, Мигуэль и Арасибо, а рядом, чуть в стороне, — Симара. Фуюди как переводчик встал рядом со мной.

Из каюты на палубу вывели заложников. Надо было видеть гневные лица Хендриха Рейната и Лоренса Зеегелаара, когда им велено было стоять, а женщинам и детям разрешили сесть на палубу.

— Мы тоже стоим! — миролюбиво заметил Фуюди, показывая на себя и всех остальных.

— Я пригласил вас, — начал я, — чтобы внести ясность в некоторые вопросы, непосредственно вас касающиеся. Итак, первое: все вы, двенадцать человек, мужчины, женщины и дети, являетесь нашими пленниками-заложниками, и вам ничто не угрожает, если вы будете вести себя благоразумно, а колониальные власти в столице не проявят безразличия к вашим жизням…

Хендрих Рейнат, отличавшийся непомерной спесью я врожденной грубостью, вскипел от бешенства.

— Я протестую против насилия! — вскричал он, теряя всякое самообладание. — Негодяй! Тебя ждет за это виселица!

— Вполне возможно, но в таком случае прежде лишатся жизни все заложники.

— Подлец! Я свободный гражданин…

— Минхер Рейнат! Еще одно оскорбление, и вы будете наказаны, как непослушный мальчишка…

Рейнат побагровел, но счел за благо умолкнуть.

— Надеюсь на ваше благоразумие и трезвый подход к сложившейся ситуации, — продолжал я. — А сейчас попрошу кратко рассказать о себе. Господин Лоренс Зеегелаар, где и когда вы родились?

— В Амстердаме, в 1693 году.

Ему было тридцать пять лет. Никаких школ он не кончал. Отец его — купец и единственный учитель — послал его в Гвиану заложить плантацию сахарного тростника.

Хендрих Рейнат, сорока лет, точно так же не имел образования и вообще каких-либо признаков принадлежности к цивилизованной нации. Алчное стремление к обогащению на плантациях сахарного тростника за счет чудовищной эксплуатации рабов с помощью кнута, террора и пыток — вот его единственный принцип и жизненное кредо.

— Все системы колониального угнетения позорны и унизительны для человека, — прервал я разглагольствования плантаторов, — но ваша, голландская, — самая гнусная и бесчеловечная из всех: она основана на беспощадной, изуверской эксплуатации раба, который после двух-трех лет изнурительного труда вышвыривается вами как ненужная тряпка, если не умирает сам от голода и побоев…

— Но вы тоже несправедливы к нам, — попытался перейти в наступление Рейнат.

— Несправедлив? Я? — Впору было расхохотаться.

— Да, несправедливы! — повторил Рейнат. — Нас двоих и наши семьи вы взяли заложниками, а Карла Риддербока и его жену с плантации Вольвегат соизволили милостиво отпустить. Вот уж воистину объективность! — с иронией в голосе закончил он.

— Так решил не я, а невольники плантации Вольвегат.

— Не понимаю.

— Конечно, вам, минхер Рейнат, трудно меня понять. Но вот вопрос к вам: помните ли вы тех несчастных беглецов с вашей плантации, которых недели три назад схватили карибы и по вашему велению препроводили в столицу для жестокой над ними расправы?

— Припоминаю, — спокойно ответил Рейнат. — И что же из этого следует?

— Вы постарались, конечно, чтобы слухи об этой экзекуции дошли до ушей всех ваших рабов на плантации?..

— Ну и что же?

— А то, что тем самым вы и решили свою дальнейшую судьбу. Неужели, черт возьми, вы не видите, что творится в вашей богом проклятой колонии? Что в ответ на бесчинства, издевательства и муки, которымвы подвергаете своих рабов на плантациях, они повсюду: на нижней Бербис и на Вируни, на Викки и на Демераре, и здесь, на Эссекибо, — поднимают бунты. Что везде, куда только ступает безжалостный башмак голландского колонизатора, земля под ним становится пороховой бочкой? Неужели в тупой своей спесивости вы всего этого не замечаете?! Ведь в день, когда вспыхнул бунт на плантации Бленхейм, вы и ваша семья, включая и трех ваших детей, должны были первыми пасть и пали бы жертвой справедливого возмездия, не вмешайся вовремя мы, араваки. Об этом, конечно, вы, ваша милость, недальновидный минхер Рейнат, уже забыли?

— А что же принудило почтенных араваков к столь великодушному шагу?

— Война есть война. Вы нам нужны как заложники на случай возможных неумных шуток со стороны голландских властей в столице…

— И как долго вы намерены держать нас в этом унизительном положении?

— Это зависит не только от нас. Через два-три дня мы предполагаем покинуть эти места и вернуться к себе на Ориноко, нанеся по пути визит вашему генеральному директору Карлу Эмилю Хендриху ван Хусесу, который, как я слышал, переживает сейчас печальные дни: его плантация, кажется, тоже пошла прахом, и рабы сожгли ее к свиньям собачьим…

К этому известию голландцы отнеслись с некоторым сомнением, по заметно помрачнели, а физиономии их вытянулись.

— Значит, через два-три дня в столице вы нас освободите? — попытался уточнить Зеегелаар.

— Увы, нет! Вы отправитесь с нами на Ориноко. Позже туда прибудут посланцы голландской администрации, и там мы передадим им вас, если, конечно, голландские власти того пожелают.

Среди заложников воцарилось грустное молчание — перспектива была малозаманчивой. Беспокойство наконец стало всерьез охватывать их умы и души.

Зеегелаар, похоже, более уравновешенный и рассудительный, чем Рейнат, отрешенно покачал головой:

— Чем же мы против вас провинились?

— Минхер Зеегелаар, не надо притворяться, вы живете не на Луне, да и возрастом, кажется, уже не ребенок! Вы издавна стравливаете индейские племена в своих грязных, корыстных целях. Два самых воинственных и кровожадных племени Гвианы, акавоев и карибов, вооруженных вашим оружием, вы не первый год натравливаете на другие индейские племена и с их помощью добываете себе рабов. Жертвами их становятся, как правило, мирные племена, живущие в разных районах континента. Один такой разбойный отряд акавоев по вашему наущению пытался несколько месяцев назад захватить в рабство, а в случае сопротивления уничтожить индейцев в низовьях Ориноко. Но на этот раз случилась осечка. Араваки оказались вооруженными и готовыми к отпору. Тогда акавои напали на наших соседей и братьев — варраулов. Однако и тут они споткнулись — мы уничтожили почти всех, а их в отряде было около ста человек. Неужели вы ничего не слышали об этом поражении голландцев?

— Да, да, конечно, кое-какие слухи до нас доходили, — ответил Зеегелаар. — Это было поразительно! Поначалу нам даже не верилось…

— А поверите ли вы, что подкупленная вами деревня карибов Боровай позавчера ночью, незадолго до разгрома ваших плантаций, перестала существовать?

Они тупо молчали, души их, как видно, все больше парализовал ужас. Все это как-то не укладывалось в их примитивных головах.

— Да кто же вы все-таки, сударь? — запинаясь, пробормотал Зеегелаар.

Я усмехнулся:

— Друг индейцев и враг негодяев, бездельников и безжалостных изуверов в человеческом облике!..

Оба голландца заметно пали духом.

— Сударь, уж не тот ли вы призрак, которого индейцы нарекли Белым Ягуаром?

— Призрак?! Ха-ха, возможно, я и призрак…

Солнце касалось вершин деревьев. Я счел беседу законченной, заложников отвели обратно в каюту и заперли на ключ. Женщины занялись приготовлением ужина, а я, собрав своих друзей — Арнака, Вагуру, Уаки, Мендуку, Фуюди и Симару — в тесный круг, со всей строгостью сказал, указывая на каюту:

— Ни на минуту не спускать с них глаз!

А для придания своим словам вящей значимости повторил:

— Беречь как зеницу ока!

И СНОВА КАРИБЫ

В течение двух дней велась подготовка к нашему отплытию сначала в столицу, а потом домой, на Ориноко; важная роль в этой работе отводилась подготовке оружия: его чистили, смазывали, чинили. Впереди меня ждали трудные переговоры с голландскими властями в столице, но это уже последнее усилие перед возвращением на Ориноко.

На третий день после беседы с плантаторами я уснул вскоре после наступления темноты, но ненадолго: кто-то начал осторожно меня будить. Это был один из наших дозорных.

— Белый Ягуар, вокруг нас кружит какая-то чужая лодка с неизвестными людьми… — шепнул он.

Сон мгновенно слетел с меня. Ночь казалась очень темной, хотя на небе тут и там мглисто мерцали звезды. Привыкнув немного к темноте, я действительно заметил на реке, на расстоянии каких-нибудь двадцати шагов, большую лодку, не то кориаль, не то итаубу, полную гребцов. В какой-то миг с лодки донесся приглушенный женский, как мне показалось, голос: кого-то окликнули по имени… И меня вдруг осенило.

— Скорее зови сюда Вагуру и его жену-макуши, — шепнул я на ухо дозорному.

Оба тут же прибежали. Я велел женщине окликнуть плывущих на ее языке. С лодки сразу же ответили.

— Там моя сестра, — пояснила жена Вагуры. — Это лодка с индейцами-макуши.

Лодка подплыла к борту шхуны. Одного из гребцов, говорившего немного по-аравакски, и сестру мы подняли на палубу.

Они сообщили нам тревожное известие. Когда двадцать индейцев-макуши, которых мы недавно освободили на плантации Вольвегат, находились уже в двух днях пути от плантации, далеко впереди на реке показались три кориаля. Макуши успели скрыться в зарослях, оставшись незамеченными.

К их ужасу, оказалось, что в плывших им навстречу кориалях было около полусотни связанных индейцев макуши и примерно двадцать вооруженных воинов-карибов. Уже вечерело, а когда чуть спустя сумерки совсем сгустились, одна из итауб, на которой находилась сестра жены Вагуры, решила вернуться и под покровом темноты опередить лодки разбойных карибов. Пришлось изо всех сил налечь на весла. Они гребли всю ночь, весь следующий день и еще день, пока не добрались до нас, чтобы предупредить о приближающейся флотилии карибов.

По тревоге мы подняли на ноги всю шхуну.

— Братья, — обратился я к своим воинам, — наш долг — освободить пленных макуши…

Все горячо меня поддержали. Уаки и его отряду поручалось остаться на шхуне и обеспечить ее охрану, а всем остальным с ружьями, копьями, палицами и луками на трех итаубах и двух яботах отправиться вверх во Эссекибо.

Плывя вверх по реке и внимательно следя, чтобы карибы не проскочили мимо незамеченными, мы через три часа достигли плантации Вольвегат. Только что минула полночь, небо было затянуто тяжелыми тучами, густая тьма окутывала все вокруг. Наши предположения оправдались: карибы прибыли сюда незадолго перед нами, вероятнее всего, поздним вечером. Бросив якоря шагах в ста от берега, мы выслали на разведку две яботы.

Все три карибских кориаля были пришвартованы у берега и оказались пустыми. Не было даже часовых. Карибы ночевали на берегу, а пленных макуши заперли, как удалось установить, в сарае, где прежде содержались освобожденные нами пять дней назад их соплеменники.

Прежде всего следовало без шума завладеть лодками карибов и отогнать их в другое место. Поэтому, выслав отряды Арнака и Вагуры на двух итаубах с задачей высадиться на берег ниже плантации по течению, выйти в обход к сараю с макуши и, укрывшись, занять там позицию, сам я со своим отрядом и варраулами Мендуки решил завладеть кориалями.

Мы подплыли к лодкам, держа наготове луки. Два варраула соскользнули с ябот в воду и ножами разрубили веревки, которыми лодки были привязаны. На все это понадобились считанные минуты, и лодки стали медленно отдаляться от берега.

Увы, часовой все же был и скрывался на самом берегу, где-то в зарослях. Заметив уносимые течением лодки, он одним прыжком вскочил в ближайшую и схватил весло, но несколько стрел, пущенных одновременно с нашей итаубы, вонзились ему в сердце и в шею: он не успел даже издать стона.

Один из варраулов спустил тело незадачливого часового в воду и погнал кориали в безопасное место.

Соблюдая все меры предосторожности, мы приблизились к берегу и там, где только что стояли лодку карибов, бесшумно, как тени, с луками на изготовку высадились на обрывистый в этом месте берег. Обрыв был невысокий

— метра два-три, и мы, особенно не высовываясь из-за него, могли видеть большую часть территории плантации. Впереди, шагах в ста от нас, темнел едва заметным пятном сарай, в который загнали несчастных макуши. Чуть в стороне высилась небольшая рощица из двух-трех десятков раскидистых деревьев. Было похоже, что именно под этими деревьями разбили лагерь карибы.

Растянувшись в цепь вдоль обрыва на несколько десятков шагов, в двух-трех шагах друг от друга, и вооружившись терпением, мы решили ждать так до рассвета. Беспокоила меня лишь неуверенность: действительно ли карибы разбили свой лагерь в роще, а не в другом месте? К счастью, в течение последующего часа сомнения мой несколько рассеялись.

— Ян, там что-то движется, — шепнул лежавший рядом со мной Мендука, показывая взглядом на рощицу.

И действительно, минуту спустя из-за деревьев появился человек, шедший к реке в нашу сторону. Это был кариб.

— Стрелять точно в сердце и в шею! — шепотом напомнил я ближайшим от меня воинам. — Подпустить на десять-пятнадцать шагов!..

Когда заспанный кариб приблизился, из четырех луков сразу свистнули четыре стрелы, и все попали в цель: две в сердце, две — в шею. Кариб рухнул, не издав ни звука. «Вот что значит постоянная тренировка!» Про себя я от души поздравил моих верных друзей.

Новые опасения охватили меня, когда я сообразил, что к предполагаемому месту карибского лагеря вплотную Примыкают густые заросли леса. Его мы под наблюдение не взяли. В случае преждевременной тревоги карибы могли уйти в лес и стать для нас весьма опаской угрозой.

Я поделился своими опасениями с Мендукой и велел ему обходным путем добраться до Арнака и Вагуры, занимавших позиции где-то вблизи сарая с индейцами макуши, и передать им мой приказ: силами одного отряда отрезать карибский бивак от леса.

— И тут же возвращайся назад, — напомнил я Мендуке. — Карибы, конечно, сразу же бросятся в нашу сторону, чтобы прорваться к реке и к своим кориалям. Ты будешь мне нужен здесь!

— Ясно!

Вернувшись через полчаса, Мендука доложил, что все исполнено — отряд Арнака занял опушку леса за лагерем карибов.

В сложившейся напряженной обстановке любая непредвиденная мелочь могла стать чреватой нежелательными последствиями. Так и случилось. Ночью, вернее, уже к исходу ночи, в предрассветном сумраке один из карибов, проснувшись, направился в кусты на опушке леса. Наткнувшись неожиданно на засаду, он, хотя и был тут же прошит навылет стрелами, успел крикнуть и поднять тревогу.

С обеих сторон сразу же поднялась пальба: сначала из ружей, а потом и из луков. Наткнувшись на отряд Вагуры и понеся потери, карибы бросились вон из рощи к реке, к оставленным здесь лодкам, и попали под огонь моего отряда.

Хотя предрассветные сумерки еще не рассеялись, но бегущие в нашу сторону фигуры различались отчетливо. Их было человек десять.

— Подпустите ближе! — скомандовал я. — Стрелять только наверняка!

Бегущие буквально нанизывались на наши стрелы и огонь мушкетов. Не прошло и нескольких минут, как все было кончено — отряд карибов перестал существовать. Огонь стих.

И тут вдруг с противоположной стороны поля боя, оттуда, где лес примыкал к роще, донеслись тревожные возгласы и крики. Мне словно нож вонзили в сердце: так ли я понял? Арнак тяжело ранен? Я окликнул Арасибо, еще нескольких человек, в мы со всех вот бросились на крики. Арнак лежал, истекая кровью, бледный, как полотно, — правый его бок был навылет пробит пулей. Он, видимо, был без сознания, глаза закрыты.

Я в отчаянии опустился перед ним на колени:

— Арнак, дорогой! Верный мой друг! Брат мой! Брат!

Арасибо, оттолкнув меня, стал судорожно его ощупывать. Потом достал из мешочка какие-то только ему ведомые травы и принялся обкладывать ими пулевые отверстия. Кровотечение сразу же заметно уменьшилось. Тут же связали носилки. Все любили Арнака как брата.

Его отряд понес в бою потери: одного убитым, двух ранеными, хотя, правда, нетяжело.

Осторожно повернув Арнака на бок и внимательно осмотрев его раны, Арасибо поднял на меня глаза и хриплым своим голосом буркнул:

— Будет жить!

Мы сразу ему поверили — мы хотели верить.

Пленных макуши тем временем выпустили из сарая, отдали им все собранное на поле боя оружие, три карибских кориаля и проводили по Эссекибо на юг.

Светало. На обратном пути к шхуне мы решили сделать привал и, укрывшись в прибрежных зарослях неподалеку от плантации Бленхейм, положили Арнака в тени деревьев на мягкую подстилку. Арасибо тут же разослал половину воинов в джунгли на поиски нужных для исцеления Арнака трав. Никогда, наверное, прежде мы с таким усердием не ползали по гвианским джунглям. как в тот раз в поисках целебных трав.

Сестра жены Вагуры, та смелая девушка, что предупредила нас о приближении карибов, не захотела плыть на юг со своими соплеменниками и осталась с нами.

Это была юная, миловидная и, похоже, очень добрая индианка.

— Почему ты хочешь остаться у нас? — спросил я ее. — Мы ведь скоро возвращаемся на север, на Ориноко.

— Я хочу остаться с вами! Арнак совсем один, и о нем некому заботиться! Я буду о нем заботиться, и тогда он поправится.

Я испытующе посмотрел ей в глаза:

— Он тебе нравится?

— О да, господин, нравится! — ответила она с чувством. — Он очень мне нравится! Я его вылечу!

— Как твое имя?

— Хайами!

— О-ей, Хайами! Оставайся с ним и верни Арнаку здоровье! Помогай во всем Арасибо!..

Когда опустилась ночь, мы выплыли из временного своего убежища и спустя час достигли заводи, где на якоре стояла наша шхуна.

Здесь все было в порядке.

В ту же ночь я выслал на яботе двух лучших разведчиков проверить, по-прежнему ли безопасен тот залив неподалеку от столицы, что так надежно укрывал нас в первые дни.

СНОВА В ЛОГОВЕ ЛЬВА

На следующий день, часа через два после наступления темноты, разведчики вернулись с добрыми вестями: в заливе под Нью-Кийковералом ничто не изменилось, и, похоже, никто посторонний туда не наведывался. Было время отлива, мы быстро мчались в ночной тьме вниз по реке вместе с нашими лодками и еще задолго до рассвета оказались у цели своего путешествия. На реке лежал туман. Мы спокойно вошли на шхуне в залив, окруженный со всех сторон дикими зарослями.

Весь следующий день мы отдыхали на шхуне и лечили Арнака. Молодой сильный организм давал себя знать — Арнаку стало чуть легче, жар заметно спал. и в нас вселилась надежда на скорое его выздоровление.

Под вечер мы стали готовиться к визиту в резиденцию генерального директора. Для охраны я решил взять с собой три отряда: мой, Вагуры и Уаки. Вышли ночью и уже знакомой нам тропой направились к столице. Часа через четыре, на рассвете, достигли опушки леса, в полумиле от которой стоял дом губернатора. Шагах в двухстах от резиденции, слева от нас, располагались приземистые казармы гарнизона, возле которых слонялось человек двадцать солдат. Отсюда могла исходить главная угроза.

На опушке под сенью крайних деревьев я надел на себя капитанский мундир и собрал своих друзей на короткое совещание.

— Итак, напоминаю еще раз: в здание резиденции со мной пойдет только Фуюди. Отряд Уаки останется здесь как прикрытие и будет следить за местностью и особенно за казармой. Отряд Вагуры будет ждать меня во дворе, с задней стороны дома, а мой отряд — на поляне перед главным входом: и делайте вид, будто болтаетесь здесь от нечего делать…

Когда я входил в подъезд, рабочий день в резиденций уже начался. В приемной я попросил писаря доложить обо мне секретарю. И на этот раз прошло немало времени, прежде чем тот соизволил нас принять. Секретарь с по-прежнему румяным лицом и какими-то мертвыми глазами за стеклами очков встретил меня с плохо скрываемой враждебностью:

— Вот уж никак не ожидал вашей милости!

Говорил он по-английски, но с лица его, все более бледневшего, не сходило выражение враждебности.

— Видит бог, не ждал…

— Как это возможно? — в свою очередь, удивился я. — Ведь мы ясно договорились встретиться через месяц для получения ответа от его превосходительства ван Хусеса на письмо губернатора Каракаса. И вот я здесь.

— Никакого ответа не будет! — решительным тоном ответил секретарь.

Такой поворот дел я принимал в расчет, но, честно говоря, был им несколько ошарашен.

— То есть как не будет ответа?! — переспросил я. — Как следует это понимать?

— Очень просто: буквально. У его превосходительства ван Хусеса не было времени…

Я поглубже вдохнул, чтобы не разразиться в ответ бранью и не дать волю гневу. Чуть успокоившись, я миролюбиво произнес:

— Хорошо, но я хотел бы просить о личной встрече с его превосходительством.

— Это невозможно! — ответил секретарь. — Его превосходительства нет в городе…

— Как, опять нет?

— Увы, нет, мистер Бобер…

— Но минхер Снайдерханс, по крайней мере, здесь?

— Минхер Снайдерханс здесь.

В этот момент дверь в кабинет Генриха Снайдерханса распахнулась, и он предстал перед нами собственной персоной, о чем-то сразу возбужденно заговорив вполголоса с секретарем по-голландски.

Поведение хозяев было явно пренебрежительно-вызывающим.

Я огляделся. Под окном стояло кресло. Кивком головы я велел Фуюди придвинуть его к столу, сел и жестом предложил Снайдерхансу сделать то же. Растерявшись , от моей наглости, он молча сел. Почти минуту длилась полная тишина. Потом я проговорил:

— Соблаговолите, ваша милость, внять голосу рассудка, и поговорим серьезно, как пристало культурным людям…

— Культурным? — с издевкой рассмеялся Снайдерханс.

— Конечно, я понимаю, культура — качество, присущее далеко не всем, однако давайте все-таки попробуем. Попытайтесь хотя бы на миг представить себя людьми культурными и отрешиться от ваших проблем на плантациях, от бунтов измученных вами рабов, от бесчеловечной жестокости в обращении с ними. Станьте, прощу вас, хоть ненадолго нормальными людьми, и давайте трезво, как добрые соседи, поразмыслим о наших делах…

Оба голландца взирали на меня с мрачным бешенством, но вид моего с ног до головы вооруженного отряда, стоявшего во дворе, смирял их пыл.

— Итак, осмелюсь, — продолжал я, — еще раз покорнейше просить его превосходительство ван Хусеса дать письменный ответ на обращение губернатора Каракаса. То есть я прошу письменного заверения, что голландцы никогда впредь не станут натравливать разбойные отряды карибов и акавоев на мирные индейские племена.

— А если его превосходительство ван Хусес не захочет подписать такое письмо?

— Ну что ж, тогда война. Будут гибнуть голландцы, карибы и акавои, гореть голландские плантации, на плантациях будут восставать негры-рабы, восстания охватят берега рек Коттика, Демерара, Эссекибо, Бербис, Вируни… Тогда, возможно, будут обречены на смерть или, уж во всяком случае, на долгие годы тяжкого плена двенадцать голландских пленников-заложников…

— Какие заложники? Кто они? Что за вздор вы несете? — подпрыгнул в кресле Снайдерханс.

— Какие заложники? Как, разве вы не знаете? Это владельцы трех восставших плантаций на Эссекибо. Ваши соотечественники, которых мы спасли от гнева восставших рабов, взяв их под свою защиту в качестве заложников…

— Где они, черт вас побери? — прервал меня Снайдерханс.

— О, не тревожьтесь! Они в надежном месте, и пока им ничто не угрожает.

— Вы можете назвать нам их имена? — вмешался секретарь.

— Конечно, отчего же нет. Это минхер Хендрих Рейнат, бывший владелец плантации Бленхейм, его жена и трое их детей; минхер Лоренс Зеегелаар, бывший плантатор Бленбурга, его жена и двое их детей; это, наконец, мисс Моника ван Эйс, гувернантка плантатора Карла Риддербока из Вольвегата и двое его детей.

Секретарь наклонился к Снайдерхансу и что-то зашептал ему на ухо. Потом оба мрачно уставились на меня.

— И что же их ждет? — резко спросил Снайдерханс.

— Они будут нашими гостями, — ответил я, — до тех пор, пока его превосходительство ван Хусес не пришлет за ними своего полномочного представителя, который одновременно доставит письменный ответ на послание губернатора Каракаса.

— А если его превосходительство ван Хусес все-таки откажется дать письменный ответ? — с упрямством, достойным лучшего применения, повторил Снайдерханс.

— Ну что ж! Я уже говорил: взрослые останутся заложниками, а детей придется, вероятно, отправить в какой-нибудь испанский монастырь на воспитание… Одним словом, мы ждем ответа на острове Каииве, в нижнем течении реки Ориноко, в течение трех месяцев, считая с сегодняшнего дня…

— А какие у нас гарантии, что вы сдержите свое обещание?

— О, ну конечно! — Я встал, давая понять, что считаю переговоры оконченными. — Конечно, я понимаю, голова у вас идет кругом от возникших забот, которые вы сами же и породили своей недальновидностью и жестокостью. Неудивительно поэтому, что вы не отдаете себе отчета, с кем имеете дело…

— Мы знаем, с кем имеем дело! — буркнул Снайдерханс.

— А если знаете, то как смеете сомневаться в том, что мы выполним свои обещания? Да, кстати, вам следует знать и еще одно: если вы вздумаете послать в погоню за нами своих солдат, не забудьте позаботиться об их вдовах.

Не говоря больше ни слова, я слегка поклонился, и мы вышли из комнаты. Не прошло и минуты, как мой отряд и отряд Вагуры спешно направились к опушке леса, и мы не мешкая двинулись прочь по широкой тропе, ведущей от столицы на юг.

На бегу я стащил с себя неудобный капитанский мундир и бросил его Симаре.

«Довольно, довольно с меня кровопролития! Прочь из этих краев, краев больших полноводных рек и бескрайних лесов, краев прекрасных, но искалеченных безжалостным сапогом голландских колонизаторов и жестоких поработителей!» Скорее бежать из этого ада человеческой алчности и ужаса колониального рабства и угнетения — это становилось непреодолимой потребностью моего разума, души и сердца.

Часа через два после захода солнца под темным пасмурным небом начался морской отлив. Течение все ускорялось и уносило наше судно из этой адской тюрьмы.

Полтора дня мы плыли вниз по Эссекибо. Никто не посмел встать на нашем пути. Когда позади остались острова устья реки и впереди открылось море, веселый южный ветер подхватил наши паруса и помчал нас к дому.

С наступлением дня мы были уже на траверзе впадения Померуна в море. Нас никто не преследовал!

АРНАК БУДЕТ ЖИТЬ!

Весь предыдущий день на суше и все дни пути по морю на шхуне я был занят заботами о жизни Арнака. Каждый час я наведывался к другу, лежавшему в тени парусов, и со стесненным сердцем подолгу сидел подле него. Он все еще был недвижим, словно спал, но фактически находился в бессознательном состоянии. Два усердных опекуна не отходили от него ни днем ни ночью: наш мудрый Арасибо, знающий все целебные травы и магические заклинания, а также верная индианка Хайами из племени макуши. Она постоянно была при нем и взывала к каким-то своим духам. Родная сестра бы не заботилась о раненом более преданно.

На мои вопрошающие взгляды Арасибо неизменно отвечал, корча свое уродливое лицо:

— Он будет жить, Белый Ягуар! Верь мне!

Какие-то настойки трав, которыми Арасибо омывал раны и поил Арнака на всем пути нашего морского перехода, оказывали чудотворное действие. На второй день Арнак открыл глаза, и, хотя жар все еще не спадал, взгляд его был почти осознанным. Потом он уснул, и это был живительный сон. Глаза Хайами налились слезами радости, да и всем нам, друзьям Арнака, стало легче на душе — призрак смерти, круживший до сих пор над ним, казалось, стал отступать.

Пришло время подумать и о нашем ближайшем будущем. Я призвал негритянку Марию, бывшую няньку детей плантатора Рейната в Бленхейме, Фуюди и молодую голландку Монику. Мы сидели на носу корабля и вели дружескую беседу. Моника была славной девушкой и с жестокими голландскими плантаторами не имела ничего общего, поэтому мне важно было привлечь ее на нашу сторону. На плантации Вольвегат ей редко доводилось наблюдать жестокость по отношению к невольникам, процветавшую на других плантациях, и диким казалось то чудовищное воспитание, которое получили дети Рейната.

— Пока, — начал я, — четырем нашим заложникам-плантаторам придется погостить несколько недель, а может, и больше, у вождя Оронапи на острове Каииве, я хотел бы взять всех детей с собой в Кумаку и просить вас заняться там перевоспитанием этих несчастных, выросших под воздействием родителей безжалостными зверенышами. Не согласились бы вы, мисс Моника, попробовать их перевоспитать, чтобы они хоть немного стали похожими на нормальных детей? Вы ведь учились в школе…

Моника выразила опасение, справится ли она.

— Несомненно! Ведь принцип «Люби ближнего, как самого себя» не так уж трудно вселить в душу ребенка. Было бы желание. А больше ничего и не надо.

В конце концов Моника согласилась. Но на ее миловидном лице я заметил какое-то сомнение.

— Скажите, Моника, что вас смущает? — поинтересовался я.

— А вы обещаете, что потом я буду свободна и мне разрешат вернуться на Эссекибо? — спросила она чуть дрогнувшим голосом.

Я дружески посмотрел на нее.

— Разумеется, вы ведь не заложница, вы совершенно свободный человек! Я лишь прошу вас остаться с нами до тех пор, пока у нас будут находиться доги плантатора Риддербока из Вольвегата.

— А если им придется навсегда остаться в Гвиане?

— Почему?

— Если его превосходительство ван Хусес не выполнит условий и не пришлет требуемое вами письмо?

— Дорогая Моника! Вы имеете дело с честными людьми; нам, правда, приходится убивать врагов, но только на войне, а с детьми и очаровательными девушками мы не воюем…

Спустя несколько часов море начало менять цвет, превращаясь из чисто голубого в желтоватое, — верный признак того, что мы подходили к устью Ориноко. Я велел пригласить к себе плантаторов.

Минхер Зеегелаар, казалось, был спокоен и, похоже, смирился со своей участью, зато истеричный Рейнат не переставал возмущаться и кипятиться. Я в нескольких словах обрисовал им ближайшее их будущее: им придется побыть гостями Оронапи, благородного вождя варраулов на острове Каииве, а их дети под опекой Моники ван Эйс поплывут с нами в Кумаку.

— Я протестую! — вскричал Рейнат. — Я не согласен на разлуку с детьми!..

— Прошу не забывать, — возразил я спокойно, — что вы здесь всего лишь пленник-заложник и свои желания можете оставить при себе…

— Это произвол! Это варварство!..

Спустя несколько часов мы вышли к главному, южному, устью Ориноко, достигавшему в этом месте около сорока миль в ширину. Южный, видный нам берег реки, воды которой здесь перемешались с соленой, морской, густо порос суровой растительностью, называемой в этих местах мангровой. И лишь за полосой этих зарослей, наполовину стоящих в воде, клубились настоящие тропические джунгли, которые на нижнем берегу Ориноко были особенно дикими и буйными.

Ночью начался прилив, и течение понесло мощные потоки воды в верховье реки. Мы не преминули этим воспользоваться и, когда наступил рассвет, увидели вдали мыс острова Каииве и деревню варраулов, селение вождя Оронапи.

Лодки на швартовых подтащили шхуну к берегу.

НА НИЖНЕМ ОРИНОКО

Как только Оронапи увидел приближающуюся шхуну, он выбежал из своей хижины, стоявшей на поляне в двухстах шагах от берега, и вместе с другими варраулами поспешно направился к нам. Видя его радостное возбуждение, я с улыбкой вспомнил, как заносчиво и высокомерно он вел себя во время нашей первой встречи два года назад: встречал меня, восседая на своем табурете вождя. Да, времена переменились. Ох, как переменились!

Теперь Оронапи и бежавшие к нам варраулы встречали нас с искренней радостью, хватали за руки и сердечно обнимали по обычаю белых людей, перемежая свою речь восторженными восклицаниями.

— Слышали о твоих подвигах, Белый Ягуар, и о твоих славных воинах! — воскликнул Оронапи, смеясь и весело приплясывая, невзирая на свои пятьдесят лет.

— Даже подвигах? — удивился я.

— А как же, великих и славных! Достойных похвалы и славы! Прошел слух, что вы, словно демоны мести, были сразу повсюду: и на Бербис, и на Демераре, и на Эссекибо! Громили деревни злых карибов и освобождали из неволи тысячи рабов! Струей огня, пущенной изо рта, поражали врагов! Лесные демоны Юрапури, Яваху, Тамарака бледнели перед вами. Карибы и голландцы трепетали и падали ниц перед Белым Ягуаром.

Нам было смешно, но, не скрою, и приятно слушать о всех этих небылицах.

— А это кто? — удивленно вскричал Оронапи, завидя сходящих на берег пленников. — Уж не голландцы ли?

— Голландцы! — ответил Фуюди. — Это плантаторы, наши заложники!

— Заложники? — Оронапи захлопал от удивления глазами.

Немного спустя, когда вождь пригласил нас под кровлю бенаба, а женщины подали тыквенные чаши с кашири, которого мы давно не пробовали, я подробно рассказал Оронапи о всех наших делах.

Ему, как верховному вождю варраулов, учитывая ключевое положение острова Каиива, предстояло стать посредником между югом и севером, между голландской колонией и племенами араваков на нижнем Ориноко. Не позже чем через три месяца сюда, на Каииву, должны прибыть посланцы его превосходительства ван Хусеса с письмом для губернатора Каракаса, которое и обеспечит мир оринокским индейцам. Взамен он вернет голландцам заложников, четверо из которых будут пока находиться у него, а молодая голландка и дети поплывут с нами в нашу Кумаку. Не возражает ли Оронапи оставить у себя на время четырех заложников?

Это предложение, или, если угодно, честь, явились для Оронапи неожиданностью и несколько его обескуражили, но в то же время и льстили его самолюбию, а поэтому он охотно согласился, и тем более, когда я заверил его, что немедленно, как только он меня уведомит о прибытии голландцев, явлюсь вместе с голландскими детьми и буду лично вести переговоры.

После сытного обеда, согласовав все вопросы, касающиеся заложников, мы, дождавшись очередного прилива, в полдень сердечно попрощались с варраулами и отплыли вверх по Ориноко в сторону Кумаки.

Мы плыли по той же реке, вдоль тех же берегов, что и почти год назад. Тогда, после победы над акавоями, радость переполняла наши сердца, но и теперь нам было чем гордиться.

Еще засветло мы добрались до места, где после победы над акавоями разбивали наш бивак. Я и на этот разрешил остановиться здесь на ночь, а кто хотел, мог сойти со шхуны на берег и ночевать под деревьями. Сам я предпочел остаться на судне.

После двух дней пути на шхуне вверх по Ориноко мы добрались наконец до устья Итамаки, а затем поплыли вверх. Вскоре миновали Сериму. С берега нас бурно приветствовали наши соседи-араваки. Останавливаться мы не стали, но нам крикнули, что в Кумаке все в порядке. Еще три мили — и через; узкий пролив мы вошли в залив Потаро, издали увидев родную деревню. Сердце у меня забилось живее, и не одному из нас душу захлестнула горячая волна.

Трудно описать радость и гордость наших близких в Кумаке. Почти все жители деревни вскочили в лодки и выплыли нам навстречу, приветствуя нас радостными кликами и помогая швартовать шхуну.

Когда мы сошли на берег, первой, кого я обнял, выла Ласана. За время моего пятимесячного отсутствия она заметно округлилась, и не было сомнения, что я скоро стану отцом. Мужественная женщина не могла сдержать слез радости.

— Ян! — Она нежно заглянула мне в глаза. — Мы все время слышали о вас… Мы все о вас знаем…

— Как ты себя чувствуешь, Ласана? Ты здорова?

— Я совсем здорова… Мне все помогали… Скоро у тебя будет сын!

— Будет?

— О-ей!

Она улыбнулась не то гордо, не то застенчиво.

Подошел Манаури, верховный вождь оринокских араваков, мой давний, испытанный и верный друг еще со времен острова Робинзона; мы крепко обнялись.

— Белый Ягуар! Мы все знаем! До нас доходили вести… Все мы гордимся вами…

Приходил и сердечно обнимал меня Мабукули, вождь рода Черепах, и Конауро, вождь рода Кайманов, и силач Кокуй, и многие другие.

Несколько араваков, бывших с нами в гвианском походе, внесли на носилках Арнака, рядом с которым шли Арасибо и Хайами. Увидев изможденного Арнака, женщины сочувственно запричитали, и каждая хотела забрать раненого под свою опеку и лечить своими, только ей известными снадобьями.

Арасибо отогнал их, и они, разобиженные, обратились с жалобой ко мне, но и я их разочаровал:

— Лечить Арнака я поручил Арасибо, а помогать ему будет Хайами, девушка из племени макуши. Она станет женой Арнака…

У всех жителей Кумаки, у мужчин, женщин и детей, огромное удивление вызвала сошедшая со шхуны на берег белая женщина в сопровождении белых детей. Удивлению всех не было конца. Некоторые тут же хотели узнать, что это за люди, но я махнул рукой и сказал, что, когда придет время, обо всем расскажу старейшинам и всем аравакам на общем совете.

Я позвал Вагуру и велел ему найти в центре деревни просторную хижину, в которой можно удобно разместить наших голландских гостей.

— Тебе я поручаю заботу о них.

Потом я отвел вождей Манаури, Мабукули и Конауро на борт шхуны и, приоткрыв непромокаемую парусину, показал им добытое оружие: ружья, луки, стрелы, палицы, ножи, топоры. Они вытаращили глаза от изумления.

— Сколько же тут всего! — удивленно воскликнул Мабукули.

— Что со всем этим делать? — озабоченно спросил Конауро. — Нужно ли нам это?

— Пригодится! — заверил я. — Еще как пригодится!

— Значит, ты собираешься воевать?

— А если на нас нападут и придется защищаться?..

Под вечер вождь Манаури созвал совершеннолетних жителей Кумаки к своей хижине, и мне пришлось рассказать о всех важнейших событиях на юге. Выступили Уаки и Вагура.

Потом я перешел к самому главному:

— Когда несколько месяцев назад мы отправлялись на Эссекибо, нами руководили исключительно мирные намерения и мы не могли предполагать, что впереди нас ждут такие кровопролитные бои. Но нам довелось столкнуться с такой несправедливостью и жестокостью голландцев по отношению к неграм, что мы не могли остаться безучастными, а предательским убийством двух наших воинов карибы втянули нас в настоящую войну с этим племенем. В этой войне погибло много карибов, так много, что весть об этом разлетелась по всей Гвиане. Но всем известно, что карибы — племя спесивое и заносчивое, они не снесут такого позора, постараются отомстить и восстановить свою былую славу. Это может случиться завтра, может — через месяц или через полгода. В течение трех месяцев на Ориноко должны прибыть посланцы голландцев, не исключено, что карибы, союзники голландцев, попытаются воспользоваться случаем и устроить на нас разбойничий набег.

По моему знаку Симара набросила мне на плечи шкуру ягуара, и я продолжал говорить стоя:

— Здравый смысл и опыт учат: если хочешь сохранить мир, будь готов к войне. Пусть же наши ружья и луки будут всегда самыми меткими, наши ноги — самыми быстрыми, наши весла — самыми выносливыми, а наша бдительность — самой неусыпной. Тогда ни один враг, даже самый злобный, никогда нас не победит! Я закончил!

Когда я сел, среди жителей Кумаки воцарилась глубокая тишина. Тогда встал один из старейшин и сказал:

— В том, что говорил Белый Ягуар, много мудрости я правды. Мы должны много учиться и закалять свой дух… О-ей!

Конауро, который все еще не мог смириться с потерями, понесенными его родом в бою с акавоями на Каииве, встал тоже:

— А у меня есть другое предложение. Белый Ягуар прослыл убийцей карибов, и карибы теперь станут охотиться прежде всего за ним. Если Белый Ягуар уйдет из нашего племени, карибы наверняка оставят нас в покое!…

Конауро не успел еще закончить последней фразы, как со всех сторон в незадачливого оратора полетели слова осуждения: предатель, трус и тому подобное.

Вскочил Уаки:

— Позор всем аравакам за то, что один из нас, к тому же глава рода, произнес слова, столь недостойные! Слова позорные!

Видя, какой гнев и возмущение охватили моих друзей, и опасаясь, как бы все это не привело к расколу племени, я попросил слова и воскликнул:

— Друзья, если вы не хотите меня огорчить, прошу вас, успокойтесь! Я должен защитить Конауро! Можно не соглашаться с тем, что он сказал, и даже считать это недостойным, но одно несомненно: Конауро хочет племени добра и все, что он говорил, было направлено на благо араваков… Он ошибся, но это уже другое дело! Ошибаться может каждый…

Меня поддержал Вагура:

— О-ей, я согласен с тем, что говорит Белый Ягуар. Хватит говорить о Конауро. Поговорим, как нам укрепить свои силы и мощь! Главное — не дать врагу застать нас врасплох!..

Это были мудрые слова, и они несколько умерили пыл собравшихся.

Слово взял вождь Манаури:

— Последние месяцы, во время вашего похода на Эссекибо, мы не теряли времени даром и еще более усердно возделывали наши поля, собрав богатый урожай. Теперь наши молодые воины могут спокойно заниматься военным делом и совершенствовать свое мастерство.

На том и порешили. Чтобы оградить селение от неожиданного нападения, я расставил в джунглях и вдоль реки несколько постов, на которых днем и ночью зорко следили за всем происходящим и должны были предупредить нас в случае появления неприятеля.

Немалую радость доставляло мне воспитание маленьких голландцев. Они жили в хижине в центре Кумаки и могли не только свободно бегать по всей деревне, но и играть и проказничать вместе со своими индейскими сверстниками. Моника лишь издали наблюдала за шалостями детей. Ссор между ними почти не было, зато все сердечнее становилась взаимная привязанность. Голландским детям пришлась по вкусу жизнь юных индейцев, они обожали походы в близлежащие заросли, полюбили выезды на лодках на озеро и ловлю рыбы. У каждого из семерых появился свой индейский друг или подружка. Теперь я был убежден, что ни один из них уже не станет бить ногами свою няню-негритянку.

Но самым радостным событием этих дней было другое: после четырех недель болезни встал на ноги и сделал первые шаги Арнак.

СТРАШЕН ВРАГ, НО МЫ СТРАШНЕЕ

Вскоре на Ориноко стали происходить странные вещи. Однажды, торопясь изо всех сил, приплыл на лодке один из наших дозорных и сообщил, что ночью на реке слышен был плеск весел. Таинственные гребцы не были ни араваками, ни варраулами. С наступлением дня на реке на много миль вокруг никого обнаружить не удалось. Известно, как легко укрыться в прибрежных зарослях тропических джунглей!

Я усилил дозоры и высылал днем и ночью яботы с двумя разведчиками в каждой — прочесывать на Итамаке и Ориноко все заливы и протоки. Вокруг деревни непрестанно кружили дозоры, исследуя каждую пядь джунглей. Ограду вокруг центральной части Кумаки мы укрепили более толстыми бревнами. За ней разместилась треть хижин деревни, а в случае нападения здесь могли укрыться все жители.

Однажды примерно в миле от Кумаки, будучи в дозоре, исчез в джунглях и не вернулся один наш воин, отставший от своего товарища. Отправленная в тот же день поисковая группа нашла его в чаще чуть живого. Кто-то, оставшийся неизвестным, оглушил его сзади ударом по голове, а потом вонзил в язык потерявшему сознание воину зуб ядовитой змеи и бросил его. Когда раненого доставили в деревню, Арасибо при виде ядовитого зуба весь передернулся от ужаса:

— Канаима! — хрипло выдавил он из себя.

— Ты можешь его вылечить? — спросил а шамана.

— Не знаю! Это Канаима!..

Канаима. Если индеец решался убить другого, но не просто, а под маской таинственного Канаимы, демона мести, он обрекал жертву на медленную, смерть, прокалывая ему язык зубом ядовитой змеи, и тогда все знали, что это Канаима и что смерть неизбежна.

— Это верный знак, что в джунглях карибы! — шепнул мне Арасибо.

Спасти несчастного не удалось. После нескольких дней мучений он умер.

Близкое присутствие врага не вызывало сомнений. Теперь если из Кумаки и выходили в лес, то только группами по три-четыре человека, держа палец на спусковом крючке.

Окраинные хижины стали у нас своеобразными дозорными постами, а дежурившие в них воины, иногда и женщины, ни днем ни ночью не расставались с оружием. Особенно ночью. Но враг не нападал, предпочитая кружить вокруг деревни и держать нас в постоянном напряжении и страхе.

Тогда мы решили изменить тактику и ударить первыми. Создали несколько отрядов, но восемь-десять человек в каждом, и направили их в лес на поиски врага. И они нашли его. Дважды завязывались жаркие перестрелки. Мы были гораздо подвижнее и лучше стреляли. Враг понес значительные потери и отступил, оставив в наших руках нескольких пленных, которых наши воины и доставили в Кумаку. Все попытки заставить их заговорить ни к чему не приводили. Тогда некоторые горячие головы предложили применить пытки. Но, к моему великому удивлению, этому воспротивился Арасибо.

— У меня есть лучшее средство, — угрюмо буркнул он, — заклинания!

Собственно, это были не заклинания, а ужасно вонючий отвар из каких-то дьявольских трав. Когда пленникам силой влили его в горло, они словно лишились рассудка и впали в своего рода бред — стали как пьяные и в ответ на внезапно поставленные вопросы начали отвечать. К счастью, в Кумаке был аравак, вполне сносно владевший карибским языком. Он-то и вел допрос. Ответы, правда, были достаточно хаотичными, но кое-что все-таки можно было понять: у карибов здесь было два отряда. В боях с нами они были почти полностью уничтожены. В том числе погиб и возглавлявший их небезызвестный нам франт из деревни Боровай, незадачливый вождь Ваньявай.

ОСВОБОЖДЕНИЕ ЗАЛОЖНИКОВ

Примерно через два месяца после нашего возвращения в Кумаку от вождя Оронапи явились посланцы, с известием, что на Каииву прибыло голландское посольство.

Около ста воинов, в том числе тридцать женщин, я оставил охранять Кумаку, а человек семьдесят на четырех итаубах и двух яботах взял с собой на Каииву. Прихватили мы и семь карибских пленников.

Голландских детей под опекой Моники разместили в самой большой итаубе, плывшей в центре нашей флотилии. Надо сказать, за прошедшее время детишкам так полюбилась жизнь в индейской деревне, что они с немалым сожалением покидали ее и своих новых друзей.

Мы отплыли ночью, соблюдая все меры предосторожности. Было еще совсем темно, когда позади осталось устье Итамаки рассвет засталнас далеко на Ориноко. Безопасности ради мы старались держаться подальше от берегов, а так как очень спешили, то гребли, невзирая на морской прилив. В сумерки мы причалили к берегу на короткий ночлег, а с рассветом отправились дальше. Покой и тишина царили над рекой, а парившие в воздухе и щебетавшие в ветвях птицы навевали идиллическое настроение.

К началу третьей ночи мы добрались до западного мыса Каиивы и вошли в рукав Гапо — широкий пролив между островом и материком. Осторожно, без шелеста и плеска, мы гребли еще час или два и достигли небольшого залива на острове в полумиле от деревни Каиивы. Здесь мы остановились и проспали прямо в лодках несколько часов до рассвета.

С наступлением рассвета направились дальше. Но итаубу с Моникой и детьми я счел за благо оставить пока в заливе под охраной Уаки: прежде чем вернуть детей голландцам, важно было выяснить, с чем прибыло посольство с берегов Эссекибо.

Появление в деревне Оронапи трех наших итауб и двух ябот, полных воинов, вызвало у вождя вздох радости, да и голландцев немало обрадовало. Их было трое, и прибыли они морем на огромном кориале в сопровождении двадцати индейцев-гребцов. До сих пор у них не было переводчика, а теперь появился Фуюди. Они привезли письмо от его превосходительства, и, не откладывая дела в долгий ящик, я попросил их прочитать письмо вслух, а Фуюди, не умевший читать, его переводил. Письмо было вполне удовлетворительного содержания во всяком случае, в том, что касалось безопасности индейцев на Ориноко.

Я поблагодарил гостей, а после того, как Оронапи заверил меня, что нам не угрожает никакое предательство, и поблизости карибов не замечено, я распорядился привести раненых карибских пленников и послал гонца за итаубой с детьми.

Голландцы при виде пленных карибов пришли в явное замешательство и глаза их воровато забегали.

— А это кто такие? Откуда? — изображали они удивление.

— Карибы, ваши друзья, ваши лучшие друзья с Эссекибо…

— Как они могли здесь очутиться?

— Если угодно, спросите у них, ваша милость, сами.

— Но как они попали к вам? К тому же они ранены…

— Они дурно воспитаны и собирались напасть на наше селение. Сделайте милость, возьмите их обратно на Эссекибо и всыпьте им плетей! Мы их вам дарим. К сожалению, это все, что осталось от двух отрядов; остальные, в том числе и вождь их Ваньявай, погибли, так что, увы, вернуть их вам не в ваших силах…

Лица у голландцев вытянулись, и они тупо молчали.

В этот момент спесивой походкой с гневным выражением лица к нам подошел плантатор Рейнат.

— Где наши дети? — вскричал он негодующе.

Я знал уже, что все это время четверо заложников жили вполне сносно. Оронапи относился к ним более чем любезно: они могли свободно передвигаться по деревне и не испытывали недостатка в еде.

На гневное восклицание Рейната я ответил молчанием.

— Я спрашиваю, черт побери, где наши дети? — повысил голос голландец, весь трясясь от злости.

Я повернулся к посланцам:

— Не могли бы вы, судари, заставить замолчать этого болвана!

Посланцы были явно смущены ситуацией и в замешательстве не знали, как выйти из неловкого положения. Но тут один из них, сохранивший присутствие духа, повторил вопрос Рейната, но тоном спокойным и вежливым:

— А действительно? И впрямь! Где же дети?

— Они в пути и вот-вот будут здесь! — ответил я. — Но, простите, ваша милость, беспардонность Рейната заставила меня сейчас подумать совсем об ином: не является ли письмо его превосходительства пустой бумажечкой? Разве приход карибов на Ориноко не есть предательство? И не имею ли я в этой связи права отказать вам в выдаче голландских заложников?

Посланцы оторопели. Я указал на пленных карибов:

— Вот неоспоримый довод, что карибы, ваши верные союзники, напали на араваков на Ориноко. Не ставит ли это под сомнение письмо его превосходительства?

На эти доводы посланцам нечего было возразить.

— Итак? — Я вопросительно взглянул на них. — Что же, отказать вам в выдаче заложников и отправить вас ни с чем обратно? Неужели вы не в состоянии унять этого зарвавшегося грубияна Рейната и заставить его вести себя прилично?

Посланцы отвели своего строптивого сородича в сторону и стали что-то ему горячо доказывать, потрясая у него перед носом кулаками. Так продолжалось довольно долго, но зато потом Рейнат подошел ко мне как побитая собака и, силясь придать голосу мягкость, выдавил из себя нечто похожее на «извините».

Как раз в это время подплыла итауба с детьми, и, когда она причалила к берегу, Моника высадила детей. Встреча родителей с детьми сопровождалась изъявлениями бурной радости, поцелуями и слезами, но бросалось в глаза, что больше были рады родители, а не дети. Ребятам, как видно, было жаль их привольной жизни в Кумаке.

Сын плантатора Рейната, девятилетний Вильхельм, любимец своего спесивого отца и до недавних пор сам отъявленный себялюбец, жестоко издевавшийся над своими няньками, после пребывания в Кумаке неприятно поразил родителя и даже вообще не захотел с ним здороваться.

— Что с тобой? — чуть ли не возмущенно воскликнул плантатор.

— Ничего, — буркнул себе под нос Вильхельм.

— Иди сюда, сынок, давай поздороваемся! — позвал отец.

— Не хочу! — с неприязнью отозвался парнишка, повернувшись к отцу боком.

— Иди, будем с тобой играть, как прежде! — уговаривал сына удивленный плантатор.

«Уж не прежние ли игры, заключавшиеся в избиении ногами черных нянек, были у него на уме?»

— Не хочу!!! — ответил Вильхельм сдавленным шепотом и вдруг лихорадочно повторяя свое «не хочу», «не хочу», разразился громкими рыданиями.

— Поздоровайся с отцом! — еще раз повторил Рейнат, но теперь уже резким тоном приказа. Сын не сдвинулся с места, упрямо глядя в землю.

Плантатор Рейнат не узнавал своего сына. Он вдруг весь затрясся от гнева, в отчаянии посмотрел на свою жену, а затем с дикой злобой на Монику.

— Что вы сделали с мальчиком? — крикнул он девушке. — Я привлеку вас к ответственности!

— Минхер Рейнат, успокойтесь! — с достоинством ответила Моника. — Просто Вильхельм становится на путь нормального человека.

— Абсурд! Подобные штучки со мной не пройдут! — крикнул он.

— Минхер Рейнат! Недавно вы потеряли свою плантацию, а теперь очень близки к тому, чтобы потерять сына!

Рейнат поперхнулся, словно у него перехватило дыхание, и не мог вымолвить ни слова, затем, придя в себя, страшно побледнел и выглядел испуганным: может быть, впервые в его тупую голову пришла мысль, что он — полный банкрот?

В тот же день голландцы уплыли в сторону моря, а вскоре и мы, сердечно и дружески поблагодарив Оронапи за гостеприимство и попрощавшись с ним и его людьми, отправились в путь в противоположном направлении.

НЕ ПОСРАМИВ ЧЕСТИ

От Каиивы мы отплыли в полдень в хорошую погоду, но по страшно бурной реке. Вероятно, где-то в верховьях Ориноко, на западе, прошли обильные дожди и река вздулась; тут и там неожиданно возникали опасные водовороты. Стремительное течение несло по реке вырванные с корнем огромные деревья, которые мчались, словно обезумевшие дикие чудовища, готовые в любую минуту разнести в щепы наши лодки и разметать всю флотилию.

Но благодаря добрым демонам после трех дней изнурительного пути мы благополучно прибыли в Кумаку.

Наконец-то мы дома! Никогда еще не было столько улыбок в Кумаке, как в день нашего возвращения. И как же счастливо улыбалась Ласана, упоенная тихой радостью последних часов ожидания ребенка! Дивной прелестью и мудростью лучилось ее лицо.

Мы стояли у мощного частокола, окружавшего центральную часть нашей деревни. Казалось, что в этот благодатный день даже частокол выглядел весело и весело нам улыбался. Улыбался своей стойкостью, неприступностью для любого готового напасть на нас врага, улыбался своей надежностью, заключенной в его крепких бревнах.

Поддавшись уговорам вождей Мабукули и Конауро, Манаури хотел устроить в нашу честь многодневное пиршество с попойкой, но я решительно этому воспротивился. Следовало прежде всего привести в порядок оружие и все наше снаряжение, а это требовало немалой работы; надо было, кроме того, снарядить посланцев к испанскому коррегидору в Ангостуре.

Вскоре наше посольство отправилось в Ангостуру: одной заботой стало меньше. А через три дня Ласана родила ребенка, мальчика, как и обещала. Здорового, крепкого, крикливого карапуза с почти белой кожей. По аравакскому обычаю мне надлежало как мужу помогать Ласане при родах, но в порядке исключения меня освободили от этой обязанности, охотно выполненной матерью Ласаны и ее многочисленными родичами.

Весть о рождении сына Белого Ягуара, словно в этом было нечто из ряда вон выходящее, молниеносно облетела все нижнее течение Ориноко и произвела до удивления сильное впечатление. Со всех сторон в Кумаку стали стекаться поздравления, пожелания счастья и успехов. Прибыли: Оронапи с огромной свитой и целой горой провизии и напитков; Абасси, верховный вождь северных варраулов с Ориноко, тоже нагруженный всяческой снедью и питием; все араваки из соседней Серимы на итаубах с разными лакомствами и деликатесами; даже из далекой Ангостуры приплыл дон Мануэль с каким-то пронырливым пастором. Кумака и все берега Потаро заполнились оживленным людом.

— Я доставил его преподобие, отца Киприана, чтобы крестить инфанта! — шутливо воскликнул дон Мануэль.

— Прекрасно! — подхватил я его тон. — У малыша будет два неба: христианское по отцу и аравакское — по матери.

— Аравакское? — удивился улыбавшийся до тога пастор. — Две религии иметь невозможно!

— На нижнем Ориноко все возможно: запас карман не тянет.

Среди шума и гама, царившего в Кумаке, и особенно вокруг новорожденного, Арасибо усердно занимался над малышом своей тайной магией. Во главе нескольким старейшин он совершал разные обрядовые церемонии, отплясывал ритуальные танцы, окуривал малыша благовониями, что-то бурчал, и все это, дабы отогнать злых и призвать добрых духов.

Верно, мало было в тот день злых духов в Кумаке: вокруг циновок, заставленных богатыми яствами, обильно запиваемыми пайвари и кашири, становилось все шумнее и оживленнее. Быстро образовалась дружина порядка, которой руководили Вагура, Уаки, Мендука и часть их отрядов. Эта гвардия сама не пила, а занималась поддержанием порядка и дисциплины. Они успешно пресекали пьянство, а пьяных выносили за пределы Кумаки. Благодаря этому вокруг Ласаны и ребенка царила атмосфера торжественности и покоя.

Падре Киприано со снисходительной улыбкой наблюдал за манипуляциями Арасибо, будучи убежденным, что настоящие крестины, которые он свершит через минуту, смоют еретические обряды шамана, как грязную воду. Тем временем Ласана решила назвать сына — Меру, что по-аравакски значит — колибри, ибо мальчишка был живым и подвижным, как колибри. Потом с сердечной улыбкой она добавила:

— Но я хотела, чтобы он носил также имя Ян, как и его отец, и чтобы его звали — Меру-Ян Бобер.

Все ее радостно поддержали. Тут встал падре Киприано, готовясь к церемонии крестин. Крестины прошли вполне благополучно.

Ласана, окруженная старейшинами, вождями и родственниками, восседала, словно лесная богиня, с изяществом и достоинством принимая поздравления. Из светло-зеленой ткани, которую мы привезли из Нью-Кийковерала, она смастерила себе нечто наподобие туники с обнаженными плечами, и благородная простота этого наряда удивительным образом подчеркивала аравакскую красоту счастливой матери. Подобным же образом принарядилась и Симара, усердно помогавшая сестре все эти дни.

Из такой же зеленой ткани сшили себе легкие куртки некоторые наши вожди и выглядели в них вполне пристойно. Мне тоже сшили подобное платье. В глазах наших испанских гостей мы теперь уже не были полунагими дикарями.

Обаяние моей Чарующей Пальмы, столь прекрасной в своем материнском счастье, и славный карапуз в ее объятиях растрогали меня до глубины души. Горячая волна любви захлестнула мое сердце, и я решил обратиться с речью к этому малышу, моему сыну. Обратиться по-аравакски, дабы меня поняли и все мои друзья:

— Сын мой, Меру-Ян, — начал я громко, чтобы слышали все. — Я взволнован и потому уже сейчас обращаюсь к тебе, хотя только спустя много лет ты узнаешь от людей, что я тебе сказал. У тебя есть брат по матери, немногим старше тебя. Он — сын твоей матери и главного воина, погибшего в бою на острове Робинзона. Этого брата ты должен всегда верно и горячо любить и чтить. Когда ты вырастешь, у тебя тоже будет сын, а у него дети, потом — внуки, правнуки и праправнуки. И вашим святым долгом, долгом всех моих потомков, будет нести правду и справедливость, ценить то, что ценил Белый Ягуар, и ненавидеть то, что ненавидел он. Белый Ягуар ценил добро и людей честных, ненавидел зло и людей бесчестных. Не щадя сил и жизни, он защищал униженных и оскорбленных, не на жизнь, а на смерть боролся с теми, кто нес людям страдания и муки. Он был отважным воином, но любил не войну, а мир и дружбу! Оттого он любил араваков, индейцев с честной душой, благородным сердцем и мудрой головой… О вы, будущие потомки Колибри-Яна, вы можете гордиться своим предком, а если кто-то из вас когда-нибудь попадет на берега Вислы, откуда начался род Белого Ягуара, пусть разнесет там хвалебную весть о том, что Белый Ягуар прожил свою жизнь, не посрамив ни совести, ни чести своих далеких сородичей! Я закончил!

Note1

Я сожалею (англ.).

(обратно)

Оглавление

  • ПОСЛЕ ПОБЕДЫ
  • ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ
  • МЫ ОБРЕТАЕМ СИЛУ
  • «НАМ ИЗВЕСТНО ВСЕ!»
  • СТРАННЫЙ ЗАМЫСЕЛ ИСПАНЦЕВ
  • СИМАРА, МЛАДШАЯ СЕСТРА ЛАСАНЫ
  • НА БЕРЕГАХ ПОМЕРУНА
  • В ЛОГОВЕ ЛЬВА?
  • «ТЫ — СКОТИНА, КАПИТАН!»
  • ЖЕСТОКОСТЬ ГОЛЛАНДЦЕВ
  • «КАРИБЫ ХОТЯТ ВОЙНЫ!»
  • ТРЮК И ЗАСАДА
  • ПЕРВЫЙ УДАР
  • ВТОРОЙ УДАР ПО КАРИБАМ
  • СТРАШНАЯ ПЛАНТАЦИЯ БЛЕНХЕЙМ
  • СБОРЫ И РАЗДОРЫ
  • РАЗГРОМ ГНЕЗДА ОХОТНИКОВ ЗА НЕВОЛЬНИКАМИ
  • КОНЕЦ ПЛАНТАЦИИ БЛЕНХЕЙМ
  • КОНЕЦ ПЛАНТАЦИИ БЛЕНБУРГ
  • НЕОБЫЧНАЯ ПЛАНТАЦИЯ ВОЛЬВЕГАТ
  • БЕРЕЧЬ КАК ЗЕНИЦУ ОКА!
  • И СНОВА КАРИБЫ
  • СНОВА В ЛОГОВЕ ЛЬВА
  • АРНАК БУДЕТ ЖИТЬ!
  • НА НИЖНЕМ ОРИНОКО
  • СТРАШЕН ВРАГ, НО МЫ СТРАШНЕЕ
  • ОСВОБОЖДЕНИЕ ЗАЛОЖНИКОВ
  • НЕ ПОСРАМИВ ЧЕСТИ
  • *** Примечания ***