Белая Бестия (СИ) [Владимир Положенцев] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Владимир Николаевич Положенцев Белая Бестия
Константин Фролов-Крымский
Часть I. Белая Бестия
В закатный час, когда на тихой воде реки Ея появились отраженные от облаков багровые узоры, на высокий берег выехали два всадника. Один в кавалерийской серой шинели с винтовкой на плече, другой в оливковой казачьей бекеше, с деревянной кобурой для Маузера на поясе. За его широким ремнем — две гранаты Рдултовского. Утомленные кони, в предчувствии водопоя, широко раздули ноздри, выкатили налитые кровью глаза, забили копытами. Верховой в бекеше с черной окантовкой, похлопал своего донского жеребца по гривастой шее: — Тихо, Смелый, не егози, не люблю. Конь сразу понял хозяина, присмирел. Всадник сорвал с головы высокую папаху, встряхнул головой. На плечи упали роскошные светло-желтые, почти белые волосы. Это была молодая женщина лет двадцати, не больше. Синие глаза в оправе густых бровей, небольшой нос с несколько широкими, чувственными ноздрями, яркие, будто нарисованные красной акварелью тонкие губы маленького рта. Такие губы обычно созданы для нежных поцелуев. Родинка-мушка на правой щеке. Но миловидная внешность была обманчива. Если приглядеться, становилось понятно, что эта юная дама знает себе цену и не готова размениваться по мелочам. А уж поцелуи дарит далеко не каждому. В ней было что-то очень холодное, неприступное. Дотронешься и тут же ощутишь ледяное дыхание Снежной королевы. Улавливалась огромная, тяжелая энергия. Только тот кто сильнее, достоин её внимания. — Гляди, Анна, — обратился второй наездник к юной даме, указывая кнутом за реку, — хуторок заброшенный у холма. В пол версте от него станица. Он достал из внутреннего кармана массивный серебряный портсигар, закурил. Поправил кобуру с американским Кольтом М1911. Недавно союзники прислали в качестве военной помощи несколько таких пистолетов. — Вижу, ротмистр, — кивнула Анна. Тот ухмыльнулся: — Сколько вместе, а ты меня ни разу по имени не назвала. Или «ротмистр» или «господин Бекасов». Девушка вздохнула, взяла мужчину за рукав шинели: — Мы же с тобой давно все выяснили… Петя. Ха-ха. Тебе в Добровольческой армии женщин мало? Почти сто медсестер и целая рота из выпускниц Александровского училища. Чем тебе Зина Готгард из артиллерийской бригады не мила? А вольноопределяющаяся Валя Лозовская? Не девицы, сказка. Была б мужиком, сама за ними приударила. — Анюта… — А княжна Черкасская? Огонь баба. Большевиков расстреливает, как семечки лузгает. Правда, ее Лавр Георгиевич Корнилов, царство ему небесное, однажды чуть сам не расстрелял за украденную с кухни курицу. Кушать захотела. Ха-ха. Подворовывает, бывает, но это ничего, в крепких мужских руках исправится. — Послушай… — Все, ротмистр, — резко прекратила веселиться Анна. — Мы здесь по серьезному делу. Сосредоточьтесь. — Слушаюсь, госпожа Белоглазова. — Так-то лучше. Ротмистр Бекасов положил глаз на Анну, как только впервые увидел ее в Добровольческой армии. Это случилось после Перового кубанского похода. Она прискакала в штаб армии из своего поместья под Таганрогом с десятью какими-то офицерами и казаками. Антон Иванович Деникин долго с ней беседовал. Потом выяснилось, что эта девица назначена… атаманом отдельного Партизанского отряда генерала Маркова. Её отряд будет действовать, в основном, автономно, согласовывая, правда, свои действия со штабом. Это было главным условием очень энергичной и, как потом выяснилось, весьма твердой девицы. От других офицеров Бекасов узнал ее историю. Анна Белоглазова училась в Александровском военном училище в Москве. После Октябрьского переворота вместе с юнкерами, кадетами и офицерами училища, среди которых были еще полтора десятка дам, отстреливалась в Кремле от большевиков. А потом, когда их выбили оттуда пушками, сражалась на улицах города. Но силы были неравны. Погибло несколько её подруг, остальным удалось выбраться из Москвы. Анна пробралась на Дон, в свое родовое поместье под Таганрогом. И пришла в ужас. Большевики отряда Сиверса буквально накануне сожгли её дом, убили мать, дядю, двух сестер. Обезглавленные трупы 12 летних девочек со вспоротыми животами были брошены в колодец. Она даже не заплакала, чем удивила пришедших успокоить ее окрестных казаков и баб, сумевших спрятаться от красных. Окинула взглядом мужиков, среди которого были фронтовые офицеры и солдаты. «И долго вы будете терпеть этих зверей? — спросила Анна. — По норам попрятались, как суслики. Сидите и ждете, когда и вас перережут. Почему в армию генерала Корнилова не записываетесь?» «Убили Корнилова», — ответил хмуро один из казаков. «Убили?» — удивилась Белоглазова, хотя пока она добиралась до Дона несколько раз до нее доходили слухи, что командующий погиб. Но не верила. Все кругом теперь врут, потому как не ведают что происходит. «Кто ж теперь вместо него?» «Генерал Деникин. Только у него в войске одни пришлые. Надо в Войско Донское, к Краснову подаваться. Там свои». Среди казаков появился откуда-то поп. Перекрестил народ большим деревянным распятием: «Антихрист на землю пришел». «Ах, оставьте, батюшка, — отмахнулась Анна. — Какой еще антихрист? Обычные двуногие земные твари. Людьми не поворачивается их язык назвать. И бить их можно, как и любого другого зверя». «Вот ты и побей, — ухмыльнулась одна из баб — Смелая какая. А нам потом без мужиков век куковать. Ты что ль их заменишь? Большевики вона землю обещают. А что твой Деникин? Всю жизнь на нас отъедался, а теперь на нас же в рай въехать хочет». «Цыц, дура! — осадил бабу, видно, ее муж или родственник. — Не смыслишь ни в чем, так молчи». Однако Белоглазова на бабу не обиделась. «А что, — сказала она. — Добрая идея. Раз мужики трусливее зайцев, так надобно самой охотником становиться. Свой отряд создам. Кто ко мне захочет, приходи завтра на пасеку». «Атаманша-а, — всплеснула руками разговорчивая баба. — Во-она как… Бестия белая». Ухмыльнулись казаки, а на утро человек тридцать все же пришли на пасеку. Привели коня по кличке «Смелый» и Анне. Тот попытался взбрыкнуть, но был остановлен крепкой, не девичьей хваткой, покорился. Мужики только удивлялись. Отряд Белой бестии, так сходу Анну и прозвали казаки, не стал сидеть сложа руки. Буквально через несколько дней он совершил налет на оружейный склад большевиков в станице Медведевская. Взяли около 15 тысяч патронов, три ящика гранат, 200 винтовок, два пулемета Максима и даже легкую пушку. На другой день атаковали с помощью нее железнодорожную станцию под Ростовом, где комиссары устроили временный штаб. Первым же снарядом попали в паровоз бронепоезда. Он переломился пополам с жутким грохотом, выпустив как умирающий дракон, клубы дыма и пара. Опрокинулся носом на рельсы, заблокировав подъездные пути. Ничего не понимая, большевики начали палить куда ни попадя. «Деникинцы! Кадеты окружают!» — стали кричать, выскочившие со всех сторон белоглазовцы, усугубляя панику. И побежали красные. Бросили вагоны бронепоезда. В них, перестреляв тех кто остался внутри, забрались казаки, начали бить из пулеметов по убегающим. Победа была неожиданной и полной. Слухи о Белой бестии и ее отряде быстро расползлись по донской и кубанской землям. К ней стали приходить офицеры из Ростова, Новочеркасска и Таганрога. Но кормить бойцов только идеей долго невозможно. Людям нужно платить деньги. А с этим было трудно. Поэтому как только Добровольческая армия вернулась из похода после неудачного штурма Екатеринодара, Анна решила познакомиться с генералом Деникиным. Не стыдно теперь командующему в глаза посмотреть. Антон Иванович принял атаманшу в станице Белая Глина радушно. По-отечески приобнял, предложил пирожные, которые прислали купцы «по случаю счастливого возвращения из похода». «Издеваются? Лучше б денег дали». Но дамы из артиллерийской роты были рады такому подарку. Антон Иванович сам любил сладкое, хоть и скрывал это от подчиненных. Но теперь удержаться не смог, велел адъютанту принести пирожных и себе. — Кушайте, Анна Владимировна, — угощал он Белоглазову, усадив за стол просторной хаты, где временно разместился штаб армии. — Сейчас и чайку принесут. Не тот, конечно, теперь у нас чай, не тот. Вот поручик Хаджиев, адъютант Лавра Георгиевича Корнилова, царство ему небесное, готовил напиток, это да. Всем чаям чай. Поручик тяжело перенес смерть командующего, говорил, что для него будто солнце исчезло с небосклона. Решил вернуться в родную Хиву. Что ж, вольному воля, я не осуждаю, лихой текинец был. С ним еще десяток таких же орлов. Под Екатеринодаром многие полегли. — Что же вы город-то не взяли? — прищурившись, спросила Анна. Ее колючий взгляд проникал прямо в душу, царапая там что-то внутри. Деникин растерялся. Таких красивых, острых глаз он давно не видел. Антон Иванович аж встряхнул головой. И даже не от прямого, обескураживающего вопроса, а именно от этого ледяного, пронизывающего до самых глубин, взгляда. Ответил же обтекаемо: — Враг оказался сильнее нас. — Ерунда. Непобедимых врагов не бывает. Любого можно уложить на лопатки, нужно только знать его слабое место. Видно, вы не все просчитали. Принесли чай. Антон Иванович сам поухаживал за дамой, наполнив простые глиняные кружки довольно ароматным напитком. — Союзники теперь иногда подбрасывают, колониальный. — Лучше бы они вам пушек подбросили. Деникин сел напротив Анны, всмотрелся в ее красивое лицо. Налил себе чай в блюдечко. Он любил его пить так, по-домашнему. — Я ведь, Анна Владимировна, хорошо знал вашего батюшку. Героическим офицером был, — сказал генерал, макая в блюдце кусок рафинада. — В 1915 году под Лутовиско его батальон 4 стрелковой бригады, которой я командовал, взял в плен почти 2000 австрийцев. Мы их тогда отбросили за реку Сан. Меня наградили орденом Святого Георгия, а… — Так почему же Добровольческая армия все таки не взяла Екатеринодара? — прервала Анна вопросом воспоминания Деникина. Генерал, державший блюдечко с чаем, и собираясь уже отхлебнуть, чуть не выронил его. Закашлялся. Вытер полотенцем намокшие от пара белые усы. Встал, подошел к окну. — Я тоже пытаюсь ответить себе на этот вопрос, — сказал командующий, не оборачиваясь. — Мы были не готовы к походу. Мало сил, снаряжения, средств. Союзники, вы верно заметили, нам только пустяками помогают. Денег обещают какой месяц, 10 миллионов рублей и то под залог российских банков. Дай-то бог хоть так. А ведь мы из 80 дней «Ледяного» похода, 44 дня вели бои. Больше половины из них еще до штурма Екатеринодара. 700 снарядов на 12 пушек, 150 патронов на человека. У большевиков было заметного преимущество во всем. — Ваши слова, Антон Иванович, звучат как оправдание. Если знали, что у комиссаров, как вы говорите, преимущество, зачем начали наступать на город, почему не скопили достаточно сил и средств? Только людей напрасно погубили. Деникин вытер ладонью мокрый лоб — верно говорили про эту девицу, настоящая бестия. Вот ведь привязалась. А правильно вопросы ставит. Запутались тогда командиры добровольцев — хотели скорой, весомой победы, чтоб и союзников удивить и своих, сомневающихся на какой стороне воевать — белой или красной. Ведь он сам вместе с Алексеевым уговаривал Корнилова сразу двигаться на Екатеринодар, но тот настоял на отдыхе войск. А потом, когда всё же подошли к городу, ввязались в бои, понял, что сил мало, стал говорить о немедленном отходе. Однако но на это уже не соглашался Лавр Георгиевич. И если б не смерть Корнилова, настаивавшего на продолжении штурма, еще не известно сохранилась бы вообще Добровольческая армия. Эх, нехорошо так думать, — незаметно перекрестился Деникин. Вслух же сказал: — Ошибок мы сделали много. Но армия вышла в поход с 4000 бойцами, а вернулась с 5000. Это при том, что на полях битв мы оставили 459 героев. Светлая им память. Люди в нас поверили, стали присоединяться. Это была главная наша задача и мы ее выполнили. — Где гарантия того, что вы не наделаете еще массу ошибок? А потому, я требую признания моего отряда частью Добровольческой армии. При этом настаиваю на полной самостоятельности действий. — Требую, настаиваю… Позвольте заметить, Анна Владимировна, такого не может быть в единой армии, что б каждый творил все что он пожелает. Это тогда уже не армия, а… анархическое сборище. — Но ведь вы находите как-то общий язык с атаманом Красновым. — Да, но Петр Николаевич и не требует, чтобы мы признали его Донское войско частью Добровольческой армии. Он получает средства, ресурсы из своих источников. Однако боевые действия мы, да, иногда согласуем. Иногда, подчеркиваю, что не прибавляет существенных плюсов всему белому движению. — Хорошо, Антон Иванович, — поднялась Анна. — Думаю, дальнейшие дебаты вести бессмысленно. Вы знаете мои условия. Надумаете, присылайте адъютанта в Хомутовскую. Белоглазова деланно поклонилась и вышла из хаты. Вскоре атаманша лихо промчалась мимо окон штаба на донском жеребце. За ней так же лихо, со свистом пронеслась ее свита. Вот ведь бестия, — покачал головой Деникин. А что, от такой сорви-головы может быть немало пользы. Под вечер Антон Иванович собрал в штабе командиров. Рассказал о визите атаманши Белоглазовой и ее требованиях. — Ну это, знаете ли, Антон Иванович, никуда не годится. Недоучившаяся кадетка будет нам ставить условия, — развел руками генерал Эрдели. — Недоучившаяся кадетка, как вы изволили выразиться, Иван Георгиевич, разбила красных под Тимашовской и уничтожила бронепоезд в станице Медведевская, в глубоком тылу врага, — ответил Деникин. — В её отряд стекаются офицеры с Дона и Кубани. Сейчас 250 сабель, завтра, не сомневаюсь, будет 500. Конечно, полной свободы мы ей дать не можем. Но некоторую свободу действий… Как вы считаете, Борис Ильич? — обратился командующий к генералу Казановичу. Тот ухмыльнулся. Кому как ни ему был свойственен авантюрный дух. Генерал со своим отрядом фактически взял Екатеринодар во время первого похода, ворвавшись в него на свой страх и риск вслед за отступающими большевиками. Занял оборону в центре города, ждал поддержки, но так и не дождался. Пришлось уходить. В результате штурм города провалился. — А что, — сказал Казанович. — Я одобряю лихость и безрассудность, когда они оправданы, конечно. Эта атаманша навела шороху по всем окрестным губерниям и глупо было бы ее отпихнуть, раз к ней тянутся люди. Почему бы ее отряд не пристегнуть, скажем, к генералу Маркову в качестве отдельной партизанской бригады? — Благодарю, господа, — подправил кончики лихо закрученных усов Марков, — но у меня своих забот хватает. Только неуправляемой девицы на мою шею не хватает. — Напрасно вы так, — рассмеялся Эрдели, — она очень даже ничего. Я бы и сам… — Вот и берите, — вспылил Марков. — Будет, господа, — поморщился Деникин. — Дело важное. К нам стекаются люди, в нас поверили, вот что главное. Это несомненный успех. Что с обещанной союзниками помощью, Иван Павлович? Молчавший до этого начальник штаба Романовский поднялся со стула, но командующий его усадил — «не утруждайтесь». — Буквально час тому Милюков сообщил генералу Алексееву, что вопрос с финансовой помощью Антанты нашей армии решен положительно. Банкиры, под гарантии Англии и Франции, будут готовы кредитовать нас в середине мая, начале июня. — Замечательно! — воскликнул Деникин. — Значит, в первых числах лета, как мы и планировали, выступаем во второй поход. Раз с финансами вопрос теперь ясен, мы можем позволить себе содержать более крупную армию. Как командующий, я принимаю решение — создать отдельную партизанскую бригаду под командованием атамана… госпожи Белоглазовой в составе полка генерала Маркова. Это будет еще одним ярким свидетельством всеобщей борьбы русского народа за идеалы свободы и независимости, за Бога и веру, против ига большевизма. Есть возражения, господа? Ни от кого возражений не поступило. Все уже привыкли, что Антон Иванович довольно часто в последнее время сыпет почти агитационными лозунгами. Лишь генерал Марков тяжело вздохнул и с расстройства сжевал целый кусок хлеба, выпил залпом полный стакан чая. Всех удивило как он не обжегся, ведь напиток был подан сильно горячим и еще не успел остыть. И Анна показала на что способна. Продолжила успешные нападения на обозы и колонны большевиков откуда те не ждали. За неделю обеспечила Добровольческую армию продовольствием на месяц вперед. Захватила еще один бронепоезд в станице Переяславской. Причем, остановила его сама. Состав только отошел от станицы в направлении Тихорецкой, когда Анна в простой бабьей одежде, замотанная в серый платок, встала на путях. Ей стали отчаянно сигналить. Машинист высунулся из кабины: «Пошла вон, дура!». «А ты меня не дури, — спокойно ответила Белоглазова. — Там под рельсами ящик с гранатами, а от него провода. Не иначе бомбу кадеты подложили». «Где?» «Выйди да посмотри, вон у водокачки. Да солдатиков прихвати, сам — то, поди, в бомбах не смыслишь». Машинист что-то сказал молодому напарнику. Тот тоже высунулся наружу, покривился, оглядев бабу на рельсах. «А что нам, дядя, — сказал он машинисту, — больше остальных надо? Ежели что, мы первыми на воздух взлетим. Иди, доложи комиссарам». Тот проворчал что-то типа — вот она ленивая молодежь, сам бы мог сбегать — но спрыгнул с подножки пыхтевшего паровоза, побежал к первому бронированному вагону, стал стучать железным ключом. Как только дверь открылась, из кустов выскочили партизаны, заскочили внутрь вагона. Он был оборудован одной трехдюймовой пушкой и четырьмя пулеметами. Большевиков быстро перестреляли, перекололи. Два других вагона оказались автономными. Услышав выстрелы, комиссары, сидевшие там, заблокировали замки, начали палить из всех стволов в белый свет. Пришлось взорвать их найденными гранами, подложив их под колеса. Они отвалились, но снаряды внутри не сдетонировали. Лишь пошел дым из амбразур, раздались стоны и проклятья. Пришлось бросить. Паровоз с захваченным бронированным вагоном отогнали в тупик у Тихорецкой. Там машинистов отпустили на все четыре стороны. Генерал Деникин, конечно, похвалил Анну за мужество, но побранил за безрассудность. Романовский же был более категоричен: «Это невиданная глупость — захватить и оставить почти целым вражеский состав на путях. Подгонят другой паровоз, поменяют колеса и бронепоезд опять будет нас убивать. Толку-то от вашего героизма». Анна встряхнула белой шевелюрой, сверкнула своими синими глазами: «А вы бы, господин штабной, бросили здесь штаны протирать, да захватили пару бронепоездов. Тогда бы и советы давали». Романовский собирался что-то сказать, но передумал. Козырнул командующему, вышел. Деникин вздохнул: «Сложный характер у Ивана Павловича. Но он настоящий герой. Только благодаря ему, армия сумела одержать ряд существенных побед». «То-то я и смотрю, — ухмыльнулась Белоглазова. — Еле ноги из-под Екатеринодара унесли». Однажды под вечер в отряд, разместившийся на ночлег у одного из хуторов под станицей Плоская, прискакал вестовой из штаба. В депеше от Деникина сообщалось, что большевики-сорокинцы выкопали из могилы тело убитого генерала Корнилова в немецкой колонии Гначбау, где его похоронили добровольцы перед отступлением, и теперь везут по станицам для глумления над ним. Командующий предлагал партизанскому батальону Белоглазовой попытаться перехватить этот отряд. По имеющимся данным, он выступил из Гначбау днем и будет у Тихорецкой утром. «Вы окажете неоценимую услугу не только усопшему герою, но и всему Российскому Отечеству, за которое Лавр Георгиевич отдал свою славную жизнь», — писал в заключении Деникин. Отряд тут же выдвинулся к селу возле Тихорецкой. Здесь проходила основная проезжая дорога. Около 8 утра на ней действительно появился отряд красных. В последнее время большевики и добровольцы стали носить на рукавах повязки — красные и соответственно белые. Так можно было хоть как-то отличить своих от чужих. Когда колонна комиссаров, которая состояла приблизительно из сорока верховых, повозки с пулеметом и двух телег, поравнялось с крайним домом села, партизаны бросили несколько гранат. Затем открыли огонь из пулемета. Половина большевиков была убита или ранена сразу. Оставшиеся в живых начали отстреливаться, но смысла в этом особого не было, так как противника они не видели. Когда из-за укрытий выскочили всадники, одни большевики поскакали спасаться в поле, другие заскочили в ближайшую хату, выбили окна стали отчаянно палить. Оборону они заняли умело, со всех сторон, не подойти. Ротмистр Петр Ильич Бекасов, который был прикреплен от штаба к партизанскому отряду по настоянию генерала Маркова, подобрался к дому сзади, со стороны амбара. Бросил на крышу гранату Рдултовского. Она рванула, но соломенную крышу не подожгла, проделала в ней дыру. Ротмистр собирался швырнуть еще одну бомбу следом, однако его остановила Анна — «я сама». Мигом взобралась на амбар, с него, словно цирковая акробатка, совершила длинный прыжок на крышу дома. Скрылась в дыре. Застрелила трех контуженных, оглохших от взрыва большевиков. Обыскала хату, которая состояла из трех комнат и чулана. В подсобке она наткнулась на черное дуло Нагана. Его держал, спрятавшийся за дверью, светловолосый мужчина лет 30. На нем был офицерский китель без погон, разорванный и окровавленный на плече. Он глядел на Анну голубыми, как утренние звезды глазами. В них не было ни испуга, ни отчаяния, только решительность. Его глаза сразу пронзили Анну насквозь. Кажется, всю жизнь она такие искала и вот нашла. И в целом он был недурен: соломенный чуб на взмокшем, высоком лбу, аристократичный нос с горбинкой, сочные губы. Явно из родовитых. И только смешные, оттопыренные красные уши, будто за них его только что драли, производили несерьезное впечатление. Анна невольно рассмеялась, что повергло мужчину в смятение. Он поднял ствол выше, нажал на спусковой крючок. Раздался сухой щелчок. Но выстрела не последовало, видно в барабане закончились патроны. Белоглазова спокойно вынула Наган из его руки, швырнула на пол. Долго смотрела в его лицо, потом произнесла: «Я взяла тебя на шпагу». И расхохоталась так, что услышали бойцы на улице. Бекасову она запретила трогать пленного. Сама сопровождала его в штаб армии. Тела генерала Корнилова в разгромленном отряде большевиков не оказалось. Как сказали двое других пленных, их задача была собрать для Красной армии продовольствие с нескольких станиц и пригнать в Ростов мобилизованных А тело генерала, вроде бы, сразу отправили в Екатеринодар и что с ним теперь они не знают. Голубоглазым красавцем оказался бывший штабс-капитан 8-ой армии Киевского военного округа генерала Брусилова Владимир Половников. Служил при штабе командующего адъютантом, принимал участие в Галицийской битве, боях у Равы-Русской, Брусиловском прорыве под Луцком. С пленным беседовал лично начальник штаба Добровольческой армии Романовский. — Как же так, Владимир Николаевич, — укорял генерал. — Заслуженный офицер, герой войны и пошли на услужение к губителям России-большевикам. Они же дьяволы! Ввергли отчизну в Гражданскую войну, а не дай бог победят, уничтожат ее до конца. — Ах, оставьте нравоучения, господин Романовский, — вздыхал штабс-капитан. — Отечество мы сами ввергли, как вы выражаетесь, в пучину, когда влезли в бессмысленную войну. И основная вина на вас, генералах. Это вы не смогли убедить самодержца в пагубности его решения. Это вы потом не сумели нормально организовать фронт. Алексей Алексеевич Брусилов летом 1916 наголову разбил немцев и астрияков в Волыне и Буковине. Как штабной я знаю — захватили 600 орудий, 2000 пулеметов… Наступай дальше, на Берлин. Но вы, генералы, когда победа уже почти была в наших руках, и здесь не смогли ничего сделать. Поражение за поражением, при миллионных жертвах. Унижение, позор русского человека, который верил своим командирам. А они его подло предали. И чего же вы теперь хотите, чтобы народ был на вашей стороне? Да он вам никогда этого не простит. Потому и за большевиками пошел. А за кем еще ему идти, у кого теперь сила, в ком спасение? Да, многие уже теперь понимают, что большевики обманут, ничего хорошего не дадут. Но, главное, вам-то веры нет! Вот в чем дело. — Именно по этой причине, господин Половников, вы и решили предать Родину? — спросил Романовский. — Нам, значит, веры нет. А проходимцу Троцкому, немецкому содержанту Ленину, есть. Так что ли? Смею вас уверить, большевики скоро перегрызутся между собой, будут убивать друг друга как заклятые враги. Их не жалко, жалко народ, который при этом пострадает. Впрочем, он и так уже страдает. Штабс-капитан долго молчал. Потом сказал: — Я встречался с Алексеем Алексеевичем Брусиловым в Москве. Он лечил руку после ранения. Сказал, что теперь другой дороги у нас нет. И он собирается стать красным командиром. — Наивный Алексей Алексеевич. Большевики еще отплатят ему за его услуги, как и другим перебежчикам. Скорее всего, господин штабс-капитан, вы будете расстреляны. Содержали пленного красного офицера в подвале казенной винной лавки?105 за решетчатой дверью. Он нашел за огромной дубовой, пустой бочкой бутыль с вином, пригубил. Так и ожидал своей участи. Вечером пришла Анна Белоглазова. Пожилой солдат, охранявший подвал, нахмурился: «Не положено». «Да ладно тебе, служивый, — улыбнулась Анна. — Хочу комиссара напоследок своим дыханием согреть. На небесах-то, поди, ему никто такого внимания не окажет. Ха-ха. Хочешь, и тебя поцелую». «Тьфу, — сплюнул солдат, а потом тоже расхохотался, махнул рукой. — Ладно, чего уж там. Помилуйтесь. Только не долго. Но ротмистру все одно доложу». Когда солдат поднялся по лестнице и скрылся в лавке, атаманша подошла к решетке, за которой на корточках, обняв колени, сидел штабс-капитан. Перед ним стояла бутыль с вином. — Ну что, Володенька, кукуешь? Жаль если такая красота пропадет. — Тебе чего? — невежливо откликнулся арестант. — Как что? Я же тебя на шпагу взяла. По законам военного времени ты мой, а тебя хотят у меня отнять. Неправильно, нечестно. Хоть бы дали разок тобой попользоваться, а там уж и в расход. Ха-ха. Да, теперь с врагами строго. Девчонки из артиллерийской роты говорили, что до Первого кубанского похода, полевой суд пленных, в основном, оправдывал. А вот после позора под Екатеринодаром судьи злыми стали, никого не щадят. Так что плохо твое дело, Володенька. — Не твоя забота. — Влюбилась я в тебя. Ха-ха. С первого взгляда. Не веришь? Хочешь, вместе убежим? Убью сейчас этого старика и убежим. — Иди куда шла. — К тебе и шла. Никогда еще таких глаз, таких пшеничных волос, таких сладких губ еще не встречала. Люблю. Не веришь? — Уйди уже. Устал от тебя. Спать хочу. — А со мной не хочешь? Готова на все. Хочешь, перед тобой прям сейчас разденусь? Половников ухмыльнулся, прильнул к железной решетке: — Ну, давай. Анна хмыкнула, скинула портупею, затем сняла оливковый бекеш. — Да ты больная, — изумился Половников, когда Белоглазова начала расстегивать гимнастерку. — Ага, — согласилась Анна. — Солдат! — крикнул, поднявшись Владимир. Когда страж появился, попросил немедленно вывести «эту даму». «Твоему начальству расскажу. Вместе со мной расстреляют». «Да ну вас, — вздохнул пожилой солдат, уверенный, что девица пришла к своему возлюбленному. Он и представления не имел, что она командир партизанского отряда. Надо ему то знать? Теперь все сажают — и те, и эти. Горе кругом, несчастье, хоть как-то людям жизнь скрасить. Зачтется. Опять рассмеявшись, Белоглазова пошла к выходу. По пути сунула служивому полтинник. Тот замялся, но взял. — Эй, как там тебя… — остановил её штабс-капитан. — Если в самом деле любишь, помоги жизнь сохранить. Анна быстро вернулась, схватилась за железные прутья: — Все для этого сделаю. Моим будешь. Генерал Деникин безмятежно отдыхал в своей комнате, когда к нему ворвалась Белоглазова. За руки сзади ее хватал адъютант командующего поручик Востряков: «Я ей говорю, что Антон Иванович отдыхает, а она и слушать не желает, ваше превосходительство». Генерал несколько смутился, что дама застала его на кровати, да еще в полуразобранном виде — в исподней рубахе, с босыми ногами. Хорошо хоть галифе не успел снять. Ну, девица, ну огонь. Хотел спросить, что ей надобно, но Анна опередила Деникина. Подскочила кровати, схватила генерала за локоть — невиданная вольность в армии. — Отдайте мне штабс-капитана Половникова! — выпалила она. — Что? — не понял Деникин. — Извольте изъясниться понятнее, госпожа Белоглазова. В штабе так пока и не придумали, какое воинское звание присвоить атаманше. Московское училище ведь не закончила, переворот Октябрьский помешал. А потому обращение к ней по чину среди офицеров-добровольцев вызывало затруднение. Между собой они звали просто Бестией. В глаза — госпожа атаман. В это они вкладывали некоторый сарказм и пренебрежение. Баба она и есть баба и не следует ей командовать мужиками. — Ну тот красный офицер, которого я взяла на шпагу в станице Плоской, брусиловец. — Помню, — кивнул Деникин, показывая рукой поручику Вострякову, чтобы тот подал ему китель. — Позвольте привести себя в порядок. Анна отвернулась. Одевшись, генерал сел за стол. Сапог надевать не стал, сунул ноги в просторные валеные тапочки. — Помню, — повторил генерал. — Так что же вы хотите? — Полевой суд наверняка приговорит его к расстрелу. — Возможно, — согласился Деникин. — Зверства сорокинцев невозможно описать словами. Впрочем, вы сами все прекрасно знаете. — Спасите его, ваше превосходительство, — вдруг взмолилась Анна. — Я что хотите для вас сделаю. Она опустилась перед командующим на колени, чем напугала и его, и поручика. — Что вы, встаньте, мадемуазель… тьфу, госпожа Белоглазова. Анна Владимировна, извольте подняться! Под локти атаманшу подхватил поручик Востряков, но она больно ударила его по рукам. — Ноги вам целовать буду. — Да что же это такое…,-поднялся Деникин, сдвинув своим грузным телом круглый стол с закрытыми картами. — Вам-то что за дело до штабс-капитана? — Люблю его! — Что? Ах, вот как. Были с ним разве ранее знакомы? — Нет. — Когда же тогда успели? — Не знаю, ваше превосходительство. Сердце как шашкой пронзил. Пощадите его. Генерал собирался возмутиться, сказать, что здесь армия, а не девичий пансион, где можно предаваться любовным мечтаниям. Но прикусил язык. Сам ведь женился недавно на девице Ксении Чиж, которая младше его аж на 20 лет. Любит её больше всех на свете, готов за нее на все, кроме одного-предать Родину. Сердцу не прикажешь и никакая война его желаниям не помеха. — Так вы что ж…, - замялся генерал, подбирая нужные слова, — хотите сочетаться узами брака? — Я готова! — выпалила Анна. Антон Иванович не смог сдержать улыбки. — Ну а он, то есть штабс-капитан? — Куда он денется! Деникин развел руками, восприняв эти слова по-своему. — Ну, ежели за ним суд не признает серьезных воинских преступлений, коль он захочет искупить свою вину… свой промах кровью в рядах Добровольческой армии, пожалуй, я замолвлю слово. — Захочет, ваше превосходительство. Благодарю. Теперь стражу в винной лавке пришлось дать целый рубль. Штабс-капитан мирно похрапывал в обнимку с бутылью, прислонившись головой к железной решетке. Анна бесцеремонно его растолкала за плечо, ударила сапогом по ржавым прутьям. Когда Половников раскрыл осоловевшие от вина и сна глаза, рассказала ему о беседе с командующим. «Покайся на суде, Володенька, скажи, что по принуждению вступил в большевистскую армию, собирался вот-вот сбежать к добровольцам, но тебя опередили, взяли в плен». «Не привык врать, — ответил упрямо Половников. — Я офицер. Честь превыше всего. Я уже объяснял вашему начальнику штаба, почему пошел к красным. Генералы страну профукали — в Германскую, потом в Феврале, а теперь освободителей Родины из себя корчат. Смешно. Кто ж им поверит? Только дураки. К таковым себя не причисляю. Красные пока что еще ничего скверного для России не сделали. Вон, мир с немцами подписали. Да, сомнительный. Но если не можешь победить, умей вовремя отступить, чтобы выжить. — Я люблю тебя, — сказала припав к решетке Анна. — Ты взбалмошная, капризная баба. Не верю тебе, потому что такой любви не бывает. — Бывает, Володенька! — воскликнула Анна, чуть не плача. — Все, я спать хочу. — Штабс-капитан спустился на несколько ступеней, сел на лестнице, обхватив голову руками, словно защищаясь от дальнейших речей девицы. — Уходи. А на открытом полевом суде, который состоял из офицеров и солдат армии, к удивлению Анны, вдруг заявил, что попал к красным по принуждению. Забрали в большевистское ЧК во время облавы в Ростове. Били, издевались, пообещали расстрелять, если не согласится вступить в отряд комиссара Ивана Сорокина. Не выдержал. А теперь просит снисхождения за свою слабость, и готов кровью искупить свою вину в рядах славной Добровольческой армии. Белоглазова верила и не верила своим ушам. Только вчера Володенька производил впечатление цельной, несгибаемой натуры. Она уж решила, что ничего исправить нельзя. И вдруг… Полевой суд, на котором присутствовали генералы Деникин, Марков и Романовский, помиловал штабс-капитана Владимира Половникова, учтя его прежние заслуги в Российской императорской армии. Начальник штаба Романовский поздравил Половникова и спросил: — А вы, господин штабс-капитан, за восстановление монархии или за Учредительное собрание? Вопрос поставил Владимира в тупик. Но начальник штаба задал его не случайно. В последнее время в армии стали вновь преобладать монархические настроения, в них даже обвиняли и его. Но он был убежденным сторонником революционной демократии. А вот генералы Алексеев и Дроздовский уже не скрывали своих монархических взглядов. Офицеры армии раскололись на два лагеря. Половников почувствовал подвох в вопросе, ответил осторожно: — Думаю, сначала нужно закончить Гражданскую войну, а потом уже народ сам разберется по какому пути ему идти. — Народ легко обмануть, — ответил Романовский, — принудить наконец. Если верить вам, то и вы не по доброй воле записались к большевикам. Толпу нужно направить в нужное русло, но обратно, в монархию, которая и погубила Россию, она уже точно не вернется. Во всяком случае, я рад что вы, как я понял, за новое Учредительное собрание. Однако эти слова относились вовсе не к штабс-капитану. Адресованы они были генералу Маркову, который и приписывал Ивану Павловичу монархические пристрастия. Начальник штаба решил прилюдно еще раз подчеркнуть свою политическую позицию. «Я не забыл ваших слов про то, что вы не доверяете генералам, — сказал Романовский. — Но временно согласился про них забыть по просьбе командующего Деникина». Анна, конечно, была рада такому исходу, что штабс-капитан выполнил все ее советы. И все же осталась во рту какая-то неприятная горчинка. Половникова приписали к партизанскому отряду Анны Белоглазовой. Они теперь жили вместе никого не стесняясь. Девушка была счастлива. Каждый раз, когда она засыпала на плече Владимира, благодарила Бога, что он послал ей такое счастье, которого она, возможно, и не заслужила. Боялась спугнуть. Воевали тоже вместе. Как и прежде отряд совершал внезапные налеты на противника и штабс-капитан показал себя довольно славным воином. Сначала он был в подчинении хорунжего Куликова, а после нескольких успешных операций, Анна позволила ему командовать взводом из пятнадцати казаков. Как-то в середине мая стало известно, что в станицу Староминскую прибывает эшелон с крупным пополнением большевиков. Решили подорвать пути на мосту через реку Ея. Устроить засаду. В это же время командующий Деникин приказал партизанам Белоглазовой отсечь подвоз боеприпасов красных в станицу Егорлыкская. Пришлось разделиться. — Справишься? — заглядывала в глаза Владимиру Анна. — Не сомневайся. Я же пока не давал повода сомневаться в себе. — Не давал, — припала подбородком к колючей щеке штабс-капитана атаманша. — Люблю тебя. Владимир, как всегда на проявление чувств ничего не ответил. Он вообще ни разу не сказал, что любит Анну. Но это её почему-то устраивало. Она упивалась своей любовью. На следующий день пришла скверная весть — отряд Половникова сам попал у станицы Канеловская в засаду. Видимо, комиссары предвидели, что деникинцы попытаются остановить эшелон или на реке Ея, или на Сосыке. Часть партизанского отряда была перебита, остальных вроде бы взяли в плен. Есть ли среди них штабс-капитан, неизвестно. Ротмистр Бекасов с самого начала подозрительно относился к Половникову, говорил казакам, что «с этим перебежчиком, мы еще хлебнем». Возможно, неприязнь была связана тем, что он сам вздыхал по Анне. В ней для него сошлись все качества женщины, о которых он мечтал: красота, страстность, преданность, решительность. И некая терпкая изюминка, которой не было более ни у кого. Но преданность и любовь были адресованы, к сожалению, не ему. Еще до появления в отряде Половникова, он пытался сблизиться с Белоглазовой, но постоянно, словно стучался в закрытую на тысячи замков железную дверь. Однажды Анна, видя страдания Петра, взяла его за руку: — Знаете, ротмистр, почему люди влюбляются? Потому что в объекте своего обожания, они видят продолжение себя. — Нередко ошибочно, — буркнул Бекасов. — Да, ошибочно, но это не меняет дела. Человек натура несовершенная и пытается другим, дополнить себя. Вами же у меня нет желания себя продолжать, потому что мы слишком с вами похожи. Но Бекасов не оставлял надежды расположить к себе Белоглазову, даже когда у нее появился Половников. Теперь же конкурент, возможно, попал в плен или убит. Эту новость Анна, вернувшись с задания, восприняла внешне спокойно. Собрала в хате помощников. — Что предлагаете, господа? — По нашим данным, пленных держат в станице Канеловской, — сказал один из казаков. — Но где именно, неизвестно. Там теперь довольно большой гарнизон красных. Наскоком мы не сможем их отбить. Нужно выслать разведчиков. Белоглазова никому не могла поручить это задание. Хотела взять с собой двух казаков, но к ней в компаньоны напросился ротмистр Бекасов. — Зачем тебе? — удивилась Анна. — Ты по определению ненавидишь штабс-капитана. — Но я люблю тебя, — ответил ротмистр, — и сделаю всё, чтобы сделать тебе хорошо. — Даже во вред себе? На это Бекасов ничего не ответил. Теперь они стояли вдвоем на берегу реки Ея. Спустившись с косогора, рощей добрались до утлого мостика. Подбадривая коней, переправились по нему. В зарослях ивы спешились, привязали жеребцов к стволам деревьев. Когда вышли на поляну, к хутору, уже почти стемнело. У колодца четверо солдат жгли костер. В окнах дома света не было. Возле пристройки и амбара вроде бы тоже никого. Видимо, передовой пост перед станицей. Анна кивнула Петру: «Как договаривались». Приблизительный план действий прикинули еще по дороге. Если на хуторе окажутся красные сторожевики, одно, если нет — другое. Бекасов передернул затвор кавалерийского карабина, снова забросил его за плечо, подправил под шинелью Кольт и гранату, перекрестился. Зашагал быстрым, уверенным шагом прямо к костру. Увидев его, двое солдат с красными лентами на зимних шапках, поднялись, вскинули ружья: «Стой! Кто такой?» — Петр Ильич Бекасов, — ответил ротмистр. — Кто? — удивился ответу один из служивых. У него был длинный, раздвоенный на кончике, как надрезанный ножом огурец, нос. — Глухой что ли? — Что тут делаешь, куда идешь? — Жену выгуливаю? — Чего? — Точно глухой. Жену, говорю, выгуливаю, гулящая она у меня. — Гулящая? — еще пуще удивился солдат. — Ага. Да вот она. Из зарослей вышла Анна в оливковом бекеше, с разбросанными по плечам почти белыми волосами. Кобуру с Маузером она оставила на седле жеребца. При виде красивой девушки, поднялись и остальные солдаты. Не из почтения, из удивления. — Эта что ль, гулящая, — сглотнув спросил солдат. Остальные его приятели стояли открыв рты. — Я, — встряхнула великолепными волосами Белоглазова. — Ну, кто желает испытать мою страсть? Ты? Она подошла к носатому бойцу, притянула его к себе за облезлый ремень. Засопела в его волосатые ноздри: «Ну-у». — Чего тебе? — испугался солдат. — Да ты не бойся, пощупай какая я хорошая. Анна взяла его руку и засунула ее себе под бекешу. — Чуешь? Солдат начал моргать. — Чуешь? — переспросила Анна. — Чую, — наконец ответил боец. «Что там, Никодим?» — заинтересовались его товарищи. — Ну так ответь приятелям, чего застыл, как стеклянный. — Граната. — Что? — сделал шаг вперед другой солдат, но остановился, когда Никодим повторил: «Граната». — Правильно, граната, — одобрительно похлопала по плечу Никодима Анна. — Будете плохо себя вести, отпущу рычаг. Нам с мужем терять нечего. Он такой же псих, как и я. Правда, любимый? — Правда, жена, — ответил Бекасов. Расстегнул шинель, продемонстрировав две гранаты за поясом. — Ружья кладите. Солдаты тут же выполнили приказ, подняли руки. Беседа у костра продолжалась недолго. Выяснилось, что нахуторе больше никого нет. Хозяева давно сбежали — то ли от красных, то ли от белых. В станице Канеловской целого гарнизона красных уже нет. Утром два полка комиссара Сорокина были отправлены ближе к Екатеринодару, так как стало известно, что деникинцы вновь собираются штурмовать город. В станице осталось две роты — пехотная, артиллерийская и штаб. На днях должны выдвинуться и они. Пленных белых казаков расстреляли. Оставили в живых только одного. — Кого? — взяла Анна за воротник шинели носатого. — А я знаю? Их в расход за баней пускали. Поставили шеренгой, а перед самым залпом помощник комиссара Берзиньш, латыш, прибежал и одного с собой забрал. Офицера. Анна и Бекасов переглянулись. На лице Белоглазовой промелькнул испуг. Солдат заперли в подполе хаты. Петр сказал, что сверху на дверцу приладил гранату и если они попытаются вылезти, сразу же подорвутся. Напоследок узнали где в станице штаб и где квартируют комиссары. Забрали своих коней. Вдоль реки поехали к станице. За холмом, у первых домов, спешились. Собаки, почуяв чужаков, зазвенели цепями, злобно залаяли. Атаманша вынула Маузер из кобуры, спрятала под бекешу. Бекасов собрался идти с Анной, но она его остановила: — Позволь, я сама, Петя… Ладно? Ты же понимаешь… Пробиралась к штабу вдоль заборов, мимо еще добрых и сожженных домов. То ли бои здесь были, то ли комиссары подпалили жилища неугодных им казаков. Штаб находился в крашенной желтой краской хате, как и говорили солдаты, сразу за рынком, у магазина с вывеской «Молочная торговля». В доме горел свет. Белоглазова, пригибаясь, осторожно подобралась к краю строения. Попыталась встать на выступ, чтобы заглянуть в окно. Нога сорвалась и Анна ударилась подбородком о стену. Выругалась. Решила повторить попытку, но кто-то ухватил ее за воротник, встряхнул: — Что, попалась, птичка? Её держал за шиворот огромный матрос в бескозырке. Он был опоясан пустой пулеметной лентой, за поясом — Наган. Глаза его горели в ночи желтым огнем, как у кота, поймавшего добычу. — Чего тебе тут надо, а? Анна уже нащупала Маузер, но передумала его применять. Услышат выстрел-все пропало. — Гулящая я, — сказала она, повторив сцену на хуторе. — Что? — По желтому билету работаю. Что тут непонятного? Вот, думаю, может товарищам комиссарам на ночь что нужно. Я все умею. — Так уж и все, — несколько остыл матрос. — Мы, большевики, люди порядочные и высоконравственные, у нас это… запрещено. — Да ладно, сказки-то рассказывать, запрещено, — покривилась Анна. — Природа у всех мужиков одна или вы больные поголовно, а? Матрос задумался, потом расхохотался: — А ты не промах. И на личико ничего себе. Ладно, может и сгодишься. Матрос потащил Анну по крутым ступенькам крыльца, коленом открыл дверь, потом вторую. В просторной комнате за круглым столом сидели пятеро мужчин, играли в карты. Двое в кожаных танкистских куртках. Такие теперь носили комиссары. Дым от папирос стоял столбом. Тем не менее, в комнате было довольно светло от нескольких керосинок и двух свечей. Одна из них в бутылке из-под мадеры горела на столе. — Вот, товарищи, набивается скрасить ваш вечерний досуг, — сказал матрос. Игроки обернулись. Среди них был штабс-капитан Половников. Он кинул на стол карты, поправил наброшенный на плечи офицерский китель без погон. — Ну что, Володенька, кукуешь? — повторила Анна с ухмылкой вопрос, который впервые задала штабс-капитану в подвале винной лавки. — Вот эта встреча! — всплеснул руками Половников. Китель свалился с его плеч. Он остался в белой исподней рубахе. — Знакомьтесь, товарищи. Атаманша, командир отдельной партизанской бригады Добровольческой армии Анна Владимировна Белоглазова собственной персоной. «Как?!» — воскликнули комиссары хором. Встали с мест. — Да. И моя сожительница. Влюбилась в меня с первого взгляда, как кошка. Если б не она, расстреляли б меня деникинцы, не моргнув глазом. Благодаря ей же, командованию Красной армии теперь многое известно об этой, с позволения сказать, армии — состав, вооружение, контакты с союзниками, атаманами станиц и, главное, планах. Если б генерал Деникин узнал об этом, он бы собственноручно пристрелил красавицу. «Краси-вая», — протянул один из комиссаров. — Можете оценить эту красоту, так сказать, теперь вплотную, — продолжал Половников. — Сама же пришла. Раздевается, друзья, по первому щелчку. Ну, Анна, покажешь номер? Высокий, худой как жердь большевик, задвинул с грохотом под стол стул. Выпятил вперед бородку клинышком: — Как она вас нашла, товарищ Половников? Может, привела с сбой целую армию! — Успокой своего приятеля, Володенька, — ответила Белоглазова. — Никакой армии за мной нет. Ты верно сказал, я влюбилась в тебя как кошка, с первого взгляда. И вот пришла спасать тебя. А ты, оказывается, ни в каком спасении не нуждаешься. — Милая Аннушка, — подошел к Белоглазовой штабс-капитан, дыхнул на нее дымом от папиросы, — неужели ты и в самом деле решила, что я свяжу свою судьбу с такой безголовой оторвой, как ты? Что буду воевать на стороне генералов, которые спустили в помойную яму великую империю? Они прошлое, ушедшее безвозвратно. Что они могут дать русскому народу? То, чем он уже сыт по горло — рабство, нищета и бесправие. От вашей армии пахнет нафталином и перхотью. Вас всего несколько тысяч, нас тьма, потому что на нашей стороне свобода и правда. — Ты прав, Володенька, как всегда прав. На вашей стороне — тьма. Но я пришла сказать, что люблю. Безмерно люблю. Пухлый комиссар в монокле осклабился. Худой засопел волосатыми ноздрями, упрямо повторил вопрос: — Как она сюда попала? — Нетерпеливые какие у тебя друзья, Володенька, — вздохнула Анна. — Что ж, щелкай пальцами, любимый. Белоглазова засмеялась, но в глазах её штабс-капитан, кажется, увидел навернувшиеся слезы. Это его еще больше насторожило. Пора было прекращать комедию и в самом деле разобраться, как она узнала, что он здесь и как пробралась в станицу. А главное, для чего? Неужто и вправду за ним? Анна спокойно достала из-под бекеши Маузер. Комиссары застыли будто в немой сцене. Только матрос стал пятиться к двери. Его она пристрелила первым. Затем уложила комиссара с клинообразной бородкой, задававшего много вопросов. Остальные, вместе с Половниковым, отскочили в угол комнаты, где висела икона с погашенной лампадой. У всех в кобурах были револьверы, но от страха они забыли про них. Когда прогремели еще два выстрела и большевики упали на пол, забрызганный их кровью штабс-капитан, опустился на четвереньки, пополз к Анне. — Не стреляй, не надо! — Что ты, разве я могу убить любимого человека! Я же пришла за тобой. Пойдешь? — Куда скажешь. Хоть на край света. — И снова мы будем жить и воевать вместе? — Да! На улице раздался взрыв, окно осыпалось осколками, часть рамы провисла в комнату. Внутрь ворвался ротмистр Бекасов. В руке он держал поднятую вверх гранату: — Ложись, всем на пол! Но увидев живую — здоровую Анну и убитых большевиков, опустил бомбу. Уставился на Половникова, ухмыльнулся: — А-а, штабс капитан… В картишки режешься? Он подцепил мыском сапога червонную даму, отшвырнул к печке с чугунком картошки. Её подняла Анна, покачала головой: — На червонную даму мне когда-то гадала цыганка, сказала что ждет меня безумная, однако роковая любовь. Ты любишь меня, Володенька? В углу зашевелился один из комиссаров. Как оказалась, пуля пробила ему плечо: — Это Половников сдал нам отряд ваших добровольцев, — сказал он с выраженным прибалтийским акцентом. — Специально к засаде привел. Он постоянно держал связь с нашей контрразведкой. Его здесь, по незнанию, чуть не расстреляли, я спас. — Ты тот самый Берзиньш? — Вам отсюда не выбраться, — ответил латыш, застонал. — Видишь, Володенька, что ты натворил, — с иронией сказал ротмистр Бекасов. — Сколько людей из-за тебя погибло — и белых, и красных. Нехорошо. — Это правда? — не глядя на штабс-капитана, спросила Анна. — Верно, что ты… был агентом большевиков? Половников нервно раскачивался на каблуках, будто его штормило ветром. Вдруг прорвало: — Да! Да! Ненавижу вас, ненавижу! Кем я был? Адъютантом самого Алексея Алексеевича Брусилова, героем! Вы же устроили в феврале переворот, отдали власть недоумку Керенскому. А потом не смогли справиться и с ним. Уничтожили всё — и монархию, и страну, а вместе с ней мою карьеру, жизнь. Теперь я хочу одного-свободы! Ото всех! — Я, значит, виновата… — В первую очередь, потому что служишь этим… карикатурным, никчемным старикам-полководцам, этим ублюдкам, которые только и могут что витиевато и учтиво изъясняться на собраниях, а за глаза обливать друг друга грязью. Армия… ха-ха… Умственные калеки-генералы, полуспившиеся офицеры-дезертиры, казачий сброд и юнкера-романтики. Ну какой из Деникина командующий? Ему бы только на санях с бабами кататься. — Я, Володенька, служу только себе. С тобой же мне все ясно. Можешь не продолжать. Белоглазова подняла Маузер, навела на грудь штабс-капитана. Тот втянул живот, прекратил дышать. Но глаз не отвел. В них пылал отчаянный гнев. Когда палец уже начал сдавливать спусковой крючок пистолета, Анна перевела ствол на Бекасова и выстрелила. Ротмистр упал на тело мертвого матроса. Другим патроном она добила латыша. У Половникова от страха подкосились ноги. Опустился на лавку. Анна взяла его за отворот кителя: — Ты жаждешь свободы? Иди. — Что? В глазах его уже не было решимости, только ужас. — Ты свободен, иди, я тебя не держу, Володенька. Я люблю тебя. — Сумасшедшая, ведьма, — прошептал Половников. Нашел силы подняться. — Ну, я пойду? — Сказала же, иди. Анна села за стол, положила на него пистолет. За окном, совсем близко раздались выстрелы, а через мгновение в комнату ворвались несколько большевиков с револьверами и ружьями. «Мать честная, — вырвалось у одного из них, когда он увидел горы трупов, — Это что здесь…?» — Возьмите её, — сказал Половников. — Это та самая Белая бестия, атаманша отдельного партизанского отряда полка генерала Маркова. Анну грубо кинули на пол, придавили сапогами. Кучерявый, похожий на Троцкого комиссар в коричневой кожанке и казачьих шароварах, взял ее за подбородок: «Приятно познакомиться, барышня». «И мне приятно лицезреть нос к носу настоящего пархатого большевика. Ха-ха. Пошел вон, скотина». Она вцепилась зубами в ладонь комиссара, стала рвать ее, словно собака. Атаманшу удалось оторвать от «Троцкого» только ударом приклада по голове. Все лицо ее залила кровь — своя и комиссарская. Анна смеялась. — Уберите эту сумасшедшую, сам допрашивать буду! — скрипел зубами комиссар, затягивая покусанную руку лоскутом скатерти со стола. Белоглазову потащили к выходу. Она уперлась сапогом в дверь: — Обождите. Володенька, так и подарка моего не увидишь, отберут ведь. — Какого подарка? — хмуро спросил Половников, стараясь унять дрожь в ногах. — Да как же, не с пустыми же руками я к тебе шла столько верст. Отпустите же, Маузер-то вон, на столе. Комиссар переглянулся с Половниковым, кивнул. Солдаты отпустили Анну. Она перевела дух, распахнула бекешу, спокойно вынула гранату Рдултовского. Штабс-капитан присел. Солдаты начали креститься. Белоглазова делала все спокойно, как по инструкции — сжала ручку гранаты Р-14, сдвинула зажимное кольцо вперед, затем передвинула большим пальцем руки предохранительную чеку. — Запал внутри, можете убедиться, — продемонстрировала она комиссару голову бомбы, оснащенную взрывателем. — Не на земле, Володенька, вместе, так на небесах будем. — Не хочу! — закричал штабс-капитан. — Мало ли что не хочешь. Надо. Анна отпустила рычаг, внутри гранаты раздался хлопок наколотого бойком капсюля взрывателя. Солдаты попытались выскочить в дверь, но застряли в узком проеме. Половников заметался по комнате. Упал в конце концов под стол, закрыл голову руками. Комиссары стояли раскрыв рты, прижавшись к стенам. Но… взрыва не последовало. Когда стало ясно, что его и не будет, оттаяли. Комиссар взял бомбу в руки, покрутил перед глазами: — Вот она прогнившая монархия во всей красе, даже гранаты нормально делать не могла, потому и рухнула. Подошел к Анне, ударил с широкого разворота кулаком в лицо. Она отлетела в угол комнаты, ударилась о край печи, осела без чувств. Из ушей потекла кровь. — Вот ведь стерва. Как она сюда попала, Половников? Этот что ль подарок она вам принесла? Чушь какая-то. Штабс-капитан встал, отряхнул широкие галифе, собирался что-то сказать, но не успел. Ротмистр Бекасов стрелял из-под руки мертвого матроса. Он пришел в себя как раз вовремя сцены с гранатой. Вспомнил, что в него стреляла Анна, но почему — пока задумываться не было время. Пуля попала во фляжку с коньяком, которая лежала у него в нагрудном кармане, в тело не вошла, но от сильного удара, вероятно, сломала несколько ребер. Дышать было трудно. Выпущенная Бекасовым из Кольта М1911 одиннадцатимиллиметровая пуля попала прямо в глаз Половникову. Кровью и мозгами забрызгало почти всю заднюю стену комнаты. Почти сразу упали на пол комиссары и один солдат. Другому удалось выскочить из дома. Он закричал, что штаб захватили кадеты. С трудом поднявшись, Бекасов подполз к Анне, пощупал пульс. Она была жива. Приводить в чувство? А зачем, сейчас сюда ворвется свора большевиков, растерзают как волки. Уж лучше пристрелить ее, потом себя. Ну себя, конечно, последним патроном. Бекасов поменял в Кольте магазин, приставил дуло к виску Анны. Но нажать на курок не мог. В окне посыпались оставшиеся стекла, пули стали разрывать беленые стены. В них появлялись большие черные воронки. По дому били из пулемета, причем одной, длинной очередью. Стали стрелять и по двери. Вскоре она превратилась в решето. «На этот раз точно конец», — подумал ротмистр. Внезапно стрельба рядом стихла, теперь она начала раздаваться поодаль, кто-то закричал: «Кадеты! Кадеты!» В свете яркой майской луны по улице с диким улюлюканьем пронеслись всадники. Через какое-то время, ещё. Бекасов осторожно выглянул в окно. Это были белоглазовцы. Они гоняли по площади рынка большевиков. Рубили их с оттяжкой, с плеча шашками. «Здесь мы! — закричал ротмистр. — Сюда, братья!» Прапорщик Ильин из разведгруппы первым приблизился к окну: «Вы что ль, ваше благородие? «Я, кто же еще!» «А где Анна Владимировна?» «Здесь. Вовремя вы объявились. Но каким образом?» «Объявляется черт за колодой, а мы прилетели, как ангелы небесные. Знали же куда вы направились. Девку всегда надобно блюсти, хоть и атаманшу. Сердцем чуял, что вляпаетесь. Слава богу, успели». Бекасов вынес Анну на воздух, дотронулся трясущейся рукой до ее бледной, измазанной кровью щеки. Она открыла глаза. — Петя, — прошептала она, — я же тебя убила. — Плохо значит убила, — ответил ротмистр. — Эй, кто-нибудь, найдите лекаря и повозку. Казаки помчались по дворам. Там изредка еще раздавались выстрелы. Партизаны добивали в станице красных. Анна опять потеряла сознание. Видимо, сотрясение было очень сильным. В какой-то момент она вновь пришла в себя, прижалась к ротмистру, который все еще держал ее на руках. Прошептала: «Я люблю тебя». Кому были адресованы эти слова — ему или убитому штабс-капитану Половникову, Бекасов не понял. Но хотелось верить, что ему. Ведь каждый живет надеждой и ожиданием весны. Без надежды вся жизнь человеческая всего лишь бесконечная, холодная белая метель.Часть II. Особое задание ротмистра Бекасова
Ветер носил по станице Манычской клубы пыли и обрывки газет. Бросал в воды распаренного от раннего лета Дона, напечатанные в них новости о занятии Ростова 1-ым экспедиционным немецким корпусом и установлении в Киеве режима гетмана Скоропадского. Жутко гудел этот ветер окаянной нежитью в печной трубе хаты, где размещался штаб генерала Деникина. Глиняную трубу утром пробило осколком снаряда, выпущенного с пригорка по станице отрядом большевиков. Откуда он взялся, непонятно. Разведка генерала Маркова, который теперь командовал 1-ой пехотной дивизией Добровольческой армии, накануне докладывала, что сорокинцы находятся по линии станция Торговая — станицы Егорлыкская-Тихорецкая, а это почти на 80 верст южнее Манычской. Конники Эрдели мигом нагнали большевиков. Их отряд состоял из двадцати человек. У них оказалась короткоствольная пушка, из которой они и обстреляли Манычскую. Драться не пришлось. Завидев всадников в черных бурках и низких серых шапках с белой лентой, большевики сразу подняли руки. Нескольких сходу зарубили, остальных погнали в станицу. Эрдели передал пленных марковцам, а те недолго думая, расстреляли их на берегу Дона. «Как же так, Сергей Леонидович, — возмущался командующий армией Деникин, когда к нему по его приказу пригласили генерала Маркова. — Вы же прекрасно осведомлены о новой статье в Уголовное уложение по борьбе с самосудами. Созданы специальные комиссии, которые призваны нещадно наказывать за подобные проступки. Мы обязаны демонстрировать всему миру накануне нового, надеюсь, исторического похода, наш гуманизм и стремление к справедливости. А такие инциденты не прибавляют нам авторитета. Разве вы забыли слова из листовок, которые мы везде распространяем: Я доброволец — люблю даже тех, с кем сейчас воюю. Я, по приказу своего вождя, генерала Деникина, не расстреливаю, а беру в плен и придаю правосудию, которое страшно только для врагов народа-комиссаров, коммунистов». Генерал Марков был как всегда в своей белой высокой, не пропорциональной голове, папахе, с аккуратно подстриженной бородкой. В глазах — не гаснущий героический, веселый блеск. Да он и был героем. Именно Марков в начале апреля спас у станицы Медведовской отступающую после неудачного штурма Екатеринодара Добровольческую армию от полного разгрома. В войсках его прозвали «Ангел-хранитель». И он этим очень гордился. Теперь в его дивизию вошли не только Первый Офицерский и Первый Кубанский стрелковый полки, но и инженерная рота саперов и батарея легкой артиллерии. Впрочем, после Первого, Ледяного, как принято теперь было говорить, похода стало ясно, что пушки нужно равномерно распределять по всем дивизиям, а не как раньше держать в одной. И теперь ими располагали полки Боровского, Дроздовского, Покровского и Эрдели. Антон Иванович Деникин был близким другом Маркова, поэтому укоризненные слова командующего тот воспринимал спокойно. «Извини, Антон, не доглядел за своими орлами», — ответил Марков, положив на стол с картами драгоценную папаху. Он редко носил положенную по уставу фуражку с белой тульей и черным околышем. К середине мая, стараниями генерала Алексеева, все бойцы Добровольческой армии оделись в форму в зависимости от принадлежности к дивизиям. У дроздовцев были малиново-белые фуражки и такие же малиновые погоны с черно-белым кантом. У алексеевцев преобладали бело-синие цвета. У всех на погонах начальная буква фамилии командира, а на левом рукаве — шевроны из цветов русского флага, углом вниз. «Красные концентрируются у Тихорецкой, Торговой, Белой Глины и Екатеринодара. Немцы подошли к берегу Еи, — говорил Марков. — Может, прав атаман Краснов, и нужно наступать на Царицын, там оружие и боеприпасы». «Мы сейчас обсуждаем иную темы, Сергей Леонидович, — поморщился Деникин. Всех подчиненных офицеров он называл по имени-отчеству, несмотря на личные отношения и симпатии. Его же только Марков позволял себе называть по имени и на «ты». — Наша обязанность неукоснительно соблюдать все законы и уложения, которые сами же пишем. Иначе грош нам цена». «Да пойми, дружище, ну как мои люди могут начать вдруг гуманно относиться к большевикам, когда каждый день находят пленных добровольцев со вспоротыми животами и отрезанными ушами. И мирных казаков, которые не хотят отдавать комиссарам хлеб даром, красные режут, как скот. Мы платим крестьянам за пуд по 15 рублей, а большевики просто их грабят. В прошлую субботу за Пухляковской откопали пятнадцать казаков, шедших к нам записываться в добровольцы. Их большевики зарыли в землю живьем. Половину удалось, слава богу, спасти, мы вовремя подоспели. Ну и как мне остановить своих бойцов?» «Мы не должны уподобляться этим двуногим зверям, господин генерал, как вы не понимаете! — разнервничался Деникин. — Считаю нужным указать вам на необходимость тщательного соблюдения указаний командования Добровольческой армии. Извольте исполнять». «Слушаюсь, ваше высокопревосходительство». В штабе, где шла беседа, повисла тишина. Оба генерала переваривали слова друг друга. И вдруг оба рассмеялись официальному тону, на который перешел их разговор. «Я разберусь, Антон, с офицерами, — сказал наконец Марков. — Что там положено по Уложению? Несколько месяцев тюрьмы или штраф. Вот и оштрафую их… рублей на 200. Всех. Думаю, больше расстрелянные большевики не стоят. Кстати, среди них было несколько инородцев-китайцев и азиатцев. Обычное теперь дело в рядах большевиков. Трубу вон в штабе пробили. Ишь, ветер завывает. А могли бы бомбу прямо в окно тебе положить, как в свое время Корнилову. Ты нам, Антон, дорог не менее Лавра Георгиевича. Без тебя и армии не будет». «Не люблю лести, Сергей Леонидович, знаешь ведь. Наше великое дело держится не на личности, а на святой идее свободы». И вдруг где-то рядом заиграл «Интернационал». Советский гимн врывался в комнату хаты и, казалось, наполнял все её углы ядовитыми миазмами. Генералы переглянулись, выглянули в окно. У сарая соседнего куреня на кривоногом столе стоял патефон. Его ручку накручивал солдат в потертой шинели, в старых, ещё царских погонах. Видно, из свежего пополнения. Рядом топтались, дымили союзническими сигаретами и махоркой марковцы с дроздовцами, гоготали. К толпе подошли алексеевцы — подпоручик и прапорщик. Тоже рассмеялись. «Гениальный все же композитор, этот Пьер Дегейтер, — сказал Деникин. — И слова хорошие. Знал бы поэт Коц какому варварству они послужат. Все революции начинаются с благих намерений, а заканчиваются апокалипсисом». «Сейчас разгоню весельчаков», — сказал Марков. «Зачем? — остановил его командующий. — Пусть слушают. Мы боремся не с культурой, а с идеей». «Культура и несет идею». «Только свободные духом люди могут осмысленно и до конца бороться за свободу. Это есть наш последний и решительный бой… Разве и не про нас? А победит не тот кто сильнее, а тот кто мудрее, человечнее, добрее». «Ах, Антон, ты жуткий идеалист». «То же самое мне говорит и моя жена Ксения Васильевна. За это и люблю вас, друзья мои». Интернационал закончился. Солдат поставил другую пластинку. Теперь по улицам станицы, вместе с ветром понеслось «Боже, царя храни!» Кто-то из бойцов опять заржал, другие начали подпевать, креститься. Одни еле заметно, иные открыто, размашисто. Часы генерала Деникина сообщили изящной мелодией Шуберта о полдне. В штаб командующего вошел генерал Романовский. За ним только что прибывшие в станицу атаман Краснов и кубанский атаман Филимонов. Затем порог комнаты переступили руководитель армии Алексеев, генерал Богаевский и полковник Дроздовский. Последним вошел, оглядел всех внимательным, колючим взглядом начальник контрразведки Деникина полковник Васнецов. Сел в углу, закинул ногу на ногу, достал золотой портсигар, вынул папиросу, обстучал об палец, но прикуривать не стал. Полковник занял эту должность после возвращения добровольцев из Первого похода. До него контрразведки, как таковой, в армии не было. Грамотно создать ее могли только бывшие служащие Департамента полиции или Жандармского управления. Именно они составляли костяк контрразведывательных отделений Императорских армий. Однако генерал Деникин считал, что в контрразведке Добровольческой армии, борющейся за свободу России, не могут служить офицеры, запятнавшие себя политическим сыском. По его мнению такие люди будут создавать в армии нездоровую обстановку. А потому отказывал даже заслуженным сыскарям. Например, бывшему начальнику Петроградского охранного отделения Глобачеву и бывшему руководителю Особого отдела, директору Департамента полиции МВД Климовичу. Однако контрразведка армии была необходима. В первое время «особыми» функциями занимался сам руководитель армии Алексеев. Так в январе 1918 года он отправил с разведывательным заданием в Петроград опытного следователя, статского советника Орлова. Где он теперь, никому не было известно. И в конце концов контрразведывательный отдел был создан. Ее возглавил полковник Павел Николаевич Васнецов, служивший в свое время при штабе генерала Алексеева. Крепкий, коренастый офицер с якорной бородкой на большом, совиным лице. Круглыми, всегда широко раскрытыми зелеными глазами и крючковатым носом. Такое ощущение, что он всегда высматривал добычу. Высокий лоб, выпуклые надбровные дуги говорили о пытливом уме, а большие, заостренные уши о решительности и даже беспощадности. Ему нравилась его роль «тайного министра» и он с удовольствием ее исполнял. В свой контрразведывательный отдел он отобрал двадцать человек. Полковник тщательно скрывал от Деникина, что некоторые из них служили в полиции, правда обычными городовыми или письмоводителями в конторах. Остальные были бывшими штабными, как и он. Например, ротмистр Петр Ильич Бекасов, в свое время приставленный от дивизии Маркова к атаманше Белоглазовой — Белой бестии, как ее звали добровольцы. После происшествия в станице Канеловской, где она пыталась спасти своего сожителя штабс-капитана Половникова, оказавшегося агентом красных, Анна Владимировна слегла с сильными головными болями. И вроде как даже повредилась рассудком. Командовать отдельной партизанской бригадой Романовский хотел было поручить Бекасову, но начальник контрразведки, узнав как он храбро действовал в тылу большевиков, забрал его к себе. Служба начинала работать довольно топорно. Следили за всеми подряд, даже высшими офицерами. Они это нередко замечали, высказывали свои претензии Деникину. Но командующий только разводил руками — «Ничего не поделаешь, у них служба такая». Однажды генерал Богаевский узнал, что за ним подсматривают агенты Васнецова, когда он уединяется с дамами. Богаевский поймал сотрудника разведки Пяткина и здорово побил. На следующее утро командира 1-ой бригады вызвал к себе полковник Васнецов. — Не много ли себе позволяете, Павел Николаевич? — вальяжно развалился на стуле напротив Васнецова Богаевский. — Я генерал-лейтенант, а вы всего полковник. Васнецов, казалось, долго подбирал слова, расхаживая возле генерала, потом резко остановился, приблизил к нему свое совиное лицо: — Дама, с которой вы вчера изволили быть, жена поручика Сотникова, геройски погибшего несколько дней назад. Моральный облик сей женщины меня интересует мало, но думаю офицерское собрание заинтересует облик ваш, генерал, когда станет известно, что вы вопреки всяким приличиям заняли место мужа, чье тело еще не успело остыть. Генерал раскрыл рот, но при виде страшных круглых глаз прямо перед собой, не решился ничего ответить. А полковник продолжал: — 1-го января 1915-го года ваш 4-ый Мариупольский гусарский полк попал в засаду. Вы не стали прорываться из окружения австрийцев, а отдали приказ сложить оружие и сдаться. И только подоспевшие войска Брусилова спасли вас от позора. Вы хотите чтобы об этом стало широко известно? — Нет, но я…, - сглотнул и подавился собственными словами генерал. Хотел спросить откуда это известно Васнецову, но понял, что контрразведчик не даром ест свой хлеб. Встал, поклонился и вышел. А вскоре Богаевский упросил Деникина отпустить его к атаману Краснову в Донское войско, чтобы якобы «присматривать за своенравным и слишком независимым генералом». Командующий согласился. Но подробности «тяжелой беседы» полковника Васнецова с Богаевским каким-то образом стали известны в армии. И имидж контрразведчика в их глазах резко повысился. С ним теперь наперегонки спешили поздороваться не только обычные офицеры, но и штабные генералы. — Ба, да здесь концерт, как в Царском селе, — весело сказал полковник Дроздовский. — «Будь нам заступником, верным сопутником…». Славно! Дроздовский никогда не скрывал своих монархических взглядов, открыто говорил что состоит в тайной монархической организации. Подозревали, что и начальник штаба Романовский не чужд монархическим идеям. Однако он от этого постоянно открещивался и говорил, что сторонник исключительно демократических ценностей. Особенно задевал его по этому поводу генерал Марков. Вот и на этот раз он не удержался, увидев Романовского: — Прямо, как по вашему заказу, Иван Павлович, — подмигнул он начальнику штаба. Романовский хотел было что-то колкое ответить, но его опередил генерал Алексеев: — Не вижу причин для насмешек, господа. Все знали, что и руководитель армии в последнее время лоялен к монархизму и вроде бы даже создал монархический клуб, о котором открыто говорит Дроздовский. Это не нравилось командующему Деникину, потому что политические разногласия вносили идеологический раскол в ряды добровольцев. Ведь большинство офицеров оставалось верным идеям Февраля и Учредительного собрания, как он сам. И издевка Маркова, как понял Деникин, была адресована не столько Романовскому, сколько Алексееву. Михаил Васильевич в последнее время сильно сдал, плохо себя чувствовал. Стал по виду совсем старичком. Низеньким, согбенным, с еще больше заострившимся носом, со впалыми, печальными глазами. Атаман Краснов начал сходу: — Еще раз предлагаю совместное наступление добровольцев и моих донцов на Царицын. Он станет базой для дальнейшего продвижения на Среднее Поволжье. Краснов, после долгих уговоров, все же решил присоединиться ко Второму походу добровольцев, действовать с ними сообща. Немалую роль в этом сыграл Алексеев, который через союзников сумел повлиять на своенравного атамана и фактически принудить его к совместному выступлению. Однако Петр Николаевич постоянно пытался демонстрировать свою независимость, гнуть личную линию. — Нам, господа, возможно придется положиться на некоторую помощь Четвертого союза, — сказал он. — Что? — К Краснову вплотную подошел генерал Богаевский. — Я вас правильно понял, вы предлагаете нам пойти на сделку с Германией? — Правильно поняли, Африкан Петрович, — кивнул атаман. — Только не на сделку, а на временное соглашение. Мы не атакуем их, они нас. Более того германцы, несмотря на мир с большевиками, ударят по ним под Ростовом и придержат за уздцы украинских националистов, банды которых уже гуляют по всей Кубани. — Это неприемлемо, Петр Николаевич, — тихо сказал Алексеев. — Никогда и ни при каких обстоятельствах Добровольческая армия не пойдет на сговор с заклятым врагом. Это даже не стоит и обсуждать. Мы собрались для того, чтобы утвердить план Второго похода, главной целью которого является взятия Екатеринодара. Доложите, Антон Иванович. Краснов развел руками, изобразил на лице обиду, сел у окна напротив Васнецова, приготовился слушать командующего. Деникин подтвердил, что наступление решено начать в середине июня. Северный Кавказ теперь важнее Поволжья. Первый удар будет нанесен по станции Торговой, через которую проходит железнодорожное сообщение Кавказа с Центральной Россией. Затем армия повернет на Тихорецкую и после захвата нескольких станиц, уже двинется на Екатеринодар. Тактика будет иной, нежели раньше — атаки редкими цепями, каждый взвод выполняет свою отдельную задачу. Управляемый, атакующий хаос. Мелкие укусы с разных сторон, а потом сокрушительный удар железным кулаком из нескольких офицерских полков. — Теперь конкретно по взятию Торговой. Вам слово, господин Романовский. Начальник штаба велел ординарцу повесить на стену несколько карт, взял в руку карандаш. — Вот, господа, извольте видеть. В районе Азов — Кущевка-Сосыка находится армия Сорокина в 40 тысяч штыков при 90 орудиях и 2 бронепоездах. Командующий Калнин почему-то оказался в контрах с Москвой и практически ничем не руководит. Всем заправляет его помощник Сорокин. Итак, у железнодорожной линии Торговая-Тихорецкая порядка 30 тысяч красных из Железной пехотной бригады Жлобы и конной бригады Думенко. Общее число большевистских войск на Кубани не менее 100 тысяч человек. У нас, как вы знаете, 9 тысяч штыков и 21 орудие. Еще одну пушку, захваченную сегодня, чинят. Все наши полки будут сведены в дивизии. 1-ая генерала Маркова, 2-ая генерала Боровского, 3-ая полковника Дроздовского, 1-ая конная генерала Эрдели. Кубанская казачья бригада генерала Покровского и, разумеется, Донская армия атамана Краснова. — Я уж думал про меня забыли, — ухмыльнулся атаман. — Как вы, господа, усиленно стараетесь не замечать созданного мною независимого государства — Всевеликого войска Донского. Начальник штаба Романовский поморщился, как от зубной боли: — Мы безусловно рассчитываем на вас, Петр Николаевич, если ваши отношения с Германией не зайдут слишком далеко. — Что?! — подскочил со стула Краснов, опрокинув его на пол. — Я поддерживаю с немцами исключительно торговые отношения. И было бы глупо поступать иначе, когда в России нет ни правительства, ни порядка. Главная задача — выжить любой ценой. История нас рассудит. А немцам скоро все равно конец, союзники принудят их к капитуляции. К тому же у них тоже назревает революция. Так с издыхающей овцы, господа, сами знаете что… — Я не хотел вас задеть, Петр Николаевич, — сказал с несвойственной учтивостью генерал Романовский. — Лишь намерен предупредить. Главное, чтоб о ваших контактах с германцами не узнали союзники, конфуз для всех нас может выйти очень неприятный. Будем выглядеть очень бледно. Позвольте продолжить? Деникин кивнул. — Итак, господа, тактика обманных маневров, предложенная командующим генералом Деникиным. Вы о ней уже знаете. Первой с юга начнет наступление на Торговую дивизия Боровского. Редкими цепями. Как только враг откроет огонь, левый фланг прекратит атаку, заляжет. Её продолжит правый фланг, привлекая к себе максимальное внимание. Поддержат орудия Богаевского. С востока выдвинется генерал Эрдели. Его конники на станцию врываться не станут, только пройдут по краю. То есть, Эрдели и Боровский оттянут на себя основные силы большевиков. И тогда с запада со всей сокрушительной силой ударит полковник Дроздовский. Красным не останется ничего другого, как спасаться бегством на север. Здесь, у полустанка Шаблиевка, их встретит генерал Марков и окончательно добьет картечью и ружейным огнем. Донцы атамана Краснова блокируют дорогу от Тихорецкой к Торговой, по которой большевики могут попытаться перебросить подкрепление. Если такового не будет, нанесет упредительный удар по северу станицы. Потом отойдет к захваченной уже нами станции Торговой. Краснов поднялся, поправил фуражку, оббил синие галифе нагайкой. — А уж это мне предоставьте самому решать как действовать при атаке на станицу, господа. На улице опять завели пластинку с «Боже царя храни». Это почему-то сильно нервировало атамана. Он быстрым шагом пробрался между столом и сидевшими офицерами к окну, распахнул его, чуть не разбив стекла, закричал на солдата, крутившего граммофон: — Пошел вон, дурень! Шомполами запорю! — И уже офицерам. — Ну и порядки у вас тут, господа офицеры, никакой дисциплины и уважения к командованию. Черт знает что. С этими словами, атаман Краснов ни с кем не попрощавшись, вышел из штаба. За ним поспешил генерал Богаевский. Вскоре откланялись и остальные. В штабе оставались командующий Деникин и полковник Васнецов. — Что ж, Антон Иванович, перейдем к следующему, особо важному делу, — сказал начальник контрразведки, хлопнув себя по коленям, когда все удалились. — Пожалуйста, Павел Николаевич. Васнецов позвал адъютанта командующего, велел пригласить в штаб ротмистра Бекасова, который уже ждал за дверью. Тот вошел, лихо отдал честь, вытянулся во фрунт. Правда, от Васнецова не ускользнуло, что ротмистр слегка поморщился. — Как ваше здоровье? — спросил полковник, медленно обходя Петра Ильича со всех сторон и внимательно рассматривая, будто коня на рынке. — Благодарю, господин полковник. Я здоров. Ребра у Бекасова еще побаливали после рейда по тылу красных. Тогда он получил пулю, которая по счастливому случаю застряла в металлической фляге с коньяком, но сломала два ребра. Медсестры сделали невероятное — залечили трещины какими-то мазями за неделю. Правда, все это время пришлось проваляться в госпитале. А когда вышел, узнал, что получил назначение в отдел контрразведки полковника Васнецова. Проводил допросы пленных, переписывал какие-то бумаги, касавшиеся биографии офицеров-добровольцев и уже потихоньку начал сходить с ума без живого дела. Сегодня же Васнецов приказал ему быть у штаба ровно к полудню и ждать когда его позовут. Его якобы ждет особое поручение. Какое именно не сказал и с утра Петр Ильич томился ожиданием. И вот теперь он стоял перед командующим армией Деникиным и своим шефом, который прекрасно знал о его выздоровлении, теме не менее задавал вопрос о самочувствии. — Один из лучших моих сотрудников, — представил полковник Бекасова, не сводя с него тяжелого, буравящего взгляда. Наконец все же отвел глаза, прошел к столу, сел, закинув нога на ногу, вынул папиросу. Деникин молчал. Он, конечно, уже знал для чего Васнецов пригласил в штаб ротмистра, но только в общих чертах. Васнецов даже перед командующим не раскрывал без необходимости всех своих планов. — Господин ротмистр, вы ведь служили на Северо-Западном фронте в 12 армии генерала Чурина, потом Горбатовского? — задал вопрос начальник контрразведки. — Так точно. — Насколько мне известно, в июле 1915 года вы получили ранение и попали в госпиталь под Варшавой. С вами там же проходил лечение вахмистр Борис Макеевич Думенко. — Да, это так, — кивнул Бекасов. — Одно время мы даже приятельствовали. Теперь он командует сводным крестьянским полком красных. Но я… — Не беспокойтесь. Это ни коим образом не бросает на вас тень. У красных много наших бывших знакомых и друзей. Большевики их используют как военных специалистов, а потом выбросят на свалку. Однако не о заблудших офицерах теперь разговор. Это мы оставим священникам. Отряд Думенко сейчас квартирует в Торговой. А неподалеку, по неподтвержденным данным у разъезда Забытый, стоит под усиленной охраной некий состав. В нескольких его вагонах трехдюймовые снаряды с хлорпикрином, фосгеном и синильной кислотой. Кроме того, баллоны с хлором. Вы понимаете что это для нас значит? — Понимаю, господин полковник. — Хм. Смею предположить, не совсем. Химические боеприпасы большевики, возможно, перебросили с заводов Москвы и Иваново-Вознесенска, которые начали работать перед самой войной. На германском фронте наши газобаллонные атаки оказались малоэффективными, а снаряды мы и вовсе не успели применить. Теперь эту отраву хотят использовать против нас большевики, но у Сорокина нет военных химиков. Как нам удалось узнать, комиссары послали запрос в Москву с просьбой прислать на Дон специалистов-химиков и теперь ждут их со дня на день. Так вот. Нам нужно их опередить. Теперь вы поняли, господин ротмистр, взаимосвязь между вашим знакомцем Думенко и химическими боеприпасами на разъезде Забытый? — Нет, Павел Николаевич, — честно признался Бекасов, хотя изо всех сил пытался догадаться без подсказок к чему клонит полковник. — Плохо, очень плохо, Петр Ильич. Как сотрудник контрразведки Добровольческой армии вы обязаны соображать быстро и бить мыслью сразу в десятку. Васнецов скомкал папиросу, сунул в пепельницу, достал из портсигара другую, закурил, не спросив разрешения у командующего. Деникин по-прежнему не проронил ни слова. — Вы ведь знаете как управлять паровозом? — спросил Васнецов. — Мой отец был смотрителем железных дорог Саратовской губернии, — ответил с недоумением Бекасов. — С детства знаком с этой техникой. — Замечательно. Сегодня же мы посадим вас тюрьму. — За что же… ваше превосходительство? — заморгал глазами ротмистр и вопросительно взглянул на Антона Ивановича. Деникин отвел глаза, подошел к окну, стал давить на нем комара. Полковник Васнецов сделал несколько глубоких затяжек, потом сказал, что в местном каземате ждут полевого суда полтора десятка солдат и комиссар из полка Бориса Думенко. К ним будет подсажен ротмистр Бекасов. По классическому жандармскому приему.* * *
На словах «по жандармскому приему», Деникин поморщился, но опять же ничего не сказал. А полковник, закурив новую папиросу, продолжал: — Вы совершите вместе с красноармейцами побег, доберетесь до Великокняжеской. Там под парами будет вас ждать паровоз. Машинисты сопротивления не окажут. Управлять паровозом будете сами. Доедите до Торговой. Встретившись с Думенко, скажите, что с 1916-го года служили на Турецком фронте в 13-ом подразделении химических войск. Он наверняка отправит вас на разъезд Забытый, где находится состав с отравой. Повторяю, у красных нет специалистов, вот вы им и окажетесь. Якобы случайно. Бежали из плена, а тут такая неожиданность. Ваша задача угнать состав обратно в сторону Торговой, которую к тому времени мы должны будем захватить захватим. Бекасов хмыкнул, присел без разрешения, помотал головой, вздыбил отросшие в санчасти волосы. — Ничего себе задачка, — сказал он. — А если не захватите? И какой я, к дьяволу, специалист по химическим боеприпасам? — В полку Эрдели имеется один знаток этой темы, он вас просветит кое в чем. Много вам знать и не надо, так как красные вообще в этом ничего не смыслят. — Так пусть этот знаток и угонит состав. Или хотя бы дайте мне его в подручные. — Нельзя, Петр Ильич. Лишний человек может вызвать подозрение. А вы скажите Думенко, что пробирались с фронта домой в Саратовскую губернию, навоевались, надоело. Но вас под станицей Ольгинской задержали белые, принуждали к вступлению в Добровольческую армию. Вы отказались, за что вас побили, обещали расстрелять и бросили в тюрьму. Вы ведь не встречались сДуменко после выписки из госпиталя? — Нет, но… — Никаких «но», господин ротмистр. Командование поручает вам особо важное задание, от которого может зависеть судьба всего белого движения. — Вы же сами сказали, господин полковник, что наше химическое оружие не решило на Германском фронте никаких задач, так почему же теперь нам стоит его опасаться? — Потому что сейчас нас гораздо меньше, чем на той войне, Петр Ильич. На стороне большевиков, к сожалению, тьма, нас меньше 10 тысяч. Химическая атака красных, если она конечно состоится, может вызвать большую дезорганизацию в наших наступающих частях, а нам нужно действовать быстро и решительно. Если и теперь не возьмем Екатеринодара, от нас разбегутся даже лошади. Полковник издал какой-то гортанный звук, видимо, это был смех на невеселую шутку. Бекасов попросил папиросу. Генерал Деникин сам поднес ему спичку. — Задание, вижу, очень непростое, господин ротмистр, — сказал Антон Иванович. — Почти невыполнимое. Но мы сейчас все решаем практически нереальные задачи. От нашей решительности, самопожертвования зависит судьба России. Ну а если без громких слов… мы надеемся на вас, господин Бекасов. Вы, конечно, можете отказаться, даже подать рапорт об отставке, но… кто кроме вас? Думенко поверит только вам. Выкурив папиросу и затушив ее в чайном блюдце, ротмистр решительно поднялся, оправил алексеевский китель: — Я готов, господа, взять на себя это особое задание. Только… как я устрою побег из тюрьмы и каким образом доберусь до разъезда? До него отсюда добрых 90 верст. Полковник Васнецов сказал, что детали операции сообщит ему позже. Надел черные лайковые перчатки, размял в них пальцы, а потом с размаху ударил ротмистра в лицо. Бекасов отлетел к стене, повалив на себя полку с посудой и коробками. Генерал Деникин поднялся со стула, заморгал: — Что вы, полковник! Однако Васнецов поднял руку, успокаивая командующего. Помог подняться Бекасову, на правой щеке которого расплылся огромный синяк. Распухшая в момент бровь, нависла над глазом, из носа потекла кровь. — Так-то оно лучше, — удовлетворенно кивнул контрразведчик. — Подпоручик! В комнату влетел испуганный адъютант командующего Клейменов. Он услышал в штабе грохот. Васнецов схватил Бекасова за мундир, рванул. На пол посыпались пуговицы, туда же полетели погоны. — Снимите с него алексеевскую форму, облачите в какое-нибудь тряпье. И в кутузку на Озерной улице. Поручик застыл не зная, как реагировать на приказ полковника, перевел удивленные глаза на Деникина. Командующий вздохнул, обжал ладонью белую бородку, кивнул. Ротмистр Бекасов стер с подбородка рукавом кровь. Недобро взглянул на Васнецова, заложил руки за спину, пошел к двери. На пороге обернулся: — Не люблю когда меня бьют, — сплюнул он на пол.* * *
В сыром подвале скобяной лавки, где располагалась тюрьма для пленных, Бекасов лежал с закрытыми глазами в дальнем, темном углу. Почти заснул. Вдруг кто-то пихнул его в колено. Перед ним на корточках сидел казак с длинным и красным, как морковь, лицом. «Морковь» была здорово расцарапана во многих местах. Этот овощ венчала пушная черная шевелюра. На нём были только штаны и обмотки. На шее со вздутыми венами, висел оловянный крест. Казак почесал голую грудь, поскреб всклоченную, давно не стриженную бороду в опилках. — Что, товарищ, досталось? — участливо спросил он Бекасова, прислонившегося лбом к холодному, влажному камню стены. По дороге в тюрьму, бойцы из охранной роты, по указанию полковника Васнецова, ему еще здорово наподдали. Для большей убедительности. Да так, что голова теперь гудела как вселенский колокол. А что с лицом, было страшно даже подумать. Изображать из себя мученика и не надо было. — Кому достанется, у того всё потом станется, — хмуро пробубнил ротмистр. — Терпи и мне вона как досталось. От кадетов доброго не дождешься. Еще до войны понял кто такое «ваше благородь», звери, не люди. Как что, так в зубы, а то и кнутом по хребту. Потому и к большевикам подался. Чтоб отомстить за все свои унижения. А теперь уж и не знаю, — вздохнул он. — Чего ж ты не знаешь, Илья? — спросил казака большой, как сказочный великан солдат в рваной гимнастерке и кальсонах без завязок. Доброе, простое лицо с картофельным носом и назревшим прыщом на кончике. За таким в атаку ходить хорошо, — подумал Бекасов, — ни одна пуля тебе не достанется. Видно, не просто было этого борова заломать. Штаны — то кому его понадобились? Хоть и печется Антон Иванович Деникин о гуманном отношении к врагам, но одно дело приказы, другое-жизнь. — А вот то и не знаю, — ответил с вызовом Илья, по-турецки поджав под себя ноги, — верно ли сделал, что к большевикам подался. Да, били всю жизнь господа, но нет — нет и пряником жаловали. А от жидов пархатых, пожалуй, и того малого не дождешься. Ить среди комиссаров одни жиды и масоны. Раньше не верил тому, пока своими глазами не увидел. От иудеев одни беды. И теперь из-за них вляпался. Верно, расстреляют. В углу зашевелился человек в офицерском мундире без погон. С дырой там, где вероятно, была награда. Большевистская. — Как вы можете так рассуждать, товарищ, — укоризненно сказал он. — Вы боец Рабоче-крестьянской Красной армии, защищаете идеалы национального и расового равенства и братства. Все мы, живущие на планете, одной нации-земляне. Нет наций плохих и хороших, есть хорошие или плохие люди. При буржуазном строе — купи-продай-, люди друг другу волки. Мы же боремся за новый мир, мир справедливости, добра и равных прав, где все люди были бы честными и порядочными. Что ж, может, нас расстреляют, но наша жертва будет не напрасной, за нас отомстят. — Да плевать я хотел на твои идеалы, комиссар, — повернулся на говорящего тот, кого называли Ильей. Его морковный нос смешно дергался. — Наслушался уже вашей пропаганды, зубы от нее ломит. Мои идеалы — жена и пятеро детишек. Отправят меня на небо, ты что ль их кормить будешь, Ларнак? Бекасов сразу и не понял, что означает слово «ларнак», а потом догадался, что это фамилия. — А я так думаю, — заговорил солдат-великан в рваной гимнастерке, — всех белых и красных давно пора в расход пустить. Но… пока все же лучше к деникинцам записаться. Я-то не по своей воле у красных оказался. Казаков из моей станицы, кто смог зерном откупиться, не тронули. А я комиссару из продотряда, видно, рожей не понравился. Если, говорит, к нам добровольно не запишешься, все закрома твои вычистим, а ежели согласишься в наш отряд вступить, то половину оставим. У меня ведь тоже трое по лавкам. И куда деваться? Записался. А добровольцы, слышал, по сто рублей в месяц артиллеристам платят, да еще форма из английского сукна. У красных токмо важные комиссары в кожанках расхаживают, остальные в фронтовых обносках, как наш Ларнак. То же ить еврей. Нет, я, пожалуй, к Деникину попрошусь. А ты, комиссар, нам теперь не указ. Офицер лишь хитро улыбался. Черной, кучерявой головой, крючковатым носом, узким средиземноморским лицом он действительно был похож на иудея. Только голубые, пронзительные глаза вызывали вопрос. Впрочем, подумал Бекасов, глаза обманчивы, не раз встречались чистокровные евреи именно с «озерными» очами. И не в нации конечно, дело, прав этот Ларнак, среди всех народов полно подонков. А уж как теперь поступают по отношению друг к другу русские… Да-а, потомки воинственных варягов-русей, несокрушимых ордынцев, отчаянных славян. Гремучая кровь, как серная кислота, растворяет даже железо. — Попросишься к Деникину, ежели раньше к стенке не поставят, Тимофей, — сказал Илья. — Как вам не стыдно! — вскричал Ларнак. — Выберемся отсюда, я вас под революционный трибунал отдам. — Ты сначала выберись, — ухмыльнулся Тимофей, растянувшись на каменном полу. Заложил руки за голову, закрыл глаза. Остальные пленные, которых было человек десять, в разговор не встревали, вероятно, думали о своей участи. — Вы тоже собираетесь переметнуться к белым? — обратился Ларнак к Бекасову. И тут же представился. — Комиссар 1-ой кавалерийской роты крестьянского полка Мокей Борисович Ларнак. Мой командир — Борис Мокеевич Думенко. Уловили? Мое имя, только отчество наоборот. Забавно, да? Меня в Красной армии просто зовут — товарищ Мокей. — Думенко? — приподнялся Бекасов и тут же схватился за распухшую щеку, за которой еле просматривался глаз, застонал. — Эва, как вас отделали, — вздохнул Ларнак. Оторвал от своей нижней рубашки лоскут, намочил в чашке с водой, приложил ко лбу ротмистра. Тот поблагодарил. Сказал, что не хочет больше ни с кем воевать, а, значит, слово «переметнуться» по отношению к нему неуместно. — Наш отряд взяли у станицы Хомутовской, везли в Тихорецкую собранную с казачков продовольственную дань, — говорил Ларнак. — Я тоже против бессмысленного насилия над населением, но революцию надо кормить. Она всегда хочет есть, как прожорливый птенец. Сожрала бы и своих родителей, коль представилась бы возможность. Впрочем, все еще впереди. Вы-то как сюда попали, раз ни с кем не собираетесь воевать? Бекасов ответил, как и было условлено с Васнецовым, что возвращался с фронта в свою Саратовскую губернию, а под Голыми Буграми сегодня утром наткнулся на белых. Послал их куда подальше на предложение вступить в их ряды. Избили до полусмерти и вот бросили в подвал. Рябой, словно получивший в лицо заряд дроби, солдат, лежавший рядом с великаном Тимофеем, приподнялся на локтях, уставился на Бекасова: — Я, кажись, тебя под Екатеринодаром месяц тому назад видал, когда Корнилов город брал. Только ты был в форме ротмистра. Из пулемета по нам строчил. А? Мысленно сглотнув, Бекасов подумал, что ответственное задание, которое ему поручили, он не успев начать, успешно провалил. — Не было меня никогда под Екатеринодаром, — как можно спокойнее ответил он. — Но вы, солдат, почти провидец. Я действительно служил ротмистром кавалерийского полка Северо-Западного фронта. Лечился в госпитале с Борисом Думенко. Подружились. А потом наши дорожки разошлись. Меня перевели штабс-капитаном в 13-ое химическое подразделение Турецкой фронта. — Да ну! — всплеснул руками Ларнак. — Вы знакомы с нашим командиром? — Не только знаком, но даже, можно сказать, его близкий товарищ. За одной медсестрой ухаживали, Зиной Куликовой. Но я отступил, куда мне до красавца Бориса. — Ха-ха. Да-а, командир — парень видный. Я ведь, как и вы из благородных. Мой отец-столбовой дворянин имел крупное поместье под Пензой. В 1905 — году мужички, как и везде, взбунтовались, сожгли наш дом вместе с хозяйством. Одни головешки от родового гнезда остались. Правда, никого из домашних, слава богу, не тронули. Батюшка очень расстроился, запил. От вина и помер. Только значительно позже я понял, что мужички-то не виноваты в своем злодействе, просто опостылела им их скотская, беспросветная жизнь. Да и не только крестьянам, а всем нам, россиянам тяжело дышать в родном отечестве. Но что нам мешает нормально жить, что нас всех гложет? Стал я об этом крепко думать. На фронте служил с тремя звездочками на погонах, поручиком 165-го Луцкого пехотного полка генерала Духонина. И вот там, на передовой агитаторы-социалисты открыли мне глаза — прогнила империя насквозь, нужно ее ломать, строить другую страну, свободную. Тогда и счастье всеобщее будет. Хорошо, в Феврале царя скинули, но лучше не стало. Почему? Да потому что нужно крушить старое не только вокруг себя, но и в себе. Следует освободиться от моральных и физических оков, сдавливающих сердце и горло, тогда изменится и окружающий мир. Ни эсеры, ни кадеты, ни анархисты так глубоко не глядели и только большевики впервые озвучили эти простые, но очень верные, как мне показалось, мысли. Ну а когда в Питере произошел Октябрьский переворот, я долго раздумывать не стал с кем в новую жизнь пойти. Хм… Надеюсь, подружимся, — протянул товарищ Мокей руку Бекасову после своего довольно длинного монолога. Ротмистр её пожал. Принесли ужин — кастрюлю кукурузной каши, буханку хлеба. Бекасов от еды отказался. После того, как Ларнак быстро расправился со своей порцией, ротмистр отвел его в сторону: — Ждать полевого суда бессмысленно. Деникин издал приказ о гуманном обращении с пленными, но всем на него наплевать. Вчера за станицей расстреляли 30 красноармейцев. Сам видел. Нужно бежать. Почему ротмистр назвал число «30» и как он мог видеть вчера кого и где расстреляли, когда его самого только сегодня якобы взяли белые, он и сам не знал. Действовал по интуиции, шел напролом. Заметит ли оплошность Ларнак? Вроде бы пропустил мимом ушей. Но нужно хорошо думать, прежде чем говорить. Перед тем как отправить Бекасова в тюрьму, полковник Васнецов подробно обсудил с ним план «побега». Впрочем, говорил в основном глава контрразведки, так как у ротмистру из-за побоев трудно было открывать рот. Итак, в первую очередь Бекасов должен был определится с «сидельцами» — кто есть кто. Затем предложить самым отчаянным бежать. Наверняка кто-нибудь да согласится. План же таков. Ночью Бекасов попросится по нужде на двор. Когда войдет охранник, он выхватит у него из «случайно» расстегнутой кобуры револьвер и угрожая им, свяжет его ремнем. Задними дворами, вдоль Дона, беглецы выберутся из станицы. На хуторе, в двух верстах к югу от Манычской, они найдут в конюшне четырех лошадей и крытую повозку. На них к утру и доберутся до разъезда Забытый, где «захватят» паровоз. «Как-то все очень просто», — усомнился Бекасов, ожидая от полковника какого-то необычного плана. Но Васнецов прищурился: «Запомните раз и навсегда, ротмистр, незамысловатость действий — самая верная и короткая дорожка к успеху». Ночью Бекасов толкнул в плечо, дремавшего с полуоткрытыми глазами Ларнака. «Пора». На побег товарищ Мокей, так он просил себя называть, согласился сразу. Ротмистра он окрестил — «товарищ Бекас». Решили остальным сидельцам пока ничего не говорить, на всякий случай. А потом уже действовать по обстоятельствам. Но эти обстоятельства сложились для ротмистра самым неожиданным и неприятным образом. Как и договорились теперь уже с Ларнаком, Бекасов настоятельно забарабанил в дверь кутузки, попросился у охранника в клозет — «в животе жутко режет». Когда дверь открылась и на скрипучую лестницу ступил пожилой солдат с керосинкой, на него коршуном набросился Ларнак. Опрокинулся вместе с ним вниз подвала. Лампа упала на пол, но не потухла. Ротмистр и опомниться не успел, как комиссар выхватил из подошвы ботинка что-то вроде заточки, полоснул охранника по горлу. Кровь обильно брызнула во все стороны, будто зарезали буйвола, а не человека. Окрасила бурыми пятнами все четыре стены подвала. «Что вы делаете!», — только и смог выдавить из себя ротмистр. «Ничего, товарищ Бекас, прорвемся. Иначе нельзя». Ларнак вынул из открытой кобуры лежавшего на животе охранника револьвер, вытер окровавленные руки о его гимнастерку. — Ну чего сидите! — крикнул он арестантам. — Кто со мной и товарищем Бекасом, присоединяйтесь. Трусливые, пропадайте. К лестнице ринулись все, кроме Ильи и великана Тимофея. Многодетный папаша Илья сказал, что все равно беглецов поймают, а так, может, снисхождение от полевого суда выйдет. — И я так считаю, — поддакнул Тимофей. — Ни к чему судьбу испытывать и на рожон лезть. — Дураки, — ухмыльнулся Ларнак, — кто ж вас теперь в живых оставит, когда вы добровольца зарезали. — Мы? — задвигал морковным носом, словно принюхивался, Илья. — Мы ни при чем. — Это вы на дыбе деникинским контрразведчикам будете рассказывать. Черт с вами, оставайтесь. — Обождите! — крикнул, видимо, быстро соображающий Илья. — Я с вами. Ротмистр же пребывал в полной растерянности. Такого развития событий, с убийством охранника, он не предполагал. Однако далее события разворачивались еще более стремительно и непредсказуемо. Выскочив из скобяной лавки, которую, разумеется, никто не охранял, часть беглецов устремилась к Дону, другая к его притоку Манычу. — Куда, бараны! — сдавленным криком попытался остановить последних комиссар Мокей. — Все к Манычу, мать вашу, там катер. Кто-то вернулся, остальные растворились в стороне Дона. — Откуда вам известно про катер? — удивился ротмистр. — Говорю же, в двух верстах отсюда хутор, там кони. — К черту хутор и коней, — схватил за рукав Бекасова Ларнак, обдал несвежим дыханием. — Рекой уйдем, через лиманы доберемся до наших. Мокей поймал за полу шинели, суетившегося рядом Илью, который не знал куда ему бежать. — Катер должен быть за мысом, — указал комиссар рукой на высветившейся луной за колокольней изогнутый берег Маныча. Приказал Илье. — Бегите туда, ждите нас. — А вы, ваше благородь, то есть, товарищ Мокей?! — испугался Илья. — У нас еще тут дело. Негоже возвращаться с пустыми руками. Идем! Ларнак потянул ротмистра за собой. — Куда? — изумился тот. — Штаб беляков в двух кварталах отсюда, проверим как там дела. Ну! — цыкнул он на Илью, — Исполнять! — Слушаюсь, ваше… Тимофей, ты где? Его приятель оказался где-то рядом. Выполз черной горой из-за угла. Что-то проворчал, побежал за Ильей. У штаба Ларнак и Бекасов притаились за забором, прислушались. Тихо. Охраны нет. Ларнак собирался дернуть за ручку входную дверь, однако в последний момент заметил, что со стороны рынка приоткрыто окно. Бекасова подмывало садануть товарища Мокея по затылку и присоединиться к остальным беглецам. Катер, конечно, хорошо, но ведь иначе задумывали. Впрочем, переиграть уже невозможно, нужно действовать по обстоятельствам. Останавливало то, что Ларнак явно не последняя фигура у красных. Знает Думенко, кажется, ему поверил. С комиссаром будет гораздо сподручнее. Влезли в окно. В штабе кто-то спал на лавке под иконой, укрывшись шинелью. Возможно, подпоручик Клейменов, адъютант Деникина, — подумал ротмистр. Сам командующий обычно ночевал в доме купца Стромынова, за Торговой площадью. Ларнак хотел «разобраться» со спящим, но его отстранил ротмистр — «Я сам». Он подошел на цыпочках к похрапывающему человеку, приоткрыл на лице шинель. И чуть не икнул от неожиданности. Это же якорная бородка начальника контрразведки Васнецова! Что он тут делает? Полковник пожевал во сне губами, а потом вдруг открыл глаза: — Ты?! — Я, — кивнул Бекасов. — Эх, не люблю когда меня бьют. — Что? Ротмистр со всей силы саданул кулаком полковника в лоб. Тот сразу обмяк. Из носа пошла кровь. «Только бы не помер, — мысленно перекрестился ротмистр, закрыл Васнецова шинелью. Ларнак, лихорадочно сгребал со стола карты, засовывал себе за пазуху. — Кто это? — спросил он. — Вероятно, порученец Клейменов. И осекся — откуда ему знать фамилию адъютанта Деникина! — Он меня и задержал за станицей, — соврал ротмистр. — Да? — застыл на мгновение товарищ Мокей. — Ладно, времени нет. Уходим. Погоди. Ларнак схватил с полки большую керосиновую лампу, вырвал фитиль, стал обрызгивать вонючим содержимом стол и углы комнаты. — Спички, где тут спички? — стал он шарить по полкам. «Что делать? — лихорадочно соображал ротмистр. — Еще не хватало собственного шефа живьем сжечь». — Бегите к катеру, — сказал он Ларнаку. — У вас важные документы. Я найду спички и догоню. Мокей замялся, но потом одобрительно хлопнул ротмистра по плечу: — Молодец. Вылез в окно и, пригибаясь, побежал под взошедшей полной луной мимо пустых торговых лавок. Ротмистр действовал быстро и четко. Английскую зажигалку он нашел в кармане Васнецова, на всякий случай пощупал его пульс за подбородком. Жив. Проверил сени. Никого. Порученец, видно, ночевал в доме напротив, в сенях у Деникина. В штабе никому не разрешалось находиться ночью. Правда, охранять его должна была рота капитана Быстрякова. Куда она подевалась и почему здесь оказался Васнецов? Однако на долгие размышления времени не было. Бекасов сгреб с полок еще какие-то карты, засунул их под шинель полковника, не без труда вытащил его в окно, отволок саженей на двадцать. Только бы товарищ Мокей, черт бы его побрал, за мной не наблюдал, — думал он. Со стороны мыса раздался выстрел, потом еще один. Затем стрельба стала довольно интенсивной, застрочил пулемет. Вернулся в дом, дрожащей от напряжения рукой подпалил пропитанную керосином скатерть на столе. Огненный дракон, словно давно ждавший этого момента, сразу разинул свою страшную пасть, стал с треском поглощать штаб Добровольческой армии. Подбежал к полковнику Васнецову. Тот зашевелился, застонал. «Прости, Павел Николаевич, работа у нас с тобой такая, чтоб все достоверно было», — сказал Бекасов и рассмеялся своим словам. С Озерной улицы скатился по крутогору к берегу Дона. Луна светила словно фонарь — ярко, назойливо. Вода в реке напоминала плавленное золото, перемешанное с глубокой чернью ночи. Проваливаясь по колени в прибрежную жижу, ломился через молодой камыш на голос неутомимого пулемета. Срезал мыс у впадения притока в Дон, увидел у причала заведенный катер. Клубы пара и дыма от него стелились по гладкой воде. Вот-вот отойдет. Побежал уже не хоронясь. «Стойте, я здесь!» Его заметил Ларнак, стоявший за пулеметом на носу катера. Несколько мешков с песком составляли амбразуру. Один из беглецов, кажется, Илья, заправлял в Максим ленту. — Скорее! — поторопил ротмистра Мокей. Перевесился через борт, подал Бекасову руку. Обнял, словно давно не виделись, кивнул на зарево: — Хорошо горит. — Старался. Пули стали бить по борту судна, на котором стертыми буквами было написано «Св. Павел». Имя великого апостола совсем не вязалось с разбитым, непонятно как державшемся на плову корытом. — Я за штурвал, вы за пулемет, сейчас опять прибегут, а то и пушку прикатят. Ну что застыли! — подтолкнул Бекасова красный комиссар. Ротмистр встал к пулемету, поправил планку прицела. — Новая ленту заправил, — сказал Илья. Это был он. Тимофей подтаскивал коробки с патронами. — Вы же хотели остаться, — сказал Илье Бекасов. — Мечтала вдова снова замуж выйти, да в зеркало на себя глянула… Ха-ха… Куда нам теперь в рай, когда черт на загривке сидит и погоняет. Поздно. Да и не рай тут. А знаете почему? Потому что и здесь наши русские люди. Куда ни плюнь, всюду где они, одинаково. Так чего нам шило на мыло-то менять? За себя надо воевать, а на какой стороне — неважно. Теперь мы никому, кроме себя не нужны. Так-то, ваше благородь. — Как вы меня назвали? — Ваше благородь. А как еще, товарищем? Да у вас на лбу «благородие» отпечатано, а у нас там след от поросячьего хвоста. Мы с вами лишь временные попутчики и никогда товарищами не станем. — Кончай балаболить, Илья, — осадил приятеля Тимофей. — Вон, кадеты опять к берегу подбираются. Со стороны амбаров и крайних домов появились добровольцы. При свете луны были видны фуражки офицеров — корниловцев с красной тульей и черным околышем. Несмотря на гибель Лавра Георгиевича Корнилова во время Ледяного похода, форма, введенная погибшим тогда же полковником Неженцевым, не только осталась, но стала предметом особой гордости добровольцев, знаком особого отличия, принадлежности к высшей армейской касте. — Что застыли! — подтолкнул под руку Бекасова Илья, — на гашетку-то жмите. И ротмистр нажал. Пулемет задрожал в его руках. От береговых строений полетели щепки, а он верил и не верил тому что сам теперь делал. «Это же какой-то абсурд». Разбил голову, дай бог, не сильно, своему шефу Васнецову, теперь палит по своим же друзьям и братьям. А «друзья и братья» залегли. Лишь изредка с берега раздавались выстрелы. Бекасов поливал белый свет свинцом так, что добровольцы не могли поднять головы. Старался брать как можно выше, но Илья настойчиво махал вниз указательным пальцем: — Куда задрали, к земле давай ствол, ваше благородь. Катер наконец-то отошел от причала, окутав тяжелым, ядовитым дымом всю округу. Пули, летевшие в него, поднимали в воде редкие фонтанчики, иногда с глухим стуком ударяли в борт ржавого судна. — Давай, Павлуша, — подбадривал «Св. Павла» Илья. Мотор катера стучал тяжело, неровно, как сердце старика. Но, главное, работал. — Не кощунствуй, — перекрестился Тимофей. Из рубки высунулся Ларнак: — Молодец, товарищ Бекас. — Старался, — ответил ротмистр. Он полез по ящикам к рубке, чтобы сверху оглядеть медленно удаляющий берег. Мокей выкрутив штурвал до отказа влево, направил катер к другой стороне реки. Луна зашла за тучу, всё погрузилось во тьму. Со стороны станицы все еще сверкали огоньки ружей. Странно, что добровольцы как-то квёло стреляют и пушку не прикатили, думал Бекасов. Поняли, что побег пошел не по намеченному плану и решили беглецам дать уйти? Но какого черта! Об этой секретной операции никому кроме Васнецова и Деникина не известно. Полная ерунда. И как действовать дальше? Очередная редкая пуля ударила в железную стойку рубки. Стружка отлетела в глаз Бекасову. Ротмистр выругался, рефлекторно протянул руку вперед, ухватился за Ларнака. Тот не удержал равновесия, навалился грудью на штурвал, отчего катер дал резкий поворот вправо. Если бы не этот неожиданный маневр, следующая пуля, попала бы не в металлическую стенку кабины, а через открытую дверцу рубки в Мокея. А так она с глухим стуком, словно в мешок картошки, вошла в спину ротмистра. Он упал к ногам Ларнака. — Помогите товарищу Бекасу! — крикнул Мокей. — Он спас меня, собой закрыл! Держись, Петр Ильич, держись дорогой. Ну твари белопузые, вы нам еще за все ответите. Мокей погрозил кулаком уже невидимому берегу. А ротмистр перед тем как погрузиться в свою темноту, подумал: «Напрасно Васнецов мне доверился. Плохой из меня был контрразведчик. Но что-то здесь не так».* * *
«Говоришь, сам в штабе Деникина карты взял? Лихо. А чего ж так запросто, почему секретные бумаги не сторожили? Приходи любой и забирай все что надобно? Странно», — услышал Бекасов чью-то речь. Открыл глаза. Он лежал в тесной комнате с желтыми, драными обоими. На стене громко тикали ходики с хитрыми кошачьими глазами. «Так ведь у кадетов такой же бардак, как и у нас», — после некоторой паузы сказал другой человек. Ротмистр узнал голос комиссара Ларнака. С кем он разговаривает? «Да-а, протянул его собеседник, — тут уж возразить нечего, хоть мы и враги с кадетами, а одной крови, от одного дерева, одного поля ягоды. Бардак нас, русских, всегда губил и губит. Все равно не пойму, как вам удалось уйти. Добровольцев ведь в станице тьма тьмущая». «Так пока они поняли что происходит, пока за ружья схватились, мы уж и уплыли. Катерок-то по началу чадил, а потом добрую прыть показал. И товарищ Бекас славно из пулемета деникинцев покосил. Лихой парень, он и бежать предложил». «Знаю Петра, ротмистр не промах. Мы с ним в госпитале сошлись. Мне ногу осколком посекло, еле прыгал, ему руку. За медсестрой одной вместе ухаживали». «Знаю, за Зиной Куликовой». «Верно. Значит, Бекасов тебе, рассказал. А для чего?» «Какой-то ты подозрительный, Борис Мокеевич, стал, — сказал Ларнак. — Зачем, почему… Когда в подвале сидели, о тебе заговорили, он и обмолвился. Я его за язык не тянул». «Как Бекасов?» «Фельдшер сказал — ничего страшно, пуля рикошетом прошла по касательной через мягкие ткани спины. Скоро очнется». Бекасов зажмурил глаза. Пока нужно тихо послушать разговор комиссаров. Один из них, теперь не могло быть сомнений, Борис Думенко. Но каким образом командир крестьянского корпуса здесь оказался, где вообще он находится? «Куда, говоришь, Бекасов после госпиталя попал?» «Не я говорю, он. На Турецкий фронт в 13-ое химическое подразделение. «Надо же, какое нужное совпадение». «Что?» «Судя по картам, которые ты привез, Деникин скоро начнет наступление. И первый удар нанесет не по Торговой, как мы ожидали, а сразу по Тихорецкой, через Егорлыкскую. Если карты, конечно, не липовые». «Что ты, Борис Мокеевич, из самого белого логова. Мне не веришь, у Бекаса спроси, когда в себя придет». «Хм, Петю, конечно, спрошу. Ну, предположим, кадеты пойдут через Егорлыкскую, тогда…».. «А другого пути у них все равно нет». «Не перебивай. Надо бы их встретить у станицы. Небольшими силами. А основной удар нанести с запада, от Ильинской». «Как же малыми силами 10 тысяч бойцов остановить?» «Здесь, в Торговой, на запасных путях стоит пара вагончиков. Видимо, они предназначались для Южного фронта, да так здесь на полтора года и застряли. И в тех вагончиках — баллоны и снаряды с отравляющими веществами. Они бы нам очень теперь пригодились. Понимаешь?» «Понимаю, — ответил Ларнак. — Но не очень». Повисла тишина, кажется, оба закурили, запахло дымом. А Бекасов размышлял. Первое, он уже на станции Торговой. Вероятно, на катере по лиманам через Шаблиевку по Среднему Егорлыку добрались. Второе, химические снаряды находятся здесь с Германской. То есть, не красные их сюда из Москвы привезли. Это хорошо, значит скорого химического пополнения комиссарам ждать не приходится. И, пожалуй, самое важное — карты из штаба фальшивые… Полковник Васнецов, во время последнего инструктажа ему говорил, что первый удар будет нанесен как раз по Торговой. Дивизией Боровского. С востока выдвинется генерал Эрдели, их поддержат орудия Богаевского, ну и так далее… А по этим картам выходит по-другому. Что бы это значило? «Наш химический заслон у Егорлыкской остановит белых. Для того, чтобы открыть баллоны с газом много бойцов не нужно. Поэтому обойдемся малыми силами. Штук двадцать противогазов Зелинского есть. А когда ветерком кадетов проветрит, тех, что уцелеют, мы кавалерией помнем. Остальные побегут к Кагальницкой. У станицы Мечетинской, мы их окончательно добьем двумя засадными дивизиями». «Лихо», — сказал несколько дрогнувшим голосом, как показалось Бекасову, Ларнак. «Да, лихо. Только одна беда — нет у нас специалистов по химическому оружию. Разве что… Петя поможет». Бекасов зажмурился так, что заболели глаза, чем чуть себя не выдал-вдруг бы в этот момент посмотрели на него. Получается, Думенко поверил, что добровольцы начнут наступление на Егорлыкскую. Но почему о подложных картах ему ничего не сказал Васнецов? И если бы Ларнак не побежал тогда в штаб, как бы липовые карты попали к красным? Никак. То есть получается… Нет, этого не может быть… «Ладно, пусть пока Бекасов поспит. Если ранение несерьезное, завтра очухается, он парнем крепким был. Странно, что еще в себя не пришел». «Фельдшер ему морфина вколол». Хлопнула дверь, это, вероятно, вышел Думенко. Вскоре ушел и Ларнак. Ротмистр приподнял голову. Заломило в затылке то ли от ранения, то ли от морфина. Оглядел себя. Туловище до пояса перевязано холщовыми бинтами. Именно бинтами, а не какими-то тряпками. Неплохо у красных поставлена медицинская помощь, подумал ротмистр. И морфин даже есть, не то что у добровольцев. Все обезболивающие, в том числе и кокаин перевели в Ледяной поход. И не только по прямому санитарному предназначению. Дотянулся с лежанки до маленькой беленой печки, взял чайник, влил в себя почти все содержимое. Когда пил, осознал, как жадно требовал жидкости организм. В спине болело, но не сильно. Поднял правую руку, сжал и разжал пальцы. Слушаются, значит, действительно не сильно зацепило. Что же делать дальше, как общаться с Ларнаком? Ясно, что он тоже человек Васнецова. Но как он мог зарезать, словно поросенка пожилого охранника в тюрьме? Или для достижения глобальной цели все средства хороши? Ладно, царство небесное служивому, но почему в штабе оказался полковник Васнецов и, главное, для чего Ларнак предложил Бекасову с ним разобраться? А если бы он его убил? Что, и это средство было бы приемлемо для выполнения особого задания? Какое же задание у Мокея? Вопросы, вопросы, на которые нет ответа. Ясно только, что вагоны с химической отравой в Торговой и до них нужно во что бы то ни стало добраться. Как и обещал полковник Васнецов, к Бекасову перед посадкой в тюрьму, привели «знатока», служившего в химическом подразделении. Правда, как выяснилось, в хозяйственном взводе. Тем не менее азы применения боевых отравляющих веществ прапорщик знал. Описал как выглядят снаряды с хлорпикрином и синильной кислотой, как маркируются. Что представляют собой баллоны с хлором, как их располагать на передовой, как и когда открывать, учитывая направление и силу ветра. В общем, ничего сложного. Обладая хорошей памятью, Бекасов все это легко запомнил. За крохотным окном домика железнодорожного смотрителя, а Бекасов не сомневался, что находится именно в нем (рядом пути и паровозная водяная колонка), послышались голоса. Прыгнул на топчан, закрыл глаза. Дверь скрипнула. «Я тебе говорил, Тимофей, что нужно слушать Ларнака, с ним не пропадешь». «Поглядим, — ответил Тимофей. — Хитрый ты больно, Ильюха, гляди как бы на свою хитрость тебе не напороться». «Не пугай, еще хуже будет». «Не сомневайся». Бекасов открыл глаза, изобразил улыбку. — Принесли вам каши, — сказал без всяких эмоций Тимофей, — товарищ Мокей велел. Говорит, как очнется есть захочет. Великан поднял котелок с кашей. Запахло вареной кукурузой. — Будете, что ль? — Обожди, — сказал Илья. — Пусть глаза-то хоть нормально продерут, все же раненный. — А-а, — махнул свободной рукой Тимофей, — у меня таких ранений на фронте десяток было. Подумаешь, пуля слегка мясо порвала. — Да-а, повезло вам, ваше благородь. — Спасибо, товарищи, — наконец ответил Бекасов. — Умыться бы. Тимофей помог ротмистру дойти до рукомойника, который был прибит у входной двери. Под ним стояло ржавое ведро. Не успел как следует сполоснуть лицо, в комнатку вошел Ларнак. Велел Илье и Тимофею удалиться. — Вижу вы в полном порядке, — весело сказал он. — Думать и ходить могу, — ответил Бекасов. — Это главное. Чудом мы спаслись. Я обязан вам жизнью, товарищ Бекас, вы закрыли меня своей грудью, вернее, спиной. — Полно, товарищ Мокей, — сделал вид, что засмущался ротмистр. Он, разумеется, не собирался выкладывать своей догадки Ларнаку. Сам рано или поздно раскроется. — Пустяки. — Мы на станции Торговая. Завтра сюда приедет помощник главкома Красной армии Сорокин, — продолжал уже по-деловому комиссар Ларнак. — Ваш приятель Думенко уже здесь. Он, кстати, заходил когда вы спали. Будет военный совет, на который хотят пригласить вас. Так сказал Думенко. — Зачем? — Не знаю, — соврал Ларнак. Не сказал, что Бекасов нужен красным, как специалист по химическому оружию.* * *
Лихого казака, помощника главкома Красной армии Северного Кавказа Ивана Лукича Сорокина встречали помпезно, с хлебом солью и оркестром. Думенко расцеловался с ним три раза в обе щеки, крепко стиснул в объятиях. Сорокин теперь был в силе. Алексея Автономова, командовавшего до Карла Калнина Северокавказской армией и обеспечившего оборону Екатеринодара от Корнилова, за непослушание Троцкому, отозвали в Москву. Творил Алексей Иванович что хотел, никто ему был не указ. Да еще напрочь поругался с гражданской властью Кубано-Черноморской республики, из-за чего затруднилось снабжение армии продовольствием, а часть ее бойцов и вовсе перешла к белым. Положение латыша Калнина тоже, как многие считали, было шатким. И он чем-то не угодил Троцкому. Возможно, тем, что когда возглавлял войско Кубано — Черноморской республики, не смог предотвратить конфликт гражданских властей с Автономным. Такого раздрая и бардака Москве на Дону и Кубани было не надо. Сорокин же оказался на белом коне в прямом и переносном смысле. Нарком Красной армии Лев Троцкий очень его ценил. Именно Сорокин в марте 1918-го занял Екатеринодар, который без боя оставил генерал Покровский, а затем умело организовал его оборону. По расхожей легенде, именно Сорокин выпустил снаряд из пушки, которым убило командующего Добровольческой армией Лавра Корнилова. Кто ж знает, может так и было. И именно по его приказу тело погибшего генерала от инфантерии было выкопано из могилы, раздето донага, изрублено шашками и провезено на телеге по станицам. Вот, глядите казаки и казачки, что стало с командующим армией, которая нам противостоит — тлен и гадость. После торжественной встречи красноармейцы встали в большой круг. Вдоль него на лихих конях понеслись Сорокин и Думенко, выделывая на ходу лихие фигуры — то на седло ногами встанут, то через шею жеребцов перелезут, то на коленях задом наперед поскачут. Не командиры, а циркачи. Бойцы хлопали, одобрительно свистели. Вслед за командирами кавалерийские навыки стали показывать обычные казаки. Думенко и Сорокин с адъютантами и остальной свитой расположились за столом, который был накрыт на берегу реки, под вишнями. Угощали помощника главкома довольно скромно, но обильно — высокими белыми караваями, вареными курами, мамалыгой и кукурузным же самогоном. Он почти ничего не ел, только пил. — Известен конкретный день начала наступления Деникина? — спросил Сорокин, кроша на стол серый хлеб. — Из тех бумаг и карт, что удалось добыть товарищу Мокею, следует, что наступление начнется 10 июня, то есть через полторы недели. Удар будет нанесен по станице Егорлыкской, — ответил Думенко. Помглавкома ухмыльнулся: — Если белые знают, что их планы у нас, они наверняка перенесут дату и направление удара. — Откуда им знать? Штаб, как утверждает Мокей, полностью сгорел, никто его там не видел. — А Мокею можно верить? Может, его завербовала деникинская контрразведка. — Хм. Пятнадцать человек бежали вместе с ним из плена. Семеро добрались до Торговой. Все утверждают, что товарищ Мокей вел себя как настоящий герой. Убил охранника тюрьмы, потом захватил катер, сам им управлял. Среди бежавших мой старый приятель Петр Бекасов. Они вместе отстреливались из пулемета, положили, как говорят, добрую сотню белых. Кому и чему ж тогда верить? — Только обстоятельствам, товарищ Думенко. А они для нас довольно неприятные. Растет сочувствие к белым среди казаков. Полно дезертиров, перебежчиков. Деникин платит рядовым 30 рублей в месяц, офицерам 150, мы же кормим бойцов только идеей и не всегда свежей кашей. Сорокин поднял миску мамалыги, понюхал, бросил её на стол. Каша разлетелась, обдав сидевших рядом адъютантов, бело-желтыми ошметками. Бойцы притихли. — Прошу прощения, товарищи, — извинился Сорокин. Выпил полстакана самогонки, следом еще. Вытер ладонью усы, сгреб со стола накрошенный хлеб, забросил себе его в рот. — А что ваш приятель, как его… Бекасов. Он кто, перебежчик? Надоело генералам служить? — Товарищ Мокей утверждает, что Бекасов оказался в тюрьме белых случайно — шел домой с фронта в Саратовскую губернию, да напоролся на деникинцев. Те предложили записаться в белую армию, а он их послал куда подальше. Ну и схватили. Мы с Петром вместе в госпитале под Варшавой лежали. Его белые при побеге ранили. Но, как бывший военфельдшер 3-го линейного полка, могу сказать, что ранение пустяковое. Главное другое — Бекасов после выписки из госпиталя, служил в химическом подразделении. — Вот как. То есть, он знает как обращаться с отравой. — Несомненно. — Замечательно. Когда еще из Москвы химиков пришлют, а Деникин уже готов к прыжку. Но мы его прыть-то охолоним. Дадим понюхать хлору. Ха-ха. Позовите товарищей Мокея и Бекасова, хочу лично взглянуть на героев. Адъютанты Думенко сорвались с места и вскоре перед столом уже стояли комиссар Ларнак и ротмистр Бекасов. Петр Ильич был в солдатской шинели, наброшенной на плечи. Сорокин расправил указательным пальцем усы, крепко расцеловал обоих. — Спасибо, товарищи, вы истинные герои-казаки. Мы воюем за справедливое, интернациональное дело. Да, враг еще силен, но мы верим в победу, потому что среди нас есть такие, как вы. Спасибо! Помощник главкома снова расцеловал «героев». Подошел к столу, налил три полных стакана самогона, протянул Бекасову и Мокею, чокнулся с ними, залпом выпил. «Герои» последовали его примеру. Сорокин снял с гимнастерки нагрудный знак — красную звезду с плугом и молотом в обрамлении лавровой и дубовой ветвей, попытался нацепить на шинель Бекасова. Но звезда упала в лужу. Иван Лукич ее поднял, обдул, сунул в ладонь ротмистру. — Носи с гордостью, товарищ. Шел домой никем, а стал красноармейцем. Мы не можем теперь, когда горит наш русский дом, сидеть по куреням, у баб под юбками. Или ты и теперь откажешься служить родине? — Почту за честь воевать в рядах в Рабоче-крестьянской красной армии, товарищ главком, — ответил ротмистр. — Ну-у, — поморщился Сорокин. — Пока только помощник главкома, но думаю скоро… Эх… А тебе, товарищ Мокей, вот. Он вынул из деревянной кобуры маузер, протянул за ствол Ларнаку. — Стреляй наших врагов, как ворон на кладбище, не жалей, тем более глаз у тебя меткий. Выпил еще стакан. Облокотился на плечо Думенко: — Мне бы прикорнуть часок, утомился с дороги. Адъютанты повели Ивана Лукича в соседний купеческий дом, крашенный розовой краской, где ему был отведен весь второй этаж. В дверях Сорокин обернулся, вскинул сжатую в кулак руку: — Пролетарская революция победит во всем мире! — Несомненно, — кивнул Думенко, взял Бекасова под локоть. — Пойдем-ка поговорим с глазу на глаз. Они сели на лавочку у крутого спуска к Среднему Егорлыку. — Жалко, спивается Иван Лукич, а хороший казак, лихой, — сказал Думенко, прикуривая папиросу. — Знаю, ты ранен и тебе лечиться надо, но тут такое дело, Петр… За Одесской улицей, у Бровки стоит баржа. В ней несколько десятков пудов химических снарядов и несколько дюжин баллонов с какой-то отравой. Ты ведь специалист в этом. Нужно определить что за гадость такая, как ею пользоваться. И перебросить в Егорлыкскую. Судя по картам, которые вы с Мокеем прихватили, наступление Деникина скоро начнется именно с нее. Сможешь? — Снаряды какого калибра? — Обычные, трехдюймовые и пара ящиков, кажется, для 122 миллиметровых полевых гаубиц. Страшно даже к ним лишний раз подойти, здесь знаток нужен. — Борис, а не боишься, что и белые хлор применят? — Нет. Они ж теперь из себя цивилизованных изображают, пленных почти не расстреливают, говорят, что соблюдают все международные конвенции. В статье 23 Гаагской конвенции от 1899 года говорится о полном запрете химических боеприпасов, предназначением которых являетсяотравление живой силы противника. Я изучил вопрос. — То есть, они соблюдают конвенцию, а вы… — Да брось, Петя, когда идет речь идет о жизни и смерти, папу родного уксусом отравишь. Ха-ха. Шучу. Мы ведь только попугаем кадетов хлором, выведем из психологического равновесия, а потом уже и честно шашками порубаем. Ну так согласен оказать хотя бы консультацию? — Где, говоришь, баржа стоит? — За мысом у Бровки, отсюда пара верст будет. Посудина называется «Беляна». Завтра нужно все перегрузить с нее на железнодорожные вагоны и отправить в Егорлыкскую. Отдыхай пока, а утром вместе двинем на Бровку.* * *
После самогона опять разболелась голова. Бекасов лежал в тесной комнате смотрителя и напряженно думал — допустить отправление химических боеприпасов в Егорлыкскую нельзя. Если их завтра загрузят в вагоны, будет поздно, нужно действовать сейчас. Но как? Дверь приотворилась, без стука вошел какой-то казак, закашлялся. — Доброго здоровья, — наконец сказал он. Что-то знакомое показалось ротмистру в лице казака в черной мохнатой шапке, но Бекасов не мог вспомнить где его видел. — Мы с вами от белых на баркасе бежали. Я Май Луневский, бывший унтер-офицер 1-ой русской армии генерала Ренненкампфа. Помните того рябого солдатика в кутузке, что в вас ротмистра признал? Бекасов промолчал, явно чуя недоброе. — Это Сёмка Вольнов, он тоже с нами убегал. Так вот… я слышал как он Думенко шептал, что видел вас весной под Екатеринодаром в рядах корниловцев и вы де стреляли по нашим из пулемета. — И что же Думенко? — треснувшим голосом спросил Петр Ильич. — Думенко поблагодарил рябого за бдительность, сказал что представит к ордену. Тот стал просить хоть сто рублей, но комкор его прогнал. В общем, мое дело, конечно, сторона. Не знаю зачем вы тут, но вам нужно уходить. — Что за бред! — Да бог с ним, с Сёмкой. Я ведь тоже глаза имею. И видел вас в Манычской в форме алексеевца, нас тогда на телеге мимо штаба везли, а вы с каким-то полковником душевно беседовали. Повисла тишина. Ходики на стене, казалось, стучали прямо по голым мозгам ротмистра. Провокатор, подосланный Думенко? Но для чего бы тогда этот Луневский со странным именем Май, стал предупреждать о доносе рябого? Попытка спровоцировать на необдуманные действия, только с чего вдруг Думенко стал его подозревать? — Зачем вы пришли? — в лоб спросил, приподнявшись на топчане, Бекасов. — Хм. Пригляделся я к большевикам и понял, что гнилые они. И не потому что среди комиссаров сплошь жиды, да латыши. Нет, красные начали якобы справедливое дело с крови и теперь эту кровь они льют сплошными реками, причем кровь мирных людей. Я и представить не мог, что в русском человеке может быть столько страшного зверя. Если красные победят, они всю страну в голгофу превратят. Какое семя посеешь, то и взойдет. Кровавое семя большевики посадили, и пока вся земля кровью не пропитается, не уймутся. И с немцами подлый мир подписали. Цари земли веками собирали, русские солдаты за них жизнями платили, а они их немцам подарили. Словом, беги, ротмистр, прямо сейчас, пока не поздно. Я видел перекосившееся лицо Думенко, он поверил рябому Сёмке. Бекасов встал с лежанки, поправил бинты на плече. Видимо от нервов спина разболелась. Взял с печи стакан чаю, пару раз отхлебнул. Думал что сказать Луневскому. Но тот заговорил первым. — Я готов идти с вами. Знаю, что возможно погибну, но пусть это будет искупление за мои грехи, которые я совершил в рядах этих упырей. — А где Ларнак? — спросил Бекасов. — Не знаю, — пожал плечами бывший унтер, — но вам лучше с ним не встречаться. — Это почему? — Он явно что-то замышляет, не пойму чего. — И я не пойму, — кивнул ротмистр. — Вот что, Май…* * *
Когда стемнело, Бекасов и Луневский, пробрались темными переулками к дому купца Савельева, где квартировал замкомандарма Сорокин. Перед этим унтер сходил на разведку, узнал, что дом практически не охраняется. Адъютанты Ивана Лукича разместились в соседнем доме, откуда доносились пьяные крики. А еще Луневский сбегал на Балку и подтвердил, что ржавое судно «Беляна» действительно стоит у причала. План ротмистра был прост и опасен. До утра Думенко, даже если он поверил рябому, Бекасова все равно не тронет. Поэтому действовать нужно незамедлительно — а именно, взять в заложники пьяного комиссара Сорокина и прикрываясь им, угнать баржу с химическим снарядами. Такая важная птица будет очень кстати добровольцам. Куда угнать судно? В Манычскую, разумеется. Вода теперь поднялась, плоскодонная баржа пройдет через лиманы, где «Св. Павел» бы непременно застрял. В окне комнаты где квартировал Сорокин, горел тусклый свет. «Странно, — подумал ротмистр, — зачем пьяному свет? Наверное, адъютанты на всякий случай оставили». Бекасов и Луневский поднимались по скрипучим ступенькам, старясь как можно меньше наступать на них. Дверь в комнату комиссара была приоткрыта. Первым вошел внутрь Май, за ним шагнул ротмистр. Он держал в руках два револьвера. Дело не требовало много времени. Кляп в рот, ноги и руки связать ремнем и вперед. Луневский вынесет Сорокина. О лодке он уже позаботился. Адъютанты все так же пьяно голосили в доме напротив. Однако к изумлению Бекасова кровать, на которой явно кто-то недавно лежал, была пустой. — Опустите револьверы, ротмистр, — раздался голос сзади. Бекасов с Луневским обернулись. В углу довольно просторной комнаты, под образами на стульях сидели Ларнак, связанный Сорокин, с выпученными от ужаса глазами и Илья. У последнего в руках была кавалерийская винтовка Мосина. Мокей улыбался: — Не ожидал, что сюда придете, Петр Ильич. Думал, сразу на барже встретимся. Думенко мне сказал, что химические снаряды в вагончиках, здесь в Торговой, на запасных путях находятся. Обманул, хитрец. У Ильи родители были глухонемыми, по губам прочитал слова Думенко, когда он с вами разговаривал. Илья со значимостью кивнул и тут же начал чесать свой овощной нос. — Так мне стало известно, что отрава на барже — продолжал Ларнак-. Что ж, наши пути сошлись, ротмистр. Еще не поняли? Я работаю на полковника Васнецова с февраля. Нет, не подумайте, не по принуждению я сделал свой выбор. Сам пришел к выводу, что с Троцким и его выкормышами мне не по пути. Ленин, кстати, более взвешенный и разумный политик, я слышал в Петрограде несколько его выступлений. Разумный, но тоже псих. Ха-ха. Ну скажите на милость, какая может быть Всемирная пролетарская революция, когда весь мир видит какой кровью обернулись для России Февральская и Октябрьская. Она пойдет на пользу не нам, а Европе. Местные буржуи просто улучшат жизнь своим рабочим. А сытый человек воевать не будет, нет. Но большевикам такие умные, как Ленин не нужны. Они его отравят или застрелят. Вот увидите. Им нужен всемирный хаос, а счастья они кроме самих себя, дать не могут никому. Глупость императора Николая в том, что он ввязался в войну, когда страна только только начала кормить себя до сыта. За это я его ненавижу и презираю. И поэтому всегда поддерживал Февраль. Но потом мне показалось, что малодушные генералы, скинувшие царя и испугавшиеся пустышку Керенского, сами ни на что не способны. Не способны, а туда же — воевать за Россию. И я записался в Рабоче-крестьянскую армию. Сначала был помощником комиссара у Якира, потом перебросили на Дон перед Первым походом добровольцев на Екатеринодар, к Карлу Калнину. После того как убили, комиссара 1-ой кавалерийской роты крестьянского полка, я попал к Думенко. Меня поймали бойцы генерала Эрдели в феврале под Ростовом, куда я ездил для налаживания связей с атаманами станиц, симпатизирующих красным. Со мной долго беседовал полковник Павел Николаевич Васнецов и открыл мне глаза на мои заблуждения. Бекасову надоело слушать длинную исповедь Ларнака. Он уже давно понял, что Мокей сотрудник Васнецова и подробности его биографии узнавать именно теперь у него не было желания. Но все же один вопрос он хотел прояснить. — Почему же полковник не сказал, что мы работаем вместе? — Странный вопрос. В разведке это называется двойным ударом. Агенты находятся рядом, но до поры до времени не знают, ни друг о друге, ни какое задание кто выполняет. Это делается в целях страховки. Если один провалится, другой не потащит его за собой. Признаться, Васнецов доверял мне больше, чем вам — я знал о вашем задании, вы о моем нет. — Странно, — протянул Бекасов. — Очень странно и непонятно. Вы зарезали охранника в тюрьме. — Ерунда. Заранее приготовленный пузырь с бычьей кровью. — Поэтому так и брызнуло? — Да. Думал сразу догадаетесь. — А штаб, а Васнецов, спящий на лавке? — Честно говоря, я до сих пор не понимаю, как там ночью оказался полковник. Бог его, знает, может, выпил да и уснул. Я разрешил вам с ним разобраться, потому что знал, что вреда вы ему не причините. Карты и схемы, разумеется, липовые. Сорокин с кляпом во рту замычал, страшно вытаращил глаза. Илья отвесил ему подзатыльник. «Выпить еще хочешь?». Иван Лукин затряс своими черными усами, пытаясь сказать что-то явно оскорбительное. Но Илья больше его бить не стал, только показал кулак. — Какого же дьявола, спрашивается, тогда добровольцы меня подстрелили? — Да и вы, помнится, палили по ним из пулеметика без остановки. — Старался брать выше. — Ну да, конечно. Спортивный бой порой переходит в реальный мордобой. Когда нервы, здесь уж не до церемоний. Всюду хватает метких стрелков. Радуйтесь, что только поцарапали. Ах да, самое главное — моя задача доставить в штаб Добровольческой армии этого усатого таракана по фамилии Сорокин. Ваша, насколько знаю, украсть у красных химические боеприпасы. Вы посчитали, Сорокин вам пригодится. — Вы невероятно догадливы, товарищ Мокей. — Ха-ха. Не сердитесь. Я хотел уйти с, хм… трофеем на «Св. Павле», но теперь уж давайте вместе. В комнату вошел Тимофей. Увидев Бекасова и Луневского, напрягся. Но Ларнак кивнул-можешь говорить. — Шлюпка у берега, — сказал Тимофей, все еще глядя исподлобья. — Ба-ардак, — протянул Бекасов. — Вся агентура контрразведки Добровольческой армии собралась в Торговой.* * *
На двух лодках тихо подошли к барже за мысом. Начало светать. Название «Беляна» сильно контрастировало с ее черно-ржавым обликом. У трапа, перекинутого на посудину, сидели двое солдат. Они, кажется, дремали, опершись на ружья с примкнутыми штыками. Илья и Тимофей бесшумно скрылись в прибрежных кустах, а через некоторое время оба красноармейца уже лежали на земле. Илья махнул рукой. Тяжело дышавшего и все еще дико вращающего глазами Сорокина, закинул на плечо Мокей, подпихнул локтем: «Какой же ты разговорчивый, Иван Лукич, надоел». Первым по трапу на посудину вбежал унтер Май Луневский. Осмотрел палубу, помахал рукой. — Я на рубку, — сказал Ларнак, когда все оказались на барже. — Нужно быстрее уходить. — Сначала следует удостовериться, что химические снаряды здесь, — ответил ротмистр. — Как ты в этом удостоверишься? В трюме темно, как у слона… в ухе. И фонаря не найдешь. — У меня есть, — сказал Тимофей. — Он достал из безразмерных галифе карманный сигнальный фонарь Pertrix, который тут же вспыхнул в его руке. — В будке железнодорожника одолжил, где господин ротмистр квартировал. Связанного комиссара оставили на палубе под присмотром Луневского, остальные стали спускаться на корме по крутой лестнице в трюм. Дверь в него отворилась с жутким скрипом, перевернув внутри Бекасова все печенки. Он вошел внутрь первым, оказался на металлической площадке. Тимофеев посветил вниз фонарем. По обоим бортам баржи стояли ящики разных размеров, с нарисованными на них цифрами. Их было не меньше двадцати. За ними в глубине корабельного чрева стояли ряды красных баллонов с синими кранами. Приблизительно из таких немцы, англичане и французы травили друг друга. Газобаллонная атака, организованная русскими войсками под Сморгонью 24 августа 1916 года провалилась, так как неправильно выбрали место газопуска. Ну а потом императорское химическое подразделение немцы накрыли артиллерией. Об этом рассказал Бекасову человек полковника Васнецова, который просвещал его на эту химическую тему. — Баллоны с жидким хлором, — без сомнения сказал ротмистр. — Да, видел я такие, — вздохнул Тимофей. — Хорошо хоть на себе не испытал. А моим приятелям не повезло. Их немцы потравили этой гадостью под Болимовым. Один еле уцелел, он и рассказал. Спустились вниз. Бекасов внимательно осмотрел баллоны, на которых было зелеными буквами написано «CL+3000». Рядом нашел ящик с противогазами Зилинского-Кумманта. Одну маску с прикрученным квадратным, словно кирпич, фильтром, надел, одобрительно кивнул. Его примеру последовал Ларнак, засмеялся в резиновой маске, как ребенок. Вдруг закашлялся, стал задыхаться. Бекасов открыл в его фильтре снизу затычку. Тот сразу успокоился, показал большой палец, мол, теперь все замечательно. И тут зажегся тусклый желтый свет. На площадке у двери показались улыбающийся комкор Думенко и помощник командарма Сорокин в окружении красноармейцев. Они держали за шиворот окровавленного Мая Луневского. Унтер был бледен как простыня. — Здравствуйте, господа шпионы, — заулыбался еще шире Борис Мокеевич. — Давно не виделись. Зачем же вы так необходительно обошлись с товарищем Сорокиным? Вы ведь «ваши благородия», белая кость, не то что мы крестьяне-малороссы. Не хорошо-с. Думаю, помощник командарма остался очень не доволен подобным обхождением и это заметно скажется на вашем дальнейшем самочувствии. Ха-ха. Илья начал медленно поднимать револьвер, но его остановил Тимофей: — Не надо, друже, — он взялся за ствол Нагана приятеля. — Так это ты… нас сдал? — ужаснулся Илья. Тимофей тяжело вздохнул всей своей богатырской грудью: — Я подумал и решил, что с красными мне будет лучше, извини, брат. — Скотина! — Все мы скоты, одни меньше, другие больше. Мне вон за вас комиссары теперь денег дадут и орден, а что ты получишь от ваших благородий? Пулю и яму в несколько саженей. Так что еще раз прости. Сорокин и Думенко спустились вниз. Иван Лукич расправил усы, ударил в лицо Мокея. Но так как тот был в противогазе, лишь разбил себе руку о металлическую окантовку стекол. «Жидовская морда», — процедил он сквозь зубы. — Плохо вас обучили в контрразведке. — К ротмистру, который тоже не снял противогаз, вплотную подошел Думенко. Нервно дернул головой. — Попались в мышеловку, как глупые зверьки. Да-а, я о полковнике Васнецове и его сотрудниках был гораздо лучшего мнения. Эх, Петя, не с теми ты мальчиками связался. Знаешь что сталось с той девушкой, за которой мы вместе в госпитале ухаживали? Она сбежала к немцам и, говорят, вышла замуж за какого-то пузатого бюргера. Ха-ха. Вот она сделала правильный выбор. Хорошо там, где можно неплохо поживиться. А что тебе дали твои генералы? Сами-то сюда не сунулись, тебя на заклание послали. Ладно. Товарищи, берите этих неудачников, допрашивать буду их лично. Красноармейцы начали спускаться вниз, оставив на верхней площадке унтера Луневского одного. — Держи дверь, Май! — крикнул ему Бекасов и тут же выдернул защитную чеку из ближайшего красного баллона, повернул до отказа синий вентиль. Раздался резкий свист. Из баллонного крана пополз желтый дым, запахло царской водкой. Ротмистр бросил противогаз из ящика Илье. Находившийся рядом предатель Тимофей схватился за горло, со стуком, будто ноги у него были каменные, опустился на колени. Думенко и Сорокин закашлялись, ринулись по лестнице к выходу. Их попытался остановить унтер Луневский, но подскользнулся на ступеньках, ударился головой о железные поручни лестницы. Несколько красноармейцев свернулись на полу, остальные побежали за своими командирами. Когда большевики скрылись за дверью, Бекасов крикнул Ларнаку «В рубку!» Тот кивнул. Ротмистр завернул кран хлорного баллона. На палубе никого не было. В наступившем рассвете было видно, как большевики во главе со своими командирами, во всю прыть убегают прочь. Несомненно Думенко и Сорокин не понаслышке знали, как действует боевой хлор. Мотор завелся сразу. Ларнак дал полных ход, обогнул мыс. Старая баржа свободно делала 15 узлов. В это время Илья с Бекасовым вытащили на палубу Луневского. Тимофей и нескольких красноармейцев выползли сами. Не успели сильно отравиться хлором. Когда богатырь отдышался, сложил перед Ильей молитвенно руки: — Прости. — Пошел вон, — сказал ему Бекасов. — Что? — Прыгай за борт и вы все туда же! Ну, живо! — Вас рябой Сёмка выдал, — сказал великан. — Я лишь подтвердил Думенко его слова. Он ко мне прицепился как клещ, говорит, знаю что вы лазутчики. Или рассказывай все как на духу, или к архангелам отправлю. Думал, все само образуется, потому и рассказал. Мне за вас мученическую смерть принимать не охота. Кто вы мне? — Действительно, кто я тебе? Подумаешь, пару раз на фронте на себе раненного волок, угрюмо сказал Илья. — Прости. — За борт, — повторил ротмистр. Красноармейцы перекрестившись, прямо в шинелях сиганули в реку. Тимофей, размазывая слезы то ли от хлора, то ли от страха, прыгнул следом. — Напрасно, ваше благородие, отпустили. Надо было прикончить гадов, — сказал Илья. — Никогда не убивай без надобности, ни людей ни животных, ни даже букашку, — ответил тот. Луневского тошнило. Илья зачерпнул ведром за бортом воды, помог ему умыться. Станцию Торговую прошли спокойно. Красные не приближались к берегу. До моста через железную дорогу их видно не было. А вот с моста, еще издали начали палить по барже из пулемета и ружей. Однако Ларнак пронзительным гудком «Беляны» напугал красных. Они оставили пулемет, скрылись за насыпью. Видно решили, что беглецам нечего терять и от отчаяния они взорвут себя вместе с баржей у моста. Ветер с реки и от отравы будет не спастись. В рубке баржи Ларнак обнаружил початую пачку папирос, закурил. Предложил Бекасову, но тот отказался. Ему казалось, что тяжелый запах хлора ощущается даже здесь, на свежем воздухе. Мокей выпустил несколько синих колечек. — Эх, — вздохнул он, — провалил я задание, упустил Сорокина. И все из-за вас. Погрузил бы комиссара на «Св. Павла» и уже был бы в Манычской. — Вас никто не заставлял следовать за мной, — хмуро ответил Бекасов. — Выполняли бы свое поручение. И предателя Тимофея на груди пригрели. На это Ларнак ничего не ответил. Докурил папиросу, принялся за другую. — Ладно, — сказал он, — по крайней мере ваше задание вместе выполнили, отраву у красных отобрали. — Еще не вечер, до Манычкой плыть и плыть. — А вы что же и в самом деле хотите эту гадость доставить Деникину? Бекасов сразу даже и не понял сути вопроса, а когда до него дошло, внимательно взглянул в глаза Ларнака. — У вас есть другое предложение? — Да, есть. Спрятать эту гадость там, где ее не найдут ни белые, ни красные. Пусть война будет честной. Антон Иванович Деникин высокопорядочный человек и не станет против русских людей применять хлор, иприт, фосген и прочую мерзость. А если он погибнет? Представьте, что вместо него командующим станет, скажем, наш с вами шеф — полковник Васнецов. Я не уверен, что у него дрогнет рука. Вышли на широкий простор, огромное озеро в полторы версты шириной, которое образовывали реки Маныч, Селенка и Чепрак. Тут с правого берега послышались раскаты и почти сразу впереди баржи вздыбилась двумя фонтанами вода. Ларнак заложил резко влево. Следующие разрывы легли за судном. Третий залп положил снаряды близко к правому борту. Бекасова окатило водой, он почти оглох. Судно накренилось резко на бок. «Вот и выход, — подумал он, — сами красные его и подсказали». — Все само собой решается, не нашим ни вашим! — крикнул он Мокею. Обернулся и увидел, что Ларнак сидит за штурвалом, откинувшись назад, со стеклянными глазами. Из распоротого горла пульсировала кровь. Илья сидел на носу баржи, сдавив уши ладонями. Рядом что-то ему говорил Май Луневский. — За борт! — закричал ротмистр. — Прыгаем, иначе потонем вместе с корытом. Что же они, чудаки, фугасами-то лупят. Попадут в трюм, все реки вокруг потравят. А посудине самое место на дне, здесь ее никто не достанет.* * *
Только успели спрыгнуть с «Беляны» и отплыть саженей на десять, как она с жутким стоном и свистом от вырывающегося из чрева воздуха, ушла под воду. Из пушек больше не стреляли, пару раз полоснули по плывущим беглецам из пулемета. Повезло. Откуда-то быстро наполз белый, густой туман. Впереди же было чисто. Обессиленные легли в густых прибрежных кустах. Даже не обратили внимание на двух гадюк, проползших мимо. Подумаешь змеи, от красного дракона сбежали. Первым заговорил Илья. Он мял все еще гудящее от разрыва правое ухо. — Я к Деникину больше не вернусь, — сказал он. — Надоели все. Большевики обещают коммунистический рай, белые демократический. А не может быть на земле никакого рая, потому что человек по своей натуре всегда чем-то недоволен. К тому же всем не угодишь. Одному окружающий мир кажется раем, другому адом. Ротмистр удивился столь серьезному рассуждению простого крестьянина. А тот продолжал: — Нет у меня никаких пятерых детей по лавкам и жены. Ничего нет. И у Тимофея нет. Это нас так в контрразведке научили, чтобы правдивее биография была. Сам себе удивляюсь. Не в жизнь бы не согласился шпионом быть, если б не Ларнак. Уважал я его за ум и силу, а еще за человечность. Раз он согласился кадетам служить, значит, так надо, так правильно. И мы с Тимофеем согласились. Вместе с Тимошкой на фронте вшей кормили. Эх, да что там… Илья завздыхал, обхватил плечи руками, пытаясь согреться: — Никак я в толк не возьму как Тимошка мог меня предать. Перевернулся мир с ног на голову, кто ранее двумя руками крестился, тот теперь теми же руками брата своего душит. И за что нам такое наказание, господи, за какие такие грехи! — А почему Сорокин назвал Ларнака жидовской мордой? — задал неожиданной вопрос Луневский. — Если комиссары сами все жиды, как ты говоришь, так они их любить должны. — Черт их разберет этих комиссаров, — ответил Илья. — Сами не знают кто они и зачем. Ну, будьте здоровы, не хворайте. — Ты теперь куда? — спросил Май, когда Илья решительно поднялся. — Далеко, очень далеко. Возможно, на другой конец света. Слышал я, что нашим эмигрантам в Константинополе бразильские власти предлагают перебраться за океан. Дают бесплатно земли и подъемные. А что? Раз русская земля не хочет, что б на ней мирно хлеб растили, пусть бразильская от моих рук плодоносит. Бог один и белый свет один. Уйду через Грузию в Турцию, нам не привыкать версты ногами мерить. А вы уж тут сами, без меня разбирайтесь. Только одно могу сказать — на крови поставленное, в крови и утопнет. Ни белые, ни красные не победят, война будет продолжаться еще сотни лет, в головах. А у меня столько времени в запасе нет. — Погоди, — встал Май Луневский. — Я с тобой. — Вот значит как. — Бекасов выплюнул изо рта горькую травинку. — Вы в теплые края, а родина пусть пропадает. Май присел перед ним на корточки. — Я ведь бывший штабс-капитан. В унтеры меня разжаловали за драку с майором Протасовым. Редкостная, доложу вам, была свинья. Жульнически обыгрывал офицеров в карты, не брезговал и солдатами. И вот перед самым наступлением на Вильно, я не удержался и дал ему в рыло. У него были какие-то штабные связи и меня и разжаловали в унтеры. Я к чему говорю. Родина — это не кудрявые березки с лубочными церквями, это в первую очередь люди. Разочаровался я в русском человеке. Такой грех, какой он теперь на себя взвалил, ему до нового пришествия не отмолить. От русского человека я хочу убежать, от самого себя. Да, может, пожалею. Но уверен, еще больше пожалею, если останусь в России. Мы ее предали, Россию, все вместе предали. Советую и вам, господин Бекасов, последовать нашему примеру. Ну к чему вам возвращаться в Добровольческую армию? Вы ведь не просто так сказали, что химические боеприпасы не должны достаться никому. То есть тоже не верите ни тем, ни другим. Идемте с нами. Начнем новую жизнь. Здесь уже ничего хорошего не будет. Ротмистр Бекасов не ответил ничего. А Илья и Май отдали ему честь и уверенно зашагали по мокрому от росы лугу, заросшему буйной полынью. Петр Ильич смотрел им в след и думал — куда их занесет выбранная дорога? Может, действительно там, за синими океанами и высокими горами эти двое найдут свое счастье. Ведь для него и нужно-то совсем ничего: гармония с самим собой и миром. Ну дай-то им Бог.Часть III. Подарок для Батьки
9 (с.с.) сентября 1919 года, Елисаветградский уезд, Херсонская губерния.
По ухабистой, раскисшей после первых осенних ливней дороге, тащилась длинная, видавшая виды малоросская бричка. Она скрипела всеми четырьмя избитыми колесами. Одно из них издавало наиболее жалобный звук и казалось вот — вот разлетится. Повозкой управлял небритый красноармеец с померанцевыми артиллерийскими петлицами на выцветшей, светло-серой гимнастерке. За кожаный «комиссарский» ремень была заткнута буденовка с матерчатой малиновой звездой. Такая же звезда, меньших размеров, была и на левом рукаве его гимнастерки. Боец регулярно вынимал из-за пояса будёновку, вытирал ею пот со лба и шеи. Несмотря на начало осени и прошедшие ливни, на Херсонщину опять навалилась июльская жара. В бричке на копне сена лежала на боку баба в темном, в еле заметный горошек, крестьянском платье-балахоне. Её почти белые волосы до плеч, были подвязаны синим платком. На белоснежном лице, словно кистью смелого художника нарисованы алой краской тонкие губы, аквамариновые, будто морская волна глаза и две маленькие черные точки — родинки — одна на губе чуть ниже правой переносицы, другая над левой густой бровью. Бабу трясло на ухабах, но это, казалось, её не беспокоило, она, похоже, спала. Когда перебрались через мелкую речушку, дорога стала ровнее. Красноармеец остановил коня на холме, в чахлой рощице, спрыгнул на землю, потянулся. — Просыпайтесь, Анна Владимировна, — сказал он и постучал кнутом по её малиновым, с высокими голенищами, почти до колен, сапогам, что совсем не сочетались с крестьянским нарядом. Такие элегантные сапоги, да еще с кисточками сзади, возьмется сшить не каждый мастер. Баба потянулась, начала сползать с повозки. — Что, подъезжаем? — спросила она. — Да, за леском уже Тарасовка. Может, поцелуемся напоследок? — Какой еще последок, Петя? — ухмыльнулась баба, которую назвали Анной Владимировной. Она сняла платок, встряхнула от сена, распустила копну великолепных, светло-соломенных волос. Это была молодая, лет 23 девушка, стройная и привлекательная даже в простом балахоне. Выражение лица явно не крестьянское, надменное. — Давай без поцелуев. — Всё не можешь забыть своего штабс-капитана Половникова, оказавшегося свиньей? — Петя! — Что, Анна? — Прекрати, прошу тебя. Не время и не место. — Ладно, извини. — Ты же знаешь, я к тебе замечательно отношусь, гораздо лучше, вернее теплее, чем раньше. Но еще не до конца тебя… оценила, понимаешь? — Не хочешь целоваться, не надо, только… Анна подошла к Петру, зажала ему рот ладонью, посмотрела прямо в глаза. Они ждали и надеялись. Убрав руку, припала своими губами к его губам. Он ухватил её за плечи, крепко прижал к себе. Сердце бешено забилось, меняя ритм, в голове поплыло. Опустил руку на талию. Анна тут же отстранилась. Её глаза затуманились, разомлели. Девушка рассмеялась, потом вдруг грозно сомкнула брови: — Всё! Соберитесь, ротмистр Бекасов. Мы в тылу врага, будьте предельно внимательны. — Слушаюсь, госпожа Белоглазова. И вдруг тоже рассмеялся: — Старшим группы назначен я, так что брось свои атаманские замашки и вытягивай вперед белоснежные ручки, Полина Николаевна. Анна почему-то не удивилась тому, что Бекасов назвал ее Полиной Николаевной. Забралась обратно на бричку, послушно вытянула сомкнутые в запястьях руки: — Извольте, товарищ Шилов. Мужчина вынул из сапога веревку, несколько раз обмотал ею руки девушки. — Не очень крепко? — Нормально. Ноги, думаю, вязать не стоит, куда девице от такого богатыря убежать. — Так и быть, — усмехнулся Бекасов-Шилов, взял поводья, слегка хлестнул лошадь. Старая кобыла, купленная за 15 рублей на станции у крестьян, медленно потянула с холма, где сразу за ним начинался сосновый лесок, а левее уже просматривалась окраина Тарасовки. У околицы их остановили человек пять вооруженных кавалерийскими винтовками и шашками людей. Это были явно дозорные повстанцы армии Нестора Махно. На каждом — добротная высокая папаха из каракуля. Синие, как из одной лавки кафтаны, обмотанные ремнями и пустыми пулеметными лентами, черные галифе, короткие начищенные сапоги в гармошку. Между двумя ивами плакат — «За безвластные Советы рабочих и крестьян!» — Стой! — крикнул один из повстанцев с вислыми рыжими усами и короткой, но почему-то черной бородкой. — Тю, красного гостя к нам сюда принесло. Да еще с бабой. Вот это удача. Он приставил шашку к уху Бекасова, обернулся на приятелей: — Что, сразу бритвой большевичка пощекотать, а потом карманы проверить, али наоборот? К повозке подошел его коротконогий товарищ с длинными, как у художника или студента волосами, перевязанными на лбу конопляной веревкой. Он вытирал рукой рот и морщился, будто съел что-то гадкое. — Погоди, Степан, с июня мы с большевиками вроде как снова враги. А может ужо и помирились. — А черт их разберет, я уж запутался, — не опуская шашки, сказал Степан. — То мы тоже красные, то снова сами по себе. То наш батька красный комбриг, то опять для большевиков контра. То бей Петлюру, то целуйся с ним. Тебе чего, служивый, здесь понадобилось? Бабу нам свою привел, сам не справляешься? Ну, давай, мы охотно. Усатый опустил клинок, схватил за руку «бабу». — Во-на, так она связана. Это чего, чтоб не царапалась? Петр слез с брички, сплюнул под ноги рыжеусому повстанцу: — Не лапай, вымесок. — Что?! — обомлел тот. — Еще раз тронешь барышню, усы оборву. Вместе с лудной головой. Всех касается. Ротмистр обвел компанию жестким, колючим взглядом. Дозорные пооткрывали рты, волосатый студент издал звук похожий на хрюканье, сплюнул, стал стаскивать с плеча ружье. Бекасов ухмыльнулся, поманил «студента» пальцем. Когда коротконогий нехотя приблизился к повозке, ротмистр разгреб сено. Под ним была корзинка, доверху набитая английскими гранатами Миллса. Одну из них Петр взял в руки, продел в кольцо указательный палец. — Ну что, окаёмники, полетаем или вежливо поговорим? — Погутарим, — тут же согласился студент. Остальные повстанцы напряглись, словно увидели огромную змею. — Так вот, мухоблуды, я красноармеец 14 армии Южного фронта командарма Александра Ильича Егорова. Раньше 14-я была 2-ой Украинской. — Знаем, и про армию, и про полковника Егорова, — вышел вперед высокий махновец с довольно молодым, но рябым лицом. Лоб его перерезал свежий розовый шрам. На кончике носа-бородавка. Уши острые, красные. Снял шапку, похлопал себя по совершенно лысой, будто бритой шашкой голове. — Егоров из правых эсеров, говорит, что Ленин немецкий шпион, а на поезде из Швейцарии его привезла контрразведка Германии. Странно, что его комиссары сделали начальником, а не расстреляли. Да-а, большевики и с бесом оближутся, ежели им выгодно. Жиды, одним словом. Ну и что же Егоров? — Командарм прислал Нестору Ивановичу подарок, — кивнул ротмистр на Анну. — Ха, тут такого добра навалом, — сказал рябой. — За пол картофелины — десяток. А это пугало и луковицы не стоит. Все заржали. — Даже если «пугало» — племянница командующего Белой армией, Полина Николаевна Деникина? Анна слезла с повозки, размяла пальцы связанных рук, подошла к рябому. Стянула с себя платок, встряхнула пышной, вспыхнувшей искрами на солнце шевелюрой. Сощурилась: — Луком блевать будешь, пес плешивый, когда я тебя им по самые твои крысиные ушки накормлю. С этими словами она резко ударила мыском сапога в коленную чашечку лысого. Тот взвыл, переломился пополам, схватился за ногу. Никто из махновцев не проронил ни слова, не двинулся с места. Все зачарованно глядели на племянницу Главкома Добровольческой армией.5 сентября 1919 года, Таганрог, ставка Главнокомандующего ВСЮР генерала Деникина.
Антон Иванович сидел в просторном кабинете за массивным столом из красного дерева, быстро, размашисто писал. Видно, он заранее тщательно обдумал текст, поэтому мысли ложились на бумагу без промедления и колебания, что вообще-то было свойственно характеру Главкома. Он сочинял ответ командующему Кавказской армией генералу Врангелю, который несколько раз уже письменно и публично выражал недовольство по поводу слабого снабжения его армии. Якобы другим — генералам Сидорину, Розеншильд фон Паулину, Добровольскому, Май-Маевскому, «перепадало все самое лучшее» — и продукты, и оружие. И кредиты никогда не задерживают. А «кавказцы» де нелюбимое дитя ВСЮР. Врангель всюду говорил, что подобная ситуация сложилась из-за личной неприязни к нему Главнокомандующего. Деникину надоели жалобные письма и телеграммы Врангеля, он не раз пытался объяснить Петру Николаевичу, что его никто не обделяет, а материальные средства распределяются в зависимости от положения дел на фронте той или иной армии. Вчера генерал Врангель прислал в Ставку своего начальника штаба Юзефовича. Яков Давидович доставил очередную гневную депешу. А на словах передал — барон считает невозможным без дополнительных подразделений пехоты удерживать линию фронта Камышин-Борисоглебск. Антон Иванович собирался было поручить написать ответ своему помощнику генералу Лукомскому, но передумал. Решил урезонить Врангеля в очередной раз сам. В первую очередь тем, что все человеческие и материальные ресурсы теперь брошены на Северный фронт, где к Москве через Орел пробивается генерал Май-Маевский и барон не может этого не понимать. Впрочем, здесь и таилась главная дискуссионная слабость Деникина. Врангель изначально был категорически против немедленного наступления на Москву с трех расходящихся направлений, что распыляло, как он считал, и без того малые силы Белой армии. Предлагал закрепиться на рубеже Екатеринослав — Царицын, а затем единым железным кулаком нанести сокрушительный удар по большевикам. А немедленное наступление только распылит силы ВСЮР на обширном театре военных действий, и прорыв врага на любом участке фронта, при находящихся далеко позади баз снабжения, приведет к краху. Врангель открыто говорил, что тактика Деникина — преследовать врага на его плечах, не давая ему опомниться, полный абсурд и фантазии. Хотя бы по той причине, что силы красных троекратно превышают численность армий ВСЮР. У самого барона Врангеля в армии к осени находилось около 57 тысяч бойцов, треть из которых — красные военнопленные, на которых не было никакой надежды. Но и их надо было кормить, поить и платить им жалование. Из — под Курска в Ставку приходили ободряющие сообщения. Большевики вроде бы уже готовятся бежать из Москвы в Вологду, перебрасывают на фронт дополнительные дивизии из эстонцев, латышей и китайцев. Май-Маевский доносил, что продвижение его армии несколько замедлилось, но он уверен что вскоре возьмет Курск. Правда, он ждет пополнения, так как потери добровольцев немалые. Но где найти пополнение, которое постоянно просит и Врангель? Вроде бы Южный фронт красных почти развалился. Повстанческая армия Махно под ударами генерала Слащёва, 1-го Симферопольского и 2-го Феодосийского полков отошла на запад Украины. Сейчас Батька как мышь сидит по данным разведки в Ольшанке на Херсонщине и выжидает момент, чтобы осуществить прорыв. А сдержать 50-ти тысячную Революционную повстанческую армию Украины, состоящую в основном из бывших частей Красной армии, будет очень не просто. Сейчас Махно в контрах с большевиками, но может в любой момент с ними помириться и тогда придется противостоять их совместным действиям. Деникин ещё через атамана Краснова предлагал ему если не дружбу, то перемирие. Но упрямый анархист-коммунист не хочет ни с кем идти на компромисс. Со всеми успел повоевать — и с гетманом Скоропадским, и с войсками советской УНР, и с Петлюрой, и с германо-австро-венгерскими оккупантами и с белыми и с красными. Твердо отстаивает свою идеологию — социализм без большевиков и политических партий. За это его можно уважать, но стоит и бояться. Если Махно вырвется, тылы ВСЮР окажутся под ударом, о чем и предупреждает барон Врангель. И все же в целом Антон Иванович считал положение на фронтах успешным. Два дня назад добровольцы взяли Старый Оскол, Обоянь, Сумы. Да вон и Май-Маевский обещает в ближайшие дни взять Курск, а затем и Рыльск. В кабинет заглянул адъютант командующего поручик Протасов: — Антон Иванович, без пяти полдень. Господа офицеры ждут в приемной. На 12 часов у Деникина было назначено экстренное совещание. Должны прийти начальник штаба Романовский, помощник Главкома Лукомский и начальник контрразведки полковник Васнецов. — Приглашай, голубчик, — разрешил, оторвавшись от письма Главком. Когда офицеры вошли, он указал английским пером на широкие, позолоченные кресла: — Садитесь, господа. Я только закончу одну мысль. Генералы Романовский и Лукомский принялись рассматривать на стенах картины фламандских живописцев. Подлинники это были или копии, никто не знал. Дом под штаб подарил добровольцам купец Пузырев, собравшийся в Америку. «Все берите, ничего не жалко, — говорил он поручику Алексею Протасову, подыскивающему помещение для Ставки, — только комиссаров-нехристей распните». «Мы никого не распинаем, Кондратий Поликарпович, — отвечал поручик, — мы не римские изуверы. Со своими врагами мы воюем честно и гуманно. Генерал Деникин даже издал соответствующий Указ о гуманном отношении к пленным». «А-а, — в сердцах махнул рукой купец, — указ… С сатаной указами не совладаешь. Токмо за хвост да об стенку. Чтоб мозги по всему свету. А после гвоздями аршинными к перекладине, а в в зад раскаленную кочергу. Тьфу! И откуда только нанесло на нашу землю эту жидовско-большевистскую заразу!» «Из Германии, — ответил Протасов, успевший закончить два курса юридического университета. — Марксизмом эта зараза называется». «Евреи?» «Кто?» «Ну те, что этот марксизм придумали». «Они самые». «Я так и думал». Купец сплюнул еще раз, оставил на столе 2 тысячи рублей, перекрестился и навсегда покинул свой дом, где он по настоянию недавно почившей супруги, устроил целую картинную галерею. Полковника Васнецова не интересовала живопись, он листал маленькую записную книжицу. Встал, выглянул в приемную: «Она уже здесь?» «Да, — кивнул Протасов. — Прибыла минута в минуту». «Пригласишь, когда скажу». «Слушаюсь, господин полковник». Поставив наконец точку в письме, посыпав чернила песком и отложив английское перо, Главком встал, пожал всем руки. — Извините, господа. В очередной раз вынужден был отвечать на письмо генерала Врангеля о печальном состоянии его армии. Вот послушайте что он пишет. Деникин взял со стола сложенный вчетверо лист бумаги, развернул. Надев пенсне, начал читать: «Служа только Родине, я становлюсь выше личных нападок и вновь обращаюсь к вам за помощью. Армия раздета, полученных мною 15. 000 разрозненных комплектов английского обмундирования, конечно, далеко недостаточно, раненные уходят одетыми и заменяются людьми пополнения, приходящими голыми. Тыловые войска из военнопленных раздеты совершенно». Ну и так далее. — Подобное же письмо Петр Николаевич прислал и лично мне, — сказал генерал Романовский. Начальника штаба Романовского барон не любил еще больше Деникина. Сам же Иван Павлович старался изо всех сил получить расположение Петра Николаевича-лично распоряжался отправлять ему дополнительное вооружение, продукты. Но Врангель не высказывал благодарности и не менял отношения к Романовскому. Барон считал его бездарным полководцем. Кроме того, был уверен в том, что Иван Павлович виновен в смерти командира 3-й дивизии генерала Дроздовского. Михаила Гордеевича легко ранили в ступню в конце октября 1918-го недалеко от Ионно-Мартиникского монастыря. Однако неправильное лечение привело к гангрене, отчего Дроздовский и умер. У Романовского и Дроздовского были натянутые отношения, их кланы в армии вели борьбу за влияние на Главкома, кроме того Дроздовский не скрывал своих монархических взглядов. Романовский же считал это дикостью и позором для генерала демократической Добровольческой армии. А ещё при случае напоминал Михаилу Гордеевичу о «жестоком» расстреле в Белой Глине двух десятков большевиков, когда по «глупости командира 3-й дивизии, напоролись на их пулеметы». Генерал нарушил Указ Главкома о гуманном отношении к пленным. Врангелю был симпатичен Дроздовский и он сделал вывод — это Романовский дал указание врачам «залечить» до смерти Михаила Гордеевича. Доказательств не было, но врач Плоткин, лечивший Дроздовского, сразу после похорон генерала, бесследно исчез. — Я ответил, что у него сложилось ложное впечатление, будто ему не хотят помогать, — говорил Романовский. — Уверил генерала, что и Главнокомандующий и штаб делают всё, чтобы удовлетворить его запросы в первую очередь. Это касается и обмундирования, и припасов, и денежных средств. — Запросы у генерала Врангеля немаленькие, — сказал не глядя ни на кого полковник Васнецов. — Барон регулярно проводит в Царицине парады для союзников. Так вчера он принимал начальника английской миссии генерала Хольмана из авиационной бригады. Тот вручил ему от английского короля орден Св. Михаила и Георгия. Вечером генерал дал в честь Хольмана обед, который обошелся армейской казне в тысячу рублей. — Что ж…, - озадачился Деникин. Эту новость о награждении Врангеля он слышал впервые и она больно резанула его. Не потому что сам он пока не удостоился высоких наград союзников, а потому что Петр Николаевич всё более отдалялся от него, становился непримиримым соперником. Врангелю рукоплескала толпа в городах и селах, кричала: «Ура!», а проГлавкома говорили лишь гадости. — Что ж, — повторил Антон Иванович, — генерал Врангель отменный командующий и бесстрашный воин. Он безусловно заслужил столь высоких наград. К тому же, как и обговорено с генералом Лукомским, приемы союзников барон проводит за счет сумм, захваченных у большевиков. Генерал Лукомский, который отвечал в армии за финансы, кивнул. А полковник Васнецов лишь ухмыльнулся — «Ой, ли». Он, конечно, знал об этом, но у него были с Врангелем свои счёты. Генерал создал у себя в армии свою контрразведку, во главе которой поставил бывшего харьковского жандарма Якова Пряхина и она не подчинялась Васнецову. К тому же он решил осторожно уколоть сообщением о награде Врангеля Антона Ивановича и посмотреть на его реакцию. Зачем? Из профессионального интереса. Во время стресса человек раскрывается, а начальнику контрразведки нужно постоянно заглядывать в душу каждого, в том числе и Главкома. — Но меня тревожит другое, — продолжал Деникин. — Во всех проблемах со снабжением своей армии, Петр Николаевич винит в первую очередь меня. Он пишет, что предыдущее мое письмо, где я, господа, в очередной раз пытался убедить его в своем наилучшем к нему расположении, якобы было наполнено оскорбительными намеками, где ему бросался упрек, что он руководствуется не благом дела и армии, а желанием лишь победных успехов. Во-первых, я не могу быть против победных успехов барона, ибо без здорового тщеславия полководец — не полководец. Во-вторых, у всех есть свои слабости, с которыми другим приходится считаться. Если они, разумеется, не идут в разрез общему делу. Я говорю об этом, господа, чтобы вы все знали, что несмотря на… некоторые разногласия с командующим Кавказской армии, я никогда не позволял себе задеть его честь и достоинство, и всегда относился к барону с почтением. Только единство в наших рядах способно привести нас к победе, а бабьи дрязги и сплетни не достойны великой армии. Тягостная атмосфера и антагонизмы штабов предаются не только войскам, но и обществу. Никто не проронил ни слова. Все понимали, что Врангель для Антона Ивановича давно как кость в горле. И теперь оправдываясь перед ними, Главком оправдывает самого себя. В первую очередь за то, что не послушав Врангеля, принял в июле Московскую директиву, на основании которой началось неподготовленное, авантюрное наступление на Москву. Пока удача сопутствовала Добровольческой армии, но многие понимали, что она чрезвычайно шатка и в любой момент может обернуться бедой. — А теперь вам слово, Петр Николаевич, — кивнул Главком на начальника контрразведки. Васнецов выдержал паузу, покопавшись снова в своей записной книжке, встал. Его усадил Деникин — «не утруждайтесь». Тот разгладил якорную бородку, округлил совиные гласа, поводил крючковатым носом, словно к чему-то принюхивался. Говорить начал, повернувшись к Романовскому, будто генерал задал ему какой-то вопрос: — Я уже не раз отмечал, господа, что сегодня для нас главная опасность исходит от Нестора Махно и его Революционной повстанческой армии Украины. Нам стало известно, что недавно он заключил вроде как временное соглашение с Петлюрой и получил от УНР несколько вагонов с оружием и боеприпасами. Кроме того, он оставил в госпиталях Петлюры несколько тысяч раненных своих бойцов и тем самым развязал себе руки для маневров. Генерал Слащёв удерживает его со стороны взятого нами летом Херсона, но у Махно, по новым сведениям, уже около 60 тысяч штыков и сабель, сотни пулеметов, многие на тачанках, десятки орудий. В его армии опытные бывшие красные командиры, не согласные с большевиками. Несмотря на то, что Батька вроде бы порвал с комиссарами, нам известно о попытках с его стороны заключить с ними очередной мир. Я уверен, что рано или поздно Троцкий с Ленным пойдут на сговор с Махно, используют его, а потом, конечно, расстреляют. И по делом. Слушая Васнецова, генерал Деникин несколько раз ухмыльнулся, но не перебил. Последнюю ухмылку начальник контрразведки воспринял с вызовом, повернул хищное лицо к Главкому, взглянул на него своими птичьими глазами. — Я знаю как вы относитесь к Махно, Антон Иванович, — продолжил он. — Мол, восстание этого разбойника мы быстро подавим. Не будет никакого прорыва. Но опасность гораздо серьезнее, господа. Именно поэтому я и настоял на сегодняшнем экстренном совещании. Романовский и Лукомский удивленно посмотрели на Деникина. Тот кинул: — Да, господа, это была инициатива начальника контрразведки. Я не отрицаю опасность Махно, просто призываю не преувеличивать ее. К Херсону мы подтянем еще Керчь-Еникальский и 4 ый Литовский полки. Мышь из мышеловки не выскочит. — Так или иначе я посчитал, что нужно срочно принять экстренные меры, — сказал Васнецов. — Я бы даже назвал их радикальными. Но ничего не поделаешь, таково время. Или мы или антидемократическая нечисть. Другого варианта нет. Батька только прикидывается рубахой парнем, борцом за счастье народа, равенство и братство, правда, без большевиков. На самом деле это страшный, самолюбивый диктатор. Анархо-коммунизм такая же утопия, как социализм Чернышевского — все счастливы и за прялками поют песни. Впрочем, я не собираюсь читать вам, господа, курс политпросвещения. Скажу только, что в нынешней ситуации мы должны оставить в стороне наши гуманные манеры. — Что же вы конкретно предлагаете? — не удержался от вопроса начальник штаба и закурил папиросу. — В наступление на Махно перейти? Дополнительные полки на Херсонщину, как сказал Антон Иванович, скоро подойдут. Но хватит ли нам сил для разгрома повстанческой армии, я не знаю, господа. — Силы всегда есть, — ухмыльнулся контрразведчик, — даже если кажется что их нет. Нужно только вовремя приложить их в определенную точку. И тогда можно свернуть горы. — Не томите, Петр Ильич, афоризмами, — не выдержал уже Деникин. — Хорошо, — удовлетворенно кивнул Васнецов, решив что достаточно уже заинтриговал офицеров. — Протасов! — крикнул он. — Приглашайте. В кабинет вошла высокая стройная девушка в черном корниловском мундире без погон и шароварах с белыми кантами, малиновых, не по форме, сапогах с кистями. Она была утянута новенькой, сильно пахнущей галантереей кожаной портупеей. Черно-красная фуражка с серебряным черепом и костями была надета чуть набекрень, а из — под нее на правый висок выбивался лихой светло-пшеничный локон. Синие глаза были наполнены светом, лихостью и вызовом. На алых губах играла усмешка. Она явно ожидала бурного эффекта и получила его. Лукомский с Романовским разинув рты, поднялись с кресел, с носа Деникина упало пенсне. Если бы в кабинет влетела ведьма на метле, он бы удивился меньше. — Вы?! — только и спросил Главком. — Я, ваше высокопревосходительство, — кивнула девушка. — Но как… — Я пригласил Анну Владимировну, — поднялся начальник контрразведки. — Госпожа Белоглазова вполне оправилась от болезни и вновь готова выполнять ответственные поручения. Анна Белоглазова, бывший атаман отдельной партизанской бригады дивизии Маркова, действительно болела и провела в клинике несколько месяцев. После истории со штабс-капитаном Половниковым, в которого она влюбилась по уши и который оказался агентом красных, у нее вроде как начались проблемы с рассудком. В свое время в Добровольческую армию, на особых условиях, её вместе с отрядом казаков из 400 человек, принял лично генерал Деникин. А генерал Романовский, всегда бывший против «барышни» ему потом пенял: «Нельзя, Антон Иванович, женщине доверять командование, в любой момент личные интересы поставит выше армейских, так и вышло». В ростовскую больницу, где ещё оставались приличные врачи, ее определил генерал Краснов. Ростов был тогда оккупирован немцами, но Петр Николаевич, имевший тесные отношения с Германией и получавший от неё оружие в обмен на продовольствие, устроил Белоглазову в клинику к профессору Иоффе. Однако после февраля 1919 года, когда атаман Всевеликого Войска Донского Краснов под нажимом Деникина подал в отставку и уехал в Германию, профессор Иоффе тоже пропал. Говорили, что отправился в Ниццу. Клиника закрылась. Анна Владимировна перебралась в свое родовое поместье под Таганрогом, где и провела некоторое время. Поместье было полностью разорено, частично сожжено и она жила в сохранившемся домике прислуги. Питалась припасами, которые остались в подполе сгоревшего барского дома. К лету она почувствовала себя полностью здоровой, собиралась вернуться в Добровольческую армию, но случайно сильно подвернула ногу, которую пришлось лечить еще несколько месяцев. А в начале сентября к ней пожаловал сам начальник контрразведки армии Васнецов. Увидел, что «атаманша» хорошо выглядит и бодра. Поинтересовался не желает ли она вновь послужить Родине, но у же не в качестве атамана отдельной бригады, а сотрудника контрразведки. Анна взглянула на Петра Николаевича своими ясными глазами, а потом вдруг поцеловала в щеку: «Конечно хочу!» Полковник разомлел, обхватил рукой её узкую талию, притянул к себе. Но Анна слегка ударила ему по рукам: «Ну, ну, полковник, пожалуйста без глупостей». Васнецов опомнился, закашлялся. «Для вас есть особо важное задание. Какое узнаете чуть позже. От его выполнения будет зависеть не только судьба Белого движения, но, возможно, и всей России». Через неделю Белоглазова была определена помощником заместителя командира 3-го Корниловского ударного полка по бытовой части. Полк был сформирован буквально несколько дней назад и Анне поручили выдавать воинам обмундирование. Не забыла, разумеется, в этой связи и себя — перешила под свою фигуру новенький корниловский мундир и шаровары. В полку она встретила бывших своих «кадеток», с которыми училась в Александровском военном училище — княжну Долгополову, графиню Шереметьеву, служивших санитарами. Они подарили Белоглазовой шикарные малиновые сапоги. Правда, выяснилось, что сшиты они были для Марии Колосовой, недавно погибшей под Царицыным. Княжна и графиня боялись носить вещи «покойницы». Но Анна не страдала предрассудками и с удовольствием приняла подарок. Девичья компания подобралась теплая, все красавицы и модницы. В Корниловской форме Владимировна выглядела сногсшибательно. К ней даже пытался «подобраться» командир полка есаул Милеев. Пригласил на ужин, а уже после первого бокала вина, стал хватать Анну за руки. Белоглазова сказала: «Павел Николаевич, вы очень симпатичный, видный мужчина. Но даже и вам я не позволю подобное обхождение. Вы ведь наверняка знаете мою личную драму. Так вот, я все еще люблю того человека». Есаул, конечно, слышал как Белоглазова ходила спасать своего любовника штабс-капитана Половникова в тыл большевиков, об этом в армии ходили легенды. «Половников, насколько я знаю, вас предал, — ответил есаул, — и вообще оказался подлой личностью. К тому же, как можно его все ещё любить, когда он давно покойник». Милеев снова схватил за руку Белоглазову. Тогда она взяла со стола нож и приставила к глазу есаула. «Я не люблю когда меня принуждают к тому, что мне не нравится, — спокойно сказала она. — Как вы объясните потерю глаза своим подчиненным и начальнику дивизии Скоблину? Косой командир полка, лишенный глаза взбалмошной бабой, которую он пытался принудить к сожительству. Над вами будут смеяться не только водовозы, но и их лошади». Есаул побелел, тяжело засопел: «Уймитесь, барышня, я ничего…». А потом вдруг расхохотался: «Бестия, правильно про вас говорили, настоящая Белая бестия. Приношу искренние извинения, Анна Владимировна». «Принимаю извинения, Николай Васильевич, давайте выпьем». Анна была зачислена в Корниловский полк без ведома начальника штаба ВСЮР Романовского и Главкома Деникина. Полковник Васнецов это объяснил Белоглазовой просто: «Они могут быть против, а вы мне нужны». В последней декаде августа начальник контрразведки назначил Анне встречу в заброшенном зерновом хранилище у моря. Долго беседовал с ней. От предложения полковника она сначала потемнела лицом, а потом сказала: «Что ж, я благодарна вам, что именно мне вы сделали это предложение. Я не против, хотя и понимаю, что шансов остаться в живых немного». Полковник велел ей прибыть в Ставку командования в Таганроге к 12.00 5 сентября. И теперь Белая бестия предстала перед начальством Вооруженных сил Юга России. Антон Иванович вышел из-за стола, обошел Белоглазову, развел руками: — Очаровательно, вы просто как с завлекательного плаката варьете. Но армия — это не театр, Анна Владимировна. Что за наряд, почему вы в форме Корниловского полка? — Очередная clownerie, клоунада с переодеванием, — ухмыльнулся генерал Романовский. — Кто позволил? — Никакого театра, господа, — сказал Васнецов. — С моей подачи Анна Владимировна неделю тому зачислена в 3-й Корниловский полк помощником командира. У меня были причины скрывать это от вас, господа, и вы поймете сейчас почему. У вас имеется племянница, Антон Иванович? От неожиданного вопроса генерал Деникин пришел в замешательство. Наконец ответил: — Да, конечно. — И сколько их у вас? — Какое это имеет значение, Петр Николаевич! — И всех вы наверняка любите. — Разумеется. — А что бы вы сделали, если бы одна из них попала в руки анархо-коммуниста Нестора Махно? Наступила пауза. Деникин смотрел прямо в совиные глаза Васнецова и никак не мого понять к чему он клонит. — Вы наверняка предприняли бы попытку её освобождения. А что бы сделал Махно, попади ему в руки ваша племянница? Правильно, попытался бы воспользоваться ею. Ну, например, предложил обмен — живая племянница против снятия блокады его армии. А, как вам…? — Думаю, у бандита Махно не хватило бы на это фантазии, — сказал начальник штаба. — Убил бы, а потом возил бы труп по округе для устрашения тех, кто нас поддерживает, как комиссары тело генерала Корнилова. — Убивать такую красавицу? — ухмыльнулся Васнецов. — Вы, Иван Павлович, просто зачерствели уже на войне. С такими соблазнительными дамами живут, их любят. — Не понимаю, Петр Николаевич, — сказал Деникин. — К чему вы ведете? — А к тому, ваше превосходительство, что Анна Владимировна Белоглазова будет подослана к Махно в качестве вашей племянницы. Она якобы случайно попадет под Камышиным в руки комиссара Егорова. И комдив преподнесет её Махно в качестве подарка. Чтобы вновь наладить с повстанцами отношения. — Но для чего Махно такой подарок? — спросил Лукомский. — Что это ему даст? А нам? — Махно понадеется на помощь красных и предпримет прорыв уже в ближайшее время в районе Умани, скорее всего под Перегоновкой, как следует не подготовившись. — Но откуда Батька узнает о возможной помощи комиссаров? — Мы ему передадим, хм… устное письмо от Егорова, в котором комдив и скажет что 12 сентября он ударит по белым с северо-востока. А Батька пусть мол в этот же день начнет атаку с юга-запада. — Но поймается ли Махно на такую невнятную приманку? — задал вопрос заядлый рыбак Лукомский. — Махно далеко не глуп, Александр Сергеевич, риск большой. Но куда ему деваться? С Петлюрой вроде бы он временно помирился, но тот все равно его фактически вместе с нами держит в железных клещах. Кроме того, Махно не исключено захочет что-то выторговать у генерала Деникина. Ну, например, предложит в обмен на жизнь племянницы дать ему коридор. И мы его дадим, на юге. Но хитрый Махно, якобы для нас неожиданно, начнет прорыв там, где указал Егоров. Слащёв его как следует, и чем следует и встретит. Но это еще не всё, господа. Главная задача госпожи Белоглазовой и ее помощника, будет нейтрализация до 12 сентября Нестора Махно. «Как?!» — подскочили оба генерала. — Уничтожить. Просто уничтожить. Ликвидировать, если так понятнее. Прорыв повстанцы уже будут осуществлять без него, что скажется на успехе их действий. — Вы что же, предлагаете сделаться Анне Владимировне смертницей? — вскинул брови Деникин. — Вы же знаете, я категорически против террора. Мы, белые офицеры, должны воевать с нашими противникам благородно и честно. — Ах, оставьте, благородство, Антон Иванович, — поморщился полковник Васнецов. — Если Махно поднимет восстание не так и не тогда, когда мы рассчитываем, Добровольческая армия окажется в сложной, мягко говоря, ситуации. Войско генерала Мамонтова, после грабительского, да господа, грабительского, другого слова я не могу подобрать, рейда по тылам большевиков, почти всё разбежалось с награбленным по своим станицам. Андрей Григорьевич Шкуро, насколько вы знаете, сегодня утром взял Воронеж. Да, это несомненный успех, господа. Но что делать с тылами, как, чем и кем их защитить? Вы, ваше превосходительство, начали наступление на Москву по трем направлениям, фактически распылив войска и оставив тылы без прикрытия. Симферопольский, Феодосийский, Литовский полки, на которые мы рассчитываем на Херсонщине, недоукомплектованы, от силы наберется 15–17 тысяч человек при 60 тысячной, повторяю, армии Махно. Деникин аж задохнулся от слов Васнецова. От кого-кого, но от начальника контрразведки он не ожидал подобной, врангелевской критики. К тому же Петр Николаевич до этого никогда не высказывал своего недовольства «Московской директивой», которая фактически стала отправной точкой наступления на Москву Донской, Добровольческой и Кавказской армий. — Не понимаю вас, полковник Васнецов, — сказал наконец Главком, подчеркнуто обратившись к контрразведчику по фамилии. Вернулся за свой стол, взглянул на Белоглазову: — Да вы садитесь, Анна Владимировна. Белоглазова подошла к Главкому. — Я полностью отдаю себе отчет в сложности, важности и опасности поручения, Антон Иванович. Терроризм, конечно, не благородный метод и я не думала, что когда — нибудь стану Софьей Перовской. Но в данном случае Петр Ильич прав — сейчас не до церемоний. Можно поступиться некоторыми принципами, ради самого главного принципа, принципа свободы и демократии. Эти слова очень понравились Главкому. Он сам их часто повторял. Деникин быстро вышел из-за стола, приобнял Анну: — Пока в наших рядах есть такие молодые, горячие сердца, мы непобедимы. Спасибо, Анна Владимировна. Дай бог, чтобы вам сопутствовала удача. Главком широко, по-поповски перекрестил Белоглазову, затем перекрестился сам.9 сентября 1919 года, Елисаветградский уезд, Херсонская губерния, село Тарасовка.
За околицей висел еще один тряпичный плакат, прикрепленный к двум жердинам. Одна из них покосилась, поэтому буквы замялись, но прочитать было можно: «Смерть панам, жидам и коммунистам!» Возле плаката, свесившегося краем почти до земли, бегали куры, рядом в луже валялась пятнистая свинья. Лысый махновец, оказавшийся старшим группы дозорных, велел ехать Бекасову к первой хате возле прудика похожего на лужу, в котором плавала утка с выводком. Сам он, запрыгнув в бричку, прижался бочком к Полине. Бойкая баба. Колено еще ломило после «знакомства с ней». Но на Полину он не злился — всю жизнь мечтал найти такую — крепкую, решительную женщину, на которую можно было б опереться, чувствовать её крепкую поддержку, а попадались всё размазни. В ушах ещё звучали её слова: «Луком блевать будешь, пес плешивый, когда я тебя им по самые твои крысиные ушки накормлю». Ну надо же, племянница Деникина, просто бестия какая-то. Когда боль немного стихла, старший повстанец к удивлению своих товарищей, протянул «бестии» руку: «Константин Талый. Для вас просто Костя». Анна ухмыльнулась, но свою руку подала, которую Костя, опять же ко всеобщему удивлению и неудовольствию Бекасова — Шилова, поцеловал. О том, что пойдет к махновцам с Белоглазовой ротмистр Петр Николаевич Бекасов узнал от Васнецова почти в самый последний момент. В свою очередь Анна, находясь в ростовской больнице, а потом в своем поместье, разумеется, не знала что Бекасов теперь служит в контрразведке и недавно выполнил очень важное задание — смог уничтожить, вернее утопить в реке большевистскую баржу с химическими боеприпасами. Их красные собирались использовать против наступающей Добровольческой армии. Она часто в последнее время думала о Бекасове. Порядочный, добрый Петр не раз открыто признавался ей в чувствах, но её сердце всё еще томилось от раны, нанесенной предателем Половниковым. Чувства к нему перегорели, хотя Анна сказала о том, что продолжает его любить командиру полка, когда тот стал к ней приставать. Для чего? Молодое сердце жаждало любви, но подходящего кандидата не было. Петя? Да, может быть, но нужно еще в себе разобраться. И жив ли он? Поэтому, когда во время очередной встречи с полковником Васнецовым в его кабинет вошел Бекасов, Анна очень обрадовалась. Первым порывом было броситься к нему на шею. Но она сдержалась — не время, не место, да и нельзя давать ходу внезапным чувствам. К тому же она сразу поняла, что Петя появился не случайно, наверняка с ним и предстоит идти к батьке Махно. Личные близкие отношения могут помешать делу. Бекасов будет рассматривать её уже не как товарища по оружию, а как личную собственность. Все мужики одинаковые. Поэтому она сдержалась, однако встала и крепко обняла Петра. А тот просто находился в шоке, увидев её в Корниловской форме и великолепных малиновых сапожках. «Женщина не должна быть столь красивой и желанной, потому что рядом с ней мужчина не может думать больше ни о чём и ни о ком». Полковник Васнецов сразу направил «встречу» в серьезное русло. Он знал о приключениях атаманши Белоглазовой и ротмистра Бекасова в станице Канеловской, поэтому их и выбрал. На очень дерзкое «мероприятие» годятся только такие сорви-головы. Бекасову выдали подлинные документы на имя Ивана Степановича Шилова, уроженца села Осиновка Тамбовской губернии, красноармейца 14-ой армии Южного фронта командарма Егорова. Воевал в Германскую в 8-ой армии Брусилова, участвовал в Галицийской битве, был дважды ранен и награжден Знаком отличия Военного ордена, что было истинной правдой. Анна получила в секретной канцелярии удостоверение поручика Полины Николаевны Деникиной, помощника начальника Военно — технического управления Добровольческой армии.* * *
Возле хаты в пыли сидели босоногие дети, играли с глиняными солдатиками на лошадках. «Мы махновцы, — кричал белобрысый мальчик, — мы всем головы поотрубаем, а буржуя Деникина повесим». Настоящие же бойцы повстанческой армии — несколько человек — томились на углу дома на лавочке, дымили самокрутками. Их ружья были приставлены к широкой ветле. — Степан, — обратился Талый к одному из них, — поди, позови Зинька. — Да Лёва в баню собирался, видно, парится. — А ты сходи за ним, Степан, может, ещё не парится. Скажи Костя зовет по важному делу. Красноармеец от командарма Егорова племянницу Деникина привез. — Видно и впрямь важное дело, — ухмыльнулся Степан, с интересом разглядывая барышню на бричке, особенно её белые колени, откровенно выбивающиеся из-под платья. Она и не собиралась их прятать. — Ладно, схожую. — Никакой дисциплины, — деланно вздохнул Костя, обращаясь к Бекасову. — Равенство рядовых с командирами, конечно, замечательно, это наш главный махновский принцип, но иногда ведь нужна и строгость с подчиненными, а не смей, закон. Двигай, Степа, живей конечностями, а то ведь пенделя врежу. Степа что-то пробубнил себе под нос и двинулся вразвалку вдоль пруда, швырнув в уток окурок. — Сколько раз я говорил Батьке, — продолжал Костя, — урежь вольницу хоть на чуть-чуть, хоть на время, пока Деникина не разобьем. С красными-то мы завсегда разберемся, у нас несколько частей сформированы из красных. Есть народ и из 14-ой армии. Увидишься еще с однополчанами, Шилов, не переживай. Ну вот, а Нестор Иванович ни в какую. Говорит, наша армия держится на трех принципах, как на трех китах: добровольчестве, выборности командиров и равенстве. Что тут возразишь? А у Егорова, слышал, дисциплина железная, слово поперек командира скажешь и в расход, так? И не дождавшись ответа, Костя распахнул дверь хаты, пригласил кивком головы внутрь. Бекасов вытянул из сена корзину с гранами. Талый покачал головой: — Не на разборки идете, а на встречу с приличными людьми. Ухмыльнувшись, ротмистр оставил корзину, достал из-под тряпки узел, кинул его Анне. — А это что? — Одежда Полины Николаевны. Костя заржал: — Барышням теперь без перемены нарядов никак нельзя. Ха-ха. Ладно, топайте до хаты. Ротмистр незаметно положил в карман одну гранату. Внутри дома было чисто и прибрано. На длинном, струганном столе стоял чугунок с вареной картошкой, рядом тарелка с мочеными огурцами, помидорами и яблоками. Белоглазова без смущения взяла ещё теплую картофелину, стала очищать от кожуры. Разломила пополам, подула, засунул в рот, затем попробовала огурец. — Хороший засол, — сказала она, — но хрена маловата. — Хренку-то мы добавим, — осклабился Костя, — ежели попросите. С хреном у нас проблем нет. Такого ядреного нигде не сыщите. — Поберегите свой хрен, а то ни с чем останетесь, — ответила Анна. В комнату не вошел, мягко вкатился невысокого роста, плотный человек в коричневой гимнастерке, в надраенных до синевы сапогах. На боку, на широком ремне висела начищенная до блеска шашка в ножнах с белой кистью на эфесе. Лицо его было широким, белым и рыхлым, как очищенная картофелина, которую держала в руке Анна. Командирская фуражка без кокарды, из-за небольшого размера, смотрелась несколько непропорционально на крупной голове. Но вялому лицу придавал твердости большой двойной подбородок, а во взгляде было столько самоуверенной проницательности и ума, что казалось, этот человек способен видеть сквозь стены. Вошедший с полминуты внимательно рассматривал Анну с Петром, потом сказал: — Мужика расстрелять, бабу помыть в бане и ко мне в спальню. Всё. Повернулся к двери. Бекасов прикусил губу, нащупал в кармане британскую гранату Миллса. Белоглазова спокойно продолжала жевать огурец. — Прям так сразу и расстрелять? — спросил Костя. — Может… — Не может. С этим нефырём я при штурме Мариуполя в марте нос к носу сталкивался. На нем цветная дроздовская форма была — малиновая фуражка с белым околышем и малиновые же погоны с желтой буквой «Д». У меня глаз острый, как моя сабля. С бабой утром разберемся. Петр продел в кольцо гранаты большой палец. Но человек вдруг заразительно рассмеялся, приобнял сначала Бекасова, потом Белоглазову: — Да бог с вами, граждане, я пошутил. Люблю шутковать, горилки мне с перцем не давай. Мы ж, махновцы, не звери дикие и не красные комиссары, хоть и приходится с ними иногда ручкаться. А что поделаешь, война-это тонкая наука, не токмо штыками прокладывается путь к победе. Лев Николаевич Зиньковский, — представился человек. — Хлопцы кличут Зиньком, Лёвой, иногда Задом или Задовым. Но я не обижаюсь, фамилия мне досталась от папы — Зодов. Я её поменял, еще на царской каторге, а след, что называется, остался. Ну это ладно. Я начальник контрразведки 1-го Донецкого корпуса Повстанческой армии. Ну а вы, мадам, я так понимаю, племянница самого генерала Антона Ивановича Деникина. Анна положила в чугунок недоеденную картофелину, отряхнула руки. — Мне нужно переодеться с дороги, — сказала она. — Извольте. Взяв свой узелок и бросив на Льва Николаевича загадочный взгляд, она скрылась за печкой. А когда вышла в форме Корниловского бойца, Зиньковский и Талый аж присвистнули. «Хороша, бестия», — вырвалось у Кости. — Ничего не скажешь, барышня, форма корниловца вам очень к лицу, — сказал Лёва и облизнул свои большие, лягушачьи губы. — Ну а теперь расскажите нам, будьте любезны, где же вас комиссары, такую красивую, взяли. Почему красные решили, что Махно в Тарасовке, хотя теперь он в Ольшанке и каким образом перебрались через фронт. — Сразу столько вопросов, — помотала головой Анна и огладила свою выступающую в черной форме грудь. — А может я давно мечтала с Батькой лично познакомиться, да случая не было. Ха-ха. Говорят, красавец, глаз не отвесть. Зиньковский и Талый на этот раз ухмыльнулись. Белоглазова рассказала, что служила помощницей начальника Военно-технического управления армии генерала Врангеля. В боях не участвовала, составляла разные бумаги, в частности, накладные на оружие и боеприпасы, получаемые в том числе от союзников. Иногда вместе с офицерами управления сопровождала обозы с оружием. Во время одного такого «обоза» и напоролись под Харьковом на красных. Всех офицеров убили, а её захватили в плен. Хотели уж пустить по рукам, но её узнала сокурсница по Московскому Александровскому военному училищу — графиня Инна Самойлова, служившая у красных. Она и рассказала комиссарам, что пойманная ни кто иная, как племянница самого генерала Деникина. Отвезли в штаб к командарму Егорову. Обращались вежливо, хорошо кормили. А затем вдруг решили отдать батьке Махно. От Шилова, уже в дороге, она узнала, что является своеобразным подарком Нестору Ивановичу, для налаживания расстроившихся отношений красных с махновцами. Больше она ничего не знает и знать не желает. — Надоела война, хочется любви, — заключила короткий рассказ Анна и опять загадочно посмотрела на Зиньковского. — Любви, значит. Хм. Документы какие-нибудь есть? — спросил Шилова Лёва. Бекасов достал из-за пазухи тряпичный сверток, развернул, протянул Зиньковскому книжку красноармейца за подписями командующего и комиссара 14-ой армии. Лёва внимательно прочёл, кивнул. — А ваши бумаги? Анна похлопала себя по нагрудному карману: — У самого сердца держу. Начальник контрразведки развернул сложенный вчетверо листок. Слева штамп: «Дежурный генерал штаба Добровольческой армии, общее отделение, июня 5-го дня 1919 года,? 152345, город Таганрог». Внизу довольно приличная фотография владелицы документа — Анна что-то пишет за столом. Справа: «Удостоверение. Предъявитель сего поручик Деникина Полина Николаевна есть действительно помощник начальника Военно — технического управления Добровольческой армии, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется». — У красных посолиднее бумаги, — сказал Задов. — С документа начинается самоощущение силы личности. Отсюда до Харькова верст четыреста будет. Вы что же столько на телеге тряслись? — Нет, конечно, — ответил Бекасов. — На бронепоезде добрались до Елисаветграда, а там уж бричку взяли. За 15 рублей с кобылой. В Ставке известно, что Батька теперь в Ольшанке обретается, туда и ехали. В Бобринце узнали у местных, что сейчас Махно в Тарасовке. — Люди пуще сорок, все знает! А чего ж до Бандурки на паровозе сразу не доехали? — Так пути за Новоглиняной разобраны. — А-а. — Так. — Ну раз так, тогда ладно. Письмо-то Егоров Нестору Ивановичу какое прислал? Полковник Васнецов думал над составлением такого письма. Подделать почерк красного командарма было не трудно, в армии полно бывших письмоводителей, но выглядело бы это не логично с точки зрения большевиков. Вдруг под Елисаветградом посыльные попадут в руки белых и задумка Егорова — вновь подружиться» с Махно, провалится. — Депеша только на словах, — ответил ротмистр. — Ну и что же, Шилов, ты должен сообщить Батьке? Кстати, неужели тебе одному доверили… такое сокровище? Баба видать огонь, для такой связанные ручки пустяк. — Почему одному? Троим. Только Трофим Ефимов со Степаном Колодным за Днепром до своих куреней подались, сказали что надоели им хуже горькой редьки и красные, и белые. — Во как! — всплеснул руками Зиньковский. — Казакам видите ли воевать надоело, домой охота, а кто с бандами Деникина сражаться будет? Мы что ль только, анархисты-коммунисты? — Лёва посмотрел на Анну, подмигнул ей. — Никакой у вас, красноармейцев, нет революционной сознательности. Не войско, а сплошное недоразумение. Не удивительно, что белые бьют вас по всем фронтам. Так что тебе велено Батьке на словах передать? — Только Нестору Ивановичу Махно лично и велено передать, более никому, — ответил Бекасов. Достал кисет, клочок газеты. Задов протянул ему пачку папирос «Нарзанъ» фабрики С. Габая. Ротмистр благодарно кивнул, взял папиросу, понюхал: — Хорошо живете, хлопцы, может остаться у вас? — А тебя никто и не отпускает, — сказал молчавший все это время рябой Костя. — Лично Махно передать словесное послание, значит. Хм. Только вот какая незадача, нет его в Тарасовке, седмицу не было. Задов расплылся в своей лягушачьей улыбке, а потом резко ударил кулаком по лицу Бекасову. Тот упала с лавки, высоко задрав ноги. Над ним встал Лёва. Потряс отбитой рукой в двух массивных золотых перстнях. Вынул из кобуры наган, взвел курок: — Или ты, сморчок вялый, выкладываешь всё, что вы задумали в своей деникинской контрразведке, или я твои мозги по полу разбрызжу. — Одних моих мозгов мало будет для живописной красоты. — Бекасов утер рукавом гимнастерки черную кровь, вытекшую из носа. В другой руке его появилась британская граната. — Костя сказал, что на встречу с приличными людьми идём, обманул, гад. Лица Зиньковского и Талого побелели, вытянулись, взгляды застыли на бомбе. Оба знали, что граната Миллса взрывается через 4 секунды после выдергивания кольца, но нередко детонация происходит и через две секунды. Шансов убежать никаких. Анна же оставалась абсолютно спокойной. Подошла к Лёве: — Как вам, анархистам, последователям великого Кропоткина, не стыдно так обращаться с приличными людьми, — сказала она укоризненно. — К вам со всей душой, а вы ведете себя как последние басалаи. Деникинская контрразведка не настолько наивна, чтобы вести такую дешевую игру, рисковать при этом племянницей самого Главкома. Погорячились и будет. Шилову и вправду велено открыться только руководителю Повстанческой армии Нестору Махно. Он славный солдат и не может нарушить приказа. За что же вы его бьете? Анна нагнулась к лежащему на полу ротмистру, вынула из его рук гранату, положила её на стол рядом с картошкой. Тронула двумя пальчиками плечо Задова: — Вы же в баню собирались? Вот и идите. А приедет Махно, я сама изложу ему послание Егорова. На лице Лёвы появилась вымученная улыбка: — Откуда же вам, мадам, известно о планах комиссара? — Шилов поведал. Мы с ним четыре дня и четыре ночи вместе были, вот в одну из ночей, когда я лежала на его плече, он и сболтнул что ему велено передать Батьке. Ну а руки мне в пути связывал на всякий случай, говорит, бабам никогда не следует полностью доверять. — Что верно, то верно, — рассмеялся Задов. Помог Бекасову подняться. — Ладно, отдыхайте покуда. Дама здесь останется, Шилова в курятник. Костя, головой за них отвечаешь. Нестор приедет, разберётся. — Слушаю, Лёва, — кивнул лысой головой Костя. Когда дверь за Талым, Задовым и Бекасовым закрылась, Анна легла на лавку. Напоследок Костя обернулся, почесал подбородок, подмигнул. Отвернулась к стенке, чтобы якобы подремать-знала что за ней подсматривают — но на неровной лавке лежать было неудобно. Встала, вновь села за стол, принялась есть картошку. Была уверена, что скоро за ней придут. Так и произошло. Часа через два вошел Костя, сказал что Лёва ждет её в бане. Она подошла к Талому, приблизила к нему своё лицо. — Вот с тобой бы я с удовольствием попарилась, Задов страшен. От него могилой тянет. Понравился ты мне, — сказала Белоглазова. Схватила Костю за уши, притянула к себе, впилась своими сочными губами в его обветренный рот. Глаза Талого чуть не выскочили из орбит. Он засопел волосатым, дурно пахнущим носом, затрясся, словно от лихорадки. Освободившись, широко раскрыл рот, будто задыхающийся на воздухе карась. — Хорошо? — спросила Анна. — Очень, — выдавил, утираясь рукавом Костя. — Я таких красивых и горячих баб еще не встречал. Поцелуй твой сладок, как сахарный арбуз. — Дурацкое сравнение, но тебе прощаю. В следующий раз, придумай получше комплимент. — Ладно, — покорно кивнул Талый. — Хочешь со мной быть? — Ты это про что? — А про то, что не век же тебе, мой дорогой карасик Костя, с шашкой по степям бегать. Ежели красные победят, вас, махновцев, как капусту порубают, не нужны вы им. Как кость вы комиссарам в горле. А коль наши верх возьмут, так и тем более. Вон куда вас, на Запад Украины уже загнали. Победить вы всё равно не сможете. — Это почему же? — Потому что вам нечего предложить людям, кроме красивых лозунгов. Ну что такое, например, безвластные Советы рабочих и крестьян? Без власти не может быть порядка, а бардак давно всем надоел. Впрочем, тебе, похоже, до политической философии, как до Луны. Да и мне тоже. Я вот хочу на Лазурный берег, во Францию уехать, домик там у нашей фамилии есть, на мысе Антиб. Знаешь такой? Ну куда тебе. — Знаю про Лазурный берег, — почти закричал Костя. — Вот как. Могла бы и тебя с собой прихватить. Сбережения имеются, в поместье моём под Таганрогом припрятаны. — Золото? — Хм. Что надо, то и припрятано. Ну ты обдумай пока мои слова. А я в баню пойду. Не ревнуешь к Лёве? Костя схватил Анну за рукав Корниловского кителя: — Каким ветром тебя сюда, стерву оглашенную, занесло! Дьявол принес или бог, не пойму. Первым выстрелом сразила. Он попытался вновь поцеловать «Полину», но она отстранилась: — Хорошего понемногу, Костя. — Не пущу к Лёвке! — Да ты совсем, я смотрю, голову потерял. Ха-ха. Не бойся, меня умыть не так-то просто, я сама кого хочешь умою. Баня где? — За оврагом, у дальнего пруда. — Не провожай, не надо, сама найду. Талый застыл посреди комнаты, на столе которого вместе с картошкой лежала британская граната Миллса. Как же про неё забыли и он и Задов? Взял бомбу в руки, повертел, в чугунок с картофелинами. Ухмыльнулся. — Шилова покорми! — крикнула ему с улицы Анна. — Слушаюсь, — ответил Талый и сам над собой рассмеялся. — Бабы — сильнее гаубицы. Анну на улице провожали удивленные и восхищенные взгляды повстанцев — вона какое чудо в малиновых сапогах и белогвардейской амуниции. Но никто даже не окликнул «барышню», видно, весть о ней разнеслась по Тарасовке быстрее молнии. У бани, под раскидистой ветлой, сидел, вытянув вперед ноги без сапог, словно отдыхал на курорте, начальник контрразведки Зиньковский. Лицо его было еще более рыхлым, чем утром, размягшим и слегка усталым. Увидев Анну, он приподнялся, указал на место рядом с собой. — Не желаете ли, Полина Николаевна, перед баней подышать пряным осенним воздухом? — спросил он каким-то чересчур приторным голосом. — Желаю, — сказала Белоглазова. — К тому же помывку, возможно, придется отложить. — Это почему же? — А потому, Лев Николаевич, что я никакая не племянница генерала Деникина, а прибыла сюда под её именем, чтобы нейтрализовать Нестора Махно. — Кто же вы на самом деле? — ничуть не удивившись спросил Задов. — Анна Владимировна Белоглазова, бывший атаман отдельной бригады дивизии генерала Маркова по прозвищу Белая Бестия. Слышали? — Ну как же. Разумеется, молва о ваших похождениях бежала впереди вас. Но с вами, кажется, что-то случилось неприятное. — Погорела на неверной любви, попала в психиатрическую клинику. Ну а когда мой лечащий врач сбежал во Францию, перебралась в свое поместье под Таганрогом. Но моей кипучей натуре быстро стало скучно. Вернулась к Деникину. Спросите зачем? Отвечу. Чтобы попасть к вам, в Революционную повстанческую армию Украины, но не с пустыми руками. По возможности, принести посильную пользу в разгроме белых. — Чем же вам так вдруг опротивели добровольцы, Анна Владимировна? — Они не те за кого пытаются себя выдать, притворщики. Говорят, что пекутся о родине, на самом деле только и думают о своих шкурах. Авантюристы и проходимцы, грызутся между собой как крысы. Деникин с Врангелем, Врангель со Шкуро, Шкуро и все вместе с Мамонтовым. И так до бесконечности. Генерал Деникин затеял грандиозную авантюру — все свои войска двинул на Москву, оставив без прикрытия тылы. Несколько ударов сзади и вся Добровольческая армия посыпется как карточный домик. Врангель предупреждал Деникина об этом, но какое там! Амбиции, сплошные амбиции правят стариком. Он угробит не только себя, но и тысячи русских жизней. И какую страну белые в результате построят, если предположить невозможное, и они победят? Сплошной базар с бесконечными выяснениями отношений. И ради этого базара реками льется кровь? Ради того, чтобы предложить России то, что уже было, но под другой личиной, под маской свободы и демократии? Мерзость. Большевики и то честнее, хотя тоже сволочи. Задов заулыбался, потер мясистый подбородок: — Белые наступают нам на пятки, у нас почти не осталось сил сопротивляться. До главных баз Деникина нам не добраться. Прежде можно было рассчитывать на помощь немцев или красных, но и те и другие теперь, что называется, далече. Петлюра хоть нынче и не враг — даже пару вагонов с оружием нам подкинул, но и не соратник. — Не волнуйтесь, послание Егорова исправит ситуацию. Оно вас обрадует. — Вот как? — Да, не сомневайтесь. Нужна срочная встреча с Батькой. — Срочная встреча, хм. Белая бестия, хм. Действительно бестия, вы вашими сапфировыми глазками царапаете мою нежную душу. Ха-ха. Не иначе охмурили уже Костю Талого и он готов для вас на всё. Нет? Я всё вижу, все чувствую. Но никто Лёву не любит, никто не уважает. А почему такая несправедливость? Я же самый добрый, самый умный, самый честный человек на свете. Хм. Белая бестия, хм. Задов сделал глубокий вдох, будто собирался прямо сейчас нырнуть в пруд, а потом резко, снизу вверх ударил Белоглазову мясистым кулаком в живот. Анна задохнулась, обмякла, сползла на землю, но сознания не потеряла. А Лёва неспешно поднявшись, стал молча пинать её босыми ногами в живот, спину, плечи. По лицу не бил. — Эй, хлопцы, — позвал он наконец. Из-за бани вышли трое повстанцев в мятых рубахах и крестьянских шароварах, на ногах их были рваные войлочные тапки. Ну и шантрапа, — подумала Анна. — Дамочка пришла помыться, устройте — ка ей добрую парную. Мужики поволокли Белоглазову за ноги и за руки в баню. Внутри было и так жарко, но «хлопцы» принялись подбрасывать в печь дрова. Когда стало терпеть совсем невмоготу, они вышли, закрыв за собой плотно дверь. Анна с ужасом подумала, что после смерти, её малиновые сапожки достанутся этим оборванцам. Стало так их жалко, что наглаза навернулись слезы. А потом она потеряла сознание. Когда Анну вытащили на улицу, от её Корниловского мундира валил густой пар. Лёва велел хлопцам «остудить» даму водицей из пруда. На Белоглазову вылили несколько ведер затхлой воды, после чего она открыла глаза. — Не сдохла, — удовлетворенно сказал Задов. — Значит, в самый раз, не переборщили. — Лёва, зачем этой вареной даме такие красивые сапоги? — спросил Задова один из повстанцев. — Дай я их с неё сыму и подарю своей Азе, она будет рада и станет сегодня долго меня любить. — Пошел вон, Гмызя. — Шо? — Подари своей Азе плетку. — Плетку? Зачем ей плетка, Лёва? — Чтобы любила тебя всегда, а не только сегодня. Впрочем, тебе философия Ницше по барабану. — Я не знаю, Лёва, кто такой философ Ницше, но знаю, что ты отъявленный жмот, не хочешь друзю сделать добрый подарок. Белоглазову заперли в сарае возле хаты, где квартировал Зиньковский. «Что с Петей? — думала Анна. — Кажется, диверсанты на этот раз из нас получились никакие. А ведь предупреждал полковник Васнецов, что Лёву Задова — правую руку батьки Махно, так просто не проведешь. И вести себя с ним нужно как можно осторожнее, не идти напролом». «Если почувствуешь недоверие, — напутствовал полковник Васнецов, — сразу переходи к запасному варианту. А еще опасайся Галю Кузьменко — не венчанную жену Нестора Махно. Говорят, что дочь киевского жандарма с ликом греческой богини, тоже всех насквозь видит. Без нее Батька важных решений не принимает». Но Белоглазова пошла именно напролом и сразу поняла — Задов не поверил ни единому их с Бекасовым слову. Слишком пристально Лёва глядел во время первого их разговора на её грудь. Мужики во время серьезной беседы с женщиной не отвлекаются на её прелести. А если отвлекаются, значит не верят. Мужское внимание инстинктивно переключается на вполне привычное — на женские физические достоинства, если они есть, конечно. Эту теорию Анна проверяла на себе много раз. Вообще, легенда с племянницей Деникина, по её мнению была хлипкая. У Махно в армии наверняка есть те, кто в Германскую воевал вместе с генералом. Не исключено кое-кто из офицеров знаком с его биографией и знает, что у отца генерала — Ивана Ефимовича Деникина и его жены Елизаветы Федоровны, урожденной Элжбеты Францисковны — кроме Антона, больше детей не было. А, значит, у Главкома ВСЮР нет и не может быть никакой племянницы. Об этом Анна заметила Васнецову, но тот только отмахнулся: «Не утрируйте, Анна Владимировна, кто кроме штабных знает родословную Главкома? А штабные все теперь в Добровольческой армии. Не можем же мы выдать вас за дочь генерала! Его супруга Ксения почти ваша ровесница. Так что менять легенду не будем. Повторяю, если что пойдет не так, переходите к запасному варианту».* * *
Лёва Задов сидел в одной исподней рубахе за столом под образами. Кушал козлятину, квашеную капусту и малосольные огурцы с помидорчиками, запивал французским коньяком. Рукавом вытирал взмокший лоб. Хозяйка дома — полуслепая бабка лет восьмидесяти — натопила печь так, что до каменки нельзя было дотронуться. Несколько окон в хате были открыты настежь. В одном из них появилось лицо пожилого, мятого словно опенок повстанца: — Заводить что ли? Опустив в рот горсть капусты, Лёва запил её рюмочкой Мартеля — недавно удалось отбить продовольственный обоз белых. Махнул рукой: — Заводи. В хату втолкнули ротмистра Бекасова. Задов покачал головой: — Ба-а, какая встреча! Давно не виделись. Садись, Шилов, раздели со мной вечернюю трапезу. Попробуй огурчиков. Бабка Евдокия замечательно их делает — на черносмородиновом листе, хрене и яблочной бражке. И в Гуляйполе хорошие огурцы квасят, и в Александровке, но таких как здесь, нигде не отведаешь, даже и не пытайся. Ну же, садись Бекасов, что глядишь как на врага. Ха-ха. Да не кругли так глазами-то. Знаю всё и про тебя, ротмистр, и про твою подругу Анну Владимировну Белоглазову — Белую бестию. Что, удивлен? А ты думал начальник контрразведки Революционной повстанческой армии Украины напрасно хлеб, вернее капусту с коньяком кушает? Ха-ха. Всё знаю. И про полковника Васнецова, и про его задумку нейтрализовать вашими руками Нестора Ивановича. У меня повсюду свои люди, в том числе и в штабе генерала Деникина. Бекасов стал лихорадочно соображать — неужели Лёва не врет и в Ставке действительно окопались люди Задова. Но кто? О задании знали лишь Главком, генералы Романовский, Лукомский и разумеется, полковник Васнецов. Стоп, подслушать разговор в штабе мог помощник Деникина поручик Протасов. Отвратительная, слащавая личность. Но это гадание на кофейной гуще. Надо проверить. Ротмистр сел напротив Лёвы, тяжело, обреченно вздохнул. Сказал, что раз так, то отпираться не имеет смысла, он во всем готов сознаться, но только пусть не трогают Белоглазову. Она здесь по своей глупой натуре-слишком уж взбалмошная и отчаянная дамочка. — Наслышан о Белой бестии, — кивнул Задов. — Как же вы собирались убить батьку? — Готовил нас к акции недавно назначенный начальником ООП — отдела особых поручений — подполковник Куропаткин, — сочинял на ходу Бекасов. — Из бывших сыщиков департамента полиции Москвы, занимался в свое время поимкой бомбистов — террористов. Наверняка знаете о нём. И Лёва попался. — Конечно, я знаю о Куропаткине, — ответил он, отправляя в рот очередную щепоть капусты. Запил очередной рюмочкой. — Как же не знать. Всех ваших начальников держим на примете. «Ну так, — облегченно вздохнул ротмистр, — значит, нет у Задова никого в Ставке, а о нашей акции ему рассказала сама Анна. Для чего пока не понятно, но, видно, другого выхода у неё не было. Скорее всего, это ее запасной вариант, о деталях которого мне неизвестно. У меня тоже есть запасной вариант, который не известен Белоглазовой. Так решил полковник Васнецов, всё предусмотрел. Ладно, поиграем». Ротмистр сказал, что план убийства Махно был детально не определен. Анна своей красотой должна была очаровать Батьку, а в удобный момент или отравить, или пристрелить. Если повезет, затащить его в постель, а ночью зарезать. Он же лишь у нее на подхвате. Помощник Белой бестии. — Грубо, не талантливо, — поморщился Задов. — И практически невыполнимо, я имею в виду — затащить Нестора в постель. Супружница Батьки Галя даже древних старух к нему не подпускает, любой особи женского пола глаза сходу выцарапывает. Что ж, занятно. Только, видно, с Анной Владимировной я поторопился. — В чём? — Хлопцам своим её отдал, на развлечение. Уж извини, ротмистр, не удержался. Иногда, знаешь, не могу сдерживать свой гнев. Мне и товарищи говорят — Лёва, ты уж держи себя в руках. А я что? Я человек добрый и порядочный, но иногда не могу с собой совладать. Очень я на Анну Владимировну обиделся, не выношу когда меня обманывают. Понял? Бекасов стиснул зубы так, что они заскрипели, словно от песка. Кулаки сделались стальными. Он еле сдержался, чтобы не наброситься на Задова. А тот спокойно ел капустку. «Нет, не такой простак Лёва, каким хочет казаться, чтобы сразу концы рубить, с лазутчиками с ходу расправляться, значит, не отдал он Анну на поругание, — решил ротмистр. — Врет. Хитер, но актер неважный». — А тебе, Бекасов, вот что я предложу, — продолжал Задов, — ты сам убьешь Батьку. — Как это? — Ты зачем сюда приехал? Ха-ха. Правильно. Для совершения теракта, вот и будь добр выполнить приказ своей контрразведки. Ну не по настоящему убьешь, разумеется. Обставим дело так, что все поверят. Погиб, мол, дорогой Нестор Иванович от рук белогвардейских гадов. Ты сообщишь об этом в свой штаб. При этом земля слухом наполнится. А еще скажешь, что после гибели Махно, повстанцы решили прорвать оборону белых… ну я потом скажу где. Ясно? — Нет, — помотал головой Бекасов, хотя, разумеется, все прекрасно понял. Именно это и было второй задачей — убедить махновцев, что 25-го Егоров ударит по белым с северо-востока и они должны соответственно начать прорыв с юго-запада. Странно, что Задов заговорил именно о прорыве, неужели Анна сказала что-то лишнее? — Что же тут непонятного? — поморщился Задов. — Деникин будет встречать нас в одном месте, стянет туда дополнительные силы, а мы ударим в другом. И всё, лови тогда нас, все тылы белых сметем, не остановишь. Глядишь, с запада Петлюра поможет, с севера твой Егоров, ха-ха. Ну как? Не спросив разрешения, Бекасов взял соленый огурец, надкусил. Стал думать-сразу открыть Леве, что именно о точном месте прорыва ему якобы и велел устно сообщить Егоров или все же дождаться самого Батьку? Решил, что опережать события не нужно. Густой, пахучий сок брызнул во все стороны. Попал на нос Задову. Тот спокойно смахнул каплю, облизал палец: — Значит, договорились. — Мне Васнецов денег обещал, — ответил после паузы ротмистр, — просто так я бы почти на верную гибель идти не согласился. 50 тысяч целковых, а потом первым транспортом союзников во Францию или Румынию. Это Белоглазова, оторва, за идею готова землю носом копать. — Сделаешь как скажу, получишь сто тысяч рублей и поплывешь на корабле в свою Францию. На любую посудину за хорошие деньги человека пристроить можно. Лёва тебе слово дает. — Мне нужно подумать. — Подумай, друзь, подумай. Только выбор у тебя не велик — или со мной дело имеешь, или к лошадям за хвосты да в разные стороны, а перед этим кожу с живого долой и ноги в кипяток. Подумай. Когда Бекасова увели, Задов откинулся на стуле, задумался — неужели контрразведка Деникина и в самом деле настолько тупа и непрофессиональна, что действует такими незатейливыми методами? Нет, здесь что-то не так, Лёву не проведешь, 8 лет каторги научили многому, в первую очередь думать. Поглядим кто-кого. Он велел привести к нему Белоглазову. Даже побитой и помятой Анна выглядела привлекательно. В её голубых глазах горел синий свет утренней звезды. Она смотрела на Задова с вызовом, облизывала сухие, словно от жажды, губы, хотя всего полчаса назад её напоил Талый. Костя влез в хату, где держали Белоглазову, через окно. Сразу и не нашел её глазами. Она скорчившись лежала в дальнем углу комнаты, за сундуком. На ней не было Корниловского мундира, только порванная на плече и спине нательная белая рубаха. Белоглазова держалась за живот. — Что?! — подскочил к ней Талый. — Что с тобой сделали, Полина? Я пристрелю этого жида Лёву. Анна подняла голову: — Успокойся, Константин, помоги лучше на лежанку перебраться. Сейчас, я быстро в себя приду. Живучая. Оказавшись на лавке, попросила что-нибудь подложить под голову. Костя сорвал с сундука покрывало, скрутил, пристроил куда просила а, заботливо потрогал ей лоб. — Я во всем созналась Задову, я не Полина Деникина, а Анна Белоглазова, Белая бестия. Меня послали убить Махно. — Ты Белая бестия?! — воскликнул Талый. — Вот как, наслышан. Для чего же тебе убивать Батьку? Ах, да, понятно. А как же мыс Антиб? Анна сразу и не поняла при чем здесь мыс Антиб, а потом через силу улыбнулась: зацепило Костю, о другом теперь и думать не может. — Будет тебе и Лазурный берег, и Антиб, если мне поможешь. Дай напиться. — Я для тебя все сделаю, — сказал Костя, протягивая ковш с белым овсяным квасом. То что не допила Анна, жадно выхлебал сам. Вытер кулаком губы, спросил: — А много золота в твоем поместье спрятано? — Глупый, ну кто ж во Францию едет с пустыми руками, не сомневайся, нам хватит. Костя полез целоваться и Белоглазова позволила прикоснуться ему своими липкими, пахнущими почему-то рыбой губами до своей щеки. Внутренности болели, умело её Лева отходил. Но сразу отметила, что по лицу он не бил, значит, есть у Задова на неё планы. Не иначе позволит встречу с Махно. Вскоре загремел засов на двери и Лева поторопился вылезти через заднее окно дома в сад. Удивительно, отметила про себя Белоглазова, что же это махновцы дом с «белой лазутчицей» только спереди охраняют? Окна сзади нараспашку, лазай кто хочет. И Костя не боится, что про него Задову донесут.* * *
Увидев Белоглазову, Лёва подскочил к ней, взял за руку, проводил к столу, словно и не проявлял по отношению к ней несколько часов назад никакой агрессии. Усадил на стул. — Может, коньяку? — Не откажусь. — Ну, конечно, что спрашиваю! Передо мной же Белая бестия. Вы уж извините меня, Анна Владимировна, за несдержанность. Нервы, знаете ли, ни к черту. Годы каторги за революционные идеалы, контузия под Царицыным. — Знаю вашу биографию, Лев Николаевич, — ответила Анна. — Только каторга не за идеалы, а за разбойное нападение на потовую контору. Задов застыл, потом рассмеялся, погрозив пальцем: — А-а, знаете про меня немало, хорошо подготовились, хвалю. — Бросьте, хорошо бы подготовилась, не пришлось бы открываться вам. Что с Бекасовым? — С кем? Ах, да. Ну что, да ничего особенного. Я отдал его своим хлопцам, пусть потренируются в человека ножи метать. Да не напрягайтесь так. Зачем нам теперь Бекасов? Пустое место, обуза для нас. Видно, уже на небесах. Анна прикусила губу — ну да, так я тебе и поверила. — Как-то нелогично и непрофессионально для руководителя контрразведки сразу уничтожать пойманных шпионов, — сказала она. — Почему сразу? Не сразу. Ротмистр всё мне рассказал. Например то, что готовил вас к акции начальник ООП полковник Куропаткин. Что еще за Куропаткин? — напряглась мысленно Белоглазова. — И что такое ООП? Ловушка Задова? Но виду, разумеется, не подала. — Меня готовил лично полковник Васнецов, — ответила она. — Не знаю кто работал с Бекасовым. — Раздельная подготовка лазутчиков-это сильно, новое слово, так сказать, в контрразведке. А что, верно. Оба знают только то, что касается общего задания. Если засыплется один, не потянет за собой другого. И у каждого свой запасной вариант. Не так ли? Хм. Но в данном случае это не работает, Анна Владимировна. — Почему же? — Потому что у вас якобы была слишком примитивная цель — уничтожить Махно. — Нейтрализовать. — Какая разница. — Большая. К тому же не всё еще потеряно. — Вы так считаете? Можно позавидовать вашему упрямству. — Конечно. Вы же хотите предложить мне убить Махно. Не так ли? Наливающая в рюмки коньяк рука Задова дрогнула, он пролил мимо, что с ним почти никогда не случалось. Даже вернул бутылку обратно на стол, пожевал лягушачьими губами, помял рыхлый, двойной подбородок. — Не ожидал-с. Многого от красивой, умной женщины можно ожидать, — он посмотрел на сочную молодую грудь Анны, которая виднелась за разорванной спереди нательной рубахой, — но такой смекалистости, признаться, нет, не ожидал-с. Хвалю, как контрразведчик контрразведчика, и выражаю свое восхищение. Да, я хочу предложить вам именно убить Махно. Сколько вам обещали за него? 50 тысяч, 100? Неважно. Я дам вам в два раза больше и посажу на пароход до Константинополя. Идёт? — Почему бы и нет? — пожала плечами Анна. — Убийство ведь будет не настоящим. — Разумеется. — Отчего же «разумеется»? Долго вам всё равно на Украине не обретаться, — сказала Анна. — Рано или поздно махновцев уничтожат или белые, или красные. А самого Батьку повесят. Вы хотите разделить его судьбу? Даже если избежите столь печальной участи вас, Лев Николаевич, ждет судьба беглого, нищего эмигранта. Вы это все понимаете, а потому возможно решите избавиться от батьки уже сейчас, по-настоящему. У вас наверняка припрятано золотишко где-нибудь в лесу. Задов закашлялся. Эта белая стерва видит всё насквозь, немалый клад — на черный день — действительно, вместе с братом Даниилом, он недавно закопал в Дибровском лесу, на поляне. О нем даже Галина не знает, а Нестору сказали, что спрятали «камушки с рыжьём» на берегу реки Волчья у Зеленого Гайя. На самом деле их зарыли под старым огромным дубом в трех верстах от Больше — Михайловки. На этом самом дубе вешали сначала красных, потом белых, затем всех подряд. Вдруг Нестор об обмане узнает? Не сносить головы. — Посмотрим, Анна Владимировна, кто кого ещё уничтожит. Большевики как раки пятятся, здорово их ваш Деникин бьет. Но до Москвы он вряд ли доберется. Мы не позволим. Нет, пусть уж лучше враги грызутся между собой, нежели оба повернут свои клыки против нас. Так что рано нас хоронить с Нестором Ивановичем. Мы устроим хороший спектакль с его гибелью. Всё будет выглядеть взаправду. Соберем, скажем, на важное совещание командиров бригад повстанческой армии. Приедет Батька, на глазах у всех войдет в штаб, а потом хата взлетит на воздух. Вместе с Нестором Ивановичем и командирами. Только обгоревшие сапожки от Батьки останутся. Ха-ха. — В самом деле пожертвуете людьми? — Конечно. Ради такого дела-то. У нас есть пленные беляки. Они пожелали служить у нас, но разве можно верить тем, кто единожды предал? Верно, нельзя. Так что не жалко. Ну а главную роль Батьки исполнит… догадайтесь кто. Анна сама налила себе коньяку, выпила. — Вы же сказали, что отдали Бекасова хлопцам на развлечение. — Люблю шутить, Анна Владимировна. Потом, было интересно посмотреть на вашу реакцию. — Ну и как? — Замечательно, на вашем прекрасном личике не дрогнул ни один мускул. Вы абсолютно верно меня поняли. Роль Махно, последнюю, но какую! исполнит ваш Петя, как вы ласково его называете. Они чем-то даже внешне похожи. Ну скажите, пожалуйста, Анна Владимировна, что мне сделать такого, чтобы вы и ко мне прониклись такими же теплыми чувствами. Побил? Пустяки. Женщины любят крепкую мужскую руку. Нет? Поглядите на меня — я ведь не дурен, крепко сложен, имею, как вы уже догадались, некое состояние, припрятанное в известном только мне месте. А? Ха-ха. Полюбите меня. — Я подумаю над вашим предложением, Лев Николаевич, но сразу скажу, что вы не в моем вкусе. — Да это и неважно. Самые крепкие отношения не по любви, а по интересам. Все в мире держится на взаимной выгоде. — В чем же будет состоять моя роль в спектакле? — задала вопрос Анна. — Ваша? — удивился Лева, будто до этого речь шла не о ней, а о ком-то еще. Анна заметила, что это была любимая манера Задова-Зиньковского, как бы удивляться самым простым вопросам. — Ах, да. Будете сторонним наблюдателем, зрителем действа, а потом вернетесь в Ставку и расскажите о том, что Махно больше нет. Получите свои деньги, тайно вернетесь к нам и от меня получите энную сумму. Затем проводим вас до Новороссийска, посадим на пароход. — В Новороссийске с августа деникинцы. — Тем проще будет вас отправить в Константинополь. В порту теперь полно торговых судов из Британии и Франции. — А ротмистр Бекасов? Вы что же думаете, я смогу согласиться на жертвоприношение своего товарища? — Поймите, Анна Владимировна, если вы вместе вернетесь в Таганрог, вам никто не поверит. Ну невозможно, провернув столь дерзкую, опасную операцию, всем членам группы остаться в живых. Это первое. И второе. Ну зачем вам этот… Петя. Я же вижу, он вам симпатичен, но не более того, вы его не любите. Гражданская война, увы, это огромный сенокос. И пусть Бекасов станет всего лишь одним скошенным колоском ради великого дела. Вы говорите, что повстанцев рано или поздно уничтожат белые или красные. Возможно. Но ни те, ни другие не принесут ни России, ни Украине счастья. Белые — из затхлого, прогнившего прошлого, красные из призрачного жидовского будущего. Да, я сам жид, поэтому знаю о чём говорю. Кто бы не победил из них, их власть когда-нибудь рухнет и с таким треском, что сегодняшние события покажутся детской забавой. Генералы при белой власти так и останутся господами, только еще более разжиревшими, а комиссары при красной власти еще более кровавыми и надменными хозяевами жизни. Что в лоб, что полбу. А народ так и останется при них рабом. Мы же, анархисты-коммунисты, хотим дать людям ощущение равенства и всеобщей справедливости. Да, именно ощущение. Пусть на время, потому что нет ничего в мире более желанного, чем иллюзия, самообман. — Вы, значит, иллюзионисты, обманщики? — Ага. Даже среди двух людей никогда не бывает равенства, а уж в обществе… — Тогда ради чего всё это, ваша повстанческая армия, ваша борьба, только ради иллюзии? — Нет, ради борьбы. За счастье. Без неё нет никакого смысла жить и умирать. Да, умирать. Это самое пьянящее действо в жизни, сознательно умирать. Вам ли этого не знать. Именно ваши: деникинцы, корниловцы, марковцы, дроздовцы ходят в психические атаки и умирают с улыбкой на устах. Зачем? Им что не хочется жить? Хочется, разумеется, но вкус смерти сильнее страха. Да-а… Но мы увлеклись. Повторяю, на спектакле вы будете присутствовать лишь в качестве зрителя. Благодарного и понимающего зрителя, я надеюсь. Так вы согласны? — Погодите, еще главный вопрос — в чем ваш интерес, чтобы в Ставке думали, что Махно убит? — По-моему, ответ очевиден. Ваш полковник Куропаткин думает, что со смертью Махно повстанческая армия будет полностью дезорганизована и наступит момент для решительного удара. Вопрос — где этот удар состоится. Кстати, вы мне пока так и не сказали о том, что вы должны нас убедить где и когда совершать прорыв… хм, чтобы напороться на главные ваши силы. Так ведь?* * *
— Это вам Петя рассказал. Что ж, так. Но ротмистр не знает точного места, даты и времени, которые нужно сообщить Махно для прорыва. Повторяю, об этом я буду говорить лично с Батькой. И если он согласится на спектакль, что ж, я конечно тоже соглашусь принять в нем участие. Только, пожалуйста, больше не распускайте по отношению ко мне руки. Иначе я вам обещаю — ваше участие в трагикомедии закончится раньше, нежели он начнется. Лева Задов пожевал лягушачьими губами, но ничего не сказал. Поднял свою рюмку, чокнулся с Анной Владимировной и, закатив глаза, выпил.10 сентября 1919 года, Елисаветградский уезд, Херсонская губерния, село Тарасовка.
— Это ты что ль хочешь моего Нестерка на тот свет отправить? Перед Анной, которая за ночь пригрелась у печи, стояла красивая статная девушка в мужском цивильном костюме в полоску и высокой каракулевой шапке. Черные, тяжелые её глаза были неподвижны. Девушка с сопением втягивала воздух несколько широким, но не портящим её носом, как тигрица обнюхивает свою соперницу. Казалось, она готова к прыжку. Белоглазова приподнялась, скинула рукой со лба прядь желто-белых волос. — Ты кто такая? — в свою очередь спросила она, хотя догадалась что с подобными вопросами к ней может заявиться только один человек женского пола — Галина Кузьменко, жена Нестора Махно. От Васнецова Анна знала, что Галя — учительница земской Гуляйпольской школы, во всяком случае была. Ярая феминистка, отстаивает права женщин во всем и всюду. Родилась в семье киевского жандарма, а потому и замашки имеет соответствующие. — Я-то известно кто, Галя, — подбоченилась девушка. — А вот ты, дорогая, еще не известно что за птица. Витька Белаш сказал, что в Тарасовке поймали Белую бестию, которая приехала под видом племянницы Деникина, убить Батьку. Ты и есть что ль та знаменитая Бестия? Не похожа, курица какая-то общипанная. Васнецов рассказывал Анне и про Виктора Федоровича Белаша. Это начальник штаба Революционной повстанческой армии Украины, имеющий большой авторитет среди махновцев. Старый анархист, ярый сторонник тесного союза с советской властью. К этому союзу он постоянно призывал Махно. Некоторое время Белаш даже командовал полком Красной армии. Именно Виктор Федорович позволил красным политкомиссарам работать в повстанческих частях, создавал в них комитеты РКП(б). На этой почве, особенно после последнего разрыва махновцев с большевиками, вступил с батькой в открытый конфликт. Однако Белаш не раз проявлял себя отменным командиром, в частности в апреле у станции Розовка разгромил казачий корпус генерала Шкуро. Поэтому Батька стиснув зубы, терпел его. — Я уже все рассказала Льву Николаевичу, — устало сказала Анна и зевнула. — Ну да, Лёвка и прискакал в Ольшанку с вытаращенным глазом. Ха-ха. Батьку сначала даже напугал — Деникин бомбистов, говорит, по твою душу прислал. А потом сказал, что вроде всех поймали, в том числе и тебя, отъявленную головорезку Белую бестию. Ты вроде раскаялась и все выложила ему начистоту. Так? — Я умыться хочу. — Эй, Тимофей! — крикнула в дверь Галя. В проеме тут же показалась нечесаная голова повстанца: — Шо, матушка Галина Андреевна? — Кувшин с водой, мыло и тазик. Ну, живо! И свежий рушник сюда! Да самовар поставь! Когда повстанец скрылся, Галя улыбнулась: — С мужиками только так и надо, командно. Иначе не понимают, что женщина тоже человек. Ха-ха. Считают, что только они люди. А что они без нас? Вот я Нестору всегда говорю — слушай меня и всё будет как надо. Он по началу кривился, а потом понял, что я права. — А вы где с ним познакомились? — задала неожиданный вопрос Анна. Галя ухмыльнулась, села на лавку у стены. Потом вдруг вспомнив, приподнялась, перекрестилась на образа. — Тебе — то что? Слыхала я, что ты тоже вляпалась в любовную историю, на том и погорела. Надо же, подумала Белоглазова, Лёва передал их беседу слово в слово. Вряд ли Галя сама знает так много про неё. — Было дело, — кивнула Анна. — Как дура влюбилась в пленного красного офицера. Упросила лично генерала Деникина его не расстреливать. А он оказался большевистским лазутчиком. Она подробно рассказала как ходила спасать бывшего штабс-капитана Императорской армии Владимира Половникова в тыл врага и как пришлось его убить. Выслушав историю, Галина подошла к Анне, взяла ее за руку: — Мужикам верить нельзя, это я уже давно поняла. Дашь с ними слабину-считай пропала. Я и с Нестором начала с того, что поставила его на место. — Как так? — в самом деле заинтересовалась Анна. — Хм, интересно? Он пришел в ко мне в школу — я преподавала в Гуляйполе — и потребовал книгу о философии Сократа. Я еще удивилась, зачем она ему? Рисуется что ль передо мной? Книга была, но я сказала что читать её он может только здесь, в библиотеке, выносить нельзя. Так он раскричался, грозился пристрелить меня. Тогда я швырнула книгу ему в лицо. — Да ну! — Слушай дальше. В Нестора не попала, книга шмякнулась о стенку. Подними! — сказал мне он. Но не на ту напал — сам поднимай! — ответила я. Махно достал револьвер, взвел курок. А я спокойно села за стол и принялась что-то писать. И он сдался. Подошел ко мне, приобнял за плечи, сказал: «Ты моя женщина». — Ну а он-то твой мужчина? Галя сняла шапку, помяла ее в руках, ответила после некоторой паузы: — Не знаю. Мы не венчаны, я его коханка, возлюбленная. Мне хорошо и интересно с ним. Он мне не запрещает ничего, а это главное. Я иногда даже вожу повстанцев в атаки, сама рублю белых или красных, как придется. Но больше мне нравится просвещать людей, рассказывать им об анархизме. И ставить всякие спектакли. Понятно? — Что? — Тебе же Задов предложил устроить спектакль с убийством моего Нестора. Вот я этим и займусь. Эй, Тимофей, ну где ты там! В хату наконец вошел повстанец с медным, мятым тазом, наполненным водой, на его плече висело полотенце. — А мыло? — Мыло? Нет мыла, матушка. Кончилось. — Ладно, топай. Галя поставила тазик у окна, сполоснула свое лицо. Посмотрелась в темное полуслепое зеркало под остановившимися ходиками. Довольно улыбнулась, показала себе язык, рассмеялась: — Меня кличут в армии красной валькирией, ну еще с тех времен когда мы с красными дружили, ты Белая бестия. Сойдемся, а? Можешь звать меня Гапой. Мое настоящее имя Агафья, мама звала Гапочкой, а я посчитала, что Галочка красивше. Но для друзей я по-прежнему Гапа. А хлопцы меня почтительно, как ты слышала, называют матушкой. А тебя как по-простому? Не величать же бестией. — Можешь называть Нюсей, если нравится. — Нюся! Ха-ха. Ладно. Гапа и Нюся. Красная валькирия и Белая бестия. Здорово! Странно, что Гапа умалчивает о своем монастырском прошлом, где её нарекли послушницей Анфисой, — подумала Анна. По словам начальника контрразведки Васнецова, там она каким-то образом спуталась с сыном барона Корфа и уехала с ним в поместье под Уманью, чтобы обвенчаться. Но старый барон категорически отказался признавать невесту. Агафья вернулась в монастырь, но ее оттуда прогнали из-за разразившегося скандала. Видно, не любит Гапа вспоминать эти свои страницы биографии, решила Белоглазова. И чего это она так активно набивается в подруги? Но это, конечно, на руку. Гапа может знать то, что Васнецов посчитал дополнительным заданием для Анны и Петра. Выяснить где махновцы спрятали золото и бриллианты, похищенные в конце августа в банках Екатеринослава. «Хованием» награбленного занимался брат Махно Григорий и некто Исидор Лютый. Но буквально через несколько дней оба были убиты в стычках со слащевцами. Вместе с ними, по странному стечению обстоятельств, погибли и те повстанцы, что помогали им прятать награбленное золото. Возможно, клад оставил для себя сам Махно. Галина вынула из-за пазухи пачку розовых бумажек, бросила на стол. — Что это? — спросила Анна и взяла одну из бумажек. В центре череп с костями, от которого отходят вроде как снопы пшеницы. Сверху по бокам номер А-001, снизу надпись — 50 рублей, кредитный бон 1-ой Революционной армии повстанцев Украины, 1919. — Деньги махновские. Раньше были маленькие купюрки с портретом Батьки и серпом и молотом, а теперь вон какие солидные. Дрянь, конечно, но в нашей республике сойдет. — Республике? — Конечно. Скоро создадим свою федерацию, махновскую. Сила есть, деньги вон теперь тоже. Ха-ха. Шучу. Это Нестор мечтает о государстве, а я думаю когда лучше в Румынию бежать и с чем. Там эти бумажки не нужны. Что так на меня смотришь? Думаешь не понимаю, что Ленин нас рано или поздно раздавит? Да, да именно Ленин. Деникина я в расчет не беру. Уже теперь понятно, что его войско долго не протянет. Ну что толку даже если он возьмет Москву? Никакого. Белые почти на издыхании. Ленин с Троцким соберут дивизии из финнов с китайцами и ударят по Деникину с сокрушительной силой. Чухонцы за то, что свободу получили, на все готовы. Тем более за деньги. А китайцам и денег много не надо, зато их много. Ха-ха. А мы с тылу поможем. Ты же, подруга, пришла сюда не только Батьку убить, но и еще якобы подсказать где повстанцам прорыв делать. Да мы и сами знаем. Эх. Тяжело вздохнув, Галина собрала в кучу розовые деньги, бросила их веером в потолок. А потом неожиданно схватила Анну за волосы, притянула к своему лицу: — Вот что, подруга, это ты Лёве Задову можешь мозги крутить, а мне не получится. Я тебя насквозь вижу — ты что-то изощренное и жуткое задумала. — Отпусти, — сказала почти не разжимая губ Белоглазова. — А ты попроси как следует, ха-ха. — Отпусти, говорю, пожалеешь. — О, как. Анна немного присела, вывернулась и через секунду одной рукой уже сжимала горло Галины, другой выхваченный из её кармана небольшой Браунинг. Приставила пистолет ко лбу любовницы Махно. — А мне плевать что ты думаешь, — сказала Белоглазова. — Продырявлю тебе лоб и в окно выброшу. Мне терять нечего. Надоели вы мне, как мыши амбарные. К вам человек с открытой душой, а вы в нее только плюете. Ну что вы за люди, махновцы, а еще собираетесь федерацию свою создавать. Как, готова с архангелами встретиться? Подтащив Галину к окну, Анна взвела курок Браунинга, засунула ствол в ноздрю махновской валькирии. — Ну все, будет, — произнесла с трудом Кузьменко. Но в её черных глазах не было испуга. Крикнула: — Эй, Тимофей! Боковым зрением Анна видела как в хату расторопно вошел пожилой повстанец, застыл с открытым ртом. — Ну что колодец-то раззявил, — грубо сказала Галина. — Не видишь дамы культурно беседуют. Неси пирогов с вишней и наливку абрикосовую. Люблю абрикосовую. А ты, Нюся, любишь? — Обожаю, — ответила Белоглазова, вынула из ноздри «подруги» пистолет, бросила его на стол. Повстанец топтался в дверях, не понимая что происходит. — Чего встал! — крикнула на него атаманша. — Уши мхом поросли? — Слушаю, матушка, — кивнул пожилой боец, явно из местных крестьян и побежал, тряся желтыми усами, выполнять приказ. — И в самом деле бестия, — удовлетворенно сказала Галина, потирая шею рукой. — Ладно, подруга, не сердись. Сейчас закусим и в Ольшанку, к Батьке, обсудим сценарий и мизансцены спектакля. Актеров достаточно профессиональных. Часть труппы киевского театра к нам прибилась, — и помолчав, добавила, — а может, ну его спектакль, сделаем всё взаправду, отправим Нестора Ивановича на небеса, а? Галина подмигнула Белоглазовой и захохотала.10 сентября 1919 года, село Ольшанка (Маслово), Елисаветградский уезд, Херсонская губерния.
В белёной хате с синими наличниками на широких окнах, где квартировал Нестор Иванович Махно, был созвал совет командиров повстанческой армии. За большим круглым столом сидели начальник штаба Виктор Белаш, адъютант Батьки Григорий Василевский, ординарец Алексей Чубенко, командир кавалерийских полков Василий Куриленко, члены Совета революционных повстанцев Семен Каретник и Михаил Марченко. Ждали Лёву Задова. Но он где-то застрял. Когда ждать надоело, Батька в шикарном красном кителе с зелеными обкладками и золотыми пуговицами, развернул карту, приладил её к стене стене. Долго всматривался подслеповатыми глазами в кружки и стрелочки, потом вдруг широко заулыбался: — Вспоминаю разговор с Лениным. Он мне тогда сказал, что анархисты всегда самоотверженны, идут на всякие жертвы, но они сильны мыслями о будущем, в настоящем они беспочвенны, жалки, близорукие фанатики. Я конечно тогда возразил, сказал что ваше, товарищ Ленин, утверждение будто анархисты-коммунисты не понимают настоящего, в корне ошибочно. Под нашим руководством началась революционная борьба украинской деревни с Украинской центральной радой, контрреволюцией в лице экспедиционных немецко-австро-венгерских армий. Мы создали на Украине первые Сельскохозяйственные коммуны. Да, я так, товарищи, тогда возразил Ленину. Но теперь я понимаю, что он был во многом прав — мы больше думаем о будущем, чем о настоящем. Сидим со своим шестидесяти тысячным войском, куда нас загнал генерал Слащёв, и ждем у моря погоды. Чего же мы ждем? — Ждем Лёвку Задова, Нестор Иванович, — неудачно пошутил Василевский. Махно посмотрел на своего друга вмиг окаменевшим взглядом, взъерошил густую шевелюру: — Не время для шуток, Гриша. — Мы сидим тут в Ольшанке, как вши в диване, ждем когда кто-то сядет на него своей жирной задницей, и мы тогда напьемся крови. Нет! Надо действовать быстро и решительно. — Нас беляки зажали почти со всех сторон, Нестор, — сказал начальник штаба. — Деникин перебросил под Умань 2-ой Феодосийский, 1-ый Симферопольский полковника Гвоздакова, 3-ый Литовский и Керчь-Еникальский полки. С юга — 4-ый Литовский корпус. С севера и запада — Петлюра. — Знаю. Ты уже говорил. Деникин надеется, что мы будем отступать и дальше. А вот и нет! — Погоди, Нестор, — поморщился Белаш. — Ты же знаешь, мы поймали деникинских бандитов, которые были засланы, чтобы тебя убить. — Да знаю, бабу, эту как ее, Белую бестию, а с ней какого-то офицера. И что? — А то, что эта баба очень хочет с тобой встретиться. — Лева говорит, что у нее что-то важное ко мне. Но я догадываюсь что — скажет где мы можем начать прорываться. А я и так знаю — под Уманью, где нас меньше всего якобы ждут. Предлагаю вот что — начнем завтра вечером с наступления на село Крутенькое, прощупаем офицериков, а на следующий день дадим генеральное сражение под Перегоновкой. Вот, — указал пальцем на карту Махно. — А если там и будет расставлен самый крепкий капкан? Белые тоже не дураки. — Это гадание на бобах, дорогой мой товарищ Белаш. С бестией, конечно, встречусь. К ней отправилась моя Галя. Только баба может понять и раскусить другую бабу. Откладывать прорыв не будем. Завтра утром, когда меня убьют, точно определимся с расстановкой корпусов по реке Ятрань. Но в общем мы уже имеем расклад: 1-й корпус встанет по линии Перегоновка — Коржовый Кут, 2-ой займет восточный участок Перегоновка — Краснополье, 3-й встанет в тылу на западной стороне, 4-й на южной части фронта. Куриленко и Марченко дружно закашлялись, недоуменно поглядели на Батьку. — Ах да, вы еще не знаете, что завтра утром я должен геройски… нет, бесславно погибнуть в Ольшанке от рук белобандитов. Наконец, появился Зиньковский, запыхавшийся, с него капал пот. Рукав его был порван. — Под Комаровкой белые обстреляли, уже со всех сторон обложили, не продохнуть. Вы, наверное уже обсудили поимку лазутчицы Белоглазовой и ее помощника ротмистра Бекасова. Подрыв штаба с Батькой устроим завтра, я уже распорядился огласить по частям о совещании командиров. Итак после гибели Махно, армию возглавит… — Белаш, — подсказал Нестор Иванович. — Разумеется. Алеша, — обратился Батька к ординарцу, — скачи теперь на станцию, отстучи в Таганрог. С уважением: их высокопревосходительству Главкому ВСЮР генералу Деникину. Ваша племянница… как её? Ну так, находится в наших руках. Если желаете сохранить ей жизнь, предоставьте коридор для выхода из окружения моей армии в районе Семёновки и Заряновки 12 сентября сего года с 3 до 9 часов утра. В противном случае, ваша племянница будет расстреляна. Ответ дать немедленно. С уважением, и так далее… — Не поверит Деникин, — покачал головой Лёва. У них там еще один ушлый контрразведчик завелся, полковник Куропаткин. Я встречался, кажется, с ним когда-то, хитрый лис. — И замечательно что не поверят, — потер с удовольствием руки Махно. — Вернее, наверняка поверят на половину. И этого достаточно, перебросят часть своих войск на юг, а мы ударим, как и решили, завтра вечером на северо-восток. — В таком случае, завтра будет рано Нестор, — возразил начальник штаба. — Пока там у них в Ставке раскачаются. Лучше перенести на сутки. — Нет! — ударил кулаком по столу Батька. — Нет. Как я решил, так и будет. Пойми, Гриша, в любом деле важна стремительность, а промедление ведет к крушению планов. Всё! Оставьте меня. Голова разболелась. Кроме Гали ко мне никого не пускать. Махно стянул со стены карту, попытался её свернуть, но почему-то не получилось. Так и не сложенной, бросил в угол, улегся на кожаный диван, закрыл глаза.* * *
Погрузились на две тачанки. Первой управляла сама Галя, у нее в рессорной повозке сидела одна Анна. В пулемет Максима патроны были не заправлены, пустая коробка из под них лежала рядом. Другой тачанкой, которая представляла собой обычную деревенскую телегу для сена, но с таким же пулеметом, — Костя Талый. Рядом с ротмистром Бекасовым пристроились трое повстанцев. Костя гнал свою телегу вслед за Галиной, нещадно стегая двух пожилых кобыл, словно боялся потерять из виду Белую бестию. Он никогда еще не терял голову так быстро и так сокрушительно ни от одной женщины. И теперь, к 29 годам понял, что смысл жизни именно в любви. Во всём и всюду ему чудился гвоздично — лимонный запах Анны. Этот запах не давал ему ровно дышать. В небе и в воде видел её глаза. Даже порой боялся самого себя — с ума что ли сошел? Нет, не сошел. Мир вокруг такой же как и прежде, только стал более выпуклым и ярким. Но ради этой красивой стервы готов прыгнуть в огненную яму. Он и в самом деле готов был пристрелить Леву Задова, когда узнал, что тот избил Анну. Но взял себя в руки — если он убьет Леву, то и ему не жить, а кто же тогда будет любить Бестию? Этот, как его… Шилов? Или кто он там. После того как навестил Анну, завалился в кровать не раздеваясь, лежал тупо глядя в засиженный мухами потолок. Ночью не удержался, подобрался со стороны поля к сараю, где держали Бекасова. Зачем-то пошкрябал по гнилым доскам желтыми ногтями. Видно, сам напоминал себе хоря, крадущегося за курами. Осторожно выглянул за угол. Никого. «Ну и где часовой, черт бы его побрал? Не армия, а сборище болванов». И всё же к двери не пошел. Забрался с ветлы на крышу, и рискуя через неё провалиться, подполз к противоположному краю. Свесившись, проскользнул ужом в квадратное окошко. Спрыгнув на землю, огляделся. — Не спится? — раздался голос за спиной. Талый схватился за кобуру с револьвером, потом одумался — чего испугался, не к лешему же в гости пришел? И не стрелять же сходу «конкурента». Да и конкурент ли он? — Душно, — ответил Костя. — Ты мне вот что, Шилов, скажи — Анна твоя… хм, баба? Ну ты с ней того, спишь? — Тебе-то что за забота? Ишь, примчался среди ночи глупости спрашивать. — А ты ответь, — чуть ли не умоляюще произнес Талый. Ротмистр понял, что Анна здорово зацепила махновца. Она может. У самого сердце уже какой месяц от нее изводится, стучит в груди, как помощи просит. Но этим нужно воспользоваться, собственно, и расчет Васнецова на неотразимость Белоглазовой, на которую может клюнуть Махно. А Талый видно не знает что Анна уже открылась Задову и что они лазутчики. — Вот что я тебе скажу, друг мой. Анна не та женщина, которая готова на кого угодно. Я давно пытаюсь ей понравится, но все бесполезно, не по моим зубам львица. Смотрю, и ты попался. Да только губы-то закатай, куда тебе, рябому. — Что?! — вспылил Талый. — Да она меня сама целовала, в губы! — Неужели? — деланно удивился Бекасов. Анна, конечно, решила использовать этого олуха, но все равно было неприятно слышать о поцелуях. — Поздравляю. Только помни — находиться рядом с львицей опасно, может порвать. — Не порвет, — ответил Костя и вдруг рассмеялся-на его душе полегчала, Шилов ему не помеха. — Ну если она тебе так дорога, Костя, ты должен ей помочь. И мне тоже. Тебе, видно, Задов еще не говорил кто мы на самом деле. — Шпионы что ль? — догадался сходу Талый. — А я подозревал. — Что-то типа этого. Теперь, раз ты знаешь главное, жизнь Белоглазовой во многом будет зависеть и от тебя. — Чего от меня требуется? — Скоро узнаешь. Завтра, видно, Лёва нас в Ольшанку повезет. — Нет, не Лёва, а я и Галя Кузьменко. Она уже здесь. Не знаю кто ты на самом деле, Шилов, но прошу тебя, не натвори глупостей. На тебя-то мне, как понимаешь, наплевать, а вот Анна мне дорога. Ну — ка подсади к окошку, пойду я. — Чего приходил-то? — Тебя предупредить. — Ну предупредил. — Ты все понял? — Не дурак. — Тогда будь. Помни, твоя жизнь теперь зависит от жизни Анны. — Твоя тоже. — И моя, — вздохнул тяжело, но с оттенками счастья, Костя. — Бывай. Наступив на собранные в замок руки ротмистра, Талый лихо проскользнул в окошко. Затем показалась его голова. — Вы по душу Батьки что ль пришли? — У Анны спроси, когда целоваться с ней снова будешь. Костя ничего на это не сказал, пропал в темноте.* * *
В штаб Революционно — повстанческой армии Анну ввела сама Галя Кузьменко. Открыла ногой дверь, за которой задумчиво навис над картой хозяин просторного кабинета. В углу-черное знамя, над окном плакат: «Советы-без большевиков». — Привет, Нестор, — устало поздоровалась Галя. — Вот привела к тебе деникинскую лазутчицу. Принимай, так сказать, с рук на руки. Только… рук-то своих особо не распускай до её прелестей, знаю я тебя. Нестор оторвался от карты, огладил пышные, черные волосы. Его востренькие, мышиные глазки заблестели. Он засунул большие пальцы рук за светлые ремни портупеи, вышел из-за стола. Обошел вокруг Белоглазовой, рассматривая ее как рабыню на арабском невольничьем рынке. Одернул плотную английскую гимнастерку, поправил на груди Орден Красного знамени. С большевиками опять разошлись, но награда заслужена кровью в сражениях с белыми, а те как были лютыми врагами, так и остались. — Ну-ка, ну-ка, — ходил гусаком Батька. — Хороша штучка. Оставь нас, Гапа. — Я тебя предупредила, Нестор, — сказала Кузьменко и, взглянув выразительно на Анну, вышла. — Может, чаю? — предложил Махно. — Или вы, мадам, предпочитаете исключительно кофèй? И не дождавшись ответа, взял вежливо Белоглазову за руку, усадил бережно на широкий, с пышной розовой подушечкой стул у стола. Сам Махно вернулся на свое место. «Махновцы поголовно геморрой что ль страдают?» — усмехнулась про себя Анна. — Я очень рад, что вы сами решились, так сказать, признаться, что вы… хм… белая шпионка. Знаю, знаю, вас прозвали Белой бестией за ваши прошлые военные, героические заслуги. А потому вдвойне приятно, что вы сделали правильный выбор. Мы, анархисты — коммунисты единственные кто несет народу настоящую свободу, радеет за его процветание. Ну посудите сами, когда Ленин с Центральной радой заключили союз с немецко-австро-венгерскими правительствами и рада впустила на Украину иноземные полчища для ликвидации революции, мы, махновцы, первые встали на борьбу с оккупантами. Не ваш Деникин, не большевистские комиссары, а именно мы. И народ пошел за нами. Да, и полилась кровь под нашим знаменами, и под влиянием нашего лозунга: жить свободно и строить новую общественную жизнь на началах свободы, равенства и вольного труда или умереть в борьбе против тех, кто мешает нам в достижении этой великой цели. Это была святая кровь. Меня порой обвиняют в шовинизме, мол, я ратую только за вильну Украину. Нет, мне дорога, поверьте, и Россия, её народ. Я, истинный украинец, не знающий украинского языка. Смешно? Отнюдь. Кто теперь предлагает говорить только на мове? Это требование не от украинского трудового народа. Оно-требование — тех фиктивных «украинцев», которые народились из-под грубого сапога немецко-автро-венгерского юнкерства. Эти украинцы не понимали одной простой истины: что свобода и независимость Украины совместимы только со свободой и независимостью населяющего её трудового народа, без которых Украина ничто. Мы любим всех людей, независимо от национальности. Вы наверняка слышали об атамане Григорьеве. Славный воин, это он поднял мятеж против большевиков. На его сторону встали многие красные командиры, уставшие терпеть беспредел ленинско-троцкистских комиссаров, которые предали революцию — грабят продразверсткой народ, запретили свободу слова и свободную левую печать, узурпировали власть. Так вот, я лично застрелил атамана, потому что он, куда бы не пришел, всюду устраивал резню еврейского и русского населения. А мы с жидами и москалями не враги, если они как и мы борются за правое дело трудового народа и трудового же крестьянства. От слов «с жидами и москалями» Анна поморщилась. Раз такой всечеловеческий заступник-интернационалист, мог бы сказать что не враги с евреями и русскими. Неуважительно. Завершив многословную речь, Махно отхлебнул чаю. Анна с интересом на него смотрела и думала для чего он перед ней распинается и когда наконец перейдет к делу. По приезде в Ольшанку Бекасова сразу увели и Анна его больше не видела. Встречался ли уже ротмистр с Махно и если встреча была, то чем она завершилась? Что Петя наговорил Батьке? И еще из головы Белоглазовой не шел разговор, что состоялся по дороге у нее с Галей. Кузьменко разоткровенничалась и сказала, что ей невыносимо больше терпеть многочисленные измены Махно. Он влачится за каждой юбкой, при чём не всегда чистой. Наградил её нехорошей болезнью, от которой она неимоверно страдает. Но больше всего мучается её душа. Она бы ушла от Батьки, но ей тяжело думать, что Нестор будет принадлежать другой женщине. «Однажды ночью даже решила его пристрелить, — сказала Галя и как бы невзначай добавила, — Нестор все время держит запасной револьвер под подушкой на своем любимом кожаном диване в штабе. Я ему предлагала спать на нормальной кровати, ну нет же, упрям как ацтекский истукан. А диван узкий, еле умещаемся вдвоем». Анна взглянула на тот самый аристократичный из черной кожи диван, невесть откуда появившийся в глухом селе. Вероятно, какой-нибудь купец привез его из Киева и очень любил на нем нежиться, пока махновцы его не повесили. Их врагами являются все буржуи и помещики, без разбору. — А хотите вина? — вдруг предложил Махно. — Хочу, — искренне ответила Анна. — Я тоже рада, что вы верно оценили мой поступок. Предательство — страшный грех, но когда оно идет во благо, это уже не предательство, а мудрое, богоугодное решение. Я давно поняла, что Белое движение обречено и не потому что оно преследует неблагие цели. Нет, цели, как и у вас, тоже благие-свобода и демократия. Но это лишь слова. Потому что чистого результата можно добиться только чистыми руками. А руки генералов-добровольцев замараны по самые плечи. В первую очередь тем, что именно этими самыми руками они развалили великую империю. Да, с огромными недостатками, язвами, но великую. Это они не смогли уговорить императора сначала не влезать в войну, потом победить в ней. Это они, скинув царя, отдали власть в руки ничтожества Керенского, а потом не смогли избавиться от него, когда поняли, что он окончательно губит Россию. Это с их попустительства пришли к власти большевики. Какая может быть им вера? Я воевала не на их стороне, а временно вместе с ними, против комиссаров, а теперь поняла окончательно, что мне с ними не по пути. Анна говорила дежурные фразы, а сама думала о другом — почему Галя решила рассказать ей о своих женских переживаниях, больше некому что ли? Но главное для чего она намекнула про револьвер под зеленой подушкой? Так и тянет заглянуть под эту подушку. И Нестор какой-то странный. Начал читать ей лекцию про «хороших махновцев». — Брав! — театрально захлопал в ладоши Махно. — Брависсимо. «Чистого результата можно добиться только чистыми руками». Еще раз браво-какой слог, какая экспрессия. Ух! Вам нужно выступать перед толпой, она вас будет носить на руках. — Устала я, — провела рукой по лбу Белоглазова, подошла к дивану, опустилась на него, облокотилась на подушку. Махно почесал пальцем под востреньким глазом, посопел. Потом скорым шагом направился к шкафу, открыл скрипучую дверцу. На полках выстроился ряд разнокалиберных, разноцветных бутылок. Всплеснул руками, словно видел их впервые: «Надо же!» А Белоглазова засунула руку под подушку. Там действительно оказался револьвер. Его холодная сталь приятно остудила ладонь. По телу побежали мурашки. Вот он нужный момент. За этим и пришла — ликвидировать Махно. Это первая задача. Переориентировать прорыв махновцев — задача, конечно, не менее важная. Но без Батьки рассыпется вся его армия и разбить ее будет гораздо легче. Однако есть и обратная сторона медали — без Махно в его войске наступит полная анархия и куда ломонутся повстанцы, где их встречать, вообще будет непонятно. Интересно, зачитал Бекасов Батьке письмо комиссара Егорова? Анна знала его наизусть:«Уважаемый Нестор Иванович! Командование Красной армии в моем лице призывает вас забыть прежние разногласия и обиды и перед лицом страшной белогвардейско — петлюровской опасности, объединить наши усилия в борьбе с контрреволюцией. А потому направляю вам, в качестве нашего к вам расположения, племянницу Главкома ВСЮР, генерала Антона Деникина — Полину Николаевну Деникину, задержанную нами во время рейда по тылам белых. Предвижу ваш вопрос — для чего конкретно она может понадобиться вам сия дама? Отвечаю. Вы предложите обменять её генералу Деникину на ваш выход из окружения, в котором оказались — с одной стороны генерал Слащёв, с другой Петлюра. Выход на юг, в направлении Одессы. Деникин, скорее всего, согласится. Однако вы ударите по деникинцам вместе с нами одним числом — 12 сентября. Вы под Уманью, мы со стороны Белой церкви, одним часом — ровно в 5 утра. Мы погоним белых так, что они забудут как их зовут. Но даже если Деникин не пойдет на сделку, мы заставим Главкома, на всякий случай, перебросить часть своих войск на юг, а значит совместный наш с вами удар будет более эффективным. Итак, 12 сентября, 5 часов утра. Смерть врагам революции, да здравсвуют трудовой рабочий класс и крестьянство! Вся власть Советам! Победа будет за нами! С наилучшими пожеланиями, командующий 14 армией РККААнна провернула пальцем барабан револьвера, но не разобрала есть ли в нем патроны. Нужно подождать. — Вы уже встречались с моим компаньоном ротмистром Бекасовым? — спросила она. — Бекасовым? Хм. Да я, знаете ли… давайте выпьем. Махно наконец выбрал зеленую плоскую бутылку, открыл зубами пробку, понюхал. — Чистейшая, кажется, на имбире. Или вам французского вина? Здесь, смотрю, даже бургундское Пино Нуар имеется. — Мне всё равно, привыкла и к крепким напиткам. Правда, некоторое время болела, в рот не брала, отвыкла. — Болели? Я знаете ли, тоже иногда болею, при чем так, что аж голос пропадает. И тогда я оказываюсь в очень затруднительном положении. Публика ждет-с, а слов-то и нет, одни движения глаз, рук и всего тала. — Вам наверняка часто приходится выступать, Нестор Иванович, ведь идеи анархо-коммунизма требую постоянного разъяснения массам. — Да-а, очень часто, по дню два раза, а то и три. Стаканы, где же стаканы! Ах вот они, родимые. Махно достал из шкафа два высоких фужера для шампанского, обдул. Один поставил напротив Анны, наполнил его прозрачным, вероятно, чищенным молоком, самогоном: — Так, о чем мы? Ах да, о деле. — Именно, — взяла бокал Белоглазова и пригубила пахучую жидкость. Самогон был крепким, обжег язык. А Махно, не предложив чем-либо закусить, выпил сам целый фужер, крякнул, занюхал подвижным носом рукавом своей гимнастерки. — Так вот, — сказала Анна, обмахивая рот рукой. — Бекасов вероятно вам уже пересказал якобы письмо комдива Егорова. Обоюдное наступление 13-го числа в 9 часов вечера, — специально изменила дату и время Анна. Но Нестор Иванович на это не отреагировал. Даже бровью не повел. «Хорошо», — только и сказал он. — План придумал начальник ООП Добровольческой армии полковник Куропаткин. Когда вы еще были комбригом 3-й Заднепровской бригады, наверняка с ним встречались. — Кончено встречался. Давайте еще выпьем, — сказал разомлевший Махно. Самогон на него подействовал молниеносно и зубодробительно. После второго фужера Нестор Иванович начал клевать носом, после третьего опустил голову на скрещенные на столе руки. Анна доволокла до дивана, взгромоздила на кожаную обшивку. — Благодарю, — заплетающимся языком произнес Нестор. — Жарко, дышать нечем. Он начал расстегивать гимнастерку. Анна помогла снять портупею. Из последних сил Нестор стянул с себя нательную белую рубаху, протянул к Белоглазовой руки, но тут же рухнул на подушку, захрапел. На его груди, чуть выше правого соска, была выколота синяя татуировка: «Савелий Пруткин». — Вот как, Пруткин, значит, — покачала головой Анна. Не даром мне Галя про актеров в Ольшанке рассказывала. Лицедей. Ну а револьвер-то заряжен? Вынула из-под подушки наган, откинула барабан. Он был полностью заряжен. «Ну, Галя, ну молодец. Решила подставить мне провинциального актера. Я бы его пристрелила и не нужно было бы устраивать спектакля со взрывом штаба. Актеришку-то ей не жалко. А как красиво говорил, Лазарем заливался про прелести анархизма. Да и я, дура, перед ним распиналась». Анна взвела курок, выстрелила в потолок. С него посыпалась пыль. Почти сразу дверь распахнулась. На пороге стояли: Галя Кузьменко, Костя Талый и… почти в точности такой же как на диване — Нестор Махно. Где-то сзади, на улице, кажется, промелькнула голова Бекасова. «Значит, Петю уже не держат взаперти. Поверили?», — подумала Анна. «Новый» Махно, в отличие от лежащего на диване, имел молодцеватый, свежий вид. Как и актер Пруткин с вострыми глазками и востреньким же носиком. Одет был в гусарский австрийский китель с белым обкладом. На копне смоляных волос — высокая каракулевая шапка, сдвинутая на затылок. Глаза подвижные, движения резкие. — Что, змея, укусила мого Батьку? — ядовито спросила, подбоченившаяся Галя. В её руке был большой черный маузер. На лице — сарказм и вызов. — Ай-ай-ай, — мотал головой Костя Талый, — как нехорошо. Очередной Махно прошел в комнату, снял шапку, бросил на стол. — Значит, все же убила меня, Бестия. Ха-ха. А красивая, глас не отвесть, корниловский мундир сидит на стройной фигуре как влитой, жаль будет вешать. — Ну-ну, — возмущенно произнесла Кузьменко. — А ты не вешай, — спокойно ответила Анна, протягивая Батьке револьвер. Тот его взял, заглянул в дуло, зачем-то понюхал. Сказал: — Как же не вешать, когда ты меня убила? А Лёве Задову говорила, будто разочаровалась в Белом движении, сама давно хотела к нам податься. Он, наивный, и поверил. — Я ей о нагане под подушкой рассказала, она и клюнула, — сказала Галя. — Мизансцену с актером придумала. Хорошо, правда? — Ну и чему ты радуешься? — ухмыльнулась Анна. — Недаром от тебя Нестор по другим бабам бегает, с такой дурочкой долго не проживешь, сам рехнешься. — Что?! — вздыбилась Галя. — Таких режиссеров из погорелого театра и близко к подмосткам сцены подпускать нельзя. И Савва ваш Пруткин актеришка бездарный. Кузьменко заулыбалась: — Неужто раскусила? — На нём печатными буквами написано кто он есть, — кивнула на лежащего трупом актера, на груди которого отчетливо была видна татуировка. Галя, Махно, Талый подошли к дивану. В комнату вошел и ротмистр Бекасов. Странно, но его никто не остановил. Кузьменко пожевала губами, почесала нос стволом маузера: — Промашка с моей стороны вышла, не доглядела. — Зачем же ты тогда меня… то есть актера застрелила? — спросил Нестор Иванович. — На кой он мне сдался, стрелять его еще, — Белоглазова, подошла к Савве, зажала ему нос. Тот через несколько секунд раскрыл рот, захрипел, потом, когда нос был отпущен, захрапел, перевернувшись на бок. Анна вытерла пальцы о полу корниловского кителя. Брезгливо поморщилась: — Бригадой командовала, красных по степи как куропаток гоняла, меня на такой мякине не проведешь. Слышала что Махно — орел, а этот какой-то кур общипанный. Провал, Галя, полный провал. А ты… Петя. Она подошла к ротмистру, взглянула в его карие глаза. Впервые Анна ничего не смогла в них прочитать. С размаху ударила ладонью по щеке. От неожиданности ротмистр отпрянул, схватился за запылавшее в миг лицо. Рука у бывшей атаманши была тяжелая. Махно и Галя вдруг рассмеялись. Кузьменко приобняла за плечи Анну, примирительно сказала: — Будет скандалить, подруга. Сама пойми, я не могла тебя не проверить. Но палила-то всё же зачем? — Над вами поиздеваться. Вы надо мной хотели, я над вами. Квиты. — А ежели бы сходу тебя пристрелили? Все что надо нам уже Бекасов рассказал. — Не пристрелили бы. Разве можно доверять лишь Бекасову? Гад, — бросила она в адрес ротмистра. — Ну, полно, — сказал Махно. Позвал повстанца, велел «унести вон вонючее тело». Крупный как медведь казак схватил подмышку актера, поволок из хаты. Пруткин пришел в себя, начал брыкаться, укусил казака за руку, получил за это по затылку. — А кроме того что Савва не орел, еще до того как увидела татуировку, как поняла что он это не я? — с интересом спросил Махно. — Сходу начал убеждать меня в исключительности анархо-коммунизма, говорил политическими штампами и лозунгами. — Штампами? Ха. Это он оплошал, — почему-то смутился Нестор Иванович. — Я с людьми всегда человеческим языком говорю. Велю выпороть бездарника. — Да будет тебе, Нестор, пыжиться, — сказала Галя. — Здесь-то Савва как раз в точку попал, именно лозунгами, как правило, перед народом ты и выступаешь. Надо проще, тогда все пойдут за нами. — Ты еще меня учить будешь! — вдруг вспылил Махно. Его прищуренные глаза под тяжелыми надбровными дугами налились кровью. — Все вон! Пошли! Желаю лично с Анной побеседовать. Галя хмыкнула, покривилась, взяла под руку Бекасова: — Пойдемте, ротмистр, и нам с тобой есть о чем поговорить, с глазу на глаз. Бекасов взял «красную валькирию» за руку, как на балу повел к двери. Махно бросил им вслед: — Проваливайте же скорее! Увидев раскрытый шкаф и бутылки в нём, сначала закрыл дверцу, потом крикнул: — Закуски что ль принесите! За плечом Гали появился казак: — Сию минуту, Батько. Кузьменко обернулась: — Боишься, на сухую бестия не пойдет? — Дверь за собой закрой! Когда дверь все же захлопнулась, Махно опустился на кожаный диван. Тут же приподнялся, внимательно оглядел — не осталось ли чего скверного от актера. Погладил обивку, наконец уселся. — Этот диван мне купец Самоедов продал. Хотел с собой в Елисаветград увести, когда Петлюра наступал, но уж больно мне это ложе понравилось. За 20 целковых золотом уступил, скупердяй. Не захотел торгаш брать мои кредитные боны. Дурак. Теперь они ходят получше немецких марок. Ну давай, бестия, рассказывай что вы там супротив меня в Ставке удумали. — А ты-то настоящий Махно? Может, еще один лицедей. Распинайся тут перед вами. — Настоящий, настоящий, не переживай. — Бекасов вам наверняка уже огласил письмо Егорова. Якобы Егорова. Мне его повторить? — Повтори, голубка, а я послушаю. Анна слово в слова пересказала придуманное полковником Васнецовым послание командарма Батьке. Только дату и время уже назвала верные. 12 сентября, 5 часов утра. Махно выслушав Анну, подошел к окну, отодвинул коричневую занавеску. Куда-то долго смотрел, резко обернулся: — Значит, 12-го в 5. Не знаю, врёшь ли ты, голубка или говоришь правду. Если врешь, мне очень будет обидно. Не знаю чего тебе тут наплел актер, может повторюсь, и всё же скажу. У меня очень много врагов. Меня ненавидят и большевики и белые, и петлюровцы, раньше ненавидели немцы с австрияками и венграми, гетманцы. Многие не любят меня и здесь в созданной же мною армии. Не любят, а терпят. А за что? Знаешь, однажды мы с товарищами решили взорвать в моем родном Гуляйполе штаб немецко-австрийского командования. Я даже переоделся в женское платье, наложил на лицо грим. Да-да, не смейтесь. И пошли мы с товарищем Лютым к штабу. Когда мы приблизились к зданию, мы заметили что в зале находятся веселящиеся по поводу какого-то праздника дамы и дети. И я сказал Пете — нельзя убивать детей. За что они должны погибнуть среди палачей? Лютый меня не поддержал, но мы ушли, не взорвав штаба. Позже меня осудили за мягкотелость и товарищи Марченко, Рябко и многие другие. А я продолжал настаивать — убивать ни в чем неповинных людей даже ради великой цели нельзя. Нельзя! И сейчас так считаю. Так кто меня не любит? Тот у кого самого руки в крови. — А вы, Нестор Иванович, значит, ангел небесный и на вас крови невинных нет. — Война есть война, не я ее придумал и начал. Но просто так, беспричинно я никого не убиваю. Кстати, тот штаб в Гуляйполе мы так и не взорвали. Собрались идти в другой раз, да напоролись на гетманскую варту. Пришлось драться, взяли в плен голову варты. Собирались его повесить, да среди вартовых был наш человек, пришлось всех отпустить. Но шум поднялся большой, было уже не до штаба. Однако меня беспокоит вот что, голубка. — Не называйте меня голубкой, Нестор Иванович. — Да, вы не голубка, вы черный лебедь. Внешне, а внутри — бестия. Ах, аж жилы сводит, глядя на вас. Сладкая отрава. Так вот. Деникин от имени комиссара Егорова предложил нам наступление на Умань точно в тот день и в тот час, который до этого назначил уже я. — Не может быть! — искренне удивилась Анна. И в самом деле, как могло произойти такое совпадение. — Вот и я думаю — не может быть. — Если только… — Что? — Именно вы определили дату и время прорыва? — Ну… начальник штаба Витька Белаш изначально предложил, карты со стрелками мне показывал. Перегоновка — Умань, 12 сентября. — Разве непонятно? — Что? — Я думала батька Махно более сообразительный командир. — Ну-ну! Вы хотите сказать, что… — Наконец-то догадались. Липовое послание от Егорова сочинял начальник ООП полковник Куропаткин. Как Белаш мог узнать его содержание? Только если он связан с контрразведкой Деникина. — Подождите, я действительно уже запутался. И что тогда получается? Мы начинаем наступление на Умань 12-го, а там нас ждет усиленная дополнительными полками армия Слащёва. То есть, ловушка для Махно. Ну а если Деникин согласится в обмен на вас, госпожа племянница, предоставить нам южный коридор для выхода? — Вы уже сообщили в Ставку, что согласны на такую сделку? — Да. Ординарец отправлен на телеграф, ждем ответа. Если Деникин согласится, он будет думать, что мы пойдем именно на юг, а мы ударим на северо-востоке. — Не будет он так думать. — Почему? — Зная ваше упрямство и упорство, генерал будет уверен, что ваше предложение не более чем уловка и вы обязательно начнете прорыв под Уманью. — Мудрёно. — А значит основные войска добровольцев будут сосредоточены именно на севере. — А значит, — повторил Махно. — Витя Белаш предатель. Ну курва пархатая. — Вы же не шовинист. Во всяком случае так вас представлял Пруткин, наверняка со слов Гали. — С языка сорвалось. Эй, Семён! В комнату заглянул медведеобразный казак: — Сейчас, Батько, закуска будет готова. — К черту закуску, Белаша сюда! Живо! И Зинька! Задов явился почти сразу, деланно поклонился Анне. Белаша же по словам посланного за ним повстанца, нигде нет. — Та-ак, — протянул Махно, вытирая взмокшее лицо шапкой, — просмотрел ты, Лёва, врага революции. Убёг. Может, и ты с ним заодно? Лицо Задова посерело, провисло, двойной, подбородок вдруг ставший безвольным, задергался. — Да в чем дело-то, Нестор? — А в том, что эта падла Белаш, которого я считал другом, связан с деникинской контрразведкой. В этот момент в хату вошел сам Белаш, приветливо улыбаясь. — Рыбу в Синюхе ловил, — сказал он. — Двух щук и сома вытянул. — Сома? — подскочил к нему Махно. — Да ты сам, гляжу карасик. Махно схватил Виктора Федоровича за отворот английского френча, дернул так, что с него отлетели верхние пуговицы. Начальник штаба от неожиданности раскрыл рот, облизал квадратные рыжие усики: — Н-не понимаю. — Ты, паршивец, план прорыва из окружения составлял! Ты лободырник, мне его насоветовал! 12-го в 5 утра. — Я, Нестор. И что? — А то, что именно это число и время придумали в контрразведке Деникина. — Как же так? — округлил глаза Лева. — Вот так. Махно обернулся к Анне, попросил еще раз озвучить послание якобы от комдива Егорова. Белоглазова повторила текст. — Ну тоже самое мне сказал и Бекасов, — почесал за ухом Задов. — Действительно странно. Надо разобраться. — Чего тут разбираться! — кипятился Махно. — А ну снимай амуницию, — стал он рвать на начальнике штаба портупею, но она была крепко затянута, не поддавалась. — Под канчуками с горилкой все расскажешь. — Да погоди, Нестор, — наконец пришел в себя Белаш. — Уймись. Да, у меня есть осведомитель в Ставке Деникина. — Осведомитель?! — изумился Задов. — Почему я не знаю? — Это мой дальний родственник. Он просил, чтобы никто не знал его имени. Я и сейчас его не назову, хоть режь меня на ремни, Нестор. Это для общего, нашего революционного блага. Да, он мне донес информацию, что в Ставке было совещание, на котором и решили забросить махновцам утку. Через кого не сказал. Но сообщил, что Махно будет предложено прорываться в определенный день и час, о котором он мне и поведал. — Предположим, — немного остыл Махно. — Но почему ты мне о задумке беляков не сказал? Для чего же совершать прорыв по указке белой контрразведки? Это же ловушка для Махно! — Да в том-то и дело, что ловушка дырявая. — Как так? — В Ставке наверняка думают, что ты разгадаешь их уловку и сделаешь наоборот, по — своему. Поэтому заранее я тебе ничего и не сказал, ну а теперь, когда появилась бестия, всё срослось. — Опять не понял. Алешка Чубенко поехал на станцию давать телеграмму Деникину, где я прошу в обмен на жизнь бестии, — Махно кивнул на Анну, — дать нам окно на юге. Впрочем, вы знаете. Что же из этого выйдет, Чубенко еще не возвращался? — Нет, — хором ответили начальник повстанческой контрразведчик и начальник штаба. — Ладно, — уже совсем мирно сказал Батька. — Подождем ответа Деникина. Спектакля с моей гибелью в любом случае отменять не будем. Где меня подорвете? В дверь заглянул казак: — Так закуску нести али нет? — Неси, — кивнул Нестор Иванович. Задов подсел к Махно: — Все уже продумано. Завтра утром в Ольшанку приедут командиры частей, комиссары. Я позвал и заместителя начальника штаба Петлюры, якобы для обсуждения продления перемирия и покупки у них новой партии оружия. Пригласил из Благовещенского и солдат немецкого революционного Комитета, для массовости. Будет человек пятнадцать. — Ну, — нетерпеливо забарабанил Махно пальцами по колену. Резко поднялся, вынул из шкафа первую попавшуюся бутылку, не нюхая что в ней, налил в пустой фужер, из которого пил актер Пруткин. Залпом осушил. В этот момент казак наконец принес закуску — нарезанное сало, чесночную колбасу, зеленый лук, каравай серого хлеба, миску с красными мочеными помидорами. Махно нетерпеливо выхватил у него тарелку с колбасой, оторвал кусок, запихнул в рот, морщась разжевал: — Не горилка, а адский огонь. Ух. Ну, дальше. — Сбор назначен на 10 утра в бывшем магазине купца Овчинникова, за хлебными амбарами, у церкви. Там просторно, правда хлама много. Но это не важно. Ну ты, Нестор, знаешь, тебе там предлагали жилую квартиру сделать. — Мне таких хором не надобно, люди должны видеть, что я человек скромный, один из них. — А в 9 утра в том же магазине, на который хлопцы уже приколотили табличку «штаб», ты якобы будешь проводить экстренный военный Совет с членами Революционного комитета повстанческой армии Украины. Туда сгоним переодетых актеров и пару человек из пленных деникинцев, что служат теперь у нас. А в половине девяотого, ты Нестор, в центре села проведешь небольшой митинг. — По поводу. — Ты умный и языкастый, придумаешь что людям сказать. Ну, мол, белые орды деникинцев окружили нас со всех сторон, мы должны собрать все силы, чтобы в нужный час дать им решительный отпор. В таком духе. Затем, после митинга, пойдешь в штаб. Я сначала хотел пожертвовать Бекасовым, он ведь похож на тебя, а потом подумал-нет, кто-то обязательно увидит, что он это не ты. — Что же, решил пожертвовать мной? Задов запнулся, не зная что сказать в ответ. И не стал на это отвечать, продолжил: — У купца Овчинникова был большой погреб. В него два входа и выхода. Один в доме, другой со стороны церкви. Спустишься в него, спокойно уйдешь, а Бекасов подорвет штаб, вместе с «командирами». От тебя, Нестор найдут только сапоги и любимую папаху. Ничего не поделаешь, придется ею пожертвовать. Ах, да, чуть не забыл. В штаб ты войдешь вместе с госпожой Белоглазовой, лазутчицей. Она якобы всех и взорвет. — Вместе с собой? — спросила Анна. — Ну зачем же губить такую красоту! Мы с вами уже вроде договорились — вы сообщите о гибели Махно Ставке. То есть, покинете штаб через подвал вместе с Махно. Общей организацией спектакля занимается Галя. — Один она уже успешно провалила. А Бекасов, что будет с ним? — Ох уж эти женщины, — развел руками Лева. — Он же вас фактически предал, а вы о нём печетесь. Ротмистр, как я уже говорил, и приведет взрывной механизм в действие. Пожертвует, так сказать собой, ради общего дела. Вернее, ради вас. — Да, но… — Никаких «но». Мы ему предложили на выбор — или он отправляется в Ставку, а вы героически погибаете в штабе, или вы сообщаете Деникину о смерти Нестора Ивановича, а он улетает на небеса. Ротмистр, как офицер, разумеется, решил умереть сам. — А говорите — предал. — Как женщину предал, всю ночь развлекался с вольными гетерами, ха-ха. Их тут достаточно. Впрочем, меня мало интересуют ваши взаимоотношения. Бомба в штабе — целый ящик динамита — уже заложена. Достаточно будет рядом взорвать гранату. Вы с Бекасовым их много с собой привезли, ха-ха. И у нас хватает. Как тебе план, Нестор? — Мне нравится. Выпить хотите? Нет? Ну тогда оставьте все меня, я устал, спать хочу. Никого кроме Гали ко мне не пускать. Кожаный диван издал жалобный скрип, когда на нем развалился Нестор Махно. «Законченный алкоголик, недалеко ушел от Пруткина. Галя попала в точку, — подумала Анна. — От одной рюмки в осадок выпадает. Нужно осмотреть заминированный «штаб». Лучше вместе с Махно, когда он проспится. Вознести его на небеса прямо сегодня».Александр Егоров».
10 сентября 1919 года, Таганрог, ставка Главнокомандующего ВСЮР генерала Деникина.
Антон Иванович стоял у раскрытого окна, перебирал пальцами телеграфную ленту. Её принес Главкому начальник контрразведки Васнецов, который теперь сидел сзади у камина и курил папиросу. Это было послание от Махно. «… Если желаете сохранить жизнь своей племяннице, предоставьте коридор для выхода из окружения моей армии в районе Семёновки и Заряновки 12 сентября сего года с 3 до 9 часов утра. В противном случае, ваша племянница будет расстреляна…». — Махновцы требуют ответа, — обернулся генерал на Васнецова. — Я его уже дал? — ответил полковник. — Вот как? — Разумеется. От вашего имени отказал Махно. Написал, что вам дорога жизнь любого человека, особенно родственника. Но как главнокомандующий освободительной Добровольческой армией, вы не можете судьбу одного человека ставить вровень с судьбой всей России. Вы бы ответили иначе? Деникин снял тонкие очки в золотой оправе, убрал в карман полосатого английского костюма, который накануне ему купила жена. Ксения Васильевна в муже души не чаяла. И это иногда пугало Антона Ивановича — что эта красавица нашла в нём, практически уже старике? Да, они знакомы давно, но она с радостью согласилась выйти за него замуж в столь тяжелый для страны и самого Деникина час. И теперь только Ксения вдыхает в него силы своей любовью, заботой и преданностью. Генерал сел за стол, убрал в ящик ленту, поправил фотографию Ксении в карнавальном костюме, сделанную в Париже еще до страшной российской смуты. — Я ответил бы точно так же, Петр Николаевич, — ответил генерал. — Но что же теперь предпримет Махно и как поступать нам? — Всё идет по плану, Антон Иванович. Авантюра с посланием Егорова удалась. — Поясните. — Видите ли… Бестию и Бекасова разоблачили или они разоблачились сами. Генерал потряс головой, надел снова очки: — Совсем потерял нить. Я изначально был против этой авантюры, Петр Николаевич. Объясните, наконец. — Ваш порученец Протасов имеет сношения с махновцами. — Что?! — Да. По моей просьбе, разумеется. Начальник штаба повстанческой армии Белаш — его дальний родственник по линии жены. Через третьих лиц он встретился с адъютантом Белаша, сказал, что служит в штабе Деникина и за некоторое вознаграждение мог бы предоставлять важную информацию. Так и в этот раз он сообщил человеку Балаша, что деникинцы решили подбросить Махно «утку» с предложением начать прорыв в определенном месте, день и час. То есть, я продублировал информацию, которая содержалась якобы в письме Егорова Махно. Саму суть операции — с племянницей и красноармейцем Шиловым, их настоящие имена, разумеется не раскрыл. — Но для чего? — Двойной капкан для Нестора Ивановича. — Вы уверены, что он попадет хотя бы в один? — Если не он, так его банда. Всё же надеюсь, Белоглазова и Бекасов выполнят возложенную на них миссию, ликвидируют до 12 — го числа Батьку. — Думаете, они еще живы? Сами же сказали, что возможно их разоблачили. — Да, возможно. Но если бы разоблачили полностью, Махно бы не прислал эту телеграмму. Его угроза расстрелять племянницу — не более, чем угроза. Пока не выберется из окружения, будет её беречь. Но выбраться, думаю, ему не суждено. Бестия сделает свое дело. — А что же теперь делать нам? — У меня нет сомнений, ваше высокопревосходительство, что Махно пойдет от обратного. После того как мы ему отказали в… хм… сделке, начнет прорыв 12-го, на юге — как раз в районе Семёновки и Заряновки, где он и просил дать ему окно. Именно туда нужно стянуть наши основные силы. — А север, северо-восток оголить? — Ни в коем случае, там оставить резервный Литовский полк. В крайнем случае, мы сможем довольно быстро перебросить войска на север. — Быстро перебросить, — недовольно повторил Деникин. — Как у вас всё просто, Петр Николаевич. И это, извините, не вам решать. Мы посовещаемся с начальниками штабов и примем решение. Вы понимаете, что ошибка нам будет стоить очень дорого? — Прекрасно понимаю, Антон Иванович. — Вы свободны, Петр Николаевич. Можете идти. — Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, — сделал упор на «высоко» Васнецов. Встал, поклонился, вышел быстрым шагом. В приемной задержался у стола Протасова, который спокойно читал газету. — На вас больше не выходили люди Белаша? — Нет, господин полковник, — поднялся поручик, оправляя китель. — Если что, немедленно мне доложите. — Разумеется, господин полковник.10 сентября 1919 года, село Ольшанка (Маслово), Елисаветградский уезд, Херсонская губерния.
Белоглазову и Бекасова разметили на постоялом дворе корчмы, что находилась сразу за обветшалой, крашенной еще в прошлом веке, церковью. Собственно, этот двор не был отделен от кабака, где всегда пребывало полно народу — и местных крестьян, и повстанцев, а находился в пристройке, в которую можно было попасть с лестницы за кухней. Здесь размещалось с десяток номеров, которые тоже никогда не пустовали, ибо сдавались за 1,5 рубля в час для встреч с «легкими» дамами, коих понаехало в Ольшанку из Киева и Екатеринослава огромное количество. В два отдельных номерах, в разных концах коридора, определили Анну и ротмистра. Внизу, не забывая про выпивку и закуску, за ними присматривали отряженные Задовым повстанцы. Старшим этих соглядатаев был назначен, потому как сам напросился, Костя Талый. Через три часа, после того как Анна вернулась со встречи с актером Прутковым, а потом и Батькой, к ней в комнату постучался Костя. Белоглазова лежала на продавленном диване прямо в мундире, расстегнув китель на несколько пуговиц. Нужно было думать, но в голову как назло ничего не лезло. Да еще пьяные махновцы внизу орали так, что звенело в ушах. Костя даже не постучал, а поскребся. Анна почему-то сразу поняла, что это он. Когда вошел, она даже не обернулась, а Талый подошел к ней, наклонился, рассчитывая на поцелуй. — Потом миловаться будем, — строго сказала Белоглазова. — С чем пришел? — Да-к… Сейчас, в горле пересохло. Взял графин с водой, начал пить прямо из горлышка. Часть воды вылил на лицо. — Я не хочу чтобы ты завтра погибла, — сказал он. — Догадываюсь. А что, есть шанс? — Махно тебя не отпустит в Ставку. Чубенко принес ответ от Деникина. Он не согласился на сделку с «племянницей». — Что и следовало ожидать. — Вот именно. Ты Махно теперь не нужна, закроет завтра в подполе вместе с твоим ротмистром и подорвет. Ну а сам выберется через погреб у церкви. — Печально. — А ты спокойна как египетская мумия. — Надо же какие глубокие исторические познания, Костя. Ты меня приятно удивляешь. — Прекрати. Я тебя люблю. — Знаю. — А ты меня? Костя опять полез целоваться. На этот раз Анна его с силой отпихнула, села на диване, поправила волосы. — Сказала же — потом. На Лазурном берегу. Ха-ха. — На Антибе? Ладно. Короче, из магазина Овчинникова не один, а два подземных выхода. Второй ход ведет к берегу Синюхи. Люк находится в дальнем углу склада, за большим сундуком. Купец боялся пожара, проложил под землей трубы к реке, установил там ручной насос. Проход небольшой, но пройти можно. Словом, когда Махно уйдет через основной ход и оставит тебя внутри, выберешься через запасной. У выхода будет стоять лодка. Переберешься через Синюху, увидишь впереди Степановку. На окраине я буду тебя ждать на тачанке. Уйдем быстро, никто не заметит, а там ищи нас. — А Бекасов? — Что, Бекасов? Опять ты про него, сдался он тебе. Штаб-то должен кто-то взорвать. Иначе-как? Пусть проявит офицерский героизм. Ха-ха. Талый не рассмеялся, залаял, отчего Анне захотелось разбить о его голову графин. Но Костя предлагал дельное, она пока не понимала что из этого выйдет, но другого варианта нет и не будет. — Без ротмистра не пойду. — Ладно, — вздохнул Костя. — Я это предвидел. Черт с ним. Взорвет динамит не гранатой, а детонатором с бикфордовым шнуром, спрячу там же в ящике. В сенях для тебя на полке, за коробкой из-под табака будет лежать браунинг и граната Миллса. Аккуратнее с ней. Впрочем, не мне тебя учить. Уйдем втроем, а потом пусть проваливает на все четыре стороны. А мы с тобой заглянем в Гавриловку, на Днепре. Там на краю залива, под ветлой батькины хлопцы спрятали немало золота не черный день. Точнее — от дерева — влево, если стоять лицом к реке. В пяти саженях будет большой гранитный камень с красной макушкой, вот под ним и спрятано. Видишь, ничего от тебя не скрываю. Ха-ха. Есть еще схрон в Дибровском лесу, но до него далеко, это почти у Юзовки. От Гавриловки спустимся по Днепру до Херсона, затем до Очакова. Там сейчас транспорты французские стоят, да и наших полно. До Константинополя за золото любой доставит. Ну как? — Замечательно. Дай я тебя поцелую. Костя тут же припал к губам Анны, укусил почти до крови. Терпи, говорила она себе, жизнь и золото того стоят. Когда Талый схватил ее за грудь, стал больно мять, она перехватила его руку, сжала пальцы так, что Костя замычал, отстранился. Встряхнул кисть: — Вот ведь, бестия, с тобой не забалуешь. Ха-ха. — Всему свое время, Костенька. Я ведь не девица из местного борделя. Кстати, а где Бекасов? От одного упоминания ротмистра, Талого воротило. Он поморщился: — Лева Задов повел твоего Петю в магазин Овчинникова, показать где динамит находится, где, короче, он смерть должен завтра принять. — Мне бы тоже заглянуть в магазин, поглядеть где тот люк в подземелье. — Ты что! Про него кроме меня и пары хлопцев никто не знает. Никого из Овчинниковых здесь не осталось, у нас в магазине свал всякого барахла — плакаты старые, сломанные пулеметы. В комнату заглянул совсем юный махновец. Он был одет в синий кафтан с желтым обкладом, лихо перепоясан ремнями и пулеметными лентами. Каракулевая шапка была чуть ли не большего его самого. — Вот вы где, — вытер нос парубок. — Батька срочно требует к себе дамочку. — Зачем? — недовольно спросил Костя. — А я знаю? По мне хоть, чтоб орехи колоть. — Проснулся, мало выпил, — проворчал Талый. — Иди, сейчас приведу. В штабе что ль Батька? — В штабе. Но тут мальчика кто-то оттянул назад. На его лице появилась жуткое удивление. «Ну ты…»., — произнес он и пропал в коридоре. А на пороге оказался улыбающийся во весь рот Махно. — Послал мальца, а сам думаю-чем это сейчас занимается госпожа Бестия? Ха-ха. Костя, а ты чего тут? Тебе велено стеречь Анну Владимировну на расстоянии, а ты, сморю, уже примостился. Пошел вон. Талый ни словом не возразив, схватил шапку, нахлобучил на голову, скрылся за дверью. Махно подсел к Анне, стал ее разглядывать, качая головой, цокая языком. — Никогда не встречал такой очаровательной, гвоздично-пряной женщины, аж дотронуться страшно. Но очень хочется. — А как же Галя? — ухмыльнулась Белоглазова. — Гапа — это моя судьба, мой крест, моя вторая половина. Любовь же совсем другое. Сладкое, но к сожалению, не вечное. Вас, Анна Владимировна, нельзя не любить, вы держите мужское сердце в своих ручках, позволяете ему биться или приказываете замирать. От вас исходит аромат райских садов. — Да вы поэт, Нестор Иванович. — Признаюсь, в детстве писал стихи, пробовал даже публиковаться, но меня не оценили. Я вообще добрый романтик, лирик, с нежной ранимой душой. За что же вы хотите меня убить, Анна Владимировна? Что вам лично я плохого сделал? Анна замешкалась, такого резкого поворота в разговоре она не ожидала. Кажется, уже выяснили, что убивать Батьку она не собирается. Согласна на спектакль с его убийством, но не более. А Махно продолжал, не дождавшись ответа: — Я не собираюсь теперь агитировать вас в очередной раз за анархическую идею, которой служу и буду служить до самой смерти. Хочу вам сказать о себе. Моим учителем в Бутырской тюрьме был Петр Андреевич Аршавин. Так вот он мне говорил — самое страшное преступление на свете — это не бороться со злом, принимать несправедливый мир таким какой он есть. С доисторических времен мир построен на иерархии и принуждении, прослойка паразитов всегда угнетала остальных. Я и до Бутырки пыталсябороться с «паразитами». В восьмом году меня обвинили даже в убийстве чиновника военной управы. Но я его не убивал. Он подскользнулся во время нашей с ним беседы и разбил себе голову о край мраморного стола. Хотели повесть, но по молодости лет заменили казнь на пожизненный срок. И Аршавин мне открыл глаза на смысл жизни. И я борюсь со злом как могу. Ну что хорошего в ваших белых? Они предлагают победить зло, вернувшись к старой формуле — классовой иерархии, где прослойка богатых угнетает остальную массу. Что предлагают большевики? Бороться со злом насилием, запретами и террором. Мол, потом, когда массы станут лучше, осветлятся, террор прекратится. Не прекратится никогда. В этом наше с большевиками различие, при общих подходах к коммунизму. И я, лично я, Махно, создал армию, которая единственная противится белому и красному злу, которое они пытаются выдать за добродетель и благо для всего народа. — Вы святой, — ухмыльнулась Анна. — Да, можно сказать, святой, почему бы и нет? Так за что же вы меня хотите убить, Анна Владимировна, за мою святость? — Про нехороших белых и красных я уже слышала от актера Пруткина и от вас пару часов назад. Кроме того, и сама уже пришла к выводу, что они не панацея для России. Что же касается лично вас… ненавидеть Батьку Махно у меня повода нет. — Вот! Ну и славно, ну и хорошо! Хватит на этом. У меня сегодня именины, позвольте пригласить вас, так сказать, на интимный ужин. — Интимный? — В смысле для двоих. — А Галя! — Да что вы все — Галя, Галя, я свободный человек, в своей свободной Республике. Ну вернее, скоро провозглашу свободную крестьянскую республику, как только возьму Екатеринослав. Первым делом отменю диктатуру пролетариата, военный коммунизм на Украине и Кубани, запрещу лидерство компартии, объявлю третью социальную революцию для повсеместного свержения большевиков. Самоуправление на основе беспартийных Советов и главное, наконец-то, передам землю в свободное пользование крестьян. Сомневаетесь? — Нет. — Сомневаетесь. Я сам сомневаюсь, ха-ха. Но не отступлюсь. Махно резко поднялся, задев ножнами шашки колено Анны. Она поморщилась от боли. Нестор Иванович позвал мальчишку: — Скажи хлопцам внизу, что б проваливали все вон, Батька один тут гулять желает. Мальчишка заржал, побежал выполнять приказ. Махно снова сел, взял Белоглазову за пальцы левой руки, внимательно их рассмотрел, вдруг начал целовать. Потом приложил ладонь Анны к своему лицу: — От тебя исходит вечная жизнь или смерть, не пойму. Но оторваться невозможно. Дышать тобой-уже счастье. Идём. Махно потащил Анну вниз. В зале кабака уже никого, кроме целовальника и двух его помощников не было. Один вытирал тряпкой стол у окна, другой ставил на него расторопно закуски, горшок с борщем, тарелку с тонкими колбасками, салом, бутылку с немецкой яблочной водкой. — Виски английские давай, от шнапса у меня икота, ха-ха, не при даме будет сказано. Анна Владимировна, чего вы желаете? Но ответа ждать не стал. Схватил бутылку шнапса и два фужера, наполнил прозрачной, пахнущей фруктами водкой: — Пока виски принесут… давайте, госпожа Белоглазова, будем здравы. Сразу, не чокаясь, выпил, зажал пальцами нос, захлопал заслезившимися глазками: — Не иначе из падалицы. Но пробирает хорошо, до костей. И опять схватил руку Анны, приложил к губам, принялся целовать. — Стану председателем анархической республики, вас заместителем назначу. Вместе будем править, свободу миру нести. Или, может, к черту республику. Давайте прямо сейчас куда-нибудь убежим, а? Говорят, бразильское правительство бесплатно земли переселенцам раздает, да еще подъемные выделяет. Уедем, будем табак или бананы выращивать, или что там они растят. А? Хотя нет, для начала нужно покончить с белыми. С красными, думаю, еще можно как-то договориться, они все же хоть и гнилые, паршивые, но как и мы коммунисты. Я, Махно, прекращу эту… белую метель, которая всем надоела. Нанесу Деникину такой удар, от которого он не оправится. Но не под Уманью, как он нас принуждает, а на юге, под Семёновкой. Махно снова в одиночку выпил. На принесенную половым бутылку шотландского виски он даже не взглянул. — Под Семёновкой, — повторил Нестор Иванович, — и не 12-го, а на 2 дня позже, 14-го. Для чего? А чтоб Деникин в замешательство пришел — срок назначенный вроде подошел, а махновцы ни туда ни сюда, начнет тасовать свои полки, а в движении какая оборона? Ха-ха. Тут-то я и стукну железным махновским кулаком. Нестор Иванович ударил по столу, опрокинув на пол тарелку с овощами. Помидоры покатились по полу к стойке целовальника, один — к входной двери. Она тут же распахнулась. В корчму влетела Галя Кузьменко. Лицо ее было красным, масляным, перекошенным. — А-а, вот вы где, — зло сказала она. — Спрашиваю, где Нестор, а никто не знает. — Не скандаль, Галя, — попросил захмелевшим голосом Махно. Анна заметила, что даже небольшая доза алкоголя делала его рыхлым, безвольным. — Что же это ты, подруга, делаешь? Не успела Галя в сторону, так ты сразу свои прелести моему мужу подставляешь. Не стыдно? — Нет, — спокойно ответила Анна. — Ну посмотри на себя — обвисшая, потрепанная, пропахшая водкой и кокаином. Я же молодая, стройная, красивая. Чего же мне стыдиться, когда мужик выбирает меня, а не старую развалюху. — Что?! — взвыла, не вскричала Галя, полезла за пистолетом. Анна ухмыльнулась: — Что, без маузера не можешь доказать свое первенство? Кузьменко, доставшая уже пистолет, отбросила его в сторону. Маузер попал прямо на стойку целовальника, разбив бутыль с самогоном. Владелец корчмы со страху присел, начал мелко креститься. К стенам прижались и половые. — Не ссорьтесь, девочки, я всех вас люблю, — уже заплетающимся языкам сказал Махно и тяжело, горестно вздохнул. Налил себе еще. А Галя засучила рукава, как заправский боец на кулаках, пошла на Анну. Когда Кузьменко к ней приблизилась, почти незаметно взмахнула рукой и Галя с открытым ртом начала оседать. Повалилась на пол, свернулась, держась за живот. — Ты её убила, — спокойно сказал Нестор Иванович, грызя огурец. — Зачем же я буду убивать твою супругу, Нестор, хоть не венчанную? Я тебе зла не желаю. — Я тебе зла не желаю, — пьяно повторил Махно. — Запомню эти слова. Всё, устал я, пошли все прочь, никого ко мне кроме Гали не пускать. Махно растянулся на лавке, подтянув под себя ноги. Анна наклонилась к Кузьменко, дала ей глотнуть воды, потом помогла подняться. Усадила на лавку. — Извини, подруга, не хотела причинить тебе боль, — примирительно сказала она. — Не нужен мне твой Нестор, я другого люблю. — Правда? — с трудом, все еще жадно глотая воздух, произнесла Галя. — Уходи из Ольшанки, прошу тебя. Беду ты нам принесешь. Хочешь, прям сейчас выведу? — Уйду, не волнуйся. Завтра. После спектакля. Сама же организовывала. Всё готово? — Всё. К 10 в магазине соберутся 9 человек якобы командиров подразделений. Из актеров. — Значит так. Скажешь завтра Нестору, чтобы он дал вместе со мной уйти и Бекасову. — Ротмистра своего любишь? — Да. На лице Гали появилась улыбка: — Ладно. Эй, — позвала она целовальника. — Положи Нестора Ивановича на свою кровать. — Слушаюсь, матушка, — поклонился тот. Вместе с половыми он бережно перенес Батьку на диван в своей комнатенке на первом этаже, укрыл волчьей шубой. Вернулся в зал, чтобы получить еще какие указания от «матушки», но там уже никого не было.11 сентября 1919 года, Елисаветградский уезд, Херсонская губерния, село Ольшанка.
Ровно в половине десятого на центральной площади села, возле церкви, как и было задумано, выступил с речью Нестор Махно. Он был свеж и румян, как всегда полон азарта и энергии. «Товарищи! Главный на сегодня для нас враг — это генерал Деникин! — обращался он к крестьянам и съехавшимся командирам частей, с невысокой трибуны. Хоть и осуждал он большевистских комиссаров за популизм, бюрократизм и желание покрасоваться перед народом, но и сам был не чужд этим порокам. В Гуляйполе и теперь в Ольшанке велел сколотить себе небольшую трибунку, чтобы по причине своего небольшого роста быть выше, вызывать, по его словам, тем самым большее уважение людей. Далее он почти в точности повторил те слова, что накануне говорил Белоглазовой: «… Разбив белых, мы создадим свою анархическую республику — самую свободную, самую честную и самую богатую республику на свете. Большевики и прочие наши оппоненты будут нам завидовать и рано или поздно тоже придут к пониманию первостепенной важности анархизма для всего человечества». Толпа аплодировала Махно, хлопала и Анна, рядом с которой стоял Лёва Задов. Он дышал на нее несвежим ртом, говорил: «Сейчас пойдете с Нестором в магазин. Постарайтесь сделать все как надо и тогда не пожалеете». «Постараюсь», — ответила Анна. После окончания митинга из соседнего дома вышла группа из 9 человек. Одни в запорожских костюмах, другие в английских френчах. Направились на «совещание в штаб». Анне показалось одно лицо знакомым. Говорил же Задов, что это будут пленные белогвардейцы, решившие остаться у Махно. Широко улыбающийся Батька подошел к Анне, крепко пожал ей руку: — Гусары никогда не извиняются, но я всё же хотел бы принести вам свои извинения за вчерашнее, Анна Владимировна. — Что вы, Нестор Иванович, все было в порядке. Мы даже еще крепче подружились с Галей. — Вот как! Замечательно. Идемте, мне не терпится начать спектакль. Лева, уйди с глаз моих, не порть картину, — сказал он увязавшемуся следом Задову. — Удачи! — пожелал на прощание Лева и пошел к церкви. — Я знаю, что вы, Анна Владимировна, что-то задумали, и тем не менее, я иду с вами, доверяю вам. — Спасибо за доверие, Нестор Иванович, я постараюсь не упасть в ваших глазах. Возле магазина Овчинникова дымили зловонными самокрутками повстанцы. В массивных дверях сидел раскорячившись один из них. Видно, пьяный. При виде Батьки, товарищи его уволокли прочь. — С сегодняшнего дня еще одного хмельного увижу, расстреляю и его, и командира взвода, — пригрозил Махно. Сдал, как положено перед махновским Советом или совещанием оружие, в том числе и шашку. Откуда-то появившаяся Галя Кузьменко, прилюдно, под хохот повстанцев и их скабрезные замечания, обыскала с ног до головы Анну, кивнула: «Все в порядке». Кажется, на последок подмигнула. Махно и Анна вошли внутрь магазина купца Овчинникова. В сенях было сумрачно. За ними сразу кто-то закрыл на засов дверь. Анна обернулась. Это был высокий мужчина в английском френче, какие раньше носили в Добровольческой армии дроздовцы. Без опознавательных знаков, разумеется. Белоглазова заметила, что повстанцы не гнушаются никакой формой одежды. В том числе и в этом проявлялась их свобода от общепринятых в других армиях принципов. Пригляделась и вдруг поняла, что знает этого человека. Его фамилия, кажется, Данилов, он был командиром её летучего кавалерийского отряда бригады генерала Маркова. — Узнали, госпожа Белоглазова? — спросил человек. — Данилов. — Так точно, прапорщик Данилов Илья Матвеевич. Проходи, Нестор Иванович, не стой в дверях, надует. Данилов достал из-за пазухи револьвер, направил ствол на Батьку. Тот, кажется, ничуть не удивился. — Что, ловушка для Махно? — спокойно спросил Нестор Иванович. — Ага. Анна Владимировна, для вас пистолетик за баночкой оставлен. Белоглазова достала из-за табачной банки браунинг, проверила обойму, взвела курок, но направлять на Нестора не стала. Гранату, найденную там же, положила в карман. В просторной комнате за круглом столом сидели «командиры». У стены под пустой полкой для образов, устроился на табурете ротмистр Бекасов. У его ног стоял ящик с динамитом, в руке он держал гранату. На пачках со взрывчаткой лежал и запал с бикфордовым шнуром. — Выбор для вас небольшой, Нестор Иванович, — сказал ротмистр. — Или вместе прямо сейчас взлетаем на воздух или вместе уходим. — Да, выбор действительно небольшой, — согласился Махно. — Только какой резон вам оставлять меня в живых? Теперь вас расстреляют или мои хлопцы, или Деникин за невыполненное задание. — Почему же невыполненное? — удивился Бекасов. — Мы прихватим вас с собой. Пусть суд решает что с вами делать. — Ах, суд. — Именно. — Как же вы выберетесь отсюда? — Очень просто, приставим к вашей голове наган и никто не посмеет нас тронуть. Словом, возьмем вас в заложники. — Плохой план. Я не соглашусь принять такой позор, лучше уж взрывайте гранату, ротмистр. — Пойдешь как миленький, — зло процедил Бекасов, направился к Махно. На его пути встала Белоглазова. — Уймись, Петя! — Что? — Уймись, говорю, план твой действительно дурацкий. С этими словами она направила на ротмистра браунинг. — Та-ак, спелись уже. Не ожидал-с от вас, Анна Владимировна. — Ты никогда не знаешь чего от меня ждать, потому так и не смог завоевать моего сердца, Петя. — Я тебя всегда любил, а ты меня постоянно предавала. А я тебе всегда прощал твои предательства. Махно поморщился: — Послушайте, молодые люди, может быть вы оставите свои любовные выяснения до лучших времен. Ну не место и не время сейчас, господа. Решайте же уже что-нибудь. Бекасов взялся за кольцо гранаты, сидевшие за столом «командиры» попадали с лавок, инстинктивно закрыли головы руками. К ротмистру подошел Данилов, вынул из его рук бомбу, положил на стол. — Не дури, ротмистр. Пусть Бестия решает. — Её решение будет неверным. — Знаешь, Петя, чем добро отличается от зла? — спросила после паузы Анна, не сводя с ротмистра пистолета. — Тем, что добро делают добрые люди, а зло-злые. И у всех своя правда, каждый считает, что он совершает те или иные поступки во благо. Как же разобраться кто из них прав? Правильно, по конечному результату. А когда он не ясен? По поступкам. Армия Махно — настоящая разношерстная банда. Но сам Нестор — светлый человек, потому что он готов положить жизнь за свою правду, за то что он считает добром. Но разве счастье людей не добро? Может, в чем-то и ошибается, но он готов отдать свою жизнь за счастье других. Это он убрал атамана Григорьева, в союзе с которым был кровно заинтересован, когда тот начал совершенно бессмысленно убивать в занятых городах и селах евреев и русских. Это Батька запретил вообще какие-либо погромы. С людьми ему, может, и не повезло, но у кого они лучше — у Деникина, Троцкого, Петлюры? Все из одной пыльной имперской бутыли, лучше не найдешь. Вы свободны, Нестор Иванович, можете уходить через подвал. Нестор снял шапку, вытер ею пот со лба, опустился на скамью. — Свободен, значит? Ха. В последний раз я слышал эти слова в своей адрес, когда товарищи освобождали меня из Бутырки, после свержения царя. Спасибо, Анна Владимировна, за добрые слова, я рад, что вы меня правильно поняли за столь короткое время общения. Я уйду, а вы, госпожа Белоглазова, останетесь умирать? С этими… Ради чего? — Я сделала свой выбор, Нестор Иванович. С Бекасовым вы меня не отпустите, а без него я не уйду. Он ради меня решил жизнью пожертвовать. Да и прикипела я к нему сердцем. — Опять про любовь. Устал я от вас. Лучше пойду. — Кто желает, господа актеры, с Батькой — на выход, никого не держу, — сказала Анна. Шестеро «командиров» поднялись, подошли к Махно. Остался Данилов и седой мужчина, видно, бывший офицер. Батька взял Анну за плечи: — Жаль, Анна Владимировна, очень жаль, что наши дорожки расходятся. Вы на небеса, а я бить Деникина, ха-ха. Ладно, дел у меня полно, пошли хлопцы, раз желают, пусть погибают. Дураку и кукиш сало. Когда люк в подпол за Батькой и актерами закрылся, Анна направилась в складской закуток, где среди сваленных плакатов, действительно стоял сундук. Велела Данилову отодвинуть его. Талый не обманул, под ним тоже был люк. — Поджигай шнур, Петя. — Решила в самом деле вместе со мной отправиться на небеса? Еще есть время передумать, уходи с Махно. Тогда Данилов, отстранив Бекасова, поджег немецкой зажигалкой бикфордов шнур. Огненный, шипящий бутон медленно пополз к запалу, вставленному в квадратную динамитную шашку. Пробирались по подземелью на четвереньках. — Для чего ты отпустила Махно? — спросил ротмистр. — Мы не выполнили задания Ставки. — Нестор Иванович мне вчера спьяну проговорился, что начнет наступление не 12-го, а 14-го на юге, под Семёновкой. Если Махно погибнет, неизвестно куда пойдет его обезглавленная армия. Белаш, приемник Батьки, может срочно подружиться с Директорией и вместе с Петлюрой обрушится на нас. Мы такого натиска уж точно не выдержим. Знать время прорыва Ставке теперь важнее устранения Махно. — А если Нестор специально тебе эту утку подбросил? Данилов, шедший впереди с керосиновой лампой, обернулся: — Батька вчера вечером послал адъютанта к комдиву Егорову, — сказал он. — Я случайно слышал, как Лева делал наставление Чубенко — не перепутай, мол, Батька Махно просит поддержать его огнем артиллерии 14-го в 5 часов утра со стороны Белой церкви, а он де начнет прорыв на юге. — Понятно, Петя? — ухмыльнулась Анна. Бекасов ничего не ответил. — А ты, Илья, как попал в эту трагикомичную команду? — задала вопрос Анна. — Талый определил. Сказал, что нужно помочь Белой бестии. Костя знал, что я воевал когда-то в твоем отряде, Анна Владимировна. — Вот как. Забавно. Ну, Костя… Едва беглецы добрались до выхода у реки Синюхи, сзади прогремел взрыв. Земля дрогнула. Подземный коридор по которому они передвигались, обсыпался. В небольшом идиллическом заливчике действительно покачивалась на волнах лодка, на которую быстро погрузились. А у села, в зарослях ивняка, уже ждал Костя. Увидев вместе Анной и ротмистром Данилова с седым пленным, насупился, но ничего не сказал. Когда все влезли на тачанку, проверил заправку пулеметной ленты, стеганул плетью белую в яблоках лошадь, погнал тройку вдоль берега. С высокого холма за беглецами наблюдал в немецкий бинокль Махно. Рядом на корточки присели Галя Кузьменко, Лёва Задов, Виктор Белаш. — Кажется, спектакль удался, — сказал Нестор Иванович и процитировал Пушкина: «С утра садимся мы в телегу, мы рады голову сломать…». — «… И, презирая лень и негу, кричим: пошел,… мать!» — продолжила Галя и захохотала. — Доберутся до ближайшей станции, дадут телеграмму в Ставку. — Я ведь была режиссером, — подняла на Махно глаза сожительница. Нестор потрепал ее рыжие волосы. — А кто придумал сценарий? — подал обиженный голос Задов. — А кто разработал план прорыва под Семёновкой? Ха-ха, — тоже залился раскатистым смехом на всю округу начальник штаба. — Все молодцы, — похвалил Махно. — И Данилов не подкачал. Костя вообще прирожденный актер. А в Белоглазову он в самом деле по уши влюбился. Дурак, она сожрет его, только косточки выплюнет. Если, конечно, Деникин не повесит её за дезинформацию на первом суку, несмотря на свои гуманистические воззрения. Ну что ж, попутного ветра, Белая бестия. И все же какие она мне хорошие, добрые слова говорила. От тебя, Гапа, таких не дождешься. Надеюсь, хоть часть из них была сказана от чистого сердца. У Гнатовки Анна велела остановить. — Что случилось? — спросил ротмистр. — Слезай, Петя, дальше нам не по пути. Ты в Ставку, а мы с Костей в Гавриловку. — Куда? — побледнел Бекасов. — Сначала в Гавриловку, потом на Антиб. Мыс такой, на Лазурном берегу. Иди, Петя, полковник Васнецов ждет. От тебя теперь зависит, хм, судьба России. А я не гожусь более в спасительницы отечества, надоело, хочу простого человеческого, бабьего счастья. — С ним? — облизал пересохшие губы ротмистр, кивнув на Талого. — Ага, с ним. Нужно любить только того, кто любит тебя. — Но ведь и я тебя люблю! — крикнул, не стесняясь Данилова и пожилого офицера Бекасов. — Ты не дослушал фразу, Петя. Любить того кто тебя любит и дает душевный покой. А что ты можешь мне дать, Петя, кроме вечных своих душевных терзаний и метаний? Пламенную любовь? Большой огонь быстро гаснет и скоро от него остается только пепел. Прощай, Петя. Но ротмистр не двигался с места. Тогда Анна достала браунинг: — Я выстрелю, ротмистр. Он взглянул в ее синие, бездонные глаза и понял что Анна не шутит, а еще что хочет что-то сказать, но не может. Что удумала на этот раз, Бестия? Или в самом деле решила уплыть во Францию? За то, что отпустила Махно, могут и расстрелять, а сведения о прорыве, не исключено, липовые. Что удумала-то, милая, дорогая, любимая Аннушка? Бекасов спрыгнул с повозки. За ним последовали Данилов и пожилой. — Гони, Костя, — тронула за локоть Талого Анна. Тот, кажется, пришел на некоторое время в замешательство, а потом лихо взмахнул кнутом. Тачанка рванула с места, запылила на ухабистой дороге, а вскоре пропала за холмом.* * *
В тот же день, 11-го сентября, Махно поднял свои отряды и двинул их к Перегоновке, а ночью лично повел конницу в атаку. Два полка генерала Слащёва были разбиты, другие два, срочно переброшенные на юг после сообщения по телеграфу Бекасова, не успели подойти на помощь. Махно вырвался на свободу и начал громить тылы Добровольческой армии.Из дневника командующего ВСЮР генерала Деникина:
«… В начале октября в руках повстанцев оказались Мелитополь, Бердянск, где они взорвали артиллерийские склады, и Мариуполь в 100 верстах от Ставки в Таганроге… Положение становилось грозным, требовало решительных мер. Для подавления восстания Махно, невзирая на серьезное положение фронта, потребовалось снимать с него части и использовать все резервы. Это восстание расстроило наш тыл и ослабило фронт в наиболее трудное для него время».Рейды Махно по тылам добровольцев, дали возможность красным отбить наступление Деникина на Москву. Это был сильнейший удар по Белой армии, после которого она так и не оправилась.
Последние комментарии
18 часов 44 минут назад
1 день 10 часов назад
1 день 19 часов назад
1 день 19 часов назад
4 дней 2 часов назад
4 дней 6 часов назад