КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706105 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272715
Пользователей - 124641

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Тень за троном (Альтернативная история)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах (ибо мелкие отличия все же не могут «не иметь место»), однако в отношении части четвертой (и пятой) я намерен поступить именно так))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

Сразу скажу — я

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Азъ есмь Софья. Государыня (Героическая фантастика)

Данная книга была «крайней» (из данного цикла), которую я купил на бумаге... И хотя (как и в прошлые разы) несмотря на наличие «цифрового варианта» я специально заказывал их (и ждал доставки не один день), все же некое «послевкусие» (по итогу чтения) оставило некоторый... осадок))

С одной стороны — о покупке данной части я все же не пожалел (ибо фактически) - это как раз была последняя часть, где «помимо всей пьесы А.И» раскрыта тема именно

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Любовь принцессы [Анна Пастернак] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Анна Пастернак ЛЮБОВЬ ПРИНЦЕССЫ

Эта книга не была бы написана без неуклонной поддержки моей матери. Ее мудрость и чувство юмора оказали мне неоценимую помощь.

Мне бы хотелось выразить благодарность моему литературному агенту Патрику Уэлшу за его долготерпение и стойкость и Дэвиду Рейнольдсу и Пенни Филлипс за их тонкий вкус и доброту.

Не могу не помянуть добрым словом моего отца, в свое время приучившего меня к самодисциплине, без которой мой труд не увидел бы завершения.

Анна ПАСТЕРНАК
сентябрь 1994 года
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Впервые я встретилась с Джеймсом Хьюиттом два года тому назад. С тех пор, по мере того как крепла наша дружба, передо мной открылась истинная картина его отношений с принцессой Дианой. Поскольку разлад в семье принца и принцессы Уэльских перестал быть тайной, мне показалось, что история любви принцессы к другому человеку не менее достойна внимания.

Люди осудили Джеймса Хьюитта, не зная всей правды. Не зная того, какую роль сыграла эта любовь в жизни Дианы, как помогла ей пережить крушение ее брака и обрести ту внутреннюю силу, какая ощущается в ней сегодня.

Их любовь предопределялась обстоятельствами. И надеюсь, что эта книга, раскрывая их, поможет правильно понять и по достоинству оценить принцессу Диану, мать будущего короля.


1
Атмосфера во время приема в «Мейфэр-отеле» в конце лета 1986 года дышала роскошью и льющимся через край самодовольством. Женщины, избалованные богатством и положением в обществе, облачив холеные тела в изысканные платья и шикарные драгоценности, вытягивали шеи, стараясь обратить на себя внимание самоуверенных мужчин с их экспансивными жестами и нарочитым безразличием. В воздухе стоял оживленный щебет легкой светской беседы.

Когда в гостиную вошла принцесса Уэльская, никто из собравшихся — придворные, титулованные особы, легкомысленные юные франты и их верные смазливые подружки — конечно, ни за что не позволили бы себе проявить хотя бы малейшие признаки благоговейного восторга, нарушив общий разговор. Но словно легкий ветерок взъерошил перышки всех гостей, когда они осознали, что оказались там, где нужно и когда нужно.

Едва лишь Диана появилась на пороге, капитан Джеймс Хьюитт, даже не оборачиваясь, не провожая пристальным взглядом, ощутил ее присутствие, волнением и тихой радостью отозвавшееся в нем. Спокойно наблюдал он, как легко скользит она по залу, как она складывает руки, как склоняет голову и щедро и радостно одаривает всех: кого взглядом, кого улыбкой, кого мимолетной фразой и — самое впечатляющее — редким ощущением искренности.

Подчиняясь обостренному чувству долга, Джеймс заставил себя сосредоточить все внимание на своей, немолодой уже, собеседнице растрепанной блондинке, с которой между делом завел светский флирт, и, в отчаянной попытке оживить беседу, предложил ей принести бокал шампанского. И в этот самый момент его взял под руку хозяин бала. Отведя Джеймса в сторону, он сказал, что хотел бы представить его кое-кому из гостей.

— Пойдемте, я познакомлю вас с Дианой.

С замиранием сердца приблизился Джеймс к Диане, но, едва коснувшись ее руки, был поражен странным ощущением, что они давно знакомы: настолько все произошло просто и естественно. Разумеется, это было только начало, хотя у него возникло такое чувство, словно он ступил на хорошо знакомую, давно исхоженную тропу. Он мог бы пройти по ней с закрытыми глазами, твердо зная, где коварные выбоины и ловушки и где твердая почва под ногами.

На их счастье, публика, собравшаяся в этом сводчатом, украшенном стенной росписью зале, была слишком занята беседой и никто не обратил внимания на то, каким жадным, зачарованным взглядом обменялись они друг с другом, словно боясь поверить своим глазам. Но они догадывались, что глаза их не обманывают, и нервы словно обнажились.

Чтобы скрыть замешательство, они заговорили, поражаясь тому, с какой легкостью, без неловких пауз или судорожного поиска темы, потекла их беседа. Казалось, они способны были говорить часами, жадно ловя каждое слово, каждую мельчайшую подробность, желая узнать как можно больше друг о друге.

Диана была сегодня ослепительна. Естественно, она осознавала свою притягательную силу, но сейчас перед ней стоял человек, которого ей самой страстно захотелось очаровать. И это ее желание, как она признавалась ему потом, одновременно и пугало и возбуждало ее. Большинство мужчин манил ее ослепительный ореол, манил, но и обжигал, не давая приблизиться. Ей не приходилось встречать мужчину, который позволил бы себе открыто проявить свой интерес и не следовал бы почтительно за ней, соблюдая дистанцию, а смело и решительно взял инициативу в свои руки.

Джеймс, в отличие от многих военных, не боялся женщин. В отношениях с ними он прибегал к тактике легкого поддразнивания, облекая комплименты в оболочку дружелюбной насмешки и нежной улыбки. Диана отвечала ему тем же, что получалось у нее с непривычки достаточно неловко. Давно уже ей так не хотелось выглядеть живой и обольстительной. Под его нежным, внимательным взглядом она почувствовала себя так уверенно и безмятежно, что даже сама не заметила, как открылась ему, рассказывая о себе все без утайки, с наслаждением отдаваясь столь редкой и драгоценной возможности. Это напоминало спуск на велосипеде с крутой горы: сначала катишься гладко и спокойно, но чем дальше под уклон, тем сильнее охватывает пьянящее чувство, и когда наконец первый страх позади, разбег становится так стремителен, что тормозить кажется уже опасней, чем отдаться головокружительному полету.

Через полчаса, узнав, что Джеймс — помощник начальника штаба королевской гвардии, ответственный за содержание конюшен, Диана уже признавалась ему, что панически боится ездить верхом. Она связывала это с тем, что в детстве, во время верховой прогулки с сестрами и няней по Парк-Хаусу в Норфолке, во владениях Спенсеров, она упала с лошади, сильно ушиблась и испугалась.

Она сказала, что, хотя с детства не слишком любила верховую езду, однако теперь, войдя в семью, где все прекрасные наездники и масса возможностей этим заниматься, ей хочется попытаться побороть свой страх. Ей бы важно сделать это для самоутверждения, а не в угоду кому-либо, подчеркнула она, — просто, чтобы вновь почувствовать себя уверенно в седле.

Джеймс сразу заглотнул приманку. Он сказал, что будет очень рад, просто счастлив, если сможет хоть чем-то быть полезен принцессе. Сам он довольно прилично держится в седле, а его матери принадлежат конюшни в Девоне. Он уверил ее, что все складывается как нельзя удачно и что в рамках его служебных полномочий будет достаточно просто организовать уроки верховой езды для нее в Найтбриджских казармах, что особенно удобно ввиду их близости к Кенсингтонскому дворцу.

Связанные невидимой нитью, словно заговорщики, довольные тем, что им так скоро удалось найти подходящий предлог для новой встречи, они расстались, чтобы включиться в общую беседу. Диана пообещала позвонить ему, и он знал, что будет хранить свой секрет со всеми предосторожностями — это составляло непременное условие их отношений, условие столь очевидное, что его даже не было нужды оговаривать.

В тот вечер, после окончания приема, Джеймс не стал, как обычно, приглашать на ужин какую-нибудь обольстительную незнакомку, а вернулся один на свою холостяцкую квартиру в Южном Кенсингтоне в безотчетно радужном настроении и тотчас лег в постель.

Когда Джеймсу исполнилось двадцать и он начал играть в поло, выступая за команду лейб-гвардии, ему часто приходилось встречаться с членами королевской фамилии. Еще в школе в Миллфилде его успехи в спорте — а он занимался поло, фехтованием, бегом по пересеченной местности и стрельбой в цель — внушили ему неколебимую уверенность в окружающем мире, и, как он вскоре убедился, эта уверенность распространялась и на мир внутренний. С присущим ему острым чувством светских приличий, опиравшимся на безупречные манеры, он никогда не допускал мысли, что в присутствии принца Чарльза, вызывавшего его восхищение, можно вести себя иначе, кроме как вполне естественно и непринужденно.

Однажды, после особенно бурного матча на стадионе «Смит-Лаун», когда общая усталость и удовлетворение трудной игрой размывают барьеры между недавними соперниками, Джеймс пригласил принца на чашку чая к себе на квартиру, которую он снимал в Аскоте. Чарльз мягко отклонил предложение, но в ответ пригласил своего коллегу по спорту выпить вместе в павильоне — небольшой, но весьма знаменательный жест дружбы.

Как ни удивительно для человека, чье суровое военное воспитание внушило ему простое, прагматическое отношение к жизни, приближение Джеймса к королевским кругам заронило в нем странную веру в предначертание судьбы. Он раньше других в их спортивном братстве приметил леди Диану Спенсер и почему-то проникся уверенностью, что когда-нибудь встретится и познакомится с нею. Словно чьи-то невидимые руки неуклонно подталкивали его к ней, а весь его жизненный опыт к тому только и был предназначен, чтобы подготовить его к этой встрече.

Впервые она привлекла его внимание в 1981 году в Тидуорте, когда он выступал за сухопутные войска, а принц Чарльз за военно-морской флот. Юная Диана Спенсер пришла поглядеть на своего жениха, а публика собралась поглазеть на нее. Впервые на людях испытала она тяжесть уз своей помолвки, и не из-за докучливости прессы, как говорила она потом Джеймсу, а из-за противного, неотступного, удушающего страха, что их отношения с Чарльзом с самого начала складываются не так, как следовало бы. Она никак не могла заглушить в себе голос сомнения, нашептывающий ей, что, пока еще не поздно, нужно взглянуть правде в глаза. В глубине души она знала, что ее любовь безответна, но признаться себе в этом и пережить жгучее разочарование у нее недоставало сил.

И когда по ее щекам покатились непрошеные слезы и задрожали ее хрупкие плечи, вовсе не у ее будущего супруга, а у Джеймса Хьюитта, незаметно наблюдавшего за ней, сжалось сердце от сочувствия. Увидев, как тяжела и глубока ее печаль, он был бы счастлив броситься к ней с утешениями, если бы только это было возможно. Но, разумеется, это было совершенно невозможно. Он тотчас потерял всякий спортивный азарт, и гол, забитый принцу Чарльзу, перестал для него что-либо значить и только усугубил положение.

С этого времени он стал ловить себя на мысли, что ему не безразлично все, связанное с Дианой, что он всегда знает, где она сейчас и что делает. И хотя он понимал, что нельзя вполне доверять своим глазам, но не мог не умиляться идиллической картине, какую являл на публике принц со своей, словно вышедшей из волшебной сказки, невестой. Когда королевская чета отправилась в свое свадебное путешествие по Средиземноморью, Джеймс следил за каждым их шагом с каким-то, можно сказать, нездоровым интересом. Находясь в то время на Кипре, он чувствовал, как все его мысли устремляются к Диане, когда, глядя на лазурную гладь, боролся он с почти непреодолимым желанием немедленно послать приветственную телеграмму на королевскую яхту «Британия».

Нет, он вовсе не хотел беспокоить Чарльза и Диану, тем более не стремился блеснуть в лучах их волшебного сияния, которым, казалось, они были окружены. Подсознательно он, быть может, и догадывался о зыбкости положения Дианы, но хотел верить, что она нашла своего принца; его восхищал и манил ее образ.

Джеймс никогда не позволял себе задумываться о собственной чувствительности, в которой видел непростительную слабость и распущенность, однако сознание, что его жизнь лишена всякого романтизма, его остро волновало.

Он вырос в женском окружении — с матерью, не чаявшей в нем души, и двумя сестрами — и с ранних лет научился понимать и ценить женщин. Братьев у него не было, и ему не часто случалось видеть отца, который служил в королевском флоте, и получалось так, что либо отец уходил в море, либо сам Джеймс был в школе. Однако, даже на расстоянии, Джеймс воспитывался в строжайшей дисциплине. Не то чтобы Джон Хьюитт был жестоким тираном, просто Джеймс никогда не допускал даже сомнений, что может не подчиниться отцовской воле.

Раннее детство, овеянное незыблемыми старомодными традициями, протекавшее в большом кирпичном доме в Кенте среди лугов, лошадей и охотничьих увлечений родителей, было для Джеймса временем славным и счастливым. Свод твердых правил, который с детства внушался Джеймсу, придавал ему ощущение большой уверенности в жизни, поскольку не оставлял места для сомнений. Он твердо знал, как вести себя в любой обстановке: к мужчине следует обращаться «сэр», а если в комнату входит женщина, следует встать, предложить ей стул и ждать, пока она сядет.

Быть может, было жестоко посылать его в закрытую школу в Миллфилде, где он, в своем деревенском твидовом пиджаке, выглядел каким-то ископаемым в глазах своих сверстников, которые с наслаждением пользовались вольностями моды семидесятых, щеголяя необъятными клешами и ботинками на платформе. Джеймс никогда не пытался подражать кому-то — он всегда оставался самим собой. Он упрямо ходил в саржевых галифе, рубашке в полоску и галстуке; таким желали его видеть родители — значит, так тому и быть.

Впервые в жизни он почувствовал смущение и свою обособленность. И даже его неукоснительная вежливость не привлекала к нему людей, а лишь возводила дополнительный барьер. С детства он научился скрывать свои эмоции: в доме Хьюиттов все хотя бы отдаленно смахивающее на сентиментальность пряталось глубоко внутрь. Душевным переживаниям Джеймс предпочитал более серьезные занятия спортом и невинные юношеские шалости.

Он слишком серьезно относился к женщинам, чтобы интересоваться своими сверстницами. Он не отваживался поцеловать девушку из опасения обидеть ее, и до девятнадцати лет у него не было ни одной подружки. Нельзя сказать, чтобы это его слишком волновало, он с присущим ему терпением ждал и верил, что в нужный момент все будет хорошо.

Он оказался прав. Однажды к вечеру, в домашней обстановке, вдали от жадного любопытства своих школьных товарищей и их вечных рассказов о своих подвигах, верно оценив откровенный призыв во взгляде одной из учениц своей матери и вспомнив будто случайные прикосновения во время совместных занятий верховой ездой, Джеймс смело повел наступление.

То, что самый первый опыт обольщения не стал сумбурным и суматошным происшествием, чреватым конфузом и разочарованием, говорит о том, что Джеймс сразу научился относиться к женщинам уважительно и бережно. Его первой партнершей была двадцатисемилетняя девушка, образованная и привлекательная. А он скоро стал опытным и изобретательным любовником.

Последующие десять лет в смелой и подкупающей манере он приумножал обретенный опыт, стремительно наверстывая упущенное в сонме мимолетных девиц. И тем не менее сегодня, когда ему уже двадцать восемь, ожидая звонка принцессы Уэльской, Джеймс мог твердо сказать, что любовь впервые вошла в его жизнь.

Его чувства переплелись сложным узором. Разум подсказывал ему бросить все это немедленно, но сердце уговаривало не спешить и позволить себя убаюкать сладостным мечтам. Ему приятно было сознавать, что возникшие всего несколько месяцев назад робкие предположения о том, что его посетила любовь, оправдались. А значит, опасения, что он дал слишком большую волю своему воображению, стремясь в заоблачную высь, были напрасны.

Ведь душевный покой Джеймс Хьюитт потерял вовсе не в тот вечер в «Мейфэр-отеле», где так нежданно наладились их отношения, а еще в июле, в день бракосочетания герцога и герцогини Йоркских.

Ничто не доставляло нашему бравому капитану лейб-гвардии большего наслаждения, чем возможность поупражнять натренированные мускулы и проявить свою военную сноровку. Рожденный и воспитанный для службы, он посвятил свою жизнь воплощению своего предназначения. Рано утром в день свадьбы Йорков он встретился с Селиной Скотт, тележурналисткой передачи «Breakfast Time», чтобы объяснить ей свою роль в предстоящей процедуре. Его игривое настроение и меткие взгляды вскоре оказали свое действие и заставили Селину смущенно улыбнуться. Несмотря на сильное похмелье, грозившее отравить все утро, он сумел рассказать ей о своих задачах и о том, что ему предстоит дирижировать различными военными соединениями, принимающими участие в празднестве.

Преисполненный сознания собственной значимости и воодушевленный успехом у тележурналистки, он быстро зашагал вокруг Букингемского дворца, за безопасность которого он отвечал. Оказавшись в уединенном уголке дворца, где, по всей видимости, ему не следовало находиться, он внезапно увидел сидящую на ступеньках лестницы босоногую принцессу Уэльскую.

Когда он увидел, как хороша она в этой непринужденной атмосфере, как естественно и раскованно держится, не ведая, что за ней наблюдают, и как живо и весело болтает она с прислугой, у него перехватило дух. Она сидела, подтянув колени к самому подбородку и обхватив ладонями голые пятки. Никакие впечатления о церемониальных хлопотах того дня не могли затмить образ безоблачного счастья, который ему довелось подсмотреть в этот миг.

Звонок раздался раньше, чем он смел надеяться. Джеймс усердно занимался бумажными делами, сидя за аккуратно разобранным письменным столом в своем кабинете в Найтбриджских казармах, выходящем окнами на зеленые просторы Гайд-парка. Он еще не дошел до такого состояния, чтобы вздрагивать от каждого звонка в надежде, что это звонит она, потому что не мог ожидать, что она так скоро вспомнит о нем. Он знал, как она занята, и потратил немало сил, убеждая самого себя в том, что едва ли он стоит на первом месте в списке ее неотложных дел.

Теперь он понял, что ошибался. Она позвонила через несколько дней после их встречи.

— Серьезно ли вы говорили, — спросила она, — что сможете давать мне уроки верховой езды?

— Конечно, — обрадовался он, — я человек слова. — И подчеркнул, что будет только счастлив быть ей полезен.

— Тогда решено, — ответила она, вздохнув с облегчением. — Я готова приехать, как только вы назначите время.

Опустив трубку, Джеймс позволил волне радости захлестнуть его. Он и не думал, что ему будет так приятно вновь услышать ее голос. Тепло, исходившее от нее в течение всего разговора, было почти осязаемым. Но прежде чем позволить своим чувствам снести устои здравомыслия, составлявшие стержень его существа, он поспешил сделать ряд необходимых распоряжений.

Он отправился прямиком к своему командиру, подполковнику Моррису Пейну, подтянутому человечку с тонким чувством юмора, и сообщил ему, что принцесса Уэльская хотела бы приезжать в казармы неофициальным образом, чтобы поучиться ездить верхом. Он мог бы давать ей уроки рано утром, чтобы это не помешало его службе, начав с манежа, а затем, если все пойдет хорошо, продолжить обучение в Гайд-парке.

Пейн не мог не понимать, что Хьюитт с его неистребимым чувством долга и этикета, самая подходящая кандидатура для такого дела. Серьезность и основательность Хьюитта были залогом того, что и эту задачу он выполнит как нельзя лучше, не допустив никаких оплошностей, а главное, он мог быть уверен, что, принимая во внимание деликатность поручения, Хьюитт не станет хвастаться этим перед другими офицерами. При условии, что каждый будет твердо знать свое место, — лучшего и не придумать.

И Диана, и Джеймс ощущали волнение, как в предвкушении путешествия, полного приключений. В то самое мгновение, когда она увидела у конюшен его высокую и статную фигуру, она почувствовала одновременно радость и волнующее напряжение. Она не думала о своих чарах, произведших на него такое впечатление. Он пробудил в ней тайные желания, при этом не отпугнул, а заставил ее почувствовать себя в полной безопасности. Она чувствовала, что привлекает его физически, и, вместо того, чтобы реагировать на это так, как обычно — отмахнувшись словно от назойливой мухи, — черпала в этом силу. Ее манила таинственная неизвестность. Словно она выходила в открытое море, но была твердо уверена, что идет верным курсом.

Еще во времена, когда принц Чарльз только ухаживал за ней, наблюдая за его игрой в поло и любуясь его ловкостью, она находила мужчин в военной форме самыми привлекательными. Не составлял исключения и Джеймс, фигура которого была словно соткана из упругих мышц, как бывает лишь у людей, следящих за собой. Он произвел на нее сильнейшее впечатление.

Он принял Диану и ее фрейлину учтиво и сдержанно, выказывая равное почтение обеим. Диана распорядилась, чтобы на уроки ее сопровождала Хейзл Уэст, потому что она была единственная из ее фрейлин, умевшая ездить верхом. Высокая блондинка с гибким станом, Хейзл была одарена врожденной элегантностью, какую не обретешь ни за деньги, ни стараниями. Она была замужем за полковником Джорджем Уэстом, отставным гвардейцем-гренадером, служившим в инспекционной службе Сент-Джеймсовского дворца; она была как нельзя лучше приспособлена для дворцовой жизни и, по природе живая и веселая, легко сдружилась с принцессой.

Когда Джеймс пошел подыскивать принцессе подходящую лошадь — спокойную серую кобылку, чей покладистый нрав не мог бы ее напугать, — у него и в мыслях не было, что он вступает в новый и долгий период своей жизни. И когда он подсадил ее в седло, проверяя длину стремян и натяжку подпруги, чтобы она почувствовала себя уверенно, Диана очень волновалась и одновременно, как она потом признавалась ему, испытывала благодарность судьбе за то, что так неожиданно, вдруг, нашелся мужчина, готовый жертвовать своим временем ради нее.

Теперь ей оставалось лишь горько сожалеть, что она потратила столько времени, пытаясь умилостивить своего супруга, столько лет пыталась завоевать его любовь и уже забыла, что это значит, когда тебе оказывают бескорыстное внимание. Она могла бы повергнуть к своим ногам целый свет, но что толку в том, если ей нужна была любовь одного-единственного человека, который не мог ей ее дать? Не скрывая своего интереса и искренне желая помочь, Джеймс и не подозревал, что затронул в Диане струну, давно ждавшую прикосновения заботливых рук.

Будучи опытным инструктором, Джеймс чувствовал себя весьма уверенно в качестве учителя Дианы. Инстинкт подсказывал ему, как легче справиться со своей задачей, вплетая в приятную беседу необходимые наставления. Он не стоял посреди манежа, выкрикивая отрывистые армейские команды, а как бы невзначай, но твердо направлял ее по верному пути.

Его властное обаяние и оптимизм сотворили чудо, и он сумел убедить Диану, что очень скоро он научит ее ездить даже без седла. Час спустя, уже спешившись, она все еще оставалась в его власти. Легкая непринужденная беседа, пересыпанная незамысловатыми шутками, только подчеркивала установившийся между ними молчаливый сговор.

Обучение подвигалось благополучно, и вместе с этим участились телефонные звонки. Джеймс с восторгом замечал, что Диана постоянно нарушает размеренное течение его дней: то она звонит, чтобы назначить время следующей встречи, то — чтобы втиснуть в плотное расписание лишний урок. Теперь они встречались уже раз, а то и два раза в неделю, и с непроизвольно счастливой усмешкой он отмечал про себя, что по большей части никакой особой нужды, с точки зрения их занятий, в этих звонках не было. Но ей, видимо, было необходимо все время поддерживать связь с ним, и он радовался возможности услышать ее голос.

Когда Джеймсу удалось рассеять ее страхи и к Диане вернулись первичные навыки верховой езды и некоторая уверенность, они стали совершать прогулки по Гайд-парку в утренней прохладе. Поначалу в этих прогулках за ними тянулся хвост полицейских и детективов в штатском, но вскоре Диана распорядилась убрать охрану.

Обычно они с Джеймсом ехали впереди, а чуть поодаль — Хейзл Уэст. А далее, держась на приличном расстоянии вместе с детективами, часто ехал генерал-майор сэр Кристофер Эйри, командовавший королевскими войсками. Диане был симпатичен этот высокий обходительный генерал (впоследствии принц Чарльз уволил его из своих личных секретарей, очевидно, из-за слишком явных его симпатий к Диане). У него были прозрачные голубые глаза и гладкие седые волосы, и он являл тот тип представительного, добродушного и веселого, старой закалки государственного деятеля, с которым она чувствовала себя легко и свободно.

Прогуливаясь рысцой по парку, наслаждаясь зрелищем ранних лучей солнца, отражающихся на тихо плещущейся глади Серпентайна, она чувствовала себя счастливой, как еще никогда в жизни. Этим встречам суждено было стать отдушиной, столь необходимой ей в напряженной повседневной жизни.

Она поняла, что доверившись Джеймсу как учителю, она одновременно поверила в него как в человека. С ним она снова смогла вздохнуть свободно и хоть на короткое время сбросить тяжесть с души. Его деликатность и ненавязчивость в обращении оставляли за ней право самой определять степень близости их отношений, и, когда они обсуждали мелкие подробности повседневной жизни, ей уже приходилось сдерживать себя, чтобы не выложить перед ним всю подноготную своего печального существования.

И тогда она предпочла сосредоточиться на выяснении обстоятельств его жизни. «Есть ли у вас подружка?» — спросила она, пытаясь казаться безразличной. Но когда он сказал ей, что никого постоянного у него нет, она облегченно опустила плечи и пошутила, что наверняка скрывается у него где-нибудь целый гарем. Он беззаботно рассказал ей о своей холостяцкой жизни, не подозревая, что мысль о том, что он может утешаться в объятиях другой женщины, ложится новым грузом на ее истерзанную ревностью душу.

Да, ее постигла неудача в браке, но теперь перед ней был мужчина, которого она могла бы сберечь для себя. Она не могла допустить даже мысли о сближении с мужчиной, способным ее отвергнуть, и со временем Джеймс должен будет узнать о каждом часе ее неразделенного одиночества.

И все же ей постоянно приходилось напоминать себе о необходимости сдерживаться, не давать волю своему импульсивному, податливому характеру. Ей не следует рассказывать ему о том, что с ней происходит. Ей не следует открывать ему правду о себе. Она опасалась, что правда может оттолкнуть его. Ее очарование в его глазах померкнет, а она этого не вынесет. Ей важно сохранять видимость беззаботности и беспечной веселости. И чтобы не преградить себе пути к сближению с ним, ей следует поддерживать миф о своей счастливой жизни.

Если бы ей удалось хоть на минуту отвлечься, вырваться из плена собственных представлений о нем, она бы, наверное, раньше поняла, как мало для него значат такие вещи. Ему, с его строгими представлениями о порядочности и четким кодексом чести, мир представлялся окрашенным лишь в черные и белые тона. Друзей во что бы то ни стало нужно защищать.

Этим убеждениям вскоре суждено было подвергнуться суровейшему испытанию на прочность.

У Джеймса с Дианой вошло в привычку после утренней прогулки, спешившись и передав лошадей в надежные руки, заходить в офицерскую столовую выпить по чашке кофе. И эти минуты отдохновения в тесном общении они ценили ничуть не меньше прогулок верхом. Для Дианы находиться в непосредственной близости от Джеймса и отогреваться душой в исходящем от него тепле и покое стало жизненно необходимым.

Однажды, во время одной из таких утренних встреч, она почувствовала, что ей трудно совладать с собой. Ей потребовалось собрать всю свою ускользающую волю, чтобы сохранить бодрый и беззаботный вид. Вдруг показавшееся неуклюжим и тяжелым тело отказывалось ей подчиняться, цепенея от тупой боли, уже ставшей частью ее существа.

Она наблюдала за Джеймсом, с горькой завистью отмечая, как увлечен он лошадьми и своей работой — вернее сказать, самой жизнью. Он казался таким чистым и простым, ничем не отягченным. Конечно, ему живется легче, чем ей. Он живет в светлом мире, где рассудок не занят постоянным самоанализом и волнением по поводу любой перемены настроения и любого проявления чувств. Его эмоциональная жизнь протекала в ровном здоровом ритме, а зигзагообразная линия ее сердечных переживаний, то набирающих сумасшедший темп, то резко замирающих, пугала ее и изматывала.

Еще девочкой, когда к ним в Парк-Хаус съезжались гости, ей уже приходилось ощущать свою обособленность. Все сверстницы казались ей такими храбрыми, жизнестойкими, такими уверенными в себе, их интересовал только телевизор и ужин, а перед тем как юркнуть в постель, они подолгу и старательно распаковывали свои дорожные сумки и кое-как, наспех натягивали ночные рубашки. Казалось, они ничуть не обеспокоены тем, что находятся вдали от дома, пребывая в незыблемой уверенности, что там, в доме, к моменту их возвращения ничего не изменится. Они, убеждала себя юная Диана, пытаясь заглушить голос зависти, не знают, что это такое жить в атмосфере неопределенности, населенной призрачными страхами.

Няням, стремившимся навести порядок и дисциплину в их доме и тем самым восстановить атмосферу устойчивости, утраченную после того, как ее мать Франсис Роуш оставила ее отца, виконта Олторпа, ради приятного во всех отношениях бизнесмена Питера Шанд-Кидда, Диана могла казаться сдержанной и уравновешенной, но сердце ее раздирали страдания. Словно рухнула сама основа ее жизни. Все ценности, ради которых стоило жить — счастливый брак и дружная, шумная семья, преданный до гробовой доски муж, ловящий на лету взгляд и читающий ваши мысли, — все это рассыпалось в прах. Удар, как пощечина, был слишком силен для девочки ее возраста.

Как могла она знать в свои шесть лет, что значительно позже, когда она станет уже достаточно взрослой и обретет душевные силы, глубоко запрятанные обиды и смятение вдруг вырвутся на поверхность, высвобожденные распадом ее собственного брака. А пока, ребенком, не зная, как совладать с душевными драмами, она прятала внутри себя жгучую боль и горькое разочарование, стараясь выглядеть — даже убеждая в этом по мере сил саму себя — вполне счастливой.

Не в ее характере было выказывать обиду. Она понимала, что реветь белугой от недоумения и боли, чтобы чертям в аду стало тошно, или вопить до тех пор, пока боль не рассосется, — нехорошо и ее просто сочтут испорченной и капризной девчонкой. Она отчаянно страдала, но разве у нее есть право, говорила она себе, предаваться своим страданиям, когда ее родители страдают и мучаются не меньше ее.

Возложив на свои плечи часть их вины, она облегчит их участь и будет вознаграждена. Она не в силах была видеть их мук, их боли, глубокими морщинами запечатлевшейся вокруг материнских ярких голубых глаз. Она так гордилась фарфоровой красотой своей матери, ее мягкой элегантностью и нежной улыбкой, сулившими прочное и уверенное будущее. И при виде того, как серая пелена страданий искажает ее лицо, Диана лишалась душевного покоя и уверенности в будущем.

А ее отец? Она ведь так его любила. Его сердечность, приветливость, доброе, приятное лицо. Ей нравился его внушительный, солидный вид, старомодное звучание речи. Она понимала его слабости. Он протягивал к ней взывающую о помощи руку, которую она счастлива была согревать в своих ладонях. Это внушало ей чувство своей нужности и значимости.

Она не знала, переживают ли ее старшие сестры Сара и Джейн происходящее так же сильно. Все больше времени они проводили в школе, а дома появлялись в сопровождении приятелей, устраивавших воскресные вечеринки. То, что они казались такими взрослыми, смеялись и шутили со своими юными обожателями из состоятельных семей, державшимися независимо и беззаботно, еще сильнее заставляло Диану почувствовать свое одиночество. Она не хотела напоминать им о своем нежном, хрупком возрасте, докучая своими несчастьями, и предпочла замкнуться в себе.

Лишь по ночам, да еще иногда, сидя в одиночестве на краю бассейна и погружаясь мыслями в его мрачные глубины, могла она позволить себе излить свое горе, и бывали минуты, когда она боялась, что выпущенные на волю чувства удушат ее.

И все же ей приходилось быть сильной ради Чарльза, своего брата, еще слишком маленького, чтобы стыдиться своих слез. Когда он плакал по ночам, зовя маму, в Диане просыпался материнский инстинкт: она подходила к кроватке и, крепко обняв, старалась утешить его. Со своей болью она уже кое-как научилась справляться, но видеть, как слезы стекают по милому, невинному личику брата, ей было невыносимо.

Джеймс почувствовал, что она удаляется от него. То есть физически она, конечно, была тут, рядом с ним, прилежно держа поводья, приняв правильную позу и глядя твердо и неотступно вперед, но он знал, что мысленно она пребывает там, куда ему нет доступа. За непроницаемой маской счастливой беззаботности он сумел различить наступившую перемену в ее настроении, почти физически ощутил нараставшую в ней печаль. Естественным его побуждением было попытаться утешить ее, но он понимал, что еще рано, что пока еще у него нет на это права.

Джеймс терялся в догадках о причинах ее печали. Вот она перед ним, самая замечательная женщина из всех, кого ему приходилось встречать, всеми обожаемая, всеми восхваляемая, всеми признанная принцесса. Какие же тучи омрачили ее горизонт? Откуда же тогда эти приступы отчаяния, черными тенями пробегающие по ее лицу?

Сталкиваясь с эмоциональной неопределенностью, Джеймс обычно отодвигал подобные, недоступные пониманию, мысли в сторону. Он не привык заигрывать со своими чувствами, пробовать на ощупь их остроту. На пути от разума к сердцу он чувствовал себя чрезвычайно неуверенно. Гораздо проще было ему перекрыть для себя этот опасный путь.

И тем не менее он все же решился попытаться приободрить Диану и предложил ей распрощаться с морозным воздухом и великолепием парка, который, как он подозревал, мог каким-то образом вызвать эту меланхолию, и вернуться в казармы выпить кофе.

Обычно они непринужденно устраивались на обитом ситцем диванчике, сжимая в ладонях горячие чашки, отогревали закоченевшие пальцы и наслаждались минутой покоя среди строгой военной элегантности помещения, уставленного витринами с блестящими боевыми трофеями и бесконечными рядами серебряных знаков отличия.

Но сегодня Диана ничего вокруг себя не замечала, перед ее глазами маячил лишь мрачный и беспросветный тоннель, из которого не было пути назад, и ей было по-настоящему страшно.

Джеймс не мог спокойно наблюдать ее печаль и тихо поинтересовался, что случилось. Она должна простить его за любопытство, но нельзя не заметить, что она явно чем-то расстроена, и это его беспокоит. Если можно чем-то ей помочь, если только можно что-нибудь сделать для нее, она должна знать, что он сделает это с наслаждением.

Не в силах больше сдерживаться, Диана потянулась к протянутой руке, как будто вдруг обмякнув под тяжестью ноши, которую так долго несла в одиночестве, и начала свой печальный рассказ.

— Все, о чем вы могли прочесть в газетах — правда, — сказала она. — Все эти бесконечные разговоры и дикие домыслы прессы, будто мой брак — сплошной позор, — вполне справедливы. Он разрушился уже давно. Мой муж и я ведем практически совершенно раздельную жизнь.

Диана понимала, что не должна давать волю слезам, ибо если открыть этот неисчерпаемый источник, ей уже не остановиться. Она не знает, в чем причина ее несчастья, но подозревает, что это коренится в таких глубинах, изведать которые у нее просто не хватит духу.

И пока Диана говорила сдавленным от горя голосом, Джеймс не сводил с нее глаз, поддерживая ее взглядом и сердцем.

Он не мог поверить в то, что услышал. Он был потрясен, все в нем восставало против правды. Как это может быть? Как может это хрупкое, изысканное существо так сильно страдать? Ему казалось, что никогда в жизни он не сталкивался вплотную с таким глубоким несчастьем, и оно пугало его.

Он сидел неподвижно и прямо, наморщив лоб, в глубоком размышлении. Он слышал, как она сказала, что принц Чарльз не любит ее, что во дворце, благодаря влиянию его семьи, она стала чужой, лишней. Что она старалась сделать все, что было в ее силах, занимаясь своими обязанностями с таким тщанием, которого даже и не подозревала в себе, и тем не менее каждый раз вместо похвалы или одобрения слышала лишь резкие упреки, которые в конце концов надломили ее дух.

Хрупкая птичка, у которой подрезали крылья, потерявшая всякую надежду взлететь или вновь вырваться на свободу… Чтобы выжить, она знала, ей нужно выговориться. Она не может больше жить в мрачном подземелье своих тайн, грозящем ей вечным заточением. И вот рядом с нею этот человек, кажущийся столь цельным, надежным и простым. Он, открытый, он сильный, все в нем дышит той нормальностью, о которой она безнадежно тоскует, уже не веря, что когда-нибудь сможет обрести ее сама.

За четыре месяца их знакомства доверие к нему, которое она ощутила при их первой встрече, не поколебалось. То обстоятельство, что оно не истощилось, убеждало ее в том, что инстинкт ее не подвел. Она сразу его разглядела и не ошиблась. Вот человек, на которого она наконец может положиться. И когда она приоткрыла завесу мрачной реальности своего существования, он не бежал от нее в ужасе, а только стал ей еще ближе.

Хотя Джеймс был подавлен ее рассказом, опустошен от мысли, что та волшебная сказка, в которую ему хотелось верить, растаяла в воздухе, но он сразу понял, что она нуждается в нем, что если он проявит хоть малейшую тень сомнения, то потеряет ее навеки. Он знал, что ей нужна помощь и лучшее, что можно для нее сейчас сделать, — это дать ей выговориться.

Выбиваясь из паутины лжи, опутавшей ее жизнь, Диана не успевала прислушиваться к себе и ощутить облегчение. Едва переводя дыхание и не решаясь взглянуть Джеймсу в лицо, чтобы не видеть его реакции, опустив голову и ломая руки, в едином потоке слов изливала она все, что накипело на душе.

Она любит своих сыновей больше жизни и ни за что на свете не хочет разрушать дом. Она была так несчастна в детстве, когда ее родители развелись, так одинока и напугана, что поклялась себе никогда в жизни не подвергать таким страданиям своего ребенка. И уже одна мысль о том, что она сейчас здесь и делает то, что может ее милым мальчикам причинить такую боль, убивает ее.

Джеймс слушал, всем своим существом, каждой клеточкой выказывая сочувствие, в котором она так нуждалась, и Диана стала понемногу приходить в себя. Она ощутила его тепло, словно первое жаркое дыхание, которое обдает вас, едва вы ступаете на землю тропической страны и после искусственной прохлады самолета оказываетесь под слепящим золотым потоком, в котором мерцает надежда на что-то новое, лучшее. Что-то, чего нельзя будет вовек забыть.

— Вокруг меня много людей, а я так одинока, — сказала она просто, и он знал, что этот зов о помощи, как крик раненого зверя, будет вечно звучать в его сознании.

Она протянула к нему руку. Затаив дыхание и стараясь не встревожить ее резким движением, он нежно и крепко сжал ее руку, искавшую его ладонь. Они сидели в полной тишине, довольные тем, что этим незаметным жестом, говорящим им обоим так много, вместе сделали первый шаг. Это прикосновение было словно обещание, и в тот момент он еще не знал, что оно сулит ему.

— Вы не одиноки, — сказал он мягко, — у вас есть я.



2
Конечно, сидеть и усердно предаваться углубленному анализу потока чувств, который нахлынул на него, было не в характере Джеймса. Разумеется, он не мог не испытывать жалость к Диане. Он сострадал ее горю, и особенно его печалила мысль о крушении ее брака и связанных с ним надежд.

Он был бы готов обманывать самого себя, ограничившись жалостью к Диане, не познай он того волнующего чувства, которое, если он давал ему волю, переполняло всю его душу. Джеймса охватывал восторг от сознания, что Диана, женщина, которую он боготворил и любил, столь важная персона в мире, удостоила именно его своим доверием. Именно от него она ждала помощи. Нет, даже больше, — она хотела, чтобы он стал частью ее жизни.

Сосредоточиваясь на таких сравнительно простых и поверхностных мыслях и избегая их глубинного смысла, он ограждал себя от скребущих душу опасений. И едва лишь в подсознании начинало шевелиться тревожное предостережение, он тотчас переключал внимание на что-либо иное.

В конце концов, разве нельзя этого не замечать? Ведь не зря же он унаследовал от отца полезную привычку оставаться глухим к тому, чего не хотелось слышать.

Когда взбираешься на скалу, лучше смотреть себе под ноги, не далее чем на два-три шага вперед, потому что стоит взглянуть вверх, как сердце цепенеет от страха перед высотой и опасения не взять вершину.

Говоря откровенно, мы ведь знаем гораздо больше, чем хотим себе в том признаться. И Джеймс тоже прекрасно сознавал, что ответственность, которую он берет на себя, может поглотить его вместе со всеми благими намерениями. Это могло испугать кого угодно. Но как опытный наездник, умеющий подавлять свои страхи, он не раздумывал перед препятствием, не оценивал его сложность — он просто брал его.

Кроме того, он был воспитан в правилах, согласно которым ставить свои желания на первое место — недопустимая вульгарность и эгоизм. Истинную ценность в жизни представляют интересы тех, кто вас окружает. В конце концов его ведь воспитывали как джентльмена, а это означало: «женщины — превыше всего».

Образцом, по которому строились его отношения с женщинами, были его отношения с матерью. Ширли Хьюитт была колыбелью и путеводной звездой его жизни.

Эта женщина небольшого роста, из джентри — мелкопоместных дворян, всегда носившая матерчатые туфли на шнуровке и шаль, родилась в эпоху, когда долг ставился превыше всего, и в особенности — ваших личных мечтаний и желаний. Отец ее, дантист, был человеком сильным и добрым. Умный и образованный, обязанный своими познаниями исключительно самому себе, он самостоятельно выучился игре на рояле настолько хорошо, что устраивал виртуозные концерты, служившие редкими отрадными минутами в их суровой, скромной жизни.

Именно от него Ширли унаследовала неимоверную силу духа, с течением лет накапливая в себе внутренние резервы. Она знала, что такое быть бедным; и напряжение прежней жизни никогда не оставляло ее. Словно даже в хорошие времена не могла она сбросить с себя жесткое бремя забот, постепенно подтачивавших ее отважный, боевой дух.

К счастью, она переняла от отца его цепкую деловую хватку и, перебравшись в Девон, стала содержать конюшни для верховой езды, так как прекрасно разбиралась в лошадях. Это занятие снискало ей прочную репутацию. Благодаря военной аккуратности еесупруга, двор и конюшни содержались в образцовом порядке, все всегда на своем месте и в идеальной чистоте, и всем было известно, что никто в их семье не сядет в седло, если его башмаки не начищены до блеска.

Ей и в голову не могло прийти предпочесть свои интересы интересам семьи. Безгранично добрая, никогда не думавшая о себе, она никогда не высказывала вслух своих собственных опасений, если это не касалось дела. Для нее всегда на первом месте стояли муж и дети, в отношении себя она была крайне нетребовательна. Если они в чем-то нуждались, то это непременно должно было быть удовлетворено, даже если из-за этого она лишалась самого необходимого. Сердечная радость, которую она испытывала, видя, что они растут такими заботливыми и милыми, искупала любые жертвы.

Не приходилось сомневаться, что если своих дочерей Кэролайн и Сиру она любила и готова была защищать, как львица своих львят, то любовь, которую она испытывала к Джеймсу, была иного рода. То, что у них особые отношения, никогда не обсуждалось, но это все понимали. Может быть, она видела в нем средоточие тех качеств, которых недоставало ее супругу.

Она была достаточно благоразумна, чтобы не душить его своей любовью, но, предоставляя ему свободу и ничего от него не требуя, удерживать при себе.

У них были те редкие свободные отношения, которые не требуют заявлений о себе. Если Джеймс возвращался домой усталый и раздраженный, она знала об этом тотчас же. Проворно подав ему все необходимое, она тихо удалялась в тень, оставив советы при себе на будущее, когда он будет готов внять им. Она знала о его склонности к долгому, хмурому молчанию и часто в его присутствии вдруг спохватывалась, что уже несколько дней толком не общалась с ним. Но она могла быть совершенно спокойна, зная, что скоро он снова станет самим собой.

Джеймс прекрасно сознавал меру ее жертвы. Его благодарность и безграничная любовь к ней сопровождались острыми уколами совести. При одной мысли, что его могут счесть «маменькиным сынком», он сжимал кулаки от обиды и злости, но в то же время чувство вины перед матерью свивало тонкие нити его привязанности к ней в прочный канат.

Он воспринимал как должное весьма формальную манеру общения родителей. В их доме проявления чувств не одобрялись, считались чем-то недостойным, и потому никаких признаков крушения их брака он не мог заметить. Конечно, ни одному из родителей и в страшном сне не могло бы прийти в голову посвятить его в тайны своих отношений. Им приходилось продолжать семейный спектакль с самыми веселыми и бодрыми лицами. Копание в своих чувствах, как занятие вульгарное и никчемное, не признавалось. Проявить же слабость было и вовсе немыслимо. Это означало признать поражение.

Он мог смутно догадываться о том, что отношения между родителями становятся все более напряженными, но к объявлению об их разводе оказался совершенно неподготовленным. В то время он отбывал службу во Франции в Национальной школе верховой езды, по шесть часов в день проводя в седле. Он провел счастливый год в маленьком домике близ Сомюра в Фонтевро л’Аббэ, где, как он любил рассказывать друзьям, был похоронен Ричард Львиное Сердце. А в начале лета, возвращаясь домой на время коротких каникул, он условился со своими сестрами о встрече в Бадминтоне, куда он сопровождал группу французских наездников, чтобы познакомить их с английским искусством верховой езды.

В первые же минуты встречи сестры позвали его выпить по бокалу шампанского в павильон, и там, в весьма характерной для них манере, попросту, без драматических эффектов и истерики, они сообщили ему, что их отец покинул мать.

Еще не успев хорошенько осознать случившееся, Джеймс бросился к матери. Он слишком любил обоих родителей, благоговел перед ними, чтобы устанавливать степень вины за случившееся каждого из них. Он знал лишь одно, и лишь одно имело значение: матери больно и без всяких «зачем» и «почему» он должен облегчить ее боль.

Хотя ему было двадцать шесть лет и он бодрился, убеждая себя в том, что с тех пор, как он покинул дом, происходящее там не должно его заботить в такой же степени, как тех, кто там живет и к этому причастен, — страдал он сильнее, чем хотел себе в том признаться.

Он понимал, что сердце матери разбито, что, несмотря на бодрый и независимый вид, часть ее существа как будто отмерла и она уже не питает надежд, что к ней когда-нибудь вернется способность радоваться жизни. Он понимал и то, что сестры в отчаянии и что он, новый хозяин дома, должен быть сильным ради всех них.

Теперь ему предстояло взять на себя роль хозяина дома, ибо его мать не умела даже сердиться. Она была столь эмоционально уравновешена, что ни разу не позволила резкому окрику осквернить свои уста. Ему даже иногда хотелось, ради ее же блага, чтобы в один прекрасный день она подошла к своему супругу и, пугая их всех несвойственными ей интонациями, кричала бы на него, не умолкая, пока все напряжение, все копившиеся годами обиды на его неблагодарность, на мелкие знаки пренебрежения и неспособность тронуть ее сердце и дать ей почувствовать себя снова молодой и женственной, — не источатся из ее души.

Джеймс полагал, что даже такое проявление гнева может подействовать целительно, возродить надежду, что придет время и она будет способна простить и вздохнуть свободно. Но, как это ни горько, он понимал, что она двинется вперед, не оглядываясь, сжав зубы, с присущей ей стойкостью, так его восхищавшей, пока в один прекрасный день — на что он так надеялся — память о предательстве отца совсем почти сотрется и утратит свою остроту.

Не то чтобы Джеймс не любил своего отца. Он любил его и считал исключительно порядочным человеком. Но именно потому что отец оставил мать, он считал, что в поддержке нуждается она. Он никогда не расспрашивал отца о причинах его ухода и не собирался этого делать. Слишком уважая отцовские взгляды и не желая касаться темных сторон эмоциональной жизни своих родителей, он воспринял решение отца как данность.

Если в глубине души он и сердился, то никогда этого не проявлял. Он нашел благородное объяснение отцовскому поступку. Джеймс решил, что его отец сознавал всю бесперспективность совместной жизни с матерью в первую очередь для нее.

Про себя Джеймс, как и Диана, считал развод своих родителей чем-то не поддающимся разумению. Конечно, где-то в дальних закоулках души, куда он предпочитал не заглядывать, жило ощущение, что отношения между отцом и матерью уже давно не те, какими им надлежит быть. И если не увлекаться размышлениями, легко можно было заметить, что они шли по жизни рядом, как запрограммированные автоматы.

Они благополучно выполняли свою работу в конюшнях, они достигли видимого единодушия в обсуждении новостей и событий дня и безукоризненно, автоматически продолжали это представление, роли в котором были детально расписаны наперед. Но куда подевалась живость, что стало с их способностью радоваться и смеяться? Он не мог припомнить, когда последний раз видел, чтобы его родители обменивались теми молниеносными понимающими взглядами, которые выдают вспышки неукротимой страсти. Когда в последний раз его отец обнимал мать и говорил ей, как он счастлив с ней, какая она необыкновенная и как нежно он ее любит?

Джеймс считал, что званые обеды в их доме влияют на обстановку благотворно. Наблюдая привычную картину, как его отец подносит гостю большой бокал джина с тоником, учтиво осведомляясь о вчерашней охоте или травле, или как потом мать ставит блюдо с фазаном на буфет, чтобы отец его разрезал, ему не трудно было убедить себя, что эта уютная семейная сцена вполне реальна. Но если бы он взглянул правде в глаза, то гораздо раньше смог бы понять, что его мать уже давно готовится к пустоте, ждущей ее после ухода мужа.

Еще задолго до ухода Джона Хьюитта Ширли стала ощущать, что все ее занятия стали терять смысл. Часто она говорила себе, что делает то, что ей самой хочется делать — присматривает за лошадьми, возится в саду, лущит горох, сидя на солнцепеке, — словом, занимается повседневными делами, — и все же она не могла понять, почему то, что раньше казалось ей золотом и алмазами, рассыпается в прах в ее руках.

Хотя и не улавливая грозного смысла материнской тревоги, Джеймс видел, что его мать делает все как бы без души. Как родитель, сидя у кроватки больного ребенка, пытается разгладить страдальческие морщинки на детском личике, так и ему хотелось стереть тень страдания с материнского лба. Это чувство ему казалось странным — странным и пугающим.

Впервые в жизни он засомневался во всесилии родителей. Тяжело было свыкнуться с мыслью, что к ним подбирается старость, а он постепенно входит в родительский возраст, когда не они ему, а он сможет помогать им. Осознание такой перемены ролей — образ ребенка, нянчащего своих родителей, — заставило Джеймса признать, что настало его время. Он знал, что до конца дней несет ответственность за свою мать, эту дорогую его сердцу женщину, так много ему давшую. Это не вызывало у него сомнений. Это был вопрос чести и долга. Просто и ясно.

Однако он не мог забыть о той боли, свидетелем которой он стал, боли, перенести которую в своей жизни он едва ли будет в силах. Он жил в надежде, что он женится, поскольку страстно желал воспроизвести для собственных детей атмосферу своего счастливого детства. Он рос под неусыпным надзором суровых родителей и всем сердцем верил в незыблемость брачных уз.

Потрясение и разочарование от того, что даже его родители не смогли сохранить свой союз, подорвали его веру. Почти сразу он перестал доверять людям и людским отношениям. Женитьба, маячившая впереди словно драгоценный приз за хорошее поведение, которая, как он полагал, будто спелый плод сама упадет ему в руки, вдруг стала представляться настолько пугающей, что об этом не хотелось даже думать.

Он преградил путь своему романтическому воображению, ибо не видел вокруг ничего, кроме потенциального предательства и боли. Мысль о том, что и он окажется в положении, когда сможет причинить такую же боль женщине, какую причинили его матери, была невыносима.

Нет, с этого момента брак стал для него абсолютным злом. И он защитит себя от него, не допуская никого приблизиться к себе. Так всего надежней. Так никто не пострадает. Случайные связи? Что ж, в этом нет ничего страшного, но от капканов душевной близости нужно держаться подальше.

Во всяком случае, так он полагал.

Вернувшись в Кенсингтонский дворец, Диана ополоснула лицо, смывая следы недавних слез. Она стояла в светлой, элегантно отделанной кафелем ванной комнате и, пристально вглядываясь в зеркало, уловила в своем отражении первые проблески надежды.

Она сразу перешла в спальню и, присев на край кровати, позвонила Джеймсу. Час, проведенный в разлуке, дал ей возможность поразмыслить. Этого человека, этот случай она не могла и не должна была упустить.

Она желала ускорить ход событий, как можно скорее вовлечь его в свою жизнь. Теперь стало совершенно очевидно, что она нуждается в нем. Ей так давно не приходилось ощущать, как бьется сердце в предвкушении разговора, что, ожидая, пока он поднимет трубку, она поняла, что успела давно забыть о подобных переживаниях.

Прошло несколько мгновений — и вот наконец он ответил; его спокойный, ровный голос был таким близким, звучал так успокоительно…

Если бы Диана дала себе минутку на размышление, если бы она попыталась разобраться, почему из всех мужчин ее так отчаянно влечет именно к нему, она, конечно, сразу же поняла бы.

Потому что не только голосом, но и всеми жестами Джеймс Хьюитт напоминал ее супруга. Как и принц Чарльз, он говорил медленно, растягивая слова на старомодный манер Би-Би-Си пятидесятых годов. Да и вопросы он задавал с таким же точно выражением лица и такой же точно артикуляцией, и как бы он ни был раздражен, он тоже никогда бы этого не проявил. И единственное, чем Джеймс, как и Чарльз, мог выдать свое возбуждение, — это нервное покручивание кольца с печаткой.

С другой стороны, Джеймсу, в отличие от ее мужа, похоже, импонировал ее веселый нрав. Он, в отличие от ее мужа, не считал себя интеллектуальным авторитетом, и не затыкал ей рот многословными рассуждениями и непонятными ей соображениями. Но больше всего ей нравилось, как он смотрит на нее. Взгляд полный нежности, тоски и восхищения, со слегка приподнятыми бровями, словно он сам не верит своему счастью быть рядом с ней. Это переполняло ее такой радостью, которую омрачала лишь мысль о том, что ее муж никогда на нее так не смотрел.

И Джеймс и Диана понимали, что рукопожатие в офицерской столовой скрепило их дружбу, тесно сблизив их. С той минуты их разговоры приняли совсем иной оборот. И хотя они не были любовниками, говорили они языком именно ничего не скрывающих друг от друга любовников.

Диана сказала ему, как счастлива она была сегодня, как была уверена, что у них столько общего. Так, словно он был дарован ей самим небом, ниспослан, чтобы помочь ей вернуть веру в свои силы. Впоследствии в бесчисленных письмах, которые Диана писала Джеймсу, она сызнова переживала эти чувства. Она ничуть не сомневалась в том, что он именно тот человек, который даст ей почувствовать себя в безопасности, который поможет ей заделать те бреши, сквозь которые иссякала ее эмоциональная энергия.

Вслушиваясь в скороговорку ее речи, Джеймс испытывал одновременно и счастье, и страх. Его радовало, что Диана искренне считает его способным помочь ей, но, говоря по правде — хотя он никогда бы не осмелился думать так в связи с Дианой, — он с опаской относился к тому обороту, какой неумолимо принимала его жизнь. Он так привык к своей холостяцкой жизни, так хорошо себя чувствовал ничем не связанным, что не знал, сможет ли взять на себя такую ответственность.

Диана слишком нуждалась в нем, слишком истосковалась по свету, который он мог принести с собой в ее жизнь, чтобы дать ему время на размышление. Возможно, она догадывалась, что предоставить ему передышку слишком рискованно.

И она звонила ему каждый день, требуя подтверждения. Лето 1986 года было для нее очень трудным. Борьба за сохранение фасада счастливой семейной жизни велась уже так долго, что даже Чарльз, столь трепетно относившийся к мельчайшим царапинам на его полированной облицовке, стал проявлять признаки усталости.

Именно в это время на сцене явилась Сара Фергюсон. Сначала Диана, которая уже устала от званых обедов, устраивавшихся, дабы облегчить ухаживания принца Эндрю за Сарой, была даже рада присутствию еще одной молодой женщины в королевском доме. На родство душ с Сарой, обладавшей слишком фамильярными манерами, Диане надеяться, наверное, не приходилось, но она могла ожидать дружеского расположения и поддержки.

В действительности Диана обнаружила, что герцогиня Йоркская вовсе не намерена была довольствоваться отблеском сияния принцессы Уэльской, не собиралась — что было бы естественно — позволять Диане руководить своими первыми шагами и внимать ее советам, закладывая зерна теплой и долгой дружбы. Напротив, кипучая и энергичная Сара очень скоро — вольно или невольно — испортила жизнь Дианы.

Ибо с некоторых пор в глазах семейства Чарльза все, что бы ни делала Диана, было плохо, а все, что бы ни сделала Сара, было хорошо. Не став подругой, Сара стала живым образцом, с которым все время сравнивали несчастную Диану. Она чувствовала себя отвергнутой и оскорбленной, и ее представление о себе, и без того не слишком высокое, было теперь просто втоптано в землю.

Хрупкость и слабость духа Дианы только усугубились на фоне самонадеянной Сары. Но сильнее всего задевало Диану то, как легко сошлась Сара с королевой, почти мгновенно найдя общий язык.

Трудность состояла в том, что никто в королевской семье, за исключением разве что принцессы Маргарет, не понимал Дианы. Ее неприятие королевской нравственности, ее желание сбросить декорацию счастливой семейной жизни и дать порывам свежего воздуха развеять извечное притворство, хорошо видное ей изнутри, было гораздо понятней принцессе Маргарет, которой самой пришлось пережить душевную драму. Более тридцати лет назад, ради придворного протокола, ей не позволили выйти замуж за человека, которого она любила, — полковника авиации, разведенного Питера Таунзенда.

Королева практически не в состоянии была понять, что происходит с Дианой, в чем ее проблемы. Она была воспитана в идее жертвовать всем ради долга и в свою очередь внушала то же детям. Личные переживания не должны выходить на поверхность, и Диана, с ее бросающейся в глаза обидчивостью и постоянным эмоциональным самокопанием, была для нее сущим наказанием.

Истинная причина состояла в том, что Диана была чужой среди них. Никто во дворце не знал, что делать с этой чувствительной, истинно царских кровей красавицей, которой с ее хрупкостью было не пройти там, где спокойно протаптывали себе тропу флегматичные тяжеловесы.

Диана была еще совсем девочкой, когда вошла в их дом, храброй девчонкой, с течением лет пытающейся проявить себя как женщина. Она была таким чувствительным созданием, так отчаянно нуждающимся в любви и поощрении, что напыщенное высокомерие особ королевского дома терзало ей душу.

Если бы только рука мужа поддерживала ее, а его мудрость и верная любовь направляли ее, то она была уверена, что постепенно нашла бы верный путь. Ее бы не охватывало отчаяние, часто сбивавшее ее с пути, подводя к опасной грани.

Оглядываясь назад, Диана видела, что с самого начала должна была понять, что ее супруг по-настоящему любит другую. Конечно, до поры до времени она не могла уловить истинного смысла происходящего. Да и как бы она могла? Она была молода, увлечена и исполнена заблуждений юности.

Горечь развода родителей не смогла заглушить ее бурного романтического воображения. В действительности их развод только подогрел ее стремление к идеальному браку. Она не допускала мысли, что может выйти замуж не по любви и не на всю жизнь.

К несчастью, человек, который выбрал ее себе в жены, который уготовил ей роль будущей королевы, который, благодаря ее чистому облику и скромному, безупречному воспитанию, счел ее подходящим помощником в своей миссии, имел другой взгляд на брак.

Сам он оказался в незавидном положении человека, влюбленного в замужнюю женщину. Поначалу это казалось ему вполне разумным и безопасным: у него было достаточно времени для своих занятий и государственных дел. Но когда он понял, что эта женщина, которую он так безумно любил, которая так его понимала, вдохновляла и никогда не стремилась затмить, — стала ему душевным другом, его собственный брак показался ему клеткой. Он знал, что ему не выпутаться, что он не может не жениться, но никогда не думал, никогда не мог себе даже представить, к каким трагедиям это приведет.

Пока Диана была невестой, она видела, какое влияние на ее будущего супруга имеет Камилла Паркер-Боулз, но была уверена, что сможет с этим справиться. Она отметала свои сомнения, уговаривая себя, что Чарльз любит только ее одну, и не хотела верить, что его любовь может быть обусловлена какими-то внешними обстоятельствами. Одним словом, она решилась заслужить и завоевать его безраздельную любовь.

До свадьбы Диане приходилось идти на существенные уступки, поскольку все мысли Чарльза занимала Камилла Паркер-Боулз. Не зная тогда еще ни о глубине их отношений, ни о крепости их уз, она наивно предполагала, что все будет хорошо, как только она станет женой Чарльза. Слишком юная и неопытная, чтобы понимать, какие сложные силы могут связывать людей, она не сомневалась, что ее нежность и красота, молодость, стройная, изящная фигура и всепоглощающая любовь к супругу быстро вытеснят со сцены миссис Паркер-Боулз.

Если бы только кто-нибудь помудрее и поопытнее взял на себя труд поговорить с ней… Быть может, ее мечты были бы разбиты, но она хотя бы была подготовлена к грубой реальности своего брака и ей не пришлось бы в течение пяти лет привыкать к этому.

Любовь совсем не то, что ты воображаешь, — могли бы они сказать ей. Любят не за совершенства, не за непогрешимость. Любят не только за красоту, но и за недостатки. Любят за морщины и тени под глазами, говорящие о страданиях. Любят не за умение владеть собой, а за слабости и за хрупкость плоти, не отвращающую, как нечто неуместное и неподобающее, но притягательную, как неотъемлемая часть того, кого любят.

Но ей никогда этого не говорили; она была один на один с жизнью. Все с замиранием ожидали ее выхода на сцену. Родные и друзья, которые могли окружить ее защитным кольцом своей заботы, тоже безучастно наблюдали, зная, что от уготованной ей роли, роли в стране и в мире, она отказаться была не вправе.

Охваченная всеобщей эйфорией, ощущением величия творящихся сегодня событий, она ни на одно мгновение не могла себе представить, что, оставшись наедине со своим мужем, она не обретет покоя в его объятиях, не найдет в его любви долгожданной безопасной гавани. Наступила минута, к которой она готовила себя, о которой грезила по ночам еще в школьные годы в Вест-Хете.

Потрясение, ожидавшее ее во время медового месяца, было слишком сильным. У нее никогда не возникало и тени опасения, что она не сможет удовлетворить своего супруга физически.

Он был ее первым любовником, и она все еще была в плену романтических образов. Брак представлялся слиянием двух душ и тел. Она верила, что с каждым днем любовь их будет все расти и вместе с ней будет укрепляться их союз, раздвигая границы их чувственных открытий.

Если бы тогда она знала правду, то поняла бы, что ничего такого не будет, что это невозможно, что в одной постели бок о бок со своим мужем она будет лежать в отчаянии и одиночестве, словно рядом никого нет.

Ибо свою страсть он удовлетворял с другой женщиной, и ему тоже пришлось признать горькую правду, понять, что его супружеская жизнь не будет полноценной, как бы он ни старался.

Разочарование медового месяца, который они провели в круизе по идиллической, зеркальной глади Средиземного моря, раскаленным гвоздем засело в мозгу. Она просто не могла представить, не могла ощутить силу физической неприязни, и, убеждая себя, что, когда они узнают друг друга лучше, все сгладится, она подготавливала собственную гибель.

Она была безумно влюблена в своего супруга и очарована им. Ее безмерно восхищала его преданность стране, продуманность и отточенность его манер, физическая мощь. При ее невинности не было ничего такого, на что бы она не решилась, чтобы ему понравиться.

В эти первые, неумелые годы супружества она испробовала все. Забота о внешнем виде подогревалась твердой убежденностью, что так она вернее сможет завоевать его любовь. Это лишь вопрос времени. А то, что все журналы в мире мечтали заполучить ее фотографию на обложку, что ее красота и стиль восхищали всех, — не значило ничего. Даже ухудшало ее положение. Ведь если простые обыватели, которые никогда не встречались с ней, обожали ее, то человек, которого она любила, который должен был быть рядом с ней физически и душевно, казалось, брезговал дотронуться до нее — это разрывало ей сердце.

Не в силах осознать всю глубину своего несчастья, она продолжала бороться, не ведая, что стремление к физическому совершенству губит ее тело и разум. Потеряв ощущение реальности, она перестала понимать и себя, понимать, кто она есть на самом деле. Не сама она, а ее образ в глазах других приобретал для нее значение, важно было только то, что она ведет себя и выглядит именно так, как этого, по ее мнению, ждут от нее другие.

К несчастью, чем великолепнее она выглядела, тем менее уверенно себя чувствовала. Ибо чем громче мир приветствовал ее, чем больше людей протягивали руки, чтобы прикоснуться к ней, тем более ее супруг отдалялся от нее.

Он привык быть в центре внимания, и его пугало и раздражало, что юная прекрасная супруга, женщина, ценность которой он не сумел разглядеть, невольно затмевает его.

Ему самому, с детства испытывавшему неуверенность в себе, нуждавшемуся в постоянных похвалах и одобрении, трудно было заставить себя гордиться и восхищаться своей женой. Если бы он был способен заглушить ревность, то понял бы, что она вовсе не желает повергнуть весь мир к своим ногам; все, чего она хотела, — был он. За всеми ее стараниями произвести впечатление на публику и вечным паническим страхом не понравиться стояло только одно желание: чтобы он ее похвалил, чтобы он ее любил.

Ей не нужно было обожания, ей не нужно было восхищения. Ей достаточно было бы, чтобы он увидел ее такой, какая она есть: робкая юная девушка, истосковавшаяся по его объятиям, его ласкам и заботам, чтобы он сказал ей, как она хороша, как он ее любит.

Она попыталась заглушить свою боль работой. Если она не может заслужить его близости, то своими успехами на общественном поприще может заслужить хотя бы его одобрение. Она знала, какое значение он придает работе.

Однако за что бы она ни бралась, все было некстати. Словно летя вниз в свободном падении и ожидая, когда же раскроется парашют, вдруг с ужасом понимаешь, что он, судя по всему, никогда не раскроется.

Она чувствовала себя очень одинокой в душном кругу его семьи, общение с которой, при всех ее стараниях, никак не налаживалось. Хуже того, она не могла общаться со своим мужем, как будто замкнувшимся и отдалившимся. И мысль о том, что в его душе есть области, совершенно для нее недоступные, приводила ее в безумное отчаяние.

Миру были видны лишь их счастливые улыбки, но наедине их общение сводилось к яростным вспышкам, в которых находили выражение ее боль и обида. По временам она была как раненая, обезумевшая от боли кошка, бросающаяся на окружающих.

Яростные взрывы только опустошали и обессиливали ее. Он к ним оставался совершенно глух. Если что и отталкивало его, вызывая гримасу отвращения, то именно такие неприличные проявления эмоций. Ему никогда не приходилось быть непосредственным свидетелем столь бурных чувств — они пугали его и заставляли наглухо отгородиться.

Диана отзывалась о своем муже, как о человеке, которого мучают внутренние проблемы, затруднения, скрытые так глубоко, что разглядеть их удается очень немногим. Поначалу в стремлении помочь ему она напрягала все силы, чтобы докопаться до причины его отчуждения, надеясь, что в процессе извлечения ее на свет они, по крайней мере, сблизятся, так как ей казалось — им суждено сблизиться.

Трагедия состояла в том, что чем больше она пыталась привлечь его внимание, тем сильнее отталкивала его от себя в объятия Камиллы. Ибо Диана никак не могла допустить, что часть его проблем заключается в ней самой, что ее муж влюблен в другую и что чем теснее она придвигалась к нему, тем сильнее он желал, чтобы ее поглотила земля.

Этим летом, после пяти лет борьбы, она почувствовала себя вконец изнуренной. Все было испробовано, силы исчерпаны, и это ее пугало.

Однажды во время матча произошел ужасный эпизод, когда ей показалось, что их секрет открылся.

Это был один из тех долгих, томительных дней, когда начинает казаться, что ему уже не будет конца, и лицо каменеет от вежливых натянутых улыбок. И вот на прощание она позволила себе поцеловаться с майором Рональдом Фергюсоном. Принц Чарльз, не одобрявший публичных проявлений чувств и испытывавший при этом неловкость, стал ее журить и приговаривать, шутливо похлопывая по голове: «Пойдем, пойдем, довольно».

Она вдруг почувствовала прилив неудержимой ярости. Как смеет он полагать, что имеет право подшучивать и заигрывать с нею? Это уж слишком, что за мерзкое притворство, ведь они оба прекрасно знают, что все свои милые шутки и нежные глупости он приберегает только для той, другой, — для Камиллы.

И то, что он не прикасался к ней так долго, а сейчас в приливе благодушия изображает, что все в порядке, унижало ее. Сейчас она ему покажет, как это уже не раз случалось. Как раненый зверь, она умела огрызаться.

Прошлый раз она заставила его побледнеть, когда после проигранного матча он поцеловал ее на виду у прессы и она, со скорбным видом отвернувшись, тыльной стороной ладони стерла с лица отвратительный, лицемерный поцелуй.

На сей раз она отпихнула его, как озлобленный ребенок. Пораженный и онемевший, он вспыхнул и толкнул ее к машине, а когда она юркнула внутрь, отвесил ей подзатыльник. Впоследствии, когда злость улеглась, она упрекала себя лишь за то, что, заметив, как на них смотрят люди, они, поспешно натянув на лицо улыбки, попытались выдать это за естественное продолжение милой, любовной игры.

Что их брак трещит по швам не на шутку, им обоим было хорошо известно. В это лето, когда они отдыхали всей семьей на Майорке, Чарльз счел нужным вернуться в Англию раньше, чем немало удивил короля Хуана Карлоса, которого Диана очень любила и с которым ощущала родство душ. Как обычно, ей пришлось утешать мальчиков, убеждая их, что все в порядке, что папу домой заставили вернуться дела, что он их безумно любит и они отлично проведут время. И даже столь благотворно действовавшие на нее солнце и вода не могли вернуть ей душевного покоя.

Обессиленная и безутешная, исполненная отвращения к себе самой, лежала она во дворце Хуана Карлоса Маривент. Видимо, что-то с ней не так, пришла она к умозаключению, если он каждый раз оставляет ее ради другой женщины. Конечно, она по возможности соблюдала видимость благополучия, но ничто не могло ее утешить. Даже волнующие прогулки по бирюзовым водам в лодке Хуана Карлоса потеряли свое очарование. И чем прекраснее была местность, чем романтичней обстановка, тем сильнее была ее тоска.

Она знала, что только раздражает своего мужа, а с этим ничего уже поделать нельзя. Как будто бы ее выставили обнаженной на всеобщее обозрение, и, не зная, куда подевалась ее одежда, она вынуждена продолжать стоять, бессильно прикрываясь руками, сгорая от стыда и замерзая насмерть.

Она знала, что Чарльз предпочитает проводить время в своем прежнем дружеском кругу, где он чувствует себя так уютно, где он может быть самим собой в компании неуемной леди Дейл Трион, Пэтти Палмер-Томкинсон, маркизы Доуро, Сьюзен Хасси, герцогини Вестминстерской и грациозной красавицы леди Пенни Ромзи. Теплая компания, казавшаяся такой дружной, такой изысканной, такой преданной принцу, что Диана чувствовала себя чужой среди них.

Она подозревала, что они считают ее глупой, избалованной и испорченной. Откуда было им знать, что она в каком-то смысле завидует им, завидует их способности вызвать улыбку на губах ее супруга, завидует тому явному удовольствию, которое он испытывает в их кругу, тому, как ему с ними легко и приятно. Как они могли знать, что творится в ее душе, если она сама этого не знала? Откуда им было знать, что за невозмутимым обликом из недр души рвется подавленный крик — мольба о любви и внимании к себе, надежда, что ее немой призыв будет услышан.

Словно никто и никогда и не прислушивался к ее голосу, никто не удосужился понять, что она в действительности чувствует и что хочет сказать.

До тех пор, пока она не встретила Джеймса Хьюитта.



3
Диана испытывала непреодолимое желание общаться с Джеймсом не только во время их формальных встреч на уроках верховой езды. Ей нужно было повидаться с ним наедине, чтобы проверить свои впечатления.

И вот она пригласила его на обед в Кенсингтонский дворец.

Джеймс пришел в восторг от приглашения. И в назначенный день он с утра пребывал в особенном, приподнятом настроении, словно витая в тумане сладостного предвкушения. Утро он провел с большой пользой, посвятив его педантичной разборке бумаг. Затем с особой тщательностью занялся своим излюбленным делом: наводил порядок в конюшнях, отдавал распоряжения и наставлял новых конюхов.

В этот день прогулка верхом его особенно радовала, потому что давала возможность остудить свои эмоции и собраться с мыслями. Верховая езда всегда его успокаивала. Жизнь, похоже, принимала неожиданный оборот. Слишком увлеченный, чтобы сопротивляться чувствам, и не привыкший задумываться над ходом событий, он охотно отдался во власть судьбы.

Ему уже давно — быть может, вообще еще никогда — не приходилось испытывать такого ощущения полноты жизни, такой остроты и четкости восприятия. Он любил и ценил природу, восхищался великолепием осеннего тумана, легкой вуалью витающего над Дартмуром, пылающими желтыми нарциссами весной в поле перед его окном. Но никогда еще мир не казался таким ярким во всем своем многообразии.

Для Дианы день этот тянулся необычайно медленно. Каждый раз, когда она взглядывала на часы, ей казалось, что вожделенный миг встречи с Джеймсом никогда не наступит. Она не могла припомнить, чтобы день тянулся так долго. Наконец, заглянув на кухню, чтобы убедиться, что там все в порядке — она хотела, чтобы сегодняшний ужин был особенно хорош, — она отправилась к себе готовиться к вечерней встрече.

Лежа в ванне, она думала о Джеймсе, восхищалась его крепкой атлетического сложения фигурой, его внушительным ростом и широким разворотом плеч, демонстрировавшим силу и ловкость; она вспоминала его густые каштановые волосы, зачесанные вверх со лба и назад, его выразительное лицо… Но больше всего ее привлекали его глаза. Они часто бывали задумчивыми и далекими, но всегда смотрели на нее твердым, понимающим взглядом. Она не могла скрыть от него ничего, словно он видел ее насквозь, знал все ее тайны и страдания.

Сегодня, решила она твердо, не нужно отягчать его своими горестями. Сегодня ей не хотелось разрушать романтический флер. Она хотела очаровать, обольстить этого мужчину, который умел заставить женщину почувствовать себя неотразимой. В легкости и непринужденности, с какой Джеймс проявлял свою мужскую привлекательность, было нечто столь заразительное, что вызывало у Дианы ответное желание блеснуть собой.

Однако она была слишком неуверена в себе. Она знала, что где-то глубоко внутри нее таится робкое и подавленное, но нестерпимое желание почувствовать себя свободной женщиной, не встретившее ни поощрения, ни нежного понимания, ни страстной заинтересованности. Все эти пять лет брака оно оставалось невостребованным.

Она одевалась с повышенной тщательностью и накладывала макияж так тонко, чтобы создать впечатление, что она не пользуется косметикой. Ей хотелось подчеркнуть свою естественную привлекательность, а не демонстрировать красивую маску.

Джеймс, как всегда, был одет безупречно. Он придавал большое значение своему внешнему виду и не выносил неряшливости в одежде. Он начинал нервничать, если у него не было в запасе дюжины свежих глаженых рубашек от «Турнбулл и Ассер» с накрахмаленными манжетами, и ничто его так не раздражало, как плохо начищенная обувь. В его представлении малейшая небрежность была проявлением невоспитанности по отношению к себе и хозяевам дома.

Чувствуя себя в высшей степени уверенно, он свернул на боковую дорожку, ведущую вдоль Кенсингтонского парка ко внутренним строениям дворца. Он был одет в серый фланелевый костюм и совершенно умопомрачительный галстук от Гермеса, украшенный орнаментом из крошечных прыгающих зверьков. Он знал, что Диане это понравится, что она одобрит его вкус.

У полицейского поста он остановился, назвал свое имя и сказал, что ему назначена встреча с принцессой Дианой. Его голубой «рено» пропустили без лишних вопросов. Все это время его не покидало ощущение естественности происходящего.

Услышав шелест колес по гравию дорожки, она выглянула в окно и, убедившись, что это он, побежала вниз навстречу ему. Отливающая нежным загаром кожа, длинная свободная юбка, придавшая ей особое изящество, — Джеймс был покорен с первого взгляда.

Они не могли скрыть волнения, не сводя глаз друг с друга и нервно улыбаясь.

Диана провела его внутрь дворца по длинному коридору, увешанному великолепными картинами, через внутренний холл и вверх по лестнице в гостиную. Это была комната деловой женщины, отражающая двойственность среды обитания.

Те, кому выпало, как Диане, провести юные годы в роскоши вельможных дворцов, не чувствуют стеснения от помпезности просторных залов. Но им приходится сознавать, что они лишь хранители всего этого великолепия, что они представляют собой лишь одно из многих поколений, прошедших через эти овеянные исторической славой залы, по этим гулким коридорам и дорожкам векового парка. И они отдают предпочтение, как и Диана в Олторпе, нортхемптонширском родовом гнезде, куда ее семья перебралась, когда ей было четырнадцать, не хрупкой позолоте парадных комнат, а уютному беспорядку детской.

Дети, чья жизнь подчинялась светским обязанностям, могли вздохнуть свободно и расслабиться не на изящных стульях Людовика XV, опасливо держа на коленях чашку дорогого старинного фарфора, а удобно развалясь на старом кресле радушной, незамысловатой обстановки детской с ее потертыми ситцевыми диванчиками и разномастной мебелью.

Гостиная Дианы в Кенсингтонском дворце была прямым продолжением ее детской. Желто-голубые оборки на голубых занавесках гармонировали с желто-голубым цветочным рисунком обоев, но в остальном обстановка была простой, скорее уютной, чему как нельзя лучше способствовали два больших полосатых дивана с разбросанными по ним декоративными подушками, на которых были вышиты шутливые надписи вроде «Если ты думаешь, что любовь не продается, то просто не знаешь, где ее купить», говорившие о своеобразном чувстве юмора Дианы, и ореховые столики, на которых размещалась ее коллекция эмалевых шкатулочек с указанием повода и даты их появления.

Несколько женственный характер комнаты Дианы, пропитанной густым ароматом роз и увешанной акварелями, изображающими балерин в изящных позах, не помешал Джеймсу сразу почувствовать себя здесь как дома. Да и мог ли он испытывать иное чувство в этом помещении, так много говорящем о ней, где во всем царил ее дух? Это было ее убежище, где она могла себе позволить расслабиться, где ощущала себя в безопасности.

Объяснив, что обычно она не пьет, но по этому особому случаю готова выпить немного шампанского, она протянула ему бутылку и наблюдала, как он твердой рукой наполнил два высоких бокала.

Она подошла, села рядом с ним на диван, и они заговорили ни о чем. Они оба понимали, что слова не имеют никакого значения. Их общение совершалось на ином уровне. Их на первый взгляд бессвязные и временами саморазоблачительные реплики имели смысл только в свете их личного, но общего для них двоих желания проникнуть в тайны друг друга. Они оба понимали, что их влечет друг к другу, но прежде, как непременный ритуал на данной стадии их отношений, должен состояться этот ужин.

Она весело и легко рассказывала о своих делах, обращая повседневные заботы в шутку, со смехом знакомя его с мелкими подробностями своей жизни. Они обсуждали показанный этой осенью по телевизору двухсерийный документальный фильм «Личности и личная жизнь. Принц Чарльз и принцесса Уэльская», и Диана смеялась над собой и с тревогой поинтересовалась, как она ему понравилась.

Она рассказала ему, что во время посещения Морского музея в Гринвиче внезапный порыв ветра захлопнул дверь машины, чуть не придавив ей пальцы, и если бы ее телохранитель Грэхем Смит не успел вмешаться, Бог знает, чем бы это кончилось. К счастью, она была одета в плотно облегающий бордовый костюм, иначе, как она объясняла, предательская английская погода могла сыграть с ней злую шутку.

А затем они перешли к подробному обсуждению ее недавнего визита на Ближний Восток. Глядя, с каким удовольствием он пьет шампанское, она пошутила, что в Омане ему пришлось бы туго, поскольку там царит «сухой закон» и ничего крепче апельсинового сока не подают. Она в юмористических тонах рассказала ему о банкете, который эмир Катара дал в честь тридцативосьмилетия принца Чарльза, объясняя, что обычно женщины на такие мероприятия не допускаются, но ей и ее фрейлине Энн Бекуит-Смит посчастливилось присутствовать вместе с сотней арабских вельмож в белых одеждах во дворце Райиан в Дохе.

Джеймс припомнил, что с интересом рассматривал фотографии этого приема, где она была в голубом шелково-атласном вечернем платье, сужающемся книзу и доходящем ей до колен.

Она рассказала, что обрадовалась, когда цензура оманского телевидения вырезала кадр, в котором Чарльз поцеловал ее после матча по конному поло, устроенного близ Маската. Однако пока она не стала посвящать его в мрачные стороны того путешествия. Она решила, что еще рано рассказывать ему о напряжении, не оставлявшем ее всю дорогу, о слезах отчаяния, душивших ее наедине с собой, но вместо того весело смеялась, вспоминая, что ей еще ни разу до того не предлагали на обед барашка, приготовленного, как принято, целиком, с выпученными глазами.

Слушая, Джеймс нежно поглаживал ее руку и глядел ей прямо в глаза. У нее были прекрасные глаза, теплые и голубые, но взгляд их показался ему трагическим.

Он взглянул на ее нежные, покрытые легким загаром руки, и вид обкусанных ногтей огорчил его. Ему было достаточно знать о ее переживаниях, достаточно того, что он мог чувствовать происходящую внутри борьбу, которую она старалась скрыть, но видеть столь грубое и откровенное их проявление ему не хотелось.

Диана игриво отдернула руку и, смеясь, призналась, что никак не может избавиться от этой дурной привычки. С наигранной суровостью она отчитала его за то, что он так строг, но в глубине души ликовала, ему не безразлично!

Они были на той опасной грани, когда слов уже недостаточно, когда нужны прикосновения. Теперь они могли себе позволить лишь немногое: погладить ладонь, прикоснуться локтем и прочие целомудренные проявления нежности. Когда они сидели рядышком на диване, символическое расстояние, их разделявшее, казалось им бескрайним пространством, но они прекрасно ощущали, насколько они близки в действительности.

Их тела, словно наэлектризованные, влекло друг к другу в жажде объятий, но трепет предвкушения был еще прекрасней. Словно они оба сознавали, что миг перед поцелуем, когда он уже почти неизбежен, но еще остается место для сомнений, — миг наивысшего неповторимого наслаждения, которое хочется продлить сколько возможно.

Вошел лакей и негромко объявил, что кушать подано.

Диана провела Джеймса через комнату с большим роялем, уставленным фотографиями в серебряных рамках, в столовую. Слегка склонив голову набок, в священном трепете он рассматривал шедевры, украшавшие стены. Ему понравились большие батальные сцены, а неистовые, яркие полотна Тернера могли соперничать с Галереей Тейт.

Когда Диана усадила его за круглый стол, за которым могло бы разместиться двенадцать персон, он отметил про себя изысканную простоту сервировки: тусклый блеск серебряных подсвечников,отражающихся в полированной поверхности стола, сияние хрустальных бокалов, жестко накрахмаленные салфетки и запах его любимых лилий, стоявших в высокой вазе на буфете.

Диана сказала, что больше не будет пить, разве что воду, потому что у нее и так уже слегка кружится голова, а он пусть выпьет вина. Она отпустила прислугу и сама подавала ему с жаровни, стоявшей рядом на буфете. Она с нескрываемым удовольствием накладывала ему на тарелку тончайшие ломтики превосходного ростбифа, молодую картошку и морковь и, ставя блюдо перед ним, нежно погладила по плечу.

Джеймс ел и пил с видимым удовольствием. Он умел оценить хорошую пищу и вино, не ограничивая себя диетическими соображениями. И он не стыдился есть много и с аппетитом. Ему не приходило в голову подсчитывать калории — эта новомодная проблема, символ чуждой ему эпохи, не могла помешать ему любить мясо, картофель и овощи. Салаты он признавал, только если они были обильно заправлены майонезом, а яблочный пудинг заливал кремом и съедал сразу две порции. Ему ничего не стоило осушить бутылку хорошего кларета, а через некоторое время, после нескольких рюмок портвейна, он мог всерьез приняться за виски.

Диана, терзаемая страхом перед пищей, с которой у нее были слишком сложные отношения, поражалась его способности самозабвенно предаваться еде и питью и наслаждаться жизнью. Ее восхищало, как он, не опасаясь последствий, с аппетитом ел и, встав из-за стола сытый и довольный, вскоре за кофе без зазрения совести отправлял в рот несколько кусочков шоколада.

Быть может, хотя она даже не отдавала себе в этом отчета, ее восхищала в нем больше всего его нормальность, его свободное от призрачных наваждений жизнелюбие, его душевное здоровье. Ему не приходилось, как Диане, постоянно стыдливо думать о том, сколько, чего и когда съесть. Он вспоминал о пище, только когда естественное чувство голода заставляло его взглянуть на часы, чтобы узнать, долго ли ждать, скажем, ленча.

Диана получала какое-то странное удовольствие, отрезая ему большой кусок яблочного пирога, а себе уделяя крошечный ломтик, и испытывала облегчение, когда он щедро поливал свою порцию кремом, потому что это означало, что на ее долю останется немного. Как будто если кто-то уничтожал обильные порции, то тем самым избавлял ее от этой обязанности. Он словно принимал на себя запретные калории, а она оставалась невинной и свободной.

Разумеется, Джеймс ничего не подозревал о том, зловещем смысле, которые приобрела для нее всякая еда. Он мог заметить, что она мало ест, однако этим она не отличалась от большинства женщин. Ведь, в конце концов, за такую великолепную фигуру приходится расплачиваться. И к тому же ему не нравилось, когда женщины распускаются, не следят за собой. Это глупость и безрассудство.

Он и не догадывался, какого напряжения воли требует от нее сохранение невозмутимого вида. Он был очарован ее лицом и красотой. Она была восхитительна, неотразима. Сегодня никакие горести не омрачали ее чела. Диана была обворожительна и по-женски притягательна.

А Диана упивалась эффектом, который она произвела на Джеймса, и посылала ему многозначительные, манящие взгляды из-под ресниц и, словно задумываясь над его словами, откидывала голову, мягко, чувственно поглаживая обнаженную изящную шею. Джеймс глядел, завороженный ее царственным величием и доступностью.

Под действием паров кларета ему показалось, что все вокруг залито призрачным светом. И если он не всегда мог понять смысл ее слов, то ясно чувствовал мощное притяжение, с неземной силой сближающее их. Уверенный в своей привлекательности в ее глазах, он смотрел на нее прямо и неотрывно, улыбаясь той открытой, беззаботной улыбкой, которая, как он знал, ей очень нравилась.

Но рассудок не дремал и бил тревогу. Он знал, что она желает близости с ним, что она поощряет его, но как он может приблизиться к ней? Как ему преодолеть последний шаг? Переход от нежной дружбы к любовным отношениям труден в любых обстоятельствах, а тут перед ним была Диана! Замужняя женщина! Диана — принцесса Уэльская!

Он спустился на землю. «Не будь смешным, — звучал в нем голос разума, — ишь, размечтался, глупец! Кто ты и кто Диана! Остынь! Забудь! Об этом не может быть и речи. Вы друзья — вот и все: хорошие, нежные, верные друзья! Вот суть и единственно допустимая форма ваших отношений». Отчетливо осознав это, он почувствовал некоторое облегчение. Быть может, и некоторое разочарование, но в первую очередь бесспорно — облегчение.

Диана повела его назад в гостиную выпить чашку кофе. Джеймс расположился в углу дивана, поближе к камину, и наблюдал, как Диана, сидевшая напротив, разливает кофе. Когда она протянула ему чашку, их пальцы на какой-то миг переплелись, и сладостный трепет, как удар током, пронзил его. А Диана, взволнованная произведенным эффектом, испытывала волнение и гордость.

Ее тоже очаровывала и пленяла его спокойная, уверенная мужественность. Она знала лишь, что жаждет оказаться в его объятиях, где может ощутить себя в безопасности под его защитой. Она понимала, что он не станет открыто заявлять свои права на нее, но при этом с той самой минуты, когда он оказывается рядом с ней, беря на себя всю ответственность, он становится хозяином положения.

Она почувствовала, что сил сопротивляться искушению больше нет. Вожделение было слишком сильным, она стала уступать. С уверенностью опытного танцора, исполняющего хорошо отрепетированное па, она встала и подошла к нему.

Когда она села боком к нему на колени, обхватив его шею руками, Джеймс, охваченный неистовым желанием, был одновременно и удивлен. Ему казалось невероятным, что она так прямо и откровенно, без излишних церемоний, первой сделала шаг навстречу. Но ощутив ее тело, жаждущее его крепких объятий, он почувствовал, что его любовь и жизненная сила передаются ей.

Он нежно, целомудренно целовал ее. В нем клокотало желание, но ему казалось, что она ждет от него лишь такой отеческой, чистой ласки и заботы.

Он не догадывался, как она истосковалась по любви, как жаждет почувствовать себя настоящей, страстной и уверенной в себе и своих чарах женщиной. Он не знал, что она все еще страдает от равнодушия своего мужа, что она ощущает себя опустошенной, непривлекательной и утратившей женственность, что целыми ночами она не смыкает глаз, скрупулезно перечисляя в уме свои физические недостатки и укрепляясь в мысли, что она недостаточно хороша.

Позднее она признавалась Джеймсу, что чувствует себя не такой, как остальные женщины, словно все они принадлежат к некому тайному клубу, стать Членом которого ей не позволяет недостаток умения или опыта.

Сегодня она решила, что пришла пора изменить все это. Перед ней мужчина, которого она ждала. Чего ж еще? Она позволит любить себя, даст убаюкать себя теплом и заботой. И этот спокойный, уверенный в себе мужчина, достаточно храбрый, чтобы принять ее вызов, без лишних вопросов и сомнений, без нервных терзаний, достойно и благодарно отвечает на каждый ее шаг навстречу.

Диана встала и, не говоря ни слова, протянула Джеймсу руку и повела в спальню.

Она лежала в его объятиях и плакала. Она плакала о том времени, когда чувствовала свою несостоятельность и ненужность, когда мечтала о таком полном слиянии со своим супругом, какое испытала с Джеймсом.

Она плакала о том времени, когда, неудовлетворенная и смущенная, мечтала о чем-то таком, что ей недоступно, но что обязательно должно быть и что ей теперь наконец довелось узнать. Любимая и желанная сегодня, она плакала о том времени, когда, лежа рядом с мужем, чувствовала себя отверженной, чужой и никому не нужной.

И она оплакивала ту часть себя, которая умерла, отвергнутая Чарльзом, тот хрупкий росток юношеского оптимизма, который был жестоко растоптан, не успев раскрыться.

Она плакала от страха, что отмершее в ней уже не возродится к жизни, что ей уже поздно стряхивать с себя то пагубное чувство, на которое обрек ее отказ Чарльза в любви. Сумеет ли она когда-нибудь забыться, забыть о своем теле и отдаться настроению момента?

Джеймс молчал. Он не спрашивал, о чем она плачет. Ему казалось, что он знает причину такого обильного потока слез, и это его печалило. Он лежал неподвижно, стараясь не разжимать объятий, словно теплой шубой в морозный день, укрывая ее своей тихой, спокойной и бескорыстной поддержкой.

Он знал, что пути к отступлению уже нет, что не может быть места сомнениям. Он знал, что теперь он уже часть ее, что пока она будет в нем нуждаться, а он будет в состоянии ей помочь, он не оставит ее.

Он догадывался, что залечить такую глубокую рану, как у Дианы, скоро не удастся. Но он не спешил, у него хватит терпения и любви. Глядя на нее, такую слабую и беззащитную в его руках, он испытывал счастье и знал, что сделает все, что в его силах, чтобы защитить ее, внушить ей веру в себя и свои силы.

Они оба знали, что по ее щекам текут слезы не только от горя, но и от счастья, от пьянящего чувства, что наконец-то ей довелось испытать то, что она должна была испытать, что должна была испытывать всегда.

Ее пленяла его открытая мужественность. Он не стеснялся своей наготы, уверенный в своей физической привлекательности, и голый чувствовал себя совершенно естественно. В отличие от Дианы, он доверял своему телу и не подвергал его дотошному анализу. Так он был воспитан — тело есть тело, все просто, и нечего делать из этого проблему.

Не то чтобы он относился к своему телу безразлично, просто он был им вполне доволен и гордился своим атлетическим сложением. Он знал, что его нагота не может вызвать отвращения и, чувствуя себя весьма уверенно, как ни в чем не бывало мог расхаживать голым по комнате.

А Диана, стоило ей взглянуть в зеркало, видела лишь чудовищные недостатки, сколько бы ни пыталась убедить себя в обратном. Что с того, что весь мир восхищается ее фигурой, разве можно в это поверить, разве это может быть правдой, если ее собственный муж отвернулся от нее? Ее самооценка была резко занижена, а представление о себе опасно искажено. В минуты отчаяния, когда отвращение к себе становилось особенно сильным, словно в кривом зеркале виделись ей одни уродства. И тогда она не могла найти себе утешения: она казалась себе средоточием всех несовершенств, и не приходилось удивляться, что ее отвергли, что муж предпочел ей объятия другой женщины.

Конечно, тогда Джеймс даже не подозревал, какие искривленные формы принимает игра ее ума. Он лицезрел красоту ее тела, сияние пылающего от слез лица и блестящих глаз, стройные длинные ноги.

Нежно сдвигая со лба прядь ее волос, он был потрясен впечатлением беззащитности существа, находящегося перед ним.

Они лежали в полном молчании и полном единении. Им не нужно было слов, для которых было еще достаточно времени впереди. Они смотрели друг на друга долгим, внимательным взглядом, полным тихого счастья и удивления, и не находили в нем ни тени сожаления.

Нет, они ни о чем не сожалели. Диана была несколько смущена и пыталась сдерживать свои чувства. Ведь она так полно открылась ему, открыла ему такие тайники души, куда и сама раньше не заглядывала. Но она спрашивала себя: какой смысл отворачиваться от него сейчас? Все произошло так естественно, непринужденно и просто. И он был так нежен и внимателен.

Впервые в своей взрослой жизни рядом с этим человеком она ощутила такой покой на душе, словно вернулась домой после долгих скитаний по голой пустыне. И она не станет омрачать великолепие этих мгновений своими никчемными слезами. Если она была достаточно взрослой, чтобы спровоцировать эту ситуацию, ей нужно самостоятельно с ней справляться. Ей нужно научиться быть самой собой.

Лежа в постели, в которой, как он был уверен, никогда не бывал принц Чарльз, поскольку у него с Дианой были раздельные спальни, и сжимая в объятиях Диану, спавшую безмятежным сном усталого человека, Джеймс подумал, что с ним никогда еще такого не было. Он изучал ее, такую милую и беззащитную во сне; она уткнулась в него лицом, и он испытывал прилив теплоты и нежности. Он чувствовал на груди ее дыхание и был захвачен красотой и покоем этой минуты.

Разглядывая в сумраке обстановку спальни, он поразился ее детскому антуражу, словно Диана так и не повзрослела, так и не смогла забыть романтических грез детства. И внушительный вид широкой двуспальной кровати не мог рассеять этого впечатления, ведь тут же рядом располагался диванчик, на котором она аккуратно в ряд рассадила всех своих пушистых игрушечных зверей — друзей ее детских лет, с которыми она ложилась в постель, когда жила в Парк-Хаусе, которые утешали ее и охраняли, и от их уютного покровительства она не хотела, не готова была отказаться.

Впоследствии Джеймс любил дразнить ее, раскидывая зверюшек по всей комнате. Но тогда она была уже морально готова к тому, что ее любимцы летят по комнате, падая на толстый ковер или ударяясь о стены, увешанные прекрасными картинами.

Слишком возбужденный, чтобы уснуть, он лежал, упиваясь каждым волшебным мгновением их свидания. Его восхищало, что все произошло так естественно. В это было трудно поверить, но ему казалось, что его душа, расколотая надвое, наконец-то нашла свою половину и воссоединилась с ней. Раньше в подобной ситуации он всегда ощущал потребность удалиться, остаться одному, и сознание, что он вынужден оставаться, чтобы никого не обидеть, удушающе действовало на него.

Но сейчас все было по-другому. Он был волен уйти, но не мог, не хотел этого делать. Теперь это представлялось ему так, словно он должен оторвать часть самого себя, зная, как долго и горько придется переживать потерю.

Бой часов донесшийся снаружи, навел его на мысль о неумолимом времени, и, когда пробило два часа ночи, он решил, что ему пора уходить. Как бы он хотел расслабиться и уснуть, обнимая ее, но не мог себе этого позволить, чтобы не обнаружить своего присутствия утром. Он осторожно высвободился из тесного сплетения рук Дианы и пошел одеваться в ванную комнату. Он огляделся: повсюду по краям роскошной ванны и раковины были расставлены фотографии ее мальчиков, Уильяма и Гарри. Ванная комната была просторная и светлая, наполненная сиянием зеркальных стен и ароматом дорогого мыла.

Он мгновенно уловил, чего здесь явно не хватает: среди счастливых, веселых семейных фотографий в этом святилище не было ни одной фотографии ее мужа.

Он тихо вернулся в комнату и сел на край кровати, нежной лаской и поцелуями стараясь разбудить ее, чтобы попрощаться.

Она проснулась и сказала, что ей невыносимо думать о его уходе, что она не представляет себя здесь, в этой кровати, одной после его ухода, что теперь, когда она ощутила его тепло, ей тут будет холодно и одиноко. Она прижалась к нему, не желая отпускать, а он признался, каких титанических усилий стоит ему покинуть ее, как неимоверно трудно совершить этот шаг и едва ли когда-нибудь это будет иначе. Но ради них обоих ему нужно быть сильным и благоразумным.

Он сказал, что они должны быть благодарны судьбе за то, что она свела их вместе таким волшебным образом, и пообещал вечно хранить в сердце этот вечер. Что бы ни произошло с ним в будущем, никто не отнимет у него этих воспоминаний. Он говорил, что они сошлись так легко и естественно, словно были созданы друг для друга, и он просто обязан сделать ее счастливой.

Диана так боялась быть брошенной, что нуждалась в подтверждении, в новых доказательствах его чувств. И зная это, он старался рассеять ее сомнения словами любви и восхищения. Он говорил ей, как она прекрасна. Знает ли она сама, как она очаровательна? Он говорил, что она заставила его сердце петь.

А она снова и снова спрашивала, находит ли он ее достаточно привлекательной, волнует ли она его как женщина. Перед неизбежным расставанием вновь ожили ее обычные страхи. Он взял ее за руку и размеренно и спокойно произнес: «Не к чему волноваться и терзаться, Диана. Ты удивительная, восхитительная женщина, и я очарован тобой. Я люблю тебя».

И он ушел.

Он сбежал по лестнице вниз и вышел наружу. Свежий ночной воздух не мог остудить внутреннего огня. Он летел как на крыльях, он витал в облаках, не замечая окружающего.

По счастью, он привык ничем не выдавать своих эмоций, и полицейский, вежливо кивнувший ему на выходе, даже не догадывался, какая безграничная радость бурлила в нем, и принял его за обычного гостя, возвращающегося с затянувшегося ужина.

Джеймс не заметил, как вернулся в свою квартиру в Саут-Кенсингтоне, припарковал машину и лег в постель. Он был полон воспоминаний, его разум, потрясенный случившимся, пытался оживить каждую минуту той встречи. Он полюбил такую женщину! И она, хотя бы отчасти, ответила ему взаимностью! Он лежал в своей постели, не чувствуя прохлады простыней, поскольку его тело еще хранило ее тепло, хранило отпечаток ее тела в его долгих, тесных объятиях.

Казалось, сон никогда не придет. Да ему и не хотелось спать — ему хотелось как можно дольше переживать события минувшего вечера. С другой стороны, по телу разливалась приятная усталость, обычно сопровождающая счастливый исход после долгого напряжения. Он не ошибся в силе взаимного влечения, которое ощутил на том судьбоносном балу, чему получил яркое подтверждение.

В последние несколько лет его стали мучить сомнения и страх, что ему никогда уже не доведется встретить женщину, достойную его любви. Способен ли он вообще на глубокое чувство? Он жаждал страсти и испытывал влечение, но сможет ли он по-настоящему любить и поклоняться женщине?

Он был всегда так уверен в себе, так несгибаемо тверд, так недосягаем, что попытки эмоциональной близости оканчивались обычно слезами. Но, как и Диана, он стал испытывать чувство неполноты существования, приступы одиночества и задавал себе самому вопрос, есть ли в жизни еще что-нибудь, не проходит ли настоящая жизнь стороной. И теперь он сам ответил на свой вопрос.



4
Ни Джеймса, ни Диану не мучили уколы совести или сожаления. То, что они совершили, было справедливо и чисто, было единственным, что вносило определенность в этот путаный, зыбкий мир.

На следующее утро, потягиваясь в постели, Диана вспоминала события вчерашнего вечера, вновь и вновь прокручивая в памяти особенно волнующие моменты, словно переживала их наяву. Впервые за много лет сегодня она ощутила, как к ней стали возвращаться силы, будто вновь вспыхнул в душе огонек надежды. Она знала, что, решившись допустить Джеймса в свою жизнь и открыв ему всю правду о себе, она начала долгий-долгий путь назад, к себе, удаляясь от своего мужа и его семьи.

И ей не в чем винить себя. Ведь это не с нее началось, не она отвергла супружеские обязанности. И когда Диана пожаловалась на невыносимую боль, на то, что измена ее пугает, кто ее утешил? Кто из всей его семьи хоть раз проявил к ней сочувствие?

Ей могла бы помочь королева, глава этого мощного клана, — она хотя бы могла попытаться понять Диану. Но нельзя забывать, что ее свекровь была представительницей совсем иного мира, мира, в котором за священными символами нельзя разглядеть правды. Это мир затхлого, душного, бессмысленного существования: глаза не видят, уши не слышат.

Здесь ходят неслышно, на цыпочках, стараясь не оставлять следов. Это жизнь, построенная на лицемерных строгих обычаях общества, где мужчине присвоено право «делать что ему вздумается и как ему вздумается». Хуже того, именно этого от них ожидают. А женщина должна всегда с готовностью подставлять вторую щеку, и, если она достаточно умна и подготовлена для такой жизни, весело смеяться над грешками своего супруга, над его вполне естественными, милыми шалостями, и делать вид, что ничего не произошло.

Диану, с ее современными, жизнелюбивыми взглядами, пугал и шокировал этот древний, архаичный ритуал, и ей не могло прийти в голову, что она станет частью его. Ведь она твердо верила, подстегиваемая радостным предвкушением, что выходит замуж за человека, которого любит безгранично, — и ее вера была растоптана.

Теперь она уже почти не надеялась, что вера в людей, даже в саму жизнь к ней возвратится, однако яркая память о близости с Джеймсом наполняла ее ощущением восстановленной справедливости. Теперь она вырывалась на волю, могла дышать чистым воздухом правды и непритворных чувств.

И хотя она ни за что на свете не призналась бы себе в том, но сердце ее билось сильнее от постыдного и сладостного чувства мести.

Она сознавала, что на обиде прочного и долгого счастья не построишь, что ей еще предстоит распутать сложные эмоциональные переплетения, растопить комок горечи, но решила отложить все это на время. Сейчас она жаждала насладиться открывшейся ей свободой, воспарить на недосягаемые высоты.

Она собиралась разогнать тьму и впустить свет в свою жизнь. Она решила позволить себе роскошь предаваться восхитительному ощущению того, что наконец не одинока; что в людском водовороте она сумела отыскать истинного друга и нежного любовника.

В это утро, едва лишь, как она рассчитала, Джеймс мог оказаться за своим рабочим столом, Диана набрала его номер.

Под свежим впечатлением их полуторачасовой беседы Джеймс снова с удивлением должен был признать, что никогда не переживал ничего подобного. Обычно он легко мог выкинуть из головы любую женщину. Никогда еще ему не приходилось встречать женщину, с мыслью о которой он ложится спать и просыпается. Никогда еще ни одна женщина не занимала так всех его мыслей: на протяжении целого дня он мучительно пытался представить себе, где она может быть сейчас, чем занята, что чувствует.

Никогда еще сердце его так не рвалось из груди от простого телефонного звонка и не замирало в надежде, что это звонит она. И никогда он не испытывал такого умиротворения, едва заслышав ее голос.

В следующие месяцы их роман стал набирать силу. Ежедневно, а то и по два раза в день вели они долгие увлеченные беседы, в которых Диана рассказывала ему о мельчайших подробностях своей жизни, страстно желая, чтобы он разделил их с ней.

Похоже, что от общения с ним она более всего ждала одобрения. И речь шла не только о признании ее красоты и женской привлекательности, требуемом столь ненасытно, что Джеймс, повторявший их по сотне раз, стал опасаться, что его слова утратят свое значение. Но ей нужно было еще и одобрение ее деятельности и поступков на общественном поприще.

Она так много делала, объясняла Диана, чтобы понравиться своему мужу и его семье и действительно помочь тем, с кем ее сталкивала жизнь, но редко когда ей доводилось услышать похвалу или хотя бы признание небесполезности своих занятий.

Джеймса потрясло, насколько неуверенно ощущала себя она в жизни и сколь хрупка ее природа: за безупречной внешностью, обезоруживающей улыбкой и доверчиво протянутыми руками скрывалось робкое существо, трепещущее от страха и застенчивости. Он не мог знать, что перед каждым появлением на публике внутри у нее словно все обрывалось и ей начинало казаться, что ее вот-вот задушит панический страх. Он узнал, что одна мысль о публичном выступлении вселяла в нее такой ужас, что она не могла отделаться от кошмарного видения, как будто она выходит на подиум и всем на посмешище, внезапно лишившись дара речи, не может выдавить из себя ни слова.

И всего печальней, думал он, что этого могло не быть. Если бы только она ощущала за своей спиной поддержку супруга, то вместо пучины отчаяния перед ней открылась бы богатая, насыщенная жизнь, где могли бы в полную силу развернуться ее дарования; если бы ее супруг хоть изредка говорил ей, как важна и неоценима ее деятельность и как замечательно она со всем справляется; если бы только он — а не пресса — говорил ей, как она прекрасна, как любима и желанна.

Впрочем, теперь уже поздно. И сожалеть не приходится. Джеймс понимал, что именно это и послужило причиной его появления в ее жизни, именно это определяло ту роль, которую он призван в ней сыграть — и по той же причине ему не в чем раскаиваться и испытывать угрызения совести. Ведь, в конце концов, помогая Диане, поддерживая ее, он помогает стране и короне.

Его святая обязанность сделать так, чтобы любовь и надежда переполняли Диану, чтобы она смогла забыть свои прежние несчастья, смогла почувствовать свою значительность, свою нужность людям и отбросить терзающие душу сомнения.

Он понимал также, что только он может помочь ей осознать свою женскую привлекательность, вернуть ей уверенность в себе. Мягко и постепенно он смог бы ее убедить, что она ничем не хуже других женщин, а по правде говоря, и лучше многих, что она обладает редкой притягательной силой, которой он не может противиться.

Впрочем, все это не входило в его служебные обязанности. Это были негласные законы любви. Он чувствовал, что, пока достанет сил, он будет стараться облегчить ее страдания, что при всякой возможности будет стремиться доставить ей радость, способную исцелить ее боль. Преданная любовь не отделяет своих чувств от чувств предмета своей любви. Радость, страх и боль одного становятся радостью, страхом и болью другого. Но боль одного ранит вдвойне другого, который, чтобы защитить любимого, старается взять на себя его боль, нести ее за двоих.

И Джеймс окунулся в изучение милых подробностей ее жизни. Она спрашивала его, понравилось ли ему платье, в котором она была накануне, и смеялась, когда он, смешно юля и изворачиваясь, вынужден был признать, что не помнит, как она была одета. Ибо Джеймса не волновал внешний вид Дианы. Он любил ее слишком сильно, чтобы останавливать взгляд на столь несущественной материи, как ее наряды. Он видел истинную Диану, ее лицо, лучащееся красотой или омраченное горем. Ему она всегда казалась прекрасной и блистательной. В его глазах никаких погрешностей в ее облике просто не могло быть.

Более всего ему нравилось помогать ей готовить выступления, оттачивать речь и обретать уверенность. Он понимал, что тут он может оказаться особенно полезным, найдя наилучшее применение своим критическим дарованиям в точных советах, где, на его взгляд, следует возвысить голос, а где понизить.

Особенностью их отношений вскоре стало то, что по утрам они регулярно встречались на уроках верховой езды, а вечера проводили врозь, каждый в своей компании в Кенсингтонском дворце, и лишь при счастливом стечении обстоятельств и совпадении расписания им доводилось провести вместе еще несколько часов.

Конечно, к тому времени они уже оба прекрасно понимали, что она приезжает не ради верховой езды, что верховая езда вообще не ее спорт, что ей бы больше подошло плавание или теннис. Диана, которая, если знала, чего она хочет, могла добиваться этого достаточно упорно, избавилась от присутствия Хейзл Уэст, получив возможность оставаться с Джеймсом наедине.

Хотя в их поведении на людях не заметно было никаких перемен, но даже страшно было подумать, что произошло бы, если кому-нибудь — хоть этим солдатам, неизменным свидетелям их встреч, — открылась истина об их интимной близости, тщательно скрываемой за светскими рукопожатиями, поклонами и приветствиями.

В Джеймсе Диана нашла истинного кавалера. И правда, он родился не в то время, он был человеком другой эпохи. Он был воспитан в строгих старомодных правилах чести, и пока он был рядом, на нее не могла пасть даже тень подозрения.

Она могла быть твердо уверена, никогда даже не обсуждая с ним этого, что он никому ни при каких условиях не поверит тайны их отношений, что их роман надежно упрятан от любопытных глаз; что Джеймс не позволит себе даже ласкового взгляда в ее сторону, если он может быть нежелательно истолкован; что он давно привык скрывать свои чувства и так научился владеть лицом, что по его виду никто ни о чем не смог бы догадаться.

Правила поведения при адюльтере составляли часть того кодекса поведения, которого он, как человек военный, будет строго придерживаться. Диана была уверена, что, достаточно скрытный всегда, он и в чаду ночной пирушки в офицерской столовой, когда алкоголь развязывает любые языки, не поддастся искушению похвастаться перед приятелями своими победами. Нет, он был слишком выдержанным человеком, чтобы хоть на мгновение забыть о том, как много поставлено на карту.

И все же риск был очень велик. Что и говорить, они всегда соблюдали осторожность, их встречи планировались с аккуратностью военной операции, в присутствии посторонних они соблюдали все приличествующие нормы, но знали, что случай, сведший их для счастливой любви, рано или поздно потребует от них расплаты.

В первые месяцы они не заглядывали в будущее и жили только в настоящем, только в той идеальной, похожей на сон тонкой прослойке времени, где гнездилось их счастье. Их общение ограничивалось теми часами прогулок в Гайд-парке, когда, пустив лошадей шагом, ехали они бок о бок и вели неприхотливую сдержанную беседу.

Когда в 1987 году Джеймсу присвоили звание майора и перевели служить в Комбермерские казармы, расположенные в непосредственной близи от Виндзорского замка, Диана попросту последовала за ним и они продолжали уроки на просторах элегантного Виндзорского парка. Там, уносясь легким галопом в глубины старинного парка, под сень редких вековых дубов, чувствовали они себя еще вольготней и невинней. Иногда Джеймс стремительно вылетал вперед, демонстрируя яркое искусство верховой езды, и в такие минуты, восхищаясь его ловкостью и смелостью в обращении с лошадьми, Диана испытывала особое влечение к нему. Безусловно, в этом занятии, украшающем всякого мужчину, проявлялся его особый талант, особое умение. И легкость, с которой Джеймс переключался на лошадей, мгновенно забывая о ее существовании, сердила и одновременно необъяснимо притягивала.

Союз их был настоящим и полным слиянием душ, тел и разума. Им не пришлось притираться друг к другу, сглаживать острые углы, потому что таких углов и вовсе не было. Они подходили друг к другу плотно, словно две части разрезной картинки. И как Джеймс, терпеливо выслушивая Диану и стараясь вникнуть в ее заботы, стараясь поддержать ее веру в важность той общественной работы, которой она отдавалась с такой страстью, давал Диане дополнительный стимул, так и Диана болела за него и верила в его успех. О своем восторге по поводу его продвижения по службе она не уставала повторять ему в многочисленных письмах и поздравительных открытках. Она знала, что при его терпении, рвении и прилежании, при его бесстрашии, при его вере в воинский долг и той гордости, с какой он его исполняет, он был прирожденным лидером.

Она любит его, хочет стать частью его жизни, а значит, должна разделять и все его служебные заботы. Она знала, как серьезно он к ним относится, как много они для него значат, и задавала бесчисленные вопросы, желая знать о его службе все до мелочей.

Он рассказал ей, что на прежнем месте, когда он занимал должность начальника штаба, в его ведении было три конюшни и весь штат служащих в них. Он объяснил, что в его обязанности входило проведение публичных мероприятий и инструктирование подразделений содействия армии, прибывающих в Лондон для исполнения церемониальных задач, а также надзор за информационной службой гвардейской дивизии.

С радостью узнала она, как он быстро проявил себя на прежнем посту, предложив новую систему набора конюхов, а наблюдая его в общении с другими офицерами, она оценила его вежливость и выдержку. Он часто непринужденно беседовал с подчиненными, всегда интересуясь их жизнью и заботами, и в эти минуты можно было видеть, что они ему не безразличны. И у нее не оставалось никаких сомнений, что и на новом посту он исполнит свой долг безупречно и сможет снискать уважение подчиненных, потому что ни на минуту не забывает о своей ответственности перед ними. Впрочем, он не забывал, что в ответе и за нее.

Несколько раз, во время обедов в Кенсингтонском дворце, Джеймсу довелось видеть ее сыновей, юных принцев Уильяма и Гарри. Перед сном они вбегали в гостиную пожелать ей спокойной ночи, всегда чистенькие, в уютных старомодных пижамках и халатах. Эти сцены счастливой семейной жизни восхищали его. Джеймс, придерживаясь вполне традиционных взглядов на воспитание детей, дурное поведение и непочтительность к взрослым считал недопустимым, и в этом отношении безупречно вежливые дети Дианы — им было в то время четыре и два года — его не разочаровали. При этом их не отягощали пустые формальности, которым подчинялось все в детстве Дианы и ее супруга Чарльза. Они не мялись на пороге, не умея ступить и шагу без руки гувернантки, и не замирали беспомощно, не зная, что сказать и что сделать.

Одного лишь Диана ни за что не хотела и не могла уступить королевской семье, ломая устоявшиеся традиции, — воспитания своих детей. И в этом одном она сумела одержать победу. Уильяму и Гарри не приходилось сомневаться, что их любят, что каждая грань их благополучия тщательно отделана и продумана. И насколько это было в человеческих силах, Диана стремилась сделать так, чтобы ее сыновья, не забывая о том, кто они и какую роль призваны играть в будущем, жили по возможности нормальной человеческой жизнью.

Как резвые щенята вбегали они в гостиную, ожидая ее одобрения и любви. И хотя ее любовь к ним не знала границ и она не прибегала к мрачным угрозам и пустым обещаниям, которые даются, лишь бы отделаться, и никогда не исполняются, они всегда понимали, когда заходили в баловстве слишком далеко. Ибо она любила их слишком сильно, чтобы сойти с порой весьма тернистого пути поддержания дисциплины или чтобы ослабить ограничения, которые, может быть, и заставляли их плакать, которым они противились, но в глубине души были благодарны. Ведь Диана чувствовала, что, даже если все, вокруг начнет рушиться, если жизнь примет непривычный оборот, твердые жизненные правила, воздвигнутые на надежной основе, смогут по крайней мере послужить им верной опорой.

Джеймс видел, что Диана от присутствия детей получает чуть ли не физическое наслаждение, что бурные объятия и нескончаемые лобзания действовали одинаково благотворно и на них, и на нее, что она нуждалась в чистой, бескорыстной любви не меньше, чем они. Встречаясь со своими сыновьями в конце долгого, изнурительного дня, она словно спускалась на бренную землю и одновременно, ощутив твердую почву под ногами, приободрялась — ведь она видела, что как бы то ни было, пусть в меру своих слабых сил, но свой материнский долг она выполняла. Стоило ей только взглянуть на своих благоразумных и благовоспитанных, весело резвящихся детей, и было ясно, что в этом она преуспела. Что бы ни происходило за фасадом дворца, какие бы дрязги ни окатывали ее, она всегда могла найти утешение в доверчивых взглядах своих сыновей, могла прочесть в них, что она нужна им и незаменима. Целуя расцарапанную коленку, или гладя горячий лобик, или утоляя их ненасытную любознательность, она черпала моральное утешение, обретала ощущение своей нужности.

Как и все мальчики, Уильям и Гарри мечтали стать военными и жадно расспрашивали Джеймса о его жизни. С Джеймсом они сразу поладили: ничего от них не требуя, он уделял им ровно столько внимания, сколько нужно, чтобы возбудить их интерес. И не то чтобы они его не занимали, просто он знал, что, навязывая неоправданно близкие отношения, можно только оттолкнуть ребенка, вызвать его недоумение, а чересчур потакая, только подвергнуть излишнему искушению. На собственном опыте общения со своими крестниками, которых нежно любил и с которыми прекрасно ладил, он убедился, что самое лучшее — это «держать их в узде».

Быть может, подсознательно мальчики тянулись к Джеймсу потому, что чувствовали, как благотворно он действует на их мать, как она повеселела, и радость ее искренняя, а не притворная, не наигранная, как бывало раньше, о чем они временами смутно догадывались.

Поэтому, когда Диана сказала им, что Джеймс устроил им экскурсию в Комбермерские казармы, преподнося это как ценный подарок и великую честь, они просто запрыгали от восторга и возбуждения.

День складывался очень удачно. Диана была приятно удивлена, а мальчики завизжали от радости, увидев, что Джеймс приготовил им пару артиллерийских кителей по их размеру, по паре брюк защитного цвета и два берета. А затем Джеймс, окруженный в глазах мальчиков ореолом героя, повел их, облачившихся в свои мундирчики, в сопровождении матери, одетой для верховой езды в брюки-галифе, высокие башмаки, бледно-розовую рубашку и камзол, показывать казармы.

Им продемонстрировали разнообразный военный транспорт, пушки и — гвоздь программы! — позволили даже залезть в танк. Потом их провели по офицерским квартирам, угостили апельсиновым соком в офицерской столовой и представили нескольким солдатам, находившимся при исполнении служебных обязанностей. Рассмотрев и пощупав все, что только можно было, мальчики смогли почувствовать вкус реальной армейской жизни.

Диана словно витала в счастливом тумане. Ее переполняла благодарность Джеймсу за то, что он так заботливо все устроил, все продумал, предпринял столько хлопот, чтобы порадовать ее сыновей. Он понимал, что, радуя их, он радует ее, и это глубоко ее трогало. Ей нравилось смотреть на него в форме, легко исполняющего роль радушного, но сдержанного и серьезного хозяина. При мысли, что скоро хозяин сегодняшнего дня сожмет ее в своих объятиях, сердце ее сжималось от сладкого предвкушения, пробуждая в ней женщину. Каждый раз, когда они виделись на людях, ее с новой силой охватывало это волшебное, чарующее состояние, и подчас она опасалась, что, если он не приблизится к ней сейчас и немедленно, что-то внутри оборвется, не выдержит напряжения.

Сила взаимного притяжения возрастала прямо пропорционально преградам, встающим на их пути. То, что они не могли встречаться каждый день и им приходилось скрывать свои душевные порывы за холодными, светскими, пустыми разговорами, означало, что когда они оказывались в безопасности, в гостиной Кенсингтонского дворца, то освобождались от всех оков. Их чувства накапливали неимоверную энергию именно потому, что им приходилось их все время сдерживать, с натянутыми как струны нервами и болезненно обостренными слухом и зрением.

Джеймс так чутко относился к Диане, что подмечал мельчайшие колебания в ее настроении. И все чаще его огорчала беглая тень печали, мелькавшая в ее взгляде и отзывавшаяся неприятным холодком в его сердце. В те вечера, которые они проводили вместе, и часто в телефонных разговорах Диана постепенно открывала ему всю глубину своего несчастья.

Ей двадцать шесть лет, и она заточена в темнице брака без любви. Губительней всего, говорила она Джеймсу, действует на нее отчаянное одиночество: она чувствовала, что не может поведать друзьям всей правды, потому что они сами желают верить в ее счастливую, похожую на волшебную сказку брачную жизнь. Поддерживать этот миф, казаться такой, какой ее хотят видеть, всего мучительней и тяжелей. Это ее выхолащивает и опустошает. Временами, говорила она, ей кажется, что у нее нет больше сил — или даже желания — бороться за жизнь.

В такие минуты Джеймс окружал ее заботой и вниманием и убеждал в том, что ей дано слишком многое, чтобы от этого отказываться: она очаровательная молодая женщина, замечательная мать и настоящее благо для своей страны. Что бы там ни говорили во дворце, ей достаточно посмотреть на лица тех, кто приходит, чтобы только один разок взглянуть на нее, на то, как больные приподнимаются со своих коек навстречу ей, мгновенно забыв о своих страданиях, когда она входит в госпитальные палаты, находящиеся под ее опекой, чтобы понять, как важно ее дело и как высоко оно ценится. Она — национальное достояние, говорил Джеймс, и он любит ее.

Оставаясь наедине, он размышлял об этих бесплотных призраках прежней неуверенности в себе, так пугавших ее, разрушающих ее представление о себе, и пытался разобраться, откуда они берутся, почему до сих пор посещают ее, разъедая душу. Он никак не мог понять резких смен ее настроения: как на нее, такую счастливую и спокойную, пока он был с ней рядом, вдруг, когда ему наступала пора уходить, накатывалась волна неоправданной мрачности, грозящей увлечь ее в пучину отчаяния.

Когда они оставались одни, Диана чувствовала себя в такой безопасности, такой защищенной, такой убаюканной, как еще никогда в жизни. Поручив свои физические и нравственные нужды столь нежному и предупредительному человеку, она вновь обретала ощущение своей значимости, веру в себя, которую, как ей казалось, она уже навсегда утратила. Рядом с Джеймсом она чувствовала себя так, словно вернулась домой, не в смысле физического места обитания, а в смысле уютного уголка души, где она была освобождена от пут дворцовых традиций и публичных обязанностей, где могла быть сама собой. Это было место, где она ощущала чистое, естественное биение жизни, чувствовала себя, по крайней мере, в душевном покое и здравии.

И ей хотелось сохранить этот уголок души чистым и неоскверненным ее мрачными тайнами. И потому она решила пойти на риск и рассказать ему всю правду. Если она поведает ему самую нелицеприятную правду, все сразу станет ясно. И если это оттолкнет его, если это вызовет его неприязнь, значит, он такой же, как и все, и оправдаются ее давние подозрения, что ее нельзя полюбить и она никогда не будет счастлива.

И все же, бросая вызов судьбе, рискуя навсегда потерять его, она вместе с тем взывала о помощи. Вернее, этим поступком она как бы признавала, что впервые встретила человека, достойного знать правду, что обнаружились в ее жизни обстоятельства, ради которых стоило жить.

Итак, низко опустив голову, медленно и с трудом выговаривая слова, Диана поведала Джеймсу, что она серьезно больна, что у нее булимия. В первый момент ее слова не произвели на Джеймса никакого впечатления. Джеймс никогда не слыхал о такой болезни и не представлял себе даже, что это такое.

Не жалея себя, во всех мелочах она выложила нелицеприятную правду вперемешку со слезами. Она рассказала ему, что накануне свадьбы она была в таком взвинченном состоянии, чувствовала себя такой потерянной, такой одинокой и нелюбимой — вернее сказать, недостойной любви, — что после еды ей становилось плохо. Ее тошнило, и тогда становилось немного легче. А ночью, в одиночестве, когда никто не видит, она способна была поедать без разбору все подряд, не жуя и не останавливаясь, пока не очистит весь стол, и тут же ей нужно было как можно скорее от всего избавиться.

Слушая ее отчаянную исповедь, Джеймс испытывал брезгливый ужас. Никогда не слышавший ни о чем подобном, он не мог вместить этого в своем сознании и был неприятно поражен. При его умении подавлять плотские потребности, при его простом и здоровом отношении к пище, он не мог понять такого неумения владеть собой, такой явной избалованности.

Но он сделал над собой усилие, чтобыни одним мускулом на лице не выдать своих ощущений. Он знал, что она нуждается в помощи и поддержке, и нуждается именно сейчас, а не когда-нибудь потом, когда у него будет время совладать со своими эмоциями. И он обнял и поцеловал ее.

Он словно вкладывал в поцелуй целительную силу, подкрепляя его утешительными словами, что, мол, все в порядке и ничто на свете не может оттолкнуть его от нее, что он любит ее не только за ее силу, но и за ее слабости и что вместе они сумеют побороть ее недуг.

Диана приклонила голову к нему на грудь и зарыдала, и в ее рыдании было столько муки, рвущейся из самой глубины ее души, что Джеймсу показалось, что никогда еще ему не приходилось слышать столь мучительного, горестного стона. От близости такого глубокого отчаяния и неизбывного горя ему становилось страшно, но он крепко сжимал ее в своих объятиях.

«Поплачь, дорогая, — сказал он, — поплачь». И она плакала с облегчением и одновременно со страхом, что никогда не будет здоровой, что пища будет ей вечной мукой и искушением, что ей суждено всегда смотреть на накрытый стол с жадностью и завистью, что она никогда не сможет обращаться с едой так же спокойно и просто, как все остальные, и, не смея приблизиться из опасения, что потеряет контроль и самообладание в присутствии гостей, принуждена будет утешать себя, что ее час настанет, когда они все разойдутся.

Она плакала от страха, что ее никто никогда не поймет, и от облегчения, что наконец нашелся человек, которому это небезразлично. И облегчение, что есть человек, который подаст ей руку, несмотря на открывшуюся правду, брало верх. Удивительно, что в противоположность Чарльзу, который с гримасой отвращения дразнил ее за столом, Джеймс не отвернулся от нее.

Конечно, Джеймс не мог вообразить себе эмоциональную и физическую боль, которую испытывает Диана, не мог понять непреодолимую, затмевающую разум потребность в еде, потребность в поглощении пищи в любом порядке, в любом виде, в любое время. Потребность, граничащую со страстью. Диана не могла успокоиться до тех пор, пока не ощущала пищу горлом, сначала сладострастно ее поглощая, а затем отдавая, очищаясь от нее. Но и тогда, вместо облегчения, ее начинал душить стыд.

Она чувствовала, что если ее не убьет физическое напряжение, то сгложет стыд. Она чувствовала себя обманщицей, стараясь предстать перед людьми очаровательной и невинной, тогда как изнутри ее сжигал порок. И вместо того чтобы гордиться своим истощенным голоданием телом, она упрекала себя в том, что недостаточно следит за собой, что еще не слишком стройна, и, разглядывая себя в зеркале, видела только лишние складки, как вечное напоминание о ее слабости, заметные всем свидетельства ее постыдного поражения. Страх перед собственной неуверенностью приумножал ее муки.

Наверное, даже хорошо, что Джеймс не знал, до какой степени демоническая сила завладела сознанием Дианы. Если бы он это понял, то счел бы себя бессильным ей помочь. Он же знал только, что должен своим благоразумием и спокойствием поддержать ее. Поэтому он стал интересоваться подробностями болезни, от которой страдала Диана. Он выяснил, что этот изнуряющий недуг, причиной которого часто становятся детские психические травмы, тяга к совершенству, подразумевающая, что страдающий этой болезнью ребенок никогда не чувствует себя достаточно хорошим и боится взрослеть, боится потерять ощущение вожжей, управляющих им в жизни. Больной булимией отчаянно нуждается в надзоре над собой.

Он подозревал, что в Дианином случае толчком к развитию болезни послужило то, что Чарльз отверг ее физически, чем разбил в прах ее уверенность в себе. Всякий раз, когда ее рвало, она избавлялась от мрачной ненависти к себе, но, кроме того, она исторгала из себя разочарование, утрату надежд, отравлявших ее существо. Словно ее организм отказывался переваривать все это, отказывался принимать безответность ее любви к мужу.

Ее отношения с Джеймсом подтвердили предположение о причинах ее болезни, ибо когда она была с ним, впервые за пять лет, она чувствовала себя достаточно уверенной и достаточно привлекательной. И если ей удавалось умеренно справиться с каким-либо блюдом и благополучно проглотить пищу, это вселяло в нее еще большую надежду. И она чувствовала себя не отвратительным, неестественным существом, а нормальной, гордой собой и своим обаянием женщиной.

Джеймс не вполне ясно представлял себе ее состояние, но смело бросился к ней на помощь. Она сказала ему, что, когда приближается час встречи с ним, болезнь отступает. Словно она боится утратить хоть один миг их общения, столь для нее драгоценного, что у нее не возникает потребности избавляться, исторгать из себя неприятные ощущения, источать себя саму.

Она старалась донести до его сознания, как ужасен ее недуг, как тяжело и одиноко становится от сознания, что болезнь тем сильнее дает о себе знать, чем глубже в себе ее прячешь. Словно она скрывает от людей свою беременность — эта болезнь, как ребенок, носимый под сердцем, не дает забыть о себе ни на минуту, требует неусыпной заботы и ублажения. Уйти от этого невозможно. Но вместо законной гордости, какую испытывает беременная женщина, ее тайна вызывает только неутолимый стыд. Всегда и всюду — в жаркий солнечный день или светлое морозное утро — ваша тайна при вас, застилая черной пеленой взор, и всякий раз, когда, забывшись, вы позволите себе беззаботный смех, она жалит вас предательским жалом. О ней нельзя забыть ни на одно мгновение, она не знает снисхождения.

Она благодарила Бога за то, что он послал ей Джеймса, ибо ей становилось так худо, что она стала опасаться за свою жизнь. Она рассказала, что недуг преследует и гонит ее, как дикого зверя, и какой смертельный страх охватил ее в мае, в этом году, когда она решила, что загнана в угол, что секрет ее вышел наружу. Быть может, он помнит, как во время путешествия с Чарльзом по Канаде в Ванкувере она вдруг потеряла сознание и упала к ногам Чарльза? И вместо сочувствия, говорила она сдавленным от обиды голосом, — только негодование, — вот все, чего она может ждать от Чарльза. Его волновало лишь то, что ее неумеренное пристрастие к диете, — «пунктик», как он считал, — может повредить ее публичным обязанностям. Если она собирается падать в обморок, если она собирается и впредь потворствовать своим причудам, ей следует делать это вдали от посторонних глаз. «Нет, — говорила она Джеймсу, глядя на него красными от слез глазами, — нет, даже потом, уже вернувшись в отель „Пан-Пасифик“, на берегу Ванкувер-бей, не встретила она сочувствия — ни сочувствия, ни помощи, ни поддержки».

Пытаясь найти выход из положения, ни в коем случае не ставя под сомнение его серьезность, Джеймс сказал, что если она чувствует себя хорошо только рядом с ним, то им просто следует встречаться чаще. Она ведь знает, что он всегда достижим для нее по телефону и, чтобы быть еще доступней, он купил переносной аппарат. Едва почувствовав потребность в нем, она должна тотчас ему позвонить. Он всегда рядом, и он любит ее. Она прекрасна, и ничто, ничто на свете не сможет поколебать его в этом.



5
Диана почувствовала, что груз ответственности, который она пыталась нести одна, спал с нее, едва она поделилась своей тайной с Джеймсом. Словно она начала потихоньку стягивать пелену, так долго не пропускавшую свет, так плотно обволакивавшую ее, почти уже приросшую к ней, и поэтому делать это нужно было крайне осторожно, чтобы не содрать кожу. Их опасения, что внезапный резкий свет может подействовать губительно, по счастью, не оправдались, и чем больше света вливалось в ее жизнь, чем шире становилась брешь в темной пелене, тем большую силу в себе она ощущала.

Джеймс стал замечать, что радость, которую он испытывал за нее — да и за себя тоже, — омрачалась растущим гнетом принятой им на себя ответственности. Он понимал, что не может отказаться от счастья, ни с чем не сравнимый вкус которого ему довелось отведать, и все же постепенно, по мере того как она освобождалась от своих секретов, ему становилось все труднее нести бремя собственных тайн.

При том что его духовная жизнь была полностью подчинена любовной страсти, течение жизни повседневной не должно было отклоняться от раз и навсегда установленного порядка. Ведь чтобы не навлечь на себя подозрение, чтобы сохранить в неприкосновенности свою тайну, ему следовало вести себя в точности так же, как всегда. Ему следовало сохранять видимость жизни беззаботного холостяка и не чуждаться прежних компаний. Но попойки и шумные вечера в фешенебельных ресторанах его ничуть не привлекали.

Он тяготился ими, испытывал неловкость, словно потерял какую-то часть себя. Переполненные людьми залы казались ему пустыми — там не было ее.

Только в редкие уик-энды на охоте он мог забыться, отвлечься от неотвязных мыслей, отдавшись любимому времяпрепровождению. Верховая езда была для него занятием столь естественным, что не требовала с его стороны никаких усилий, словно тело его живет и движется само по себе, без его участия. В такие минуты он пополнял запас жизненных сил.

Но часто по ночам, когда он лежал без сна, на него накатывались волны парализующего волю страха. Он очень серьезно и с гордостью относился к своему воинскому долгу, обязанностям командира гвардейского эскадрона. И вот он, верноподданный королевы, позволяет себе любовную интрижку с принцессой Уэльской, супругой будущего короля. В эти минуты его переполняли страх и отчаяние, беспомощность и одиночество.

Было понятно, что, даже если бы у него хватило духа, он все равно бы не оставил Диану, ибо именно этого она боялась более всего на свете. И он видел, что может ей помочь. В ней постепенно происходили перемены к лучшему, возвращались силы, она вырастала в собственных глазах, становилась по-настоящему счастливой. Как может он перечеркнуть те блаженные минуты, когда они были вместе? И разве возможно отказаться от любви, которая заставила его почувствовать, что вся его жизнь до сих пор была лишь тусклым существованием?

Давая волю своему беспокойству, он начинал размышлять о своем будущем. Женитьба, к которой он так стремился, к которой еще более склонялся, глядя на своих друзей, идущих по проходу в церкви или гордо стоящих у купели, теперь казалась чем-то нереальным и далеким. Разумеется, он продолжал приглашать девушек на ужин, продолжал флиртовать с ними, но душой был далеко. И он знал, что все эти игры бесплодны, поскольку не затрагивали его сердца.

Джеймс был убежден, что его любовь к Диане — не минутное наваждение, не пустой мираж, который вскоре растает без следа. Он знал, что это большое чувство и, пока он жив, оно не увянет.

На первых порах, в самом начале их отношений, Джеймс понимал, что Диана, несмотря на все унижения, все еще любит Чарльза и питает надежды на возрождение их семейной жизни и на то, что ей удастся вернуть любовь мужа.

Она старалась быть физически притягательной для Чарльза, как будто бы достаточно мужу заметить ее ново обретенную веру в свои женские чары — и его чувства возродятся. Хотя Джеймс старался отгонять чересчур коварные подозрения, но в глубине души признавал, что его в каком-то смысле используют, словно он ублажает ее только для того, чтобы она ощутила себя желанной и привлекательной для другого мужчины.

Он видел, что Диана отчаянно пытается сохранить свой брак, что она любит Чарльза, и восхищается им, и пойдет на все, чтобы завоевать его любовь. Но чем ближе он узнавал Диану, тем очевидней ему становилось, что ей не светит удача. Он опасался, что, если ее усилия ничем не увенчаются, ее любовь обратится в ненависть. Чем более она пыталась понравиться Чарльзу безупречным исполнением своих общественных и материнских обязанностей и чем грубее он ее отталкивал от себя, тем сильнее распалялось ее ущемленное самолюбие.

Теперь она стала осознавать, что сделала все, что могла, для спасения своего брака. И это не ее вина, что она все еще достойна любви — ведь полюбил же ее Джеймс, — и чем сильнее она становилась, тем горше отзывалась в ней измена мужа. Она вытеснила ноющую жалость к себе холодной, мертвенной ненавистью. Ибо настоящая ненависть рождается лишь из настоящей любви, а Диана любила по-настоящему.

Когда Джеймс задумывался о том, может ли он оставить Диану, сама мысль причиняла ему такую боль, что он подавлял ее, хороня глубоко в душе, как поступал со всяким душевным волнением. Уже много позже он стал думать, что, видимо, разумнее все же было расстаться с Дианой, что будущее оправдало бы такое решение, но оставшись вдвоем, в разгаре страсти, они забывали о благоразумии. Вдали от нее он понимал, что его будущее заметно поутратило ясные очертания, но едва лишь оказываясь рядом с ней, он ощущал такой восторг, что все сомнения затихали. И смысл имела только их близость, когда все страхи и беспокойства таяли в чистом сиянии их любви.

Если он пытался мягко говорить Диане о своих сомнениях, то она изо всех сил убеждала его, что у них есть общее будущее. В это время она так страстно желала в это верить, так отчаянно надеялась на новые перспективы жизни, что решила обратиться за подтверждением к ясновидящим и телепатам.

Астрологи предсказывали, что рано или поздно она будет свободна: ей предстоит преодолеть долгий тернистый путь, но впереди ее ждет свобода. Впрочем, ей нужно было только подтверждение того, что — как бы ни была тяжела ее жизнь, как бы тяжки ни были ее испытания — в будущем все наладится. Втайне Диана верила, что судьба, держа ее крепко за руку, проведет через все тяготы жизни и подчас нестерпимые страдания к счастливому будущему.

Джеймсу было не до астрологов и астрологии. Для него, убежденного рационалиста, все эти материи были не более чем шарлатанство, однако он вовсе не собирался отнимать у нее надежду, в которой она так нуждалась. Он чувствовал, что надежда — это единственное, что у нее осталось, и если такая чепуха приносит ей радость, то и слава Богу.

И когда она пыталась убедить его, что у них есть все основания надеяться на счастливое совместное будущее, ему и самому хотелось в это поверить, — и он готов был поверить, но в глубине души копошился червь сомнения.

Такую борьбу надежды с сомнениями он переживал каждый раз, когда они с Дианой обедали в «Сан-Лоренцо», ее излюбленном ресторане, где, среди нехитрого убранства в стиле семидесятых, она чувствовала себя безмятежно и уютно, словно вернулась в родной дом. Изящная обстановка этого найтбриджского ресторана, с его бледно-желтыми стенами, пышной растительностью, яркими картинами и бумажными меню, приколотыми к плетеным салфеткам, создавала безмятежную, покойную атмосферу детской. А Мара Берни, хозяйка-итальянка, содержавшая вместе со своим мужем Лоренцо это заведение, казалась старой уютной няней. Она усаживала Диану и Джеймса за дальний угловой столик, под высокой светлой стеклянной крышей, и тут же подавала им шипящее жаркое.

Потом, когда Диана опасливо возилась с салатом из крабов, а Джеймс расправлялся с большим блюдом спагетти с моллюсками, Мара подсаживалась к ним, повинуясь мощному материнскому инстинкту. Она брала Диану за руку и, глядя на них глубокими карими совиными глазами, тихим, доверительным голосом с сильным итальянским акцентом изливала на Диану елей утешительных слов, которые та так жаждала услышать, — слов ободрения и надежды. «У вас все будет в порядке, — приговаривала она, гипнотизируя Джеймса пронзительным взглядом, и, похлопывая его по руке, добавляла: — Вы как раз то, что ей нужно. Вы сильный. А она такая очаровательная, и, кроме вас, ей некому об этом рассказать. Только вы можете открыть ей глаза. Вы можете дать ей многое. Вы такой хороший, умный человек. Вместе вас ожидает такое счастье. Вы просто созданы друг для друга».

Воспитание не позволяло Джеймсу выказать хотя бы тень недоверия. Он просто тихо улыбался, глядя в глаза Дианы, зачарованно внимавшей пророчествам Мары. Несчастья, обрушившиеся на Диану, пробудили у нее интерес к спиритизму, в котором она стала находить душевный покой, а повышающаяся самооценка оттеснила внутреннее одиночество. Конечно, Джеймса ничто не вынуждало предаваться этим занятиям вместе с Дианой, и он мог бы спокойно взирать на нее с безопасного расстояния, однако в этом увлечении Дианы он не усмотрел ничего предосудительного. Он, наверное, не отдавал себе в этом отчета и был бы крайне возмущен, если бы кто-нибудь сказал ему об этом. Но при его чувствительности и растущем ощущении, что это судьба ведет его, он был и сам не прочь заглянуть в неведомый мир. Во всяком случае, он уже стоял на самом его пороге.

Хотя Джеймс сознавал, что в жизни каждого мужчины наступает момент, когда любовь для него становится реальностью, определяющей дальнейшие события, но все же испытывал какую-то неуверенность. Конечно, он понимал, что для расцвета любви требуется высвободить всю ее преобразующую силу, и, в общем, не противился ей и был бы даже рад ей подчиниться, но что-то в нем заставляло уклоняться от слишком бурных перемен. Он не знал, нужно ли и хочет ли он платить такую цену за свои чувства.

Не проще ли отказаться от головокружительных взлетов и непредсказуемых падений ради более приземленного, монотонного существования? Не лучше ли для всех изменить направление, сбавить скорость и продолжать жизнь пусть скучную, но спокойную? Конечно, он сознавал, что так было бы, вероятно, проще, но не мог обманывать себя, понимая, что, однажды испытав подобное чувство, отказаться от него можно, лишь умертвив какую-то часть самого себя.

Обуреваемый подобными мыслями, Джеймс отправился в Корнуэлл повидаться со своим отцом Джоном Хьюиттом. Прошло уже шесть месяцев с тех пор, как начался его роман с Дианой, и пока он еще никому об этом не рассказывал, однако тайна начинала его угнетать. А неумолчный тревожный гул в душе лишал его душевного здоровья и покоя.

Капитан Хьюитт жил в небольшой корнуэльской рыбачьей деревушке. Он жил тихо и скромно, так как женщина, которую он полюбил и ради которой оставил свою жену, приходилась ей невесткой. Если Джеймс и не одобрял их союза, то воспитание не позволяло ему проявлять свое неудовольствие. Своему отцу он желал счастья не меньше, чем матери, и если отец обрел его, то он, Джеймс, готов подавить свои чувства и принять все как есть.

Дом отца так и не стал ему родным. Однако ему нравилось бывать у отца, потому что Джеймс любил его и восхищался им.

Капитан морской пехоты Джон Хьюитт был высоким и привлекательным мужчиной. Всю свою жизнь он посвятил военной службе, точнее говоря, морскому флоту — он был адмиралом. У него было суровое, лишенное материнской любви и ласки детство, ибо, когда ему было семь, его мать умерла от рака. И все же, в рамках традиции, которыми определялось его воспитание, Джон Хьюитт унаследовал редкую способность ладить с людьми, что в системе армейских отношений подчеркивало его превосходные командирские качества.

У Джеймса с отцом сложились хорошие, хотя и несколько формальные отношения. Ему всегда было важно заслужить отцовскую похвалу. Зная, что отец ставит на первое место хорошие манеры, Джеймс добивался того, чтобы его манеры были безупречны. И все же Джеймс мог бы позволить себе несколько большее проявление теплых чувств к отцу.

Ребенком Джеймс, подражая отцовской вежливо холодноватой манере обращения, выработал ответную хрупкую, по-детски слабую форму поведения. Повзрослев, он стал сожалеть, что прятался за воздвигнутой им самим стеной бесчувствия. Он с большой нежностью вспоминал о том, как отец усадил его в седло чуть ли не раньше, чем он научился ходить, о его добром отношении. Один лишь неприятный эпизод ему хотелось навсегда стереть из памяти.

Это произошло, когда он учился в Сомерсете в школе Норвуд-Хаус. Отец приехал, чтобы отвезти его домой, и Джеймс, чувствовавший себя скованно, поскольку редко с ним виделся, так как тот по большей части бывал в плавании, всю дорогу до Девоншира не проронил ни слова. Впоследствии он часто думал, как это должно было огорчить отца, как больно должна была ранить его замкнутость сына.

Но это вышло невольно, само собой. Он любил отца, хотя и не мог проявить этого открыто, и изо всех сил старался ему угодить. Во время учебы в Миллфилде он отчаянно добивался славы отличного спортсмена. Его отец увлекался олимпийским пятиборьем, и Джеймс изо всех сил стремился не отстать от него. Он больше всего боялся в чем бы то ни было не оправдать отцовских ожиданий. Поскольку у него было позднее физическое развитие и почти до двадцати лет он отставал в росте от своих сверстников, трудно было рассчитывать на большие успехи в плавании и беге, что было причиной его горького разочарования. И неважно, что он был лучшим в верховой езде, прекрасным стрелком и фехтовальщиком. Неважно, что отец им гордился. Всего этого, как считал Джеймс, было недостаточно. Он оказался недостаточно хорош.

Теперь единственное, чего ему хотелось, это побеседовать с отцом, поделиться с ним своими тяготами. Хотя Джеймсу всегда была ближе мать, ему было легче говорить с отцом, точно так же, как многие англичане чувствуют себя свободней в своем клубе, чем в родном доме.

Джеймс чувствовал, что, если не получит совета и поддержки от человека, мнением которого дорожит, он не выдержит. Носить в себе свой секрет он уже был не в состоянии, чувствуя, что теряет способность рассуждать здраво, теряет жизненные ориентиры, и единственным человеком, который мог бы теперь помочь ему разобраться в жизни, был его отец. Отец, который поймет его лучше всех и наставит на путь истинный.

Едва выехав на извилистые корнуэльские дороги, пролегающие между высоких склонов, он почувствовал себя уверенней. Словно само намерение искать поддержки уже облегчало его ношу, словно он мог быть теперь уверен, что в любом случае он не останется один на один с суровой судьбой.

За завтраком, состоявшим из цыпленка-гриль с овощами и бутылки доброго красного вина, они с отцом обсуждали успехи Джеймса по службе, его новое положение в Виндзоре и жизнь сестер. Это была вежливая, скупая беседа, скользящая по поверхности, но ни на чем по-настоящему не задерживавшаяся.

Когда подали кофе, Джеймс, сильно волнуясь, сдавленным голосом, поведал отцу о том, что произошло в его жизни. Педантично, не упуская никаких подробностей, он рассказал о встрече с принцессой Уэльской на приеме, как начал давать ей уроки верховой езды, как Диана стала поверять ему свои тайны. Он рассказал о том, как был потрясен, узнав, что ее брак с принцем Чарльзом трещит по всем швам и в каком плачевном состоянии находится Диана, и как он попытался поддержать ее и, стремясь лишь протянуть руку помощи и быть полезным, страстно и необратимо влюбился в нее, а она — в него.

Джон Хьюитт слушал Джеймса не перебивая. Он был тронут и взволнован тем, что его сын пришел к нему за помощью, что ему первому выпало узнать правду, но виду не показывал. Быть может, именно потому, что Джеймс знал, как его слова будут восприняты — без паники, без истерики, не вызовут неуместных вопросов и не подвергнутся цензуре, — он и смог говорить так свободно.

Он испытывал непередаваемое облегчение оттого, что поделился своей тайной, одновременно и радостной и невыносимой. Чем дольше он говорил, тем сильнее ощущал, как постепенно ослабевает напряжение, терзавшее его так долго, и он наконец может вновь вздохнуть спокойно.

С мольбой во взгляде он спрашивал отца, дурно ли он поступает, нужно ли положить этому конец, а значит, распрощаться и со своим счастьем, но одновременно и со своей болью.

Джон Хьюитт спросил спокойно и мягко: действительно ли так глубоки их чувства и что ждет их впереди? Нахмурившись, Джеймс ответил, что просто не представляет себе, какое будущее может их ждать. Но они отчаянно любят друг друга, и он еще никогда никого так не любил, и, хотя он сознает, что окружающих это должно шокировать, их взаимоотношения нежны и чисты. Когда они вместе, это представляется им столь естественным и нормальным, и ему начинает казаться, что так и должно быть.

Джон Хьюитт сочувствовал сыну, который познал такую сильную страсть и дал полную волю своим чувствам, но при этом беспокоился о его будущем, опасаясь, что впереди Джеймса ждут горькие минуты. Он мгновенно оценил положение, в котором оказался его сын: Джеймс никогда не ввязался бы в такую историю, если бы не верил искренне, что поступает правильно, оказывая помощь женщине тем более существенную, что она занимает такое высокое положение. Добрый и благородный по натуре, Джеймс никогда намеренно не причинил бы вреда никому, но любовь к Диане может сильно навредить ему самому.

Однако Джон Хьюитт постарался скрыть тайные опасения. Он сказал лишь, что Джеймс уже взрослый человек и может поступать как считает нужным. Не высказав ни малейшего упрека, он продолжал внимательно слушать сына. Джеймс, видя, что отец воспринимает его исповедь совершенно спокойно и не спешит осуждать его, испытал прилив благодарности к нему. Это было чувство, которое не требовало выражения, ибо они оба знали, что особое напряжение этого момента связывало их, как никогда ранее.

Джон Хьюитт мягко поинтересовался, способен ли Джеймс оставить Диану и что тогда произойдет. Джеймс ответил, что, если отец действительно считает его помощь женщине, которая стала столь зависима от него, так в нем нуждается, непростительным грехом, тогда, конечно, он уйдет от нее. И все же он должен сказать, что такой оборот его страшит. Он боится потерять ее, боится, зашептал он, того будущего, которое простирается перед ним — тусклого, пустого и лишенного любви. Но еще более он боится за нее, потому что знает, в каком обостренном, часто неуравновешенном эмоциональном состоянии бывает Диана. Ее, однажды уже отвергнутую одним мужчиной, разрыв с другим, как раз в тот момент, когда она едва-едва стала вновь обретать веру в себя, может просто погубить. Джеймс признался отцу, что никогда еще не видел человека, столь надломленного и обиженного жизнью, и он серьезно опасается за ее жизнь, если решится разорвать их отношения сейчас.

Джон Хьюитт посоветовал сыну быть бережным и внимательным, чтобы не причинить ей боли. Затем он тактично сменил тему, и Джеймс понял, что получил от отца молчаливое благословение и поддержку.

Диана была в восторге, когда Джеймс рассказал ей о поездке к отцу, ибо ему необходимо было с кем-то поделиться своей тайной и отец понял его. Она видела, что эта поездка повлияла на него весьма благотворно — ее уже начинало беспокоить, что он стал терять присущую ему уверенность.

Между тем их отношения вышли на новый виток. Словно они перемахнули через барьер и могут передохнуть, наслаждаясь легким бегом по гладкой дороге, открывающейся впереди.

Диана сказала, что была бы счастлива повидать отца Джеймса, человека, о котором он говорит так трогательно и уважительно. Она испытывала к нему глубокую благодарность за то, что он благословил их, и хотела бы при встрече как-то выразить свою признательность. И вот капитан Хьюитт вместе с дочерьми, Кэролайн и Сирой, приехал в Лондон, и было условлено, что он пригласит всех на обед. Чтобы не привлекать лишний раз внимание публики, они выбрали не фешенебельный ресторан, а заведение средней руки в переулке на Фулем-роуд. Основную клиентуру здесь составляли местные жители, которым это место казалось вполне сносным. Впрочем, пища здесь была, во всяком случае, обильная.

Пока ее охрана в штатском расположилась на втором этаже, Диана ускользнула вниз, в отдельный кабинет, который занимал Хьюитт. С радостным удивлением она отметила про себя, что желает понравиться капитану Хьюитту так, как будто он был ее свекром. Одобрение отца Джеймса и его сестер теперь казалось ей крайне важным.

Все были в веселом, приподнятом настроении, и вечер прошел замечательно. Диана была ослепительна. В атмосфере признания и дружелюбия она не стала скрывать своего восторга и чувствовала себя так естественно в окружении родственников Джеймса, которые приняли ее тепло и ласково, без тени лести, так ей опостылевшей. Однако, как и Джеймс, они все соблюдали приличную дистанцию, что было особенно ценно, ибо давало ей время раскрыться самой.

Она испытывала гордость, сидя рядом с Джеймсом, который — она это знала, даже не касаясь его рукой, по одним лишь мимолетным взглядам — сопереживает ей и всей душой надеется, что она покорит его семью. Впрочем, в ее успехе он даже не сомневался, но ему была приятна сама мысль, что они могут полюбить ее, как полюбил он.

На еду они не обратили почти никакого внимания, но напитками занялись всерьез. Даже Диана осушила несколько бокалов вина и слегка раскраснелась. Разговор на общие темы вскоре заискрился весельем и шутками. Сестры Джеймса рассказали Диане немного о себе, бегло скользнув по событиям своей недавней жизни в форме вопросов и ответов, к которой люди часто прибегают в подобных — нередко таких мучительных — ситуациях первой встречи.

В этот вечер не было в их беседе неловких пауз, повисших в воздухе банальных вопросов. И все было так непохоже на вечера в кругу семьи ее мужа, где, при всем их королевском величии, она чувствовала себя словно на скамье подсудимых, словно совершенно чужой человек, затесавшийся в их семейный круг, и ловила на себе их недоброжелательные, критические взгляды.

Наблюдая семью Джеймса, их сдержанность и вместе с тем искренность, видя, как они любят Джеймса, она начинала любить его еще сильнее. Они всегда уважительны и внимательны друг к другу и говорят языком, ей близким: традиционным, но не архаичным, строгим, но раскованным, лишенным всякой высокопарности и склонным к иронии. Ей было с ними особенно легко и просто еще и потому, что их юмор был близок ей по духу: добродушный и незлобивый, без напыщенного, интеллектуального высокомерия. В их шутках было больше простого, открытого юмора, заставляющего прикрывать рот рукой и со слезами на глазах подавлять приступы смеха. И никаких высокопарных насмешек или замаскированного подтекста.

Все это время, весной 1987 года, Диана пребывала в сильном замешательстве. Она была захвачена потоком своих чувств и понимала, что нужно долгое время, чтобы разобраться в них.

Когда Джеймс был рядом, ей казалось, что она переносится в некий сказочный мир своих фантазий, мир, где она может оставаться сама собой и строить свою жизнь на прочной основе новообретенного счастья. Само его присутствие освобождало ее от условностей реальной жизни и открывало свободный путь к исцелению. Когда он был рядом, она с детским восторгом ощущала его власть над ее душой и телом, как женщина, льнущая к своему возлюбленному. В такие светлые минуты она забывала о том, что могут подумать о ней люди, что скажут или чего не скажут во дворце или в прессе.

Глядя на Джеймса и завидуя тому, что он может быть так спокоен и уверен в себе, когда у нее самой земля уходит из-под ног, она понимала, что ей еще далеко до совершенства. Ей часто казалось, что она воспринимает жизнь как спектакль и как посторонний зритель разглядывает тех, кто в нем участвует, в особенности Джеймса. В такие мгновения она, как никогда, нуждалась во внимании к себе и требовала его от Джеймса.

Убеждение, что Джеймс способен снять тяжесть с ее души, оборачивалось тем, что в его отсутствие она впадала в еще большее отчаяние. Временами страх, что ей предстоит справляться с собственной неуравновешенностью, повергал ее в такое паническое состояние, что единственным выходом было бежать от себя самой. Тогда она бросалась звонить Джеймсу: ей нужно было сейчас, немедленно слышать его голос, нужно было, чтобы он успокоил ее, восстановил душевное равновесие. Если она не могла связаться с ним по переносному телефону, она звонила по служебному в Комбермерские казармы и, прижимая к трубке платок, чтобы изменить голос, просила позвать майора Хьюитта. И вскоре он нежными словами разгонял ее страхи.

Мучительнее всего было сознавать, что ей все-таки придется взглянуть в лицо горькой реальности: ее брак рухнул. Как она ни старалась, но ничего не смогла добиться. И хотя она уже давно это понимала, смириться с этим не желала. Надежда, еще недавно жившая в ее мечтах, увяла и рассыпалась в прах. Она чувствовала, что стала заложницей своих несчастий, что не властна над судьбой.

Она понимала, что, если ей суждено продолжать свой путь без любви и поддержки мужа, без одобрения его семьи, то потребуется много сил, нужно будет обрести смысл существования. Лишь тогда сможет она бороться за себя и детей. Ведь на ее пути вставали стены дворца, и если она не разрушит их своей решимостью, не проявит свою железную волю, ей отрежут путь и она потеряет все, потеряет самое важное в жизни — возможность воспитывать детей.

Поддержка Джеймса давала ей необходимую точку опоры, а его любовь приносила ей счастье, которым питалась ее решимость. Она искала помощи и у врачей, главным образом у доктора Мориса Липседжа, специалиста по пищеварительным расстройствам, работавшего в больнице Гая в юго-восточном Лондоне.

То, что для доктора Липседжа ее болезнь не явилась открытием, что он уже встречал такие случаи раньше, подбодрило Диану и укрепило решимость. Она посвящала Джеймса во все мельчайшие подробности лечения и рассказывала об успехах, которых она достигла. Джеймс был полон надежд, однако кое-что в ее поведении его беспокоило. Несколько недель подряд она чувствовала себя хорошо, упиваясь ощущением здоровья, а затем вдруг, словно поняв, что она забежала слишком далеко и что радоваться еще рано, вновь падала духом. И тогда она погружалась в еще более глубокое отчаяние.

И тем не менее, несмотря на скачкообразную кривую ее душевного состояния, почти незаметно она набиралась сил и к ней возвращалось веселое настроение и озорство. Находясь с принцем Чарльзом и герцогом и герцогиней Йоркскими на швейцарском лыжном курорте, в Клостерсе, Диана, надев под куртку крикетный свитер Джеймса, устроила шутливую потасовку с Сарой прямо на виду у многочисленных фоторепортеров, вечно вертевшихся вокруг в надежде запечатлеть удачное мгновенье. Хотя этот эпизод усыплял подозрения, что в королевском доме не все в порядке, и вроде бы служил доказательством любви между Дианой и Чарльзом, но каникулы были для Дианы настоящей мукой.

За стенами шале она оказалась жертвой собственных переменчивых настроений. Она звонила Джеймсу каждый вечер, чтобы сказать, как ей тоскливо без него. Она говорила ему, что никогда еще не чувствовала себя так одиноко и от Сары она не получает никакой дружеской поддержки, скорее наоборот — в ее присутствии чувствует себя только чужой и лишней. Она знала, что Чарльзу легко с Сарой, что он восторгается ее здоровьем и вкусом к жизни; но быть свидетелем этого было для Дианы губительно. Словно успех Сары высасывал из Дианы последние соки.

То обстоятельство, что Чарльз не склонен был проводить с ней все время, что, когда ему хотелось потанцевать, он предпочитал приглашать других, усиливало чувство одиночества Дианы, которое в свою очередь вызывало приступы булимии. А следом возвращались стыд и слепая ненависть к себе самой. И когда она погружалась в глубокое отчаяние, ничего удивительного, что окружающим общаться с ней было трудно и неловко.

Быть может, безотчетно, подчиняясь внутреннему требованию восстановить хотя бы отчасти свое достоинство, Диана предстала перед собравшимися в кафе отеля журналистами с прикрепленной к груди медалью, которой, как объяснила она им, наградила себя сама за заслуги перед отечеством, ибо знала, что никто другой этого не сделает.

Когда потом она рассказывала об этом Джеймсу, он шутливо заметил, что это не совсем верно, ибо ей хорошо известно, что он считает ее достойной всяческих похвал и не скупится на них. Возможно, это было глупо, согласилась она, но иногда ее просто раздирает желание поведать всему миру, как на самом деле обстоят дела — как она выбивается из сил, но встречает лишь хмурые, неодобрительные взгляды.

Так же было и в Португалии, куда они с Чарльзом приезжали с визитом перед поездкой на лыжный курорт. Он был рассержен тем, что она позволила премьер-министру Кавасо Сильва поцеловать ей руку. Но Диана, поверившая в свою привлекательность после встречи с Джеймсом, была уверена, что премьер-министр очарован ею, и позволила себе немножко продлить приятные ощущения не без доли мстительности. Но как Чарльз смел попрекать ее, делая вид, что это его задевает, когда в действительности ему было безразлично?

Из Клостерса она вернулась, настроенная, как никогда, решительно сразиться с демонами, отгоняя от себя мысль, что вступила в безнадежную борьбу. Она сознавала, что легко может заблудиться в окружающем ее мраке, и поэтому прежде всего ей необходимо вырваться из царства теней, где она не может в полной мере реализовать себя как личность. Ей нужно было еще глубже разобраться в себе.

Любовь Джеймса придавала ей уверенность в себе, но все более казалось, что этого недостаточно. Словно он открыл для нее смысл, дал сигнал к старту, но всю дистанцию ей предстоит пройти самой. Сколь ни сильна любовь, сколь ни сильно желание избавить от боли возлюбленного, излечиться человек может только сам. И ничья помощь не избавит вас от первого шага, который следует сделать самостоятельно.

Диана понимала, что для восстановления своих душевных сил ей нужна более серьезная помощь, и знала, каким образом этого достичь. Она могла бы пойти к докторам и психиатрам, которые прописали бы ей транквилизаторы и антидепрессанты, но она хотела выздороветь, а не успокоиться. Она не нуждалась в лекарствах — пластыре, наложенном на кровоточащую рану. Она желала, как бы это ни было болезненно и долго, подставить рану солнцу и позволить самой природе — жизни — исцелить ее.

И она искала альтернативные методы лечения так, чтобы одно, сменяя другое, готовило и неизбежно подводило к третьему. Лечебный массаж Стивена Твигга, гипнотерапия Родерика Лейна, ароматерапия Сью Бичи и акупунктура Уны Тофоло призваны были помочь Диане познать и полюбить свое тело. Каждый своим особенным методом внушал ей, что если она не научится любить себя, любить и лелеять себя изнутри, то и никто другой этого не сделает. Если она хочет сохранить гармоничный, вечный союз души и тела, ей прежде всего нужно установить союз с самой собой.

Лечение помогало ей воссоединить разум и тело, чтобы разум не мог больше разрушать тело. А когда она почувствует себя больше не жертвой, а госпожой, — обретет истинную уверенность в себе и силу. Все эти разнообразные способы врачевания, перераспределяя ее внутреннюю энергию, избавляя от омертвевших участков души, наделяли ее новой жизненной силой. Постепенно ее физическое и душевное равновесие стало восстанавливаться.

Конечно, процесс лечения был долгий и напряженный, предполагавший, что, однажды начав, придется продолжать его всю жизнь. Ей предстояло не только восполнить урон, нанесенный булимией, но и научиться избавляться от отрицательных эмоций: чувства вины, страха, отвращения к себе и — самое трудное — от депрессии.

Иногда, когда у нее уже не было сил плакать, она пыталась подавить свою боль, загнать ее внутрь — казалось, что так будет легче. Ибо терпеть нечто уже привычное, каким бы ужасным оно ни было, бывает не так страшно, как, сбросив бремя, ринуться наугад в неизвестное.

Но со временем она поняла, что терпеть старую боль долгое время труднее, чем избавиться от нее, решительно вскрыв нарыв. Она знала, что всколыхнула темный омут, но знала также и то, что чем раньше она разберется в водовороте своих чувств, тем быстрее разгладится поверхность воды и она сможет разглядеть самое дно.

И постепенно она усвоила самый сложный урок: не быть столь строгой к себе; закрывать глаза на свои проступки; уметь видеть хорошее в себе, а не сосредоточиваться на дурном. Лежа на бесчисленных узких и неудобных массажных кушетках, она позволяла себе роскошь внимания к себе, столь ей необходимого, она научилась ублажать себя, слышать в целительной тишине робкий шепот внутреннего голоса. И она знала, что чем больше она прислушивается к нему, чем больше идет навстречу истинным желаниям тела и души, тем сильнее она становится. И рано или поздно она уже не будет нуждаться ни в чьей помощи. Она сможет справляться сама.



6
В мягком свете предзакатного солнца дороги Глостершира выглядели удивительно живописно. Джеймс был на вершине счастья. В машине звучал голос Паваротти, его страстный тенор как нельзя лучше отвечал настроению Джеймса. Он ехал в Хайгроув, где собирался провести уик-энд с Дианой.

Предвкушение нескольких дней подряд наедине с Дианой, долгих ночей вдвоем и утренних пробуждений, интимных бесед — заглушало все его сомнения. Теперь он чувствовал, что любые жертвы, какие он принес или должен будет принести в будущем, стоят тех драгоценных мгновений, когда можно будет наконец сбросить напряжение, забыть о бдительности, пожить хоть чуть-чуть как все нормальные люди.

Диана ожидала его в лихорадочном напряжении. Ей не верилось, что он будет безраздельно в ее распоряжении, что весь этот дом будет принадлежать только им двоим, что она сможет проявить себя совсем с другой стороны. Это казалось слишком невероятным, чтобы быть правдой. Неужели судьба так ее балует, что три человека, которых она любит больше всего на свете, будут все вместе с ней под одной крышей. Чарльз уехал, и то обстоятельство, что она может провести уик-энд с мальчиками и Джеймсом, явилось в какой-то мере вознаграждением ей за все страдания. Прислушиваясь, не зашуршит ли гравий под колесами его автомобиля, она подумала, что вот, наверное, такой и должна быть ее жизнь.

Вскоре «рено» Джеймса уже огибал круглую клумбу перед домом, где среди пышных трав ярко вспыхивали маки и анютины глазки. Вслед за Джеймсом из машины выпрыгнул его черный лабрадор Джестер и бросился приветствовать Диану с не меньшим пылом, чем его хозяин. Диана подставила Джеймсу щеки для формального поцелуя, и, едва лишь рука Джеймса легла на ее плечо, она почувствовала облегчение. Так бывало всякий раз, когда они встречались, — одно его прикосновение возвращало ей уверенность, грозившую иссякнуть в разлуке.

Она хотела, чтобы он почувствовал себя здесь как дома. Вернее, даже больше — ей хотелось, чтобы он возвратил этому дому веселье и покой. Когда она бывала здесь с Чарльзом или даже одна, ей было как-то не по себе, она ощущала себя посторонней в собственном доме. Отвергнутая Чарльзом, не удостоенная его любви, она распространила свою обиду и на Хайгроув. Если бы она хоть на минуту задумалась и спросила себя, в чем причина ее переживаний, то поняла бы, что дело не в доме, просто ей неуютно с самой собой и от перемены местаничего не изменится.

Пока слуга заносил сумки Джеймса в отведенную ему комнату, Уильям и Гарри бросились навстречу их общему другу. Но еще больший восторг вызвала у них встреча с Джестером, который от такого к себе внимания был в крайнем возбуждении. Джеймс уступил просьбам мальчиков, пообещав завтра поучить их ездить верхом, и шутливо заметил, что скоро они будут держаться в седле не хуже матери.

Диана пребывала в радостном возбуждении. Наблюдать, с каким неподдельным интересом, с какой добротой и вниманием Джеймс общается с ее мальчиками, было для нее счастьем — счастьем безграничным и никогда еще не испытанным. Впрочем, вскоре гувернантка Барбара Барнес, ревностно следившая за тем, чтобы мальчики не слишком устали и не перевозбудились, увела их спать.

Когда Диана повела Джеймса по широкой лестнице наверх, он был приятно удивлен непретенциозностью обстановки в Хайгроуве. Дом был обставлен тщательно и богато, но без особых излишеств, и мало чем отличался от других загородных особняков состоятельных людей его круга. Многие детали показались ему знакомыми в его, оклеенной бордовыми обоями, комнате: бутылка Хиллсдаунской минеральной воды и стакан на столике у кровати, коробки печенья и мятных пастилок. Рядом стопки старинных книг в твердых переплетах, потрепанные триллеры и старые с выцветшими обложками экземпляры журналов Тэтлера, Вога и Харперз-энд-Куин. Вазы со свежими цветами соседствовали с херендским фарфором на туалетном столике; гербовая писчая бумага с конвертами на письменном столе.

Закрыв дверь, Джеймс заключил Диану в объятия, и они слились в долгом, глубоком поцелуе. Им обоим необходимо было это тесное слияние друг с другом. Они хотели убедиться, что все осталось по-прежнему между ними, а их чувства если и претерпели какие-то изменения, то стали разве что еще сильней. Они лежали на кровати под пологом, Джеймс гладил Диану по затылку и осыпал поцелуями. Когда они бывали наедине, то забывали обо всем на свете и ощущали себя единым целым.

Такие уик-энды, которые с тех пор случалось раз в месяц, проходили в блаженном забвении. В эти краткие райские мгновения им не приходилось ни о чем сожалеть. По ночам Джеймс тихо проходил по коридору в спальню Дианы, находящуюся тремя комнатами дальше. И неизбывное чувство одиночества покидало Диану.

В тиши ее выдержанной в кремовых тонах спальни, на прикрытой пологом кровати, засыпали они глубоким, безмятежным сном счастливых любовников, даже сквозь сон ощущающих присутствие друг друга.

Никогда Диана не испытывала такого умиротворения, как по утрам, просыпаясь одновременно с Джеймсом в своей спальне. Даже то, что Джеймс вынужден уходить от нее спозаранку, чтобы Уильям или Гарри, не дай Бог, не застигли их, не огорчало ее, — ведь она знала, что вскоре они встретятся вновь, когда, подтянутый и бодрый, он выйдет к завтраку.

Диана начинала завтрак в обществе Уильяма, Гарри и Барбары Барнес, а затем к радости мальчиков, под их звонкие восклицания к ним присоединялся Джеймс. Как всегда безупречный в манерах и одежде, — он являлся воплощением комильфо. И тогда они с Дианой начинали игру в хозяйку и гостя, с непременным «доброе утро», «как-вам-спалось» и «присаживайтесь».

Конечно, гувернантку детей Барбару Барнес дурачить не имело смысла. Наблюдая за происходящим с веселым любопытством, она, конечно же, прекрасно понимала, почему этот красивый гвардейский офицер так часто появляется именно в те дни, когда Диана живет здесь одна, без мужа, но никогда ни взглядом, ни словом, ни жестом не проявляла своей осведомленности. Это ее не касалось.

Когда Уильям и Гарри убегали в конюшни, Джеймс и Диана обычно еще некоторое время сидели, наслаждаясь полным покоем. Джеймс нежно целовал Диану в затылок или клал ей руку на плечо, и в эти минуты им этого было достаточно, ведь наконец-то они могли распоряжаться своим временем.

Конечно, в Хайгроуве они предпринимали все меры предосторожности, чтобы Уильям и Гарри ничего не узнали об их истинных отношениях. Даже беглые поцелуи или мимолетные ласки они позволяли себе лишь тогда, когда были совершенно убеждены, что их никто не видит. Если не принимать в расчет слуг — повара, служанок, дворецкого и швейцара, умевших сливаться с окружающей обстановкой, когда в них не было нужды, — Диана и Джеймс были одни во всем доме. Даже телохранители в Хайгроуве держались незаметно, так что Диана и Джеймс едва ли даже подозревали об их присутствии.

Наибольшее наслаждение в эти уик-энды им доставляло ощущение, что они могут испытывать то же, что и всякая другая влюбленная пара, счастливая уже одним тем, что они вместе. И им уже не важно, чем они заняты, лишь бы быть вместе, упиваться обществом друг друга, чувствовать поддержку и электризующую близость любимого.

Часто, когда Джеймс принимался читать газеты, аккуратно перегибая листы, она тихо наблюдала за ним, слишком погруженная в свое счастье, чтобы самой сосредоточиться на чтении. Ей хотелось глубже уйти в себя, чтобы запечатлеть, посмаковать это ощущение. И тогда ее охватывало беспокойство, она начинала тормошить Джеймса и они вместе отправлялись в конюшни смотреть, как мальчики ездят верхом по окрестным полям. И когда Джеймс, прислонясь к изгороди рядом с Дианой, подбадривал их и давал советы, Диана чувствовала, что сбывается то, чего она так жаждала.

Ведь она не ждала, что перед ней ковром расстелется дорожка к счастью, и не мечтала о всеобщем обожании, она хотела построить то, чего была лишена в детстве. И в Парк-Хаусе, и в Олторпе она мечтала по ночам о счастливой семье, которую непременно создаст, о верном супруге, гордо стоящем рядом с ней. Ей представлялось его ликование, когда она подарит ему ребенка, и как полным любви взглядом он скажет ей, какая она молодчина.

Острая обида пронзала ее при воспоминании о том дне, когда она впервые показала Чарльзу новорожденного Гарри и он, почти безразлично заметив, что это мальчик и что у него рыжеватые волосы, поспешил на стадион. Именно в этот момент она поняла, что что-то в ней умерло, и как бы отчаянно она ни старалась, ей не вернуть мужа. Она поняла, что это было началом конца ее брака.

Теперь, глядя, как умело обращается Джеймс с детьми, она позволила себе помечтать, каким хорошим отцом он был бы, добрым, но строгим; как бы он заботился об их благополучии, но еще более — об их счастье. Если бы только она могла выйти за него замуж, если бы только она могла подарить ему ребенка; вот перед ней мужчина, который ее не предаст и, дав брачный обет, никогда не изменит ей с другой.

В эти уик-энды тихими вечерними часами они часто подолгу сидели в саду Чарльза, вдыхая аромат трав, столь густой и насыщенный после жаркого дня. Или медленно, держась за руки, прогуливались по увитой мускусными розами дорожке. Все сокровища этого сада — тщательно остриженные газоны, изысканные оттенки цветочного бордюра, усыпанные крупными бутонами розовые кусты, аккуратные дорожки, жимолость со свисающими до самой земли побегами — все это усиливало наслаждение от ощущения свободы и гармонии мира.

Однако именно это ощущение благополучия и вызывало беспокойство Джеймса. Он боялся, что если потеряет Диану и эту любовь, то никогда ничего подобного уже не испытает. Ему казалось, что, достигнув вершины, он теперь обречен в вечном мучительном напряжении готовиться к неизбежному спуску в унылом одиночестве. Мрачная меланхолия временами затуманивала его взор, как будто уже настала пора бежать, ища спасения в жизни без нее.

Диана, уютно устроившись рядом с ним, погружалась в волнующий мир грез. В идеале все, чего она хотела в жизни, — быть любимой этим человеком и быть ему необходимой. Она не могла расстаться со своей мечтой и надеялась на то, что, если она действительно от всего сердца будет желать этого, Бог услышит ее молитвы.

Диана была столь чувствительна, что всегда могла уловить мельчайшие оттенки настроения своего спутника. Она мгновенно распознавала, когда Джеймс замыкался в себе, когда его одолевали дурные мысли. Она всегда ощущала, что есть некоторая область в нем, куда ей нет доступа. И тогда ее охватывала паника, возвращались прежние страхи, что она потеряет его. Она снова и снова умоляла его поделиться с ней своими сокровенными мыслями, открыть, что его мучает. Она хотела вразумить его, заставить его понять, что любовь позволяет ей почувствовать его глубокое внутреннее одиночество как свое собственное; что она жаждет помочь ему, как он помогает ей. Если он не будет с нею до конца откровенен, если не позволит ей узнать о его слабостях, между ними всегда будет сохраняться дистанция, а это было для нее невыносимым.

Но все ее мольбы были бесполезны, ибо последнее, что Джеймс согласился бы сделать, это взвалить на хрупкие плечи Дианы груз своих собственных тревог. Ему казалось, что его долг — по возможности оберегать Диану от волнений. И он накрепко запирал свои чувства и облачался в броню лжи во спасение. И убеждая Диану, что с ним все в порядке, что он на вершине счастья и что, разумеется, они всегда будут вместе, ему удавалось на некоторое время убедить в этом и самого себя.

Позже вечером, приняв ванну и переодевшись, они снова встречались. Это тоже были счастливые, покойные минуты. Они смотрели телевизор, листали журналы и предавались любимой игре Джеймса, подбирая себе на страницах «Кантри-Лайф» удобный и красивый дом. Несколько глотков вина окончательно рассеивали недавнюю меланхолию, и он уже не видел ничего вокруг, кроме Дианы.

Джеймсу нравилось, как кормили в Хайгроуве. Диана сама составляла меню, а повар готовил отменно. Летом ели обычно отварную лососину, спаржу, горох и молодую картошку с маслом, завершался обед, как правило, пудингом с жирными, густыми сливками; зимой — некоторые местные блюда с пирогами и пудингами и горячим кремом на десерт. Джеймс ел всегда со вкусом и удовольствием. Он подметил, что степень благополучия можно определять по тому, как ест Диана. Правда, случалось, что она по целым месяцам не прикасалась к еде и угрожающе худела, но он предпочитал не касаться этой темы.

Летние дни, когда они все время проводили около бассейна, были самыми чудесными. Диана очень любила плавать, и гладкая поверхность воды ее всегда успокаивала. Плавание стало для нее своего рода навязчивой идеей. Всякий раз, когда она чувствовала, что не может совладать со своими эмоциями, она шла в бассейн и, пересекая его взад и вперед, с каждым взмахом руки избавлялась от доли напряжения. В воде она чувствовала себя защищенней, вода сообщала ей уверенность. И какие бы мысли ее ни мучили, какие бы волнения ни терзали, она знала, что одолеет их, потому что может властвовать над своим грациозно рассекающим воду телом. Потом, сидя на краю бассейна с сильно бьющимся сердцем, раскрасневшаяся, она чувствовала себя успокоенной и очищенной.

Первое, что сделал ее отец, когда получил титул графа Спенсера и перевез свою семью из Норфолка в Олторп, фамильное поместье семнадцатого века в Нортхемптоншире, это построил бассейн. Диана говорила Джеймсу, что самые счастливые ее воспоминания связаны с веселыми играми и возней вокруг бассейна, неизбежно заканчивающимися прыжками в воду. Бассейн в Хайгроуве подогревался круглый год, и когда ею овладевало навязчивое стремление похудеть, она старалась плавать как можно больше. Она даже зимой вставала на рассвете и бежала по снегу к бассейну. Бывало, что она плавала ночью, а однажды в темноте оступилась на ступеньках, ведущих к воде. Однако недавно она поняла, что между стройностью и сумасшествием пролегает едва заметная грань, что здоровое тело должно быть упругим и полнокровным, а не бледным, тонким, покорно гнущимся прутиком.

Джеймс любил играть с Дианой и детьми в воде. Они шумно плавали наперегонки, кружились, перебрасывались мячами, наскакивали друг на друга. Когда Диана выходила из воды он укутывал ее большим махровым халатом, и они часто подолгу лениво пили чай на краю бассейна или в не менее благодушном и расслабленном настроении — хоть и не в таком вольном одеянии — садились завтракать с хорошо охлажденным белым вином.

Иногда в эти уик-энды к ним в Хайгроув приезжали Кэролайн и Уильям Бартоломью. Кэролайн, с которой Диана дружила со времени учебы в Вест-Хете и делила одну квартиру, была ее самой старой и самой близкой подругой и свидетельницей начала романа Дианы с принцем Чарльзом, а спустя несколько лет тяжело переживала крушение их брака.

Она как истинный, заботливый друг говорила Диане не то, что та хотела услышать, а то, что, считала, ей следует знать. Сдержанная, бескорыстная, великодушная и уверенная в себе, она любила Диану настолько, чтобы быть с ней предельно откровенной. Когда Диана рассказала ей о своей болезни, уже давно терзавшей ее, Кэролайн настояла на том, чтобы Диана обратилась к врачу, и не успокоилась, пока не нашла доктора Липседжа.

Счастливая в браке с Уильямом Бартоломью, наследником пивоваренного магната и распорядителем на приемах, Кэролайн от всей души хотела помочь Диане обрести счастье. Их связывала редкая для наших дней дружба, основанная не на стремлении к лидерству и мелочном соперничестве, а на искренней привязанности.

И Кэролайн, и Уильям были глубоко опечалены, когда узнали, сколь несчастлива Диана в личной жизни, тем более что они любили принца Чарльза и дружили с ним. Однако больше всего им хотелось, чтобы их подруга снова стала прежней веселой и беззаботной Дианой. Кэролайн удручал бледный, унылый вид подруги, когда та приходила к ней в Фулхэме и в рыданиях изливала душу.

Поэтому ее радовало то, что к Диане вернулась ее прежняя жизнерадостность. Оба они — и Кэролайн, и Уильям — всей душой одобряли выбор Дианы. Это вовсе не значило, что они легко относились к супружеской измене, однако, зная, со слов Дианы, об отношениях ее супруга с Камиллой Паркер-Боулз, всерьез тревожились за душевное здоровье Дианы.

Сейчас, глядя на Диану рядом с Джеймсом, они словно возвращались в те дни, когда она была веселой, беззаботной девушкой. Джеймса они оба полюбили и скоро и легко сдружились с ним. Словно обеспокоенные родители, испытывали облегчение, видя, как благотворно подействовала на Диану встреча с Джеймсом, как к ней возвращается чувство собственного достоинства, как мягко и внимательно он относится к ней. В минуты легкомысленной откровенности Диана посвящала Кэролайн в некоторые интимные подробности и говорила о том, какое сильное влечение испытывает к Джеймсу.

Все вместе они представляли собой удивительно дружную и веселую компанию, создавшую в доме атмосферу радости и веселья. Никакого жеманства и претензий — просто четверо приятелей, наслаждающихся обществом друг друга и простыми дачными развлечениями. Они совершали долгие прогулки, после которых уютно устраивались за чаем, играли в теннис, хохотали и сплетничали ночи напролет или до утра смотрели видео. Все они были поклонниками оперы — Кэролайн недавно окончила курс вокала в Королевском музыкальном колледже — и часто слушали записи опер и концертов.

То, что Хайгроув оживал, а она чувствовала себя здесь хорошо, как никогда прежде, Диана ощущала особенно остро, потому что она начинала уже тихо ненавидеть это место, зная, что именно здесь Чарльз и Камилла проводили свое счастливейшее время. Она с горечью думала о том, что в ее отсутствие Камилла была здесь хозяйкой, что слуги невольно становились соучастниками этой комедии. И поэтому для Дианы дом этот ассоциировался только с ненавистным образом Камиллы. На что бы ни падал взгляд, она всюду видела следы прикосновений Камиллы. Ясно представляя себе обычный распорядок дня своего супруга, она не могла избавиться от наваждения: повсюду ей мерещился Чарльз, а рядом с ним Камилла.

И если ей хотелось растормошить спящих демонов, причинить себе боль и убедиться в собственной ничтожности, Диана сосредоточивалась на своей ревности. Ненависть к Камилле доводила ее до исступления — это было мгновенно возникающее, удушающее отвращение к женщине, в которой она видела корень всякого зла. Ее терзала мысль, что эта женщина лишила ее самого дорогого в жизни, украла у нее то, что по праву принадлежало Диане. Ибо больше всего на свете она дорожила любовью мужа.

А его любовь принадлежала Камилле. Она представляла себе их вместе, и была уверена, что, когда Камилла входила в кабинет Чарльза, тот не встречал ее скучающей гримасой и его любящий взор выражал радостное удивление и восхищение.

Если Джеймс был рядом, то Диане удавалось подавить гнев, охватывающий ее всякий раз, когда, приезжая в Хайгроув, она находила там незначительные перемены в обстановке: цветы, расставленные не так, как она это делает, какие-нибудь распоряжения прислуге, которых она не отдавала. Но если она оказывалась одна, ожидая приезда Чарльза и мальчиков, то впадала в неукротимую ярость от того, что эта женщина хозяйничает в ее доме. Хуже того, ее, Дианы, собственный муж дал Камилле такое право. Она могла принимать его гостей — вернее, их гостей, давать распоряжения дворецкому, развлекать дам после обеда, любезно интересуясь, не нужно ли им чего-нибудь в ее, Дианы, доме, может быть, даже в ее, Дианы, ванной комнате. И уже на грани истерики она звонила Джеймсу.

Джеймс старался успокоить ее, объяснить, что он понимает, как тяжело ей это переживать. Он пытался внушить ей, что нужно быть сильной и не показывать Чарльзу, как ее задевает эта ситуация. Он говорил, что если она найдет в себе силы, то сможет взять верх над обстоятельствами, и что ревность дурное, губительное чувство, на которое не стоит тратить время и силы. Ему это было особенно близко и понятно, потому что в последнее время он и сам хотел бы научиться справляться с этим проклятым чувством.

Джеймс не одобрял ревности, давно уже убедив себя, что это чувство постыдное, что мужчина всегда должен быть достаточно уверен в себе, чтобы побороть мелкие сомнения, лежащие в его основе. Но вот ему самому пришлось столкнуться с этим иррациональным чувством, и он растерялся.

При мысли об этом, ему на память всегда приходил тот случай, когда он, затаив дыхание, следил за телерепортажем об официальном визите Дианы с принцем Чарльзом в Австралию. И когда на экране появилась Диана в кремовом с синими цветами платье из шифона, с оголенными плечами и в ожерелье из бриллиантов и сапфиров, служащем ей чем-то вроде повязки для волос, а принц Чарльз закружил свою ослепительную, неотразимую супругу в танце, Джеймс почувствовал, как душу его заливает свинцовое уныние и разочарование.

Он так много дал Диане и готов был отдать все до последнего вздоха, чтобы вернуть ее к полноценной жизни, и вот она так самозабвенно и преданно кружится в танце с человеком, про которого говорила, что он не любит ее, что он разбил ее сердце и она ненавидит его до умопомрачения.

Разумеется, не в характере Джеймса было выражать обиду, поэтому, когда на следующий день Диана ему позвонила, он просто поинтересовался, как проходит ее путешествие, и не стал говорить об этом эпизоде, который склоняла на все лады пресса. Диана, тотчас же почувствовав, что он что-то недоговаривает и явно расстроен, спросила о причине.

В конце концов ей удалось вытянуть из него правду: ему больно было видеть на экране телевизора, каким влюбленным взглядом смотрела она на своего партнера по танцу.

Уверяя в неизменности своих чувств, она умоляла его поверить, понять, что она любит его даже сильнее, чем ей казалось раньше. Он-то лучше других знает, что в действительности происходит, знает, что ее брак с Чарльзом погряз во лжи. И он не может не понимать, какой мукой оборачиваются для нее эти путешествия, но это ее долг, своего рода обязанность — казаться веселой и счастливой. Чарльз ожидает от нее соблюдения на людях видимости полного благополучия, но едва лишь они остаются вдвоем, как он теряет к ней всякий интерес. Она говорила Джеймсу, что чувствует себя потерянной вдали от него, что считает дни до их встречи и не спит по ночам, пытаясь представить его рядом.

Джеймс подозревал, что принц Чарльз знает об их любви, но если и так, то виду не подает. Они изредка виделись на матчах по конному поло, и принц Чарльз был неизменно вежлив и расположен вполне дружелюбно.

Однажды, после матча в «Смит-Лаун», Джеймс, с бокалом в руке, оживленно беседовал с группой юных болельщиц, когда к нему подошла Диана, видимо, слегка встревоженная этим обстоятельством. Диана никогда на людях — сколько это позволяли приличия — не скрывала своей радости при встрече с Джеймсом. Внезапно Джеймс с ужасом увидел, что к ним приближается принц Чарльз, однако сумел сохранить невозмутимость и спокойствие. Он совершенно не представлял себе, что собирается сказать принц Чарльз, как на это будет реагировать Диана и как он сам должен себя вести. К счастью, принц Чарльз всего лишь дружески поприветствовал его и спросил, как идет обучение Дианы верховой езде. Джеймс ответил, что обучение продвигается хорошо и что Ее королевское высочество делает большие успехи. Принц заметил, что очень этому рад.

Странное беспокойство охватило Джеймса при виде Дианы, стоящей рядом со своим мужем и веселым смехом отвечающей на похвалу Джеймса. Он, конечно, заметил некоторую скованность в их общении, но и это его не успокоило. Он ничего не мог с собой поделать — ревность вновь прокралась в душу. Как бы сильна ни была их любовь друг к другу, но когда Диана стояла рядом с Чарльзом, они являли собой настоящую супружескую пару и это был союз, который он не смог бы разрушить, даже если бы пожелал. Лицезрение этого союза подчеркивало деликатность его положения и беспомощность. Почему они не могут всегда быть вместе, почему лишь украдкой могут выражать свою любовь, должны окутывать свои чувства плотной пеленой тайны? Конечно, он все прекрасно понимал, но были минуты, когда ему трудно было одолеть сомнения.

Тогда он испытывал желание вырваться из пут своей тайны, сбросить с себя необходимость постоянно контролировать свои эмоции, ему хотелось открыться перед всем миром. Почему, в конце концов, он должен оставаться вечным праведником, почему он должен вечно пребывать в таком двусмысленном положении, почему он не может забраться на самую высокую вершину и что есть силы прокричать оттуда о своей тайне на весь мир?

Прощаясь с принцем и Дианой и глядя на их удаляющиеся фигуры, он подумал, что, возможно, принц Чарльз благодарен ему за то, что он дал Диане почувствовать себя счастливой. И коль скоро статус-кво не нарушался, Чарльз наверняка должен быть рад за нее. В конце концов, Чарльз явно рассчитывал на то, что в этих сферах они должны вести каждый свою жизнь, и как будто не мог взять в толк, почему она не способна понять правила игры и подчиниться им.

Вообще говоря, Джеймс мог гордиться тем, что не дал Диане пасть духом. Диана не уставала повторять ему, насколько лучше она себя чувствует, какой счастливой он ее сделал и что она воспринимает его как вознаграждение за все прежние муки. В эти счастливые уик-энды в Хайгроуве Джеймс с радостью замечал, как тает страх и сомнение в ее глазах. Временами, однако, Джеймса потрясало и пугало, насколько зыбким оказывалось достигнутое равновесие. Часто по воскресеньям, к вечеру, когда Джеймс уже мысленно готовился к отъезду, Диана начинала нервничать и заметно сдавала. Она знала, что ему скоро уезжать, что ему нужно возвращаться в казармы, и теряла самообладание. Она не могла сосредоточиться ни на чем ином, кроме мыслей об одиноких ночах в Кенсингтонском дворце, и впадала в отчаяние и подавленность сродни тем, которые испытывает ребенок, когда после каникул, проведенных в домашнем тепле и заботе, ему предстоит вернуться в школу, где придется считаться с чужими желаниями и волей и подчиняться им.

Она боялась этой разлуки, а потом ненавидела себя за то, что превращала ее в муку для него. И все же каждое новое расставание, хотя и понимая, что оно неизбежно, она воспринимала как разлуку навеки. То, что у него не было иного выбора, как вернуться к служебным обязанностям, не избавляло ее от чувства одиночества и страха, и при виде его исчезающей за поворотом машины, она ощущала, что вместе с ним ее покидают силы и присутствие духа. Грядущая неделя казалась ей бесконечностью. Она не могла избавиться от сосущего страха, что не вынесет боли разлуки.

Когда Джеймс начинал собираться, она подходила к нему и, оказавшись в его объятиях, часто плакала, как ребенок, боящийся остаться один. Она льнула к нему, и он крепко прижимал ее к себе, пытаясь утешить и напитать своей силой. Часто Диане требовалось подтверждение его чувств, последнее впечатление, которое она могла бы беречь в душе и лелеять. Однажды, когда она возилась в ванной, Джеймс вошел попрощаться; он сказал, что ему уже пора ехать, и благодарил за божественные часы, которые провел здесь. Диана бросилась к нему и, осыпая поцелуями, зашептала, что желает близости, желает сейчас и здесь.

Подчас ее страсть пугала его. Выслушивая ее долгие душевные излияния по телефону, он чувствовал, что пока не окажется рядом с ней, он бессилен, и боялся, что она может что-нибудь с собой сотворить. Он не переставал удивляться ее резким эмоциональным перепадам. Стоило ему порадовать себя мыслью, что она стала гораздо уравновешеннее и счастливее, только она начинала заверять его, что, теперь уже не позволит обстоятельствам взять верх над собой, как ее решимость таяла и она впадала в дикое отчаяние.

Сила этих приступов потрясала его, но он не умел ей помочь. Он знал, как она нуждается в его любви и энергии, но не был уверен, что сможет дать столько, сколько ей нужно. И тогда его самого охватывали отчаяние и досада на самого себя за то, что он никак не может убедить ее в том, что она прекрасна и несравненна и обладает достаточной силой сама, если только поверит в себя.

В это время Диана стала все глубже погружаться в благотворительную деятельность, которая за многие годы приобрела самые разнообразные формы. Но наибольшее удовлетворение ей приносила работа с больными СПИДом. Она воспринимала свою работу крайне серьезно, и не только потому, что была искренне заинтересована в тех акциях милосердия, за которые поручалась своим именем, но и потому, что ей требовалось постоянное подтверждение своей полезности, значимости. Ей нужно было ощущать важность своей миссии, отличным исполнением которой она продемонстрирует мужу и его семье свои способности. И они не смогут отмахнуться от нее, как от взбалмошной, легкомысленной любительницы красивых жестов, если, будучи, к примеру, патронессой Британского общества глухих, она изучит — что она и сделала — язык глухонемых.

За пределами узкого и надежного круга друзей детства ее ожидали знакомства, обернувшиеся прочными и долгими дружескими связями, как, например, с Адрианом Уорлд-Джексоном, председателем Общества по борьбе со СПИДом.

Адриан оказал на нее сильное влияние. Человек, живущий богатой духовной жизнью, знающий с середины 80-х годов, что он неизлечимо болен СПИДом, нес в себе необыкновенную веру в жизнь. Это именно благодаря ему она поняла, что даже в ее страшных несчастьях, возможно, есть свой смысл; что, если бы ей самой не приходилось страдать, она бы никогда не повзрослела; если бы она оставалась наивной, изнеженной девочкой, витающей в мире детских грез, то не смогла бы проявить к другим искреннего сочувствия; что, быть может, это потрясение, эта измена были ей необходимы, чтобы она трезво оценила окружающую реальность.

Она не смогла бы помогать людям, если бы не видела ясно горькой правды жизни. Ибо только если самому приходилось страдать от отчаяния, можно понять людей, оказавшихся в таком же плачевном положении, и воспринять их боль сердцем и душой. Если вы никогда не оказывались на вершине скалы, то вы не можете знать, какое непреодолимое желание прыгнуть вниз вас охватывает.

Визиты к бездомным, больным и умирающим наполняли смыслом ее существование. Ее ободряла мысль об оправданности ее прежних страданий, которые дали ей способность чувствовать чужую боль. И чем отчаяннее она нуждалась в любви и внимании, в признании и одобрении, тем более убеждалась в том, сколь это необходимо каждому. Этот опыт помог ей вернуться к реальности: это было трезвое напоминание о том, что за роскошными нарядами, драгоценностями и титулами она обычный человек из плоти и крови. Ее нужды были их нуждами, и наоборот.

Выслушивать печальные исповеди, утешать людей своим вниманием было ей важно не только потому, что она испытывала облегчение от сознания, что она не одна в своих несчастьях, но и потому, что она обнаружила, как, проникаясь чужой болью, забываешь на время о своей.



7
И Джеймс и Диана стремились делиться друг с другом всеми подробностями своего существования. Их отношения развивались, и все это время, с лета 1987 года — когда пресса страшно взволновалась по поводу того, что Диана и Чарльз провели 39 дней врозь, — вплоть до первых месяцев 1988 года, Джеймса грызла неприятная мысль, что Диана до сих пор не встречалась с его матерью. И то, что Диана познакомилась с отцом, тогда как мать не имела представления об их отношениях, мешало ему наслаждаться своим счастьем. Это было нехорошо.

К тому же после стольких уик-эндов, проведенных в радушном комфорте Хайгроува и многочисленных веселых и щедрых обедов в Кенсингтонском дворце, Джеймсу хотелось отплатить Диане тем же. Он мечтал пригласить ее к себе в девонширский дом, где он мог бы окружить ее заботой на своей территории.

Ширли Хьюитт привыкла к тому, что Джеймс приводил подружек в дом. Она даже гордилась тем, что он не стесняется приглашать девушек на уик-энд, прекрасно зная, что с ее стороны не последует никаких нетактичных вопросов и они будут предоставлены самим себе. Она считала его взрослым и обращалась с ним соответствующим образом, считая себя не вправе выражать неодобрение его поступкам.

Поэтому, когда Джеймс как бы невзначай спросил мать, может ли он пригласить подругу на уикэнд, она ответила, что, разумеется, может, и только деликатно поинтересовалась, знакома ли она с ней.

Джеймс сказал ей прямо, что речь идет о принцессе Уэльской, и она не моргнув глазом только спросила, в какой спальне ее разместить. Джеймс сказал — в его. Только и всего, просто и ясно. Теперь она знала все. И восприняла это известие с удивительным хладнокровием, на которое способны только англичане и в котором нет места драматизму, никаким нескромным, любопытным вопросам.

Первый раз Диана приехала в Девоншир с детективом Кеном Уорфом, а за ее зеленым «ягуаром» неотступно следовал автомобиль с четырьмя полицейскими. Охрана разместилась за углом в ближайшем отеле, тогда как Кен Уорф ночевал в свободной спальне Хьюиттов. Джеймс полагал, что четверо полицейских, пожалуй, излишняя мера предосторожности, которая может только привлечь ненужное внимание в таком тихом местечке. Впрочем, с тех пор как она стала женой принца Уэльского, это было непременным условием.

Она приехала ранним вечером в пятницу, и Джеймс, в блаженном предвкушении, ожидал ее в своем кабинете, выходящем окнами на дорогу. Завидев машину, он открыл настежь дверь, служившую запасным входом, и шагнул ей навстречу.

Диана тоже с волнением ждала встречи. Она сказала Джеймсу, что доехала хорошо, и он знал, что за рулем, когда она как бы своими руками может воздействовать на происходящее, она чувствует себя несколько свободнее. Она, впрочем, не сказала ему, что всю дорогу пыталась представить себе, как выглядит дом, куда она едет, как выглядит мать Джеймса и как она ее примет. Столь приятно прошедшая встреча с отцом Джеймса и его сестрами не оставила никаких сомнений, однако с матерями все иначе — они могут быть крайне пристрастны, чтобы не сказать одержимы любовью к своим сыновьям. Она вспомнила, как королева могла буквально уничтожить ее одним недоверчивым и подозрительным взглядом, словно Диана здесь совершенно посторонняя, и это отчуждение только усиливалось по мере узнавания друг друга.

Диана знала, что Джеймс нежно любит свою мать, он часто говорил о ней с неизменным уважением, и надеялась понравиться его матери и добиться ее расположения. По рассказам Джеймса, она знала, что миссис Хьюитт тяжело пережила разрыв с мужем, и надеялась, что общие переживания станут основой взаимной симпатии и даже дружбы.

Все сомнения Дианы были напрасны. Едва лишь Джеймс провел ее через свой кабинет с низким потолком, подпираемым темными дубовыми балками, в гостиную, где их ожидала мать, Диана поняла, что все будет хорошо. Увидев Ширли Хьюитт, ее доброе лицо и умные глаза, она сразу же инстинктивно почувствовала, что перед ней друг, женщина, которая, страдая скрытно, по-своему, не станет строго судить ее или чего-то требовать. Диана могла быть уверена в том, что, хотя Ширли Хьюитт все видит и все понимает, она не считает возможным высказывать осуждение.

Диана с радостью отметила, что мать Джеймса была прямой противоположностью всем тем, с кем ей приходилось встречаться в королевских кругах. Слава Богу, у матери Джеймса не было и тени высокомерия или внушающей трепет строгости. Скорее, между ними сразу установилось что-то вроде молчаливого понимания, даже признания.

Оглядевшись в доме, Диана увидела, что тут не было ничего показного, никакой демонстрации роскоши, которую ей так часто приходилось встречать в других домах. Небольшой и теплый, обставленный просто и только самым необходимым, это, скорее, был дом семьи военного, но гостеприимством напоминал дома дипломатов.

Ей нравился этот старый невысокий дом, так уютно примостившийся в излучине дороги, он не пугал ее зияющей пустотой зал, только усугубляющей чувство одиночества. Напротив, низкие потолки как будто склонялись над вами с материнской заботой, небольшие размеры комнат создавали уютную атмосферу.

Дом Хьюиттов чем-то напоминал Диане Парк-Хаус, в котором она жила в детстве, с его несколько старомодным духом. Словно время, сделав большую петлю, вернуло ее в детство, и на нее это подействовало умиротворяюще.

Джеймсу было странно видеть, как его мать ухаживает за женщиной, с которой он так близок, но он испытал облегчение и радость, видя, что они так непринужденно держатся друг с другом. Пока миссис Хьюитт провожала Кена Уорфа в его комнату, Джеймс повел Диану по винтовой лестнице наверх в свою спальню. Увидев его комнату с двумя узкими кроватями с изголовьями из орехового дерева, Диана замерла: ей потребовалось время, чтобы переварить впечатление от увиденного, так много говорившего о любимом человеке. И поняв, что в нем до сих пор еще живет мальчишка-школьник, она еще больше полюбила его. Она почувствовала прилив нежности, глядя на развешенные повсюду групповые фото спортивных команд и снимки, запечатлевшие мгновения его спортивных побед. В этот сокровенный, сугубо мужской мир не было доступа женщинам, которые прошли через его жизнь, и она должным образом оценила честь быть в него принятой.

Джеймс и Диана сошли вниз, миссис Хьюитт накрывала стол к чаю, и они оба были поражены удивительной естественностью этой сцены. Сидя в покойном кресле вблизи огня, Диана чувствовала себя так безмятежно, как ей уже давно не доводилось. Вот он — достойный семейный быт: миссис Хьюитт, доброжелательная, дружелюбная, разливала чай, стараясь всем угодить. Вот такого именно уюта, такой домашней атмосферы, где нет пустых условностей, где не нужно искать чьего-то одобрения, где можно быть уверенной в том, что тебя любят, — так давно жаждала Диана.

Хотя главы семьи с ними здесь не было, однако в доме по-прежнему ощущался дух семейной солидарности. Стоило только послушать непринужденную беседу матери с сыном, чтобы понять, что за внешней почтительностью скрыта истинная любовь — любовь тем более глубокая, что не требует постоянных признаний и напоминаний.

Диана и Джеймс оставили Кена Уорфа в обществе миссис Хьюитт и ускользнули наверх, чтобы побыть наедине. Диана жаждала оказаться в объятиях Джеймса, жаждала избавиться от чувства опустошенности, которое ее охватывало вдали от него. И хотя она убеждала себя, что старается изо всех сил решать свои проблемы самостоятельно, она все же не могла обойтись без Джеймса, без его тепла, чтобы успокоить издерганные нервы.

У Дианы и Джеймса впереди было еще много таких уик-эндов. Часто, пока Диана плескалась в ванной, где все было так удобно устроено, Джеймс приглашал Кена Уорфа в местный паб на кружку-другую пива. Порой он оставлял открытым у нее на виду какой-нибудь томик стихов: Теннисона, или Вордсворда, или сонеты Шекспира. И Диана, лежа в ванне, читала и наслаждалась трогательным посланием. Ей нравилось, когда он читал ей низким, ясным голосом, мягко выделяя нужные слова. Он часто прибегал к цитатам из своих любимых поэтов в качестве способа выражения чувств, которые затруднялся выразить своими словами; ему было много легче воспользоваться чужим, более красочным описанием страсти. Хотя Джеймс ни за что не хотел признавать своих романтических наклонностей и, когда она пыталась уличить его в этом, отшучивался, изображая благородное негодование, Диану трогала его сокровенная сентиментальность.

Джеймсу очень нравился Кен Уорф, и он был рад, что это чувство взаимно. Ведь и Кен полюбил Джеймса и был очень высокого о нем мнения. Более того, он явно одобрял ситуацию, видя, как благотворно Джеймс влияет на Диану, как он умеет успокаивать ее, как она преображается при нем и как она с ним счастлива. В каком-то смысле Джеймс снял долю забот с Кена. Этому доброму, преданному детективу приходилось нести основную тяжесть Дианиных несчастий, и когда на сцену выступил Джеймс, он смог спокойно отойти на второй план.

Кен отличался тем, что в нем прекрасно сочетались качества внимательного, вызывающего доверие собеседника со строгими манерами официального телохранителя. Держась дружелюбно, он никогда не переходил границу фамильярности, и все это при его остроумии обеспечило ему теплый прием в доме Хьюиттов.

Диане еще ни разу не приходилось видеть Джеймса таким веселым и беззаботным, как вечерами в этом девонширском доме. Ей нравилось наблюдать его в роли хозяина, нравилась его предупредительность. Они сопровождали миссис Хьюитт в столовую, словно были одной семьей, легко и непринужденно, без излишних церемоний. В уютной столовой, за длинным полированным обеденным столом, уставленным в строгом порядке серебряными приборами — высокими подсвечниками и серебряными фазанами, повернутыми хвостами к центру стола, — устанавливалось молчаливое понимание и родство душ.

Когда сестры Джеймса обедали с ними, то они брали сторону Дианы и вместе поддразнивали его. А тот, стоя поодаль, мог слышать их серебристый смех и был доволен тем, что их шутки в его адрес всегда носили такой безобидный характер. Единственное, о чем Диана хотела говорить, — это о своем возлюбленном. Она обожала слушать истории из его детства, задавала миссис Хьюитт бесчисленные вопросы и в восторге заливалась смехом, когда слышала, как мать подшучивает над его крайней серьезностью и педантизмом.

Часто просиживали они у камина до раннего утра, женщины болтали и смаковали какой-нибудь сладенький экзотический ликер, а Джеймс и Кен потягивали виски. Наконец Джеймс и Диана возвращались в свою тихую гавань наверху. Они сдвигали вплотную кровати и блаженствовали, осознавая, что в этом доме они могут проводить ночи, как всякая другая влюбленная пара.

Когда они были вместе, они забывали обо всем вокруг — долге, ответственности. Словно в эти дни время прекращало свой бег. Только настоящее имело значение, а будущее отходило в какую-то туманную даль. Им приходилось заботиться о том, чтобы Диану не узнали, и поэтому они редко выходили из дому. А тот факт, что они не тяготились пребыванием в замкнутом пространстве, подтверждал прочность их союза.

Джеймс разбудил дремавшую в Диане страсть невиданной силы, и поскольку на их долю выпадало так мало полноценных ночей, они подолгу не могли разомкнуть объятий. А по утрам в блаженной усталости они подолгу нежились в постели, сплетясь телами. Живя в вечном напряжении от необходимости скрывать свои отношения, они, оказываясь наедине, позволяли себе роскошь быть утомленными и заспанными. Эти часы в полудреме и глубокой расслабленности обновляли их и придавали им новые силы.

Они не испытывали и тени смущения, спускаясь по воскресеньям к завтраку, вернее, уже к ленчу — и это благодаря лояльному отношению миссис Хьюитт. Впрочем, то, что могло показаться странным другим, им, смотрящим на все сквозь призму любви, представлялось вполне естественным и уместным.

Диана нравилась миссис Хьюитт. Мать Джеймса находила ее очаровательной, хрупкой красавицей, вполне заслуживающей того преклонения и пыла, с которым ее сын относился к Диане. Она гордилась и была глубоко тронута тем, что стала свидетельницей такого чистого и трогательного чувства.

В марте 1988 года Диана должна была вместе с принцем Чарльзом и его компанией отправиться на ежегодную лыжную прогулку в Клостерс. Как всегда, она чувствовала себя чужой и одинокой среди его родственников и друзей. В компании с ними поехали принц Эндрю с беременной Сарой; друзья Чарльза Палмер-Томкинсоны и майор Хью Линдсей. Майор Линдсей, бывший конюший королевы, не взял с собой свою жену Сару, подругу Дианы, работавшую в пресс-бюро Букингемского дворца, потому что она была беременна и предпочла остаться дома.

Диана большую часть времени проводила в шале, чувствуя себя больной и глубоко несчастной. Возобновились приступы булимии, и вдобавок она простудилась. Однако ощущение того, что она заперта в четырех стенах, не оставлявшее ее ни вечерами у камина, ни ночью в постели, казалось ей мучительней, чем ее обычная меланхолия. Она заметила, что сейчас ощущает себя особенно беззащитной, словно интуитивно готовилась к новому потрясению. Она беспрерывно звонила Джеймсу и говорила ему, что не может совладать с чувством потерянности, брошенности. Она нуждалась в нем сейчас более чем когда-либо.

И тут случилось несчастье. Пресс-секретарь принца Чарльза принес дурное известие, что в горах сошла лавина и один человек погиб. Когда выяснилось, что погибший — майор Линдсей, Диана не стала замыкаться в себе. Быстро и решительно, словно исполняя чьи-то точные указания, взяла она на себя практические хлопоты. Она сама не понимала, откуда у нее вдруг взялись силы в такой ситуации. Как мать, способная в критическую минуту приподнять автомобиль, чтобы высвободить из-под него своего ребенка, Диана сумела вывести всех из шока и увлечь за собой. Они должны немедленно вернуться назад с телом несчастного. Они должны поехать к жене Хью, убеждала она. Сейчас это самое главное.

Пораженныйтрагедией и словно оцепеневший, принц Чарльз поначалу не понимал, почему так важно немедленно возвратиться в Англию. Ведь его подруга Пэтти Палмер-Томкинсон сильно повредила ногу и нуждалась в серьезной операции и долгом лечении. Почему бы не задержаться на некоторое время в Швейцарии и не прийти в себя?

Но Диана была непреклонна. Они должны ехать и быть рядом с Сарой Линдсей. Сердцем она была уже там и знала, что должна сделать все, что в ее силах, чтобы помочь убитой горем подруге.

Впоследствии, когда у нее уже было время оправиться от потрясения, к ней в Хайгроув приехал Джеймс. В его объятиях, позволяя излиться накопившимся чувствам, она горько зарыдала. Преодолевая обиду, она сделала первые робкие шаги по пути к достойной самооценке. Она гордилась тем, что в этот критический момент единственная из всех владела собой. Она действовала не по годам благоразумно. Но почему Чарльз никогда не видел этого? Почему он никогда не считал ее способной на такое? Словно взбираясь по крутому склону, поминутно оскальзываясь и падая, она не в силах приблизиться к нему. Но отныне все будет по-другому: она оценила свое благоразумие, свое умение справляться с обстоятельствами. Во всяком случае, невзирая на весь этот ужас, она уловила первые признаки долгожданного выздоровления, признаки того, что наконец она научилась находить в себе силы и применять их.

После возвращения из Швейцарии она искала спасения от одолевшей ее в тесных стенах дворца клаустрофобии на пляжах Дорсета. Низко опустив голову, в темно-сливовой дутой куртке, которую ей дал Джеймс, бродила она по пустынному берегу, вновь и вновь пытаясь осмыслить горькую правду. Ее браку пришел конец. Настало их время. Словно под воздействием отрезвляющего морского бриза она стала понимать, что, если ей предстоит начать новую жизнь, нельзя тревожить призраки обиды и разочарования, что ей надо научиться верить в жизнь. В конце концов, нет худа без добра: в ее жизнь вошел Джеймс и помог ей обрести себя.

Диана с огромным нетерпением ждала этих девонширских уик-эндов, которые — как это ни парадоксально, если вспомнить, насколько скована она была там в своих передвижениях, — были для нее глотком свободы, без которой она задыхалась. Отпустив полицейскую машину сопровождения, она брала с собой Кена Уорфа или сержанта Аллана Петерса. Подчиняясь неукротимой силе, мчалась она на встречу с Джеймсом и часто приходила в такое волнение, что по приезде тут же увлекала Джеймса наверх в его комнату, где они могли быть наедине.

Поскольку ее зеленый «ягуар», стоящий за забором, не вызывал никакого ненужного любопытства, Джеймс и Диана стали вести себя немного смелее. Они стали совершать романтические прогулки по пляжам Эксмута и Бадли, оставив позади на приличном расстоянии охрану. Диане нравились прогулки вдоль моря. Словно в монотонном грохоте прибоя и реве ветра ей было легче прислушаться к себе.

Джеймс всегда полагал, что природа, так много безвозмездно отдавая человеку, не требует ничего взамен, кроме уважения. И когда он делился с Дианой своим пониманием природы, тесной связью со всем окружающим, она словно вступала в новый мир — его мир. Бывало, когда они колесили по дорогам Дартмура, упиваясь суровой красотой его ландшафта, разворачивавшегося за окном автомобиля, Джеймс вдруг притормаживал, чтобы обратить внимание Дианы на какую-нибудь маленькую птичку, умело маскирующуюся в высоком мху. Так они сидели в тишине, наблюдая за ней, и в эти минуты влечение Дианы к возлюбленному обретало новый смысл.

Когда стало потеплее и холмы вдоль тропинок запестрели желтой жимолостью и розовым шиповником, Джеймс и Диана стали выезжать на пикники в отдаленные уголки Дартмура. Джеймс любил, стоя на вершине холма, обозревать благоухающие в солнечных лучах пустоши и с умилением глядел на то, как мягкий девонширский воздух покрывает нежным румянцем щеки Дианы.

Однажды на одном из таких пикников произошел неприятный случай. Погода стояла ясная, на небе не было ни единой тучки, и, закусив сандвичами с холодным мясом, помидорами и фруктами, Джеймс, счастливый и довольный, откинулся на спину, прижимая к себе Диану. Он убеждал ее отведать самодельной лимонной водки, и она, поддавшись на его уговоры, сделала несколько глотков. Джеймс, разогревшись от нескольких выпитых рюмок, думал о том, какое это райское блаженство лежать вот так в обнимку и целовать ее нежно, но не пробуждая в себе бурной страсти, а просто упиваясь ее близостью.

Но Диане этого было мало. Она хотела большего. Ей нужно было немедленного и ощутимого подтверждения. Она стала ласкать и целовать его, стараясь растормошить. Но ему совершенно не хотелось выходить из тихой неги, разрушать гармонию и тишину этого мгновения.

Диана ласкала и целовала его, не допуская мысли, что может не встретить взаимности. Джеймсу не хотелось ничего объяснять, и он предпочел красноречиво молчать, не откликаясь на ее призывы. Как ужаленная, отстранилась она от него: худшие ее опасения подтвердились, ее снова отвергли, и он ничем не лучше других. Мгновенно потеряв четкость восприятия реальности, она оказалась во власти всех своих прежних сомнений: значит, это правда, думала она, значит, она недостаточно хороша, он пресытился ею.

В отчаянной попытке защититься, смягчить неминуемый удар, она стала нападать сама.

«Почему? — закричала она. — Чего ты добиваешься от меня? Почему ты причиняешь мне такую боль?»

Последний упрек она бросила хмуро, едва слышно, словно понимая, что он не совсем справедлив, она старалась поскорее избавиться от него.

Джеймс был утомлен. За последние два года он привык безоговорочно исполнять все ее желания. Но как она не понимает, что сейчас его отказ продиктован именно безграничной любовью? Он ведь не бездушная машина. Зачем она унижает его, унижает его мужское достоинство? А ему хотелось всегда быть с нею честным и неповторимым.

Услышав нотки недоверия в ее голосе и увидев ее ярость, впервые за время их романа он рассердился на нее и обиделся. Ее выходка была неоправданна и смешна. Если бы злость не мешала Джеймсу трезво и честно оценить ситуацию, он бы понял, что ее гнев, способность мгновенно впадать в крайности, скорее, заслуживали сострадания. Ее легкоранимость, ее способность так внезапно терять самообладание крайне беспокоили его.

Однако сейчас гордость не позволила ему прийти ей на помощь, утешить ее. Вместо того он заговорил тихо, но твердо. Он сказал, что любит ее, что всегда стремился доставлять ей счастье, но он все-таки не машина, которую можно включать в любой момент по своему усмотрению. У него тоже есть чувства и желания. И ничего такого не произошло. Он просто устал. И ей не следует принимать это на свой счет, она должна понять его правильно.

Он отсел в сторону и отвернулся, с большим трудом сохраняя спокойное выражение лица.

Диана не могла выносить его хладнокровного самообладания. Она не могла понять, как он может сидеть спокойно, видя, в каком она состоянии, не могла поверить, что он не подойдет к ней прямо сейчас и не прижмет ее голову к своей груди, давая ей выплакать свою боль. Он вел себя в точности как Чарльз, не замечая ее страданий. Это было выше ее сил, и с воплем боли и отчаяния она побежала по полю.

Джеймс не пошел за ней. Злость сковала его. Ему уже не хватало терпения на эти театральные жесты. Кому они нужны? Довольно.

Неторопливо, преодолевая напряжение, он собрал остатки пикника и пошел к машине, где поджидал его Аллан Петерс. С полчаса они ожидали, что Диана вернется, и за это время, показавшееся Джеймсу вечностью, он поделился некоторыми своими опасениями с Алланом. Он сказал ему, что все его усилия бесплодны и, видимо, отношения с принцем Чарльзом оставили в ее душе такой рубец, который никогда уже не затянется. Временами ему кажется, что их любовь тщетна и все его старания рассыпаются в прах. В конце концов, у него тоже есть чувства, он не робот.

Аллан Петерс сказал лишь, что понимает и сочувствует ему, и они погрузились в типичное для мужчин молчание, которое многие считают более достойным, чем многословные разбирательства. Диана вернулась к машине с покрасневшими от слез глазами и молча забралась на заднее сиденье. Джеймс сел за руль и повел машину домой.

С переднего сиденья Аллан Петерс упрекал Диану за то, что она убежала от них. Он сказал, что это не только крайне опасно, поскольку они не знали, где она, но и — если быть вполне откровенным — несправедливо по отношению к Джеймсу, который всегда так добр к ней. Диана ничего не ответила.

В ней все клокотало. Она будет отмщена. Еще никто безнаказанно не говорил с ней так. И вскоре сержант Петерс действительно был переведен из телохранителей.

После храброго выступления Аллана Петерса весь путь до самого дома они проделали в полном молчании. Диана сразу же побежала наверх, а Джеймс, совсем подавленный, смотрел на нее снизу. Он чувствовал, что глубоко ранил ее и тем самым ранил и себя. Его самые сокровенные опасения оправдались. Обидеть женщину, тем более Диану, было для него последним делом.

Сев рядом с ней на кровать, он гладил ее по влажным от слез щекам и говорил, как сильно он ее любит, признавался, что не может видеть ее огорченной и печальной, не может выносить льда размолвки. Он говорил, что единственное его желание — доставлять ей счастье, и мысль, что он причинил ей горе, просто убивает его. Диана легла, свернувшись клубком, и Джеймс прижался к ней, повторяя изгибы ее тела.

Он нашептывал ей, что она самая прекрасная, самая притягательная женщина на свете. Просто он устал — и ничего больше. Он чувствовал, как постепенно в его объятиях смягчается судорожная скованность ее членов, как все ее тело уступает его ласкам. «Я люблю тебя, я люблю тебя», — повторял он нежно, и Диана повернулась к нему лицом. Ей, словно ребенку, необходимо было снова и снова слышать эти слова, получать постоянное подтверждение того, что все хорошо. Ей ужасно не хотелось портить эту светлую и чистую сторону своей жизни, ее сводил с ума страх лишиться этого, и она с облегчением и благодарностью приняла его объяснение. Они поклялись никогда не ссориться — пусть только смех, а не слезы, сопровождает их встречи.

В ноябре 1988 года Джеймс получил приглашение на бал, дававшийся по случаю сорокалетия принца Чарльза. Он знал, что герцогиня Йоркская и Диана рассылают приглашения некоторым своим друзьям, и был весьма польщен желанием Дианы видеть его.

Это был в высшей степени строгий официальный прием. Весь королевский клан был в наличии, так что атмосфера, несмотря на группку звезд, таких как Фил Коллинз и Элтон Джон, присутствовавших в числе трехсот гостей, была крайне чопорная. Была тут, помимо прочих, и вся хайгроувская компания Чарльза, но самым почетным гостем была вдова майора Хью Линдсея Сара. Однако кульминационным моментом всего бала для Чарльза стало появление Пэтти Палмер-Томкинсон, сделавшей первые робкие шаги без костылей, на которых она вынуждена была передвигаться после полученной в горах травмы.

Обед, предшествовавший балу, прошел для Джеймса почти незаметно, ибо все его помыслы были устремлены к моменту, когда он сможет увидеться с Дианой во дворце, а это могло случиться не раньше половины одиннадцатого вечера. Он понимал, что им с Дианой едва ли удастся остаться наедине, едва ли удастся насладиться обществом друг друга, но он хоть сможет увидеть ее. Ему было достаточно хотя бы просто находиться в одном с ней помещении, пусть и среди множества гостей.

Во всяком случае, так ему казалось. Однако ему почти не пришлось видеться с Дианой. Добраться до нее было невозможно: почти все время она героически провела в обществе родственников Чарльза. Никто никогда не определил бы по веселому лицу Джеймса, что его снедает ревность, что каждый раз, когда он видит, как Диана запрокидывает голову в заливистом смехе, каждый раз, когда она выходит с кем-нибудь танцевать, он отдал бы все, чтобы только быть рядом с ней. Однако он великолепно умел владеть собой.

Он кратко побеседовал с королевой и герцогом Эдинбургским о полковых делах и о верховой езде. Ему было легко разговаривать с ними, так как он точно знал, что им нужно говорить и что они хотят услышать.

Он знал многих из гостей по игре в поло или по службе в гвардии, так что, продвигаясь между столиками и при неверном свете свечей вглядываясь в лица собравшихся, не испытывал недостатка в собеседниках или партнершах по танцам. Ему нравились такие приемы, и он чувствовал себя как рыба в воде. Он любил царящее здесь оживление, сияние лиц в полумраке. И сегодня, как и всегда, он любовался женщинами и цветами. Но никогда еще ему не приходилось видеть такой уверенности в своем обаянии, такого шика, как на этом балу. Многие из гостей носили весьма и весьма увесистые драгоценности столь небрежно, словно это был какой-нибудь старый шарфик, обмотанный вокруг их гладких бледных шей. Свои привилегии они воспринимали как божественное право, неоспоримость которого не вызывала у них сомнения.

Диана тоже могла бы быть не той, знакомой ему Дианой, а принцессой Уэльской, то есть выглядеть поважнее и повлиятельней, чем большинство из здесь присутствующих, но, слава Богу, она еще не утратила непосредственности. Молодость и веселость, хоть и притупленные страданиями, все еще бурлили в ней. Конечно, она была совершенно иной, особой породы, говорил он себе, и ее привлекательность была выше этого несколько гнетущего великолепия.

Наконец ему удалось добраться до Дианы. И хотя вокруг них теснилась и раскачивалась толпа танцующих, это было их время. Они старались смотреть друг на друга как можно более безразлично, понимая, что их тайна может раскрыться из-за одного лишь любопытного взгляда. К счастью, никто на них не смотрел, но все же им нельзя было забывать об осторожности.

Под утро, плотно позавтракав, под нарастающее звучание гимна «Боже, храни королеву» Джеймс удалился. Он ощущал себя каким-то опустошенным. Нет, он ни за что не согласился бы упустить такой редкой, фантастической возможности наблюдать эту словно ожившую сцену из жизни старой Англии, в которой элегантность традиций переплелись с неброским великолепием старинного богатства.

Однако это был вовсе не тот вечер, воспоминания о котором он будет бережно хранить в памяти. Такой вечер случился в его жизни позже, в мае 1989 года, — то был прием по поводу шестидесятилетия Рейн Спенсер. Ее супруг, граф Спенсер, устраивал танцевальный вечер в ее честь в Олторпе, и Диана пригласила Джеймса.

Джеймс никогда раньше не был в Олторпе, нортхемптонширском родовом поместье Спенсеров, но много слышал о нем от Дианы и давно мечтал побывать там. Но самое замечательное, как сообщила она ему взволнованно, это то, что принц Чарльз не собирается ехать туда и у них будет возможность побыть вместе.

За обедом, предварявшим бал, Диана со своими сестрами Джейн и Сарой и братом Чарльзом расположились за небольшим столиком. Было бы слишком откровенно пригласить Джеймса на обед, который предназначался исключительно для семьи и семидесяти самых близких друзей, и поэтому он столовался в одном из домов местных жителей. Благодаря строгости и простоте этой прочнейшей британской традиции, Джеймс, как большинство людей его круга, не чувствовал никакого стеснения, останавливаясь на постой в совершенно незнакомом ему доме.

Почти по всей Англии это протекало приблизительно одинаково. Как правило, хозяйка выходит навстречу вам после того, как вы потратили добрый час в попытке найти удобный подъезд к дому. Она дает распоряжение своему отпрыску или одному из близких друзей проводить вас в вашу спальню и показать, где находится ванна, а затем вас приглашают выпить чашку чая или чего-нибудь покрепче. Между гостями завязывается вежливая и оживленная беседа, пересыпанная добродушными шутками и постоянными представлениями новоприбывших. Нередко вам выпадает делить комнату с кем-нибудь, с кем вам, возможно, уже доводилось встречаться, например, по дороге из Лондона. Все продумывалось до мелочей.

Около семи вечера в доме начинается робкое шарканье, поскольку каждый слишком воспитан, чтобы первым занять ванную комнату. Наконец дом приходит в движение, хлопают двери, льется вода, все прихорашиваются, наводят лоск и «чистят перышки».

Постепенно гости собираются внизу, в гостиной, и тогда благодушное остроумие, с которым их тут встретили, уступает место светской чопорности, которая более соответствует вечерним туалетам. И в просторной комнате гостей, затихших в благопристойных позах и потягивающих шампанское или что-нибудь покрепче, не может не посетить ощущение остановившегося времени, ощущение, что сейчас они исполняют точно такой же ритуал, какой из поколения в поколение соблюдался их предками.

Наконец безлюдный Олторп оживает, по всему фасаду зажигаются огни, и он сбрасывает свой привычный унылый облик школы для мальчиков-сирот. Вереницы огней тянутся по дороге, выхватывая на мгновение из темноты уголки волшебного парка с мирно пасущимися овцами. Возбуждение и оживление царят в зале Палладиума, где собираются гости: соскальзывают с плеч теплые шали, подается шампанское и слышны приветствия и поцелуи. Джеймсу понравилось холодное достоинство помещения, его высокие потолки, во всю длину стен — сцены из сельской жизни работы Джона Вуттона, бюсты государственных деятелей, мраморные столики, китайские вазы с пышной зеленью и стулья со спинками, украшенными гербом Спенсеров.

Оказавшись в большом зале со старинной галереей, Джеймс тотчас увидел Диану, которая искала его. Она взяла его под руку, украдкой чмокнула в щеку и повела на экскурсию по своему дому. Она хотела, чтобы он увидел все. Она очень гордилась Олторпом и признавалась самой себе, что ей хочется, чтобы дом произвел впечатление и на Джеймса.

Прежде всего она провела его в большую столовую, где обедали некоторые гости, сидя за длинным столом из розового дерева, вокруг которого стояло пятьдесят четыре стула красного дерева. Гости с бокалами в руках прогуливались по всему дому, и их экскурсия то и дело прерывалась, когда Диане приходилось здороваться с гостями своего отца. Много веселья вызвало недавнее происшествие с электричеством, отключившимся почти на час около половины седьмого.

Детям Спенсеров было позволено пригласить своих гостей, и разнообразие возрастов привносило домашний оттенок в яркую церемонию. Не менее пяти сотен человек разбрелись по всему дому в изящном беспорядке: кто беседовал, устроившись на небольших бархатных стульях, расставленных вдоль фамильной картинной галереи, но большинство прогуливалось по бледно-желтым коридорам, уставленным шкафчиками с майссенским, краун-дербийским, херендским и дрезденским фарфором. Теперь Джеймсу стало понятно пристрастие Дианы к мелким фарфоровым украшениям.

Но более всего ему понравилась библиотека, служившая семейной гостиной. Ее заставленные книгами стены и гигантский письменный стол, из-за которого открывался вид на симметричные аллеи итальянского сада за окном, внушали ощущение мира и покоя. И легко было представить, как собиралась вокруг камина за чаем семья, а дети вольготно располагались на розовых ситцевых диванчиках и стульях, обтянутых красной кожей.

Через холл с большим роялем, на котором были расставлены семейные фотографии — Джеймс заметил, что не было среди них ни одного снимка принца Чарльза, хотя было много других представителей королевской семьи, — Диана подвела его к широкой дубовой лестнице, и пока они всходили по ней, Джеймс узнавал лица многих известных политиков, местных аристократов и общественных деятелей, улыбавшихся Диане.

Танцы были устроены в картинной галерее, и поскольку на балу было много молодежи, вскоре некуда было ступить. Диана и Джеймс танцевали, пили шампанское и кружились, чувствуя себя безгранично счастливыми. Если Диану кто-нибудь приглашал потанцевать, Джеймс не возражал — он знал, что ревность его неоправданна, что сегодня она безраздельно принадлежит ему одному.

Джеймс перекинулся несколькими словами с ее братом Чарльзом и его невестой Викторией и имел долгую беседу с отцом Дианы, графом Спенсером, который ему чрезвычайно нравился. Он встречал его несколько раз в Кенсингтонском дворце и в те дни, когда тот приезжал в Хайгроув на ленч или к чаю, посмотреть, как мальчики учатся ездить верхом. Джеймс видел, что отец Дианы обожает свою дочь и гордится ею и своими внуками. Он души в ней не чаял и страдал, видя ее несчастной. Он поинтересовался у Джеймса, как идет обучение Дианы, и сказал, что очень доволен тем, что она снова села в седло. Они говорили о том, какие многообещающие успехи делают Уильям и Гарри, и граф, со свойственной ему учтивостью, сказал, что счастлив видеть Джеймса на балу.

Когда экскурсия была закончена, Диана повела Джеймса в расположенную наверху небольшую столовую, чтобы представить его своей мачехе и ее матери, легендарной гранд-даме Барбаре Картланд.

Знакомясь с достопримечательностями дома, с анфиладами его гостиных и спален, полотнами выдающихся живописцев и старинными украшениями, он оценил естественность Дианы — как, выросши среди всего этого, непринужденно и счастливо чувствовала она себя в тесной кухоньке его матери, болтая и попивая кофе. Он видел, что она не имеет вкуса к аристократической помпезности и церемонности, скорее можно было сказать, что она тоскует по семейному уюту. И в то же время Диана была настоящей аристократкой. Ей было важно в людях какие они, а не кто они; в ней не было ни на грамм пустого снобизма.

Джеймса поразило обилие прекрасных цветов в доме. Великолепные конструкции из белых лилий и листвы возвышались над головами гостей, которые становились все шумнее и веселее под действием неиссякающих потоков шампанского. Джеймс тоже выпил изрядно, позволив себе расслабиться и забыть на время об осторожности.

Уже глубоко за полночь Диана взяла его за руку и повлекла за собой. Запыхавшиеся и разгоряченные после танцев вышли они в сад. Ночная прохлада остудила их, а сумеречный свет придавал таинственный смысл происходящему. Диана повела Джеймса за угол дома под нежно раскачивающимися ветвями деревьев в садовый павильон. Они медленно шли по мокрой траве, вдыхая ее свежесть, и, миновав живую изгородь, вышли к бассейну. Диана подняла стеклянную дверь павильона, и они уместились вдвоем на старом, выцветшем от солнца шезлонге, глядя в тишину ночи и на могильный покой воды.

И тут как-то само собой они заговорили о своей любви. Между ласками и поцелуями они шептали друг другу, какой это был чудесный вечер, как они гордятся друг другом, как им хорошо и радостно вдвоем. Джеймс говорил Диане, как важно для него было увидеть ее дом. Теперь он лучше представляет себе ее детство, может легко вообразить себе, как она гуляла по этому огромному парку, как сидела у этих высоких окон и мечтала о том времени, когда станет взрослой и свободной. Он крепко обнял ее, страсть разжигала их ласки, и она жарко зашептала ему на ухо. Сейчас. Сюда никто не придет. Никто нас не увидит. И то, что никто из стольких людей, находящихся совсем рядом, не догадывается об их уединении и близости, придавало особую остроту их свиданию.

Когда они вновь присоединились к гостям, которые направлялись в столовую, то сразу ощутили ароматы завтрака, накрытого в Сандерландском зале. Этот зал с камином, перевезенным из прежнего лондонского дома Спенсеров, и светлым, расшитым розами ковром часто использовался для торжественных трапез. Диана смеялась, глядя, как Джеймс наваливает на свою тарелку кеджери, сосиски и яйца. Сидя рядом с ним за одним из круглых столиков, которыми был уставлен зал, она испытывала безмерную гордость за него. Они обменивались лукавыми взглядами, и никогда еще их тайна не казалась им такой многозначительной и драгоценной.



8
Вернувшаяся к Диане уверенность в себе и своих силах подверглась суровому испытанию, когда она решилась присутствовать на праздновании сорокалетия младшей сестры Камиллы Паркер-Боулз — Аннабел. Аннабел и ее муж, архитектор-реставратор сельских усадеб и антиквар Саймон Эллиот, были постоянными участниками хайгроувской компании принца Чарльза. Поскольку принц Чарльз и Диана вели практически совершенно независимую, раздельную жизнь, ему или Камилле и в голову не могло прийти, что принцесса захочет появиться в их обществе.

Однако Диана, уже прекрасно понимая, что раны ее никогда окончательно не затянутся, все еще надеялась вырвать занозу, причиняющую ей такие страдания. Она поделилась с Джеймсом своим решением пойти на прием. Она сказала, что больше не позволит хайгроувской компании унижать ее и что, если она не увидит Камиллу Паркер-Боулз, если не взглянет ей прямо и твердо в глаза, она никогда не избавится от зловредного влияния этой женщины на свою жизнь.

Джеймс, как всегда, поддерживал ее. Хотя он избегал резких столкновений, не желая видеть грубых и дурных проявлений человеческого характера, но он благословил ее на этот шаг. Иди, говорил он, и держи голову выше. Будь в себе уверена. И никогда не забывай, как ты привлекательна и любима.

И вот, ко всеобщему изумлению, на изысканном балу, который давала в Лондоне леди Аннабел Голдсмит, появилась принцесса Уэльская вместе со своим супругом. Бал, устроенный в старинном, восемнадцатого века, доме леди Аннабел на Хэм-Коммон, неподалеку от Ричмонд-парка, при большом стечении элегантной публики, был великолепен.

Едва лишь к Диане стало возвращаться чувство собственного достоинства, как из стороннего наблюдателя, не решающегося выйти на сцену, она превратилась в действующее лицо. Она чувствовала себя таким же полноправным участником вечера, как и всякий другой гость, и даже более. И это был ее вечер, ее час, о котором она так долго мечтала, который не раз проигрывала в своем воображении.

Конечно, она слишком утомлена, чтобы мстить, и уже оставила надежду восстановить свой брак. Она знала, что навсегда потеряла своего супруга, и теперь уже испытывала к нему только презрение за то, что он сгубил ее молодость и осквернил чистоту. Он ей больше не нужен. Она хочет, чтобы он ушел из ее жизни. Конечно, она отдавала себе отчет в том, что их всегда будут связывать дети, но больше не испытывала к нему влечения. Она отчаянно ненавидела его за то, что он истерзал и сломил ее.

Теперь, утратив желание бороться за своего мужа, ей уже нечего было опасаться. Улучив удобный момент, она решительно направилась к Камилле, чтобы высказать ей все, что думает о ней. Найдя Камиллу наверху беседующей с гостями, она с удивительным самообладанием и хладнокровием отвела ее в сторону и выложила все начистоту.

Диана сказала Камилле, что знает о ее отношениях с Чарльзом, о том, что в ее отсутствие Камилла чувствует себя хозяйкой в Хайгроуве и как это Диане отвратительно, что она осведомлена обо всех их задушевных телефонных разговорах и постоянных свиданиях.

И в те мгновения, когда Диана изливала свою боль, гнетущую ее долгие годы, и смятение, надломившее ее дух, к ней возвращались силы. Она знала, что положение не исправить, но не в этом суть. Ей теперь не нужен больше ее супруг. Главное, что она высказала Камилле все, с полной откровенностью, без истерики и неприличных воплей, а просто как сухое изложение голых фактов. Она говорила то, что думала. И теперь уже обстоятельства не возьмут верх над нею. Она стала хозяйкой положения. Власть Камиллы кончилась.

Диана позвонила Джеймсу рано утром на следующий день и пересказала события минувшего вечера подробно, шаг за шагом. Она испытывала такое ощущение, словно тяжкий груз спал с ее плеч и теперь можно вздохнуть полной грудью. И отношения Чарльза и Камиллы не представляются ей больше такими уж зловещими. Словно, высказав Камилле свои претензии и дав выход самым затаенным чувствам, она стала отчетливей понимать, что произошло. Это вовсе не означает, что она способна простить, но она может теперь не придавать этому большого значения и сосредоточиться на своей жизни. Все, что ее теперь интересует, — это ее новообретенное счастье, ее жизнь с Джеймсом. Ну почему, почему, она не сказала всего этого Камилле раньше? Ведь тогда все могло сложиться иначе.

Джеймсу предстояло участвовать в финальном матче по конному поло в команде королевских гусар, полковником которых числилась Диана. Матч должен был состояться в Тидворте, в том самом месте, где некогда Джеймс испытал первый прилив нежности к Диане, тогда только еще помолвленной с принцем Чарльзом, когда увидел ее рыдающей. Диана сказала, что хочет прийти посмотреть, как он играет, и сделать это будет совсем просто, поскольку все будут считать, что она пришла поддержать свой полк, и никто не заподозрит истинной причины ее появления.

Джеймс был безмерно рад и глубоко тронут, ибо знал, что в действительности поло вызывает у нее скуку — слишком много в свое время посещала она матчи ради Чарльза. Он испытывал гордость от сознания, что она будет стоять здесь и смотреть на него — своего возлюбленного.

Это был памятный день. Мать и сестры Джеймса тоже находились среди зрителей. Понятно, что Диана не могла быть рядом с ними — ее место было на особой трибуне, — но казалось, что они ощущают присутствие друг друга и вместе болеют за него.

Диана, в длинной и широкой белой юбке и черной в белый горошек кофточке без рукавов, казалась лучащейся счастьем. Уильям и Гарри были рядом, и она ни на одно мгновение не сводила глаз с Джеймса.

Во время игры Джеймс получил довольно болезненный удар клюшкой по предплечью. И Уильям, увидев зловеще темнеющий синяк, размером со сливу, очень забеспокоился. Он подбежал к краю поля, стал звать Джеймса, и никак не хотел успокоиться, пока тот не подошел к нему и не сказал, что на вид его травма много страшнее, чем на самом деле. А затем, исполняя роль героя до конца, вскочил в седло и ускакал на поле, где продолжалась игра.

Словно для того, чтобы показать Джеймсу, что боги на его стороне и ничто не должно омрачить радости этого дня, гвардейцы одержали победу. Диана согласилась вручить капитану кубок — увесистую серебряную чашу, и Джеймса весьма позабавила щекотливость ситуации: зачем ему этот приз, если он уже получил высшую награду — любовь самой прекрасной, самой желанной женщины на свете.

Твердым шагом подходя к Диане, Джеймс собрал всю свою волю, чтобы подавить свои истинные чувства. Когда он поклонился и поблагодарил Диану за приз, она засмеялась, изображая, будто сгибается под тяжестью кубка, но в действительности ее веселил тайный, понятный только им двоим, смысл происходящего. Склонив очи долу, чтобы случайно не выдать себя, она перехватила мимолетный взгляд Джеймса, говоривший красноречивей всяких слов.

Позднее, когда игроки отдыхали на лужайке рядом с полем, Уильям захотел повидать Джеймса, и Диана последовала за ним. Пока Уильям играл с разрезвившимся Джестером, Джеймс и Диана сумели тайком, почти незаметно, перекинуться несколькими фразами. Она сказала, что он был великолепен, что она гордится им. Они оба признали, как мучительно находиться так близко друг к другу и не сметь даже прикоснуться. Необходимость изображать внешнюю бесстрастность только усиливает внутреннюю страсть и жажду интимной встречи. Диана удалилась, а Джеймс провел остаток дня со своей матерью и сестрами в местном пабе. Он смотрел на их довольные лица и думал, что его счастье заразительно.

В глубине души Джеймс сознавал, что их с Дианой любовь слишком фантастическое явление и, словно яркая вспышка, не может длиться долго. В ней было что-то от волшебной сказки, и в сравнении с протяженностью всей его жизни она могла составить лишь краткий миг. А поскольку она покоилась на столь неправдоподобной, невероятной основе, на им одним известном секрете, она не могла иметь никакого реального воплощения. Дело не в том, что их чувства были нереальны, совсем напротив: никогда еще Джеймс не испытывал такой остроты чувств. Но именно его страсть, требовавшая более практического выражения, определяла в конце концов ход развития их отношений.

Когда он оставался один, его терзали ужасные сомнения. Внутренний голос предостерегал его, что так не может длиться долго. Он забрел в мир сновидений, мир тревожный, таинственный и колдовской, где рядом с высочайшими, дух захватывающими вершинами зияют глубочайшие, мрачные пропасти. И после пробуждения его может ожидать только горькое разочарование и перспектива остаток дней влачить жизнь убогую и серую.

Из любви к Диане он ни за что не хотел омрачать ее радость или лишать надежды, и потому скрывал от нее свое беспокойство. Он знал, в каком напряжении ей приходится жить, и не хотел усугублять его. Тем не менее он отдавал себе отчет в том, что у них нет будущего. Их любовь не выдержит яркого света, ибо взросла вдали от людских глаз, как влажный мох, находящий защиту в густой тени других растений.

Для Дианы Джеймс был единственной реальностью, и больше ее ничто не интересовало. Верит она в свои грезы или нет, она и сама точно не знала, но отказаться от них не могла. И когда они были одни, она снова и снова твердила ему, что мечтает увидеть его своим мужем, родить от него ребенка.

Джеймса не на шутку пугали эти разговоры о разводе с принцем Чарльзом. Он не понимал ее: как она, столь ревностно прочившая принца Уильяма на августейшую роль и считавшая его достойнейшим ее исполнителем, одновременно собирается официально расстаться с Чарльзом. Он пытался убедить ее, что если английское законодательство и способно предоставить ей развод, то традиции королевских дворов никогда этого не допустят. Это совершенно невозможно.

А оставаясь один, он испытывал страх — страх за свое будущее. Что ему делать? Он все больше тяготился такой жизнью. Он вдруг затосковал по нормальному существованию — насколько это было бы проще! Ему хотелось отношений, при которых можно вместе проводить отпуск, вместе встречать Рождество, Новый год — все вместе. Ему не хотелось в такие дни оставаться в одиночестве. У него возникла потребность заложить основу обычной, нормальной человеческой жизни.

Но он попал в западню. Он даже не мог помыслить о расставании с женщиной, которую так любил. Никогда еще он не испытывал — и едва ли когда-нибудь испытает — такого слияния душ. Он боялся ранить ее. И должен был признать, что, как это ни печально, у него нет сил, чтобы оставить ее, даже ради спасения самого себя. И теперь он отчетливо понимал, что, даруя жизнь ей, он губит свою жизнь.

Гордость мешала ему поделиться своими сомнениями с кем бы то ни было, и он слишком ушел в себя, чтобы обратиться к отцу. Печальный и одинокий, он замкнулся в своей тесной квартире в Виндзорских казармах, с крошечной гостиной и ванной, лежа на железной койке и стараясь отогнать непрошеные мысли о своих отношениях с Дианой. Но хуже всего бывало, когда ему начинало казаться, что он сделал свое дело и уже не нужен. Он знал, что Диана любит его, но порой не мог избавиться от коварной мысли, всплывающей из глубин сознания: а что, если, с его помощью вновь почувствовав себя женщиной, она легко найдет ему замену? Как только ему на ум приходило нечто подобное, он старался убедить себя в том, что это совершенно невозможно — их отношения слишком подлинные и глубокие, чтобы кто-нибудь другой мог его заменить.

А Диана словно услышала отголоски его мыслей. Во всяком случае, она понимала, что он начинает чувствовать себя скованным, и старалась успокоить его, планируя совместный отдых. Они раздразнили себя, строя планы о совместной поездке на юг Франции к его старинному и верному другу Фрэнсису Шауэрингу. Фрэнсис не был знаком с Дианой, но Джеймс всецело доверял ему и страстно мечтал провести с Дианой неделю на прекрасной вилле Шауэрингов. В конце концов они все-таки решили, что не могут так рисковать, и он поехал один.

Оставшись один, он почувствовал облегчение. Не то чтобы он не тосковал по Диане, просто отпала необходимость вечно притворяться. Он устал нести на сердце груз их тайны. Здесь он был среди настоящих друзей и мог расслабиться. Мог быть самим собой. Еще со времен обучения в Миллфилдской школе у Фрэнсиса и Джеймса установилась дружба, овеянная романтикой в стиле журнала для мальчиков, и теперь, во Франции, верные этой дружбе, они взбирались по меловым кручам на мотоциклах и уходили на веслах в лодке Фрэнсиса далеко в море.

Диана почувствовала на расстоянии его настроение и потеряла покой. Она писала ему, что ужасно по нему тоскует, что если она потеряет его сейчас, то просто умрет. Да и где ей взять силы продолжать жить? Она писала Джеймсу, что не спит по ночам и только благодарит Бога за то, что он даровал ей его. Ей даже трудно оценить, какую перемену внес он в ее жизнь, какую жертву он принес ей — жертву, которую она никогда не сможет оплатить по достоинству. Она писала, что знает, как мучительна для него эта жертва, как трудно ему быть прикованным к ней, понимает, сколько ему приходится преодолевать ради нее. Понимает ли он, что она чувствует его страдания, потому что, когда страдает он, страдает и она?

Догадывается ли он, спрашивала она, какой счастливой он ее сделал и как счастлива она, что встретила его? Догадывается ли он, как он ей дорог? Каждую минуту, когда они в разлуке, она думает только о нем; она не спит по ночам, мечтая о той минуте, когда окажется в его объятиях, о том времени, когда они смогут быть вместе. Всегда вместе. Потому что так тому и следует быть. Не в силах сдержать слезы, она писала, что даже не предполагала, что можно полюбить так, как она полюбила его. Все ее существование, вся ее жизнь — в нем одном.

Читая это письмо, Джеймс тоже не мог удержаться от слез.

Позднее, в том же 1989 году, Джеймс получил назначение в Германию, где ему предстояло провести два года. Он долго не решался сообщить эту новость Диане. Однажды, после тихого ужина в Кенсингтонском дворце, он наконец собрался с духом. Реакция Дианы была именно такой, какую он и предвидел: она рассердилась и обиделась. Она не хотела, чтобы он уезжал, чтобы он покидал ее.

Терпеливо Джеймс пытался объяснить ей, что при всей его любви к ней, при том, что мысль о долгой разлуке ему так же невыносима, как и ей, она ведь должна понимать, как много значит для него военная служба. Он выполняет свой долг и должен ехать. Он перестанет уважать себя, если не сделает этого, а тогда и она потеряет к нему уважение. Он должен быть там, где его сослуживцы. И она-то должна лучше других понимать, что значит долг и ответственность. Она — так серьезно относящаяся к своей работе, никогда не изменяющая своему слову. Ему поручено возглавить командование танковым соединением, и он намерен выполнить задание.

Возможно, именно потому, что ему предстояла разлука с Дианой, и потому, что в их отношениях наметилась трещинка, Джеймс стал постепенно замыкаться, уклоняться, не представляя себе жизнь без нее.

А Диана, почувствовав его отчуждение, решила, что он отверг ее. Самые худшие ее опасения снова сбывались: человек, которого она любила, на которого полагалась, оставляет ее, несмотря на все свои клятвы.

Видно, ей на роду написана такая участь, и вот она снова совсем одна. Ей нельзя быть такой чувствительной, нельзя придавать такого значения каждому слову. Ей следует стать более жесткой, говорила она себе, иначе она утратит волю к жизни.

И вот, чтобы унять свою боль, избавить себя от дальнейших мучений, она решила сама отдалиться от Джеймса, убедить себя, будто ей безразлично, что они расстаются на целых два года. Если она некоторое время не будет встречаться с Джеймсом, ей потом будет не так тоскливо, не так страшно.

Джеймс не понимал, почему она не отвечает на его звонки. Не понимал неожиданной прохлады в ее голосе, когда ему все же удавалось дозвониться. Перемена пронзила его, как нож в сердце. Удар был ужасным, он не находил себе места, однако не мог понять причины. Он узнал только, что она очень занята и не может с ним встречаться. Раньше она нашла бы лазейку в самом плотном расписании, но теперь, похоже, ей не очень даже хочется, теперь он утратил прежнее значение — может и подождать.

Что ж, он ждал. Хотя и понимал, что в их отношениях происходит что-то очень серьезное, но не заговаривал об этом с Дианой. Если она сама не собирается ему ничего говорить, то и он не будет ни о чем ее расспрашивать. Ее внезапное охлаждение лишило его присутствия духа, лишило прежней уверенности.

Сидя в своей небольшой, опрятной конторе в Виндзоре, глядел он уныло на голый плац за окном. Этот ландшафт как нельзя лучше отвечал его настроению. С каждым днем на душе становилось все тяжелее, им овладевала апатия.

Он не думал требовать от Дианы разъяснений. Он готов был принять все, что ему уготовано. Он надеялся справиться с любым поворотом судьбы. Сейчас он был слишком слаб и жалок, чтобы добиваться ее внимания, слишком подавлен, чтобы заставить ее образумиться. Старомодное воспитание не позволяло ему потребовать объяснений и излить свою душу. Он никогда первым не заговорит о своих страданиях. Это ему казалось совершенно неприемлемым. Он так долго и верно служил женщинам, так долго потворствовал их прихотям, что потерял собственный голос.

Итак, он держал все в себе, он подавлял свои эмоции, как подавляют приступ тошноты. Он не решался дать им выход, зная, что не справится с ними.

И он оставил Диану в покое. Он уже не спрашивал, когда сможет увидеть ее. Он предоставил решать ей. Накануне отъезда в Падерборн в Германии, он полагал, что все кончено. Он не знал почему. Он знал лишь, что будет вечно, до конца дней своих, оплакивать потерю и их любовь. Пожалуй, лишь там, за гробовой чертой, он сможет избыть свою тревогу.

Оказавшись в Германии, он ухватился за возможность устремить все свои силы и помыслы на службу и заботу о подчиненных, чтобы отвлечься от собственных переживаний. Он был профессиональным военным и остро ощущал свою ответственность за вверенных ему людей. С огромным облегчением он отодвинул в сторону свои несчастья, которые обступали его вновь лишь наедине с собой. Он мог благодарить Бога за свою службу, которая придавала ему силы и окружала утешительной атмосферой мужской солидарности.

Теперь ему более чем когда-либо нужно было осознание цели своего существования. В душе он ощущал только бессилие. Он не решался заглядывать в будущее дальше, чем на день вперед, — слишком устрашающие перспективы рисовались ему. Беспокоило лишь одно — чтобы его волнения не отражались на отношениях с солдатами: командир должен излучать только спокойствие и уверенность. Он так увлекся обустройством их быта, словно его собственная жизнь зависела от этого. Ежедневные заботы о своих подчиненных, которые раньше ему представлялись нуднымиобязанностями, приобретали теперь новый смысл. Словно он приник к чаше с целебным бальзамом, излечивавшим его от приступов самоедства, и он с благодарностью принимал все, что избавляло его от необходимости задумываться.

Готовя своих солдат к танковым маневрам, он мог гордиться усвоенным еще в детстве умением отвлекаться от своих болезненных переживаний; это умение, в котором иные, в особенности женщины, видели его слабость, очень ему пригодилось теперь. Разлуку с Дианой он воспринял как заболевание, вроде злокачественной опухоли: в хорошие дни она почти не беспокоит, но иногда дает о себе знать с первых минут пробуждения и до самого сна.

За занятиями военной подготовкой и отработкой приемов ведения танковой атаки Джеймс не позволял Диане владеть его мыслями. Но ночью — он был бессилен. Сколько бы он ни пытался утопить в алкоголе непрошеные образы, едва наступала ночь — они были тут как тут. Как он ненавидел эти ночи! Ненавидел неотступные видения, четкие до мельчайших подробностей, почти осязаемые, он даже мог слышать ее голос, казалось, будто она зовет его по имени. Тоска иссушала его.

Даже в спорте он не находил утешения, хотя и старался все свое свободное время посвящать поло или охоте. И вот, в попытке воспрять духом, в раздражении на самого себя, он решил отправиться в путешествие. Это могло бы послужить ему на пользу. Он совсем не знал Германии, да и вообще этой части Европы, и теперь мог бы ее изучить. Можно ли надеяться, что вид новых мест возродит в нем интерес к жизни?

Он уже достаточно времени провел один на один со своей печалью в Падерборне, неподалеку от военного лагеря Зенне. Этот город, расположенный в глубине северной Германии, там, где начинается Тевтобургский Лес, носил отпечаток трагедии, что действовало на него одновременно и утешительно, и пугающе. Много сумрачных вечеров провел он в кафедральном соборе, словно только это величественное старинное здание могло помочь ему, и он уходил, чувствуя себя успокоенным и ободренным.

В попытке то ли найти самого себя, то ли убежать от себя — точнее он и сам не мог бы определить, — он посетил столько стран и городов, что потерял им счет. Он передвигался поездом, на машине и даже пешком. И всегда один — в его взвинченном состоянии ему было тяжело делить чье бы то ни было общество.

Антверпен, Амстердам, Мюнхен, Зальцбург, Франкфурт, Баден-Баден, Вена, Берлин — он посмотрел все. Он ходил на лыжах в Альпах, проводил летние дни на озерах, часами сидел в соборах и молился о том, чтобы горечь потери рассосалась и он снова мог чувствовать себя свободным. Он молился о том, чтобы ему не пришлось остаток дней влачить в таком жалком, полуживом состоянии, в котором невозможно воспринимать жизнь во всем ее великолепии.

Время от времени Диана звонила ему, но от этого ему становилось только хуже. Этот натянутый, сухой тон, пропасть, разделившая их, только усугубляли его тоску. Ему было трудно поверить, что они могли дойти до этого.

В качестве последнего бесплодного средства вырвать ее из своего сердца и вычеркнуть из памяти он завел новый роман. Сможет ли он, сосредоточив свои помыслы на другой женщине, вытеснить Диану? Ведь раньше он именно так и поступал. Его уже так давно не волновала, не привлекала ни одна женщина, что он даже стал беспокоиться. И поэтому, когда на танцевальном вечере в Мюнхене он оказался рядом с очаровательной немкой и почувствовал, что она нравится ему, то обрадовался. Баронесса Софи фон Реден была длинноногой, движениями немного напоминающей цаплю, интригующей и жизнерадостной брюнеткой. Неуклюже и робко начал он флиртовать и был удивлен, с какой легкостью ожили в памяти привычные приемы и фразы, которые казались ему давно забытыми.

Джеймс изо всех сил старался убедить себя, что Софи сможет вытеснить Диану. Он хотел верить в это. Ведь насколько ему будет проще, если это произойдет. Однако он скоро понял, что всего лишь дразнит себя, что в конце концов будет только хуже.

Упрямый голос здравого смысла подсказывал ему, что пора остепениться, что решение проблемы в том, чтобы найти симпатичную девушку, которая стала бы ему хорошей женой. Но сейчас он был, как никогда, далек от брака. Где он сможет встретить девушку, которая могла бы сравниться с Дианой? Нет, он был уверен, что никогда не найдет человека, с которым бы мог разделить свою жизнь. И он остановил свой выбор на Софи, разведенной женщине с маленьким сыном. Когда они встретились, она только что ушла от мужа — момент для Джеймса был самый подходящий. Она нуждалась в поддержке и была польщена его вниманием; ей тоже нужен был красивый и легкий роман. Ни он, ни она даже не помышляли о том, что их отношения могут привести к чему-нибудь более прочному и долговременному.

Восемнадцать месяцев спустя Джеймс вернулся в Англию, чтобы провести дома некоторое время накануне Рождества. Это был 1990 год, и ему очень хотелось повидать родных. В Персидском заливе вот-вот могла разразиться война, и он прекрасно понимал, что его место на фронте.

Диана тоже понимала это и попросила его приехать в Хайгроув. И, разумеется, он согласился, поскольку никогда и ни в чем не мог ей отказать, но по пути его стали одолевать страшные сомнения. Уже зарубцевавшиеся душевные раны стали вновь кровоточить, и он не хотел бередить их. Что, если прежние чувства, пробудившиеся вновь при виде ее, не найдут взаимности? Что, если она будет говорить с ним с той прохладной сдержанностью, которую он слышал по телефону? Он боялся, что не вынесет этого, и хотел бы, ради разнообразия, иметь возможность поступать так, как ему нравится, а не так, как она или кто бы то ни было хотят от него. Почему он не отказался приехать? Почему не сказал, например, что очень занят? Он мог бы избавить себя от новых мук.

Но эти первые, поверхностные соображения захлестывало нарастающее волнение: невероятным казалось, что он скоро снова увидит ее, что она позвала его. Не может быть, чтобы это ничего не значило. Надо полагать, это означает, что не все еще забыто.

Со слегка дрожащими коленями, чувствуя себя скованным от напряжения, вышел он из машины и направился в гостиную. Одного взгляда было достаточно. Достаточно было увидеть блеск в ее глазах, чтобы понять, как она рада его видеть. Ее глазам было так же трудно обмануть его, как и ему скрыть свой восторг при виде ее. Он нашел ее еще прекрасней, чем всегда, и как будто повзрослевшей, словно она наконец нашла себя и обрела покой и силу духа, к которым так стремилась.

Они пили чай и обменивались новостями, стараясь ничем не выдавать своей интимной близости. Они ощущали несообразность этой благовоспитанной сдержанности, но отбросить ее еще не решались. Положение был нелепым: они были слишком близки, чтобы говорить друг с другом на посторонние темы, но слишком долго пребывали в разлуке и утратили уверенность друг в друге, чтобы перейти на язык возлюбленных. И им ничего не оставалось делать, как продолжать этот глупый разговор — им нужно было время.

Через некоторое время Диана встала и пристроилась в ногах у Джеймса. Боясь взглянуть ему прямо в глаза, она села к нему спиной, но набралась храбрости сделать красноречивый жест, выражающий прощение. Она откинулась назад и положила голову к нему на колени. Непроизвольно Джеймс стал гладить ее по голове и по щекам, не прерывая беседы.

Так им было много проще. Им было проще преодолеть неловкость, не глядя друг на друга.

Когда напряжение стало слишком сильным, когда отпала необходимость искать обходных путей, Диана обернулась к Джеймсу, который принял ее в свои объятия. Их страсть, так долго остававшаяся невостребованной, стала еще сильнее. Разлука не смогла погасить прежних чувств, а их пыл мог служить подтверждением того, что в разлуке только усиливалось влечение.

Лежа, обнявшись, на кровати Дианы под защитой высокого полога, они говорили в один голос, какими они были глупцами. Отчего они хотели лишить себя этой любви? Какая в том была необходимость? Сколько боли они себе причинили. Почему они пытались убедить себя в том, что их любви не существует? Что она умерла, когда она жива и стала еще сильней?

Но времени для сожалений не было. Они жаждали насладиться моментом, отпраздновать свое возвращение. Прижимая Диану к себе, Джеймс ощущал, что все его мольбы к небу услышаны, что ему вовеки не забыть этого дня. Даже не верилось, что все, о чем он мечтал долгие восемнадцать месяцев, вдруг сбывается, что ему не придется, проснувшись, увидеть вокруг себя неприглядную реальность. Сейчас его сны сбывались, и он оживал. И если ему нужно было подтверждение — вот оно. И никто никогда не заменит Диану в его сердце.

В его отсутствие Диана так же, как и Джеймс, пыталась избавиться от старой любви, заводя новые знакомства. Ей требовалось подтверждение своей привлекательности, она нуждалась во внимании к себе и, ощущая некоторую уверенность в себе, жаждала радости. Она полагала, что заслужила этого, и стала искать развлечений.

Все мужчины, с которыми ей было легко общаться, казались милыми и симпатичными. Безупречно вышколенные в том надежном, традиционном британском «бриджи-с-запонками» стиле, они автоматически подавали правильные сигналы. Они владели тем легко узнаваемым кодом, который усваивают члены одного клана: неторопливая, самоуверенная походка, тягучая речь и беззаботность, с которой они проплывают сквозь любую социальную ситуацию. Их манеры были ее манерами, и с ними она могла расслабиться, чувствуя себя надежно и безопасно.

Но как бы она ни старалась, даже если бы захотела завести роман с кем-нибудь из своего эскорта — скажем, с Джеймсом Джилби или майором Дэвидом Уотерхаусом — в надежде избавиться от Джеймса Хьюитта, она видела, что ей не достичь тех же высот. Джеймса никто не мог ей заменить. Ибо то, чего недоставало в Джилби и Уотерхаусе, было именно тем, чего ей больше всего хотелось. Бессознательно в Джеймсе Хьюитте она разглядела человека, наиболее похожего на принца Чарльза — не столько манерами, сколько эмоциями. Ибо, когда дело касалось женщин, Джеймс, как и Чарльз, оказывался перед ними бессилен.

Диану очаровывали в Джеймсе именно узнаваемые черты, позволявшие вновь разыгрывать уже известную схему отношений, схему, способную воспроизводиться до бесконечности, пока не будет сознательно разорван замкнутый круг. Физически и эмоционально Джеймс мог дать Диане все то, чего не мог дать принц Чарльз, и все же она ощущала себя в знакомой и привычной обстановке. Она разглядела его сразу, не отдавая себе отчета, что в действительности ее влечет к человеку, напоминающему ей мужа.

Мы сами заключаем себя в замкнутый круг отношений. Силой инстинкта мы возвращаемся вновь и вновь к одной и той же ситуации, к тем же людям, и наши впечатления, вынесенные из детства, и пример родителей играют большую роль в формировании наших симпатий. И пока мы не становимся достаточно самостоятельными во взглядах и смелыми, чтобы разрушить привычную схему, предначертанную нам с рождения, нам суждено повторять ошибки наших родителей и родителей наших родителей.

Девочкой Диана заметила, что не все ладно в отношениях ее родителей, и ее мучили вопросы, на которые она не находила ответа. И вот, сама того не ведая, она выбрала себе человека, который точно так же вскоре бросил ее, а их отношения грозят поселить в душах ее детей такое же смятение, какое в ее душе оставили отношения родителей.

Джеймсу тоже суждено было повторить путь, пройденный его родителями. В детстве он чувствовал, что мать, которую он так любит, страдает, и с тех пор его всегда привлекали женщины несчастливые. Это получалось так же неосознанно и естественно, как дыхание. Он почувствовал озабоченность Дианы прежде, чем она заговорила об этом, ощущал ее глубоко скрытую боль прежде, чем дотронулся до ее руки. Как в свое время он стал утешением и опорой для своей матери, впервые обретя в этом ощущение своей небесполезности и представление о том, что значит быть настоящим мужчиной, так теперь он относился к Диане. Иначе он и не представлял себе их отношений. Это было ему предназначено судьбой, в которую, впрочем, он не верил. Точно так же, как он ни за что не сознался бы в том, что до самозабвения любит мать, так он бы не сознался и в своей любви к Диане.

Для человека, которого пугает перспектива брака, который боится стать заложником дурной наследственности и невольно причинить боль сродни той, которую его отец причинил матери, Джеймс не мог сделать более удачного выбора. Влюбившись в принцессу Уэльскую, жену будущего короля, он мог быть уверен, что их отношения не получат развития. И Джеймс мог клясться в любви самыми страшными клятвами и хранить верность их тайной близости, прекрасно зная, что их отношения никогда не перерастут в настоящий союз, который мог существовать лишь в области сновидений, никогда не воплощаясь в реальности.

Однако трагедия Джеймса заключалась в том, что он обманывал себя. Поверив в безопасность отношений с Дианой, он позволил себе влюбиться в нее. Он не убоялся этого, уверенный, что здесь его не может ждать западня. И вот он дал волю своим чувствам и загнал себя в угол. Он клялся Диане в вечной любви, даже не подозревая, как это верно. Но судьба провела его. Ему никогда не освободиться от нее, не перестать любить ее. Он попался в ловушку, которую сам себе расставил.



9
Джеймс с восторгом встретил известие о том, что ему предстоит участвовать в войне в Заливе. Словно Бог снова услышал его молитвы. На войну он рвался не только для того, чтобы испытать на практике свои накопившиеся за шестнадцать лет теоретические познания, но и в надежде встретить смерть.

В смерти нет бесчестья, особенно в смерти на поле боя. Он долго думал об этом и пришел к убеждению, что это будет самым лучшим и честным выходом из тупика, в котором он оказался.

Джеймс вернулся в Германию к своим солдатам и офицерам к Сочельнику. Накануне вылета в Залив с небольшим авангардом он хотел провести с ними вместе Рождество.

Бессонной рождественской ночью, лежа на своей жесткой армейской кровати в лагере Зенне, испытывая одновременно и счастье и печаль, он обдумывал всю свою жизнь. Конечно, она была богата событиями. Ему посчастливилось родиться в такой любящей и дружной семье. И, конечно, он ощущал свою избранность, понимал, что роль, которую ему выпало играть в романе с Дианой, исключительна. Судьба, решил он, до сей поры оберегала его от серости и посредственности существования. Но теперь он почувствовал, что не может больше жить с тайной мукой в груди. Последняя встреча с Дианой вновь вознесла его на вершину счастья, но он знал, что это не может продлиться долго. По-прежнему впереди зияла пустота. Вся его жизнь, как она ему представлялась сейчас, пришла к своему логическому завершению.

Ведь рано или поздно их тайна непременно раскроется, и они предстанут на всеобщее обозрение. Яд публичного осуждения отравит их отношения. Чистота их союза будет осквернена, ибо едва ли посторонний грубый взгляд сможет уловить ее волшебный оттенок. И не померкнет ли этот оттенок в ярком свете? Кроме того, возникала опасность и для его армейской карьеры. Ему было страшно подумать, что придется, возможно, расстаться со своим полком. Он опасался, что эта потеря станет последней каплей.

Мысль о бесконечной и пустой жизни, которая предстоит ему без Дианы, была невыносима. Он не желал обрекать себя на вечное одиночество, но иного выхода не видел. Он всей душой хотел поверить ее словам о том, что они смогут вести собственную жизнь вдвоем, жаждал, чтобы эти слова оказались правдой, но знал, что это невозможно. И не стоит понапрасну распалять воображение.

Если бы ему посчастливилось погибнуть в бою, было бы прекрасно. Если бы ему выпало умереть сейчас, пока еще так живо в памяти их примирение, ему бы не пришлось уносить с собой в могилу леденящее одиночество. Конечно, Диана будет в отчаянии, но сможет, по крайней мере, гордиться им и не разочаруется в нем. Им никогда не придется испить всю горечь от неизбежного разрыва их отношений. Они будут избавлены от лицезрения этой жестокой реальности.

Он пойдет на все, чтобы не пришлось пережить снова такие страдания, какие он перенес за последние восемнадцать месяцев. Он не хочет больше так мучиться; он хочет сохранить лишь незамутненный образ последних чистых дней, проведенных вместе.

Смерть представлялась ему великой честью. Речь, разумеется, не может идти о самоубийстве — об этом он никогда даже не помышлял, считая постыдной, недостойной слабостью. Это была бы последняя пощечина тем, кого он любит, а Джеймс не хотел доставлять им неприятности, позорить их имя. Нет, это даже не приходило ему в голову. Но окончить жизнь так же достойно, как следовало ее прожить, казалось ему славным и мужественным.

Он боялся жить гораздо больше, чем умереть. Жизнь представлялась много труднее смерти. Какая роскошь, какое блаженство — вдруг все сбросить, мгновенно освободиться от бремени ответственности. Собираясь к отправке из Германии, он заметил, что, как это ни странно, его ничуть не пугают война и предстоящие тяготы. Он был уверен, что отлично подготовлен к войне. Под его началом состояло сто двадцать человек команды и двадцать пять единиц бронетехники, в том числе четырнадцать танков, и он мог гордиться своими подчиненными. Он приучал их к мысли о возможной войне. Он подготовил их к любой неожиданности, и теперь наступал час великой проверки. Он всегда ждал подобного испытания, готов был с радостью выполнить любое задание, и выполнить хорошо — в этом он был уверен.

Нет, его не пугала перспектива провести долгие месяцы в Персидском заливе, не пугали боевые действия или волнение, не отпускающее все двадцать четыре часа в сутки. Его не страшили физические тяготы, груз обязанностей командира, бесконечная череда неотличимых друг от друга дней и ночей, протекающих в вечном напряжении. Все это, в конце концов, признаки того, что вы еще живы, что вы еще дышите и боретесь за выживание. Что у вас еще осталось за что бороться.

Пугало его далекое будущее, та крошечная точка на горизонте, к которой сходилась вся его жизнь, а вернее — жалкое существование, ожидающее его после окончания войны. В отличие от большинства его подчиненных у него не было ни жены, ни детей, к которым он мог бы вернуться, ни даже собственной жизни. Он не заложил никакого фундамента. Не было в его жизни ничего, что бы он счел достойным сохранения; лишь память о Диане, сохранить которую в неприкосновенности поможет смерть.

Сейчас ему трудно было даже представить, что он может когда-нибудь жениться. Никогда ему не освободить своего сердца для другой. Без Дианы все вокруг меркло, а вдвоем их путь едва ли будет усыпан розами. Вот почему он жаждал смерти. Умереть казалось ему привлекательней, чем влачить жизнь только ради самой жизни, ради того, чтобы уныло проплестись по всему предначертанному кругу.

Психологически Джеймс был прекрасно подготовлен к войне. Он побывал дома и убедился, что там все в порядке. Обе его сестры вышли замуж и жили недалеко от матери в Девоншире. Он оплатил все счета, написал завещание и, что самое важное, помирился с Дианой. Когда он собирался поехать в Германию на встречу со своей командой перед отправкой в Кувейт, он почти достиг душевного покоя. Он был готов к битве, готов отдать свою жизнь за родину и за любимую женщину.

Разумеется, он не говорил о своей жажде смерти кому-нибудь из друзей или родных и, конечно же, Диане. Он понимал, что это только причинит ей невыносимые страдания и она не сможет понять чистоты его намерений.

По правде говоря, их прощание после двух дней, проведенных в Хайгроуве перед его отъездом в Германию, могло бы возродить надежды. Были, конечно, неизбежные слезы, но Диана держалась молодцом, забыв о своих обидах. Словно она почувствовала, что к нему вернулась прежняя сила, что стремление ринуться в бой возродило в нем чувство собственного достоинства, и она была рада увидеть в нем прежнюю уверенность, которая всегда так привлекала ее.

Она знала, что война это серьезно и много значит для Джеймса. Но ничего, кроме восхищения, его обостренное чувство долга у нее не вызывало. Конечно, ее огорчала предстоящая разлука, но она понимала, что на сей раз бессильна повлиять на ситуацию. То был перст судьбы, а с судьбой не спорят. Она знала, как ей будет не хватать его, особенно теперь, когда после их примирения она осознала, насколько он ей небезразличен, насколько необходим. И все же верх брала гордость за него, за то, что он готов жертвовать жизнью во имя страны — страны, за которую и она в ответе.

И теперь впервые ей представилась возможность играть значительную роль в его судьбе. Ее муж никогда не нуждался по-настоящему в поддержке, которую она жаждала ему оказывать. Он искал утешения в иных местах, а она страдала от острого ощущения невостребованности своей любви. Джеймс, хоть и не с таким холодным безразличием, тоже не допускал ее слишком близко к своим мужским делам. И поскольку он никогда не делился с ней своими сомнениям и опасениями, ей казалось, что он отвергает ее заботу. Но истинный смысл настоящих отношений, как поняла она сейчас, состоял в способности одного сохранять присутствие духа, когда другому изменяют силы. Никогда еще они не достигали такого состояния взаимного равновесия, взаимоподдержки.

Она понимала, что раньше была слишком слаба, что ее источник энергии иссякал и, сберегая для себя каждый импульс, ей нечем было поделиться с ним.

Но постепенно, и в особенности за последнее время, она окрепла. В каком-то смысле пребывание Джеймса в Германии пошло ей на пользу. Оно заставило ее обратиться к своим внутренним резервам, а не надеяться на него; и чем более она полагалась на свои силы, тем сильнее она становилась и понимала, что способна на многое.

Теперь она мечтала найти приложение своим силам. Она была рада возможности достойно отплатить ему за его великодушие. Ей было важно показать ему, что она способна вынести все, пока он там, на войне, где в любое мгновение его подстерегает смертельная опасность. Даже находясь физически на разных континентах, они всегда будут вместе. А вдвоем им будет легче пережить тяжелое время.

И вот, пока Джеймс был в Заливе, каждый день, без исключения — а часто и дважды в день, — она писала ему длинные, многословные письма. В этих письмах, исполненных светлой любви, она поверяла бумаге все, о чем она размышляла, — все без утайки.

Более всего ей хотелось убедить его, что он не забыт, что она по-прежнему не мыслит жизни без него. Она хотела вдохновить его силой и надеждой, как вдохновлялась сама. Но еще хотела напомнить ему о своем существовании. Возможно, ее побуждало опасение, что он может погибнуть; возможно, поскольку она любила его и изучила достаточно хорошо, она догадывалась, что он боится будущего и ищет смерти. Разве она могла допустить это, когда ей самой будущее рисовалось в радужном свете? Разве это возможно, что сейчас, когда мелькнула слабая надежда на развод с Чарльзом, он может вдруг оставить ее навсегда. Именно теперь она может потерять его — это невыносимо. Этого не может — не должно — быть. И она писала ему, чтобы напомнить о своей любви, напомнить ему, как сильна была их любовь и как много она для них значила, как наполняла она смыслом их существование.

Каждую подробность своей жизни она доносила до Джеймса. Своими письмами, обсуждением всего, что с ней происходит, она пыталась сделать его соучастником всех событий ее жизни, убедить его, что он все еще составляет неотъемлемую часть ее жизни. И только в те минуты, когда она писала ему и представляла, как он будет читать ее письма, она могла ощутить себя частью его жизни. И тогда отступала на время боль разлуки и потери.

Диана все еще страдала, но уже не отворачивалась от своих несчастий, смело глядя им в лицо. Чем более она размышляла о себе и о том, что с ней произошло, тем ожесточенней ей приходилось бороться с подступающим отчаянием. Но она хотела дать ему выход, хотела избавиться от него и была готова вынести все ради этого. Странным образом ей казалось, что сейчас ее страдания осмысленны. Она считала, что страдать вместе со своей страной и болеть за свою страну — делает честь каждому. Переживая за Джеймса, она знала, что каждая жена или девушка, чей муж или возлюбленный на войне, чувствуют то же, что и она. И она полностью отождествляла себя с ними и пыталась им помочь. Словно Бог намеренно поставил ее в положение, в котором она могла оказаться полезной.

Она серьезно хотела внести свою лепту в военные усилия своей страны и старалась изо всех сил. Страсть к Джеймсу она перенесла на свою деятельность. В Кенсингтонском дворце она удивляла всех своими познаниями в области военной стратегии, танков, ракет и прочей боевой техники и получила шутливое прозвище «дворцового военкора». Она смотрела и слушала бесконечные военные бюллетени, часто не смыкала глаз всю ночь, надеясь услышать что-нибудь о лейб-гвардейцах или увидеть мельком на экране Джеймса.

Во время визита в зону боевых действий Джон Мейджор побывал в расположении лейб-гвардейцев, и камеры выхватили на мгновение профиль Джеймса. Диана попросила прислать ей видеозапись, и просмотрев ее и прослушав речь Джона Мейджора, она написала премьер-министру о своем впечатлении. Она рассказала в письме Джеймсу об ответе Джона Мейджора, и Джеймс с нежностью подумал о ее трогательной наивности: принцесса Уэльская приходит в такой трепет, получив собственноручное письмо от премьер-министра.

Она спрашивала, почему он носит берет, тогда как все вокруг, как показали в том сюжете телевизионных новостей, были в касках? Не потому ли, шутливо заметила она, что ему кажется, будто берет ему больше к лицу? Она очень встревожена, что он выглядит таким бледным и худым. Понимает ли он, как она беспокоится? Знает ли он, что единственное, что она может делать, это думать о нем и волноваться — как он, где он и все ли с ним в порядке?

Впрочем, о том, что она совершенно истомила себя сосредоточенностью на военных делах, Диана Джеймсу не сказала. Она почти не выходила в свет, остро чувствуя неуместную легкомысленность в посещении оперы или балета в такие времена, да и к тому же она предпочитала проводить все время у телевизора, жадно ловя свежую информацию. Даже непогода была ей в радость, потому что позволяла проводить весь день в постели, не сводя глаз с экрана.

Она заметила, что все больше замыкается в себе, но при этом чувствовала, что это идет ей на пользу, что приучаясь быть наедине с собой, она становится сильнее. Она испытывала одиночество, но и это было не так ужасно, поскольку в таком же положении были тысячи женщин, волнующихся за судьбу своих мужчин, но готовых многое перенести ради них. И это чувство сопричастности, солидарности успокаивало ее.

Мысли ее были целиком заняты Джеймсом и приятными воспоминаниями о нем, но к ним присоединялись и надежды и планы на будущее. Она не собиралась отягощать его своими переживаниями, находя это бездушным и эгоистичным по отношению к нему в том положении, в котором он находился, но она нашла в себе смелость разобраться в своих страхах сама. Она была горда тем, что наконец-то не бежит от себя, не прячется от своих чувств и способна справляться с ними. Иногда все же страх и подавленное волнение низвергали ее в отчаяние, опустошавшее ее. Ей еще предстояло снять излишнее напряжение, обезвредить мину замедленного действия, что тикала внутри нее.

Из ее писем Джеймс мог себе составить представление о внутренней борьбе, в ней происходящей, и был рад за нее. Эти письма, то не приходившие целыми неделями, то вдруг обрушивающиеся целым потоком, служили ему спасательным тросом. Они поддерживали его нравственный дух. Как всегда он не мог поделиться своим секретом с товарищами, не мог себе позволить, как они, открыто радоваться, получая письма от своих жен и подруг. Однако, если он не мог зачитывать вслух отрывки из своих писем, наедине он наслаждался каждым словом. Он читал и перечитывал их не меньше, чем другие.

Но как Джеймс не мог довериться никому, так и Диана никому из своего ближайшего окружения не могла поведать своих волнений, кроме разве что Кена Уорфа и Кэролайн Бартоломью, с которыми она часто говорила о Джеймсе. Когда Кэролайн уехала на несколько недель на Багамы, где ежегодно проводила каникулы, Диана оказалась лишена и этой возможности. Больше всего Диане хотелось быть вместе с семьей Джеймса в Девоншире. Она знала, что они тоже беспокоятся за Джеймса и ей было бы много легче, если бы она могла открыто делиться с ними своей тревогой.

Через две недели после его отъезда она приехала в Девоншир на ленч к миссис Хьюитт и сестре Джеймса Саре. Всю дорогу она слушала их любимую запись Паваротти, и каждая ария знаменовала собой какой-нибудь конкретный день, проведенный ими вместе. Сворачивая к дому Хьюиттов, она уже несколько успокоилась. А когда вошла внутрь, ей, с одной стороны, показалось странным находиться здесь в его отсутствие, но, с другой стороны, было радостно оказаться в кругу его семьи. Словно она одновременно и удалялась от него и приближалась к нему.

Они мирно беседовали, и темой их разговора был, конечно, Джеймс. Единственное, чего хочется влюбленным, это говорить о своей любви, и Диана не была исключением. Какое блаженство не контролировать каждое свое слово, иметь возможность говорить свободно. И она скоро излила весь поток чувств к Джеймсу. Снова быть в его доме, сидеть у огня и весело шутить с его сестрой — сколько счастливых воспоминаний всплывало в памяти! Они беззлобно посмеивались над ним, притворно удивляясь, как он обходится без отутюженных рубашек, своего виски и свежего номера журнала «Лошади и собаки».

Перед уходом она заглянула в комнату Джеймса и некоторое время сидела в одиночестве на его постели. Здесь она могла вдыхать воздух, которым он дышал. С тоской она глядела на аккуратный ряд ботинок с деревянными колодками в них для сохранения формы; рассматривала фотографии на стенах и прижимала к груди его подушку. Сколько счастливых минут испытала она в этой уютной комнате с низкими деревянными потолками. Ей было так хорошо с ним. Если с ним что-нибудь случится, она не знала, сможет ли это пережить.

В первые шесть недель пребывания в Заливе перед Джеймсом была поставлена задача подготовить своих людей к боевым действиям. Им предстояло освоиться в непривычных климатических условиях, привыкнуть к высоким температурам воздуха и подготовить себя психологически. Ему нравился дух армейского братства, причастности общему делу, было приятно разделять со своими людьми их ежедневные заботы, но, коль скоро он был их командиром, он понимал важность соблюдения строгой субординации. Он не мог себе позволить слишком дружеских отношений, опасаясь ослабления общей дисциплины, но должен был оставаться вполне доступным для своих солдат.

Это была тонкая грань, которую он остро ощущал и никогда не переступал. Если перспектива войны вселяет в людей тошнотворный страх, она же и сплачивает их духом молчаливой взаимовыручки. И проходя подготовку, они спаялись в единую команду, черпая стойкость и выдержку друг у друга.

Джеймс должен был объединить людей и помочь им обрести силу духа. Он должен был быть всегда на шаг впереди, держа себя в руках, ибо нельзя вести людей в бой со страхом в душе. Чем ближе подступала война, тем мрачнее они становились, тем меньше им хотелось шутить и дурачиться. И охотников играть в бейсбол в свободное время уже не находилось; нарастающий страх не располагал к привычным армейским шуточкам, и улыбки на лицах становились все более натянутыми.

За несколько дней до отправки на центральный сборный пункт команда прошла особый инструктаж. Им сказали, что они должны быть готовы к страшному зрелищу и грохоту боевых действий, что им придется слышать душераздирающие крики их товарищей и видеть разрываемые взрывами тела. В считанные секунды люди становятся калеками или погибают. И их предупреждали, что некоторые не смогут вынести этого кошмара.

Все это, как объяснял проводивший инструктаж офицер, им говорят так грубо и откровенно, без прикрас, потому что они должны знать правду о том, что их ожидает. В противном случае под впечатлением увиденного они потеряют способность действовать должным образом в боевых условиях, утратят автоматизм выполнения отработанных приемов. Они не смогут применять навыки оказания первой помощи для спасения себя и своих товарищей.

Постепенно они начали осознавать кровавую реальность. Им предстоит вступить в настоящий бой. Они легко могут погибнуть, но даже если выживут, они уже никогда не будут прежними людьми. Им никогда не излечиться от потрясения. Некоторые без стеснения отирали безмолвные слезы, невольно наворачивавшиеся на глаза при мысли, что они уже никогда больше не увидят своих родных, что обязательно погибнут. Но как ни страшна была правда, которую они услышали, они все же были благодарны за это.

Им сказали, что они обязательно должны дать выход своему страху, что только выговорив его, ясно сформулировав, можно открыть дорогу храбрости, заключенной в каждом человеке, как естественная составляющая. Но это должно произойти своевременно, и единственный путь к этому лежит через откровенное обсуждение своего страха, а не подавление его. Они должны, по крайней мере, быть твердо уверенными в своих профессиональных качествах, потому что, как говорили им, все они профессионалы высокого класса. Они прекрасно подготовлены и должны лишь реализовать свои возможности. На них возлагается огромная ответственность, но их командиры не сомневаются, что они оправдают оказанное им доверие.

Слушая эту речь, Джеймс не мог думать ни о Диане, ни о чем постороннем, кроме своего служебного долга. Все его мысли сосредоточились на его подразделении. Перед ними поставлена гигантская задача; разворачивается кровопролитная битва. Потом, во время еженедельной воскресной службы, вместе со всеми шепча молитвы, он понял, что не хочет умирать. Все ждали этой службы, ждали ободряющих слов капеллана. Молитва перед походным алтарем действовала утешительно, и несмотря на то, что они распевали гимны посреди голой, открытой всем ветрам, пустыни, они ощущали, что Бог их не оставил, что он на их стороне; и они молились истово, как еще никогда в жизни им не приходилось.

Когда, вливаясь в монотонный хор солдатских голосов, под шелест пустынного ветра, вздымавшего песчаную поземку, Джеймс затянул «Воинство Христово впереди идет» и «Господь мой пастырь», он устыдился своих мыслей о смерти. Теперь он не вправе был думать о себе — он мог думать только о вверенных ему людях. Он испытывал гордость за людей, способных перед лицом смерти самозабвенно распевать гимны. Он должен жить ради того, чтобы обеспечить их благополучное возвращение домой, к своим родным. Это его прямой долг, и он попытается сделать все от него зависящее.

Джеймс неустанно повторял солдатам, что они должны помнить, за что они сражаются, и должны думать о возвращении домой. Он старался внушить им, что каждый должен помнить о приятной цели, к которой будет стремиться: будь то первый глоток пива в любимой пивной или объятия подруги. Они никогда не должны забывать о мотивах их действий. Сам он знал, ради чего живет. И как бы он ни старался убедить себя, что дело не в этом, он жаждал вернуться к Диане.

А в Англии Диана тоже молилась. Когда она дала своим чувствам большую свободу, ее потянуло в церковь. Она осознала, что обрести долгожданный внутренний покой нельзя без поддержки, которую можно найти в стенах храма.

Она стала видеть, что процесс выздоровления невозможен без приятия действительности, как она есть. Прошлого уже не изменить, значит, нужно научиться легко нести его груз. Если она действительно хочет душевного покоя, ей следует смириться. Ей следует довериться Богу и повторять снова и снова: «Да будет воля Твоя». Ей нужно осознать силу собственной воли.

В детстве она искала утешение у Бога и в горестные и печальные минуты подолгу просиживала в домовой церкви в Олторпе. Она всегда считала для себя большим везением, что у ее родителей есть своя часовня и нужно лишь подняться по лестнице и войти под ее священные своды, чтобы вернуть себе душевный покой. Она садилась на одну из узких деревянных скамеек, под уходящим ввысь цветным окошком, и погружалась в атмосферу мира и благодати.

Позднее она стала находить в религии истинное утешение. Она заметила, что ее общение с высшими силами стало много проще, много яснее, и взрослея душой, отчетливей слышала их немой призыв. Она все больше ощущала склонность к католичеству и высокой церкви. Католичество привлекало ее еще и потому, что две ее ближайшие подруги были убежденными католичками. От Роуз Монктон и Люсии Флеча-де-Лима, жены бразильского посланника, находящейся тогда в Лондоне, Диана узнала, что уклад католичества много прочнее и суровей англиканского. Она узнала, что этот суровый уклад требует большей самодисциплины и что через нее можно достичь высокой самооценки и обрести покой.

При всякой возможности Диана заходила в церковь и ставила свечку за здравие Джеймса. Она чувствовала себя ближе к нему во время церковной службы, в особенности в часовне лейб-гвардейцев вблизи Букингемского дворца, которую посещал его полк. И, стараясь не пропустить ни одного воскресного утра, она поспешно вбегала по широким ступеням часовни и, затаившись в глубине ее современного здания, выстаивала службу. В такие минуты, когда ей хотелось побыть наедине с Богом и своими мыслями, она не хотела быть замеченной. В эти священные минуты ей не хотелось испытывать на себе жадные и любопытные взоры. Ей нужен был покой, чтобы думать и молиться.

Бывали мгновенья, когда она испытывала нестерпимое желание быть как все, поступать как все и раз и навсегда перестать впадать в панику и делать из всего трагедию. Даже стоя на коленях в этом священном месте, с нарастающим раздражением ощущала она, как затылок ей сверлят чьи-то косые взгляды. Она задыхалась от недостатка чистого воздуха, все вокруг нее было пропитано ядом кривотолков и сплетен. И тогда она обращала свои мысли к небесам и молилась о том, чтобы когда-нибудь ей была дарована свобода, возможность вырваться из этой затхлой атмосферы.

Тяжелее всего ей было во время уик-эндов. Она поймала себя на том, что боится их наступления, потому что в эти два дня, тянущиеся бесконечно, она ощущала себя особенно одинокой и покинутой. Ей не хотелось ехать в Хайгроув и не хотелось надолго покидать Кенсингтонский дворец, на случай если вдруг, каким-нибудь чудом, позвонит Джеймс. Как-то раз, в субботу вечером, ему действительно удалось позвонить, и его голос перевернул ей настроение. Уже одно то, что с ним все в порядке, что он думает о ней, заставило ее сердце лихорадочно биться.

Большую часть времени Диана проводила в Лондоне одна, Она превратилась в отшельника, редко виделась с друзьями, и в затворничестве ее одолевали мрачнейшие мысли. Она могла только думать о Джеймсе и беспокоиться о его благополучии — ни на что другое ее не хватало. Если какое-то время она не получала никаких известий о нем, поток безумных фантазий увлекал ее в бездну отчаяния. Не знать наверняка, что он жив, было выше ее сил. О, если бы только ей заранее был известен день возвращения, чтобы можно было, возлагая на него все свои надежды, рассчитать свои силы. Ее терзала неизвестность, то устрашающая самыми мрачными предчувствиями, то исполненная сладостного предвкушения его возвращения.

Как-то в воскресенье она решилась выйти и, поскольку Уильям был в школе, взяла с собой Гарри на ленч с несколькими друзьями в окрестностях Уонтейджа. То была идиллическая сцена — счастливая супружеская пара в очаровательном доме и двое малышей резвятся вокруг. Насколько хорошо ей было в компании этих счастливых, нормальных людей, настолько же подавленной и незащищенной почувствовала она себя дома. Самое печальное, что ей нужно так немного: то, чем она насладилась сегодня, — и это все, о чем она молит Бога.

Единственные уик-энды, которые действительно доставляли ей удовольствие, она проводила в Девоншире с миссис Хьюитт. Напряжение слегка отступало, когда она делилась своей тревогой с Ширли Хьюитт, такой доброй и понимающей. Ей самой эти поездки были очень важны, и она смела надеяться, что ее посещения воспринимаются так же и матерью Джеймса; в такие времена все нуждаются друг в друге. Часто она брала с собой Гарри, потому что он любил смотреть на лошадей в загоне и любил слушать истории про Джеймса. Хоть и гораздо меньше, чем его мать, он тоже был поглощен военными событиями; он стал настоящим маленьким солдатом и даже в постель тащил с собой полную боевую амуницию.

Обычные дни протекали не так томительно, как мрачные уик-энды в Кенсингтонском дворце, поскольку хоть на время она могла занять свои мысли работой. Но как бы она ни была занята, как бы поздно ни возвращалась во дворец, она всегда садилась писать письмо Джеймсу. Она не могла смириться с мыслью, что ее письма не доходят до Джеймса, и однажды позвонила на почту, а затем в офицерскую столовую в Виндзоре, чтобы узнать, сколько времени идут письма.

Она писала Джеймсу, что любит его, и всегда рядом, и ужасно гордится им и его людьми. Она писала, что, несмотря на его неодобрение, составила его гороскоп. Она звонила его матери, чтобы узнать, в какое время он родился, и была у астролога, который помог ей. Несмотря на все волнение, Диана старалась выдерживать тот легкий тон, который должен был нравиться Джеймсу, и убеждала его держаться молодцом, не унывать, потому что у него прекрасные командирские задатки. Он рожден быть лидером и должен помнить, что люди признают в нем человека сильного и неординарного.

Диана изо всех сил старалась сдерживать себя, чтобы ее неизбывные страдания не изливались на бумагу. Она хотела облегчить Джеймсу его задачу, убедить его в своей поддержке и любви. Она писала ему о своей радости оттого, что наконец-то ей предоставилась возможность оказывать реальную помощь: она получила разрешение посетить жен военнослужащих в Германии. Ее так влечет к ним, так хотелось бы принести им утешение, ведь она точно знает, как им тяжело, потому что сама прошла через это.

Когда она посещала лепрозорий в Кембридже, кто-то спросил ее, почему она такая стройная. Она ответила, что это благодаря гимнастике, но в действительности она худела от переживаний. Бессонная вахта, которую она несла, волнуясь за Джеймса, истомила ее, начисто лишив прежней жизнерадостности и непосредственности. Она ощущала только усталость и тревогу.

Она описывала Джеймсу, в весьма прозрачных выражениях, как нелегко ей приходится во дворце, и подчеркивала,что ей необходимо сохранять хорошую физическую форму, чтобы не поддаваться душевной слабости. Она замечает, что окружена людьми завистливыми, стерегущими каждый ее шаг. Атмосфера накалена, и ей бы не помешали глаза на затылке. Она знает, что не может позволить себе расслабиться, чтобы не погибнуть. Но мучительные ожидания вестей о нем, страх неизвестности много хуже. Пожалуй, ничего более ужасного ей еще не приходилось испытывать.

Диане, которой казалось, что любой вздох ее протоколируется, представлялось невероятным, что история отношений Чарльза с Камиллой Паркер-Боулз не стала достоянием публики. Ей было обидно, что люди не понимают ее отчаянного положения. Она приходила в ярость оттого, что никто не видит ее горя и не стремится помочь ей. Однако она набралась терпения, уверенная, что правда рано или поздно выплывет наружу, — она ждала.

Духовные наставники, к которым она обращалась за советом, твердили ей, что нужно лишь исполнять свой долг, и счастье улыбнется ей, и она получит развод, о котором так мечтает. Раньше она готова была поверить им только потому, что ей хотелось верить в счастливый исход. Но теперь в ней зрела неосознанная уверенность, что конец уже совсем близок. Она знала, что журналисты вот-вот раструбят об их угрожающе скверных супружеских отношениях. Уик-энд, проведенный с Чарльзом в Хайгроуве, окончательно убедил ее, что им невыносимо находиться под одной крышей, не то что в одной комнате. Диана больше не могла переваривать ложь. Она потеряла волю к борьбе за Чарльза — она опустила руки, и глыба, которую она все это время толкала в гору, покатилась вниз.

С той же щедростью, какой отличались их эмоциональные отношения, Диана и Джеймс осыпали друг друга подарками, трогательными символами их любви. Диана покупала Джеймсу рубашки и джемпера ко дню рождения, к Рождеству и по разным иным поводам в благодарность за поддержку и терпение. Ее трогало, что Джеймс приходил к ней неизменно с букетом белых лилий или флаконом ее любимых духов. Когда она бывала в Девоншире, он одалживал ей свою одежду — крикетный свитер или куртку, которые она бережно хранила у себя. И он пообещал ей, что, если она прекратит грызть ногти, он подарит ей нечто совершенно особенное.

Перед отъездом в Персидский залив он купил и послал ей в подарок пару дорогих сережек с изумрудами и бриллиантами, которые пропали на почте. Он очень огорчился, когда узнал, что она не получила его подарка, и Кену Уорфу было поручено разобраться в этой истории. В конце концов посылка была обнаружена, и развернув ее, она была вне себя от восторга. Она тут же написала ему, что он чересчур балует ее, и потому спешит сообщить, что ногти ее в идеальном порядке, что она тратит многие часы, покрывая их ярко-красным лаком, и если бы ему удалось хоть мельком увидеть ее, он бы сам убедился.

Из писем Дианы Джеймс мог уловить, как крепнет в ней чувство собственного достоинства. Обретая веру в себя и изгоняя страх перед жизнью, она все больше набиралась сил и гораздо уверенней справлялась со своей работой. Она не переставала заботиться о больных СПИДом и писала Джеймсу, что собирается произнести большую речь. Его, быть может, это удивит, поскольку он знает, как она ненавидит публичные выступления, но тема представляется ей слишком серьезной и она хочет придать ей больший резонанс. Она посетила большой благотворительный прием в Палате общин по сбору средств на борьбу со СПИДом и была сама поражена тем, как умело она вела беседу с парламентариями. Своей осведомленностью в этом вопросе она особенно гордилась, поскольку у нее была точка опоры в ее споре с родственниками мужа по поводу ее благотворительной деятельности: теперь они больше не смогут так легко отмахнуться от нее, словно от назойливой мухи.

Пусть Диане не удалось склонить Чарльза позволить ей посетить театр военных действий в Заливе, но зато она, по крайней мере, сможет поехать в Германию — в тот самый военный лагерь, где был Джеймс, — и провести восемь часов с женами офицеров из Зенне и Падерборна. Она очень хотела побывать в Заливе, и даже не из-за волнующего предвкушения, что может повидать Джеймса, а потому, что испытывала гордость за английскую армию и хотела подбодрить бойцов. Она знала, что никто лучше нее не может поднять боевой дух солдат, и улыбалась про себя при мысли, что едва ли кто-нибудь догадывается, насколько хорошо она разбирается в военных вопросах. Представление о ситуации изнутри она получала от Джеймса, а официальные данные — благодаря постоянному просмотру новостей. Но во дворце отказывались от ее услуг, говоря, что она может отвлечь внимание от визита Чарльза. Непререкаемым тоном ей заявляли, что именно Чарльзу необходимо поехать, потому что для него крайне важно, чтобы его увидели в зоне боевых действий. Сдерживая бессильный гнев, Диана уступила. Что толку возражать? Она знала, что во дворце все на стороне Чарльза. И ее во дворце ничто не удерживало — она стояла на распутье.



10
Ничто так не поднимало моральный дух солдат, находящихся в Заливе, как письма из дому. Это была единственная ниточка, связывавшая их с родными и близкими. Диана если и была самым активным, то далеко не единственным корреспондентом Джеймса. Родные писали ему регулярно, время от времени приходили письма от друзей. Некоторые письма явились для него полной неожиданностью, поскольку он долгое время ничего не слышал об этих людях.

Одной из таких неожиданностей оказалось письмо от его прежней возлюбленной Эммы Стюардсон, с которой до встречи с Дианой у Джеймса были весьма серьезные отношения. Как и большинство его связей, этот роман стал затухать, и Эмма покинула его, не встретив со стороны Джеймса ожидаемой пылкости. Едва лишь в их отношениях наметилась настоящая душевная близость, он отступил. Его опасения обидели Эмму, которой казалось, что они предназначены друг другу самой судьбой. Понимая, что он не готов соответствовать ее притязаниям, и опасаясь, между прочим, что вообще никогда не будет к этому готов, Джеймс оттолкнул ее своей пассивностью. И уже сам факт, что он не стал противиться, когда она пригрозила ему разрывом, и ничего не ответил ей, говорил сам за себя. Эмма бросила его, но не забыла.

Узнав, что он находится в Персидском заливе, она написала ему нежное письмо. Ведь никто не был ей так дорог в свое время, как Джеймс, и не исключено, что еще не все потеряно. Джеймс был искренне рад получить от нее письмо, как вообще был рад узнать, что так много людей думают о нем, пока он томится в этой пустыне. Он ответил ей, впервые не заботясь о том, как это может быть воспринято. Какая разница, что он напишет, если каждое письмо может оказаться последним? Конечно, чужбина и роковые неожиданности, какие преподносит война, обостряют чувства. Словом, он был несколько более щедр и благожелателен в излиянии своих чувств к ней, чем прежде, невольно внушив ей ложные надежды.

Поэтому, когда Эмма прочла в колонке сплетен о том, что Джеймс регулярно получает письма от принцессы Уэльской, она была потрясена. Решив отомстить Джеймсу, она продала историю их связи одной воскресной газете.

Джеймсу переслали экземпляр газеты, и он читал злополучную статью, не веря своим глазам. Было что-то противоестественное в том, что ему приходилось узнавать об этом последним. И у него не было возможности оценить реакцию тех, кто уже имел сомнительное удовольствие прочесть это. Как и во всяких статьях подобного рода, которые любила читать Эмма, но о существовании которых Джеймс даже не подозревал, здесь упоминалось и о том, что Диана осыпает его письмами и подарками. Уже при беглом прочтении, прежде чем он успел вдуматься в смысл написанного, его обуяла бессильная ярость.

Наверное, если бы все дело было только в его гневе или в том, чтобы проглотить горькую пилюлю предательства, ему было бы много проще. Он мог бы в порыве гнева грубо оборвать Эмму и выбросить всю историю из головы.

К сожалению, дело обстояло гораздо сложнее. Случилось именно то, чего он страшился больше смерти. Пусть он давно это предвидел, его охватил панический страх. Теперь, когда тайна их раскрылась, покоя не будет. В его жизни произошли необратимые перемены. Коль скоро газеты обратили на них с Дианой внимание, они станут постоянной мишенью, любимой темой. И с этим ничего не поделаешь — журналистов не переспоришь. Это конец, потому что никто не узнает истины, никто не сможет понять их.

И эта мерзкая газета в его руках — сигнал для всех, кто был рядом с ним, что и они окажутся под прицелом грязных сплетен. И, как это ни прискорбно, кое-кто, оказавшись в центре внимания, еще и будет гордиться. Увы! — такова человеческая природа.

Почва уходила у него из-под ног. Неужели теперь он не сможет рассчитывать на бескорыстную дружбу? Неужели теперь никому нельзя будет довериться? Как ужасно, что теперь ему придется облачиться в броню цинизма, что он не сможет больше с открытой душой обращаться к людям. Теперь он вынужден подвергать сомнению всех и вся, и, прежде чем сделать шаг навстречу, он должен все досконально проверить.

Он вспомнил об одном недавнем письме Дианы. Теперь-то он понял, о чем она говорила. Как грустно, писала она, что людям, связанным с нею, приходится, как и ей, претерпевать беспардонное вмешательство в личную жизнь. Как несправедливо, что невольно она подставляет под удар тех, кого любит. Речь шла о ее младшем брате Чарльзе, который всегда был ей особенно дорог и близок. У него возникла мимолетная связь в Париже с небезызвестной Салли Энн Лассон, вскоре после женитьбы на манекенщице Виктории Локвуд.

Газетчикам стало обо всем известно из-за того, что Салли Энн решила устроить скандал, и Чарльз попал в осаду. Он позвонил ей, чтобы извиниться за причиненные неприятности, и Диана почувствовала только жалость к нему и гнусность своего положения. То, что ее брату, совершившему ошибку, приходится теперь расплачиваться перед всем миром, Диана переживала очень остро. Проступок брата не вызвал у нее стыда за него, а только горькое к нему сочувствие. Все ее симпатии были на стороне семьи. А на попытки сохранить видимость благопристойности во имя королевского дома она давно уже махнула рукой.

По счастью, Джеймс не мог себе позволить бесконечно предаваться своим переживаниям, хотя газетчики в Англии уже пронюхали о переписке с Дианой. Они узнали, что она посылает ему сигареты, сладости и батарейки, и, кроме того, продуктовые посылки от «Фортнум и Мейсон», и рубашки от «Тернбулл и Ассер». Однако война, в которой он участвовал, избавляла его от душевных терзаний. Перед ним стояли гораздо более важные, боевые задачи, во всяком случае к ним он был лучше подготовлен и соответствующим образом вооружен. А как вести внутренние битвы, каким оружием? Такого оружия, увы, нет и быть не может…

В редкие спокойные минуты он искал ответ на вопрос: кто же, в конце концов, выдал их с Дианой журналистам? Его всегда немного беспокоила дружба Дианы с майором Дэвидом Уотерхаусом, и именно на него пали сейчас подозрения Джеймса. Дэвид Уотерхаус, племянник герцога Мальборо, тоже был на фронте в составе лейб-гвардейских частей, и Джеймс предположил, что, возможно, он страдает от отсутствия внимания принцессы.

Еще с того времени, когда Диана, познакомившись с Уотерхаусом у герцогини Йоркской, сфотографировалась вместе с ним на концерте поп-звезды Дэвида Боуи в 1987 году, Джеймсу не по душе была их дружба. И даже то обстоятельство, что значение этого события было в значительной степени раздуто прессой, позабывшей упомянуть сына принцессы Маргарет, виконта Линли, точно так же присутствовавшего на концерте и стоявшего по другую руку от Дианы, не могло унять наихудших подозрений Джеймса. Диана не раз пыталась разубедить Джеймса, снова и снова повторяя, что они с Дэвидом просто друзья, и ничего больше.

Теперь в письмах Диана все чаще стала повторять, как ее тяготит мысль, что Джеймс огорчен всем этим и что он далеко от нее. Она писала, что если Дэвид и мог так поступить, то только по глупости, и Джеймс должен поверить, что между ними ничего не было, она никого так не любила, как его, Джеймса, и только он может ее защитить. Она боится, что он сочтет ее глупой наседкой, но это все от тревоги за него.

Джеймс был сильно напуган тем, что их тайна раскрылась и впереди его ждет общественное осуждение, и никакие ее доводы не могли его успокоить. И даже страх перед сражением, бомбами и гибелью людей отступил на второй план, ибо он понимал, что их отношениям с Дианой отмерены последние дни.

И потеряв надежды на будущее, зная, что на виду у всех их любовь погибнет, Джеймс стал отступать. Ему снова, как уже было один раз, придется готовить себя к разрыву с ней. Только во второй раз это будет гораздо труднее, потому что он уже знал, как нелегко дается разлука. И не имеет значения, что однажды он сумел это пережить. Теперь перед ним открывалась ужасающая перспектива испытать все сызнова — и он знал, что страданиям его не будет конца, быть может, никогда.

Восторг Дианы, узнавшей голос Джеймса в телефонной трубке, тотчас сменился отчаянием, когда она, не уловив в нем обычной радости, различила только холодок озабоченности. Джеймс, стараясь подавить волнение, поинтересовался, как там, в Англии. Что говорят о них? Диана попыталась успокоить его, сказав, что эта история уже забылась, что она не должна стать препятствием между ними. Она пыталась развеселить его, спросив, где он сейчас находится, и сказала, что, как только они закончат разговор, она непременно найдет это место на карте.

Однако после разговора на душе у нее было очень тяжело. Ей казалось, что она нашла подход к нему, нашла путь, ведущий сквозь его эмоциональную отчужденность прямо к сердцу. Но выходит, что она еще так далека от него. Она пыталась объяснить это его страхом — но что, если он сейчас бросит ее? Что, если он не вынесет пристального внимания, не вынесет бесчестия и уйдет? Она знала, что ему приходится платить весьма высокую цену за то, чтобы быть с нею, а если он больше уже не в силах расплачиваться?

Она стала слушать оперные записи, и скорбные звуки музыки отзывались в ней душераздирающим одиночеством. Тогда она поставила песню «Ничто с тобой не сравнится» ирландского певца Шиньяда О’Коннора и зарыдала от отчаяния. Она была истерзана, измучена любовью, не зная, чем это все закончится. Она знала лишь, что не остановится, что будет двигаться вперед, не разбирая дороги. Она не могла ничего поделать с тем, что ей не хватает Джеймса, что она не может без него.

И снова молитва стала ее спасением. Каждую ночь и всякий раз, когда она вспоминала о нем днем, она молилась о его благополучном возвращении. Вера придавала ей силу и уверенность в том, что, какие бы испытания ей ни преподносила судьба, — все к лучшему. Как бы то ни было, она ведь научилась владеть ситуацией. Ее охватывало головокружительное ощущение свободы от сознания, что она предъявила принцу Чарльзу свой ультиматум. Она была горда тем, что сумела самоутвердиться, поставив ребром вопрос об их браке. И теперь, когда она сделала все от нее зависящее, ей оставалось только набраться терпения и ждать.

Однако менее всего ей бы хотелось, чтобы ее супружеская жизнь так бесславно закончилась. Она прекрасно сознавала, что такой исход исцелил бы ее душу от тяжких ран, но не могла отказаться от своих романтических грез. Ее душило низменное чувство ненависти к Чарльзу, но где-то в глубинах сознания еще теплилась мысль, что абсолютная ненависть может быть чувством чистым и прозрачным, от которого до любви всего лишь шаг. Она была слишком горда, чтобы признаться себе в этом, но даже в приливе ненависти все же ждала, что он придет к ней, придет просить прощения, упрашивать начать все с начала.

Вот почему, когда пресса раздула шум вокруг герцогини Йоркской, которая добивалась развода с принцем Эндрю, — что Диана давно уже предсказывала Джеймсу, — Диана не поспешила присоединиться к герцогине в ее попытке отдалиться от королевской семьи. И вовсе не стремление быть ближе к своим сыновьям удерживало ее и не желание подготовить Уильяма к его великой роли, но слабая нить надежды, которую она никак не могла выпустить из рук.

Наблюдая за тем, как Сара пытается вырваться, слыша в дворцовых покоях дружный гул осуждения, она не позавидовала ей. Она не собиралась приостанавливать ход своих собственных действий — она понимала, что и не смогла бы этого сделать, даже если бы пожелала: ведь они с Чарльзом неудержимо неслись вниз под уклон, — но за Сару ей было страшно. И услышав дальние раскаты грома, она пока предпочла оставаться в укрытии.

Диана и Сара никогда не были особенно близки, но теперь Сара нуждалась в Диане как в союзнице, как в человеке, на плечо которого можно приклонить голову. Ведь только отсюда, изнутри, можно понять, как это бывает тяжело; только тот, кто сам бился головой о дворцовые стены, знает, как они тверды и неподатливы; и только человек, который вошел в этот круг со стороны, может знать, как одиноко и неприкаянно бывает здесь, когда приходится подчинять свои чувства долгу.

Диана все это знала и понимала. Ей всегда можно было позвонить, и она, как могла, старалась поддержать Сару. И в то же время ее участь была счастливей. Она говорила с Джеймсом по телефону и, услышав прежние, бодрые интонации в его голосе, вновь прониклась надеждой. Ощутив прежнюю нежность, она вновь поверила, что у них все будет хорошо. Но в отличие от Сары у нее еще было время. Она могла ждать подходящего случая, утешая себя ложными надеждами, что своим терпением заслужит справедливого вознаграждения.

Диана сознавала, что теперь она стала много сильнее, но, прокладывая путь в королевском доме, чувствовала себя так, словно к ее ногам привязаны тяжелые гири. Чем отчаяннее билась она в силках, тем более запутывалась в них. Она была связана по рукам и ногам, но теперь обрела волю к борьбе.

Она отказалась поехать с Чарльзом кататься на лыжах, находя это занятие пустым и неуместным в то время, когда английские войска сражаются на фронте. Более всего бесило Диану то, что во дворце считали, будто всякий ее поступок направлен исключительно на то, чтобы отвоевать у Чарльза долю популярности. Правда, она не объясняла им, что ею движет волнение за жизнь людей, находящихся на фронте, и в особенности, до замирания сердца, тревожит судьба одного человека, но то, что они не воспринимали ее всерьез, сердило и обижало ее.

Они все еще видели в ней капризное, избалованное дитя. И именно на нее, а не на Камиллу Паркер-Боулз, которую можно было благодарить за разлад их брака, обрушивалась их слепая враждебность. Королева принимала Камиллу Паркер-Боулз в своем доме, и это было для Дианы как пощечина. Если они хотели уничтожить Диану, прогнать с глаз долой — лучшего и придумать нельзя было.

Однако Диана тем временем тоже кое-чему научилась. Тихо и покорно наблюдая за происходящим, она усвоила их правила игры. Они держали ее в заточении в королевском лабиринте добрых десять лет, зато теперь она могла найти дорогу в самый его центр. Она отклонила предложение Чарльза дать в июле большой бал по случаю ее тридцатилетия и десятилетия их свадьбы. Она знала, что этого хотят во дворце, что это даст возможность Чарльзу предстать перед публикой заботливым, любящим супругом, но время таких представлений уже прошло. Она больше не могла участвовать в этой лжи. Ей хотелось развеять ядовитое облако обмана, разъедавшее ее душу. Принц Чарльз был вне себя, он не ожидал встретить с ее стороны такое хладнокровное неповиновение. И это бесило его больше, чем истерики, на которые он давно уже привык не обращать внимания. Честно говоря, его даже напугало поведение Дианы, поскольку оно стало непредсказуемым.

Диану раздражало, что Чарльз вдруг решил последовать давнишним советам проводить больше времени со своими сыновьями и вообще поддерживать образ хорошего семьянина и заботливого отца.

Она не могла без гордости смотреть на своих мальчиков; их счастливое, благополучное детство служило ей вечным напоминанием, что хотя бы в одной сфере жизни она не потерпела крах. Ей часто приходилось собирать остатки последних сил, чтобы предстать пред ними уравновешенной и спокойной, но она знала, что сделала для них все, что могла. И когда она теряла веру в себя, ей достаточно было одного взгляда на них, чтобы убедиться, что она преуспела в их воспитании. Ее переполняла гордость за Уильяма, легко входящего в предназначенную ему роль — уже серьезно обсуждалась его поездка в Кардифф ко дню Святого Дэвида.

Она не собиралась лишать своих детей тех часов, которые они проводили с отцом, так как понимала, что они нуждаются в мужском влиянии. Хотя сама она изо всех сил старалась, чтобы при упоминании принца Чарльза в голосе ее не звучали горечь и обида, но когда они уходили к нему и она вновь оставалась одна, сердце ее разрывалось от тоски. Больше всего ей хотелось, чтобы можно было вдвоем со своим мужем наблюдать, как подрастают их дети, а дети, взрослея, могли видеть их с Чарльзом единение в теплом чувстве родительской гордости, на которую могли твердо опереться. Но такие мысли неизбежно вызывали в ее памяти иные эпизоды: как они с Джеймсом, облокотившись о белую изгородь выгона, радовались первым прыжкам Гарри верхом на пони или как во всплесках брызг и смеха аплодировали мальчишкам, плававшим наперегонки в бассейне.

Она не хотела, чтобы Уильям и Гарри росли в постоянном страхе и неопределенности, не зная, что произойдет в следующую минуту между родителями.

Она не могла выносить вида их милых, доверчивых лиц и замерших в нерешительных позах тел, когда они видели, что она подходит к их отцу. Она старалась быть в их присутствии всегда мягкой и покладистой, но детей обмануть намного труднее, чем взрослых.

Диана отложила намеченный визит в Индию, считая его неуместным, пока в Заливе идет война. Но на самом деле, как она рассказала Джеймсу, ей не хотелось уезжать, чтобы не пропустить его звонков. Да и от своей работы в Англии она получала большое удовлетворение. Она писала ему после посещения богадельни, что практически всю дорогу не могла удержать слез. Видеть столько больных и умирающих было тяжким эмоциональным переживанием, но этот визит дал ей ощущение собственной значимости. Сидя на койках больных, прислушиваясь к их жалобам, она понимала, что может быть им полезна, потому что ей есть с чем сопоставлять их страдания. Увы, в этом у нее большой опыт. Ей стали скучны пустые разговоры за обедом, поскольку она уже не может всерьез воспринимать мелкие заботы своих прежних друзей. Какая разница, куда ехать отдыхать или где самый шикарный ресторан, если в душе отчаяние? И чем прекрасней окружающая обстановка, тем сильнее боль и одиночество. Нет, как уверяла она Джеймса, сейчас она предпочитает посещать богадельни, а не слушать праздную болтовню.

Когда стало известно, что Кувейт освобожден, что иракская армия разбита, Диане показалось, что от радости сердце готово выпрыгнуть из груди. Она понимала, что еще не время для эйфории, не время для торжеств, но уже можно испытывать гордость. Слезы струились по ее щекам, когда она слушала волнующую речь президента Буша. И она плакала не о себе, не оттого, что наконец-то спало невыносимое напряжение, она плакала о своей стране. Она плакала о матерях, потерявших своих храбрых сыновей, о женах, потерявших своих мужей, о девушках, потерявших своих возлюбленных, и детях, потерявших своих отцов. Это были ужасные три месяца, и народ устал, но это была достойная битва, в которой объединилась вся страна. Теперь, наконец, страна воспрянет духом, встречая своих героев, и впереди вечность, чтобы оплакивать павших.

Диана продолжала писать Джеймсу, понимая, что прекращение огня еще не означает, что следующим самолетом войска вернутся домой. Оставалось еще много работы.

Она писала Джеймсу ободряющие письма. Она говорила ему, как любит его, как беспокоится о том, что он, наверное, чувствует себя подавленным и измученным, и обещала исполнить все его сокровенные желания. Она посмеивалась над его усами, которые он отпустил в пустыне, и выражала надежду, что он сбреет их прежде, чем она его увидит, так как уверена, что они ей не понравятся. Она любит его гладко выбритым, таким, каким он был всегда.

Джеймс вместе со своей командой вернулся в Германию, чтобы не пропустить дружескую встречу своего полка. Его встретили у заднего выхода самолета и на штабной машине отвезли в казармы, потому что он высказал решительное нежелание встречаться с фотографами, которые собрались в аэропорту. Он не хотел портить этот день пустой суетой, как неизбежно будут испорчены следующие дни. Ему хотелось разделить триумф со своими солдатами, с гордостью похлопывать их по плечу и влажными от нахлынувших чувств глазами наблюдать, как их душат в объятиях родные. Оркестр играет, реют знамена, и он знает, что этого дня ему никогда не забыть. Быть может, ему уже никогда не придется испытывать таких чувств; быть может, никогда не придется видеть, как взрослые люди, не стыдясь, утирают слезы радости от возвращения, оттого, что остались живы.

На следующий день он прилетел в Англию и отправился прямо в Хайгроув. Диана распорядилась, чтобы его встретили на пол-пути и, укрыв в машине, довезли незамеченным. Они не хотели, чтобы их долгожданное воссоединение, ради которого они жили все последнее время, было опошлено болтовней или, того хуже, фотографами. Они оба трепетали в сладостном предвкушении. Пульс Джеймса еще бился в боевом ритме. У него не было времени остановиться и перевести дух. Страх, горе, возбуждение, долго копившаяся усталость — все это теснилось в нем; он все еще жал на всю железку, не замечая, что кончилось горючее.

Едва он завидел Диану, ожидавшую его в гостиной, как они тотчас оказались в объятиях друг друга. Они лишь чувствовали, что больше не способны сдерживать внутреннее напряжение. Напряжение не от разлуки, не от томительного ожидания, но от страха перед будущим. Теперь, когда пресса знает об их дружбе, они не ведали, что их ожидает впереди. Они понимали, что им нужно быть еще осторожней, чем прежде, и теперь это будет еще сложнее.

Они лежали, тесно обнявшись, и ни о чем таком не говорили. Им нужно было так много рассказать друг другу, что они не знали, как начать. Они не знали, хватит ли у них сил и слов, чтобы выразить все, что каждому из них пришлось претерпеть и что было для каждого из них самым болезненным.

Казалось, у них было много времени впереди.

Перед ними простиралось ясное пространство будущего, словно тихая гладь моря, убегающая к горизонту. И все же они не могли обманывать себя и сознавали, что все дело именно в будущем. Джеймс давно уже понял, что их любовь вроде волшебной сказки, существующей лишь как миф, а не реальность. Пока Диана верила в их безмятежное будущее, он готов был, угождая ей, поддерживать этот миф.

И вот теперь, лежа на спине и чувствуя на себе приятный вес ее тела, он ощутил ее сомнения. Он понял, что ей вдруг открылась истина. Для Джеймса это был сокрушительный удар; он оцепенел от горя, от сознания, что наступил роковой момент. Он не знал, когда ей открылась истина, но подозревал, что в ту самую секунду, когда она увидела его и поняла, что это не может продлиться долго.

Она хотела верить в реальность их сказки, пока он был далеко. Ее грезы помогали ей сохранить себя, она мечтала о том, что, когда он вернется, они заживут вместе и их сказка станет вдруг явью. А теперь он был рядом, и она испугалась. Вот она реальность, вот его крепкая грудь, на которую она склонила голову. Ведь этого она ждала так долго, однако то, чего она ждала, — было сном. И этому сну, как она поняла сейчас, не суждено сбыться.

Джеймс и Диана лежали обнявшись и плакали. Они были напуганы своим открытием и не решились поделиться друг с другом истинной причиной своих слез. Оба прекрасно знали правду, но делали вид, что это слезы радости. Они сохраняли видимость благополучия, тая в груди смертельное отчаяние. Они оба понимали, что великая любовь не может иметь счастливого финала, что их чувство было слишком мощным, чтобы длиться долго. В постоянной опасности, скрытая от всех, их любовь могла существовать, а теперь, когда она могла быть открыто провозглашена, они испугались. И не боязнь предстать на всеобщее обозрение обессилила их, а, скорее, страх, что то прекрасное, что связывало их, не выдержит испытания повседневной жизнью. Такое мощное чувство оказалось слишком хрупким перед суровой реальностью. Они были словно во сне, а теперь, когда на них упал холодный свет дня, пора было просыпаться.

Они понимали, что если останутся вместе, то скатятся к заурядности, а великая любовь не выносит заурядности. Ей присущи великие страсти и великие потери. Похоже, только разорвав их роман, они могли его сберечь. Рискнуть пойти дальше и убить его им не хватило духа.

Джеймс покинул Диану на следующий день издерганный и усталый. Между ними не последовало никаких объяснений, никаких разговоров, все и так было понятно без слов. Она не собиралась больше испытывать судьбу, не хотела продолжать борьбу. Она больше не нуждалась в его поддержке, чреватой большими потерями. Она обрела собственную силу и готова тихо и не спеша удалиться. Случилось то, что и должно было случиться. Это не будет резким разрывом, это будет медленное, томительное расставание. Она будет поддерживать с ним связь ровно настолько, чтобы держать его в подвешенном состоянии, чтобы подавать ему несбыточную надежду.

Он никогда не докучал ей своими страданиями и не собирался этого делать и впредь. Он будет зализывать свои раны в одиночестве и всякий раз встретит ее бодрой улыбкой, чтобы ей не пришлось в нем разочароваться.

Когда Джеймс сумел чуть-чуть остыть, когда немного затянулись рубцы, нанесенные войной, и ослабла горечь разочарования, он попытался спокойно разобраться в происходящем. Ни о чем другом, кроме Дианы, он думать не мог. Диана поглотила его целиком, всего без остатка, и это начинало его злить, несмотря на душевные муки. Он читал и перечитывал ее письма — увесистую связку, которую она попросила уничтожить, — и, встречая в них сладостные обещания, он ощущал, как крепнет в нем обида на жестокость судьбы. Если бы только у них было время найти свой естественный путь! Если бы пресса не пронюхала про их отношения, они, возможно, смогли бы вместе все уладить. А теперь Диана отступила. Теперь она была слишком занята и не могла с ним встречаться; она вела новую жизнь, в которой, как оказалось, ему нет места. Он чувствовал себя покинутым и одиноким. И, хотя признаться себе в этом было тяжело, его использовали и бросили, как ненужную вещь.

Ведь он делал все, что только мог, ради нее, ради ее счастья и благополучия. Но теперь, окрепнув, она могла пожинать плоды его труда с другим мужчиной. Теперь, когда она стала такой умудренной, и опытной, и еще более привлекательной, она ускользала из-под его влияния.

Он не мог, однако, понять, что Диана отвернулась вовсе не от него — в стремлении развить свои силы, в желании построить свою собственную новую жизнь ей нужно было отринуть свое прошлое во всех его проявлениях. Взрослея, она меняла круг общения. Не довольствуясь уютным кругом старых друзей, искренне любивших ее и всегда готовых помочь ей, она стала искать путь наверх, в блестящие сферы. Как могли ее новые друзья, такие, как досточтимая Роуз Монктон и неутомимая общественная деятельница леди Палумбо, разглядеть что-либо заслуживающее внимания в человеке вроде Джеймса Хьюитта? Он не отличался ни богатством, ни интеллектом. Откуда было им знать, что он добрый, надежный друг, сделавший много для того, чтобы Диана стала такой, какой они ее узнали и какой восхищались, что он помог ей собрать по крупицам обломки ее разбитого существа.

Джеймс, как и многие друзья Дианы, становился объектом внимания прессы. И когда они спрашивали у Дианы, как им быть, та беззаботно отвечала: «Поступайте, как сочтете нужным». Джеймс молчал, но другие, весьма близкие ее друзья вроде Кэролайн Бартоломью, были более откровенными. Поначалу Диана была довольна реакцией. Она чувствовала облегчение оттого, что мир наконец узнал шокирующую правду о ее браке и о ее болезни. И эта публичность ей явно пошла на пользу.

Но это оказалось западней, которая вскоре захлопнулась. Как-то незаметно облик немного таинственной, недоступной принцессы померк, и она предстала такой, какой и была на самом деле, — одинокой несчастной женщиной. Утраченного достоинства и превосходства было уже не вернуть. Она была унижена всеобщей осведомленностью о ее делах и сознавала, что последствия этого глубоко отразятся на ее жизни. Страна бурлила по поводу пошатнувшихся основ монархии, и дворец возложил всю вину на нее.

Диана отстранилась от своего прежнего круга. Джеймс не играл никакой роли в этих разоблачениях, но он был ключевой фигурой в ее судьбе. Помогая ей справиться с несчастьем, он стал свидетелем ее преображения. Диана чувствовала, что, если она желает совершить крутой поворот в своей жизни, если хочет вступить в новую полосу, ей следует оставить его позади, в прежней жизни.



11
Джеймс испытывал тяжкую, почти физическую боль, камнем сдавившую сердце, не дающую свободно вздохнуть. Трудно оплакивать потерю живого человека, и временами закрадывалась дикая мысль, что ему было бы проще, если бы Диана умерла. Тогда, по крайней мере, он бы твердо знал, что их любовь не вернуть, и постепенно сумел бы смириться со своей участью.

Но она была жива, и ему повсюду приходилось видеть ее. Каждый ее шаг документировался, каждая улыбка запечатлевалась кино- и фотокамерами. Он не мог забыть ее, не мог отделаться от сверлящей мысли, что, быть может, она еще вернется к нему. Он был парализован своим отчаянием. Боль была так сильна, что ему хотелось сделать ее еще сильнее. Он должен положить конец своим переживаниям, быть может, даже путем самоуничтожения.

В самые мрачные минуты его преследовала мысль, что его использовали, что он сделал свое дело и выброшен, как ненужная вещь. Диана встала во весь рост, а он повержен на колени.

Продолжая терзать себя, он доходил до мысли, что, не будь его, ту же роль мог исполнить и кто-нибудь другой. Она так нуждалась в поддержке, так жаждала любви, что всякий, кто оказался бы рядом, мог бы сделать то же, что и он. Но в глубине души он понимал, что это не так. Их свела сама судьба. Ему казалось, что он любил ее всегда, задолго до их встречи, казалось, что вся жизнь была лишь прологом к ней.

Диана тоже чувствовала это. Она не могла отпустить его и, как ни старалась, не могла выбросить его из сердца. У нее не было сил выпустить из рук последнюю связующую нить, и когда ей становилось страшно или одиноко, она натягивала ее, вновь обращаясь к Джеймсу.

В июне случилось несчастье с принцем Уильямом, который учился в школе в графстве Беркшир. Во время игры в гольф он получил серьезную травму головы. Диана обедала в «Сан-Лоренцо», когда ей сообщили об этом, и она тотчас поехала к сыну. Всю дорогу — из Королевской беркширской больницы в Рединге, куда Уильяма отвезли сначала, в лондонскую больницу на Грейт-Ормонд-стрит — ее не оставлял панический страх. И, стараясь не выдавать своего настроения, она утешала Уильяма и молилась про себя о том, чтобы только поскорее добраться до места.

Когда они приехали в больницу и Уильяма передали в надежные руки, она позвонила Джеймсу. Она нуждалась в поддержке и знала, что никто не сможет ее успокоить и утешить лучше него. Она застала Джеймса в Виндзорских казармах. Он услышал страх и отчаяние в ее голосе и испугался за нее. Он мягко напомнил ей, что всегда готов прийти ей на помощь, что она должна расслабиться, потому что за Уильямом обеспечен прекрасный уход. Он говорил ей о своей уверенности в том, что с Уильямом все будет в порядке, ведь он такой храбрый и крепкий мальчишка. А она должна держать себя в руках и не падать духом, хотя бы ради Уильяма. Она сделала все, что было в ее силах, и ей теперь остается только терпеливо ждать и молиться.

Диана сквозь слезы говорила, как ужасно беспокоится за здоровье Уильяма, как она безумно его любит и ее убивает мысль о том, что с ним может случиться что-то серьезное, что только в счастье и здоровье ее мальчиков видит она смысл жизни. Она простонала, что так страшно ей еще никогда не бывало.

О если бы только она могла взять на себя его боль, если бы только она могла вместо него лечь на операционный стол. И Джеймс слушал ее, как только он умел ее слушать, время от времени вставляя слова утешения, в которых она так нуждалась.

Почувствовав, как в ее голосе стихает тревога, он посоветовал ей пойти узнать о состоянии Уильяма и взял с нее слово держать его в курсе событий. Диана покорно подчинилась. В длинных коридорах больницы она почувствовала, что одиночество вновь подступает к ней, как тошнота. Весьма характерно, что Чарльза нет рядом и ей приходится самой справляться со своими страхами и болью. Ей вдруг отчаянно стало не хватать Джеймса — она хотела, чтобы он был рядом, хотела почувствовать его твердую руку, крепкие объятия.

Она теряла равновесие, и ей нужно было, чтобы он поддержал ее, не дал ей упасть. Она названивала ему через короткие интервалы из больницы или из машины, припаркованной рядом. Она жаловалась ему на Чарльза: все как всегда — в критический момент он ее оставил одну. Он не пожелал отказаться от посещения оперы. Она поняла, что ошибалась, полагая, что Чарльз перестал ее волновать. Она сказала, что Чарльз все еще обладает властью над ней, все еще разрывает ей сердце и беззащитность перед ним пугает ее и обескураживает.

Джеймс прекрасно мог понять, о чем она говорит, потому что и сам чувствовал то же по отношению к ней. Всякий раз, когда он слышал голос Дианы, его охватывало смятение. Он знал, что за счастье слышать ее придется потом расплачиваться, что боль потери только еще сильнее даст о себе знать. Едва он достигал хоть какого-то душевного равновесия, едва ему удавалось убедить себя, что он может прожить без нее, как раздавался ее звонок и все его усилия шли прахом.

Летом он вернулся в Германию. Это пришлось как нельзя кстати, ведь именно здесь он впервые почувствовал себя таким несчастным и все здесь было пронизано его тоской.

Впервые в жизни он явственно ощутил, что надежд не осталось, и, как ни старался, он не смог преодолеть депрессию. Ему стало казаться, что излечиться от тоски уже невозможно, что он навсегда утратил способность искренне и от души смеяться. Он обречен носить свою печаль вечно, словно толстый непроницаемый панцирь. В тридцать с небольшим лет ему казалось, что его жизненный путь завершен. С этих самых пор жизнь будет лишь медленным умиранием.

Только военная служба еще могла приносить утешение. Теперь он должен все свои помыслы сосредоточить на службе. То, что ему посчастливилось испытать, было пиком его существования, он вознесся на самую вершину и насладился открывающимся оттуда видом, но настала пора спуститься в долину.

В своей унылой квартире в Зенне он предавался долгим размышлениям о том, что, быть может, лучше было бы не бросаться с головой в водоворот жизни, а тихонько обойти стороной этот опасный омут. Быть может, не стоило отдаваться в плен любви, чтобы потом не испытывать всей глубины одиночества? Он знал, что за все приходится расплачиваться, а поскольку ему было даровано так много — гораздо больше, чем многим другим, — то и расплата потребуется большая. Но представлять себе всю свою будущую жизнь как сплошную расплату за испытанное счастье было невыносимо тяжело.

Его беспокоило душевное состояние, не дававшее ему сосредоточиться на занятиях, весьма существенных для его дальнейшего продвижения по службе, — он стал рассеян и невнимателен. Открывая книгу, на каждой странице вместо слов он видел образ Дианы. Поэтому не удивительно, что он срезался на экзамене при поступлении в штабной колледж. Впервые не сумев преодолеть препятствие, он почувствовал себя еще более подавленным и опустошенным. Теперь, когда его армейская карьера была под угрозой, когда продвижение по служебной лестнице уже не представлялось ему таким простым и гладким, он еще глубже впал в отчаяние.

Единственный проблеск надежды мелькнул, когда он получил предписание вернуться в Англию в Найтбриджские казармы. В Англии, по крайне мере, он не будет чувствовать себя таким отверженным. Быть может, он сможет начать новую жизнь. Какая ирония судьбы, что теперь, когда было уже слишком поздно, он мог сделать именно то, чего всегда хотела от него Диана. В ее письмах, которые он получал во время войны, она говорила, что мечтает о том, чтобы после войны он мог остаться в Лондоне. Как было бы замечательно, если бы он мог быть рядом, ну а о том, чтобы он оставил военную службу, она даже мечтать не смеет. Уйти в отставку, чтобы целиком посвятить себя ей!

Сколько злой иронии выказала судьба, осуществив, в конце концов, все ее желания. Теперь уже слишком поздно, и жизнь исказила все их помыслы — едва ли она предполагала, что он будет вынужден уйти в отставку против воли. Никто из них не мог представить такого оборота дел.

Когда началось сокращение штатов, Джеймс оказался первым кандидатом. Естественно, ему представили весьма вежливые объяснения: хотя он проявил великолепные командирские качества, хотя он заслуживает самых высоких похвал за проведение боевых действий во время войны, но он, как это ни прискорбно, провалил экзамены. Несмотря на то что он был представлен к награде — «Военному кресту» — и его отряд не понес потерь в ходе войны, командованию приходится в первую очередь думать о высококвалифицированных кадрах.

Этот удар сбил Джеймса с ног. Ощущение было таким, словно из него выпустили кровь. То, что сейчас, после семнадцати лет беспорочной службы, он останется не у дел, не укладывалось в голове. Мысль о мрачном будущем парализовала волю. Еще хуже было то, что командование, чтобы подсластить пилюлю, назначило ему годовое пособие. Перед ним был целый год для созерцания мрачных перспектив, и вся жизнь, чтобы понять, стоила ли любовь к Диане таких жертв. Он поставил на карту все и остался ни с чем.

Он, конечно, знал истинную причину своей отставки. Бюрократические формулировки не могли его обмануть. Он прекрасно понимал, что виной всему его отношения с принцессой Уэльской, благодаря стараниям прессы, получившие широкую огласку. Его сочли неудобным человеком из опасения, что он может запятнать славное имя королевской гвардии.

Все, чего ему хотелось в жизни, — это служить своей родине, еще в детстве он мечтал быть солдатом. И теперь, пытаясь исполнить свой долг, как он себе его представлял, то есть придя на помощь жене будущего монарха, он был лишен всего, к чему стремился. Его однополчане, наподдержку которых, как он полагал, может рассчитывать, те самые люди, которые бесстрашно бросались в бой, когда он вел их на смерть, теперь отвернулись от него. Без армии он был никем и ничем.

Он вернулся домой в Девон уничтоженный и пристыженный. Он знал, что любящая мать не осудит его и все простит, но он был унижен. Ему было тяжело сознавать, что он не оправдал ее надежд. У него с матерью были не такие отношения, чтобы она стала откровенно объяснять ему, что его промахи не могут повлиять на ее любовь. Она мечтала о его счастье, и беспокоит ее теперь вовсе не его отставка, а душевное состояние сына. Но она надеялась, что молчаливый, радушный прием, который он встретил дома, даст ему понять все это лучше всяких слов. Она никогда не касалась больной темы, никогда в ее голосе не звучало даже тени разочарования своим сыном, и такая сдержанность служила подтверждением ее материнской любви.

Отец Джеймса был тоже невозмутим, а ведь Джеймс знал, какие надежды возлагал на него отец, который часто говорил ему о его призвании. Он болезненно переживал сочувствие родителей. Он казался себе маленьким мальчиком, которого решено было не наказывать, молчаливо признавая, что последствия его проступка уже сами по себе служили наказанием. А он мечтал служить им утешением в жизни, мечтал отплатить им за все, что они сделали для него, но более всего ему хотелось, чтобы они могли им гордиться. И их великодушие усугубляло его муки.

Он пытался держаться беззаботно. Никто не говорил о его будущем, не желая ворошить прошлого, и все вели себя так, словно ничего не случилось. Пресловутая английская невозмутимость проявилась в совершенстве.

Большинство друзей Джеймса вскоре от него отвернулись. Поскольку его любовь к Диане держалась в тайне, поскольку никто не мог знать о его страданиях, друзья сделали неверные выводы. Они списали его со счетов, как плохого офицера и жалкого неудачника, не догадываясь, с каким безграничным тактом и терпением он вел себя. Быть может, он оказался слабым, но такого отношения не заслуживал. Как-то вдруг отпала необходимость в его присутствии на блестящих приемах, и обычно обильный поток приглашений иссяк сам собой. Он был один и всеми отвержен.

Те несколько друзей, которые не покинули его в эту минуту, пытались подбодрить его, убеждая воспрянуть духом, собраться и верить, что все еще образуется. И в первую очередь они уговаривали его найти подходящую женщину и жениться. Обзаведясь семьей, он почувствует свою ответственность, обретет цель в жизни. Ведь он любит детей, прекрасно ладит со своими крестниками, и по всему видно, что пора ему заводить своих. Он был бы хорошим отцом. Если он распрощается с холостяцким существованием, жизнь наполнится новым смыслом.

Хорошенько все обдумав, Джеймс решил, что, пожалуй, они правы. Все лучше того отчаяния и ужаса, которые он испытывает теперь, И, возможно, сильные эмоции пробудят его к жизни.

Но вместо того чтобы найти себе милую, скромную, тихую девушку, которая смогла бы утешить его и вернуть ему душевное равновесие, вместо того чтобы попытаться увлечься одной из тех красоток, что вращались в кругу его матери, он отыскал почти точное подобие Дианы. И как Диана в свое время обратила внимание на человека, который более всего напоминал ей Чарльза, так и Джеймс остановил свой выбор на женщине, напоминавшей Диану.

В некотором смысле он верил, что его ждет наказание за роман с Дианой. Где-то глубоко в душе суровые семейные традиции и военное воспитание подсказывали ему, что он поступил дурно. Он должен был отстраниться, нельзя ему было позволить себе приближаться к ней. Но чувства взяли верх над ним, он влюбился и понял, что эта любовь сильнее его. Она одолела его, невзирая на все его благоразумие и опасения.

И вот теперь, словно он был еще недостаточно наказан, он казнил себя сам пренебрежением к своему благополучию. И когда это меньше всего ему было нужно, когда ему не следовало привлекать к себе внимание, у него завязался роман, который не мог не получить самой широкой огласки. Словно он искал самый гибельный путь и, завидев красный свет светофора, изо всех сил нажал на газ.

Он встретил Сэлли Фейбер, жену члена парламента от консервативной партии Дэвида Фейбера, на охоте в Южном Девоншире. Как это было в свое время с Дианой, они ехали рядом верхом и болтали, и Сэлли рассказала ему свою историю. Все в ней было ему знакомо — ее страдания, ее желания. И как ни тяжело было второй раз входить в ту же реку, он хорошо знал здесь все ее изгибы.

Как и Диана, Сэлли томилась в браке без любви. Она уже пять лет была замужем за Дэвидом Фейбером, выпускником Итона, и теперь они почти не общались друг с другом. Они познакомились, когда она училась на секретарских курсах в Оксфорде, а он изучал иностранные языки в университете. Они казались идеальной парой: привлекательная девушка и готовящий себя к политической карьере, подающий большие надежды юноша. Вскоре после рождения их сына Генри очарование рассеялось. Сэлли обнаружила, что Дэвид холоден и упрям. Она была одинока, и роль счастливой супруги, которую она вынуждена была играть, истомила ее.

Это был язык, хорошо понятный Джеймсу. Эти слова он слышал раньше. Он знал, что ему следует делать, как вести себя. Он протянул ей руку, на которую она могла опереться. Он нашел в Сэлли все то, что влекло его к Диане: страдание, беззащитность, печаль и страх. И он снова ощутил себя нужным, в нем снова проснулась мужественность.

Прежде чем он успел осознать происходящее, он уже снова шел по проторенному пути: телефонные звонки, тайные встречи, объятия украдкой и мимолетные ласки, точный расчет и неусыпная бдительность.

Джеймсу пришлось испытать лишь запретную любовь, когда предусмотрительно оставляют незапертыми двери, чтобы вовремя услышать шум возвращающейся машины. Он не знал законов и правил открытой, видимой всем любви, и она пугала его. Ему не приходилось возвращаться домой в качестве законного супруга, все эти годы он вел жизнь одинокого холостяка. Он был лишен возможности делиться с кем-нибудь своими чувствами, открыто проявлять свой восторг, потому что до сих пор ему приходилось говорить вполголоса и всегда владеть собой.

Вообще говоря, Джеймс уже давно разучился выражать свои желания открыто. Он так привык во всем уступать женщинам, боясь причинить им боль малейшим отказом, что уже не думал о себе, не знал, как вести себя с позиции силы. К тридцати пяти годам он не понимал в действительности, чего он хочет, не говоря уж о том, как этого достичь.

Диана подготовила его к тому, чтобы ринуться очертя голову в объятия другой женщины с несчастливой судьбой, находящейся на грани нервного срыва. Джеймс убеждал себя, что после Дианы с тихой, покорной девушкой ему будет скучно — и с этой точки зрения Сэлли была достаточно экзотичной и яркой, — но как знать, быть может, в надежных, благодарных объятиях не столь требовательной женщины, в такой, пусть несколько тусклой, обыденной жизни он мог бы найти успокоение.

Увы, это не его удел. Он мучился в нерешительности. Сколько бы он ни уверял себя и других, что хочет вступить в брак, что именно этого он добивается, но тот факт, что он выбрал связь с замужней женщиной, убедительно свидетельствовал об обратном. Он ничуть не изменился, и брак пугал его. Ему все еще спокойней было в свидетелях, чем под венцом.

Сэлли, как и Диана, была счастлива, что встретила такого надежного, преданного человека. В отличие от ее супруга Джеймс сумел вселить в нее веру в себя. С течением лет она стала чувствовать себя посторонней в семействе Фейберов, словно она была недостаточно хороша для них. А рядом с Джеймсом она ощущала себя желанной и любимой.

Джеймс не мог ответить на любовь Сэлли с той же силой. Она привлекала его, он сочувствовал ей, но после Дианы его чувства словно дремали. Он искренне хотел помочь Сэлли и желал ей счастья, но он заблуждался, считая, что у них с Сэлли есть будущее. Его сердце было до краев переполнено болью, и в нем не оставалось места для Сэлли. Он не мог рассказать Сэлли о Диане, не мог открыть ей своего отчаяния. Он никому вообще не мог рассказать об этом. Он потерял веру в людей, разучился им доверять.

Возможно, единственным человеком, который понимал состояние его души, была мать, и то, что она видела, пугало ее. Он неотвратимо приближается к пропасти, ей остается лишь молиться, чтобы все кончилось хорошо. Она тихо невзлюбила Сэлли и надеялась, что у сына хватит сил оставить ее. С Дианой все было по-другому. Ширли Хьюитт искренне любила Диану, видя, как та относится к Джеймсу. В Диане ей нравились мягкость характера, несколько наивный оптимизм и широта души.

Сэлли, как постепенно начинал понимать и Джеймс, была совсем другим человеком. Хотя ее родители, как и родители Дианы, разошлись, когда она была еще ребенком, но она росла в ином, беспощадном, неприукрашенном мире, и у нее рано открылись глаза на суровую реальность и рано пробудился инстинкт самосохранения. В ней была твердость, отсутствовавшая в Диане. Она была горько разочарована тем, что совершила ошибку в браке, но это не произвело на нее такого губительного действия, как на Диану. Она была лучше приспособлена к жизни, когда выходила замуж, гораздо лучше представляла себе, на что идет. И она не дала погубить себя, благодаря тому, что уже с ранних лет научилась защищаться, давно уже решила про себя, что на первом месте должны стоять собственные интересы.

Через несколько месяцев Джеймс понял, что он зашел слишком далеко и уже не владеет ситуацией. Он попал в новую ловушку. Сбылись все материнские опасения. Снова разбитые сердца и сломанные судьбы.

Он чувствовал себя виноватым в том, что, стремясь утешить Сэлли, говоря ей слова, которые ей хотелось бы услышать, он невольно подал ей повод для слишком больших ожиданий. Было глупо позволить ей надеяться, что он женится на ней, и теперь он испытывал страх и угрызения совести. Как он может жениться на Сэлли, если до сих пор любит Диану? Как вообще он может жениться на ком бы то ни было, если Диана занимает все его мысли? Если он до сих пор вздрагивает от всякого телефонного звонка — а вдруг это она?!

И как он мог жениться, если и по сей день не мог ни в чем отказать Диане? И если она в трудную для себя минуту решала вновь обратиться к нему, он, забыв обо всем, мчался во дворец, чтобы только повидаться с ней.

Когда газеты заговорили о его отношениях с Сэлли, он рассказал Диане всю правду. Он считал, что обязан сделать это, обязан быть честен с нею. Пробудившаяся в ней ревность взволновала его. Его самолюбию льстило, что ей это было по-прежнему небезразлично. Но главное, вновь мелькнула слабая надежда. Он понял, что не может оставаться с Сэлли, что ему нужно бежать без оглядки.

Он решил отправиться в путешествие по Африке и пригласил своего старого друга Фрэнсиса Шауэринга составить ему компанию. Они купили подержанный «лендровер» и отправились колесить по черному континенту. Сэлли помрачнела, когда он сказал ей, что ему нужно время, чтобы все обдумать, что ему хочется вырваться на простор. Впервые в жизни он поступал, повинуясь своим желаниям.

Его несколько пугала перспектива оставаться наедине с собой под бескрайним африканским небосводом, но он надеялся, что если сможет вглядеться в себя пристальней, научится принимать себя таким, какой он есть, то обретет силы, которые ему были так нужны. Он помнил, как скрупулезно изучает себя Диана, какому дотошному анализу подвергает она свои эмоции, и думал, что если последует ее примеру, то сможет еще на что-то надеяться в этой жизни.

Со школьной скамьи он был обременен чувством долга. Впервые в жизни он был свободен и мог подумать о себе. С тех пор как отец оставил их, его не покидало чувство ответственности перед матерью, перед сестрами, потом перед Дианой, а теперь — и перед Сэлли. Он ушел из армии и больше не отвечает за судьбы своих подчиненных и может со спокойной совестью путешествовать, оставив позади женщин, свой полк и королевское семейство. Он ощутил огромное облегчение в компании Фрэнсиса, который был, возможно, единственным человеком, его понимавшим. Ему было с ним легко и просто делить тяготы путешествия: ставить ежедневно палатки, заготавливать провизию. Конечно, все это не могло не напоминать ему военные учения, с той лишь только разницей, что привычка к самодисциплине и навыки жизни в аскетических условиях теперь, когда он был предоставлен самому себе, приносила свои плоды.

Более подходящего спутника, чем Фрэнсис, трудно было представить себе: он ни о чем его не спрашивал, не вынуждал его касаться тем, обсуждать которые Джеймс был еще не готов, — словом, не мешал ему жить. Когда Джеймсу хотелось пооткровенничать, он внимательно выслушивал, но не спешил судить. Достаточно было одного его присутствия, чтобы ощутить дружеское тепло.

Проводя иногда целые дни за рулем, часто в полнейшем молчании, Джеймс имел достаточно времени для размышлений. Как ни странно, но девственная природа Африки действовала на него благотворно. Он устал от привкуса опасности — всю свою сознательную жизнь он ходил по краю пропасти. Часами вглядываясь в широкий открытый ландшафт в надежде разгадать таинственную притягательность этих мест, он пытался понять и свою суть. Он так долго стремился быть таким, каким все вокруг хотели его видеть, что утратил реальное представление о самом себе. Он знал, что может сделать других счастливыми, но не имел ни малейшего представления, как сделать счастливым самого себя.

Через два месяца Фрэнсис затосковал по своей семье, он заявил, что не может больше ни минуты находиться вдали от жены и детей, и уехал. Но Джеймс еще не достиг намеченной цели, не обрел себя и решил продолжить путь самостоятельно. В конце концов, он едва ли будет чувствовать большее одиночество, чем сейчас. Физической опасности он не боялся, ничто не могло ему нанести более глубокой раны, чем та, которую он тщетно пытался залечить. Физические невзгоды могут только помочь, притупляя душевные муки.

Проведя в путешествии всю осень, Джеймс в начале декабря вернулся в Англию. Но лучше ему не стало. Он так и не разобрался в себе окончательно. Боль и унижение, которые ему принесли любовь к Диане и попытки помочь ей, а потом изгнание из армии, заставили его замкнуться так основательно, что даже ему самому не было доступа к тайникам своей души. Ему казалось, что люди уже никогда не поймут его правильно, ему никогда не удастся оправдаться в их глазах, и он всегда будет объектом для сплетен и насмешек.

В Англии его ждал скандал по поводу их отношений с Сэлли Фейбер. Дэвид Фейбер пошел на беспрецедентный шаг — он объявил во всеуслышание в Палате общин, что решил подать на развод с женой из-за ее связи с Джеймсом. И хотя впоследствии он отказался от своих слов, скандал уже нельзя было замять.

По приезде Джеймс сразу же встретился с Сэлли, желая объясниться и сказать, что не может дать ей того, чего она хочет. Это привело к слезам и взаимным упрекам. И тут последовало заявление ее мужа. Джеймс поспешил к ней, но ей было мало одного сочувствия, а ничего большего он уже не мог ей предложить. Он совершенно растерялся и не знал, как себя повести.

Еще в Африке Джеймс узнал, что принц и принцесса Уэльские решили жить раздельно. Он позвонил Диане, чтобы поздравить ее. Он был искренне рад за нее — ее мечты сбылись. Быть может, она наконец-то найдет свое счастье и покой, которых так добивалась.

Голос Дианы звучал сухо и безрадостно. Когда Джеймс сказал, что он в восторге от того, что она добилась, чего хотела, она ответила, что сомневается в том, что она вообще когда-нибудь сможет получить желаемое. Она сомневается, что когда-нибудь сможет быть действительно счастливой. Она чувствует, что избрала верный путь, но не знает, сможет ли дойти до цели.

В отсутствие Джеймса Диана поняла, что ее отношения с ним в действительности были как раз такими, какими ей бы хотелось, чтобы были отношения с Чарльзом. Как это ни прискорбно, ей пришлось признать, что она повторила свою ошибку и только разбередила старые раны. Ведь она в Джеймсе хотела найти силу, но он оказался так же слаб, как и Чарльз.

Есть ли вообще на свете принц, достойный ее? Быть может, она сбилась с пути, но она уже достаточно наказана. Она так долго страдала. Виновата ли она в том, что обратилась к Джеймсу? Разве то, что, отвергнутая Чарльзом, она нашла в себе силы на новое чувство, может служить обвинением ей? Так ли она виновата, что искала немного радости и счастья? Разве не понятно, что, если бы муж не оттолкнул ее, она бы никогда сама не изменила ему?

Джеймс опустил трубку и, обхватив голову руками, погрузился в горькие размышления. Как ужасно, что им предстоит в одиночестве идти по жизни параллельными дорогами! Ему казалось, что теперь до конца жизни он будет один. Люди строго осудили его, не ведая, что он всего лишь слабый, мягкий человек, стремившийся сделать как лучше.

Он все еще мечтал найти добрую, любящую женщину, с которой мог бы разделить остаток дней, воплотить свой идеал: уютный дом, жизнь в окружении детей и цветов, собак и лошадей. Но он боялся причинить боль женщине, которая сблизится с ним, но не будет обладать очарованием Дианы. Потому что, кто бы ни стал его избранницей, женская интуиция безошибочно подскажет ей, что он никогда не будет любить ее так сильно, как ему довелось однажды, и что эта любовь так и не умерла окончательно в его душе. Ибо нельзя вытеснить из души пережитое однажды настоящее горе или настоящее счастье.